Зов крови: уйти, чтобы вернуться бесплатное чтение

© М. С. Эсаулов, 2019

ISBN 978-5-0050-2922-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рассматривая взаимовлияние народных культур друг на друга, стоит начать со знакомства с древними альвами, чья цивилизация достигла пика своего могущества ещё в период пребывания большей части человечества в первобытно-общинном строю. Альвы заселяли весьма обширную территорию, а именно весь восточный континент, и к моменту формирования первого рабовладельческого государства у людей они уже были объединены в единую страну, с чётко обозначенной внутриполитической структурой, иерархией и курсом внешней политики.

Неизвестно, с кем соседствовали альвы на своём родном континенте и каковы были их взаимоотношения с соседями. Сохранились лишь сведения о связях альвов и мекатов – кочевого народа, заселяющего восточные рубежи Митраи, континента, соединяющего западный материк с восточным.

Мекаты жили разбоем и грабежами соседствующих с ними народов, однако они очень долгое время не предпринимали попыток нападения на альвийские владения. Сказывалась разобщённость кочевых кланов и изоляция альвийских территорий, находившихся за горной цепью, называемой Снежными шпилями. Лишь в 96 году Донерусовской эпохи кланы, объединённые Марагоем, устроили свой первый набег на земли альвов. Согласно найденным летописям, Марагой провёл через найденное в горах ущелье «…голов стокмо, скоко зёрен риса могёт быть в сотне мешков, да коней стокмо, скоко звёзд в небе быть не могёт». Если интерпретировать написанное в летописях на современное изречение, можно предположить, что было собрано войско, насчитывающее более 200.000 конных воинов и около 1.000.000 пеших. Историки считают, что древние летописцы сильно преувеличили численность армии, но собственных гипотез относительно её размера пока не предлагали. Сколько бы людей Марагой не увёл с собой, вернулось меньше половины. «Каждому коню было несть одного всадника да две калеки. Кто же мог ногами идти, тот же по калеке нёс. И воротившихся по пальцам рук и ног могёжно считать было» – так гласят хроники.

Вскоре после возвращения остатков ватаги мекатов подошли альвийские войска, чьё вторжение описано так: «Ураганом мечей и пожаром смерти альвы шлись по земле. Клинки держать могущие от них бежали, оставляя им и дом, и родных, и богатства свои, ибо велик был страх пред альвийскими демонами. Лица их – скалящие клыки морды. На головах – рога драконьи, а за спиной – крылья, что у гарпий. Изо ртов их – пламя волнами льётся.

Города врата им отворяли да дарами задабривали, меча и огня хоча миновать. Альвам богатство было, что волку овёс, ибо до мести за набеги жадными были. Мужей в бою нещадно секли, женщин не поругали, но любили мучить их смертью детей родных, над мольбами смеясь, и лишь затем – секли их, как мужей их».

Армия альвов начала возвращение за Зимние шпили лишь после взятия и разорения Марагой-шагиль – самого крупного города мекатов. Уходя, они обрушили ущелье, через которое прошли войска мекатов, а у входа в него воткнули пику с насаженной на неё головой Марагоя и прикрепили к ней надпись: «До конца дней своих помните альвийское возмездие».

Несмотря на отчуждённое существование, альвы совершали странствия на юг и запад, через Средисветный океан, изучая культуры и познания других народов. Так же они оказали сильное влияние на самый отдалённый от них континент – Гофинэнь. Народы крайнего западного архипелага переняли не только альвийскую философию, но и менталитет, государственное устройство, письменность, науки, архитектуру.

Об альвах до сих пор известно крайне мало, и для многих особенно загадочными являются их знания о магии, зашифрованные в свитках. Однако, куда более загадочно их исчезновение. Весь народ альвов в период с 400—500 года Эпохи Новых королевств, просто исчез с лица мира, словно бы его никогда не существовало.

Выдержка из книги: «Этнография Нимба: от альвов до людей»

Элайджа Митрайский

Предисловие

Открывший эту книгу, доводилось ли тебе размышлять о способах достижения бессмертия? При чём о таких методах его приобретения, которые исключают магическое, мистическое, алхимическое и иноизмеренческое вмешательство? Иные скептики с неким интеллектуальным пренебрежением уверяют, что над самой теорией вечного существования хоть и можно поразмышлять, но вот претворить её в реальность невозможно, если не допускать возможности синтеза тела из плоти и крови с какими-либо чудотворными силами, проявление которых засвидетельствовано в колдовских и чародейских заклинаниях, а также в эликсирах, выведенных по строгим законам алхимии. Учитывая то, что в нашем мире нашлось место сверхъестественному, то всякий, кому я задавал этот вопрос, ни в коем разе не отрицал шанса обрести бессмертие, но только при условии соприкосновения с иноприродной силой. Как по мне, умозаключения подобного рода крайней узки и предсказуемы.

Интерпретация бессмертия в том ключе, под которым подразумевается неуязвимость смертного тела, сама по себе крайне избита и не оригинальна. Прогрессирующему уму должно уметь преодолевать привычные понимания некоторых слов и понятий. Ему обязано уметь превозмогать условность слова, а затем суметь создать для этого слова уже свою собственную условность.

Я под бессмертием понимаю незыблемость не бренного тела, а сам образ смертного, его личность, которая живет после того, как ковчег души из плоти и крови окажется безжалостно вскрыт руками смерти. Бессмертие – это не замолкающий отголосок смертного, проходящий сквозь лета и западающий в сердца последующим поколениям, потрясающий их мощью той личности, которая оставила этот отзвук о себе в истории. Бессмертие – это идеи и мысли смертного, которые он пронёс в себе и взрастил за годы жизни, и кои пустили корни в самом времени и нашли отклик в памяти потомков.

Если быть откровенным, в ту секунду, в которую я кончил писать предыдущий абзац, на меня снизошло весьма интересное озарение… Иной раз несуществующие образы каких-нибудь несуществующих литературных героев впечатляют поколения и тем самым проходят сквозь века, обретая бессмертность и становясь живее большинства истинно живых.

Бывает, что некоторые из нашей бренной породы пытаются обрести вечность во времени путём написания мемуаров, автобиографий. Не сомневаюсь, таким писателям есть что поведать о себе, о своём жизненном пути, в ходе которого они развились и стали теми, кому настал час оглянуться назад и вспомнить всё, что предшествовало тому мигу, в коей было решено запечатлеть своё прошлое на страницах книги. Никогда не поздно вспомнить былое – это можно сделать как в самом начале своего шествия по стезе бытия, так и на её распутье, когда необходимо понять, стоит ли остановиться, или продолжить идти вперёд, если ты вообще куда-то шёл. Озираясь на минувшее, можно предостеречь себя от новых ошибок.

И сейчас, знакомясь с этим долгим предисловием, читатель наверняка уже понял ту цель, с которой я написал эту книгу. Она – мой взгляд, брошенный на моё прошлое. Я оглянулся на минувшее потому, что хочу оценить тот путь, который я преодолел за долгие годы своей жизни. Все решения мною приняты, все ошибки, какие я мог допустить, допущены, и мне остается только подвести итог своему существованию и оставить о себе след во времени. Будь конец моего существования мне виден и понятен, то я бы не взялся за написания мемуаров, сочтя это дело крайне бессмысленным. Я не буду удовлетворен только тем, что выпущу писание о самом себе. Я буду доволен итогом своих трудов только если увижу, насколько глубоко они запали в память мира. Затеряются ли они в общем потоке книг, оставшись скрытыми от глаз большинства, или же захлестнут умы народов – меня устроит и то, и другое. Благо, мои дни ещё не сочтены, и я смогу наблюдать результат своих стараний. Зазвучит ли мой голос сквозь века, поразит ли он чей-нибудь слух, а если и да, то сколь долго его эхо будет отдаваться тихим шёпотом во времени?

Предыстория. Мои корни

Жизнеописание я всегда считал необходимым начинать с краткого очерка о предках того, кому оно посвящается. Первые страницы должно было бы посвятить очерку о прабабушках и прадедушках, для более полной картины, но в моём случае мы начнём с более близкой ко мне крови – с моих родителей.

67 день Весны отметился в истории одним весьма громким и мрачным событием, окуренным тайнами и загадками – это убийством Архидьякона Мадианского Иогана XV Луисом Монтескью, художником, нарисовавшим его портрет. И если этот день въелся в память человечества столь скверным происшествием, то мне он запомнился потому, что в это число родилась моя мама, Эмилия. Если коварный картинописец воплотил свой кровавый замысел по умерщвлению одного их главных идолов веры Гласа Небесного в 808 году, то моя матушка увидела свет 246 лет спустя, т.е. в 1054 году, в мрачные для Митрайского перешейка лета, подведшие его к грани гибели. Наплыв Крысиной чумы 1048—1059 годов, самой масштабной за всю историю Нимба, обеспечил работой врачей и могильщиков, подарил ютящимся в самых тёмных уголках пещер и катакомб некромантам обилие расходного материала для своих нечестивых ритуалов, вместе с тем хорошо проредив и без того не слишком густую плотность населения Митраи.

Благо, моей маме посчастливилось увидеть свет вдали от заражённых смертельным мором краёв, и ей не довелось испытать тяготы жизни на чахнущей от тяжёлой болезни земле. Пока митрайские крестьяне копали общие могилы, едва успевая хоронить умерших, в диком и необузданном снежном просторе Вилдернесса, отделяемого от захворавшей земли водами Студёного моря, нордийцы… жили. Жили так, как привыкли, по завету предков – охотились на мамонтов и саблезубов, чтили традиции, соревновались в военных подвигах и мерились награбленными богатствами. И там, среди таёжных лесов и снежных сугробов, гордо сиял своим чёрнокаменным ликом город Форебисс, в коем моей родительнице предстоит сделать свой первый вздох.

Вилдернесс всегда был для жителей остальных континентов Нимба краем диким и необузданным, как те морозы, что блуждали по его густым лесам. Подобный стереотип о Северной земле и стал тем корнем, из которого проросли те множественные надуманные слухи, что изваяли лицо этого континента – неурожай, держащий люд на коротком поводке голода, стерегущие на тракте путников медведи и стаи волков, постоянные разбой и разорение, вызванные клановыми войнами ярлов. И эти предрассудки были вполне правдивы, но относились они лишь к той половине северной земли, которая отринула «блага» прогресса, навеянного с юга.

Моей родительнице, не знавшей ни отца, ни матери, пришлось провести шестьдесят восемь лун в застенках церкви имени Алексия Отводящего Мор, в коею её заточил Освальд, священник, заведовавший этим богоугодным заведением и нашедший мою годовалую родительницу на пороге своих владений в поздний осенний вечер. Эмилия в полной мере вкусила всю серость и строгость жизни под кровом божественного храма, и в них она не сумела прочувствовать ни небесную любовь к погрязшим в бренности смертным, ни заботу чопорных монахинь по отношению к своим воспитанникам. Мама с покорной терпеливостью принимала уроки набожности и послушания, но с куда большей охотой она принимала целительскую науку, преподаваемую всем послушникам церквей, носивших имена великих врачевателей.

Ей было предначертано стать рабой милости, целительницей, безвозмездно избавляющей от болезней страждущих. И она блюла свой долг исцеления со всем прилежанием, но отнюдь без удовольствия. Благодарность вылеченных ею несчастных не приносила монет в кошелёк и не умаляла желания вырваться из плена церковных стен в большой мир, а вот торгаши с чернушных базаров Форебисса, скупавшие приготовленные мамой горсти алмазной пыли и сигареты синетравника очень даже этому содействовали. Вежливость, покладистость и робкий взгляд светлых серебристых глазок из-под пушистых ресничек – из этого мама слепила облик благодетельной монахини, который скрывал её тёмную натуру и преступную деятельность.

К лету 1077 года, вошедшему в историю началом на Вилдернессе Кровной войны между Королем Олафом и Кругом Ярлов, мама уже не знала, куда прятать заработанные ею богатства. Грянувшая бойня стала для неё толчком к тому, чтобы покинуть отчизну и найти себе новое пристанище за морем. Народ, разобщённый верой в одного или множество богов, принятием нового иноземного порядка или сохранением древних традиций, истекал кровью, и моя мама не хотела в ней испачкаться. Рабам милости обязывалось прибыть на линию фронта и всячески облегчать участь пострадавших воинов. Все служители церкви Алексия в единодушном порыве взялись за исполнение своей врачевательской миссии, двинувшись на передовую, а моя мама, наконец, дерзнула скинуть с головы чёрный капюшон и дать волю своему истинному нраву. Блистая презрительным цинизмом и звеня монетами в кошельке, мама оставила приютившую её церковь и тех, с кем провела долгие лета. Пока её вчерашние собратья по вере ампутировали раненным рыцарям да пехотинцам загноившиеся конечности и зашивали раны, Эмилия держала путь к берегам более тёплого и мирного края на торговом судне, носившем весьма символичное название «Ларец Фритария».

Сиять золотом своих волос на свету солнца и в окружении необузданных вод моря маме предстояло по мореплавательским меркам не долго – около тридцати дней. Весьма маленький срок для того, чтобы успеть познать все опасности, таившиеся под толщей солёных вод, тем более на тех маршрутах, которые мореходы считали безопасными для плавания. Маме не посчастливилось увидеть прославленных Кракена, или Судножора, но за то ей повезло лицезреть утонченные фигуры русалок, блиставших своей наготой на, выглядывающих из вод, скалах и насладиться пением сирен, смертоносным для мужчин.

Едва корабль пришвартовался к пристани в первом прибрежном городе, как златокудрая нордрийка пустилась в путешествия через весь Митрайский перешеек, стремясь поскорее ступить на его юго-восточные земли. Избежав очищающих костров инквизиции, миновав засады разбойников и чудовищ на тракте, Эмилия достигла желаемого.

На карте мира Сиамма разместилась маленькой красной точечкой, которая ни в коей мере не могла отразить того влияния, которое этот город оказывал на весь мир. Колыбель искусства, оплот науки, приют прогрессирующих умов и матрона идей либерализма – так нарекали Сиамму, город, который открыт для всех. Единственными, кого свободолюбивый град приветствовал тюремным заключением и пытками, так это магов, чьё притеснение и преследование стало чем-то вроде традиции во всех людских государствах.

