Цыганские сказания. Собранные и записанные в различных областях Венской Империи бесплатное чтение

собранные и записанные в различных областях Венской Империи

Не могу сказать, что не люблю лес. Вообще обычно люблю. Тем более такой вот тёплый, весенний. Я просто чувствую, как у меня лёгкие расправляются, а от запаха листвы и первых цветов кружится голова. Если бы не палатка… да, двухместная палатка. Кристо поставил её недалеко от ручья. А сам теперь плещется, абсолютно голый, чуть ниже по течению. Я отлично вижу его, хотя занята: варю на скорую руку «цыганский паприкаш» — блюдо, к настоящему паприкашу имеющее мало отношения. Он делается очень быстро, без мучной заправки, и исключительно из того, что наши предки могли быстро украсть и так же быстро, не оставив следов, слопать: сладкий и острый перец, помидоры, курица, чеснок. И сметана. Её не воровали, её выпрашивали. Я стараюсь полностью сосредоточиться на разделочной доске, пристроенной на пеньке неподалёку от костра. И всё равно отлично вижу юношеское, худощавое, цвета топлёного молока тело моего мужа, блестящее от холодной воды. Два светло-коричневых соска и тёмная впадина пупка — будто карикатура на лицо. Мокрый шнурок с крохотным крестиком прилип к груди. Я отлично понимаю, зачем эта двухместная палатка, и зачем мой муж моется в ручье. Того, что должно произойти сегодня ночью, я благополучно избегала почти полгода. Жила, как царевна-лягушка; только женой я была не по ночам, а днём. Накрывала на стол, закладывала в стиральную машинку мужские рубашки, вместе с мужем ездила в торговый центр за продуктами и обсуждала, какие купить полотенца или чашки, разрешала держать себя за руку. Ночью почти всегда было одно и то же: Кристо начинал меня целовать… и отодвигался. Иногда он шёл немного дальше, пытаясь меня гладить. Но, слава богу, всегда бросал. Иногда он совсем не пытался.

Удивительно, но это было так же обидно, как когда его рука оказывалась на моей груди.

Я знаю, что мой муж взял с собой красного вина. Хватит ли мне полбутылки, чтобы напиться до бесчувствия? Можно ли попросить себе всю бутылку?

Можно ли представить на месте Кристо другого мужчину? Кого-нибудь… с длинными тёмными волосами. И старше.

Не сорвётся ли его имя с губ?

Кристо прыгает на левой ноге, вытирая ступню правой полотенцем. К моему облегчению, он подходит к костру, натянув джинсы и обувшись в кеды.

— Вкусно пахнет.

— Почти готово.

— Я открою вино.

Как будто мы оба не догадываемся, зачем здесь двухместная палатка. Да ещё в глуши, куда редкий турист заглядывает (и уж точно не заглянет сегодня — лес оцеплен ребятами имперской службы безопасности). Я снимаю котелок с треноги и устанавливаю его в заранее вырытую ямку. Вот не знаю, что лучше — оттягивать неизбежное, медленно поедая паприкаш и запивая его вином (а потом ещё вымыв ложки, и сама как следует умывшись) или «отстреляться» и забыть о супружеском долге ещё на… чёрт его знает, насколько. Вряд ли Кристо будет ждать со следующим разом ещё полгода.

— Выпей немного сразу. А то ты какая-то бледная. Тебе нехорошо?

— Нет, э-э-э… нет. Всё в порядке.

Я глотаю единым махом полстакана вина. Довольно крепкое. Может быть, полбутылки хватит.

— Точно в порядке? Тебя не лихорадит?

Зимой я опять переболела воспалением лёгких. Как мне объяснил врач ИСБ, в позапрошлом году, ночуя по дворницким, я подхватила какую-то дрянь. Вот она и принималась время от времени меня пожирать. После курса антибиотиков пневмония не должна была повториться, но зато мне обещали временную склонность к бронхитам.

Кристо тянется ко мне; я закрываю глаза и чувствую кожей лба прикосновение влажных и прохладных от вина губ. Может, действительно притвориться больной? Насколько это оттянет неизбежное? На сутки? За эти сутки у меня все нервы лопнут, будто перетянутые струны.

Я чувствую, как пальцы Кристо — твёрдые, длинные — касаются моей шеи сзади. Его губы, быстро наливающиеся теплом, перемещаются: на мой висок, на щёку, на самый краешек моего рта. Я замираю. Не то, чтобы мне противно… мне обидно-обидно-обидно-обидно. И нет смысла спрашивать себя, что именно. Мне вся моя жизнь обидна.

Кристо немного отстраняется, но не снимает руки с моей шеи.

— Лиляна… Лиля? Посмотри на меня.

У него синие, яркие глаза и серьёзное лицо. Пухлые губы: он всегда держит их плотно сомкнутыми, наверное, чтобы выглядеть взрослее.

— Не всё порядке, — у него даже шёпот твёрдый. — Ни у тебя. Ни у меня. У нас с тобой не всё в порядке. И я не понимаю, что.

Я молчу, стараясь не отводить взгляда. Мне всегда было трудно смотреть Кристо в глаза. Они будто требуют немедленно предъявить ему совесть. А я не чувствую никакой совести. У меня её, наверное, вообще нет.

Его ресницы на мгновение опускаются. Но только на мгновение.

— Помнишь, мы с тобой танцевали в парке, ночью, в Вене? Ты меня к венгерке приревновала… и я рубашку выкинул, чтобы её духами не пахло. А ты пропала, и я тебя искал по всему парку, — его голос становится… нет, показалось, не жалобным — просто просящим.

— А помнишь, мы в лесу бегали… ты такая счастливая была. А потом в овраг упала, помнишь? Вся ободралась и подвернула ногу. Я тебя вытаскивал, а потом на руках нёс. А потом на спине. До самого города.

Его глаза что-то ищут во мне. На этот раз, кажется, не совесть. Но, может быть, что и того, другого, что они ищут, во мне тоже нет. Я сама не знаю.

— А в Литве… у кургана… помнишь, мы целовались? Ты ведь и сама меня тогда целовала… тебе нравилось. Ты меня так обнимала…

Нет. Это он меня так обнимал. Я помню.

Его пальцы соскальзывают с моей шеи. Он встаёт, нависая надо мной. Взгляд синих глаз — снова твёрдый. Такой же твёрдый, как подушечки его пальцев и складка губ. Он качает головой.

— Так нельзя, Лиляна. Так нельзя больше. Я не могу так. Мы оба так не можем.

Он делает паузу, словно ждёт ответа. Как будто я знаю, что ответить. Шее неудобно, и мой взгляд соскальзывает на его руки, лежащие на бёдрах. У него красивые руки. Пальцы не толстые и не тонкие, с чистыми ногтями, аккуратно, не длинно и не коротко, стрижеными. Только белёсый пух от локтя к запястью выглядит немного странно на смуглой коже.

— Сейчас, — говорит он, не дождавшись ответа, — мы будем играть в одну игру. Я начну считать, и ты побежишь. Когда я досчитаю до двадцати, я тоже побегу. За тобой. Если я тебя не поймаю, то ты можешь идти, куда хочешь, и делать, что хочешь… и с кем хочешь. Если поймаю — то я делаю, что хочу. Ты знаешь, что. И потом делаю это всегда, когда хочу. Ты меня понимаешь?

Я киваю, не поднимая взгляда, и он, глубоко вздохнув, начинает считать.

На цифре «семь» я бегу.

На цифре «двадцать» бежит он.

У него ноги длиннее, но я умею бегать очень-очень быстро. И я люблю бегать. Я чувствую, что отрываюсь. Я жмурюсь, и мягкие весенние ветки стегают меня по лицу. Кислорода так много, что я им не дышу — я напитываюсь им, как губка, и от этого голова становится лёгкой-лёгкой. Ноги несут моё тело сами по себе. Синие, зелёные, коричневые полосы мелькают мимо меня, сквозь меня. Коктейль из алкоголя, адреналина и эндорфинов бурлит в моих венах; я испускаю дикарский клич и смеюсь. Где-то за спиной раздаётся такой же клич. Я влетаю в ручей и тут же выскакиваю из него на другой берег. Юбка цепляется подолом за побеги, ломает их, рвётся. Я уже не помню, куда, зачем, почему бегу; я бегу, и это прекрасно. Я захлёбываюсь свободой и всё время слышу свой смех. Кажется, в какой-то момент я взлетаю. По крайней мере, я больше не чувствую земли под подошвами.

Потом Кристо ловит меня. Или я ловлю его. Не знаю; мы просто оказываемся сцепившимися на траве, я слышу его сильный, частый пульс — у меня такой же. Его отрывистый смех звучит в точности как и мой. Его дыхание пахнет вином. Кристо тянется ко мне — оказывается сверху — и всё становится так, как он хочет.

И как я хочу.

***

Говорят, что в Дрогобыче жила очень странная девочка: блаженная. Пока подружки бегали по улице и дёргали прохожих за рукава, она садилась на лавочку и смотрела вверх.

Танцевать она тоже не умела. Как ни выйдет в круг, один только срам: ноги заплетаются, руки не шевелятся. И смотрит вниз.

Уже в невестин возраст вошла, а на неё никто не глядит: блаженная же. Родители в отчаяние пришли.

Наконец, какой-то вдовец её засватал. Больше никто не хотел, отдали и за вдовца.

На свадьбе, когда простыню на подносе выносили, девочка побелела и умерла.

Глава I. «Хоть в ад, лишь бы вместе». Цыганская народная поговорка

— Перва ягодка в ротик с усмешкой, — сладко выпеваю я. — Вторая с тележкой. Третья с дуделкой. Четвёрта с гунделкой.

Строго говоря, в оригинальном народном варианте потешки тут совсем другое слово, образчик грубоватого деревенского юмора. Но маленький Шаньи этого не знает и потому не возмущается, а исправно смеётся тихим голоском, глотая земляничину за земляничиной. Хотя зубы у него уже есть, ягоды он всё равно давит языком о нёбо, и в углах яркого ротика розовеет сок. Я беру следующую земляничину:

— Пята ягодка вприскочку. Шестая пешочком. Седьмая на возке. Восьмая налегке.

Тельце у Шаньи крохотное, нежное, тёплое; когда я держу его вот так, на коленях, приобняв одной рукой, у меня как-то само собой принимается подрагивать сердце.

— Девята по лесенке. Десятая с песенкой!

Как всегда в конце потешки, Шаньи заливается звонко и радостно, всплескивая ладошками.

— Ещё! Ещё! — требует он.

— Перва ягодка в ротик с усмешкой, — выпеваю я «ещё», поднося к пунцовым губам землянику. Шаньи её сосредоточенно лопает во рту, а руку со следующей отводит:

— Тебе!

— Вторая с тележкой, — соглашаюсь я и съедаю ягоду. Но третья, «с дуделкой», всё-таки снова достаётся малышу. В его возрасте альтруизм — величина ещё непостоянная.

Миска тем временем пустеет медленно, но неуклонно, а тень от старой яблони, гротескно удлиняясь, уже ложится мне под ноги. Маленький Шаньи знает, что это значит: пора ложиться спать. Он косится на яблоневую тень с молчаливым осуждением, но молчит — надеется, что я её не замечу, и мы погуляем подольше. Однако ягоды кончаются, и я говорю:

— Ну, всё. Смотри: деревце нам в ножки поклонилось. Что это значит?

— Шпать поъа, — без особого энтузиазма откликается Шаньи.

— Да, спать пора. Шаньи умоется, помоется, ляжет в постельку, послушает сказку, закроет глазки. Шаньи сам пойдёт или его лучше отнести?

— Шаньи шам, — совсем по-взрослому вздыхая, решает мой мальчик. Я не удерживаюсь от того, чтобы чмокнуть его в головку, в облачко белых летучих волосиков.

Статью Шаньи удался не в отца: тоненький, худенький, почти прозрачный. Но при этом вовсе не болезненный, наоборот: не помню, чтобы он хоть раз простудился, хотя и по росе босиком бегал, и в каждую весеннюю лужу норовил залезть. На щёчках всегда — свежий румянец, чёрные глазки блестят как пуговки, пальчики розовые; картинка, а не мальчик. Такими и должны быть маленькие королевичи.

В постель я укладываю Шаньи голышком. Когда с ним нянчится Госька, она обязательно надевает на него длинную ночную рубашку, но малыш этого очень не любит, а я не вижу в ней смысла. Только зря сбивается и перекручивается, мешая спать.

— Шкашку, — требует уже сонливый голосок.

— А какую Шаньи хочет?

Этот вопрос каждый вечер требует тщательного обдумывания и нового решения, потому что сказка — дело очень серьёзное. Прозрачные бровки сдвигаются: без этого движения Шаньи не думается. Он длинно втягивает воздух носиком и решает:

— Пъо Маътинека.

— Ну, хорошо, я рассказываю про Марчинека, а Шаньи помогает.

— Шаньи помогает. Пъо Маътинека.

— Во горах…

— Долинка!

— В долинке…

— Деьевенька!

— В деревеньке…

— Плетень!

— За плетнём…

— Шадик!

— В садике…

— Яблуньки!

— За яблоньками…

— Хатка!

— А в хатке мал малец, велик удалец, а зовут его…

— Маътинек!

Запала Шаньи хватает примерно до середины сказки, дальше восклицания переходят в шёпот, а потом подсказки и вовсе стихают, и только полуоткрытые ещё веки показывают, что он меня слушает или, по крайней мере, не заснул, а дремлет.

Честно говоря, я совсем никак не ожидала, что поговорка «где двое, там и третий» воплотится в жизнь настолько быстро, тем более, что наш с императором ритуальный брак никогда не переходил в реальный. Шаньи свалился мне как снег на голову. Просто однажды утром, войдя в кабинет Ло?ваша, я обнаружила у него на коленях крошечного мальчика не старше двух лет от роду. Мальчонка сосредоточенно щипал усы его императорского величества, причём величество не только не возражало, но ещё и наклонило голову, чтобы малышу было сподручней.

— Доброе утро, — сказала я сразу обоим. Мне это показалось единственной бесспорно уместной фразой в тот момент.

— Это мой сын, — не поворачивая головы, сообщил Батори. Судя по улыбке и голосу, производимые с усами манипуляции приводили его в восторг.

В принципе, я была наслышана, что у Ловаша есть несколько незаконнорожденных отпрысков. Одна из незаконных дочерей была моей троюродной сестрой по матери, а сын другой внебрачной дочери был моим непосредственным начальником. Но увидеть ещё кого-то из них воочию даже не думала. Хотя, казалось бы, что тут могло быть невозможного?

— Как его зовут?

— Ша?ндор.

— Здравствуй, Шандор, — обратилась я к юному бастарду, стараясь говорить поприветливей.

— Он не понимает по-венгерски, — тут же огорошил меня вампир.

— А по-каковски тогда?

— Вообще-то по-русски, — Ловаш, наконец, выпрямился, мягко отводя ручку малыша Шандора. — Но мне желательно, чтобы он начал понимать по-галицийски.

Батори посмотрел мне в глаза. Я сообразила, что это намёк.

— Он ещё слишком маленький, чтобы давать ему уроки.

— Поэтому мы не будем давать ему уроков. Мы будем его воспитывать.

— М-м-м… мы?

— Именно так, госпожа личной императорской гвардии голова. Отныне воспитание этого ребёнка входит в ваши обязанности. Тебя и Маргаре?ты. Пойдём, я покажу его комнаты. И на Шандора он пока не отзывается, только на Шаньи.

— Шаня, — подтверждает малыш. Впрочем, это с таким же успехом может быть и «Ханя», и «Фаня», и «Саня».

Ловаш подхватывает его на руки и выходит из кабинета. Я иду следом, на два шага позади и чуть слева, поэтому отлично вижу крохотные белые ручки, обхватившие шею императора, и румяное личико маленького бастарда, покачивающееся над плечом Ловаша в такт шагам. Мальчик задумчиво рассматривает меня круглыми чёрными, как у отца, глазами.

Галерея освещена зелёным — из-за завесы плюща — светом; такое впечатление, что мы идём по дворцу эльфов, тайком унося маленького эльфийского принца в наше ужасное вампирское логово. Но в итоге мы выходим не к мрачному подкопу или тайному лазу, а в недавно перестроенную жилую часть дворца.

Оказывается, её уже обставили: детская спаленка, столовая-игровая (которая, видимо, со временем станет и классной), комната горничной (выполняющей по совместительству обезанности кухарки), маленькая кухонька. Вокруг маленького садика с лужайкой — замаскированная зарослями ограда. И в спальне, и в игровой предусмотрены кресла — как я догадываюсь, для охраны.

— Сегодня утром, — говорит Ловаш, — я подписал указ о назначении вас начальником личной охраны Шандора Галицкого.

— Галицкого?

— Именно так. Это его фамилия по матери.

— Я думала, их род пресёкся.

— Только полгода назад, когда моя жена умерла. Впрочем, я уже позаботился о том, чтобы мой сын…

— … Жена?

— … был признан полноправным наследником рода Галицких…

— Вы были женаты?

— … и, соответственно, в случае восстановления монархии в Галиции…

— Вы были женаты, когда крутили с Госькой?!

— Лили, я был женат, когда крутил с Госькой, когда крутил с Язмин и вообще почти все последние четыре года…

— Это же нечестно!

— … и я с удовольствием был бы примерным и верным мужем, если бы здоровье моей жены это позволяло. Нам пришлось ждать больше двух лет, чтобы зачать сына без опасений за её жизнь.

— Но в итоге она умерла. Вы заставили рожать больную женщину?

— Лили, я никого не заставлял. Это был и её выбор тоже. Она не хотела уйти, не оставив…

— Тогда, во Львове… Вы сорвались туда, потому что ваш сын был там с ней и вы решили, что охота идёт на них, а не на меня.

— Лили, вы сегодня удивительно словоохотливы. Но я уже исчерпал запас личного времени. Вот мой сын. Его охрана и воспитание отныне являются вашей обязанностью. Берите сколько надо «волков», организовывайте график… ну, и не забывайте советоваться с Тотом. Он знает своё дело.

Уверена, у Ладислава как раз уже наготове и список назначенных в охрану, и график, и схема обеспечения безопасности. Как бы громко ни звучало «госпожа личной императорской гвардии голова», всё, что мне в действительности дозволяется — подписывать бумаги, подготовленные секретарями Тота; и дело не в том, что мне нужно время во всё вникнуть и всему научиться. Учить меня учат, но совершенно посторонним вещам: русскому, французскому и турецкому языкам, культурным кодам, этикету разных стран — а вовсе не тому, как мне организовывать чью-либо безопасность. На службу я хожу фактически как в коллеж или университет. Подозреваю, что моё расписание составлено под лозунгом «лишь бы чем-нибудь занять, чтоб не заскучала».

— У меня только одно, но очень строгое условие. Каждый день с Шаньи должны проводить некоторое время лично вы либо Маргарета, — добавляет Ловаш, прежде чем сбежать.

Мы с потенциальным князем Галицким смотрим друг на друга одинаково изучающе. У маленького принца — кукольные на вид ручки и ножки, которые, кажется, должны ломаться при неосторожном прикосновении. Я неловко протягиваю руку и указательным пальцем почёсываю белокурую макушку мальчика. Когда-то давно, мечтая воспитывать ребёнка от Ловаша Батори, я представляла это чудесное время немного по-другому.

… Когда Шаньи начинает дышать так, как дышат все спящие дети на земле, я чуть заметно киваю дежурному — кажется, его зовут Андрусь — и выхожу в сад. Кристо ждёт меня, устало привалившись к стене домика. От него пахнет разгорячённой душем чистой кожей — значит, у его группы сегодня была тренировка по рукопашке. Раньше он заходил прямо в дом, чтобы посмотреть, как я укладываю маленького принца; но лицо у мужа при этом делалось такое трагичное, что у меня сердце сжималось. Куда уж тут ребёнка на ночь глядя успокаивать! Пришлось попросить Кристо ждать снаружи.

У цыган не очень принято целоваться. Кристо берёт меня за руку — ладонь к ладони — чтобы молча повести к одному из выходов с территории дворца.

— Как прошёл день? — неловко спрашиваю я.

— Хорошо, — он отвечает, как всегда, не глядя.

— М-м-м, отлично, — бормочу я. Мой день прошёл отвратительно: с утра лопнула такая прочная на вид подошва форменного ботинка, потом я так клевала носом под русские деепричастия, что это стало заметно преподавателю — похоже, он обиделся, потом я пыталась одолеть русские деепричастия; за обедом ошпарилась горячим кофе и облила им же какие-то приказы из тех, что должна была подписать. Секретарь собрал их со столь кислым видом, будто пара коричневых пятен действительно им повредила. Почему нельзя подшивать в архив бумажки с кофейными пятнами? Что, от этого у меня подпись превратится в поддельную, или слова в приказах и прошениях изменятся? Как ужасно, что из-за Бог знает кем придуманных глупых правил я должна чуть не полдня провести с чувством вины!

— Левую руку в плече потянул, — дополняет Кристо свой отчёт. Я киваю идущим навстречу гвардейцам. Ловаш одно время горел идеей приучить «волков» отдавать друг другу честь; мне пришлось очень настойчиво объяснять ему, почему это никак невозможно, и читать лекцию о менталитете цыган вообще и «волков» в частности. Заодно мы рассмотрели и отложили как не самую лучшую мысль о выборе высоких киверов форменным головным убором гвардейцев. В качестве компромисса между киверами и по-граждански вольготно выставленными шевелюрами родились уставные косынки в духе юных следопытов. В парадном варианте к ним крепились возле правого виска специальные кокарды. По счастью, этим чувство прекрасного нашего императора оказалось вполне удовлетворено.

Святая мать, всё, что я действительно решаю на своей должности — дизайн атрибутов гвардейской формы.

— Потянул? Сильно? На тренировке?

— Нет. На репетиции парадного выхода императора в помещение.

О да, любимое развлечение Ловаша. Парадный выход императора в помещение — это не какое-нибудь жалкое заседание министров по вопросам расчёта бюджета Венгрии на следующее полугодие.

Ладно, достоинство Батори не в том, что он отличный экономист или дипломат, а в том, что он умеет окружить себя отличными экономистами и дипломатами. Просто у меня снова испортилось настроение и хочется поворчать.

А вот караульные дворцовой гвардии — в отличие от императорской, всё-таки в киверах — чеканным движением вскидывают руки к козырькам, отдавая нам с Кристо честь.

Чем ближе выход, тем больше у меня портится настроение.

Я не хочу домой. Я — не — хочу — домой.

Я там задыхаюсь. Я задыхаюсь в чудесной просторной трёхкомнатной квартире в новой удобной многоэтажке — доме для чиновников, куда нам пришлось переехать по настоянию Ладилава Тота. Я задыхаюсь в одной квартире с мужем и свекровью. Я не имею ничего против них самих, но мы сидим там почти всё время, будто пауки в банке. Мы сожрали друг другу весь кислород. Напряжение последнее время стало ощутимым даже физически: постоянно кто-то кого-то чем-то заденет, или что-то уронит, или обольёт, хотя места, казалось бы, всем хватает. Я не привыкла так жить. До обряда я шаталась по городу, как мне вздумается, выступала, болтала с подружками в кафе… То есть, я могу поболтать с Госькой здесь, в служебной столовой, но мне кажется не очень хорошей мысль щебетать о своём, о девичьем в присутствии пары десятков лишних ушей. Это как-то совсем глупо.

— Может быть, немного во дворе посидим? — предлагаю я, втискиваясь в салон служебного автомобиля. Да, я маленькая, а салон довольно большой, но мне отчаянно не хватает воли; я влезаю в машину с этим своим желанием воли, и вместе нам ужасно там тесно.

— Лилян, я устал, — морщится муж.

Мы едем домой.

***

Более странной свекрови, чем тётя Дина, не найти.

Я не жалуюсь, упаси меня Боже. Я констатирую факт. Более странной цыганской свекрови, чем Динара Коваржова, не бывает.

Настоящая цыганская свекровь — взрослая; то есть, тётя Дина тоже взрослая, но она такая взрослая, как мать школьника. А нормальная свекровь — взрослая-взрослая. Она должна быть к тому же величественной, в теле, должна двигаться и смотреть с осознанием собственной важности. Правильная цыганская свекровь взглянула только — невестка побледнела, бровью шевельнула — молодуха в ноги ей валится. Правильная цыганская свекровь ест рахат-локум под чашку кофе и посматривает, всё ли в её царстве ладно, покуда сношеньки бегают с тряпками — пылюху вытирают.

Тётя Дина сидит за столом на кухне и переделывает украшения: рассыпавшиеся по столешнице кольца, серьги, броши, браслеты, кулоны; медные, латунные, серебряные, красноватого дешёвого золота. Её отец был ювелиром, и сделать из брошек ожерелье, а из ожерелья — серьги тётя Дина умеет с детства. Движения смуглых, тонких пальцев с заостренными кончиками отрывисты и точны. Лицо — профиль — само как чеканка на бронзовой монетке с мониста: резкое, неподвижное, отрешённое. Одни только глаза с блестящими, тёмными, в одно сливающимися радужками и зрачками двигаются. Если бы квартира не сверкала чистотой, а от кухонной плиты не тянуло густым острым супом-гуйяшем, я могла бы землю есть, что свекровь весь день так и просидела, перебирая перстни. Стола под украшениями почти не видно: Кристо постоянно покупает мачехе новые.

— Добрый вечер, — говорю я, а Кристо подходит к тёте Дине, чтобы поцеловать её в висок и получить такой же короткий поцелуй в щёку. На стол по вечерам всегда подаю я, поэтому никаких других движений тётя Дина не делает, тут же возвращаясь к украшениям. Тонкая, прямая, в чёрном. Как всегда.

Первые полгода моей семейной жизни она не могла взять в толк, что происходит.

— Лиляна, послушай, он же хороший парень. Я это не как мать говорю, так и есть. Он же ласковый, как жеребёнок, — говорила она.

Я кивала.

— Может, он тебя бьёт? — спрашивала она. — Он тебе больно делает? Обижает как-то?

Я качала головой.

— К нему нужен подход. Он легко заражается чужим настроением. Ты будешь весёлая — и он будет весёлый. Ты будешь ласковая — и он будет ласковый, — объясняла она.

Я рассматривала острые кончики её коричневых пальцев.

— Я не понимаю, — говорила она. — Я не понимаю.

После ночи в лесу тётя Дина стала улыбаться: быстрой, мгновенно убегающей белозубой улыбкой, вскидывая подбородок, словно узел из тяжёлых, маслянисто-блестящих волос на затылке вдруг перевешивал. Кристо точно так же порой вскидывался в улыбке, увидев меня.

Тонкие коричневые пальцы быстро и ловко перекладывают кольца и броши в крошечные отделения многоэтажного ларчика для бижутерии — тоже подарок Кристо. Я не переодеваюсь, в отличие от мужа — успеется — а повязываю фартук поверх формы. Честь мундира — только слова, когда твоё звание ничего на самом деле не значит. Чтобы нянчить двухлетнего ребёнка и зубрить русские глаголы, быть головой гвардии не обязательно.

— Какие планы на завтра? — я стараюсь ставить тарелку с гуйяшем как можно осторожнее. Последнее время у меня из рук всё валится, и я переколотила кучу посуды. Кристо пристально наблюдает за приземлением тарелки, делая вид, что вовсе не готов в любой момент отпрыгнуть.

— Как всегда. С ребятами пойдём в кофейню, матч посмотрим. Потом, может быть, по лавочкам пройдусь. Тебе купить что-нибудь? Книжку? Крем?

— Может, лучше вечером сходим в кино?

— В кино? — в исполнении Кристо моя просьба звучит примерно так же, как «Слона?» или «Премьер-министра Турции?»

— Да. Мы давно нигде не были, — я ставлю возле тарелки блюдце с хлебом и мисочку со сметаной.

— Лилян, ну, ты же сама знаешь. Это не просто так делается. Давай я лучше диск куплю, и мы посмотрим фильм вместе. Только скажи, какой.

— Это должно быть просто. ИСБ обязана уметь моментально реагировать на неожиданные обстоятельства. Я захотела в кино — чем не одно из них?

— Я думаю, обычно под неожиданными обстоятельствами имеется в виду… ну, другое.

— Похищение меня?

— Вроде того, — Кристо, наконец, берётся за ложку.

— Тогда похить меня. Я хочу в кино.

Мой муж со вздохом кладёт ложку обратно на салфетку. Руки и лицо у него гораздо смуглее моих — я почти не бываю на свежем воздухе. Что я вижу? Квартиру — да, чудесную, просторную, с новейшей бытовой техникой. Дворец — о да, чудесный дворец, много разных комнат. Салон служебной машины. А я хочу видеть улицу, хочу небо между крышами. Я устала сидеть взаперти. Я почти что ненавижу сейчас мужа за то, что он может ходить по кофейням. Год назад и меня отпускали с ним вместе. Но после прошлогодичного неудачного покушения ИСБ словно взбесилась. А ведь и серьёзно воспринимать «покушение» было нельзя — мне в голову кинули кирпич. Словно в уличной драке. Тем более до головы он не долетел. Я как раз в этот момент споткнулась, запнулась носком форменного полуботинка об асфальт и упала, разодрав подбородок. Кирпич врезался Кристо в грудь. Обошлось без инфарктов и переломов, хотя чуть ли не половина туловища у него потом интересно лиловела, постепенно выцветая в перламутрово-зелёное.

— Слушай, почему бы тебе тоже не проводить время с подругами?

— С какими?

— Ну… с «волчицами». Или с Госькой.

— «Волчицы» на выходных тоже сидят в кофейне. У них есть такой милый обычай. А Госька, если ты забыл, проводит конец недели с Шаньи. Именно потому, что я на выходных не дежурю.

Мой взгляд блуждает по стенам гостиной: выхолощенно белым, как это сейчас модно. Тётя Дина развешивает по ним неровной волной рамки с фотографиями. Самая большая — с моей свадьбы. Белое платье. Белый костюм. Белые волосы Кристо. Красные лепестки, рассыпавшиеся по нашим головам, плечам, одежде.

— Может быть, поможешь моей маме по дому?

— В чём? Стены перекрасить? Всё остальное займёт, ну, часа два, не больше.

— Можно печь торты. Некоторым женщинам это нравится.

— Тебе не нравится, что я непохожа на некоторых женщин?

— Мне всё нравится, — Кристо снова берёт ложку и поспешно набивает рот гуйяшем. Я пожимаю плечами и ухожу в спальню, переодеться.

Свет не включаю. Мне достаточно того, что едва пробивается из-за штор. Я не хочу ничего здесь видеть: всё обрыдло. Аккуратно снимаю фартук и куртку. Комкаю их.

И с криком швыряю в стенку. Потом кидаюсь на стенку сама, словно могу проломить кулаками и телом бетон, разрушить всю эту огромную роскошную клетку. И ещё раз, и ещё раз. Я кричу от ярости. За дверью раздаются торопливые шаги. Я слежу за вошедшим мужем с той же яростью, с какой кричала за минуту до того. Он подходит ко мне и хватает за руку. Музыки нет, но она не нужна. Ритм отбивает моё сердце, мы оба отлично его слышим. Скользящие шаги. Резкие повороты. Танго.

Танцы — чуть ли не единственное, что пока ещё помогает.

***

Я слышу сквозь сон, как Кристо встаёт с постели. Шелест отходящей дверцы шкафа. Шорох одежды — чистой сорочки вместо вчерашней, промокшей за двадцать минут танца до прозрачности; чистого белья. Короткое позвякивание пряжки ремня на джинсах. Я могла бы сказать: не уходи. Могла бы попросить: проведи время со мной. Раздели со мной тюрьму. Он даже хочет, чтобы я сказала. А я на самом деле не имею ни малейшего желания: чужое заточение — не замена моей свободе. Но муж, конечно, не станет меня будить, даже если надеется, что я попрошу остаться.

Вот ведь ирония судьбы — Кристо, кажется, единственный на этом свете «волк», способный бесконечно переносить присутствие другого «волка» в своём логове и желающий постоянного присутствия, может и потому должен покидать дом. Каждую субботу. Каждое воскресенье. Я, всем сердцем жаждущая распахнутости неба над головой, с ума сходящая — как и любой нормальный «волк» — от необходимости делить своё логово — обречена видеть город только из окна. Мне даже форточку открыть нельзя.

Я со вздохом перекатываюсь на спину, но глаз не открываю. Не хочу никаких игрищ и никаких спектаклей.

Руки Кристо почти невесомыми касаниями поправляют на мне одеяло. Губы на долю секунды касаются лба. Лёгкие шаги. Шелест открываемой и осторожно закрываемой двери в спальню. Лёгкий хлопок наружной дверью.

Всё. Можно плакать, сколько душеньке угодно. Только, как назло, именно теперь слёзы исчезают, оставив после себя горьковатое послевкусие где-то в горле. Остаётся только отрешённость, хорошо знакомая мне по жизни в Пшемысле.

— Кофе пьёшь? — то ли спрашивает, то ли констатирует свекровь, заглядывая на кухню.

На самом деле, свою порцию кофеина я уже получила, проглотив заранее положенную на тумбочку маленькую пилюлю (почему, съешь меня леший, никто не догадывался так делать до воцарения Ловаша?). Но ведь утренний кофе — это не только кофеин! Это джезва с узором из нежно-голубых незабудок по эмалевому краю. Любимая чашка, которую так приятно держать обеими руками. Запах. Вкус. Маслянистая нежность сливок. Поэтому я действительно пью кофе, проглядывая заодно новости через коммуникатор.

— Я сейчас уже закончу.

— Не торопись, пей, — тётя Дина присаживается напротив. Так двигаются, так сидят, так смотрят дворянки с ветхими гербами и байлаоры с мировым именем. Чтобы так же двигаться, сидеть и смотреть, я готова отдать очень многое — у меня нет и половины подобной элегантной точности. Невозможно поверить, что моя свекровь всю жизнь (так можно говорить о тридцатилетних женщинах?) была домохозяйкой.

Я возвращаюсь взглядом к экрану коммуникатора. Кроту видно, что свекровь собирается говорить. Но если на неё уставиться, не получит того удовольствия — завести разговор о важном между делом.

Тётя Дина некоторое время наблюдает за мной, а потом спрашивает:

— Решили что-то вчера с этим кино?

— Решили, — говорю я. — Не ходить.

Экран сообщает мне о гастролях французского абсурдистского театра в Новом Саде и одиночном пикете против власти кровососов в Магдебурге.

— И какие у вас планы на выходные?

— Кристо в кофейне. Я сейчас в гости поеду.

Ещё минуту назад я сама об этом не знала. Фраза вскакивает мне на язык, стоит мне представить ещё один душный сентябрьский день, проведённый в спальне с учебником в руках.

— В гости?

— Да. Хотите со мной?

— К императору?

— Император в Пруссии. К моей подруге Гоське, помните её?

— Во дворец? Я думаю, мне не стоит. Меня, может быть, вообще не пропустят, — острая, как серп, улыбка мимолётно сверкает на лице тёти Дины.

— Со мной — пропустят.

Свекровь колеблется, но недолго.

— Нет, не стоит. Лучше ты заранее спросишь начальника. Дворец за несколько дней никуда не убежит, верно? Я лучше во дворе посижу, хорошо там возле фонтана.

— Хозяйка — королева, — пожимаю я плечами. В этот момент телефон в прихожей разражается звонком. Я усмехаюсь, без труда угадывая, кто это и почему. Ладислав никогда не скрывал, что квартира стоит на прослушке. Звонок означал, что, ради разнообразия, мой утренний разговор прослушивал он сам — вполне возможно, тоже за чашечкой кофе.

— Мы, кажется, договаривались обходиться без неожиданностей, — без вступления заявляет Тот.

— Кино или Госька, — быстро говорю я. — Не верю, что вы не можете обеспечить машину и охрану до дворца. Вы это почти каждый день делаете. Но если ваш ответ — нет, я иду в кино. И мне плевать на ваших дуболомов. Чтобы меня остановить им придётся мне что-нибудь сломать, отвечаю. Интересно, как на это посмотрит господин император?

Свекровь, остановившись неподалёку, смотрит на меня с тревогой.

— У вас истерика, — сухо констатирует Тот.

— Вот именно. Так что аргументы не прокатят. Кино или Госька. Я жду не больше получаса.

Шеф ИСБ отключается без единого слова.

***

— С учителем немецкого?!

— Ну да, а что? Ты его видела? Он же вылитый херувимчик, только что не толстенький, — Госька крутит пальцем возле головы, изображая, видимо, золотистые кудряшки. — И в постели не спринтер, а марафонец.

— А Ловаш? — кусочек пирожного падает мне на рубашку, и я небрежно стряхиваю его в траву.

— Тоже марафонец. Что называется, старый конь борозды не испортит.

— Да я не о том. Он знает?

— Неужели он надеялся, что я буду жить монашкой только потому, что господин император всё ещё изволит присылать мне подарки? Моя спальня не видела его уже полгода. Мне кажется, это более чем прозрачный намёк на конец отношений. Я бы спросила напрямую, но он убегает сразу после приветствия. Хм-м-м, ребята? Вы чего?

Я не вижу, кому она говорит, потому что у меня от неловкого движения улетает теперь уже ложка, и я наклоняюсь, нашаривая её под столиком.

— Госпожа гвардии голова, госпожа Якубович, просим немедленно встать и с ребёнком на руках проследовать в детскую.

Голос моего мужа здесь и сейчас — последнее, что я ожидала услышать. Разве он не должен шататься с молодыми цыганами по городу?

— Кристо?

Госька, бледнея, подхватывает Шаньи и прижимает к себе. Мне же хочется объяснений.

— Следуйте, — голос у мужа совсем чужой. Мне становится страшно. Нащупывая на поясе нож и прижимаясь к Гоське, я иду, со всех сторон окружённая гвардейцами, к детскому крылу.

У крыльца один из гвардейцев делает знак остановиться, осторожно заходит внутрь и, видимо, осматривает помещение. Когда он появляется и кивает, мы двигаемся дальше. Шаньи вертит беленькой головой, открыв от удивления рот. В детской темно — все окна зашторены. Я делаю движение, чтобы включить свет, но Кристо перехватывает мою руку. Мы с Госькой и маленьким принцем оказываемся зажаты гвардейцами в один из углов комнаты. Нам говорят сесть на корточки. Садимся.

Тишина натянута, как крыша у цыганской палатки. Я выдерживаю не более десяти минут.

— Кристо, что происходит?

— Все разговоры потом, — глядя в сторону, отвечает муж. Я вскакиваю на ноги:

— Вот и нет. Господин гвардии капитан, я приказываю вам объяснить ситуацию и отчитаться в своих действиях!

— Есть, госпожа гвардии голова, — Кристо с неудовольствием косится на «волков». — В данный момент отрядом гвардии рядовых и сержантов под моим руководством по вашему приказанию проводятся учения по действиям императорской гвардии в случае одной из гипотетических ситуаций, угрожающих опасностью для жизни или здоровья сына Его Императорского Величества.

Теперь я припоминаю, что по приезде во дворец ко мне кинулся мой секретарь, господин Балог: «Ах, госпожа гвардии голова, раз уж вы оказались сегодня здесь…» Я подписала протянутое им не глядя. Как всё, присылаемое Тотом.

— Отлично. Выполняйте согласно инструкции, — бурчу я, садясь обратно рядом с Госькой.

— Ты бы хоть предупредила, — шёпотом упрекает она.

— Весь смысл, знаешь ли, в неожиданности происходящего, — огрызаюсь я, чувствуя, как щёки горят от унижения.

За окном раздаются выстрелы. Госька поспешно закрывает Шаньи ушки, но он уже успел испугаться и хнычет.

— Это игра, маленький, это игра, дяди играют, — повторяет Госька, испепеляя меня взглядом. Она забыла убрать руки мальчика, так что утешений он не слышит.

Мы сидим почти четыре часа. Малыш капризничает от духоты; у меня в животе бурчит, и я с сожалением вспоминаю об оставленном под яблоней маленьком столике под белой скатёркой, с высоким медным кофейником и россыпью сластей на чеканном подносе. Его легко мог бы унести и один «волк». Кристо переговаривается с кем-то по рации. Время от времени снова слышна пальба.

Когда толпа гвардейцев наконец покидает детское крыло, оказывается, что маленького князя Галицкого пора укладывать спать. Госька так рассержена, что не поворачивает головы, когда я прощаюсь; встрёпанные, стриженые чёрные волосы нависают на её щёки, скрывая от меня лицо.

— Ты нашла способ нескучно провести субботу, — бормочет Кристо, пока мы идём на выход. — Будь уверена, весь цыганский Будапешт будет обсуждать сегодня нашу с тобой ссору.

— Ссору?

— Я сижу с ребятами в кофейне и смотрю футбол, как вдруг, откуда ни возьмись, получаю приказ провести экстренный сбор и учения. За твоей подписью. В субботу. Будь уверена, все решат, что ты за что-то мне мстила.

Я не решаюсь поглядеть ему в лицо.

— Ты на меня сердишься?

— Нет. Я же знаю, кто на самом деле спускает приказы.

Господин голова имперской службы безопасности, внук императора Венской Империи Ладислав Тот отвешивает нам фамильярный поклон, проходя мимо. Пола шёлкового чёрного плаща, который он имеет привычку носить — летом и зимой — нараспашку, задевает мою руку скользко и невесомо. Словно насекомое ночью.

***

Говорят, что в Рожняве жили два старика-цыгана. Всю жизнь отработали на местной фабричке серебряных подстаканников. Сели раз водку пить. Выпили пятьдесят, выпили сто, а потом один цыган другого спрашивает:

— Цыган ли ты, друг мой Николка?

— Конечно, я цыган, — сказал друг Николка и истово побожился.

— И я цыган, — сказал первый старик.

А раз оба цыгане, надо сделать что-нибудь цыганское.

Они доехали до пригородов и украли себе коней.

Пастушок, на глазах которого происходила кража, прибежал в полицию, и стариков взяли быстро. Они недалеко на конях ускакали, встали табором в рожнявском парке, стали пить водку и жарить кебаб, невзирая на развешанные в парке запретительные объявления.

В участке оба очень каялись; пастушок засмущался их старости и забрал заявление.

Прошёл месяц. Встретились два старых друга и выпили водки. После грамм ста или, например, двухсот один старик спросил другого:

— Цыган ли ты, друг мой Николка?

Чтобы не повторяться, они доехали на электричке до конноспортивной базы, где занималась группа девочек-подростков под предводительством девушки-инструктора. Там цыгане украли себе коней на глазах изумлённой публики: ловкость рук и никакого мошенства. Отойдя от изумления, инструктор бросилась в полицию.

Стариков нашли быстро, по не остывшим, немного неуместным в современном городе следам. Они встали табором в рожнявском парке, жарили там кебаб и пили водку. Невзирая на объявления.

В участке оба очень смущались и даже пустили слезу. Девушка забрала заявление.

Прошёл ещё месяц, а может, и два. Старики встретились и выпили водки.

На этот раз они увели коней у конного патруля рожнявской полиции.

Глава II. «Сегодня счастья нет, завтра найдётся». Цыганская народная поговорка

В приёмную я влетаю мокрая, как мышь: от детского крыла, где мирно засыпал Шаньи, к своему кабинету я буквально бежала, не обращая внимания на взгляды гвардейцев, чинуш и прислуги. Мне важно было успеть. А что делать, если озарение меня настигло именно сейчас, а не нормальным рабочим утром?!

Господин Балог, худой венгр средних лет, в удивлении поднимает на меня глаза: он как раз закрывал кейс, малюсенький аккуратный чемоданчик, с которым каждое утро приходит на работу и каждый вечер уходит домой. Что в этом кейсе — загадка загадок.

— Ко мне на стол… — я перевожу дух; секретарь моргает. — Ко мне на стол список подписанных мною приказов за последнюю неделю, по заголовкам, и копию инструкции к субботним учениям, быстро.

Венгр выглядит так, словно с ним заговорила люстра. Все полчаса, в течение которых я меряю кабинет шагами вдоль, поперёк и по диагонали, я гадаю, послушался ли он или уже где-то на пути домой; но высунуть голову посмотреть не решаюсь, чтобы не утратить авторитет.

Авторитет, да. Смешно.

Господин Балог кладёт на мой стол аккуратную, довольно пухлую стопку листов.

— Выйдите, но пока не уходите, — хмуро велю я.

— Да, госпожа гвардии голова.

Приказы-приказики. Так, эти — утверждения учебных планов для гвардейцев. Их, оказывается, тоже чему-то учат. Ну да, рукопашному бою как минимум… по крайней мере, мужчин и парней. Два ходатайства о предоставлении жилья за казённый счёт — они были отклонены или удовлетворены? Не помню совершенно. Ага, приказ о проведении учений, план на ближайшие три месяца (Тот не терял времени на выходных) и инструкции по их проведению. Быстро просмотрев бумаги, я разыскиваю в ящиках не по моей комплекции массивного стола чистый лист и ручку.

— Лиляна?

Кристо, как всегда, заходит без стука. Секретарь никогда мне о нём не докладывает.

— Привет.

— Э… привет. Можешь уделить мне пару минут? — муж озадаченно взирает на кипу бумаг у меня на столе.

— Сейчас пойдём, честно.

— Нет, я хотел попросить тебя подписать это… заодно уж.

Кристо кладёт передо мной исчерканный ручкой листок с аккуратной подписью в конце. Его подписью.

— Что это? — я морщусь, вчитываясь в рукописный готический шрифт, которым грешат большинство выпускников прусских школ. — Новая форма? Она выдаётся раз в три года, твоя ещё в отличном состоянии.

— На размер больше, — кратко поясняет муж. — Из этой я уже вырос. Сегодня заметил.

— Из этой… что?

Я непроизвольно окидываю глазами воротник и манжеты его куртки. Действительно, такое впечатление, что рукав коротковат. Но ведь раньше всё было нормально…

— Вырос, — Кристо растерянно мигает. — Что?

— Ну… у всех моих знакомых мужья… не растут.

— Наверное, они старше меня, — Кристо мимолётно, на долю секунды, вздёргивает белёсые брови, как всегда делает, когда приходит в игривое настроение. — Мне двадцать…

— Уже месяц как двадцать один.

— … в моём возрасте многие продолжают расти.

— Ох, святая ж мать, — я снова перечитываю заявление, словно в нём могут появиться какие-то новые строки.

— Когда твой брат вернулся из армии, он ведь тоже вырос, да?

— Да, но это был… брат. А ты муж!

— Смотри на это позитивно. Пока у твоих знакомых мужья раздаются в талии, я раздаюсь в плечах. Это смотрится гораздо привлекательней.

— Ох, ёж ежович. Ты что, будешь… высокий и… плечистый? Я… это немного… мне надо привыкнуть к этой мысли.

— Да не буду я плечистым. Отец у меня был худощавый и примерно такого роста, как я сейчас. Ну, может, вырасту ещё на цоль или полтора.

— Ох, запропала я… А грудь у него, часом не волосатая была? — мне внезапно вспоминается ещё одно изменение, замеченное недавно во внешности супруга.

— Ну… изрядно.

— Ох, беда пришла…

— Лиляна, ну прекрати! Я себя начинаю мутантом чувствовать.

— А я — педофилкой. Ты с ума сошёл, на ночь глядя мне такие вещи говорить?

— Госпожа гвардии голова, подпишите мне заявление, пожалуйста. У меня рабочий день закончен, мне надо жену в ресторан сводить.

— Ресторан? Ты серьёзно? Но у нас ведь не годовщина, нет? Нет?!

— Нет, годовщина только через месяц. А сегодня ресторан.

Я дописываю ещё две строчки на своём листке, так торопливо, что почерк еле читаем; потом «подмахиваю» заявление Кристо и вызываю секретаря.

— Господин Балог, подготовьте мой указ о внесении изменений в утверждённые инструкции по проведению учений и сами инструкции с внесёнными изменениями.

— Но господин Тот… — лепечет венгр, нервно передёргивая плечами.

— Господин Тот может мне высказать своё согласие или несогласие лично, а вы обязаны выполнять мои требования, разве не так?

Не заметить полусекундную заминку перед ответом невозможно. За эти полсекунды у меня, наверное, становится совершенно зверское выражение лица.

— Так. Слушаюсь, госпожа гвардии голова.

Когда за Балогом закрывается дверь, Кристо спрашивает:

— И что там теперь будет? Нам придётся тебя нести в паланкине? — его брови снова подскакивают на долю секунды.

— Нет. Для начала, вы больше не будете тратить времени на выговаривание полных официальных обращений. Ещё вы будете в два слова объяснять нам ситуацию… буквально. Два кодовых слова, и мы с Госькой и горничной уже знаем, что происходит. Ну и по мелочи.

— Мелочи, обычно, самое интересное. Можно подробнее?

— При эвакуации Шаньи и учениях с ним гвардейцы должны убедиться, что у них или нас есть с собой вода, чтобы поить ребёнка. Это же элементарно — когда ребёнок встревожен, его проще успокоить, если есть возможность напоить. Если ребёнок долго сидит, не имея возможности попить, он начинает раздражаться и капризничать. Если предполагается выход за пределы детского крыла, кроме воды должны быть взяты специальные крекеры. Я думаю, тут всё ясно.

— Ясно. Звучит дельно.

***

Наш служебный автомобиль останавливается перед рестораном; подсвеченная вывеска сообщает, что заведение именуется «Фаршанг».

— Это что, ресторан венгерской кухни? — мы выходим, и я оглядываюсь, непроизвольно пытаясь найти ребят Тота. Они, однако же, как всегда, незаметны.

— Ну да. Ты ведь любишь венгерскую кухню… да?

— У нас в столовой всё время подают одну только венгерскую кухню. Я её каждый день ем.

Кристо выглядит немного обескураженным.

— Я могу позвонить Тоту и отвезти тебя в какой-нибудь другой ресторан. В немецкий. В сербский. В турецкий или французский. Назови любой.

Ну да, и полчаса или час торчать в машине, ожидая, пока ИСБ срочно обеспечивает безопасность по маршруту и в том, втором ресторане. Или, что вероятней — и хуже, сразу выслушать совет Тота не выделываться и не отнимать почём зря ресурсы службы. С невысказанной угрозой новых сюрпризов.

— Нет, этот ресторан годится. В конце концов, он… ресторан. Уже хорошо.

Кристо с облегчением улыбается и берёт меня за руку.

Зал разделён деревянными перегородками на кабинеты. Все посетители, которых я замечаю — молодые крепкие ребята. Только официант оказывается пожилым евреем меланхоличной наружности, и мне это кажется неожиданно смешно.

— Скажите, — обращаюсь я к нему, даже не пытаясь открыть меню. — У вас подают какие-нибудь невенгерские блюда?

— «Фаршанг» — лучший в городе ресторан венгерской кухни, — немного надменно сообщает мужчина.

— Это я поняла. Я спросила, нет ли у вас каких-нибудь ещё блюд?

— Можем пожарить яичницу, — предложение исполнено нескрываемого презрения к моему варварскому вкусу.

Нет, это точно-точно не человек Тота. Я усмехаюсь и открываю, наконец, меню.

— Будьте добры, мне порцию фасолевого супа, мясо в вине и… чай. Чайник. Сразу.

К чаю меня пристрастила свекровь. До замужества я признавала только кофе, и только со сливками и сахаром.

Муж заказывает пиво и яичницу на шкварках.

После того, как официант удаляется, поставив пиво перед Кристо и чай передо мной, я спрашиваю прямо:

— Что случилось?

— Я всё скажу. Спешить некуда, подождём хоть заказ. К чему на пустой желудок разговоры разговаривать? Да что ты так испугалась, Лилян! Ты чего? С тобой что, раньше только о чём-нибудь страшном говорили? — Кристо на секунду приподнимает белёсые брови, однако веселье у него выглядит на этот раз вымученным.

— Не то, чтобы… Только часто с важных разговоров наедине начиналась всякая белиберда. Помню, например, поговорила я с одним венгерским вампиром… — я нервно кручу в пальцах чайную ложечку, украшенную ни много, ни мало профильным портретом короля Матьяша Корвина.

— Нет. Никаких приключений, правда, — Кристо поднимает раскрытую ладонь, не то защищаясь от обвинения, не то попросту отметая мои тревоги. — Я чисто о семейных вопросах.

— В ресторане?

— Ну, да. Ты же хотела сходить куда-то, ты сама меня просила.

— Да. Спасибо. Но, знаешь… лучше выкладывай все свои семейные вопросы сразу, а то я навоображаю Бог знает что.

Вот теперь он улыбается, и по-настоящему:

— Может быть, я именно этого и жду. Чтобы ты напредставляла ужасов, а потом на любую новость вздохнула с облегчением.

— Тогда тем более пора выкладывать. Уже вздохну.

Кристо ставит кружку на стол и принимается сосредоточенно глядеть в пиво, чуть надув губы.

Мне это не нравится. Очень не нравится. Я знаю этот вид на макушку и это выражение лица — по Праге и Ковно.

Наконец, он собирается с духом.

— Лиляна, Люция когда-нибудь говорила тебе…

— Мы с ней родственницы?! — ложечка словно сама по себе выскакивает из моей руки и звякает об пол. Полтора года назад я обнаружила у себя такое количество родственников в разных частях Империи и соседней Польской Республики, что они мне теперь будут мерещиться в каждом курсанте и каждой цветочнице, мелькнувшей за окном служебного автомобиля.

— Нет, при чём тут… Лиляна, ну, дай рассказать нормально! Не перебивай, пожалуйста, — Кристо поднимает на меня глаза.

— Извини. Конечно.

— Ага. Так вот, ты знала, что у Люции есть дочь?

— Нет. В хатке у неё детей никаких не было, и сама она мне не рассказывала ничего.

— Ну так вот, у неё осталась дочь. Девочка с семи лет жила у родственников в Суботице, к Люции приезжала на каникулы.

— И что?

— То, что она — также «волчица», и сейчас ей четырнадцать лет. И император желает, чтобы мы взяли её на выучку.

У меня голова идёт кругом от таких новостей.

— Почему мы? Нет, это невозможно. Это слишком большая ответственность. Девочка наверняка не прошла через смерть…

— Ещё нет.

— … и потом, мы убили её мать, только представь, как она нас ненавидит. Я молчу о том, что мы оба целый день на службе, и нам едва за двадцать, мы ещё слишком молоды, чтобы влиять на подростка! Ну, и вообще, к чему ей выучка? Сейчас никто не охотится, чему мы будем её учить?

— Сейчас одно, завтра другое, никто не может знать точно. А «волчонок» должен быть натаскан, это обычай.

— Ну, хорошо. Пусть её натаскивают. Но у неё же наверняка есть какие-то родственники-«волки», почему не передать девчонку им?

— Собственно… потому, что я и есть её родственник-«волк».

— Ты?

— Она дочь сына сестры матери моей матери.

Я провожу короткие вычисления в уме:

— Твоя троюродная сестра?

— Да.

Чудесно. Когда родственники не всплывают у меня, они появляются и множатся у моего мужа.

— О… но… всё равно. Пусть тогда отдадут её не родственникам. Я не думаю, что…

— Я уже дал согласие.

Конечно, Кристо произносит это, снова уставившись в кружку. Лицо у него при этом непреклонней некуда. Очевидно, у меня два варианта действий — сдаться после бессмысленного и бесплодного спора или сразу.

— Ну… ясно. Ладно. Хорошо. И… как её зовут?

— Ринка. Катарина Рац.

— Её отец не родственник Аладару Рацу?

— Дальний.

— О Боже. Надеюсь, она не так любит стучать на цимбалах, — нервно шучу я.

— У нас дома всё равно нет цимбал.

— Да. Конечно. Точно, — мне приходит в голову ещё одно соображение. — А это не противоречит требованиям безопасности? Дочь предводительницы мятежников в одной квартире с хранительницей смерти императора! Я думала, Тот скорее трупом ляжет, чем допустит подобное.

— Ну, шеф ИСБ действительно несколько напряжён, но, кажется, считает, что всё под контролем. В конце концов… это же воля Ловаша Батори.

О, да. Магия крови. Что бы Ладислав ни думал об иных идеях своего деда, верность впечатана в вампира самой кровью инициатора.

И эти люди запрещают мне ходить в кино! О, Боже мой.

— Тогда надо будет заказать ещё одну кровать или хотя бы раскладушку. Или матрас. И ещё… Что у нас сейчас с финансами?

— Попей ещё чаю, — предлагает Кристо. Я послушно отхлёбываю из своей чашки. Да, совершенно ни к чему так хлопотать перед мужем — только зря его беспокоить. Надо просто решить эти проблемы потом, и всё. Как-нибудь да устроится. Опять же, тётя Дина нам будет помогать. Я всё же не выдерживаю и говорю:

— Надо сказать твоей маме, что если она обнаружит девочку в момент самоубийства…

— Она знает. Она мне помогала проходить через смерть.

— Ага. Ладно. Всё, пью чай.

В нашем закутке возникает официант с моим супом и яичницей Кристо. Я выжидаю, пока он отойдёт, и спрашиваю как можно спокойней:

— И когда она приедет?

— Во вторник утром. Её привезёт Ференц Берчени. Тот вампир, у которого мы танцевали.

— Но ведь вторник завтра.

— Да.

Я стараюсь сосредоточиться на супе. Еда обычно сильно поднимает мне настроение, а суп действительно хорош. Не иначе, как Кристо специально разведал этот ресторанчик. Спать, если что, девочка некоторое время может и на матрасе на полу, она же цыганка. Денег мы с мужем зарабатываем достаточно, даже более чем — никак не могу привыкнуть, что нам хватает на любую покупку, кроме, может быть, какой-нибудь яхты. В конце концов это просто ребёнок, а я с детьми вроде бы хорошо справляюсь. Так что всё ерунда. Вкусный суп. Очень вкусный суп. Замечательный такой супец, наворачивай да урчи фасолькой.

Ну почему хотя бы раз не узнать о чём-то вовремя, поцелуй меня леший?

***

Танцы — единственное, что ещё помогает. Поэтому я заперлась в своей спальне и включила соло на тарамбуках — громко, на пределе появления боли в барабанных перепонках. Танго было бы лучше, но Кристо — как всегда в субботу — в кофейне. Мне стоило остановить его утром. Именно сегодня он мне нужен, но я, чуть ли не в первый раз, проспала его уход.

У меня была мерзкая, мерзкая, мерзкая неделька. И всё, что я могу по этому поводу сделать — втоптать её в ковёр на полу своей спальни, стряхнуть её с себя в бесконечных верчениях вместе с каплями пота.

Чёрт бы побрал обычай «волков» отдавать детей родственникам. Если бы Люции пришлось заниматься своим ребёнком, а не натаской чужого подростка, ей было бы не до мятежей. Она не пыталась бы убить меня, чтобы снять чары неуязвимости с императора. Ей не отсёк бы голову мой муж. На меня не свалилась бы сиротка Катарина.

Когда девчонка объявилась на пороге квартиры в сопровождении восторженного и оптимистичного — как всегда — Ференца, всё, на что я настраивала себя весь вечер и всю ночь накануне, просто вышибло из головы. Меньше всего сиротка была похожа на сиротку и больше всего — на трудного подростка. Ничего маленького, худенького, бледного и кроткого. Катарина Рац оказалась спортивного сложения девицей ростом с моего мужа и весьма агрессивным выражением лица. Форма, похоже, дорогой частной школы трещала у сиротки в плечах и на груди. Сверкающие зелёные глаза отлично гармонировали с цветом волос. В том смысле, что волосы у девицы тоже были пронзительно-зелёные, насыщенного цвета хорошего тёмного изумруда. Она собирала их в два хвостика; из-за того, что волосы мелко вились, казалось, что к голове приклеено два шарика сладкой ваты. Зелёной. Очень зелёной.

Как можно было добиться такого цвета — загадка. Волосы у «волков» из-за специфической структуры не прокрашиваются. Да и краску такую поискать — не в каждом столичном магазине продают.

— Привет, дорогие мои. Всегда говорил, что из вас получится красивая пара! — радостно прощебетал протиснувшийся мимо сиротки Ференц. Он благоразумно тянется с поцелуем ко мне одной: Кристо терпеть не может господина Беренчи.

— Доброе утро, — сдержанно говорю я. — Как там Дружочек?

— Здесь, с нами, — лаконично отвечает вампир. Из-за плеча Катарины появляется рука, приветливо взмахивающая в мою сторону широченным чёрным беретом. Компаньонку Ференца всегда было трудно назвать говорливым человеком. Да и человеком вообще; в голову, скорее, приходило слово «эльф». К сожалению, эльфов, совсем как мавок, не существует.

— Нас ждёт Ладислав, поэтому мы сразу во дворец. Документики, — Ференц всучивает Кристо пухлую канцелярскую папку, матерчатую, с похожими на шнурки от кед завязками. — Приятно было увидеться. Пока. Пока. Лиляна…

Он снова чмокает меня холодными губами в район виска и скрывается за сироткой. Я слышу, как они с Дружочком удаляются к лифту.

Девица Рац разглядывает меня откровенно враждебно. Смуглое скуластое лицо выглядит по-кошачьи хищным: вот-вот сиротка зашипит, обнажая клыки. Кристо решительно берёт у неё из руки не слишком-то объёмистый чемодан:

— Нам с Лиляной сейчас на работу, так что тебе всё покажет тётя. Пойдём, я покажу тебе вашу с ней спальню. Потом ма… тётя тебе покажет, как заказать покупки в интернете, ну, какие надо тебе. Вещи там, полотенца. Я оплачу.

О, она заказала. Она заказала. Когда мы вернулись, сиротка расхаживала по дому в джинсах, состоящих из дыр и булавок, оранжевой майке и жилете, больше похожем на лишённый рукавов пиджак — из пройм торчали длинные белые лохмы ниток.

Весь следующий час мы с девицей Рац провели в гостиной, таращась друг на друга, пока схваченный и оттащенный свекровью на кухню Кристо кричал, кажется, на весь дом:

— Да это же безумие какое-то! Что о нас, о ней будут цыгане говорить?

— Что она шалава, им сказать не с чего, а остальное переживём как-нибудь, — свекровь, как всегда, отрешённо спокойна. Однако её резковатый, медный голос слышно даже без перехода на крик.

— Да её же за наркоманку держать будут!

— Нет, сын, не будут. Чтобы быть наркоманкой, мало красить волосы в зелёный цвет и одеваться, как пугало, надо ещё колоться дурью. А такое всегда по лицу видно. Ринка — здоровая, румяная девочка, никто не скажет, что с ней плохо.

— Здоровая… кобыла, — чуть не рычит муж. Я его, кажется, впервые в жизни в такой ярости вижу… слышу, то есть, и радуюсь, что эта ярость направлена не на меня и к тому же сдерживается статусом тёти Дины: не пристало сыну кричать на мать. Он никак не может остановиться и повторяет по кругу:

— Как можно было такое купить? Как можно это носить? Что скажут цыгане?

В какой-то момент я понимаю, что ждать конца нет смысла, и время идёт вперёд, а не назад: уже скоро полночь, а кровать-кабинет (на втором этаже постель, на первом — стол, скамейка и небольшой гардероб) лежит в спальне тёти Дины благополучно доставленная, но всё ещё несобранная.

Я сползаю с кресла и принимаюсь разбирать угол свекровкиной комнаты. Бюро — вон туда, высокий столик с маленькой столешницей — сюда, к опустевшему креслу (на этот столик тётя Дина кладёт всякие нитки-иголки, когда рукодельничает, так что в любом случае надо к одному из кресел). Половичок пока переложить, потом постелим возле сироткиной кровати. Подмести: метёлка с совком в коридоре. Сиротка наблюдает за мной, встав в дверном проёме и не предпринимая ни намёка на попытку предложить помощь. Так, теперь сама кровать. Я открываю коробку и беру инструкцию по сборке. Оригинальное решение, ни одного болта, словно в шведском конструкторе: крючки, выступы, пазы. С этим нетрудно справиться. Только вот высокая спинка — я уже тащу её из коробки — неудобно тяжёлая, из железных трубок. Ну что ж, значит, кровать устойчивей будет.

— Не удивлюсь, если ты напала на мою мать, когда она спала. С твоей скоростью и сообразительностью у тебя не было другого шанса убить её, — подаёт голос сиротка. Я чуть не роняю из рук спинку, но вовремя перехватываю её. — И руки у неё из нужного места росли, в отличие от некоторых.

Она не знает, что это её брат убил Люцию.

Она не знает!

Значит, по крайней мере один из нас имеет шанс наладить с ней отношения. Хотя… зелёные шары на голове для Кристо примерно такое же препятствие, как убийство матери для Катарины. Я не удерживаюсь от вздоха: всё как-то чертовски сложно.

У меня уже получается установить решётку кровати между спинками, когда на громыхание в комнату заглядывает свекровь и аж вскрикивает:

— С ума сошла, ты как рожать потом будешь?!

Ну, не сказать, чтобы у меня действительно от всей этой возни с железками стало хватать внизу живота или спина болеть, но цель у крика, видимо, совсем другая, и тётя Дина её достигла: в комнате мгновенно материализуется Кристо.

— Лиляна!

— А? — кротко отзываюсь я, пошатывая конструкцию для проверки.

— Отойди. Принеси мне ящик с инструментами.

— Да тут болтов нет.

— Тогда просто отойди. Чаю попей. Накорми ребёнка.

С мрачным видом Кристо берёт инструкцию и разглядывает. Надо бы запомнить этот способ отвлекать мужа от споров на слишком уж острые темы. Я нарочито потираю поясницу и вздыхаю. Он становится ещё мрачнее и тянет из коробки раму для занавески. Ну… полчаса-час покоя у нас есть. Я ухожу на кухню, включать чайник. «Ребёнок» не заставляет себя ждать; отвернувшись от кухонного стола, я обнаруживаю её развалившейся на моём любимом стуле.

— Ты пьёшь чай или кофе?

— Кровь. Как и ты.

Малолетка решила повыпендриваться. Что бы она понимала в крови — неинициированная…

— Я не пью кровь. Я её жарю.

— Зря. В этом есть что-то от бульона из кубика и молока из порошка, не находишь?

— Чай или кофе?

— Шоколад есть?

— Нет.

— Тогда кофе. Со сливками и сахаром.

Я непроизвольно морщусь: вдруг стало неприятно, что она пьёт кофе точно так же, как я. Жестяная банка с заварным кофе — на кухонном столе. Сливки, масло и ежевичный джем — в холодильнике. Чашки и тарелка с печеньем — в шкафчике наверху; мне приходится встать на цыпочки, чтобы достать их.

— Ну ты и коротышка, — комментирует Катарина Рац. Я ставлю чашку и печенье перед девчонкой, глядя ей прямо в глаза. Когда-то мне это помогало укрощать нахалов, но на сиротку мой взгляд не производит ни малейшего впечатления. Она спокойно, не опуская глаз, берёт одно печенье и принимается намазывать его маслом. Я обрываю игру в гляделки, поворачиваясь к кухонному столу за банкой с кофе и чайной ложкой.

— Не думай, что сможешь быть в безопасности, просто запираясь на ночь или пряча от меня хлебные ножи. Отнять твою жизнь одним ударом было бы слишком просто.

Отчего-то Катарина Рац говорит со мной на сербском языке. От кого она прячет смысл своих слов? — от тёти Дины? Но если услышит Кристо, который сербский понимает, он может запросто пересказать всё мачехе. Или я могла бы пересказать сама, например.

Я отмеряю кофе во все три выставленные на обеденный стол чашки. Добавляю сахар, даже не спрашивая, сколько обычно кладёт Катарина. Чайнику надо немножечко остыть, крутой кипяток убьёт весь аромат. Я пока что вскрываю ножницами пакет со сливками.

— Я буду отнимать твою жизнь по кусочку. День за днём. Крошечка за крошечкой. Пока однажды ты не обнаружишь, что у тебя ничего не осталось.

— Пока тебе лучше крошечку за крошечкой поднять со стола, потому что ты ешь, как маленький поросёнок. Пододвинь блюдце и не чавкай.

— Не указывай мне.

— Не вынуждай меня.

Сиротка усмехается, одним движением расплющивая печенье о столешницу.

— Девочки? — свекровь заходит на кухню и приостанавливается в дверях, внимательно оглядывая наши лица. — Вы же не ссоритесь в моём доме, верно?

Катарина, хмыкнув, дёргает плечом и отворачивается. Я предлагаю тёте Дине кофе.

Сиротка. Сиротка. Сиротка. Чёртова сиротка. Я вбиваю это слово в упругий ворс. Мне плевать, как быстро он вытрется. Плевать. Плевать.

Хлеще Катарины только Тот. Я обнаруживаю его в четверг в своём кабинете; более того, в моём кресле и за моим столом.

Он сидит, живописно-небрежен — как всегда, в образе поэта начала прошлого века. Пышные тёмные волосы почти до плеч, с крохотной косичкой на затылке прямо поверх романтической шевелюры; светлый шёлковый шарф, узкое типичной карпатской лепки лицо. Иногда он кажется мне до невозможности похожим на своего деда, а иногда, как сейчас, не более чем карикатурой на него.

— Садитесь, — кидает он мне, даже не думая освободить моё законное кресло. — У нас будет разговор.

— Что ж вы так утрудились, господин Тот? — самым елейным тоном вопрошаю я, элегантно опускаясь на стул для посетителей. — Как мой непосредственный начальник, вы меня и вызвать могли. Тем более, что мне привычнее бывать в подземельях, чем вам — в наших смертных палатах.

