Дети Лавкрафта бесплатное чтение

CHILDREN OF LOVECRAFT

Copyright © Ellen Datlow, editor, 2016 This edition published by arrangement with Writer's House LLC and Synopsis Literary Agency

Introduction © 2016 by Ellen Datlow. “Nesters” by Siobhan Carroll. Copyright © 2016 by Siobhan Carroll. “Little Ease” by Gemma Files. Copyright © 2016 by Gemma Files. “Eternal Troutland” by Stephen Graham Jones. Copyright © 2016 by Stephen Graham Jones. “The Supplement” by John Langan. Copyright © 2016 by John Langan. “Mortensen’s Muse” by Orrin Grey. Copyright © 2016 by Orrin Grey. “Oblivion Mode” by Laird Barron. Copyright © 2016 by Laird Barron. “Mr. Doornail” by Maria Dahvana Headley. Copyright © 2016 by Maria Dahvana Headley. “The Secrets of Insects” by Richard Kadrey. Copyright © 2016 by Richard Kadrey. “Excerpts for An Eschatology Quadrille” by Caitlín R. Kiernan. Copyright © 2016 by Caitlín R. Kiernan. “Jules and Richard” by David Nickle. Copyright © 2016 by David Nickle. “Glasses” by Brian Evenson. Copyright © 2016 by Brian Evenson. “When the Stitches Come Undone” by A. C. Wise. Copyright © 2016 by A. C. Wise. “On These Blackened Shores of Time” by Brian Hodge. Copyright © 2016 by Brian Hodge. “Bright Crown of Joy” by Livia Llewellyn. Copyright © 2016 by Livia Llewellyn.

© В. Мисюченко, перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Вступление Эллен Датлоу

Это моя третья лавкрафтовская антология. Меня, как и других приверженцев жанра, часто спрашивают о причинах незыблемости влияния Г. Ф. Лавкрафта в нашей сфере. Что делает сегодня Лавкрафта по-прежнему значимым и даже еще более популярным, чем при его жизни?

Влияние Лавкрафта на жанр ужаса громадно. При жизни и вскоре после кончины писателя сложился целый поджанр того, что нынче мы называем беллетристикой забавы. Писатели из круга его друзей и знакомых используют его мифы, чтобы следовать его примеру и/или раздвигать рамки его творчества. Какие-то из появившихся в результате художественных произведений стали подражательной мешаниной, какие-то – более претенциозными, более искусными.

В 1981 году издательство Chaosium выпустило ролевую игру Call of Cthulhu («Зов Ктулху»), и сама игра, и книга на ее основе, и их варианты и антологии издаются до сих пор.

Ученые десятилетиями проникают в глубины его творчества и его личной жизни, и, по-моему, их одержимость помогла сохранить жизненность творчества Лавкрафта.

Не обязательно любить этого человека, чтобы ценить и отдавать должное его трудам. Для меня ценность их – в исключительной изобретательности его мифов. Новое поколение писателей, «играя» на поле Лавкрафта, добивается совсем иного. Лучшие из них убрали многие внешние атрибуты, привнеся свежесть в основу литературы Мифов.

Но все же – почему это так? Разобраться труднее: потому, видимо, что его представление о космическом ужасе, о существовании и возвращении Старших Богов, в чьих руках судьба человеческая, пробирает до дрожи и действенно, оно всегда было таким, невзирая на то, что проза его зачастую была нескладна и напыщенна. Мне никогда не доставляли радости имитации его произведений, потому как из Лавкрафта в них попадало все худшее (то, как он пользовался языком), авторы перелагали его сюжеты и персонажей, не добавляя ничего нового. Именно поэтому, когда я составляю антологию лавкрафтовских рассказов, то побуждаю участников проекта стремиться использовать лучшее из Лавкрафта (страх космического неведомого и ви́дение мастера), разрабатывать новые темы, новые ужасы. В этом томе четырнадцать оригинальных рассказов и новелл, созданных писателями, которые именно того и достигли.

Поселенцы

Шевонн Кэрролл

В то утро они забили последнего бычка. Ма хотела повременить, дать несчастной скотине шанс, но Па заявил, что жестоко позволять кому бы то ни было жить в таком состоянии. Он бахнул молотом теленка по голове – звук безрадостный, от него тошнота к горлу прыгает. Позже Па взрезал животину и показал Салли телячий желудок, битком набитый пылью, сказав при этом: «Изнутри задохся».

Салли плакала, точнее – заплакала бы, только вот лицо ей слишком уж грязью залепило. Вазелин в ноздрях от грязи не спасал. А сколько же, подумала девочка, грязи у нее в желудке, и не полно ли ею все ее тело, как у теленка, а ее слезы и кровь всего лишь речушки пыли. Но когда она спросила, Ма цыкнула: «Иисусе, брось языком чесать, помоги-ка лучше по хозяйству». Так Салли и сделала, хотя ее малютка братик лежал, скукожившись, точно как тот теленок, под слоем пыли, от какой, сколько ни убирайся, никак не избавишься.

Салли вслед за Ма стала обходить землянку, заталкивая тряпье в щели, через которые набивалась пыль. Элис топала за нею. Бен смотрел с кровати, в глазах его метался лихорадочный блеск. В свои четырнадцать он был выше Салли, ему было бы удобнее доставать до трещин, что повыше. Но что поделаешь? Пыль добралась и до его легких: пневмокониоз, так это называется. Если Бена куда б и перевезти, говорила Ма, то уж лучше к ее сестре в Топеку, подальше от этой грязи, что гробит его. Еще лучше, говорила Ма, было б двинуть в Калифорнию, где все еще работу сыскать можно. Но Па вдоволь наслушался про большие города. Многие из отправившихся в них вернулись домой еще бедней прежнего. Рассказывали всякие истории про гуверовские лагеря[2], про стыдобу и наплевательства со стороны горожан. Тут, по крайней мере, они страдают вместе. По крайней мере, тут у них земля есть.

Землю потерять значило бы себя потерять, упреждал отец ее с Беном. Это было еще в ранние годы, когда народ все еще думал, что на следующий год дожди вернутся.

«Это вот тут – самое первое, чем наша семья стала владеть в этой стране, – говорил бывало отец, показывая Салли темную почву у себя меж пальцев. – Маккаева земля». И в глазах его сиял свет этого чуда.

Нынче земля затвердела и стала коричневой, а пыльные бури и небо обратили в тот же цвет, удушающий и неистовый. «Все равно, – говорил Па, – у нас есть земля. Один раз мы уже уступили ее англичанам. Ветру мы ее не уступим».

Два незнакомца появились у ворот. Салли сразу же поняла, что они не фермеры. Слишком бледные. Слишком сытые.

Мужчина повыше наклонился вперед так, что руки его болтались уже над двором, и Салли это не нравилось.

– Папа твой дома, дорогуша?

Салли оглядывала чужака с головы до ног, а голодающие куры клевали у ее ног.

– Вы из Вашингтона?

Толковали, что м-р Рузвельт шлет людей, чтобы рассказать Поселенцам, как им надо вести хозяйство на своих фермах. Этот мужчина, в чистом своем костюме, похоже, один из таких посланцев.

Наклонившийся бросил взгляд на спутника:

– Как считаешь, Билл? Мы из Вашингтона?

Мужчина постарше походил на школьного учителя, есть такие раздражающие среди тех, кто мягко журит ребятишек за промахи. Он сказал:

– Мы по официальному делу. Разыскиваем хозяина этого дома.

Салли знала: Ма станет пилить ее, если она позволит какому-нибудь госчиновнику пройти мимо, даже и грубому. Тут могло бы денежкой пахнуть, а на денежку можно бы и хлеба купить.

– Тогда я позову его, – сказала она. – Вам бы лучше уйти с ветра.

У входа в землянку уже стояла Ма с вымученной улыбкой на лице. Салли знала: Ма думала о ржавых жестяных банках с водой вместо чая, хлеб же, полученный как помощь, к концу недели зачерствел. По крайности, могли молока предложить, спасибо помершему теленку. Все же улыбка матери, как и необходимость позвать отца, заставили Салли быстро-быстро метнуться, бегом.

Она нашла Па за починкой старого трактора «Джон Дир Д», отец старался закончить работу, пока воздух был чист.

– Госчиновники пришли.

Па кивнул и отер руки – оставлять дело наполовину законченным ему не хотелось.

– Давай-ка займись тут.

Широко шагая, отец ушел, Салли заняла его место. Проверила, нет ли порезов на передних шинах, протерла масляный брызговик смоченной в бензине ветошью. Все на ферме зависит от трактора. Поломайся он – им труба.

Раздумывала Салли не про то, а про госчиновников. Может, они с собой работу принесли. Может, этот день в конце концов станет хорошим.

Зайдя в землянку, Салли поняла: что-то не так. Ма стояла столбом в углу. Па сидел рядом с мужчиной постарше, расправив плечи. Госчиновник помоложе глянул на Салли, когда та вошла, потом опять перевел взгляд на Па.

Говорил мужчина постарше, голос его звучал резко:

– Что, никто не ходил на ферму поискать его?

Лицо Па было непроницаемо. Он покачал головой.

– Почему не ходили?

Па бросил взгляд на Ма, крепко скрестившую руки на груди. Неохотно Па ответил:

– Говорят, Дубортов Дом – место проклятое. – Па пожал плечами, словно бы напоминая пришедшим, что сам он суеверий не одобряет.

Дом Дуборта! Салли смотрела на чужаков с новым интересом. Заброшенная ферма была единственным местом на мили вокруг, где сохранялась зелень. Том Хэтчетт говорил: если подойти чересчур близко к Дьяволову Саду (так его ребятня прозвала), так одно из обитающих там чудищ тебя слопает. Том Хэтчетт врун, но все-таки.

Мужчина рылся в своей записной книжке. Если он пытался Па на испуг взять, шелестя страницами, то зря время терял.

– Россказни о странных растениях? Непонятные огни и звуки? Животные пропадают? Такое имеется в виду?

У Па взгляд каменный. Он опять пожал плечами.

– И все это случилось, после того как метеор упал?

– Не знаю я ничего ни про какой метеор, – произнес Па. – На одном из полей Дуборта пожар начался. Мы бросились его гасить, как добрые соседи. Кое-кто говорил, что пожар от упавшей звезды занялся. Больше и не знаю ничего.

– Добрые соседи, – хмыкнул госчиновник. – Только никто не отправился искать, когда Фрэнк Дуборт пропал?

Па сощурился. Отвел взгляд. Сказал:

– Слава у того места дурная. Никому не хотелось на беду нарываться. – Помолчав, признал тихонько, словно бы себе самому: – Неправильно это было.

В душе у Салли пробудилась злость. Разве не видят эти мужчины, как устал Па? Ему и так полно всего, чем заняться, без их вгоняющих в тоску расспросов про чужака, фермера по выходным, неспособного выстоять в тяжелые времена.

Но Салли помнила тот день на ферме Теда Хаусера, помнила человека, выползшего из сарая на спине, как перевернутая пчела. М-р Хаусер ладонью рот прикрыл. А Па Салли пялился, будто надеялся, что увиденное им неправда. Салли показалось, что выползший похож на соседа м-ра Хаусера, м-ра Дуборта… или на какого-то бродягу-хобо, одетого в одну из известных рубах м-ра Дуборта в синюю клетку, всю заляпанную и рваную. Но Па стоял прямо перед Салли, за ним ничего видно не было.

Па велел ей и Бену домой отправляться. Сам же задержался поговорить с м-ром Хаусером про то, что надо бы сделать. Что они таки сделали? Па говорить об этом отказывался. Сказал, мол, все улажено и не надо ни о чем спрашивать.

Страх охватил Салли. Что ж такое приключилось, гадала она, что привело сюда этих госчиновников.

– Мы бы хотели наведаться туда, мистер Маккай, – произнес госчиновник, – осмотреть место. Вас назвали как человека, кто мог бы проводить нас туда.

Салли хотелось узнать, кто это назвал им имя Па. Она чуяла, что и Па хочется того же. Только этим господам чем меньше скажешь, тем лучше.

– За это денег дадим. – Мужчина помоложе выговорил слова отчетливо, будто знал, как отзовутся они в этой пропыленной, прокашлянной землянке. – Пятнадцать долларов за работу проводника, туда и обратно. – Он улыбнулся, увидев, как удивлены обитатели землянки. – Мы ведь… ученые люди, мистер Маккай, – сказал он подбадривающе. – Нам нужно посмотреть на это место вблизи.

Салли подумала, что мужчина постарше может рассердиться на своего спутника за предложение денег так сразу, но тот, похоже дело, понимал раздумья Па.

– Если мы найдем Фрэнка, это отправит всю катавасию на покой, – лукаво вставил мужчина помоложе. – Дело праведное свершится.

Лицо Па напряглось. Взгляд его скользнул на Ма. Только и Ма тоже не знала, что делать – Салли это видела. Ма попалась: с одной стороны, страх и беспокойство, с другой – обещание пятнадцати долларов.

– Ладно, договорились, – сказал Па. – Но вы платите вперед.

Мужчина постарше встал из-за стола.

– Пятерка сейчас, остальное потом.

– Десятка. – Глаза Па светились решимостью. Госчиновник швырнул банкноту на стол. Десять полновесных долларов.

– Мы признательны вам за помощь. – Мужчина помоложе глупо ухмыльнулся, будто он все время знал, что так оно и получится.

Салли решила, что ненавидит его. Она их обоих ненавидела. Ее так и подмывало двинуть ближайшего из них ногой в голень, когда тот проходил. Год назад такого рода штуку она бы отмочила, наплевав на всякие приличия. Но она подумала о Ма и об остававшихся пяти долларах. И дала мужчинам пройти.

Па, когда надевал шляпу, опустил взгляд на Салли:

– Позаботься о своей Ма. – Он потрепал девочку по голове, спутав Салли волосы. Салли успела их расправить, следя за тем, как уходит Па.

Забавно сказано, подумала она. Ведь Ма была той, кто заботилась обо всех. Странность услышанного не дала ей с места сдвинуться, а мужчины меж тем забрались в машину и укатили.

Пыльная буря навалилась несколькими часами позже. Салли горбилась под грохочущим ветром и держалась одной рукой за направляющую веревку, а другой прикрывала глаза, следя за тропкой от курятника. Она слепо пробивалась вперед, чувствуя, как больно дерет песок ее голую кожу. Она старалась не думать, как Па там в такую бурю ведет чужаков к чьей-то еще земле.

В землянке они жались друг к другу, укрыв лица за кусками ткани. Смысла не было зажигать керосиновую лампу. Никакому свету не пробиться. Сидели молча, стараясь не вдыхать чересчур много пыли, пока снаружи бушевал ветер.

Пыльная буря продолжалась до конца дня. Когда чернота прояснилась, за дело взялась ночь, а с нею и холод. Они зажгли лампу и поглядели друг на друга: она сама, Бен, Элис и Ма.

– Давайте-ка приберемся, – сказала Ма, чем они и занялись. Салли старалась не думать о Па. Он должен был еще и проводить госчиновников обратно в город. Наверное, там и остался.

Однако и утром Па все еще не вернулся. Салли с натугой отворила дверь и побрела на птичник считать уцелевших. Сдохли две курицы: пылью задохнулись. Салли вынесла тушки, ощущая, как легки костлявые тельца. Им нужно было больше пищи.

День был воскресный, а воскресенье означало школу. Па ни за что не пропустил бы церковь, в этом Салли была уверена. Она надела свое «хорошее» платье (все равно сшитое из мешка для кормов, но почище остальных), Ма тем временем собрала Элис.

Бен открыл глаза, когда Ма положила ему ладонь на лоб.

– Приглядывай за хозяйством. А коль увидишь Па, не забудь сказать ему, чтоб тут оставался, пока мы не вернемся. – Бен закрыл глаза. Слышал ли он их – у Салли уверенности не было.

Но в церкви Па не было. Салли крутилась-вертелась, осматривая скамьи. Ма ущипнула ее за руку, веля перестать, но и сама Ма тоже назад оглядывалась всякий раз, как им вставать приходилось.

Служба была из обычных, про конец времен, про то, как пыльные бури были посланы Поселенцам в наказание за ослушание воли Господа. В душе у Салли ничего такого не было. Ведь только плохонький Бог насылает бедствия на людей за то, что те слишком много пьют да знай себе поминают имя его всуе. Может, и правду говорят работники на ранчо, что они неправедно поступили, забрав пастбищные луга у индейцев и обратив их в пахотные земли. Но даже если и так, чего ж благого в том, что маленькие детки мрут? Если такова Божья воля, то она, Салли, ненавидит его, подумала Салли, и ее на миг накрыло волной страха.

После службы Ма поймала за руку Теда Хаусера:

– Мне нужно потолковать с тобой о Пате.

Салли хотелось послушать весь разговор, но Ма велела ей следить, как бы Элис не ушиблась. И конечно же, Элис шлепнулась. В пыли искупалась так, что даже заплакать не смогла, когда ее подняли. Хотя б в этом одном польза есть, подумала Салли, протягивая пальцы, за которые ухватилась малышка.

Салли обернулась. Ма стояла в окружении старых работников на ранчо и фермерских жен, и выражения лиц у всех были мрачные.

– Пошли, – сказала она, таща Элис за руку. – Давай сюда обратно.

– Падди мужик хороший, и я за него в ад пойду, – говорил Джейк Харди, – но если ветер закрутит какую-нибудь дрянь, нам лучше слишком близко не показываться.

Кто-то фыркнул:

– Пойти в ад, но только в него не заходить, так что ли?

– Факты таковы, – хмуро сообщил м-р Хаусер, – в хозяйство Дуборта вход воспрещен. Пат знал это, когда направлялся туда. – Он обвел взглядом круг собравшихся. – Вы видели, чем это кончилось для Фрэнка. Ходить туда нам нельзя. Нельзя никому позволять ходить туда, – сказал он, оглядываясь на Саллину Ма. – Кто знает, чем оно кончится?

– Он, небось, на какой другой ферме в нору зарылся, – подал голос Дэн Гисс. – Дороги-то непролазные. Пыльная буря много их замела. Он, небось, у Шмитта схоронился, кляня этих дуболомов-чиновников.

Саллина Ма, похоже, зашаталась. Салли отпустила Элис, чтобы броситься Ма на помощь.

Марджи Фишер, школьная учительница, поспела первой и, поддерживая, обняла молодую женщину за плечи.

– Послушайте, – воскликнула она, обжигая взглядом Теда Хаусера. – Нам нужно собрать поисковую группу. Стучитесь во все двери. Вполне возможно, что Пат не единственный, кто умеет руками работать.

Салли услышала вой за спиной. Обернувшись, увидела, что брошенная Элис сидит в пыли, а по лбу у нее течет кровь. Малышка как-то ухитрилась отыскать единственный во дворе не ушедший в песок камень и шлепнулась прямо об него. Как же иначе-то. И виновата Салли: зачем оставила ее.

– Тише, уймись, – молила Салли, поглаживая малышку по влажным от пота волосам. – Все будет о'кей. – Но не будет, понимала Салли, и в ней пробуждался жуткий страх. Не будет.

Ма с миссис Фишер поищут вдоль дороги, м-р Хаусер на лошади проедет до участка Фишеров. Джейк и Дэн пойдут к Дому Дуборта. Всех этот план тревожил, но Джейк с Дэном поклялись, что быстренько дадут обратный ход, если почувствуют, что затевается что-то неладное.

Затевается что-то неладное, подумала Салли, вспоминая гигантские овощи, какие м-р Дуборт привозил в город. Кожица у репы была такой яркой, что глаза резало, яблоки блистали, будто их в воду окунули – и громадные! Одна репа была с голову Бена: он положил ее на стол, чтоб Салли смогла померить, прежде чем Па разогнал их.

– Не смейте так делать, – сказал тогда Па, рассердившись так, как Салли еще не видывала. – Не притрагивайтесь к этой гадости никогда, как ни тянуло б.

Можете не сомневаться: когда м-р Дуборт разрезал репу, оттуда посыпалось серое крошево.

– Должно, болезнь какая-то, – сказал тогда м-р Дуборт, сдвинув шляпу на затылок. Он был горожанином, не привыкшим хозяйствовать на земле. – Вы когда-нибудь раньше такое видывали?

Поселенцы ничего не сказали в ответ. Их молчание висело вокруг, словно небо пустое без дождя, ожидающее, когда пронесется пыль.

Теперь Салли шагала позади Элис: малышка цеплялась за мебель миссис Фишер. Дом у миссис Фишер был настоящий, со скатертями на столах и всяким таким. Салли стало приятно, когда она заметила на столе миссис Фишер тоненький слой грязи. Это ж сколько тереть и скрести надо, прикидывала Салли, чтоб избавиться от пыли в доме такого размера.

По всему дому разносились отчетливые тик-так часов миссис Фишер. И каждое тиканье жгучей булавкой впивалось в тело Салли. Почему бы кому-то другому не приглядеть за малютками? Был бы тут Бен, прикидывала Салли, ему б позволили уйти.

Ей представлялось, как бродит она по песчаным дюнам, находит Па в таком месте, куда никто и не подумал заглянуть. Целым и невредимым, само собой. Иное для нее было немыслимым. Нет, Па окажется в полном порядке, зато будет помогать одному из госчиновников, который выставил себя полным дураком. Тот, что помоложе, злорадно решила Салли. Ей представилась ухмылка Па, когда она заберется на дюну, скрывавшую их от дороги. «Так и знал, что могу верить, что ты сообразишь, что к чему», – скажет он. И госчиновники заплатят им полных тридцать долларов за причиненные неприятности. И…

Снаружи послышался шум.

– Будь тут, – велела Салли малышке Элис. Ей не хотелось отдирать простыни, какие миссис Фишер на окна пригвоздила, а потому она поспешила к двери.

Во дворе шла драка. Джейк старался удерживать за плечи мужчину, молотившего руками.

– Не отпускай его! – М-р Фишер, гробовщик, схватил мужчину за другую руку.

Не сразу узнала Салли молотившего руками драчуна, всего покрытого песком. Это был госчиновник, что постарше. Губы он растянул, скаля зубы, глаза закатил к небу. Пока Салли смотрела, он выгибал спину и ревел долгим трубным ревом, от которого у нее встали все волосы на голове. Изо рта у него рвалась какая-то тарабарщина, сплошные кашель и харканье без связи и смысла: грах’н х’мглув’нафхфхтхагн-нгах…

Она хлопнула дверью, отсекая вид на двор. Бог будто бы прослышал про глупую Саллину мечту разыскать Па и вернул обратно госчиновника, чтоб покарать ее за тщеславие. «Прошу, пожалуйста, – неистово выговаривала она про себя, успокаивая Элис, – пожалуйста, дай им найти Па, прошу тебя, пусть с ним будет все в порядке…»

Когда Ма вернулась, лицо у нее было каким-то странным.

– Не забудь поблагодарить миссис Фишер, что позволила тебе побыть тут.

Салли послушно повторила слова благодарности, даром что миссис Фишер стояла тут же. Ма и миссис Фишер пристально смотрели друг на друга, словно вели безмолвный разговор у Салли над головой. Обычно Салли такое возненавидела бы. Теперь же лишь еще больше перепугалась, потому как что-то было по-настоящему не так, если никто не заговаривал про Па.

Молчание Ма сопровождало их до самой землянки. Оно заполонило в ней воздух, когда Бен, одолевая удушье, попытался задать вопрос.

– Другие занимаются этим, – коротко бросила Ма. И: – Иисусе, возьмитесь-ка за метлу, а?

Салли взяла метлу и смела пыль в доме, пока Бен хрипел с посвистом, малютки кашляли, а Ма старалась не расплакаться. «Если б только пыль убралась из дому, все бы с ними было нормально», – заставляла себя думать Салли, понимая, что это неправда.

Наутро Салли была на ногах еще до петухов. Голова у нее гудела, когда она, побросав в ведерко твердой, высохшей кукурузы, пошла взглянуть на кур.

В дверях сказала матери:

– Я в школу схожу.

Ма, поколебавшись, кивнула. Ма всегда стояла за то, чтобы Салли с Беном продолжали ученье. По правде-то Салли сомневалась, что кто-то из ребят придет в школу. У утра был такой сумрачный вид, какой грозил пыльными бурями, и надо было очень здорово поработать просто для того, чтобы достать за дверью чего-нибудь поесть.

Только сегодня на уме у Салли было другое. Если нагрянет буря, то ей следует выйти пораньше и двигаться быстро.

Она уложила воду и кусочек черствого хлеба, который Ма отложила для нее. Еще она прихватила с собой лопатку из обвалившегося сарая на тот случай, если придется себя же откапывать. Па точно так же сделал бы.

Бен следил, как она стягивала завязки на рюкзаке, взгляд его был гневен. Он понимал, что она задумала.

– Только… не говори ничего. Если я не вернусь до захода солнца, – прошептала Салли. Потом вскинула рюкзак и ушла прежде, чем Бен смог бы набрать воздуху, чтоб позвать ее обратно, прежде, чем кто-нибудь помешал бы ей сделать то, что нужно.

Небо у нее над головой было голубым-голубым с крапинками редких облаков. Смысла не было идти по местной дороге до Дуборта: ее, скорее всего, смело. Она срежет путь по земле, избегая больших наносов, разве что когда понадобится через ограду лезть.

Идти было тяжко. Ноги Салли утопали в песке, песок с камешками забивались в ботинки. «Маккаева земля, – подумала она, – обратилась против нас». Лопатка тяжело давила на плечо.

Примерно на полпути к Дому Дуборта у Салли появилось ощущение, что она сделала ошибку. Солнце уже полностью взошло. В его сиянии ей видна была зеленая полоска земли в отдалении. Дьявольский Сад, так называли это некоторые. Давно уж в этих краях пропала всякая зелень: Салли не смогла бы объяснить, засуха ли в том повинна или по правде что-то с цветом не так.

Звуки животных постепенно уходили вдаль по мере того, как она приближалась к Дому Дуборта. Можно было б подумать, что зайцы с птицами тут стаями бегают-летают, раз на ферме охотиться некому. Только воздух тут стоял недвижимее, чем в пустыне.

Салли шагала вдоль громадной дюны, которую нанесло над старой оградой Дуборта. Она увидела проглядывавшие из песка кости какого-то животного. Видать, сдохшей с голоду коровы, запутавшейся в проволоке и перекати-поле. За костями было местечко, где дюна немного опускалась. Чем не хорошее место для прохода, подумала Салли и полезла вверх.

Странно было опять оказаться в окружении зелени. Цвет этот помнился Салли с давних дней, а тут он был повсюду. Фруктовые деревья Дубортов разрослись большими и перепутались. Между ними повисли лианы, и нездешние цветы глазели чашечками в небо. Поблизости на кусте болтались громадные блестящие фрукты. Вид у них был такой, будто они могли бы утолить жажду, которая уже начинала драть Салли глотку. Она отвернулась, помня об овощах с серым крошевом.

По ту сторону участка Дуборта зловещая зелень была повсюду. Не было ничего другого.

– Па! – закричала Салли. – Па!

Молчание. Салли глотнула воды из бутылки и продолжала шагать.

Дом Дуборта стоял в северной части участка, поблизости от ограды м-ра Даверсона. Само собой, если Па попал в беду: если на них обрушилась пыльная буря, – именно туда он и направился бы. Чтоб укрыться. И у него не было лопаты, что оттягивала сейчас ее худенькое плечо. Они могли застрять там, под песком.

В каком-то месте деревья стали реже, и Салли увидела плотно утрамбованный кусок земли, где не росло ничего, с прогоревшей дырой в центре. Она решила, что это, должно быть, место, куда камень ударил. Возле кратера стояло нечто голубое… цвет человеческий.

Салли не хотелось выходить из-под защиты деревьев: земля безо всякой растительности казалась ей странной, – однако она решила: раз уж взялась разыскивать Па, то придется проверить все, что могло бы стать ключом в поисках. Так что подошла она потихоньку к стоявшему голубому. Пара канистр для бензина и мужская шляпа – под слоем пыли.

Салли попробовала канистры на вес. Они были полными. А шляпу носил тот молодой чиновник.

Скрежещущее карканье заставило Салли вскинуть голову. Гриф какой-нибудь, наверно, успокаивала она себя, быстро возвращаясь к линии дюн. Появилось неприятное ощущение, будто за ней следят, чей-то взгляд прямо-таки жег спину между лопаток. Стало полегче, когда площадка с кратером осталась позади.

Она понимала: нужно бы опять криком позвать Па, – но после карканья никак не могла собраться с духом. Па должен был быть в хозяйском доме. Чем скорее она доберется туда, тем будет лучше.

Когда, наконец, она подошла к Дому Дуборта, у нее живот скрутило. В том, что было перед глазами, никак нельзя было признать дом… больше походило на песчаный холм с растущей на склоне какой-то странной серой лозой. Так же, как и в случае с утрамбованной площадкой, лес, заявивший права на весь остальной участок, тут словно обошел эту его часть стороной.

Салли обошла дом, с опаской думая, что ей делать, если тот окажется пуст. На стене с подветренной стороны увидела темный квадрат какого-то лаза. Черный квадрат окна либо двери. Кто-то недавно побывал внутри.

Салли опустила лопатку.

– Па? – попробовала она позвать, боясь заговорить чересчур громко. – Ты там? – Самый воздух, казалось, слушал ее.

Салли закрыла глаза, вспоминая Па, исходивший от него запах табака, его ловкие пальцы, когда он латал дерюжный мешок. Она должна посмотреть.

Медленно подобралась к темному квадрату и заглянула вовнутрь.

Первый удар Салли нанес запах. Он был ужасен и слегка знаком, словно бы уже много лет назад попадался ей раньше. То был запах гнили, такой может стоять в сыром месте, а не тут, на равнинах.

Салли изо всех сил вглядывалась в темноту, стараясь разглядеть в ней хоть какие-то очертания. В кармане у нее лежали спички, которые она стянула от старой керосиновой лампы. Салли чиркнула одной, но слабое колебание воздуха чересчур быстро загасило огонек. Ей надо действовать как-то получше.

Она перекинула ногу через подоконник, набрав свежего воздуха, сколько смогла. Деревяшка под окном двинулась под ее руками. «Ты глупость творишь», – подумала Салли и скользнула внутрь.

Пол был устлан мягким песком. Морщась, девочка подняла руку и оперлась о стену. В темноте ощупью прошла по стене вокруг. Прикинула, далеко ли можно пройти.

Но она не очень далеко продвинулась, когда услышала: кто-то дышит.

Салли замерла. Ей хотелось верить, что все это она себе воображает. Она затаила дыхание, чтоб убедиться в этом. Хрипящий вдох. Хрипящий выдох. Чересчур нормально, чтоб это ветер был.

Страх навалился на нее. Ей уже не хотелось выкликать отца. Если уж не услышал ее раньше, то и сейчас не услышит. А если там что-то другое дышит, то этого она знать не хотела.

«Не старайся развести все трудности разом, – всегда говорил Па. – Разбей их. Разберись с каждой по очереди».

Так что Салли пробралась ощупью обратно к окну с его яркой заплаткой света. И радовалась теперь, что можно видеть яркую зелень снаружи. Нащупала спички и, взяв их в горсть, поднесла к свету. Десять осталось. «Я сумею, – подумала, – я сделаю».

Салли чиркнула спичкой.

Поначалу не увидела ничего в оранжевом круге света. Прикрыла пламя ладошкой и вытянула руку. Различила тень, что была необычнее всех других: выше, чем мог бы быть любой мужчина. Что-то там было.

Салли шагнула вперед. Пришлось придвинуть круг света поближе, пока спичка не погасла. Подошвы ее ног хрустели по неровному песку на полу, миниатюрным дюнам, с шуршанием убегавшим с места, когда она наступала на них.

Да, что-то было там, в свете пляшущего огонька. Вытянутая лоза, листья – форма нормальная, что обнадеживало. Лозы тянулись к громоздкой массе, та выступала из стены, какая-то

…разверстая неразбериха из семян, вен, плоти и

внутренностей, что были частями внешними, рыскающими обратно во тьму

[сглотнула] вон грязь вон воздух вон лозу вон камень вон птицу вон человека вон

это…

Это было лицо ее отца.

И этим лицом, как рукой, оно тянулось к ней, чуя, может, между ними родство. Оно тянулось к ней своим

…перемешанным телом этим сгрудившимся овощным животным

запонка того другого агента все еще на манжете о боже это ж…

Салли побежала. В миг единый выскочила из окна, тело ее, будто отлученное, не чувствовало камней, врезавшихся и царапавших ее колени, и спасло ей жизнь, потому как эта отца образина стала пить ее кровь, драгоценные красные лужицы, что скапливались на камне…

Салли бежала, опять ощущая свое тело, когда злобствующее не-растение пыталось схватить ее за руки за ноги, но она уже летела стрелой, выпущенной из тугого лука. Вспомнились ей те корки хлеба, которые сберегала ее мать: «ешь это – ты должна быть сильной», – а вот и ответ, зачем, этот спотыкающийся полет к песку, песку, который спасет ее. Даже этой гнайих-образине у нее за спиной никак не расти в пыли, удушающая непохожесть попридержит ее, тогда как она, Поселенка, проворно сможет добраться до ограды, сможет хоть плестись, а у той твари, что за ней гонится, у нее-то хоть какие ноги есть? Бог дорогой, х’ах’олна’фтагху…

Она была за оградой, бежала по песку до конца горизонта.

Когда ноги сдали, Салли заставила себя оглянуться на дом. Это было, может, самое смелое из сделанного ею, потому как она понимала: если [оно] гонится за ней, то ей, Салли, ничего не останется, как смотреть, как к ней ее смерть подбирается. Нет, не смерть: [оно] еще хуже, отцово лицо, вмешено в какое-то месиво жизни и используется как какой-то инструмент для исследования мира. По крайности, [оно] не похоже на человека, потому как, если б [оно] в самом деле…

Но [оно] этого не делало. Салли надеялась, что [оно] никогда и не сделает. Надеялась, что с теми частями ее отца и госчиновника [оно] не забрало себе их память: покрой платья ее матери, скрип старого колодца, слова, какие этот госчиновник пустил в ход, чтобы ее отец… о, ее отец!.. согласился потащиться сюда умирать.

Если не считать того, что он не умер.

Салли поняла теперь, о чем пытался рассказать балаболивший драчун-госчиновник:

– внутреннее, обращенное во внешнее, настигающая тьма…

и знала также, что нет слов, способных вместить в себя [оно]. Ей пришлось заставить свой разум вернуться – сюда, к земле на ее руках, к слабому проблеску жизни, бывшему Салли, потому как

…воющий свет неистовство познания…

если у нее не получится, то она станет похожа на одну из тех высохших скотин, запутавшихся в проволоке. Нет. Она – Поселенка. И вот так не умрет.

Если бы не ее Па.

Если она расскажет, сюда придут. Если соврет и скажет, что ничего не нашла, может, все равно придут.

Она потеряла лопатку, обронила где-то. Это не подойдет. Пожар. Она вспомнила про голубую канистру с бензином возле кратера.

«Вот и решила», – подумала Салли, отирая лицо. Но с тем все было в порядке.

Когда Салли снова смогла чувствовать ноги, она встала и пошла обратно к площадке за лесом.

Салли пробиралась через дюны, солнце стояло высоко в небе. Ни птиц, ни облаков, лишь бесконечное пространство взирало на нее сверху.

Когда она оказалась практически у ограды Дубортов, опять увидела движение песка: останки коровы зловеще отсутствовали, – она почувствовала, как от страха ее пробила дрожь. И тот же страх в конечном счете вернул ее к себе самой, уже не к той с небом и этим

…спуском во тьму, вглубь

…а обратно в ее дрожащее, с пересохшим горлом тело.

Она не хотела умирать. Уверена была: и теленок тоже не хотел умирать, как бы ни резало ему живот и как бы немного ни оставалось ему жить. Он брыкался, даже когда молот опустился, и страх Салли отразился в его глазах.

«Это как на лошади верхом скакать, – подумала она. – Как скакать на лошади туда, куда та скакать не желает». Уговаривая себя такими рассуждениями, она решилась сделать шаг вперед. Потом еще один. Потом еще.

Она следила за своими ногами. Если бы видела она только их, может, и не было бы так погано.

А было погано. Мерзкая зелень заглушала ей разум. Ветер дул недобро, нашептывая всякие гадости. Все ж зачем она пришла? Зачем пришла-то?

Было в Салли упорство, что шло в землю и еще дальше, в камень, в каменные слои времени. Она же ведь Поселенка, так? Тут ей самое место, или, по крайности… если вспомнить команчей, если вспомнить англичан с их ружьями… по крайности, она была тут, и не так-то легко будет ее отсюда выдворить.

Путь был долгим, по жаре. Приходилось тащить канистру, меняя руку, когда тяжесть делалась неподъемной. Шагая, она все больше и больше становилась сама собой, эти усталые мышцы тащили бултыхающееся бремя сквозь уродливое сияние зелени. Ей бы надо было Бена взять с собой. Если б Бен мог ходить, он ей помог бы. Но, с другой стороны, он тут насмотрелся бы такого, чего Салли не пожелала бы никому из семьи видеть. Увидел бы [оно]. Это уж чересчур было бы.

Наконец в полосу ее зрения попал дом. Она ждала, что ноги опять заплетаться станут, но они держались. Словно бы после пересечения ограды никакого иного выбора у нее не осталось.

На этот раз она и не подумала тратить спичку, стоя снаружи. Перекинула ногу и вошла в дом.

Когда Салли зажгла спичку, то увидела одну только жуткую зелень. Отца образина пропала.

[Оно] не могло уйти далеко, подумала Салли. Само собой, не было уверенности в том, правда это или нет. Может, это чудище быстрее, чем кажется. Может, [оно] уже прочесывает селение, по пути глотая в безумии прохожих.

Нет. Чудище было тут. Где-то.

Может, [оно] еще глубже в доме.

Волосы поднялись у девочки на затылке. Само собой, в доме же больше комнат. Дом-то был зажиточный. Теперь, когда вырост на стене оторвался и убрался, Салли разглядела даже проем, где дверь была. Разве это не знак, а? Что что-то туда убралось?

Между нею и дверью высилась беспорядочная куча растительности. Идти через нее было опасно, и не просто потому, что с каждым шагом все сильнее поднималась гнилостная вонь. По Саллиному разумению, лозы и [оно] были связаны. Она же походила на муравья, перебиравшего ножками у [оно] по руке, позволяя этому [оно] знать, где она находится.

Если [оно] найдет ее, она сумеет убить его быстрее, напомнила себе Салли. И прошла в дверь.

Воздух внутри этой комнаты был влажен и сладковато пах. Гнилостная вонь висела тут густо. И что-то еще, что-то неописуемое и неприятно режущее.

Салли чиркнула спичкой. На полу высветился темный квадрат. Из него выступала ржавая спираль лестницы.

Салли заглянула в черную дыру и подумала было бросить туда спичку. Только вдруг пламя высветит всего часть [оно]? Чудовище же будет предупреждено о ее намерении.

Так что она задула спичку. В темноте нащупала скрипящие, пугающе подвижные кольца подвальной лестницы. Пошла вниз.

Наконец добралась до пола. Она поняла это, даже еще не открыв глаза, еще до того как зажгла вторую спичку. Ей было слышно дыхание вокруг себя. Единое – из множества мест. Хрипящие вдохи и выдохи.

Салли сошла с лестницы. Нащупала крышку канистры с бензином.

Воздухом пахнуло ей на ногу. Салли осторожно убрала эту ногу, стараясь стоять поближе к лестнице. Они окружали ее со всех сторон.

И так оно и было.

Пляшущий оранжевый огонек высветил скрученные тела: люди, коровы, птицы, растения – все вперемешку. Птичьи крылья гоняли воздух по комнате. Человечьи лица вплетались в стебли лозы. Вокруг какого-то глаза распустился цветок. Салли аккуратно устроила спичку на лестнице так, чтоб та продолжала гореть.

Антенны/лозы/пальцы ищуще потянулись вперед. Салли выискивала отцово лицо. Это было единственное, что имело значение. Покалывание внизу ноги дало ей знать, что лоза ухватила ее и продолжает цепляться.

Тут она увидела Па. Помогало то, что теперь образина была похожа совсем не на ее отца, а на мешок, растянутый по какой-то другой фигуре. Что-то, как показалось, росло у него под веками.

Салли плеснула в него бензином. Промахнулась: вместо этого струйка вымочила приличный кусок лозы-стены. Скрепя сердце прислушивалась она к плеску оставшегося бензина. Ничего не поделать, кроме этого. С трудом шагнула Салли вперед и стала поливать: жуткий, чудесный запах бензина заполнял ей ноздри.

Она чувствовала, как лозы обвивают ей руки, в ладони тычутся, чувствовала, как впиваются они ей в кожу. Но важно, по-настоящему важно было лишь суметь достать еще одну спичку, вытянуть ее и… отступив назад, невзирая на режущую боль в ногах… чиркнуть.

Хлопок пламени отбросил Салли назад. Теперь бежать нужно было от поднимавшегося жара и воплей, испускаемых [оно], тогда как цветы, лозы, руки тянулись в корчах боли и ужаса. Салли отступила от отца-образины, поспешая вместе с пламенем. Рука ее ткнулась в холодные кольца лестницы. Вверх.

С глазами, полными слез, Салли дотащилась до слабенького просвета окна: другого окна на этот раз, она не туда вышла. Дом наполнялся дымом и чернотой наподобие песчаной бури. Так умирать Салли не хотелось вовсе. Она сорвала лозы со старой оконной рамы, проломила себе путь сквозь прогнившее дерево. И вывалилась наружу – на солнечный свет и милостивый воздух.

На земле Салли закашлялась. Воздуха всего света ей не хватало. Над головой слепящее солнце не сводило с нее своего жгучего взора, а чернота возносилась над ней столбом дыма. Позади вопили лозы.

Пусть себе вопят. Салли перевернулась на бок и незряче стала карабкаться подальше от этого шума, убираясь куда-нибудь подальше.

Нашли ее на дороге. Мать обхватила Салли: какое же облегчение, когда человеческая кожа прижимается к твоей!

– Салли, что с тобой стряслось, у тебя лицо… Боже мой…

Все эти слова угнетали. Салли ткнулась терзаемым болью лицом матери в плечо, вдыхая запах муки. Один из взрослых мужиков кричал, только Салли не обращала на него внимания.

– Все о'кей, Ма, – попыталась сказать она. Слова вылетели каким-то хриплым карканьем.

– Ты держись, Салли, – говорила Ма. – Ты держись. – И Салли опустила голову, будто материнские слова оберегали ее.

Позже, когда врачи наконец-то позволили Салли жить дома, она помогала Ма сводить концы с концами. Похороны подошли и прошли, когда Салли лежала в лихорадке. Ма об этом лишь сказала: «Твой Па был хорошим человеком. – И добавила, глядя на кипу счетов: – Он бы хотел, чтоб мы тут остались».

Салли понимала: Ма речь вела о скобянщиках, требующих возврата долгов, тех, на кого Ма не смела и глаз поднять, когда они в городе бывали. На самом деле, не очень-то учтиво с маминой стороны, думала Салли. Самим-то скобянщикам нельзя же без еды обходиться, так? Им деньги нужны.

Только что-то, похоже, переменилось в Ма с того дня, как Салли приковыляла обратно к ним с дороги. Вежливость теперь ее не очень-то трогала. Та часть Ма, казалось, затерялась где-то. Салли ее не хватало.

Бен, лежа в постели, старался внести свою лепту. Он выставил монету, найденную… или, как полагала Салли, спрятанную им давным-давно.

– Во, нашел, – выдохнул он. А сам на них не смотрел. Ма добавила монетку к небольшой кучке на столе. Салли вспомнила про лежавшую там десятку – и отвернулась. Те деньги давно потрачены.

– С нами все о'кей будет, Ма? – Бену с его кровати не были видны монеты. Он не знал, как мало их там.

Малютка Аластер сопел в своем ящике, дышал тихо и прерывисто. Ма поправила у него одеяло, потом подхватила Элис, которая, как всегда, крутилась под ногами. Она подошла к Бену, присела рядом с ним на кровать, знаком позвав Салли сесть с нею. Салли робко пристроилась на краешке кровати. Иногда ей казалось, будто она по-прежнему чувствует, как под кожей у нее извиваются лозы, и тогда она боялась позволять кому бы то ни было касаться ее.

– Теперь послушайте-ка, все вы, – заговорила мать. – Это Маккаева земля. Мы работали на ней, и мы будем продолжать работать на ней. – Она сжала ладонь Бена и крепко прижала к себе, полуобняв Элис с Салли. Салли неожиданно ответила на болезненное объятие, будто вцепляясь в свою семью, соскальзывавшую с лица мира сего.

– Нас с этой земли не сдвинуть, – повторила мать, уткнувшись в волосы Элис, словно то была правда.

Краем глаза Салли виделось ожидавшее их будущее: малютка Аластер умрет от пыльной пневмонии к концу года, землю отберут за просрочку платежей, ее мать наполовину сойдет с ума от горя, потеряв еще одну родную душу на земле, которая уже не годилась даже для могил. Они двинутся отсюда, это точно, как и должны бы двинуться, когда единственным иным выходом становится – ложись и помирай.

Салли чувствовала это будущее, и оно ужасало ее еще больше, чем увиденное в Доме Дуборта. Но она не сказала ничего. Вместо этого потянулась, взяла Бена за руку, словно бы так и по правде могло бы получиться, словно бы им по правде такое по силам.

Склонив голову, Салли произнесла ложь, какую от нее ждали:

– Мы продержимся, Ма, – поддержала она мать. – Вот увидишь.

Стесненная пустота

Джемма Файлс

Из тьмы вышло и во тьму же опять ушло.

Э. Ф. Бенсон

Зовут меня Джиневра Кохран, и пять лет назад я примерно года полтора как впряглась в лямку самозанятого уничтожителя насекомых, беспорядочно истребляя паразитов по заявкам одной частной подрядчицы, которая мотала меня с места на место, всякий раз избегая давать об этом отчет в своем гроссбухе. Работа в основе своей говенная (порой в буквальном смысле, всякий раз – в фигуральном), и я ничуть не преувеличиваю, говоря, что взялась за нее за неимением ничего получше.

Вы, поди, думаете: «Спорим, она точно на дури сидит, или пьянь, или то и другое разом». Что ж, угадали. Краткая версия и без того короткой истории, безо всяких досужих толкований такова: автокатастрофа, гибель лучшего друга, тяп-ляп излечение, болеутоляющие со спиртным плюс побочные эффекты от них, усеченное образование, проступки от мелких нарушений до приговора по особо тяжкому преступлению, повлекшему за собой довольно краткое заключение, облом кредита и штамп бывшей заключенной на моем резюме. Под конец это привело к событиям, о каких я поведу речь, чтобы наконец-то вырваться из этой общей провальной спирали, за что, оглядываясь назад, мне следовало бы быть признательной.

Моя последняя кормилица, Цилля, заявляла когда-то, что в конечном счете люди находят работу, для какой больше всего пригодны, как будто устройство на работу – что-то вроде процесса моральной перегонки или перековки, где приходится горбатиться, чтоб не облажаться. Цилля верила, что позволить себе работать только ради денег, обменивать время на наличность для того, чтобы уходить с концом смены и проводить остаток выходных в думах о чем-то, не имеющем отношения к утру понедельника, это все равно, что обманывать себя на уровне какого-то космоса: мол, наплевательское отношение к работе – это оскорбление вселенной, а значит, и нечего удивляться, когда карма, уязвленная такого рода намеренной порочностью, в ответ куснет тебя за задницу.

Работу морильщицы я получила через женщину, с какой в тюрьме повстречалась, буду называть ее Леонора. Занималась она средним образованием для взрослых и позже призналась, что по результатам наших контрольных прикидывала, кого из нас, отбывавших краткие сроки, стоило бы привлечь к ее маленькому побочному дельцу. Однажды она поведала мне, что у меня самые высокие оценки из всех проходивших через ее руки, только я более чем уверена: то была педагогическая завиральная хрень. Про борьбу с паразитами не скажешь, что это поприще сплошь гениев: такому любой болван научиться может, – и я в буквальном смысле имею это в виду, учитывая, до чего ж непроходимо тупы оказывались все, с кем мне доводилось паразитов морить. Я говорю о людях, никогда не читавших ничего длиннее надписи на обороте коробки с кашей быстрого приготовления или не способных подсчитать, в какую сумму выливаются пятнадцать процентов на чай, о людях, считавших, что мусульманин – это непременно нарушитель законов, о людях, называвших своих домашних животных «детками в шубках». С такими неплохо при случае сходить куда-нибудь выпить, когда одиночество делается совсем уж невыносимым, но только и всего.

Что до меня лично, то мне всегда тяжко было не думать о всякой всячине, даже когда я чертовски хорошо понимала: лучше бы мне мозги-то и не ломать.

Сон, видения в нем могут стать типа наркоты, особенно если ничего лучшего нельзя себе позволить. Всю мою жизнь, стоило выползти чему-то по-настоящему гадкому, чувствовала я этот неодолимый позыв улечься и раскрыть себя, предаться чему угодно, что заявиться ни вздумало б: просто выключить свет, закрыть глаза и дать собственному подсознанию взбурлить изнутри, пока оно в ответ не надавит на меня, даруя образы вялые, тяжелые, безответственные – безвинные перед лицом собственных моих предпочтений или отсутствия таковых.

«Пусть все это омоет меня, – такой бывала моя последняя мысль перед погружением, – пусть я утону, как камень в реке. И лежать буду нетронуто до самого утра, пока опять не встану».

Примерно в то же время, когда происходили события, о каких идет рассказ, стали сниться мне сны, казалось, бесконечной связанности, они приходили в одну ночь лишь с тем, чтобы перейти в следующую, проникая порой в видения тогда, когда я пробовала соснуть накоротке или подремать. Каждый новый эпизод в этом сплошном сериале образов, казалось, возникал откуда-то еще, полностью извне самой меня. Я просыпалась: все мои чувства ощущения себя как личности были смяты и отдавали болью, я усердно спрашивала себя, пережила или нет я на самом деле хоть что-то из того, что готова была полностью принять в себе как свершенное.

Хотя содержание моих снов разнилось широко, всегда в нем было, как нахожу я некую дверь там, где никакой двери не было, открываю ее и вхожу в нее. Раз она была в углу моей спальни, за обоями в стене пряталась. Я ее потому только и заметила, что узор по краям обоев был сбит – совсем чуточку, сбой в рисунке. В другой раз я встала с кровати, пошла в ванную и услышала, как что-то скрипнуло подо мной… когда же глянула вниз, то заметила, как блеснули петли, и сообразила, что кто-то без моего ведома люк в полу прорезал и оставил в ожидании, когда я в него залечу. А однажды дверь сама по себе явилась внутри моего коридорного гардероба: я отодвинула в сторону пальто на вешалках, потянувшись за чем-то поглубже, подождала, потом разглядела, что тень между ними была скрытным проходом, настежь распахнутым в самую глубь мрака.

Двери, двери – повсюду. Борьба с собой прежде, чем поползти дальше за порог: и назад не можешь вернуться, и вперед идти боишься. После чего я пробуждалась из темноты в темноту и лежала в постели, покрываясь по́том, до того сильно давя ладонью на бухающее сердце, что больно становилось.

Борьба с паразитами – предприятие каждодневное, в лучшем случае: можно остановить нашествие, только всегда будут оставаться уцелевшие, попрячутся в стены. Все догадываются (и правильно), что насекомые там, но на самом деле по-настоящему никто не чешется, коль скоро этих тварей не видно. А уж когда их увидишь воочию, тут-то и понимаешь, что дождался заражения паразитами.

Сходным образом, тип места, куда тебя посылают морить насекомых, обычно определяется тем, готова ты или нет работать среди крыс – в противоположность твоей готовности (или нет) работать с жучками. Я лично нахожу крыс в тысячу раз отвратительнее насекомых, главным образом потому, что они куда более непредсказуемы. Не сказалось ли то, что как-то я наткнулась на гнездо, полное новорожденных крысят, такие все розовенькие, попискивают, глазки слепые видны сквозь полупрозрачные веки… как было не сказаться, если нашла я их в тот самый момент, когда стайка взрослых крыс-самцов устроила себе пир, пожирая, по всему судя, собственных своих детенышей, пока их мамаши отправились рыться в отбросах, добывая ужин. После этого я целиком перешла на насекомых. По-моему, применительно к конкретным условиям так большинство из нас поступает: почти ни для кого из когда-либо встреченных мною убивать всяких жучков не проблема.

Еще я усвоила, что у каждого места своя особая экологическая среда, а это значит, что выведение одного вида насекомых лишь привлекает другой их вид на замену… отсюда и цель твоих действий: поддерживать тщательный естественный баланс, который в очередной раз незримо способствует развитию отношений в паре хищник – добыча без полного их уничтожения. Типа управления изменением (предположительно) климата, только ограниченно, в пределах одного конкретного района, одного квартала, одного жилого здания.

Впрочем, места, куда меня забрасывали, имели много больше общего, чем заражение паразитами. Принадлежали они неизменно одному из мелких, крепких клубков местных «трущобных лордов», а сами строения разнились от слегка обветшалых до напрочь одряхлевших. Мы говорим про открытую электропроводку, трубы с холодной водой, туалеты с ведрами, про поломки всего на свете. Мусор кучами скапливается по углам, что-то гниет… простейшее наведение порядка (это в случае, если мне удавалось отыскать кого-то бегло говорящего по-английски для перевода моих рекомендаций по улучшению гигиены) означало уменьшение числа насекомых. Обитатели, с кем мне приходилось взаимодействовать, все больше были кочевниками или беженцами, сезонными рабочими, людьми слишком старыми, сломленными или бедными, чтобы сдвинуться с места, а то и нелегалами и лишенцами – постоянно эксплуатируемая, изменчивая масса народу без документов, без права голосовать, безгласные роботы, на кого, случись им огнем полыхнуть, законные социальные структуры большого города и поссать-то не пожелают.

Я старалась убедить себя, что делаю для этих людей хоть что-то полезное, по крайности косвенно. То есть, избавляя их жилища от насекомых-паразитов, я исполняла роль спеца-дезинсектора среди этих несчастных обитателей, а система старалась играться с ними, не имея желания смазывать шестеренки в машине, что того и гляди развалится.

Леонора была связана с кучей различных компаний, производящих пестициды, оптом скупала просроченную продукцию со скидкой, срезая свои накладные расходы, и раздавала нам отраву, словно ярко раскрашенные ядовитые карамельки. Однажды ночью мне хватило дурости прошерстить в «Гугле» названия разных распылителей и порошков, какими я обычно орудовала, так выяснилось, что почти все контактные инсектициды являются буквально нервно-паралитическими химикатами, органофосфатами, специально созданными для подавления ферментов, поддерживающих слаженность работы всего организма насекомых. Даже у самых слабеньких из них больше общего с ядовитым газом зарином, чем еще с чем-то, а многократное применение лишь усиливает их ядовитость, создавая кумулятивный эффект, способный оголить целый район.

Техника безопасности на рабочем месте требовала от нас носить резиновые перчатки и стараться не дышать носом. Если нам маски нужны были, мы платили за них сами, а потому большинство морильщиков ходили со сложенными из ваты повязками, типа тех, какими штукатуры пользуются. Я шерстила магазины, торгующие списанной военной амуницией, пока не нашла облачение солдат химзащиты с операции «Буря в пустыне», однако вскоре выяснилось, что фильтров для него никто больше не производит. Так что я на скорую руку сварганила свои собственные из порезанных гигиенических прокладок и уповала на то, что не вдыхаю ничего чересчур погибельного.

Поскольку ничто не давало мне ощущения, будто у меня есть иной выход, я плюнула на это дело, перетерпела и глубоко въевшуюся грязь, и чесотку, болячки и периодические приступы тошноты, провоняла с ног до головы и никак от вони этой до конца не могла избавиться. Я и не думала составлять таблицу симптомов, убежденная, что, скорее всего, ко всем моим бедам приводил стресс, даром что слив в моем душе наглухо забивался волосами, а усыпанная розовыми угрями физия сияла чахоточным румянцем с багровыми вздутиями на лбу и тонкой кожице между бровью и веком. Типа я попыталась поиметь загар с помощью микроволновки.

Тем не менее через тринадцать недель я дошла до упора, была вынуждена признать то, что следовало бы понять с самого начала: я по самые ляжки впендюрилась в ядохимикаты, гробила здоровье за жалкие гроши, застряла наглухо и не видела. как быстрее из этого вырваться.

– Зайди-ка сюда, Джинни, – пригласила меня как-то в понедельник Леонора, когда я вышла загрузить к себе в машину дьявольское дерьмо, каким меня снабжали в ту неделю. – Надо поговорить с тобой про то, чем ты сейчас занимаешься… опять Дэнси-стрит, так? – Я кивнула. – Ну-да, о'кей, больше минуты не займет. И закрой дверь, будь добра!

В кабинете Леоноры сидела высокая женщина, которую она представила как главного распорядителя «проекта Дэнси-стрит», чье имя было мне известно: оно красовалось на всех моих предыдущих чеках оплаты, – зато ее лично я не видела никогда. Одета она была в костюм и чуток чересчур перебрала с духами, и костюм и духи были, видать, из дорогих.

– Приятно познакомиться с вами, мисс Кохран, – произнесла она, широко улыбаясь. – Леонора уверяет, что вы большая умница.

– Мне нравится так считать, – согласилась я, уже насторожившись. Говорят, женщины чувствительнее мужчин, потому мы и сходимся скорее, и ладим лучше. Только большинство из нас научились рядиться в чувствительность, чтоб было чем мужикам их «я» ублажать, а не чтоб друг с другом поделиться. В некоторых самых поганых местах, где я работала, вкалывали сплошь женщины, особенно если попадались такие, у кого амбиций заполучить кредит хватало, зато слишком уж не хватало стыда хоть палец о палец для того ударить, а все ж доставало им двуличия и ума (и тем, и другим Душка-Дорогушка меня уже поразила) спихнуть вину за все последующее раздолбайство на уровень к земле поближе, на пушечное мясо вроде меня.

Она кивнула.

– Вы сколько времени уже на этом месте?

– На доме Тридцать Три? Так, начала я в прошлую пятницу…

– …Однако Джинни в последние недели мы посылали в несколько мест в том районе, – вмешалась в разговор Леонора. – Так что она более чем знакома с текущим состоянием дел в проекте.

Я неопределенно двинула головой, а Душка-Дорогушка меж тем знай себе лыбилась.

– Ммм, – протянула она. – Так что же, по вашему мнению, у них там стряслось?

– Первичное заражение, – ответила я. – Я бы предположила – тараканы, судя по ущербу.

Я ждала, что она спросит, не видела ли я их сама, но – не спросила, что еще тогда поразило меня как какое-то чудачество. Так уж случилось, я всякое повидала, кроме: кала, будто черным перцем крапленного, с плесневелым резким запахом, плюс спорангии, продолговатые капсулы, вроде гусеничных коконов, в каждом из которых помещалось по пятьдесят яичек. Я находила их по всему Тридцать Третьему, только что отложенные и готовые вскрыться, прилепленные под стойками, усыпавшие крестовины труб или пыльные углы на потолках, какие никто и не думал проверять, а уж тем более люди, слишком хилые, чтобы на такой высоте шеями вертеть.

– По всему судя, они из стен вылезли, – продолжала я. – Ядом я уже там травила раньше, но трупиков до сих пор не видно. По-хорошему мне б надо пробить дырок да осмотреть изнутри, ну, разобраться, что они там, в стенах, творят. Я заявку подавала.

– Да, это мы поняли.

– Хм, о'кей, здорово. Так… мне можно?

Улыбка ее не изменилась – ничуть.

– Фактически мы предпочли бы, чтоб вы этого не делали.

Район Дэнси-стрит («Проект») был чудной маленький тупичок, зажатый между медленно умирающим полупромышленным районом и наползающей территорией обветшания, какой суждена реновация благоустройства. Ближайший его сосед некогда был заводом пищевых концентратов «Братья Винник», обителью уже отошедших в иной мир консервированных рагу «только разогреть», этой «собачьей еды для людей», как говорил один парень, с кем я когда-то встречалась. Только пропали «Братья» в никуда после резкого обвала, ничего после себя не оставившего, кроме крошащихся зданий, кой-какого оборудования, чересчур тяжелого, чтоб его перевозить, и чересчур устаревшего, чтобы продать, да еще въевшегося в землю запаха мертвечины, дававшего о себе знать всякий раз, когда жара жарила чересчур: воняло при этом так, что гиену стошнило бы.

Тридцать Третий был жилым зданием, построенным аж в 1920-х, коробка, сложенная из серо-коричневого кирпича, служившая жильем для работавших на заводе, а затем, после некоторой дрянной переделки, проданная как нечто среднее между доходным домом и прибежищем для туристов, путешествующих на своих двоих. Ныне это отжившая свое трехэтажка, населенная, может, полутора десятком необычайно старых людей, со всеми из них я уже успела повстречаться в коридорах. Видела я их и развешивающими стираное белье между нижними балконами на сплошь залитом бетоном внутреннем дворике, когда выбиралась из подвала, слегка похрустывая подошвами по потрескавшимся и осыпавшимся проходам – они улыбались (или так казалось), и я старалась улыбаться в ответ.

Большинство из них я не сумела бы описать, даже если б мне сверхурочные заплатили, не могла б отличить (предположительно) мужчин от (предположительно) женщин: так, кучка согбенных фигурок на периферии моей видимости, все с одинаково посеревшим пухом на месте волос, посеревшими зубами, посеревшими лицами.

Единственным исключением была дама, которую я звала Бабулей-Говорулей, пусть только и мысленно. Она оказалась рядом со мной на второй день моей работы в том доме, долго заглядывала, вытянув шею, мне через плечо, потом спросила:

– А вы уверены, милочка, что этим следует пользоваться внутри помещения?

«Этим» – это последним выданным мне Леонорой адским зельем, ядовито-розовой пастой, которую я в тот момент по ложечке доставала из ведерка и размазывала по обе стороны пороговых досок двери в подвал.

– Делаю всего лишь то, что указано на этикетке, мэм, – соврала я, не поднимая глаз.

– Мисс, – мягко поправила она. – Вы из жилконторы?

– Хм… а как же.

– Тогда смогли бы передать обращение от меня, если я попрошу?

А вот это уже, с точки зрения вежливой трепотни, выходило за рамки того, что было мне по нутру.

– Вообще-то нет, – ответила я, с трудом выпрямляясь в полный рост, чтоб иметь (так казалось) вид чуток поофициальнее. – Я тут всего лишь для борьбы с вредными насекомыми. Обо всем остальном вам с комендантом надо говорить.

– О, в самом деле? – Я кивнула. – Дело в том, видите ли, что никто из нас уже довольно давно данного конкретного джентльмена в глаза не видел, месяца три, а может, и все шесть.

– Ничем в этом не могу помочь, мэм… мисс.

– Какая жалость. – И, помолчав, прибавила: – Я и не знала, что у нас есть насекомые.

– Серьезно? – Дама выгнула хорошо ухоженную бровь. – Ну, мой босс не послал бы меня сюда, если б у вас их не было.

– Полагаю, нет, не послал бы. – Указывая на пасту: – Это поможет?

– Будем надеяться.

– А если нет?

Я вздохнула:

– Перейдем на что-нибудь другое.

Наполовину, чтоб тему сменить, я повернулась к ней лицом и увидела, что она будто с картинки идеальной правоверной старой девы, иудейской или еще какой, сошла: никакой косметики, длинные волосы заплетены в косы, блузка с воротничком и темная юбка ниже колен, некогда приличные черные туфли покрылись пылью и потрескались от старости.

– Мисс, не сочтите за обиду, но что такая, как вы, все еще делает… тут?

– Такая, как я? Не уверена, что вполне поняла, милочка, что вы хотели сказать.

– Просто… вид у вас… Нормальный. Человеческий. Типа, скажем, и другие возможности для вас не потеряны.

– Ах, вот что! Последние несколько лет я работала, преследуя личные цели, весьма особого рода исследование, ассигнованное изыскание в науке о духе, можно сказать. И, несмотря на трудности, это до сей поры единственное наилучшее местоположение для него, найденное мною.

«Звучит законно», – подумала я. Однако в тот же миг будто пелена упала мне на глаза, словно весь коридор взял да и разок медленно, трепетно смежил веки. Наложились две мысли одновременно: образ из моих снов быстро обрел четкий фокус, затмевая дневной свет. Намерение заползать все дальше и дальше в раз за разом уменьшающееся пространство, в туннель, сужающийся до тех пор, пока его стенки не стали б касаться моей кожи, и тут вдруг обнаружить, что места, где развернуться, нет, даже если тебе этого захочется: так и торчи там, в жаре и тесноте, укутанная в собственное тело, будто в готовый гроб. Ни сюда, ни туда – навечно.

– А-а, ну да, – услышала я свой ответ, будто издалека. – Понимаю, как такое бывает. Типа, когда ты влезешь во что-то так далеко, закопаешься так глубоко, что просто никак… уже обратно не вылезти.

– Что-то в этом духе, согласна.

– Типа – воодушевление. Или одержимость.

– Скорее призвание, но да, милочка, согласна. До чего проницательно!

