Лесное лихо бесплатное чтение

Лесное лихо

Владимир Владимирович Титов

© Владимир Владимирович Титов, 2019

ISBN 978-5-4490-7057-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Морозный звон

Коли в дальней дороге вас застигла метель, утешение может быть одно. Ни волков, ни, тем паче, разбойников сторожиться не приходится. Правда, от серой стаи альбо¹ лихой ватаги можно при удаче отбиться. От ведьмы-метели, да ещё если ей мороз в помощь, не отобьешься. Тут одно спасение – были б кони сыты да сильны.

Четверка крепконогих коней, впряженных в невеликий крытый возок на полозьях, давно уже являли приметы усталости. Всё чаще они переходили с рыси на шаг, и возница, помянувший чёрта, дьявола, сатану и всю нечестивую родню его, не тревожил коней кнутом, понимая, что это бесполезно. К тому же он был уверен в своих конях и знал, что они вытянут. И не из такой передряги вытягивали.

Внутри возка, куда не достигало от буйства стихии, тоже царило сонное спокойствие. Три женщины негромко переговаривались, посматривали в окно, слушали хищный вой метели. Если быть совсем точным, переговаривались две. Третья, которую в беседу не приглашали, дремала впрок.

– …и тогда твой покойный батюшка сказал пану Сбыславу: «Если это твоя первая настоящая битва, то чему же учили вот этих всех?» – и показал на трупы побитых татар, иссеченных так люто, что на них не можно было смотреть без трепета, – говорила одна. – Они тогда, в Инфлянтскую войну, были молоды, Ванда, звёздочка моя. Ненамного старше, чем ты сейчас. Батюшке твоему было годов двадцать с небольшим, а пану Сбыславу – не то семнадцать, не то ещё меньше.

– Матушка, а отчего пан Сбыслав не женился до сих пор? – спросила вторая собеседница.

– Он очень любил пани Ольгу, а та, бедняжка, умерла родами. Многие были бы рады отдать дочерей за такого славного рыцаря, но пан Сбыслав не хотел. Он говорил, что ни одна красавица не заменит ему пани Ольги.

– А я, значит, заменила? – Если бы в возке было чуть светлее, было бы видно, что вторая собеседница лукаво ухмыльнулась.

– Это ты у пана Сбыслава спроси. Уж не сомневайся, дочка – любит он тебя.

– Ещё бы не любил! – самодовольно усмехнулась Ванда.

В это время в дверцу возка постучали и почти тут же отворили. В образовавшуюся щель немедленно сунула холодную лапу метель. Потом метель отсекло, потому что щель занял собой Владислав – старый отцов ратный слуга, из небогатых шляхтичей, у которых своего – гонор, усы да сабля, а шапка уже панская. К слову, шапка, брови и усы Владислава были столь густо облеплены снегом и ледышками, что лица за ними было не видать.

– Пани Марта, – сказал он, – стемнело уже, да ещё метель дьявол надавал, а кони притомились. Если ваша панская милость дозволит, через версту свернуть бы на восход, а там всего миля² до фольварка³ Калинковича. Там бы отдохнуть да подкрепиться, а завтра до свету в путь тронемся.

– Опоздаем ведь! – вздохнула пани Марта, которая рассказывала дочери о славных сечах пана Сбыслава. – Свадьба уже послезавтра…

– Пани Марта, вот как Бог свят – завтра о полудне будем в палаце Чарнецких варенухой отогреваться! А сегодня уж не судьба до места доехать.

– Ну, делай, как знаешь, пан Владислав, – сказала пани Марта.

Дверца возка затворилась.

– А скажите, матушка… – заговорщическим шёпотом начала Ванда…

Однако давайте, любезный читатель, проявим благовоспитанность и дадим возможность благородным шляхтенкам посекретничать без посторонних ушей. Тем более что разговоры вскоре сошли на нет, и все три путешественницы предались самому непритязательному дорожному развлечению – дрёме.

А у нас есть возможность представить их.

Две путешествующие шляхтенки, юная панна и её мать, были из рода Бельских. Еще два поколения назад Бельские были сильным и богатым родом руской шляхты Великого Княжества Литовского, Руского и Жамойтского. Однако Инфлянтская война подкосила их. Слишком много храбрых мужей поженились на сырой земле, сосватанные саблями да пулями московских ваяров, как оба старших брата Ванды. А из тех, кто воротился, немало было калек да хворых, как Вандин отец. Вернувшись бледной тенью себя прежнего и промаявшись около года, страдая не столько от ран, сколько от гибели обоих сыновей, пан Михал отошёл в мир иной. Среди тех, кто провожал витязя в последний поход, был его старый боевой товарищ Сбыслав Чарнецкий. Неподдельно было горе знатного рыцаря, корившего слепую судьбу да костлявую дуру, что забрала не его, одинокого вдовца, а доброго мужа и отца. Но не зря люди частенько поминают жизнь да смерть чередою. Хотя похороны да поминки – не самое подходящее время для любовных дел, пан Сбыслав приметил, как расцвела дочка Михалкова, Ванда. Стал он наезжать к Бельским, помог поправить пошатнувшиеся дела, делал вдове и сиротке пристойные подарки. И, когда он попросил у пани Марты руки её дочери, та согласилась, и Ванда не стала противиться. Полюбила ли она Сбыслава Чарнецкого, как полюбил её он? Трудно сказать. Несомненно, ей льстило внимание прославленного и богатого рыцаря. Вот только пан Сбыслав, хотя был крепок телом и бодр духом, но всё-таки по возрасту годился Ванде в отцы. А молодость беспощадна к тем, кого покинула…

Бельских сопровождала в пути их служанка. Забегая вперёд, скажем, что она не сыграет значительной роли в нашем повествовании, а потому ограничимся сообщением, что кликали её Любкой.

…Тем временем стемнело уже окончательно, метель усилилась, так что несколько раз Владислав слезал с козел и проверял, едут ли они по дороге или свернули чёрт знает куда. Дорога, однако ж, была на месте. Наконец, впереди показались тёмные пятна строений.

– Добрались, сто чертей тебе в глотку, проклятая метель, – проворчал возница.

Так небезопасное путешествие сквозь пургу завершилось благополучно. Вскоре кони были вверены заботам местного конюха, возок нашёл пристанище в каретном сарае, работники перенесли вещи в панский дом – по совести сказать, невелико было приданое Ванды Бельской – а сами путешественницы в ожидании вечерней трапезы отогревались возле печки, покрытой разноцветными изразцами.

Здесь, при свете свечей, зажжённых учтивыми хозяевами, мы можем рассмотреть их. Пани Марта была статной дамой со строгим овальным лицом. Голова её была покрыта белой намиткой⁴ тонкого полотна. Она была облачена в чёрную сукенку⁵ с высокой талией, подпоясанную золотым поясом рукава кашули⁶ также были чёрными и украшены золотым шитьём. Прямой тонкий нос, серые глаза, маленький, но упрямый подбородок изобличали в пани Марте сильную породу, и видно было, что некогда она заставляла часто биться сердца молодых шляхтичей – да и сейчас была красива величавою красотою немолодых дам.

Дочка её, которую звали Ванда, чертами лица была похожа на мать, однако немного другая линия скул и подбородка, чуть вздёрнутый нос достались ей от отца. Щёки юной девицы раскраснелись от мороза, который успел поцеловать её, когда она переходила из возка в дом, а больше того – от неугасимого жара её собственных семнадцати годов. Голова панны Ванды не была покрыта, и светло-русая коса спускалась до самого низа спины. На Ванде была синяя сукенка, подпоясанная золотым поясом, и кашуля бордового цвета.

Любка, словно в оправдание звания чернавки, была темна лицом и волосом, круглощёкая, с быстрыми весёлыми глазами и подвывернутыми губами, которые так и тянет расцеловать, будь ты простой кмет⁷ или магнат. Одета она была в простонародную вышитую кашулю, с клетчатой панёвой да юпкой.

В покой, где отогревались три путешественницы, постучался и вошёл мужик лет сорока с небольшим. Хотя он был одет чисто и не без щегольства, видно было, что это человек простого звания. Это был Якоб Головня, управляющий работами на фольварке. Почему к нему приклеилось такое прозвище, не знал никто. Голова у него была не мала, не велика, а волос цветом напоминал солому. Должно быть, происхождение прозвища терялось в глубине веков, потому что и отца его звали Головня, и деда, и, как утверждал Якоб, прадеда и прадедова отца.

– Всем ли вы довольны? – осведомился он. – Ужин вашей милости скоро подадут.

– Всё хорошо, – кивнула пани Марта. – А где же сам пан?

– Пан Кастусь, пани Наталья да оба панича уехали ещё утром, – покачал головой Якоб. – Пан Сбыслав Чарнецкий скликает всю окрестную шляхту на свадьбу с… с вами, ясная панна! – Он поклонился Ванде. – А вы здесь. Вот ведь, как выходит!

– Наверное, и братец Ян, да и дядько Юрий со всей семьёй уже у Чарнецкого, – с усмешкой сказала Ванда, обращаясь к матери. – Что ж, не беда. Я думаю, они нас подождут.

– С их стороны было бы невежливо начинать без вашей милости, – заметил Якоб. – Простите на дерзком слове.

Ванда и чернавка расхохотались, да и пани Марта улыбнулась, покачав головой.

– Это ты верно подметил, Якоб, – сказала она.

– И знаете, милостивая пани, – продолжал Якоб, – у нас нынче настоящий сойм. Верите ли, только что приехал на фольварк молодой шляхтич – его, как и вас, буря в пути застала, он и завернул до нас. Пригласить ли его с вами ужинать?

Пани Марта велела пригласить. Якоб кивнул и вышел. Вскоре в покой с поклоном вошел тот самый заблудший путник, о котором рассказывал Якоб. Ванда окинула его беглым взором, понимая, что пялиться в упор неучтиво. Первые впечатления её о незнакомце были отрывочны. Высок, свитка брусничного цвета, лицо… так себе лицо, обветренное, под цвет свитки – хотя он, наверное, не в возке сидел, какому же ему ещё быть…

– Вечер добрый панству, – сказал вошедший немного осипшим голосом. – Зовут меня Микалай Немирович, по гербу Секира. Счастлив лицезреть прекрасных шляхтенок и шановного пана.

Пани Марта представила себя, дочь, не забыла и Владислава. Через некоторое время путешественники приступили к вожделенной трапезе. Блюда были не слишком изысканными, о чём успела посетовать девица, подававшая на стол – по виду, дочь Головни – однако для усталых путников обильная и сытная еда была приятнее, нежели разносолы. Два жареных гуся, да вареники, да блины, да пирог с рыбой, да варенуха, появление которой весьма порадовало Владислава, да прочие напитки, хмельные и нет – всё это богатство быстро заставило забыть о тяготах дороги.

Потекла учтивая беседа, без которой не обходится ни одно застолье, хоть в палаце великого князя, хоть в самой что ни на есть простецкой корчме. Микалай, оказалось, был учёным человеком и постигал философию в Виленской академии. Оттуда он сейчас и направлялся до отцовского маёнтка⁸ – причём, как поняла Ванда из его слов, адукацию он по какой-то причине не завершил.

– Пан закону рымского⁹? – спросила она неожиданно для себя.

– Нет, ясная панна, – ответил Микалай. – Семья наша держится закону грецкого¹⁰.

– Мы тоже, – зачем-то сказала Ванда.

– …академия же, хотя и основана иезуитами, принимает всех христиан, – продолжал Микалай.

– Коли так, то это правильно. Не един ли Бог? – заметила пани Марта. – И закон господаря великого князя не делает различия между христианами грецкого и рымского закона. И, надеюсь, так будет и впредь.

Ванда слушала вполуха, во все глаза рассматривая молодого сотрапезника. На вид ему было лет двадцать, может, чуть больше. Широкие плечи и сильные руки, движения и обычай говорить – всё изобличало в нём шляхтича с крови и кости, что бы он там не говорил про какую-то философию. Глаза были пронзительно-синие, как июльское небо, а медного цвета кудри, сбритые с боков и с затылка, нависали надо лбом копной, и Ванде неожиданно захотелось запустить пальцы в эту упругую медь. Ванда сердито фыркнула и с независимым видом занялась варениками.

Трапеза подходила к концу, когда снова явилась светловолосая девица.

– Всем ли вы изволите быть довольны, панове? – спросила она, пряча руки под фартуком.

– Думаю, сам господарь король и великий князь не побрезговал бы таким столом! – улыбнулась пани Марта. – Как тебя зовут, дитя?

– Ядвига, милостивая пани, – улыбнулась девушка.

– Так скажи батьке, Ядзя, што мы щедро заплатим за добрый ужин и постой, – сказала пани Марта.

– Дозвольте, пани, я заплачу, – сказал молодой шляхтич.

– Как можно с вас гроши просить? – вытаращила глазки Ядвига. – Да простит меня милостивая пани, у нас не корчма, а фольварк пана Кастуся Калинковича. Пан наш будет рад, коли узнает, што мы принимали невесту пана Сбыслава Чарнецкого по дороге на свадьбу! А вас, пан, мы всегда рады принять! – она медоточиво улыбнулась Микалаю. Ванда нахмурилась.

Крупный угольно-чёрный кот, что проскользнул в дверь вместе с девицей, деловито подбежал к Ванде и вспрыгнул ей на колени. Ванда засмеялась и принялась гладить и тормошить зверя, а тот муркотал и выгибался под её руками.

– Чует доброго человека! – сказала Ядзя.

– Што ж, коли батька твой платы не возьмёт, так я тебя награжу, дитя моё, – сказала пани Марта. – Подарю тебе юпку тафтяную. Чтобы не только у нас, но и у тебя была радость.

– Благодарю, милостивая пани! – поклонилась Ядзя.

Тем временем Ванда подхватила кота под брюшко и положила себе на шею. Котище некоторое время изображал меховой воротник, потом подобрал лапки, спрыгнул на пол потёрся о ноги панночки и вновь вскочил ей на колени.

– Он в тебя влюбился, дочка! – сказала пани Марта, с улыбкой глядя на забавы дочери с котом.

– Возможно, – улыбнулась Ванда. Она подхватила кота под передние лапки и поставила себе на колени. – А што? Чем не рыцарь? Вон какие усищи! И глаза огнём горят! А когти, верно, точно сталь! А гонору на трёх шляхтичей хватит! Он за тобой не приударяет, Ядзя?

– Да позволено мне будет молвить, – сказала Ядзя, – у нас говорят, што старый человек живёт, як тот кот. Вот вы смеётесь, ясная панна, а у нас стары люди так говорят: женился человек, альбо девка замуж вышла – конский век живёт, впрягся и тянет воз. Когда дети подросли – надо им хаты строить, тогда живёшь коровий век, начинают тебя все доить. Собачий век – это уже когда за семьдесят годов, уже дети забирают его добро их сторожить себе. А когда девяносто альбо сто годов – это уже котовий век. Вот што кот робит в хозяйстве? А мы и кормим кота, и погладим, и приласкаем просто так. Так и старый…

– Кот мышей ловит, – заметил пан Микалай. – В хозяйстве это не лишнее…

– А старый старичок аль старушка малым деткам басни сказывает, – ввернула Ядвига, – дедушка такие басни знал, какие мало кто помнит! И про витязей, и про змеев, и про Верлиоку, и про ягую бабу, и про мудрую королевишну, и про храброго паробка Катигорошка. И так сказывает, што ты будто видишь это! Когда и страшно, а дослушать хочется!.. А ещё стары люди знают, как любую ссору миром поладить. Бывало, матка с тётей, дядиной жонкой, об чём-то разругаются, а дедушка только слово скажет, они и успокоятся, да ещё посмеются, што из-за пустяка спорили. А то, когда мы совсем малыми были, мой Дмитро, братишка-погодок, с двоюродным братишкой Стаськой разодрался. Они оба меня любили, а поделить не могли, дрались, што кочета. Один кричит – «Моя Ядзя, я больше люблю!», а другой – «Нет, моя!». И меня за руки в разные стороны тянут. А тятя с дядькой в ту пору лесовали, а матушка моя с ними поехала, а тётка на огороде была. Тут дедушка встал, взял в одну руку посох, в другую нож-косарь, подходит до нас да молвит: «А вот сей час я её надвое разрублю, каждому достанется!» Мы все в слёзы, братишки меня обняли, ревут – «Не надо, дедушка, не рубай нашу Ядзю!» С того разу и не ссорились.

Ванда посмеялась и почесала кота за ухом. Кот прижмурил глаза и замурчал.

– Котик, котик, как тебя зовут? – спросила Ванда.

– Баюнок мы его зовём, – ответила за бессловесного кота словоохотливая селяночка. – Он в лесу на Стася с дерева прыгнул, точно Баюн из басни, который людей сладкими песнями обморачивает да губит. Стась его поймал да принес, а он прижился. Бывает, в лес уходит на день, на другой, потом ничего, возвращается. А то молвят… кот не просто так муркочет, он пацеры говорит, только вот молится он не по-людски, – примолвила Ядвига.

Ванда улыбнулась и, выгнув пальцы птичьими когтями, провела ими вдоль спинки кота.

«Уммрррр, фррр», – отозвался кот.

– Баюнок? А мне ты песенку споёшь? – спросила Ванда.

Кот неожиданно обернулся и посмотрел в глаза панночки, отчего та вздрогнула. Что-то недоброе показалось ей в жёлтых кошачьих гляделках. Как будто кот понимал всё, о чём они тут говорили, и даже больше. Наваждение тотчас же пропало. Баюнок спрыгнул с колен Ванды и убежал.

– Дозвольте идти, панство? – спросила Ядзя.

– Иди, голубка, – сказала пани Марта.

– Славная девица! – заметил после её ухода Владислав. – И как похожа на панночку! Если обрядить её в богатое убранье, так и подумаешь, будто шляхтенка… хотя с панночкой нашей ей всё одно не сравняться! Кто нашу панночку увидит, тот навек покой и сон втратит. Только зря очи проглядит. Панночка наша просватана за славного Сбыслава Чарнецкого! Воевал он в Инфлянтах вместе с нашим покойным паном Михалком Бельским против московцев, бил поганого татарина Саин-Булата, этого пса-людоеда, которого спускал на нас Иван Кровавый, лиховал под Полоцком да под Псковом. Из первейших ваяров был, не щадил ни себя, ни врагов, а пахолки его готовы за ним в огонь и в воду! А кто средь окрестной шляхты такой удачливый охотник, как пан Чарнецкий, а кто такой гостеприимный хозяин, что всякого мелкого шляхтича принимает почти как гетмана! И кмети, говорят, тоже довольны паном Чарнецким, потому что он господарь хотя и строгий, однако справедливый. А всякая… – Владислав вовремя спохватился, поняв, что его понесло не в ту степь. – Выпьем за то, штобы панночке нашей счастливо жилось с таким супругом!

– За счастье панны Ванды! – поддержал его Микалай.

Окончив ужин, изрядно воодушевлённый хмельным Владислав надумал пойти посмотреть, «как здешний конюх обиходил наших коньков». Вместе с ним и тоже в направлении конюшни отправился пан Микалай, надумавший проведать своего скакуна. Воротившись, Владислав объявил, что буран, который перебил им дорогу, чтоб его дьявол забрал, стих совершенно, будто его и не было, небо ясное и луна светит, как… тут он сбился, видимо, не подыскав благопристойного сравнения. Ванда посмеялась, и, испросив у матушки разрешения, отправилась прогуляться по фольварку. Случайно ли она столкнулась с Микалаем, или они искали друг друга, или так распорядилась сама судьба, которая свела их в пути?

– Это я, – сказала Ванда, выходя из лунной тени, которую отбрасывал панский дом.

О чём они говорили, не спеша прогуливаясь под чёрной бархатной пелериной ночи, расшитой серебром и алмазами? Какие слова растворил хрустальный морозный воздух? Что видела луна, похожая на серебряный грош? Люди частенько говорят выспренние и исполненные чувства слова, которые идут от языка, а не от души. А бывает так, что двое молодых людей болтают о пустяках, смеются и вскоре забывают, над чем веселились – а судьба тем временем скручивает нити их жизней воедино, так что не разъединить их, а если и отрезать – так обе разом.

– Замёрзла я! – весело призналась Ванда. Микалай раскинул полы футры¹¹ и, ни слова не говоря, окутал её тихонько пискнувшую девушку. Ванда забыла дышать, не видела и не слышала ничего вокруг – только бешеное биение своего сердца.

– Я… пойду… – не то утвердительно, не то вопросительно проговорила девушка. Микалай не отвечал. Ванда выскользнула из его объятий и бесшумно побежала к дому.

Через некоторое время, когда Микалай вернулся в панский дом, он застал Ванду в просторном покое, в котором им подавали ужин. Запалив три свечки, она читала толстый том.

– Дозволено ли мне будет спросить, что панна читает? – осведомился Микалай.

Ванда улыбнулась и лукаво стрельнула глазками в угол, словно приглашая незримых духов в собеседники.

– Ля ви трэ оррифик дю гран Гаргантюа, пэр дэ Пантагрюэль, – важно прочитала она заглавие.

– Je ai lu ce livre, – ответил молодой шляхтич, стараясь выговаривать слова чисто и не спеша: произношение юной читательницы давало понять, что письменной речью она владеет куда лучше, нежели устной. – Нравится ли вам этот озорник, учёнейший мэтр Рабле? – продолжал он по-французски.

– О да! – весело воскликнула Ванда. – Хотя матушка полагает, что сия книга чересчур груба для благородной девицы. Но я этого не нахожу!

Микалай подумал, что матушка образованной панны в чём-то права – но благоразумно оставил это мнение при себе.

– А прежде ещё читала я старинный роман, написанный славным французским стихотворцем Берулем, – сказала Ванда, мечтательно глядя поверх пламени свечей. – Жил некогда в далекой западной стране Карнувол храбрый шляхтич, равного которому не было. Он победил страшного змея, он убил великана, который, по слову короля соседней державы, требовал с его страны позорную дань девицами да парубками. И так случилось, что полюбил он жену господаря своей страны, который, к тому же, приходился ему дядей. И прекрасная королева тоже полюбила его. Так велика была их любовь, что они не побоялись преступить Божеский и людской закон. – Ванда замолчала. – Много горестей выпало на их долю. И всё-таки они были счастливы, как может быть счастлив тот, кто соединился с любимым человеком.

– Я тоже читал этот роман, – негромко сказал Микалай.

Некоторое время они молчали, глядя в глаза друг другу. Всё было сказано. И они друг друга поняли.

Растворилась дверь, и в покой вошла пани Марта.

– Дитя моё, время уже не раннее, – ласково сказала она Ванде. – А нам завтра дорога предстоит. Шла бы ты лучше почивать.

– Конечно, матушка, – сказала Ванда, сложила книгу и неслышно удалилась.

– Слушай меня, пан Микалай! – сказала пани Марта, когда они остались одни. – Вижу я, что моя дочка тебе приглянулась. Не говори, будто не так. Вижу, иначе плохая я была бы мать. Ты, наверное, славный рыцарь, и для своей жены мужем будешь добрым. Только вот что, пан Микалай: дочка моя уже просватана. Послезавтра быть свадьбе. Прошу тебя, пан Микалай… поклянись пред Богом, поклянись добрым имени отца и матери и всего рода своего, честью своей поклянись, что не станешь мою Ванду с пути сбивать.

– Клянусь, – помедлив, ответил молодой шляхтич.

– Благодарю тебя, – сказала пани Марта.

…В ту ночь из всех случайных гостей фольварка Калинковичей хорошо спали, пожалуй, только пан Владислав да Любка, служанка Бельских. Юная Ванда ворочалась и вздыхала, ей было то жарко, то знобко. Несколько раз она принималась тихонько плакать. Не спалось и пани Марте: не каждый день везёшь единственную дочку на свадьбу! Не спал Микалай в своём покое. Он то ложился на лавку, не раздеваясь, то вскакивал и принимался ходить взад-вперёд, то садился и смотрел в одну точку.

Ближе к утру шляхтич вышел во двор, прошёл к конюшне, там растолкал сонного калинковичского конюха. Через некоторое время он вёл по двору в поводу осёдланного дрыкганта¹².

– Надумали уехать не прощаясь, пане Микалаю? – послышался звонкий голосок, который молодой шляхтич узнал бы из тысячи. – Ужели наше общество для вас столь противно, што вы не страшитесь честь шляхетскую невежеством запятнать?

Микалай остановился.

– Панна Ванда, – проговорил он – и видно было, что нелегко даются ему эти слова, – как только я увидел вас – понял, што не встречал никого прелестнее, когда услышал ваш голос – навеки пропал. После нашей встречи я не полюблю больше ни одной девицы, будь она хоть королевной, потому што сердце моё принадлежит вам. Однако судьба нам расстаться и не вспоминать больше друг друга. Вы осчастливите своего мужа, ну, а я постараюсь как-нибудь дожить, сколько мне отмеряно, зная, што не будет со мною рядом той, которая дорога мне больше всего на свете.

– Чем я оскорбила тебя, рыцарь, што ты признаёшься мне в любви и тотчас меня отвергаешь? – тихо спросила Ванда.

– Я дал клятву, панна Ванда, што не стану мешать шлюбу¹³, о коем ваши батьки с паном Чарнецким домолвились, – сказал Микалай.

Ванда схватила его за рукава.

– Не будет ничего, – сбивчиво заговорила она, глядя на него полными слёз глазами. – Никакого шлюба. Потому што я того не хочу. И не в чем тебе клясться! Слышишь, милый? Не хочу за Чарнецкого. Хочу за тебя! Ничего и никого не боюсь, хоть весь свет встанет против! Увези меня, сделай женой своей… или возьми пистоль да застрели здесь, потому што не будет у меня жизни без тебя!

Некоторое время оба молчали.

– Коли так, – сказал Микалай, – знай, голубка моя: нет той силы, которая сможет разделить нас. Ни христианин, ни басурманин, ни ангел Господень, ни нежить пекельная. Счастье нашукаем – так на двоих, загинем – так вместе. Но знай – покуда я жив, никто не посмеет даже косо глянуть на тебя.

– Микалай… – тихо сказала Ванда, – матушка моя не даст согласия, даже если оба у неё будем на коленях прошать. Коли ты готов меня взять – надо бежать, не мешкая.

– Нет, – ответил, подумав, Микалай.

– Нет? – не поверила своим ушам Ванда. – Это… потому что я против матушкиной воли замуж иду и от имения отпадаю¹⁴?

– Не то ты молвишь, голубка моя, – улыбнулся Микалай. – Об имении я вовсе не думал. А пришла мне дельная мысль. Слушай…

* * *

Ещё и не начало светать, как Бельские выехали со двора. Ванда сидела скучная и, укрыв пол-лица убрусом, не то хандрила, не то дремала.

– Я, матушка, кажется, дурно спала сей ночью, – пожаловалась она, собираясь в доргу. – Я уж в пути посплю. А вы разбудите меня, как приближаться станем! Не годится мне перед наречённым зевать! – закончила она с измученной улыбкой.

– Добро, дочка, – сказала пани Марта. Про себя она подумала, что девка тоскует по красивому молодому шляхтичу. Что ж, пан Микалай всем угодил – и лицом, и статью, и беседу ведёт учтиво. Так что ж с того? Много ещё ей встретится пригожих молодчиков – что ж, каждому на шею кидаться?

Отъезд, впрочем, не обошёлся без приключений. Уже сев в возок, Ванда вдруг и всплеснула руками.

– Што ж я сегодня сама не своя! Матушка, извольте подождать, я книгу свою забыла!

– Вандушка, да сиди, пускай Любка сбегает! На то она и чернавка, чтобы тебе по пустякам ноги не бить!

– Ах, матушка! – улыбнулась Ванда. – Я-то знаю, где её шукать!

Вскоре Ванда вернулась, держа в руках томик французского безобразника. Не говоря ни слова, она поплотнее завернулась в шубку и, кажется, мгновенно уснула.

Владислав свистнул, щёлкнул кнутом, захрустел снег под копытами четвёрки, зашипел под полозьями. Вот пропали из виду постройки фольварка, вот промелькнули поля, потянулись леса. Вот переехали мост через невеликую речку и из лесной страны, как в басне, оказались в полях, которым не видно конца и краю, мелькнула и пропала вдали безымянна вёска… Владислав был прав – сегодня ехали быстрее.

И вправду – ещё было светло, когда Владислав сказал, что скоро будут в поместье Чарнецких. Пани Марта принялась будить Ванду.

– Ванда! Доченька, открой ясны очи! Ведь мы уже приехали! Да што с тобой? Вчера весь день вертелась, а нынче тебя ровно подменили – клюёшь носом. Уж не захворала ли?

