Белуха. Выпуск №3 бесплатное чтение

Государевы преступники

(Пповесть. Продолжение. Начало в №№1 и 2)

Глава 5. Месть кама

Проводив мальчиков, Эркемей взял лук, замотал его в тряпицу, в другой лоскут уложил колчан со стрелами. Стрелы у него были всякие, и для разных надобностей – с острым железным наконечником на зверя, с костяной вилкой на крупную дичь, с тупым деревянным набалдашником, чтобы бить белку. Вынес своё охотничье орудие из аила и спрятал под кустом напротив единственного маленького окошка, затянутого бычьим пузырём. Потом собрал в котомку курт, баурсаки, вяленое мясо, толкан, кринку с топлёным маслом, мешочек с солью, две замотанные в тряпочки пиалы. Уложил в котомку нефритовую табакерку, доставшуюся от деда, тибетскую книгу по врачеванию, кое-что из одежды, русские и китайские деньги, привязал к мешку котелок и топор. Всё это положил рядом с луком и стрелами. Велел и Айланыс собрать необходимые пожитки.

– Вот и всё! – сказал, потом подумал, и оторвал край бычьего пузыря на оконце.

Проделав всё это, заговорил с Порфишкой и Филькой, а также раненым, которого звали Гришкой. Сказал, что их сморила сытость, усталость и духота, велел, чтобы ничего не помнили, и велел проснуться.

День закончился, другие разбойники не пришли, но и «гости» не ушли, вся шайка собралась лишь утром. Айланыс только успела подоить корову. Выходили они из тайги один за другим, молча. Последним, ведя в поводу лошадь, вышел медвежьеногий, его Эркемей узнал сразу.

Разбойники привязали коней, осмотрелись, заглянули в аил, поздоровались с товарищами, у Гришки справились как дела с его раной.

Ответил, что боль уже терпима и рукой двигать может.

Потом длинноносый атаман отсчитал из кошелька монеты.

– Это тебе за приют и лечение нашего человека, – сказал, отдавая деньги Эркемею.

– Не к добру, разговаривает как с сообщником, – подумал Эркемей, но деньги взял.

– А это тебе, – атаман протянул бумажную ассигнацию, – за корову. Не горюй, у тебя тёлка подрастает, а на эту бумажку ты двух коров купишь. Это было правдой, и Эркемей взял и эти деньги.

Разбойники развели большой костёр на поляне, забили и освежевали корову и стали резать мясо на куски.

Эркемей с горечью посмотрел на истоптанную, испоганенную коровьей кровью, помётом и мочой, заплёванную разбойниками поляну и ушёл в аил, где, забившись в угол, плакала Айламыс.

– Нет, жизни здесь не будет, – подумал дед, успокоил внучку и стал наказывать ей в каком случае, что делать.

Закончив наставления, вышел к разбойникам.

А разбойники уже напекли мяса и уселись пировать. Откуда-то появилась бутыль с водкой, повытаскивали из котомок кто что имел, кто мутный зелёный штоф, кто глиняную пиалу, кто фарфоровую чашку, а кто и деревянную плошку. Не утерпел и раненый Гришка, тянется к водке с глиняной плошкой. Налили и Эркемею – «для уважения». Эркемей опустил губы в чашку, глотнул, но всё пить не стал и незаметно выплеснул её содержимое себе под ноги.

Немного времени прошло, а господа разбойнички уже пели про державу росийску, про царя батюшку, наградившего доброго молодца дубовыми столбами с кленовой перекладиной и шёлковой петелькой.

Филька и ещё какой-то мужик пошли в пляс, а главарь и этот, медвежьеногий с кистенём, ремень которого опоясывал поясницу, пошли к аилу. Эркемей насторожился, но они в аил не вошли, не пошли и дальше, а остановились у стены для обычного мужского дела.

Эркемей перевёл дух. Подумал: «Может обойдётся».

– Мужики, а давайте окрестим этого колдуна, – раздался чей-то пьяный голос.

– Правильно, нечего делать нехристю среди православных! – поддержал «правоверца» изрядно захмелевший Гришка.

– Да я крещён, братцы! – воскликнул Эркемей, подумав, – бог его знает, что взбредёт на ум пьяным и вытащил из-за пазухи крестик.

– А раз крещёный, значит, пей! – не унимался первый разбойник.

– И до дна! – выкрикнул Филька, надвигаясь на Эркемея с полной чашкой водки, но увидев, что сnарик воротится, вскипел. – Братцы, он с нами пить не желает!

– Ах ты, морда кыргызская! Туда же, барина корчишь. Насильно поить его, братва! – взъярился организатор злобной выходки.

Два мужика схватили Эркемея за руки, а третий, взял бутылку и нож, надвинулся на Эркемея.

К счастью, мужики не вывернули ему руки, а просто за них ухватились. Эркемей ловко извернулся, сказалась выучка боя без оружия, повис у разбойников на руках, пнул того, что вплотную надвинулся на него с водкой, под дых и, не давая опомниться державшим, одного пнул пяткой, удар пришёлся по берцовой кости, мужик ойкнул и опустил руку Эркемея, а второго ребром ладони стукнул по носу. Освободившись, кинулся в тайгу.

Забежав за кусты, потрещал немного сучьями, обошёл поляну, зашёл за аил и вытащил из тайника лук со стрелами. Колчан со стрелами перекинул через плечо, на спину забросил котомку, вложил в лук стрелу с металлическим наконечником и подошёл к аилу, откуда слышались ругань и шум. Заглянул в окошко и тут же пустил туда стрелу.

Два злодея гонялись за Айламыс, а третий стоял в дверях. Ему-то в горло и попала стрела, только в него и можно было стрелять, не боясь попасть в Айламыс. Разбойник захрипел, схватился за шею, и Айламыс проскочила у него под рукой.

