Три робких касания бесплатное чтение

Слава рукам, превратившим шрам

в эрогенную зону,

слава рукам, превратившим в храм

домик сезонный,

рукам, преподавшим другим рукам

урок красноречья —

вечная слава твоим рукам,

локтям и предплечьям!

Вера Павлова «Нежней не бывает»

Глава 1

Диссимметрии складываются

1

Человек скреплен состраданием.

Как только сострадание исчезает – исчезает и человек

Дмитрий Емец «Мефодий Буслаев. Танец меча»

Я знаю, сколько шагов в моей комнате от кровати до стола, до чайника. Знаю, сколько вода набирается в ванну, сколько – после еженедельной профилактики, сколько в кастрюлю, в кружку чайную, сколько ложек лежит на полочке, сколько раз повернуть ручку радио. Я умею на ощупь, одна без помощи. И печатать могу, и готовить могу, и гулять иногда. Выхожу без Вельки и тенью за незнакомцами-прохожими следую, куда они – туда и мне, пройду чуть-чуть и к следующим. Назад сложней… Да что мне! Справлюсь, умная. Уж двадцать один год такой же, как они, притворяюсь. Закончу перевод с Тольского и домой.

Стук печатной машинки вторил песенке дождя. Грузные капли там, круглые буквы здесь. Кошка смотрела на клавиши, лапкой тянулась к пальцу. Ей было скучно. До обеда час, потом ещё три.

«Здравствуйте, Анна!» – взвизгнула серая машинка. Кошка ощетинилась, вздыбила хвост, отвернулась. Рука соскочила, добавляя громоздкому слову «засвидетельствовано» лишнюю букву «н». Замажу потом.

«Здравствуйте», – я тоже буркнула что-то приветственное в ответ. В динамике зашипело, завизжало, запиликало. Велька мявкнула и сиганула со стола, сбивая хвостом недописанную справку.

«Через полчаса… – пробилось через шипение. – Немедленно. Анна?»

«Да», – я стукнула кулачком по сиреневой вставке, ещё немного краски прискорбно осыпалось, под краской ржавый металл. Устройство пикнуло, шикнуло и присмирело. На том конце закашлялись.

«Мне неудобно вас просить. Но это не я придумал, вы же знаете. В общем, найдите Галвина, а лучше Ви́ррина Ода и передайте им наше любезное приглашение в суд. На проходной вещицу спросите».

«Но я…»

«Работаете. Все мы работаем, Анна. Великих, тут пруд пруди, а великих с пропуском в Нижний город маловато. Тем более Инна болеет. Вам же несложно? А как управитесь, идите домой. Завтра закончите. Терпит. Вам же несложно», – повторилась коробочка.

Мне сложно.

«Г-галвину?»

«Чернокнижнику Галвину, – проскрежетал динамик, – вашему старому знакомцу, – будто плюнул, и вновь зашёлся шелестящим кашлем. – Но вы не беспокойтесь, больше вспоминать об этом вашем сомнительном знакомстве я не стану. Все мы ошибаемся. И да, проверьте факс, распечатался…» – что-то в глубине серой машинки тревожно щелкнуло, запахло гарью и тишиной.

Наверное, я должна быть благодарна, но что-то не идёт. Эта славная история, которую уже давно пора бы забыть, началась около года назад, ранней осенью. Тогда я ещё жила в обители. Слепая цыганочка! Главное никому не рассказывать. Да и кто мне поверит? Стены обители крепкие, всё сохранят. Я ведь могла не уезжать, я могу вернуться назад.

В будке на проходной никого не было. Тощий старичок-охранник курил снаружи, оставив ополовиненную чашку с чем-то мутным, едва ли кофейным. Я тронула дверь, та заскрипела. «Возьмите», – кивнули мне с улицы. В провале входной двери его спина казалось совсем тонкой и чёрной, а может просто, так видела кошка. Я цапнула свёрток – подписанное кривыми жирными буквами письмо, дёрнула молнию на сумке. Вечно она заедает. Для Виррина Ода. Что ж, это неплохо. Виррина я знала недолго, не думаю, что он вспомнит. Такие влиятельные люди…

Охранник гакнул. Я подхватила сумку, прижав к себе потуже, чтобы не выпало, и выскочила наружу, потом застегну. А может, он смотрел не на меня, мы всё-таки ладим, как ладят едва знакомые, а на эту посылку, дурную посылку, на приглашение в суд? И всё же мне сделалось плохо, тревожно и колко, я выпила чувств сполна. На воздух, Ань. На воздух.

***

«В томной буковой роще, забытой богами да картографами, выросла башня с хрустальным алтарём. Приходили в башню лишь раз в году по осени, приходили возложить на дивный алтарь три рябиновые грозди – одну людскому богу, одну лесному, а третью чёрному, чтоб не свирепствовал», – ручка скрипнула и остановилась, тягучая капля мазнула по белой странице. Последнего я уже не видела. Мир опасливо почернел, и вместо неоконченной рукописи моему взору предстал вздувшийся, свежевыкрашенный плинтус. Под плинтусом скреблось и пищало мышиное братство. Велька, возмущённая от усов до кончика полосатого хвоста, одним махом перебралась со стола к стене. Кошачьи инстинкты оказались сильней. Велька тряхнула мордой, точно смела паутинку с усов, и сделалась совершенно свободна. Мышей мне не побороть. Видеть глазами Вельки – легче лёгкого: это моя кошка, она мне доверяет, но вот заставить её смотреть, сколько и куда требуется, почти невозможно. Часы монотонно тикали, посмеивались надо мной. Легонько коснусь, вот тут рядом с семеркой, я слышала, как било шестой час, и здесь, только бы не сбить. Стекло я сорвала, ножом выковыряла. Мои часы, что хочу, то и делаю. Да и зачем они мне такие целые, превосходные, за целый червонец, но со стёклышком? Без пяти минут семь. Так к утру не закончу.

«Ну же, Велька! Иди, иди ко мне. Ну, пожалуйста!»

Кошка не слушалась, моя воля дробилась да легкими пушинками выскальзывала. Мыши важней, вон, как они пахнут! Вон, как шуршат! Я потёрла нос, расправила плечи. Писать и без Вельки можно, подумаешь, линейку подложу, чтобы строчки не прыгали. Знаем, делали. Только читать, смотреть и переписывать… только…

«Велька, вернись! Я приказываю!»

И ушами не повела. Плохая из меня ворожея. Ох, безумица! Зачем вообще за такое взялась? Слепая девочка, решила подработать писарем. Рассмеяться бы, расхохотаться бы!

«Велька, милая…»

Мама учила меня, как ворожить. Сама не умела, но всё говорила, мол Аннушка, мир покорится тебе, послушается. Куда уж там!

Далеко в коридоре скрипнула первая ступенька. Кто-то поднимается. Комнатка моя под самой лестницей, значит все мыши и скрипы мои без исключенья, а к ним кухонные запахи, хлопки дверные, смешки да перебранки. Идёт. Тяжело ступает, будто бьёт. О каждую ступень «тук». Шаг, шаг и звонкий удар – трость с металлическим зубчиком, а может посох, или зонт. Никто у нас так не ходит. Пришлый. Чужак. Ни пекарский сын, он оленёнком по две ступеньки за шаг перемахивает, ни голова деревенский – тот шаркает, подошвы скребёт. Посыльный. Замковый, наверняка, иль хронист Кари́льдский книги менять прибыл. Шаг, шаг, тук. И часы «тики-так» отбивают. И птицы за окном виноград делят. Ближе. Не ко мне ли идёт? Да что ему у меня делать? Матушку проскочил уже… Велька, наконец, оторвалась от стенки разобиженная, что старая княжна. Вот, морда. Ну, прыгай ко мне, поработаем. Шаги достигли предельной близости. Я взяла и вытащила шпильку, распуская копну чёрных кудрей.