Стоит там эта дама, улыбается, меня разглядывает, во взгляде смутно удовлетворение появилось, гордость странная. И тут я еще раз в себя пришла, мир типа передернулся: руки в перчатках ядом намазаны, в воздухе порхают рядом с Бабулей-Говорулей в самой засранной подделке под коридор на свете. А она протягивает руку, треплет меня по руке, возвещая:

– Как ни премного ценю я вашу заботу о моем благополучии, все ж никак не могу бросить эту работу прямо сейчас. Значит, должна буду оставить вам вашу, ведь так? Однако если вам все-таки выпадет случай поговорить с вашим руководством, то поставьте их в известность, что назначение нового коменданта не было бы напрасным.

И с выгнутой в дугу бровью, будто приглашая меня разделить с ней шутку, дама прошагала мимо меня дальше, медлительно, но с гордо выпрямленной спиной.

С тех пор наши пути несколько раз пересекались, она всегда приостанавливалась, чтобы даровать мне легкий поклон, чем бы ни была занята: провожала ли кого-то постарше нее самой к лифту или строчила что-то в мягкий перекидной блокнот, который быстро прятала, будто боялась, что я вырву его из ее рук. Я даже не знала, что за компания стояла за ней, и не было у меня причин гадать об этом, не говоря уж про то, чтоб расспрашивать.

Последний раз это было на днях, наверху лестницы в подвал Тридцать Третьего, когда я тащилась вверх по ступенькам с охапкой пустых ловушек для тараканов.

– Все еще никакого продвижения, хм?

– Ага, нету. Просто ума не приложу.

– О, боюсь, разобраться в том, чего невидно, всегда трудно. Мне это по собственному опыту известно.

При всем при том, что высказала она это легко, в словах звучали и правда, и унылость, и холодок. Может, как раз это и побудило меня бросить взгляд ей через плечо, когда я подошла: блокнот для записей вновь был вынут, и она на этот раз оказалась не столь проворна. Я разглядела записи крупной черной каллиграфией, заполнявшие каждую страницу сверху донизу, сплошь толстые закругления да щербатые углы – ни латиница, ни кириллица, ни японское кандзи, ни китайские иероглифы. То тут, то там замечала я числа: алгебра? Какая-то еще более высшая математика?

– Не возражаете? – спросила Говоруля, захлопывая блокнот.

– Простите, – машинально отозвалась я. – Ваш проект?

– Составляющие его детали, – резко бросила она, потом смягчила тон: – Уверена, милочка, вам это было бы неинтересно.

«А ты испытай меня», – подумала я, но сдержалась. А еще через минутку, вздохнув, она призналась:

– Это не мое, если быть точной. Это я переписала из документов, принадлежавших одному историческому лицу, имевшему отношение к общему предмету моих исследований, по большинству мерок, относительно неизвестному джентльмену. Вы слышали когда-нибудь о докторе Джоне Ди? Алхимик и натурфилософ при дворе королевы Елизаветы Первой… ее-то имя, уверена, вы и раньше слышали. – Я кивнула. – У него была, видите ли, своя теория языка. Едва ли не самая первая итерация всей первобытной речи, типа той, что известна по Уру[3], давшая гипотезу: если растить дитя, оградив его от всех иных языков, никогда не обучая даже начаткам человеческой речи, тогда, если дети заговорят, то получится у них вот это. Каким бы языком ни пользовались в Эдеме Адам с Евой, говорить им было не с кем, кроме как с животными, с одной стороны, и с ангелами, с другой.

– И что… это оно там? Та неразбериха?

– Нет-нет. Это шифр, состряпанный из того, что один знакомый ему провидец по имени Эдвард Келли[4] объявлял енохианским языком, говором всех Небесных Хоров, Сил, Престолов, Владений и так далее. Никому не известно, как это произносить, хотя пытались многие.

– Так, если в точности, в чем же тут смысл?

Говоруля откачнулась малость назад, опять слегка улыбаясь.

– Смысл, милочка, в том, что если заговорить на енохианском, сохраняя всю его исконную выразительность… как на родном языке… то теоретически можно было бы подняться до общения с теми, для кого этот язык предназначался, без необходимости прибегать ни к каким печально устаревшим религиозным пережиткам. Безо всяких молений, безо всяких прошений… никакого вмешательства клириков – вовсе.

– С ангелами беседовать.

– О, да! В конце концов, имена-то у них енохианские. И, как Адаму должно было быть известно, поименовать что-нибудь… как Сам Господь когда-то повелел ему сделать со всякой тварью, что крадется и ползает… значит стать владельцем этого. Возобладать этим.

Я глянула на нее, но Бабуля-Говоруля на мой взгляд не ответила. Она явно была уже где-то в другом мире, глубоко в себе, разглядывала катаные обои собственного мозга, рисунок на которых (я могла лишь предполагать), небось, очень уж походил к тому времени на черную плесень с появляющимися тускло-красными прожилками аневризмы.

– Так как же у нас получится сделать это? – Я уже высказала это вслух, не сумев сдержаться.

– У нас никак, – тут же выпалила Говоруля. – Никак… с самой Евиной промашки, яблока, Падения. Никак с тех пор, как первородный грех вошел в каждого из нас, родившегося и нерожденного, накрепко закрепив смерть в наших ДНК.

…О'кей.

Это уж совсем как-то малость из колеи выбивало, видать, поняв это, дама, снимая напряжение, почти тут же из Слегка Пугающей Незнакомки обратилась в Дальнюю Родственницу с Легким Сдвигом.

– Однако, как я уже говорила, у Ди была теория. И это та теория, из которой исходит моя работа, более или менее.

– Так что же?..

Улыбка скривилась, обнажив лишь на долю секунды зубы.

– А-а. Знаете, это уже было бы выбалтыванием секретов.

Я, было дело, задумывалась, к чему это являлось мне во снах протискивание сквозь крохотные дверки в еще более крохотные помещеньица, это вечное ползание червяком по щелям и трещинам, погрузившись лицом во тьму. Но потом вспомнила, что в старой Англии, в лондонском Тауэре, применялось такое наказание, помещали в камеру-карцер, которую прозвали «Стесненная пустота». Не очень помню, когда я впервые о ней услышала, зато с тех пор в памяти моей застряла она прочно: пространство без воздуха, без окон, четыре фута[5] на четыре, в котором узники не могли ни до конца встать, ни до конца сесть. Вот и проводили они время в согнутом положении, охваченные всевозраставшей агонией, задыхаясь от собственного дыхания, пока, наконец, не наступало избавление – зачастую со смертью.

«Стесненной пустоты» больше не существует. Ее обрушили, а может, и кирпичом заложили. Это сделалось целиком едва воспринимаемым пространством, возведенным трюками истории в абстрактное, задним числом отрицаемое: «это не так, и это было не так, и Господь воспрещал, чтобы так было». А вот – было, а значит, и до сих пор есть, непрестанно – в качестве системы наказания «Стесненная пустота» пребудет до тех пор, пока хоть единая живая душа будет помнить о ней, пусть сама она непосредственно и не переживала ее ужасов.

Для любого, кто когда-нибудь сидел в тюрьме, такие вещи малость чувствительнее, мне кажется. Что, как мне теперь думается, наверное, имело отношение к тому, что произошло дальше.

Так вот, теперь мы опять в кабинете Леоноры: я по-прежнему разглядываю Душку-Дорогушку после сделанного ею заявления, не очень-то понимая, как мне будет позволено отреагировать. Глянула на Леонору, выгнув бровки домиком, – та лишь плечами повела. Помощи никакой. Но ведь, с другой стороны, и мне не надо аршинным неоном светить, к чему Душка-Дорогушка клонит: не говоря про титул работы, собственные ее боссы вовсе не хотели, чтоб она управляла собственностью вокруг мертвого остова завода «Братья Винник», им нужен был массовый исход жителей, чтоб можно было снести к чертям хлам и заполучить куда более прибыльную землю, на какой это все стояло. И для достижения этой цели Дорогуша с радостью наплюет на то, что кучка старичья, включая Говорунью, останутся сидеть на мели своими обвислыми задницами.

Не то чтобы во мне так уж жалость говорила к Бабуле, этой вздорной старой суке, да вот только вдруг стало ее до того жалко, что мне едва плакать не захотелось. Типа я уже было хлюпала, если б глаза у меня не были до чертиков сухи.

«Вот работа! – думала я, силясь даже брови не супить, когда эта чесотка меж ними одолевала, а вся слизистая оболочка у меня разом на дыбы встала. – Она наверняка меня укокошит, эта проклятущая работа. Но только если я ей это позволю».

– Хорошо, – сказала я наконец, дав возможность Душке-Дорогушке кивнуть, типа я с успехом через какой-то обруч сиганула. Потом она малость подалась вперед, голос понизила доверительно (что никогда не было добрым знаком) и пояснила:

– Сказать правду, мы уже немало времени потратили, чтобы очистить Номер Тридцать Три, используя все обычные средства. Однако живущие в нем… ну, скажем так, не очень-то реагируют на пряник, да и на кнут тоже, на том и остановимся.

– Так что ж вам от меня-то тогда нужно?

Тут пришел черед Душке-Дорогушке обратить взгляд на Леонору.

– Понятно, – произнесла она, – я не могу приказать вам сделать заражение паразитами в Тридцать Третьем хуже…

– Понятно, – эхом повторила Леонора.

– …зато если бы вы смогли попридержаться и не ставить точку, скажем так? Работайте строго по часам, получайте зарплату, делайте то, что обязаны делать, а точнее, не делайте. Предоставим природе… идти своим чередом.

– И как долго?

– Это вы мне скажите.

Я сглотнула слюну, прикидывая варианты. И, наконец, ответила:

– Значит так, если б только я смогла забраться внутрь этих стен, возможно, нашлись бы способы ускорить процесс: приманку разложить, вырастить поколения… – я увлеклась было, а потом прибавила: – Если б такое предложение вас как-то устраивало, я хочу сказать.

Леонора пристально глянула на меня через плечо Душки-Дорогушки: мол, «какую чудесную хрень ты несешь, Джинни». Однако дама-начальница, должно быть, пожелала не судить меня строго по ведомству правдоподобия, потому как уже в следующий момент я поняла, что она пожимает мне руку и улыбается, пожатие ее, по коже ее судя, вроде бы мягкое, зато по силе крепкое.

– Что ж, это было бы великолепно, – сказала она мне. – Одолевайте эти трудности, и отныне вы, разумеется, будете сами себе давать задания. – Еще одно пожатие напоследок, чуток потверже. – Или не давать.

Другими словами: «не облажайся в этих делах, особенно после того, как заявила, что можешь их распутать, не то последствия тебя не обрадуют». Не было у меня громадного желания голову ломать, какими могли бы быть эти самые последствия, ведь никто типа и не собирался в деталях разъяснять.

– Согласна, мэм, – сказала я, заставляя себя не отводить взгляд. И ждала, что она сделает это первой.

В ту ночь, когда растворилась крохотная дверь моих снов и я вползла вовнутрь, так меня будто скрутил кто и обложил со всех сторон. Повсюду слышалось похожее на шорох бумаги трепетанье крылышек, общее движение и дребезжание – что-то вроде жужжания, что-то вроде стрекотанья, словно большая машина заводилась вдалеке, звуки, сведенные к простому резонансу. Вибрация ощущалась прямо у барабанной перепонки, будто что-то безъязыкое говорить пыталось.

Я лежала на полу в комнате моих снов, в темноте, и ждала, когда невесть что укутает меня гомонящей, клацающей волной, разинув множество своих пастей. Даже глаза не закрыла. «Путь будет что будет, – помнится, бессвязно думала я. – Пусть наваливается».

Большую часть того утра я провела у себя в квартире, собирая вещички, что оказалось легче, чем я ожидала: всего-то одежда, еда, мой компьютер да удостоверение личности, – все остальное оставлялось. Не виделось какого-то смысла, чтоб «Проект Дэнси-стрит» взялся разыскивать какую-то низменную, отмотавшую срок морильщицу, однако, учитывая, что я уже была на пороге того, чтоб удрать к чертям собачьим с их маленькой военной энтомологической кампании, я еще намеревалась сразу после избавиться от данного мне фирмой телефона. Прежде, то есть, чем исчезнуть в щелях, как и положено такому метафорическому насекомому, как я.

Потому как именно про то, конечно же, я и думала, слушая разглагольствования Душки-Дорогушки: про то, что, раз уж я соскочила условно-досрочно, то буквально ничто больше меня к этой работе не привязывает, нет никаких мирских причин мне за нее держаться. То есть, согласна, зарплата была приличной, а деньги всегда лучше, чем безденежье (еще одна мудрость, возглашенная Циллей). Только всякий левачок-потрава был для меня еще одним потоком доходов, не требовавших от меня расписок и не грозивших еще одной финансовой проверкой: как бы ни была предсказуема моя работа, все дело было в удовольствии от нее, и тем большем, чем чаще было заметно, что ничего из того, что я делала, никогда по-настоящему, по истине сделано не было. Всегда подкрадывалось еще больше паразитов, свежие яйца откладывались, новые поколения выводились и выжидали – как раз там, где вам ни за что не будет позволено до них добраться. С кого, скажите, спрашивать в конце концов? С Бога? С этих…

(ангелов?)

Так вот, вместо этого я собиралась проделать прямо противоположное тому, что обещала: свою работу сделать как надо, а потом в бега (скоренько!) и воссоздаться заново где-нибудь еще, там, где искать меня и в голову не придет, – свободной и чистой. Одно последнее деяние доброты – оно в оружие обратится, когда я оба средних пальца торчком выставлю, смываясь через черный ход.

Пока я на место добиралась, уже давно за полдень перевалило. Я заехала на парковку Завода, встала наискосок от Тридцать Третьего, облачилась в костюм химзащиты, вытащила бочонок с последней смесью Леоноры (типа «пусть все сдохнут»). Поглядывая искоса, заметила, как несколько жильцов наблюдали за мной с верхних этажей: одни подсвеченные сзади черные головы да плечи главным образом, лишь изредка беловато-серый овал лип так близко к стеклу, что проглядывали легкие намеки на черты лица. Похоже, Говорули среди них не было, но я вовсе не была уверена – на таком большом расстоянии не углядишь.

Бог знает, чем представлялось им то, что я делала, в особенности когда я вытащила кувалду.

Прицепив кое-как бочонок на поясе, я, сгорбившись, как Квазимодо, пошагала к зданию. Я заранее на неделе выискала местечко, где начать выстукивать стены, пытаясь определить, с чем дело иметь, каков объем поражения. Мне необходимо было знать, откуда являются твари, оставляющие свои какашки и оболочки для яиц, не говоря уж о том, куда они потом разбегаются, с тем чтоб можно было сообразить, скольких из них требуется убить для того, чтоб Тридцать Третий продержался обитаемым крошечку дольше.

Так или иначе, забраться внутрь этих стен стало бы прорывом (что бы я там ни увидела) и определило бы в точности, куда двигаться дальше.

Начала я с того, что сочла основанием мусоропровода, вертикальный ствол для сброса мусора, проходящий через все три этажа до подвального мусороприемника. Тридцать Третий был достаточно древен, чтобы снаружи к нему не прилаживали городские мусорные контейнеры, главным образом потому, что проулок был куда как узок. Зато, когда мусороприемник оказывался достаточно полон, местному коменданту (когда таковой имелся) приходилось таскать полные мусора мешки вверх по маленькой лесенке-боковушке, выходившей прямо в тот же проулок. Пару раз я там уже была, яд закладывала и с удивлением обнаружила, что мусороприемник поразительно пуст: то ли от старичья не очень-то много отходов остается, то ли они большую их часть тайком у себя хранят, что, верно, наводит на объяснение общего положения с паразитами в доме.

Для любой колонии насекомых мусоропровод – самый легкодоступный источник пищи, так что имело смысл начать оттуда. Поскольку в первые свои заходы я так и не видела никаких паразитов, то решила, что, возможно, полезнее было бы оглядеться вокруг, чем лезть внутрь. Потому-то я, ухватившись двумя руками за ручку кувалды, замахнулась ею, насколько бицепсы позволяли, и принялась выбивать дырку размером под себя в углу, совсем рядом с глубоким стыком, где стена мусороприемника, куда дверь была врезана, выходила из другой стены.

Полетела штукатурка, затрещало дерево. После десятка-полутора добрых ударов образовалась дыра, вполне достаточная, чтобы пролезть в нее головой и плечами, я крепко бахнула по бетону, сотрясая то, что приняла за основание, достала фонарик, зажала его зубами и, извиваясь, полезла в дыру. Ничего больше я не ждала, как пространства, где поместилась бы моя голова, узкой выемки, возможно, усыпанной гнездами и яйцами в местах, где высохшая изоляция стала отставать. Однако луч фонарика ушел в обе стороны поразительно далеко в темень, а в воздухе чувствовался легкий, влажный холодок старинной каменной кладки. Оглядываясь, я поняла, что это был совсем не случайный архитектурный промах, а сознательно устроенный проход: фута в три в самой широкой части, он шел внутри стены, отделявшей мусороприемник от кладовой.

«Нифигунюшки, – помнится, подумала я. – Теперь понятно, почему эти стены кажутся такими толстенными на плане».

От твоего прилежания зависит – изучать ли синьки каждой городской постройки, какую ты обслуживаешь, но, по-моему, я чуть ли не единственной осталась в Леонориной шайке, кто все еще делала это. И при том ну никак я не ожидала чего-то такого.

Еще не осознав, что делаю, я уже вся заползла внутрь.

Места, чтобы встать, было маловато, а потому двигаться приходилось осторожно, скособочив шею. Я продвигалась по проходу дальше, но удивилась, обнаружив, что он еще дальше выходит в другой, поперечный, проход, который явно тянулся по длине внешней стены самого здания. Переместив фонарик в кулак, я направила его свет по полу влево и вправо, но так и не смогла достать лучом до конца.

Бетон изнутри, кирпич снаружи. Трубы над головой, время от времени они, перекрещиваясь, уходили в стены – водопроводные, кабельные, еще какие-то. Повсюду гирляндами свисала паутина, такая же пыльная, как и сами стены. Она свисала, подобно покрытому коростой лишайнику, с досок пола над головой, грязная и липкая, цеплялась за мои плечи, руки, за макушку… пока мне не показалось, что что-то щекотно ползет по моей шее, словно пытается проползти между жаркой пластиковой маской и моей щекой, и я тут же накинула высокий капюшон толстовки, ворча от омерзения.

Сделав полдела, остановилась и прислушалась, затаив дыхание, потом кивнула себе самой: звуки шебаршившихся вниз-вверх по проходу насекомых становились ближе. Так что извернулась я наполовину к дыре, намереваясь сменить кувалду на бочонок отравы и с его помощью расправиться со всем, что обнаружится, типа я забор ядом вместо краски малевать стану…

И аккурат в это время что-то, наконец, и впрямь заползло прямо в луч моего фонарика и застыло на месте: пятнистая серовато-коричневая защитная окраска в точности соответствовала деревянной «крыше», обоим видам стен и пыли. И большущий, язви его черти. Большой, как жук-носорог, будто какой-то шипящий таракан, скрещенный с треклятым богомолом. Порядком большой – чтоб схватить и раздавить его, вся ладонь понадобилась бы.

Именно это, в принципе, мне и хотелось сделать в ту же секунду, как заметила его.

Но прежде отвращение охватило меня, заставив сглотнуть слюну и передернуться. Просто эта тварь во всем виделась мне гадкой – и в том, как двигалась, и в том, какою была. В том, как какой-то злобный и чуждый разум слепил разные ее части вместе до того вкривь и вкось, что на живодерство смахивало, а после бросил и дал ей уползти прочь – в ночные кошмары других людей.

Под панцирем, как у краба, поблескивали выпученные составные глаза. Я пялилась на него, не двигаясь. Он пялился на меня в ответ.

Потом подался назад, выпрямившись на четырех задних ножках, мерзким целлофаном взметнулись крылья, издавая сухой скрежещущий трепет. На брюшке его я мельком заметила нечто почти похожее на знаки, слишком мало было времени, чтоб полностью разобрать, не говоря уж о том, чтоб прочесть… да только я-то их видела, я их знала. Распознала их, а у меня самой от этого мозги свихнулись.

«Речь ангелов», – мурлыкал у меня внутри уха мягкий голос Говорули. И почувствовала, как рука моя сама собой дернулась вверх и назад, почувствовала, как кувалда уже вниз идет, так тяжело выкручивая мне плечо, что оно аж трещало.

Паразит метнулся прочь, слышно было, как ножки его скреблись, зигзагами пустился по полу прохода. Я опять схватилась за кувалду, подняла ее из крошева, образовавшегося после удара, и погналась вслепую за ним… трах! – вдарила по низу одной стены, потом трах! – в середку другой, прихватив ударом одно крылышко на подъеме. Размолотила до того, что оно в кирпич влипло, тогда как эта тварь, жалкая пародия на настоящего насекомого, пискнула и высвободилась, оставив след от сгустка крови. Дальше только и помню: я за углом, плашмя падаю с кувалдой, все еще зажатой мертвой хваткой, прямо на то место, где верхняя половина отвратительной твари соединилась с ее задницей. Громко хрустнул хитин, и, чую, внутренности паразита, хлюпнув, сплющились, доставив мне невыразимое удовольствие. Наверное, потому-то я и еще раз вдарила, и еще, и еще… била так крепко, что у меня руки звенели, как оркестровые колокола, пока ударе на пятом весь пол подо мной попросту не провалился.

ШИФР – не очень-то часто сталкивалась я в жизни с этим словом в подобающем контексте. Заглянула в словарь, в вечер после того как Говоруля поведала мне о своей работе: «Что-либо, не имеющее ценности или важности» – это одно толкование; – «лицо безо всякого влияния», «пустое место». Но смысл, какой явно вкладывала в это слово Говоруля: «способ тайнописи путем перемещения или замены букв, в особенности созданными символами или тому подобным» – убеждал как-то намного больше. В нем чувствовались хитрость, скрытность, злокозненность, повадка шпиона или вора. Того, что чересчур легко теряется при переводе.

Вспомните только про сайты, где хостятся библейские изречения (BibleGateway.com и ему подобные), там поисковая система способна по смутно запомнившейся фразе отыскать пятьдесят различных версий перевода одного и того же изначального текста: по королю Якову, по Уиклифу, по Новой международной версии, по ортодоксально иудейской, по «Голосу Слова Божьего», по «Усиленной Библии» Дуэ-Реймса. Переписывайте любые слова достаточно долго, и изначальное выражение, каким бы привлекательным оно поначалу для вас ни было, отлетит, как шпаклевка от очищенной стены. Оставив за собой…

(…что? Кирпичную кладку, каркасы? Грубую расстановку индивидуальных молекул?)

Или нечто куда более глубокое, в особенности если вы осуществляете знаковую транслитерацию между человеческим языком и… чем-то иным. Потому как, коль скоро вы на самом деле не знали, что делали, просто знай себе делали и делали… если вы подошли уже к тому, чтоб совершить ошибку, до того основательную, до того неуловимую, то вам не увидеть уже ее исправленной…

Говори, Господи, ибо слышит раб Твой[6]. Укажи мне пути Твои.

Ибо, слушайте, возвещу вам тайну великую: не все мы уснем, но все мы изменимся.

Под тяжестью своего орудия я плюхнулась головой вперед, высоко взметнув тучу пыли, на меня же со всех сторон посыпалась труха прогнившего дерева. Помню, вдыхала я ее, как ядовитые испарения. Помню, глаза закрыла.

Когда же снова их открыла, то лежала в чем-то сером и закрытом, все тело болело так, что я едва шевельнуться могла. Приземлилась я на свою кувалду, боек ее мне глубоко в бок вошел: то, что воспринималось открытой раной, на самом деле оказалось синячищем, каких у меня в жизни не было, задеты были часть толстой кишки и нижняя доля печени, и в конечном счете, может, поэтому мне и пришлось удалить желчный пузырь. Тем не менее мне повезло: не было сломано ни одного ребра, – хотя голова подвернулась под лучевые левой руки, да так, что обе кости едва не треснули от удара.

Какое-то время я лежала, силясь вздохнуть, пуская слюни, которые казались кровью. Потом сглотнула, откашлялась и едва не завопила во весь голос.

Темень, как и боль, ослабляли свою хватку неспешно: не разобрать, то или глаза мои привыкали, то ли что-то вроде слабого грибкового свечения пробивалось. В конце концов мне показалось, что я уже могу различать что-то – контуры, силуэты. Из неровных куч торчали затупленные штыри, вразброс, как попало, потолок удерживали стойки, бывшие куда как тоньше, чем хотелось бы, смесь обшивочных досок со штукатуркой изобиловала тенями. А почти прямо передо мной стояла ступенчатая пирамида (зиккурат), сложенная из кирпичей, спасенных с упокоившегося Завода. Отсюда, с пола, она казалась большой, но уменьшалась по мере того, как я, кряхтя и охая, переваливалась, разбиралась с руками-ногами, поднималась, подпирая себя кувалдой, а там и вовсе маленькой стала: даже в согнутом положении я вполне могла бы положить подбородок на ее вершину, стало быть, высотой она была самое большее в пять – пять с половиной футов…

Когда накатила очередная волна слабости, я ухватилась за сторону пирамиды и расслышала, как посыпался плохо замешенный раствор. Маску у меня уже скособочило, чуя, будто задыхаюсь, сорвала я ее с лица и швырнула в угол, где она от стены отскочила. И не помню, долго ли стояла там, покачиваясь, прежде чем поняла, что я не единственная, чье дыхание слышно.

Опять сглотнула, нагнула голову и стала руками за все вокруг хвататься, когда желчью плеснуло в горло, неловко так, вроде пьяного, уронившего бутылку. Наконец, впрочем, нащупала пальцами свой потерянный фонарик, выяснила, что он целехонек: маленькое чудо, – включила его… прямо себе в глаза луч направила, а потом себя же по лицу все шлепала, пока опять к темноте со светом привыкала. Другая моя рука крепко держала ручку кувалды, я обшаривала лучом поверхность зиккурата, старательно прислушиваясь.

При более пристальном осмотре оказалось, что зиккурат этот не был полностью сплошным: кирпичи укладывали, оставляя зазоры, мазнув кирпич раствором абы как сверху да снизу, так что весь ряд пронизывала тысяча черных дыр, слишком мелких, чтобы через них увидеть хоть что-то, наподобие крепостных бойниц для стрельбы из лука или отверстий для доступа воздуха в банках с насекомыми. Когда же я двинулась вокруг, светя фонариком, то заметила созвездие вспышек в пыльном воздухе позади пирамиды, луч просачивался… ну, не насквозь, но вполне к тому близко…

Это сооружение было полым. А значит, дыхание, услышанное мною, исходило изнутри.

Я наклонилась еще ниже, превозмогая тошноту. Там, у моих ног, в основании зиккурата была оставлена гораздо более длинная щель, достаточно большая, чтобы просунуть в нее тарелку. Оттуда исходила жуткая вонь аммиака и потеки чего-то бледного, сложившегося едва ли не в археологические слои: замес долгого заточения, кал, замаринованный в моче, потом утоптанный в блин и выброшенный обратно вместе с пересохшими остатками еды, мелкими косточками, потоком избытка мух. Когда я двинулась вперед, обитавшее внутри отпрянуло, заскреблось внутри зиккурата и испустило тихий, приглушенный стон.

«Христос Всемогущий!» – выдохнула я, когда понемногу из деталей складывалось нечто целое. Хотелось завопить, только голос мой типа уполз мне в глотку и сдох, задохнувшись. Крепко держа кувалду и фонарик, я упиралась ими в кирпич зиккурата, наваливаясь с силой, какую только считала безопасной, и шипела в одну из щелей:

– Эй! Ты там, ты в порядке? – Дура, дура. Как могло бы оно быть в порядке? – Я… у меня кувалда есть, могла бы добраться до тебя… могу я попробовать тебя выпустить? Что скажешь?

Никакого ответа, если не считать… после долгих мгновений… что-то типа сдавленного бормотания. Типа то, что там… тот, кто там сидел, сунул себе руку в рот.

До чего ж поганы должны быть дела, подумалось мне, и сколько ж погани надо тянуться, если тебе приходится учить себя не плакать?

Медленно, но верно, все еще сгорбленная, со все еще кружащейся головой, я пришла к выводу, что в данный момент больше всего мне хочется найти тех, кто в ответе за это, и поубивать их. И, по счастью…

– Пожалуйста, милочка, постарайтесь вести себя потише, – произнес позади меня знакомый голос, мягкий, как всегда. – Это… довольно важно.

Брошенный взгляд подтвердил: Бабуля-Говоруля так искусно скользила меж стоек, что пыль едва касалась ее. Она явно была отлично знакома с этим местом и его скрытым узником: доказательством послужило то, что, распознав ее голос, этот самый узник участил дыхание, словно шлепок получил, задышал быстро, прерывисто. Последовал чисто голодный стон, подкрепленный скрежетом оловянной миски, быстро проталкиваемой в щель, миска так звякала о кирпичи, что походила на щербатый колокол.

Ни с чем из этого не мешались никакие подлинные слова, ни енохианские, ни еще какие, одно лишь учащенное дыхание да скулеж собаки Павлова: какая-то изувеченная жизнь, размером с бонсай, и буквально помирающая с голоду, взращивалась в Стесненной Пустоте. Если считать чем-то похожим на взращивание «время от времени еду бросить, но главным образом оставлять в одиночестве гнить в темноте», а ведь оно так не считается, верно? Просто не считается.

Говоруля лишь продолжала наблюдать, даже не удосужившись изобразить что-то похожее на стыд, не говоря уж о повинности. Я-то считала ее чудаковатой, безобидной… вполне достаточно, чтобы погубить мою жизнь, во всяком случае, в принципе. Только содеявшая такое не была ни чудаковатой, ни безобидной. И…

О, Боже, ярости, ярости! Я все еще чувствую ее вкус.

– Это, – заставила я себя заговорить, указывая пальцем. – Вот это ваша… работа?

– Мой великий труд, да.

– Сотворить кого-то, кто сможет говорить с ангелами?

Она пожала плечами:

– Такова гипотеза.

– По теории доктора Ди, так? Сунуть человеческое, ити-вашу-мать, существо в обжиговую печь, некую, мать-вашу-ити, личность, а потом кормить ее всяким говном, какое под руку подвернется, не разговаривать с ним типа, ити-вашу-мать, вовсе…

– Кое-кто утверждает, что дитя еще не совсем личность, – перебила меня тут Говоруля обманчиво вежливо… так же, как делала все остальное, сколько бы в том ни было зла: изыскание провести, коды взломать, насильственно заточить, ободрать кого-то до голых корней, от которых чертова эта «ангельская речь», глядишь, предположительно и прорастет. – Еще нет.

Я резко мотнула головой:

– Любой малыш все равно из рода человеческого, леди, невзирая ни на что. Не обманывайте себя.

– Младенец, в сущности, когда я впервые поместила ее туда. То было шесть лет назад, теперь ей почти семь. Из всех других эта пока продержалась дольше всех, такая сильная, сильная девочка. Мой единственный наилучший образец.

– Вы что?! Вы поместили малютку…

– Прошу вас, в самом деле, умерьте ваш голос, милочка, как я вас уже просила. Весьма существенно, чтобы она не…

– …слышала ничего, что могло бы перебить говор ангелов?

– Значит, вы и вправду понимаете.

– Вы что, всерьез спятили? Ага, усекла. Медленней, чем следовало бы, само собой, но теперь-то? Усекла это враз, старая ты злая сука. – Тут она взглянула на меня, эдак слегка грустно, типа в мыслях у нее, может, такое: «А вы не так умны, как я надеялась, в конце концов». Только я мимо этого проскочила, разум на всех парах летел к следующему вопросу: – Хотя… минуточку! Как вам тут вообще младенец в руки попал?

– О, на сей счет деньги большое подспорье, как и во всем. А кроме того, гляньте вокруг себя и подумайте: вряд ли это единственное здание. Другие места на Дэнси-стрит полны алчности, отчаяния и добротного племенного материала, так же как этот дом дает приют пожилым жильцам, внутренне готовым по-иному взглянуть, внимания не обратить… – Она еще раз улыбнулась, на этот раз немного резче. – Зачем, по-вашему, я осталась здесь продолжать свои наблюдения? Это – почти идеальное место для них.

«У вас есть деньги?» – могла б выпалить я в ответ, если б могла. Вместо этого что-то вдруг во мне знакомо вскипело, так же всплеснуло отвращение – жарко и густо. Оно разожгло меня, желчи накачало полные жилы – ни слова вымолвить, ни мозгами шевельнуть я была не в силах. Так что стала я действовать, не тратя слов, не раздумывая.

Нетвердо отступая назад, чтоб места побольше было, я уронила фонарик, услышала, как он хрустнул и хлопнул, как выстрелил. Опять взмахнула кувалдой, почти сбоку, сверху-то замахиваться места не хватало, да и не хотелось мне идти на риск снести какую-нибудь из стоек, зато нужны мне были быстрота, цель и удар. Боек ударил, вгрызаясь в кирпич, шатнув весь зиккурат из стороны в сторону. Я увидела место, где два кирпича, сойдясь вместе, стали крошиться, переломились, потом, расплывшись в улыбке так, что щеки заболели, вдарила еще разок, и еще, и еще. Говоруля громко втянула в себя воздух сквозь зубы, вскинула руки ко рту, раскрывшемуся от ужаса, будто бы это я была той, кто вершила злодейство…

– Держись подальше, детка! – слышала я свой рев, отступая, чтобы вновь вдарить со свежими силами, представления не имея, сможет ли девочка меня хотя бы понять. – Держись подальше, я иду, я уже близко! Клянусь, я эту…

На самой последней попытке, однако, запястье мое будто попало в жуткие, давящие тиски, которые крепко стиснули руку. Кости терлись друг о друга, когда я, резко обернувшись, увидела, что Говоруля буквально висит на моей руке, уткнувшись в нее лицом, руки ее оплели мне руку сверху и снизу, впиваясь в кожу ногтями, пока она трепала меня, мотая взад-вперед головой, как собака. Я заорала на нее, но она лишь зубы стискивала, некогда было отвечать криком на крик: кровь выступала вокруг ее рта, морщинистые губы сделались красными. Я чувствовала, как остренькие ее зубки рвали мое тело.

Опять же не раздумывая, я со всей силы трахнула ее головой о проломленную стену зиккурата, врезала ее черепом по кирпичам. Кожа у нее на голове лопнула, брызнуло красным, слышно было, как что-то хрустнуло. Говоруля отпустила меня, я отпустила кувалду, уронив ее едва-едва не себе же на ногу, обхватила то, что осталось от моего запястья, прежде чем изойду кровью на полу. Знала я, что надо жгут наложить – и быстро, – только чем… рукавом? одной из перчаток? Шнурком ботиночным?

Потом с пола до меня донеслось нечто невозможное: плаксивый, сдавленный звук, захлеб с тягучими гласными в конце. Говоруля пыталась заговорить.

Не хотела я глядеть, да глянула. Волосы у нее своротило в одну сторону, челюсть – в другую, казалось, на одной коже повисла. Окровавленные зубы сверкали на меня, вкруг них весь рот разбитый, слюни текут. То ли то губа, то ли лишь мясо на месте, где губа была?

– Не смей! – гаркнула я на нее. – Просто… просто не смей. Лежи себе.

Она забормотала, кровь запузырилась. Сплюнула сгусток зубного крошева у моих ботинок. А потом, будто и не слышала меня, как-то сумела…

– Йухуууу… Йууу. Дюнт. Й’дюнт… кнууух.

О, Боже, да заткнись ты и сдохни! Вслух же выпалила:

– Да я и знать не хочу.

– Бббахххх… – Словцо унеслось, почти стихло, прежде чем она снова начала: – Бахххх, бахххх… ттттт…

(однако)

Шум посильнее прервал ее, на этот раз изнутри зиккурата – шевеленье, треск. Кирпичи и куски кирпичей посыпались разом, как оползень, как лавина. Как раз тогда-то эти и появились, в тот самый момент, словно их позвали, в момент, когда дурно сложенная пирамида позади меня раскрылась, словно кокон, пыльное каменное семя проросло.

При том, что Говоруля все еще задыхалась у моих ног, изрыгая кровь и слизь, сдавленное бормотанье начиналось низко, резко взмывало в верха, какой-то шепчущий шорох (от него кожа мурашками шла), доносившийся ни с какой конкретно стороны или со всех сторон разом. Вокруг меня стены и стойки, казалось, размывало, пеной покрывало, как бутылку с пивом, когда крышку сковырнешь, над головой же крыша тьмы продолжала бурлить, но вот резкости прибавилось, и каждая черная точка вдруг оказалась насекомым сродни той твари, какую я раздавила. Прыская на асимметричных ножках, прыгая на покореженных и перепончатых крылышках, они налетали тысячами, десятками тысяч. Говоруля и я оказались в окружении – островками в приливной волне.

Поскольку руки свои, распухшие и онемевшие, я держала будто вместе склеенными, то не было никакой надежды схватить какое-нибудь оружие, уж во всяком случае не то, каким махать нужно… все ж я пошарила по ремню, отыскивая что-нибудь, хоть что, пока пальцы моей раненой руки не уперлись в бочонок с отравой, который уцелел при моем падении. С трудом, неловко я открыла его и, поворачиваясь по кругу, густо насыпала вокруг себя кольцо из желтовато-белого порошка, типа соли, чтоб держать демонов на расстоянии. Стоило подняться в воздух химической вони, как налетевший рой в ужасе отшатнулся, и твари побежали, перелезая одна через другую и расчищая мне дорожку. Коль скоро я не позаботилась посыпать вокруг Говорули (такое мне и в голову не пришло), от нее не осталось, считай, ничего, кроме слабо дергающейся фигуры под копошащимся ковром из насекомых. «Хорошо, – подумала я, вдруг чересчур обессилев, чтобы переживать. – Только праведные и подобающие».

Я поплелась дальше, дрожа и топая, даже когда колени подо мной подгибались и понемногу отказывались служить, даром что убежденности, что доберусь до места, откуда Говоруля вошла сюда, у меня не было, все казалось, что отравы не хватит, все ж попытаться решилась. И вот, когда я дошаркала до дальней стены, развалины зиккурата вспучило, кирпичи слетали с него, словно кожа со змеи, я не удержалась, оглянулась и захлопала глазищами, следя за тем, как сидевшая внутри девочка потихоньку высвобождается, не столько распрямляясь, сколько извиваясь, – голая, окровавленная и вся в синяках.

Руки-ноги у нее были палками: одни кости да жилы, – я могла бы сосчитать у нее все до единого ребрышка даже при таких потемках. Что еще хуже, попка и бедра были покрыты массой никогда не лечившихся болячек: сукровичные, сочащиеся струпья поверх струпьев, которые отставали, когда девочка распрямлялась, и тягуче, липко отваливались. Ее никогда не стриженные волосы напоминали шерстяное крысиное гнездо: один сплошной колтун, продраться через который расческой не было никакой надежды, его нужно было сбривать или вычесывать, выщипывать понемногу, как паклю. Глаза у нее были громадные – пустые и мертвые.

Вот так выглядело существо, рожденное невинным, спустя семь лет после того, как его лишили всего необходимого, чтоб быть существом человеческим. Она никогда не видела света снаружи, никогда не ходила, выпрямившись во весь рост, дьявол, видя, как не получается у нее это, я потеряла уверенность, что девочка знала, как это делается. Никто никогда к ней не притрагивался, не заговаривал с нею. Не знала она никаких иных запахов, кроме вони мусора и собственных отложений. Она была пустотой в форме тела, в каком дрожь от боли до того укоренилась, что девочка, похоже, едва ощущала ее. Лишенная имени, лишенная любви, несведущая. Души лишенная.

Не помню, когда я поняла, что реву, но порядком проревела, пока поняла. Попытаться и коснуться ее, погладить, стараясь утешить, было бы бессмысленно, само понятие «утешить» было куда как мелко, куда как запоздало… только лучше все ж или хуже, а я не посмела. Все во мне инстинктивно восставало против нее, будто бы полнейший ужас ее существования образовал горизонт событий и не было никакой возможности переступить его обратно с места, где был он когда-то проломлен.

Будто услышав мои мысли, девочка вдруг резко вскинула голову, метнула оцепенелый взгляд, зрачки ее расширились. Вся дрожа, она, казалось, воспаряла вверх – прежде чем я поняла это, она уже полусидела наверху пирамиды, где разбитые кирпичи впивались ей в колени, и широко раскинула руки. Раскрыла рот, обнаружив, что он поразительно полон зубов – щербатых, ломаных, бурых. Потом она сделала один судорожный вздох, выпятив впалую грудь…

…и стала петь.

То был тот самый вибрирующий звук, скрипучее жужжание, резко скакнувшее вверх и приятное, которое издавали насекомые и от которого мурашки пробегали по телу. Едва вырвалось оно из ее рта, как вся миллионная рать тварей ровно взорвалась, зажужжав в ответ, зов их возвышался и ничуть не падал, он стал громче бомб, громче ураганного ветра, срывающего крыши. Хор жутких ангелов. Я тоже завизжала, только мой собственный голос пропал в этом гаме, здоровой и покусанной рукой я плотно зажимала то одно ухо, то другое в напрасной попытке заглушить его. Ведь, как ни жуток был этот звук, слышала я всего лишь намек, простейшую зыбь, возвещавшую о чем-то еще, скрытом под ней: тихо, отдаленно. Нарастая.

Пол, стены и потолок прорывались вокруг меня, вокруг нее, насекомые изливались живым омутом, водоворотом. Они тучами слетали на нее, свою чахлую маленькую музу-королеву, цеплялись, чтобы рядами усесться ей на плечи, спину, волосы, словно птицы Хичкока. После чего откидывались назад, выставляли брюшки, на каких проблескивали письмена ублюдочного ангельского жаргона Говорули, и, трепеща в такт множеством своих крылышек разом, поднимали нечеловеческую бурю.

Сколько б ни было их числом, никак эти твари не могли бы поднять даже самого маленького человечка: этого попросту физика не позволила бы. И все ж я знаю, что видела, как эта девочка поднимается в воздух, пусть и медленно: ножки болтаются, как у куклы, уходящей со сцены вверх. Помню, как, воспаряя, она глянула в мою сторону своими пустыми глазами и, когда взгляды наши встретились, помню, я своего отвести не могла.

Невозможно.

Губы ее шевелились – или так казалось: слова или символы? Был ли то шифр Эдварда Келли? Было ли ее произношение правильным?

«Уходи, – показалось мне, будто я услышала отчетливо внутри черепа. – Уходи сейчас и держись подальше. Не оглядывайся и не приходи обратно, никогда…

…Но и тебе тоже спасибо. Да. Спасибо».

(так что – уходи)

И в миг единый появилась в том потоке щель, проход, выход, по какому лишь одному пройти можно было. Я им воспользовалась – с радостью.

(уходи)

Помню, как вышла из двери кладовой Тридцать Третьего, скрытой за ложным шкафчиком, и запрыгала по лестнице через две ступеньки, едва не поскользнулась, сбегая вниз. Помню, как пинком открыла входную дверь, когда все здание зашаталось, и выскочила наружу, кожей все еще ощущая густой воздух, все еще слыша жужжание, забивавшее слух. А потом помню, как серо-бурая кирпичная коробка целиком с грохотом сама собою рухнула, взметнулась туча пыли, будто громадное, бесформенное существо скакнуло вверх и пропало, рассыпавшись по всему небу.

Я сидела в своей машине, когда под вой сирен прикатили полицейские и машины «Скорой помощи», мне обрабатывали раны в свете сигнальных огней. Никто, похоже, не заметил, что я была там, и все ж я только раны перевязала и уехала… уже часа через полтора выехала из города, яростно цепляясь за сознание, так что костяшки пальцев побелели на руле. Я ушла – и все уходила и уходила.

Хотя после этого я целый месяц ежедневно лазила в Интернет, крушение на Дэнси-стрит было упомянуто всего один раз, и вина возлагалась на структурную ветхость. Муниципалитет призвал к расследованию, назвав некий консорциум трущобных лордов как «людей заинтересованных», но на самом деле из этого ничего не получилось. Не было и никакого упоминания тела истощенной девочки, найденного среди обломков, хотя, правду сказать, на самом деле я и не думала, что оно там было.

В конце концов я заехала туда, где почувствовала себя вполне безопасно, чтобы остановиться и залечь, обнимая себя, в темноте запертого на ключ номера мотеля. Однако ночной кошмар – вопреки обыкновению – не явился ни в ту ночь, ни в любую другую. Кошмары тоже ушли, как и все остальное.

Вам известно значение слова «таинство»? Это не просто неразгаданная загадка, а ритуал, тайный обряд или способ поклонения – нечто утраченное и найденное вопреки всему, всем добрым советам, отвратительным как раз своей притягательностью. Или, наверное, часть чего-то гораздо большего, кусочек, уловленный боковым зрением во вспученные неровные очки, оставшиеся с иных времен – не предназначенные пропускать ничего, кроме света, да и то не столько, чтобы высветить хоть что-нибудь.

Ведь света всегда хватает лишь для того, чтобы показать, как много кругом, повсюду тьмы, и это печальная, суровая правда. Так много тьмы, и так чертовски мало всего остального.

Однако, как, несомненно, должна была знать Бабуля-Говоруля, даже самая мудреная история не научит нас ничему, если мы ей не позволим. Как раз поэтому все тайны, сколь бы основательны они ни были, воистину требуют раскрытия, точно так же, как все секреты в конечном счете требуют оглашения (выбалтывания)… но только тому, кому надо, вы ж понимаете: соучастнику в заговоре, наследнику, наперснику. Буквально совладельцу секрета. И это потому, что тайны предназначены передаваться, как болезни, потому как заражение посредством строго определенных переносчиков есть единственный способ, гарантирующий им выживание.

Возможно, тайна Говорули умерла с нею, мне, во всяком случае, эта мысль по душе. В самом деле. За исключением того факта, что следовало бы ей постичь узнанное от кого-то, где-то… а если не можешь найти источник, то, хоть сожги ты всю колонию дотла или хоть все место ядом пропитай насквозь, ничего не выйдет, потому как вся твоя работа была напрасной.

Как ни старайся убеждать себя в обратном, а заражение паразитами непременно вернется.

Как в Библии говорится… «нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним»[7]? Так вот, им-то я и была все это время: все в бегах да в бегах, никогда в точности не зная – от чего? Все держала и держала ухо по ветру, ожидая услышать шелест крылышек – далекий, но приближающийся. Все ждала и ждала, когда вернутся сны – в тысячу раз стеснительнее, глубже и темнее.

А все потому, что знала, как и вы теперь знаете, как пустотелы стены мира, насколько полны они вещей скрытных и куда как более хрупки, чем думается.

Вот поэтому я и написала это, так чтоб никогда не пришлось произносить мне этого вслух или опять раздумывать об этом… так что я могу закрыть глаза, доверяя, что вы-то станете читать дальше и, если истина настолько устрашит вас, совершать поступки, без которых вера пуста. И все ж, произнося эти последние слова, я по-прежнему чувствую, как история разевает свою пасть и еще раз вгрызается в меня, заживо пережевывает меня и, полупережеванную, выплевывает обратно, чтоб молила я напрасно: пусть следующий раз, когда меня заглотят, станет моим последним.

Звук тот меж тем… что есть тот звук, от какого нигде не укрыться, даже когда он неслышим? Нытье какого-то вселенского механизма, в мощных шестернях которого мы бежим, толкаемся, плодимся? Ужасная трель ангела?

Какие же мы: жестокие, проклятые до глубины души или бездушные, – в любом случае не слишком-то велика разница. Истребители паразитов, превратившиеся в паразитов, засоряющие творения космоса: себя мы считаем невидимыми, но так ли это? Можем ли мы быть? Или нас уже так много, что нельзя нам не высыпать под ясный свет, заманивая собственное наше уничтожение?

Неужто нас то и дело отправляют в отбросы, бракуют, а мы о том и не ведаем даже?

Однажды я проснусь в темноте, расслышав произнесенное мое имя, и, знаю, я непременно переменюсь. Крылья прорастут у меня на спине, болезненно, как и при всяких родах… может, два или четыре, может, шесть, а то и больше. И тогда я полечу: вверх, вниз, на волю. Во тьму или в свет – неважно, как случится.

Просто подальше отсюда. От меня.

От всего.

А пока сплю я в своей Стесненной Пустоте недвижимая и притиснутая, будто мертвая. В надежде (несомненно, напрасной) перемениться прежде, чем проснусь.

Вечная форелия

Стивен Грэм Джонс

Восполнение

Джон Лэнган

Посвящено Фионе.

Минерву Бэйкер я не видел шесть месяцев, с тех самых пор, как она рано ушла на пенсию, отчего остальное руководство библиотеки пошло несколькими оттенками зеленого. Ко времени ухода из библиотеки имени Гарриет Джейкобс Университета штата Нью-Йорк в Хагеноте наша заведующая была высокой, дородной женщиной, чьи каштановые волосы, всегда подкрашенные и уложенные, и тонкие черты коричневатого лица, аккуратно тронутого косметикой, производили впечатление, словно она всего лишь недавно переступила порог среднего возраста, а вовсе не далеко уже ушла от него. Иллюзия держалась и благодаря ее манере одеваться: соответствие моде, но без заскоков, – а также содержанием ее разговоров, серьезных и подкрепленных информацией, почерпнутой из утренней «Нью-Йорк таймс». То, что в жизни ее произошла трагедия, было открытым секретом: единственный ребенок, дочь, умерла в пятнадцать лет от передозировки героином в туалете Хагенотской средней школы, а муж ее на следующий год ушел к врачу-наркологу, с которым они встречались. Ни о чем об этом, впрочем, Минерва с нами не говорила, так что и мы с ней тоже. В месяц накануне ухода она стала слегка мягче, поделилась с нами намерением потратить грядущую массу свободного времени прежде всего на путешествие к берегам Джерси, а затем заняться чтением и подогнать имевшиеся в этом пробелы. Ее прощальный ужин прошел легко и пусто: приятные полтора часа, за время которых те из нас, кто работал рядом с нею и под ее началом, стоя возглашали ей хвалы и предлагали тосты в ее честь.

Вот и все, что было, до того дня, когда я увидел ее в продуктовом отделе местного супермаркета, где она возилась с выложенными сливами, дрожащей рукой поднимала их по одной для осмотра. Узнал я ее сразу, даром что мозг сверлила мысль: «Быть того не может». Когда бы минуло лет двадцать-тридцать с нашей последней встречи, я, может, еще и поверил бы, что сгорбившаяся предо мной бабка и была той женщиной, кто без малого пять лет верховодила мною на работе. Вся в морщинах и в старческих пятнах, кожа на руках и вокруг горла обвисла. Из-под потрепанной бейсболки выбивались седые космы. На кончике носа шатко сидели очки с толстыми линзами. Подбородок у нее сильно выдавался вперед, отчего губы вздергивались и поджимались, как, помнится, у моего дедушки уже на последних стадиях его слабоумия. Все в ней говорило о крахе катастрофических размеров, об ужасающе быстром натиске Альцгеймера, или о серьезном инсульте, или о сокрушительной травме. Исчезли ее модные наряды, на смену пришло голубенькое платье без рукавов все в крошках недавнего завтрака. Левую ее кисть обвивал простой пластиковый пакет, где лежали кошелек и связка ключей. Пока она старалась удержать и роняла сливы, меня охватило жгучее желание убраться, разобщиться с этим созданием и обрушившимся на нее бедствием, каким бы оно ни было. Я, может, и поддался бы ему, если бы служащий супермаркета, кашлянув, не произнес у меня за спиной: «Простите!» – прося пропустить его с тележкой, доверху уставленной йогуртами. Я отступил в сторону, опомнился и подошел к своей бывшей начальнице:

– Э-э… Минерва?

Услышав свое имя, она повернулась ко мне. Борозды на коже, казалось, прорезали ее до кости. На правой щеке зарослями поросли старческие бородавки. Белки глаз пожелтели, зрачки затуманились. Челюсть у нее подрагивала, и я подумал, а не унесли ли, часом, бедствия с собой заодно и качества ее личности, не попала ли она сюда с группой сострадальцев из какого-нибудь местного центра соцпризрения. Голосом, состарившимся, как и почти все в ней, она выговорила:

– Сэм.

Приятное удивление, с каким было произнесено мое имя, не оставляло сомнений, что она меня узнала. Посыпавшиеся следом вопросы: «Как вы поживаете? Как дела в библиотеке? Как Хайдеки справляется? Держит вас в ежовых?» – подтвердили, что разум ее тление не затронуло.

– Хорошо, – ответил я. – Со мной все хорошо. Нам тоже хорошо. Хайдеки… она обвыкает.

Минерва фыркнула:

– Дипломат, как всегда.

– А у вас что? – спросил я. – Как поживаете?

– «Что за дьявольщина вас скрутила?» – вы хотите сказать, ведь так?

– Вы болели? Я все собирался наведаться, но…

– Начнем с того, что для этого не очень-то мы были близки, – выговорила Минерва. – Все в порядке. Я не была больна в самом деле. Зато была я – занята.

– Это здорово.

– Возможно, так, возможно, нет. То, во что я впряглась, потребовало от меня жертв, причем таких, что, сказать откровенно, я удивлена, что вы узнали, кто я такая.

– Не настолько уж вы изменились.

– Изменилась, и очень. Ваша любезность делает вам честь, только я еще способна разглядеть себя в зеркале.

– Ладно, – сказал я, – так что же за дьявольщина делает вас такой занятой?

– Книга.

– Книга? Что… типа восстанавливаете ее?

Минерва покачала головой.

– Если вы потерпите пару минут, пока я кое-что отберу, а потом сопроводите меня до дома, я покажу вам, что меня занимает.

У жены моей были уроки в выпускном классе, и, значит, спешить домой мне было незачем. Не говоря уж, как распалилось мое любопытство, а с ним и жалость к Минерве, едва представил себе ее в таком униженном состоянии одну в своей квартире. И ответил:

– Ну конечно.

Я шел за нею следом, пока она заполняла корзинку скудными товарами повседневной необходимости. Разговор наш продолжался, хотя речь шла все больше обо мне. Да, с Алексой все хорошо. Да, мы уже обговорили второй раз попытаться родить ребенка. Нет, сделать еще ничего не успели.

– Пока, – прибавил я.

– Дайте срок, – заметила Минерва. – Вы еще молоды.

Она свои покупки сделала, я про свои забыл и повез Минерву на другой конец Хагенота в ее скромную квартиру на Ривервью-Армз. Пока она раскладывала по местам свои покупки, я рассматривал фотографии на стенах гостиной. Там были выпускные портреты Минервы, начиная со средней школы, потом колледжа и магистратуры, каждый из которых окружали фото поменьше: она в выпускном наряде и с обеих сторон мужчина с женщиной постарше, родители, решил я, и еще в окружении разных людей, которых я причислил к тетям, дядям, кузенам и кузинам. Висели и ее снимки в заграничных городах, Лондоне, Париже и Праге, отпускные фотки на побережье, которые могли быть сняты где угодно. Еще были фотографии с работы (чего я и ожидал), в том числе и пара снимков, на которых я признал себя. Свадебных фото я не нашел, что и не удивляло, зато поразило отсутствие фотографий ее дочери. Наверное, память все еще была чересчур болезненной, или, видимо, эти карточки хранились в более укромном месте, в ее спальне или кабинете.

– Все в порядке, – возгласила Минерва из двери на кухню. – Я предложила бы вам пива, но у меня его нет. Не хотите ли «коку»?

– Мне и так чудесно, спасибо, – отвечал я. – Пусть вас это не беспокоит.

– Какое ж тут беспокойство! – И она вернулась на кухню. Я расслышал скрип открытой дверки шкафчика, звяканье стекла о стекло, «чпок!» откупоренной бутылки. Хозяйка вновь появилась со стаканом, чуть менее половины наполненным темной, отсвечивающей медом жидкостью. Стакан она поставила на уголок столика рядом с креслом. – Располагайтесь поудобнее, – предложила, указав на коротенькую тахту. – Я мигом вернусь. – Минерва вышла из гостиной и пошла по коридору, ведшему, как я полагал, к ванной комнате и спальням. Щелкнула ручка двери, скрипнули петли. Чуть позже она шаркающей походкой вернулась в гостиную.

Когда входила, какая-то игра света будто на мгновение раздвоила ее, словно бы ее отражение в зеркале сошло со стекла и пошагало рядом с нею. Закрыв глаза, я тряхнул головой. Когда глянул вновь, то увидел одну Минерву, несущую в одной руке большую фотографию в рамке, а в другой – тонкую, переплетенную в кожу книгу. Подойдя ко мне, протянула фото, которое я взял.

– Моя Ивонна, – пояснила.

Минерва прошла к удобному креслу, осторожно опустилась в него. Благополучно усевшись, положила книгу на колени и потянулась за стаканом.

Врученное мне фото было плечевым портретом девочки-подростка, какие штампуют в большинстве школ каждую осень: размытый фон, изображающий золотисто-оранжево-красную осень. Ивонна Бэйкер уныло улыбалась в объектив, зубы в ограде брекетов, глаза скрыты за толстыми, круглыми стеклами очков. На лбу россыпь прыщей. Волосы, черные, вьющиеся, забраны в пучок, нижние концы которого доходили до подбородка. На девочке была блузка, широкие белые и персиковые полосы которой делали одежду по виду шире, чем она была на самом деле. Мне вспомнились собственные, такие же ужасные школьные фото, вид многострадального сожаления, какой я принимал на них.

– Она прелестна, – произнес я, поднимаясь, чтобы вернуть портрет Минерве.

– Благодарю, – отозвалась она. И положила фото лицом вверх на свой край столика. – Она так не думала… говорила, что страшная, уродина. Я никогда не принимала ее всерьез. Так ведь всякая пятнадцатилетняя девочка говорит, верно?

– И каждый мальчик.

Минерва кивнула.

– Я прибегала к тем же клише, какими меня мама утешала. Гадкие утята превращаются в прекрасных лебедей, говорила. Стоит только подождать. В любом случае в зачет идет лишь то, что у тебя внутри, в душе. Ничего такого со мной не произошло, не знаю, с чего я воображала, что с ней это получится. Мы уповаем на эти банальности, потому что боимся глянуть правде в глаза. Ужасное время! Люди станут теперь еще более жестокими к тебе, чем когда бы то ни было прежде. Мало что остается, кроме как терпеть. Все, что есть у меня, это моя любовь, чего, боюсь, никак не хватает.

Она вздохнула.

– Не очень понимаю, как она дошла до героина. Полагаю, ответом на «зачем?» было приспособиться, а еще и даруемое им облегчение. Не знаю, кто ее приохотил к нему, когда она стала употреблять наркотик, откуда брала деньги на него. Я не обратила внимания ни на один тревожный признак. Как что-то подобное возможно, верно? Так мой бывший муж талдычил: «Как это ты могла не знать?» Ты, не мы. Ее нашли в девчоночьем туалете за неделю до Валентинова дня, бесчувственную. Вызвали «Скорую», те помчали ее на другой берег, в Пенроуз. Ее подключили ко всяким аппаратам, но мозг уже бездействовал. Пару дней мы ждали, а потом мы… я приняла решение дать ей уйти.

– Глубоко вам сочувствую, – сказал я.

– Благодарю, – ответила она. – После этого все пошло наперекосяк. Брак мой распался, и почти все друзья приняли сторону моего бывшего. Его головорез-адвокат оказался лучше моего головореза-адвоката, так что, когда дом был продан и наша собственность поделена, он меня обошел. С радостью сказала бы, что мне все равно, только было не все равно. Меня бесило, что он так устроил, будто смерть Ивонны – это моя вина, ее и его сопутствующий ущерб от моих профессиональных притязаний. Можете такому поверить? Когда он со своим адвокатом обошли нас с моим адвокатом, это было… я понимала, что он выставит это доказательством правоты его версии событий… своего рода осовремененным судебным единоборством[11]. Это было нелепо, разумеется, если не считать того, что большинство наших друзей так это и восприняли. Да и я, полагаю, тоже, немного. Или… я вся была на нервах, это правда.

Мне не хотелось стать одной из тех, чей нрав и облик определяют трагедии. И прежде всего не хотелось, чтобы кто-то говорил про меня: «А-а, Минерва Бэйкер, она уступила свою дочь наркотикам», – или: «От нее муж сбежал с молоденькой». Я бросилась в работу. Выбивала новые фонды для библиотеки, расширяла научный каталог, обновляла кино- и видеоресурсы. Я уговорила Веронику Кройдон передать нам коллекцию викторианских книг и артефактов ее покойного мужа. Я составляла расписания лекций, обсуждений книг, кинопросмотров. Рискую прослыть нескромной, я сделала Джейкобсовскую библиотеку первой среди университетских библиотек Среднегудзоновой долины.

– Да, это вам удалось, – кивнул я.

– Впрочем, и этого было мало. Под конец руководства библиотекой мне удалось пробить одно дело – зал Герберта Коулмана.

– Какой зал?

– Герберта Коулмана. Он находится в старом здании библиотеки за Старым Главным корпусом университета. В последний раз, когда я проверяла, его использовали на курсе фотографии как темную комнату. Герберт Коулман был ректором колледжа, когда тот был еще педагогическим училищем. После его смерти в возрасте 104 лет залу было присвоено его имя. Всякий раз, когда студентам попадалось на глаза имя Коулмана, они думали о нем, и память о нем сохранялась.

Если не считать того, что не сохранялось. И случай с ним не единственный. В кампусе Хагенота пруд пруди табличек с посвящениями то дерева, то помещения, то здания памяти бывших студентов, преподавателей, администраторов. Единственное имя, о каком еще могут что-то рассказать, это Гарриет Джейкобс, и это потому, что она была писательницей. Остальные же… вы понимаете: они что-то значили для кого-то… но только и всего. Выживает лишь чувство. Можно посадить в мою честь дерево, классную комнату назвать залом Минервы Бэйкер, только в конце концов меня ждала бы та же судьба, что и бывшего ректора.

Будь Ивонна жива, сомневаюсь, чтобы это все много для меня значило, если вообще хоть что-то. Изречение, что в детях твоих пребывает твое бессмертие, вполне верно. Только в живых ее не было. От моей дочери осталась лишь ее смерть, пространство, оставленное ею в мире сем.

Минерва подняла стакан и попробовала его содержимое.

– Что ж, – сказала, – полагаю, что это чуть больше того, что вы ожидали.

Я не знал, что сказать.

– Чуть больше, чуть меньше. – Она отпила из стакана во второй раз. – Все это никак не объясняет, почему я так выгляжу, впрочем, это можно бы считать подходом к теме. Непосредственная же причина моего истощения, вот она, здесь, – произнесла она, хлопнув по книге на своих коленях. Отметив, что по формату книга больше обычного: скорее с журнал, чем с книгу в твердом переплете, – что переплетена она в кожу в цвет размякшего сливочного масла, я не очень-то обращал на нее внимание. Когда же ладонь Минервы коснулась обложки, на какие-то кратчайшие мгновения, готов поклясться, что старушка пропала, что вместо нее, сидящей в кресле, оставался лишь наполненный пустотой ее силуэт. Впрочем, она до того быстро вновь оказалась на месте, что я счел это глюком, сбоем восприятия. Минерва заговорила:

– Тот, кто рассказал мне о ней, называл ее «Восполнением».

– Что это значит?

– Дал ее мне не он. Нет, то был другой человек… звали его Джорджем Фаранджем. Глядя на него, такого не скажешь, но он был стар. Намного старше, чем я… чем я стала. Годы свои он носил с легкостью, так же ладно, как и блейзер цвета морской волны, в каком он появился в дверях моего кабинета. Это было недель, может, за шесть до моего ухода. Этого посетителя направили ко мне из приемной: он просил показать ему рукопись из коллекции Кройдона. Люсиль послала его переговорить со мной. Он казался карандашным наброском: линии скул, подбородка, лба словно бы нечеткие, как будто бы сам человек находился там не полностью. Единственное, что было видно в нем четко, это глаза. Бледные, почти лишенные цвета, о каком упоминать стоило бы, зато они просто огнем жгли из глазниц. Если бы он был наброском, тогда глаза его смотрелись просто дырками, проткнутыми в бумаге, а сквозь них сияло бы пламя паяльной горелки. Все остальное: дорогой костюм и туфли, заботливо подстриженный клинышек бородки, гладко зачесанные назад волосы – было декорацией.

Он пришел, сообщил Джордж Фарандж, поскольку до слуха его дошли известия (это так он выражался: «До слуха моего донеслось словцо»), что покойному профессору Кройдону удалось приобрести письмо, которое писатель Уилки Коллинз написал своему приятелю, писателю Чарльзу Диккенсу, о посещении парижских катакомб. Я представить себе не могла, откуда этот человек мог почерпнуть такие сведения. Большая часть коллекции Кройдона все еще находилась в ящиках в одном из конференц-залов, дожидаясь каталогизации. «Мистер Фарандж был знаком с Роджером Кройдоном?» – спросила я.

Такого удовольствия он был лишен, ответил гость. О местонахождении письма он узнал лишь после безвременной кончины профессора, к своему стыду, поскольку иначе он с удовольствием воспользовался бы возможностью пригласить его в свой восхитительный дом. (Роджер Кройдон жил в обширном квартале Основателей в доме «Бельведер».)