— Не ёрничайте, — Тот раздражённо вертит мою, к слову сказать, перьевую ручку, выдерживая паузу, во время которой я пытаюсь сообразить, что именно могло его вызвать сюда, да к тому же в таком дурном расположении духа. Нет, теперь-то точно не моя провинность. Опять враги императора шалят? Интересно, а у императора действительно есть враги? Мне лично всегда казалось, что всем на него… всё равно. Не брать же в расчёт одиночный пикет в Магдебурге.

— Какого дьявола вы устроили тут в понедельник? Вас муха укусила? Или у вас особые дни? — некрасиво подёргивая углом рта, осведомляется Ладислав. Хм?

— А что было в понедельник? — искренне спрашиваю я. Тот кидает на меня испепеляющий взгляд.

— Какого чёрта вы переправляете мои приказы? Какого адского ада вам вообще понадобилось совать в них нос?

— Прекратите чертыхаться. На вас это смотрится чересчур опереточно. И я не помню, чтобы интересовалась вашими приказами; напротив, я перечитывала и правила только те, на которых стоит моя подпись.

Обычно я совсем не чувствую в себе такую боевитость. Но за два дня барышня Катарина Рац изволили меня довести до состояния почти идентичного тому, в котором совершаются ужасающие преступления против личности и особенно её здоровья. Пока Кристо возил тётю Дину к какой-то её родственнице, Ринка бродила за мной по пятам и вслух сравнивала каждое моё действие и каждое моё предпочтение с действиями и предпочтениями своей матери — конечно же, куда более совершенной, чем я, грешная. Во мне накопилось столько раздражения, что я с наслаждением сцеплюсь с Тотом, даже если он потом меня раздавит, как козявку. Я к тому времени уже выпущу пар и буду спокойна, умиротворена и полностью равнодушна к внешним обстоятельствам — а внутренние Ладиславу неподконтрольны.

— Вы прекрасно понимаете, о чём я говорю, Лилиана! Если вам что-то дали подписать — значит, вы должны подписать именно это, поскольку за вас уже подумали, как надо, и подумал некто гораздо более умный и опытный, чем вы, позвольте заметить!

Стальной корпус замечательной сувенирной ручки с филигранной чеканкой в пальцах вампира неровно треснул. Невероятно. Тот никогда не казался мне настолько эмоциональным.

— Кроме того, — Ладислав, нахмурившись, рассматривает покойную ручку, — ваше любопытство замедляет исполнение приказов. Будьте добры удовлетворять его хотя бы после того, как дадите документу силу.

— Некто умный и опытный, — с моего языка буквально точатся миро и мёд, — торопясь запустить исполнение очередного приказа, не продумал таких простых деталей, как экономия времени за счёт отказа от чрезмерной формализации обращения эвакуирующих к эвакуируемым и использования кодового слова опасности, которое также частично предотвращает возможность похищения юного князя Галицкого и его нянек под видом эвакуации. Более того, некто умный и опытный не подумал о том, что критическая ситуация может продлиться достаточно долго для того, чтобы ребёнок стал страдать от жажды и по этому поводу орать, брыкаться и отвлекать собственную охрану.

По лицу Тота я понимаю, что он даже не удосужился посмотреть, какие именно изменения я внесла в инструкции гвардейцам.

— Ну, — говорит он. — Ну… в данном случае любопытство, может быть, и оправданно. Но к чему вам, скажите, на милость, расписание занятий гвардии рядовых и офицеров и тем более указы об улучшении их быта? Вы думаете, что и здесь имеете больше понятия, чем я?

— Я думаю, что заметила одну нелепицу. Промах, строго говоря. Отчего-то рукопашному бою обучается не весь состав. Досадное упущение.

— В каком смысле не весь?

— «Волчицы» этих занятий не посещают.

Судя по взгляду Тота, он только что из разряда бунтовщиков перенёс меня в категорию умалишённых.

— Естественно. К чему женщине рукопашный бой? Тем более у нас нет инструкторов нужного пола, и им неизбежно придётся для показательных спаррингов вступать в телесный контакт с инструктором-мужчиной. Это скандально.

— Это необходимо. У нас нет двух разных уставов для гвардейцев императора, отдельно для «волков» и «волчиц». В результате, те и другие вынуждены выполнять одинаковые обязанности, включая возможное участие в боевых действиях, но с разной подготовкой. Уточняю: вообще без подготовки, когда речь заходит о половине — вслушайтесь, Тот! — половине состава. Это глупость масштабов буквально вселенских. Или подлость. Не уверена, к какому определению склоняюсь больше.

— Бросьте. Все отлично понимают, что их чины фиктивны, и никаких обязанностей, кроме парадного стояния у трона императора, на «волчиц» не вешают.

— Тогда какого чёрта они вообще делают в гвардии? Проматывают государственные деньги?

— Во-первых, Ловаш решил, что вы будете выглядеть глупо в качестве единственной женщины-гвардейца, и набрал вам кордебалет, подобающий солистке. Во-вторых, ему нужна лояльность «волков», всех. Новой Люции ему не надо. И чтобы ночная кукушка дневную перекуковала — тоже.

— В таком случае, господа вампиры, будьте последовательны. Сказав «А», вы оказались перед необходимостью сказать и «Б». Каковы бы ни были причины того, что «волчицы» оказались приняты в гвардию, они должны подчиняться уставу и хорошо выполнять свои обязанности. А для этого им нужна соответствующая подготовка.

— Лиляна, поймите, есть непреложные законы. Публика, благодаря французским сериалам и событиям турецкой войны, готова видеть девушек и женщин в форме. Но не готова видеть их же наставляющими друг другу синяки и тем более сцепившимися весьма тесно с инструкторами-мужчинами. Ваши «волчицы» вас первыми же и поднимут на смех.

— Не поднимут, если я подам остальным пример и сама начну посещать тренировки.

Звук, изданный Тотом, представляет нечто среднее между смешком и отрыжкой. Или рычанием.

— Это невозможно. Никогда. Император не допустит, чтобы вас валяли по матам, тем более какие-нибудь мужчины. Ведь даже для начала тренировок нужна хотя бы одна партнёрша. И это если ещё забыть про маты.

Про маты я точно не хотела бы забыть. Если валять без них, то гораздо больнее. На моей голове всё ещё можно нащупать напоминание о том, как мне довелось «поваляться» по чугунной лестнице. Спасибо Катарине, что напомнила, кто устроил мне такое развлечение.

— Может быть, я сама спрошу императора, что он допустит?

— Вы переоцениваете своё влияние на него.

— А вы недооцениваете народную мудрость «За спрос не бьют в нос» и «Попытка не пытка».

— Ну что же, — голос Тота стремительно леденеет. — Запретить этого я вам не могу. Тем не менее, как ваш начальник, я настаиваю на том, чтобы вы не задерживали приказы долее, чем на четверть часа, и не вносили изменений без предварительного согласования лично со мной. Как со мной связаться, вы отлично знаете.

— Яволь, майн генераль, — нежно выпеваю я. Ладислав, наконец, освобождает моё законное кресло и, засунув мою же законную ручку себе в карман, покидает кабинет с видом шефа имперской службы безопасности, устроившего эффектную и болезненную выволочку нерадивой подчинённой.

— Какая от тебя польза, кроме вреда, если ты даже кресло задницей нагреть не можешь, — обиженно бормочу я, устраиваясь на своём месте. Селектор издаёт лёгкое шипение и сухое замечание Тота:

— Госпожа Хорват, я всё ещё в приёмной.

— Принести вам чаю? — любезно осведомляюсь я.

— Спасибо, в другой раз, — голос Ладислава веет ночной Сахарой, и я вспоминаю очень популярный сейчас анекдот по бездомного вампира и дамский тампон. Чёрт.

Я выжидаю минут пятнадцать, повторяя русские глаголы, и требую у секретаря кофе и сегодняшний выпуск «Имперского вестника» на немецком. Встаю у двери, так, что она скрыла бы меня, открывшись — приёмчик, заимствованный мной у покойной матери сиротки Рац. Когда господин Балог проходит мимо меня с подносом в руках, я, не говоря ни слова, тычу пальцем ему в область правой почки.

Эффект несколько превосходит мои ожидания: мой секретарь не только вздрагивает и роняет поднос, но и, выхватив пистолет из кобуры на боку, резко оборачивается и целится мне в лоб. То есть целился бы, если бы я, во-первых, была на голову выше, а во-вторых, не переместилась бы под его рукой так же резко, вновь оказавшись в итоге за его не слишком широкой спиной.

— Вы только что покусились на жизнь императора, между прочим, — говорю я в сторону лопаток, обтянутых тонкой тканью сорочки.

— Прошу прощения, госпожа Хорват, — голос секретаря ровен и почтителен, но я вижу, как моментально наливается влагой белизна льна на его спине. С такого расстояния я даже запах его страха чувствую. Господин Балог аккуратно убирает пистолет в кобуру и разворачивается ко мне лицом.

— Подберите, — я указываю на бренные останки чашки и мокрую газету. — И сделайте мне другой кофе. И другую свежую газету принесите.

Секретарь присаживается на корточки, аккуратно собирая на поднос осколки. Наверное, в этом месте я должна упиваться его унижением, но меня накрывает чувство гадливости. Однако я продолжаю, как ни в чём не бывало:

— Господин Балог, вам выражение «цыганский нож» известно?

— Это идиома.

Он отвечает глухо, не поднимая головы.

— Да. Но вы вполне можете получить её в подарок, если будете слишком часто докладываться Тоту. И работа на ИСБ, как вы, наверное, знаете, вас не спасёт. Дворец, и особенно наша часть, кишит цыганами, если вы не заметили. И знаете, что я скажу? Не только дворец. Нас мало, но мы умеем всегда быть там, где надо. А потом там больше не быть.

Я жду его взгляда. Я знаю, что он будет исполнен ненависти, и готовлюсь его выдержать.

У него печальный, тусклый взгляд.

— Госпожа Хорват… я ведь не ваш враг. И докладываю не из вражды к вам. Я только дополняю показания устройств из вашего кабинета. Это моя работа. Я маленький человек, госпожа Хорват. Я делаю работу, которую брезгуют выполнять вампиры и к которой не приспособлены «волки».

Такого отвращения к себе я не испытывала со времён общения с покойным Марчином Казимежем Твардовским-Бялыляс.

— Идите, — говорю я. — Принесите мне кофе. А потом приготовьте приказ о зачислении в личную императорскую гвардию девицы Рац Катарины тысяча девятьсот восемьдесят девятого года рождения на звание курсанта… сопутствующие указы тоже.

Когда дверь за ним закрывается, добавляю в пространство негромко, но чётко:

— Лаци дурак! — и показываю язык. Наугад, в сторону зеркального шкафа в углу кабинета.

Лаци дурак. Дурак. Дурак. Я выкрикиваю это слово, выходя — выскакивая — из «крутилочки». Если Тот услышит, то отлично будет знать, о ком это. И мне всё равно.

***

Говорят, что у одного иранского офицера из знатной семьи была любовница, танцовщица шестнадцати или семнадцати лет. Она была так красива, что офицер не боялся дарить ей самые дорогие украшения, зная, что ни одно из них не затмит её красоты. Когда она кружилась в танце, разрумянившаяся, с рассыпанными косами, перс приходил в такой восторг, что принимался молиться.

Танцовщица любила его; когда Иран воевал с Россией за Арарат, она поехала за своим офицером на фронт и служила ему там усерднее любой жены.

Однажды ночью лагерь захватили русские. Офицер был тяжело ранен в схватке. Один русский врач, цыган, взялся его выдернуть за усы с того света. Сделал сложнейшую операцию. Танцовщица, которую русские сочли женой офицера, выхаживала возлюбленного днями и ночами. Офицер выжил.

Из благодарности перс подарил доктору свою любовницу.

Её крестили и венчали с цыганом в тот же день в походной часовне, и она больше ни разу в жизни не танцевала.

***

Кажется, я схожу с ума.

Глава III. «Дешевле всего купить беду». Цыганская народная пословица

Я не вполне понимаю, как дожила до следующей пятницы — до возвращения Ловаша (ещё один плюс от прочитывания приказов — теперь я знаю, когда император куда-то собирается, потому что его обязательно должны сопровождать мои гвардейцы в том или ином количестве). Ладислав сделал мне повторную выволочку в понедельник. Как ни странно, не из-за «дурака» и не из-за Балога.

— Что это за чушь? Зачем нам четырнадцатилетняя девчонка?

— Низачем. Кордебалет.

— Это, позвольте, уже не кордебалет. Это, любезная Лилиана, детский сад. Как вам пришла в голову подобная мысль?

— Я сверялась с законами и уставом. Подросток может быть зачислен во все виды сухопутных войск в звании курсанта с четырнадцати лет, в виду особых обстоятельств и по специальному разрешению старшего офицера. Я — старший офицер, а среди особых обстоятельств значится в том числе утрата обоих родителей.

— Лилиана, вы что, ищете законные способы мне досадить?

— Отнюдь. Я могу поклясться, что не предвидела вашей реакции. Она какая-то очень острая, на мой взгляд, — я поневоле раздражаюсь, потому что мои нервы убиты уже прошедшей неделей и особенно выходными в компании сиротки Рац.

— Подпишите аннулирование разрешения и приказов о зачислении девочки в гвардию.

— С чего это?

— С того, что ей нечего там делать. У нас служат «волки». Малышне во дворце не место.

— Курсантам Пиште Лакатошу и Ангелике Шаркёзи по шестнадцать лет, ещё трём рядовым по семнадцать. Катарина повыше и посильнее половины из них.

— Сильнее двух с половиной человек! Великолепно! Курсанты Лакатош и Шаркёзи, а также трое рядовых являются полноценными «волками», поскольку уже проходили через смерть. Катарина — ребёнок. Ещё не хватало, чтобы она совершила попытку суицида прямо во дворце.

— Будет куда лучше, если она совершит попытку суицида днём у меня дома, без присмотра хотя бы одного «волка»? Лучше сразу признайтесь, что вы намерены избавиться от единственного ребёнка Люции Шерифович, ещё и замешав в этом меня.

— Я не убиваю детей!

— Ну да, просто позволяете им умереть, поместив в опасные условия. Думать, что при этом вы остаётесь приличным человеком — немного слишком самонадеянно.

— Лилиана, вы переходите границы. Я ваш начальник.

— Но, слава богу, не хозяин. Вы можете на меня давить, но не вертеть мной и моей семьёй, словно вещицей.

— Это что, бабий бунт? Отлично. Я не хозяин, это правда. Но мы можем просто дождаться вашего хозяина, и посмотрим, что он скажет на ваши выкрутасы.

Мне перехватывает горло, и единственное, что я могу из себя выдавить, это придушенный писк:

— Что? Что?

— Я, может быть, и не ваш хозяин, но зато я знаю, что он приезжает уже в эту пятницу. Вот и посмотрим, как вы запоёте, когда с вами поговорят действительно по-хозяйски. Надеюсь, Ловашу не придётся слишком утруждать себя бичом. Жалко портить такую хорошенькую шкурку.

— ЧТО?!

Сожри меня многорогий, если я понимаю, как у меня в руках оказалось пресс-папье… и как я умудрилась не попасть им в холёное лицо вампира, стоявшего в каких-то восьми или десяти шагах от меня. Гордый и статный першерон чистого серебра врезается в зеркальную дверь шкафа; стекло прыскает, кажется, во все стороны.

— Амальгама! — взвизгивает Тот, отшатываясь и в ужасе глядя на левую руку: тыльная сторона ладони порезана осколками зеркала. На левой щеке у него тоже царапины, хотя и помельче.

— Простите, — выдавливаю я. — Э… могу я как-то помочь?

— Раны от серебра не заживают! Я истеку кровью из-за пореза на руке только потому, что вам вздумалось показать мне характер! — упырь поднимает правой рукой левое запястье и возмущённо трясёт им в воздухе. — Какого чёрта! Что мне теперь делать? Ходить везде с человеком, чтобы постоянно восполнять запас крови?!

— Я могу вырезать повреждённые участки кожи и плоти перочинным ножом, тогда срастётся, как обычная рана.

Ладислав смотрит на меня с изумлением. Не могу поверить, но среди вампиров, кажется, не в ходу такой простой и очевидный способ лечения.

— Действуйте! Скорее!.. Вы с ума сошли, режьте тоньше, вы меня изуродуете!

— Ничего, ткани можно будет растянуть упражнениями.

— Вы представляете себе, насколько это… Господи, не обдели меня милосердием своим — аккуратнее же!.. вы представляете себе, насколько это больно?!

— Я думала, вампиры не чувствительны к боли.

— Не могу поверить, что вы такая невежда. Мы просто хорошо умеем терпеть. Эй!

— На лице тоже царапины. Если вы хотите, можно, конечно, ходить, интересно сочась кровью.

— Пресвятая Богородица, смилуйся! — аккуратнее, я не хочу ходить, как Квазимодо — с одним глазом. Эти ткани, знаете ли, не восстанавливаются!

— Главное, не дёрните непроизвольно головой. Мне и так трудно ровно стоять на цыпочках.

— Святые апостолы! За что мне это наказание!

— Да успокойтесь, я закончила. Держите на память. Можете хранить, как раввин, в баночке с солью.

Тот вылетает из моего кабинета, так и зажав в руке обрезки кожи. Я мизинцем нажимаю селектор:

— Господин Балог, принесите мне чем-нибудь вытереться. Не хочется идти по коридору с окровавленными руками и зря вызывать панику.

В ожидании секретаря я непроизвольно потираю лицо. Наверное, подавая мне мокрое полотенце, венгр задаётся вопросом, не попыталась ли я съесть начальника имперской службы безопасности.

— Вызовите уборщика, тут везде стекло, — морщась, говорю я.

— Да, госпожа гвардии голова.

***

До самого приезда Ловаша от Ладислава ни слуху, ни духу, но мне от этого не легче. Тот не из тех, кто прощает. Если не отомстил сразу — то готовит что-то грандиозное.

Катарина поступает на службу своим чередом — уже в среду она получает обмундирование и учебники: все «волки» имеют право посещать занятия в специальной дворцовой школе и даже сдавать экзамены на аттестаты общего образца. Как опекунша, я злорадно записываю Катарину на все имеющиеся курсы, включая бальные танцы и геральдику (последнюю, кажется, никто, кроме неё, и не посещает; предмет и ведёт-то не отдельный преподаватель, а один из служащих дворцового архива). Надеюсь, хороший массаж мозга вправит сиротке все его вывихи. Да и обычная гвардейская муштра должна бы помочь. Пока же девчонка совершенно непереносима. Образ Прекрасной Мамы тащится за ней по квартире и сверкает нимбом. Кристо, тем временем, бледнеет в страшной эстетической муке, натыкаясь взглядом на торчащие из джинс булавки и зелёные шары на сироткиной макушке и постепенно преисполняется раздражением — что будет, если он рванёт, мне страшно представить даже с учётом моего богатого на опасности опыта.

Ловаш, похоже, ждёт моего прихода. Стоит мне включить рабочий компьютер, как в углу экрана высвечивается значок нового сообщения.

«Лили, зайдите ко мне».

«В кабинет?»

«Да. В тронном зале немножко неудобно разбирать ссору двух ближайших доверенных лиц императора»

Ох. Надо собраться, а то многорогий ведает, чего я ещё с нервов натворю. Почиканного шефа ИСБ для этой недели вполне достаточно. Главное — внутренняя сила. Покажи её, Лиляна. Надо-надо.

Я подрываюсь с кресла как можно решительней и энергичней и немедленно ударяюсь мякотью бедра об угол тумбочки возле стола, да так, что в глазах темнеет. Не мой день. Не моя неделя. Не мой месяц. Может быть, даже не моя жизнь.

— Если меня будут спрашивать, я на совещании по вопросам безопасности императора, — гордо говорю я Балогу. Господи, кому я вру — кто это меня когда спрашивал? Только разве что муж.

Ладислав в кабинете деда уже развалился в кресле с видом раздражающе надменным. На щеке теперь не видно никаких следов, а на руке всё ещё розовеет шрам, и держит её Тот неловко.

— Ну и дела, один в порезах, другая хромает. Вы тут без меня не скучали, не так ли? — Ловаш пышет хорошим настроением и пьёт шампанское. Похоже, поездка выдалась удачной. Я приободряюсь. В конце концов, не может всё быть бесконечно плохо; свою порцию я уже точно получила.

— Я не могу работать, когда скандальные девчонки кидают мне в голову серебряные статуэтки, — с места в карьер отзывается Тот. То ли продолжает речь, начатую до моего прихода, то ли успел себя заранее накрутить.

— Я кинула её в зеркало.

— Совершенно случайно промахнувшись. Я с содроганием думаю о том, что было бы, разбей мне эта штука лицо или даже череп.

— Брось, Лаци, — Ловаш буквально отмахивается от жалоб Тота. — Ты же вампир, твоя реакция лучше. Просто бы увернулся.

— Всё равно это возмутительно, — настаивает Тот. — Я вообще не понимаю, откуда это… асоциальное поведение. Сначала она правит мои приказы, потом пишет свои, а потом дерзит и швыряется казённым имуществом.

— Да ты, милый мой, проканцелярился насквозь, — с той самой очаровательной улыбкой, которая светит с постеров на стенах комнат экзальтированным девочкам, журит внука Ловаш. — Не бывает семьи без ссоры, да плоха та семья, которая с ссорой заканчивается. Лили, садись… садитесь. В нашей семье вы точно не бедная родственница. Шампанского?

— Я на службе.

— Ну вот, и ты проканцелярилась, — Ловаш вздыхает и отставляет бокал, чтобы солидно облокотиться на стол. — Начинаем разбор полётов, господа и дамы. Лили?

— Я просто выполняю свою работу и ваши поручения. Не я придумала включить в мои обязанности все эти бумажки и повесить себе на шею проблемного подростка.

— Брось… те, Лили. Какие там проблемы, я видел досье девочки. Лёгкая истеричность — это перед прохождением через смерть всегда так. Не пьёт, не курит, девственница. Ни одной попытки побега, ни одного привода в полицию.

Я закрываю рукой лицо, потому что чувствую, как его буквально перекашивает, но не нахожу пока слов для возражения. Однако император и не готовился их выслушивать.

— Лаци?

— Её единственная обязанность — хранить вашу смерть, и мы все тут отлично это знаем. Не представляю, как можно уверить себя, что двадцатилетней девчонке, едва закончившей школу…

— Лицей!

— … двенадцать классов и зарабатывавшей на жизнь сотрясанием филе на радость публике…

— Мне нужно ещё одно пресс-папье. Сейчас же.

Тот повышает голос, чтобы перекрыть мои реплики:

— … всерьёз доверят управлять личной охраной императора. Ясно и младенцу, что все решения, которые необходимо принимать на этой должности, должны подготавливаться более опытными и компетентными лицами, которым цыганская девочка с улицы должна внимать благоговейно и трепетно.

— Но ведь у меня всё получается!

— Что конкретно получается? Два часа таращиться на графики и схемы, рассчитанные умными людьми, чтобы потом поставить свою корявенькую подпись?

— Но это и есть моя работа! Я — начальство, я не обязана все мелочи продумывать сама, я должна только принимать или отклонять работу экспертов. И с Катариной я придумала сама. Как ни крути, это лучший выход в ситуации.

— Каким образом возможно принимать или не принимать работу, ничего о ней не зная?

— Вот я и пытаюсь узнать.

— А что с Катариной?

— Она зачислила её в гвардию.

— Курсантом. Ей уже есть четырнадцать.

— Ну, замечательно, давайте соберём всех сосунков Империи во дворец. В этом ведь и состоит смысл существования личной императорской гвардии.

— Помолчите, оба.

Мы с Тотом сверлим друг друга одинаково выразительными взглядами.

— Значит, так. Лили, вам известно выражение «до первого косяка»? — если у Кристо всегда подпрыгивают обе брови разом, вверх-вниз, то Ловаш имеет обыкновение эффектно выгибать одну, правую, бровь и удерживать её на месте достаточно, чтобы это смотрелось выразительно и эротично. Да-да, и такие постеры на радость школьницам у него есть. В смысле, с бровью.

— Известно.

— Лаци, а тебе это выражение понятно? — Ловаш разворачивается бровью к Тоту.

— Вполне.

— Я рад.

Император откидывается на спинку кресла с видом человека, очень довольного хорошо проделанной работой, салютует мне бокалом с шампанским и делает сочный глоток, весьма чувственно приникая полными упругими губами к стеклу.

Вы не поверите, но он и в таком виде на постер снимался.

Когда мы с Тотом выходим из кабинета, он, не смущаясь двух моих гвардейцев, глядит на наручные часы:

— До первого косяка, и я уже засёк время. Мне очень интересно, как долго продержится прекрасный цветок Пшемысля.

Я светски улыбаюсь прежде, чем непринуждённо похромать в сторону своего кабинета.

***

Кристо берёт меня за руку, удерживая в прихожей, пока Катарина, скинув ботинки, уходит в спальню походкой, очень огорчающей её преподавателя бальных танцев. Муж привлекает меня к себе так близко, что его дыхание щекочет мне кожу на виске. Прежде, чем я успеваю толком задуматься о столь непривычно (и неприлично) откровенном жесте, разгадка приходит сама: Кристо начинает шептать мне на ухо.

— Говорят, пёс императора на тебя зол, что ужас.

Ладислав — один из немногих вампиров, понимающих по-цыгански. Правда, быструю речь он понимает не очень хорошо, но шептать — вернее всего. Я тянусь к уху мужа, и теперь моё дыхание шевелит блестящие белые волоски на его коже.

— Небольшие разногласия.

— Говорят, ты его сильно ножом порезала.

Я снова тянусь к Кристо, но так и застываю на цыпочках, не зная, что сказать.

— Лиляна, будь осторожней. Тот за своих горой встаёт, но зато и враг очень злой.

— Он первый начал.

Кристо отстраняется, чтобы взглянуть мне в лицо. Говорит почти одними губами:

— Он. На тебя. НАПАЛ?!

Его челюсти сжимаются так сильно, что на лице выпирают желваки. Я провожу по закаменевшей щеке кончиками пальцев, словно пытаясь расслабить напряжённые мышцы:

— Нет. Нет.

Кристо наклоняется ко мне, и я спешу объяснить:

— Он просто стал говорить гадости. Понимаешь, всё началось вроде бы из-за спора. О занятиях рукопашным боем. Я сказала, что надо обучать и «волчиц» тоже, и начать с меня. Показательно.

— Это невозможно!

— Отчего?

— Я не могу позволить, чтобы посторонние мужики набивали тебе синяки и шишки.

— Ну, ты можешь быть моим постоянным спарринг-партнёром. И тогда синяки и шишки набивать мне будешь тоже ты.

— Нет! Я тебя… не могу! — шёпот не очень подходит для выражения паники, но Кристо справился. Я чувствую, как напряглись его пальцы на моих плечах, почти впиваясь в них.

— Тогда надо допустить всех «волчиц» разом. Но вот именно этого Тот и не разрешает.

Кристо задумывается.

— А если начать пробное обучение на тебе и ещё какой-нибудь женщине? Наверное, получить разрешение на двоих то же самое, что и на одну.

От избытка чувств я даже прижимаюсь головой к его груди:

— Кристо!.. Кристо!..

Сиротка Рац проходит мимо нас на кухню, кинув взгляд, исполненный яда. Мы с мужем неловко отстраняемся друг от друга, ожидая, пока она скроется из виду.

— Кристо, то есть, ты не видишь ничего непристойного в самой идее?

— Э… нет.

— И «волчицы» не поднимут меня на смех, если я предложу им тоже заниматься рукопашкой?

— Э… откуда такие мысли вообще? Они же все учатся охоте, они же «волчицы».

— Ну, мне Тот сказал.

Кристо пожимает плечами и бормочет самое цыганское восклицание на свете:

— Гадже.

Если перевести максимально точно по смыслу, получится примерно так — «Эти нецыгане сами странные, идеи у них странные, и смотрят на мир они как-то странно, вообще ни с чем не сообразно». Таким восклицанием реагируют цыганские девчонки на замечание прохожего, что в огромной юбке они не смогут забраться на вишню или яблоню за лакомством; оно срывается с губ моего дяди, когда он видит, как выбрасывают замечательную керосиновую печь пятидесятых годов производства, которую всего-то надо почистить и в одном месте поправить; поцелуи на свадьбе, голубцы всего с одним-двумя видами мяса, неумение перечислить своих родственников хотя бы до четвёртого колена во всех областях Империи, выброшенные велосипеды и скупость в подарках — всё это вызывает у цыган короткое, звонкое замечание: «Гадже». Справедливости ради, надо сказать, что второе по популярности высказывание — «Рома», что значит: вечно у цыган всё как-то сумбурно, переполошно, горячно, неровно, легкомысленно и крикливо. Выиграть в лотерею пятьсот крон и на радостях прокутить со всей махаллой две тысячи; пойти за пивом, пропасть на два месяца и вернуться в новых штанах и женатым; разругаться вдрызг с лучшим другом, поспорив, кто кого больше, крепче и вернее любит… «Рома!» — «Цыгане есть цыгане!»

Косясь на прикрытую дверь в кухню, Кристо касается губами моего лба, а потом идёт в спальню — переодеться. Я захожу в санузел. Вымыв руки, вглядываюсь в зеркало: мне кажется, или у меня стали темнее веки — почти как у вампира? Я тихонько трогаю их пальцем, но не могу прийти к однозначному выводу. Я не изменилась ни на миллиметр — и всё же лицо в зеркале как будто чужое.

Я прохожу на кухню, чтобы поздороваться со свекровью и подать ужин. От плиты тянет жареным мясом и варёной картошкой. Кухонный стол пуст, да и на кухне никого нет — пока я возилась, все уже расселись в гостиной.

Фартук, в рыбках и яхтах, купил год назад Кристо — явно с намёком на пластиковую шторку из ванной, в которой я когда-то продефилировала мимо него… чертовски давно, ещё в Пшемысле. В тот вечер картошку на моей кухне варил будущий император будущей (и прошлой) Венской Империи, а Кристо был в моих глазах не больше, чем «волчонком», требующим натаски, и дальним родственничком из провинции, нуждающемся в воспитании.

Я беру стопкой три тарелки, белого фарфора, с видами Вены на донышке — тоже напоминание о прошлом, наш первый с Кристо, почти случайный поцелуй — и вхожу с ними в гостиную.

Гостиная тоже пуста, и это на пару секунд вышибает меня из колеи. Наконец, пожав плечами, я ставлю тарелки на стол, приношу сковородку с кебабом из баранины, кастрюлю с картошкой и другую, поменьше, с соусом, раскладываю приборы.

— Эй! Еда на столе.

По обычаю, молодая жена ест после всех, на кухне. Так что со стороны домашних — просто наглость задерживать мой ужин, опаздывая на свой.

— Эй! Аллё! Цыгане!

Я заглядываю в обе спальни по очереди, но они тоже пусты. В воздухе слабо витает запах чистых здоровых тел… но где сами тела? В недоумении я встаю посреди прихожей.

— Эй… эй? Кристо? Тётя Дина?.. Ладислав? Что происходит?

Тишина длится секунды две; затем в двери за моей спиной протяжно щёлкает, открываясь, замок. Я резко оборачиваюсь и на всякий случай пячусь, пока не натыкаюсь спиной на стену. Дверь распахивается. Босые ноги обдувает сквозняком.

За ней никого нет.

Я некоторое время всматриваюсь в дверной проём. Никакого движения; только отчего-то лампочка в фойе помаргивает, да и вообще светит тусклее обычного. Пальцы левой руки складываются в «козу» сами собой. Нервно оглянувшись ещё разок, я делаю шаг, и другой, и ещё несколько шагов, пока не переступаю порог квартиры.

Кресло для охранника пусто, хотя запах дезодоранта ещё так чёток, что ясно — парень Тота отсутствует не больше нескольких минут. Я прислушиваюсь. Если тут кто-то и есть, то он не дышит, а это — чертовски плохие новости. Практически все мятежные вампиры ныне связаны нерушимой для упырей клятвой на крови, однако интересовать я могу не только их. Год-полтора назад я перебежала дорогу мёртвым жрецам из соседней Польши. Те же вампиры, только в профиль — вместо крови питаются едой с кладбищ.

Тихо жужжит лампочка в плафоне. Откуда-то снизу, далеко и тихо, на пределе слышимости, доносится пение вроде церковного.

Я наматываю фартук на левую руку — будто в кофейне перед дракой — в правую удобно, привычно ложится рукоять серебряного ножа. Серебра боятся не только вампиры.

Лифт нехорош: будет видно, на каком этаже я вышла. И вполне возможно, что на первом меня и так ждут возле лифта. Я спускаюсь парадной лестницей, стараясь переступать босыми ступнями так бесшумно, как это вообще возможно. Вампира я не обману, а вот у мертвецов из литовских земель слух не лучше человеческого.

Пение становится заметно громче с каждым пролётом. Это нервирует меня; я подумываю о том, чтобы вернуться в квартиру и забиться, скажем, на верхнюю полку стенного шкафа. Но там мне станет ещё страшнее уже минут через пять или десять, и я без особого сожаления отбрасываю идею.

Все этажи пусты, и будки с часовыми — у двери на улицу и у калитки в ограде — тоже. Я чувствую себя мишенью, оказавшись в открытом месте; сердце колотится где-то у горла.

Пение доносится теперь отовсюду, так громко, словно в одной из припаркованных неподалёку машин включена магнитола. Единственный звук на улице. Ни шума машин от бульвара. Ни человеческих голосов откуда-нибудь из окон. Ни ропота от пожелтевших листьев на редких деревьях. Ни одной ноты из привычной до незаметности какофонии города.

Лёгкий порыв ветра проносит по асфальту скомканный пакет, из тех, что шуршат от каждого движения. Этот пакет молчалив. Он останавливается у столба, словно поджидая меня, и я почти машинально делаю несколько шагов в его сторону.

Никогда не слышала ничего прекраснее. Музыка охватывает меня со всех сторон, громкая, плотная. Прекрасная. Прекрасная. Я чувствую, как она вливается в мои вены, делая их упругими, наполненными; как она скользит по моей коже подобно рукам любовника. Она окружает меня, словно вода, и я пью её, захлёбываясь, задыхаясь — живую и животворящую. Она во мне, я в ней, мы — одно; от этого чувства, от счастья и наслаждения я принимаюсь рыдать — сладко, сладко, сладко…

Пф-ф-ф. Вода.

Самая обычная холодная вода — кто-то плеснул её мне в лицо, наверное, целое ведро холодной воды.

Пф-ф-ф. Кхр-р-р. Кхе-кхе-кхе.

Что, чёрт спляши на моей могиле, тут происходит?

Я пытаюсь откинуть с лица мокрые пряди и в результате провожу по нему сочащимся водой матерчатым комком — моим фартуком. Хорошо ещё, что не правую руку подняла — в ней всё ещё нож. Был бы, однако, фокус. Я сердито стряхиваю тряпку на пол, убираю, наконец, волосы и оглядываюсь.

Кто все эти люди? Почему они в рясах? Почему надвинули капюшоны на головы? Фыркнув ещё разок, я потягиваю носом — мужчины… вампиры. Вокруг меня добрая дюжина вампиров. Лиц не разглядеть, из-под капюшонов видны только подбородки, и ни один не кажется мне знакомым.

— Где я?

Кажется, это самый глупый вопрос в сложившейся ситуации. Глупее было бы спросить только: «Кто вы?» и потребовать вдобавок предъявить документы.

Моя форма спереди мокра насквозь, и ноги стынут от камня под ногами.

— Не следует бояться, дитя, — мягкий мужской голос доносится из-под одного из капюшонов. Я не могу понять, из-под какого, и сурово вглядываюсь в один из подбородков наугад. Тем более, что этот подбородок ничуть не хуже любого другого: гладко выбритый, голубовато-белёсый, чуть удлинённый. — Вы среди мирных людей.

— Вот уж людьми-то от вас не пахнет, — не удерживаюсь я от замечания и вглядываюсь в выбранный подбородок совсем свирепо. Надеюсь, это выглядит так, будто я уверена в себе и чувствую контроль над ситуацией.

Пальцы почти что сводит на рукояти ножа.

В помещении, похожем на подвал не то замка, не то очень старого лабаза, тишина стоит буквально могильная. Ни звуков дыхания, ни бурчания в животе, ни хотя бы капель из неисправного крана или стучащей по окну ветки: только моё собственное сердцебиение и голос моего собеседника.

— Я использовал слово «люди» в философическом смысле, — поясняет голос. Так, похоже, говорят правее, тем более, что подбородок, на который я пялюсь, совсем не шевелится. Я осторожно перемещаю взгляд, делая вид, что задумчиво осматриваю своих похитителей. — Если вам угодно, вы — среди мирных вампиров. Но мне нельзя продолжить, не взяв с вас клятвы о сохранении нашей тайны.

Что же — если их интересуют клятвы, то убивать они меня пока не думают, так что соглашаюсь я охотно:

— Валяйте. Берите. Чем поклясться?

— Мы знаем, что цыгане могут слагать с себя обязательства, данные инородцам. Поэтому вы поклянетесь не мне, а брату Кораллу. Он цыган и примет у вас настоящую цыганскую клятву.

Один из лжемонахов выступает вперёд и откидывает капюшон, чтобы я могла убедиться, что он цыган. Когда его обратили, ему вряд ли исполнилось хотя бы двадцать лет: тонкий, нежный, он, как часто бывает с цыганскими юношами, выглядит даже младше своего возраста. Взгляд обведённых тёмными кругами глаз мягок, когда он приветствует меня по-цыгански:

— Будь счастлива, сестра. Я — Коралл.

Ох. Ох. И как мне объясняться с Тотом? Есть вещи, через которые я не готова переступить. Например, цыганские клятвы.

Если только ребята не шутят, и я действительно ещё увижу Тота.

— Можно мне для начала присесть на что-нибудь сухое? — хмуро спрашиваю я, соображая, как выкрутиться из этой весьма неприятной ситуации. Коралл, замявшись, переводит беспокойный взгляд куда-то за моё правое плечо. Я нарочно не оглядываюсь. Лучше пусть моё поведение выглядит пренебрежением, чем потерянностью.

— Брат Коралл, помогите госпоже Хорват. Дитя моё, я должен попросить вас убрать пока что оружие. Оно вам ни к чему, право.

Ну, теоретически, я могла бы захватить заложника, приставив к горлу одного из вампиров лезвие. Чисто теоретически. Но практически я выбираю вытереть лезвие о штаны сзади и задвинуть его в ножны.

— Холодно у вас, — жалуюсь я, переступая, чтобы не стоять в луже. — У меня вся форма насквозь.

Может, попросить у них сухую одежду? Пока буду переодеваться, что-то придумаю. Но безымянный голос произносит за моей спиной:

— К сожалению, сухого платья для вас мы не имеем.

Что-то напоминает мне его манера выражаться! Коралл тем временем отводит меня прочь из лужи воды.

— И стула, чтобы предложить вам присесть, у нас тоже нет. Но, если вам нехорошо, брат Коралл будет вас поддерживать.

— Благодарю, мне уже лучше, — настолько сухо, насколько это возможно в мокрых тряпках, отвечаю я. Терпеть не могу, когда до меня дотрагиваются вампиры. Ну, может быть, кроме одного. Похоже, клятвы не избежать… и вдруг я понимаю, что держать Тота в безвестности мне скорее нравится, чем наоборот. В конце концов, это он — глава ИСБ — не сумел элементарно обеспечить мне достойную охрану. Меня выкрали из-под носа его бравых парней! Может быть, в других обстоятельствах эта мысль не привела бы меня в восторг, но тут, где мне, кажется, реальная опасность не угрожает… а, кому я вру — в любом случае эта мысль привела бы меня в восторг.

Ждёте моего первого косяка, господин Тот, да?

— Икону-то давайте, — требую я. Брат Коралл извлекает небольшой, с книгу, образ из глубин своей рясы; он держит его через ткань, чтобы не осквернить. Я произношу слова клятвы, беря икону в руки. Брат Коралл принимает её обратно и кивает, глядя мне за спину — стало быть, на пахана. Теперь я, наконец, позволяю себе обернуться. Главаря я узнаю сразу, по тонкой светской улыбке. Больше ничем он от остальных фигур в рясах он не отличается. Даже позы у всех одинаковые: руки на груди, как у настоящих монахов. И голые ноги — в грубых сандалиях.

— Прежде всего, — заговаривает снова главарь, и слова его кажутся вырезанными из самого бархатного бархата на свете, — я должен извиниться за способ, которым вы были доставлены сюда. Однако никакой другой возможности привести вас не было. Дело в том, что вас охраняет императорская служба безопасности. Мы не могли передать вам послания — оно было бы немедленно прочитано, не могли позвонить вам — звонок был бы прослушан. Нам оставалось вас буквально похитить.

Если это первая тайна, которую я должна была узнать, то вечер обещает быть скучным.

— «Вы» — это кто?

— Мы, — вампиры как будто вытягиваются в струнку, — единственный монашеский орден вампиров. Cantus lanii.

— Песня, э… ламии?!

— Lanii.

Сожри меня многорогий, если это словечко входило в лицее в наш курс латыни. Видя моё замешательство, главарь пробует на немецком:

— Граувюргер.

Я качаю головой:

— На что хоть это похоже?

После паузы упырь отвечает кратко:

— Птичка.

Я глубокомысленно киваю.

— А от меня вам что надо?

— Мы хотим попросить вас убить императора.

Ох, и попала я. Ох, и попала.

***

Говорят, что в Иванице на исходе зимы, во время похорон, в гробу села мёртвая девочка и сказала:

— Цыгане! Не празднуйте Пасху в этом году, иначе умрёте!

Весть об этом разнеслась по Империи моментально. Цыгане были очень встревожены и всё судили да обдумывали: праздновать или нет? Наконец, решили: за девочку говорил дьявол, чтобы искусить и напугать цыган. Чтобы оказать Господу уважение, праздновать надо. А если умрут от этого, то была на то Божья воля.

Пасха в тот год была самая печальная. Ложась спать под утро, каждый попрощался с близкими. Каждый был готов не проснуться утром.

Потом целую неделю все пили: радовались, что Господь защитил.

Глава IV. «Вина не пил, а усы намокли». Цыганская народная пословица

Наверное, всё написано на моём лице: «пахан» спешит успокаивающе повести рукой.

— Не стоит пугаться раньше времени, дитя моё. Если бы мы были злодеями, не легче ли бы нам самим убить вас, так легко полученную? В этом случае тот, кто называет себя Ловашем Батори, стал бы уязвим для нас, не так ли?

— Его охраняет ещё и гвардия.

— Полностью состоящая из «волков», даже не из вампиров. Но, повторюсь, мы не злодеи. Мы не желаем зря пролитой крови. Мы полагаемся на ваш сознательный выбор.

— Вы предлагаете мне сознательно убить императора? Того, кто спас меня от ярости толпы во время антипрусских беспорядков?

— Да. Того, кто присутствовал на вашей свадьбе, как ваш названый отец, и того, кто является вашим ритуальным мужем. И, если я правильно понимаю, вашего возлюбленного.

— Неправильно понимаете. У цыганки не может быть возлюбленного. У цыганки может быть только цыган… муж.

Смех у моего собеседника мягкий и какой-то мелкий.

— В плане физическом, может быть, и так. Но я, как лицо духовное, и план имел в виду духовный.

Я пожимаю плечами:

— Как бы то ни было, чем дальше мы перечисляем, тем более очевидно, что у меня нет причин убивать Ловаша Батори по сознательному выбору. Разве что вы мне голову заморочите вашими песнями.

— Мы не злодеи, — повторяет главарь третий раз. — Тайна, которую я вам открою, не может не привести вас к нужным выводам сама по себе.

— Ловаш ест по ночам христианских младенцев? — предполагаю я.

— Нет… нет, конечно.

— Надругался над сорока сороков девственниками, и все, как один, были мальчиками из церковного хора?

— Ваше воображение изумительно!

— Намерен развязать мировую войну, в ходе которой будет систематически истреблять мирное население захваченных территорий?

— Насколько известно, нет.

— Он турок?

— Госпожа Хорват! — вампир вскидывает руку. — Просто послушайте.

— Мне трудно, — признаюсь я. — От мокрой одежды меня знобит, и я устала стоять. Я не могу сосредоточиться.

— Брат Коралл…

Цыган развязывает пояс-верёвку и начинает стягивать с себя рясу. Я напрягаюсь — он что, мне её в рот засунет? Но Коралл спокойно складывает её в три или четыре погибели и кладёт на пол, жестом предлагая мне сесть. На нём остаются одни только штаны.

— Садитесь, — главарь тут, похоже, говорит за всех. Я опускаюсь на не самое мягкое из сидений в мире и всем лицом изображаю готовность слушать.

— Итак… тот, кого вы знаете, как Ловаша Батори…

— Так он не Батори на самом деле, да?

— Не по отцовской линии. Госпожа Хорват, я сейчас попрошу вас выслушать меня без вопросов вплоть до той поры, пока я сам не предложу вам их задавать, ладно?

Я киваю.

— Тот, кого вы знаете, как Ловаша Батори, госпожа Хорват, очень, очень стар для вампира.

Ох, можно подумать, для человека он молод. Я прикусываю кончик языка, чтобы не произнести это вслух. Что-то меня несёт последнее время.

— По нашим данным, ему около шестисот лет, — продолжает кровосос. — Именно в период от шестисот до семисот лет, как вам, должно быть, известно, вампир впадает в старческое безумие.

Я киваю, мучительно размышляя, что мне всё-таки напоминает его манера говорить. С акцентом, например, всё ясно, акцент — прусский. А вот интонации — и то, как он строит предложения…

— В этом состоянии он исключительно опасен для окружающих. В конечном итоге он начинает убивать себе подобных и умирает сам, но сначала безумие не так очевидно… и, будучи правителем огромной империи, вампир может успеть натворить дел. Развязать мировую войну, издать большое количество жестоких законов, из-за которых тюрьмы переполнятся и заключённые начнут умирать с голоду… да вообще что угодно. Если в руках вампира, одержимого старческим безумием, сосредоточена огромная власть над миллионами людей, и он неуязвим при этом для любого, решившего остановить его… вы понимаете, что это значит, я думаю.

— Вы из Кёнигсберга, — уверенно произношу я, потому что именно в этот момент меня озаряет. — Вы нарисовали мой портрет, когда мне было пять… неполных шесть лет. Изобразили меня маленькой феей, пьющей нектар из цветов. Я позировала вам в розовом сарафане с пышной юбкой, каждое утро, в парке.

Монахов наконец-то пронимает: они все, как один, поворачивают в сторону моего собеседника подбородки. Вожак некоторое время стоит неподвижно.

Потом он поднимает худые, очень худые бледные руки и откидывает капюшон.

— Не думал, что доведётся так встретиться, — медленно произносит он. — Я бы ни за что не узнал вас, если бы вы не вспомнили меня первой.

— Ну, в отличие от вас, я изменилась, — замечаю я. У герра фон Адлигарба всё то же вытянутое лицо с коротким вздёрнутым носом и очень светлые серые глаза. Верхняя часть лица закрыта узкой чёрной маской, но я помню, что веки у него, как у всякого вампира, тёмные. Тогда, в детстве, я ещё не умела различать вампиров и думала, что странный художник, каждое утро раскладывающий мольберт в парке возле моего дома, просто не высыпается. Интересно, сохранилась ли картина? Он показал мне её, но не подарил, унёс с собой. Спрашиваю я, впрочем, совсем о другом:

— Вы хотите, чтобы я убила императора, господин фон Адлигарб?

— Да, госпожа Хорват. Именно об этом я прошу вас.

Пепельные волосы, раньше длинные и вьющиеся, свободно падающие на плечи, теперь пострижены очень коротко, из-за чего он выглядит гораздо старше… или упырь просто давно не ел человеческой крови.

— Вы знаете, — проникновенно говорю я. — Это уже второй случай, когда ко мне подходит вампир и предлагает сделать нечто идиотское и почти невозможное. То, что я, как дура, повелась первый раз, не значит, что соглашусь во второй. Можете меня хоть на куски тут резать, но я не собираюсь идти и убивать Ловаша Батори. Нет. Да и вообще мне странна забота о бедных гражданах Империи со стороны упырей, получающих свою порцию крови слишком очевидно не по карточкам. Нет. Нет. Нет. Нет. НЕТ.

Фон Адлигарб качает головой, мягко улыбаясь.

— Милая Лилиана… вы что же, решили, что вас просят убить его прямо сейчас? Ведь он ещё не проявляет признаков безумия, не так ли? Вы видите его каждый день, что скажете?

Я пожимаю плечами:

— Вроде бы вполне здоров. Мужчина в расцвете сил.

— Значит, нет никакого резона убить его сейчас. Вам придётся несколько лет наблюдать за ним, чтобы поймать нужный момент… или получить наш сигнал, если вы сами окажетесь недостаточно наблюдательны.

— Или вам стоило похитить меня тогда, когда его безумие уже обнаружилось бы, чтобы я была уже под впечатлением, и поразить меня своей идеей прямо в сердце, — предполагаю я.

Упырь опять качает головой:

— В этом не было бы никакого смысла. К тому моменту узы крови между вами были бы уже слишком крепки, так крепки, что вы отказались бы нас выслушать или даже мгновенно перешли к атаке при одном упоминании возможного убийства императора.

— Узы крови? — теперь головой трясу я. — На самом деле, я ему не дочь. Это не больше, чем слухи. Его настоящая дочь…

— … была вашей троюродной сестрой и умерла в шестнадцать лет, — фон Адлигарб небрежно взмахивает рукой. Интересно, есть ли хоть кто-нибудь, для кого эта информация стала таким же откровением, как для меня год назад?.. — Я говорю об узах крови, связывающих вампира и его «крёстного». Если «крестник» тоже вампир, ему достаточно ритуально выпить крови один раз, чтобы навек привязаться. Но если он «волк», связь устанавливается и усиливается очень медленно, и то при условии, что «волк» повторяет ритуал кормления кровью — от одного «вампира»! — регулярно… как вы и ваш муж. Сейчас вы ещё привязаны к императору больше психологически, чем магически, и можете помочь нам.

— Но я не буду убивать его сейчас, а когда он обезумеет, получается, уже не смогу об этом и думать, — указываю я.

— Именно поэтому вам необходимо прервать связь.

— Каким образом это вообще возможно? Я не могу начать отказываться от крови Батори, все сразу насторожатся.

— Вам и не нужно. Вы сделаете это тем же способом, каким воспользовался каждый в нашем ордене, чтобы освободиться от власти своей «семьи».

Фон Адлигарб делает паузу, явно рассчитанную на мой вопрос. Не люблю подыгрывать, но мне и правда интересно.

— Это каким?

— Мы не можем открыть вам, пока вы не будете духовно готовы совершить то, что необходимо.

Я закатываю глаза. И стоило ради такого драматические паузы держать.

— А отчего вас так волнуют грядущие мировые войны и переполненные тюрьмы? Разве такая обстановочка для упырей не рай?

Фон Адлигарб подходит ко мне. Я непроизвольно напрягаюсь, но он только кладёт руку мне на голову и… гладит. Словно маленькому ребёнку. Рука у него холодная, как треска на витрине.

— Милая Лилиана, цель нашего ордена — спасение и охранение человечества. Мы верим, что для того Господь и создал таких, как мы, ибо дано больше тому, с кого спросится больше. Вы упомянули, что мы питаемся кровью не по талонам. Это правда. Устав нашего ордена требует, чтобы в пищу были употреблены только преступники: убийцы, насильники, маньяки… Но очищение от них мира — не единственный из необходимых способов хранить людей. Возможно, вам неизвестно, но ещё в прошлом году над Европой висела огромная опасность. Клика мёртвых жрецов из Польской Республики чуть не выпустили наружу проклятье, открыв могилы легендарных носителей силы прошлого. Мы сумели направить против них одну «волчицу», и в итоге осквернители могил оказались повержены. Вы удивитесь, но вы знали эту «волчицу». Вы её убили вскоре после.

Холодные пальцы отводят прядь волос от моего лица.

— Цыгане не любят рассуждать об общественном благе, мне понятно это, — голос вампира стелется мягко, как ветер летнего вечера по полевой траве. — Настоящая цыганка захочет узнать свою личную выгоду. Мне есть чем заплатить вам. Не презренным металлом, нет… но очень важной, может быть, самой главной тайной вашей жизни.

Он нежно треплет меня по щеке. Я отстраняюсь:

— Если это тайна вроде той, что про жрецов, то она мне не интересней позавчерашней яичницы.

— Нет. Я же сказал: ваша тайна. Намекну… вы замечали, милая Лилиана, что вам несказанно, необычайно, невероятно везёт? Стоит вам заблудиться в необжитом лесу, и вы выбредаете на часовенку у родника, или избушку лесника, или группу туристов с компасом, готовых вывести вас к дороге… Упав с крепостной стены, вы попадёте точнёхонько в проезжающий мимо возок с сеном, а, вознамерившись полакомиться отравленным молоком, неосторожно прольёте весь стакан себе на одежду… Вам ведь знакомо то, о чём я говорю? Премилое свойство, которое, однако, может обернуться для вас совершенно неожиданной опасностью… равно как и для ваших близких. И вы на грани того, чтобы нести смерть родным одним своим присутствием, вы знаете это? У нас есть очень много ответов, милая Лилиана. Ответов на вопросы, которые вы даже ещё не умеете задавать. Подумайте об этом; мы дадим вам неделю. Теперь идите. Наши песни проводят вас нужным путём.

***

— Вот уж нет. Если говорить о косяках, то этот — точно не мой, — я с наслаждением улыбаюсь Тоту в лицо, развалившись в кресле. Как ни странно, после моего чудесного появления у собственного подъезда ребята Ладислава доставили меня не в застенки ИСБ, а в одну из «переговорных комнат» центра. Здесь очень уютно: обои кремовые, кресла мягкие, бар в углу. Гораздо лучше, чем у «монахов». Правда, и держат меня здесь дольше. — Я никак не прокололась в своей работе. В отличие от службы безопасности, бездарно упустившей объект. И да, я согласна, что о косяке надо доложить императору. Отчего бы и нет. Ему стоит поразмыслить над тем, что было бы, если бы с дыркой в схеме безопасности экспериментировала не я, а один из его врагов.

— Копыто вам в лоб, просто скажите, как вы это сделали, и я отлично позабочусь о том, чтобы вы не смогли это сделать ещё раз! — Тот, против обыкновения, не сидит, а мечется по «переговорной» на скорости, близкой к сверхзвуковой.

— С чего бы мне закрывать ваши косяки? — осведомляюсь я, чувствуя, что губы расползаются всё шире и шире.

— Хотя бы с того, что я — ваш начальник, и я могу просто велеть вам написать отчёт.

— О том, как я провожу своё служебное время — с удовольствием. А моя частная жизнь — это моя частная жизнь. Она моей службы не касается никак. Только вашей. Можете спросить у Ловаша.

Тот аж на месте встаёт — словно на столб налетел.

— Ну же, вам это ничего не стоит, — я откровенно дразнюсь. — Не может же одна цыганская девчонка двадцати пяти лет быть хитрее, чем вся имперская служба безопасности во главе с двухсотлетним вампиром? Ну, признайте, вы уже завтра поймёте, как я это сделала.

— А если нет… — угрожающе начинает Тот.

— А если нет, я сама устраняю косяк. Но взамен полностью принимаю ответственность за свою работу, без вашей мозготрёпки. И выхожу из дома, когда захочу, а ваши ребята исправно меня прикрывают. Справедливо, не так ли?

Тот раздумывает недолго.

— Я найду. За неделю.

— Вы мне льстите.

— Дамам положено льстить.

— А отвечать? Я вам вопрос задала.

Тот, кажется, сейчас лопнет от ярости. Не будь он вампиром, покраснел бы, как помидор.

— У вас всё равно ничего не получится. Такое удаётся только раз.

— Но вы принимаете моё условие? Или я иду сразу к императору. Ему будет интересно узнать… правда, наверное, не как я обошла ИСБ, а что я вообще смогла это сделать.

Тот нехотя протягивает мне руку, и я жму её. Правда, радоваться по-настоящему пока что рано: мне предстоит увидеть мужа и объясняться с ним, а я, между прочим, успела устать и чертовски хочу спать.

— Ладислав?

— Что ещё?

— Можно, я не пойду до гаража?

— Что?

— Можно, меня туда отнесут? У меня ноги гудят, и голова.

— Хорошо же вы погуляли.

— Угу.

— Сколько километров?

— Сколько надо.

— В любом случае, у меня в штате нет ни одного носильщика. Вам придётся идти самой.

— Вы бессердечны, — я сползаю в кресле немного вниз.

— Зато формально прав, совсем как вы.

— Угу, — теперь я разворачиваюсь так, чтобы голова легла на подлокотник, а второй подлокотник оказался под коленями. Оба подлокотника — очень широкие и мягкие, и сиденье им под стать, так что я уже чувствую, как на этом плюшевом великолепии начинаю погружаться в дремоту.

— Что вы делаете?

— Угу… Ой. Сплю.

— Даже не пытайтесь…

— Да я уже.

— … не пытайтесь вызвать к жизни во мне джентльмена. Я асексуален, мне безразличны бабьи штучки. Я вас никуда не понесу.

— Угу.

— И безжалостен. Как всякий упырь.

— Угу. Свет не выключите?

Я слышу, как Ладислав топчется где-то в районе двери. Потом он подходит… и укрывает меня своим знаменитым чёрным плащом, как одеялом. Выключает свет и уходит.

Что бы Тот ни говорил, но он — внук Ловаша, и я это знаю. «Узы крови» бывают не только волшебными.

***

Меня будит стук в дверь «переговорной». Едва я успеваю разлепить веки, как она открывается, пропуская незнакомую мне девушку в форме «безопасников» и с подносом в руках.

— Доброе утро, госпожа гвардии голова. Господин Тот велел принести вам кофе и завтрак.

Я благодарю девушку вялым мычанием. Кресло всё же не кровать, и у меня основательно затекло во время сна тело, а я к тому же не могу толком пошевелиться, разбитая утренней «волчьей» слабостью. Ну, почему у вампиров она длится минуты, а у нас…

— Не поможете мне сесть?

— Конечно, госпожа гвардии голова. Одну минутку.

Девушка возится где-то со стороны моих ног, очевидно сервируя стол (или тайно готовя помещение к операции по удалению у меня поджелудочной, кто знает, мне не видно). Потолок в «переговорной» такой же кремовый, как стены.

Обычно моё настроение идёт вверх вслед за уровнем кофеина в крови, но не в этот раз. Чем чище становится в мозгах, тем яснее я предвижу реакцию Кристо на моё исчезновение. От него, как от Тота, не отвертишься.

Может быть, я просто воскресенье пересижу у «безопасников», а в понедельник явлюсь на службу, как ни в чём не бывало? Не будет же Кристо на меня на службе вопить?

Ох, вечером же всё равно надо будет пойти домой.

Не хочу домой. Чертовски не хочу домой.

— Я — не — хочу — домой.

Ну да, я сказала это в трубку принесённого мне девушкой телефона: каким-то образом Кристо догадался искать меня именно в ИСБ. Каким-то образом у него есть ещё и их телефоны, хотя я могу поклясться, что никогда не записывала ни одного. Вот Кристо позвонил, а девушка принесла трубку мне. А я сказала: «янехочудомой».

После паузы голос мужа в трубке уточняет:

— В каком смысле?

Я гляжу на картину на стене — чудесный морской пейзаж в золочёной рамке — подбирая слова. Не нахожу ничего элегантного и брякаю как есть:

— Ты злишься и начнёшь кричать. Я не могу, когда на меня кричат. У меня сразу рвота. Серьёзно.

— Когда это я на тебя кричал?

— Никогда.

— Ну и всё.

— Но я тебя раньше так не злила.

Мы молчим друг другу в трубку. Не знаю, что он разглядывает со своей стороны. Наверное, улицу за окном. Кристо почти всегда отходит к окну, когда звонит с мобильного. Даже если ловит отлично.

— Лиляна, я не буду на тебя кричать. Так когда ты приедешь?

— Не знаю, я проснулась только что. Через час, наверное.

— Ладно. Я сделаю чаю, и мы поговорим. От разговоров тебя не рвёт?

— Нет. Но ты там себя не накручивай, пожалуйста.

— Кто ещё накручивает. Приезжай. Я жду.

Губы у него сжаты так плотно, что кажется — склеены. Или вырезаны на лице, как в дереве. Он принимает меня буквально с рук на руки — всю дорогу до квартиры один из дуболомов Тота цепко держит меня чуть выше локтя и отпускает, когда Кристо берёт меня за ладонь, сверкнув в безопасника синим из-под ресниц. О, я знаю, как трудно бывает выдержать его прямой взгляд. Безопасник буквально отшатывается от меня.

В квартире тихо. Все двери закрыты. Кристо ведёт меня в спальню, где уже стоит накрытый столик на колёсиках: только чайники и две чашки. Пахнет чаем, ошпаренной земляникой и мятой. Как я люблю. Меня всегда поражала способность Кристо то ли точно отслеживать, то ли метко угадывать вещи и блюда, которые мне нравятся. Промахнулся он только с рестораном, и то совсем не потому, что мне не нравится венгерская кухня. Просто мой муж с трудом представляет себе, что можно хотеть разнообразия. Он чувствует себя спокойно только тогда, когда хорошее повторяется раз за разом.

У него горячее твёрдое тело; мне очень нравится, как он прижимает меня к себе.

— Не будем начинать разговор, как враги, да? — шепчет он. — Я на твоей стороне, помнишь?

Не уверена, что именно сейчас тоже. Игра, которую я начала, ему чертовски не понравится. Но я киваю, проводя щекой по тонкой ткани рубашки, просто чтобы успокоить его. Он вздыхает, отпуская меня. Я вдруг замечаю, что на подоконнике в стеклянной банке стоят охристо-жёлтые листья каштана — как растопыренные пятерни.

— Если в тебе и есть что-то постоянное, так это осеннее безумие, — говорит муж, беря ту чашку, что потяжелее: с пейзажем старой Буды, одной синей линией на матово-белых боках.

— В каком смысле? — моя чашка поменьше, покруглей и без рисунков; из-за тонких стенок она обжигает мне пальцы.

— Каждую осень ты вляпываешься в приключения. В позапрошлом году ты в одиночку переходила линию фронта ради дурацкого обряда. В прошлом — бегала по литовским лесам в поисках дурацких могил. Теперь опять что-то такое же дурацкое. Я только надеюсь, обойдётся без сопутствующего бродяжничества.

— Ну, Кристо!

— Я не кричу. Но я же могу немного… пожаловаться на жизнь? И напомнить, что я просил тебя о чём-то. Не злить Тота, например. Я молчу о том, что ты меня напугала. Это не очень честно, тебе не кажется?

— Я не злю. Он первый начал. Устроил на ровном месте борьбу за власть.

Кристо выпускает воздух сквозь зубы.

— То есть это ещё и борьба за власть?

— Нет, это не борьба за власть! Это борьба за меня. Я человек, а не кукла, и он это должен понять.

— Конечно, не кукла, но если ты вляпалась в борьбу за власть…

— Кристо, прекрати. Ты меня вообще представляешь одержимой идеей получения власти? Ну, и вообще, ты на чьей стороне? Только что говорил, что на моей.

Он взглядывает на меня прямо и твёрдо:

— На твоей. Но именно поэтому я имею право знать, что ты не в опасности, и иметь представление, что происходит.

— Имеешь, но… всё, что будешь знать ты, будет знать и Тот. Или он сейчас подслушает. Или он найдёт способ из тебя вытянуть. И тогда я проигрываю. Он просто втаптывает меня в грязь. Послушай, я знаю, что я делаю. Я вовсе не намерена причинять себе вред. Я… увидела безопасный способ выходить из-под наблюдения ИСБ. Нашла у них «дырку». Подумай, то, что я её нашла, означает, что хоть кто-то за ней сейчас следит. А ведь прежде за ней не следил никто. И что безопасней?

Муж запрокидывает голову, разглядывая потолок. Белёсые брови сведены так напряжённо, что кажется: две морщинки между ними сейчас сольются в одну, очень резкую, тёмную, словно рана без крови.

— Лиляна… Неужели нет способа… какого-нибудь другого? Ты уверена, что это не опасно? Как я могу быть уверен, что это не опасно, если ты ничего не хочешь мне говорить?

— Доверься мне. Ладно?

— Я бы предпочёл довериться фактам. Хоть каким-нибудь фактам.

— Тогда доверься тому факту, что я ушла, когда мне захотелось, вернулась, когда мне захотелось, и никак не пострадала. Я контролирую ситуацию, Кристо. И именно это я, собственно, пытаюсь показать Тоту. Только такую мелочь. Ничего страшного. Я тебя очень прошу: доверься.

Муж качает головой, но я уже знаю, что это значит: «не могу понять, почему соглашаюсь».

— Лиляна…

— Кристо? Ты мне веришь?

— Лиляна… Боже мой… Ладно. Да. Ладно. Я немного подожду. Но если я увижу, что ты играешь с огнём, я тебя просто схвачу за шкирку и спрячу в стенном шкафу. Что бы ты ни говорила.

— Ладно. Мне нравится такой сценарий.

— Да?

— Да. Потому что я тебе доверяюсь.

Кристо не очень радостно улыбается и отпивает, наконец, из своей чашки.

***

Ладислав Тот определённо ставит личный рекорд по посещениям моего кабинета. На этот раз он даже не утруждает себя приветствием, в какую-то секунду преодолевая расстояние между дверью и моим креслом. Я вскрикиваю, когда он хватает меня за запястье и отдёргивает рукав форменной куртки.

— Не думаю, что вы покушались на жизнь императора, а? Хотя теперь уже не удивлюсь. А может, малышку Рац не стоило подселять к убийцам её матери? Как думаете, не надо ли вам составить рапорт императору на этот счёт?

Я выдёргиваю руку из его пальцев.

— Какого дьявола?

— Как, это не след нападения и не попытка суицида? А что насчёт какого-нибудь интересного магического ритуала? Вы, кажется, немало в них продвинулись за последние годы?

Я поправляю рукав формы так, чтобы он закрыл бинт.

— Прогоните прослушку за вчерашний день. Я попыталась разрезать кочан капусты и неловко скользнула ножом.

И весь стол был в крови, потому что я задела вену. Но говорить об этом я считаю немного неуместным. Честно говоря, дело не столько в моей криворукости, сколько в том, что Катарина вовсю старалась её отметить, на примере Святой Мамы объясняя, как режут морковь и чистят картошку нормальные люди. Признать, что её слова меня задевают, было вроде бы не по чину, и я делала непроницаемое лицо — но руки вот дрогнули.

На торжествующий (как мне кажется) вопль сиротки прибежали Кристо и тётя Дина. Пока свекровь обрабатывала мне руку, муж порубал капусту в капусту за считанные секунды и с лицом настолько яростным, что я как-то струхнула за разделочную доску и стол… и чуть сама не начала рубать, когда сиротка торжествующе пояснила мне, что так, мол, как братец троюродный нормальные люди и поступают с овощами, а не примеряются семнадцать раз, чтобы потом раскроить вместо кочана собственную руку.

— Скрыть одну рану можно, сделав на том же месте другую. Не так ли? — Тот постукивает указательным пальцем по столешнице. — Не думайте, что вы — первооткрывательница подобных уловочек.

— У вас паранойя.

— Её очень легко прекратить.

— Да?

— Да. Скажите, как вы покинули зону контроля.

— То есть, вы сдаётесь, и я могу идти с докладом к императору?

Тот шипит сквозь стиснутые зубы.

— Дайте мне ещё неделю, и я выведу вас на чистую воду.

Я делаю вид, что раздумываю.

— Я организую посещение кинотеатра. Любой сеанс.

— О, я не хотела бы так утруждать нашу славную службу безопасности. У неё так много дел…

— Кино и ресторан. Не венгерский. В конце концов, вы — цыганка. Где ваш азарт?

Я откровенно усмехаюсь.

— Ладно. Неделю. Но о втором продлении срока даже не мечтайте. Разве что в следующий раз вам вздумается умолять меня, встав на колени.

— Ну, это мы посмотрим, кто кого и о чём ещё будет умолять, — Тот направляется к двери. Уже взявшись за ручку, он добавляет:

— Покажитесь врачу. Я должен получить доклад о вашей ране сегодня же.

Всю прошедшую неделю «безопасники» пасли меня так плотно, что чуть ли не в открытую сдавали с рук на руки, когда я переходила из одного крыла дворца в другое. Всю прошедшую неделю я только и думала, что мне делать, если Тот сдастся и мне придётся объяснять, каким образом я на несколько часов исчезла из-под носа ИСБ. Всю прошедшую неделю я читала бумаги, исправляла бумаги, подписывала бумаги. Конечно, теоретически Тот мог бы переложить на меня и составление всех этих бумаг, но среди немногих вещей, приводящих его в ужас — мысли о том, как мир погружается в хаос и разрушение без его руководства. Вполне возможно, что он даже графики дежурств моих «волков» просчитывает самолично. И количество выдаваемых им для обучения канцелярских товаров.

«Лиляна, ты Катарину не видела?» — всплывает на экране компьютера сообщение.

«Здравствуй, Госька. Я и тебя не видела, причём со вчерашнего вечера»

«Прости, здравствуй! Посмотри, что у неё по графику»

«Зачем тебе?»

«Пересечься надо. Она попросила кое-что в городе купить, я купила»

«А меня она не могла попросить? Я вроде бы её опекун»

«Но ты же в городе редко бываешь»

«Зато могу засылать туда курьеров и порученцев»

«Ну, я не знаю, почему она тебя не попросила. В общем, скажи мне, где она, или сама забери и ей передай»

«Что передать?»