Многие великие умы науки и ваятели культуры либо вышли из-под крова Солнечного города, либо стремились очутиться под ним, избегая вездесущих угнетающих щупалец инквизиции, душащих всё, что не могло прижиться в заплесневелом уме Мадианского Архидьякона. Прославленная тёплым климатом, нежными водами ласкового Контарского моря и вольнодумческой средой Сиамма манила мою маму ещё с тех дней, когда слухи о ней настигли её ушей.

Иное место проживания, новые люди и нравы поспособствовали тому, чтобы мама оставила свои теневые махинации в прошлом и начала жизнь с чистого листа. И она не преминула воспользоваться этим шансом, уйдя в ученицы к Уильяму Лакарэлю, старому мастеру медицинского ремесла, державшему во владении аптеку, бывшую единовременно с этим и маленькой лечебницей, дающей уход и избавление от хвори простым горожанам за крайне скромную плату. Если простолюдинам старый врачеватель запомнился за трепетное отношение к своим пациентам, то моей маме – за ворчливость и преданность своему занятию.

К прибывшей с цивилизованной половины Вилдернесса предательнице монашеских заветов престарелый врач воспылал особой, наставнической любовью, которая наверняка не обрела бы столь возвышенную стадию, если бы Уильяму было известно о тёмном прошлом своей питомицы. А разве мог, оказавшийся холостым и бездетным на склоне своих лет, доктор отнестись к внезапно приобретённой воспитаннице иначе? Всю пылкость его чувств отражала та сварливость, с которой он подходил к обучению Эмилии. Вместе с медицинскими знаниями Уильям старался привить ей человеколюбивые идеи гуманизма и наивного альтруизма, и если науку врачевания мама впитывала, как полотенце воду, то иные лишь делала вид, что впитывает.

Два года мама и её наставник держали вполне себе ровный темп мирного существования, не отягощающего никого из них, но, тем не менее, оно было нарушено мной. Я был плодом небольшой интрижки, вызванной искрой мимолётной страсти между Эмилией и каким-то странником, решившим отдохнуть от большака за бутылочкой пряного питья. Святое это дело – воспользоваться благами Сиаммы и Контарского полуострова, оказавшись в их владениях. И, надо полагать, безызвестный мне осеменитель окончил отдых гораздо раньше намеченных им сроков, а именно в тот день, в который узнал о том, что его мимолетное увлечение возымело последствия.

Увидеть свет мне предстояло в первый день Весны 1100 года, в часы рассвета. Пока вся Сиамма привечала начало нового столетия, моя мама билась в родильной горячке. И в то время, когда расцветала на небе заря первого дня нового века, началась моя жизнь. Уильям радовался моему появлению на свет так, как родители родителей радуются своим первым внукам, и вместе с тем он находил дату моего рождения символичной: «Эмилия, видят Небеса, твоему сыну предначертана особая юдоль. Рассвет первого дня двенадцатого века… Это явный знак». Мама с некоторым пренебрежением отзывалась: «Тысячи других детей по всему миру родились в это же время. Хотите сказать, что каждый из них отмечен Небесами?».

Радоваться моему рождению молодой родительнице и её наставнику предстояло недолго. Последнего через несколько дней сразил внезапный удар инсульта, превративший мудрого жизнелюбивого учёного, в парализованного отрешённого старика, смотрящего на мир стеклянным взглядом и лишённого всякого проблеска разума. Бремя материнства само по себе обещало быть тяжёлым, а забота о прикованном к постели мэтре медицины, утратившего рассудок, грозилась утянуть маму в нищету и отнять у неё аптеку-лечебницу, хозяйкой которой она обнаружила себя, когда Уильям оказался сражён инсультом. Не в силах должно ухаживать за мной и наставником одновременно, через какое-то время мама передала его в руки рабам милости, приглядывавшими за стариком до той поры, пока остатки жизни не вытекли из его немощного тела. Маме даже не довелось проведать его, так как он вскоре тихо скончался в окружении сердобольных монахинь, не помня ни своей ученицы, ни самого себя.

Время беспощадно ко всему, это должно понимать каждому. Прошедшие годы чтят своим вниманием как стены неприступных твердынь, разрушая их эрозией, так и лица людей, усеивая их морщинами. К моей маме время проявило особую благосклонность и не отняло у неё молодость. Первые три года после моего рождения ей было особенно тяжело держать на своих плечах уход за младенцем и благосостояние доставшегося от наставника дела. Однако ни одна сотня пережитых мамой тяжёлых дней не оставила на ней следов в виде морщинок и теней под глазами. Она сохранила лик красавицы, источающей неутолимый интерес к многообразию жизни. И когда зародыш разума в моей детской голове окончательно сформировался, дав мне возможность мыслить и запоминать, мама запала мне в память молодой, светящейся от благородной бледности, девицей. И одного только взгляда на неё мне было достаточно, чтобы понять – видеть её лицо и упиваться видом на него, словно картиной, слышать её голос и наслаждаться им, словно музыкой, я буду каждый день. «Мама» – это было моё первое осознание.

На этом я считаю должным подвести к концу биографический очерк о моих родителях, а вернее, об одном из них. О своём отце я не считаю должным обмолвиться даже одним лишним словом. Даже если бы я знал о нём больше, я бы всё равно этого не сделал. Всю мою жизнь он являлся для меня всего лишь словом из четырёх букв, непонятным силуэтом из прошлого, очертания которого я не хотел разглядывать. Теперь же я обращаю русло повествования на себя, того, кому посвящена эта книга.

Пролог. Сиаммские лета

Если жизнь в Сиамме и можно с чем-то сравнивать, то лишь с изысканным вином, имеющим шикарный аромат и дивный бархатистый вкус. И именно с такими чувствами на сердце я вспоминаю о годах, проведенных в лоне сосредоточения искусства и науки. И, раз уж я завёл речь о вине отборного высшего сорта, то помимо вкуса я хочу обмолвиться словом и о его употреблении. Дурманящий виноградный эликсир должно употреблять размеренно, смакуя каждый принятый бокал. Точно так же должно подходить и к обитанию в Сиамме. Кратковременное пребывание в ней услаждает и расслабляет, позволяет обмануться ощущением, что мир благоухает в процветании, а проблем в жизни просто не существует. Однако, если поддаться этому миражу, то можно опьянеть, как от обилия принятого вина. Выпивка и свобода испокон веков сводили людей с ума, а в Сиамме было в избытке и того, и другого.

Воспроизводя в памяти отрывчатые воспоминания о годах жизни в Сиамме, таких далёких и безвозвратно канувших в прошлое, меня посещает весьма неоднозначное чувство ностальгии, смешанное с тоской. Особую микстуру из эмоций во мне вызывают лета отрочества, запомнившиеся мне безоблачными и радужными, полными беззаботности и семейного уюта.

Я избежал участи провести какое-то время в детской тюрьме, имя которой «Сиаммская гимназия». Постигать алфавит и чистописание мне пришлось под чутким наставничеством мамы, ревностно пекущейся о моём воспитании и не желавшей доверять его учителям, розгами державших детей в повиновении. На занятия мама выкраивала из своего времени либо по три часа в будние дни, либо по шесть – в выходные. Для суток, длящихся тридцать шесть часов, вполне себе уместная жертва. Я, считая упражнение в каллиграфии и других науках занятием скучным, выказывал против них протест детскими истериками и капризами, которые умело пресекались.

Всякой матери должно уметь сочетать в себе женскую заботу и ласку с твёрдостью и непреклонностью, которые способны стать непреодолимым препятствием для детского эгоизма. И Эмилия освоила этот родительский приём в совершенстве. Сколько я её помню, она никогда не шла на поводу у меня и моего необоснованного «хочу». Этим она выделялась в материнском и женском стане, отличаясь от мамаш-наседок, обхаживающих своих чад неимоверной опекой.

Отрочество я провёл в затворничестве в стенах нашего дома, сиявшим своим скромным великолепием близ Площади святого Грегора. В детскую пору я редко выбирался из жилища, предпочитая посиделки в своей комнате и разглядывание миниатюр и гравюр из книг. Больше всего меня привлекали энциклопедии чудовищ, древние мифы, приключенческие романы и исторические исследования.

Особое место в моём сердце нашли произведения, посвящённые Гофинэнь, стране, находившейся за краем карты и ставшей мифом, витающим среди странников и путешественников. И если большинство мальчишек в моём возрасте приходили в восторг от поэм и сказаний о славных подвигах рыцарей, борющихся с чудовищами и развеивающих зловещие заговоры колдунов, то меня вдохновляла история Мигитаки Дагоро – феодального лорда Гофинэнь, решившего объединить страну, терзаемую смутой гражданской войны, в единое целое. И мама, видя мой интерес, потворствовала ему, скупая книги, которые могли ублажить мою любознательность. Тем самым Эмилия, невольно, способствовала тому, что я всё больше изолировался от внешнего мира.

Впрочем, иногда мне доводилось совершать вылазки из дома, но только в родительском обществе. Такие прогулки являли мне редкий шанс увидеть тот мир, который простирался за входной дверью нашего дома. Гуляя по золотым песчаным берегам, я наблюдал толщу лазурных вод Жемчужного моря и воображал себе русалочьи и тритоньи города, стоявшие на дне. Отправляясь в подлесок близ Сиаммы вместе с мамой за травами и цветами, мне чудились любопытные взгляды сатиров, устремлённые на меня из недр чащи, а копошась в высокой траве я всё ожидал встретить фей, живущих в домиках, плетённых из стеблей цветов и лепестков. Я был большим фантазёром, так что старался окрасить в таинственные и сказочные оттенки всё, что попадалось мне на глаза. Даже за блеском ухоженных сиаммских домов, в тени старых чердаков и переулков, я старался разглядеть мрачные жуткие тайны, скрывавшие за собой козни культов кровавых языческих богов и интриги вампирских кланов.

И мне, варящемуся в одиночестве и в собственных мечтаниях, предстояло завести дружбу с таким же фантазёром, могущим разделить со мной мои детские бредни. Про мою дружбу с Даниэлем нельзя сказать «водой не разольёшь». Выводя эти строчки, я делаю над собой усилие вспомнить ни то что день нашей первой встречи, а хотя бы лицо этого человека, но всё тщетно. Верный собеседник и сотоварищ детства отныне обратился в смазанное пятно на панораме моего прошлого.

Мы виделись в выходные дни, в часы моих прогулок, проводимых под внимательным надзором Эмилии. И всякая наша встреча непременно сопровождалась беседами о заморских путешествиях. Я грезил великим паломничеством через все континенты Нимба, которое непременно планировал окончить плаванием к берегам Гофинэнь, избранных мной для переселения. О чём мечтал Даниэль я не помню, однако могу заверить читателя в том, что масштаб его фантазий очень сильно уступал моим. В противном случае я бы их непременно запомнил.

И этот обмен грёзами длился на протяжении долгих лет. Тысячи сказанных в приступах жажды приключений слов и сотни часов, потраченные на приключенческие игры, в которых мы мнили себя великими путешественниками, вооруженными деревянными мечами – вот чем была наполнена наша «дружба», тающая по мере нашего взросления.

Прожитые лета, приближающие рубеж переходного возраста, должны были подвести меня к суетливой и приземлённой реальности, однако, я всё больше отдалялся от неё, убегая в мир собственных грёз. А мой товарищ по мечтам, Даниэль, напротив, поддавался неприкрытым соблазнам бренности, как и всякий подросток, ощутивший дуновение взрослой жизни. Кое-как выкупленные у трактирщиков бутылки с вином или пивом и тщетные попытки обзавестись пассией для удовлетворения капризов проснувшихся гормонов – всем этим гораздо проще было насладиться, чем странствием в далёкие земли. Даниэль, от природы обладавший заразительным обаянием и умевший метко выстрелить искромётной шуточкой, располагал к себе как хозяев выпивальных заведений, так и девушек.

Покуда мой, уже становившийся мне чуждым, единомышленник по мечтам превращался в малолетнего кутилу, я старался расширять кругозор своего мировоззрения. Не забывая о своих детских увлечениях, я взялся за знакомство с философскими трудами таких титанов мысли, как Гидегор, Макий Расахар и Нивий Мрако Гисар. Мало кто мог терпеть высокопарный слог этих колоссов древней философии, зародившейся ещё во времена уже канувшей в прошлое Масагирийской Империи, но я вполне сносно принимал его в свои тринадцать лет. Невольно я осваивал и медицинские азы. Помогая маме с работой я, так или иначе, черпал целительские знания.

И где-то в период между двенадцатью и тринадцатью годами моей жизни меня посетило недовольство тем, что все выдумываемые мной сценарии приключений остаются в моей голове и не находят своего физического воплощения, и я решился перенести их на листы пергамента. Я стал писателем-самоучкой. А через некоторое время я так же взялся за серьёзное освоение художества, не желая оставлять свои произведения без иллюстраций.

Бытует мнение, что противоположности притягиваются, но этого нельзя сказать обо мне и Даниэле. И действительно, мало что может сблизить друг с другом бонвивана-малолетку и писателя-самоучку. Это я понял, когда нам обоим было по семнадцать Вёсен. Мой уже безвозвратно потерянный сотоварищ по мечтам прослыл на всю Сиамму дамским угодником, а о моём существовании люд ведал только потому, что моя мама владела лечебницей-аптекой, в которую приходил за помощью каждый, утративший веру в то, что молитвы и целование мощей Благословенных праведников способны отвести болезни. Нас уже не связывали те узы, что некогда держали близ друг у друга в детстве, и я это понимал, а вот Даниэль – нет.

Со всем, присущим ему, дружелюбием он упорно пытался вплести меня в узкий круг своих кутил. Я робел, проводя время в окружении сверстников. Юноши были дерзи и находчивы, а отвечавшие на их ухаживания девушки были кокетливыми и с виду казались открытыми ко всем попыткам молодых людей завоевать их расположение. Однако, всех их роднило одно – в моих глазах они выглядели ущербными идиотами, отнимающими моё время и бесплодно тратившими своё. И проснувшееся во мне замкнутое презрение было воспринято в нашей маленькой компашке как робость и неуверенность, с которыми я непременно справлюсь со временем. Иные индивиды сочли своим долгом «помочь» мне раскрепоститься, подбивая меня хлобыстать один бокал вина за другим. И с каждой, опрокинутой в себя порцией этого кроваво-сладкого зелья, я всё больше и больше укоренялся в одной и той же мысли: «Мне нечего делать с этими людьми».