Дед выглянул из-за аила, и махнул Айламыс луком. На поляне сидели и охали два его «крестника», остальные, с пьяных глаз, кинулись ловить его в тайгу, а Эркемей и Айламыс пошли совсем по другой тропе и совсем в другую сторону.

Эркемей вознамерился идти в Барнаул. От своего народа он давно уж оторвался, проживёт среди русских. Жил же он среди монголов и китайцев, но прежде чем идти в Барнаул, надо было отмстить за смерть сына и кое-что вызнать.

Айламыс сказала, что главарь шайки, и тот страшный, которого звали Клеймёным, стоя у стены, говорили о каком-то золоте. Клеймёный твердил главному, что золото надо выкапывать, а главный противился, говорил, что погодить надо.

Оставил Эркемей Айламыс у вдовы, что чуть не стала его невесткой, и снова отправился в путь.

Десять дней шёл последам шайки, которая шла на север. Дошёл по их стопам до долины Чумыша. Спал рядом со стоянками разбойников, только чуть подальше, чтобы не наступил на него отошедший по нужде ночлежник. Костёр, конечно, не разводил, мог и без него даже в мороз выжить. Завернувшись в шубу, в пол-уха, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Выжидал и, наконец, дождался. Ванька Клеймёный встал раньше других и, не особенно торопясь, зашагал по тропе, переваливаясь, к ямке по нужде.

Эркемей стороной, за кустами, по сенокосному лугу, обогнал его, вышел вперёд и неспешно пошёл по поляне. Когда на поляну вышел Клеймёный, Эркемей глянул на него, громко охнул и побежал, немного прихрамывая. Видел косолапый, лука у старого киргиза не было, а ножа и его приёмов он не боялся. Кистень всегда при нём был, а с его помощью он разобьёт и руку и голову, не дав противнику и на три шага приблизиться.

И Ванька Клеймёный побежал за Эркемеем. Старик бежал быстрее, но Клеймёного это не тревожило. Долго старик, да ещё прихрамывая, не пробежит, запыхается, здесь не тайга, по росной траве и по листьям сразу найдёт, если тот свернёт с тропы.

Эркемей бежал к маленькой речке. В месте впадения её в Чумыш, низко над водой склонился толстый ствол ивы, с которого на другой берег было перекинуто брёвнышко. Перешёл по нему Эркемей и сбросил, но Ванька, в пылу погони, не остановился, решил догнать старика.

Вода прозрачная, видно песчаное дно и только у правого берега дно тёмное, смотрится мутно – всё это Эркемей разглядел загодя, но Ваньке глядеть ни к чему. Влетел с размаха в омут, завяз ногой в мягком, податливом песке. В запарке пытается вытащить её, но другая нога вязнет. Дёргается Клеймёный, перебирает ногами, да только ещё сильнее вязнет. Вот уже и ногами толком двигать не может, увяз по колени.

Зыбучие подводные пески. Но разбойнику не страшно, ещё не осознаёт опасности. Думает: «Речонка маленькая и берег рядом, можно даже дотянуться до листочков, что на ветках нависшего над водой тальника.

Рвётся вперёд, тянется к ветвям дерева, но ещё сильнее вязнет, теперь уже немного, чуть – чуть. Клеймёному становится спокойнее, думает:

– Зыбучие пески здесь неглубокие, с головой не скроет. Покричу, придут свои, вытащат.

Ему бы сообразить, – лечь на спину и понемногу вытаскивать ноги. Да и сейчас ещё не поздно, вдохнул глубоко и замер, почувствовав себе чей-то взгляд. Из-за раздвинутых ветвей на него смотрел телеутский знахарь. И жутко стало Ваньке от взгляда его тёмных узких глаз.

– Молчи, – негромко сказал Эркемей, но громом отозвались эти звуки в голове Ваньки.

– Молчи, ты не сможешь по своей воле сказать ни слова. Ни слова! У тебя язык присохнет к нёбу, если ты попробуешь что-то сказать или крикнуть по своей воле. Ты будешь только отвечать мне, и отвечать негромко.

– Ты в позапрошлом году в Тогуле был?

– Был, – почему-то сказал правду Ванька, хотя вовсе не собирался.

– Ты убил молодого телеута весной?

– Я.

– За что ты его убил?

– По пьянке, про золото проболтался.

– Какое золото? Рассказывай всё, что знаешь.

– Когда то, при царице Елизавете, когда демидовские заводы отписывали в казну, три демидовских приказчика припрятали золото и серебро с Барнаульского завода. Место, где спрятали, указали на чертеже, с чертежа всё переписали в книжечки, а сам чертёж сожгли. Снова его составить можно, если есть книжечки всех трёх приказчиков.

Одна книжечка у нашего атамана. Мы с ним на каторге в Нерчинске были, вместе бежали. Атаман правнук одного из приказчиков, внук второго на Салаирском руднике. Он даже и не знал что за книжка, мы купили её за гроши вместе с другим барахлом его деда.

А у третьего в Барнауле ещё сын живой, он родился при царе Петре третьем, но должен знать, где книжечка. Мы сейчас за ней идём. А где этот человек, кто он – я не знаю. Атаман знает.

– А сына моего за что убил?

– Я и говорю – в кабаке были, я по пьянке ему всё и ляпнул. А потом хмель то прошёл, вспомнил, что он говорил, будто ночевать будет в Верх-Тогуле, вот я твоего кыргызца опередил и тюкнул по башке.

– Ну, тогда ладно. Однако, молчи. Совсем молчи. Сейчас ты умрёшь. Тебе очень захочется закричать, но ты не крикнешь. Тебе будет страшно, очень страшно.

Чем же это он убивать собирается, подумал Клеймёный:

– Руки вроде пустые, – но страх всё более холодил душу, выгонял мысли и, наконец, не осталось ничего, кроме страха.