«Зелёнку»

«Зелёнку?!»

«Да, литровую бутылку»

«Мне руку мазать, что ли?»

«Нет. Это для волос. Она сказала, краска не прокрасит. А что у тебя с рукой?»

«Немного порезалась. Ну, ладно, занеси мне»

«Да нет, она мне уже сообщение скинула, сейчас мы пересечёмся»

Скорость, с какой сиротка сходится с людьми, поражает. Кажется, её знает по имени последний курьер и первый министр, хотя премьер, конечно, вряд ли — он во дворце уже месяц не показывался, сейчас пора осенних заседаний правительства. Бюджет принимают и всякое такое. Все здороваются с «Ринкой» за руку, треплют по зелёной макушке, похлопывают по плечам; мне достаются только формальные кивки, но это не представляло бы ни малейшей проблемы, если бы с девчонкой не сошлась, как-то моментально и неожиданно, моя единственная сейчас подруга. Госька. Первый же разговор с Госькой после поступления Катарины Рац на службу вылился в перечень достоинств юной курсантки: и вежливая она, и остроумная, и компанейская, и так замечательно играет в шахматы — мама её, видите ли, научила.

И даже Кристо, увидев, что все закрывают глаза на странную причёску троюродной сестры, наконец расслабился и сменил гнев на милость. Так что если мне станет невмоготу от постоянных подколок и грубостей сиротки — и пожаловаться-то будет некому на всём белом свете.

Поэтому я жалуюсь Шаньи. Ему всё равно, а мне пар выпустить.

— Жила-была одна хорошая тётя. Не было у тёти ни папы, ни мамы, зато были у тёти друзья. Друг и подруга.

Сегодня, на моё счастье, в спальне дежурит Пишта Фаркаш. Он не понимает по-галицийски ни полслова, так что не решит, что я с ума схожу.

— У Шаньи нету дъузей, — немедленно расстраивается маленький князь Галицкий. Я на секунду теряюсь.

— Почему «нету», я же твоя подруга, верно? Мы дружим с тобой?

— Дъужим!

— Вот видишь. И с той тётей дружили. Один друг и одна подруга.

Малыш немедленно показывает на каждой руке по указательному пальцу: вот, мол, друг, а вот, мол, подруга.

— Ну да. И тут злая колдунья подкинула тёте в дом девочку. И сказала, что девочка будет у тёти жить. Иначе колдунья тётю превратит в лягушку.

— Лягушки къасивые, — Шаньи явно не впечатляет тяжесть угрозы.

— Да. Но тогда колдунья обернётся цаплей и проглотит лягушку. Так что тётя испугалась. И стала девочку кормить и одевать. А девочка потихоньку портила её вещи. То любимую чашку разобьёт, то суп пересолит нарочно. То любимый шарф затопчет так, что он теперь никуда не годится. И всегда никто не знает, что это она сделала. Только тётя знает, но ей никто не поверит.

— Это пъохо, — констатирует принц.

— Ужасно плохо. Тётя от этого стала грустная. А потом девочка отняла у неё друзей, заколдовав их. Стали друзья видеть в этой девочке только хорошее, а про тётю думать перестали. И не стало у тёти друзей.

Мы немного молчим, думая каждый о своём.

— А кто жениъся? — не выдерживает Шаньи.

— Что?

— Сказка когда женятся. Тогда конец.

— В той стране был принц. Он шёл по лесу и женился на злой колдунье, — мрачно говорю я.

— Да?

— Да. Конец.

Кристо, как всегда ждёт меня снаружи, чтобы вместе дойти сначала до раздевалки, потом до выхода. Нет смысла спрашивать себя, зачем мы должны переодеваться теперь во дворце. Тот вдруг решил, что это очень важно для безопасности.

По крайней мере, хотя бы у мужа хорошее настроение. Правда, задумавшись, он идёт так быстро, что мне трудно за ним поспевать.

— Как прошёл день?

— Нормально. В тире стреляли.

— А я узнала, чем Катарина волосы красит. Зелёнкой. Она попросила у Госьки купить большую бутылку.

— Ясно.

— Нам не стоит её отнять?

— Нет. Пусть красится.

— Тебе же не нравилось.

— Ну, ей нравится. А так ещё истерику закатит.

— Но ведь… Это моя майка!!! — я отпускаю руку Кристо и прибавляю ход, буквально влетая в открытую дверь раздевалки.

— Лиляна! — это сзади.

— Эй!!! Дверь открыта! — это Рина, выдирая подол майки из моих рук. Я прихожу в себя.

— Какого чёрта! Ты что, роешься в моём шкафу?

— Нет. Я сняла в сушилке с верёвки. Я не знала, что она твоя.

— Как это не знала?! Да пусть бы и не моя, что, нормально было бы просто взять и надеть майку тёти Дины, по-твоему?!

— Я думала, это моя! Я же не помню всё, что мне купили. Только две недели прошло. Я надела чистую майку, вот и всё!

— Лиляна! — Кристо уже рядом. — Что ты кричишь? Полдворца слушает разборки вокруг копеечной тряпки.

Вдох. Выдох. Вдох.

— Всё. Мы проехали.

Кристо качает головой, закрывая дверь гвардейской раздевалки. Катарина пользуется моментом, чтобы содрать с себя майку и бросить в меня:

— Держи. Было бы из-за чего базар устраивать.

— Оставь себе. Я не собираюсь её носить после тебя.

Кристо соображает, что произошло за спиной, и замирает лицом к двери, не решаясь повернуться.

— Боже мой, пани такая гордая. Действительно, где ей после грязной цыганки донашивать.

— Надень её.

— Мне чужого не надо, — сиротка тянет из шкафа пуловер и натягивает прямо на голое тело. — Я всё, Кристо. Пусти меня.

Когда дверь за ней опять закрывается, муж принимается, как ни в чём не бывало, переодеваться. Я комкаю майку и бросаю в мусорную корзину. В полёте она расправляется и накрывает корзину кокетливым платочком.

— Что это было? Ты взбеленилась на ровном месте, — Кристо едва скользит по мне взглядом, но этого достаточно, чтобы я рассердилась и на него тоже.

— Ты же сам не любишь, когда трогают твои вещи.

— Но это просто майка, взятая по ошибке. Замечу, не чужим человеком, — как всегда в таких случаях, Кристо говорит ровным тоном.

— Извини, — бормочу я.

— Ты беременна?

— Что? Нет.

— Ты проверяешь? Регулярно?

— Ну…

На самом деле, пожалуй, не так уж регулярно. Но ведь и таблетки я пью исправно, ни одного пропуска не сделала.

— Проверь.

— Ладно, — я поворачиваюсь к своему шкафчику, чтобы повесить снятые куртку и рубашку, но, стоит мне прикоснуться к ручке, дверца как-то странно перекашивается и падает мне на голову.

***

Говорят, что один цыганский парень из Кутины сильно проигрался в карты албанской мафии. Бандиты ему угрожали, и, чтобы расплатиться, он рассказал им, что его брат очень богат, показал, где стоит дом брата, и принёс копии ключей от дома. Албанцы обнесли дом, а потом, глумясь, рассказали цыганам, кто их навёл.

Созвали цыганский суд. Однако старейшины, видя молодость парня и из уважения к его отцу, стали говорить о временном изгнании.

Тогда один цыган по прозвищу Сто динаров сказал:

— Парень должен умереть.

Цыгане замолкли, устрашённые, а Сто динаров продолжил:

— За «собачий грех», за подставу своих, всегда изгоняли навек. О каких шести месяцах вы говорите, братья? Но подстава — только половина дела. Другая половина дела такая. То, что в доме не оказалось хозяина с женой и малыми детьми, чистая случайность. А что, братья, происходит со взрослыми и детьми, когда албанские бандиты заходят в дом за наживой?

Цыгане перекрестились. Каждый знал, что тогда происходит.

— За подставление под смерть детей и своих родственников всегда без суда приговаривали к смерти, — сказал Сто динаров. — Кто из вас, братья, оборвёт его жизнь?

Никто не хотел этого сделать, и тогда вызвался отец парня; но упросил цыган, чтобы ему дали несколько дней — дать сыну исповедаться и уйти с миром.

Через неделю отец парня пригласил цыган к себе в дом, и все увидели, что его сын мёртв — убит ударом ножа в сердце.

Глава V. «Гитара без струн: ни продать, ни поиграть». Цыганская народная поговорка

Кажется, я просыпаюсь от гула в голове. Такое впечатление, что мне в неё установили холодильник «Дунай» семидесятых годов выпуска — у нас дома такой стоял, когда мы жили на чердаке. При попытке приоткрыть глаза под веками вспыхивает пламя. Я даже не предпринимаю второй попытки и просто исследую свои ощущения дальше. Так. Я лежу. На довольной жёсткой льняной простыне. И укрыта я тоже простынёй, хотя предпочла бы одеяло: зябковато. Руки и ноги на своих местах, и тем не менее я, как мне кажется, нахожусь в больнице. Эти слабые запахи… такие остаются от лекарств.

Чёрт, ничего не помню.

— Эй, кто здесь? — я окликаю наугад, не сумев определить, мерещится мне чужое дыхание как тот же гул холодильника, или в помещении действительно кто-то есть.

— Госпожа гвардии голова?

Голос женский, молодой, а вот ходит его хозяйка как престарелый носорог: бух, бух, бух, бух. И одежда у неё шуршит, будто накрахмаленная какой-то безумной прачкой.

— Где я?

— В дворцовом лазарете. Как вы себя чувствуете?

— Отвратительно. Что я здесь делаю?

— Вы… э… вы помните что-нибудь?

— Своё имя, например. Но мне это мало помогает.

— Хорошо. То есть, не очень хорошо, но… я должна вызвать доктора сразу, как вы придёте в себя. Он вас осмотрит.

Почему-то мне казалось, что незнакомка сейчас выйдет и побежит по коридору, но она начинает издавать ужасающие звуки каким-то устройством: кажется, оно пищит каждый раз, когда нажимают на кнопочку. Похоже на «вестник», гаджет, распространённый лет пятнадцать назад… но вроде бы тот не пищал так противно.

— Как вас зовут?

— Ефрейтор Джурич.

— Ефрейтор, можно вызывать не так громко?

— Простите. Я уже закончила.

«Вестник» издаёт омерзительно-громкую трель, сообщая о доставке записки. В голове у меня вспыхивают кровавые кляксы. Я не знаю, как их вижу, но они точно там.

— Простите, госпожа гвардии голова.

— Бог простит, — не удерживаюсь я от колкости. Ощущения в голове очень способствуют проявлению моей природной мизантропии.

Врач идёт утомительно долго. У него тоже тяжёлый шаг — правда, и голос солидного мужчины.

— Ну-с, как себя чувствуем? — отвратительно весёлым голосом вопрошает он.

— У меня болит голова. Особенно от звуков.

— Ну-ну-ну, — доктор понимает намёк и переходит почти что на шёпот. — Это временная неприятность. Мы не дали вам обезболивающего, чтобы не смазать клиническую картину. Где именно болит? И как?

Я послушно описываю. Упоминание обезболивающих меня приободряет.

— Замечательно, — констатирует врач. Не иначе, как именно мне достался садист. — А теперь откройте потихоньку глазки.

— Я пробовала. Мне больно.

— Ну-ну-ну! Это мне взрослая, замужняя дама говорит! Рожать — вот это будет больно. А мы с вами просто откроем глазки, чтобы посмотреть зрачочки. Ну-ка?

Я делаю нечеловеческое усилие. Глаза, лишившись защиты век, немедленно переполняются слезами. Лицо врача расплывается огромным розовым блином.

— Вот и умничка, вот и молодец, замечательные у нас зрачочки! Можно закрывать глазки.

— Что со мной? Почему я в лазарете?

— А вы не помните?

— Нет.

— Ну-ну-ну. Соберитесь и скажите дяде доктору: что вспоминается, как самое последнее?

— Ну, э… принц.

— Так-так-так. Что принц?

— Спать уложила. А потом… потом с мужем мы шли в раздевалку…

— Ну-ну-ну!

— Всё.

— Не так уж и плохо… если вы вспомнили именно нужный день. С мужем о чём вы говорили?

— Что у него были занятия в тире.

— Замечательно. По крайней мере, вы потеряли не больше часа.

— А что было в тот час?

— Вы уронили на себя дверцу шкафчика в раздевалке. Прямо на голову.

— Как?!

— Ну, если верить вашему мужу, дёрнули за ручку слишком ожесточённо. После ссоры с подопечной.

— Это она! — я даже сажусь, возбуждённая своим озарением, и тут же корчусь от вспышек боли. — М-м-м…

— Поспокойней, поспокойней. Сестра, подготовьте обезболивающее.

— Да, господин полковник.

— Мой муж… Где он? — я стискиваю ладонями голову, потому что иначе, мне кажется, она разлетится на куски, как брошенный в стену арбуз. — Позовите моего мужа!

— Конечно, госпожа гвардии голова. Только не напрягайтесь. Расслабьтесь, а то колоть неудобно, — это медсестра.

— Ефрейтор Джурич, вызовите сюда капитана Коваржа. Немедленно, вы слышите?

— Мы всё слышим, госпожа гвардии голова. Успокойтесь, — это врач.

— Речь идёт о вопросе безопасности!

— Да, госпожа гвардии голова. Лягте вот так, так лучше, — сестра разминает меня на кровати, как фигурку из мокрой глины на гончарном столе. — Вы сами видите, что так удобней. Расслабьтесь. Надо закончить тесты, и сразу после этого я приведу господина капитана.

— Госпожа гвардии голова! — взывает ко мне голос врача. — Небольшой тестик остался. Улыбнитесь, пожалуйста.

— Вы издеваетесь?

— Ну, скажите «сыр», только рот максимально растягивайте в стороны. Ну-ну-ну!

— Сы-ы-ы-ыр, мать вашу…

— Поспокойней, госпожа Хорват, здесь незамужняя барышня. А теперь высуньте язык, как можно дальше.

— Кхххххх…

— Вот и замечательно.

Я выполняю ещё несколько идиотичных указаний прежде, чем доктор успокаивается и отсылает сестру за Кристо.

— У вас, моя милая, небольшое сотрясеньице мозга, — поясняет мне врач, как будто я ещё не догадалась. — Такое бывает, когда на голову падают деревянные предметы. Мы вас тут несколько дней продержим в тишине и покое, покормим лекарствами, и встанете свеженькая и бодренькая.

— Где вы были, доктор, когда я гвазданулась о чугунную лестницу в усадьбе одного моего чудесного родственника, — боль потихоньку отходит, и мизантропия понемногу уменьшается до размеров одобряемой обществом лёгкой меланхолии. В палате, оказывается, горит только одно бра, а плафоны на потолке всего лишь тускло белеют. Несколько минут назад я могла бы поклясться, что комната залита светом.

— Это у вас от лестницы шрамик, да?

— Угу.

— Вот вы какая у нас опытная. Лестницу пережили — и шкаф переживёте. Главное, не падать духом, да, моя милая?

— Вы галицианин? — я, наконец, осознаю, что врач говорит с достаточно сильным славянским акцентом.

— Да, госпожа гвардии голова.

— Тогда какого чёрта мы говорим по-немецки?

— Наверное, потому что мы в Венгрии, госпожа гвардии голова. Что, полегче у госпожи головы с головой?

— Да, спасибо.

Кристо, как всегда, заходит без стука.

— Ну, вот и господин капитан. Я вас оставлю, но прошу не забывать, что комната находится под наблюдением и потому радоваться друг другу слишком бурно не надо, — схватывается врач. — Моё почтение.

Его старомодно-белый халат плохо скрывает пристёгнутую под мышкой кобуру.

Кристо подтаскивает к кровати стул, на котором прежде сидела медсестра, и садится на него верхом. Он так редко делает — только когда я отлёживаюсь после болезни. Как будто от этой ребяческой позы серьёзность ситуации хоть чуть-чуть уменьшится.

Ой, ну ладно, Лиляна, ты просто в очередной раз получила по башке.

— Ты как? У тебя на лбу здоровенный синяк — выглядит страшно.

— Кристо, — я стараюсь говорить настолько тихо, насколько возможно. Надеюсь, микрофоны не монтированы возле самой постели. — Кристо, ты понял, что произошло?

— Я был с тобой рядом. Ты дёрнула за ручку шкафчика, и дверца отломилась. Упала тебе на голову, — Кристо машинально тоже переходит на шёпот. — А что?

— Не-е-ет, она не так отломилась. У неё была повреждена верхняя петля. Потому что я не дёргала. Я за ручку едва взялась. Если бы ты смотрел в мою сторону, ты бы это увидел. Кое-кто нарочно повредил верхнюю петлю в дверце именно моего шкафчика. Пользуясь тем, что в раздевалке нет видеонаблюдения, только прослушка.

— Если ты так думаешь, почему ты рассказываешь об этом мне, а не Тоту?

— Потому что это сделала твоя сестра.

— Лиляна, тебе сейчас хочется найти виноватого… или тебе кажется, что ты точно нашла.

— Кристо, это сделала она. Девчонка повредила петлю.

— Ты это видела сама?

— Когда мы пришли в раздевалку, никого, кроме неё, там не было. Даже если она была одна там только пять минут, ей бы хватило времени. Вместо отвёртки можно использовать пилочку для ногтей, так все девушки делают.

— Лиляна, послушай…

— Нет, ты послушай. Она меня ненавидит, потому что думает, что я убила её мать. Раньше она только подкалывала меня, но могла пойти на глупость побольше. Она одержима местью. Первое, что она мне сказала — что намерена отомстить.

— Лиляна, ты послушай. Ринка живёт у нас днём и ночью. Если бы она действительно захотела отомстить, она бы уже запросто подсыпала тебе толчёного стекла в чай. Но она просто подросток, а подростки любят производить впечатление и пугать тех, кто им не нравится. Или кого они сами боятся.

— Кристо…

Взгляд моего мужа становится настолько лазерно-голубым, что я осекаюсь на полуслове.

— Из-за того, что она — дочь Люции, её задержали сразу же. Тот, наверное, только и ждал такого момента. И её, и ту дверцу проверили тысячу раз. Никто не трогал петлю, Лиляна, шурупы вылетели так, словно кто-то сильно дёрнул за ручку. Они просто вылетели, и всё. Ринка прошла все тесты. Она зашла действительно за пять минут до нас, но на звукозаписи не слышно ничего, что можно истолковать как выворачивание шурупов, и её отпечатки пальцев только на её шкафчике. Лиляна, посмотри на меня. Ты дёрнула дверь, потому что разозлилась на девочку, это правда. Уверен, её саму напугал такой эффект. Но она ничего не подстраивала специально. Лиляна, это просто подросток, она не хитроумный злодей. Максимум, что она может сделать — насыпать соли тебе в кофе.

— Кристо, нет, ты не понимаешь…

— Лиляна, если ты так боишься, я могу пойти и сказать ей правду. И тогда она будет ненавидеть меня, а не тебя.

— Ты с ума сошёл! Ты вообще чуть ли не единственный, кому она доверяет. Она совсем свихнётся! Её собственный брат — убийца её матери!

— Только поэтому я и молчал. Я не трус, Лиляна, мне просто жалко девочку. Но если ты считаешь, что она намерена тебя убить…

— Нет. Нет-нет-нет. Ты прав. Она мне солила кофе и делала пакости…

— Ты могла мне сказать?

— … да не в этом дело. Она просто всё делала так по-детски. Нет, я, наверное, действительно не рассчитала. И ещё у меня в голове гудит и мысли путаются, вот я и… придумываю чёрт знает что.

— Оставляем всё, как есть? Ты уверена?

— Да-да. Ты не знаешь, меня здесь долго продержат?

— Молись, чтобы не вечность. Вряд ли Тот упустит шанс успокоить твою бурную деятельность.

— Святая Мать!

— По счастью, он ограничен волей императора. А император отдал прямой приказ вернуть тебя к выполнению обязанностей, как только твоё здоровье это позволит. Похоже, он недурно знает своего внука.

— Алилуйя! Я уже представила себе, как встречаю в лазарете тихую безумную старость. Значит, мне лежать здесь неделю, максимум две.

— Наверное. Я каждый вечер буду приходить. Мне разрешили ночевать здесь, сегодня же должны раскладушку принести. И, знаешь, у нас в раздевалке все шкафчики за два часа поменяли на алюминиевые. У них стенки проминаются от прикосновения пальца, — Кристо улыбается так, словно это ужасно смешно. Действительно смешно будет, если окажется, что по указу Тота мне весь кабинет обили поролоном. — Ты голодна? Могу попросить сделать чаю с бутербродами.

— Нет. Скорее наоборот — еда в горло не полезет.

— Тогда спи. Сейчас три часа ночи, и тебе надо отдыхать.

— Только ты меня за руку держи.

— Ладно, — Кристо берёт мою ладонь. У него, как всегда, горячие и твёрдые пальцы. Я позволяю себе, наконец, расслабиться, и палата тут же уплывает в горячую и сладкую мглу.

***

По счастью, меня не оставили в дворцовом лазарете. К сожалению, отправив меня домой, Тот приставил ко мне сразу двух соглядатаев — одного вампира и одну человеческую женщину. Просторная трёхкомнатная квартира с окнам на юго-восток стала казаться значительно меньше и унылей из-за их постных рож. К тому же они всё время напоминают мне, что нельзя: читать, смотреть телевизор, громко слушать музыку, танцевать и волноваться. Из развлечений остаётся лежание на кровати и возня на кухне. Терпеть не могу того и другого.

По счастью, хоть сиротка Рац, явно усмирённая допросом ИСБ, ведёт себя тише воды, ниже травы. Хотя я и подозреваю, что такая кротость только до поры, до времени. И вполне возможно, что разводы зелёнки в ванне она оставила нарочно.

Я уже почти решаюсь перекрасить стены в квартире, когда тётя Дина заглядывает ко мне в комнату:

— Лиляна, можешь мне помочь немного?

— Помочь? — это чуть ли не первый раз, когда свекровь просит меня о чём-либо.

— Да, хотела перебрать украшения. Кое-что надо почистить.

На этот раз на столешнице стоит шкатулка со старыми, почтенными произведениями цыганских ювелиров родного для тёти Дины рода Сегеди. Совсем немного золота, а больше серебра и латуни: всем этим перстням и серьгам полторы, а то и две сотни лет. Тогда потомство Дюлы Сегеди жило в хибарках в пригородах Мишкольца.

Некоторые украшения перенабраны — вылущены или, скорее, выпали из своих гнёзд полированные кусочки яшмы, обсидиана, хрусталя и на их место вставлены пироп, меланит и цитрин. Тётя Дина наизусть помнит, с каким кольцом или браслетом произошла такая операция и кто произвёл замену.

Наши с Кристо кольца — из этой шкатулки: матовые двухголовые серебряные кобры. Вторая голова у каждой вместо хвоста, и на пальце кажется — две змеи обнимаются. Эти кольца делал в самом начале двадцатого века для своего первенца и его будущей жены прапрадедушка тёти Дины, Мика Сегеди. Индийские мотивы были тогда в большой моде.

Тогда же были сделаны вот эти серьги, золотые, с гладкими полукруглыми рубинами. Прапрабабушкиным ушам приходилось туго. Но, по крайней мере, она жила уже не в лачуге с рассыпающимися стенами, а в кирпичном домике.

Серебряный мужской перстень с изображением лошадиной головы старше серёжек лет на пятьдесят. Кто его носил и по какому поводу он был изготовлен, наверное, так сходу и тётя Дина не вспомнит — будет, полуприкрыв глаза, долго перебирать имена, будто бусины чёток.

Женское кольцо с позеленевшей от времени бирюзой.

Я беру в руки латунную летучую мышь на кожаном шнурке. Не уверена, что шнурку тоже двести лет, но свекровь находит его вполне уместным и не спешит заменить на какую-нибудь цепочку.

— С этим надо что-то делать?

— Натри её салом.

Я с сомнением гляжу на курносую мордочку мыши:

— Это предохранит её от окисления?

— Я имела в виду шнурок. С мышью всё хорошо.

Сама тётя Дина аккуратно натирает кусочек войлока полировочной пастой: собирается снять зелень с латунного браслета, украшенного нехитрыми узорами и бусинами из цветного стекла.

— Наверное, всё это стоит теперь целое состояние.

— Вряд ли. Латунь — всегда только латунь. В любом случае, глупо продавать память семьи.

— А новые украшения? Те, которые вы сами делаете? Возможно, вы бы быстро стали очень модным ювелиром, — я разыскала в холодильнике несолёное сало, аккуратно отрезала крохотную пластинку и теперь снова сижу за столом.

— Ну, не делаю, а переделываю, — возражает свекровь. — И в любом случае, я слишком привязчива. Мне трудно расставаться даже с вещами.

— Вы скучаете по своему мужу? — я стараюсь размазать сало как можно равномернее прежде, чем начать втирать его. Тётя Дина, похоже, уже почти закончила с браслетом. Она вертит его в пальцах, но уже не трёт: как будто прикидывает, не заменить ли стеклянные бусы. Или вспоминает что-то, связанное с ними.

— Уже почти три года прошло. А ты по-своему?

— Что? — я даже застываю от удивления.

— Мне кажется, у вас с Кристо сейчас опять не очень важно.

— Почему вы так думаете?

— Показалось, — свекровь откладывает браслет и войлок и принимается перебирать и распутывать рассыпаные серёжки — они цепляются друг за друга крючками-близурами и подвесками. — Ему… не нравится, что у тебя не получается?

— Не получается что?! — первая вскочившая мне в голову мысль исключительно непристойна, и я её решительно отвергаю. Ну, не будет цыганская свекровь разговаривать с невесткой о сексе. По крайней мере, такая, как тётя Дина.

— Завести ребёнка. Я знаю, что он всегда этого очень хотел. Может быть, тебе стоит показаться врачу? Раз уж ты всё равно к нему пойдёшь из-за твоей головы.

— Ну, это немного разные врачи.

— Тогда покажись разным врачам.

Втирать в шнурок уже нечего, и я теперь просто верчу его в руках.

— Тётя Дина, это не имеет смысла. Дело не в моём здоровье. И вообще не во мне. Дело в нём.

— Он бесплоден?

— Нет, он не бесплоден, — я оставляю мышь в покое и берусь за медное ожерелье. — Кажется, это надо отполировать.

Свекровь подаёт мне войлок и пасту.

— Тогда я вообще не понимаю, в чём дело. Мне казалось, весной вы помирились. Я не верю, чтобы он охладел к тебе так быстро. Он тобой бредил, сколько я помню. С тех пор, как увидел твоё фото. Таскал эту карточку везде с собой и показывал: это девушка, на которой я женюсь. Ни о чём не думал, кроме тебя.

— Ну да. И моей девственности. То есть я не хочу сказать, что это совсем уж не важно, раз мы цыгане, но каждый раз, как мы с Кристо сталкивались, он немедленно учинял мне допрос и только что к врачу не отводил.

Серёжки, видимо, окончательно распутаны, поскольку тётя Дина опускает руки на колени.

— Не суди его строго, Лиляна. Я думаю, что тут дело уже во мне.

— Немного неожиданный поворот, — хмыкаю я, усердно протирая позеленевшую подвеску в виде звёздочки с восемью пухлыми лучиками. — Вы с него требовали доклад?

— Нет, я… просто он… думаю, боялся повторения моей истории и хотел быть готов. Покрыть грех в случае необходимости. Знаешь, иногда бывает, что девушка молчит до последнего, и всё выясняется на свадьбе. Не всякому жениху ведь возможно открыться, и не от всякой свадьбы отвертеться.

Я не сразу понимаю, что моё лицо выражает отнюдь не вежливую готовность слушать дальше, а, скорее, нечто вроде… очень сильного удивления. Мне с трудом удаётся хотя бы отвести взгляд и прикрыть рот. Естественно, тётя Дина всё отлично заметила: она слегка морщится. Гримаска, которая проскальзывает порой у Кристо.

— Я никому не расскажу, я — могила. Чтобы мне сердцем отца подавиться, — спешу я заверить. — Я вообще не имею таких предрассудков, мало ли как у кого что сложилось. Просто удивилась. Это, ну, неожиданно.

Свекровь поводит плечом, прерывая мои невнятные извинения:

— Да, сложилось. Ты же знаешь, мать Кристо была моей старшей сестрой.

— Нет, — похоже, это одна из тех вещей, о которых я узнаю последней. — Так вы ему что, тётя?

— Я растила его с тех пор, как ему исполнилось шесть лет. Мне тогда едва исполнилось восемнадцать. У меня не могло быть своих детей. Потому что когда я была совсем молода, мне вскружил голову один досужий щёголь. Он говорил мне о любви. Очень красиво. Очень много. И я верила ему. Пока не оказалось, что я беременна и мой возлюбленный не исчез из моей жизни так же стремительно, как и появился в ней.

Тётя Дина качает головой, замолкая на несколько секунд.

— Я не знала, кому открыться. Мне было очень страшно. И я решила рассказать всё моей сестре. Мы были с ней очень дружны. Я решила, что убью себя, если она сдаст меня родителям. А она помогла мне избавиться от ребёнка. Тогда я ещё не знала, что из-за этого не смогу больше дать жизнь ни одному мальчику, ни одной девочке на нашей земле. Таково было определено мне наказание Господом. Но всё же я смогла узнать, что значит быть матерью.

Низкий голос свекрови завораживает меня. Кажется, она не сказала ничего страшного — но я знаю всё то страшное, что не было сказано и даже не случилось… хотя и могло бы.

Хотя, конечно, в наше время уже никто не практикует убийств чести.

Просто это память о них, въевшаяся в нашу кровь.

Блудница да будет побита камнями.

До смерти.

— Когда мне было почти восемнадцать, мою сестру укусила бродячая собака. Как оказалось, бешеная. Сестра не придала значения укусу, а, когда болезнь проявилась, было уже слишком поздно. Она умирала очень мучительно. Но почти до самого конца была в сознании и всё понимала. Сестра, — тётя Дина делает короткий, резкий вдох, и я понимаю, что то был подавленный всхлип. — Сестра заставила отца Кристо поклясться, что он женится на мне и притом покроет мой грех. Она сказала, что не доверит сына никакой другой женщине, только мне.

Могла бы я, умирая, подумать о том, что моей смертью можно спасти младшую сестрёнку? Не уверена, что вспоминала бы и о ребёнке. Говорят, гибель от бешенства — настоящие многодневные пытки. Я ловлю себя на том, что тоже коротко и резко вздыхаю.

— Не прошло и года, как муж моей сестры выкрал меня, а потом пришёл к моим родителям. С повинной, свидетелями и простынёй. Надо ли говорить, что свидетелями были его дружки, и они были слишком пьяны тогда, чтобы даже подумать о проверке: чья именно кровь на простыне. Мы стали мужем и женой. А через два года я поняла, что не смогу затяжелеть больше никогда, — тётя Дина прикусывает губу. — По крайней мере, Кристо тебя любит… я думаю, несмотря ни на что. Боюсь, я любила своего мужа куда больше, чем он меня. Вряд ли он перекинулся со мной хотя бы сотней слов за всю нашу жизнь вместе.

— Он бил вас? — я вспоминаю несколько жутких историй о нелюбимых жёнах. Они, кажется, и становились нелюбимыми из-за слишком чистой простыни на свадьбе. Не могу даже представить себе, чтобы у кого-то поднялась рука ударить в красивое, чеканное лицо моей свекрови.

— Нет. Никогда. Ни разу не упрекнул меня прошлым. Ни тем, что я пуста. Он был хороший муж. Я не знала ни побоев, ни недостатка в одежде, еде. И Кристо тоже очень хороший муж. Он… был уверен, что твой венгр совратил тебя, как меня совратили когда-то. Или воспользовался твоей беспомощностью. Кристо с ума сходил от этой мысли. Но никогда не собирался от тебя отказываться. Никогда. Только покрыть грех, если необходимо.

Она взглядывает на меня, прямо, жёстко. После двух или трёх минут молчания я понимаю, что должна ответить: тайна в обмен на тайну.

— Кристо… не совсем такой «волк», как я или ваш покойный муж. Такие, как он, называются «белыми волками». Это, в общем, очень здорово, потому что он куда сильнее обычного «волка», почти такой же сильный и быстрый, как вампир. Но… если я понесу от него, то умру, не успев даже выносить ребёнка. Мы узнали незадолго до свадьбы, и… Честно говоря, я подумывала отказаться выходить за него замуж. Но, в общем, не отказалась. И он тоже не отказался, хотя мог бы просто выбрать обычную девушку, которая родила бы ему сына. Я думаю, он грустит иногда… может быть, о том, что взял именно меня. Но мы не в ссоре. Совершенно точно.

Тётя Дина медленно кивает и вдруг спохватывается:

— Ринка! Что ты слушаешь под дверью?

Я резко оборачиваюсь: возле кухни, оказывается, топчется наша сиротка в байковой пижаме. Девица Рац прямо и дерзко смотрит мне в глаза и отвечает:

— Я не слушаю. Я пришла какао себе сделать.

Она проходит за моей спиной, шумно набирает воду в электрический чайник и щёлкает кнопкой на нём.

— Почему ты не на курсах?

— У меня утром температура была, я дома осталась. Кристо мне написал освобождение как твой зам, — сиротка плюхается на соседний стул, как ни в чём ни бывало. Если у неё и есть немного стыда, то он надёжно спрятан под замок до лучших времён. Я откладываю в сторону начищенное ожерелье и, извинившись перед свекровью, ухожу в свою спальню.

Мне ужасно противно думать о том, сколько всего о моей личной жизни услышала Катарина Рац. В раздражении я бросаюсь на кровать. Когда я обнимаю подушку, чтобы удобнее уткнуться в неё, моя рука натыкается на конверт.

***

Говорят, что одна цыганская девочка в Надьябоне очень здорово сочиняла стихи. Она их записывала карандашом на белёной стене в хатке. Каждую весну хатку белили заново, и она сочиняла и писала новые стихи.

Однажды приехал важный человек, учёный и поэт. Он прочитал стихи и пришёл в изумление. Сказал, что девочка очень талантливая. Потом он уехал.

Девочка выросла, вышла замуж, родила детей, женила детей, дождалась внуков и умерла.

Ни одного стихотворения не осталось.

Глава VI. «Пока танцевали — каблуки переломали». Цыганская народная поговорка

В кинотеатр Тот вызывается сопровождать нас сам. Он развалился на диване в гостиной, даже не потрудившись снять плаща, и хмуро листает какой-то Ринкин журнал: с обилием волосатых мужчин с раскрашенными лицами и гитарами в руках. Неделя прошла, он сдался, и теперь после фильма мне предстоит рассказать ему, каким образом выходила из-под наблюдения. Ума не приложу, как это возможно сделать, не преступая клятвы; к тому же у меня во рту становится кисло, стоит мне представить его радость от открытия, что обставила его вовсе не я, а группа вампиров, возможно, почти таких же старых, как Ловаш. Уж Ладислав найдёт, что сказать по этому поводу. «Я должен был догадаться, что у цыганской девчонки кишка тонка такое провернуть».

Впрочем, это если я вернусь.

Ожидая, пока тётя Дина с девицей Рац выйдут из спальни, я ещё разок проверяю себя в зеркале (таком же модно-стерильном на вид, как всё в гостиной — ни рамы, ни полочки для расчёсок). Из-за привычки ходить то в джинсах, то затрапезных свободных юбках, то форменных штанах я нервничаю всякий раз, как появляется необходимость изображать этакую элегантную чиновную даму на отдыхе. Вечно то волосы из причёски повыбиваются, то блузку перекосит, то на юбке откуда ни возьмись — пятно. По крайней мере, мне не приходится думать над сочетанием цветов: я надеваю всё чёрное, имея возможность сослаться на цыганскую моду. С «волчьими» волосами — серебристо-серыми, с металлическим блеском — и неснимающимся серебряным ожерельем на шее чёрное всегда смотрится отлично.

Кристо раньше надевал в таких случаях белый костюм со свадьбы — он ему чертовски шёл, но теперь из него катастрофически вырос и вместо того, чтобы купить новый, решил надевать на выход парадную форму. Он сидит, уставившись на нашу свадебную фотографию, с видом чуть ли не более кислым, чем у Тота. Иногда его склонность заражаться чужим настроением совсем некстати; сейчас мне скорее нужен кто-то, кто подбодрит меня, нежели разделит моё уныние. Нехорошо об этом думать, но если бы мой ритуальный муж был бы и обычным тоже… Ну, правда же, почему Ловаш умеет меня растормошить, а Кристо, проводящий со мной дни и ночи напролёт, тот, кто должен действительно знать и понимать меня, просто ходит мрачной тенью на краю взгляда?

Тот кидает взгляд на наручные часы и говорит, возвышая голос:

— Милые дамы, поскольку мы не имеем возможности телепортироваться в кинотеатр, будто в фантастическом фильме, и вынуждены добираться до него по земле, не могли бы вы немного поторопиться?

Кристо кидает на него недовольный взгляд, но дверь спальни тёти Дины уже открывается, и она выходит, буквально толкая впереди себя Катарину, красную, как помидор.

— Я не могу, я выгляжу, как чучело, — срывающимся голосом сообщает сиротка. Копна зелёных кудряшек, ради разнообразия, собрано в один шар, на затылке, а не в два на маковке. На ней пара из юбки и пиджака чёрного цвета и строгая белая блузка. Ступни втиснуты в туфли-лодочки, с которыми вряд ли имели знакомство когда-то раньше, а икры обтянуты бархатисто-чёрными колготами.

— Ты очень хорошо выглядишь, — уверяет её Кристо.

— И будете выглядеть ещё лучше, если расправите плечи. Тогда другим зрителям не придёт в голову, что вы приехали в кино прямо со смены на фабрике, — холодно добавляет Тот, и Катарина принимается испепелять его взглядом. Недурно: теперь она забывает стесняться и снова двигается естественно. Костюмчик немедленно садится, как надо. — Выходим? Господин Коварж, я могу вас попросить держать свою жену под руку? Всё время.

— Теперь уже какой смысл? — не удерживаюсь я от вопроса. — Вы же сдались, и я получу всё, чего хотела. Я даже список успела составить, чего именно хочу.

— Зная ваше инфантильное чувство юмора… просто на всякий случай, — Тот выходит из квартиры последним, но ни на секунду не спускает с меня глаз. Вряд ли он на самом деле чего-то чует. Скорее, хочет вымотать мне нервы.

В наш лимузин — не очень длинный, но отчего-то кокетливой бледно-розовой окраски — кроме меня, Кристо и Тота садится ещё один безопасник. Тоже вампир. Я оглядываюсь: Катарина и свекровь в своём автомобиле абсолютно безнадзорны. Сиротка уже отыскала мини-бар и упоённо тянет какую-то жидкость через вычурно-длинную гибкую соломинку. Надеюсь, не ракию или что там привыкают пить втихаря от воспитательниц девочки в сербских частных школах. Заметив мой взгляд, Катарина корчит рожицу.

Всю дорогу я цепляюсь за руку Кристо, как за спасательный круг. История готовится сделать новый виток, и как я из неё потом выпутаюсь, я не имею ни малейшего понятия. Если бы не клятва, наверное, я призналась бы Тоту во всём прямо сейчас, настолько сильно я нервничаю.

Что ни говорите, а способность подозрительных личностей доставить письмо вам прямо в спальню не добавляет спокойствия.

С другой стороны, они ведь имели возможность меня убить, но не стали, верно? Когда-то я так же боялась Ловаша, но ничем особенно плохим для меня знакомство с ним не закончилось.

Кинотеатр, в который нас привезли, совсем не напоминает те, что я когда-то посещала. Нет слишком близких или слишком далёких к экрану мест. Кресла стоят небольшими группами и довольно свободно; бархатные сиденья очень широкие и мягкие на вид. Некоторые сектора уже заняты; я узнаю семью нашего министра просвещения, правда, без самого министра, и раскланиваюсь с матерью семейства. Другие люди мне незнакомы. В ожидании начала сеанса многие стоят в проходах с бокалом в руках и лениво переговариваются.

— О, мороженое! — восклицает сиротка Рац и галопирует в сторону одного из столиков у стены. Возле самого столика стойкость изменяет одному из каблуков, и он подламывается. Катарина взрыкивает и, после секундных раздумий, дрыгает ногами, метко скидывая туфли прямо под свисающие края скатерти. Меня накрывает коротким приступом зависти: мне тоже куда комфортнее в кедах или даже парадных полуботинках.

Естественно, Тот усаживает меня в самый центр нашего сектора, сам садится слева от меня и следит, чтобы севший справа Кристо взял меня за руку. Тётя Дина садится передо мной, а Катарина — возле Тота; её он тоже держит за руку, точнее, за локоть сквозь одежду, на другое сиротка Рац не соглашается. Катарина уже немного привыкла к паранойе Ладислава, так что они успевают закончить разборки до начала сеанса.

Ещё одно отличие: перед фильмом не пускают рекламу. Сразу, как только выключается свет, идут первые кадры.

Я чувствую, как сердце колотится где-то у горла; чтобы немного успокоиться, тереблю бусы, перебирая их, как чётки. Незаметно снимаю туфли, задвигая их под своё кресло.

На экране разворачивается комедия, и я невидяще слежу за мечущимися цветными пятнами, отсчитывая про себя минуты. Улыбаюсь, когда зал взрывается смехом. Это не шквал, охватывающий нормальный кинотеатр, только мягкая волна; наверное, ради неё и ходят сюда люди, которые могли бы смотреть кино дома. Вместе смеяться веселее.

Минус три минуты.

Минус две минуты.

Минус полторы.

Я нащупываю застёжку, передвинутую уже до груди, и бусы раскрываются. Чтобы застегнуть их на шее, я отнимаю руку у Кристо.

Минус тридцать секунд.

Минус десять.

Катарина, не оставляющая попыток есть мороженое из поставленной на коленях креманки, неудачно дёргается от смеха, и мороженое оказывается на плаще и брюках Тота. Вампир наконец-то отвлекается от созерцания моего волшебного профиля, чтобы кинуть взгляд на место катастрофы.

Ноль.

Я хватаюсь за поручни кресла и одним плавным движением соскальзываю под то, что стоит спереди: на нём никого нет. Шёлковые юбка и блузка делают моё движение быстрым и непрерывным. Прежде, чем моё лицо скрывается под широким сиденьем, я успеваю посмотреть на мужа: он коротко взглядывает на меня и на Тота и тут же отворачивается, делая вид, что чистит от чего-то рукав.

Затем все звуки выключаются. Я делаю ещё один короткий рывок и оказываюсь в проходе между секторами. Некоторое время я просто лежу, таращась в темноту, разбавляемую только мерцанием экрана. Затем в глаза мне бьёт свет разом включившихся ламп, и я сажусь, моргая и утирая выступившие слёзы, в пустом зале.

***

На этот раз всё по-другому. В городе снова нет людей — но есть прозрачные, едва различимые тени. Я вижу, как они сначала мечутся по кинотеатру, издавая лёгкий, неразборчивый гул; выполняя инструкции, забираюсь в помещение за экраном и выхожу через служебную дверь — она открывается, впуская одну из теней. Таким образом я дохожу до улицы: просто проскальзывая за кем-нибудь в открывающиеся-закрывающиеся двери. Но на улицу попадаю, кое-как пролезши под кованым забором. По счастью, я сама некрупная, а грудь — очень мягкая часть тела, но шёлковый костюм после этого оказывается уделан. Прежде, чем вернусь, надо будет попытаться его почистить.

Я отлично слышу песню и чувствую, как она ведёт меня. Но на этот раз у меня почти получается заметить дорогу, сознание то меркнет, то пробуждается. По крайней мере, мне удаётся понять, что я выхожу за пределы Будапешта, куда-то в пригороды, и даже запомнить несколько зданий по пути.

Нет, дело не в образующемся иммунитете. Только в логике и хорошем знании цыганских сказок. Только с переполоху я могла решить, что имею дело с неведомой разновидностью магии. В конце концов, что такого нового делают монахи из ордена птички? Чаровать умеют любые достаточно взрослые вампиры. Только обычно молча и людей — на себе подобных их чары не распространяются. И на такие расстояния. Похоже, ребята в масках просто нашли способ объединять свои усилия таким образом, чтобы пробивало даже кровососов (когда я употребляю это словечко при Батори, он обязательно парирует другим — «кровоеды»; что поделать, но «волкам» приходится поедать кровь вампиров — я её обычно жарю на сале, получается пристойно).

Однако цыгане знают один очень хороший способ против вампирского чарования. Золотые булавки в одежде. Понятия не имею, как и почему это действует. Но ведь действует! Перед выходом я вытащила все золотые булавки и фибулы из шкатулок тёти Дины и приколола их на лифчик прямо под грудью, там, где блузка к телу не прилегает по понятным причинам — и пожалуйста. Я даже успеваю заметить, что дверь, через которую я спускаюсь в подвал, отделана чугунным литьём. И более того, что орнамент состоит из одной и той же повторяющейся руны — в Пруссии, где я провела детство, «старое письмо» очень популярно, так что я легко выделяю их взглядом из узора.

Прусская дверь в пригородах Будапешта. Господин живописец ничегошеньки не понимает в настоящей конспирации.

Прежде, чем я успеваю улыбнуться этой мысли, меня словно по затылку грохает, и на время я теряю сознание.

По видимости, холодный душ будет присутствовать на каждой моей встрече с поклонниками неведомой мне пичужки.

— Какого дьявола! Вам что, вера не позволяет держать под рукой нашатырь? — профыркавшись и встав из лужи, осведомляюсь я. К несчастью, вода не только не смыла пыль с одежды, но и превратила её в чудесно впитывающуюся грязь. По возвращении будет трудновато делать вид, что я просто стояла где-нибудь за шторкой и хихикала.

— Только вода смывает чары, — робко отзывается монах с ведром в руках. Я узнаю голос брата Коралла (впрочем, его можно узнать и по цвету рук, других таких смуглых ни у кого из присутствующих я пока не заметила).

— Какие там чары, — я ощупываю затылок, — меня же явно кто-то ударил тупым предметом. Я что, на идиотку похожа? Это чудное ощущение я отличу от тысячи других.

— Чары действительно необходимо смывать, — мягко возражает из-за моего правого плеча фон Адлигарб. — Что касается ушиба, вы неловко поставили ногу на ступеньку. Она соскользнула с края, и вы ударились головой о перила.

Винтовая лестница. И, зуб даю, с чугунными перильцами. В отличие от Кёнигсберга и Пшемысля, в Венгрии такие не популярны.

— Если вас мутит, брат Коралл одолжит вам ведёрко, — радушно предлагает упырь.

— Нормальные люди для таких целей ватер-клозет держат. Или мочиться, если мне приспичит, вы прямо здесь в то же ведёрко предложите? — я не могу удержаться от того, чтобы растирать пальцами наливающуюся шишку, хотя и знаю, что только хуже будет. Нет, ну, сожри меня многорогий, два сотрясения мозга подряд! — даже для меня такое немного слишком.

— Дайте сюда, — фон Адлигарб отводит мою руку и прикасается мне к затылку кончиками пальцев. — К ушибам надо прикладывать холодное.

Пальцы у него, действительно, ледяные.

— Боюсь, что такие случаи будут происходить всё чаще. Вплоть до возможного смертельного исхода, — сообщает упырь тем проникновенным, сочувственным тоном, который наводит мысли о любителях маленьких мальчиков в сутанах и с чётками. Ассоциация тем сильнее, что одет он, как и в прошлый раз, в рясу.

— Я не люблю, когда мне угрожают.

— А я не люблю угрожать и потому никогда этого не делаю. Клянусь, я пальцем не шевельнул, чтобы вы ушиблись сегодня… или тогда во дворце. Всё дело именно в том обстоятельстве, незнание которого подвергает вашу жизнь опасности. Постоянной. И увеличивающейся с каждым часом и каждой минутой. И, к сожалению, опасность для вас означает риск не только для Ловаша Батори, но и для всех ваших близких. Для вашего мужа, свекрови, подопечной… для маленького княжича тоже. И я знаю, как её избежать. Помните, Лилиана, мы говорили об этом в прошлый раз?

— А вам не кажется, что невероятно неэтично, если не сказать — преступно — торговать информацией, от которой зависит чья-то жизнь?

— Вы любите малыша?

— Что?

— Александра Галицкого. Чудесного мальчугана. Он похож на херувимчика с картин, правда? Вы привязаны к нему?

— Не надо меня напрягать, — я выворачиваюсь из-под руки фон Адлигарба, чтобы заглянуть ему в глаза. — Я цыганка. Я не буду поступать «благоразумно». Если мне почудится угроза близким, я буду поступать по-цыгански. Чем бы это для меня самой ни обернулось.

— Я уже сказал, что не думаю угрожать. Я просто хочу, чтобы вы поняли. Лилиана, если бы единственным способом спасти жизнь малыша была торговля информацией, от которой зависит чья-то жизнь и смерть, разве вы не пошли бы на шантаж? — вампир разводит руками.

— Но у меня до сих пор нет никаких доказательств, что ваш способ разрушить узы крови между мной и Ловашем безопасен для меня и для него.

— Кроме моего слова. Слова дворянина.

— Звучит не очень убедительно.

— Хорошо. Попробую объяснить подробнее. В то, что вампиры по достижении своей старости впадают в безумие, вы верите?

— Да. Кстати, сколько вам лет?

— Двести шестнадцать. Я не безумен. А в то, что императору около шестисот лет, вы — верите?

— Ну, — я вспоминаю, как Ловаш рассказывал мне о знакомстве со Стефаном Баторием. Значит, он застал вторую половину шестнадцатого века. Почти пятьсот лет назад, но вот был ли он тогда вампиром, и как давно? У меня появляется жгучее желание расспросить Батори, не доводилось ли ему сидеть за столом с Матьяшем Корвином. Никого подходящего из пятнадцатого века я больше не знаю. — Я не спрашивала его.

— Хорошо, Лилиана. Предположим, что вы сумеете спросить так, чтобы не вызвать подозрений. И окажется, что ему действительно более шестисот лет. Предположим, вас не пугают переполненные тюрьмы и кровавые войны, как нас. Но вы же не можете не бояться того, что произойдёт вслед за этим. Когда безумие усиливается настолько, что вампир начинает кидаться на тех, кто близко. Скажите, с кем во дворце Ловаш Батори проводит больше всего времени? С какой-нибудь милой девушкой? Со своими министрами? Да, наверное. И ещё со своим сыном, не так ли? Вы готовы увидеть, как ваш император жестоко убивает Александра Галицкого, и не иметь возможности воспрепятствовать этому?

— А как я могла бы воспрепятствовать? Он вампир. Он сильнее меня. И быстрее.

— Уверен, именно вы нашли бы способ. Точнее говоря, именно вам бы повезло. Конечно, если бы вы знали о том самом жизненно важном для вас обстоятельстве. Вас знобит?

— Я мокрая, босая и в подвале. Как вы думаете?

— В следующий раз я приготовлю для вас плед. Обещаю.

— А с того раза нельзя было сообразить? Если вы чары каждый раз смываете водой, да ещё и в непрогретом помещении? — слово «идиоты» я буквально скусываю с языка, ограничиваясь экспрессивным взмахом рукой.

— Вампирам свойственно забывать о слабостях людей, — со вздохом признаётся фон Адлигарб. — Лилиана, поскольку наше дело не требует спешки, думаю, ничего страшного, если вы подумаете ещё немного. Заодно проверив нашу информацию о возрасте так называемого Ловаша Батори. Но поторопитесь ради самой себя и ваших близких. Вы ходите по краю гибели. Если нам ваша смерть как раз выгодна — она делает императора уязвимым, то вам…

— Подождите, вы хотите сказать, что вот ради этих десяти минут разговора я три часа пылила пешком чёрт знает куда и сейчас буду три часа топать обратно?

— А почему вы думаете, что шли сюда три часа?

— Потому что от десятиминутной пробежки ноги так не гудят. А от более долгой — отваливаются. Когда вы меня возвратили в прошлый раз, мне хотелось лечь спать вниз головой, словно летучая мышь.

— Я думал, вы без труда преодолеваете и большие расстояния.

— Не после того, как полтора года только и делала, что сидела то в кабинете, то в спальне, то в автомобиле.

— Да, я не учёл обстоятельств. Постараюсь в следующий раз найти способ сделать ваш путь легче.

— Да уж, буду признательна!

Художник смотрит на меня задумчиво.

— Думаю, вам легче будет доверять нам, если мы и сами продемонстрируем доверие. Подождите, — он роется в складках рясы и протягивает мне на ладони что-то вроде браслета из перепутанных серебристых кругов. — Наденьте, вам должно пойти.

— Оно же волшебное, верно? Вдруг оно меня… поработит, например?

— Сильнее, чем это делают наши песни? Нет, сей артефакт работает вообще по-другому. Известен он, как челюсти Алголя. Алголь — двойная звезда; она выступает символом всяких уз. Челюсти их перекусывают. Отсюда и название. Я могу попросить брата Коралла поклясться, что другого предназначения у предмета нет, если желаете.

Я неловко дёргаю плечом и беру браслет, но надевать не спешу.

— Я так понимаю, раз, э… предмет — это челюсти, то, чтобы перекусить, надо в них сначала вложить, да? Как можно вложить в браслет узы крови?

— Сами узы, конечно, нельзя. И не надо. То, что представляет человека, с которым вас связывают узы крови.

— Волосы, что ли? Как когда порчу наводят?

— Вы — очень умная женщина, Лилиана. Именно так. Сквозь браслет необходимо провести зажатые в ваших пальцах волосы. Так вот, мы даём его вам с собой, в знак нашего доверия. Но… думаю, вы поймёте нас правильно. Брат Коралл, поднеси икону. Я прошу вас поклясться, что вы не побежите отдавать артефакт кому-либо из лагеря Батори… Вообще кому-либо.

Мёртвый цыган что, всё время ходит с иконой наготове? Впрочем, какая разница. Я произношу слова клятвы. Не иначе, как сам артефакт достаточно известен, чтобы его действие не было огромной тайной, но притом считается утерянным или вроде того. Зажилили его себе монашки.

— Теперь закройте глаза и приготовьтесь испытать счастье. Наши песни поведут вас.

Надо ли говорить, что единственный положительный эффект от чар вампирского хора оказывается мне недоступен из-за мер по защите. Мало того, что я тащусь через весь Будапешт на своих двоих, мне приходится ещё и улыбаться, как во главе стола на юбилее.

***

Говорят, что одна девушка из пригородов Шифельбайна была обручена с парнем из летнего цирка. Но свадьба всё откладывалась, потому что парень никак не мог заработать на праздник. Как-то ночью девушке в окно постучались, она выглянула и увидела того парня. Он ей сказал:

— Собирайся, сбежим!

Она сначала думала отказаться, а потом смотрит, он такой за год красивый стал, глаз не отвести. И согласилась. Собрала свои вещи, подала ему в окно, сама так же вылезла. Он был на мотоцикле, вещи в коляску положил, её за собой посадил, поехали они. Едут-едут, долго едут, куда-то за город далеко выехали. Наконец, он останавливается и говорит:

— Вот теперь здесь будем жить, пойдём.

Она смотрит, а это опушка леса, кругом никого, и яма в земле.

Говорит ему:

— Давай, иди вперёд, я вещи подам. Только клади всё аккуратненько, не попорть.

Он залез, а яма глубокая, ему с головой, и руки тянет. Вот девчонка развязывает узлы и вещи ему по одной подаёт, то рубашечку, то косыночку. А узла только два, вот один кончился, вот другой. Он снизу кричит:

— Всё, спускаешься? Давай, я тебя ловлю.

Она говорит:

— Нет, я только пот отёрла. Бери дальше, да смотри, аккуратно клади, не мни ничего.

И начинает с себя вещи снимать. Одну туфельку сняла, подала, другую, рубашечку снимает, юбочку снимает, только шёлковая сорочка на ней остаётся. Стала украшения снимать. Серёжку подала, другую подала, браслеты снимает, бусы по низке, да всё приговаривает:

— Аккуратно клади, не торопись, не перепутай, не перемни.

И вот ничего не осталось, только один крестик да сорочка.

Взялась она за крестик и думает, его снять или сорочку, что стыднее. А парень торопит, руки тянет, велит прыгать, сердиться начинает, и от этого скалится, а зубы острые. Она поняла, что не спастись, перекрестилась на прощание, как тут петух запел, и парень в яме упал поверх её вещей.

Тогда девушка побежала наугад по дороге, выбежала в деревню и стала стучать в дом священника. Тот выходит, и она видит, что это её крёстный отец, один поляк. Она сама в цирке родилась, и вот они стояли в ту пору как раз в этой деревне, и крёстным стал священник.

Он видит, она голая, продрогшая, скорее в дом завёл, одеялом накрыл, дал чаю горячего. Подумал, что над ней надругалися злые люди, и собрался звонить в полицию. А она ему рассказывает про парня и про яму. Он аж за сердце схватился:

— Парень-то уже две недели как пропал, все цирковые на ушах, вся полиция ищет.

— Я, — говорит, — так и поняла, что он теперь из криввисов. Он заснул, когда рассвет подходить стал и петух запел. Ну, я ещё поняла, когда мы к яме подъехали.

Священник взял топор, сел на велосипед и доехал до мотоцикла у дороги. Парень ещё лежал в яме, священник криввиса разрубил на куски и закопал, чтобы его не обвинили в убийстве, а мотоцикл отогнал по заброшенной просеке и утопил в заросшем озерце. Девушке он купил новую одежду и отвёз домой.

Она спаслась, потому что не сняла креста.

Глава VII. «Бедняк дым нюхает на ужин». Цыганская народная пословица

Реакция на моё возвращение именно настолько ураганная, насколько я и предполагала. Хуже всего, как мне кажется сначала, то, что Тот, отбросив гордость, притащил меня для разборок к Ловашу. Мне даже не дают переодеться или хотя бы немного почиститься: шеф ИСБ лично тащит меня через весь дворец, держа за руку выше локтя (и чуть не вырывая её из плеча). Возможно, последней каплей стало то, что монахи каким-то образом провели меня прямо в его верхний кабинет, за занавесочку у окна, и мне пришлось выйти пред чёрные очи Ладислава прямо оттуда. Ничего лучше по случаю своего появления, чем улыбнуться и присесть в кривоватом книксене, я не придумала сделать.

Никогда не могла себе и представить лицо Тота настолько перекошенным. Даже смертоносное пресс-папье, пролетевшее едва-едва мимо его головы, не дало подобного эффекта.

Все сорок минут, что Ладислав, дымясь, выкрикивает претензии и обвинения, бегая по кабинету Ловаша, император внимательно слушает, чуть склонив голову и рисуя на подвернувшемся листе бумаги закорючки и девичьи головки. На столе перед ним, как всегда, несколько личных талисманов — фарфоровая статуэтка (лежащая женщина, одетая только в браслеты и ожерелье), маленькая бутылочка с таким тёмным стеклом, что сквозь него ничего не разглядеть и, конечно, свёрнутая бухточкой коса покойной Люции Шерифович. Когда она раньше оказывалась возле моей руки, меня дрожь пробирала, а теперь нормально, привыкла. Я потихоньку потираю ногу об ногу — они гудят от усталости.

— В конце концов, вы мне сами подали эту идею, — говорю я, дождавшись, наконец, паузы. — Вы меня просто раздразнили, превратив простой поход в кино в вывод арестованного на место следственного эксперимента. Трудно было не соблазниться!

И когда я успела стать такой хладнокровной лгуньей? Ну, по крайней мере, убедительной. Довольно трудно оставаться хладнокровной, когда возле тебя носится высоченный мужик — ещё и вампир — кипя от ярости и вопя, как фабричный гудок. Но мне удаётся сохранять почти что каменное лицо. Только пальцы сами собой теребят пушистый кончик косы. Интересно, как императору удаётся её сохранять полураспущенной? Не переплетает же наново. Наверное, какое-нибудь волшебство.

Тот хлопает себя ладонью по бледному лбу и восклицает почти что фальцетом:

— Двадцать пять лет! Двадцать пять лет! В моё время женщина в двадцать пять лет была взрослой, ответственной матерью и женой, а это ужасное поколение играет в игрульки со смертью!

— Спасибо, что напомнили мне о моей проблеме. Действительно, я матерью стать не могу, — немедленно подлавливаю я Тота. Сейчас любые средства хороши, чтобы заставить его соскочить с меня. Ну и да, вообще-то это болезненно было, про мать. И жену.

— Перерыв десять минут, — объявляет Ловаш и включает селектор. — Господин Сегеди, сделайте нам, пожалуйста, кофе. Спасибо. Ребята, давайте вы пока немного помолчите, а я резюмирую. Лиляна, тебе наскучило играть в безопасность…

Севший, наконец, на стул Тот открывает было рот, но сдерживается.

— … и ты в свободное от работы время пошла прогуляться. При этом ты никак не уронила чести головы личной императорской гвардии и никоим образом не навредила моей императорской жизни и здоровью.

— Именно так.

— Нечего с ней рассусоливать! Надо пороть, пока ума не наберётся! — взрывается Ладислав. Ловаш останавливает его движением руки. Как раз в этот момент дверь открывается, и личный секретарь Его Императорского Величества величественно проталкивает в кабинет столик с кофейником, молочником, сахарницей и пирожными. Я тут же понимаю, насколько проголодалась. Живот отзывается на озарение утробным бурчанием.

Император жестом позволяет секретарю удалиться и, обойдя стол, сам разливает кофе. Сливки и сахар явно привезены специально для меня, ни один из вампиров их не добавляет. Да и пирожные они не могут есть по своей природе. Я вдруг понимаю, что Ловаш каким-то образом знал заранее, что я буду голодна, и распорядился обо всём. Это так… по-ловашевски, что у меня невольно улыбка проступает на лице.

— Ага! Еда всегда улучшала вам настроение. Даже когда мы долго не виделись и вы на меня успевали за это обидеться, — Батори смеётся воспоминаниям. — Помните, я хотел произвести впечатление и сделал драники? Моя личная вершина кулинарного искусства.

Он непринуждённо усаживается с чашкой в руке на один из стульев для посетителей и почти умилённо следит за тем, как я уничтожаю пирожные. Тот угрюмо таращится в свой кофе.

Когда я, наконец, откидываюсь на спинку стула в полном удовлетворении, император продолжает, как ни в чём не бывало:

— Ладислав, а ты негодуешь по поводу того, что не сумел справиться с неожиданной ситуацией и обеспечить безопасность Лиляны…

— Но она не говорит, как…

— … то есть, справиться со своими прямыми обязанностями. Как я вижу, Лиляна сейчас контролирует ситуацию, а ты — нет. Ведь именно она нашла в твоём, Лаци, заборе шатающуюся доску. Пользуется ей — исключительно в личное время. И следит за ней, скорее всего, предпринимая какие-то меры по защите. Я угадал, Лиляна?

— Естественно, — я вспоминаю о гирлянде булавок под грудью. По счастью, ни одна не расстегнулась во время падения с лестницы.

— Она может говорить или не говорить тебе, это — не её работа. Найти и приколотить доску — твоё дело, мой дорогой. Теперь, я думаю, все присутствующие достаточно ясно понимают ситуацию?

— То есть, — начинает Тот, — ты даже не собираешься приказать ей…

— Я ничего и никогда не собираюсь приказывать Лилиане Хорват. У нас другие отношения. Совсем другие. Лаци, я ей не хозяин.

Ловаш наклоняется, чтобы дотянуться до меня и провести пальцем по коже чуть выше ошейника, двумя рядами серебряных османских монет-курушей обхватывающего мою шею.

— Это ожерелье — знак не только верности, но и доверия. Если Лиляна сочла возможным довериться мне, кем я буду, если не отвечу тем же самым?

Я представляю, как вонзаю серебряный нож в его шею, и умудряюсь не вздрогнуть. Неужели мне действительно суждено убить того, кого…

Отчего-то вспоминается разрубленный Марчин и поцелуй — долгое прикосновение к холодным губам. Я чувствую, как у меня непроизвольно дёргается щека. По счастью (мне всё ещё иногда везёт, а?), Ловаш как раз повернулся к внуку.

— Эту проблему будешь решать ты, только ты и никто другой. Ищи способ. Ищи дыру или крысу. Я дал тебе в руки достаточно власти, чтобы ты с этим справился без моей помощи.

— Не так много, чтобы я мог её пытать, — мрачно бормочет Тот. Батори разводит руками. — Ну что же, поскольку в мои обязанности входит не только искать, где забор расшатался…

— Даже я уже знаю, где и как, — Ловаш отставляет пустую чашку и встаёт, чтобы вернуться за свой стол. Ладислав застывает с открытым ртом, и императору приходится напомнить ему:

— Продолжай, мы слушаем.

Я сама не без труда захлопываю рот. Ловаш знает об ордене птички? И его ничто не смущает? Или он думает, что знает, как я сбегаю? Но даже я не могу вообразить, как бы могла провернуть подобное. А может, он просто дразнит внука? Тогда почему так спокоен в отношении моих побегов?!

Ладислав безо всякой нужды откашливается.

— … моим долгом является также обеспечение постоянного наблюдения над хранительницей смерти императора, а вблизи от «дырки» я этого сделать не могу. Потому я пока просто перевожу объект во дворец. И никаких прогулок за его пределы.

— Что?! Вы не можете… вы обещали… он мне обещал, что, если не сможет найти, как я сбегаю, то я опять смогу ходить, где вздумается. Скажите ему!

— Ну, боюсь, это вопрос только его совести. Не вижу смысла что-то ему говорить, — Ловаш опять разводит руками.

— Помнится, полностью сделка звучала как, хм… что я сдаюсь, а вы сами всё рассказываете. А вовсе не исчезаете в очередной раз, да ещё из-под моего носа! — злорадно произносит Тот. Ох, чёрт. Чистая правда.

— А потом ещё появляется прямо под твоим носом, — откровенно насмешливо указывает император. Тот издаёт короткий сдавленный рык.

— И что, я теперь фактически под арестом?

— Ну, отчего же. Просто в режиме повышенной безопасности. Здесь вам будут и кино, и ресторанные блюда… что вас там ещё смущало? В гости не к кому сходить? Теперь сможете навещать Маргарету во время дежурства хоть каждый день. Ну, каждый её день с принцем, конечно. В общем, полный комфорт и исполнение желаний. А главное, стопроцентная безопасность. Жаловаться вам отныне будет не на что, — слова стекают с языка Тота подобно сиропу, насыщенному ядом. Он отлично знает, что мне нужны не блюда и не фильмы, и не чинные прогулки у фонтана в крохотном охраняемом дворике. Мне нужна свобода, чёрт спляши на моей могиле!

— А когда я в следующий раз уйду погулять, вы запрёте меня в камере с сортиром и телевизором? — осведомляюсь я, сдерживая порыв найти взглядом какое-нибудь пресс-папье.

— Вы ещё сумейте уйти, тогда поговорим. А сейчас продолжать беседу нет смысла. У вас рабочая смена начинается через восемь часов, а вам ведь надо ещё умыться, переодеться, чтобы не выглядеть, как уличная замарашка… Кстати, ночуете вы тоже во дворце. Что поделать, перевезти ваши вещи и мебель мы можем только завтра, так что придётся вам пока где-нибудь приютиться, — Тот даже вперёд наклоняется, чтобы приблизить белоснежную улыбку как можно ближе к моему лицу. Острые и неожиданно тонкие клыки, почти доходящие до нижних дёсен, как-то особенно кидаются в глаза.

— Лаци, прекрати. Мне помнится, у нас есть несколько гостевых спален. Если же память мне изменяет, я готов уступить собственную постель. Теперь её не так легко сломать, даже вам, Лилике.

Очень смешно! Предыдущая кровать была ненастоящая — просто длинный ящик, стоящий на двух табуретках. Поскольку Батори положил меня в него в бессознательном состоянии, то я не знала, что нельзя делать резких движений — конечно, я его перевернула! Кто, скажите на милость, не перевернул бы?

— Господин Сегеди, — обращается Ловаш к селектору, и я понимаю, что он всё это время был включён. Как унизительно! Не удивлюсь, если к утру все обитатели дворца будут в курсе причин и обстоятельств моего заключения.

— Ваше величество?

— Подготовьте госпоже гвардии голове какую-нибудь гостевую комнату. И отнесите туда её чистую форму.

— Господин гвардии капитан Корваж тоже ночует во дворце?

— Да!!! — раздаётся из селектора голос Кристо. Святая мать. Вряд ли он счёл новости хорошими. Ладно, по крайней мере, у него нет привычки кричать на меня. Этого бы я не вынесла.

— Дайте им Зелёные покои, там двуспальная кровать, — Тот, впервые, наверное, за весь вечер снова нацепив надменно-равнодушное выражение лица, встаёт. — Мне их тоже надо подготовить. Так что милуйтесь с мужем ночью потише, чтобы не смущать моих парней.

— Лаци, не перегибай, — выгибает бровь Батори, и Тот, дёрнув плечом, извиняется — так сухо и холодно, что его словами можно устанавливать оптимальные влажность и температуру в погребе.

Вампир выходит первым, а мне приходится сделать усилие, чтобы покинуть кабинет.

— Спокойной ночи, Лиляна, — говорит мне в спину Ловаш.

Кристо стоит возле секретарского стола, напряжённый, тонкий, как клинок сабли. Парадная форма уже несколько измята, и на смуглом лице блестит белёсая щетина. Господин Сегеди бойко стучит по клавиатуре, передавая указания обслуге по внутренней компьютерной сети.