Мне все еще не было ясно, каким образом посетитель узнал об этом документе. Не была я уверена и в том, какое это имело значение. Положим, я согласилась бы отыскать письмо, положим, я его нашла бы и позволила ему взглянуть на него, только я и не подумала бы позволить ему уйти с ним из библиотеки. Попробуй он отобрать его у меня, так сила была бы на моей стороне: весом я превосходила его по меньшей мере на пятьдесят фунтов[12]. Тоненький… такой хрупкий, мне казалось: разок вдарить, так он в пыль рассыплется. Я весьма хорошо представляла, где лежит письмо, да и дел других у меня было не так много: Хайдеки уже успела взять на себя большую часть моих повседневных обязанностей. Не вправе что-либо обещать, сказала я, но я посмотрю. Фарандж поблагодарил меня.

Как я и думала, письмо находилось во втором из четырех ящиков редких рукописей и переписки. Лежало почти сверху: шесть листочков писчей бумаги в прозрачном пакете. Одиннадцать из двенадцати страниц были исписаны от руки, почерк высокий, аккуратный, легко читаемый. Я извлекла листы из пакета и разложила их на одном из столов. Была весьма довольна собой. Возвратилась к себе в кабинет и пригласила Фаранджа.

Вид листков произвел на него куда меньшее впечатление, чем мне представлялось. С руками, засунутыми в карманы брюк, он подошел к столу, как будто рассматривал коллекцию старых рекламок. Он не нагнулся поближе рассмотреть письмо, как сделал бы ученый (или коллекционер). Если честно, не было похоже, что он вообще уделяет исписанным страничкам много внимания. Когда он обернулся, то в его правой руке оказалась книга, вот эта книга. – Минерва кивнула на лежавший у нее на коленях том. – Я готова поклясться на стопке Библий, что он не приносил ее с собой в кабинет. Фарандж сказал: «Хочу знать, могу ли я просить вас об услуге и исследовать для меня вот это».

Я сразу же поняла, что за игру он затеял. Открыв книгу, я найду в ней пачку банкнот, засунутых в обложку. Я скажу что-то вроде: «Мне нужно осмотреть ее у себя в кабинете», – выйду из зала, а когда вернусь, то увижу, что стол пуст. Я отдам книгу Фаранджу, он уйдет – и дело сделано. Возможно, он еще раз проделает такое, если узнает еще о какой-нибудь редкости, какой владеет библиотека.

Разумеется, я и не собиралась принимать от него взятку. Хотя мне было любопытно узнать, каковы текущие расценки. Я взяла книгу. И уже предвосхищала выражение на его лице, когда отвергну его предложение. Держа книгу в левой руке, правым указательным пальцем приоткрыла обложку, – Минерва показала, как это было, – чтобы придать драме больше накала.

В книге не было никаких денег. По сути, в книге вообще ничего не было: ее страницы были пусты. Я бы сказала, что она ничем не отличалась от журналов, какие можно купить в любом книжном или магазине канцтоваров, если не считать того, что чувствовалось: том этот куда более древний. Время отгладило обложку. Страницы были мягкими, только что не маслянистыми, мне подумалось, что они, возможно, из пергамента. Когда я переворачивала их, в воздух вздымались легкие облачка бумажной пыли. Я пролистала ее всю, до последней страницы – книга была пуста. Взглянув на Джорджа Фаранджа, я сказала: «Не понимаю. Что, по-вашему, мне предстояло исследовать?» И протянула ему книгу.

«Не соблаговолите ли еще раз взглянуть?» – спросил он. Его опыт убеждал его, что как читателю необходимо приучить себя к конкретному тексту, так и конкретному тексту необходимо приучить себя к читателю.

Неужто я пропустила что-то? В голову не приходило, что Фарандж попытается дать мне взятку в виде личного чека, но я была новичком в этом мире. Я раскрыла книгу. Пролистала каждую страницу, всякий раз убеждаясь, что она не слиплась со следующей. Из чего бы ни были сделаны листы книги, они были мягче, упружистее, пергамента. Впрочем, в конечном счете в книге не оказалось ни текста, ни денег. Я уж стала было подумывать, а не розыгрыш ли это – Джордж Фарандж со своей пустой книжкой, своего рода прощальная дурашливая шутка, состряпанная Хайдеки, хотя смысл ее до меня и не доходил. В качестве шута-стриптизера этого малого взяли бы на такую забаву самым последним. Я подняла глаза от книги…

…и передо мной стояла Ивонна, точно такая же реальная и живая, как вы для меня и я для вас. Она была одета в футболку-варенку большего, чем нужно, размера и пару новых джинсов – один из нарядов, сообразила я, что мы с ее отцом купили ей, когда закончилась ее реабилитация. Да, реабилитация. Вместо того чтобы перебрать с героином, девочка на моих глазах зашла в кабинет школьного психолога, вывалила на стол содержимое своей сумочки и сама заявила, что ей необходима помощь. Отдаю должное этому врачу, мисс Боуэн. Она не ударилась в панику, не кинулась звать ни школьную полицию[13], ни меня с отцом Ивонны. Она не притронулась к беспорядочной куче на своем столе. Три последовавших часа она употребила на беседу с Ивонной, пока моя дочь не почувствовала себя в силах позвонить мне и своему отцу. Я помнила тот звонок, помнила шок от него, будто меня окатили холодной водой, ощущение, будто внутри меня смялось что-то, словно мои внутренности были из фольги, а чья-то чудовищная рука комкала их. Когда выводила машину задним ходом со стоянки, поставила ручку на движение вперед, вылезла на бордюр, поцарапала базу. С отцом Ивонны мы встретились у входа в школу, он был в той ярости, какая обуревала его, когда он был воистину напуган. Мы взялись за руки и пошли в школу на встречу с Ивонной и школьным психологом, которая закончилась тем, что мы с отцом повезли ее на тот берег, в Пенроуз, поместить в тамошний центр реабилитации. Весь следующий месяц был наполнен нашими с отцом Ивонны встречами: с врачом, наблюдавшим за ее лечением, с группой поддержки членов семей наркозависимых, со школьным психологом Ивонны, с самой моей дочерью, и одной, и вместе с лечащим врачом. Встречи эти продолжались и после того, как мы взяли ее домой, об этом-то мы и говорили с ней, меняя время следующего ее посещения врача, чтобы дать ей весной попробовать себя на беговой дорожке.

Дочь моя не только разговаривала со мной, она мне помогала на кухне того дома, который мы с ее отцом продали в ходе развода. Я обожала тот дом. В нем были просторные комнаты с высокими потолками, прогреть которые было не так-то легко, но я на это не обращала внимания. Кухня располагалась в глубине дома и заканчивалась окошком в уголке, где Ивонна, когда была поменьше, бывало и просиживала за чтением. Дом тот был выстроен после Гражданской войны в паре с другим, бок о бок, человеком, сколотившим состояние на железной дороге. Сам он жил в нашем доме, а его брат-близнец – в соседнем, пока они не разругались и с тех пор так и не разговаривали. Я могла бы всякого порассказать вам о том доме. Пристрастившись к исследованиям, от желания исследовать не избавишься никогда, я так полагаю. Так вот, мы сидим на кухне с ее длинными столешницами, тут же и отец Ивонны, стоит у плиты, лук и специи обжаривает для чили, которое он каждые пару недель готовил. Видеть его в привычном свитере и джинсах, в фартуке с надписью: «НЕ ЗАСТАВЛЯЙТЕ МЕНЯ ТРАВИТЬ ВАС ЕДОЙ» было для меня почти так же удивительно, как и видеть Ивонну. Но в том был смысл: она не умерла, а потому и не было ни одного из ужасных последствий, вызванных этим ужаснейшим событием. Мы по-прежнему оставались семьей и жили в нашем доме.

Я обалдела. Чуть не плакала от радости. Я была в ужасе. Да-да, в ужасе. После чьей-то смерти… после того, как умирают люди, настолько тебе близкие, что были немалой частью тебя самой, требуются годы, чтобы примириться с их смертью, привыкнуть к их отсутствию. Это Фрейд, кажется, говорил о труде скорби? Это труд, процесс перемещения вами тех, кого вы любили и любите, с земли живых в землю мертвых, из «есть» в «были». Увидеть их вернувшимися после всего того времени, все это потрясение, оно вас мучительно корежит. Не говоря уж о том, что тебя сразу охватывает ужас сызнова утратить их.

А я и утратила, когда уронила эту книгу. Она шлепнулась на ковер – и я опять оказалась в конференц-зале. Все вокруг потемнело, я боялась, что теряю сознание. Вытянула правую руку, оперлась ею о стол, чтоб на ногах удержаться, и увидела, что стол пуст, письмо пропало. Как и Джордж Фарандж. Я села. Книга лежала раскрытой на полу. Я нагнулась за нею. Глянула на страницы, по-прежнему чистые. Как это он…

…и вот она вновь – Ивонна в своей футболке-варенке и джинсах, на кухне старого дома, отец ее вываливает первую банку бобов на сковородку. Дочери хочется знать, что я думаю о переносе посещения ею врача?

В этот раз я захлопнула книгу и оказалась в библиотеке. Меня стала бить дрожь, такая же неуемная, как и когда тебя подминает грипп. Не подсыпал ли Фарандж мне какой отравы? Вспомнились облачка пыли, взлетавшие над страницами, когда я листала их. Может, то был галлюциноген? Мысль казалась нелепой, однако, учитывая, что я только что испытала (дважды!), возможно, таковою и не была. Дело в том, что в студенческие годы я занималась грибами, вызывающими галлюцинации, и хотя то время в памяти поистерлось, все ж случай с Ивонной значительно отличался от видений… более определенно, все контуры очерчены резче.

Однако, что бы ни проделал со мной Фарандж, письмо Уилки Коллинза пропало, далеко не пустячная часть наследия, за чью целостность я несла полную ответственность, даже если каталогизация его содержимого еще только предстояла… я планировала завершить ее в последнюю пару недель перед уходом; приятный способ скрасить последние часы работы. На деле мне еще предстояло составить опись всего содержимого того ящика, в котором лежало письмо.

И вдруг мои трудности разрешились сами собой. Да-да, Вероника Кройдон приложила отпечатанные описи содержимого каждого из ящиков с бумагами ее мужа, однако нести ответственность за то, что в них находилось, мы могли только после составления официального акта. Если какого-то указанного дарительницей документа не оказывалось в наличии, что ж, возможно, она ошиблась. Совершенно возможная вещь: в ящиках этих была пропасть всяких бумаг. Вероятность того, что она спустит на библиотеку всех собак за ущерб имуществу мужа, была почти нулевой. В конце концов, если бы Вероника столь беспокоилась, то разве стала бы вообще передавать нам бумаги Роджера Кройдона, верно?

Да-да, понимаю, как это все звучит. Я могла бы пойти к декану, объяснить ей, что произошло, и каков был бы ее первый вопрос: «Вы в полном здравии?» После чего она призвала бы полицию кампуса, сообщила им, что я стала жертвой возможного нападения, во время которого были похищены важные документы. Местные газеты, несомненно, пронюхали бы. Такая перспектива: стать жертвой – простофилей – меня отнюдь не радовала. Не хотела я, чтобы в оставшееся мне работать время на все, мною достигнутое, легла тень неудачи, словно бы знак того, что мой уход с поста произошел почти сразу же или вскоре после нее. Тщеславие? – да. На какое, полагаю, я вам уже о том говорила, я имела право.

Впрочем, чего мне по-настоящему хотелось, так это провести еще время с пустой книгой Джорджа Фаранджа. Когда я закончила убирать подальше кройдоновские ящики, рабочий день был уже на исходе и я не могла уйти, не вызвав удивленных взглядов. Я поехала прямо домой, наскоро приготовила перекусить и уселась выяснить, сохранила ли книга свою странную силу.

Сохранила. Я перевернула пару страниц, и вот она, моя доченька: правая рука на бедре, головка склонена влево, на лице выражение, словно она только что попробовала фрукт, который слегка подгнил. Такой была ее поза, означавшая: «Мама, я же жду». Здесь… где бы то ни было, это прошлое, какого не было… Ивонна выслушивала мой ответ по поводу ее весенних забегов. Отец ее помешивал бобы, вываленные им на сковородку. Я открыла рот и произнесла: «По-моему, у тебя может получиться. А что говорит твой отец?»

«Он сказал, чтоб я у тебя спросила», – сказала Ивонна, и я подумала: «Типично», – однако сердце у меня скакнуло. Я говорила со своей дочерью, и она мне отвечала. Пусть и маленькое, а все ж взаимодействие. Пока отец Ивонны добавлял еще какие-то бобы и консервированные томаты в свое чили, наш с дочерью разговор продолжался. Есть у нее представление, в чем именно ей хотелось бы себя попробовать? В спринте? В беге на какую дистанцию? В барьерах? Прыжках в длину? В спринте, отвечала она, на физкультуре она бегала быстрее всех в классе. Ивонна никогда не была натурой, так сказать, состязательной. Готова ли она бежать наперегонки с девочками из другой школы и постараться обогнать их? «Блин, мам, – хмыкнула она, – когда это ты успела стать одной из тех спортивных мамочек?» – «Ага, – донесся голос ее отца, – если ей хочется бежать, пусть бежит». – «Я и не отговаривала ее от бега, – возразила я, – просто хотела быть уверена, что она понимает, чего ждут от нее тренеры, вот и все».

Как забавно. После того, как кто-то уйдет, думаешь: «Только б мне поговорить с ними еще один последний разочек, я б все высказала, чего никогда не говорила, чего всегда недоговаривала, когда они рядом были». У меня из таких фраз целая молитва сложилась, от большого: «Я люблю тебя», – до мелочей: «У меня на работе на столе твоя фотография, где ты в океанских волнах на пляже в Мертл-Бич. Тебе было пять лет, ты в зеленом купальнике с вышитой оранжевой рыбкой, означавшей, как ты утверждала, что ты – рыбкина принцесса. Всякий раз, стоит мне взглянуть на это фото, я улыбаюсь, каким бы дурным или трудным ни был день». И вот поди ж ты, еще один разговор мне дарован (или нечто вполне близкое к нему), и уже я скатываюсь к привычкам полутора десятков минувших лет. Все время не покидает меня ощущение лежащей на коленях книги Джорджа Фаранджа. Я закрываю ее и возвращаю себя обратно в свою квартиру.

Мне было необходимо разыскать Фаранджа и поговорить с ним, возможно, навестить его. Весь следующий день я не выходила из кабинета, отыскивая его. Пришлось немало потрудиться, но я нашла его… на Хай-стрит в Эдинбурге, в Шотландии. Это исключило возможность очной встречи, но его телефонный номер был указан. Я записала его и потом… ничего. Я не притрагивалась к книге, которую положила на стол в гостевой комнате, и я не позвонила Джорджу Фаранджу. Я ничего не предприняла, только это был один из случаев намеренного ничегонеделанья. Чего я ждала, в точности не скажу, хотя это мог быть мой последний день в библиотеке. Я понимала: открой я книгу еще раз, закрыть ее мне будет еще труднее, – и не хотела, чтобы это мешало моей работе. На деле же скорее мне не хотелось, чтобы работа мешала тому, что давала книга.

В вечер начала моей отставки, после торжественного ужина в итальянском ресторанчике «Пеше», я зашла в гостевую комнату и достала пустую книгу. Легла с нею на кровать – и не оставляла ни кровать, ни книгу в течение нескольких последующих часов. За это время я посидела с Ивонной на диване в гостиной нашего старого дома и посмотрела по телевизору вторую половину «Аристократов». Дочь это кино обожала еще с тех пор, когда совсем крошкой была. Она смотрела, как кошки обводят вокруг пальца злодеев, а воздух меж тем наполнялся ароматом чили отца Ивонны: тмин, чеснок и томаты, – и, когда по экрану побежали титры, мы отправились на кухню и ели на ужин чили с кукурузным хлебом. За ужином Ивонна призналась, что после этого кино ее всегда тянет съездить в Париж. Что ж, сказал ее отец, может, нам и следует съездить, и мы уже планировали на следующее лето провести каникулы во Франции.

Все это было так обыкновенно. Мы могли бы быть одной из миллиона разных семей, вершащих свои ежевечерние дела. Никакой неразберихи, никакой суеты. Только едва все это оказывается для тебя утраченным, как обыкновенное становится фантастическим, своего рода утраченным оазисом счастья и спокойствия. Весь вечер я изо всех сил старалась не расплакаться от простого покоя всего. Ивонна сделала уроки, спать пошла. Вскоре и отец ее отправился. Я осталась посмотреть последние известия и позднее разговорное шоу. Когда шоу закончилось, я по лестнице поднялась в комнату Ивонны. Дверь ее была открыта. Я заглянула. Дочь спала, слегка посапывая. Я на цыпочках зашла в комнату, откатила кресло от ее стола и уселась в него. Почти так же, как делала, когда она была малюткой, смотрела я, как она дышит, пока сон меня не сморил.

Вздрогнув, проснулась, не очень понимая, где я. Моя комната, спальня, где я преклоняла голову последние двенадцать лет, казалась странной, незнакомой, словно бы я в сон попала. Я села и заметила раскрытую книгу на полу, куда она соскользнула с моих коленей. Вид книги вернул меня… в чувство, полагаю. Голова раскалывалась, я была измотана до тошноты. Налила в стакан воды, выпила пару таблеток ибупрофена и забралась обратно на кровать.

На следующее утро чувствовала себя немногим лучше. «Этого следовало ожидать, – подумала. – Первый день после ухода с работы – и свалилась с гриппом». Меж тем болезненное состояние служило мне оправданием уделить побольше времени книге Джорджа Фаранджа, если она мне понадобится. Я позавтракала жиденьким чаем и сухим тостом и вернулась к этим пустым страницам. Не буду наскучивать вам описанием последовательности событий, скажу лишь, что были они невероятно обыкновенными. Как и те, что происходили в следующий день, и в день после него, и так далее, пока неделя не пролетела, а я, если и вставала с кровати, то только по крайней необходимости. Невзирая на длительный постельный отдых, болезнь меня не оставляла, даром что это не очень-то меня и беспокоило. Хороший грипп способен свалить тебя на десять дней, даже на две недели. Что меня беспокоило, так это собственное мое отражение в зеркале спальни на седьмое утро и седые прядки в волосах. Дело было не в том, что начинала сдавать краска, которой я пользовалась: это волосы мои теряли цвет добела. Вы, может, сказали бы, что это придавало внешности моей шику. Однако менялась структура, волосы не были уже такими волнистыми и гладкими, как, помнится, у моей бабушки. Возможно, сказывалось воздействие какой-нибудь гадости из продуктов, какими я в последнее время питалась, только чутье мне говорило, что это было прямым следствием последней недели, проведенной с книгой. Я сильно подозревала, что и заболевание мое тоже с нею связано.

Времени я терять не стала. Достала телефон Джорджа Фаранджа и заказала разговор с Соединенным Королевством.

Ответил на звонок совсем другой человек. По голосу судя, моложе: и значительно. Говорил он с американским акцентом, из наших, полагаю, краев. Нет, сообщил, м-ра Фаранджа нет дома. Уехал по делам, а когда вернется, молодой человек сказать не мог. Возможно, он мог бы чем-то помочь. По какому поводу я звоню?

«По поводу книги, – сказала я. – Мистер Фарандж дал мне книгу на просмотр, и я хотела бы переговорить с ним об этом».

«Что за книга?»

«Размером примерно с журнал, – сказала я ему. – Переплетена в кожу. Тридцать листов, как мне показалось, из пергамента. Я датирую ее концом восемнадцатого века, хотя и не вполне уверена. Как я обнаружила, и обложка, и страницы лишены какого-либо текста».

Молодой человек вобрал в себя воздух, пробормотал что-то вроде: «Так это вы, значит». Потом сказал: «Что она вам устроила?»

По тону вопроса я поняла, о чем он спрашивает. Сказала, что была больна, как я полагаю, гриппом. А теперь у меня волосы седеют.

«Книга эта называется «Восполнение», – сообщил молодой человек. – Известна она также и как «Око О́дина».

«Это еще что?» – спрашиваю.

В ответ молодой человек рассказал историю.

«Есть город, – начал он, – что стоит на берегу черного океана. Город древний, и у него много поселений по соседству. В одном из них есть церковь. Глазу не очень-то есть на что порадоваться: длинное низкое строение, стены которого потрескались, а входная дверь не запирается так, как должна бы. Все, что было ценного внутри: скульптуры известных художников, священные сосуды, отделанные золотом, мощи давно умерших святых – давным-давно были перевезены в более сохранные места или разворованы. Впрочем, если пройти по главному проходу до алтаря и обогнуть его справа, то найдешь в дальней стене дверной проем. Он закрыт тяжелой створкой, замок которой находится в превосходном состоянии. Если бы в вашем распоряжении оказался ключ от того замка и случись вам знать определенную последовательность слов, какие требуется бормотать, вставляя и поворачивая ключ, вы оказались бы на вершине пролета каменной лестницы. Она уходит вниз весьма далеко. Сойдя с нее, вы попали бы в коридор, идущий к большой, тяжелой двери, тоже запертой. Если у вас получилось добраться досюда, значит, скорее всего, у вас окажется ключ и от этого замка, и вы будете знать, какие надлежит произносить слова, вставляя и поворачивая этот ключ. Когда откроете дверь, то пред вами предстанет стена из белого материала, штукатурки, по-видимому. Однако стоит вам коснуться ее, как вы почувствуете, что она мягкая, теплая, только что не маслянистая. Материал излучает белое свечение, которое превосходит любой источник света, каким вы до сих пор пользовались. И он живой… или скорее – часть чего-то живого. Зовите это глазом, но таким глазом, какого не было никогда. Вам известен миф о правом глазе Одина? Он извлек его из глазницы, чтобы получить доступ к колодцу Мимира мудрого. Мимир, приняв глаз, бросил его в воду своего источника. Вообразите себе глаз божества, плывущий в темной воде. Вообразите себе глаз, огромный, как кафедральный собор, око, способное прозреть глубины галактики и бескрайние галактики за нею. Вообразите себе око, способное видеть то, что было, и то, что будет, а заодно и то, чего не было, нет и не будет, способное постигать все непредвиденное одновременно».

«Теперь, – продолжил молодой человек, – представьте, что вы являетесь к этому дверному проему с ножом невообразимой остроты. С таким лезвием, каким можно было бы срезать с поверхности этого великого ока тончайшие листы. Кто знает, сколько сумели бы вы настругать? Позже, вернувшись в свое жилище, вы собираете эти листы в книгу, помещаете между убранными в кожу обложками. Такая книга позволила бы читающим принимать участие в том, что прозревает око. Хотя читающим, не привычным к перспективе ока, будет казаться, что они живут в том, что видят. Кто-то, возможно, будет искать ответы на диковинные тайны. Кто-то, может, дерзнет отправиться сквозь время и пространство. Кого-то, вероятно, прельстят более скромные цели, и они примутся искать жизни, которые избавят их от тех или иных трагедий, безвременной кончины любимого человека, несбывшихся возможностей в любви. Настоящей редкостью оказались бы тот мужчина или та женщина, кто, полистав страницы такой книги, не исторглись бы из самих себя и не отдались бы иной перспективе, иной реальности.

«Но болезнь-то здесь при чем? – спросила я. – При чем седина?

«Отлученные от своего организма, – пояснил молодой человек, – страницы книги нуждаются в ином источнике силы».

«Во мне», – вздохнула я.

Если бы смогла я отложить книгу в сторонку и никогда больше не раскрывать ее, то, весьма вероятно, не замедлила бы поправиться. Седой клок волос у меня зарос бы. Однако если я вернусь к «Восполнению», то стоит ожидать, что состояние мое ухудшится. Молодой человек не ведал ни о ком, кто протянул бы с книгой больше одного года, а если быть совсем откровенным, заметил он, большинство сгорали в половину, если не в четверть этого срока.

«Зачем же Джордж Фарандж дал мне ее? Что я ему такого сделала?»

«Торг», – ответил молодой человек. Как он предположил, м-р Фарандж взял что-то у меня взамен.

«Он одним письмом интересовался… Только какой же, к дьяволу, это торг был? Я понятия не имела, что беру у него».

«Он и не утверждал, что это был честный торг, – сказал молодой человек. – А кстати, вы бы поверили мистеру Фаранджу, если бы он рассказал вам, что это за книга и что она творит?»

Замечание вполне справедливое. Я спросила, что мне делать дальше.

«Ничего», – донесся ответ. «Восполнение» было у меня. Я вольна была делать с ним все, что заблагорассудится.

«Он и его друзья не желают получить ее обратно?»

«Они получат книгу в подобающее время», – произнес молодой человек.

Минерва подняла стакан и допила его содержимое.

– Как видите, я вернулась к книге… к Ивонне, к жизни, какою мы не жили. Хотелось бы представить это как драматический выбор, только больше походило на то, что я попросту вернулась к прежнему. О, я держалась от нее подальше целых недели две, съездила, как и обещала себе, на Мэй-Кейп, сидела на пляже, латала прорехи нечитаного и ела в весьма прелестных ресторанах. И все то время из головы ни на миг не выходило: «Жаль, здесь нет Ивонны, ей бы очень понравилось». Не скажу, что мысль была нова, однако мое общение с «Восполнением» придало ей весомость, какой не было уже много лет. Я всегда обожала океан, всегда чувствовала, что просто посидеть рядом с ним значило набраться новых сил. Впрочем, смотреть, как накатываются волны на берег, в одиночку было нелегко. Вернувшись сюда, я решила открыть книгу на несколько минуток, ровно на столько, чтобы убедиться: с дочкой все в порядке. И уже в голове прикидывала, смогу ли заглядывать в нее время от времени, раз в месяц, скажем, или раз в неделю. Неплохо было бы, верно? Растягивать бы удовольствие на годы, если не десятилетия.

То, что предполагалось как визит накоротке, растянулось на куда более долгое пребывание – почти на два дня. Что-то странное произошло с течением времени в ином месте: прошла почти полная неделя. Там мы пересматривали расписание посещений Ивонной врача, чтобы дать ей возможность попробовать себя в весенних забегах. Она создала команду. Мы с ее отцом повезли ее на праздничный ужин в «Плаца Дайнер».

Когда я оторвалась от книги на этот раз, у моего отражения в зеркале стало больше седины, появились заметные морщины на лбу, возле рта. Вернулось гриппозное состояние, еще хуже, чем было. Не скажу, что от вида своего я не вздрагивала, но удивление длилось недолго. Я привела себя в порядок, хорошо поела и вновь вернулась к «Восполнению», к тому, что уже начала считать своей подлинной жизнью.

Я следила за тем, как моя дочь выигрывает забеги. Помогала ей выбрать платье для выпускного. Видела, как позже ее включили в команду университета. Мы проделали семейное путешествие во Францию. Я помогала ей выбрать вуз. Она остановилась на Пенроузе, где углубленно занималась экономикой. Закончила колледж, переехала в город, работала в некоммерческой организации. Перешла оттуда на работу в ООН. Встретила парня из Кении. Отцу ее парень вполне понравился, мне с ним никак не удавалось поговорить всерьез. Впрочем, Ивонна была счастлива с ним, так что, когда она заехала сообщить, что они обручились, я кричала и изображала восторженную мамашу. Я боялась, что они уедут в Найроби, где жила его родня. Они не уехали, а обосновались в Уэстчестере. У них было двое детей: девочка, Тоня, и мальчик, Рубен. Все трое, а потом и четверо приезжали на праздники, а мы с отцом Ивонны наведывались к ним так часто, как только могли, не испытывая их терпения.

– Ну, разве не говорит во мне чья-то бабушка? – улыбнулась Минерва. – О той жизни я могу целый день рассказывать. А эта жизнь… что сказать, она не так приятна. Изменения в моей наружности очевидны: люди, с которыми я двадцать лет проработала бок о бок, не узнают меня. Большую часть из последних шести месяцев я промучилась с болями. Во-первых, артрит, от которого мои бедра и плечи огнем горят. Аспирин помогает на время, потом мне приходится записываться к врачу. В кабинете своей докторши я частый посетитель: так и кажется, что если я не с Ивонной, значит, я у доктора Цитеры. Она выписала мне рецепт на что-то, снимающее боль в суставах, а еще на какую-то кальциевую добавку от остеопороза, который сама же и выявила. Мои кости обратились в горючий хворост. А вскоре после этого дали о себе знать почки, а сахар в крови взлетел как угорелый. Пью еще больше пилюль, и это как-то помогает бороться со всеми болячками, однако никакие пилюли ничего не могут поделать с атрофией моих мышц, я таю, как лед под солнцем. Врач мой убеждена, что я страдаю от патологического состояния, являющегося корневой причиной всего остального, одно из тех редких заболеваний, что вызывают преждевременное старение. Когда анализы состояния моей печени вернулись плохими, д-р Цетера отправила меня в Олбанский медицинский центр на консультацию к специалисту. Я благодарна ей за заботу, правду сказать, мне не по себе от невозможности сказать ей, что она права: у всех моих расстройств один общий источник. Впрочем, какое бы благо свершилось, если бы объяснила я свое телесное дряхление следствием продолжающегося общения с книгой, страницы которой были нарезаны с невообразимого ока? Врач добавила бы к списку моих симптомов еще и слабоумие. Как смогла по-доброму, я отказалась от поездки в Олбани, бормоча извечное старушечье присловье про то, что мое время ехать придет, когда наступит мое время уходить, его я часто слышала от своей бабушки в последние месяцы ее жизни. Радости врачу это не доставило, но к решению моему она отнеслась уважительно.

Теперь… теперь вопрос стоял в том, сколько еще времени удастся мне побыть с моей дочерью, прежде чем тело откажется мне служить. Я надеялась увидеть, как внучка моя закончит школу. Если же не получится… – Минерва пожала плечами. – Боль сделалась постоянной, дошло до того, что она следует за мной в иную жизнь. Ивонна заметила, как я морщусь, повела меня к тамошнему врачу. Он взял пробы на рак. И ему тоже я не могла сказать правду. Или, коли на то пошло, Ивонне: последнее, чего мне хотелось бы в том времени, где мы были с ней вместе, чтобы она проводила это время в беспокойстве оттого, что я потеряла разум.

– Мне подумалось, – сказала Минерва, – вдруг, под самый конец, что были и другие пути в моей жизни, по каким можно было бы пройтись, другие возможности, какие могла бы мне позволить книга. Может быть, если бы я знала, как ею надо пользоваться, то сумела бы и кое-что другое пережить. Знаете, когда я в школе училась, то одно время собиралась стать олимпийской чемпионкой по фехтованию? Я выступала на первенстве США, выигрывала больше, чем терпела поражение. Могла бы я заглянуть в ту жизнь? Или время, упущенное мною с Ивонной, было единственным, которое мне было суждено видеть всегда?

– Сейчас поздновато беспокоиться об этом, мне кажется.

Каким бы ни было выражение моего лица, глянув на него, Минерва расхохоталась. Я смутился, покраснел, взгляд потупил.

– Простите, – пробормотал.

– Не тревожьтесь, – отозвалась она. – Я не настолько далеко зашла, чтоб не понимать, как все это звучит. Благодарна вам, что выслушали. Думаю, мне нужно было услышать, как я рассказываю кому-то эту историю до того… пока я все еще в силах.

– Вы…

– Вы ничего не сможете поделать… ничто не в ваших силах. Даже если бы я больше никогда не открывала эту книгу, дни мои оказались бы сочтены. И мне лучше бы провести их с моей дочерью.

– Но ведь…

– Вы сами найдете, как выйти отсюда. Передайте мои наилучшие пожелания вашей жене.

Взгляд ее уже блуждал, перебираясь на лежавшую у нее на коленях книгу. Я встал, сказал:

– Мы еще увидимся, – и пошел к двери из квартиры на ногах, затекших от такого долгого сидения. Мне распирало череп от забивших его иллюзий Минервы. Прелесть сложенного ею рассказа мешалась с чистой печалью из-за ее гаснущего великолепного рассудка. Уже взявшись за ручку двери, я остановился, охваченный ощущением вины, что оставляю человека в таком состоянии в одиночестве. Я обернулся и поспешил обратно в гостиную, губы мои сами собою складывались в готовность принести извинения.

Слова замерли, не слетев с них, при виде Минервы. Она обеими руками держала книгу, наклоненную вперед, шея женщины склонялась над страницами. Со своего места я видел, что раскрытые страницы и в самом деле были чисты. Они подрагивали, словно были из вещества менее плотного, чем бумага. Со страницы справа от Минервы к ее правому глазу тянулась тоненькая белая трубочка, погружаясь в глаз. Со страницы слева еще одна такая трубочка тянулась к основанию ее горла, проникая там под кожу. Пока я смотрел, Минерва исчезала, становясь все менее и менее отчетливой, а белые трубочки и страницы книги наполнялись бледным светом. Сквозь ее силуэт я видел в отдалении похожее на сад пространство, мириады его тропинок, выходящих одна из другой и образующих узор слишком пространный и сложный, чтобы его узреть целиком, и по каждой тропинке шагала одна ипостась Минервы Бэйкер.

Я попятился. Надо было сделать что-то, надо было спасти Минерву от невозможной судьбы. Только императив этот витал где-то в вышине, отдельно от всего остального меня, и когда я смог действовать, то бросился к двери, распахнул ее настежь и понесся, не закрыв ее за собой.

Две недели спустя Минерва Бэйкер умерла. Хоронили ее, по ее просьбе, в закрытом гробу. Прощание проходило в реформистской церкви Хагенота на улице Основателей. Я присутствовал на церемонии, но не на похоронах. В квартиру ее я не возвращался с тех пор, как бежал из нее с колотящимся сердцем.

Через полторы недели после этого почтовый курьер доставил объемистый конверт, адресованный мне, адрес был написан резким почерком Минервы. Я понял, что в нем содержится, прежде чем отрезал один конец и заглянул внутрь. Не доставая «Восполнения», положил последнее послание Минервы ко мне на кухонный стол и прошел в гостиную. Алексы дома не было, и она не должна была прийти рано. В последние месяцы (последний год на самом деле) она в этом доме проводила не так-то много времени. Справедливости ради: когда мы бывали вместе, то разговор наш не заходил дальше того, что будет на ужин, по каким счетам надо заплатить и иногда сплетни по работе. У нее на пятом месяце случился выкидыш, и если сразу после нашей потери мы отчаянно тянулись друг к другу, то потом мы это преодолели и чем больше преодолевали, тем дальше отходили друг от друга.

Из гостиной я по коридору добрел до двери комнаты, в которой предполагалось устроить детскую. Антония – такое имя мы выбрали для девочки. Антония Роуз. Открыв дверь, я вошел в комнату. Мы уже говорили о том, чтобы использовать ее как-то по-другому: то было одно из обсуждений, какие мы все еще вели, – но намерения наши еще только предстояло осуществить.

Купленный нами конек-качалка стоял на своем месте рядом с пустой детской кроваткой. Я сел на нее. Осмотрел кроватку, карандашные рисунки животных, украшавшие стены. Вспомнил про книгу Минервы, спокойно лежащую в толстенном пакете, подумал о том, что она могла бы мне показать. Я думал о малютке, чьи крики, никогда не звучавшие, я никогда не перестану слышать.

Муза Мортенсена

Оррин Грей

Теперь, на исходе моей жизни, наконец-то всем захотелось узнать про меня и Рональда. Вам повезло: сорок лет я ждала, когда смогу рассказать эту историю.

Рональда Мортенсена я знала как никто, даром что невестой его была моя сестра Фиона. Ни о чем таком вы не узнаете из статей о нем нынче, когда Мортенсена открыли вновь, не узнаете и из любых его книг, которые вновь стали издавать. Из всего этого имя мое он убирал, как и пообещал, когда моя мать пригрозила ему судом, «если он продолжит порочить» меня. Мама всегда умела находить слова.

Ирония из ироний в том, что первой ввела Рональда в дом именно моя мать, давно, еще когда все мы жили в Солт-Лейк-Сити. Он работал фотохудожником по портретам и преподавал в университете. Мама наняла его сделать портрет Фионы (в те годы мама считала, что именно из нее выйдет модель или актриса), и после этого он стал бывать в нашем доме на обедах, а где-то через месяц они уже были помолвлены.

Выглядел тогда Рональд, как и будет выглядеть на протяжении всего нашего знакомства: стройный, с лицом кинозвезды и этим пронизывающим, требовательным взглядом голубых глаз. Мне он всегда нравился, а ему со мной было лучше, чем когда бы то ни было с Фионой. Не будь мне тогда четырнадцать лет, еще неизвестно, не оказалось бы обручальное кольцо на моем пальце, а не на ее. Уже тогда он называл меня своей музой.

Если верить его книгам, то уже тогда у него был свой мотоцикл с коляской, на котором он вывозил за город своих «соблазнительных юных мормонок-студенток», где фотографировал их без ничего, кроме «одного ярда[14] крепдешина». Это было придумано позже для красного словца, но, честное слово, если б его вышибли за такое из преподавателей, как он писал, неужели моя мама отпустила бы меня с ним проехаться через полстраны? Он даже этот глупый мотоцикл-то купил, лишь когда мы попали в Голливуд.

Уже в те времена он принимался излагать теории, которые и принесли ему репутацию художника известного… или постыдного. Помню, как я стояла у стеночки в аудитории и слушала, как он говорил студентам: «Работа фотографа не в том, чтобы зафиксировать то, что есть. Это может сделать любой с фотоаппаратом в руках. Работа фотографа в том, чтобы возвыситься над взглядом, указать публике, куда смотреть и что видеть».

Я не знаю истинной причины, почему Рональд уехал из Солт-Лейка, но подозреваю, что он попросту заскучал. Его всегда интересовали, как выражаются люди вежливые, «темы эзотерические». Тогда это не было чем-то странным: не было еще никакой «Сатанинской паники»[15], как сегодня, ничего еще не натворил Чарли Мэнсон[16], а движение спиритов еще имело крепкие корни во множестве мест. Из университета Рональда вышвырнули не из-за его склонности к оккультизму. Я так не считаю, если на то пошло, то склонность эту там некому было ни разделить, ни поддержать. Не так-то легко было добраться до книг, не мог постичь ничего больше.

Так что уехал он в Голливуд и взял меня с собой. Предлогом было состояние моего здоровья. Девочкой я очень много болела, и мама говорила, что климат Калифорнии пойдет мне на пользу, однако на самом-то деле ей хотелось, чтобы я стала актрисой. Желание ее, полагаю, исполнилось, хотя сомневаюсь, чтобы мама когда бы то ни было признала, какую роль в этом сыграл Рональд. Фиона осталась в Солт-Лейк-Сити, и это, по-видимому, достаточно характеризует их обручение, чтобы мне стоило добавлять что-то еще по этому поводу.

Рональд сразу же получил работу – заниматься фотосъемкой для киностудий. Он достал мне мою первую роль, статистки в массовой сцене в «Гяуре», для которого сам он еще рисовал задники и делал маски. Он познакомил меня с Мерианом Купером[17], и мне незачем рассказывать вам, каким подспорьем это оказалось для меня в будущем.

Одно в книгах и статьях уловлено точно: я была девчонкой из маленького города, и Солт-Лейк не был местом, способным вселить в меня житейскую мудрость. Плюс, в те времена я была еще хорошенькой (в конце концов, мне ж предстояло стать знаменитостью), однако Рональд спервоначалу обходился со мной по-доброму, оберегал и меня, и мою невинность, отчего позднейшие мамины избыточные переживания выглядят еще более смешными. Он всегда устраивал так, чтобы я размещалась в местах, где буду ограждена от хищнических поползновений мужчин постарше, а их – тут и сомневаться нечего – было бы полным-полно. И, если честно, я могла бы оказать им и радушный прием. Я была наивна, само собой, однако к тому же меня и желания снедали, горела во мне, как теперь я понимаю, девчоночья страсть по Рональду.

Были ночи, когда я лежала в постели и воображала себе: вот входит он незваным в мою комнату (как, знаю, позже мать моя уверилась – так он и делал), – однако все неподобающее между нами происходило лишь в одном месте – в моем воображении. Никогда Рональд не относился ко мне иначе как к маленькой сестренке. Когда он фотографировал меня в этом злополучном крепдешине, я посылала карточки матери и, думаю, хотела, чтобы та поверила, что у нас любовная связь, потому как сама скорее всего желала, чтоб это было правдой.

Знаю, что публикуемые книги и статьи ныне рисуют меня девчонкой до того заторможенной, будто я и не знала, что такое секс, однако, может, в те времена я и была чуток несведуща в тонкостях, но уж конечно же знала побольше, чтобы верить, будто все сводится к проведению ночи в одной комнате, как возомнил один из этих наемных писак. Это я, а не Рональд, подстрекала к тем фотосессиям. Он лишь поддавался, потому что понимал силу и притягательность красивого молодого тела (чем моложе, тем лучше) под тонким покровом прозрачной ткани.

Говорил он об этом в абстрактных понятиях: Красота и Секс с большой буквы. «Идеи не могут изменить мир, – утверждал он, – а вот системное их расположение может». Картинкой он мог заставить людей смотреть туда, куда ему нужно было, чтоб они смотрели, думать так, как ему хотелось, чтоб они думали, чувствовать то, что ему было нужно, чтоб они чувствовали. И, полагаю, он не был неправ, потому что те карточки, конечно же, заставляли маму чувствовать что-то, хотя и не знаю, были ли ее чувства теми, какие намеревался вызвать Рональд.

Мама в самом деле вдребезги разбила все Рональдовы пластины, прямо у него на глазах, как то ей и приписывают, а я в самом деле отвернулась, не в силах на это смотреть, потому что знала, что значат для него его фотографии и какую, должно быть, сильную боль вызывало уничтожение этих фотографий, а еще знала: вина-то в этом моя. Мама была в состоянии апоплексическом, именно это слово она употребила. Лицо ее сделалось красным и влажным, глаза превратились в крохотные черные бусинки на лице, пока она кричала и ярилась.

После такого помолвка Рональда с Фионой была расторгнута, само собой, а нам с ним было навсегда запрещено видеться друг с другом. Рональд расторжение помолвки воспринял без излишнего волнения, Фиона же была возмущена и очень даже радовалась тому, что все кончилось. Так или иначе, но ни она, ни он по-настоящему ничуть не любили, по моему мнению, помолвка же попросту давала удобную и не такую уж неприятную перспективу. Разрыв со мной дался бы ему труднее, по-моему (как и мне), если бы он и в самом деле вдруг произошел.

Вот чего вы, по-видимому, дожидались, если потрудились дочитать до этого места: с этого места мой рассказ начинает отклоняться от того, что вы читали в журналах или в любой из книг о творчестве Рональда, которые издаются сейчас. Официальная версия нынче какова? В последний раз мы были вместе в тот апоплексический момент в Рональдовой студии, когда моя мать крушила фотопластины, так? Или, может, была слезу выжимающая встреча по разные стороны зала суда, какого никогда не было, потому что на самом деле никогда не было никакой тяжбы: Рональд пошел на все требования моей матери, так что никакого судебного преследования и не потребовалось?

Дело в том, что к тому времени, когда мама с Фионой перебрались в Голливуд присматривать за мной и держать подальше от Рональда, мне уже стукнуло шестнадцать и я уже шагала по тому пути, что вывел меня в звезды. И как раз этого мама всегда и хотела для меня, и, невзирая на свое беспокойство по поводу Рональда, она была чересчур рада видеть, как осуществляются ее чаяния, чтобы слишком беспокоиться всякими «как» да «почему».

Так что, вопреки маме с Фионой, виделись мы с Рональдом весьма часто и в течение немалого числа лет. Оба мы по-прежнему работали в кино, а кино, во всяком случае в те времена, было для нас слишком маленьким миром, чтобы держаться совсем врозь.

Для «Полночи в музее восковых фигур» Рональд придумал грим, который в финальной сцене Лайонел носил под своей восковой маской, и, конечно же, маски, какие носили туземцы в «Прогулках по горе», были теми же, что он создал для «Рек Занзибара» несколькими годами раньше. Маски всегда восхищали Рональда, и, когда он не занимался своими фотографиями, он мастерил маски, порой для кинофильмов, а чаще просто для того, чтоб повесить ее на стену своей студии.

Полагаю, вы станете ждать, что теперь я напишу что-нибудь о «Прогулках по горе». Это фильм, который в самом деле сделал меня звездой, в конце концов, и принес баснословные деньги Мериану и RKO[18], даром что я так и цента не увидела сверх оговоренной в контракте платы. Так оно было принято в те времена. Это единственный фильм, о котором все только и желают слушать, даже нынче, хотя в свое время я снялась в более сотни картин. Восторженными криками об этом фильме на протяжении многих лет я себе лишь хрипоту нажила, но только чтоб вы продолжили читать, пока я не доберусь до хорошего в этом рассказе, вот вам кусочек:

Я снялась всего в полудюжине фильмов ужасов из той сотни и, тем не менее, ухитрилась стать первой «королевой крика», что бы это ни значило. Насколько только могу судить по просмотренным нынешним фильмам, так называют актрису, которая очень часто рвет топчик у себя на груди. Если честно, я бы такое проделывала с удовольствием, если бы в те времена этим хоть как-то можно было бы продвинуться в кино. Это ж немногим отличается от насквозь промоченного, порезанного платья, какое на меня напяливали половину фильма, так ведь? Почему моя мама одобряла это, а не Рональдов крепдешин, мне понять не дано.

Ладно, тот фильм не имеет никакого отношения к остальному в моем рассказе, за исключением того, что он здорово прогремел, чтобы сделать меня самой что ни на есть звездой. Это принесло мне как больше свободы, так и меньше. Я стала сниматься в фильмах более значимых, чем те, в каких был занят Рональд, а вскоре после этого он вообще перестал работать в кино. Он объяснял это нашествием звукового кино, тем, что Голливуд слишком превращается в бизнес, тем, что ему хотелось свободы для работы над своими собственными проектами. Тогда уже складывалась его репутация, его знаменитый процесс.

По-видимому, он мог бы уже тогда отойти от дел и не сделать больше не единой фотографии. Он уже написал четыре книги, в том числе «Как повелевать взглядом» и «Горгоны и богини», обе они выдержали по невесть сколько изданий, так что у него появилось полно денег. Но он вместо этого двинул в Калифорнию, в Лагуна-Бич, прикупил там дом на отшибе, которому суждено было стать такой неотрывной частью его легенды, как и тот глупый мотоцикл, и открыл свою школу.

Помню, как только он вселился в дом, так сразу прислал мне адрес, и я попросила моего шофера отвезти меня посмотреть дом. Мама к тому времени уже скончалась, мы похоронили ее в Солт-Лейке, место поминальной службы пришлось охранять полиции, чтобы сдерживать толпы народа и репортеров, поскольку те знали, что я там присутствую.

Известно, как выглядела студия Рональда, так что мне незачем ее описывать. Тот трехсторонний передний угол строился под старинную английскую деревню, задняя же часть под простой штукатуркой выдавалась до самого заднего склона холма. Я понимала, почему дом будет для него идеальным. Он давал ему сколько угодно света, сам Рональд жил в апартаментах на втором этаже, я же, однако, сразу, еще до того, как внутрь зашла, ощутила неприязнь к этому зданию. Если вы видели его фото, ступайте и взгляните на них еще раз, посмотрите, сумеете ли заметить это. Что-то неудобное в его фасаде, нет, ни на лицо, ни еще на что не похоже, просто похоже на то, что дом вот-вот накренится, а то и рухнет. У меня, смотревшей на него с улицы, от этого голова заболела, а то было еще до того, как я увидела подвал.

Подвал – истинная причина, почему Рональд купил этот дом, во всяком случае, так он мне сказал в тот день. «Не во многих зданиях Калифорнии подвалы имеются», – сказал он мне, сводя вниз по деревянной лестнице.

Стены подвальные были сложены из камня, скрепленного неуклюже положенным раствором. Полом служила утрамбованная земля. Странное чувство вызывало это место, сырое и жаркое, а запах стоял такой, что вызывал у меня в памяти жилища зверей в зоопарке. В центре помещения стоял длинный антикварный стол, накрытый для пира, хотя тарелки и блюда на нем были завалены не столько едой, сколько грудами костей и черепашьих панцирей. Вокруг повсюду стояли софиты и фотокамеры на штативах. В этом-то помещении Рональд и снял большую часть фотографий, которые вам, видимо, знакомы, те самые, которые позже станут называть его «гротесками». Грубо сложенные стены видны на заднем плане некоторых уцелевших из них.

Догадываюсь, о чем вы думаете сейчас, и ответ мой: да, Рональд действительно опять фотографировал меня, когда в костюме, когда и в том, что мы привычно звали «раздевкой». Я даже позировала для некоторых из его гротесков, хотя они меня и не особо-то привлекали. Помню, на одном я была какой-то нимфой, выбивающейся из поддельного дерева: камера Рональда трюкачески обращала понемногу мою кожу в кору. Насколько мне известно, ни одно из этих изображений не уцелело в том, что произошло позже, и всего одно из них вообще снималось в подвале. Во мне стойко сидела, как я тогда расценивала, иррациональная неприязнь к этому помещению – с самой первой минуты, как я ступила в него.

Чего большинство почитателей не знают про Рональда, так это того, что, хотя они и сделали его известным, хотя сам он всегда и гордился ими, гротески были для него к тому же и постоянным источником разочарования. В чем дело, он никогда мне не объяснял (уж точно – не тогда), однако всякий раз, когда он проявлял пластину, я замечала, как в какой-то момент он смотрел на получившееся так, будто ожидал увидеть нечто иное, а потом улавливала на его лице проблеск разочарования, когда ожидаемого не оказывалось.

После покупки студии в Лагуна-Бич Рональд занялся привлечением своих, как он сам их называл, «белых ворон». Он написал о них в какой-то из своих книг: карлики и акромегалитические гиганты, дамы-толстухи и мальчишки с собачьими лицами. Голливуд к тому времени превратил сельские ярмарочные представления всяких уродцев в прибыльный бизнес, и фотографии пристрастий Рональда давали многим из их участников новую работу.

Сам он заявлял, что держит их рядом ради их «изобразительных возможностей», только это не объясняет, зачем он так много времени тратил на будущих колдунов и шарлатанов-священников неведомых культов. Порой в студии Рональда проходили сборища некоей группы, называвшейся «Обществом Серебряного Ключа», что-то вроде франкмасонов, но на голливудский лад.

С одним из таких я была знакома: навязчивый поклонник с фальшивым французским именем Дю Планте, кто здорово умел нести ту самую псевдомистическую тарабарщину, от какой просто тащились «общества» вроде этого. Он говорил, что «Как повелевать взглядом» Рональда – это больше, чем путеводитель по фотографии, что книга содержит секреты и формулы, применимые в настоящей магии. Я запомнила: звучало очень и очень похоже на то, что сам Рональд годами твердил мне.

«Почему колдуны и ведьмы-знахарки используют пентаграммы и свечи? – помнится, как-то раз спросил он меня. – Во внешних атрибутах есть сила – не в них самих, а в их расположении. Не сам по себе символ пятиугольника творит чудо или связывает, а его построение, геометрия. Если построение способно править взглядом, сердцем, умом, почему бы ему и не править чем-то гораздо большим?»

Хотя виделись мы с Рональдом чаще, чем до смерти моей мамы, никогда уже не появлялось то чувство полного согласия, какое мы разделяли, когда я была девочкой, и я никогда не задерживалась в его студии. Встречаясь в Лагуна-Бич, мы отправлялись ужинать в какой-нибудь притон, причем я надевала шляпу и очки, натягивала парик из запасов Рональда, чтобы не быть узнанной. Из всех его странных друзей всего с одним мне в самом деле удалось поладить, евреем-композитором, фамилия которого звучала как-то на немецкий лад, когда он родился, но когда он переехал в Голливуд, то сменил ее на Темпл и поменял «х» на «к» в конце своего имени – Эрик.

Так продолжалось некоторое время. Мой первый брак распался, я стала чаще появляться на телеэкране, чем в кино, потому что (глянем правде в глаза) внешность моя начинала увядать. Что стало бы чертой, какая картина оказалась последней со мной в главной роли, если бы в свое время я не снялась у Мериана в «Охотнике и добыче»? «Прелестная штучка, жаль, провалится».

Виделись мы с Рональдом по нескольку раз в месяц и оставались вполне близки, чтобы, когда он позвонил мне однажды ночью и заговорил голосом задыхающимся и все же невозмутимым (таким голосом мужчина говорит тогда, когда ему есть что сказать и сказать только тебе), я отправилась к нему. Шофера своего будить не стала, просто села в машину и покатила в Лагуна-Бич.

Рональд встретил меня у порога и тут же потащил в подвал. Обстановка в нем с того первого раза, когда я была там, изменилась, столы прибраны, теперь лишь стул с высокой спинкой одиноко торчал в углу. Софиты, фотокамеры и щиты оставались по-прежнему на месте, а на полу какой-то узор был вырезан в земле и залит мелом с солью. Уверена, вы уже гадаете, была ли то пентаграмма, так печальный факт таков, что я не могу вспомнить. Лишь круги внутри кругов с какой-то многоугольной фигурой посреди этого, еще надпись на языке, ни разобрать, ни понять которого я не смогла.

Точно не помню, что мы говорили, зато знаю: когда я попросила у Рональда объяснений, он лишь головой тряхнул, будто объяснить что-либо было превыше его сил. Он попросил меня попозировать для фотографии, помнится, я, должно быть, здорово разозлилась и сомневаюсь, чтоб мне удалось это хорошенько скрыть, однако он сказал, что доверяет мне, как не доверяет никому другому, и при этом было нечто такое в нем, что-то такое в его поведении, что заставило меня согласиться.

Он поставил меня рядом с нарисованным им на полу кругом: раздетой по пояс и в длинной черной юбке, обе руки подняты, словно я заклинаньем вызываю нечто из вышних сфер и в то же время в ужасе открещиваюсь от того, что сама же призываю. Рональд очень скрупулезно указывал, где мне стоять, какую позу принять, как руки выгнуть, какое направление взгляду придать. Казалось, ему целая вечность понадобится, чтобы кончить локотком подталкивать меня на место, добиться, чтоб все было так, как ему хотелось. Потом он отщелкал картинку – на том и конец.

Я ждала его наверху, пока он проявлял фотографию, стояла и смотрела в большие фасадные окна на Прибрежный бульвар, следила за время от времени проезжавшей машиной. Когда Рональд появился с фото, он прямо-таки весь излучал радость, словно мужчина, показывавший мне своего новорожденного сына. По-моему, я никогда не видела его таким счастливым. И он вручил мне изображение, я посмотрела на него. Сейчас уже не помню, что именно я ожидала увидеть, но в конечном счете всего лишь фотографию, всего лишь изображение сцены, поставленной им внизу.

Вот она я: стою с голой грудью, фотографическое искусство Рональда делает мою кожу безупречнее, чем есть на самом деле, одна рука выгнута, будто схваченная между притягиванием чего-то ближе и отталкиванием этого прочь, на лице моем нелепое выражение, как на рекламной фотокарточке. А вот и рисунок – расползается по полу, часть его теперь затенена, потому как там есть… что-то еще.

Нынче, все эти годы спустя, мне трудно описать это, трудно даже в памяти вызвать. Было оно волосатое и приземистое, с руками длиннее ног. Что-то вроде обезьяны, но и не похоже на нее. Кожистое наряду с тем, что волосатое, на мумию похоже, а в то же время похоже на скелет, только вывороченный какой-то, будто его из дерева вырезали, а не из тела он явился. На гориллу похоже, на марионетку похоже, на череп похоже. Выпученные глаза во все лицо напомнили мне одну из Рональдовых масок.

Я отшатнулась, едва не вырвав изображение из его руки. Спиной почувствовала холодное стекло окна, и, думаю, как раз это не дало мне развернуться и броситься бежать в ночь, или закричать, или в обморок упасть, как персонаж одного из фильма ужасов, в котором я снималась еще девочкой.

Само собой, он мог бы все это и сфабриковать. Существо это в конце концов было похоже на куклу, сходство его с масками, которые Рональд годами делал, сверхъестественно. Мог он и снять заранее фото какого-нибудь своего изделия, а потом как-то наложить изображения одно на другое. Я провела с ним бездну времени, но так и не вникла в его созидательный фотографический процесс, и одурачить меня было легко. Только не верю я, что он изображение сфабриковал. Не верю в это сейчас по причинам, которые станут очевидными, не верила и тогда. Еще и потому, что был он слишком горд, чтоб фабриковать, слишком гордился тем, что был способен сделать, чтобы притязать на такое, чего он не мог. О, не то чтоб он был выше приукрашивания истины. Если это отвечало его цели, он врал без зазрения совести, но он не стал бы лгать в своем фотографировании, мне не стал бы.

Более того, я не верила, что Рональд сжульничал с фото, потому что оно, как акробат какой-то, встало точно на место, придав смысл так многому из сказанного им в течение многих лет. Его постулат о том, что дело фотографа повелевать взглядом, сердцем, умом и, может, еще чем-то. Как он всегда убеждал студентов смотреть, а потом, раз уж они посмотрели, увидеть.

Нет, он снял изображение чего-то, чего там не было. Или скорее, чего-то, что там было, но мне не было дано увидеть. «Это всамделишное?» – помню, спросила я его, всем голосом отчаянно призывая его убедить меня в обратном.

«Это было, – сказал он, – в миг, когда снималось изображение. Колдовски обращено в существо построением кадра – необходимость его присутствия в этом построении, а потом вновь пропало, когда построение было нарушено, когда оно больше не было нужно».

Остаток той ночи я не помню, не четко. Что за слова были сказаны, как пыталась я дать ему понять, какой фальшью воспринимается мною его недоверчивость, будто мне и делать ничего не оставалось, как в экстаз впадать от того, чего он достиг. Помню, я была до того потрясена, до того подавлена, что доковыляла до машины, проехала всего несколько кварталов и встала на обочине с работающим двигателем и поднятыми стеклами, изо всех сил стараясь не глядеть на место рядом со мной и не рисовать себе в воображении, что могло бы ползать там, в темноте.

Больше всего расстраивал меня не озноб, в какой его фотография меня вгоняла, а ощущение вызываемой им потери ориентации, когда я вглядывалась обратно в года нашего знакомства. Каждое снятое им фото, каждое сказанное и написанное слово о его философии и о его процессе, каждый раз, когда он, глядя на одно из своих построений, видел меньше, чем ожидал, – все это вдруг предстало в новом свете. Стоило закрыть глаза, как я видела себя девочкой, обернутой в крепдешин, в окружении плотоядно пялившихся дьяволов.

Жаль, но не могу сказать, что вернулась обратно на следующий день, даже на следующей неделе. Так было бы лучше не только для рассказа, но и дало бы мне друга еще лучше, чем был. Я не вернулась обратно, хотя и не по своей воле. Не смогла. Пыталась выбросить это из головы, но, знаю, не вышло, это расстраивало меня, пугало, хотя я никому не рассказывала, что было не так. Не могу даже вспомнить, как много времени прошло с той ночи у Рональда в студии и вечером, когда мне позвонил Эрик Темпл.

Еще один вызов посреди ночи, тоже задыхающийся, хотя на этот раз мужчина будто задыхался от бега вверх по крутому склону. «Простите, что беспокою вас, – выговорил Эрик, вызвав у меня легкую улыбку, хотя я и понимала, что случилось, должно быть, что-то жуткое, – но Ронни дал мне ваш телефон, а я не знаю, кому еще звонить».

И опять взяла я машину и поехала в Лагуна-Бич.

Когда я остановилась перед студией, горели все огни, бросая ослепительное золото на подъездную дорожку. Входная дверь была распахнута настежь, но на крыльце не было никого. Хотела я было подняться наверх, заглянуть в апартаменты Рональда, однако поняла, что лишь время зря потрачу: уж если что и отыщется, то отыщется в подвале.

Если бы в течение прошедших недель я побывала у Рональда еще раз, то преображение подвала, возможно, было бы менее потрясающим. А так, когда я ступила ногой на верхнюю ступеньку лестницы, спуск стал походить на акробатику в кино еще до появления звуковых фильмов. Рональд был занят, торопливо разбирая сделанные от руки добавления и обновления. Доски, сбитые гвоздями вместе под странными углами, выкрашенные резко белым и черным. Иногда на них наносились тени, как на фотографический задник, однако тени эти изгибались так, как не имело смысла, не соответствовало бы никакому источнику света, возможному в данном пространстве. Эти самые дополнения до того густо были понатыканы, что некогда просторный вход в подвал теперь стал каким-то лабиринтом в комнате смеха, и, чтобы протиснуться в нем, мне приходилось наклоняться и изгибаться.

Когда я смогла одолеть полосу препятствий и дошла до конца лестницы, то обнаружила, что подобному же воздействию подвергся весь подвал, преобразованный в серию уголков и тупичков. Более того, некогда скромных размеров помещение, казалось, невесть как сделалось больше, даром что видеть я могла зараз лишь крохотный кусочек его, у меня сложилось истерическое представление, будто я смогла бы плутать по этим закоулкам целыми днями, не находя своего пути.

Не помогало то, что во всем этом месте чувствовалось, будто его накренили или подвинули, будто бы поверхность скошена под каким-то сомнительным углом, даже когда я шагала по твердо утрамбованной земле подвального пола. Мне не было ничего видно впереди дальше одного поворота, хотя подвал был ярко освещен и свет, отскакивавший от выкрашенных белым досок, почти слепил меня, зато я слышала, как шуршало и скреблось вокруг, словно крысы в стенах. После пары поворотов я споткнулась о тело.

Оно было сильно искалечено, большая часть лица отсутствовала, но по одежде я узнала, что это Эрик. Откуда-то спереди доносился голос Рональда. Звучал он хрипло, и, может, похоже было, что он плакал, хотя я ни разу не слышала плачущего Рональда. «Нет, нет, убирайся, – пытался он выкрикнуть, но голос его садился, получалось что-то вроде кваканья. Раз за разом. – Постановка окончена. Убирайся». А потом я услышала грохот и звук, какой, в моем представлении, мог бы издать цветок, если б было слышно, как он расцветает. Повернув за угол, я наткнулась на стену пламени и разбитые остатки керосиновой лампы у моих ног.

Рональд забился в угол в дальнем конце наспех сооруженного коридора, чьи скосы, казалось, склонялись над ним с угрозой. Пламя поднялось уже слишком высоко, мне было не перешагнуть через него, чтобы добраться до него, да если и не было языков огня, все равно между нами находилось еще что-то. Что-то темное и нелепо сложенное, волосатое, скелетообразное и вырезанное под странными углами.

Двигалось оно как диафильм, с которого удалили рамки, и, пока оно покрывало расстояние между собой и Рональдом, я видела, как оно вибрирует и меняется. Руки Рональд поднял, закрывая лицо, не желая – в свои последние минуты – делать то, к чему он всегда призывал своих студентов: смотреть. Существо ухватило его за кисть чересчур многими пальцами (или, может, их не хватало), и потом постановка переменилась, изменилась геометрия, и оба они попросту пропали.

Я выбралась наверх, разбудила соседа, вызвала пожарных, однако в ту ночь Рональдова студия сгорела дотла. Я стояла возле и смотрела на выбивавшиеся языки пламени. Не помню, что я рассказывала полиции, когда та прибыла, но полицейские сумели понять, насколько я потрясена, они знали, кто я такая, так что вопросов много не задавали. В любом случае им это все не казалось необычным. В конце концов, произошел просто пожар. Пожары случаются все время. Тел так и не нашли – ни Эрика, ни Рональда. Спустя несколько недель обоих причислили к пропавшим, и все просто решили, что они подались на юг, в Мексику. По-моему, ходили слухи, что они были любовниками, хотя я не знаю, имело ли это место в действительности. Возможно, об этом вы прочтете в книгах и статьях, какие пишутся сейчас.

С тех пор здание вновь отстроили, сохранив вид почти в точности такой же, каким он был тогда, а некоторые турагентства даже указывают на него как на старую студию Рональда. Говорят, в нем устроили какое-то кафе, но я никогда не наведывалась туда и никогда не поеду.

Не помню, что я рассказала в ту ночь полицейскому инспектору, зато ни за что не забуду того, что он поведал мне, когда я спросила, обследовали ли подвал. «А нечего обследовать, – сказал инспектор. – Дома в Калифорнии лишены подвалов, мэм».

Режим забвения

Лэрд Баррон

М-р Дорнейл

Мария Дэвана Хэдли

– Мистер Дорнейл[25] сожрал мое сердце! – закричал однажды утром на всю деревню старик, запоздало замечая, какой ужас насел на него. Вскоре после этого он снял с головы белую, без единого пятнышка широкополую шляпу, подбросил ее в воздух и шагнул в сторону, случайно оказавшись на пути автомобиля.

Заметьте, по меньшей мере в последние десять лет ни одна живая душа не желала, чтобы старик оставался в живых. Он входил и выходил из двери дома, одетый в отглаженный костюм, с аккуратно подстриженной бородкой, но он не говорил ни с кем в доме да, наверное, и ни с кем на свете. Даже собакам он не нравился. Терьеры порой чуяли то, чего он был лишен, и гонялись за ним по всему городу.

