Маленький Книжонок бесплатное чтение

Первый мертвый

– Ужинать будете? – спрашиваю я у человека без лица.

Человек без лица отвечает, что ужинать он, пожалуй, не хочет, а вот кофе с удовольствием выпьет. Мы пьем кофе, и я думаю, как человек без лица ухитряется говорить и уж тем более пить кофе. Хотя иногда кажется, что внизу лица есть какая-то щель, чтобы глотать, но вот именно что только кажется, – это я сам домысливаю, мое воображение отказывается представлять, что у кого-то нет лица.

Я убиваю человека без лица в половине шестого вечера – я всегда убиваю его в это время. Потом я кропотливо рисую пентаграммы – мне не сказали, что именно рисовать, и я домысливаю на вершинах пентаграммы алхимические знаки или зодиакальные символы. Я воскрешаю человека без лица как всегда ровно в шесть – он сдержано благодарит меня за спасение жизни, хотя не должен этого делать.

Я ничего про него не знаю. Вернее, знаю только одно – он мой враг. Почему он мой враг, за что я убил его, где получил способности воскрешать умерших – об этом я ничего не знаю.

Самое страшное – я не знаю, кто я такой.

Богатый дом.

Я.

Мой враг, которого я убиваю в половине шестого.

И кофе.

По крайней мере, у нас есть кофе.

Второй мертвый

Иногда я утешаю себя тем, что я – правитель целой страны. Утешение получается слабое, потому что здесь все – правители целой страны, правда, ни один из нас не знает, какой страной управляет. Впрочем, где-то есть и официанты, и уборщики, но про них настолько ничего не известно, что мы не можем уловить не только их лица, но и силуэты – лишь размытые, расплывчатые тени где-то в стороне. У нас у самих нет лиц, – почти нет, иногда удается увидеть чьи-то глаза или изгиб рта – но не более того.

За нашим отелем расстилается пустой город, в котором никто не живет. Иногда мы развлекаем себя тем, что гуляем по пустому городу и даже заходим в дома. А больше, собственно, развлечений нет.

Когда мне совсем тоскливо, я утешаю себя тем, что я живой и настоящий – в отличие от них ото всех, порожденных неким темным властителем мира. Утешение опять же получается слабое, потому что еще неизвестно, кем здесь выгоднее быть. Остальные не знают, что я живой, вернее, делают вид, что не знают, – моя тайна раскроется в финале, когда я не смогу сделать чего-то, что для них очень просто, например, расправить перепончатые крылья и полететь.

Официанты, которых нет, приносят вино, которое есть – мы пьем за что-то, сами не знаем, за что, и чем дальше, тем больше мне кажется, что все должно быть совсем, совсем не так…

Третий мертвый

Хань, Цзинь, Чжоу, ацтеки, майя…

…я все думаю, какой империей я был в прошлой жизни – и все не могу вспомнить. Помню одно – был. А вон тот, другой (или та, другая) был какой-то другой империей, тоже не знаю, какой, и он не знает, какой, но какой-то был.

Иногда мы замечаем друг друга в толпе, и не знаем, кивнуть друг другу или нет. Иногда мы встречаемся, сами не знаем, зачем, говорим, сами не знаем, про что, тут бы поговорить о прошлом, только мы не знаем, какое у нас должно быть прошлое. Мы не любим встречаться в более поздние времена – когда каждый из нас соберет вокруг себя толпы единомышленников, подчинит своей воле полмира, чтобы сразиться друг с другом – и стать единоличным властителем земного шара. Эти времена кажутся нам… неуютными, что ли, и непонятными, что там вообще должно происходить. Вот посидеть где-нибудь в кафе или в парке, поговорить о чем-то ни о чем, это да, это даже приятно, в такие минуты даже не хочется докапываться до правды, кто мы, и что мы…

Маленький книжонок

…маленький книжонок бежит по лестнице, бегом-бегом, не оборачиваться, главное, не оборачиваться, если обернется, точно схватит это… это… которое там, за окнами… Книжонок-то совсем маленький, двадцать страничек всего, где ж ему совладать с тем, страшным, что за окнами, с… с… даже подумать страшно, что там было, не то, что сказать.