Я тихонько трогаю руку мужа. Его пальцы отзываются после короткой паузы.

— Ещё только один раз, — шепчу я по-цыгански. — Клянусь. Крест целую. Веришь мне?

Самые голубые глаза на свете. Ледяные и горящие одновременно.

— Нам надо поговорить, Лиляна, — говорит он одними губами. — Серьёзно. Сейчас.

***

Нормальные люди в такой позе исполняют супружеский долг. Кстати, я очень даже не против исполнить: мало того, что мне нравится такой способ спускать пар, так ещё, похоже, у тела выработался условный рефлекс на столь интенсивное соприкосновение с обнажённой горячей кожей. Однако Кристо навис надо мной только для того, чтобы получить возможность то шептать в самое ухо (ах, чёрт, у меня даже волоски на виске дыбом встают), то заглядывать мне в глаза. Без последнего, к моему сожалению, муж не может обойтись никак.

— Кристо! Ну, мы же обо всём договорились! Я не могу сказать, не могу, не мо-гу!

Он прижимается ко мне, чтобы то ли требовать, то ли умолять:

— Скажи не всё. Скажи чуть больше. Столько, чтобы я мог доверять тебе. Я хочу доверять тебе. Мне нужны факты! Лиляна!

Ах, чёрт, его взглядом операции на роговице проводить. Даже в почти полной темноте — едва пробивается свет фонарей сквозь шторы — мне кажется, что они светятся голубым.

— Я не понимаю. Тех фактов, что я дала тебе раньше, тебе хватало. Да ты вообще был единственный, кто видел, как я убежала во второй раз. На этот раз ты — был — предупреждён! Ты и только ты! Что ещё я могу сделать, чтобы ты мне доверял?

Когда Кристо, сумев, наконец, найти слова, вновь прижимается ко мне, я непроизвольно подаю кверху бёдрами. Не к месту, конечно, но, ах, чёрт, эта поза — и от его тела так пышет жаром…

Он делает вид, что не заметил движения. Или, наоборот, демонстративно его игнорирует.

— Почему все, кроме императора, сбиты с толку? Нет… почему император не сбит с толку? Почему не волнуется, не удивлён, не сердит? Ты исчезаешь на несколько часов, а он выслушивает Тота и просто ухмыляется. Что он знает такого, чего не знаю я? Почему… почему он… не отказал Тоту, когда Ладислав предложил переселить тебя во дворец?

Теперь моя очередь на него таращиться.

— Подожди, ты что… только не говори мне, что ты ревнуешь. Слушай, тебе мало было моей крови на простыне? Я-то думала, мы в тот день окончательно закрыли вопрос.

— Почему, Лиляна? — повторяет муж, на этот раз не наклоняясь ко мне. Я кладу руки ему на плечи и чувствую, как каменеют мышцы Кристо под моими ладонями.

— Кристо, я, вот честное следопытское, не знаю, я не говорила ему ничего, и… я не хожу к нему, правда, землю могу есть.

Он всё же прижимается ко мне опять.

— А куда ты ходишь? На этот раз ты пряталась во дворце, все слышали, как Тот кричал из-за этого. Лиляна, то, что Ловаш Батори — твой ритуальный муж… правда?

Он не отстраняется от меня. Я понимаю, что он хочет понять по запаху, если я солгу.

— Кристо, да какая разница! Настоящий ведь муж — ты. Ну, хочешь я поклянусь на иконе завтра?

— А чего стоит христианская клятва от языческой жрицы?

Как будто тянешься к руке — и не дотягиваешься. Не дотянешься и упадёшь.

— Кристо! Я не язычница.

— Ты жрица? И жена жреца? Да или нет? Лиляна, если ты мне сейчас, вот прямо сейчас, скажешь «нет», я пойму, что ты сказала правду, и поверю. Скажи, прошу тебя…

— Да это же всё понарошку!

Он переносит вес на левую руку, чтобы пальцами правой — самыми кончиками — прикоснуться к ожерелью на моей шее:

— Не понарошку. Я могу это потрогать.

Мягким движением он соскальзывает в сторону и перекатывается под одеялом к самому краю кровати. Я привстаю на локте, чтобы заглянуть ему в лицо.

— Кристо…

Он уже закрыл глаза, положив под затылок руки.

— Иди к чёрту. И не прикасайся ко мне, пожалуйста.

Вот так. Вот так.

Видимо, мне действительно стоит забраться в постель к Батори. Теперь, похоже, уже можно.

Я со всей дури перетягиваю по голой груди Кристо влажным полотенцем, которое после душа бросила просто на тумбочку. От неожиданности он подскакивает, потом, выругавшись, берёт подушку, отыскивает на кресле покрывало от кровати и укладывается прямо на ковре.

Хотя, по моему мнению, он должен был извиниться.

***

Когда я была маленькой, цыганята с Вишнёвой рассказывали историю одной женщины из Инджии. Когда ей было девятнадцать лет, она поехала со всей семьёй на цыганский фестиваль в Пловдив — в Болгарию — чтобы выступить. Там на неё положил глаз парень из местной семьи, тоже православной. Он танцевал на фестивале с братьями. Честь по чести подошёл к её родителям, попросил её руки и предложил огромный выкуп. Парень был изуродован оспой и со сломанной, криво сросшейся рукой, но в остальном очень славный, обходительный, видный танцор, а, главное, выкуп был действительно большим, так что родители подумали и согласились. Девушка думала отказаться, но её слушать никто не стал, тут пригрозили, там надавили. В общем, через два дня стали играть свадьбу. Поставили во дворе местного дома столы, богато их накрыли. Молодые со свидетелями и родственниками поехали в церковь. Однако вернулся почему-то только молодой; это выяснилось при выгрузке кортежа.

Дело в том, что невеста влюбилась в свидетеля, очень красивого парня. Она перемигнулась с ним, и они сбежали из кортежа, сыграв нахальную свадьбу в другом месте.

Что делать, цыганская свадьба считается выше церковной. Оформили, и стала она жить с парнем, с которым бежала. Родителям пришлось вернуть выкуп, они были очень обижены и перестали говорить с дочерью.

Но, стоило молодой родить ребёнка, сына, как родственники мужа забрали малыша, а её саму попытались заставить заниматься дурным делом. Ей грозили, уговаривали, били, но она брать грех на душу отказывалась.

Потом она узнала, что сестра мужа по пьяной лавочке не уследила за ребёнком. Оставаться ей было больше незачем. Она улучила момент и сбежала. Через всю Болгарию и половину Королевства Югославия сумела пройти когда пешком, когда на электричках. Иногда подъезжала на грузовиках, расплачиваясь гаданием. Пока не доехала до Инджии.

Родители простили. Очень дорого ей стоило получить это прощение.

Через два года она вышла замуж за цыгана из Загреба, католика. Родила ему дочь и двух сыновей. Кажется, и сама приняла католичество. Они выступали в дорогих ресторанах и даже снимались в кино и сериалах.

Я слышала о ней и потом, когда уже танцевала в Пшемысле. Одна из наших танцовщиц видела её на свадьбе своей двоюродной сестры в Загребе. В почти уже семьдесят лет, немного потяжелевшая в талии, густо поседевшая, она всё ещё была статной женщиной с сильным и гордым взглядом. Во время войны между герцогом Августом Загребским и югославским королём Александром её младший сын служил по вербунке в сербских частях, а старший оказался призван в хорватские. Страшнее всего было представить, что один из них ненароком убьёт другого. Старший был ранен, ему ампутировали левую ногу до колена и комиссовали. Судьбу младшего она узнала только в конце девяностых: вместе со многими матерями поехала в Вуковар. Ходила по улицам и увидела его имя на табличке со списком погибших в боях с турками на улице Якоба Фраса у дома пять. Вуковар — город-памятник. Там до сих пор видны следы обстрелов на стенах домов, их, кажется, нарочно не заделывают. На каждой улице, у каждого дома — таблички с именами павших во Второй Вуковарской битве. Хотя турки перебили меньше христианского народу, чем сами сербы и хорваты, сойдясь в битве Первой.

Даже в шестьдесят она танцевала так, что люди начинали молиться.

***

Надо ли говорить, что во дворец переезжаю я одна. Кристо даже не заботится о слухах, которые почти неизбежно поползут среди «волков», а потом и цыган вообще. Представляю, как доволен Тот факту, что дочь Люции Шерифович, наконец-то, оказалась разделена со мной. И как он злорадствует моей размолвке с мужем. Если это ещё можно назвать размолвкой.

Зелёные покои теперь насовсем остаются за мной. Тётя Дина (не представляю, как Кристо объяснил ей происходящее) собрала и прислала мне все мои вещи, от музыкальных дисков до костюмов на выход, добавив отчего-то и банку с листьями каштана, всё ещё золотисто-жёлтыми. Если это не новые листья. Как ни странно, всё отлично размещается без дополнительной мебели. Букет из листьев я ставлю на тумбочку у кровати — чтобы, проснувшись, сразу видеть яркое, тёплое пятно. Раньше, просыпаясь, я смотрела на Кристо. Пожалуй, листья — неплохая замена.

С рабочего компьютера выхода в общую сеть нет, только в служебную, так что я нагло использую своё служебное положение и отсылаю курьера купить музыкальный центр и россыпь пуговиц (надо было видеть лицо паренька). Наличных у меня нет, но моего имени достаточно, чтобы покупки оформляли без оплаты, присылая счета позже.

До похода в кинотеатр у меня в голове составился целый список приказов, которые я издам после победы на Тотом. Теперь в голове удручающе пусто. Я просматриваю бумаги только для того, чтобы не налететь на очередной сюрприз от шефа. Занятия решаю пропустить — впервые. Может быть, потом вообще их отменю.

На обед я не выхожу из кабинета, милостиво отсылая господина Балога. Просто сижу весь час, опустив голову на руки, и думаю обо всякой ерунде, какая в голову ни придёт. В общем, я так до самого вечера сижу; потом, спохватившись, прошу секретаря заказать мне что-нибудь из невенгерского ресторана. Прямо в кабинет: в покоях нет стола. И спускаться в служебную столовую не хочется.

— Но, госпожа Хорват, император распорядился, чтобы вы отужинали с ним в десять, — не без удивления отзывается голос Балога в селекторе. — Я говорил вам…

Неужели? Да какая разница.

— Точно. Спасибо, что напомнили. А где?

— На веранде турецкого дворика.

— Ясно. Тогда можете уже идти домой.

— Слушаюсь, госпожа Хорват.

Я заставляю себя переодеться к ужину — у себя в покоях, а не в раздевалке. Ах, да, раздевалка. Я хотела, чтобы её разделили, а то «волкам» приходится после смены заходить исключительно по очереди: сначала мальчики, потом девочки. Почему, спрашивается, нельзя сразу сделать удобно? Как нормальные занятия по рукопашному бою провести, так нравственность не позволяет. А как раздевалку нормальную сделать, то сами как-нибудь разберётесь со нравственностью. Как же я не люблю вампиров!

Наверное, назло Кристо я одеваюсь в своё единственное платье и даже втискиваюсь в туфли, цепляю серьги и подкрашиваю ресницы. Подумав, отрываю головку одной из волчьих лилий в вазе — видимо, это горничная поставила букет масляно-жёлтых, лучистых цветов на вторую тумбочку — и втыкаю стебелёк за ухо. Меня окутывает сильным и сладким запахом не хуже, чем от арабских духов. Лучше, пожалуй, духи Ловаш переносит с трудом, а цветы ещё туда-сюда.

На застеклённую веранду, слегка заплутав в бесчисленных коридорах, я выхожу в четверть одиннадцатого. Батори будто задался целью сделать все наши совместные обеды и ужины максимально непохожими по антуражу: вдруг заскучаем. Ресторан «Сегед» — в подвальчике, но мягко освещённый, уютный, с диванчиками и видами Сегеда на стенах. Почти совсем тёмный кабинет в пражской таверне, какой-то удивительно средневековый. Ультрасовременная кухня Язмин, словно декорации из сериала, здесь же, в Будапеште. Теперь — залитая холодноватым светом ламп терраса в «восточном» стиле, точнее, том самом модно-стерильном с «турецкими» элементами: кресла с пёстрыми подушечками по углам, узорчатые горшки с какими-то южными растениями. И в середине — маленький круглый столик и два стула, на одном из которых как раз пристроил монаршую задницу Ловаш Батори. Он, впрочем, поднимает её, чтобы усадить меня по всем правилам этикета.

— Добрый вечер. Я подумал, что к вечеру вы как раз нагуляете аппетит. Кажется, венгерской кухни вам пока довольно, так что я распорядился приготовить что-нибудь турецкое. Вроде как для поддержания общего стиля. Вы же любите кебаб? Хм-м-м, если это кебаб, — Ловаш приоткрывает крышку над блюдом, рассматривая кусочки мяса в окружении тушёных овощей. — Мне кажется, выглядит аппетитно.

— Из-за красного соуса?

— Просто если верить моей памяти о тех временах, когда я ещё ел что-то подобное.

Хотя в одном из углов замер в ожидании официант — в белом кителе, с полотенцем через руку — Батори самолично откупоривает бутылку бикавера и наливает в бокалы, а затем наполняет «кебабом» тарелку и пододвигает мисочки с кусочками питы и густым кислым йогуртом.

— Это было, наверное, ещё при Матьяше Корвине, — усмехаюсь я. Вот так просто: мне не приходится придумывать хитростей, слова сами вскакивают ко мне на язык. Наверное, потому, что я много об этом думала.

— Ну, да. Именно при нём. Последнем рыцаре Венгрии.

Батори снова усаживается, выцепив со стола свой бокал.

— Серьёзно? А вы служили при его дворе? Видели его?

— Видел и служил.

— И какой он? Похож на то, как его изобразили в сериале?

— Ну, начнём с того, что юный Сечени Карой, хоть и в родстве с Королём Вороном, внешне на него совсем не похож. Ни лицом, ни тем более жутким париком, который на него нацепили. Вообще у Матьяша волосы были только чуть светлее моих. И он умел улыбаться. Правда, у него не хватало зубов уже к тридцати годам, двух или трёх. Кажется, в турнирах выбили.

— Не знаю. Мне показалось, что получилось очень похоже на портреты. Он на всех серьёзный и блондин, — мясо, как бы оно ни называлось, приготовлено отменно, и у меня просыпается аппетит.

— Просто тогда была мода на золотистые волосы. Некоторые щёголи даже нарочно красились. Но чаще художники рисовали нужный цвет без дополнительных хлопот со стороны клиента, чтобы польстить. Довольный заказчик лучше платит. Когда рисовали меня, художник превзошёл самого себя в лести и хитрости. Волосы нарисовал почти такими же тёмными, как есть, но придал им золотистый блеск. В результате меня можно было узнать, в отличие от многих моих знакомых, и в то же время выглядело… модно, — Ловаш с удовольствием смеётся. — У меня была такая смешная чёлка. Мне удивительно не шло, но я тогда только и думал о том, чтобы быть в тренде. Подвивался, носил корсет, чтобы талия казалась тоньше — а, нет, корсет был позже. Я всегда, признаться, был жертвой моды. Если вспомнить двор Матьяша, по крайней мере, в отличие от многих других, с распущенными волосами я не выглядел, как полуощипанная индюшка. Кстати, замечательно выглядите. Особенно с учётом того, как было днём.

— Да ну, вы меня не видели днём.

— С моим жизненным опытом можно не смотреть нарочно и всё равно иметь представление. Что насчёт ваших занятий, вернётесь к ним завтра или решили устроить себе каникулы? — Батори вновь наполняет наши бокалы. Не понимаю, как я успела так быстро всё выпить. Надо поосторожнее, бикавер — довольно крепкое вино, а завтра рабочий день. Да и сегодня мне ещё каким-то образом до постели добираться.

— Да зачем они мне? Фильмы без перевода смотреть на французском? Читать Толстого? Он мне и на галицианском не нравился. Мы в лицее читали про какую-то проститутку Катюшу, и все оборачивались на меня и хихикали только потому, что у неё отец тоже был цыган.

— Они нужны вам, потому что мне нужна образованная названая дочь. У меня на неё планы. Не скажу, чтобы грандиозные, но серьёзные — да. Так что давайте условимся, сейчас, в связи с семейными обстоятельствами и особенно выкрутасами Ладислава, вы отдыхаете. Но не больше двух месяцев, потом втягиваетесь обратно в работу. Я имею в виду, работу над собой и своим будущим. Мы договорились? — император перегибается через стол, чтобы поправить цветок, почти выпавший из-за уха. Мне удаётся подавить желание прикрыть глаза, чтобы лучше прочувствовать его прикосновение. На самом деле, это Кристо раздразнил меня накануне. Я так думаю.

— Вам нравился Матьяш? Как король? В учебнике он весь такой… здоровский.

— Ну, для своего времени, он, несомненно, был блистательным правителем. За тридцать лет на троне он обеспечил Венгрии такой прорыв вперёд, который другой монарх не сумел бы и за шестьдесят. Во многом я на него стараюсь равняться.

— Ой, только не в военных походах, пожалуйста.

— Я уже очень давно не люблю войн. Я же рассказывал вам об Ашоке…

— Да. Я тоже не люблю, когда война, — «кебаб» в тарелке закончился, и я бездумно макаю питу в йогурт кусок за куском.

— Добавки?

— Нет, спасибо.

— Уложить вас спать?

— Бросьте. То, что все цыгане во дворце шепчутся теперь о нашей с вами любовной связи, не повод вести себя так, словно связь действительно существует.

— Ничего себе! Кристо так громко кричал о своих подозрениях? Не очень на него похоже.

— Того, что я теперь живу во дворце, а он — нет, вполне достаточно, я думаю.

— Вас мучают эти сплетни? Удивительно, мне удавалось скрывать самые настоящие и очень скандальные связи. И вот теперь меня уличают в том, чего не было, именно тогда, когда я себя держу в рамках дозволенного.

— Ну, сначала вы работаете на репутацию, потом репутация работает на вас. Когда вокруг вас бегает столько бастардов, как-то само собой в голову лезет, что вы их не в капусте находите, — кажется, я начинаю болтать лишнее. Стоп. Завязывай, Лиляна. Я пытаюсь встать из-за стола, но ноги слушаются не очень хорошо. Ловаш наблюдает с интересом.

— Если вы не хотите ни чтобы я отнёс вас, ни чтобы ложем вам стал дубовый паркет, что, конечно, шикарно, но не очень удобно, рекомендую туфли снять. Вот увидите, насколько легче без каблуков. Мне в своё время очень мешало после попоек то, что у меня каблуки были приделаны к длиннющим сапогам. Их так просто не снимешь и не пойдёшь, элегантно помахивая ими в руках.

Воспользовавшись этим нехитрым советом, я сумела добраться до покоев, потеряв вместо достоинства одну только лилию где-то по пути.

В какой-то момент мне показалось, что под подушкой опять лежит конверт, и я покрылась холодным потом. Но это была всего лишь шоколадка.

***

Говорят, что жил под Стрыем один цыган. Был уже очень старый, ходил осторожно и сидел аккуратно. А за два дня до Вешнего Юрья вдруг сказал: «Смерть моя пришла». Вскочил и стал танцевать, как мальчик.

Успел минуты две.

Глава VIII. «Господь дал ума, дьявол — хитрости». Цыганская народная поговорка

Ничто так не отрезвляет, как хорошее, острое похмелье, и благодарение Богу, что мне довольно двух бокалов вина для его прихода. В конце концов, только к лучшему, что Кристо и тётя Дина далеко от меня, раз уж я правда так опасна. Сначала надо себя разминировать.

Но как же мне уже тошно от стен! Хоть головой о них бейся.

Коробку с пуговицами, принесённую курьером, часовой положил на тумбочку, и я прихватываю её с собой, отправляясь в кабинет. Хорошо, однако, что моя очередь сидеть с Шаньи только завтра. При всей любви к маленькому принцу, последнее, чего хочется с похмелья — послушать звонкий детский голосок и поучаствовать в невинных детских забавах. Бр-р-р.

Куда удобнее было бы записать соображения на бумагу или набить их в компьютер, но Тот обязательно сунет нос в любые записи, я уверена. Поэтому мне приходится, чтобы сосредоточиться, прибегнуть к старому доброму средству: пасьянсу из пуговиц. Благо, как изволил сообщить секретарь, сегодня никаких бумаг на подпись нет.

Объявить себе каникулы я пока не решилась и просто отменила занятия ещё раз.

— Господин Балог, — добавляю я в селектор, сумев не без скрежета в голове составить примерный распорядок дня на сегодня. — Принесите мне, пожалуйста, два кофе и проследите, чтобы до часу дня меня никто не беспокоил.

— Господин Коварж тоже? — осторожно спрашивает секретарь.

— Господин Коварж особенно.

Если бы можно было так же легко отгородиться от Тота и Батори, жизнь стала бы более-менее сносной. Но — увы.

Немного умилостивив организм первой чашкой кофе, я раскладываю пуговицы на столе, пока что просто рядами, чтобы видеть их все.

Самое большое искушение — вычислить цепочку, по которой до Кристо дошла такая пикантная информация, как мой ритуальный брак с Ловашем Батори и то, что мы оба являемся «жрецами» (никак не могу воспринимать подобный титул серьёзно — ведь мы при этом никаким богам не поклоняемся!). Однако на самом деле источник сведений моего мужа — настоящего мужа — вопрос даже не второстепенный. Гораздо важнее мысль, на которую он умудрился навести меня в ночь нашей ссоры. Точнее, не мысль, а осознание уже известного факта. Вампиры тоже могут быть жрецами. Я раньше знала из упырей-жрецов только императора. Но никто и никогда не говорил мне, что он — единственный в своём роде или совершил совмещением этих двух ролей нечто невозможное.

Мои пальцы сами передвигают разноцветные кружочки из пластика, дерева и металла, складывая их в мозаику. Не знаю, чем такое объяснить, но пуговичный пасьянс действительно помогает мне рассуждать более связно и, главное, запоминать всё, что надумала.

Если сначала я полагала, что парни в масках просто как-то особенно проработали вампирскую магию, то теперь мне чудится за их впечатляющим даром пения совсем другое. Жрецы, посвятившие себя одной сущности, как правило, получают в результате посвящения и ровно один дар — один, да, но очень сильный. Иногда почти бесполезный, как, например, у моего покойного знакомого Марчина Твардовского-Бялыляса (как там его голова в огороде, кстати?). Он притягивал к себе ключи от тайн. Что сделало его, с одной стороны, весьма информированным ходячим мертвецом, а с другой — не приносило никакой особенной выгоды. У монахов ордена птички есть две чудесные способности: петь хором и обрывать узы крови. Но поскольку второе они делают (я чуть встряхиваю браслетом на правой руке) с помощью артефакта, то дар как-то вертится именно вокруг первой способности.

Как возможно вычислить, что за дар должен проявляться таким интересным способом?

Попробовать сначала на собственном же примере? Ведь у меня целых две способности, полученные при соединении с Сердцем Луны. Прятаться от чужого взгляда, используя самые условные покровы — даже просто измазаться грязью подходит. Из-за этого люди Тота не могли найти меня на довольно небольшом участке леса, когда я стала жертвой теракта в прошлом году… Мне невольно вспоминаются слова фон Адлигарба о чудесном везении. И правда, как ни крути — я была единственной, кто выжил в машине, не считая Батори; упав в воду, наконец-то вернулась к сознательной жизни впервые после ритуала; выбрела на Кристо (на голого Кристо — так, не отвлекаемся, Лиляна) — вот чем обернулся для меня взрыв на мосту. Ну, а вторая способность — каким-то образом отводить смерть от своего ритуального мужа. От императора, то бишь. Как там говорил Твардовский? Если в императора кинут гранату, найдётся причина, по которой она не взорвётся.

То, что объединяет две эти способности, должно быть как-то связано с цыганской магией — хотя бы потому, что создатель Сердца Луны, Айдын Угур, был цыганом и артефакт изготовил так, что воспользоваться им могла бы только носительница цыганской крови. «Сердце Луны должно приносить пользу цыганам,» — как-то так было написано в завещании, обнаруженном мной в библиотеке Марчина.

Можно ли сказать, что воцарение Батори принесло пользу цыганам? Ну, разве что «волкам» — теперь нам не приходится убивать вампиров, чтобы поесть их крови; а это освобождает нас от проклятия и продлевает жизнь, не говоря уж о том, как часто убивала охотников несогласная со своей участью добыча. Впрочем, настоящий вопрос не в этом.

Сердце Луны работает на цыганской магии, какой-то более глобальной, чем известные мне мелкие хитрости и приметы. В некий момент заключённое в ожерелье волшебство стало работать против меня — скорее всего, из-за неумелого с ним обращения. Выяснить причину и обуздать вышедшую из-под контроля силу — одна из первостепенных задач. Наряду с вопросом о том, кто там такой добренький собирается спасти Венскую Империю от её императора, каким обладает конкретно оружием — и что я могу этому оружию противопоставить. Ясно только, что ставить лучше всего на цыганские секреты. По крайней мере один из них мне уже помог.

(Кажется, Ловаш прав, я в самом деле насквозь проканцелярилась. Так и лезут в голову словечки с совещаний и из приказов. Я ведь правда только что подумала «первостепенные задачи»?)

Если бы только я могла понять, что за руны изображены на двери — и что это за птичка «ламия». У вампиров очень многое завязано на разную символику, и за эти ниточки вполне можно размотать клубочек. Но вот беда, я не могу так просто взять и отправиться в прогулку по окрестностям. Прежде я могла попробовать уговорить Кристо. Теперь мне надо искать какой-то другой выход. Если бы мне на хвост не присел Тот, я могла бы попытаться задействовать цыганскую почту — насколько я знаю, все заказы на ковку и литьё в Будапеште проходят через две мастерские. Одна из них как раз цыганская. А если заказ был сделан не в ней, то за небольшую мзду было бы нетрудно узнать во второй, кто же был клиентом. Но кровососы с обеих сторон связали меня по рукам и ногам.

Ещё странное поведение Батори… я беру в руки пуговицу, которую сразу определила на его роль — довольно крупную, шоколадно-коричневую, с золотой короной и кантом, и кидаю взгляд на пасьянс, прикидывая куда мне пристроить императора. И тут до меня доходит.

Молодец, Лиляна! Потрясающей проницательности и глубины интеллекта ты человек. Даже какой-то венгерский вампир, подписанный, наверное, на все журналы моды в Империи, умнее тебя! По крайней мере, он догадался предположить, что носительница Сердца Луны может исчезать, используя магию ожерелья. То есть, ему, конечно, шестьсот лет и всё такое, но у меня всё равно стойкое чувство, что это не Ловаш мудр и опытен сообразно возрасту, а я — непростительно тугодумна.

Похоже, мне удастся выбраться из дворца раньше, чем вампиры-жрецы обо мне вспомнят.

Я даже не утруждаю себя тем, чтобы собрать пуговицы обратно в коробку или дождаться указанного господину Балогу часа дня. Мне хочется действовать. Немедленно.

Я срываюсь в направлении Зелёных покоев. Всё, что мне нужно — обычная простыня, накинуть на себя, и в момент, когда чары только наводятся — исчезнуть из поля зрения. Это нетрудно, камеры есть только в коридоре. Мне достаточно оставить приоткрытой дверь, но в комнате встать так, чтобы гвардеец, приставленный к моим покоям (по счастью, не императорский, из «волков», а обычный, молодой белобрысый словак) меня из коридора не видел.

К слову, а мне не полагается кроме часового-охранника ещё и денщик? Выдирая из-под одеяла простынь, я на мгновение — с острым удовольствием — представляю надувшуюся от злости сиротку Рац, заправляющую мне постель и начищающую парадные полуботинки.

Словак неуверенно заглядывает в комнату — я жестом велю ему отвернуться. Кстати, пока я обитаю здесь, надо будет поставить возле кровати ширму. Уверена, во дворце есть и полноценные гостевые покои, в две комнаты, но Тот мне подсунул что похуже. Спасибо, что не чулан с тряпками и швабрами.

Зайдя за шкаф, я скидываю обувь и драпируюсь в простынь, словно турчанка в покрывало. Замираю на пару минут, зажмурившись. Надо просто очень-очень хотеть, верно? «Пусть меня не увидят! Пусть меня не увидят!» В прошлые разы это было довольно просто. В любом случае, по реакции паренька в коридоре я смогу понять, получилось или нет. Мягким, скользящим шагом я выбираюсь из покоев, умудряясь не задеть дверь. Видят ли меня камеры? Когда я шла по песне монахов, они, наверное, давали помехи — раз никто не знает, каким путём я выходила. В десятке шагов от моей временной квартиры у меня подворачивается нога; я непроизвольно чертыхаюсь вполголоса и тут же с тревогой оглядываюсь на гвардейца. Парень смотрит в мою сторону круглыми глазами. По-видимости, возжелав одновременно перекреститься от греха подальше и сделать козу в мою сторону, он изображает сложенными «козой» пальцами кривой размашистый крест. Из деревни его, что ли, взяли?

Я стараюсь ступать как можно осторожнее, проходя мимо гвардейцев. Нельзя сказать, что они меня видят — честь они не отдают — но что-то их явно смущает: пока я дошла до одной из лестниц, как минимум половина тишком изобразила пальцами козьи рожки. Немножко не тот эффект, что наблюдался в Польской Республике, а?

Половину лестничного пролёта я прохожу успешно. Однако уже на верхней после промежуточной площадки ступеньке под правую ногу попадает самый, кажется, краешек простыни, и этого оказывается довольно, чтобы она вновь подвернулась, и я почти что кубарем покатилась вниз, размахивая руками и с облепленным простынёй лицом. Мой стремительный полёт заканчивается на удивление удачно. Я врезаюсь в Кристо и Тота разом.

***

Говорят, что ещё при Франце Иосифе приговорили одного цыгана из-под Унгвара к расстрелу. Напоследок он попросил не покурить, а сплясать один раз, покуда не устанет. Ему разрешили. Вот он вышел плясать, и пляшет, и пляшет. Час пляшет и другой, вся рубашка вымокла. Солдаты уж и ждать устали, но так было положено, нельзя было отказать в желании. Так вот, плясал цыган, а потом, когда солнце село, провалился сквозь землю. Только его и видели.

Другие говорят, что он спрыгнул с обрыва в реку и не то утонул, неловко ударившись, не то уплыл — в темноте его застрелить не могли. Но потом его утянули на дно мавки.

***

Первой из нас троих — считая двух гвардейцев на посту, пятерых — опоминаюсь я.

— Как спать в могиле мне спокойно, когда мой дух взывает к мести, когда я слышу запах крови от рук убийцы моего? Меня напрасно нарядили в одежды мирные невесты, я не на свадьбу шла — на смерти холодносердой торжество, — замогильным голосом декламирую я дурацкую пьесу из школьной программы, цепляясь за лацканы Тотова плаща. — Скрывает это ожерелье следы предательской удавки; не спрятать кольцами на пальцах следы верёвки на руках! Я поднялась — и обвиняю! Попробуй же теперь слукавь-ка! Король, я требую, велите убийце объяснить свой страх!

— Во имя святых апостолов, это слишком даже для вас, — Тот без особого труда отцепляет мои пальцы, чтобы отстраниться. — Эй!

Я почти падаю на пол, вскрикнув от резкой боли в левой ноге. По счастью, Кристо успевает схватить меня под мышки. Однако его попытка поставить меня прямо оказывается безуспешной: в ноге стреляет ещё сильнее, и я, взвыв, вцепляюсь в его рукав.

— Ты как призрак воешь или тебе больно где-то? — нахмурившись, уточняет муж.

— С ногой что-то…

— Это никогда не кончится, — закатив глаза, изрекает Тот. — Тут нужна помощь психиатра. Нормальный человек не будет себя постоянно ставить в такие условия, чтобы обязательно покалечиться.

— Слова изменника и вора, — не удерживаюсь я от ещё одной цитаты.

— Господин личной императорской гвардии капитан, уймите свою жену, — через мою голову кидает Ладислав. — А когда справитесь с данной даже для меня трудноватой задачей, сопроводите её в медблок. Здоровье императорской любимицы драгоценно для нас.

Он нарочно это делает? У Кристо надуваются желваки на лице. Когда Тот легко взбегает вверх по лестнице, я пытаюсь подбавить позитива:

— Зато ты можешь говорить всем, что я хромаю, потому что ты меня проучил. Типа того пнул.

— Я не бью женщин, — коротко отвечает муж, даже не глядя на меня. Я чуть было не напоминаю ему о сабельном сражении с покойной Люцией Шерифович, но вовремя останавливаю порыв.

— Извини. Ладно, думаю, тебе лучше прислать кого-то из волчиц. Я могу пока постоять здесь, на одной ноге. За перила подержусь, — моё предложение совершенно искренне, но Кристо чуть заметно морщится:

— Не придуривайся.

Он взглядывает на меня только затем, чтобы размотать с меня злополучную простыню. Увы, о том, чтобы он понёс меня на руках, не может быть и речи, так что мне приходится прыгать на одной ноге сначала шесть метров до лифта, как назло, везущего каких-то чинуш при галстуках — они таращатся на меня, будто на заспиртованного младенца — а потом ещё пол-этажа до медблока, цепляясь за руку мужа. Он даже не пытается поддержать меня за талию. Не знаю, от этого ли или просто от боли в пятке к концу путешествия у меня в глазах от слёз одни цветные пятна. Приходится по-детски вытирать ресницы кулаком.

Дежурного доктора я помню со времён происшествия в раздевалке. Всегда подозревала, что врачи — тайные садисты: этот неподдельно радуется, увидев меня в своих владениях. Кристо исчезает, едва я присаживаюсь на кушетку в кабинете, предоставляя мне самой объясняться с ужасающе жизнерадостным эскулапом.

— Как голова у госпожи головы? — привычно каламбурит представитель медицины вместо приветствия.

— В полном порядке, доктор Копыто, — заверяю я.

— Вот как? А это у нас что за шишечка? Выглядит свежей, — господин врач с любопытством тыкает пальцем в самый центр ушиба, полученного при последнем походе к монахам. Я не удерживаюсь от вскрика.

— Можно полегче?

— Могу даже подуть, чтобы было не так больно. Так откуда у госпожи головы на голове такая новость?

— А что, выглядит опасно?

— Нет. Но если ушибчик у нас, например, от руки господина личной императорской гвардии капитана, то в моей компетенции, между прочим, прописать ему парочку очень болезненных анализов и осмотров. Советую госпоже голове не пренебрегать этой возможностью, — доктор поднимает указательный палец, со значением заглядывая мне в глаза.

— Спасибо, но, в общем, это не совсем то, ну, я хочу сказать, думаю, меня больше беспокоит левая пятка. Я сейчас упала с лестницы. Неудачно.

Господин Копыто подтягивает стул и берётся за ногу. Она, честно говоря, не очень чистая после прогулки, но врача пыль на моей ступне как будто не смущает. Он сначала вглядывается в пятку, задумчиво морща лоб. Потом прикасается к ней пальцами.

— Ай-яй! — в глазах опять всё влажно плывёт.

— Больновато? Ну, неудивительно. А давайте теперь подвигаем ножкой, — цепкие руки доктора довольно бесцеремонно принимаются вертеть мою ступню в суставе. — Так ничего? Только пяточка?

— Да.

— Для уверенности надо бы сделать рентгенчик, но, скорее всего, сильный ушиб связочек. Ничего смертельного, особенно для «волчицы», но недельку-другую ходить будет трудновато. По видимости, госпожа голова угодила пяточкой на самый краешек ступенечки. А всё потому, что при прогулках по лестницам надо носить ботиночки, — врач опускает мою ногу так же аккуратно, как и осматривал её.

— А почему не по лестничкам? — любопытствую я.

— Потому что не только в женщине должна быть какая-то загадка. Врачу она тоже не помешает, — усмехается господин Копыто. — Ну, теперь мы подгоним каталочку и повезём госпожу голову проверять косточки. А потом выпишем процедурки и больничный листочек.

— А что, разве я не смогу работать? Я же нормально сижу.

— Работать — можете. Ходить на работу не можете. Так что пускай вам приносят документики в постельку, где вы будете пребывать в полном, волшебном, чудотворящем покое. Чтобы подправить нервишки. Немного таблеточек мы вам тоже пропишем. Чтобы кое-кому стало стыдно за своё поведение и доведение, так сказать, до неврозика, — доктор вновь поднимает указательный палец.

— Я совсем не хочу стыдить капитана. По крайней мере, таким способом. И таблеточек никаких не хочу. Мне же работать с документиками.

— Бросьте, они просто с травочками. Как чаю с мятой попить. А совесть у молодых мужей, скажу я вам, как человек опытный, надо будить. Сама она у них не появляется. Не думают наши юноши ни о чём, кроме своих амбиций. У иных по двадцать годочков уходит, чтобы понять, что у жены тоже, может быть, нервы, и что отношения — не пустячок. До некоторых не доходит ни-ког-да. Нет-нет, таблеточки пропишем обязательно, и найдём названьице позаковыристей. Послушайте старого человека. Да и нервишки вам правда надо подуспокоить, пока они серьёзно не расшатались.

— А вы женаты?

— Я, госпожа голова, вдовец. Стало быть, успел свести одну жену в могилу. Я опытный человек. Тридцать семь лет в браке.

Господин Копыто вздыхает, касаясь кончиками пальца пуговицы халата — там, где на груди, должно быть, у него, как это принято у галициан, висит медальон с портретом жены.

***

Говорят, что в Чонграде в бродячем таборе умер цыган. Его понесли в церковь. Посередине отпевания он сел в гробу. Цыгане перепугались и выбежали вон, загромоздив снаружи дверь опрокинутой телегой. Тут же собрались и поехали подальше.

Через две ночи мёртвый настиг табор. Он подошёл к палатке своей жены и стал просить, чтобы она пустила. Войти сам мертвец не мог, потому что вдова рассыпала вокруг шатра серебряные гвозди. Пытаясь смягчить её сердце, цыган всю ночь рассказывал ей всякое соблазнительное, что он хотел бы с ней сделать. Она закрыла уши подушкой и спала.

Перед рассветом мертвец взял вожжи, пошёл в лес и удавился — как следует, чтоб шею переломало. На рассвете проснулся его сын и пошёл в лес собрать хвороста, чтобы сварить кофе на завтрак. Увидел отца и повесился на верёвке для дров рядом.

Вдова, встав и не увидев ни кофе, ни сына, пошла в лес сама и обнаружила там и мужчину, и мальчика. У неё разорвалось от ужаса сердце, и она упала замертво.

Глава IX. «Сам не дожевал, другому отдал». Цыганская народная поговорка

Зелёные покои теперь ещё больше похожи на ловушку, чем раньше. Сидя в постели, как настоящая больная, я хмуро рассматриваю принесённые курьером мебельные каталоги, выбирая ширму. Мне придётся глазеть на неё почти неотрывно неделю или две, так что разглядываю фотографии с образцами я придирчиво.

Похоже, нечего и думать, чтобы попытаться самой выйти из дворца. Даже когда нога заживёт. Пока я не пойму, как правильно работать с магией Сердца Луны, мои попытки, очевидно, обречены на провал с очень большой вероятностью. Уверена, именно моим невежеством объясняются всё учащающиеся косяки. Единственное, что я могла себе позволить — это заказать в библиотеке книги. Гадание на рунах, германская и литовская мифология, справочник фауны Венской империи, животные в геральдике и в легендах. Для маскировки мне пришлось внести в список ещё с десяток книг о разных способах гаданиях и мифологии народов Европы. Пускай Тот думает, что я пытаюсь заполнить время на больничном занимательным чтением. Поцелуй меня леший, как же мне не хватает библиотеки Твардовского! Кажется, по вампирам, жрецам и «волкам» там были все сведения, которые только может прийти в голову искать.

Дьявол, пятка выглядит, как помидор. Врач заверил, что забинтовывать её ни к чему, так что я имею возможность разглядывать набухающий малиновый шар на её месте каждый раз, как мне это приходит в голову. По крайней мере, она не особо болит, пока не пытаешься на неё наступить. Я снова упираюсь взглядом в глянцевые страницы каталога. По видимости, мне жизненно необходимо вычислить, в чём заключается суть волшебства, заложенного в ожерелье; без этого с мёртвой точки не сдвинуться. И сделать это надо каким-то образом до того, как ребята в масках снова обо мне вспомнят. Я должна получить все козыри на руки. Может быть, идея разорвать связь между мной и императором — и в один прекрасный день его убить — действительно хороша, но мысль о том, что какие-то непонятные личности могут запросто подкидывать записки в мой дом и тянуть меня, словно карася на леске, когда им того захочется, мне очень и очень не нравится.

Со вздохом я, наконец, помечаю ручкой один вариант: буковая рама, плотный серебристый шёлк с нейтральным узором — букетиками незабудок и маргариток. Может, затеять, пользуясь случаем, ремонт в кабинете? Мебель там ужасно тёмная и массивная, от одного вида дышать нечем становится. Поменять бы на светлую, ту же буковую, современную да перекрасить стены из тёмно-бежевого в цвет молодых абрикосов… можно это сделать за казённый счёт? Если нет, я готова и за свой. Уверена, у меня должно хватить денег. Кого бы обо всём этом спросить? Тота теперь неловко, дёргать из-за такой ерунды. Ловаша — тем более. А о Кристо незачем думать, Кристо вообще ни при чём.

Я ещё раз взглядываю на помидор на месте пятки. Нет ничего более притягательного, чем зрелище собственных увечий и расковыривание своих болячек. Необъяснимо, но факт.

В дверь стучат. Не дожидаясь ответа, гость входит и одаривает меня мрачнейшим взглядом, поскольку это Катарина.

— Чего? — бурчит она, делая ко мне два шага, не больше.

— И тебе добрый вечер.

Сиротка дёргает плечом и повторяет:

— Чего?

— Ну, хотела поговорить с тобой. Как твоя опекунша и наставница, я, знаешь ли, чувствую за собой некоторые обязанности.

— Засунь их себе, куда добрый человек не заглянет, — советует Катарина. — Два дополнительных часа танцев! Под конец я уже готова была морду набить этому вертлявому… этому… Что это было вообще?!

— Мне кажется, тебе немного не хватает изящества, — я указываю ручкой на тяжёлые ботинки сиротки, которые выглядят даже брутальнее, чем форменные. — А мне тебя ещё замуж выдавать, так что… Как остальные занятия? Кажется, у тебя там ещё в расписании изящные манеры были?

Сиротка наливается кровью и явно готовится высказать мне всё, что она думает о своей новой программе обучения, поэтому я поспешно добавляю:

— Я думала сделать тебе кое-какой сюрприз, когда ты начнёшь преуспевать. Серьёзно.

— Засунь свою сюрпризы туда же, куда и обязанности! Ты просто издеваешься надо мной! И думаешь помахать перед носом какой-то подачкой! Мне они не нужны, слышишь?! Хоть ты мне личный дворец обещай! Поняла?!

— Ну, — я откладываю ручку и засовываю руку в карман пижамных штанов. — Дворца у меня, честно говоря, нет. Поэтому я хотела подарить тебе локон твоей матери… Но раз ты не хочешь…

Я задумчиво верчу в пальцах длинную и вьющуюся серебристую прядь. Я почти машинально стянула её из косы в кабинете Батори, когда он унимал нас с Тотом. Просто очень уж удобно было. Только потом, когда я разглядывала локон, сидя у себя в спальне, смутная мысль оформилась в идею.

— Сучка, — взвизгивает Катарина и кидается на меня. — Отдай! Отдай!

Ну и тяжеленная девчонка! Чуть мне кости не переломала! Некоторое время мы барахтаемся, но силы, надо признать, чертовски неравны. В конце концов Катарина с торжествующим воплем спрыгивает с постели с локоном матери в пальцах. Если бы не чары, применённые Батори, от трофея, пожалуй, осталось бы не так много.

— Моя мать — не твоя собственность, ты, дрянь, — Катарина тщательно наматывает прядь на безымянный палец и зажимает соседними; получается что-то вроде перстня. — И ещё неизвестно, что вообще у тебя останется через месяц-другой. Дома, я смотрю, ты уже лишилась.

Она разворачивается и вылетает в дверь, чуть не сбивая столик с едой и толкающую его Гоську. Якубович с удивлением смотрит вслед умчавшейся сиротке Рац.

— Привет. Ты что, наскипидарила её, что ли? И, кстати, как твоя нога? — интересуется подруга, въезжая в комнату и лягая дверь, чтобы закрылась. — Как у тебя здесь… бедненько, но чистенько. Я хочу сказать, довольно странно придти к кому-то в гости и с порога увидеть кровать. Надеюсь, ты спишь не голая?

— А Шаньи разве уже лёг? — я потираю немного пострадавшую в драке кисть руки. Ну, и здорова же девица, поцелуй её леший!

— Нет, с ним играет Ловаш.

Чёртовы монахи. Теперь меня всегда будет преследовать картина императора, раздирающего на куски собственного сына. А то и пожирающего. Даже волосы на руках дыбом.

Ладно, они сами сказали, что время ещё есть.

— Что ты привезла?

— Всё, что может утешить больную душу. Уж я-то знаю, каково это — получить развод.

Госька плюхается на край постели, извлекает с полочки под столешницей штопор с бутылкой дингача и ловко откупоривает её.

— Мы пока не разводились. У нас просто, ну, ссора, — я осторожно принимаю бокал с тёмно-рубиновой жидкостью. — Дай сюда сразу закуску, а то меня снесёт, не успеем даже поговорить.

Мне на колени увесисто ложится блюдо с нарезанными сырами, пластинками холодной говядины в зёрнышках кориандра и тмина и листиками рукколы — салата, во времена моего детства известного как рокетта.

— Милая, во время ссоры по разным домам не разъезжаются. Ещё и поделив имущество. Ты ведь сюда всё перетащила, верно?

— Только потому, что у меня «всего» было очень мало. Исключительно самое необходимое. И я под арестом, это временно. Кристо ни к чему делить со мной заключение.

— А также ни к чему смотреть на тебя, говорить с тобой и навещать, когда ты больна, — согласное пожатие плеч в Госькином исполнении смотрится исключительно саркастично. — Вот кто бы тебе поесть принёс, если бы не я? Сама ты и не задумалась заказать что-нибудь.

— Да я не очень голодна, — бормочу я.

— Ты говядину по два куска сразу в рот засовываешь. И почти не жуёшь.

Я протестующе мычу, хотя это чистая правда.

— Запивай, запивай. Потом будем сидеть и плакать.

— Не буду я плакать из-за Кристо! Я за него вышла замуж только потому, что мы были обручены его отцом и моим братом. Мне всегда нравились мужчины постарше.

— Ну да, только в позапрошлом году, имея в досягаемости и молодого, и взрослого, того, что постарше ты без колебаний отдала мне, — Госька свой бокал уже опустошила и наполняет снова. — Если бы не выкрутасы Тота, надо бы было тебя обязательно вытащить на шоппинг. Или просто побродить по центру города. Кстати, завтра Ловаш будет с Шаньи весь день, и я намерена пройтись по лавочкам. Тебе купить что-то?

Я облизываю враз высохшие губы и залпом допиваю свой дингач.

— Вообще я хотела отправить за одной покупкой курьера, но никак не могу вспомнить точный адрес. Я там довольно давно была, ещё когда мы с Кристо убегали от вампиров. Ты хорошо знаешь Будапешт?

— Не жалуюсь. Когда только переехала сюда, только и делала, что бродила и осматривалась. Всё-таки новая столица Венской Империи. Странно, что столица сменилась, а название нет. Звучит глуповато, а? — Госька поднимает брови, совсем как Кристо, когда ему что-то кажется забавным.

— Ловаш любит проверенные брэнды, — говядина кончилась, и теперь я набиваю рот сыром. Возможно, он должен тонко оттенять вкус вина, но я, пожирая его, чувствую только то, что реально проголодалась. — Слушай, я помню, что лавочка эта где-то, вот если от улицы Яноша Хуньяди идти мимо, хм-м-м, такой церкви, с чугунной оградой и воротами, и узор на воротах изображает драконов. И, в общем, идти в пригороды. Выкрашенное в томатный цвет здание, вход со двора, в подвал. На двери — чугунная оплётка, с узором в виде рун и всякой такой ерунды. Так вот, там продавали разные штучки для гадания. Можешь мне купить колоду Таро с рыцарем на обложке? Очень интересная рисовка, нигде такой больше не видела. И парочку амулетов, на твой выбор.

— Собираешься податься в гадалки?

— Вроде того. Ну как, сделаешь?

— Ладно. Ты как, уже готова плакать на плече?

— Нет. Меня в сон повело от вина. Сейчас дожую салат.

— Как знаешь! В конце концов, подушка впитывает все слёзы, так говорят, верно? — подруга вынимает вторую бутылку дингача и, прижав её к груди, устремляется на выход. Уже взявшись за ручку двери она спрашивает:

— Прислать к тебе Ловаша?

Я не успеваю отшутиться, потому что сразу за этим следует звонкое:

— Ой, Кристо! Привет. И пока, спокойной ночи.

Мой муж провожает уходящую Гоську сумрачным взглядом и заходит в спальню только затем, чтобы поставить на госькин столик промаслившийся бумажный пакет с эмблемой сети пирожковых «Смачка» и высокий стакан с соком. Моё «спасибо» вряд ли догоняет его стремительно удаляющуюся спину.

Чёрт знает что, затяжную тихую истерику устроил мне муж, а чувствую себя виноватой я. Как он умудряется это делать?

***

— Вам следовало просто попросить. Боже мой, отделка кабинета — не та вещь, из-за которой надо много думать и много волноваться, — так звучит краткий ответ Батори. Почти обидно краткий после того, как я целый час репетировала непринуждённый заход на тему, вопросы и аргументы. — Я распоряжусь, чтобы вам принесли необходимые каталоги. Просто выберите и ни о чём не думайте. Это мой дворец, и мои финансовые заботы. Пока вы у меня в гостях, я хочу, чтобы вы чувствовали себя комфортно.

Надо признаться, что в салоне, где мы сидим на сей раз, мне более, чем комфортно. Пространство не настолько большое, чтобы я чувствовала себя потерянной, и не такое маленькое, чтобы стены давили на меня, как в кабинете; голубые обои с ненавязчивым узором из белых роз и светло-зелёных вертикальных полосок, лёгкая мебель, навевающая ассоциации со средиземноморским курортом. Просто чудесная декорация, нравится мне гораздо больше, чем чёрные стёкла и белизна веранды.

— О. Спасибо, — я вяло шевелю вилкой спагетти под сливочно-грибным соусом у себя на тарелке. Похоже, Ловаш слишком близко к сердцу принял факт, что мне приелась венгерская кухня, и поставил целью кормить меня каждый раз блюдами другой страны. По крайней мере, каждый раз, как вообще вспомнит о том, что мне надо бы поужинать, как сегодня. А завтракала и обедала я пирожками, оставленными с вечера Кристо, запивая водой из графина. Вызывать курьера нарочно я застеснялась, а документов для ознакомления сегодня не приносили. По счастью, горничная наконец принесла зарядку, и мой коммуникатор ожил, давая мне приобщиться к мировому информационному потоку. — Да, я же вас хотела поздравить. Прочитала сегодня в сети, что венгерский дворянский союз признал вас последним представителем венгерской части рода Батори официально. Хороший повод для тоста, да?

Я протягиваю над столиком пустой бокал.

— Ну, вообще токайское, тем более мускатное, пьют уже с десертом, — замечает император. — Спагетти лучше запивать минеральной водой.

— С минеральной водой тоста не выйдет, и вообще, делайте скидку на цыганские вкусы. Тем более, мне сегодня не идти до спальни самой, — я похлопываю по подлокотнику кресла-каталки. — Я могу выпить вина столько, сколько захочу. Вы же не пожадничали и у вас есть ещё бутылка?

— Если понадобится, принесут, — заверяет Батори. — Ладно, уговорили.

Он наполняет бокалы золотистым вином. Вообще действительно шикарным токайское мускатное не считается, но у императора слабость к традиционным венгерским винам. Эта деталь, да ещё длинные волосы, заплетённые на затылке в косичку — как ни удивительно, всё, что в нём есть от вампирского консерватизма. Многие упыри даже мобильные телефоны не признают. Особо престарелые и от домашних аппаратов шарахаются. Неудивительно, что они до сих пор не сумели захватить мир — они не могут совладать с его изменчивостью. Никто, кроме Батори и его «семьи».

Мне приходит в голову, что здесь тоже скрывается какое-то волшебство. В своё время, очутившись на прёмзельской квартире Ловаша, я обнаружила там целый шкаф, забитый книгами по магии, включая даже еврейские.

— За сегодняшнее признание, — провозглашает император, легко касаясь своим бокалом моего. Так легко, что звон рождается почти невесомым.

Сладкое, с мускатным привкусом вино кажется мне куда вкуснее более «изысканных» сортов. Хоть убейся, не удаётся мне уловить их прелесть. Да, вкусы и привкусы, и послевкусия — это я всё различаю. Но проникнуться не могу. Кисло, да и всё.

— Возвращаясь к теме покупок. Я заметил, что ты… вы заинтересовались гаданиями. Просто внезапно появившееся увлечение или за этим стоят какие-то размышления?

Я отпиваю ещё немного, чтобы успеть подумать. По счастью, я совсем недавно вспоминала теории Твардовского относительно ожерелья.

— Ну, пришло в голову проверить одно предположение. Ведь Сердце Луны — единственный жреческий артефакт, использующий цыганскую магию. Мне кажется вероятным, что одно из проявлений его силы — способность к гаданию.

— Интересно. Да, я думаю, стоит попробовать. Точные прогнозы и оценка ситуации лишними не будут никогда. Вы раньше гадали когда-нибудь?

— Да, в детстве, по руке. Потом перестала.

— И как получалось?

— По крайней мере, работницам прёмзельских фабрик нравилось. Это единственная рекомендация, которую я могу предоставить, — неловко усмехаюсь я. — Как и любая цыганская девчонка.

— Мне подходит. Ешьте, наконец. Осталась ещё половина тарелки. Я знал, что у вас вместе с настроением падает аппетит, но ведь не после дня без завтрака и обеда. Или вы не любите спагетти? Я прикажу обезглавить повара, если они вам не по вкусу.

— Вы ведь шутите? — я даже чуть вином не поперхнулась.

Ловаш смотрит на меня поверх поднятого бокала.

— А что такого в том, чтобы отрубить голову? Вы, помнится, раньше не брезговали этой операцией.

— Вы ведь опять шутите? То было на охоте. Или я вампира, или вампир меня. Оставлять за собой упыря израненным, но не упокоенным, было всё равно, что смертный приговор себе подписать.

— Откуда вы знаете? Вы пробовали?

— Я не… но… все знают. Я не хочу, чтобы повару рубили голову.

— Вы просто смотрите предвзято, — Батори ставит, наконец, бокал и откидывается на стуле. Он выглядит пугающе серьёзным. — Давайте я велю привести кухаря сюда и сам, лично, окажу ему такую честь — обезглавлю. Саблей. Вы сможете сравнить. Не отличается ничем.

— Ловаш, но… да, я согласна. Ничем не отличается. Вы абсолютно правы. Мне очень жалко, что я раньше убивала вампиров. Я думаю, никого не надо убивать без особой причины. Никогда, — мне становится страшновато.

— Отвратительный ужин — замечательная причина. Если тебя пригласили на кухню императора, будь добр отвечать за качество еды, — Батори поднимает руку, привлекая внимание побледневшего, я от стола вижу, гвардейца-«волка», вытянувшегося возле двери.

— Нет, пожалуйста, — у меня перехватывает горло, и голос выходит похожим на писк. — Пожалуйста, ради меня. Я сейчас съем все спагетти, они хорошие, правда. Очень вкусные.

— О! Отлично. Это всё, чего я хотел. Ешьте, — опустив руку, вампир расплывается в своей знаменитой сверх-обаятельной улыбке. — Ешьте же. Ну, право, не надо на меня так смотреть. Я всего лишь пошутил. Разве не забавно получилось?

«Забавно»? Да что с ним такое?! Я в жизни не могла представить, что великий гуманист Батори способен на подобные шуточки. Это не может быть старческое безумие вампиров, ещё слишком рано!

— Ну, я… я просто… Святая мать, — я еле успеваю перегнуться через подлокотник качалки, чтобы рвота не попала на стол. Спазмы длятся так долго, что желудок продолжает сокращаться, когда в нём не остается ни грамма злополучных спагетти и ни капли соуса. Я слышу, как император вскакивает и взволновано требует вызвать врача.

— Мне лучше, — бормочу я. — Мне нужно ещё вина. Не надо никого никуда вызывать, пожалуйста. Пожалуйста.

Рука Батори подрагивает, когда он наполняет бокал и протягивает его мне.

Впрочем, извиниться ему не приходит в голову. Так что извинения бормочу я, спешно удаляясь — с помощью санитара — с пустым желудком. В пустую спальню.

По крайней мере, мой вечер может быть ещё спасён. Если Якубович опять зайдёт ко мне сегодня. Я готова сама ей за столом прислуживать, если она сумела найти дом, где я встречалась с фон Адлигарбом и компанией.

Госька приходит, когда я уже теряю всякую надежду — без малого в полночь. Снова вкатывая вперёд себя столик. Я даже успеваю отойти от ужина и просмотреть для начала книгу с рунами. Искомая мной руна — крест с перекошенной поперечной перекладиной, на двери ордена птички вписанный в прямоугольник — называется «Наутиз в германских областях, Наутс в Пруссии или Невилтис в литовских землях Польской Республики». Её соотносят с богиней Скульд, у пруссов известной как Скэлинья, а у литовцев — Сколе, что является титулом Лаймы. Следом я залезаю в справочник по мифологическим существам Европы — толстенную книгу длинной и шириной чуть не с чемодан. Вот тут у меня начинает голова кругом идти. Скульд, равно как и Скелинья, называются богинями долга, а Лайма — счастья. Как поясняется, титул Сколе является для неё поздним, порождённым новоязычниками, считающими её литовским воплощением младшей из норн — и да, действительно, Лайма — одна из трёх богинь судьбы. Как и Скульд со Скелиньей. Как ни странно, все три при этом — я делаю мысленно пометку — отвечают за раскрытие способностей и реализацию потенциальных возможностей. Неудивительно, что волшебство парней в масках так напоминает чарование обычных вампиров — только усиленное многократно. Очевидно, вот оно, реализация всех скрытых возможностей и так имеющегося дара.

Когда Госька толкает столиком дверь, я как раз не без доли удивления знакомлюсь с тем фактом, что новоязычники Литвы считают Гильтине, богиню несчастий и смерти, не сестрой или напарницей, а вторым лицом Лаймы. На мой взгляд, подобные взгляды попахивают нездоровым увлечением восточными философиями и особенно разного рода азиатскими веществами.

— Привет. Теперь я с извинениями, — не очень-то скорбно сообщает подруга. — Насколько я понимаю, я случайно сорвала ваше с Кристо примирение. Впрочем, не уверена, что тебе это сильно навредило. Прискорбнее то обстоятельство, что в результате ты неудачно поужинала кое с кем постарше. В общем, я привезла тебе удачный ужин. Ты же красное любишь больше белого?

В её руке появляется бутылка с уже знакомой этикеткой на хорватском.

— По крайней мере, против хорошей дозы дингача ничего не имею, — я отпихиваю чемоданокнигу к краю постели. — Я тебе показывала помидор на ноге, да?

— Нарочно — нет, но зайти и не заметить я не могла, в тот раз он был не под одеялом. Ещё не дозрел до баклажана? — Госька вручает мне почти полный бокал и спешит наполнить свой.

— Только обещает. А что, весь дворец теперь сплетничает о том, как меня рвало под ноги императору?

— Император изволит утверждать, что бывало и хуже: тебя, мол, выворачивало ему и непосредственно на ноги, — как и в прошлый раз, Якубович водружает блюдо с закуской мне на колени. На этот раз она принесла колбасы, снова сыра, немного нарезанного сладкого перца и… да, сегодня же мне пора есть кровь. — Он мне сам рассказал, так что про дворец не поручусь. Может, обойдётся.

— Брось, там был «волк». То, что знает один цыган, на другой день узнает две сотни. Мы жуткие сплетники. Кроме разве что меня. Хотя, наверное, поэтому я и узнаю всё позже всех, — я нехотя подцепляю вилкой маленькую чёрную лепёшку крови Батори. Мной овладевает отвращение — словно через слизистые моего рта и желудка можно заразиться желанием обезглавливать поваров.

— Значит, я не так уж навредила. Кристо уже завтра узнает, что тебя буквально тошнит от Ловаша, и прекратит думать о тебе всякую гадость, — Госька, радуясь этой мысли, салютует мне бокалом.

— Или решит, что я забеременела от какого-то более подходящего мужчины. Знаешь, у императора репутация человека, который постоянно делает бастардов, — я, наконец, проглатываю жареную кровь и спешно запиваю её сразу половиной бокала дингача.

— Брось, для тебя забеременеть от вампира почти так же смертельно, как и от «белого волка». Ты сама рассказывала что-то такое.

— Только если объединяющее нас Сердце Луны не снимает каким-то образом опасности. Я как раз изучаю этот вопрос.

Госька аж рот открывает:

— Ты изучаешь возможность забеременеть от Батори? Серьёзно?!

— Нет, пока что просто исследую свойства ожерелья. Кто знает, что там откроется. Вот, например, — я вспоминаю о Тоте с его прослушкой, — не увеличивает ли оно способности к предсказанию или точность гадания. Кстати, ты нашла магазинчик с картами?

— Да. То есть нет. То есть… я нашла дверь с чугунной оплёткой, я думаю, это она, другой такой нет. И здание всё ещё томатного цвета. Но там сейчас ничего нет, дверь закрыта, и дворник — такой симпатичный молодой цыган, — Госька мечтательно улыбается, — сказал, что ничего здесь не продаётся года два точно.

— Но, может, ты что-то напутала? Ты шла от Яноша Хуньяди мимо…

— Да, мимо той церкви с воротами, и дошла, и нашла, дом с дверью с чугунными узорами стоит на…

Я задерживаю дыхание.

— На этой улице…. чёрт, на улице… да, неважно. Я её нашла, будь уверена.

— Тогда скажи адрес, раз нашла.

— Слушай, ну, не помню я улицу. Хочешь, крест поцелую. С чего ты взяла, что мне интересно тебя обманывать? Я, между прочим, все ноги истоптала, пока ходила там вокруг да около.

Чарование. Не знаю, догадались ли монахи, что Госька со мной связана, или даже узнали её, или просто действовали на всякий случай — но заставили её забыть точный адрес.

— Ладно, ничего страшного. Куплю какие-нибудь другие карты, попроще, — бормочу я, торопясь набить рот сыром. Сказать, что я разочарована, может только ужасающе деликатный человек. Я готова волосы на голове рвать из-за провала такого чудесного, казалось бы, плана.

Госька тянется за кусочком перца, и в этот момент у кровати под нами подламываются ножки.

***

Говорят, что в лунном свете живёт жена Месяца — белая женщина по имени Месечина. Если оставить маленького ребёнка спать в прямых лучах месяца, она выйдет из лунного света и станет пить кровь, выступающую на губах малыша от её поцелуя. Особенно по нраву ей цыганята.

Наутро ребёнок просыпается белый и с окровавленным ротиком. Или не просыпается.

Некоторые считают, что поцелуями Месечины объясняли симптомы туберкулёза.

Глава X. «Сегодня нет, завтра найдётся». Цыганская народная поговорка

Ночь проходит омерзительно. Гоську буквально уносят в медблок — у неё оказываются сломаны обе ноги. Словно в наказание за то, что она их «истоптала», отыскивая нужную мне дверь. Некоторые люди от боли теряют сознание, однако Якубович остаётся исключительно верна себе: она отчаянно матерится на нескольких языках, вращая глазами. «Похожему на херувимчика» учителю немецкого, случись он рядом, довелось бы узнать много новых выражений.

Мне приходится ждать, пока найдут и подготовят новые покои. Не решаясь листать книги при начавшемся столпотворении — особенно, само собой, при возникшем словно ниоткуда Тоте, я меланхолично доедаю закуску. Дингач, к сожалению, пропал — Госька, падая, завалила столик с бутылкой. Я не решаюсь посреди ночи попросить ещё вина и ограничиваюсь поднесённым стаканом воды. Наконец, меня перекатывают на коляске — на этот раз у Тота хватает совести выделить мне Коралловые покои, из двух комнат. Но с односпальной кроватью. Совсем не к месту я досадую на зря заказанную ширму.

Естественно, книги переносят с остальными вещами только утром — когда я крепко сплю, измученная бесконечными ночными переборами догадок и предположений, пересоставлением плана действий и переживаниями о Гоське и моей опасности для окружающих. В результате я добираюсь до фауны Империи только в четыре часа дня, с грехом пополам приведя себя в порядок и съев привезённый по распоряжению Батори обед — на этот раз в русском духе: щи, пшённая каша с мясом и бублики с чаем. Правда, на бублики меня не хватило. Из-за моих размеров постоянно происходит такой казус — мне вечно кладут еды, как обычным людям. А желудок у меня такой же короткий, как всё остальное, и кончается просто моментально.

Подписав несколько рутинных приказов, я усаживаюсь, наконец, с очередным справочником в руках. Написан он на немецком, но в оглавлении, сколько раз я ни просматриваю букву G, нет никакого «граувюргера». По видимости, у чудесной птички в культурном обществе другое название. Или же мне нужно ещё несколько справочников по фауне — отличных от Европы регионов. Вздыхая, я принимаюсь листать том, внимательно рассматривая маленькие фотографии возле каждой описываемой птицы: вдруг найду какую-то, похожую на… богиню Лайму, например. Честно говоря, животных я тоже непроизвольно разглядываю, так что проходит добрых три часа, пока в разделе W я натыкаюсь на изображение маленькой серой птички в чёрной «маске» на лице. Вюргер. В скобках — венг.: гебич, чеш., слов.: тюхик, гал.: сорокопут, ангел-убийца, серб., хорв.: сврачак, цыг.: кало чекат, ид.: вургер. Граувюргер, стало быть — серый сорокопут. Вот он как раз, в списке видов; также назван «северный раубвюргер», что бы это ни значило. Латинское название — Lanius excubitor. Вот она, «ламия».

У меня даже дыхание захватывает, когда я чувствую, как начинает складываться паззл.

Возможно, «наутиз», руна Скульд и Лаймы, обозначает первую букву полного немецкого названия серого сорокопута. Упыри обожают такие штучки. Но не это главное.

Не найдя в тексте ничего интересного, кроме, разве что, милой привычки накалывать добычу — порой сопоставимую по размерам с охотником — на шипы растений, да отсутствия внутривидовых нападений, совсем как у вампиров, я переключаюсь на животных в мифологии. Теперь-то я знаю, где искать. Прежде, чем приступить к чтению, я нервно взглядываю на дверь в спальню: так и кажется, что Ладислав Тот затаился в засаде.

«Брачная песня сорокопута, громкая, мелодичная и прихотливая, по видимости, дала жизнь легенде. Дескать, крохотная птичка с чёрной маской на голове завлекает волшебным пением жертв в кусты тёрна, где та, ослеплённая чарами, погибает, наткнувшись сердцем на острый шип. После того сорокопут поедает добычу, откусывая от неё небольшие куски.»

Я просматриваю соседние статьи. Почти во всех есть способ справиться с волшебным существом, со ссылками на соответствующие сказки или мифы. Но заметка, посвящённая сорокопуту, содержит только три предложения. Никаких хитростей. Никаких артефактов для противодействия. Поедает добычу, откусывая куски. И всё.

Закрывая книгу, я понимаю, что ещё один план отвалился сам собой: у меня нет шансов побить вампиров, играя по их правилам. Необходимо, как в анекдоте про шахматы по-цыгански, украсть обоих белых коней. То есть, обратиться к нашей магии. Жаль только, по ней нету книжек. Я имею в виду, правдивых, а не чуши вроде «добавьте в кофе крови и чеснока, и любимый от вас никогда не отвернётся».

От нечего делать я распечатываю принесённые курьером карты и раскладываю пару пасьянсов. Твердят они сущую ерунду; да я, впрочем, ничего и не загадывала, не на что им давать ответ. Руны я распечатываю только из любопытства: какая-то небось да обозначает луну. Нахожу нужную быстро. Она называется «Манназ» (а также, если верить первому справочнику, «Миникс» и «Менулис»). Описание утверждает, что лунная руна похожа на букву М, но мне она кажется двумя человечками, обнявшими — или схватившими — друг друга за талию. Мне чудится связь с обрядом, который мы прошли с Батори; ведь пройти можно было только вдвоём — и сцепиться потом намертво.

Впрочем, Айдын Угур, скорее всего, не имел ни малейшего понятия о рунах.

И, к слову, мне куда больше нравится Райдо-Рато-Радес, знак дороги, пусть даже он и связан с солнцем, а не луной. Может быть, дело действительно в осени, но мне очень хочется удариться в бега, бродить по городам где-нибудь в Королевстве Югославия.

***

Скоро я выучу расположение всех пригодных для ужина помещений во дворце. И заодно заработаю нервный тик. Если у Батори и было некогда минимальное представление о деликатности, то теперь от него не осталось и следа. Я бы неделю не приставала к человеку, которого так по-идиотски перепугала. Разве что с извинениями.