***

Дуло так, что до вокзала, я, то бежала, то ползла, хватаясь пальцами за ограду. Кошка притихла в вороте пальто, сумка била по бедру, остриженные чёрные кудри липли к губам и лезли в глаза. «Это скоро закончится», – повторяю точно мантру. Дальше чай и тёплая вода, а ещё можно купить чего-нибудь вкусного, сладкого и с кремом. Я просто скину эту гадость в Нижнем городе и поеду домой, приму ванну, а потом на чтения. Сегодня Птица будет петь о хрустальных горах, о героях, обратившихся в камень.

Я нырнула в вокзальную дверь мокрая и злая. Почему именно мне нужно общаться с чернокнижниками? Почему за год, за целый, что б его, год, который я честно здесь проработала, я так и не стала «своей»? «Посмотри на себя, Аня, – науськивал гадостный голосок, – ты ведь совсем не они. Сколько ни крась губы, сколько в блузки ни залезай, другим человеком не станешь, не превратишься в милую карильдскую девочку со светлой кожей и русыми волосами. Нужно просто кинуть монетку у турникета и перетерпеть. От Верхнего города до Нижнего – какие-то двадцать минут на поезде. Пустые ржавые вагоны ходят с интервалами в час. Но мне повезло, всего пятнадцать мёрзнуть в вестибюле. Кошка, кажется, пригрелась и успокоилась. Я встала у ребристой линии, касаясь края мысками туфель. Между Верхним и Нижним пропасть, вязкая ненависть, непереданный факс. Ну, давай же, Аннушка, тебе же не страшно! Подумаешь, подумаешь чернокнижники!

***

В тот вечер мне всё же удалось закончить перевод. Человек на лестнице замер у моей двери, кажется, выругался, и оправился обратно. К ужину я не спускалась, и потому узнала всё последней. Когда матушка постучалась ко мне, приведя за собой незнакомца. Привела и оставила. «А перевод хороший вышел», – добавила матушка. Я только кивнула в ответ и встала, нервно теребя тесёмки с рукава.

– Вы искали меня, господин? Виррин? – бросила я наугад. Сёстры шептались о неком Виррине Оде, ученом-чернокнижнике из самого Карильда. И вот зачем я ему?

В моей памяти ещё не истёрлись прошлые Велькины краски: холодное окно, белое от ветра; подполье, шебуршащее мышами. Кошка сидела в углу у шкафа и что-то вынюхивала. Здесь темно, всё пришлое, не моё – истончается и уходит: стихает ветер, смолкают мыши, приходит незнакомец с тростью, высокомерный, невидимый – голос из темноты. Мне не хочется, нет, не хочется влезать к нему в голову, смотреть его глазами. Мама говорила, так видят духи, но я не верю. Я это я. И мне до дрожи хочется узнать, какой он.

От незнакомца разило алым, холодным жаром, он пах металлом и пылью наших старинных книг. Как он выглядит на самом деле? Низок, высок? Какого цвета его одежды, волосы? Я слышала только голос и стук металлической трости. Тук.

– Галвин, сударыня, – произнес невидимый гость. – Я не Виррин Од, именуемый Всеведущим, я его ученик, – такой надменности можно только позавидовать. Подмастерье чернокнижника, нашёл, чем гордиться. – А вы должно быть Анна?

– Да.

Я заглянула. Ох, боже. Вот мои кудри чёрные-чёрные – он смотрит, не верит. Это редкость, такие кудри. И кожа слишком смуглая, темнее, куда темнее, чем у него. И платье моё ему кажется бестолковым, не такие платье мне носить следует. А руки у него бледные, длинные тонкие пальцы, светлые волоски и край черного широкого рукава. Он в мантии, в настоящей мантии. И волосы у него длинные, длиннее моих, светлые. Он заправляет прядь за ухо. Он высокий и худой. Галвин – ученик чернокнижника.

– Прекрасно. Можете прочесть? – он протянул мне что-то, слишком тяжёлое для книги, что-то обмотанное тонким пергаментом, что-то шершавое, продавленное рыхлыми словами-узелками.

Я кивнула, с трудом содрала плотно намотанную упаковку, измяла, порвала. Он всё смотрел, ни звука не обронил, лишь вздохнул скорбно так.

– Могу. Это зильский, правда?

Не шелохнулся! Ну, и пусть. Я долго-долго водила пальцами по узелкам: столбики и строчки. Зильский сам по себе язык странный, мёртвый. Много непонятных слов. Много слов, чьи смыслы давным-давно умерли.

– При приложении, – я нервно выдохнула, – механического напряжения возникает… Н-не знаю, что это.

– Поляризация, – бросил он безучастно. – Вы меня видите?

– В-вас? – конечно же, нет, но так нельзя. Я столько лет врала людям, столько лет делала вид, что достойна быть с ними на равных, столько раз отвечала, а теперь молчу.

– Вы веда.

Веда.

Ни ведьма, ни гадалка, ни слепая – веда! Это глупое деревенское словечко, ух, хуже пощечины. Назвал бы слепой, но веда… там – правда, а веда! Какая же я веда?

– Я учу детей арифметике, господин, – пропустила я сквозь зубы.

– Чудно, – его улыбка растянулась гнусным оскалом. – Я, признаюсь честно, ожидал другого.

– И чего же вы ждали? – Мне сделалось нехорошо.

– Удручённую летами монахиню, которая выгонит меня, не позволив и рта раскрыть, – он шутит? – А вы…

– Слепа? – незачем скрывать. Незачем играть. Вот тебе в лоб, чернокнижник.

– Приветливы. Ну, если сравнивать со старыми монахинями. Вы же не станете изгонять меня солнечным кругом, святой водой или ликом Светлейшего?

– А если вежливо попросить вас выйти, вы не послушаете?

– Как знать, – он снова улыбнулся, и мне снова сделалось душно. Окошко, что ли открыть?

– В таком случае, я могу треснуть вас книгой, – боже, во что я ввязываюсь? От таких людей надо бежать. «От тебя тоже, милая», – глумилось страшное. Нет. Нет. Нет, нет, нет. – К-которой?

– А можно выбрать?

– Пожалуйста, – я развела руками. – Так какой?

– Бестиарием.

***

Я усадила кошку на колени. Поезд задыхался, но ехал, дрожал и скрипел всем, чем только мог. У меня промокли ноги, по колготкам, чувствую, расползлись холодные пятна. Я гладила Вельку, стряхивая мокрые капельки. Она послушная. Моя хорошая. Я поймала Вельку, когда та была совсем котёнком, а я подростком. Кто-то катил тележку по вагону. Позади меня сидели притихшие студенты, за окном пронёсся другой состав. Я просто приду и просто отдам. Кошка мурчала. Если станет совсем невыносимо, я уеду из города, матушка примет, скину эти чёртовы блузки с корсетами, скину улыбку. С каждым осенним днём в этом городе, во мне становится всё меньше меня. Я сливаюсь с карильдской публикой, будто всегда её частью была. Ещё одна модница. На губы багрянцем падают помады с Эфировой улочки. Смуглые плечи кутают шарфы, свитера. Мне самой хочется быть частью этой осени: плыть по туманам и дождям дымчатым кружевом, искриться вместе с листьями, то золотом горя, то пурпуром… купаться в жемчуге вечерних туч. Но поезд прибыл. Конечная.

***

В первые дни после нашего разговора я была совершенно уверена – его выгонят. Что может быть проще? Кто-нибудь. Вот-вот. Ещё день. Матушка? А может старая Иона? Выпрут-выпрут, несомненно. Но время шло, за окнами медленно выцветало летнее тепло, а человек из Карильда не спешил уходить. Он ел нашу еду, пользовался архивами, бродил по храму, бывало – пропадал на день, но вскоре возвращался. Он стал нашей чёртовой тенью. В божьем доме поселился чернокнижник! Дети его боялись, тётки, вроде Ионы, не замечали, обходили дальними коридорами, в глаза не смотрели, рисовали благословенные круги. А я, к своему стыду, так и не решилась спросить у матушки – почему. Почему ему дозволили остаться? Почему он выбрал переводчиком именно меня? Узелковым древним – владело человек семь, а то и больше. Возможно, я была лучшей. Возможно, кто-то добрый присоветовал. Не знаю. Языки всегда давались мне легко.