Вот маленький книжонок и бежит по лестнице, чуть подсвеченной тусклыми фонарями, скорей-скорей, на второй этаж, где спят старшие…

– Там… там!

– Да что такое, я тебя убью щас, будешь мне спать мешать!

– Да там… там же…

Старшие книги недовольно смотрят на маленького книжонка, вот ведь, обоих перебудил, а еще чего доброго наверх кинется, где комната самого старшего книга, а дальше святая святых, спальня самого…

– Спать иди, кому говорят! – шипит старший книг.

– Да там же…

– Послушай… тебе приснился кошмар, – средний книг садится на корточки перед маленьким книжонком, – это бывает… нам снится то, чего нет на самом деле…

– А не, а там по правде-е-е!

– Да тихо ты! Ну вот, старшего разбудил…

Поздно, маленький книжонок уже бежит по лестнице еще выше, раз они глупые не понимают ничего, ну вон пусть то страшное их и съест, а книжонок выше побежит, спрятаться под защиту…

Самый старший выходит из комнаты, перехватывает книжонка, тащит к себе, а давай я тебе сказку расскажу. Книжонок боится, а то страшное к нам не заберется – а не бойся, не заберется, а мы птицу-оберегу на дверь повесим, и сон-траву…

И маленький книжонок успокаивается, хотя и нет-нет тревожно смотрит то на дверь, то на окно, а вдруг проберется сюда это… это… страшное… даже не сказать, что…

Первый живой

По вечерам все дома забывают, как ни на жизнь, а на смерть сражались за право обладать человеком – и собираются к вечернему чаю. Председательствует почтенный Смокинг-Холл, Крикет-Холл разливает чай, и все даже ненадолго забывают, что он преступник в этом детективе. Мэджик-Холл старается держаться особняком, но его усаживают на почетное место – ненадолго забывают, что он не старинный особняк, а всего лишь самозванец, который косит под особняк. И даже про Памкин-Холл забывают, что он убил какую-то там тетушку, да никого он не убивал, вот она сидит живая и здоровая…

Второй живой

По вечерам затихают все войны – с самого сотворения мира и до самого Армагеддона – чтобы безвестный композитор в каком-то там веке смог сыграть свою лучшую мелодию – чтобы ни вздох, ни шорох, ни дуновение ветерка не нарушили чарующую гармонию нот. И кто-то бесконечно далеко в будущем подхватывает мелодию – чтобы она звучала через века.

Третий живой

Сегодня сын в кои-то веки убрал свалку в своей комнате, открыл какую-то научную статью – и властелин Марса понял, что это уже не его сын, и вообще это все не их дети, это вернулись те, первые, которые строили здесь город, которые пали замертво в песках, которые погребены в пустыне. И нужно взять дробовик, и застрелить сына, потому что – не сын, и нет сил взять дробовик и застрелить сына, потому что – сын. И надо бы радоваться, что в кои-то веки за ум взялся, и не получается радоваться, потому что как бы это не кончилось тем, что сын возьмет дробовик…

Маленький книжонок

Сиводни я апять видил етих трех каторыи ни живыи и ни настоящии а старшии книшки мине ни паверили и сказали што я фсе предумываю и ничево такова не было а мине абидна што мине ни верят.

Сам

Он оторопело смотрит на старшего книга, который про живые дома, он не понимает, почему старший книг пришел сюда, в святую святых, в неурочное время, стоит на пороге, переминается с ноги на ногу, не знает, как начать разговор.

– Ну что… что такое?

– Господин автор… мы все-таки просим за младшего.

– В смысле?

– Мы знаем… вы не собираетесь его дописывать…

– Ну не собираюсь, и…

– …мы просим за младшего.

– Что… да что вы просите?

– Допишите его… пожалуйста…

Автор даже вздрагивает от неожиданности:

– А вам-то… какое…

– Ну как – какое, он же наш брат все-таки!