– Я здорова, матушка… – тихо просипела девушка, будто боялась подать голос.

– Как же «здорова»? Голос как чужой…

Тут страшная догадка мелькнула у пани Марты. Она схватилась за край убруса, которым девушка старательно закрывала лицо, и отдёрнула его в сторону.

Ядвига – а это была она – в ужасе закрыла лицо руками. Любка ойкнула.

– Мерзавка! – Пани Марта замахнулась на сжавшуюся в испуге девчонку, но в последний момент опустила руку.

– Нет, голубушка! – сказала она, ласково улыбаясь – но от этой улыбки Ядвига мало не умерла от ужаса. – Накажет тебя твой батька по слову пана Калинковича, которому я обскажу, в какие игры ты играешь. Уж он-то из тебя душу вытрясет.

– Не надо, милостивая пани… – прошептала девушка.

– А может быть, ты, «доченька», – пани Марта язвительно подчеркнула последнее слово, – расскажешь мне, сколько грошей тебе посулили панна Ванда да тот молодой пан, который не стыдится клятву преступить? А тебе? – она обернулась на съёжившуюся от страха Любку.

– Помилуй, ясная пани! – затараторила чернавка. – Я знать ничего не знаю! Панночка утром просила только её милость в дороге не тревожить и глупыми разговорами не донимать, будто я посмею с панной вот так запросто болтать, как если бы она была мне ровня!..

– Цыц, сорока! Что бы ты не говорила, я всё одно до правды дознаюсь. И тогда молись, чтобы сейчас ты не лгала! – Про себя пани Марта подумала, что это не так уж важно – помогла ли Любка её беспутной дочке да её дружку, или всё-таки нет. А важно то, что свалилась на неё беда, о которой и помыслить не могла: любимая доченька Вандушка взяла да и утекла из-под венца! И с кем? С валацугой перехожим, которого она и дня не знала, с голотой, которому одна дорога – проситься в ратные слуги какому-нибудь богатому пану, да и то не всякий возьмёт такого!.. Срам! Совсем как в этих глупых романах, которыми она зачитывалась! А они-то с Михалком-покойником радовались, что дочка растёт умницей! Сама Марта могла объясниться с ляхом, с московцем, и с гостем из украинных южных земель, Михал – тот знал немного латынь, говорил по-немецки да по-шведски – а Ванда по-немецки знала получше отца, да ещё добре разумеет французскую, и италийскую мову. Михал посмеивался – не дочка у меня, а премудрая королевна из басни, такую отдам только за того удальца, что жар-птицу изловит и молодильных яблок добудет… Вот и нашёлся лихой человек, изловил нашу жар-птицу. Что теперь? С паном Чарнецким сговор порушился: он человек незлой, но честь свою блюдёт. А кто польстится на невесту-беглянку, у которой в голове ветер свищет? О том, что дочка может выйти за пана Микалая, пани Марта и думать не хотела.

Пани Марта недолго предавалась мрачным мыслям. Послышался рёв рогов – не азартный и тревожный, как на сече или на охоте, а радостный. Сбыслав Чарнецкий приветствовал невесту и будущую тёщу, ещё не ведая, что свадьбе не бывать. Кони замедлили бег, а вскоре возок остановился. Послышался хруст снега под копытами дрыкгантов свиты Чарнецкого. В оконце сунулась конская морда, затем обзор загородил конский бок.

Распахнулись дверцы, и на фоне слепящего снега путешественницы увидели самого пана Чарнецкого. Был он невысокого роста и изрядно тучный, однако, судя по движениям, сильный и проворный. На нём был чёрный жупан с золотым шитьём, шаровары синего сукна да бурые калиги¹⁵, плечи покрывал чёрный плащ, отороченный мехом. Он стоял на одном колене, так что ножны его сабли утопали в снегу, и держал на отлёте шапку. Лицо его, показывавшее пристрастие к веселящим напиткам и сабельной потехе – через лоб наискось тянулся рубец – сияло от торжества. Снег таял, не долетая до бритой головы.

– Не можно вам дальше ехать! – весело гаркнул он. – Любезная матушка, пани Марта, где моя невеста наречённая? Выведите мне ясную панну Ванду, я её на дрыкганта посажу, плащом укутаю, поедем ко мне, а заутра, как рассветёт, ждут нас в божьей церкви!

Тут замолчал пан Чарнецкий, ровно подавился. Потому что вместо панны Ванды показалась заплаканная Ядзя, крепко ухваченная пани Мартой за ухо.

– Вот, пан! – сказала она. – Обманула нас моя дочка непутёвая – и тебя, и меня! Сбежала по дороге, а вместо себя эту дурёху подсадила!

Пан Чарнецкий поднялся. Если бы это был другой человек, можно было бы сказать, что он растерян. Но Сбыслав Чарнецкий не знал, что это значит – быть растерянным. Он был сильно удивлён и разгневан, хотя внешне оставался невозмутим.

– Садитесь в возок, да поедем ко мне, матушка, – сказал он. – Негоже вам посреди дороге мёрзнуть. Устроитесь у меня в покоях, а там и поговорим.

Устроив гостий, включая злополучную самозванку, в своём палаце, пан Сбыслав выслушал рассказ о ночёвке в фольварке, о встрече с молодым шляхтичем, который, надо думать, сманил Ванду и подговорил дурёху Ядвигу изобразить панночку.

– Ну, не горюйте, пани Марта, – добродушно сказал он. – Отдыхайте и ни о чём не думайте.

– Микалай Немирович… Знал я лет пятнадцать назад пару Немировичей. Один – так себе, а второй – и рубака, и пьяница, и великий охотник до женского пола, за что и поплатился головой… – рассуждал он, оставшись один, окружённый одними лишь ратными слугами. – А про этого сорванца прежде не слышал. Значит, надо свести знакомство! – Тут пана Сбыслава посетила некая весёлая мысль. Он усмехнулся, расправил усы и крикнул: – Дмитро! А подойди-ка сюда!

Седой, костистый, без половинки левого уха, зато с длиннейшими усами ваяр приблизился к пану.

– А скажи-ка мне, Дмитро, ты ведь десятый год уже вдовеешь?

– Так, пан, – кивнул Дмитр. – Ганнусю мою скоро десять лет как пан Бог прибрал.

– А дети твои уже возросли, так ли?

– И это так. Сынки мои, Пётр да Гриц, – Дмитр указал на двух рослых усачей, – уже и сами твоей милости служат, да обженились оба и своих деток завели. Старший Стась на бою загинул, когда ходили мы под Полоцк с паном Астрожским. Обе дочки мои из батькиного гнезда упорхнули, свои свили.

– А не думал ли ты, Дмитро, сам новое гнездо свить? – продолжал пытать пан.

– Как сказать… Вроде бы закон Божий да господаря нашего великого князя статут того не запрещает, только староват я для нового шлюбу.

– Уж не хочешь ли ты сказать, любезный Дмитро, будто клинок твой затупился? – усмехнулся пан Чарнецкий.

– Ну, с молодыми хлопцами мне не равняться… – с притворным вздохом ответил старый служака.

– Ты не ври тут, кобеляка старый! – оборвал его пан. – Мне добрые люди молвили, што ты ко вдове мельника Степанка ездишь не только ради пива да блинов, а она тебя чем-то послаще угощает.

– Может, и так, – философски заметил Дмитр.

– Так вот тебе моё панское слово. Поездки эти к мельничихе брось, потому што завтра, край – послезавтра ты честь-честью перевенчаешься с новой женой. Гей, приведите-ка сюда эту самозванку, как её… Ядвигу!

Ядвигу привели. Бедная девушка дрожала и не смела поднять заплаканных глаз на грозного пана. Она поняла, что вмешалась в очень опасную игру, и ждала чего угодно.

– Подбери возгри, панночка-самозваночка, да очи протри. Негоже тебе рыдать – счастье тебе привалило! Хотела ты замуж выйти да на моей свадьбе невестой быть – так вот, сбылось твоё желание. (Бедная Ядзя подумала, что она ничего подобного не желала – но, разумеется, не осмелилась произнести это вслух.) Быть тебе женой этого славного ваяра!

От изумления Ядзя позабыла плакать и вытаращилась на «славного ваяра», который приосанился и ухмыльнулся ей самым молодецким образом.

– Не журись, девка, што у твоего наречённого сивый волос в усах да чупрыну снегом присыпало – старый конь борозды не испортит, – продолжал пан Сбыслав. – Свадьбы наши разом справим – мою с невестой моей, панной Вандой Бельской, да вашу. Потом внукам расскажешь, что Сбыслав Чарнецкий на твоей свадьбе мёд пил. Я сказал! – прикрикнул он, видя, что девушка приоткрыла ротик, между тем как у неё и в мыслях не было возражать. – Как только вернёмся – быть свадьбе. Двум свадьбам! А вы, товарищи – по коням! Переведаюсь с этим щенком из логова Немира!

* * *

А где же была тем часом Ванда? Вскоре после того, как возок Бельских покинул фольварк, со двора выехал простой мужицкий воз, запряжённый соловым тяжеловозом. Воз этот Микалай Немирович сторговал у Головни поутру, пообещав, что отправит мужиков пригнать его обратно. На том возу не было ничего, кроме охапки сена, на которой восседал пан Немирович собственной персоной. Он правил тяжеловозом. Его боевой конь неспешно трусил на привязи сзади, всем своим видом показывая пренебрежение простому трудяге.

Когда фольварк остался позади, солома разлетелась, точно под ней взорвалась мина, и из-под неё явилась хохочущая Ванда.

На панночке был простой мужицкий кожух, голова была покрыта белым платком, поверх которого была надета шапочка, отороченная мехом.

– Микалай, любимый, единственный, как ты здорово всё придумал! – говорила она, обнимая и целуя своего рыцаря. – Далеко ли нам ехать?

– Я здешние места немного знаю: если не начнётся метель, если не повстречаем ни змея, ни великана, ни лихого человека, то ещё до темноты доедем до села, – весело отвечал ей Микалай. – А там, Бог даст, уговорим священника нас обвенчать.

– А если он не согласится? – спросила Ванда.

Микалай запустил руку под футру, долго шарил там, после чего извлёк на свет божий небольшой, но приятно брякнувший мешочек.

– Согласится! – тряхнул головой шляхтич. – Отчего бы не согласиться, если платят честным золотом?

Ванда расхохоталась и откинулась в сено. До чего же прекрасна жизнь! Солнце, бледно-синее морозное небо, искристый снег, что визжит под полозьями воза, и запах сена, и мелькающие мимо кусты, деревья, и могучий круп тяжеловоза – всё радовало её, как никогда.

Ни змей, ни разбойник, ни метель не заступили им дорогу. Солнце клонилось к закату, когда они подъезжали к селу, хатки которого расползлись по трём холмам.

…Отец Александр хмуро смотрел на золотые, и было видно, что ему всё равно – гроши там или черепки от битых горшков.

– Всякое я видал, – сказал он. – Видал и то, чему не полагается быть на свете, однако ж, оно есть. Но не видывал я прежде, штобы пан, у которого водятся золотые, приезжал жениться на мужицком возу, да сам-друг с прекрасной невестой. Думается мне, што ты, пан, не тратил время на сватовство да с батьками этой панны не сговаривался.

– Скажи, панотче, где в святых книгах сказано, што не можно жениться, если невеста и жених оба-два согласны на шлюб? – нахмурился Микалай.

– Того я не знаю. Однако в Писании сказано – «чти отца своего и матерь свою», это, разумею, пану ведомо?

Ванда закусила губу и подумала, что, если она сейчас позволит упасть хоть одной слезе, то такого бесчестия не простит себе никогда.

– Однако, возлюбленные чада мои, негоже нам время терять. Не о полночи ж вам венчаться! – Ванда распахнула глаза в радостном изумлении. Микалай позабыл дышать. – Гроши свои спрячь, пан… не все, оставь мне с полдюжины. А остальное тебе больше пригодится.

Ванда извлекла из ушей серьги и с отчаянной улыбкой протянула священнику.

– Бери, отче Александре! Поповне своей подаришь.

Отец Александр нахмурился.

– Не надо, ясная панна, – сказал он. – Мне они не потребны, а поповне моей – тем паче. Матушку рано Бог прибрал, дочка наша только ходить начинала. А иных деток мы не нажили. Не было для меня большего счастья, чем глядеть в валошкавые¹⁶ глазки Иванки моей, слышать, як она смеётся, як зовёт меня тятей да спрашивает обо всём на свете. Для неё жил, и мыслил, што счастье ей устрою. Да, видно, за гордыню покарал меня Господь. Сговорил я её за славного парубка, а она, зорька моя ясная, иного на сердце держала. А в тот час меня гордыня окаянная обуяла – пойдёшь, сказал, за кого велю, и Святое Писание и закон людской велит детям батьков своих слушать! Вот и добился, што дочка родная чёрту водяному досталась! Под самый Великдень утопилась.

Ванда прерывисто вздохнула и украдкой промокнула глаза шёлковой хусткой.

– Нет в том её вины, – продолжал отец Александр. – Я в упрямстве своём довёл Иванку до самогубства, мне перед Господом и ответ держать. И ваш грех, деточки, если вы согрешили непослушанием против воли батьков, я на себя возьму.

* * *

Вчерашний день, когда они ехали от Калинковичского фольварка, виделся Ванде самым счастливым днём за все семнадцать годов её жизни. Нынче утром, пробудившись со сладким стоном, она поняла, что такое настоящее счастье.

Минувшие часы она помнила плохо. В памяти осталась непривычная тяжесть венца на голове, липкий жар оплывающей в руке тонкой свечки, слова венчальной службы, смысл которых она плохо разумела, бешено колотящееся сердце и неожиданно близко оказавшееся лицо Микалая. От прикосновения его губ она содрогнулась, словно он вдохнул в неё новую жизнь. Но ведь так оно и было – не стало панны Ванды Бельской, появилась пани Ванда Немирович, законная жена Микалая Немировича!..

Обвенчав беглецов, отец Александр невыразительным голосом, будто речь шла о чём-то обыденном и само собой разумеющемся, предложил им переночевать в его хате.

– Живу я с давних пор один-одинёшенек, детушки, – словно оправдываясь, говорил он. – Работница из тутошних селянок ко мне приходит, чтобы убрать, да сготовить, да постирать, а ночует у себя. Оно и к лучшему. Если баба живёт у вдового попа – тут один соблазн для мирян. Да хоть и привык я к такому иноческому житию, а иной раз так одолевает тоска, что впору в петлю лезть, прости Господи. Оттого я всяких проезжих привечаю да у себя дозволяю ночевать. Гроши я за то не беру – грех: я ведь священнослужитель, а не корчмарь! Ночуйте, детушки, а заутра в путь тронетесь.

…По правде сказать, Ванда побаивалась того, что ждало её. Боль её не страшила – пугало её то, что она будет полностью открыта другому человеку, как не открывалась прежде никому. Но ласки Микалая – её Микалая! – смыли все страхи и сомнения, как весеннее половодье смывает всякий сор. Она поняла, что это значит – принадлежать другому человеку и завладевать им, она пила любовь и не могла напиться.

«А со Сбыславом Чарнецким было бы так же?» – ворохнулась на краешке сознания предательская мысль. Появилась и тут же спряталась, точно мышь, на которую топнули ногой. Сбыслав Чарнецкий… да кто он такой? Ну, Сбыслав Чарнецкий. И всё. А Микалай… он один!

– С добрым утром, пани Немирович! – услышала она голос, слаще которого не было на свете.

Она обернулась. Микалай смотрел на неё и улыбался. В это время Ванда заметила то, на что не обратила внимания вчера («ещё бы ты на это обращала внимание!», сказала она себе и чуть покраснела). Левая ключица Микалая была перебита, и вниз по груди спускалась ниточка шрама

– А это что? – спросила она, трогая место давнего ранения – так осторожно, будто там и посейчас была рубленая рана, из которой торчал обломок кости.

– А это, прелесть моя, ещё в Вильне я с одним жамойтом повздорил, – почему-то неохотно ответил Микалай.

– А из-за чего?

– Не помню уже!

На самом деле, Микалай отлично помнил, из-за чего, точнее, из-за кого они повздорили с белобрысым Зигмунтасом, с которым прежде были не разлей вода… но пани Немирович об этом знать не следует.

– Думаю, не надо нам здесь задерживаться. И стеснять добрейшего отца Александра мне бы не хотелось, да и…

Микалай снова себя оборвал. Он подумал, что его менее удачливый соперник вряд ли смирился с тем, что у него увели невесту из-под носа. И чем быстрее и дальше они окажутся от здешних мест – тем лучше. Однако не следует давать любимой даже малейший повод заподозрить его в нехватке доблести.

Микалай не ошибался. Едва они успели одеться, как в дверь постучали, и в покоец вошел нахмуренный священник.

– Беда! – сказал отец Александр. – Конных наехало с дюжину, да тринадцатый – сам пан Сбыслав Чарнецкий. Вашу милость шукают.

Ванда тихонько ахнула и прикусила губку.

– Вот и добре, – усмехнулся Микалай. – А то, разве это веселье без гостей благородных? Чай, у тебя, отче Александре, есть, што на стол выставить? Пойдём, встретим славного пана Чарнецкого. Может, добром разойдёмся, а может, моя секира подсечёт крылья его орлу, – недобро пошутил он, намекая на свой герб, да на герб своего соперника – Орлец.

Пан Немирович с молодой женой и отец Александр спустились с крыльца. Микалай величаво улыбался – точно и в самом деле встречал званых гостей, прибывших на пир, где стучат кружки, а не сабли, где льются пиво да мёд, а не кровь, где звучат учтивые хвалы хозяевам, а не стоны и проклятья. Отчаянно и дерзко смотрела пани Ванда Немирович, побледневшая лишь саму малость. Хмуро и решительно смотрел перед собой отец Александр.

Во дворе было тесно от конных, окруживших крыльцо полукольцом. Люди пана Чарнецкого восседали на громадных чубарых дрыкгантах, сами – все, как на подбор, крепко сбитые, в добротных футрах, крытых чёрным сукном, в щегольски заломленных шапках, отороченных бобровым да волчьим мехом, при саблях и пистолях. Все они смотрели на пана Немировича нагло и с вызовом, однако молчали.

Вперёд выехал пан Сбыслав Чарнецкий. Несколько мгновений соперники рассматривали друг друга, словно пытаясь угадать слабину.

– Доброго утра пану Микалаю! – пан Чарнецкий, не покидая седла, истово поклонился, и только что шапку не снял.

– И тебе поздорову, пан Сбыслав! – как ни в чём не бывало, ответил Немирович. – Гора с горой не сходится, а человек с человеком завсегда встретятся!

– Верно молвишь. – Чарнецкий приосанился и подкрутил усы. – А я, пан, заехал разузнать, добро ли ты изволил почивать, чужую невесту, честную шляхтенку, кгвалтом¹⁷ похитивши! Да утек, только свет не без добрых людей, подсказали, где тебя шукать, да панну Ванду.

– Это ложь! – крикнула Ванда. Немирович приподнял левую ладонь. Ванда, рванувшаяся было к Чарнецкому, остановилась.

– Прошу прощения пана, не совсем разумею, што пан изволит молвить, – церемонно, так что издёвка почти и не была слышна, ответил Микалай. – Пани Ванда – пред Богом и людьми моя законная жена. О том отца Александра спрошай, если шляхетскому слову моему не веришь.

Воцарилось молчание – только снег похрустывал под копытами коней, переступавших с ноги на ногу, да ещё слышалось фырканье и звяканье сбруи. Пахолки Чарнецкого, ошеломлённые неожиданным поворотом не меньше своего пана, только что рты не пораскрывали в изумлении. Сам же Чарнецкий, услыхав эту весть, как-то резко осел и погрузнел, отчего, и так не бывший юношески-стройным, да ещё и в зимнем убранстве, он и вовсе стал похож на жёлудь.

– Ласково просим пана до нашего стола! – сказала с улыбкой Ванда. – Правда, палац наш ныне небогат и стол скуден, уж не прогневайся, пан Сбыслав, но чести шляхетской в том урону нет…

Чарнецкий издал горлом непередаваемый звук и проворно спрыгнул с седла.

– Со мной… шутить вздумали?!. – рявкнул он. – Лжёшь ты, пан Микалай! – с усмешкой сказал он. – Не быть ей твоей женой, а быть ей твоей вдовой! Это я сказал, Сбыслав Чарнецкий! – Он лихо соскочил на снег. – Подержи! – Это относилось к ближайшему пахолку, который тотчас спешился и схватил уздечку панова дрыкганта.

Чарнецкий выступил на несколько шагов вперёд. Молниеносным движением он выхватил саблю. Венгерка холодно блеснула под солнцем. В следующее мгновение саблю выхватил и Микалай. Пахолки Чарнецкого, все, кроме одного, остававшиеся в седлах, заставили коней податься назад, освобождая поле для двубоя.

Отец Александр, дотоле молчавший, бросился к поединщикам.

– Што творите, окаянные? – закричал он. – Не дам на своём дворе забойство чинить!

– Уйди, отче! – внушительно сказал один из спутников пана Чарнецкого, немолодой вояка сабельным рубцом через всё лицо и вытекшим левым глазом. – Уйди по-доброму, а то под руки утащим.

Отец Александр развернулся к нему.

– Што? Еретик поганый, на христианского пастыря руку поднимешь? – Глаза священника сверкали нешуточным гневом, и видно было, что прежде гнева Господня пахолкам Чарнецкого, если они захотят оттащить строптивого попа, придётся испытать гнев и силу отца Александра.

– Отче! – прозвенел от крыльца голосок пани Ванды. – Прошу тебя, отойди!

– Дитя моё… – заговорил священник… но неожиданно послушался Ванды и отошёл к крыльцу.

Рыцари сбросили на снег футры и стали неторопливо сходиться. Чарнецкий держал саблю в поднятой кверху руке, вдоль земли, обратя остриё к небу. Немирович, напротив, опустил клинок к земле, как будто не осознавал опасности. Эта беспечность была кажущейся. Едва Сбыслав Чарнецкий, выждав подходящее время, ударил наискось – так, что у неумелого противника отлетела бы прочь голова – Микалай отвёл саблю врага и, описав клинком красивую дугу, ударил в свой черёд. Но пан Чарнецкий был опытный рубака и успел поставить свою саблю накрест.

Сталь натолкнулась на сталь.

Есть на что посмотреть, когда сходятся два великих ваяра – в учебном ли бою или в смертельной схватке. Немало удивления сулит это зрелище неискушённому в военной науке зрителю. Грузный с виду рубака может явить опасную ловкость, пожилой воин – нестариковские проворство и выносливость; слабый с виду боец, вложив в удар разворот всего тела, может одним ударом прорубить панцыр врага, а если панцыра нет, так и развалить противника напополам. Ванда во все глаза смотрела на двубой, вцепившись побелевшими пальцами в резной столбик крыльца. Щёки юной женщины зарумянились. Страшная красота благородного боя очаровывала её всегда – и в те дни, когда отец наставлял её братьев и пахолков в сабельном искусстве, и даже сейчас, хотя она понимала, какая опасность грозит её Микалаю. Он был моложе и увёртливее своего противника – но Сбыслав Чарнецкий был славный рыцарь, и впервые взял вражескую жизнь, наверное, ещё до того, как Микалаю подарили игрушечную сабельку.

Рыцари неистово крестили воздух клинками, и каждый удар, если бы он достиг цели, мог бы оказаться смертельным. Они кружили по заснеженному двору, то один, то другой наступал на противника – но верх не удавалось взять ни одному. Вот удача улыбнулась Микалаю – он поднырнул под удар пана Чарнецкого и, выпрямляясь, секанул противника по лицу. От радости Ванда подпрыгнула на месте и взвизгнула, тотчас зажав себе рот ладошкой, устыдившись неподобающего благородной даме выражения чувств. Но, должно быть, удар оказался недостаточно силён, а Сбыслав Чарнецкий успел в последнее мгновение уклониться, поэтому рана, страшная с виду, оказалась неопасной. Сабля пана Немировича рассекла врагу щёку и скользнула по кости: если выживет пан Чарнецкий и в этой схватке – будет у него ещё один знатный рубец, показывающий лихость. Тотчас же последовал ответ – пан Чарнецкий рубанул врага с разворота. Микалай успел подставить саблю, но так силён был удар, что он не удержался на ногах.

Пан Чарнецкий дождался, пока противник поднимется. И стоит заметить, что ждать ему пришлось не слишком долго – едва успел и подкрутить усы. А если бы и зарубил сбитого с ног – никто бы не упрекнул его. Однако он дождался, пока Микалай утвердится на ногах – и тогда ударил снизу вверх. Будь противник менее ловок – его требуха уже дымилась бы на снегу. Однако Микалай дважды увернулся, не пытаясь отбить удары, и в третий раз ударил сам, не дав противнику начать замах, и легко отпрыгнул на безопасное расстояние. Удар вышел не в полную силу – но скоро рукав жёлтого жупана старого рыцаря потемнел от крови, и видно было, что правая рука слушается пана Чарнецкого не так, как прежде. Однако его молодой противник уже подисчерпал свою прыть, и Сбыслав Чарнецкий справлялся даже раненой рукой. Только бледнел при особо сильных ударах.

Но всякой крепости положён предел – дрогнула вооружённая рука пана Сбыслава и едва не выпустила саблю. Однако не прост был Сбыслав Чарнецкий, вышел живым из многих десятков схваток, не боялся боли и не поддавался слабости: перехватил саблю левой рукой, стремительно нагнулся, пропуская над собой жутко свистящий клинок врага, и уколол с неожиданной стороны.

Если бы удар пришёлся чуть ниже – исход схватки был бы решён. Но сабля проскрежетала по рёбрам.

– Надеюсь, пан Микалай не посчитает за бесчестье, если я зарублю его не правой рукой, а левой? – усмехнулся пан Чарнецкий.

– Ничуть! – прошипел Микалай, прижимая локоть к раненому боку. – Потому што ты, пан Сбыслав, всё равно изойдёшь кровью прежде, чем я вспотею.

С его стороны это было не совсем правдиво – оба противника тяжело дышали и, несмотря на морозный день, по спине каждого уже сбегали ручейки пота. Но и пан Чарнецкий уже не мог рубиться в полную силу. Он хотел закончить бой одним мощным и стремительным ударом, но раз за разом Микалай отбрасывал его саблю, а вскоре молодой соперник решительно перешёл в наступление. Бывалый витязь отбивал удары, стараюсь сберегать силы и притом казаться более измождённым, чем он был на самом деле. Он ждал, когда самонадеянный и нетерпеливый молодой враг совершит оплошность, чтобы одним ударом получить возможность жениться на молодой вдове.

Развязка наступила неожиданно. Справа от пана Чарнецкого прогремел выстрел. В тот же миг с головы его противника слетела шапка, а сам пан Немирович молча упал лицом вниз. Снег возле его головы стремительно пропитывался кровью.

Пани Ванда вскрикнула.

Пан Чарнецкий развернулся в сторону, откуда прозвучал выстрел. Молодой рыжий пахолок, которому он доверил уздечку своего дрыкганта, держал в руке пистоль с ещё дымящимся дулом.

– Што ты наробил, скаженник! – зубром взревел пан Чарнецкий, надвигаясь на пахолка. Тот попятился и едва не выронил пистоль – никогда прежде ему не доводилось видеть пана столь разъярённым.

– Тебя ж боронил, пан… – пробормотал хлопец – он понял, что сотворил нечто непоправимо неправильное.

– Кабы ты на битве меня оборонил, я бы тебя за то похвалил! А што такое двубой рыцарский, тебе неведомо? У, дурной же ты, як варона! Да як ты посмел? Осрамил навек, падлюка! Лепше б ты мне в спину выпалил!..

Неизвестно, что бы сделал оскорблённый пан Чарнецкий, и, может статься, не по уму усердный пахолок пал бы жертвой его ярости, но тут случилось то, чего никто не ожидал. Побелевшая пуще свежего снега Ванда, что смотрела остановившимися глазами на бездыханное тело Микалая, соколицей метнулась через двор и взлетела в седло дрыкганта пана Сбыслава.

Дико завизжал дурноезжий конь и встал на дыбы. Бестолковый пахолок, получив копытом по затылку, молча сунулся лицом в снег. Пан Чарнецкий отскочил от рассвирепевшего зверя.

– Прыгай, пани Ванда! Не мешкай! Убьёт! – крикнул он.

Ванда, вцепившись в гриву дрыкганта и сидя в седле совершенно неприличным образом, ловила стремена. Удавалось ей это плохо – конь негодующе визжал и то вставал на дыбы, то накидывал задом. Пан Чарнецкий кинулся схватить коня под уздцы, но разъярённый скакун сшиб хозяина с ног.