– Твой страх будет так силён, что будет легче умереть, чем переносить его.

И ужас охватил убийцу сына Эркемея. Ужас, от которого стало стальным голубое небо и почернели ветки ив, и вода в реке почернела, и блики просыпающегося солнца, играющие на ней стали серыми, только глаза старика, ставшие вдруг огромными, остались тёмно-карими.

– А-а-а! закричал Ванька, но голоса не было, и напрасно он раздирал мышцы и связки, из горла вырывался только слабый хрип. Забился, задёргался злыдень, а песок всё глубже затягивает. И вот тут-то и появилась у него мысль о смерти. Взвыл мысленно Клеймёный, думая: «Когда же она, наконец, будет! Смерть – избавительница от мук моих!» Подумал, и за миг до смерти, после сильной, страшной боли, когда сердце разорвалось, успел узнать её. Показалась она ему совсем не страшной по сравнению с пережитым ужасом. Лицо Ваньки обмякло, остекленели его глаза, и он откинулся на спину, и лицо его скрылось под водой, взбаламученной его последними конвульсиями.

Эркемей поднялся и медленно побрёл прочь. Он впервые почувствовал себя стариком. Тело стало слабым, походка шаркающей, сердце глухо колотилось о рёбра. Когда он глядел в глаза убийцы сына и вёл его к смерти, была только сосредоточенность и где-то в глубине ненависть. Сейчас пришла брезгливая гадливость, как после убийства бешеной собаки или чумного торбагана, опустошение и жалость. Ведь и убитую бешеную собаку жалко.

Но дело сделано, и надо было идти к внучке.

Глава 6. Барнаул

А тем временем, дело «о предерзостном употреблении…» и «преступном упущении…» катилось своим чередом. Шангин выехал вести следствие.

Выяснить ему надлежало следующее: прежде староста Филонов (вот уж усердие не по разуму) во время январских допросов показал, что Кузинский не только слушал предерзостные слова Морозова и оставил их без внимания, а ведь ещё три года назад он, Филонов, подавал рапорт Кузинскому на крамольные речи Морозова.

Вот и надо Шангину найти этот рапорт во входящем регистре 1797 года в записи управительских дел, найти свидетелей проходящих по этому делу, узнать у них когда, где и при каких обстоятельствах Морозов разводил крамолу.

Разыскать надо было приказных служителей, что находились при Кузинском для исправления письменных дел и расспросить у них о том рапорте старосты. Потом ещё надлежало вести разговор с получившим донос управителем Ахвердовым, узнать, было ли ещё доносимо о том происшествии, и кто из людей слышал разговоры Кузинского и Морозова. И, наконец, провести пренепреятнейшую процедура конфискации имущества у Кузинских и Морозовых.

Шангин делал всё, что мог, чтобы спасти Кузинского от каторги, но спасти его семью от разорения было выше его сил. Снова перечитал опись скудных пожитков: «Ящик деревянный, иконы, мундир, фрак, две женские шубы, три платья, три простыни, три полотенца, одно одеяло, шесть рубах женских, шесть мужских. Поношенные: мантилья, шаровары, куртка, халат да четверо портов, три чайных чашки с блюдцами, туалетное зеркало, казачья сабля, один стакан, одна рюмка да денег медных три рубли шестьдесят копеек… И горестная приписка со слов Анны Ивановны Кузинской о том, что ничего кроме описанного не имеется, ибо хотя и было сколь немного посуды медной, оловянной, стеклянной и серебряной, а также и столового прибору – серебряных ложек и прочего имущества, то со времени снятия мужа с должности, по неимению надежды к проживанию, оное разным людям распродано, а вырученные деньги посланы при прошении за дом и за сына Степана к его благородию господину начальнику Василию Сергеевичу на подорожную.

– Это он, Шангин, посоветовал Анне направить деньги в канцелярию, хоть какая-то надежда, что пойдут на семью, а не будут конфискованы.

– Что делать-то будешь, Анна Ивановна? – спросил Шангин, когда все формальности были позади.

– Да что… уж тут… Где жить, не знаю. Сына бы куда пристроить, без избы-то как оно и не знаю. Новые хозяева согласились подождать до осени, с огорода соберу, а там к богатым мужикам в работницы, всё какой-то угол. Только возьмёт ли кто, да ещё с дитём.

– Вряд ли возьмут, – подумал Шангин. – Кому нужна чиновничья дочь и жена, не привыкшая ни в поле работать, ни скотину обиходить.

– Не кручинься, что-нибудь придумаем. Попробую Степана на службу пристроить, а там и ты с дочерью возле него прокормишься. А то, дай бог, и Петру помилование выйдет, – и поднялся, чтобы не слышать обычных в таких случаях женских причитаний: «Век богу буду молиться, вы уж только похлопочите, а я уж за вас»…

Хлопотать было пока рано, но кое-что Шангин попытался сделать.

Конечно, прежде всего, надо было показать своё старание и усердие начальству, а во вторых он постарался запутать дело, вовлекая в него побольше свидетелей и косвенных участников, среди множества мелких проступков которых вина Кузинского покажется не столь уж большой. Жаль, дело уже не замнёшь, ему дан законный ход, да и староста Филонов продолжает твердить, что подавал рапорт Кузинскому в руки. Но где этот рапорт, почему его нет в бумагах волостного суда, почему ему не присвоили номер и его не внесли в список?

Шангин переложил бумаги, глянул на свой рапорт начальнику Колывано-Воскресенских заводов от мая 27 числа 1800 года.

«Департаментом по входящему при управительских делах 1797 года регистру выправка самими нами учинена, однако подаваемого в том году от старосты Филонова управителю Кузинскому о изречении крестьянином Морозовым произнесённым не оказалось.

