Гнилое яблоко бесплатное чтение

Я в воде. Я растворена в ней, как капли крови, и уже не смогу собрать себя в целое. Из моей мокрой могилы я слушаю, как дождь стучит по листьям, мягко касается земли, зовет меня, такую же одинокую, как он сам. В этой ночи есть что-то, что отличает ее от предыдущих. Я не понимаю, что, но чувствую это в биении дождя, сильном и ритмичном, как удары сердца. Что-то, что делает меня настоящей.

1. Побег

Меня разбудил неясный звук. Затем голос (теперь я отчетливо слышал, что это голос), неуверенный и робкий, прозвучал ближе, и я узнал Миико. «…уйти», – произнес он внятно, с вопросительно-просящей интонацией, и у меня по спине пробежал холодок, будто кто-то потянул вниз мое одеяло.

Я встал и выглянул в окно. Во дворе в тусклом свете фонарей я увидел Миико с его дружком Отумом, которого люто ненавидел с тех пор, как Миико стал с ним путаться. Голос Отума тек гладко, сладко, так же как сам он был гладким и сладким, полным отравы. Они спорили о чем-то. Отум настаивал. Миико медленно, медленно сдавался.

Я натянул шорты, вылез в окно, и по стене, старательно протискивая пальцы в щели меж досок, слез к ним.

– Тебе чего? – осведомился Отум с таким пренебрежением, словно я не стоил и куска его дерьма.

– Да так, – сказал я. – Уходите?

Из-под козырька своей потрепанной красной кепки Миико смотрел на меня, как мне показалось, с надеждой. Куда бы они ни отправлялись, Миико идти не хотел. Ну или я выдавал желаемое за действительное.

– Не твое дело, – отрезал Отум.

– Конечно, – согласился я. – Но, думаю, его отец хотел бы быть в курсе.

– И что? Побежишь ему докладывать? Я тебе яйца оторву за это. Петь будешь. В девичьем хоре.

– Попробуй, – предложил я, подсветив ночь сияющей улыбкой.

Отум был длинным, мускулистым и ловким, как животное. На прошлой неделе я уже успел заценить последствия физического столкновения с ним. Весь остаток того дня я сморкался кровью. Возможно, Миико привлекала сама идея шляться с таким здоровенным парнем.

– Куда ты тащишь его?

– Тебя не спросили.

– Так куда?

– Мы уходим.

– Куда? – повторил я, сохраняя настойчивость несмотря на все попытки Отума меня заткнуть. Уже неплохо.

Сузив глаза, Отум задумчиво разглядывал меня.

– Эфил, не надо, – предупредил Миико.

– Мико, я…

Я топтался на месте и не знал, что сказать. Что-то подсказывало мне, что Миико обратно не вернется. Да и к кому ему было возвращаться? Отец его пил, мать сбежала от беспросветности существования их семейки еще девять лет назад, и Миико не настолько тосковал по ней, чтобы ждать ее возвращения. Он жил сам по себе. Некоторые его жалели, некоторые завидовали. Я считал его чуть более свободным, чем другие в нашем возрасте, но знал, что свобода эта дурная и не ценнее сорной травы.

Может быть, сейчас я вижу его в последний раз. Может быть… У меня жгло глаза. После его подставы я все еще чувствовал к нему привязанность, и это жгло меня и резало.

Я услышал собственный голос, произносящий слова против моей воли и вопреки здравому смыслу:

– Возьмите меня.

– Взять тебя? – рассмеялся Отум, который каждую фразу пропускал сквозь фильтр его извращенного восприятия.

– Я хочу пойти с вами.

– Зачем тебе? – подозрительно осведомился Отум.

– Просто… хочу.

– Мало ли чего ты хочешь. Я тоже много хочу, – заявил он со склизким намеком.

– Возьмите меня с вами.

– Тебя мамаша не отпустит, – возразил Отум, ухмыляясь.

– Ее никто не спросит.

– Косишь под крутого? – спросил Отум, обойдя меня кругом. Мне хотелось вращаться, как флюгер, лишь бы держать его в поле зрения.

– Не поджимай зад, как собака! – гаркнул вдруг Отум и хлопнул меня по заднице.

Миико вздрогнул, и его глаза настороженно сверкнули. Не знаю, за что именно он опасался – за себя, за меня, за себя и Отума, за меня и Отума. Ладонь Отума все еще оставалась на моих ягодицах. Он опустил ее чуть ниже, почти касаясь кончиками пальцев моей промежности. Я отшатнулся, но прежде во мне что-то отозвалось, и тогда я впервые понял, почему Миико от меня ушел.

– Возьмем его с нами, Отум, – спеша разрядить атмосферу, зашептал Миико и покосился на темные окна. – Ему скоро надоест, он сам уйдет. Ты же этого хочешь, Эфил, только этого?

– Да, – ответил я, толком не понимая сути его вопроса. В разбавленной голубым светом фонаря темноте наши взгляды сцепились, как канцелярские скрепки.

– Тогда идем, – натужно храбрясь, решил Миико и все же посмотрел на Отума.

Тот пожал плечами. Хотя он ничего не сказал, я почувствовал исходящую от него угрозу.

– Иди собирайся, мы подождем, – мягко поторопил Миико.

Его голос окутал меня в темноте. «Миико», – подумал я. Если бы я произнес его имя вслух, мой голос прозвучал бы стоном. Я хотел снова быть с ним, и, кажется, мое желание начинает сбываться, но не в том смысле, который я в это вкладывал. Отум по-прежнему между нами. Сейчас он смотрел на меня так пристально, будто хотел прожечь во мне дыру.

– Читаешь мои мысли? – вызывающе спросил я, не выдержав. Самое глупое, что я мог делать – это провоцировать Отума, который сильнее меня в три раза и главный среди нас, согласны мы с Миико или нет. Я точно не согласен.

Отум сверкнул острозаточенными клыками в усмешке, но до ответа не снизошел.

Прежним путем я вернулся в дом и, едва дыша из опасения, что мать услышит и проснется, выволок мой потрепанный школьный рюкзак из-под кровати. Не включив свет, я ощупью находил нужные вещи и запихивал их в рюкзак.

В моей голове было так же черно, как в комнате. Я бы совсем не удивился, если бы вдруг взял и проснулся, обнаружив, что все это было сном. Происходящее ощущалось странно. Эти внезапные сборы, тогда как еще несколько часов назад, укладываясь в постель, я не намеревался отправляться никуда дальше туалета и ванной. Грудь сдавливало ощущение, которое я назвал бы дурным предчувствием, будь я менее скептичен к самой возможности предугадывания будущего: если я ухожу с Миико, который не вернется, значит, я тоже не вернусь. Я никогда больше не увижу эту комнату. Я не смогу вспомнить, как она выглядит днем, и она останется для меня такой, как в эту ночь – поглощенной темнотой, прохладной, лишенной запаха, будто бы уже давно опустевшей, хотя я еще не ушел, но только принял решение уйти.

Внизу Отум коротко ругнулся. Миико примирительным тоном заговорил с ним, и внутри меня шевельнулся болезненный страх. Через секунду Отум уйдет, забрав с собой Миико. А я останусь. Один.

(что в этом случае? Миико и так уже не мой; ничего не изменится)

(я останусь здесь, как все, кто не убежал вовремя)

Я слетел по лестнице – не очень-то тихо, зато очень быстро; схватил кроссовки и в носках вылетел за дверь. Наверху скрипнула кровать матери, но было уже поздно помешать мне уйти.

В поле видимости Отума я остановился обуться. Отум наградил меня безмолвным презрением.

Мы вышли со двора – Отум, Миико и я следом. Нас окружила непроницаемая, отяжелевшая от влаги темнота, слегка колыхаемая ветром. Двигаясь по улице, мы молчали и ступали крадучись, мягко. Изредка тьму на пути лениво разгонял свет редких фонарей, но мы старались держаться от света подальше. Пока еще причина тайного бегства Отума была мне не важна, но по тому, как невозмутимо, с ощутимым опытом Отум сливался со мраком, словно забирая его под кожу, я понимал, что вскоре мне остро захочется дознаться до правды.

Дома провожали нас пристальными взглядами окон; матовые стекла непрозрачны, будто заклеены изнутри черной бумагой. Под ногами мягко похрустывало битое бутылочное стекло. Один раз за высоким забором тоскливо завыла собака; мы замерли, но больше собака не подавала голос.

Вскоре мы достигли пустыря, чье безобразие надежно прикрывала темнота, и только разбросанные клочья бумаги тускло светлели. Я никогда не был на пустыре ночью и избегал появляться днем. Где-то здесь

(не думай об этом)

именно здесь, среди привезенных тысячу лет назад и заброшенных бетонных блоков, усыпанных мусором…

(хватит)

Мое сердце пропустило пару ударов и снова заработало. Не думаю, что мое лицо что-либо отобразило. Это случилось давно. Я никогда не смогу забыть об этом, но к чему вспоминать часто?

Разбитая дорога за пустырем поднималась в гору. Когда мы покинули границы Рареха, мне стало чуть легче. Я до сих пор не мог до конца поверить в собственное бегство. Я так долго планировал побег, а в итоге спонтанно ушел без всякого плана. Меня потрясала собственная готовность в самую обычную ночь, пришедшую вслед за дождливым днем, бросить все и без сожалений ринуться в никуда. На секунду отчаянно захотелось вернуться, снять с себя одежду, лечь под одеяло и закрыть глаза. Забыть об Отуме и связанных с ним странностях, медленно засыпая, а утром окончательно осознать, что все мне только привиделось.

Я задрал голову и посмотрел в небо. Оно было синее, с черными разводами туч, готовых выплеснуть на нас дождь. Этого еще не хватало. Впрочем, не сахарные, не растаем.

Стоило мне подумать о дожде, где-то далеко в темноте прозвучал громовой раскат – прогромыхал, как жестяная бочка, катящаяся по крутому каменистому склону. Меня снова охватило предчувствие, теперь еще более острое: я никогда не вернусь в свой город, в свой дом, если можно называть домом то, что всегда ощущалось настолько чуждым.

В любом случае плевать, как там все пойдет. Уходя – уходи. И я ушел.

2. Забегаловка

Спустя час мы все так же шагали сквозь темноту, не прерывая взвинченное молчание, и я понял, что, если я сам не спрошу, куда мы идем, мне никто не скажет. Было влажно, прохладно и неприятно в целом. Может быть, неприятно от близости Отума, который шел рядом со мной, отделяя от меня Миико. Я чувствовал его всей кожей – Отума, не Миико, и не хотел чувствовать, но не мог остановить это. Все-таки было в Отуме что-то такое, не знаю… особенное и будоражащее. Откуда он вообще взялся? Две недели назад его знать никто не знал в Рарехе, а потом он заявился и занял собой все доступное пространство, как облако ядовитого газа. Наши улицы стали его улицами, где мы должны на все спрашивать у него позволения.

Я осознал, что именно это злит, если не выразиться сильнее, в Отуме – он ведет себя так, словно все вокруг в его собственности. Он решил, что мой Миико принадлежит ему, и теперь это действительно так. И что это за имя – Отум? Никогда не слышал такого прежде.

Кусты вдоль дороги, казалось, таили непонятную угрозу. Ненавижу темноту. Она вызывает ощущение, как когда делаешь что-то не то (дрочишь, например) и вдруг понимаешь, что кто-то смотрит на тебя, и как ни пытаешься внушить себе, что это лишь обман со стороны собственного воображения, не веришь; в то же время, это слишком слабый довод, чтобы бросить свое занятие, не обвинив себя в идиотизме. Такое двойственное чувство – тревоги и одновременно осознания ее абсурдности, потому что причин для нее нет.

Наверное, я просто слишком много думаю о всякой херне. Я домашний мальчик и у меня живое воображение. Вот Миико ерундой не мается – когда папаша тебе периодически вмазывает только на том основании, что он пьяный козел и паршивый псих, становится не до того, чтобы выдумывать себе страхи.

Я посмотрел в сторону Миико, почти полностью заслоненного Отумом. Отум был выше Миико на целую голову. Мне на нос капнул дождь. Небрежно, будто подозрительность всего происходящего меня вовсе не тревожит, я осведомился:

– Куда мы идем?

– Если тебе жутко на улице ночью, малышка, не стоило вылезать из кроватки.

Я оскалился на Отума.

– Не по твоим ли личным причинам мы сваливаем из Рареха именно ночью?

– Допустим, – не особо уклоняясь, ответил Отум.

Миико напряженно молчал. Я подумал: «Не убил ли Отум кого-нибудь?» Этого вполне можно было от него ожидать. Он из тех, кто таскает с собой нож и каждый день надеется, что сегодня тот пригодится.

– Ладно, – пробормотал я, делая вид, что мне совершенно безразлично, что такое натворил Отум, что ему аж приходится бежать из города. – Так куда мы все-таки идем?

– В Торикин, – ответил Отум. Его голос прозвучал так, словно он сдерживает смех, но было слишком темно, чтобы рассмотреть выражение его лица.

Я споткнулся.

– В Торикин? Вы рехнулись? До него топать и топать!

– Мы рехнулись? – усмехнулся Отум. – Да ты вроде пошел с нами, и никто тебя не заставлял. Так что и ты рехнулся тоже.

После его заявления я впал в подавленное молчание. Теперь вся ситуация казалась еще более настораживающей. Во что я ввязался? Лучшее, что я могу сделать, это повернуть назад, бросив Миико Отуму. Миико же сам его выбрал, вот пусть и идет с ним один. Я же во всех смыслах третий лишний, пусть даже Отум и имеет на меня какие-то ему одному известные планы, тревожащие Миико. Зачем я вообще здесь, в окружении этой промозглой темноты, покрытый мурашками от холода? В рюкзаке за спиной болтались бутылка воды, две футболки, трусы, ветровка, джинсы и фонарик, который я не стал доставать сейчас, экономя батарейку. С этим я пойду в Торикин?

В груди возникла и росла паника, стремясь выплеснуться наружу через горло. «Стоп, – шепнуло в моей голове. – Разве не чего-то подобного ты ожидал? Помнишь это предчувствие, что, если Миико уйдет, ты никогда больше его не увидишь? В соседний двор не уходят навсегда, если только соседи не маньяки». Похоже, до этого момента я воспринимал происходящее как игру, что-то несерьезное, вроде «если мы уходим навсегда, это навсегда не продлится больше недели».

Я снова споткнулся и замер, ожидая, что Отум выдаст что-нибудь типичное для него (например: «Плетись домой, щенок, если только сумеешь найти дорогу обратно»). Однако Отум промолчал. В моей голове мелькнула мысль, что он хочет, чтобы я шел с ними.

В молчании мы добрались до шоссе, тянущегося мимо города. На подсвеченном указателе краснело число 128.

– Мы идем верно? – робко спросил Миико.

– Негде еще было заблудиться, – буркнул Отум.

Вдоль 128-го шоссе тянулись ряды синих фонарей. Лицо Отума окрасилось голубым, когда он встал под фонарь («Как мертвец», – мелькнуло у меня в голове). Это блуждание в потемках все еще напоминало мне скверный сон. К тому времени шли мы уже часа три, и я начал уставать, тем более что стояла глубокая ночь.

В лице Отума проступало какое-то беспокойство. Может, поэтому Миико спросил, не заблудились ли мы.

– Тут вроде должна быть забегаловка поблизости? – спросил Отум.

Как будто мы могли знать, что здесь поблизости.

– Что, уже оголодал? – спросил я.

– Тебе и вторую бровь разбить? – поинтересовался Отум.

Я предпочел промолчать. На данный момент.

– Чего встали? К рассвету мы должны быть как можно дальше отсюда.

– Ты должен быть как можно дальше отсюда, Отум, – напомнил я, быстро забыв о своем решении сохранять благоразумие. Мне настолько нравилось раздражать этого мудака, что я даже готов был рискнуть своей физиономией.

Отум сплюнул на асфальт.

– Допустим. Но ты вроде как со мной. Или нет? Тогда мотай отсюда. Ну же. Мотай отсюда.

Он проколупывал меня взглядом, пока его внимание не отвлекла приближающаяся машина.

– На обочину, живо, – скомандовал Отум, и первый отступил в тень придорожных кустов. Мы с Миико неохотно последовали за ним.

– Что же ты сделал, Отум? – шепотом спросил я. – Убил кого-то?

– Не твое дело.

Я попытался поймать взгляд Миико, но он упорно смотрел в другую сторону.

Машина пронеслась мимо. Это была обычная легковая машина, довольно-таки старая («Не полицейская», – желчно отметил я про себя). Мы выбрались на шоссе.

– Мы будем прятаться от каждой развалюхи по встречке? – уточнил я.

– А у тебя есть какие-то возражения? – злобно напустился на меня Отум.

– Нет, – быстро ответил я. – Нет.

– Эфил, ты можешь помолчать? – вставил вдруг Миико, и по его лицу пробежала первая капля дождя.

«Здорово», – подумал я, но вслух ничего не сказал.

Асфальт намок и блестел под фонарями, как черное стекло.

«Едва ли что-то хорошее может начинаться вот так, – мелькнула у меня мысль. – Не будет ничего странного, если через неделю мы все будем мертвы».

Миико зевал, что было заразно, и я зевал тоже. Отума усталость не брала. Он шел быстро, глядя вперед и сжимая губы. Мне не хотелось признаваться себе в этом, но именно присутствие Отума не позволяло мне вернуться домой. Отум не держал меня словами или действиями, он держал меня своим презрением. Да, он будет презирать меня, если я просто развернусь и побегу обратно. Что хуже, научит Мико презирать меня.

И эти мысли заставили меня подчиниться совету Миико и закусить язык.

Когда вдалеке показалась высвеченная рыжим фонарем стена забегаловки для дальнобойщиков, мы были мокрые, как канализационные крысы, и злее любой крысы в тысячу раз. Времени было чуть больше пяти утра, едва начинало светать, но подобные заведения открываются очень рано – к счастью для нас, продрогших до костей.

Мы вошли. За белым прилавком, чья поверхность пожелтела от времени и сотни пролитых на нее чашек кофе, никого не было.

– Эй, – крикнул Отум, – выйдет кто?

Мы стояли и ждали. Наконец послышался шум за перегородкой, отделяющей служебные помещения от прилавка. Появился толстяк в белой мятой майке и синих трусах. Вид у него был заспанный, на рыхлой щеке отпечатались складки подушки.

– Чего орете? – осведомился он.

Отум взял с прилавка меню и полистал его с безразличным видом.

– Щас вот, – сказал толстяк. – Вот всех подыму ради тройки таких сопляков.

Отум отреагировал невозмутимо. Он вышел на улицу и посмотрел на вывеску.

– На вывеске написано, что вы открыты с пяти утра, – вернувшись, сообщил он. – На часах, висящих на стене позади вас, 5:15. Сопоставьте данные.

– Щас, – повторил толстяк. – Был бы кто позначительнее, мы бы открылись в пять утра. Но для вас выбор только между ждать и валить отсюда. Денег у вас все равно десять ровенов на троих.

– Сколько ждать? – уточнил Отум неожиданно спокойно.

– До семи.

– До шести, – гипервежливым тоном поправил Отум.

– Слушай меня… – начал толстяк, наваливаясь на прилавок.

– До шести, – повторил Отум с внятной угрозой, и я услышал в его голосе хорошо знакомое «здесь все мое, а ваше – только обязанность мне подчиняться».

Толстяк запыхтел. У него тоже были представления о гордости. Он хотел что-то возразить, но передумал, глянув в непроницаемое лицо Отума. Только сказал:

– Ладно, – и удалился, тяжело ступая.

Мы увидели, что его растянутые трусы порваны на заднице, и ткань свисает клинышком.

– Жирный мешок с дерьмом, – не приглушая голоса, прокомментировал Отум.

– Мягче. Он может позвонить в полицию, – чуть слышно напомнил Миико, коснувшись лица Отума робким взглядом.

– Я и так был мягок, как крем. Бросай трястись. Он не позвонит. Хочешь, пошли. Там дождь как раз зарядил по полной. И кто-то ныл, что устал. Не я.

Миико бессильно кивнул. Я со злостью посмотрел на Отума. Он потянулся через прилавок и включил маленькое красное радио возле кассового аппарата. Оно заорало вовсю, вдарив по нашим барабанным перепонкам, и Отум быстро подкрутил регулятор громкости.

– Чего застыли? – спросил Отум, выдвигая пластиковый стул возле одного из столиков и плюхаясь на него. Свой мокрый рюкзак он бросил перед собой на стол.

Я занял место напротив Отума. Затем сел и Миико, придвинув стул ближе ко мне, что я отметил с затаенным ликованием. Было так приятно вытянуть усталые ноги и наконец немного согреться. Миико вздохнул, закрывая глаза, и почти сразу я почувствовал взгляд Отума на своем лице – неприятное ощущение, словно что-то скользкое поползло по щеке. Я поднял голову и враждебно (менее враждебно, чем мне бы хотелось) уставился на него. Отум усмехнулся, и я почувствовал себя неудачником. Это была игра на выносливость, но я не успел разобраться в ее правилах и проиграл.

Я отвернулся и посмотрел на серые плитки пола. Скомканная салфетка, застрявшая под ножкой соседнего столика, такая же ядовито-розовая, как и ее одинокая подружка в салфетнице на нашем столе (странный выбор цвета для подобной забегаловки). Чуть дальше расплющенный комок жвачки. Больше ничего. Снова я остро ощущал взгляд Отума, но, стоило мне посмотреть на него, он притворялся, что не помнит о моем существовании.

Несмотря на бессонную ночь, сонным Отум не выглядел. Он сосредоточенно слушал радио (что надеется услышать?), постукивая по столику кончиками ногтей. Длинные, его ногти были остро заточены, как и клыки. Массивный серебряный перстень на указательном пальце привлекал внимание. Серебро потемневшее, что придавало перстню древний вид… То, что я принял сначала за абстрактный узор из изгибающихся линий, оказалось головой лисы.

По радио кто-то хриплым голосом начал рассказывать об аварии на 128-м шоссе. Я вслушался. Тупой водила уснул за рулем и врезался в основание моста. Какой-то дальнобойщик из ранних пташек вызвал скорую, но ко времени ее приезда человек был уже мертв.

– Интересно, куда он так торопился, что ехал всю ночь, – пробормотал я, но меня никто не слушал. Миико, натянувший кепку на лоб, казался погруженным в сонный ступор; Отум все так же топтался пальцами по столешнице, судя по остекленевшему взгляду, закопавшись в ворох своих сомнительных мыслей. Ритмичный звук, с которым ногти ударяли по покрытому клеенкой пластику, бил меня по нервам.

Местные новости закончились, и зазвучала унылая песня, слушать которую с недосыпа было особенно муторно.

Отум волновался. Он не показывал этого, но на дне его зрачков искорками вспыхивало беспокойство. Некоторое время он сидел, будто выжидая чего-то, затем встал. Он прошелся по кафешке, явно что-то высматривая. Затем вышел на улицу.

– Что ты там делал? – спросил я, когда минуты три спустя он вернулся.

– Ссал. А ты взялся присматривать за мной? – огрызнулся Отум.

– Да нет, – ответил я. – Это ты взялся присматривать за мной.

– Х-х, – усмехнулся Отум. – Даже так.

– А что, разве нет? – спросил я, пытаясь казаться спокойным.

Миико распахнул свои светло-карие, с золотистым блеском, глазища и по-детски наивно посмотрел на нас из-под красного козырька.

– Вы ссоритесь? – спросил он.

– Нет, – сказал я.

– Нет, – ответил Отум, откинувшись на спинку стула.

Так мы просидели минут сорок. Миико больше не закрывал глаза, вероятно, не решаясь оставлять меня с Отумом без пригляда.

Наконец, притащился наш приятель толстяк, натянувший заношенные джинсы, и, заняв место за прилавком, неодобрительно покосился на работающее радио. Вслед за ним явилась сонная девушка с кудрявыми каштановыми волосами, которая подошла к нашему столику и вручила нам тоненькую папку меню. Платье на ней выглядело так, словно его сшили из бумаги.

Экономя скудные средства, я выбрал самое дешевое, что было в наличии – пирожок и кофе. Сомневаюсь, что у Миико вообще были при себе хоть какие-то деньги – он в жизни своей больше пятидесяти ровенов за раз не видел. Прежде, чем я успел предложить ему что-нибудь из меню, Отум заказал тарелку супа для Миико и мясо для себя («Можно не жарить», – подумал я ехидно).

Приняв заказы, кудрявая девушка уныло поплелась за прилавок, в закуток, который здесь считался кухней, и мы услышали, как хлопает дверца холодильника и с плеском бежит из крана вода.

– Где у вас телефон? – спросил Отум у толстяка, подойдя к прилавку расплатиться.

– Нет у нас телефона, – буркнул в ответ толстяк.

– Да ладно, – не согласился Отум. – Везде есть телефон.

– Вот везде и звони.

– Если хочешь, чтобы я сломал здесь что-нибудь, продолжай, – огрызнулся Отум.

Толстяк посмотрел на него с такой ненавистью, что даже бешеный пес отпрыгнул бы, но не Отум.

– Где телефон? – снова спросил Отум. – Слышь, меня раздражает, что ты ничего не понимаешь с первого раза.

– Там, – сказал толстяк угрюмо, указывая на низенький шкафчик позади себя.

Нагло протиснувшись за прилавок, Отум выгреб телефон из шкафчика и отсоединил провод.

– Эй! – крикнул толстяк.

Игнорируя его, Отум прошел к дверям, воткнул провод в телефонную розетку справа от них и вышел вместе с телефоном.

– Ты куда? – запоздало осведомился толстяк.

– Пусть он поговорит, – тихо сказал Миико. – Это личное.

Я посмотрел сквозь прозрачные двери на Отума, медленно шевелящего губами. Вид у него был сосредоточенный и мрачный. С кем и о чем он разговаривает?

– Сиди на месте, Эфил, – попросил Миико.

Отум потер лоб ладонью, как будто у него разболелась голова. Я просто не мог и дальше терзаться неутоленным любопытством. Провожаемый умоляющим взглядом Миико, я пересек тесный зал, толкнул двери и вышел к Отуму, встретившему меня полыхающим яростью взглядом.

– Какая разница, кто звонит, – сказал в трубку Отум. – Вам лучше принять мои слова на веру, если не хотите получить труп. Да. Да. Я знаю. Но пока это ваши проблемы. Четырнадцать. Не двенадцать. Я не знаю, в каком он состоянии.

Его спросили еще о чем-то, но Отум прервал звонок.

– Чего приперся? Я тебя звал?

– Нет. Отум, ты что, действительно?..

Думаю, он не ударил меня только потому, что сквозь стеклянную дверь на нас смотрел Миико, окаменевший от напряжения.

Отпихнув меня, Отум вошел в кафе и швырнул телефон на ближайший столик. Усевшись на мое место, Отум потянулся губами к уху Миико и что-то прошептал. Миико, то ли протестуя, то ли соглашаясь, поднял плечи.

Я не спешил возвращаться и постоял на улице. Уже совсем рассвело, дождь закончился, голоса птиц звучали где-то в отдалении. В голове шумело от нехватки сна, усталости и всех этих странностей, окружающих Миико и Отума – и меня, если уж так получилось, что я пошел с ними. Я все еще не решил, жалею ли о своем решении сбежать, но что-то подсказывало мне, что впереди меня ожидает множество других причин для сомнений.

Очень слабо, почти неуловимо пахло бензином. Прежде мне не нравился этот запах, но сейчас он казался привлекательным, и я втянул его глубже в ноздри. Глядя на дорогу, я думал об Отуме. Для него растрескавшийся серый асфальт – это давно привычное зрелище? Я попытался представить себе, как мыслит человек, который живет неуловимо, как ветер, появляется из ниоткуда и затем уходит в никуда. Ничего не представлялось. Это было совершенно непостижимо для меня. Холод, дождь, усталость и бесприютность – разве что-либо стоит того, чтобы претерпевать эти тяготы?

И в то же время город, который так тянет меня сейчас к себе и который я считаю домом не потому, что он мой дом по сердцу, а потому, что мне не из чего выбирать – который всегда держит меня – чего хорошего я в нем видел? Уныние и отчаянье, сочащиеся из серых облупленных стен. Скорее тупое оцепенение, чем покой.

«Мы вырвались! – осознал я вдруг с яркой вспышкой восторга. – Вылетели, как пробки из заросших плесенью винных бутылок!» Я сделал несколько шагов вперед и, развернувшись, улетел взглядом туда, где шоссе взмывало на мост и затем, словно широкая серая змея, уползало дальше.

Когда я вошел в кафешку, наши заказы (как пафосно звучит) уже принесли. Я сразу вцепился зубами в пирожок, обжигающе горячий, пропитанный жиром, капающим с него мутными желтоватыми каплями. С голодухи мне показалось, что ничего вкуснее я в жизни не ел. Миико со щенячьим беспомощным видом пил с ложечки свой суп. Отум, проковырявший длинными треугольными ногтями дыру в клетчатой клеенке, посмотрел на меня с насмешливой улыбочкой, но сейчас даже Отум не казался мне противным.

Когда мы уходили, я услышал, как толстяк сказал вполголоса:

– Сучьи выблядки.

Я посмотрел на Отума и обнаружил на его лице глумливую ухмылку.

3. Близость смерти

То ли кофе действовал, то ли пирожок, то ли свет, прозрачный и чистый, такой желанный после темноты, согревающий меня, но я заметно приободрился и уже не чувствовал усталости. Даже растерянный Миико заулыбался и стал похож на себя нормального. Желтые подошвы его кроссовок так и мелькали – он все время забегал вперед, но нерешительно останавливался и ждал нас. Он был как щенок: его переполняла энергия, но он боялся оставаться один.

Отум увяз в себе, видимо, вынашивая очередные злодейские планы. Только проезжающие мимо машины привлекали его внимание. Он не бросался на обочину, как ночью, видимо, разумно рассудив, что, если в темноте мы так остаемся незамеченными, то днем, видимые издалека прежде, чем успеем спрятаться, лишь привлекаем к себе внимание странным поведением. И все же он опускал голову, пряча лицо, что от меня не ускользнуло.

Мост обманывал своей кажущейся близостью, но расстояние между ним и нами будто бы совсем не сокращалось. Издалека он походил на металлический хребет.

– Вот это круто, – сказал Миико, и Отум, очнувшись от своих важных мыслей, направил на него снисходительный взгляд.

Конечно, Отум видел много мостов, не то что Миико, который даже за город никогда не выезжал. Но в глазах Миико я замечал восторг, недостижимый для Отума в принципе. Искрящаяся радость, которой достаточно повода, если нет причины проявить себя. Но обычно не было даже повода. Как всегда при подобных размышлениях о Миико, я ощутил сдавленную боль внутри. Интересно, как Отум относится к нему. Сомневаюсь, что Отум способен любить кого-либо, но… он тоже чувствует эту горьковатую нежность?

Мы наконец дошли до моста, стальной перемычкой соединяющего 128-е и 129-е шоссе. За металлическим бортиком ограждения, на некотором расстоянии, была установлена высокая сеточная преграда, видимо, специально для пьяных придурков, которые падают с мостов. Вытянув шею, Миико осторожно перегнулся через бортик и посмотрел сквозь сетку вниз, в карьер. Местность в наших краях была странная – землю словно взрывали, то горы, то карьеры, несколько очень глубоких. Этот своими рваными краями походил на большую рану. На стенках карьера полосками просматривались слои земли, верхний слой самый светлый. Словно кожа.

На дне, у противоположной стороны, лежала искореженная маленькая зеленая машина, с такого расстояния будто игрушечная. Даже не верилось, что внутри ее когда-то умирал человек, заливая кровью обивку сиденья. Машину всю смяло при падении, как консервную банку, а под дождями она проржавела насквозь. Бесславный финал.

– Ух, – удивился Миико. – Это как она туда сиганула?

– Прямо со 129-го шоссе, проломив ограждение, – сказал Отум. – Эта тачка уже лет пять там лежит.

– А чего ее не откантуют?

– Откантуешь оттуда. Кому надо лезть?

Миико смотрел на машину неотрывно, с уважительным ужасом, закрывая и открывая свои золотистые глаза. Иногда он поднимал взгляд к 129-му шоссе, может быть, пытаясь отыскать взглядом пролом в ограждении, но пролом давно заделали. Я оправдывал его экзальтированную реакцию тем, что все-таки он младше меня на целый год и года на два, наверное, младше Отума.

– В нее что, вмазался кто-нибудь?

– Да нет, насколько я знаю. И трасса прямая… – протянул Отум.

Ага. Я тоже подумал об этом. Я понимаю, вылететь с крутого поворота, но…

– Вы что, как бы вроде она это как сама – туда? – уточнил Миико. Если он переставал следить за собой, его речь превращалась в неуклюжее нагромождение слов, из которых две трети были лишними, но мы его поняли. Еще я понял, что в голове Миико, и в голове Отума наверняка тоже, крутится сообщение, услышанное утром по радио.

– Чем ближе к дороге, чем чаще слышишь об авариях, – сказал Отум, угадав мои мысли.

Я расслышал за его словами сдавленное возбуждение.

– Тебя привлекают аварии? – уточнил я.

– Нет. Близость смерти, – лениво объяснил Отум, и мне стало жутковато от небрежности его тона. – Ее всегда ощущаешь рядом. На дороге.

Мне вспомнился Януш, который гонял с дикой скоростью, не щадя ни собак, ни кошек. Это было вроде как его хобби. Сбивая очередную хвостатую бедолагу, он останавливался, выходил из машины и аккуратно складывал тушку в пакет для мусора, упаковка которых хранилась у него на заднем сиденье, специально для этой цели. Потом он показывал мертвое животное друганам, таким же дегенератам, как он сам, и засчитывал себе еще один балл.

– Не все ее ощущают, – возразил я.

– Может, – пожал плечом Отум. – Если они дураки.

Я отвернулся от него. Вот Отум точно был не дурак. Псих – возможно, но не дурак. Я все еще чувствовал его в своей голове. Он мог бы разобрать мои мозги и собрать заново, так, как ему хочется.

(чего бы он хотел от меня?)

– Время вышло, – объявил Отум.

– А у нас расписание?

– Нет, у нас горит в задницах. Пошли.

Я расслышал тихий, разочарованный вздох Миико. Похоже, в заднице из нас троих горело только у одного Отума.

Мы достигли верхней точки дуги моста (Миико замер, заценивая вид, но уже спустя секунду на него рявкнул Отум) и теперь шли под уклон. Я попытался приблизиться к Миико, но он отступил, помня о своем новом хозяине. Злость вспыхнула и сразу погасла, оставив горстку пепла. Миико свободен выбирать себе спутника, я признавал это. Но почему мне казалось, что он как что-то легкое, вроде перекати-поля? Достался тому потоку ветра, что был сильнее, и начал перемещаться в соответствии с ним. Просто подчинился, как если бы был лишен выбора и предпочтений. Я не знал, что злило меня больше: его покорность или моя собственная слабость. Так имел ли я право сердиться на Миико, будучи не способным разобраться в самом себе?

Отум будто бы ничего не замечал, но я не сомневался – он постоянно наблюдал за нами, или вернее – за мной. Я повернул голову, и первое, что увидели мои глаза – это ледяные, полные сарказма глаза Отума.

– О ком задумался? – спросил Отум, ухмыляясь в своей гадкой манере.

Я пожал плечами и коснулся взглядом торчащих из-под кепки колечек темных волос Миико.

– Легко угадать, Отум, – в моем голосе проявилось раздражение, чего мне не хотелось. Я повернул голову в профиль к Отуму, избегая его взгляда, но Отум с бесстрастной наглостью продолжал рассматривать меня. «Споткнись», – мысленно приказал я, но у Отума не бывало случайных падений. Он был неуязвим. В моем животе что-то мерзко переворачивалось, словно внутренности наматывались на холодный металлический стержень.

– Во мне есть что-то особенное, что ты прям назыриться не можешь, Отум? – поинтересовался я едко.

– Ну что ты, – мягко возразил Отум, – сплошная заурядность.

Миико обернулся с выражением испуга на лице.

– Иди, Миико, просто иди, – Отум улыбнулся, демонстрируя верхние клыки, заостренные, как и его проклятые ногти. – Нам направо.

Миико покорно свернул и побрел вперед по 129-му шоссе, но его приподнятые плечи выдавали внутреннее напряжение.

По лицу Отума все расползалась улыбка, и чем больше в ней обнажались зубы, тем больше она походила на оскал. Ощущение угрозы пришло ко мне вместе с холодом, прокатившимся вдоль позвоночника. Если Отум решил изводить меня, то он будет изводить меня, тем более что я не очень стараюсь сглаживать острые углы. И причина наших столкновений не только в Миико, может даже, совсем не в Миико, а в том, что мне постоянно хочется врезать Отуму, а ему постоянно хочется врезать мне, и этот вечный зуд, как на коже под коркой заживающей болячки, слишком невыносим, чтобы терпеть и не чесаться.

– Давай же, спроси, – предложил Отум. – Я слышу, как шевелятся твои мысли. Я знаю, чего ты хочешь.

И осклабился.

Я мысленно послал подальше его намеки и, ничего не говоря, презрительно усмехнулся, но моя усмешка быстро погасла, когда я заметил, что только пытаюсь повторить выражение лица Отума.

– Значит, тебе нравится близость смерти? – спросил я мрачно.

– А тебе нет? – невозмутимо отозвался Отум, будто мы обсуждали водянистый суп из забегаловки для дальнобойщиков или еще какую-нибудь ерунду.

– Нет. Я вообще не представляю, как кому-то может нравиться смерть.

– А я уверен, что каждый хотел бы умереть. Не навсегда, – уточнил Отум, реагируя на изменение в выражении моего лица, – на время. Только чтобы узнать, что это такое.

Я мотнул головой.

– Я бы не хотел. Даже на время.

Отума, казалось, забавляло мною сказанное.

– В любом случае, смерть не станет спрашивать, рад ты ей или еще нет. Она просто придет. И это может произойти в любую минуту, – Отум пристально, с непонятным выражением посмотрел мне в глаза.

Я стиснул зубы и отвернулся. Не считая перебрасывания враждебными фразами, это был наш первый разговор с Отумом, и он оказался даже более неприятным, чем я мог представить.

– Может быть, через месяц… через неделю тебя уже не будет, – Отум произнес эту фразу медленно, с явным удовольствием. – Подумай…

– Чушь, – перебил я его с досадой. – Я не собираюсь умирать.

– Конечно, – легко согласился Отум и указал пальцем, казавшимся еще длиннее из-за острого ногтя, на Миико, мягко переступающего по растрескавшемуся асфальту. – Он тоже не собирается. Его все пугает, это заметно, но вероятность собственной гибели – последнее, о чем он сейчас думает. Хотя он находится в менее уязвимом положении, чем ты. Хотя бы потому, что некоторые люди – и я среди них – не спешат избавиться от рта, в которой так удобно спустить.

– Что ты… – я зло развернулся к нему, но Отум не остановился, и его слова продолжали течь медленно, вязко, как отравленный мед.

– Подумай, ты идешь неизвестно куда…

– Разве мы идем не в Торикин?

– … неизвестно с кем…

– Если подразумевать под неизвестно кем тебя, то с этим утверждением сложно поспорить. Хотя некоторые предположения у меня уже возникли.

– …неизвестно зачем. Начиная подобные путешествия, следует учитывать, что они могут завершиться как угодно, причем плохой финал вероятнее хорошего. Но ты собрался и ушел, не объясняя себе даже почему ты уходишь. Что это – проявление врожденного кретинизма?

Что мне делать – рассмеяться, выругаться или забыть обо всем и врезать? Я не мог выбрать, поэтому только сказал:

– Врожденный кретинизм – твой диагноз, Отум. Это ты болтаешься туда, сюда. При эдаком образе жизни ты обязательно однажды вляпаешься в такое дерьмо, что не выплывешь даже на своем самомнении. А я впервые сорвался с места. Еще могу рассчитывать на везение новичка.

Отум рассмеялся.

– Вполне логично, но не верно. Моя цель была определена еще до моего рождения. Можешь считать меня праздношатающимся, но я движусь в верном направлении. И, поверь мне, одержимо стремящиеся к цели в большинстве случаев выживают. Сначала идут в расход те, в чьих головах полная неопределенность. Такие, как ты.

Миико, резко остановившись, ждал нас, пока мы не сровнялись с ним.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – сообщил он с вопросительной полуулыбкой.

Отум молча провел по его шее, обхватив ее длинными пальцами, и затем вниз, по груди, до живота, умышленно – я понимал это – провоцируя во мне ревность. Миико наивно улыбнулся. В отличие от него, я понял этот короткий, полный недосказанности и намеков разговор слишком хорошо, и злился до белых точек перед глазами. В то же время в груди осел холод.

«Ты что, убил кого-то?». Сейчас я бы уже не смог так легко, не задумываясь, выплюнуть этот вопрос. Потому что опасался ответа «да».

Отум угрожал мне. Но здесь было и что-то кроме враждебности и обещания неприятностей. Что самое скверное, я отзывался. Поверхностью моей кожи, моим животом, кончиками моих пальцев. Пусть я был сплошной заурядностью, но в Отуме было что-то… какая-то тайна. И интерес к нему был силен, как голод.

В метре от нас с ужасным ревом пронеслась огроменная фура с зелеными роанскими буквами на борту, брызнув на нас песком и мелкими камушками с шоссе. Миико шарахнулся. Я прикрыл уши ладонями. Отум не дрогнув продолжал движение, не сочтя фуру достойной его внимания.

– Отум! – крикнул я. – Как тебя зовут по-настоящему?

Он прижал ладони к затылку и потянулся.

– Даже если ты узнаешь, как меня зовут, не думай, что я что-то изменю в твоем поганом существовании. Хотя ты и не узнаешь. Если только за пятнадцать секунд до твоей смерти.

Небо было бело-синеватое, как молоко, разбавленное водой. Его бледный цвет и в теплый день, а не в прохладный и продолжающий остывать сегодняшний, создавал бы ощущение холода, и от одного взгляда наверх я покрывался мурашками. Не раздумывая о неминуемом комментарии Отума, я достал из рюкзака ветровку. Плевать, что август. По ощущениям октябрь. Не могу припомнить другого такого холодного и дождливого лета.

– Детка замерзла, – ужаснулся Отум, драматично раскрывая глаза.

Я сделал вид, что не слышу. В моей голове теснилось много мыслей, но все они были не для озвучивания.

Отум опасен. Умышленно отстав, я смотрел в его спину и думал о том, что Отум неизвестно кто и ждать он него нужно неизвестно чего. Причем, используя его же высказывание, плохой вариант развития дальнейших событий куда как вероятнее хорошего. Отум двигался плавно, с расслабленным спокойствием сильного, находящегося среди слабых. Но насчет меня он заблуждался. При необходимости, силы у меня найдутся. Объяви мне войну, Отум…

… и мы повоюем.

– Ты что-то сказал? – спросил Отум, оцарапав меня колючим взглядом.

– Нет. Просто слишком громко подумал, – ответил я.

Мы свернули с шоссе на узкую разбитую дорогу, которая выглядела так, будто ее не чинили ни разу за долгий срок ее службы. Асфальт растрескался и крошился. По обочинам уныло повисли рано пожухшие кусты. Миико наклонился завязать распустившиеся шнурки, затем потрогал вялый лист и спросил:

– Что это за пыль?

Но ему никто не ответил.

И вскоре случилась эта ерунда в магазине.

4. Ерунда в магазине

Магазин был маленький, с красной застекленной дверью. Узкие прямоугольники стекол казались матовыми из-за покрывающей их желтовато-серой пыли. Ни одно ровеннское строение не обходится без крылечка, хотя бы в три ступеньки, но это все же обошлось, отчего у магазина был нестойкий и какой-то «временный» вид, создающий ощущение, что вот-вот приедет эвакуатор и отбуксует хлипкое строение прочь. Однако, когда мы растворили дверь, внутри приветственно зазвенел колокольчик. Отум вошел первым и, как самый высокий из нас, задел колокольчик лбом. Звяканье заглушило ругательство, которое Отум бросил себе под нос.

Девушка, сидящая за прилавком, подняла голову и посмотрела на нас сквозь линзы очков. На коленях у нее лежала книжка, видимо, довольно занятная, потому что на лице девушки мелькнуло недовольное выражение, когда ей пришлось прервать чтение и встать, встречая потенциальных покупателей.

– Здрасьте, – флегматично поздоровался Отум.

– Здравствуйте, – прохладно ответила девушка, снимая очки и аккуратно убирая их в зеленый футляр. Открытое, ее лицо оказалось очень юным («неискушенное», это слово пришло мне в голову первым). Кожа прозрачная, чистая, на носу и щеках веснушки, едва заметные, словно нарисованные кончиком тонкой кисти. Неуловимую красоту таких лиц может передать только акварель.

Отум рассматривал товары на полках. Я почувствовал растерянность. Что нужно покупать, отправляясь неизвестно куда? Что наша цель (цель Отума, то есть) – Торикин, я верил все меньше и меньше. К тому же я не имел представления, сколько нам предстоит идти, и чем я займусь, когда дойду.

Я подрабатывал летом и скопил немного денег. В основном работенки вроде «почини здесь забор, мальчик, а потом сбегай живо туда и принеси то» – лишь бы на долгих каникулах не мусолить глаза матери. Сейчас я понял, что денег действительно немного. Я впервые осознал материальную проблему, обрушившуюся на меня вместе с моей новой самостоятельной – и лишенной хоть какой-то определенности – жизнью. Если в какой-нибудь день я обнаружу себя лежащим под дождем на тротуаре, вспоминая свой последний ужин позавчера, сдамся ли я, решив, что пора мне тащиться обратно?

(ни за что)

Я завидовал Отуму, который сейчас лишь повторял то, что делал уже сотню раз. Конечно, когда-то и у него были подобные моим терзания, но они пережиты и растворены в опыте бродячей жизни. Голос Отума звучал сосредоточенно и монотонно. Хлеб… консервы… печенье (это для Миико, догадался я; такая заботливость со стороны Отума меня удивила)… вода в пластиковых бутылках… кофе… одноразовая посуда. Я искоса посматривал на Отума, стараясь не поворачивать к нему голову. Отум определенно тяготел к стилю поведения «мразь», но стоило ему оставить свои высокомерные и вычурные манеры, он начал производить неожиданно приятное впечатление. Сколько ему лет? Высокий и – в данный момент – серьезный, он выглядел лет на девятнадцать, и все же я не давал ему больше шестнадцати. Старше меня на год-полтора, не больше. Возможно, к тому времени, как ему действительно исполнится девятнадцать, он признает свои сточенные зубы ошибкой молодости.

Голос девушки выбил все мысли из моей головы. То есть, не голос, а слова, которые она произнесла:

– Кажется, я знаю, кто вы.

И Отум, вздрогнув, вонзился в нее взглядом (если мне хотелось увидеть Отума, выведенного из его обычного состояния сволочного равновесия, то это был тот самый момент).

– Да, я вас видела… где-то… но где? – продолжила девушка, растерянно прикасаясь к своему гладкому лбу, над которым зеленая лента стягивала кудрявые волосы. Ее взгляд поднялся к серому экрану не включенного телевизора, закрепленного на стене. Между бровями возникла тонкая морщинка (я смотрел на девушку так внимательно, будто от ее памяти зависело все мое будущее), затем морщинка разгладилась в озарении, и рот девушки широко раскрылся, открыв внутреннюю, розовую поверхность ее нижней губы, не тронутую золотистой помадой.

– Вы…

– Я пришел сделать покупки, – злобно перебил ее Отум. – Выполняй свои обязанности. Посторонняя болтовня в них не входит.

Вздрогнув, девушка отвернулась от него и потянулась к банкам с кофе. Я ощущал волны нетерпеливого раздражения, исходящие от Отума. Назвав сумму растерянным голосом и с третьей попытки раскрыв полиэтиленовый пакет, девушка начала складывать наши товары.

– С тебя треть, – хмуро сказал мне Отум, с усилием успокаиваясь.

Я полез в рюкзак за деньгами. Расстегнув молнию, я поднял взгляд и увидел, как Отум, развернувшись к прилавку боком, достает из кармана деньги, одновременно – лишь на секунду, но достаточно, чтобы девушка успела заметить – вытягивая из кармана складной нож с костяной ручкой.

У меня в горле все сжалось.

– Ты до утра будешь копаться? – спросил Отум, не глядя на меня.

Я протянул ему деньги. Отум добавил их к своим и, небрежно бросив купюры на прилавок, приказал ледяным тоном:

– Пересчитай.

Девушка взяла деньги и невнимательно пересчитала. Веснушки теперь проступали очень отчетливо на ее побелевшем лице.

– Еще раз, – властно приказал Отум. – Ты могла ошибиться.

Я не сомневался, что он специально изводит ее – в качестве мелкой мести за то, что она чуть его не раскрыла.

Руки девушки заметно дрожали, когда она пересчитывала деньги повторно.

– Все.

– Все, – согласился Отум. – И ты не знаешь, кто я.

– Нет, – пробормотала девушка.

– «Нет» – не знаешь, или «нет» – как выражение несогласия с моим утверждением? – со своей привычной неприятной ухмылкой уточнил Отум.

– Нет – я не знаю, кто вы, – глядя на Отума с испугом, сказала девушка.

– Ты забудешь мое лицо, как только за мной закроется дверь.

– Да, я забуду.

– Пока-пока, – мягко произнес Отум, подцепляя пакет кончиками пальцев.

Мы вышли из магазина, провожаемые истерично звенящим колокольчиком.

Как только дверь захлопнулась, лицо Отума скривилось от ярости. Его губы беззвучно пошевелились: «Сука», затем он пробормотал что-то про спички и исчез за дверью.

В ту же секунду в мою руку вцепились холодные, липкие, будто в патоке, пальцы Миико, о котором я, кажется, ни разу не вспоминал за последние десять минут.

– Не ходи, – попросил он.

Но умиротворяющая, трусливая, эгоистичная нота в его голосе только подхлестнула мою решимость.

– Мико, мне похрен, – бросил я, отцепляя его пальцы с моей руки, и поднял с засыпанной серым песком обочины крупный камень.

Я толкнул красную, с пыльными прямоугольными стеклами, дверь… над моей головой тонко звякнул колокольчик… и… и я с облегчением подумал: «Ничего не случилось».

– Спички, – с мерзостной усмешкой поглядев сначала в глаза девушки, а затем, оглянувшись, в мои, сказал Отум. И взял коробок с прилавка. Потом достал из кармана ровен и положил в тарелку для мелочи.

– Сдачи не надо, – сказал он с сочащейся сарказмом вежливостью.

Неторопливо пройдя мимо меня, Отум вышел на улицу. Колокольчик позвенел ему на прощание. Мы с девушкой стояли неподвижно, словно два дерева, которым вздумалось прорасти прямо сквозь пол магазина. Ее взгляд уперся в камень в моей руке. Я смущенно убрал камень в карман, и он тяжело скользнул вниз, натянув ткань.

– Забудьте, – произнес я через силу и, уже повернувшись к двери, смущенно добавил: – Извините.

По моим щекам, лбу и носу медленно расползался жгучий жар, будто я включил конфорку и наклонился над ней.

Снаружи магазина Отум лениво рассматривал свои острые ногти. Миико вытянулся столбиком, как суслик.

– Идем дальше? – осведомился Отум, карикатурно поднимая брови.

Как будто у нас был выбор, идти или не идти. Мы вытащили все из пакета и разделили ношу на троих. Я был действительно счастлив, что мы уходим подальше от магазина (и что ничего серьезного там не стряслось, не считая того, что Отум подтвердил своим поведением самые мрачные из моих предположений).

Каждые двадцать шагов Отум начинал ржать, и в эти секунды меня охватывала готовность убить его едва ли не большая, чем возле двери магазина.

– Камень, может, выбросишь? – давясь от смеха, напомнил Отум.

– Оставлю на всякий случай, – откликнулся я с прохладцей.

– Конечно, – легко согласился Отум. – Кто знает, когда еще пригодится. Но с кем – можно предсказать. Только смотри, чтобы под его тяжестью с тебя штаны не свалились.

Губы Отума задрожали в очередном приступе смеха. Миико подавленно молчал. Я надеялся, что и Отум наконец заткнется, но ждать от него милосердия все равно что ждать песен от рыбы.

– А что, – продолжил Отум, – ты бы так легко вмазал мне булыжником по затылку?

– Давай проверим? – хмуро предложил я. – Встань передо мной и отвернись.

– Какая храбрая детка, – восхитился Отум. – Но мы и без проверок знаем, что я тебя живьем в землю закопаю, да?

Да, я это понимал. С каждым очередным глупым смешком Отума у меня в горле все выше поднималась тошнота. Мне было действительно все равно, что сейчас я выгляжу слабаком, и я пошел быстрее, убегая от его голоса.

Где-то час, полтора (раньше у меня были часы, но они разбились в драке с Отумом) я шел на расстоянии от остальных. В голове шумело, будто я приложил к каждому уху по большой морской раковине.

5. Пальцы

На меня навалилась страшная усталость, и я тащил рюкзак уныло, как столетняя черепаха свой опостылевший панцирь. Голова налилась пульсирующей болью, глаза жгло, будто в них песка насыпали – что было близко к истине, потому что в воздухе мошкарой носилась легкая мелкая пыль. Я не видел ее, но чувствовал, осевшую тонким слоем на моем лице. Мне уже хотелось, чтобы снова начался дождь и прибил пыль к земле. Откуда она вообще взялась?

Миико было еще хуже, чем мне. Он не решался на нытье, но его глубоко несчастный вид говорил сам за себя.