Ванда, кое-как уловившая ногами стремена, ударила коня шенкелями. Конь заржал и бросился через двор, перемахнул ограду и вихрем полетел по полю к темневшему неподалёку лесу.

– Ну што? – проревел пан Чарнецкий, оглядывая свою свиту. – Болваны! За ней! Стецко, жив ли? – Он перевернул на спину тело бестолкового пахолка. Тот был без сознания, однако на движение отозвался глухим стоном. – Жив, хвала Иисусу. Очухается, дурням счастье! – Дрожащими руками он вогнал в ножны саблю и вскочил на Стецкова коня. – За ней!

* * *

Сколько раз на Ванде доводилось на вопрос «О чём думаешь?» отвечать «Ни о чём, батюшка» или «Ни о чём, матушка» – когда мысли, занимавшие её в это время, были не таковы, что их можно поверить кому-то другому. Но сейчас она действительно ни о чём не думала. Она не думала даже о Микалае, застреленном у неё на глазах. Не думала о том, что ей делать теперь. Пропал самый страх, хотя она в любую минуту могла упасть и расшибиться насмерть. Она помнила только, что ей нужно во что бы то ни стало держаться. И она держалась за гриву.

Взбешённый дрыкгант стрелой летел через поле. Для него, привыкшего нести в бой семипудового пана Сбыслава – не считая панцыра да сброи – сто двадцать фунтов всадницы были незаметны. Погоня безнадёжно отставала и скоро превратилась в горсть тёмных горошин, катящихся в десятке стрелищ позади. Но Ванда не смела обернуться и не видела этого.

Лес возник впереди серо-зеленой стеной. Миг – и вот по сторонам мелькают деревья. Через некоторое время Ванда заметила, что скок дрыкганта стал медленнее – усталость взяла своё, да и не мог чубарый нестись по лесу так же споро, как по чистому полю. Сжавшаяся комочком всадница набралась храбрости и приподняла голову.

В тот же миг перед лицом её появилась ветка. От удара, немного смягчённого меховой оторочкой шапочки, всадница вылетела из седла.

* * *

Когда Ванда пришла в себя, она не сразу поняла, почему она лежит навзничь в снегу и как она оказалась посреди леса совершенно одна. Она приподнялась, изумлённо оглядываясь. Внезапно лицо юной женщины исказила гримаса беспредельного отчаяния, а из глаз брызнули слёзы. Она вспомнила нелепую смерть Микалая и свой невероятный побег на дрыкганте пана Чарнецкого. Она оглянулась в поисках коня, но, разумеется, его уже и след простыл. Да и вряд ли ей удалось бы укротить боевого коня: удивительно, как она сумела оседлать его там, во дворе…

Мороз усиливался. Ванда чувствовала его, несмотря на грубый, но тёплый кожух, который она надела во время бегства с фольварка, и черевики с мехом внутри. Прежде она напугалась бы: одна в зимнем лесу, без коня, без огня, без оружия – так сгинуть не просто, а очень просто. Но теперь ей было всё равно. Совершенно всё равно. Волки съедят – и ладно. Замёрзну – и пускай…

Однако страх здорового молодого тела возобладал над отчаянием – или просто сидеть на месте было совершенно невыносимо. Юная женщина поднялась на ноги и побрела вперёд, вытаскивая ноги из глубокого снега, чтобы на следующем шаге снова провалиться по колено.

Так она шла некоторое время, пока не заметила, что идти стало легче, и что ноги проваливаются не так глубоко. Ванда поняла, что выбрела на лесную стёжку. Прерывисто вздохнув, она двинулась по ней дальше.

Терзавшее её душу горе не отступило, но страшное отупение, из-за которого она не замечала ничего вокруг, медленно таяло, как туман. Ванда почти с любопытством смотрела на опушённые инеем деревья, на ветках которых, улавливая солнечные лучи, вспыхивали и тотчас угасали ледяные искорки, на бледно-голубое ясное небо над головой. В лесу стояла невероятная тишина, нарушаемая, казалось, только хрустом снега под ногами одинокой путницы. Да ещё слышался еле уловимый нежный перезвон – точно от неосязаемого движения воздуха звенели тончайшие ледяные иголочки. Временами звон становился более отчётливым, наплывал со всех сторон, а деревья как будто принимались кружиться в бесшумном танце. Ванде грезилось, что она вступает в сказочный мир, заманчивый и жуткий. Наваждение подкатывало и отбегало, точно озёрная волна, но не исчезало вовсе. Дивный звон окутывал Ванду, и нежные чарующие звуки заставили её забыть горе и усталость. Она шла, как во сне – и этот сон был подобен смерти.

Она сама не заметила, как вышла на небольшую круглую полянку, которой почему-то не достигали солнечные лучи. Здесь, точно кузнечики на летнем лугу, звенели тысячи незримых ледяных колокольчиков, и сквозь перезвон доносилась прелестная и страшная песня, навевающая забытье.

Ванда почувствовала на себе странный нелюдской взгляд. А потом она перестала что-либо видеть и чувствовать и медленно повалилась в снег. Зыбкие видения закружились перед её мысленным взором.

* * *

– Пане Сбыславе! – Дмитр был бледен – настолько, насколько может побледнеть старый рубака, никогда не отворачивавшийся от ковша с мёдом или пивом, да ещё и раскрасневшийся от скачки на морозе. – Повернуть бы! Штоб мне в пост блином подавиться, дело нечисто! Не видишь, кони нейдут!

Дрыкганты отряда, преследовавшего пани Ванду, и вправду вели себя странно: брыкались, вставали на дыбы, ржали, роняли пену и отказывались идти дальше. Пахолки ругались на чём свет стоит и осаживали взбесившихся коней – но видно было, что им тоже передаётся страх.

Пан Чарнецкий, поняв тщетность попыток успокоить своего коня, спрыгнул с седла на снег.

– Долой с коней! – рявкнул он. – Не дурнее вас, вижу, што тут смердит колдовством! Так што с того? Если кони бесятся – пеши пойдём! Пойдём, я сказал! – добавил он медвежьего рыку в голос, видя сомнение на лицах свиты. – Вы хто? Ваяры или, может, бабы? Так и знайте: хто попятится – того, когда вернёмся, лично посажу за веретено! Михал, ты с конями останешься, а остальные – за мной!

Десять бойцов волчьей цепочкой шли за паном Сбыславом по следу. Хотя нападения было ждать неоткуда, ваяры тревожно смотрели по сторонам, а замыкающий ещё и оглядывался назад. Всем было жутко – непонятно отчего. Один только пан Сбыслав, кипя от негодования, не думал ни о каких страхах и шёл вперёд.

– Пане Сбыславе! – окликнул его Дмитр.

– Ну, што опять?

– Сам погляди! Хлопцы ровно три ночи не спали.

Пан Сбыслав почесал в затылке, крякнул и сплюнул на сторону. Творилось что-то непонятное. Пахолки, ещё недавно бодрые и готовые следовать за ним хоть в пекло, просто валились с ног. Семнадцатилетний Юрко – тот и вовсе валяется в снегу, точно перебрал хмельного и не устоял на ногах, да где свалился, там и захрапел.

– А ну встать, пёсье семя! – гаркнул пан Чарнецкий. – Вы што?..

Плечистый и длиннорукий Рыгор, точно пьяный, подошёл к Юрку, вздёрнул его, точно кутёнка, и поставил на ноги. Оба вперили в своего пана бессмысленные глаза.

Пан Сбыслав плюнул и пошёл дальше по следу, не тратя времени на призывы. Он знал, что его люди за ним пойдут. Не смогут идти – поползут. А не смогут ползти… что ж, он всё равно пойдёт. И, кто бы там ни ворожил, бесову отродью не поздоровится.

Творилось и в самом деле что-то непонятное. Сбыслав Чарнецкий чувствовал себя так, точно не спал двое суток, да ещё и выпил две кварты стоялого мёду. Голову сжимал мягкий обруч, перед глазами всё кружилось, и временами – вот ведь дьяволово наваждение! – слышалось как будто мурлыканье исполинского кота. Откуда в пуще взяться коту? От этого «мррр, мррр, мррр» по телу раскатывалась истома, хотелось лечь в снег, что мягче пуха лебяжьего, свернуться калачиком и унестись на тёплых серых волнах сонной реки. Откуда-то, из глубин младенческой памяти, зазвучала колыбельная, которую давным-давно напевала ему матушка:

Голос был похож на матушкин – и в то же время не похож. Какая-то хищная нелюдь подделывалась под родной напев, да не могла скрыть природной злобы порождений ночи. Пан Сбыслав тряхнул головой, выбранился матерно по-руски да по-польски. Оглянувшись, он увидел своих пахолков, лежавших вдоль тропы, точно беглецы, побитые на погоне. Дмитр да Юрко – бывалый ваяр, потерявший счёт сечам, да зелёный юнец, побывавший в двух-трёх пустяковых сшибках да убивший агульным счётом всего пять врагов – оказались самыми стойкими. Однако и они еле стояли на ногах, цепляясь за деревья и понурив головы. Только и разницы, что Дмитр к ели приклеился, а Юрко берёзу обнимает.

Пан Сбыслав плюнул, вытянул из ножен саблю, взял в левую руку пистоль и двинулся дальше по следам Ванды.

Идти ему пришлось недолго. Вскоре он очутился на небольшой округлой поляне. Именно очутился: шёл-шёл по лесной стёжке, перебивая зевоту чёрной бранью, и нежданно-негаданно обнаружил вокруг себя открытое пространство, точно деревья расступились в стороны. Пан Чарнецкий в изумлении огляделся и увидел Ванду. Она лежала на спине, разбросав руки, и как будто спала.

– Пани Ванда! – не своим голосом вскрикнул пан Чарнецкий и бросился к ней, на ходу убирая саблю в ножны.

Чутьё бывалого бойца заставило его оглянуться. И он увидел тёмное тело, молчком падающее на него сверху. Пан Сбыслав вскинул пистолет, выстрелил и, судя по гневному рёву, попал. Только невиданный дотоле хищник оказался крепок. Он вцепился в рыцаря четырьмя когтистыми лапами, и примеривался пастью к шее, но пан Сбыслав, извернувшись, сунул в пасть пистоль. Зубы лесной твари заскрежетали по железу, сминая его. Противники покатились по снегу, рыча совершенно одинаково – что человек, что невиданный зверь.

За свою некороткую жизнь пан Сбыслав прошёл множество сражений, а полеванье на зверя считал доброй рыцарской забавой. Доводилось ему брать на рогатину и медведя, и вепря, и биться с волком, имея нож против клыков, и рысь однажды прыгнула на него сверху. Но нынешний противник напоминал рысь лишь внешне – да и то, насколько удалось рассмотреть. Он боролся с силой и проворством лесной твари – и с человечьим разумением. «Дотянуться б к ножу – и я спасён…» – думал пан Сбыслав, выламывая лапы и награждая коварную тварь ударами по чему попало. Лесной боец урчал, а его стальные когти легко пронизали футру, колет, жупан и рубаху, и рвали тело человека.

Пан Чарнецкий выбрал момент и с оттягом ударил зверя по голове. Противник обмяк. Рыцарь поспешно вскочил, выхватил саблю и рубанул поперёк мохнатой туши. Но за мгновение до того, как сталь врезалась в него, лесной житель откатился в сторону, и клинок пропахал снег. Лесной житель вскочил на четвереньки и притиснул передней лапой саблю пана Чарнецкого к мёрзлой земле под снегом.

Тут-то пан Чарнецкий рассмотрел своего противника. Он был похож на небывало крупную рысь – или на чудовищно громадного кота. Но страшнее всего было совершенно человеческое выражение морды лесной твари и людской, злобно-насмешливый взгляд.

Пан Чарнецкий дёрнул прижатую котом саблю. Хищник заурчал, замуркал, и рыцарь услышал произнесённую нараспев складную похабщину:

– А у нашого дьячка доит жонушка бычка, а у нашого попа дочка младшая глупа: под Великий пост привязала к дупе хвост, разделась догола да села на вола, поехала в пущу, где лещина гуще, схапал её вурдалак да поставил враскоряк…

От дикости всего происходящего пан Чарнецкий не утерпел и расхохотался. Последнее, что он увидел, была когтистая лапа, летящая в лицо.

* * *

Сперва была багрово-чёрная тьма, застлавшая весь мир. Величественный гул, рождавшийся нигде, наплывал волнами и неспешно таял, рассыпаясь шорохом. Потом стали слышны другие звуки – какие-то постукивания, неясные голоса, которые напрочь отказывались складываться в слова. Затем багрово-чёрные облака медленно разошлись в стороны, и Микалай увидел над собой доски. «Гроб!» – жуткая мысль мелькнула и угасла: он понял, что лежит под дощаным потолком. Он украдкой пошевелил руками и ногами. Тело слушалось, хотя и не совсем уверенно. Значит, он не связан и не отшиб хребет; он уже понял, что с ним случилось что-то неладное, вот только он напрочь не помнил – что именно.

– Пане Микалаю! – Больной развернулся на шёпот. – Ну наконец-то!

– Ты, отче? Это што ж со мной было?.. – процедил сквозь зубы Микалай. Память возвращалась к нему. Он уже вспомнил двубой с паном Сбыславом, но никак не мог вспомнить, чем дело закончилось, и почему он лежит на лавке в поповой хате…

– Пулей в тебя стреляли, пане Микалаю. Да милостив Господь, пуля тебя по голове щёлкнула и прочь улетела. Однако оглушила знатно. Я уж думал, придётся согрешить да знахарку позвать. Есть тут у нас такая: лечит добре, но еретица сущая, в церкву Божию ни ногой. У мужиков ведьмой слывёт. А может, ещё и придётся пойти поганке этой поклониться. Рана у тебя уж больно нехороша, а я лучше умею врачевать раны духовные, чем телесные.

– К дьяволу знахарку, отче… Где Ванда?

– Пани Ванда, как тебя подстрелили, на пан-Сбыславлего дрыкганта прыгнула да и была такова. В пущу её унёс коняка бешеный. А пан Сбыслав со всеми пахолками своими – за ней. Один только здесь остался – его конь копытом пришиб. Он раньше тебя очухался, сейчас на двор вышел, продышаться, – Отец Александр решил не говорить, что второй пострадавший – тот самый пахолок, что подстрелил Микалая: как бы горячий шляхтич не срубил бестолкового.

– Так что ж я здесь то прохлаждаюсь?!. – Микалай подхватился с постели и с коротким стоном схватился за голову.

– Да ты што, скаженник! – рассердился отец Александр. – Тебе сутки надо лёжнем лежать, да лечиться, если не хочешь пани Ванду молодой вдовой оставить!

…Через некоторое время бледный до зелени пан Микалай, полностью одетый, при сабле и пистолях, вышел во двор. На крыльце он столкнулся с тем самым лихим стрелком, что вмешался в его спор с паном Чарнецким. Пахолок шарахнулся в испуге, а шляхтич, который всё понял, презрительно дёрнул щекой и прошёл мимо.

Еще через некоторое время он ехал по сельской улице, провожаемый опасливыми взглядами мужиков и баб, которые уже прослышали о том, что случилось в поповском дворе. Происшествие обрастало слухами, один другого страшнее и чудеснее. Ребятишки, держась на почтительном расстоянии, бежали следом за рыцарем.

…Что отец Александр был прав, стало ясно ещё до того, как пан Микалай доехал до леса. Его мутило, голову пронзала тошнотворная боль. Вновь наплывал волнами могучий гул, заглушая звуки явного мира. Микалай искусал до крови губы, пытаясь во что бы то ни стало не провалиться в забытье, которое для него сейчас означает смерть. Но не столько пугала его смерть, сколько опасность не исполнить задуманное – не отыскать Ванду. Он безразлично смотрел на коней отряда пана Чарнецкого, потерявших всадников и жмущихся возле опушки, точно стадо глупых коров. Он отметил про себя, что в пуще, должно быть, случилось что-то страшное. Но он уже пересек ту черту, за которой человек боится чего-либо.

Лес принял рыцаря в пушистые ледяные объятия, отсекая от людского мира. Микалай ехал по следам, оставленным предшественниками, пока его конь не встал, как вкопанный, а потом и не попятился, храпя и вскидывая задом. Микалай, поморщившись от нахлынувшей головной боли, слез с седла и усмехнулся своей неловкости. «Слава Богу, что ни одна живая душа не видит меня сейчас, – подумал он. – Дед столетний, изрубленный в сотнях сражений, и тот бы двигался резвее…»

Он пошагал по стёжке, которой прошли люди Чарнецкого, а прежде них – безутешная Ванда, бежавшая куда глаза глядят. Чудный звон, доносившийся отовсюду и ниоткуда, звучал то громче, то тише, и Микалай сам не заметил, как улыбается этой странной музыке. «Слушай нас, человече, – молвили колокольцы, – Открой свою душу песне, что слагают наши неживые голоса. Забудь горе, забудь печали, забудь радость и все заботы. Останься здесь, среди пушистого инея и стылого покоя»…

Микалай увидел стоящего впереди человека и на всякий случай положил руку на саблю. Он узнал одного из пахолков пана Чарнецкого. Видать, и сам пан Чарнецкий неподалеку. Добре. Значит, удастся довести дело до конца.

– Эй, любезный! Где пан твой? Увидал меня да в кусты отлучился? – задиристо окликнул Микалай ваяра. Тот повернулся к нему, и рыцарь едва не подался назад при виде неживого стылого лица.

– Иди, пане, как идёшь, мимо судьбы не пройдёшь, – без выражения ответил пахолок.

– Шутки шутить вздумал? – нахмурился Микалай.

– Отшутили мы своё, пане Микалаю. Мы тут все мёртвые. Посмотри, вот трупы наши вдоль стёжки лежат.

Микалай сморгнул и увидел, что перед ним и впрямь лежит в снегу труп с белым бесстрастным лицом. Черты лица были точь-в-точь как у того пахолка, с которым он только что разговаривал. Даже неживая, навеки застывшая усмешка под рыжими усами. Через десять саженей он увидел ещё одно тело в снегу, ещё дальше – два разом. Микалай вздохнул, снял шапку, перекрестился и пошёл дальше. «Мало мне Чарнецкого – и нечистая сила против меня, – думал он. – Господи, Пресвятая Богородица, Миколай Чудотворец, ангел мой добрый, укрепите дух мой и руку мою. Предки мои, не дайте мне осрамиться, помогите быть достойным шляхтича с крови и кости… Чтоб секла моя сабля всякого человека, зверя лютого и нежить поганую…» Звон наплывал со всех сторон и пел страшную чарующую песню, от которой путались слова молитвы, а в голову лезла срамная нелепица. Странные образы, притягивающие и пугающие, мелькали между опушённых инеем веток. Мерещилось, будто деревья кружатся, покачиваются и с лёгкими поклонами отстраняются с дороги.

– А ну, покажись, нежить лесная! – Микалай остановился и вынул саблю. – Переведаемся по-рыцарски, если не боишься!

Колокольчики отозвались тихим насмешливым звоном.

Впереди показался просвет. Микалай, сам не зная почему, прибавил шагу – и выбежал на поляну.

Первое, что он увидел, было кровавое пятно, шириной в конскую шкуру. Рыцарь подошёл ближе и вытащил из толщи снега утонувшие в ней саблю да пистоль пана Сбыслава Чарнецкого. Поодаль лежала бобровая шапка, выпачканная в крови. Больше ничего.

Вздохнул пан Микалай, снял шапку и поклонился месту, где его соперник принял последний бой и лютую смерть.

– Вот, значит, как, – проговорил он. Оглянулся вокруг – и истомлённые болью глаза вспыхнули от радостного изумления.

– Ванда?

– Уммрррр! – послышалось с высоты, и молодого шляхтича ожог хищный нелюдской взгляд.

* * *

Услышав в зимнем лесу нежный звон колокольчиков – когда, кажется, лёгкий ветерок играет с тонкими прозрачными сосульками, или звенит сам перемороженный воздух – не ходите на звук.

Потому что звук этот сулит неведомую смерть.

Многие ходили за ним, да никто не вернулся.

Грибная охота

За овальным входом в дольмен – непроглядный, всепоглощающий мрак. Но идти надо.

– Стас, вперёд! – Отец кладёт руку на плечо младшего сына, то ли ободряя, то ли подталкивая. Стас кивает и, пригнув голову, ныряет в каменный зев.

Внутри дольмена царит кромешная тьма и могильная тишина. Стас слышит то, чего не слышал прежде никогда – собственное дыхание и стук крови в висках. Рюкзак со снаряжением и ружьё, с которыми он только что протопал полтора километра по лесу и даже не вспотел, вдруг кажутся неимоверно тяжёлыми. Когда накатывает паника, мальчишка вспоминает, что ему говорил отец: «Ни о чём не думай. Просто иди. Я двадцать раз проходил, Влад проходил, и ты пройдёшь».

Стараясь ни о чём не думать, Стас поворачивает направо. Шаг, другой – пальцы упираются в стену. Здесь повернуть налево. Три шага между двух стен, которые вот-вот сдвинутся и расплющат тебя («ни о чём нее думай!!!»). Кажется, воздух в дольмене становится густым, и ты вязнешь в нём, как муха в варенье («просто иди!»). Опять стена. Направо… А вот и он, овальный лаз почти в рост человека. То есть не взрослого, а такого, как Стас, парня двенадцати лет. Есть! Получилось! Прошёл!

Бледный, задыхающийся от волнения Стас кубарем выкатывается из каменного окна на дно балки.

– С прибытием! – Влад помогает ему подняться и порывисто обнимает. Он старше на три года и выше на голову, сложением уже напоминает молодого мужика, а не мальчишку, и потому в обычное время относится к Стасу этак насмешливо-покровительственно. Но сейчас по Владу видно, что он волновался не меньше, чем младший.

Через полминуты из окна дольмена выходит отец.

– Ну как? – спрашивает он.

– Нормально, – отвечает Влад.

Стас, сердце которого колотится как после катания на «американских горках», находит в себе силы кивнуть.

Отец ни голосом, ни движением не выдаёт волнения, только глаза заметно построжели.

Стас оглядывается по сторонам. Крутые стены балки. Кусты. Ручеёк шелестит. Пахнет землёй, прелыми листьями, раздавленной под сапогами осокой, лишайником на стволе опасно накренившейся осины. Кажется, запахи здесь чувствуются лучше, чем с другой стороны. Точно из воздуха пропала некая безвкусная часть, мешающая обонять окружающее, и даже воздух стал прозрачнее, словно с глаз спала пелена. Или просто так кажется. А в общем – ничего особенного. Даже обидно немного.

– Что, мелочь, ждёшь, когда жар-птица пролетит? – Влад толкает брата в бок. Стас смущённо фыркает, потому что старший угадал тайные мысли.

Эта грибная охота у Стаса первая. Сегодня они поднялись до света; мама и шестилетняя Светланка ещё спали. Несколько часов ехали на джипе от деревни до леса, потом шли без дорог по лесу и тащили на себе снаряжение. Потом спустились в глубокую мрачную балку и шли сквозь заросли и бурелом к дольмену – нагромождению каменных плит.

Отец говорил, что Каменные Ворота – самая трудная часть пути. Но теперь они позади.

Балка выводит путников к лесной речке. Метрах в пятидесяти лежит противоположный берег, так же заросший ивняком. На «их» берегу на двух вётлах устроен крытый настил, на котором покоится чудная лодка. Она состоит из двух длинных долблёнок, а между долблёнками – неширокий, метра полтора, мостик из странных с виду досок. Отец объясняет, что эти доски не пиленые, а тёсаные. Здесь вообще предпочитают обходиться без пил, которые лохматят древесные волокна, отчего дерево сильнее впитывает влагу и быстрее гниёт. А лодки называются «комяги»¹⁸. Смешное слово, такое же тяжёлое и неуклюжее, как и сама лодка.

Путники привязывают мешки к дощатому мостику и сталкивают лодку на воду. Стас торопится влезть в комягу, но отец его останавливает.

– Эй, парень! Правило номер раз – никогда не входи в лодку без весла! Речка вроде и не быстрая, а всё равно охнуть не успеешь, как унесёт. А ладошками против течения не угребёшь.

Отец первым поднимается на настил «комяги» и удерживает лодку на месте, упершись в речное дно шестом. Следом за ним залезают мальчишки, и корабль отправляется в плавание.

Влад и Стас стоят по бортам и работают вёслами. Отец то гребёт, то берёт шест и отталкивается от дна. Комяга ходко бежит вниз по течению.

– Давайте, парни, поднажали! – покрикивает отец. – Ну? Чему я вас учил? Тут какие-то два часа хорошей гребли!

Стас успевает не только грести, но и смотреть по сторонам. А посмотреть есть на что. Из густых тростников возле левого берега выплывают гуси с гусятами, вылетают утки. В тихих заводях бродят аисты. Здоровенный белый пеликан флегматично смотрит на путешественников, размышляя о чём-то возвышенном, потом «разбегается» по воде и тяжело взлетает. Справа слышится треск: к реке спустился на водопой кабаний гурт.

Скоро путешественники выходят из реки в озеро. По водной глади тут и там разбросаны заросли тростника, отмечающие отмели, и лесистые островки. Солнце, показавшееся над вершинами леса, окрашивает воду в розовый цвет.

Но эта красота опасна. Озеро коварное, на нём бывают кочующие мели, которые можно распознать только по водной ряби. Налетишь на неё – семь потов сойдёт, прежде чем стащишь комягу на чистую воду.

Они проходят мимо поросшего корявыми деревцами островка. Неожиданно большая зеленоватая коряга, которая мокнет в воде под берегом, приходит в движение, изгибается и плывёт, быстро перебирая лапами под водой. Над поверхностью воды торчит туповато-злобная морда.

– Крокодил! – не своим голосом кричит Стас. Ему кажется, что мерзкая тварь плывёт прямо на них.

Отец кладёт весло и снимает с плеча ружьё. Пока Стас стоит, разинув рот и сжимая побелевшими пальцами весло – будто собирается отбиваться им от водяного чудовища – отец, разглядев страшную тварь, преспокойно возвращает ружье на плечи и как ни в чём не бывало берется за весло. А тварь, не доплыв до них десяток метров, стремительно уходит в глубину.

– Ну, что ты орёшь? – выговаривает Стасу отец. – Где тебе пригрезился крокодил? Это воденяк. А он, чтобы ты знал, амфибия, земноводное, родич лягушки и тритона. Вот такой большой тритончик, два метра длиной.

– Хищный? – спрашивает Стас.

– Конечно, – спокойно говорит отец. – Все земноводные – хищники. Но ты не бойся, он на лодку не кинется. Он тебя и в воде не станет хватать, побоится. В их примитивных мозгах заложен простой механизм: можно нападать только на то, что меньше в десять раз. Мы для них, сам понимаешь, великоваты. Так что они едят рыбу, лягушек, змей, водных птиц, мелких зверьков. Падалью не брезгуют, каннибализмом балуются – своих головастиков лопают за милу душу. А так – безобидное существо, трусоватое даже. Правда, если его долго гонять и дразнить, может тяпнуть.

– А тебя кусал?

– Нет, – отвечает отец. – Я вышел из того возраста, когда гоняются за тритонами.

Будь Стас постарше и менее взбудоражен происходящим, он уловил бы в голосе отца нотку грусти.

Прямо по курсу к воде полого спускается луг, а по обе стороны от него расходятся две гряды лесистых холмов. На холме, на который они держат курс, видны полтора десятка больших бревенчатых домов и два десятка построек поменьше. На соседних холмах – прямоугольники полей и садов, зеленеющие разными оттенками. Это Кресево, дедов хутор. При взгляде на него Стас вспоминает о предстоящей встрече с дедом и бабушкой, с дядьями и тётками, которых он никогда не видел, и чувствует, как сердце сжимается в груди.

Однако берег, к которому они держат путь, оказывается дальше, чем представлялось, и волнение вытесняется усталостью. Проходя мимо далеко выдающегося в озеро мыса, путешественники видят ещё двух воденяков – уродливые туши до половины выползли на топкий берег. Однажды странное чувство заставляет Стаса оглянуться через левое плечо – и он видит, как у самой поверхности проплывает неправдоподобно огромная щука. От башки с «рогами» до кончика хвоста – метров десять. По спине пробегает холодок, но вскоре страх уступает место любопытству; Стас вспоминает, что недавно слышал или читал, будто щуки «бессмертны». То есть, у них нет механизма старения и саморазрушения организма. Конечно, реально бессмертных среди них нет, рано или поздно они погибают – от ран, болезней или паразитов, но, если щуке повезёт, она может прожить не одну сотню лет. Надо будет потом у отца спросить.