И что матушка, в конце концов, могла мне ответить? Люди разные, любить надо всех? И чернокнижников. На которых я чем-то похожа! Подобное к подобному? Ерунда бестолковая. Потому и не спрашивала.

Каждый день после молитвы, когда дети отправлялись спать, а монахини патрулировать пустые коридоры, я собирала черновики и шла в читальню, пустую в этот тихий вечерний час, один чернокнижник напротив пустого камина. Порой мне казалось, что он не человек, а собственный призрак, бледный и жуткий, точно маг из романа.

– Пьезоэлектрические плёнки. Занятно. Жаль, расчетов нет, – он с интересом просматривал готовый перевод. – И как они это делали?

В среднем за день мне удавалось закончить не больше страницы.

– Там было что-то ещё, но мне немного не хватило времени. Некоторые слова приходиться переводить по слогам. Зильские словари довольны скудны. Я оставила кое-что транслитерацией. Возможно, вы что-то узнаете по контексту, не знаю.

Узелки, и их более поздние глиняные аналоги, можно было смотреть пальцами без Вельки, но его тексты и на царском казались жуткой бессмыслицей.

– Узелки – это слога? Не знал. Странный язык. Вы слышали ещё о каком-нибудь народе, пользовавшимся узелковым письмом?

Я мрачно кивнула. Слышала. И он слышал.

– Вы называете их цыганами, – нас. Нас! Незаметные пёстрые тени, – мы ещё пользуемся сорли-виаль.

– Конечно, – господин чернокнижник осклабился. – Сколько лет ваше племя, – Племя! Племя. Не люди. Тени. – ходит по нашей земле? – протянул он, почти что ласково. Сволочь. Я стиснула зубы. – А сколько лет назад рухнула Зильская империя? Пьезоэлектрики, – он постучал пальцами по книжке, подложенной под мой листок. – Корица. Вы когда-нибудь видели, как она растёт? Мёртвый язык. Что мы ещё потеряли?

– Понятия не имею, – я злобно фыркнула. Он усмехнулся.

– Вы не боитесь меня, не так ли?

– Не боюсь.

– И почему же? Так верите в силу бога или сомневаетесь в моей?

– Не корчите из себя идиота, господин чернокнижник.

– Всеведущий.

– Всеведущий, – я повторила его противную интонацию, повторила бы и жест, да не увидела. – Мы оба знаем, что никакой силы у вас нет.

– Ой, ли?

– Магии не существует, господин Галвин. Не в нашем мире.

– А вы умны, – он, наконец, присел и взял в руки лист ещё тёплый, только-только отпечатанный.

– Всё в порядке?

– Да. Это определённо стоит двадцати червонцев. И кстати, Анна, давно хотел спросить, не желаете ли сменить место жительства? Моему учителю требуется переводчик с зильского. И, кажется, я его нашел.

***

Мой старый перламутровый пропуск работал. Вот он, кривенький прошлогодний портрет – мятая белая кофта, длинные кудри, прыщ на подбородке. Неужели и правда, год прошёл? Тощий привратник в заношенной мантии с грустью посмотрел на меня. В его глазах я предстала лохматой пигалицей, слишком чистенькой, слишком броской, едва ли приличной. Он вновь перевёл взгляд на пропуск, на паспорт, та девочка была другой: помады меньше, кудри гуще. И всё-таки он согласился, кивнул сам себе, встал, скрипнул креслом, вернул пропуск, измял паспорт, подвёл меня ко второй двери, поколдовал с замками, вывел панельку на свет. Я прислонила квадратик, но не попала – не рассчитала расстояние, охранник стоял ближе.

«Анна Веда» – проскрипел металлический голос. Двери разъехались. Я слышала, как расползались жестяные змеи по пузу тяжелой двери, зелёной, как помню.

Добро пожаловать в Малые лаборатории, Аннушка!

«Ну, с богом», – шепнула я, прижимая кошку к груди.

За дверью скрывались бесконечные туннели, медленные подъёмники, лестницы, спёртый воздух и гулкие, глухие голоса. Мне помнится, как поначалу, напуганная сотней идиотских россказней, я трепетно вслушивалась в каждый шепоток. Призраки, демоны, узники? Кто только не прятался в богомерзком подземье! Тут же живут алхимики, чернокнижники, еретики. Светлые слуги, как только я решилась спуститься? Где набралась смелости? Глупости, Аннушка. Больно умной себя возомнила и бесстрашно в самую-самую бездну по ступенькам, что едут сами, опустилась. А в бездне той одни скучные-прескучные мастера да учёные, ни призраков тебе, ни демонов, ни еретиков.

Вот сейчас. Туфли – аккуратно, чтобы каблук не попал в щель между ступеньками. Не страшно, не страшно, но боязно. Вдруг не найду его или встречу. Что ему говорить? Суну письмо, суну и убегу. Но лучше переговорить с мастером Одом. Виррин относится ко мне куда лучше. Да, так и сделаю. Ступеньки медленно несли меня в подземелье. Не страшно, совсем.

***

В душной-душной комнате пахло геранью, одной геранью и больше ничем. Горько, пыльно и крепко, точно глоток микстуры на спирту. Чернокнижник сидел в кресле, лениво просматривал перевод. Я топталась рядом, с больной спиной и перепачканными сухими чернилами пальцами. Я целый вечер пыталась наладить старую машинку, этот бесполезный кусок железа со стёртыми круглыми буковками, она только и делала, что рвала бумагу да пачкала воздух – плевалась прелыми чернилами, чихала, скрипела всеми своими ржавыми чреслами. Лом. Хлам. Я знала каждую буковку, каждую кнопочку, чувствовала, когда нужно было менять бумагу, как сильно жать западающее двоеточие. Я ненавидела эту чёртову машинку! Как можно поломаться сейчас? Сейчас! Ни днём раньше, ни позже. Сейчас. Он не читал, бегло просматривал, миную слова и фразы. Сухо ухмылялся, перебрасывал листы со столика на подлокотник. Я следила за каждым жестом, я нагло подглядывала, без спросу пользовала его глаза и ум. Казалось, вот сейчас, ещё малость, и я услышу мысли. Мысли чернокнижника! От предвкушения, от волнения, от недосыпа я сделалась нервной и даже дёрганой. «Скажи мне, скажи мне хоть что-нибудь!» – молила я, заламывая руки, скрещивая пальцы. Что ж, он сказал и громко, остановился, кинул лист на подлокотник и бросил презрительно:

– Хватит!

– Простите, – я сжалась, спрятав руки в ткани платья, по-дурацки скрестив их на груди. Он всё смотрел на меня, на платье, на руки, приметил заплатку и скошенный шов, шрам на предплечье.

– Прекратите пользоваться моими глазами.

– Что?

– Я не давал вам разрешения, Анна. Мои мысли априори принадлежат только мне. Да боже, извинитесь хотя бы!

– Д-да. Извините. Я, – светлые слуги! – Я не хотела вас обижать. Я… я не подумала, – я, честно говоря, вообще не думала об этом так. – Вы… – нет, он злился очень, очень сильно. – М-можно?

– Нет. Какого демона я должен позволять вам? Я слышу ваш истерический лепет в моей голове! Если вы так жаждете что-то разведать, то уж, пожалуйста, потрудитесь делать это незаметно. Нет?

– Я не…

– Вы не можете себя контролировать?

– Могу!

– Так извольте. И впредь…

– Я не буду, – я спешно оборвала его, не в силах боле это выслушивать. Так стыдно, так мерзко мне давно не было! – Никогда. Никогда.

– Прекрасно. – Он выбросил последний лист и встал.