Не защищай старика козы, под сень смерти он удалился бы задолго до того, как перекинулся. Козы готовы путаться с чем угодно. Им пофиг, если это пустая консервная банка. Будут пинать ее ножками, обратно домой ее проводят, когда та утомится, следом за ней по лестнице поднимутся. Десять лет старик блаженствовал среди этого стада коз, которые спали у него и на книжных полках, и в изголовье кровати, и по всей комнате, словно пушистые кубики – небольшой гурт косящих глазом почитательниц.

Машину, переехавшую старика, его спутницы быстренько отделали: копытца проворно застучали по крыше, рога уперлись в стекла, раздалось блеяние, позорящее водителя, который, не выдержав, вышел из машины и отправился в бар. Дело дрянь, ничего не скажешь, но он-то что мог поделать? Старик выскочил прямо у него под носом, а машина мчалась на полной скорости. А кроме того, старик был известен своим козьим воинством, этой тучей шерсти и колокольчиков: жалкие, медлительные, таинственные, бродили они по городу, устраивая пробки на дорогах.

Старик был совсем мертв. Шляпа его опустилась на фонарный столб и тут же была заселена, сперва голубями, а после летучими мышами, которые охотились за любым жилищем.

Кто из нас не пробовал оградить дом от крылатых тварей? Под шляпой же с сотню летучих мышей умещались, вися вниз головками. Тысяча ласточек способна угнездиться на балдахине кровати с четырьмя стойками, оглядывая постельное белье. Сто тысяч мотыльков моли могут укрыться на стенных обоях, пока не выдадут себя трепетом крылышек, казавшихся всего лишь частью обойных узоров: голод подталкивает их на поиски шерсти. Наделенные крыльями всегда найдут способ забраться внутрь.

Бернардина, вдруг ставшая вдовой, хозяйка дома, носилась по натертым полам, дрожа от торжества. О, она была в восторге! Слуги знали это. Все знали это.

Ни один сорокатрехлетний брак не обходился без сложностей, но в особенности брак, в котором один из супругов продал часть другого без позволения этого другого. Делить дом с человеком, чье сердце ты скормила монстру, – в этом не было ничего приятного.

Обряд был невелик: кража сердца, извлеченного однажды ночью острым ножом, и заклинание на воске и шнурке, сердце обернуто в вату, упрятано в медный котелок, сварено с шафраном и доставлено м-ру Дорнейлу. К сожалению, старик очнулся на половине обряда и в полусне, будучи под чарами и потрясенным, заявил Бернардине, что никогда не простит ее и что настал конец их супружеству.

Таковы были последние слова, услышанные ею от него, однако из своенравия он остался в живых.

Всякий раз, глядя на него, она вспоминала о своем преступлении, а всякий раз, когда он смотрел на нее, вспоминал что-то, чего не мог запомнить. Вот так оно и тянулось десяток лет с лишком, и уж очень неприятным было это десятилетие. Время от времени он проходил мимо, горестно смотрел на нее, а она в ответ смотрела в небо, пока он не проходил. Его горе ветрянке было подобно.

Спала она в отдельной комнате, уже много лет запирая двери, он же спал в окружении коз и клочков сена, за тем, чем он занимался, никто не следил, домашнее хозяйство вели семь женщин из числа родственниц и еще одиннадцать были прислугой, эти изнывали от него с каждым днем все больше.

Чувства старика были безгласны и всеми обсуждались, зато чувства Бернардины – нет. Была у нее отжимная машинка, и она пропускала через нее его рубашки, вращая рукоятку и управляясь со своей яростью посредством отжима, хотя вся остальная стирка была на прислужницах.

Долгожданный конец настал, и тело старика выставили в комнате, формально бывшей столовой. Он лежал какой-то плоский и гладкий, словно бы самое тело его было из вареной шерсти. Домой его привезли на телеге.

Бернардина надела свое самое черное платье и самую густую вуаль. Она смотрела, скрытая ею, и улыбалась. Старик прожил отвратительно долго после того, как его сердце сожрал м-р Дорнейл.

Позади стола, на котором лежало тело старика, находилась высокая дверь. Сделанная из красного дерева, высотой она была в три этажа, протянувшись от величественного входа до чердака. Дверь никогда не открывалась. По всей ее высоте были вделаны железные замки, поперек дерева скользили засовы, и эти засовы цепями вязались к крепежу.

За дверью этой постанывал монстр в предвкушении следующей кормежки.

Если не знать о том, что там м-р Дорнейл, то стон можно ошибочно принять за посвист ветра. Обитатели же дома разбирались лучше. Прислуга была обязана полировать темную дверь мебельной полиролью и до блеска драить запоры. Порой какая-нибудь из девушек-прислужниц заглядывала в замочную скважину, стараясь увидеть м-ра Дорнейла, но видно было только размытую красноту, какую видишь, когда смотришь на солнце сквозь веко. Из всего м-ра Дорнейла видимой была только жижа, пробивавшаяся из-под двери.

Одна прислужница озабоченно зашла в столовую со шваброй. Жижа, какую следовало убрать, была темной и густой, кровавый глоток морской воды, утонувшее отчаяние.

Кто из нас не пытался отчистить с пола что-то мерзкое? Кто из нас не пытался вытравить память о пакостном с помощью отбеливателей и лимонов? Мерзость всегда оставалась, приманивая кошек, волнуя собак – что ни делай. Мир пропитан вредными веществами, такова она, правда, и каждого клочка земли касалось что-нибудь ужасное.

Прислужницы на вилле старика признательно бормотали. Старик был скверной извечной. Кто бы спокойно перенес то, как он заляпывал ковры грязью дорожной, а частенько и кое-чем похуже грязи. Наконец-то м-р Дорнейл прибрал его.

Теперь опять можно было отчистить ковры, отскрести пол, промыть с мылом окна, накрахмалить белье. Никаким козам не будет больше позволено забредать в спальни, никакие козы не будут больше злобно блеять в кухонных помещениях. Кого не стали бы выводить из себя козлы, стоящие на крыше и издающие дьявольские песнопения? Никому никогда козлы не нравились, никому, кроме старика, а раз он упокоился, то на коз можно не обращать внимания – или пускать их на жаркое.

Теперь время печь миндальные печенья да сосиски поджаривать. Поминание не могло быть незаметным: правила следовало соблюсти. Весь город заявится почтить усопшего, и дочерям дома предстояло устраивать прием, сидя на самом жестком из диванов. Горестные обряды.

Прислужницы десятилетиями поддерживали порядок на вилле под надзором двух хозяек, полагавших себя царицами, что Бернардина, что ее мать. У прислужниц терпения не хватало на недомыслие богачей. Сами они из деревень прибывали, где никто не носил корсетов, в которые им приходилось втискиваться, где ничьи дочери не выбегали на лестничные площадки с плаксивыми жалобами на плохо подогнанные оборки. В деревнях коз в дом не пускали. У богачей были иные представления. Десять трудных лет, как старик тронулся, прошли плохо, а теперь уже и курочки добрались до дома, чтобы усесться на насест по верхам в антикварном кабинете и на карнизах для штор. Яйца падали сверху и разбивались об пол. Кто мог бы подумать, что придется сражаться с курицами? В конце каждого дня появлялась рассерженная швабра.

В первый день поминаний на улице рядом с виллой ударил похоронный оркестр, колотя по кастрюлям и сковородкам, слышалось пение, время от времени один мужчина выводил трель на флейте, а другой пиликал на скрипке, тогда как остальные топали ногами и дудели в свои дудки.

Прислужницы вздохнули все разом. К тому ж оркестр был еще и грязен, не преминет по всей вилле наследить – ноги грязные, песни грязные.

Кто из нас не слыхивал душераздирающей музыки похоронного оркестра, не пробовал отрешиться от нее? Тут не помогают ни вата в ушах, ни вино на устах. Единственный способ отделаться от похоронного оркестра – это изгнать смерть из дому. Кто из нас не пробовал всяких заклятий? Они не действовали никогда.

Всегдашним делом Бернардины было заботиться о себе самой и всех пяти дочерях, и она делала все, что требовалось. Старик был игроком. Без сердца ни один мужчина не мог бы играть в карты. Это хорошо известно. Старик после того, как у него пропало сердце, стоял смущенно в уголке стола, пока все его бывшие, строившие козни партнеры тасовали карты, объявляли ставки и поедали сардины. Лишенному сердца старику уготована была всего лишь диета из овсянки на воде. Ничто уже не имело доброго вкуса, ничто уже не ощущалось добром. Уныло шаркал он по улицам от квартала к кварталу.

Бернардина же, с другой стороны, с продажей сердца своего мужа сделалась плодотворной и влиятельной ведьмой. Она завела бизнес по убийству врагов своих клиентов. Люди шли к ней за всякой гадостью для закладки в дымовые шашки, за зельем, какое, распространяясь в воздухе, делало всех его вдыхающих бледно-зелеными. Приходили к ней за цветами, которые, будучи приколотыми на грудь жен генералов, душили их до смерти во время танцев.

Сила ее исходила от монстра, которому она продала сердце старика. У м-ра Дорнейла была сила, чтобы поделиться, и не было никаких забот о будущем.

О, м-р Дорнейл был ужасен! У монстра за дверью имелись щупальца, может, с сотню их, может, и с тысячу, и эти щупальца трогали дверную раму, нежно оглаживали сырую шершавость дерева. У каждого щупальца было лицо одной из дочерей Бернардины или, когда настроение м-ра Дорнейла менялось, лицо всякого жителя городка. Щупальца могли сценки разыгрывать, как куклы: монстр двигал собственными конечностями по пространству за дверью, устраивая представление самому себе.

На улице играл оркестр, пальцы Бернардины так и ходили в перчатках. Этот оркестр никакому призраку покоя не даст. Призракам такого рода музыка ненавистна, все эти блямканья да взвизгиванья. Она подрядила оркестр играть в течение шести недель – днем и ночью. Кормить оркестрантов будут бараньим горохом и яичными блинами, каждый день она будет отпускать им семь бутылок вина из погреба. В делах поминальных она не жадничала.

Бернардина прошлась в танце в одиночку, а через одну из замочных скважин за нею следил м-р Дорнейл.

Кто из нас не пробовал держать дома под замком монстра? Монстрам в домах не место, но, даже если и так, сотня монстров могла бы повиснуть в чулане или втиснуться слоями под пол в спальне. Монстры-громадины могут устроиться во внутреннем дворике, куда только летающие способны добраться. Впрочем, то правда о монстрах, что они всегда находят путь на свободу.

Похоронный, это вам не танцевальный оркестр. Оркестранты его из оркестра смерти: тощие, птичьи лица, одни с усами, другие без. Черные их одеяния промокают под дождем.

В городе насчитывался двадцать один мужчина, и все они почитали за лучшее не жениться ни на одной из дочерей Бернардины. Имя м-ра Дорнейла было неизвестно, но понаслышке о нем знали. Никому из этих мужчин не хотелось утратить свое сердце. Уж лучше вместо этого быть в составе похоронного оркестра. Состоялось экстренное совещание. Большинство музыкантов были совсем не в ладах с инструментами. Быстренько освоили консервные банки и кастрюли, металлические ложки и винные бокалы, тех же, кто был лишен кухонной утвари, оставили ухать и траурно завывать по человеку, которого никто не знал.

Старик. Много лет перебирался он из конца в конец города, вышагивая очень неспешно и часто останавливаясь: пописает, кофе попьет – и дальше идет. Никогда не занимало его, у чьего крыльца он мочится. Никогда не заботило, чей кофе он пьет. Брал себе чашку прямо из чьих-то рук, а как заглянешь ему в глаза, тогда и увидишь, чего он лишен. Взгляните-ка: бездна.

В городе всего один человек был, кто не присоединился к похоронному оркестру, и человеком этим был торговец книгами.

Торговец книгами пешком пришел к дому, чтобы отдать дань уважения старику, много лет бывшему покупателем книг. Скорее даже и не совсем покупателем: он был тем лицом, кто стоял себе в уголке среди полок и нежно оглаживал книги, хотя давно уже не мог их читать. Лишенный сердца, старик остался без истории, он хотя и искал ее, но не мог отыскать ту, с какою был рожден.

Торговец книгами знал и коз умершего. Тем нравилось таскать клей, часто их приходилось гнать прочь, но он разрешал им заходить в магазин, когда приходил старик. На всем пути до виллы его сопровождали семенившие трусцой козы, требовавшие возмездия.

Им нужна была вдова, им нужен был м-р Дорнейл, им нужно было втоптать дом в булыжник и расправиться с ним без остатка.

Такое в природе коз: преданных, злобных, непокорных. Коз было целое стадо, и они сопровождали торговца книгами, извещая его о необходимости иметь при себе нож и уметь колдовать. Торговец книгами, впрочем, не понимал, как изъясняться с козами, а потому шагал, неся букет цветов в подарок самой младшей из дочерей.

Торговец книгами, можно заметить, был дурачком, воображавшим, что младшую дочь можно было бы запросто под венец повести. Она, разумеется, была собственностью м-ра Дорнейла, и любой ее муж также становился бы собственностью м-ра Дорнейла.

Увы, торговец книгами был всего лишь человеком, несведущим в колдовской морали, и козы не были его воинством. Они шли и шли, одолевая булыжник, пятьдесят взбешенных коз, по пути к вилле. Они тосковали по старику, и им хватало криков его дочерей с верхнего этажа дома, чтобы загореться желанием взобраться на крышу, содрать черепицу, попрыгать вниз через стропила и поглотить вселенную.

У коз просыпаются желания ничуть не меньше, чем у любых других, а может, и больше. Монстры коз не заботили. Козы целиком отдавались выполняемой задаче. Они достаточно наслушались в доме и знали, где ключи.

Они пришли за м-ром Дорнейлом – копытце к копытцу.

Кто из нас не пробовал отвадить коз от дома? Коз нельзя отделить от их желаний. Если какой-нибудь козе захочется спуститься по каминной трубе, она это сделает. Если козе захочется устроиться на карнизе, она это сделает. Если козе захочется съесть автомобиль, она съест автомобиль, даже если это «Форд модели Т» и выкрашен он белой краской, а к нему сзади привязаны консервные банки, возвещающие о новобрачных. Козы слопают и банки. Козы слопают украшающие ленточки. Козы ввалятся в дом, словно подружки невесты, уже расправившиеся с соперницей-невестой, и они в нем останутся.

– А ну-ка зашнуруйте меня, никудышние сестрицы! – кричала в лестничный пролет самая старшая из дочерей Бернардины. Му́ке было тридцать девять. Кто назовет дочь Мукой? Мать, избравшая именем каждой дочери разные стадии родовых болей.

Вторая по старшинству дочь, Ко́рча, вышла из собственной спальни.

– Она заставила меня даже перчатки в черное выкрасить, – пожаловалась она, выгибая пальцы с непослушно налаченными красными ногтями.

Третья и четвертая дочери, Ломота и Горячка, обе были мрачны. Они только-только выкрасили в черное волосы, которые были разделены посреди головы на пробор и завивались кольцами у шеи с затылка. Вся одежда красилась во дворе в ванне, из которой чернота плескалась на землю. На следующий год латук вырастет синим, а капуста серой. Волосы же красились в раковинах, так даже трещины в фаянсе сделались черными.

Платья дочерей еще не высохли. Стоило им сесть, как они оставляли тени самих себя, тени, похожие на призраки: изгиб турнюра и кости, бедра, засаженные в парчовую клетку, влажные шерстяные чулки. Краска тронула их кожу, и каждая из дочерей теперь была сизой от горла до ляжек, покрыта чернильными полосками и темными мазками. Им было чересчур жарко и чересчур мокро. У каждой из дочерей имелось приданое из бледно-розового шелка с вышитыми бабочками и птичками, но ни на одной ничего из этого не было. Дурной старый кот по кличке Хвать угнездился в сундуке с трусиками, панталонами, комбинациями, мягкими кружевными бюстгальтерами и торжествующе мурлыкал.

– Почему черное-то? – хныкала Корча. – Мы будем хуже, чем были.

– Она хочет, чтоб мы выглядели подобающе, – сказала Горячка. – Нам приходится отстаивать репутацию.

– Это нам ее репутацию надо отстаивать, – поправила Корча.

В комнату вошла пятая дочь. Она все еще была юна и красива и была уверена, что все остальное неважно. Ей было всего двадцать, а из имен ей досталось лучшее – Слезка. Она была убеждена, что ее приданое, во всяком случае, найдет применение.

Слезка надела под свое черное платье зеленое из тканого шелка с вышитыми побегами травы и расшитое золотыми сверчками, только теперь они попали в Хадейский дом. Черное платье прежде было из лавандового муслина, расписанного оранжевыми цветами. Теперь на нем были серые цветы, так что все хлопоты с окрашиванием оказались напрасными. Слезка томилась под слоями тканей, но сдаваться не собиралась. Она тронула пальчиком кружевную опушку своих самых зеленых панталон и подумала про свадьбу весной. Подумала про мужчину, которого встретила, того, с высокой прической и пахнущего цветочным одеколоном, того, чьи губы нашептывали ей на ушко тайны.

Он сам был тайной, он со всеми своими книжками, он со своим жилетом.

Пять сестриц выстроились в цепочку, и каждая уперлась ногой в хребет впереди стоявшей и затягивала ей шнуровку корсета.

Что могло сотворить такую женщину, как их мать? Трудно сказать. Наверное, ее зубилом тесали, а тело вырубили из сланца, окружавшего имение. Мать их была лавой, обрамленной в кружева. Ничего с ней нельзя было поделать. Дочери были узницами злобы и пауков. Дом принадлежал матери, и она была в нем законом.

– Никакую репутацию мы не отстаиваем, – пробормотала Ломота. – Это всего лишь мистер Дорнейл.

– Всего лишь? Мистер Дорнейл, это не просто «всего лишь». Восемь лет траура, и мне стукнет сорок семь, – сказала Мука.

– И вместо того чтобы заботиться о собственных детях, ты будешь заботиться о мистере Дорнейле, – проговорила Горячка. – Такой будет твоя обязанность, когда мама умрет. Ты знаешь, что так и будет.

– Она никогда не умрет, – возразила Мука. – Только посмотри на нее. И посмотри на бабушку.

Действительно. Этой бабушке, жившей на чердаке и носившей имя Марии Жозефы, в общем-то не было особого смысла оставаться в живых, но она за жизнь цеплялась, нося на голове серебристо-белое великолепие волос в двенадцать футов[26] длиной. Миниатюрная и хрупкая, она носила ножи у себя за поясом. Порой заплетала волосы в косы и повисала на них, испытывая свою смелость, и, когда делала это, злобно улыбалась.

Бабушка носила шесть золотых обручальных колец, в ушах ее раскачивались здоровенные аметисты, а шею украшало громадное ожерелье из изумрудов. Драгоценности давили ее к земле, а она отказывалась составлять завещание. Старуха кружилась в ведьмином танце на самом верху, а волосы влачились за нею, собирая пыль. Этажами ниже прислужницы поглядывали вверх и вздыхали при цокающих звуках ее каблуков.

У нее хватало силы убить любого одними только косами, и на деле именно так она и убила шестерых мужчин в своей жизни. Ста двадцати двух лет от роду, она несколько раз теряла терпение. Ни один мужчина и представить себе не мог, что будет задушен во сне косами собственной жены.

Хотя… следовало бы.

Ни один мужчина и представить себе не мог, что его сердце скормят монстру.

Хотя… следовало бы.

Нынче она волосы распускала свободно. Один из ее мужей как-то назвал ее волосы великолепием. Не были они великолепием. А были гривой дикой белой лошади. Драгоценности доставались ей от всех мужчин, а еще и от разбитых бутылок. Стекляшки она носила так же, как и изумруды. До сей поры все зубы у нее были собственными.

М-р Дорнейл был единственным, у кого хватало сил любить ее. На чердаке великолепная бабушка вдевала в уши аметистовые подвески. Волосы шлейфом тянулись за нею.

Кто из нас не пробовал держать в доме престарелую родственницу? Нельзя этого делать. Они выходят на улицу, покупают роскошные продукты, не имея кошельков, бросаются апельсинами в мальчишек разносчиков газет, оскорбляют полицию. Они находят новую любовь среди таких же престарелых потерянных душ, а потом сочетаются браком с незнакомцами в судебном порядке, и все это время их дети охотятся за ними, оказываясь не в силах их поймать. Престарелых, как монстров, как летучих мышей, в клетку не посадишь.

Есть люди, считающие Бернардину монстром. Может, так оно и было. Она хоть и скормила сердце собственного мужа м-ру Дорнейлу, теперь извращенно желала дать монстру отлуп. Были ведь все эти дочери, ни одна из которых не бывала под венцом. Сама она точно больше замуж не выйдет. Ей хотелось побольше силы, побольше чего-то – как награды за трудности в поисках мужчин для своих ужасных дочерей. В дочерях не было ничего приятного. В мужчинах их городка тоже не было ничего приятного. Они должны бы предлагать подарки, деньги, земли. Вместо этого они отводили взгляды, когда она мимо шла, если только им колдовское заклятье не требовалось.

М-р Дорнейл начинал подумывать о следующей кормежке. Он начинал мужчин сзывать, распространять запах духов, пренебрегать Бернардиной, которая не выносила пренебрежения. Замки были надежными, цепи крепкими, и Бернардине казалось, что все в ее власти. Ей представлялось, что ее заклятья надежны.

Это было не так. Ни одно заклятье не бывает надежным.

Кто из нас не старался удержать дочь дома? Они выскальзывают сквозь трещинки в окнах, проползают в щель под дверью, и повсюду, повсюду, во всех темных закоулках их поджидает будущее, одаривает их цветами, целует их в горлышко. Что до невинности… что сказать. Если живешь в деревне вроде этой, так знаешь, что в конечном счете все это игра в притворство, настоятельное требование, мол, лишь девственница может быть настоящей невестой в белом. Всем нам тоже известны такие заклинанья, те самые, что нужны для того, чтобы выставить что-то в совершенно ином виде.

У Муки была своя любовница в доме, и кому было какое дело, что любовница ее служила подручной повара, воровала мясо, соль и сало и устраивала в деревне пиршества для всех сирот и всех кошек? Никому, кроме самой Муки, дела не было до того, что частенько стояла она на коленях на кухне в муке́ и сахаре, дни проводила, давая работу языку под фартуком у девчонки, обминая пальцами ее бедра, словно тесто месила. У Муки каждая коленная чашечка могла бы в чумичке уместиться, а по коже ее будто печатные валики с цветками прошлись, какими обычно украшают печенья к чаю.

Мука ничуть не была одинокой при всем том, что была ведьминой дочкой. Заклятья ее матери только на мужчин действовали. Для любого же, кто не мужчина, Мука была доступна. Нехватки же таковых не ощущалось, даже в этом доме дочерей. Всего обитали в нем восемнадцать женщин, и ни одна из них не предназначалась в жены мужчинам, за, наверное, единственным исключением Бернардины, которая аккуратненько от своего мужа избавилась. Чувства Горячки, Ломоты и Корчи были те же, что и у Муки. По всей деревне было полно женщин, приглашенных ученых и разъездных торговцев, мужские костюмы которых скрывали совсем не то, что выставлялось напоказ. Были в деревне и личности вовсе без пола, лица, чья явь вполне оказывалась за рамками заклятия. Горячке вообще любовь была без надобности, разве что к небесам, и по ночам она глядела в окно спальни и пересчитывала звезды, строя пути их орбит. И потом была ведь еще и Слезка, единственная, кому хотелось чего-то от мужей. Сестры смотрели на нее и морщились. Зеленое платье. Волосы, выбивающиеся из косиц. Остальные тихо-мирно жили в доме, занимались своими делами, и заклятье матери их никак не касалось.

Заклятье было старомодно и глупо, как это часто случается с заклятьями, введенными в обман языками и шорохами за оконными рамами, обманутыми любовными посланиями, привязанными к чешуйчатым лапкам голубей. Кто из нас не пытался воспользоваться такого рода заклятьем?

М-р Дорнейл чуял запах моря, печеного теста, маринованного перца, дуновение прожженного шоколада, чуял, как танцует бабушка.

М-ру Дорнейлу по вкусу были сердца и слезы, а еще ему по вкусу была Мария Жозефа, потому как давным-давно она натолкнулась на него на пляже: вытащила из прибоя этот ужас, заключенный в медный сосуд, покрытый прилипалами. Кто-то забросил монстра в пучину, только монстры всплывают.

Бабушка тогда была молоденькой девочкой в белом платье, расшитом глазными яблоками. Она вовсе никогда не была хорошенькой. Занималась она шитьем да вышивкой, а еще тайно обучалась ведьмой из их деревни, обучалась всем на беду.

У Марии Жозефы были необычайно большие глаза, заостренное, как лисья мордочка, личико и волосы цвета полуночи. Волосы она укладывала на голове короной, скрывая, что стащила у соседней ведьмы несколько звездочек, чтобы украсить ее.

Найдя медный сосуд, она смекнула что к чему и обхватила его крепко своим маленьким кулачком.

– Ну и что ты там такое? – спросила она и улыбнулась, когда сидевший внутри зашептал ей в ответ.

– Чудо, – долетело изнутри сосуда, и то было все, что требовалось знать Марии Жозефе, чтобы пойти к отцу, одолжить у него тесак и содрать затычку, не дававшую монстру намокнуть во время его странствий по волнам.

М-р Дорнейл явился на белый свет голодным, сожрал сердце отца Марии Жозефы, и тогда она стала совершенно свободной дочерью, ударилась в вольный загул.

– Мы будем жить вместе, ты и я, – сказала она, свешивая с головы косы. М-р Дорнейл вполне удобно устроился во внутреннем дворике дома на сотню лет и больше, время от времени он ощущал голод, и время от времени его кормили сердцами мужей. Мужей было много, много было и сердец. М-р Дорнейл растолстел и обленился за дверью, находил утешенье в косточках, а дом разрастался, вмещая его.

Нынче ему опять было голодно.

М-р Дорнейл воспользовался одним щупальцем, чтобы подсматривать в замочную скважину – за дочерьми. Монстр вжимался в дерево, пробуя себя. Он призывно кричал в дом, тужился, однако замки держали надежно.

– Я его слышу, – сказала Ломота.

– Опять орет, – кивнула Корча. – Жуть.

Щупалец шарил под дверью, извиваясь, как червяк после грозы. Дочери содрогнулись, и Мука ударила в колокольчик, призывая слуг.

Снаружи же строем шли козы, прокладывая себе путь и ведя за собой торговца книгами. Или, может, торговец книгами привел их. В любом случае земля дробно подрагивала, слышалось топанье, будто быки бежали или верующие паломники шли, но если глянуть козам в глаза, то те в боковом свете блистали воинственно. Козы трусили к вилле, и у каждой был свой собственный план.

Сестрицы сошли вниз. Дом пропах чесноком, который одна из прислужниц развесила повсюду, может, чтобы скрыть запах трупа, а может, чтобы досадить их матери.

Бернардина не была вампиром. Ведьмам чеснок нипочем, так же, как и лилии или колья. Да и в доме особо приятно никогда не пахло. А монстр источал особенную вонь.

Мука прикрыла нос платочком и старалась не глядеть на тело старика. Старик этот ничего никому не оставил. Как-то, в последние годы, он съел свои сбережения: монету за монетой, банкноту за банкнотой, – а потом выложил это в виде дерьма прямо во дворе. Так оно там до сих пор и схоронено, никто не пожелал его извлечь.

Пять дочерей уселись напротив плоского старика на предназначенном им диване по случаю, тот самом, на каком обивка вызывала чесотку, а никакого покрывала не было вовсе. Было им сыро и темно, как в грозовую погоду, и ждали они, когда весь город придет к ним выразить почтение.

М-р Дорнейл тоже ждал.

Как-то ночью Слезка вылезла из окна своей спальни и побежала по крышам, пока не увидела внизу на улице своего будущего мужа, продававшего книги с прилавка: рукава закатаны по локоть, пара толстенных очков в проволочной оправе, в жилете из набивного шелка. «Вот, – подумала она. – Вот он, мой муж».

– Взгляните сюда, – призвала она, и он взглянул. Она подняла юбки, показав сначала свои икры, потом коленки, потом свои бедра, а потом зажала юбки меж ног, чтобы показать ему округлые формы своей… У парня глаза на лоб полезли.

– Да кто ж вы такая? – спросил он.

– Ведьмина младшая дочка, – ответила Слезка, поигрывая своей косичкой школьницы. Она притворялась, будто намного лучше, чем была. Была же она не так уж и хороша. Она побывала у матери в мастерской и съела так много марципанов, что легко могла бы обратиться в сову. Стоило ей лишь юбки свои развести, она бы смогла слететь прямо на него, но она того не сделала. Нет никакой пользы обнаруживать все свои способности при первой встрече. Она не хотела его пугать. И так видела, что он человек хорошо воспитанный, что прилавок его полон книг в кожаных переплетах. У него была собственная лошадь, а семья их владела особняком с мраморными полами. Он не был всего лишь продавцом книг. Он был мужчиной, на которого ей стоило потратить время.

Она подняла юбку еще на дюйм повыше и показала ему трусики, украшенные зелеными змейками, – каждая была вышита шелковой ниткой и до того походила на живую, что, казалось, ползла, извиваясь.

Месяцы миновали с тех пор, и Слезка терпеливо ждала предложения. А вовсе не траура, на который у нее вовсе не было времени.

Бабушка выскочила из своей спальни и понеслась вниз по лестнице, крохотуля-фурия да и только. Она затопала, и сестрицы вздохнули.

– Опять бабуля пляшет, – сказала Горячка.

– Бабуля наслаждается похоронным оркестром. Он мне всю прошлую ночь спать не давал, пока глаза не посохли, – заворчала Ломота.

– Я десять лет не спала, – с превосходством произнесла Мука. – Надень плащ, Слезка. Мне видно край твоей зелени. Ты думаешь, что это тайна, а оно не так.

– Должна же я что-то и для себя иметь, – огрызнулась Слезка.

– А я красную ленточку ношу, – сообщила Ломота.

– Где?

Ломота улыбнулась и отвечать не стала. Остальные сестрицы засопели. Ломота всегда была Ломотой, а сами они всегда были самими собой.

– Бабуле нельзя опять волю давать, – заявила Слезка. – Она нам репутацию испортит. Ни одной так никогда мужа и не найти.

Сестрицы посмотрели на нее. Из них она была единственная с репутацией. Единственная, кто мужа хотела. Остальные сочли, что этот план не жизнен. Не было у них никакого интереса ходить за м-ром Дорнейлом и кормить его, они считали сестричку дурочкой, если та воображает, что сердце ее мужа не пойдет монстру на ужин. Слезка была романтиком, остальные сестры – прагматиками. Они отлично привыкли обходить трудности заклятий.

Слезка взглянула на прелестные длинные волосы бабушки и подумала, что сумела бы спрясть из них шелк и пустить его на свадебное платье. Она возьмет на себя управление книжной лавкой и прочтет каждую книгу в ней перед тем, как ее продать. Будет нежно ухаживать за ними, ни единому книжному червяку не позволит пробраться на книжные страницы. Будет начищать переплеты, как добротную обувную кожу, и протирать золотые обрезы мягкой тряпочкой. Ее муж будет пить шерри каждый вечер, пока она будет читать при свете свечей. Слезка была очень молода. Она считала, что только это и имеет значение.

В дверь звонили, а по крыше кто-то галопом носился. Во всем доме прислужницы настороженно замерли. Похоронный оркестр перестал играть.

Бернардина сошла вниз по главной лестнице, связка ключей позвякивала у нее на поясе, обутые в черные тапочки ноги ступали осторожно, как копыта, в полной готовности была небольшая коллекция из ножей, шнурков, горшочков и шафрана.

Торговец книгами просунул голову в дверь, удивленный отсутствием приветствия.

– Вы пришли! – выкрикнула Слезка.

Летучие мыши пустились в полет из широкополой шляпы. Две козы на крыше плясали тарантеллу. Остальные козы выжидали. Они были повсюду.

М-р Дорнейл потянулся, предвкушая свои последующие пятьдесят лет.

Кто из нас не пытался удержать любовь в доме? Она всегда сопротивляется, сжигает себя в керосиновых лампах, складывается в грязное белье, подготовленное для отправки в прачечную. Она противится замкнутости, выворачивается через цепочки карманных часов и прячется в клювиках цыплят только затем, чтобы вылететь из них, когда те принимаются клевать свой корм. Она отправляется в полет, пристав к меху или оперенью животных, к крыльям летучих мышей, к чешуе рыб, и особенное удовольствие ей доставляет обернуться вокруг чьего-то пальца, обвив чье-то обручальное кольцо, и отправиться на поезде. Что есть любовь, как не голод?

Торговец книгами пришел в дом без шляпы, и м-р Дорнейл наблюдал за ним в замочную скважину. В этой груди было сердце, да, жирное и трепещущее сердце, сердце, которое монстр с удовольствием потушил бы.

Торговец книгами присел на диван напротив дочерей.

– Я принес цветы, – проговорил он и вытащил цветы из пиджака. Сделаны они были из бумаги и опрыснуты лимоном. То был сплющенный букет цветочных букетиков, и стоило тряхнуть его в воздухе, как он раскрывался пышной бело-розовой и красной копною, вся она была исписана стихами какого-то старинного поэта.

Цветы из страниц, раскрашенных и тщательно сложенных, может, в сотню роз из бумаги, и Слезка подалась вперед, чтобы взять их у него, но Бернардина взяла букет и вручила его опешившей Муке.

– Это что такое? – вскинулась Мука. – Это похороны. Мы скорбим.

Ей этот торговец книгами был вовсе не интересен. Жилет на нем был цвета хурмы, и у него была бородка. Бородки Мука ненавидела. Она вообще всех мужчин ненавидела. Представление о муже было ей так же чуждо, как и пахнущие лимоном прозаические розы, так же чуждо, как шипы, которые она могла оборвать кончиками пальцев.

Как раз тогда через комнату прошествовала подручная повара с полными руками миндального печенья, попка ее, округлая и упругая, напоминала свежий каравай из духовки. Мука следила за нею, не издавая ни звука. Она-то представляла себе, что не будет никакой помолвки для нее в ее-то тридцать девять лет.

Бернардина посмотрела на идеальное сердце молодого человека и кивнула. Кот по кличке Хвать гонял по всему дому, все когти его были в располосованном розовом шелке.

– Этот мужчина женится на моей старшей дочери, – возгласила Бернардина, и у Слезки с Мукой перехватило дыхание.

Прислужница влетела со шваброй, дабы убедиться, что никто не поскользнулся на жиже, и в дверь, танцуя, вошла бабушка, сверкая драгоценностями. Похоронный оркестр на улице вновь заиграл, хотя оркестранты уже выдули четыре бутылки вина. Одного из них уже вырвало в его же шляпу, а другого вначале потревожил, а потом долбанул рогами козел.

Бернардина погремела ключами.

– Дочери, – начала она.

– Мама, – перебила Мука. – Я ни за что не выйду за этого человека.

– Еще как выйдешь, – отрезала Бернардина. – Мистер Дорнейл настаивает, а мистер Дорнейл – это закон нашего дома.

Бабушка сняла одно из шести обручальных колец с пальца и надела на другой, а потом обратно. Кольцо было массивное, сделанное из темного золота с чеканкой в виде щупальцев. О! Она его обожала. Подарил его ей какой-то матрос. Или, может, она нашла его на пальце какого-нибудь утопленника и стащила его мало-помалу через косточки того бледно-синего пальца. Или, может…

Кто же из нас не знает мистера Дорнейла?

Бернардина собственное обручальное кольцо держала в руке, а потом надела его на палец торговца книгами. Она расколдовала Муку, и старшая дочь почувствовала, что развязана, заклинанье само снялось.

За дверью м-р Дорнейл двигался так, что правдиво и не опишешь. Он взбирался по дереву, пуская в ход все свои присоски сразу: мягонький, прилипчивый подъем, словно пробег мухи по поверхности молока или явление на белый свет червяка из ноздри дорогого покойника.

М-р Дорнейл был тьмою, но м-р Дорнейл был любим.

Бабушка танцевала, хлопая в ладоши, сверкая ярчайшими драгоценностями и самым цветастым нижним бельем – фламенко в медленном исполнении.

Бернардина вставила ключ в замок.

– Отец, – позвала она. Наверное, она все-таки была монстром. Этого она никогда не отрицала. Она была дочерью монстра.

Ответа не было.

– Что ты мне дашь, если я дам тебе свежее сердце?

Дверь дрогнула, и м-р Дорнейл выпростал сверху и снизу семь щупальцев, упираясь в дверной проем, протискиваясь через замки. Дверь сотряслась, и м-р Дорнейл сорвал засовы и разорвал цепи.

Пять дочерей содрогнулись, а м-р Дорнейл выставил щупальца с их лицами, каждое было одето в черную хламиду, каждое представляло дочку без будущего, без каких бы то ни было собственных представлений.

Торговец книгами пошел к двери, не к двери м-ра Дорнейла, а к двери выхода на улицу.

Толкало его на это не колдовство Бернардины или м-ра Дорнейла. Толкали его на это козы.

Кто из нас не пытался жить вечно? На это требуется труд, бессмертие – точно так же, как и бесстыдство. Низости без стараний не бывает. За нее платить приходится. Она дорого обходится. Кое-кто из нас пробовал достичь бессмертия при помощи оливкового масла и апельсинов, иные пытались заполучить его, вознеся пятки над головами монстров и выжидая возможности ударить.

Раздавалось громыханье, все сотрясающий грохот коз. Потоком шла белая шерсть, перезванивались колокольцы, громко и уверенно, колокольным звоном церковного светопреставления. Трезвонили тысячи коз, тысячи коз песенно блеяли: козы из мест за многие мили вокруг явились почтить память старика. Козы с топотом ввалились в виллу, вышибив дверь.

Снаружи трепыхалась белая широкополая шляпа, освободившаяся от летучих мышей, а в каминной трубе головами вниз висели летучие мыши, каждая из которых походила на трепыхающееся сердце с крылышками.

В самой вилле мелькнул краешек зеленой нижней юбки, а потом показалось и целиком зеленое платье, когда Слезка порвала перед черного балахона, являя скрытую за ним весну, а торговец книгами раскрыл глаза и увидел, что на него надвигается.

М-р Дорнейл протягивал свои тысячу щупальцев, с лицом горожан на каждом, а у оркестрантов бешено колотились сердца, желавшие предложить себя монстру под колдовскими чарами Бернардины и магией м-ра Дорнейла.

На столе поднялось тело старика, вся одежда которого была забита летучими мышами. Его подняло в воздух. Старик проплыл через столовую, вылетел в дверь, а с ним и музыка похоронного оркестра, мелодия фальшивящих тромбонов. Козы со стариком уводили свои сердца прочь.

Вздрогнула каминная труба, потом задрожали стропила, потом дверной косяк.

Появился м-р Дорнейл.

М-р Дорнейл жаждал всего на свете. Он просто помирал с голоду, и по всей деревне извивались его щупальца, осклизлые конечности монстра, разлеталась жижа с них, тело его сделалось океаном, полным лавы, одни куски его походили на скалы, а другие на айвовое желе.

У прислужниц в доме терпение лопнуло. Швабра взметнулась, словно меч, когда тысяча коз с топотом прошлась по м-ру Дорнейлу во внутренний дворик, вверх по стенам, потом снова вниз.

Козы были голодны. Коз одолевала любовь.

Кто из нас сможет забыть когда-нибудь вид м-ра Дорнейла? Монстра-волну, монстра-цунами, монстра-прорванную плотину – и все это наполненное любовью утраченного, съеденных сердец и воспоминаний, слившихся во всеобщий потоп? Кто сможет забыть коз, стоявших поверх м-ра Дорнейла, когда каждая коза на сотни миль вокруг тянула свою дьявольскую песнь, вострила копытца, а потом принималась сжирать монстра с фундамента, точно так же, как сжирали бы «модель Т»?

Кому забыть, как призраки хлынули с фундаментов в момент, когда оркестр перестал играть, белая мгла мужей, стремительное облако лишенных сердца?

Кто сможет забыть торговца книгами, то, как смастерил он плот из книг, то, как прижал он к себе ведьмину младшую дочку и взял ее с собой в плаванье, как раз когда м-р Дорнейл разливался к морю? Торговца книгами не заботило, что ведьмина младшая дочка ничуть не привлекательна. Он тоже был ничуть не привлекателен. Он прочел все книги в своей лавке, и через них он заглянул за края белого света.

Бернардина в своем черном платье, Мария Жозефа в своем подвенечном наряде, оставшиеся четыре внучки м-ра Дорнейла – все стояли во дворике виллы, а летучие мыши плясали над ними, пока дочери одна за другой срывали с себя мрачные наряды и оголяли свои рубиновые когти.

Все они были монстрами, все они любили, все они были быстроноги и свободны от дома. В считаные мгновения их не стало – разлетелись в будущее, в прошлое, к звездам и возможностям. К печеньям и пирожкам. Курочки улетели с крыши.

Марию Жозефу вынесло на пенный гребень ревущей волны-монстра, все ее обручальные кольца блистали, пока ее и этот ужас, чудо, мужа в этой истории, не смыло прямо в океан, не обременявший себя правилами галантности.

Их уносило, и все мы глядели им вслед, музыканты из оркестра, козы, выщипавшие цепи, приковывавшие м-ра Дорнейла к нашему городку, летучие мыши, уносившие бабушкины драгоценности, цыплята на гардинах, прислужницы с копьями, замаскированными под швабры.

В конце концов осталась одна-единственная Бернардина в небольшой лодчонке на месте, где когда-то стоял дом. Кто из нас не попадал из бури в потоп, как из огня да в полымя? Кто из нас не творил себе врагов с крыльями да щупальцами? Кто из нас не видел, как женщина в черном сама себя расколдовывает, сидя какое-то время в лодчонке посреди волнующегося океана в компании призраков, как хватают ее шпили зданий, когда она пробирается среди утонувших?

Рассказы о монстрах, бывает, и по-другому кончаются, но у этого конец такой: по новорожденному морю плывет белая широкополая шляпа, а старик внизу, сразу под волнами, носит ее, когда вновь открывает глаза.

Тайны насекомых

Ричард Кадри

Опера́ Леонард Мур и Дэйл Комински вели задержанного к машине. Несколько минут понадобилось, чтобы вывести закованного в наручники убийцу из лифта и усадить на заднее сиденье. Прежде чем захлопнуть дверцу, Дэйл внимательно проследил, чтобы голова задержанного не ударилась о кромку кузова, и убедился, что руки и ноги того надежно поместились в салоне. Лен одобрительно кивнул. Задержанный был важной птицей, и Лену хотелось, чтобы все было заперто, надежно, а главное, скучно.

«Скучный – это всегда лучший из сценариев, – любил он поучать молодых оперов. – Это как к врачу сходить. Если с тобой какие-то нелады, то хочется, чтоб оказались они просто скукой. А вот если док слишком уж интерес проявляет, то тут полный пипец».

– Как, босс, вполне занудно, по-твоему? – хмыкнул Дэйл, садясь в машину. И улыбнулся напарнику постарше.

– Пока гладко идет, – ответил Лен. Он сел за руль и повез их от главного изолятора временного содержания Сан-Франциско. Через десять минут они были уже на автостраде и двигались на юг. День стоял ясный и солнечный. Даже жаркий. Движение на 101-й было редким. «Хорошее начало», – подумал Лен.

Дэйл возился с настройкой кондиционера.

– Так годится?

Лен кивнул:

– Просто блеск.

Дэйл стукнул сжатыми в кулак пальцами в решетку клетки, отделявшей заднее сиденье от переднего.

– Не заводись, – предостерег Лен.

– Я вежливость блюду, – пояснил Дэйл. На сиденье он сидел вполоборота. – Как тебе там сзади, Ушлепок? Удобно?

Узник был тощ и так высок, что упирался макушкой в верх кузова. Когда он улыбался, как вот сейчас, лицо его сплошными зубами виделось.

– Очень. Благодарю вас, оперсотрудник Дэйл.

– Оперуполномоченный Комински, точнее. А когда обращаешься к моему напарнику, то оперуполномоченный Мур.

– Разумеется.

Узник прижался лицом к окошку и глянул в безоблачное небо.

– Хотел бы я знать, будет ли дождь.

Дэйл выглянул в свое окошко.

– Шутки шутишь? Дождя больше вообще не будет.

– Засуха. Есть такие, кто говорят, что это рассерженный Бог устроил.

– Это кто ж говорит такое?

– О, вы же знаете. Люди.

– Порой люди ни уха, ни рыла не ведают.

– Совершенно с вами согласен. И все же. Было бы прелестно, если б дождь пошел.

– Так то если бы.

Более получаса узник больше не говорил, и они проехали Сан-Хосе.

– А-а. Счастливые охотничьи угодья, – подал он голос, потом сдвинул брови. – До чего ж ужасно произносить такое, разве нет?

– Немного, – кивнул Лен.

– Простите. И все же ведь интересно, как меняются понятия в противоречивости приемлемого и неприемлемого, вы так не считаете, оперсотрудник Дэйл?

– Меняются как? – недоуменно вскинул брови Дэйл.

Узник смотрел в окошко.

– Мужчина постарше возрастом, негр, как оперсотрудник Леонард, шоферит на вас, молодого белого. Разве тогда, во времена моего отца, люди чего-нибудь не подумали бы об этом? Как данная ситуация обозначает, у кого какой статус и привилегия? А вот в нынешние более просвещенные времена никто и глазом не моргнет.

Дэйл глянул на Лена. Лен повел головой и сказал:

– Я ж говорил тебе, не заводись, говорил?

Дэйл повернулся к узнику.

– То, что ты сказал, Астен, сущее засранство, – произнес он. – Во время всей этой бучи, следствия, разбирательства и всего такого ты не был засранцем. Не становись им и сейчас.

– Разумеется. Вы правы, – отозвался узник. – Оперсотрудник Леонард, прошу вас принять мои извинения. И вы тоже, оперсотрудник Дэйл.

Дэйл насупился и повернулся вперед.

– К твоему сведению, оперуполномоченный Мур всегда водит машину, потому что ему это нравится.

– А еще потому, что ты водишь, как полуслепая бабуся, – вставил Мур.

– Ты об этом мне уже все уши прожужжал.

– Подначки. Какая прелесть! – произнес узник.

Дэйл опять ткнул кулаком в сетку.

– Помолчи-ка немного. Давай без разговоров, о'кей?

– Опять я вас расстроил. Это не входило в мои намерения. Я в возбуждении. Все это так ново для меня, понимаете ли.

– Я что только что сказал?

– Никаких больше разговоров на время. Очень хорошая мысль.

По мере того как они, миновав Сан-Хосе, продолжали путь на юг, движение на автостраде нарастало. Лен сбавил скорость, но беспокоился: если машин будет еще больше, то как бы им не опоздать со своей доставкой.

Он бросил быстрый взгляд на Дэйла. В чем-то напарник беспокоил его не меньше, чем сгрудившиеся вокруг машины. Дэйл был отличным опером. К месту преступления подходил с понятием. У него было хорошее чутье для ведения допросов, и он никогда особо руки не распускал ни с кем из тех, кого доставляли на дознание. А Лен знал полно других оперов, сверстников Дэйла, которых хлебом не корми – дай только поиграть с подозреваемыми в Грязного Гарри[27]. Но Дэйл был сдержаннее, больше головой думал, чем кое-кто из других оперов, с кем приходилось иметь дело. Вот только совсем недавно что-то изменилось. Дело Ночного Выползня как-то повлияло на него, хотя сам Лен и не сумел бы сказать, как и в чем именно. А есть ведь изменения и позаметнее, вроде этой вот болтовни с Астеном. Всего несколько недель назад он такого бы себе не позволил.

Узник опять молчал, пока они не проехали Гилрой и резкий запах чесночных полей не заполнил машину.

– Благодарю вас за то, что ранее назвали меня по имени, оперсотрудник Дэйл.

– Разве?

– Да. Вы сказали: «То, что ты сказал, Астен, сущее засранство». Никто ни разу не назвал меня по имени с самого начала всего этого мерзостного эпизода. Мне захотелось сказать вам спасибо.

– Пожалуйста. А теперь крутанем обратно к правилу без разговоров, идет?

– Разумеется.

Доставочный грузовичок рванул через две полосы движения, едва не задев их. Лену пришлось ударить по тормозам. Уже разогнавшись снова, он спросил:

– Все в порядке?

– Я в полном, – отозвался Дэйл. Посмотрел назад на Астена. – С ним тоже, похоже, все хорошо.

Сзади Астен принялся не то гудеть, не то напевать себе под нос. Что-то низкое и простое, в пределах какого-то необычного звукоряда в простую октаву. Звучало почти приятно, что раздражало Лена. В колледже он на гитаре играл. Свободный джаз, по большей части. Дикие часы, долгие импровизы с нахальными юными дарованиями, желавшими все как один похвастать своим мастерством. Лен считал, что уж тогда-то он наслушался всех потешных звучаний и струнных аккордов, но вот это гудение звучало как-то по-другому.

– Не могли бы вы прекратить нудеть? – проговорил он.

– Простите, – произнес Астен. А потом потихоньку напевно затянул ту же странную мелодию.

Дэйл обернулся:

– Он велел прекратить.

– Он велел прекратить гудение. А я пел. Простите, если я неверно понял.

Дэйл тряхнул головой:

– А что это было на самом-то деле? Звучало, будто ты пытался на кошачьей заднице сыграть, как на флейте.

Астен едва заметно улыбнулся.

– То был старинный псалом, навеянный мастерством, с каким затормозил оперсотрудник Леонард. Показалось, будто пришло время ангелам подхватить меня под руки.

– Ангелы, приятель, кинули тебя давным-давно.

Узник почесал нос, что было не так-то легко в жестких наручниках. Пришлось здорово поизвивать кисти рук и головой покрутить.

– А еще то было древнее заклинание, – сообщил он. – Видите ли, исторически псалмы и заклинания тесно связаны. К примеру, когда-то, еще в воскресной школе, мы пели «Вперед, Христово воинство». Помните его? Поразительная припевка! Если это не песнопение бога войны, тогда я Биг Боппер[28].

– Уж не об этом ли ты раздумывал, когда убивал всех тех людей? Война? Бог? – хмыкнул Дэйл.

Астен пожал плечами:

– Темы эти захватывающи, вы не считаете? Однако у меня другие интересы.

Он указал на запястье Дэйла:

– Премиленький у вас указатель времени, опер. Новые?

Дэйл глянул на свои часы.

– Новехонькие. Тебе нравятся часы?

Он поднял руку так, чтобы Астен смог рассмотреть часы хорошенько. Лен так и не понял, то ли Дэйл вежливость блюл с узником, то ли измывался над ним. В любом разе ему это не по нраву пришлось.

– Мне нравятся все виды техники, – признался Астен. – Меня даже можно технофилом считать.

– Мне на ум приходит куча всяких прозвищ для тебя, задристанный ты психопат.

– Дэйл! – неодобрительно буркнул Лен.

– Извини.

– Техника. Затем-то я и прибыл в район залива Сан-Франциско. Высокие технологии. Силиконовая долина. Мне нравится общаться с умными людьми.

– Нам повезло, – хмыкнул Дэйл.

– Сказанное было комплиментом.

– На моей планете похвалы от убийц немногого стоят.

– Не болтай с ним, – буркнул Лен.

Дэйл уселся на своем сиденье как положено.

Накатывавшая с запада дымка опрокидывалась через горы, словно лавина в замедленной киносъемке. Рановато чуток для этого времени дня, подумал Лен, однако засуха смела к чертям собачьим все погодные порядки. Дымка стала еще одним нежелательным даром небес.

Она быстро обернулась туманом и затмила солнце. Температура упала. Лен, потянувшись, выключил кондиционер. Движение на трассе замедлилось, машины стали зажигать дальний свет.

Лен заметил, что Дэйл опять сидит вполоборота. По выражению лица напарника было видно, что он вот-вот ляпнет какую-нибудь глупость и вступит в спор. Нужно его опередить.

– Астен Сет, – произнес Лен.

Астен вскинулся:

– Это мое имя. Не надо его трепать.

– Нам известно, что это не настоящее твое имя, – сказал Лен. – Мы нашли все твои книги.

– Все нашли? Вы уверены?

– Похоже, что тебе и впрямь доставляет удовольствие египетская мифология.

– На самом деле не очень. Просто мне нравятся красивые картинки.

– Я тебе не верю, – покрутил головой Лен. – Фамилия твоя. Сет. Это ж египетское имя дьявола.

Астен расхохотался.

– Не надо тупить, оперуполномоченный Леонард. Египтяне не распознали бы христианского дьявола, даже если б он их вилами кольнул. Нет, Сет был просто богом царства мертвых.

– В твоих книгах он к тому же олицетворяет хаос, тьму и засуху. Звать самого себя чем-то подобным, на мой вкус, похоже на мольбу о внимании.

– Уж не шьете ли вы мне умственное расстройство, опер?

Лен кивнул, глядя на Астена в зеркальце заднего вида.

– Мы дознаемся до твоего настоящего имени. Кто ты по-настоящему такой.

– Тогда вам лучше поторопиться. Как я слышал, в тюрьме я долго не протяну. Что-то там про то, будто я полицейского убил?

– Заткни пасть про это, – взревел Дэйл.

Лен вытянул руку и положил ладонь ему на плечо. Дэйл опять уселся на сиденье как положено.

Движение замерло. Туман поглотил только что не всю трассу. По обе стороны дороги Лен, если и различал что, так свет фар или краснеющие во мгле задние огни.

– Это что еще за твою мать? – пробормотал он.

– Похоже на то, что мы опоздаем, – сказал Дэйл.

– Тут опоздаешь.

– Вам за такое взыскание полагается? – спросил Астен. – Это как-то дурно скажется на вашем послужном списке? Мне противна мысль оказаться причиной того, что вам придется подтверждать свою квалификацию.

– Заткнись, – бросил Лен.

Машины едва продвигались сквозь туман. Лену незачем было акселератор трогать: он просто снял ногу с тормозной педали, и машина сама собой катила по нескольку футов зараз. При таких темпах они и до утра не доедут.

– Сколько сейчас времени? – спросил он.

– Почти пять, – ответил Дэйл.

– Пять?! – Время неслось очень быстро. А тут еще они не только застряли в непроглядном тумане, так еще и в час пик, а это значит, что дальше двигаться будет только труднее.

– Ночной Выползень, – заговорил Астен. – Ночной Выползень. Вам нравится это имя, оперсотрудник Дэйл?

– Мне-то что? Это твое имя, не мое.

Астен вздохнул:

– Если честно, я предпочел бы зваться Рэйвенсвудским Потрошителем. Есть в этом прелесть викторианского звучания. Почему вы сменили его?

– Мы не меняли.

– Пресса поменяла, – сказал Лен, перебивая Дэйла. – Поменяла, потому как ты только первых двух убил на болоте.

– И все же. Ночной Выползень. Звучит, будто мы к старой лунке на рыбалку добираемся.

– Мы тоже считали, что Ночной Выползень больше подходит, – сказал Дэйл.

Астен кивнул:

– Потому что мне нравилось работать в темноте.

– Да.

– И из-за насекомых.

– Да. К тому ж ты и есть жучила шизанутый.

– А еще потому, что вы расшифровали одно из слов, какими я стены расписал.

– Это точно, – кивнул Лен.

– Кто занимался расшифровкой?

– Код у тебя был что надо, признаю. Нам он не по зубам оказался. Пришлось шифровальщикам в ФБР отправить.

Астен покачал головой. Лен опять посмотрел на него в зеркальце. Может, Дэйл и соображает. Может, если они разговорят его подольше, он и выболтает что-нибудь подсудное, они тогда смогут ему новые обвинения добавить. Слухи ходили, что он в других штатах убивал, глядишь, на смертный приговор и потянет.

– Вам бы, – сказал Астен, – лучше обратиться к археологу или палеографу. Они сообразили бы быстрее и были бы точнее.

– Это как это?

– Ваши мальчики и девочки криптографы не совсем точно поняли. Не выползень. Наползающий.

– А другое слово какое? – спросил Дэйл.

Астен резко откинулся на спинку сиденья и почти пропал в темноте.

– Я забыл, – сказал он. И вновь принялся напевать тихий псалом.

Машина ползла вперед. Туман накатывал все гуще.

– Раз уж на тебя разговорный стих напал, поведал бы нам, зачем ты стольких людей поубивал, а, Астен? – произнес Дэйл.

И издал короткий смешок.

– Если я не рассказывал этого в ходе расследования, зачем сейчас говорить?

– Чтоб время убить. Ехать нам еще долго предстоит.

– Будет ли наш легкий треп принят к сведению на каком-то будущем судебном слушании?

– Конечно же нет.

– Не очень-то убежден, что верю вам, но мне скучно, так что – о'кей. Я ни единой души не убил. Все они просто умерли.

Во, началось, подумал Лен. Он глянул на Дэйла, мысленно советуя тому: «Не напирай слишком. Не профукай случай». Дэйл на него не глядел, только Лену и без того забот хватало. Не так-то легко стало вести машину по шоссе.

– Что значит, они просто умерли? – спросил Дэйл. – Ты им дырки в головах просверлил. Ты насекомых насовал в их засратые мозги.

Астен пожал плечами:

– Я искал кое-что.

– Что?

– Аз есмь слово. Я посланец. Но это труд нелегкий. Мне позволено было взять помощника.

Не профукай этого, подумал Лен.

Что-то сверкнуло на панели управления. Лен глянул вниз.

– От, дерьмо! – ругнулся он. – Кто всучил нам эту чертову машину?

Дэйл положил ладонь на панель:

– Что стряслось?

– У нас почти бензина нет.

– Шутки со мной шутишь, твою мать?

– Сам смотри.

Дэйл глянул на приборы. Стрелка указателя горючего в баке стояла почти на «0».

– Есть что оперативно расследовать, опера, – произнес Астен.

– Заткнись! – прикрикнул Дэйл.

Астен улыбнулся и откинулся назад, упершись головой в заднее окошко.

Дэйл обратился к Лену:

– Останавливаться нам нельзя. У нас арестант.

– Выхода у нас нет. Без заправки нам не добраться.

– Черт. О'кей. Буду высматривать заправочную станцию.

Лен вглядывался в туман, отыскивая светящийся знак заправки, стоянку грузовиков, хоть что-то.

Астен на заднем сиденье принялся тихо напевать.

– Перестань! – взорвался Лен. Он смотрел на узника в зеркальце. Лицо Астена терялось в тенях. Когда они проезжали под освещением автострады, свет не добирался до задней части салона. Астен все равно оставался в тени. Он подался поближе к клетке, разделявшей сиденья.

Лен моргнул.

Лицо Астена пропало. Не стало ничего, кроме пустоты в форме мужчины, заполненной лыбящимися плотоядными ртами.

Машина вильнула к обочине шоссе, когда Лен крутанул головой, чтоб глянуть на заднее сиденье.

– Ле-е-н, – протянул Дэйл.

Лен кивнул, крутанул баранку, и машина вновь выскочила на трассу.

– Ты в порядке? – спросил Дэйл.

– В полном. Просто померещилось что-то.

– Что?

Лен покачал головой:

– Следи за заправками.

– Впереди как раз какая-то. Видишь?

Лен вгляделся и сразу за следующим съездом с шоссе различил знак заправки. Он съехал с автострады, повел машину по пустой подъездной дороге до самых колонок.

– Я заправлю, – сказал Дэйл. – Ты за ним следи.

– Лады.

– Тут еще одно.

– Что?

На лице Дэйла заиграло выражение какой-то стыдливости.

– Если честно, мне отлить надо.

– Этого еще не хватало. Потерпеть нельзя?

Дэйл приготовился выйти:

– Всего-то минута и понадобится.

Лен втянул в себя воздух, выдохнул, глянул назад на Астена.

– Лады. Ступай. Только, твою мать, попусту время не трать.

Дэйл улыбнулся:

– Спасибо. Я быстро вернусь.

Дэйл вышел из машины. Повозился в тумане с крышкой бензобака, открутил ее и сунул шланг на место. Когда насос погнал горючее, он направился к зданию заправки, почти мгновенно растворившись во мгле.

Астен вздохнул.

– Пойдем мы поохотимся, пойдем мы поохотимся. Хей-о! Держись! Пойдем мы поохотимся, – напевно протянул он.

– Молчи, – велел Лен.

– Насекомые – это испытание, опер. На случай, если вас это интересует.

Лен посмотрел на него:

– Что еще за испытание?

– Мне показалось, вы хотели, чтобы я молчал.

Лен выглядывал в тумане Дэйла. Не было видно ни черта.

– Астен, я устал от твоих игр. Есть тебе что сказать – скажи.

С минуту узник ничего не говорил. Потом:

– Насекомым ведомы тайны, но у них нет настоящего голоса. Я им его даю.

– Через людей, в чьи головы ты их засаживаешь?

– Через подходящих.

– Кто же эти подходящие, Астен?

Астен опустил голову. На долю секунды Лен опять увидел те же рты, но стряхнул этот образ, противясь видениям.

– Компаньон мой умирает. Он способен двигаться в телах насекомых, только ему требуется нечто большее. Я давно уже выискиваю сосуд. До сих пор ищу.

Лен посмотрел на Астена, пытаясь понять, не добивается ли тот чего-то вроде признания себя психом, чтоб избежать тюрьмы, сменив ее на психиатрическую больницу.

– Когда-то египтяне поклонялись мне, оперсотрудник Леонард. Они звали меня Пыльным Дьяволом и Черным Фараоном. Увы, мои последователи обратились против меня. Они разрушили мои храмы и статуи. Знаете ли вы, что это значит: быть богом, а потом – нет?

– Это не пройдет, – сказал Лен.

– Что не пройдет?

– Вот эта попытка защититься, кося под безумца. Она не пройдет.

– Неужели вы не верите в Бога, оперуполномоченный? Неужели не верите в мудрость насекомых? Во что-то более великое, чем вы сами?

– Я скажу тебе, во что я верю, – заговорил опер, но тут же осекся.

Кузнечик запрыгнул на ветровое стекло. Потом другой. И еще один. В несколько секунд они покрыли все стекло.

– Могу я задать вам простой честный вопрос, оперсотрудник Леонард?

Лен застучал по стеклу, рассчитывая спугнуть насекомых. Те не обращали на него никакого внимания.

– Что еще?

– Куда вы меня везете?

Снаружи раздался слабый щелчок. Перестал качать бензонасос. Куда, к черту, подевался Дэйл?

– Куда вы везете меня, Лен?

Лен крутанулся на сиденье.

– В учреждение временного содержания штата… – И в тот же момент понял, что не в силах вспомнить.

Он опять бахнул по ветровому стеклу, но кузнечики будто и не заметили этого.

– Неужели вам не показалось странным, что полицейское управление Сан-Франциско посылает двух оперативных сотрудников вывезти арестанта из города? У них же для этого имеются целые взводы полицейских и бронированные фургоны, ведь так?

А он прав, подумал Лен. Кто дал им с Дэйлом это задание? Имя трепыхалось на кончике языка.

– На чуму похоже, верно? – говорил Астен. – Вы – фараон, и Моисей бродит где-то в тумане, призывая на вас гнев божий.

– И кто ж тебя только сотворил?

– Отгадайте вторую половину моего имени, и я вам скажу.

Что-то стукнуло по боку машины. Обернувшись, Лен увидел Дэйла, несущего шланг обратно к колонке. Когда же он пошел обратно к машине, все кузнечики улетучились. Садясь в машину, Дэйл широко улыбался, говоря:

– Спасибо. Мне теперь куда лучше.

Лен указал на ветровое стекло:

– Тебя не смутило, что все эти козявки так вдруг разом и улетели?

– Какие козявки?

– На ветровом.

– Я ничего не видел. Но там снаружи довольно погано. Я пару минут машину отыскать не мог.

– Но ты ж должен был слышать их, – не унимался Лен.

Дэйл воздел руки вверх:

– Извини, старик. Я ничего не заметил.

Лен завел машину.

– Лады, проехали.

– Напомните ему, куда мы едем, оперсотрудник Леонард. На случай, если он позабыл.

Лен вывел машину с заправки обратно на автостраду.

– Астен прав, – сказал Лен. – Я не помню, куда в точности мы направляемся. Какой адрес?

– Не давай ему подкалывать тебя. Я знаю, куда мы едем. Просто держи на юг. Уже недалеко осталось.

Лен кивнул. Ему хотелось, чтобы с этим было покончено, и потому не задавал никаких вопросов.

– Мои владения поделили, видите ли, – заговорил Астен. – Вместо меня выдумали Тота с Сетом, поскольку боялись одного бога, наделенного всей той властью, какой я обладал.

Дэйл посмотрел на Лена:

– Он все время болтал, пока меня не было?

Лен испустил выдох.

– Только тем и занимался.

– Что-нибудь интересное?

– Я разъяснял свое падение от милости, оперсотрудник Дэйл. Сказал и о ложных богах, занявших мое место.

Дэйл кивнул.

– По-моему, я читал об этом. В тех египетских книгах и еще в одной. Старинной.

– «De Vermis Mysteriis»[29].

– Точно. Про то, как старого бога сменили два помоложе.

– Это ж старинная книга на латыни, – удивился Лен. – Ты читаешь на латыни?

Дэйл пожал плечами:

– Учил немного в средней школе. В книге говорилось про Всевидящее Око. Наползающий Хаос.

– Наползающий? Ты все это время знал про это слово и ничего не сказал? – произнес Лен.

