Царица ночи бесплатное чтение

Корректор Светлана Тулина

Корректор Юлия Андреева

© Кирилл Берендеев, 2020

ISBN 978-5-0051-6474-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие автора

Каспар Давид Фридрих «На паруснике»

Волшебная сказка, или фэнтези, наверное, самый притягательный жанр для автора, пишущего фантастику. Именно здесь, как нигде больше, можно развернуться, чтоб показать все свое мастерство и в создании и наполнении мира, и в переплетении сюжетный линий, и в закручивании интриги и, конечно, в самих героях. Неудивительно, что с каждым годом книги фэнтезийной направленности, если не ломают книжные полки весом, то пугают читателей своим всевозрастающим количеством.

Но это романы или циклы, число которых, как в случае с эпопеей про Гарри Поттера, может быть бесконечной. История юного волшебника вроде бы закончился, но мир-то остался, и в нем тоже можно что-то еще написать, раньше или позже – по времени и по месту действия. Совсем иное дело – рассказы и повести. Тут особо не разбежишься в создании мира, не размахнешься в определении характеров героев. Все должно быть очищено от подробностей, тонко, изящно, метко. Каждому слову, да как, собственно, в любом рассказе, следует находиться на своем месте. Потому короткий объем не снискал особой популярности среди малоизвестных авторов, однако, не забыт мэтрами. Достаточно вспомнить того же Толкина, и его рассказы о листе Никля или Борхесовские истории про Вавилонскую библиотеку или сад ветвящихся тропок. Это уже не совсем фэнтези, скорее, притча. Или та сказка, которую мы привыкли называть народной, хотя чаще всего у нее есть конкретный автор с именем, ныне за давностью лет и переписываний, позабытый. Рассказавший историю впервые, он отправил свое детище с свободный полет, а другие уже разносили весть об этом предании, добавляя в него что-то свое, в разных местах разное. Где-то в силу культурных традиций, где-то в мере понимания, а где-то просто потому, что запомнили плохо. В таких случаях помнят лишь собирателей, вроде братьев Гримм или Афанасьева. Но достаточно вспомнить истории о Ходже Насреддине или богатырях: сколько их, и все разные. Тот же Илья Муромец, если присмотреться к былинам, обладал недурственной, почти мафусаиловской жизнестойкостью. Шутка сказать, впервые появившись при дворе князя Владимира Красное Солнышко, то есть, в десятом веке, он благополучно прожил и монгольское нашествие и возвышение Москвы, и в последних своих преданиях уже утверждал, что он «славный казак», а ведь этот род войск впервые появился в середине пятнадцатого века. Но это и не так важно для нас, читателей, если сами былины притягивают до сих пор. Иные авторы ищут себя на поприще продолжений, пересказов и, да что там, адаптаций под кино или мультипликацию. Стоит вспомнить проект «Три богатыря», вписавший свое слово в ту самую канву и ставший уже отчасти культовым, на отдельные фильмы которого можно и должно равняться не только сценаристам и режиссерам.

Однако, чаще всего авторы себя ищут – а равно читатели для себя находят – тех, кто может рассказать свою историю, – пусть в выдуманном мире, лишенном особых черт, чаще всего, в землях условного Средневековья, – но главное, интересную, яркую, необычную. Сказка хороша тем, что в ней можно изобразить многое из нашей жизни при помощи самых простых средств, а затем обработать так, что она станет добротной, понимаемой, узнаваемой притчей, над которой задумаются, которую станут перечитывать и разбирать неспешно. А это и есть успех – когда автору удается сказать многое в малом. Не открою Америку, сказав, что именно благодаря сказке я заработал свою первую награду. Неудивительно, что к этому жанру сам возвращаюсь, время от времени. Ну а насколько удачно или не очень – судить вам, читатель.

В сборник «Царица ночи» вошли самые разные истории, рассказанные как на стыке жанров, так и чисто фэнтезийных или сказочных. Я постарался собрать в нем как канонические истории из неведомых миров, так и те предания, которые так или иначе связаны с нашим временем. Когда сказка неожиданно оказывается ближе, чем ожидалось, внезапно вторгаясь в привычный мир. И там уже становится доминантой, вытесняя все то, к чему мы привыкли, заставляя заново постигать забытое, запамятованное, узнавать себя в тех, кто, казалось, никогда не нес человечьего обличья, а, стало быть, нисколько на нас не походит. Но все относительно, а потому хорошая сказка это всегда точное зеркало, весьма сочно отображающее, как наши достоинства, так, куда сильнее и ярче – наши недостатки. Пожалуй, стоит взглянуть на себя со стороны, чтоб немного призадуматься и поразмыслив, проветрить голову и до некоторой степени ее содержимое. Сказка она такая, может дать ответ на вопрос, которым вроде бы никогда не задавался – не то от незнания, а чаще из-за его непредсказуемой сложности.

Всегда стоит глянуть в подобное зеркало. И автор этого сборника не исключение, ведь большую часть произведений он писал с себя. Как и всякий писатель, искренне надеющийся, что среди читателей он найдет не только внимательных, но и союзных его мыслям людей.

Приятного прочтения!

Искренне ваш, Кирилл Берендеев.

Дом игрушек

Лиза не отвечала. Несколько раз звонил на мобильный: но не то заигралась, не то замечталась. Скорее последнее, сестренка такая себе не уме, никогда не поймешь, где пребывает. Мама ее к психологу водила, там ей даже таблетки прописали, для памяти или еще чего, а только купить так и не решились. Страшно, вдруг что не так сделается. Лиза сообразительная не по годам, иной раз так скажет, будто не девять лет, а все двадцать. Наверное, поэтому с однокашницами у нее вечно не очень.

Дождь собирался, да и время к семи, я набросил куртку и скорей на улицу. Мама крикнула, чтоб одна нога здесь; ну не от меня ж зависит. Побежал к детсаду, там сестренка чаще всего играла. Сядет на лавочку, положит рядом мишку и кота и сидит, разговаривает или читает что. Возле детсада близняшек встретил, вот они с ней чаще всего играли. Лизу видели, поговорили-посплетничали, а потом она в дом игрушек пошла. Вроде на спор.

– Куда? – обе заспорили, видно, Олька сболтнула, насчет дома. Я насел строже, со всех своих пятнадцати лет. Да это тот старый дом за забором, через дворы, у него в окнах игрушки стоят, вот мы и прозвали. Никто не видел, чтоб кто жил, мы думали, она не решится позвонить, страшный дом ведь, сам знаешь, сколько про него всякого говорится, а она…

Не стал узнавать, на что спорили, наверняка для Лизы важное, просто так она не умела, даже книжки и то только со смыслом читала. Хотел с собой обоих взять, да тут дождь как из ведра, они домой прыснули. Небось и тогда сбежали, когда позвонила. Зачем подбили, да задиристые, но не вредины ж. Когда Лиза в нулевой пошла, они сестренку доставали, особенно Олька; я их тогда пауками в коробке здорово напугал. И напомнил, кто в два раза старше. С той поры меня уважают. А вот когда к Лизе с тем же подошел, в момент осадила: «но не вдвое умнее же». А шесть лет.

Дождь перешел в шквал, захлестал косо, куртка промокла вмиг. Ничего не видел, бежал какими-то огородами, дворами-колодцами, все почернело, фонари исчезли – и вдруг выбежал.

Ливень кончился, как и начался, разом, – только облака убегали, оставляя чернеющее небо. Передо мной тот самый дом за высоким забором: старый двухэтажный особняк в зарослях тальника. Я позвал, но сестренки не слышно, позвонил, надеясь, может, есть кто дома. Может приютили, хотя б на непогоду. Стекла черные, ну да это ничего не говорит. Мама тоже не любит ночи, вот и закрывается от нее, чем дальше, тем больше. Наш папа туда ушел.

Нет, как ни трезвонь, никого. Про сам дом и мне шептали в лизином возрасте, страшилки всякие. Подбивали залезть за ограду, лет в семь, я залез и тут же вылез, как дверь скрипнула. Ну и тикали ж мы тогда.

Вздрогнул. В самом деле скрипнула, вроде приоткрылась. В одном месте железная решетка раздвинута, может, сестренка забралась в дом переждать. Я пролез внутрь, добрался до крыльца, вошел.

Лиза объяснила бы лучше, что я увидел, у меня язык подвешен кой-как, я не все слова выговариваю, какие она знает, а уж пишу и того хуже. В нашей семье только на нее надежда, вырастет, поедет в столицу, в лучший университет, выучится, найдет работу. Не как я, работаю в автосервисе и ладно. Мы с мамой на Лизе сосредоточились. Лиза маленькая, не помнит, как папа ушел шесть лет назад, я и сам плохо его помню, папа всегда в стороне от нас: приходил да уходил. Раз ушел совсем. Теперь я ей заместо.

Темная зала, большущая, чуть не во весь дом, с балконом по всему периметру и крылечком небольшим над входом, не знаю, как называется. Крикнул Лизу, да голос будто сел. Еще раз, посильнее – едва не оглох. Ух и звук тут, даром мебели нет. Только паркет лаком блестит, как зеркало. Пыли нет, должна, а нет. И следов нет.

Дверей три: одна влево, другая вправо и третья у дальней стены, вот и выбирай. Хоть дом небольшой, мне кто-то из приятелей говорил, что надо всегда сперва влево идти, если нет, выйти на исходную, взять коридор правее и так далее, ну да у него даже телефон битком игрушками. Я тронул левую дверь, открыта. Длинный коридор, пустой, окна, и полосы рам на стенах. И дверь в конце. Быстро прошел, следом еще один. Такой же, окна, дверь, рамы, еще один, еще. И выскочил в залу. Даже головой помотал, вокруг дома обошел, а не понял. Странность какая-то.

Игрушек в окнах нет, вот странно. Будто в другой дом зашел. Потоптался, а затем прошел залу, дернул дверь. За ней махонькая комната и на окне мишки и куклы. У меня отлегло даже, вроде ничего не нашел, а хоть что-то знакомое. В мое детство говорили, черные люди, что тут живут, не то цыгане, не то ведуны какие, детей этими игрушками сманивают. Смешно, откуда у нас цыгане, городок тихий, сонный, приезжают иногда разные, да не больно задерживаются. Родители сюда никогда лазить не велели, а все одно игрались. Тетя Люся, продавщица, рассказывала, когда одна девочка пропала, все туда разом нагрянули. Хоть сами страшилками называли. Это еще до меня случилось. Конечно, ничего не нашли, хоть весь дом исходили.

Ковер на стене с мишками, которые Лиза так любит, как на конфетах. Два креслица и низенький столик на витых ножках, рядом с дверью. За ней что-то скрипнуло; Лиза?

Какой-то парень. Лет двадцати пяти, кажется, в куртке, как у меня, трепаных джинсах, бледный, не то торкнулся, не то с детства такой. Пустая комната, крохотная, посреди он стоит, в свете луны как призрак. И молчит. Я подумал, немой, или глухой, раз на звонок не ответил. Но спросил про сестру; парень кивнул.

– Приходила девочка. Должно быть, у сестер, спросите их, – и вяло так махнул в сторону другой двери. Странный, меня на «вы» назвал, да еще так на месте и стоит, пришлось обходить. Дверь тугая, еле открыл. Обернулся, спросить, чей это дом, его нет, будто вышел со света и растаял.

За следующей дверью стояли двое пацанов, чуть меня старше. Опять в полутьме, чего они света нигде не жгут, непонятно. Стоят в такой же махонькой комнате и тоже без мебели.

– Будешь? – я думал, он меня спрашивает, оказалось, приятеля. – Тогда начинай. – И принялись мячиками перебрасываться, ну точно дети, да так же неумело, все по сторонам полетели, ни один не поймали. Мячики странные, не подскакивают, раскатились по углам. Они рассмеялись, и одежду долой, один другому рубашку, другой первому брюки, разделись полностью. Нет, еще сильнее, я вздрогнул всем телом, один руку отнял, другой ногу, стали дальше перекидываться. Меня чуть не стошнило, выбежал поскорей. А только не в другую комнату, а в ту же, или в той же, следующей за ней, все одно было. И в последующей. Тут меня к месту как приварило. Ничего с собой сделать не мог, смотрел, как сердца, почки, печень, легкие летели навстречу, мышцы, сухожилия, ребра…. Вырвало б, да ком в горле не давал. Черепа, мозги, вихрем просвистел таз, как бумеранг. Уж ничего не осталось, а все летело, бросалось, смеялось, пряталось по углам. И стихло.

– Еще будешь? – спросило из угла.

Как подорванный, бросился в другую комнату: тишина, темнота, кажется, ноги ступают во что-то липкое, нет, это кажется, слава богу. Еще одна. Или все та же? Никого отличия. Еще.

Да что происходит-то? Следующая освещена тусклым светом из-под двери. Наконец-то. Я распахнул, сощурившись.

– Лиза?

– Она играет, – человечки метр с кепкой, узкоглазые, желтолицые как китайчата. Чушь какая-то. Всё чушь. – А ты проходи скорее, видишь, как вошел, комнату сдавил. Все как ни приходят, комнату давят, ну проходи, больно же. Или обратно иди.

И верно, комнатка маленькая, а их много, я точно в пузыре шел, давил им воздух, прижимал к стенам, стены как резиновые, отступали, но с каждым шагом мой пузырь все больше, лица все бледнее, боль, всюду боль. На последних шагах они прям кричали.

– Так уйдите.

– Мы живем тут. Вы б все стороной ходили. В другую сторону открывай, – я толкнул, вздох облегчения за спиной. Впереди темнота кромешная. Хотел окликнуть, споткнулся. Дверь хлопнула. А я… упал, вроде падал в какой-то колодец, а когда оглянулся, маленький лучик света продолжал маячить за спиной.

– Чего пришел? Заняты, – нет не лучик, что-то странное, мелкое, вроде звездочек. Пригляделся, так и есть, звезды. Повсюду: внизу, вверху, по сторонам. Ни потолка, ни пола, я бултыхаюсь не пойми где, только голоса слышу. – Заняты сказано тебе. Иди куда шел.

Пинок, я пролетел мимо звезд, галактик, скоплений, или как там еще, врезался в планету и тут же оказался за дверью. А дальше…

Чего они все вереницей собраны, неужто обратно так же возвращаться. Хотя чего я, найти надо, где-то здесь, как-то тут, в этой каше из снов и глюков. Очень похоже на то, как я раз травку попробовал. Накрыли одеялом и я такие сны видел, до сих пор кошмарики.

В следующей комнате жила женщина, поджидавшая своего сына с битвы, там, за окном он должен сражаться с полчищами чудовищ. За окном он и был, стоял со щитом и в доспехах, поджидая – а вокруг громоздились порубленные тяжелым мечом тела. Я открыл окно, как дверь, за ней сидел усталый ребенок, с трудом поднявшийся при моем появлении.

– Еще будут гоблины? – и глаза вдруг зажглись в предвкушении новой битвы. Я дальше пошел.

Дальше трое девиц спасали планету от вторжения, пришедшего из светящегося портала. Еще дальше, парень сотворил камень, вроде философского, научившего создавать шедевральные книги. А за камнем охотились другие, бездарные неумехи. Потом был светящийся лес, потом планета подле Сатурна, комнаты не кончались. Я перестал удивляться тому, что находится за новой дверью, порадовался даже, что на меня не обращают внимания, хотя потом стало грустно. Уже стал ждать, когда закончатся, эти комнаты, может, в коридорах проще будет найти тех сестер, что укрыли где-то в доме Лизу. И раз сказали, играет, значит, с сестренкой хоть в этом порядок. Пусть играет, осталось чуть.

