Сахарные туфельки, Граваль, или Все вокруг круглого стола. Хроники Камелота бесплатное чтение

© Аландр де Маргон, 2021

ISBN 978-5-0050-9428-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Аландр де Маргон

Сахарные туфельки, Граваль

или все

вокруг круглого стола, удивительные и невероятные приключения

короля Артура

и

славных

его рыцарей

хроника в 12 историях

со

старофранцузской

рукописи – А.Г.

И перед залом потрясенным

Возник на бархате зеленом

Светлейших радостей исток,

Он же и корень, он и росток.

Райский дар, преизбыток земного блаженства,

Воплощенье совершенства,

Вожделеннейший камень Грааль…

Вольфрам фон Эшенбах

К читателю

Благосклонный читатель,

коли уж ты заглянул на сии страницы, то, пожалуй, не худо б было тебе и узнать необычайнейшую историю их появления, коя возможно удивит тебя и позабавит.

Надобно заметить, что книги, как и все вещи в мире, имеют свои рождения, судьбы и приключения. Иные бывает просто сваливаются с небес, иные и в самом деле кем-то сочиняются, а иные вдруг где-нибудь случайно находятся, что, конечно, тоже не случайно.

То есть, манускрипты эти еще когда-то давно, как, к примеру, известные кумранские свитки, где-то, появились на свет Божий, но до поры до времени никак себя не проявляли, а просто лежали в каких-нибудь укромных уголках земных так, будто их и не бывало вовсе.

Но вот однажды они по каким-то неясным и непонятным причинам или даже и вовсе без причин, являются вдруг неожиданно взору изумленной публики. Так же, как вдруг казалось бы ниоткуда возникают новые материки.

Подобную примерно судьбу имеет и древнее сие творенье, случайно найденное в бочке. Да, да не удивляйтесь именно в простой деревянной бочке, уж Бог весть сколько веков, носимой волнами верно всех земных морей и океанов.

Стоит, пожалуй, и поведать, как это случилось. Дед мой Василий Иваныч, но не Чапаев, конечно, а Жуков, гуляя однажды летом по прибрежным пескам Финского залива и размышляя большей частью ни о чем, чем о чем-либо, ибо отдыхая в летнее время на даче в Ольгино старался не отягощать себя ни излишними мыслями ни делами.

И хотя он вполне расслабился и ничем не отягощался, но, однако, все же заметил качавшийся на волнах странного вида предмет, оказавшийся почерневшей от долгих скитаний по многим водам совершенно замшелой бочкой – невесть уж какими ветрами занесенной в наши северные края.

Любопытствуя, не сокрыто ли в ней каких-либо невероятных сенсаций, ибо был по натуре своей пытливый искатель, дед мой двинулся к берегу, но и бочка, как ни странно, устремилась точно туда же. Так-то вот, по странной прихоти случая и встретились они в одной точке – дед мой и бочка.

Тут уж деду моему Василию Иванычу ничего иного и не оставалось, как сдвинуть тяжелую дубовую крышку и заглянуть внутрь сего заморского гостя.

Князя Гвидона там, однако, не оказалось, да и никаких иных сказочных персон: ни колдунов, ни фей, ни гномов, ни иных таинственных существ, но зато на самом дне бочки покоился обернутый в пестрые тряпицы весьма древнего вида фолиант.

Глядя на эти повлажневшие рукописные листы, писанные замысловатою средневековой вязью, дед сперва только охал от удивленья, но уже минутой позже, влекомый духом любопытства и познанья, мчался домой крепко держа подмышкой редкостную находку.

Дома, вооружившись лупою и хорошенько порассмотрев драгоценную рукопись, подумалось ему, что она не иначе как старофранцузская, сие явствовало, однако, и из имени автора стоявшего на заглавном листе. Углубившись в пожелтевшие от времени и соседства вод покоробленные листы дед догадался: отчасти внутренним чутьем, отчасти по рисункам украшавшим поля страниц, что манускрипт содержит истории о короле бриттов Артуре и славных его рыцарях круглого стола.

Тотчас и задался он непреклонной целью перевести это, посланное скорей уж не небесами, а морскими водами творенье на понятный всякому жителю обширных наших российских пространств славный русский язык и взялся уже за увесистый французско-русский словарь. Но поверь, любезный читатель, тут-то и случилось, что-то уж и вовсе невозможно-невероятное.

Кто бы мог подумать, что подобные явления могут существовать в природе, а дед мой и подавно – ибо воспитан он был в строго атеистских воззреньях, но против всех здравых законов материализма книга сия оказалась по вероятности просто волшебной.

Да, да именно волшебной и очевидно под влиянием мыслей моего деда совершенным образом изменила вдруг свой внешний вид и готические строчки стали совсем привычной кириллицей, а все написанное явилось изложено простым русским языком.

Удивляясь и cомнeвaясь, не обман ли это зрения и прочих органов чувств, и опасаясь, как бы чудесное видение это вдруг как-нибудь не исчезло, дед мой стал поспешно списывать текст рукописи в тетрадку, исписав пожалуй разом не одно кило бумаги! И писал таким манером, как он сказывал, почти целую неделю без перерыва – толком не евши и не пивши. И только было дошел он до последней строчки и точки, как древняя книга эта, как-то сама собой вдруг, игнорируя все известные законы физики и прочих наук, растворилась, словно как ложка сахару в стакане чая, в окружающих воздушных пространствах.

Правда говорят, что во сне, мол, еще и не такое бывает приснится, о том, право, же не берусь судить по причине отсутствия надлежащего опыта. Ведь откуда все изначально берется и куда в конце концов-то девается – и по сей день все еще неразрешимая загадка ученого мира.

Только вот если б все случилось во сне и во сне бы только и писалось, то во сне бы оно тогда верно и осталось, ведь никому еще не удавалось вынести с собой из снов хотя бы и самый незначительный мелкий предмет – даже и невзрачную молекулу, а тем паче целую стопу тетрадок!

Дед мой долго хранил тетрадки сии на чердаке средь всякого старого хлама, никому их никогда не показывая, опасаясь не столько насмешек, сколько подозрений в повреждении ума, а после завещал сие творение внуку своему, то есть покорному вашему слуге.

Не имея, однако, корыстного желания для себя лишь хранить перлы древнего сего сочинительства и держать их под спудом ревнивого себялюбия, в славные наши времена более чем свободных мнений, отдаю их на суд любезного читателя.

Пусть это не Мэлори, не де Борон, не Кретьен де Труа да и не Сервантес, но в природе и всякая малая вещь может, равно как и великая, иметь свою ценность и значение.

Ведь не будь незримых глазу молекул из чего б и составлялись тогда горы, леса небеса да и весь наш зримый, чудесный мир?

Но пусть читатель лучше сам пробежит взором и оценит сии страницы – отчасти грустные, отчасти веселые, собственно, как и все наше существованье в сем всегда загадочном, прекрасном, но отчасти и коварном мире.

Не кори, приятель-читатель, коли повествованье чем-то тебе вдруг не потрафилось, а коли труд сей оказался тебе неудобоварим, то недовольство свое потрать лучше уж на что-либо и в самом деле разумное да, пожалуй, и сочини-ка сам нечто более путное.

Желающий всем всех благ

Издатель

Скалтур

Король Скалтур, как сказывают, был сперва обыкновенный сельский житель и звали его на самом-то деле: то ли Балтур, то ли Балагур. А как вынул он однажды из скалы меч, то и стал тут уж сразу прозываться Скалтуром. И только некое время спустя получился из Скалтура – Халтур, а из Халтура – Алтур, а уж из того стал, наконец, и самый Артур, хотя это по сути и все едино – и один и тот же человек. Так что останемся поначалу при Скалтуре.

Никто и не думал, что он когда-нибудь угодит в короли, ведь все знали его, вроде как облупленного, и как им всем там тогда казалось, ни к чему особо выдающемуся непригодного. Да он и сам ни к чему такому особенному не стремился, а жил себе, как обыкновенно живут насекомые или растения – себя самих не превозмогая. Шибко высоко не взлетал, но и больно низко не опускался. Словом и не то, чтобы плавал, но и не тонул. Ну, а как он однажды совсем уж обеднел, то и решил пойти в стольный город Ладонь: поискать счастья, а еще более того и чего-нибудь съестного.

Шел он леском да степцой и не заметил, как угодил в сплошной каменный лес. Кругом одни камни неведомо какой силой кольцом составленные и никакой иной природной разновидности.

Выперлись они ввысь, словно растенья какие-то исполинские, но каменные, так что разве только дивиться этакому-то созданью натуры и можно. Дивился, дивился Скалтур целый день и устал уж под конец и дивиться, да и голод его совсем одолел, а питаний кругом никаких, одни тебе сплошные каменные изделия. Сел он на камушек, словно на пенек: «Лучше вздремну-ка, – думает, – может во сне какое съестное перепадет». А во сне ему отец, да дед, да иные родственники ближние и дальние из миров запредельных явились и говорят:

«Не робей, паря, дерзай шибче! Тебе планида вскоре счастливая выпадет, так что уж давай не подкачай да не прозевай! Ты в короне скоро ходить станешь, а мы сверху с небес на тебя глядеть, да радоваться будем. А покуда – гуд бай, гуд бой!»

Но потом вдруг вся видимость во сне испортилась – полосы да пятна пошли, да звук заунывный, ровно как в допотопном телевизоре, заскучал тогда Скалтур да и проснулся.