Из числа принятых по приказанию вашего высокородия из нас секретарём Шемелиным от Барнаульской заводской конторы на прогоны денег пятидесяти рублей употреблено на платёж всего 16 рублей 4 копейки.

Советник Пётр Шангин.

Секретарь Михайло Шемелин».

Выходило, что кроме слов Филонова против Кузинского ничего не было. Мужики, которых он допрашивал, слава богу, оказались не без понятия, и знать ничего не знали, и ведать не ведали, и вообще не могли взять в толк, чего от них барин хочет.

Писчики Лебедев и Макопоков проявили изрядное рачение в помощь следствию (на службе так бы радели) и подробно обсказали что, где и когда слышали от Морозова и хотели что-то там о Кузинском сообщить, но Шангин построжился на них: «Пошто, слыша противозаконные изречения Морозова, тотчас их не пресекли и не донесли начальству, оставив сие преступление в безгласности». Притихли, ибо знали, что это не единственное их упущение по службе. Кроме того, поняли, хватило ума сообразить, что господин советник вовсе не желает, чтобы они вспоминали о какой-то Филоновской бумажке. После чего стали распространяться о Морозове менее охотно. Конечно, скажи они об этом документе, Шангин всё бы занёс в протокол, и доложил бы о них растяпах, не достойных повышения до 14 класса. А так все разошлись ко всеобщему удовольствию.

Приехав в Барнаул, и доложив о деле Чулкову, послал своего дворового человека к Герихам. Слуга всё сказал им как надо, не перепутал, и на следующий день Пётр встретил отроков на берегу пруда, но были они не одни. На берегу пруда рядом с ними сидел старый кыргыз с девочкой. Мальчики удили рыбу.

Кыргыз, похоже, был ровесником Шангина, или чуть постарше. Верно Эркемей с Айламыс, подумал Шангин.

Подошёл, поздоровался, познакомился с Эркемеем и обратился к мальчикам:

– Ну как, отроки, обжились в Барнауле?

– Пётр Иванович, дай вам Господь здоровья и премногая благодарность Амалии Карловне.

– Ну, а как Тобольск, не раздумали ехать?

– Пётр Иванович, сколько можно дармовой-то хлеб есть?

– Допустим, не совсем дармовой. Я знаю, что вы и на огороде трудитесь, и по дому. Но всё же верно, пора вам на службу определяться, а в Тобольск ехать ни к чему. Морозова, верно, определят в Нерчинск. – Шангину как-то неловко было прямо в лоб сказать Фёдору, что его отца отправят на каторгу, – а твоего отца, Стёпка, вероятно, в ссылку, а вот куда и когда – одному богу известно. Вот когда станет известно, тогда можно и ехать. А Фёдору вообще нет смысла ехать, отцу ты не поможешь. Есть место в заводской лаборатории, пока на время, а там, дай бог, определим в пробирные ученики. Ты ведь читать-писать обучен? А ты, Степан, будешь пока помогать служащим заводской канцелярии, а как только в округе освободится должность копииста, поедешь туда. Может и в другую сторону от Тобольска, но тебе придётся кормить мать и сестру, старших братьев, как у Морозова, у тебя нет. Вот так-то. Завтра с утра подходите к канцелярии, вас определят куда надо. – Чтобы никто из близ находящихся людей не подумал, что высокий чиновный человек по секретному делу подходил к детям и старику, Шангин громко проговорил – Ну, что понурились? Рыбка не клюёт? Попробуйте у того обрывчика, там не только карасики, но и лини попадаются.

Мальчики встали и направились в указанную Шангиным сторону, вместе с ними пошла и девочка. Провожая их глазами, Пётр Иванович внимательно взглянул на Эркемея, оставшегося недвижимым.

– Хочет о чём-то спросить или просить, – подумал Шангин.

Старик поселился на правом берегу пруда у давно вдовевшей старухи Бурнашёвой. Старуха слыла знахаркой, но последнее время сама часто болела, и Эркемей снискал её расположение, показав знание трав и умение заговаривать боль. Помог Эркемей кое-кому из соседей и маленький домик Бурнашёвой вновь обрёл свою тайну и боязливую в народе славу.

Однако Эркемей понимал, всё это может быстро кончиться, стоит лишь церковникам заподозрить его в чернокнижии. Что прощалось рождённой в православии вдове, могли не простить вновь крещёному инородцу. А всё, потому что деньги и дары за лечение проходили мимо ненасытных попов. И хотя он в церковь ходил почти ежедневно, и свечки ставил, на это могли и не посмотреть. Вот и хотел Эркемей поступить на службу, заручиться поддержкой властей.

– Ваше превысокоблагородие. – Эркемей не знал, как надо обращаться к столь важному человеку, подошедшему к мальчикам, и добавил, на всякий случай, приставку превысоко, – позвольте обратиться.

– Ну что ж, пройдёмся. Зови меня Петром Ивановичем или господином Шангиным.

И они пошли по тропке вдоль берега пруда.

– Господин Шангин, канцелярии толмач не нужен? Или лекарь?

– Хм, – хмыкнул удивлённо Шангин, одновременно подумав, – толмач, а вслух спросив, – и что ты можешь?

– Я в Джунгарии в монастыре учился ремеслу врачевания, знаю язык алтайских племён, монгольский, немного китайский, разбираю тибетскую грамоту, русскую грамоту учу. Печатный текст разбираю свободно, а письменный пока плохо, и письмо плохо выходит, но я стараюсь.

– О врачевании в госпитале и думать забудь, нас епархия со свету сживёт. Скажет, что колдуна-язычника к такому господнему делу приставили.

– Я, господин Шангин, крещён.