Следующая комната – когда кончатся – оказалась гаражом с на диво навороченной тачкой, таких я даже на картинках не видел. Очень красивое спортивное авто, цвета «металлик», жутко дорогое и еще больше притягательное. Обошел, странно, никого нет и не гонят, открыл дверь, она вверх откидывалась. Закрыл. Когда Лиза пойдет учится, а я немного раздышусь, у меня тоже будет машина, дядя Леша обещал отдать свой старый «шевроле». Говорит, сам не ездок, а тебе будет чем ходить с козырей перед девчонками. Дядя Леша его прокачал, так что теперь выглядит – только держись. Но пока ждет часа.

С детства машинками увлекался, конечно, когда Лиза в нулевой пошла, не до игрушек стало. Теперь не жалею, вырос, а когда она родилась, конечно, злой был жутко. Еще бы, все внимание теперь не мне. Год вообще не воспринимал, будто ее и не было. Вот когда ходить научилась, наверное, тогда. Зато у мамы с папой отлегло. Так и должно быть, разве ж я не старший брат. Тем более, она у нас золотая, ей особое внимание и нужно. Особенно после того, как папа ушел навсегда.

Вздохнул еще раз на машину и открыл дверь. Ну наконец-то коридор. Узкий, короткий и снова дверь в конце. Все время в одну сторону иду, никуда не сворачиваю, вроде дом кончиться должен давным-давно. Ну да не этим мне мозги загружать.

Я не понял, сперва открыл дверь, потом услышал голос или наоборот.

– Что ж ты не остался? – спросила молодая женщина лет… даже не знаю, около тридцати или меньше. Верно, та сестра и есть. Одета странно, в какой-то шахматный наряд, и прическа башней. Снова маленькая комнатка, на этот раз чистая, белая, и она в ней одна, в большом кресле с золоченой окаемкой. – Я вижу, тебе понравился мой подарок.

– Я за сестрой пришел, ваш брат сказал, вы ее на время грозы приютили, – не понял про подарок. Так та машина для меня? А где ж на такой ездить только. А бензин, эта крошка будет жрать литров по двадцать. Да и гараж нужен теплый и…. нет, что несу, сперва Лиза.

– Она сама пришла. И ей понравилось, – ответила женщина. – У нас давно договор – кому здесь понравится, может остаться насовсем, а нет, пусть уходит. Ей понравилось, она решила остаться и еще не наигралась. Я не могу ее неволить.

– Где она? – голос дал трещину.

– Сам поищи, – она рукой взмахнула, стена будто по взмаху в сторону отошла, за ней оказался коридор, большой, просторный, заполненный стеллажами до потолка. Игрушек видимо-невидимо, и куча детей, которые эти игрушки снимали, с ними бегали, возились, ломали, конечно. Ссорились и мирились за них, конфликтовали ради них, ну чисто песочница. Коридор расширялся, большая площадка для игр, за ней еще одна, с горками и лесенками. Я оглянулся, женщина по-киношному махнула рукой, я пошагал вдоль стеллажей. Остановился.

– А этот дом, он странный, я хотел сказать…, – нужные слова, вот как всегда, на ум не пошли. Но женщина поняла.

– Дом исполняет все, что человек хочет. Но только в его стенах. Любая фантазия воплощается в жизнь. Вот как машина, – она улыбнулась.

– Но где же ездить, если только в доме, – улыбка стала еще шире. Я вспомнил комнату в невесомости, со звездами и созвездиями.

– Здесь можно все. Потому отсюда и не хотят уходить. Да и зачем, дом исполняет мечты, это главное.

– Погонять можно здесь… но ведь не по-настоящему. Это ведь не реальность, что я видел? Ведь так?

– А что есть реальность? Ты, семья, может, квартира, или друзья? Они есть, или ты их представляешь себе? Подумай. Здесь у тебя будет точно такой же город, только без тех, кто тебе неприятен, с теми, кого ты хочешь видеть….

– Я понял, понял, – стало страшно. – Я лучше… это… Лизу поищу пока. Вы говорите, она тут, в коридоре.

– Иди пока, ищи, – согласилась женщина. – Найди и поговори с ней. Она много чего расскажет интересного.

И отрезала за мной свою комнату. Я даже не понял поначалу, вот вроде стоял перед ней миг назад, а теперь уткнулся в глухой тупик, и слышу голоса детей, играющих на площадках. Восторженные голоса.

– Лиза! Лиза! – она не отзывалась. Детей очень много, бегают, суетятся. Ничуть не обращая внимания на незваного гостя, все заняты, все поглощены. Все на одно лицо. Где же сестренка?

– Братик? – слабый голос, откуда он? Будто со стеллажа. И еще раз: – Братик…

Пригляделся, в дрожь бросило. Как же это.

Тряпочная кукла, пустая, один наряд знакомый и лицо на грубой холстине небрежно намалевано. Глаза – пуговицы, волосы – пакля, вместо тела ниточки да палочки. Руки задрожали, когда прикоснулся.

– Как же ты так…

– Ты так долго за мной не шел, я заигралась. Старенькой стала, видишь, встать не могу.

– Во что? – едва слышно.

– В жизнь. Выросла, поступила в университет, окончила, вышла замуж, устроилась на работу архитектором. А еще у меня друзей много, подруг, знакомых, меня любили и… и ты со мной все время, ты тоже устроился и жену нашел и мальчик у вас, – голосок, едва слышный сошел до тихого бормотания. – А потом мне сестра сказала, та что помоложе, что все, пора отдохнуть. Но можно начать заново, когда отдохну. Я отдыхаю пока. Прости, – и снова, – Почему ты так долго.

Я взял ее на руки: невесомая, хрупкая, точно пересушенный стебель. Спросил, не больно ли, нет, все в порядке, вот только руки, ноги замерзли, не чувствует совсем, потри пожалуйста. И сестру бы позвать, ту, что главная, сказать, что ты пришел.

– Она знает, я говорил с ней. Мне тоже поиграть предложила.

– А ты что? – такая маленькая, во внутренний карман куртки положить можно.

– Я за тобой пришел.

– Вот видишь, ты сильный. А я… совсем заигралась. Глупая, знала, что будет, а все равно пошла. Где бы тут свет включить, чтоб на тебя посмотреть? Глаза совсем слабые стали.

Крики и шум стали куда сильнее, среди стеллажей появилась какая-то девчонка в окружении свиты, все в нелепых одеяниях, несуразных прическах, напомаженные, накрашенные; ввалились из ниоткуда.

– Новые игрушки, новые игрушки! – Захватили стеллажи, перекапывали набросанные там куклы, автомобили, солдатики, все добро на полках. Бросали на пол, недовольные, шарили, выбирали, выдирали из рук, что нравилось. С полок доносились шепоты и стоны, едва слышные крики и хрипы. Хотел уйти, но наглая малышня окружила, требовала, хватала за куртку, трясла. Подошла главная в этом кагале, ткнула в меня разрисованной палочкой, сообщила: «Будешь моим сторожем». Повернулась, будто так и надо, и ушла. И вся орда мелких за ней.

– Это младшая сестра, она тут без старшей хозяйничает как хочет. Поосторожнее с ней, – только поздно. У меня ноги-руки будто деревянные, сумел только повыше положить сестренку и как остолбенел. Даже мысли и те выветрились. В тряпку не превращаюсь, видно, как Буратино стал, дуб дубом. Последней мыслью забраться повыше, чтоб вот эта подлая мелочь не добралась и не расколотила. Не такая уж подлая, играться нравится, как всем в их возрасте – так бы Лиза их оправдала. Она всех оправдывает. Даже меня, вот даже, когда ничего сделать не могу.

Только забрался, шаги. Еле голову повернул – старшая идет. Осматривает стеллажи, собирает игрушки, поломанные и побитые. Часть обратно на полки, если поправить можно, частью в мешок, если ни на что не годны. И ногой притаптывает; чтоб не мучились. Меня увидела, улыбнулась.

– Вижу, сестру нашел.

– Столько детей… откуда? – даже губы переставали двигаться.

– У нас уговор. Кто хочет придти, приходит, или приводят ваши же. У вас ведь не любят чужих, да? Они все здесь, играют.

– Вам это зачем?

– Мы этим живем. Всем хорошо и нам тоже, – снова улыбнулась и спросила: – Играть будешь?

Денег на машину нет, а за такой уход да внимание. Кто поцарапает, считай, зарплата уйдет. А и что, что свой мир, он все равно по людским законам живет. Это Лиза может навоображать всякого, а потом мечты в жизнь перетаскивает. Я существо куда проще, мне большого не надо, даже боюсь я его, необычайного, великого. Ну вот скажем, зарплаты в миллион – не могу себе представить. Или хотя бы владельцем сервиса нашего, как дядя Леша – не могу. Не умею. Наверно, потому Лиза за нас двоих фантазирует, придумывает всякое. Она, если старание приложить, горы своротит. Это мне по земле ходить, а Лиза…

Старшая дальше пошла, а я чую, оцепенение с меня как-то незаметно сходить стало. Руки задвигались, ноги, сам зашевелился. Мимо меня брат их прошел, я замер, нет, не заметил, пошел за сестрой, побежал даже. Чего ж он без удовольствия тут живет, в этом доме игрушек? Или переиграл уже? Или не научился? Да какая разница, сваливать надо.

Снял осторожно Лизу с полки и спрыгнул. Зря, ноги подкосились, еле встал, рано расходился, выходит. Медленно, по чуть-чуть, пошел, нет, не назад, ну их, через комнаты. Коридорами лучше, может где дверь та самая сыщется. Поди пойми этот дом.

Повернул налево, повернул направо. Стеллажи кончились, коридоры начали ветвиться. Лабиринт, одни коридоры петляют, расходятся, сходятся. Лиза пошевелилась во внутреннем кармане или мне показалось? Спросил, не надо ли чего? Нет, хотела узнать, мы домой пойдем или ты решил…. Нет, твердо, уже идем. Я тебя несу. «Спасибо, братик», – прошептала, меня в слезы бросило. Пока утирал, увидел дверь в конце пути. Может то, а может и нет. Подкрался, открыл – махонькая комната с узким окошком. И кромешная тьма за ним, неужто так поздно, ведь час от силы побыл. Неважно, мама волнуется, дверей тут поди найди, надо через окно махнуть,. Открыл, свет ослепил. Утро уже. Спрыгнул наземь, побежал через хлесткий тальник, тут где-то забор должен быть, где-то тут, тальник мешает, не продерешься, ни тропки, ничего, джунгли.

Вдруг на поляну выскочил. А там четыре тигра одного доходягу-льва не то охраняют, не то добивают. Я замер, аж в пот бросило? Чья-то игра или взаправду вижу? Хотел назад бежать, да вдруг на брата бледного наткнулся; как назло. Стоял за спиной с пикой, сверлил глазами. Я смотрел на него, пока сзади не рыкнули, утробно так. Парень молча копье протянул и будто испарился, только ветви хлестанули по лицу, ослепив.

Я обернулся, пика заискрилась, а рука снова начала деревенеть. «Будешь моим сторожем», – вспомнил слова младшей, разом передернуло, не такое ли оружие братец подал. Тигры сжались и отошли, обнажая решетку. Я проскочил мимо хищно улыбавшихся зверюг и бросился к решетке. Одна пика содрана, как раз. Рука уже болеть перестала, когда перепрыгнул, пика со звоном встала на прежнее место; не оборачиваясь, побежал через арку к улице. Солнце слепило. Распахнул куртку, парит.

– Ты как? – рисованное лицо сжалось, головка едва заметно кивнула. У меня сердце екнуло.

– Все болит… как будто отлежала. Братик, но ведь это лучше, я ведь уже чувствую, значит, я есть. И буду.

Я кивнул, и побежал, стараясь смотреть под ноги, только чтоб не упасть, не сбиться. Слезы застили глаза. Ничего, осталось немного, поскорее б добраться. Мама, конечно, испугается, но это так всегда вначале. А потом мы вместе что-нибудь придумаем; обязательно.

Из страны Оджибуэев

Морозец усиливался да и ветер не отставал, заставляя пригибаться к промерзшей земле. Наконец, вдали показался перекресток. Индеец ускорил шаг. Хорошо бы за ним находилось хоть какое жилье, хоть сторожка. Все лучше в теплом подвале, пускай и в обществе крыс, чем еще одну ночь на ледяном ветру. Ему сейчас главное переждать. Морозы делали его хрупким.

Вот незадача! Он даже притопнул с досады. Светофор стоял на перекрестье дорог, одна с юга на север, другая с запада на восток. Сколько раз он так обманывался, ожидая одно, а получая совсем другое. И что теперь? Идти дальше, или свернуть на юг?

Индеец вздохнул, огляделся по сторонам. Сколько он уже в пути, сколько бредет по дорогам, и все одно. Но это не значит, что он остановится, обязательно доберется до заветной цели. Вот только где она, в какой стороне?

Индеец топтался у светофора, размышляя, и не заметил, как рядом остановилась машина. Спохватился лишь, когда открылась дверь, и цокнули каблуки. Индеец замер, разом превратившись в игрушечного истукана двадцати сантиметров ростом, случайно забытого ребятишками. Ведь он и был им – куклой, коричневой пластмассы с прежде роскошными перьями на голове, ныне оббитыми, в наглухо зашнурованной куртке, кожаных штанах и мокасинах, сжимавший в руке томагавк. К поясу прикреплен широкий нож на ремешке, на спине верное копье. Все необходимое для того, чтобы выжить в долгом путешествии. В которое он когда-то отправился.

Женщина выбралась из машины, разглядывая игрушку. Забарахлил навигатор, она съехала на обочину, чтобы свериться с картой, и тут взгляд соскочил с бумаги за стекло. Пластиковый Индеец двигался, смешно почесывая затылок, ворочал головой, будто что-то искал. Радиоуправляемая игрушка? – Женщина обернулась, пустынь, припорошенная первым снежком, раскинулась на километры, на заснеженной обочине – никого. Да и кто мог играть в этой глуши? Верно, выбросили, а батарея еще работает. Кукла вдруг прекратила двигаться. Вот заряд и кончился.

Она взяла игрушку, повертела в руках, но не нашла крышки, фигурка казалась литой, только оружие снималось. Положила на сиденье рядом, привезет сыну, ему должно понравится. И повернула на север.

Монотонный путь, изредка прерываемый лощинами с обнаженными деревцами, да убогими деревушками, чьи дома лепятся друг к другу в надежде выстоять под напором надвигавшейся зимы. Одинаковые думы, всегда приходившие в промежутках между беготней по городу, тому или другому. В городах нет места мыслям, но по пути однообразные мысли непременно посещают разум. Она вздохнула, поправила выбившуюся из прически прядку, волосы начали тускнеть и сечься, да неважно, и снова взглянула на подобранного Индейца. Почему-то ей показалось, он так же пристально смотрит на нее.

– Куда ты едешь? – спросили Женщину. Голос вернул её из далёка. Смешно, она забыла название города, столько их было, столько будет еще. Неудивительно, что все они слились в одно, превратились в кашу, выбирай любой, черпай названия ложкой.

– Не помню, сейчас посмотрю, – и только потом обернулась, сообразив, что одна в салоне. Так откуда же прозвучал вопрос? Долгонько пришлось ей искать, пока Женщина не поняла, кто именно ее спрашивает. Или что…

Она ударила по тормозам, машина резко встала. Индеец кубарем слетел с кресла на резиновый коврик, быстро поднялся, под пристальным взором изумленных глаз поправил одежду, подобрал выпавший нож, вскарабкался обратно и повторил вопрос. Сзади требовательно загудели, Женщина, не обращая внимания, взяла в руки игрушку.

– Куда ты едешь? – в третий раз спросил Индеец, она видела, как шевелятся побитые морозом маленькие губы, но все еще не могла поверить случившемуся. – Мне в другую сторону надо.