В Янтарном салоне Батори меня ожидает сюрприз. Прежде всего, конечно, голова плывёт от дежавю — так похожа комната на хату Никты, лесной ведьмы, на которую мне довелось наткнуться в литовских лесах (перетруженный прусским вариантом гадальных карт мозг моментально выкидывает мне одну из них — с изображением Никтвей, проводницы в царство смерти; мне теперь везде будут мерещиться руны и карты!). Однако удивительней всего то, что, кроме Батори и его «крестника», Ференца, за столом сидит вся моя семья. В смысле, Кристо, тётя Дина и сиротка Рац, все при параде. Я начинаю неловко чувствовать себя в пижамке, пусть и со свитером, и пледом на коленях.

— Лилиана! Мы не виделись, кажется, тысячу лет. Поверить не могу, вы хорошеете день ото дня, — Ференц оттесняет санитара от кресла-каталки, чтобы самому установить его между стульями Ловаша и Кристо (карта беды «Наутс», оскаленные волк и медведь с двух сторон от оленя). Сам он усаживается напротив, насколько применимо это слово к круглому столу. — Очень милый свитерок, французский?

— Не знаю. Купила мимоходом у старьёвщика, ещё в том году. А по какому поводу собрание?

— Ваша годовщина, милая! — всплескивает руками Беренчи. — Джинсовая свадьба, ведь так теперь называют миткалевую?

Я едва не спрашиваю, с кем — ведь оба раза обряд проходил осенью — но успеваю вовремя прикусить язык. Дело даже не в том, что с Ловашем годовщина была бы замшевая. Просто вряд ли Кристо пришёл бы на такую годовщину. Впрочем, он и на своей-то не очень радостный сидит.

— Боюсь, на больничном я потеряла счёт времени, — изворачиваюсь я. — Даже подарка не приготовила. Извини, Кристо.

Мой муж кивает, даже не взглянув на меня. Не сказать, чтобы он был чертовски зол — желваки не выступили, значит, зубы не сжаты — но, видимо, всё ещё со мной в ссоре. По крайней мере, после того, что Батори устроил мне вчера, Кристо никак не может думать, что мы действительно спим друг с другом. Надо быть в абсолютно безысходном положении, чтобы лечь с кем-то, кто обезглавливает поваров за плохой аппетит у гостей. Или шутит об этом в манере императора.

— Поцелуй заменяет любой подарок, — провозглашает Ференц, явно мало знакомый с цыганскими обычаями. Тётя Дина приходит на выручку, поднимая бокал:

— А хороший тост заменяет любой поцелуй. За здоровье молодых!

— Прозит! — поддерживает её Батори. Чудесно. Я мечтаю начать ужин с семьёй с бокала вина на пустой желудок — с моей-то неустойчивостью к алкоголю.

— Закусывай сразу, — как назло, говорит под руку Кристо. Хотя он и приглушает голос, но можно быть уверенной, что каждому из сотрапезников отлично слышно. Кусок картофельной котлеты с грибами, который я спешу положить в рот, кажется удивительно безвкусным. Боже, если меня начнёт тошнить, я не смогу выбрать, куда: справа император, слева — муж. А на скатерть, под взглядом свекрови и сиротки Рац, тоже неловко. В более идиотичную ситуацию, чем ужин в таком составе — и так неожиданно, Батори не мог меня втянуть. Сожри меня многорогий, что всё это значит?

Может, семья решила убедиться, что меня не держат в заложниках, а если держат, я, по крайней мере, жива и в своём уме?

— Кажется, мы ели что-то подобное в Литве, правда, Кристо? — пытаюсь я разбавить повисшую тишину.

— Да.

— О, романтические воспоминания! — оживляется Ференц. — Вы ведь путешествовали по северу Польской Республики месяц или два перед свадьбой? Должно быть, увидели много интересного и необычного. Я, признаться, за две с половиной сотни лет своей жизни так и не выбирался за пределы империи. Расскажете немного?

— Вообще-то мы подписывали такой документ, о неразглашении. Служебные секреты, — бормочу я.

— Ну, расскажите то, что не относится к самим приключениям, — вампир чуть манерно встряхивает белокурыми локонами. — Что-то географически познавательное.

Я вопросительно смотрю на мужа, но он уставился в тарелку. Придётся мне отдуваться в одиночку.

— Ну, там было много хвойных деревьев. Такие большие лесные массивы. Еда почти вся была из картошки. Очень вкусный сыр, похож на голландские сорта, такие мягкие, сливочные. И, э…

Я встретила очередного дальнего родственника, он был мёртв и очень хотел на мне жениться. В конце концов упокоился у меня на руках от раны, которую получил, спасая меня. Я отрезала его голову, чтобы закопать в огороде фамильной усадьбы, где оставалась жить его безумная столетняя сестра. За мной бегала толпа мёртвых жрецов, мечтающая принести меня в жертву. Мы с Кристо разоряли курганы древних языческих князей и целовались. Ничего из этого я не могу рассказать, так что просто делаю неопределённый жест рукой, стараясь улыбаться как можно более светски.

За столом снова повисает молчание. Тётя Дина оглядывает сидящих потихоньку, Катарина — открыто. Минуты через две до Беренчи доходит, что разговор опять зашёл в тупик.

— Ладно, если уж слушать рассказы… Ловаш когда-нибудь говорил о Матьяше Корвине? Когда я был молод, последним рыцарем Европы бредили все мальчики, конечно, те, которые умели читать. Я не мог наслушаться, когда Ловаш о нём рассказывал. Удивительно и печально, что из Хуньяди никто, кроме него, не смог дожить до преклонных лет.

— Никто кроме кого? — подаёт голос сиротка. — Я думала, Король Ворон умер, не дожив до пятидесяти. Я что-то упустила?

— Кроме Ловаша, — Ференц салютует «крёстному» бокалом с ассу. На мой взгляд, к картошке лучше подошло бы пиво. — То есть, я имею в виду их поколение и поколение их детей, потому что их с Матьяшем отец умер без малого семидесятилетним, и то от чумы.

Я испытываю жгучую потребность срочно выпить ещё вина, как бы странно оно ни сочеталось с северопольской кухней. Словно угадывая мои мысли, Кристо наполняет наши бокалы. Ференц, спохватываясь, наливает ассу тёте Дине. Батори берёт бокал Катарины.

— Ну, вообще-то я не очень настроен говорить об этой части своей биографии, — негромко замечает он.

— Вы — родной брат Короля Ворона? — громогласно вопрошает сиротка. — Чума! Почему тогда Батори, а не Хуньяди?

— Не по чему, а по матери, и не родной, а единокровный. Я действительно не готов обсуждать детали, — отдав бокал Катарине, император наполняет свой. — Я лучше произнёс бы тост…

— Сейчас такое называется «фактический брак», — громким шёпотом поясняет девчонке Ференц. Катарину буквально разворачивает к нему:

— Так он бастард?!

— Я был официально признан отцом. Точно так же, как Матьяш признал своего сына Яноша. Короля Боснии. У нас в роду все были ответственными отцами, — ого, а император-то нервничает!

— Но ведь Янош получил фамилию отца, а вы — нет, — указывает Катарина, подкрепляя своё утверждение выразительным движением бокала.

— Нет, он получил только прозвище. Он был Янош Корвин, а не Янош Хуньяди. Во избежание путаницы. Если бы мы все были Яноши Хуньяди, получилась бы полная неразбериха.

— Ваше настоящее имя Янош? Звучит не так изысканно, как Ловаш! — сиротка, кажется, в полном восторге от открытий вечера.

— За семейные узы! — поспешно произносит тётя Дина. Император откликается с явным облегчением:

— Прозит!

— М-м-м, — Катарина отрывается от бокала через два глотка, явно осенённая какой-то мыслью. — Весь этот проект с самой гуманной империей в истории… Вы соревнуетесь со своим покойным братом, да? Очень распространённый комплекс, я всегда радовалась, что единственный ребёнок в семье. С ума бы сошла, если бы все кругом только и разговаривали о талантах моего братца. Например, вон Кристо.

Я сочла вечер спасённым. Лично для меня.

***

Когда Кристо уходит рано утром, я не открываю глаза, потому что никак не могу понять: мы помирились, или всё, что было ночью, символизирует что-то другое? Упаси Господи, он не был груб и не оставил меня равнодушной, вот только не произнёс с начала ужина ни слова. Это обстоятельство немного обескураживает. Как и то, что, уходя, он, вопреки обыкновению, только отвёл волосы с моего лица, но не стал целовать в лоб.

Вместо того, чтобы вскочить и принять утреннюю пилюлю с кофеином, я позволяю себе заснуть снова, и потому только около полудня обнаруживаю, что муж оставил мне нечто вроде подарка: латунную летучую мышь на кожаном шнурке. Ту самую, из шкатулки тёти Дины. Подумав, я вешаю её на шею. Это не настоящий лилияко — амулет из костей и крыльев нетопыря — но всё же.

Помидор на пятке порадовал меня глубокими оттенками синего и фиолетового. Честное слово, неужели и в самом деле с ним ничего нельзя сделать, чтобы ускорить процесс заживления, кроме как два раза в день мазать невнятным кремом?

Я успеваю привести себя в порядок, прыгая на одной ноге до ванной и обратно, и вернуться к изучению прусских гадальных карт, когда мой покой бесцеремонно нарушают. Сначала я слышу звук внешней двери покоев, а через несколько секунд ко мне вваливается сиротка Рац, держа в охапку большие бумажные пакеты.

— Тётя Дина сказала с тобой вместе пообедать, — сообщает она безо всякого «здрасьте» и сваливает пакеты прямо на постель, тут же плюхаясь рядом. — Я принесла сок… держи бутылку, яблочный — мой… пирожки и сладкий перец.

— Спасибо, — осторожно говорю я, открывая бутылку с изображением винограда и персика. Слишком сладко для меня, но дарёному коню в зубы не смотрят.

— Подумать только, этот старый чёрт на самом деле Янош Хуньяди младший, — Катарина, похоже, до сих пор в восторге от открытия.

— Он же просил вчера не обсуждать…

— Я никому не рассказываю, а ты и так знаешь, с тобой можно, — сиротка отхватывает разом добрую половину пирожка; судя по запаху — с мясом и луком. — Хотя ужасно жалко, что я не могу хвастать, как сидела за одним столом с братом Короля Ворона.

— Император, мне кажется, тоже подходит для хвастовства. Независимо от того, чей он родственник.

— Жаль, нельзя было сфотографироваться с ним на память, — вторая половина пирожка исчезает так же быстро, как первая. Такими темпами я останусь без еды. На всякий случай я пододвигаю один из пакетов к себе поближе. — Просто чудесная осень. Я переезжаю жить в столицу, становлюсь императорским гвардейцем…

— Курсантом.

— … ужинаю с Яношем Хуньяди, с одним из всех этих Яношей Хуньяди, и, па-пам! безо всяких усилий оказываюсь отмщена! Просто удивительно, как ты умудрилась взять всю работу на себя. Мне пальцем не пришлось шевелить. Ты и без меня лишила себя возможности передвигаться, подруги, мужа, дома, фактически работы тоже — валяешься тут не при делах. Мне тебя даже стало жаль. Теперь уже можно; жизни у тебя явно никакой нет.

Я не меняюсь в лице только потому, что так и так ожидала от сиротки подколок.

— И дух убиенной мамы перестал являться тебе во снах?

— Вроде того. Да я её почти не помню, мы редко виделись. Родственники моего отца были очень против, знаешь. Они меня забрали, когда мне было одиннадцать. Она, конечно, приезжала раз или два в месяц, но не последние два года. Да это у всех «волчат» так, потому ли, поэтому: с родителями- «волками» особо не пообщаешься.

Я пожимаю плечами. Мои родители «волками» не были, я появилась от союза польской дворянки из обедневшего рода и её покойного мужа-цыгана. В смысле, вампира. Его убил отец Кристо вскоре после моего зачатия. Звучит так запутанно, что, пожалуй, я не буду никому этого рассказывать.

— Ты есть-то будешь? Мне строго-настрого велено тебя накормить как следует, — Катарина указывает бутылкой на мой пакет.

— Сейчас, — я выуживаю перец и вгрызаюсь в него. К пирожкам сегодня нет никакой охоты. — И что, у нас теперь мир?

— Перемирие, — благодушно говорит сиротка. — Поторопись, мне тебя ещё везти во дворик. Тётя Дина с тобой поговорить хочет.

— О чём?

— О Кристо, наверное. Она же ему не просто так велела с тобой переспать сегодня. Надеется на восстановление брака. Не верит, что ты — любовница императора. Я, честно говоря, тоже не верю. Мне кажется, ты — не его уровень. Хотя спал же он с Госькой…

Велела переспать. Это многое объясняет… с одной стороны. С другой, просто не могу поверить, чтобы Кристо на такое согласился. Только не он. Он же помешан на кристальной ясности, когда речь заходит о наших отношениях. Или мне так казалось?

Карта «Клиптан» — Загадка. Юноша, удерживающий руками возле лица белую маску с прорезями только для глаз.

— … с другой стороны, Госька не блевала у него на глазах.

— Тебе не рановато разговаривать со взрослыми тётями о сексе? — холодно осведомляюсь я.

— Брось. О чём с ними ещё говорить?

Убедившись, что я наелась, Катарина прикатывает из соседней комнаты кресло и помогает мне перелезть в него и натянуть свитер.

Право слово, идея сделать её денщиком не так уж плоха. Я хочу видеть, как она чистит мне обувь. По счастью, сиротке хватает ума молчать, пока мы пробираемся дворцовыми коридорами к одному из двориков. Гвардейцы таращатся на меня, отдавая честь, с нескрываемым любопытством. Подозреваю, что не только из-за кресла и пледа.

Ничего себе, как уже стало холодно! Лужи затянуло полиэтиленовыми плёночками льда, на кустах почти нет листьев. По счастью, поджидающая меня на скамейке свекровь держит наготове огромную шерстяную шаль. Как только Катарина фиксирует каталку напротив тёти Дины, та наклоняется вперёд, чтобы укутать меня.

— Здравствуйте, — бормочу я.

— И тебе здравствуй.

Тётя Дина не убирает рук с моих плеч, так что её лицо очень близко к моему. От её кожи пахнет кориандром.

— Знаешь, я вчера перебирала свои шкатулки и заметила одну вещь, — говорит она мне почти что в самое ухо. — Кто-то взял все мои золотые булавки. Это сделала не Катарина, у неё свой набор. В одежде у Кристо их нет, я бы заметила. Лиляна, ты ничего не хочешь мне рассказать?

Святая мать и одиннадцать верных апостолов! Я готова броситься свекрови на шею и рыдать. Просто потому, что она — первый человек, не трясущий меня с требованием всё выложить, а предлагающий свою помощь. Но я не имею права впутывать её. Да и клятва…

— Я хочу. Я не могу.

— Дело в императоре? Ты в опасности из-за него?

Не представляю, как рассказывают во дворце историю с моим заточением и неудачным ужином с участием спагетти, но теперь ещё больше подозреваю, что годовщина была поводом убедиться в том, что я в порядке; нет, что нуждаюсь в помощи.

— Скорее, он в опасности из-за меня. И вы тоже. Я… — меня будто прорывает. — Половина проблемы в том, что я не могу совладать с волшебством, которое получила. Мне не хватает знаний. Мне нужна волшебная уздечка для этого коня. И я не имею представления, где её найти. Тётя Дина, помогите мне!

— Я? — свекровь чуть отклоняется, чтобы заглянуть мне в глаза. — Как могу я-то помочь? Я ничего не понимаю в волшебстве. Да я вообще колдунов боюсь, как солома огня.

— Но вы могли бы поговорить со старыми женщинами. Мне очень, очень-очень надо. Это вопрос жизни и смерти… ой, только не говорите Кристо. Если он мне сейчас помешает, то не спасёт, а сделает хуже.

— Потому что всего не знает, а рассказать ты не можешь. Я поняла. И что я должна спрашивать у старух? Или что им передать?

Я немного колеблюсь, подбирая слова.

— Ожерелье на моей шее сделано цыганом. Много-много лет назад. Оно действует по законам цыганского волшебства. Нет, не защищает от сглаза, а что-то другое. Чего я не знаю или не могу сообразить. Пойму, как работает, и мы — спасены. Все мы. И я справлюсь со второй половиной проблемы.

Тётя Дина поощрительно кивает.

— Когда ожерелье работает как надо, я могу сделать так, чтобы меня никто не нашёл и не заметил. И ещё так, что любая попытка убить императора проваливается. Ну, например, ружьё не стреляет, граната не взрывается… снайпер промахивается или вовсе спотыкается и падает с крыши. А сейчас оно работает так, словно мне… невероятно не везёт. Всё ломается. Всё происходит глупо. Я спотыкаюсь, те, кто рядом со мной, начинают вести себя странно или невпопад. Последний раз Госька сломала обе ноги, слышали? Мы ничего в этот момент не делали, сидели вместе на кровати, на отличной кровати, крепкой, дорогой, и ужинали. Можете себе такое представить? Я боюсь. Всего. Всё время.

Отстранившись, свекровь выпрямляется и смотрит на меня долгим взглядом — холодным, как прищур охотника.

— Как ты сказала? Не везёт? Нанэ бахт?

— Да. Не везёт, — повторяю я для ясности на немецком.

— Если уж переводить буквально, то «нет удачи», — поправляет тётя Дина и смотрит на меня многозначительно. Видимо, тут-то меня и должно осенить, но я могу ей ответить только гримасой недоумения.

— Я не тайнокнижник и не старуха. Я могу ошибаться, — вздыхает свекровь. — Мне просто пришла в голову мысль. Ну, знаешь ведь, все цыганские амулеты — или от сглаза, или от вампирских чар, или для удачи. Иногда для всего сразу. Редко.

Меня по прежнему не осеняет. Задумчиво оглянувшись, тётя Дина наклоняется ко мне:

— Удача — такая штука, которая словно рассыпана везде. На людях, в разных местах, даже в воздухе. Где-то плотнее, где-то реже.

Если быть точной, говоря по-цыгански, она использует слово «бахт» — не только удача, но и счастье, и судьба. Судьба — не то, что предписано раз и навсегда. Судьба — то, как складываются твои удачи и неудачи.

— Есть вещи и люди, которые словно притягивают к себе бахт, собирая ту, что слишком свободно лежит на других или рассыпана тут и там. Они накапливают её, чтобы потом потратить, когда удача нужна. Вроде как кнут барышника или такая штука, которой воры глаза отводят, понимаешь?

— Да это же суеверия. Как говорят — амулет на удачу помогает только везунчикам, — пожимаю я плечами.

— Ну? — тётя Дина снова испытующе смотрит мне в глаза. Я чуть не спрашиваю — «Что ну?», когда меня, наконец, осеняет.

***

Говорят, что в Надьбанье в дом цыганской семьи залез вор. Пока он крался по спальне, случайно разбудил бабушку, очень старую женщину. От зрелища мужчины с ножом в руке у неё ум за разум зашёл, и вместо того, чтобы начать звать на помощь, она закричала что есть мочи:

— Ура!

От её крика вор замер, а цыгане стали просыпаться. Ничего не понимая, но полагая, что бабушке виднее, каждый принимался кричать во весь голос:

— Ура! Ура!

Некоторые женщины разглядели в темноте чужого человека и решили, что крик старухи — это призыв к атаке. Подойти к вору с ножом было страшно, и они стали кидать в него подушки. За женщинами подушки принялись бросать и дети с мужчинами. Комнату заволокло перьями. И все кричали «Ура!» изо всех сил.

Вор бросил нож и попытался выпрыгнуть в окно, чтобы сбежать, но зацепился ботинком за раму и упал на землю вниз головой.

Соседи, выглядывавшие на крик, вызвали полицию и скорую помощь. Вор выжил, но у него шея перестала держать голову.

Глава XI. «Птице — небо, коню — дорога, цыгану — счастье». Цыганская народная пословица

Всю дорогу до своих покоев я шиплю на Катарину, чтобы она везла побыстрее, но девчонка, я думаю, к счастью, игнорирует мои слова. Если бы она побежала, мы бы превратились в плохо управляемую конструкцию, которая сбивала бы людей, словно чемпион — кегли на сельском празднике.

Поскольку император с утра в отъезде, мне приходится посылать сиротку Рац за Тотом, велев передать ему, что речь идёт о вопросе безопасности. Оставшись одна, я буквально бешусь от невозможности ходить туда-сюда во время ожидания.

— Так и знал, что до этого дойдёт, — заявляет Ладислав, едва переступив порог. — Заигрались с огнём, верно?

— Если кто и заигрался, то вы, мой милый, — парирую я. — Это именно вы сделали так, что ситуация вышла из-под контроля, и я теперь опасна для всех, а, главное, для самой себя.

— Вы всегда представляли для себя главную опасность, и время от времени — для всех тоже, — Тот, оглядевшись, опускается в кресло. — Что конкретно происходит?

— Моя удача закончилась.

— Не могу сказать, что когда-либо считал вас везунчиком. Так что если это единственное основание для вашей паники…

— Что вы знаете о цыганской магии?

— У цыган магии нет. Они боятся любого чародейства, это всем известно.

— Эти ваши «все» — идиоты. Если бы у цыган не было магии, стильное колье на моей шее никогда не было бы создано. Цыгане отлично управляются с чародейством, просто мы его используем ограниченно. То, что считаем безопасным. И то, что должно обеспечивать нашу безопасность.

— «Цыгане и безопасность» звучит примерно как… оксюморон.

— Дайте мне сказать! — взрываюсь я. Тот пожимает плечами и не очень убедительно изображает внимание на лице. — Сердце Луны работает на цыганской магии. Оно тратит удачу, чтобы организовать мне с императором невероятное везение. Сколько раз на жизнь Ловаша Батори покушались, и сколько раз покушение сорвалось? Снайпер ронял винтовку, экстремист забывал выдернуть чеку гранаты, что там ещё могло быть…

— Откуда у вас доступ к этой информации? — вампир подбирается настороженной легавой.

— Я угадала? Чудесно. Потому что я, в отличие от вас, имею представление, как действует штучка у меня на шее, — я наставляю на Ладислава палец, дабы он получше проникся смыслом этих слов. — Ловашу Батори несказанно везёт. И везёт ему за мой счёт. У Сердца Луны своей собственной удачи нет, хотя она помогает мне накапливать мою. Чтобы потом использовать. Но я удачу не вырабатываю. Я просто её собираю успешнее, чем другие люди. Потому-то я и подошла. Я — везунчик! Если я заблужусь в дремучем лесу, то выйду к избушке ведьмы и получу там помощь. Если кубарем скачусь по крутой лестнице, отделаюсь синяками, ушибами и шрамом на голове. Даже ничего себе не сломаю.

— А если пройдёте мимо шкафчика в раздевалке, на вас упадёт дверца. Вот и всё ваше невероятное везение.

— Вот, в том-то и дело! Моя удача исчерпана! Чтобы восполнять её, я должна ходить, посещать разные места, много разных мест, разговаривать с людьми, касаться людей, просто проходить рядом с людьми, с теми, на которых ещё есть свободная удача, не обобранных мной дочиста людей. Моя «лишняя» удача закончилась, а Сердце Луны продолжает черпать. Оно тратит мою обычную, жизненную удачу, и в результате мне не везёт, и тем, кто рядом со мной, не везёт. Ещё немного, и… всё!

— Долго это придумывали? — улыбочка Тота кажется мне омерзительной.

— Вы что, дурак?

— Нет. Потому и нахожу очень сомнительной вашу гипотезу. Каким образом удача даёт императору возможность убивать других вампиров и переступать клятву на своей крови?

— Не удача. Цыганский амулет может сочетать управление удачей и разрушение вампирских чар. Он просто отменяет их действие, или ослабляет. Мне досталось управление удачей, своей и ритуального мужа, Ловашу — разрушение чар.

— А вот это вы придумали только что, я по вашему лицу вижу.

— Не придумала, а поняла! И это правда.

— Сейчас вы ещё поймёте, что какое-то третье свойство ожерелья даёт вам возможность скрываться от взглядов, — ухмыляется Тот.

— Нет, сейчас вы поймёте, что идиот. И заодно почему Ловаша не беспокоили мои исчезновения.

Улыбка медленно выцветает на лице Ладислава: до него доходит.

— Так в моём заборе не было дырок. Вы просто издевались.

— Я выиграла. Я призналась. Ваша служба не лажала, всё абсолютно под контролем. Отпустите меня. Дайте мне возможность посещать людные места. Император в тем большей безопасности, чем я свободнее хожу и больше общаюсь.

— Я подумаю. Посоветуюсь с Ловашем. Когда он вернётся.

— Вы что, ничего не поняли?

— Напротив. Я внезапно понял всё. Прошу прощения, я не на больничном, меня ждут дела, — Тот поднимается. На его лице снова играет тонкая улыбка. — Скорейшего выздоровления.

— Вы не можете просто уйти!

— Используйте вашу цыганскую магию, чтобы остановить меня, — вампир обнажает в усмешке зубы и, откланявшись с издевательской вежливостью, покидает покои.

Минут тридцать я изощрённо матерю его, пока не соображаю, что как раз сейчас он вряд ли прослушивает мои комнаты лично, а нарочно подсовывать шефу запись оскорблений подчинённые не станут. Особенно если они со мной согласны. Я была бы согласна.

Ещё полчаса я обдумываю план, как заставить Тота проводить со мной побольше времени — чтобы его зацепило невезением. Без Ловаша такое провернуть точно невозможно, а с ним и не понадобится — уверена, император мне поверит. Ситуация выглядит почти что безвыходной, и поэтому я ложусь спать.

Вообще я намеревалась провести в постели часик или два, просто чтобы освежить голову, однако просыпаюсь глубокой ночью — почти что в два. У кровати сиротливо притулился столик на колёсах: несколько тарелок под серебряными крышками, кофейник, сахарница и молочник. Другими словами, кто-то притащил мне обед — с учётом того, что все ужины во дворце, которые я застала, обязательно сопровождались бутылкой-другой вина. Сначала я думаю, что это Катарина или, например, Кристо. Однако ни сиротка, ни мой муж точно не стали бы класть на одну из тарелок медальон с портретом Ловаша Батори и запиской внутри. На тонком, сложенном вчетверо листочке бумаги выведено готическим шрифтом: «Кажется, здесь не хватает локона».

Нервно оглянувшись на дверь, я засовываю бумажку в рот, как следует разжёвываю и глотаю, запив изрядным глотком сливок прямо из носика молочника. Спокойно, Лиляна, без паники. Ребята из Ордена Сорокопута не могут не знать, что прямо сейчас император в Загребе и я не могу состричь у него прядку на добрую память. Значит, есть время что-то придумать до того, как они споют чудесную песенку, и меня опять понесёт на шип.

А есть ли смысл так надеяться на цыганскую магию? Я знаю о ней не так много, как, наверное, Айдын Угур, правда, основные принципы начала понимать. Ещё немного, и я объезжу эту кобылку, я чувствую наверняка. Другой вопрос, насколько цыганские приёмы могут противостоять объединённому колдовству вампиров и жрецов.

По крайней мере один фокус больше года назад я успешно проверила на мёртвом жреце, и ещё один оказался действенным против вампиров. Значит, надежда есть, и немаленькая. Кроме того, на моей стороне «белый волк». Теоретически.

«Надрувисна». Карта надежды. Женщина в колодце, сложившая руки у груди и обратившая лицо кверху.

Обед выдержан в богемо-моравском стиле: чесночный суп и мясные рулетики с брокколи в качестве гарнира. Недурно. Я обожаю то и другое. Пожалуй, меня хватит и на десерт — два блинчика с одуряюще пахнущим земляничным вареньем. Если супа съесть немного поменьше.

Когда я уже почти добираюсь до блинчиков, то слышу, как открывается дверь в коридор. От резкого движения рукой вилка немедленно улетает, и я, чертыхаясь, сползаю на пол, чтобы выудить её из-под тумбочки. Кто бы там ни был, ему придётся пойти в ванную и вымыть мне вилку. Я не буду есть блины руками: терпеть не могу, когда еда липнет к пальцам. Из-за этого даже халву не ем, если к ней ложки не подают. То есть у цыган в гостях.

— Привет. Хм-м-м, ужинаешь?

Голос Кристо раздаётся из точки, из которой, несомненно, сейчас больше всего кидается в глаза моя задница. И, наверное, кажется действительно большой.

Я осторожно выпрямляюсь — моей голове только и не хватало очередного удара, скажем, об угол тумбочки.

— Обедаю. Ужин я проспала. А ты чего так поздно здесь?

— С учений, — засунув руки в карманы, Кристо разглядывает тарелки. — Сегодня ночные были. Вроде бы ты подписывала график.

— Вы разбудили Шаньи?

— Нет, отражали предполагаемое покушение на императора. За него был Тот, Батори не хочет в этом участвовать.

— Ясно, — я умудряюсь забраться на кровать и только тут замечаю, что медальон с портретом Ловаша по прежнему лежит на одной из тарелок раскрытым. — Принесли вместе с обедом. Сижу и думаю, значит ли это, что я должна его надеть и носить.

Кристо неопределённо хмыкает. Возможно, дело в вынужденном воздержании, но смуглые запястья, выглядывающие из закатанных рукавов белоснежной рубашки, кажутся мне удивительно привлекающими взгляд.

Немного покачавшись на каблуках, муж сообщает:

— Мама велела спросить, не нужна ли тебе сейчас моя помощь, например, остаться на ночь или ещё что-нибудь. И не расспрашивать тебя больше ни о чём, пока ты сама не разрешишь.

Кристо выжидающе смотрит на меня, но я могу только пожать плечами:

— Пока что нет и… не разрешу.

Он кивает, отводя глаза.

— Тогда я, наверное, пошёл.

— Да. Спокойной ночи.

— Спокойной.

Когда за ним закрывается дверь, я соображаю, что вилка так и осталась немытой. Впрочем, аппетит у меня тоже пропал. Я засовываю медальон в ящик тумбочки и берусь за гадальные карты.

***

Прошло два дня, и, значит, два дня осталось — в смысле, до приезда Ловаша. Новость плохая: у меня до сих пор нет особенного плана, а полагаться на удачу, как бывало прежде, мне теперь нельзя. Новость хорошая: помидор стал уменьшаться, и теперь я могу передвигаться, ставя пострадавшую ногу на мысок, без того, чтобы в ней начало стрелять. Поэтому в данный момент я ковыляю по своей спальне, туда-сюда. Во-первых, чтобы разработать ступню, во-вторых, потому что нервничаю.

— Какого чёрта я вообще должна начищать твои ботинки, если ты ими не пользуешься? — из-за двери в гостиную показывается всклокоченная голова Катарины: мелкие кудряшки постоянно норовят выбиться из причёски, так что аккуратной её можно увидеть только в самом начале рабочего дня.

— Затем, что ты — мой денщик. Это входит в твои обязанности.

— Какого чёрта я вообще твой денщик?! Это… это… эксплуатация несовершеннолетних!

— Приличная цыганская девочка таких слов не знает, а если знает, вслух не говорит, — пеняю я сиротке. — Что поделать, не могу же я доверить свои вещи постороннему человеку. А других родственниц во дворце у меня нет.

— Мы не родственницы! Мы свойственницы, у нас нет общей крови!

— До какого колена проверяла?

Девчонка раздувает ноздри, сверкая светлыми зелёными глазами.

— Я у тёти Дины спрошу.

— Спроси. А пока погладь мне форму.

— Ты же её ещё дня два не наденешь!

— Или форма, или бальные танцы.

Катарина с рычанием утягивает голову обратно в гостиную.

— Когда закончишь с формой, принеси нам обед из столовой, — кричу я вслед. В ответ доносится исполненное чувства слово:

— Эксплуатация!

Итак, что у меня есть на руках? Я знаю, как можно на время отвлечь вампира, как ослабить или нейтрализовать его чары. Хм. Пока всё. Хотя чисто теоретически можно попробовать вцепиться в кого-нибудь, чтобы ему немедленно начало не везти. Другой вопрос, что остальные спокойно стоять и глядеть не будут, а если они навалятся на меня все, то и невезения все получат понемногу. Слишком понемногу. Ну, там, рясы порвут или ремешки на сандалиях.

Ещё я могла бы им погадать. На любовь и дальнюю дорогу. И даже на их любимых прусских картах — я их, кажется, наизусть выучила. Сердечная приязнь, например — «Милин». Девушка, подающая юноше ветку цветущей яблони.

Отвлёкшись, я наступаю на пятку и чуть не падаю от боли. Невыносимо; из глаз даже слёзы брызнули, не говоря о том, что я не смогла сдержать крика. Мне кажется, или сотрясения мозга я переношу легче? Хотя бы потому, что чаще.

— Ты умерла, увидев призрака? — вопрошает сиротка.

— Нет, всё в порядке. Всего лишь наступила на ногу, и ничего больше.

— Чертовски жаль.

— Не чертыхайся.

— Давай я по-цыгански забожу тебя тогда, да? Чтоб тебе свою печень без горчицы съе…

— Просто молчи.

— Тогда ты не узнаешь, что тут в дверях стоит тот чеканутый вампир с ребёнком на руках.

Ференц Беренчи! — он сейчас сидит с принцем, подменяя двух его обезноженных нянек разом.

— Так проведи сюда, — я допрыгиваю до кровати, чтобы сесть. — О, Ференц, день добрый… нет, близко не подходите! У меня насморк, сопли с утра были просто до колена. Не хочу заразить малыша. Вы меня пришли проведать?

Рубашка у Беренчи заляпана чем-то вроде манного пудинга со сливой, и улыбка немного встревоженная.

— Я только хотел спросить, а что вы делаете, когда Шаньи не ест? Он пропустил завтрак, обед и полдник, отказывается есть наотрез. Ума не приложу, в чём причина.

Малыш выглядит довольно вялым — прислонился головой к плечу незадачливого няня и рассматривает меня. Может быть, это от голода?

— Вы предлагали ему разную еду? Он что-то просил особенное?

— Да. Нет.

— Температура?

— Нет, я на всякий случай дважды измерял. Русским способом, по-другому мне страшно.

— Вы знаете, что русским способом нормальная температура должна получаться ниже?

— Естественно, у меня там целая стопка книг о детях лежит. Я всё делал, как написано. У него тридцать шесть и восемь русским способом. В книге сказано, что это почти идеально.

— А, э, в горшке всё нормально?

— Ну, я в таком не очень разбираюсь, но оно не жидкое, — Ференц морщит лоб, видимо, пытаясь припомнить ещё какие-нибудь важные признаки. — Оно ведь должно быть коричневым, да? Так оно и есть коричневое.

— Я пока не пойду за обедом, — громогласно заявляет из гостиной сиротка.

— У него целый день рот такой слюнявый?

— Да, вы знаете, просто очень слюнявый. Всё время приходится подтирать, а он ещё и головой мотает, уворачивается от салфетки.

Пожалуй, стоит переключиться и расспросить кого-то более компетентного и наблюдательного. Я перехожу на галицийский:

— Шаньи, малыш, у тебя болит во рту?

— Бо-бо, — подтверждает мальчик, засовывая в рот палец. — Шаньи бо-бо.

Ференц вопросительно смотрит на меня.

— У него наконец моляры пошли резаться. Мы все ждали этого момента, так что можно праздновать. Дай ему погрызть кусок очищенного огурца, прямо из холодильника, прохладного такого. Когда зуб резался прошлый раз, помогало. Если что, можно послать в аптеку за специальным гелем, сейчас выпускают как раз для таких случаев.

— А может быть, ложечку наливки? Я помню, когда у моего младшего брата Рафиша… или у другого, Марци или Дюлы, их было так много, я немного путаюсь… когда у него резался зуб, нянюшка давала ему по ложечке наливки два раза в день, и он просто спокойно проспал весь трудный период.

— Ференц, за последние двести пятьдесят лет методы немного изменились. В частности, травить детей алкоголем перестали. Я уверена, что Ловаш в курсе и потому простит, если вы воздержитесь от рецептов своей молодости.

— Ладно. Спасибо за подсказку. Пойду за огурцом. Выздоравливайте скорее. Шаньи, скажи Лилике пока-пока.

Малыш вяло отмахивается ладошкой, и Ференц, сменив улыбку с тревожной на прощально-добродушную, исчезает. Его место в двери моей спальни почти сразу занимает Катарина:

— Сопли? Я не заметила никаких соплей.

— У меня их и не было. Я просто не хочу ненароком зацепить мальчика, — я осматриваю пятку, чтобы убедиться, что хуже не стало.

— В смысле «зацепить»?

— Ты разве не подслушивала, когда мы с тётей Диной разговаривали?

— Вот ещё. Я слушала музыку с коммуникатора. Через наушники. Я всегда так делаю, когда мне скучно, — сиротка демонстративно вытягивает петлю провода из нагрудного кармана. — Поэтому у меня с собой обязательно есть четыре с половиной часа отменного панк-рока.

— У меня удача закончилась.

Девчонка небезнадёжна: до неё доходит гораздо быстрее, чем до меня.

— Тогда какого чёрта я делаю с тобой в одном помещении?! Я не хочу споткнуться о палас и переломать обе ноги, как Госька!

— Не одна ты очень мстительна. А теперь иди и принеси нам обед. Поосторожнее с горячим супом. Я лично теперь обливаюсь всегда.

Определённо, привычка рычать не красит четырнадцатилетнюю девушку.

Я успеваю разложить пасьянс на прусских картах дважды, пока дверь в коридор не хлопает. Через пару секунд ко мне входит свекровь с довольно большим плетёным коробом в руках:

— Здравствуй! Я поставлю тебе на постель?

— Добрый день! Да, конечно. А что это? О, ты тоже здесь. Поставь столик ко мне поближе.

— Я же не должна прислуживать тебе за обедом? — осведомляется сиротка.

— Вообще-то должна. Так что накрой как следует. Тётя Дина, вы не голодны?

— Эй, вторая порция — моя!

— Если твоя тётушка голодна, то нет. Не клади ложку просто так, под ней должна быть салфетка.

— Я не голодна, только чаю выпью, — к радости Катарины, сообщает свекровь. — Я вчера была на крестинах, ну, знаешь, у Яноша Панченко родился маленький, назвали Данко, и я поговорила со старухами. Мы кое-что придумали для тебя. Угадай, что у меня в коробе?

— Сорок подков? По крайней мере, я слышала, как что-то бренчало, и они приносят удачу, верно?

— Ой, про подкову я не подумала. Стоит прибить тебе одну на дверь. Чтобы отводить опасность.

— Ладислав будет в восторге. Он очень интересуется новыми техниками обеспечения безопасности, знаете?

— Он же не верит в цыганскую магию.

— Ну, я об этом, да.

Свекровь секунды две глядит на меня.

— Почему-то почти никогда не понимаю, когда ты шутишь. И что смешного, тоже.

— Да я просто… нервничаю.

— Понятно. Смотри. Чтобы выменять всё это, мне пришлось разорить свою сокровищницу. Ты же знаешь, нельзя покупать удачу, только дарить или менять. А дарить никто не захотел. Или, скорее, все захотели обновить свои украшения. Вот это, видишь? Зуб Маруси Михай.

— Такой большой?

— Лошадиный. В золотой коронке. Очень удачливый и, поскольку последнее время у Маруси всё гладко, скорее всего, заряжен бахт почти полностью. Носи его прямо в кармане. Я думала прикрепить к нему цепочку, но потом решила, что тебе будет не с чем надеть. Кстати, о подковах, вот эти серёжки теперь не снимай.

— Они же здоровенные, ими пони можно подковывать! Да ещё и из золота, — я взвешиваю очередной талисман на руке. — Это от кого?

— От Ангелы Сапорони. Такая, с большой родинкой над правой бровью. Ну, смотри, можешь спать без серёжек. Но вообще всё это, я думаю, лучше держать под рукой. Никогда не знаешь, в каком из талисманов закончится удача.

— Ясно. О, ладошка, такая была у кого-то в Пшемысле! — кажется, такая вот ладонь с изображением лилии в центре на чём-то вроде монеты называется «ладонь Богородицы».

— Да, твоя старая подруга, Патрина Шаркёзи, сейчас гостит у тёти. Передавала тебе привет. Кстати, единственная, подарившая амулет, а не обменявшая его. Я ей, правда, всё равно дала один перстень, просто так.

— А мне можно что-нибудь? Мне с этой безудачницей теперь каждый день рядом ходить, — сиротка жадно заглядывает в короб.

— Как раз теперь она больше не безудачница. Хоть обнимай её каждый час, ничего не будет.

— Я воздержусь, — обменявшись со мной взглядом, решает Катарина.

Когда тётя Дина, безо всякой опаски обняв и расцеловав меня, уходит повидать Кристо, я оказываюсь обвешена разными цацками, как американский дикарь после торга с добрыми европейцами.

***

Говорят, что в Нише полюбили друг друга парень и девушка. Но он был из христианской семьи, а она из мусульманской, и семьи были против их свадьбы. Они могли видеться только украдкой.

У цыган девушки в невестах долго не сидят: ей нашли жениха из богатой мусульманской семьи. Узнав об этом, парень пришёл в дом девушки и стал умолять отца отдать дочь за него, на любых условиях. Отец посмеялся над парнем, поклявшись, что отдаст за него дочь, если тот к следующей пятнице соберёт калым вдвое больший, чем предложила семья жениха: два веса девушки золотыми кронами. Золотые кроны уже не были в ходу, они были только в цыганских семьях для свадеб и передавались от матери сыну. В одной семье не бывало больше двадцати крон.

Парень ушёл домой. Он взял гитару и сложил песню о своей любви, а потом пошёл на радио и спел её в прямом эфире. Никто не знает, как ему разрешили; но его песню услышало всё Королевство Югославия.

Тогда ему позвонили несколько братьев из разных городов и обещали в назначенный день принести свои кроны. Этого было мало, но парень всё равно пришёл в пятницу, чтобы девушка увидела, что он сделал всё, что смог, а не отказался от неё.

Отец девушки сидел во дворе с большим тазом для денег. Парень положил в таз шесть крон.

— Это всё, голодранец? — спросил отец.

— Нет, сейчас мои братья принесут ещё, — ответил парень.

Отец засмеялся, потому что всё понял. Девушка смотрела из окна наверху.

Потом пришёл один из братьев парня и положил ещё четыре кроны. Потом пришёл ещё брат. И ещё брат. Потом пришёл друг парня. И ещё друг. И ещё друг. Все кидали в таз свои кроны, но их было мало, и отец девушки смеялся.

Потом пришли цыгане, которых парень не знал. И ещё цыгане. И ещё цыгане. Одни были из Нового Сада, другие из Ужице. Цыгане из разных городов. Некоторые приходили и приносили кроны от всей своей махаллы. Все кидали их в таз. Девушка смотрела в окно.

Прошёл час, и два, и три.

К дому девушки подходили и подъезжали цыгане. Одни были одеты бедно, другие богато. Одни были христиане, а другие — мусульмане. Одни кидали по кроне или по две, другие вываливали сразу десять. Таз наполнился доверху, и кроны стали расти уже горой: на палец, на два пальца, на три пальца. Девушка смотрела в окно.

— Если не хватит хотя бы полфунта золота, я не отдам её, — крикнул отец. В его дворе, на его улице, везде толпились цыгане, и приходили новые. И каждый кидал, хотя бы по кроне.

Потом цыгане перестали приходить, и кроны стали взвешивать.

Оказалось ровно на полфунта больше.

Цыгане тут же отпраздновали свадьбу, и это была самая большая свадьба в Нише и самая большая свадьба в Сербии, а больше была только свадьба у известного цыганского артиста в Зенице.

Тридцать лет во всей Сербии у цыган не было золотых крон — только у двух цыганских семей в Нише.

Глава XII. «Голод сильнее любого царя». Цыганская народная пословица

Я много раз прокручивала в уме, каким будет ужин по возвращении Ловаша, но ни к чему подобному жизнь меня не готовила. Сиротка Рац кидает на постель совершенно маскарадного вида платье из тех, которые последний раз были в моде веке в семнадцатом. Глубокое декольте, пышные рукава, удлинённый лиф… когда-то в похожее меня нарядил Твардовский.

— Подожди, там ещё бельё, воротник и корсет, — сообщает Катарина, убегая. Я смотрю на платье в ужасе. Куда же я буду есть, если ещё и корсет?!

Естественно, без помощи подопечной влезть во всё это, застегнув, затянув и прицепив всё, что надо, там, где надо, мне не удаётся. Из-за разницы в габаритах сиротка вертит меня, одевая, будто куклу.

— А причёска? — жалобно спрашиваю я. Катарина решительно скручивает косу мне на затылке пучком.

— Конечно, со всеми цыганскими штучками странно смотрится, но снимать не рекомендую, — резюмирует она, критически меня оглядев. — Тебе туфли дать или кроссовки? Считай это очень личным мнением, но в кроссовках удобнее, а под юбкой всё равно ничего не видно.

— А ты мне их зашнуруешь? Я в корсете не смогу.

— Да иди ты! Это не входит в обязанности денщика — потому что обувь неслужебная.

— Пойду босиком. Только куда?

— Салон де Лувр.

— Что, здесь и такой есть?

— Ладно, я отведу. Это возле спальни императора.

Не представляю, когда сиротка успела так изучить дворец — особенно, сожри меня многорогий, часть возле покоев императора, — но тащит по коридорам она меня очень даже уверенно. Наверное, стояла здесь в карауле или что-то типа того. С другой стороны, как давно мы ставим в караул курсантов?

— Полегче, оторвёшь мне руку, — шиплю я, когда скорость девицы Рац начинает приближаться к лошадиному галопу. Ходить спокойно для Катарины отчего-то — настоящее мучение, когда они с учителем танцев проходят мазурку или полонез, то доводят друг друга до истерики.

Остановившись возле одной из дверей, сиротка критически оглядывает меня и грубоватыми движениями матери, снаряжающей ребёнка в детский сад, оправляет на мне одежду.

— Будешь блевать, прикройся батистовым платочком. Я подвесила тебе в нарочный мешочек на поясе, — деловито советует она. — А будет приставать, зови меня, я ему морду подразукрашу. Я дочь мятежницы, мне всё равно карьеры не видать.

Ничего себе самуверенность в четырнадцать-то лет!

— Тебе и морды его не видать, он — взрослый вампир, а ты — «волчонок».

— Ну и что! Зато у меня ногти длинные, а у них глаза не восстанавливаются.

Я фыркаю и толкаю дверь, чтобы поскорее оставить несносное чадо за спиной.

Честно говоря, я почему-то ожидала, что Батори будет одет под стать мне — особенно после его исполненных ностальгии воспоминаниях о былых модах. Однако император встречает меня в самых простых — не считая, конечно, цены и бренда — белой рубашке, чёрных брюках и туфлях. Даже волосы, как всегда, заплетены в косичку. Несмотря на это, среди старинной мебели и деревянных панелей на стенах он смотрится так же органично, как и на стерильно-современной Турецкой веранде.

Ловаш протягивает мне руку, чтобы довести до стола. Действительно, одной мне передвигаться с непривычки нелегко.

— Чудесно выглядите в этом платье. И отвратительно — в серёжках. Вам не тяжело их носить? Каждой можно было бы подковать пони.

— Четверть.

— Простите?

— Одной серёжки хватило бы подковать четверть пони. У них четыре ноги, — я кое-как усаживаюсь на любезно отодвинутый Батори стул и не без опаски оглядываю стол. Не имею ни малейшего представления, что там ели в семнадцатом веке. Впрочем, выглядит примерно так же, как венгерская кухня.

— Рататуй, петух в вине по-бургундски и киш на десерт, — поясняет император, указывая поочерёдно на лечо, тушёную курятину и пирог. — Вино тоже бургундское.

Невероятно.

Батори снова ухаживает за мной сам, наполняя мою тарелку кусочками петуха и тушёными овощами, а затем — уже так и тянет сказать «как всегда» — устраивается напротив с бокалом вина. В тускловатом свете настенных ламп перстни на пальцах как будто светятся, приковывая взгляд. Удивительно, но при нормальном освещении они почти выпадают из виду.

Интересно, кого он убил своей любовью, только превратившись в вампира. Ведь без этого он не смог сохранить свою… способность заделывать бастардов и законных принцев.

Ну и чушь мне последнее время в голову лезет.

— Я гляжу, нога у вас в порядке?

— В общем, да. Завтра официально выхожу на службу.

— Надеюсь, новый кабинет вам понравится. Он теперь такой… светлый, просто как вторая детская. И мебель такого же размера. И никаких зеркал и серебряных пресс-папье. Ну, это, правда, уже приятный сюрприз для Лаци.

— Звучит замечательно, — на вкус французский вариант лечо тоже мало отличается от венгерского. Зачем вообще придумывать ему отдельное название? Петушатина в вине мне кажется интересней.

— Хотел бы я видеть лицо Ладислава, когда вы ему рассказали соль шутки, — Ловаш мечтательно улыбается. — Подумать только, даже я сообразил быстрее!

— Поэтому вы и император, а он — нет, — решаюсь я приправить беседу лестью. Будет недурно, если Батори растает и не будет задавать лишних вопросов, когда я попрошу его кое о чём.

— Нет, я император, потому что магия крови превращает меня в сюзерена, а его — в вассала, — педантично уточняет Ловаш. — Но мне понравилось. Если сегодня вечер комплиментов, продолжай.

— Ну, тогда я рада, что вы не надели что-то настолько же идиотское, как шмотки на мне или тряпочки на стенах этой комнаты, потому что в рубашке вы выглядите лучше всего.

— По крайней мере, в рубашке от «Дер Штутцер». Но ты неправа, тебе действительно очень к лицу твой наряд. Между прочим, выгодно подчёркивает длину шеи.

— Зато ноги вдвое короче, а они и так были далековаты по параметрам от модельных.

— Для семнадцатого века ваши ноги просто идеальны. Два-два, я жду свой комплимент.

Я некоторое время жую мясо, чтобы собраться с мыслями. Никогда не была действительно сильна в лести. Может быть, это ещё одна причина, почему в цыганском сообществе я всё узнаю последней. У нас, так сказать, не принято подавать чай без сахара.

— Вы красиво двигаетесь. Думаю, вы должны хорошо танцевать.

— Разве что павану или менуэт. После них я стал забывать танцы уже лет через десять после выхода из моды, а на танго вообще решил закончить с этим видом развлечений. Хотите научиться паване?

— В этом платье? Я не могу ни двигаться, ни дышать. И кажется, есть уже тоже не могу.

— Вот именно под такие платья павана и приспособлена. Медленные движения. Очень медленные. Дающие возможность показать свой наряд со всех сторон и не перетрудиться.

— Ну, если там нет прыжков и каких-нибудь объятий…

— Прошу вас, это же не пейзанские ногодрыгалки! Павана так целомудренна и уныла, что в монастырях её не танцевали исключительно от нехватки партнёров противоположного пола.

— Звучит отлично. А музыка?

— Скажу по секрету, подходящие по теме диски всегда лежат в тематических салонах. Мне нравятся такие игры.

— Ах, вот оно что!

Ловаш отставляет недопитый бокал и подходит к чему-то, что выглядит как обычное бюро. Однако под откидной крышкой обнаруживается музыкальный центр, и комнату заполняет медлительная музыка.

— Идите сюда.

— Может, начнём от стола? Я не хочу устать раньше, чем даже попробую танцевать, — теперь, когда в моём желудке плещется в вине половина петуха и неизвестное количество рататуя, корсет кажется особенно тесным.

— Как скажете, — Батори перемещается ко мне как будто одним длинным, быстрым, плавным движением и протягивает руку, помогая подняться. — Просто повторяйте за мной. Сначала шагаем… вот… так… величаво… важно… сверкая… чудесными подковами в ушах… разворачиваемся лицом… реверанс… реверанс… боком…. реверанс…

Мелодия закончилась, её сменила похожая, но вроде бы немного побыстрее.

— Тут надо взять темп чуть больше, но танец немногим сложнее. Это итальянская версия. Они различаются ещё и по городам, но я слабо разбираюсь в таких деталях. Итак, руку. Шаг… шаг… шаг… поклон…

Я почти вхожу во вкус, когда мой живот, а затем и грудные мышцы схватывает судорогой. От боли и нехватки воздуха даже темнеет в глазах, и я чуть не падаю. По счастью, Батори догадывается ухватить меня свободной рукой за талию.

— Эй, осторожнее! Лилике?

Я скорее чувствую, чем осознаю, как руки вампира подхватывают меня и несут к диванчику в углу салона. Но вместо того, чтобы аккуратно уложить меня, Батори садится сам, пристраивая меня на коленях, и, придерживая мне голову, принимается дуть в рот. Не то, чтобы это оказалось неприятно, но кажется настолько идиотичным, что я отворачиваюсь уже для того, чтоб спросить:

— Что вы делаете?

— Искусственное дыхание. Обычно помогает, если даме в корсете немного не хватает воздуха. Ведь лучше?

— Чуть-чуть.

Ловаш не торопится спустить меня, да и к лучшему — ноги как ватные. Я едва их чувствую. Он перекладывает мою голову так, что теперь я упираюсь лбом ему в шею. Это признаться, удобнее: поза теперь не так сильно отвлекает от попыток дышать. Какое счастье, что на сей раз гвардейцы стоят только снаружи. Можно просто расслабиться, не думая, как оно выглядит со стороны.

— Ничего страшного. Вы удивитесь, но от корсетов умирали не так часто, как теперь принято утверждать. Всегда кто-нибудь приходил на помощь, — тихо говорит Батори где-то у моего виска. Просто чудесно, что я не чувствую его рук через корсет, потому что в сочетании с обволакивающим, как тёплое молоко, голосом они вызвали бы у меня те ещё чувства. И не дай боже, чтобы запах от них унюхали «волки» у дверей.

Чёрт, он теперь трогает мою шею — самыми кончиками пальцев, очень тёплых, почти горячих. Ногти у него удлинённые, от их почти невесомого, чуть угрожающего прикосновения просто мурашки по коже. Надо будет ненароком облиться вином, у него очень сильный аромат, любой другой отобьёт.

— М-м-м, как у вас пульс бьётся… так и хочется поймать его… губами… зубами… слово дворянина, нет ничего вкуснее крови потоком, горячей, пульсирующей, властно заполняющей рот, когда разрываешь вену…

Вот теперь это не мурашки. Теперь у меня шерсть дыбом. Несмотря на — или особенно из-за — глубокой, вибрирующей чувственности в голосе Батори.

— Ну, если вы мне разорвёте вену… знаете, такое будет смертельно для нас обоих.

Может быть, стоило бы отстраниться, но моё тело решило за меня: оно притворяется мёртвым и напрочь отказывается шевелиться. Даже губы немного онемели, и слова звучат неразборчиво.

— Да, смертельно. Может быть, то была бы самая прекрасная из смертей. О ней бы складывали легенды… Как ты думаешь?

— Вы лежите в собственной кровавой рвоте, а я намочила от ужаса штанишки? Не думаю, — я стараюсь говорить резко, но выходит едва слышимым шёпотом, платье и то громче шуршало в танце. Похоже, чем больше я борюсь с собственным телом, тем меньше оно намерено уступать мне.

— Можно в прощальной записке попросить хроников и менестрелей опустить такие подробности и добавить другие. Вроде расцветшей красными розами рубашки — такой белой… Красное с белым — любимое цыганское сочетание, правда ведь?

— Нет, это цвета польского флага, — я пытаюсь отшучиваться и сама остро ощущаю, как неуклюже у меня выходит. — Мы любим чёрное с золотом.

— Ну, если ваша рука в золотом браслете потеряется в прядях моих рассыпавшихся волос… Только всё должно произойти на полу, верно? Диван — неподходящее место. Чересчур пошлое.

— Э-э-э, кстати, о волосах, — цепляюсь я за слова, как за соломинку. У меня даже получается упереться ладонью в грудь вампира. — Если уж мы о романтике заговорили, я хотела попросить у вас одну прядь. В медальон.

У меня получается сесть почти ровно, хотя тело всё ещё против.

Ловаш, наконец, оставляет в покое мою шею, чтобы подцепить пальцем цепочку, выуживая медальон из декольте, которое вдруг кажется мне ужасающе открытым. Щёлк! — император смотрит на свой портрет, приподняв бровь.

— Немного неожиданно. Но очень мило с вашей стороны.

Так и знала, что идея отвлечёт его: он ссаживает меня с колен, чтобы распустить волосы. Они падают тяжёлой массой на плечи и на грудь; с каких пор он отращивает их настолько длинными? Он понимает, насколько странно выглядит? И… красиво. Пугающе красиво, как лешие-соблазнители из цыганских сказок. Ах, чёрт, мне сейчас только о соблазнении думать не хватало — только пришла в себя, и всё заново.

После секундного колебания я подаю Батори серебряный нож, открепив от пояса; Ловаш возвращает его вместе с тёмным, почти чёрным вьющимся локоном.

По счастью, на этот раз меня рвёт уже в моих покоях.

***

Кровать узковата для двоих; впрочем, мы — ребята некрупные. Пальцы Кристо перебирают волосы у меня за ухом, почти невесомо — словно ветерком шевелит. Я боялась, что будет трудно — как-то объясняться и мириться. Но я просто попросила одного из «волков» позвать моего мужа. А потом так же просто сказала: «Останься со мной сегодня». И Кристо остался.

Покой — «Паккай». Ребёнок, лежащий в траве возле яблони с налитыми желтизной плодами.

У него блестят волосы даже в почти что полной темноте. И на груди тоже — к чему я всё никак не могу привыкнуть (ещё одна вещь, к которой жизнь меня не готовила: ни в одном любовном романе не написано, что, если уткнуться в мужскую грудь, волосы будут щекотать подбородок и забираться кончиками в нос). И щетина на щеках блестит. А глаза светятся синим.

— Кристо?

— Хм-м-м?

— Ты меня больше не ревнуешь?

— Хорошо ты обо мне думаешь! Я сплю с женой, считая, что делю её с кем-то?

— Не ревнуй меня, пожалуйста, ни-ког-да. Кто бы что ни наговорил. Я тебе обещаю, если что-то повернёт меня прочь, я сама скажу.

— Я так и понял. Подумав.

— Я знаю, тебе не нравится, что я не всё говорю. Но самое важное я ведь сказала. И как только смогу, остальное тоже скажу. Это уже скоро, правда. Я тебя очень уважаю. Я не стала бы тебя мариновать без причины.

— Приятно… что уважаешь.

— А чего таким голосом?

— Нормальный голос. Спи. Нам с тобой завтра обоим вставать. Спи и не бойся.

— Чего не бойся?

— Не знаю, чего ты боишься. Но не надо. Потому что я здесь, и я, мавка меня поцелуй, «белый волк», единственный во всей Империи, верно? Спи.

— Сплю, — шепчу я и, не успев даже удивиться, в самом деле засыпаю. Может быть, потому, что кто-то разрешил мне наконец не бояться, как бы глупо это ни звучало.

И мне снится лес. Солнечный, майский, цветущий. Я бегу по нему и смеюсь. Одна.

Как всегда — ну, то есть, как было дома — я просыпаюсь от того, что Кристо встаёт с постели. Он замечает мои открытые глаза и улыбается:

— Принести завтрак из столовой?

Кристо однозначно не из тех мужчин, которые голыми выглядят хуже, чем одетыми. Его нагота обворожительна. Может быть, из-за сочетания смуглой кожи и белого волосков на ней. Может быть, потому, что он потрясающе молод; каждая клеточка, каждая мышца налиты упругостью юности — той, которая всегда готова перейти в движение. А ещё у него чертовски длинные ноги.

— Нет, лучше меня в столовую. Ужасно надоело сидеть взаперти. А вечером пойдём в кафе. Теперь, когда Батори во дворце, Тот не отвертится. Или я выкину ещё какую-нибудь штуку, пусть так и знает. Я выиграла спор, в конце-то концов.

Улыбка мужа становится немного напряжённой:

— Слушай, только не надо на него сильно давить. Он же помешанный, заводится с полоборота, везде враги и все хотят его власти.

— Неужели ты заметил? Кстати, он прослушивает мою спальню.

— Ну, и ничего нового не услышит. О его характере весь дворец судачит. Правда, о твоём тоже.

— А что не так с моим характером?

— Мне нравится. Если тебе тоже, то всё с ним отлично, — Кристо помогает мне сесть и выпить утреннюю пилюлю.

— А остальным что не так? — мне по-прежнему хочется ясности.

— Ну, кое-кто из женщин полагает ненормальным так долго сопротивляться мужским чарам императора. Вроде как одно дело — набивать себе цену, а другое — на полном серьёзе уходить в отказ.

Возможно, муженёк думает, что говорит с равнодушным лицом, но мне очень хочется посоветовать ему съесть лимон.

— Подожди, то есть ты ушёл от меня из-за сплетен и вернулся тоже из-за сплетен?

— А что?

— Ничего. Охренеть, как я тронута твоим доверием.

— Я думал, мы помирились.

— Помирились. Когда я поем, ты это почувствуешь.

По крайней мере, я на это надеюсь: обычно от еды у меня поднимается настроение.

В столовой, кроме нас, только сонные официантки — они обслуживают офицерские столики. Не удивлюсь, если каждая сама по себе имеет звание вроде хотя бы лейтенантского. Ой, нет, в углу ещё и Тот сидит — как ни странно. Потягивает из высокого стакана апельсиновый сок и смотрит свежий номер журнала Британского национального географического общества. Я замечаю его только потому, что он небрежно взмахивает в нашу сторону рукой. Я ограничиваюсь в ответ кивком и уволакиваю мужа за самый дальний от шефа стол.

Мы с Кристо заказываем яичницу на сале и кофе с карамелью.

— Значит, после службы — в ресторан, а потом — домой. Наверное, надо отправить ребят перевозить твоё барахлишко сразу. Под присмотром Ринки, — муж, как в былые времёна, рвётся решать мои проблемы. Мне не очень приятно его осаживать, но…

— Нет, боюсь, я некоторое время ещё поживу во дворце.

— Не понял? Я думал, даже если мы не помирились, то это произойдёт сразу после завтрака.

— Да, но… ну… как тебе объяснить. У меня закончилась удача, и пока я не накоплю ещё, я предпочту разрушать дворец и ставить под угрозу смерти или ослепления Тота, нежели наше уютное семейное гнёздышко и тебя с тётей Диной.

— Закончилась… А. Я, кажется, понимаю, о чём ты, но… Ты уверена?

— Слушай, на меня шкаф упал…

— Дверца шкафа, и именно поэтому, то есть, я не хочу сказать, что ты, например, поглупела, но насколько строен, как бы так выразиться, ряд твоих мыслей… — в минуты стресса из Кристо так и начинает лезть хорошая прусская гимназия, только что на латынь не переходит.

— В общем, просто спроси свою маму, она в курсе.

Мой благоверной некоторое время рассматривает моё лицо, словно пытаясь найти табличку: «Да ладно, братец, это — розыгрыш!».

— Там, на тумбочке, зуб старой Маруси Михай лежит, верно?

— Ну, да.

— И вот это всё, что ты каждый день на себя цепляешь, как папуас…

— Ты всё правильно понял. Твоя мама мне помогла собрать столько удачи, сколько я могу унести. Буквально. На себе.

— Тогда, прости, а в чём проблема?

— Я не знаю, насколько хватит запаса. Ведь большая часть удачи расходуется не на меня, а на предотвращение покушений на императора. Не дай боже произойдёт штук пять подряд!

Официантка — на удивление быстро — приносит наш завтрак, и Кристо приходится выждать, пока она отойдёт.

— Мне это не нравится. Теперь твои слова звучат просто как оправдание.

— Да Бог мой и Святая мать, и одиннадцать верных апостолов с ними, оправдание чему? Я думала, мы всё выяснили и обо всём договорились, — я в раздражении разрываю вилкой яичницу на куски: в каждом по шкварке.

— Нет, о том, что ты будешь по прежнему отираться возле императора, попивая с ним за ужином вино, мы не договаривались. Не пойми неправильно, нет, дай я скажу, не пойми меня неправильно, я доверяю тебе, раз ты так просишь. Но мне очень, очень, очень не нравится, что о нас с тобой — и о вас с ним — под тем или иным соусом судачат. Мне это надоело ещё до свадьбы. И да, для меня важно, что говорят, так же, как для тебя — чтобы я тебе верил. Подожди, я не закончил. Поэтому, я думаю, мы могли бы сделать шаг друг другу навстречу, — Кристо разводит руками, словно приглашая зашагать прямо сейчас.

Я откидываюсь на спинку стула, подбирая слова.

— Кристо, я всей душой желаю сделать тебе навстречу шаг. Или даже десять. Как я говорила, я тебя очень уважаю, и твои чувства — тоже. Но. У меня есть план. И я не могу делать что-либо, если оно противоречит плану. Поэтому извини, но — нет. Даже не пытайся давить. Особенно — кричать.

— Я никогда на тебя не кричу.

— Я заметила и очень благодарна.

— А я охренеть как тронут твоей благодарностью, — Кристо встаёт так резко, что цепляет за край стола, и кофе выплёскивается на скатерть.

— Эй, я думала, мы помирились! Стой, давай поговорим нормально-то!

— Я уже поговорил, спасибо. Захочу ещё поговорить, на приём запишусь. Оставайтесь здоровы, — господин личной императорской гвардии капитан разворачивается только для того, чтобы отвесить поклон: сначала мне, потом — как я понимаю, с тонкой улыбкой следящему за нами Тотом. И удаляется, вбивая каблуки в кафель так сердито, что несколько плиток с треском крошится.

— Всё это ещё не значит, что вечером я не иду в ресторан, — сообщаю я шефу. — С кавалером или без.

— Бабусин зуб не забудьте прихватить, — негромко откликается он. — У вас же закончилась удача. И я почти готов в это поверить, глядя, как вы вдруг рушите всё, чего добивались.

Шкварки в яичнице оказываются ужасно горькими, так что я решаю ограничиться кофе.

Глава XIII. «Хочешь удачи — обмани её». Цыганская народная пословица

— Ого! Кто к нам пришёл? Мы очень рады видеть нашу Лилике! — с искренним восторгом пищит Ференц, поднимая на руки Шаньи. И вампир, и принц выглядят одинаково измазанными в гуаши и довольными жизнью. — А мы тут рисуем парадный портрет императора. Уверен, тот, что висит в тронной зале сейчас, придётся выбросить, когда наш будет готов!

Несмотря на то, что вампир говорит по-немецки, а принц — по-галицийски, понимают они друг друга уже отлично. И, похоже, оба не любят мелочиться: под портрет они взяли лист ватмана с самого Шаньи ростом. Император выглядит впечатляюще. Хотя и далековат по исполнению от реалистической школы.

— Мне нравится. Не могу представить кого-то, кому ваш рисунок не поразит воображение. Шаньи, поцелуешь Лилянку? — я протягиваю руки, и малыш с готовностью переходит ко мне. Прежде, чем зайти, я долго колебалась, но решила, что хотя бы полчаса общения могу считать для него безопасными. Интересно, можно ли накопить столько удачи, чтобы угодить в тот маленький шанс забеременеть от Кристо и остаться в живых? О чём я думаю — теперь от него достаточно проблематично будет завести детей, даже если мне удастся донести до него саму идею использования «бахт» подобным образом.

Почему он такой упрямый? Я ведь всё ему объясняла — и про опасность, и про план. А он в ответ — про сплетни и прочую чепуху. Никакого понимания приоритетов.

(Кстати, поздравляю, Лиляна: тебе достался, возможно, единственный цыганский муж в Империи, знакомый со словом «приоритеты», и того ты с удручающей постоянностью теряешь. Тысяча поздравлений и миллион восторгов. Потому что это, несомненно, особый талант.)

— Ну что, мои милые, Лилике поможет нам дорисовать портрет? — из Ференца, похоже, вышла замечательная и притом счастливая своей ролью нянька. Он просто светится.

— Неть. Лилике поиграет в кубики, — решительно произносит Шаньи.

— Что ты сказал? — Ференц аж подскакивает.

— Повтори, Шаньи, малыш, повтори ещё разок, — тереблю его я.

— Неть? — удивлённо переспрашивает мальчик.

— Что Лилике сейчас будет делать?

— Поиграет в кубики.

— Он выговаривает её! — в полном восторге вопит Беренчи.

— Скажи: пряник! — а это я кричу и, кажется, даже взвизгиваю от избытка чувств. — И рыба! И кролик! И пантера!

— Император! Скажи: император, Батори, Ференц, десерт! — Ради такого дела вампир вспоминает и несколько галицийских слов. — Привет! Добрый вечер!

Шаньи только головой туда-сюда крутит, хлопая глазами.

— Дураки, — резюмирует он наконец. Мы с Ференцем немного задумываемся, но решаем не заострять сейчас внимания на вопросе хороших манер.

— Это надо отметить, — заявляет Беренчи. Улыбка у него, наверное, вдвое шире обычной, ещё немного — до ушей дотянет.

— Никакой наливки! Современная педагогика однозначно против, — поспешно говорю я.

— Ну, я скорее думал о горячем какао с молоком и фруктовыми пирожными, — поясняет вампир. — Я сейчас.

Он уносится на кухню.

— Пировные, это хорофо, — сообщает юный принц и, явно подлещиваясь ко мне, добавляет. — Р-р-р! Р-р-р-р-р-р-р!

Я целую его в макушку. «Может быть, в последний раз,» панически пищит где-то у меня в голове, но я решительно отгоняю эту мысль.

Нож наточен. План идеален. Всё будет хорошо.

Прости меня, Ференц, если что-то не так.

— Лилике грустная? — Шаньи заглядывает мне в глаза.

— Совсем немножечко. Просто поссорилась кое с кем.

— Тогда надо миьи… мириться.

— Надо. Я так и сделаю. Потом.

— Только обязательно.