Глянул, а из скалы штука торчит какая-то, будто воткнул ее кто в щелку меж камней специально или же сама собой она, как-то из камня непонятным образом возникла.

Выдернул он штуковину из щели, а там надпись хитрою витою руною начеканена: «Меч складенец – кто достанет тот и молодец». Особенным грамотеем Скалтур, однако, сроду не бывал: ему оно без всяких разниц было, что буквы – что морщины на лбу, все одно как медведю расписание поездов, потому и значенья никакого особого в надписи он не уловил.

А на штуковине этой самой еще и кнопочка была с узорцем треугольчатым, а для чего она не сказано, всяк, мол, сам догадывайся. И как-то так уж оно само вышло, то ли пальцы нечаянно на кнопку эту наткнулись, то ли кнопка на них, только придавилась она нечаянно и тотчас же луч яркий острым лезвием из вещицы сей загадочной вытянулся и камни резать да дробить в мелкую труху пустился.

Надавил Скалтур кнопку опять, вроде как с испугу, и исчез луч тут же во мгновенье ока. Нажал кнопку нечаянно еще раз и опять луч острый камни сверлить да крушить принялся. Снова нажал и снова луч, как по приказу, в штуковину непонятную спрятался.

– Ну, с таким-то хозяйством не пропадешь, – думает, – оно хоть кого да и хоть чего враз растребушить способно.

И пошагал скоренькой походкой и дальше, в славный город аглинский Ладонь. Но только было к близлежащему лесочку приблизился, как оттуда из чащи навстречу ему разбойнички местные лихие повылезли.

– Отдавай, – говорят, – скорей чего у тебя такого хорошего имеется, а то всю душу тебе из пуза выпустим!

Скалтур долгие беседы с ними разводить не стал, а нажал скорей кнопочку заветную, неприметную и пошел тут меч-складенец сам собой по хребтам да головам разбойничьим прохаживаться. Застонали тут в голос разбойнички:

– Ой, ой! Уйми ты свою процедуру, говорят, мы к такому обхождению, отнюдь, не приспособлены, видим крутость твою и уважаем, а ежли хошь будь у нас хоть и атаманом.

– Нет, – Скалтур говорит, – не уйму покуда, жельмены, вы мне мне стол полный снедью не представите. Потому оченно я нонче проголодавшись буду.

Накрыли разбойники стол скорым манером да снеди всякой из закромов своих разбойничьих представили: «Питайтесь, мол, на здоровье, достойный господин, да токмо нас почем зря не забижайте».

Наелся Скалтур дальше уж некуда, запил это дело винцом да пивцом для задушевного равновесия и говорит:

– Хорошо с вами, господа разбойнички, да мне уж и в путь дальнейший пора, судьба меня знать торопит. Представьте мне, говорит, коня, чтоб у меня память про вас шибче сохранилась.

Представили ему разбойники и коня, куда ж тут денешься против силы такой мощной и непонятной и помчал себе Скалтур рысцой да галопом дальше.

Приехал он в город Ладонь по названию, а там народ совсем грустный да вялый будто уж месяц другой некормленный.

– Чего вы такие невеселые, будто, чего несъедобного наелись? – Скалтур спрашивает.

– Да не с чего веселиться-то, – отвечают, – были у нас и король и королева да извел их карлик носатый, Хнут по прозванию. В хоромы к ним влез, что червь в яблоко, да и опоил их зельем зеленым. Стали они бессловесны, как трава или огурцы. А принцессу Зануду хочет он в жены взять насильно и корону носит, будто он и совсем уж король.

Пошел Скалтур во дворец посмотреть на карлика этого, что это за гусь такой. Но еще и до дверей не дошел, а в воротах уж и карлик этот самый стоит, носом в землю упирается, мысли у всякого прохожего вынюхивает.

– Чё, надо? – говорит, – Знаю ведь заведомо зачем явился! Только валяй-ка лутше отселева покуда тебе всю щетину из хребта не повыдернули!

Другой бы тут затосковал, да прочь отправился, а Скалтур мужик, однако, настырный, складенец свой достал из котомки и хотел уж кнопочку ту известную надавить, чтоб нахальство дальнейшее карликовское прекратить, да тут карлик ловко так к нему подластился и через нос нежным женским воркующим голосом околдовывать начал.

– Ой, какая вещичка-то интересная, – говорит, – ну-кась, дай-ка посмотрю, полюбуюсь, полюбопытствую, – и хвать тут кладенец в лапу свою хваткую, ну и на кнопку-то ту самую, заветную случайно и надавил.

Скалтур и глазом моргнуть не успел, как пошел его складенец лучем ярким по всем бокам честить. И коли б ноги не унесли его так скоро, как уж могли, то и не уцелеть бы ему тут было. Запыхался Скалтур от скорого бега, сел прямо посреди дороги да и тосковать начал о потерях своих. Только слышит внутри у него, как будто ходит кто-то, да сапожками потопывает и как по ступеням совсем – то подымается, то опускается.

Скалтур тут, конечно, и спрашивает, как из любопытства вроде: – Кто там ходит?

А изнутри ему отвечают: – Это я, душа твоя. Не горюй, брат, найдется выход. Шагай да шагай знай и дальше, Скалтуха! Не бывает такого, чтоб хоть какого-то выхода да не нашлось!

– Да я разве чего, я ничего, – Скалтур говорит, а душа меж тем продолжает:

– У карлика, у энтого прямо на носу бородавка мелкая имеется, а на самом же деле – это вроде как кнопка потайная для превращений разных. Такие и у всякого существа на теле имеются, только никто того их значенья не подозревает. И ежли нажмешь на этакую кнопку-бородавку, да скажешь «превратись!», то и превратится он тотчас во что только ни пожелаешь.

– Ну, а как кнопку эту нажать-то? – Скалтур спрашивает, – Он же хитрый бес, карла-то эфтот, близко к себе разве подпустит?

– Не робей, – душа изнутри откликается, – видишь вон трава-ботва растет, пожуй малость и станешь букашкой-таракашкой жуком-летуном невзрачным. А там уж сам думай, как с карлой-то носатой управиться.

Сорвал Скалтур травы-ботвы и не успел хорошенько и разжевать даже, как уж и размером уменьшился и совсем жуком усатым сделался. Расправил жук крылышки прозрачные и полетел себе прямо во дворец королевский.

А карла как раз тем моментом чай пил, нос на стол положил да и расслабился совсем, будто в отпуске. Тут жук-Скалтур покружил кругом маленько, как для разминки вроде, поприсмотрелся, где бородавка-то эта потайная находится, да разлетевшись со всего маху туда и втюкнулся. И охнуть тут карла не успел, как уж и в горшок ночной превратился, чего Скалтур-то жук мысленно про себя ему и пожелал предварительно.

А Скалтур уже про совсем другое думает: «Букашкой-то стать дело нехитрое, а вот как обратно в человечий-то облик теперь возвернуться?» И стал он внутрь себя стучать, да душу спрашивать: «Чего нам, значит, дальше-то делать надлежит?»

А оттуда изнутри сперва гудки разные пошли, ровно как из телефонной трубки, а потом и отвечают:

– Душа ваша теперь на море на средиземском отдыхает. Замаялась она у вас внутри-то сидючи и теперь вот в отпуск на море и махнула.

– Ну и порядки, однако, – осердился было Скалтур, – а мне почему ничего не сказала! Как же я теперь без души-то буду?

– Да не хотели Вас, знаете, беспокоить, – отвечают, – да и у самой-то Вашей персоны видок-то тоже – не ахти какой процветающий, измучены Вы судя по наружной внешности. И Вам бы тоже отдохнуть не мешало. Летите прямо к морю средиземскому там и отдохнете, а может и душу свою, как раз, встретите.

Полетел Скалтур тут же к морю средиземскому, глядит, а там душ собралось разных – видимо невидимо и все отдыхают. Прилег и он в сторонке и тоже отдыхать начал. А некоторые души, которые уже отдохнули или вообще еще не устали – носятся кругом, скачут, да бесятся, как все равно дети малые и все по Скалтуру пробежаться норовят, крылышки ему прозрачные нежные подпортить.

– Хорошо все ж, что души-то из легких веществ составлены, – Скалтур думает, – а то эдак-то и весь хребет бы мне погнули. И тогда уж, как итальянцы правдиво глаголют, и полная финита ля комедия мне тут приключилась.

Но тут и душа его к нему на крылышках тонких подлетела.

– Ты бы хоть искупался, – говорит, – а то погляди-ка чумазый какой. В таком-то теле и всякой душе жить противно станет.

Что ж раз душа велит, то никуда тут не денешься. Разлетелся Скалтур и нырнул в самое синее море средиземское.

«Нырну-ка поглубже, – думает, – коли уж мыться так мыться». А в глубине его уж и рыбины разные зубастые, хищные поджидают, пасти поразинули и та, что покрупней других была – хвать да и проглотила. Сидит Скалтур внутри рыбины и раздумывает печально:

– Эх, зря я душу-то свою, блин, послушался, теперь вот и совсем безвозмездно пропал. Отсюда уж и выхода-то, похоже, нет, похуже тюрьмы всякой такое заточенье!

А душа его тут, как тут в рыбьем брюхе появилась и поучает да наставляет:

– Я то думала ты умнее будешь, а ты просто простофиля простодырный. И куда тебе королем-то быть! Тебе больше уж бараном на новые ворота любоваться пристало.