***

Велька висела у меня на шее. Должность толстенной горжетки её вполне устраивала. Ходить по подземельям она не любила: едкие запахи, скребущие грохоты и никаких мышей. Мне здесь тоже не особо нравилось. Сыро, промозгло, безжизненно. По стенам змеились толстые журчащие трубы. Странные жёлтые светильники тревожили кошачий глаз. Велька жмурилась, и я вместе с ней. За стенкой что-то рвалось и дребезжало. Я зашагала быстрей. Благо коридор был пуст и просторен – одни камни и трубы, ни людей, ни мусора. В резиденцию всеведущих мало, кто заглядывал. Оно и понятно. Слушатели из Большого Университета предпочитали гуманитарные искусства, а практиканты из Малого занимали верх лабораторий. Всеведущих сторонились, всеведущих опасались. «Они не ходят в храм! Они играют с тёмными силами! Они…» – на этом месте все приличные люди замолкали и продолжать решались, только крепко надравшись. Велька зашипела. В проходе появилась новая тень. О солнечный, пусть это будет мастер Виррин! Чем быстрее я с этим разберусь, тем лучше. Тень, слишком громоздкая и неуклюжая для главного чернокнижника, шустро скользнула вдоль стены, приблизилась ко мне локтя на три и растворилась. Чертовщина. Около часа я проторчала, плутая по старым лабораториям. Ни мастера, ни Галвина. Никого.

***

Я приехала в город в начале прошлой осени, на тремя днями позже, чем он. Специально подгадала так, чтобы не видеться хотя бы в поезде. Чернокнижник усмехнулся мерзенько, мол, твоё дело, твоё, хочешь гулять наощупь в незнакомом городе – дерзай. Да подумаешь. Он уехал с вечера, не сказал никому, даже попрощаться не зашёл, оставил храму денег от имени господина Виррина и был таков.

«Всегда можно вернуться», – думала я, перекладывая трусы в чемодан. «Ну и глупость же делаю», – шептала на лестнице. Никто меня не держал и отговаривать не спешил. Я не клялась быть монахиней, просто выросла, просто стала работать с детьми и переводить вечерами. Восьми лет хватит. Говорят, цыгане ходят по свету вслед за ветром, а я… и мне пора. Матушка отправила со мной Иону, довезти, проследить, накормить, поселить, вызвонила чью-то тётушку, подыскала комнату, даже денег в дорогу дала из своих собственных. Я отнекивалась, меня не слушали. Вещей набралось немного: бельё да книги, и кошка.

Помню, поезд ехал долго, вечер, ночь, кусочек дня. Тетка Иона спала всю дорогу. Я сидела напротив, баюкала Вельку, выбегала на полустанках в толпе курящих. Кошка лениво потягивалась и снова лезла на руки. На каждой остановке я клялась, что никогда, никогда больше не сяду в поезд. Я упала дважды, забираясь внутрь с низкого перрона. Кошка дремала, и я наощупь, считая по перегородкам, искала наши места. По вагону сновали люди, люди храпели, пили крепкое, играли в карты. Воздух спёртый пах железом, копчёным мясом, табаком и по́том. Мне так хочется это забыть: поезд, первые дни в городе, нервные, рваные. Я винила себя каждый вечер, запираясь в чужой комнате. Он не приходил, не подавал виду. Я нашла телефон, и сама позвонила в кабинет Виррину Оду.

Мне ответили: «Здравствуйте, Аннушка, вы от Галвина? Скажите, как ваша фамилия, мы выпишем пропуск». А у меня не было фамилия, у мамы не было, потому что она цыганка, у неё и документов не было, у монахинь не было, потому что они божьи люди.

***

«Анна Веда!» – объявил господин. Я встала, оправила юбку, не слишком узкую, не слишком короткую, и медленно на шатких каблуках проковыляла к кафедре, обитой гладким дерматином. Где-то в первых рядах сидел Виррин Од, глава Всеведущих, его учитель. Вдох. Я вышла читать доклад. Я только-только отшлифовала перевод, предложенный мастером. Мы провели целую вечность в его кабинете в Малых лабораториях в попытках разгадать зильский «манускрипт». У мастера Ода были сотни и сотни и сотни атласов, статей и книг. Ему пришлось обучать меня основам кристаллографии, кристаллофизики, для того, чтобы я хотя бы примерно могла понять, что перевожу. И я научилась. Работа захватила меня. Мы с мастером Одом, с самим Виррином Одом написали статью, частично перевели, частично догадались. Кристалл может обладать свойством, если группа симметрии является подгруппой свойства. Вот так легко одной строчкой можно упростить жизнь исследователям. Проверил на бумаге? Подходит? Пробуй. Нет, бери другой. Од экспериментировал. Его подручный бесёнок, чернокнижник Галвин, злился и ворчал, но даже он, даже он! под конец согласился. Вычитал доклад, высмеял, поправил несколько слов.

Я выходила почти без страха, уверенная, гордая. Они смотрели на меня как на дурочку. Видели монашку, видели цыганку, любовницу Виррина Ода, его внебрачную дочь. Да господи, кого угодно, но только не меня, не человека, с талантами которого можно считаться. Нет, меня не выгнали. Я дочитала. Я попрощалась с Одом.

Уходила я тоже гордо. Ведьмы не плачут. А Галвин? Чёртов Галвин – просто не пришёл.

***

Я знала его тайну, большую и страшную тайну. Поэтому и шла, тряслась в этих ржавых, стонущих вагонах, спускалась в подземелье. Жалостливая дурёха. Плюнула бы на него и со спокойной совестью пошла в кондитерскую, что в Чайном перекрёстке к Птице на чтения. Сладкая ваниль, карамель, клубничные эклеры, шоколадные роскошества и чай из травяных сборов. На мягких диванчиках почти нет мест. Разрешите, вот тут я присяду. Начнут фыркать, кошку, мол, принесла, а если повезёт и не станут. У стены, расписанной под огромный павлиний хвост, стоит помост. Птица поднимется, закинет русые кудри за спину, а глаза у неё голубые, два озера, два лесных тихих озера, огромные, и губы густо-красные, как верный городской кирпич. Она станет читать, и я забуду про всё – и про глаза, и про павлинов: я отпущу, весь мир отпущу, разрешу вести себя, слепую, по черноте дорогой слов и образов. Мне будет жарко и легко, и грустно и… Ну, нет. Прекрасный мир схлопнулся. Не будет сегодня Птицы, эклеров и чая с диким чабрецом. Письмо, запрятанное в сумку, укутанное страхом, ложью и ленью обёрнутое, какое бы там оно ни было, я обещала донести. Я знала его тайну, постыдную, мелкую тайну. Чернокнижник Галвин, еретик, осуждённый советом, колдун, вызывающий демонов, всего лишь человек – слабый и злой. Я знаю это, потому что магии не существует, и чувствую это, потому что сама ворожу. Я помню, каким он явился ко мне впервые, каким ушёл, каким предстал в Карильде, как обсмеял мою работу, тоже помню. Худой, сутулый и надменный. Самое необычное в нём – трость, безвкусная палка с металлическим зубом на гололёд. И всё же мне его жаль.

Глава 2

Мне кажется, я вижу дно

…Здесь холодно и темно,

Мне кажется, я вижу дно.

И плещется серебро

У края воды…

Екатерина Гопенко «Santa Maria»

– Доброе утро, господин Галвин.

– Доброе.

Девочка-секретарша устало улыбнулась мне вслед. Хорошо её выдрессировали. Милая девочка, Дана, кажется.

– Меня ждут?

Девочка отвернулась, девочку передёрнуло.

– Д-да. То есть ждали. – Закивала девочка, краснея под румянами.

«Ну что ж, уже неплохо», – подумал я, готовый улыбнуться.

– М-мастера Виррина, – пролепетала девочка. Хуже. – Он не придёт?

– Не могу знать. Господин Од отчитываться не привык, сударыня.

Она сникла, вжалась в спинку стула. К демонам. Чем быстрее начну, быстрее разделаюсь.

Я постучал, три раза кулаком по стеклянной двери. Варварство в чистом виде. Дверь-то у господина полицмейстера витражная, старинная, её ещё граф какой-то у царских мастеров заказывал. Славный, славный город Карильд. Половина старинных особняков разошлась по ведомствам. Девочка опасливо поглядывала в мою сторону. Намекнуть ли, что это ей следовало стучать и объявлять о моем прибытии? И со стульчика не привстала! Ну и чёрт с ней. Не дождавшись ответа, я повернул ручку. Из кабинета дохнуло жаром раскочегаренного камина. Хорошо им, дровишки жгут, а наши лаборатории отапливать, видите ли, экономически не выгодно. Посмотрим, посмотрим, как Кулькин отбрехиваться будет. Я расправил полы мантии, перехватил трость и вошёл неприглашённый:

«Здравствуйте».