День уходил не спеша. Как дым, вокруг нас стягивались сизые сумерки. Отум может хоть никогда не знать усталости, но спать-то ему нужно? Он быстро шагал вперед, думая о чем-то своем, и даже если бы мы с Миико рухнули на асфальт и остались лежать, он бы не остановился.

Прошли ночь и день, как мы покинули Рарех, а казалось, что не меньше недели. Когда весь день пялишься на асфальт впереди себя, время течет медленно. Набухающие тучи делали вечер особенно мрачным. Они походили на медленно наливающиеся фиолетовой мутью свежие синяки. Не самые приятные ассоциации, но все мои мысли сейчас были неприятны и лишь усиливали головную боль, уже переползающую на зубы.

Миико надоело дрожать, и он натянул свитер – темно-зеленый с серыми полосками. Раньше это был мой свитер, потом он стал узковат мне в плечах, но хрупкому Миико пришелся как раз впору. Он никогда не согласился бы взять что-то новое, только то, что, как он считал, мне уже не нужно. «Благотворительность» ему претила – у него была своеобразная гордость, вечно угнетаемая и болезненная. Мне внезапно и с живой отчетливостью вспомнилось, как он сидел у меня на кухне и смущенно доедал со сковородки холодные макароны, не позволяя их разогреть.

Интересно, заметила ли мать мое отсутствие? Не обязательно.

Странно, но, уйдя вот так, ничего не объяснив, не попрощавшись с ней, я не испытывал даже тени сожаления. Я не мог представить, что когда-либо буду скучать по матери. Не то чтобы я ее ненавидел. Я вообще ничего к ней не чувствовал. И все же сейчас пришло какое-то давящее ощущение. Я вспомнил ее серое лицо, на котором любая возникшая складочка, казалось, оставалась вечной морщиной, ее глаза, смотрящие устало и пусто,

(я боялся ее взгляда; но я осознаю это)

шаркающие звуки ее шагов.

Конечно, я не собираюсь бросать ее навсегда. Она моя мать, в любом случае. И она старая. То есть не старая по возрасту (я не мог вспомнить, сколько ей – тридцать девять? тридцать восемь?), но все равно старая, изношенная, выцветшая, как застиранное платье, которое никому не нужно и валяется, смятое, на дне шкафа, собирая на себя комки пыли.

Я представил, как мать возвращается домой с работы – она медсестра в единственной в маленьком городе больнице; все время, сколько я помню, сидит в одном и том же тесном кабинете, пахнущем пыльной бумагой. Вот она отпирает входную дверь и делает шаг в темноту. Нащупывает выключатель, бросает сумку на заваленную всякой ерундой полку в прихожей. Затем сбрасывает туфли, проходит в гостиную, садится в кресло и включает телевизор – что для нее почти равносильно исчезновению, потому что перед телевизором ее отчужденность достигает максимума. Даже если она вспомнит обо мне через час-другой и крикнет (в действительности уже не мне, а моей опустевшей комнате) что-нибудь вроде: «Сделай себе на ужин бутерброды!», отсутствие ответа ее не насторожит.

(нечеткие очертания ее, разлившейся по креслу как что-то бессильное и едва живое, как… как грязь. Голова слегка запрокинута и застыла в этом положении, руки безвольно лежат на подлокотниках. Я рассматривал свою мать как сквозь камеру, в приближении, фрагментарно. Вот ее пальцы – некоторые ногти длинные, некоторые обломаны и коротки)

(Меня тошнило от прикосновения ее рук. Это точно не то, о чем я когда-либо буду рассказывать в моих историях)

Конечно, если она все-таки заставит себя приготовить ужин и так и не докричится до меня с кухни, она поднимется в мою комнату. Однако крайне сомнительно, что она станет возиться с ужином. Она почти ничего не ест в последнее время, стала худая, как жердь. Иногда я готовил для матери что-нибудь, но еда подолгу простаивала нетронутой, и в итоге ее съедали мы с Миико – если к тому моменту моя стряпня еще не пришла в негодность.

Я тяжело вздохнул. Мягкий, осторожный взгляд Миико протянулся ко мне сквозь темнеющий воздух – прозрачная ниточка между нами, тонкая, как паутинка. Эфемерность этой связи удивляла после того, как мы были так неразделимы в прошлом. Сначала как друзья, потом как двое людей, еще более близких.

– Отум, куда мы идем? – крикнул я. Сколько раз я сегодня задавал этот вопрос?

– Я говорил.

– Торикин – это брехня. Я даже сомневаюсь, что мы движемся в верном направлении.

– Меньше знаешь – крепче спишь.

– Ненавижу избитые фразы.

– Тогда заткни уши, чтобы не слышать себя самого. А лучше заткни рот – тогда и мы не будем тебя слышать.

Можно было и не начинать этот разговор. Хотя одно для меня прояснилось каким-то образом: я убежал потому, что должен был бежать, вырваться из дурного сна, в котором я жил до прошлой ночи (я определился – дурной сон – там, здесь – реальность: в сумраке и холоде, в камнях, покалывающих мои ступни сквозь стертые истончившиеся подошвы, даже в слабом запахе моего пота). Но, кроме этого, мне нужен был Отум. Не Миико, Отум.

После таких мыслей вообще больше ни о чем не хотелось думать.

Темнело так, словно в воздух, как в воду, по капле лили черную краску, пока не стало черным-черно.

Иногда говорят: «спать на ходу». Думаю, мало кто верит, что такое действительно возможно. А я все-таки заснул, иначе как объяснить, что я увидел сон.

Хотя сначала я ничего не видел, кроме наскучившего асфальта, где-то скрытого толщей темноты, где-то высвеченного фонарем. Прошлой ночью с голоса началось мое пробуждение, этим вечером с голоса началось мое падение в сон.

«Непонятно, – сказал мой отец. – Это противоречит всем моим знаниям. Чем упорнее я ищу правдоподобное объяснение, тем крепче моя убежденность, что его нет вовсе».

Его голос звучит четче и ближе – или это я приближаюсь к нему. Неожиданно возникает ощущение холодной, покрытой клеенкой поверхности (я не сразу понимаю, что это клеенка, медленно проводя по ней кончиками пальцев), и я вижу лицо отца надо мной, почему-то высвеченное неоново-зеленым. Торец стола мне по грудь – конечно, мне же лет шесть или меньше, осознаю я. Не больше шести, потому что к тому времени, как мне исполнилось семь, мой отец был уже мертв.

Свет не падает сверху, а будто исходит от предметов. Тусклое сияние от клеенки (нарисованные на ней розочки сверкают, как присыпанные блестками), от моих сжимающих край стола пальцев, к которым я прижимаюсь носом, от зеленого

(это потому что он умер, думаю я)

лица отца, склонившегося над столом. Хотя его кожа ярко светится, глаза черные, матовые, похожие на пуговицы.

Я соскучился по отцу, мне хочется дотронуться до него, но я не шевелюсь, потому что знаю откуда-то – сейчас он не ближе ко мне, чем в те девять лет, что я прожил без него. Выражение его лица сосредоточенно, даже мрачно. Его матовые глаза не смотрят на меня; он разговаривает с матерью о вещах, которых я совсем не понимаю своим разумом, сжавшимся до размера детского. Мать сидит за столом напротив отца – она высветилась из хаотичной темноты.

(я называю темноту «хаотичной» потому, что вся она мелко вздрагивает и дрожит, будто в ней сцепились тысячи насекомых – иногда мой слух улавливает шорох и стрекот маленьких крыльев; хрустящий звук, с которым они смыкают челюсти на плотных телах и ломких лапках друг друга)

Сквозь кожу матери просвечивает голубоватый свет, не живой, похожий на электрический. Она слушает отца внимательно, но без явного интереса, ничего не говорит сама.

«Деформация произошла около трехсот лет назад, – продолжает отец. – В то время эта местность была мало заселена. Здесь располагалась единственная крошечная деревушка, впоследствии выросшая в Рарех. И вот происходит что-то, от чего в земле возникают глубокие борозды. Не трещины, образовавшиеся от смещения земной коры, как при землетрясении, нет, царапины на поверхности, слишком громадные, чтобы объяснить их происхождение действиями людей. Тем более учитывая внезапность их появления. Свидетелей этого события не было, кроме женщины, которую нашли лежащей в трех шагах от обрыва. Она была в бессознательном состоянии и умерла, не приходя в себя».

Отец пристально смотрит сквозь меня. Затем переводит взгляд на лицо матери.

«В первое время после возникновения борозд интерес к ним был очень высок, – продолжает он. – Мне точно известно, что выходило несколько книг на эту тему. Но, что странно, ни одной из них не сохранилось до нашего времени.

С огромными сложностями мне удалось достать дневник человека, проживавшего в деревушке во время произошедшего. Он не упоминает о подземных колебаниях, ни о чем, что отличало бы эту ночь от остальных, лишь о своем внезапно возникшем чувстве глубокого страха. С учетом расположения деревни, подземные толчки при землетрясении достаточно мощном, чтобы вызвать столь драматическое изменение ландшафта, должны были дойти до деревни. Но если землетрясения не было, то что могло причинить эти специфические разрушения?

Мне не понятно, почему никто не исследует этот случай. За последние сто лет о нем ни разу, кажется, не упоминали в прессе. Он будто попал под негласный запрет. Я пытался поговорить об этом с начальством. Беседа не сложилась…»

Мой отец прерывает свой бесконечный монолог и прижимает ко лбу ладони. Его пустой взгляд скользит по поверхности стола. Отец по-прежнему в мире мертвых, ослепленный окружающей тьмой, тогда как я в мире живых, и мы рядом и одновременно отделены друг от друга, граничим, как тень со светом.

(но она, моя мать, чувствует его. Она еще жива, но, если она уже начинает ощущать его близость, не значит ли это, что… Вот почему она выглядит такой усталой в последнее время?)

«Нет, мне не запретили заниматься дальнейшими поисками разгадки. Мне только очень настоятельно порекомендовали сосредоточиться на моих прямых обязанностях. Моих обязанностях… как будто на работе я делаю хоть что-то, имеющее значимость. Восьмичасовая симуляция деятельности в каждый будний день».

Пальцы отца мнут и стягивают в складки кожу на его лбу. Он зажмуривается, морща веки. Когда он открывает глаза, я вижу, как по его зеленым щекам ползут тусклые слезы.

«Но я знаю, я знаю… я догадался обо всем сам, потыкавшись в закрытые двери. Если им неизвестна правда, то ее точно знает кто-то, кто стоит над ними. Я думал об этом, пока не начал сходить с ума. Я осознаю, что мои утверждения звучат слишком безумно, чтобы принимать их всерьез, но я не вижу здесь ничего, что можно было бы назвать обыденным».

Мой отец кладет на стол руки, сжимая и разжимая кулаки. Он смотрит на меня – теперь я улавливаю что-то в его взгляде, движение узнавания, и в моем животе расходится дрожащий холод.

Я моргнул; отец уже не смотрит на меня. Но что-то происходит вокруг. Суетливые крылья не бьются друг о друга больше. Темнота замолкла, она заметила меня, слушает меня, смотрит на меня и в меня. Сокращения моего сердца учащаются. Розочки на клеенке блекнут. Лицо отца заволакивает темнота, и только его руки еще светятся тускло-зеленым. На этой глубине мира смерти моей матери нет. Только я, мой отец и темнота; они вдвоем, но я один, совсем одинокий здесь, где они хотят оставить меня навсегда.

«Я смотрел на карту дорог…» – отец выговаривает слова шипящим шепотом. За годы, прошедшие с его смерти, я почти забыл его голос, но вот теперь слышу его снова, преображенный и страшный.

(этот голос на самом деле не его голос)

«…Переезды и мосты. Жалкая попытка людей исправить что-то, разрушенное не-человеком. Я взял красный фломастер и нарисовал на карте борозды, расположение которых знал наизусть… И тогда я увидел… знаешь, что я увидел, Эфил?»

Он назвал меня по имени. Поймал меня, медленно втягивает мою душу в свои пустые глаза. Я отступаю, но пустота позади меня, пружинистая и плотная, как резина, препятствует моим движениям.

«Я увидел пальцы. Пальцы», – он протягивает ко мне руку, но я, весь сжавшись, пячусь от него.

«Пальцы!» – кричит мой отец, и из его глаз брызгают слезы.

– Не трогай меня, – всхлипываю я (я-ребенок). – Папа, ты умер.

Темнота проникает в мою голову, и мое сознание тонет в ужасе, сжимаясь и вздрагивая, как умирающий огонек среди медленно стекающейся к нему воды.

Отец прикасается к моему лицу (кончики его пальцев холодные и гладкие, словно стеклянные), и я бьюсь в переполняющей меня истерике…

Я вскрикнул и, упав коленями на асфальт, уперся в него ладонями, остро ощутил шероховатость поверхности, крупицы песка и мелкие камни. И увидел сквозь темноту нечеткий силуэт Отума.

6. Ночь в отеле

Отум не смеялся надо мной то ли из необъяснимого великодушия, то ли по причине общего безразличного настроения, поэтому пережить этот дурацкий момент мне удалось легче, чем могло бы.

– И часто у тебя глюки? – невозмутимо осведомился он, когда я, шатаясь, поднялся на ноги. Его голос сквозь шум в моих ушах прозвучал искаженно и глухо.

– Впервые, – растерянно ответил я и поморщился, пользуясь темнотой, скрывающей мое лицо от раздражающего внимания Отума. – Кажется, я уснул.

– Аааа, – протянул Отум. – Ну валяй. Тащишься ты еле-еле, но, если научишься спать на ходу, есть шанс, что будешь нагонять нас за ночь.

Во фразе Отума не ощущалось истинного вдохновения, но нужно же ему было что-нибудь сказать, чтобы я не забывал о его особенном ко мне отношении.

Ладно, не важно.

Ссутулившийся под весом рюкзака Миико едва переставлял ноги. Его Отум нагрузил меньше, чем меня, но Миико всегда был слабоватым.

(да и с чего ему быть сильным, с бесконечных папочкиных пинков?)

Вдоль дороги росли лохматые кусты, и порой меня задевали их холодные ветки. Отум все вглядывался, нет ли света фар впереди. Если что, нам достаточно нескольких шагов, чтобы скрыться из виду в листве.

Мои глаза жгло, веки по ощущениям как будто припухли. Сейчас я понимал, что на самом деле раньше мне было еще неплохо.

«Пальцы, – сказал мой отец. – Пальцы».

Бессмысленность его слов только усиливала… страх. Как нелепо. Я точно «малышка», если пугаюсь собственных видений, вызванных банальной усталостью. Но лицо отца все еще висело передо мной флуоресцирующим зеленым пятном. ПАЛЬЦЫ. Мое горло резко сжалось. Что все-таки услышанное означает?

(глупо искать смысл в собственных галлюцинациях)

(да, но как же интуиция?)

(что за бред, забудь)

Что вообще произошло со мной? Взять и выпасть из реальности… в подвал мира.

Пальцы.

(все, хватит. Выброси из головы)

Но темнота вокруг меня ощущалась почти столь же враждебной, как в моем сне. Будь ты проклят, Отум, куда мы идем? И когда, наконец, остановимся? Если бы я знал, что в пути меня настигнет это невыносимое ощущение неуверенности, которое сейчас заполняло меня целиком, наверное, я бы остался дома.

Неожиданно Отум, резко повернув, рванул через заросли.

Мы с Миико, как покорные бараны, ринулись за ним. Кусты были на редкость цеплючие, и, кажется, я оставил на них пару клочьев своей куртки, но среди прочего я успел коснуться руки Миико, пользуясь тем, что Отум ждет на другой стороне и не может нас видеть. Миико притворился, что не заметил, но я почувствовал, как он вздрогнул. Я подумал, что он скучает по мне. Возможно, он даже хотел бы вернуться, но Отум ему не позволит. Злость на Отума снова ожила во мне, завращалась, как шестеренки, но я слишком устал, чтобы им хватило энергии на долгое вращение.

Ориентируясь на огонек фонарика, который Отум извлек из кармана и включил, мы пробились сквозь кусты и оказались на заброшенном шоссе, ответвляющемся от предыдущего. Уличные фонари здесь не работали. Луч фонарика высветил мусор, сваленный на обочине. Пустое и широкое, полотно асфальта уходило в никуда, в темноту.

Я беспокойно осмотрелся и сказал:

– Зачем мы сюда свернули? Мало ли какой сброд может ошиваться в таком месте.

– Если ты забыл, – лениво прервал меня Отум, – мы тоже вроде как сброд. Такой трусливой задницы я в жизни своей не видел.

Миико молчал, и его бледное лицо тускло белело в темноте. Отум провел по его плечу.

– Ну же, Мик, и ты туда же.

– Отум, ты рехнулся. Есть множество путей в Торикин, – настаивал я. – Ни к чему переться по самым ебеням.

Молчание. Он даже не удосуживался со мной спорить.

– Уверен, эта дорога заведет нас в никуда, – продолжил я.

– Уж поверь мне, заведет куда надо.

– Я не хочу тут идти.

– Не иди, – последовал немедленный ответ.

Я бессильно сплюнул на дорогу. И снова мне казалось, что взгляд Отума намертво прилип к моему лицу, наблюдая реакцию. Несмотря на темноту, я не сомневался, что его кошачье зрение позволяет ему рассмотреть многое. Похоже, я впадаю в паранойю…

– Идемте, – сипло поторопил Миико и зашагал первым, втянув голову в плечи. Он даже готов был проявить решительность, лишь бы побыстрее закончить этот ужасный день.

Отум пошел за ним с таким видом, будто он гордится своей хорошо выдрессированной собачкой. Я поплелся следом. Было понятно, почему Отум предпочел эту дорогу, псих беглый. Меньшая вероятность, что нас кто-то заметит. Но если заметит… никто нормальный в принципе не станет здесь ошиваться.

(следовательно, нашу троицу я уже к нормальным не отношу)

Под подошвой громко хрустнуло стекло. Я вильнул в сторону и сразу споткнулся о пустую жестянку. Мои глаза смотрели в сплошную темноту, но с таким же успехом (никаким) могли и не смотреть. Я со вздохом достал из рюкзака фонарик. Батарейка не новая, может разрядиться в любой момент. Хотя сломать ногу, поскользнувшись на какой-нибудь дряни, куда хуже, чем потратить немного заряда в батарейке. Я кретин – мог бы купить батареек в том магазинчике, но попросту забыл. Впрочем, к моему оправданию, в магазине мне было не до батареек…

Я включил фонарик на минимальную мощность, и тонкий оранжевый лучик потянулся к земле, высветив наполовину утопленный в грязи целлофановый пакет и чуть дальше, на обочине, пластмассовую кукольную ногу (очень подходящий предмет для того, чтобы стало еще гаже).

– Да что за помойка, – бросил я во вспышке раздражения. – Хуже Рареха.

– Популярное местечко среди всяких стремных, – сообщил Отум.

– То есть, ты тут уже бывал?

– Бывал, – равнодушно подтвердил Отум.

Вскоре мы уперлись в кирпичную стену, преградившую путь. Она проходила прямо поперек дороги, доступным образом донося даже до самых тупых, что шляться здесь не рекомендовано специалистами.

– И что теперь? – спросил я, но меня заглушил внезапный раскат грома.

Мы все трое вздрогнули.

Отум снова свернул с дороги в заросли. Я уже вообще не понимал, куда его несло, и тупо ломал ветки, стараясь расчистить путь для Миико. Уже было все равно, что там дальше, лишь бы остановиться когда-нибудь. Дождь зашуршал листвой, быстро набирая силу, и затем, скатываясь с листьев, полетел на нас.

– Сюда! – позвал Отум.

Миико не отреагировал. Я схватил его за рукав и потянул в сторону Отума. Наши маленькие джунгли закончились. Вытянув руку с фонариком, я повел им из стороны в сторону и увидел обшарпанный металлический кубик. На его поверхности среди бляшек ржавчины еще виднелись облетающие чешуйки синей краски. Кажется, это заброшенная строительная бытовка. В проклятой темноте все представлялось непознаваемо хаотичным. Наткнись я на осколок ракеты или кратер вулкана, я и то бы не удивился. Особенно если учитывать, что удивление требовало сил, которых у меня не было.

– Добро пожаловать в отель, – объявил Отум. – Комнаты с видом на океан разобрали. Шлюхи оплачиваются отдельно. Впрочем, как укрытие от дождя сойдет.

Он первым вошел в металлический кубик.

Подсвечивая фонариком, я брезгливо заглянул внутрь. Впрочем, ничего жуткого там не обнаружилось. Как и вообще ничего. Тесное грязное пустое помещение. Несколько осколков от разбитого оконца, которые кто-то сгреб в угол. Я сразу бросил рюкзак на пол и сел возле него, не парясь о ржавчине, которая выкрасит рыжим мои джинсы.

Отум выключил фонарик и снял рюкзак со спины.

– Все? Никуда не пойдем больше? – с еле живой надеждой в голосе спросил Миико.

Его дрожащие от усталости коленки попали в тонкий луч моего фонарика. Я высветил лицо Миико. Он сощурил глаза, закрываясь от меня рукой, но ничего не сказал. Я щелкнул по кнопке, и бытовка погрузилась в темноту. Зрение не отвлекало меня больше, и боль в усталом теле ощутилась отчетливее. «Никогда не встану больше», – подумал я. Ну то есть до утра.

Миико сел и замер, и только Отум продолжал нависать надо мной, как столб. Хотя я не мог его видеть, от его близости у меня зудела вся кожа. Может, мне только кажется, что он стоит рядом? Я включил фонарик, увидел бедро Отума на расстоянии вытянутой руки и выключил.

Есть никому не хотелось. Только бы вытряхнуть камни из кроссовок, вытянуть ноги и вырубиться. Я растянулся вдоль стены, но уже через минуту поднялся и нащупал в рюкзаке джинсы и футболку, которые свернул в подушку.

– И еще балдахин, – прокомментировал Отум. – И розочки в вазочке. И стакан для челюсти.

– Пошел ты, – от души послал его я. – Я не намерен все утро выправлять свой череп.

Миико, следуя моему примеру, тихо раскрыл свой рюкзак в поисках чего-нибудь, что можно подложить под голову. Конечно, вещи испачкаются, но мы в любом случае будем грязные, как бродячие псы в дождливую погоду (хотя мы бродячие псы и есть).

Где-то пророкотал гром. Было слишком много преград между светом молний и нами, и темнота в бытовке осталась не потревоженной. Миико тихо вздохнул, напившись воды из бутылки.

– Дай, – приказал Отум.

– Я тоже хочу, – сказал я.

Вскоре бутылка, свалившись сверху, вдарила мне в пах. Отум метко целился в темноте.

– Отум, оставь в покое мои яйца, – огрызнулся я, едва удерживаясь от того, чтобы не заорать на него во все горло.

– У тебя есть яйца? – удивился Отум.

– Есть, и там, где им положено быть. У тебя они вместо мозгов.

– Давайте спать, – мягко попросил Миико.

Отум дал мне пинка, прежде чем улечься между мной и Миико. В ответ я двинул ему в ребра и отвернулся к стене, подложив под голову руку.

– Это было вроде «спокойной ночи». Отвянь.

Отум хмыкнул, но отвязался. Мои веки медленно наползли на глазные яблоки. В моменты, как этот, удовольствие от неподвижности почти болезненно, несмотря на боль в мышцах после перехода и дискомфорт от лежания на твердой поверхности.

Дождь с ледяной яростью бил по металлической крыше бытовки. Мне омерзительно живо представился я, уныло плетущийся под этим дождем по скользкой мокрой дороге. Затем все мои представления и мысли утонули в вязкой черноте. Это было так приятно – исчезнуть в небытие, но что-то упорно тянуло меня к поверхности.

«Пальцы», – сказал мой отец.

И я понимал сейчас, что они такое, эти пальцы, сдавливающие меня, огромные и сильные, способные убить, просто стиснув в кулаке. Ледяная тревога внутри, будто я лежу на краю пропасти, медленно притягивающей меня к себе, не способный подняться и уйти, хотя бы отодвинуться дальше от края.

Во что я позволяю Отуму

(который убил человека, может быть; я почти уверен, что убил)

втягивать меня? Даже если он считает, что умереть – это по-настоящему забавно, мне так не кажется. Его игры не для меня. Будь я умнее, я бы уже драпал отсюда, прихватив с собой Миико. Пусть Отум ищет неприятности дальше, но находит их уже только на свою задницу. Да, так я и должен поступить. Но позже.

Сон еще жил в моей голове. Он включил себя на повторение и проигрывался снова и снова, не угасшими импульсами пробегая по отросткам нейронов моего мозга. Заканчивался и начинался заново. Я попытался вспомнить, слышал ли подобный разговор в реальности. И чем старательнее пытался, тем больше мне казалось, что слышал, ничего не понял и забыл. Но все же услышанное где-то сохранилось, чтобы вернуться ко мне непонятным и пугающим образом.

Забыть бы все это снова…

Если я хочу заснуть, мне следует выбрать другую тему для размышлений.

Дождь стучал по жестяной крыше так громко, что, крадись к нам кто-то сквозь заросли, мы не услышали бы до самого последнего момента.

(приближается кто-то, что-то; я нервно перевернулся на другой бок)

Привидевшееся мне во сне наяву зеленое лицо умершего отца вывело меня из душевного равновесия больше, чем следовало. Страх, как волна, то накатывал, и я захлебывался в нем, то отступал, позволяя мне подышать. Когда я снова погружался с головой, я думал, что лучше мне держаться рядом с Отумом. Потому что он знает что-то, в то время как я не знаю ничего.

Я запутался. Нет, я просто не могу выбрать, что опаснее: мир в отсутствие Отума или сам Отум рядом со мной.

«Все нормально, – сказал я себе. – Все в порядке сейчас». Только дождь, только жесткий пол подо мной, только стена, к которой я прижимаюсь спиной. Тихое посапывание Миико, который спит так чутко, что достаточно шепотом произнести его имя, и он откроет глаза. Отум… он сволочь, но, если выбирать между живой сволочью и мертвым отцом, пусть лучше я буду ощущать дыхание живой сволочи, чем ровный холод мертвеца.

Мою голову вдруг заполонили мысли об Отуме. Они были как ужи, сплетающиеся друг с другом, скользящие друг по другу в мутной воде. У меня не получалось поймать или прогнать их, и я позволил им быть. Имею право думать о чем угодно, о ком угодно.

Я спал.

Позже я почувствовал взгляд Отума. Не открывая глаза, я дотронулся до его носа и затем упал в сон, как в подвал, проломив тонкие истлевшие доски.

(я падаю, я падаю сквозь пол заброшенного дома, и рубиновые глаза смотрят на меня из темноты)

7. По 132-му

– Просыпайся, – попросил Миико тихо, и затем Отум проорал: – Подъем!

Пробуждение походило на восстание из мертвых. И если мертвое состояние было бесчувственным, то живое – нет. Пошевелившись, я сразу ощутил ломоту во всем теле. Только в книгах спят в каких угодно условиях и потом нормально себя чувствуют. В реальности получаешь голову, будто набитую камнями, прилипшие к глазам свинцовые веки, ноющую спину и мрачный настрой.

– Первый раз, – сказал Отум, ухмыляясь. – Ничего. Привыкнешь – понравится.

Видимо, он считал, что нет ничего лучше, чем задалбывать меня тупыми шутками с самого утра.

Дождь ночью притормаживал, но совсем затих только к утру (об этом сказал Отум; он действительно не спит по ночам). Удивительно, сколько воды скопилось в небе. Влажный воздух, проникая в разбитое окно бытовки, обволакивал, как мокрая вата. Под окном натекла лужа. Даже одетый в застегнутую до самого горла ветровку, я мелко дрожал, складывая свои вещи обратно в рюкзак. Миико тоже трясся. Только Отуму было плевать на промозглый холод и на все вообще. Мы позавтракали в сонном оцепенении (я и Миико, Отум же был омерзительно бодр) – хлеб и сыр. Допили бутылку воды.

– Вот смотрю на вас и думаю, не издохните ли вы на полпути, – высказался Отум.

Я молча жевал свой хлеб. Пусть Отум разглагольствует сколько хочет. Я был не в том состоянии, чтобы обращать внимание на кого-то, кроме себя.

Отум достал из своего рюкзака карту ровеннских дорог, вместе с ней случайно зацепив несколько вырванных из тетради листочков, испещренных записями. Мой взгляд уперся в составленное из причудливых завитков слово на кшаанском, но далее в заметках использовался другой язык, который я не успел опознать, так как Отум поспешил сгрести листки и убрать их обратно в рюкзак. Любопытно…

Усевшись на полу, Отум разложил карту на коленях. Мы с Миико молча пристроили свои задницы рядом.

– Сейчас мы здесь, – объяснил Отум, тыкая остро заточенным ногтем в 132-е шоссе, отмеченное на карте пунктирной линией. – А вчера мы были вот тут, на 129-м.

– И куда нам теперь? – спросил я.

– Дальше по 132-му.

Я еще раз посмотрел на карту. Как раз в том месте, где мы находились, дорогу перечеркивала зигзагообразная линия.

– Разве шоссе впереди не заблокировано?

– Заблокировано, – подтвердил Отум. – Но для самых хитрых тараканов щель всегда найдется. И в свете дня мы без проблем ее найдем.

Мне не понравилось его сравнение, но блок на дороге волновал меня больше. После первой уведомляющей о преграде отметки 132-е шоссе вскоре вновь пересекалось зигзагом. Отгороженный с двух сторон участок шоссе был подкрашен на карте красным. В сумраке бытовки он багровел, как высохшая кровь на царапине.

– Если эта дорога перекрыта, не понимаю, почему именно она нам так необходима. Неужели нельзя обойти?

– Обойти? Разуй глаза. Мы неделю обходить будем. Но вообще сама дорога нас не интересует. Нам нужно попасть сюда, – Отум ткнул пальцем где-то возле красной полосы. – В Долину Пыли. Никак иначе, кроме как по 132-му, в нее пробраться невозможно. Можно с насыпи сигануть, конечно, но убьешься. Долина внизу, в этом большом овраге, – Отум очертил на карте растянутый овал. Закрытый участок дороги располагался по его центру, поперек.

– Ты же говорил, мы идем в Торикин, Отум, – напомнил я.

– Мы и идем. Просто по пути немного вильнем в сторону. Есть у меня там одно мелкое дельце.

– Какое дельце?

– Много будешь знать – скоро состаришься. Забей, не парься. Мы все быстренько сделаем и заодно срежем путь до Торикина.

– Пять, – пробормотал я.

– Что пять?

– Ничего. За последнюю минуту я пять раз услышал от тебя такие слова как «мы», «нас» и «нам». Но не понимаю, с чего ты убежден, что мы – это «мы», Отум.

– Вот как, – невозмутимо протянул Отум после короткой паузы. – Тогда уточняю: мы – это я и задохлик, – он ткнул пальцем в сторону Миико. – Ты можешь валить на все четыре стороны.

Я поколебался секунду. Возможно, этой секунды Отум даже не заметил, но скорее всего, заметил.

– А если Миико решит уйти со мной?

Отум рассмеялся, протягивая к плечу Миико свою длинную руку.

– Он уже выбрал, с кем идет.

Кончики ногтей Отума касались шеи Миико. Мне стало настолько муторно, что я отвел глаза.

– И знаешь, – лениво продолжил Отум, – я не думаю, что твой выбор пути связан с тем, куда направляется Миико.

Миико сидел с безучастным видом, будто не о нем я говорил с Отумом. Он предпочел изолироваться, стать чем-то безличным, равнодушным к тому, чей он и с кем он, лишь бы все разрешилось без его участия.

«А с чем… с кем связан мой выбор, Отум?»

Мы посмотрели в глаза друг другу сквозь полумрак, в то время как Миико апатично рассматривал собственные коленки.

Отум сложил карту. Набросив на спины рюкзаки, мы вышли из бытовки и на свету дружно зажмурились. Сквозь мокрые кусты, окатывающие нас душем холодных капель, мы вернулись к 132-му шоссе. Утром, холодным, но ясным, как роса, шоссе выглядело еще непригляднее, чем ночью – не заброшенным, наоборот, слишком часто посещаемым плохими людьми. Бутылок здесь набросали на три полных ящика. Не считая разбитых, усеявших асфальт и лохматые пучки травы брызгами зеленых осколков. Обрывки бумаги, упаковки от дешевой еды, ржавеющие жестянки, спички, черные лоскуты чьей-то одежды. Я с омерзением отвел взгляд от использованного презерватива.

Пусть небо расчистилось, мою душу по-прежнему затягивали тучи. Я так хотел вырваться из своего ненавистного городишки, от всей его бессмысленности и грязи. Даже смешно, насколько наивно я верил в лучший мир снаружи. Но пока все то же самое. Или дело в том, что мы недостаточно отдалились от Рареха? Тогда мои мечты могут пожить еще немного.

Стена, отделяющая пунктирную часть дороги от красной, как оказалось, преграждала вход в тоннель, проделанный в высокой насыпи, за которой, по словам Отума, проходил карьер. Возле стены образовалась настоящая помойка, будто она, как магнит металлические предметы, притягивала к себе всякую дрянь. Ночью у меня не было возможности хорошо рассмотреть преграду. Сейчас же я уставился на нее в молчаливом изумлении.

– Впервые вижу, чтобы дороги перекрывали таким образом, – выдавил я наконец. Конечно, не то чтобы при мне так часто перекрывали дороги. Но я не представлял, что для этого необходимо выстраивать стену метров эдак в пять, на всю высоту бетонной трубы тоннеля. Ящерица не проберется. Смысл? И двухметровой перегородки было бы достаточно.

– Они хотели быть уверены, что туда точно никто не пролезет, – ответил моим мыслям Отум.

– Что вообще случилось-то? Зачем перекрыли?

– Я слышал, туннель обрушился.

– Снаружи никаких признаков обрушения.

– Может, с другой стороны.

– А чего не починили?

– Откуда ж я знаю?

Стоя возле стены, Миико удрученно рассматривал ее.

– И как мы?..

– Путь есть, – заявил Отум. – Но его надо найти. Где-то там.

Он устремился вдоль насыпи, в противоположную от бытовки сторону. Снова лезть в мокрые кусты не хотелось.

(не рвани я в этот дурацкий побег, то сейчас скорее всего бы сладко спал, наслаждаясь свободой летних каникул)

(заткнись, разве ты не мечтал сбежать из Рареха? Глупо возвращаться)

Насыпь частью состояла из затвердевшей как камень земли, а частью из настоящего камня. Когда мы наконец добрались до входа в Долину Пыли (странное название, я не видел его на карте, и почему – Пыли?), мы были мокрые насквозь, столько воды пролилось на нас с потревоженных листьев. Миико налетел на ветку, и на его щеке набухала длинная царапина.

– Здесь, – объявил Отум.

Я остановился, рассматривая клиновидную трещину в насыпи. Снизу она была чуть пошире, выше сужалась. Кошка бы пролезла без труда. Впрочем, даже кошке хватило бы мозгов этого не делать.

Миико с ужасом заглянул в трещину и промямлил, впервые при мне сопротивляясь воле Отума:

– Я туда не пойду.

– Боком, Мик. Я буду первым. Если уж я протиснусь, то ты тем более, – беззлобный, голос Отума звучал почти неузнаваемо.

Отум стянул рюкзак и, протолкнув его перед собой, полез в трещину. Я вздохнул с облегчением, потому что опасался, что сначала он запихнет туда меня в качестве подопытного. И из гордости я вынужден бы был согласиться. Повесив рюкзак на запястье, я зажмурил глаза на секунду и шагнул следом за Отумом. Прижимаясь спиной к одной стене, при глубоком вдохе я касался грудью противоположной. Расщелина проходила не прямо, и я не мог видеть, насколько она сужается дальше и как быстро заканчивается. Ладно, есть лишь один способ узнать… Как все же неприятно ощущать себя сдавленным толщей земли…

Миико жалобно глядел на меня снаружи.

– Мико, чем быстрее начнешь, тем быстрее закончишь.

Он боком шагнул в проем и тяжело выдохнул. У него была клаустрофобия. Темное пространство, не гарантирующее возможности выбраться, для Миико выглядело как местечко, взятое непосредственно из его худшего кошмара. Хотя первое место в списке ужасных вещей постоянно, по умолчанию, занимал его отец.

– Миико… – я взял его за руку. Кожа Миико была липкая и мокрая, как тогда, возле магазина. И вчера, и сегодня он боялся за одного лишь себя. Страх заполнял весь маленький, герметичный мир его сознания.

(Миико вырастили таким. Ненавижу его отца. Ненавижу)

Миико едва дышал, но я тащил его за собой. Я протиснулся за поворот, сомневаясь, что смогу выбраться на свет, и расщелина так сузилась, что ее стенки ощутимо сдавили мое тело. Отум, который был самый крупный из нас, как-то умудрялся протаскивать себя дальше, и затем, с силой рванувшись, оказался на противоположной стороне насыпи.

– Живее, – скомандовал он.

– Я обратно, – пробормотал Миико, выдирая свои пальцы из моих.

– Нет, Миико, – возразил я, только стискивая его руку крепче.

И он безвольно меня послушался.

Я выдохнул, поднажал еще чуть-чуть и неуклюже вывалился из расщелины, едва не слетев с обрыва, о котором Отум любезно забыл меня предупредить.

– Мико, осторожнее! – крикнул я.

Миико вылез из расщелины совершенно зеленый, но высоты он тоже боялся, так что снаружи легче ему не стало.

Я посмотрел вниз. Узкая полоса каменистой почвы под нашими ногами и обрывистый склон. Если спрыгнуть, костей не соберешь. С этого места мне открывался широкий вид на Долину, но прекрасным его было никак не назвать. Жухлая трава пучками и унылые низкорослые деревья. Слева в отдалении плавно спускалось 132-е шоссе («Уже «красное», – подумал я), но до него не добраться.

Миико со свистом втянул в себя воздух.

– Сюда, – показал Отум на едва заметный уступ внизу.

Спускались мы минут двадцать. Иногда приходилось тянуться к следующему уступу, болтая ногой над бездной, иногда мы срывались и съезжали на несколько метров, судорожно цепляя пальцами твердую землю и только по невероятному везению не катясь кубарем вниз, ломая себе все что можно. Конечно, Отум находил путь в беспутье ловко, но по его задумчивым остановкам я понял, что бывать здесь раньше ему не доводилось.

Что все-таки Отум забыл на этом отгороженном от мира клочке земли? Цель Отума интересовала меня почти столь же сильно, как ответ на вопрос, как мы выберемся обратно. Подняться тем же путем, каким спустились, представлялось невозможным.

Когда земля была достигнута, даже у меня колени слегка подрагивали, чего уж говорить о Миико. Отум был исполнен самодовольства. Я огляделся. Хотя листья чахлых деревьев промыло дождем, они все равно выглядели тусклыми, будто пыль въелась в них, как в гниющую ткань. Возникло и исчезло непонятое чувство, растворившись подобно облаку пара, и после все увиделось мне помрачневшим и потерявшим четкие очертания. Здесь было что-то…

– Плохое место, – прошептал Миико, чье лицо поменяло цвет с зеленого на белый.

Я подумал, что даже для мнительного Миико такой чрезмерный страх это уже слишком. И в то же время… он был прав. Здесь хотелось притаиться. Прижаться к серой земле, едва прикрытой редкой травой. Затаить дыхание. Сделать вид, что тебя и вовсе не существует. Криво улыбаясь от неловкости, я нагнал Отума, уже добравшегося до 132-го шоссе. Шоссе круто поднималось к темному проему туннеля. Я присмотрелся, но и с этой стороны туннеля не заметил следов обрушения.

Ругнувшись, Отум поднял что-то с асфальта. Поднес к лицу, понюхал.

– Обертка, – сказал он с напряжением, и его губы сжались в прямую линию. Он брезгливо держал обертку за краешек.

Мне вдруг стало смешно.

– Обертка… и чего?

– Ничего. Запах шоколада еще не выветрился.

– Ты ненавидишь запах шоколада?

– Дебил. Это означает, что кто-то был здесь недавно. Возможно, все еще здесь.

Моя ухмылочка погасла.

– Кто-то здесь? – переспросил Миико неживым голосом.

– Эй, а что? – осведомился я неестественно бодрым тоном. – Отум, если ты знаешь о том, как пробраться сюда, почему этого не могут знать другие? Подумаешь, кто-то бродит поблизости. Может, обертка вообще сверху прилетела.

– Да, конечно, – терпеливо произнес Отум. – Нет лучшего занятия, чем перебрасывать фантики через десятиметровые насыпи. Это вообще возможно?

Я смерил расстояние и подумал, что Отум прав. Фантик слишком легкий, чтобы метнуть его так высоко.

– Ну и что, если здесь есть кто-то?

– Касательно нас – ничего, – коротко ответил Отум. – Но у них могут возникнуть неприятности, если они встретятся со мной. Чего встали? – добавил он грубо.

И мы пошли по 132-му.

8. Облако

Не знаю, сколько лет прошло с тех пор, как этот участок дороги перекрыли, но асфальт успел прийти в полную негодность, местами искрошившись в труху. Пространства хватало, но я все равно не мог избавиться от давящего осознания, что нахожусь на дне ямы. Затянувшие небо серые облака опускались все ниже и наконец накрыли нас, словно лист грязной мокрой бумаги. Взять бы да включить свет – глаза уже устали от сумрака. Вернется ли в этот унылый мир солнце когда-нибудь? Сейчас казалось, что никогда. Преодолев значительное расстояние в полном неведении, куда идешь и зачем, начинаешь испытывать раздраженное уныние. Должно быть, то же чувствует лабораторная крыса, когда ее гоняют по кругу, снова и снова, что для наблюдателей, возможно, имеет смысл, а для нее совершенно пустое.

– Отум, – спросил я так спокойно, как только мог, – почему ты опасаешься преследования?

– Потому что меня ищут.

– За то, что ты сделал с тем человеком? Я помню твой телефонный разговор возле кафешки.

– Нет, он не рискнет затевать против меня дело, – не задумываясь, бросил Отум. Затем добавил: – Или же сейчас не в том состоянии, чтобы преследовать меня. Так или эдак. Мне безразлично.

– Если ты совершил преступление, Отум, мне бы хотелось, чтобы ты был наказан.

– Ооох, конечно, – рассмеялся Отум. – Слово «справедливость» вытатуировано у меня на предплечье.

– Я не твой сообщник, учти.

– Вижу, – саркастично ответил Отум.

Сарказм был уместен. Что бы я ни утверждал, пока я вел себя как сообщник, и так как поступки лгать не могут, враньем были мои слова. Отум знал что-то во мне, чего не знал я сам, и эту часть меня мог контролировать. Я поднял взгляд к мутному небу, ощущая себя настолько неуютно, как только может ощущать бездомный человек, бредущий в неизвестность по пустынной дороге.

– Все-таки, Отум, кто ты?

– Только бродяга, де-е-тка, – противно протянул Отум.

– Брехня. Видел я настоящих бродяг. Ты не похож на них. Я плохо разбираюсь в одежде, но даже я замечаю, что та, что на тебе, не дешевка: аккуратные швы, качественная ткань. Не те грошовые тряпки, что носим мы с Миико. Твоя обувь выглядит добротной, такую на барахолке не купишь. И в магазине ты расплатился свежими купюрами большого номинала.

– Показать тебе что-то по-настоящему большое?

– Твои высокомерные манеры… и слишком чистая речь.

– Ты тоже ротиком неплохо справляешься. Для паренька из провинции.

Игнорируя очередную плоскую шутку, я флегматично пожал плечами.

– Читаю много, только это меня и спасает. Я видел у тебя заметки, написанные на как минимум двух иностранных языках. Ты не таскал бы их с собой, если бы не понимал, что в них написано. Сколько вообще языков ты знаешь?

Отум пробормотал что-то себе под нос.

– Что? – переспросил я.

– Я сказал, отсоси. Это же я могу повторить на десяти языках минимум.

Отум меня откровенно провоцировал, но я еще не решил, на что именно. Одно из двух.

– Жаль, что даже на своем родном ты не в состоянии ответить на элементарные вопросы, вместо этого отделываясь тупыми шутками.

– Я говорю на старорованском, роанском, кшаанском, и еще пару языков знаю посредственно. Теперь удовлетворен? – конечно, Отум не мог не придать особую интонацию последнему слову.

– Это в какую же школу ты ходишь такую продвинутую?

– Не нахожу желания обсуждать свою жизнь, даже с тобой, хитрая задница. Лучше расскажи мне что-нибудь о себе. Тебе не кажется, что для твоего родного разлагающегося городишки ты гниешь недостаточно быстро?

– Рарех мне не родной город.

Отум выгнул бровь.

– Вот как? Тогда, видимо, тебе досталось чуть меньше того дерьма, что там повсюду. Не чувствовал себя стекляшкой в навозной куче?

– Да, – сказал я. – Иногда. Я всегда знал, что однажды я сбегу.

Отум поскреб длинными ногтями серую полосу грязи на щеке.

– Зачем тебе нужен он? – спросил он вдруг. – Он пророс на той же почве, что и они все.

Я не сразу понял, о ком он. А когда понял, мне было настолько плевать на мнение Отума, что я даже не утрудился ответить, только оглянулся посмотреть, не услышал ли Миико.

Но Миико отстал и сейчас был в метрах тридцати от нас. Замерев на серой разбитой поверхности 132-го, он смотрел в направлении туннеля. Я позвал его, но он не шелохнулся, только торчащие из-под кепки кончики его вьющихся темных волос шевелились от ветра.

В его неподвижности проступало напряжение. Я сделал шаг к нему, еще один, и зашагал быстро.

– Что там, Миико?

Молчание. Уже когда я был готов повторить свой вопрос, Миико ответил мне, с усилием отвлекшись от чего-то.

– Облако, – пробормотал он. – Здесь, – и развел руками.

С ним точно было что-то не так. С тех пор, как мы ушли из Рареха, он постоянно барахтался в своих странных мыслях.

– Облако? – не понял я.

– Да. Стой там, не иди дальше.

Миико пошевелил пальцами.

– Не могу прикоснуться, – жалобно сказал он. – Но оно здесь.

У Миико и вправду крыша поехала? Я приблизился к нему, и внезапно на меня накатил унылый, безнадежный страх. И одновременно боль, резкая, как удар под дых. Я едва удержался, чтобы не согнуться пополам – больше от внезапности ощущения, чем от его интенсивности.

– Ты тоже почувствовал, – произнес Миико полувопросительно-полуутвердительно.

Было как-то нелепо ответить «да», и я сказал, отступая на шаг:

– Может быть. Я не понял.

Между мной и Миико располагалась небольшая лужа. В ней отражались ползущие по небу облака. Мне захотелось развернуться и зашагать прочь от этой «непонятности».

– Оно небольшое, – объяснил Миико. Его голос был лишен удивления, пуст совсем; должно быть, он еще не отошел от треплющего нервы перехода в Долину. – Задевает краем эту лужу. Чуть больше ее. Я наткнулся на него случайно.

– Ерунда какая-то, – пробормотал я.

– Ерунда, – безразлично повторил Миико. – Но чувствуется сразу, да? Что это может быть?

– Откуда я знаю, Мико, – я нахмурился. Спустя пару секунд промелькнувшее чувство забылось. Я подумал, что больше оно не повторится, и немного переместился вперед с целью проверки. И опять во мне отозвалось как-то, что-то, уже не с такой силой. Страх и боль внутри, короткая белая вспышка и ощущение скользкой ладони на щеке. Я отступил, ощущая, как от лица отхлынула кровь.

– Да что за…

– Чего застряли? – раздраженно осведомился Отум, подходя к нам.

– Отум, здесь… – начал я и заглох. Что я ему скажу? Я сам ничего не понимаю.

Отум остановился у самого края лужи. Хотя я вперился в него пристальным взглядом, я не заметил в лице Отума ничего подобного моей реакции.

– Что здесь? – Отум уставился на меня своими злыми темно-серыми, цвета асфальта под дождем, глазами. Обычно полуприкрытые, сейчас они раскрылись шире.

И я сказал:

– Ничего.

– Тогда тащите ваши задницы дальше, пока я не сунул вас мордами в эту лужу, – сказал Отум, продолжая пристально пялиться прямо мне в душу.

– Да пошел ты, – взорвался я. – Ты совсем охренел, Отум!

– Как ты сказал? – тихо спросил Отум, вздергивая верхнюю губу и показывая зубы.

Я инстинктивно выставил перед собой кулак. На лице Отума мелькнуло выражение дикого бешенства, и, отступая от Отума в секундном помрачении, я вспомнил случай в магазине. Так выглядит его лицо по-настоящему?

– Не вздумай рыпаться, сученыш, – проговорил Отум ровно. – Убью.

Он обошел меня. Я наблюдал за ним краем глаза, весь напрягшись в ожидании атаки, готовый ударить в ответ. Но Отум ничего не сделал, отдаляясь от меня и Миико, глядящего широко распахнутыми глазами.

Когда мне было десять лет, мне приснился сон. Я вышел из своего дома, но вместо привычной улицы, тянущейся вдоль наших окон, увидел широкую серую площадь. Поле ровного асфальта, которое я должен пересечь, чтобы дойти до своей школы, которая, я знал во сне, находится где-то впереди. По площади, топая тяжелыми ботинками, ходили взад-вперед люди, одетые в зелено-коричневую одежду. Они были вооружены, и от их оружия пахло горьким маслом. Я шел мимо них, замирая от страха, что они заметят меня, дрожа в ожидании, что они выстрелят. И когда чей-то стальной взгляд касался меня, я отвечал ему взглядом. Потому что знал – пока я смотрю в глаза, в меня не станут стрелять.

И сейчас меня снова настигло это ощущение: смотри в глаза, чтобы остаться в живых. Потому что как только ты сдашься, как только развернешься спиной в отчаянной попытке бегства, твой затылок разлетится на тысячу осколков и брызг.

Я услышал биение своего сердца. Затем глухие, ритмичные звуки исчезли в шелесте дождя.

9. Видение

Все не так.

Капли дождя, прогнавшие нас с дороги в укрытие деревьев, колотили по листьям и иногда, прорвавшись, падали на нас. Миико сжался в комок. Он посмотрел на меня и почти беззвучно произнес: «Облака». От холода его губы уже начинали синеть.

И я подумал снова: «Все не так».

Я должен уйти, но я остаюсь здесь. Зачем? Дожидаюсь, когда у Отума сорвет башню?

Отум полулежал в отдалении от нас. Расслабленное, его длинное тело выглядело так, будто в нем вовсе нет костей и оно сохраняет форму благодаря лишь одним сильным, крепким мышцам. «Убью». Я не верил в его способность убить меня, но одновременно подозревал, что он уже убивал в прошлом. Отум хотел, чтобы я думал о нем как об убийце. Его слова ничего не доказывали, но ничего и не опровергали. Я по-прежнему ничего о нем не знал. В то же время я постоянно искал в нем что-то, что указало бы мне – он убийца, и не находил. Что именно? Не знаю. Что-то, что я видел в глазах Януша. Жестокость. Бездумность. Непонятное мне стремление разрушить что-либо только потому, что оно существует.

А Отуму была нужна причина. Я мог назвать причину, по которой он изводил меня, но обещание уничтожить меня ей противоречило.

(или нет?)

Он не только скрывал, кто он, он врал о себе. Девушка в магазине могла разоблачить его, и Отум так разозлился, что хотел бы обхватить ладонями ее затылок и бить ее лицом о прилавок до тех пор, пока зубы не повылетают один за другим. Хотя в итоге он все-таки этого не сделал.

Я запутался. Ладно, пора отставить это бессмысленное занятие. Разве возможно угадать, убивал человек или нет? Посмотреть ему в глаза, послушать его голос и все понять сразу. Убийство не меняет человека настолько, чтобы это нашло выражение в его внешности. Вероятно, я встречал убийц в своей жизни, и не раз. Но невозможно указать на них, идущих в толпе.

– Дождь поутих, – отметил Отум.

– Подождем, когда уймется совсем.

Отум открыл было рот, явно собираясь возразить, но передумал.

Глаза слипались. В нормальном состоянии и представить не можешь, что просто держать веки может требовать таких усилий.

У меня возникло несколько мыслей в продолжение моей истории, которые стоило бы записать, а то позже я могу и не найти их в моей голове. Я раскрыл рюкзак и достал записную книжку с болтающейся на шнурке полосатой ручкой. Красные и черные полосы составляли невероятно раздражающее сочетание, которое не беспокоило меня прежде, но сейчас резануло по глазам.

Я раскрыл книжку и нашел ее, смеющуюся девочку, внутри. На выцветшей фотографии ее глаза выглядели желтыми, но на самом деле они были светло-карие, одного оттенка с ее волосами.

(я помню, никогда не забуду)

– Кто это? – лениво поинтересовался Отум, мой вечный надзиратель.

– Не твое дело, – ответил я, пряча фотографию под страницу, густо покрытую моими каракулями и черными полосками жирно зачеркнутых слов.

Отум перебил голоса в моей голове, и у меня не получалось заставить их зазвучать снова. Я перелистнул до пустых страниц, белых, чистых, как мое вдруг опустевшее воображение. Чем же я собирался их заполнить? Во мне вспыхнул новый огонек раздражения относительно Отума, вломившегося и туда, где ему совсем не полагалось места. Он бесил меня с самого начала; я сразу встретил его как врага.

От моего уныния было нечем отвлечься. История, которую я придумывал, не могла предсказать свой завтрашний день, как и я сам. Она могла закончить искалеченной или мертвой, или таки благополучно доковылять до финала, и то же самое возможно со мной.

Мои глаза закрылись.

В темноте, среди синих листьев, что-то смутно белеет. «Как призрак», – думаю я и всматриваюсь так пристально, что из глаз начинают течь слезы. У него нет формы, оно сжимается, расширяется, замирает на секунду и снова судорожно подергивается, повиснув на мокрых ветвях. Я не могу понять, чего оно хочет, если хочет вообще – упасть на землю, удержаться на ветках, собрать себя или растечься.