– Ничего себе…

– А разве нет?

– Да-то да, только… только… слушайте, чего-то я не ожидал даже, что вы так… ну… молодцы… Ладно, ступайте…

– Так вы… допишете нашего братика?

– Слушайте, это я решаю, а не вы…

– …мы вас очень просим, уважаемый автор… даже нет, не так, мы настаиваем…

– Все, все, свободны! – автор хлопает в ладоши, – ну-ка, все по местам!

– А может… а может, его спрятать как-нибудь? – спрашивает младший книг. Нет, не маленький книжонок, а младший книг, который про Марс.

– Да, пожалуй, это единственное, что нам остается, – соглашается старший книг, – автор забудет… не сожжет рукопись…

– …не сотрет, а не не сожжет, знаток вы наш, – смеется средний книг, который про музыку через столетия.

– Друг мой, ну что вы хотите, меня писали, когда еще не было всех этих… этих всех… не было… что же, давайте ближе к делу, у меня на примете есть комнатка в башне…

Маленький книжонок заливается слезами:

– А-а-а-а-не-хо-чу-у-у-у-в-ба-а-а-а-ш-н-ю-ю-ю-ю-ю-ю!

– Тише, тише, автор услышит… Ну что ты, в самом деле, такой большой, и плачет…

– Ма-а-а-ленький…

– Тише, тише… ну что там такого в этой башне, ты сам-то посмотри, как здорово тут!

– А они… а эти… а придут…

Средний книг садится на корточки перед маленьким книжонком:

– Послушай… нет никаких тех… тебе что-то приснилось, что-то привиделось, кто-то тебя напугал… ветка в окне… тень от облака… блик луны… на самом деле ничего не было…

Маленький книжонок хочет возразить, что было, было, еще как было – не говорит, сам не знает, почему – не говорит, ну а как тут скажешь, когда большие книги, важные такие, говорят, что не было ничего такого, и маленький книжонок все выдумывает, и вообще.

Маленький книжонок ложится спать, и так непривычно тут, на диванчике в комнате, и так хочется назад, в свою кроватку, а нельзя, а то автор заметит. И надо укрыться пледом, вот так, и спать, если вообще можно заснуть тут, когда окно так близко, ну и что, что зарешечено и занавешено, и дверь так близко, а совсем рядом прихожая, и входная дверь, а за ней то, страшное, что приходит по ночам, скрипит половицами…

Скрип.

Показалось.

Нет, не показалось, снова скрипят половицы, кто-то проник в дом, кто-то здесь, совсем рядом, и надо спрятаться под пледом, и затаиться, и лежать тихо-тихо, не шевелиться, стараться не дышать, может, это за дверью не заметит маленького книжонка. Книжонок-то маленький совсем, всего-то двадцать страничек…

Но все-таки, все-таки, книжонок-то маленький еще, книжонку-то все интересно, а что там за дверью, что такое…

…маленький книжонок выглядывает.

Смотрит на то, что в холле, вот они, совсем рядом, и надо закричать громко-громко, и нельзя…

Старший книг оглядывается, нет ли автора.

Тихонько идет по лестнице, несет горячий шоколад и ванильный пирог для маленького книжонка. Осторожно, шепотом-шепотом стучит в дверь, толкает дверь на себя, оглядывает комнатку в башне, не понимает…

…а где книжонок?

А книжонка и нет.

Старший книг оглядывает комнату, смотрит под диванчик, под плед, в шкаф, под стол – нет книжонка, как испарился.

Старший книг бросается наверх, где на втором этаже средний книг и младший книг, вот как назло с автором что-то обсуждают, старший книг знаками-знаками показывает, что с книжонком беда случилась, надо что-то делать, да что тут делать, непонятно, где его вообще искать…

– …а вы… а вы давно здесь? – спрашивает маленький книжонок.

Старший черновик начинает припоминать, да вроде год с небольшим, с две тысячи пятого…

Маленький книжонок спохватывается:

– Так сейчас ведь уже двадцать первый год, это значит, вы уже…

И старые черновики перепугано хлопают страницами, да как так, да быть не может, ничего себе время летит…

Сидят в старой беседке, невесомые, призрачные, с остатками подгоревших страниц, недосожженных в пламени очага.