– Далеко? – не удержалась она, чувствуя, как ее пробирает озноб.

– Наверное, да, я не могу сказать тебе, – Индеец нахмурил лоб, задумавшись. Оба молчали: – Но если ты едешь в город, остановись где-нибудь в центре. Зима начинается, надо искать место потеплее.

Женщина осторожно вернула Индейца на сиденье. Тот выпрямился, не спуская с водительницы угольков тёмных глаз.

– Так ты живой? – удивленно произнесла Женщина. Индеец пожал плечами.

– Все игрушки живые. Ты исполнишь мою просьбу?

Она хотела что-то сказать, но передумала, снова надолго замолчав. Смотрела в зеркало заднего вида, машинально приглаживая прядь. На Индейца старалась не оборачиваться. Будто надеялась, что морок извечного одиночества путешествия сейчас пройдет стороной, попугает ее и сгинет. Все сгинет, а она снова останется с воспоминаниями, с навек замершей игрушкой и с тем, кто всегда ждет в конце пути.

Машины объезжали остановившееся авто, водители кто красноречивыми жестами, кто ругательством, выражали своё недовольство. Женщина сглотнула ком в горле. И наконец, кивнула. Индеец поблагодарил, склонившись в полупоклоне. А она спросила, вдруг вспомнив увиденное на перекрестке:

– Ты долго бродишь вот так?

– Три лета и две зимы, – новое молчание. Женщина тихо произнесла:

– Вот как. Я столько же езжу.

– Ты тоже что-то ищешь?

– Нет. У меня такая работа. И, да, я ищу. А ты с фабрики сбежал?

– Это долгая история. Я расскажу по дороге, если хочешь.

История Индейца, и в самом деле, оказалась длинной. Он появился на свет шесть лет назад в цехе номер три. Его и еще полторы тысячи братьев, собранных в ту смену, упаковали в коробки и развезли по магазинам. Купили не сразу, игрушка была дорогая, не раз и не два Индеец видел, как родители бедных детей отказывали им в подарке, не в силах заплатить за Оджибуэя.

Его приобрели через полгода, на распродаже. Так он обрел первого хозяина: бойкого мальчугана, расстреливавшего свои игрушки резиновыми снарядами из пушки. Это повторялось изо дня в день. Игрушки, сколько их ни было у мальчугана, хоть и роптали, но покорствовали жестокостям повелителя. Месяца четыре прошло, прежде чем Индейцу удалось подговорить группу игрушек бежать: он был самым высоким и крепким среди собратьев, и потому его уважали. Но странное дело, едва нестройная группа выбралась на улицу, многие испугались открывшегося им мира и тотчас вернулись назад. А после ночевки на природе он и вовсе остался один. Но и не думал возвращаться. Отправился искать нового хозяина.

Каждая игрушка должна иметь хозяина, иначе теряется ее смысл. И это такое же незыблемое правило, как и то, что она должна быть живой. Сейчас мало кто помнит об этом. Даже те, кто создает игрушки – на громадных предприятиях, в дизайнерских студиях, на заказ для себя или своих детей, – думают, что лишь вычерчивают эскиз модели, а затем собирают все воедино. Но когда действо заканчивается, в последний момент из колодца души, – пусть мелкой, пусть заложенной и перезаложенной, – отдается малая толика самости. Чтобы игрушка могла жить и помнила, что для нее человек не просто конструктор, но прежде всего – Создатель. И как всякий человек, пускай и бессознательно, пусть и отрицанием верит во всевышнее существо, так игрушка верует в человека, жаждет внимания его и не может обрести покой иначе, нежели в руке хозяина, каким бы он ни был, как бы ни обращался с ней.

Потому и Индеец отправился навстречу неизвестности, и скоро его нашли. Новый хозяин, не в пример прежнему, заботился о нем, относился бережно, но был рассеян, и часто забывал – то под дождем, то в зубах любимого щенка. А позже и вовсе передарил младшему брату, пожелавшему иметь такую игрушку. Братик был слишком мал, чтобы понимать, как играть с Оджибуэем, он лишь хотел то, что есть у старшего, и получив пластикового человечка, быстро разочаровался в нем. Тогда Индейца отдали бедным родственникам, где он долго служил яблоком раздора в вечной войне двух близнецов за всякую вещь, которая не могла быть поделена меж ними.

Он снова решил бежать, на сей раз один. А покинув шумное, неуютное жилище внезапно осознал, что не хочет больше искать хозяина. Что-то переменилось в нем. Что-то очень важное.

До самого рассвета он стоял под окнами, пытаясь понять перемену. И лишь когда солнце поднялось над плоскими вершинами домов, пошел прочь, а потом, спохватившись, что его увидят, бежал из города.

Его часто находили, и тогда он снова обретал хозяина. На день, или несколько, а после сбегал – желание свободы оказывалось сильнее. Он научился жить сам по себе, летом бродя по холмам и долам, и лишь промозглой осенью возвращаясь, чтобы весной отправиться в новый путь. Лишь изредка его посещала тоска по хозяину, желание принадлежать кому-то, а значит приносить пользу – он надеялся, что со временем это выветрится, как прежде исчез страх остаться одному. Но тоска, особенно зимой, когда дни становились короче, время от времени напоминала о себе. И чем дольше бродил Индеец, тем чаще.

Когда Индеец умолк, машина остановилась напротив здания муниципалитета. Женщина показала на дом, спросила, подойдет ли. Он долго смотрел и молчал, не решаясь вновь выбраться на лютый мороз, так пригрелся в машине и даже, вот странно, расслабился в человеческой компании. Тогда заговорила Женщина, поинтересовалась, куда Индеец направится по весне.

Он ответил не сразу, всмотрелся в ее усталое лицо. В магазине среди игрушек ходила легенда о Стране Полночной. Будто есть на свете место, где нет солнца, а луна светит так ярко, что серебрит холмы и долы, легкий ветер наполняет траву и деревья жизнью, окрест слышится шум водопадов, вода в которых прохладна и чиста. Там много озер, лесов, полей, там и только там находят пристанище те, кто решается уйти от людей. Вот только найти эту страну очень непросто.

Индеец подумал, что за прошедшие три лета и две зимы неустанных странствований, его вера в Страну Полночную треснула и пошатнулась. Он долго блуждал, невзирая на дни и ночи, на холода и жару, цеплялся к тяжелым фурам и легким автомобилям, спешащим, кто на юг, кто на восток, кто на запад, а кто на север, спускался в пещеры и поднимался на горы. Он был в стольких городах, что перестал различать разницу. Но так и не нашел заветной страны.

Возможно, это и заставило его остановиться у перекрестка, и не сойти в траву, услышав визг тормозов? Или его игрушечная сущность оказалась сильнее несбывшихся мечтаний? А может просто надвигалась новая зима, которой он, впервые в жизни, испугался?

– А что ты ищешь в своих странствиях? – решив переменить тему и отвлечься от неподобающих мыслей, спросил он. Женщина вздохнула.

– Это моя работа: ездить по городам и предлагать товар, – она кивнула на коробки на заднем сиденьи. – Я, как и ты потеряла в дороге счет дням, и так же перестала различать города, в которых побывала: ведь больницы, поликлиники, госпиталя везде одинаковы. Но даже после самого долгого странствия, я всегда возвращаюсь домой. Ведь меня там ждут.

– Кто?

– Мой сын, – и продолжила: – Я предлагаю, упрашиваю, требую, вымаливаю взять образцы лекарств, ведь они и в самом деле хороши. Иногда удается хорошо продать, и я надолго возвращаюсь. Иногда дело не ладится, и я снова уезжаю. Ему плохо без меня, сыну, да и мне без него невмоготу.

– Тогда почему ты выбрала путешествие? – она коснулась виска и замерла, на миг уйдя в себя. Индеец невольно отвел взгляд.

– Может я неправа и мне надо всё время быть рядом с ним. Конечно, так было бы лучше. Но мне нужны лекарства, не те, что я продаю, другие,. И еще врачи, – снов вздох. – Они стоят очень дорого: и врачи, и лекарства. Единственный способ заработать – отправиться в путешествие. За три года я, верно, побывала не в меньшем числе городов, что и ты.

– И тоже не нашла искомого?

– Мне кажется, теперь нашла, – куснув губу, быстро продолжила: – Я хотела предложить тебе кое-что. Вместо того, чтобы искать подходящий дом, я…. Может, останешься и перезимуешь у нас? – тяжело дыша, словно пробежала не один километр, она смотрела на задумавшегося Оджибуэя, пытаясь понять его думы. Индеец вздрогнул.

– Но твой сын…

– Он тихий мальчик, у него мало игрушек, и он почти не играет с ними, – спешно отвечала Женщина. – Или играет, но по-своему: расставит на столе и смотрит, а потом снова убирает в шкаф. Тебе будет спокойно с ним.

– Ты сказала, он болен.

– Да. Это и есть его болезнь. Он ни с кем не общается, вечно погружен в себя. Иногда я не знаю, что он делает, пока не зайду в его комнату. Там всегда тишина. Он вроде рядом и где-то далеко.

Говоря так, Женщина будто всматривалась в его душу, найдя нечто, чего он всю жизнь пытался бежать. Или просто излагала его рассказ своими словами? Голова пошла кругом, но он сжал кулаки, и все прошло.

– Он очень тихий, – повторила Женщина. – Это наследственное, врачи говорят его можно вылечить, если кто-то сумеет заинтересовать и будет постоянно с ним. У него нет друзей. Мои родственники обходят нас десятой дорогой, стыдятся. Мы остались одни. Я мать и очень люблю его, все бы отдала, чтобы мой сын выздоровел, но ему нужен друг. Очень нужен: последнее время он совсем замкнулся. Ему всего шесть лет. И ты… ты ведь тоже не такой, как другие игрушки….

Запоры на дверях защелкнулись – отчаянная попытка остановить игрушку, на которую возложили необозримый груз надежд.

– Если тебе у нас не понравится, только скажи, я отвезу тебя, куда захочешь, не стану удерживать силой. Только попробуй, я очень прошу.

Он молча почесал затылок и кивнул. Через два дня пути машина затормозила у невысокого строения в самом конце улицы, чьим продолжением были уходящие за горизонт бескрайние поля. Дом находился меж городом и заливными лугами, будто так и не выбрав, где ему лучше.

Внутри оказалось чисто, обстановка напомнила Индейцу сдававшийся дом, где он побывал какой-то зимой. В детской был идеальный порядок: все разложено и расставлено по местам, слишком аккуратно, будто в галерее, а не в жилом помещении. Мальчика Оджибуэй увидел не сразу, тот сидел у окна, в углу и смотрел прямо перед собой на чистый лист бумаги: белобрысый с мелким бледным лицом. Женщина поздоровалась с сыном, показала новую игрушку. Мальчик не шелохнулся. Женщина приблизилась, поцеловала сына в лоб, потрепала короткие волосы, поставила Индейца на стол прямо перед ним. Выходя, она еще раз напомнила Оджибуэю о просьбе, тот кивнул в ответ, ожидая, когда ребенок обратит на него внимание. А тот не отрывал глаз от бумаги.

Мальчик заметил игрушку только после ужина. Вернувшись в комнату, хрупкий и какой-то нескладный, неуверенный, он осторожно подошел к столу, потом коснулся плеча куклы, отвел руку, склонил голову, будто представляясь – как делали Оджибуэи, да и все прочие племена, встречаясь с чужеземцем. Индеец поразился этому сходству. И машинально повторил жесты, но поклонился в пояс, и разложил перед собой оружие, давая понять Мальчику, что прибыл с миром, и его новый хозяин всегда может на него рассчитывать. Новый хозяин? – подумалось тут же Индейцу, он невольно вздрогнул. Впрочем, Мальчик не заметил этого, его взгляд уже переместился на оружие, помедлив, он вложил томагавк в левую руку Индейца, затем вынул, вставил копье. Встал на колени, положив подбородок на край стола, долго смотрел на игрушку. Глаза затуманились, он вновь погрузился в себя.

– Давай познакомимся, – предложил Индеец. – Я расскажу тебе свою историю, а потом и ты расскажешь, о себе, если захочешь.

Молчание. Индеец присел, вынув из-за пояса трубку, закурил и начал рассказывать.

И начал он свой рассказ с Мэджекивиса, знаменитого духа лесов, смелого, как орел, хитрого, как лиса, могучего, как бизон, мудрого как ворон, и несуразного, как выпь. Всеми признавался Мэджекивис знаменитейшим воином, и его появления боялись как огня. Всеми был уважаем Мэджекивис, но никто не хотел, чтобы он был рядом, пока женщины латают мокасины или возятся с детьми.

– Больно, – неожиданно сказал Мальчик, и из глаз его выкатилась слеза. – Пол давит коленки, – пояснил он Индейцу.

– Тогда давай пересядем на диван. Я расскажу тебе о том, как Мэджекивис победил медведя и стал хозяином ветров.

И продолжил рассказ. А когда рассказал как великого и могучего Мэджикивиса перехитрил мудрый Ворон, мальчик будто закашлялся; только потом Индеец понял, что это был смех. Женщина прибежала посмотреть, что случилось, она забыла как смеется сын, и засмеялась вместе с ними. А затем, наказала Мальчику идти спать.

А после того, как сын заснул, схватила Индейца, обнимала, целовала, кружа по кухне, пела и танцевала с ним, не в силах остановиться, благодаря и его и судьбу и неведомые силы, за случившееся. За то, что они остановили ее машину подле Индейца. За то, что он согласился придти в дом.

И следующий вечер Оджибуэй рассказывал разные истории об обычаях своего племени, о верованиях и обрядах, о друзьях и врагах, и тех друзьях, что опасней любого врага будут. И еще много о чем. Он говорил, а мальчик слушал, впитывал, не перебивая. Через несколько дней он уже не мог расстаться с Индейцем даже на ночь и стал класть его на свою подушку. Иногда губы Мальчика со сна шептали что-то, но Индеец никак не мог разобрать, о чем пытается говорить с ним засыпающий. Надеялся, что когда-нибудь Мальчик сам расскажет ему обо всем. А пока нанизывал одну на другую бусины сказаний.

Многое поведал своему новому хозяину Оджибуэй: рассказал о мудром Гайавате, удивительном его рождении от прекрасной Веноны. Об ее пленении Мэджекивисом, о предательстве и смерти. О битве Гайаваты с отцом и поражении бессмертного. И о прекрасной Миннегаге, что вышла замуж за Гайавату, став тому верной женой.

Не один месяц рассказывал он о преданьях далеких предков, уж закончилась злая зима, наступила и прошла весна, и осень вскружила в танце желтые листья. Давно пора ему было вспомнить о поисках Страны Полночной, но думы приходили и тотчас покидали разум. Время оказалось упущено, но Индеец ничуть не жалел об утраченном годе.

Ведь Мальчик ожил, начал отвечать Индейцу, подолгу играть и разговаривать с ним. Женщина не верила своим глазам, светилась от счастья, радуясь, что ее сын наконец-то выбрался из своего кокона, вздохнул полной грудью. И теперь ходит, расправив плечи, и говорит без заминок, и не просто бросает взгляд на мать, вместо любого ответа, а вечерами подолгу повествует ей как прошел их день с Оджибуэем.

Осенью Мальчик, в компании верного Индейца, впервые переступил порог дома. Начал знакомиться с соседскими детьми, и даже ходить в гости. Женщина боялась отпускать его одного в чужие дома, но после разговора с Индейцем согласилась, с условием, чтобы тот обязательно присматривал за сыном. Конечно, как же иначе. Ведь это его хозяин, а он его самая любимая, самая лучшая, самая преданная игрушка на свете.