– А вот к своему христианскому имени так и не привык, Эркемеем представляешься. Крещён это одно, а вот искусство твоё языческое и его не окрестишь, – и поразмыслив, – А вот толмачём… Толмачём это надо подумать. Приходи-ка завтра после полудня в канцелярию. Запишем тебя Пантелеймоном Эркемеевым. Постоянной работы для толмача в канцелярии нет, будешь выезжать летом с партиями, тогда и деньги будут платить. Запишем при канцелярии, а это, значит, будешь ты человек казённый, а не просто знахарь инородец.

– Есть у меня ещё дело, господин Шангин. Дело тайное. Я знаю, Федя и Стёпа говорили о разбойниках.

– Говорили, и ты знаешь, где они?

– Нет, но знаю, где они скоро будут.

– И где же?

– Скоро они придут в Барнаул за золотом и серебром.

– Серебряный караван, что ли грабить? Пустая затея. Неужели не знают, что он ходит под надёжной охраной.

– Нет, господин Шангин. То серебро демидовские люди спрятали. Сделали чертёж, записали его тайнописью, а после сожгли. Тайнопись в трёх местах, и пока все части не соберёшь, плана не начертишь. У атамана две бумаги, а третья в Барнауле. Я не знаю у кого, но это сын демидовского приказчика.

– И когда они прибудут в Барнаул?

– На днях, однако. Не знаю, все, или только атаман. Зовут его Василь Никанорыч, а его ли это имя – никто не знает. Но я его видел, помню. Коль его поймать, можно выведать и про клад. Но раньше надо вызнать у кого могут быть недостающие записи, пока не пришли тати.

– Я подумаю, кто бы это мог быть, и расскажу обо всём Чулкову.

– Вы что же, хотите отдать клад в казну?

– Шангин вдруг остановился и задумчиво посмотрел на заводской дым.

Он даже не подумал, что можно поступить иначе. Он всю жизнь был казённым человеком. И всё что он имел – достаток, слуг, почёт, чин и звание члена-корреспондента – всё это дала ему казённая служба.

Конечно, и он не без греха. Будучи начальником рудника, распределял мужиков на подвозку руды, это входило в условия казённой службы, хоть и не оговаривалось в инструкции, но всеми понимали, что за это надо платить. А чтобы присвоить казённое добро?..

– Пётр Иванович, то серебро и золото ничьё. Те люди давно померли, да и не их это добро было, – увидев колебание в душе Шангина, проговорил Эркемей. – Давайте, разделим между собой. И отрокам надо выделить толику, хоть они ничего и не знают, но много претерпели от злодеев разбойников.

Пётр Шангин молчал. С одной стороны, вроде бы и в самом деле ничьё золото, с другой стороны – демидовское, а раз демидовское имущество отошло в казну, значит, казённое, но и лишить Эркемея и мальчишек возможности выбраться из нужды тоже как-то жалко. Да и ему самому лишние денежки бы не помешали.

– Не знаю, – задумчиво ответил Шангин. – Пока скажу Чулкову только о разбойниках, а коли и в самом деле добудем золото, тогда и решать будем.

Глава 7. Тати в городе

Август подходил к концу. Появились первые жёлтые листья и первые заморозки белили утрами траву, но просыпалось солнце, согревало своими лучами продрогшую за ночь землю и закоченевшая под луной трава сбрасывала с себя изморозь и протягивала к теплу свои тонкие пальцы. Флора оживала и вносила в мир людей покой, умиротворение и желание приносить окружающим добро, но, к сожалению, не у всех просыпающихся по утрам было радостное настроение. Были такие люди, которые думали лишь о собственной выгоде и готовы были пойти ради своих низменных потребностей даже на злодейство. Не видели они ни солнца, ни зелень травы, да и жизнь свою тоже.

В один из таких дней Айланыс поднималась по крутой улочке Иванова Лога. Дед велел набрать трав, да и хотелось, в который уже раз, полюбоваться на Обские дали. Дед Эркемей говорил, что с Алтайских гор видно ещё дальше, и ещё красивее.

Айланыс подходила к концу улочки, оставалось всего три дома, когда услышала оклик: «Эй, девонька! Подь-ка ко мне!»

Что-то не понравилось ей в этом оклике. Не оглядываться, идти, будто не слышит, может быть и обошлось. Нет, оглянулась и обмерла. Какой-то бородатый мужик, она не сразу поняла, где его раньше видела, стоял у калитки и показывал на неё пальцем.

– Вот она, кыргызка, имай! – донёсся до девочки ор мужика, и Айланыс увидела, как бородач устремился в её сторону.

Будто прутом стегнули её, и побежала она вверх по улочке, к яру. На бегу увернулась от второго мужика, перескочившего через изгородь и кинувшегося ей наперерез.

Теперь она вспомнила, где видела и того, и другого.

– Разбойники, – пронеслась мысль в её голове.

Эх, не туда бы ей нужно было бежать, проскочить бы мимо разбойников, да вниз, в город, к людям, а Айланыс побежала в степь.

Выбежала наверх, оглянулась. Сзади четверо бегут, в руках что-то держат. Теперь уже ни к городу, ни к кладбищу не пропустят.

Грянул выстрел, и услышала Айланыс свист пули. Никого не обрадует этот свист, и Айланыс испугалась, заметалась.

Больше не стреляли, но понемногу стали настигать, ведь они не шарахались из стороны в сторону. Бежали саженях в пяти и прижимали к обрыву, круто падающему в Обь. В руках пистолеты, между ними не проскочишь.

Айланыс подбежала к обрыву, легла на край, глянула вниз. Стена обрыва была сажени полторы, потом крутой склон, поросший лебедой, полынью, дурманом, а кое-где и кустами акации, за ними сразу река. Страшно, но всё ближе топот ног, а он ещё страшнее.