Разговор разваливался, скрипел дежурными вежливостями.

«Как ваша работа, господин Всеведущий».

«Хороша. Не жалуюсь».

Они ждали мастера Ода. Явился я.

«Так-так», – полицмейстер долго ёрзал, полируя казенными штанами потрескавшуюся кожу. Кресло тихонько поскрипывало. Так-так.

С тем же успехом можно было послать нам очередную ругательную депешу. Я слышал, как вспорхнула со своего насиженного местечка девочка-секретарша, как вскочила, как припала ухом к двери. Полицмейстер медлил. И этого человека боится мой брат!

«Здесь значится, – полицмейстер вытер нос краем рукава, – значится, что вы, многоуважаемый господин Галвин, вызывали демонов кхм… Пафнутия и Крысорыла. Я правильно называю? – он с интерсом глянул на меня. Я отмахнулся. Пафнутий так Пафнутий. – Кхе. Да. А вышеуказанные греховодники, заручившись поддержкой вашего многоуважаемого наставника, господина Виррина, творили беспредел на центральных улицах Карильда. За ними числится: во-первых, разгром винного погреба ресторана «Бравый челнок», осквернение фонтанной лестницы на Храмовой площади – во-вторых, и наконец, кража трех золотых и восьми с половиной червонцев из кошелька господина Мелькина. Заявитель Мелькин Морской, владелец «Челнока». Что вы можете сказать в своё оправдание, господин чернокнижник?». …

Очередной потерянный день катился к вечеру. Радушные двери полицейского управления с тёплым скрипом захлопнулись за моей спиной.

Людям плевать. Моя трость стучала по камню. Дождь накрапывал. Всем настолько плевать! На то, что я делаю, и на то, чего не делаю… на то, что на самом деле, там в глубине подземий, там с книгами наедине, с расчётами… Всем настолько! Я убрал волосы под мантию, не хватало ещё явиться с сырой головой. Настолько… Никто ж из них не попытался даже, не спросил! Эти запуганные дуры-писарки шарахаются от одной моей тени, бумаги в перчатках подают, что только чашки, к которым я притронулся, не выбрасывают. Клерки гладенькие, бумаговоды узколобые ходят и ахают: «Чернокнижник. Чернокнижник!». Тьфу. Делать им нечего, доносы эти строчить! Благо полицмейстер нас уважает, иначе гореть Всеведущим в большом и красивом костре.

Город медленно опускался в осень, и, без того серый, он будто выцветал с каждым днём. Сколько там светлого года осталось? Полтора месяца и Самайн. Полтора. Я медленно брёл к вокзалу, мысленно отсчитывал повороты и арки. Опаздывать не хотелось. Хотелось не приходить. Жёсткий прямоугольник пригласительного в кармане, парадная мантия, трость. Я был готов. Я не готов. Господин Од учил меня, прежде всего, держать лицо. Мы это мы. Нас боятся, нас уважают. Мелочный Карильд уже не помнит, по чьей милости обрел своё положение. Крошечный городишка на отшибе западных предгорий, кто бы о нём знал, если б не мы. Карильд – сердце науки. Мы движем этот мир. Мы, а не девочки-секретарши, мы, а не торгаши, теряющие собственные кошельки. Мы.

«Четыре двадцать, – прогундосил билетёр. Я протянул мелочь. – Сюда бросайте, – он указал на лоток. Я промазал, одна монетка отскочила, провернулась раза три, упала мне под ноги. Я наклонился. Перед глазами поползли и зашуршали чёрные всполохи. – Билет сами оторвите. Вот висят. Не видите? Рвите. Один».

К перрону медленно подползал состав, укороченный. Экономят непонятно на чём: вместо двенадцати посылают пять. Люди толкались, задевая друг друга плечами. Всем нужно пролезть в одну дверь. Всем-всем. И каждый должен быть первым.

В вагоне играл флейтист, мечтательный толстячок в огромной жилетке из синего выцветшего сукна. Жилетка топорщилась добрым десятком разнокалиберных карманов и кармашков: в одном расписание поездов, в другом ноты, в том, что пониже, священное писание, а рядом недоеденная шоколадка. Флейта плакала тихо-тихо, робко-робко, каждого звука страшилась. Толстячок в перерывах улыбался широко во весь свой огромный розовый рот, протягивал шапку – дамский фетровый берет. Люди, отворачивались, смотрели сквозь. Он вышел через стацию. После флейтиста появилась тройка тощих цыган и один цыганёнок. Пацан бегал по проходу, хватал женщин за юбки, ныл, сунулся ко мне, получил тростью, ну как получил: я замахнулся, он отскочил. Цыгане вышли на конечной, потоптались, закурили, погрузились обратно. Мне наверно понравился тот флейтист…

В ежедневном шуме трудно заметить нечто похожее на настоящую музыку. Ей просто не хватает воздуха и пауз. Раньше я над этим не задумывался, да и слушать особо не спешил, просто шёл в своё далёкое, продуктивное никуда. Виррин говорит, я человек дела, мне нужно решать, а не мыслеблудничать. Он прав. Всегда. Только музыки, музыки этой пресловутой, он тоже не слышал. Впрочем, за эти двадцать три с лишним года мне встретился всего один человек, который мог её различить. Странно вспоминать незнакомца, давным-давно вышвырнувшего меня из памяти.

– Как вы меня узнали? – я нервно обернусь, задевая рукавом напольную вазу. Фарфор звякнет. Тихо-тихо, бледно-бледно.

– По трости, – не улыбнётся, не кивнёт и головы не повернёт в мою сторону, отрежет слово, как портниха дешёвую ткань – сукно жёлто-серое. Большего будто не стою.

– Это посох.

– А что же такой короткий? – изумится, губы искривив, а про себя подумает: «Вроде взрослый господин, а рядится как мальчишка на весеннем карнавале. Посох у него, видите ли, волшебник он! Ха!». Вот оно, её «ха», хоть пальцами трогай.

– Какой есть, – чую явное смущенье.

«Не красны ли вы как свёкла, господин? Жаль не вижу. Очень жаль».

К сожалению, даже теперь далёкая, как лунный ломоть, Аннушка оживала в моих фантазиях в образе очередной Килвинской подружки, наглой и безвкусной. Такими бывают леденцы, вываленные в глубокие прозрачные вазы где-нибудь в банке или детской лечебнице. Не то, чтобы я так часто бываю в детских лечебницах, но как припомню, во рту до сих пор мреет вкус лимонного сахарка.

И всё же она умела видеть, а я не могу. Анна Веда. Господин Од хвалил её, что странно вдвойне. Да чёрт с ней.

Я шёл пешком к особняку мастера Ёркина, с грустью припоминая моё благодушное обещание составить Виррину компанию. Совет мудрствующих господ собирался раз в три месяца. Сегодня внеплановое совещание. На повестке нечто важное. Судьбу мира решать будем! Из-под забора хлипкого, деревянного, крашенного ещё при царёвом дедушке, на меня рычал длинный собачий нос. Остальному псу в щель протиснуться не удавалось.

В поместье Ёркина жил такой же, лохматый и злой. Виррин однажды часа два ругался с мастером судов и верфей, вымаливая лучшую долю для пса.

У ворот, в добрых четыре метра, топтался крапчатый петух. Привратник с интересом разглядывал меня, мою трость, мои ботинки и мантию, а пригласительный не спросил. От ворот до двери меня провожала парочка лакеев с пистолетами за пазухой. Я и раньше догадывался, что Ёркин параноик, м-да…

– Ах, Галвин! Вот и вы? Как дорога? Легка? Мы специально под расписание поездов ради вас, мой дорогой, подстроились. Машиной так и не обзавелись?