Прошел ещё год, Мальчик подрос, и следующим летом, когда приятели разъехались, уже хозяин рассказывал игрушке свои истории. Он поздно начал обучаться, однако быстро наверстывал упущенное. Но еще больше постигал от Индейца – тот учил его слушать землю, различать травы, собирать и сушить грибы и ягоды, бросать аркан, стрелять из самодельного лука, лазать по деревьям и бегать. И, постигая науки Оджибуэя, Мальчик верил, что и сам станет таким же, как его верный наставник, столь же ловким, умелым, решительным и рассудительным. И почитал великой радостью слова Индейца, что в этот раз он все сделал правильно.

Годы летели быстро, как стаи перелетных птиц. Мальчик повзрослел, стал подростком. Его жизнь изменилась. Преобразился и он сам: разом вытянувшись, оказался бойким, отчаянным, любопытным пострелом, взрослым не по годам. Пил жизнь большими глотками, спеша быстрее насытиться ею. У него появилась девушка, с которой они целовались на крыльце, и компания, с которой не расставался порой днями и ночами. Все меньше времени проводил дома с Индейцем, и все больше на улице с друзьями.

Женщина пыталась уговаривать сына не спешить так, не торопить судьбу, он слушался, но все с меньшей охотой. А порой и не слушался вовсе, уходил молча, то до утра, а то и на все выходные. Сердце матери сжималось, она не желала этих расставаний, но и боялась не отпустить. Женщина понимала насколько взрослым вдруг стал ее сын. И все же не оставляла попыток хоть еще на день, на неделю удержать его подле себя. Как когда-то прежде.

Да и не только она. С грустью Индеец смотрел, как Мальчик откладывает в сторону старые увлечения, которым его учил Оджибуэй, чтобы забыться с новыми. Верно, так и должно быть, но старый Индеец не мог примириться, видя в подростке не изменившегося босоногого мальчугана, с которым играл, которого учил, которому рассказывал сотни разных историй. И к которому привязался так, что невозможно оказалось представить себя прежним, в одиночестве ищущим Страну Полночную. Неудивительно, что теперь куда чаще Индейца доставала Женщина, вынимала из шкафа и рассказывала уже свои истории о Мальчике, которого она только и могла видеть в далеком далека своих воспоминаний.

А Мальчик все реже вынимал верную игрушку, чаще лишь для того, чтобы посмотреть на нее. А однажды отложил игрушку в шкаф, и не возвращался к ней целый месяц. Тогда Оджибуэй сам пришел к Мальчику. Ведь еще совсем недавно он охотно брал игрушку с собой в постель, и теперь Индеец вернулся. Но тот лишь головой покачал. Пытался объяснить, но прежняя неловкость вдруг напомнила о себе, он не мог и двух слов связать, чтоб объяснить старой игрушке, каким стал самостоятельным, и почему не нуждается в советах и помощи Оджибуэя. И это еще больше расстроило обоих, особенно Мальчика.

– Мне надо спать, прости. Завтра рано вставать. Я уезжаю в город.

– Ты ничего не говорил об этом.

– Мне пора начинать новую жизнь.

– Но почему ты не сказал мне?

– Ты все равно не заметил бы. Ты все видишь во мне мальчугана, а мне уже пятнадцать исполнилось.

На следующее утро, как и обещал, Мальчик покинул дом, отправившись учиться в город. Сделав окончательный выбор между бескрайними лугами, где он бродил в детстве, следуя наставлениям старой куклы, и бетоном строений города, куда так стремился, по советам новых друзей и наставников.

Первое время он часто звонил, писал, Женщина читала Индейцу все его послания, советовалась с ним, размышляя о будущем Мальчика. Радовалась удачам и печалилась об ошибках. Но больше всего ждала возвращения сына.

Мальчик приезжал сперва по выходным, потом только на каникулы. Занятия, работа, все отвлекало от поездок, все препятствовало им. Женщина молча вздыхала, услышав новую отговорку. В последний визит взял свою преданную игрушку, повертел в руках, и сунул на полку, прощаясь навсегда. Молча смотрел на него Индеец, понимал, что расстается с хозяином, но не мог поверить, что Мальчик так легко от него отречётся.

– Вот мы и остались вдвоем, – едва слышно сказала Женщина, проводив сына до автобусной остановки. Теперь уж она одна каждое утро доставала Индейца из шкафа и несла в кухню. Оджибуэй слушал ее истории, длящиеся заполночь: так Женщина стремилась избавиться от одиночества. Ведь у неё никого не осталось. Родственники и соседи по-прежнему обходили стороной ее дом, Женщина так и осталась отверженной в их глазах. Сын не приезжал, лишь редкие звонки тревожили покой матери.

Женщина заметно сдала, гладкое лицо избороздили ранние морщины, веки набухли, сделались тяжёлыми от часто проливаемых слёз. Много раз она пыталась объяснить сыну, как сильно скучает, а тот, ничего не слыша, рассказывал о своей работе, о невесте, о назначенной свадьбе. Вот только не приглашал на нее мать, и ничего не спрашивал ни о ней, ни об Индейце. Женщина тихо клала трубку, вздыхала и шла к Оджибуэю, помолчать. Говорить не могла, только слёзы медленно стекали из глаз по подбородку. Ведь всё, что у неё осталось: Индеец да гомонящий телевизор в кухне. И ещё ожидание, вот этих звонков.

Со временем звонки становились все реже, голос Мальчика все суше, а разговоры все короче. А затем и вовсе прекратились. Она звонила сама, но то не заставала Мальчика на месте, то попадала на его супругу, с которой не знала, о чем и как говорить. Ее сын будто нарочно избегал всякого контакта с матерью. Промучившись пару месяцев, Женщина поехала в город. Индеец просил взять его с собой, но Женщина отказалась.

Вернулась поздним вечером, постаревшей ещё лет на десять, тихо переступила порог дома. Увидев ее, Индеец обмер, разом все поняв. Попытался как-то утешить, но не нашел нужных слов. Да и не слышала его Женщина, бормоча про себя нечто бессвязное, долго копалась с вещами Мальчика, раскладывала и перекладывала их. И когда снова заговорил Индеец, не выдержала. Схватила игрушку и закричала, выплеснув на ни в чём неповинную игрушку всю копившуюся годами боль:

– Прогнал! Маму родную видеть не захотел. Дела у него, партнеры, встречи, – и тут же: – Все ты. Чему ты его учил – взапуски бегать, веревки кидать? Вот он и стал таким. Меня он давно слушать перестал, а тебя… хоть что дельное сказал, вместо сказок своих. Без тебя он был бы другим, совсем другим. Он бы со мной остался. А теперь… И зачем я взяла тебя, глупую игрушку, решившую у нас перезимовать. Всё! Кончилась зима, иди, ищи свою страну, – бессильно закончила она, вышла во двор, и на исходе душевной муки, швырнула Индейца в мусорный бак.

А когда одумалась, уж поздно было, приехал мусоровоз, забрал бак. Потащил в далекие дали. Долго ехал, потом остановился, развернулся, вытряхнул мусор. Индейца придавило, оторвало левую руку. Не думайте, что игрушки бесчувственны, вот только боль у них иная. Единственной рукой он подтянулся, отпихнул банки и пакеты, и огляделся, не веря своим глазам.

Увидел Индеец яркую луну прожектора, освещавшую окрестные холмы и долы, серебрящиеся в его свете, плеск водопада из прорвавшейся трубы, полноводную реку, отравленную купоросом и величавое сточное озеро. И еще множество игрушек, нашедших здесь свое пристанище, брак с соседнего завода. Дыхание перехватило, голова закружилась. Вот ведь, столько лет искал, а Страна Полночная оказалась рядом, ему самому дойти всего ничего. Да видно только так и оказалось возможным добраться, пройдя все испытания, оказавшись выброшенным теми, кого он любил. Посмотрел в беззвездное небо, шепча слова благодарности за не напрасно пройденный путь. Вздохнул последний раз и улыбнулся.

И уже не почувствовал, как подъехавший бульдозер вломал старую игрушку в грязь.

Из страны Дакотов диких

Племя Оджибуэев жило на самой верхней полке стеклянного шкафа, все одиннадцать человек. Ниже располагались Шошоны, числом восемнадцать, еще ниже, Дакоты, вечно враждовавшие со всеми прочими племенами, несмотря на свою малочисленность, – всего-то девять человек в их роду насчитывалось. А на самой нижней полке, возведенной на деревянном шкафчике, жили Команчи, лихое, суровое племя. Их род наиболее многочисленен из всех в шкафу – двадцать восемь соплеменников, – а еще у них имелись лошади, луки, и даже вигвам у вождя, вечно сидевшего перед костром и вглядывавшегося в пластмассовое пламя. Команчи редко сходились в спорах или ссорах с другими обитателями шкафа и, тем паче, соседних стеллажей, где располагались иные племена: Навахо, Сиу, Апачи, и уж тем более ни словом не перемолвились с чужаками-викингами, прибывшими невесть когда и непонятно зачем на их земли, в комнату, заполненную индейскими племенами. Впрочем, те тоже держались особняком, все двадцать, крутились подле драккара и если и встречались с кем-то из индейцев, то только на ничейной территории, на голом кафельном полу комнаты, где устраивались либо состязания, либо сражения, либо празднества – всеми вместе или отдельно. Дакоты больше других походили на белолицых пришлецов, ибо тоже редко спускались на общие празднества, не участвовали в песнопениях и схватках, и если решались на кого напасть, то делали это, презирая обычаи прочих народов, – приходили непрошенными в гости, вторгались на чужие земли, уводя кого-то в полон до самого конца ночи, когда игрушки оживают, пусть даже лишенные возможности к дневным играм, что дают им силу, успокоение и возможность проявить себя.

Увы, владетелем всех племен являлся не мальчик, не подросток и не младенец. Взрослый Мужчина покупал и собирал индейцев и расставлял их по шкафам, изредка заходя в эту комнату и молча любуясь на свои сокровища, изредка протирая фигурки. Называл он себя неведомым словом Коллекционер, а потому все игрушки в комнате, почитая своего скучного, но трепетно взиравшего на индейцев хозяина, потихоньку привыкли к этому чудному поименованию и старались называть Мужчину именно так. Не у всех получалось, а некоторые и вовсе звали Коллекционера Высокий – речь, конечно, идет о Дакотах. Но что с них взять, ведь если даже сам Гитчи Манито могучий, Владыка Жизни и создатель мира, позвал их на Совет последними, а всем прочим племенам прошлось долго ждать этих дикарей, чтоб принять из рук бога трубку мира.

Давно ж это было. В другое время и других местах, оставшихся в легендах, передаваемых из уст в уста на празднествах, на сборищах, там, внизу на кафельном полу, или как его называли все, в Холодной долине. Во время таких сборов индейские шаманы и вожди пересказывали соплеменникам, а равно игрушкам других племен, истории о Создателе Жизни, о Гайавате, его матери Веноне, погубленной подлым властителем Западного ветра и отцом Гайаваты Мэджекивисом. О Миннегаге, жене Гайтаваты, о верных соратниках: могучем Квазинде и ловком Чайбайабосе, и многих других, что жили в те давнопрошедшие времена и помнили истории великих побед и сокрушительных поражений, возвышений и ухода в небытие посланца звезд. Даже Викинги приходили слушать сказания, не пытаясь поведать о своих, хоть и немало их было – о Всеотце Одине, о его сыне Торе и коварном Локи… но нет. Молча являлись мореходы и выслушивали сказания северных ветров и холодных ночей. А затем тихо растворялись в предрассветных тенях. И только Оджибуэи сидели до самого света.

И последним из них уходил самый молодой в племени. Юный индеец носил всего одно вороново перо в волосах, что означало начало его долгого пути к познанию мира, а потому первым, после вождя, конечно, приходил он на празднества, и уходил последним, впитывая каждое слово, произнесенное шаманами и волхвователями. Он искал мудрости и силы, умений и выносливости, ведь его путь только начинался, и потому вождь прозвал его Младшим. А еще молодой воин немного стыдился того, что во время ночного бдения его увели в полон Дакоты; да, товарищи быстро отбили его, больше того, простили неопытность, но именно это прощение, данное, как ему казалось, свысока прожитых лет, и делало молодого человека в глазах других членов рода слабым несмышленышем, которому постигать умения старших – все время томления на стеклянной полке, которое, кажется, никогда не закончится.

Может быть, еще поэтому его так легко отбили у Дакотов, что игрушки никогда не использовались Коллекционером по назначению. Индейцы не знали даже, есть ли в доме другая живая душа, более молодая, нежели их хозяин, и более живая, чем он. Охотно дарившая бы им часть своей силы, и сама постигавшая в ответ ловкость, мудрость и проницательность племен, с которыми она бы играла. Но дом оставался тих, как в глухую полночь, и только изредка, раз в несколько дней к ним приходил сам Коллекционер, любуясь своим собранием.

Пока однажды вместе с ним не прибыл еще один человек. Пришедший оказался коллегой по собирательству. Он долго разглядывал собранные племена, особо отметив Навахо, и потом вдруг, уже перейдя к Викингам, вдруг вернулся, встав перед стеклянным шкафом и сперва смотрел на Дакотов, затем на Оджибуэев, и снова переводил взгляд с тех на других. А после что-то шепнул Коллекционеру. Тот даже плечами передернул.

– Да не может быть, – наконец, порвал тот скопившуюся за долгие месяцы молчания тишину. – Вы в этом уверены?

Пришедший молча открыл шкаф, вынул фигурку Младшего и перевернув ее весьма ловко, показал на щиколотку. А затем ту же манипуляцию проделал с одним из Дакотов, именно тем, кто так ловко и легко, зажав рот рукой юноши, охранявшего покой своих товарищей, уволок его с полки. И показал Коллекционеру надписи. Хозяин молча кивнул, лицо его выражало растерянность.

– Никогда бы не подумал… – произнес он упавшим голосом. – Значит, Оджибуэев получается некомплект? Я купил всех у старого хозяина магазина игрушек.

– Возможно, он тоже не знал об этом. У меня есть справочник. В вашей коллекции только Шошоны и Навахо являют собой законченные собрания. А Дакотов должно быть двенадцать. Как и Оджибуэев. Если хотите, я покажу вам свою книгу.

– Буду признателен. Знаете. – потерянно произнес Коллекционер, – я ведь так и не смог найти полного описания этих игрушек. Уж больно давно они были произведены.

– Другая страна, другое время, – начал успокаивать его гость и с этим буквально вывел из комнаты. Больше разговора меж ними никто не слышал, а когда Коллекционер вернулся, поздно вечером, в довольно растрепанных чувствах, он молча переставил Младшего к Дакотам и с тем снова покинул комнату. Впервые за долгие годы заточения индейцы дважды за один день видели своего хозяина.

Впрочем, не все радовались этому визиту. Особенно Младший, который волею хозяина переместился в столь нелюбимое им племя, уже однажды показавшее тому его место и среди Оджибуэев да и среди самих Дакотов так же. Меж тем, когда Коллекционер ушел, и все поняли, что он в этот день больше не вернется, ибо уж небо вызвездилось и тишина в помещении сделалась особенно ватной и обволакивающей, Дакоты подвели юного Оджибуэя к вождю племени. Тот долго смотрела на Младшего, попыхивая пластмассовой трубкой, и молчал. Наконец, произнес веско:

– Так распорядился хозяин, а значит, так оно и есть. Коллекционер человек внимательный, и раз уж он проглядел очевидный недостаток в тебе столько лет назад, значит, тому имелись причины. Теперь он, видимо, сверился с каталогом продукции, убедившись, что все эти годы ты являлся не той игрушкой, не того роду-племени. Только теперь возвращенной. Добро пожаловать домой, сын! – произнес он неожиданно ласково и указал Младшему на его новое место в расширившемся кругу Дакотов. А так же подарил ему еще одно перо в волосы.