Развернулась, ухватилась за край обрыва, повисла, но спрыгнуть не успела – земля обвалилась. К счастью, самый краешек отвалился от края обрыва, и Айланыс не упала на спину, а заскользила по песчаной стене, цепляясь руками за всё, за что можно было ухватиться. Что-то дёрнуло плечо, больно обожгло ладонь, падение прекратилось. Встала Айланыс на четвереньках, глянула вверх. На обрыве пока ещё никого не было. Встала и побежала наискосок по склону в сторону города, напрямик было слишком круто, и вдруг увидела, что наперерез ей по склону спускается разбойник, отрезая путь к городу. Развернулась и побежала в другую сторону, к реке. Вскоре бежала уже вдоль берега. От весеннего паводка и коренной воды давно уже не осталось и следа, откатила река, оголив берега, и между рекой и обрывом образовалась широкая полоса слежавшегося песка, по которому было легче бежать, нежели по траве и меж кустов. Изредка попадались пятаки жирной, ещё не просохшей глины, на ней было скользко, два раза Айланыс упала, а тут ещё вымоины, того и гляди подвернётся нога, но Бог миловал. Бежала, изредка оглядывалась, и видела, что всё дальше и дальше уходит от преследователя, всё реже он показывается из-за поворота, но не останавливалась, хотя бежала из последних сил. Впереди был овраг, зарастающий мелкой травой, чахлым кустарником и ивой. Добежала до него и бросилась по тропе вверх, в желании логом уйти от злодеев, а потом к кладбищу и в город, но в верховьях оврага замаячили головы, и беглянка шарахнулась назад. Метнулась в отвершек (боковой овражек, впадающий в главный овраг) с крутыми суглинистыми стенками и в этой стенке увидела тёмную дыру, не думая, забежала туда.

Это была небольшая пещера, промытая водой в лёссовой суглинисто-песчаной породе. Сажени полторы Айланыс прошла, не сгибаясь, можно было и руку поднять, потом пещера повернула вправо и ещё сажени две (сажень = 2.1336 метра) была выше роста девочки. Закончилась пещера узким ходом, уступом идущим круто вверх.

Села Айланыс на корточки, отдышалась от быстрого бега, осмотрелась и поняла, что загнала себя в ловушку.

– Не надо было лезть мне сюда, в эту ловушку, но что уж теперь… Может, не заметят, – подумала, а на душе жутко страшно от могильной прохлады накинувшейся на хрупкое тельце.

Сумрачно, безмолвно и хочется плакать от безысходности и страха, громко, так чтобы обрушить этот зловещий покой, но снаружи были преследователи, которые, как поняла Айланыс, желали ей не добра, а, вполне возможно, смерти.

Вот у входа послышались голоса.

– Здесь она. Больше негде быть. Надо факел сделать из бурьяна сухого. Выловим!

Айланыс протиснулась в узкий лаз, поднялась по нему, сколько могла, подтянула ноги.

– Чёрт, не видно ничего, больше дымит, чем светит.

– Выкурить бы её дымом.

– Это ж половину лога надо выпластать, чтобы столько сухой травы набрать.

– Стрельнуть в эту дыру пару раз и все дела.

– Ты что, сдурел? Всех нас завалит.

– Слышь, мужики, пошли на выход, завалим вход, век ей не выбраться.

– А и то верно, – согласились остальные.

Стихло.

К счастью, у разбойников не было длинных фитилей, и пороха было мало, да и боялись они заложить заряд в конце пещеры – могли не успеть выскочить из лога, и их самих бы завалило, но на выходе они увидели, что по потолку пещеры прошли трещины, туда они и заложили два заряда. Сделали лунки, положили мешочки с порохом, подвели сухие трубки из сухой травы, также с порохом, забили всё это глиной и подожгли, прокричав в пещеру: «Чтоб тебя черти сгрызли, басурманка косоглазая», – подожгли самодельные фитили и отбежали подальше.

Сначала треснул один взрыв, следом второй, зашелестело, и глухой удар потряс стенки пещеры. Воздушная волна пошла по убежищу маленькой беглянки, принесла запах пороха, сырой глины и, уходя по щели вверх, отхлынула, уже слабая, еле заметная, назад, увлекая за собой мелкие глиняные комочки.

Айланыс спустилась вниз.

– Неужели всё? – подумала она.

Но рухнул только потолок начального входа, за поворотом потолок удержался. Но вряд ли это было лучше. Вход был закрыт наглухо.

Разбойники, тем временем, довольные своим делом, смотрели на заваленный вход.

– А вдруг выберется? Атаман, глянь, тут сверху какая то щель.

– Наверху жердь валялась, сбегай, принеси, – приказал атаман.

Когда жердь принесли, сказал:

– Ну, что зыришь!? Тычь её в щель, проверим.

– Поковыряв расщелину и убедившись, что далее полуметра жердь не входит, сказал: «Не лезет, с полметра вошла и всё! Хана девке!»

– Дай-ка, сам проверю! – оттолкнув толкача жерди, сказал атаман и стал шуровать палкой расщелину. – Это точно, наглухо забита!

И тут что-то глухо ухнуло под землёй, дёрнулась жердь в руках атамана.

– Придавило окончательно, пошли, – высвободив палку из рук, проговорил он и направился на выход из лога.

Расшевелил-таки атаман потолок и он рухнул, прижав девочку к стенке воздушной волной. Чуть-чуть не достали её тяжёлые глыбы, загородившие оставшуюся часть пещеры почти вровень с её ростом. Айланыс, смирившаяся со своей горестной участью, не очень-то испугалась, только горький гомок подступил к горлу, вызывая отчаяние.

– Чего уж теперь, Умирать буду, – проговорила, и в отчаянии заколотила кулачками по глине. Причитая, вскарабкалась на глыбы. – Что это?! Почудилось?! – воскликнула, протирая глаза.