— Ну, не всё всегда происходит так, как мы хотим, малыш. Даже пирожные, бывает, не достать, как сильно ни желай. Когда я была маленькая, меня посылали покупать хлеб. Потому что я была ну такая крохотная на вид, что меня пропускали в очереди вперёд. Сначала один человек, потом другой. В общем, я покупала хлеб быстрее, чем мой брат или мама. Но очередь стояла вдоль витрин кондитерского отдела. И там лежали пирожные, которые мне тогда казались невероятными, просто чудесными. «Картошка», песочное, корзинки с кремом… Я стояла, чтобы купить четверть хлеба, самого дешёвого, «пастушьего». И ела пирожные глазами…

— По счастью, теперь у вас есть возможность есть их ртом. Кстати, в отличие от меня, — Ференц появляется с полным подносом. Нечего и говорить, что пирожные на нём маленькой Лилянке Хорват даже не снились. У кухарки, похоже, лежали в холодильнике коржи специально на такой случай, и она соорудила из них настоящее чудо при помощи взбитых сливок, пасты из ягод, винограда, вишенок, персиков, ванильного сахара, корицы и шоколадного сиропа. Сложный и свежий запах дразнит мне ноздри, смешиваясь с ароматом какао. Уже время полдника, а я даже не позавтракала. Если не считать пары глотков кофе утром.

— Интересно, понимают ли все эти люди, записывающиеся в очередь, чтобы однажды, может быть, стать вампирами, от чего они отказываются? Я раньше невероятно любил пирожные. Теперь у меня вкус тоньше, и я различаю больше оттенков. Однако теперь я могу только дразнить себя, перекатывая еду во рту и сплёвывая потом. Но необходимость сидеть с тазиком в одной руке, если в другой у тебя вилка, убивает всё наслаждение от еды. Остаётся возможным только время от времени баловать себя порцией мороженого или ложечкой ягодного мусса. Вы не представляете, какой вклад в рецептуру мороженого и увеличение его ассортимента внесли вампиры! — жалуется Беренчи, разливая какао, пока я устраиваю Шаньи на детском стульчике и подаю ему одно из пирожных. По счастью, у принца нет знаменитой детской привычки расшвыривать и размазывать еду. Или я просто пропустила этот чудесный возраст. — Правда, люди всё равно нашли способ всё испортить. Я про искусственные пищевые добавки, понимаете? Теперь почти любое мороженое в магазине обладает вкусом жвачки. Клубничной, яблочной, банановой и прочей. Если бы я хотел насладиться вкусом фруктовой жвачки, я бы её купил! Зачем подсовывать мне её под видом мороженого или сорбета? У меня и так не очень много радостей в этой жизни.

— Отчего так фаталистично? У вас ещё есть общение с хорошими людьми, вина и другие напитки, музыка, искусство. Ваше творчество, наконец.

— Говно мои стихи, — с сердцем произносит вампир. — Шаньи, не вздумай повторять это слово. Такие слова хорошие мальчики не запоминают. И, Лиляна, извините, что я за столом. Поэзию Ференца Беренчи вообще нельзя упоминать в приличных местах, я считаю.

Он, наконец, садится, с удручённым видом уставившись в одинокое блюдечко с десертом, собранным кухаркой лично для него: взбитыми сливками, политыми ягодным соком.

— А хорошие люди к тому же умирают. Вот вы, Лиляна, умрёте лет через двадцать. Потому что у вас, по счастью, нет возможности стать одной из нас в силу самой вашей природы. Так вот, вы умрёте. И вам будет всё равно. А мне с этим жить.

— Да, действительно, — бормочу я, стараясь придать своему голосу побольше сочувственности. Как говорится, у кого-то жемчуг мелкий, а у кого-то фусуица на одной воде.

— Ференц груфтный, — констатирует Шаньи, запуская ложку в пирожное.

— И знаете, что самое ужасное? — вопрошает Беренчи.

— Даже не представляю себе.

— У меня осталась аллергия на кошачью шерсть. В чём великий смысл становиться бессмертным и не знающим болезней, если у тебя то и дело начинают течь сопли, потому что все, кому не лень, разводят или прикармливают кошек, а те, кто не разводят и не прикармливают, ходят к первым в гости и не обрабатывают потом как следует одежду? Даже ваш муж и подопечная, и те будто нарочно устроили так, чтобы я не мог к ним подойти. Хотя я и сам не очень рвался. Катарина — очень грубая девочка, говоря откровенно.

— У нас дома нет котов. И никогда не было.

Ещё пока я говорю, мой желудок сжимается от нехорошего предчувствия.

— Теперь точно есть. Наверное, вам просто не сказали. Может быть, это был сюрприз. Какой-нибудь очаровашка-котёнок из тех, что так умильно смотрятся на фотокарточках в сети. С целью немного компенсировать то, что вы не можете завести своего ребёнка. Чтобы не чувствовали себя неполноценной.

— До вашей последней фразы я и не чувствовала. Спасибо, — огрызаюсь я. Аппетит снова пропадает, будто не было.

— Ох, нет, Лилиана! Я не хотел… то есть, я не подумал… конечно, мне следовало подумать… Я просто хотел сказать, что ваш муж вас очень любит, может, он хотел сделать сюрприз.

Я смотрю на Ференца — всё-таки не часто увидишь его без улыбки. Стоит запомнить на будущее. Вдруг больше не доведётся.

— Мы в разводе. Если вы ещё не заметили, мы живём раздельно. Ешьте сливки, пока не опали. Уверена, они очень вкусные.

У Беренчи глаза округляются — и вдруг наполняются слезами:

— Ну вот, ко всему прочему, я ещё и узнаю обо всём последним! Всегда!

***

Как бы ни сводило от страха живот, а поужинать надо; я почти уверена, что украдут меня именно сегодня. Так что необходимо проглотить хоть пару ложек съестного. Или вилок: я как раз таращусь в меню, пытаясь понять, что бы такое сжевать, чтобы польза была, даже если меня вырвет. Пробавляться на ужин супами не хочется; паприкаша здесь нет — я сама настояла на ресторане греческой кухни. А то вдруг умру и не попробую.

— Вы есть пришли или читать? — не выдерживает Тот. Возможно, он опять что-то чует: вызвался сопровождать меня в качестве кавалера. Была бы рада, если ему удалось бы разоблачить ребят из Ордена Сорокопута, но увы, ещё моё похищение в кинотеатре показало его бессилие перед их объединёнными чарами. Никто мне, бедной и разнесчастной, не поможет.

— Я не могу выбрать. Я же здесь в первый раз, — почти с отчаянием жалуюсь я.

— Дайте сюда, — Ладислав протягивает руку, и я передаю меню ему. Официант, высокий худощавый парень с вымазанными гелем волосами, с облегчением переступает с ноги на ногу, чтобы обернуться к вампиру. — Салат из фасоли. Все цыгане едят фасоль, верно? Долмадакья, эти, с фаршем. Почти то же, что ваши сарми, так что всё будет как дома, только не дома. Полагаю, примерно такого вам и хотелось. Вино…

— Не надо вина. Кофе, пожалуйста. Со сливками и сахаром.

— Кардамон, корица, какие-то ещё специи? — мурлычет официант.

— Нет. Обычный кофе. Не по-гречески, не по-арабски, никак. Кофе. Сразу.

— Может, тогда обычный кофе — сразу, а греческий — ко второй половине трапезы? Он довольно долго готовится. Уверяю вас, вы всю жизнь будете жалеть, что зашли в греческий ресторан и не попробовали кофе с каймаки, настоящий греческий кофе! — голос юноши сочится маслом и мёдом.

— Каймаки — это что? С него не пучит, как с кардамона? Изжоги не бывает?

— Каймаки — это просто пенка. То есть не просто пенка, это особенная, удивительно вкусная пенка. Если вы не пробовали кофе с каймаки, вы вообще не пробовали кофе.

— Ладно, давайте, как вы предложили.

— И мне тоже кофе. Обычный, а потом греческий, — Тот отдаёт юноше меню и откидывается на спинку стула, разглядывая меня.

— Что?

— Раз уж мы здесь… и наедине…

Меня немного напрягает такое начало.

— Вы ведь асексуал, верно?

— Естественно. Моё обращение в вампира было исключительно гуманным. Не напрягайтесь так. Я просто хотел поговорить о вашем муже.

Может быть, я и цыганская девчонка, плясавшая на потеху досужей публики на улицах Пшемысля, но посрамить родной лицей я не могу, так что отвечаю вовсе не так и не теми словами, как хотелось бы:

— С утра уже поговорили, спасибо.

— Я был неправ. Прошу извинить меня за грубые слова, — Тот разводит руками с самой кроткой и обаятельной улыбкой, которую можно представить на его лице. И моментально становится похож на своего деда.

Хорошо, что я ещё не ем! Представляю, как бы у меня сейчас изо рта посыпался салат. С фасолью. Потому что моя челюсть самым неизящным образом отвисла, несомненно, придав мне придурковатый вид.

Наконец, мне удаётся превратить разинутый рот в движение для начала реплики. Надеюсь, это смотрелось достаточно органично.

— Ладно, чего там. Проехали. Мы же почти что родственники. Нельзя же всегда ссориться.

— Вот именно. Я очень рад, что мы смотрим на такие вещи одинаково разумно.

— А я охренеть рада, что вы рады, — выдаю я, прежде, чем спохватиться. — Неважно. Что вы мне хотели сказать? О Кристо, да?

— Я просто подумал, что если вы поедете домой сразу после ресторана, ваш муж моментально забудет о размолвке. А вещи я могу переслать завтра. Всё самое необходимое, чтобы с комфортом провести ночь и собраться утром, у вас дома наверняка есть. Помнится, даже запасные зубные щётки для гостей припрятаны в шкафчике в ванной.

Обаятельно-заботливый Тот пугает меня даже больше, чем Тот взбешённый.

— И в чём подвох?

— Его нет. Вы выиграли наш маленький спор. Я готов делать всё, чтобы вы могли насладиться победой. Ваш муж наверняка помирится с вами, сделай вы шаг навстречу. Вы можете снова спать дома. И не одна.

— Неужели вы наконец поверили в мою такую ма-а-аленькую проблему и решили спасти дворец и себя от череды всё более фатальных невезений? Бросьте, в это не верю уже я. Вы ведь упрямее ишака.

— Если можно, давайте без громких сравнений, — улыбка Тота становится чуточку натянутой. — Хорошо. Я скажу о причинах. С вашего позволения, перейдём на цыганский, потому что это тема не для чужих ушей.

— В вашем исполнении и не для моих. У вас ужасающее произношение. Я понимаю через раз.

— Ничего. Я буду говорить медленно. Всё дело в вас и императоре, в ваших с ним отношениях. Понимаете?

— Не очень.

— Всё-о… де-ело…

— Не надо медленней. Я не понимаю, в чём именно проблема со мной и императором. По крайней мере, ваша проблема.

— А! Видите ли, он странно себя ведёт.

— Это я заметила. Мне было трудновато не заметить.

— Причём только когда вы рядом. Всё остальное время он абсолютно в порядке. Не знаю, дело ли в вашей пропавшей «бахт» или просто в магии ожерелья, но ему словно крышу сносит. Может, Сердце Луны вернуло ему способность влюбляться или что-то вроде этого, но он становится определённо неадекватен и кровожаден… то есть иносказательно, поскольку мы ведём речь о вампире. Я не знаю, что точно происходит, но могу определённо сказать, что мне это не нравится. Меня это пугает. А я не имею склонности ударяться в панику по мелочам.

— У вас ужасный цыганский. Сплошные кальки с венгерских выражений. Никто так не разговаривает. По крайней мере, в своём уме.

— Ваш муж так разговаривает.

— Только в состоянии паники.

— А я о чём вам толкую? Я в ужасе!

Именно этот момент официант выбирает, чтобы появиться с кофе и салатом, так что некоторое время мы с Тотом молча таращимся друг на друга.

— Слушайте, мы виделись с императором, я имею в виду более-менее наедине, только два раза. Кстати, когда мы сидели за столом с Кристо, тётей Диной и Ринкой, господин Отважный Всадник был совершенно нормален. Если не считать того, что Катарина нашла законный повод назвать его ублюдком, и он сильно конфузился по этому поводу.

— Да, я помню этот острый момент. Может, он-то и отвлёк мысли императора. А двух ваших ужинов наедине мне вполне хватило для выводов. Я его всё же знаю без малого двести лет. Никогда раньше с ним не бывало ничего похожего.

— Ну, то есть это я дурно на него влияю. Резонно. Так обычно и бывает с теми, кто начинает водиться с цыганами.

— Слушайте, мне не до шуток, — Тот даже глаза прикрывает, пытаясь побороть своё обычное раздражение. — Тем более ваши я никогда не понимал. Удивительно несмешные.

— Я думала, у вас вечер вежливого отношения ко мне.

— Да, но я рассчитывал на ответную любезность. Так что же, вы возвращаетесь домой?

— А почему мне просто не переехать жить на какую-нибудь другую квартиру? Насколько я знаю, в нашем подъезде есть две свободные.

— Потому что если вы будете жить не с мужем, император будет стремиться видеться с вами снова и снова. И полбеды, когда бы ваши встречи завершились романом или даже — Господи, упаси меня — тайной свадьбой. Но ведь может случиться гораздо худшее, чем обнаружить однажды с утра, что вы теперь — моя бабушка. Император может убить вас, или ещё кого-то неподходящего, да если он убьёт даже последнего полотёра, это уже катастрофа! И не только в гуманистическом смысле. Не возите, пожалуйста, вилкой по пустой тарелке, звук просто ужасный.

— Извините. Я весь день не ела, если не считать половины пирожного в гостях у Шаньи, а салат так быстро закончился! Поэтому последняя фасолина была мне очень дорога.

— Официант несёт долмадакью. Я только что слышал, как он брал её у повара.

— Чудесно. А второй кофе?

— Должно быть, ещё не готов. Нам же сказали, что он медленно варится.

За столом вновь воцаряется молчание, поскольку юноша с нагеленными волосами действительно входит в зал с подносом на расставленных пальцах. Выглядит так, словно с открытки Золотой Эпохи сошёл. Даже губки бантиком.

Греческая долмадакья и взаправду мало отличима на вид от цыганских сармалей. Только на вкус долминки совсем не острые и к тому же страшно мелкие: на крошечный, чуть не с мой мизинец, кусочек фарша приходится целый виноградный лист. Зато соуса повар не пожалел, всё так и плавает в белой мучнистой жидкости.

— Я полагаю, теперь вопросов больше нет? — не выдерживает Тот, будто мы не можем подождать с остатком разговора до десерта. По счастью, он не пытается больше говорить на цыганском. Мои уши страдают от самой его манеры строить фразы.

— Я всё ещё не хочу подставлять свою семью. Я не знаю, в какой момент «бахт» в моих украшениях закончится.

Тот тяжело вздыхает.

— Давайте примем как должное, что, покуда император во дворце под охраной, она расходуется очень медленно. И договоримся, что завтра вы возьмёте внеочередной выходной, во время которого пройдётесь по торговому центру. Где будет много, много-много людей вашего нынешнего круга; полагаю, их можно считать достаточно удачливыми. Вы ведь для этого в прошлый раз потащились в кинотеатр? Зарядиться чужим везением, чтобы фокус с отводом глаз подействовал? Ну, вот и зарядитесь. Я действительно готов работать для этого всю ночь. Только сейчас езжайте домой, а? Давайте, возьмите в руки коммуникатор и порадуйте мужа неожиданным звонком. Вы увидите, он сразу забудет маленькую утреннюю размолвку. Хм, наш кофе несут.

Не знаю, в каймаки ли дело, но пахнет греческий кофе одуряюще. Настолько, что я безо всяких споров набираю мужу сообщение.

Конечно же, как назло, никто меня не похищает.

***

«Крувис» — раненый воин, падающий с крепостной стены. В раскладе знаменует собой проигрыш в споре или азартной игре, крах надежд или банкротство предприятия.

***

Большинство людей учатся мириться в детстве. У меня подобного опыта нет. Близких друзей у меня не было, с братом я не ссорилась, просто хороших знакомых — не обижала. Потому я не очень уверенно чувствую себя, нажимая на кнопку звонка. Что-то подсказывает мне, что одной доброй воли в таком деле маловато — надо ещё оправдать какие-нибудь ожидания. О чём заговоришь, как поглядишь, всякие такие социальные штучки из разряда тех, с которыми я всю свою жизнь попадаю впросак.

По крайней мере, на этот раз громила, сопроводивший меня до квартиры, уходит, раскланявшись с Кристо. В прошлый раз я чувствовала себя почтовым пакетом с объявленной ценностью.

— Заходи, чего стоишь-то, — муж отодвигается, освобождая проход. Очевидно, потому и не заходила — не напролом же.

— Добрый вечер… всем.

Кристо, Катарине, тёте Дине, зябковато кутающейся в шаль. И двум котам-близнецам, уставившимся на меня с недоумением.

— У панасенковской Рупы котята подросли. Ринка взяла двух, — кашлянув, поясняет муж.

— Котята? — каждый из двойняшек весит килограмм по пять.

— Они полурыси. То есть наполовину камышовые. Видишь кисточки на ушах? И лапы длинные. Они ещё больше вырастут, — сиротка тыкает одним из котов мне в лицо. Кот пользуется моментом, чтобы обнюхать меня.

— А разве они не злые? — с сомнением спрашиваю я, рассматривая медные кошачьи глаза со слишком близкого, на мой взгляд, расстояния.

— Очень! Могут серьёзно покалечить человека. Они иногда даже оленят убивают. Ну, в дикой природе, конечно. Перекусывают шею, и кранты. Я им пока из зоомагазина мышей приношу и декоративных крыс. Раздирают бедолажек за милое дело! — Катарина, похоже, просто упивается кровожадностью своих питомцев. — Это, кстати, Чарли. Давай, погладь его! Он очень любит женщин. И Сэм тоже. Я их пока не кастрировала, так что на посторонних мужчин они буквально кидаются.

— Потрясающе, — бормочу я, неловко трогая пальцем между ушами Чарли.

— Я их уже научила прыгать по команде на плечо, стоять сусликом и кататься с боку на бок.

— Поразительные педагогические таланты. Я бы рекомендовала тебя нянькой к принцу, но у тебя неподобающее происхождение. Я могу пройти? Я бы душ приняла, что ли.

— За мной! — командует Катарина и уходит в свою комнату в сопровождении совершенно неотличимых друг от друга Чарли и Сэма. Надеюсь, поднятый хвост, крючком на самом кончике, означает недовольство, и две полурыси вскоре разорвут её за унижение их полудикого достоинства. И дело вовсе не в том, что они на самом деле не оказались нарочно приготовленным для меня подарком.

— Поищу тебе чистой одежды на ночь, — решает тётя Дина и удаляется следом за сироткой. Я вопросительно смотрю на Кристо. Тот взглядываеты на закрывшуюся дверь тётидининой комнаты и вдруг улыбается:

— А я, пожалуй, помогу принять душ.

Кажется, я выполнила все ожидания — аллилуйя!

— Может, мне прекратить пить таблетки?

Хлопковые майка и юбка приятно касаются чистого тела. Кровать наконец-то какая надо, не слишком мягкая, не слишком жёсткая. И как раз такой ширины, что нам с Кристо удобно в любом положении.

— Если ты не пугаешь меня сейчас отлучением от супружеских обязанностей, остаётся только спросить: ты хорошо подумала? Ты же помнишь, как опасна беременность от меня. Или всё-таки тебя шкафом слишком приложило?

Шутки настолько неуклюжие, что я поняла бы, что Кристо взволнован, даже если бы не видела, какой кривой у него стала улыбка.

— Но ведь какой-то шанс есть. Почему нам не попытаться?

— Ну, во-первых, потому что лично для меня этот шанс выглядит очень маленьким. Я… тронут, что ты готова пойти ради меня на такой риск, но… я сам не готов оказаться с тобой в качестве жертвы моих мечтаний на руках. И к тому же, знаешь, я думаю, если ты вдруг решишься, несмотря ни на что, Тот позаботится, чтобы хранительница смерти императора оставалась в безопасности. Просто устроит тебе прерывание беременности, и тогда, может статься, шанса не останется никакого.

— Вот сейчас мне хочется вручить тебе чашку чая, чтоб ты так не хлопотал.

Белёсые брови взлетают на долю секунды, но улыбка остаётся очень и очень натянутой.

— Я просто хочу сказать, что я же везунчик. Обычно именно мне достаётся билет «нет, ты умираешь не сегодня» и «конечно, ты должна бы остаться без ноги, но именно сейчас только поцарапаешь её». Ты ведь слышал, все цыгане из Пшемысля называют меня фартовой девчонкой.

— Но сейчас, ты сама сказала, у тебя удача закончилась.

— Сейчас — да. Но я могу её добрать. Спор с Тотом выигран, и мне остаётся только шататься по местам, где ходит достаточно много людей. Думаю, через год активных посещений разного рода магазинов или там мероприятий я смогу забеременеть именно так, как надо. От тебя.

— А потом на императора будет совершенно покушение пять раз подряд, и твоя «бахт» решит, что её хватает только на одного, и лишнего пассажира скинет.

— Почему ты обязательно предполагаешь плохое?

— Я просто не хочу, чтобы плохое случилось с тобой. Поэтому мне приходится постоянно думать, как я могу тебя защитить.

— Ты прямо как Тот. Прости, но выглядит в итоге довольно безумно. Можно, я и сама буду себя защищать, от тех опасностей, контролировать которые в моих силах?

— Конечно, только, ну… мне кажется, в случае с ребёнком должны решать, вроде как, двое?

— Но ты ведь хочешь ребёнка. Даже сильнее, чем я.

— Я не хочу, чтобы ты беременела! Я боюсь за тебя! Стой… ты вообще ещё пьёшь таблетки-то? Или пытаешься провернуть такой женский фокус, когда задним числом просят разрешения?

— Господи! Да пью я.

— Точно? Тебя последнее время часто тошнит.

— Может, это как-то с последним сотрясением мозга просто связано. Хотя я грешу на чересчур активное общение с императором.

— В, э, каком смысле? — теперь Кристо напрягается весь.

— В том смысле, что если ты с ним будешь столько же ужинать под разговоры о чьей-нибудь казни и вкусе крови из разорванной зубами артерии, тебя тоже тошнить начнёт. Да, я «волчица», я убивала вампиров, но, чёрт спляши на моей могиле, у меня на сердце кожа, а не деревянный футляр!

— Ладно. Я понял.

— И прекрати меня ревновать, мы же договорились.

— Ну, мне просто трудно проделывать одновременно оба фокуса: не нервничать… слишком сильно… и не ревновать. Я пока только учусь. Меня мама уже предупредила, что с твоей внешностью ревновать мне доведётся часто, а нервничать с твоим характером — вдвое чаще. Ну, Лилян, не дуйся, я хороший. Посмотри: я красивый, молодой и ласковый, на меня нельзя дуться!

— Что ты делаешь, у нас же час назад было! Эй!

— Ну, пусть ещё разок будет…

Глава XIV. «Не всякое яблочко по зубам». Цыганская народная пословица

Чисто теоретически, прогулка по торговому центру предполагалась как триумфально-развлекательная. Конечно, со скидкой на тот факт, что я не очень люблю шоппинг. Однако сам процесс шатания по светлым, просторным «улицам», «площадям» и «перекрёсткам» серьёзно поднял бы мне настроение, если бы не очередная размолвка с Кристо. Сначала он ушёл спать на диван в гостиную, обнаружив, что я ношу медальон с портретом и локоном императора. Точнее даже, не сразу после этого, а когда я наотрез отказалась снимать его даже в постели. Ну, правда, кто знает, в какой момент Ордену Сорокопута придёт в голову выдернуть меня из дома! Днём я хотя бы ношу булавки на бюстгальтере, и, значит, с большой вероятностью смогу собраться. А ночью ведь так и выскочу — неглиже, и понесусь в весёленькой пижамке. Объяснить я это никак не могла, а просто довериться он наотрез отказался, ещё и заявив, что ситуация становится до отвратительного похожей на игру на его чувствах. А у него есть гордость.

С утра же курьер вообще принёс письменно изложенное пожелание императора видеть меня за ужином. Лично меня, без сопровождения в виде мужа ли, подруги или дуэньи — напрямую не говорилось, но намёк был более чем прозрачен. Я бы, наверное, и сама нашла повод уклониться, но Кристо решил показать свою мужскую власть. Встал и заявил, руки в боки:

— Ты туда не пойдёшь.

Вот тут меня какая-то муха и укусила. Слово за слово, ну и… господин личной императорской гвардии капитан умчался на работу в крайне раздражённом состоянии духа, а я, в ещё более раздражённом, села в лимузин и укатила к «Кирай Холло». Заражаться везением от золотой молодёжи. Прихватив с собой Катарину — покупки носить, если совершу. Ради такого дела она выторговала право не переодеваться в форму и поехала прямо в одном из своих невозможных нарядов: джинса, дырки, лохмушки, булавки и клёпки.

Некоторой проблемой стало то, что при виде меня юные дети и ещё более юные жёны крупных чиновников и бизнесменов немедленно старались удалиться. Конечно, было бы лестно думать, что они меня боятся. Но реалистичнее — что про меня ходят какие-то страшные слухи или мне объявили бойкот из презрения. Стоило мне зайти в лавчонку, полную нелепых платьиц или ногоубийственных туфелек, на выход чуть ли не очередь образовывалась — хотя каждый улепётывающий старался исчезнуть с независимым и равнодушным видом, как бы невзначай. Сначала я просто искоса наблюдала за этим шоу, а потом в порядке хулиганства стала внезапно подскакивать к кому-нибудь и чуть дёргать за одежду — как в детстве, когда играешь в салки, и обязательно в какой-то момент Нуцика, которая с сестрой приходит из-за реки с нами гулять, а сама из Буковины приехала из-за войны, всегда в блузе с «разрезанными» рукавами-крыльями, Нуцика закричит, что за рукав хватать несчитово, надо до тела трогать, и все её будут спрашивать, а если рука сейчас напротив зада-переда, понравится ли ей до тела, а она скажет, что тогда можно до одежды, а все закричат «или так, или так, а иначе дурак!», потому что все знают, что в крайнем случае, если бегаешь и никак не осалишь, всегда можно схватить за рукав Нуцику или её маленькую сестру, Джинку. Пару раз рукава даже отрывали, и приходилось кому-нибудь бежать за ниткой и иголкой, иначе бы Нуцику вздули дома, и за неё, и за малую. Джинка ещё была хромая из-за простреленной ноги, и часто и неловко падала, расшибая руки, а порой и нос, и потом долго стояла и смотрела на красные бусины на мякоти ладоней — она была немного блаженная. Если при ней кто-то царапался или получал ссадину, или, не приведи Господь, у кого-то из носа кровь текла, её парализовывало. Стояла, смотрела, молчала и думала. Можно было её развернуть кругом, лицом прочь от крови, но она всё равно ещё некоторое время стояла и молчала.

Джинка так ярко встаёт у меня перед глазами в какой-то момент, что слёзы наворачиваются — так, просто. Наверное, от ностальгии.

— Ну, приехали! Ты чего, совсем сумасшедшая? То на людей кидаешься, то ревёшь, — Катарина наклоняется, чтобы заглянуть мне в глаза. — Может, ты голодная? Ты за завтраком не ела почти, так, кофе похлебала.

— Голодная, — сознаюсь я со вздохом. — Пойдём искать кафешку.

— Мы на втором этаже мимо ресторана проходили. Давай вернёмся. У меня хоть руки отдохнут, — сиротка заглядывает в бумажный пакет с цветастым логотипом. — Зачем тебе столько книг? И ради какого лешего надо было шататься по ювелиркам и модным лавочкам, если всё равно, кроме книг, ничего покупать не собираешься?

— Книги покупают с одной единственной целью, курсант: читать. Давай, веди меня к еде, о, клубок Ариадны.

— Клубок Ариадны сам по себе никого не вёл. С его помощью дорогу помечали. Это в сказках волшебный клубочек по нужной тропинке катится, — не остаётся в долгу девчонка. — А почему дуболомы не могут книги нести?

— Им запрещено. Они телохранители. Руки должны всегда оставаться свободными.

— Какая разница, они же — вампиры.

Как назло, именно эту фразу Катарина произносит по-немецки, так что на нас оглядываются стоящие стайкой у одной из витрины девушки и, естественно, тут же уносятся прочь. Несмотря на культ вампироглянца, насаждаемый Ловашем среди молодёжи, боящихся приближаться к упырям всё ещё немало. Жаль, уверена, неторопливо пройдя вдоль всех девушек, я захватила бы больше везения.

— Кстати, тебе, в отличие от них, я могу приказать нести пакеты вприсядку. И будешь скакать, как русский матрос под «Яблочко».

— А я откажусь, и ничего мне не будет!

— Будет. Две недели гауптвахты.

— У! Что ты такая злюка сегодня?

— Для тебя не важно, от чего. Тебе важно, что из этого следует.

— В смысле, трогать тебя нельзя?

— Именно.

Катарина чуть прибавляет шаг, бурча себе под нос что-то вроде: «Психологическое насилие, совершенно антипедагогично, жаловаться в службу защиты детства».

В ресторане не очень людно. И, по-моему, не очень принято есть. Томные с недосыпа венгерки, задумчиво разгоняя воздух накладными ресницами, пьют чаи с добавлением кто цветов, кто ягодок, и закусывают десертами вроде того, чем пробавляется Ференц Беренчи. Но он-то лишён самой возможности есть нормально… Я даже было засомневалась, бывает ли здесь простая человеческая пища; однако же передо мной кладут довольно увесистое меню и заверяют, что готовы подать всё, что я из него выберу. Катарина вытягивает шею со своего места, стараясь заглянуть в список блюд.

— Ты чего суетишься? Ты же мой завтрак и слопала к своему вдобавок, — ворчу я.

— Я — растущий организм. У меня энергии много уходит. Особенно когда я книжки твои таскаю. Ты что будешь?

— Сосиски с тушёной капустой.

— Тебя с неё не пучит?

— Пол-империи ест тушёную капусту, и ничего, — я передаю сиротке меню.

— Ещё как чего, давно ты в общественном транспорте не ездила, красавица! С утра зайдёшь, и сразу видно, кто тут любит традиционную имперскую кухню. Пахнет совсем не яблочными штруделями. А мне с тобой ещё в лимузине ехать.

— Дай обратно, — не то, чтобы на меня так действовали шуточки ниже пояса, но желание поесть капустки действительно отпало. — Буду салат из креветок, и только попробуй, скажи что-нибудь по этому поводу.

— Ну, и я тогда его. Двойную порцию. И кофе с карамелью.

— Ты нарочно всегда ешь и пьёшь то же, что я?

— Я цыганка, — Катарина пожимает плечами. — Все побежали, и я побежал.

Мне это говорит девчонка с волосами, выкрашенными зелёнкой. Похоже, иронию в ситуации нахожу только я.

Песня настигает меня уже после полдника — в туалете. По крайней мере, когда я выхожу из него, ресторан кажется мне почти совершенно пустым: только чуть различимые, бледные, вытянутые тени сидят и двигаются между столиками. Никаких звуков, только неясная, чуть ощутимая тяга: прочь и вниз. Немного поколебавшись, я кладу возле солонки на нашем столе записку.

«Кристо, спрячь меня в шкаф!»

Я потихоньку написала её ещё до последней ссоры, обдумав заранее, в лимузине по дороге домой — если, не приведи Господь, в ресторане есть невидимый мне наблюдатель, более прямой текст вызовет подозрение, и записку уничтожат. А так — даже если безопасники, прежде, чем отдать Кристо, станут её всячески вертеть и разгадывать, то Катарина успеет увидеть её и передать нужные слова брату. То есть я надеюсь, что сиротке придёт это в голову. И что мой муж вспомнит, о чём я.

Да и вообще до сих пор заинтересован в моей судьбе. Поскольку я, похоже, всерьёз вытянула карту «Риксна», Раздор, с двумя разъярёнными воинами, скрестившими мечи в поединке.

Ладно, в прошлые два раза я тоже думала, что всё. И всё равно наставало утро, когда я просыпалась от того, что он встал с кровати.

По счастью, я вспоминаю об улыбке, когда тяга — где-то на выходе из торгового центра — становится ощутимо сильнее. Ах, как жаль, что нельзя просто скинуть булавки и поддаться! Наслаждение, сопоставимое разве что… с танцем ради танца. Ну, или с тем, что у нас обычно с Кристо было после яростного десятиминутного танго, когда на меня накатывало. Из этого танца чертовски легко перейти к очень похожим движениям в горизонтальном положении. Не сейчас, Лиляна! Не отвлекайся. Иди как можно медленнее, чтобы след не простыл. Ты же хочешь, чтобы он тебя нашёл, ну, если начнёт искать. Надо же было нам рассориться так не вовремя…

Будапешт выглядит не просто населённым призраками — машин, людей и птиц. Даже дома смотрятся по другому под пение сорокопута. На месте многоэтажного гаража — пустырь с непонятными кочками и… кажется, это поваленные надгробия. Две многоэтажки превратились в увитые плющом и диким виноградом скалы — но листья кажутся серыми от пыли, почти без зелени. Краска на стенах в Старом Городе потрескалась и выцвела, а в окнах не видно стёкол, и веет такой чистой жутью, какую я, быть может, испытывала только в детстве, возвращаясь неосвещённой ночной улицей после игр с цыганятами — в каждом провале подъезда чудился маньяк, в каждом подвальном окне — мертвец. Улыбку на лице стягивает, как с мороза. А может, на этот раз и не надо улыбаться? Может, они другую песню поют, пугательную? Нет — когда время от времени у меня темнеет перед глазами, и я обнаруживаю себя уже на другой улице, в другом квартале, улыбка всё ещё на лице. Значит, когда чары добираются до меня, мне хорошо. Ах, снять бы булавки…

Дверь с рунами — Скульд, счастье — посмотрим, на чьей стороне ты сегодня. Ага, лестница и правда винтовая, и перила чуг…

— Как же я это ненавижу, — профыркавшись от воды, жалуюсь я.

— По крайней мере, на сей раз вы обуты и… вот, — фон Адлигарб накидывает мне на плечи шерстяной плед. Я немедленно закутываюсь в него как можно плотнее: ко всему прочему, на мне белая рубашка. Она меня облепила и стала от воды полупрозрачной; только и не хватало, чтобы вампиры разглядели булавки.

— Спасибо. А табуреточки нет?

Довольное выражение сползает с лица фон Адлигарба, сменяясь озадаченным.

— Ну, если хотите, один из моих братьев встанет скамеечкой. А вы присядете ему на спину.

Заманчивое предложение, честно говоря. Но несколько негуманное.

— А если два ваших брата руки скрестят? Как в детстве ребятишки друг друга таскают. Вы же вампиры, вы подолгу не устаёте.

— Да, конечно. Так гораздо изящнее, — прусс делает знак двум «монахам», и уже через пару секунд я с грехом пополам вскарабкиваюсь на не самое удобное из сидений. Но, по крайней мере, всё же сиденье — ноги гудят. Надо было надеть кроссовки, а не ботильоны с каблучком. Расслабилась ты, девочка с улицы Докторской, привыкла к сладкой жизни, пообмякла. Три лишних сантиметра под пяткой отжирают твои ресурсы, забыла?

— Я так полагаю, вы получили и верно поняли наше маленькое послание, — фон Адлигарб складывает худые руки перед грудью, кротко улыбаясь и чуть склонив голову.

— Медальон?

— Да, конечно.

— Суки вы. Меня муж из-за него бросил.

— Мои глубочайшие и искренние извинения. Однако дело не в медальоне. Господин капитан не заметил бы его, если бы ваше невероятное везение не вошло в конфронтацию с магией ожерелья.

Не заметишь тут — проклятый императорский портрет висит у меня прямо между… хм.

— Но скоро всё останется позади. Мы разрушим узы крови, и магия перестанет ломать вашу жизнь. Осталось немного. А сейчас вы в безопасности, и я рад, что вы доверились мне. Вы действительно по своему дороги мне, меня ужасает мысль о вашей смерти. «Волчицам» и так отведено слишком мало времени… Давайте же его сюда.

— А! Сейчас.

Я неловко копошусь под пледом прежде, чем вложить медальон в протянутую фон Адлигарбом руку. Он тут же извлекает локон и разглядывает его с изумлением.

— Что это?

— Ну, я просто попыталась отбить запах. Знаете, мы потому и париками на охоте не пользуемся. Невозможно, когда так близко находятся человеческие волосы, и они не на человеке. В общем, я вымачивала их в кофе, у кофе сильный запах, и получилось недурно. То есть я могла бы использовать чеснок, но я подумала, что вы его в руках будете держать, а чеснок вампиры переносят хуже «волков». Мы-то его каждый день даже едим. Ой, я его сегодня тоже ела! Я не подумала, что от меня пахнуть будет.

Эту ложь, как и все остальные, они не смогут распознать именно из-за запаха чеснока: он перебивает мой собственный.

— Ничего страшного. Ну что же, полагаю, мы можем приступить к ритуалу. Он очень прост, впрочем, я уже рассказывал — фон Адлигарб берёт меня за руку. — Так, браслет на вас. Теперь зажмите локон кончиками пальцев, а я аккуратно протащу браслетик вон, так, чтобы пальцы с прядью прошли по нему, как по туннелю. Готово! Вы свободны!

— И всё? Я могу идти? Я думала, гром громыхнёт или что-то вроде того.

— Нет, дело в том, что…

— Она обманула нас. Это не волосы императора, — резко произносит один из монахов, поднимая над головой коммуникатор. — Покушение провалилось.

— Вы пытались убить Ловаша Батори?!

— Вы притащили чужие волосы? Я же сказал вам…

— Хватит игр, брат Рихард. Девчонка должна умереть.

— Но вы мне обещали! — фон Адлигарб почти что взвизгивает, заступая между мной и парнем с коммуникатором. — Она должна остаться жива!

Не знаю уж, какие аргументы в пользу своей позиции он приготовился принести — я резко выкидываю в стороны руки с ножами — в отличие от столовой, к ужину Батори подают исключительно серебряные приборы, и свистнуть парочку, один за другим, оказалось проще простого. Поддерживающие меня монахи отшатываются, получив порезы; я выворачиваюсь, чтобы приземлиться на ноги; ножи отлетают в стороны, мне нужны свободные руки. Чтобы запустить их в сумочку и брызнуть в стороны мелкими пуговицами.

Приём, к которому равнодушны вампиры. Но не мёртвые жрецы. Добрых два десятка упырей рухает на колени, принимаясь собирать раскатившиеся кружочки из пластмассы и дерева. Я выкидываю ещё пригоршню и, взбежав по лестнице, оборачиваюсь уже с полными горстями серебряных гвоздиков. Такими цыганские щёголи каблуки подбивают.

— Только попробуйте подойти, у меня серебро! — я чуть-чуть наклоняю ладони, демонстрируя, что не блефую. Как я и ожидала, почти все пуговицы уже собраны.

— Вы мне обещали, вы обещали, — как заведённый, повторяет фон Адлигарб, прижимая к груди кулаки с зажатыми пуговками.

— Да заткнитесь, вы, князь без княжества… — Тип с коммуникатором кричит в аппарат:

— Сколько ваших во дворце? Каждый должен напасть на императора столько раз, сколько сможет. Максимально. Если надо, чёрт побери, подожгите дворец! У его сучки почти закончилась удача, ещё немного, и она умрёт. Просто действуйте!

Я чувствую что угодно, но только не прилив мужества. Совершенно точно не его. Где, поцелуй его мавка, мой муж? Я сейчас везунчик или нет? Раньше он всегда появлялся исключительно вовремя — например, когда меня чуть не убил мёртвый жрец в литовском отеле, после того, как я упокоила его приятеля. Или когда я в лесу заблудилась после теракта. Когда меня чуть не загрызла сумасшедшая собака… Всегда.

Кристо, ну где ты?!

Каждая секунда — это нож, втыкаемый в меня; капля крови, покидающая меня; ветка в костёр под моими пятками и искра на эту ветку.

— Фон Адлигарб, какого чёрта вы стоите? Во имя уз крови, вы мне родственник или нет?!

Угадала я или промахнулась, но старик Рихард вскидывает на меня глаза, и они твердеют. Не вижу, куда он девает пуговицы — он просто двигается быстрее, чем я успеваю понять — только замечаю, как его размазывает тенью — блеск — один из брошенных мною ножей входит в висок вампира с коммуникатором, как в разогретое масло, и упырь падает навзничь. Почти сразу. Взглянув в глаза фон Адлигарбу.

Нет, нет, нет, парень, надо было взять оба ножа!

Потому что второй оказывается немедленно подобран и…

По видимости, цыганские узы крови — романипэ — тоже разрушаются челюстями Алголя. Брат Коралл принимает явно не мою сторону. Фон Адлигарб падает рядом со своей жертвой с серебряным лезвием, вбитым под основание черепа. Он, наверное, никогда не был бойцом. Художник с тонкими пальцами-веточками. Прости, старик. Я не сообразила.

Я пячусь вверх по лестнице, не имея даже возможности опереться на перильца и каждое мгновение ожидая, как подвернётся нога или резко распахнувшаяся дверь ударит меня по затылку. Она, кстати, внутрь открывается или наружу? А если она заперта? Кажется, я продумала всё не настолько детально, как мне сначала показалось.

Мне всего-то и надо: скрыться на пару секунд со всех наблюдающих глаз, вымазаться припасённой в третьем отделении сумочки краской и… немного везения, чтобы Сердце Луны смогло отвести глаза преследователям. А оно-то и истекает с каждым вздрагиванием пульса. Чёрт, чёрт, чёрт, ну кто же знал, что они устроят свалку во дворце! Я надеялась не больше, чем вывести на чистую воду намерения фон Адлигарба — с чего я, кстати, решила, что он главный? С того, что говорил со мной? Чёрт, чёрт, чёрт, мамочка!

В тот момент, когда я уже почти что верю, что вот оно — всё — чудо падает буквально с неба. Или, по крайней мере, откуда-то сверху. Так, наверное, пустыня покрывалась манной небесной: тысячи маленьких стеклянных шариков, блеснув надо мной во взявшемся словно ниоткуда солнечном луче радужным пологом, рассыпаются с тихим дробным стуком по всему подвалу. В тот же миг, когда вампиры, как один, падают на колени, кто-то хватает меня за воротник и тянет вверх по лестнице — я только ногами успеваю перебирать да следить, чтобы не рассыпать слишком уж много гвоздей.

— Да брось их уже, уходим в галоп! — Катарина захлопывает тяжёлую дверь, перехватывает меня за освободившуюся руку и припускает вдоль по переулку так, что я едва успеваю перебирать ногами с опасностью в любой момент сломать каблук и с ним лодыжку. Летящая следом за мной коса ощутимо оттягивает кожу на голове; если я хоть чуть-чуть подбавлю скорости, лишусь скальпа, точно говорю. А золотые подковки вот-вот отвалятся с ушами вместе уже сейчас.

— Нам надо спрятаться! — кричу я, чувствуя, что рука вот-вот вылетит из плечевого сустава. — Надо куда-то забиться, только со следа сбить!

— Не говори чуши, у тебя же везение вот-вот кончится! Бежим к людям! Ах, мать его шлюха…

Похоже, у нас обеих на мгновение темнеет в глазах. Монахи решили не опускаться до беготни по улицам и запели.

— Давай, дура, по батюшке и по матушке! Они же заколдуют нас, и к чертям! Чтоб им раки объели… — вопит Катарина, весьма точно и откровенно указывая, что именно.

— Жопа! Жопа! Жопа! Жопа! — ору я: в глазах снова темнеет, и чуть не весь мой активный словарь отрубает. Остаётся только то самое словечко, которым очень хорошо описывать подобные ситуации. Тем временем начинается людная часть Пешта. Даже довольно многолюдная. И с полицейскими.

Мне кажется, или голос у меня сейчас ужасающе тонкий и резкий? Да и у Катарины он срывается и становится совсем девчоночьим.

— В магазин!

— Зачем в магазин?!

— Проверять! — мы каким-то чудом просачиваемся сквозь всех за считанные секунды и оказываемся в просторном торговом зале.

— У меня теперь опять воспаление лёгких будет, — жалуюсь я, вся дрожа из-за волглой ледяной одежды, липнущей к телу.

— Может ещё повезёт. Сейчас посмотрим, сколько осталось, — Катарина, оглядываясь, произносит под нос ещё пару ругательств, и я соображаю повторить за ней, тоже озираясь. — Вот, придумала! Стойка с бутылками. Пройди рядом, как можно ближе. Если удача заканчивается уже критически, не упасть на тебя они не могут.

— Не уверена.

— Ну, не знаю, дверь от шкафа же упала! А тут бутылки. Давай, давай, — она запускает меня в сторону стойки, толкнув, как спортсменка ядро. Я еле успеваю затормозить в шаге от сверкающего разноцветного стекла. Немного нервно прохожу вдоль стойки — туда и обратно — и вопросительно оглядываюсь на Катарину. Сиротка пожимает плечами:

— Тогда пока толкаемся среди людей. И ещё тебе сухое надо купить, тут где-то должны быть дешёвые шмотки.

Я вдруг понимаю, что мне кажется в ней таким пугающим.

— Стой, а что у тебя с глазом?!

— С каким?

— С правым. Он голубой.

Сиротка пожимает плечами, звякнув полусотней булавок разом:

— Линза выпала.

— Да? Странно. Не знала, что ты пользуешься линзами. Откуда мне знать, что ты действительно Катарина Рац, а не криво наведённые чары?

— Ты совсем рехнулась, что ли? Ну, хочешь, я тебе по морде дам.

— Нет, ты лучше скажи… скажи…

— У тебя пижамка из серых штанишек и майки с изображением лисёнка Вука.

— Да… Нет, подожди, откуда я знаю, что у меня на самом деле такая пижама, а не ты, то есть они, внушили мне такое воспоминание только что?

— Я тебе сейчас точно в морду дам.

— Не надо. Пойдём искать одежду, а то я на неделю залипну, если продолжу думать.

— Как скажешь. Мне-то торопиться некуда, я выживу при любом раскладе, а тебе думать и правда неполезно. Сколько помню, это всегда заканчивалось какой-нибудь дрянью. Зато у меня появилась идея, как утереть нос тем смешным ребятам в сандаликах на босу ногу.

Пока я пытаюсь выбрать что-то более-менее моего размера возле стоек с юбками, Катарина, постоянно оглядываясь, яростно набирает какое-то сообщение на коммуникаторе. Не иначе, как Тоту. Надеюсь, ей хватит ума не просить о помощи, а передать ему предупреждение сосредоточиться на защите императора.

— Выбрала? — нервно спрашивает сиротка.

— Вроде того.

— Отлично. На кассу.

— Ой… у меня денег с собой нет. Мне просто всегда счета присылали, а это ведь обычный торговый центр…

— Мы цыганки или нет? Мы просто очень быстро побежим через кассы… Я не могу, у тебя лицо сейчас такое смешное! У меня есть наличные, мне брат даёт на карманные расходы. Когда ты сбежала, я как раз в магазине рукоделия затоваривалась. Почём это барахло? Нормально, бежим пробивать.

Глава XV. «Не верь ветру». Цыганская народная пословица

В туалете Катарина настаивает, чтобы я переодевалась прямо возле зеркала у раковин:

— Если у тебя кончится везение, оно треснет, и я успею дать дёру и лечь куда-нибудь в канавку прежде, чем рванёт.

Чтобы я не стеснялась, сиротка блокирует дверь — с её размерами это нетрудно — так что выходить нам приходится мимо небольшой, но очень возмущённой толпы. Мокрые тряпки пришлось бросить прямо у раковин.

— Надо теперь тебя куда-то пристроить, чтоб ты удачи набиралась… пока тётя Дина не даст сигнал.

— Тётя Дина?

— Да, я ей отослала сообщение.

— И что, по твоему мнению, должна сделать мама Кристо?

— Ты цыганка или нет?

— Да при чём тут это?!

— Что, по-твоему, делают цыганки, когда кто-то, по их мнению, удерживает одну из них против её воли, ну, там, в больнице, в полицейском участке, вроде того?

— Ты что, хочешь сказать, что через полчаса возле подвальчика, где монахи окопались, будет горланить проклятья толпа из полутора сотен рыночных торговок и бесстрашных домохозяек?

— Отличный план, правда? Заметь, не ты его придумала.

— Ты что, совсем идиотка? Или их всех зачаруют, или передушат, или то и другое, им же придётся противостоять вампирам, к тому же посвящённым в жрецы!

Коммуникатор в кармане у Катарины пищит.

— Ищи светловолосых детей. Лучше рыжих, — говорит она, кинув взгляд на экран.

— Зачем?

— Гладить на счастье. Рыжие кошки тоже подойдут.

— Это тётя Дина написала так делать?

— Естественно. Хотя по хорошему ты должна была сама догадаться. Айда на третий этаж, там аттракционы, детский кинозал и кафешки.

— Подожди, а с цыганками и вампирами что?

Сиротка уже заскакивает на эскалатор и нетерпеливо оборачивается ко мне, так что приходится прыгать следом.

— Напомни, ты в какой части Империи родилась, красавица?

— В Пруссии.

— Остаётся только выяснить, ты совсем идиотка или думаешь очень медленно?

— Какого чёрта, следи за выражениями! Я тебя, между прочим, старше!

— У них на двери перекошенный крест! В Пруссии его все ставят, куда ни попадя, чтобы призвать удачу! Без понятия, как им удаётся вертеть удачей так, чтобы кто-то шёл в их сторону, но то, что они глаза отводят, когда им надо и кому надо, значит, что они точно имеют дело с удачей! А теперь, внимание, сколько бы ни было у них удачи, насколько её хватит, если чаровать придётся целую толпу цыганок, в изощрённых и отчасти нецензурных выражениях наводящих на монашков сглаз и порчу, да ещё и обвешанных золотыми булавками и амулетами? Или ты думаешь, тётя Дина всё, что в Будапеште было, на тебя нацепила?

— Но задушить их вампиры всё равно могут!

— Если руки будут заняты — нет. Может быть, бисероплетением я одна здесь увлекаюсь, но купить по дороге сюда по десятку фунтов бус цыганкам ничего не стоит. Тем более, что тётя Дина сказала, что ты оплачиваешь банкет. О, гляди, вон рыженькая!

Несомненно, только столбняк от вида разноглазой Катарины с зелёными кудряшками на башке позволяет нам не схлопотать по лицу от родителей, пока мы мечемся по всему третьему этажу и с сиропными улыбками наглаживаем всех рыжих детей и подростков, каких только сюда привели за хорошие оценки в триместре. Я стараюсь разряжать обстановку, как могу, выкрикивая «Какой славный малыш!» и «Приходите к нам в цирк!». По счастью, дети в торговом центре кончаются раньше, чем охрана успевает нами заинтересоваться, и мы выбегаем в поисках рыжиков на улицу. Никогда не думала, что буду так скучать по Пруссии: вот уж где апельсиновых голов было хоть лопатой собирай! Хотя по сравнению с Сербией в Венгрии ещё ничего, к тому же только начались каникулы, и дети так и кишат кругом. Я, кажется, никогда ещё так не любила детей вообще.

— Подожди, подожди, дай деньги! — требую я, увидев вывеску магазина музыкальных инструментов. Катарина наконец-то выглядит не так уж понимающей ситуацию.

— Зачем? Я предпочитаю бить в другие бубны.

— Давай, не рассуждай.

Хотя сразу несколько патлатых подростков примериваются в лавочке к гитарам, очереди на кассу нет, и сто упаковок серебряных струн я покупаю буквально за одну минуту.

— Что это у тебя в коробке? Ой, и что мы с этим будем делать?

— Чисть их. Быстро, — сама я, не тратя времени, ставлю коробку на тротуар, присаживаюсь возле неё на корточки и принимаюсь лихорадочно обдирать картонные упаковки с плоских катушек.

— Зачем?!

— Просто делай! И клади катушки в карманы. Поцелуй меня леший, почему на женских кофтах такие дурацкие маленькие карманы?

— Зато у меня на джинсах и жилетке — на половину этой коробки.

— Замечательно. Значит, основная неприятная работа достанется тебе, — я мимолётно облизываю палец, нечаянно надрезанный тонкой струной. — Что вполне логично, если настоящий цвет у твоих чудных кудряшек именно такой, какой я думаю.

— А при чём тут мои волосы?

— Они ведь совсем как у Кристо, да? И потому тебя сначала прятали в Пруссии? Белоголовая, голубоглазая, обычная прусская немка, ну, с турецкой примесью. Никому в голову не придёт, что «волчонок». И тем более какой-то особенно ценный. И сейчас никому не приходит; император ещё больше тебя заинтересован в соблюдении тайны. Зачем-то ему нужен такой козырь в рукаве, — Катарина, не мигая, смотрит на меня, что наводит меня на ещё одну мысль. — Кстати, не вытаскивай пока вторую линзу. Всегда можно будет сделать вид, что ненастоящий глаз как раз голубой. Давай, чисть, ещё остались катушки. Император уже говорил тебе, зачем ты нужна ему?

— Белая волчица, которая связана с ним присягой, но не кровью, — сиротка невольно понижает голос.

— Чтобы убить его, если он начнёт проявлять признаки безумия? А пока — увеличивать его силу своей. Как Кристо делает. Интересно, кого он провоцировал на реакцию, когда устраивал мне шоу, тебя или меня? Старый хрыч, манипулятор недоделанный… — я поневоле представляю, как нож Катарины, слишком быстрой и сильной, чтобы я смогла её остановить, вскрывает горло Ловаша Батори, и кровь плещет, покрывая моё лицо, мои губы, одежду, мебель… Ох, дьявол! Хорошо, что на дне коробки оставалась только одна катушка: меня рвёт желчью. Да, я же давно не ела. Но сейчас набивать живот нельзя. — Купи мне воды рот прополоскать, скорее.

Ещё немного, и от мерзкого вкуса во рту я выплюну собственный желудок. Несколько секунд, ушедших у Катарины на то, чтобы вырвать из рук мороженщика бутылку минералки — которую он, к слову, протягивал какому-то почтенному старичку — втиснуть в опустевшую ладонь купюру и подбежать ко мне, кажутся долгими минутами.

— Нервическая ты какая-то, — констатирует сиротка, наблюдая, как я жадно глотаю воду. И в этот момент в одном из её карманов пищит. — Ах ты, он в самом низу теперь!

С чисто цыганской непосредственностью чертыхаясь и взывая к святым попеременно, она вытаскивает мотки серебряной проволоки, пока не вызволяет коммуникатор.

— Ага! Теперь нам пора обратно.

— А дорогу ты помнишь?

— Вернусь по нашим следам, я помню, где мы выскочили к людям.

— Следам? На асфальте?!

— Кристо тебе, видно, не обо всём рассказывал. Не до лекций сейчас, идём давай, — Катарина довольно грубо поднимает меня на ноги и буквально волочит за руку прочь с оживлённой улицы. Чего ж я кеды какие-нибудь не купила! Каблуки ботильонов по ощущениям резко превратились в семисантиметровые.

Открывшаяся нам картина стоит того, чтобы быть запечатлённой на эпическом полотне четыре метра на три нарочно для Венгерской национальной галереи. Улицы вокруг дома, ставшего прибежищем монахов Ордена Сорокопута, заполнены цыганскими матронами. Не иначе, как у кого-нибудь были очередные крестины или свадьба, потому что даже в немаленьком Будапеште цыганок должно быть меньше, тем более, что здесь мало молодок и вообще нет девушек — точно к кому-то гости с окрестностей съехались. Каждая, не жалея сил своих, по-чёрному божит «извергов», так что мы с Катариной ещё на половине пути понимаем, что не собьёмся: можно просто идти на звук. По краю толпы бродит четверо или пятеро растерянных полицейских с рациями в руках. Вряд ли они быстро дождутся подкрепления, пока во дворце заваруха, так что остаётся им только нежно увещевать непонятно с чего взбесившихся цыган. Одному, щупленькому и такому рыжему, что у меня рука дёргается его погладить, уже пристроилась гадать по ладони бойкая молодуха в кухонном переднике и пластиковых шлёпанцах на босу ногу.

Пробившись ближе к дому, мы видим, что ставни с подвальных окон сняты и стёкла в них выбиты. В одно из них заглядывает тучная цыганская матрона, крестится и, развернувшись, поднимает юбку — верно, чтобы застыдить «извергов» видом могучей своей задницы. Или чтоб снизить силу чар, говорят, иногда помогает. Выпрямившись и оправив юбку движениями, исполненными глубочайшего чувства собственного достоинства и вместе с тем полного удовлетворения совершённым поступком, матрона вновь присоединяется к общему хору.

— Ты первая прыгай и меня лови, а то я ноги переломаю, — кричу я на ухо Катарине. Сиротка кивает и ловко ныряет пятками вперёд в одно из окон. Немного выждав, я прыгаю следом. По счастью, девчонка успевает изобразить что-то вроде отката… насколько это возможно в двухдюймовом слое бус. Цыганки не поскупились, можно было не так уж спешить. У меня каким-то чудом получается сохранить равновесие, но левую пятку простреливает — слёзы из глаз.

Звук, который я только внизу смогла выделить из общего гама — вой. Вампиры скулят и завывают, ползая по бусам на четвереньках и собирая, собирая, собирая их самыми кончиками указательных и больших пальцев — остальные сжимают разноцветные шарики из стекла, пластика и дерева. Ох, как жаль, что с обычными вампирами так нельзя! Мне бы пригодился такой вот приёмчик в те дни — ночи, если точнее — когда я ещё охотилась. Некоторые пытаются складывать бусы в складки рясы. Почти все смотрят на нас — глаза в прорезях чёрных масок кажутся горящими. Я знаю этот взгляд — когда успеваешь вогнать спицу в сердце вампира ровно в тот миг, когда он проснулся.

Фон Адлигарб и неизвестный с коммуникатором всё ещё лежат, полупогребённые пёстрым месивом. Белое лицо того, второго, под чёрной полоской масок кажется чуть светящимся в полутьме.

Художник правда был моим родственником? Тогда я угробила ещё одного.

Коралл стоит на коленях, уткнувшись лицом в бусы и раскинув руки. Его пальцы делают беспрестанные загребающие движения.

Сиротка Рац, наконец, встаёт.

— Дальше-то что?

— Струны доставай.

— Горло резать? Я крови боюсь.

— Что, серьёзно? И каждый месяц в обморок хлопаешься? Расслабься, просто опутывай их — руки к шее, ноги к паху. По две струны на брата. Они тогда не смогут делать резких движений, так себя проволокой разрежут, что уже не починить. Отдадим их Тоту, пускай разбирается.

— Ничего я не хлопаюсь, — ворчит Катарина и со вздохом подступает к ближайшему упырю, растянув серебряную проволоку в пальцах. Не тут-то было. Невозможность прекратить загребать бусы вампиру мешает, но он вертится, как только может, и, выворачивая на пределе разрыва связок шею, щёлкает зубами, стараясь вцепиться девчонке в руку, да ещё и лягается, взмахивая голыми волосатыми ногами. Другие упыри довольно бойко принимаются ползти в нашу сторону, оборвав, наконец, вой — кроме Коралла. Цыган продолжает скулить, зарываясь лбом в блескучую массу. Я не без опаски подступаюсь к ближайшему из кровососов. Он следит, пригнувшись к полу — готовится прыгать и рвать. Неподвижный, как рысь в засаде, только пальцы гребут и гребут в бусинах. Не знаю, что мне кажется более нелепым — такая самостоятельность его пальцев или странно выпяченный кверху зад в рясе. Давай, Лиляна, торопись! Я сама прыгаю в его сторону — каблуком в лицо, будто заправский китайский боксёр. От неожиданности упырь перехватывает подошву ботильона зубами. Я падаю на спину и тут же бью носком другой ноги, целясь в подбородок. Вампир неосторожно мотает головой, и каблук проминает гортань. Кровосос дёргается от боли, почти закидывая голову на спину; я дёргаюсь тоже и высвобождаю ногу, едва не вывихнув лодыжку. Вскакиваю на колени и успеваю привязать его шею к плечу — через подмышку — прежде, чем он успевает опомниться от боли. А вот теперь пора немного побегать. Я быстро оглядываюсь на Катарину — просто чтобы убедиться, что она с упаковкой своего мёртвого жреца справилась и теперь свободна в движениях — и по широкой дуге бросаюсь обходить стаю в рясах. Получается не так бойко, как я рассчитывала: мало того, что я увязаю в бусах, так ещё и постоянно на них же поскальзываюсь. Приходится то и дело взмахивать руками, чтобы сохранять равновесие. Не очень героически. Но, по крайней мере, у меня получается передвигаться быстрее, чем у вампиров, а такое, знаете ли, бывает очень и очень редко!

Несмотря на проклятья, доносящиеся из-за окон, в подвале кажется удивительно тихо. Только бусы шуршат и позвякивают, пока мы с Катариной кружим, пытаясь отбить какого-нибудь монаха послабонервнее от стаи, а кровососы ползают, стараясь одновременно держаться плотнее и провести контратаку. Безучастным остаётся только Коралл, но мы с сироткой даже не глядим в его сторону: как-то неловко нападать на цыгана. Хоть и мёртвый, да свой…

Меньше всего я ждала опасности со стороны почившего фон Адлигарба. И, увы мне, напрасно. То ли везение уже истощилось происходящим во дворце, то ли просто я слишком увлеклась зрелищем пытающихся наползти на меня сорока вампиров и забыла посматривать под ноги, но в какой-то момент я наступаю на его ладонь, оскальзываюсь и падаю ничком. Конечно, я выставляю руки, но они мгновенно разъезжаются в бусокаше.

— Да вставай же! — вопит Катарина. — Вставай, вставай, вставай!

— Не беги ко мне, дура, отбивай заднего! — мне удаётся встать на четвереньки, но на меня напрыгивает один из вампиров и вдавливает в бусы животом и грудью. Как только спину не переломал, сволочь. Я чуть ли не кожей затылка чувствую змеиное движение его головы и успеваю повернуть шею так, чтоб его зубы угодили прямо на серебряные монеты ожерелья. Слава Иисусу, оно трёхрядное, и челюсти кровососа впустую проскальзывают по нему. Катарина визжит. А, нет, похоже, «бахт» ещё не закончилась — я делаю рывок на пределе сил, стряхиваю упыря на покойного и пулей отлетаю к одной из стен подвала, буквально в метре от носов подтягивающегося вампирского авангарда.

— Вот какого дьявола ты не догадалась рассыпать гвозди ещё на лестнице, они нам сейчас бы отличненько пригодились! — укоряет меня сиротка от другой стены.

— Волка ноги кормят! Не причитай, а бегай и… хлещи их струнами по лицу! Меться по глазам, глаза не восстанавливаются! — я вынимаю сразу три струны, чтобы и сама следовать своему совету. Держать их не очень-то удобно, но делать нечего. Надо держаться, пока помощь не подоспеет… и связать или хотя бы заколоть столько мёртвых монахов, сколько сумеем, если она так и не подоспеет.

Вампиры настороженно замирают; каждый поглядывает на ту из нас, что поближе. Только бусины продолжают стучать друг о друга под их беспокойными пальцами.

— Может, нам просто выбежать по лестнице?

— Не стоит. Будь уверена, они тоже ждут подкрепления, и нам на этот случай не помешает сорок заложников. Нельзя упускать шанс!

— Мне не нравится, как всё это звучит, — Катарина, вооружившись настоящей плёткой-семихвосткой из струн, начинает, крадучись, обходить свой край стаи.

— Не рассуждай, а делай, — я повторяю движение сиротки, следя за тем, чтобы продвигаться ровно диаметрельно по отношению к ней.

— Знаешь, я поняла: когда ты предпочитаешь думать, всё-таки лучше…

— Пе… пе… переговоры, — вдруг говорит один из вампиров. Должно быть, жреческая часть вошла в нём конфликт с упырской, как и в остальных, и после атаки бусами и цыганскими проклятьями он немного сломался. Голос звучит хрипло, и говорит он с трудом.

Лиляна, прекрати выдумывать, он просто заика.

— Пе-е-ере-е-его-о-ово-о-оры, — поддерживает товарища другой вампир.

Да-да, Лиляна, тоже заика.

— Нам во дворце на занятиях говорили, что переговоры часто используются, чтобы оттянуть время до прихода подкрепления, — подаёт голос Катарина. — Я бы не стала их слушать.

Ох, нет. «Ринкавай», Выбор, не та карта, которую я готова сейчас разыгрывать. Тем более, что она отличается от карты беды — «Наутс» — только тем, что между волком и медведем стоит человек, а не олень. Не очень вдохновляет.

Впрочем, у монахов есть важное отличие от хищников на гадальной карте.

— Посмотри, зато они сейчас нас боятся больше, чем мы их.

— Больше, чем я, трудно, поверь мне! — Катарина целует пустую ладонь, изображая клятву на кресте.

— Верю, но они сумели. Я тебе как бывшая уличная гадалка говорю. О чём говорить надумали, болезные?

Тот, что объявил переговоры первым, смотрит на меня, чуть покачиваясь на беспокойных руках — смотрит мучительно, осознанным взглядом человека, который отлично понимает, что ему нужно, и нужно это ему действительно срочно и до крайности, но сказать не может, слова не подчиняются. Такое бывает со стариками после инсульта.

— Ну, хорошо, давайте пока я за всех скажу, а вы кивайте, что ли. Вам не хочется к Тоту, да, ребят? Потому что он вас… что? Разведёт на секреты? Убьёт потом? Заставит служить Батори? Есть вообще какой-то способ заставить вас быть верными императору?

Наверное, не надо было задавать столько вопросов сразу: одни монахи принялись кивать, другие мотать головами, третьи уставились вниз.

Кирпичные своды давят мне на макушку — словно лежат на ней.

— Давайте ещё раз. Вы хотите, чтобы я вывела вас отсюда и выпустила на свободу? О, отлично, похвальное единодушие. И есть способ сделать так, чтобы у вас не было никакой возможности вредить императору? Ага, интересно. И ещё вы боитесь, что Тот заставит вас служить императору, потому что и такой способ есть? Три из трёх! Приз мне в студию! Хорошо, давайте начнём с той части, где вас можно сделать безопасными для императора без перепиливания горла.

Я приглашающе развожу руками.

— А вот я на вашем месте не спешил бы уши под лапшу подставлять, — холодно произносит Тот почти что за моей спиной. Дьявол, как он умудрился так тихо спрыгнуть? Я оборачиваюсь к нему, чувствую досаду и облегчение одновременно. Конечно, было бы здорово со всем разобраться в одиночку… ну, с Катариной вместе, конечно, насколько её можно считать. Но закончить побыстрее будет ещё лучше. Сейчас Тот меня пошлёт подальше, я огрызнусь, но пойду, как миленькая. А объясняться соглашусь исключительно через Батори.

— Не представляю, что вы за птицы, но давайте уговоримся. Вы будете паиньками, а мы оставим вас в живых. В отличие от госпожи Хорват я это действительно вправе обещать. Лилиана, кстати, отойдите к стене. Катарина, отойдите тоже.

Я понимаю, что гам за окнами сменился обычным ропотом толпы. Цыганки сделали своё дело, но расходиться не спешат. Они хотят увидеть кино до конца. Что же, и я посмотрю. Аккуратно, не поворачиваясь к монахам спиной, я отхожу. Впрочем, упыри, похоже, при виде шефа Имперской Безопасности растеряли остатки разума: взгляды, обращённые на него, кажутся абсолютно лишёнными мысли. Никаких резких движений, одни покачивания и подёргивания пальцами рук.

Тот поднимает руку, и на несколько мгновений в подвале становится совсем темно: гвардейцы — мои, к слову, ребята — мягко прыгают в окна, с тихим шорохом приземляясь и тут же отбегая вперёд и выхватывая по катушке серебряной проволоки. Монахам точно мозги отшибло. Некоторые даже головы не поворачивают. Взгляды остальных скользят по фигурам гвардейцев совершенно безразлично.

Последним спрыгивает Кристо. По взмаху его руки гвардейцы окружают монахов. Короткий щелчок пальцами, и сразу двенадцать упырей оказываются замотаны, как будто гусеницы в коконы. «Волки» держатся напряжённо, и напрасно. Ребята в масках наблюдают за пеленанием своих собратьев равнодушно. Замотав одного, каждый гвардеец переходит к следующему. Уже через десять минут спутаны оказываются все, даже те, кого уже связали мы с Катариной — шуршащие в стороне от стаи — и Коралл.

«Волки» отступают, и Кристо наконец-то взглядывает на меня. Я слабо улыбаюсь.

Тогда один из монахов, тот, что просил переговоров, открывает рот и шелестит, тихо, на грани слышимости. Только одно слово:

— Скульд.

Долг.

Воздух наполняется воплями боли. Сорок монахов вскидываются и бьются, разрезая себя серебряной проволокой: рясы, руки, ноги, щёки, глаза, уши, шеи…

— Нет, нет, нет, нет! — Тот вытягивает вперёд руку; как нелеп этот жест.

Кровь. Ужасно много крови; из вскрытых гортаней она выплескивается широким веером и падает вниз, на бусы, плашмя. Всё в крови.

Наверное, меня сейчас вырвет, как всегда.

А, нет. Я теряю сознание.

***

Говорят, что на похоронах чихать нельзя — чёрт залетит. Если какой цыган чихнёт, на нём сразу рвут одежду, чтобы устрашить чёрта.

Как-то мальчики в Бережанах заспорили, можно ли зевать на похоронах: это же половина чиха. Один спросил у своего дедушки, очень важного, уважаемого цыгана. Дедушка думал не меньше минуты. Потом со значением произнёс:

— Через раз.