Последние метры – кажется, что комяга вообще не движется. Наконец, она мягко втыкается в дно. Отец выходит на берег со швартовочным канатом и привязывает его к столбу. Рядом, причаленные к столбам, покачиваются на воде два челна и такая же комяга.

– Пошли, – говорит отец, вскидывает на плечи мешок, ружьё и поднимается в гору. Влад и Стас следуют за ним.

– А нас ждут? – вырывается у Стаса вопрос, крутившийся в голове всю дорогу.

– Как раз к завтраку успеем, – отвечает старший брат.

Они проходят мимо флегматичных коров, пасущихся на склоне. Их тёмно-рыжий господин и повелитель поднимает чубатую башку, увенчанную огромными кривыми рогами, вглядывается в людей и делает несколько шагов в их сторону. От мерного «туп, туп, туп» Стас, который прежде не видел быков так близко, испытывает острое желание дать стрекача – именно это выражение из каких-то замшелых книжек приходит ему на ум. Но старшие идут, не обращая никакого внимание на быка, и Стас успокаивается. А бык, видя, что чужаки удаляются, возвращается к трапезе.

Они подходят к частоколу, ограждающему усадьбу. На заточенные брёвна трёхметровой длины то тут, то там насажены звериные черепа – медвежьи, волчьи, рысьи, а два напоминают реконструированный череп смилодона, который Стас видел в музее. Правда, этот череп настоящий. Воротные столбы покрыты резными узорами, которые вдобавок выкрашены. По столбам вьётся зелёный хмель, гуляют бурые волки с крыльями, летают золотые птицы, и над этим деревянным миром сияет бегущее солнце.

А венчают воротные столбы два человеческих черепа.

Здесь они смотрятся так… не то чтобы мирно, но настолько естественно, что Стас не чувствует ни страха, ни отвращения.

Возле ворот висит на цепочке бронзовое било. Отец берёт в руку колотушку, которая так же висит на цепочке, и трижды размеренно ударяет в центр бронзового диска.

Приятный низкий звук плывёт в воздухе.

Через минуту в левой створке ворот открывается калитка, и из неё выходит осанистый мужик.

Хозяин усадьбы похож на героя исторического фильма. На нём просторная рубаха из белёного льна, по вороту, обшлагам и подолу украшенная затейливой вышивкой, серые суконные шаровары, заправленные в сапоги ручной выделки. Он подпоясан кожаным ремешком; на правом боку висит небольшой ножик в потёртых деревянных ножнах. Поверх сорочки накинута овчинная безрукавка, отороченная красными и зелёными лентами, на голове – шляпа, сплетённая из ивовых прутьев. Стас вспоминает, как она называется: брыль.

Лицом хозяин усадьбы и вправду похож на маму – насколько можно разобрать, потому что половину лица закрывает густейшая рыжая борода. По здешним обычаям, бороды отпускают только те мужики, у которых уже есть внуки.

– Доброго здравия, батько Некрас! – чинно и размеренно произносит отец и, прижав сжатую в кулак правую ладонь к сердцу, кланяется. Вернее, наклоняет голову и задерживает на секунду.

Хозяин усадьбы улыбается в бороду и кивает в ответ. После этого они с отцом обнимаются.

– Здрав будь, Ингорь! – он произносит имя отца на здешний манер.

– Доброго здравия, дедушка, – немного вразнобой говорят мальчишки. Дед треплет Влада по плечу.

– Владко! Ну, здравствуй! Вчера ещё вовсе пострелёнок был, а тут ишь как вымахал! Впору невесту тебе подыскивать!

– Время идёт, дедушка! – говорит польщённый до малиновых ушей «жених». – Где быстрее, где медленнее.

– А ты, значит, Стасько будешь? – поворачивается дед к младшему.

– Я, дедушка, – отвечает Стас. Голос дрожит от волнения.

– А боязно немного, а, парень? – подмигивает дед. – Ничего. Это не беда, человек ко всему новому с опаской подходит. Главное – страху не покориться, в узде его держать… От же мне удачи привалило – уже внуков двое, и большие оба, да внучка подрастает. Как там Светланка?

– Осенью учиться пойдёт, – отвечает отец.

– Добро. Ну что, гости дорогие, проходьте в дом, вам-то, небось, йисть охота?

– Не то слово, батько Некрас!

От ворот к крыльцу – и дальше, во двор, к хозяйственным строениям – ведёт дорога, выложенная тёсаными досками. Войдя в дом, все снимают шапки.

– Здорово ночевали! – повторяют мальчишки вслед за отцом.

– Слава Богам! – отвечает грузная женщина в вышитой рубахе из белёной домоткани, с подоткнутым клетчатым передником. Стас вспоминает, что эта штука называется «понёва». Такие же понёвы – только клетки другие, попроще – на двух старших девчонках, которые помогают накрыть на стол. – Стасько, внучок, что дичишься, ровно неродной! Не стой, как деревянный, сидай, зараз йисть будем! В лесу вам богато сил потребуется.

Садиться где попало тут не полагается. Во главе стола, под полкой-божницей с резными идолами восседает сухой и длинный, как трость, узколицый старик с седой бородой по грудь. Это прадед Ждан. Когда-то он сам был старейшиной, но десять лет назад его застигла буря на озере, лодку разбило о камень, сам он сломал всё, что можно сломать. Ждан выжил и даже не обезножел, однако передал главенство в роду сметливому среднему сыну – деду Некрасу. Но до сих пор его слово – непререкаемый приговор для Кресева. Старик наклоняет голову в ответ на поклоны гостей. По правую руку от него садится дед, справа от деда – парень двумя годами старше Влада: сын, наследник. Только за ним садится отец. Потом Влад и Стас. Потом двое мальчишек-погодков, восьми и девяти лет.

Слева от прадеда Ждана – пустое место. Когда-то там сидела его жена, которой уже лет пятнадцать как нет на свете – её, как тут говорят, лихоманка забрала. Левее садится хозяйка… в смысле бабушка, а дальше – четыре девчонки, от подростков в понёвах до пятилетней малявки, которая щеголяет в рубашонке по колено, потому что понёва ей по возрасту не полагается.

Стас помнит, что старшего молодого дядьку зовут Завид, а бабушку – Смага, а имена младших тёток и дядек, похожие на сербские или фэнтезийные, путаются у него в голове.

В мисках дымится каша, заправленная салом. Разносолами здесь не балуются (и правда, когда же хозяйке готовить закуску-первое-второе-третье-десерт на такую ораву!), но каши вдоволь. Вместо чая бабушка разливает взвар, пахнущий яблоками, травами и мёдом.

– Благодарим Богов! – неторопливо произносит прадед Ждан в конце трапезы и поднимается с лавки. После этого остальным сидеть за столом неприлично. Да и пора приниматься за дело.

В сопровождении дядьки Завида они идут к конюшне. То есть это не совсем конюшня, а… В общем, в просторном «ангаре» (это слово приходит на ум Стасу), разделённом на секции, стоят лоси! Отец рассказывал, что здесь многие ездят на лосях – и верхом, и запрягают в телеги и сани, и пашут на них. Но одно дело – слушать рассказы, а другое – видеть воочию, не говоря уж о том, чтобы ехать на такой зверюге! Он с малолетства умеет ездить верхом, но на нормальной лошади!..

Под бдительным присмотром молодого дядьки мальчишки совершают нехитрый обряд знакомства со своими скакунами – скармливают им принесённые из дома репки и морковки, гладят шеи и длинные морды. Завид в это время стоит рядом и что-то нашёптывает лосям. Вернее, лосихам. Владу и Стасу, к некоторому недовольству последнего, достаются лосихи: они спокойнее, а потому больше подходят неопытному наезднику.

Потом каждому надо взнуздать и оседлать своего скакуна. Скоро по тропинке, ведущей в лес, отправляется небольшой отряд. Во главе – Завид: он оседлал самого могучего самца с развесистыми рогами. Лоси, даже ручные, отличаются от лошадей повадками, и поэтому вожаком домашнего стада должен управлять самый умелый наездник. Следом едут Влад и Стас на своих лосихах, а замыкает строй отец на своём бычке. Впереди лёгкой рысью бегут два пса, похожих на волков-переростков.

Они едут мимо овечьего выпаса. Овцы проявляют к людям не больше интереса, чем давешние коровы. А Стас, наоборот, смотрит на них во все глаза. Потому что у большого пегого барана, который прогуливается вдоль ограды, шесть рогов! По две пары небольших рожек загибаются книзу, а одна пара – самая длинная – грозно торчит вперёд и вверх. У других овец по четыре рога: пара книзу, пара – вперёд и вверх.

– Стас, не отвлекайся! – звучит окрик отца.

Они въезжают в лес, который окутывает сумрачной прохладой. Неистово гомонят птицы. Возле высоченной сосны они останавливаются и сходят на землю. Дядька Завид и отец достают из-за пазухи по колобку и, опустившись на одно колено, кладут у корней. Завид, приложив правую ладонь к коре, вполголоса говорит что-то. Доносятся обрывки фраз – «хозяин лесной… помоги… благослови добрым уловом…» После этого едут дальше.

Отряд движется сквозь лес без дороги, Стас еле успевает кланяться веткам, которые норовят стегнуть по лицу, а то и поймать за шиворот и выкинуть из седла. А ещё надо смотреть по сторонам. Здесь водятся волки, медведи, рыси, кабаны, зубры и дикие лоси. Конечно, сейчас не зима и не время гона, когда лесные жители становятся по-настоящему опасные для человека. И всё-таки надо быть настороже. Не зря они взяли ружья, не зря у дядьки Завида с пояса, помимо обычного ножа, свисает топорик, сбоку висит лук в налучье, за спиной – колчан, или, как его здесь называют, тул, с дюжиной стрел. Да ещё за поясом торчит пара двуствольных пистолетов. И не зря путники молчат, хотя Стасу – да и Владу тоже – ужасно хочется разговорить молодого дядьку: все вслушиваются в лес. Нельзя исключать, что молодой смилодон, или по-здешнему «лют», окажется настолько глупым, что решит напасть на отряд всадников. А в кустах и высокой траве, в тени деревьев может таиться лесной змей – хищная ящерица двухметровой длины. Она атакует молниеносно, наносит глубокие раны острыми зубами и мгновенно скрывается. Такова её охотничья повадка – нехитрая, чтобы не сказать тупая, однако действенная. Её слюна не даёт крови свернуться, жертва скоро ослабеет и падёт – тогда холодная гадина приступает к пиршеству.

Ну, а самый опасный хищник в любом лесу – двуногий. Конечно, здесь не торговый тракт, на котором стоит опасаться грабителей. Не угрожают им и «чужееды» – охотники за чужой удачей, нападающие на добычливых золотоискателей или на зверобоев, что возвращаются в конце зимы с грузом пушнины. Иное дело – главники. На лесистых плоскогорьях, среди хуторов, похожих на маленькие крепости, поколениями тлеет огонь кровной вражды. Давным-давно повздорили двое парней, один – из семьи Броджичей, другой – из семьи Кресичей, брат дед-Некрасова пра-пра-прадеда. И молодой Кресич насадил соперника на нож. Убей он Броджича в сражении, где они шли бы под враждующими знамёнами, или даже в кулачной «стенке» – а там тоже могут невзначай зашибить насмерть – распря не началась бы. Хотя после этого особой любви между семьями тоже не было бы. Здесь даже на случайное убийство в драке сам-на-сам смотрят сквозь пальцы – родственники обидчика выплатят пострадавшей семья положенный выкуп, и всё. Но в тот раз никакой случайностью и не пахло. С того дня началась вражда, стоившая жизни двум дюжинам Кресичей и примерно такому же количеству Броджичей. Взрослые мужчины убивают главников там, где доведётся, и где никто не может помешать. Не воюют на хуторах и в полях – здесь верят, что человекоубийство вызовет гнев духов, дарующих богатство и плодородие. Главники расходятся в городах и на торгу, а в дни праздников вражда прекращается повсюду. Но сейчас время самое обычное, а лес живёт по своим законам. И, если кто-то из Броджичей отправится поохотиться на врагов в окрестности Кресево, нужно заметить его первым. Конечно, убийство исподтишка даже свои не одобрят, но всегда лучше, когда ты прикрепляешь к седлу голову врага, а не наоборот. А наследник старейшины рода – завидная добыча.

– По правилам, парни, мы не при делах, – говорил отец. – Мы – не Кресичи. Поэтому на нас не нападут. Но вы же понимаете, мы не сможем прикинуться ветошью, пока нашего родственника будут убивать у нас на глазах…

Да уж. Стас вспоминает об этом, и его потряхивает. Не столько от страха, сколько от волнения. Ни отец, ни Влад ни разу не встречались с Броджичами – но всё однажды может случиться впервые. И… что тогда?

Но псы спокойны, и умные лоси тоже, а значит, опасности сейчас нет.

Они едут берегом еле заметного ручья, затем въезжают в распадок, густо заросший ивняком и мясистыми болотными цветами. По временам под копытами лосей чавкает грязь. Распадок идёт кверху, так что скоро чавканье прекращается, а болотные цветы исчезают. Отряд сворачивает вправо и поднимается по редколесью в гору.

Вершина невысокой горы оказывается свободной от леса – такие горы, рассказывал отец, называют «лысыми» и в старину считали местом, где в урочные ночи собираются ведьмы. Ведьмы, конечно же, сказка, но Стас не отказался бы на них посмотреть. И вот, будто бы именно на том месте, где ведьмы водили хороводы, растут кольцом грибы.

Грибы здесь растут самым настоящим «ведьминым кругом», полсотни метров в поперечнике. Белые с желтоватым отливом шары величиной с крупную репку. Совсем безобидные с виду, но трогать их руками, или даже в асбестовых рукавицах, смертельно опасно. Пупырышки на теле грибов – точнее, питательных тел, как учит отец – это природные ампулы, вроде волосков крапивы, наполненные кислотой. Любопытство может дорого обойтись – едкая жидкость спалит ладони до костей, ядовитые пары сожгут глаза, горло и лёгкие.

Потому грибная охота – промысел непростой и небезопасный.

Отец и сыновья, доверив скакунов дядьке Завиду и двум обманчиво-спокойным псам, достают из корзин ловчие сети. Сети сделаны из хромникелевой стали и плетением отдалённо напоминают древнюю кольчугу, если только бывали когда-то кольчуги с диаметром кольца в пять сантиметров. В чём-в чём, а в кольчугах Стас и Влад разбираются, оба не первый год ездят с отцом на реконструкторские фестивали. Длина каждой сети – пять метров, высота – метр, и весит такая «сеточка» соответственно. Внутри поляны ставят ловушки: вбивают в землю колышки и укрепляют на них кольчужную сетку, так, что получается тупоугольный клин полутораметровой высоты, обращённый остриём внутрь поляны. Таких клиньев ставят десять штук.

В молчаливом ожидании проходит больше часа. Солнце начинает припекать, и вот первый гриб, вытянув из земли тонкие белёсые нити, срывается со своего места и, высоко подпрыгивая, катится к середине поляны. Но на пути его оказывается ловушка. Гриб врезается в неожиданное препятствие, откатывается назад и снова штурмует преграду. Те, на чьём пути нет ловушек, катятся к середине поляны. Там на земле лежит нечто, похожее то ли на морскую звезду, то ли на ромашку – если бывают ромашки с лепестками метровой длины. Когда желтоватый шар закатывается на «ромашку», в середине у неё открывается круглый рот, и шар проваливается в него.

– Пора! – говорит отец. Грибники надевают защитные очки и респираторы и бросаются к первой ловушке. Мальчишки вдвоём подтаскивают корзину. Отец и Влад (Стас больше на подхвате) подхватывают грибы длинными щипцами и укладывают в корзину. Точнее, в многослойный контейнер, упакованный в ивовую плетушку. Обычную корзину грибы разрушили бы в считанные минуты.

Покончив с одной ловушкой, грибники переходят к другой. Всё повторяется. Скоро одна «корзина» наполнена.

– Стас, крышку запри! – командует отец.

Совет нелишний – пленённые грибы ворочаются, перекатываются и пытаются выбраться на волю.

Скоро заполнены все три контейнера.

– Ну, хватит, – говорит отец. – Снимаем ловушки.

Грибники выдёргивают колышки, и освобождённые шары устремляются к «ромашке», один за другим ныряя в круглый рот. Некоторое время «ромашка» лежит на земле. Потом лепестки скатываются в куполообразный бутон, и он втягивается под землю. На том месте остаётся небольшое полукруглое углубление.

В полночь он снова пробуравит землю, раскинется ромашкой и выбросит из бесформенного «рта» мириады спор. Одни унесёт ветер, другие съедят лесные твари, третьи не смогут укорениться. Но несколько десятков приземлится на расстоянии десятка саженей от «ромашки». Они выпустят в землю тонкие белёсые нити и будут всё ночь насыщаться перегноем. А к следующему полудню они созреют и покатятся к «ромашке», чтобы нырнуть в её зев. И так будет завтра, и послезавтра – до конца лета, пока в садах не поспеют ранние яблоки.

Внезапно с края поляны срывается запоздавший шар и стремглав несётся к середине, где минуту назад лежала «ромашка». На пути его оказывается ямка и бугорок земли. Они срабатывают как трамплин. Гриб взлетает и по дуге летит в голову отца, который вместе с мальчишками скручивает тяжёлую сеть.

Стас роняет свой край ловчей сетки и волейбольным ударом в прыжке отшибает бешеный гриб в сторону.

Боль приходит не сразу. Стас видит, как отец и брат рвут с него кожаную куртку и рукавицы, разом превратившиеся в гнилые лохмотья. Рубашка тоже летит на землю. На обоих предплечьях – пятна обожжённой кожи. Отец и Влад выливают ему на руки воду из фляжек, чтобы смыть остатки кислоты, потом бинтуют руки. Непосредственно на кожу идёт нормальная стерильная салфетка, сверху – чистая холстина, которой пользуются в этих краях для лечения ран.

Спасательная операция проходит в молчании, нарушаемом короткими командами отца «Вытяни руки!» «Владка, воду, живо!», «Придержи!» и так далее.

Отец обнимает Стаса.

– В нашем деле, – говорит он, – самое опасное – время, когда «ромашка» под землю уходит. Вот такие бешеные грибы пропустят, когда нужно возвращаться, а потом несутся вскачь. Помнишь, Влад, я тебе рассказывал?

– Да мы же в позапрошлый раз видели, пап, ты что, забыл? Он как раз мимо нас промчался. Стас, а ты круто его! Бац – и шар вдребезги!

Белёсый «злодей» лежит в нескольких метрах от грибников. От удара он треснул пополам и, мелко подрагивая, скукоживается.

– Пап, как думаешь, какой порошок получится из бешеных грибов? – спрашивает Стас. Не только потому, что ему это интересно, но и затем, чтобы показать, что ему нисколечки не больно.

– Такой же и порошок будет. Начнёшь по потолку ходить и покемонов ловить. Не советую, – полушутя говорит отец.

С помощью старшего брата Стас надевает рубашку и куртку, у которых отрезаны сожжённые рукава. Он пользуется привилегиями раненого – отец не заставляет его таскать сетки и корзины с добычей да навьючивать их на лосей. Дядька Завид выслушивает рассказ о бешеном грибе с умеренным интересом: пуща – не кумова хата, лесной промысел никогда не был безопасным.

Отряд спускается с горы и прежним порядком движется в сторону хутора. Однако, как только они проехали половину пути, окружающее неуловимо меняется. Псы-разведчики замирают и устремляют оскаленные морды куда-то вбок. Тревожно и зло всхрапывают лоси. Дядька Завид произносит что-то неразборчивое, вытягивает из тула одну стрелу и накладывает на тетиву. Отец и Влад берут наизготовку ружья. Стас тоже пытается перебросить своё ружьё со спины, но перебинтованные обожжённые руки слушаются его плохо, а тем временем отряд сворачивает с еле заметной тропки и погружается в лес.

Лоси идут рысью, и всё искусство Стаса уходит на то, чтобы не поздороваться лбом с толстым суком и не вылететь из седла. Сердце бьётся где-то в горле, в голове мечутся суматошные обрывки мыслей («засада?.. волки?.. война???). Хладнокровие старших передаётся ему и не даёт разгуляться панике.

А дальше всё происходит очень быстро. Впереди, где-то совсем близко, слышится женский крик и рёв раненого лося. А ещё – жуткий, ни на что не похожий рык. Отряд вылетает на прогалину, Стас успевает заметить безжизненное человеческое тело, разметавшееся возле переломанного куста, скорчившуюся на земле лосиху с распоротым брюхом и почти оторванной головой, а возле неё – кошмарное создание, похожее на человека и неправдоподобно громадного кота.

Лесной ужас поворачивает окровавленную морду в их сторону и с места кидается в атаку. Прыгая, существо издаёт вопль, похожий на скрежет огромного напильника по железу. От неожиданности Стас затягивает удила, его лосиха встаёт на дыбы, и всадник летит кувырком в папоротники. Он слышит резкий свист и один за другим три гулких выстрела. Душераздирающий рёв срывается в тихий скулёж.

Стас подскакивает с земли и хватает своё ружьё.

– Смотри, нас не застрели! – кричит кто-то.

Лес перестаёт кружиться, туман в глазах рассеивается, и Стас видит под копытами дядькиного лося тело лесного ужаса. Существо похоже на человека, то есть на пацана примерно Стасова роста и сложения, и с ног до головы покрыто длинной грязно-серой шерстью. У существа почти человеческие руки, но на судорожно скрюченных коротких пальцах вместо ногтей – длинные когти. Да и пальцев – четыре на каждой лапе. Морда – или всё-таки лицо?.. – что-то мерзкое, похожее одновременно на человеческое лицо и морду рыси – сведено гримасой боли и ярости. А хвост, похожий больше на лисий, чем на кошачий, до сих пор подрагивает.

Существо мертво – в боку у него торчит стрела, шея разворочена пулей, другая пуля перебила заднюю лапу (или всё-таки ногу?) заряд картечи вырвал кусок живота.

В этот момент желудок Стаса скручивается, и мальчишка успевает только шатнуться в сторону да схватиться за ствол клёна. Каша бабушки Смаги летит на лесную траву и прелые листья. За спиной старшие о чём-то говорят, но смысл сказанного тает в тумане.

Придя в себя, Стас полощет рот водой из фляги и возвращается к старшим, которые стоят над трупом лесного чудища.

– Смотри, Стасько, – говорит дядька Завид. – Смотри, такое не каждый день увидишь. Редкий зверь котолак.

– Я попал! – в третий, а то и в десятый раз объявляет Влад. – Попал, точно говорю! В лапу я ему засандалил, а второй ствол у меня заряжен картечью, так я ему брюхо вынес!

– Верно, – говорит отец. – Я тебе говорил, шурин, Владка ловок стрелять. Я его сызмальства этому учил, как полагается.

– А ты молодец! – у окрылённого удачным приключением и похвалой старших Влада приступ великодушия, он и не думает насмехаться над братом за слабость. – Вскочил и сразу за ружьё!

– Ну что, Владка! – говорит отец. – Коли добыча твоя, так тебе и свежевать.

– Ну… на треть моя… да… Вы же тоже попали!

– А мы с дядькой поможем, не боись. Но надо сперва посмотреть, что с этой девицей. Она вообще жива?

Дядька Завид подходит к бездыханной девушке, с ног до головы облитой кровью, и осторожно трогает за плечо.

В следующий момент он отшатывается в сторону, потому что незнакомка молниеносным движением выдёргивает из ножен на поясе нож и весьма умело пытается прирезать спасителя.

– Тю! Ошалела! Мы люди! – говорит дядька.

– Люди… разные бывают… – отвечает девушка и, не убирая нож, поднимается на ноги. При этом она морщится и старается не опираться на левую ногу.

Некоторое время она и дядька вглядываются друг в друга с интересом. С недобрым интересом, надо отметить.

– Где-то я тебя видал, девица! – говорит дядька.

– Не иначе, как в страшном сне, от которого просыпался на мокрых простынях. – Девица стирает кровь с лица рукавом. – Я – Предрага, дочь Буйвида Броджича.

Сейчас, когда она оттёрла кровь, видно, что это совсем молодая девушка, едва ли намного старше Влада.

И красивая. Особенно сейчас, пережившая смертельную опасность и стоящая лицом к лицу с кровными врагами.

– А я – Завид Некрасов из Кресичей. Кое-кто из твоей родни видал меня – правда, больше они не встретили никого. На этом свете. – Дядька улыбается, вот только от его улыбки веет таким холодом, что в воздухе, кажется, начинают кружиться снежинки.

– Что ж, Завид, можешь умножить свою славу, убив девку… если сумеешь!

Это сильное оскорбление.

– Кресичи не воюют со стариками, бабами и детишками, – снисходительно отвечает молодой дядька. – Но, раз уж мы спасли тебя от котолака, расскажи, что ты делала так далеко от ваших земель и так близко к нашим!

– Охотилась! – усмехается Предрага.

Это смелое заявление, чтобы не сказать – нахальное. Они находятся в охотничьих угодьях Кресичей, а у здешних лесных промысловиков не одобряется нарушение границ – если только хозяева не пригласят друзей или родичей поохотиться на своём «пути». Застигнув непрошеного чужака в своих угодьях, хозяева, может, и не убьют его, но заставят отдать добычу, а потом ещё и выплатить приличную виру. А об охотнике-воре пойдёт такая слава, что впору будет самому удавиться.

– Если верно то, что я слышал о тебе, Предрага из Бродья, ты решила наведаться в Заячий Распадок, где растёт омела. Она ведь тебе нужна для колдовских дел, а нигде ближе она не встречается. Вот ты и решила сократить путь через наш лес. Я вижу у тебя на поясе серп, и, хотя он в чехле, готов спорить, что он золотой – тот, которым ведьмы режут омелу. А ножик у тебя бронзовый – потому что вам, ведьмам, нельзя касаться железа. Ну что? Угадал?

– Зачем же спрашиваешь, коли сам всё видишь? – говорит молодая ведьма. – Ладно, добрые люди, – сколько яда в этом «добрые люди»! – благодарствую за помощь… хоть и не думала, что когда-то поблагодарю кого-то с хутора Кресево. У вас свой путь, а у меня свой. Пойду… если в спину не стрельнёте!

Но через несколько шагов раненая левая нога её подводит. Ведьма не издаёт ни звука, но заваливается вбок. Стас, который оказывается ближе всех, подхватывает девушку обожжёнными руками.

Лютая боль, притихшая под повязками, вспыхивает белым пламенем, и мальчишка едва не теряет сознание. Но он не кричит. Нет.

Влад, побледнев едва ли не больше братишки, успевает подхватить обоих и удержать от падения.

– Где руки обжёг, малой? – спрашивает Предрага, утвердившись на ногах и придерживаясь для верности за деревце. Стас, обидевшись на «малого», оглядывается на старших, моментально сделавших постные лица. Поездки за «ведьмиными грибами» – великая тайна, которую не разглашают ни дома, ни здесь. А ведьма продолжает. – Необычный ожог. Не огнём, не железом и не варом, а злым соком. На муравьиный яд похоже… Это ничего. Ложись, храбрец, сейчас я тебя поправлю.

– Если ты, тварь… – произносит Завид, его останавливают крики отца и брата – «Завид! Дядька!».

– Ничего я ему не сделаю. Вылечу. Для меня это пустяк. Зато никто не скажет, что Предрага Буйвидова Броджич принимает милость от Кресева. Ложись, парень. Если, конечно, не боишься страшной ведьмы.

С молчаливого согласия старших Стас вытягивается на лесной подстилке. Предрага что-то неслышно приговаривает и водит руками над Стасом, и по его телу волной прокатывается странное ощущение – «горячих иголочек», как в отсиженной ноге. Вскоре девушка приближает ладони вплотную к обожжённым рукам. Боль доходит до предела, который, кажется, уже невозможно терпеть без слёз…

– Не скули, малыш! Тебе ведь уже не больно, так?

Предрага бесцеремонно хватает «пациента» за руку и рывком поднимает на ноги. Полуобморочный Стас чувствует, что боль из обожжённых рук и вправду куда-то делась. Тем временем девушка сильными и ловкими движениями срывает повязки. Сперва с правой, потом с левой.

Язвы исчезли бесследно. То есть не совсем бесследно – остались красные пятна, как после зажившего ожога.

– Если ты, парнишка, ожил, – звучит ее голос, – сходи, принеси мою торбу. Она к седлу приторочена. Мне тоже надо подлататься.