Общество Даниэля и его приятелей окончательно опротивело мне во время одной из множества посиделок, на которую меня вытянул мой товарищ детства, уговорив поступиться с помощью маме в аптечной работе. И ведь я знал, что получу сомнительное удовольствие, если приму приглашение, но я сделал это. Впрочем, вскоре я покинул увеселительное сборище, в котором уже смотрелся блеклым заунывным фантомом. Домой я возвращался со стойким пониманием того, что подобное времяпрепровождение – не моя стезя. И я был готов к непременно обрушившемуся на меня материнскому недовольству из-за позднего возвращения – ушедший день уже доносился из-за горизонта скупыми огненными бликами – и из-за спиртного духа, разившим от меня. Когда я подходил к своей обители, я вспоминал, как некоторые персоны из оставленной мной компании, жаловались на то, какой нагоняй им устраивали родители, распознав признаки того, чему они предавались в часы досуга. Жалкое то было зрелище.

Не желая в чём-то уподобляться этим существам, я переступал порог дома ровным шагом и смиренно встречал обращённый на меня холодный взгляд светлых материнских очей, готовя себя к заслуженной каре.

– Ну и как ты покуролесил? Доволен? – спрашивала она меня с затаённой в голосе угрозой, – Много выпил?

– Четыре бокала вина, – без утайки сознавался я, подходя поближе с такой робостью, точно заходил в клетку к голодной мантикоре, – Мама… знаешь… я виноват перед тобой.

Покаявшись в собственной глупости и беспечности, я уже изготовился понести наказание, но вместо крепкого подзатыльника или пинка, отправляющего меня в угол, я получил мягкий и нежный поцелуй в уголок губ, сбросивший с моих плеч напряженное ожидание.

– Мой мальчик, я прощаю тебя… Но чтобы больше подобного не повторялось, понял?

Я ответил покорным кивком, полагая, что пирушки в кругу подростков не стоят того, чтобы обманывать доверие мамы. В тот вечер я отрекся от своей дружбы с Даниэлем и окончательно закрылся в скорлупе домашнего уюта.

Надеюсь, терпящего мой слог, не посетило впечатление, будто бы я собираюсь увековечить память о себе описывая серую повседневность? Ежели так, то поспешу его обнадежить – в ближайших страницах я перейду рубеж того переломного момента, который повлечёт за собой все те события, кои я хочу запечатлеть в этой книге. Однако, поскольку между ключевым происшествием в моей истории и расставанием с Даниэлем стоит целое пятилетие, я считаю должным посвятить этому периоду пару абзацев.

Ампутация из моей жизни такого отягощающего её элемента, как друг детства, дала мне больше свободного времени, кое я проводил за книгами – либо за их чтением, либо их написанием. Рисование, которое я некогда ставил в приоритет, было заброшенно на уровне детских каракуль. С куда большей интенсивностью будут прогрессировать мои писательские навыки. На подростковые годы как раз приходится самое продуктивное время работы моего воображения. Этот период отметился несколькими рассказами, парой повестей и одной полностью написанной книгой, в последствии сожженной мною и начатой заново.

Где-то в этот период мысли идолов Масагирийской Империи выцвели в моих глазах и вместо поиска ответов на жизненные закономерности и политические премудрости, осваиваемые мной крайне плохо, я взялся за своё религиозное просвещение. Верования людей не привлекали меня, и я посвятил себя El’karal’ – знаниям о Вселенной, мироздании и жизни, доставшимся людям от альвов, исчезнувших многие века назад. Я так же решился ознакомиться с мифологией столь почтённого народа и заодно разобраться во множестве теорий, старающихся объяснить его внезапное исчезновение. Иммиграция на земли за краем карты, перемещение в другой мир посредством пространственной магии, истребление Масагирийской Империей или сотворение мощнейшей иллюзии, скрывающей существование целого народа… Историки за минувшие века успели породить столько догадок, что новичку в подобном вопросе будет сложно сориентироваться и избрать для себя одну истину из множества предлагаемых.

И за знакомством с этими скудными и сомнительными знаниями, что остались у человечества о Древнейшем из народов, а так же за освоением его языка, я не заметил, как грянул двадцать второй год моей жизни, разделивший мою историю на «до» и «после».

Глава I. Рыцарский турнир

Пусть я и проводил день за днём в стенах дома, прячась от мира за страницами книг и работой в аптеке-лечебнице, от моего внимания не укрылось то, что Сиамма начала терять присущие ей свободолюбивые и разнузданные веяния. Мужеложцы и лесбии, не стесняющиеся демонстрировать всю свою тягу к единым с ними по полу пассиям, стали встречаться на улицах заметно реже, а вот проповедующие Глас Небесный проповедники оглашали своими речами чуть ли не каждый переулок. Уличные менестрели сменяли серенады, славящие прелести любовных утех, на баллады о тяжести планиды праведников, или о благородстве воинов, отстаивающих веру в Небо мечом и кровью на южных рубежах. Устроенный астрономами по соседству с нашей лечебницей клуб, в котором они обменивались теориями и открытиями, запропал, как и все его участники. Вскоре после пропажи поборников науки о звездах в их доме была обустроена сапожная мастерская, чем я был очень огорчён. Соседство учёных подарило мне фундаментальные познания об устройстве солнечной системы, а сапожная расширила лексикон матерных слов.

Кривые пальцы Архидьякона Мадианского и его инквизиторов дотянулись до Сиаммы, бывшей в их глазах оплотом разврата и безбожности, желая превратить её в ещё один светоч истинной веры и спасти её жителей от пороков, кои они сами же и развели. И с помощью избранного в пору моего двадцатилетия нового сиаммского Дожа, Альберто Маринетти, особенно преданного церковным идеям, деятели веры добивались желаемого.

Усиление концентрации религиозности в городе свободы сказалось и на нашем семействе. Мама видела свои врачевательские навыки, как способ заработка, а поборники Гласа Небесного, как ниспосланный свыше дар, коим нужно пользоваться безвозмездно, избавляя несчастных от нападок мора. Один миссионер счёл своим долгом наставить мою маму на путь истинный, но вместо вежливого приёма и раскаяния в грехах он встретил лишь насмешки, исходившие от неё. От хамства и глумления мама получала особое, издевательское удовольствие, и доколе был шанс кого-то принизить, она им обязательно пользовалась.

Мы решили оставить Сиамму и перебраться в иные, терпимые к платной медицине края. И новым нашим пристанищем была избрана Шазахала, столица Хаситэрийского царства, на южном континенте Атэрат. То, что юг держал людей в рабстве и выступал в умах человечества злейшим противником людской цивилизации нас нисколько не отталкивало, как и смена расового окружения на серпантиров и лизардотиров.

Отправиться в плавание к южным берегам мы с мамой могли себе позволить в тот же день, как только, посовещавшись, решились на это, однако Дож дал мне повод задержаться в Сиамме на весьма определённый срок.

Столица проведения рыцарских турниров имела привычку кочевать от одного края Митраи в другой. В один год состязания проводило какое-нибудь королевство на западных рубежах, а на следующий год – герцогство захудалых восточных владений. Я предполагаю, что государства Перешейка руководствовались правилом «первое слово дороже второго» и право принимать у себя цвет рыцарства континента людей оставалось за тем, кто первым изъявил желание. Мне довелось побывать на турнире в пять лет и те воспоминания, которые я о нём вынес, слепили меня блеском мечей, брони и пестротой гербов участников, да оглушали рёвом тех труб, в которые, не щадя своей груди, дули герольды и глашатаи. Шанс вновь узреть это боевое веселье соблазнил меня. И не пойди я на поводу у этого желания всё бы сложилось иначе, и ты, следящий за этими строками, вовсе бы не держал в руках эту книгу. Этот турнир стоит во главе череды событий, которым предначертано изменить мою жизнь.

Мне не ведомо, в сколь короткие сроки вести о намечающемся состязании облетели мир, но моих ушей они настигли, наверное, в тот день, когда ум Альберто Маринетти родил мысль о проведении турнира. Эта новость разлетелась по Сиамме с быстротой чумы и, казалось, что даже шуршащие по ночам тараканы и мыши в погребе обсуждают грядущее событие.

Многие хотели затесаться на турнир зрителями и мне, безродному, но свободному гражданину либерального города, была уготована участь смотреть на главное событие тогдашнего года сидя на зрительских трибунах, чему я был не очень рад. Я возжелал прочувствовать ту сторону жизни турнира, которую таили за собой ткани шатров его участников, скрывая её от глаз голодной до зрелищ публики. В ту пору я помыслил писать рыцарский роман и понимая, что больше мне не представиться шанса приобщиться к культуре митрайских воителей, я решился примкнуть к одному из них оруженосцем.

Такая цель питалась в основном моей детской наивностью, ещё не изжившей себя. И я, идя у неё на поводу, взялся составлять объявление, в коем изъявлял желание поступить на временную службу оруженосцем. Текст я сочинял в будний день, сидя за прилавком, из-за которого я выслушивал жалобы больных и передавал им средства, избавляющие их от мытарств, взамен получая благодарность как словесную, так и материальную. Передав купцу, коих в преддверии турнира съехалось в Сиамму больше, чем паломников к Небесной лестнице в День Восхода, микстуру от поноса, я сосредоточился на составлении объявления.

– Магнус, милый мой, не обольщайся, – донесся из глубин дома до моего слуха тихий голос мамы, почти шелестящий, как вечно зелёная трава сиаммских пастбищ, оглаживаемая руками ветра, – Не обижайся, но никто тебя не возьмет в оруженосцы. Ты никому не нужен.

– А ты, что ни день, пытаешься указать на мою бесполезность, – отозвался я своим ломающимся голосом, – Мама, я прекрасно знаю, на что я себя обрекаю, поэтому… хватит уже возвращаться к этому разговору. Я не изменю своего решения, – отбивался я от материнской «правды жизни», глядя на лежавший передо мной на столе лист пергамента, думая, какими словами и фразами мне его испещрить.

– Магнус, ты милый мальчик, и тебе нечего делать в обществе вонючего высокомерного вояки. Я более чем уверена, что рыцарь, к которому ты наймёшься на службу, окажется именно таким, – позади меня послышались шаги и я обернулся, – Большинство рыцарей толком-то не знают заповедей, которых им следует придерживаться. Это их… благородство… напускное. Они блистают им только на людях.

Мама говорила со мной с насмешливой снисходительностью, словно с маленьким ребёнком, и я, воспаривший на крыльях мечтаний, но вдруг подбитый резким высказыванием своей родительницы, не нашёл, что ей возразить. Лепестки её розовых губ цвели в милостиво-превосходящей улыбке, очи гипнотизировали своей яркостью, а прямые пряди светлых волос словно были отлиты из лучей дневного солнца. Моя мама не состарилась ни на миг с того дня, как я родился. Скорее бы небо упало на землю и солнце бы погасло, чем на гладком лице Эмилии проступила хоть одна морщинка. И пусть одета она была во врачебные одежды – смазанный жиром и воском чёрный плащ до пола, плотные штаны да кожаные перчатки – для меня она выглядела уютно, по-домашнему.

Скрипнувшая входная дверь оповестила нас о несчастном, ищущим помощи в нашей маленькой лечебнице. Визитёром оказалась девчонка тринадцати лет, носившая в своем чреве дитя. Живота не было видно, но суетливый и нерешительный вид выдавал причину её визита.

Забредшую под кровлю нашего дома девчонку мама увела в кабинет, а я вернулся к листку пергамента, который терпеливо дожидался своего часа. Взяв перо и окропив его чернилами, я принялся трепетно выводить текст объявления, краешком уха прислушиваясь к разговору за дверью.

– А родители? Они знают о твоём положении? – донёсся до меня голос мамы, в то время, как я закончил выводить заголовок: «НАЙМУСЬ К РЫЦАРЮ ОРУЖЕНОСЦЕМ НА ВРЕМЯ ТУРНИРА». В ответном бормотании сложно было разобрать хоть одно слово, тем более сквозь стену, отделяющую меня от кабинета.

– Тебе лучше знать, как они отнесутся к тому, что ты носишь под сердцем ребёнка. Даже если они и примут это, как должное, то… поверь мне, с ребёнком твоя жизнь не станет прежней.

«Если доблестный воин, читающий сей объявление, остался без своего верного подручного по воле коварного случая, али по какому иному стечению обстоятельств,».

– Девочка моя, многие взрослые женщины не могут снести материнскую долю, а ты… посмотри на себя. Ты жить только начинаешь, а ребёнок… если у тебя есть цели, мечты, то можешь поставить на них крест, если решишь рожать.

«то податель сего заявления готов оказать поддержку и взять на себя обязанности оруженосца до той поры, пока не окончатся рыцарские состязания.».

– Я ни к чему тебя не подбиваю, просто говорю всё как есть. Если ты все же решишь избавиться от ребенка в своей утробе, то да, я могу это устроить.

«Плату за свою помощь я требовать не посмею. Прислуживать рыцарю в час нужды – для меня само по себе награда. Свидеться с подателем сей грамоты и обсудить сотрудничество можно с 24 до 26 часов в Ольховой роще в любой угодный день. Узнать меня можно по одеянию, выполненному по всем канонам крайней западной или южной моды.» – я критичным взглядом перечитал написанное и как-то пропустил мимо ушей то, что говорила мама. Итогом того, что оказалось извергнуто на пергамент, я остался доволен.

– Девочка моя, ну конечно тебе будет больно. Только вот… не каждая женщина может пережить роды. Иногда… и ребенок, и мать… оба умирают. Если надумаешь, всё-таки, избавиться от своего бремени, то в следующий раз приходи, но уже с оплатой.

Предварительно перечитав текст, я поставил в его окончании бескомпромиссную точку. Тогда же хлопнула входная дверь, оповещая о том, что я и мама вновь остаёмся один на один.

– Думаешь вернётся? – спросил я воротившуюся назад родительницу, принимаясь писать ещё одну листовку с тем же содержанием.

– Без разницы. Не придёт – не разоримся. А если вернётся, то… я не побрезгую взять деньги, вырученные за украденные у бабушки драгоценности.

– Мне вот интересно… ты сама мать, а подбиваешься других практически на убийство собственных детей, так скажи мне… Тебя совесть не гложет?

– В последний раз меня донимала совесть, когда я сказала тебе, что мы не будем переезжать в Гофинэнь. Ты тогда столько слёз пролил, что мне аж не по себе стало. Ох, и противным же ты был ребёнком.

– Хм… Придёт время, и я всё-таки побываю в этой стране, можешь в этом не сомневаться. Ну ладно, вернёмся к нашим баранам… Ты на мой вопрос так и не ответила.