Двигаясь, пятно наливается светом, и сияющий, размывающий границы ореол делает его похожим на краску, медленно расползающуюся по листу мокрой бумаги. Когда пятно замирает, тускнеет, прекращая гнать на меня волны паники, я чувствую исходящее от него усталое страдание.

– Белая Женщина, – шепчет Миико.

Словно затаившись, пятно резко меркнет. Теперь я едва различаю его в темноте, но все еще ощущаю слабые толчки его боли. Что оно такое, как появилось здесь?

Миико вскрикивает:

– Белая Женщина!

Я ползу на четвереньках. Трава под ладонями какая-то уж слишком скользкая для просто мокрой. И теплая… Пятно разражается слабой вспышкой, и по моему телу проходит мучительная судорога. Я слышу собственный хриплый стон и опускаюсь ниже, опираясь на дрожащие локти. Во мне стремительно распространяется боль. Я ощущаю ее, слабо пульсирующую, даже в кончиках пальцев. Более ничего не происходит; я лежу и жду, и мой проснувшийся страх усиливается с каждым мгновеньем. Белое пятно совсем растворилось в темноте, как шипучая таблетка, брошенная в стакан с водой. Или же оно просто сместилось?

Тогда где оно?

Затем меня начинает разрывать – словно кто-то запустил в меня когтистую лапу и продвигается к сердцу, раздирает плоть и ломает кости, стремясь вырвать его прочь. Я хриплю, царапая землю. Когда мое лицо касается земли, я вижу лицо женщины. Мы смотрим друг на друга – глаза в глаза. Я едва вижу ее, но ощущаю ее одурманенный болью взгляд отчетливо, всей поверхностью лица. Она вытащила все мысли из моей головы и наполнила ее своей агонией. Я касаюсь кончиком носа ее холодного носа, и мой рот вдыхает ее дыхание, пахнущее землей и кровью. Но под моими руками лишь влажная расцарапанная земля (пальцы погрузились в нее глубоко), колючие стебли травы под моим животом – я нигде не чувствую эту жуткую женщину телом.

Меня вдруг с силой отшвыривает, и я переворачиваюсь на спину. Мое сердце рывком извлекают из меня, и за ним тянутся длинные трубки сосудов, разливая по липкой траве мою душу, блуждающую по телу с кровью. Каким-то образом я все еще жив, но полностью осознаю, что умираю. Мои глаза, истекающие слезами, раскрываются, и я вижу…

Полумрак, зеленоватый, будто я плыву сквозь цветущую в конце лета воду. Боли нет, странно, исчезла бесследно. Шумит невидимый дождь, шлепая по листьям. Если мои глаза открыты, почему я чувствую, как подрагивают веки на моих глазных яблоках?

Я открыл глаза.

– Дождь закончился, – известил Отум.

И после его слов я перестал слышать шелест. Я резко поднялся, и с моих коленей полетели в траву записная книжка и полосатая ручка.

– Десять минут тупо смотреть в чистую страницу – продуктивная работа, – ухмыльнулся Отум.

Его слова долетели до меня как сквозь слой толстой ваты. Что я видел? Снова сон? Я еще мог восстановить его в памяти, но на свету он быстро таял, и оставалось только чувство холодного страха.

Миико, молча прошмыгнувший мимо меня, выглядел подавленным и несчастным. Я растерянно подобрал записную книжку, сунул ее в карман ветровки и поспешил за остальными.

Небо излило всю черноту в дожде и сейчас было белое, как равнина, занесенная снегом. Посветлело, но вид веселее не стал – тусклая трава да редкие деревья (несколько искривленных стволов ранее уже привлекли мое внимание, а сейчас я заметил, что все деревья здесь уродливы в той или иной степени). Во мне отравой расплылась усталость. Мне пора начать привыкать к этому мутному мучительному состоянию, если только в принципе возможно привыкнуть к тому, что так скверно ощущается.

То, что там, в темноте, было ужасающе реальным, сейчас теряло всякий смысл. Там я орал во все горло, а в действительности и губ не разомкнул. Даже не знаю, имею ли я право на тревогу. Я всего-то на несколько минут уснул с открытыми глазами, что не удивительно, учитывая предшествующую ночь. Мне приснился неприятный сон, но и только-то. Вот и найдено разумное объяснение.

«Но еще есть облако», – напомнил я себе. Хотя… разве случилось что-то по-настоящему странное? Тоска может нахлынуть где угодно, порой без явной причины. С каких пор проявления поганого настроения стали чем-то сверхъестественным? Отум же ничего подозрительного не заметил. Ну а я только заразился беспокойством Миико.

– Ветер дул в нашу сторону, – тихо сказал Миико, поравнявшись со мной. Я посмотрел на него: лицо горит в лихорадочном оживлении. – Я понял. Ветер их сносит.

– Кого – их? – уточнил я с внезапным раздражением. Что он придумал опять? Мне не хотелось слушать его очередные домыслы, если после них мне снятся такие ужасные сны.

– Облака. Ты что, еще не понял?

– Нет, – сердито ответил я.

– Когда мы пришли на то место, под деревом, облака там не было. Потом его принесло ветром, – помолчав, Миико добавил: – Оно накрыло и меня. А Отума, кажется, совсем нет.

– Миико, это чушь.

Он мотнул головой.

– Нет. Ты знаешь. Ты же тоже видел ее. Белую Женщину.

Я сглотнул.

– Какую Белую Женщину?

– Разве ты не рассмотрел? – удивился Миико. – Она была в белом платье. Хотя оно было совсем грязное. Волосы белые, и лицо… Она прошла сквозь заросли и дерево. А потом упала и начала биться о землю.

Я остановился. Неприятное же это было чувство… будто видишь плохой сон… просыпаешься… и вроде все в порядке… а затем сон продолжается, просочившись в реальность.

– Ты испугался? – наконец спросил я, облизав сухие губы.

– Да. Но она сама меня не пугает. Она не злая, но ей было так больно…

– Вы че застряли? – возник поблизости Отум. – Ищите тропу. Могла и зарасти. Хотя… вряд ли ей позволили.

– Какую еще тропу? Разве мы не собирались срезать путь по 132-му?

– Да не воняй ты. Мне только кое-что забрать.

За неимением лучшего мне пришлось принять это объяснение.

Мы с Миико больше не разговаривали. Когда позже я посмотрел на него, я увидел на его щеках неровные красные пятна, будто он тер лицо.

Тропу мы заметили. Почти заросшая, она сузилась до ширины ладони. До нас по ней прошел кто-то, примяв траву. Отум ничего не сказал, но его физиономия приняла угрожающее выражение – как тучами затянулась. Тому, кто решится встать у него на пути, не позавидуешь – Отум собьет с ног и растопчет, не терзаясь мыслями о последствиях и угрызениями совести. Видимо, он когда-то крепко решил, что имеет право на все, что взбредет ему в голову, и не нашлось пока того асфальтного катка, который сравняет Его высочество с обычными смертными.

У тропинки Миико остановился, покачиваясь.

– Я устал.

– Рано еще уставать. Мы только-только жопы подняли, – огрызнулся Отум, и мне захотелось двинуть его по башке.

– Ты, конечно, уверовал, что ты здесь главный, Отум, – сказал я. – Но так ли оно на самом деле?

Отум скрипнул зубами.

– Если Миико хочет перерыва, мы остановимся – я и он. Ты иди дальше хоть пока не рухнешь, но не жди, что мы тебя нагоним, – продолжал я.

Отум развернулся всем телом ко мне.

– Мне послышалось, ты что-то сказал? – спросил он вежливо.

Конечно, я должен был подтвердить, что ему только послышалось. Отум ждал этого, Миико, кажется, тоже. Но я ответил:

– Я сказал, иди дальше один, если хочешь, Отум.

Отум улыбнулся. Он поднял руку, и я инстинктивно отшатнулся, когда он протянул ее к моему лицу. Улыбка Отума стала шире, и его острые ногти, кончиками которых он провел по моей щеке, оставили тонкие царапины.

– Ты же знаешь, чего я хочу. Так просто делай это. И всем будет лучше.

– Я пойду, – тихо пропищал Миико. – Я устал, но я потерплю.

Отум смотрел мне в глаза, и внутри меня, от груди до паха, разливалось усиливающееся жжение. Все же… в Отуме было что-то, отчего мне хотелось идти за ним. Сделать то, чего он хочет. И я тоже хочу.

Взгляд Отума скользнул к щели между моих приоткрытых губ. Я судорожно сглотнул.

– Идем до наступления сумерек, – объявил Отум. – Потом свободны.

Солнце висело еще высоко, но до того, как оно начнет опускаться, ждать оставалось недолго. Впрочем, я не был уверен, что меня это радует.

10. Круги из камней

Только в путешествиях такого рода по-настоящему осознаешь свою уязвимость перед большим миром вокруг, где даже пятиминутный дождь может стать серьезной неприятностью, если нет места, чтобы обсушиться и согреться. Я успел окончательно решить, что не создан для бродячей жизни.

Джинсы до колен пропитались водой, которой трава щедро со мной делилась. При каждом шаге в кроссовках мерзко хлюпало. Солнце вспомнило о нас, но грело слабо, и только лило на траву потоки света. Мне было не так чтобы очень холодно, но неприятно до жути. Все время настойчиво представлялась ванна с горячей водой. Сорвать с себя сырую одежду, лечь в воду, удобно вытянуться и закрыть глаза… согреться… может, и мышцы перестали бы так ныть. У меня везде ломило, словно у старого ревматика. А что будет утром, когда последствия физической нагрузки проявят себя в полную силу?

Чтобы отвлечься от дискомфорта, я попытался занять себя размышлениями. В голове переплелись мысли об Отуме, Миико и Громадине, которого я поставил на распутье и бросил. В мрачном образе Громадины я находил что-то привлекательное – видимо, остатки былой к нему привязанности еще жили в глубине моей души. Он был моим первым персонажем и явился мне после смерти Наны. Оказавшийся в непривычном одиночестве, я находил в нем утешение и поддержку. Громадина рядом со мной, и никто не тронет меня, если он возвышается возле. Никакого стекла – Громадина всегда защищает меня. У него темно-серые глаза.

(я все еще думаю про Громадину или уже про Отума?)

Его родителями были духи камней.

(мне всегда нравились сильные. Я могу чувствовать жалость к слабым, но любить их не могу. Хотя жалость способна притворяться многими чувствами)

В моей истории Громадина разрушал город, мстя горожанам за жестокое убийство его хозяина. Сюжет, если подумать, весьма сомнительный с моральной точки зрения, но я приложил максимум усилий, чтобы каждый, попавший под тяжелую лапу Громадины, казался заслуживающим своей участи. Город Скверны…

«Громадина качнул рукой, как молотом, и когда его огромный кулак врезался в экран, что-то взорвалось внутри телевизора. Брызнувшие осколки едва царапнули толстую, будто кора старого дуба, шкуру Громадины, но по лицу и шее женщины потекла кровь».

(низкопробно, но я включу в рассказ этот эпизод, даже если потом мне будет за него стыдно)

Отум повернулся в профиль. У него был красивый нос, с небольшой выпуклостью ближе к переносице; хотя, пожалуй, длинноват чуть-чуть. Очень подходящий нос для человека, одержимого идеей собственного величия.

Я ведь действительно верил в тот черный период, что Громадина способен меня защитить. Ни на кого я не полагался так, как на него. Разве что на Нану. Я так жалел, что в тот день Громадины еще не существовало. Придумай я его раньше, она… Дети все-таки порой ужасно глупые… То есть наивные, что в вопросах жизни и смерти приравнивается к глупости.

Но однажды Громадина исчез. Мне было семь, я впервые пришел в дом Миико. Мы говорили о чем-то, подняв грязные ноги на не менее грязный диван (я до сих пор помню желтые клочья поролона, торчащие из прорванной обивки). Вдруг в комнату вошел отец Миико, чем-то очень недовольный, рывком стащил Миико с дивана и тут же – без единого слова – начал бить. Я сразу заплакал и готов был приказать Громадине атаковать, но, оглянувшись, увидел, что его больше нет за моей спиной.

Позже, сидя в своей комнате и закрывая ладонями уши, в которых все еще звучали вскрики Миико, я убеждал себя, что Громадина сбежал от стыда за неспособность помочь моему другу. Возможно, как мой личный защитник, Громадина имел право спасать только меня или хотя бы кого-то близкого мне по крови. Даже если и так, я не мог на него не сердиться.

В дом Миико я больше не приходил.

Оторвавшись от своих мыслей, я увидел, что небо начинает краснеть. Мягкий закатный свет, обрамляя торчащие травинки, немногочисленные деревья поблизости и множество их далее, размыл линии и создал ощущение нереальности окружающего, словно я смотрел на фотографию сквозь оранжевый фильтр.

Не помню, когда я был настолько усталым. Наверное, никогда.

Второй день подходил к завершению. А вот когда завершатся наши шатания по Долине, сказать сложно. 132-е шоссе проходило поперек карьера, и, возможно, за день мы достигли бы противоположной стороны. Мне не терпелось вернуться в нормальный мир. Местный однообразный пейзаж начинал меня угнетать. Сейчас же, из-за очередной прихоти Отума, мы двигались вдоль карьера, и сколько дней так можно идти… Урлаку известно.

– Отум, – подал я голос, – надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Что там с туннелем дальше по 132-му шоссе?

– Тоже перекрыто. Но я знаю лазейку.

– Смотрите, – Миико указал на серый круг пепла среди травы, поблизости от которого валялось несколько красных оберток от шоколада, как та, что мы видели на входе в долину. – Те были здесь.

Приблизившись к кострищу, Отум раздраженно пнул закопченную жестянку.

– Странно, – продолжил я, не отвлекаясь от темы. – Вместо того, чтобы перекрывать участок шоссе, неужели не правильнее было починить туннель?

Отум, присевший на корточки у кострища, проигнорировал мой вопрос, лишь посмотрел на меня снизу вверх. Положив ладонь в центр пепельного круга, он прокомментировал:

– Земля совсем остывшая.

В сумерках мы дошли до рощи, где остановились на ужин и ночлег.

Отум долго разжигал костер из отсыревших веток, ругаясь вполголоса. Я попытался, и у меня занялось с первой спички, после чего я предпочел отойти подальше, потому что уязвленный Отум готов был двинуть мне по шее.

Мой взгляд упорно приклеивался к голой спине Отума, снявшего футболку – холод его не пробирал, как и усталость. Разгорающийся костер отбрасывал на его кожу красные отблески. Я заметил длинную татуировку на внутренней стороне левого предплечья Отума. Только имя: «Гардата». Кто ему этот Гардата? Бывший друг? Интересно, Отум хоть кого-нибудь любит или любил по-настоящему? Я не мог представить его нежным с кем-то, остающимся с кем-то надолго.

Наплевать на Отума.

У меня в голове был один Громадина, но стоило мне бросить взгляд на Миико, как мои мысли переключились на него. Миико сидел, обессиленно прислонившись к дереву спиной и низко надвинув на лицо свою полинявшую красную кепку. Определенно, с ним творилось что-то не то. Я сел рядом и, вытянув ноги, почувствовал, что ни в жизнь теперь не встану. Еще бы лучше лечь… валяться, как гнилое бревно.

– Что с тобой?

– Просто устал, – бесцветно ответил Миико.

Чем хуже было Миико, тем безразличнее он выглядел. Сейчас у меня не было сил спорить с ним о нем же, и я просто стянул с него кепку. Красные пятна, которые я видел на его лице прежде, сошли, и их сменила бледность. Хотя к вечеру заметно потеплело, а наша одежда подсохла, губы Миико оставались фиолетовыми.

Я выдавил улыбку.

– Ну и видок у тебя. Как себя чувствуешь?

– Объявляю тебя главным по кастрюлям, детка, – встрял Отум, но я не обратил на него внимания.

– Не знаю, – промямлил Миико с искренней растерянностью. Ему всегда было сложно отвечать на такие вопросы, как будто телесные сигналы едва доходили до его мозга, а те, что добирались-таки, в пути до того перепутывались, что уже не разберешь, какой откуда. – То жарко, то холодно.

Я положил ладонь на лоб Миико – нормальный вроде лоб, теплый, и в следующий момент почувствовал на себе холодный неприязненный взгляд Отума. Он когда-нибудь отвяжется от меня?

– Ты глухой или тупой? – уточнил Отум. – Тебе сколько раз надо повторять?

– Кажется, Миико заболел, – сообщил я, не поворачивая головы.

– Мне похуй, что там тебе кажется. Не сваливай на меня все дела. Я не твоя гребаная служаночка.

Я мгновенно представил Отума в роли моей гребаной служаночки и поморщился.

– Будешь кривить рожу, я тебе ее кулаком подправлю.

– Если станет хуже, скажи мне, – попросил я Миико и уныло потащился к Отуму. Видимо, Отума кто-то укусил, причем в весьма болезненную часть тела, и он стал злющим, как все кшаанские боги вместе взятые. Над огнем в кастрюльке, установленной на нескольких округлых белых камнях (где это Отум их раздобыл?), грелась вода. Я молча взял нож и начал чистить картошку. Отум скрипнул зубами, и я подумал: «Пожалей зубы, Отум, а то через неделю тебе станет нечем перегрызать глотки».

– Я помогу? – виновато предложил Миико, приближаясь к нам.

Отум яростно вонзил нож в банку с мясными консервами.

– Да, очень поможешь, если будешь держаться не ближе трех метров от нас.

Миико понял, и слишком хорошо, поэтому побрел куда-то за деревья. Я окликнул его. Миико не отозвался, а Отум прошипел:

– Оставь его в покое.

И я произнес ровным голосом:

– Твои закидоны начинают меня заебывать.

Наши взгляды встретились. Не отводя глаз, не разжимая жестких губ, Отум поднял нож с частицами белого жира на лезвии и прижал острие к моему горлу.

– Закидоны… например, такие?

У меня жгло глаза, но я заставил себя не моргать.

– Именно.

Рука Отума дрогнула, и я осознал со всей уверенностью: прирезать меня он может. И временами хочет. Чудесное открытие, наполняет радостью все мое существо.

Отум убрал нож от моего кадыка и положил возле себя. Довольным после своего злобного выпада он не выглядел.

Я резал морковь на весу, кидая оранжевые кружочки в кастрюлю, и тоскливо ждал продолжения.

Миико все не возвращался, что начинало меня беспокоить. О том, что я буду делать, если Миико заболеет по-настоящему, я старался не думать. Ну я и кретин, даже не подумал прихватить с собой элементарный набор лекарств. Спрашивать у Отума, есть ли у него жаропонижающее и обезболивающее, так же бессмысленно, как просить сухой песок у реки.

Вода кипела, и ее бульканье хоть как-то разбавляло гробовую тишину, бившую мне по нервам. И нервам Отума тоже, как выяснилось, когда он не выдержал и сказал:

– Меня всегда удивляли такие недоноски, как ты.

– С чего бы? – с вялым интересом осведомился я, глядя в кастрюлю. Ну и жуткое же варево у нас получалось. Мы набросали туда чуть ли не все, что у нас было, за исключением печенья. Но пахло, вроде, неплохо. Я подумал и всыпал в кастрюлю щепотку перца.

– Да воображаете о себе много и верите в собственные бредни до тех пор, пока вас не запинают обратно в ту яму, из которой вы повылезли.

– Еще не факт, что запинают. То силы в ногах не хватает, то мозгов, чтобы понять, куда пинать.

Взгляд Отума метнулся к моему лицу; удивительно, как остро я ощущаю, когда Отум смотрит на меня.

– Ты вернешься в тот поганый городишко, где я тебя встретил, и станешь как все они там.

От этого дерьмового разговора у меня уже кулаки ныли. Есть что-то жалкое в двоих, относящихся друг к другу по-скотски, повторяющих наскучившие гадости и не способных заткнуться, потому что между ними влечение страшной силы.

– Все-то ты знаешь, Отум.

Отум усмехнулся с видом надменного судьи, упивающегося убежденностью в собственной правоте, и я сказал, внутренне леденея от гнева:

– Я не стану, как они, Отум.

– Станешь, – уверенно заявил Отум. – Будешь считать бутылки, сбиваясь после пятой, и спьяну потонешь в бочке для дождевой воды у себя в огороде лет эдак в двадцать семь, не врубаясь до последней секунды включительно, что с тобой происходит. Считаешь, ты так и останешься тихоней с графоманскими наклонностями, весь такой умный среди окружающих тебя никчемностей? Нет. Однажды ты сольешься с фоном. Пополнишь собой численность уродов в городе уродов.

Злость обрушилась на меня, как морской вал, и вокруг все потемнело.

– Нет, – сказал я.

– Ха. С чего такая уверенность?

– Потому что я НЕ такой, как они. И никогда не буду. Я вырвусь, я много делаю для этого, – я волновался, что выдавал мой голос, и в глазах Отума проявилась насмешка. – Я учусь… я не общаюсь с ними… я никогда даже не пробовал алкоголя!

Не понимаю, что так рассмешило Отума, но он заржал во всю глотку, мудила.

– Каким правильным может быть сын алкоголика. Некоторое время.

Я представил, как ударяю Отума по лицу. Потом еще раз и еще. Наверное, так мне и следовало поступить, уж точно не оправдываться, но я сказал:

– Мой отец не был алкоголиком. Он…

(молчи, незачем этим делиться)

– … он вообще не должен был оказаться в Рарехе.

– Да ну?

– Он приехал туда по работе.

– И остался, да?

– Он не смог выбраться… он упал, как… как в выгребную яму.

– Физически никто его не держал.

Отум не понимал. Я не мог объяснить ему, да и не хотел объяснять. Я собрал историю моего отца по крупицам, копаясь в собственной памяти и вымаливая подробности у матери. Рассказ о человеке, приехавшем в глухой городишко с женой и двумя маленькими детьми… «Только на два месяца».

И дни тянутся ужасно медленно, и он не знает, чем занять себя после работы, но ничего и не хочется, и каждую минуту его окружают серость и влажный холод. Даже когда он включает все лампы в комнате, ему слишком темно.

Он застревает в собственной апатии, забывает, как можно говорить с кем-то подолгу, открывая свои мысли. Он все еще любит своих жену, детей, но одновременно ему совсем нет до них дела. Он долго бродит один по унылым улицам, считает, сколько дней осталось до отъезда, и иногда на него накатывают волны удушья. Он не может сказать, что здесь так омерзительно, невыносимо, что раздирает его до костей. Так же необъяснимо противно, наверное, прикасаться к холодному мертвому телу сквозь тонкий слой полиэтилена.

Проходят два месяца, и он… остается. Внутри его тоже есть что-то омерзительное, чему он поставил знак «минус» и что держит в тайне, и оно соединяется с городом, словно маленький магнит с большим. Он не способен отменить эту тягу и медленно выгорает изнутри, пока весь не превращается в золу и уголь.

Сейчас, думая об этом, я понимал, что больше всего в этой жизни боялся повторить судьбу отца…

Я слышал, что самоубийство одного человека накрывает черной сеткой всю его семью. Дотягивается до его потомков, может даже до друзей и соседей. Люди почему-то начинают загонять себя в жизненные тупики, где им только и остается (по их убеждению), что броситься в черноту за дверью, распахнутую тем, первым.

(к чему эти мысли? в моей семье НЕТ самоубийц)

(но тогда почему я ощущаю холодный сквозняк, веющий из черного открытого проема?)

Пальцы Отума обхватили мои щеки. Ему было так приятно угадывать мой самый худший кошмар.

– Ты – никто, – произнес он почти ласково, с торжеством глядя мне прямо в глаза. – Я все сделаю для того, чтобы вернуть тебя в твою канаву и не выпустить, уяснил?

– Заткнись! – сказал я.

– Боишься? – рассмеялся Отум. – Я сильнее тебя в любом случае. Рано или поздно все будет так, как хочу я.

Я отпихнул его от себя и встал. Мою голову заполнял хаос. Под ноги попало что-то, и Отум прорычал: «Кофе!» (кофе из перевернутой банки посыпался на траву). В ту же секунду варево в кастрюле закипело и хлынуло через край. Отум импульсивно схватил кастрюльку голыми руками, обжегся и заплевался ругательствами. Но мои мстительные чувства такая мелочь, как пара пузырей на его пальцах, утолить не могла.

Миико до сих пор не объявился. Стоит пойти поискать его. К тому же это удобный повод убраться отсюда. Отум крикнул что-то мне в спину, но я даже не оглянулся. Довольно, хватит.

Когда я отошел достаточно далеко, чтобы, вздумай я оглянуться, не увидеть Отума среди деревьев, меня немного отпустило. Дерьмо, дерьмо. Пора бы разорвать эту красную нить, что протянулась между нами. Я сам не понимал, зачем слушаю Отума и зачем вообще стремлюсь с ним разговаривать.

Я расстегнул молнию на джинсах и неторопливо, наслаждаясь процессом, помочился. Жалко, что нельзя избавить голову от проблем, а тело… от боли в мышцах с такой же легкостью, с какой опустошаешь мочевой пузырь. Ладно, хотелось бы знать, куда все-таки запропастился Миико…

Я брел среди деревьев, высматривая его полосатый свитер и нигде не видя. Я бы окликнул Миико, но почему-то мысль, что Отум услышит мой голос, меня останавливала. Я устал от Отума и его постоянных попыток раздавить меня; мне нужно было спрятаться от него на время.

Потом деревья впереди поредели, и прежде, чем я увидел сжавшегося в комок Миико, я почувствовал, что нашел его. Я вышел к озеру – так себе озерцо, чуть больше лужи. Миико сидел почти у самой воды, среди разложенных цепочкой камней, и трясся мелкой дрожью. Его красная кепка валялась неподалеку.

Я споткнулся о камень и едва не навернулся. Миико даже не вздрогнул от шума, полностью погруженный в свои мысли. Камней здесь было много, и они привлекали внимание своей явной чуждостью этой местности. Кто и зачем стал бы ввозить в Долину груду камней? Поначалу камни показались мне разбросанными хаотично, затем я понял, что ранее они были сложены в широкие, метра в полтора диаметром, круги, теперь почти полностью разрушенные. Лишь одному удалось уцелеть.

Круги подступали близко к озеру, весной их наверняка затопляло водой. За годы, что камни пролежали на своих местах, их наполовину поглотила земля, и теперь там, откуда их извлекли, остались черные ямки, напоминающие дыры от вырванных зубов. Выкорчеванные камни демонстрировали потемневшую нижнюю половину. Легко понять, что круги были сложены давно, а разрушены совсем недавно. Я мог догадаться, кто эти разрушители – повсюду валялись еще чистенькие красные обертки из-под шоколадных батончиков.

Разглядывая бессмысленный разгром, я почему-то пожелал, чтобы Отум, случись нам встретиться с этой компанией, выполнил свои угрозы.

– Придурки, – пробормотал я себе под нос, перешагивая камни.

– Ага, – протянул Миико и скрипуче продолжил: – Зря они. Тот, кто складывал эти камни, он ведь не просто так старался.

– И для чего же?

– Я не знаю, – Миико обхватил руками свои узкие плечи. Его трясучка мне совсем не нравилась. Я наклонился и потрогал его лоб, который на этот раз показался мне горячим. – Только я почти догадался, почему круги именно возле озера.

– Похоже, у тебя высокая температура, Миико, – сказал я деланно спокойным голосом.

– Высокая? – удивился Миико. – Не может быть. Мне так холодно.

Взгляд у него был несфокусированным, плывущим. К горлу вдруг подкатил ком, но я проглотил его, как горькую таблетку.

– Уйдем отсюда.

– Нет, – тихо возразил Миико. – Не мешай.

– Не мешать чему?

– Я пытаюсь понять, – подтянув колени ближе к груди, он устало опустил на них голову, словно засыпая. В Миико и раньше иногда проступало что-то от маленького ребенка, но в эту минуту его инфантильность предстала пугающе болезненной.

– Нечего здесь понимать, – проговорил я, пиная камень. Тот сидел в земле крепко, будто врос в нее. Тем дебилам пришлось здорово повозиться. Они сами-то знали, зачем это делают?

– Да? – осведомился Миико, закрывая глаза. Только его вихрастая макушка и смотрела на меня. – Разве здесь не странно?

У меня мороз прошел по коже – не столько от его вопроса, вполне резонного после всего, с чем мы тут столкнулись, сколько от утомленной, замороженной интонации его голоса.

– Не говори так, Миико, никогда, – я схватил его за предплечья и рывком поднял на ноги.

– Как – так? – Миико мутным взглядом смотрел мимо меня.

– Как будто ты сходишь с ума, – резко объяснил я.

– Мы стоим близко к кругу, – пробормотал Миико.

На секунду я прислушался к своим чувствам, пытаясь уловить некие изменения. И нет, ничего.

– Уйдем отсюда.

Я сгреб с земли красную кепку, ухватил Миико за локоть и потащил его сквозь синюю муть, зависшую меж деревьями.

Отум проигнорировал наше появление, жадно поедая свой ужин.

– Я не хочу есть, – сказал Миико.

– Но придется, – возразил я.

– Слушай маму, – сразу встрял Отум.

Еще один муравей в муравейнике моей головы.

«Только день в Долине Пыли», – изумленно подумал я. Бесконечный день, от которого я устал, как от целой жизни. Теперь я видел лишь нечеткий силуэт устроившегося неподалеку Миико – совсем стемнело, и только тонкий месяц не позволял ночи из фиолетовой стать черной. Миико апатично ковырялся ложкой в тарелке. Я тоже потянулся за тарелкой. Надо заставить себя поесть.

Я однажды прочел в книжке: «раздирающее беспокойство». «Слишком сильно сказано», – подумал я тогда, но теперь понимал, как это. Беспокойство заполнило всего меня, разрасталось, так что ему уже стало тесно под моей кожей. Час назад умирал от голода, теперь же едва двигаю челюстями и не ощущаю вкуса, вслушиваясь в каждый звук. Дыхание Миико неподалеку (шуршащий вдох, свистящий выдох – так и тряхнул бы его, чтобы его легкие расправились и заработали как положено), невесомые серебристые звуки потревоженных ветром листьев, ровный гул в отдалении. Но среди этих, вполне нормальных звуков, я различал что-то еще. Я не мог понять, что именно, как порой не получалось узнать искаженную посторонним шумом знакомую песню – у меня была привычка включать радио на кухне, отправляясь в душ. Сквозь тонкую стену ванной комнаты музыку было слышно хорошо, пока я не включал воду посильнее.

Радио. Это сравнение наталкивало на некоторые мысли о том, что сейчас происходит. Я как радио, настроенное на неизвестную волну. Мои уши различают только шумы помех, но я знаю о музыке, потому что ее ритм отзывается пульсацией в моих костях, находит отклик в каждой клетке моего тела. Что ж… один раз она зазвучала на всю громкость («Белая Женщина», – сказал Миико) и оказалась чем-то крайне неприятным.

Песня, лишенная слов и звука. Чему я подпеваю сейчас?

Мерзкие мысли. Что за бред, кажется, у меня уже крыша поехала

(как у Миико)

после этого поганого денька. Отум ничего не замечает, значит, ничего и нет, а у меня есть только то, что я сам себе навоображал, поверив фантазиям Миико. Миико заболел, и понятно, что все это началось не три часа назад, а с самого утра, просто еще не проявлялось внешне. В больном состоянии много разной мути лезет в голову. Кроме того, побег из дома

(дома? ладно, места, где он жил раньше)

наверняка изрядно потряс его нервы. Миико всегда был психически шатким, но я-то прежде не был склонен обращать свое нездоровое воображение на обыденную реальность, дополняя ее жуткими деталями. Зачем же делаю это сейчас?

(Белая Женщина, обсуди ее с собой. Разве та боль не была настоящей?)

Я всего-то заснул и увидел сон. Порой сны бывают очень реалистичными. Вполне убедительное объяснение, так отчего же я не верю себе?

(Ага, объяснение. Тебе и Миико приснилось одно и то же… в одно и то же время…)

Ему явилась женщина в белом, мне – нечто иное. Совпадения за уши притянуты. И уж тем более логично, что два усталых и сонных человека прикорнули под убаюкивающий шум дождя, как только у них появилась такая возможность.

(Слишком похожие сны. Зачем ты убеждаешь себя, что ничего не было? Если бы ты включал соображалку хоть на три минуты в день, ты уже бежал бы прочь. Переругивания с Отумом стоят того, чтобы подвергать себя опасности?)

(нет никакой опасности)

(есть)

Этот разговор с самим собой начинал меня раздражать.

– Миико, тебе все еще холодно?

– Да, – ответил он не сразу.

Ладно. В конце концов, сейчас действительно промозгло.

Я услышал, как Отум натягивает на себя футболку. Шелестящий звук ткани, скользящей по плотной, наверное, солоноватой на вкус коже… у меня ком застрял в горле.

– Болезный, лови свитер, – предупредил Отум.

Руки-крюки как обычно подвели Миико, и пару минут он шуршал во тьме травой, отыскивая свитер наощупь. Поиски завершились успешно. Теперь, когда его согревают сразу два свитера – мой и Отума, удастся ли Миико наконец согреться?

Улегшись на землю, я оперся спиной на рюкзак. Миико тихо пыхтел, пытаясь улечься поудобнее. Так же, должно быть, возятся звери, устраиваясь на ночлег. Вскоре Миико затих и в слепой темноте все равно что исчез.

Я включил фонарик. Я устал нервничать, и мне было настолько безразлично, как пойдет дальше, что почему бы не потратить единственную батарейку. Круг желтоватого света вздрагивал на странице. Когда мне плохо, я пишу –

(пиши, пиши, пиши, однажды это спасет твою жизнь)

плевать, что порой совсем ерунду. Я делаю это потому, что знаю – хотя бы немного посветлеет, даже если всю темноту и не разогнать, даже если мир навсегда захлестнул мрак.

Громадина… мне почти хочется снова в него поверить.

– Умник? – ядовито спросил Отум и пнул меня в щиколотку, проходя мимо.

– Да, я умный, – сдержанно ответил я. Будь это правдой, я бы не оказался в таком месте с такими людьми, но это был мой единственный ответ на подобные вопросы.

– И о чем же ты пишешь?

– О том, что тебя не касается никаким боком.

– В этой стране меня все касается, – его голос затихал, отдаляясь. Хорошо; менее всего мне хотелось сейчас уделять внимание мании величия Отума.

Громадина возненавидел город, отнявший у него хозяина… Обезумевший от ярости, он идет по улице, возвышаясь над крышами обшарпанных двухэтажек…

Я сам не разберу потом эти торопливые неразборчивые строчки.

Вернулся Отум или нет, я не заметил. И потом – все, устал, – я выключил фонарик, лег на бок, и жесткая трава уколола мою щеку.

Я понемногу схожу с ума.

11. Я схожу с ума

Серую бетонную стену покрывает паутина трещин. Из трещин сыпется серая пыль. Сидя возле стены, я прижимаю к себе руки, покрытые порезами. Двигаться больно, но я поднимаюсь, бреду вдоль стены и затем дальше по улице. Никогда прежде Рарех не был таким тихим. Вязкая, как клей, тишина разлилась по городу и, затвердев, сковала его собой. Сейчас я бы обрадовался даже мерзкому реву машины Януша, но вот она, припаркованная на обочине, неподвижная, покрытая пылью так плотно, что едва различим ее уродливый травянисто-зеленый цвет.

– Януш, – зачем-то зову я, – ты здесь?

(мне нужен кто угодно живой)

(говорят, в Рарехе видят призраков. Миико показывал мне фотографию, которую он спер у кого-то в школе. Фотография демонстрировала центральную улицу Рареха с застывшими вдоль нее туманными силуэтами. Миико клялся, что снимок настоящий, но я не поверил)

Стряхнув пыль с лобового стекла, я заглядываю в машину. Внутри темно и, кажется, пусто. Пыль на пальцах сырая и жирная, как сажа. Попадая в порезы, она усиливает боль. Я вытираю руку о колено. Сердце вдруг подскакивает к горлу, и я срываюсь в бегство… Я не сразу осознаю, что двигаюсь к дому моей матери.

Никого по пути.

Добежав, я обнаруживаю, что кто-то заколотил все окна досками. И то же с домом Миико по соседству…

(серые доски с торчащими из них гвоздями)

Толстый слой пыли на крыльце запечатлевает мои следы. Я толкаю входную дверь, и она распахивается, оказавшись незапертой.

– Мама? – произношу я шепотом.

Она не отвечает. Впрочем, как всегда. Я знаю, где найду ее.

(сумка моей матери, лежащая на полке для мелочей)

Я вхожу в комнату. Кресло напротив включенного телевизора. Помехи на экране. Груда пыли на протертом сиденье… Я погружаю в нее пальцы, и пыль облепляет их, словно влажная глина…

Я открыл глаза. Опять сон… веки щипало, но в целом сонным я себя не чувствовал. Сначала темнота показалась мне непроницаемой, но затем я рассмотрел, что утренний свет уже потихоньку растворяет ее, как вода акварельную краску. Вместо зловещей тишины из сна теперь слабый шелест листьев, хорошо. Я поднялся на шаткие спросонья ноги. Небольшая прогулка сквозь темноту. Ни шороха со стороны Отума, ровное дыхание Миико. Отлично.

Наткнувшись на дерево, я продолжил движение, из предосторожности выставив вперед ладони. Шершавая кора, острые кончики ветвей. Когда почти ничего не видишь и полагаешься только на ощущения, они становятся невероятно острыми…

(«Несут тебя злые силы, дебиленок», – говорила мне в спину сморщенная учительница, жившая в трех домах от нас, когда я пролетал мимо нее на велосипеде)

Деревья пели, и трава под ногами тоже. Тысяча беззвучных песен разрывали мое тело, каждая пытаясь в него втиснуться. Озеро лежало на земле, как черное зеркало. По его поверхности пробежал лучик, отразившись рубиново-красным бликом. Мне захотелось броситься в темную воду. Бешеный прыжок с берега; умереть, но понять, что происходит. Остыть от этого возбуждения – моя кожа так раскалена, что вода зашипит, когда я в нее погружусь.

– Давайте же, призраки, – сказал я, припадая к земле. – Делайте со мной что хотите.

Но ничего не происходило.

Я униженно полз на коленях к воде.

– Я знаю, вы здесь, – прохрипел я с яростью и, потянувшись к воде, зачерпнул ее и бросил себе в лицо. Обжигающе ледяные капли побежали по моему лбу к носу, потекли по подбородку. Я облизал губы, и вода наполнила рот горечью с примесью металлической кислятины. Я зачерпывал воду и пил, пока язык не онемел от холода.

Я хотел обезуметь и, отползая от озера на спине, протаскивая свое тело по царапающим камням, ощущал, что мое желание начинает исполняться. Вода испаряется постоянно… и сейчас ее частицы медленно отделяются от поверхности… Никогда прежде я не придавал этому процессу такого значения.

Чувства возникали и сразу таяли, не достигали четкости, разлетались брызгами, как всплески волн. Ощущения падали легкими перьями, мягко скользя по коже. А потом обрушились охапками, засыпая меня целиком. Неровно застучало где-то, и я недоуменно осознал – это мои зубы, которые стали мне как чужие – пластмасса во рту. Кто-то выдохнул, почти касаясь моих губ, и с неба посыпались тысячи листьев. Снова брызги, стекающие по лицу: то сильно, то слабо, то близко, то далеко. Меня ударило что-то, и, когда я накрыл ладонями живот, чьи-то пальцы обхватили мои запястья. Это все происходило с разными людьми, в разное время, а теперь все сразу и одновременно со мной. Вверх и вниз; я прыгнул в озеро, взметнув тысячи капель. Я плыл, разрывая воду, плотную и гладкую, как ткань, и ее матовая поверхность глянцевито поблескивала на скатах маленьких волн. Я нырнул и вынырнул, запрокинул голову, и кончики моих истекающих водой волос коснулись травы.

(я на берегу?)

Снова руки; и судорога чужого блаженства изогнула мое тело.

(это было как падать, обнаруживать себя на полу и затем снова падать, теперь в окружении стен другого цвета. И разбиваться только о чувство невыразимости. Ни один из нас не осознает, насколько сильно он хочет стать другим человеком, узнать, как это – существовать как не-я)

Пузырящаяся радость идиота: нет смысла, только желание ломать. Разлетающиеся осколки – это весело. Кричать ради крика, драться чтобы драться. На запястьях красные нитки, на предплечьях черные нитки вокруг дыр. Прыгать выше деревьев. Пинать, чтобы ногам стало смешно.

(красные шнурки, красная плоть в прорехе на колене. Я ударяю камень ногой изо всех сил, но он пустил в землю корни и не двигается с места. «Пни его сильнее», такой пронзительный голос. Я ненавижу запах перегара, но во рту вкус шоколада)

(кто? я?)

(кто я?)

Крик.

Отбил палец на ноге.

Крик.

Мое бешенство уходит в землю, как молния.

Крик.

Я наклоняюсь и вонзаю пальцы в мокрую почву, втискиваю их под камень. Камень черный и скользкий снизу, будто начал гнить. Подцепляю камень, но кто-то подцепил меня.

Крик.

Отпусти, отпусти, я упираюсь коленями в землю, напрягая все мышцы, пытаюсь вырваться, но чужие холодные пальцы глубоко запустили в меня свои острые ногти.

Крик. Крик. Крик.

(хватит. Это снаружи?)

Снаружи? Пальцы на ногах горят болью. Я стою прогнувшись, колени дрожат. Да, это я.

Снова прозвучал вопль, протяжный, будто кто-то вложил в него все свои силы, уже не тревожась о связках. По моему лицу стекал холодный пот. Или я действительно прыгал в озеро? Крик, теперь изрядно ослабший, повторился где-то за деревьями, сопровождаясь битом моего сердца. Я накрыл мокрое лицо ладонями, черными от земли, затем опустил руки и

(Где я? Кто я? Это – я?)

побежал…

– Эфил, псих, – прошипел внезапно возникший Отум, стискивая мои плечи и невесть почему впервые называя меня по имени. – Кто орал?

Я не мог ему ответить и только тяжело дышал. Отум резко тряхнул меня и отбросил в сторону. Он исчез было среди деревьев, но сразу вернулся.

– Нет смысла. Слишком далеко. Мы его не найдем.

Был ли он испуган, как я? Видел ли, как я кувыркался на берегу? Скорее всего, не видел, но чувство стыда не ослабевало. Сейчас я едва мог вспомнить все, что делал. Тело до сих пор было словно деревянное, как будто наполнившись призраками людей, чуждых мне, я стал чужим сам для себя.

(что нашло на меня этой ночью?)

Я медленно шел за Отумом. Совсем рассвело.

Миико сидел на траве. На нем все еще был серый, грубой вязки свитер Отума, похожий на рыбачий. Выглядел Миико получше, чем вчера, но все равно нездорово. Лицо белое, как яичная скорлупа.

– Кто-то кричал, – спокойно сообщил он.

– Нет, – сказал я.

– Нет, – одновременно со мной произнес Отум, и по инерции мы сцепились взглядами – попробуй возрази.

Но мы уже солгали одинаково. Поразительное для нас единодушие. Вероятно, в первый и последний раз.

Глаза Миико не выразили ни сомнения, ни веры, устремленные в точку за моей спиной. Я оглянулся и увидел серебряное кружево, растянутое меж пары высохших безлистных веток. Паутина. Вчера в сумерках я ее не заметил, но с рассветом она обозначилась четко, увешанная каплями росы, стекающими с гладких листьев над ней. Вода сделала невидимое видимым. Я сглотнул, бросил сдавленно:

– Я сейчас, – и ушел.

Среди деревьев, где Отум и Миико не могли меня видеть, я рухнул на траву как подстреленный. Внутри все переворачивалось. Я встал на четвереньки, и меня вырвало. Изо рта потекла вода, много воды, и за ней жалкие остатки вчерашнего ужина. Боль была такая, будто я блевал стеклом. Мелкие капли выступившего пота покрыли мое лицо, едва успевшее высохнуть после моих игр у озера.

Я лег на бок и некоторое время полежал, настолько обессиленный, что, приди Отум и начни бить меня ногой в лицо, даже бы не шелохнулся. В голове было совсем пусто, прямо-таки вакуум. Затем единственная мысль: «А ведь всего-то второе утро здесь. Что дальше?»

Я вернулся к остальным. Отум покосился на меня с любопытством, но расспрашивать не стал. Достав из рюкзаков пасту и зубные щетки, мы пошли умываться к тому же озеру.

Последнее уцелевшее кольцо теперь было полностью разрушено. Валялись комья земли, как после маленького взрыва. Разбросанные камни… В моей голове не сохранилось воспоминаний о том, как я это делал. Я покраснел – залился со лба и чуть ли не до груди, и, первым сев на берегу, наклонился к воде. Мелькнуло мое отражение, прежде чем рассыпаться волнами… волосы торчат во все стороны. Будто из психушки сбежал.

(не сбежал, но еще там окажусь)

Вода вызывала тошноту. Стараясь не заглотить ее, я плотно сжимал губы. Глаза жгло. Что-то не так с водой, или это я напридумывал? Я все-таки слизал с губ несколько капель. Вода как вода.

У Отума был полный рот пены. Забавный контраст с его надменной мордой. У Миико не было зубной щетки и уж тем более зубной пасты. Я выдавил пасты ему на палец и спросил:

– Как можно было забыть самые основные вещи?

Миико как-то непонятно посмотрел на меня, отвернулся и сказал:

– Я уходил, думая о другом.

В свежем вкусе пасты было что-то успокаивающе привычное. Часть обычного, нормального утра. Еще неизвестно, решусь ли я купить новый тюбик, когда этот закончится, учитывая, как мало денег у меня осталось. Как я планирую жить дальше? В Долине Пыли любой ответ казался еще неуместнее, чем сам вопрос.

Долина Пыли. Неприятно вспомнился сон, погребенный под последующими видениями наяву. Пыль текла из стен Рареха. Люди Рареха превратились в пыль.

– Отум, сколько еще мы здесь пробудем? – поинтересовался я резким тоном.

Я ожидал раздраженной реакции, но не настолько злобной. Отум щелкнул зубами, явно желая оторвать от меня кусок, и ответил тихо, с холодным бешенством:

– Чего ты хочешь? Чтобы мы бросили все и повернули назад из-за твоей трусливой задницы?

В руке он все еще держал щетку, выставив ее на меня, как нож. Если бы он начал запихивать ее мне в глотку, я бы нисколько не удивился.

– Нет, – пробормотал я, взглянув на Миико. Тот чистил зубы пальцем, прикинувшись слепым и глухим. – Нет, но…

– Ты потащился с нами, – перебил меня Отум. – Никто тебя не звал. Решил идти – так иди. Не убегай с ревом обратно при первом же напряге, словно маленькая девочка.

Его глаза беспокоили меня больше, чем его голос. Застывшие, выражающие угрозу. Отум действительно вызывал у меня… опасение. Вовсе не потому, что я был труслив, как маленькая девочка.

– Отум, – с успокаивающей интонацией начал я, – дело не в том, что я хочу сбежать. Только…

(Только что? Какой аргумент я могу привести? Рассказать, как в глубине ночи я катался по берегу? А что, если с Долиной все в порядке? Что, если проблемы со мной?)

Я запнулся и затем просто сказал:

– Только мне надо знать, сколько дней мы еще здесь пробудем.

Отум с видимым усилием заставил себя проглотить злобу. Его каменное лицо смягчилось.

– Если поспешим, к вечеру управимся. Обратный путь займет дня полтора-два, зависит от ваших ног. То есть три дня всего.

– Хорошо. У меня еще пара вопросов.

– Серьезно? – Отум вскинул бровь. – Ну ты борзый.

– Пара вопросов, Отум, – попросил я. Плевать на гордость, голова уже разрывается от неясностей.

– Каких? – Отум сжал губы.

– Первый: что ты натворил в Рарехе, если тебе пришлось скрыться? – я рисковал зубами, но торопливо продолжал, пока Отум не надумал проломить мне череп. – И второй: что тебе нужно в Долине? Я думаю, ответ на второй вопрос связан с первым.

– Да, связан, – Отум впал в рассеянность. – Я отвечу, но не сейчас, понимаешь? – он кивнул на Миико.

Я понимал.

Отум поднял с травы тюбик зубной пасты и щетку. По его груди стекали капли воды, оставляя на футболке темные полосы. Проходя мимо меня, сидящего на берегу, он вдруг остановился за моей спиной и обхватил длинными пальцами мою шею. Прижав мой затылок к своему твердому бедру, он выдохнул сверху:

– Ну же, малыш, не разочаровывай меня.

Как и прикосновение, его голос был почти нежным.

И Отум ушел. Все произошло так быстро, что я не нашелся, что ответить. Я коснулся шеи, на которой его пальцы оставили невидимые теплые отпечатки. Нет, я совсем не понимал Отума. То он звереет, то, как момент назад, в нем промелькнет что-то, и во мне возникает немедленный отклик. Временами он мне почти нравится.

Миико, застывший как истукан, смотрел в воду. Я потрогал его лоб. Холодный.

– Идем, – сказал я.

И он пошел. Не позови я, он остался бы сидеть на берегу вечно?

Мы сделали на завтрак бутерброды и кофе (я заметил, как поморщился Отум, заглянув в почти пустую банку). Миико не хотел есть и согласился только на пару печенюшек. На лице Отума иногда проступало виноватое выражение, и неуправляемость собственной мимики его явно смущала; если бы что-то сейчас могло рассмешить меня, я бы рассмеялся.

Еще три дня.

Миико стал странным. Может, он всего-то не выспался? Но, когда я смотрел в его бледное лицо, я не мог объяснить это оцепенение простой сонливостью. Отум… что я знаю о нем? Почти ничего. Его поведение настораживает. Что гарантирует, что за эти три дня он не съедет окончательно и не начнет бегать за нами с ножом? Осознание собственной нормальности должно было меня успокоить… но что-то мне не осознавалось.

Три человека… и не знаешь, за кого (кого?) из них больше опасаться. Потому что в себе я тоже не был уверен.

Я пил кофе и не чувствовал вкуса. Бледно-розовое утро выцвело и стало призрачно-бесцветным. И я подумал: ну надо же, за все проведенное здесь время не слышал ни одной птицы.

Насекомых тоже почти нет, заметил я позже, когда мы гуськом шли по едва различимой, иногда совсем пропадающей тропе. Ладно, паук сплел паутину, да комары оставили на мне пару укусов, но все равно живности подозрительно мало. Вокруг трава, кусты, деревья, безлюдье. Обычно в таких местах зверье так и шмыгает – то мышь метнется, то ящерица промелькнет. А здесь тихо, только ветер прошелестит листьями, и все.

(и музыка)

Я попытался разговорить Миико, но он отвечал односложно и с неохотой, и я отстал от него. Одно не давало покоя: жар, поднявшийся у него вчера, означал, что тело Миико борется с чем-то. Борьба завершилась, и теперь мне очень хотелось бы знать, кто победил.

Вода, купленная в магазине, закончилась, и Отум набрал воды из озера. «Прокипятим», – сказал он. Я вспомнил гладкую поверхность озера. Мне было бы легче, будь оно затянуто листьями кувшинок и обжито лягушками.

Уверен, сегодня нас ожидает очередной дождь. Не ливень, но мелкий занудный дождичек, сыплющийся с белого неба. Это не радовало. Я осознал, что жду дождя с какой-то обреченной мукой. И откуда эта давящая усталость? Как будто валуны всю ночь таскал. Изнеможение даже в кончиках пальцев. Неужели я всегда выдыхался так быстро? Вроде нет.

Иногда я встречался взглядом с Отумом.

(может, сегодня он хоть что-то прояснит?)

Отум был настроен на меня, как я на него, был рядом здесь и сейчас, тогда как Миико витал в облаках и не хотел возвращаться ко мне на землю. Как все перевернулось – мой враг становился все ближе, но моего друга я едва ли мог назвать другом.

Будь я умнее, я бы бежал прочь отсюда.

12. Гардата

Конечно, это Миико пожаловался, что устал. Вернее, уведомил нас безразличным тоном. Солнце висело высоко, полдень, но Отум молча свернул к деревьям и сел на траву.

Хорошо, что Миико сдался первым. Я уже понимал, что Миико для Отума немногим важнее пустоты, но Отум относился к нему снисходительно, в то время как от меня только и ждал проявлений слабости, чтобы наброситься с язвительными комментариями. Вечное стремление Отума пинать меня необъяснимо, так же как и мое терпение по отношению к Отуму.

Я свалился под деревьями, а минутой позже свалился бы где угодно. Ноги отказывались нести меня дальше. Да что такое? Никогда в жизни не чувствовал себя настолько отвратно.

Отум выудил из кармана сложенный вчетверо листок и развернул его, всматриваясь в нарисованные на нем каракули.

– Там дальше должны быть дома.

– Дома? – удивился я. – Здесь кто-то живет?

– Пытались. Дома давно заброшены.

По угасшей во мне искре надежды я понял, что хотел бы наконец добраться до людей. Странно. Жизнь в Рарехе приучила меня видеть в людях главным образом источник потенциальных неприятностей.

– Когда дойдем до домов, можете расслабиться. Там я заберу то, что мне нужно, и идем обратно.

Заберешь что? Я посмотрел на Миико. Тот лежал спиной к нам, свернувшись в плотный клубок. Об обеде никто не вспоминал. У них тоже подступала тошнота к горлу при одной мысли о еде? В моей голове настойчиво звенела мысль, что я отравился водой. Может вода в озере быть ядовитой? Если нет, то что отравляет меня? Мне плохо, и это не просто усталость. Я вытянул руки – пальцы дрожат, ногти посинели.