Светит луна.

– …ну и вот… – говорит младший черновик, – а потом они каждый собрали вокруг себя единомышленников… каждый объединил полмира… планета разделилась на две величайшие империи… и каждый хотел быть единоличным властителем земли, и никто не хотел уступать, и мир был на грани войны, из которой никто бы не вышел победителем… а вот чем кончилось, я не знаю…

Ночь молчит.

Слышно, как в зарослях ночи поет луна.

– А давайте я вас допишу, – говорит маленький книжонок.

Старший черновик изумляется:

– Давай ты… что?

– А вы вот недописаны…

– …малыш, это невежливо, напоминать про такие вещи, в конце-то концов…

– Так давайте я вам помогу, вот допишу вас…

– Да ты… да ты что?

– Я, правда, не умею… но я постараюсь… обязательно…

– Малыш, предоставь это мне… – говорит средний черновик, – у меня побольше опыта… побольше знаний…

Младший книг прислушивается, настораживается, – что-то померещилось в тишине ночи, нет, не померещилось, и правда шорох там, внизу, на первом этаже, где холл и кухня. Младший книг настораживается, осторожно выбирается из своей спальни, прислушивается…

Так и есть.

Кто-то внизу.

Даже подрагивает огонек фонаря.

Младший книг бросается в комнату среднего, вставай, вставай, ну просыпайся же скорее, там кто-то… кто-то…

Младший книг и средний книг спускаются вниз, смотрят на…

…на…

– Книжонок!

И видят позади книжонка этих трех, каких трех, да не пойми каких трех, размытые, расплывчатые, призрачные, не то сожженные дотла, не то нет…

Средний книг хватает удачно подвернувшуюся кочергу:

– А ну… а ну отойдите от него! Немедленно!

И книжонок вперед выбегает, кричит, что вы, что вы, это мои друзья, они знаете, какие хорошие, это вот про властелинов мира, которые на самом деле порождения дьявола, а этот вот про некроманта, который врага своего оживил, а этот…

– …да что здесь такое?

Распахивается дверь где-то наверху, выглядывает автор, заспанный, в халате, ругается, да что такое, да что у вас там случилось-то вообще…

Смотрит.

Не верит своим глазам.

Как такое может быть, что происходит вообще… он же их сжигал, он же точно помнит – сжигал, а они вот они, все трое, что за черт…

…телефонный звонок прерывает уютную семейную трапезу, старший черновик (теперь даже язык не поворачивается назвать его черновиком) встает из-за стола, вопросительно смотрит на автора:

– Разрешите, я отвечу на звонок? Должно быть, это из издательства…

– Из издательства?

– Ну да… – кивает средний черновик, – они подписали с нами договор на публикацию.

– Неужели? Поверить не могу…

– …но вы не беспокойтесь, – добавляет младший черновик, берет себе вторую порцию тостов с джемом, – мы укажем вас, как соавтора…

Слова с этой стороны

– …места у нас своеобразные, возможно, вы будете немало шокированы… – местный детектив многозначительно смотрит на меня.

Сдержанно киваю, не говорю, что мне и не такое доводилось видывать, и чего бы там не было в здешних краях, меня уже трудно чем-то удивить. Спускаемся по извилистой дорожке, ведущей от уютного городка к лесу, который издалека кажется мрачным, и чем ближе мы к нему подходим, тем гуще и мрачнее кажется этот ельник. Я не хочу входить под сень леса, даром, что повидал на своем веку всякое, и все-таки меня коробит, когда я следую за детективом, осторожно пробую ногой влажный мох, будто боюсь, что он провалится под моими ногами в бездну. И тут же отскакиваю – когда вижу перед собой скомканную, брошенную одежду, до черта напоминающую очертания человеческого тела, а это еще что за горстка пепла над воротником, нет, нет, это просто горстка пепла, это просто…

– …да, вот здесь его и убили.