Перед глазами среди кромешной тьмы призывно мигало мутное серое пятно. Второй обвал выровнял потолки входного тоннеля и того, что был изогнут вправо, и слегка приоткрыл выход. Образовался лаз, по которому, кое-где расширяя, мог проползти только такой, как Айланыз, худенький ребёнок, но этого ей было достаточно. Ломала пальцами, царапала ногтями, даже грызла от злости и нетерпения мокрый липкий суглинок с хрустящими на зубах песчинками, набирала полные горсти глины и бросала назад, но всё же выползла. Вывалилась, выкатилась из подземелья хрупкая, но сильная девочка к желанному солнышку. Осмотрелась, тихо. Ушли разбойники, вот только теперь спокойно вздохнула, поняла, что ушла от неё смерть, значит, подумала: «Теперь можно идти домой и всё рассказать дедушке, а он знает, что делать надо!» Сказала и заплакала. Казалось, вдоволь наплакалась после первого обвала и когда, ломая ногти, выцарапывала себе путь к жизни, но здесь, увидев овражные, уже не сыростью, а пылью пахнувшие стены, а по склонам травы с горьким и медовым запахом, а дальше сырой, рыбный запах обских лугов, и дальше, где жизнь, заплакала снова. Заплакала навзрыд, но это были уже другие слёзы, слёзы радости жизни.

Выплакавшись, пошла в город, но не прямиком, – старой дорогой, по которой бежала от преследователей, а от березняка к березняку и в бор. По нему, узкими тропами добралась до города, далее до речки Барнаулка и до заводского пруда, на берегу которого её дедушка снимал комнату в доме старой одинокой женщины.

(Где же под Барнаулом карст, в которой Айланыс пряталась? Увы, берег 1800 года на юго-восточной оконечности Барнаула, называемой Горой, давно размыт. Рухнул и берег шестидесятых годов XXI века. Ещё недавно, казалось бы, в советское время работала на Горе Барнаульская ВДНХ (любимое место отдыха горожан), а на ней стояла бетонная монументальная скульптура «Колхозница со снопом», и вот её уже нет. Обрывистый берег оседал, качнулась скульптура и воткнулась головой в песок. За ней потонули в этом песке узлы и детали машин с этой же выставки достижений народного хозяйства.

Но другие пещеры, подобные той, какая описана выше, можно найти и сейчас. Только лазить не рекомендуется. Они песчаные, легко обрушаются и без порохового заряда, и исчезают быстро, как и возникают, порождаемые и губимые водой, растворяющей известь и выносящей тонкие глинистые частицы.

Профессор Трепетцов (был такой знаток геологии Барнаула) писал о двадцатипятиметровых пещерах, но чтобы засыпало, и трёх метров хватит. И засыпало. Это на памяти автора, когда ему было 12 лет в 1960 году. В те годы он сам неоднократно лазал по крутому обрывистому берегу и видел те пещеры, в одной из них, как-то завалило одного мальчонку. Достали, но уже бездыханного).

Шангин внимательно выслушал Эркемея, ещё раз сам расспросил Айломыс о том, где она встретила разбойников, сколько их было, какие они из себя.

Дело становилось зримым и опасным. Стало явно понятно, разбойники надеются добыть недостающую книгу и найти зарытые сокровища, а свидетелей своего присутствия в городе хотят убрать.

Не медля, взял Шангин из городского гарнизона шестерых солдат, сам вооружился двумя пистолетами и отправился в дом, указанный Айломыс.

Жил там, Шангин это знал, Иван Максимов, и в самом деле сын демидовского приказчика. Было ему пятьдесят шесть лет, но выглядел он старше, жил бобылём и крепко пил.

Шангин сразу к Максимову не пошёл, велел двум солдатам встать у двери, а остальным по углам покосившейся избёнки.

– Выскочит кто, бей прикладом и вяжи, – дал указание служивым, а сам пошёл к соседу.

Хозяина дома не оказалось, а хозяйка, с тронутым оспой лицом, на вопрос Петра Ивановича, где соседские гости, ответила: «Были у соседа гости, шумели, а сейчас тихо, а ушли или напились да спят, не знаю и не ведаю».

Шангин вернулся к избе. Один из солдат показал прикладом на замок – заперто, ваше благородие!

– Сбивай! – приказал Шангин.

В избе вроде всё было как надо. Стол, лавки, сундук, шкаф, большая русская печь, на печи тряпьё, закрытые занавесью полати.

Вот только иконы в красном углу смотрелись как-то не так.

Шангин взял большую икону, и она развалилась у него в руках. Оклад и доски были кое-как сложены вместе.

– Зачем икону то сломали? – подумал. – Не иначе искали в иконе тайник.

Обошёл избу, отодвинул занавеску на полатях. На полатях в беспорядке были разбросаны тряпки, чашки и даже чугун.

– Каким бы разиней ни был бобыль Максимов, но такого у него быть не могло, всё-таки человек и спал не на полу, – подумал Шангин. – Если прибирался, ожидая гостей, то мог бы и попристойнее всё разложить, а коли лень, то всё в избе было бы не тронуто, что на столе, что на полу, что на полатях. А убирают всё с глаз долой – впопыхах, когда видят, что идут незваные, но важные гости. Пьянице Максимову видимость порядка совсем ни к чему создавать, не иначе это люди чернявого атамана искали шифрованный чертёж, а потом заметали следы, чтобы тот, кто заглянет в окно, не заподозрил беды. Но где же хозяин? Увели? Или соблазнили добычей, пообещали взять в долю? Так, так! – задумался Пётр Иванович. – А не заглянуть ли нам в подполье?! А ты зажги свечку, да посвети сверху.

Из подпола пахнуло сыростью, прелью и каким-то ещё слабым, слегка сладковатым, но тревожным запахом.

– Слазь, посмотри там, что к чему, – приказал солдату не по военному.