Если подумать, то и у Отума вид неважнецкий, но он так держится, что не поймешь, притворяется он или действительно не замечает перемен в своем состоянии.

– Где же это гребаное мертвое дерево, – пробормотал Отум. – Либо мы его прошли и не заметили, либо вообще идем не туда. Тропа заросла, иногда и не поймешь, есть она, нет ее.

Я посмотрел на листок, лежащий на бедре Отума. Бумага потертая и грязноватая, но качественная. Линии, проведенные синим карандашом. Наш путь отмечен жирной уверенной чертой. Дома грудой впереди. Чуть пониже от них дерево, похожее на маленький веник – художественные таланты Отума оставляли желать лучшего. За домами маленький квадратик, пересеченный крестиком, к которому Отум пойдет один. Еще выше бледно-красные буквы, напечатанные типографской краской. Я присмотрелся – Л.Т. Этот лист был вырван из дорогого блокнота, возможно, даже сделанного на заказ. Тогда буквы – это инициалы владельца. На всякий случай я запомнил их.

– Не старайся, – ехидно заметил Отум. – Инициалы не мои, клянусь.

– Чьи тогда?

– Ты его не знаешь.

– Миико, – позвал я. Тот не откликнулся. Я приподнялся и увидел, что глаза Миико закрыты. И тогда я шепотом спросил:

– Как тебя зовут, Отум?

– Смешной вопрос. Отум.

– Это не настоящее имя.

Отум вздернул верхнюю губу.

– Я считаю это имя настоящим. Мне нравится его звучание. Отум. Глухо, как удар в живот.

– Никто не считает настоящим, кроме тебя, – приглушенно бросил я.

Глаза Отума похолодели, и я понял, что нашел его болезненную точку. Но самое глупое для меня сейчас – давить на нее.

Все же я приподнял рукав его футболки.

– Это – твое имя?

Колючими неровными буквами: «Гардата». Похоже, он сделал татуировку сам. Узнаю руку мастера.

Отум не спешил с ответом.

– Это тоже не твое имя, – решил я, подумав.

– Нет, – осклабился Отум.

Заточенные клыки придавали его улыбке что-то звериное. Он был похож на волчонка, скалящегося, играя. Но что Отум способен кусаться, как взрослый волк, я не сомневался. В изгибе его верхней губы проявлялось высокомерие, но нижняя была полной, чувственной. Мне вдруг ужасно захотелось провести по ней языком.

– Это имя единственного человека, который что-то значит для меня, – после эффектной паузы заявил Отум, как всегда, напуская туману.

Мне не понравилось это заявление. Чересчур категоричное. «Единственный значимый человек». Ха. Я знал, что тоже значу для него что-то. Наглые, с металлическими искорками, глаза Отума вперились в мои, настаивая: «Спроси, спроси». Я спросил, но не о том, и успел заметить его поспешно спрятанное разочарование.

– Начисто лишен любопытства, – криво усмехнулся Отум.

– Отчего же. Просто собственное будущее волнует меня больше твоего прошлого. Итак, что это, Отум?

– Неужели ты думаешь, что я отвечу тебе прямо? Это что-то, что должен получить я и никто другой. Признаю, мой ответ малосодержателен. Можешь попытаться угадать.

Ага. Тыкать пальцем в небо.

– Это предмет?

– И да, и нет. То есть, это не просто предмет, – задумчиво ответил Отум. – Как вещь это имеет определенную ценность. Но меня интересует… нематериальная часть.

Наверное, если я засыплю его ворохом вопросов, мне удастся догадаться, что это. Но в голове как назло было пусто, точно в прохудившемся ведре.

– Ладно, – буркнул я. – Проехали. Тебе просто нравится вытрахивать мне мозги, Отум.

Отум рассмеялся.

– Сойдет для начала.

Странно, но его замечание не вызвало у меня чувства протеста.

– Второй вопрос, который по хронологии первый – что ты натворил в Рарехе?

Отум по-кошачьи прикрыл глаза, рассматривая свой серебряный перстень.

– Предположим, – начал он вкрадчиво, – я ударил человека. Сильно ударил.

Так. Еще не самое худшее, что я мог от него услышать.

– Зачем?

– Чтобы помешать ему забрать то, что должно принадлежать мне. Но главная причина – он заметил меня, когда я пробрался в его дом. Мне требовались некоторые дополнительные сведения. Ему не повезло застать меня врасплох. Можно было бы и обойтись, но я ударил его, так уж получилось. Когда я ушел, он лежал на полу без сознания.

С каждым его словом в моем животе повисал следующий кубик льда.

– Об этом человеке ты говорил с кем-то по телефону возле забегаловки?

– Да. Я позвонил в больницу. Сообщил его адрес. Они подобрали его, и все нормально, я думаю, – Отум отвлекся от перстня и, сорвав травинку, начал лениво ее жевать.

– Как ты спокоен. Он мог и умереть.

– Мог, – согласился Отум. – Какая разница? Он старый. И у меня есть серьезные основания, чтобы считать его достойным куда более болезненной смерти.

Я раздраженно поморщился.

– Считаешь, ты вправе решать, кто заслуживает смерти? А заодно и самолично осуществлять казнь?

Отум перестал жевать травинку и удивленно покосился на меня.

– Да, – легко произнес он, после чего я взорвался.

– Отум, – прокричал я шепотом, – неужели ты так просто можешь убить человека?

– А чего в этом сложного?

Фальшь в его голосе порезала меня, как ржавая жесть, оставив инфекцию в ране. Пару секунд мы молча рассматривали друг друга. Отум удивил меня: он вдруг раскрылся, как дверь. Его желание рассказать было непреодолимым, но я не хотел его слушать.

– Этот человек, Гардата… – начал Отум, и в его глазах запрыгали бешеные огоньки. – Ты наверняка слышал его имя. Вспомнишь, если покопаешься в мозгах. Уверен, ты хорошо учился, мальчик. Что тебе говорили на уроках истории?

Я рассматривал Отума в немом удивлении. Его жесткое лицо расслабилось, губы подергивались от щекотания всех этих слов, которые стремились стать высказанными.

– Хотя правду о нем в школьных учебниках не пишут. Они попытались уничтожить его жизнь, заменив ее враньем. Отреклись от того, кому вечно должны были быть благодарны за то, что он поднял Ровану с колен.

Мне наконец удалось вспомнить, несмотря на то, что каждое последующее слово Отума все больше сбивало меня с толку. Гардата был тираном из далекого прошлого. Кажется, в итоге он совсем поехал крышей, и собственным союзникам пришлось его ликвидировать. Даже если Гардату действительно оболгали и выставили злодеем, едва ли Отум мог знать, что там в действительности происходило, века назад. Кроме того, я обратил внимание, что Отум называет нашу страну «Рована» вместо «Ровенна», что, насколько мне было известно, являлось отличительной чертой радикальных ровеннских националистов.

– В юности он бродил по Роване со сворой приятелей, ради него готовых перегрызть глотку любому – стая ублюдков, которая позже подчинит себе мир. Я уверен, он с ними со всеми трахался, – ухмыльнулся Отум. – Однажды они пришли в верховный замок Закатонн, убивая всех, кто пытался их остановить. Гардата Горо сам лично отрубил голову бесхребетнику, занимавшему трон. До сих пор, когда я касаюсь пола в том зале, я ощущаю склизкость крови никчемного Лаула.

Захватив власть, Гардата начал править железной рукой. Он подчинял противников и уничтожал неугодных. Он вел нашу страну к славе по крови, но то была оправданная кровь. Никто не мог одолеть его, потому что у него был амулет, дающий ему огромную силу и защищающий от поражений в битвах … Великие времена настали для Рованы после долгого больного сна. Великие…

А теперь все в прошлом. Былые достижения опорочены или стерты из людской памяти. Ты не представляешь, в какой лживой стране мы живем. По нашей земле протекли потоки крови. Оставленные ими багровые полосы тщательно замыли позже, но кровь не отмывается полностью. Ее запах… вдохни его, – Отум рассмеялся, и я вдруг осознал, что отклоняюсь от него, едва не заваливаясь назад. – Вся информация, что поступает нам, проходит сквозь мелкое сито. Например, вся эта телевизионная болтовня о нашем присутствии в Кшаане. Мы строим для них школы. Мы строим для них больницы. Мы относимся к местному населению снисходительно. Мы так благородны, помогаем убогим. Тогда почему кшаанцы нас ненавидят? Потому что в их генетической памяти еще живы воспоминания, как Гардата спустил на Кшаан своих солдат, и тот, изрезанный до костей, залитый кровью и едва живой, стал нашим, потому что не то что сопротивляться – ползать не мог. Однако после подъема на вершину холма мы двигались только вниз. Кто в современном мире считает нас угрозой? Никто. Но мы еще воспарим к былому величию. Потому что Гардата вернется… во мне.

– Ты сдвинулся, Отум, – свирепо огрызнулся я. – Впервые слышу всю эту альтернативно-историческую херню.

Холодный взгляд Отума поймал мой взгляд.

– Разумеется, впервые, – согласился он. – Это тихий омут. С берега он выглядит так безмятежно.

– Больше не желаю выслушивать твой поток словесной рвоты, – отрезал я.

Отум встал, и я поднялся тоже, отчего-то остро ощущая свою ничтожность. Пара минут разговора, и Отум так меня взбаламутил, что я пошатывался, как после прогулки по штормовому морю в утлой шлюпке. Что за бредовые россказни? Страна с фальшивым прошлым. Искажение и утаивание фактов. Ложь, хранимая веками. Ага, и еще тайная-претайная организация – должен же кто-то курировать все это мракобесие.

С такими идеями наживешь паранойю. Отум вон уже тронулся.

– Вставай, – приказал Отум Миико. – Хватит разлеживаться.

Носком кроссовки он ткнул Миико в голень, но Миико как лежал, так и остался лежать. Отум пнул его еще раз, теперь сильнее. Я подошел, оттолкнул Отума и, склонившись над Миико, позвал его по имени. Никакого результата. Странно же он спал: весь сжался, лицо бледное. Дышит, не дышит, не разберешь. Опустившись возле Миико на колени, я похлопал его по щеке. Кожа Миико была прохладной и влажной.

– Миико! – крикнул я, и мне стало до того страшно, что в голове зашумело. – Миико!

Я схватил его за плечи и тряхнул. Голова Миико мотнулась на расслабленной шее. Все для меня вдруг заслонил сумрачный свет, непрозрачный и серый, цвета пыли, в то время как ватная тишина заглушила все звуки. Что-то вдарило мне в ребра, с такой силой, что я завалился на бок и перевернулся на спину. Сквозь серый занавес прорезались острые листья, вздрагивающие на ветках надо мной.

– Придурок, – сердито сказал Отум. – У тебя мозг съехал с вещами? Ты эдак сам его прикончишь.

Я приподнялся и увидел Миико, сонно хлопающего глазами.

– Что это сейчас было? – осведомился Отум.

Я без единого слова поднялся, отряхнулся, забросил на спину рюкзак и прошел к тропе. Я и сам мог бы уже тридцать раз задать этот вопрос. И получил бы тот же ответ – молчание.

Миико вскоре нагнал меня. Он тихо посвистывал носом, задыхаясь от быстрого шага. Оглянувшись на него, я увидел, что его лицо затянуто той же тупой безучастностью, что и когда он спал. Его открытые глаза, ничего не выражая, были все равно что закрыты. Мне захотелось встряхнуть Миико еще разок, чтобы проснулось не только его тело, но и мозги.

Отум обогнул меня, заодно с нескрываемым удовольствием врезав мне плечом. Миико вдруг выдал смеющимся голосом, резко контрастирующим с его угнетенным состоянием:

– Ручей быстро течет, беды наши унесет, – строчка из глупой песни, которую крутили по радио по сто раз на дню. – А куда принесет? – спросил Миико и хихикнул.

Он наклонился, прижал к животу ладони, и из его рта хлынул поток воды.

– Зря ты пил из озера, дубина, – сказал я, отворачиваясь.

Не было времени разбираться с Миико. Вперед, пусть все закончится скорее.

13. Элейна

Скоро мы увидели то самое мертвое дерево. Оно стояло одиноко, расставив как руки голые ветки, и походило на большое чучело. Его кора была совсем черной, прогнившей под дождями, которые омывали дерево в течение многих-многих лет.

– Оно самое, – выдохнул Отум с облегчением.

Я смотрел на дерево и думал, что наличие такого впечатляюще мрачного объекта на фоне идеально для сцены смерти. «Отчего оно погибло?» – не успел спросить я, как нашел ответ, обойдя дерево. Ствол треснул, и трещина оказалась столь глубока, что дерево высохло. Темная щель походила на пещеру.

Отум уходил, утаскивая за собой Миико, а я все смотрел.

(гнилая вода внутри, лучше убегай прочь от ее страшных историй)

Стенки трещины покрывал серый налет. Я знал, что это, и все равно потянулся потрогать. Мои пальцы заныли, погружаясь в лужицу холодной вязкой жидкости на дне. Наклонившись, я уловил мерзостный запах гниения и отшатнулся.

Я догонял Отума и Миико, и меня колотило от отвращения. Бросив взгляд на свою руку, я увидел, что пальцы испачканы серым. Подсохнув, склизкая грязь превратилась в пыль. Теперь понятно, почему эта долина называлась Долиной Пыли. Здесь пыль возникала

(бред)

и отсюда разносилась по округе. Вечный вопрос: откуда берется пыль? Само слово «пыль» звучало неприятно. У меня оно ассоциировалось с умиранием и распадом. Пыль как зола, оставшаяся от сожженной плоти.

Все, не стоит больше терзать вопросами мою бедную голову. Просто упасть в поток…

Трава хлестала по ногам. Злая трава, жесткая, как проволока. Я не помнил, чтобы она была такой раньше, до того, как мы вступили на глубинную территорию Долины, границу которой отмечало мертвое дерево. Сколько сухих веток на кустах… Здесь было слишком тихо, и я спрятался от неуютного окружения в себе самом, впав в оцепенение.

(сознание дрейфует, как пустая лодка)

(Миико идет, а руки его не раскачиваются, локти плотно прижаты к телу)

(возможно, у меня уже недостаточно сил для побега)

Небо снова затянуто тучами, и в полдень в Рарехе мнимые сумерки. Я прохожу мимо окон старухи Огве. Окна закрыты ставнями, хотя ей следовало бы больше опасаться подозрительных личностей, которым она сдает комнаты, чем людей снаружи (на дверях нет таблички; значит, все занято). Как всегда, возле ее дома стоит резкий неприятный запах.

(время идет медленно, потом бежит сломя голову; опять круги из камней на земле, и я вспоминаю, что уже замечал их десять минут назад)

Обойдя дом, я вижу саму Огве, ковыряющуюся в маленьком садике перед домом. Она стоит задом ко мне. Отвратное зрелище, и я отвожу взгляд. Потом Огве разворачивается и смотрит на меня. Ее глаза глубоко утоплены в глазницах, всегда в тени, откуда они сверкают тускло, как осколки стекла, рассыпанные по пыльной дороге. Мне противен ее рот, перечерченный вертикальными морщинами, как будто губы сшили друг с другом несколькими стежками грубой нити. Мне вдруг думается: «Это самое худшее место». Я убегаю. Огве кричит мне что-то.

(круги на земле)

Она кричит, вскоре затихает, но уже другие крики планируют, как хищные птицы.

– Если тебе так плохо здесь, вон отсюда!

Навстречу мне бредет женщина, на ее лице кровь. Я смотрю на нее и думаю, что знаю ее, но после замечаю, что ее темные волосы на самом деле светлые.

(Белая Женщина)

Не женщина, девочка лет двенадцати. У нее блеклые глаза, волосы белые, как мел.

– Убегай, если ты так страдаешь, сука!

И девочка вцепляется в меня, обхватывает меня холодными, мокрыми руками. От нее пахнет застоявшейся водой. Я пытаюсь отшвырнуть ее, не чувствовать тепло ее гнилостного дыхания на своей груди, и одновременно меня пронзает такая острая жалость, какой я никогда не чувствовал – это как, стоя в лодке, бить веслом тонущего человека.

– Ты просто боишься, тварь. Если твоя жизнь так ужасна, перестань ныть и сдохни, беги прочь из нее!

Пальцы девочки пробираются под кожу. Я чувствую их холод в своем теле, когда они проникают сквозь мышцы и касаются костей.

– Беги!

Я резко выдыхаю и отталкиваю ее от себя. Она падает и разбивается в пыль, разлетается в порошок, как песчаная статуя.

(верните меня назад; разбудите меня)

Отум двинул мне в живот, и я согнулся, скорее от неожиданности, чем от боли – халтурный удар. В голове прояснялось.

– Не спи, – процедил Отум. – Замерзнешь. Пришли.

– Сколько времени? – с трудом выговорил я, оторвав сухой язык от неба. Получилось сипло, и я закашлялся.

Отум посмотрел вверх, почти не щурясь – солнце опять скрылось, утонув в серой мути.

– Часов пять.

– Понятно, – протянул я и, собрав жалкую каплю слюны, плюнул на траву.

(несколько часов пролетело мимо; я не могу вспомнить их)

Наша тропинка влилась в поляну, как ручей в озеро. Травы на поляне почти не росло, окружающие ее деревья выглядели под стать – кора серая, словно покрыта плесенью, листья обессиленно повисли. Мне вспомнилось, как паршивели поначалу нежно-зеленые листья зараженных тополей в Рарехе. Может, эти деревья тоже больны или поражены каким-то паразитом?

Отум успел умотать далеко от нас. Миико еще оставался рядом со мной. Я едва его ощущал – он стал тенью, молчаливым облаком. Как только я решил с ним заговорить, пользуясь отдаленностью Отума, он беззвучно уплыл от меня. Я потопал следом, обходя сложенные из камней кольца. Некоторые кольца целые, некоторые недавно разрушенные – похоже, парочка любителей шоколадных батончиков побывала и здесь.

(откуда ты знаешь, что их двое?)

(просто знаю, и все)

Я вышел к домам. Маленькие, больше похожие на сарайчики, почерневшие от времени и дождей, они выглядели так, будто их опрокинет первый сильный порыв ветра. Тем не менее их было на удивление много, настоящая маленькая деревушка.

– Не представляю, кому могло взбрендить тут поселиться, – сказал я.

– Наверно, тогда это место было менее заражено, – ответил Отум, рассеянно разглядывая заросшие грязью окна, и выдал себя этой фразой.

Я уставился на него во все глаза, затем через силу отвернулся и протиснул пальцы в карманы джинсов. Значит, он тоже это чувствует… мы трое…

Темный лист прокатился по крыше и спланировал, задев мою щеку зубчатым краем. Я вздрогнул и отметил, что мои нервы уже совсем расшатались.

Обогнув дом, я встал в проеме между ним и соседним и несколько минут вдыхал тяжелый мокрый запах разрушающейся древесины. Даже голова закружилась. Второй дом не достроили, бросив на половине – ни двери, ни ставен, голые ребра крыши. Когда-то какие-то люди решили устроить здесь свои жилища. Возможно, они даже верили, что для них нет ничего лучше этой спокойной долины. Потом они обнаружили, что здешнее спокойствие вгоняет их в тоску. Каждую ночь им снились страшные сны…

– Около пятидесяти, – объявил Отум, подкрадываясь со спины.

Я не сразу понял, что он о домах. Все мои мысли занимала вода, пропитавшая стены.

(и, когда в их дома сквозь скверно законопаченные крыши просачивался дождь, сны были ярче реальности)

Что-то определенно заставило жителей бросить все и оставить это место. Что?

Я брел, продираясь сквозь лысеющие заросли. Каким же странным все выглядело – размытым и серым. Мой взгляд проваливался за темные доски, будто они были нематериальными, проекцией во влажном воздухе. Остановившись у фасада, я заглянул в грязное окно. Темно внутри, ничего не рассмотреть, даже если прижаться к стеклу носом. Мои ноги сами повели меня к крыльцу. Правая ступня поднялась над переломленной пополам ступенькой и осторожно опустилась на следующую. Из щели приоткрытой двери на меня смотрела темнота, и я протиснулся боком, стараясь не прикасаться к проему.

В доме я замер и только всматривался, ничего не видя, пробуя на вкус облепившую меня плотную затхлость. Глаза медленно привыкали к мраку, и чем четче вырисовывались предметы в комнате, тем отдаленнее от меня ощущался мир снаружи. Осознание опасности пребывания в насквозь прогнившем доме, в любую секунду способном обрушиться, не гнало меня прочь, задавленное любопытством. Все в комнате покрывал толстый слой пыли: пару кресел с деревянными подлокотниками, одно из которых я едва не опрокинул, сослепу налетев на него; кособокий стол; кровать возле стены со смятым комом покрывалом, источающим кислый запах. Я дотронулся до покрывала, проникая сквозь толстый слой пыли. Ткань рассыпалась прямо под пальцами, сама превращаясь в пыль.

(пыль внутри дерева)

(пыль на кресле моей матери)

(все гибнет и превращается в пыль)

(нет, наоборот. Все превращается в пыль и поэтому гибнет)

Я попятился к свету. Доска прогнулась под ногой, и, нервно переступив, я развернулся и вылетел из дома.

– Тупо, – сразу же услышал я голос Отума. – Если пол не рухнет, то потолок обвалится.

В тишине, затопившей прогнившие дома, был рассеян осенний холод. Осторожные пальцы ветра проникали под мою одежду, прикасались к коже. Дрожа от холода, я долго и ничего не выражающе смотрел на Отума, потом спросил:

– Где Миико?

Наши взгляды соприкоснулись только на секунду, и затем мы одновременно сорвались с места. Не разбирая дороги, мы с треском ломали кусты.

– Миико! – позвал я, но мне ответило только молчание. – Миико, – повторил я, приглушив голос, и, пригнувшись, пробежал под корявой веткой. Острый прутик устремился мне в глаз, но я мотнул головой, уворачиваясь от него. Черные стены, ветки с редкими листьями или совсем голые – все сохранилось в моей памяти фотографическим снимком. Я пробежал вдоль стены и двинулся меж деревьев дальше, угадывая путь.

Предчувствие чего-то страшного, навсегда меняющего мою жизнь – или отнимающего у меня что-то, кого-то – наполняло меня, когда я бежал сквозь эти неживые заросли. Время – всего-то несколько секунд – растянулось, будто резиновая лента, протянулось от ветки к ветке, и я чувствовал, как разрываю его на бегу.

Миико вылетел мне навстречу, едва не сбив с ног, и судорожно вцепился в мои плечи. Красная кепка пропала, спиральки волос торчат во все стороны. Я ощутил, как с кончиков его пальцев мне под кожу уходит дрожь. Золотистые глаза Миико были широко раскрыты, кожа белая, как мел, и только на веках краснота.

И снова я упал куда-то, в тот момент, как он отпустил меня, отступая. Я никогда не летал на самолете, но думаю, происходящее со мной здесь, в Долине, походило на полет – краткий период относительного спокойствия и очередная воздушная яма.

– Что опять? Что? – нетерпеливо вскрикнул я. Мне хотелось выслушать Миико и отбросить его рассказ как бредни истеричного мальчика с поврежденной психикой. Вернуться к ровному движению. Прийти в себя. Может быть, я испугался. Может быть, я просто сопротивлялся необходимости до конца поверить в происходящее.

Я наклонился к Миико. Он казался мне таким же лишенным мыслей, как животное в зоопарке, когда оно бессмысленно бродит кругами по клетке, или же апатично лежит, не поднимая головы. Меня вдруг царапнула брезгливость, неуместная, порочащая меня самого, но уже в следующий момент я обвил руками Миико, дрожащего и жалкого – его отца здесь не было, но он нашел себе другое зло.

«Элейна».

Миико даже не прошептал, только пошевелил губами. Но это имя впрыснулось в мою кровь и растворилось в ней, как лекарство или яд.

– Элейна, – теперь отчетливо произнес Миико, и я почувствовал, как оборонительная усмешка искривляет мои губы. Боковым зрением я видел Отума, безликого и неясного. Его близость успокаивала. Я попытался поймать взгляд Миико, но он смотрел сквозь меня пустыми глазами. Он был весь в своем ужасе. Я с содроганием заметил, что его лицо посинело.

– Кто такая Элейна, Миико?

Я разговаривал с ним как с ребенком – в Долине Миико деградировал до шести лет.

– Девочка, – ответил Миико. Его лицо посинело еще больше. Он захрипел и затих. Я видел, как расширяется и опадает его грудная клетка. Его удушье оживило в моей памяти случай, когда…

В один не прекрасный день папаша сунул Миико головой в оконный проем и начал закрывать створку, сдавливая ему шею. Миико вырвался и выскочил в окно. Три дня он не решался возвращаться домой. Мы были знакомы пять лет, прежде чем Миико решился рассказать мне об этом случае, и то, думаю, лишь потому, что ему стало сложно скрывать от меня шрам, оставленный торчащим из рамы гвоздем. Миико задавался вопросом, чем бы все закончилось, не сумей он сбежать. Мог ли отец убить его? Я был склонен считать, что тот был готов довести дело до конца.

«Просто он мой отец, – сказал однажды Миико. – Понимаешь? Это все, что меня огорчает – то, что он мой отец».

14. Мертвые шоколадки

Отум тихо смылся без единого слова. Что бы он ни искал, я надеялся, он найдет это поскорее.

После того, как Миико погрузился в сон, я еще долго сидел возле него, оцепенев в своем унынии. Я думал о том, что совсем не знаю, что мне делать, но даже если бы знал… возможно, не делал бы ничего, потому что Долина Пыли уже заразила меня своей неживой покорностью. Подняв взгляд, я посмотрел в небо, перечерченное кривыми ветками. Как же далеко до него, никогда не было дальше. Где-то обычный мир, где ездят машины, где много людей и можно увидеть собаку, примостившуюся на лужайке – все это недостижимо далеко от меня, остающегося на дне проклятой ямы. Я едва верил, что все это вообще существует. За эти пару дней я привык к пустоте вокруг. Пустоте и музыке, которую некому и нечему заглушить. Внутри меня, как аневризма, расширялось и зрело тоскливое чувство. Будто мне никогда не вырваться, будто мне только и остается, что затаиться, распластавшись на перевитой корнями земле.

Когда мне стало совсем нестерпимо, я поднялся на ватные ноги и начал ходить кругами в попытке взбодриться. Два близко расположенных дерева сцепились ветвями в подобие арки. Листья на повисшей сломанной ветке высохли. Я сорвал один, растер в ладони, и, конечно, он превратился в пыль. Мне представилось серое лицо моей матери. Я готов поклясться, иногда от нее пахло как от влажной тряпки для протирания мебели. Но разве люди превращаются в пыль? Разумеется, нет – в том, нормальном мире. Здесь… все возможно.

Лето, в целом довольно поганое, ушло из Долины досрочно. Листья теряли цвет с каждым часом. Должно быть, они отдавали свою окраску зеленоватому воздуху. Я глубоко вдохнул и выдохнул. Странно, но дыхание не виднелось облачком, хотя температура воздуха к вечеру заметно упала. Кто-то обхватил мою шею рукой и резко дернул меня назад. Я ударил локтем, но меня уже отпустили, и удар скользнул в пустоту. В бешенстве я развернулся и увидел Отума.

– Не смог удержаться, – прокомментировал он, слегка улыбаясь. – Испугался?

– Нет. Я узнал твои острые ногти.

– Я нашел кепку Миико. Она зацепилась за ветку.

– Возможно, я бы предпочел, чтобы он потерял ее навсегда.

Отум фыркнул, как кот, и в сумеречном вечернем свете я заметил что-то в его лице. Он походил на заболевшего человека, пытающегося скрыть тот факт, что его знобит.

– Нашел, что искал? – холодно осведомился я.

– Нет.

– Тогда почему вернулся?

Отум перешел на шепот.

– Да так… наткнулся кое на что. Я подумал, тебе следует знать об этом.

Я не двигался с места.

– Я отправляюсь в преисподнюю. Кто пойдет со мной? – вопросил Отум, и по его насмешливому тону я догадался, что это цитата откуда-то.

– Не я. Я не оставлю Миико одного.

На секунду мне показалось, что Отум не может вспомнить, кто такой Миико.

– Что он сейчас делает? – Отум бросил взгляд в сторону куста, за которым просматривалась скрюченная фигурка Миико.

– Спит…

Если его оцепенелое состояние можно назвать сном. Он как набитое опилками животное, глядящее бездумными стеклянными глазами.

– Я не думаю, что твое присутствие способно спасти его от чего-либо.

Мое лицо стало жестким, как кора.

– Я прав, – произнес Отум с нажимом.

– Ты прав, – согласился я через силу и провинтил взглядом частое сплетение веток – Миико неподвижен.

– Это не то, что ему следует видеть, – добавил Отум мягче. – Возьми фонарик.

– Он на шнурке на шее, под ветровкой. Сколько туда идти?

– Минут пятнадцать.

Я побрел вслед за Отумом, затем нагнал его и зашагал рядом. Расстояние между нашими плечами было не шире ладони, и иногда мы задевали друг друга, но ни он, ни я не стремились отдалиться. Я знал, что между нами с самого начала происходит что-то, но не хотел думать, что именно. Любопытно, испытывает ли Отум чувство вины за то, что втянул нас во все это? Или…

– Отум, ты знал?..

(Деревья, деревья вокруг, неряшливые кроны перемешались друг с другом. Трава припала к земле, теперь не ломкая, но жухлая, и ноги утопают в ней, как в тине. Было бы естественней, не будь здесь ничего, кроме сухой земли и камней. Впрочем, однажды в Рарехе я видел одуванчик, пробившийся сквозь асфальт тротуара. Порой растения сильнее людей)

– Нет. Так, слышал некоторые слухи.

– Какие слухи?

– Что здесь, ну, не здесь, поблизости – мало кто знает, как пробраться непосредственно в Долину – случаются всякие вещи.

– Например?

Взгляд Отума коснулся меня, словно ткань, смоченная в горячей воде – тепло и мокро. Мы обошли очередное разбитое кольцо

(не вступай в его пределы)

и снова сблизились.

– Якобы люди сходят с ума. Я считал, это обычная страшилка, дающая повод повалять дурака. Но сейчас… сейчас я думаю, что Долина была перекрыта потому, что в ней действительно творится нечто странное, – Отум признавался неохотно, каждое слово через собственное сопротивление. – Захлопнули ее сразу после стрельбища. Столько людей тут завалили. С полсотни. Это было давно.

Я выслушал Отума с невозмутимым лицом, хотя внутри меня все замерло, а кончики пальцев поледенели. Мне не нравилось то, что он рассказывал, но мне было приятно, что его голос наконец серьезен, очищен от издевательски-презрительных нот. Я чувствовал странную близость с Отумом, и уже поэтому мне хотелось тянуть момент, сколько возможно. Это Отум поглощал меня, втягивал меня в себя, не сумерки, не горькая тревога за Миико. Даже жадные деревья, оплети они меня своими узловатыми ветвями, не могли бы держать меня крепче, чем Отум.

– Мое сознание периодически уплывает от меня, впадает в поток, уносится с ним, – признался я, раз уж между мной и Отумом протянулся хрупкий временный мостик. – Потом я возвращаюсь в свое тело. Но каждый раз оно как будто бы все меньше мое.

Мы посмотрели друг на друга – короткие острые взгляды, и отвели глаза.

– Я теряю некоторые моменты. Потом понимаю, что я что-то сказал или сделал, но мне самому неизвестно, что, – Отум усмехнулся, пряча растерянность.

Это был максимум его откровенности. Когда пауза затянулась, я спросил:

– Из-за чего началась стрельба?

– Мутная история, – ответил Отум уклончиво. – Красноземельщики…

– Ничего не слышал о них.

– Ничего? – удивился Отум, отодвигая от лица ветку. – Я понимаю, что подобные истории у нас в ил на дне вбивают, но все же… Ты что, даже телевизор не смотришь? Масштабное было дело. До сих пор вспоминают.

– Впервые слышу.

Отум ухмыльнулся.

– Ты из этого мира вообще?

– Ненавижу телевидение, – досадливо бросил я и пропихнул свои холодные пальцы в карманы. – Так что ты хотел показать мне?

– Не буду портить сюрприз, – ответил Отум, и было в его голосе что-то нехорошее.

Я не понял, что именно не так, просто ощутил. Тонкая нить между мной и Отумом лопнула, и я не стал его расспрашивать.

Мое сознание плыло по холодному воздуху, словно медленный плот. Порой деревья, обступающие меня, вытягивались до самого неба, и их стволы казались стеблями неведомых растений, среди которых я брожу, крошечный, как муравей. Все еще эти бесконечные сумерки вокруг, но для меня они обернулись тускло мерцающим сиянием, меняющим, стоит мне моргнуть, цвет с фиолетового на лиловый.

(я бы побежал прочь, прочь, прочь отсюда, и повезло бы не растерять себя по дороге. Зачем я остаюсь?)

(Восторг слияния… растворяться, пока не исчезнешь совсем)

(здесь невозможно исчезнуть)

Отум скрылся из виду, затем окликнул меня, и фиолетовый сумрак разорвался в тающие клочья, когда моих ноздрей коснулась эта вонь – сладковатая вонь крови и смерти, такая густая, что казалось, ей можно наесться – на всю жизнь сразу, никогда потом не заставишь себя проглотить ни крошки. Огоньки побежали по нервам, и я согнулся, чувствуя, как на лице, руках и внутри живота расцветают звезды…

– Все в порядке, – успокаивающе сказал Отум, хотя, конечно, это было не так.

Я распрямился. У меня дрожали руки, когда, стянув с шеи и сжав обеими руками фонарик, я включил его и провел тонким лучом по земле. Ноги в разбитых ботинках, на подошвах густо налипшая грязь.

(брызги разлетающейся земли; точно маленький взрыв)

Я знал этого парня, конечно, знал. Луч скользнул по его ногам, обтянутым черной тканью, и остановился на кармане.

(внутри мятая обертка с остатками растаявшего шоколадного батончика; откуда я знаю об этом?)

Его пальцы спокойно лежали на бедре. Каймы ногтей ярко красные. На запястье красная нитка, повязанная на манер браслета.

(я вдруг осознал, что скребу свои руки, по которым расползается жжение)

Я высветил с полдесятка порезов выше по руке, добавивших новые дыры к рукаву ободранного черного свитера, должно быть, на многих кустах оставившего свои нити. Черные дыры и красные дыры, и красные пачкают собой черные.

– Хватит, – пробормотал я, отводя луч фонарика. – Не хочу на это смотреть.

Меня мутило, и я не мог избавиться от навязчивого ощущения боли – не физической, не душевной, скорее, фантомной.

– Второй дальше, – сказал Отум. – Еще краше первого. Повсюду шоколад, – он рассмеялся. – Догулялись. Говорили им матери – много сладкого вредно.

Отума, казалось, забавляла ситуация.

Я развернулся и поспешил обратно. Как мог я оставить Миико одного? Ослабшего, спящего, беззащитного. Я готов был бежать сломя голову, но Отум сжал мое предплечье, заставляя меня остановиться.

– Спокойно… Я не думаю, что им помог кто-то больше, чем они помогли друг другу.

Уже стемнело настолько, что я едва видел его лицо. Меня душило отвращение.

– Что ты имеешь в виду?

– Они сами покромсали друг дружку. Их же собственными ножами.

– Ты не можешь быть в этом уверен.

– Ха. Мне хватило духу рассмотреть картинку повнимательнее. Они схватились, как бешеные собаки. Второй еще пытался уйти… но с такими ранами далеко не убежишь.

– Почему они это сделали?

– Кто знает, чего голубки не поделили, – Отум равнодушно пожал плечами. – Их личное дело.

Я покачал головой.

– Нет, Отум, что-то заставило их. Это место опасно. И мы так далеко от выхода.

– Мы скоро уходим. С нами пока не случилось ничего по-настоящему ужасного. Всего-то несколько безобидных странностей.

– Безобидных? Отум, ты псих? – изумился я. – Ты посмотри, что происходит с Миико!

– Миико… ах да, – ухмыльнулся Отум, и его острые клыки влажно сверкнули в темноте. – Все время Миико. Ты уверен, что он не закончил бы так же и где угодно еще?

– Нет, – резко ответил я.

– Откуда ты знаешь?

– Я знаю его.

– Ты не знаешь его, – перебил Отум. – Ты не знаешь, на что он способен. Ты не знаешь, что происходит с ним сейчас и что произошло ранее.

– Отум, почему ты…

Он прижал ладонь к моей щеке. Я ощутил шероховатость и теплоту его пальцев, мягко касающихся моей кожи, легкие уколы кончиков его ногтей. Среди бесчисленных призраков Долины прикосновение Отума было настолько настоящим, что дух захватывало.

– Но тебе здесь нравится, несмотря на чувство опасности, да? – спросил Отум. – Признайся. Голоса, заставляющие тьму звенеть. Возбуждение, рассеянное в воздухе. Нравится, – он улыбнулся, по-кошачьи сузив глаза, и его взгляд скользнул ниже по моему лицу. Мои губы приоткрылись. – Только вслушайся. Разве не чудесно?

Так я мог бы сказать о нем самом – разве не чудесно? Я смотрел в его глаза и покорно вслушивался. Долину наполнял шепот. Силуэты деревьев растворялись в темнеющем воздухе. Жутко, и в то же время по-своему красиво.

Думаю, каждый человек хочет двигаться, двигаться без остановки, постоянно разгоняясь, преодолев ограничения физических законов и собственного тела. Не это ли желание движет бродягами, вроде Отума? Когда их душа хочет взлететь, их ноги уносят их прочь. И все равно от земли не оторваться. Блуждай хоть вечность, жажду полета не утолить.

Но здесь я летаю, над Долиной. Потому что оболочка тела уже не способна удержать душу, и она, отделившись от меня, поднимается в черное беснующееся небо. И терзает меня уже не тоска по невозможности полета, а холодный страх, что, когда моя душа возвратится, она обнаружит, что оставленное тело теперь занято кем-то другим.

Об этом я думал, глядя в лицо Отума.

– Отум, я все еще не понимаю, с чем мы столкнулись, но что это способно навредить нам, я не сомневаюсь. Как тем двоим…

Я снова подумал о куске шоколада в красном гробике из шуршащей бумажки. Я мог бы проверить… но даже если действительно обнаружу остатки шоколадки в кармане покойника, что это докажет? Или что опровергнет?

Отум пожал плечами.

– Я контролирую свою голову.

– Если из твоей памяти выпадают какие-то минуты, уже нет.

Он отступил от меня в темноту.

– Я скоро вернусь. Мне нужно забрать свою вещь, если мы хотим поскорее отправиться к выходу.

– Нет, не уходи, – возразил я с такой горячностью, какой сам от себя не ожидал.

– Ты вроде хотел убраться отсюда пораньше?

– Ты не можешь идти сейчас. Дождись рассвета.

– В чем дело, детка? – фыркнул Отум. – Я большой мальчик и не боюсь темноты.

– Просто… – я не знал, как, избежав потока сарказма со стороны Отума, объяснить свой страх отпускать его в ночь, чтобы он снова прошел мимо изрезанных тел, прямо сквозь завитки витающих над ними предсмертных мыслей.

– Просто что?

– В ночное время нам следует держаться вместе. Идем скорее. Мы не должны оставлять Миико так надолго. Если он проснется и обнаружит, что нас нет поблизости, он очень испугается.

– Ты когда-нибудь прежде слышал от него это имя – Элейна?

Я мотнул головой.

– Нет, – и против воли с моих губ сорвался тяжелый вздох.

Я чувствовал ее поблизости, прячущуюся среди черных деревьев, наблюдающую за мной испуганными глазами.

– Зачем ты затеял все это, Отум? Просто скажи мне: чего ты добиваешься?

Он не думал над ответом и секунды.

– Я хочу стать великим.

– Как Гардата?

– Да. Но человеческих сил для этого недостаточно.

– Придется тебе довольствоваться тем, что есть.

– Нет, не придется, – он улыбнулся во все зубы, озаряя улыбкой ночной мрак. – Завтра я стану кем-то совсем другим.

– Иногда мне кажется, что это не Миико, а ты не в своем уме.

– Да. Я в уме Гардаты.

– И как же ты намерен добиться своего?

– Есть способ. Но это тайна. Большая тайна.

– Если это тайна, то как ее узнал ты?

– Я очень любопытный. Всегда внимательно смотрю и слушаю. Порой вижу и слышу крайне интересные вещи.

– Ты не всерьез. Я не верю, что ты действительно хочешь обратить себя в… нечто непонятное.

– Нечто непобедимое. Завтра в моих руках окажется то, что вмещает в себя силу, способную преобразить землю на миллионы шагов вокруг. То, что может превратить своего владельца в бога. И я не уйду отсюда, пока не получу это.

– Но…

– Хватит. Теперь я хочу задать вопрос, – Отум приглушил голос. – Я тебе нравлюсь?

От его провоцирующей интонации по моему телу пробежали искры возбуждения. Я усмехнулся себе под нос.

– Ты – да. А вот Отум конченый придурок.

К счастью, вернувшись к Миико, мы обнаружили его крепко спящим. Свернулся клубочком, закрыв лицо рукавом грубого свитера Отума. Я наклонился ближе, прислушался к дыханию – спокойное и ровное. Моя ранящая тревога немного притупилась.

– Все в порядке, – сказал я Отуму, хотя он и не спрашивал. Его безразличие к Миико было широко, как пропасть.

Отум понюхал свою футболку и поморщился.

– Я пойду мыться. Здесь рядом очередное озерцо. Пойдешь?

– Лучше бы нам не ходить туда.

– Ничего не произойдет, кроме того, чему мы позволим случиться.

Отум будто вызывал меня на бой. И я последовал за ним, кинув взгляд на Миико. Улучшится ли его состояние? Я боялся по его пробуждению снова услышать: «Элейна».

Мое волнение преображалось в возбуждение.

Меня окликнул тихий голос Миико, и я с сожалением позволил Отуму уйти без меня. Сдернув с шеи фонарик, я включил его, положил на землю и присел рядом с Миико. Он выглядел настолько больным, насколько только можно выглядеть. Глаза красные, лицо синее. Он сонно моргал, глядя на меня снизу вверх, и дышал с чуть заметным усилием. Я дотронулся до его щеки и ощутил, какая она холодная.

– Все хорошо, – зачем-то сказал я, гладя липкую от слез кожу. Мне было мучительно неприятно смотреть в его остекленевшие глаза, но все же это был Миико, не кто-то другой, в кого он понемногу превращался. – Мы уйдем отсюда, скоро, и я…

Он перебил меня:

– Я должен рассказать тебе кое-что.

15. Миико

Я понимаю, что Миико выглядит слабым. Но также я понимаю, что никто не знает его лучше меня. Отум едва ли когда-нибудь задумывался о том, каков Миико на самом деле. Миико… он же как больное растение. Его смелость проявляется в его упрямстве, а его упрямство – в том, что он продолжает существовать, со своими клаустрофобией, шрамом на шее и свитером с чужого плеча. Он сказал мне однажды, что больше всего не любит

(отца)

оставаться в одиночестве. Это означает, что он боится быть в одиночестве. Но иногда он убегает и бродит где-то совсем один…

(один, пока однажды не встречает Отума)

Он объяснял, что убегает потому, что ему невыносимо находиться дома. Когда он был маленьким, а его мать еще не сбежала, она запирала его в комнате, чтобы он не ползал под ногами, мешая ругаться с его отцом. Слушая крики и глухие удары за стенкой, Миико сидел на грязном полу и играл в свои переломанные игрушки. Иногда его забывали выпустить.

Когда Миико было пять лет, он сломал руку, выбираясь через окно из своей комнаты на втором этаже. Он сорвался и плашмя упал во двор. При каждой попытке подняться в голове у него «мигало черным» (обычное для Миико словосочетание), поэтому он предпочел какое-то время просто полежать. Когда я спросил, какая дурь заставила его лезть в окно, он ответил одним словом:

– Ссать.

Ему таки привили некоторые правила приличия, и он усвоил, что в комнате на ковер этого делать нельзя, как бы ни приспичило. Попытки сквозь запертую дверь выкричать себе право на посещение туалета ни к чему не привели, поскольку оба родителя предавались очередному скандалу с полной самоотдачей.

К тому моменту, как моя мать увидела его, выйдя из дома с намереньем приобрести пакет молока и буханку хлеба, Миико уже решил свою проблему – лежа, не двигаясь. Хорошо, что во дворе не было ковра…

Загулы Миико начались спустя несколько лет после побега его матери. Из них Миико возвращался истощавший и невероятно грязный – с наивным убеждением, что под грязью не видно желтых, почти рассосавшихся за период его шатаний синяков.

Очередной его побег едва начался, когда я наткнулся на Миико на пустыре. Я нечасто приходил на место, где сквозь мои болезненные воспоминания все виделось мне как в красном мареве. Но в тот день меня одолело иррациональное ощущение, что моя сестра спустя все эти годы все еще витает над пустырем, и даже если в физическом смысле она навсегда потеряна, я могу соприкоснуться с ее духом.

Миико не обрадовался мне, но остался сидеть, где сидел – на бетонном блоке, из которого торчали ржавые металлические петли. Подошвой раздолбанной кроссовки он катал камень, что сопровождалось скребущими звуками – камень терся об осколки стекла, усеивающие практически каждый клочок земли на пустыре.

– Осень. Жопу на бетоне отморозишь, – предупредил я назидательным тоном и сел рядом.

У Миико на лице был сплошной синяк, и я сказал:

– Да плевать уже, я все вижу.

И тогда Миико заплакал.

Глупо было расспрашивать, бессмысленно пытаться успокоить, и я молча сидел на расстоянии трех ладоней от него, вцепившись в ржавую петлю. Холод металла пробирался под кожу, чтобы остаться там и после, когда я уже побреду прочь с пустыря, так же как в Миико останется его незаживающая душевная рана. Каким естественным и привычным все выглядело в сером свете, сочащемся с тусклого неба… что для кого-то ужасный день, для другого лишь один из череды мутных будней.

Сидящий вот так, сжав коленки, хрупкий Миико с его нестрижеными кудряшками походил на девчонку. Удивительно, но даже сейчас можно было заметить, какой он на самом деле красивый. «Быть таким хорошеньким неприлично для мальчика», – однажды заявила ему незнакомая тетка на улице, озвучив, я думаю, ту причину, по которой отец с особым удовольствием разбивал ему лицо снова и снова.

Слезы Миико были мелкими, не падали, а медленно ползли по лицу, и возникало ощущение, что он плачет не по-настоящему. Может, потому что ему не становилось легче от этих слез, а только еще хуже. Я ждал неизвестно чего, не произнося ни слова, пропитываясь горечью Миико, чувствуя его сдавленное отчаянье, которое никогда не выразит себя в полную силу. Миико не смотрел в мою сторону, и в этот пустой вечер мне казалось, что полоса боли – его, которую я знаю, и моей, которую он знает – все, что нас соединяет. И еще…

– Город… – произнес Миико сиплым, простуженным голосом, – отравлен… весь… от земли до крыш. И мы все. Я… ты… Мы еще не чувствуем… Но позже, когда начнем умирать, мы поймем.

Я молчал, просто потому что не знал, что ему ответить, и сжимал пальцы на металлической петле. Мне хотелось заставить его заткнуться, и в то же время в глубине души я понимал, что он не ошибается. Конечно, в действительности все не так ужасно, как он говорит. Не бывает ядовитых городов, медленно убивающих своих жителей. Даже если я ощущаю отраву в самом воздухе Рареха, это не более, чем субъективное ощущение.

– Я ненавижу его, – пробормотал Миико. Он потер щеки ладонями, размазывая слезы, грязь и кровь – высохшую и затем снова растворенную слезами. – Ненавижу… ненавижу… ненавижу… – повторял он, ссутуливаясь, пока его лицо не опустилось к коленям. Казалось, Миико едва соображал, где он находится и кто он вообще. Вся его память и все его мысли сосредоточились в одном этом слове. – Я хочу бежать, – выдохнул он, и я понял по дрожи в его голосе, что он опять плачет. – Так быстро, чтобы он не поймал меня. Так далеко, чтобы он не вернул меня.

Да о ком Миико вообще? О Рарехе? Об отце?

– Он сказал, что я педик. Я убью его за это.

Теперь точно об отце…

– Он ничего тебе не сломал?

Было бы совсем глупо играть сейчас в его обычную игру «я упал». Миико не отвечал и дышал в колени сквозь пальцы.

– Мико, отвечай. Может быть, тебе нужно в больницу.

Он со свистом вдыхал и выдыхал. Его ноздри был полны высохшей крови.

– Миико, – я осторожно провел по его спине, и пальцы запрыгали по холмикам выступающих позвонков. Он был мокрый, как мышь, – у тебя болит где-нибудь?

Глупый вопрос. Если бы мне не было так погано, я бы рассмеялся над собственным идиотизмом.

Миико удивился лишь слегка. Он поднял лицо и посмотрел на меня воспаленными от слез глазами.

– Везде.

Я смущенно кивнул.

Миико обхватил пальцами предплечья и замер. Он немного успокоился. Болото тоски внутри него перестало кипеть, но не высохло. Не моргая, Миико смотрел на рассыпанные по земле зеленые осколки. Он мог бы сидеть так очень долго, но я

(мне нельзя оставлять его в этом оцепенении. В его голове уже повредилось что-то после того случая с окном. И вот сейчас он медленно свихается среди темноты своих мыслей)

спросил:

– О чем ты думаешь?

Миико начал медленно раскачиваться, хотя каждое движение причиняло ему боль. Я видел, как сужались его зрачки. Вид у него был просто обдолбанный.

– Он не знает, что очень зря так поступает со мной. Он не знает, что я отвечу. В один день… ему не страшно?

Если бы Миико мог видеть себя со стороны, он бы понял, что его отцу действительно не страшно. Даже со словом «слабак», вытатуированным у Миико на лбу, его физическая уязвимость не стала бы более очевидной, потому что дальше некуда. Миико был словно рожден для того, чтобы стать жертвой.

– Миико, пойдем.

– Нет.

Я встал и потянул его за предплечье.

– Пошли со мной.

– Нет.

– А куда ты отправишься?

– Никуда. Мне все равно.

– Здесь холодно. Ты заболеешь.

– Мне все равно, – повторил Миико, не находя сил придумать новую фразу. – Не трогай меня.

– Пойдем, – настойчиво повторил я.

Я сам не верил, что мне удастся уговорить его. Но он подчинился – больше из апатии, чем от готовности принять мою помощь.

Я привел его в мою комнатушку, уложил в постель (мать смотрела телевизор в гостиной и едва ли заметила наше появление). Укрыв Миико одеялом, я принес воду, йод и пластырь и занялся его лицом и руками (руки все были в каких-то странных порезах). Я мстительно надеялся увидеть под ногтями Миико кровь и содранную кожу его проклятого папаши, но кроме грязи ничего не обнаружил.

– Ты давно ел? – спросил я.

Миико не ответил, лежа с закрытыми глазами. Ему были безразличны мои вопросы и все с ним происходящее. Никогда прежде я не видел его таким несчастным.

Позже я стоял возле окна, и с моих вымытых волос на лицо и шею стекали капли воды. Горел один фонарь, и тот далеко, и за стеклом висела фиолетовая темнота. Она завивалась в спираль и затягивала меня в себя – все глубже и глубже, и, если бы не стекло, я уже лежал бы внизу, как когда-то Миико, от боли судорожно выдыхая, извиваясь в удушье, потому что не могу вдохнуть.

16. Друг или враг (мне уже все равно)

Действие переместилось на другую сцену. Черные занавеси с нарисованными деревьями, но озеро настоящее – из стремления к реализму в этом странном спектакле. Уложенный на ветки кустарника, тускло сиял фонарик Отума. В синем мраке я шел словно в воде, почти ощущая, как вязкий воздух сковывает мои движения. Единственный комар с тонким писком присел на мою шею и даже не попытался увернуться, когда я размазал его ладонью. Отум сидел на берегу озера, совершенно голый (бесчувственность его тела к холоду поражает), и в слабом свете фонарика стирал одежду. В моей голове извивались обрывки мыслей,

(Миико сказал мне правду? Что, если он сказал мне правду?)

но я прогнал их и перевел взгляд на лохматую траву. Возле этого озера тоже были круги, сложенные из камней. Нетронутые.

– Отум, как тебя зовут на самом деле? – снова спросил я, не надеясь на ответ.

– Зачем тебе? – лениво откликнулся Отум. – Это уже сверхнастырность.

Я мог бы объяснить, но понимал, что лучше мне оставить это при себе, если я хочу оставить при себе и зубы: «Я хочу узнать тебя, добраться до тебя настоящего сквозь твою надуманную личность. Потому что хочешь ты или нет, твое настоящее имя всегда будет почвой, на которой ты вырос – тем, что определило твои основные характеристики». Меня раздирали противоречия. Сквозь всю враждебность Отума я улавливал что-то, что заставляло меня, несмотря на все сопротивление разума, считать его другом. В то же время при нем я старался пореже моргать, пребывая в постоянном ожидании нападения. Его силуэт в моей голове непрерывно менял форму и цвет. Зная его имя… я бы упрочил нашу связь. Хотя и сам не понимал, откуда во мне такая убежденность.

Я начал раздеваться, двигаясь медленно, как оглушенный. Слова Миико все еще звучали в моей голове. Ужасно, невыносимо. Сняв ветровку и футболку, я комом бросил их к ногам. Безразлично расстегнул джинсы. Я не сомневался, что Отум наблюдает за мной.

– Чего уставился? – спросил я грубо.

– Он не сказал тебе, что видел? – спросил Отум. – Там, возле домов.

– Нет, – я вошел в воду – пусть она отвлечет меня от дурных мыслей. Вода была холодной до жути, но при Отуме я не посмел и вздрогнуть. – Думаешь, мне он расскажет то, чего тебе не рассказал?