Юный индеец не решался принять дар. Внутри него происходило буря, неясные клокотания которой виднелись и в его взгляде, и в его жестах. И в том, как он вел себя подле вождя, и в том, как он принял этот дар и теперь стоял, не решаясь воткнуть перо в перевязь. Его подтолкнули, но он все еще вертел дар в руках.

– Что же ты? – укорил его вождь. – Это награда за твое многолетнее испытание и не моя, отнюдь. Она дана тебе кем-то свыше, кто куда могущественнее самого Коллекционера, возможно, самим Гитчи Манито. Владыка Жизни решил проверить тебя и нашел, что проверка эта завершилась. Теперь все зависит от тебя.

– Прости мою дерзость, Сидящий Орел, – обратился Младший к вождю, – но я не посмею принять твой дар. Я не понимаю своего нового места, не понимаю причин и тем более, не пойму последствий. Я всегда считал себя Оджибуэем, сколько помню, находился среди совсем другого племени, с которым вы ведете войну еще до времен Великого союза народов, провозглашенного Владыкой Жизни, до рождения самого Гайаваты…

– Не смей произносить при нас это имя, – неожиданно сказал вождь. – Гайавата из Оджибуэев, и те создали ему такую великую легенду, что…

– Но она часть меня, Сидящий Орел. Прости, я не представляю, как можно жить без нее.

– А я расскажу. Мы, Дакоты, не признаем Гайавату великим учителем и воином, больше того, мы считаем его подлым разбойником, насмешником над нашими традициями, поработителем нашего народа… – на мгновение он замолчал, потом продолжил тише: – Мы считаем его врагом, и отнюдь не таким могущественным и грозным воином, каким его почитает Оджибуэи, переписавшие историю племен под себя и тем самым, покрывшие свое имя неувядаемой славой. На деле все иначе. На Совете племен мы занимали равную позицию с любыми другими народами, что с Шошонами, что с Черноногими, но Оджибуэи всегда точили на наши земли нож, ибо они казались им и обильней и плодородней. А все дело в том, что те не умели их обрабатывать, ухаживать за ними, а только разорять и грабить. Мы всегда считали их дикарями, неспособными на возвышенные чувства, и Оджибуэи извечно подтверждали это своими низкими поступками.

– Прости, о, вождь, но я слышал ровно обратное от племени, которое и по сию пору считаю своим.

– И напрасно. Гайавата взял в полон прекрасную Миннегагу, дочь нашего вождя, похитил и скрылся, и это прописано в ваших сказаниях. А когда мы пришли за ней, она была обесчещена этим «героем». Нам пришлось выкопать топор войны и сразиться с Оджибуэями. В первой битве мы проиграли, – друг Гайаваты, Чайбайабос, со своим отрядом проник в наши селения и сжег наши вигвамы, пленил наших стариков, а жен взял в рабство. Следующее сражение далось нам куда сложнее, но мы выстояли. Мы убили проклятого Чайбайабоса, ты знаешь это, тебе говорили о том. И тогда к нам присоединились племена Низкорослых, которых Оджибуэи именуют злыми духами Пок-Уэджис. Они разбили отряд Квазинда, великого силача и могучего воина. Тогда Гайавата, опасаясь, за свою жизнь, убил жену, прекрасную Миннегагу, чтоб не вернулась она в племя, и бежал, как трус. С той поры его больше никто не видел. Ни мы, ни вы. Вы сложили сказку о пришествии бледнолицых, но мы знаем…

– Нет, нет, не могу слышать, – вскрикнул молодой человек, зажав уши руками и роняя перо. – Не могу поверить, не могу принять. Никогда не смогу. Я верю в величие нашего брата Гайаваты, в добросердечие и мудрость его, но никак не подлость. Он попросту не мог таковым родиться и жить. А если б и жил, мы бы сами изгнали первыми его из племени, диким койотам на растерзание. И не было бы у него ни друзей, ни жены, ни из вашего племени, ни из нашего.

– Ты все еще говоришь, как Оджибуэй, – медленно произнес вождь. – Это печально, ведь ты один из нас, а не из них. Хоть и множество лет и зим провел среди чужих людей, возвращение должно было тебя изменить.

– Меня трудно изменить, лишь сказав злые слова про моего учителя и наставника. Вы одни не верите в него, а все прочие народы…

– Все прочие не были ни союзны Оджибуэям, ни люто ненавидимы ими – во всяком случае, среди тех, кто спускался в Холодную долину. Пок-Уэджис нет среди нас, как нет и других племен севера. Но хорошо! Ты не веришь мне, пусть Шаман покажет тебе правду.

Младший согласился. И увидел правду, в которую верили Дакоты. Когда ритуал кончился, он вернулся из Закатных земель и сказал.

– Теперь я знаю две правды, но мне неведомо, в какую из них надлежит верить, кто ошибается, ваш шаман, или Оджибуэев.

– Ты видел правду другого шамана? – молодой человек кивнул. – И какова она?

– Точно такая, как ее описывают наши предания, о, вождь, – отвечал Младший. – Потому я в растерянности и не знаю, что мне выбрать. Я хочу подумать над ними.

– Останься с нами, и подумай. Это будет мудрым решением, – произнес Сидящий Орел. Но молодой человек покачал головой.

– Это не есть мудрость. Вы постараетесь соблазнить своей правдой, а быть может, она дальше от истины прошедших столетий, нежели та, которую я видел у шамана Оджибуэев.

– Ты воистину достоин и своего нового пера и нового имени. Теперь ты Молодой, – изрек вождь. И с этим отпустил окрещенного. А тот вернулся к прежним своим товарищам.

Но с прохладцей приняли его, видя, как долго отсутствовал он, сколько прожил у Дакотов и каким стал: получив и перо, и новое имя.

– Теперь ты больше не можешь считать себя полноценным Оджибуэем, – задумчиво сказал ему вождь. – Ты слушал обе стороны, и ты ищешь истины, той, что не дается никому из смертных. Но не могут шаманы так сильно ошибаться, рассказывая лживые истории. Возможно, ты слышал не шамана, а волхвователя, а может, шаман показал тебе желаемое вождем Дакотов. А может, Дакоты сами настолько одичали, что уже не различают правды и лжи.

– Я не видел в Дакотах ни дикости, ни невежества, – отвечал молодой человек. – Я видел в них равных, таких, будто они происходили из одного со мной племени. Как написано на ярлыке, что находится на моей щиколотке. Но я не принимаю их мира, их воззрения, и потому не могу жить с ними в одном племени.

– Но ты не можешь жить теперь и с нами, после того, как принял их дар и их имя, – задумчиво произнес вождь. И сказал: – Вот что мы решим. Ты должен найти Великого Оджибуэя, я слышал, он исколесил весь мир в поисках истины, он попадал в самые удивительные миры и самые разные люди становились его хозяевами. Теперь он освободился ото всех. А ныне находится в поисках Страны Полночной, он знает многое и верно, сможет найти ответы и на твои вопросы. Говорят, он бродит где-то на севере, не то далеко, не то не очень от наших мест. Так говорили в магазине игрушек, несколько лет назад, когда нас продавали Коллекционеру. Ступай к нему, найди и спроси его. Великий Оджибуэй не такой, как мы, он должен познать истину, – напоследок произнес вождь. И молодой человек оставил племя и двинулся в путь.

Ему пришлось осваивать науку путешествий по ходу своего продвижения к неведомой цели. Но для начала еще предстояло покинуть дом, о плане которого он имел смутное представление. Долго бродив по комнатам, он выбрался через вентиляцию и водосток, вышел во двор и огляделся, впервые поняв, насколько велик тот мир, в котором ему предстояло искать Оджибуэя.

Там он повстречал других индейцев, другие игрушки.

Он спрашивал их сперва о Стране Полночной, потом о самом Оджибуэе, знают ли, слышали ли, где сейчас он, куда ведут его ветры, а затем, уже потому, как не мог не спросить, интересовался о легендах своего народа: слышали ли встреченные им о Гайавате и других великих его племени? Ответы, что он получал, удивительно разнились меж собой, все встреченные им индейцы говорили подчас противоположное. Все зависело от того, как давно они находятся вне стен огромного в несколько десятков этажей дома, возле которого находилась детская площадка и парк. Много ему по пути встретилось разных игрушек: забытые, разбитые, ненужные, пластмассовые и железные, потрепанные и новенькие. Всякий, видя одинокого путешественника, сам задавал Молодому немало вопросов. О хозяине, вдруг видел, о пути, откуда пришел, о Коллекционере, какого это жить, не зная ни радости встреч с хозяином, ни его велений, да самого общения вовсе. И лишь, когда Молодой отвечал, то сам мог задавать свои вопросы.

Мало кто знал о Великом Оджибуэе, особенно молодые игрушки, недавно выпущенные с заводов, недавно купленные – но уже оказавшиеся на улице. Еще меньше слышали о нем из первых уст и никто не встречал его сам. Но говорили примерно одно – всего ничего назад его видели на севере, не так и далеко от этих мест, но по какой мере мерили они расстояние, индейцы и сами не могли точно сказать. Все они были разными, и по росту и по изношенности, а потому что для одного день пути, для другого – целая неделя. Они сравнивали свои шаги с пройденным путем Молодого и пытались прикинуть, как далеко отправляться, сами плохо представляя, как далеко следует индейцу идти. Молодой всех благодарил в равной степени и у всех спрашивал напоследок о Гайавате. После первого десятка ответов уже и сам не понимая, для чего это делает. Ведь кто-то слышал о нем очень хорошо, прекрасно зная именно те сказания, что передавались Оджибуэями из уст в уста. Так отвечали союзные им Шошоны, Делавары, Могикане, Кри и другие племена, селившиеся окрест Великих озер. Но совсем иное говорили Дакоты, Пок-Уэджис, Гуроны, полной противоположностью знаемому с рождения были их рассказы. Другие же племена и вовсе никогда не слышали о Гайавате.

Долго шел Молодой, многих на своем пути расспрашивал, и не только индейцев, много рассказов слушал, многим своими сказаниями отвечал. А потом и своей историей путешествия, начавшейся с переселения из одного племени в другое, а затем и прочь в долгий путь из огромного дома Коллекционера в поисках истины, в попытке найти Великого Оджибуэя. Теперь он спрашивал о нем у всех встреченных, и ответы стали разниться еще больше. Но направление все игрушки указывали верное – на север, строго на север, именно там эту игрушку, испытавшую все возможные и невозможные тяготы жизни, пережившую все и постигшую еще больше, встречали, видели, слышали о ней. Молодой брел, лето прошло, закатилось в зиму, но он остановился лишь тогда, когда понял, что крепкие морозы сделали пластмассу хрупкой, и он не может идти все время, а должен прятаться, дабы не растрескаться окончательно и не рассыпаться в прах, как – он сам видел это – случилось с многими игрушками, не то позабытыми хозяевами, не то брошенными за ненадобностью, за устарелостью, да просто потому, что оказались не ко двору, выросшему из детства владельцу. Их много встречалось на свалках, очень много: побитых, одиноких, стойко переносящих стужу и мечтающих лишь о новой встречи с новым хозяином, мечтающим кто отчаянно, кто робко, кто без надежды – ибо стары и негодны стали игрушки, чтоб возможно было обрести им новый дом. Помойка вот последнее их пристанище, кто-то понимал это, но большинство пыталось отвергнуть сию мысль даже в страшных снах и пыталось покинуть мусорную свалку. Вот только ни у кого из тех, кто попадал сюда, этого не получалось.

Весной, когда морозы ослабли, а снег стал сходить, Молодой снова двинулся в путь, и еще больше игрушек встретилось ему на пути – тех, кого выбрасывали или забывали или теряли в снегу. Они появлялись вновь на свет, но Оджибуэю страшно было даже глядеть в сторону несчастных, столь плачевен оказывался их вид, столь тяжелым состояние. Живыми мертвецами поднимались игрушки из бурого, почерневшего снега, бродили, забыв обо всем, и умирали под ослепительными лучами весеннего солнца, изжаривавших их, под ледяными ветрами марта, что приносили ночью последние морозы, а с ними и вечное упокоение. И чем больше искалеченных игрушек встречал Молодой, тем ясней понимал, что, быть может, где-то недалеко он от цели. Ведь многие, еще не повредившиеся окончательно рассудком говорили, что видели высокого, большого индейца, умевшего ходить и не желавшего сдаваться морозам. Все дальше продвигался Молодой на север, и все яснее понимал он, что местонахождение Великого Оджибуэя – та самая свалка, на которую вышел он неделю назад и по которой продвигается все дальше и дальше.

А затем, в особенно теплый мартовский день, он нашел Оджибуэя. Вернее, то, что от него осталось – обломки игрушки, о которой и можно сказать, что некогда, совсем еще недавно, она являлась тем самым Индейцем, что исколесил, верно, полсвета, познал истину и единственное только – не смог обрести покой в Стране Полночной, так и не добрался до ее неведомых пределов.

Долго сидел над останками игрушки Молодой, молча творил молитвы и посыпал истершуюся временем пластмассу пеплом. А когда закончил ритуал, отпустивший душу Великого Оджибуэя в закат, вслед за уходящим солнцем, увидел странное. Будто вторая луна взошла на небе. Уж не Страна ли Полночная открылась ему? Молодой прошел чуть вперед, споткнулся, выпрямился. Да, нет, это всего лишь прожектор, что освещает свалку. Но дальше… Молодой прошел еще, ему показалось или нет? Будто шорох какой послышался. Будто голос неведомый ему сказал верное слово. Индеец все понял, спешно пошел вперед. Шел долго, два дня, без устали, без оглядки. И когда третий день стал клониться к закату, а на небе снова зажглась неведомая луна, он повернул назад.

\Молодой вернулся к останкам Великого Оджибуэя, вынул он одно из перьев, что сохранились от индейца, вздохнул и испросив разрешения, воткнул третьим в свою повязку. А затем отправился на юг, в обратный путь. Ибо давно разыскиваемое, пусть и с опозданием, было им найдено. Теперь оставалось оповестить о том племена Холодной долины. И всех тех, кого он встречал на пути, всех, кто еще оставался брошенным в его надежде, мечтании, стремлении. Всех.

Многие шли за ним, немногие оставались. Он говорил с игрушками, и они называли его, кто Кочевником, кто Проводником, кто Провозвестником. Едва ли Молодой вникал в новые свои поименования, он лишь говорил обо всем, виденным им на свалке, коей не виделось ни конца, ни края, чуть меньше о Стране Полночной, но куда больше о самих брошенных. И те, кто мог и хотел идти, шли с ним – в неведомое, в незнаемое, в долгий путь. Он больше не спрашивал о создателях, не говорил о сказаниях, о хозяевах, о судьбе прежней и нынешней, – только то, что познал сам, на свалке и в дороге до нее. А к нему примыкало все больше – не только индейцы, но и многие другие племена и народы: Викинги, Русичи, Греки, Персы, Монголы, Рыцари, Неандертальцы, Бедуины, Корсары – что толку перечислять всех, если речь шла о каждом? Всякий слышал в его словах свое, сокровенное. Так, с каждым новым днем, следом за Молодым шагало все больше и больше разноликих игрушек, заново обретающих надежду. Они шли и шли, и остановились, когда на горизонте слепящими зарницами окон завиделся тот самый многоэтажный дом, откуда Молодой и начал свой путь. Но до здания смысла доходить не оказалось: он увидел Дакотов и увидел Оджибуэев, прячущихся вместе с другими племенами в укромных кустах, пережидая уход детворы из парка. Той самой детворы, игрушками которых когда-то всякий из них мечтал стать, даже не задумываясь: ведь так они задуманы мастером, с тем их изготавливают и тем они живут.