– Неважным казалось. Мы почти на точке. На следующем съезде, – сообщил Дэйл.

Лен глянул на него, потом вернул взгляд на дорогу, высматривая съезд.

– Про что еще в книге говорится?

– Что Хаос – это душа старых Внешних Богов.

– И посланца, – подсказал Астен.

– Ага, и посланца. Он проложит путь для возврата Внешних Богов.

– И ты не счел ничего из этого достойным упоминания, – сокрушенно заметил Лен.

Дэйл помотал головой:

– С чего бы это? Это ж просто старые сказки, верно?

– Пойдем мы поохотимся, пойдем мы поохотимся. Хей-о! Держись! Пойдем мы поохотимся, – затянул Астен.

– Умолкни, – велел Лен. Когда же он взглянул в зеркальце, то увидел не Астена, а массу извивающихся щупальцев. Не стал пялиться на такой вид и вернул взгляд обратно на дорогу. Мало-помалу туман начинал рассеиваться. Ко времени, когда он пошел на съезд, небо стало почти ясным.

– Не вижу ничего, – сказал Лен. – Какой адрес?

– Еще с милю подальше. Там ответвление. Мимо не проедешь.

– Как скажешь.

– Всевидящее Око. Наползающий Хаос. Ньярлатотеп. Рэйвенсвудский Потрошитель. Уверен, теперь вам понятно, почему меня так огорчало, что я известен как Ночной Выползень.

– Для бога имечко не очень, – согласился Дэйл.

Лен увидел знак и повернул машину на ответвление дороги. Он провел взглядом по небу над макушками деревьев, отыскивая сторожевые вышки и каменные стены тюрьмы.

– Где мы? Я ничего не вижу, – сказал он.

– Еще один поворот. Прямо тут, – успокоил Дэйл.

Лен повернул машину. Еще через несколько сотен ярдов встал. Они оказались в тупике, возле песчаного берега с видом на Тихий океан.

– Куда, к черту, мы попали, Дэйл? Не туда свернули?

– Все у нас прекрасно, – подал голос Астен. – Не так ли, оперсотрудник Дэйл?

Дэйл потер пальцем переносицу:

– Лен, он ведь раньше правду говорил. Он никого не убил. Люди просто умирали.

Лен через ветровое стекло разглядывал песок. Он держал себя в руках и был спокоен на вид. Пока Дэйл тоже не стал пялиться в окошко. Тогда Лен потянулся за пистолетом в кобуре у себя под мышкой. Он едва шевельнулся, как почувствовал, что оружие Дэйла вжалось ему в висок. Лен откинулся на спинку, позволил Дэйлу забрать его пистолет и швырнуть его на пол. Свой пистолет Дэйл опустил, но по-прежнему держал наготове.

– Нам это ни к чему, Лен. Тут только ты да я.

– И он, – добавил Лен, кивая на заднее сиденье.

– О нем не беспокойся. Тут играем ты да я.

Лен, не обращая внимания на напарника, повернулся к Астену:

– К чему эта игра? У тебя есть то, чего ты желал. Такой же безумец, как и ты, готовый пресмыкаться у твоих божественных ног. Зачем было тащить меня в такую даль?

Астен уперся лбом в разделявшую их сетку.

– У вас есть ноутбук, оперсотрудник Леонард? Разве не создаете вы архив для страховки на случай, если с ним что-нибудь случится?

– Копии. Дублирующие системы, – подсказал Дэйл.

– Мне нравятся все виды техники. И разумные люди, – произнес Астен.

– Ясное дело, мне недостало разумности понять, что до этого дойдет, – вздохнул Лен.

– Не стоит об этом так рассуждать, – возразил Дэйл. – Я столь многого не видел, пока он не показал мне.

– Я сделал вашему напарнику предложение, – сообщил Астен.

– Какого рода?

– Лен, неужто тебе не хочется пожить вечно? – спросил Дэйл.

– Если честно, то нет.

– Не тревожьтесь, – предупредил Астен. – Если не сработает, вам в любом случае долго не прожить.

Лен глянул на него, потом Дэйл. Только Лен его не увидел. У того, что он увидел, были выпученные сегментированные глаза и все в колючках жевала. Лен опустил взгляд на собственные руки, просто чтоб убедиться, что он на самом деле существует. Что он на самом деле там. Дэйл положил ладонь ему на руку, и это было похоже на липкую лапку многоножки.

Когда Лен поднял взгляд, Дэйл опять был самим собой. В руке он держал небольшую аккумуляторную дрель.

– Лен, я тебя прошу. Больно будет намного меньше, если ты не станешь сопротивляться.

– Послушайте его, опер. Он помогал мне на многих охотничьих вылазках.

Лен посмотрел в лобовое стекло. Что-то громадное, казалось, передвигалось по ночному небу. Звезды, пробуждаясь, мешались. Лен больше не узнавал созвездий.

Кузнечики тучей облепили машину, покрыв все окна. Лен перевел взгляд на пол. Пистолет лежал далеко, не достать, а у Дэйла оружие по-прежнему было под рукой.

– Где насекомое? – спросил Лен.

– У меня в кармане. Тебе незачем его видеть.

Лен оценил положение. Драку начать он мог бы, только Дэйл наверняка его убьет. «Куда тебе бежать, – подумал он, – когда что-то там, в вышине, звездами ворочает?»

Лен закрыл глаза.

Заработала дрель, в машине сверло визжало особенно громко.

Позже кузнечики улетели. Машина развернулась, и они осторожно покатили обратно по дороге, по какой получасом раньше приехали. Вновь выбравшись на автостраду, понеслись на север.

Звезды вернулись на свои исконные места. Или так казалось. Уверенности у Лена больше не было. Да это и не имело значения. Вести он не мог, даже руль в руках не удержал бы, так что домой их вез Дэйл. С заднего сиденья доносилось пение: Астен тянул свой тихий псалом.

В голове Лена стало тесно от голосов. Дэйл, Наползающий Хаос, а еще тот, что жужжал безумные тайны откуда-то из бесконечно холодного далека.

Лен тронул кожу на голове, как раз над правым ухом. Крови больше нет. Дэйл был прав. От сверла было не очень-то больно, а отныне Лен был уверен, уже ничто и никогда не причинит ему больше боли.

Фигуры для эсхатологической кадрили

Кэйтлин Р. Кирнан

Жюль и Ричард

Дэвид Никль

– Я вон там переходил… – Жюль указал (рукой, что осталась неповрежденной) на перекресток в десятке метров, как раз за искореженным когда-то надежным старым добрым велосипедом. – …и только-только ход набирал…

– …и кувыркнулись, – произнесла она.

– И кувыркнулся, – подтвердил Жюль. С минуту обдумывал случившееся: его промашка. – Вот дурак. Я ж убедиться решил, положил ли в карман очки.

– Положили?

– Положил.

– Сейчас их на вас нет, кстати.

– Упали, – сказал Жюль.

– А-а. Вон они.

Очки залетели в тень от выхлопной трубы припаркованного автофургона. Жюлю их не было видно, но она поднялась, подобрала очки и вернула их Жюлю. Очки были новыми и не из дешевых. Он надел их и, моргнув, глянул на свою спасительницу.

– Забавно. Я думал, вы старше, – произнес он и тут же извинился, поясняя: – Я немного не в себе.

Она кивнула:

– Головой ударились?

– Нет. Ударился я рукой и коленкой.

Она помогла ему поднять велосипед с дороги, и вместе они поднялись на тротуар. Жюль прислонился к низкой чугунной ограде и глубоко вздохнул.

– Вид у вас нездоровый, – сказала она. – Пойдемте со мной. Я живу тут, за углом. Видите?

Она указала на дом на узенькой улочке – и вправду сразу за углом. Жюль его и раньше видел. Солидный такой красного кирпича викторианский особнячок с куда более высокой оградой, чем та, на какую опирался Жюль, за оградой густой садик, за которым, словно за вуалью, укрывался широкий парадный вход.

Пока она вела его через ворота и садик к входным ступеням, Жюль позволил себе вообразить нечто эротическое. Боль в колене донимала все больше, мучительнее становилась и боль в левом плече. Она ничуть не убывала, ни в коем разе. Но он позвонит на студию, объяснит, что попал в аварию и приедет позже, а может, и не приедет, в зависимости от серьезности повреждений… или того, что Судьба ему уготовила.

Она взяла у него велосипед, подняла его одной рукой, отыскивая место у перил парадного. Сильная была: велосипед у Жюля был старый, не такой дорогой, еще из тех, со стальными рамами, отнюдь не легковесный. С таким плечом, как у него сейчас, ему, конечно, с великом трудно управиться.

Следуя за ней, Жюль прошел в большую гостиную с паркетом из темного бука и темными мореными балками по потолку. Над камином висела широкая картина на мифологический сюжет: мужчина держит отрубленную голову змееволосой Медузы. Тесей или Персей, кто-то из них.

Она на время удалилась на кухню и вернулась со стаканом воды. Он выпил воду в два глотка, держа стакан в правой руке. Не очень-то был уверен, что левой вообще двигать сможет. Ему, скорее всего, надо бы в больницу.

И все же… картина притягивала к себе. Тесей (или Персей) стоял против толпы мужчин посреди какого-то торжества, пошедшего, похоже, совсем наперекосяк. Мужчин, полуобнаженных, вооруженных копьями и короткими мечами, казалось, охватывали ярость и в то же время ужас при виде головы, нависавшей своей извивающейся змеиной гривой, словно фонарь. И там, куда падал смертоносный взгляд головы Горгоны, тело делалось серым, как камень.

Она взяла у него пустой стакан, поставила на пол возле его стула. Произнесла:

– Овидий.

– Простите?

– Это сцена из «Метаморфоз» Овидия. Персей (ага! Персей!) противостоит при дворе разбушевавшимся соискателям руки прекрасной Андромеды. Он поднимает отсеченную голову Медузы и тем обращает всех их в камень. Даже последний, умоляющий Финей, не был пощажен.

– По виду она очень старая.

– Должна бы быть. Но не эта. Ричард написал ее в 1978 году.

– Ричард?

Она кивнула, помрачнев лицом.

– Подделкой это назвать нельзя, для этого она не настолько хороша. Ее основа – картина Джордано. Вот та и вправду старинная. Ричард тогда много этим занимался. Копировал.

– Ричард. Это ваш отец?

– Нет. – Она села нога на ногу, позволив юбке задраться с колена. «А колено-то, – подумал Жюль, – весьма прелестное, кожа гладкая, утреннее солнце отражает, словно металл или дерево полированное». И выговорила: – А вы не очень-то сообразительны.

– Я… простите?

– Вам бы в больницу следовало. Но вы не поедете.

– Я этого не говорил.

– Но вы не поедете. – Она мило улыбнулась. – Вы на секс надеетесь.

Что ж, такое позволяет играть в открытую. Жюль ответил не сразу. Надеялся он на секс? Само собой, представить себе такую возможность он позволил и даже оценил свои обстоятельства и ранения, считая такую возможность отнюдь не неприятной. Но этот малый, Ричард, художник… с ним как быть? Здоровой рукой Жюль снял очки, и вдруг его осенило: а не надеется ли она на секс? Не надеялась ли?

Глаза у нее прищурились, впрочем, весьма добродушно.

– Меня ваше плечо беспокоит.

И, сказав это, рассмеялась, и Жюль тоже. «Вот, – подумалось ему, – и все дела».

Дом был намного больше, чем казался с улицы, но Жюля это не удивляло: грозные старинные викторианцы в этой части города обычно простирались и расширялись и назад, и вверх, а даже, наверное, в глубь земли, зачастую попирая все правила геометрии. Они с Хелен… да, Хелен! Во, дела! Жюль и Хелен поженились!.. Когда-то в привычку взяли в выходные наведываться в открытые риелторские конторы, чтобы поглазеть на дома, какие, возможно, никогда не могли бы себе позволить, и старались просто себе представить, как владеют ими.

Этот дом не был столь же хорошо отделан, как те, но был того же пошиба. Они поднялись по широкой лестнице, огражденной толстыми дубовыми перилами, в верхний коридор, который тянулся, изгибаясь, к задней части дома и доходил до еще одной лестницы, поуже и покруче, шедшей вкруговую и ведшей в спальню в мансарде, бывшую скорее целой квартирой – с ванной, пространством для отдыха и обширной кроватью, все это освещалось через прорезные окна ярким дневным светом, имелся и выход на площадку на крыше.

Стены коридоров и вдоль лестниц крашены так же ярко, как и на первом этаже, и на них тоже висят живописные полотна. Тоже работы Ричарда? Жюль спросил, когда они поднимались, и она ответила: да, так и есть. Тоже копии? Не все, ответила она. Но и копий несколько. Жюль у полотен не задерживался, но, конечно же, отметил их разнообразие. Обнаженная женщина с шоколадной кожей, полулежащая на одеяле; участники, должно быть, шабаша ведьм, резвящиеся среди демонов, кружатся вокруг дерева, чьи ветви образуют большого зверя; сгнивший фрукт на столе рядом с кривобоким человеческим черепом; сбор урожая тыкв и месиво из арбузов, выпавших из рук крестьянки с грудями ничуть не меньше арбузов (Жюль с удовольствием полюбовался на визуальный каламбур); обнаженные мужчины беседуют возле гигантских развалин, какие могли бы быть в Греции или Месопотамии, а с неба затмить их всех грозят грозовые тучи.

Стены ее спальни для картин не годились. Они наклонно шли внутрь дома параллельно крутому скату крыши над ними. На месте живописных произведений болтались разные интересные движущиеся скульптуры. Некоторые висели довольно низко: Жюлю пришлось сгибаться, огибать их, чтобы присоединиться к ней, уже успевшей устроиться на постели, уставленной в точности под продолговатым световым окном.

– Осторожнее, – предупредила она, когда он снял сначала рубашку, а потом и брюки, старясь не морщиться, когда стягивал брючину, прилипшую на засохшей крови к коленке, когда скользнул ею по ее гладкому, прохладному бедру.

Не трахнулся ли он все же головой? – раздумывал в темноте Жюль спустя несколько часов после того, как, торопливо выпутавшись из простыней, ощупью добрался до туалета. Там он опорожнил желудок и ухватился за прохладный фаянс, чтобы сохранить равновесие.

Нет. Головой он не ударялся. В нос ему ударил какой-то запах… сладковатый и неприятный, с легким фекальным душком… и еще другой…

От этого ему и вывернуло желудок. Он спустил воду в унитазе, опершись здоровой рукой, вновь поднялся на корточки, потом поднял голову, осторожно принюхался и недоуменно повел плечами (здоровым плечом): того запаха, что ему почудился, больше не было.

Она все еще спала, когда он в туалет отправился, под пологом звезд, сиявших в световом окне. Жюль глянул на них в прищур и подивился тому, как много было звезд. Он и не помнил, когда видел такие звезды здесь, в городе.

Жюлю казалось, что после туалета он чувствует себя намного лучше. И хотелось, как ему казалось, есть. Странно, если учесть, что его только что вырвало, резонно, если учесть, как он провел день. Так что подобрал он с пола свои брюки, лежавшие возле кровати, отыскал рубашку, которую зашвырнул на спинку кресла-качалки. И тихонько спустился по предательски скрипучим ступеням лестницы.

Остановился внизу, среди всех этих картин, и вслушался. Неужто он раскачал кресло наверху? Может, в доме где-то певчую птичку держат? Может, котенок?

– Кис-кис, – позвал он тихонько.

Ответа не было, дом вновь погрузился в тишину.

Держась за перила, Жюль спустился на первый этаж. Постоял некоторое время в коридоре, соединявшем вход, гостиную и кухню, вздрогнул, когда под ногой скрипнула доска. И опять раздалось это мяуканье… будто котенок, но не такой уж и маленький.

Жюль напряженно сглотнул: и это, а тут еще и запах тот же опять.

Решил уж было вновь подняться наверх, добраться до ванны на втором этаже, когда заметил из коридора какое-то движение на кухне: тень, намного больше, чем котенок… весьма большая тень, прямо скажем… переместилась за стойкой.

– Ну так добрый вечер, – произнесла тень.

– Приветствую, – отозвался Жюль и представился, поинтересовавшись вслух, уже не с Ричардом ли он говорит. Угадал. Ричард сдвинулся с табурета и отошел в угол кухни, что потемнее.

– Ты, Жюль, в доме незваный гость? Или приглашен? Вид у тебя такой, будто ты пару раундов выдержал, так или иначе.

– О, – сказал Жюль, – я в гостях, по-моему. – И разъяснил про несчастье с велосипедом. Ричард выслушал, а когда рассказ был закончен, поинтересовался, не намерен ли Жюль обратиться в больницу.

– Говорю об этом потому, что вид у тебя неважнецкий, – произнес Ричард.

Жюль рукам места не находил. Не знал, что сказать на это. Уверенности, что ему совсем плохо, положим, не было, зато ему было явно не по себе: он только что оставил наверху жену Ричарда спящей после того, как он, по выражению Ричарда, «выдержал пару раундов» с ней. В том, что Ричард подметил, несомненно, была доля простого предательского беспокойства Жюля. Но – всего лишь доля.

– Здесь запах какой-то необычный, – выговорил наконец Жюль.

– Мне говорили, что он не всякому по нраву придется, – произнес Ричард. – Минуточку.

Кран над раковиной открылся и закрылся, и почти тут же Жюль обнаружил у себя в руке влажную чистую тряпицу.

– Держите ее возле носа и рта, когда вдох делаете, – произнес Ричард. – Убирайте, когда выдыхаете. Да, вот так.

– Благодарю, Ричард, – сказал Жюль и накинул тряпицу обратно на лицо.

– Не за что. А теперь сделайте глубокий вдох через влажную тряпку и, когда легкие наполнятся, расскажите остальное.

Тряпица прекрасно помогала избавиться от вони. Но тут в дело вступало сплошь беспокойство.

– Ваша жена была очень добра ко мне, – выговорил Жюль, а потом добавил (тактично, как ему думалось): – Надеюсь, все в порядке.

– А почему бы и нет? Только скажи-ка мне, Жюль, она сказала тебе, что она моя жена?

Жюль сделал глубокий увлажненный вдох. Она не говорила. Сказала, что она не его дочь. Только, помимо этого, она ничего о своих отношениях с Ричардом не говорила. Он повел головой: нет.

– Приятно слышать, что она была добра к тебе. У тебя, похоже, благородная душа.

– Она не ваша жена?

– Мы не женаты. Она тебе ничего не рассказывала?

– Рассказывала мне о картинах, – сказал Жюль. – Они очень красивы.

– Спасибо на добром слове, Жюль. Некоторые получше других.

– Мне они очень понравились.

– У вас с ней были отношения?

Ага, вот оно. Допрос, такой же прямой, как и ее приглашение днем. Жюль положил тряпицу на край стойки и напрягся.

– Прошу прощения, – выговорил. – Было, да.

Он глубоко вобрал в себя воздух, в первый раз не прибегая к помощи влажной тряпицы Ричарда. Наполовину рассчитывал, наполовину надеялся, что вонь вызовет у него тошноту и даст повод избежать этого разговора. Только Жюль, видимо, успел привыкнуть к запаху в его краткое отсутствие. Пахло немного йогуртом… но хуже, чем острым сыром.

– Ты намерен остаться тут?

– Остаться? Я и не думал…

– Слишком рано, – произнес Ричард. – Слишком рано утверждать. Она еще не говорила с тобой на сей предмет. Я понимаю, да. Что ж, когда поговорит, тебе придется это обдумать – с большим тщанием. В городе у тебя есть семья?

– Я полагаю, – выговорил Жюль.

– Однако не очень-то ты о ней думаешь.

Ну, бывает… но.

– Не думаю, – выговорил Жюль.

– Ты художник?

Жюль отчаянно затряс головой.

– Я работаю в дизайнерской конторе. С «фотошопом» и так далее. Я бы не стал называть это искусством.

– Скромен.

– Не чета вашему искусству, я имею в виду.

Ричард перегнулся через кухню, взял со стойки еще сырую тряпицу. Бросил ее в раковину.

– Не знаю, Жюль, служит ли моя живопись меркой, с какой тебе следует подходить к твоей собственной работе. Боюсь, лучшие мои годы уже позади. О, у меня есть последователи… довольно неистовые последователи, осмелюсь заметить. Но они… они не от мира сего.

Говоря, Ричард порылся в винной стойке, достал вино и, вонзив ноготь большого пальца глубоко в пробку, откупорил бутылку.

– Достань пару бокалов, – произнес Ричард, указывая на другую полку.

Жюль достал и, когда Ричард разлил вино, сделал глоточек из своего бокала. У вина был насыщенный, сладкий вкус, и оно отдавало… землей. Жюль подумал, может, «Амароне». Или одна из тех восточноевропейских марок…

– Она собирается предложить тебе остаться. Готовилась к этому уже довольно давно, как я понимаю. Она зачастую так одинока в долгие ночи моего отсутствия.

– Да мы только утром сегодня встретились, – выговорил Жюль и принялся пересказывать историю про свое велосипедное несчастье. Ричард прервал его:

– Со всеми нами, Жюль, случаются несчастья.

– Конечно. Простите.

– Надеюсь, ты не считаешь, что я сержусь. – Ричард шумно отхлебнул вина. – Я не сержусь. Только я соображаю. В больницу ты не поехал. Судя по тому, как ты бережешь то плечо… странно, что не поехал.

Жюль сделал еще глоточек вина. И выговорил:

– Я полагаю.

– Да. Полагаю, так и есть. Жюль? Не откажешь ли сделать кое-что для меня?

– Сделаю, конечно.

– Не включишь ли свет? Выключатель на стене слева от двери, в которую ты вошел.

Жюль встал, отыскал выключатель.

– Готово, – сказал, щелкнув рычажком, и, сощурившись, глянул через кухню.

Ричард, наполняя свой бокал, сам щурился и моргал. Губы его растянулись в улыбку, обнажившую зубы, и он подался вперед, держа на весу бутылку горлышком вперед. Жюль дал ему долить вина в свой бокал.

– Тебе это по вкусу пришлось, – проговорил Ричард.

– Еще как!

Ричард запустил язык в свое вино и вылакал немного. Бросил на Жюля взгляд, какой можно бы счесть оценивающим.

– Расскажи мне, Жюль, что ты в данный момент видишь?

– Ну, миленькая кухня.

– Немного не прибрана.

То была правда. Жюль явно прервал запоздалый ужин Ричарда. Розовые (ну, он полагал, что они розовые) мраморные столешницы следовало бы хорошенько оттереть, прежде чем кто-то попытался завтрак приготовить.

– Но я не об этом спрашивал. Расскажи, что ты видишь, когда на меня смотришь.

Жюль сощурился.

– У вас довольно внушительная фигура. Тяжести поднимаете?

– Нет. А теперь что про мою кожу скажешь?

– Наверное, дело в освещении. Но, похоже, вы мало бываете на солнце.

– Это верно. Что-то еще?

Жюль отвел взгляд и сделал хороший глоток вина:

– Да как обычно.

– Понимаешь, со мной тоже небольшое несчастье произошло, – произнес Ричард.

Жюль почувствовал, что краснеет.

– Однажды. Не совсем несчастье, я полагаю. Хотя и случай с тобой тоже не несчастье. Вот так-то вот.

Жюль подумал, а не начинает ли Ричард пьянеть. От замечаний он воздержался, но бокал свой поставил.

– В те времена, – произносил Ричард, – я иллюстратором был… дизайнером… вроде тебя. Не на компьютере. Я рисовал обложки журналов, книг и делал иллюстрации к текстам в них, рисуя пером и тушью, иногда углем. Иллюстрации были жуткие. К рассказам о смерти.

Жюль припомнил картину с шабашем ведьм, череп на столе и кивнул, заметив:

– Могу себе представить.

Ричард хлебнул еще вина и вылил остававшееся в бутылке в свой почти опустевший бокал.

– Можешь? Жюль… Я могу звать тебя Жюлем? Ты ведь не здешний, так? Не из Новой Англии, я хочу сказать. Нет. Тебя акцент выдает. Но откуда?..

Родился Жюль в Монреале, о чем и сказал.

– Канада. Молодая страна.

– В сравнении с этой, – хмыкнул Жюль.

– Чертовски верно: в сравнении с этой. Как ты тут-то оказался, Жюль? И не надо мне рассказывать, что ты с велосипеда упал.

– Школа, – ответил Жюль. – А вместе с этим и Хелен, и свадьба, и работа в «Геральд», и увольнение, и нынешний бизнес. – Впрочем, в детали он не вдавался, даже когда Ричард требовал их, даже когда настаивал на них до неприличия. Могло бы и за рамки приличий выйти, однако Ричард вдруг осекся и умолк. Он смотрел мимо Жюля, вглядываясь в темноту у него за плечом.

– Не ждала, что ты вернешься раньше, чем еще через несколько недель, – сказала она.

Жюль вздрогнул, повернувшись на стуле. Она стояла у него за спиной в коротком шелковом халатике, распущенном у пояса, прислонясь к косяку двери в коридор.

– Я сбежал, – произнес Ричард.

– Что случилось?

– Рано закончил. Скроуфинчу надоело.

– Ты от него получил, что нужно было?

– Что смог, взял. Этого хватит.

– Скроуфинч – это один из натурщиков Ричарда, – пояснила она, обращаясь к Жюлю.

– Понимаю.

– Он вернулся к использованию натурщиков. Для рисунков с живой натуры.

Ричард фыркнул:

– Живой натуры!

Она изобразила подобие понимающей улыбки и, обойдя Жюля, зашла на кухню. Оценила беспорядок:

– А-а! Ты уже поел.

Ричард пожал плечами, а она переводила взгляд с Жюля и Ричарда на пустую бутылку.

– И оба вы, как я вижу, вина испили. Жюль, вы считаете это разумным? По-моему, я слышала, что с вами в туалете было. Вы уверены, что не ударились головой?

Жюль был уверен и сказал об этом. Она открыла холодильник, достала бутылку «Шардоне».

– Надеюсь, тогда вы не будете возражать, если я присоединюсь к вам.

Ричард указал рукою на свободный табурет. Она достала еще один бокал, свернула горлышко бутылке и щедро налила себе. Ричард сполоснул свой пустой бокал и протянул его за вином. Жюль накрыл свой бокал ладонью, показывая, что ему пока вполне хватит.

– Ну так у вас обоих была возможность поболтать, – сказала она. – Это здорово. Что думаешь, Ричард?

– Какое это имеет значение?

– Имеет.

– Красив, – произнес Ричард. – Мил.

– Думаешь, тебе понравилось бы написать его?

– Не говори глупостей. Она глупости говорит, – обратился он к Жюлю.

– Это так, идея мелькнула, – сказала она. – Это могло бы позволить вам создать что-то вместе. Я собираюсь просить его остаться.

Жюль улыбнулся. Похоже, вот так в этом доме дела делаются – с прямотой, с нарочитой, на грани приличия, откровенностью.

– Благодарю вас, – выговорил он, думая, насколько все это освежающе, потом поднял бокал, словно тост возглашал, и одним залпом выпил все вино и всю скопившуюся муть на дне.

– Еще вина, Жюль? – Она налила ему, не ожидая ответа.

К субботе плечо у Жюля совсем одеревенело, и в тот день она вручила ему повязку на него.

– Придет время, вам надо будет поупражнять его. А пока – покой. Пусть он исцеляет.

Повязка была из ярко раскрашенного куска полотна, казалось, ее вырезали из старой хипповой юбки. Она накинула повязку ему на шею, и с ее помощью он уложил руку в петлю. Больно было отчаянно, но стоило все устроить, как и в самом деле стало легче.

Велосипед его пропал. Он заметил это в пятницу вечером, за день до подаренной повязки, выйдя на парадное крыльцо подышать свежим воздухом, полюбоваться скульптурами, возможно, пройтись (боль во все еще одеревеневшем плече не располагала к езде на велосипеде), отделаться от ужина и прочистить голову от вина. Увы, велосипед пропал, наверное, украли. Он подумал было вызвать полицию и подать заявление о пропаже, но она отговорила, сказав, что, учитывая все обстоятельства, это неразумно.

– Полиция всегда вопросы задает, – говорила она, уводя его обратно в дом, – и, возможно, не на все из них у тебя есть толковые ответы, а ты же знаешь, как они заводятся, когда не получают точный ответ.

Вид у нее при этом был странный, что заставило Жюля заподозрить, что она, наверное, лучше представляет себе, как способна завестись полиция, слыша неверные ответы. Однако что-то в ней поведало ему: не копай слишком глубоко. Так что в субботу вечером, баюкая руку в цветастой повязке, он спросил Ричарда, были ли когда у нее нелады с полицией.

– Не с полицией, – проговорил Ричард. – А вот с законом – были. Можно так сказать. Это давным-давно было.

Жюль сидел на ступеньках в подвал. Ричард присел на несколько ступенек пониже, как делал это, когда поднимался передохнуть от работы. Жюль всего второй раз видел Ричарда после той первой ночи. Студия его располагалась внизу, и он работал. Чаще всего он поднимался выпить вина и объяснял, что поднялся от гордости за себя, что не делает этого день за днем.

– Могу я узнать, какого рода нелады?

Ричард фыркнул.

– Серьезные. Ее убить собирались.

– Убить ее! Что ж такого она… в чем ее обвиняли?

– Она, – проговорил Ричард, – околдовала моего прапрадедушку. Он был женат на другой. Она воспользовалась своим умением и завлекла его к себе, взяла его семя. Моя собственная прабабушка свидетельствовала против нее. И ее должны были повесить.

Жюль задумался на минуту. Потом выговорил:

– Сколько… сколько же ей лет?

– Невежливо, юный Жюль, спрашивать о возрасте дамы. Черт, да ты же даже имени ее не знаешь!

И тут Ричард запрокинул голову и зашелся в хохоте… и Жюль, уловивший наконец-то, присоединился к нему. У обоих перехватило дыхание, и Ричард восстанавливал его, пока Жюль хлопал себя ладонями по коленям и отирал слезы с глаз.

– А ведь я чуть было не купился, – признался Жюль.

Телевизора в доме не было, Интернета тоже. Имелось радио, но оно содержалось в чреве старой, похожей на мебель, аппаратуры в гостиной, и до него было не добраться из-за пары тяжелых резных фигур из мыльного камня на крышке. Единственные имевшиеся книги (с дюжину или около того) хранились в запертом шкафу со стеклами на дверцах в ее спальне: первые издания, пояснила она, когда он спросил.

Все это не имело значения. Скукой Жюль не томился. Да и как он мог бы? Его, заметил он ей в воскресное утро из путаницы простыней, рук и ног, выскоблило начисто. Такого он уже много лет не чувствовал, если вообще когда-нибудь доводилось. То были (и она кивала, искренне соглашаясь с его словами) «святые дары радости».

А в те часы, когда она предоставляла его самому себе, Жюль целиком отдавал себя картинам. Возможно, и были они копиями… зато какими копиями! Он словно бы жил в Музее изящных искусств или даже в Лувре, на фоне величия разворачивавшихся перед ним веков. Жюль мог часами сидеть перед одним полотном, взгляд его прослеживал формы, которые Ричард столь мастерски представлял… общение с искусством, представлялось ему, было таким же совершенным, как и плотское общение, когда она увлекала его к себе в постель.

Глядя на живопись, он думал о том, что толкало Ричарда заниматься копированием на том этапе его карьеры. Во многих его работах, как сам Ричард заметил про свой платный труд в журналах в ночь их первой встречи, было нечто, имевшее отношение к смерти, некий макабрический элемент, однако никоим образом не во всех. Были работы неуемного импрессионизма, копии шедевров кубизма, некоего более современного реализма… и работы на религиозные сюжеты – многие из них изображали юного Христа, играющего под бдительным оком Его матери.

Когда Жюль увиделся с Ричардом в следующий раз (холодным днем, когда дождь с ветром ломились в окна и шумели, раскачивая голые ветви деревьев), он спросил: чем объяснить, что Ричард набрасывался на такие разные стили и эпохи в живописи?

– Я пытался раздвинуть свои собственные рамки, – проговорил Ричард, подумав с минуту. – Нет, это все банальная чушь. Я работал, полагаю, чтобы обучить себя и своих клиентов заодно. Я все больше и больше склонялся к смертельному единообразию… а ничего больше они и не знали.

Жюлю показалось, что Ричард чересчур суров к себе, но он удержался от замечаний. Ведь кто такой был Жюль, чтоб советы давать? Как ни подбадривал его Ричард, Жюль знал, что художник он никакой. Никогда не приходилось ему решать, достаточно ли он смел или откровенен, погружается ли в глубины или достигает вершин нового опыта или попросту механически повторяет свои последние находки, словно были они наисвежайшим блюдом.

– К чему вы склоняетесь? – спросил Жюль вместо этого. – Вы и ваши клиенты?

Ричард обнажил зубы в том, что можно было бы принять за улыбку. Он пристально разглядывал Жюля.

– Тебе любопытно знать?

Жюль дернул кадыком и кивнул.

– Еще как, – прошептал он.

– К порнографии, Жюль. Если свести воедино, то это ничуть не больше, чем дешевая, подлая порнография.

Жюль, говоря правду, был весьма высокого мнения о порнографии. Он был убежден, что, выполненная с тщанием, она не может быть ни дешевой, ни подлой. Для Жюля она была надежным спутником, силой, дарующей свободу. В самом деле, за время, проведенное в этом доме, он испытал определенную гордость, на деле применив ее уроки в спальне наверху. Только он понимал по пристальному взгляду и волнению Ричарда, что тем владеют иные чувства.

– Я могу это увидеть? – спросил Жюль, когда Ричард, похоже, уже пришел в себя. – Мне действительно любопытно. Хотелось бы самому судить.

Чтобы убедить, потребовалось, разумеется, побольше этого, однако не настолько, как можно бы подумать.

Ричард пошел впереди, направившись через кухню вниз, к себе в студию. Когда Жюль добрался до последних ступеней длинной лестницы в подвалы дома, Ричард нетерпеливо, будто угорелый почти, поджидал его, покачиваясь с мысков на пятки.

Жюль прежде лишь поглядывал вниз с верхних ступенек, он никогда не спускался так далеко вниз. Из кухни половые балки скрывали все, кроме небольшой площадки, залитой цементом, а скудное освещение лестницы не проникало далеко. Сейчас, когда он сошел с лестницы и глаза его привыкли к темноте, в нем укрепилось ощущение большего простора. Они стояли посреди пространства, более широкого, чем Жюль мог себе представить. Высились опоры (трудно сказать, сколько их было), сложенные из черного кирпича, по-видимому, очень древнего. Ближайшие образовывали углы квадрата возле лестницы. За этими опорами Жюль ясно различал еще восемь, те выстроились в форме квадрата побольше. На каждой из этих двенадцати опор крепилось по четыре подсвечника, с которых веревками свешивался расплавленный воск свечей, горевших слабеньким голубоватым пламенем.

За дальними восемью Жюлю виделись и еще опоры, во всяком случае, о них можно было судить по огонькам свечей… если только не считать того, что у него не было уверенности, что огоньки к чему-то крепились: более того, складывалось впечатление, будто, когда он смотрел на них, они плавали во мгле.

– Тебя будто мужество покидает, – заметил Ричард. Жюль не возражал. Ричард издал хрюкающий звук и, минуя Жюля, поспешил обратно вверх по лестнице. Хлопнула закрывшаяся дверь, и свет из кухни, так же как и свет на лестнице, пропал.

– Теперь слишком темно, да? – проговорил Ричард сверху лестницы.

– Откройте дверь, прошу вас.

Язычки пламени свечей давали скудное освещение на свой лад: его хватало лишь на то, чтобы самих себя обозначить точечками звезд.

– Стой спокойно. Я сейчас спущусь к тебе. – Вскоре Жюль почувствовал ладонь Ричарда на своем локте. – Глаза у тебя привыкнут.

Пока Ричард вел Жюля меж огоньков, глаза у того действительно привыкли. Он различал фигуры в темноте: высокие прямоугольники, тянувшиеся, казалось, к самому небу; большой округлый камень в грубой каменной стене с подсвечником посредине, бросавшим по кругу свет на края булыжника, – Жюль поначалу принимал это за человека, высокого, тощего, в широкополой шляпе, но стоявшего до того неподвижно, будто статуей был. Они дошли до сводчатого прохода (высота которого дала Жюлю понять, что, хотя они ни по каким лестницам не спускались и даже никакого уклона не было заметно, все же в какой-то момент оказались на большей глубине под домом) и прошли его. Тут тьма опять сгустилась до того, что Жюль будто ослеп.

– Как же вы пишете-то тут? – эхом донесся до Жюля его собственный голос.

– Кистями и красками. Ха!

Голосу Ричарда в кромешной тьме тоже вторило гулкое эхо… только в его дрожании слышались какие-то мяукающие звуки, так что, не будь Жюль получше осведомлен, подумал бы, что их сопровождает целый кошачий хор.

– Вы имели в виду, как я пишу при отсутствии света?

– Да, – кивнул Жюль, – это.

– У моих глаз было больше времени привыкнуть. Ой… ступенька, осторожней.

Жюль обнаружил, что стоит уже на металлической лестнице, поручни которой шершавила ржавчина. Она вела вниз всего на несколько ступеней, а дальше шел пол, тоже металлический, который неровно гудел под их шагами. Ричард остановился, послышался клацающий звук открывшейся двери, за которой виднелся прямоугольник бледного света. Холодный сырой ветерок прошелся по щеке Жюля. Ричард знаком позвал Жюля следовать за ним.

Они шагнули через порог в какой-то длинный коридор, но огромный, уходивший вправо-влево на порядочное расстояние. Болезненно серый свет проникал в него через колодец в потолке, опиравшемся на большие железные балки, далеко отстоявшие друг от друга.

– Это подземный тоннель метро, – пояснил Ричард и указал на пол в нескольких футах ниже уступа, на котором они стояли. – Рельсы видите?

Жюль различал, но едва-едва. Ржавое железо проглядывало то тут, то там, но было там и множество всякого мусора, комья листьев, веток… кучи разного хлама, похожего на старое тряпье.

– Что за линия? – спросил Жюль.

– О, – проговорил Ричард, – давно позабытая. Спуститесь, если сможете. Не волнуйтесь: нынче здесь никаких поездов нет. Давно забыто.

Оба они забрались на уровень платформы, и Ричард вновь отдалился, довольно быстро, и Жюль отстал. Умом он понимал, что страшного ничего нет: дорога была всего одна, и рано или поздно он должен был догнать. Но, как ранее (всего несколько мгновений прошло!) заметил Ричард, Жюль был взволнован. У него снова заныло плечо, словно бы здешняя сырость проникла в поврежденный сустав, и он и двух шагов не мог сделать, чтобы не споткнуться о какой-нибудь моток проволоки, деревянный чурбан или гору сопревших тряпок. Шаги его сопровождались жутким эхом, тем самым мяуканьем. А превыше всего этого… впервые за эти дни Жюль осознал, что он ступил за пределы ее дома.

Будто ребенок, потерянный в ночи рассеянными родителями.

Пока он ковылял, свет метался и разрастался, и, наконец, он вышел на более широкое пространство. Балки уходили влево и вправо от него, снова появились эти опоры, торчали в каждом углу с голубенькими язычками пламени. Путь шел дальше до середины, и в самом центре пространства стоял, накренившись, древний вагон, одно из колес вывернулось наружу, будто ось лопнула. Жюль считал, что он обнаружит Ричарда, но уверенности у него поубавилось, когда дошло до дела: вокруг поломанного вагона двигалось несколько фигур, их тени сливались с тьмой, скопившейся на стенах обширного зала. Ричард мог быть любой из этих фигур… или ни одной.

Не очень уверенно он окликнул Ричарда по имени, и среди хора щебета и визга (словно кошки пытались приманить оказавшуюся поблизости птичку) один из тех, кто топтались у вагона, ответил взмахом руки и пошел вперед. Когда он приблизился, Жюль смог разобрать, что это не Ричард.

– Привет! Это ты новенький?

Жюль представился. Подошедший к нему малый был очень высок, и, хотя по виду одет он был убого, вел себя с определенным изяществом.

– Да! Юный Жюль! Ричард говорил, что ты уже на пути. Я – Скроуфинч.

– О! – Жюль улыбнулся и шагнул вперед, протягивая здоровую руку. – Натурщик Ричарда!

Скроуфинч сжал его руку и сильно затряс ее. Потом он, обернувшись, позвал остальных, сообщив им, что это Жюль пришел, от всей толпы отделилась небольшая группка, подошли познакомиться с Жюлем и взглянуть на него поближе. Скроуфинч по очереди представил их: Круллексер и Абодин, Рэдуотер и Финиус, а еще человек поменьше ростом, кто, как объяснил Скроуфинч, слишком стар для таких дел, как подобающее имя иметь. А где же Ричард?

– Он работает, – проговорил Скроуфинч. – Хочешь посмотреть?

– Да! – воскликнул Жюль. И объяснил, что ему интересно посмотреть, к чему ныне пришел Ричард, поэтому-то он спустился сюда, а шесть человек слушали, пока он объяснял, что попал в дом Ричарда недавно при необычных обстоятельствах.

– А-а, как же! Королева, – проговорил Рэдуотер, когда Жюль закончил.

– Она к тебе интерес проявила, – проговорил Скроуфинч, и остальные глубокомысленно закивали головами.

Жюль заметил, что никогда не слышал, чтоб кто-то прежде называл ее «Королевой», и Кроуфинч пояснил, что она не этот титул предпочитает, и, посмеиваясь, посоветовал не повторять его за пределами присутствующей компании. Жюль обещал не делать этого, а затем, морщась после шлепка Скроуфинча по больному плечу, последовал за шестерыми, ведшими его к Ричарду и его работе.

Это было и впрямь совсем близко: за сломанным и горящим вагоном, заключенным в высокую арку в конце станции, огнем озарялось панно на кирпичной стене шириной с сарай.

– Ну, что скажешь? – окликнул Жюля Ричард. Сам он восседал наверху высокой деревянной лестницы-стремянки, держа в одной руке палитру, а в другой кисть.

– Динамично, – сказал Жюль.

– Пронырливое словцо, – проговорил Ричард. – Расскажи нам, что ты видишь. Давай так попробуем.

– Да, – произнес Скроуфинч, – опиши словами.

– В больших подробностях, – прибавил Абодин.

Жюль набрал побольше воздуха и едва не задохнулся от запаха.

– Это платформа метро, по-моему. Возможно, та самая, на какой и мы находимся. Я прав? Посредине большая толпа людей вокруг вагона метро.

– И что они делают? – спросил Рэдуотер.

– Похоже, очень стараются сесть в него, и некоторые заходят в него. Только внутри очень мало места, а потому вот тот помогает пассажирам выйти, – говорил Жюль, указывая на хорошо сложенного человека, тащившего ревущего малыша через разбитое окно. – Послушайте, Скроуфинч, а ведь этот мускулистый малый на вас похож! Ричард, Скроуфинч позировал для этой картины?

Ричард кивнул, а Скроуфинч, тоже кивая, слегка вытянулся, расправив плечи.

– Это мне и вправду нравится, – сказал Жюль. – Тут есть реализм… нет, рвение к нему, какого я не увидел в ваших работах там, в доме. Человек, кто взбирается на крышу вагона… вид у него такой, будто он из картины выскочит.

– Это я! – произнес Абодин, хотя Жюль того не заметил. У человека, тянувшегося руками к электропроводам, была длинная черная шевелюра, а у Абодина с затылка на шею спускались лишь реденькие седые космы. Жюль и не собирался указывать на это, однако ему явно не удалось скрыть свой скепсис, потому как Скроуфинч сразу пустился объяснять, что было это немало лет назад, когда все они были довольно моложе.

– Знатный был денек, – хрипло прокаркал тот, кто был слишком стар, чтоб имя носить.

– Чуть не конец для нас, – произнес Рэдуотер.

– Спасибо Королеве, – произнес Круллексер, а старец проворчал: «Сучья королева», – и Ричард сурово глянул на них обоих. И рыкнул:

– Это на мне же и отзовется.

– Погодите, – сказал Жюль. Снял очки, протер стекла повязкой, опять надел очки. – По-моему, я не вполне понял эту сцену.

– А щас как? – проурчал старец.

– Это… это не люди, ожидающие посадки в вагон, верно? Нет. Они раздеты, в основном… пропорции немного смещены, ведь так? Ноги у них… вон те… соединены вместе, как у собаки, правильно? А их лица… знаете, трудно с уверенностью сказать. – Жюль опять снял очки и повторил недавние действия с ними.

– Это все дела давнего прошлого, – произнес Скроуфинч. – Тоннели были нашей землей, нашей страной по ночам очень и очень долго. Мы хорошо питались со свалок у себя над головами. Когда же страна, что сверху, пробуровила эти тоннели… Это было унижение.

– Унижение и торжество! – встрял Рэдуотер.

Жюль подошел поближе к картине на стене, к тому месту, где Ричард изобразил двух мужчин в вагоне, отчаянно пытавшихся удержать дверь закрытой, тогда как три громадных существа снаружи держали ее открытой, вцепившись длинными, будто железными когтями. Одно из этих чудищ имело жуткое сходство с Круллексером.

– Это произошло, – выговорил Жюль.

– Почти сотню лет назад, – произнес Скроуфинч. – Мы убили столько, что любому из нас не сосчитать. Торжество. И это стало бы нашим концом… они залили бы наши тоннели газом и огнем и убили бы нас за нашу невоздержанность.

– Если бы не ваша Королева, – вымолвил Жюль. Он уже отвернулся от картины и смотрел на тех, кто привел его. Они были весьма высокорослы: даже самый тщедушный старец был на голову выше Жюля. Они ухмылялись ему своими здоровенными мордами с крепкими, рвущими челюстями.

– Она помогла миру, что выше, позабыть нас, – произнес Скроуфинч. – А внук ее… своей живописью… он помогает нам помнить.

– Кровь всю нашу заставляет бурлить из-за этого, – подал голос Абодин, дрожавший уже по самые плечи.

– Ричард гений, – произнес Рэдуотер.

– Гений! – вскричал Абодин, а Круллексер произнес, может быть, то же самое слово, только на слух оно воспринималось не чем иным, как визгом блудливого кота.

Финиус, до той поры молчавший, широко разинул свою пасть и присоединился к кошачьему концерту. Он поднял свои когтистые ручищи и чиркнул когтем пальца Жюлю по руке. Ощущение это вызвало странное: поначалу щекотно, словно перышком гладили, а потом режущая боль, когда острие ногтя Финиуса впилось в мякоть его плеча – неодолимая притягательность слежения за тем, как появляется кровь, как скатывается она по его бледной плоти.

– Ричард? – Жюль отступил назад, и Финиус тоже убрал лапищу, разглядывая окровавленный кончик своего когтя, а потом раскрыл пасть и прошелся по нему своим длинным черным языком. Жюлю бы тогда-то и убежать. Но ему мешала стойка высокой стремянки. – Ричард, – выговорил он, уже едва ли не выкрикивая от боли в плече, что распалилась до белого каления и с испепеляющей достоверностью расходилась по руке, – по-моему, мне нужно возвращаться.

Когда он повернулся, Ричард уже начал спускаться по стремянке от своего наводящего ужас панно.

Он обратился к окружившим их существам. Гаркнул на них. До Жюля дошло, что Ричард, возможно, и раньше гаркал на них, возможно, сделал это для Жюля… что окриков было куда больше, чем наслушался Жюль за проведенное здесь время.

Окрик подействовал. Чудища отступили, а Финиус повернулся так, чтобы торсом укрыть свою окровавленную лапу, как драгоценную украденную игрушку.

Ричард опустил руку, дотронулся до плеча Жюля, а когда заговорил, то голос его был значительно тише. Жюль, впрочем, в точности не понимал, о чем он речь ведет. О чем бы ни было, но звучала она любезно… воркованье, в котором слышалась ласка… жалость, может? Разочарование?

Жюль отвернулся от остальных, стал лицом к Ричарду… и рассмотрел его хорошенько. Задумался над вопросом, на какой, как он это теперь понял, так и не дал должного ответа:

«Скажи мне, что ты видишь, когда на меня смотришь?»

Подыщи он слова, может, и сказал бы: «Вижу огромное чудище с жуткими челюстями и свирепой хитрой рожей, с изъеденными пожелтевшими клыками… и глазами, ярко блистающими из-под кустистых бровей неандертальца. Вижу руки, как у бледного пещерного примата, с когтями, черными от праха и могильной земли… смертной белизны, сморщенный член бессмысленно болтается меж ног, сложенных втрое».

Или мог бы сказать так: «Вижу Ричарда в виде хлипкого завитка дыма, кружащегося вокруг яркого дьявольского колдовского огня, какой поддерживает его когда-то любящая бабушка, существо из кости, плоти и похоти, прекраснее Андромеды да к тому ж и постарше нее».

Только не было слов (и уж конечно, не было старых слов), какие Жюль мог бы позволить себе в таком месте.

Ричард, впрочем, похоже, понял и, изобразив улыбку, сделал Жюлю знак следовать за ним – через позабытую платформу и вокруг вагона, через еще один большой сводчатый проход и в почти межзвездную тьму.

– Это была… нелепость какая-то. Я не в силах объяснить.

С первым Хелен согласилась, но посоветовала Жюлю поупорнее заняться вторым.

Он вздохнул и положил врученный ему этюдник на больничную тумбочку.

– Хорошо. Полагаю, я долгое время думал об этом. Моложе я ведь точно не становлюсь, верно? И ты тоже. А работа… что ж, она работа и есть. Не призвание. Ничего из мною сотворенного особого смысла не имеет, так ведь?

И Хелен принялась рассуждать вслух: хотел ли Жюль сбежать, исчезнуть, как оно и вышло? Она понимала, что меж ними не все ладно, как она выразилась: костями своими чувствовала, что дела меняются к худшему. Но он что, уходил?

– Так обстоятельства сложились. Я… – Ему вспомнилось то утро, очки, автофургон, и он понял, что искренне не желает опять толковать об этом, только не опять. В этом была доля трудности. – Я встретил кое-кого. Одних людей.

При этих словах она встала, обошла свободную кровать в больничной палате, встала у окна. Рассказала Жюлю, как волновалась, когда он не позвонил, когда не появился на работе, домой не пришел. Боялась, что произошло с ним что-то страшное. Из того, чего она боялась, страха у нее не было, пожалуй, лишь перед тем, о чем он говорит.

Она думала о нем лучше.

– Ты хотела, чтобы я объяснил. Хорошо. Прошло сколько? С неделю, как меня нашли. Я был под городом, в глубоком тоннеле. – Он хмыкнул при мысли об этом. – Тайный тоннель. Там я видел… всякое, чего раньше и представить не мог. Произведения живописи, которые были… потрясающими? Непостижимыми? Они говорили со мной… вот в чем дело. Но художник, создавший их… – Жюль покачал головой, и усмешка исчезла с его губ. – …В этом не было ничего хорошего. Я не мог остаться. Не было во мне «искусства». Это было бы небезопасно. Он хотел освободить меня. Не знаю. Мы были превыше слов, превыше языка. Только я понимал: оставаться мне нельзя.

Жюль нажал кнопку на пульте своей больничной койки, и та поднялась, позволив ему видеть лучше. Хелен прикрыла лицо рукой, пальцы ее касались лба, когда шея склонилась вперед.

– Вот и оставил он меня снаружи. И полиция, думается, доставила меня сюда.

Хелен подтвердила, что так и было. Он был болен, истощен, ранен, бредил от переохлаждения. Какая-то у него инфекция была. Червяки были. Но, как утверждали врачи, он пошел на поправку. И она прямо спросила:

– Готов ли Жюль сейчас пойти домой?

Он опять покачал головой. Сказал:

– Я теперь другой. Я к себе на работу не вернусь. Не знаю, смогу ли я и к тебе вернуться. Я должен сделать из самого себя человека достойного.

Хелен полагала, что на это, возможно, потребуется некоторое время, но Жюль сказал, что она, наверное, не поняла. Он не говорил, что должен быть достоин Хелен. Ему необходимо быть достойным Ричарда. И его Королевы. Достойным ее.

– Ах, – воскликнула она. – Так, значит.

И хотя Жюль знал, что в чем-то оно и было так, он попытался убедить ее, что это было еще и гораздо больше, чем так. Хождение по странным, черным землям под городом все укрепило и утвердило. В самом деле, только когда они с Ричардом поглубже порылись в этих незримых соборных залах, усыпанных костями кавернах, когда миновали желчные озера, только тогда Жюль увидел, воистину увидел, чем он мог бы овладеть, кем мог бы стать и насколько это величественнее увядающей привлекательности ее прохладного гладкого тела, ее ввергающих в забвение объятий.

Он старался вновь ощутить эту таинственную стихию – с некоторым успехом, раз уж его извлекли из канавы с водой, доставили в больницу, успокоили его, снабдили элементарными материалами: карандашом и этюдником, – какие он потребовал.

– Посмотри, вот над чем я работаю, – сказал Жюль. Он придвинул к себе этюдник, раскрыл его на последней странице и протянул Хелен. – У меня такое чувство, словно я наконец-то начинаю прозревать.

Хелен взглянула на рисунок Жюля, и ее едва не стошнило. Она сделала вдох, задержала воздух на биение сердца и, наконец, медленно выпустила его через сморщенные, без кровинки, губы.

Потом она захлопнула этюдник, положила его обратно Жюлю на колени и ясным, негромким голосом попросила его о разводе.

Очки

Брайан Эвенсон

Гейр никогда не носила очков, никогда в них нужды не было, а потом вдруг, в сорок лет, понадобились. Не во всякое время и не на каждый день, не для всего, но точно – для чтения. И стоило только обзавестись очками, как она надивиться не могла, как прежде ухитрялась читать без них.

Поначалу у нее от очков слегка кружилась голова, мир под оправой, казалось, двигался иной поступью. Гейр надевала очки, снимала их, укладывала в футляр и вновь вынимала их из него. Однако попозже мозг ее приноровился и попросту перестал обращать внимание на то, каков окружающий мир, да и Гейр перестала уже замечать особую разницу. Через некоторое время стало легче оставаться в очках, а когда нужды в них не было, взирать на мир поверх стекол.

– Могла бы бифокальные купить, – говорил ее муж. – Или с линзами-прогрессивками. – Сам он бифокальные не носил: делал то же, что и она, стряхивал очки на кончик носа и смотрел поверх них, – и она говорила ему то же самое бессчетное число раз. Поначалу Гейр считала, что муж поддразнивает ее, но потом решила: нет, похоже, действительно думает, что у него на языке то же, что и на уме.

– Просто я эти купила, – отвечала она ему всякий раз точно так же, как и он ей. – Может, когда понадобится новая пара, куплю прогрессивки.

Гейр считала себя либералкой, хотя, попроси ее кто объяснить, что именно она подразумевает под этим, то ответ пришлось бы из нее клещами тащить. Она ходила голосовать, поддерживала всякие обоснованные идеи, проявляла заботу о мире, в котором жила.

Как раз для поддержания одной из таких идей, требования отставки мэра, проглядевшего в своем городе отравление водопровода промышленными стоками, она и оказалась в поезде, направляясь на митинг. Муж поехать не смог, был по работе занят, однако и он тоже считал себя либералом: непременно поехал бы, если б не работа.

Итак, она ехала одна. Поездка рисовалась ей эдаким дружеским пикником в поезде, полном таких же, как она, людей. На деле же поезд оказался почти пустым. В одном вагоне несколько пожилых мужчин, сидя друг против друга, разыгрывали в карты какую-то непостижимую вариацию в джин-рамми. В другом сидели два бизнесмена: один в голове вагона, другой в хвосте, – одинаково одетые и читавшие ту же газету, даже страницы переворачивали, казалось, синхронно.

Гейр переходила из вагона в вагон, над плечом у нее торчал плакат, однако она была единственной пассажиркой с плакатом. Может, все остальные митингующие в складчину на машинах добирались?

В конце концов она обратилась к проводнику. Тот лишь снял свою фуражку, почесал макушку и, наконец, спросил:

– Что еще за митинг? – И, выслушав ее объяснения, поинтересовался: – Леди, как, по-вашему, вы на какой поезд сели?

Гейр села не на тот поезд. Она нетерпеливо ждала у дверей, пока поезд доберется до следующей станции, где она выйдет, сядет на поезд в обратную сторону и попробует еще раз.

Однако когда они наконец-то подкатили к следующей станции, был почти полдень, и Гейр поняла, что ей уже слишком поздно возвращаться, чтобы принять хоть какое-то участие в митинге. А когда поезд остановился, она убедилась, что находится в вагоне, на который не хватает платформы, слишком уж далеко она прошла поезду в хвост. Пришлось бросить плакат и кинуться через проходы между вагонами… она едва-едва успела выпрыгнуть из уже закрывавшихся дверей, и очки, соскочив у нее с носа, упали на рельсы.

Как только поезд отошел, Гейр спустилась и осмотрела то, что осталось от очков. Поправлять уже было нечего. Следующий поезд, как возвещало расписание, размещенное на щите рядом с брошенной будкой билетной кассы, не прибудет до двух часов дня. Гейр решила дожидаться его. Книжка у нее была, зато не было очков. Попробовала читать, но, даже держа книжку на расстоянии вытянутой руки, ей чаще приходилось догадываться, что за слова у нее перед глазами. Вздохнув, она сунула книжку обратно в сумку и пошла поискать, где бы перекусить.

Городок оказался мал и пылен, похоже, состоял он не более чем из единственной улицы, все здания которой были сложены из одинакового бледно-красного кирпича. Единственным местом перекусить оказалась буфетная стойка в уголке аптеки, где продавали лишь молоко, яблочный сок и сэндвичи с тунцом в пластиковой упаковке – все это доставалось из небольшого квадратного холодильника. Хозяин аптеки, тощий пожилой джентльмен, носил очки с толстенными стеклами и был, казалось, удивлен, увидев посетительницу.

Гейр взяла стакан молока и сэндвич с тунцом. Ни то, ни другое изыском не отличались, однако и то, и другое было съедобно. Хозяин стоял у стойки и всякий раз, стоило крошке упасть мимо тарелочки, тут же смахивал ее. То, что стоял он рядом, нервировало Гейр настолько, что ей пришлось вступить в разговор с ним.

– Меня зовут Гейр, – произнесла она и протянула руку, ту, в которой не держала сэндвич.

– Гейр, – повторил хозяин старческим и дрожащим голосом, в котором угадывался иностранный акцент. – Гейр. А это не мужское имя?

– Разве? – откликнулась она. Она и сама не знала. Ей только то и было известно, что это – ее имя.

Хозяин кивнул. И заметил:

– Вероятно, в больнице ошиблись, что-то вроде подмены младенцев какой-нибудь злыдней-медсестрой. – Выговорил он это все так обыденно и благожелательно, едва ли не как шутку, что ей расстроиться-то было трудно. Гейр просто пожала плечами.

Перекусив, она расплатилась и направилась к выходу. По пути обратила внимание, что одна стена аптеки увешана очками. Подойдя поближе, стала разглядывать их, сощурившись, убедилась, что цены поразительно низкие, и еще убедилась, что ни в одной оправе нет стекол.

– Вы линзы по рецептам вставляете? – спросила.

– У вас какой рецепт? – спросил он и, когда она сообщила, кивнул. – Очки для чтения. Не во все разновидности оправ. – И тут же прибавил: – Но во многие из них.

Она выбрала какие-то оправы и принесла их хозяину. Тот внимательно их осмотрел, потом кивнул.

– Очки для чтения, – повторил он еще раз.

Повинуясь какому-то позыву, она возразила:

– Не для чтения, прогрессивки.

Хозяин покачал головой:

– Прогрессивок нет.

– Тогда бифокалы, – сказала Гейр.

Рука хозяина, тянувшаяся к коробке, замерла в воздухе.

– Биофокальные, – произнес он, добавляя лишнюю гласную.

– Бифокальные, – поправила она его.

Однако он, похоже, уже не слышал ее.

– Вам нужны биофокальные? – заговорил хозяин. – Вы уверены, что вам нужны биофокальные?

А поскольку у Гейр была бабушка, которая всегда выговаривала «веритолет», имея в виду «вертолет», не замечая никакой разницы, когда ее поправляли, то Гейр попросту ответила: да.

Пожилой джентльмен за стойкой стал рыться, бормоча сам с собой:

– Биофокалы, она говорит, ей нужны биофокалы, но нужны ли ей они на самом деле? – Он поднял голову и вперил в Гейр пронзительный взгляд. – Женщина с именем мужчины, – произнес он, – я сделаю вам очки для чтения.

– Нет, – упрямо возразила Гейр, – бифокалы.

Старик покачал головой, свел губы в трубочку и воззрился на нее. Однако, когда Гейр взгляд отводить и не подумала, он в конце концов глянул в сторону, пожал плечами и исчез за дверью рядом со стеной с очками.

Какое-то время Гейр полагала, что он ушел совсем, предпочел попросту уйти и больше не появляться, чем сладить ей бифокальные очки. Она то и дело поглядывала на часы. Прошлась по аптеке, но ничто не привлекло ее внимания. Уже совсем было собралась уходить, когда вновь появился хозяин с коробочкой в руке.

– Вот, пожалуйста, – сказал он. – Биофокалы.

Однако когда она попробовала взять очки, хозяин по-прежнему удерживал коробочку, говоря:

– Вы обязаны знать: вы будете видеть, но и вас также будет видно. Возможно, лучше все же очки для чтения? – Но потом выпустил коробочку из рук, она схватила очки и поспешила на платформу, чтобы успеть на поезд. И только после того, как поезд уже тронулся, сообразила, что так и не заплатила за эти очки, дивясь тому, что хозяин аптеки не попытался ее остановить.

В отличие от предыдущего, этот поезд был набит битком. Все места были заняты, и в проходах топталось полно людей, державших равновесие тем, что хватались за спинки сидений.

Поскольку сидеть и читать она не могла, Гейр оставила коробочку с очками в сумке. Езда обратно в толкотне и духоте, если честно, выматывала чертовски, и к моменту возвращения на станцию своего родного городка, Гейр понимала: даже если бы у нее доставало сил продолжить путь и вовремя добраться до места митинга, она этого не сделала бы. Вымоталась вконец.

Сойдя с поезда, она добралась до своей квартиры. Время почти четыре часа. Муж придет домой только через час.

Гейр легла на кровать, закрыла глаза, просто на минуточку, на секундочку передохнуть.

Когда она пробудилась, у кровати над нею стоял ее муж, повторяя ее имя.

– Гейр, – звал он, – Гейр, Гейр!

– А это не мужское имя? – спросонья спросила она, а потом вспомнила, что это ее имя. Какое-то время лицо его было лишено всякого выражения, потом он произнес:

– А ну-ка, давай шутки в сторону. Ты хочешь приготовить настоящий ужин или мне открыть банку с супом?

Она выбрала, чтобы он приготовил суп. Встала, потянулась и пошла к раскладному дивану. Извлекла из сумки коробочку с очками, а заодно и книжку и устроилась читать.

Однако, раскрыв коробочку, обратила внимание: какие-то эти очки странные. Они не были в той оправе, какую она выбирала, а в какой-то чуть более витиеватой, вычурной. Когда она очки поворачивала, линзы как-то странно сверкали, словно были выложены почти невидимыми прозрачными чешуйками. Сбоку на дужке оправы было отштамповано слово «биофокалы» – с лишней гласной «о». Название бренда, может? Может, поэтому старик, у кого она купила их, все время говорил «био-» вместо «би-»?

Повертев очки в руках, Гейр надела их. Кажется, подошли отлично. Увеличение четкое. Может, расплывчато немножко, но вполне сгодятся, во всяком случае, пока она другую пару не купит. Однако очки точно не были бифокальными. Увеличение было одинаковым, в каком месте она сквозь них ни глядела б.

Она прочитала странички полторы, когда уловила какое-то мимолетное движение, и глянула поверх очков, ожидая увидеть мужа. Однако то не был ее муж, никого вообще не было. Однако, когда Гейр вновь опустила взгляд на книгу, – вот оно опять. Глянула вверх и поверх. Нет. Вновь глянула вниз. Да. Что-то такое, что она могла разглядеть только в очках. А значит, что-то попало ей на стекла.

Сняв очки, Гейр протерла стекла полой рубашки. Поверхность линз не была идеально гладкой, а просто слегка неровной. Видимо, это и придавало стеклам чешуйчатую видимость. Гейр опять надела очки. Ничего такого. Она вернулась к чтению.

Абзац одолела – опять, будто промелькнуло, призрачное движение по верхнему сектору того, что взор охватывал. На этот раз вместо того, чтобы просто поднять взгляд и посмотреть поверх очков, она, вскинув голову, глянула через очки.

Что-то такое виделось. Или нет, ничего не было. Просто как отпечаток чего-то, странность какая-то в воздухе, вроде кляксы или пятна. Что это? Она обвела взглядом комнату и заметила нечто похожее в нескольких других местах, какое-то обесцвеченное пятно плавало в воздухе, словно бы что-то почти было там, но – не было. Она вернулась к первоначальной странности, всмотрелась тщательно, но так и не сумела сделать ее для себя хоть на капельку менее странной. Может, вообще ничего, может, просто с линзами что-то, неровность стекла дает о себе знать при определенном освещении.