Стас, как заворожённый, шагает к туше лосихи, на которой ехала Предрага. Стараясь не смотреть на развороченные внутренности убитого животного, он распускает ремни, крепившие торбу к седлу. Предрага, держась за деревце, садится на землю и вытягивает левую ногу. С невозмутимым видом извлекает из торбы полотенце, расстилает его на земле и расставляет коробочки, глиняные горшочки и мутно-зелёные скляночки. Сдвигает понёву, разрывает уже надорванный подол рубахи, смачивает тряпицу из скляночки – в воздухе распространяется резкий запах спирта, который здесь, как рассказывал отец, называют «извинь», то, что делают из вина. Проспиртованной, точнее, «произвиненной» тряпицей Предрага протирает руки и кожу вокруг раны, достаёт из коробочки кривую золотую иглу, в которую уже вставлена нитка.

Помедлив мгновение, лекарка поднимает голову, оглядывает четверых мужчин и жестом подзывает Влада.

– Подойди сюда, молодчик. Поможешь. Подержи вот так… нет, почекай, я тебе поперва лапы очищу… – и протирает ему руки проспиртованой тряпицей. – Надеюсь, не наблюёшь мне промеж ног, удалец?

И, пока ведьма деловито штопает себе бедро, Влад придерживает края рваной раны.

– Ну вот. Теперь жить можно. – Закончив с обработкой раны и собрав инструменты, Предрага поднимается на ноги, без лишних церемоний придерживаясь за шею Влада.

По-прежнему сильно хромая, она подходит к туше своей лосихи, поднимает с земли топорик, который, должно быть, обронила в неудачной схватке с котолаком, и несколькими сильными ударами срубает молодой дубок, толщиной в её руку. Ещё несколько ударов – и деревце превращается в корявый, но ухватистый костыль. – Я пойду. Не поминайте лихом. Котолака обдерите, а лосиху мою не трожьте, оставьте Лесному Хозяину да чади его, – и намеревается уходить.

– Стой! – почти кричит Влад. Все оборачиваются на него.

– Куда ты собралась, дура? Тебя с хромой ногой мышь загрызёт, если раньше кровью не изойдёшь! Дядька Завид! – голос Влада срывается, – Ее надо взять на хутор! Пусть хоть немного отлежится! Это ж для неё верная смерть, сейчас вот так в лес идти!

– Владка, она из Броджичей, – отвечает дядька.

Он говорит очень спокойно, но спокойствие это очень нехорошее.

– Мы её спасли от смерти, – тоже спокойно и очень жёстко отвечает Влад. – А она потом Стасу помогла.

– А и в самом деле, шурин! – вмешивается отец. – Кто бы она ни была – нехорошо её бросать в лесу.

– Кто-то из её братьев убил Богдана, моего троюродного братишку… – тихо, почти мечтательно произносит дядька Завид. – Мы с батей учили его всему, что надо знать мужчине, потому что его отца задрал кабан на охоте, а мать умерла от огневицы, и мы взяли его в наш дом. А Богдану, когда его убили, было столько же, сколько Стасу сейчас, и он ещё не женился… – он замолкает. И через какое-то время продолжает. – Пускай раду собирают. Как приговорят, так тому и быть. Предрага! – он старается говорить без яда в голосе. – Поедешь с нами. Слышишь? Оклемаешься… и отправляйся на все четыре стороны, никто тебе зла не сделает.

Предрага еле заметно кивает.

– А ты, добрая душа, – говорит он Владу, – покажи красной девице, что нож у тебя висит не только для того, чтобы в тычку играть. Освежуй котолака. А то твою добычу расклюют сороки и съедят черви, пока мы лясы точим.

– Я сколько живу, а котолаков в жизни не видел, – рассуждает дядька Завид, пока они обдирают бестию. – А вот Зычко, дядька мой по матери, видел. То есть увидел раньше, чем котолак на него сиганул. Теперь у него остался один глаз да одна рука рабочая, а вторая больше для виду болтается. Но зато у него на заплоте котолачий череп щерится, а у тётки Радмилы душегрея котолачиной оторочена. Паскудная зверюга. Нюх лепше волчьего, слышит – куда там летучей мыши, а видит хоть днём, хоть ночью за полторы лиги.

Фэнтезийное словечко звучит естественно и непринуждённо. Стас вспоминает, что здесь это нормальная мера длины, по-нашему около пяти километров.

– И умнющий, зараза! Самый умный зверь – всё-таки зверь, а котолак тебя в лесу скрадывает, как человек. Людей ненавидят, убивают не затем, чтоб зъисть, а за просто так…

– Почему? – отваживается на вопрос Стас.

– Говорят, – отвечает дядька, – котолаки повелись от волочайки, которая богатого мужа отравила и всю его семью, а как дело раскрылось – бежала в лес, а там её лют покрыл. Вот и пошли. Не люди и не звери.

Шкуру и череп «няшного котика», к некоторому неудовольствию Влада, навьючивают на Завидова быка. Лосихи тревожно фыркают от запаха крови. На Владову лосиху усаживают Предрагу. Влад сидит позади и как-то само собой получается, что во время езды он приобнимает девушку.

Путь до хуторских полей проходит без приключений, чему Стас в глубине души рад: здешние приключения пахнут порохом, кровью и рвотой. И кровь не всегда бывает чужая.

– Хей, шурин! – окликает отец, когда они едут по меже.

– Чего?

– Давно спросить хочу… а куда ты… – он на секунду задумывается, – вчера уезжал? И позавчера тебя не было…

– Было дело, – откликается Завид. – С дядькой Нелюбом ездил свататься.

– Но? – Отец явно заинтересован. – К кому?

– К Богдану из Везничей. За Дарёнку, его среднюю дочку. Осенью свадьба. Дарёнка, по правде, с того года по мне сохнет, ну, а Богдан своей дочери не враг.

По пути до лосиного «ангара» Завид, который, кажется, рад отвлечься от неприятных раздумий, загружает спутников семейным эпосом. Мелькают имена – то забавные, то завораживающе-красивые. Он рассказывает про дядьку по матери, Мстивоя Толстого – знаменитого рыболова, обжору и знатока державных законов, про своего пра-пра-прадеда Сбыслава Ломаного, которого в юности чуть не насмерть задавил медведь…

– …А Лишко, младший сын Мстивоя, тот по весне свою долю в наследстве у братьев на золото обменял и в панцирные казаки пошёл волонтарем, – вещает дядька, когда они заводят своих скакунов в лосятник и рассёдлывают. – А что мешает? Грошей у него довольно, чтобы снарядиться, а коли испытания выдержит, «семь седмиц в пекле», как они говорят – ласково просим, брате, до наших лав. А лет через десять-пятнадцать, если жив будет и грошей накопит, сможет своё копьё собрать и будет рыцарем. Правда, дети его рыцарство не наследуют, потому что он из простых. Вот только если его, уже когда копьё станет водить, на рати срубят, или от боевой раны помрёт, тогда его сыны будут рыцарями с крови и кости…

У Стаса голова идёт кругом. Это не фэнтези, а жизнь его предков и родственников, причём не очень далёких, по здешним-то меркам!

Предрага пытается идти вместе со всеми и ковыляет весьма бойко, но на полпути от лосятника до дома её костыль ломается. Влад удерживает её, а потом, не слушая яростного протестующего шипения, подхватывает на руки. Дядька и отец мрачнеют, но ничего не говорят.

Во дворе они встречают бабушку Смагу. Узнав, что произошло в пуще и кого тащит на руках её старший внук, бабушка сурово поджимает губы и посылает младшую девчонку привести отца.

– А её, – говорит бабушка, – в дом неси, внучек. Не на завалинку же класть раненую девку… хоть и из Бродья.

Скоро приходит дед Некрас. Слушая рассказ о лесных приключениях, он, несмотря на всю невозмутимость, меняется в лице. Сперва брови ползут вверх от изумления, потом глаза загораются холодным гневом. Но гнев проходит, уступая место задумчивости.

– Может, это знак… – произносит он, забрав в горсть бороду. – Завид, обойди-ка все дома да скличь мужей на раду.

– Заварили кашу… – цедит сквозь зубы отец после ухода Завида.

– Что есть, то есть, зять. – Дед Некрас присаживается на завалинку. – Может, варево выйдет солоно, а может, и нет. А вы, парни, – он как будто только что замечает Влада со Стасом, – как будто заскучали, нет? Так у нас скучать не полагается. Эй, Милко! Иди-ка сюда, лайдак, вот я тебя! – На зов подходит мальчишка восьми лет, один из младших дед-Некрасовых сыновей. – Ну-ка, дядька, покажи племянничкам, где у нас дровяник. Третьего дня я добру сушину из озера выловил, а разделать всё недосуг, – говорит дед Некрас. – Вот вы её распилите да поколете. Милко вам всё покажет и сручье выдаст – пилу да секиры. Работы немного, как раз, чтобы размяться после тряски в седле. Понадобитесь – кликнем.

– Верно, – говорит отец. – Не на курорт приехали. Давайте, парни.

Понимая, что их под весьма прозрачным предлогом отсылают подальше, Стас и Влад идут за малолетним дядькой, который в полтора раза моложе младшего племянника.

«Добра сушина» представляет собой выцветшее до светло-серого цвета дерево. Ствол наспех распилен на несколько брёвен – это было сделано, чтобы поднять добычу из озера. Рядом кучей лежат толстые сучья.

Милко выносит из дровяника двуручную пилу, топор и колун. Влад и Стас подкатывают один обрезок ствола под другой, чтобы конец свободно свисал, и начинают пилить. Милко принимается за разделку сушняка. Видно, что мальцу тяжеловато держать топор, но он работает сноровисто, не хуже взрослого мужика.

– Интересно, что они там решили… – говорит Стас через некоторое время.

– Узнаем ещё. Нас позовут, – отвечает старший.

В этот момент их негромко окликает девичий голос.

Возле угла дровяника, привалившись плечом к стене и сложив руки на груди, стоит Предрага.

Все трое одновременно бросают работу. Девушка смотрит на них, покусывает ноготь и ухмыляется.

– Послушай-ка, э-э… Предрага… – говорит ей Влад.

Девушка смотрит на него с выжидательной улыбкой, и Влад решается:

– Милко, Стас, вы уж тут порубите, а нам с Предрагой поговорить надо.

Они уходят за угол сарая. Предрага уже почти не хромает, хотя идёт без костыля, лишь слегка опираясь на руку Влада. Стас борется с искушением прокрасться следом, но, вздохнув, замахивается колуном над чурбаком, поставленным на другой…

Он успевает устать, когда прибегает еще один парнишка сообщить, что их зовут старшие родичи. Стас не без удовольствия откладывает колун. Предрага с Владом уже вернулись. Присланный парнишка торопит:

– Дядьки собрались на раду! Вас ждут!

Их вправду ждут. За столом в горнице, под божницей, сидит прадед Ждан, справа от него – дед Некрас. А ещё два десятка мужиков – и молодых, недалеко за двадцать, и кряжистых усачей средних лет, и ещё один пожилой – длинноволосый, плешивый, бородатый, со злыми колючими глазами.

Помимо них, за столом сидят ещё отец и дядька Завид. Сидят они немного поодаль, потому что Завид ещё не женат, а отец и вовсе не Кресич.

Влад и Стас по обычаю кланяются собранию.

– Проходите, парни, садитесь, – говорит дед Некрас. – Вот, знакомьтесь, родичи, кто кого не знает…

Дед Некрас размеренно представляет братьев родных, двухродных и трёхродных, и Стас шепчет про себя их имена, чтобы, паче чаяния, не забыть.

– …А вот зять мой Ингорь да сыны его, Влад да Стас. Вы ведь прежде не виделись. А сейчас нам вместе думать. Дело нешуточное заварилось. Расскажи-ка, Завид, как вы в лесу девку из Бродья встретили. А вы слушайте, да поправьте, если что не прямо скажет.

Завид размеренно рассказывает о происшествии в пуще.

– Я так разумею, это знак, – заканчивает Завид свой рассказ. – Знаю, от пращуров заповедано честь рода хранить и за родную кровь с главниками биться. Я крови не боюсь, сам Третьяка Броджича отправил на небеса, а его молодший братишка Драган в запрошлом году мне кишки выпустил…

– Знаем, племяш, знаем, – перебивает его двоюродный дед Нежелан. – Знаем, что ты вояка добрый. Так в том никто не сомневается. Но сейчас ты ведёшь к тому, чтобы нам с Броджичами замириться, так?

– Нет, – упрямо говорит Завид. – Но знак нам был, и с этим надо что-то делать.

– «Знак», «знак»! – сердится Нежелан. – А если простое совпадение? Или чёртова ведьма сама всё подстроила?

– Отрядим послов в храм, или к отшельнику, отцу Богумилу, – говорит Нелюб. – Нехай святые волхвы кидают резы или иначе спросят Богов, как нам быть.

– Нет! – негромко, но властно говорит прадед Ждан. Все замолкают и поворачиваются к нему. – Не для того мы собрались, чтобы передоверить кому-то решение, хотя бы и святым волхвам. Боги дали знак нам самим. А мы – не мальцы и не батраки, чтобы за чужую спину ховаться, чужим умом жить. Думайте.

Старик с лютыми глазами – стрый Гудим, как его представил дед Некрас – с кряхтением наваливается на стол.

– Кресево бьётся с Бродьей не один век, – говорит он. – Вот так взять да расчеломкаться с теми, на ком братов наших кровь…

– Езеричи с Глинскими были во вражде со времён господаря Волисуда, не одно поколение резались, а в молодые годы Преслава, отца нынешнего господаря, волхвы дозволили им примириться и породниться, – напоминает сидящий напротив него молодой мужик, удивительно похожий на Влада – каким тот будет лет через десять.

– Не так! – перебивает его Нежелан. – Господарь Преслав повёл рать против сводного брата, который стола домогался и орду санбуреев поднял, а господарь позвал вольные роды в ополчение, и все взрослые мужи Езеричей да Глинских погибли. Потому волхвы и повелели им примириться.

– Так, братко, – соглашается Нелюб. – И волхвы повелели обручить Нежку Глинскую с Бранко Езеричем, хотя они оба были ещё малы, и поженили их только через пять лет.

– Я на ведьме из Броджичей жениться не собираюсь! – с шутливым испугом заявляет Завид. – И не заставите!

– Больно нужен ты ей, – негромко рявкает дед Некрас.

Влад вздыхает и сглатывает слюну, и это не ускользает от взора прадеда Ждана.

– Ну-ка, малый, скажи, что хотел, – всё так же негромко, но внятно и властно произносит он.

– Если позволите… – Влад зачем-то встаёт, точно в школе. – Я – не Кресич… но я ведь вам кровный родич, так? – он снова сглатывает. – Если бы я взял в жёны Предрагу из Бродья… тогда бы вы… то есть мы… заключили мир с её семьёй… это возможно, да?

В горнице становится так тихо, что слышно, как о слюдяное окно бьётся муха, а две её товарки выписывают под потолком знаки бесконечности.

Первым приходит в себя дед Некрас:

– Кха! Парень, ты что, у нас просишь руки этой ведьмы? Это тебе надо к её родне свататься! И то, если…

– Если сперва поговорит с родным отцом! – Отец подхватывается с лавки. – Дозволите с сыном пару слов наедине перемолвить?

– Конечно, Ингорь! – совершенно спокойно говорит дед Некрас. – Идите, мы подождём.

Отец едва не за шкирку выталкивает Влада из горницы, выводит из хаты и тащит за угол. Стас с дико колотящимся сердцем бежит за ними.

Отец хватает Влада за плечи и решительно встряхивает.

– Ты что, сыночка, плохо спал ночью? Или головку зашиб? – спокойно спрашивает он – но мальчишки знают, что это спокойствие – свидетельство высшей степени гнева. – Вернись в горницу и извинись перед всеми. Скажи, что на тебя нашло минутное помрачение разума. Потом мы распрощаемся и уедем отсюда. Навсегда. Конечно, нехорошо так с роднёй расставаться, но придётся…

– Нет, – спокойно говорит Влад. Фамильного упрямства ему тоже не занимать.

Стаса оба они, кажется, сговорились не замечать, но у него как-то совсем нет желания влезать в эту милую беседу.

– Тогда я тебя, щенок паршивый, просто скручу и отнесу в комягу…

– Папа, ты этого не сделаешь.

– А ты что же, драться со мной будешь? – отец недобро усмехается. – Ну, ты хоть и здоровая орясина, но против меня ещё сопляк…

Влад качает головой.

– Нет, пап. Просто… ты же понимаешь, почему я так решил.

– Если бы я был глупой бабой, я бы решил, что эта чёртова ведьма тебя околдовала, – говорит отец. – Но, поскольку я не баба, я теряюсь в догадках.

– Батюшка Ингорь!..

«Эта чёртова ведьма» снова подкралась к ним с такой стороны, откуда никто не ждал. Вот только в ней мало осталось от ведьмы. Перед ними стоит девчонка, собравшая в кулачок всю решимость, и вот-вот готовая разреветься от отчаяния.

– Батюшка Ингорь, прости меня, дуру, не смогла я его отговорить!..

– ???

– Я всё-таки ведьма, – Предрага улыбается как-то… жалко. – Я поняла, что он задумал, и сказала – твой дом там, откуда ты пришёл. А Влад ответил: мой дом там, но моё место здесь, а теперь я понял, что и моё сердце тоже.

Стас изумлён – вот, оказывается, как старший умеет красиво изъясняться! У старшего уши вспыхивают и становятся похожи на кленовые листья по осени.

– Да, папа, – насколько удаётся твёрдо говорит он. – Прости… я давно это решил… а тебе всё боялся сказать… – у него начинают дрожать губы, но он сдерживается.

Зато Предрага ударяется в рёв. Колдунья, умеющая врачевать раны наложением рук, бесстрашная лесовичка, не испугавшаяся ни хищной бестии, ни четверых мужиков из враждебного рода, с рыданиями бросается на шею – только почему-то не Владу, а отцу. Её плечи подрагивают, сквозь плач слышатся обрывки слов.

Отец бережно, но решительно отстраняет её.

– Чёрт бы вас драл… – произносит он, ни на кого не глядя.

Остаток дня в Кресево запоминается Стасу обрывками. Вот они снова в горнице. Отец с лицом не то чтобы мрачным, а каким-то потусторонним, Влад – бледный и сосредоточенный; они оба о чём-то говорят с родичами. Те выслушивают их, потом принимаются спорить между собой.

– …Буйвид Броджич – кремень! – говорит «стрый» Гудим. – И он помнит, кто отправил к пращурам его отца да племянника.

– Против воли Неба и он не дерзнёт!.. – возражает Нежелан.

Стас возвращается в реальность, когда чувствует на плече отцовскую руку.

– Время, парень, – говорит отец. – Нам с тобой пора возвращаться.

Влад первым берёт корзину и одно из ружей.

– Я… скоро! – говорит он, глядя в глаза деду Некрасу. Тот кивает.

Прощание выходит каким-то скомканным. Возле ворот стоит Предрага. На ней всё та же окровавленная и кое-как заштопанная рубаха с понёвой, но видно, что девушка уже свободно ковыляет без костыля. Она смотри на Влада. Тот, держа одной рукой на отлёте тяжёлую корзину, приобнимает девушку и без стеснения целует в губы.

Путь до причала недолгий, но Стасу кажется, что они прошагали тысячу километров, не сказав друг другу ни слова.

Но вот вещи уложены, комяга готова к отплытию. Надо что-то сказать. Что-то важное.

– Как я понял, – отец решает всё-таки нарушить молчание, – ты не передумал.

Влад кивает.

– Тогда скажи одно. Почему?

– Это долго объяснять. А у вас и так времени немного…

– Да ты уж сделай милость, потрать на нас полчаса своего драгоценного времени! Скажи, может, я тебя чем-то обидел? Или мать?

– Что ты говоришь! Я вас всех люблю!

– Тогда в чём же дело? Слушай, может у тебя какие-то сложности? Может ты с какими-то уродами зацепился и боишься, что тебе будут мстить, и ты нас подставишь… А, Владка? – отец с надеждой всматривается в лицо сына.

– Нет, пап, всё нормально. Поверь мне, пожалуйста!

– Так почему ты решил… тьфу ты! Влюбился, что ль, в эту… Предрагу, до потери рассудка?

Влад смущённо ухмыляется.

– Ни в кого я не влюбился… – это звучит немного неискренне… только самую малость. – Если бы только в ней дело было, я бы её в наш мир перетащил, ну как ты маму! И укоренил в лучшем виде! Она умная, пап, она бы сумела! Просто… ну, я понял, что здесь моё место, вот и всё. Наш мир, в котором мы живём… это не жизнь вообще! – Влад прерывисто вздыхает и выдаёт явно «домашнюю заготовку»: – Это что-то среднее между сериалом по «эс-тэ-эс» и игрухой «зе симз». Я так не могу, пап, извини. А здесь…

– …Да, да. Воздух, как хрусталь, лес полон дичи, воду можно прямо из речки пить, ветчина без красителей, сыр из молока, а не из пальмового масла, девки здоровенькие с косами до задницы, да без феминозных тараканов в бошках, а мужчины похожи на мужчин, а не на офисное «оно». Вольные, работящие, богатые люди, которые никого не боятся и никому не кланяются. За родню и друзей горой, а если с кем враждуют – так честно режутся, а не стучат «куда следует» и не плетут интриги…

Влад кивает.

– Ну, просто рай, да? А ты знаешь, сынок, это ведь не этническая деревня, не реконский фест и не фэнтези. Это мир, который живёт по своим законам. И эти законы порой жестоки. Тут молочных рек и кисельных берегов нема. Тут, чтобы выжить, надо работать. А ты не умеешь почти ничего из того, что умеют твои сверстники здесь. Ты не умеешь ни пахать, ни бороновать, ни плотничать, ни скорняжить, ни ухаживать за скотиной, не сможешь сшить или починить упряжь. Ты не сумеешь даже сплести корзину или брыль, а ведь здесь это считается не работа, а – так себе, когда делать по хозяйству вроде нечего, а руки надо чем-то занять… Тут, кстати, люди верят, что пустым рукам бес работу найдёт. …Хочешь сказать, ты всему научишься и станешь настоящим хозяином? Может быть. Годам к двадцати пяти, а то и попозже, когда здешние мужики имеют своё хозяйство, семью и уже своих детей учат работать на земле.

Влад пофыркивает и дёргает уголком рта.

– А что ещё ты можешь делать? Ремёсел тоже не знаешь, значит, опять-таки придётся учиться с нуля. Да ещё и не всякий ремесленник возьмёт в ученики орясину шестнадцати годков, которому, по делу, пора быть подмастерьем. Пока набьёшь руку, чтобы сравняться с плохонькими мастерами, уйдёт лет пять, а то и все десять. А кому тут нужно «тяп-ляп», когда можно заказать работу у доброго мастера? То-то же. Кстати, ремесленники здесь грамотные, да и большинство земледельцев – тоже. А ты, парень, здешнюю азбуку не знаешь от слова «совсем». Тебе ещё читать-писать учиться. Ты вообще ничего не умеешь из того, что нужно для здешней жизни, понимаешь ты это? А здесь тем, у кого сила есть, а умений ни на грош, одна дорога – в батраки. Делать, что скажут, и потихоньку учиться хоть чему-нибудь. Ну, или ничему не учиться, а оставаться мальчишкой на побегушках до седых волос!.. Наверное, дед Некрас тебя в чужие люди не пошлёт, будешь на него батрачить, а потом – на дядьку Завида. Оно тебе надо? Думаешь, Предрага будет рада стать женой батрака?

Влад молчит.

– …Спросишь, откуда я всё это знаю? А от него, – отец кивает в сторону усадьбы. – От деда Некраса. Я тоже когда-то давно подумывал, не остаться ли мне здесь. И у меня было больше оснований поменять наш мир на этот. Но Некрас мне всё разложил по полочкам, и я понял, что он прав.

Влад по-прежнему молчит и не трогается с места.

– А знаешь, почему дедова семья помогает нам с грибами? От родственной любви? Не только. Земля тут благодатная, только землепашцам надо платить подать господарю. А господарь берёт подать не зерном и не мехом, а золотыми монетами. С Кресева мытарь берёт два золотых в год, и попробуй не отдай! Чтоб ты знал: за десять золотых можно поставить дом, вроде того, как у твоего деда. А они платят. Потому что, если они вместо подати покажут дулю, господарь вместо мытарей пришлёт панцирных казаков. И те возьмут не только подать, да ещё и пеню – столько же. И ещё себе – на прокорм. А если господарь от этого края отвернётся – придут те, кто захочет взять не пару золотых в год, а всё и сразу. А мы каждый раз привозим пять золотых кругляшек с гербом господаря. И для твоего деда наше золото – очень большое подспорье. В нашем мире золото стоит дешевле, чем у них, а вот грибной порошок – на вес алмазов. Да какое там – намного дороже, сам знаешь.

Про грибной порошок и Влад, и Стас знают. Его свойства они испробовали на себе, и не раз. Стас в прошлом году сломал в драке левую руку, да так, что кость пробила кожу. А потом, когда они приехали домой из травмпункта, мама разболтала в воде щепотку порошка и дала ему выпить. У Стаса поднялась температура, его три часа жёстко колбасило – мерещилось, что стены квартиры пляшут и складываются под острыми углами. А наутро о переломе напоминал только лёгкий зуд. Через день он уже вовсю тарзанил по деревьям. И когда Влад, ещё третьеклассником, притащил из школы скарлатину, полстакана воды и щепотка грибного порошка вылечили его за считанные часы. И когда трёхлетняя Владанка опрокинула на себя кастрюлю с кипящим борщом. И когда мама в зимний гололёд упала с лестницы и сломала позвоночник. И когда у отца случилось недоразумение с деловыми партнёрами, и его нашли возле подъезда с пулей в животе.

Как бы жестоко им не случалось биться и ломаться, какая болезнь бы их не валила, чем бы они ни травились – щепотка грибного порошка, разведённая в воде, ставила их на ноги. Три-четыре часа в аду, когда, кажется, неведомая сила выкручивает тебя, точно бельё, которое выжимают – и ты как новенький.

Чудесные грибы помогли отцу двадцать лет назад создать фирму, торгующие «биологически активными добавками». Конечно, называть это снадобье БАДом – всё равно что, скажем, современный крутой танк обозвать «бронированной телегой». Доза грибного порошка в пилюлях была рассчитана так, чтобы не привлекать лишнего внимания. Но больные, принимавшие грибные пилюли, уверенно шли на поправку. Сломанные кости срастались быстрее, чем обычно, и потом никогда не болели к непогоде. Изорванные микроинфарктами сердца начинали биться тихо, сильно и ровно. Растворялись и незаметно выходили песком камни. Затягивалась без следа прободная язва желудка. Отступала и понемногу пропадала лютая катаракта. Останавливали рост хищные злокачественные опухоли. Притерпевшиеся к мысли об одинокой старости бесплодные пары неожиданно обнаруживали, что скоро станут родителями – и производили на свет отменно здоровых детишек. Да и сами «молодые» родители, разменявшие уже пятый десяток, чувствовали себя лет на двадцать пять, не старше.

Отец не один год бился над секретом грибов. Он потратил кучу денег на лабораторию, но, по его словам, тайну грибов не разгадал бы целый институт. «Наш гриб работает как мощный иммуностимулятор, – пришел к выводу отец. – Хорошо. Но он даёт отличные результаты и по артриту. А ведь артрит – это аутоиммунное расстройство. Ситуация, когда служба безопасности организма сходит с ума и начинает бить по своим. При артрите, наоборот, показаны подавители иммунитета. А гриб его лечит, без рецидивов и побочек! Как это понимать?» Кое-что всё-таки удалось выяснить. Оказывается, грибной порошок увеличивает содержание каталазы – фермента, уничтожающего смертоносную перекись водорода, которая образуется как побочный продукт обмена веществ и медленно сжигает организм изнутри. Но в общем чудо-гриб оставался, как говорил отец, «философским камнем фармакологии»: всемогущим и… непостижимым.

– …А знаешь, Влад, что наш чудо-порошок в здешнем мире не работает? И, если ты тут сломаешь ногу – будешь лежать с лубком да припарками месяц-другой. А банальный аппендицит уложит тебя в гроб, потому что здесь его не умеют лечить…

Это так. Чудодейственное грибное снадобье, которое в их мире только что мёртвого не поднимает, здесь – чуть горьковатый порошок, и более ничего. И неважно, в каком из миров его приготовили – здесь, куда они приезжают раз в год по грибы, или там, где они проводят большую часть жизни. Никто не знает, почему так происходит. И это не единственная загадка двух миров…

– Я буду осторожен, – отвечает Влад. – Обещаю не выходить из дома в гололёд и не глотать виноградные косточки. Да и не забывайте! – он ухмыляется, – моя невеста – ведьма, не даст пропасть!