Устыдился Скалтур своего малодушия и стал по всей внутренности рыбьей ползать да и изучать: где да чего, да как, и для чего там все устроено, и нет ли где каких потайных специальных кнопочек.

И получилось оттого внутри у рыбы совершенно неприятное ей телотрясение и волнение. А душа-то его еще и подбадривает да подначивает:

– Давай, давай – шибче тапочи, – ну Скалтур, конечно, и рад стараться, сапожищами затопал, заплясал да заскакал во всю прыть, ровно что конь степной ретивый, красу-кобылицу вдруг узревший. И рыба от пляски такой резвой, понятно что окончательно одурела: петляла, петляла кругами да зигзагами по всему пространству водному морскому да и, в конце-то концов, и выскочила на самый сухопутный берег.

«Плевать я, – говорит, – хотела на такое беспокойное питанье, просто никакого тебе нормального пищеварения внутри! Ежели еще сам пляшешь, то оно все же как-то того, ну, а ежли в тебе эдакая внутренняя пляска самостоятельно идет, то оно уж совсем не того. И пусть-ка пакость такую плясучую лучше дураки лопают!», и выплюнула тут Скалтура совместно с душой его на земную поверхность. И тут-то он снова, как есть, вдруг в свое прежнее собственное обличье непонятным чудом и возвернулся да и с душой своей тем же моментом благополучно соединился. А душа его и дальше направляет:

– Вот видишь, говорит, все вещи исполнимы оказываются, ежели их за нужное место ухватывать. А теперь тебе и за корону хвататься пора пришла. Ступай-ка, милок, скорей во дворец!

Ну, что ж, коли надо – так надо! И пошел тут Скалтур снова в город Ладонь, долго правда шел, верно не одну пару сапог испрохудил. Наконец, добрался таки до города, да угодил как раз в час послеобеденный. Никто ему на пути не встречается, все дрыхнут, даже кошки и собаки языки высунули и храпят, да и мух нет, тоже отдыхают. Уморилась вроде вся природа да и вся живность с ней вместе задремала.

Пошагал Скалтур скорей прямо во дворец, а там горшок стоит, что раньше карлой был, а в нем меч-складенец полеживает.

– Ишь, как хорошо-то все ладится, прям как по писаному! – Скалтур говорит. Положил складенец в карман, да и спрашивает горшок:

– Эй, горшок, а скажи-ка куда корону-то дел?

– Да ить под кроватью оне все, – горшок отвечает.

Заглянул Скалтур под кровать, а там целый склад корон всяких разных-разнообразных, на любые головы, прямо как в магазине специальном, что для королевских величеств. Выбрал он какую получше да и нацепил себе на самую макушку, чтоб и всякому видно было, кто теперь здесь король. Только кто ж это видит, ежели сплошь все королевство дрыхнет?

А тут и принцесса Зануда проснулась и к нему плавной такой лебяжьей совсем походкой поспешает и родственники ее зеленые за ней рядком словно гуси-лебеди следуют и все хором в один голос упрашивают и умоляют:

– Нам то ничего и так хорошо, а ты-то уж будь у нас монархом-королем. И принцессу к нему дружно подталкивают:

– Бери, мол, и ее вместе с королевством со всем впридачу.

Так вот прямо, как в сказке, все и вышло. Встал тут Скалтур в королевскую этакую уважительную позитуру и говорит:

– Ну, что ж, спасибо за такое ваше всеобщее доверие, коли надо – так надо, отказываться, право, не стану.

И стал Скалтур с той-то самой поры королем Артуром.

Сахарные туфельки

Артур, как сказывают, был очень добрый король, даже и слишком уж добрый. Оттого видно и был не больно-то и счастлив: к другим так уж излишне добр, а к себе-то посему и не очень. Всякий знал: чего у него ни попроси не откажет, оттого часто уж и не просили вовсе, а просто хватали без спросу всё чего душе или телу угодно.

Поскольку ведь Артур-то сроду ни в чем препятствий чинить не станет да и за любую провинность не накажет, так уж он весь изнутри всякой добротой до краев переполнен.

Женевра-королева, супруга Артурова, оттого-то верно и не ведала сроду никакого покоя, из-за доброты-то его такой безмерной, и от всяких желаний, как лягва болотная всечасно раздувалась – только разве что не квакала. И не знала уж порой чего бы ей еще такого захотеть.

Вроде бы уж и все есть, что прекрасной даме надо, да и не надо, а все равно чего-нибудь еще и иного хочется: каких-нибудь тканей этаких брокатных да питий заморских иль жемчугов, диамантов да янтарей особенных, небывалых, невиданных.

Рыцарство Артурово по всякой весне отправлялось обыкновенно в походы, в края отдаленные – искать загадочный Грааль, коий и являляь основной целью и смыслом рыцарского земного существованья, хотя что за вещица это такая толком никто и разумел, но все равно искали.

Как только травка начинала зеленеть так и устремлялись по разным сторонам по известному правилу «поди туда не ведомо куда и принеси того не знамо чего».

Никаких Граалей, однако, не находили, но зато попутно обзаводились всевозможным добром, не ворочаться же с пустыми руками. Не покупали, конечно, откуда ж у рыцарей деньги-то вдруг возьмутся? А брали все, что только ни поглянется, воинское дело ведь не торговое, а захватное, у кого меч в руке – тот, стало быть, и хозяин.

И привозили, конечно, всякое заморское изделие: шелка узорчатые, куриц-петухов зобастых, плоды диковинные ароматные, презело вкусные или травки-приправки там всякие душистые да пития дивные чужеземные ненашинские.

Вот и на сей раз, как и обычно, совсем уж было собралось воинство Артурово снова по свету рыскать: коней запрягли, снасть рыцарскую понацепили, и тут-то вдруг королева, что против всякого обычая и приличия вовсе – прямо во всех дамских неглижах из покоев повыпорхнула, словно поела чегой-то несовместного или же в снах какая несообразность напривиделась.

Подскочила к Артуру королю кобылкою эдакою резвою и без всякого предсловья тут же ему и желанье новое, свежевозникшее выразила.

– Хочу, говорит, туфельки, чтоб не как у всех из кожи свинючей-вонючей, а из чистого сахара, чтоб ногам, стало быть, сладко ходить было.

Артур-то известно возражать не умел:

– Ладно, – говорит, – о кей, то есть, сладим тебе и эдакое хозяйство, мол, не в первой.

Добрый ведь был, просто уж страсть какой добрый! И к рыцарям тут же с такой речью обратился:

– Видать, говорит, ребятушки, жельмены, то есть, с Гравалем-то на сей раз повременить придется. Ищите – добывайте в сей год туфельки сахарные. А Граваль не волк, не заяц, и не лисица тож, в лес не смоется, не скроется, не убежит – понеже ног-то у него у окаянного, известно – никаких нету.

И разъехалось рыцарство по всем четырем сторонам света белого, туфельки сахарные искать, и примерно с полгода этак погуляв, назад возвернулось с добычею всякою. Понавезли, конечно, чудес разных сахарных: кренделей, курей да гусей, а то и птиц чужеземных доселе невиданных. Также и слонов, да львов, да бегемотов сахарных разноцветных и прочих зверей натуральных и сказочных: лепота одна сахарная да и только!

А туфелек сахарных, однако, ни один добыть не сподобился. «Не слыхано, говорят, нигде про эдаку-то разновидность».

Артур, по доброте своей опять же, не уставал тому дивиться сколько в мире всякого чудного да разнообразного сахарного изделия существует, а Женевра королева наоборот, нахмурилась букахой строгою да и стала из себя не только выходить, но даже и вылетать.

– Это чё ишо за икспонаты такие?! – говорит, да и пошла по столу чем попало чесать да притом и нехорошим грубым не дамским совсем выраженьем поругиваться.

– Ну и лыцарь, – говорит, – ноне пошел, ничё толком-то и добыть не умет, токо названье одно. Им бы свинух-боровей пасти, а не в паходы на добычу хаживать!

И все сахарное творение стол украшавшее на пол посмела да и прочее, что ей только под руку попадало без раздумья покрушила.

Рыцарство тут от греха подальше под стол круглый поспряталось, а Артур вот уж добрая душа-то!

– Ладно, – говорит, – сам щас добывать поеду диковинку-то сахарную эту. Не может того быти, чтоб где-нибудь на свете да эдако-то изделье да не сочинилось. Где-нить оно да непременно нахождение свое быть имеет.

Тут же и велел коня своего серого, белогривого седлать, вскочил в седло златотканое да и помчал наметом в даль неведомую, только пыль столбом заклубилась.

Скачет Артур и видит – у дороги ворон на камне, как вроде гриб какой пристроился, а в клюве кубок златой держит.

– Эй, чудо-птица, – Артур спрашивает, – ты кругом знамо леташь, много чего видашь, а не видала ль где случаем туфелек сахарных?

Ворон развел для важности крыльями, поставил кубок наземь и прокаркал со степенным достоинством:

– Как же, как же, дело нам это знамое. Есть город такой заморский, Париш прозывается, не ведаю парятся там иль нет, что из названья вроде явствует, только там-то, как слышно, все, что ни есть, просто из чистого сахару.

И дома там, и дворцы, и мебель, и утварь и хозяйство всякое – сплошь из чистейшей сладости сахарной состоят. Даже и горшки ночные тоже, слышно, совсем сахарные!