– Его…?

– Макс Маскелайн, весьма уважаемый в городе словесник.

– Сло…

– …словесник…

– Простите, я не…

Детектив смеется:

– Да, я предупреждал, что места у нас своеобразные… так значит, о словесниках никогда не слыхивали? Верно, у вас это редкие птицы, если не сказать, что их нет вообще… А вот здесь, у нас – словесник – первый человек в городке. Видели бы вы, что он вытворяет со словами, ап! – и они уже вспорхнули, и на жердочку сели, ап! – и вот уже сложились в целую историю…

Вежливо киваю:

– Я что-то такое видел с нотами… но со словами, конечно, тоже здорово…

Кажется, я обидел его, посмел сравнить какие-то ноты и слова, хотя что значит – какие-то, никогда в жизни не скажу про ноты – какие-то.

– И… как его убили?

– Вот это нам и предстоит выяснить… вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное?

– Никогда в жизни… думал, в ваших краях это в порядке вещей…

– Отнюдь… мы сами в шоке…

Спрашиваю – хотя и сам прекрасно понимаю, насколько абсурдно прозвучит мой вопрос:

– У вас есть хоть какие-то подозрения, кто мог…

– …есть.

Сердце делает сальто:

– И…

– …боюсь, мне придется познакомить вас с еще кое-какими особенностями нашего мира… впрочем, не будем голословными, пойдемте, посмотрим…

…Маскелайн подгоняет свой экипаж, скорее, скорее, во весь дух, во весь опор, через бездорожье, через частолесье, через редкополье, через мелкоречье, через глубоконочье – домой, домой, домой…

Маскелайн…

…нет ему больше нравится – вордер, словесник, то есть, вот лучше так – вордер. Угловатая W толкается локтями, горластая О хочет кого-то сожрать.

Не думать о лесе, думать о доме, о доме, о янтарно-желтых окнах, о золотистом свете лампы, а язычках пламени в очаге. О тепле, о чашке горячего шоколада, о горячей ванне с чем-нибудь травяным и душистым.

О доме.

Не о лесе, не о мрачном мокром лесе, где даже видавший виды экипаж то и дело встает на дыбы, заливисто ржет. Он гонит экипаж в никуда, он уже понимает, что сбился с дороги, он надеется на что-то, сам не знает, на что, что экипаж сам отыщет дорогу в темноте ночи…

…тусклые огоньки там, там, за деревьями.

Вордер дергает поводья – экипаж не слушается, фырчит, ржет, встает на дыбы, старается вырваться, ускакать куда-то в никуда. Вордер не позволяет ему ускакать куда-то в никуда, он гонит его на свет, экипаж медленно приближается шажочками-шажочками, замирает у входа в дом…

…только сейчас вордер понимает, что это за дом, что прав был экипаж, а вордер, а будь он проклят, что согласился сюда заглянуть, и бежать, бежать, бежать надо от этого дома, только никто не позволит бежать-бежать-бежать, они не позволяют…

Они…

Вордер еще надеется, что ничего не увидит здесь, ничегошеньки-ничего, никогошеньки-никого, и это там, за деревьями, просто померещилось, не может быть людей такого роста, и вот таких по-совиному желтых глаз у людей тоже не бывает, и остроухих лиц, испещренных синими венами…

Вордерд хватается за остатки здравого смысла, еще вспоминает какие-то варикозы, понимает, все не то, не то…

Его не хотят отпускать, его обволакивают удивительным ощущением тепла и покоя, да куда вы пойдете в такую непогоду, да вы оставайтесь у меня, а у меня внизу зал с очагом, а наверху можно хорошенько выспаться…

Он показывает уют дома, тепло очага, он зачаровывает, заманивает, Вордер сам не понимает, как входит в дом – ловушка захлопывается.

– …вот так вы и убили его? – спрашивает детектив.