– А я думала, что смогу увильнуть от этого разговора обсуждением всех прелестей Гофинэнь. Обычно ты очень легко на это введёшься, – мама с наигранной горестью вздохнула, – Магнус, люди, в большинстве своём – идиоты. Им свойственно совершать глупые поступки. Я всего лишь… помогаю им справиться с последствиями.

– Юлить и извращать слова ты умеешь. И если бы я не был твоим сыном, я бы промолчал, но… будь откровенней со мной, ладно?

– Хочешь откровенностей? Хорошо, – на устах Эмилии заиграла зловредная улыбка, – Меня не волнуют те дети, от которых я избавляю женщин, коим нет до них никакого дела. Я могу зарабатывать на этом хорошие деньги, и я делаю это. Моё отношение к тебе, собственному ребёнку, и к чужим детям – это две параллельные линии, которые не пересекаются. Меня просто не волнуют чужие дети, вот и всё.

Я хотел ещё что-то сказать, но моего внимания потребовал новый визитёр. Слушая его жалобы на своё здоровье и доставая нужное лекарство, я думал о том, какую же прибыль принесли нашей семье страх, глупость и нежелание иметь детей.

Прерывание беременности – редкая услуга, оказываемая докторами Митраи. Даже те, кто был в силах избавить девушек и женщин от бремени деторождения досрочным методом, предпочитали молчать об этом, ибо таких личностей гнали как простые обыватели, так и церковные деятели. И волна общественного презрения приводила таких людей если не на костёр или виселицу, то хотя бы в Хаситэрию, где их умениям находили применение шазариды, имевшие сотни детей от десятка наложниц и одной жены, и не хотевшие расширять своё семейное древо. И моей маме повезло оказаться одной из немногих на всю Сиамму врачевательниц, разрешавших женскую беременность методом, не задуманным природой.

Некоторые граждане были недовольны соседством с детоубийцей, а посему считали своим долгом выказать своё презрение моей родительнице. Мама не боялась возмездия или того, что кто-то из её недоброжелателей попытается навредить не только словом, но и делом. За её спиной стояли если не самые влиятельные господа Сиаммы, то хотя бы те, чьё имя в этом городе имело определённый вес. Вылеченный от чесотки или холеры внук какого-нибудь судьи, врученная престарелому дворянину настойка от беспомощности в постельных утехах и досрочно избавленная от вынашивания ребенка, следившая за своим внешним видом, леди – такие персоны обеспечивали маме поддержку, постоянный приток состоятельных клиентов и охрану близ нашего дома, готовую гнать взашей того, кто посмеет угрожать нам.

Меня же докторские практики мамы, шедшие вразрез с моральными устоями, совсем не пугали и не отвращали. Эта женщина с хладнокровностью истинного предпринимателя разделяла всех своих пациентов на перспективных и тех, на кого не стоит тратить время при отсутствии у них денег. И я принимал это как должное.

В тот день, когда я сочинял объявление, ни одно знакомое лицо не посетило нашу аптеку. Все забредшие к нам больные оказались приезжими, не знавшими, что одновременное употребление вина и мяса индигового кальмара вызывают боли в желудке. И я, уставший выслушивать одинаковые сетования «пострадавших», только и ждал, когда отведённый срок рабочего дня подойдет к концу. Стоило маме сказать: «Всё, милый, мы закрываемся. Отдыхай.», как я, чуть ли не молнией, выскочил из аптеки и помчался украшать все, известные мне, доски объявлений листовками. День подходил к концу, и я хотел, как можно скорее покончить с намеченным делом и воротиться домой, ибо по приходу меня уже ждал горячий ужин.

Грандиозное состязание неотвратимо приближалось, и это явно чувствовалось по виду прохожих на улицах. Иностранные господа захлестнули город, наполняя его красками разнообразия, ровно, как и заметно возросшее количество рыцарей, чей блеск доспехов я видел на каждом углу. Одетые в дублеты дворяне с западных королевств и графств, гордо державшие головы, венчанные беретами, украшенными павлиньими перьями; южные господа, скрывающие блестящие лысины за тюрбанами и кутавшиеся в шёлковые дишдаши… Домашнему мальчику, вроде меня, редко расстающемуся с кровом родных стен, было на кого поглазеть.

Когда я кончил с размещением объявлений уже смерклось и фасады домов начали терять свой беспристрастный молчаливый вид, обращаясь в немых наблюдателей за жизнью, кипевшей в Сиамме даже с приходом ночи. И под присмотром множества желтых глаз, загорающихся ото всюду, я добирался до дома, предвкушая завтрашнюю встречу с рыцарем, испытавшим потребность в моей помощи.

Пылавший во мне энтузиазм начал угасать на следующий день, когда после условленных двух часов ожидания ко мне так никто и не пришёл. Только-только мама отпускала меня с работы, как я мчался в Ольховую рощу, где скрашивал свои ожидания чтением. Я успевал прочесть сотни страниц, прежде чем понимал, что уже завечерело и пора бы вернуться под родные кровли. Эта история повторилась и в другой день, и в следующий, и ещё в один. Меня начало посещать ощущение того, что надежда предала мои ожидания.

Разувериться в этом мне предстояло уже в довольно скором времени, через девять дней после того, как я украсил своими листовками доски с объявлениями.

В парк я шёл крайне изнурённым после выматывающего рабочего дня, а посему я больше рассчитывал на отдых, чем на встречу с рыцарем. Я, всегда болезненно реагирующий на людские столпотворения, был приятно удивлен, обнаружив себя одним из немногих посетителей рощи в тот день.

Услаждаясь легкостью воздуха и тишиной, я прошествовал по аллее из ольховника и вышел к миниатюрному прудику, у кромки воды коего я и разместился.

Мощённая бело-синей плиткой дорожка огибала берег водоёма со всех сторон, так что моя, тонущая в тёмной накидке с широкими рукавами, тощая фигура хорошо выделялась на фоне общей красочности парка. Даже моё бледное худое лицо с выцветающими веснушками и длинным носом, отмеченным рельефной горбинкой, дисгармонировало с пейзажем зелёной рощи и должно было бросаться в глаза прохожим. Однако, внимание прогуливающихся по парку граждан меня не волновало, всё, что меня заботило, так это то, сможет ли отыскать меня мой будущий наниматель во владениях Ольховой рощи. Как оказалось – да.

Задумчиво подёргивая себя за хвостик, в который были собраны мои длинные каштановые волосы, я вглядывался в пруд, пытаясь рассмотреть через толщу застоявшейся воды рыбок. Я совсем перестал посматривать на снующих по парку людей, а посему был застигнут врасплох внезапно зазвучавшим позади меня нелепым в свой грубости голосом, доносившимся словно из-под ведра:

– Юноша, это Вы изъявляете желание наняться к рыцарю оруженосцем?

Я обратил внимание на говорившего и с удивлением обнаружил в нём человека в кольчуге, поверх которой было надето алое сюрко, на котором был золотыми нитями вышит лев, стоявший на задних лапах, вооруженный мечом и щитом. «М-да… Герба оригинальнее просто быть не может. Чуть ли не на каждом фамильном дворянском знамени есть лев.» – подумал я, пытаясь припомнить, сколько рыцарей с гривистым кошаком-переростком на гербе я видел за последние дни. Сквозь складки ткани и переплетение железных колечек было нетрудно разглядеть фигуру воина – утончённую, но крепкую, закалённую многочисленными тренировками. Лицо скрывалось за конусообразным шлемом с забралом, который в простонародии назывался «ведро».

Я поспешно встал на ноги, едва не запутавших в своих широких штанах. Так же как и накидка, они были сшиты по последними слову портного искусства Гофинэнь, и, не привыкшие к такого рода одеяниям, персоны могли ошибочно принять их либо за юбку, либо за шаровары.

– Да, это я, – я нервно сжал шёлковый пояс, кольцом объявшую мою талию, – Однако, уважаемый сир, оруженосцем я буду только на время турнира.

– Поступить к рыцарю на службу оруженосцем – это считается большой честью, которая сопряжена с большой ответственностью. А оруженосец на время турнира… Это… Звучит не очень благородно. Я воспитан уважать рыцарские традиции и обычаи, а посему… «оруженосец по найму» для меня звучит несколько неприемлемо.

– Вас это отталкивает? Я человек развивающийся, и мне должно пробовать себя на разных поприщах, – я старался говорить увереннее, единовременно с этим пытаясь разглядеть в прорезях шлема глаза воина, – Я неопытный писатель, старающийся вобрать побольше знаний обо всём, и всё для того, чтобы они сыграли мне службу в написании книг. Однако, несмотря на избранную мной стезю, я мало в чём успел испытать себя.

– И какой мне от тебя прок, если ты приверженец искусства? – переход на «ты» меня несколько надломил, – Ты сможешь заточить мой меч? А поможешь облачиться в доспехи перед грядущим боем?

– Сэр рыцарь, я хоть и неопытен в этих делах, но отнюдь не безнадёжен. Должно же каждому из нас хоть с чего-то начинать постижение чего-либо. Не каждый кузнец с первого раза способен выковать острый клинок. Не всякий воин одерживает вверх над наставников в первом тренировочном бою, ровно как и не каждый оруженосец способен облачить своего господина в доспехи с первого раза.

– Меня волнует только то, что ты умеешь делать, а не то, насколько умело ты языком болтаешь.

– Если Вас интересует только то, умею ли я шлифовать клинки, чистить доспехи и помогать облачаться в них, то спешу заверить Вас в том, что мне не доводилось делать нечто подобное, но если Вы доверите мне одну из этих задач, то я уверен в том, что я не подведу Вас.

– Хотелось бы на это надеяться, потому что на роль моего оруженосца нет никого другого, кроме тебя, – говори рыцарь со мной в более деликатной манере, я бы непременно испытал детский восторг, а так он не вызвал у меня никаких положительных чувств.

– О-о-о, это значит, что Вы принимаете мои услуги?

– Да, принимаю. Свидимся с тобой завтра утром в десятый час на ристалище. До встречи. И… звать меня Благородный лев. Рад знакомству, – вдруг изрек воин и, резко крутанувшись, двинулся к выходу из парка, оставляя меня в недоумении.

Я, обескураженный придурковатым тоном рыцаря и его внезапным уходом, даже не стал прощаться с ним. Провожая взглядом воина, скрывающегося за стеной ольховника, я подумал, что стал участником какого-то нелепого балагана, смысл которого ускользнул от меня. Нуждавшийся во мне рыцарь говорил в высокопарной и пафосной манере, которой я, невольно, подыгрывал. При этом он старался держать свой голос низким и грубым, то есть таким, каким он явно не был. Всё то время, пока я общался с ним, меня не покидало ощущение, будто я разговариваю с большим ребёнком, которому повезло нарядиться в рыцарские одеяния и отыграть придуманную им роль. Уверенный, что стал жертвой идиотского розыгрыша, я остался в парке и подождал ещё какое-то время, а потом вернулся домой.

Я не особо распространялся маме о своем нанимателе, лишь сухо сказал ей, что завтрашним утром отправлюсь к турнирным угодьям, возле коих была назначена встреча. Она напутствовала о том, чтобы я не сильно доверялся и привязывался к обратившемуся ко мне воину. И будь до начала турнира побольше времени, или имей я на счету ещё одного нуждающегося в помощи рыцаря, то я бы не стал настраивать себя на новую встречу с Благородным львом.

Следуя своему обычаю, я проснулся с первыми лучами солнца, хотя надобности в этом не было. Наспех позавтракав овсянкой, да запив её вишнёвым соком, я отправился к ристалищу, размещённому за городской чертой. Были только ранние минуты рассвета, и на улицах мне попадались лишь редкие прохожие. Глядя на каждого из них, я задавался вопросом: «А тебя что заставило пробудиться в столь ранний час, мой сотоварищ-гражданин?». Я был рад столь малочисленному скоплению людей на улицах, на которых правили утренняя тишь да прохлада ушедшей ночи.

Соблюдая неспешный шаг и позволяя себе вдоволь насладиться тихим рождением нового дня, я не заметил, как миновал несколько кварталов и вышел в пригород. Оттуда до ристалища уже было около получаса ходьбы, и она должна была побаловать меня свежестью утренней росы и видами на дворянские поместья, винодельни…

Добравшись до турнирных угодий, я открыл для себя то, что они оказались удобно размещены у подножия холма, который был обнесён трибунами и ложами, уже ждавших зрителей. На ристалище стояла крапчатая буро-гнедая лошадь, жёсткую гриву которой ласково поглаживал Благородный лев.

– Ты тоже любитель вставать спозаранку… – отметил рыцарь, снова взявший свой глупый бас, – Вот и чудно. Значит, раньше начнем наши упражнения и раньше их закончим. Знаешь, в дневное время трибуны набиваются любителями поглазеть на тренировки рыцарей. Я стараюсь избегать лишнего внимания к своей персоне, а посему избираю для упражнений такие часы, когда никого нет.

– Прекрасно понимаю Вашу нелюбовь к глазеющим зевакам, – отозвался я, не зная, радоваться ли тому, что мой новый чудаковатый знакомый явился на встречу, оказавшись человеком слова, – Я и сам бы сковывался, если бы на нас кто-то смотрел.

– Рад это слышать. Ну-с, не будем же тратить время на разговоры.

Рыцарь поручил мне установить посреди ристалища чучело, с чем я справился довольно быстро и умело – в углубление в земле воткнул шест, а на него нанизал два мешка соломы, один из которых являлся подобием торса, а другой – головы. Я больше переживал о том, что мне будет поручено подготовить к выезду лошадь.

У меня не было опыта в обращении с этими благородными животными, посему я очень боялся оплошать и выставить себя в невыгодном свете. Благо, скакун был готов уже тогда, когда я пришёл на ристалище, и я был избавлен от необходимости провести церемонию его снаряжения.

– Магнус, подай-ка мне копьё и щит, – распорядился рыцарь, с удобством разместившийся в седле, когда я привёл манекен в пригодный для тренировок вид.

Я спешно вручил инструменты сражения своему сэру. Поудобнее перехватив оные в своих руках, он ударил шпорами по бокам скакуна и тот сорвался с места, давая начало упражнениям в конном бою, за выполнением которых мы не заметили, как лик солнца перестал робко выглядывать из-за окоёма и, наконец, явил себя во всей свой красе.