И жизнь там просто сплошная сахарная, сказывают, в Левропе-то этой. Да и сам-то народ нежный да сладкий, что сахар. И вороны там тоже совсем совсем белые, потому что сахарные. Поезжай-ка, говорит, мил человек, прямым путем в южную сторонку да никуда не сворачивай и тогда уж непременно в Париш этот самый и угодишь.

– Спасибо чудо-птица, – Артур говорит, – благодарствую и век не забуду помощи твоей, – и кинул ворону изрядный кусок голландского сыру, коий, известно, у вороньего племени за высшее изделие почитается. Ворон положил сыр в золотую свою чашу и отвечал учтиво, как оно в сказках и водится:

– И тебе спасибо рыцарь, видно что добрый ты очень. Век тебя не забуду, за дар твой такой щедрый!

Такие вот были тогда мудрые птицы, а нынче таких уж и нет. Артур сидя на коне поклонился в ответ, да и конь тоже поклон учинил, как уж мог уважительно и поскакали они себе дальше, конь да всадник, то есть, по указанному пути – прямо на юг: через поля, леса, реки, горы и равнины и в самом деле вскоре, этак через полгода, примерно, добрались и до самого Парижа.

А в Париже, почитай, как с год уж, засели сарацинцы неверные, и бабенки француские никаких канканов с тех пор уже и не пляшут, потому как в гаремы басурманские все наподряд порасхватаны.

А сарацинцы неверные, верно, что тоже про сахарную-то страну эту от какой-нибудь залетной птицы в свое время прослышали да и заявились всей гурьбой никого не спросясь.

Устроились нехристи в самом сахарном дворце, видно что и мусульманов сладкая-то жизнь привлекает, и, конечно, почти весь сахарный гарнитур с чаем да кофием постепенно и повыпили. Иные вприкуску, а иные еще и как-нибудь позаковыристей, как бы вроде совсем птичьим манером – носом то есть.

– Вот же гады, – Артур думает, – всю культуру сахарную на корню разрушают, нехристи поганые!

Долго тут и рассуждать не стал, вынул меч-крестовик и пошел их по хребтам честить-крестить-охаживать.

Три дня колотил-молотил утомился даже вконец. Не убил никого, правда, не хотел видно по доброте-то крови зря проливать, хотя бы и неверной. Попленил да помял только разве для острастки некоторых, потому ведь известно уж добер, как никто был.

Да и лучше уж право выкуп все же взять, чем просто смертоубивством заниматься.

А сарацинцы мужи, однако, мудрые ему и говорят:

– Ты, кунак, больно уж шебутной какой-то. Мы те вроде никакой пакости-гадости не чинили, а ты нас дубасить да молотить затеял, будто мы резиновые. Спросил бы добром, по людски в чем надобность имеешь. Лучше чайку с сахарком вместе попить, да за жизнь поговорить, чем эдак-то вот людей почем зря лупасить.

– Что ж, – Артур соглашается, – чай, известно, дело милое. С устатку и испить не грех. А есть ли у вас, нехристи, хоть самовар-то?

– А зачем самовар, – сарацинцы отвечают, – ты и сам-то не хуже самовара блестишь, – и смеются охальники. А Артур и в самом деле в доспехах своих блестящих чеканенных истинно уж с самоваром схож только, что паров не пускает.

Выпили они чаю по три чашки, не худо б чего и покрепче хватить, да не пьют мусульманы бес их продери зелий-то крепких!

От пророка их еще, всякие хмельные пития употреблять заказано, хотя по ночам или в потайных каких местах от чужих глаз поукрывшись, и ежели посчитают, что с небес не видать, то тогда уж и хлещут нехристи вина тайным манером.

– А куда ты нынче, мил человек, путь-то держишь? – сарацинцы опять его спрашивают.

– Да в Париш я направляюсь, – Артур отвечает, – туфли вот сахарные ищу, и слышно, что были там вроде некие. Не видали ль случаем, иль может уж с чайком нечаянно употребили?

– Нет, не употребили, – отвечал эмир сарацинский весом и носом явно всех прочих превосходящий, у коего и нос-то торчал из щек совсем, как кран из самовара, – мы, – говорит, – обувку-то эту сахарную намеднисьть халифу в славный город Бахдад отправимши, совместно с другими особо ценными сладкими изделиями.

– А давно ль оправили-то? – Артур-король выспрашивает выведывает.

– Да, третьего дня почитай, – эмир опять ответствует, – башмачки, да корону сахарные гонец наш спешно повез. Халиф-то наш известно, сластей всяческих изрядный любитель, без сладкого-то и спать сроду не ложится.

Соскочил тут Артур с места своего вроде как мешком с кирпичами ушибленный, и стал сперва, конечно, сарацинцев за чай благодарить, такой уж он добрый, да обходительный уродился.

– Спасибо, – говорит, – за гостевой чаек вам, ребятушки, да извиняйте, что вас нечаянным наскоком побил-поколотил, оно однако ж не по злобе приключилось, а гнев, знать, в сей момент разум мой несколько помрачил. Так что уж не серчайте, а в понятие войдите.

Да, добрый был король Артур, право сказать, уж такой добрый, что пожалуй добрей и не бывает. И нынче таких королей, верно что и нет.

– Чего уж там, – сарацинцы отвечают, – бывает и похуже. Видим, что добрый ты очень, да и мы-то, видать тоже добрые, потому как зла уж и не помним. Оттого, наверно, что чаек с сахарком попиваем, чтоб жизнь, значит, слаще казалась.

Вскочил Артур на коня своего белогривого да и помчал во весь опор гонцу сарацинскому в догонку.

И недели еще не прошло, как уж настиг он гонца того сарацинского. А тот тем часом привал устроил: шатер при дороге раскинул, сокровища сахарные на ковре поразложил, да на них про себя втихомолку и полюбовывался. Полюбовывался, но притом, однако, ж и такое втайне подумывал:

– А на кой хрен мне этот халиф-то собственно сдался? Чё он мне мне бох или родитель што ли какой? Своя-то шкура, как оно верно глаголется милей! А пошел он – угнетатель такой подальше! Чихать я хотел и на него и на прочее хозяйство! Загоню-ка лучше все добро-то сахарное папе римскому, он, слышно, сладкое-то изделие тоже шибко уважает. И стану жить как герцог. Уеду в Гранаду, а большего-то мне и не надо!

И только было он такое заключение сделал, как подскакал эдаким пыхтящим самоваром король Артур и от возбуждений тут даже и пары из него вовсю выпускались.

– Стой, – говорит, – раздолбай ты такой, разэтакой! Сказывай, где добро сие сладкое уворовал?

А голос у него хоть и добрый, но, однако же, грозный, королевский – как гром все равно среди ясных небес.

Гонец пал тут с испугу на коленки, да и молиться стал с усердием, посчитав, что ангел тут вдруг суровый с небес спустился, наказать его за мысли такие фривольные крамольные.

– Не крал я, не воровал, упаси Аллах, – говорит, – а везу все добро это в Бахдат халифу в подарок. Потому он до сладких редкостей большой охотник. А вещи разложил, чтоб полюбоваться, да видно бес тут меня и попутал. Подумалось мне не худо бы сокровища-то эти папе римскому загнать.

– Экий ты разбойник, – Артур говорит, – собственного халифа надуть вздумал. Сгинь с глаз моих, бесово семя, покуда я тебя халифу в кандалах не представил!

Гонец дважды себя и упрашивать не заставил и тотчас и растаял в пространствах, словно бы как сахар в стакане чая. То ли в Азию он сокрылся, то ли в Африку, или в иное какое сокровенное недоступное место – того никому не сказывал, не докладывал. Благо, что мир все ж изрядно велик и места где укрыться, слава Богу, всегда найдется.

Ну, а Артур упаковал аккуратно весь сахарный гарнитур в тряпицы мягкие, в кои они и прежде сарацинцами завернуты были да и помчал скорым галопом в вотчину свою королевскую, где королева Женевра давно уж с нетерпеньями женскими всечасно его ожидала.

Мчался Артур через поля, леса и моря сломя голову, но к счастью не повредил ни головы ни сахарной драгоценности и в скором времени возвратился в славное свое королевство, в замок Камелот. И на обратном пути с ним, конечно, тоже всякое приключалось, но о том может расскажется еще в свое время в ином каком-либо месте.

Спешился Артур да и поскорей в горницу ступил, а королева Женевра как раз было в баню собралась помыться да попариться и с веником по горнице похаживала. Глянула на короля этаким строгим хозяйским женским оком и спрашивает:

– Ну, чё привез туфельки-то? Ан нет?

– А то как же, конечно, привез, – Артур ответствует и скорей тряпицы заветные развернуть норовит. И тут уж вокруг такое сахарное сияние по горнице пошло, что и свечей никаких не надо.

Рыцари на сияние это отовсюду посбежались и от невиданной красоты этакой сахарной разве, что только ахать да охать еще могли, а сказать просто уж ничего не способны были, потому уж такая лепота невозможная вдруг очам их явилась.

– Это прям чудо какое-то, – Женевра-королева говорит, – не знаю прям как и благодарить-то тя Артюша. Пойду-кась я спервась в баньку все ж, – говорит, – помоюсь-попарюсь да на сахарну красу эфту заодно и полюбуюсь.

И тут же всю сахарную снасть на себя и понацепила: и корону, и туфельки, и серьги да кольца и прочее драгоценное изделие сахарное, да и в парилку этакой сахарной павой и заступила.