– Я понимаю, Влад, что ты это себе давно в башку вбил, и отговаривать тебя было бы бесполезно, – говорит отец, помолчав немного. – Просто… – Он вздыхает. – Так. Вот, держи… на первое время, – он суёт в руки Владу тихо брякнувший мешочек.

– Не надо, – говорит Влад. – Вы ведь их тоже не печатаете…

– Да именно что печатаем. Ты ж сам на той неделе на монетном станке стоял, забыл, что ли?

– Да… я в другом смысле. Что в вашем мире золото тоже на дороге не валяется.

– «В вашем»… – отец произносит эти слова так, точно ему пришлось облизать жабу. – Бери, я сказал. В этом мире, где ты решил жить, младшим принято слушаться старших родичей и не фыркать. Привыкай.

Влад принимает мешочек.

– Владка… – у Стаса прыгают губы, он крепится изо всех сил, чтобы не зареветь. Влад порывисто обнимает его и прижимает к себе. У Стаса дёргаются плечи, но он не плачет. Нет. Через полминуты они отстраняются.

– А ты, парень… тоже… не вздумай вслед за мной!.. – очень серьёзно говорит Влад и показывает братишке кулак. Стас не знает, мотать головой, что, мол, «не вздумает», или кивать, в знак того, что согласен со старшим, поэтому делает то и другое. Влад коротко смеётся. Стас тоже несмело улыбается.

– Пора, – говорит отец, положив руку на плечо Стасу.

Они сталкивают «комягу» в воду, и они гребут прочь, не оборачиваясь. Влад, неподвижно стоя на берегу, молча смотрит им вслед.

Они выводят лодку на середину озера и гонят её по тому же пути, по которому прошли утром. Только сейчас они идут в обратном направлении. И теперь их двое. И поэтому комяга идёт тяжелее.

Отец молчит. Стас молчит тоже. Машинально отгребая слева и справа, он думает. Они приедут сюда через год и один день – а для деда Некраса, бабушки Смаги, дядьки Завида, для Влада и Предраги всего лишь наступит завтра. Стас вырастет, а в Медленном мире только закончится лето, и Влад так и останется подростком. Время в двух мирах течёт с разной скоростью, и никто не знает, почему так происходит. Как и то, почему человек из Быстрого мира может без ущерба для себя посетить Медленный мир. Но только раз в год и не более чем на одни сутки. Тот, кто задержится в чужом мире на больший срок, уже никогда не сможет его покинуть. Переход – подобный тому, через который они проходили в овраге – не пропустит его. Человек просто пройдёт там, где стоят незримые и неосязаемые ворота, но не сможет пересечь границу миров.

Интересно, а человек, который родился здесь, а потом перебрался в Быстрый мир – он может вот так сходить сюда в гости? Стас вспоминает, что мама никогда не сопутствовала отцу в его поездках на грибную охоту, хотя ей наверняка хотелось повидаться с роднёй. Наверное, портал не пропустит «эмигрантку». А может, она боялась, что, попав в тот мир, в котором родилась, не найдёт в себе силы вернуться туда, где обрела свой второй дом…

Обратный путь занимает больше времени. То ли потому, что они теперь гребут вдвоём против течения, то ли по другой причине. Солнце садится, когда они причаливают в устье лесистой балки, вытаскивают на берег мешки и затягивают комягу на крытый настил. Едва дав Стасу отдышаться, отец заставляет его подняться, навьючить на себя ружьё и заплечную корзину. Сам берёт два ружья и две корзины. Стас вымотался до изнеможения, но день близится к концу, а им ещё нужно перейти на свою сторону.

Вот и Каменные Ворота. Первым отец отправляет Стаса, затем переправляется сам.

Вот они дома. Странный и манящий мир, похожий на сказку, остался позади… и там же остался Влад. Возле машины, сгрузив снаряжение, отец коротко обнимает Стаса.

– Я давно понял, – говорит отец. – Он уже в прошлый раз готов был остаться. Мне-то он ничего не говорил, ни тогда, ни потом, только плохим бы я был отцом, если бы не догадывался, что у сына в голове творится. Год назад его что-то удержало… не знаю, что. Я решил – ладно, одумался, а дальше повзрослеет, сам поймёт, что некоторым мечтаниям лучше никогда не сбываться. А он, оказывается, только укрепился в своём решении…

Отец надолго замолкает. Молчит и Стас, до которого запоздало доходит, что отец сейчас впервые говорил с ним как со взрослым.

Они подъезжают к воротам дома далеко за полночь. В окнах темно, но Стас знает, что мама их ждёт. И вдруг ему приходит мысль, что она непостижимым образом знает, что случилось там, в мире за Каменными Воротами…

Добрый Народ

Мы как древний, волшебный народ,

Что сливается с камнем и мхами…

Алексей Широпаев

Бесноватый, искалечивший одиннадцать человек, корчился на земле. Правоверные, невзирая на окрики и пинки полицейских, бросали в него камни и били палками

– Сволочь! Тварь! Сын свиньи! – Благочестивый Хазред изловчился и ткнул посохом тело бесноватого.

– Убейте его! Убейте! – крикнул молодой Мартах и бросил в бесноватого камень. Камней вокруг валялось множество. Когда полицейские подстрелили бесноватого, превратившего улицу в курятник, в который ворвался хорь, люди принялись кидать в воющего и рычащего демона камни, убивая свой страх.

– Отойди! Отойди, мать твою! – Полицейский грубо, как полагается начальнику, оттолкнул Мартаха. В это время Хазред снова ударил бесноватого посохом.

Бесноватый, лежавший без движения, неожиданно крепко стиснул пальцами посох и рванул на себя. Хазред потерял равновесие и шатнулся вперёд, вслед за посохом. Бесноватый молниеносным движением толкнул от себя посох, точно поршень машины.

Раздался крик. Те, кто был поближе, в страхе шарахнулись в стороны, но их смяли те, кто сунулся вперёд, чтобы посмотреть, что случилось.

Хазред пускал кровавые пузыри и побелевшими пальцами вцепился в посох, который уходил ему в солнечное сплетение. Чапан на спине поднялся горбом, быстро промокавшим кровью: посох пробил его насквозь.

– Я сказал – все отошли! Кому говорил, да? – крикнул полицейский и дал по шее подвернувшемуся шустрому мальчонке. Наиб – начальник патруля, сжимавший в руке револьвер, прицелился и выпустил три пули в бесноватого. Тело несколько раз дёрнулось от попадания пуль – но это было шатание мёртвой туши, по которой бьют, а не содрогания живого тела. Последние жизненные силы бесноватого, удесятерённые припадком, ушли на удар посохом.

– Пошли отсюда! Вы что, бесноватых не видели? – прикрикнул наиб. – Эй, ты куда?!. Ты с самого начала был, да? Всё видел? Оставайся, ты свидетель будешь! И ты тоже, стой! Куда? Хазын, держи его!

Патрульный, названный Хазыном, схватил за шиворот молодого Мартаха. Двое других – пожилые мужчины, остановленные окриком начальника – покорно стояли здесь, с видимым равнодушием посматривая на мёртвую тушу бесноватого, и на умирающего Хазреда.

Люди, видя решительный настрой полицейских, попятились. Видно, все вспомнили, что день сегодня совсем не праздничный и у всех много дел.

Трое остановились на углу.

– А позавчера на Гуляханском базаре… тоже… бесноватый… – шептал плотный бородач двум товарищам, по-мальчишески оглядываясь. – Вижу… стоит парень, молодой совсем, лет двадцать… и глаза пустые. Я думал, обкуренный или что… А тут идёт какой-то толстяк и этому говорит – эй, чего встал? А парень вдруг завыл, зарычал и толстяку в горло вцепился. Люди бросились его бить, а он развернулся, заревел и вот такому здоровому мужику, – бородач вытянул руку над головой, показывая, какой это был здоровый мужик, – руку сломал. Из локтя вырвал. Мы от него побежали, а он за нами. Догонит кого, повалит и рвёт, как зверь. В него камнями бросали, голову разбили, а ему хоть бы что. Пятерых разорвал, а потом упал на землю, пена изо рта пошла, и всё. Издох. Уже потом полицейские пришли.

– Это они, – сказал один из слушателей – костлявый, морщинистый, с клочковатой бородёнкой и вытекшим левым глазом.

– Кто «они» -то? – грубо, чтобы скрыть невольный испуг, спросил третий.

– Добрый Народ, – со значением сказал второй. – Украли и порчу навели. Им это раз плюнуть. Проклятое племя, нежить ночная…

– Говорят, когда-то это была их земля, пока свет Истинной Веры не загнал этих демонов в пустоши, под землю, в леса и гнилые болота… – прошептал плотный бородач.

– Ты поосторожнее, давай, что ли…

– А что?

– А я вам сейчас объясню, «что»! – раздался поблизости четвёртый голос – ясный и властный. Трое собеседников подпрыгнули. Возле них стоял крепкий подтянутый мужчина, в котором всё было среднее. Средний возраст, средний рост, среднее, незапоминающееся лицо, средней длины борода, средняя одежда – такую можно увидеть и на горожанине, и не деревенском выходце, и на бедняке, который принарядился, и на богаче, который по какой-то прихоти решил незаметно вмешаться в толпу простых людей. Всё было среднее и обыкновенное. Необыкновенным был только взгляд – умный, хищный, цепкий.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы узнать сотрудника Корпуса Стражей Божественного Закона и Благоденствия Народного Государства.

Трое собеседников поняли, кто перед ними, ещё до того, как незнакомец отвернул полу куртки и показал блеснувший на солнце жетон – два золотистых меча на тёмной эмали. И все три болтуна разом ощутили слабость в ногах. А кривой так разволновался, что на его шароварах появилось тёмное пятно.

– Кто тут разносит гнусные и богопротивные небылицы про «добрый народ»? У кого язык совсем длинный? Кому укоротить?

– Господин! – вперёд выступил бородач, который рассказывал про случай на Гуляханском базаре. – Я – Эли, механик, у меня своя мастерская, у меня чинит свою машину сам господин судья… А эти двое – просто шли по своим делам! Они меня не знают, я их впервые вижу! Мы ничего, господин…

– Вот господин судья и решит, что с тобой делать, – «успокоил» его страж. – Пошли со мной.

– Господин!!!

Страж отцепил от пояса короткую плеть и хлестнул поперёк лица механика Эли. Тот только зажмурился, но не посмел ни отвернуться, ни закрыться руками. Через лоб, нос и щёку лёг пухлый рубец, быстро набухающий кровью. Страж при этом хранил равнодушно-брезгливое выражение лица.

– Пошли со мной все трое, – спокойно сказал страж.

Через три дня все трое кричали под палками на городской площади. Господин судья – да будет милостив к нему Всевышний и Отец-Искупитель! – назначил каждому богохульнику по двадцать ударов. Проведя три дня в тюрьме без пищи и воды в ожидании справедливого суда, они были рады, что отделались так легко. За распространение богопротивных небылиц можно было лишиться языка, а тот, кто их слушал и не донёс, лишался ушей. Но жена механика Эли привела господину судье свою среднюю дочь, Зумрук, которой недавно сровнялось одиннадцать лет. Расцветающая красота и стыдливый пыл девственной красавицы растопили бы ледяную гору, не говоря уж о сердце добрейшего господина судьи. И, разумеется, он снизошёл к слабости Эли и не стал карать его чересчур сурово. Ведь механик Эли – простой честный работяга, а не какой-то бездельник-подстрекатель и не злодей-дьяволопоклонник. Если он ошибся – он заслуживает отеческого внушения, и не более того…

Правда, когда механик вернулся домой и оклемался после заслуженного наказания, он с удивлением обнаружил, что никто не хочет идти в его мастерскую. Пришлось с убытком продать инструменты, включая двух рабов-помощников, и отпустить вольного работника. А сам Эли пошёл работать носильщиком на базар. А через некоторое время Всевышний явил ему свою милость – господин судья развёлся с Зумрук, и она вернулась в родительский дом, а вскоре её взял второй женой старшина базарных носильщиков. А старшина сделал своего зятя своим помощником, и с тех пор у бывшего механика Эли была не жизнь, а сладкая хурма – до того дня, пока он не обезножел от переноски тяжёлых тюков.

* * *

Самое неприятное место в мире – это, конечно, лес поздней осенью, за неделю до снега. Листья облетели и гниют на земле, певчие птицы улетели на юг, а прочие лесные твари, кажется, стараются без нужды не покидать убежища. Хуже осеннего леса может быть только осенний лес безлунной ночью. Непроглядная тьма, пронизывающий сырой холод, грязь, вой ветра и костяной шелест голых веток, похожих на руки скелетов – что более красноречиво напоминает грешным сынам Адама о смерти, угасании, распаде?

Ясно, что добрый благочестивый человек не пойдёт в такое время в лес. И сыро, и холодно, и мерзко, и страшно: так и чудится, что из-за каждого дерева выглядывают полусгнившие лица, светятся мёртвые глаза, тянутся костяные руки…

Простой человек чувствует себя в ночном лесу неуютно. Другое дело – те, кто Тьму и Смерть сами в свои души пустили.

Шесть теней, с головы до ног закутанных в тёмные накидки, пробирались по лесу. Пятеро шли сами, и шестой путник, явно, тащился не по своей воле. Если бы в лесу было посветлее, можно было бы рассмотреть, что у него на голове мешок, и что он туго связан. Ему оставили несвязанными только ноги, чтобы он мог ковылять сам – не тащить же его на руках!

Вскоре деревья стали попадаться реже, да и те – низенькие, кривые и чахлые. Странное шествие вышло к болоту. Под ногами зачавкало. Путники – все, кроме связанного пленника – ощупывали дорогу посохами.

Наконец, шедший впереди взмахнул рукой, и процессия остановилась.

Четверо путников стали торопливо развязывать своего пленника. Вот распутаны верёвки, с шорохом сполз через голову мешок. Девушка – на вид совсем молоденькая, лет пятнадцати – хватает ртом воздух и испуганно оглядывается.

Путник, что шёл впереди, сделал несколько чавкающих шагов и встал напротив девчонки.

– Ждут тебя Болотные Хозяева! – прозвучал хриплый женский голос.

Девчонка отчаянно рванулась в сторону. Поздно! Четыре пары рук схватили её. Пока двое держали пленницу, двое других срывали с неё одежду; по отдельным тихим выкрикам можно догадаться, что все участники этой драмы – женщины.

Скоро дрожащая пленница была раздета донага. Две молчаливые спутницы, лица которых оставались в тени из-за низко надвинутых на лица капюшонов, крепко держали её за локти, хотя она и не думала сопротивляться и даже кричать. Она тихо всхлипывала и выбивала зубами дробь.

Женщина, управлявшая этим странным ритуалом, схватила пленницу жёсткими пальцами за подбородок и заставила поднять голову. Несколько мгновений они смотрели друг на друга – похитительница и жертва. Затем похитительница прильнула губами к губам ошарашенной пленницы. Девушка замычала – скорее испуганно, чем протестующе, и ей ответил стон тёмной страсти, который издала её насильница.

Распорядительница ритуала опустилась на одно колено и одарила чувственными поцелуями соски пленницы, а потом надолго припала к её лону. Пленница, которую трясло от холода и от незнакомых ощущений, сбивалась с дыхания и слепо водила глазами по сторонам – будто вместо предзимнего болота видела диковинную страну, где на багрово-чёрных лугах раскачиваются фиолетовые цветы, и ветер приносит нездешние ощущения.

Она задрожала и закричала на весь лес.

Насильница поднялась, тяжело дыша, и накинула ременную удавку на шею своей жертвы, обессилевшей от всего происходящего.

Короткая борьба – даже не сопротивление мыслящего существа, а агония живого мяса, которое боится прекращения жизни – и вот тело девушки бессильно обвисает в руках убийц. Из уголка рта у неё стекает струйка крови, которая кажется чёрной в ночном мраке, изо рта лезет распухший язык, глазки выпучены – словно девчонка в последний момент увидела, нет, узрела Великое Непостижимое и умерла, оказавшись не в силах осознать Его…

Убийцы положили труп на волглую болотную почву и встали вокруг. Через несколько мгновений они подняли её за руки и за ноги и принялись раскачивать.

– Болотные Хозяева, Добрый Народ, примите нашу жертву! – мерно говорила распорядительница, и остальные четверо повторяли за нею. – Повелители Ночи, будьте к нам милостивы! Из Тьмы приходим, и во Тьму уходим, покоряемся Тьме и служим Неизъяснимому!..

Завершив заклятье, они швырнули труп в болото. Бледное тело мелькнуло в темноте, перевернулось в полёте и шлёпнулось в болотное «окно». Отражение тёмного неба разбилось, послышался жирный шлепок, и болотная жижа поглотила мёртвую девушку.

…Это началось давно. В то время ещё не родилась нынешняя распорядительница обряда, и ещё была юной девушкой её прапрабабушка. Однажды летом на их деревню обрушилась беда. Неведомая сила мучила скотину, выдаивала не молоко – кровь. Посевы гибли на корню, одно за другим усыхали плодовые деревья. Людей по ночам мучили дурные сны; некоторые скоро стали бояться спать и сошли с ума от бессонницы. А поутру напуганные жители видели, как деревню окружают полосы выгоревшей пожелтелой травы, складывающиеся в загадочные узоры.

Две семьи тогда бросили хозяйство и бежали куда глаза глядят. Одни на машине – богатые были – другие на арбе. Недалеко убежали. Через несколько дней арбу нашли в десяти километрах, машину – чуть дальше. Куда девались люди – непонятно. То есть очень даже понятно, но об этом боялись даже думать. Арба сгнила давно, а перержавевший кузов машины, говорят, ещё стоит возле моста через Мендересли. А всё потому, говорят знающие люди, что, переезжая мост, глава семьи оглянулся. А этого делать нельзя. По тому мосту больше не ездят, новый сделали, в трёх километрах от старого.

Спасение пришло неожиданно. Однажды утром юная прапрабабушка пошла доить козу. Коза и несколько овец у их семьи ещё остались, только отец собирался их забить со дня на день, пока их ещё не извела неведомая сила. Прапрабабушка вошла в хлев, затворила дверцу, и чуть не умерла от страха, когда её шеи коснулись холодные руки.

– Не кричи, – сказал холодный женский голос. – Кричать будешь – я у тебя кровь заберу, станешь от солнца таиться, ночами бродить, у других людей кровь пить. Будешь послушной – жива останешься, и беда из вашей деревни уйдёт.

Прапрабабушка только пискнула. А страшная гостья обвила её руками, укусила за ухо и стала рассказывать, что надо делать…

Вечером того же дня прапрабабушка подговорила двух подружек, однолетку и девчонку помоложе, и они втроём ускользнули из деревни. Путь лежал неблизкий – через пустоши, где прежде пасли скот, через рощу, через заболоченный ручей – в большой лес, куда раньше и взрослые мужчины редко ходили, а теперь про него старались лишний раз даже не вспоминать.

– Куда мы идём, Таиша? – хныкала младшая подружка. – Мне страшно! Давай возвращаться, а то скоро стемнеет!

– Молчи! – отвечала прапрабабушка. – Сказано же тебе – мне явился ангел Всевышнего, который поведал, как спасти нашу деревню от ночных демонов!

Следуя указаниям гостьи с ледяными руками, она вывела трясущуюся от страха подружку к болоту. Ни одной из девушек никогда прежде не приходилось бывать здесь. Далеко-далеко, насколько хватало глаз, расстилалась кочковатая равнина. Кое-где росли пахучие кусты, от запаха которых кружилась голова, и чахлые деревца. Тут и там синели водяные окна, отражавшие тёмное вечернее небо.

– Зачем мы сюда пришли? – расплакалась младшая подружка. – Мы теперь домой до ночи не успеем!

– Конечно, не успеем! А кто тебе говорил, что ты домой пойдёшь? – зло сказала юная прапрабабушка. Ей самой было очень страшно, и поэтому она говорила так, чтобы нагнать страху на своих попутчиц. – Что стоишь столбом, раздевайся! – и стала рвать платье с окоченевшей от ужаса девчонки. – Держи её! – прикрикнула она на вторую подружку.

Сделать это впервые было трудно, хотя жертва ошалела от страха и почти не сопротивлялась. Впрочем, едва ли не больше трусила новоявленная служительница. Потом прапрабабушка и её подружка взяли труп за руки и за ноги, раскачали и швырнули в ближайшее водяное окно. Плеск – и вот тело жертвы навсегда скрылось от глаз людей, от дневного света.

– Болотные Хозяева, Добрый Народ, примите нашу жертву, – дрожащим голосом проговорила прапрабабушка слова, которым её научила пришелица с ледяными руками. – Ну, ты! Не молчи, повторяй за мной! – шёпотом прикрикнула она на товарку.

– Болотные… Добрый Народ… примите… – пролепетала подружка.

– Повелители Ночи, будьте к нам милостивы!..

…Они вернулись домой под утро. Разумеется, их уже искали по всей деревне, а с рассветом мужчины собирались отправиться на поиски в лес. Возвращение потерявшихся не сильно обрадовало родичей и соседей. Во-первы

© Владимир Владимирович Титов, 2020

ISBN 978-5-4490-7057-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Морозный звон

Коли в дальней дороге вас застигла метель, утешение может быть одно. Ни волков, ни, тем паче, разбойников сторожиться не приходится. Правда, от серой стаи альбо1 лихой ватаги можно при удаче отбиться. От ведьмы-метели, да ещё если ей мороз в помощь, не отобьешься. Тут одно спасение – были б кони сыты да сильны.

Четверка крепконогих коней, впряженных в невеликий крытый возок на полозьях, давно уже являли приметы усталости. Всё чаще они переходили с рыси на шаг, и возница, помянувший чёрта, дьявола, сатану и всю нечестивую родню его, не тревожил коней кнутом, понимая, что это бесполезно. К тому же он был уверен в своих конях и знал, что они вытянут. И не из такой передряги вытягивали.

Внутри возка, куда не достигало от буйства стихии, тоже царило сонное спокойствие. Три женщины негромко переговаривались, посматривали в окно, слушали хищный вой метели. Если быть совсем точным, переговаривались две. Третья, которую в беседу не приглашали, дремала впрок.

– …и тогда твой покойный батюшка сказал пану Сбыславу: «Если это твоя первая настоящая битва, то чему же учили вот этих всех?» – и показал на трупы побитых татар, иссеченных так люто, что на них не можно было смотреть без трепета, – говорила одна. – Они тогда, в Инфлянтскую войну, были молоды, Ванда, звёздочка моя. Ненамного старше, чем ты сейчас. Батюшке твоему было годов двадцать с небольшим, а пану Сбыславу – не то семнадцать, не то ещё меньше.

– Матушка, а отчего пан Сбыслав не женился до сих пор? – спросила вторая собеседница.

– Он очень любил пани Ольгу, а та, бедняжка, умерла родами. Многие были бы рады отдать дочерей за такого славного рыцаря, но пан Сбыслав не хотел. Он говорил, что ни одна красавица не заменит ему пани Ольги.

– А я, значит, заменила? – Если бы в возке было чуть светлее, было бы видно, что вторая собеседница лукаво ухмыльнулась.

– Это ты у пана Сбыслава спроси. Уж не сомневайся, дочка – любит он тебя.

– Ещё бы не любил! – самодовольно усмехнулась Ванда.

В это время в дверцу возка постучали и почти тут же отворили. В образовавшуюся щель немедленно сунула холодную лапу метель. Потом метель отсекло, потому что щель занял собой Владислав – старый отцов ратный слуга, из небогатых шляхтичей, у которых своего – гонор, усы да сабля, а шапка уже панская. К слову, шапка, брови и усы Владислава были столь густо облеплены снегом и ледышками, что лица за ними было не видать.

– Пани Марта, – сказал он, – стемнело уже, да ещё метель дьявол надавал, а кони притомились. Если ваша панская милость дозволит, через версту свернуть бы на восход, а там всего миля2 до фольварка3 Калинковича. Там бы отдохнуть да подкрепиться, а завтра до свету в путь тронемся.

– Опоздаем ведь! – вздохнула пани Марта, которая рассказывала дочери о славных сечах пана Сбыслава. – Свадьба уже послезавтра…

– Пани Марта, вот как Бог свят – завтра о полудне будем в палаце Чарнецких варенухой отогреваться! А сегодня уж не судьба до места доехать.

– Ну, делай, как знаешь, пан Владислав, – сказала пани Марта.

Дверца возка затворилась.

– А скажите, матушка… – заговорщическим шёпотом начала Ванда…

Однако давайте, любезный читатель, проявим благовоспитанность и дадим возможность благородным шляхтенкам посекретничать без посторонних ушей. Тем более что разговоры вскоре сошли на нет, и все три путешественницы предались самому непритязательному дорожному развлечению – дрёме.

А у нас есть возможность представить их.

Две путешествующие шляхтенки, юная панна и её мать, были из рода Бельских. Еще два поколения назад Бельские были сильным и богатым родом руской шляхты Великого Княжества Литовского, Руского и Жамойтского. Однако Инфлянтская война подкосила их. Слишком много храбрых мужей поженились на сырой земле, сосватанные саблями да пулями московских ваяров, как оба старших брата Ванды. А из тех, кто воротился, немало было калек да хворых, как Вандин отец. Вернувшись бледной тенью себя прежнего и промаявшись около года, страдая не столько от ран, сколько от гибели обоих сыновей, пан Михал отошёл в мир иной. Среди тех, кто провожал витязя в последний поход, был его старый боевой товарищ Сбыслав Чарнецкий. Неподдельно было горе знатного рыцаря, корившего слепую судьбу да костлявую дуру, что забрала не его, одинокого вдовца, а доброго мужа и отца. Но не зря люди частенько поминают жизнь да смерть чередою. Хотя похороны да поминки – не самое подходящее время для любовных дел, пан Сбыслав приметил, как расцвела дочка Михалкова, Ванда. Стал он наезжать к Бельским, помог поправить пошатнувшиеся дела, делал вдове и сиротке пристойные подарки. И, когда он попросил у пани Марты руки её дочери, та согласилась, и Ванда не стала противиться. Полюбила ли она Сбыслава Чарнецкого, как полюбил её он? Трудно сказать. Несомненно, ей льстило внимание прославленного и богатого рыцаря. Вот только пан Сбыслав, хотя был крепок телом и бодр духом, но всё-таки по возрасту годился Ванде в отцы. А молодость беспощадна к тем, кого покинула…

Бельских сопровождала в пути их служанка. Забегая вперёд, скажем, что она не сыграет значительной роли в нашем повествовании, а потому ограничимся сообщением, что кликали её Любкой.

…Тем временем стемнело уже окончательно, метель усилилась, так что несколько раз Владислав слезал с козел и проверял, едут ли они по дороге или свернули чёрт знает куда. Дорога, однако ж, была на месте. Наконец, впереди показались тёмные пятна строений.

– Добрались, сто чертей тебе в глотку, проклятая метель, – проворчал возница.

Так небезопасное путешествие сквозь пургу завершилось благополучно. Вскоре кони были вверены заботам местного конюха, возок нашёл пристанище в каретном сарае, работники перенесли вещи в панский дом – по совести сказать, невелико было приданое Ванды Бельской – а сами путешественницы в ожидании вечерней трапезы отогревались возле печки, покрытой разноцветными изразцами.

Здесь, при свете свечей, зажжённых учтивыми хозяевами, мы можем рассмотреть их. Пани Марта была статной дамой со строгим овальным лицом. Голова её была покрыта белой намиткой4 тонкого полотна. Она была облачена в чёрную сукенку5 с высокой талией, подпоясанную золотым поясом рукава кашули6 также были чёрными и украшены золотым шитьём. Прямой тонкий нос, серые глаза, маленький, но упрямый подбородок изобличали в пани Марте сильную породу, и видно было, что некогда она заставляла часто биться сердца молодых шляхтичей – да и сейчас была красива величавою красотою немолодых дам.

Дочка её, которую звали Ванда, чертами лица была похожа на мать, однако немного другая линия скул и подбородка, чуть вздёрнутый нос достались ей от отца. Щёки юной девицы раскраснелись от мороза, который успел поцеловать её, когда она переходила из возка в дом, а больше того – от неугасимого жара её собственных семнадцати годов. Голова панны Ванды не была покрыта, и светло-русая коса спускалась до самого низа спины. На Ванде была синяя сукенка, подпоясанная золотым поясом, и кашуля бордового цвета.