Последние бледно-огненные цвета рассвета растаяли в нежной всеобъемлющей голубизне дневного неба. В Сиамме в такой час уже во всю кипела жизнь, буйство которой было столь сильно, что городской котёл не смог удержать её в себе и она выплёскивалась на пригород.

Одни, покинувшие город, люди прогуливались по прилегающим к Сиамме лугам, а другие в общем потоке стекались к ристалищу, желая заранее поглазеть на оттачивающих свои умения участников состязаний, коих тоже, от минуты к минуте, становилось всё больше. И хоть мой господин чурался лишнего внимания, ему пришлось поступиться со своей робостью, чтобы поупражняться вместе с другими рыцарями, прибывшими на полигон. К тому времени среди зрителей было уже прилично народу – около трети трибун было занято.

Я глядел за тренировочными поединками со всей пристальностью, оценивая воинские навыки как своего нанимателя, так и его соперников. За своим сэром я успел насчитать четыре победы и шесть поражений.

– На сегодня с меня хватит, – устало выдохнул рыцарь, подходя ко мне и вкладывая меч в ножны, – Ты следил за моими поединками?

– Конечно, – ответил я, мирясь с бьющим мне в ноздри кисло-солёным запахом пота, – Если Вам интересно моё мнение…

– Интересно, но не сейчас, – грубо пресёк воин. Я хотел предложить ему меха с водой и сухой платок, но он успел поставит своё слово поперёк моего, – Свидимся сегодня вечером, в двадцать четвёртый час.

На этой ноте я и рыцарь распрощались. Он в один миг запрыгнул в седло и направил лошадь в сторону дворянских имений. Мне, застигнутому врасплох столь внезапным прощанием, ничего не оставалось, кроме как отправиться обратно в город.

Воротившись домой, я поспешил поделиться своими впечатлениями от времени, проведенного в обществе рыцаря с мамой. Какого-либо отклика от неё я так и не дождался, хоть она и выслушала меня со всей присущей ей внимательностью. И сразу же после этой небольшой беседы я взялся за привычную работу аптекаря, которой мне предстояло заниматься вплоть до условленного часа встречи со Львом.

С каждым новым днём общения с Благородным львом я всё больше укоренялся в своём мнении о том, что он родился дураком, а не прикидывался им. Он всё также неестественно старался держать низкий тембр голоса, а к работе, являвшейся чем-то посерьезнее распоряжений «принеси-подай-уйди и не мешай» он меня не допускал. «Я слишком сильно ценю свой меч, чтобы доверить его заботу твоим рукам» – в такой манере он, например, отозвался на моё предложение помочь в уходе за оружием, тем самым роняя свой авторитет в моих глазах. И я, уязвлённый таким отношением, продолжал наведываться в Ольховую рощу, в надежде, что мои услугу понадобятся более благоразумному воителю. Однако, все порядочные рыцари либо не умели читать, либо обладали собственным помощниками, но так или иначе больше ко мне никто не обращался.

Я перестал ходить в парк, когда дни до наступления турнира уже в пору было пересчитать по пальцам одной руки. Да и к норову Благородного льва за несколько дней общения я вполне себе привык, тем паче, что было бы бесчестно покинуть его на кануне турнира.

И по мере сокращения дней до потешных побоищ, Лев увеличивал частоту и продолжительность своих тренировок. Мой наниматель настаивал на выполнении упражнений до полного изнеможения, но мне удалось отговорить его. «Вы загоните себя раньше времени и явитесь на состязания уставшим. И тогда Вы можете забыть о победе» – так охладил я его норовистый пыл после одной особенно тяжёлой тренировки. Тем самым я избавил своего клиента от вредных ему нагрузок, и заодно выиграл себе один рабочий день в аптеке и один выходной.

Мне казалось, что час состязаний грянет столь быстро, что я опомниться не успею, но всё было иначе. Словно предчувствуя, с каким нетерпением я дожидаюсь наступления соревнований, время решило подразнить меня, замедлив свой ход. Пытка ожиданием была отвратительна, но я снёс её и выждал-таки тот момент, в который окольцевал кругом из чернил заветное число на листе календаря.

Пятьдесят восьмой день Весны 1122 года вошёл в историю Сиаммы четвёртым рыцарским турниром. Весь город был овеян торжественным духом грядущих военных игр, и я это явственно почувствовал ещё в ту минуту, когда только расстался со сном. Окрылённый грянувшим грандиозным событием, я даже не ощущал сонливости и с мягкой постели я вскочил в весьма приподнятом настроении. Я быстро привёл себя в порядок, разогрел завтрак и когда только наполненные кушаньем керамические тарелочки звонко опустились на стол, явилась моя мама, пытавшаяся противостоять сонному похмелью.

– Ты какой-то сегодня заведённый, по глазам видно, – улыбаясь сказала Эмилия, – Давно я тебя таким не видела.

– Я просто в предвкушении, – ответил я, доставая из шкафчика бутылку с вишнёвым соком.

– В предвкушении он… Кстати, милый мой, чтобы ты знал, аптека работать не будет, пока турнир не закончится. Лорд Альфред попросил меня быть личным лекарем его сына… забыла, как его там зовут. Он тоже участвует на турнире.

– Деньги, наверное, обещают очень большие, раз ты собираешься оставить ради одного человека без присмотра нашу аптеку, – сказал я, усаживаясь за стол и наполняя бокал напитком.

– Вполне приличные, милый. Гораздо большие, чем те, которые мы зарабатываем, продавая лекарства от поноса.

Разделавшись с завтраком, мы покинули дом и направились к угодьям для состязаний. Люд уже сплошным потоком шёл к месту проведения соревнований и на улицах было не протолкнуться. Желавших поглядеть на игрища было гораздо больше того количества, которое могли вместить на себя трибуны, и я не сомневался в том, что большинству придётся смотреть на соревнования из-за ограждающих заборов.

Когда я и мама вышли в пригород, нам представилась возможность выбиться из течения толпы и пойти отдельно ото всех. Подойдя к рыцарскому лагерю, пестревшему возле ристалищ и арены обилием разноцветных палаток, я и мама разошлись, обнявшись на прощание. «Не подведи своего сэра, Магнус» – ласково наставляла меня родительница перед расставанием.

Уже минутой позже я блуждал в лагере, потерявшись среди множества цветастых палаток, разномастных гербов на вымпелах, блеска доспехов и шума приготовлений к бою. Хоть я был знаком со Львом не один день, но увидеть его жилище в воинском селе мне так и не довелось. Ревностно оберегая свою персону от огласки, рыцарь всегда стремительно покидал меня после своих боевых упражнений, и я даже не успевал толком спросить его о чём-то, а если мне и удавалось задать вопрос, то он лишь отмахивался. «В день турнира свидимся в моей палатке, в лагере, узнаешь её по гербу и цвету» – сказал он мне по завершении своей последней тренировки.

Звучала эта задача вполне себе просто, но вот исполнить её оказалось посложнее. В город свободы прибыли сиры не только из митрайских герцогств и королевств, но и с цивилизованной части Вилдернесса. Широкоплечих и златовласых жителей севера можно было опознать ни сколько по наружности, сколько по доспехам, украшенным гравировкой. Шатров было очень много, и не смотря на великое разнообразие цветов и гербов, мне попадались похожие друг на друга. Однако, как бы не были трудны мои поиски, они увенчались успехом.

– Ну наконец-то! – нервно воскликнул рыцарь своим настоящим голосом, который я, однако, не успел расслышать как следует, – Кхм-кхм… Проверь моё снаряжение и приведи в порядок. Скоро уже выступать, – повелел воин, взяв фальшивый тон.

– Не будете наряжать меня сатиром, или какой-нибудь другой сказочной тварью и заставлять меня давать какое-нибудь представление у входа в шатёр? – спросил я, вспомнив, как оруженосцы соперников Благородного льва отплясывали нелепые танцы и разыгрывали какие-то сценки, будучи переодетыми и покрашенными в водяных, единорогов и прочих представителей мифологической фауны.

– Я тебя нанял для работы, а не для этой ерунды. А теперь делай, что я сказал! – Лев постарался прикрикнуть на меня в приказной манере, но вышло у него это до безобразия нелепо.

– Хм-ф, ладно, как пожелаете, господин, – равнодушно отозвался я, всем своим видом показывая, что командный вскрик меня совсем не впечатлил.

Благородный лев удалился в ту часть шатра, которая была скрыта от меня плотной тяжёлой ширмой, а я приступил к протиранию щита и полированию копей.

Когда герольд продудел в жестяную медную трубу, отыгрывая клич, созывающий участников к ристалищу, я уже до бликов начистил ало-золотистый щит с изображением вставшего на дыбы вооруженного льва и зашлифовал копья для боя верхом до гладкости льда. И едва только воздух прекратил сотрясаться в столь зычном призыве, как рыцари выдвинулись на зов. Благородный лев тоже не остался глух к призыву и выскочил из шатра, едва тот зазвучал. Он уже хотел вклиниться в вереницу направившихся к ристалищу воителей, но я уговорил его пойти в самом её хвосте, чтобы не толкаться и избежать неудобств. Он со мной согласился. Я был рад тому, что сир прислушался к моим словам, избавив меня от необходимости толкаться среди других оруженосцев и лошадей, неся на своём горбу ношу в виде вооружения.

Придя к ристалищу и узрев трибуны, мне начало казаться, что они вот-вот сломаются под немыслимой массой веса, создаваемой взгромоздившейся на них толпой зрителей. Нижние лавки отвели люду низших сословий – батракам и ремесленникам. Их одежды, скупые на цветовое разнообразие, создавали противопоставляющий контраст пёстрым нарядам благородных господ, занявшим места в покатных галереях и ложах, расположенных повыше. В одной из самых крупных лож, размещённой по самому центру, расположился Сиаммский Дож и другие высокопоставленные лица, заседающие в Совином доме. Мне, отделяемому от них широким полем и толчеей из участников, было невозможно рассмотреть их, хотя я и пытался это сделать.

Ристалище было огорожено забором, и тем простолюдинам, которые не успели уместиться на трибунах, пришлось расположиться за оградой и выглядывать из-за неё, вставая на специально принесённые для этого лавки и пустые бочки. Народ был охоч до рыцарских забав не меньше знати, посему выходцы из черни шли на разные изощрения в надежде поглядеть на столь грандиозные мероприятия.

Рыцари скопились у запертых ворот, которые вели на ристалище. Большая концентрация закованных в латы мужей верхом на лошадях вызывала трепетный восторг у зрителей. И я бы наверняка разделил с ними это чувство, если бы не был оруженосцем и не стоял на краю столпотворения, мирясь с доносящимися до меня запахами людского и конского пота, к которым примешивался амбрэ экскрементов животных.

Окрестности огласило зычное пение жестяных труб, в которые с усердием дули герольды. Переговаривавшийся люд смолк и даже кони, казалось, перестали храпеть и ржать. Отыграв финальный аккорд, особенно звучный в голосе глашатай взялся зачитывать правила намеченных военных игрищ. Для полноты повествования я бы привёл отрывок из его речи, но я не могу вспомнить, о чём он толковал.

Если я что понял и запомнил из его монолога, так это то, что намеченное на тогдашний день состязание не было обязательным для участия, хотя об этом и не было сказано прямым текстом. Воинам предлагалось сразиться с тремя рыцарями-зачинщиками, одолев которых победитель получит некий приз. Однако, что же будет представлять из себя заветная награда, вещун решил таинственно умолчать.

Только после завершения боев с троицей зачинщиков должны были последовать настоящие испытания. И даже если кто-то проиграет в бою-прелюдии, то он выйдет из состязаний только в том случае, если не выкупит свои доспехи, перешедшие в собственность рыцаря, победившего его.

В первом настоящем состязании бойцам предстояло сойтись в битве на арене со случайно подобранным ему чудовищем. После оглашения этой вести по трибунам прокатилась волна оживленных пересудов, а иностранные рыцари принялись удивлено переглядываться. Бои с монстрами не имели места быть в воинских состязаниях, ибо век их популярности минул давным-давно. «Видимо, в Сиамме решили возродить традицию кровавых боёв… И наверняка по инициативе парламента. Наш Дож на короткой ноге с церковью, да и сам он человек Неба, так что не мог он такое предложить» – подумал я, поудобнее перехватывая снаряжение.

В тот день меня удивила задумка первого испытания, но сейчас я понимаю, что для Сиаммы подобная новизна в традициях проведения рыцарского турнира была вполне ожидаема. Для этого города было характерно удивлять мир какими-нибудь диковинными выходками.

Далее герольд поведал, что совладавшими с чудищами рыцарям будет позволено перейти на следующий этап состязаний, который будет заключаться в масштабной битве – воинов разобьют на две «армии» и им предстоит сойтись в сражении, всё на той же арене. А после этого славного побоища последует финальная ступень соревнований, до которой будут допущены всего два рыцаря, выбранные самим Дожем.

Избранным предстояло драться друг с другом либо до капитуляции одного из них, либо до смерти. Какая же награда будет уготована чемпиону сиаммского турнира оставалось только гадать.

Когда же рыцарские испытания минуют, наступит пора других развлечений, предназначенных скорее для увеселения простого люда. Будут проведены бои животных (в Сиамме зрителя традиционно тешили схваткой двух львов), скачки, стрельба из лука… В общем, охочему до зрелищ человеку было чем поживиться.

– И не забывайте об одной из добродетелей не сколько рыцарской, сколько людской, господа! Щедрость, щедрость! – звонко пропел герольд, кончив зачитывать распорядок турнирных развлечений.

Услыхав эти слова, я не понял, к чему герольд столь бодро выкрикивает их, но когда раздался звон падающих на землю монет всё встало на свои места. Герольды вели рыцарские хроники, записывали имена участников турниров и то, чем каждый из них прославился. И количество приписанных к имени участника хвалебных эпитетов зависело от того, насколько щедрыми окажутся зрители.

Когда герольд со своими помощниками закончил бегать по ристалищу с мешками и собирать монеты (хоть я не видел этого, но это единственное объяснение тому, почему к минуте начала состязания на ристалище не оказалось ни одной монетки), начались предварительные бои, в которых троица зачинщиков показала себя мастерами военных дел. Об этом я мог судить по тому, насколько быстро рыцари выходили с ристалища и отправлялись в лагерь в обществе своих помощников.

Особенно своим умением вести бой верхом выделился воин, стоявший на стороне зачинщиков и носивший на своем щиту герб в виде изумрудного павлина, распустившего золотистый веер своего хвоста на фоне сплошной синевы. Под этим знаменем на бой выходил Луиджи Риччи, сиаммский рыцарь, отстаивавший воинскую честь своего города под покровительством Дожа.