– Кто знает. Ты его бывший друг, – ровно произнес Отум и снова принялся полоскать свою футболку.

Я осторожно брел по каменистому дну, пока вода не закрыла меня до груди. Тогда я оттолкнулся ногами и поплыл. Переместился на несколько метров и спокойно завис в толще воды.

– Ты хотел бы, чтобы я никогда не появлялся? – спросил с берега Отум.

– Да, – ответил я, но не был уверен уже ни в чем.

– Что Миико делает?

– Снова спит.

(он проваливается в бесконечный сон. Это ненормально. Что происходит с его головой, пока его тело неподвижно? И глазные яблоки все время движутся под веками, ни на секунду не получают покоя)

Я нырнул и, случайно глотнув воды, ощутил, как она холодом распространяется в животе. Вода была темной, непроглядной, как мрак, что заполонил голову Миико. Мне стало жутко, и я вынырнул, стряхнул с лица капли воды и вышел на берег.

Отум поднялся, выжимая футболку. Его тело было худым и длинным, но на предплечьях и бедрах проступали мышцы. Я видел его четко, будто вдруг обрел кошачье зрение. Я помнил, какой он сильный. Он сделал меня в два счета во время той драки. Я вспомнил его тело на своем и у меня сперло дыхание. Мой взгляд опустился на его член, светлеющий среди темных волос внизу белого живота. В этот момент я понял, что у меня стоит.

Я отвернулся и начал торопливо одеваться, вздрагивая от холода. Ткань липла к мокрому телу, и так быстро, как мне хотелось, одеться не удавалось. Отум шел ко мне – я не видел его, но чувствовал затылком, спиной и задом. И так же остро я ощущал, что в темноте мы одни. Я двигался все медленнее, затем совсем замер. Руки Отума скользнули в мои еще не застегнутые джинсы и погладили мой член.

– Хочешь? – спросил он. – У меня есть вазелин.

Я ничего не ответил, но и не попытался остановить его, когда он подтолкнул меня, заставляя лечь на склон. Едва ли я мог принять осознанное решение после всего произошедшего сегодня, в этом полумраке, рядом с Отумом, которого я не хотел ни знать, ни понимать, но к которому меня тянуло с ужасающей силой.

Отум спустил джинсы с моей задницы, задрал мою футболку и провел по моей мокрой спине ладонями. Затем он отстранился, и я почувствовал его скользкие от вазелина пальцы, прокладывающие путь. Сама идея проникновения меня несколько нервировала, да и Миико спал неподалеку и мог проснуться в любой момент. Все происходящее наждаком терло по моим нервам. Я захрипел.

– Трахни меня, черт, не тяни.

– Если ты так просишь…

– Оох, – выдохнул я, когда Отум вставил в меня свой член. Я почувствовал, что улыбаюсь, и в этот момент впервые осознал, что с самого начала хотел, чтобы он трахал меня. Я дрожал под ним, вцепившись в землю ногтями и пучками вырывая траву. Мне было больно, но и боль казалась приятной.

– Мы как два гребаных кролика, – прохрипел Отум, убыстряясь.

Это был настоящий кайф; затем я увидел Миико, стоящего среди деревьев и глядящего на нас. Было уже поздно, чтобы заставить себя думать о чем-то, отвлечься от единственного стремления: продолжать. Я закрыл глаза, и для меня остались только движения Отума внутри меня. Мое пыхтение сменялось стоном. Отум провел по моим губам ладонью, и затем его пальцы скользнули в мой раскрытый рот. Мне хотелось, чтобы он затолкал их прямо мне в глотку, как возможно глубже, пусть бы я даже подавился при этом насмерть. Единственное, чего мне не хватало, а так это была совершенная минута – его член во мне, его тяжесть на мне, его горячая кожа, липнущая к моей мокрой коже, его запах; все по-настоящему прекрасно.

Он кончил в меня, а я на траву и размазал свою сперму ладонью, как будто уничтожая улику.

– Миико видел нас, – сказал я.

– Ни хрена он не видел, – возразил Отум.

– Он стоял среди деревьев.

– Он ни хрена не видел, – повторил Отум.

Я ополоснулся в озере и оделся. Мы поднялись на взгорок. Миико лежал, свернувшись клубком. Лицо закрыто рукой. Он дышал ровно, и я не мог решить, спит он или же притворяется (учитывая, как он нас застукал, второй вариант вероятнее). Я присмотрелся к его плотно сомкнутым векам и, хотя глазные яблоки оставались неподвижны, мне все-таки показалось, что он не спит.

– Бывай, – сказал Отум, устраиваясь на траве.

– Спокойной ночи, – ответил я.

«Он такой красивый», – впервые разрешил себе подумать я. Я все еще хотел его, даже после того, что уже произошло между нами. Я подумал, что в Отуме, при всем его скотстве, есть что-то затягивающее, как болото.

Странный покой снизошел на меня. У меня только одно оправдание – я схожу с ума. Единственная вина, которая мучила меня сейчас – это вина, что я не чувствую вины. И одна тревога – тихие слова Миико, бесконечно повторяющиеся в моей памяти. Они не могут быть правдой, если я понимаю в нем хоть что-то… Это неправда. Я забыл их.

17. Гнилое яблоко

Меня разбудил Миико, сев рядом и прислонившись ко мне. Я открыл глаза и некоторое время продолжал лежать, не двигаясь, не показывая Миико, что проснулся. Отума поблизости не было. Должно быть, уже ушел. Я вспомнил произошедшее вчера, и мне стало жутко гадостно лежать вот так рядом с Миико после того, как он видел нас с Отумом. В то же время я отчасти имел право на случившееся, потому что Миико пошел на предательство первым. Отум был злым духом между нами.

Я отстранился от Миико и сел на мокрой траве. Ночью прошел короткий дождь, который не смог разбудить меня (я дрых как мертвец). Капли воды на травинках тускло вспыхивали, прежде чем скатиться на землю.

Миико молчал, не поворачиваясь ко мне. Наверное, было бы лучше молча встать и уйти чистить зубы, но я чувствовал себя слишком виноватым и поэтому сказал, скорее утвердительно, чем вопросительно:

– Ты нас видел.

– Да.

– Посмотри на меня.

Миико развернулся. Я увидел, что он едва не плачет. Пытается удержаться изо всех сил.

– Я не хотел задеть тебя, – сказал я.

– Я знаю.

– Просто так получилось.

– Я знаю, как это получилось. В любом случае, сейчас это не имеет значения.

И когда Миико это сказал, я понял, что для него произошедшее между мной и Отумом действительно не имеет значения. Он провел по лицу ладонями, оставляя бледно-серые отметины грязи. Его кожа выглядела липкой и тонкой, на висках синими полосами просвечивали сосуды. Мне хотелось успокоить его, но я не представлял, как это сделать.

– Мы не выберемся, Эфил. Мы застряли здесь навсегда.

– Мы уходим уже сегодня. Только дождемся возвращения Отума.

– Кто-то все равно останется. Или мы все.

Он так плотно сжал веки, пытаясь остановить слезы, что его лоб сморщился.

– Миико… – я положил ладонь на его плечо. Он дернул плечом, и я убрал руку. – Это Отум заставил тебя идти с ним?

– Я сам захотел. Он отказывался брать меня. Я уговорил его. Он объяснил, что это может быть опасным. Но мне было нужно сбежать, ты понимаешь.

(я не верю тебе, ты все придумал, Миико. Тебе бы не хватило духу, сам знаешь)

– Затем, когда ты решил пойти… – продолжил Миико, тупо ковыряя землю. – Хотя я знал, куда мы идем, я не предупредил тебя. И Отум не предупредил. Потому что тоже хотел, чтобы ты отправился с нами.

– Ваше решение обсудить свои планы прямо под моим окном еще в ту ночь показалось мне неслучайным.

– Теперь мы все умрем здесь. Если бы не я и Отум, с тобой бы ничего не случилось.

– Со мной еще ничего не случилось.

– Пока что. Ты не представляешь, во что мы влезли. Отум тоже, – Миико часто дышал и все равно задыхался.

– Во что, Миико? – спросил я.

– Ты никогда не думал, почему наш город словно гнилое яблоко? Это Отум так выразился, когда появился у нас – «гнилое яблоко». Всем ни до чего нет дела. Столько всякого чужого сброда. Люди появляются, исчезают. Темные люди. Плохое тянется к плохому. И кто из местных дожил до старости? Я слышал, старику Эмбе пятьдесят два, только на вид все сто. Почему в Рарехе умирают так рано? – поразительно длинная и внятная речь для Миико. Вероятно, он долго все это обдумывал. – Вот взять твоего отца. Отчего он умер?

– Он попал под поезд, когда переходил железнодорожную линию, – напомнил я.

– Как он среди дня не заметил поезда? – спросил Миико с истерическими нотами в голосе. – Что он вообще делал на станции в тот день? Ты никогда не думал, что он нарочно?..

– Мой отец бросился под поезд? Какая глупость, Миико. Зачем ему было убивать себя? Незачем, – сказал я, но, по правде, был не так уж уверен в своих словах.

– Кем был твой отец? – спросил Миико, как будто не знал.

– Экологом. Что в этом такого?

– Ничего. Совсем ничего такого.

– Миико, – прошептал я, – расскажи мне, что ты видел.

– Нет, – Миико смотрел на меня, сжавшись.

– Почему?

Я пытался найти ответ в его лице. И Миико закрыл лицо ладонями.

– Я не могу, – простонал он с болью. – Не могу, не могу, не могу. Я умру, если буду думать об этом. Это так страшно, Эфил.

– Что страшно? – спросил я бодро, хотя мой позвоночник будто превратился в лед, такой холод ощущал я в спине. – Если это что-то настолько плохое, наверное, мне лучше знать об этом.

(что может быть хуже того, что я услышал от него ночью?)

– Миико, посмотри на меня.

Он замотал головой, по-прежнему закрывая лицо руками.

– Мико, мы с Отумом защитим тебя. Оно так просто до тебя не доберется, слышишь?

– Нет, – пробормотал Миико. – Ты не понимаешь. Оно в любом случае доберется до меня.

Я обнял его.

– Тихо, Мико, тихо.

Я увидел Отума, поднимающегося по крутому склону. Значит, он еще не отправился за своим… я не знал, как это назвать… магическим артефактом. Поутру его намерения казались еще более бредовыми.

Отум коротко и мрачно взглянул на нас.

– Ему страшно, – беззвучно объяснил я Отуму.

Отум прочел мое сообщение по губам и кивнул. Он ничего не сказал, но его глаза спросили: «Он ничего не рассказал?» И я покачал головой: «Нет».

Мы развели костер, двигаясь заторможенно, как в замедленной съемке, и нагрели воды. Кофе, банку с которым я опрокинул, оставался чуть на донышке, и мы отдали его Миико, а сами для согрева пили просто горячую воду.

– Отум, дай мне карту, – попросил я.

Он недовольно посмотрел на меня.

– Зачем тебе?

– Дай.

Отум полез в рюкзак. Нашел карту, смятую, влажную, уже побелевшую и рвущуюся на сгибах. Я осторожно развернул ее на коленях. 132-е шоссе. Оно протянулось поперек Долины и далее, после перекрытого туннеля, резко изгибалось. Почти параллельно ему шло 136-е, далее соединяемое со 138-м. Расстояние от Долины до нашего города на карте не превышало ширины ногтя на моем мизинце.

– Что ты смотришь? – спросил Отум.

– Ищу другие города поблизости, – ответил я.

Но других близкорасположенных к Долине городов не было. Только наш – гнилое яблоко.

18. Другой Отум

Некоторое время я пытался убедить Отума отказаться от его плана и как можно быстрее двинуть из Долины, но все мои доводы отскакивали, как мячик от кирпичной стены. Голос Отума звучал отчужденно, мысли его витали далеко, отчего произошедшее между нами ночью начинало казаться очередным сном. Впрочем, я уже не был уверен, где проходит граница между сном и явью.

– Всего-то пара часов, – сказал Отум, прежде чем удалиться быстрым шагом.

«Ха. За пару часов многое может случиться», – подумал я, опускаясь на траву.

Я вспомнил свое последнее сновидение дома в Рарехе, прерванное перешептываниями Миико и Отума под моими окнами: тихий детский голос, произносящий слова, которые по пробуждению я не смог вспомнить. Возможно, так начинался новый рассказ – они часто приходят ко мне во сне. Мне никогда не написать его – Долина забрала его себе, как и множество прочих моих мыслей. Столько воды утекло с тех пор, как я ночевал в постели… физический комфорт остался в прошлой жизни, где у меня был какой-никакой дом, какая-то женщина, называемая моей матерью, и мою голову занимали тысячи вещей, до которых теперь мне не было никакого дела.

Я коченел от поднимающегося из земли холода, но холод уже не мешал мне, став чем-то настолько привычным, что тепло перестало быть необходимым. По серой ряби неба, похожей на телевизионные помехи, тяжело ползли фиолетовые тучи. Даже в их движении мне виделось утомление. Какая же слабость… Мое вчерашнее изнеможение сегодня сошло бы за относительно нормальное состояние. Сейчас же я чувствовал, что мое тело разрушается – крошится на все меньшие части, превращаясь в серый порошок. Даже не верилось, что Отуму еще хватает сил куда-то тащиться…

Сколько дней мы проблуждали по Долине? Я не мог сосчитать. По ощущениям, целую жизнь. Какой день недели сегодня? Не знаю. Какие вообще бывают дни недели? Какое число сегодня? Никакое. Числа закончились.

(и кофе; так жалко)

Свернувшись клубочком, Миико дремал на расстоянии десяти шагов от меня. Раньше мы старались держаться рядом, но теперь, когда то ли Миико с Отумом, то ли я с Отумом, то ли и он, и я с Отумом, мы предпочитали соблюдать дистанцию. Отум постоянно присутствовал на фоне любой моей мысли. Он проник под мою кожу, стал моей частью, в то время как Миико порой полностью исчезал для меня, и мне казалось, что во всей Долине лишь я и Отум, и больше никого по-настоящему живого.

Перевернувшись на бок и подтянув к груди колени, я провалился в мутное забытье, из которого меня вытащил хрип Миико.

– Почему ты так дышишь?

Он взглянул на меня как на незнакомца. Лицо бледное, измученное, разомкнутые губы синие от холода или удушья, или от того и другого сразу. Хотя Миико протаскивал воздух в горло с жадностью, судорожными рывками, это очевидно не помогало, и его золотисто-карие глаза почти лезли из орбит. Я беспомощно наблюдал, не имея понятия, что мне делать, чтобы помочь ему. Прежде приступов удушья у Миико не случалось.

– Миико, что…

Поднявшись на четвереньки, он отполз от меня, шатаясь, поднялся (мой взгляд застрял на его грязных коленках) и обхватил пальцами шею.

– Не трогай меня, – произнес Миико взволнованно и почти с испугом.

Я и не собирался. Мне не хотелось прикасаться к нему, даже просто разговаривать с ним, потому что он перестал быть тем, кого я любил, и кто-то чужой, выгонять которого у меня не было сил, теперь занимал его тело. Или, может, сам Миико стал мне чуждым до такой степени, что я перестал его узнавать.

Миико убрел за ограду из лысых кустов, где мог задыхаться в свое удовольствие,

(он дышит как собака, забавно)

и, стоило мне шелохнуться, вонзался в меня полным ужаса взглядом, отчего я чувствовал себя педофилом, затащившим за гаражи маленькую девочку.

– Поговорим, когда придешь в себя, – сказал я ровным голосом.

Раньше я не позволил бы себе валяться, слово дохлая кошка на обочине шоссе, но голова, тяжелая как камень, тянула меня вниз. Странное же выдалось утро… все пропитано ожиданием: возвращения Отума… и не только. Я попытался свернуться поудобнее. Плывущий надо мной туман накрыл меня, как одеяло. Он был белым и мягким, словно вата, но холодным и мокрым. Мимо меня прошли чьи-то ноги, и снова, и снова, много людей, чьи разговоры были расплывчаты, точно рисунок, нарисованный акварелью на салфетке. Тихие голоса не побеспокоят меня; пусть эти люди идут себе дальше, а я лежу здесь. Каждый на своем месте. Покой в несопротивлении, да?

– Эфил.

– Пожалуйста, оставь меня в покое. Не трогай меня. Не трогай меня, – издерганные обороняющиеся интонации.

– Эфил…

Зеленая дешевая обивка гостиничного дивана. Я сижу в уголке. Чашка остывшего чая на низком столике, и я – просто от нечего делать – опускаю в мутную жидкость пальцы. Облизываю их, ощущаю вкус горечи. С дверной ручки свисает табличка: «Если вы хотите, чтобы в вашей комнате убрались, пожалуйста, оставьте эту табличку на двери снаружи». Мне все еще страшно, но слез уже нет. Внутри все болит, и чтобы отвлечься, я думаю о мороженом. Его мягкость. Его сладость и холод…

Сладость

(хочу снова услышать ту песню по радио. Такой нежный голос… но в нем есть что-то порочное. Что-то, что заставляет меня замереть, от чего по спине пробегает холодок. У этой женщины рыжие волосы, я уверен)

и холод.

– Эфил, ну, пожалуйста… Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста, ну пожалуйстаааааааа….

Последнее слово превратилось в стон боли. Я открыл глаза, и спросонья мне померещилось, что вокруг сумерки. Во рту стоял маслянистый вкус чая, от которого пощипывало язык. Миико звал меня? Я поднялся, но слишком резко. В глазах потемнело, и я снова упал. Сидя на земле, с минуту я ждал, когда очухаюсь окончательно. Миико нигде не было видно. Кусты, за которыми он прятался от меня раньше, выглядели покинутыми и несчастными.

Я все-таки поднялся. Ослабшее тело казалось мягким, как губка. Я попытался окликнуть Миико и обнаружил, что у меня нет голоса. Сколько я спал? Плотные низко нависающие тучи сплошняком закрыли небо (будто потолок из тяжелых свинцовых пластин), и меня действительно окружал сумрак. Даже предположить не могу, сколько сейчас времени…

– Миико! – прокашлявшись, позвал я, но он не откликнулся также, как я, когда он звал меня.

С мокрых веток капала вода. Медленно отделяющаяся от ветки капля с искрой тусклого блеска внутри… недолгий полет… кап, она исчезла в траве. Мокрый холод на моей щеке… я прикоснулся к лицу, чтобы стереть катящуюся каплю, и обнаружил, что кожа суха. Я заморочено помотал головой. Капающие звуки исчезли. Все оставшееся казалось реально существующим, но что в принципе можно считать «существующим»? Я скучал бы по реальности, но не помнил, какая она.

Как же странно, утомительно странно вокруг. Эти ветки, как паутина; и серая трава, проросшая на камнях. И тонкие нити, медленно тянущиеся сквозь меня.

Где же Миико? Я не мог вообразить причины, заставившей его уйти. Разве Долина не пугала его? Так зачем ему блуждать в одиночестве?

(теперь ты пугаешь его больше; люди – зло, ты разве не знал?)

Я остановился при виде Отума. Он стоял спиной ко мне, скрестив на груди руки, неподвижный, как манекен. Неизвестно, где он бродил все это время, но его одежда была грязной и мокрой. Сквозь липнущую к коже ткань футболки я заметил, как напряжены мышцы его плеч и спины, и желание окликнуть его у меня не возникло.

Затаив дыхание, я инстинктивно ощупал карманы, пытаясь отыскать что-то для защиты. Камень. Поразительно, он все еще здесь. Я вспомнил яркие точки веснушек на бледном лице девушки из магазина. Если бы она решилась раскрыть личность нашего спутника, мы с Миико бы не оказались в текущей ситуации. Мои пальцы погладили шершавую поверхность камня. Мой единственный настоящий друг.

«Кто знает, когда еще пригодится. Но с кем – можно предсказать».

Медленно я достал камень из кармана и сжал его в кулаке. Когда тишина невыносимо затянулась (Отум знал о моем присутствии; я знал, что он знает), я спросил:

– Что ты сделал с Миико, Отум?

Он тяжело, с неохотой, развернулся, и одновременно я начал отступать от него крошечными, медленными шагами, зная, что как только я побегу прочь от него, он бросится за мной.

– Ничего такого, детка, о чем тебе стоило бы волноваться, – Отум улыбнулся, но его глаза остались холодными и матовыми. Лицо твердое как лед, со вмерзшей в него улыбкой. Заточенные клыки острые, как у хищного животного. – Рано или поздно он окажется там, где должен быть. Все идет по плану.

– Плану? Значит, ты затевал все это с самого начала?

– Может быть. Уже ни в чем нельзя быть уверенным, так?

– Так, – я пристально всмотрелся в его глаза, но не выдержал и отвел взгляд. – Но зачем?

– Тебе выпала честь стать частью ритуала, – Отум неспешно шагнул ко мне.

– Какого ритуала? Отум, да что это за хрень сектантская?

Он не слушал меня, продолжая:

– Гордись собой.

– Горжусь, уже. Издалека. Не приближайся ко мне.

Отум расцепил руки, и я увидел нож, который он прятал на груди. Кончик этого ножа я однажды уже ощутил на своей шее, но тогда все было не всерьез, а сейчас игры закончились. Мне стало нестерпимо грустно. Шоколадки съедены, но фантики от них остались, и вы еще ответите за каждую. Какую-то секунду я удерживал Отума взглядом, затем он рывком оказался рядом со мной – как призрак, вдруг возник в одном шаге от меня, хотя только что нас разделяло десять. Его пальцы стиснули мое плечо, и тогда я ударил Отума камнем наотмашь и побежал.

Я все время чувствовал его позади меня, но пытался не думать об этом, просто мчаться так быстро, как могу и не могу, огибая выпрыгивающие на пути деревья. Однажды руки Отума обхватили меня, жесткие и гибкие, как лианы. Я ощутил боль в горле, дрожь в коленях, и рванулся, готовый, если потребуется, даже выскочить из собственной шкуры. Стоило мне вырваться, все болезненные и мешающие ощущения перекрыло желание бежать. От всего мира для меня только и остался вздрагивающий, трясущийся лес. Это было как в страшном сне. Нечто подобное снилось мне прежде, но я не мог и предположить, что однажды это произойдет со мной на самом деле.

19. Нана

Я убежал. Хотя правильнее сказать, Отум позволил мне убежать. На первый раз он подыграл мне, ладно, но не следует надеяться, что дальше будет так же легко.

Заблудившийся в Долине, я был безразличен к своему положению. Времени больше не существовало. Ничего, кроме настоящей минуты. Так зачем тревожиться о следующей? Сил на бег не осталось, и я просто шел, наступая на темные опавшие листья – что-то в Долине убивало их прежде, чем до них доберется губительница-осень. Очень хотелось пить, но чувство голода осталось в другом мире и здесь не возникало. Я напряженно вслушивался, но погони не слышал и вскоре совсем остановился, разом лишившись всей силы воли. Сейчас, в этом бессилии, я недоумевал, что заставляло меня бежать получасом раньше. Сдаться настолько проще. Так пусть Отум убьет меня, и все закончится.

Я опустился на землю. Меня окутывало безразличие к себе и всему, что вокруг и кроме. Мне стало ясно теперь, что чувствовал Миико, которого Долина одурманила первым. Все ли с ним в порядке? Не попал ли он под нож съехавшему Отуму? Будь Миико мертв сейчас, я бы почувствовал? Уверен, что услышал бы его крик даже сквозь мои болезненные видения. Следовательно, он жив и скрывается, как и я. Я должен

(удивительно, насколько бессильно звучит здесь слово «должен», теряет свой обязательный смысл)

найти его, прежде чем уйти из Долины. Но я не уверен, что Долина нас выпустит. Возможно, мы оба обратимся в пыль.

Я попытался представить себе, как выгляжу в этот момент: стоящий на коленях на мокрых листьях жалкий мальчишка в грязной одежде. Мои каштановые волосы взъерошены и кажутся в этом свете почти черными. Наверное, лицо у меня расцарапано, а воспаленные веки покраснели. В целом вид совершенно замороченный. Я запутался, и мыслей у меня не больше чем у мухи, третий час тупо бьющейся о стекло (ей никогда не догадаться, что чуть выше открытая форточка). Я как школьная доска, на которой постоянно рисуют что-то, стирают, рисуют заново и снова стирают. Сейчас я весь покрыт меловыми разводами.

Не могу объяснить, как чувствуется здесь. Это что-то невыразимое. Как мелкий дождь, невидимо падающий с белого неба. Как шорох травы под ногами человека, идущего в кромешной темноте.

Я оперся ладонями о землю. Стоило перенести часть веса на руки, и плечи задрожали от слабости. Я впервые осознал, что я медленно умираю. Скоро я так ослабею, что не смогу подняться. В состоянии полной психической опустошенности вероятность смерти меня не пугала. И все же…. Я никогда не стремился к смерти. Я не мой отец.

(то, что Миико говорил о нем, правда?)

(нет)

(да, и ты понимаешь, что да. Поэтому тебе противны самоубийцы)

(несчастный случай)

(они сбегают, вообще не испытывая сожалений о близких или испытывая в степени недостаточной, чтобы остановиться. Как это эгоистично. Он был эгоистичным. Его вина, что ты оказался в ненавистном тебе городе. А потом он бросил тебя Рареху, а сам отправился легкой дорожкой)

(я не умру здесь. Не здесь и не потому, что сдался. Я должен найти Миико и выбраться отсюда. Куда-нибудь, где я смогу думать о будущем)

(Вставай. Ну же, обопрись на свои убеждения, если они так крепки, и поднимайся)

Я встал на ноги, чувствуя, что дрожу с головы до пят.

А потом я сунул руку в карман ветровки, и мои пальцы скользнули в непривычную пустоту – записной книжки не было. Внутри меня все похолодело. Мои корявые заметки были болезненной, но в целом относительно незначительной в данной ситуации потерей. Но в этой книжке было кое-что еще, потеря чего была равноценна утрате половины сердца.

Судорожно пытаясь припомнить, где я мог обронить книжку, я одновременно настороженно прислушивался. Но пока ничто не нарушало гудящей тишины вокруг.

(если сейчас что-то происходит, это происходит беззвучно)

Должно быть, я потерял ее, убегая от Отума. Насколько безопасно отправиться на поиски? Хотя будь Отум поблизости, он давно атаковал бы меня.

Я побрел наугад – при столь однообразном окружении сказать наверняка, откуда я прибежал, было невозможно. По пути я корил себя за глупость: волочиться, может быть, навстречу человеку, от которого только что отчаянно удирал. Но смириться со своей потерей я не мог.

Темнело, как темнеет только здесь – внезапно и страшно. Я снял с шеи фонарик, включил его, и луч высветил клочок моей ветровки, повисший на ветке. Значит, я действительно пробегал здесь. От фонарика было мало толку – батарейка почти разрядилась, и пучок света освещал лишь жалкий, не шире ладони, клочок земли передо мной. Может, оно и к лучшему – яркий свет привлекал бы внимание издалека. Но, пройдя тридцать метров, я сам увидел свет.

Я мог бы принять его за свет костра, если бы не его синий, холодный цвет. Он не вспыхивал, а ровно, не мигая, горел среди деревьев. Выключив фонарик, я колебался с минуту, стоя среди мокрых зарослей, потом пошел к синему огню – не потому, что не боялся того, что может меня там ожидать, а просто свет притягивал меня к себе, как мотылька. Под моими ступнями беззвучно пригибались тонкие мокрые веточки, сминалась трава. Я услышал голос – он был так тих, что за собственным дыханием, кажущимся шумным в этой страшной тишине, я не разобрал даже, мужской он или женский. Но как-то догадался: меня зовут.

Когда я вышел к свету, я увидел Нану. Она была там, вся пылала, как факел. Я смотрел на нее, и темнота, куполом окружающая нас, становилась все плотнее.

– Нана…

Люди на фотографиях всегда немного не похожи на самих себя, но сейчас она предстала мне такой, какой была в реальности. На меня обрушилось осознание, как невыносимо я скучал по ней.

– Нана, – снова позвал я.

(как долго я не произносил вслух ее имя)

Когда я был маленьким, мне не удавалось выговорить ее длинное настоящее имя. Так она стала и осталась для всех Наной. Можно сказать, я дал имя своей старшей сестре.

Не отвечая мне, Нана смотрела в мою сторону, но не на меня. Я боялся шелохнуться, словно любое колебание воздуха развеет ее, как облачко дыма. Но Нана не видела меня, не слышала меня, и моя неподвижность не имела смысла, потому что я берег то, что давно уже потеряно. От Наны остались лишь фотография и воспоминания. И, может быть, какие-то фрагменты ее скелета, запрятанные где-то. Здесь, в Долине, было что-то, что позволило восстановить ее образ, но этого чего-то не хватало для того, чтобы вернуть ее мне, живой. Все же какой настоящей она выглядела… туфельки, испачканные землей…коленки с заживающими и свежими царапинами… клетчатое платье, то самое, в котором отец ее сфотографировал… ее лицо. Она улыбалась.

Часто, когда я смотрел на фотографию, мне становилось грустно от того, что Нана так серьезна.

(И вот теперь я вижу, как она улыбается, и мне хочется кричать)

Я вдруг всхлипнул, делая шаг к ней.

– Нана… Нана… не исчезай… это я, Эфил.

Ее улыбка стала шире. Она подняла руки и заправила пряди кудрявых растрепанных волос за уши.

Я прошептал, опускаясь на колени:

– Это я… только я немного вырос. Ты же узнаешь меня, Нана? Я твой брат…

Я потянулся к ее лицу, но мои пальцы не ощутили ее кожу. Ни холода, ни тепла – ничего, только ночной воздух. И затем темнота поглотила синий свет.

Я остался один, с бешено бьющимся сердцем, дрожащий и вздрагивающий, стоящий на коленях в луже дождевой воды с торчащими из нее бесцветными травинками. Вдруг обмякнув, я завалился на бок, едва ли не в лужу. Приподнялся, сместился в сторону, оперся на ладонь. Я знал, здесь должно быть что-то, и, трясущейся рукой вытащив из кармана фонарик, включил его. Тонкий луч скользнул по поверхности лужи, окрашивая воду тусклым золотом. Нана… ее бумажные глаза посмотрели на меня из кружка света. Фотография покачивалась на поверхности воды, поблескивая каплями, которые скатились в лужу, когда я потянул карточку за уголок. Положив фотографию на колени, я накрыл ее ладонью.

Я чувствовал, что мой мозг разделяется на мельчайшие части. Нана… я вдыхал тяжело, с болью. Она была старше меня на три года. Мы всегда гуляли вместе, но в школу по утрам сестра уходила одна и одна шла обратно. Там идти-то было пять минут… Она всегда возвращалась вовремя.

Но однажды не вернулась совсем.

Мама пошла за ней в школу, но там услышала, что Нана сегодня пропустила занятия.

Через четыре дня среди бетонных блоков на пустыре нашли несколько детских пальцев и стопу, отделенную на уровне щиколотки. Мне не стали рассказывать об этом.

(о том, что сделали)

Как-то я подслушал разговор соседей… они говорили что-то про осколки бутылочного стекла под кожей.

(может, мне только показалось, что я слышал про стекло; лучше, если мне послышалось, но это стекло изрезало всю мою жизнь)

Я побежал прочь, не готовый услышать что-то еще.

Отец всегда любил Нану больше, чем меня. Но мне было все равно, потому что я тоже любил ее больше, чем его, говорившего про меня, что я, как дурачок, вечно витаю в облаках. Так что мы были квиты.

После того, как Нана

(была убита)

пропала, мой отец стал очень мало разговаривать, а моя мать начала очень много смотреть телевизор. Однажды я вышел во двор и увидел Миико из соседнего дома, копающего палкой землю. Он был угрюмый, маленький и глупый, и никогда не интересовал меня прежде. Но в то утро я сказал ему:

– Я тоже один. Давай поиграем вместе.

Спустя несколько месяцев мой отец покончил с собой.

Я снова на земле. Трава под щекой. Единственное утешение, единственное настоящее ощущение в этом смутном, расплывающемся мире. Нет сил подняться, да и не хочется. Лежать под колышущимся маревом, но не качаться вместе с ним. Хочу уснуть, крепко, без снов, от которых я устал… так устал… Не понимаю, что творится здесь, и почему я оказался втянут в эту историю. Сколько можно меня мучить? В этой жизни я уже пережил слишком много мерзостей.

На секунду возникло чувство падения. Мои обмякшие мышцы даже не отреагировали, хотя обычно это ощущение заставляет дернуться всем телом. И все; я лежу, растекшийся лужей, как жидкость; даже если это будет стоить мне жизни, я останусь лежать. Отум шляется где-то поблизости. Какая разница. У меня нет сил убегать, в любом случае. Я щелкнул по кнопке фонарика, пряча себя в темноте.

(он сошел с ума, нет, это вообще не он, он никогда не станет убивать меня, я знаю)

Хватит.

Сплю.

20. Громадина

«Нашел тебя. Нашел тебя».

Его голос, монотонно повторяющий одну фразу, пропилил плотную стенку кокона моего оцепенения. Я открыл глаза, увидел синеву ночи, осознал: «Отум», и вжался в землю, как испуганный зверь. Но это не поможет: даже если Отум не увидит меня, он уловит дрожь моего страха и по ней сможет меня отыскать. Я слепо нашарил фотографию Наны и аккуратно убрал ее в карман. Потом попытался нащупать на земле укатившийся фонарик, смутно ощущая близость Отума – и Отум, сволочь, ударил меня ножом.

Боль была одуряющая, словно на руку плеснули кипятком. В первую секунду я даже не понял, что случилось, и дернул рукой, раня себя еще больше. Мой крик прозвучал в ночи, как вопль тоскующей птицы, и следом раздался смех Отума. Я ощутил тепло его тела поблизости.

– Попался. Неужели ты верил, что сможешь убежать от меня?

Он рассмеялся снова, тихо, визгливо, радуясь моей боли, а я даже шелохнуться боялся: он пронзил мою руку насквозь, держал ее между землей и рукоятью ножа, на которую давил с такой силой, что у меня перед глазами запрыгали алые точки.

– Какая наивность. Не я, так кто-то другой тебя поймает. Мы повсюду. На что ты можешь надеяться? Прими смерть.

– Иди ты, – выдохнул я и, неуклюже извернувшись, пнул его. Он дернулся. От жуткой боли в руке я, кажется, закричал снова, но нож выскочил из раны, и, свободный, я вскочил на ноги.

Где он? Где же он? Все мне заслоняли багровые пятна. Моя кожа была холодной, но кровь на ней – обжигающе горячей. Своим преобразившимся слухом я улавливал звук, с которым капли ее, моей крови, падали на землю, и где-то – близко, но в параллельном мире – дыхание Отума. Но я не мог понять, с какой стороны ждать нападения, потому что моя голова едва соображала.

(тогда беги, недоумок)

(но я боюсь повернуться спиной к нему, даже когда точно не знаю, где он)

Молния прошла по небу, как трещина, и во вспышке желтого света, сквозь пятнистый багровый занавес, я увидел силуэт Отума. И сразу он ударил ножом, целясь мне в живот. Я отшатнулся, едва не падая на спину, и в эту секунду тишину вокруг нас разбил удар грома.

– Отум…

Он ударил. Я увернулся, но он успел задеть меня.

– Хватит! – закричал я.

Мое тело стремилось замедлиться, отчаянно отказываясь верить, что Отум действительно

(убивает меня)

нападает на меня. Но Отум это делал, верил я или нет. Молния, выпад ножом, гром. Я пятился. Снова молния, тускло, далеко; выпад; ветки позади меня, мешающие отступлению. В ушах с каждым ударом сердца взрывалась кровь. Гром. Я неуклюже перешагнул ветки, едва удерживая равновесие.

– Боишься, маленькая сучка?

Очень.

Когда Отум снова попытался атаковать меня, я изо всех сил ударил его по запястью своей правой, продырявленной насквозь. При этом я едва не прикончил себя самого болевым шоком, но мне удалось выбить нож, и тот упал в траву. Я рухнул на колени в судорожных поисках, и сразу твердое колено Отума врезалось мне в лицо. Я перевернулся, как щенок, которому дали пинка, и рухнул на спину. Голова запрокинулась, и я увидел переплетающиеся друг с другом ветки, неоном сияющие в темноте.

– Больно? – прокричал Отум, вдавливая мне в живот ступню. – Больно? – он приподнял ногу и опустил со всей силой.

Я весь стал одной извивающейся живой болью. Вместе с хрипом из моего рта вылетала слюна. Я взглянул снизу на искаженное, скалящееся лицо Отума (его белые зубы, сверкающие в синем мраке) и вдруг словно раздвоился: я лежу на земле, пытаясь столкнуть с себя ногу Отума, и я же стою возле него, рассматривая Отума так близко, что даже сквозь темноту вижу крошечную родинку на его щеке. В нем есть что-то…

– мои кончики пальцев вдруг ощущают что-то холодное, пытаются обхватить это, но новый толчок ступни Отума заставляет руку судорожно сжаться в кулак. Как только пик боли преодолен, я тянусь снова, изо всех сил, и сжимаю нож – да, это нож, узнаю его костяную ручку. Значит, я все-таки нашел и взял его, прежде чем Отум ударил меня, а затем снова выронил, падая на землю.

… не позволяющее мне узнать его. Безумие настолько преображает человека?

– нож в левой руке и это хорошо. Я должен ударить Отума. Но я не могу и жду от него очередной порции боли, на которую отвечаю, вонзив нож ему в голень. В последнее мгновенье, когда кончик ножа уже соприкасается с кожей, моя рука слабеет и лезвие погружается неглубоко, а затем нож и вовсе выскальзывает из моих пальцев. Все же я слышу вопль Отума и, наконец, получаю свободу.

… мне сложно объяснить, чем этот тип отличается от Отума. Они похожи, но они разные, даже если в настоящий момент разделяют одно тело. У него рваные марионеточные движения, а Отум всегда движется плавно, как кот.

– я приподнимаюсь, но тут же Отум наваливается на меня. Он тяжелый, как бетонный блок. Я чувствую его колени, сжимающие мои бедра. Я бью его кулаками в грудь, оставляя кровь на его футболке, но у меня не хватает сил столкнуть его. Нож валяется где-то поблизости. И Отум поднимает его.

… я наклоняюсь к его уху и произношу, слыша в своем голосе удивление и радость: «Отум, это же не ты!»

Как будто сработало заклинание. И я снова стал единым целым.

Силуэт Отума, очерченный рваными линиями, замер надо мной. Мы оба дышали хрипло, но не в унисон – какая рушащая момент дисгармония. Кожа Отума жгла меня сквозь два слоя одежды – его и моей. Я ждал, что будет, и от напряжения каждая моя мышца затвердела, как застывшая смола. Определенно, я предпочел бы как-то иначе завершить мою жизнь… Отум положил руки мне на грудь, не разжимая пальцы правой, продолжающей удерживать нож. Я зажмурился, но боли все не было.

Отум не двигался. Я тоже.

Потом он сказал глухим голосом:

– Я не хочу убивать тебя. Беги.

И слез с меня. Я поднялся. Ноги и руки дрожали. Я замер и все не решался идти, рассматривая Отума, стоящего на коленях. Все во мраке, и только на секунду его высветила очередная молния, как в дурацком фильме про маньяка в лесах.

– Беги! – яростно приказал Отум.

Я побежал, оставляя за собой капли крови. Собственное тело ощущалось чужим и неподатливым, будто я перемещал деревянную куклу посредством телекинеза. Отум дал мне фору в десять секунд и нагнал в пять. Он метнул нож, довольно-таки метко. Я вильнул, и клинок скользнул по моему плечу. Очередной порез, которого я даже не ощутил. Когда ты весь – боль, небольшой плюс-минус уже ничего не меняет.

«Он безоружен», – обнадеженно отметил я. Но затем что-то вдарило мне в спину с такой силой, что я плашмя рухнул вперед. Я готов был даже не заплакать, нет, заорать в голос, хотя, конечно, не стал бы. Дело не в боли. Но эта война сводила меня с ума. С кем-то другим, пусть, но почему с ним?

И вот победитель определен – Отум шел ко мне, подхватив с земли нож, который молния услужливо ему продемонстрировала. Я уже даже не пытался подняться.

Мои ресницы намокли. Вероятно, мое состояние можно было назвать «безвольностью жертвы». Я кричал внутренне: «Поднимись!», но мои приказы самому себе пробуксовывали без результата, будто ноги отделились от тела.

Отум не торопился, смакуя каждый шаг. Я слушал его дыхание, почти находя успокоение в неспешных ритмичных звуках. Вдох и выдох Отума, мои последние глотки воздуха – и затем все заслонило шуршание дождя.

– Вот и все, – сказал Отум металлическим голосом. – Видишь, детка, все заканчивается, и ты – тоже. Поверь, так всем будет лучше. Ну, разве что кроме тебя, – он склонился надо мной. – Хочешь спасти мир?

Мне не было дела до мира без меня в нем.

Отум провел ножом по моей шее, под линией волос – плоской стороной, не делая надреза, лишь предоставляя возможность ощутить холод лезвия. Я почувствовал, как он занес над моей спиной руку, и у меня возникло предощущение боли. Но Отум замер: кто-то с пыхтением и шумом продирался сквозь заросли, быстро приближаясь к нам.

– Что за… – пробормотал Отум, и я уловил его растерянность. Что бы там ни близилось, меня это не тревожило, потому что хуже быть уже не могло. Но Отум испугался. Он отпустил меня и поднялся на ноги. Совсем рядом с хрустом надломились ветки, и Отум закричал.

Похоже, мое убийство пока откладывалось.

Я поднялся на четвереньки, опираясь на здоровую руку. Вспышки боли зажглись повсюду во мне, как костры. Игнорируя их, я встал и развернулся.

Светлело с поразительной скоростью, или это в моей голове таяла тьма? Я смотрел и едва верил собственным глазам, но мне не хотелось ни кричать, ни даже убегать. Это был Громадина. Его силуэт, возвышаясь над местными низкорослыми деревьями, раскачивался на фоне лилового неба. Когда он приблизился, я рассмотрел его разгневанное крупногубое, крупноносое лицо с маленькими, как у слона, глазами. Отум стоял неподвижно, выпрямившись под падающими с неба каплями, и я ждал момента, когда он сорвется. Громадина поднял свою огромную руку и с силой опустил ее, круша ветки. Я слышал хруст, но не видел, чтобы упал хотя бы один лист. Но сомневаюсь, что Отум отметил это обстоятельство, потрясенный происходящим. Я улыбнулся разбитыми губами. Кто бы мог подумать, что детские мечты сбываются вот так. Однако, Отум смельчак – существо в три этажа ростом идет на него, намереваясь вбить его в землю, а Отум до сих пор с места не сдвинулся. Или просто отупел от страха?

Громадина вышел из-за деревьев и показался целиком. Очертаниями тела он походил на человека, но его руки и ноги с короткими толстыми пальцами были слишком велики. Он казался выточенным из камня, но в действительности его кожа была гладкой и теплой. Гигантская голова выдавалась вперед, слишком тяжелая, чтобы держать ее высоко поднятой. Нижняя челюсть своими размерами едва ли не превосходила остальную часть черепа. Изо рта торчали зеленоватые клыки. Конечно, все еще могло обернуться для меня хуже некуда, потому что Громадина, какой бы громадиной он ни был, на самом деле мог поразить только нервы Отума, но никак не его самого. Впрочем, едва ли Отум рискнет проверить…

Не рискнул. Он едва не врезался в меня, уносясь прочь. У меня не было желания оборачиваться на Отума. Усевшись на траву, я рассматривал Громадину. Образы фантазии, воплотившись в реальность, способны поразить своего создателя.

Завороженный зрелищем, минуту я не вспоминал о своих ранах, но они знали, как напомнить о себе. Рот наполнял соленый вкус крови, текущей из носа и губ. Каждый вдох сопровождался болью в отбитых подошвами Отума груди и животе. Но хуже всего была рука. Кровь закапала джинсы и пропитала рукав ветровки до локтя. В принципе, не такое уж сильное кровотечение для сквозного ранения, к настоящему моменту практически прекратившееся. Но рана была нехорошая, развороченная поворотом ножа. Кости наверняка задеты. Когда я смотрел на красную дыру в своей недавно целой конечности, я начинал дрожать. Шок притуплял ощущения, и все равно я бы многое отдал за таблетку обезболивающего.

(и еще больше за то, чтобы меня забрали отсюда)

Громадина склонился надо мной и замер, возвышаясь, как скала, покачиваясь в такт своему дыханию. Я расслышал, как он тихонько удовлетворенно посапывает, и на меня накатила пронесенная сквозь почти десять лет тоска.

В ладони пульсировало, будто гвоздь вколачивают. Пальцы слушались плохо. «Отнимутся, – подумал я с нарастающим ужасом. – Заражение крови, смерть». Хотя какой смысл думать об этом, когда я все равно ничего не могу сделать, разве что обвязать руку обрывком футболки. Нет, и это не могу. Мне никак не оторвать клок одной здоровой рукой. Я попытался помочь себе зубами, но все это было так неудобно, что я оставил затею.

Отум вряд ли вернется. Странно, после всех его попыток убить меня, я не испытывал злости, гнева, ничего такого, лишь сожаление. По крайней мере до тех пор, пока я в относительной безопасности.

Дождь плавно затихал, и так же постепенно, неспешно я впадал в оцепенение. Громадина распростер надо мной огромную руку, но дождь летел на меня сквозь нее. Что я буду делать дальше? Рано или поздно (скорее уж рано) Отум снова нападет на меня. Я не долго смогу спасаться бегством – я с ног валюсь, тогда как в Отуме кипит злая сила. Тогда что мне делать? Попытаться убить его? Убить Отума… На границе замысла и решения стояла глухая стена, и пока я не мог разбить ее. Убить…

– Да не хочу я никого убивать, – произнес я вслух.

Я всегда боялся потерять волевой контроль над собой, начать совершать претящие мне поступки под напором ситуации и обстановки. Еще в Рарехе я опасался сломаться, но Долина Пыли была хуже Рареха в тысячу раз. Рарех был только рукой зла, тогда как Долина – его сердцем.

Ярко-красный цвет рассвета придавал всему окружающему мистический вид. На траве алые лучи мешались с багряными каплями крови. Кажется, я не помнил большую часть истекших суток. Мое уныние разрасталось, оплетая меня, как вьюнок. Маленький кролик выглянул из-под мокрого листа. Я хотел бы, чтобы он был настоящий, но мое заблуждение не могло продлиться дольше десяти секунд. Кролик выбежал на травку, легко перескочил камень (вероятно, именно этим булыжником Отум сбил меня с ног, бросив его мне в спину), сел и прижал уши. Сквозь его пушистое полупрозрачное тело проникали лучи, и я видел, как они оранжево мерцают в его брюшке.

Капли дождя падали все реже, и кролик исчезал, выцветая, только его глаза долго оставались яркими, черно-фиолетовыми, как смородина. Стоило дождю прекратиться, кролик пропал. Я оглянулся и не увидел Громадину.

У меня не было чувств сожалеть о том, что наша единственная встреча закончилась так скоро. Я должен уйти отсюда. Но сначала я решил заглянуть под куст, откуда появился кролик. Моя записная книжка должна быть где-то поблизости от места, где я нашел фотографию Наны. Точно, вот она – ветка над ней помешала рассмотреть ее сразу.

Книжка промокла насквозь. Я раскрыл ее наугад, аккуратно разделив слипшиеся страницы, и всмотрелся в расплывшиеся буквы с горькой усмешкой. Где же там был кролик? Вспомнил. Сцена, где Громадина атакует людей на автобусной остановке. Этот кролик был нарисован на плакате. «Пусть отпечатанный тусклыми красками на дешевой бумаге, он был как живой с его смышленой усатой мордочкой и круглыми любопытными глазами. Но эти люди, заледеневшие в обыденном унылом ожидании утреннего автобуса, были столь же безжизненны, как асфальт под их ногами». Не столько смог прочесть, сколько вспомнил. Текст безнадежно испорчен водой. Впрочем, он и раньше был весьма далек от идеала…

Вода… лужи, озеро, дождь. Тихий шторм в моей голове перед прояснением.

(глупости; нелепо даже думать об этом)

Предположим… Я потянулся правой рукой к слезящимся глазам, но, вспомнив о ране, потер глаза левой. Предположим… здесь действительно что-то есть. Что постоянно оказывает на нас воздействие. Что становится видимым, когда я смотрю на это сквозь испарения, поднимающиеся с поверхности озера… сквозь дождь… сквозь воду. Я могу назвать это… эмоциями. Ощущениями. Воспоминаниями. Каким-то образом они продолжили свое существование даже после того, как те, кому они принадлежали, покинули Долину или погибли в ней. Эта теория кажется противоречащей здравому смыслу и физическим законам. Но она подтверждается всем происходящим.

Я остановился, всматриваясь и видя все размытым, будто сквозь слезы. Глаза застилал красноватый туман, хотя окончательно рассвело и стоял белый мутный день. Теплый воздух, который я выдыхал, моментально остывал на холоде. Где-то еще август; не здесь.

Как такое вообще может быть? Разве в обычном мире бывает что-то подобное? Что чувства остаются там, где ты их пережил? Тогда в доме Миико его уныние уже бы окрасило стены в серый цвет, или же сыпалось бы с потолка, как штукатурка. Тем не менее эмоции, даже самые мрачные и злые, не оседают на поверхности мебели, как пыль. Или я ошибаюсь?

Да. Решим, что ошибаюсь.

(Что ты несешь? Это в стиле глупых книжонок, что продают на станции по два ровена за десять штук)

…ладно, дальше. Итак, эти… хм… образы из прошлого постоянно витают здесь и по какой-то причине не могут угаснуть. Вероятно, что-то в Долине подпитывает их. Иногда они смещаются ветром, подобно облакам. Хотя я постоянно подвергаюсь их воздействию, эти образы недоступны моим глазам до тех пор, пока не пройдут сквозь капли воды. Я не знаю, какой физический эффект все это на меня оказывает. Просто чувствую, что постепенно оно меня убивает.

Я споткнулся о свой фонарик и поднял его. Взвесил в руке. Отцовский, хороший, старый, и, как все старые ручные фонари, довольно-таки тяжелый, потому что железа в нем больше, чем пластмассы. Сойдет за оружие?

(ага, испепеляющий луч. Смешно… Нет уж, лучше дайте мне тоже нож)

21. Двадцать второе августа

Бреду не зная куда, в смутной надежде, что Миико выйдет мне навстречу. Глупо. Должен что-то делать, но опять ни идей, ни воли. Только тонкий ручеек невнятных мыслей. Впрочем, мысли – это хорошо, даже здорово. Скоро у меня не будет и их.

(так думай, думай, думай)

Возникая в моей больной голове, слова звучали приглушенно, едва возможно расслышать. Долина вокруг меня дремала. Она ощущалась живой и злобной, даже сквозь сон наблюдающей за мной враждебным взглядом. Рассматривала меня каждой песчинкой под ногами; на кончике каждой ветки невидимый глаз. Даже это блеклое пятно, притворяющееся солнцем,

(солнца нет здесь, оно выше, в настоящем небе, над этим белым маревом, накрывшим Долину, как крышка)

смотрит на меня. Я нравлюсь Долине таким? Окровавленным и грязным, с воспаленными глазами и волосами, полными прутиков. Нравлюсь, я уверен. Вызываю у нее желудочные брожения. Она готова заглотить меня на завтрак. Уже тянется ко мне большой вилкой. Я едва не рассмеялся от этой мысли, но сдержался, помня, что лучше не дергаться – станет еще больнее. Ну же, признайся себе, пока тебе весело: «Ты стал уязвимее. Даже сейчас… на свету… чувствуешь, как собираются тени вокруг».

Где там шляется Отум? Раньше мне не приходило в голову, но те… двое… они действительно убили друг друга? Или Отум убил их? Я так запутался; не знаю, кому и во что верить. Отум говорил, что его заводит близость смерти… тогда происходящее здесь должно вызывать у него сучий восторг. К сожалению, я лишен возможности сесть и спокойно обсудить с ним, планировал ли он резню заранее или же решение прикончить нас пришло к нему спонтанно, вдохновленное свежим воздухом Долины.

Я остановился, чтобы потереть глаза. Их нестерпимо жгло, и иногда я чувствовал, как из-под раскаленных век вытекают слезы. Это все пыль, проклятая пыль. Она настолько мелка, что ее невозможно рассмотреть в воздухе, но, вдыхая ртом, ощущаешь ее пресный вкус, с каждым днем все более отчетливый. Я закрыл глаза – под веками белым-бело, как засыпано снегом. И затем медленно проявились красные капли…

Я почувствовал его секундой раньше, чем обернулся. Позвал по имени, но он побежал прочь, и лишь покачивающиеся ветки там, где только что он стоял и смотрел на меня, подтверждали, что я действительно его видел.

– Миико, остановись!

Он удирал со всех ног. Я слышал ужас в его дыхании, когда догонял его, проламывая колючие, норовящие ударить в лицо ветки. Мои пальцы скользнули по его руке, холодной и мокрой, как дохлая рыба, но не смогли удержать его.

– Миико, да не будь ты… – взорвался я.

И, нагнав, толкнул его в спину.

На секунду меня ослепила собственная боль. Затем я осознал, что нависаю над Миико, вжимая его в землю. Из-под моей раненой ладони по его полосатому свитеру растекалось пятно крови. Маленький гаденыш, пытался сбежать. Мне хотелось ударить его так, чтобы больше он с места не сдвинулся. Ударить… Когда я смотрел на его беззащитный затылок… когда я слышал его хрип… когда я ощущал, как приподнимается его спина в судорожном дыхании… мне представлялось, как я беру его за волосы и бью лицом о жесткую землю, пока не разобью в фарш его нос и губы. Мышцы в предплечьях судорожно дернулись…

Я посмотрел на свои пальцы (черные кончики грязных ногтей и красные заусенцы) и медленно втянул в себя воздух. Затем отпустил Миико и встал, глядя на его распростертое тело. Я просто не мог поверить, что эта секундная злоба была моей.