Любка, словно в оправдание звания чернавки, была темна лицом и волосом, круглощёкая, с быстрыми весёлыми глазами и подвывернутыми губами, которые так и тянет расцеловать, будь ты простой кмет7 или магнат. Одета она была в простонародную вышитую кашулю, с клетчатой панёвой да юпкой.

В покой, где отогревались три путешественницы, постучался и вошёл мужик лет сорока с небольшим. Хотя он был одет чисто и не без щегольства, видно было, что это человек простого звания. Это был Якоб Головня, управляющий работами на фольварке. Почему к нему приклеилось такое прозвище, не знал никто. Голова у него была не мала, не велика, а волос цветом напоминал солому. Должно быть, происхождение прозвища терялось в глубине веков, потому что и отца его звали Головня, и деда, и, как утверждал Якоб, прадеда и прадедова отца.

– Всем ли вы довольны? – осведомился он. – Ужин вашей милости скоро подадут.

– Всё хорошо, – кивнула пани Марта. – А где же сам пан?

– Пан Кастусь, пани Наталья да оба панича уехали ещё утром, – покачал головой Якоб. – Пан Сбыслав Чарнецкий скликает всю окрестную шляхту на свадьбу с… с вами, ясная панна! – Он поклонился Ванде. – А вы здесь. Вот ведь, как выходит!

– Наверное, и братец Ян, да и дядько Юрий со всей семьёй уже у Чарнецкого, – с усмешкой сказала Ванда, обращаясь к матери. – Что ж, не беда. Я думаю, они нас подождут.

– С их стороны было бы невежливо начинать без вашей милости, – заметил Якоб. – Простите на дерзком слове.

Ванда и чернавка расхохотались, да и пани Марта улыбнулась, покачав головой.

– Это ты верно подметил, Якоб, – сказала она.

– И знаете, милостивая пани, – продолжал Якоб, – у нас нынче настоящий сойм. Верите ли, только что приехал на фольварк молодой шляхтич – его, как и вас, буря в пути застала, он и завернул до нас. Пригласить ли его с вами ужинать?

Пани Марта велела пригласить. Якоб кивнул и вышел. Вскоре в покой с поклоном вошел тот самый заблудший путник, о котором рассказывал Якоб. Ванда окинула его беглым взором, понимая, что пялиться в упор неучтиво. Первые впечатления её о незнакомце были отрывочны. Высок, свитка брусничного цвета, лицо… так себе лицо, обветренное, под цвет свитки – хотя он, наверное, не в возке сидел, какому же ему ещё быть…

– Вечер добрый панству, – сказал вошедший немного осипшим голосом. – Зовут меня Микалай Немирович, по гербу Секира. Счастлив лицезреть прекрасных шляхтенок и шановного пана.

Пани Марта представила себя, дочь, не забыла и Владислава. Через некоторое время путешественники приступили к вожделенной трапезе. Блюда были не слишком изысканными, о чём успела посетовать девица, подававшая на стол – по виду, дочь Головни – однако для усталых путников обильная и сытная еда была приятнее, нежели разносолы. Два жареных гуся, да вареники, да блины, да пирог с рыбой, да варенуха, появление которой весьма порадовало Владислава, да прочие напитки, хмельные и нет – всё это богатство быстро заставило забыть о тяготах дороги.

Потекла учтивая беседа, без которой не обходится ни одно застолье, хоть в палаце великого князя, хоть в самой что ни на есть простецкой корчме. Микалай, оказалось, был учёным человеком и постигал философию в Виленской академии. Оттуда он сейчас и направлялся до отцовского маёнтка8 – причём, как поняла Ванда из его слов, адукацию он по какой-то причине не завершил.

– Пан закону рымского9? – спросила она неожиданно для себя.

– Нет, ясная панна, – ответил Микалай. – Семья наша держится закону грецкого10.

– Мы тоже, – зачем-то сказала Ванда.

– …академия же, хотя и основана иезуитами, принимает всех христиан, – продолжал Микалай.

– Коли так, то это правильно. Не един ли Бог? – заметила пани Марта. – И закон господаря великого князя не делает различия между христианами грецкого и рымского закона. И, надеюсь, так будет и впредь.

Ванда слушала вполуха, во все глаза рассматривая молодого сотрапезника. На вид ему было лет двадцать, может, чуть больше. Широкие плечи и сильные руки, движения и обычай говорить – всё изобличало в нём шляхтича с крови и кости, что бы он там не говорил про какую-то философию. Глаза были пронзительно-синие, как июльское небо, а медного цвета кудри, сбритые с боков и с затылка, нависали надо лбом копной, и Ванде неожиданно захотелось запустить пальцы в эту упругую медь. Ванда сердито фыркнула и с независимым видом занялась варениками.

Трапеза подходила к концу, когда снова явилась светловолосая девица.

– Всем ли вы изволите быть довольны, панове? – спросила она, пряча руки под фартуком.

– Думаю, сам господарь король и великий князь не побрезговал бы таким столом! – улыбнулась пани Марта. – Как тебя зовут, дитя?

– Ядвига, милостивая пани, – улыбнулась девушка.

– Так скажи батьке, Ядзя, што мы щедро заплатим за добрый ужин и постой, – сказала пани Марта.

– Дозвольте, пани, я заплачу, – сказал молодой шляхтич.

– Как можно с вас гроши просить? – вытаращила глазки Ядвига. – Да простит меня милостивая пани, у нас не корчма, а фольварк пана Кастуся Калинковича. Пан наш будет рад, коли узнает, што мы принимали невесту пана Сбыслава Чарнецкого по дороге на свадьбу! А вас, пан, мы всегда рады принять! – она медоточиво улыбнулась Микалаю. Ванда нахмурилась.

Крупный угольно-чёрный кот, что проскользнул в дверь вместе с девицей, деловито подбежал к Ванде и вспрыгнул ей на колени. Ванда засмеялась и принялась гладить и тормошить зверя, а тот муркотал и выгибался под её руками.

– Чует доброго человека! – сказала Ядзя.

– Што ж, коли батька твой платы не возьмёт, так я тебя награжу, дитя моё, – сказала пани Марта. – Подарю тебе юпку тафтяную. Чтобы не только у нас, но и у тебя была радость.

– Благодарю, милостивая пани! – поклонилась Ядзя.

Тем временем Ванда подхватила кота под брюшко и положила себе на шею. Котище некоторое время изображал меховой воротник, потом подобрал лапки, спрыгнул на пол потёрся о ноги панночки и вновь вскочил ей на колени.

– Он в тебя влюбился, дочка! – сказала пани Марта, с улыбкой глядя на забавы дочери с котом.

– Возможно, – улыбнулась Ванда. Она подхватила кота под передние лапки и поставила себе на колени. – А што? Чем не рыцарь? Вон какие усищи! И глаза огнём горят! А когти, верно, точно сталь! А гонору на трёх шляхтичей хватит! Он за тобой не приударяет, Ядзя?

– Да позволено мне будет молвить, – сказала Ядзя, – у нас говорят, што старый человек живёт, як тот кот. Вот вы смеётесь, ясная панна, а у нас стары люди так говорят: женился человек, альбо девка замуж вышла – конский век живёт, впрягся и тянет воз. Когда дети подросли – надо им хаты строить, тогда живёшь коровий век, начинают тебя все доить. Собачий век – это уже когда за семьдесят годов, уже дети забирают его добро их сторожить себе. А когда девяносто альбо сто годов – это уже котовий век. Вот што кот робит в хозяйстве? А мы и кормим кота, и погладим, и приласкаем просто так. Так и старый…

– Кот мышей ловит, – заметил пан Микалай. – В хозяйстве это не лишнее…

– А старый старичок аль старушка малым деткам басни сказывает, – ввернула Ядвига, – дедушка такие басни знал, какие мало кто помнит! И про витязей, и про змеев, и про Верлиоку, и про ягую бабу, и про мудрую королевишну, и про храброго паробка Катигорошка. И так сказывает, што ты будто видишь это! Когда и страшно, а дослушать хочется!.. А ещё стары люди знают, как любую ссору миром поладить. Бывало, матка с тётей, дядиной жонкой, об чём-то разругаются, а дедушка только слово скажет, они и успокоятся, да ещё посмеются, што из-за пустяка спорили. А то, когда мы совсем малыми были, мой Дмитро, братишка-погодок, с двоюродным братишкой Стаськой разодрался. Они оба меня любили, а поделить не могли, дрались, што кочета. Один кричит – «Моя Ядзя, я больше люблю!», а другой – «Нет, моя!». И меня за руки в разные стороны тянут. А тятя с дядькой в ту пору лесовали, а матушка моя с ними поехала, а тётка на огороде была. Тут дедушка встал, взял в одну руку посох, в другую нож-косарь, подходит до нас да молвит: «А вот сей час я её надвое разрублю, каждому достанется!» Мы все в слёзы, братишки меня обняли, ревут – «Не надо, дедушка, не рубай нашу Ядзю!» С того разу и не ссорились.

Ванда посмеялась и почесала кота за ухом. Кот прижмурил глаза и замурчал.

– Котик, котик, как тебя зовут? – спросила Ванда.

– Баюнок мы его зовём, – ответила за бессловесного кота словоохотливая селяночка. – Он в лесу на Стася с дерева прыгнул, точно Баюн из басни, который людей сладкими песнями обморачивает да губит. Стась его поймал да принес, а он прижился. Бывает, в лес уходит на день, на другой, потом ничего, возвращается. А то молвят… кот не просто так муркочет, он пацеры говорит, только вот молится он не по-людски, – примолвила Ядвига.

Ванда улыбнулась и, выгнув пальцы птичьими когтями, провела ими вдоль спинки кота.

«Уммрррр, фррр», – отозвался кот.

– Баюнок? А мне ты песенку споёшь? – спросила Ванда.

Кот неожиданно обернулся и посмотрел в глаза панночки, отчего та вздрогнула. Что-то недоброе показалось ей в жёлтых кошачьих гляделках. Как будто кот понимал всё, о чём они тут говорили, и даже больше. Наваждение тотчас же пропало. Баюнок спрыгнул с колен Ванды и убежал.

– Дозвольте идти, панство? – спросила Ядзя.

– Иди, голубка, – сказала пани Марта.

– Славная девица! – заметил после её ухода Владислав. – И как похожа на панночку! Если обрядить её в богатое убранье, так и подумаешь, будто шляхтенка… хотя с панночкой нашей ей всё одно не сравняться! Кто нашу панночку увидит, тот навек покой и сон втратит. Только зря очи проглядит. Панночка наша просватана за славного Сбыслава Чарнецкого! Воевал он в Инфлянтах вместе с нашим покойным паном Михалком Бельским против московцев, бил поганого татарина Саин-Булата, этого пса-людоеда, которого спускал на нас Иван Кровавый, лиховал под Полоцком да под Псковом. Из первейших ваяров был, не щадил ни себя, ни врагов, а пахолки его готовы за ним в огонь и в воду! А кто средь окрестной шляхты такой удачливый охотник, как пан Чарнецкий, а кто такой гостеприимный хозяин, что всякого мелкого шляхтича принимает почти как гетмана! И кмети, говорят, тоже довольны паном Чарнецким, потому что он господарь хотя и строгий, однако справедливый. А всякая… – Владислав вовремя спохватился, поняв, что его понесло не в ту степь. – Выпьем за то, штобы панночке нашей счастливо жилось с таким супругом!

– За счастье панны Ванды! – поддержал его Микалай.

Окончив ужин, изрядно воодушевлённый хмельным Владислав надумал пойти посмотреть, «как здешний конюх обиходил наших коньков». Вместе с ним и тоже в направлении конюшни отправился пан Микалай, надумавший проведать своего скакуна. Воротившись, Владислав объявил, что буран, который перебил им дорогу, чтоб его дьявол забрал, стих совершенно, будто его и не было, небо ясное и луна светит, как… тут он сбился, видимо, не подыскав благопристойного сравнения. Ванда посмеялась, и, испросив у матушки разрешения, отправилась прогуляться по фольварку. Случайно ли она столкнулась с Микалаем, или они искали друг друга, или так распорядилась сама судьба, которая свела их в пути?

– Это я, – сказала Ванда, выходя из лунной тени, которую отбрасывал панский дом.

О чём они говорили, не спеша прогуливаясь под чёрной бархатной пелериной ночи, расшитой серебром и алмазами? Какие слова растворил хрустальный морозный воздух? Что видела луна, похожая на серебряный грош? Люди частенько говорят выспренние и исполненные чувства слова, которые идут от языка, а не от души. А бывает так, что двое молодых людей болтают о пустяках, смеются и вскоре забывают, над чем веселились – а судьба тем временем скручивает нити их жизней воедино, так что не разъединить их, а если и отрезать – так обе разом.

– Замёрзла я! – весело призналась Ванда. Микалай раскинул полы футры11 и, ни слова не говоря, окутал её тихонько пискнувшую девушку. Ванда забыла дышать, не видела и не слышала ничего вокруг – только бешеное биение своего сердца.

– Я… пойду… – не то утвердительно, не то вопросительно проговорила девушка. Микалай не отвечал. Ванда выскользнула из его объятий и бесшумно побежала к дому.

Через некоторое время, когда Микалай вернулся в панский дом, он застал Ванду в просторном покое, в котором им подавали ужин. Запалив три свечки, она читала толстый том.

– Дозволено ли мне будет спросить, что панна читает? – осведомился Микалай.

Ванда улыбнулась и лукаво стрельнула глазками в угол, словно приглашая незримых духов в собеседники.

– Ля ви трэ оррифик дю гран Гаргантюа, пэр дэ Пантагрюэль, – важно прочитала она заглавие.

– Je ai lu ce livre, – ответил молодой шляхтич, стараясь выговаривать слова чисто и не спеша: произношение юной читательницы давало понять, что письменной речью она владеет куда лучше, нежели устной. – Нравится ли вам этот озорник, учёнейший мэтр Рабле? – продолжал он по-французски.

– О да! – весело воскликнула Ванда. – Хотя матушка полагает, что сия книга чересчур груба для благородной девицы. Но я этого не нахожу!

Микалай подумал, что матушка образованной панны в чём-то права – но благоразумно оставил это мнение при себе.

– А прежде ещё читала я старинный роман, написанный славным французским стихотворцем Берулем, – сказала Ванда, мечтательно глядя поверх пламени свечей. – Жил некогда в далекой западной стране Карнувол храбрый шляхтич, равного которому не было. Он победил страшного змея, он убил великана, который, по слову короля соседней державы, требовал с его страны позорную дань девицами да парубками. И так случилось, что полюбил он жену господаря своей страны, который, к тому же, приходился ему дядей. И прекрасная королева тоже полюбила его. Так велика была их любовь, что они не побоялись преступить Божеский и людской закон. – Ванда замолчала. – Много горестей выпало на их долю. И всё-таки они были счастливы, как может быть счастлив тот, кто соединился с любимым человеком.

– Я тоже читал этот роман, – негромко сказал Микалай.

Некоторое время они молчали, глядя в глаза друг другу. Всё было сказано. И они друг друга поняли.

Растворилась дверь, и в покой вошла пани Марта.

– Дитя моё, время уже не раннее, – ласково сказала она Ванде. – А нам завтра дорога предстоит. Шла бы ты лучше почивать.

– Конечно, матушка, – сказала Ванда, сложила книгу и неслышно удалилась.

– Слушай меня, пан Микалай! – сказала пани Марта, когда они остались одни. – Вижу я, что моя дочка тебе приглянулась. Не говори, будто не так. Вижу, иначе плохая я была бы мать. Ты, наверное, славный рыцарь, и для своей жены мужем будешь добрым. Только вот что, пан Микалай: дочка моя уже просватана. Послезавтра быть свадьбе. Прошу тебя, пан Микалай… поклянись пред Богом, поклянись добрым имени отца и матери и всего рода своего, честью своей поклянись, что не станешь мою Ванду с пути сбивать.

– Клянусь, – помедлив, ответил молодой шляхтич.

– Благодарю тебя, – сказала пани Марта.

…В ту ночь из всех случайных гостей фольварка Калинковичей хорошо спали, пожалуй, только пан Владислав да Любка, служанка Бельских. Юная Ванда ворочалась и вздыхала, ей было то жарко, то знобко. Несколько раз она принималась тихонько плакать. Не спалось и пани Марте: не каждый день везёшь единственную дочку на свадьбу! Не спал Микалай в своём покое. Он то ложился на лавку, не раздеваясь, то вскакивал и принимался ходить взад-вперёд, то садился и смотрел в одну точку.

Ближе к утру шляхтич вышел во двор, прошёл к конюшне, там растолкал сонного калинковичского конюха. Через некоторое время он вёл по двору в поводу осёдланного дрыкганта12.

– Надумали уехать не прощаясь, пане Микалаю? – послышался звонкий голосок, который молодой шляхтич узнал бы из тысячи. – Ужели наше общество для вас столь противно, што вы не страшитесь честь шляхетскую невежеством запятнать?

Микалай остановился.

– Панна Ванда, – проговорил он – и видно было, что нелегко даются ему эти слова, – как только я увидел вас – понял, што не встречал никого прелестнее, когда услышал ваш голос – навеки пропал. После нашей встречи я не полюблю больше ни одной девицы, будь она хоть королевной, потому што сердце моё принадлежит вам. Однако судьба нам расстаться и не вспоминать больше друг друга. Вы осчастливите своего мужа, ну, а я постараюсь как-нибудь дожить, сколько мне отмеряно, зная, што не будет со мною рядом той, которая дорога мне больше всего на свете.

– Чем я оскорбила тебя, рыцарь, што ты признаёшься мне в любви и тотчас меня отвергаешь? – тихо спросила Ванда.

– Я дал клятву, панна Ванда, што не стану мешать шлюбу13, о коем ваши батьки с паном Чарнецким домолвились, – сказал Микалай.

Ванда схватила его за рукава.

– Не будет ничего, – сбивчиво заговорила она, глядя на него полными слёз глазами. – Никакого шлюба. Потому што я того не хочу. И не в чем тебе клясться! Слышишь, милый? Не хочу за Чарнецкого. Хочу за тебя! Ничего и никого не боюсь, хоть весь свет встанет против! Увези меня, сделай женой своей… или возьми пистоль да застрели здесь, потому што не будет у меня жизни без тебя!

Некоторое время оба молчали.

– Коли так, – сказал Микалай, – знай, голубка моя: нет той силы, которая сможет разделить нас. Ни христианин, ни басурманин, ни ангел Господень, ни нежить пекельная. Счастье нашукаем – так на двоих, загинем – так вместе. Но знай – покуда я жив, никто не посмеет даже косо глянуть на тебя.

– Микалай… – тихо сказала Ванда, – матушка моя не даст согласия, даже если оба у неё будем на коленях прошать. Коли ты готов меня взять – надо бежать, не мешкая.

– Нет, – ответил, подумав, Микалай.

– Нет? – не поверила своим ушам Ванда. – Это… потому что я против матушкиной воли замуж иду и от имения отпадаю14?

– Не то ты молвишь, голубка моя, – улыбнулся Микалай. – Об имении я вовсе не думал. А пришла мне дельная мысль. Слушай…

* * *

Ещё и не начало светать, как Бельские выехали со двора. Ванда сидела скучная и, укрыв пол-лица убрусом, не то хандрила, не то дремала.

– Я, матушка, кажется, дурно спала сей ночью, – пожаловалась она, собираясь в доргу. – Я уж в пути посплю. А вы разбудите меня, как приближаться станем! Не годится мне перед наречённым зевать! – закончила она с измученной улыбкой.

– Добро, дочка, – сказала пани Марта. Про себя она подумала, что девка тоскует по красивому молодому шляхтичу. Что ж, пан Микалай всем угодил – и лицом, и статью, и беседу ведёт учтиво. Так что ж с того? Много ещё ей встретится пригожих молодчиков – что ж, каждому на шею кидаться?

Отъезд, впрочем, не обошёлся без приключений. Уже сев в возок, Ванда вдруг и всплеснула руками.

– Што ж я сегодня сама не своя! Матушка, извольте подождать, я книгу свою забыла!

– Вандушка, да сиди, пускай Любка сбегает! На то она и чернавка, чтобы тебе по пустякам ноги не бить!

– Ах, матушка! – улыбнулась Ванда. – Я-то знаю, где её шукать!

Вскоре Ванда вернулась, держа в руках томик французского безобразника. Не говоря ни слова, она поплотнее завернулась в шубку и, кажется, мгновенно уснула.

Владислав свистнул, щёлкнул кнутом, захрустел снег под копытами четвёрки, зашипел под полозьями. Вот пропали из виду постройки фольварка, вот промелькнули поля, потянулись леса. Вот переехали мост через невеликую речку и из лесной страны, как в басне, оказались в полях, которым не видно конца и краю, мелькнула и пропала вдали безымянна вёска… Владислав был прав – сегодня ехали быстрее.

И вправду – ещё было светло, когда Владислав сказал, что скоро будут в поместье Чарнецких. Пани Марта принялась будить Ванду.

– Ванда! Доченька, открой ясны очи! Ведь мы уже приехали! Да што с тобой? Вчера весь день вертелась, а нынче тебя ровно подменили – клюёшь носом. Уж не захворала ли?

– Я здорова, матушка… – тихо просипела девушка, будто боялась подать голос.

– Как же «здорова»? Голос как чужой…

Тут страшная догадка мелькнула у пани Марты. Она схватилась за край убруса, которым девушка старательно закрывала лицо, и отдёрнула его в сторону.

Ядвига – а это была она – в ужасе закрыла лицо руками. Любка ойкнула.

– Мерзавка! – Пани Марта замахнулась на сжавшуюся в испуге девчонку, но в последний момент опустила руку.

– Нет, голубушка! – сказала она, ласково улыбаясь – но от этой улыбки Ядвига мало не умерла от ужаса. – Накажет тебя твой батька по слову пана Калинковича, которому я обскажу, в какие игры ты играешь. Уж он-то из тебя душу вытрясет.

– Не надо, милостивая пани… – прошептала девушка.

– А может быть, ты, «доченька», – пани Марта язвительно подчеркнула последнее слово, – расскажешь мне, сколько грошей тебе посулили панна Ванда да тот молодой пан, который не стыдится клятву преступить? А тебе? – она обернулась на съёжившуюся от страха Любку.

– Помилуй, ясная пани! – затараторила чернавка. – Я знать ничего не знаю! Панночка утром просила только её милость в дороге не тревожить и глупыми разговорами не донимать, будто я посмею с панной вот так запросто болтать, как если бы она была мне ровня!..

– Цыц, сорока! Что бы ты не говорила, я всё одно до правды дознаюсь. И тогда молись, чтобы сейчас ты не лгала! – Про себя пани Марта подумала, что это не так уж важно – помогла ли Любка её беспутной дочке да её дружку, или всё-таки нет. А важно то, что свалилась на неё беда, о которой и помыслить не могла: любимая доченька Вандушка взяла да и утекла из-под венца! И с кем? С валацугой перехожим, которого она и дня не знала, с голотой, которому одна дорога – проситься в ратные слуги какому-нибудь богатому пану, да и то не всякий возьмёт такого!.. Срам! Совсем как в этих глупых романах, которыми она зачитывалась! А они-то с Михалком-покойником радовались, что дочка растёт умницей! Сама Марта могла объясниться с ляхом, с московцем, и с гостем из украинных южных земель, Михал – тот знал немного латынь, говорил по-немецки да по-шведски – а Ванда по-немецки знала получше отца, да ещё добре разумеет французскую, и италийскую мову. Михал посмеивался – не дочка у меня, а премудрая королевна из басни, такую отдам только за того удальца, что жар-птицу изловит и молодильных яблок добудет… Вот и нашёлся лихой человек, изловил нашу жар-птицу. Что теперь? С паном Чарнецким сговор порушился: он человек незлой, но честь свою блюдёт. А кто польстится на невесту-беглянку, у которой в голове ветер свищет? О том, что дочка может выйти за пана Микалая, пани Марта и думать не хотела.

Пани Марта недолго предавалась мрачным мыслям. Послышался рёв рогов – не азартный и тревожный, как на сече или на охоте, а радостный. Сбыслав Чарнецкий приветствовал невесту и будущую тёщу, ещё не ведая, что свадьбе не бывать. Кони замедлили бег, а вскоре возок остановился. Послышался хруст снега под копытами дрыкгантов свиты Чарнецкого. В оконце сунулась конская морда, затем обзор загородил конский бок.

Распахнулись дверцы, и на фоне слепящего снега путешественницы увидели самого пана Чарнецкого. Был он невысокого роста и изрядно тучный, однако, судя по движениям, сильный и проворный. На нём был чёрный жупан с золотым шитьём, шаровары синего сукна да бурые калиги15, плечи покрывал чёрный плащ, отороченный мехом. Он стоял на одном колене, так что ножны его сабли утопали в снегу, и держал на отлёте шапку. Лицо его, показывавшее пристрастие к веселящим напиткам и сабельной потехе – через лоб наискось тянулся рубец – сияло от торжества. Снег таял, не долетая до бритой головы.

– Не можно вам дальше ехать! – весело гаркнул он. – Любезная матушка, пани Марта, где моя невеста наречённая? Выведите мне ясную панну Ванду, я её на дрыкганта посажу, плащом укутаю, поедем ко мне, а заутра, как рассветёт, ждут нас в божьей церкви!

Тут замолчал пан Чарнецкий, ровно подавился. Потому что вместо панны Ванды показалась заплаканная Ядзя, крепко ухваченная пани Мартой за ухо.

– Вот, пан! – сказала она. – Обманула нас моя дочка непутёвая – и тебя, и меня! Сбежала по дороге, а вместо себя эту дурёху подсадила!

Пан Чарнецкий поднялся. Если бы это был другой человек, можно было бы сказать, что он растерян. Но Сбыслав Чарнецкий не знал, что это значит – быть растерянным. Он был сильно удивлён и разгневан, хотя внешне оставался невозмутим.

– Садитесь в возок, да поедем ко мне, матушка, – сказал он. – Негоже вам посреди дороге мёрзнуть. Устроитесь у меня в покоях, а там и поговорим.

Устроив гостий, включая злополучную самозванку, в своём палаце, пан Сбыслав выслушал рассказ о ночёвке в фольварке, о встрече с молодым шляхтичем, который, надо думать, сманил Ванду и подговорил дурёху Ядвигу изобразить панночку.

– Ну, не горюйте, пани Марта, – добродушно сказал он. – Отдыхайте и ни о чём не думайте.

– Микалай Немирович… Знал я лет пятнадцать назад пару Немировичей. Один – так себе, а второй – и рубака, и пьяница, и великий охотник до женского пола, за что и поплатился головой… – рассуждал он, оставшись один, окружённый одними лишь ратными слугами. – А про этого сорванца прежде не слышал. Значит, надо свести знакомство! – Тут пана Сбыслава посетила некая весёлая мысль. Он усмехнулся, расправил усы и крикнул: – Дмитро! А подойди-ка сюда!

Седой, костистый, без половинки левого уха, зато с длиннейшими усами ваяр приблизился к пану.

– А скажи-ка мне, Дмитро, ты ведь десятый год уже вдовеешь?

– Так, пан, – кивнул Дмитр. – Ганнусю мою скоро десять лет как пан Бог прибрал.

– А дети твои уже возросли, так ли?

– И это так. Сынки мои, Пётр да Гриц, – Дмитр указал на двух рослых усачей, – уже и сами твоей милости служат, да обженились оба и своих деток завели. Старший Стась на бою загинул, когда ходили мы под Полоцк с паном Астрожским. Обе дочки мои из батькиного гнезда упорхнули, свои свили.

– А не думал ли ты, Дмитро, сам новое гнездо свить? – продолжал пытать пан.

– Как сказать… Вроде бы закон Божий да господаря нашего великого князя статут того не запрещает, только староват я для нового шлюбу.

– Уж не хочешь ли ты сказать, любезный Дмитро, будто клинок твой затупился? – усмехнулся пан Чарнецкий.

– Ну, с молодыми хлопцами мне не равняться… – с притворным вздохом ответил старый служака.

– Ты не ври тут, кобеляка старый! – оборвал его пан. – Мне добрые люди молвили, што ты ко вдове мельника Степанка ездишь не только ради пива да блинов, а она тебя чем-то послаще угощает.

– Может, и так, – философски заметил Дмитр.

– Так вот тебе моё панское слово. Поездки эти к мельничихе брось, потому што завтра, край – послезавтра ты честь-честью перевенчаешься с новой женой. Гей, приведите-ка сюда эту самозванку, как её… Ядвигу!

Ядвигу привели. Бедная девушка дрожала и не смела поднять заплаканных глаз на грозного пана. Она поняла, что вмешалась в очень опасную игру, и ждала чего угодно.