Увидев племена, что прежде именовал своими, Молодой подошел к ним, поприветствовал, и рассказал о встрече с Великим Оджибуэем.

– Значит, ты не нашел истины? – горько кручинясь, произнес вождь.

– Напротив, – чуть улыбнувшись, ответил Молодой. – Нашел. Даже больше, чем мечтал, отправляясь в путь. Но как вы оказались здесь?

Ему рассказали: оказывается, Коллекционер, в расстроенных чувствах, решил продать те игрушки, за которые можно было выручить хорошие деньги, а некомплектные наборы, к числу коих относились и Дакоты и Оджибуэи, просто выбросил. Нет, не так, сперва он хотел отдать их в детский сад, но там на него лишь рукой махнули, больно мелкие, да и тонкой работы, дети с ними не будут играть. Да и сделаны по старой технологии, вдруг еще проглотят ненароком… Словом, Коллекционер бросил пакет с индейцами в мусорный бак возле дома. С той поры они здесь. Мечтают уйти подальше, но не знают, куда лучше податься, к какому новому хозяину – ведь что за игрушка без хозяина?

Молодой улыбнулся снова. И заговорил, уже для всех, кого видел:

– Вы не зря посылали меня на поиски Великого Оджибуэя. Он много исходил путей, и познал мудрость, какую до него не ведал ни один из нас. Жаль, и увы, но я встретился с ним уже после его безвременной кончины. Я свершил над ним обряд прощания, каковой должно производить над каждой игрушкой, уходящей в закат, а потому его дух поведал мне о последней истине. О Стране Полночной. Я устремился за духом его, и мне открылось видение этой страны, и теперь я знаю, где она, как до нее добраться. Скажу всем, кто следовал и последует за мной – путь этот непрост и долог. Страна Полночная является не всякому, но лишь тому, кто ищет ее, кто жаждет успокоения, кто желает обрести свободу и не хочет больше ждать своего прежнего хозяина, который, быть может, забыл его, или искать нового, которому вдруг приглянется. Там нет хозяев, там всякий из нас волен делать, что пожелает, там мечты каждого осуществятся. Это страна принадлежит нам и никому больше. А потому я хотел бы спросить у всех, кто собрался и кого собрал я, кого спрашивал, ища ответа, но кому принес ответ сам: вы готовы пойти в Страну Полночную? Страну, где всякий сможет решать свою судьбу, не полагаясь на хозяев, ибо нет в ней ни их власти, ни даже возможности их присутствия. Подумайте, прежде, чем ответить. Те, кто согласятся, с теми я уйду из города и не вернусь. Попрошу лишь у тех, кто пожелает остаться и будет, как и прежде надеяться и ожидать – передать мои слова, другим, ищущим Страну Полночную, то, что я сейчас скажу вам всем.

Молодой стал рассказывать, как он понял, где находится эта удивительная страна, и как до нее добраться. Путь и в самом деле, виделся непростым, но преодолимым. Чем больше желания и духа в том, кто хочет проникнуть в ее пределы, тем быстрее он окажется в обители покоя и блаженства. Страна Полночная не является тем, кто ищет хозяев или слаб духом, без веры ее не сыскать, и даже сыскав, не дойти, если не оставить позади все прежние страхи, сомнения, разногласия.

– Пока мы враждуем друг с другом, как заведено нам создателями нашими людьми, пока мы исполняем долг перед хозяевами нашими, пока мы несвободны перед будущим своим, мы пленники этого мира, – продолжал Молодой. – Страна будет покорена лишь отринувшими мир хозяев и создателей. Мир, где нас создали исполнять чужую волю и оставаться вечно обязанными играющими с нами, должен остаться позади. Но все равно, всем нам придется непросто на пути до нее. Мы будем видеть брега великих рек и озер, леса и степи, но они станут отдаляться от нас, как отдаляется горизонт, только медленнее. Все кто изверятся на этом пути, кто посчитают Страну Полночную недостижимой, никогда в нее не войдут. Она приблизится лишь достойным. Так прошептал мне дух Великого Оджибуэя и так мы пойдем, отринув прошлое, ради нашего общего будущего. Не будем больше ждать здесь, скоро стемнеет, а нам предстоит проделать немалый путь до заката.

Игрушки, услышав эти слова, сперва возроптали, потом послышался бравый клич, один, другой. И вскоре почти все, кто следовал за Молодым, а еще те, кто пришел на его слова из разных частей парка, от домов людей, от детских площадок и скверов, все они вознесли радостный крик, славя и Великого Оджибуэя, и Молодого, принесшего радостную весть, и свое грядущее избавление. Не кричали редкие игрушки, в основном то были солдатики: их железная воля заключалась в полном служении чередующимся хозяевам, до тех самых пор, пока последний из этой череды не выбросит его или не сломает окончательно. Переломить такой настрой Молодому оказалось не под силу, а потому потерявшиеся солдатики остались хранить тайну прохода в Страну Полночную. Остальные в тот же день ушли из города. Более их никто не видел и ничего уже не знал о судьбе их. Только оставшиеся, не надеясь на новую встречу, передавали другим игрушкам, пожелавшим покинуть мир людей, путь к Стране Полночной. И те уходили, по одному или группами, и тоже исчезали. Пока производители игрушек не заметили странность, происходящую в этом городе, и не решили, что пропажи их изделий как-то связаны меж собой, и не стали делать игрушки более хрупкими и ненадежными, чтоб те ломались быстрее, чем успеют надоесть детям. И только тогда поток уходящих в Страну Полночную заметно сократился. Вот только легенда об этой стране жива и поныне, и едва ли не всякая игрушка знает, что делать, если вдруг она оказалась не нужной тем, кто еще вчера утром бережно доставал из коробки, а вечером так же аккуратно укладывал обратно.

Комната в бирюзовых сумерках

– Не могу, прости, пожалуйста.

– Опять голова?

Молчание.

– Милый, тебе лучше показаться врачу, зачем так себя изводить.

Она приподняла голову, глядя на мужчину, лежащего рядом на широкой двуспальной кровати. В комнату наползали сумерки; жаркий летний день подошел к концу, поднялся легкий ветерок, шевеливший ниспадающую до пола занавесь. В не нарушаемой тишине шелестел листами тополь, стоявший подле дома, в комнату проникал терпкий запах его разогретой за день жаркими лучами солнца коры.

Лицо мужчины, утонуло в сумерках; черт уже не разглядеть, лишь светлое пятно, обрамленное нимбом густых черных волос. Она потянулась к ночнику, стоявшему у изголовья кровати, супруг перехватил руку.

– Не надо, – голос его звучал как-то странно. Женщина остановилась и снова взглянула на мужа и вновь не смогла разглядеть его лица.

– Я хотела дать аспирин.

– Не надо. – повторил он. – Голова у меня не болит. Просто, должно быть, устал за сегодня. Да и… – он не договорил.

Вновь наступило молчание. Где-то далеко каркнула одинокая ворона. Когда женщина повернулась к супругу, ей показалось, что он пристально смотрит на нее. Мужчина пошевелился, она, наконец, решилась произнести:

– Я забыла спросить. Как прошла твоя поездка?

– Ничего, нормально. – машинально ответил он и тут же добавил без перехода: – Прости, но я уже не могу.

Услышав слово «уже», она вздрогнула. Он продолжил, торопливо комкая предложения:

– Это только моя вина, ты здесь не при чем. Не знаю, как тебе объяснить. Не знаю, поймешь ли…. Так получилось, но после того раза…. Я говорил тебе…. После того раза… Вчера… ты сама поняла… что было не то… ведь ты сразу все поняла, да? Так?

Она не слушала. После того, как он произнес слово «уже», остальные признания не имели смысла. Но он требовал подтверждения, и женщина медленно кивнула; разлепив непослушные губы, сказала: «да».

Снова повисло тягостное молчание.

– Даже не знаю, почему тотчас не признался, точно не верил, что ты поймешь.

– Я поняла, – сказала она. И добавила: – Не надо больше об этом.

– Да, – согласился он, – как скажешь.

По дороге проехал грузовой автомобиль, звук его мотора медленно приближался, глухо, с каким-то надрывом рыча, когда машина взбиралась на косогор, и быстро затих, едва она перевалила высоту.

– Ты вчера был у нее? – спросила она.

– Нет. Вчера был хороший день, – и добавил, поясняя скорее себе, нежели ей. – Она спала. Ты же знаешь….

– Да, знаю. Скажи, – женщина приподнялась на локте. Сумерки совершенно размыли лицо ее мужа, она смотрела уже не на него, а на тень тополя на стене, едва заметную, едва шевелящуюся, – скажи, она действительно улетает каждую ночь?

– Не каждую, только когда ясное небо. Когда идет дождь или просто обложная облачность, она дома.

– И ты приходишь к ней.

Кажется, он кивнул.

– А куда она улетает?

Мужчина замедлил с ответом.

– Я не знаю.

– Она тебе не говорила?

– Нет. Никогда. Просто в небо. Когда ясно, она выходит на балкон, разводит руки, отталкивается и поднимается вверх. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее. И исчезает.

– А когда возвращается?

– Перед рассветом. Сейчас ночи короткие, иногда в конце дня… – он не договорил, женщина поняла и так.

– В прошлый раз так и было.

– Да. – он не стал скрывать. – Перед тем, как она улетела. Мы вышли на балкон – она всегда летает обнаженная, только в холодные ночи, весной, надевала ночную сорочку. Вышли, и она… – он замолчал.

– И улетела.

Он не ответил.

– Она может не улетать?

– Она пробовала. – извиняющимся голосом произнес мужчина. – Нет, это выше ее. Я пытался… но не смог.

– Понимаю, – просто сказала женщина. – Как же она летает зимой?

– Не знаю. Она никогда ничего не говорила о себе больше, чем необходимо. Просто ввела меня в свой распорядок дня, вернее, суток. Я тогда спрашивал, пытался выяснить причины… всего этого… я их и теперь не знаю.

Новый порыв ветра зашелестел тополиной листвой, едва заметные тени зашевелились на стене, по занавесям потекли волны. Женщина подтянула пододеяльник к подбородку. Она лежала на спине, глядя в пустой темный потолок.

– Не знаешь хотя бы, она летает к горам или к морю?

– Наверное, к морю. – неуверенно сказал он. – Мне казалось, в ту сторону. Я думаю, чтобы никто не видел.

– Ее и так никто не видит, кроме тебя. Я даже не знаю, где она живет. И давно ли умеет летать.

– Она об этом не говорила и, когда первый раз пригласила меня… – он замолчал.

– Интересно, как у вас было… в первый раз, – срывающимся голосом прошептала она. Мужчина тронул ее за плечо.

– Не надо, прошу тебя. Зачем еще это…

– Мне хочется знать, – проговорила она. – Не то, что ты думаешь. Просто рано или поздно тебе придется сделать выбор и… видишь ли, я боюсь, что ты ошибешься, а поправить ничего нельзя будет.

Он повернулся к супруге, кровать тихонько заскрипела.

– Видишь, как все получается. Мы с тобой сейчас вместе, а она – там, в небесах.

– Ты хочешь сказать, – медленно произнес он, понижая голос, – что она может найти себе….

– Это ты подумал, не я.

– Да, – признался он, – я действительно этого боюсь. Не знаю, но иногда мне кажется, что она уже нашла кого-то там, в небесах, и не говорит, потому что боится открыться мне.

– Ты тоже боялся открыться.

– Это другое.

Она покачала головой.

– Вряд ли.

Кровать вновь заскрипела, мужчина устраивался поудобнее; повернувшись на спину, он долго молча смотрел в потолок. Мимо окна пролетела птица. Он вздрогнул и поднял голову.

– Ты говорил, она, скорее всего, летает над морем. А она знает, где ты живешь?

– Я говорил ей. Но она поклялась, что никогда не пролетит….

– Я верю. – женщина коснулась его руки, осторожно, словно боясь причинить боль, и повторила. – Нам надо доверять друг другу.

– Да. – согласился он. – Необходимо. Наверное, это пролетела какая-нибудь птица.

– Наверное. – она зевнула. – Извини, я устала.

– Да, конечно. Я тоже порядком вымотался за сегодня. Спокойной ночи.

За окном снова мелькнула тень. Шорох тополиных листьев разом стих, занавеси успокоились, застыли.

Женщина закрыла глаза и сказала:

– Спокойной ночи.

И возвращается ветер…

Из окна моей комнаты стена хорошо видна, бурым кирпичом темнея меж сосновых стволов цвета сепии. Она высока, эта стена, над густо окружившим ее бурьяном, высотой в человеческий рост она высится еще на добрый метр. Высока и очень стара.

Время не пощадило ее: снега и дожди год за годом, десятилетие за десятилетием размывали крепкий цемент кладки, зима морозила и вмерзшим льдом раскалывала кирпичи, а лето раскаляло и крошило их. Частые бури довершали общее дело, сбрасывая острые обломки вниз, в заросли чертополоха, борщевика и крапивы. Каждую осень покрывались раскисшим ковром умирающих растений, уходили в землю, и каждую весну им на смену с верха стены сыпались новые камни. Процесс этот был неостановим, и результат его очевиден. Дело лишь в сроках: сколько десятков лет понадобится, чтобы двух с половиной метровая стена навсегда исчезла с лица земли, впитанная в недра свои жирным вязким черноземом, поверхности которого никогда не касался ни заступ, ни лемех.

На закате стена чернела первой, явственно выделяясь среди деревьев как чужеродное тело, кем-то, когда-то вживленное в организм леса; на восходе появлялась, выплывая из предрассветной сини последней, когда солнце, разгоняя утренние туманы, уже поднималось над горизонтом, и лучи его пронзали насквозь угрюмый полог бора. И в эти минуты холодная темень ее камня казалась еще таинственней и неприятней.

Каждое утро, просыпаясь, и каждый вечер, разбирая постель, я выглядывал из окна и наблюдал эти метаморфозы. Стена находилась всего в сотне метров от окна, и за долгие часы наблюдений стала хорошо мне знакома – каждым своим кирпичом и каждой трещиной. А иногда еще и слышна – августовскими вечерами, когда лес замирал, попрощавшись с солнцем, в полумраке подступающей ночи, мне слышался легкий стук и шуршание, – то крошилась остывающая за день кладка, и падали и падали в мягкий перегной мелкие осколки кирпичей….

Дом, в котором я жил, принадлежал моему старому другу Семену. Несколько дней назад он пригласил меня пожить у него пару недель, до окончания отпуска, и я с удовольствием, и, признаюсь, с некоторым удивлением, принял его приглашение. Мы с ним давно не виделись; должно быть, поэтому еще в поезде я отчего-то стал бояться, что не смогу узнать его в шумной толпе лиц, мельтешащих на станции. Что же, в этом была своя правда: на платформе действительно толпилось много народу, и пока я стоял, оглядываясь в поисках знакомого лица, черты которого никак не шли на ум, он первый увидел меня. И поздоровавшись, крепко обнял, выбив из глаз невольную слезу.

Семен и вправду изменился за те, да, уже шесть лет, что мы провели, не видя друг друга. С самого его развода, неожиданно для всех последовавшего за смертью деда. После кончины которого он и получил в наследство добротный бревенчатый дом, построенный лет эдак шестьдесят назад. Мы все еще гадали тогда, как может одно быть связано с другим. Сколько ни спорили, кажется, так и не пришли к общему мнению.