Если бы Риччи не завоевал симпатию государя, то стоял бы за воротами вместе с остальными рядовыми участниками. Облачённый в доспехи с позолотой, он умело выкидывал из седла всякого, кто бросал ему вызов. Обрекая других на позор поражения, сам он зарабатывал симпатию зрителей, о чём ясно говорили овации, которыми они его одаривали. Особенно яро выказывали свою поддержку сиаммцы, коих на трибунах и за оградительным забором было большинство. Другие рыцари-зачинщики не отставали от сиаммского фаворита и тоже скидывали на землю всякого, выступившего против них. Увы, их знамён я не запомнил. Одержав череду побед это трио уже поистине начало казаться непобедимым.

Очередь к выходу на ристалище поредела, и я с Благородным львом уже стояли у ограждения.

– Магнус, дай-ка мне бурдюк с водой, – попросил мой сэр.

– Волнуетесь? – я вопросительно посмотрел на воина, подавая питьё.

– Нет, ни черта я не волнуюсь, – рыкнул он дрожащим голосом, – Сейчас вот… пойду следующим… Или через одного. Посмотрю. Но скоро пойду.

Рыцарь чуть приподнял забрало и жадно приник к горлышку бурдюка. И пока он пил воду, на поле состязаний вышел новый смельчак. Он сразу привлёк к себе моё внимание окрасом своих крепких доспехов. Они были черны, точно выделанные из угля, а их тусклость, потертость и погнутость говорили о множестве снесённых сражений. Под стать цвету доспехов был и жеребец, которого всадник вёл уверенной рукой. Щит не имел никаких отличительных символов и был выкрашен в сплошную темень. Не осталось и без внимания то, что обезличенный чёрными цветами рыцарь выходил на ристалище без оруженосца.

Тёмный рыцарь приблизился к одному из зачинщиков и коснулся его щита копьём, вызывая на бой. Соревнующиеся поспешили занять положенные места напротив друг друга.

Раздался зычный вой медной трубы, давший старт к началу битвы.

Воины пришпорили своих лошадей и те сорвались в стремительный галоп. Рыцари направили копья друг на друга и покрепче сжали щиты, готовясь к столкновению.

Первый обмен ударами ознаменовался лишь поломанными орудиями обоих участников. Каждый вернулся на свою сторону полигона. Зачинщик получил новое орудие из рук своего оруженосца, а воин в чёрном достал копьё, прикреплённое к крупу коня.

Стоило новому сигналу огласить начало второго раунда, как противники бросились друг на друга. Шум, который сопроводил столкновение, я могу сравнить лишь с раскатом грома. Грохот щитов и лязг доспехов смешались, давая начало пронзительному дребезжащему звуку. Под столь сквернозвучный аккомпанемент один из зачинщиков стрелой вылетел из седла и навзничь рухнул наземь.

Воздух загустел и сделался плотным, словно кисель, и в нём нельзя было различить ни завывание ветра, ни пение птиц. И лишь овации зрителей разбавили тишину градом хлопков. Кто-то, особенно впечатлённый решил, выразить свою поддержку свистом.

Ни капли не смущённый внезапно вспыхнувшей любовью наблюдателей, Тёмный рыцарь прошествовал к своему следующему сопернику, при этом не удостоив проигравшего и взглядом. Второго зачинщика постигла участь первого. Остался Луиджи Риччи.

Тут уже зрительский лагерь разделился меж собой – одна сторона ратовала за протеже Дожа, а другая за Тёмного рыцаря. И если битва и выдалась напряженной, то не только для наблюдателей, но и для сэра Риччи. По самому его телу было видно, на сколько сильно он напряжён и с каким трудом сносит удары копья. А вот Тёмный рыцарь, напротив, чувствовал себя менее скованно. Однако, ни явная расслабленность противника, ни поддержка доброй половины зрителей, ни собственное сосредоточие не приблизили Луиджи Риччи к победе и на третьем заходе он оказался выбит из седла точным ударом в грудину. И когда блеск золочённых лат сиаммского героя померк в поднявшемся облаке пыли, герольд счёл своим долгом пропеть хвалебное стихотворения, а зрители выказать своё восхищение победителю общепринятым методом – аплодисментами.

Увы, я не удостоился удовольствия поглядеть на то, как триумфатора тогдашнего дня будут чествовать наградой. Мой наниматель двинулся прочь от ристалища, стоило только заду Луиджи Риччи распрощаться с седлом. Мне пришлось последовать за своим сэром.

– Знал бы, чем окончится его выход, я бы сразу вернулся в шатёр, – озлобленно процедил рыцарь, стоило нам оказаться под сводами шатра.

– Вы жалеете исключительно о потраченном времени? Или о том, что не смогли выступить? – не смог я удержать себя от любопытства, складывая копья на стойки.

– Обо всём. Зачем мне было обучаться конному бою, если я толком не смог в нём поучаствовать?

– А разве Вам ранее не доводилось в них участвовать? – я смерил рыцаря удивлённым взглядом.

– Представь себе не доводилось. Это мой первый турнир.

Пусть рыцарь и перешёл на невежественный тон, но вот последнюю фразу он проговорил с такой заминкой, с какой признаются в чём-то, о чём до самого последнего мгновения стараются молчать.

– Сука… Надо было раньше выходить. Магнус, приготовь мне ванну. Я пока ждал своей очереди, вспотел… как не знаю кто.

Я со всей ответственностью принялся исполнять рыцарский приказ. В то время как он ушёл куда-то, не снимая ни кольчуги, ни шлема, я установил ванну в шатре и принялся ходить за водой, чтобы наполнить её.

Во время одного из моих заходов от палатки до ближайшего колодца и обратно мне повстречался юноша, ведущий за уздцы коня, на которого была нагромождена экипировка сэра Риччи. «Оруженосец Луиджи» – мгновенно опознал я мальчишку. Он искал Тёмного рыцаря, чтобы передать доспехи своего сира, или отдать за них выкуп. Денежная дань не соблазнила победителя и он предпочел обогатиться арсеналом своих соперников. Это я понял потому, что никто из зачинщиков не явился на завтрашние бои.

Надобности вставать спозаранку в день состязаний не было, в виду того, что намеченное испытание воинской удали было назначено на четырнадцатый час. Посему, новый день я и Лев привечали в бодром расположении духа, улучшению которого поспособствовал сытный завтрак.

К арене мы прибыли за час до начала сражений. Очень уж яро мой сир рвался в бой. Покуда охочие до зрелищ господа занимали положенные им места в зрительских ложах и на трибунах, рыцари собирались у входа на арену. Поскольку я и Благородный лев были в числе первых, то нам пришлось дольше всех томиться в ожидании начала испытания. Конец этому был положен звучанием песни, исполняемой трубами герольдов.

В следующие минуты я понял, что сиаммский Дож предпочитал видеть вестниками турнира юнцов, которые могут не сколько ублажать уши слушателей соловьиными голосами, сколько неуместно длинными речами, орошёнными обилием торжественного пафоса. Я более чем уверен, что когда звучала речь, не я один не проникся восторгом грядущих побоищ, а думал только о том, когда же закончится монолог.

Когда языкастый вещун кончил свою тираду, меня хватило облегчение.

Настала пора участникам выходить на арену и первым пошёл… Тёмный рыцарь. Я не видел его среди ожидающих, и он появился из ниоткуда в тот самый момент, когда ворота на арену только начали подниматься. Дерзко пройдя через всю очередь и вероломно оттолкнув воина, стоявшего первым, он прошёл через ворота и начал дожидаться, когда на поле боя выпустят чудовище.

– Уверенной поступью, держа осанку величественную, на поле кровопролития выходит Тёмный рыцарь. Во вчерашний день он показал нам, что он с конём и копьём управляться мастак. Сладил он в бою со славными сэрами, чья воинская удаль не знала границ. Взглянем же, сможет ли безмолвный боец найти управу на чудищ, кои безжалостны и кровожадны в бою! – приветствовал его герольд.

Увы, тяжёлые ворота и высокие стены надежно скрывали Тёмного рыцаря от внимания всех, кто находился с наружной стороны миниатюрного колизея и рассказчику не повезло увидеть его поединка с монстром. Благо, герольд оказался щедр на комментарии, так что я имел полное представление о ходе боя Тёмного рыцаря. И складывалось такое впечатление, что герольд надрывал горло не сколько для сидевших на трибунах, сколько для участников состязаний, дожидающихся своего часа.

– Со свистом выхватив меч и не робея бросается славный сэр на дикого зверя, до крови и плоти человеческой жадной. Не пугает его ни дикий оскал, ни рык одичалый.

За всё время битвы Тёмного рыцаря герольд так и не удосужился назвать чудище, с которым отчуждённый воитель сошёлся в битве. Посему я всё не мог себе вообразить, на кого там Тёмный рыцарь всё бросается с мечом наголо, и кому же это досталась участь оказаться обезглавленным его могучим и точным ударом.

Вскоре, врата были подняты и следующий воитель пошёл на убой к чудовищу. Я подсчитал количество благородных мужей, стоявших между моим нанимателем и ареной, и с неудовольствием насчитал их около десятка.

– Ну что, Магнус, настал мой черёд, – сказал Благородный лев, подходя вместе со мной к воротам, – Какой бы монстр не ждал меня на арене, не волнуйся за меня Я справлюсь.

– Я в Вас не сомневаюсь, – отозвался я, стоя рядом с рыцарем, перед разверзающейся пастью тяжёлых ворот, – Ступайте на бой смело и не робейте. У Вас всё получится.

– Ну, спасибо тебе за такую веру в мои силы.

За воротами нас ожидало промежуточное пространство, бывшее чем-то вроде проходного пункта между внешним миром и ареной. Мы прошли вперёд и привратники затворили ворота за нашими спинами, отрезая нас от изумрудных сиаммских полей и провожающих взглядов рыцарей.

– Магнус, дай воды, быстрее… – распорядился Лев, в то время как решётчатые ворота арены начали открываться.

– Возвращайтесь с головой чудовища, – сказал я, принимая бурдюк обратно после того, как мой наниматель вдоволь напился, – Повесим её перед шатром, чтобы все видели.

– Непременно, Магнус, непременно, – тихо произнёс рыцарь, вынимая дремлющий клинок из ножен, поудобнее перехватывая щит и делая шаг вперёд, навстречу неизбежной схватке.

Шуршащий под ногами рыцаря песок уже напитался как человеческой кровью, так и кровью чудовищ, что было видно по багровым кляксам и пятнам. То тут, то там, лежали погнутые элементы доспехов – сорванные наручи, наплечники и наголенники. Чуть поодаль от Льва лежал шлем, изорванный, словно кусок бумаги. Герольд решил поприветствовать выход нового бойца на арену складным стишком, однако если он кого им и порадовал, то только самого себя. Зрители и без его подначивания со всем восторгом рукоплескали рыцарю. И ещё, сдается мне, мой сир был занят больше переживаниями из-за предстоящего, чем словоблудством глашатая и звуками, издаваемыми возбуждённой толпой.

Вещун прильнул к трубе и отыграл мелодию, оповещающую о начале поединка, и которая по окончании боя послужит Льву либо триумфальным гимном, либо погребальным реквиемом.

Стуча копытами, на арену вышел минотавр, шерсть коего была черна, как уголь, а глаза, налитые кровью, мерцали парой грязных рубинов. Руки, рельефные и мощные, подобные склонам высоких гор, сжимали копьё и круглый широкий щит. И глядя на этот гибрид из быка и человека, я порадовался тому, что стою по ту сторону врат арены.

Я не припомню, кто из двух сражающихся отважился взять на себя инициативу начать бой, однако, предполагаю, что первым нанёс удар именно минотавр. Рыцарь оробел от одного лишь вида своего врага и ещё не успел совладать с собой.

Чудище напирало нещадно, свирепо и бездумно. Его удары были быстры и сильны, а выпады точны, но вместе с тем – тупы и примитивны. В противном случае, Лев бы не избегал всех атак монстра настолько легко. Даже удары щитом, который минотавр счёл должным использовать как инструмент нападения, а не защиты, моему нанимателю удавалось без особого труда предугадать и предупредить.

Ало-золотистому воину не единожды давался шанс ответить своему врагу своевременной контратакой. Однако, напирающая и теснящая тактика минотавра настолько смутила рыцаря, что он наглухо закрылся в обороне, которую боялся прервать.

Внезапно оглушительно заревев, в самых лучших традициях боевых быков Масагирии, минотавр бросился вперёд, тараня рыцаря щитом. Воин принял удар и выдержал его, хотя мог уйти в сторону и избежать столкновения. Лев сделал несколько шагов назад, едва не споткнувшись на ровном месте. Пользуясь потерей равновесия своего соперника, минотавр сделал выпад копьём. Рыцарь успел уклониться в сторону, но всё же наконечник задел его бок, порвав сюрко и сорвав несколько колец кольчуги. Боец сделал стремительный удар, нацеленный точно в мощную грудь, но минотавр успел увернуться. Атака не удалась и лезвие лишь вскользь задело могучее плечо монстра, оставляя на смуглой коже кровавый порез.

Издав негодующий рёв, человекобык ударил ребром щита, угодив точно в голову моего господина. Шлем его погнулся, а забрало зашаталось. Монстр бросился на оглушённого воина, тараня его своим чугунным лбом. Он поддел его рогами, а затем подбросил вверх с такой силой, что воин улетел прямо за могучую спину чудища. К падению рыцаря наземь зрители не остались равнодушны – кто-то вскочил с насиженного места, иные приложили ладони к устам, другие шумно вздохнули. И я разделил с толпой то беспокойство, которое охватило её – я нервно ухватился за прутья решётчатых ворот и дёрнул их на себя, словно бы бушующей во мне тревоги было достаточно, дабы вырвать их и прийти на выручку.

Минотавр занёс своё мощное копыто над головой воина, однако тот успел откатиться в сторону, правда далось это ему с трудом. Между тем, благодаря этому манёвру, у рыцаря появился шанс нанести хороший удар монстру, и он им воспользовался, вонзив меч в живот чудища.

Скотоподобная тварь издала надрывный рёв и воздев копьё вверх опустила его на рыцаря, однако тот успел закрыться щитом. Удар был такой силы, что точёный наконечник пробил и защиту, и предплечье рыцаря.