– Здравствуйте.

Один у двери, один в прихожей, пять, семь, не меньше шестнадцати пар обуви, три зонтика и пальто моего лучшего друга. Бежать, уже как бы поздно, а отбиться, чёрт, не отобьюсь. Разве, что окно тростью кокнуть, и пока все будут дружно обсуждать бренность кремнезема, выскочить топориком в хризантемы.

– Добрый, сударыня, – я вежливо поклонился. Интересно, сохранит ли прислужница эту сладкую улыбку, если я-таки выпрыгну в окно? – Мастер Виррин уже пришёл?

– Виррин? – её тонюсенькие серые брови мгновенно выгнулись в две нелепые дуги. – Од, – одними губами добавила девушка, а потом резким движением распрямилась, задрала подбородок, точь-в-точь Килвин на параде. Готов поспорить, поклясться, я слышал, как скрипнули её накрахмаленные кружева на воротничке и ниже, но блузка, обыкновенная кремово-белая, треть города в таких ходит, а Анна нет… блузка осталась цела. – Извольте поторопиться, господин, вас ждут.

На махровых коврах следы ботинок, желтая пригородная пыль. Астрами пахнет, дубками и спиртом, одеколоном, простите. Жёлтые мелкие, жёлтые крупные цветы кренятся в напольных вазах. Вазы роскошные – на разводах горячей эмали пляшут полуголые заморские танцовщицы.

– Добрый день.

Коридор заканчивается, а вместе с ним окна. В зале тесно, в зале душно, в зале люди. Я мальчишка. Я покорно прохожу к центру зала. Встаю. Встал и выпрямился.

– Добрый, добрый! – радушно согласился бородач в искристо-зелёном балахоне, мастер экологии. Это он петицию «чистки» карильдских лесов подписал. Десять гектаров в никуда, завод построили. – Вы присаживаться не спешите. Вон там встаньте.

– Эй, Галвин! – барон вышагнул из-за чьей-то спины и, не снявши перчатки, протянул мне руку. – Делишки как? Жёнку не нашёл ещё? – Я закивал, замотал головой. – На тридцать первое не планируй ничего, у меня Самайн праздновать будем.

А вот и мой лучший друг по другую сторону «сцены».

***

– И сколько ты получаешь? Боже, Галвин не рядись!

От этого зависит моя жизнь. Да, да, да. Что ещё умного скажешь? Что прикажешь? Ну, давай, мне же всё исполнять! Господа улыбались, хитренько поглядывали то на меня, то на Ёркина, кое-кто даже силился мне подмигнуть, чуть пенсне в коньяк не уронил.

– Одну полную ставку. Ровно столько же, сколько и любой другой Всеведущий. Ты это прекрасно знаешь, как и достопочтимый совет тоже. Попросите выписку из бухгалтерии. Загляните в банковские бумаги. Думаю, господину Кулькину банк отказать не вправе.

Господин Кулькин одарил собравшихся самой скромной улыбочкой из своего беззубого арсенала. Номинальный друг поморщился, будто в рот ему сунули что-то очень и очень гадкое.

– То, чем вы занимаетесь, господин магик, неприемлемо, – куцая бородка замахнулся печатью так, будто хотел меня треснуть, – неприемлемо.

– А что же, по-вашему, приемлемо? Сокращать бюджетные места в детских образовательных учреждениях? Продавать хлеб за полчервонца буханку? Рубить сосны? Прошу прощения господа, но могли бы мы, наконец, перейти к сути вопроса?

– Отчего же? – Кулькин широко улыбнулся. Пожалуй, пара зубов у него всё же найдётся. – С радостью, так ведь, господа?

Господа торжественно закивали, вот-вот в резонанс войдут.

– Жаль, господина Виррина с нами нет, – всполошился Ёркин. – Без него…

– Придётся без него.

– Вы бы, господин Галвин, аккуратнее, аккуратнее. Ваша как-никак судьба решается.

– Что?

– Не пужайтесь, господин чернокнижник, Всеведущий, то бишь, до зимы всё равно процесс не запустить. Рано ещё, ранёхонько. Погуляйте пока. Ну, что вы? Что вы? Дышите ровней, мальчик. Эй, там! Коньячку ему плесни. Пейте, Галвин. Хороший коньяк. Зимой вас казнить будем, зимой.

Будем.

– Мастер Виррин попросил…

– Пейте-пейте.

– Зимой?

– Подготовьте отчётность к Самайну. Господин Од, конечно, распорядился до тех пор вас не трогать, но готовым быть надо, так ведь?

Так ведь.

Астры пахли… До ворот. Провожали. В руку конверт. Пригласительный от Кулькина на Самайн. Надо фрак. Купить.

Цыган на перроне не было. Одна дворняга подле ограды крутилась. Когда-то мы с братом хотели собаку завести. Килвин просил позвонить ему. Он в полиции служит. Он меня выручит. Выручит. Да, непременно. Я только ему позвоню. Я только…

***

Спящие домики, сараи, часовни, черепичные крыши, дымные трубы. Мне ли не всё равно? Пусть живут, как им хочется. Пусть гадят в речку, наши дома куда выше по течению, не доберётся до нас. Пусть жгут свои леса, пусть рубят на корабли и спички. Мне ли печалиться? Я чернокнижник – враг всего сущего. Пусть сливают реактивы с красильни. Пусть на зубров этих чёртовых охотятся. Где я, где зубры? На лисьем хребте живут эти чучела мохнатые! А нам до гор… два часа галопом, полчаса на поезде.

Спящие дворики – старые окраины, жильё бедняков, работяг да старичья. Заброшенные сады хмурятся, ни зелёные, ни осенние. Шпалера обвалилась, яблони засохли. Кто в этом виноват? Чародеи, маги проклятущие, засадили землю гибридами, а те издохли. Хорошо, коль есть, на кого сваливать. И можно подумать, без этих садов в городе яблок не стало! Одни ветки, чёрные, мёртвые нити, забор и тот растащили по секциям, даже столбики вырыли. До войны ещё сажали. Стало быть, этот сад старше меня года на два. Князья тогда охотно спонсировали наши проекты, уважали Всеведущих. Взять те же диоды… В вагоне зажглись лапочки. Пассажиры встревожились, лениво заёрзали, полируя спинами сизый дерматин. Жёлтые прожилки светильников перекраивали пейзажи на новомодный лад. Такие теперь в галереях вешают. Жена Виррина мне показывала – десятки и сотни одинаково безумных картин: глянцевое масло, тонкая акварель и всё о каких-то лапочках, мерцающих утром посреди полей.

Заря кренилась к вечеру, разбирая небо на красно-синие полосы. Последний тёплый день перед дождливым варевом. Осень кралась медленно, приседая в ленивых реверансах на пару недель, то с летом раскланяется, то зиме улыбочки пошлёт. Пять недель, полтора без лишнего месяц – что за срок? Ерунда! Если не покаюсь, не приду с повинной, не сознаюсь в сговоре с чернобогом, повесят… Да, нет. Ну что за чушь! В каком веке живём.

Первый раз в жизни я боялся зимы.

Вагон стучал, да как! Можно подумать, там под колёсами гномья орда железо добывает.

Газетёнка призывно поглядывала на меня с соседнего сидения, жёлтая, затасканная, будто ботинки ею вытерли, заломлена посреди герба: «Я ту-ут, прочитай меня, Галвин! Что не видишь? Ну, подойди!» – буквально визжала проклятая, моргая знакомым глазом в пенсне. Где они только эту фотографию раздобыли? Виррин чётко дал понять, что за любую журналистскую сенсацию вплоть до некролога, прогонит к чёрным богам и будет прав. Господин Манкин, наш новый «глас правды» три года Малых лабораторий не покидал. Одним светлым ратникам ведомо, как эти змеи смогли его подловить. «Возьми же меня, Галвин, разверни. Давай расскажу про тёмные дерзновения? Мне-то лучше знать, чем занимается ваш мерзкий орден! Мне-то лучше знать. Чернокнижник, урод…».