А как Женевра из баньки-то после вышла, распаренная да в белые простыни закутанная, то любопытствуя несколько спрашивал ее Артур-король бритский:

– А где же туфельки-то твои сахарные?

– А растаяли, – Женевра-королева отвечает, – да и прочие вещи тож. Видать, что и в самом деле из сахару нежного были. Сахар-то, ить известно – вещь непрочная да и воды боится. Надыть бы, – говорит, – новы каки изделия-то забавные, пока не знаю только каки, сообразить.

И зашевелились у ней внутри всякие новые затеи да желания, покуда еще формы, однако, не обретшие. А король Артур поспешил скорей усесться за круглый столец свой со всеми его рыцарями, поелику давно уж толком-то не ел, не пил и боялся, как бы от занятий сих рыцарских благородных вдруг совсем не отвыкнуть.

И право же, был он уж такой добрый король, что добрей его вряд ли еще какой когда вообще на белом свете встречался.

А нынче-то таких добрецов, пожалуй, ни на земле, ни в воде да и нигде и в иных местах и стихиях не водится.

Пимы короля Артура

Про Артура короля бритского много чего сказывают, да все ли то верно, пожалуй, нынче уж и не узнать. Сказки да сочинительства-то всякие порой и больше самой правды на правду похожи да и приятней они бывают и уху и оку.

Потому вот и малюет всяк на свой фасон времена-то минувшие, выдумками разными украшая, чтоб лепота, значит, некая приятная для взора да слуха получилась.

И видно без приправы-то сей приворотной в здешнем мире и обойтись никак невозможно, как примерно и дождю без воды или живому существу без еды. Вот и льются испокон уж водопады вранья человекам на уши со времен еще самых допотопнейших и верно был самый наипервейший-то потоп не иначе, как просто потоп словесный.

И тонут целые царства и страны в бурлящих мутных морях и океанах вранья да лжи всякой, а спасенья от сего явленья похоже, что и нет покуда никакого.

Где, однако, обретался король Артур до той поры, как стал королем ясно нигде не сказано, иные и вообще глаголют – то, мол, все один лишь досужий вымысел. Да и виданное ли дело: король он вроде бритский-аглицкий, а романы-то про него французы сочинили, сами же бриты о нем и слыхом-то прежде не слыхивали! Ну, да и мало ли чего – бумага она еще и не такое выносит и сочинять небывалости покуда никому не заповедано.

Но только вот, как Артур однажды уже совсем законным королем сделался, то и перво-наперво теремок белокаменный с башенками зубчатыми выстроил, а то где ж бы ему королю и жить-то было бы да и стол свой круглый известный поставить? Терем же сей тогда же и окрестили Камелотом за некое поразительное сходство с камелем, верблюдом то есть – ежели по-русски называть.

В горнице изрядно обширной, но округлой и стол столь же округлый и обширный поставили, а тогда уж и созвал король Артур рыцарей самых славнейших со всех земель окрестных и отдаленных и вкруг стола этого по свойски и порассадил.

– Ешьте, мол, уважаемые господа-жельмены благородные, и пейте в наше с вами полное рыцарское удовольствие, поскольку жизнь воинская бывает зело коротка и ни от нас ее продолжительность зависит.

И стали застольники эти с той поры рыцарями круглого стола прозываться, за то вроде, что вкруг стола этого самого каждодневно посиживали, попивали да трапезовали. А рыцари те хоть и бравые воинские мужи были, но, однако, на поверку и оглоеды оказывались, кои добро да хозяйство Артурово при случае, да и без оного, охотно расточали за свое почитая.

У королевы Женевры, к примеру, уж десятый по счету горшок ночной, цветами заморскими весьма затейливо порасписанный, невесть куда запропал, да и в платьях и туфлях ее постоянный недочет проявлялся. Вот и стали тогда вещь-то всякую ценную непременно на ключ запирать, и замков кругом пудовых амбарных понавешали, что ремеслу воровскому, однако, нимало не препятствовало.

Поскольку всякое ценное даже и накрепко запертое, ведь и отпереться может, коли у кого на то вдруг охота возникнет! А охота-то эта, на приобретения всякие, похоже никогда никуда и не девается и потому и шкафы, и сундуки, и прочие потайные закрома и дальше, конечно, постоянно и неприметно пустели.

– Хорошо бы око, что ли, какое неусыпное завесть, чтоб оно день и ночь за хозяйством-то да за порядком бдело, – не раз уж подумывал, Артур, – дабы, наконец, прихватизацию эту вредную и воровские повадки рыцарского звания недостойные на корню искоренить, а то ведь эдак-то и никакого добра сроду не напасешься!

И надоумился король Артур однажды, чтобы уж впредь всяких пропаж и воровства непременно избежать, завести в королевстве своем службу надзирательную, но и само собой непременно чтобы уж тайную. Ну, а поскольку служба мыслилась, как сугубо тайная, то и говорить о ней, понятно, что никому бы и не следовало, а то какая ж это будет тайная, ежели вдруг станет кому-то известная?

Да и кому бы уж этакое-то важное дело и доверить можно было? Кроме себя никому ведь и доверять-то особенно нельзя, хотя и себе-то тоже не всегда. Потому и не шло покуда дело далее обычных пустых размышлений.

Опять же ежели сведают вдруг рыцари про этакий-то надзор, то ведь и разобидятся совсем. Пожалуй, что и гневиться начнут: засвистят, зашумят да ножками в сапожках кованых затопают.

«Спасибо, мол, вашим величествам за такое доброе о нас мненьице, – поди непременно скажут. – Мы мужи от природы лыцарские, благородные и на пакости да дела воровские отродясь не способные, а поелику нечего за нами и наблюдати!

И ежли чего может и берем, то стало быть за службу свою верную или нужду в том некую имеючи. А коли уж нам тут и совсем доверия не стало, то плевали мы на Камелот со столом твоим круглым и с тобою вместе! И пойдем-ка мы лучше другим князьям-королям служить. У них-то столы пожалуй еще и покруглей найдутся».

А подобного-то исхода королю Артуру, отнюдь не желалось: без воинского-то смелого народа и всякому королевству ведь погибель прямая. Явятся вдруг хазарцы, сарацинцы или иные какие вороги да и корону с тебя вместе с головой и снимут!

Крутилось и вертелось в мозгах королевских преизрядно всяких мыслей и затей, но хорошо, однако, натурой это так разумно устроено, что как и что там у нас внутри шевелится ни постороннему оку не видать, ни уху не слыхать. Иначе и драка бы в мире сроду не прекращалась, хотя она, по правде сказать, и без того уж не больно-то отдыхает.

Долго бы, наверно, еще раздумывал Артур, как бы ему замысел свой в разумное претворение привесть, когда б однажды не забрел в Камелот шаман некий, не то китайский, не то монгольский, кто ж их басурманов-то косолапых разберет.

Ехал он из краев дальних заморских в еще и дальнейшие и повидал, понятно, на веку своем превеликое множество всяких разнообразностей и оттого такой преизрядной мудростью поначинился, что она у него уже изо всех боков словно трава весной из земли вылезала. Даже и из носу у него чего-то такое мудрое порой высовывалось.

И стал король Артур у сего мудреца заморского, конечно, всякое про всякое вызнавать да выспрашивать: про то, да про сё, про вещи явные и не явные, а то и вовсе уж про скрытые и потаенные. Про таинства святые, да силы небесные, земные и подземные и что, где и как начинается и чем все однажды кончается.

О чем же кроме прочего там беседа велась, то дело, однако, не явственное да и вообще темное и даже, пожалуй, сакральное. У шаманов ведь известно язык-то таинственный, скажет вроде одно, а слышится-то нечто совсем ино, а на поверку так и вовсе третье оказывается, вот и понимай уж тут – как хошь.

Каким местом ни поверни, а все непонятно. Так верно и Артур тоже мало чего понял, хотя и князь-король был и умудрен зело в иных вещах. Но, однако, ни читать ни писать во всю жизнь не больно-то сподобился, да и считать умел разве что на трех пальцах, что наверно и враки, потому как король всеж! И что ни день, должен был всю присутствующую рыцарскую наличность с конями вместе пересчитывать.

Правда добраться окончательно до числа персон, вкруг стола сидящих, ему все же никак не удавалось. Непонятно с чего вдруг, то две сотни, то три, а то и целых десять выходило. А отчего возникали этакие вот численные разногласия, того постичь Артур был, однако, не в состоянии.

Откуда вдруг излишние рыцари появлялись или куда прежде в наличии бывшие пропадали, на то никакого разумного ответа покуда не находилось и этим и еще раз подтверждалось, что какой-то надзирательный механизм в королевстве был бы уж непременно как надобен.

Понятно, что и попировывал-то смелый народ рыцарский в Камелоте и часто и изрядно, а по пьянке чего ж не случается? Тут уж и всякий порядок поневоле захмелеет!

Не скрыл Артур от шамана, что желает службу особливо тайную с наблюдением неприметным учинить, дабы порядок в стране был прочный, да только пока вот не знает как. Тут-то и продал шаман Артуру пимы «сибирские», и как сказывал, не простые, а истинно волшебные. Всякий, мол, едва их надевши – в момент единый, как ровно воздух окружающий незримым становится и тогда уж всякое кругом и подглядеть и подслушать может для себя совершенно безопасно.

Подивился и порадовался сему Артур: эдак-то теперь, в пимах-то таких волшебных он и сам службу тайную и без всякой специальной полиции нести способен будет.