Она вглядывалась, щурилась, голову немного набок склоняла, и так получалось, будто что-то вдруг, наваливаясь, вырисовывалось из ниоткуда. Гейр резко откинулась на спинку кресла, книга упала на пол. Что ей привиделось? Нечто большое и бесформенное, очень темное, как чернила. Желеподобное и беззвучное, двигавшееся так, что можно бы счесть это живым, и, когда она точно повернула голову, как нужно, словно бы пеной, сочащейся из прорехи на ткани мира сего. Было похоже на то, когда, зайдя за угол, вдруг видишь такое, чего быть там никак не могло.

Однако не это взбудоражило Гейр – хотя бы всего лишь частично. То, что взбудоражило ее по-настоящему, находилось прямо у нее за спиной, нечто, лишь мимолетный проблеск чего всего на секунду попал в поле ее зрения. Ведь там, где первое нечто больше напоминало аморфное облако, здесь оно было скорее тенью, длинной и очень темной, до того темной, что было бы похоже, будто она в дырку смотрит, если бы не два громадных провала зияли там, где полагалось бы быть глазам. Сквозь эти провалы Гейр были видны части ее собственной гостиной. Нечто было в грубом приближении гуманоидом по форме, с похожими на человеческие конечностями, если не считать пальцев, бывших вдвое длиннее того, что пальцам положено, и шевелившихся во все стороны. На голове тоже было нечто, что Гейр поначалу приняла за что-то вроде бороды, однако, когда нечто повернулось, она поняла, что подобной бороды в жизни не видела. Казалось, ее образовывала извивающаяся масса каких-то выростков, отростков, щупальцев: точно сказать она, мельком видевшая один лишь силуэт, была не в силах.

Все это перепугало ее. Однако больше всего ее напугало другое: если облакообразное нечто, по всему судя, не замечало ее, Гейр, присутствия, то это – замечало. Когда женщина вздрогнула, поразившись, что видит это нечто, оно тоже вздрогнуло, поразившись тому, что видит ее.

Предоставив очкам лежать на коленях, Гейр разглядывала их, понемногу убеждая себя, что она вовсе ничего не видела. Устала, целый день моталась туда-сюда, вот глаза и преподносят ей фокусы.

Через некоторое время она уверилась в этом. И снова надела очки.

И вот оно опять! На этот раз четче, словно бы мозг уже приучился видеть через новые очки. Не излучающее света тело, очень тощее, очень высокое, с дыроподобными глазами, которые теперь придвинулись к ней и вправду очень близко. Это нечто находилось прямо перед ней, оно склонилось, разглядывая ее. Не успела Гейр предпринять что-нибудь, как оно согнулось и слегка стукнуло ей по очкам.

Гейр прошила дрожь, она смахнула очки, отбросив их на диван. Она почувствовала это. Даже не то чтобы почувствовала, а как будто некая непонятная энергия пробежала сквозь нее. Она уставилась на очки, раздумывая, что ей теперь делать с ними.

И тут вдруг очки пропали. Секунду назад были тут, а теперь исчезли. Не сводя глаз с места, где они лежали, Гейр, вытянув руку, ощупала его, но там ничего не было.

Однако минуту спустя очки опять вернулись. Потянувшись, она коснулась их, и – снова дрожь прошила. Очки были влажные, липкие, слегка теплые, словно бы у кого во рту побывали.

Трясущимися руками Гейр взяла их – по стеклышку в каждую руку. И была уже готова сломать оправу, когда услышала голос мужа:

– Ты что делаешь?

Она застыла. Стала объяснять:

– Очки эти, с ними что-то не так.

– Это еще не повод их корежить, – сказал муж. – Можешь просто отнести обратно и заменить. А что с ними не так? – Пошел к ней, протягивая руку: – Дай-ка их сюда.

Нехотя она отдала ему очки. Увидела, как он, прищурившись, глянул на них, нахмурился, сказал:

– А они тяжелые. Отчего это они мокрые?

– Я… – начала Гейр, но муж развел дужки и поднял очки к лицу. – Не надо… – только и успела она сказать, а очки уже сидели у мужа на носу, глаза его смотрели в линзы, брови по-прежнему были нахмурены.

– Что же с ними не так? – спросил муж. – Насколько могу судить…

И на этих словах его из воздуха будто корова языком слизала, он просто пропал, не издав ни звука.

Гейр ждала. Не знала, что еще могла бы делать, как не попросту ждать. Кому ей было рассказать об этом? Никто бы не поверил. Раньше очки опять вернулись, может, и муж тоже вернется, влажный и теплый, но по-прежнему живой.

Однако он не вернулся. Свет померк, а она все сидела в удлиняющейся темени, просто ждала. Когда ей стало что-то чудиться в тенях, она встала и включила свет, от которого стало меньше теней, в каких ей могло что-то почудиться.

Раздалось легкое звяканье. Опять появились очки – на полу на этот раз. Обе их дужки были перекручены и погнуты, а на одном из стекол запеклась капелька крови.

Но больше никто никогда не видел ее мужа. То есть никто, кроме Гейр, ведь и она опростоволосилась, почти неосознанно поднеся очки к глазам: посмотреть, что сталось с мужем. Ее тоже больше никому никогда не увидеть.

Когда швы расходятся

А. К. Уайз

Забравшись на вершину холма, Ник сбросил газ, когда внизу под ним простерлось ущелье. Помятая ржавая бадья, на какой он колесил после развода, покачалась на мгновение на верхушке, потом сила земного притяжения захватила ее и потянула вниз, к пупу земли, каким была Лощина Короля. Дом родной.

Неожиданно, пока машина накатом шла вниз, небо, мелко дрожа, стряхнуло с себя окраску и сделалось уныло-белесым. Глаз с раскрытым веком самым ужасным образом взирал на него. Ник едва педаль тормоза в пол не вжал, отчего машину потащило бы на деревья. Переднее правое колесо вылезло за край дороги, и он резко крутанул руль влево, едва объехав какую-то груду тряпья, в какой на секунду распознал (поклясться в том мог!) лежащее на обочине дороги тело.

Что происходит, когда швы расходятся?

Слова эти вломились в пустоту, где должен бы быть желудок. Ладони покрылись потом, но Ник как-то сумел лишь тронуть педаль тормоза, а не с силой вдавить ее. Желудок, болтаясь, вернулся на место. Ник глянул в зеркало заднего вида. На обочине дороги ничего не было. Никакого тела, никакой груды тряпья – ничего.

Дорога выровнялась, вынесла его в собственно городок. Провода телефонной связи подштопали небо, только в их перекрещении оно было серым – бледное, линялого оттенка надвигавшейся грозы.

Пульс у Ника утих, зато грызла память, взбаламученная волной страха. Открылась позабытая рана, словно бы так никогда и не заживала.

Мальчиком он видел, как небо становилось таким же уныло-белым. Видел из неверного положения, лежа на спине: силясь подняться, силясь вздохнуть, – под грузом всей той открытости, что давила на него, едва сдерживаемая голыми качающимися ветками. Запах листвы, густой, на грани гнили, забивал рот и нос. И земля урчала – по-старушечьи, голодно и вяло.

Ник подался вперед, вглядываясь через ветровое стекло. Небо оставалось серым, скапливались тучи, затягивая тот глаз, что (по его ощущению) следил за ним. Он остановился перед забегаловкой, крепко обхватив ладонями баранку, чтобы унять дрожь в пальцах, прежде чем выключить двигатель и открыть дверцу. Первые тяжелые капли ударили в землю, и Ник поспешил в здание.

Вэл поджидала за одним из столиков у длинного окна забегаловки, выходящего на улицу. Она поднялась обнять его, не сумев скрыть своей (старшая сестра как-никак) обеспокоенности. Когда она сняла зеркальные очки (уверяла, что они – непременный атрибут помощника шерифа маленького городка), Ник увидел, что беспокойство скопилось в уголках ее глаз. Однако когда они сели, она придвинула к нему через стол ключи от их родительского дома, не спрашивая, надолго ли он намерен оставаться в нем, пока «на ноги не встанет», или бормоча это жуткое: «Ну как, держишься?» Ник был бесконечно признателен.

Ник откинулся на обшарпанную искусственную кожу, поглядывая вокруг. Непомерно большие часы, памятные ему еще с юности, нависали над музыкальным автоматом, который никто, сколько он помнил, никогда не заводил. Даже выписанные мелом на черной доске блюда дня были теми же самыми. Ник вполовину готов был увидеть самого себя подростком, а рядом Вэл, когда они, колотя каблуками по полировке высоких табуретов с красными сиденьями, попивали густой шоколадно-молочный коктейль.

– Здесь так ничего и не меняется, верно? – сказал Ник.

– Ничуть. – Вэл, улыбаясь, протянула ему ламинированное меню.

Улыбка увяла, и Ник понял, до чего болезненно, должно быть, воспринят его вопрос. Слишком поздно попытался он ответить на ее улыбку, потом бросил, понурив плечи. Тяжесть ущелья вдруг обрушилась на него, еще обыденней, чем та паника, что охватила по дороге в город. Исход отсюда был иллюзией: переезд на восток, женитьба на Мелани и все такое. Так или иначе, а кончилось для него все в точности там же, где и началось.

Это угнетало чертовски, и это была западня, его этим не удивишь. В глубине души он ощущал, как жизнь его движется по порочному кругу, по спирали, ведущей его обратно к началу. Истина, какую он до сих пор не осознавал всецело. Поэтому и отбивался от уговоров Мелани подыскать себе настоящую работу, купить дом, детей завести и все такое.

– Думаешь, Мейбл по-прежнему держит тайком запас бренди под стойкой? – Ник наклонил голову вбок.

Вэл выгнула бровь, но не успела вникнуть в смысл сказанного: подошла официантка с кофе.

– Заходи поужинать, как устроишься. – Вэл помешивала кофе. – Майк и Джоуи никак не дождутся посмотреть на «дядю Никки» с тех пор, как сказала им, что ты погостить приедешь.

Ник отставил свой кофе в сторону. Ощущение уходящего из-под ног мира, возникшее у него, когда сила тяготения потащила его с холма вниз, вернулось, только на этот раз другое. Он раскрыл было рот, подыскивая в ответ что-то не столь жалостливое, как собственные его ощущения, но отвлекла ложечка, брякнувшая в его чашке.

– Землетрясение? – Уже выговаривая слово, он на вкус почувствовал: не то. На прелые листья похоже. На землю, на встряску почвы.

– Уум? – Вэл оторвалась от чашки.

– Ты не почувствовала?

Стекло в окне затряслось, свет заскользил по его поверхности. Уголком глаза Ник уловил движение. Фигура какая-то на той стороне улицы. Маленькая и бледная.

– Ник?

Он и не сознавал, что стоит, пока голос Вэл не долетел до него. На той стороне улицы видны были одни только припаркованные машины, витрины магазинов да люди, пекущиеся о своем дне.

– С тобой все в порядке? – Смутное беспокойство во взгляде Вэл обрело большую четкость, тревожные морщины в уголках рта придали всему лицу хмурое выражение.

Ник опустился за столик.

– В полном.

Что происходит, когда швы расходятся?

Под столом Ник сжал одну руку в кулак. Почва вздрагивает, небо белеет. В лесу, где лачуга. Они побежали. Земля дыбилась под их ногами, и он шлепнулся лицом в грязь. Потом перевернулся, оцарапанный, стал вверх карабкаться, а небо смыкалось, и земля поднималась, и все ущелье стало пастью, старающейся сжевать и проглотить его.

– В чем дело? – Вэл нагнулась вперед, через стол, но замерла, так и не коснувшись его руки.

Швы.

Ему хотелось затолкать обратно слова, мысли, но те были настойчивы: бились о зубы, рот раскрывали.

– Ты помнишь, как мы в лес пошли, когда еще детьми были? Летом? – У Ника пересохло во рту. Он даже и не понимал почти, что пытается сказать. – Мы с тобой, Деб с Линди и…

Язык у него споткнулся на имени самого младшего их двоюродного братца. Э… как-то. Эрик. Оно застряло у него в горле, кислое и саднящее – сгусток, какой хотелось, но не получалось выплюнуть. Он еще раз попробовал, зайдя с другого бока.

– Пятеро нас.

– Четверо, – рассеянно поправила Вэл. – Я помню. Уверен, что с тобой все в порядке?

Четверо. Ник уставился на сестру. Он сам, Вэл, Деб, Линди. И… Имя опять ускользнуло от него, ощетинилось, когда он попытался выдать его: гортань осталась скользкой и покрасневшей. И Ник, открыв рот, опять закрыл его.

Краем глаза опять заметил мелькнувшую фигуру. Ник так резко повернул голову, что боль пронзила шею, все еще затекшую после долгой езды. Машины. Витрины магазинов. Люди. Ничего больше там не было.

Ничего. У него с Вэл всего двое двоюродных. Нет, трое. Если только…

Ужас пробрался Нику в желудок. И, как ни нелепо, тот еще и урчит, хотя сама мысль взять в рот что-то съестное вызывает тошноту. Двое двоюродных, не трое. Он старался убедить себя в этом, до боли тиская ладонью одной руки кулак другой и уже не обращая внимания на то, как они дрожат. Это должно быть правдой. Хотя бы судя по тому, как Вэл смотрела на него.

И это не могло быть правдой. Потому как землю встряхнуло, и раскрылась темная голодная пасть. Потому как, когда Ник оглянулся, Эрика больше там не было.

Нет!

Уверенности не было, произнес ли он это слово вслух, да это его, уже вскочившего со стула и двинувшегося к выходу, и не трогало. Сестра окликнула его. Ник не смотрел на нее. Пол накренился, пытаясь опять вернуть его к центру. Кружит и кружит, и по кругу внутрь, и по кругу вниз, и…

– Извини, – бросил он через плечо. – Устал. Долгая дорога. Как-нибудь в другой раз.

Ответа Вэл он не ждал. Надо было залезть обратно в машину. Прежде чем земля вздыбится. Прежде чем небо глазом воззрится. Прежде чем поток памяти унесет его. Прежде чем ущелье поглотит его целиком.

– Это погребальные курганы индейцев, – сказала Линди. – Мы их по истории проходили.

Двоюродная Ника пыжила грудь, выставляя напоказ авторитет, жалованный ей как старшей из пятерых двоюродных, словно почетный орден. Линди была пока единственной из них, кто перешла в среднюю ступень системы К-12 школы, в которую ходили они все[39].

– Я слышал, что как раз там людоеды, какие в лесу живут, и зарывают свои кости. – Деб вышла вперед, усмехаясь.

– В ущелье нет никаких людоедов, – пихнула ее локтем в бок Вэл.

Ник, не обращая внимания на девчоночью перебранку, разглядывал курган. Тот был достаточно высоким, чтобы за ним ничего нельзя было разглядеть, но Ник был уверен, что с другой стороны раскинулось поле. За их спинами деревья держали строй, служивший границей леса. Так далеко они еще не забирались за время своих летних похождений. Если не считать каменоломни, конечно.

Эту мысль Ник отогнал прочь. Он не желал думать про каменоломню, а потому все внимание сосредоточил на кургане. Было в нем что-то знакомое, неуловимое, как чесотка, до какой никак не дотянуться.

Они в классе про курганы индейцев не проходили, как у Линди, зато по геологии они учили про реки и ледники, изрезывающие землю. А тут что-то другое. Умышленное. Типа кто-то их сотворил. Меняя облик земли, хотя Ник не мог вообразить, зачем. Склонив голову набок, он так прищурил глаза, что наполовину закрыл их.

В голову закралась какая-то жужжащая уверенность: за тем курганом другие горные цепи шрамами корежат землю. Концентрические кольца. Проход. Пересекающий землю взад-вперед. Наглухо стянутый стежками.

У Ника перехватило дыхание. Ничего не переменилось. Он с места не двинулся. А все равно трава полегла. Ветер волнами прокатился по открытому полю, где земля вздымалась волна за волной. Будто ступени. Будто дорожка к каменоломне. На поле не было деревьев, чтобы утаиться от неба. Глаза, что ловит его. Но если он поставит ногу вон туда и будет шагать…

– Ник! – голос Вэл вернул его обратно.

Ник увидел, что стоит с поднятой ногой. Он опустил ее, щеки его пылали.

– Ты идешь? – В голосе Деб слышалась какая-то язвительность.

– Идешь куда? – У Ника живот подвело: понял, что упустил какую-то ключевую деталь самого последнего каверзного плана Деб. Если они собирались куда-то и то была идея Деб, то обязательно оказались бы в беде.

– Говорила ж тебе, что он не слушает. – Линди пхнула Вэл локтем в бок.

– Смотреть на людоедов. – Деб закатила глаза. – Они живут в той старой лачуге в лесу, как я говорила.

Не ожидая остальных, Деб отвернулась и пошагала прочь. Синдром среднего ребенка (так это называли родители Ника, когда считали, что они с Вэл не слышат). Он делал Деб атаманом шайки: слишком громогласна, слишком дерзка, сперва прыгает, а куда, смотрит потом. Вот как на днях, в каменоломне, когда она едва не столкнула Эрика во тьму и…

– Вот она, – прошептала Деб.

Ник едва не врезался в нее. Когда он сам-то зашагал? Ник глянул через плечо. Насколько хватало взгляда, позади тянулись деревья, вспучившуюся курганом землю не было видно вовсе.

– Там. – Деб слегка ткнула его в плечо, и он посмотрел, куда она указывала. Два строеньица, оба только что не труха, стояли меж деревьев: лачуга с сарайчиком за ней. Только печная труба, выходившая из жестяной крыши лачуги, отличила ее как место, где могли бы жить люди.

– Это вправду людоеды? – Эрик прижался к боку Линди, пальцы его лезли в рот, глаза широко распахнуты. Мальцу только-только исполнилось пять лет, и, хотя по возрасту он должен бы уже давным-давно отвыкнуть, все ж привычка брала свое: он еще совал пальцы в рот, когда ему нужно было чем-то утешиться.

– Ник пойдет посмотреть. – Деб подтолкнула его в поясницу.

– Я?! – Ник дернулся вперед, голос у него сорвался.

– Ну да. – Деб усмехнулась. – Что, слабо? Смелей давай. Подойди к окну и загляни.

Ник глянул на сестру, но Вэл нарочно не смотрела на него, вид делала, что разглядывает сорванный кусочек кожи у ногтя большого пальца. Он оглянулся на Эрика, и ему пришло в голову, что за весь день он ни разу не услышал нытья своего малыша-кузена – ни его просьбы поесть, ни жалобы, что он без своих комиксов скучает.

Он стал другим с тех пор, как они из каменоломни выбрались. С тех пор… Ник уставился на Эрика. Что-то извивалось у того в зрачках. Рисунок какой-то. Тропа. Спираль, ведущая внутрь и вниз.

Ник потянулся, готовый ухватить ниточку и вытянуть тропу из глаза своего двоюродного братца. Эрик отдернулся, нижняя губка у него надулась, полились слезы. Поняв, что он творит, Ник отступил. Еще раз глянул. Глаза у Эрика были его обычными серо-голубыми глазами, разве что широко раскрытыми в недоумении. Ник хотел успокоить Эрика, мол, все в порядке, но слова застряли у него в горле. Так ничего и не сказав, он развернулся и пошел к лачуге. Разок глянуть – и можно будет уходить. Они отправятся домой, и он даже даст Эрику поиграть со своими куколками из героев комиксов, неважно, что у кузена вечно пальцы липкие.

Сухие листья, шурша, похрустывали под ногами. Ник вздернул подбородок. Он чувствовал: Деб следит за ним, ждет, когда он струсит. Оглянуться он не смел.

Походка его сделалась ровной. Лес как будто расширялся и охватывал его. Он шагал по полю по ту сторону кургана под небом, что накатывалось, будто прибой. Он был глубоко под землей, идя по тропе, что спиралью уходила все ниже и ниже. Было что-то особенное в том, как он вышагивал: барабанная дробь его шагов словно убаюкивала, успокаивала землю. Стежками наглухо сшивала ее.

Ник остановился, едва не уткнувшись в лачугу. Он едва не глянул через плечо посмотреть, много ли он прошел, но тут же вспомнил: Деб за ним следит. Глубоко вздохнул, внимательнее всмотрелся в лачугу. Окна в ней были грязны, слякотные дожди годами молотили по ним, а дочиста их не мыли никогда. Всего разок глянуть – и им можно уходить. Приставив согнутые ладошки к глазам, он прижался лицом к окну.

Тени внутри лачуги, спутанные в клубок, расступились. В середине на полу сидела маленькая девочка, смотревшая в сторону от него. Пустая катушка из-под ниток катилась мимо ее колена. Ник почти слышал, как тарахтела она по голым доскам пола. Оглушающе. Куда громче, чем должна бы. А сквозь эту какофонию…

Что происходит.

Что происходит, когда?

Слова карабкались в него, крохотные шептульки, они требовали впустить их.

Женщину он не видел, пока та не ринулась на пол, подхватила девочку на руки и неестественно быстро не метнулась к окну. Шлепнула ладонью по стеклу, развела губы, выставляя окровавленные зубы. Ник сглотнул крик и отпрянул, свалившись назад.

Он больно ударился о землю, и небо закачалось над ним, заходили ходуном какие-то странные скрещенные ветки. Стежки натужно расходились, раскрылся белый глаз, воззрился на него. Из сарая позади лачуги донесся жуткий звук. Звук, в каком мешались ржавчина и камень. Скрежещущий и влажный. Голодный и нечеловеческий. Ник вскочил и понесся к сестре и двоюродным.

– Бегите! – кричал он.

Ник подошвами колошматил по листьям, ноги его выбивали дробь по коже земли. Земля барабанила в ответ: сердце билось как сумасшедшее. Рев из сарая становился громче, теперь его сопровождал лязг цепей. Ник оглянулся, хотя понимал: не надо.

Женщина стояла на полпути от лачуги к сараю, паучьи свои руки она обвила вокруг девочки, крепко прижимая ее к себе. Ник вопреки самому себе замедлил шаг. Все разумное в нем вопило: убегай, убегай, быстрее. Что-то было не так с кожей женщины. Швы. Неровные линии черных ниток покрывали ее руки до плеч. Ее щеки. Ладони. Каждую часть тела, которую можно было увидеть. Плотная штопка. Перевязка. Затяжка раны. Сшивка чего-то широко разошедшегося и ужасного.

Рубцы дернулись. Кожа женщины натянулась, нитки врезались, когда еще один крик вырвался из сарая, сотрясая землю. Выражение боли исказило ее лицо, и женщина закрыла глаза. Ник встал. Он не хотел останавливаться. Словно околдованный, повернулся и уже ногу поднял, чтоб шагнуть назад – к женщине и маленькой девочке.

Позади Вэл выкрикивала его имя. Только небо, земля и ущелье – все они кричали громче. Ему кричали. Кричали в один голос с чем бы то ни было в сарае.

Ник был готов вплести свой голос в этот гам, но земля вспучилась, бросив его лицом прямо в грязь. Он перекатился, пытаясь глотнуть воздуха. Желудок его ворчал. Нику хотелось наполнить его чем-нибудь. Или что-то хотело наполнить его самого. Он раскрыл рот, чтобы… чтобы что?

С жутким стоном одно из деревьев опрокинулось. Корни выворотило из земли, и Ник вскинул руки, закрывая лицо. Земля содрогнулась от удара. Ник открыл глаза. Новая паника вселилась в него, заставив вскочить на ноги. Бежавший Эрик тоже остановился.

– Эрик! – Ник никак не мог поспеть.

Широко раскрытые глаза Эрика полнились слезами, но он стоял не двигаясь. Позади него воздух сгущался, все больше темнел. Пальцы Эрика поползли в рот, влезли туда, чтоб он мог их сосать, но в остальном малыш был недвижим.

– Эрик! – опять крикнул Ник, но лес – зловеще молчащий теперь – проглотил его крик.

Еще раньше Эрика разглядел голубой глаз на дне каменоломни. Эрик с Ником, припадая к земле, в темноте пробрались по неровному тоннелю, пробитому в камне. Что-то дыхнуло в них из-под земли. На вкус пробовало. И теперь оно их знало.

Ник стремительно взвился.

Слишком поздно. Пальцы его схватили пустой воздух. Земля раскрыла пасть, и Эрик упал в нее. Ник ударил по земле, перевернулся на живот, зыбко балансируя на краю дыры. Вглубь она уходила глубже, чем должна бы. Влага, горячий воздух пронеслись мимо него. Эрика нигде не было видно.

– Эрик!

Дыра скрутила выкрик Ника и вышвырнула его обратно. Грязь заскользила, пытаясь утянуть Ника за собой. Он стремглав дал деру. Ему не было видно Эрика, он не слышал его. Ни даже хныканья.

Дрожа, Ник отползал подальше от дыры. Он позовет взрослых, пожарных, кого-нибудь, всех. Он не убегал. Не оставлял Эрика одного. Он вернется за ним. Вернется. Слов этих (повторяемых, пока он пробирался через лес, задыхаясь, размазывая слезы по лицу) почти хватало, чтоб отрешиться от преследовавшего его мокрого чавканья за спиной.

Ник сидел за кухонным столом родителей. Прошло три месяца, как его мать умерла от рака, примерно в то же время, когда и завершился развод, все полетело в совершенные тартарары. Пять лет прошло, как от той же болезни скончался его отец, но для Ника он так и оставался их домом и никак иначе… не хватало лишь смеха матери, запаха знаменитого отцовского «острого на все пять» чили. Завтра он начнет разбираться, решать, что оставить, а что выбросить, прежде чем они с Вэл выставят дом на продажу. Затем он и был тут, в конце концов. Не бежал от развода, или тупика в работе и пустого жилья, или от того факта, что жизнь его свелась к ничему.

Из стопки перед собой Ник вытащил фотоальбом. Приехав обратно домой на похороны матери, он ощутил острое чувство утраты, зато понимал, что это была за утрата. Теперь же он чувствовал себя неловко. Чего-то не хватало, а вот чего, на это он указать не смог бы. Эрик. Имя уже прочно держалось в памяти, нытьем отдавалось. Но даже это как-то боком выходило. Вэл не помнила их самого младшего из двоюродных. Почему? У него духу не хватало связываться с Деб или Линди, сестрами Эрика. А ну как и они тоже не помнят его?

Он раскрыл альбом. Даже когда мир перешел на цифру, его мать настаивала на печатании всех фото, упрятывая моменты их жизней за прозрачным пластиком. Пиво из холодильника, что он припас вместе с самым необходимым: молоком, мясной нарезкой, приправами, – исходило испариной у него под рукой. Мелькали фрагменты его жизни. Барбекю на заднем дворике; празднование седьмого дня рождения; окончание школы Вэл; годовщина свадьбы их родителей; Вэл, Деб и Линди ведут в палисаднике нешуточное сражение шарами, наполненными водой. На каждой карточке, в каждом альбоме присутствовало семейство, но Эрика не было.

И неважно, как далеко Ник залезал в прошлое или как близко оказывался к концу альбомов. Эрика будто бы стерло начисто. Вырезало из мира сего, заменило на голодные пасти и содрогающуюся землю. И Ник остался единственным, кто помнил. Ведь он-то видел тьму и ею, значит, был видим? Ведь тьма дыхнула на него и его запомнила. Ведь он по-прежнему оставался там, он не ушел. Он был с Эриком, все еще карабкался в пасть невесть чего, что пробовало их на вкус, неважно, сколько с тех пор времени прошло.

Ник пытался отделаться от этих мыслей, но они не уходили. Каменоломня. Лачуга в лесу. Женщина со швами на коже и ее малышка. Эрик. Все это как-то складывалось. А может быть, и нет, и Ник был тем, кто как раз не встраивался.

Может быть, у него были всего две двоюродных сестры, одна, кто выросла и стала врачом, другая – адвокатом. Может быть, у него были только они да сестра, кто теперь у шерифа в заместителях.

Может быть, Ник и вовсе выдумал Эрика из желания, чтоб кто-нибудь обратил на него внимание. Кто-то, кому он нужен. Профессии Вэл, Деб и Линди все крутились вокруг того, чтобы помогать людям. А у него что? Развод. Говенная, помятая машина. Паршивая работа на складе. Голова, забитая воспоминаниями, каких нет больше ни у кого: Эрик и деревья, что росли как-то сикось-накось. Женщина, покрытая рубцами, и земля, покрытая шрамами.

– Твою мать! – Ник закрыл альбом, вжал утолщения ладоней в глаза, стараясь унять боль в затылке.

С пивом в руке вышел на заднее крыльцо. Отцовский старый мощный полицейский фонарь стоял на перилах, словно отец должен с минуты на минуту вернуться. Ник направил его луч на стоявшие стеной по границе дворика деревья.

В свете стволы их казались плоскими: строгие серые линии, нанесенные на ночь. Дыхание перехватило: среди деревьев стоял человек, маленький и бледный. Ребенок, ростом Эрику под стать. Ник махом отвел фонарь в сторону, отчего тени сделали прыжок. Ничего. Ничего, кроме промежутка между деревьями, немного большего, чем остальные. Начало тропинки, по какой они с Вэл и своими двоюродными пускались в летние походы. Ожидает.

«Тут слишком высоко». Эрик стоял на верхней ступени, ведшей вниз к каменоломне, кожа его начала розоветь, глаза делались большими: того и гляди заплачет.

Девчонки уже ушли вперед. Ник мельком подумал, а не оставить ли двоюродного братца тут, ведь, коли он поможет ему стащиться по ступеням вниз, так придется опять тащить его вверх, когда домой пойдут. Вздохнув, Ник поправил лямку на своем рюкзачке.

«Я тебе помогу».

Ходить сюда им было нельзя. Самое меньшее, будет взбучка от родителей, если только кто-нибудь из других обеспокоенных взрослых не поймает их раньше. Ник сказал про это до того, как они отправились, только уж если Деб вбила себе что-то в башку, то отказывалась от этого она редко.

Снизу донесся всплеск, когда кто-то из девочек бросил камешек по воде, заполнявшей дно каменоломни. У воды был зловещий голубой цвет, как у глаза, что следил за Ником, пока он ступенька за ступенькой помогал Эрику спускаться. Какая-то неясная фигура мелькала, кольцами сворачиваясь под непроницаемой поверхностью. Ник едва не оступился. Камешки посыпались у него из-под подошвы.

«Поторапливайтесь!» – Вэл прикрыла ладонью глаза, глядя на него.

Ник моргнул. Не было ничего под поверхностью воды, одна лишь бесконечная голубизна, довольно неспокойная.

К тому времени, когда они добрались до дна, у Ника руки ломило: тащить Эрика на себе было нелегко. Девчонки ушли от воды, их внимание привлекло что-то на слой повыше выбивающей слезы из глаз голубизны. Не обращая внимания на дрожавшие мышцы, Ник тащил Эрика и ковылял рядом с ними.

«Что это, по-твоему, такое?» – спросила Вэл.

«Это тоннель. Прикинь!» Деб подобрала камень и отвела назад кисть, чтоб бросить камень в темень.

«Постой!» – Ник схватил ее за руку.

Деб обернулась, рот ее недовольно скривился, но скоро расплылся в глуповатой ухмылке, уж больно сильная тревога слышалась в голосе Ника. Он отпустил ее руку, недоумевая, зачем вообще остановил Деб. Неловкость не исчезла и пока он хорошенько осматривал тоннель высотой всего по бедро, уходивший в глубь скалы. Солнце светило ярко, но Ник не мог разглядеть ничего за пределами нескольких дюймов за входом. По телу его побежали мурашки. Он пытался не обращать на это внимания, но холодом ему обдало всю спину, и Ник подавил порыв резко обернуться и глянуть, не следит ли кто за ними.

«Давайте сначала поедим, потом можем и разведать».

Ник потянулся к рюкзачку, надеясь, что Деб забудет про эту дырку, пока они прикончат приготовленные бутерброды. Ухмылка Деб перешла в усмешку. Она вновь сделала замах кистью и, намеренно поймав взгляд Ника, запулила камнем. У Ника горло перехватило, он подавился звуком и не сумел расслышать, долетело обратно эхо или нет. Деб, недовольная результатом, насупилась.

«Эй, Эрик. Ты должен это проверить», – Деб ухватила своего маленького братишку за плечи, толкая его к этой дыре.

«Не хочу!» – Эрик уперся каблуками в землю, спиной прижимаясь к сестре.

«Оставь его». – Ник потянулся к Деб, но та увернулась.

«Он один тут такой маленький, что пролезет». – Деб еще сильнее стала пихать Эрика.

Кроссовки Эрика скользили, не находя опоры. Ник, видевший, что мальчик готов зареветь во все горло, бросил взгляд на Линди, надеясь, что та вмешается. Линди же лишь плечами повела. Хоть она и была самой старшей, но вожаком у них была Деб. Так было всегда.

«Пошел!» – Деб в последний раз пхнула Эрика, тот упал на четвереньки.

Вместо того, чтоб ревом разразиться, как ожидал Ник, Эрик, упав на землю, лишь пыхнул, едва всколыхнув воздух. Деб отступила назад, готовая рвануть, если что-то и в самом деле выползло, чтобы схватить ее брата. Но ничего не выползло. Слышалось только пыхтящее дыхание Эрика. Потом еще какое-то пыхтение, будто в ответ что-то задышало на него.

На миг Ник застыл, потом бросился вперед и обхватил Эрика за талию. Земля тряслась. Дыхание накатывалось из темноты, теплое и влажное. Ник пополз назад, таща за собою Эрика. Дыхание липло к коже, оставляя на нем свою метку. Из конца тоннеля долетел какой-то грохочущий скрежет, что-то невообразимо огромное закрутилось в его сонной тьме. Голодной тьме. Жадной, нуждающейся тьме, идущей от начала времен.

Эрик пронзительно вскрикнул, когда Ник дернул его назад. Вскрик этот наконец-то вывел из столбняка Линди, и та двинулась на помощь маленькому братику.

«Смотри, что ты наделала, – резко бросила Линди Деб, сильно краснея. – Он обмочился».

Линди одной рукой ухватила Эрика за руку, а другую вскинула, будто собиралась Деб шлепнуть. Рассерженная, Линди круто развернулась, таща за собою Эрика. Через какое-то время Вэл с Деб последовали за ней, на лице Деб если и можно было что-то заметить, так только легкую досаду.

Ник смотрел, как они кругами взбирались вверх по тропе. Его охватило то же самое головокружительное ощущение, что и на вершине каменоломни. Только теперь небо взирало вниз, а омут вверх, Ник же оказывался в западне между ними, захваченный нескончаемым пристальным взглядом.

Он пошатнулся, одолевая ощущение того, что падает вперед. Бросив в последний раз взгляд на дыру, он поспешил за сестрой и двоюродными. Тоннель был слишком уж нарочитым, чтоб образоваться естественным путем. Что-то воткнуло его туда. И он был голодным.

– Что тебе известно про историю ущелья? – Ник крутил в руках полупустую бутылку пива.

– Ты о чем? – Вэл оторвалась от своего пива.

Шум от телевизора приглушенно долетал из дальней стороны комнаты, где племянники Ника сидели на диване, разделявшем ее по свободной планировке Вэл. Нику было слышно, как на кухне муж Вэл загружает в посудомойку тарелки после ужина.

– Знаешь, типа, что тут было до того, как появился город. – Ник пожал плечами, стараясь увернуться от бдительного взгляда Вэл.

– У деда были книжки по местной истории, они, наверное, до сих пор лежат на чердаке дома мамы и отца. А что?

Не успел Ник и попытаться дать хоть какое-то разумное объяснение, голос старшего из его племянников перекрыл звук телевизора:

– Ведьма в швах! Ведьма в швах!

– Мам! – голос Джоуи перекрыл выкрики брата. – Скажи ему, пусть перестанет.

Вэл, вздохнув, поднялась.

– Хватит вам обоим. Время спать.

– Но, мам…

– Никаких но. В постель. Мигом.

Мальчишки неохотно выключили телевизор, шаркая ногами, потащились по коридору к себе в комнату.

– Что за ведьма в швах? – напрягся Ник, но не смог удержаться от вопроса.

– Кошмар полиции, уже успевший стать местной легендой. – Вэл сделала долгий глоток пива, вернувшись на свое место. – Месяцев шесть назад нам сообщили о теле женщины, брошенном на обочине шоссе. Прямо по дороге в город.

Ник вздрогнул, припомнив виденную груду тряпья. Груда по форме напоминала тело. Но, конечно же, ничего там не было. Вэл продолжила:

– Тебе ж ущелье известно. Тут страшнее штрафа за превышение скорости ничего не случается. – Вэл несколько раз крутанула онемевшими плечами.

Если не считать того, что земля пасть разевает, чтоб сглотнуть целиком его двоюродного брата. Ник рта не раскрывал.

– Мы заподозрили что-то зловредное, но коронер дал заключение: паралич сердца. Наша лучшая версия та, что она пыталась выйти пешком из города и свалилась там, где ее обнаружили.

Вэл подняла руку, словно бы Ник собирался перебить ее, хотя у того губы были плотно сжаты. Под столом он сцепил руки вместе, отгоняя желание взглянуть в окно и увидеть маленькую бледную фигурку наблюдающего за ними их кузена.

– Дальше – больше, – продолжала Вэл. – У нее не оказалось никаких документов, и никто не явился востребовать тело. Поиски по картотекам стоматологов и отпечаткам пальцев закончились ничем, словно бы она совершенно невесть где жила. Даже одежда на ней, по виду, была домотканой. – Вэл глянула в сторону коридора, ушли ли к себе в спальню сыновья, и только потом продолжила: – У нас в управлении парнишка есть, в приемной работает, Бен Элмер, только-только из колледжа. Хороший парнишка и дело знает, только малость на тайнах да умыслах помешан. Так он вовсю клянется, что женщина эта непременно Аннабель Мэй, та девчушка, что пропала вместе со всей семьей еще в 1950-х, когда ей шесть лет было. Носился тут такой безумный слух про людоедов, про культовые обряды каких-то «Смотрителей голодающего» или еще какую чепуху в том же роде.

Вэл отпила еще пива, лицо ее при этом сделалось унылым или расстроенным. Ник не сводил с нее глаз. Когда Вэл упоминала людоедов или лес, в глазах ее не было даже проблеска узнавания. Словно бы весь тот день, все то лето стерлись в ее памяти вместе с Эриком. Ника пробил страх. Как могло статься, что он единственный, кто помнит?

– Женщине этой было, наверное, слегка за шестьдесят, так что по времени совпадало бы. – Вэл тронула краешек этикетки на пивной бутылке. – Все это такая старина. Вот только я порой думаю. Она… Тело ее было сплошь покрыто швами. Не медицинскими стежками. Похоже было на какой-то ненормальный вид самоистязания. На ритуальный обряд какой-то. Может, в конце концов, что-то и есть в теории Бена, только Аннабель Мэй была довольно юной, когда пропала, о ней в наших базах ничего нет. Можно только гадать. Вот теперь дети и пугают друг друга ведьмой в швах.

Ник едва не опрокинул бутылку с пивом, поймав ее на лету.

– Слышь, ты в порядке? – Вэл постучала по столу, привлекая его внимание, и Ник, испуганно вздрогнув, поднял взгляд. – Вид у тебя, будто ты призрак увидел.

Женщину со швами на коже. Ту женщину из лачуги. Тело на обочине дороги.

– Извини, – Ник тряхнул головой, вставая. – В любом разе, мне, наверное, пора двигать. Спасибо за ужин.

– В любое время рады. – Вэл нахмурилась. Она смотрела на него так, будто он в любую минуту может разлететься во все стороны.

А может, так оно и было. Швы начинали расползаться. Он чувствовал их: тянутся, ослабляются, высвобождаются. Ущелье было раной, которую не заживить, и тьма у нее под кожей лишь поджидала, когда вырваться на свободу.

Ник потянул за шнур, затопив светом весь чердак. Ему было неловко, что он ушел от Вэл так поспешно. Он мог бы попробовать рассказать ей правду, но что-то в закоулках сознания настаивало: она не поймет. Вэл не помнила Эрика. Она никогда не слышала, как воет земля, не чувствовала, чтобы небо взирало на нее своим беспощадным оком.

Узенький проход вился между грудами коробок. Где-то тут лежали книги деда, о которых говорила Вэл. Было уже за полночь. Ему бы сейчас спать. От усталости в голове где-то за глазами что-то нескончаемо тренькало. В то же время контрапунктом ему вторили натянутые струны напряжения. Как он ни устал, а спать ему, видимо, не придется вовсе.

Внимание. Сосредоточься. Он двигался между коробками. Если бы он не обращал внимания, возможно, ему бы…

Мир накренился. Отвергая пределы чердака, тропка у него под ногами по спирали уходила вовнутрь. Вниз в каменоломню, вниз к голубому оку в выемке камня. Вниз между деревьев и вознесшихся курганов земли, неуемное желание зудело ему вслед из-под земли, шаг за шагом едва сдерживали его. Он шагал по ране, стежками зашивая ее наглухо.

Небо раскрылось над ним. Вместо груд коробок земные курганы направляли его шаги. Ветер свистел над головой, словно сокрушительные волны. Прибой, лавиной уходящий глубоко под землю.

«Король идет к себе в замок. Король идет в лощину».

Ник ткнулся подбородком в коробку. Лишь ударившись об пол чердака, стоя на четвереньках с прикушенным языком, он сообразил, что разговаривал вслух. Откуда выскочили эти слова? Чепуха, явившаяся откуда-то из самого его нутра, а воспринимается как правда. Пиво, которое он прихватил на чердак, разбрызгивало пену, пока бутылка каталась по полу и не уткнулась в коробку, на которой заботливой маминой рукой было выведено: «Книги папы».

Это было до того абсурдно, что у него вырвался смешок, удивительно отскочивший от стен. Звук пресекся почти сразу же, как возник. В животе у Ника урчало. Он схватил из коробки стопку книг и, пошатываясь, сошел по узенькой чердачной лесенке. Крыша могла слететь в любой момент, не оставив ничего между ним и небом.

Ник уселся за кухонным столом со свежим пивом. Попивал, листая дедовы книги, пока внимание его не привлек раздел, написанный человеком, кто работал в бригаде, углублявшей каменоломню.

«…велел горной компании не посылать больше рабочих в Лощину Короля из-за нападения местного индейского племени. Они напали не просто на горняков: они напали на их семьи. Две дюжины народу всего. Тела их нашли сложенными штабелями в горных тоннелях: лежали один на другом до самого почти потолка. Мой дедушка работал в горной компании, и он был одним из немногих, кто уцелел. Он утверждал, что история про индейцев – вранье. Индейцы пытались предупредить горняков, советовали, как вскрывать пласт. По их словам, были способы не дать «Голодному Пути» пробиться наружу. Дедушка рассказывал мне, как индейцы показывали горнякам курганы, которые они, индейцы, возвели на земле, да только горняки обзывали их безбожными язычниками и продолжали ковырять землю так же, как и прежде ковыряли.

А эту историю про зверства индейцев, ее бригадир-смотритель донес своим боссам в горной компании, чтоб не пришлось ему признавать, что его собственные люди сошли с ума. Мой дедушка спал в палатке прямо рядом с местом, где один из рабочих перерезал горло собственному сыну прежде, чем наброситься на маму мальчика. Дикие крики разбудили дедушку. Он слышал, как тот рабочий в бреду кричал про тьму, выползающую из-под земли, про то, что он должен выстроить стену из тел, чтобы остановить эту тьму. Вот тут-то мой дедушка и драпанул.

Я никогда не обременял себя верой в дедушкины россказни. Когда я работал на каменоломне, там тоже всякие истории ходили. О людях, слышавших голоса, шептавшие им из камня, что-то видевших краем глаза. Ходили истории про одного рабочего, кто увел свое семейство в лес и основал там какой-то бредовый культ. В историях утверждалось, что он проглотил тьму, дабы не дать той пожрать мир. Об этом я не знаю, зато знаю про шестнадцать убитых рабочих. Тела их мы нашли запихнутыми в низкие уродливые тоннели, уходившие в стены каменоломни, в туннелях этих и малый ребенок-то едва поместился бы. Не должно было быть там никаких тоннелей. Те, кто убили рабочих, они-то, должно быть, их и пробили. А уж тьма, на какую они наткнулись, когда принялись ковырять камень, должно быть, до того сильно перепугала их, что они запихнули тела внутрь, чтобы заткнуть эти дырки, так, как делали горняки во времена моего дедушки».

Ник, вздрогнув, проснулся, во рту стоял кислый привкус. Он не помнил, как уснул, в особенности как уснул, неловко свернувшись калачиком на диване рядом с кучей книг. В щель между шторами ему было видно, что небо еще только-только начинало светлеть. Ему снилось, как он бесконечно спускался по ступеням в каменоломню, и остатки сна все еще не отпускали его.

Он поставил вариться кофе. Когда тот был готов, Ник вышел с кружкой на заднее крыльцо. Холод сочился от досок, добираясь до его босых ног, пока он оглядывал деревья. Клубился туман, погружая лес во мглу и создавая иллюзию, будто меж стволов деревьев движется какая-то тень. Фигура с ребенка ростом проползала низко к земле, играя в прятки. Ник опомнился, уткнувшись в перила, еще бы шаг, и на траву ступил бы. Кофе выплеснулся ему на руку.

Что происходит, когда швы расходятся?

Может, получше был бы вопрос: что произошло бы, если б он расползся? Потому как именно это и происходило. Или уже произошло. Мелани, его работа, его квартира, все, что он оставил позади, – все то было временным. Он все время возвращался сюда.

«Король идет к себе в замок. Король шагает путем голодным. Король пожирает тьму, и король поглощен».

Слова звучали монотонно, но Ник узнавал собственный голос. Горло болело, чувствовался вкус крови. Ногам его не терпелось шагать, «Голодный Путь» манил его.

Ник обратился спиной к лесу и вошел в дом. Выплеснул остатки кофе в раковину, потом прошел в спальню, натянул джинсы, теплую фланелевую рубашку и толстые шерстяные носки. Рассовал по карманам вещи, какие ему, наверное, и нужны не были: фонарик, коробок спичек, батончик мюсли, бутылочку воды. Телефон оставил дома. Последнее, что он взял, это старое отцовское мачете, все еще острое. Им можно бы путь расчистить, хотя Ник предполагал, что дорога, по большей части, окажется чистой, ждет его не дождется.

Небо унылой серостью проглядывало между аккуратными, ровными стежками деревьев. Выступил легкий пот, когда Ник помахал мачете, не столько кустарник порубить, сколько нервные пары выпустить. Быстрее, чем Ник ожидал, он дошел до поваленного дерева, того поваленного дерева. Он был уверен, что оно то самое. Земля комьями висела на вывороченных корнях. Нику вдруг очень захотелось калачиком свернуться в их тени. Закопаться прямо там. Темнота будет овевать его своим теплым и влажным дыханием.

Он продолжал шагать. Ветви беспокойно раскачивались, ветер усмирял их обратными, как при отливе, порывами. Но ветер всего лишь по небу метался, затрагивая верхушки деревьев. Внизу же все было тихо. Даже насекомые не стрекотали.

Ник резко остановился. Лачуга стояла там же, между деревьями. Ноги сами провели его через лабиринт, через дебри. Король, он в свой замок идет. Король идет домой.

Краем глаза он уловил какое-то движение. Ник повернулся и увидел Эрика, бегавшего босым среди деревьев. Вот пропал за лачугой, и земля вздрогнула. Голодный, скрежещущий звук, как тот, какой он слышал много лет назад, и все деревья вроде сразу же склонились к нему, даром что стояли совершенно неподвижно.

Часть крыши лачуги обвалилась и была по-новому залатана. Не так давно, по всему судя: жесть еще не успела заржаветь. Ведьма в швах. Аннабель Мэй, или кто б она ни была. Она мертва. Вэл рассказала ему. Да и сам Ник видел ее тело или, по крайности, его вторичное отображение, мозг его уже начал распускаться, стоило ему оказаться в ущелье. Жил ли в лачуге кто-то другой? Ник подошел поближе. Достаточно близко, чтоб различить неровные тени за грязными окнами.

– Не дрейфь, – бормотал Ник. – Наберись смелости.

Вцепившись в ручку мачете, Ник выгнул свободную ладонь и прижался лицом к стеклу. Наполовину он ожидал увидеть маленькую девочку, пустую катушку из-под ниток, катящуюся мимо ее колена. Нет. Спиной к нему у грубо сколоченного деревянного стола стояла какая-то женщина. Она взяла со стола нож и сунула его в карман юбки, по виду домотканой. Рукава у женщины были закатаны, открывая неровные швы на ее коже.

Женщина повернулась. Ник присел, прижался к стене лачуги под окном. Не могла эта быть той самой женщиной. Та умерла. На коже у этой швов меньше, больше чистого места меж рубцов. Он вспоминал маленькую девочку, игравшую пустой катушкой, то, как подхватила ее мать на свои ужасные руки. Узоры из рубцов, спирально уходящие вниз, в голодную тьму. «Смотрители Голодающего». Так ведь называла их Вэл?

Ник закусил кулак, сдерживая то ли крик, то ли смех, то ли рыдание. Женщина в лачуге, должно быть, та маленькая девочка, выросшая и занявшая место своей матери. Может быть, точно так же, как и та женщина когда-то заняла место собственной матери много лет назад. Культ всего одной семьи, отгоняющий тьму.

За лачугой что-то взревело в сарае. Ник вскочил, собираясь бежать обратно через лес к родительскому дому. Однако ноги понесли его в другую сторону. Или лес повернулся вокруг него. Запутавшись, он едва не врезался в сарай. Как-то вышло, что лачуга теперь оказалась за ним, а он попался между двумя этими строениями. Ник с усилием выравнивал дыхание, нарочно повернувшись спиной к сараю и делая дрожащий шаг вперед. Лачуга выросла перед ним. Ужас из дурных снов: все вокруг знакомое, а он не может отыскать дорогу домой. Потерянный в лесу, пойманный в рельеф. В горле застряло сдавленное рыдание. Он прислонился к сараю. А через мгновение глаза его уже шарили по щели между досками.

Когда зрение привыкло, распутав темень настолько, что стал виден человек, свисающий с множества цепей, закинутых на крюк, вделанный в потолок. Старый, хотя о возрасте его Ник в точности судить не мог. Что-то в нем казалось невыразимо древним. Или будто бы тело его было иллюзией и хранило внутри нечто куда более древнее. Руки человека были болезненно вытянуты над головой, шрамы покрывали изможденное тело между ржавеющим металлом. Человек забился, запрокидывая голову и воя.

Земля ответила, стон дрожью отозвался у Ника в ногах. Швы расходились. Ник чувствовал, как лопались нитки, земля раскрывалась с чавкающим звуком.

Человек на цепях замер. Ник крепче прижался к сараю. Человек мотал головой, один его глаз вращался в черепе, словно низкая, заболевшая луна, свет которой пригвождал Ника к месту. Мир сузился. Ветер перекатывался через него гладкой волной. Спиральная тропа вела его к голубому оку на дне каменоломни, песчинке во взоре чего-то огромного и непостижимого.

В глубине сарая со скрипом открылась дверь. Свет потоком хлынул внутрь сарая, когда туда вошла женщина со швами. Мачете выскочило у Ника из ладони, глухо стукнувшись об усыпанную листвой землю. Его опасение, что стук привлечет внимание, было напрасным: весь шум высосало из мира, кроме того, что имелся внутри самого сарая.

Шаркали шаги женщины, шедшей к человеку в цепях и достававшей нож из кармана юбки. Ник с ужасом смотрел, как приставила она нож к телу висевшего на цепях (к редкому пятну кожи между петлями ржавых цепей) и срезала его одной длинной полоской. Человек откинул голову, открыл рот, показывая кривые зубы, которые, казалось, кто-то нарочно искрошил. Крик его был совершенно нечеловеческим. В крике этом Нику слышалось то, что таила тьма: голод и желание прижаться к коже мира.

На минуту он и увидел это. Не человека, закованного в цепи в сарае, а всеохватную взбаламученную тьму, заключенную в человеческую плоть. Она билась, распирая землю и кости. Всеобъемлющая и невозможная, проникающая повсюду под землей, вокруг земли. Глухая темень меж звездами. Переплетение корней. Океан. Утроба, какую держат взаперти хиленькие ниточки. Человек, что отправился в лес пожирать тьму. Король в своем замке.

Человек в цепях вновь стал всего лишь человеком, когда женщина в швах, склонив голову набок, опустила полоску плоти себе в рот. Ника замутило, он ощутил, как срезанное скользит по его собственному горлу. Жуя и заглатывая, женщина достала иголку и катушку ниток из того же кармана, что и нож.

Ник чувствовал блистающий кончик иглы, кожа его морщилась вокруг волочащейся нити, когда женщина тащила ее сквозь свою руку. Человек на цепях повис неподвижно. Рев ненасытного голода утих. Басовитое ворчание доносилось из-под земли. Не насытившееся, а сдерживаемое, стянутое швом внутри женщины.

Ник, шатаясь, пошел назад, в последний раз пытаясь удрать. Споткнулся, упал, ударившись о землю всем телом, из которого словно бы выбило весь воздух. Дверь сарая открылась. Хрипя, Ник перевернулся на спину, уставившись в белое небо между деревьями: око, затянутое швом, закрылось. Но было слишком поздно: оно уже увидело его.

Женщина вошла в поле его зрения. Потянулась к нему. Ник попробовал откатиться, но она не хватала его. Она протягивала свою руку – и терпеливо ждала. Ошеломленный, Ник дал ей поднять его на ноги, чувствуя, как царапают его ладонь швы на ее ладони. Кровь капельками засохла на ее коже возле свежего стежка. Кровью же был выпачкан рот женщины, но внимание Ника привлекли как раз ее глаза. Печаль. Усталость такая, какой он прежде не видывал. Она склонилась к нему и произнесла голосом до того хриплым, как будто она отвыкла говорить:

– Король умирает.

Женщина сжала руку Ника, прося понять ее. И он понял, стремительный поток наконец-то накрыл его. Он знал – с тех самых пор, когда тьма дыхнула на него. Голод до того громадный, что требовалось мир создать, чтоб было чем поживиться. Этот голод требовал от горняков и рабочих каменоломни убивать и убивать, а тела запихивать в землю. Сглотнул Эрика из мира сего. Голод, знавший Ника до самых потрохов.

Голод до того громадный, что лишь очередная пожива хоть как-то сдерживала его. Голод звал старика в сарае в лес пройти протоптанным много лет назад путем. Король в своем замке. Отец, пожирающий тьму, и вначале мать, а потом ее ребенок подъедали за ним и стягивали стежками съеденное внутри свой кожи. Разводы на земле и разводы на теле сшивали голодный путь.

– Он умирает, – повторила женщина.

Глаза ее полнились слезами, готовыми пролиться не от жалости к старику, а от жалости к себе самой, занявшей место своей матери. А может быть, еще и к Нику. Потому как кто-то должен был сдерживать тьму.

– Тебе надо поесть, – произнесла женщина.

Ник покачал головой, пытаясь высвободить руку. Ему представилось, как окровавленная плоть проскакивала ей в рот. Женщина ухватила его руку покрепче, голос ее сделался настойчивым:

– Съешь тьму.

Глаза у Ника округлились. В помещавшемся в сарае он увидел то, что им и было: голод, облаченный в человеческую кожу. А теперь эта женщина просит его стать тем же самым?

– Я не могу. – Ник опять попытался вырваться.

– Пожалуйста. – От этого слова потрясенный Ник просто замер.

Как давно доводилось ей говорить с другим человеческим существом? Она вовсе не знала иной жизни, зато Ник знал, от чего придется отказаться, какую жертву просит она его принести, выбрать. Разве только то, что она просила. Пожалуйста – не требование, мольба. Женщина вдруг резко отпустила его руку, и Ник отшатнулся назад, задохнувшись. Тьма выбрала его, но и ему тоже нужно выбрать ее. Завершить рисунок.

Он глянул через плечо. Бледный Эрик стоял меж деревьев. Ник закрыл глаза и увидел самого себя на дне каменоломни, пойманного в голубое око чего-то бесконечного и непостижимого. Увидел самого себя и Эрика, детей, сбившихся в кучу в пасти земли и чувствующих ее дыхание. Ужас, пережитый тогда, тысячекратно разросся, готовый целый свет пожрать. Вот то-то и произойдет, если тьму не сдержать.

Ник открыл глаза. Женщина со швами на коже продолжала смотреть на него. Все пустоты в своей жизни: Мелани, говенная его работа – теперь он мог бы, наконец, заполнить чем-то стоящим. Он мог бы искупить то, что не сумел уберечь Эрика все эти годы тому назад. Искупить это ради Вэл, ради своих племянников и их детей, кому предстоит идти по жизни через много лет.

Голод сидел у него в желудке, терзая его. Женщина в швах вновь взяла его за руку, теплая ладонь прижалась к его собственной. Желудок урчал. Он уже взялся за дело. Ник сосредоточился на пространстве, позволяя тому раздвинуться, чтобы места хватило удержать тьму внутри.

– Да, – произнес он.

Горло свело, и больше никаким словам проскочить не удалось. Ник шагнул в сторону сарая, женщина в швах пошла рядом, а бледный призрак Эрика – за ними следом.

На этих обугленных берегах времени

Брайан Ходж

Я видел, как это случилось, видел, как улица раскрылась и разом проглотила моего сына.

Я знаю, как сказывается на человеке стресс, как он действует. Когда неистовый хаос бьет тебя без предупреждения, разуму приходится налегать. Он запаздывает соображать, что к чему. На четыре секунды в среднем. В эти четыре секунды весь ваш мир может пойти прахом.

Когда я вновь прокручиваю в голове тот момент, то в эти самые четыре секунды творю сверхчеловеческие вещи. Прыжком принимаю боевую стойку через наносекунду после того, как начал дыбиться тротуар. Глазом не моргнуть, как я пролетаю тупик в конце нашей улицы. Ловлю за бампер машину Дрю, и времени, пока она качается на самом краю, вполне хватает, чтоб он из нее выбрался и отпрыгнул на безопасное расстояние прежде, чем я отпускаю бампер, а потом крепко хватаю Дрю, и мы вместе смотрим, как уносятся габаритные огни на дно образовавшейся воронки.

В те четыре секунды я не бывший спецагент Бюро. И никогда не лез я в частный сектор за баблом, устраивая корпоративные семинары про то, как улучшить бизнес, выучившись читать язык телодвижений. Ничего такого. В те четыре секунды я – супергерой, с верой в которого вырастал мой сын.

А было не так. Я в садике прилаживал новый кусок шланга к поливальной линии на цветочных клумбах, поднял взгляд на звук его «Мазды» и смотрел на то, что происходило, не шевельнув ни мускулом. Когда Дрю шагов на тридцать въехал в тупик, улица просела, когда передок его машины прокатил по слабому месту. «Мазда» кувыркнулась в эту свежую рану на асфальте: перед вниз, а задок вверх взметнулся, – а потом, скрежеща, пропала из виду.

Тогда я побежал. На четыре секунды позже вечности. Когда добежал туда, Дрю уже пропал, а мне только и оставалось, что стоять на кромке пропасти да глазеть в кромешную темень провала в несколько десятков футов. Мне даже машину не было видно. Земля словно бы зевнула, разверзнув глотку, какую годами выращивала.

Так оно и было, если разобраться. Случилось бедствие, какое готовилось поэтапно, на какое время ушло.

Два года на самое последнее проявление его. Почти столетие – еще на одно.

А за пределами этого мы уже на миллионы лет счет ведем.

Соседи были добры, как добры оказываются соседи, когда судьба лупит по кому-то из ближних, и какое-то время жива была надежда. Мы цеплялись за нее, потому как все умом понимали, чем должны заканчиваться такие неприятности в нашей-то округе. Малыша-ползунка вытащили из заброшенного колодца. Щенка спасли из ливневой канавы. Насмотритесь такого по теленовостям – и выучитесь ожидать такого всегда.

«Его вытащат, еще день не кончится, вот увидите, вот посмотрите», – говорил мне Дейл, наш ближайший сосед. Мне в нем всегда виделся школьный и вузовский атлет, угробленный вечным сидением: толстый по талии, с румяным лицом, – человек, созданный, чтобы исходить по́том. Щеки его по случаю субботы покрывала рыжеватая щетина, такая же покрывала и половину его черепа. «Воздушная подушка должна сработать, она убережет его при падении. – Дейл не сводил глаз с суеты, поднявшейся вокруг провала, и кивнул, словно бы как он желал, так и делалось. – У них там лебедка есть. Высадят заднее окно и вытащат его оттуда. Вот подожди, сам увидишь».

Мне самому хотелось то же самое сказать Дрю, но, сколько я ни пробовал дозвониться на его мобильник, тот всякий раз на голосовую почту переключался, будто был вне зоны доступа. Что могло бы быть следствием самой земли, изолирующей и чинящей помехи, только ведь не думалось, что провал окажется чем-то похуже среднего подполья или глубокого гаража.

Я надеялся, что Дрю уже будет стоять на нашей лужайке к тому времени, как Джинни вернется домой из Скрэнтона, после утренних занятий в школе. Не вышло. Я как увидел ее, жилистую, коротко стриженную, несущуюся через все газоны от места, где оставила машину на улице, так и понял: интуиция подсказала, она уже знала. Я подхватил ее, мы упали на весеннюю траву, и я удерживал ее, пока не убедился, что она не собирается бросаться в яму следом за Дрю.

Тогда план «Б»: Дрю поднимут из провала ко времени, когда сюда прибудет его сестрица. Кэйти училась на втором курсе Карнеги Меллона и находилась на другом конце штата, в Питтсбурге, домой доберется к вечеру.

«Это ведь Дрю, не так ли?» – так ответила она на телефонный звонок. Они всю дорогу так меж собой общались, Кэйти покруче, чем ее братец, но оба были хороши. Есть у двойняшек такая черта – подтрунивать. Вам не понять.

За утро нашу несчастную улицу заполонили люди в форме и заграждения, мигалки и машины с эмблемами самых разных ведомств на дверцах. Нас же занимала одна только аварийка, достаточно крупная, чтобы управиться с небольшим грузовичком, трос на барабане, который аварийка скармливала провалу, и человек в комбинезоне, который управлял гигантским крюком внизу, словно стоящий на качалке ребенок.

Стоя в сотне шагов, мы следили за их работой: еще один мужчина орудовал аварийкой и женщина с прижатой к уху рацией, которая свободной рукой зажимала другое ухо. Сколько троса было на барабане, я не знал, но в конце концов размотали его до конца. Больше некуда было крутиться, только назад, и через некоторое время, за которое я почувствовал, будто утратил последние опоры, позволявшие мне держаться, барабан закрутился в обратную сторону.

Нам незачем было ждать, что кто-то придет со свежими вестями. Обо всем, что было нужно нам с Джинни, нам поведал язык телодвижений рабочих.

Они даже машину еще не нашли.

Возможно, в Пенсильвании, стране угледобычи, десятки мест, где такое могло бы случиться, только случилось это – тут. Наш район (что явилось горькой неожиданностью для всех и каждого) был в свое время выстроен поверх шахты № 24 городка Текамсе. То, что обвалилось под Дрю, было провалом в главный шахтный ствол.

Узнали мы про то у себя в гостиной от геолога, работавшей в Бюро штата по жалобам в отношении заброшенных шахт. Звали ее Де Салво, и дело было уже утром в субботу. Седеющие волосы, небрежно собранные на затылке, придавали ей вид, будто она, проснувшись вчера утром, еще не ложилась спать. Кэйти была уже дома, и никто из нас не выглядел лучше. Мы сидели на диване: Уайтсайды, семья теперь уже из троих, – Де Салво сидела напротив, будто была расстрельным взводом, а мы – ее целями.

Шахта была закрыта в 1927 году, когда место это было более удаленным от жилья, чем сейчас, спустя десятилетия, за которые деревушка Карбон Глен разрослась до города и прихватила его.

Даже тогда многочисленные правила предписывали добывающим компаниям как следует закрывать места работ. Но зачем же правила, как не затем, чтоб их обходить? «Текамсе майнинг» закрыла шахту № 24 по-быстрому и по дешевке. Они либо придали ей вид, годный на то, чтобы инспекцию пройти, либо подкупили того, кто подтвердил, что шахта ее прошла.

Они снесли копер, выстроенный над стволом, а заодно и здание подъемника клети со вспомогательными бараками. Все, что для этого требовалось, – динамит. Потом они ссыпали весь деревянный хлам и каменный мусор в воронку, пока это все не застряло в штольне, как рыбья кость в горле. Добавили несколько брезентов уже отработанной пустой и скальной породы. Насыпали, разровняли – дело отлично сделано. Вместо настоящей заделки что-то вроде пробки в горлышке бутылки.

– А всерьез расшатало это все после стольких лет, – сказала Де Салво, – наводнение, что произошло у вас здесь пару лет назад.

Большинство людей считают, что наводнения случаются только на реках, озерах, на океанах. Но тем из нас, кто живут среди гор, о них тоже кое-что известно. То, что порой связано с вершинами и долинами, так это целая система воронок, которая способна принять воду от проливных дождей на площади обширного региона и слить ее в узкую местность. В редких случаях, при капризах погоды в короткое время может выпасть вполне достаточно дождей, чтобы переполнить обычные каналы.

Две осени назад дождь, начавшийся одним сентябрьским утром, не прекращался четыре дня. Вместо того чтобы промчаться к Атлантическому побережью, гроза задержалась и неспешно кружила на одном месте. Вела она себя, по словам метеорологов, как тропический шторм.