Всегда хочется за что-то уцепиться – знать, что вот это у тебя точно есть, и не отберут его, не утащат. Резерв, сберегательный капитал. Дом, брат, ум. А на деле и нет ничего, точно в быстрой реке дно, вымываются из-под ног.

«Уважаемые пассажиры, просьба не оставлять свои личные вещи без присмотра, – скрежетали громкоговорители. Привокзальные столбы замедлились. – В целях вашей безопасности проводятся ежедневные проверки. – Пассажиры исключительно уважаемые, я не двигался, принялись лениво подбирать ручки сумок. – Мы ищем чернокнижников. – Каменный перрон подползал к нам, плавно набирая длину. В голове шуршало и скрежетало в такт громкоговорителям. – Не бойтесь, милостивые государи, скоро с ними будет покончено. До первого снега всех зачистим. Слышишь, Галвин? Тебя прикончат!»

– Эй, парень! – мне ткнулся в предплечье холодный металл. Прекрасно. Прекрасно. Этого я и ждал. – Твоя трость?

– Что?

– Что-что? Спишь, что ли? Вставай, парень, и трость свою подбери. Приехали как-никак.

Трость упала на сиденье, задела рукоятью колено. Моя. Трость. Я поднял голову, сквозь разметавшиеся пряди проглядывал широкоплечий работяга в куртке городских электросетей, небритый мужик с квадратной рожей и столь же квадратным чемоданчиком, даже не стражник, не посланец Ода, не вершитель воли праведной, а электрик, что б его…

– Бы-благодарствую, – мне бы выдохнуть и с угрюмым достоинством направиться к выходу, найти Килвина, найти…, а я заикаюсь и путаюсь в буквах.

Электрик пробурчал что-то про контуженных грамотеев, вильнул громадными плечами и потопал прочь. Поезд остановился. Погасла оранжевая лампочка, заткнулся громкоговоритель. Я неуклюже встал, прихватил трость, сумку и газету. В толкучей очереди я оказался последним, пропустил бабку, парня с чемоданом, девчонку с собачкой за пазухой. Мне на минуту пригрезилось, будто эта девчонка, скучная блондиночка в темно-сером берете, Анна. Вот чушь! На перроне девочку встречал такой же скучный мальчик, клюнул пару раз в румяную щеку, подхватил под руку и потащил к остановкам. Мне тоже к остановкам. Я развернулся и пошёл в другую сторону, вроде как к Килвину. Он просил позвонить, после, ну после того, как всё закончится. Интересно, как я должен был это провернуть? Попросить телефон у Кулькина? Ха-ха, Килвин, и ещё раз – ха.

Если я пройдусь пешком два часа по холодной осени, заболею непременно. Тут даже думать не о чем. Мантия моя – одна уловка, маскарадная тряпочка с карминовыми вставками. Жаль шёлковое пламя греть не умеет. Пламя Всеведущих, спасибо совету, научено сжигать. Можно извозчика нанять, можно дождаться автобуса. Можно пойти к Килвину. Это ведь правильно пойти к Килвину. Если вот здесь сверну… К чёрту! Он не поймёт. Он не умеет понимать. Вместо знакомой каштановой улочки я свернул в какую-то стылую подворотню, и ни разу, ни разу не усомнившись, зашагал вдоль бордюра, проверяя лужи тростью. Килвинов подарочек. Как же, я ж теперь калека!

Ненавижу. Ненавижу.

А вот и ночь. Ещё поворот. Ещё свернуть. Людей и нет почти. Город спит, окутанный тёплым сиянием, то синевато-бледным – разломленным отраженьем луны, то мандариново-оранжевым, то просто жёлтым. От холода даже дышать тяжело. Под ногами вьются змейки непросохших ручейков, перекатываются толстые глянцевитые каштаны. Ни машины, ни души. Дороги размыло ливнем, расцарапало следами, разукрасило крошевом палой листвы. По аллее Бодрых Кожевников, любимой улице моего братца, бредут хохочущие парочки, лениво тащатся собачники с трусливыми болонками и окультуренными до безобразия пуделями. Живут они в этом городе, ходят в храм два раза в неделю, пользуются нашими разработками, или не ходят и не пользуются, зефир едят и пиво пьют, и счастливы. И советы за ними не охотятся. И газетёнки их ренегатами не обзывают. Ренегат! Надо ж было слово такое выцепить… Нет, точно простужусь.

По-хорошему, мне стоит остановиться, развернуться и отправиться за автобусом, а улицы петляют, заманивают в свою холодную круговерть.

Ренегат. Калека. Безбожник. Демонов на досуге вызываю, Пафнутия и Крысорыла.

Виррин выпросил отсрочку до декабря. До декабря сорок пять дней и один жалкий вторник. Трость вязнет в грязи, ботинки хлюпают, а я всё думаю, какого ж чёрта?

Глава 3

Розы из жжёного сахара

– Ваше имя повторите, пожалуйста.

– Анна, – произнесла я твёрдо, прерывисто, и каждая буковка – звук, отпечатались в звенящей тишине. – Фамилия Веда. Без отчества.

– Простолюдинка? – скучающе отозвался писарь.

– Монашка.

– Простите?

– Не похожа? Я выросла в храмовом приюте.

Документы долго блуждали из отдела в отдел: мою биографию с чем-то сверяли, меня вызывали на разговор суровые дядьки в мундирах; со мной перешёптывались незнакомцы в красных, бирюзовых, желтых и даже чёрных мантиях; мне присылали кольца, бархатные перчатки и накрахмаленные воротнички; под дверь моей скромной комнатки проталкивали хрусткие, запечатанные красным сургучом, письма. Я была непонятна, нова и желанна. Со мной беседовал сам Виррин Од! Скандал. Хуже этого только знакомство с… с тем, кому я вынуждена отнести письмо. Чёртов Галвин, чернокнижник – будущее ордена мрачных одежд. Его боится церковь, и презирает власть, его позвали в суд. Глава Всеведущих в ту пору интересовался трудами старого мира, он что-то искал и, видимо, нашел, ибо больше моя помощь ему не нужна. Делать нечего. Коль Виррина мне не найти, придётся…

– Сударыня, стойте. За этой чертой территория Малой ложи, – коротышка высоко подпрыгнул, размахивая толстенной папкой. Вельке эти движения не понравились. Кошка угрожающе шикнула, выпустила когти. Я тихонько ойкнула, краешек велькиной ненависти задел голую кожу. Будь благословенен меховой ворот, иначе бы меня уже не раз располосовали. Господинчик с папкой одобрительно причмокнул. Поспешите разочароваться:

– У меня есть общий университетский пропуск, – рука скользнула в карман и ловко выскочила. Коротышка перехватил пропуск, что дворняга говяжью кость. – Я ненадолго.

– Кхм, – произнёс он, наконец. – Кхе. Сожалею, сударыня. У вас общий пропуск, а сюда требуется специальный.

– А-аа, – протянула я понятливым баранчиком. – Мне очень нужно…

– Никак нет, – гордо, но уже не так чванливо, оттарабанил коротышка.

– А позвонить, – точно! Точно! Можно же вызвонить этого Галвина. Вот же телефон стоит! – с вашего, можно? Мне просто необходимо связаться с Всеведущим Галвином, подмастерьем Виррина Ода, – хух, на одном дыхании объявила я. Чаша его внутренних весов с гирьками порядочности и исключительной чистоплюйской лени качнулась и, похоже, не в мою сторону.

– Вы ищете Галвина? – возник из-за спины третий голос.

– Да, сударь, – на него и спихну. Знакомец, видимо, вот он пусть и ищет этого богопротивного чернокнижника.

– Не поверите, – Поверю. Только скажите, что вы его знаете, что… – вы уже второй человек, который о нём сегодня спрашивает. С утреца полицейский, к вечеру дама. Слышь, Капусткин, а чернокнижники нынче в фаворе.

Чёрт, ну чё-ёрт.

– Вы меня пропустите?

– А? Не, не положено.

– Мне нужно.

– Всем нужно.

Да чтоб вас! И его чтоб!