Миико поднялся с сонной невозмутимостью, выдающей его богатый опыт переживания подобных ситуаций. Он столько раз валялся на полу, получая пинок за пинком. Казалось, сама привычность ситуации, даже если совершенно отвратной, подействовала на него успокаивающе, и сейчас он смотрел на меня невозмутимо, с неясным узнаванием. Попроси я его назвать мое имя, он едва ли бы справился. Я догадывался, как он рассуждает: «Нет смысла бежать, раз все равно догонят. Посмотрим, что будет дальше».

Сейчас, наконец разыскав Миико, я обнаружил, что мне нечего ему сказать. Поэтому просто произнес:

– Ты должен идти со мной.

Миико молчал. Я уже решил, что не дождусь от него ни слова, когда на его бледном заострившемся лице возникла ехидная улыбочка, и он сказал:

– Да? А ты уверен, что знаешь, куда идти?

Все получалось совсем не так, как нужно. Я должен спасать его, но он не выглядит нуждающимся в спасении. Скорее уж как человек, раздраженный попытками уличного торговца всучить ему ненужную вещь. На щеке у него краснел длинный порез. Может быть, он налетел на ветку. Или это работа Отума.

– Отум сошел с ума, – объяснил я.

Новая ухмылочка Миико не понравилась мне еще больше предыдущей. Никогда прежде он так не улыбался.

– Не сошел, – спокойно возразил Миико. – Он просто один из них. Он безоговорочно в своем уме.

Я слушал его, превращаясь в ледышку изнутри. «Безоговорочно». С каких это пор Миико использует подобные словечки? Я заглянул в его глаза, и он ответил мне пристальным насмешливым взглядом.

– Я… – пробормотал я. – Ты… – и на этом мои жалкие попытки закончились.

– Довольно, – перебил меня Миико. – Теперь каждый сам по себе, – на его гладком, перламутровом, как внутренняя поверхность раковины, лице появилось задумчивое выражение. Затем он все-таки сказал: – Ты можешь пытаться бежать, но это практически бесполезно. Он не отпустит тебя. И не только он. Не верь в безлюдье. Они повсюду. И каждый из них опасен… даже те, которые не злы. Сегодня особенный день. Ты знаешь, что за день?

– Нет.

Миико безразлично кивнул.

– С высокой вероятностью, этим вечером ты умрешь. И я тоже. Мы должны быть принесены в жертву. Есть лишь один способ спастись – найти то, за чем он пришел сюда. Оно – источник. Источник должен быть уничтожен… но я не знаю, как это сделать.

Я чувствовал, как по моему лицу растекается выражение непонимания.

– Как я могу найти то, за чем он пришел? Разве Отум не забрал это с собой?

– Это оно его забрало, – возразил Миико и неспешно побрел сквозь заросли прочь от меня.

Мне хотелось сказать ему что-нибудь… чтобы он ответил мне так, как ответил бы раньше – с его неуверенными интонациями, с его косноязычием. Но я только спросил:

– Ты видел Белую Женщину?

– Нет, – Миико остановился, но не развернулся ко мне. – Только девочку, Элейну.

– Где она?

– Спряталась, – ответил он, помедлив. – Она все время поблизости. Сбивает меня с пути…

– Как сбивает с пути, Миико?

– Куда бы я ни шел, я прихожу к колодцу… он там, в лесу. К востоку от деревни. Но мне не нужен колодец. Я не она.

(как ты можешь быть в этом уверен, Миико?)

Он оставил меня одного. Некоторое время я тупо пялился ему вслед. Затем медленно осмотрелся. Когда еще я чувствовал такую растерянность? Каждую мою мысль немедленно обволакивал белый туман, в котором она теряла четкость. Да, я могу вспомнить карту, нарисованную на листке из блокнота, квадратик за грядой домов, который Отум пометил крестиком. Вероятно, там располагалось то, что он искал в Долине. То, что непременно должно быть уничтожено, если верить Миико. Но что мне карта, когда я не имею понятия, где нахожусь? В какую сторону ни посмотри, все одинаковое. Серые деревья, серая земля и серое небо поверх. Я снова потер воспаленные слезящиеся глаза. Миико сказал, что сегодня мы умрем. Неприятно признавать, но, возможно, так оно и будет.

(Ну же, иди)

Я прижал к груди свою несчастную израненную руку, поддерживая ее здоровой. Боль была сильной, но пульсация в ране замедлилась. Надо все-таки обмотать ладонь чем-то. Ага. Приложу подорожник, и все заживет.

(я не знаю, куда мне идти. С тем же успехом – нулевым – я могу просто оставаться здесь)

(но кто-то же знает)

Кто-то… как бы мне отыскать его среди тысяч других?

Я двигался вперед упрямо и бездумно, надеясь уловить чью-то уверенность среди растерянности и страха – моих или меня окружающих. В страшилках рассказывалось, что в Долине обитают призраки. Может быть, они пьют энергию из нас, живых, иначе как объяснить, что они становятся сильнее, в то время как мы слабеем и слабеем. Они больше не таились, говорили все одновременно и громко, и их голоса смешивались в утомительный гул.

(черный провал, он был, я еще помню)

(заберите меня отсюда)

Даже если я расскажу, мне никто не поверит.

До чего же сложно думать. В голове клубится туман, но это, наверное, хорошо, потому что в своем отупелом состоянии я даже боль воспринимаю приглушенно. Будто она и не моя вовсе.

«Ты веришь в эту историю о богине?» – отчетливо донеслось до меня.

По-настоящему отчетливо. Слишком реально на этот раз. Неужели… люди? Мне кричать «ура»? Я мечтал повстречать настоящих людей среди этой пустоты… но теперь уже нет.

«Надо же людям как-то объяснять существование этого места».

«Ты хитрый человек. Какой вопрос не задай, никогда не получишь прямой ответ».

Голоса приближались. Я оглянулся и увидел двоих, шагающих в моем направлении. Мне припомнились еще недавно услышанные от Миико слова: «Они повсюду». Тогда я усомнился, что кроме нас троих в Долине физически присутствует кто-то еще. Также Миико упоминал, что они опасны. Теперь я верил ему. Я попятился к кустам, с громким шорохом сминая ветки. Присел на землю, пригнулся, притворился невидимкой. Двое приближались… Я затаил дыхание.

Они должны были заметить меня: лысеющие кусты не лучшее укрытие. Но не замечали, хотя остановились напротив, продолжая разговор. Я мог бы протянуть руку сквозь решетку прутьев и дотронуться до них. Один походил на студента – долговязый, нахальный на вид, с торчащими иглами волосами, выкрашенными в ядовито-оранжевый цвет. Он был одет по-летнему легко, тогда как его собеседник кутался в свитер, шмыгая опухшим, красным носом. Из-под больших очков на щеки простуженного стекали мелкие слезы. Кроме как своей простудой, более второй тип ничем не привлекал к себе внимание. Никакой на вид.

Оранжевый пожал плечами.

«Правдива эта байка или нет, какое мне дело? Все равно».

«Мне тоже», – сказал тот, что простужен и в очках, и зарылся носом в большой клетчатый платок. Сразу стало ясно, что он соврал. Растерянный взгляд его мутно-серых глаз, увеличенных очками, уперся в меня, просачиваясь сквозь. Он действительно меня не видел! Меня захлестнула ледяная волна, и мои руки задрожали так же, как руки простуженного.

Скомкав платок, простуженный убрал его в карман своих мешковатых брюк, прежде чем робко заметить:

«Все же, если это территория чужого божества, стоило ли нам приходить сюда со своим?»

«Руурх сотрет богиню в белую пыль», – залыбился оранжевый, явно не воспринимая тему разговора всерьез.

«Я слышал, здесь видели призраков».

«Некоторые люди любят потрепаться о встречах со сверхъестественным. И что?»

«Ничего. Только я действительно что-то видел. Или почувствовал».

Оранжевый ухмыльнулся.

«Так видел или почувствовал?»

«И то, и то», – сдержанно ответил простуженный. Его плечи опустились. Столкнувшись с очевидным скепсисом, он передумал откровенничать.

Оранжевый пожал плечами, и двое медленно побрели дальше.

Не знаю, что меня заставило, но я выбрался и пошел за ними, ступая след в след за оранжевым, болезненно ощущая странное беззвучие моих шагов. Незнакомцам было достаточно оглянуться, чтобы напороться на мой пристальный взгляд. Неужели они так и не почувствуют меня в полуметре от себя? Нет.

(… нет дождя. Я уже вижу их без дождя)

Двое сосредоточились на молчании между ними. Я наблюдал, как слова вспыхивают и сгорают, пеплом падая на землю прежде, чем их решатся высказать. Наконец, простуженный выговорил через силу:

«Только ощущение нереальности позволяет мне все это выдерживать. Как будто я сплю и вижу сон… сон неприятный, мутный, но нет сил разбудить себя. Остается только ждать финала. Сегодня я впервые увидел труп. Очень… неприятно. Особенно если учесть, что это ребенок. Которого мы оставили там…»

«Они будут наказаны, – бесстрастно откликнулся оранжевый. – Кровь слишком дорога, чтобы лить ее попусту. Если Руурх останется голоден, весь мир погрузится во тьму».

«Так ли это? Погаснет ли солнце? Встанут ли реки? Откуда наша уверенность, что, не вмешайся мы, все это может произойти?»

Они остановились так резко, что я едва не налетел на них, и посмотрели друг на друга.

«Руурх существует, – тихо сказал оранжевый. – Ты не можешь быть с ним, но ты можешь быть для него. И горе тому, кто ему не нужен».

Простуженный вдруг со всхлипом втянул в себя воздух. Я протянул руку и, поколебавшись секунду, дотронулся до его плеча. Я не почувствовал тепла его кожи сквозь толстую ткань, но шероховатое сплетение грубых ниток ощущалось совершенно явственно. Если эти двое не были призраками, то кем был я?

– Эй, – позвал я и услышал в своем голосе страх. – Эй! Я здесь!

«Мне все это не нравится, – свистящим шепотом заявил простуженный, и оранжевый чуть отклонился назад, но не отступил. – Эта жестокость… Зачем? Вот эти люди намерены спасти мир? Когда я смотрю на таких верующих, я начинаю сомневаться в том, в кого они верят…»

Я положил ладонь на лицо простуженного. Его кожа была холодной и липкой. Я провел кончиками пальцев по стеклам его очков, но он продолжал смотреть на оранжевого.

«Не знаю, зачем я говорю с тобой об этом… ты один из них».

«Один из них… но, может быть, я рассуждаю, как ты, – приглушив голос до минимально различимого уровня громкости, произнес оранжевый. – В любом случае, я не намерен сдавать тебя».

Простуженный потянулся к оранжевому почти интимным жестом и заговорил быстро и сбивчиво:

«Сам не понимаю, что когда-то заставило меня присоединиться к ним. Я на пределе. Не могу больше наблюдать этот ужас. Но если я сбегу… хотя бы только попытаюсь… они приговорят меня к смерти. Видимо, мне придется завершить это, даже если меня вывернет от отвращения во время ритуала. Впрочем, это не единственное, что меня тревожит. Мы все здесь преступники. Если станет известно о нашей причастности… Я не хочу закончить жизнь в тюрьме, – простуженный снова вытащил платок и нервно прижал его к носу. – У меня в Торикине жена. Стоило подумать о ней прежде, чем я позволил втянуть себя в это».

«Мы должны возвращаться», – поторопил оранжевый. Глаза у него так и бегали.

Я последовал за ними, но остановился, расслышав гул голосов впереди. Там, за деревьями, было много людей. Я дрожал с головы до ног, действительно готовый поверить, что это я – призрак, тогда как они абсолютно реальны.

И вдруг в один момент все стихло. Я продолжил движение – сначала крадучись, потом быстрым шагом, потом бегом. Фонарик, болтаясь на шнурке, бил меня по груди.

Тяжело дыша, я вывалился на поляну. Догнивающие дома… никого. Меня снова окружил осенний холод этого странного августа, и тогда я осознал, что минутой назад было тепло. Другое лето, может быть, многолетней давности, грело меня.

Я прошел чуть дальше, до знакомого дома, в который я пробрался когда-то, забыв о возможной опасности. Сев на землю возле крыльца, я положил ладонь на переломленную ступеньку.

Боль в руке теперь была ровной, не пульсирующей. Поднималась до самого локтя, дотягивалась до кончиков пальцев. Болело и все остальное тело. Я приподнял одежду, полюбовался на синяки на груди. К их закатно-красному цвету добавилась примесь синевы. «Вечернее небо», пейзаж. Кажется, Отум отбил мне все внутренности.

(начнись у тебя внутреннее кровотечение, ты был бы уже готов, дееетка)

Лучше не смотреть. Я опустил ветровку и, тяжело поднявшись, поплелся к месту нашей стоянки.

Вот и мой рюкзак, оставленный здесь вечность назад. Одной рукой я расстегнул молнию и вывалил все из рюкзака на землю. Хлам, хлам, хлам… все это никак не сможет помочь мне. Я идиот. Как я мог, уходя из дома, не взять с собой бинты, антисептик, нож? Хотя бы нож. Мало ли для чего он может понадобиться. Вещь, незаменимая в хозяйстве. Весьма полезная, чтобы отбиться от психа. От досады и злости на самого себя мои челюсти сжались до боли в зубах. Еще пять минут я искал нож в нелепой убежденности, что, так как я очень хочу его найти, он вдруг материализуется для меня из воздуха. В животе будто черви копошились – омерзительный, извивающийся страх. Те двое даже не видели меня. Как они могли причинить мне вред? Впрочем, сам тот факт, что я так отчетливо видел их, мог сигнализировать о серьезном ухудшении моего состояния.

Помогая себе зубами, я перевязал руку, исхитрившись разорвать на лоскуты запасную футболку. Это было лучшее для нее применение. В сменной одежде я нуждался там, снаружи. Здесь же тряпки, что были на мне, приросли к моей коже, словно звериная шкура. Края раны странно побелели, но я решил не беспокоиться об этом – хотя бы потому, что Отум успеет угробить меня раньше, чем это сделает гангрена.

Я встал. Все не так плохо, наверное. Теперь я хотя бы могу сориентироваться в своем местоположении. Я вспомнил о мертвых шоколадках. Возможно у них удастся разыскать что-нибудь полезное?

(если нет, даже обычную ветку можно использовать пусть как плохое, но оружие)

(все бесполезно; убей себя)

Несмотря на жухлые попытки себя успокоить, я не мог отделаться от мысли, что едва ли вообще существует что-то, способное мне помочь. Хотелось защищаться от всего вокруг. От самого воздуха Долины.

Я набросил рюкзак на спину, предварительно выгрузив из него большую часть продуктов, так как был слишком обессилен, чтобы тащить их. Вероятно, следовало поесть, но я не смог себя заставить – при одной мысли о еде горло стискивал спазм. Так, пора топать. Ленивый мародер – неуспешный мародер.

Я шел медленно, осторожно, неуверенный в собственных ногах. Что-то хрустнуло под подошвой – печенье Миико, разбросанное по земле. Я представил, как Миико оборачивается и смотрит на меня. Его лицо сонное и пустое, как у умственно отсталого. Секунду он тупо пялится, затем швыряет в меня печенье, которое держал в горсти, и убегает со всей возможной скоростью. Я поднял одно печенье и сунул в рот. Никакого вкуса, точно жуешь картон.

Все равно.

(едва ли в твоих вымученных телодвижениях есть хоть какой-то смысл. Если ты еще надеешься на что-то, то где-то совсем в глубине души, и сейчас движешься вперед из чистого упрямства. Не будь как папочка, да? Что бы ни происходило, не будь как он. Не сдавайся легко)

Давно мне так не хотелось плакать. И от чего? Да просто от непонимания происходящего.

_____________________________ ___________________________________________ __________________ ________________________ __________________________ ___________

Совсем недавно меня отвращал их внешний вид и запах, но в моей теперешней апатии меня не пугало уже ничего. Вы мертвы? Досадно. Я вот еще жив, но не исключено, что совсем скоро прилягу на землю в вашей расслабленной манере. У обоих запястья обмотаны красными нитками. Я смутно припомнил, что красные браслеты считаются оберегом против злых духов. Вот долбанутые. Чего вы притащились сюда? Искали мистики и ужасных событий? Нашли, круто. Йей.

Нож я нашел – чтобы с горечью обнаружить, что толку от него не будет. С какой же яростью эти двое атаковали один другого, выбивая поочередно нож, если кончик лезвия в итоге остался в чьей-то кости?

(это не твое; не позволяй ему добраться до тебя)

Лицо парня было бело-синее, как обезжиренное молоко. Длинные, спутанные до колтунов волосы рассыпаны по земле. В них листья и несколько лениво ползающих черных жучков. Склонившись над покойником, я рассматривал его без брезгливости и беспокойства. К мертвым начинаешь относиться намного лучше, когда понимаешь, что скоро можешь стать одним из них. Я провел по холодным бокам погибшего, прикрытых свитером (есть в этом нечто эротичное; забавно) и кончики моих пальцев наткнулись на что-то холодное.

Я почему-то подумал: «змея», но это была цепь. Я потянул и вытащил ее из-под мертвого парня. Флегматично взвесил в руке. Тяжелая, с крупными звеньями. Оружие повнушительнее, чем сломанный нож или фонарик. Я сложил цепь пополам и, широко размахнувшись, ударил по стволу дерева. Брызнули клочья коры. Совсем неплохо. Я улыбнулся.

(но мне будет совсем не весело, когда вместо дерева окажется Отум)

– Пока, парень. Спасибо тебе, – сказал я.

Первый оказался ничего, но мне не понравился тот, второй. Он ничем меня не порадовал. Совершенно бесполезный покойник.

В животе ворочалась боль, кожа горела, но некоторое время я успешно притворялся, что все в норме, убеждал себя, что мне удастся уйти, хотя ограждения вокруг моего сознания ломались одно за другим. Мне действительно удалось пройти шагов двадцать, прежде чем я замер, обхватив плечи руками. Боль возникла на поверхности кожи, затем начала ввинчиваться вглубь.

Минуту спустя я чувствовал ее всем телом. Рана за рану. Рана за раной. Я попытался побежать, но не смог и рухнул на землю. Скрючился, пытаясь защититься от новых ранений.

(больно, больно, больно. Я готов взывать к любому божеству, только бы кто-нибудь прекратил это)

Боль жгла, как огонь. Человеческое тело способно сгореть целиком, даже кости. Это просто вопрос температуры. Вскоре во мне не осталось ничего твердого. Я превратился в пепел.

22. Подпол

«Вставай». Чьи-то прохладные пальцы погладили мою щеку.

– Еще пять минут, – пробормотал я.

Очередное несчастное утро, начинающееся с признания печального факта, что школу все еще не разъебало землетрясение.

«У тебя мало времени».

– Мама?

Я потянулся ухватить ее за руку, но только загреб пятерней пустоту. Да и когда в последний раз мою мать заботило, собираюсь я на уроки или нет? Тем более она не стала бы гладить меня по щеке. Пораженный, я распахнул глаза, но вокруг была такая непроглядная тьма, что я сразу попытался раскрыть глаза еще раз, на случай, если первый был не в счет.

Попытка сесть сопровождалась вспышкой сильнейшей головной боли, как будто мне по черепу вдарили кувалдой. Я снова растянулся на земле, дожидаясь, пока боль спадет, и одновременно пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь вокруг. Бесполезно.

Может, ночь наступила? Я больше не ориентировался во времени суток. Нет, ночь не бывает настолько непроглядной. Всегда ее что-нибудь да разбавит. Если не уличный фонарь, то звезда на небе. А сейчас… странное ощущение… как будто кошмарный сон закончился, но тьма из него выплеснулась в реальность.

«Я не могу держать их вечно».

Нащупав на груди фонарик, я включил его и посветил вокруг. В подобии изготовившегося атаковать осиного роя надо мной неподвижно зависли ножи, хищно нацелившись на меня клинками. Точнее, множество копий одного и того же ножа, некогда принадлежащего одному из любителей шоколадок. Некоторые экземпляры с обломанным лезвием. Опасаясь, что они продолжат прерванное движение, я поспешил подняться – осторожно, чтобы не напороться на клинки.

Несмотря на полное отсутствие ветра, промозглый холод пробирал до костей. Ковыляя прочь, я почувствовал себя жалким и глубоко несчастным. Кажется, мне никогда в жизни не было тепло, не было спокойно, не было… так жутко.

Где вообще я нахожусь? Я прислушался. Некоторое время я был слишком сосредоточен на своем свистящем, учащенном от страха дыхании, но затем осознал: тишь обычно создает ощущение пустоты, в этой же тишине я испытывал странное стесненное чувство, как человек, зажатый в толпе.

Кого бы я ни молил, катаясь в агонии предсмертных страданий шоколадок, мою просьбу о помощи выполнили. Там, в прошлой жизни, все происходящее в этот момент показалось бы мне невозможным в принципе, да и сейчас едва верилось: я один здесь, еще способный двигаться в этой тьме, пока кто-то держит время и всех этих призраков, застрявших в нем. Уверен, процесс разморозки уже начался. Следует поспешить найти безопасное место.

(даже в твой фантазии тебе не отыскать безопасного места)

(тогда найти менее опасное)

Споткнувшись, я посветил себе под ноги. Луч света осветил торчащие из земли узловатые корни и мои замызганные кроссовки. На правой развязались шнурки. Завязать их с единственной нормально работающей рукой у меня не было возможности, поэтому я просто наклонился, чтобы заправить шнурки внутрь.

«Поторопись».

Я догадался, кому принадлежит женский голос, звучащий в моей голове. Медленно я снял с шеи фонарик, зажал его в руке и обернулся…

Источник света мне не потребовался – стоя среди деревьев, она виделась в темноте совершенно отчетливо, будто вырезанная из другой фотографии и наклеенная на темный фон. Она действительно была вся белая. Кожа цвета снега. Мокрые светлые пряди ползут по щекам, как змейки. Глаза смотрят прямо на меня, без всякого выражения, блестящие от влаги и странно темные, будто впитавшие тьму.

Я увидел грязь на ее платье, о которой упоминал Миико, но затем понял, что это кровь. Черные следы крови, размазанной по ткани. «Какая же она мертвая, – подумал я, – мертвее моей матери». Мне было одуряюще страшно – повисший в груди распирающий страх, такой же колючий и жесткий, как замороженная темнота вокруг.

(теперь я до конца жизни буду бояться темноты, ожидать, что белое лицо проступит сквозь нее)

(не смотри на меня, ты меня разрушаешь)

Какое скребущее чувство внутри. Будто мою душу выскоблили из меня, и остались только пустота и кровяные потеки.

«Беги же!»

Мимо моей щеки, царапнув мочку уха, пролетел нож. Я не стал дожидаться, когда за ним последуют остальные, и, развернувшись, ударился в бегство. Луч моего фонарика прыгал по черным стволам деревьев, крючковатым веткам, пытался пронзить темноту в зазорах меж ними. Я сам был как этот умирающий луч: дрожал в чьей-то руке, высвечивая то одно, то другое.

Мимо метнулись еще несколько ножей, но я не обратил внимания. Меня уже мало заботило, отделаюсь я большой или малой кровью. Что угодно, лишь бы убежать.

Остановившись лишь когда в легких совсем не осталось воздуха, я снова услышал голос.

«Я покажу тебе путь. Найди чужака. Избавься от него».

В темноте разгорались цветные пятна.

От неожиданности я выронил фонарик, и он выключился от удара о землю. Подобрав фонарик с земли, я повесил его на шею, но включать не стал. В нем уже не было нужды: Долина вокруг меня с каждой секундой мерцала все ярче, освещаясь расплывающимися повсюду пятнами флюоресцирующей краски. Они были овальные, и круглые, и совсем странной угловатой формы; лужами лежали на земле или неподвижно висели в пространстве облаком мелких частиц, как подброшенная в воздух горсть песка.

Синие пятна на кончиках травы, как на кончиках пальцев. Я должен идти за ними? Среди остальных цветов синий казался воплощением разума. Поднимаясь, я задел рукой широко расползшееся красное пятно, и меня так обожгло, что я вскрикнул.

(опасно все)

(иди)

(бояться бессмысленно)

Дальше по синим пятнам, опустив нос, как ищейка.

Я миновал дома. Краски стекали с их грубых стен, как горячая карамель. Желтый поток сливался с синим, вместе с ним образуя зеленый. Фиолетовый ручеек, движущийся в воздухе подобно плывущей водяной змее, скользнул под мою футболку, сквозь кожу, мышцы и кости, и я содрогнулся от омерзения, но не замедлил движения.

Цвета набирали яркость, слепили. Мои ступни больше не ощущали земли. Мой бег походил на полет – невесомо, без сопротивления, без усталости. Порой я зависал без опоры на долю секунды дольше, чем это возможно в реальности.

(не могу рассказать об этом, никому; нет слов)

_____________ ________ ___________ _____________ _________ _________________ ________ _ _____________ __________________ ________________

И в один момент все погасло. Тело снова обрело тяжесть, не больше обычной, но я оказался застигнут ею врасплох и кулем свалился на землю. Во мне вздрагивала каждая клетка. Судорожные рывки собственных конечностей напоминали мне подергивания заведенной механической зверюшки, идущей на своих железных лапках к краю стола, чтобы рухнуть вниз, и уже на полу, неуклюже завалившись на бок, тупо повторять однообразные движения, будто это имеет хоть какой-то смысл.

___________ ________________ _____________________ _______________ _____________ ______________ ____________________________________

В то время мои сестра и отец были еще живы, а наша семья – вполне нормальной. По меркам Рареха, так даже хорошей…

Моя мать купила замороженную рыбу – слипшиеся в комок мелкие рыбешки. Она бросила их в кастрюлю и поставила на огонь. Рыбешки растаяли, отогрелись и… ожили. Не решившись варить их живьем, мать положила рыб в таз и унесла в ванную.

Позже я заглянул их проведать – рыбы плавали в тазу туда-сюда. Я запустил руку в воду и выловил одну из рыб. Брюхо рассечено, внутренности извлечены. Это было первое странное переживание в моей жизни: рыба билась в моих руках, живая, хотя должна была быть мертвой.

В супе этих рыб я так и не увидел. Из ванной они таинственным образом исчезли. Я никогда не спрашивал мать, что она с ними сделала, и смерть выпотрошенных рыб осталась для меня такой же загадкой, как сама их противоестественная жизнь.

Почему мне вдруг припомнились рыбы? Вместе с воспоминаниями ко мне вернулось то жуткое удивление, что я испытал, наблюдая их проворные перемещения в синем пластиковом тазу. Однако мне стало чуть легче. Как приятно в этом пространстве увидеть фрагмент прошлого, являющийся несомненно твоим.

Темноту вокруг меня наполняло движение. Как рыбки из моего воспоминания, населяющие Долину сущности оттаяли и ожили, хотя должны были быть давно мертвы. Я перевернулся на бок и включил фонарик. Бледный, короткий луч. Батарейка издыхала; я, в общем, тоже. Велика вероятность, что я кончусь раньше батарейки или одновременно с ней, так что о проблеме со светом можно не беспокоиться.

Когда я чуть повел лучом влево, он высветил угол расположенного в трех шагах от меня здания. Смутно припомнилось, что я прошел мимо поселения некоторое время назад. Этот дом стоял уединено. Мне вспомнился одиноко расположенный квадратик на карте Отума, отмеченный жирным крестом. Я снова посветил на дом. Окна без стекол. Каркас недостроенной крыши. Это то место?

Хотя я смутно ощущал присутствие Отума, я не мог быть уверен, что он поблизости именно сейчас. Вероятно, это лишь оставленный им оттиск, по-прежнему витающий в воздухе. В Долине граница между событиями прошлого и настоящего все больше размывалась. Игнорируя чувство тревоги, сжимающее внутренности в узел, я поднялся на ноги. И, подсветив ступеньки крыльца фонариком, поднялся в дом…

Изнутри тот напоминал коробку, обитую черным бархатом. Севший фонарик был плохим помощником, высвечивая пространство шириной в ладонь, не больше. Один осторожный шаг… проваливающаяся доска под мной. Я отшатнулся, потерял равновесие и упал на задницу. Вытянув дрожащую руку, посветил перед собой фонариком. Пол разобран, доски сложены в стороне… Осторожно подобравшись ближе к бреши в полу,

(разверстые животы рыб)

я посветил на дно. Луч отразился от поверхности воды.

Я ощущал Отума так остро, что практически видел его: вот он подцепляет половицу острыми ногтями, тянет ее на себя, и она легко подается, не зафиксированная гвоздями. Мне показалось, что я улавливаю пульсацию, исходящую снизу. То, за чем Отум пришел в Долину, все еще здесь. Отум не смог забрать это.

(оно забрало его)

От одной идеи лезть в пролом по спине потекли капли холодного пота. Но какая у меня есть альтернатива? Это темное пространство, в котором я сейчас нахожусь… это же не обычная ночь, верно? Я сомневался, что выход из Долины существует на этой грани реальности, даже если бы каким-то чудом мне удалось добраться до 132-го шоссе – что с учетом кромешной тьмы просто невозможно. Да и как я себе представляю «выход»? Вывалюсь из черного облака в нормальный мир? Нет. Я не мой отец, чтобы тешить себя надеждой, что способен спастись посредством трусливого бегства. Вероятно, если я выполню требование Белой Женщины, я могу рассчитывать на помощь с ее стороны.

(почему я вообще оказался там, где мне только и остается, что выполнять ее требования?)

(она не оставила мне выбора)

Фонарик погас, разрядившись, и я бездумно бросил его. Услышал, как он глухо ударился о сырую древесину – последний звук, прежде чем все заглушил ритм пульса. В наступившей темноте мне показалось, что я вижу исходящее из пролома слабое золотистое свечение. Перебирая ногами, я подобрался к краю и спрыгнул в темноту, испускающую слабый запах гнили. Из-под моих ног взметнулись брызги.

________________ ___________________ ________________________ _____________________________ ____________________________________

Я лежу на спине. Голова как чугунная, не поднять. И во всем теле такая тяжесть, что меня словно вдавило в твердую поверхность подо мной. Левая половина моего лица закрыта тенью, и глаз с этой стороны слеп; правая половина лица высвечена оранжевым светом. Мое зрение двухмерно и искажено.

Мне все же удается на секунду приподнять голову, и я вижу полуобнаженного человека, стоящего спиной ко мне. Сквозь линзу оранжевого света он размыт и неясен. На его спине нарисованы красные узоры, поэтому в первый момент мне кажется, что его кожу обтягивает пестрая ткань.

(отдаленный плеск воды; вода скользит по коже, растворяя ее)

Я осознаю, что меня собираются убить, но у меня нет ни сил, ни желания сопротивляться. Уж лучше я позволю себе быть жертвой. Никто не требует от жертвы действий. Расслабься и страдай. «Давай же, – мысленно тороплю я разрисованного. – В моей груди скопилось так много страха. Разрежь ее и выпусти его наружу».

Надо мной балдахином нависает черная темнота. Она состоит из множества точек, и я вижу, как они перемещаются, копошатся, как осиный рой. Одновременно нарастает гул. Воздух густеет, сдавливая меня. Скорее бы все закончилось, чтобы, мертвый, я стал неспособен видеть, слышать и чувствовать.

У меня еще одна пара глаз на ступнях, раскрыв которые, я вижу, как мой убийца неторопливо приближается ко мне.

(По воде плывут золотые блики. Откуда этот свет?)

Он подходит ко мне. Я не хочу смотреть на него, поэтому зажмуриваюсь.

Я вижу свое лицо. Мои глаза закрыты. Я как одурманенный. Кровь мчится в сосудах, раскаляя кожу; для меня все облито красным. Пальцем левой руки я провожу по своей груди, оставляя невидимую линию – прикосновение почти нежное. Потом поверх линии делаю надрез лезвием ножа, который держу в правой, и чувствую жгучую боль и затем тепло крови, струйкой сползающей по моим ребрам.

(Стряхни с себя это наваждение. Где-где-где, ищи-ищи-ищи)

Разошедшиеся края разреза вызывают у меня ассоциацию с трещиной на переспелой сливе. Мне нравится наблюдать, как из сочной плоти сочатся красные капли. Я смотрю на его опущенные веки, пытаюсь угадать, какое выражение увидел бы в его глазах, если бы они раскрылись (в моих же собственных глазах, потому что я одновременно и жертва, и истязатель), и понимаю, что мне нравится боль. Чувствовать ее и причинять ее.

(внушает отвращение и то и другое)

Это только начало, долгая прелюдия перед тем, как нож вонзится в сердце.

(перестань. Тебе вовсе не хочется этого делать)

Я не могу открыть глаза… но слабость будет стоить мне жизни. Боль оплетает меня, как паутина, она горячая и липкая и пахнет кровью.

(ты должен вырваться)

Я слышу свой стон. Новый порез глубже предыдущего. Это так чудесно; мне хочется срезать с себя кожу и увидеть собственные кости. То, что боль в моем теле, в моей душе – блаженство. Мне нравится эта дрожь в пальцах – моих, его; в моем дыхании жадность.

(прекрати это, ты, псих!) крик в моей голове

(Вырвись из этого! Не вязни в трясине… но если ты как твой отец, если ты ничтожество, то сдохни, сдохни!)

Когда нож зависает надо мной, готовясь к последнему удару, мое мечущееся меж двух тел сознание понимает, что вынуждено сделать выбор. Остаться в теле жертвы и в нем погибнуть, либо

(Где-то на дне чана с мыслями тусклое понимание фатальности происходящего. Убивая себя в галлюцинации, я убиваю себя в реальности, потому что мое настоящее сердце верит тому, которое принадлежит мне там. И если там оно остановится…)

преодолеть свое отвращение и закончить свои перемещения в теле человека, который держит нож.

(нужно сделать выбор)

(делай выбор)

(кто из них я?)

Я смотрю в собственное лицо.

(умереть)

(убить)

(что выбрать?)

(внезапно ответ становится очевидным)

Я приподнимаюсь, но тяжесть тянет меня вниз. Я вцепляюсь руками в собственные плечи. Смотрю в собственное лицо. Я вижу в его глазах пламя, но если разум – это свет, то они темным-темны.

– Я не жертва. Я не убийца. Просто осознай.

Он (я) неподвижен, застыл, глядя в мои глаза.

– Меня тут нет. Мы оба – не я.

Я угадал его движение и ударил его по руке изо всех сил. И, когда нож стукнул о землю, я обхватил себя-убийцу, в объятии прижимая его к себе.

____________________ _________________________________ ____ ______________ _____________________ __________ ______________ ______________________ _______________________ ______________

Кровь все еще стекала по груди, но в следующий момент я осознал, что это вода, а я нахожусь в полузатопленном подполе. Боль на месте нанесенной в видении раны осталась, но быстро слабела. Я сдвинул ее на задний план, сосредоточил все внимание на дрейфующих на поверхности воды золотистых бликах. Они поднимались с глубины. Там, под водой, что-то было.

Затаив дыхание, я погрузил руки в воду и коснулся гладкой поверхности, скрытой от меня водой и тьмой. Сначала она показалась мне обжигающе горячей, затем – холодной. Точно электрический импульс пробежал по моим пальцам, и на меня накатила волна омерзительного страха.

Предмет оказался тяжелым, отлитый из какого-то металла. Он выскальзывал из рук. Извлекая его, я не мог отделаться от ощущения, что прикасаюсь к чему-то пропитанному ядом или источающему радиоактивное излучение. Знаешь – это опасно, это вредит тебе. Но деваться некуда, и ты продолжаешь.

Я выдернул это нечто из воды, и с моих рук вниз устремились струйки воды, горящие золотом. Находка, испускающая слабое сияние, оказалась золотистой статуэткой божка преотвратнейшего вида, отчего мой подавляемый ужас только усилился. Я приподнял божка, непочтительно используя его в качестве пусть паршивенького, но хоть какого-то фонаря, и посветил на край пролома. С тихим раздражением я припомнил, что, прыгая в пролом, не потрудился подумать, как буду выбираться. Впрочем, в тот момент я больше тревожился о том, что может встретить меня внизу.

Я положил божка на край пролома и толкнул его как можно дальше. Извлечь из подвала самого себя было делом посложнее, тем более с раненой рукой. Проклятые доски крошились прямо под пальцами. Собственное тело казалось непреподъемным. В какой-то момент я практически отчаялся и уже представил себя, медленно загибающегося в подполе. В последнем паническом рывке я подтянулся, цепляя половицы ногтями, и выбрался.

Несколько минут я лежал на полу, рискуя, проломив гнилой пол, рухнуть обратно. Мои веки сомкнулись, но почти сразу я открыл глаза, ощущая на себе недобрый взгляд золотого божка. Невыносимо, но хотя бы заставило подняться. У меня было ощущение, будто я не спал несколько суток, а мои конвоиры продолжают гнать меня дальше. Нащупав фонарик, я повесил его на шею – пусть он больше не светит, но им еще можно ударить.

С чувством гадливости подхватив божка, я вышел из дома.

23. Бог

Снаружи ничего не изменилось. Все тот же мрак. Впрочем, мне показалось, что населяющие Долину сущности теперь перемещаются более активно. Их голоса смешивались в давно привычную фоновую музыку. Сомневаюсь, что, если я выберусь отсюда, мне когда-либо захочется отравлять тишину музыкой. Тишина – это счастье.

Дрожа в мокрой одежде от холода, я опустился на траву, рассматривая божка со смесью сарказма и отвращения. Тот, чье божество выглядит так, псих, не иначе. Идол походил на пародийное зло: маленький, приземистый, увитый змеями, которые были его одеждой, его волосами, выползали из глаз, точно потоки слез. В своей нарочитой ярости и злобности он выглядел почти смешно. Кшаанский. Их характерная гротескная дурновкусица.

Меня не оставляло ощущение, что, стоит мне моргнуть, маленький скалящийся уродец в этот момент тоже моргает. Несмотря на весь его убогий вид, он представлял реальную опасность. Неизвестно, что было бы со мной, не прикоснись Отум к нему первым, приняв на себя основную порцию «воздействия». Сколько же неприятностей от маленького кусочка золотистого дерьма…

Согласно совету Миико и требованию Белой Женщины «избавиться от чужака», идол должен был быть уничтожен. Жаль, ни от одного из этих двоих я не получил инструкции, как, собственно, мне это сделать. Интересно, что это за желтый металл? Настоящее золото? Весьма вероятно, если судить по весу. И каким же образом я должен уничтожить долбаный кусок золота? Заставить распасться на молекулы силой мысли, что ли? Интересно, при какой температуре плавится золото…

(когда-то я ходил в школу и подавлял зевоту на уроке физики. Смешно, какая школа и какая физика, я же всегда бродил по Долине и навсегда в ней останусь)

Впрочем, имей я возможность расплавить идола до состояния жидкой лужи, скорее всего, это бы просто помогло злому духу, обитающему внутри него, вырваться на свободу. Не мог я и зарыть идол в землю, как поступает кошка со своими испражнениями – совершенно очевидно, это не поможет, ведь, лежа в подполе, божок умудрился постепенно загадить все округу.

Я потер лоб в тщетной попытке заставить себя думать. Мозг точно венчиком взбили, как яйца для омлета. Аж до пышной пены. Сейчас я не смог бы даже решить задачку по математике для третьего класса. Но кто был бы в лучшем состоянии, оказавшись в такой ситуации? В наплыве эмоций я дал идолу пинка. Он опрокинулся на спину, невозмутимо продолжив скалиться, теперь уже небесам. Мне следовало бы взять с него пример и не терять самообладания под ударами судьбы.

Ладно. Даже если голова пуста, как список моих жизненных достижений, я в любом случае должен куда-то идти и что-то делать. Сидя ровно на жопе, я однозначно ничего не добьюсь. Если бы только видеть, куда идешь… Идол был слишком слабым источником света, чтобы заменить фонарик. Я знал способ ненадолго вернуть фонарик в рабочее состояние, но решил, что лучше приберечь этот трюк до худших времен.

(будут еще и худшие…)

Я поднял божка с земли. По ощущениям он весил около тонны – видимо, я изрядно ослаб. Я мог бы убрать его в рюкзак, но без слабого сияния идола остался бы полностью слеп в темноте. Никакого трепета, что в моих руках громадный слиток золота, я не испытывал. Ничего не имело ценности здесь, в Долине, кроме ощущения, что я это я и никто другой.

Стоило мне выпрямиться в полный рост, как каждый мой нерв зазвенел, реагируя на опасность. Несомненно, Отум был где-то рядом – время ритуала близилось. Из человека, которого я, несмотря на все наши препирательства, в глубине души считал потенциальным другом, Отум превратился в незнакомца, излучающего бездумную враждебность. Вне зависимости от того, что я попытаюсь сделать, он будет мне мешать.

Я извлек цепь из кармана (медленно, осторожно, чтобы не звенеть) и сжал ее левой рукой.

– Отум, – позвал я (странный способ справиться с тревожным ожиданием нападения, но ничего лучше я придумать не мог). – Если ты здесь, выходи.

Тишина.

– Мне проще драться с тобой, чем ждать, когда ты выскочишь! Проклятье! – взорвался я. Мой голос звучал надтреснуто и выше обычного. Услышав его, я ощутил себя более одиноким, чем когда-либо.

Но либо Отум был в необщительном настроении, либо я был в параноидальном и сам себе трепал нервы, воображая врагов там, где их нет.

– Дерьмо! – выпалил я в бессильной ярости. Резкости этого слова однозначно не хватало, чтобы выразить мои эмоции.

В следующий момент я осознал, что никаких ругательств мира не будет для меня достаточно, потому что мне на макушку упала капля дождя. Хотя в этот «подпол» реальности не проникали лучи солнца, сюда прекрасно просачивалась дождевая вода. Да сколько можно лить? Что за паршивое лето, полное дождей.

(что за паскудная жизнь, полная разной хуйни)

Капли вспыхивали, проникая сквозь шныряющие среди деревьев призрачные тела. С усилением дождя четко обрисовались серебристые, состоящие из сверкающих капель силуэты. Стоило мне задеть один, как мою голову заполняли видения людей, которых я никогда не знал, и вещей, которыми никогда не владел.

Теперь я убедился, что вокруг меня многолюдно, как в столичном парке в праздничный день. В Рарехе парка не было… то ли по причине малых размеров городишки, то ли потому, что его жителям не хотелось гулять и уж тем более не хотелось праздников.

(фото центральной улицы Рареха. Призраки, выстроившиеся вдоль домов, как фонарные столбы. Круглый след от кофейной кружки в центре снимка, и в нем заперты все мои мысли)

Уставшая рука ныла. Я сунул идола под мышку. Весьма непочтительно, но, извините, я не разделяю вашей веры.

_____ ________________________ _______________ ______________ ______________________ _________________________ ___________________

Прошло сколько-то времени, а я прошел сколько-то шагов, не имея представления о количестве ни первого, ни второго. Неопределенность – это хуже всего. Ею можно пытать. Имеют ли мои бесцельные перемещения вообще хоть какой-то смысл?

(тогда как насчет сдохнуть?)

(о да, это неплохая мотивация)

Как долго я нахожусь в Долине? Три дня? Неделю? Две? Хотел бы я знать, какой сейчас день. Это внесло бы хоть какую-то ясность. Стоило мне подумать об этом, как чье-то лицо с широко раскрытым ртом зыркнуло в мое. Оно было совершенно реально, с его жесткими как проволока ресницами, каплями пота и порами, похожи на маленькие проколы. Я отшатнулся, и чей-то возглас пролетел, обвивая ветки: «Двадцать второе августа». Возглас человека, который ждал этого дня так долго, может быть, целую жизнь.

Вдалеке среди деревьев расцвели желтые огненные цветы. Я остановился, наблюдая их издалека, с крепнущим убеждением, что Белая Женщина водит меня по маячкам. Ритуал был готов начаться. Я же не был уверен, что когда-нибудь буду готов к его началу.

Все же я устремился к огням. Что еще мне оставалось делать?

_______________________ _____________________ _______________________________ ______________ _________________ ___________

Я двигался сквозь два дня одновременно. По крайней мере один из них датировался двадцать вторым августа. Парадоксально, но, закрывая глаза, я видел Долину, освещенную мягким, нежным светом летнего дня. Стоило мне открыть глаза, меня ослепляла темнота. Тогда я просто зажмурился и наконец-то вернул себе зрение.

Дождь прекратился. Заметно потеплело, и дрожал я уже больше от нервного напряжения, чем от холода. Сознание периодически проваливалось в пустоты, но вес божка в руках возвращал меня в реальность. Он становился все тяжелее. Разъедал мою кожу, извивался под пальцами. Я винил его за заполонившие мое воображение страшные картины: кровь текла, как грязная вода, и имела не большую, чем грязь, ценность; боль, разная и в то же время ужасающе одинаковая, будничная и частая. Мужчины, дети, кричащие женщины – люди разных эпох, пусть не более настоящие, чем фигурки, вырезанные из бумаги, но зато в количестве, поражающем воображение. Сменяющие друг друга истязания. Как же я устал… не могу больше пропускать этот мутный поток сквозь свой мозг…

Я вышел на прогалину и в нерешительности остановился, с облегчением опустив идола на землю (его зовут Руурх; эта информация либо стала доступна мне на прогалине, либо я просто припомнил разговор оранжевого и простуженного и догадался). Несмотря на дневной свет, на прогалине ярко горели факелы, чьи огни и позвали меня сюда, каким-то образом дотянувшись до меня даже в «темной» версии Долины.

Голая, утоптанная земля прогалины походила на асфальт. В центре громоздилось свежевозведенное деревянное сооружение, напоминающее помост, к которому я не рискнул приближаться, опасаясь окунуть себя в чью-то агонию. Вероятно, меня должно было оглушить ощущение гребаной святости. Но ничего. Только давящее ожидание, как на расстрельной поляне. Я вдруг запнулся на ровном месте и посмотрел себе под ноги. С этого момента мое сознание начало разделяться надвое, пребывая одновременно в двух удаляющихся друг от друга реальностях, с единственной утончающейся нитью, связывающей две половины.

(Я споткнулся о камень и наклонился, компенсируя осязанием отсутствие зрения. Камни… разрушенные круги. И среди камней – омерзительно-красные обертки от шоколада. Среди чернильной черноты они полыхали маленькими алыми костерчиками. Глупые разрушители добрались и сюда. Возможно, что-то на прогалине напугало их достаточно сильно, чтобы заставить повернуть назад. Но было уже поздно. Можно сказать, они уже были заражены)

Я слышал обрывки разговоров, боковым зрением различал фигуры спешащих людей, но старался не концентрироваться на них. Мирные на вид хлопоты, как будто здесь готовились к театральному представлению на открытом воздухе. Меня привели сюда с какой-то целью. Какой?

Разочарование было достаточно сильным, чтобы окончательно доконать меня. Видимо, подсознательно я рассчитывал на внезапное озарение, после которого вся последовательность необходимых действий четко выстроится у меня в голове. Я попытался отыскать в воздухе подсказку, но находил лишь ощущение тупика. Ну в точности как телевидение – сплошная мозгоебля и ничего полезного.

Погруженный в уныние, я не сразу заметил, что вокруг меня помрачнело. Я посмотрел на небо. Сумерки? Но уж слишком странно, слишком быстро темнело. Вскоре все обесцветилось фильтром плотного серого воздуха. Началось.

__________ _______ _____ _____________ _________ ________ _________

(ярко-красные бумажки от шоколада еще некоторое время распространяют неоновый свет, затем постепенно гаснут, приобретая бледный розоватый оттенок – оттенок воды, оставшейся в миске, где таяло замороженное мясо)

Теперь я понимаю, зачем они заранее разожгли факелы. Они ожидали наступления тьмы.

Все приходит в движение, даже земля неустойчива и беспокойна, как поверхность моря, и мое сознание опрокидывается навзничь. Я будто разбитое зеркало, чьи разбросанные осколки отражают каждый свою маленькую часть пространства. Руки, лица, крики взрослых, плач детей. На земле, освещенной оранжевым маревом, дрожат силуэты.

(Хватит, я хочу сохранить себя. Почему так внезапно? Мне не дают даже минуты, чтобы сориентироваться)

Образы сменяют один другой с такой частотой, что видятся мне мелькающими разноцветными полосами. Черные полосы, золотые полосы, и мой чужой запах. Благослови меня. Забери меня. Поглоти меня. Жесткая земля под коленями. Потоки ветра касаются моего поднимающегося и опускающегося лица. Его имя как рычание – Руурх. Он сожрет меня, но он и тот, кто принесет нам спасение. И я плачу от благодарности. Слезы текут по моему лицу, как кровь.

Столбы поднимающегося дыма отчетливо видимы на фоне стремительно темнеющего неба. От чада факелов я начинаю кашлять и не могу остановиться.

(…холодный металл. Мои пальцы соскальзывают. У меня болит живот, у меня жжет глаза, я почти бог)

(Вот камень, почувствуй его поверхность, пусть у тебя будет хотя бы одно реальное ощущение)

…огонь внутри, но он не просвечивает сквозь кожу. Боль, когда лицо ударяется о руки. В воздухе красные цветы криков, чьи лепестки осыпаются мне на голову.

(мне стоит подумать о своем. Попытаться вспомнить)

(издевательства на заднем дворе школы, седьмой класс; к девятому я вырос достаточно, чтобы им всем врезать, и от меня отстали; моя кровать со смятым одеялом; ощущение влажных губ Миико, прикасающихся к моему подбородку)

Я смотрю на впалый живот, пересеченный длинным воспаленным порезом. Неужели есть что-то, что это оправдывает? Множество вещей. Я сам могу считать себя жертвой. Какие зверства я вынужден совершать… мне никогда не оправиться.

(попытайся рассуждать, попытайся сохранять разум холодным, даже если само слово «разум» звучит неуместно в данной обстановке)

(все жалкие попытки сосредоточиться срывает ощущение близящегося Отума. Его имя бьется в ушах вместе с пульсацией сердца. Отум, Отум, Отууумм. И вправду звучит глухо и резко, как удар. Я так скучаю по нему прежнему. Не такие уж дебильные были у него шутки. Хотя дебильные, конечно)

Моей спины касается оплавляющий жар. Удивительно, как не вспыхивает моя одежда. Каждый волосок на моем теле встает дыбом. Видимо, я должен подумать что-нибудь вроде: «Это конец. Все», но у меня совсем нет мыслей.

(не береги себя, ты уже призрак, просто сделай как проще и позволь себя добить)

Жар усиливается. Я замечаю оранжевые вспышки на траве

(вспышки на золотых боках божка; мне хочется швырнуть его о дерево)

и медленно разворачиваюсь к Отуму. Отум весь охвачен огнем, ослепительно яркий. Он приближается ко мне с ленивой уверенностью. Его глаза смотрят на меня из пламени, но они пустые и черные. Замораживают меня.

– Отум, – неуверенно произношу я.

(Если бы я знал твое имя, может быть, я смог бы остановить тебя)

Он оказывается рядом одним тигриным прыжком, и одежда на мне вспыхивает. Я слышу свой сорванный голос:

– Отум, не прикасайся ко мне!

Удар Отума впечатывает меня в дерево позади. Затем он рывком поднимает меня в воздух и швыряет оземь. Прежде, чем я успеваю встать на ноги, меня снова дергают вверх и бросают. Оранжево-красные вспышки, когда я взлетаю в небо, чередуются с непроницаемой чернотой при жестком приземлении. Вероятно, с каждым ударом Отум оставляет ожог на моей коже, но шок сделал меня бесчувственным. На долю секунды возникает понимание той пустоты, что я нередко видел в глазах Миико. Его тоже швыряли, как тряпичную куклу, не задумываясь о причиняемой ему боли, физической и душевной.

– Помоги мне, – мысленно прошу я.

Небо надо мной. Я вдруг различаю тоненький серпик там, где должно быть солнце. Теперь мне ясна причина внезапно нагрянувшей темноты. Затмение. Отум опускает ладонь на мое лицо, и кожа под ней вспыхивает. Я начинаю кричать:

– Помоги мне! Помоги мне! Помоги мне!

Никто не приходит мне на помощь. Я отталкиваю Отума, и от соприкосновения с ним мои руки обугливаются. Глаза Отума, полные дикой, бездумной злобы, смотрят в мои. В его искаженных чертах я узнаю рожицу божка, который сейчас наблюдает мою смерть, стоя среди обуглившейся травы.

(Я просто устал сопротивляться. Если я смогу отдохнуть, умерев, то пусть я умру)

(я представляю, как он прыгает с платформы, и кто-то пронзительно вскрикивает. Поезд с глухим звуком отбрасывает его тело вперед, а в следующий момент накрывает собой. По сравнению с человеком поезд такая махина)

Я изо всех ударяю Отума по лицу, прямо по его темным глазам. И все исчезает.

__________________ _________ ___________ ____________ _____ _________ ____________ ___________ _________ __________ ___ _________ ___ ______

Муть, будто огромный осьминог выплеснул чернила. Факелы потухли. Некоторые еще тлеют, сбитые на землю. Отум тоже погас и весь почернел, как догоревшая спичка. Он стоит спиной ко мне, но я знаю, что на лице у него выражение страха. Он смотрит куда-то за деревья. Белая Женщина пришла, чтобы помочь мне. Или чтобы осадить завладевшего сознанием Отума чужого бога. Кем они могут быть друг другу, как не врагами – он весь из золота и огня, а она как отлита из серебра и так холодна. Презирающие друг друга противоположности.