С этих-то вот самых пор и завел король привычку, нет нет да в пимах волшебных этих по королевству своему неприметно погуливать да за порядком тайно послеживать. Ему-то всякий предмет ли, персона, как облупленные во всей явности представлены, тогда как сам-то Артур для всякого ока – лишь совершенно пустым местом оказывается.

И стал тут Артур сам надлежащий порядок во всем своем королевстве постоянно и неусыпно блюсти: кого по лбу треснет, кого за ухо дернет, кого за гузно или за грудки ущипнет, а кому и пинка хорошего отвесит. Не для наказанья даже, а так для острастки больше, чтоб чувствовал народ, де надзор над ним свыше имеется. Потому как без надлежащего-то надзору недалеко ведь и до полного разору.

И не стало с той поры в Артуровом королевстве ни краж, ни взяток, ни воровства, ни грабежу, поелику всякому теперь казалось, что как бы сама рука Божия что ли над ним дозирает.

Ну может и не рука, а нечто – как око некое всезрящее, что и сквозь стены и сквозь землю без помех проникает и все дела человечьи до мелочей наблюдает. Потому и не шалил и не безобразил народ уж более, а чаще молился и в всерьез уже наказаний божьих опасаясь.

Так вот и правил себе Артур тайно и незримо, разгуливая повсюду в пимах своих невидимках, и радовался, что этакий-то неприметный контроль наконец учинить сподобился, потому как без контроля тайного и порядка явного не наступит.

Но летели дни и годы, и также как и все в природе приходит со временем в негодность и стареет, старел, конечно, и король Артур, но службы дозорной своей, однако, ни на день не оставлял – ревностно и незримо служа столь же незримым – сколь и несуществующим божествам законности и порядка.

И как это вполне явствует из многочисленных житейских опытов – без изъянов никогда просто и быть ничего не может. Только было наведешь в одном месте соответствующую лепоту, как глядь в другом-то уже и снова что-нибудь понарушилось да покривилось. Стал вдруг король Артур странность некую замечать, будто все рыцари его как-то уж невесть с чего вдруг лысеть взялись. Вроде и возраст у них еще не таков, что б лысиной обзаводиться, а вот исчезают непонятно с чего у них шевелюры. А лысый рыцарь, право, как-то все ж – не того… И романтики в нем внешней той уж нет, словно и не рыцарь, а тать какой-то каторжный иль гребец галерный.

И начал тут Артур причину сего странного явленья отыскивать: по всем закоулкам шнырять, да разнюхивать нет ли вреда какого тайного заморского или иных внешних или внутренних подвохов вражьих. День и ночь бывало воздух своими пимами месит, туда сюда кругом шастает, не ест толком не пьет, а все только неусыпное тайное бдение наводит.

Жене Женевре да жельменам своим рыцарям, конечно, соврет: «На рыбалку, мол, пошел или к куму на блины поехал», а сам скорей в пимы-невидимки сибирские скок, да и пошел службу свою тайную наблюдательную править.

Но от беспрестанных долгих бдений дневных да ночных, до того утомлялся Артур, что и не помнил порой как и в постель попадал. Бывало, как был так и валился в портках дорожных, да пимах подле королевы на королевское свое ложе – ровно калик перехожий или зверь лесной.

А королева тем часом дрыхла себе в обе ноздри и видела сны такие прекрасные, все равно как из Голливуда: отпуск в Италии и новые платья с женчугами, да рыцарство такое сплошь галантерейное, что лишь в сказках заморских бывает.

Хотя, по правде сказать, рыцари в тех снах были совершенные уж бесстыдники и разгуливали кругом просто в сплошных нагишах! Отчего королева даже и во сне краснела.

В совершенный контраст с ними рыцари местные, камелотские вели себя не в пример целомудренней, но правда ночи напролет, как уж оно издавна повелось – пили зелья хмельные-неразбавленные да скакали на стульях, ровно как на конях вкруг стола круглого, покуда весельем да разгульем вконец не утомлялись.

И иные, как Бахус-то их сильно одолевал, валились прямо под стол, а некоторые доползали еще и до круглой их общей спальни-опочивальни, где была большая округлая постель на всю рыцарскую хмельную братию с большой округлой тоже подушкой посередине.

Все эта спящая братия, ежели бы глянуть сверху на это круглое ложе с круглою же подушкой, являла спящими своими фигурами лучи некоего светила, которое, конечно, не светило.

Когда же все славное рыцарство от гульбы, наконец, утихомиривалось, то вскоре по всей округе шли такие дружные сопенья да храпенья, что и местные лягушки переставали квакать, уразумев, что такого оркестра им вовек не пересилить.

А совсем рядом, подле этой буйной и хмельной рыцарской жизни текла неприметно для славного воинства жизнь иная, обыкновенная: летали птицы, ползали букашки-мурашки, стрекотали кузнечики и было им всем совсем не до рыцарей, да и рыцарям не до них и обитали они, вроде как в совсем разных параллельных, отдельных мирах.

Но мир все-таки всегда един и не разделим, а потому и все мелкие части его составляющие какими-то своими местами непременно уж соприкасаются, и потому везде и повсюду окружают нас соседи видимые и невидимые и гости как нежданные так и нежелательные.

Что до короля Артура, то видел он, в отличие от королевы, в снах своих миры совсем иных свойств – ясно что королевские, ведь королям и сниться-то могут разве лишь королевские сны! Но, однако, и там во снах, как и в жизни он вовсю дозирал порядок – ведь каков человек таковы обычно и сны его.

Но если б король и не спал, а по обыкновению своему был на дозоре, то вряд ли бы в густом ночном мраке смог бы увидеть, что это там за гости являются без приглашений и куда деваются вследствие их посещений славные рыцарские кудри, потому как в кромешных потемках ни светлых ни темных дел было, право, не разглядеть.

И пока рыцари беззаботно спали пьяным, здоровым, рыцарским сном, в коем они и дальше веселились как и наяву, в открытые окошки залетали птахи большие и малые и потихоньку дергали из голов спящего воинства по волоску, по паре, а то и поболее – всяк по потребности и по надобности.

Нащипавши же полон клюв улетали крылатые гости, чтобы вскоре вновь возвратиться за новым урожаем. Как и все прочие более-менее разумные существа, старались они обустроиться на земной поверхности как можно лучше и таскали всяк – кто сколько мог для хозяйства, для семьи и для родного гнезда.

Но только было улетали одни гости, как следом прилетали другие; такова уж, как видно, простая жизненная математика: кому плюс, кому минус – кому прибыль, а кому и убыль! Одни себе из чужих волос хоромы устраивают, в то время как у других головы становятся голыми, точно вырубленный лес.

Но дабы и тут все совершалось более менее складно и законно, за порядком приглядывал столетний премудрый ворон, наблюдавший чтобы крылатый народец не чинил излишнего шума и честное рыцарство вдруг ненароком не пробудилось.

Ну и покаркивал иногда тож, поучая нерадивых пернатых: «Соблюдайте, мол, очередность носатые, не тащите друг у дружки добра из под клювов и уважайте своего крылатого ближнего! Этакого-то хозяйства, как травы из голов человечьих, покуда мир стоит – на всю певчую братию достанет».

Однако, беспокойный внучек мудрого старого ворона, юный принц-ворон Карл Карлыч по имени, имел свои особые понятия и интересы и по вполне естественному любопытству молодости непременно хотелось ему взглянуть, как же там живут эти самые человеки и в особенности их короли. Посему и облетел он сперва кругом и оглядел все хоромы камелотские, сунув свой любопытный клюв в каждую горницу и камору.

В рыцарской круглой опочивальне стоял столь густой храп вперемешку с парами сивухи, что вороний принц опьянев впервые от той самой истины, коя, как считали римляне, содержится в вине, стал вдруг порхать то кругами то зигзагами.

И чтоб не натыкаться случайно на мебель, стены или иные предметы людского быта, почел Карл Карлыч за лучшее путешествовать далее по полу пешком – ковыляя попросту на своих двоих.

Неспешно прогулявшись и по круглому столу и под столом и подкрепившись там остатками рыцарской трапезы, перешел Карл Карлыч и к дальнейшим обзорам рыцарского быта. Пройдя по многим темным покоям, где мало чего и разглядишь, оказался он, наконец, в королевской опочивальне, где важно посапывали королевские носы их величеств. Но тут взошла такая полная Луна, что и вещи стали видны гораздо отчетливей, исключая короля Артура, конечно, спавшего в своих волшебных пимах. Зато уж королева была так же ясно видна со своей новой парижской прической – как гора Фудзи на японских гравюрах. Впрочем, сие достижение европейского тупейного искусства для птичьего ока мало отличалось от обыкновенного гнезда.

А в полумраке спальни сооружение это выглядело еще более привлекательным и юный ворон просто не нашел в себе сил, чтобы удержаться от соблазна устроиться в нем, как в своем родном родительском гнезде.

Королева тем часом находилась в местах еще весьма отдаленных ото всех земных пределов. Она обитала где-то в самых отдаленных, но приятных небесных сферах и примеряла платья из тончайшей облачной парчи – из коей верно шьются и хитоны для ангелов. В привычную земную явь, хотя бы и королевскую, возвращаться ей не больно-то и хотелось, а оказавшись в ней против воли, она до краев наполнилась весьма сердитыми веществами.