Нашей округе повезло: она на высоте расположена. Наихудшее из увиденного нами – это полные воды газоны, прибитые кусты с деревьями в палисадах да несколько плохо изолированных подвалов, превратившихся в грязные пруды с водой по колено.

Мы и не знали, что вместо того, чтобы отполоскать нас хорошенько, миллионы галлонов воды с ревом неслись по системе тоннелей далеко под землю. Земля в нашем регионе часто напоминает соты, где ячейками служат штольни шахт, известных и позабытых, и вполне возможно, что некоторые из них в конечном счете соединяются, хотя вроде бы такого никогда не предполагалось.

«Текамсе № 24» – одна из таких.

Хотя всего несколько дней понадобилось, чтобы разрушить державшееся в неприкосновенности с 1927 года, пробку вымыло не сразу. Скорее, она медленно, в течение девятнадцати месяцев, поддавалась, пока всего-то и осталось, что корочка дорожного покрытия, не способная дольше выдержать вес автомобиля. После этого стало делом случая: кто окажется неудачником?

– Как там глубоко? – спросил я. – Если вы даже не нашли машину Дрю…

Де Салво при моих словах ожесточилась. Машину нашли, или посчитали, что нашли.

– Шестьсот футов[40] главного ствола. У нас есть карта, изданная в двадцатые годы, но, как представляется, она не полная. – Де Салво поняла, что мы ожидали большего, пусть даже известие и было бы плохим. – Вот главный ствол. Он вертикальный. Судя по карте, они спустились на четыре штольни. Они горизонтальные. Шли по угольным слоям, так что пришлось разделиться по так называемым штрекам. Но на глубине восьмидесяти футов оказался так называемый наклонный ствол, отходящий от вертикали на сорок градусов. На карте его нет. Не знаю, пробивали ли его одновременно, или он был еще раньше пробит и на него наткнулись, или что еще. Если этот ствол более ранний, то больше нет никакого признака соответствующего выходного отверстия на противоположной стороне ствола вертикального. Так что ума не приложу, как тут разобраться. Просто я знаю, что пробивается либо тот, либо другой. Вертикальный или наклонный. Никак не оба.

– И машина находится в наклонном стволе. Вы к этому клоните?

– Это всего лишь возможность. Если бы машина пролетела весь главный ствол, она должна бы быть на дне, в отстое. Но ее там нет.

Сидевшая все это время на краешке дивана Кэйти не выдержала:

– Как? Как может падающая машина так вот менять направления?

– Единственное, что можно бы предположить: сор или завал на пути машины вниз отклонил ее. Некоторые из деталей копра побольше, чем железнодорожные шпалы. Копер – это каркас, который держит клеть, как называют лифт для шахтеров, а также идущие вверх и вниз угольные вагонетки, так что его опоры должны быть очень крепкими и стойкими. Если одна-две прогнутся в главном стволе, в нужном месте, они могут сыграть роль пандуса. Сейчас там таких нет, но их могло бы выбить при ударе после того, как машина направилась в наклонный ствол.

– Вы говорите нам об этом так, будто это все еще теория, – бросила Джинни, лицо которой заострилось, а глаза сузились. Обычно она чаще казалась скорее старшей сестрой Кэйти, нежели ее матерью. Только не сегодня. – А значит, на самом деле вы до сих пор машины не видели.

И тут в ответ пришло:

– У входа в наклонный ствол обнаружен частичный обвал тоннеля. По меньшей мере футов на двадцать[41]. Обвал, как утверждают, свежий.

Мысль во мне еще теплилась, пусть шатко и неловко, зато чувств больше не было. Я уже был не я на самом деле. Кто-то другой управлялся с мыслями, а я лишь тупо, беспомощно за этим наблюдал. Предположительно машина Дрю могла бы прокатить до самого дна, расстояние никому не ведомое. Это уж, поверьте, наихудший сценарий.

– Сожалею, – произнесла Де Салво.

Вот тогда-то и мои надежды потащились вниз по стволу, а мысль снова увидеть Дрю стала ускользать. Никто не сдавался. Это я знал. Только теперь это, могло статься, превращалось в операцию по извлечению тела. Как и любая операция по спасению, она потребовала бы напряжения сил и немалого времени, времени, какого у Дрю не было. Потому как, уж что-что, а это-то я знал: если б была у него возможность выбраться из машины, он бы выбрался. Стал бы карабкаться обратно по наклонному стволу, пробираясь через всякую грязь, и все легкие прокричал бы, пока кто-нибудь не заорал в ответ.

Таким был Дрю, каким мы его знали и любили.

– Вот и все, по сути, что я могу рассказать вам сейчас, – произнесла Де Салво, явно намереваясь уйти, но колебалась, словно это было бы невежливо без нашего позволения.

– Еще одно, – подал я голос. – Известно ли вам, отчего так спешили завалить шахту? – Почти столетие назад люди пошли в обход правил, и это дотянулось до нынешнего дня. Не было у меня желания постоянно выяснять, почему. Желал, чтоб моя ненависть к этим людям была полностью осознана. – То есть что, алчность? Или просто лень одолела? Или какая другая причина?

Какое-то время Де Салво сидела, обдумывая вопрос.

– Сделано это было спустя несколько месяцев после шахтерских бунтов 1927 года. Вы слышали о них?

Я – нет. Но когда залезаешь во времени в такую даль, зачастую наталкиваешься на бучу вокруг какой-нибудь шахты.

– Тогда, может, потерпим еще денек? На вас и без того столько свалилось. В любом случае я в подробностях не лучшим образом разбираюсь. – Она ткнула на своем телефоне в несколько кнопок, потом быстренько написала что-то на обороте своей визитки. – Вот с кем вам стоит поговорить. Уэсли Макнаб. Он историк шахт. Расскажет вам, о чем только узнать пожелаете.

Я проводил ее до двери, уловив за минуту выражение ее взгляда и то, как стиснула она зубы: не хотела, значит, говорить при матери и сестре-двойняшке, на ком и без того уже лежал груз тяжелее, чем они могли вынести.

Но теперь, когда у нас возникало понимание, спросил:

– Все так плохо?

– Кто-то сказал мне, что вы когда-то работали в ФБР. Если вы такой же, как и все остальные мои знакомые с опытом этой службы, то достаточно повидали, чтобы… э-э, принизить оценку человечества в целом, скажем так. Или я ошибаюсь?

Я покачал головой: нет.

– Вы не ошибаетесь.

Она слегка поджала губы, отчего рот придал ее лицу выражение суровости.

– «Текамсе № 24» должна была завершить это целиком и полностью.

Укрытые шторами, мы следили за их работой из наших окон.

Журналисты поналетели с самого начала, потому как этой братии лучше других известно, чем это обычно кончается. Меня все больше раздражала толпа зевак, относившихся к случившемуся как к чему-то вроде развлекаловки на выходные. Они топтались на газонах, пока хозяева домов не гнали их прочь, после чего переходили на соседние. Большинство были, похоже, из тех, кто уповал на худшее, чтобы посчитать свою прогулку стоящей. Наш сосед Дейл устроил перепалку с двумя такими и потасовку еще с одним.

Вот кого они и впрямь должны бы страшиться, так это Джинни. Просто они этого не знали. Она обучала женщин приемам самообороны повсюду: отсюда до Аллентауна, проводила однодневные семинары на юге до самой Филадельфии. Любого уложить смогла бы. Джинни негодовала на зевак через окно, потом отвернулась. Она к дисциплине привычна. Провальная дыра – единственное, что имело значение.

– Те люди виноваты в этом, – выговорила она. – Могилы бы их разрыла и кости бы их в ту дыру побросала.

Спасатели окончательно разблокировали наклонный ствол в понедельник утром и пробились к машине, которая пролетела вниз по склону больше четверти мили[42]. Души наши как воспарили было при этом известии, так и стремглав упали, когда было доложено, что Дрю в машине или где-нибудь поблизости от нее не обнаружен.

Они прощупали отстой на дне вертикального ствола на тот случай, если вдруг Дрю совсем выбросило из машины, но я знал: там они его не найдут. Он исправно пользовался ремнем безопасности. Нет, его по склону надо искать.

– Может, у него сознание помутилось, – убеждала Кэйти. – Если он ударился головой, может, он по инстинкту действовал. Когда попадаешь в беду…

Прокладываешь путь под горку.

Такие инстинкты присущи лыжнику, у какого голова закружилась или он в темноте оказался. Дрю на лыжах с шести лет стоял. Теперь это был складно сложенный малый с лохматой шевелюрой, кто учил других шестилеток, как съезжать по снегу с гор, и слалому. Когда двойняшки окончили школу, Кэйти уже знала, чем ей хочется заниматься и где, а Дрю так и не мог выбрать колледж, как не мог и сказать, когда будет готов к выбору. С такой меркой, как жизнь, что значит год-другой для того, чтобы узнать получше самого себя?

Впрочем, кататься на лыжах он любил и щедро делился своим восторгом от этого, будучи до смешного терпелив с ребятишками, так что был своим на склонах Поконо. Сезон растянулся до первой недели апреля, и вот уже неделю как он был дома. Дрю всегда считал, что дома он в большей безопасности.

Прокладывай путь под горку. Потому как под горой – помощь.

Трудность с этим треклятым наклонным стволом была в том, что на расстоянии примерно в два городских квартала от точки, где машина встала, склон уходил под воду, по-видимому оставшуюся после паводка девятнадцатимесячной давности.

Так что надежды наши еще и тонуть стали.

Вызвали самого сообразительного на свете дайвера, опытного в исследовании затопленных пещер, кто оценил здешние условия как худшее из всего им виденного на свете. Его фонари не на многое годились в этой черной, илистой воде. Никаких карт, темень хоть глаз коли, видимость в пределах дюймов, возможность еще одного структурного обрушения… Никому не нужно было рассказывать мне, что таким опаснейшим делом ныряльщику не приходилось заниматься никогда. И ради нас. Чтоб разум наш был в покое.

Когда он, проведя несколько часов под водой и не обнаружив тела, собрал вещички, у меня в душе уже не осталось ничего, с чем можно бы поспорить.

К концу недели утешаться стало нечем, а утешать некому. На улице только оставалась большая, мешающая дыра, которую требовалось заполнить. Начали грузовиками ссыпать в нее камни и землю, потом заливали одним замесом бетона за другим.

– Нельзя позволять им делать это, – твердила мне Кэйти, исступленная едва не до слез. – Дрю не мертв. Я бы знала, если б он умер.

Нет горше чувства неудачи, чем показать перед своими детьми, насколько ты на самом деле несостоятелен. Не супергерой для своего сына. А теперь для своей дочери – беспомощный перед бюрократией, пытающийся пустить в ход логику, чтобы заставить ее принять немыслимое. Я не отрекался от Дрю, смиряясь с тем, что он погиб. Просто признавал, что он был бы там, внизу, в ожидании спасателей, если бы сумел уцелеть.

– Ты ошибаешься. Ты ошибаешься, – твердила мне Кэйти. – Тебе было бы легче согласиться с тем, что я знаю, если бы мы были одинаковыми? Если бы я была его братом или он был бы моей сестрой, и мы были бы в точности похожи? – Она покачала головой, ставя крест на мне, если не на Дрю. – Все равно есть это у двойняшек. Все равно ты не понимаешь.

Утешение искать в чем угодно, что до меня, то единственным источником, откуда оно исходило, было смотреть за тем, как разбредались зрители безо всякого вознаграждения.

Никакого тела для вас, проклятая вы лига упырей.

Привыкание шло медленно.

Неделями Джинни двигалась, чаще обходясь молчанием, держась от меня подальше. Часами лежала она, свернувшись в клубок, на кровати Дрю. Открывала его гардероб и зарывалась лицом в его одежду, горе ее отдавало чем-то звериным: вобрать в себя его запах, словно это помогло бы найти его по следам. Я стал опасаться, что мне уже никогда полностью не вернуть ее.

Больше всего она оживала, когда звонила Кэйти, вернувшаяся в Питтсбург и старавшаяся закончить семестр, в котором очень многое упустила. Мне было заметно, что когда Кэйти звонила, то говорила с матерью о Дрю так, словно бы он все еще был в живых. Помогало ли это? Я уже больше разобрать не мог, что здраво, а что нет.

Вам бы переехать, советовали нам люди. Я понимал, о чем они думали. Всякая наша с Джинни поездка по этой улице обращалась бы в прокат по могиле нашего сына. Как, скажите на милость, творить такое и как избежать такого? Что до соседей, то, возможно, и тут себялюбие причастно: если бы мы остались, то служили бы напоминанием о том, что и соседи раскатывают по могиле.

Мы с Джинни поговорили об этом, хотя бы для того, чтобы открыто выяснить: для нас поступить так невыносимо. Это было бы вроде попытки стереть его, изгнать из памяти.

Там, внизу, нет Дрю, решили мы. Он ушел. Та же часть его, что осталась, она тут, в этом доме. В этом доме. Во дворе. В этом дворе. Вон в том клене у ограды, который мы посадили саженцем, когда Дрю было пять лет, и я помню тот день, помню, как он думал, что помогает. С собою этого не возьмешь. Наш задний двор был первым лыжным склоном Дрю, когда ему было шесть, и он каждый свежевыпавший снег утаптывал в склон ради трех секунд радости зараз. Спальня – это его цвет, мы разрешили ему самому выкрасить ее, когда ему было четырнадцать, и помним, как были расстроены, когда ему пришлось заниматься покраской пять раз за восемь месяцев, чтобы добиться идеального сочетания синего и белого. Все это – он. Нельзя нам отдавать этого чужим людям. Только не сейчас.

Так что мы остались, и никто так категорически не настаивал на этом, как Кэйти.

Как, скажите, Дрю было бы найти нас опять, если мы не остались на месте?

Наша прохладная осень сменилась летом, чье влажное тепло словно укрыло нас вареным покровом. Прошли уже недели лета, когда я решил, что пришла пора дознаться. Гнев еще горел – и всегда будет. Я ненавидел людей, оставивших сей мир десятки лет назад, чья компания перестала существовать еще до Второй мировой войны. Мне нужно было дознаться: кто и почему.

Я вытащил визитку, которую дала мне геолог штата, из-под магнита на холодильнике и позвонил по номеру на обороте. Ее историк шахт, Уэсли Макнаб, моего звонка ожидал. Он согласился встретиться со мной в Уилкс-Барре у себя дома, опрятном двухэтажном особнячке, укрывшемся от улицы за какими-то очень старыми деревьями.

– Сочувствую вашей утрате, – сказал он в дверях. – Эта забытая богом шахта все еще, до сего дня, приносит несчастье.

При ходьбе Макнаба перекашивало на один бок, он неуклюже переступал на левую ногу, которая явно была на протезе. Борода его торчала во все стороны, в волосах ее было больше соли, нежели перца, как у человека, кому требовалось напоминать: пора бороду подстричь, – а щеки были обветренными, как у человека, кому приходилось много времени проводить среди суровых стихий.

Он провел меня в большую спальню, обращенную в кабинет. Порядок и опрятность кончились на пороге этой комнаты. Она превратилась в холостяцкую берлогу задолго до того, как кому-то пришло в голову пустить в оборот самое название: заставлена шкафами и книжными полками, древний круглый стол, за которым более чем хватало места, чтобы славно послужить на какой-нибудь сельской почте. Старинные киркомотыги украшали стены наряду с квадратными фонарями из помятого олова. На полках лежали шахтерские каски с первыми электролампами и еще более старые шляпы, приспособленные под карбидные лампы. Десятилетия уходят, чтобы комната приобрела такой вид.

О, она не предназначалась для приема гостей: стул, на какой я сел, был принесен из кухни.

– Первый раз ее затопили в 1919-м, весной после Первой мировой, – начал Макнаб. – Я расскажу вам о том, что общеизвестно, с чем люди более или менее согласны. Потом, если у вас будет желание, мы сможем перейти к остальному.

Он сыпал именами владельцев, бригадиров и профсоюзных вожаков. Ни одно из них мне ничего не говорило, так, персонажи в истории, начавшейся обыкновенно, когда все стремилось к миру после стольких лет пулеметного огня и горчичного газа в Европе. Но в конечном счете, истинная природа каждого возвращается на свое место.

Бунты 1927-го начались с профсоюзных стачек. Выше оплату, лучшие условия, больше безопасности – как обычно. И винить за такое нельзя. Добыча угля всегда была одной из наихудших работ на свете и, возможно, самой медленной по части усовершенствований.

Переговоры еще и недели не длились, как шахтные боссы прервали их и пригнали целый поезд скэбов, штрейкбрехеров, из Филадельфии. Макнаб предполагал, что боссы и не думали решать спор на переговорах, просто они создавали видимость этого, дожидаясь времени, когда можно будет заменить рабочую силу.

– А для бастующего шахтера, – сказал Макнаб, – нет ниже формы жизни на земле, чем скэб. Человек, готовый взяться за его работу, выполнять ее за меньшую плату и, наверное, не так же старательно.

Вот вам и комитет по приветственной встрече новоприбывших на станции. Предпочитавшие действовать на дистанции явились с топорищами и бейсбольными битами, те же, кому нравилось поближе да погрязнее, прихватили кожаные дубинки размером с ладонь и металлом на конце да кастеты. Боссы не были дураками, знали, чего ожидать. Наняли соответствующую охрану из железнодорожных быков – с их резиновыми дубинками и слепперами, а если понадобится, то и с револьверами.

Тяжелейшие схватки продолжались десять дней. Шесть человек отправились на кладбище, десятки – в больницу, и «Текамсе № 24» превратилась в вооруженный лагерь. Увы, компания, которой война даровала резервы на привозные мускулы, в битве против непополняемого числа местных шахтеров всегда обречена на победу. После этого насилие сошло до отдельных потасовок, в основном если скэбов ловили за пределами шахты, когда похотливость в них брала верх над осторожностью.

Через семь недель решимость местных стачечников стала давать трещины: ничего не добились, слишком много утратили, – и они были готовы попроситься обратно на работу. Как раз в это время завал в четвертой штольне привел к цепной реакции, породив вторичное обрушение на третьей штольне.

– Вот здесь они все и находились, в этих двух самых нижних штольнях, – говорил Макнаб. – Шахта эксплуатировалась восемь лет. Первая и вторая штольни были выработаны. Третья была близка к выработке, но работы там еще шли. Большинство же находились ниже, в четвертой штольне. Три человека только и успели выбраться. Они только-только дотолкали тележку с углем до ствола. Все остальные – либо погибли, либо оказались в завале.

Предполагалось, что выживших было больше, чем жертв. Завалы обычно означают просто закупорку тоннеля, а не полное обрушение свода. Большая часть рабочих попросту оказалась не по ту сторону тонн скального грунта, леса и руды с ограниченным запасом еды, питьевой воды и, возможно, воздуха.

– В любых других обстоятельствах, – продолжал Макнаб, – полный городок мужчин рванулся бы на расчистку завалов – дай только в ствол спуститься. Но не в тот раз. Скэбы… вы помните?.. нет ниже формы жизни на земле.

– Господи, – прошептал я. – Вы хотите сказать, что они просто…

– Оставили их там, где они находились. Потому как скэбы получили то, что им причиталось. Презрение это мне понятно. Но суть в том, что такой ситуации страшится каждый, кто спускается в шахту. Ему нужно знать, что, если такое случится с ним, оставшиеся наверху сделают все, чтобы он вернулся. Таковы условия сделки. И как человеку сидеть на скамье в церкви, временно используемой под совещательный зал, смотреть Иисусу в лицо и голосовать за то, чтобы ничего не делать… Я не знаю. Но они проголосовали. Единогласно. «Вы их сюда притащили, вы их и откапывайте» – это дословная цитата из обращения вождя стачки к компании.

– Откопали? – спросил я.

– «Текамсе»? Нет. Компания не больше рвалась сделать это, чем стачечники, просто причины у них были разные. Боссы заявили, мол, располагают свидетельствами, что не осталось никого выживших, а если и остались, то все равно они не выживут за то время, которое потребуется, чтобы до них добраться. Говорили они все вещи правильные: мы сожалеем об утрате жизней, не хотим подвергать опасности никого другого… бла-бла-бла. Скорее всего, им не хотелось тратить деньги. А скэбы… они в профсоюзах не состояли, так что Объединению профсоюзов горняков и дела до того не будет.

– Так что это больше, чем что-либо другое, – сказал Макнаб, словно бы завершая рассказ, – объясняет ту спешку, с какой закрывали шахту, то, почему на скорую руку завалили ствол. Подобное становится постыдным для всех живущих в округе. То была не их трагедия, а стало быть, и поминать нечего было. Не желали, чтоб это жило в чьей-нибудь памяти. Чем скорее все будет шито-крыто, тем скорее им можно было бы начать притворяться, что этого вообще никогда не было.

Меня заинтересовало, насколько действительно коллективным было такое решение. Было ли оно доподлинно единогласным или мандатом, предписанным немногими, а всех остальных подстрекали согласиться с ним, будто знали, в чем их благо. Даже тогда это было решение с точкой невозврата. Нельзя было передумать через две недели, вопрошая, что мы наделали, и сделать все как надо.

Нужно очень постараться, чтобы потрясти, ужаснуть меня, но этому – удалось. Вся наша округа была построена на костях людей, которые сели в поезд, чтобы получить какую ни на есть работу, и умерли, вцепляясь пальцами в пустую породу.

Оглядываясь назад, не скажу, что у меня были определенные ожидания от этой встречи. Она лишь утвердила ненависть, какую я все равно испытывал бы к людям, чье зло проистекало не из какого-либо грандиозного замысла, а из бухгалтерского подсчета расходов-доходов и злости. Ненависть не вернула Дрю. Она не рассеяла траурной пелены, что легла на наш дом, словно облако, какому, может, и не суждено никогда его оставить.

Но важнее то, что это так и не разубеждало Кэйти в ее представлении, что Дрю не погиб, месяцы проходили, а она упрямо лелеяла его. Для нее все вокруг будто сговорились похоронить ее брата заживо из-за растущего чувства неудобства. Это ставило меня в положение, хуже которого и не придумаешь: надеяться, что Дрю погиб в первый час аварии, что он, оглушенный, выбрался из машины и нашел быстрый, но милосердный конец в студеной темной воде на дне ствола. Уж лучше так, чем медленная смерть от обезвоживания и голода.

Только Кэйти и с этим не желала соглашаться.

– Он жив, – говорила она в апреле. – Я бы знала, если бы его в живых не было.

На нас с Джинни она смотрела как на врагов, когда мы напоминали ей, что отрицание есть обычная стадия после утраты и она проходит.

– Он жив, – утверждала она в мае.

А мы с Джинни раздумывали, не сводить ли ее к психотерапевту, помогающему одолеть горе утраты.

– Он жив, – твердила она в июне и июле.

Возникал вопрос, а жива ли еще была Кэйти?

Шло ее девятнадцатое лето, и оно ничуть не походило на прежние восемнадцать. Как будто бы не было у нее больше друзей, никого, к кому ей хотелось бы на свиданье пойти. Она не заручилась никакой работой или летней практикой, даже со мной. В прошлом году я нанял ее в качестве своего помощника, колеся по дорогам от одного корпоративного семинара к другому. Не то что в этом году. Правда, с другой стороны, и я обкорнал свое расписание дочиста.

У Кэйти была своя спальня – и это все, чего ей хотелось. Окно ее выходило на нашу улицу, только нынче смотреть в него она избегала, даже закрыла стекла плотной черной бумагой. Когда мы поинтересовались, не лучше ли было закрыть каким-нибудь плакатом с каким-нибудь пляжным видом или лыжным склоном, она, указывая на сплошную черноту, произнесла:

– Зачем же? Это то, что Дрю сейчас видит.

Джинни поддерживала ее в некоторые очень долгие ночи.

Я же, я все больше раздумывал, как вернуть дочь обратно.

Она всегда была самой дальновидной из всех, кого я когда-либо знал. Курс, который она изучала в Карнеги Меллон, назывался «переходным проектированием». Кэйти хотелось направлять развитие городов, систем и продукции на устойчивость, возобновляемость, а не хвататься за все сразу, а потом как можно скорее отделываться от этого.

Ныне ее этюдники покрывала пыль.

Все мы оказывались в провале, и так или иначе всем приходилось отыскивать из него выход.

Уэсли Макнаб понимал это, по-видимому, не хуже любого другого.

Что до остального, о чем он говорил, то, что сходило на уровень предположений и слухов, то нет у меня уверенности, чему я верил, а чему нет. Или, скорее, чему я не был готов поверить.

Джинни, однако, держала в себе куда больше, чем я понял в тот июльский вечер, когда вернулся из Уилкс-Барре с этой гадкой историей про «Текамсе № 24». Она держала ее в себе, давая время прорасти. Ничего этого я не подозревал, пока в ту августовскую ночь не заметил, что ее половина постели пуста, и решил, что она в очередной раз проводит ночь с Кэйти.

Ошибся. Иногда казалось, что я был обучен подмечать мельчайшую деталь во всем и всюду, кроме как в том, что происходит под собственною крышей.

Я нашел ее на кухне, сидела за столом, кофе пила. Одета она была в воинские брюки угольного цвета, фуфайку-безрукавку, спортивный лиф-комбо, оставлявший открытыми ее мускулистые плечи и руки. Наряд, чтоб жару задать, так я его называл. То была ее форма, в какой она обучала женщин, откуда сил набраться, как отпор дать и сражаться, как убить, если ничего другого не остается.

Только настроение-то у нее было не для ученья. Не учить – действовать она собиралась. У нее был вид матери, обеспокоенной, преданной, ночами не спавшей и яростной.

– Что ты сделала? – спросил я.

Непонятки вокруг «Текамсе № 24» начались с причины катастрофы. Назвать ее с полной определенностью не мог никто.

– Даже в 1927-м, – рассказывал мне Макнаб, – добыча угля была намного безопаснее, чем за двадцать лет до этого. Главным образом за счет перехода на электролампы вместо использования открытого огня с ожиданием взрыва скопившегося метана. Даже скупердяи, вроде боссов «Текамсе», могли себе такое позволить. Однако те трое выживших говорили, что слышали взрывы в такое время, когда рабочие подрывы запланированы не были. И не просто один-два. Впрочем, шахтеры все трое были зеленые, к тому же скэбы, пинка заслуживавшие, так что к словам их отнеслись с недоверием. Получалось все как будто нарочно. Один из троицы, малый по имени Элвин Барнсли, договорился до того, что слышал, как люди сражались внизу в четвертой штольне перед тем, как ту засыпало ко всем чертям. Тоже сведения не бог весть какие, а вдруг поднялся громадный шум. И это стало частью обоснования боссами «Текамсе» своего заявления, что все уже погибли.

– Насколько это вероятно? Зеленые они были шахтеры или нет, а все ж должны были бы получше сообразить и не дать выйти наружу разногласиям в том, что касалось работы.

Макнаб всплеснул руками:

– Возможно что угодно. Заставляет усомниться то, что вскоре, очень и очень втихую, «Текамсе» закрепила за Элвином Барнсли больше шести акров[43] земли примерно в миле от шахты, прямо напротив холмов за окраиной Карбон Глена. Почему? Не могу сказать. Не знаю, то ли за поддержание тактики компании, то ли еще за что, но если это не воздаяние, то тогда я понятия не имею, что оно такое.

– А не было бы еще тише деньгами расплатиться?

– Толково. Но, возможно, при тех обстоятельствах это был самый доступный капитал, какой они могли использовать. Со всех сторон – странная ситуация. – Макнаб вдохнул в грудь воздух – медленнее обычного, словно бы новую базу данных оценивал. – Понимаете, когда уголь активно добывается довольно долго, а к тому же и довольно глубоко, то порой шахты принимаются создавать свои собственные мифологии. Шахтеры начинают видеть что-то, что-то слышать. Томминокеры[44]… возможно, вам знакомо это название? Подземные духи, от кого чаще всего не жди ничего хорошего, стучат с другой стороны каменных стен там, где по другую сторону этих стен не должно бы быть никого.

Так вот, в те последние недели, когда на «Текамсе № 24» еще велась добыча, происходили странности. Как говорят, на-гора́ были подняты какие-то диковины. Только все это – просто слухи, по большей части. Люди были не местные, чтоб с семьями поделиться секретом. Так, болтовня скэбов на подушках у шлюх. Так что судите сами об источнике.

– Что вы имеете в виду под диковинами?

Макнаб переплел узловатые пальцы, свел ладони вместе, обратившись в самое задумчивость, его взгляд был устремлен в дальнюю стену. Сквозь эту стену.

– Когда шахта начинает вести себя по отношению к тебе странно, то особой нужды нет знать, что именно делает ее странной. Это факт, что там, внизу, вообще что-то есть. Ничего странного в железном чайнике или каком-нибудь грубом старом молоте. Смотришь на них и знаешь, что они такое. Странными их делает то, что они вмурованы в уголь. Где быть их не должно. А они в нем – вот они.

Я не слышал ни намека на ложь, ни даже на преувеличение. Он был уверен в каждом слове.

– Там нашли такие вещи?

Макнаб покачал головой:

– Нет. Еще страннее. На этот раз тоже – что именно.

Из ниши в столешнице он вытащил фотокарточку и протянул ее. На вид старая, на ощупь старая, пожелтевшая, с загнутыми уголками, бумага потолще почтовой открытки. На ней видно было то, что я, не ведая масштаба, определил бы как представление уж очень экстравагантного коллекционера о ноже Боуи[45]. Если не считать того, что он был приложен к линейке в ярд[46] и был чуточку длиннее.

– Это единственная известная мне фотография чего-либо, поднятого на-гора́.

Оружие было наполовину лезвием, наполовину рукоятью, и я никак не мог сообразить, каким образом кто-то мог удобно им орудовать. Рукоять походила на конец бурового сверла: глубоко посаженный фланец, изогнутый вверх и вокруг центрального вала: три раза на протяжении восемнадцати-двадцати дюймов[47], словно бы что-то должно было держать ее в забое в обхват. Лезвие было почти так же необычно: с широкими изгибами и небольшими бороздками, – в целом же орудие выглядело весьма свирепо.

Я перевернул карточку. На обороте карандашом со старомодной витиеватостью было написано: «Извлечено из «Текамсе № 24» 16 июня 1927 г.».

– Можно предположить, что были найдены и какие-то резные фигуры. Статуэтки. Вещицы, какие никто даже не знал, как назвать. Время было идеальным для того, чтобы вынести находки и оставить их у себя: у компании дел по горло, чтобы замириться с местными, разрулить создавшееся положение. Боссы ни о чем другом и знать не желали. Что до наемных головорезов, то вряд ли их любознательность простиралась дальше того, как бы побольше шишку засадить на чью-то башку.

У меня в голове сложился сценарий: жадность, какой выпадает возможность. Основания грубоваты, но если поднажать хорошенько, то в конце концов могли и сойтись.

– Могло ли так быть, что кучка парней возомнила себя кладоискателями, а вовсе не шахтерами?

Макнаб вернул карточку в нишу стола.

– А потом набросились друг на друга? Это подошло бы для той версии, какую предпочитала компания. Только есть и еще один фактор… самый нелепый, но – есть. Был слух, что за два дня до несчастья в забое наткнулись на стену. Я говорю о стене не в обычном горном понимании, природном образовании. Я говорю об искусственной. Выстроенной. С резными рисунками на ней, по ним-то и стало понятно, что это нечто не от природы. Громадная, должно быть, но это, возможно, было преувеличением.

– Как такое возможно? Да быть этого не может.

Макнаб постучал пальцем по уголку фотокарточки:

– Если вы принимаете это, то должны принять во внимание и возможность другого. Я ни на чем не настаиваю. Просто обращаю внимание на тогдашние разговоры, а карточка эта попала ко мне из местной библиотеки имени Карнеги. Ее хранили там целую вечность и никак не могли сообразить, что с нею делать, вот и отдали мне. Моя теория? На что бы эти люди ни наткнулись под землей, они постарались расчистить себе путь к этому или в это, и близко не ведая про то, что творят, как сами считали. Это многое объясняет, если счесть, что выживший, Элвин Барнсли, говорил правду. Обрушение, два взрыва, борьба и рев. – Макнаб хмыкнул, в ухмылке его было больше вызова, нежели веселья. – Если вы способны сложить все это в нечто, имеющее больше смысла, то флаг вам в руки: пробуйте. Очень надеюсь, что вы со мной поделитесь.

Он был прав. Выяснено многое. Если не считать одной, существенной для меня, детали.

– Вы не знаете, Барнсли вернулся и продал выделенную ему землю?

Это все еще волновало меня. Если ему хотелось только денег, то, казалось бы, стоило только «Текамсе» продать участок побыстрее, и с вознаграждением все было бы шито-крыто. Оно прошло бы мимо внимания общественности.

– Не продал, – ответил Макнаб. – Он поселился на этой земле. Очевидно, захотелось попробовать себя в крестьянском хозяйстве.

– Скэб-шахтер поселяется в общине, которая возненавидела бы его. Его что, жажда смерти мучила? Завал его не угробил, так он решил, что местные смогут?

– Крестьянин, возможно, и не подумал бы, что игра стоит свеч. А вот кладоискатель – мог бы. – Макнаб смахнул с себя показное равнодушие, не оставляя никаких сомнений в своем презрении. – У этого человека достало отчаяния, чтобы пойти в скэбы, и хватало дурости похваляться тем, что было утащено из шахты. Следовательно, у него, возможно, хватило дурости увериться, что будущее его связано с шахтой.

Месяц прошел, как я встречался с Макнабом и рассказал об услышанном от него дома. Для меня это было каким-то концом: не раскрытие, так, по крайности, понимание цепи трагических событий.

Для Джинни, меж тем, это стало началом.

Я по-иному стал смотреть на минувший месяц. На ее позже обычного возвращения домой после занятий. На часы (их стало больше), проведенные ею за компьютером. Другой мужик, глядя на такое, возможно, увидел бы в этом приметы любовной интрижки. Только Джинни была не из тех, кто увиливает. С нее вполне сталось бы откровенно заявить, что я в постели не очень и ей придется подумать о вариантах. И потом, интрижка было бы последнее, на что она излила бы свое горе, свое беспокойство состоянием Кэйти.

– Мне следовало бы поверить ей, – призналась мне Джинни за кухонным столом, где она пила кофе в своем наряде, чтоб жару задать. – С самого начала мне следовало бы поверить ей. – Она прижала ладонь к животу, словно бы даже сейчас чувствовала пинок изнутри. Словно кто просился наружу по ту сторону стенки ее лона. – Они провели вместе девять месяцев в темноте. Если Кэйти говорит, что она знала бы, если бы Дрю на самом деле погиб, значит, у меня должно бы быть больше веры в то, что дочь знает, о чем говорит.

Самой ей тягостно было. Не мне. То, о чем она говорила, никак не могло включать меня. Эти трое были связаны совместно плотью, кровью и водой, к тому же еще, если угодно, и духовно. Даже будучи ее мужем, их отцом, я все равно оставался в стороне. И тяжек был для меня путь познания, что порой лучшее соответствие этим ролям означает: заткнись и слушай.

Джинни толкнула свой телефон через стол ко мне:

– Узнаешь его?

На дисплее светилось фото крупным планом с нечетким фоном, возможно, жилой комнатой. Человек на фото выглядел на несколько лет старше нас, где-то около пятидесяти, или, может, сказывалось плохое житье: редеющие волосы, одутловатые щеки, кривой рот с поджатыми губами. Что-то в нем мне казалось сомнительным. У него был вид, какой я видел на фото, сопровождавших дела, связанные с людьми, кто на годы забивались в какой-нибудь подпол или подвал.

Фотографироваться он совсем не хотел. Уж это-то мне было ясно.

– Нет, – ответил я. – Не узнаю.

– А должен бы. Он большую часть той недели в апреле топтался на улице возле нашего дома. Практически мы соседи. Он живет меньше чем в двух милях отсюда.

– Его фамилия Барнсли?

Джинни кивнула.

– Отто. Он внук. Третье поколение на том же владении. Кто теперь так делает?

Джинни выплеснула кофе, потом обошла стол и прильнула ко мне, обняв за шею своей сильной и нежной рукой.

– Тебе надо поесть чего-нибудь, Тревор, – сказала она, упершись подбородком мне в макушку. – До сих пор я действовала на свой страх и риск, тебя в стороне от этого держала. Но остальное делать в одиночку не собираюсь.

Похоже, неразумно было оставлять машину без присмотра в местах, для нас чужих. Мы пошли пешком, когда жара только-только давала о себе знать в этот первый тихий час рассвета, пока мы пробирались по задворкам соседствующих домов, торчавших по холмам.

Земли Барнсли составляли шесть акров, ничего особенного. Хватало следов флигелей и оград, чтобы показать: десятилетия назад такое могло бы сойти за небольшую ферму. Ныне же это был захудалый очаг упадка, гнойничок прошедших времен, лепившийся к земле. Дом в два этажа обветшал, нуждался в покраске и новой кровле, он произвел на меня то же впечатление захудалости, что и снимок Отто Барнсли ранее.

И Джинни приходила сюда одна.

– Меня донимало, что Макнаб, по-видимому, не отдавал Элвину Барнсли должного, – рассказывала она по пути. – Намерение у того всю дорогу было одно: вернуться в шахту. Это, вроде бы, очевидно. Я стала прикидывать, а не знал ли он чего-то больше того, что должен был знать. Либо он уже знал о другом пути в шахту, либо считал, что сумеет его найти.

Эта мысль мелькнула у меня еще до того, как была обнаружена машина Дрю. Другой вход – это нечто, на что ты уповаешь, а ответ всегда: нет. Все ж я расспрашивал, и Де Салво еще раз тщательно проверила архивы управления. Когда она сказала, что такого пути нет, я ей поверил. Невзирая на то, что она не знала про наклонный ствол, я ей поверил.

Ведь с таким вариантом, что запасной путь существует, но никто больше не знает, где найти его, жить было бы слишком ужасно.

Возможно, нужен кто-то вроде Джинни, чтобы наплевать на экспертов.

– Иногда шахты связаны с системой пещер или более старых шахт. Или порой случается, что одно соединяется с другим, – говорила она. – Ты помнишь, как мы подростками слушали про аварию на Нокс-Майн?[48]

Название звучало знакомо, но никакие подробности не вспоминались.

– Это ж тоже где-то здесь произошло. 1959-й. Река Саскуэханна прорвалась в одну из галерей и затопила бог весть сколько еще между Порт-Гриффином и Эксетером. Там вели добычу в местах, где делать этого не должны были. Так что связывается даже то, что, казалось бы, не должно связываться.

Слева от места, где мы стояли на этом запущенном участке, оплаченном кровью и голодными смертями, высились холмы и уходили вдаль, густо покрытые деревьями с гирляндами последних клочков утреннего тумана.

– Вода, что попала в тот ствол под нашей улицей, должна была откуда-то прийти. Ее не принесли проливные грозы. Каким бы ни был поток там, он не протянулся бы настолько далеко. – Джинни указала на затуманенные холмы. – Возможно, началось это не здесь. Но просквозило здесь.

Она произнесла это так, будто и не было у нее никаких сомнений в этом. Она узнала. Возможно, не вчера. Зато сегодня, после того, что она бог весть что делала вчера ночью в этом доме, она – знала.

– Я карту видела.

– Ты же не думаешь на основе этого действовать по официальным каналам?

Она глянула на меня так, словно бы сейчас через силу заставляет себя выносить дурака. Этот взгляд каждому мужу известен.

– Официальные каналы – это то, что завалило провал посреди недели. Эти каналы оставили тех шахтеров под землей умирать. Эти каналы меньше заботило бы то, что я выяснила, зато больше то, как я это выяснила. Так что – к чертям каналы. Я здесь ради Дрю и Кэйти.

Следом за ней я поднялся по провисшим доскам скрипучего крыльца и вошел в дом.

Дом заставил меня припомнить кабинет Уэсли Макнаба, но там была всего одна комната. Здесь же этим было пропитано все, не одну человеческую жизнь, должно быть, пронзила эта единственная одержимость, передававшаяся из поколения в поколение.

Стены были увешаны картами. Одна, похоже, была до того древней, что какой-нибудь музей отвалил бы за нее небольшое состояние, только изображались на ней географические подробности мест, узнать которые мне было не по силам, а буквы на ней не принадлежали ни одному из известных мне алфавитов. Новейшая, общемировая, с щетиной воткнутых иголок: одна в нашей местности и еще дюжины три по всему континенту, от Атлантики до Сибири. На других изображались массивы суши на разных стадиях перемещения континентов: Пангея, потом Гондвана и Лавразия и далее, на последних появился крупный остров в южной части Тихого океана, которому нет существующего соответствия. Р'льех – так чья-то изощренная рука назвала свою работу.

Фотографии? Эти тоже: запечатлены десятилетия раскопок и экспедиций, в пустынях и джунглях, в лесах и горах. Человек с зачесанными назад волосами стоит, держа мачете, на куче порубанного папоротника возле какого-то идола, которого, видимо, почитали приморские язычники. Фото в сепии: группа стоит на вершине груды каменных скал, на фоне которых кажутся карликами, в расселине далекой альпийской долины.

Книги? Боже, да. Несчетные тома по археологии, геологии, антропологии, астрономии, биологии, металлургии, высшей геометрии и математике. Целую полку заняли книги по анатомии человека, включая учебники по вскрытию трупов. Еще одна посвящена темам вокруг ритуальной магии. В придачу к ним – несчетное количество записных книжек и линованных блокнотов. Могу себе представить, с какой отрадой покопались бы с месячишко в этом во всем криминалисты и следователи Бюро.

И все это лишь указывало путь к месту, где Джинни несколько часов назад оставила Отто Барнсли с правой кистью, притянутой наручником к левой лодыжке. Еще один наручник пристегивал его правую лодыжку к ножке железной печки. Джинни использовала эти пластиковые наручники на своих занятиях, обучая женщин сражаться со связанными руками, показывая, как сломать такие наручники, если силы хватит. Она никогда не пускала их в ход с дурными намерениями.

Как раз тот случай, сообразил я: тут мы оказались по другую сторону закона. И прямо сейчас меня это вовсе не волновало, потому как не знаю я, по другую сторону чего находится этот малый.

– Ого! – воскликнул Барнсли в притворной тревоге, когда меня увидел. – А он здоровый бычина.

– Я пришла сюда, надеясь воззвать к его чувству порядочности, – сказала мне Джинни. – А у него его нет.

Отто Барнсли разглядывал нас, будто редкости какие изучал. Минувшие несколько часов, возможно, и доставляли ему неудобства, но страха у него не было. Был он на вид какой-то оплывший, вроде личинки. После рукопожатия такого человека начинаешь искать ближайший водопроводный кран.

– У меня другие достоинства имеются. – Он глянул на Джинни, потом вниз на свои оковы. – Над некоторыми надо еще немного поработать.

Одна сторона его лица была в синяках. Никогда не знал за Джинни обычая переходить в наступление. Увы, ее очень легко было недооценить с первого взгляда, когда второго шанса не предоставлялось.

– Что он сделал? – спросил я. – Чего добивался?

– С этим я справилась. – Она успокаивающе пожала мне руку у локтя. – Придерживайся своей установки. Того, зачем мы тут.

Мы сцепились взглядами, и она не отпускала меня до тех пор, пока я опять не выровнял дыхание. Она была права. Я не был готов понимать, что у этого человека в мыслях, как надеется он выкрутиться. Пока еще нет. Мелочи дают основания для поспешности.

Вместо этого я вот на чем сосредоточился: Отто Барнсли не походил на того типа, кому в трагедиях отводится роль простофили. Его, выходило, очень интересовал этот самый провал, достаточно для того, чтобы заявляться на нашу улицу каждый день, не скрывая своей заинтересованности в том, что обнаруживали спасатели. Подозреваю, что домой он уходил, чувствуя облегчение.

– Карта вон там висит, – сказала Джинни и ушла в ближайший грязный угол.

Извлекла карту из рамы и разложила ее на столе: пожелтевшая бумага размером с плакат, слабо разлинованная в клетку и исписанная, по-видимому, ручкой поверх изначальных карандашных надписей. Сохранялись следы от складывания карты до размеров умещающейся в кармане, только чувствовалось, что уже очень давно бумага хранилась в рамке, распластанной под стеклом.

На ней был обозначен вход и извилистый тоннель, который то и дело пересекался с другими проходами или расширялся до просторной пещеры. Ближе к югу он резко шел вниз на стыковку с «Текамсе № 24», перекрывая штриховку, обозначавшую различные галереи третьей и четвертой штолен шахты.

Эта точка соединения шахты со всем остальным была поистине аномальна. На этой карте прямых линий было немного. Зато там, где проход соединялся с шахтой, располагался квадрат. Не очень я разобрался, что за масштаб был у карты или был ли он хотя бы точным, но в данном случае это образование по виду имело основательные размеры здания.

Они наткнулись на стену, сообщил мне Макнаб. Не природную, а рукотворную.

Я ткнул пальцем в карту:

– Это что за квадрат?

Барнсли издевательски ухмыльнулся:

– В самом деле, что?

Джинни коснулась моей руки.

– Если он решит рассказать тебе что-то сверх того, что мне рассказал, поделись со мной. Мне нужно закончить кое с чем на заднем крыльце.

Она сложила карту и забрала ее с собой. Барнсли следил, как удаляется карта, словно бы это было первое, что огорчило его. На долю секунды я уловил, как он напрягся и зажмурил глаза. Форма того, что зовется глазной блокировкой.

– Дед мой думал, что богатство будет прибывать к нему от предметов искусства, – заговорил Барнсли. – Со временем понял: не от них, а от знаний. Знания – вот истинная жемчужина огромной цены. Но вот сооружение там, внизу, было одним, чего он так и не уразумел. Отец мой за свою короткую жизнь преуспел не больше. То было открытие, опережающее свое время.

– А вы уразумели.

– Верю, что да. Не без помощи. Я всего лишь скромный смотритель. Есть люди и учреждения, что изучали темные тайны задолго до того, как Элвин Барнсли отправился на север отнять у кого-то работу и нашел новую дорогу в жизни.

– Так что же это?

Отто явно обожал слышать собственную речь, но тут он улизнул.

– Мистер Уайтсайд, вы человек набожный?

– Не особенно.

– Ой, какая жалость! Всегда так восхитительно, когда потрясаются чьи-то неземные иллюзии. – Теперь уже Барнсли видел меня насквозь, я же перестал понимать его логику. – Порой вы, грубые, кто выбирает для карьеры те сферы, где закон дает вам право притеснять людей, наделены сознанием крестоносца. Есть в вас своего рода праведность, позволяющая вам заключить, что ваш бог неспроста сделал вас значительным. Вы ради этого во все тяжкие пускались. – Он вздохнул разочарованно. – Я бы порадовался, увидев это.

– Сами вы не набожный человек, как я понимаю?

– Наоборот. У меня много богов. Таких, что достойны этого титула, потому что им никакой пользы от него. Или от меня. Там громадная вселенная. Какой же достойный бог унизится до того, что озаботится болтающими обезьянами вроде вас и меня? Достойных богов заботят лишь миры. А не их обитатели. Достойных верующих не волнует поклонение. Одно только преображение.

Джинни окликнула через коридор из глубины дома, зов ее принес облегчение. Барнсли, решил я, из тех типов, кому нравится пойти для видимости на сотрудничество, но только для того, чтобы направить разговор туда, куда ему хочется. Мне только-то и нужно было узнать: если сооружение в шахте было делом чьих-то рук, то Барнсли и его предки завладели потенциально величайшей археологической находкой в истории и держат ее для себя. Или, судя по свидетельствам на стенах, держат совместно с подпольной сетью, чьи верования не подлежат разумению. Какие-то фантастически эгоистичные люди.

– Если у вас есть что добавить, сейчас – самое время, – предупредил я. – Становится поздно.

– Прежде, чем вы уйдете, не будете ли так добры обрезать эти здоровенные хлебные перетяжки, какими она меня опутала? – Он глянул на часы. – Вы уже достигли точки бесчеловечности. И есть вероятность, что вы не вернетесь – во всяком случае, в скором времени, – так что нет никакого резона усложнять бесчеловечность, оставив меня здесь в таком положении на погибель. Мы же не хотим, чтобы это лежало на вашей совести, верно? Или вы настолько же лишены совести, как я порядочности?

Когда я заколебался, он понимал, что это означает.

– Думаете, я хочу помешать тому, что вы собираетесь предпринять? Ни в коей мере. Вы станете первыми за многие годы новоприбывшими, желающими отправиться туда по доброй воле. Мне, как и вам, любопытно посмотреть, что произойдет дальше. С радостью поделюсь.

Я наслушался достаточно. Пошел тем же путем, что и Джинни, и нашел ее в кладовке у крыльца, где она яростно протирала спиртом изнутри две дыхательные маски. В кладовке спасательного оборудования хранилось больше, чем могло бы понадобиться одному человеку. Барнсли называл себя смотрителем шахты, ссылался на группы, приезжавшие исследовать ее еще со времен его деда, – и тут ему можно было поверить. Этот дом был перевалочной базой для странных людей с еще более странными намерениями.

– Нам надо решать, – сказал я. – У тебя есть чем его путы перекусить?

Джинни освобождать его не хотела. Но и не хотела быть чудовищем, какое оставило бы человека в таком положении невесть на какой срок. Момент, прямо скажем, безрадостный для нас обоих.

Я высвободил его.

– Вы сами были когда-то чьим-то сыном. Я всего лишь хочу вернуть моего, если там его можно найти. В каком бы состоянии он ни был. Даже если это хотя бы кости. Это вам понятно, а?

Барнсли потягивался и массировал следы от наручников на своей пухлой коже.

– Чего ж тут не понять?

– Вы видели строение? – Я придвинулся поближе, так чтобы Барнсли уловил в моем дыхании запашок смерти. – Вы когда в последний раз вниз спускались?

– Попробовал раз после потопа. Все еще чересчур уж противно, на мой вкус. А сейчас… – Он пожал плечами. – У меня ноги пухнут. А дальние походы, как говорят мои британские друзья, дело нелегкое.

Я отодвинулся от него.

– Что это за сооружение там? Это комната, склеп?..

Он поднял на меня глаза, налитые кровью, водянистые и опухшие, но все равно – глаза мечтателя. Таких глаз я навидался у убийц, следы которых не одной могилой помечены, ими владела спокойная уверенность, что они до того далеко вперед ушли от остального рода человеческого, что вполне могли бы считаться его более передовой разновидностью.

– Я пришел к тому, что это машина, – сказал Барнсли. – Самая старая машина в Солнечной системе. Одно из орудий творения.

И если в точности я не соображал, что имелось в виду, то одному в его словах поверил: он с радостью поделился бы. Вот только рассчитывал он поделиться этим с нами или нами с этим, – этого сказать я не мог.

Вход мы отыскали там, где указывали карта и уточнения Барнсли. Даже при этом отыскать было не просто. Мы перевалили за первый крутой холм позади участка, потом спустились до половины другой стороны. Никакой тропки, никаких обозначений, одни вешки среди деревьев, что выглядели одинаково.

Замаскирован он был до того хорошо, что какой-нибудь турист мог пройти в пяти шагах от него – и не понять, что вход здесь. Передовую линию маскировки составляли деревца, пробившиеся из земли поколения назад. Лозы и плющ повисали на них занавесом над дверным проемом в глубине, рамой из громадных черных бревен, вбитых в склон холма. Если это и не был вход в какую-то очень древнюю шахту, то, значит, он был сооружен людьми, желавшими, чтоб он производил именно такое впечатление. Если вы добирались досюда, то вас встречал предупреждающий знак «ОПАСНО!», – привинченный к двери, крепостью и размером под стать входу в средневековый зал. Дверь запиралась на висячий замок размером с жестянку для консервированного тунца, скобка замка была вполне толста, чтобы чихать с присвистом на потуги любых кусачек.

Ключ от замка Барнсли отдал Джинни. Я зашвырнул замок изо всех сил вниз по склону на тот случай, если бы он надумал прийти попозже и запереть его за нами.

Дверь открылась вовнутрь на петлях безо всякого шума, что становилось возможным только после десятилетий смазки. Я навел луч фонарика на обратную сторону двери, не понимая в точности, хотелось ли мне отыскать какие-то свидетельства, что кто-то драл ее ногтями, пытаясь выбраться, и почувствовал ли я облегчение, когда ничего не нашел.

Нас окутал настоянный на столетиях запах земли и камня, минералов и плесени. Внутрь вел вызывающий клаустрофобию коридор, подпираемый бревнами и прогнувшийся, когда еще наши деды были детьми. Он ровно тянулся на много ярдов, уже не доступный для дневного света, затем уходил вниз, погружаясь во тьму, кромешнее какой я и не видывал. Она была не просто отсутствием света. Она казалась плотной субстанцией, позволявшей лучам наших фонариков врезаться в нее, потому как знала: залечится мгновенно.

Пора облачаться. Из дому мы взяли только свитера, а всем остальным нас снабдила кладовая Барнсли: резиновые сапоги по колено, которые натягивались прямо на обувь, фонари и каски со встроенными лампами, горевшими от блоков батареек у нас на поясах. На шее у меня болтался мультигазовый указатель. Если мы попадали в зону опасного содержания метана, или угарного газа, или сероводорода, то на этот случай у нас были дыхательные маски, которые Джинни отчистила, и небольшие бачки с воздухом, закрепленные на спинах.

На вершине лестницы Джинни тронула меня за руку:

– Неужто это хотя бы возможно? Что Дрю все еще?..

Стойкость уходила от нее. Снаряд разорвался, и ей больше незачем было притворяться. Теперь рядом был только я. Но я, мне казалось, по-прежнему тот, кто больше поддерживает других.

– Хочется верить, что это так, – сказал я. – Даже если я и не понимаю – как?

Мы стали спускаться по ступеням, вырубленным в камне и покрытым досками, пока не дошли до места, где под ногами стало гладко, и природный пол прохода не потянулся, извиваясь, под уклон, словно змей, вмерзший в снег. Свет наших ламп на касках пробивался вперед, отталкивая темноту. Воздух был прохладен и влажен, как в погребе, закрытом для мира, при постоянной температуре дня поздней осени. Стены были угрюмы и шершавы на вид: ничего похожего на выветрившиеся камни на поверхности, знакомые солнцу и луне.

– Ты слышишь? – спросила, остановившись, Джинни в одном месте. – Ты чувствуешь?

Пришлось последовать ее примеру, но, да… я слышал и чувствовал. Обстановка на пороге осознания, вроде звучания времени или тяжести холмов, давящей сверху на нас.

Чувство расстояния давала нам только карта, столбя наше продвижение то пещеркой, то поворотом, то ответвлением куда-то, на что жаль было картографической краски. Со временем на полу появилась постоянная сырость, слой грязи заляпывал подошвы наших резиновых сапог.

И потеплел воздух.

Через сотни ярдов мы уперлись в расселину в скале, древний разлом, стены которого расходились лишь настолько, что мы смогли лишь боком протиснуться между ними. По пути миновали места, которые заставили меня призадуматься, что от природы, а что, возможно, рукотворно, только в конце этого клаустрофобского прохода уже не было сомнений, что его расширили: сколы в скале соответствовали каменным осколкам на полу.

Когда мы вышли из этого прохода, расширившийся охват пространства поглотил наши голоса, а лампы на касках без близости отражающих стен померкли. Мы включили еще и фонарики, и стало ясно, что мы оказались в самой северной галерее «Текамсе № 24», засверкал невыработанный антрацит, словно бы тьму отполировали до блеска.

А вот слева от нас!.. Невзирая на то, что привело нас сюда и что единственное имело значение, мы лишь стояли и глазели. Здесь было то самое, что зовется вне места и вне времени. Мы рыскали лучами фонариков вверх и вниз, из стороны в сторону…

Шахтеры подпирают свод от обрушения живыми столпами угля в ключевых точках, только этим такого не объяснить. Этот был слишком велик, слишком угловат и он не был из угля. Это было нечто совершенно другое, изготовленное из более твердого камня, тридцати футов[49] с каждой стороны и усердно очищено от всякого угля, в каком некогда покоилось.

Стены его были плоскими, приглаженными, но шершавыми, за исключением трех равноудаленных мест, где все сооружение опоясывали полосы из выбитых рукой барельефов: пиктограмм, или иероглифов, или идеограмм, – не подходили ни подо что мне известное или о чем когда-нибудь хотелось узнать. Одни, вероятно, были текстами. Другие, возможно, изображали формы жизни, известные только по окаменелостям, то, что бегало, плавало и летало, было вырезано резцом со стилизованной эстетикой, понять которую я не смог.

По виду столп уходил в высоту по меньшей мере на двадцать футов[50], выходя сквозь низкий свод в следующую штольню, но то была лишь видимая часть. Не выходило, что низ той штольни, где стояли мы, был его основанием. Там, где грани столпа соприкасались с полом, было заметно, словно бы кто-то попытался докопаться дальше. Оставленные канавки теперь были заполнены жижей, принесенной водами потопа два года назад.

Джинни провела пальцем по ребру столпа.

– Оно не совершенно отвесно сверху донизу. Видишь, как склоняется ближе к верхушке?

Она была права. Но и пирамидой это не было. Больше походило на громадный пилон.

– И швов никаких, – добавила Джинни. – Он не был подогнан из кусков. Он весь цельный.

– Впрочем, Барнсли назвал его машиной. Орудие творения, как он выразился.

– Ты ему веришь?

– Пока не знаю.

Только подумайте о последствиях того, насколько глубоко мы забрались. Подумайте, во что был втиснут этот монолит. Какой бы цели он ни служил, вокруг него образовался уголь. А это значит, что торчал он в болотистом лесу первобытного мира, наблюдая, как вокруг росли, умирали и гнили тонны растений, пока он не оказался похоронен. Миллионы лет. Десятки миллионов.

Какие-то остатки старых знаний по естествознанию всплывали в памяти. Каменноугольный период, это я помнил, а еще – что половина его звалась пенсильванским периодом. Как раз то, к чему любят обращаться местные учителя естествознания.

Непостижимые 300 миллионов лет назад.

И все же до того, как это могло случиться, этот столп был изготовлен для чего-то и по чьему-то замыслу, а потом поставлен на место не просто так.

Воздух вокруг него казался теплым. А теплым он быть не должен бы.

– Тревор? – шепнула Джинни. Рядом с такой штукой поневоле на шепот переходишь. – Что бы это ни было, оно никуда не денется. Давай дальше двигать. Позже у нас будет время поломать над этим голову.

Дальше в шахте скопилась вода, последние остатки потопа, вымывшего из-под нас наши жизни. Глубина поначалу не превышала нескольких дюймов, пока мы не забрели в студеную черную воду, колыхавшуюся у кромки наших сапог по колено.

Что-то бледное соскальзывало и плавно скользило в ней прочь от нас: создания на червей похожие, которые извивались под лучом фонарика, потому уходили под воду, словно бы прятались от неприятного взора. О'кей. О'кей. Может, их снесло сюда из системы пещер, места, где они всегда обитали.

Даже если так, то чем больше мы осматривали шахту, ее галереи и коридоры, тем меньше все это походило на то, чего мы ожидали. Поверхность воды покрывали заплаты и разводы лавандовой прудовой тины, водоросли, которые выучились питаться чем-то еще, кроме дневного света. Скалистые стены были липкими от чего-то растущего, словно опухоль. Серый грибок лепился к камню и углю, взбирался на столетней давности деревянный крепеж, помогавший удерживать свод. Это не была больше вымершая шахта. Она стала экосистемой, на сотни футов не достижимой для солнца.

В главном тоннеле я наступил на что-то, что сдвинулось у меня под сапогом, а потом с хрустом опало. Я попробовал нащупать ногой, но на ней было слишком много резины, чтобы разобрать хоть что-то, так что засучил я рукава и опустил руку в холодную воду. Когда же рука вернулась с позвоночником и частью грудной клетки, я с омерзением отбросил их.

Джинни уставилась на место, откуда донесся всплеск.

– Кто-то из шахтеров? Почти сорок их погибли здесь. Эти бедняги не могли все схоронить друг друга. И их-то Барнсли, похоже, не любит за то, что они попали в число тех, кого смерть делает праведниками.

Джинни явно не разглядела кости так, как я. В проблеске лампы на голове они показались мне необычными, что-то было в них уродливое. Позвоночник был чересчур длинен и искривлен, как при сколиозе. Грудная клетка была шире и более плоская. По мне, человечьими эти кости делали только наши ожидания. На самом же деле я совсем не был уверен, что они вообще человечьи. Однако я и не собирался вновь вытаскивать их, чтоб еще разок взглянуть.

Мы шли дальше, выкрикивая имя Дрю, лучики наших ламп плясали по взбаламученной воде, отчего на стенах пробегала рябь из тени и света. От этого эти места оживали самым худшим из способов: движения обманывали нас, заставляли думать, будто мы не одни, что что-то пытается обойти нас с обеих сторон.

Мы прошли одну галерею, затем другую: не слишком трудно здесь, где вода доходила нам до колен. Дрю же попал в наклонный ствол, он не стал бы выбираться повыше, на сухую землю.

Мы брели к следующей галерее, когда до нас доползли новые звуки: усиливающееся гудение, низкое и ровное, вроде контура заземления в громкоговорителе. Или того, что слышится возле высоковольтных опор. Поскольку исходило оно откуда-то сзади, то, похоже, возможен был всего один источник.

Для чего бы ни предназначалось так называемое орудие творения, я решил, что лучше выяснить, чем уйти прочь. Я пошлепал обратно по воде в главный тоннель вслед за светом своей лампы, который плясал по изгибам, пока вновь не увидел это отклонение от всего окружавшего. К гудению присоединился еще один звук, глухое, гулкое скрежетание, словно камня по камню или металла о металл.

Плеск воды сзади извещал, что Джинни рядом, у меня за спиной, и мы вышли к «орудию», когда оно стало испускать шипение, словно сжатый воздух стравливало. Миазматический туман струился из рядов узких отдушин, открывшихся вдоль полос с вырезанными символами. Он поднимался к своду, потом постепенно расходился и опускался. Возможно, это был всего лишь водяной пар… только мы находились совсем не в том месте, где можно было доверчиво промахнуться.

– Маски! – воскликнул я, и Джинни уже опережала меня. Мы открыли краны наших бачков с воздухом, потом вышли из облака и пошли шлепать дальше вперед. За нашими спинами согревающийся воздух, казалось, густел, становясь похожим на суп. Мультигазовый указатель у меня на шее даже не пискнул: правду сказать, отлегло, что бы это самое орудие ни творило, мы, видимо, все это время в какой-то мере дышали его нагаром.

Ведь этот случай не мог быть одноразовым. Несомненно, сооружение делало такое уже давно. Возможно, во время потопа оно активировалось вновь. Возможно, оно десятки лет работало, запустившись после того, как его обнаружили шахтеры. А может, оно никогда не останавливалось и продолжало действовать в своей угольной гробнице, испуская пары через мелкие трещинки до самой поверхности земли и пузырями пробиваясь сквозь подземные воды.

«Орудие» испускало газ минуты три-четыре, прежде чем вновь умолкнуть. Только тогда я и додумался включить функцию таймера у своих часов. В зависимости от того, как долго мы тут пробудем, я мог бы понять, действует ли машина спорадически или периодически.

Дальше к югу мы вышли на береговую линию вдоль застойного черного озера, откуда следующая галерея вела вверх до сухой почвы. В самом дальнем ее углу наши лучи уперлись в ряд сваленных в кучу обломков. Когда мы разглядели то, что приняли поначалу за прогнившее тряпье, то глянули друг на друга, и даже через маски по глазам Дженни я понял, что она потрясена так же, как и я.

Воздух тут, могу себе представить, был мерзким. Лежавшее перед нами по большей части составляли кости, много костей, все они давно вонять перестали, но были и тела, отвратительные от далеко зашедшего разложения. Кости были покрыты глиной и опутаны гнилостными растениями, мочалистым мусором, который несло с потопными водами. Кости и тела располагались слишком упорядоченно, чтобы размещение их не было преднамеренным. Кто-то вытаскивал эти перепутанные скелеты из воды, один за другим, после того, как хаос утих. Такое мог бы сделать выживший. Что до тел, то я насчитал их восемь, но эти были жертвами более поздними. По виду, учитывая разложение – года два, словно бы они погибли в том же потопе, который раскидал кости.

Словно бы люди, обреченные на смерть давным-давно, опровергая все природные законы, все это время цеплялись за жизнь.

Я просто не мог сказать, что это за трупы могли бы быть.

– Нет, – произнесла Джинни. Только это, ничего больше. – Нет. Нет. Нет.

Если бы кто-то (Отто Барнсли, возможно) уверял меня, что когда-то они были людьми, все шахтеры, я бы сказал: о'кей. Это мне понятно. Но тогда что же? Что же с ними случилось? Что случилось с их черепами, со сплющенными черепными куполами? Отчего челюсти их, казалось, выдавались вперед, причем как верхние, так и нижние? Почему сейчас зубы их походили на клинья из слоновой кости, и почему конечности у них короче? Что сделало их грудные клетки сдавленными на вид, сплющенными, словно бы больше не предназначались для людей, передвигающихся пешком, а каких-то ползающих?

Никогда в жизни не подумал бы я, что для людей, отринутых от мира, голодная смерть и обезвоживание в темноте могли бы быть чем-то милосердным.