Ритуал не закончен… что-то пошло не так. Кровь жертв не пролита на землю. Настроение окружающей меня толпы изменилось – возбуждение спало, ему на смену пришел страх. По лицу ползут слезы, но я не уверен, что мои. Я понимаю, что бегу, только после того, как упал. Я слышу гром. Гроза после дождя? Я ничего не понимаю, но мне страшно до тошноты. Темнота бледнеет. Уходя, она оставляет меня открытым и беззащитным. Кровь, кровь на траве… И снова этот страшный гром. Нет, выстрелы. Острые ветки в лицо, дерево, дыхание, бежать, бежать, куда?

(я слышу свое дыхание)

…как я слышу свое. Но я затихаю. Меня нашли.

– Не стреляйте, пожалуйста, – прошу я. – Я не буду сопротивляться.

Он держит пистолет, направив его мне в лицо.

(скажи, что это все не по-настоящему. Что все не с тобой)

(самообман не работает)

(даже если поймали, все равно убегай)

Я замечаю, как испуганно раскрываются его глаза перед тем, как он совершает выстрел, и прыгаю в его тело.

Вспышка, и на лицо человека передо мной как будто выплеснули красную краску.

(я научился перемещаться, стал вертким, как мышь)

(но мне все сложнее найти себя)

(меня не сложно найти. Я всегда здесь)

______________________ _____________________ _________ ________ ____________ ____________________ ___________________

«Я это я», – сказал я себе. И очнулся.

Я снова был един. Снова заперт во мраке. Золотой божок притягивал меня к себе своим тусклым блеском. Я поколебался секунду, потом пополз к нему. В моем теле будто бы не уцелело ни одной кости. Меня пора собрать в мусорный мешок и оттащить на помойку, в такой хлам я превратился. Отум отбежал в попытке спастись от Белой Женщины, но, судя по воплям, ему не удалось скрыться от нее. Сложно сказать, что именно она с ним делает, но я надеялся на две вещи. Первая – ему очень больно. Вторая – он выживет.

И, как только я был оставлен в одиночестве и покое, я понял, что должен делать. Ответ был совершенно очевиден. Все это время он буквально валялся под ногами.

Складывать круги из камней.

В тот теплый летний день двадцать второго августа неизвестно какого года я не увидел ни одного круга из камней – ни на прогалине, ни на пути к ней. Но впоследствии они появились. Кто-то сложил их с некой целью. Причем наибольшее количество кругов оказалось в проблемных местах – рядом с водой, на зараженной ритуалом прогалине.

Радужные кольца завращались перед моими глазами. В замкнутости круга, его закрытости, есть что-то приятное. То, что внутри, не будет выпущено наружу; то, что снаружи, не проникнет внутрь. И сейчас, ощущая, как из прохладного воздуха к моей душе тянутся невидимые руки, я оградил себя воображаемой окружностью. Хоть тонкая, но стена. Как ни странно, действительно стало полегче.

Подняв божка, я сунул его за пазуху, продолжая движение уже на четвереньках. Глупые шоколадки жестоко поплатились за свои деструктивные наклонности. Я вспомнил блуждающее облако, на которое наткнулся Миико на входе в Долину. Круги держали облака. Стоило сломать круги, и населяющие Долину призраки перешли в состояние свободного дрейфа.

Добравшись до дуги полуразрушенного круга, я оставил в нем божка и снова отполз, ощупью отыскивая разбросанные камни. Отум вопил так, будто с него живьем сдирали шкуру. Я складывал горку из камней невозмутимо, будто со скуки играл с кубиками сахара на кухонном столе. «Делай свое дело, не обращая ни на кого внимания». Этот навык и раньше помогал мне выжить.

Собрав достаточно камней, я вполз в границы круга. Внутри будто бы было чуть теплее, чем снаружи. В грудь мне давил идол, оказавшийся подо мной – пустяковое неудобство, когда из глаз текут то ли слезы, то ли кровь, кожа обожжена, а в какое месиво я превратился внутри, и думать не хочется. Все же я вытащил идола из-под себя и поставил перед собой. С учетом моей коленопреклоненной позы это выглядело так, будто я решил ему помолиться. Я бы не сделал этого, даже если бы мне пообещали ежегодно выплачивать сумму в размере его полной стоимости. Что за гнусная, сочащая злом тварь…

Медленно и аккуратно я располагал камни на местах, заново выстраивая разрушенную окружность. Вскоре круг был почти завершен, но я знал, что его пока не следует замыкать. Как и свою голову. В любой ловушке важна приманка. В этой приманкой являлся я. Обычно я отталкивал Долину. Сейчас я схватил ее и потянул. Я настроил себя, превратил себя в радио. Принимал сигнал практически без помех. Почти утратил сознание, уподобившись вещи.

Плотная темнота сдвигалась и медленно вращалась вокруг меня. Мне казалось, я нахожусь в башне. Или на дне колодца. Крики Отума затихли. Прежде звуки Долины казались мне хаотичными, но сейчас они сложились в единый ритм, частый, как биение испуганного сердца. Сердце… Мои ладони, лежащие на земле, ощущали поднимающуюся из глубины пульсацию. Долина живая, да, теперь я в этом уверен. В собственной голове я отчетливо услышал: «Боги существуют».

Они бродили в предрассветном сумраке, деловито переговариваясь, как будто не осознавали всей опасности обстановки. Сдержанное официальное выражение на их лицах не сочеталось с их простецкими свитерами и джинсами, и уж тем более с их мыслями: «Боги существуют. Это не плохо, но от этого так много проблем. Нужно добиться закрытия, под любым предлогом, пока не найден способ смыть разлитую кровь, из которой еще вырастут такие страшные цветы, что мало не покажется». Один обрисовал пятерней спираль в воздухе. «Ураганчик, надо ставить, здесь». Второй кивнул. Его глаза были пронзительно голубыми.

Похоже на погружение в сон… но без уверенности, что проснешься. Я могу видеть себя любой из сотен пар глаз, но едва узнаю свое лицо. Вся Долина оплетена одной сетью… потяни за верную нитку… и, медленно распуская, протянешь всю сеть сквозь игольное ушко. Услышишь каждое слово, даже произнесенное шепотом… почувствуешь каждое прикосновение и каждый порез… и почему-то порезов здесь больше, чем прикосновений.

Последней мыслью, еще принадлежащей мне (пусть я и не могу быть полностью в этом уверен) была: «Это как пропустить тонну воды сквозь трубочку для коктейля».

(лишь ощущения)

Когда я вонзил в землю скрюченные пальцы, ощущая проходящий сквозь меня поток боли, я увидел, как огромное, громадное существо падает так же, как я, и внутри его горит боль, интенсивнее моей в миллионы раз. Как я сейчас, оно царапает землю,

(ПАЛЬЦЫ)

обезумев от страдания, и оставляет глубокие борозды. Жизнь вытекает из него вместе с каплями крови. Затем, сжимаясь, оно перестает быть богом, и остается лишь умирающая женщина, лежащая на краю обрыва.

Вращаясь, чернота стекала в меня, как вода в сток раковины, и уходила в землю. И когда во мне ничего не осталось, я рывком покинул пределы круга. И придвинул последний камень, замыкая его.

24. Нападать и защищаться

В первую минуту я не чувствовал свое тело вообще, только мой разум витал над землей туманным облачком. Неспособный подняться, я лежал и думал: неужели кончилось, я хочу, чтобы все это кончилось, кончилось, кончилось, не могу терпеть ни секунды… Но воздух был тих. Вокруг меня больше не ощущалось движения.

Я перевернулся на спину, и тусклый серый свет коснулся моих осторожно приоткрывшихся глаз. Какое успокаивающее прикосновение – как будто к воспаленным векам приложили мокрую вату. Вероятно, Белая Женщина решила, что я сделал для нее достаточно и заслужил чуточки свободы.

Легкий шорох напомнил мне о существовании Отума. Ну, подъем. Валяться здесь все равно как спать в пещере людоеда. Я боялся пошевелиться, но, наконец решившись приподняться, боли не почувствовал. Сел и, хотя остро ощущал опасную близость Отума, прежде внимательно осмотрел себя. Земля под ногтями, опостылевшая рана в правой руке, старые синяки, множество новых царапин, но ни одного ожога. Уже лучше.

Пошатываясь, как пьяный, я встал на ноги и отступил от цепочки камней еще на несколько шагов. Идол в центре круга… Теперь безобидный, он казался бесполезным, дурно выделанным куском желтого металла. Источник… идол был источником охватившего нас наваждения, в котором Отум принял на себя роль бога. Огонь Отума питался страстью фанатиков, окруживших идола ореолом силы.

– Не заставляй меня убивать тебя, Отум, – попросил я за секунду, как он появился среди деревьев. Мой голос был лишен эмоций. Бесцветный и сухой, как полумертвые листья, вздрагивающие над головой.

Взгляд Отума не выражал мирных намерений. Он смотрел на меня злобно, как пес, и, пожалуй, выглядел даже жалко с этой тупой больной яростью в глазах. Его бледная кожа, перечерченная кровавыми полосами, казалась настолько тонкой, что ее легко сорвать совсем, просто подцепив ногтями. Он был изранен, хотя мне досталось явно больше – несправедливый дележ.

Продолжая отступать, я споткнулся о ранее выпавшую из моего кармана цепь и медленно, не спуская взгляда с Отума и даже не моргая, поднял ее. Ну вот, теперь у меня есть шанс восстановить справедливость, но не то чтобы меня интересовала справедливость. Не то чтобы меня вообще интересовало для чего, почему, отчего и зачем. Большая часть души как будто отмерла – ничего на месте потерянных фрагментов, только ожесточенность и холод.

– Я просто хочу завершить этот кошмар, Отум. Любым способом, – сказал я ровным голосом. – И если ты мне мешаешь…

На самом деле, я чувствовал меньшую решимость, чем заявлял. В его руке мелькнул нож, лезвие которого показалось мне белым, как мел, и я метнулся в сторону. Нож вонзился в ствол дерева. Вместо коры сейчас могла быть моя кожа, вместо древесины моя плоть. И я решился. Я замахнулся и ударил приблизившегося Отума цепью. Он вскрикнул, и я одновременно с ним, будто это на моем плече сейчас разорвали ткань металлические звенья, оставляя на коже наливающиеся кровью ссадины.

Секунды назад мне казалось, что я ничего уже не смогу почувствовать, сейчас же взрывом расплескалось обжигающее отчаянье. Я не хотел убивать его, ненавидел сам факт, что мне приходится убивать его, но у меня не было другого выхода, потому что я больше не мог оставаться преследуемым. Я хотел покоя. Я дошел до того истерического нетерпения, какое, должно быть, чувствует лиса, застрявшая в капкане, когда начинает отгрызать себе лапу.

Я ударил Отума снова. В горле мучительно сжалось, но его ответный удар напомнил мне, что я защищаюсь.

Обычно боль останавливает человека, но Отум продолжал нападать. Он двигался как ожившие мертвецы из роанских фильмов ужасов – рывками. От его очередного выпада я увернулся, но не очень удачно, и лезвие скользнуло по моему боку, пропоров ветровку. И во мне поднялась волна гнева. Я не знал, кем считает (считал) меня Отум, но я не позволю терзать себя безнаказанно. После всего, через что мне пришлось пройти, после всей этой боли, эхо которой до сих пор звучит во мне, после того, как я навсегда потерял в себе что-то, лишь бы спастись от полного исчезновения, он не может стать для меня непреодолимым препятствием. Я нашел в себе ожесточенное существо, упорно твердящее одно: спасай себя.

Мир вокруг превратился в нечто мутное и бесцветное. Только выпады Отума и встречные мои. Мое сознание сжалось и погасло, и осталось только ощущение чудовищной неправильности происходящего. Он зацепил меня еще пару раз, но боли я не почувствовал. Ударив его по лицу цепью, проведя красную полосу под его глазами, я испытал странное сожаление, будто ломаю что-то ценное, принадлежащее мне самому.

Я хлестнул Отума по руке, выбивая нож, и он обхватил другой рукой свое окровавленное запястье. Какой удачный момент, чтобы врезать по глазам. Вместо этого я замер, тяжело дыша и напряженно вглядываясь в него. Остановимся, пожалуйста. Секунда дурацкой мягкотелости, и он обрушился на меня с силой, которой я физически едва ли мог противостоять. Звенья цепи чиркнули по коже, оставляя на ладони и пальцах саднящий ожог, и мое оружие стало оружием врага. Холодные звенья обхватили мою шею, и лишь когда от натяжения цепи они глубоко вдавились в кожу, я осознал, что это финал.

– Отум… – мои губы двигались, но голос отсутствовал.

Прежде подобная ситуация показалась бы мне ужасной. Но сейчас… даже удушение воспринималось как нечто вполне будничное: попытался отбиться, не получилось, задушили; таки день еще с утра не заладился. Мои влажные от пота руки скользили по пальцам Отума, но не могли разжать их. Я царапнул его кожу в тщетном упорстве полудохлого бродячего кота, истязаемого злым мальчишкой, а потом ударил Отума кулаком в лицо. Бесполезно. Опытный инструктор по борьбе сказал бы, что у меня было как минимум пятнадцать способов выбраться из этого положения. Вероятно, я бы нашел один из них, если бы немного подумал. Но у меня темнело в глазах, и я совершал бессмысленные, панические действия. Все же при следующем ударе мне почти случайным образом удалось вдавить кулак Отуму в глаз, и нажим Отума ослаб, а затем он совсем отпустил меня.

Я жадно втянул в себя воздух, и сразу получил такой удар в живот, что согнулся пополам. Перед глазами все окрасилось в какие-то совсем уж дикие оттенки, и тогда я решил, что с меня хватит. До этого момента меня сдерживала убежденность, что нехорошо ломать кости людям в целом и Отуму в особенности. Суровая реальность заставила меня стремительно пересмотреть свои моральные установки. И я вломил Отуму со всей дури. Получи!

Ломая ветки, Отум рухнул в кусты позади, так резко, будто я не ударил, а выстрелил в него из ружья, и только его длинные ноги с белеющими в прорехах расцарапанными чуть ли не до костей коленками торчали наружу.

Я смотрел на него минуту, или пять, или всего-то секунду, и среди повисшей в Долине пронзительной тишины (сейчас тишина меня уже не радовала) слышал лишь собственный хрип. Отум не двигался. Я подумал: я убил его, нет, я не мог убить, тем более его, но неужели я убил? Я был совершенно оглушен. К горлу подкатила тошнота. Затем я услышал какой-то звук. Странный, дергающийся звук. Я не сразу узнал его, потому что менее всего ожидал услышать это сейчас: Отум смеялся.

– Заткнись, – выговорил я, тяжело дыша.

Но он продолжал ржать, поганый ублюдок.

– Затихни, – взвизгнул я, ударяя его ногой.

Отум глухо застонал, но его смех не прервался.

– Валяй, – сказал он. – Убей меня нахрен.

Его голос звучал радостно и как-то очень нормально.

– Отум? – позвал я недоверчиво.

Его рука высунулась из листьев, схватила меня за джинсы, рванула, и, прежде чем я успел хоть что-нибудь сделать, я рухнул на него.

– Я понял! – проорал Отум мне в лицо (я заметил кровь у него во рту). – Я понял, маленький сучонок, понял!

Я пытался вырваться, но мы были спутаны и неразделимы, как куча тряпья. Я едва соображал, где чьи ноги.

– Чего ты понял?

– Я понял, как нам спастись! Так что давай, пинай меня, разбей мою гребаную морду, если хочешь!

– Да что ты понял?..

Он улыбался. По подбородку у него текла кровь. Я чувствовал, как поднимается и опускается его грудь в жадном дыхании.

– Понял, как ты смог остановить меня.

Я молча рассматривал его лицо. Его, Отума, лицо. В этом было что-то совершенно упоительное. Мне хотелось слизывать кровь с его щек.

– Все придумано до нас. Кто-то нападает, кто-то защищается. Ты оказываешься здесь – и становишься частью застрявшей во времени, постоянной повторяющейся истории. Следуешь доставшейся роли до полного отупения, пока не забудешь самого себя… Кажется, на меня это начало действовать еще на подходе к Долине… я был так зол… В тот раз, когда я приставил нож к твоей шее, я действительно чуть не прирезал тебя. Мне хотелось располосовать твое горло от уха до уха. Я помню усилие, с которым я заставил себя положить нож. Если бы я…

– Я бы не позволил, – возразил я ровно.

– Да, – легко согласился Отум, – ты бы не позволил. Убить тебя… вот стрем… это последнее, что мне хочется с тобой сделать. Какая дыра в голове, боооги… Последнее воспоминание, что осталось в башке: я спустился в подпол. До конца жизни теперь буду пытаться вспомнить, что делал, когда у меня лампочку отрубило…

Я поднес правую руку к лицу Отума, демонстрируя ему обвязанную обрывками футболки ладонь.

– Похоже, лучше не вспоминать, – протянул Отум. – Потом расскажешь… когда захочешь меня почморить. Короче, коротнуло меня конкретно. Но когда ты…

Он осекся. Когда пауза затянулась, я спросил:

– Да что я сделал-то?

– Выбил меня из роли хищника в роль жертвы. И где-то на границе между ролями… в тот момент, когда я был уже не то, но еще и не другое… я очнулся, – запрокинув голову, Отум потер лоб рукой. – Теперь понятно, что случилось с парочкой наших шоколадок. Они так вжились в пьесу, что прирезали друг друга по-настоящему. Хватит с меня этого ебаного спектакля. Пора валить отсюда.

Я поднялся, хотя меня так трясло, что я едва не рухнул сразу же обратно на Отума. Протянул ему руку. Было что-то невероятно приятное в том, чтобы обхватить его пальцы и не ждать, что вот сейчас они, сжавшись в кулак, врежутся мне в лицо. «Мы вместе, – мое сердце судорожно билось, – снова вместе». Я только сейчас понял, каким ужасным было для меня одиночество Долины.

Отум потолкал языком и выплюнул зуб. Белый маленький костяной кусочек, раньше бывший его частью, исчез в забрызганной кровью траве. У меня в животе все сжалось. Отум проследил за моим взглядом.

– Ерунда, – только и сказал он. – Это самое меньшее из того, чем я готов пожертвовать ради того, чтобы выбраться из этой задницы, – он вытянул пальцы, рассматривая, и ругнулся: – Блядь, я ноготь сломал.

Вид у него стал действительно огорченный. Я фыркнул, потом еще раз, и вдруг заржал как баран. Мне вовсе не было весело, но после того, как я рассмеялся, стало. Отум посмотрел на меня, и его разбитые губы задергались.

Мы стояли напротив друг друга, жуткие, залитые кровью, и смеялись, и я пригибался все ниже, почти касаясь лицом груди Отума, потому что смех поднимал боль внутри моего тела, в животе, в груди, как будто плоть царапали осколки расколотых ребер. Я никогда не смеялся так. Мне казалось, меня вырвет собственными внутренностями. Потом мои глаза стало нестерпимо жечь.

– Брось, – жестко сказал Отум, сжимая мои предплечья.

Ощутив его твердые пальцы на своей коже, я на секунду поверил, что он сможет удержать меня от этого унижения – плакать здесь, как ребенок. Не могу выдерживать все это больше, просто не могу терпеть, чтобы и дальше меня медленно разрывало на клочки. Затем в моем горле что-то сжалось, тут же болезненно расправилось, и я услышал свой резкий хриплый выдох.

– Брось, – снова сказал Отум и, приподняв меня, прижался своими разбитыми губами к моим. Его слюна была соленой от крови, язык шершавый, как наждак.

Еще секунду мы соприкасались носами, потом Отум нехотя отстранился.

– Может, это даже серьезно, – задумчиво пробормотал он, дотронувшись до своих губ кончиками пальцев. – Знаешь, у меня так сильно второй раз в жизни. Или еще сильнее…

Я смотрел на него, не отрываясь, чувствуя, как по моему лицу расплывается нелепая полубезумная улыбка. Отум вернулся, настоящий Отум. Я подумал, что лучше мне не высказывать это. Но все же сказал:

– Я скучал.

И он ответил:

– Я тоже.

Вполне нормальный разговор между людьми, которые только что набрасывались друг на друга с бешеной яростью и решимостью уничтожить. Если бы я действительно убил его… не представляю, как смог бы с этим жить.

25. Вода, призраки и дитя зла

Отум следовал за мной в счастливой бездумности, и, кажется, ему было все равно, куда мы идем. Тишина сплеталась в прозрачные потоки, но постепенно ее замутил шум. Как и мою прояснившуюся было душу. Была такая песня по радио, называлась «Желание тишины». Как можно петь про желание тишины, если музыка разрушает тишину?

Страх за Миико отравлял мою радость. Наверное, я должен думать о себе, а не о Миико. Может быть, об Отуме, хотя это спорно. Если Миико сейчас слоняется где-то по Долине, я не представляю, как его искать. Хотя один ориентир у меня все же был. Он упомянул, что куда бы ни пошел, каждый раз возвращается к колодцу. Эта фраза давала мне ощущение надежды. И одновременно усиливала предчувствие утраты.

Когда я снова посмотрел на Отума, его сияющее лицо уже погасло. Я понимал, что с ним происходит.

– Лучше спрашивай меня о чем-нибудь, – попросил он. – Чтобы, отвечая, я не смог забыть, что я это я.

– Почему ты скрываешь свое настоящее имя?

– Не то чтобы скрываю. Я просто не воспринимаю его, как собственное, и поэтому избегаю им пользоваться.

– Вот не назвали тебя «Гардата». Глупые родители, не сумели предположить, что ты потечешь по тирану трехсотлетней давности.

Отум едва заметно усмехнулся.

– Наверное, мне придется оставить эту идею… ну, знаешь, со сверхсилами и прочим…

Я взглянул на него долго и пристально и заметил, что он нервничает.

– Отум, ты убивал когда-нибудь?

Он ответил моему вопрошающему взгляду. Выдержал секунду, затем отвернулся.

– Однажды я был близок… но не стал.

– Расскажи мне.

– Это было на автостоянке в Торикине… Я знал, что он должен прийти, и ждал, может быть, часа два. Ни души вокруг. Горело всего два фонаря. Тот, что поближе, я разбил камнем, чтобы эта сволочь не слиняла, увидев меня, – от воспоминаний глаза Отума остекленели, и я наблюдал за ним с напряженным вниманием, стараясь уловить первые признаки внутренних изменений, но, кажется, работало, и, пока он говорил, он оставался собой. – И вот время около пяти утра, скоро начнет светать. Он приблизился достаточно, все еще не замечая меня, и я окликнул его. При первых звуках моего голоса он бросился бежать, но я нагнал его в два счета. Я толкнул его на асфальт, в разлитую лужу бензина. Я не мог видеть ее в темноте, но улавливал ее резкий запах. Я ударил его несколько раз, а потом вжал в бензиновую лужу лицом и удерживал в этом положении некоторое время. Пока он пускал в бензин сопли, я все еще хотел убить его. Но потом, когда отбросил его на спину и посмотрел в его жалкую морду, передумал. Руки я еще готов был марать об него, но душу – нет. Так что я просто прижал его коленом, достал нож, закрыл рукой его глаза, чтобы не задеть, и начал резать его щеки, пока кожа не повисла клочьями. Когда я уходил, он орал во всю глотку.

Я думал, уже ничего не покажется мне жутким. Но показалось.

– Но зачем, Отум?

– Чтобы все знали, что он урод.

– Ты никогда не жалел о содеянном?

– Я жалел лишь о том, что оставил ему глаза и яйца… Не смотри на меня так, – Отум неуверенно рассмеялся.

Отум не железный, понял я. У него есть свои уязвимости. Конечно, я знал это и раньше, но понял только сейчас.

– Что он сделал тебе?

Отум ответил не сразу.

– Мне? Мне ничего. Мне в общем плевать на всех… Но он причинил вред важному для меня человеку. Даже больше, чем вред. Это отдельная история. Не готов говорить об этом сейчас.

– Тебе понравился сам акт физического насилия?

Я уловил его сомнения, прежде чем он протиснул сквозь зубы короткое и честное:

– Очень. Мне понравилось… спустить себя с цепи. Последовать за своими желаниями, – он осекся. – Почему ты об этом спрашиваешь?

– Потому что я не думаю, что распределение ролей в Долине случайно. Есть причины, по которым вы с Миико съехали каждый в своем определенном направлении.

– А с тобой почему не сработало? Я имею в виду, тебе же удавалось сохранять свою личность.

– Удавалось… скверно, но удавалось. И этому тоже должно существовать объяснение. Я подумаю об этом.

Отум устало провел по лицу ладонью.

– Послушай… я действительно не грузился раздумьями, прежде чем ударить кого-то. У меня начали появляться сомнения в адекватности моего поведения только после того, как я познакомился с тобой.

Когда я впервые увидел Отума, он просто стоял на пустынной, фиолетовой в сумерках улице, сунув в карманы сжатые в кулаки руки, я же брел мимо. Хотя я редко гулял без Миико, в тот вечер я был один. Вид у Отума был одинокий и размышляющий. Он приковал мое внимание, приклеил мой взгляд к себе быстросохнущим клеем. Чужак… он был слишком хорош для Рареха. Даже больше, чем слишком хорош… «Почти приблизился к совершенству», – бесстрастно подумал я, позволяя ему на секунду влезть в мои глаза. В нем было что-то, отчего мои пальцы похолодели, а в животе стало горячо, пока он рассматривал меня ленивым, оценивающим взглядом темно-серых глаз, весь такой же хищный, как оскаленный зверь, нарисованный на его черной футболке. Я сразу понял, что он того же сорта, что и я, но это только заставило меня убыстрить шаг. Я не мог избавиться от неприятного ощущения, будто он схватил меня сразу, как увидел, и теперь сжимает в кулаке.

Позже я стал натыкаться на пришлого чужака практически повсюду. Я мог верить в случайность этих встреч, но не после того, как Отум вдавил меня в стенку, прижимаясь ко мне всем телом в акте притворной агрессии. Все эти игры с подчинением меня мало развлекали. Я ему вдарил, и с того эпизода между нами началась вражда.

(сейчас эти воспоминания кажутся почти идиллическими)

– Ты просто взбесил меня манерой держаться сам по себе и высказывать свое мнение по любому поводу. Но и понравился мне с самого начала, – Отум ухмыльнулся. Одного из заостренных клыков не хватало. Волк матереет.

– Держусь сам по себе, – пробормотал я. Сто мыслей одновременно возникли в голове и сразу перемешались так, что ни одной не разобрать. – Может быть, в этом-то и дело? Ты хотел быть другим человеком… Миико не хватало сил оставаться собой. Я же в Рарехе привык жить в вечном сопротивлении – не хочу быть, как мой отец, как моя мать, как все там. Я натренировался ставить блоки. Возвращаясь к ролям… Миико стал жертвой, ты – агрессором. Я же перемерил сотню шкур… и сбросил их все. Так же, как когда я пишу – переключаюсь из одного персонажа в другого, но в итоге всегда возвращаюсь в себя, – я потер лоб, пытаясь успокоить усиливающуюся боль. – Как же я устал думать о том, что происходит здесь… вода и призраки…

Вода.

Мне неожиданно вспомнилась статья, прочитанная в замызганном, покореженном дождями журнале, который я подобрал на веранде толстяка Нимуса. До этого я красил крышу, и настроение после вдыхания токсичных испарений было самое дурашливое. Расслабляясь на веранде, я вытянул ноги, закурил спертую у Нимуса папиросу и, раздирая слипшиеся страницы, читал первую попавшуюся статью. Каждая вторая строчка вызывала у меня приступ глумливого смеха, хотя на самом деле ничего смешного в статье не было.

Автор рассуждал про молекулы, заряды, поля и прочее, во что после пяти часов на раскаленной крыше мне было не врубиться. Но в суть я въехал: он утверждал, что вода каким-то образом сохраняет в себе эмоциональную атмосферу окружающего ее пространства. Помню, мне подумалось, что автор (у него было неуклюжее роанское имя) еще с той придурью. Он расставлял стаканы с кристально чистой дистиллированной водой на скотобойнях, в тюрьмах, в хосписах и прочих ужасных местах, а потом помещал в нее несчастные микроорганизмы, чтобы позже с торжеством обнаружить, что под влиянием набравшейся негатива водички они проявляют признаки дискомфорта, а то и – еще лучше – дохнут. Ну или с плохо скрытой досадой убедиться, что его бредни не нашли подтверждения, и микроорганизмы омерзительно бодры и здоровы.

Казалось, восприимчивость воды в большей степени зависела от места проведения эксперимента, чем от качества самой воды, но он не смог найти этому объяснения, как не удалось ему и выявить каких-либо химических или физических различий в «заряженной» и сохранившей «нейтральность» воде.

Все же на основе своих экспериментов он сделал вывод, что вода обладает некой «памятью» и даже способна делиться информацией с «чистой» водой. Тогда я не воспринял эту дичь всерьез, сочтя статью блажью очередного эзотерика, прикинувшегося ученым. Сейчас же в голове настойчиво стучала мысль, что в составе человеческого тела тоже присутствует вода. И если физиологические жидкости способны меняться под влиянием воды из Долины, выпитой и впитанной кожей, то…

Отум пытливо всматривался мне в глаза.

– О чем задумался?

Я кратко и путанно пересказал ему прочитанное в журнале, однако он все же что-то понял, потому что пришел к сходным выводам и уточнил:

– То есть, нас нашпиговали всем этим дерьмищем, которое здесь повсюду?

– Ну… можно сказать и так. Все это постепенно накапливалось в наших телах, и сейчас мы переживаем… что-то вроде интоксикации, – я неловко улыбнулся. – Да, Отум, мне тоже сложно в это поверить. Возможно, в этом месте ни одно событие не проходит бесследно. Каждая твоя мысль остается. Злость, грусть, боль – все, что ты испытываешь, даже твоя смерть, все Долина сохраняет в себе. И оно не только в воде, оно витает повсюду. Почему не гаснет то, что должно погаснуть, неясно. Любое существование требует энергии…

– Энергии здесь предостаточно.

Мы посмотрели друг на друга.

– Вот что, – сказал вдруг Отум, – ходит в народе история, что на этом самом месте когда-то погибло божество. Теперь я не сомневаюсь в ее правдивости. Мне плевать, поверишь ты или нет, но боги реально существуют, факт. Известны несколько случаев, когда они появлялись среди людей, в этой стране. Боги представляют собой мощное скопление энергии, которая может быть использована для творения, то есть они в буквальном смысле создают объекты из самих себя. И если в Долине энергия оставила тело умирающего божества… ее хватит и на то, чтобы камни расцвели. И уж тем более на поддержание прозябания местных призраков.

– Я думаю, частично они подпитываются и нами. В жизни не чувствовал себя так паршиво.

– Возможно. Оказывают постоянное незримое воздействие… как радиация.

– В особенности те из них, с которыми тебя объединяет нечто общее. Они подчиняют тебя себе, потому что…

– …ты их не отталкиваешь. Не ощущаешь, как они просачиваются в твой мозг. Все происходит так плавно. Они не меняют тебя… они достраивают.

– Да.

На нас нахлынула волна невыносимо-муторной жути.

– Не стоит беспокоиться об этом. Мы уходим, – прервал паузу Отум.

– Не раньше, чем найдем Миико. Я приблизительно знаю, где можно его поискать.

– Миико? – изумленно переспросил Отум. – Ты думаешь, он твой персонаж или вроде того?

Я не понял, о чем он.

– Чего?

– Ты придумал его. Сам для себя. Меня удивляет, как ты до сих пор не понял – он не такой, каким ты видишь его. Он жалкий. Ничтожный. Безразличный. Он в любую минуту способен подставить тебя, – слова слетали с его губ, невесомые, но для меня они падали, как камни, пробивая голову.

(потому что я знаю – в них есть доля правды)

– …Честно говоря, я сомневаюсь, что есть смысл искать его. Он окончательно потерян.

Жестокая откровенность Отума поразила меня настолько, что я не мог подобрать слова возражения.

– Я так много бродил, – невозмутимо продолжал Отум. – Я многих видел. Возможно, ты рассердишься, если я скажу тебе об этом. Но он – дитя зла. Так я называю ему подобных.

– Дитя зла? – бессильно рассердился я. – Это что еще за хрень, Отум?

– Дети зла все похожи один на другого, как яблоки. Гниют сразу, как только падают на землю. Ими можно пользоваться, но нельзя обманываться их чувствами. Если ты поверишь этим маленьким девочкам и мальчикам, они разжуют тебя своими безобидными зубками и выплюнут. И Миико как раз такой. Не жалей о нем, он лишь губка – впитывает то, что его окружает. Ему подобные могут быть вполне ничего… до тех пор, пока мир вокруг них прекрасен.

– Он всегда испытывал отвращение к той жизни, которой ему приходилось жить. Он сопротивлялся изо всех сил.

– Это ты сопротивлялся изо всех сил. А он может ненавидеть хоть все зло мира. Но в итоге все равно станет одним из худших.

– Он мой друг, Отум…

– Друг? Он тянет тебя вниз. Признайся, ты всегда это чувствовал – с ним тебе даже не выбраться из вашего маленького разлагающегося городка.

И это говорит человек, по чьей милости я оказался в Долине…

– А куда ты меня тянешь, Отум? – со злым сарказмом осведомился я.

Отум сплюнул в траву.

– На самый верх. Если будешь достаточно умным.

– Достаточно умным для чего?

– Чтобы понимать, что тебе лучше оставаться со мной.

– Отум, откуда в тебе эта уверенность, что ты имеешь право заставлять всех делать то, чего тебе от них хочется?

– Положение предоставляет, – ухмыльнулся Отум. Но я ощущал его неуверенность. Мне пришло в голову, что для Отума я важнее, чем он мне показывает.

– Видимо, Миико уже не заботит тебя даже как твоя собственность.

– Он не был надлежащего качества. Я отказываюсь от прав владения, – небрежно откликнулся Отум.

Я почувствовал злое холодное недовольство Отумом за его безразличие к тому, кого я любил (если не сейчас, то когда-то в прошлом).

– Ты так равнодушен к нему… зачем тогда ты отобрал его у меня?

– Ты не замечал меня, – он произнес это как обвинение. – Никто не смеет меня игнорировать. Я должен был получить твое внимание любым способом.

– Отум, я дружил с ним девять лет, – только и выговорил я, и затем подавленно замолчал. Большой мальчик Отум вдруг показался мне похожим на маленького, совершенно не осознающего последствия своих поступков и ответственность за них.

26. Фантик

Миико не было возле колодца. Я едва сдержал усталый всхлип. Так долго ковылять на своих слабых ногах только ради того, чтобы на финише обнаружить эту пустоту… жизнь не устает быть жестокой. От колодца – всего лишь выкопанной в земле глубокой ямы – исходил холод, который я ощутил с расстояния в десять шагов. Я осторожно присел на край и посмотрел вниз: красная кепка Миико, дрейфующая на поверхности воды, плотной и черной, как нефть. В солнечном сплетении зажглась боль, и я хватанул ртом воздух.

– Ты собираешься разыскивать его по всей Долине? – сердито спросил Отум. – Сколько, по-твоему, протянем мы, прежде чем протянем ноги? Я конечно понимаю, что преданность твоя бессмертна, но ты сам – нет. Мы не можем позволить себе терять время и силы.

«Миико жив, – подумал я. – Я бы почувствовал, случись с ним худшее». Поразительно, но этот глупейший аргумент все еще позволял мне немного успокоиться.

Я встал, пошатываясь, и Отум из предосторожности ухватил меня предплечье. Я смотрел на дно колодца, чувствуя вкус этой черной воды, расходящийся во рту, а страх за Миико все разрастался внутри меня, пустил ядовитые побеги, которые прорвали мою кожу, оплетая меня всего, чтобы я стал слепым и неподвижным. Думаю, я уже начинал понимать, что не смогу сохранить его. Я сопротивлялся лишь из неспособности принять это.

– Мне плевать, Отум. Без него я не уйду.

– Если что, хотя бы захватишь с собой его тело, да?

Удивительно, но я просто вспыхнул от злости, хотя давно уже был как перегоревшая лампочка.

– Ты хочешь его смерти, Отум. Это все твоя блядская ревность. Ты с самого начала мечтал избавиться от него.

– Моя блядская ревность? – разъярился Отум и толкнул меня ладонью в грудь.

Я и до того держался на ногах не слишком уверенно, поэтому упал. Отум наклонился, протягивая мне руку. Я двинул ему пяткой в колено и поднялся самостоятельно.

– Я только считаю, что это идиотизм, гробить себя ради такого придурка, – глаза Отума поблескивали в сумерках, как у кота. – Он ничтожество. Он не заслуживает твоего героизма, ты понимаешь это, дубина? И уж тем более я не собираюсь тратить себя на него.

– И не трать. Иди отсюда, Отум, куда хочешь, – огрызнулся я.

– Я никуда не пойду без тебя, недоумок.

– Но это же тоже идиотизм.

– Ну, тогда мы оба идиоты, – рассмеялся Отум, и его лицо стало вдруг простодушным и беззлобным. – Я не верю, что ты еще можешь спасти его. Он стал кем-то другим и не способен вернуть себя. Его личность была слаба. Она не выдержала.

– Ладно, – прервал его я. – Хватит болтовни.

Я сжал веки. Едва я позволил своим ушам слушать, как их накрыло плотным слоем звуков. Эта ассоциация снова… вращение старой пластинки… потрескивание… едва различимые слова, которые произносит тонкий усталый голос…

– Ты… – начал Отум.

– Заткнись.

(Я не хочу слышать тебя, Элейна. Мне нужен Миико. Но он либо молчит, либо его не слышно за тобой)

Элейна не нравилась мне настолько, что я даже не мог жалеть ее. Она хнычет, но на самом деле ей давно уже все безразлично. Она хочет убить себя. Меня не касались ее переживания. Меня беспокоило лишь то, насколько они затронули Миико.

Стряхнув со спины рюкзак (я уже не выдерживал даже его малый вес), я последовал по каплям ее крови, как по красным ягодам. Отум устремился за мной. Смеркалось. Я не выдержал и побежал. Я понимал, что мне следует разумнее расходовать немногие оставшиеся силы, но не мог сдержать себя. Мое отчаянье гнало меня вперед. Деревья казались похожими на замотанных в черную ткань, неподвижно стоящих людей, и я огибал их, охваченный панической жутью.

Выдохшись, я пошел пешком. Горло так рвало, будто я хлебнул кислоту. Темнота сгущалась. Вот теперь я чувствовал Миико: слабую пульсацию его жизни – но ничего более. Ни страха, ни гнева, только леденящее спокойствие сытого вампира, голодная агония которого унялась на некоторое время. Вокруг покачивался синий мрак. Я был словно под водой, я не мог дышать здесь. С каждым вдохом в легких оседал тяжелый осенний холод. Я слышал тихие, осторожные шаги Отума позади. Хоть кто-то по-настоящему живой рядом со мной среди этой раздирающей тоски.

Моя рука слегка дрожала, когда я неуклюже снимал ремешок фонарика с шеи. Я вытащил батарейку, прошелся по ней зубами, вставил обратно. Крепко сжал фонарик левой рукой и включил. Работает. Тонкий луч заскользил по неровностям слоистой стенки карьера. Несколько вполне удобных для подъема выступов. Впрочем, выше находится насыпь, образовавшаяся, когда вся эта толща земли была раздвинута, и насыпь слишком высокая и гладкая, чтобы мы смогли ее преодолеть. Справа от меня, в полутора днях пути, Долину перечеркивало надвое 132-е шоссе – наш путь на выход. Я не представлял, как в текущем состоянии мы сумеем до него добраться. «Но как же близко к свободе, – тоскливо подумалось мне, – пять минут полета вверх».

А Миико так еще ближе. Прежде, чем я увидел его, я услышал дыхание. Учащенное дыхание астматика.

Он сидел на корточках, едва умещаясь на узком выступе, коленки торчат вперед, руки скрещены на груди, спина выпрямлена и тесно прижата к поверхности позади. Полосатый свитер исчез, и на Миико осталась только футболка – некогда красная, а после пары лет носки вылинявшая до блекло-розового цвета. Вероятно, Миико больше не нуждался в дополнительных слоях одежды – то лето, где сейчас пребывало его сознание, было намного теплее нынешнего.

Свет моего фонарика не потревожил Миико – он даже не сощурился. Его рефлексы оцепенели так же, как его чувства. Часто, со свистом вдыхая воздух, Миико равнодушно и мрачно рассматривал меня сверху вниз, и снова ко мне пришло ощущение, что мне нечего сказать ему сейчас и, видимо, не будет и позже, в нормальном мире. Пальцы Отума коснулись меня между лопатками. В них ощущалась собственническая уверенность: «Дальше ты пойдешь только со мной», которая заставила меня решиться.

– Зря ты забрался туда, Миико, – сказал я с успокаивающей интонацией, будто обращался к перепуганному умственно отсталому ребенку.

На его губах появилась ироничная улыбочка умника, осведомленного о вещах, которых другие и вообразить не могут, и тогда оно возникло во мне, это новое чувство – слишком не похожее на те, что я когда-либо испытывал к Миико, чтобы сразу опознать его.

Миико не торопился отвечать мне. Наконец он пошевелился, сжал колени и произнес механическим, прерывающимся из-за сбитого дыхания голосом:

– Почему ты преследуешь меня?

В интонации не было ничего от него прежнего. Я врезался спиной в Отума и понял, что отступаю.

– Что?

– Преследуешь меня, – с раздражением повторил Миико. – Мешаешь мне делать, что хочется.

– Я? – спросил я, оглядываясь. Я не мог поверить, что он говорит это мне.

Он отвел взгляд. Не виновато, нет, просто так, будто ему надоело меня видеть.

– А чего тебе хочется? – спросил я.

– Оставь его, – приказал Отум.

Когда я проигнорировал его требование, Отум шагнул вперед и заслонил меня от Миико. Я пнул Отума в щиколотку и сместился левее.

– Жечь зажигалкой твоего отца несчастных пауков на стене, Миико?

О да. Миико и пауки. Вечная причина для конфликта.

– Ты не понимаешь меня, – Миико встал, сжимая скрещенные руки еще плотнее, словно сохранение равновесия его уже не тревожило. Я наблюдал его движения с тревогой, но непонятное новое чувство все усиливалось. Спутанные и грязные, волосы Миико кудрявились сильнее обычного. Он нахмурился, и это выражение придало его надменному лицу какую-то детскость.

– Мой отец…Тебе известно не все, что происходило между нами. Но даже не зная всех причин моего поступка, ты должен был мне поверить. Ты же отмахнулся от моих слов, как от докучливой мухи. Ты не понимаешь меня… никто из вас. Только Элейна.

– Ну конечно, Элейна, – я жалко улыбнулся. Давай же, приревнуй его к призраку. Едва ли что-то могло показаться мне слишком странным после всего пережитого в Долине. – Да кто она такая? Воспоминание о прошлом, ничто.

– Ты – ничто, – перебил меня Миико, и его лицо сморщилось от злости. – А она… она как я. Она все время приводит меня к колодцу… Но колодец – это ее место. Мне нужно свое.

– Миико… пожалуйста… пожалуйста…

Миико рассеянно выглядывал уступ, который позволит ему подняться выше.

– Не надо, пожалуйста, – снова попросил я, ощущая, как немеют губы.

– Заткнись. Только попробуй помешать мне… один твой шаг в мою сторону, и я сразу прыгаю. Ты ничего не сможешь сделать.

Я понимал это с самого начала нашего разговора.

– Земля внизу жесткая, как камень. Если мне повезет, я убьюсь, – спокойно рассуждал Миико, карабкаясь вверх. Несмотря на сильную одышку, он двигался с необъяснимой ловкостью, так легко, будто его тело не имело веса. – Но скорее всего… я только покалечусь… что означает, я все равно умру, хотя и немного позже.

Моя вытянутая рука, удерживающая фонарик, начала дрожать от утомления, но я не опускал ее – совсем стемнело, и я боялся, что Миико рухнет сослепу.

Когда он остановился, замерев в шаткой, ненадежной позиции, я спросил:

– Почему ты относишься ко мне как к врагу? Я не делаю тебе зла.

Плевок Миико пролетел сквозь темноту и упал мне на кроссовку. Я даже не шелохнулся. Отум угрожающе пробормотал что-то.

– Мой отец так говорил… ее отец… даже тот тип так сказал… видимо, ты не лучше их, если втираешь мне то же самое.

– Расскажи про Элейну, Миико, – попросил я и попытался переложить фонарик в правую руку, но пальцы на ней меня совсем не слушались. Рука больше не болела, наоборот, потеряла всякую чувствительность.

– Она умерла, – сказал Миико.

– Умерла, разумеется… но для тебя она жива, разве не так? – я стремился смягчить голос, но довлеющее надо мной непонятное чувство наполняло его холодными иглами.

– Для меня – жива, – осторожно согласился Миико после долгой паузы.

– Что с ней случилось?

Отум вытянул шею. Кажется, с этого момента разговор его заинтересовал.

– Ее привезли сюда.

– Кто привез?

– Эти… эти люди, – Миико опять сморщил лицо, со свистом втягивая в себя воздух.

– Красноземельщики?

– Да. И ее отец. Он сказал, что мне не причинят зла. Что так будет лучше для меня. Но я знала, что они собираются меня убить, – пальцы Миико сжались в кулаки и разжались. Никакой перемены в своем рассказе он не заметил. – Мой отец очень добрый, такой же, как у нее. Поэтому мне нужно было сбежать… но прежде я заставил его ответить за все, что он для меня сделал, – Миико ухмыльнулся. Я попытался вспомнить, до какого момента Миико еще был похож на себя. Кажется, оставляя Рарех, он уже был не вполне в своем уме. – Я сбежал. Но они отправили одного из них в погоню. Здесь, в этом месте, где ни от кого не скроешься, потому что твои следы не остывают. Я был так сильно испуган… он нагнал меня возле колодца, который они вырыли для нас. До чего же мерзкий тип. Красная морда, выпученные глаза за толстыми стеклами. Одной рукой он схватил меня, другой достал платок, вытер свои сопли и сказал: «Если ты кому-то расскажешь… если они доберутся до нас… до моего имени… я не хочу зла тебе, девочка, но я не могу отпустить тебя». Я видел ужас в его глупом взгляде, отвращение к тому, что он собирается сделать. Ему блевать хотелось от себя самого. Я так разозлился, толкнул его, и он остался стоять и дрожать с головы до ног, и из его противных больных глаз ползли крошечные слезы. И тогда я сделала руки вот так, – продолжал Миико, выставляя вперед ладони, – и сказала, что здесь нельзя совершать зло, потому что это совершенно особенное место.

– Сказала? – не выдержал я. – Миико, что ты…

Отум молча поднес к моему лицу покрытый ссадинами кулак, который был достаточно выразителен, чтобы я заткнулся.

– И что потом, Элейна? – тихо поинтересовался Отум.

Миико загнанно взглянул на него своими странно изменившимися глазами – мутными, сплошь темными, будто совсем лишенными белков.

– Ну же, продолжай, – попросил Отум вкрадчиво.

– Я… сказала, что Белая Женщина здесь… – тихо просипел Миико. – Я знаю, я видела ее. Я замечала ее бледное лицо среди веток, когда она смотрела на меня. Она жалела меня. Иногда я ощущала, как она проходит мимо. Как дотрагивается до моего лица, – его глаза взглянули в темноту долгим, нежным взглядом. Воспоминания о Белой Женщине умиротворяли его. Немного расслабившись, Миико сполз вниз, сжался в клубочек на выступе и стал похож на темного мягкого котенка. – Я знаю, она жалела меня, потому что в одном мы были с ней похожи – обе жертвы в этом страшном мире. Белая Женщина… кожа белая, как молоко, глаза светлые, как чистое небо.

Отум ждал, но Миико молчал и только беспомощно теребил почерневшие от грязи шнурки своих кроссовок, все плотнее сжимаясь в клубок.

– И кто, ты думаешь, эта Белая Женщина, Миико? – спросил Отум. Если он хотел, его голос мог быть обволакивающим, как подтаявшее масло.

Миико осторожно посмотрел в глаза Отума, пряча зрачки за опущенными ресницами, слипшимися от слез.

– Когда-то давно… во времена богов… они были здесь, по-настоящему, просто как люди, знаешь? Но все, к чему они прикасались, менялось, потому что все-таки людьми они не были.

– Она – богиня? Та самая, которая тут умерла?

– Да. Что-то произошло с ней… я не знаю, что. Но ее боль и жизнь здесь повсюду. Поэтому это место особенное… Поэтому, когда я крикнула ему: «Будь ты проклят! Исчезни! Исчезни совсем!», я знала – все так и будет. И он начал кашлять, и кашлять, и кашлять… и из глаз у него хлынули ручьи слез. Он понял, что с ним покончено, что вся его жизнь в эту секунду рухнула в пропасть… мне же было так приятно сознавать, что лишь несколькими словами я отомстила ему за все, что он сделал, и даже за то, чего сделать не успел, – зубы Миико сверкнули в темноте. – И, когда он убежал в ужасе, я осталась одна. Совсем одна. Некому заставлять меня. Некому причинять мне боль. Некому отравлять мою жизнь. Меня так долго держали взаперти или на привязи… и вот я наконец-то могла идти куда хочу. Я победила своих врагов, я свободна, – на лице Миико было выражение боли, но она не могла преодолеть те заслоны, которыми он окружил себя, и я ощущал его бесчувственным и холодным. Хрипы вдруг полностью прекратились, и он задышал размеренно и спокойно. – Все вокруг будто замерло, когда я осознала, что идти мне никуда и не хочется. Я стояла там и думала, и внутри меня все стало черным. Я вытерпела так много страданий… но по крайней мере раньше у меня был смысл. Когда все закончилось, я обнаружила, что для меня не осталось ничего: нет планов, желаний. Я никого не люблю. Мир грязный. Существование в нем мучительно и бессмысленно. Жизнь не стоит того, чтобы проживать ее.

– В мире существуют не только плохие вещи, – возразил я, но получилось бессильно и тихо.

– Где они? Я не вижу хороших.

– Разве ты пытался увидеть? – спросил я, игнорируя собственный разум, саркастично шепчущий: «Где? В Рарехе?» Миико молчал, и я продолжил, упорно называя его прежним именем, не важно, кем он был теперь. – В чем же заключался твой утраченный смысл, Миико?

– В мести, – ответил он просто.

– Миико, это бред, считать месть смыслом жизни. Жить только ради того, чтобы отвечать злом на зло?

– Ты не понимаешь, – прошипел Миико, накрывая руками кудрявую голову. – Должно же быть что-то, что принесет справедливость в этот кошмар. Единственное, что позволяло мне выдерживать день за днем – мысль о расплате. Никто не имеет права причинять мне вред. Никто. В моей голове осколки, я не верю никому и ни во что, и лишь одно правило уцелело: если тебе причиняют боль, бей так, как только сможешь. Пусть они знают, почему тебя нельзя трогать. Я выдержу все что угодно, выжидая подходящего момента, чтобы заставить их ответить сразу за все.

«Лучше замолчи, Миико, – подумал я. – Мне жутко тебя слышать. С каких пор твой голос звучит так холодно и презрительно? С каких пор ты способен связать в нормальное предложение больше пяти слов? Если это говорит Элейна, то почему она рассуждает о том, что относится к тебе?» Человек, которого я знал, обернулся чужой тенью, утонул в черноте. Мое ощущение нереальности усиливалось. И то чувство… я узнал его теперь. Отвращение.

– Когда я дождалась победы… мой первый же свободный шаг был назад, в яму позади меня, – проговорил Миико торжественно и с ощутимым удовольствием. – Смерть приятна, – произнес он затем, и я услышал его неискренность. – Даже собственная.

Поднявшись на ноги, он спокойно посмотрел вниз, как если бы в жаркий летний день готовился нырнуть в искристую освежающую воду. Темнота плыла волнами. Отума не существовало для нас. Мы были только вдвоем, как прежде… но мы больше не были вместе. Я бы все исправил… но он не позволял мне. Он отгородился от меня железной стеной безразличия.

– Миико, мне достаточно самоубийц. Не делай этого с собой, со мной.

Но его тусклая улыбка не оставляла мне надежды.

– Только объясни: почему? – спросил я, уже понимая неизбежность его падения.

Миико поднял бледные ладони, развернул их к себе, словно надеясь прочесть на них что-то.

– Когда твои враги раздавлены, для тебя не остается дела. Все не имеет смысла.

В моем горле было сухо и больно. Пальцы дрожали, и я сжал их в кулаки.

– Во мне тоже, ты считаешь, нет смысла? Я не заслуживаю того, чтобы остаться со мной? А наша дружба?

– Дружба? – тупо переспросил Миико. – Что она, наша дружба? Был бы ты со мной, останься твоя сестра жива?

Он вытянул руки, как будто действительно прыгал в воду, и оттолкнулся от выступа. Я услышал крик, прозвучавший в моей голове, и прежде, чем раздался удар о землю, зажмурил глаза…

Еще секунду посветив на опустевший выступ, фонарик выпал из моей руки. Я подбежал к Миико и упал на колени. И сразу понял, что он мертв. Это была самая страшная мысль в моей жизни – «Миико мертв». Даже страшнее, чем первая реакция на смерть Наны, потому что тогда мой разум был закрыт, а сейчас осознание пустоты и необратимости утраты пришло ко мне со всей беспощадной ясностью. Я дотронулся до гладкой прохладной кожи Миико и почувствовал, как боль оставляет его тело, больше не способное ощущать ее, перебегает в мои пальцы, по рукам движется к моим плечам и с них ниже в грудь, в сердце, чтобы сжать его и давить, давить, давить, выжимая до последней капли. Мертв…

Перевернув Миико, я увидел, что все его лицо залито кровью. Плотно сомкнутые веки словно закрашены красной краской. Тонкий луч лежащего на земле фонарика тянулся по глазам и лбу Миико, затем над лысой землей и таял в темноте. Обернувшись, я увидел реющее среди черноты белое лицо Отума, его широко распахнутые глаза, сейчас кажущиеся черными, и в них бесконечный ужас.