– Подбери возгри, панночка-самозваночка, да очи протри. Негоже тебе рыдать – счастье тебе привалило! Хотела ты замуж выйти да на моей свадьбе невестой быть – так вот, сбылось твоё желание. (Бедная Ядзя подумала, что она ничего подобного не желала – но, разумеется, не осмелилась произнести это вслух.) Быть тебе женой этого славного ваяра!

От изумления Ядзя позабыла плакать и вытаращилась на «славного ваяра», который приосанился и ухмыльнулся ей самым молодецким образом.

– Не журись, девка, што у твоего наречённого сивый волос в усах да чупрыну снегом присыпало – старый конь борозды не испортит, – продолжал пан Сбыслав. – Свадьбы наши разом справим – мою с невестой моей, панной Вандой Бельской, да вашу. Потом внукам расскажешь, что Сбыслав Чарнецкий на твоей свадьбе мёд пил. Я сказал! – прикрикнул он, видя, что девушка приоткрыла ротик, между тем как у неё и в мыслях не было возражать. – Как только вернёмся – быть свадьбе. Двум свадьбам! А вы, товарищи – по коням! Переведаюсь с этим щенком из логова Немира!

* * *

А где же была тем часом Ванда? Вскоре после того, как возок Бельских покинул фольварк, со двора выехал простой мужицкий воз, запряжённый соловым тяжеловозом. Воз этот Микалай Немирович сторговал у Головни поутру, пообещав, что отправит мужиков пригнать его обратно. На том возу не было ничего, кроме охапки сена, на которой восседал пан Немирович собственной персоной. Он правил тяжеловозом. Его боевой конь неспешно трусил на привязи сзади, всем своим видом показывая пренебрежение простому трудяге.

Когда фольварк остался позади, солома разлетелась, точно под ней взорвалась мина, и из-под неё явилась хохочущая Ванда.

На панночке был простой мужицкий кожух, голова была покрыта белым платком, поверх которого была надета шапочка, отороченная мехом.

– Микалай, любимый, единственный, как ты здорово всё придумал! – говорила она, обнимая и целуя своего рыцаря. – Далеко ли нам ехать?

– Я здешние места немного знаю: если не начнётся метель, если не повстречаем ни змея, ни великана, ни лихого человека, то ещё до темноты доедем до села, – весело отвечал ей Микалай. – А там, Бог даст, уговорим священника нас обвенчать.

– А если он не согласится? – спросила Ванда.

Микалай запустил руку под футру, долго шарил там, после чего извлёк на свет божий небольшой, но приятно брякнувший мешочек.

– Согласится! – тряхнул головой шляхтич. – Отчего бы не согласиться, если платят честным золотом?

Ванда расхохоталась и откинулась в сено. До чего же прекрасна жизнь! Солнце, бледно-синее морозное небо, искристый снег, что визжит под полозьями воза, и запах сена, и мелькающие мимо кусты, деревья, и могучий круп тяжеловоза – всё радовало её, как никогда.

Ни змей, ни разбойник, ни метель не заступили им дорогу. Солнце клонилось к закату, когда они подъезжали к селу, хатки которого расползлись по трём холмам.

…Отец Александр хмуро смотрел на золотые, и было видно, что ему всё равно – гроши там или черепки от битых горшков.

– Всякое я видал, – сказал он. – Видал и то, чему не полагается быть на свете, однако ж, оно есть. Но не видывал я прежде, штобы пан, у которого водятся золотые, приезжал жениться на мужицком возу, да сам-друг с прекрасной невестой. Думается мне, што ты, пан, не тратил время на сватовство да с батьками этой панны не сговаривался.

– Скажи, панотче, где в святых книгах сказано, што не можно жениться, если невеста и жених оба-два согласны на шлюб? – нахмурился Микалай.

– Того я не знаю. Однако в Писании сказано – «чти отца своего и матерь свою», это, разумею, пану ведомо?

Ванда закусила губу и подумала, что, если она сейчас позволит упасть хоть одной слезе, то такого бесчестия не простит себе никогда.

– Однако, возлюбленные чада мои, негоже нам время терять. Не о полночи ж вам венчаться! – Ванда распахнула глаза в радостном изумлении. Микалай позабыл дышать. – Гроши свои спрячь, пан… не все, оставь мне с полдюжины. А остальное тебе больше пригодится.

Ванда извлекла из ушей серьги и с отчаянной улыбкой протянула священнику.

– Бери, отче Александре! Поповне своей подаришь.

Отец Александр нахмурился.

– Не надо, ясная панна, – сказал он. – Мне они не потребны, а поповне моей – тем паче. Матушку рано Бог прибрал, дочка наша только ходить начинала. А иных деток мы не нажили. Не было для меня большего счастья, чем глядеть в валошкавые16 глазки Иванки моей, слышать, як она смеётся, як зовёт меня тятей да спрашивает обо всём на свете. Для неё жил, и мыслил, што счастье ей устрою. Да, видно, за гордыню покарал меня Господь. Сговорил я её за славного парубка, а она, зорька моя ясная, иного на сердце держала. А в тот час меня гордыня окаянная обуяла – пойдёшь, сказал, за кого велю, и Святое Писание и закон людской велит детям батьков своих слушать! Вот и добился, што дочка родная чёрту водяному досталась! Под самый Великдень утопилась.

Ванда прерывисто вздохнула и украдкой промокнула глаза шёлковой хусткой.

– Нет в том её вины, – продолжал отец Александр. – Я в упрямстве своём довёл Иванку до самогубства, мне перед Господом и ответ держать. И ваш грех, деточки, если вы согрешили непослушанием против воли батьков, я на себя возьму.

* * *

Вчерашний день, когда они ехали от Калинковичского фольварка, виделся Ванде самым счастливым днём за все семнадцать годов её жизни. Нынче утром, пробудившись со сладким стоном, она поняла, что такое настоящее счастье.

Минувшие часы она помнила плохо. В памяти осталась непривычная тяжесть венца на голове, липкий жар оплывающей в руке тонкой свечки, слова венчальной службы, смысл которых она плохо разумела, бешено колотящееся сердце и неожиданно близко оказавшееся лицо Микалая. От прикосновения его губ она содрогнулась, словно он вдохнул в неё новую жизнь. Но ведь так оно и было – не стало панны Ванды Бельской, появилась пани Ванда Немирович, законная жена Микалая Немировича!..

Обвенчав беглецов, отец Александр невыразительным голосом, будто речь шла о чём-то обыденном и само собой разумеющемся, предложил им переночевать в его хате.

– Живу я с давних пор один-одинёшенек, детушки, – словно оправдываясь, говорил он. – Работница из тутошних селянок ко мне приходит, чтобы убрать, да сготовить, да постирать, а ночует у себя. Оно и к лучшему. Если баба живёт у вдового попа – тут один соблазн для мирян. Да хоть и привык я к такому иноческому житию, а иной раз так одолевает тоска, что впору в петлю лезть, прости Господи. Оттого я всяких проезжих привечаю да у себя дозволяю ночевать. Гроши я за то не беру – грех: я ведь священнослужитель, а не корчмарь! Ночуйте, детушки, а заутра в путь тронетесь.

…По правде сказать, Ванда побаивалась того, что ждало её. Боль её не страшила – пугало её то, что она будет полностью открыта другому человеку, как не открывалась прежде никому. Но ласки Микалая – её Микалая! – смыли все страхи и сомнения, как весеннее половодье смывает всякий сор. Она поняла, что это значит – принадлежать другому человеку и завладевать им, она пила любовь и не могла напиться.

«А со Сбыславом Чарнецким было бы так же?» – ворохнулась на краешке сознания предательская мысль. Появилась и тут же спряталась, точно мышь, на которую топнули ногой. Сбыслав Чарнецкий… да кто он такой? Ну, Сбыслав Чарнецкий. И всё. А Микалай… он один!

– С добрым утром, пани Немирович! – услышала она голос, слаще которого не было на свете.

Она обернулась. Микалай смотрел на неё и улыбался. В это время Ванда заметила то, на что не обратила внимания вчера («ещё бы ты на это обращала внимание!», сказала она себе и чуть покраснела). Левая ключица Микалая была перебита, и вниз по груди спускалась ниточка шрама

– А это что? – спросила она, трогая место давнего ранения – так осторожно, будто там и посейчас была рубленая рана, из которой торчал обломок кости.

– А это, прелесть моя, ещё в Вильне я с одним жамойтом повздорил, – почему-то неохотно ответил Микалай.

– А из-за чего?

– Не помню уже!

На самом деле, Микалай отлично помнил, из-за чего, точнее, из-за кого они повздорили с белобрысым Зигмунтасом, с которым прежде были не разлей вода… но пани Немирович об этом знать не следует.

– Думаю, не надо нам здесь задерживаться. И стеснять добрейшего отца Александра мне бы не хотелось, да и…

Микалай снова себя оборвал. Он подумал, что его менее удачливый соперник вряд ли смирился с тем, что у него увели невесту из-под носа. И чем быстрее и дальше они окажутся от здешних мест – тем лучше. Однако не следует давать любимой даже малейший повод заподозрить его в нехватке доблести.

Микалай не ошибался. Едва они успели одеться, как в дверь постучали, и в покоец вошел нахмуренный священник.

– Беда! – сказал отец Александр. – Конных наехало с дюжину, да тринадцатый – сам пан Сбыслав Чарнецкий. Вашу милость шукают.

Ванда тихонько ахнула и прикусила губку.

– Вот и добре, – усмехнулся Микалай. – А то, разве это веселье без гостей благородных? Чай, у тебя, отче Александре, есть, што на стол выставить? Пойдём, встретим славного пана Чарнецкого. Может, добром разойдёмся, а может, моя секира подсечёт крылья его орлу, – недобро пошутил он, намекая на свой герб, да на герб своего соперника – Орлец.

Пан Немирович с молодой женой и отец Александр спустились с крыльца. Микалай величаво улыбался – точно и в самом деле встречал званых гостей, прибывших на пир, где стучат кружки, а не сабли, где льются пиво да мёд, а не кровь, где звучат учтивые хвалы хозяевам, а не стоны и проклятья. Отчаянно и дерзко смотрела пани Ванда Немирович, побледневшая лишь саму малость. Хмуро и решительно смотрел перед собой отец Александр.

Во дворе было тесно от конных, окруживших крыльцо полукольцом. Люди пана Чарнецкого восседали на громадных чубарых дрыкгантах, сами – все, как на подбор, крепко сбитые, в добротных футрах, крытых чёрным сукном, в щегольски заломленных шапках, отороченных бобровым да волчьим мехом, при саблях и пистолях. Все они смотрели на пана Немировича нагло и с вызовом, однако молчали.

Вперёд выехал пан Сбыслав Чарнецкий. Несколько мгновений соперники рассматривали друг друга, словно пытаясь угадать слабину.

– Доброго утра пану Микалаю! – пан Чарнецкий, не покидая седла, истово поклонился, и только что шапку не снял.

– И тебе поздорову, пан Сбыслав! – как ни в чём не бывало, ответил Немирович. – Гора с горой не сходится, а человек с человеком завсегда встретятся!

– Верно молвишь. – Чарнецкий приосанился и подкрутил усы. – А я, пан, заехал разузнать, добро ли ты изволил почивать, чужую невесту, честную шляхтенку, кгвалтом17 похитивши! Да утек, только свет не без добрых людей, подсказали, где тебя шукать, да панну Ванду.

– Это ложь! – крикнула Ванда. Немирович приподнял левую ладонь. Ванда, рванувшаяся было к Чарнецкому, остановилась.

– Прошу прощения пана, не совсем разумею, што пан изволит молвить, – церемонно, так что издёвка почти и не была слышна, ответил Микалай. – Пани Ванда – пред Богом и людьми моя законная жена. О том отца Александра спрошай, если шляхетскому слову моему не веришь.

Воцарилось молчание – только снег похрустывал под копытами коней, переступавших с ноги на ногу, да ещё слышалось фырканье и звяканье сбруи. Пахолки Чарнецкого, ошеломлённые неожиданным поворотом не меньше своего пана, только что рты не пораскрывали в изумлении. Сам же Чарнецкий, услыхав эту весть, как-то резко осел и погрузнел, отчего, и так не бывший юношески-стройным, да ещё и в зимнем убранстве, он и вовсе стал похож на жёлудь.

– Ласково просим пана до нашего стола! – сказала с улыбкой Ванда. – Правда, палац наш ныне небогат и стол скуден, уж не прогневайся, пан Сбыслав, но чести шляхетской в том урону нет…

Чарнецкий издал горлом непередаваемый звук и проворно спрыгнул с седла.

– Со мной… шутить вздумали?!. – рявкнул он. – Лжёшь ты, пан Микалай! – с усмешкой сказал он. – Не быть ей твоей женой, а быть ей твоей вдовой! Это я сказал, Сбыслав Чарнецкий! – Он лихо соскочил на снег. – Подержи! – Это относилось к ближайшему пахолку, который тотчас спешился и схватил уздечку панова дрыкганта.

Чарнецкий выступил на несколько шагов вперёд. Молниеносным движением он выхватил саблю. Венгерка холодно блеснула под солнцем. В следующее мгновение саблю выхватил и Микалай. Пахолки Чарнецкого, все, кроме одного, остававшиеся в седлах, заставили коней податься назад, освобождая поле для двубоя.

Отец Александр, дотоле молчавший, бросился к поединщикам.

– Што творите, окаянные? – закричал он. – Не дам на своём дворе забойство чинить!

– Уйди, отче! – внушительно сказал один из спутников пана Чарнецкого, немолодой вояка сабельным рубцом через всё лицо и вытекшим левым глазом. – Уйди по-доброму, а то под руки утащим.

Отец Александр развернулся к нему.

– Што? Еретик поганый, на христианского пастыря руку поднимешь? – Глаза священника сверкали нешуточным гневом, и видно было, что прежде гнева Господня пахолкам Чарнецкого, если они захотят оттащить строптивого попа, придётся испытать гнев и силу отца Александра.

– Отче! – прозвенел от крыльца голосок пани Ванды. – Прошу тебя, отойди!

– Дитя моё… – заговорил священник… но неожиданно послушался Ванды и отошёл к крыльцу.

Рыцари сбросили на снег футры и стали неторопливо сходиться. Чарнецкий держал саблю в поднятой кверху руке, вдоль земли, обратя остриё к небу. Немирович, напротив, опустил клинок к земле, как будто не осознавал опасности. Эта беспечность была кажущейся. Едва Сбыслав Чарнецкий, выждав подходящее время, ударил наискось – так, что у неумелого противника отлетела бы прочь голова – Микалай отвёл саблю врага и, описав клинком красивую дугу, ударил в свой черёд. Но пан Чарнецкий был опытный рубака и успел поставить свою саблю накрест.

Сталь натолкнулась на сталь.

Есть на что посмотреть, когда сходятся два великих ваяра – в учебном ли бою или в смертельной схватке. Немало удивления сулит это зрелище неискушённому в военной науке зрителю. Грузный с виду рубака может явить опасную ловкость, пожилой воин – нестариковские проворство и выносливость; слабый с виду боец, вложив в удар разворот всего тела, может одним ударом прорубить панцыр врага, а если панцыра нет, так и развалить противника напополам. Ванда во все глаза смотрела на двубой, вцепившись побелевшими пальцами в резной столбик крыльца. Щёки юной женщины зарумянились. Страшная красота благородного боя очаровывала её всегда – и в те дни, когда отец наставлял её братьев и пахолков в сабельном искусстве, и даже сейчас, хотя она понимала, какая опасность грозит её Микалаю. Он был моложе и увёртливее своего противника – но Сбыслав Чарнецкий был славный рыцарь, и впервые взял вражескую жизнь, наверное, ещё до того, как Микалаю подарили игрушечную сабельку.

Рыцари неистово крестили воздух клинками, и каждый удар, если бы он достиг цели, мог бы оказаться смертельным. Они кружили по заснеженному двору, то один, то другой наступал на противника – но верх не удавалось взять ни одному. Вот удача улыбнулась Микалаю – он поднырнул под удар пана Чарнецкого и, выпрямляясь, секанул противника по лицу. От радости Ванда подпрыгнула на месте и взвизгнула, тотчас зажав себе рот ладошкой, устыдившись неподобающего благородной даме выражения чувств. Но, должно быть, удар оказался недостаточно силён, а Сбыслав Чарнецкий успел в последнее мгновение уклониться, поэтому рана, страшная с виду, оказалась неопасной. Сабля пана Немировича рассекла врагу щёку и скользнула по кости: если выживет пан Чарнецкий и в этой схватке – будет у него ещё один знатный рубец, показывающий лихость. Тотчас же последовал ответ – пан Чарнецкий рубанул врага с разворота. Микалай успел подставить саблю, но так силён был удар, что он не удержался на ногах.

Пан Чарнецкий дождался, пока противник поднимется. И стоит заметить, что ждать ему пришлось не слишком долго – едва успел и подкрутить усы. А если бы и зарубил сбитого с ног – никто бы не упрекнул его. Однако он дождался, пока Микалай утвердится на ногах – и тогда ударил снизу вверх. Будь противник менее ловок – его требуха уже дымилась бы на снегу. Однако Микалай дважды увернулся, не пытаясь отбить удары, и в третий раз ударил сам, не дав противнику начать замах, и легко отпрыгнул на безопасное расстояние. Удар вышел не в полную силу – но скоро рукав жёлтого жупана старого рыцаря потемнел от крови, и видно было, что правая рука слушается пана Чарнецкого не так, как прежде. Однако его молодой противник уже подисчерпал свою прыть, и Сбыслав Чарнецкий справлялся даже раненой рукой. Только бледнел при особо сильных ударах.

Но всякой крепости положён предел – дрогнула вооружённая рука пана Сбыслава и едва не выпустила саблю. Однако не прост был Сбыслав Чарнецкий, вышел живым из многих десятков схваток, не боялся боли и не поддавался слабости: перехватил саблю левой рукой, стремительно нагнулся, пропуская над собой жутко свистящий клинок врага, и уколол с неожиданной стороны.

Если бы удар пришёлся чуть ниже – исход схватки был бы решён. Но сабля проскрежетала по рёбрам.

– Надеюсь, пан Микалай не посчитает за бесчестье, если я зарублю его не правой рукой, а левой? – усмехнулся пан Чарнецкий.

– Ничуть! – прошипел Микалай, прижимая локоть к раненому боку. – Потому што ты, пан Сбыслав, всё равно изойдёшь кровью прежде, чем я вспотею.

С его стороны это было не совсем правдиво – оба противника тяжело дышали и, несмотря на морозный день, по спине каждого уже сбегали ручейки пота. Но и пан Чарнецкий уже не мог рубиться в полную силу. Он хотел закончить бой одним мощным и стремительным ударом, но раз за разом Микалай отбрасывал его саблю, а вскоре молодой соперник решительно перешёл в наступление. Бывалый витязь отбивал удары, стараюсь сберегать силы и притом казаться более измождённым, чем он был на самом деле. Он ждал, когда самонадеянный и нетерпеливый молодой враг совершит оплошность, чтобы одним ударом получить возможность жениться на молодой вдове.

Развязка наступила неожиданно. Справа от пана Чарнецкого прогремел выстрел. В тот же миг с головы его противника слетела шапка, а сам пан Немирович молча упал лицом вниз. Снег возле его головы стремительно пропитывался кровью.

Пани Ванда вскрикнула.

Пан Чарнецкий развернулся в сторону, откуда прозвучал выстрел. Молодой рыжий пахолок, которому он доверил уздечку своего дрыкганта, держал в руке пистоль с ещё дымящимся дулом.

– Што ты наробил, скаженник! – зубром взревел пан Чарнецкий, надвигаясь на пахолка. Тот попятился и едва не выронил пистоль – никогда прежде ему не доводилось видеть пана столь разъярённым.

– Тебя ж боронил, пан… – пробормотал хлопец – он понял, что сотворил нечто непоправимо неправильное.

– Кабы ты на битве меня оборонил, я бы тебя за то похвалил! А што такое двубой рыцарский, тебе неведомо? У, дурной же ты, як варона! Да як ты посмел? Осрамил навек, падлюка! Лепше б ты мне в спину выпалил!..

Неизвестно, что бы сделал оскорблённый пан Чарнецкий, и, может статься, не по уму усердный пахолок пал бы жертвой его ярости, но тут случилось то, чего никто не ожидал. Побелевшая пуще свежего снега Ванда, что смотрела остановившимися глазами на бездыханное тело Микалая, соколицей метнулась через двор и взлетела в седло дрыкганта пана Сбыслава.

Дико завизжал дурноезжий конь и встал на дыбы. Бестолковый пахолок, получив копытом по затылку, молча сунулся лицом в снег. Пан Чарнецкий отскочил от рассвирепевшего зверя.

– Прыгай, пани Ванда! Не мешкай! Убьёт! – крикнул он.

Ванда, вцепившись в гриву дрыкганта и сидя в седле совершенно неприличным образом, ловила стремена. Удавалось ей это плохо – конь негодующе визжал и то вставал на дыбы, то накидывал задом. Пан Чарнецкий кинулся схватить коня под уздцы, но разъярённый скакун сшиб хозяина с ног.

Ванда, кое-как уловившая ногами стремена, ударила коня шенкелями. Конь заржал и бросился через двор, перемахнул ограду и вихрем полетел по полю к темневшему неподалёку лесу.

– Ну што? – проревел пан Чарнецкий, оглядывая свою свиту. – Болваны! За ней! Стецко, жив ли? – Он перевернул на спину тело бестолкового пахолка. Тот был без сознания, однако на движение отозвался глухим стоном. – Жив, хвала Иисусу. Очухается, дурням счастье! – Дрожащими руками он вогнал в ножны саблю и вскочил на Стецкова коня. – За ней!

* * *

Сколько раз на Ванде доводилось на вопрос «О чём думаешь?» отвечать «Ни о чём, батюшка» или «Ни о чём, матушка» – когда мысли, занимавшие её в это время, были не таковы, что их можно поверить кому-то другому. Но сейчас она действительно ни о чём не думала. Она не думала даже о Микалае, застреленном у неё на глазах. Не думала о том, что ей делать теперь. Пропал самый страх, хотя она в любую минуту могла упасть и расшибиться насмерть. Она помнила только, что ей нужно во что бы то ни стало держаться. И она держалась за гриву.

Взбешённый дрыкгант стрелой летел через поле. Для него, привыкшего нести в бой семипудового пана Сбыслава – не считая панцыра да сброи – сто двадцать фунтов всадницы были незаметны. Погоня безнадёжно отставала и скоро превратилась в горсть тёмных горошин, катящихся в десятке стрелищ позади. Но Ванда не смела обернуться и не видела этого.

Лес возник впереди серо-зеленой стеной. Миг – и вот по сторонам мелькают деревья. Через некоторое время Ванда заметила, что скок дрыкганта стал медленнее – усталость взяла своё, да и не мог чубарый нестись по лесу так же споро, как по чистому полю. Сжавшаяся комочком всадница набралась храбрости и приподняла голову.

В тот же миг перед лицом её появилась ветка. От удара, немного смягчённого меховой оторочкой шапочки, всадница вылетела из седла.

* * *

Когда Ванда пришла в себя, она не сразу поняла, почему она лежит навзничь в снегу и как она оказалась посреди леса совершенно одна. Она приподнялась, изумлённо оглядываясь. Внезапно лицо юной женщины исказила гримаса беспредельного отчаяния, а из глаз брызнули слёзы. Она вспомнила нелепую смерть Микалая и свой невероятный побег на дрыкганте пана Чарнецкого. Она оглянулась в поисках коня, но, разумеется, его уже и след простыл. Да и вряд ли ей удалось бы укротить боевого коня: удивительно, как она сумела оседлать его там, во дворе…

Мороз усиливался. Ванда чувствовала его, несмотря на грубый, но тёплый кожух, который она надела во время бегства с фольварка, и черевики с мехом внутри. Прежде она напугалась бы: одна в зимнем лесу, без коня, без огня, без оружия – так сгинуть не просто, а очень просто. Но теперь ей было всё равно. Совершенно всё равно. Волки съедят – и ладно. Замёрзну – и пускай…

Однако страх здорового молодого тела возобладал над отчаянием – или просто сидеть на месте было совершенно невыносимо. Юная женщина поднялась на ноги и побрела вперёд, вытаскивая ноги из глубокого снега, чтобы на следующем шаге снова провалиться по колено.

Так она шла некоторое время, пока не заметила, что идти стало легче, и что ноги проваливаются не так глубоко. Ванда поняла, что выбрела на лесную стёжку. Прерывисто вздохнув, она двинулась по ней дальше.

Терзавшее её душу горе не отступило, но страшное отупение, из-за которого она не замечала ничего вокруг, медленно таяло, как туман. Ванда почти с любопытством смотрела на опушённые инеем деревья, на ветках которых, улавливая солнечные лучи, вспыхивали и тотчас угасали ледяные искорки, на бледно-голубое ясное небо над головой. В лесу стояла невероятная тишина, нарушаемая, казалось, только хрустом снега под ногами одинокой путницы. Да ещё слышался еле уловимый нежный перезвон – точно от неосязаемого движения воздуха звенели тончайшие ледяные иголочки. Временами звон становился более отчётливым, наплывал со всех сторон, а деревья как будто принимались кружиться в бесшумном танце. Ванде грезилось, что она вступает в сказочный мир, заманчивый и жуткий. Наваждение подкатывало и отбегало, точно озёрная волна, но не исчезало вовсе. Дивный звон окутывал Ванду, и нежные чарующие звуки заставили её забыть горе и усталость. Она шла, как во сне – и этот сон был подобен смерти.

Она сама не заметила, как вышла на небольшую круглую полянку, которой почему-то не достигали солнечные лучи. Здесь, точно кузнечики на летнем лугу, звенели тысячи незримых ледяных колокольчиков, и сквозь перезвон доносилась прелестная и страшная песня, навевающая забытье.

Ванда почувствовала на себе странный нелюдской взгляд. А потом она перестала что-либо видеть и чувствовать и медленно повалилась в снег. Зыбкие видения закружились перед её мысленным взором.

* * *

– Пане Сбыславе! – Дмитр был бледен – настолько, насколько может побледнеть старый рубака, никогда не отворачивавшийся от ковша с мёдом или пивом, да ещё и раскрасневшийся от скачки на морозе. – Повернуть бы! Штоб мне в пост блином подавиться, дело нечисто! Не видишь, кони нейдут!

Дрыкганты отряда, преследовавшего пани Ванду, и вправду вели себя странно: брыкались, вставали на дыбы, ржали, роняли пену и отказывались идти дальше. Пахолки ругались на чём свет стоит и осаживали взбесившихся коней – но видно было, что им тоже передаётся страх.

Пан Чарнецкий, поняв тщетность попыток успокоить своего коня, спрыгнул с седла на снег.

– Долой с коней! – рявкнул он. – Не дурнее вас, вижу, што тут смердит колдовством! Так што с того? Если кони бесятся – пеши пойдём! Пойдём, я сказал! – добавил он медвежьего рыку в голос, видя сомнение на лицах свиты. – Вы хто? Ваяры или, может, бабы? Так и знайте: хто попятится – того, когда вернёмся, лично посажу за веретено! Михал, ты с конями останешься, а остальные – за мной!

Десять бойцов волчьей цепочкой шли за паном Сбыславом по следу. Хотя нападения было ждать неоткуда, ваяры тревожно смотрели по сторонам, а замыкающий ещё и оглядывался назад. Всем было жутко – непонятно отчего. Один только пан Сбыслав, кипя от негодования, не думал ни о каких страхах и шёл вперёд.

– Пане Сбыславе! – окликнул его Дмитр.

– Ну, што опять?

– Сам погляди! Хлопцы ровно три ночи не спали.

Пан Сбыслав почесал в затылке, крякнул и сплюнул на сторону. Творилось что-то непонятное. Пахолки, ещё недавно бодрые и готовые следовать за ним хоть в пекло, просто валились с ног. Семнадцатилетний Юрко – тот и вовсе валяется в снегу, точно перебрал хмельного и не устоял на ногах, да где свалился, там и захрапел.

– А ну встать, пёсье семя! – гаркнул пан Чарнецкий. – Вы што?..

Плечистый и длиннорукий Рыгор, точно пьяный, подошёл к Юрку, вздёрнул его, точно кутёнка, и поставил на ноги. Оба вперили в своего пана бессмысленные глаза.

Пан Сбыслав плюнул и пошёл дальше по следу, не тратя времени на призывы. Он знал, что его люди за ним пойдут. Не смогут идти – поползут. А не смогут ползти… что ж, он всё равно пойдёт. И, кто бы там ни ворожил, бесову отродью не поздоровится.