Она ведь любила во всем прежде всего лепоту и ритуалы, а садиться на голову королеве, хотя бы и птицам – являлось покушением на права их величеств, оскорбительным и обидным для столь легко ранимых королевских достоинств.

– Это, что еще за нахальство такое! – не уразумев еще спросонья, какого же сорта будет это нахальство, но на всякий случай уже бурно возмутилась королева и смахнула птицу, как смахивают всегда нечто чрезмерное и излишнее, мешающее жить. Юный ворон, принц Карл Карлыч был оскорблен подобным обращеньем, ничуть не менее королевы, он ведь тоже был принц, и хотя и птичий, но не привык к таким пренебрежительным обхожденьям, будучи с рожденья воспитан в приятном самообмане ложного величия, свойственного всем как крупным так и мелким величествам.

– Эти гомо сапиенсы ничуть не лучше зверей! – подумал при этом Карл Карлыч, – Только считают себя Бог весть кем, а ради равенства мыслей даже и казнят мудрецов. Как я слыхал, однажды гомо-демократы даже ни за что прикончили Сократа!

И отлетев к раскрытому окну и громко и возмущенно каркая вороний принц окончательно вернул королеву из мира чудесных королевских грез в мир менее чудесный, но реальный. И тогда королева поискав вокруг наощупь, чем бы ей таким запустить в нарушителя ее приятных видений, наткнулась вдруг в полутьме на артуров невидимый валенок. Королева сперва было удивилась, подумав:

«Ишь ведь, чего удумал старый хрен, прям в пимах дрыхнуть! А еще король называется, сущий мужлан неотесанный!» – и не раздумывая стащив с ноги короля валенок, запустила им в вороньего принца.

Ворон Карл Карлыч еще раз каркнув на этакое-то людское гостеприимство – вылетел из окошка, выпнутый под самый хвост угодившим туда незримым королевским валенком, ну а там на просторе всяк полетел уже в своем собственном направлении: ворон вверх да в близлежащий лес, а валенок вниз – прямо в ров заполненный темной зеленой водой, где царствовали лишь комары да лягушки.

Разлетелись тут и прочие птицы – воры ночные, прихватив напоследок еще и изрядную толику рыцарских кудрей.

И тогда наступила совсем замирная тишина, нарушаемая лишь мерным как прибой храпом рыцарей и прочих обитателей замка, включая слуг, собак, кошек и всех прочих спящих, но умеющих сопеть и храпеть существ.

А утром, едва лишь проснувшись, король как обычно принялся за дозорную свою службу.

Но поспешивши на дозор Артур в торопях не обратил вниманья на то, что обут-то он на сей раз всего лишь наполовину, и таким каков и был – с одним валенком на левой ноге и ступил в рыцарскую опочивальню, по привычке считая себя абсолютно незримым.

Рыцарям со вчерашнего перепою и без того уже было тошно пребывать в здешнем мире, а тут еще пришлось вдруг узреть такое отчего и у трезвого-то глаза непременно уж сами собой повылезут на лоб. Явился вдруг их взорам король, вроде и во всем явном своем облике, но только почему-то не всей своей королевской персоной, а всего лишь ее половиной!

– Вот те и здрасте-мордасте! – поразились такой невозможной картине рыцари и терли тут, конечно, во всю мочь глаза, чтобы вернуться к привычной видимости, да только напрасно, потому что второй королевской половины при всех их стараньях никак не появлялось.

– И до чего ж мы, братцы-рыцари, допились! – сказал Косоротль, рыцарь искушенный, как в воинских делах так и в выпивонах – Так глядишь скоро и зеленые слоники нам явятся! Нет, джентльмены, пора нам, видать, бросать совсем эти хмельные занятия! И все прочие рыцари тут же с ним совершенно согласились и бросили. И зареклось все рыцарство с той поры никоего зелья для веселья отныне не употреблять.

А держится ли оно данного слова и в самом деле, то разве самому лишь рыцарству и ведомо.

Ведь и мусульманцы, хотя заветы магометовы и сильно вроде почитают и неукоснительно блюдут, опасаясь божьих кар и наказаний да, слышно, Бахусово-то зелье несмотря на все те обеты тишком да тайком, но, однако, употребляют.

Свинка

Пожалуй, что и верно, как глаголют некоторые, что де вся жизнь Артурова была одно лишь сплошное приключение, хотя, по правде-то говоря, сам он никаких приключений сроду и не искивал.

Это они за ним вечно увязывались, как примерно и тень за всяким предметом ли, человеком ли – извечно и неотвязно следует.

Такая уж, как видно была у него судьба. А от судьбы своей ни зайцу ускакать ни птице улететь невозможно, да и мышке мелкой серой в норке от нее не укрыться.

Испокон уже заведен в мире земном такой порядок и как ни крутись ни вертись, а от судьбы своей никаким ни кручением ни верчением не отвертишься. Она словно, как шкура ко всякому живому существу приторочена, а из шкуры своей кто же вылезти может?  И вот живой тому пример.

Как-то однажды, поздней совсем осенью, захотелось королю Артуру поохотиться. Ну раз так уж хочется, то и отправился он, конечно, на охоту, да только лучше бы все ж не отправлялся. День-то был хмурый и слякотный, и попромок король насквозь и попромерз порядком, так что кроме злейшей простуды никакой прочей добычи и добыть не сподобился.

Ну и прихворнул в результате основательно. Так что, лежит король Артур, который уж день в постели и ни рукой, ни ногой колыхнуть не может так его хвороба вконец одолела. А внутри у него чего-то там пыхтит и даже как бы и похрюкивает.

День он эдак-то лежит, да другой лежит. А на третий лекаря-медикуса своего кличет – Исак Иваныча во имени, значит. А как лекарь тот умелый вскоре явился, то и стал ему Артур-король про свои недуги поскорей докладывать.

– Чегой-то, говорит, у меня в нутрях-то вроде никакого порядка не стало. То ли косточки там какие-то поиспортились и фигуре не соответствуют, то ли внутренняя органическая сила куда-то тайно истекает. Посмотри-ка Исак Иваныч ученыим своим вострым оком: чего-сь это там такое неладное приключилося, сделай, мил человек, такое одолжение.

Медикус Исак Иваныч короля Артура долго осматривать да прослушивать не стал, потому как изрядно в лечебной науке понаторел и болесть всякую уже за версту чуял. Да и всю фигуру-то королевскую давно уж, оком своим медицинским – словно как бы рентгеном насквозь просветил.

Ну, да и нос-то у него от природы тоже, как-то этак особо загнут был и тем самым ко врачебному ремеслу очень уж приспособлен – чтобы, значит, всякое недужное состояние легче разнюхивать. Ему только раз ноздрей шмыгнуть и весь диагноз готов, потому как диагноз-то собственно носом и оканчивается, «нозом» то есть – ежели уж окончательной точности в сем вопросе держаться.

– У Вас, говорит, Ваша королевская величественность, свинка некая во внутренностях завелась она-то на всю телесную организацию так болезненно и влияет, а черная она или же белая, того сказать не могу, по той причине, что организм у Вас все же не прозрачный.

– То-то, – Артур говорит, – замечаю я, что хрюк из меня непривычный какой уж день идет, а это свинка оказывается там квартируется. Ну и чудеса! Видать болестей-то на белом свете как зверей в лесу! Забавно сие весьма, говорит, да только как же свинку-то энту самую из внутренности моей теперь на свет Божий извлечь?

– А можно, ваше величество, в брюхе-то просто дырку проковырять, – лекарь-медикус объясняет, – и свинку сию за уши из внутрей и повытянуть. Или опять же, к примеру, давать ей составы всякие отравленные да пития ядоносные, что б ей, стерве-то хрюкающей, жить в брюхе совсем уж тошно стало. Тут она от эдаких-то снадобий спасаясь и сама скоро наружу повыскочит ежели, конечно, не сдохнет еще того раньше.

– Хе, хе, – только было и покачал король Артур головой, – а как же питанья-то этакие скверные свинке эфтой подавать прикажешь? Отраву-то сию пакостную, чаю я, мне сперва вкушать придется? А она-то, тварь-то хрюкающая, может еще и прехитрая окажется? И не станет поди дряни-то всякой вредной употреблять? И может от таких-то лечений скорей наше королевское величество, чем она сдохнет?

– Ну, на этот случай у меня еще и другой вариан имеется, запасной, – Исак Иваныч-медикус говорит, потому как у него обыкновенно всегда и на все имелись запасные варианты.

– Известно ведь, – говорит, – что всякое свинское существо к жратве более всего пристрастия имеет. И коли ей в сем занятии препоны положить, то непременно она иного места искать станет, что посытней, да повольготней будет, а прежнее непременно уж поскорей оставить поспешит.

– Ну, с препонами-то, – Артур-король говорит, – это уж совсем иное дело. Чего ж сразу-то не сказал?

И решил король сперва испробовать воздержательную процедуру и стал тут вовсю поститься, а то и совсем ни еды ни питья не употреблять. Ну, а свинка во внутренности королевской, питанья никакого не имея осерчала, конечно, хрюкает беспрестанно – почти что рыком львиным, брыкается, да и ножками свинскими вовсю потопывает.

– Я, говорит, не для того сюда, в брюхо-то королевское влезла, чтоб с голоду тут загибаться. У меня, говорит, свои резоны имеются. Я не какая-нибудь там сельская хрюшка-свинушка, а благородная свиная дама. Я, говорит, в животе у самого короля бритского помещаюсь и посему требую с персоной своей и достойного обращенья и прочего уваженья!