– Прости меня… прости меня… прости меня, – повторял он, будто пытаясь заколдовать меня. Я был для него всем, я был для него целым миром в этом предельно сузившемся пространстве. Нет сожаления, только страх, что после случившегося он будет мною отвергнут. Но среди его мыслей не было места для Миико, даже сейчас, после того, как он разбился об эти камни и лежал здесь – неживой и потерянный навсегда.

Отум дотронулся до моего плеча в глупой попытке успокоить. Я дернулся.

– Оставь меня, Отум.

Фонарик мигнул и погас, и мы остались в непроницаемом мраке – живые и мертвый. Мне было так больно, как будто вырвали сердце.

27. Освобождение

Последующие час или два были невнятны, как нарисованные углем на черной бумаге. Мы брели, держась на расстоянии. Отум не решался заговорить со мной, а я не мог даже смотреть в его сторону. Долина гудела, будто всю ее заполнял рой насекомых, и, продираясь сквозь темноту, я почти ощущал прикосновения шершавых крыльев. Нарастая, гул наполнял мои уши болью. Не знаю, что чувствовал Отум, меня же охватило безразличие. Я сдался. Смерть Миико оставила во мне пустоту, которую быстро заполнила безнадежность. Я буду идти сколько смогу, но, упав, даже не попытаюсь встать. Зачем мне победа, когда уже столько проиграно?

Потом среди темной воды нашего океана мы увидели золотистый огонек. Он не вызвал во мне ни надежды, ни предположений, но Отум убыстрился, спеша ему навстречу.

– Может быть, это что-то опасное, – сказал он. – Ну и ладно.

Я не ответил. Приближаясь, огонек становился все ярче. Он висел невысоко над землей, и скоро я понял, что это большой яркий фонарь в чьей-то руке. Человек? Я уже забыл, что где-то существуют другие люди, и этот казался мне лишь очередным призраком. Он остановился в десяти шагах от нас и поднял фонарь. Поток света ударил мне в глаза, и я заслонил лицо ладонью.

– Пожалуйста, двигайтесь спокойно и плавно. Один рывок, и я буду вынужден стрелять, – голос звучал спокойно и мягко, как будто пытаясь компенсировать жесткость слов. Как я вспоминал потом, именно эта мягкость заставила меня поверить, что человек настоящий.

Он опустил фонарь, и, когда свет перестал терзать мои глаза, я смог рассмотреть прибывшего. Долговязый парень, с волосами почти такими же красными, как его свитер. В одной руке он держал пистолет, направив его в нашу сторону, но не прицельно на нас. Парень смотрел слегка настороженно, но и только-то. Я подумал, что он не станет палить по нам, даже если мы с Отумом действительно вздумаем на него наброситься. Он никогда не стрелял в людей прежде и не собирается делать это сейчас. Он просто рассчитывал, что направленное на нас дуло отговорит нас от агрессивных действий. Еще недавно озверело отбивающийся от собственного приятеля, я понимал целесообразность такой предосторожности.

– Назовите свои имена.

Я молчал. Я просто не мог вспомнить. Темная пустота в голове… ничего больше. И удивления тоже нет. Финальная точка.

Взгляд рыжего коснулся Отума, неподвижно, точно что-то неживое, вытянувшегося в плотном мраке. На носатом, веснушчатом лице рыжего мелькнуло и скрылось выражение узнавания. Затем его лоб разгладился, брови опустились. Эмоции спрятались за непроницаемостью мимики.

– Ваше высочество, я полагаю, вы понимаете, что должны поехать с нами. На этом ваше очередное маленькое путешествие заканчивается.

Я вытаращился на Отума, он же был как ослепший, и его глаза смотрели невидяще-сквозь. Я ожидал, что он ответит какой-нибудь грубостью в своей привычной манере, но Отум молчал, и только, кивнув, поскреб кончиками грязных ногтей пятно крови, высохшей на его футболке и сделавшей ткань жесткой, как картон.

– Ваша кровь? – спросил рыжий.

– В основном… нет, – ответил Отум с мрачной кривой усмешкой.

– А у вас что? – рыжий показал на мою перевязанную руку.

– Сквозная рана.

– Наш медик ее обработает.

– Там… мой друг… мертвый, – у меня задрожали губы.

– Где он?

– Я покажу, – ответил я, и наши взгляды столкнулись на долю секунды. В больших, умных глазах рыжего я уловил сочувствие, но даже если бы они были равнодушны и пусты, близость человека, живого, нормального человека, пришедшего помочь, наполнила меня пузырящейся, как лимонад, диковатой радостью, пусть, при моем оледенелом состоянии, мгновенно застывшей.

Рыжий крикнул, и к нам подошли еще двое, чьих лиц я не смог рассмотреть. Мы немного прошлись пешком, затем сели в машину (значит, туннель на выезде из Долины разблокировали), и начались сплошные петляния и тряска. Для меня было так темно, что я не видел даже мыслей в собственной голове, но мне отчетливо запомнились причудливые металлические фигурки, разбросанные повсюду в машине, значит, там все-таки было достаточно света, если я смог рассмотреть их.

Я показал им, где Миико, но этот эпизод полностью стерся из моей памяти. Несколько человек из сопровождающих (их число постоянно неведомым образом увеличивалось, и скоро мне уже казалось, что Долина наводнена людьми) остались с Миико, а нас с Отумом вернули в машину. Кто-то взял меня за руку, аккуратно удалил повязку. Когда на рану хлынул жгучий антисептик, я даже не поморщился, погруженный в ступор.

Мы ехали и ехали… я уже совсем не соображал, что происходит. Апатично свернувшись на сиденье, я попытался принять наименее болезненную и дискомфортную позу. Рыжего с нами не было, а поскольку водителя я совсем не замечал, мне казалось потом, что машина везла нас сама по себе.

Короткая остановка, и сквозь оконное стекло в желтом свете фар я снова увидел рыжего. Он стоял на 132-м шоссе, левой ногой на почти стершейся разделительной полосе. Где-то далеко-далеко, на увядающей под ним траве, лежало наше «гнилое яблоко», Рарех, а рыжий смотрел в ночь, ненавидяще, обещая месть, будто его злейший враг усмехался ему из мрака.

И вот, преодолев развороченный туннель, мы едем дальше, уже по гладкому асфальту. После резкого поворота я подумал: «Вырвались. Все», расслабил спину и запрокинул голову. Отум смотрел в окно. Здесь были бы очень уместны потоки дождя, стекающие по стеклу, но как назло дождя не было. Внутри меня была такая тоска, что я боялся шелохнуться и пробудить ее – она набросится на меня, как дикий зверь. Отум не смотрел в мою сторону – лучшее, что он мог для меня сделать. По моим щекам тихо стекали слезы, и у меня не было сил ни сдерживать их, ни скрывать. Касаясь языком губ, я ощущал вкус соли и горечи. Не важно, был Отум виновен в случившемся или же невиновен, виновен или невиновен был я сам… в любом случае, мне было так горько, что я не мог не ненавидеть нас обоих.

Отум все-таки не выдержал. Он повернул голову (темнота за окном как будто отпечаталась на его лице) и сказал:

– Нарушая обещание… хотя сейчас и не последние пятнадцать секунд твоей жизни… меня зовут Гораш Деметриус.

– Мне все равно, – ответил я, и он отвернулся.

«Ты привел нас в Долину, Отум. Ты знал о риске, но ты продолжил свою игру, и в результате доигрались мы все. Может быть, когда-нибудь я прощу тебя. Не сегодня и не завтра».

28. Диктофон

Черный кассетный диктофон «Гром». Маленькая кассета на сорок пять минут. Створка диктофона отворяется беззвучно, но закрывается со звонким щелчком. Два голоса среди тишины кабинета с плотно закрытой дверью.

Д. – Даверуш И́лиус.

Т. – Лемме Талоко.

Д. – Профессор Талоко, диктофон включен.

(тихий звук соприкосновения диктофона и стола)

Вы не возражаете?

Т. (мрачно) – Если я буду возражать, вы выключите этот, но включите тот, который у вас в кармане. Оставьте, без разницы. Начинайте допрос, у меня нет желания растягивать эту процедуру.

Д. – Не допрос, профессор Талоко, разговор.

Т. – Так или эдак. С чего мне начинать?

Д. – С самого начала.

Т. – Хорошо. С самого начала. История о том, как я изуродовал свою жизнь. (смех) Имя у меня роанское, но я роанец только наполовину. Моя мать родилась в Ровенне и здесь познакомилась с моим отцом, роанским бизнесменом, прибывшим в страну по рабочим вопросам. Они поженились и уехали в Роану. Однако вскоре их брак разладился. Моя мать тосковала по родине, мечтала о возвращении, но отец ничего не хотел менять. Они промучились до моих шести лет и развелись. Мать уехала в Ровенну с парой мелких монеток в кармане – и в одиночестве. Мой отец не только отказал ей в деньгах. Он запретил забрать меня. Уверен, причиной такого решения была отнюдь не привязанность ко мне, скорее уж ненависть к ней.

Отец всегда был слишком занят, чтобы обращать на меня внимание, но старался держать на короткой привязи. Лишенные возможности увидеть друг друга, мы с матерью общались по телефону и, разговаривая, оба обливались слезами. Отец всячески препятствовал этим звонкам, не способный простить мою мать за то, что по ее вине стал брошенным мужчиной. Мама не выдержала этого напряжения. Униженная и сломленная, она вернулась к отцу, и мы продолжили спокойное унылое существование одной семьей. Через два года она умерла от рака. Мне было четырнадцать. Я винил отца, что это он убил ее, сделав несчастной. Много позже я начал понимать его лучше, но в то время я слепо его ненавидел. (пауза) Вы понимаете, зачем я рассказываю вам о том, что напрямую не относится к делу?

Д. – Нет.

Т. – Я ищу себе оправдание. Поэтому не останавливайте меня, если порой я буду слишком многословен. Это привилегия старого человека – говорить, что вздумается.

Д. – Конечно.

Т. – Когда мне было семнадцать, я пробрался в грузовик отцовской фирмы, направляющийся с товарами в Ровенну, и спрятался за коробками. За двое суток пути мне не раз казалось, что я так и задохнусь среди коробок, но в итоге мне удалось незамеченным добраться до Страны Богов, как называла Ровенну моя мать.

Впервые в жизни я оказался вне отцовского контроля. Я брызгал дурной энергией, как апельсин соком. Я был настроен удариться во все тяжкие… и судьба любезно предоставила мне такую возможность, сведя меня с человеком, открывшим мне темную религию, в которой с избытком хватало столь желанной для меня запретности. Этот человек был из секты Красная Земля. Я знаю, сейчас она запрещена.

Д. – Да. Проповедование карается тюремным сроком не менее десяти лет. Жрецы, начиная с пятой ступени, подлежат смертной казни. Официально секта считается уничтоженной, но законы по-прежнему в силе.

Т. – Зародившись в Кшаане, секта столкнулась с активным сопротивлением ровеннских властей, готовых на сколь угодно жесткие действия, чтобы прекратить ее деятельность. Немногие выжившие и оставшиеся на свободе члены секты бежали в Ровенну. С одной стороны, это было весьма неоднозначное решение – скрываясь от взора врага, затаиться в самом его сердце. С другой стороны, здесь им предоставлялась масса недоступных нигде более возможностей. Наученная горьким опытом, секта проворачивала свои дела тишайшим образом. Тогда, более полувека назад, немногие знали о ее присутствии в Ровенне.

Вероятно, вам многое известно о Красной Земле, но мне известно больше, потому что я когда-то был одним из них, даже если никогда по-настоящему не разделял их веру. Их главным богом было Солнце… В господствующем мифе красноземельщиков говорилось, что поначалу мир был темен, и демоны хаоса владели им безраздельно. Жизнь людей была полна холода, голода, отчаянья и боли… Изнемогая от безнадежности и вечного мрака, они решили убить себя. Их кровь пролилась на землю, как дождь, и оплодотворила ее. И тогда родилось Солнце, которое, отделившись от земли, осветило своими лучами немногих оставшихся в живых. Солнце принесло свет, прогнавший демонов хаоса, и тепло, пробудившее дремлющие в почве семена. Маленькое сначала, Солнце росло и росло, наполняя новый светлый и сытый мир радостью. Но для поддержания роста и жизни светила требовалась пища. Кровь… святая жидкость…

Кшаанская религиозность в целом весьма кровожадна, но ни в одном ее ответвлении крови не придавали такого значения, как в верованиях красноземельщиков. Когда их жрецы были убиты, а храмы разрушены ровеннскими воинами, немногие уцелевшие сектанты продолжили отправление ритуалов где придется. Вы понимаете, как долго это тянулось? Никто и не помнил, когда началось. И все это время эти люди считали и, уверен, еще где-то продолжают считать – они спасают мир от темноты, разбрызгивая кровь животных и человеческую. При столь великой цели оправданы любые средства. В этой убежденности и заключена основная опасность секты – человеку дают право совершать ужасные вещи, одновременно блокируя его совесть.

Д. – Вы правы.

Т. – Я шел к правоте медленно и опоздал.

Д. – Итак, вы оказались в Красной Земле…

Т. – Я выглядел старше своего реального возраста, был привлекателен внешне, модно одевался, красил волосы в необычные цвета, говорил на ровеннском чисто, без акцента, и обладал талантом убеждения. Молодые люди не слушают взрослых, они слушают своих ровесников. И я не отрицаю факта, что много молодняка было втянуто в секту именно мною. Иногда родители, пытаясь вызволить своих детей, сами превращались в сектантов…

Красная Земля постепенно набирала силу, но ей еще удавалось избегать внимания представителей закона. (пауза) Это было легкое время для меня. Работенка не пыльная, так, болтай себе. Да и где еще, в моем возрасте и с моим уровнем образования, я смог бы получать столько денег?

Д. – Вы упомянули, что не разделяли их веру.

Т. – Да… воспринимал все это как забавную ерундистику, не более. Если начальство хорошо платит, отчего бы не подыграть его причудам. Да мне и не вкладывали нож в руки… поначалу. Я слышал, что они приносят в жертву животных и – по слухам – людей, но сам не наблюдал ничего подобного. Все эти безобидные обряды с разбрасыванием рябиновых ягод лишь усыпляли мою тревогу. Оплачено солнце кровью или нет, для меня дни были полны света, и я был достаточно эгоистичен, чтобы не задумываться о том, что случается с теми, кто выбран стать не жрецом, но жертвой. Бесчувственность к происходящему из стремления к собственной выгоде, жестокое любопытство – вот что было на дне озера моей души, на поверхности же я сиял богопочтением.

Д. – Потому что…

Т. – Потому что неверующий будет изгнан – это я знал. И потому что неверующий будет убит – это то, что я смутно чувствовал. Секта росла, ее руки становились длиннее. Все перестало быть игрой. Когда ко мне подвели ягненка, я подумал: «Его смерть оправданна. За веру. За меня», перерезал ему глотку и положил на алтарь.

Д. – Впоследствии вам приходилось снова убивать животных на ритуальных церемониях?

Т. – Часто. Это стало привычным делом, хотя я любил животных. Однако при необходимости сердце мое каменело. Не раз, отмываясь от крови, я спрашивал себя, как отреагировал бы мой отец, узнав, чем я занимаюсь. Наверное, он избил бы меня, и я не уверен, что стал бы сопротивляться.

Д. – Искали ли вы способ сбежать из Красной Земли?

Т. – Я подумал в какой-то день, что ситуация стала совершенно невыносима, и затем думал об этом в каждый последующий. Но не знал, как мне оставить секту, избежав кары за предательство. Да и были ли у меня настоящие причины для отказа от во многих аспектах удобного образа жизни? Одно лишь мое ощущение «неправильности», хотя я постоянно слышал, что наши действия необходимы и святы. Мы спасали мир, понимаете, разве это не благороднейшее занятие? (смех)

Прошло три года, и Красная Земля стала единственной твердью у меня под ногами, моей опорой, моим… всем. Я общался только с сектантами и теми, кого вербовал в сектанты. Люди разделились на своих и остальных, и не-свои лишились разума, чувств, всего. Просто вместилища драгоценной крови, без нее ненужные и бесполезные, как пластиковая упаковка.

Д. – Вы…

Т. (перебивает) – Я не убивал людей. Человеческие жертвоприношения совершаются жрецами от пятой ступени и выше, а я успел дослужиться лишь до третьей.

(пауза)

Д. – В вашем голосе отчетливо различимо напряжение.

Т. (резко) – Я ответил: нет. И это единственный ответ, который я дам вам, повторяйте вы свой вопрос хоть тысячу раз.

(пауза)

Д. – Есть что-то еще, предшествующее Кровавому Затмению, что вы считаете нужным рассказать?

Т. – Нет.

Д. – Тогда перейдем к Затмению.

Т. – Великое Спасение. Так они это называли. Меняет всю суть, верно?

Д. – Да, но событий не меняет.

Т. (смеется). – Нет, не меняет.

Д. – Как нам известно, в августе 21 года Эры Буревестника вы прибыли в Долину Пыли вместе с остальными…

Т. – Сектантами. Не щадите мои чувства, не ищите других слов. Долина еще не называлась Долиной Пыли. Фактически, у нее вообще не было названия. Долину заблокировали позже, когда она приобрела славу гиблого места. А в то время она была открыта для проезда, и, съехав со 132-го шоссе, можно было продвинуться вдоль нее, к уединенным местам, едва ли посещаемым людьми.

Д. – Уединенность – единственная причина, по которой Долина была избрана для ритуала?

Т. – Нет. Красной Земле была известна легенда, что Долина якобы образовалась в процессе предсмертной агонии некой ровеннской богини. Они понимали, какую силу может хранить в себе земля, впитавшая покинувшую божество жизнь. О Долине уже ходили странные слухи… Все это притягивало. Но никто не предполагал таких последствий… Мы прибывали в Долину в течение нескольких месяцев, маленькими группками, чтобы не привлекать внимания к нашему сборищу. Жертв привозили по одной, по две.

Д. – Расскажите мне о жертвах.

Т. – Дети. Девочки и мальчики, в основном девочки – они послушнее, с ними меньше проблем. Некоторые из них были похищены на территориях Ровенны или Роаны, некоторые привезены родителями. Я слышал, пару детей приобрели на черном рынке в Кшаане…

Д. – Каков бы возраст жертв?

Т. – В интервале от шести до четырнадцати.

Д. – Почему требовались именно дети?

Т. – Красноземельцы считали, что детская кровь чище. Кроме того, детские чувства ярче чувств взрослых. Это имело значение для ритуала.

Д. – Чувства жертв были составляющими ритуала Великого Спасения?

Т. – Конечно. В ходе ритуала эти дети должны были достичь отчаяния, которое было бы сильнее желания жить.

Д. – В соответствие мифу?

Т. – Верно. Они стремились воссоздать события, предшествующие первому рождению Солнца.

Д. – Я верно понял, что в Красной Земле считали, что солнечное затмение 21 года станет смертью Первого Солнца, и целью массового жертвоприношения было «рождение» нового?

Т. – Да. Многие были из соседнего городка, Рареха.

Д. – Вы о жертвах или сектантах?

Т. – И о тех, и о других.

Д. – Рарех был связан с Красной Землей?

Т. – Мне точно известно, что очень многие в Рарехе были осведомлены о готовящемся мероприятии и даже оказывали сектантам поддержку. Предполагаю, кто-то из рарехского городского совета был вовлечен в секту.

Д. – Продолжайте о событиях в Долине Пыли.

Т. – Обнаружившиеся в Долине заброшенные дома после небольшого ремонта стали вполне пригодными для жизни. Люди продолжали подтягиваться. В итоге ко дню ритуала в Долине образовалось довольно крупное поселение, численностью в пару сотен человек. Жертв держали в сарае, в страшной тесноте. Солнечное затмение ожидалось двадцать второго августа. К 6:17 вечера ритуал должен был быть завершен.

Д. – К минуте окончания солнечного затмения.

Т. – Да. После ритуала мой статус должен был повыситься сразу на две ступени. Мне пришлось бы приступить к человеческим жертвоприношениям.

Д. – Профессор Талоко, вы можете назвать точное количество жертв?

Т. – Сорок четыре.

Д. – Во время ритуала все они должны были быть убиты?

Т. – Да.

Д. (пауза) – Продолжайте.

Т. – Итак, все собрались в Долине. До ритуала оставалась неделя. И то, что я увидел, пережидая ее, заставило меня принять решение о бегстве из Красной Земли.

Д. – Что вы увидели?

Т. – Насилие над жертвами. Уже само намерение принести этих детей в жертву было омерзительно жестоким, но отчасти оправдывалось религиозными чувствами и искренним намерением спасти мир от гибели. Однако предшествующим ритуалу ежедневным сладострастным зверствам у меня не было никакого объяснения, кроме личной порочности сектантов. Мое отвращение к этим людям росло.

Д. – Вы принимали в этом участие?

Т. – Нет. Я оставался наблюдателем.

Д. – Что именно они делали с жертвами?

Т. – Содержание в тех условиях само по себе было пыткой. Попробуйте представить, как это – день за днем проводить в темном сарае без окон, набитом десятками детей, без возможности вдохнуть свежий воздух или хотя бы вытянуть ноги. Их морили голодом, не давали им воды. Избивали их. Я сам видел, как один из красноземельщиков отрезал мизинец ребенку. Две девочки до ритуала просто не дожили. Тела отнесли подальше от поселения и бросили под деревьями. Их убийцы были наказаны – но только за то, что они сократили поголовье жертв. Не за факт издевательств. Мне продолжать?

Возможно, сейчас вы чувствуете постыдный интерес к этим мрачным картинам. Это естественно, не вините себя. Почему бы не испытывать любопытство, выслушивая абстрактную историю, случившуюся с бесплотными людьми вечность назад. Это не делает вас плохим человеком. Но чтобы получать удовольствие, наблюдая истязания и муки прямо перед собой, нужно быть последней сволочью. Я был аморальным и эгоистичным, но абсолютной сволочью я не был. Та неделя открыла мне глаза, заставила увидеть себя, ситуацию, в которую я позволил себя втянуть, и людей, составляющих мой единственный круг общения.

Некоторые из них пришли в Красную Землю лишь потому, что в секте они могли проявить свои изуверские наклонности. Некоторые в своем тупом фанатизме уподобились бессловесным, лишенным мышления баранам, двигаясь в том направлении, куда их гонят жрецы. А кто-то, как я, просто делал деньги. Одно из трех: садизм, покорный фанатизм или жадность.

Д. – А вера?

Т. – А вере места уже нет. Впрочем, я отошел от темы. Лучше задавайте мне вопросы, или я потеряюсь среди воспоминаний и размышлений.

Д. – «Элейна» – это имя звучит для вас знакомо? Вероятно, она находилась среди тех детей.

Т. – Я помню ее очень хорошо. Такая белобрысая девчушка. Ее привел отец.

Д. – Отец? Не могу представить себе ход мыслей человека, отдающего на смерть собственного ребенка… ребенка вообще.

Т. – Не пытайтесь понять его мысли. Однажды я поболтал с ним минут двадцать. Он был как яма – бездна, бездонная тьма. Элейну он выкрал у ее матери, с которой был разведен. Несколько лет скитался с девочкой, скрываясь от преследования полиции, пока не решил, что для его несчастной дочери нет высшей чести, чем погибнуть ради света мира. В любом случае, под его «заботой» она бы долго не протянула. Она была больна и периодически начинала задыхаться. Лекарств он ей не покупал, но во время каждого ее приступа чуть ли не помирал со страха. Сгрызал ногти до мяса.

Д. – Вы можете назвать имя этого человека?

Т. – Что-то на «л» или на «м». Самое обычное. Я сообщу вам, если мне удастся вспомнить.

Д. – Расскажите подробнее о его отношениях с Элейной.

Т. – Противоестественные – это самая подходящая характеристика. Он мог поцеловать ее и сразу ударить. Мог говорить ей нежности и одновременно выкручивать ей пальцы. Вырезал свое имя на ее руке… Он словно не осознавал, что мучает ее. Она все переносила безропотно. Тупая покорность – весь ответ. Я даже не видел, чтобы она хоть раз заплакала.

Мне до сих пор с легкостью представляется ее лицо: бледно-голубые глаза, под ними и вокруг крыльев носа вечная синева. Уставится в одну точку и смотрит, не моргая. Только губы сжимает, пока совсем не побелеют.

Д. – Как отчетливо ее сохранила ваша память.

Т. – В этой девочке было что-то особенное. Сложно объяснить… как будто она хранила какой-то секрет… и, думаю, секрет грязный, потому что ее лицо было слишком чистое. Да, такой она была – всегда казалась пустой, как новый лист, несмотря на весь мрак, что впитывала. Элейна удивила меня, когда сбежала.

Д. – Так она сбежала?

Т. – Да. Отец не позволял запереть ее. Она всегда ходила с ним, как привязанная. Они часто уходили от людей, подальше в заросли. Я подозревал, что он насилует ее. Незадолго до ритуала отец Элейны появился весь в крови и сказал, что она ударила его ножом (его же собственным ножом) и убежала. Вскоре он умер.

Д. – Вы называли число детей – сорок четыре. Прибывшая в последний момент полиция предотвратила жертвоприношение. Сорок один ребенок был спасен, хотя шестеро из них в итоге погибли от последствий пережитого в руках сектантов. Тела двух ранее убитых девочек были обнаружены позже.

Т. (взволнованно) – Итого сорок три. Я хотел верить, что Элейне удалось убежать из Долины и вернуться к матери. Что она выросла, состарилась, и теперь живет в каком-нибудь ровеннском городке как обычная старушка, оставив в прошлом случившееся. Но мне не верилось.

Д. – К сожалению, ваша интуиция вас не обманула. Элейна умерла. Ее останки – удивительно, как вообще что-то осталось – были обнаружены несколько дней назад в колодце возле поселения. Что на самом деле этот колодец?

Т. – Яма, подготовленная для трупов. Ее заполнили грунтовые воды. Я устал. Давайте завершим этот тягостный разговор как возможно быстрее.

Д. – Тогда четко и без уверток ответьте на мои вопросы, профессор Талоко. Это вы утром двадцать второго августа сообщили полиции место и время ритуала?

Т. – Даже если бы я хотел известить полицию, у меня не было такой возможности. Я уже неделю находился в Долине, отрезанный от всех средств связи.

Д. – Звонок поступил из Торикина. Позже полиции удалось отыскать звонившего. Он сказал, что лишь зачитал в телефонную трубку записку из конверта, вскрытого, в соответствие полученной инструкции, только утром двадцать второго августа. Конверт был получен девятью днями ранее от незнакомца на улице, утверждавшего, что это вопрос жизни и смерти. К конверту прилагались три тысячи ровенов. Серьезная сумма по тем временам.

Т. – Да, но причем здесь я?

Д. – Словесное описание незнакомца очень похоже на вашу фотографию в молодости. Не совпал только цвет волос. Но вы сами сказали, что регулярно их перекрашивали.

Т. – Мало ли незнакомцев, похожих на мою фотографию в молодости.

Д. – Конечно, мое предположение недоказательно. Даже если звонивший еще жив, маловероятно, что он сможет со стопроцентной уверенностью подтвердить по фотографии, что видел именно вас пятьдесят с лишним лет назад. Записка была составлена из газетных вырезок, а не написана от руки. И все же я хочу, чтобы вы выслушали мой домысел, гипотезу, версию – как вам будет угодно это обозначить.

Т. – Я слушаю.

Д. – Вы приняли решение о необходимости побега не в течение недели, предшествующей ритуалу, а раньше, может быть, за месяцы до ритуала. Вы были осторожны и понимали, что уйти живым вам не позволят. Тем более вы не рассматривали возможность донести на секту в полицию, так как это был бы смертный приговор для вас. Так что вы ничем не выдавали своих намерений и ждали подходящего момента. Кроме личной безопасности, вас не могла не беспокоить будущая необеспеченность. Вы привыкли жить на средства Красной Земли. Ваша жизнь как вербовщика и жреца, а не рядового сектанта, сопровождалась комфортом и достатком, от которых вы не были готовы отказаться.

Ритуал Великого Спасения предоставил вам блестящую возможность порвать все связи с сектой, заодно обеспечив себя финансово. Вполне вероятно, это вы раскопали в религиозных книгах, что для высшей эффективности ритуала идол, символизирующий вашего солнечного бога, Руурха, должен быть непременно из чистого золота. Заранее вы изготовили подделку и привезли ее в Долину, чтобы незадолго до ритуала подменить и похитить оригинал, что вы и сделали двадцать второго августа. После подмены вам оставалось только сесть в свою машину и покинуть Долину в надежде, что ваш случайный сообщник позвонит-таки в полицию. Это было бы идеальное решение всех ваших проблем: несколько часов до ритуала, секта в полном составе собралась в местности, которую легко закупорить, как бутылку, достаточно перекрыть туннели на 132-м шоссе. Вскоре сектанты будут либо схвачены, либо уничтожены полицией, а вы сможете вести приятную жизнь, без страха преследования и мести. Золотого идола вы запрятали в подполе уединенно расположенного дома, необитаемого по причине затопления грунтовыми водами. Не совсем понимаю, почему вы не забрали его сразу. Видимо, вы полагали, что безопаснее сделать это после того, как все утихнет.

Т. – Какую предусмотрительность вы мне предписываете, Даверуш.

Д. – Предусмотрительность вам, несомненно, свойственна, если учесть, что за три года в секте вы никому не раскрыли свое настоящее имя, что позволило вам избежать уголовного преследования, когда секту накрыли. Идол, обнаруженный на предназначенном для ритуала месте, оказался позолоченной фальшивкой. Вашу причастность к его подмене доказывает тот факт, что вам было известно местонахождение оригинала. Из ваших записей Деметриус узнал о существовании идола, его расположении и силах, которыми он обладает. Так что у меня есть вторая версия, почему идол был оставлен вами в Долине. Когда вы прикоснулись к нему, вы обнаружили, что он него исходит нечто. Что слиток золота, который вы планировали распродать по частям, под влиянием Долины и фанатичной веры сектантов начал обладать некими жуткими свойствами. Такого вы, разумеется, предсказать не могли. Это открытие ошеломило и испугало вас. Все же вы запрятали идол, на случай, если надумаете вернуться за ним позже.

Вы покинули Долину. Прибыла полиция. Долину перекрыли. Ритуал был прерван, и завязался бой между полицией и сектантами – с большим количеством жертв с обеих сторон. Затем прибыло подкрепление. В штатских, пытающихся сбежать из Долины, стреляли без предупреждения. О вас, как вы и рассчитывали, никто не вспомнил.

И еще один интересный момент: вы упомянули смерть отца Элейны. Полицейские действительно обратили внимание на тело человека, погибшего от ножевого ранения еще до их прибытия. По свидетельствам сектантов, смерть наступила около двух часов дня. Но как вы смогли узнать о его гибели?

После сообщения информатора о готовящемся в Долине массовом убийстве, полиции потребовалось время, чтобы подготовиться к операции, но, теоретически, они могли нагрянуть в Долину и парой часов ранее. Сомневаюсь, что вы стали бы тянуть до середины дня, зная, что вам еще предстоит длительный заезд по пересеченной местности, прежде чем вы доберетесь до 132-го. С учетом вашей осторожной натуры, уверен, что еще на рассвете вы сели в свою машину и укатили, рассчитывая, что в хлопотах подготовки к ритуалу никто не заметит вашего исчезновения. Исходя из этого, я делаю вывод, что вы услышали о гибели отца Элейны от кого-то, кто был в Долине и кому удалось улизнуть, выскочив в самый последний момент. Кто этот человек? Один из сектантов? Я получил интересную информацию от мальчика, сопровождавшего Деметриуса в Долине Пыли. Тот, кого вы прикрываете, отправился разыскивать Элейну? Она что-то сделала с ним?

Т. – Хм. Я вижу, глупо отпираться и настаивать на своей честности. Но и выкладывать все мне известное я не обязан.

Д. – Профессор Талоко, утаивание информации может повлечь за собой негативные последствия для вас.

Т. (смеется) – Даверуш, я понимаю, что произносить такие фразы ваша профессиональная обязанность. Иначе я посчитал бы вас глупцом, пытающимся меня запугать. Бесполезно, бросьте, для меня уже и смерть не страшна. И, прошу вас, оставьте того бедолагу в покое. В итоге он оказался наказан больше тех, кто был расстрелян полицейскими или арестован. И даже больше меня.

(долгое молчание)

Д. – Меня удивляет одна вещь: как вы доверились случайному торикинскому прохожему, сделав его частью вашего плана? Фактически, сохранность вашей жизни зависела от него.

Т. – У меня лишь один ответ: мне пришлось.

Д. – После тех событий вы так и не вернулись в Долину? Почему?

Т. – Позвольте мне оставить мои кошмары при себе. Я не мог вынести и мысли о Долине и отправился домой, в Роану. Это было правильное решение. Мое долгое отсутствие смягчило отца, заставило его пересмотреть наши отношения. Да и я изменился под влиянием всего пережитого в Долине. Я поступил в университет, начал прилежно учиться. После смерти отца, уже будучи перспективным ученым, я вернулся в Ровенну.

Д. – Тем не менее вы не смогли полностью отвратить ваши мысли от Долины.

Т. – Мне напомнили. Незадолго до моего выхода на пенсию ко мне как к декану химического факультета обратился эколог из Рареха, с просьбой о независимом исследовании рарехской водопроводной воды. Хотя он нес жуткую околесицу, я все же согласился принять у него образец. У меня была конференция в Льеде, так что я оставил образец коллегам и уехал. Вернувшись, я узнал, что химический анализ не выявил ничего необычного. Тот человек координат не оставил и за результатами анализа не явился.

После выхода на пенсию, пролечившись от переутомления и немного заскучав от избытка свободного времени, я припомнил историю с рарехской водой. Сопоставляя свои воспоминания о Долине с теориями человека из Рареха, я начал понимать, что он мог быть более вменяемым, чем мне показалось при нашей встрече. Для начала я поднял всю статистику по Рареху. Данные поражали. Уровни преступности, суицидов, алкоголизма зашкаливали. Городишко гнил заживо.

Я начал исследование рарехской воды и воды вообще. В тот же период мне пришло приглашение из Закатонна, которое я принял. Преподавание Его высочеству химии и биологии не отнимало у меня много времени, хотя бы потому, что Его высочество пропадал невесть где большую часть учебного года.

Несколько раз я ездил в Рарех. Мои опыты с рарехской водой продолжались. Я не мог обнаружить никаких странностей в ее структуре и составе, но что-то с ней определенно было не так. Опыты на живых организмах доказывали ее негативное влияние. Некоторые растения чахли, некоторые ненормально разрастались. Животные демонстрировали тревогу. По ночам мне снился золотой идол, поблескивающий сквозь слой темной воды.

Изучив систему водоснабжения Рареха, я начал подозревать, что могу быть причастен к проблемам города. Я ни с кем не мог поделиться своими опасениями, потому что это означало, что мне придется раскрыть тайну моего прошлого. Но меня разъедало чувство вины. И тогда я отправился в Рарех с намерением удалить идол из Долины.

На месте я осознал все рискованность моей затеи. Тогда, на случай неудачи, я решил подготовить подробный отчет о рарехской воде, оставив хозяйке арендованного мною дома записку с просьбой в случае моего исчезновения передать документы в полицию. Однажды по беспорядку в моих бумагах я заподозрил, что кто-то в них покопался. Потом я как будто бы мельком заметил на улице Деметриуса. Мне и прежде казалось, что сын правителя проявляет чрезмерный интерес к моим изысканиям, но я и представить не мог, в какое заблуждение касательно идола ввела Его высочество его же собственная причудливая фантазия.

Я устал; опасаюсь, мои дальнейшие излияния вы примете за последствия удара по голове. Все изложено в отчете, который я передам вам. Его высочество изволил оставить на нем отпечаток своей подошвы, но в целом документ не пострадал. Завершен он был в тот день, когда, вернувшись после вечерней прогулки, я с удивлением обнаружил в доме своего юного ученика и сразу получил удар по лбу. (молчание; легкий хрип в дыхании профессора Талоко) За давностью дела мои преступления будут осуждены общественностью, но не законом. Люди скажут, что мне повезло утаивать свои грехи так долго, но я понес наказание, и оно сурово.

Д. (осторожно) – Что вы имеете в виду?

Т. (смех) – Узнаете на вскрытии. Эта страна особенная – вам это хорошо известно, я вижу по вашему лицу. Страна Богов… моя мать была права. Боги могут спасти тебя, но, если ты преступник, они твои судьи. Они не жестоки, нет, они только возвращают тебе то, что ты дал. Где ни посеешь семена зла, они прорастут под твоими же окнами, закроют тебе дневной свет, и их шорохи будут пугать тебя по ночам.

Прочитайте мой отчет. Займитесь этим городом, помните, что бездействие – зло.

Д. – Поверьте, я сделаю все возможное и невозможное. Именно я должен.

Т. – Удачи. Мне ничем не оправдаться. Как жаль…

(тишина; натяжение пленки; щелчок выключившегося диктофона).

29. После случая

За подъемом из темной ямы Долины Пыли последовали две недели в Торикинском госпитале с вечными елями за окнами палаты. Там нас разделили – Отума (то есть, Гораша Деметриуса) отправили в стационар, а меня в реанимацию. Я спал почти все время; просыпаясь, я видел трубку, тянущуюся к моей руке, и чье-то размытое встревоженное лицо надо мной (вероятно, это все-таки были разные лица). Чувствуя себя больным и усталым, я снова засыпал.

Наконец нам было объявлено, что жить будем, но через три дня, уже в правительственном замке Закатонне, куда утащили и меня в связи с расследованием событий в Долине, мы снова полудохлые валялись на больничных койках без всякой надежды на скорое выздоровление.

Потом Деметриус внезапно и необъяснимо впал в кому и оставался неподвижным и далеким две недели, пока я терзался страхом за его жизнь и отвечал на бесчисленные вопросы странных людей, которые называли свои имена, но никогда не озвучивали свои должности. На полицейских они не походили.1 Среди них был тот рыжий парень, Илиус, которого я быстро начал называть Или́я.2 Он мне нравился, и общаться с ним было легче, чем с другими, которые были уж слишком себе на уме. Порой наши с ним разговоры затягивались до появления сердитой медсестры, оберегающей меня от переутомления с упорством достойным лучшего применения, хотя по факту, оставшись один на один со своими мыслями, я утомлялся гораздо больше.

Илия был улыбчивым и добрым, но я ощущал в нем цепкость. Его интересовала каждая мелочь. Он принимал всю эту проблему с Рарехом близко к сердцу, как что-то личное. Однажды среди прочих вопросов прозвучал один о наших отношениях с Деметриусом. Я пожал плечами, не имея внятного ответа, и он понимающе кивнул, отчего я вдруг почувствовал, что вне зависимости от моего желания уже связан с Деметриусом так плотно, что мне никогда не вырваться.

Однажды, «отдыхая» после ухода Илии (на самом деле тупо пялясь в белый потолок и морщась от дергающейся в руке боли), я осознал, что влюблен в Деметриуса. После наших враждебности, столкновений и попыток убить друг друга. При том, что моя правая рука никогда не станет прежней. Даже после Миико. Мы связаны. Война прекращается по примирению сторон.

Мы с Деметриусом могли так и остаться навсегда в Долине Пыли, если бы девушка из магазина, преодолев страх, не позвонила в полицию с сообщением, что видела находящегося в розыске подростка. Этому загулу Деметриуса предшествовало множество других.

Впервые Деметриус сбежал в девятилетнем возрасте, во время прогулки в парке. «Мне вдруг захотелось погулять одному», – пояснил он мне тот случай. Вскоре его обнаружили и, несмотря на отчаянное сопротивление, вернули в Закатоннский замок. Не прошло и месяца, как Деметриус снова вырвался на свободу, просочившись сквозь крепостную стену. На этот раз его искали двое суток. Третий побег затянулся на две недели, зато Деметриус вернулся самостоятельно. С тех пор визиты к психиатру стали для него обязательными, хотя, как показала практика, никакого эффекта не оказали. Влечение Деметриуса к бродяжничеству продолжило цвести махровым цветом. Правитель, отец Деметриуса, был в отчаянье, опасаясь, что очередная эскапада сына закончится обнаружением его тела в какой-нибудь канаве.

В тринадцать лет Деметриус начал называть себя «Отум», сделал татуировку на предплечье и исчез на полтора месяца, виртуозно улизнув от охраны. Градус безумия возрастал.

Заключительный побег продлился с середины осени до конца августа, когда нас обнаружили в Долине. К тому времени треть страны запомнила лицо пропавшего юноши, чью фотографию, не раскрывая его высокого происхождения, демонстрировали на всех телевизионных каналах. Я же, травмированный материнской зависимостью, телевидение принципиально не смотрел и посему пребывал в неведении.

Случай в Долине Пыли таки оказался достаточно отрезвляющим для того, чтобы в темном сознании Деметриуса забрезжил лучик разума. Дороги все еще привлекали Деметриуса, но его одержимости остыли. Его будущее как правителя Ровенны затянулось непроницаемым туманом. «Докажи мне», – сказал его отец. И собирается Деметриус доказывать свою пригодность для трона или нет, пока он держит свое намерение при себе.

В произошедшем с нами я вижу руку судьбы, что не оправдывает смерть Миико, но придает ей хоть какой-то смысл. Деметриус разочаровался в своей идее сверхправителя, попробовав фальшивую божественность. Этой измученной стране с кровавым прошлым, до которого Деметриусу удалось дознаться наперекор всей засекреченности, не нужно возрожденного Гардаты. Старая кровь впиталась в землю, и чем меньше призраков она оставила после себя, тем лучше.

Деметриус избежал тюрьмы, получив три месяца условно. Правитель не вмешивался в процесс, считая, что сын давно заслужил того, чтобы хорошенько огрести, но Лемме Талоко (не только потерпевший, но и тот псих из журнала, рассуждавший о памяти воды, вот совпадение) настаивал на мягком приговоре. Эти три месяца Деметриус провел в больничной палате при Закатонне и не мог совершить ничего противозаконного, даже будь у него такое намерение, так как сил его хватало только на прогулку из одного конца коридора в другой. Я целыми днями торчал в его палате, и, пока Деметриус лежал в кровати, слабый, как котенок, мы говорили о чем угодно, кроме Долины и всего к ней относящегося.

Лемме Талоко умер, когда условный срок Деметриуса еще не успел истечь. После его смерти открылись некоторые факты, и жизнь благополучного с виду профессора, вышедшего на заслуженный отдых, увиделась в черном и оттенках серого. На вскрытии выяснилось, что стенки его сердца были настолько истончены, что удивительно, как он вообще дожил до столь солидного возраста. Он был очень зависим от своего психиатра, которого посещал каждую неделю в течение последних двадцати лет жизни. Обнаруженная в квартире профессора коллекция антидепрессантов и снотворных поражала воображение. Однажды прикоснувшись к проклятому, он больше не ведал покоя.

Окончательно выздоровевший и, вследствие начавшихся в Рарехе процессов, бездомный, я был оставлен в Закатонне и по настоянию Деметриуса поселен в комнату по соседству с его спальней. Два помещения соединяла скрытая смежная дверь, что позволило нам шляться друг к другу по ночам, не привлекая ничье внимание. Все же наши предосудительные отношения были обнаружены, когда правитель выбрал весьма неудачное время, чтобы проведать, как там сын. Поскольку как раз в тот момент во рту у меня находился член Деметриуса, я оказался неспособен предоставить убедительное объяснение, выставляющее все происходящее забавным недоразумением. Деметриуса же гораздо больше волновало, что он не успел кончить.

Впрочем, свежие откровения о наклонностях Деметриуса уже не смогли пробить закаленную потрясениями отцовскую психику. Несмотря на мой статус любовника его сына, правитель принял меня с поразительной теплотой. Причину этого он сформулировал сам в своей излюбленной фразе (обычно сопровождающейся похлопыванием по плечу): «Хоть ты у меня нормальный».

Спустя три года Миико по-прежнему существует для меня, где-то вне времени и пространства. Я принял факт его смерти, но я никогда не поверю в его несуществование. В этом есть определенное утешение… он потерян, но не полностью. И все же мне не хочется думать, что его голос сейчас сплетается с голосами Долины. Внутри меня, глубоко в сердце, всегда остается сдавленная тоска. Вместе с тем, когда я вспоминаю Миико… я чувствую разъедающий яд разочарования. Он предал меня. Не по его собственному желанию, нет, но потому, что был тем, кто он есть.

Будь я внимательнее и честнее, я бы еще до событий в Долине признался себе, что замечаю бездну в черных зрачках Миико. Иногда его заполняли боль и горечь, чаще – тихая злость, но любви в нем оставалось все меньше, и в итоге он превратился в нечто, в чем любовь в принципе существовать не могла. Он равнодушно впитывал в себя окружающую грязь и, загнивая, превращался в грязь сам. «Дитя зла», – с усмешечкой сказал о нем когда-то Деметриус, и сейчас я понимаю, что он имел в виду. Миико не стремился спасти себя, он ввергал себя в смерть. И это то, что я презираю в людях – готовность отдать себя смерти.

Все же Миико был моим первым другом. Я любил его, потерял его и уже никогда не смогу его забыть. В памяти Деметриуса Миико едва ли бы задержался, но… чувство вины как гвоздь – если уж вошло глубоко, голыми руками не вытащить.

Признания Миико, которым я отказался верить в Долине, оказались правдой. Тело его отца было найдено в их доме, в коридоре возле стенного шкафчика. Там же валялся молоток с кровавыми отпечатками пальцев Миико на рукоятке. Я могу представить, как все случилось, с пугающей отчетливостью – иногда мне даже кажется, что я был там. Но едва ли я когда-то сумею понять, что творилось в голове Миико.

По словам Деметриуса, решение уйти из Рареха Миико принял за сутки до случившегося, а значит, убийство было скорее спланированным, чем спонтанным. Миико достал из шкафа молоток и подозвал отца. Успел ли тот понять, что происходит? Миико бил его в лицо, ломая нос, выбивая зубы, превращая глазницы в слепые провалы, наполняющиеся кровью. Он уничтожал черты своего отца, гнал прочь его жизнь сосредоточенно и хладнокровно. На это указывают некоторые признаки: его спокойные шаги, запечатленные окровавленным полом; мыло, аккуратно возвращенное на полочку после того, как он смыл с себя кровь; забрызганная частицами мозгов его собственного отца майка, которую Миико, сняв, аккуратно повесил на стул. Конечно, его обыденно-механические действия можно объяснить шоком, но я знаю, что Миико был совершенно спокоен. Он лишь сделал то, что совершал в своем воображении тысячи раз. Меня убеждают в этом мои воспоминания – как он говорил со мной в ночь побега, фактически, сразу после убийства; его дальнейшее поведение. Едва ли Миико чувствовал угрызения совести, отвращение или страх наказания – если только в самой глубине его сумрачной души. Для него произошедшее было просто случаем между двумя людьми, их личным делом, вроде того, со створкой окна, когда Миико получил шрам на шее. Причем здесь Деметриус, я, полиция, еще кто-нибудь, когда Миико убил отца в их доме, в пределах их привычного кошмара на двоих.

Сейчас я уже не обвиняю ни Деметриуса, ни себя. Миико сгубила Долина и его собственное преступление, сделавшее его психику уязвимой к суицидальному призраку Элейны.

Моя мать умерла год назад, в Торикине. За день до этого мы виделись с ней, бродили по саду при больнице. Вокруг цвели яблони, и она рассказывала про соседку по палате, с которой сдружилась. «Моя жизнь давно не была такой интересной». Я посмотрел в ее бесцветные глаза, вдруг припоминая, что раньше они были такие же ярко-синие, как мои, и подумал, что хотел бы, чтобы мама побыла со мной хотя бы еще немного. Но ночью она уснула беспробудным сном. И она была лишь одной из многих беженцев Рареха, которых оказалось невозможным спасти.

Если бы отчет Лемме Талоко был опубликован, последовал бы скандал международного масштаба. Вода поступала в Рарех из подземных рек. Эти реки протекали под Долиной Пыли, так что в город вода поступала уже зараженной. Вот и все, так просто. Яд, текущий из крана, отравляющий нас, заставляющий разлагаться заживо. Но отчет не опубликовали. Тем более странно, что газетчики полностью проигнорировали события Рареха. Деметриус, который вечно каким-то образом добывал сведения, ему не предназначенные, намекал на некий сговор, но я не желал ничего слышать об этом. Подвал этой страны вызывает во мне тревогу, а ее фасаду я уже не верю. На данный момент я предпочитаю довольствоваться просторными светлыми комнатами, не задумываясь о том, почему лестница поднимается лишь до третьего этажа, когда дом так высок, что тянется до самого неба.

Месяц назад мы с Деметриусом приезжали к Рареху, который как город уже не существует (теперь в документах он называется «Закрытая зона N344»). Его территория обнесена колючей проволокой и сеточным забором, уже покрывшимся налетом ржавчины. Жухлая трава тянется наружу, но корни не пускают ее, и она устало повисает на сетке, серая от обильной пыли, возникающей неизвестно откуда. Жители эвакуированы. Пустые дома, за три года постаревшие как за тридцать, стоят заколоченные, покосившиеся, с выбитыми окнами – вандалов всех мастей это мертвенное место влечет со страшной силой, скольких бы царапин ни стоило проникновение за колючую проволоку.

Я дотронулся до металлической сетки, пачкая пальцы в ржавчине, и… уродливая страшная правда, нашептываемая голосом Миико, хлынула в мои уши. Факты, которые я не хотел ни знать, ни принимать. Слишком болезненно; и я отдернул руку.

– Гнилое яблоко закопано в землю, где наконец-то догниет без остатка, – сказал Деметриус.

Но я знаю, что в этой земле есть что-то, что будет хранить его еще долго. В Стране Богов, где деревья вырастают из камня…

В настоящее время я учусь на психологическом факультете Закатоннского университета. Из-за учебы у меня очень мало свободного времени, что на данном этапе моей жизни меня вполне устраивает. Указательный и средний пальцы на моей правой руке едва ли когда-нибудь станут так же покорны мне, как прежде, и пишу я теперь левой. После Долины я возненавидел музыку. Проигрыватели и радиоприемники внушают мне отвращение одним своим видом.

Иногда, по ночам, когда я пытаюсь уснуть или даже уже сплю, мои глаза открываются сами собой. Я всматриваюсь в темноту, жду и боюсь увидеть ее. Белую Женщину. Но ее всегда нет, и на меня накатывает тоска, с мучительность которой сравнятся лишь страх и неуверенность, пережитые мною в шепчущей темноте Долины. Это ли вред, который, я интуитивно чувствовал, Белая Женщина наносила мне? Если она соблюдала со мной дистанцию, стремясь минимизировать ущерб, то это было проявлением гуманности с ее стороны. Хотя, определенно, не способствовало ясности нашего общения.

Порой я скучаю и по Долине. Да, бред, но все же… изо всех сил пытаясь вырваться… я не мог не признавать хотя бы в самой глубине души, что в ней есть нечто притягательное. Пережить это состояние снова… тебя нет… и ты существуешь в сотнях тел одновременно. Ни один человек не знает, как сильно его желание раствориться… потерять свою личность в ком-то…

Вернувшись из Долины, я обнаружил, что мое воображение опустело. Громадина, кролик с плаката и все прочие остались там. Пересказ произошедшего со мной в Долине Пыли – последняя попытка вернуть себе потерянное, разбудить ту область мозга, которую я сам же погрузил в сон. Это был эксперимент и по завершению невозможно отрицать – он провален. Я попытался рассказать о том, что не рассказывается в принципе. Оно переживается, проходит, и все, что остается с тобой – это смутные воспоминания и те разрушения/изменения, которые произошедшее в тебе оставило. Так что, думаю, точка. Хватит, зачем мучить себя тщетными усилиями. Я закрываю глаза и даю себе обещание – больше ни строчки, никогда.

Я не забирался так далеко прежде и иду по улице, настороженный и неуверенный – мало ли, кто попадется навстречу. Но никого. Приближаюсь к окраине города… Я пинаю ржавую жестянку и, обогнув серый кирпичный дом, вижу тонкую тропинку, тянущуюся к пустырю. На ней двое мужчин и кудрявая девочка. Мужчины мне незнакомы, но девочку я узнаю сразу. Она дергает руками, но их держат крепко. Она оглядывается и впивается в меня взглядом. Даже с такого расстояния я различаю страх в ее глазах. Ее безмолвный крик пролетает над тропинкой: «Расскажи кому-нибудь!» Я возвращаюсь на улицы, долго плутаю, заблудившись, но мне и хочется подольше не возвращаться домой. С неба спускаются тучи и ползут над разбитым асфальтом, совсем низко, окружая меня мокрой серостью. Я опускаю руку в карман. Зажигалка. Я сжимаю ее пальцами, вбираю ее металлические твердость и холод. Мне становится спокойно. Безмятежность и пустота.

Я прихожу к дому и играю во дворе. Мимо меня проходит синеглазый соседский мальчик. Я не говорю ему о том, что видел. Он всегда играет со своей сестрой, никогда не позовет меня… думаю, этим он уже заслужил того, что его расстроит.

В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com по лицензии CC0.

От автора: я постоянно работаю над улучшением качества моих текстов и буду рада услышать Ваше мнение о них. Спасибо за прочтение!