Мне все ещё не по себе при взгляде на того, с кем говорит страж порядка, я не хочу смотреть в эти по-совиному желтые глаза, мне кажется, я полностью окажусь в его власти, если как следует посмотрю – и в то же время понимаю, что дело тут не в глазах, я давно в его власти, хоть он и не показывает этого…

Вместо ответа он открывает свою память – уют странного дома, легкий страх перед лесом (он-то там чего боится?), интерес к этим, которые говорят слова – настолько сильный интерес, что можно пригласить вот такого удивительного человека в гости, ну а что, ну немножко заблудился путник в лесу, ну, не сам, ну, это тоже можно назвать – пригласили в гости… Он настойчиво показывает нам, как путник ежевечерне навещает его, а потом выходит из его дома, прощается с хозяином, уезжает по лесной тропе – никем не удерживаемый. Ну, разве что иногда смотрел в темноту леса – не глазами, а так, непонятно как – проверить, да все ли хорошо с его гостем…

…и я не вижу в памяти ни малейшего намека, что он кого-то убивал. Только глубочайшее сожаление, что так случилось, и…

– …и вы ничего не заметили? – детектив многозначительно смотрит на меня.

– А… а что?

– Ненависть, друг мой… глубочайшую ненависть… к тому, кого он так любезно пригласил в свой дом…

Мне не по себе, что мы говорим словами в то время как этот, сидящий перед нами на лесной опушке, не понимает ни единого нашего знака.

– Интересно, в чем мог провиниться дорогой гость…

– А вы уверены, что это вина дорогого гостя… а не нашего… с позволения сказать… подозреваемого?

– Ну… не мог же он ни с того ни с сего наброситься на ни в чем н повинного человека…

– Как знать, как знать, мы совершенно не понимаем их логики…

– …ну, какая бы логика не была, а чтобы человека убить, на то причины нужны, хот какие абсурдные, но причины…

Вздрагиваем – когда слышим сдавленный хрип совсем рядом, я и не думал, что это существо может издавать какие-то звуки, он мне казался совершенно безмолвным. И, тем не менее, я слышу хрип, храп, фырк, шипящие клокочущие звуки из глотки этого, неведомого, из лесной чащи…

– Не… не…

– …не убивали?

– Не-не… не… не… нена…

– …ненавидели?

Кивает, аг-га, аг-га…

– Что он вам сделал?

Мотает головой, ничего, ничего…

– Тогда почему…?

Он хватается за голову, он должен показать и рассказать нам много, очень много, у него нет не только слов, но даже эмоции выразить это…

Слова (не слова) с той стороны

…мы бы сказали – мы не считаем это болезнью.

Но мы не можем, у нас нет слов.

Мы бы сказали – мы считаем это чудачеством.

Но мы не можем – у нас нет слов.

Мы бы сказали – их одолевает непонятная, неизбывная тоска – но не скажем.

У нас нет слов.

Мы бы сказали – их мало, ничтожно мало, настолько мало, что проще не обращать внимания.

И не скажем.

Потому что…

…ну да.

Мы бы сказали, что их переполняют эмоции – так-то у всех у нас есть эмоции, но у них особенно, они не знают, как справиться с нахлынувшими чувствами, они не знают, как их выразить, вот этого мы совсем не понимаем – выразить чувства. Чувства надо чувствовать, а не выражать в конце-то концов…

Мы бы сказали – они уходят в те неведомые края, где якобы умеют превращать чувства во что-то особенное, материальное, ощутимое – уж не знаем, то ли их выбивают в камне, то ли вырезают из дерева, то ли куют из металла, то ли еще что.

Нет, так-то интересно, конечно (сказали бы мы, если бы могли говорить) – чувства из металла, может, как-нибудь даже наведаемся к ним и посмотрим, что там за чудеса такие.

Мы бы сказали – они уходят туда, в неведомые края, где чувства воплощаются в неведомо чем.

Но мы не скажем, потому что у нас нет слов.

Мы бы сказали про него – неизбывная тоска от того, что он не может воплотить свои чувства в чем бы то ни было. Мы не понимаем – лунная ночь – она и есть лунная ночь, зачем её в чём-то увековечивать. Или снег под луной. Или холод зимнего леса и тепло очага.