Уж не знаю, какими усилиями Лев совладал с болью и не поддался минутной агонии, но как-то ему это удалось. Собрав остатки своих иссякающих сил, рыцарь придал мечу в другой руке более удобное положение, а затем нанёс колющий удар, направленный точно в мускулистую бычью грудь. Цель была достигнута – минотавр замер на мгновение, а затем замертво рухнул на землю.

Победу рыцаря зрители привечали пылкими аплодисментами и звенящим свистом. Герольд, следуя традиции, скрасил подвиг Льва хвалебной песенкой, которую я пропустил мимо ушей.

Уже через несколько минут я и мой сэр были на пути к лазаретной палатке. Благородный лев шёл медленно опираясь на меня, несущего его меч и щит.

Лазарет привечал нас специфичным коктейлем из запахов, который вобрал в себя смрад крови, пота, отдушину трав и мускус настоек. Однако, ароматы лазарета были последним, на что я тогда обратил своё внимание.

В этом куполе из плотной ткани слышались стоны и крики десятка рыцарей, изувеченных различными способам, и в разной мере тяжести. Отсечённые конечности и свежие кровавые культи, разъеденная кислотой плоть, отслаивающаяся кожа, выбитые зубы, торчащие наружу сломанные кости – вот то, что тогда завладело моим вниманием. Неприкрытые страдания всегда были одним из тех элементов, которые приближают смертного к чёрствой реальности. И, созерцая их в ту минуту, я начал понимать, что вот она – жестокость беспощадной реальности, царствующая за стенами моего родного дома. Вот жертвы, принесённые ради минутной потехи публики и призрачных лавр победы.

– О, Магнус, – раздавшийся, среди беспорядочных болезненных стонов, радостный перезвон голоса Эмилии мне показался неуместной нотой, – я по тебе уже успела соскучиться. Веди своего сэра вот к этой койке, посмотрю, что с ним.

– Деньги хоть требовать с него за лечение ты не собираешься? – не смог удержаться я от вопроса, помогая Льву поудобнее устроиться на скудной лежанке.

– Нет, милый, не буду. Ох… не хило же тебе досталось. Как так получилось? – всякая весёлость в голосе увяла, сменяясь профессиональным спокойствием.

– Копьём… – буркнул рыцарь, смотря за спину моей родительницы, прямо на своего родича по оружию, молящего, ухаживающих за ним лекарей и рабов милости не отрезать руку, в которой уже начала зреть гангрена.

– Чего ты там бубнишь? Сними со своей головы это ведро и скажи нормально.

– Нет, не сниму, – отказался рыцарь и схватился за шлем, словно боялся, что моя мама самовольно сорвёт его, – Копьём меня ранили! Теперь ясно?

– Да, ясно-ясно.

Затем, избавив от железных нарукавников руки раненого, мама стала обрабатывать рану, зияющую кровавой краснотой пронзённой плоти. Для этого она использовала чистую льняную салфетку, обильно смоченную в спирте.

– Скверно… Тебе нельзя участвовать в следующем испытании, – огласила мама и рыцарь дёрнулся, как от хлёсткой пощечины, – Магнус, протри рану. Мне нужно взять иголку и швы.

Я охотно взялся за исполнение поручения. Пока я вытирал контуры разорванной кожи от запекшейся крови, Лев решил отвлечь себя беседой:

– Магнус, я не плохо сражался с этим минотавром?

– Плохо. Если бы Вы не робели, то этого ранения могло бы и не быть.

Я отвлекся от обработки раны и посмотрел на воина. Повреждённое забрало уже держалось на одном креплении и косилось в сторону, открывая мне обзор на уголок алых губ и на ту часть лица, в которой линия челюсти переходит в подбородок.

– Вот как… Ничего, на следующем испытании постараюсь лучше показать себя.

Теперь я заметил, что голос воина зазвучал гораздо чётче, чем прежде. Он был глубоким и утробным, идущим из недр груди, но не лишённым легкости звучания, присущей женщинам.

Тогда-то и закралась в мой разум эта дымка бледного сомнения, которую я сиюминутно решил развеять.

– А Вы собрались участвовать в следующих испытаниях?

– Конечно. Этой… победой над минотавром я не сделаю себе имя.

Несколько секунд я молчал, сомневаясь в посетившей меня догадке, бывшей сколь правдоподобной, столь и нелепой. Справившись с сомнением, я неуверенно изрёк:

– Мне кажется, что для женщины достаточно и победы над минотавром, чтобы сделать себе имя.

Ответом мне послужило обескураженное молчание, лишь подтвердившее мои домыслы. И словно надеясь спрятаться от моего дотошного внимания и навязчивых расспросов, человек передо мной поправил забрало, получше закрывая своё лицо.

– Ерунду какую-то несёшь. И вообще, иди лучше… на трибуны. Посмотри, на поединки.

Понимая, что одних слов будет недостаточно, чтобы сломать эту игру сидевшего передо мной визави, я решил действовать по-иному, более прямолинейно и бесцеремонно, что противоречило моей скромной натуре и принципам. Мне стоило больших усилий преодолеть свою нерешительность, чтобы одним внезапным и быстрым движением пропустить ладонь промеж бёдер сидящего передо мной человека, обнаруживая отсутствие признаков, определяющих принадлежность к сильному полу.

– Не здесь, Магнус. Поговорим об этом в моём шатре, – смущённо выдохнула девушка, которая уже не могла укрыться от моего любопытства, будучи окончательно разоблачённой столь наглым и внезапным способом.

Озвученное условие оборвало нить нашего разговора. В лекарской палате воцарилось отчужденное молчание. Мне было тяжело сносить это бессловие, но и нарушить его мне тоже было в тягость.

От ноши затянувшегося безмолвия нас избавила моя мама, которая, вернувшись, принялась за прилежную работу с ранами самозванки. Приступив к медицинским церемониям, Эмилия выставила меня наружу, отсылая на трибуны посмотреть поединки. Благородный лев (теперь уже скорее «Благородная львица») поддержала мою родительницу.

В скорых минутах я уже разместился в самой оживлённой и безопасной части арены, с упоением взирая на развернувшееся передо мною зрелище. На арене топтали песок рыцарь, укрывшийся за грузной броней, и массивного вида огр, который легко кружил вокруг воина, выматывая его. После вида быкоголового чудища, высокая человекоподобная горилла с недоразвитой мускулатурой и цветом кожи, напоминающим старую листву, меня совсем не испугала и я смотрел на неё, как на дикое животное в клетке. И как бы сильно мне не был интересен исход поединка с этой тварью, он не мог отвлечь меня от мыслей о девушке, облачившейся в рыцарские одежды.

Однако, это смог сделать Тёмный рыцарь, с котором я заседал в одной части трибун. Ранее сидевший неподвижно, он вдруг поднялся с насиженного места и направился прочь из зрительских ложь.

У входа на трибуны одиноко мрачнел некто, укутавшийся в плотный чёрный плащ. Я пригляделся к столь необычной персоне, оказавшейся посреди оживлённых зрителей, силясь разглядеть её лицо, скрывавшееся за тенью широкого капюшона, но безуспешно. Недолго мне предстояло изучать подозрительную личность, ибо вскоре она скрылась с моих глаз вместе с рыцарем. Побег чемпиона предварительных состязаний оказалась не замечен никем, кроме меня.

Если огонёк юношеского авантюризма ещё где-то и дотлевал во мне, то тогда он вспыхнул с новой силой, побуждая меня последовать за мрачным дуэтом. Холодности моего рассудка хватило, чтобы удержать себя от этого внезапного порыва. Дай я тогда слабину, кто знает, может быть мой читатель читал сейчас не мои хроники, а какую-нибудь другую книгу.

Глава II. Львица, не великая и не ужасная

Вскоре после ухода Тёмного рыцаря сиаммский Дож назвал имя победителя тогдашнего дня, и я заторопился в лекарский шатёр, спеша огорчить свою нанимательницу тем, что лавры чемпиона отошли некоему Фрэнсису Моргану, который впечатлил Дожа и сиаммский парламент «несгибаемой волей к победе и храбростью, которую не сыщешь в нашу мрачную эпоху». Девушка, на принесённую мною весть, реагировала с напускным равнодушием и отчуждённостью.

– Я был заранее готов к проигрышу. Уповай на лучшее, а готовься к худшему. Тогда и горечь поражения не будет столь отвратна на вкус, – изрекла Львица голосом, задрожавшим от обиды, и как мне показалось, желания расплакаться.

В шатре я надолго не задержался. Проведя необходимые лечебные процедуры с ранами, мама поспешила выпроводить меня и Львицу вон, сетуя на то, что наш дуэт создает в лазарете ещё большее столпотворение. Мы и не противились, не желая лишние минуты созерцать мытарства тех рыцарей, которые особенно сильно пострадали в ходе боёв с чудовищами.

Весь путь до палатки меня не покидало ощущение того, что меня конвоируют, как какого-то невольника. Моя клиентка шла позади меня в такой опасной близости, что возникал риск быть задетым металлическими носками поножей по пяткам. Я всё ожидал, что девушка возьмёт меня за ворот, лишь бы я не убежал и не раструбил на все турнирные угодья о том, что выступавший под красно-золотистыми цветами рыцарь оказался женщиной. И под пристальным надзором Львицы я робел, предвидя разговор, накалённый до предела страстями и эмоциями.

– Жди, пока я переоденусь в обычную одежду, – небрежно бросила она мне, только мы вошли в шатёр.

Она скрылась в своей части палатки и принялась звенеть кольчугой, переоблачаясь. Мне трудно было совладать с нетерпением и я, неуёмный в своей порывистости, метался то туда, то сюда, дергая себя за косу. Я строил догадки – каков был лик девицы, таившийся от моих глаз? И одновременно корил себя за глупость – я столько времени провёл рядом с рыцарем и даже не допустил мысли о том, что рядом со мной всё это время была особа женского пола.

– Магнус, заходи! – отвлёк меня от переживаний глубокий грудной голос, содрогнувший духоту, томящуюся под сводами шатра.

Львица встретила меня, с удобством примостившись на бортик пустой бадьи для купания. В выразительных очах цвета янтаря, светилась неприязнь, красные губ были недоольно сомкнуты. Гладкая молодая кожа отдавала благородной дворянской бледностью. Спину девушка держала прямо, демонстрируя идеальную солдатскую выправку. Признаюсь, этой ладной осанке я тогда позавидовал. Причиной этой зависти был сколиоз, развившейся из-за частого сидения за аптечным прилавком в неправильной позиции и сместивший одно моё плечо ниже другого. Этой асимметрии в фигуре я искреннее стыдился.

Плетённая железными колечками броня и сюрко сменились тёмными бриджами, сапогами и белой рубахой, за тонкой тканью которой прослеживались очертания крепкого тренированного тела. Один рукав был опущен, закрывая, перехваченную бинтами, рану.

При желании, мнящая себя рыцарем девушка, если бы постаралась, могла бы сойти за представителя противоположного пола, ибо этому содействовала не только её статная фигура, но и лицо. Оно было ясным, а особенно чёткие и выразительные контуры, словно были высечены рукой умелого скульптора, соблюдавшего идеальную пропорциональность при созидании своего творение. Скулы были высокими и острыми. Линия челюсти плавно переходила в волевой подбородок. Светло-каштановые, такого же цвета, как и у меня, волосы были схвачены в короткий низкий хвост, едва достигающим основания шеи. «А вот мои то, подлиннее будут» – с некоторым превосходством подумал я, довольный отпущенным до лопаток снопом густых волос.

– Удивительное сочетание… – не смог удержаться я от реплики. По изогнувшейся дугой брови девушки, я понял, что придётся пояснить свои слова, – Не знаю, как описать… Твоему дворянскому лицу присуща не только утончённая женственность, но и толика мужественности и они настолько гармонично совмещены, что ты не выглядишь как излишне мужественной, так и чересчур женственной. В твоей внешности есть какой-то… особый шарм.

– Хм… Как же ты изощряешься, Магнус, – надменно процедила Львица.

– А я бы не отказался узнать, на какие изощрения пошла ты, лишь бы затесаться на этот турнир. Сдаётся мне, что придурковатый голос и стягивание груди бандажом это меньшее, на что тебе пришлось решиться, – лицо незнакомки, казавшееся мне каменным изваянием, как-то нервно дрогнуло, – Если ты думаешь, что я поспешу огласить твой секрет на всю Митраю, то спешу успокоить тебя. У меня и в мыслях такого не было.

– Само благородие… И почему же ты решил сохранить мою тайну? – спросила Львица, делая шаг вперёд.

– Я твой оруженосец, и хоть я не приносил обет верности, но я обязан хранить все твои тайны, которые услышу за время службы.

– Такому как ты, не страшно и жизнь доверить, но только не неприкосновенность промежности, – девушка говорила медленно, чеканя звуки с четкостью звона монеты, а «р», «з» и другие звонкие согласные из её уст имели какое-то по-особому твёрдое, диктаторское звучание.

Львица подошла достаточно близко, так что я мог вдохнуть источаемый ей запах пота, смешавшегося с кровью, и отметить то, что мы с ней одного роста. А вместе с этим я ещё ощутил исходящий от неё жар и весь тот гнев, что был обращён на меня. Решительный и прямой взор янтарных зениц обещал мне возмездие за мой фривольный поступок в лазарете. И пусть надо мной и довлело волнение из-за готовой обрушиться на меня кары, но я не смог удержать себя от следующего высказывания:

– Ты сама виновата, – и будь во мне хоть капля ехидства, то я бы непременно улыбнулся произнося эти слова, глядя в сконфузившееся такому обвинению лицо Львицы, – Скажи ты мне с самого начала, кто ты есть, и мне не пришлось бы лапать тебя между ног. Считай это воздаянием тебе за твои ложь и недоверие. Я ведь верил тебе, – враждебность во взгляде девушки угасла, и она отступила от меня на шаг, – А теперь… Раз уж я узрел твоё лицо, может откроешь мне своё имя и перестанешь прятаться под псевдонимом?

– Эва… Меня зовут Эва.