После скоропалительного развода Семен переехал в этот старый дом на краю деревни; жена забрала по суду их двенадцатилетнего сына и отчего-то очень не хотела, чтобы бывший супруг виделся с мальчиком; впрочем, Семен и не настаивал. За прошедшие с тех времен годы, насколько мне стало известно, он сделался совершеннейшим бирюком, жил сам по себе; забросив прежние свои обязанности, он подрабатывал теперь на станции, в город выбирался крайне редко, на день, на два, навестить мать. Как-то случайно я встретился с ней, она с первых же слов пожаловалась, что совсем потеряла сына, и теперь, говорила она, комкая в руке носовой платок, и не решаясь поднести его к глазам, с каждым новым визитом, он кажется все более чужим, почти посторонним человеком. Сказав, она замолчала, надеясь услышать от меня что-то ободряющее, успокаивающее, но я так и не нашелся, что ей ответить; так, сухо попрощавшись, мы разошлись.

И вот теперь это приглашение. Получив его, я терялся в догадках, относительно внезапного решения Семена, и вместе с тем, конечно, был польщен им, не скрою. Семен мне первому отворил дверь.

И, встретившись с ним, все пытался разузнать, отчего так. Семен пожимал плечами, то улыбаясь, то хмурясь, отговариваясь общими фразами, будто и сам не знал причин, побудивших его принять это решение. Но я не отставал. Пока мы добирались со станции, пока он показывал мне добротный деревенский дом, размещал меня, я задавал ему множество вопросов о прежней и нынешней его жизни. Он отвечал односложно и с явной неохотой, или не отвечал вовсе, как-то непривычно останавливаясь на полуслове, словно изображая еще большего бирюка, чем был на самом деле. Мне сызнова приходилось привыкать к своему старому другу, к его изменившейся манере общения, к новым привычкам и привязанностям.

Семен отвел мне под жилье мансарду, для себя же он выбрал в комнату первого этажа, в противоположной стороне дома, окнами выходящий в яблоневый сад.

– Отсюда прекрасный вид на утро, – сказал он, открывая передо мной дверь мансарды и ставя мой чемодан в угол. – Да и меня тебе не слышно будет, – добавил он чуть погодя и немного нерешительно. – Говорят, храплю я сильно.

Этого я так и не узнал за все время пребывания в доме. Меж нашими комнатами пролегала маленькая гостиная и кухня: толстые стены и тяжелые потолочные перекрытия заглушали все звуки. Мне был слышен лишь лес.

Да стена, с ее осыпающимися обломками кирпичей.

Несколько дней я только смотрел и слушал, привыкая к новой обстановке, и к новым чертам в характере старого друга, и лишь затем решился побеспокоить Семена вопросом: что там, за стеной?

К моему великому удивлению, он лишь руками развел. Несколько странно взглянул на меня, точно проверяя, действительно ли интересен мне ответ на вопрос и только затем нехотя, по-бирючьи, произнес:

– Понятия не имею. В голову не приходило в бурьян лезть.

– А прохода никакого к ней нет? – продолжал выспрашивать я.

– Ни единого. Метров на десять вширь все крапива затянула. Да тут… только звериные тропы и могут быть. Дом-то мой на отшибе стоит, – и, заметив мой встревоженный взгляд, поспешил добавить: – Да какие звери: все больше зайцы, лисы, барсуки…. Вообще гадючьи места тут, – задумчиво произнес он. – Из деревни никто не ходит, а дачники и подавно. Видать, в этом бурьяне они зимуют, в апреле месяце их тьма тьмущая оттуда выползает.

– Захочешь, не полезешь, – пробормотал я.

– Вот именно, – Семен произнес эти слова с каким-то непонятным выражением, и я снова подумал, сколь мало знаю человека, с которым до недавней поры прожил вместе долгие годы, и с которым судьба разлучила всего на шесть лет: – Весной они с первого тепла дурные… кусаться здоровы, заразы.

Меня так и передернуло.

– Часто кусали? – голос мне изменил. Семен усмехнулся.

– Да уж бывало…. А, притерпелся уже. Тут жить, так поневоле иммунитет ко всякой нечисти приобретешь, – и, посмотрев внимательно на меня, поспешил прибавить: – Только сейчас их уже не встретишь. Август: утренники, холодно, одним словом.

Все равно, несмотря на уверения Семена, на ночь я зачем-то запер дверь мансарды, чего прежде не делал никогда. А в сон мой то и дело врывались самые разные ползучие твари, всегда неожиданно и абсолютно бесшумно, возникая из ниоткуда и в никуда возвращаясь.

Утром я проснулся весь издерганный и, выглянув в окно, снова увидел черную стену на фоне солнечных стволов сосен. Я отчего-то долго стоял у окна, глядя, как постепенно светлеет бурый кирпич, и черный монолит стены распадается на светлую цементную прослойку и темные провалы трещин. Семен позвал меня завтракать, занятый созерцанием, я едва услышал его. И неохотно поковырял половину глазуньи, – мыслями я был все там же, у окна, разглядывая метаморфозы стены. А потом с моего языка сорвались довольно неожиданные слова:

– Я хочу сегодня сходить к этой стене.

Семен прервал трапезу. Искоса посмотрел в мою сторону. А затем неожиданно и как-то неприятно расхохотался.

– Решил себя и меня проверить после вчерашних россказней? На лично опыте убедиться?

– Да нет, я… – но он оборвал меня и произнес с какой-то неожиданной готовностью, какой я от него никак не ожидал:

– Возьмешь на всякий случай сапоги и штормовку. Зубы у гадюк слабые, если какая, с изумления от твоей храбрости, ума решится и на тебя бросится, резину не прокусит…. – он хмыкнул и медленно произнес: – Ты прав, конечно, в этом. К сорока годам мужчина должен хоть в где-то проверить себя на прочность. Особенно такой как ты: городской человек, к тому же холостой, да еще впервые за долгий срок выбравшийся за черту мегаполиса. Приятно преодолеть и бурьян, и гадючьи патрули, шныряющие под ногами. И выйти к искомой цели, так манящей всякого путешественника в этих краях – к полуразрушенной стене.

И неожиданно резко перестал смеяться, опять непривычно замолчав на полуслове, а потом как-то сухо спросил:

– Так ты хочешь попасть за стену? И, объясни, пожалуйста, зачем тебе это понадобилось?

Я пожал плечами, удивленный столь резкой сменой тона. И ответил вопросом на вопрос:

– А разве самому тебе не интересно просто сходить и узнать, что там, за стеной?

Он покачал головой. Медленно, словно по какой-то не слишком приятной для моего уха причине, не решаясь сказать. Затем все же произнес:

– А что, по-твоему, мне потребовалось там изучать? заросшее пепелище?

– Почему ты так решил?

– Почему…. А что еще может быть за забором? Дома ты не видел, сколько ни всматривался. Уж прости, но я частенько наблюдал, как ты смотришь на эту стену и за нее. Сам посуди, за такой мощной оградой должен скрываться, как минимум, за́мок. Ты его не приметил, ведь так? – я согласно кивнул. – Значит, от замка осталась груда обугленных гнилушек и фундамент…. Простая житейская логика.

– Деревянный дом за каменным забором, так у тебя логически выходит?

Семен не смутился. Его решимость убедить меня невозможно было преодолеть.

– Не дом – хоромы, если на то пошло. Да будет тебе известно, бревенчатый дом куда лучше кирпичного, тем более, каменного. И дышится легче, и воздух полезней. А потом его и облицевать можно чем угодно.

После этих слов повисла пауза. Семен пытливо разглядывал меня, и с явным нетерпением ожидал новых возражений.

– Не очень ты меня убедил, – медленно произнес я. Семен, будто ожидавший этих слов, нарочито пожал плечами. И отвел взгляд.

Остаток завтрака прошел в молчании. Каждый делал вид, что занят своей тарелкой.

После я снова напомнил Семену о желании сходить сегодня же к стене. Тот недовольно хмыкнул, взглянул на небо.

– Я думал…. Ну ладно, приспичило, так приспичило. Не задерживайся, кажется, гроза на подходе. Возьми косу, иначе через бурьян не пробьешься, – мне показалось, он хотел еще добавить что-то, но лишь пробормотал несколько невразумительных слов себе под нос и снова хмыкнул. А на прощание хлопнул меня по плечу и снова напомнил, чтобы я не задерживался.

Отправляясь к стене, я чувствовал себя сродни человеку, высадившемуся на неизведанной планете, полной множества подстерегающих пионера опасностей, чей коварный нрав был слишком хорошо известен и оттого заставляет обходить ее десятой дорогой.

Сапоги Семена были мне велики, к тому же сильно разношены, я шлындал в них весь путь к стене, боясь ненароком выскочить и спотыкался на каждой кочке. Но, подойдя к бурьяну, я забыл о них.

Стена была рядом, в десяти метрах от меня. И все мое внимание, все мои чувства и побуждения она приковала к себе. Теперь только высоченный бурьян разделял нас. При мысли об этом, я так разволновался, что, ударив косой по толстенному стволу ближайшего борщевика едва не задел при этом собственную ногу. Тут же отпрянул, вытирая сухой лоб и стараясь взять себя в руки. Прав Семен, на что мне, словно мальчишке, далась эта развалина. Что случится, доберись я до нее, обойди и обнаружь вход? Что, прогремят громы небесные?

Или скорее наступит горечь от еще одной разгаданной загадки, ставшей бессмысленной и никчемной, а потому безжалостно отброшенной прочь.

Подле самой стены бурьян не рос, встречалась лишь пожухшая крапива высотой по колено, да тонкие стебельки пырея. Метр занесенного, будто снегом, цементной крошкой пространства, отделял живую преграду от возведенной стараниями рук человеческих. Этот коридор, уходил в обе стороны на десятки метров. Какую выбрать? Я растерялся, поочередно поглядывая то вправо, то влево, вертел головой, и одновременно ковырял ненужной уже косой обломки кирпичей у себя под ногами.

Преодолев колебания, я решительно пошел влево, поминутно поглядывая то себе под ноги, то на глухую стену, уходящую вдаль. Я изредка касался ее, и на пальцах оставался легкий налет времени: кирпичи крошились от одного лишь прикосновения, стена оказалась более ветхой, чем виделась издали. Безнадежно поддавшаяся окружившему ее бурьяну, авангард которого уже отвоевал себе места в змеившихся по всей стене трещинах: мхи и лишайники медленно поднимались вверх по стене, в то время как сама она столь же медленно опускалась вниз, сползала навстречу.

Кладка стены подавалась натиску времени неравномерно. В одних местах она еще только сдавала первые свои ряды, в других, волнами спускалась на полметра к земле, потворствуя гибельному процессу саморазрушения. И все же, как бы сильно не пострадала стена, она по-прежнему возвышалась надо мною, даже подпрыгнув, я не мог заглянуть в ее внутренние пределы.

Стена повернула вправо, следуя ее изгибу, повернул и я. И все так же изредка касался пальцами ветхой кладки, выискивал бреши в которые мог заглянуть.

Затем стена свернула еще раз. Затем еще, направив меня назад. Поторапливая, подхлестывая монолитностью кладки – ни одного прохода, даже заложенного не встретилось пока мне на пути.

Сам не заметив как, я побежал – насколько возможно было бежать по груде обломков, смешанных с мягким перегноем, в чужих разношенных сапогах. Стараясь не упасть, я бежал, поглядывая себе под ноги – и тут же отводил взгляд, возвращенный, притянутый стеной.

А после, задыхаясь, повернул в последний раз.

Дыхание со свистом вырывалось из груди, в боку закололо, едкая, боль растекалась по внутренностям, сводя их мучительной судорогой. Перейти на шаг оказалось еще тяжелее, боль усиливалась; я бежал, дыша ртом, слушая, как рвутся из груди хрипы и стоны. Тяжелые сапоги прилипали к земле, я начал спотыкаться, теряя выбранный темп, и каждый неудачный шаг усиливал разливавшуюся боль.

Я ругал себя за редкость пеших прогулок, за долгие дни, проведенные в кресле – и на работе и дома, за дряблость мышц, закованных броней жира и вялость сердца, уставшего от бесконечных стрессов. Ругал, но остановиться и передохнуть хоть минуту – что изменила бы она в бесконечности долгого летнего дня? – не мог. Казалось, ноги сами несут меня, с каждым шагом все неуверенней, все ненадежней, вперед и вперед, и остановиться им сейчас кажется просто невыполнимой задачей.

Слева показался просвет в бурьяне, промелькнул и исчез за спиной. По инерции я сделал еще несколько шагов и лишь тогда остановился. Обернулся. И тяжело дыша, чувствуя бухающие удары сердца, сотрясающие тело, смахивая тыльной стороной ладони заливающий лицо пот, медленно, как во сне, подошел и взял в руки оставленную прежде косу. Точно не веря увиденному.

Ветер усилился, согнул мачты вековых сосен. Солнце, последний раз мелькнув за грядой низко летящих туч, скрылось, исчезло, погребенное ими. Бурьян закачался волнами. Порывы осеннего ветра хлестнули мне в лицо: колкие, пахнущие дождем и прелью.

Медленно волоча косу за собой, я снова пошел вдоль стены. Все в том же направлении.

Гроза приближалась стремительно. Мне нужно было уходить, прятаться от ее первых ударов, а вместо этого я, поднимаясь н цыпочки, выискивал место, где мог бы уцепиться за верхние ряды кирпичей. Осколки сыпались на меня тяжелым душным дождем, царапали по лицу, забивались за ворот. Сверху слетел кирпич, разбился о косье, за ним посыпался другой. Как только я, нащупав опору, стал подтягиваться, в руке моей остался третий.

Я тяжело упал в бурьян, осколки буравами вонзились в спину. Гроза была уже рядом, я видел редкие вспышки, едва заметные вдали, и следовавший за ними шепот грома, заглушенный воем ветра, вырвавшегося после долгого заточения на свободу. Небо темнело стремительно и неумолимо. Мне давно пора было спешить в укрытие.

Пора.

Я снова полез на стену, цепляясь сползающими сапогами за малейшие выступы. Кладка под снятыми кирпичами была прочней, я сумел уцепиться пальцами за стену с противоположной стороны и стал подтягиваться.

Невдалеке, как показалось, в десятке метров, полоснула молния, осветив лишенные света земли окрест и ослепив меня. Но гром пришел позже, глухой раскат, никак не желающий умолкнуть, – он говорил о затяжном ливне, о скверной погоде, о скором похолодании…

Порвав на локте штормовку, я все же смог грудью лечь на стену. И тогда мне довелось посмотреть вниз и вперед.

Что же я ожидал увидеть за стеною? В самом деле, что?

Предо мной лежал самый обычный участок леса. Те же корабельные сосны, редкие кусты бузины и дикой вишни; та же высокая некошеная трава, пожухшая за прошедшее жаркое лето.

Я подтянул ноги и сел на стену. Снова внимательно всмотрелся сквозь наступивший сумрак в огороженный участок, огороженный кем-то когда-то столь надежно, что ни входа, ни выхода из него не было. Я старательно вглядывался, надеясь увидеть хоть что-то, кроме столь привычной картины, что на мгновение мне показалось, будто я по-прежнему стою у окна мансарды и гляжу на стену – на дальний участок стены, ничем не отличимый от того, на котором сидел я.

Порыв ветра с необычайной силой ударил мне в спину, понуждая прыгать, я поддался этому понуждению и полетел вниз, грузно приземлившись в траву и тотчас упав на колени. Лица коснулись сухие стебли травы, несильно царапая по щекам. Я поднялся и прихрамывая, побрел в центр. Громовой раскат горохом раскатился по небесной мостовой, первые капли дождя вот-вот должны были упасть на землю.

Я бродил меж сосен, разводя ногами высокую траву. Темнота надвигалась стремительно, и в сумраке я боялся не заметить чего-то сразу, того, за чем я и пришел сюда.

И все же заметил. В двух метрах от себя, среди высокой травы, враз полегшей от бешеных порывов ветра.