Я взял Джинни за руку: надо было завершить начатое нами.

И когда мы заметили его в следующей галерее, даже с расстояния многих ярдов у меня не было сомнений: это должен быть Дрю, – потому что возвышение вдоль грубой стены было таким маленьким-маленьким. Всего один, затерянный в непреходящей тьме, закутанный в грязную одежду, которую я уже и не чаял снова увидеть. Как он любил эту голубую фланелевую рубашку.

Мой мальчик. О, мой прекрасный мальчик.

Джинни побежала к нему, как способны только матери, срывая с лица маску, не обращая внимания на то, что та, болтаясь на трубке, била ей по ногам. Каска ее застучала по земле, луч света прошелся колесом, когда она упала рядом с ним. Прикоснуться к нему, обнять, как способна только мать.

Я тоже снял маску. Куда ты – туда и я.

Только вот отец во мне поотстал, да простит меня бог, потому как меня ужаснуло то, что мне предстояло увидеть, а потом повергло в ужас то, что там оказалось.

Дрю был не просто бледен: кожу его покрывала бледность, уже напрочь отрешенная от мира солнца. Свет наших ламп причинял ему боль, заставлял отшатываться и корчиться, но даже и эти его движения выглядели неуклюжими. Что творилось внутри, когда размягчались кости и теряли эластичность связки? Вот это. Это происходило. Вот этот набитый мешок преобразующейся кожи и костей силился сесть и выпрямить спину. Он различал голоса рядом с собой, плачущие и пытающиеся его утешить, но у него никак не получалось произнести хоть что-то в ответ. Мы здесь, твердили мы ему. Мы здесь. Он хрипел, хныкал, издавал звуки, не похожие ни на что, слышанное мною от живой души. И куда подевалась усмешка, улыбка, от какой, помнится, в комнатах светлее делалось? Пропала – вместе с большей частью зубов и половиной его некогда буйной шевелюры.

Я уселся с другого его бока, так чтобы мы с Джинни видели друг друга, как садились, когда он, еще кроха, бывал прикован к постели. Ветрянка. Свинка. Лихорадки и простуды. Ему всегда становилось лучше. А мы всегда боялись, что он не поправится. Безо всяких причин, просто так всегда волнуешься, когда дети маленькие. И от этого страха до конца не отделаться никогда, даже тогда, когда они вырастают такими крепкими, что кажутся бессмертными.

И, насколько я понимал, таким он и стал сейчас. Трупы неподалеку были тому свидетельством. Не случись катастрофы, он мог бы прожить вечность. Просто уже не в том виде, в каком я узнавал бы хоть что-то, вышедшее из меня.

Он бы не захотел этого. Не мог бы захотеть. Нам нельзя было предоставить его этому. Только не нашего Дрю. И не Кэйти заодно, потому как часть ее оказалась бы заточенной здесь, с ним, в безвременной тьме.

Джинни трогала его с куда большей охотой, чем я. Гладила его по щекам, пока он не сумел глаза открыть. Приближалась к нему лицом, давая ему понять, как сильно она любит его. Нашлась у нее улыбка, какую, я бы решил, она там, на земле, оставила. Она отерла слезы и у себя, и у него, размазав грязь по щекам у обоих. Она касалась губами его липкого лба и так нежно держала его за ладонь, ведь казалось, что одним пожатием можно было переломать в ней все кости.

Такого позора я не знал никогда, ведь я только на то и был способен, что положить руку на его впалую грудь, почувствовать его слабое, учащенное дыхание, побороть своего рода отвращение, которое только что не рвало самое ткань любви, что представлялась тебе нерушимой.

И она понимала. Джинни понимала. Она поняла все, что тогда как раз и имело смысл.

– Ты чего не уходишь? – произнесла она через какое-то время. – Возвращайся к тоннелю. Тебе надо уйти. – А когда я стал возражать, прошептала: – Не хочу, чтоб ты оставался здесь при этом.

Еще немного я полежал, свернувшись в клубок и содрогаясь, на полу рядом с сыном, так же, как и она. Глаза у меня были закрыты. Осталось одно лишь присутствие, невыразимый дух того, кого ты любишь и кого никогда по ошибке не примешь за кого-то другого. И это был Дрю. Мой мальчик. Мой прекрасный мальчик. Только уходящий, пропадающий в чем-то другом.

Потом я поцеловал его и оставил их вместе. На столько, сколько времени займет у Джинни проделать то, что, как мы оба знали, я сделать не смог бы.

Будет время поломать наши головы надо всем позже: таково было обещание. Сейчас же мне только и оставалось, что не дать мозгам расколоться надвое.

Я сел на краю черного озера, поверхность которого была недвижима, как лист вулканического стекла. Были места неглубокие, однако непременно должны были быть и глубины, постепенно нисходящие по склону или внезапно проваливающиеся в холодную бездну. Тот дайвер, что обследовал дно наклонного ствола, это и обнаружил, пусть и не смог проложить в воде путь.

А вот Дрю сумел. Две стороны соединялись, и Дрю отыскал, где. Выброшенный из машины вниз, он пролетел до самой воды на дне и вместо того, чтобы карабкаться обратно вверх по стволу к дневному свету, он выплыл здесь. Разбитый, сбитый с толку, в темноте, безо всякого баллона с воздухом, он случайно проделал то, чего не смог обученный дайвер?

Я не мог всему этому поверить.

Но смог бы поверить тому, что его вынес кто-то. Кто уже знал этот путь.

Еще до самого потопа уцелевшие от завала в шахте были живы здесь, под землей. Не спрашивайте, как им это удалось, пока не спрашивайте, просто примите то, что я говорю с уверенностью. Выжившие были. Я видел тела. Тела и кости, о которых кто-то позаботился. Стало быть, был хотя бы один человек, кто выжил и в потопе.

Боже правый. Только представьте. Похороненные заживо. Девять десятилетий заброшенности, предательства, мутации. Не могу представить себе ничего более одинокого, чем остаться единственным выжившим после того, как твой мир кромешной тьмы затопило и последние из твоих товарищей по заключению утонули. Если остается хотя бы искра человечности, то на что угодно пойдешь, лишь бы больше не быть в одиночестве.

Такой дар, похоже, у Дрю был.

Там, в галерее, Джинни пела ему колыбельную, которую я не слышал уже восемнадцать лет. Акустически песня звучала так, словно бы то была церковь, а не гробница.

У моих ног на берегу этого застывшего озера поверхность черного стекла пошла рябью, словно бы взволнованная откуда-то издалека. Если я и двигал чем, то только глазами, высматривая тени, насколько глаз хватало.

Возможно, это всего лишь плеснула одна из тех бледных, похожих на угрей рыбин, которых я видел раньше.

Но я так не думал.

Так что одним ухом внимая пению Джинни, другим я вслушивался в плеск.

Упрятав скорбь поглубже, я представил себе, как она сделает это. Ломать людей – дело ей знакомое, но знала она и как усыпить их. Знала, как обвить сзади руками чью-то шею, как зажать горло в сгибе локтя и сдавить, чтобы кровь перестала поступать в мозг. Неудобства – всего на несколько секунд. А потом огни гаснут. Вот тогда-то и нужно снимать захват. Если только нет желания навредить навсегда. Убить мозг, для этого всего-то и требуется, что крепко удерживать человека, не давая двигаться, в течение самых длинных нескольких минут в твоей жизни.

В глубине тоннеля, там, откуда мы пришли, опять с гудением пробудилось к жизни орудие творения. Я сверился с часами: тридцать шесть минут – и вновь включил таймер, раздумывая, а не надеть ли снова маску. Могло быть уже чересчур поздно, потому как успели мы надышаться тут этим воздухом еще до того, как подключились к бачкам с воздухом.

Я надеялся, что явлено будет побольше, чем гудение. День за днем. Неделя за неделей.

Впрочем, в нем находился ключ ко всему. Если нечто по справедливости могло быть названо орудием творения, значит, оно могло бы с той же легкостью быть и орудием воссоздания.

Терраформирование, изменение условий жизни на планете на более подходящие – вот что пришло на ум. Проложить путь жизни, какой ее понимают совершенно иные.

Я представил себе монолит, каким он должен бы быть: таинственный, несокрушимый столп, вбитый в лесную тишь нашего мира, еще совсем первозданного. Гудит, как стая стрекоз размером с кондора, и изрыгает свои испарения на ветер, высевая семена жизни и преобразований. Один из десятков, если принять во внимание, что именно они обозначены иголками на карте на стене Барнсли от полюса до полюса.

Его неоглядная древность не вызывает сомнений. Только засадившие его сюда действовали бездумно, наудачу. Многочисленные боги Барнсли, пришлось мне догадаться, те самые достойные боги, кого заботят одни лишь миры, а не их обитатели. И уж меньше всего – кучка бедолаг-скэбов, посчитавших, что отыскали свою долю.

Возле моих сапог опять заволновалась вода, а где-то в темноте слышался звук капель, падающих на поверхность. В тоннеле я разглядел, как что-то бледное, похожее на изнанку тени, поднималось из воды, а потом опять уходило в нее.

Я пожалел, что не было со мной старого доброго револьвера. Зато были камни.

Ну, несчастные гаденыши, подумал я. Мифология полна героями, плакавшими о том, что мы лишь игрушки капризных богов. Шахтерам было известно лучше. Они даже игрушками не были, так, необходимые издержки процесса, который с самого начала не принимал их во внимание.

У меня за спиной не слышно больше колыбельной.

Моя семья. О, моя прекрасная семья.

И все ж я раздумывал о тех шахтерах, что сражались как самые настоящие герои.

Месяцами одна мысль не давала мне покоя – о наклонном стволе. Единственным очевидным входом в него был тот, в какой развернуло Дрю. Спасатели не обнаружили никаких признаков соответствующего отверстия на другой стороне ствола вертикального. Но никто тогда не мог позволить себе волноваться из-за этого.

Так что, если это никогда и не было вовсе давно забытым стволом, шедшим с поверхности? Предположим, что копали его снизу те, кто хотели выбраться. Какими бы ни были они шахтерами, скэбами или нет, все ж были среди них знавшие, как пробивать тоннель, чтобы он не обрушился на них. Только они просчитались и уперлись в завал, устроенный боссами «Текамсе» через главный ствол.

Возможно, к тому времени им стало понятно: времени на еще одну попытку не будет.

Господи… как же прожили они так-то долго? Вода даже тогда проникала внутрь. И какое-то время они могли питаться мертвечиной. Что дальше – даже знать не хочу. Орудие творения сделало их своей собственностью весьма скоро.

Одно ясно. К тому времени, когда Элвин Барнсли отыскал обратный путь, его товарищи больше не годились для мира на поверхности. Иначе они бы ушли.

Я понял, что все кончено, когда донеслись рыдания Джинни: звуки, рвавшиеся из разбитого сердца. И во мне тоже что-то разорвалось. У нас больше не было сына. У Кэйти не стало брата. Теперь у нас остались одни воспоминания, пока сознание наше будет способно выискивать их и позволять рассеиваться вместе со всем остальным.

На мгновение я подумал было вернуться к ней, потом передумал. Нет. Ей тоже хочется в эти минуты побыть наедине с собой. Я это понимал. Порой у меня было такое чувство, что я до того хорошо ее знаю, что понятия больше не имею, кто она на самом деле такая.

Что до того (чем бы оно ни было), что следило из глубокой темени шахты, то оно, должно быть, сгинуло, услышав, что мы приближаемся: оно поняло, что только что произошло, так же хорошо, как и каждый из нас. Должно быть, оно дожидалось этой минуты.

Поначалу только рябь подбиралась ко мне, скользя клином по воде, смутное предположение о чьей-то спине. Потом оно вышло на мелководье и попыталось вновь подняться на ноги. Я оглаживал в руке камень.

Если и было в тот ужасный момент что хорошего, так это умиротворенное осознание того, от чего мы уберегли нашего сына.

В том, что поднялось из воды, все еще можно было различить человека, каким он был, даже если то был человек, преображенный архаичными формами рептилий, утраченными для мира 300 миллионами минувших лет. Впрочем, сходство было не в его глазах. Их у него не было, только остаточные вздутия на месте бывших глазниц. Отыскивало оно меня только по звуку. И не в форме лица, с приплюснутым куполом черепа и широкой выступающей челюстью, усыпанной клиньями зубов. И не в уродливо удлиненном торсе, или в культях конечностей, или в коже до того бледной, что на черном фоне она отливала голубизной. И уж, конечно, не было сходства в толстом, суживающемся к концу хвосте, какой оно пыталось спрятать.

Нет. О человеке напоминала та гордость, с какой он попытался встать. Вот в чем был человек. В его гордости и в том, как он нес кайло древнего шахтера в похожем на клешню придатке, ставшем ему рукой.

Я выронил свой камень на пол.

Даже через 300 миллионов лет видообразования у существа, мною не виданного, я понимал язык его телодвижений. Я в точности понял, о чем он умолял.

Он протянул мне кайло, потом плюхнулся оземь всеми своими четырьмя, наполовину в воду, наполовину на землю, где чувствовал себя больше дома. И, уткнувшись головой у самых моих ног, он ждал.

Мне бы возненавидеть его за то, что натворил с нами. С проклятьем обречь его на жизнь в новоявленном одиночестве. Но я не смог. Ему хотелось лишь того, чего все мы хотим. Какой ни ужасный, а он хотел всего лишь не чувствовать своего одиночества.

Ладонь мою шершавила подгнившая ручка кайла, полная трещин и заноз. Железное острие изгибалось, словно ржавый лунный месяц. Я сжимал ее, пока костяшки пальцев не сделались такими же бледными, как и он, потом взмахнул кайлом над головой.

Я не мог вообразить себе чего-то более жестокого в космосе, чем боги, кого заботят одни только миры.

Потребовался обитатель, который позаботится о милосердии.

Сияющая корона радости

Ливия Луэллин

[:: ПОСЛЕ::]

Давным-давно, когда я была маленькой девочкой, еще были птицы. Худенькие, изящные стрелы из косточек и перьев прошивали сухие горизонты, словно иглы вселенной, сшивающие планету воедино своими кликами. Миллиарды их кружили в витках спирали, словно драконы на семи ветрах, целующие младенчески нежно-голубой свод неба. Холодными ночами они устраивались на деревьях гроздьями трепещущих темных листьев, а каждое утро взрывались звонкой сияющей песней, пока неудержимое солнце выбеливало горизонт, словно вулканическое божество. Когда-то давным-давно я была девочкой и были птицы.

Только дни те уже позади в течение долгих тысячелетий. Вся теплокровная жизнь, вся суша, некогда совсем-совсем сухая, все времена года, когда-то холодные, – все это давно изгнано из царства теплой воды, а все птицы вымерли наряду с большинством животных, каких мы, немногие остающиеся полулюди, помним: прелестные были создания, покрытые кто перьями, кто мехом, с янтарными глазами. Как детство, они существовали единственно в воспоминаниях, этих устаревших картах страны, куда нам ни за что не вернуться. Вслед за Его уходом переменилось все.

Когда я сплю, мне снятся сны, глубокие и тяжкие, как и всем нам. Во сне я впитываю и топлю воспоминания, последние воспоминания последней уцелевшей из давно вымершего рода. Я просыпаюсь, все еще грезя: запах сосновой смолы, трепыханье птиц и шелест деревьев все еще держатся в корешках тех давным-давно пропавших земель. Постепенно всякий раз звуки пропадают в нежном пении каменных колоколов, свисающих с арок моих лишенных крыши покоев, что звоном своим извещают о появлении крошечных киндарий, когда те парят или плывут сквозь горячий влажный воздух. Я встаю с постели и смотрю, как их пульсирующие тела проталкиваются через керамические купола, а щупальца тянутся за ними следом полосками перемигивающегося света. Снаружи существа покрупнее, цианеи и медузы с созданиями, названия которых я не знаю, застревают в слишком разросшихся растениях, потом вырываются на свободу в беззвучных взрывах студенистой стаи, теряясь в бледной, лишенной солнца мороси, которая приглушила день и осветила ночь. Теперь они птицы этого мира. И они огромны. Они прекрасны.

Мальчик (вряд ли по-прежнему мальчик, скорее нечто среднее между мальчиком и инопланетной невидалью) задерживается в осыпающихся остатках другой комнаты в ожидании, когда я встану, на его мягких губах всегдашняя легкая улыбка, скрывающая полный рот зубов, которые столетия назад срослись в одну заостренную костяную стену. Трогает его нежелание оставлять меня позади себя на эволюционной лестнице. Порой я застаю его, когда он сладко спит, и прижимаюсь своим лишенным одежды телом к его телу, веки смыкаются, когда я вливаюсь в его грезы. Больше и больше, и так мы остаемся безмерные периоды времени, образы прошлых жизней сверкающими искорками омывают наши слитые тела и разумы, расходящиеся врозь только когда какое-нибудь таинственное существо задевает нас, совершая свои случайные ознакомительные прогулки через наш дом. Впрочем, в это унылое утро нет для нас никакого такого продолжительного совокупления. Снаружи и вдали на последней и высочайшей горной вершине мира нас терпеливо поджидают наши младшие дети, и, будто во сне, я сознаю, что пришло время повидать их.

[:: ПАМЯТКА #2724869.1::]

17 июля 24… года, 23 ч. 38.52 мин.

Роуман-Уолл-Сити, гора Бэйкер

Prion Tech Temporal Cortex Diary #74543.01

[:: ПРОБУЖДЕНИЕ::]

[:: ПРОБУЖДЕНИЕ::]

[:: ПРОБУЖДЕНИЕ::]

[:: НАПОМИНАНИЕ: 12 ч.15.00 мин. ПОСАДКА В МАШИНУ, 13 ч.00.00 мин. МЕСТО НАЗНАЧЕНИЯ ЗОНА ВЕРШИННОГО КРАТЕРА::]

Он на подходе. Он на подходе. Он на подходе. Тревога уходит, однако именно этот ночной кошмар опять лишает меня сна. Я просыпаюсь, как и всегда, трепеща и тяжело дыша, простыни скручены вокруг моего тела, матрас и моя футболка до того влажные и скользкие, что… нет, я не описалась в постели. Уф. Ну, миг был ужасающий. Боже, какая же жара! Об заклад бьюсь, кондиционер опять полетел. Дайте-ка проверю.

Проснувшись, я шептала: «Он на подходе». Повторяя, непрестанно напевая, как молитву. Давно ли произношу я эти слова? Мой разум все еще досматривает сон. Горизонт, Тихий океан вздувается и рвется наружу, как чаша, из которой хлещет вода.

Нет, работает, еле-еле. Что-то крутится. [:: ЗАП. ВЫКЛ.::]

[:: ЗАП. ВКЛ.::] Сходила в ванную комнату, а теперь стою перед открытым продовольственным шкафчиком, наслаждаясь тем, как этот хилый холодок растекается по мне, пока я пью последние остатки фильтрованной воды… а ведь сама же специально сберегала воду себе для утреннего чая: допуска в бакалейный у меня до самого девятнадцатого не будет. А, ладно. Мне нужно было попить. С меня, наверное, фунтов пять пота[51] сошло в мою бедную постель.

Снаружи темень хоть глаз коли, так что я поднимаю и жалюзи, и УФ-экраны. Надеюсь, видео для всего этого загружается. В квартире ни огонька, ничто не отражается в окне, если не считать слабого пурпурного мигания радио-импланта у меня в левом виске. Жмусь носом в стекло: мне видно все на и ниже юго-западных склонов до самого края. Осень в этом году наступает раньше, на зелени леса уже проглядывают громадные пятна золотого и красного, иголки и листья падают быстрее дождя. Люди называют это последним умиранием, говорят, что это начало конца. Впрочем, такое говорится каждый год. По всему склону горы до самого низа и в долинах очаги света, очаги тех, кто, подобно мне, способен позволить себе круглосуточное электроснабжение и избегать пониженного напряжения. Остальной же склон кроет могильная тьма. Впрочем, время от времени вспышки света: видимо, костры. Иногда полицейские машины или «Скорые помощи».

Иногда, хотя и не знаю, с чего так думаю, огни походят на что-то другое. Органическое, почти биолюминесцентное, как вспыхивающее мерцание гигантских морских чертей, выманивающих нас, немногих ночных сов, наружу, на нашу донную погибель. Вон они, опять шастают.

[:: ФЛЭШ-ПАМЯТЬ::]

семь лет назад, после того как воды Пан-Тихоокеанского цунами спали

долины и реки зеленого огня.

[::/ФЛЭШ-ПАМЯТЬ::]

Не знаю даже, попадает ли это в мой онлайновый дневник или я единственная, кому его читать приведется, когда стану старой, скукой утомленной и выживу из памяти. Aurora borealis, северное сияние, – полосы ярко-оранжевого и холодного голубого огня сияют высоко над горизонтом. Раскручиваясь, спиралью уходят ввысь тонкими струйками, словно обманки лесного пожара, словно раскрывающий себя океан. Для таких сполохов время года неподходящее. Как странно.

За долиной, за вершинами архипелага Олимпийских гор и грядами острова Ванкувер лежит Тихий океан. Отсюда мне его не видно, даже с такой высоты, и при том, как высоко вздыбился океан, но и тем, кто еще повыше и намного богаче меня, тем, у кого дома на самой вершине и у кого мощные телескопы, им видно, как с каждым годом все ближе подступает берег, заполняя долины, наползая на низкие предгорья, заполняя все выемки на свете. Менее чем через два часа я окажусь в одном из этих вершинных домов на одной из всесветских тусовок, где мне предстоит вступить в огражденную твердыню одного из немногих мегабогатых семейств рука об руку с моим красивым среброголовым кавалером, знакомым по банку, обитающим еще ниже по гряде на Колфакс Пик, он, вероятно, подыскивает кого-то из старших, кто живет повыше на горе, к кому он мог бы переехать, когда волны примутся стучаться к нему в дверь. Я не осуждаю: сегодня вечером сама буду заниматься тем же. Все мы ныне проводим жизнь, поглядывая вверх куда больше, чем глядя вниз. Как же мало остается теперь того, что можно увидеть наверху! Я должна быть готовой.

[:: НАПОМИНАНИЕ!::] Убрать мою складную грелку, на тот случай, если у них на подаче воды в ванной нет таймера.

О, это кошмар какой-то! Никогда не распространялась, что внедряла программку «Ловец грез» в систему своего мозга-компьютера, еще задолго до того, как доступ в Интернет сделался настолько медлителен и прерывист, что нельзя уже было ничего обновить, так что я, когда просыпалась, заносила все видения в этот дневник… в том и состоял весь смысл этой записи. И, разумеется, я перезабыла массу деталей. Сейчас только и помню – колокола, гигантские церковные колокола или гонги, несмолкающий громовый звон, когда все океаны мира хлынули в небо и все утонуло внизу.

[::/ПАМЯТКА::]

[:: ПОСЛЕ::]

Мы, как всегда, избираем долгий путь по обширным перепадам водянистых болот, что льнули к веренице древних горных пиков, где мы и другие остающиеся старшие устроили себе свою последнюю обитель. Мне незачем напоминать или настаивать: Мальчику все мои привычки известны, будто они его собственные. Дороги и тропы свелись к теням и напоминаниям о самих себе, призрачным ниточкам наших предыдущих проходов, которые лишь чуть меньше буйствуют растительностью, чем окружающие джунгли. Все больше наши ноги угадывают путь только по наитию. Можно бы сказать: просто по наитию, – только инстинкт все больше и больше становится чудесным распорядком нашего нескончаемого дня. Мы спим, видим сны, едим и дышим в сверхнасыщенной влагой атмосфере, десятилетия, века, а может, и тысячелетия пройдут, прежде чем мы остановимся и подумаем: «Я делаю вот это, я подбираю вот то, я помню то место и то время, я здесь, вот прямо здесь, и это – сейчас». И мы больше не помним жуткий человеческий предел конечных дней и лет, весь этот гнет разложения и смертности. Время попросту существует, оно тянется вдаль, как эта пустыня, как эти воды, как река звезд, что спиралью хороводят в небесах, притягиваясь все ближе с каждой фазой лун. Нынче так много всего этого. Порой мы с Мальчиком плачем от такой мысли, мысли о том, что мы внутри и часть этого, о становление пространного и бесконечного, и… и. И.

Как многое становится бесконечным! Мы на коленях по краям, осмеливаемся пробовать, раздумывать: а что же будет, когда мы, наконец, поддадимся, когда окажемся поглощены? И тогда, словно крохотные рыбки, мы метнемся прочь. К сейчас.

Сквозь джунгли высоких, как деревья, золотых и зеленых папоротников, сквозь теплые реки и болота, укутанные в бурый висячий мох с кроваво-красными цветами. Все цвета хрусткой северной осени пробиваются из бесконечно субтропического мира. Полчища червей с головами морских звезд облепляют валуны, ряды их черных бусинок-глаз следят за нашим продвижением, пока щупальца с присосками усердно шлифуют гладь камня. Мы находим лодку, древнюю красавицу из твердого дерева, привязанную к стволу, сделавшемуся выше и толще за долгие отрезки времени между каждым путешествием, и скользим по течению. Мимо проплывают скелеты небоскребных шпилей, покрытые зеленью, за ними следом стройные стволы деревьев и лозы, угловатыми формами подражая башням, к которым когда-то прицепились и с которых питались, башням, что рухнули много веков назад, когда стали расти деревья. Наши пешеходные зоны, наши магистрали и тихие проселки стали пышными коврами из водорослей на мелководьях, которые машут нам сквозь безмятежные заводи того, что некогда было нашими последними городами, нашими последними убежищами.

Над крышей этой дикой глуши выплывают три бледных шпиля. Четвертый едва возвышается над деревьями, он похож на обрубок-фалангу пальцевой кости. А потом – уставленная колоннами каменная дорога, ведущая к арке ворот, похожей на пожирающую дорогу пасть, а за воротами высокие каменные и гранитные стены крошащегося бывшего священного дворца, познававшего за все века и наши преобразования, и такое множество разного рода школ и направлений – корона, покоящаяся на высочайшей вершине последней на свете остающейся массы суши. Рядом с кромкой воды на сломанном постаменте восседает циклопический Будда, черты которого, стершись, вернулись к неразличимости аэролита, от какого он был рожден. Мужчина. Теперь он все свое время проводит с детьми, следя за их ростом, обучая их и учась у них, сживаясь с переменами почти так же быстро, как и они. Теребит мысль: кого из старейших старших мне уже нипочем не узнать. И еще: кто из них уже не узнает меня. Придет день, и мы с Мальчиком присоединимся к ним, как и немногие остающиеся человеческие существа вроде нас, старших, все еще живущих поодиночке на суше. И тогда все мы окажемся вместе, единой колонией, пульсирующей и разрастающейся как единое целое, вобравшими в себя все воды мира, ведь тело наше станет парусом, улавливающим и движимым звучными песнями далеких звезд.

Лодка тычется в берег, Мальчик выпрыгивает из нее. Мужчина подходит, протягивая мне свою грациозную, беспалую руку. Видит, говорит и дышит теперь он исключительно посредством своих конечностей и тонкой кожи, черты лица его давным-давно сложились в гладкую, лишенную волос голову, на какой даже теперь угадывается призрак радушной улыбки. Он легко поднимает меня, и мы стоим рядом в тени листьев, заключив друг друга в объятия и касаясь лбами. Он все еще помнит нас, но уже не знает, кто мы такие. Знакомый затухающий пурпурный свет на одной стороне его головы мигает разок, словно свечка, вспыхивающая ярким пламенем, чтобы тут же и угаснуть. Он старается вновь внести наши лица себе в постоянную память, мозг его и аппаратура все в движении, даром что он и не понимает, что это не более чем трескотня смерти. Как у Мальчика и у всех других старших, чья мозговая аппаратура и порты отмерли с началом эпохи После, прошлые их жизни исчезли. Для них остается только сиюминутное, свободное от памяти продвижение в будущее. Одна я по-прежнему помню, что даже и эти моменты будут стерты начисто. У меня нет выбора. Я не в силах забыть.

[:: ФЛЭШ-ПАМЯТЬ::]

его прекрасные серебристые волосы

[::/ФЛЭШ-ПАМЯТЬ::]

[:: ПАМЯТКА #2724869.3::]

18 июля 24… года, 02 ч. 05,07 мин.

Баллад-Хаус, усадьба «Вершинный кратер», гора Бэйкер

Prion Tech Temporal Cortex Diary #74543.04

[:: ПОВРЕЖДЕНИЕ ФАЙЛА::]

…по сегодняшним понятиям я богата, пресыщена и бессердечна, но даже для меня это как-то несуразно. Такого я ни за что не отведала бы. Вежливо отказываюсь, и официант со своим серебряным подносом исчезает в толпе гостей. Первая группа возвращается из осмотра, проходя через двойные двери в гостиную, большинство из них возбуждены и раскраснелись, некоторые мрачны и притихли. Гости забывают про свои напитки и важные разговоры, толпятся вокруг пришедших, дотрагиваются до их пылающих красных щек, ахают, смеются. То, что эта группа только что осмотрела, за сотни лет видели очень немногие в этом мире, и даже влиятельнейшие люди на планете: ученые, политики и королевы – ничего этого не видели и никогда такого не увидят. Возможно, даже не помнят, что оно все еще существует. Все мы слишком заняты, убегая от океана и дрожа от страха под солнцем, ни на что другое времени уже не остается. Дрожь пробирает меня, невзирая на почти удушающую жару в комнате. Я в двенадцатой группе. Подождать я не прочь. Успела убедиться, что когда ты последняя, то это дает тебе возможность отыскать мелочи, о каких не знали шедшие до тебя, секреты и обманы. Иной раз усваиваешь, как остаться на столько, на сколько хочется.

Отхожу в сторонку и сейчас направляюсь к бару. Не считая моего кавалера, никого из собравшихся нынче вечером я не знаю. Нынче не обычное сборище из тех, для кого открыт этот дом.

Нет больше льда сколько хочешь: нормировать начинают, когда еще и полчаса не прошло. Хозяева изысканно извиняются, объясняя отсутствие привычных удобств необычайными всплесками температуры, отвлечением ресурсов на другие части усадьбы. Деньги могут купить что угодно, но мы давно уже идем к концу обилия того, на что стоит тратить деньги в этом мире.

Еще глоток выпивки с единственной льдинкой не больше одного из моих ногтей. Проскочило. Лед исчезает до того быстро, будто я всего лишь вообразила его. Выхожу на площадку прогулочного дворика, устроенного посреди дома, и смотрю мимо рубленых линий бетона и стали на слабо мерцающие звезды, пробивающиеся сквозь влагу и мглу. Боже, до чего же уродливое здание! Уродливее многих. Разумеется, не дворец, едва на дом тянет. Больше похоже на то, что какой-то гигант забрался на гору, ухватился за верхушку ядерного бункера и наполовину вытащил его из скалы. Строили его, чтобы пережить что угодно, я слышала: как и все строения на Вершинном Кратере. Хозяева настоятельно уверяют, что сами спроектировали свое жилище до последней детали, равно как и все остальные дома огороженной усадьбы, но за десятилетия всякие слухи наросли.

[:: ФЛЭШ-ПАМЯТЬ::]

объект испытания вооружений

центр контроля за болезнями

место предварительного заключения и пыток

?астро-архелогия?

[::/ФЛЭШ-ПАМЯТЬ::] [:: ЗАПИСЬ ВЫКЛ::]

[:: ЗАПИСЬ ВКЛ::] Со скучной болтовней покончено. Моей группе скоро идти на осмотр. Люди тычут пальцами. Опять сполохи, северное сияние, полосы густой синевы и над ней белые огни, похожие на кометный дождь. Как звалась та, знаменитая, что пересекала орбиту планеты каждое столетие?

[:: ПОИСК… ПОИСК… /ПОИСК::] Нет Интернета. Ну и пусть. Я стою посреди дворика со всеми остальными, вглядываясь в подвижное небо. Все созвездия – спиралями, кругами. Все мы – плывем сорванными водорослями, нас выбрасывает…

В соседней комнате народ смеется – похоже на волны, перекатывающиеся через бьющееся стекло. Наталкиваюсь на скамейку, мой вечерний кавалер вдруг оказывается рядом, ладонь его охватывает мою обнаженную руку. Голова клонится вниз. «Все о'кей, я не пьяная, – слышу я саму себя и тру глаза. – Это просто звезды. Это просто колокола».

[::/ПАМЯТКА::]

[:: ПОСЛЕ::]

Все школы выглядят одинаково, пахнут одинаково, звучат одинаково, думаю я, пока мы проходим по гулким залам. Даже после стольких эпох, даже на воздухе, так насыщенном влагой, наши с Мальчиком слишком медленно приспосабливающиеся допотопные легкие силятся дышать. Крохотный пурпурно-голубой огонек, все еще искрящий и мигающий сбоку на моей гладкой, безволосой голове, он помнит за меня. Не дает мне забыть ничего. Свернувшиеся раскрашенные листы бумаги бьются о кремовые и зелено-желтые стены. Пятнистый линолеум, пожелтевший и треснувший под напором водорослей и мха, пробивающихся сквозь каждую щель. Длинные коридоры, молчаливые, высокие и широкие, по стенам рядами тянутся ржавеющие шкафчики, покрытые пылью окна и распахнутые двери классов. Миниатюрный размер каждой деревянной парты с закругленными углами и шаткого стульчика. Все настолько знакомо, как будто мы опять дети рода человеческого. Единственное, чего не хватает, так это легкого запаха мела в воздухе.

Кончиком одного длинного липкого пальца дотягиваюсь до выцветших остатков рисунка высоких зеленых растений. Бумага до того хрупка, что распадается от моего легчайшего прикосновения, разлетается на тысячу частиц, повисающих в воздухе, словно насекомые. Не был ли рисунок делом рук одного из тысяч моих детей еще тогда, в ранние века после преобразования мира, когда мы все еще были больше людьми, чем нелюдями? Имплант в разжижающихся остатках моего мозга не выдает никакой памяти. Пока мы движемся по растрескавшимся каменным полам, из шкафчиков и дверных проемов выбиваются бледные ветви с распустившимися цветками и пучки высоких водорослей, где-то на башне нежно трезвонит единственный колокол. Ветер, наверное, или косяк плавающих полипов. Мы с Мальчиком согласно улыбаемся друг другу.

Проходы между залами и лестничные марши сходятся, вливаясь в лишенный крыши многоуровневый атриум. Крошечные ящерки спят на балюстрадах и теплых полах. Мужчина направляется в другую сторону, вниз по широким ступеням из серого мрамора, ведущим к подземным рекам, биолюминесцентным помещениям и сверкающим ночным прудам, где обитают в слитном единстве те дети и старшие, которые настолько далеко и превыше нас, что мы с Мальчиком слышим их пение лишь как слабенький порыв, рывок сердца, что успевает лишь дрогнуть и растаять, прежде чем мы начнем подпевать.

Еще не время. Мне пока еще не пора.

Мы с Мальчиком продолжаем спускаться к массам лежащих на спине тел, укрывающих весь пол, свисающих поперек балюстрад до самого лестничного колодца, повисших на балконных ограждениях, будто сверкающие гобелены. К центру помещения они начинают сливаться, тела соединяются и смешиваются воедино, образуя единую живую массу, что стекает вниз по широкой, округлой расщелине в центре пространства. Из-под обобщенного дыхания и движения их тел доносится неумолчный низкий рев океана, прокладывающего себе путь через остатки гор, через воронку пульсирующей плоти, которая бесконечно нисходит к своим братьям и сестрам в нижние водяные покои. Струйки гнилостного и сладковатого запаха заполняют мне легкие, запахи моих детей и старших, когда они отправляются в свое последнее путешествие для присоединения к неуклонно разрастающемуся существу, которое однажды охватит океан, потом в один прекрасный день поглотит целиком всю планету, которое однажды вновь займет свое место странника по темной реке звезд, кто в один прекрасный день отыщет еще один яркий голубой мир, в который погрузится, сжавшись, обоснуется и будет грезить до той поры, пока не придет опять время для повторения круговорота жизни.

Мы пробираемся через веревки размягченных костей, через колонны вибрирующих конечностей, наши руки пробегают по гудящей плоти, когда мы переходим на другую сторону помещения. Чувствую, как их мысли электрическими разрядами трепещут во мне, радушие, приветствия, уверения в семейной любви, отождествление, астральные проекции и все космические откровения, что приходят в ожидании божества. Дышать становится легче, в моем не имеющем возраста теле стихает боль мириадов булавочных уколов. Эти дети мои меня не понимают, но они меня любят, и они исцеляют меня, потому что это я приоткрыла для каждого из них чудесный, меняющий сознание облик того, что грядет, того, чем все мы станем. Я единственная сохраняю облик нашего собственного будущего.

[:: ПАМЯТКА #2724869.4::]

18 июля 24… года, 04 ч. 12,08 мин.

[:: ПОИСК::]

Prion Tech Temporal Cortex Diary #74543.07

Черт возьми, черт побери, я забыла вернуть запись дневника к настоящему времени. Сейчас намного лучше: одна только жара, вот и все. И сейчас я стою в конце длинного подземного прохода с одним из наших хозяев и шестью другими людьми из моей группы, в их числе и мой среброголовый кавалер. Я смотрю назад в проход и совсем не различаю дверь, в которую мы вошли. Вот такой он длинный. А вот и крутой спуск в полу. Мы пошли вниз.

Мужчина идет рядом, держа меня за руку, в молчании смотрим мы, как хозяин со своей командой безопасности отпирают дверь. Все мы уважительно смотрим в сторону, хотя никаких кодов не вводится. Вся дверь сплошь усыпана замками, зубцами и тумблерами. Изготовлена она была для века без электричества, вот почему в стенах есть небольшие углубления в виде ракушек. Для свечей или ламп, возможно. Об заклад бьюсь, когда-то это было убежищем. Чем выше загоняет нас океан, тем ниже мы опускаемся. Не могу не чувствовать: мы заслуживаем этого, мы сами навлекли это на себя.

Довольно об этом. Ладонь Мужчины у меня на пояснице. Он улыбается, и я отвечаю ему тем же. Это – прямо здесь и сейчас – невероятный, единственный в своем роде миг, какой я буду помнить всю остальную жизнь. Он приспособит и отличит меня так, как мне еще только предстоит уразуметь. Внутри горы всего на несколько градусов прохладнее, но я настолько к такой разнице непривычна, что почти кайфую… и это лишь начало. Прежнее ночное головокружение и смятение прошли: я перегрелась, обезвожена, а алкоголь не помог. От такого гости всегда слабеют, мы больше не знаем, как управлять самими собой. Сейчас я практически парю в воздухе от возбуждения.

Дверь щелкает, наш хозяин… он говорит что-то… когда-то это было одним из всего трех в Северном полушарии, но он располагает самыми надежными сведениями, что другие два давно пропали, и на юге тоже не осталось ни одного… что-то такое про четырежды изолированные стеклянные стены, круглосуточную охрану, взрывозащитные двери и стены… притормози, я дату создания пропустила. Сооружение очень старое, самое старое, какое только вообразить можно, создано еще до Ледового Века, когда бы тот ни был. Один из охранников проводит нас через маленькую прихожую, где нам рекомендуют облачиться в подбитые мехом пальто с капюшонами, надеть маски на лица, перчатки, тяжеленные сапожищи, похожие на пни деревьев. В комнатке быстро становится холодно, очень холодно, очень быстро. Мы сбиваемся в кучу, места едва хватает для всех нас, закутанных в наше причудливое облачение. Я зажата между своим кавалером и молодым человеком, лет, может, четырнадцати-пятнадцати с длинными белокурыми волосами и по-детски нежным личиком. Знакомое… сын хозяина или донорский клон? Теперь так трудно разобрать. Дверь за нами с лязгом закрывается, дверь перед нами сейчас открывается. «Он на подходе», – шепчу я. Трясу головой, смеюсь, будто глупую шутку высказала. Мыслила-то я сказать: «Вот оно».

Женщина передо мной теряет сознание, пока дверь медленно открывается…

…сверх-холодина…

…тусклый жар эт…

…открывается в снег…

[:: ПОВРЕЖДЕНИЕ ФАЙЛА::]

– она не в силах вспомнить это изображение

– да, мы согласны

[:: БЛОКИРОВКА ФАЙЛА::]

…сын-клон говорит с Мужчиной, ловлю конец их разговора, его потрясающее предложение, на которое мы единым духом отвечаем «да», когда нас выводят через дверь толщиной в два фута в зал. Похоже, что наша ночь чудес еще не кончилась.

[:: ПОСЛЕ::]

Мимо многочленистого глаза сбитой океаном плоти мы проходим через осыпающуюся арку дверного проема и поднимаемся по широким ступеням. Опять коридоры с обшарпанными каменными дверями по стенам. Шершавые гроздья мертвых кораллов и крохотные косточки обитателей допотопного моря торчат на поверхности стен, обитатели эти мне совершенно незнакомы. Уже во времена После волны цунами раз за разом прокатывались по поверхности мира, переделывая его совершенно наново, были эпохи чудовищных и поразительных созданий, которые благоденствовали и массово вымирали, пока планета вновь и вновь перекраивалась, пока мы, те, кто выжили, осознали, что и мы тоже перекроились и стали звеном в цепи перемен. Справа от нас тянется ряд окон, в которые льется свет, стекла в них давно потрескались и совсем износились. Туман сочился через подоконник волнистыми мягкими полосами чистой белизны, и наши тощие тела обращали его в извивающихся змей, поникавших и исчезавших при нашем пробуждении. Цвет этот теперь большая редкость, он напоминает мне о каком-то событии, до того тщательно похороненном в моем прошлом, что добраться до него можно, лишь потратив время нескольких лунных циклов. Только с помощью своих детей я способна растопить целые эпохи. Более того. Я хочу, чтобы все они узнали, что значит пробудиться, быть живым.

Мальчик останавливается перед приоткрытой дверью. Я следую за ним. В этом месте, как ни в каком другом, порой вновь являются старые мысли и чувства, в нас возвращается любопытство к жизни. Это комната с шарами: ряд за рядом вокруг – почти невесомые планеты и луны расположились на подставках, которые позволяют им кружиться и вращаться на месте. Не знаю, помнит ли еще Мальчик, что они собой представляют, но ясно, что он помнит о своем удовольствии крутить их, разглядывать на них континенты, острова, реки и моря, вращая шар касанием рук. Большинство картографических изображений истерлись, некоторые шары, прогнив, развалились на половинки, другие попросту обратились в пыль. Все они – статичные мгновенные снимки планеты, чья поверхность менялась бессчетное число раз. Давным-давно, когда рисунки были разборчивы, я могла прокладывать наши пути и вычислять, составлять маршруты походов и путешествий, клинописью помечая места назначения. Было время, когда мы полагали, будто сумеем обратить процесс вспять, избежим своей судьбы. Только с этого места, высочайшей горной вершины мира, бежать больше некуда.

Кто-то из старших появляется в дверях прежде нас, его лишенная черт голова кивает, когда множество рук манят нас вперед. Я этих существ не узнаю. Неужели они из тех, кого я знала когда-то, в нашей человеческой жизни еще до После? Ртов у них нет. Их радиообщатель, если у них такой и был когда, разряжен, а их мозг уже настроен на разжижение и стекание вниз, за ним скоро последует и тело. Ничто безотлагательное не движет ими, только инстинкт, так что мы продолжаем круговой обход комнаты, уделяя этому столько времени, сколько нам необходимо и желательно, пальцы наши сплетены, мы заворожены толстыми слоями прошлого, толпящимися в пространстве, словно призраки. Мы даем им овевать нас, пронизывать нас, пока не пресыщаемся, пока не стихает в каждом из нас какое-то первородное человеческое чувство или порыв. Даю Мальчику покинуть комнату первым, я следом, и оба мы послушно идем за старшим до конца коридора и заходим в небольшую классную комнату, выстланную мягкими коврами и увешанную гирляндами ярких молитвенных флажков.

Множество голов и глаз оборачивается на меня. Это всегда поражает меня, это потрясение для моего сердца, к которому я так и не могу никак привыкнуть. Множество людских голов, множество человеческих лиц. Это вот так я выглядела, когда была ребенком или когда их отец, Мальчик, был только-только сформировавшимся ребенком-клоном? Маленькие ротики и носики, ряды ровных зубов, зрачки голубые, карие, зеленые, расширяющиеся под веками, опушенными нежными ресничками… но на этом всякое сходство и кончается. Они высокорослы и тонки, как тростинки, тела их высятся надо мной. У некоторых детей нет ушей, лишь у немногих растут жиденькие волосы, у большинства отсутствуют гениталии. Они собрались в тот момент своей жизни, когда в давние времена наступала зрелость, обращавшая их во взрослые человеческие существа, только им предстоит пройти куда как другим путем к взрослости, если это еще можно так называть. Они изменятся и преобразуются, и впереди века и века размышлений и открытий, как друг в друге, так и в том, что лежит за горизонтами этих полузатопленных горных вершин. Им будет свойственно грезить, видеть сны о существовании, в котором им никогда не пробудиться. И в конце концов они вернутся и станут частью целого, станут тем, что я видела вздымающимся из волн и грез так много-много бессчетных веков тому назад.

Мальчик стоит в комнате в сторонке, пока я пробираюсь к середине. Когда я ложусь, отовсюду тянутся руки и касаются моей обнаженной кожи. Я устраиваюсь поудобнее, пока дети мои образуют вокруг меня кокон, тела покрывают меня, каждое из них касается другого так, чтобы никто не остался не соединенным с кем-то еще. Вот так они общаются, так они обучаются. Я закрываю глаза. В конце концов ощущаю легкое касание пальцев на своем левом виске. Дети вот-вот сольются с моим мозгом, войдут в обширную сеть памяток и файлов. Всего лишь миг волнения, и о…

[:: ОБРЫВ ЗАПИСИ::]

[:: НАЛОЖЕНИЕ ЗАПИСИ::]

[:: ПЕРЕНОС ДОПУСКА ЗАВЕРШЕН::]

[:: ПАМЯТКА #2724869.5::]

18 июля 24… года, 05 ч. 32, 08 мин.

Баллад-Хаус, усадьба «Вершинный кратер», гора Бэйкер

Prion Tech Temporal Cortex Diary #74543.08

[:: ПОВРЕЖДЕНИЕ ФАЙЛА::]

…икогда не видела такой молнии в небе. Огромные ее разряды рвут тьму в клочья, и каждый до того яркий, что у нас от потрясения дух захватывает и глаза жмурятся всякий раз, когда вокруг нас высвечивается небо. И вот поди ж ты, никакого грома: эта гроза совершенно беззвучна. Северное сияние пропало, сметенное каким ни на есть образованием, движущимся в ночи. Мальчик помогает моему среброголовому кавалеру руками и лицом прильнуть к массивному телескопу, стоящему на краю просторной крытой террасы, венчающей дом. Пальцы их двигаются вместе и порознь, ладонь Мальчика лежит на затылке кавалера, когда он регулирует линзы, пока тот слегка не кивает. Они хорошо справляются вместе. [:: УДАЛЕНО::] Кавалер уже усвоил, что к чему, и Мальчик уходит, позволив ему навести массивную трубу из яркого металла на склон горы, чтобы легко водить ею туда-сюда. Мужчина удивленно вскрикивает оттого, что видит – на полпути к основанию горы! – чужие квартиры изнутри, видит, как их обитатели смотрят телевизор, спорят, сексом занимаются. Сейчас он высматривает свою квартиру – не нынешний свой дом, а тот, в котором он вырос и который давным-давно поглотил Тихий океан. Мальчик улыбается. Очевидно, так поступают все. Всем хочется увидеть остатки домов, в которых они некогда жили, города, откуда вышли их родители и прародители, залитые водой остатки Беллингема, Эверетта, Сиэттла, покрытые облаками вершины Олимпийского архипелага. Всем хочется увидеть свое прошлое.

Невзирая на жуткую погоду, еще несколько человек присоединились к нам, только близкие друзья и родня хозяев, самая приватная вечеринка в ряду приватнейших встреч. У каждого в руке бокал, каждый разглагольствует о странной комнате в полумиле[52] под нашими ногами, о необычных огнях на южном небе, о беспокойстве и предчувствии беды, которой, похоже, не избежать никому. Я сижу в легком кресле, вцепившись в подлокотники и не сводя глаз с крошечных церковных свечек, мерцающих на расставленных повсюду столах с коктейлями. Крепко зажмуриваю глаза, пока только вижу что оранжевые вспышки горячей жизни, которые то подмигивающе мерцают, то пропадают.

Кто-то вполголоса повествует о колоколах.

Мальчик кладет ладонь мне на плечо: теперь моя очередь. Мужчина делает шаг в сторону и вновь кладет мне руку на спину, когда я занимаю его место. Следую его советам, двигаю рычажки, настраивая линзы. «Вам не увидеть старых городов, – говорит он мне, – разве что небоскребы остались, а так они почти все исчезли». – «Подальше надо», – говорю я ему. Мальчик помогает мне повернуть телескоп – движется он легко, но вес его под моими руками меня потрясает. Вместе мы нацеливаем его на юг и восток, как раз дальше еще видимых горных вершин. Я рассматриваю нашего врага – океан. Хочу увидеть в точности, что на подходе ко мне.

Длинные полоски серебра. Свет полной луны, отражающийся в шелковистой ряби темноты. Вот он. Океан. Континент воды – и ничего больше. Отсюда он такой милостивый. Не чую никакого зла перед собой на горизонте, никакого умысла. А над ним висит ночное небо в дымке светящихся звезд, раскинувшееся навечно. Повсюду такое безразличие, такая тишь – вода и простор. Моргаю, вновь всматриваюсь в край горизонта. Серебряный свет слегка колышется… он выгибается что ли? Эти воды движутся? «Киты, – говорю я, – так все еще киты остались, потому что кажется, словно что-то плывет по поверхности», – а хозяин отвечает: «Никто китов уже две сотни лет как не видел». – Мальчик же напоминает нам о плавающих городах, множестве судов, разом плывущих от одного клочка суши до другого, и тут меня как током бьет. О боже, я поняла, я знаю, что происходит. «Он на подходе… мне так холодно… мне так холодно», – выговариваю я вслух. «Ой, это волна светится, гребень волны, цунами, это цунами»… и гром, до того громкий, что мне уже ничего не слы…

[:: ПРИОСТАНОВКА ФАЙЛА::]

…авыли сирены цунами, эхом раскатившиеся вверх и вниз по всему горному склону. У меня за спиной крики, треск сломанных стульев, шум и гам впавших в панику людей, разлетающихся, как мухи. «Я ухожу, вы со мной, потому как мне ждать некогда», – кричит мне Мужчина, но я сбрасываю его ладонь со своей руки. «Да уходите же», – начинаю я вопить, но он уже ушел, мне слышен издалека его голос: криком и бранью требует ото всех дать ему пройти, – а Мальчик крепко сжимает в ладонях мои дрожащие пальцы, убеждая меня: «Все о'кей, все о'кей, только пойдем я не покину тебя, я все сделаю, чтобы ты спаслась» – а теперь тишина, кроме отдаленного шума движения в других частях дома, визга автомобильных шин и тявканья сигналов, одиночный выстрел… и дыхание у меня учащается, как у какого-то загнанного живо…

[:: ПРИОСТАНОВКА ФАЙЛА::]

…ол у меня под ногами, меня пробирает до костей с быстротой, с какой эти насыщенные белые молнии проносятся сквозь ночь. Вся земля вокруг задвигалась, закачалась, задрожала – так сильно, что сердце мое колотится в унисон с нею, удар за ударом, словно бы и нет иного пути к спасению. Голову мою припечатывает к телескопу, я отскакиваю, врезаясь в Мальчика. Здание стонет вместе с землей, трещины бороздят стены, пыль и каменное крошево от которых наполняет воздух, разлетаются двери стеклянной террасы. Я [:: НЕРАЗБОРЧИВО::] и мы с Мальчиком двигаемся к дверям и вновь застываем. Взрывные удары спускаются ниже. Здание – водонепроницаемый ящик, неприступный, в нем уже столько других волновых нашествий пережито. Только мы должны быть вну…

[:: ПРИОСТАНОВКА ФАЙЛА::]

…ще один сокрушительный удар сотрясает воздух, нас почти тащит за собой откатная волна, омывая гору, но меньше, чем предыдущая, я хватаюсь за Мальчика, и он держит меня крепко. Огни и моторы гаснут и глохнут повсюду вокруг нас. Я щурюсь в темноте, высматривая хоть какой-то признак жизни, ищу хоть какой-то выход, но не вижу его. Мы стоим на вершине мира, какого больше не существует. Никакого ветра. Никакой тряски. Никаких сирен. И такая тишина. Так тихо.

«Мы умрем», – говорю я, а Мальчик отвечает: «Я знаю». «Он на подходе», – говорю. «Да», – говорит Мальчик. В темноте мы держимся друг за друга, прислушиваясь к подступающей волне, но она все еще так далеко. Вернулось северное сияние, или чем бы то ни были эти сполохи, глубокая неукротимая зелень, которая (я это вижу сейчас) поднимается из океана. Я должна, я смогу, я могу двигаться, я шагаю по жестким щербатым ступеням (Мальчик всегда рядом), снова хватаюсь за ручки телескопа, и он помогает мне повернуть его. «Ты же этого хочешь», – спрашивает он, я говорю: «Да, мне это нужно, не могу просто стоять здесь и ждать». – «Рассказывай мне о том, что видишь, – говорит он, – говори не останавливаясь, просто говори и говори мне о том, что видишь», – и я говорю ему:

Громадные ленты огня пляшут по краям воды, край воды, стена движется неуклонно, беспрерывно, зелено-синяя, густые цвета, как корона.

Какая красота!

Звезды уходят назад… или кометы, искорки белого света как от стекла на солнце, как от стеклышка на дорожном асфальте, когда в него бьет луч солнца… ты помнишь, как это выглядит.

Сейчас вода уже светится, тебе видно? Все голубое и зеленое, похоже на стену из закаленного стекла, жидкий огонь.

Так быстро. Как быстро! Извини, мне трудно дышится, я не думала, что будет так быстро.

Обхвати меня руками, да, крепче. Крепче!

Вот оно.

Теперь я чувствую это, да, грохот, рев, громче, все трясется, О МОЙ БОГ! Волна прокатывается по краям Олимпийского, она подходит так быстро. Вон в воде что-то есть. Что-то есть в во…

О БОЖЕ О МОЙ БОГ ЭТО НЕ ВОДА ЭТО [:: НЕРАЗБОРЧИВО::] НЕ ВОДА ЭТО НЕ СВЕТ столько много частиц так много движения на подходе НИЧТО ИЗ ЭТОГО НЕ ВОДА оно так широко это такое широкое о мой бог о мой бог это почти ОН ОН ОН НА…

[:: НЕРАЗБОРЧИВО::]

ВСЮДУ ПОВСЮДУ ГЛАЗА ГЛАЗА ГЛАЗА Я ВИЖУ ТЕБЯ Я ВИЖУ ТЕБЯ ВНУТРИ ВНУТРИ ВНУТРИ Я ВИИИИИИИИИИИИИИИ…

[:: ПОСЛЕ::]

Воздух забит зелеными пучками переплетшихся осенних паутинок, тоненькими ниточками сполохов северного сияния, которые цепляются к нашим телам, наталкиваются на лозы, скапливаются на них и продолжают путь свой до крыши школы. Мы с Мальчиком заботливо снимаем их с нашей обнаженной кожи. В наших действиях нет никакого отвращения, никакого любопытства. Только и хочется, что видеть их свободными. Как мы сами, они часть этого мира, они божество наших грез, освобожденные, чтобы укрыть и преобразовать эту планету, частица нашего совместного тела, цель которого мы еще не сумели постичь, неотъемлемая часть великого Потом, великого бога и, на деле, нас самих. Нити уносит прочь неспешный ветерок.

Внизу, в классной комнате, спят наши дети, видят сны в объятиях друг друга, их последний дневной сон окружен призраком развалин детства человечества, узнать которого им так и не привелось. Завтра их переведу ниже, ближе к их соединенным братьям и сестрам. Их разумы уже обработали невообразимое, и в этом проблескивают начала телесного преобразования в то самое, что ими открыто в моем разуме. Во всяком случае, мы верим в это. Наверняка мы узнаем, пока все не закончится, пока мы не присоединимся к ним. Тремя этажами выше них мы с Мальчиком распростерлись на крыше у основания сломанного шпиля, тела наши согреваются под жаром поразительно сильного солнца, которое осмеливается проглядывать время от времени из-за непонятной прохладной мглы. Мужчина сидит несколько в стороне от нас, голова его изображает легкий кивок. Он кивает еще и еще, ранние приветствия уже выскочили из его памяти, все его мысли теперь настроены на всех наших детей внизу, и тех, кто в начале своего продвижения, и тех, кто приближаются к его окончанию. К тому времени, когда мы покинем школу, он мало что запомнит о времени, проведенном с нами вместе. С Мальчиком такое тоже случается. Подолгу сидит он в нашем доме, в мыслях у него сумятица, тело его дрожит и извивается, пока он сражается с биологическим позывом и поддается ему. То, что я чувствую в себе, по-видимому, это то, что я как-то назвала печалью. Я по-прежнему помню все случившееся в моей жизни и до, и После, если не считать одного несущественного события, утрата которого терзает мою каждую мысль при пробуждении, а я не понимаю, почему. Уж не тот ли это момент, когда я осмелилась взглянуть в лицо древнего старшего? Не в тот ли момент стала я первым и единственным человеком, заглянувшим в его бесконечные глаза, и не повредилась рассудком? Не его ли лицо нужно отыскать моим детям в моем мозге, или какую-то другую ускользающую память, спрятанную от меня, какой-то случай в моей жизни, который мешает мне стать частью целого?

Наверное, я не узнаю никогда.

Внизу пред нами пышным ковром расстилаются джунгли до самой реки, петляющей туда-сюда на кромке океана, океан разглажен и сдерживается очажками яркой и темной зелени, пузырится и лоснится допотопная плоть, показывающаяся на поверхности и вновь молчаливо скользящая в питающие глубины. Там, где река, океан и обширные болота сходятся воедино в массе неукротимой жизни, я различаю следы низких, плоских полей, где я и другие старшие-люди, кто причислялись когда-то к женскому полу, лежали на спинах несчетными рядами, где мы следили за сменой времен года, а луны кружили по небесам по миллиону раз, пока яйцеклетки истекали из нас: поток скрытой жизни, единственный способ, каким наши внове преобразованные тела были способны порождать потомство. Было время, когда те родильные поля простирались до горизонта. Каждая остававшаяся женская особь рода человеческого со всех концов света добиралась сюда, как рыбы на нерест, попадая в силки биологического влечения, не замечать которого наши преобразованные тела были бессильны. Несчетное число раз сидела я на этой крыше с Мальчиком, следя за тем, как лишенные пола старшие, вроде Мужчины, заботились о наших будущих детях, доставляя наш выводок в школу, когда те проклевывались к жизни. Несчетное число раз заходила я в эти классы, раскрывая свой мозг для их пытливых мыслей, давая им доступ к образу того, чем мы были когда-то и чем еще раз становимся. Великим старшим существом, получившим новую жизнь.

Сейчас до того мало невылупившихся яйцеклеток, и родильные поля поглотили неохватные утробы наползающих болот и топей. Эта часть цикла подошла к концу. Рождение завершено. Нет больше на свете ни женского, ни мужского пола, а большинство старших рода человеческого ушли. Тоскливо… это подходящее слово? Наверное, но еще есть и предвкушение. Любопытство. Чудо и радость. Все то, чего не способны держать океаны с горами, чем природу нельзя наделить, а ей получить, чего не в силах чувствовать вселенная.

Я высоко потянулась руками в воздух. Кто скажет, что произойдет, когда вошла я внизу в многочленистый глаз, когда тело мое и мозг и та крошечная схема, которой не умереть, объединит всех, кого я когда-либо любила, кому жизнь дала, кого знала. Возможно, на этот раз мы станем существом, какое не отторгает ничего и принимает все. Возможно, на этот раз никто не будет позабыт и всех будут помнить. Возможно, не будет больше никаких грез.

[:: ПАМЯТКА #2724869.4::]

18 июля 24… года, 04 ч. 12,08 мин.

[:: МЕСТОПОЛОЖЕНИЕ НЕИЗВЕСТНО::]

Prion Tech Temporal Cortex Diary #74543.07

[::/ПРИОСТАНОВКА ФАЙЛА::]

[:: ФАЙЛ РАЗБЛОКИРОВАН::]

– это оно? это память грезящей богини?

– да это то что видела мать

– да это то что мы должны найти

– да под водой, внизу

– да это то чем мы станем

[:: ИГРОВОЙ ФАЙЛ::]

…падает без чувств, когда дверь медленно открывается: она первой ощутила сверххолодный воздух, прорезающий то, что уже кажется плотным жаром передней. Она падает на меня, один из охранников подхватывает и отодвигает ее в сторону, пока дверь открывается в снежный склеп. Глупая, я слезы лью: даже думать не думала, что снова почувствую холод, жестокий холод, от которого сжимаются легкие и щиплет глаза, а не просто его жалкое подобие в продуктовых хранилищах или кондиционерах. Ряды тусклых поворотных светильников освещают помещение, большинство из них нацелены на его середину. Перед моими глазами тот самый последний паковый снег с Эвереста. Вот что это. Сердцевина ледника, когда-то венчавшего высочайшую гору планеты, который прорезал в земле глубокие каньоны, которые остаются до сего дня. Это последний кусок ледника по всей земле. Великая богиня Джомолунгма лежит голой. Все горы ныне голые. Мы все их убили.

Я делаю шаг вперед, медленно, один из охранников следит за каждым моим движением. Кто-то вскрикивает, переступая порог, хозяин объясняет, как они переехали сюда тридцать лет назад из другого объекта… еще два человека попросились из помещения: температура ниже нуля это для них слишком. Я и не представляла себе, что это будет так выглядеть. Местами снег грязен, серый и затвердевший, пронизан тысячами крохотных пор. Не знаю, чего я ждала… шириной в милю[53] реку бриллиантовой белизны с голубыми прожилками-лентами, сияющими, словно жемчуг, как в старом кино или книге? А этот по виду смахивает на глыбу цемента размером с доставочный фургон. Мужчина стянул с лица маску, он обнюхивает воздух. Делаю то же самое, хотя хозяин этого и не советует. Воздух такой сухой и жесткий, что больно дышать. Не подберу слов, чтоб описать, чем пахнет воздух. Мы улыбаемся, смеемся, и белые клубы валят у нас из ноздрей и ртов, повисая в воздухе, словно насекомые.

Теперь мы шагаем по кругу, хозяин трещит данными статистики и фактами. Мне они безразличны. Нет, смеется он, кусочков для напитков они не откалывают. Охранники не спускают с нас глаз ни на миг, все они вооружены. На одной стороне прямоугольника есть небольшой круг, блестящий как стекло, уже совсем не серый, а чисто бриллиантовой белизны от многих лет касания вымаливающих рук. Это до того прекрасно, что у меня едва дыхание не перехватывает. Один за другим мы снимаем перчатки и прикладываем руку к углублению. Вот и моя очередь. Кусается! В кожу будто иголочки впиваются, влажная гладкость льда. Жизнь, древняя, непостижимая, соединилась со всеми, со мной. Это и есть я.

Уходя, вновь натягиваем перчатки, даром что всего через секунды окажемся в прихожей и разденемся. Чувствую, как тепло просачивается сквозь слои замерзшей кожи и застывших мышц, и пламя разгорается во мне восхитительной болью, словно бы я руку свою сунула в огонь. Сердце бьется учащенно. Никогда мне больше не замерзнуть. Я притронулась к сердцу мира. Я и есть этот мир. Я больше не ничтожна.

[:: БЛОКИРОВАНО::]

О составителе

Эллен Датлоу редактирует и издает рассказы и повести в жанрах научной фантастики, фэнтези и ужаса вот уже более тридцати пяти лет. В последнее время она отбирает короткие художественные произведения для сайта Tor.com. Помимо этого ею собрано и издано более восьмидесяти антологий научной фантастики, фэнтези и ужаса, в том числе такие серии, как «Лучшие ужастики года», «Монстры Лавкрафта», «Вселяющие страх симметрии», «Карнавал ночных кошмаров», «Коллекция кукол» и «Чудовищное».

Эллен Датлоу многократно становилась лауреатом Всемирной премии за произведения фантастики, премии журнала «Локус», премии Хьюго, премии Стокера, премии Международной гильдии ужаса, премии Ширли Джексон, в 2012 году ей была вручена премия итальянского ночного клуба «Il Posto Nero» («Опасное место») за выдающиеся достижения как лучшему зарубежному редактору-составителю. Ей же в 2007 году Британским сообществом фэнтези была присуждена премия Карла Вагнера «за выдающийся вклад в жанр», а Ассоциация писателей в жанре ужасов удостоила Эллен Датлоу премии «За творческие достижения» в знак признания наивысших достижений на протяжении всей ее творческой деятельности. Была она отмечена премией «За творческие достижения» и Всемирным сообществом фэнтези.

Эллен Датлоу живет в Нью-Йорке и является соучредителем ежемесячных чтений «Художественная фантастика» в баре «KGB». Дополнительную информацию можно найти на сайте www.datlow.com, в сетях Facebook и Twitter через @EllenDatlow.