– У меня поручение, повестка…

– Правда? – он радостно осклабился. – Ух! Я-то… Девушка, а что вы сегодня вечером делаете?

– Чернокнижника ищу.

– Точно… А может…

– Брату его передайте, – очнулся коротышка. – Этому Озёрному инспектору, как его там, Килвину. Участок на пересечении Гончарной, Литейного и Петушинской площади. Отвези её, а?

***

В приёмной было тихо, одна лишь форточка мерно постукивала. Желающих переговорить с господином Килвином почти не было. Кроме нас с Велькой здесь обреталась немолодая дама в причудливом тёмном берете. Дама тревожно мялась и маялась, трогала ручки закрытых дверей: не нажимала, не поворачивала – прикасалась и уходила, нюхала спящую герань, чуть было не закрыла форточку – потянулась к ней, штору отдёрнула и передумала. Вскоре стоять ей надоело. Она решительно зашагала в мою сторону и вновь замерла, не дойдя крохотного метра, постояла, перекачиваясь с левого каблука на правый и, наконец, уселась. Подсаживалась она ко мне постепенно: сначала сумочку бросила, платье оправила, подвинула сумочку, шаркнула правой туфелькой, левой, зевнула:

– Вы к околоточному надзирателю, девушка?

– Что? – я по привычке повернулась и прядь заправила за ухо. Дамочка кротко ойкнула. Ну, конечно, глаза. – А, да, – я поспешила согласиться, с чем бы там ни было.

– За мной будете, – властно распорядилась незнакомка. – Я тут первей вас оказалась. – Ну и говор.

– Что? – в висках кололо от усталости. То ли душно тут, то ли зря я с утра не позавтракала. Дамочка дёрнулась, потянув на себя край моей плиссированной юбки. Она что, прямо на неё уселась?

Недовольная и разгневанная, как небо перед первой грозой, она шикнула. Я сжалась, обняла Вельку, тихонечко угукнула, растеряв всякую значимость в её глазах. И к чёрту, и слава богу… Мы замолчали.

– А вы знали, что ему, – она украдкой глянула в сторону запертой двери, – мужчины нравятся?

Кому ему, боженька? Я, не таясь, вздохнула. Плохой день, дурацкий и длинный. Выйдете вы уже оттуда, пожалуйста! Женщина ещё ближе ко мне придвинулась, хотя ближе, чёрт побери, некуда. Хочет, чтобы я вместе с ней поохала.

– Правда? А мне лимонный мармелад нравится.

Вот и всё, отодвинулась, сейчас плеваться начнёт.

– Килвин!

– Здрасьте.

Я подскочила, грубо выдернув юбку. Второй тот, что повыше, тот, что с дверь высотой, лениво махнул рукой.

– Постойте. Постойте, пожалуйста. – А он никуда не уходил. – Мне нужно. Возьмите, – я сунула свёрток: письмо, а к нему примотана какая-то чернокнижническая дрянь. Он не взял. – Это вашему брату. Я Анна, меня просили передать, – я лепетала, теряясь в собственных фразах. А он разглядывал меня, то ли с презрением, то ли с сочувствием. – Прошу. Это важно. Его… его, – я замялась, сама не знаю на чём, – вызывают в суд. Я хотела встретиться с мастером Одом, но не смогла его отыскать. И вашего брата, господин, тоже никто не видел, – Что, если он не согласится? Что, если выгонит меня? – Уже неделю, – пробормотала я бессильно.

– Не здесь, – только и ответил брат чернокнижника, и мы вместе, два незнакомца, отправились в самое подходящее для таких бесед место – в питейную на Гончарной.

Весь путь от проходной до бара Килвин молчал. Его пальцы в блестящих черных перчатках быстро-быстро перепархивали от одной пуговицы к другой. Шагал он невероятно широко и быстро, но я поспевала, семенила рядышком, придерживая одной рукой кошку, а другой свёрток. Прохожие с любопытством поглядывали в нашу сторону. Не знаю, что именно их привлекало: кошка, слепая коротко-стриженная девчонка или громадный стражник, смахивающий на белого медведя. Килвин злился, топтал оплёванную плитку, каждым шагом вбивая свой гнев в промозглую, окованную бетоном землю. Я хватала его злость, дышала ею, как дымом дышат, что только не кашляла.

– Откуда вы знаете моего…, – начал он и тут же прервался, – Что он мой брат? Вы знакомы? – спросил он, как будто бы с надеждой. Я кивнула.

– Мы были знакомы прошлой осенью. Навряд ли господин Всеведущий помнит меня, – как и я его, как и я. – Я, – стыдно признаться, – обязана ему работой и…

– Ваша кошка смотрит на меня?

– Что? Да. Простите.

– Да ладно. Просто это странно. Так о чём вы? С прошлой осени, – повторил он сам себе.

– Он посещал обитель.

– Галвин? – похожий на медведя полицейский остановился.

– Он искал переводчика с зильского. Мастер Од…

– Не упоминайте при мне этого ублюдка. Пожалуйста.

– Хорошо, – на мёрзлой мокрой улице стоим, а душно. – Простите.

– И полно извинятся.

– Простите.

– Сударыня! – Он улыбнулся мне? – Не стоит так нервничать, мы не в участке и не на заседании ложи. За пару прямых фраз арестовывать я вас не стану. Повторите лучше своё имя, в этой сумятице…

– Анна Веда, – выпалила я быстрей, чем он закончил.

– Веда? Вы не местная? Или это псевдоним? Если так, то вы не обижайтесь, затея дерьмовая! – жарко начал он, – Ведьма в наше время…, – умолк, запнулся, – ничего хорошего не значит, – и стушевался.

– Ну, как сказать, – всё равно не поверит. – Я выросла, неподалёку, в храме, там не давали фамилий. А Веда, – это брат ваш меня так назвал. Галвин. Чернокнижник. Он! – Не думаю, что это имеет значение. Мы говорили о вашем брате. Вы бы не могли бы передать ему? – я снова указала на свёрток.

Он отмахнулся.

– Да-да. Галвин уезжал из Карильда! Поразительно! Он был в храме, и как там, гнев богов на него не пал? Ну, по всей видимости, нет. Отыскал переводчика с зильского. Позвольте один нескромный вопрос, что это за язык такой? И почему Оду потребовалась слепая монахиня?

– Я не… – Да этот Килвин такой же мерзавец, как и его брат! – Не ваше дело! Прошу! – Вот ведь! – Возьмите и оставьте меня в покое! Ваши дрянные отношения с братом меня нисколечко не волнуют.

Вот!

– Не могу.

– Так значит?! – ну и хорошо, роскошно! Плюнуть ему в рожу, или и так хорош? – Спасибо за помощь.

Прекрасно. Очаровательно. Превосходно. Я соскочила с дорожки и через клумбу, черную пустую лужайку, бросилась наискосок к остановкам.

– Стой… стойте! Анна! Я не хотел вас обидеть. Аня!

– Отойдите.

Что за наглость преграждать людям дорогу?

– Я не хотел.

– А я хочу! Пройти.

– Да подождите вы! Я помогу. Я хочу помочь. Позвольте?

– С радостью. Берете этот чёртов свёрток, и до свидания. Нет? Не так помочь?

– Анна… Я на службе, я права не имею впутываться в дела Больших и Малых собраний, – он малодушно отвернулся. Врёт. Как пить дать врёт! – Сделайте это за меня, я заплачу.

– Даже так? – во что я, чёрт побери, влезла? – И сколько? Нет, не думайте. Мне просто интересно.

– Ужин? – он неловко улыбнулся. Даже кошка от такой улыбки отвернулась. – И двадцать… пять. У меня больше с собой нет. Госпожа Веда… я правда не хотел вас обижать.

– Я не госпожа, – чёртовы чернокнижники и их братья, и советы и все… Достали! – и не слепая монахиня. Если вам так сложно, зовите меня ведой, – ну вот за что мне это? – как ваш брат звал. А лучше, просто дайте пройти.

– Не дам. То есть… Давайте обсудим, прошу!