Думала, теперь-то вот уж, в брюхе у их величеств досыта налопаюсь да напируюсь, а тут оказывается никаких тебе рататуев, голодай себе хрюшка – да радуйся! Хуже уж чем в джунглях африканских условия! Тоже мне – король называется! И сам не ест – и другим не дает.

Но хоть и голодно ей, а все ж наружу выходить, рыло такое свиное, не спешит, потому как прежде-то не в пример плезирно да сытно было, ну да и раздалась она вширь оттого преизрядно, так что даже и вход-то, чрез коий она прежде во чрево королевское вступила теперь уж и узковат для нее оказался.

А Артуру-то королю тоже ведь долго ждать интересу нету, во-первых: есть-то и ему хочется, да и дела у него кроме того свои важные королевские стоят и никуда не двигаются – занятия амурные да государственные, пиры да турниры.

И пораздумавши и так и этак написал король свинке письмо. Наобещал ей милостей всяких превеликое количество: озолочу мол, герцогиней сделаю, полцарства-королевства отпишу и прочее такое ценное да привлекательное, а сам-то ничего из того и исполнять-то сроду не собирался.

– Выдь-ка только наружу, отродье такое свинское, – хотелось бы прямо по рыцарски заявить Артуру, – упеку тя, подруга любезная, в самую темнущую-растемнущую темницу. Но без хитрости и обмана не бывает и политики, а без политики невозможно ничего и ни от кого добиться.

Свернул король свое послание трубочкой, да и спихнул вовнутрь по самому прямому проводу, по горлу то есть, чтоб оно свинушке прямо под рыло ее предстало.

Только оказалось, что зря король время, да бумагу, да чернилы потратил, потому свинушка-то эта, сроду ни читать ни писать, а разве что только хрюкать да лопать умела. И слопала она бумагу тут же безо всякого размышления, понеже известно ведь, что голод – не тетка, да, верно, и не дядька тож, а совсем уж чужое и никому не родное существо.

Подождал, подождал король Артур ответа обратного, а потом уж и сердиться вовсю начал и свинушку прямо и откровенно бранить, почти даже и не королевскими словесами.

– Я, – говорит, – Хавронья, ты этакая, с тобой по хорошему поладить хотел, а ты, зараза толстобрюхая, никаких пониманьев не выражаешь, видно придется тебя ежли не голодом, то ядом насовсем уморить. Вылезай-ка лучше добром, подлюка толстозадая, пока я крайних мер не применил!

А свинка тут же ему в свой черед и отвечает:

– Вот нашел дуру, – говорит, – здесь хоть и голодно, да не холодно. И жиров у меня порядком поднакопилось, лет на десять-двадцать достанет, так что уж, верно, ты скорей с голоду-то окочуришься.

Тут Артур-король просто совсем уж из себя вышел.

– Да я, – говорит, – хрюшка ты такая, сякая, окаянная, разэтакая щас с тобой окончательным воинским манером покончу! И выхватил он тут меч свой «скалобур» прозываемый, потому как им запросто, говорят, и скалы буравить да дырявить возможно было да и хоть какую любую твердую субстанцию, рот разинул пошире, ровно что ворота отворил, да и весь меч прямо в глотку-то и внедрил.

А там и давай уж вовсю пырять да тыкать, да наковыривать, чтобы свинке-то посильней подосадить. Ну, да не достал, конечно, ни разу, как ни старался: больно уж видать ловка да изворотлива, стервь, оказалась или же шкура у ней так толста да прочна была, что не пронимает ее даже и оружие острое.

И видя такое напрасное дело, стал король выходить из себя все дальше и дальше и так уже далеко вышел, что назад просто никак и не вернуться было, ну и вывернулся тут совсем совсем наизнанку, как все равно кафтан какой, а свинка в результате сего метаморфоза, понятно, что совсем снаружи оказалась, ну а вся королевская наружность – естественно внутри.

Король такому повороту, конечно, сильно подивился да и свинка тоже. И опешили они тут сперва оба (правда, неизвестно кто больше) от явления такого необычного.

А тут и рыцари некоторые на шум в горницу вбегают: Горлохватц, да Ловкорот, да Брюхонор по имени.

– Что за шум тут такой, по всей Европе происходит, – спрашивают, – а драки вроде и не видать?

Тут свинка и отвечает им хитроумным ловким таким ответом:

– Я-то, – говорит, – Артур, король ваш бритский. А это вот, чучело-то вывернутое, видите даже меня в свинку превратило, но и само притом вот наизнанку совсем от сего злодейства повывернулось. Тащите, господа, скорей чучелу-то эту вывернутую прямо в подземную темницу.

А Артур король хоть и совсем совсем вывернутый был, но попробовал, однако, и возражать.

– Я, король настоящий-то Артур буду, – говорит, – а это так себе просто свинка непутевая у меня из нутра вылезла.

Только никто его возражений всерьез не принимает, поскольку словеса-то уж больно вывернутые получаются, а потому и звучат для людского уха весьма невразумительно. Да и документа у него никакого такого нету, что он король, а весь наряд его королевский представительный теперь совсем внутри фигуры оказался.

– Ересь каку-то несет тарабарскую, – рыцари говорят и потащили его прямо в подвал, да еше и по уху ни за что дали, признавай, мол, закон, да помалкивай. А свинка скоренько на трон вспрыгнула да сама хозяйствовать, да править королевством стала в полное, значит, свое свиное удовольствие.

Артур же в каморке под полом сильно горевал сперва, а после стал Мурликону, то есть Мурлику колдуну-волшебнику сигналы мысленные посылать.

– Спаси-помоги, мол, мил друг, погибаю незаконно в темнице мрачной в холодном подземельи.

Тут Мурлик ведун-колдун несколько спустя к нему по зову и пожаловал, не в явной, конечно, телесности, а в духовной неясной видимости, словно бы из пара какого легкого зефирного сотворенный.

– Приветулечки, – говорит, – пошто эт вашество в такой значит озабоченности? И чего от меня надобно – угодно, стало быть? Я, говорит, в далеких галакциях теперь пребываюсь и в земные дела встревать особых охот не имею. Там-то вот жизнь оказывается и занятнее и приятнее здешней земной и ты уж меня Артур, пожалуйста, извини и к земным своим интересам не пристраивай.

– Ну, и гусь же ты Мурлик, – Артур-король говорит, – Хорош друг! Он там себе по космосам всяким заграничным разъезжает, а я в темнице ни за что пропадай загнивай, значит?

А Мурлик, не поймешь кот ли-то, человек ли или средняя между ними некая свойственность и отвечает:

– Бог, говорит, терпел и нам велел. Тебе мучение сие для испытания знать дадено, а посему терпи. А как испытание пройдешь, так и вызволишься непременно из темницы. А мне, пока что недосуг, я в отпуску нынче да и вообще день-то воскресный сегодня. И делами всякими заниматься грех. Смирись, терпи раб божий грязь, возможно вскоре станешь князь! Покедова!

Помахало видение это только хвостиком пестрым напослед да и исчезло.

Сидел, сидел Артур в темнотах, да теснотах, да еще к тому ж и совсем наизнанку вывернутый и так ему вдруг себя жалко стало, просто невмочь. И стал он тут заклинания и просьбы различные во все края вселенские посылать богам, святым и ангелам да и просто светилам и стихиям разным.

И тут рои существ всяких стали пред ним появляться и иные его жалели, иные над ним посмеивались, а иные же говорили, так, мол, тебе и надо, заслужил, мол, гад-угнетатель, аспид-кровопивец такой феодальный!

И этими явлениями Артур совсем уж доканался и если б не вывернут был, то еще бы и дальше, наверно, повывернулся, да только дальше-то уж и некуда было. Ну, да и гордым все же король-то быть должен и чего бы там ни случилось достоинств своих ему терять не подобает.

– А чихать мне, – думает, – на все это дерьмовое хозяйство мирское! – да и стал чихать. Чихал, чихал может час целый, а может и два и тут вдруг возникло пред ним некое загадочное существо: птица – не птица, ангел – не ангел, а так чего-то такое среднее между ними, только наоборот.

– Извиняйте, – говорит, – ваше королевское величество, что поздно являюсь, путь-то больно уж долог оказался.

И все это, конечно, совсем обратными словами сказывалось, потому как существо-то это из совсем обратного мира явилось.

– Велено, Вас Ваше обратное величество, в Ваше обратное королевство доставить.

Королю Артуру, конечно, обратное это речение вполне понятно оказалось, поскольку он и сам-то ведь был вывернут совсем на обратную сторону, а стало быть имел и обратные уши.

– А куда это? – король спрашивает.

«Да есть вот, говорит, такие параллельные миры, где все значит насквозь параллельно. А есть и другие – обратные, в которых все совсем совсем обратно. И поскольку, вы нечаянно превратились в обратного короля, то и править вам надлежит, стало быть, в обратном королевстве. Влезайте Ваше обратное величество ко мне на обратный загорбок!

Сел король на шею обратного существа этого и полетели они прямо в обратное королевство.

А как прилетели, то видит Артур и Камелот и все королевство свое, как оно и есть, но только в обратном совсем представлении.

Тут и рыцари его из палат обратных повышли Горлохватц, да Лангерот, да Курохват и прочие, только все – как есть обратные. Приветствуют Артура, поклоны делают, но конечно совсем иным – обратным как бы манером.