– Ваше благородие, – голос солдата перепуганный. – Убили его.

Осмотр и вскрытие в барнаульском госпитале показали, что Максимова мучили, и он умер, не выдержав страха и боли от разрыва сердца.

– Выпытывали у него, конечно, тайну шифрованных записей, из-за них и в избе всё перерыли. А вот нашли или нет – бог его знает. Хотя и бога поминать при таком дьявольском деле как-то не пристало, – размышлял Шангин.

Чулкова известил в тот же день, сняли допросы с Айламыс, по новой допросили Эркемея и мальчиков, соседей Максимова, оповестили кого можно о приметах супостатов, но тех уже в городе не было.

– То ли не нашли они тайной записи, то ли решили выждать, пока не уляжется переполох после смерти Максимова, то ли клад был спрятан за городом, то ли они его уже забрали, неведомо. Одно ясно, из города они ушли, и это точно! – Такой подвёл итог своего неудавшегося ареста разбойников важный государственный чиновник Пётр Иванович Шангин.

Со временем стало всё забываться, и даже Айланыс, которая первое время билась и кричала во сне, после дедовских трав и заговоров успокоилась.

В самом начале сентября из Тобольска пришла весть о том, что Морозов приговорён к отправке на каторгу, на Нерчинские рудники.

(Продолжение в следующем номере альманаха).

Дом у реки

(Рассказы старого бича)

На обрубке дерева сидел человек. Его задумчивый взгляд, устремлённый вдаль поверх плавно плывущей реки, и лёгкие движения губ говорили о мысли и о том, что он ведёт беседу с кем-то видимым только ему.

Человек – мужчина, явно родившийся в конце первой половины двадцатого века, – об этом говорил не только его телесный облик – редкая борода с буйной проседью, колышимые лёгким ветром хилые седые волосы головы, лоб, покрытый густыми глубокими морщинами, глаза наполовину закрытые нависшими на них старческими веками, склонившаяся к земле спина и руки, вяло опущенные на острые колени, но и одежда – некогда яркая красная рубашка с длинными острыми кончиками воротника; двубортный пиджак с широкими лацканами, лет пятьдесят назад нёсший парадную нагрузку, а ныне пошарканный и залатанный на локтях; расклешённые брюки без манжет, потёртые на коленях и тирольская шляпа с разноцветной кисточкой на узкой витой ленте по нижнему краю кроны.

Июль, 2018 год, мужчине далеко за…

Глубоко втянув в себя тёплый воздух вечерних сумерек, старик прокашлялся и тихо проговорил: «Что, решили про бичевскую жизнь послушать? Правильно решили. Сейчас уж и бичей-то нет. Мы, старики вымрем, и всё на этом закончится. А кто мы такие, почему именно нас послушать надо, вот об этом и толковать хочу. Старики мы, бывшие бичи. Сейчас уже не бичую. Какая-никакая, а избёнка есть, вон, – кивнув головой за спину, – стоит на бережку. Справа и слева соседи, у них дома большие, двор крытый, у Петра Васильевича лошадь, а мне много не надо, комната, сенцы, погребок. Огородик есть, морковка, огурчики, малина и смородина это конечно, ну и коза. Куда без неё? Как другие, с кем довелось в экспедициях мотаться то не ведаю. Давно уже растерял связи с ними, да… и живы ли… жизнь-то она… не Микешка. Оно, конечно, кто-то, как я, к примеру, осел, кто-то в бомжи подался, а кто и помер».

Семён вновь тяжело вздохнул.

– Вот вы говорите, что бичи это отбросы общества. А вот вдумайтесь, почему их так прозвали. Вот то-то и оно, что ничего-то вы не знаете. Бич, это вам не бомж, что не имеет места жительства, бомж это трутень. Бич – работяга, он вкалывает как бич пастуха, который всегда в работе. Как в песне «мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз». На бичах вся геология держалась, да, – махнув рукой, – и не только… А потом горных работ почти не стало, ручного бурения тоже, на буровых вахтовый метод. Одно это бичевскую жизнь под корень подкосило. А сейчас уж ни Союза, ни геологии, где ж тут бичам выжить. Вот и мрут бичары, от тоски мрут. Не могут они без работы, в ней была и есть вся их жизнь.

Вы вот вдумайтесь в вопрос, когда человек умирает? А я скажу вам. Тогда, когда его жизнь никому, а тем более ему самому ненужной становится. Умирать оно, конечно, страшно, но и жизнь такая в тягость. Вот и создаёт в этом случае организм такого человека какую-либо болезнь. А тут не просто человек, жизнь которого в тягость стала, а весь класс бичевский ненужным стал. Вот и вымер.

Но я держусь, хвост пистолетом! Это оттого, что жизнью дорожу, вот и не берут меня никакие хвори… покуда. А может оттого и живу, что сказать много надо. Помру, кто вам поколению нынешнему, беззаботному, о старой бичевской жизни расскажет? Я как последний абориген своего клана – клана бичей.

С чего начать? А вот посижу, покуда совсем не стемнело, подумаю, да и скажу слово. Начать-то оно завсегда труднее всего, а уж, когда сказал слово, потом разговор сам покатится, слово одно за другое цепляться будет, тогда главное в мелочах его не утопить, важного не упустить.

Семён потянулся.

– Спина, будь она неладна, к земле гнёт, да и ноги уже не те стали. Э-хе-хе! – Глубоко втянул в себя воздух. – Последнее время что-то не стало воздуха хватать, курил по молодости много, правда, лет десять как бросил, но отголоски курения дают о себе знать одышкой и частым протяжным с хрипом кашлем. У реки легче, поэтому и обустроился в маленьком посёлке Кармацком, что на берегу старой Оби. А начну-ка я с собак. Как-никак, год собаки.