Эва… Её появление прямое доказательство того, что судьба – это не выдумка предсказателей и философов, а вполне себе реальная своенравная сущность, с особой любовью относящаяся к плетению узоров жизней смертных. Только судьбой, да её трудно постижимыми играми со временем, случайностью и совпадением я могу объяснить то, что гобелен моей истории был соткан не только из нити моей жизни, но и жизни Эвы. Даже в теории, пытаясь исключить существование Львицы из своей жизни и вообразить своё будущее без её участия, я не могу добиться успехов – настолько сильно мы были связаны друг с другом. И судьба, словно предвидя, что у меня и Эвы могут возникнуть сомнения насчёт нашей общей юдоли, решила развеять возникающие сомнения одним весьма ярким и не опровергаемым намёком – днём появления на свет. Рассвет первого дня Весны 1100 года.

– Ха-ха, писец вот это совпадение! – такой репликой Эва встретила известие о том, что она делит вместе со мной один день рождения, – Небесный перст прям указывает нам на то, что мы с тобой предназначены друг другу. Прям половинка одного целого…

Это открытие было сделано нами в тот же день, когда Эва обнажила передо мной правду о своей личности. Не зная, чем себя занять, мы решили поговорить. Так, вытягивая друг у друга слова и откровения нами был вскрыт этот весьма забавный факт. Эва удивилась и посмеялась, а я, с куда большим почтением относившийся к знакам, числам и совпадениям, хотел пожурить её за пренебрежительное отношение к намёкам судьбы, но воздержался. Через несколько дней мне предстояло отплытие на другой материк, и я сомневался, что за это время судьба как-то умудрится неразрывно свести меня с Львицей.

Как только начали сгущаться сумерки, по рыцарскому лагерю пронесся глашатай, созывая всех его обитателей на пир, устроенный в честь завершения первого испытания. Мы решили не ходить на празднование.

В вечер банкета Эва запомнилась мне крайне напряжённой. И для того, чтобы понять, что её терзают думы, посвященные турниру, в котором она навряд ли сможет принять участие из-за раны, не надо было обладать искусством чтения мыслей. Несмотря на это, она всё же настраивала себя на испытание массовой битвой, внезапно перенесшееся на послезавтра. Дож решил, что после боя с чудовищами рыцарям нужен день отдыха. Но даже то, что глава Сиаммы отсрочил второе испытание на один день, взамен ему предложив простому люду довольствоваться соревнованиями в скачках, да стрельбе из лука, не давало Эве надежды на участие в турнире.

На следующий день, чуть свет начал пробиваться из-под края ночного покрывала, Эва к моему большому неудовольствию, разбудила меня и приказала следовать за собой на раннюю прогулку. Протеста я не выказывал, ибо всё ещё состоял на службе и должен был следовать её командам.

– Лучше бы воспользовалась лишним днём отдыха и выспалась как следует, – посоветовал я, когда мы покидали лагерь. Девушка мне ничего не ответила.

Пройдя через просторные луга, мы вышли к небольшому пригорку, казавшемся местом сосредоточения покоя и отчужденности от неспокойной суеты людского стана. У его подножия струился робкий ручей, и наш дуэт соблазнился возможностью присесть подле него и запустить руки в воду, ещё не расставшуюся с прохладой минувшей ночи. «Идеальное место для медитации, постижения природы и достижения гармонии» – подумал я и дал себе обещание вернуться сюда в одиночестве.

– Магнус, как думаешь, я смогу победить в турнире? – спросила Эва столь тихо, что её слова затерялись в журчании ручья, – Рука до сих пор болит. Твоя мама сказала, что мне дико повезло, что удар не задел кость.

Наблюдаемая мной у пригорка Эва, разнилась с той, которую я видел вчерашним днём. В янтарных очах не осталась даже тени гнева и решительности, их сменило сомнение. Голос более не звенел, повелевая и указывая, а лишь тихо и неуверенно лязгал. И хотя я знался с Эвой не так уж долго (именно с самой Эвой, а не с её турнирным «я»), но такая внезапная перемена в её нраве все же меня сконфузила.

– В битве с минотавром тебе повезло и ты смогла добиться победы, а вот завтра… завтра будет совсем другое испытание.

– Я тоже уже об этом размышляла. И я… думаю…

– Думаешь, что надо оставить участие в турнире?

– Да, но я не хочу. Я столько времени тренировалась и готовилась к состязаниям… будет прискорбно, если мои усилия окажутся напрасны.

– Это твоё дело, продолжать участие в испытании, или нет. Я не буду отговаривать тебя.

Эва отвлеклась от созерцания ленты ручья, на которой играли блики утреннего солнца, и посмотрела на меня.

– Если я начну отговаривать тебя, и ты поддашься мне, то потом будешь корить себя: «И зачем я только его послушалась?». Ты сама должна решить, как тебе быть.

Мы ещё какое-то время посидели возле ручья, и только когда Эва, поразмышляв, пришла к какому-то, одной лишь ей, известному выводу, мы возвратились в лагерь. Народ уже начал стягиваться к турнирным угодьям за новыми зрелищами. Я предпринял попытку уговорить свою нанимательницу присоединиться к зрительскому стану и посмотреть хотя бы на скачки, но она лишь отмахнулась от моих уговоров. Её куда больше соблазняла мягкая перина, чем потешные соревнования. Я же, видя напавшую на мою клиентку меланхолию, не мог позволить себе оставить её в одиночестве и посему смиренно провёл рядом с ней весь день.

Потешные зрелища закончились ближе к полудню, но вот устроенная близ места их проведения ярмарка продержалась до самого вечера. Весь день нам не давали покоя шумы столпотворения, лошадиный галоп и единодушные вопли восторга, могущие перекричать громовые раскаты. Пусть я не видел новые причины общего восторга, но я прекрасно ведал о том, что они собой являют – победа одного из наездников в скачке, обычная кулачная драка, меткий выстрел в соревновании по стрельбе и трюки странствующих циркачей, скоморохов.

В предсмертные минуты дня суматоха пошла на убыль и в рыцарский лагерь воротилась предночная капелла, в которой участвовали замысловато переговаривающиеся друг с другом в лугах сверчки и ухающие совы. Если большинство люда тем временем смаковали приятные впечатления от проведенного дня, то Эва всё ещё была поникшей и задумчивой.

Проведя подле девушки несколько долгих и утомительных часов, я подхватил от неё удручающую хандру. Когда пришло время ужина, я понадеялся, что мне удастся приободрить Львицу своими кулинарными талантами. Помочь мне в этом должно было блюдо из печённой картошки и поджаристого мяса под лимонным соком. Уж не знаю, получилось ли у меня справиться с поставленной задачей, ибо, не сказав ни слова, после ужина Эва сразу же легла спать.

Поскольку рассвет я встретил гораздо раньше Эвы, то решил провести время до её пробуждения с толком. По возвращении с Хрустального неба Львицу ожидало начищенное воинское снаряжение и остывающий завтрак. Пока она разделывалась с трапезой, я делал прогнозы насчёт предстоящих игрищ, которые обещали стать для моей нанимательницы завершающими. Хватит ли ей рассудка отказаться от боя, не исключающего смертельного исхода, или же она пойдет до конца и будет биться, несмотря на отсутствие шансов на победу? Тогда я не знал Эву достаточно хорошо и не смог дать себе однозначного ответа.

Эва, своим упрямством вызывала у меня ни то восхищение, ни то раздражение. Одолев завтрак, она, кое-как приводя в движение раненную руку, облачилась в военное одеяние, впрочем, не отказываясь от моей помощи. Уже через полчаса мы вместе направились к ристалищу.

– Тебе не обязательно продолжать участвовать. С твой-то раненой рукой ты точно не выиграешь, а вот погибнешь ли ты?.. если повезёт, то отделаешься только новыми травмами, – сказал я девушке, когда мы уже стояли у ворот, отделяющих нас от поля боя.

– На турнирах не бьются на смерть, – пробубнила сквозь забрало нового шлема Эва, своей формой напомнившего воробьиный клюв.

– Однако, хроники засвидетельствовали не один трагичный случай. Если рыцари и не гибли от мечей соперников, так бывало, что они ломали шеи при падении с лошади, или…

Я хотел сказать что-то ещё, но внезапно герольды усердно затрубили, предупреждая о начале своей приветственной речи.

– Магнус, будь ты на моём месте, то как бы поступил?

– Я бы не оказался на твоём месте. Эва, думай своей головой. Это ты участвуешь в турнире, и тебе решать, как с ним быть. Не мне.

– Ладно… – Эва, перевесившись в седле, ухватила меня за ворот одежды и подтянула к себе. Мы оказались настолько близко, что я смог разглядеть два блестящих в прорези шлема зрачка, цвета древесной смолы, – Давай вообразим, что тебя всё-таки занесло на турнир. И это не мне нужно идти с покалеченной рукой на ристалище и держать бой, а тебе. И это не меня трясет от страха и неуверенности, а тебя. Вообразил? А теперь я повторю вопрос – что ты будешь делать?

Эва не врала – ей действительно было страшно. Нервно дрожащая рука, балансирующий между истерическим криком и шёпотом раздражения голос – всё это говорило мне о том, как себя чувствует девушка-рыцарь. И я понял, что нужно помочь ей сделать выбор.

– Я бы не стал участвовать в этом бою. Хоть это первый турнир в твоей жизни, но, наверняка, не последнее испытание.

Герольд торжественно пригласил рыцарей выйти на поле и принять честный бой. Ворота заскрипели, и рыцари пришпорили своих скакунов. Лязг доспехов и топот копыт захлебнулись в шуме аплодисментов, свиста и криков, которыми зрители приветствовали воинов. Трезво рассудив, Эва решила, что её сомнительное участие в грядущем бою не стоит как восторга толпы, так и того, чтобы её псевдоним был мимолетно упомянут в рыцарских хрониках. Натянув поводья, девушка развернула лошадь в сторону рыцарского лагеря и велела следовать за ней.

Воротившись в рыцарское поселение, мы ожидали увидеть его в сиротливом запустении, но прогадали. Не мы одни досрочно выбыли из турнира и то тут, то там оруженосцы, под присмотром своих господ, сворачивали палатки и собирали вещи. Этим же предстояло заняться и мне.

Когда сборы были завершены, хвалебные дифирамбы победителям уже гремели на трибунах. Рукоплескание чемпионам дня было слышно далеко за пределами поля разыгранной брани и к той минуте, как оно стихло, я уже погрузил остатки скарба и оружие на круп лошади. Мы тронулись в путь. Я рассчитывал провести всю дорогу до Сиаммы в умиротворяющем молчании, но Львица нарушила мои планы, решив скрасить дорогу беседой.

Между тем, суматоха состязаний отдалялась от нас, растворяясь вдали затихающими отголосками. С каждым шагом мы всё более приближались к городу. Попадавшиеся нам на пути пригородные дома являли собой весьма примитивный продукт зодческого ремесла, но было в их кривоватых серо-желтых стенах какое-то своё, простое очарование. Но насладиться им мне мешала Эва:

– Магнус, давай отправимся к тебе домой. Отметим провал моей авантюры бутылкой хорошего вина.

– Ко мне домой? Отметим? – я с презрением посмотрел на девушку, – Если хочешь отмечать, то занимайся этим у себя дома, – придавая своему голосу достаточной жёсткости ответил я.

– Кхм… Магнус, ты же понимаешь, что разговариваешь с дочерью лорда? – как бы ненароком спросила Эва, желая показать мне, какую высоту в социальной иерархии занимает она, а какую я, – Я не привыкла когда передо мной носом воротят.

– Дочь лорда… Так… И к какому же семейству ты принадлежишь? Должен же я знать, кого следует бояться.

– Хм… – Эва горделиво ухмыльнулась, – К Зильберштейнам. Ты наверняка уже слышал мою фамилию. Мой папаня, лорд Ульрих, заседает в парламенте и служит Дожу заместителем. Он даже пытался возложить себе на голову Шапку пяти бриллиантов, но… ему всего трёх голосов до лидерства не хватило.

– Ух ты… Значит, имя твоего рода имеет вес в городе… Уверен, твой отец сгорит от негодования, когда узнает, что его доченька без ведома в турнире участвовала, – я с невозмутимым видом провёл ладонью по своим, заплетенным в хвост, длинным волосам. Мои слова заставили Эву покраснеть, – Сомневаюсь, что он тебе разрешил нарядиться в рыцаря и…

– Ладно-ладно, я поняла, – прервала меня Эва, – Да, конечно, он бы мне никогда этого не позволил. Я сама решилась на турнир, и я всё так красиво обставила и разыграла, что он ни о чём не догадался.

– Ну… когда увидит твоё ранение, то сразу всё поймёт.

– Хм… Может так оно и будет, но мне до завтрашнего дня где-нибудь бы отсидеться. А так уж получилось, что кроме тебя ни к кому за помощью я обратиться не могу. Ты же пообещал, что будешь мне помогать.

– Пока не закончатся состязания, а для тебя они уже закончились.

Эва поникла. Или очень убедительно сделала вид, что поникла. Как бы то не было, я не смог заставить себя остаться равнодушным к проблемам Львицы. «Если попросит ещё раз – соглашусь» – решил я, не желая просто так идти на попятную перед девушкой. Благо, она едва ли не в ту же минуту повторила свою просьбу, и в этот раз я ей не отказал.

Оставив лошадь на постой в городской конюшне, мы отправились на поиски столь внезапно ставшего вожделенным винного эликсира. Конец нашим изысканиям помог положить хозяин трактира «Цветущая лилия», который столь любезно снабдил нас напитком и всякой снедью. В тот час город пустовал, так что большинство трактиров встречали нас запертыми дверьми – хозяева магазинов и других заведений променяли стояние за прилавками на зрелища турнира.

На пути к моему дому, мы мало кого встретили. Я привык быть один, но вот наблюдать безлюдье в нутре одного из самых оживлённых городов мира было для меня диковинно.

Уже вскоре я и Эва оставили пустынные сиаммские улочки. Укрывшись под кровлей отчего дома, мы начали обустраиваться, готовясь к посиделке.

– Папаня мой говорил, что с вином неплохо заходит жаренное мясо, – в предвкушении произнесла Эва, сидя вместе со мной на полу залы второго этажа, из которой можно было попасть как на кухню, так и в наши с мамой комнаты, – Однако, как по мне, то сладкое куда лучше с ним сочетается.

– А у тебя в этом деле уже есть опыт? —спросил я, откупоривая бутылку и услужливо наполняя вином подставленный Эвой бокал.

– Ну… совсем небольшой, так… баловалась иногда, поэтому знаю, о чём говорю, – рассказывала она, в то время как я наливал выпивку себе, – А теперь, давай поднимем бокалы за мою провалившуюся авантюру. И за твою прилежность. Из тебя вышел неплохой оруженосец.