Глава XVI. «В шатре от грома не спрятаться». Цыганская народная поговорка

Запах глаженых простынь и лекарств. Уже привычно я проверяю своё тело от пятки до макушки прежде, чем открыть глаза. Лодыжки и икры немного тянет, но это даже болью нельзя всерьёз назвать. Руки, грудь, спина — вот они немного болят. Совсем чуть-чуть. Не так, чтобы валяться в лазарете. Голова? В порядке… А, да. Я же в обморок упала после того как… Не стоит, Лиляна. Упала в обморок, и точка.

По хорошему, надо было меня там же водой отлить, только на улицу вытащить. Но Тот, а может, и Кристо — короче, кто-то решил перестраховаться, и меня с почётом доставили во дворец. Я вздыхаю и разлепляю веки. А вот это интересно — у меня на пальце пластиковая штуковина, а от неё идёт провод до аппаратика. И если я не вовсе дура, аппаратик показывает мой пульс. Рядом с кроватью — стойка для капельницы с пустым пакетом из-под какого-то лекарства. И на венке пластырь белеет.

Может, я всё же что-то пропустила? Тот… монахи… «Скульд»… кровяка… Никогда не считала себя впечатлительным человеком, но сейчас мне снова дурно станет. Я даже в фильмах ужасов такого не видела, хотя бы потому, что не смотрю фильмов, в которых смакуется членовредительство. Тем более в таком масштабе.

Дьявол, зачем здесь капельница?

А что, если я повредилась так сильно, что даже не понимаю, что повредилась? Тогда у меня однозначно контузия в голову. Может быть, падая, я ударилась обо что-то. Не могу вспомнить, как далеко я стояла от чугунной лестницы?

И как давно всё это было? Окон здесь нет, только приглушённый свет ламп да глухие стены. Я не голодна и не хочу в туалет — но ведь меня могли, хм, обслужить медицинскими способами. О чём думать не приятнее, чем о произошедшем в подвале. Может, это каким-то образом родом из детства, но мне кажется очень неуютной мысль, чтобы меня кто-то вертел, трогал, контролировал моё тело без моей на то воли и особенно без моего осознавания происходящего. Даже если что-то подобное делают с самыми лучшими побуждениями. В приступе гадливости я срываю пластиковую штуковину с пальца и аккуратно кладу её на аппаратик сверху — график пульса на экране тут же сменяется прямой линией.

Дверь распахивается тут же, но вместо бригады перепуганных медиков входит один-единственный доктор Копыто, спокойный и исполненный воистину слоновьего достоинства.

— Госпожа голова проснулась? Отличненько! — заявляет он, аккуратно прикрывая дверь и направляясь ко мне. — Утро доброе, поскольку сейчас, любезная моя госпожа, именно утро. Как наше самочувствие?

— Подозрительно прекрасное. Я уже полчаса пытаюсь понять, почему лежу здесь, а ничего не болит. Может быть, мне просто отбили мозги, например, — я аккуратно поддёргиваю подушку, чтобы сесть поудобнее. Больным должно быть комфортно, даже если им не больно.

— На мой взгляд, однозначно нет. Позволите присесть на краешек? Благодарю. Скажите, сколько раз за последние два месяца вас тошнило?

— Ну, — я чувствую себя неловко. Нет ничего приятного в том, чтобы прослыть истеричкой. — Вы же сами сказали в прошлый раз, что у меня неврозик. Боюсь, что он проявлялся именно так. Чуть поволнуюсь, и выворачивает. Поверьте, мне было с чего волноваться. Одни розыгрыши императора чего стоили, вы же слышали о них, да?

— Только о том, который с поваром.

— Ну, они все были примерно одинаковые. Я чуть было не решила, что он рехнулся.

— Да, такое очень неприятно. Однако же не могу не заметить, что госпоже голове следует быть благодарной императору.

— Ну да, дворец, благосостояние, нормальная длительность жизни… Мой муж, как я подозреваю, тоже подарочек от него. Вы мне, наверное, не поверите, но я бы всё это просто стёрла. Вырезала и выбросила. Чтобы вернуться назад, когда я жила, может быть, нестабильно и не так уж богато, в одиночестве и в постоянном риске, но была действительно свободна. Наверное, для большинства нормальных людей это звучит как жалобы Ференца Беренчи на то, что вампирам приходится переживать своих друзей и довольствоваться мороженым в качестве лакомства. Я сейчас чушь несу, да? Наверное, ещё одно проявление невроза. Нервы ни к чёрту. Не могу я так.

Доктор склоняет голову, изучая моё лицо.

— Признаться, ваша речь, хоть и короткая, была крайне интересной. Но я имел в виду немного другое. Ведь если бы император не предположил, что у вас приключилась нервная горячка от неприглядного зрелища, цитируя Его Величество, «у меня самого после первого боя такая была», мне бы пришлось последовать настояниям Тота проверить госпожу Голову на беременность и сделать прерывание оной. Я так понимаю, месячных истечений не было с начала осени?

— Я… кажется, я не очень за этим следила. Да я вообще никогда за ними не следила, но ведь я… принимала таблетки. По часам, как положено. И проверялась в сентябре. Не из-за задержки, а просто муж настоял. Тест был отрицательным. Я не могу быть беременна, я бы заметила! У меня бы грудь начала расти, или хотелось бы съесть что-то необычное, или пятна бы пошли. Я видела очень много беременных, у них у всех было что-то в этом роде. И рвало их гораздо чаще. От запахов, а не от дурацких шуток, — я ловлю себя на том, что беспрестанно трясу головой, и сердито обрываю движение.

— Ну, это уж на что чувствительность обостряется. У вас, госпожа Хорват, по видимости, на кровавые розыгрыши. Вы беременны, уверяю вас как врач. И, как врач, я настаиваю на прерывании. Даже не потому, что у меня есть на подобный случай строгая инструкция. Но потому, что я не знаю, и не представляю, кто знает, как отличить нормально развивающуюся беременность от, э, «белого волка», если я правильно применяю термин, от беременности патологической. А статистика очень и очень неутешительна. Надобно иметь огромное везение, чтобы вписаться в число счастливиц и остаться в живых. Слава Иисусу, срок ещё мал, не более трёх месяцев. Мне претят поздние аборты.

— Но, но, подождите, разве в Империи не запрещена эта операция? — я цепляюсь за детали просто чтобы выиграть время. На обдумывание, осознавание, прочувствовывание. Как это: я беременна? Как это — мне сделают аборт? А если я хочу ребёнка? А если я готова рискнуть? Но, хочу ли, готова ли? И кому какое будет до этого дело, На меня будто бочку воды опрокинули. Я оглоушена. — Ведь запрещено же, да?

— Кроме случаев медицинской необходимости. И у вас именно такой случай. Никак иначе, госпожа Хорват, я его определить не могу.

— И в чём смысл того, что вы вообще мне это говорите? Если бы вы просто сделали, я бы ничего никогда не узнала. И не думала, ни о чём, — лицо доктора расплывается от навернувшихся на глаза слёз. Гормоны, чёртовы гормоны. Можно подумать, я без них была не в расстроенных чувствах.

Это нечестно. Это нечестно. Разве я не победила? Я дралась, я придумывала планы, я искала оружие, я всё нашла! Приключение закончилось, разве не должно теперь всё стать нормально?! Если это победа, зачем мне победа вообще?! Не хочу её — то есть, хочу не её. Хочу… Я не знаю, чего я хочу. Но не того, что получила.

— Я был уверен, что вы имеете право. Если не решать, то всё же знать. Ведь это ваша жизнь и ваше тело. И ваш ребёнок, даже если он сейчас ребёнок очень условно.

— Но я же пила таблетки! Как? Как?!

— Просто не повезло. Может быть, попались просроченные или бракованные. Такое бывает с таблетками. И, к сожалению, с тестами на беременность тоже.

— Что же мне теперь делать? — у меня так сдавливает горло, что вместо нормального голоса получается один только шёпот. — Ведь вы же, и я, мы не сможем скрывать долго. У меня даже времени не будет, чтобы подумать. И шанса, чтобы выбрать.

— Шанса я дать вам не могу, — галицианин сочувственно берёт меня за руку. — Подобное не в моих силах. Но время…

— Разве лазарет не прослушивается? Тот наверняка уже всё знает.

— Нет, аппараты наблюдения могут помешать работе медицинской техники. Теоретически. Поэтому время у вас есть. До завтрашнего утра. Господин глава имперской безопасности может не понимать, что женщине нужно прожить свою первую беременность, даже если она неудачна. Он вампир, у него холодное сердце. Но я вас понимаю отлично, конечно, насколько это в силах для мужчины. У вас есть сутки. А сейчас вам стоит умыться, поскольку я должен сообщить об улучшении самочувствия, и, значит, сюда примчится капитан Коварж. Ни к чему возбуждать его любопытство.

Доктор Копыто похлопывает меня по руке, прежде, чем отпустить её и удалиться. Ох, только не Кристо. Именно сейчас, когда мне надо как-то собраться с мыслями. Но не выставлять же мне его… Тем более вот он — сидит, ждёт, когда я из санузла выйду. Не понять, злой или испуганный: напряжённый; кажется, звенит, будто нож. А как он меня осматривает: я сразу вспоминаю, что в больничной рубашке и не причёсана.

— Привет, — я колеблюсь, не зная, сесть ли рядом или обойти кровать и лечь. Подальше. Только не разнос, меня немедленно вывернет!

— Привет. Ты там что, стоишь — меня боишься?

— Вроде того.

— Иди лучше сюда бояться. Я тебя обниму. Отсюда видать, что ты зябнешь, — белёсые брови чуть подскакивают, и я с облегчением различаю улыбку в самых уголках его рта.

Руки у него очень горячие. И колени, и тело — всё горячее, печёт даже сквозь рубашку и штаны. То ли я сильно мёрзну, то ли он нарочно себе температуру поднимает, как тогда, когда я заснула на на берегу реки и вся окоченела. Какая разница… Хочется сейчас хотя бы немножко не думать, а прижиматься и плавиться. Я невероятно устала, что все против меня, хотя вроде бы на моей стороне. Греться, просто греться! Я утыкаюсь лицом в шею Кристо, втягивая, впитывая его запах всем существом. Он всегда очень приятно пахнет. Это успокаивает.

— Почему же ты сразу не пришёл? Я тебе записку оставила… ждала…

— Мне же её не показали. Только когда всё закончилось. Расшифровывали, вместо того, чтобы просто спросить.

Да, я же, кажется, предполагала, что записку прочтёт Катарина. И всё расскажет брату. Но сиротка её даже не видела! Она отходила в магазин рукоделия за бисером. Вот на каких глупостях всё ломается! Хорошо ещё, что девчонка побежала за мной, пытаясь понять, что происходит.

— Ну ты-то, ты-то почему ничего не рассказала, когда поняла, что не справляешься! — не выдерживает Кристо. — Ведь мы же договаривались!

— Они заставили меня поклясться на иконе. Цыгану. У них был цыган. Я могла только подавать знаки, чтобы было ясно, что я в опасности. Это мне забыли запретить. Я и подала… — Я нервно усмехаюсь. — Даже язычники, знавшие, что я жрица, больше верили в мои христианские клятвы, чем один знакомый католик.

— Я погорячился. Я просто… слишком много услышал за один раз. Прости. Раз уж не простила, когда помирились. А тот цыган — единственный, кто себя не убил. Но толку чуть. Он накануне убил какого-то другого вампира, так что с ума спрыгнул и помер ещё пока у тебя горячка была.

— Так я что, долго лежала?

— Ну да, вообще. Как в сказках, три дня и три ночи. Как ты?

— Хорошо. А ты?

— Теперь тоже хорошо. Испугался за тебя. Когда вы с Ринкой исчезли, такое началось… Вся служба безопасности на ушах, я пытаюсь взять твой след — и не могу, теряю почти сразу. А тут во дворце началось дьявол знает, что. Два чиновника-вампира на императора напали, убили четырёх волчиц, ещё много волков ранили, потом поджог был, всё сразу… Ну, Ринка мне уже объяснила, что это было, а тогда бегаешь, как угорелый, кругом карусель просто. А потом тётя Дина дозвонилась и сказала про подвал и что вы с двумя сотнями цыганок удерживаете кучу вампиров. Тот ошалел. А потом ошалел ещё раз, от доклада Ринки. Он в цыганскую магию вообще не верил. И монахи для него новостью оказались. Ну, то есть, что-то такое он об этом ордене слышал, но считалось, что его уже лет шестьсот как не существует. С тех пор, как его последний раз накрыли.

Я выпрямляюсь, чтобы посмотреть Кристо в глаза:

— А теперь он верит? В смысле, Тот. В цыганские средства.

— Кажется, да. Он даже не разрешил отсюда унести то, что с тебя сняли. Всё вон в шкафчике лежит. Чтобы всё, что удачу приносит, у тебя под рукой. Даже одежду: а вдруг. Повезло ведь тебе в этой одежде, когда ты с вампирами дралась?

Ничего себе, повезло! Я там бегала как сайгак, ещё и струны заранее купила, и вполне могла ими всех повязать. А Ринка с тётей Диной разработали план по нейтрализации вампирских чар. И он сработал! Да что объяснять, теперь все только и будут думать о моей «бахт». Тота на ней точно провернёт — ведь от неё зависит жизнь и смерть его деда.

— Слушай, раз теперь моё везение пополнять будут всё время… может, ну, помнишь мы с тобой говорили — может, использовать его, чтобы завести ребёнка? Мне бы хотелось. Мне с ними, кажется, нравится возиться.

Я уже знаю ответ, когда Кристо, изучив моё лицо так, будто ищет признаки смертельной болезни, привлекает к себе опять — чтобы гладить по голове.

— Лилян… мы же не можем отмерять везение, верно? Сюда столько, туда столько… Да и сколько, не знаем. Не надо, Лилян. Плевать мне на императора — но не хочу я тобой рисковать. Я бы тебя на коленях умолял, если бы ты решила… А теперь и думать нечего, Тот… Он думал, что ты беременна. И сразу про аборт. Он слушать ничего не будет. И мы сделать ничего не сможем. Не надо об этом зря, Лилян.

Губы, которые прикасаются к моим волосам, наверное, тоже очень горячие. Я поднимаю лицо, чтобы поймать их своими губами. Просто потому, что я всё ещё одна, и это невыносимо.

Палата не закрывается изнутри, и Кристо просто задвигает дверь шкафчиком. Я не пила таблеток, пока лежала здесь, так что он очень осторожен.

Такой вот хэппиэнд.

***

Говорят, что один бродячий табор встал под Олитой, и три невестки пошли крестьянкам гадать. Но к вечеру не вернулись, и на другой день тоже. Молодые мужья, три брата, пошли по округе спрашивать. В одной деревне спрашивают; говорят, проходили ваши цыганки. В другой тоже говорят, что проходили. А в третьей говорят, что не видели. Куда делись, непонятно. Уже стемнело, и цыгане попросились на сене переночевать. Засыпают, а им жёны снятся.

— Вставайте, вставайте скорее! В этой деревне все язычники. Они нас топорами зарубили и под поленницей спрятали, и вас сейчас зарубят.

Цыгане схватились, а к сараю и впрямь крестьяне подходят, с факелами и топорами. Братья выбежали и ну кнутами щёлкать. Один раз щёлкнут, выбьют по топору, другой — по факелу, третий раз щёлкнут — язычник валится. Тут всё огнём занялось. Выбежали цыгане к поленнице, раскидали дрова, схватили мёртвых жён и помчались верхом из деревни вон. Доскакали до соседней деревни и ну ксёндзу в дом стучать, чуть до смерти его не перепугали. Тут же цыганок и отпели, чтобы успокоились их душеньки. Мёртвые же язычники ходят головёшками по округе и ночами в окна смотрят.

Вместо главы XVII

Глава XVII. «Узнай дорожку, тогда и я туда схожу». Цыганская народная поговорка

В никуда надо уходить босиком или хотя бы в удобной туристической обуви. Мне же приходится цокать каблучками ботильонов — словно не из клетки сбегаю, а на работу в контору тороплюсь. То, что раньше не замечалось, теперь чувствуется очень остро: каждый сантиметр каждого каблука тратит энергию, предназначенную для стремительного волчьего шага.

Время от времени я оборачиваюсь, чтобы насыпать на след перца: не знаю, помогает ли такое сбивать «белых волков», но очень надеюсь. Я попросила перечницу к ужину и показательно обильно перчила обычные сосиски с тушёной капустой. Доктор Копыто не удивился, наверное, списал на пищевые капризы беременных.

Странно. Я так и не начала себя чувствовать беременной. Живот ещё не начал расти, ничего особенного из еды не хочется, никакого утреннего токсикоза. И никакого ожидания чуда, как показывают в кино. Я просто знаю, что внутри меня — будущий ребёнок, кровь от крови моей. И я цокаю каблучками по рассветному Будапешту не из любви к нему: суток на рождение какого-либо чувства мне не хватило. Я просто хочу выбора. Настоящего. Моего. А для этого мне нужна информация, а не чужие страхи. Тем более что у меня, кажется, есть время. И возможность в любой момент сдаться на милость врачей службы безопасности.

А главное, удача всё ещё со мной. И даже много! Должно быть, сколько-то везения высвободилось, когда монахи себя порешили. Сердце Луны замечательно скрывало меня, пока я шла по дворцу и немного дальше. Нигде я не споткнулась, и ни одна дверь не оказалась заперта для меня: несмотря на ранний час, постоянно находилось, за кем проскальзывать тенью. Один раз меня даже выпустили вместе с кошкой-мышеловкой.

Жаль, что простынь в итоге пришлось засунуть в мешок из наволочки, к талисманам, с которыми я не решилась расстаться. Хоть один дополнительный слой ткани был. Кажется, уже скоро декабрь. С утра подморозило, крошечные лужицы, превратившись за ночь в ледяные пластинки, похрустывают под ногами. Воздух от закрытых окон звонкий: стук каблучков так и разносится по улочкам и переулкам старой Буды. Кроме него, слыхать только шарканье дворницких мётел. Наверное, от холода — а мне без верхней одежды холодно до всплесков дрожи — настроение должно быть мрачным, а из-за побега, который вот-вот обнаружат, и тревожным, но мне весело, и всё тут. Улыбка от уха до уха, и под ноги смотреть не получается: тянет лицо к небу поворачивать.

Ни геллера в карманах — только несколько мотков серебряных струн. Никаких документов и оружия. Никакого убежища. Ни одного союзника.

Свободна, как никогда. Потому что даже из дома матери брат прогнал меня с заточкой и деньгами. Помнится, первое, что я купила, были золотые серьги колечками.

Кстати, серёг у меня тоже нет, одни только дырки в мочках ушей.

Вывози меня, кривая цыганская удача, я тебе потом водки поставлю!

Я и сама как будто водки хряпнула.

Цок-цок-цок каблучки. Мешок из руки в руку, чтоб отдохнули пальцы и кисть. Стены старых, вековых «прибыльных» домов исчерчены трещинами чёрных безлистых веток — ещё при юности Отто Доброго засаживали города Империи каштанами. Сейчас их почти все обрезают, чтобы провода не задевали, остаётся несколько веток на дереве; будто ребёнок рисовал. Зловеще. Весело. Голова кружится, словно передышала кислородом — откуда в городе кислород? — да ещё и зимой… Цок-цок-цок. Цок-цок-цок. А город-то и закончился.

И никакого камня перепутного: направо пойдёшь — славу добудешь, налево… Впрочем, нет ни направо, ни налево. Дорога одна, вперёд, асфальтовая. Слева — пустырь, справа — пустырь. А на дороге к обочине старенькие «Икаруши» жмутся. Взять бы билет и уехать — куда они там едут, в деревню? Нельзя мне в деревню, что я там узнаю? Да и в кармане — полно серебра, а билет не купишь. Всё, конец сказки. Надо поворачивать и назад, а не хочется: как будто это означает возвращение именно во дворец. Или пора сдаваться? Беременная, нервы не выдержали, Кристо с Тотом даже разоряться не будут.

— Что встала, окаянная… Если мамку ждёшь, отойди с дороги, а нет, так очередь займи, а людям не мешайся… Пошли девицы, срам один — только от святыни, и уже платок с головы долой. Никакого благочестия, только бы лохмами крашеными посветиться.

Я не знаю, от чего ошалеваю больше — от резких тычков, сдвигающих меня с дороги, или от того, что незнакомая мне пожилая женщина бормочет по-галицийски. Я привыкла считать этот язык родным, но в Будапеште говорила только по-немецки и по-цыгански. Конечно, передвижение по Империи абсолютно свободно, галицианина можно встретить хоть в столице, хоть в сербской деревушке, хоть в прусском порту — и всё же звук родной речи потрясает меня, как что-то почти неправильное.

Старушка бредёт себе к автобусам, а меня уже минуют две женщины, поминутно зевающие, хмурые с недосыпу; они тоже говорят по-галицийски, и их речь мне кажется даже страньше, чем у той, первой.

Страньше. Страньше! Верное слово. Я оглядываюсь — по окраинной улочке растянулось целое шествие из сонных женщин и девушек. Все, как одна, в простых кофтах и шерстяных юбках — немудрено, что старушка приняла меня за свою. И говорят они не по-галицийски, а на польском. Потому и звучит «неправильно». Это же странницы, паломницы до святых мест из Республики! Вон и платочки белые у каждой на голове в знак смирения повязаны.

Даже не думай, Лиляна. Ни о чём не думай, слышишь?! Знаю я тебя, как начнёшь раздумывать да прикидывать, тут и залипнешь! Так что просто сделай это. Два шага в сторону. Открыть наволочку-мешок. Простыня, хоть и льняная, но очень тонкой нити — оторвать кусок поквадратней, сложить наискось да на голову. И концы под подбородком связать.

Ой, Лиляна, что ты делаешь?! А если билеты надо показывать? А документы на границе проверять будут?! Ой-ой…

Да цыганка я или нет? Самые злые чары у цыганочки на языке, разве нет? Уболтать, улестить, разжалобить, с три короба наврать, одним словом — зубы заговорить!

Хоть потом рыдать не придётся, что даже не пробовала, а ведь могла, могла!

Странницы не делятся на группы, как я боялась, а мнутся и маются возле автобусов, то болтая со знакомками, то прохаживаясь, подёргивая плечами от холода. Ни на одной нет куртки или плаща, видимо, для пущего смирения. У некоторых даже вместо нормальной обуви сандали на верёвках или кожаных полосках, грубые, такие в монастырях продают желающим попоститься покрепче. Мои ботильоны тут ни к селу, ни к городу, но паломницам, похоже, до того и дела нет. Вставать-то на восходе несладко, даже если светает, как сейчас, часов в семь. Организм не любит думать, который час, он смотрит, как давно солнце встало. А уж если накануне молились допоздна или так, за разговорами сидели — тут совсем не до чужих ног.

Где-то в восемь автобусы открывают двери, и мы вползаем внутрь единой зевающей массой — не могла я не заразиться, когда всем вокруг рты раздирает. Мне удаётся залезть в самый дальний уголок; я приваливаюсь к стенке, закрывая глаза. Сначала я просто хочу сделать вид, что задремала; но я всю ночь ворочалась в постели зря, так что тут просто проваливаюсь в сон. Чёрный, сладкий и тяжёлый, без видений. По крайней мере теперь-то я знаю, куда иду — просто потому, что в Польской Республике есть только один человек, которому я могу задавать вопросы и получать на них ответы. Даже странно, что я не подумала о ней сразу! Ведь библиотека Марчина Твардовского, которую я столько раз нежнейше вспоминала, осталась на Никту. Да и сама Никта знает многое: она, как в сказке, лесная ведьма и к тому же мёртвая жрица. Единственная мёртвая женщина, о которой я знаю, что смогла выносить и родить ребёнка. Кто, кроме неё, может в таком разбираться?! Я то просыпаюсь от тряски, то проваливаюсь обратно в сон. Не представляю, как буду пересекать границу. Меня уже точно ищут. Я уехала от Никты в Олиту, меня подвёз галицийский дальнобойщик-цыган по прозвищу Двастакана. Мы ехали на север, это точно. Значит, Никта в одном из лесов к югу от Олиты. Как бы богомолицы не свистнули мешочек, пока я сплю. Я ведь и пошевелиться не смогу после того, как проснусь. У меня нет с собой ни кофе, ни колы, ни таблеток. Потому что я свободна. Совсем к югу будут белорусские земли, а Марчин выкрал меня из польской деревни. Или я ошибаюсь? В предыдущей деревне все точно говорили только по-польски, а в той мы видели только одного мужика, владельца гостиного дома, и он был так пьян, что я вообще не разбирала, что он бормочет. Автобус наполнен гулом, паломницы делятся впечатлениями от поездки и, кажется, подоставали еду. У меня нет еды. Надо считать от Никты. Адомас был из местной деревни. Но его семья была единственной литовской. Остальные были, значит, поляки. Или белорусы с поляками пополам? Что же я его не расспросила? Надо купить карту. На что? Ни геллера в кармане. И милостыню просить нельзя, в полицию уведут, а я без документов. Главное, границу пройти нормально. В туалет хочется, сколько мы уже едем? Я всё равно не могу сейчас встать, надо терпеть. Соседка селёдку ест, зараза: как хочется хотя бы кусочек! Может, погадать ей? Запрещено ли гадать на улицах? В детстве у меня замечательно выходило. Правда, зарабатывала я, как говорится, один медный звон. А мне нужна не только карта. Поесть, хотя бы чуть-чуть. Попить, ой, как пить захотелось! Вся жидкость организма, кажется, ушла в мочевой пузырь и сидит там. Какая-нибудь шаль нужна, хоть бы от старьёвщика, замотаться поверх кофты: мне нельзя мёрзнуть. Нож бы ещё. Моего в шкафчике в лазарете не оказалось. Кристо со мной точно теперь разведётся, потому что не дело: жена появляется, жена исчезает. Так бы выдержал, но я же ничего не объясняю. Будто объяснишь тут! Его, бедолагу, по следу моему пустят. Не Катарину же, ей всего четырнадцать. Через два месяца пятнадцать будет. Или три? Не пустят её, снова будет Кристо. Сыпать перец на след. А если он сразу поедет к замку Твардовского? Он помнит, где замок? Трясёт. Как же долго… Долго… Долго…

— Это не укачало. Нехорошо ей, врача надо звать.

— То и я смотрю, в туалет не вышла, не ела ничегошеньки, глаза закатываются. Голова о стенку бьётся, она и не двинется.

— На воздух её, вы же здесь, клуши, столпились, дышать ей чем?

— Водой отлить…

— Да не тяжёлая ли она? По такому холоду и не продышится…

— Да, — удаётся сказать мне. Рот, горло, язык — всё пересохло, вместо голоса хрип.

— Беременна? Ты беременна?

— Да.

— И без кольца. То и смотрю, такая молодая, молиться поехала. Чтоб женился, подлец-то.

— Да, — цепляюсь я за предложенную версию, почти инстинктивно, как в том году на дороге до Олиты, выстраивая себе другую биографию. Пусть с ней, другой, всё происходит. Пусть её жалеют или на неё нападают, а меня не трогают. — Мне надо… посидеть.

Главное, не сбиваться на галицийское произношение. Я говорила по-польски до семи лет; надо просто вспоминать.

— Сиди, сердешная. Сиди. Вот мешочек твой. Держи, выхватят.

— Где я? — стоит мне приоткрыть глаза, и мир вокруг идёт в пляс.

— В Варшаве, милая. Врача не надо тебе?

А, это та старушка, что костерила меня с утра. Я стараюсь говорить пободрее или хотя бы повнятнее:

— Спасибо, сударыня. Господь вас благослови. Мне только посидеть. Душно мне было…

Варшава! Как же мы границу проехали? У нас же должны были документы проверять? Холодрыга какая, меня аж колотит. Сейчас бы пройтись, а то и пробежаться, а я еле трепыхаться могу. Зрение немного устаканивается, и у меня получается оглядеться. Меня усадили на лавочку на автобусной остановке, в старой части города: остановка чугунная, с узорным литьём. Сейчас всё пластиковые, прозрачные, по Олите помню. Да и у нас в империи так же. Автобусов уже не видать, и богомолицы ушли, как и не было. Пусто.

***

— Чистое серебро! И крышка на перечнице, и струны. И, честное слово, это всё не краденое.

Я изо всех оставшихся сил стараюсь светиться кротостью и искренностью, но старьёвщик смотрит скептически. Мешок из наволочки явно производит на него большее впечатление, чем выражение моих глаз.

— Милая барышня, предположим, ваш чудесный товар не краден, и не вынесен из дому без ведома папаши, который заявится потом ко мне с жестяною шашкой в нервной и могучей руке… струны без упаковок, перечница… кстати, перец стоило вытряхнуть… сама по себе стеклянная, крышка составляет её малую часть. Я не могу дать вам больше сорока злотых. Ну, что вы будете делать с сорока злотыми? Буханку пшеничного купите? Так давайте, я вам сам канапку подам с колбасой. Бесплатно.

Я даже не сразу осознаю, что «канапкой» здесь называют бутерброд, реагирую на «колбасу»:

— Давайте!

Не до гордости: неизвестно, когда в другой раз перехвачу съестного.

Колбаса, Лиляна, колбаса. Когда ты последний раз получала кровь вампира? Как быстро ты начнёшь разрушаться и без помощи ребёнка?

Не думай: залипнешь. Просто иди, шаг за шагом. А в случае чего, беги сдаваться в посольство. Но сейчас — сейчас время ещё есть.

Старьёвщик исчезает в двери, ведущей в жилую часть дома, чтобы вернуться с тарелкой. Тарелка старая, с обильными трещинами лака поверх почти неразличимого узора, синенького, тонкого на линии. Бутерброд на ней смотрится торжеством жизненной силы и юности: хлеб, светящийся от белизны, по-свойски захватывает не только донышко, но и узкие выпуклые края тарелки, толстые куски варёной колбасы источают одуряющий запах. Пока старьёвщик несёт мой, так получается, сегодняшний завтрак, я успеваю съесть «канапку» глазами. Раз шесть или семь.

— Совсем у тебя всё плохо? — спрашивает поляк не то с сочувствием, не то с любопытством. И как тут не спросить: нормальный человек так есть не будет. Я из детства помню, что чем лучше помусолишь еду, тем больше из неё усвоится. Но есть хочу — помираю. Вот и получается: жую на страшной скорости, давясь слюной, дрожа даже не от голода — от жадности к еде. Кажется, когда бродила по окупированной пруссами Богемии, меньше есть хотела.

— Я беременна, — то ли оправдываюсь я, то ли… да, надо быть с собой честной — напрашиваюсь на ещё один бутерброд.

— Ну, давай я на тебе женюсь.

— Вы шутите?

— Почему? За руку возьму и в ратуш отведу. Всё законно будет. До семи успеем, у меня машина. В ратуш, потом в ресторан, поедим. Потом сюда.

Я, кажется, впервые обращаю внимание на то, как выглядит мой собеседник. Больше всего он похож на смешную картофелину: когда из большой словно бы маленькая растёт, такие у него круглые живот и голова. В тусклом свете — отчего-то в лавках старья всегда очень слабые лампочки — он даже выглядит то ли коричневатым, то ли сероватым. Для своей профессии он, наверное, очень молод: едва за полвека. Глаза у него неизвестно какого цвета, а волос нет вовсе: он абсолютно, совершенно, я бы даже сказала, безупречно лыс. Весь будто создан для этой лавчонки, полутёмной, захламлённой, исшарпанной — хотя сам, вроде бы, и не особо мят, и выбрит чисто. Парфюмом пахнет каким-то мужским. Серьёзно. Он абсолютно серьёзно.

— Я… простите, я венчалась.

— Не в костёл же я тебя тяну. Или он с тобой и расписался?

Я вспоминаю, что здесь, в республике, венчание идёт без регистрации: церкви церково, государству государственное.

— Спасибо. Я не хочу всё равно.

— Брезгуешь, глупая, — старьёвщик берёт тарелку в руки. — Недоголодала. Ну что же, жива будешь, приходи. В течение недели придёшь — в ратушу пойдём. Просрочишь — придётся как-нибудь так. Другой, знаешь, не предложил бы расписаться. А я добрый. Не хвалюсь. Говорю.

— Ясно. А может, пока обменяете серебро на шаль какую-нибудь? Вам-то что, одно продавать или другое… А я замёрзну, не доголодав. Ой, только я одну струну оставлю себе. На удачу.

Хозяин лавки, по видимости, и правда в чём-то добрый человек.

— Давай пока так, — перечница оказывается на тарелке. Ну да, не совсем же он дурак — продавать вещичку, достойную, даже в таком свете видно, императорского дворца. Полуразмотавшиеся струны он смахивает в потрёпанную жизнью картонную коробку, которую тут же задвигает куда-то под прилавок. Взамен он извлекает из разнокалиберных вещей на одной из стоек потрясающе древний… пожалуй, это называется «салоп». Или «шушун». В общем, короткое стёганое пальто с чем-то вроде крылышек вместо нормальных рукавов. Цвет его в таком освещении неопределим. По крайней мере, я оптимистично надеюсь, что дело именно в освещении. Ну что же, дарёному коню в зубы не смотрят! Судя по свалявшейся вате в прорехах, салопчик достаточно тёплый, так что я натягиваю его, не колеблясь, и рассыпаюсь в благодарностях. Напоследок я как можно осторожнее спрашиваю, где в Варшаве еврейский квартал.

— Совсем ты блаженная, девчонка. Эти-то тебе зачем? — старьёвщик потирает голову, словно пытаясь разогнать мысли: каждую на своё место, чтоб не путаться. Но всё же объясняет дорогу и даже, вздохнув, даёт жетон на трамвай. Местные жетоны тоже оказываются странно старинными, как в прошлое провалилась: тяжёлые, медные, с гербом Варшавы. В Будапеште их давно делают из разноцветного прозрачного пластика. Было бы здорово из польского сделать брошку или фибулу; если удастся, принесу несколько тёте Дине. Только бы до Никты добраться; я же шлю ей деньги на содержание сестры дважды покойного Марчина Твардовского, так что могу просто взять немного назад. С отдачей, конечно.

Трамвай ещё древнее, чем жетоны. Кажется, двадцатых или тридцатых годов производства, но с новыми, целенькими кожаными сиденьями. Поручни деревянные, сначала покрытые лаком, потом облезшие от пота множества человеческих ладоней, потом отполированные тысячами рук снова до лакового глянца; видимо, имитация «родных», изначальных. К сожалению, турникет стилизовать не догадались, он пластиковый и ярко жёлтый, торчит, как фикса во рту. Я отворачиваюсь от него к окну. Такому замызганному снаружи, что всё равно ничего не видно — одни только призраки домов. Салон пустой, и оттого вдруг кажется мне как-то особенно уютным. Было бы здорово прокатиться в таком с Шаньи, будто в одной из книг моего детства погостевать — но кто пустит маленького принца в какой-то там трамвай, да ещё и с немытыми окнами? Может быть, попросить Ловаша построить во дворце городок с рельсами, маленьким трамвайчиком и домиками в человеческий рост? Что-то вроде игрушечной железной дороги, только более императорского размера. И никаких турникетов, только пожилой усатый кондуктор с бляхой. Медной, начищенной до сияния. Я таких видела в Кёнигсберге, когда мы ездили зачем-то в центр. Кажется, пообедать в некоем особенном кафе.

— Барышня, конечная! Конечная! — гремит у меня над ухом недовольный мужской голос. Я аж подпрыгиваю, не сразу сообразив, что доносится он из динамика и принадлежит всего-то навсего водителю трамвая. Собраться мне недолго, только наволочку захватить. Так и выхожу. До еврейского Старого Города ещё километра два пешком, но по волчьим меркам это пустяки, даже если на каблуках. Дома пока идут современные, по семнадцать этажей. Главное, не заплутать в них: не хочу дорогу спрашивать. Тем более, что стемнело ощутимо, а фонари горят через один. Не стоит привлекать внимания.

Подмораживает. Под юбкой у меня только гольфы, и ноги, бёдра хватает холодком. Обязательно надо купить тёплые колготы… и кроссовки какие-нибудь. Нельзя, нельзя морозиться.

Над дорогой до Олиты были звёзды. А здесь не видно ни одной — небо красноватое, грязное от света, палящего снизу. Редкие прохожие появляются в конусах фонарного света и исчезают из них. Улица упирается в проходной двор; в арке и за ней темно, и мне чудится какое-то шевеление. Если бы я до того шла по полной темноте, вглядеться не составило бы труда… Ну, не стоять же мне вечно. Судя по всему, там только один человек. В крайнем случае мешком огрею и бежать: «волка» ноги в живых держат. Вдох. Выдох. Вдох. Я вступаю под арку, как в чернила ныряю и чуть не давлюсь собственным сердцем: на меня смотрит монах в грубой рясе с капюшоном и деревянных сандалиях на босу ногу. Ничего особенного, в Польской Республике монахов — как цыган в Новом Саде. Но именно у этого на лице — бархатная чёрная повязка с прорезями для глаз. И он вампир.

Не потеть, Лиляна. Пусть он даже на миг не задумается, что перед ним — «волчица».

Или поздно уже?

Упырь смотрит на меня изучающе, тонкие губы сжаты в ниточку — будто чем-то недоволен.

А вдруг я не должна была его сейчас видеть? Что, если он под чарами?!

Вот это прокол.

Скажи что угодно, Лиляна! Ты цыганка или нет? Отвлеки его, быстро!

— Святой отец, подскажите, я дойду этой дорогой до еврейского квартала? — блею я, пытаясь принять вид наиблагочестивейшей из католических школьниц. Монах медленно кивает, не сводя с меня взгляда — ух, будто дырку во лбу сверлит. Поворачиваться к нему спиной неохота, и я продолжаю топтаться на месте, пока не нахожу ещё одну подходящую фразу:

— Благословения позволите ли…

Упырь так же медленно крестит воздух передо мной двумя пальцами и протягивает мне руку. Я по-крестьянски припадаю губами к холодной коже, опускаясь в кривоватом книксене, и только затем решаюсь выйти из-под арки. Бочком, почти пятясь. Мы не сводим друг с друга взглядов. Наконец, меня осеняет; я размашисто крещусь, выкрикиваю «Спаси-сохрани, Господи!» и даю дёру. Люди обычно легко хватаются за первое же внятное объяснение происходящему. Вампиры, надеюсь, тоже, и жрец увидел простушку, перепуганную встречей с призраком.

Ёж ежович, я и думать-то о них забыла; будто с побоищем в подвале закончилась какая-то книжка, и я села новую читать. Но приключение, видимо, не всегда заканчивается Большой Дракой.

Неужели я фон Адлигарбу была родственницей? Что верно, то верно, нас с мамой часто принимали за немок; но ведь поляки в Пруссии с кем из местных только не переженились! Даже если сузить круг возможных предков только до дворян, то их не только у поляков, но и среди прусских немцев — в кашу клади да ешь.

Кто теперь скажет! Может, ему просто жалко меня было. Пруссы сентиментальны, даже когда они вампиры.

Перейдя на шаг, я прислушиваюсь. Да, меня никто и не думает преследовать. И дома, наконец, пошли старые. Ага, вон и мезузы у дверей. Надо найти ту, что с голубым глазом: под ней должен жить тайнокнижник. По крайней мере, в Праге так было.

Улицы узкие, руки раскинуть — в стены упрёшься, и вымощены, кажется, булыжником. Вроде бы кто-то мне рассказывал, что раньше были ещё уже, но в конце девятнадцатого века варшавские власти постановили снести стены и выстроить на другом месте, фактически внутри дома, чтобы два человека могли между домами разминуться. Уличных фонарей здесь нет вовсе, только возле дверей покачиваются лампочки в крашеных маслом жестяных колпаках, да из окон пробивается свет, разноцветный из-за штор: малиновый, тыквенно-жёлтый, зелёный, сиреневый… От этого калейдоскопа глаза устают, и голубого пятна нигде не видать. Или уже слишком темно?

Ноги начинают гудеть, а коленки и кисти рук совсем ледяные. Ох, что было бы, не зайди я сначала к тому лысому… Поколебавшись, я стучу в дверь, возле которой меня покинула почти вся решимость.

Мне не приходится долго ждать. Минуты не проходит, как мне открывает рыжий парень, длинный, тощий и нескладный, в вязаной жилетке поверх простой домашней рубашки.

— Вечер добрый?

— И вам добрый, сударич. Не подскажете ли? Я ищу дом с голубым глазом на мезузе, но по темноте никак не могу найти.

Подросток выглядит озадаченным:

— Я такого и не вспомню. Подождите… Маме!

Он удаляется в уютную полутьму дома, крича на идиш так быстро, что я даже не успеваю разобрать и понять знакомых слов: на Вишнёвой идиш понимали хоть немного все, тем более, что он на немецкий похож.

Из мрака прихожей выплывает белёсым пятном рыжая женщина с птичьим лицом, обдавая меня таким густым ароматом свежеприготовленной еды, что в желудке даже вой поднимается.

— Вам чего, барышня? — спрашивает она и, даже не слушая ответа, продолжает:

— Нет у нас такого дома. Меньше сказок читайте. Или берите билет в Прагу. В Варшаве нет такого дома. Ступайте, барышня, домой.

Женщина берётся за дверь, собираясь закрыть её. Я умоляюще поднимаю руку.

— Постойте! Погодите, пожалуйста! А есть ли у вас старьёвщик?

— Барышня, пожалейте человека, он, наверное, ужинать сел. Приходите в Старый Город завтра. А теперь сами идите ужинать.

— Да ведь мне нечего будет есть, если я не увижу старьёвщика, — я заискивающе приподнимаю наволочку с амулетами и вспоминаю о веском доводе:

— А я ведь беременна. Клянусь, с утра во рту ничего не было, кроме одной канапки с колбасой. Сударыня, милая, я вам ручки целовать буду!

Женщина раздражённо поводит плечом:

— Ну, хорошо. Давайте без деревенских штучек, вы в город приехали… Пройдёте вот так наш дом до конца, и следующий тоже, и свернёте налево. Вторая же дверь — старьёвщик. Да не вздумайте ему в ноги кидаться. Доброй ночи.

Она захлопывает дверь, снова не слушая моего ответа.

***

Говорят, что под Капошваром в бродячем таборе заболела цыганка-молодуха. Муж её молился день и ночь, пока, обессиленный, не заснул.

Во сне он увидел большую яблоню, и все яблоки на ней были разного срока: одни едва завязались, другие были молоды и зелены, третьи — алым цветом наливаются. Под яблоней сидят три старика, у каждого борода — по земле стелется. На одном колпак с солнцем, на другом — с месяцем, на третьем — со звездой. Первый свиток держит и читает из него.

— Чья очередь? — спрашивают старик с месяцем и старик со звездой.

— Ибойка, крещёная Штефанией, рождённая под Сэм-Петри.

— От чего умрёт?

— От чахотки-сухотки, лихорадки-злорадки.

Понял цыган, что старики о его жене говорят. Подбежал, в ноги бухнулся, шапку ломает:

— Ой, важные господа, помилуйте, пощадите! Всё за жену отдам, золото и серебро, век служить вам буду, только оставьте её на земле!

Старики недовольны, бороды себе гладят.

— Ты разве не знаешь, глупец-наглец, что жизнь можно только жизнью выкупить?

— Отдам за мою Ибойку своего лучшего белого коня. Как сына его растил, ночью к нему вставал, травой вытирал, водой вперёд себя поил, копыта ему вызолотил!

Старики с солнцем и месяцем спрашивают своего товарища:

— Что, хорош ли конь, под славной ли звездой родился?

Старик со звездой достал свиток, смотрит:

— Лучше не бывает! Ни у одного короля такого красавца нет, как у этого голодранца.

— Берём твоего коня! Только смотри, сделай, как мы велим. С утра пусти его бегать. Он вкруг костра обежит и ногой топнет. Где он топнул, там убей его. Придут к тебе три мужика мясо торговать. Ты не продавай, а наоборот, дай им денег и вели тут же закопать его. Тогда твоя жена жива останется.

Проснулся цыган и скорей коня отвязывать.

Обежал жеребец костёр три раза, встал да копытом в землю ударил. Цыган подошёл и зарезал его. Часа не проходит, появляются три мужика:

— Сторгуй нам конины, цыган!

— Э, нет! Лучше я вам денег дам, а вы его здесь же закопайте.

Закопали они коня, и тут цыган слышит: маленькая дочка его смеётся. Заходит в палатку, а жена на перине сидит, с девочкой играет. Пошла молодуха с тех пор на поправку и выздоровела совсем.

Глава XVIII. «Сахар сладкий, а сыт не будешь». Цыганская народная поговорка

Старьёвщик не отзывается долго. Я даже начинаю сомневаться, есть ли кто-то дома.

— Вечер добрый? — меньше всего мужчина, открывший дверь, похож на представителя одного из самых невзрачных видов предпринимательской касты. Ему слегка за сорок; он не столько лыс, сколько плешив, и заметно это только по седой щетине за ушами. Очки в тонкой оправе, шерстяная жилетка поверх белой рубашки и хорошая, но какая-то спокойная осанка придают ему вид сельского учителя.

— Добрый, сударь. Прошу вас, мне нужен старьёвщик.

— Позвольте, а что же вы не ночью пришли? Я бы тогда уже и спать лёг, а не только ужинать сел. Впрочем, заходите. Кофе?

— О! Спасибо большое! — я, конечно, должна была отказаться, но так хочется хоть чем-то приглушить грызню в желудке! Хозяину даже не приходится указывать мне дорогу: я оказываюсь на холостяцки-лаконичной кухоньке вперёд него, буквально побежав на запах съестного. Старьёвщик держит губы скобкой, но, не делая замечаний, достаёт ещё чашку и блюдце и наливает из блестящего медью кофейника чёрной в полутьме влаги. То ли из соображений экономии, то ли от того, что лампочка перегорела, но на кухне у него свет не горит: немного разгоняет сумрак только жаркое мерцание углей в узкой, вытянутой в высоту печурке. Мужчина подкладывает в жар несколько щепок из стоящего тут же ящика, и они, немного подымив, схватываются огнём. По кухне причудливо пляшут красные отблески, бликуя на боках кофейника и беленьких чашечек, на висящих на стене поварёшках и сковородках, на стёклах очков, делая их непрозрачными. Я жадно и осторожно — лишь бы сразу не кончился! — тяну кофе стоя, не смея присаживаться, пока хозяин доедает бараньи котлетки с постным картофельным пюре. Как там в анекдоте про бедного цыгана — «пил чай с дымом жаркого вприкуску». Как жрать охота, Господи… Может, это беременность усиливает так чувства? У других обоняние усиливается, а у меня — чувство голода.

Пустую тарелку с вилкой старьёвщик ставит в раковину с аккуратностью послушного мальчика. Немного подумав, добавляет щепок в печь и пристраивает там же джезву с новой порцией кофе. И в кофейник небось из джезвы перелил, хотя ужинать одному. Настораживают меня такие аккуратные люди: часто у них в голове есть специальная Система. И не дай боже тебе угодить по ней на полку «враги человечества» или «сам виноват»! А делать нечего.

— Спасибо, сударь, спасибо большое. Простите за манеры, я намёрзлась и… беременна.

Губы снова складываются скобкой, и я чуть не повторяю дурацкое движение, но вовремя спохватываюсь и улыбаюсь. Кажется, немного слишком заискивающе.

— Садитесь, барышня. Вы, стало быть, внезапно очутились с ребёнком под сердцем и без средств. Не вы первая, не вы последняя, но в будущем решайтесь на продажу вещей всё-таки раньше. Я мог вообще не открыть.

Да что же меня все поучают-то! Впрочем, главное, можно сесть. Хоть немного отдохнуть. Хоть немного тепла. И, похоже, мне опять предложат кофе. Может быть, даже с сахаром.

— На самом деле я, скорее, по другому вопросу. Понимаете, я искала дом с голубым глазом на мезузе. Но совсем заблудилась…

— Занятно. Не каждому придёт в голову искать сказку ночью на улицах города. Но я не понимаю, какова моя роль… вы решили, что просто можете заскочить — попить кофе?

— Да. То есть нет. Я просто подумала… старьёвщики много кого знают. И много чего. Вдруг вы можете сказать, где мне искать… ну, кого-то, кто мог бы жить под мезузой с голубым глазом. Ну, или вдруг у вас есть какие-нибудь необычные вещи, которые мне пригодятся…

— И я вам должен подарить их, как добрый волшебник странствующему рыцарю? Или вы думали расплатиться, хм… одним древним способом?

— Ой, нет.

— А что такое? Я вызываю отвращение? Большее, чем тот молодой человек, что не постеснялся оставить вас в интересном положении в чужом городе?

— Ну, э… Слушайте, разговор просто бессмысленен, если у вас нет ни нужных мне сведений, ни предметов, которые могли бы мне помочь.

Мужчина подкладывает на угли ещё несколько щепочек.

— Барышня, у меня есть множество предметов, которые могут кому-нибудь помочь. Например, детская колыбелька, тёплые сапоги, кухонная посуда… Выражайтесь немного определённее, прошу вас.

— Не знаю… Атлас Польши, для начала.

Хозяин смотрит на меня с весёлым изумлением:

— Воистину, волшебная вещь. Должно быть, с её помощью вы намерены победить дракона…

— Что-то, что приносит удачу, тоже годится.

— Ну, это вряд ли. Удачливые в мой дом не приходят. Сюда сносят вещи одни бедняки, отсюда их уносят другие. А бедность и везение — не лучшие друзья.

— Не скажите, везение тоже может быть разным.

— Хорошо. Мне кажется, вы будете очень везучи, если доживёте с голыми ногами до вашего Рождества. Потому предлагаю вам из предметов удачи те самые тёплые сапоги, а к ним юбку и платок, не очень нарядные, но из чистой шерсти. А также атлас и полбуханки хлеба. Что же вы готовы предложить в обмен?

Пожалуй, мне не стоит отказываться от этого предложения. Без волшебных вещиц я как-нибудь проживу, а в зимнем лесу без одежды — нет. Подумав, я выкладываю на стол серьги-подковки.

— Серьёзно, — после долгой паузы произносит мой визави и, стащив с носа очки, нервно потирает их об рубашку. — Серьёзно. А теперь, барышня, как на духу, где вы взяли эти штучки?

— Это мои серёжки. Мне их подарили, — на всякий случай я накрываю золотые подковки рукой. Если что, схвачу и дёру.

— Барышня, милая, они не могут быть вашими. Никак. Это цыганские талисманы. И, кстати, предназначенные для накопления удачи. А на цыганку вы не похожи, и, нося с собой такие штучки, ищете предметы удачи у старьёвщика на окраине города.

— Да откуда вам вообще знать, что это за серёжки? Вы тоже не цыган.

— Оттуда, моя милая, что я и есть человек, который мог бы повесить мезузу с голубым глазом.

Тут уж моя очередь изумляться.

— Вы-ы?!

— Представьте себе.

— Но вы же не старый!

— А почему я в сорок четыре года должен быть старым?

— Ну, я не знаю. Ваш, э… коллега в Праге был весь такой… бородатый. И я подумала…

— То есть вас уже послал один тайнокнижник?

— Нет! Наоборот, он мне помог. Но это было два года назад.

— Интересно. Интересно, — очки снова елозят по рукаву. — А что насчёт казуса с поиском предмета удачи? И откуда у вас, на самом-то деле, эти серьги? Ах, подождите…

Кофе начинает медленно закипать, и книжник подсовывает к джезве побольше щепок и небольшое полено.

— Вы удивитесь, но я правда цыганка. И эти серьги на самом деле мои. Просто я подумала, что в них уже могла закончиться удача, да и… Мне одежда очень нужна. А уж как я сейчас вожделею полбуханки хлеба! Вы себе представить не можете.

— Я сделаю вам канапку с маслом. Так вы из Империи?

— Ну да.

— А в Республике чего забыли?

— Я думала найти способ… О, слушайте! А можно каким-то образом с помощью еврейской магии одолеть цыганские чары?

— Держите, приятного аппетита. Цыгане, строго говоря, не наводят чар. Они управляют удачей. Только в своих интересах, только понемногу, и очень, очень тонко. Оттого не каждый знает о том, что магией обладают не только вампиры и, э…

— Я знаю о посвящённых. А как же еврейская магия?

Шипение от джезвы разрастается до бурления, и книжник аккуратно снимает крышечку с кофейника. Его пальцы смущают сочетанием нервической тонкости и почти обезьяньей волосатости.

— Боюсь, что мы каким-то образом утратили её. Всё, что нам удаётся теперь — управлять чужой магией, изучив её лучше носителей. Самые тонкие рычажки, самые чувствительные точки…

— И цыганской тоже?

— Цыганская магия плохо даётся чужакам. Часто даже вступает в конфликт, и оттого многие предметы, помогающие цыганам, вредят, приносят беду другим людям. Так что даже не пытайтесь предлагать мне серьги. Найдите в мешочке что-то, что с магией не связано.

Не могу же я отдать обручальное кольцо?

А почему я должна расплачиваться сейчас? Мы же считай, что в сказке, да? Как насчёт принципа «ты мне помоги, а я тебе потом пригожусь»?

— А можно вы мне дадите вещи и атлас… и хлеб, а я потом расплачусь наличными? В залог я могу оставить кольцо. Оно платиновое и очень хорошей работы. Моё обручальное… Подождите… Вот.

Прежде, чем поглядеть на потеплевших в свете углей кобр, книжник аккуратно наполняет кофейник из джезвы; кухня вся заполняется одуряющим запахом. Джезва быстро ополаскивается в раковине и возвращается на стену, к сковородкам и поварёшкам. Точно, с Системой в голове. Такие никогда не могут дождаться конца ужина — только и делают, что бегают с посудой.

Наконец, хозяин изволит ответить.

— Да. Такое предложение, пожалуй, выглядит разумно.

Подав мне чашку кофе и пододвинув сахарницу, он осторожно берёт с моей ладони кольцо и исчезает в глубине дома. Я кидаю в густой напиток сразу четыре куска сахара и не спеша, с наслаждением, запиваю остатки бутерброда. Кажется, мой язык приобрёл способность чувствовать килокалории и теперь блаженствует от их обилия.

Когда я потихоньку допиваю вторую чашку кофе, книжник возвращается, держа в охапке вещи. Он сваливает их прямо на пол; впрочем, тут очень чисто.

— Юбка. Почтенного, правда, возраста и немного побита молью, вот тут и тут, но, как видите, очень пышная, а складки отлично сохраняют тепло. Эта хитрость была хорошо известна вашим бродячим предкам. Да встаньте же, приложим. Отлично, и в длину, и в ширину. Гм, давайте снимем ваше одеяние. Где вы его откопали? Понял, я у вас не первый старьёвщик в этом городе. Надевайте пока юбку. Отличный тёплый платок, замотайте поверх косынки… Да я и не прошу прямо сейчас, барышня. Я вас наставляю, как и положено мудрецу в рыцарской истории. А вот сапожки примерьте. Они славные, с мехом внутри…

Атлас тоже оказывается что надо. Сытая и приодетая, я чувствую себя повеселей.

— Не знаю, как вас благодарить! Сколько мне надо будет вернуть?

— Предположим, тысячу двести злотых.

— Сколько?! Это барахло ещё при премьере д'Эсте из моды вышло!

— Милая барышня, вы торгуетесь от широты выбора, я полагаю? А атлас новый, я покупал его только в том году. В книжных лавках до сих пор именно такие и продаются.

— Ну ладно, тысячу двести злотых и ночлег. Согласна спать прямо на кухне на полу.

— Вы злоупотребляете моим человеколюбием. Я не готов так запросто пустить ночевать цыганку. Даже если вы сейчас предложите голой мне в кровать лечь. Я не имею предрассудков, но, право слово, с самим рассудком у меня всё в порядке, — книжник разводит руками, и этот жест не выглядит робким оправданием. Он больше похож на решительный отказ. — Слушайте, раз вам нужен атлас, значит, вам куда-то надо идти? Вот и идите, там передохнёте. Тем более, я слышал, цыганки очень поздно ложатся, а сейчас, кажется, и десяти вечера нет.

— Вообще да, но я бы лучше до утра не выходила. Понимаете, там, на улице, какой-то очень странный монах. И я боюсь, что у него есть повод выяснять со мной отношения. А я безоружна. И беременна!

Губы тайнокнижника уже знакомо складываются скобкой.

— Монах? С чёрной маской на глазах?

— Да. Зловещий, как смерть трубочиста. Ай! Вы что! Куда вы меня? А моё пальто?

— Вот вам пальто, вот ваш мешок, вот атлас, вот хлеб. Покиньте мой дом немедленно. Не представляю, кем надо быть, чтобы Cantus Lanii заимел на тебя зуб, но, во имя неокликаемого, о чём вы думали, приведя их к дому безоружного еврея?!

— Не надо! А вдруг они там! Ой, не надо! Ой! Пустите меня обратно, пустите!

— Барышня, я человеколюбив, конечно, но ещё более жизнелюбив. Ни за что не поверю, что вы не знаете, как от них отбиться, иначе бы от вас давно отрывали кусочки. Прощайте! Доброй ночи!

Книжнику удаётся пересилить меня и захлопнуть дверь, и я остаюсь на пороге, с салопом в одной руке и мешком в другой. Так и хочется крикнуть что-нибудь этакое: «Мерзавец» там или «Каналья». Только на ночной улице кричать — себе дороже. Вздыхая, я залезаю в пальто, а потом повязываю как следует нахлобученный на меня второпях книжником платок. Стоять под дверью глупо, а мудрец из благоразумия ещё и водой облить может… Приходится мне посреди ночи идти куда глаза глядят. Вот уж действительно — сказка.

Интересно, что в Республике, кажется, никто не предполагал Орден Сорокопута исчезнувшим.

Утро застаёт меня сонной, на скамейке в давно уже лысом парке. Есть хочется, и ещё сильнее — пить. Но попроситься, как вчера, в туалет в каком-нибудь кафе в таком виде я не решаюсь. Даже малую нужду я справляла перед рассветом, боязливо оглядываясь, в каком-то палисаднике — фу! Хорошее дело — свобода, но без денег какое-то неблагодарное. Эх, мне бы только до Никты добраться. Пить, есть и спать.

Я разворачиваю атлас, пытаясь прикинуть, где меня перехватил Твардовкий. Ехали мы тогда с Люцией, покойницей, от Пшемысля, плутать плутали, но оказалась я в итоге в таком месте, откуда почти прямо на север была Олита. Я разглядываю карту почти бездумно, пока мой взгляд не цепляется за Бялу-Подляску.

Случайно или нет перекликается с Бялымлясом?

Вот и лес обозначен. Большой лесной массив на северо-восток.

— Ваши документы, барышня.

Я и не сразу соображаю, что обращаются ко мне — пока полицейский не встряхивает меня за плечо. Должно быть, лицо у меня очень глупое, потому что он резко меняет тон:

— Ну, что смотришь, документы доставай, дура.

— Господин офицер, да они дома лежат, — заискивающе лепечу я.

— Тогда протокол составляем.

— Ой, господин полицейский, не надо протокола!

— Тогда документы давай. Или договоримся.

Я соображаю, что он хочет денег.

Боже, да пропади оно пропадом. В участке я хоть отосплюсь, как следует. И попью. И в туалет схожу! А потом сбегу, как из дворца. Спать хочу, не могу.

— Нету документов, — виновато говорю я.

— Иисус и Мария, понаезжает вас, дур, — морщится офицер. Лицо у него некрасивое, круглое, в каких-то ямках. Я вдруг понимаю, что он не старше моего мужа, просто усатый и прокуренный. — Вставай, чего расселась. Идём, что ли.

Я покорно семеню подле него: он даже не пытается взять меня за руку или за воротник. На мгновение мелькает мысль дёрнуть — «волчицу» даже в салопе и с мешком будет трудно догнать. Но спать хочется больше, чем куда-то убегать.

В участке от дыма смутно. За соседним столом оформляют пьяного парня в порванной одежде; полицейский отечески укоряет его за разбитые витрины и погнутый фонарный столб. Меня опрашивает офицер, до удивительного похожий на вчерашнего старьёвщика. Того, который лысый. Только у этого усы, как у кота, и морда красная, распаренная.

— Можно мне чаю? Я беременная…

— Все вы, дуры, беременные, — флегматично замечает «мой» офицер, но чаю мне наливает, благо, аппарат у него прямо за спиной. Сговорились они, что ли — «дура» да «дура»! Я дую на бледную, совсем чуть-чуть желтоватую жидкость, не в силах глотать кипяток.

— Имя…

— Агнешка.

— Полностью имя, дура.

— Агнесса… Твардовская.

— Полных лет.

— Семнадцать.

— Так чего ты здесь сидишь? Тебя в «ясли» надо… Сержант! Отведите девчонку в «ясли», да скажите там, что беременная. Дура.

«Ясли» отличается только тем, что здесь не курят. Всё остальное такое же, будто и не выходила из предыдущей комнаты. Столы, шкафы, аппарат с напитками. И даже офицер напротив сидит такой же — толстый, усатый, краснолицый.

— Имя… Полных лет… Место проживания…

Я называю наугад один из посёлков, виденных мной в атласе.

— В городе есть кому позвонить? Может, адрес знакомого?

Эх, не знаю я адреса книжника из Старого Города. Хотя он, пожалуй, отчурался бы от меня.

— Тошнит, какое другое недомогание?

— Спать хочу. И есть. И в туалет очень.

— Завтрак пропустила, обед будет в два пополудни. Сейчас тебя воспитательница отведёт в туалет. Только вещи опишем.

Ой! Ой-ой-ой!

Офицер тянет положенный на пустой столик рядом мешок на себя. Я хватаю и пытаюсь притянуть к себе. Наверное, то было не лучшее из решений: уставшая от бродяжничества наволочка как будто лопается, и все мои бесчисленные талисманы рассыпаются. Зуб Маруси Михай отлетает мне прямо под ноги. Только остатки буханки остались лежать спокойно.

Офицер наконец проявляет немного чувства. Глаза у него становятся круглые и злые.

— Однако ж!

В общем, в туалет я попала только через час и долго там умывала опухшее от слёз лицо. Нет, пытать меня не пытали. Так, до истерики довели.

Господи, как жрать охота. С этой мыслью я проваливаюсь в сон, едва меня заводят в большую клетку и показывают пустой топчан, узкий и занозистый. Только ложусь да салоп на голову натягиваю.

Уж конечно, я просыпаю обед — никому и в голову не приходит меня толкнуть. Да и сидят тут со мной две апатичные девицы, лет пятнадцати на вид. Небось еще мою порцию взяли да слопали — у, дуры! Я сейчас, кажется, собственный желудок переварю. Ко всему прочему, я вспотела и у меня нет таблеток — приходится почти полчаса лежать, не имея возможности что-то сделать с ситуацией.

— Тётя-а-а! Тёть! — я стараюсь подзывать воспитательницу самым жалобным голоском, какой могу изобразить. — Тётенька, я кушать хочу. Тётенька, у меня живот болит!

— Ужин через три часа, — равнодушно отзывается дежурная воспитательница.

— Тётя, я беременная!

— А мне что за беда? Я тебе, что ли, ноги разводила? — она даже не отрывается от романа в дешёвом жиденьком переплёте. Небось про неземную любовь читает. Небось герой героиню в ресторан отвёл. И жрут там. Устрицы жрут, ананасы, каплунов жареных, форель под нежным соусом. Потом ещё бланманже обязательно. Или парфе. В любовных романах все жрут парфе или бланманже на десерт, никто не трескает пирожков с яблочком. Разборчивые, сволочи. Я испытываю прилив жгучей, как желудочный сок, ненависти к любовным романам, воспитательнице и её коротким химическим кудрям. Жрать-то, жрать-то как охота, Господи! Лопать, трескать, нямкать, наворачивать. Хоть форель, хоть селёдку. У-у-у, селёдки хочу! Сил нет. Даже слёзы по щекам рекой.

— Тётя, тётенька, хоть хлебца моего принеси, который в мешочке был!

— Скажи, где золото крала, тогда подумаю.

У-у-у…

— Тётя, я скажу, принеси хлебца…

Воспитательница со вздохом откладывает книжку.

— Идём. В протокол записывать будем.

Я бреду перед ней, спотыкаясь, к комнате со столами. Там они с усатым наседают на меня вдвоём: давай, давай, говори.

— У хозяина крала. Дайте хлебца, не могу я, умру я сейчас! Католики вы или турки проклятые?

— Что за хозяин? У кого ты служила?

— Я вот скажу, а вы обманете! Хлеб сначала дайте! Матушка, Мария дева, заступница наша… Ой, помираю! Не могу я!

— Вот, смотри, я тебе кофе наливаю. Вкусно пахнет? У кого служила, говори?

— У жидовина в квартале ихнем… Дайте, дайте же! — я готова врать что угодно и головой об стену биться, так мне живот грызёт. Книжник просто подвернулся мне — я с ним единственным в городе говорила дольше двух минут.

— Как зовут его?

— Да не знаю!

— Ну, ты его как называла?

— Сударь. Старьёвщик он. Не мучайте, ранами Христа заклинаю!

— Который молодой или который старый?

Полиция что, всех старьёвщиков города знает? Хотя им, наверное, часто пытаются краденое сбыть.

— Молодой. В очках и голову бреет. У-у-у, тётенька…

Мне дают, наконец, кофе и заметно подсохший хлеб. Я вгрызаюсь в него, как алчущий повышенной стипендии студент — в гранит науки. Совесть? У меня нет совести. Я голодна.

***

Говорят, что один парень по имени Томко встретил в городе знакомого, бывшего одноклассника Мешко. С Мешко была девушка невероятной красоты.

— Кто это? — спросил Томко.

— Моя сестра.

Девушка так запала Томко в душу, что он две недели видел её во сне, не мог ни есть, ни пить. Наконец, он уговорил отца засватать красавицу, и старик пошёл к родителям Мешко.

— Было бы хорошо нашим семьям породниться, — сказал отец Томко.

— С ума ты сошёл, цыган, ведь у нас обоих по сыну! — закричал отец Мешко. — Где такое видано, чтобы парень к парню сватался?

Слово за слово, разобрались старики. Послал отец Мешко за сыном, а у того в комнате пусто, только окно открыто. Смекнули, с какой девушкой его видели, позвонили: и она сбежала.

Отец невесты Мешко был очень зол, что их семье сделали такое неуважение. Он сговорился с отцом украденной девушки, и они созвали сходку. На сходке отца Мешко заставили обеим семьям выплатить «отходные».

А где Мешко и та девчонка, никто не знает.

Глава XIX. «Скупому для других и ягод в лесу жалко». Цыганская народная пословица

— Теперь с вас две двести, — сухо говорит Михал Фогельзанг. Именно так, оказывается, зовут книжника. — Как вам в голову пришло показать на меня вообще?

— А на кого?

Улицу завесило почти ледяной моросью, и лицо мгновенно становится мокрым, словно я опять ревела. Пакет с талисманами и атласом несёт Фогельзанг. Уж не знаю, что он про меня рассказал полицейским. В любом случае, решающим оказалось не это, а банальнейшая взятка.

— Вон та машина, чёрная. С чего вы взяли, что я вам помогу?

— Потому что вы — рыцарь. У вас на лице написано.

— Я — старьёвщик! И к тому же еврей.

— Ну, раз цыганка и танцовщица может быть рыцарем, почему вы не можете?

— Не понял? Лучше на переднее. Я не хочу поворачиваться к вам спиной. Да балахон свой снимите и положите назад, не то перепреете.

В салоне как-то… глухо. Отвыкла я от таких маленьких машин. Не повернуться, сразу упираешься во что-нибудь то тем, то этим. Под зеркалом заднего вида покачивается маленький могендавид. Больше ничего: ни журналов, ни сигарет и зажигалок, никаких мелочей, которые обычно обнаруживаются в салонах машин и придают им почти уютный обжитой вид. Сиденья кожаные, стёкла стеклянные. Как будто машина и кухня с медным кофейником принадлежат разным людям.

Фогельзанг кидает пакет на заднее сиденье и садится за руль.

— Пристегнитесь.

Машина заводится сразу и мягко, бесшумно трогается с места.

— Куда вы собирались идти?

— Ой, я не знаю…

— Но атлас же вы зачем-то брали?

— А! В Бялу-Подляску.

— Как вы сказали полицейским, вас зовут?..

Должно быть, многие возвращаются на машинах с работы домой: движение на улицах оживлённое. Не без гордости замечаю большое количество авто имперского производства.

— Агнесса Твардовская.

— И это правда? Родственница дважды покойного Твардовского-Бялыляса?

— Вы его знали?!

— В некотором роде. Он тоже был книжник.

— Ну да. В некотором роде. Насколько так можно сказать про нееврея.

— А что, книги читать только евреи умеют?

— Нет, но тайнокнижниками называют только ваших.

— Мало ли кто кого как называет! Ваш император, Батори, тоже книжник. А сам наполовину венгр, наполовину румын. Да притом такой кондовый, что береги города от разграбления.

— Ой!

— Что?

— Я не думала, что вы так говорить умеете. Похоже, как у нас в Пшемысле разговаривают.

— А по вашему, кого я сейчас передразнивал?

Я задумываюсь, не обидеться ли. Но ситуация как-то не располагает.

— А еды у вас с собой нет какой-нибудь?

— Нет.

— А не можете ещё немного денег одолжить? Есть хочу — погибаю.

Фогельзанг не находит нужным ответить, но минут через десять мы останавливаемся возле кафе, и он покупает мне целую гору горячих пирожков и бутылку колы. Половина того и другого как-то сразу исчезает, и я даже с трудом могу поверить, что во мне.