И все хорошо.

А если все хорошо, зачем еще что-то…

– У-у-у… у-у-у…

Он показывает на луну за ветвями, вопросительно смотрит на словесника, он шлет знаки словеснику, ну ты же знаешь, вот же, вот это вот, круглое, блестящее, чуть подернутое пятнами, вон там, наверху…

– Лу-на… лу-на…

Он замирает, очарованный непривычными звуками, удивительно мелодичными, – лу-у-у-н-а-а-аа-а…

– Лу-у-у-на-а-а-а-а! Лу-у-у-на-а-а-а!

Словесник осторожно добавляет:

– Му-у-ун… му-у-ун…

– Му-у-у-ун!

– …и… и он часто приходил к вам…

Он посылает нам знак согласия, тут же спохватывается, кивает головой.

Детектив из уважения к тому, из леса, пытается не говорить, а представлять себе, как словесник сидел в гостях в уютном доме этого… этого… черт пойми, как его, этого, они ели там… что они там ели? – что-то приторно-пряное, согревающее по зиме, от чего становится тепло, будто внутри светит солнце… и когда они встретились последний раз, как бы это мысленно объяснить… последний… последний… было, а больше не было…

Он понимает.

Показывает нам три пальца на правой руке, и еще один на левой, потому что у него всего по три пальца на руках.

Понимаем, четыре дня назад, и, судя по подсохшим листьям на одежде, тогда это все и случилось…

Четыре дня назад.

Смотрю на него, жуткого, чуждого, все-таки еще раз смотрю в его память, которую он услужливо подставляет мне, снова вижу жуткую ненависть к гостю, которого он сам так любезно заманивал в свой дом, и у которого так терпеливо учился облачать мысли во что-то ощутимое, во что-то нетленное…

…и все-таки…

…и все-таки я не вижу в его памяти ни намека на чье-то убийство. Жгучее желание убить кого-то – да, да, но нет даже мимолетного намека, что он и правда кого-то…

– …может, арестовать его на всякий случай? – спрашиваю с надеждой.

Детектив презрительно фыркает.

– И как вы это сделаете? Забыли, как он вас к месту пригвоздил, когда мы его позвали? Вы хоть понимаете, что эта тварь с человеком сделает все, что захочет, прикажет нам – мы друг другу глотки перережем, а полиция запишет, что сами виноваты, а он вообще не при чем.

– Ну… эдак ему вообще нет смысла кого-то убивать, мы можем быть марионетками в его руках… как знать, может, мы это все уже делаем не по нашей воле, может, он играет с нами…

Детектив смотрит на меня многозначительно:

– Знаете… мы предпочитаем об этом не задумываться…

Понимаю. Молчу, а что тут скажешь…

– …так что предпочитаем думать, что все хорошо… Там, у них, тоже сказали, – детектив смеется при слове «сказали», – что если бы этот и правда был виноват, они бы от него костей не оставили… но не видят, чтобы это была его вина… не убивал он никого…

…он сердится, он не понимает, почему есть слово луна, есть слово ночь, но почему нет слова – лунная ночь, не какая-то там какая попало ночь, а именно – лунная, когда вертишь головой, ищешь мраморно-сырный блин луны, и хочется смотреть на него целую вечность, на опаловое сияние вокруг луны…

Так и будет, говорит словесник, – луна, ночь, снег, опаловый свет…

Нет, нет, сердится он, почему нет, чтобы сразу ночь и луна, луночь какая-нибудь, и сразу опаловый свет – опалуночь, а ведь еще снег в свете луны… свег? Снет? Лунег? Снесяц? А ведь есть еще зимний лес в свете луны… лесяц? Зимес? Зимнес? Почему этих слов нет?

Словесник не может объяснить – почему, словесник никогда не задумывался, почему есть одн слова и нет других слов. Потому что… потому что так заведено, вот почему, и вообще…

Он не унимается, не отстает, он спрашивает, почему в слове луна на самом деле две луны, moon, почему две, когда луна одна, или те, кто придумал это – moon —видели почему-то две луны…