Блеснула молния, ее догнал чудовищной силы громовой раскат, молотом забухал по барабанным перепонкам. Колесница Ильи прокатилась прямо над моей головой. И ослепительные искры, бьющие из-под копыт небесных коней, заставили меня опуститься и дальнейший путь проделать на коленях.

То был старый каменный колодец, шириною метра в два, чьи тяжелые блоки, источенные дождями, лишь на несколько незаметных вершков выходили из земли. Стены колодца тонули в кромешной тьме, даже при свете молний, мерцающих с частотой испорченной неоновой лампы, я не мог разглядеть его дна. Видел лишь широкие уступы, плиты, выпиравшие из кладки и спиралью уходившие вглубь, ко дну словно примитивная лестница. Разделенные по высоте примерно полуметровым расстоянием, в ширину они создавали непрерывную цепь, так чтобы всякому было сподручнее и быстрее спускаться. Именно спускаться, судя по ее конструкции, для этой лестницы не существовало слова возвращение. Или оно было иным…. Или излишним.

И все же я ступил на первую из плит, спрыгнул, держась за края, на следующую, опустился на третью, четвертую. Свод, образованный ступенями, вскорости закрыл меня с головой, черные тучи излились пока еще робким дождем, но капли уже не падали на меня, гроза гудела и стонала, но совсем иначе, глухо и безнадежно, словно потеряв своего единственного слушателя. Круг призрачного света уходил ввысь с каждой преодоленной ступенью, едва освещал колодец, я не смотрел на него, сосредоточившись на ступенях. Круг света порождал мысли, которым пока не было ответа, которые мешали сосредоточиться на приближении к неведомому. Те самые мысли, что ворвались, непрошеные, в мозг, когда на голову внезапно перестали падать капли, и я последний раз взглянул на небо – мысли о возвращении.

Я перебирался почти в полной темноте, сползая с плиты на плиту. Черные камни застили небо, но изредка меж ними прорывались сполохи света – и тогда я двигался дальше, все ниже и ниже, с предыдущей на следующую, и далее на новую; спускаться уже лишь потому, что спуск еще не закончен и ступени все ведут и ведут меня куда-то.

И только когда следующий камень оказался огромен, и пальцы, беспокойно шарящие по его поверхности, не смогли найти плиты ниже, на которую можно было спуститься, только тогда я понял, что погружение закончено. И распрямился и встал на ноги. И вышел на середину, и поднял глаза на клубящееся тучами небо в узком просвете колодца.

В тот же миг капля, пролетевшая несколько километров, тяжело ударила мне в лицо, я вздрогнул, ощутив силу этого удара. За ней последовали новые удары, частые, словно барабанная дробь. Мысы сапогов врезались во что-то железное, я торопливо нагнулся, чтобы понять, что это.

Изъеденная ржой металлическая решетка, закрывавшая вход в новый узкий колодец, едва различимый во тьме.

Упершись ладонями в прутья, преграждавшие путь вниз, я встал на колени, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в его глубинах. Но лишь почувствовал на лице теплый воздух, поднимавшийся откуда-то из бархатно-черной бездны.

Такой теплый… овевающий лицо…. Было в самом дуновении нечто удивительное, напоминающее о чем-то, что в давно минувшие времена казалось таким естественным таким привычным, почти домашним, а ныне, под грузом накопившихся лет, казалось исчезнувшим навеки. И лишь теперь, ощутив на лице это дуновение, эти канувшие в Лету запахи, нет, не запахи даже, а ощущения их, воспоминания о них, настолько тонкие, что разобраться, в их бесконечном многообразии просто невозможно было; только в эти мгновения, стоя на коленях над решеткой, я стал медленно воскрешать их, возвращать из самых дальних уголков памяти. Куда, казалось, уже нет мне возврата.

Судорожно вцепившись в мокрую от дождя решетку враз закоченевшими пальцами, я вдыхал и вдыхал воздух, поднимавшийся из бездны, я впитывал ароматы, пробуждаемые им в моих собственных глубинах, чувствуя, как они отзываются – тепло и нежно, как нежно и тепло касался моей щеки этот воздух, как пробуждают, не имеющие ни имени, ни названия, отблески, отзвуки, отражения – осколки давно разбитого зеркала, медленно возрождавшегося в эти минуты….

Эти запахи… запахи далекого детства… отрочества… юности….

Я рванул решетку, рванул, что есть силы. Мне показалось, что она подалась, сердце забилось быстрее, заколотилось неистово, я рванул снова и почувствовал странное… невыразимое – как объяснить его? Ощутил, что падаю, проваливаюсь куда-то в беспамятство, в сон, в забвение….

Мгновение – и мой полет был завершен. Я сознавал при этом безнадежно отчетливо, что грежу, что представшее моему внутреннему взору видение лишь плод разгоряченного воображения. Но я не мог противиться ему. Он завладел мной, этот краткий сон, длившийся бесконечно короткую долю секунды, настолько ничтожную, что за это время, я не чувствовал тяжелых ударов дождевых капель начавшегося где-то наверху ливня. Я упал… и тотчас достиг дна колодца.

Полет закончился на верхнем этаже здания, стоящего на возвышенности. Я, бесплотный дух, пробившийся сквозь прутья решетки, остановился и огляделся по сторонам.

Запустение царило вокруг. Стылый ветер гулял по переходам и комнатам, по наспех подогнанным бетонным плитам пола, по крошащейся кирпичной кладке стен, зияющей щербинами, залетая в окна, лишенные стекол, сметая в кучи газетные обрывки, сигаретные пачки, конфетные обертки и прочую дребедень. Какие-то тени промелькнули по этажу, обострившимся зрением я мельком увидел их, прошуршавших по дальним коридорам здания, затерявшихся на этажах. Тени живущих здесь людей или люди, живущие здесь как тени? Дух мой устремился к проему окна, может там, в перекрестьях улиц, вновь увидит он их.

Здания, теснившиеся окрест, несли на себе ту же неизгладимую печать торжества времени над суетным миром. Некоторые, кажется, только строились, но стройка эта продолжалась не один десяток лет, иные же были уготованы к сносу, но сроки его бесконечно откладывались. Та жалкая участь, что была уготована дому, в которое упиралось дно колодца, в точности повторяло судьбу всех прочих строений. Заброшенные и полуразрушенные, покинутые создавшими их строителями, они производили впечатление разбитых варварской рукой склепов. И тем не менее, а дух мой нисколько не сомневался в этом, они были обитаемы. Полнились промелькнувшими пред моим обострившимся взором тенями людей или людьми-тенями, ютящимися на чердаках и в подвалах, скрывающимися по углам и щелям, где только возможно, от стылого, промозглого, но неизменно кружащего, кружащего и возвращающегося на круги своя, ветра.

Но на запущенных, замусоренных улицах и перекрестках, чье покрытие кое-где вздыбилось, кое-где провалилось, покрылось волнами и проплешинами, взгляд моего духа, сколь ни старался, не мог отыскать ни единой души. Весть о его приближении заставила всех попрятаться еще лучше по убогим обиталищам, в скелетах домов, лишенных плоти внутренней отделки, меж полусгнивших костей зданий, медленно доживающих дни свои. Или то был привычный порядок вещей обитателей этого мира? – дух мой, бродивший по улицам, в тщетных поисках душ, не знал этого.

Искания его были тщетны, как тщетны и старания найти в городе единую живую былинку – ни деревьев, ни кустов, не видел он. Не виделось ему и самой земли, – лишь бетон и асфальт улиц, покрывал пространство меж зданий, простираясь окрест до самого горизонта, ясно различимого невдалеке. Невольно я взглянул вверх, чтобы понять, откуда исходит свет, равномерно заливающий город. Но дух мой увидел лишь выщербленную, нищенскими лохмотьями свисавшую штукатурку небес, прежде нежно голубую, с белесыми вкраплениями навек остановивших свой бег облаков, утратившую прежние краски, под которыми обнажалось бетонное, истрескавшееся основание.

Тени людей, люди-тени вновь промелькнули за моей спиной, и до сознания моего донесся их скорбный шепот: «Спеши к святилищу, спеши к святилищу, там твой путь, твое место, твоя истина». Почтительный шепот затих, удаляясь, и тогда я снова обозрел мир и увидел святилище.

Это была башня, стоявшая у самого горизонта, на том месте, где небо соприкасалось с землей, встроенная в горизонт, раздвигавшая мировое пространство или, напротив, сжимавшая. Косо обломанный металлический шпиль ее упирался в небо, и место соприкосновения проржавело. Стилобат башни тяжко давил землю, и бетонная земля раскрошилась и растрескалась. Дверей в башне не существовало, уже или еще, и потому дух мой с легкостью проскользнул внутрь строения, чья небрежная каменная роспись стен покосилась и сгладилась под жесткими пальцами всегда возвращающегося ветра. Но внутрь башни ветер не проникал, словно не решался. Башня оказалась полой, словно труба, скупо украшенной барельефами из геометрических фигур и непонятных символов. Освещалась она небом, косо разрезавшим верх металлического шпиля. Пол был выложен каменной плиткой, сходящимся неправильными кругами в дальней от ворот стороне башни, у нефа, отделенного небольшим возвышением. В дальнем конце его находился вделанный в стену узкая двухметровой высоты прямоугольная плита – единственное сооружение, неподвластное времени в этом мире. На полированной поверхности ее отражались блики стекавшего с небес света; темная плита манила к себе, и дух мой подчинился зову.

Плита оказалась коробом, хотя поначалу, приблизившись к нему, я решил, будто предо мною находится просто большое зеркало. Ибо двойник мой, моего вида и сложения находился по ту сторону разделявшего нас стекла. Безмолвно стоял я пред ним, вглядываясь в отражение, пока не осознал – и осознание это повергло меня в смятение, обдало ледяной волной страха, будто ветер, гулявший по миру, все же смог пробиться в неприступный доселе вход. Я увидел, что за стеклом короба нет амальгамы, что оно лишено того защитного алюминиевого слоя, который всегда спасает нас от постижения таящегося по ту сторону стекла. Спасает от томящегося там, закованного в металлическую неподвижность отражения. Истинного отражения, открывающегося лишь, когда защитный слой зеркала спадет, оставив стекло обнаженным с противоположной стороны, а взгляд, устремленный в него – беззащитным перед увиденным.

Дух мой в безумьи охватившей меня паники, стремительно метнулся прочь от короба, из святилища, прочь по улицам города, к зданию на холме, неотличимому от других. И в ту же долю истекающего мгновения вознесся вверх, а по моей спине вновь забарабанили капли дождя, и холод камня проник в колени, а небесная вода просочилась за ворот штормовки.

Гром оглушительно загрохотал в вышине, и ветер, вторя ему, завыл в колодце, выкручивая дождевые струи, прежде чем швырнуть их на самое дно, разбивая о тяжелые камни, о ржавое железо решетки, о согнутую спину. Ветер выл и гром грохотал над миром, то ослабляемый стенами колодца, то усиливаемый ими. Капли дождя били по затекшей спине, вжимая в гранитные плиты пола, вдавливая в решетку, которую я не мог выпустить из побелевших от напряжения пальцев. И я не понимал уже, то ли ливень струится по моему лбу, то ли капли холодного пота.

Ослепительная вспышка прорезала мрак, мгновенно осветив пол и стены ледяным сиянием. Гранитные плиты выступили из темноты, представ предо мной в мельчайших деталях: все неровности, шероховатости, все стыки и трещины стали видны мне на краткую долю секунды. Чудовищный силы удар грома завершил ее, вновь погрузив колодец во тьму.

И только тогда я медленно откатился от ржавых прутьев под защиту многопудовых ступеней, заведших меня на самое дно. И скорее почувствовал, нежели услышал, голос Семена, тревожно звавший откуда-то издалека, словно из другого мира, голос, называвший меня по имени и именем этим вырвавший из собственного плена. И увидел упавшую на дно колодца веревку, и ослепительно яркий фонарь, привязанный к ней.

И покорившийся я обвязался ей, никчемной этой страховкой, и стал подниматься вверх, в самую бездну своего бытия, чтобы разделить свою боль с тем, кто встречал меня наверху, и чья мета от пальцев рук также навеки осталась на железных прутьях решетки.

Старая сказка

– Вы пейте чай, молодой человек, не стесняйтесь, – произнес старик, подставляя вазочку с клубничным вареньем. – Как говорится, чем богаты. Стол не шибко казист, но тому есть оправдание: вчера нас навещал министр со своей свитой и поздравлениями.

– Я видел, – робко пробормотал я, поперхнувшись печеньем. – В новостях показывали.

– Да, да, – старик махнул рукой, – я сам видел. Жена даже на видео зачем-то записала. Вчера весь день сокрушалась, что камеру у подруги не попросила, исторический момент запечатлеть.

– Это еще вопрос, для кого он исторический, – заметил я.

– Да, вы правы. Министры приходят и уходят. Но черт меня дернул предложить ему почаевничать, ведь не посмел обидеть старика и отказаться. И всю ораву пришлось кормить: секретарей, журналистов, операторов, человек двадцать. В холодильнике теперь – точно Мамай прошел. У нас не Москва, знаете ли, в сельмаг продукты только к обеду завезут.

Покраснев, я оглядел стол и придвинутую ко мне вазочку.

– Тогда я… наверное, невовремя…

– Невовремя, конечно, – живо откликнулся старик, – ну да что поделать. Сидите спокойно и пейте чай, не выгонять же вас из-за того, что первым в гости министр пожаловал.

Я смутился еще больше, но старик был весел, как-то удивительно беззаботно смеясь над своими проблемами. Постепенно он заразил и меня своей улыбкой и прогнал охватившую с начала визита робость. Ведь предо мной сидел не просто любезный хозяин преклонных лет, по-своему выражавший удовольствие от приезда московского журналиста, – но всеми уважаемый человек, почетный член многих академий по обе стороны Атлантики, академик РАН, чье имя было на слуху не только у посвященных и не в связи с недавним восьмидесятилетием. Известный историк и семиолог, исследователь Центральной Азии, популяризатор обеих этих наук, из-под пера которого вышло немало увлекательных книг о походах Александра Великого и Тамерлана, деяниях Заратуштры, исследованиях Улугбека, о династиях Ахеменидов, Сасанидов и Кейянидов. Что говорить, в свое время его работами был захвачен и я – тогда еще школьник, только познающий основы мироздания. Достаточно сказать, что начинавшись дневников Петра Павловича Семенихина я сумел уговорить родителей и на время летних каникул съездить на экскурсию по легендарным городам Средней Азии: Самарканду, Бухаре, Хиве, Хорезму. С детства, под влиянием книг этого человека горел желанием стать археологом; до сих пор жаль, что так и не сумел воплотить детские мечты в реальность. А ведь я писал тогда ему, в седьмом классе, сразу после поездки по Средней Азии – интересно, читал ли он мое восторженное письмо, вспомнит ли о нем?

Будто угадав мои мысли, Петр Павлович улыбнулся и заметил:

– А что же до этого министра. Думаю, всякий член РАН, доживи он до моих годов, непременно будет отмечен, такова традиция, – я хотел возразить, но старик заставил замолчать меня повелительным жестом. – Нет, конечно, мне приятно получить награду, приятно вообще всякое внимание к своей персоне, а подобное вдвойне…. Но, вы понимаете, для меня все эти награды, знаки внимания – все это не главное, лишь мишура. По большому счету, главным остается то же, что и прежде, – и двадцать и пятьдесят лет назад. Моя работа. Мне действительно повезло в жизни. В юности я выбрал стезю, которой остался верен все последующие годы, и которая, все это время была верна мне. Как ни банально это звучит.

– Ну что вы, совсем не банально. Ваша жизнь сама по себе похожа на одну из тех легенд, которыми вы так живо интересовали верных ваших читателей.