— Ой, а мы что, из Варшавы выезжаем?

— Вам же надо в Бялу-Подляску?

— А вы меня отвезёте, да?!

— Если это единственный способ гарантировать, что вы перестанете болтаться по Варшаве…

— Нет, просто вы добрый. Трусоватый, но добрый.

— Я злой. Я вас ночью на мороз выкинул. К монахам Cantus Lanii.

— Это за вас сейчас вина говорит. Потому что вы не только добрый, но и совестливый.

— Слушайте, давайте не будем играть в Полианну? А то я могу передумать и высадить вас.

— Я просто беременная. Мне хочется видеть мир в радужных красках.

— Вот лучше поспите и посмотрите сны про единорогов. Нам ехать ещё почти два часа.

Я охотно пользуюсь советом. Снятся мне, правда, не единороги, а почему-то Госька. Я рисую цветы на гипсе на её левой ноге, и она хохочет.

— Твардовская, да просыпайтесь же!

— Ох… Мы приехали? — я с трудом разлепляю глаза. Первое, что осмысленного складывается перед моим взглядом из разноцветных пятен — лицо Фогельзанга с ослепительно сияющими очками. А, вот в чём дело: он опустил стекло с моей стороны, и прямо на очки светит фонарь.

— Твардовская, вам плохо? Нужен доктор?

— Нет… нужна кола… кофеин…

— Я должен был догадаться. Ко всем бедам вы ещё и «волчица». Подождите, я переложил бутылку назад… На пол упала.

В общем, просто выкинуть меня в Бяле-Подляске у книжника не выходит. Поэтому он выкидывает меня со сложностями, потратив минут пятнадцать. И уезжает, сверкнув фарами.

Уже темно, и я не могу решить: сразу в лес или искать ночлег в городе? Ладно, дойду до окраины и хоть посмотрю, что там. Может, кстати, найду гостеприимный хутор. Залягу на сеновале…

Пирожки уже остыли, но всё равно очень вкусные. Я жую их на ходу: это умиротворяет. Представляю, как сейчас выглядит со стороны выпускница старейшего лицея Пшемысля, ближайшее к императору лицо, Лилиана Хорват!

Окраина наступает неожиданно быстро. Знакомое зрелище, всё как в Венской Империи: заканчивается ряд многоквартирок, пустырь, и за пустырём видать огни какого-то посёлка. Засунув кулёк с пирожками назад в пакет, я ускоряю шаг…

Ничего себе! Кажется, на самом деле Фогельзанг до сих пор меня не разбудил. Потому что мои ноги словно приклеиваются к земле, а такое бывает только во сне. Или, точнее, я потеряла над ними контроль, даже подёргать не получается.

— А-а-а! — то ли звенит, то ли тоненько поёт в ушах. Красиво. И вообще всё как-то нереалистично красиво: до полнейшей прозрачности промороженный воздух, густо-фиолетовое небо, дорога, почти совершенно прямая, до далёкого-далёкого леса… почти совершенно круглая, синевато-белая луна над домами справа.

— А-а-а! — в глазах как будто на миг потемнело. Мне только кошмара не хватало. Я поднимаю руку — никакого усилия, но двигается она странно медленно, будто под водой, что ли — и впиваюсь зубами в мякоть у большого пальца. Кровь и слёзы брызжут одновременно, и тут же в голове немного проясняется.

Сорокопуты.

Наваждение тут же обрывается, и я, даже не оборачиваясь, с месте в карьер бегу вперёд, к посёлку. Да, судя по звуку, они подошли уже довольно близко. Ой, только первой добежать! Почему я не попросила книжника купить мне бусы? Что мне теперь делать, с одной серебряной струной в кармане, и то далеко, в кофте, под шушуном? И какое же всё на мне тяжеленное! Чудится или правда: топот сандалей стремительно приближается? Если б только можно было, как в сказке, скинуть с головы платок и на дорогу, и там сразу — пруд. Как он мне горло узлом жмёт, я сейчас задохнусь!

Я срываю сразу оба платка и швыряю за спину. Да, так легче.

Ох, нет, вокруг посёлка — стена, и ворота с другой стороны, тут даже калиточки не видно!

Я оборачиваюсь, прижимаясь к стене спиной. Достать струну, скорее — хоть что-то…

Две одинокие фигурки в рясах с капюшонами склонились над дорогой, где не то чернеется, не то белеется: оба мои платочка лежат. Смотрят, смотрят и уходят, даже не обернувшись в мою сторону.

Чей же этот платок был раньше? Никак не понять, мне его носить опасно — будут за мной вампиры бегать — или, наоборот, он их останавливает?

Монахи уходят в город. Пока я восстанавливаю дыхание, темнеет уже ощутимей. По дороге не проехало ни одной машины, да и вообще странно пусто. Я заставляю себя вернуться за платком прежде, чем пойти на поиски ворот.

Открывают мне быстро. Думаю, насторожились, ещё когда собаки залаяли. То ли редко здесь кто-то ходит, то ли часто, но не тот, которого рад будешь видеть.

Ой, не накручивай себя, Лиляна. Вот ни к чему это сейчас.

Еле ворочая языком, я объясняю, что паломница, домой возвращаюсь своим ходом. Под Олиту. Сейчас за мной бежал кто-то, я запыхалась… Поспать бы мне только, хоть в сараюшке. Чтобы не идти по темноте через лес.

Селяне, почти неотличимые друг от друга в бурых сапогах и бурых куртках, с жёсткими и в то же время нетвёрдыми лицами часто пьющих людей, слушают, не кивая и не задавая вопросов. Потом одна женщина, с жидкими серыми волосами, забранными в короткий хвостик, ведёт меня за руку на самый настоящий сеновал. И уходит, заперев дверь снаружи.

Ну, здрасьте, а если я в туалет хочу? Тем более, что в самом деле хочу. Со вздохом я залезаю на указанное мне место. Холодно, салоп и платки не снять, так и буду спать, как бродяга. Хотя кто я сейчас? Бродяга и есть. Свобода же, да? Как-то летом было лучше быть бродягой. Угораздило же меня осенью залететь. Да ещё, если я правильно считаю, ребёнок на Майские родится. А кто на Майские дни родился — очень упрямый. Кто бы там ни родился, на Шаньи он похож не будет.

Если родится ещё.

Я долго ворочаюсь, честно пытаясь терпеть. Действительно долго, а не в том смысле, что «миг кажется вечностью». Наверное, до полуночи. Наконец, не выдерживаю и спускаюсь: хоть в уголок тихо пописаю. Нехорошо, но терпеть мочи нет. Наверное, дело в беременности, раньше я могла четыре часа с цыганами чай дуть, и потом ещё два телек с ними же смотреть, и виду не показать — у нас же все из себя строят ангелов бесплотных. Ужасно трудно оправляться: салоп собирается толстенными складками, норовящими упасть, две юбки, и на сапоги бы не попасть. Я мучительно долго вожусь, и кажется это всё таким обидным, таким унизительным…

Я даже толком одежду поправить не успеваю, как на то самое место, где я оставила пакет, падает что-то большое, длинное и, судя по звуку, твёрдое. Как будто сена был тоненький слой, а под ним — такое же твёрдое.

— Что там? — спрашивают за стеной. — Готова?

— И не пищит. Сразу всё. Чисто получилось…

— А их там двое, ты почуял? Только второй мал ещё, эх… На один укус.

Я ещё не понимаю, что происходит, но забиваюсь в сено снизу, как мышь под веник.

Дребезжит задвижка на двери. Скрипят петли: не смазаны, что ли. Шаги тяжёлые, двое мужчин. Не дышат.

Да ведь и когда я рассказывала, никто не дышал. Совсем как мёртвый марчинов конь.

Я стараюсь как можно бесшумнее присыпать себя сеном получше.

«Пусть меня не найдут… Пусть меня не найдут… Пусть…»

Спугнул ли платочек монахов или навёл их на мысль?

— Нет её. Только мешок.

Какие странные голоса… Такие и пропитыми не назовёшь — одно клокотание. Будто отвыкли говорить. И перед каждой фразой — вдох, длинный, трудный.

— Где же она… Выйти не могла…

— Не могла. Некуда тут выйти.

«Пусть они не найдут меня… Пусть не найдут…»

Странно, но страха нет совсем. Только ощущение дурного, душного сна, не больше. Может, я и правда сплю? И даже не на сеновале. А в машине.

«Айнур, милая, пусть не найдут…»

А надолго ли у меня после такого-то удачи осталось?

Незнакомо, противно ноет внизу живота.

— Вилы неси… сено ворошить. Тут она. Живым пахнет.

— Пахнет. Запах странный.

— Живой.

— Живой. Но странный.

Что же делать? Ведь правда сейчас вилами тыкать будут. И с места мне не двинуться: всё сено с меня посыпется. Хватит ли удачи и от вил увернуться, и незаметной остаться? Ох, как не хочется проверять-то… И все мысли, как назло, отшибло. А что это тогда у тебя в голове пищит? Мысли и пищат.

Да ведь тот, что наверх полез, один здесь сейчас. Один мертвец. Одна струна в кармане. Вот тут не осторожность нужна. Тут надобно скорость.

— Га! — рычит тот, сверху, углядев, как я выпрямилась и под салопом шарю. — Га-а-а!

Аж скатывается, как торопится. Руки тянет. А мы по рукам — серебром! А по лицу — серебром! Нравится?! Ещё, ещё на! Дверь всё ближе, успеть бы, пока с вилами другой не вернулся.

Дьявол и бесы, его приспешники! Не успела!

Почти по наитию я со всей дури бью ногой по древку вил — пока острия в мою сторону не наклонились — и умудряюсь выбить из неуклюжей руки, больше похожей на клешню.

Ой, маловато серебра для двоих-то…

А, нет. Хватит. Ожерелье, оказывается, не только на пояс или руку перемещаться умеет — монеты облегли мои пальцы в три по три ряда серебряным кастетом. Ногой по коленям со всей дури, ну вот, теперь и до лица дотянуться — на — чуть себе кисть не выбила, но у мертвяка всмятку нос и губы, и он отшатывается. Второй, с тупостью трактора подошедший снова, получает опять струной. Вот по мне ударь такой стрункой — ну, красный след останется. У мертвяка кожа буквально лопается, взрываясь тёмной, маслянисто-блестящей при луне жидкостью.

Луна-луна, цыганское солнышко…

Я бегу к воротам со всех ног. Бьются на цепях собаки, давясь, захлёбываясь лаем. По счастью, ключей не надо, тоже две задвижки — а мертвяки уже на улицы высыпали, ко мне бегут. Бойко так. Им-то дышать не надо. Не запыхаются.

Я выбиваю плечом застрявшую — не смазана — створку, чуть само плечо заодно не выбив, и вываливаюсь на дорогу. Только не к городу, там сорокопуты. Дорога дальше ныряет в лес, туда и бегу.

В отличие от Марчина и вампиров, большинство мёртвых жрецов — а это, видимо, они тут окопались — не так уж быстры, совсем как люди, а я всё же «волчица». Если бы не салоп, уже бы оторвалась, а так пока просто удаётся держать дистанцию. Только вот я могу устать, а они — нет, и дыхалку могу сбить тоже только я. Сколько же мне бежать? Я уже в лесу. Хоть бы одна тропинка вбок — вся обочина густо засыпана валежником. За спиной всё бегут. Мной явно намерены поужинать сегодня. Или я неправильно поняла того, второго, и всё ограничится жертвоприношением? Кровь в висках стучит десятью барабанами. Кажется, сосуды сейчас лопнут от такого напора.

Тропинка, наконец, находится — но только потому, что какой-то мужик, высокий, светлобородый, стоит на ней, откинув скрывавший вход валежник. Может, тоже мертвец. Но он один, а их много, и я выбираю юркнуть мимо него. Меня хватает пробежать ещё метра три, и тут ноги отказывают, я просто падаю на мёрзлую грязь.

Мужик опускает валежник обратно и пятится, не спуская глаз с дороги. Несмотря на погоду, на нём из верхней одежды только овчинный жилет мехом наружу. Рубашка и штаны тёмные, темнее жилета, а снизу какие-то… мохнатые валенки?

Мужик встаёт за дерево, не отворачиваясь от дороги. Топот всё ближе. Луна светит ярко, глаза тех, что проносятся мимо входа на тропу, кажутся белыми, сверкающими… Словно в странном фильме. Не могу понять, сколько их пробегает, двадцать ли, тридцать, но они пробегают, и я от облегчения даже на спину откидываюсь. Даже если мужик окажется насильником, всё, наверное же, не людоед. А пока он для развратных действий будет меня разворачивать из шушуна, я уже отдышаться успею.

С земли бородач кажется здоровенным, как одна из елей вокруг. За пояс у него заткнута палка, даже не оструганная, кажется, а просто отполированная руками. На дубинку не тянет, для кнута не хватает кожаного «языка». Палка, и всё.

То, что казалось мне валенками, с такого близкого расстояния выглядит как очень волосатые ноги. Настоящая шерсть: длинная, коричневая. И когти длинные. Чёрные. Медвежьи такие когти.

Что-то нехорошо мне. Не потерять ли сознание? Пусть меня хоть убьют, но так, чтобы я не видела, а? Как только это сделать нарочно?

Мужик присаживается на корточки и осматривает меня очень странным образом: сдвигает платок, трогает пальцами волосы, потом касается шеи, там, где пульс. Потом салоп расстёгивает понизу и осторожно кладёт руку на живот. Ой, только не ещё один любитель нерождённых детей на ужин! Или… Что он делает? Как приятно — боль утекает, как вода из разбитой крынки.

Да это же леший дядька, Лилян! Только местный, польский.

Ну да. Так скоро окажется, что и мавки существуют.

Про леших дядек у цыган есть много сказок. Они являются в виде красивых высоких мужчин. Больше всего на свете детей любят, не могут, когда их кто-то обижает: тогда украдут, и не найдёшь. Часто помогают цыганам и, конечно, «волкам». Чуть ли не первое, что цыганята спрашивают «волчицу» — «Ой, а лешего дядьку видела?»

Теперь будет что ответить. От облегчения я даже смеюсь. Голова становится пустой и лёгкой, как пузырик, а руки и ноги, наоборот — тяжёлыми, но тяжесть эта такая сладкая, уютная… Странно, что дядька не чувствует её — на руки поднимает легко, как пушинку. Грудь у него широкая и даже тёплая, и меня охватывает дрёма не дрёма, сон не сон… Чёрные блестящие ели плывут мимо и мимо; каждая иголочка сверкает в лунном свете. А потом оказывается, что грудь не только широкая, но и мягкая, и руки мягкие, и качает ощутимей.

— Кто это? — резко спрашивает женский голос. Такой знакомый… действительно, кто это?

Тот, что несёт меня, не отвечает. Он входит в хату — как здесь тепло! Кладёт меня на что-то совсем широкое и совсем мягкое, и я вижу, что у него нет никакой бороды, и не такой уж он высоченный, и вообще это Адомас.

Ахает Никта, бегает, бегает, бегает по хате. Помогает меня раздеть до кофты и нижней юбки.

— Откуда у неё этот платок? Где ты её нашёл?

— Литовцу лес помогает.

Одуряюще пахнет травами. Полотенце холодное, почти ледяное, но странно, его прикосновение ко лбу и щекам приятно.

— Ты откуда здесь взялась?

— Ещё спроси, какой леший меня принёс, — я смеюсь, и смех такой же пустой и лёгкий, как голова. — Дай поесть, а? Я последний раз в Бялой-Подляске ела. Пирожки…

— Не говори мне, что ты ночью отправилась с города в лес!

— Не скажу. Ночью я ночевала. Там посёлок… Слушай, ну и места у вас! Количество сказочных персонажей на квадратный километр — ну, как вшей на детях с фабричного района. Никта, я есть хочу, не могу, а?

— Слышала, слышала я. Адомас картошку поставил вариться.

— Никта, там целый посёлок мертвецов, и никто ничего не замечает! Я такая «А-а-а-а!». Они такие «У-у-у-у!» Они меня на сеновале сначала заперли, а потом сверху бревно, что ли, какое упало…

— Но твоей головушке и бревно оказалось нипочём, да?

— Да я как бы… не лежала. Я портила сено в уголку.

— Воистину, дуракам и детям везёт.

— Особенно моему ребёнку… Никта, я беременна, знаешь?

В неровном свете керосиновой лампы лицо у неё — медное. Неубранные волосы витают вокруг чёрным облаком.

— Скажи, что от Батори, и я обрадуюсь.

— С ума сошла… От Кристо. Я же за ним замужем.

— Это ты с ума сошла. Он же «белый волк». Давно?

— Три месяца. Никта, мне сейчас столько тебе рассказать надо, я только поем… Ой, а как это я до вас так быстро от Бялы-Подляски добралась? Тут же сутки, наверное, ходу…

— Вот уж не знаю. Ты ведь добиралась, не я.

Дрова, видно, сыроваты — потрескивают в печке. Уютно так…

— Никта, а таких ребят, в масках, вроде монахов, ты знаешь?

— Только не говори, что и с ними ты повидалась. Да, не приведи, умудрилась рассориться. И где, скажи на милость, ты достала такое страшное пальто? Оно, кажется, старше моей бабушки.

— Они императора убить хотят. А я — его смерть. Иголка в ларце. Ларец в зайце, заяц в утке, утра в лисе, лиса в волке, а волк в дубе. Вот зачем им убивать Ловаша Батори?

— Посмотри на карту и сравни: сколько земель сейчас под вампирами, а сколько — под жрецами. Пруссия же ушла вампирам, а это — немаленькая страна.

— А они говорили, что за справедливость… Чтобы войны не было и вообще.

— Ты как маленькая! Любая гадость в мире политики делается с теми же объяснениями, что и любой хороший поступок. В кого ни плюнь, все справедливости хотят. Как себя теперь чувствуешь? Сесть можешь?

— Так что же, если он сойдёт с ума, войны не будет?

— Будет. Но лет через пятьдесят. Садись, садись. Картошка готова…

***

Говорят, что одна цыганка-вдова была рабыней румынского господаря. Известно, каково это: держат в землянках, отнимают одежду, чтобы сбежать нельзя было, бьют палками. А цыгану дороже воли только жизнь.

Тут, на счастье, случилась война между турками и христианами. Полный беспорядок кругом. До господарской усадьбы война не дошла, правда, но всё же суета была большая.

Однажды ночью вдова украла из усадьбы штору и свинью. Из шторы она сделала себе плащ, повязав через плечо, а на свинью посадила трёх своих маленьких детей. Свинья была большая, злая, все уместились и бежала она споро. Вдова перешла со свиньёй через фронт и ушла в Болгарию. Пока добралась, свинья сильно уже похудела, но цыганка всё равно её хорошо продала.

Глава XXI. «Царь Соломон сказал: много знать — можно с ума сойти». Цыганская народная пословица

— Никта, но ведь надо рассказывать, обязательно рассказывать людям! И вампирам сказать: у нас есть, есть своя магия! Всем всё сказать, никто же ничего не понимает, Никта!

— Про магию вот точно говорить не надо. Кому надо, тот знает. А остальным — как кричать разбойнику с пистолетом, что у тебя нож есть, и ещё в каком кармане сказать.

— А про остальное? Про то, что мы вот просто люди, и точка!

— Ну, говори-говори. И никто тебя не услышит. Кому есть дело, что цыгане кричат? Знаешь, как в песне поётся… «Кто на свете слышал, кто на свете видел — верить цыганскому слову?»

— Ох, если бы я только умела сказать… Стихи написать… Фильм снять!

— И тебе скажут: «Что за фильм о цыганах, если они там не поют?»

— Пусть поют! Но и говорят тоже!

— Пусть. Только запомнят песни. А остальное не станут запоминать.

Никта шьёт что-то большое, клетчатое. Гядиминас, пухлый, светловолосый, как отец, играет с шестимесячным котёнком: они по очереди бьют кто лапкой, кто ладошкой по бубенцу, подвешенному к крохотным деревянным воротцам. Кроме тихого звона да потрескивания дров в печи — никаких больше звуков. Я — почти как обычно — лежу. А когда лежишь и ничего не делаешь, в голову лезут ужасно большие мысли. То о Вселенной, то о судьбах цыганского народа.

— Как-то грустно… грустно… А может цыганская магия определять, у кого сколько удачи осталось? Или хотя бы… как понять, может меня мой ребёнок убить или нет? Ну, должен же быть способ!

— Есть такой. «Мозги включить», называется. Ну-ка, когда тебе последний раз не везло?

— Ну, вот, когда к мертвякам в посёлок забрела.

— Нет. Забрела ты просто так. А вот с места отошла, когда бревно упала — по удаче. По редкостной. А до того когда тебе не везло?

— Когда в полиции решили, что я воровка?

— В полиции ты выспалась, попила, перекусила, а потом тебя ещё и книжник забрал, и в Бялу-Подляску ты на машине приехала, да пирожков поела. Лиляна, это везение, которое огромно, невероятно. Сорокопуты управляют шансом, но попадание в шанс немыслимо без удачи. Они нашли способ собирать её, а ты собираешь не хуже — а управляешься ловчее. Тебе сейчас так везёт, что… даже чуть поменьше везло бы — но от того, что несёт тебе смерть, ты бы уже освободилась. Просто был бы выкидыш. А ты, напротив, осталась при плоде — бегая, прыгая, сражаясь, замерзая. Вот и ответ. Носи и не бойся.

— Как же мне не бояться? Они его отнимут… Тот, Кристо, Батори. Я же не смогу им объяснить, они слушать не станут, не захотят рисковать.

— Спрячься.

— Найдут. Два «белых волка»… Ненадолго их сбить можно, но потом — найдут. И раньше, чем я успею родить. А Кристо мне теперь уже не поверит. Слишком мало я ему говорила, слишком часто сбегала. Он, наверное, думает, что я двинутая, и это в лучшем случае.

— У тебя есть целый замок! В нём можно держать оборону.

— И в этот замок могут войти «волки» и все, кого они приведут. Какая мне от него польза?

— Ворота закрываются, Лилян.

— Тогда мне сейчас же туда бежать надо, — я вскакиваю с кровати. — Сразу! Не знаешь, когда найдут. Где Адомас?

— Во дворе. Да не бегай ты так, оденься не спеша! Никуда не денутся ни Адомас, ни замок.

Кажется, целая вечность проходит, пока мы с литовцем не выходим из дома.

— А оружия ты не взял? — спрашиваю я Адомаса, подпрыгивая на еловых корнях.

— Вот же топор…

— И всё?! А что-нибудь волшебное?! Вдруг мертвяки нападут, или «сорокопуты»…

— Монахи сюда не сунутся. С мертвяками я без волшебства справлюсь. Что ты такая беспокойная?

Сам Адомас, кажется, всегда спокоен. Трудно представить, что он умеет метать вилы и вот этим топориком в руке может кого-то как следует долбануть.

Я пытаюсь запомнить дорогу, и литовец это замечает:

— Не утруждайся ты. Хозяин потом переложит пути, не узнаешь.

— А ты откуда всё знаешь? Может, ты сам… хозяин?

— Да что ты! Нет. Дым у меня жидковат. Я ему кум.

— Ка-а-ак?

— Кум. У вас не так говорят? Вот есть я, есть Гядиминас, сын мой, есть его крёстный отец. Я крёстному отцу…

— Леший — крёстный?!

— Здесь, в лесу, свои крестины.

У меня голова кругом. Жить среди вампиров было как-то проще и будничней.

— Адомас! Адомас! А мавки существуют?

— Чего тебе в голову лезет всякое? Нет, конечно.

— А ты откуда знаешь наверняка?

— Да их же никто никогда не видел.

— А цыгане говорят, что видели.

— Цыгане наговорят…

— Адомас, а чего у него ноги такие?

— У кого?

— У хозяина.

— Старый. Трудно уже полностью перевёртываться.

— Раз он стареет, значит, умрёт тоже?

— Конечно, умрёт.

Ели сменяются голыми стволами: лиственный лес пошёл. А листья давно внизу, корни греют.

— А кто же тогда вместо него тут останется?

— Крестник, стало быть. Сына-то у него нет.

— Гядиминас?!

— Значит, так. Другого крестника нет.

Ого! Я могу рассказывать цыганятам, что качала на коленях лешего, когда он был маленьким.

— А кикиморы?

— Что кикиморы?

— А кикиморы есть?

— Где?!

— Ну, вообще…

— А, я думал, здесь завелись. Пакость они страшная. Надо выводить, если увидишь… Пришли.

— Так быстро?! Двух часов не прошло.

— Хозяин помог. Ты ему нравишься. Был бы помоложе, украл бы тебя замуж.

Я не придумываю, как отшутиться. Да и как-то не настраивают на шутки черепа на частоколе. Отсюда они кажутся бутафорскими, но я помню — настоящие, просто распухшие, выросшие в заколдованной земле возле замка. Однажды мне судьба поставить на законное место и череп Марчина Твардовского, рыцаря, который целый век провёл девятнадцатилетним.

Ворота рачительно заперты. Литовец достаёт ключ, почти бесшумно проворачивает его в замке, так же тихо отворяет створку. Всё у него смазано, всё налажено. Усадьба была оставлена на настоящего хозяина. Я чувствую мимолётный укол ревности, хотя — что мне до дома Твардовских-Бялыляс? Я здесь прожила только несколько недель, и то — в плену. Сбежала при первой возможности.

Здесь совсем ничего не изменилось.

Дом с башенкой. Огород с черепами. Конюшня. Курятник. Слабо тянет птичьим помётом.

На кухне дремлет на топчане поверх овчин столетняя Ядзя, последняя из Твардовских-Бялыляс: куль с тряпьём, из которого торчат коричневые руки, коричневый нос, сморщенное коричневое лицо, полускрытое распущенными седыми космами. Печь сегодня была топлена, и даже еду Ядзя готовила — бульоном пахнет. Адомас склоняется над старухой, внимательное рассматривает лицо, невесомо касается — самыми кончиками пальцев — лба и запястья. Говорит шёпотом:

— Плоха она последнее время. Каждый день хожу проверять.

— А что с ней? — так же тихо спрашиваю я.

— Известно что. Старость. Ты раздевайся, что ли. Тепло же. Я в подвал пока спущусь, электричество запустить…

Скоро стемнеет, а пока в длинном коридоре — сквозь весь дом — темно, но всё же что-то видно. Накидку и сапоги я оставила в кухне, платки медленно разматываю, бредя в полутьме и заглядывая то в одну комнату, то в другую. Пыли нет, и плесенью не пахнет. Но — запустение. Видно, что никто не живёт. Даже, скорее, чувствуется.

Вот это был кабинет. А это — салон, он же и столовая. Вот чья-то спальня, вот ещё одна, поменьше. Я подхожу к платяному шкафу, тяну на себя дверцу. Пахнет лавандой и ещё какой-то травой. Марчинова спальня, точно. Я помню эту рубашку. И вот эту. Плечистый был парень.

Наверное, лучше здесь и спать, чем в башню забираться. Впрочем, туда я тоже загляну. Потом. Сейчас мне хочется есть. Я кидаю платок на застланную грубым шерстяным покрывалом кровать и иду обратно на кухню. Вот теперь уже совсем темно, но ошибиться трудно, всё прямо да прямо.

Неужели я здесь останусь до весны? Буду кидать на лопате уголь… куда там его кидают, не знаю, но придётся узнать. Научусь откручивать курицам головы, ощипывать, потрошить. Добрый Адомас будет расчищать от снега двор и приносить талисманы с удачей, а я — читать за книгой книгу, пока вся библиотека не окажется в моей голове. Все ключи от тайн, собранные Марчином, отцом Марчина, дедом, прадедом и Господь знает сколькими поколениями посвящённых.

А потом меня скрутит от боли, я несколько часов буду корчиться, силясь вытолкнуть ребёнка, и вытолкну, и приложу его к груди.

Хочу я этого или боюсь?

Я слушаю и слушаю что-то внутри себя, что-то, что обязательно там должно быть, и не слышу ничего.

Наверное, пусть идёт своим чередом.

— Огурцов хочешь? Солёненькие, — Адомас, уже успев умыться, вытереть руки и зажечь лампу-фонарик, модный, на светодиодах, накрывает на стол.

— Хочу, — признаюсь я. И съедаю половину трёхлитровой банки, даже без хлеба, только чаем запиваю. Ядзя мирно сопит на лежанке. Свет от лампы призрачный, белёсый.

— Как назовёшь? Уже придумала?

— Я даже не знаю, кто там.

— Кум говорит, девочка.

Чуть не спрашиваю, что за кум, но тут же вспоминаю.

— Мар… — Марта? Глупо. Сентиментально. Бессмысленно. Два поцелуя и много ссор. — Марина. Пусть будет Марина. Марина Хорват. Марина Лилянаки Кристоски Коваржова. Не знаю…

— Ну и славно.

Марина. Когда я просыпаюсь, я точно помню, что она мне снилась. И — ничего больше.

За ночь я пропотела рубашку, в которой спала вместо пижамы, а другой у меня нет. Немного поколебавшись, я надеваю одну из Марчиновых, в голубую и серую клетку. Нахожу в ванной таз и мыло, замачиваю свою рубашку и нижнее бельё. Сколько времени, не понять. Видно только, что уже светло. И есть хочется. Ядзя снова спит, Адомаса не видно, но печь тёплая. На столе накрыты полотенцем тарелка с блинами, миска с солёными огурцами и большая кружка молока. Поджав ноги — пол холодит босые ступни — я жадно ем и съедаю всё. Интересно, меня к концу беременности так не разнесёт? Буду как слон. Первый слон в наших суровых заснеженных краях.

У лестницы в башне по-прежнему нет перил. Верхняя комната — моя когда-то спальня — залита светом. Всё, ну, всё как раньше. Хотя нет, ковёр, кажется, вымыли. Я не удивлюсь, если после смерти Адомас станет домовым.

Я заглядываю сначала в столовую с зеркалами — завешаны холстиной, как и стол, и стулья — и только потом в библиотеку. Вот здесь всё совсем, как раньше. Журнальный столик, низенькие креслица. Тесно поставленные стеллажи (даже не представляю, как Марчин между ними ходил, боком, что ли?). И за стеллажами, у стены с забранным решёткой окном — бюро и высокий стул, похожий на барный. Здесь я брала листок, чтобы расшифровывать записи Айдына Угура, цыганского тайнокнижника и мага. Жаль, очень жаль, что от него осталось так мало.

Я сажусь, и вдруг на меня разом накатывает всё. Нет, не прошлое. Наоборот, настоящее. Самое-самое. Тёмная шероховатая древесина, которая так и пахнет — древесиной и смолой, а не лаком и морилкой. Завитки на высокой спинке бюро, и тусклый блеск медных деталей, и щель между крышкой и ящиком с чистыми листами и тетрадями, и запах бумаги из этой щели и от десятков стеллажей вокруг, и округлость ручек и карандашей, стоящих в своих секциях, и совсем чужой, тревожащий запах от непрозрачной бутылочки с чернилами, и неяркий свет из окна по левую руку, и то, что я в башне, а башня при усадьбе, а вокруг усадьбы частокол и… и всё, потому что то, что там, за частоколом, настолько неважно, как будто вообще не существует. Никогда. Нигде.

И неожиданно сильно я чувствую, что оказалась вдруг на своём месте. Вот именно за этим бюро. Всем, кто входил сюда после смерти Марчина, нужны были только полки с книгами и рукописями. Только брать: слова, строки, секреты и ключи от секретов. Никому не было дела до уголка с тетрадями, ручками и чернильницей. Моё место, только моё.

Я достаю чистый лист и заправляю одну из ручек. Мне очень хочется сейчас, здесь, дать библиотеке что-то своё, что-то особенное. Но я не поэт и не писатель, не хронист и не тайнокнижник. Я бессмысленно вывожу имя и фамилию: Liliana Horvat. Получается красиво, не зря нас муштровали в лицее… Я бы могла описать тайну цыганской магии. Кто, кроме меня, мог бы это сделать? Цыгане не пишут магических книг. Маги ничего не понимают в цыганах.

Но некоторые тайны должны оставаться тайнами. Не говори грабителю с пистолетом, что у тебя есть нож и в каком он кармане. Наш народ слишком беззащитен перед империями и государственными аппаратами, чтобы не оставлять ему маленького преимущества. Я ещё раз вывожу своё имя, аккуратно надеваю на ручку колпачок и ставлю её на место.

— Она здесь!

Голос сиротки Рац настолько не подходит библиотеке, что я почти покрываюсь крапивницей.

Не говоря уже о том, что у меня сердце ухает куда-то в живот.

***

Говорят, что одна мать прокляла своих детей. Они бы умерли, но их забрал себе леший. Один ребёнок стал лешим, а другой — святым. Никто не помнит, как его зовут. Но, если пришла крайняя беда, ночью накрывают стол, зажигают свечку и молятся: «Помоги нам, святой цыган!» Угощение — для святого, потому что негоже, чтобы один цыган зазвал другого и не предложил еды.

***

— Вот на этом месте, — Кристо показывает на узкую площадку возле двери библиотеки. — Твоя мать держала Лиляну за волосы и собиралась перерезать ей горло. Лиляна только что упала с лестницы и не могла пошевелиться. У неё вся голова была в крови.

Белёсые брови напряжённо сведены, между ними — две короткие складки.

Он не очень хочет рассказывать дальше. Я пока не тороплю. Но сказать всё ему придётся. Таково было условие. В конце концов, именно он стал меня упрекать, именно он заговорил о доверии. И согласился, когда я предложила просто разрубить наш гордиев узел. Каждому сказать правду, которую давно было пора сказать. Сначала Кристо. Потом Катарина — просто чтобы потянуть время.

Потом я.

— Да, вся в крови, а я дрался с мёртвым жрецом. Здоровенный такой был…

— А Лиляна? Она не могла пошевелиться. Как же тогда умерла моя мать?

— Адомас. Посвящённый. Он метнул ей в спину вилы.

— То есть, какой-то поляк…

— Литовец, — бормочу я.

— Литовец убил мою мать, а все зачем-то говорят, что это сделала Лиляна, — Катарина разводит руками, словно пытаясь самым буквальным образом ухватить мысль. — А почему правду надо было скрывать от меня?! Я уж, казалось бы, допущена ко всем дворцовым секретам, почему, когда я вела себя как малолетняя дура, никто не сказал мне, что я зря раз за разом подставляю Лиляну?!

— Всё-таки подставляла, — я торжествующе смотрю на Кристо. — Ладно, она расскажет об этом в свою очередь. Ты продолжай. Катарина задала очень важный и интересный вопрос. В конце концов, ты сам хотел сказать всё, ещё тогда, дома.

Кристо передёргивает плечами и глубже засовывает руки в карманы кожаной куртки на меху. Кажется, на волчьем.

— Я спустился и отрубил ей голову. То есть, сначала я зарубил того мертвеца. А потом… облегчил её мучения.

— Как?

— Отрубил ей голову саблей.

— Голову, — повторяет Катарина. Кажется, именно таких подробностей она не ожидала. — А куда ты её дел?!.

— Ну… Закопал.

— Без отпевания?! — руки сиротки распахиваются ещё шире. Слишком большое знание, верно, крошка?

— Ну, она уже была жрицей, и я подумал, что, наверное… Что их нельзя отпевать, это же язычество и… Мы её закопали. С Адомасом. В огороде. Она была жрицей именно… местного идола. Кто бы он ни был.

Катарина смотрит на Кристо во все глаза, и я замечаю, что она без линз: глаза у них сейчас совсем одинаковые, яростно-голубые даже в таком тусклом свете. Только у Кристо из-за насупленных бровей кажутся немного темнее.

— Всё, — после паузы говорит «волк».

— Не всё, — я поднимаю руку, как в школе. — Теперь то, что секрет для меня. Есть такой.

— А, — помолчав, говорит Кристо. — Этот. Я думал, ты уже догадалась.

— Мне надо, чтобы сказал ты.

— Я попросил тебя. Я выкупил своим… служением твою честь.

— Он сейчас о чём? — уточняет Ринка. Её руки по прежнему разведены.

— Кристо согласился дать присягу императору… и привязать себя узами крови… в обмен на то, что Батори откажется от меня. Не сделает своей любовницей. Как бы я сама этого ни хотела.

— Ты хотела стать, э, любовницей вампира?

— Первая любовь бывает очень странной штукой.

— О, да, — с чувством произносит сиротка. — И, раз уж мы об этом заговорили, я люблю Кристо.

— Кристо?!

— Что?! — наши восклицания сливаются.

— Да, а что такое? И, знаешь что, раз уж вы разводитесь, я не прочь быть его следующей женой. Я уж точно подхожу ему больше тебя. Я не исчезаю неизвестно куда, не обжимаюсь с посторонними мужиками и могу родить ему ребёнка.

— Стоп, подожди, — я хватаюсь за голову. Иначе она просто разлетится. — Я не обжимаюсь… Он же твой брат!.. И с чего ты взяла, что мы разводимся?! Кристо, я ни с кем не обжимаюсь!

— Да я сама видела, как ты сидела у чёртова Хуньяди на коленях. Я подглядывала!

— Кристо, всё было не так, как выглядело!

— Расскажешь, когда будет твоя очередь. Сейчас очередь Ринки.

— Она сидела на коленях у императора, он её обнимал, я сама видела!

— Это неважно. Повтори. Ты думаешь, что я на тебе женюсь?

— А почему нет? Сто лет назад много кто женился на троюродных сёстрах. И ничего! Слушай, у нас же с тобой здорово ладится. И я могу родить ребёнка!

— Ты что, думаешь, я развожусь с Лиляной, потому что мы с ней не можем рожать детей? Ринка, дело совсем не в этом. И вообще, если я развожусь, это не значит, что немедленно женюсь на ком-то ещё. Тем более… ты же девчонка совсем!

— Ты со мной разводишься?!.

Пока мы смотрим друг на друга, в башне успевает утихнуть эхо.

— Я, наверное, должен был сказать, когда была моя очередь…

— Да, наверное.

Ты же всё равно знала, Лиляна. Всё равно знала, что так будет.

— Ребята, знаете что… Спустимся в кухню. Выпьем кофе, прежде чем продолжить. Ладно?

Лестница гудит под нашими шагами; гул заполняет всю башню.

В кухне пусто. Печь — как обычно — тёплая. Я неловко раздуваю угли, пока не занимаются подложенные щепки. Пристраиваю сразу две джезвы с кофе. Одна старая, медная, чеканная, с какой-то жанровой картинкой на боку, а другая — эмалированная, в голубых незабудках.

— Не глядите, садитесь… гости дорогие, — как можно небрежней говорю я. Кристо с сироткой опускаются на стулья так резко, будто их толкнули. Я подкидываю ещё несколько щепок и решаюсь.

— Ринка, ты не просто так перестала на меня злиться. Кристо… Ладно, тебе потом. Катарина, ты помнишь, как ты увидела у меня в руке локон матери и рассвирепела?

— Ну… А что? Это были не её волосы? Ты тогда соврала?

— Нет, отчего же. Локон Люции Шерифович. Когда ты пыталась вытянуть его из моей руки, тебе на пальцы соскользнул мой браслет. В результате ты продёрнула локон сквозь него. Подожди…

Щепки прогорают очень быстро, но в ящике для дров, кроме них, ничего нет, так что я быстро засовываю в гаснущий огонь ещё несколько.

— И что?

— Ничего. Ты выполнила ритуал. Разорвала узы крови. Вот почему ты больше не кипишь. Теперь ты, Кристо…

— Но я же ничего не почувствовала! — прямо кричит сиротка.

— Ну, это вроде того как стать взрослой. Тебе выдают паспорт и говорят «поздравляю». А ты не чувствуешь ни-че-го.

— Может быть, эта штука просто не сработала?

— Тебе только что сказали, что единственный, наверное, человек, которому ты доверяешь на сто процентов…

— Не единственный.

— …убил твою мать. И как? Обрушилось небо? Кстати, Кристо, я думаю, ты тоже ничего не почувствовал. Тем более что, когда я разрывала твою связь с императором, ты спал.

Вот это, надо сказать, было непросто. Мне удавалось сделать или так, чтобы Кристо рефлекторно сжал локон Батори, или так, чтобы его пальцы прошли сквозь браслет. Один раз муж почти проснулся, и пришлось прерваться. Всё же в конце концов мне удалось.

— С тех пор ты ел его кровь только раз или два. Так что магия крови на тебя больше не действует. Можешь спокойно его ненавидеть… Пока что. Ненавидишь?

Кристо пожимает плечами.

— Мне кажется, я никогда не относился к нему спокойно.

— Именно кажется. Впрочем, может быть, ты уже просто привык к нему.

Кофе, наконец, закипает, и я быстро разливаю его по кружкам.

— Сахара нет, есть немного овсяного печенья. Хотите?

Кристо с Риной дружно мотают головами. Я устраиваюсь на свободный стул и всматриваюсь в свою кружку. Кофе пахнет одуряюще. С утра мне пришлось вставать без него, утомительно долго отлёживаясь в постели, пока силы не вернулись.

— А ты? Свои узы ты тоже порвала? — даже не видя лица Кристо, я точно знаю, что он опять свёл брови. Эта привычка у него появилась, кажется, недавно.

— Нет, — рассеянно говорю я. В голове у меня сейчас совсем не Батори. Я готовлюсь выложить самое главное и соображаю, как бы сделать так, чтобы после признания «волки» не выволокли меня из замка за руки и ноги.

— Почему?

— Потому что тогда я потеряю… луну, — я касаюсь пальцами ожерелья на шее. — А Батори потеряет силу, и страну ждёт новый вампирский передел. Империя развалится сразу, как Ловаш будет убит; а желающих убить его полно. Мы слишком отвыкли жить все вместе. И война была слишком недавно… Пруссия и Австрия попытаются взять реванш, а жрецы — расширить территории влияния. В общем, я не вижу причин разрывать узы. Да уже и не смогу. Браслет утерян.

— Нет, я подобрала его с пола, когда ты упала в обморок, — говорит Катарина. — Там, в подвале. Он дома лежит, в твоей шкатулке. Так что, знаешь, когда Янош Хуньяди Третий начнёт и в самом деле с ума сходить, можно быстренько всё провернуть. Чтобы мне не убивать и тебя заодно.

— Хм, спасибо. Ладно, в общем… Последнее, кажется. Я беременна.

Кристо вскрикивает, облившись горячим кофе. Я кротко подаю ему полотенце, и он принимается нервно промокать брюки.

— От кого?! — уточняет сиротка.

— Ничего себе вопросы! Я, кажется, замужем.

— Ты с ума сошла?! Если ты ждёшь ребёнка от Кристо, нам надо срочно бежать в Будапешт!

— Нет! Потому что я не умру!

— Так он от Кристо или нет?

— От Кристо. Но, знаешь что, если ты не заметила, я жрица. Я делаю магические ритуалы и вообще всякое волшебство. Если я могу сделать одно, то могу и другое. Например, обезопасить себя от неправильной беременности.

— Если бы способ был, они бы мне сказали! Они же знали, как я хочу ребёнка! — это Кристо.

— Да не знают вампиры способа, и знать не могут. Потому что он цыганский. А цыгане его тоже не знают, потому что для него нужна вот такая штучка, — я снова постукиваю по ожерелью.

— Если его знаешь только ты, как ты можешь быть уверена, что он работает? Ты вообще понимаешь, насколько рискуешь?

— Кристо, я обвела вокруг пальца целый орден вампиров-жрецов и сумела, между прочим, взять их в плен, на меня уже тут, в Польше, охотилось два десятка мертвецов, и я ускользнула у них из-под носа, последние полгода я ходила на краю смерти из-за того, что никто не понимал, как работает магия в цыганских талисманах, а ты мне говоришь о риске? Спасибо, посмеялась.

— Вы же всё равно разводитесь, зачем тебе оставлять ребёнка?!

— Даже если бы не разводились, я бы ни за что не заставил тебя…

— Вы что, идиоты? С чего вы вообще взяли, что я рожаю ради Кристо? Я что, сама по себе не могу хотеть ребёнка?

— Если тебе важен только ребёнок, зачем рожать именно от «белого волка»? Скинь этого, а потом можно хоть от Батори, хоть от младшего повара!

— Ринка!

— Что?

— Закрой рот, она пока ещё моя жена.

— Но ведь тогда уже не будет, какая разница, от другого мужчины или от Кристо? Ты его даже не любишь! — Катарина с вызовом смотрит на меня. И Кристо тоже.

Как стало тихо на кухне, когда щепки прогорели.

— Вообще-то люблю.

— Нет! Неправда! — сиротка аж вскакивает. — Не любишь! Не любишь! Ты сама говорила про Батори, сама! Только что, на лестнице!

— Я говорила, что была влюблена в него. И… слишком привыкла к этой мысли, чтобы думать о том, что чувствую на самом деле. А на самом деле… вот. Но… я хочу сказать, раз уж всё решено… ну, развод так развод. Значит, такова моя судьба. Наверное, я сама виновата.

— Да уж! Накуролесила по полной! А теперь «ой, люблю!»

— Рина, помолчи…

Кристо с усилием трёт ладонями лицо, ероша кончиками пальцев короткую чёлку. Его губы искривлены в страдальческой гримасе.

— А что я такое сказала?

— Выйди.

— Что?!

— Выйди. Мне надо поговорить… с моей женой.

Сиротка открывает рот, чтобы сказать что-то, но вдруг издаёт какой-то короткий, хриплый звук и выбегает из кухни. Я по топоту слышу, что она бежит в сторону ванной, и даже знаю, зачем. Оплакивать свою первую любовь. Как и я когда-то. От одного воспоминания до сих пор сжимает горло, и голос звучит придушенно:

— Я думала, после того, как мы все скажем правду… наконец-то… всё станет просто. А теперь…

Кристо отнимает руки от лица, чтобы поглядеть на меня. В уголках губ — такая знакомая улыбка; а потом она вдруг ширится и взблескивает белым — зубами.

— А всё просто, Лиляна. Всё просто.

***

Говорят, что под Соколовом молодые цыгане устроили на новоселье танцы. Поставили патефон, пластинки завели модные и стали джаз танцевать. Все по парам, а одна девчонка нос задирает: мол, парни-то неказистые все, не про их честь она здесь. Ей тут, дескать, только Святой Вацлав годится, потому как он князь, а она — королевна! Схватила со стены икону и давай с ней отплясывать. Встала передохнуть, а у неё ноги к полу приросли, и руки — к иконе. Бедолажка кричит от ужаса. Её тянули, толкали, у неё даже кости затрещали. Рубили доски вокруг топором — из досок кровь брызнула. Отступились. Бедняжка стоит, изнемогает. Руки устали, ноги устали, отойти охота, и ничего не сделаешь.

А по улице гнал вола парень в куртке на волчьем меху. Смотрит, цыгане голосят, одни рыдают, другие молятся.

— Чего убиваетесь, цыгане?

Рассказали ему о горе. Он вошёл в дом, кнутом девушки коснулся, и у той сразу икона из рук выпала, и сама она упала и чувств лишилась. Парень водки выпил и дальше пошёл.

Объясняют, что девушку покарал за кощунство Святой Вацлав, а вступился за неё сам Святой Георгий: он любит цыган.

Глава XXII. «Ветер любит волю, всего сильнее в поле». Цыганская народная пословица

В кабинете у Батори всё совершенно так, как обычно. Даже коса Люции Шерифович разметалась по столу. Ладислав, весь в чёрном — тоже совершенно как обычно — уже сел в одно из кресел. Я занимать другое не спешу.

— Откуда я знаю, что говорю сейчас с настоящим императором?

— Лиляна, подозревать можно и сидя, слово дворянина. Только, конечно, недурно было бы сказать, что именно ты подозреваешь. Что я морок? — Ловаш выгибает бровь, не скрывая усмешки.

— Я сегодня в кабинет зашла… А там все вещи переложены. Спрашиваю секретаря, кто их переложил, он говорит: «Вы…». Я было спорить, а он опять: «Это вы переложили… Все видели вчера, как вы работаете». И действительно, смотрю — я на днях указ подписала. О занятиях рукопашным боем для «волчиц». Ёж ежович, Ловаш, я могу понять, зачем двойник императору… Но мне-то, мне-то зачем? — я, наконец, опускаюсь в кресло.

— А вы думали, что так незаменимы? — язвит Ладислав.

— Лаци, не надо, — Батори встаёт, чтобы обойти стол и остановиться возле меня. От него, как всегда, слабо пахнет духами. Кажется, он единственный изо всех известных мне вампиров использует парфюм. — Вот как раз такому императору, как Ловаш Батори, двойник, милая Лиляна, не нужен. Даже наоборот. Потому что, не дай Боже, его прилюдно убьют. Преступить клятву другие вампиры, конечно, не смогут, но определённые волнения начнутся. Ловаш Батори должен быть неуязвим каждую секунду. Даже на смотре талантов среди учащихся младших классов. Если император присутствует — то присутствует, и никак иначе. Так вот, Лилике. Такую же панику, как убийство моего двойника, несомненно, вызовут слухи о вашем исчезновении. А у вас есть такая привычка — исчезать. Вероятно, мне просто надо с этим смириться. Правда же, Лаци?

Тот нервно передёргивает плечами.

Дверь открывается, и секретарь Ловаша вкатывает столик с кофе и пирожными. Моими любимыми, со взбитыми сливками и кусочками фруктов. Батори ждёт, пока секретарь, откланявшись, не закроет за собой дверь, и сам — как всегда — наливает мне кофе и сливки.

— Конечно, я был бы очень рад, если бы вы, Лилике, давали знак, следует вас ждать или выручать. Что-нибудь вроде записки, которую вы пытались передать мужу в торговом центре. Кстати, примите моё искренне восхищение тем, как вы с Катариной провели операцию по задержанию членов ордена. Правда же, Лаци?

— Если бы не курсантка Рац, нашу Лилике растерзали бы на части. Так что я не очень восхищён, — сухо отзывается Тот.

— Неопытность, и только. Уже через двадцать-тридцать минут Лилиана взяла ситуацию под контроль. И, кстати, держала её под контролем всё время, что мы хлопали ушами. Нам пора это признать, милый Лаци. И наконец помириться. Давайте, дети, подайте друг другу руки.

— Не сейчас, — говорю я, даже не притрагиваясь к пирожному, заботливо пододвинутому ко мне императором. — Нам троим надо поговорить.

Не знаю, в какой момент я стала настолько уверенной в себе. Наверное, в тот миг, когда, вновь усевшись за бюро в усадьбе Твардовских, поняла, что хочу записать за ним, и пододвинула к себе белый лист — гладкий, безмятежный, с легчайшим восковым оттенком.

— Какие-то новые проблемы?

Батори и Тот подбираются одинаковым, едва уловимым, насквозь звериным движением.

— Не в том смысле, что вы двое держите на уме. Ловаш, сядьте, пожалуйста.

Чернила ложились на бумагу ровно — цепочка круглых, немного неуклюжих буквиц. Тайна, которую мне предстояло оставить в библиотеке. Самая главная цыганская тайна. Нечто большее, чем управление удачей.

Ловаш, садясь на своё обычное место, машинально берётся за косу на столе и передвигает её. Кажется, я знаю, что попросит сиротка Рац в качестве награды за «операцию» с орденом Сорокопутов.

— Сначала мы все скажем друг другу по одной вещи. Очень важной вещи, которую зачем-либо скрывали. Как в игре «правда или фант». Только без фантов. И вы, Ладислав, начнёте.

Да, а что? Один раз такое прокатило. Я хочу посмотреть, что будет во второй.

— Давайте вы не будете командовать, — морщится Тот. — Я-то не курсантка Рац.

— Лаци. Просто возьми и скажи. Считай, что это была моя просьба. Личная.

Ладислав некоторое время пристально рассматривает императорский стол. Снова передёргивает плечами и говорит:

— Вы же всё равно знаете. Верно, Лиляна?

— Говорите, Лаци.

Я не чувствую ни раздражения, ни упоения временной властью — ничего особенного. Хотя нет. Мне становится смешно. Право, что может быть забавнее — когда думаем мы о людях одно, а на самом деле дела обстоят по-другому?

— Говорите, — повторяю я.

«Люди спрашивают друг друга: что это за народ, цыгане? Вот есть голландцы, они делают сыр. Есть французы, они тоже делают сыр. А какой сыр делают греки! Что делают цыгане? Где их сыр?»

Слова шли легко, потому что наступило им время — идти. Они были зачаты, и выношены, и теперь я помогала им явиться на свет.

— Выживший монах сошёл с ума не сразу. Практически никогда вампир не сходит с ума сразу после убийства другого вампира. У цыгана просто помутился разум оттого, что вампирская, жреческая и цыганская магия пересеклись в одном месте. Для него, ослабленного убийством, это было слишком много.

Тот нервно закидывает ногу на ногу, чудом не сшибив столик с кофе, и нервно сцепляет пальцы рук на колене. Я подавляю усмешку. Ничего смешного, правда. Между прочим, брата Коралла жалко.

— И он рассказал… — подсказываю я.

— Да, он рассказал…

«Люди привыкли уважать воинов. Они до сих пор восхваляют викингов — вечно пьяных мужчин, наводивших ужас на их же предков. Викингов, насиловавших, пытавших, убивавших, приносящих человеческие жертвы. Люди привыкли, что мир держится на землепашцах, от землепашцев у нас сыр, и хлеб, и вино. Люди устраивают карнавалы в крестьянских костюмах и пишут пасторали.»

— Все всегда думали, что на «волков» наши чары не действуют. Никто раньше не пытался. Никогда. Нам не приходило такого в голову.

Ловаш, скучая, откидывается на спинку кресла. Он знает, что хочет сказать Лаци. Уже слышал. Разве что без вступления — оно специально для меня.

«Времена землепашцев и викингов прошли. Люди стали восхвалять изобретателей, писателей, фотографов… А думать привыкли теми же категориями: должен быть народ землепашцев, и народ воинов, а значит, и народ изобретателей, народ писателей, народ художников.

А что за народ цыгане?

Нельзя же сказать: народ корзинщиков, старьёвщиков, дальнобойщиков, сборщиков мусора, конторских работников, циркачей…

Когда хотят быть благосклонными, говорят: народ музыкантов.»

— Когда Люция Шерифович убежала от жрецов, эта ваша ведьма… в которую вселился дух цыганки… помогла снять заклятье. После чего Шерифович попросила вывести её к шоссе. Она собиралась на юг. В империю. На шоссе её подобрал дальнобойщик — из людей Cantus lanii. Он узнал Шерифович и отвёз её в местное прибежище ордена. Вероятно, сначала монахи намеревались договориться с врагом своего врага. Но им было необходимо сначала запечатать курганы. Но Люция в жрецов и чуму отказалась поверить. Она заявила, буквально… «У вас свои игры. У меня свои. Ловите Лиляну, вешайте ей на уши, чего захотите.»

Может быть, я писала вычурно. Я не писатель. Я просто пыталась быть доходчивой.

«Цыгане, это правда, музыкальны. Почти все умеют петь и танцевать. Многие играют. Те, кто ничего не умеет, всё равно страстно любят музыку. Но не может целый народ зарабатывать музыкой. Не хватит слушателей.

И люди сердятся: вас зовут народом музыкантов, зачем вы не все музыканты?

Они простят своему соседу, что он, считающийся народом землепашцев, сидит всё больше в конторе, и простят народу викингов, что он давно никого не грабит, не убивает и большинство нынешних „викингов“ не держало в руках оружия страшнее кухонного ножа.

Но цыганам простить нельзя.»

— Она совершенно зря упомянула вас. Ваше имя навело монахов на идею. Они попытались зачаровать Люцию Шерифович — все вместе, как делают только вампиры ордена Сорокопута. И у них получилось. Монахи убили сразу двух зайцев: заставили Шерифович решать более срочную, чем убийство императора, проблему и заодно опробовали свой дар на «волчице». Естественно, их интересовало, смогут ли они зачаровать вас, Лилиана. Они поняли, что смогут. Теперь у них было оружие против моего деда получше, чем цыганка-бунтарка. Впрочем, это был план Б. В план А входило ваше убийство Люцией. Он провалился.

«Люди не видят и не хотят знать, что человечество — не библиотека, с каталогом, с книгами, расставленными по теме. Человечество — это организм. Действительно, что есть цыгане в этом организме?»

Записывая, я вдруг чётко поняла, осознала всем существом, что так же некогда сидел за бюро и Марчин Казимеж Твардовски-Бялыляс. Длинные ноги он подбирал под стул. На лбу, между бровями, чернела резкая складка — от сосредоточенности. Нет, Марчин не просто собирал книги. Он записал, как минимум, однажды что-то своё. Тайну, которую мне предстоит отыскать. Если я захочу.

— И они зря поспешили применить план Б, — вставляет Ловаш. — То, что произошло с Люцией, нельзя было игнорировать.

— В смысле? То, что Кристо её в конце концов убил?

— Нет. То, что даже будучи под чарами, со вбитым в голову приказом, она постоянно создавала свою игру. Ни то, что она станет жрицей, ни то, что попытается завладеть библиотекой Твардовских, не было запланировано. А ведь она набирала команду и силу. Ресурсы, как перед рывком. Не представляю, что она собиралась делать с новыми ресурсами дальше — но определённо что-то собиралась, — Ловаш касается пальцами лежащей перед ним косы. — Вы, цыгане, кажетесь такими робкими… Румыны решили когда-то, что из вас просто будет сделать рабов. И вот странные дела: казалось, вы полностью смирялись со своей участью. Вы не восставали с оружием. Не пели песен борьбы. Но вы сбегали. При первой, малейшей, ничтожной, почти иллюзорной возможности. После поколений в рабстве, унижениях, послушании, которые должны были въесться под кожу. Сбегали между плотно сжатых пальцев — как вода. Это не бунтарство. Это что-то другое.

«Человек живёт в одной стране и видит цыган, потом переезжает в другую, и снова видит цыган, и рад им, потому что что-то в его мире осталось надёжным: пусть хотя бы и цыгане. Цыгане переносят мелодии из одного конца света в другой. Цыгане принимают и сохраняют чужие мелодии, дают им новую жизнь, а потом дарят обратно, и мы слышим их в песенке из радиоприёмника, в симфонии или рапсодии известного композитора, они пронизывают мир, насыщая его.»

Я бы могла сказать императору, что между пальцев умеет сбегать не только вода. Но он не поймёт. Он даже не поймёт, как это важно — то, что я поняла и записала.

«Подобно тому, что связывает весь организм, перемещаясь по нему, согревая его, насыщая. О, неслучайно цыганским цветом считается красный!

Цыгане — кровь мира.»

— И в чём был смысл скрывать это от меня?

— Думаю, Лаци просто чересчур увлёкся секретностью. Ешьте, Лилике. Я не собираюсь вас травить, — Ловаш усмехается.

Да уж. Не в его интересах. Я задумчиво втыкаю ложечку в верхушку пирожного.

— И всё? Ладислав?

— Вторая половина ордена всё ещё находится где-то в Пруссии. Так что возможны новые попытки переворота. Ну, и… Боюсь, что один из монахов был вашим родственником. Правда, довольно дальним. Его мать — старшая сестра вашего деда… Фон Адлигарб. Тот, который был против вашего убийства.

— У меня какая-то жуткая прорва родственников, — печально говорю я. — И каждый второй норовит умереть. Я даже не удивлюсь, если Агнешка умерла из-за меня.

— Не давите на больное место, — тихо произносит Ловаш.

Неужели он правда видит дочь каждый раз, как смотрит на меня?

Живой и ходячий упрёк.

«Да, эта кровь бывает дурна: она ведь принимает в себя всё дурное, что есть в организме. Но даже тогда она исправно бегает, насыщает, связывает, переносит, сохраняет… Что? Больше, чем музыку. Цыгане переносят бахт. Удачу и судьбу нашего мира.

Можно лечить кровь. Но нет смысла организм её лишать. Не работает он без крови.

Так же, как механизм нашего мира прекратит свою работу без бахт. Третьей силы, отдельной и от силы вампиров, и от силы жрецов.

По счастью, никому и никогда не приходило в голову лишить этот мир цыган.»

— Извините. — Я съедаю половину пирожного, чтобы выдержать паузу.

«Записано Лиляной Хорват, из рода Жи?ко Хорвата, прозванного Задирой, хозяйкой усадьбы Твардовских-Бялыляс.»

— Что же. Теперь ваша очередь, господин император.

— Нужна правда, которая касается именно тебя? — уточняет Ловаш.

— Да.

— Ясно. Вот этого, кажется, никто не знает. По крайней мере, участники договорились о секретности.

Ладислав напрягается. Как и Ловаш до того, он явно знает, о чём пойдёт речь.

— Маргарета отвесила господину голове службы императорской безопасности оплеуху. Смачную такую затрещину. А потом и мне тоже.

— А при чём здесь я?

— Она сказала, что мы оба — подлецы.

— Так а при чём здесь я?!

— Ну, Маргарета сочла, что как подлецы мы поступили именно по отношению к вам. Лаци — и к другим «волчицам» тоже. Она ещё много определений к «подлецам» добавила, если честно. А мы стояли и краснели, как школяры перед классным руководителем, — Ловаш откровенно забавляется воспоминаниями, а вот Тот чувствует себя неуютно. — Кстати, раз уж зашла речь, я прошу у вас прощения за те неумные розыгрыши. Помните, с поваром и рассуждениями о самоубийстве.

— С сопутствующим убийством меня… да. Надеюсь, хотя бы вам было весело. Потому что мне — не очень.

— Увы, не очень. Это было что-то вроде проявления кризиса среднего возраста. Я сначала стал думать о старческом безумии. А потом решил попробовать, на что оно будет похоже. Как вы его воспримете, как воспримут другие. В глубине души я, наверное, актёр. Вот и… примерил роль. Идиотская идея. Ещё раз извините.

— Извинения приняты. Будет интересно услышать от Госьки полный список определений.

— Ну, в ближайшее время у вас вряд ли получится. Маргарета уехала в Аргентину.

— Куда?! Прямо в гипсе?!

— Мне кажется, Маргарета из тех женщин, которых трудно остановить гипсом на обеих ногах.

— Но зачем?

— Сказала, что ей надоело всё время заботиться о других и она хочет немного позаботиться о себе. И ещё — что хочет научиться танцевать сальсу в какой-нибудь аргентинской школе.

— В гипсе? На обеих ногах?

— Ничего от вас не скроешь. Именно в гипсе на обеих ногах. Хотя я, думаю, уже когда его снимут. Она взяла отпуск на полгода. Оплачиваемый. По всем прогнозам, за это время переломы зарастут.

— Ничего себе, — я засовываю в рот очередную порцию крема. Естественно, мне уже хочется в Аргентину. Но сейчас не лучшее время для путешествий. — Да, моя правда. Я беременна.

Потянувшийся налить себе кофе Ладислав, дёрнув рукой, опрокидывает дном кофейника чашку, и горячая жидкость заливает полстолика. Как приятно! Не всегда именно я узнаю всё последней.

— Я так понимаю, паниковать рано, потому что это ещё не вся правда, — оптимистично произносит Ловаш. Так и тянет его огорчить — извинения за розыгрыши я, конечно, приняла, но впечатления от них всё ещё свежи.

— Конечно. Вся правда в том, что я не умру.

— Точно? — нервно интересуется Тот. — Почему?

— Удача.

Ладислав смотрит на меня с яростью.

— Вы не думали о том, что она может в любой момент кончиться — и не сработать? Что тогда?

— Ладислав, она уже сработала. Моё тело не избавилось от ребёнка, когда было переполнено удачей. Он не представляет для меня опасности.

— Может быть, опасность появляется именно на определённом сроке.

— Значит, необходимо постоянно поддерживать высокий уровень удачи. Много общаться с цыганами. Посещать общественные места. Заниматься тем, от чего испытываешь счастье. Собирать предметы, заполненные бахт. Не думаю, что вы к этому не готовились. Ведь о том, что будет, если удача у меня закончится, вы знали и до моего возвращения. Кстати, сейчас я заряжена по самое горлышко. Так что, если вы попробуете причинить мне вред… повезёт мне, а не вам.

Я снова исполнена уверенности. Как в то мгновенье, когда вкладывала листок с моей маленькой рукописью в одну из шкатулок с другими рукописями. А шкатулку — обратно между книг, на полку стеллажа.

— Не вздумай проверять, Лаци, — мягко говорит Батори. — Ты мне ещё нужен. Очень.

— Но ведь это чушь! — Тот даже вскакивает. — Мы не можем рисковать!

— Лаци, из нас троих только Лилике знает действительно хорошо, как работает цыганская магия. А она работает, и замечательно. Лили успела доказать нам, правда? Сядь, пожалуйста. Лили, я обещаю тебе — ребёнка не тронут. Я верю тебе.

— Я тоже верю себе. Ловаш, вы не будете сильно против, если доклад я всё же представлю в письменном виде?

— Вам нехорошо? Может быть, приляжете? Или Тот отнесёт вас в медблок.

— Нет, спасибо. Я просто поняла, что соскучилась по Шаньи. Не терпится обнять его. Наверное, материнские инстинкты уже просыпаются, — я отправляю в рот последний кусочек пирожного и встаю прежде, чем Ловаш произносит:

— Да, конечно. Идите.

Взявшись за ручку двери, я вспоминаю кое о чём.

— Кстати, ребята! Будете раздавать ордена, не забудьте дать один третьей и, вполне возможно, самой главной участнице операции с монахами.

— Кому? — растерянно произносит Тот.

— Динаре Коваржовой. Предводительнице цыганских сотен.

Я поднялась в библиотеку от растерянности. Два самых уютных места в усадьбе — библиотека и кухня. Но на кухне было нетоплено и лежала мёртвая Ядзя. Последняя из Твардовских-Бялыляс. Ей было, кажется, давно за сотню лет, и умерла она тихо. Просто остановилось износившееся сердце. Так сказал Адомас, когда мы проснулись. Я не решилась посмотреть на покойницу — и убрела в библиотеку. Сердце усадьбы.

Пяркунаса в народе считают хозяином молний. Однако на самом деле он покровитель порядка. Что может быть большим порядком, чем алфавит? Или чем буквы, строго расставленные по словам и строкам? Чем книги с аккуратно поставленными друг за другом строками?

Собрание для хранения этих книг. Библиотека, которую теперь храню я, хозяйка усадьбы.

От бюро возле окна пахнет дубом.

Вместо эпилога

Дорогая госпожа Кропф!

Шлю Вам для нашего сборника ещё четыре цыганские истории. Я записал их сейчас в Хорватии, близ Загреба. Обратите внимание — одна история будто один в один прусская, про девушку, украденную мёртвым волхвом. Но кончается веселее: девушка сошла в могилу сама, и с тех пор на этом месте растут дикие жёлтые лилии — цыгане зовут их «волчьими» — и время от времени можно слышать смех, её и мёртвого мужа.

Как Ваше вдохновение? Пришлёте ли мне новых сказок? Право, они удаются всё лучше.

Что касается Вашей фразы в прошлом письме, то я и Ловаш Батори совершенно точно не есть одно и то же. Господин Батори сначала сделался вампиром, пройдя все обычные для вампира стадии, и только потом — жрецом. Я же, напротив, сначала стал жрецом (и, признаться, чрезмерно баловался, используя открытые мне знания; даже переделал на свой очень романтический тогда взгляд ритуал посвящения моей лунной богине), и только потом, после расстрела — вампиром. Одно из этих существ пожалело жизни поэта и, не зная, что я неминуемо стану мёртвым жрецом, обратило меня, умирающего. В результате я очнулся для новой жизни не только посвящённым, но и вампиром. Однако из-за столь странного наложения я оказался избавлен от юношеского безумия. Моя жажда была вполне терпимой, моё вожделение (прошу прощения) не увеличилось и не превратилось в манию. Я никого не убивал и не чувствовал такой потребности. Кровь же я добывал исключительно мирными способами — Вы не представляете, какой жертвенной может быть мужская любовь!

К Ловашу Батори у меня действительно большой интерес. Но нет, дело не в схожести наших натур. Скорее, это интерес создателя к креатуре. Впрочем, долго будет объяснять. Ничего в этом интересного нет, уверяю Вас.

С печалью должен признать, что мои стихотворные опыты по прежнему неудачны. Все мои знания со мной, и вдохновение я, кажется, испытываю. Однако теперь оно не похоже на влюблённость, на сладкую и болезненную одержимость. Может быть, в том и дело: вампиры не умеют любить, а что такое поэт без любви? Бумагомарака. Рифмовальщик.

К вопросу о цыганских песнях. Боюсь, нет в них никакой загадки, по крайней мере, здесь, в Венской Империи. И переводить Вам не буду. В одних пляшут до упаду, в других пьют допьяна, в третьих по своей бедности убиваются. Может быть, это резкое суждение. Но я, право, не нахожу в них той глубины, того бескрайнего чувства, что мило мне в цыганских песнях моей родины — когда с первого же звука раскалывается небо, а с первой строки — сердце.

Присылайте теперь в Будапешт. Я еду туда, чтобы увидеться с известной Вам особой. Теперь она показывается людям, да и вообще, кажется, стала жить вполне свободно. Хочу успеть на крестины её дочери: у цыган на крестинах всегда очень весело. Говорят, что приглашены две сотни цыганок, и каждой на память будет подарено по низке серебряных монет. Две сотни танцовщиц! Воображаю, на что это будет похоже! А крёстной будет дочка мятежницы Шерифович — если вы помните ещё эту историю.

Как говорят здесь цыгане, целую Ваши ручки,

всегда Ваш искренний друг,

Ф. Г. Л.