Повесть Января бесплатное чтение

Сегодня особая дата – ровно двадцать два года с того дня, как я начал писать свою повесть.

Поначалу я просто развлекал себя, а фрагменты публиковал в одной из рассылок. Незнакомые люди читали, и между нами завязывалась электронная переписка. Социальных сетей тогда еще не придумали.

Я публиковал книгу походу написания, пока она не переросла меня, пока я не понял, что не знаю, куда ее дальше вести. Тогда отпустил всех «на волю» – признал, что задача оказалась мне не по силам, и занялся насущными делами.

Время от времени я возвращаюсь к своим тетрадям, к этому вороху воспоминаний, фантазий и размышлений. Что-то допишу, что-то исправлю и что-то, в ответ, изменится во мне.

Так и живем параллельно – улучшаем друг друга.

Сегодня я твердо решил, что должен ее дописать. И, если вы это читаете, значит, так я и сделал.

Но, чтобы правильно меня понимать, примите в расчет следующее:

Может показаться, что я поучаю читателя. Даю слово, что это не так. Таким образом я разговариваю сам с собой, я так привык, так я делаю собственные открытия. Вам они могут показаться простыми и даже банальными, но для меня в момент открытия они такими не были. Также не обещаю никаких свежих истин. Все истины изобретены задолго до нас.

Некоторые эпизоды как будто бы ни к чему не ведут, может так показаться. Однако в конце концов все важные линии свяжутся, я обещаю.

31.01.2021

ТЕТРАДЬ №1

Вовсе не легко отыскать книгу, которая научит тебя столь же многому, как книга которую ты напишешь сам.Фридрих Ницше

(31 января 1999г)

В тот день мне исполнилось двадцать два, двадцать три, может быть… я уже точно не помню. Наверное, двадцать три… но я не уверен. Годам к шестидесяти все это станет едино, а к ста двадцати не останется н и ч е г о.

Был день моего рождения, летнее утро.

На улице у подъезда я подобрал котенка, белый комочек шерсти, напоил его молоком, и он где-то уснул.

Вечером к нам пришли гости: бывшие одноклассники и друзья.

Зашла тетя Валя – соседка, Олег, ее сын – он же Харей – мой старший товарищ детства.

Мама накрыла на стол.

Сели.

День рождения шел как обычно: еда, выпивка, тосты – всё про меня, про меня…

Считается необходимым нахваливать именинника сверх всякой меры или, по меткому выражению мамы, «без стыда и совести»; петь сладкие оды, запивая их кислым шампанским. Это уподобляет его покойнику. Наверное, потому дни рождения мне так тягостны…

И в этот раз, как обычно, начиналось всё очень натужно, но вдруг напряженность пропала, все стали естественнее, добрее: Олег, словно его подменили, забыл про спиртное; тетя Валя, крупная женщина, легко исполнила танец маленьких лебедей; а два моих школьных товарища забыли старую ссору.

Котенок гулял по столу, и это совсем никого не бесило.

Меня зовут Январь – такое не совсем обычное имя. Коротко – Ян.

История эта случилась со мной на самом деле. В ней правда всё, за исключением того, что приснилось. Но ведь и сны по-своему тоже правдивы…

Суббота

Я хорошо выспался. Был выходной.

Еще пару недель назад, планируя свой день рожденья, я отметил такой расклад как удачный: «В пятницу вечером гуляем-отдыхаем, в субботу болеем и приходим в себя, и в запасе остается целое воскресенье». Но болеть в этот раз не пришлось – отравления не случилось, что ввиду горького опыта и радовало, и удивляло.

Мама шуршала пакетами, гремела посудой – собиралась в гости к сестре. Шаркая тапками, я вышел из комнаты в коридор. Сумка еды уже была собрана и ожидала у двери. Тетка жила в пяти остановках трамвая, и крайне редко случалось, чтобы сестры больше двух дней не видались. Мне они представлялись сиамскими близнецами, неудачно разделенными в детстве. Память о симбиозе не позволяла одной забыть о другой даже на день.

– Я возьму? – Мама достала из холодильника бутылку водки. – На компрессы…

– Бери конечно! Не пить же ее.

– Ой! – мама всплеснула руками. – Надо же воду поставить! Подай мне те банки с полки. Штуки три. Нет – четыре, Лиле тоже возьму.

Я зашел в ванную, мама дважды сбегала в зал, придвинула журнальный столик к телевизору и красиво в рядок уставила его банками с водой. Вышел.

Седоволосый, хотя и не старый еще человек в больших квадратных очках, по-рыбьи открывая рот, хитрым движением пальцев посылал волны энергий прямиком в банки через экран. И вода становилась «заряженной». Ее полагалось пить понемногу, думая о хорошем. Такое использование обычного телевизора было в новинку. Доверчивые граждане и раньше ходили к гадалкам, но чтобы вот так – по телеку, из Москвы в каждую квартиру… Плюс ко всеобщей радости – за это чудо не надо было платить.

Понаблюдав за движениями волшебника, я скептически хмыкнул.

– Все бы тебе смеяться! – сказала мама в значении «Из Москвы кого попало бы не показывали!»

Уходя, она напомнила мне, чтобы я кушал и что молока совсем не осталось: «Сходи в магазин!»

Качаясь на тонких ножках, в коридор вышел котенок.

– Какой-то он странный! – заметила мама. – Больной, что ли? Одни уши торчат. Рахитик, наверное. Или порода такая? Ну ничего, откормим! Пошла я. Ничего не забыла?

– И песочек ему насыпь в коробку! – крикнула она, спустившись уже этажа на два.

– Ладно, ладно! – Я поспешил закрыть дверь, чтобы мама не кричала на весь подъезд.

В этот день не случилось ничего сверхъестественного. Я собирался посидеть дома, почитать, нарисовать что-нибудь, но позвонил Харей – друг из соседней квартиры.

– Олег? Привет! Заходи…

– Нет, я… я из автомата, с улицы.

– А-а…

– Я, это… знаешь, чего… Видики пойдешь смотреть?

– Видеомагнитофон? На квартиру?! Не, не хочу.

– Какую квартиру?! Видеосалон! Большой экран на стене, не телек! Кресла удобные! Минут за пятнадцать пёхом дойдешь! И звук знаешь какой? Не стерео даже! Квадро!

– Я, вообще-то, хотел дома сегодня побыть…

– А фильм знаешь какой!? Закачаешься! Фантастика! Остросюжетный! Боевик! «Чужие» называется!

– Ни карате, ни Кунг-фу, точно?

– Да, отвечаю! ФирмА! Ты «Звездные войны» видал? Этот – лучше!

– Ну, можно тогда. Фантастику я люблю…

– Тогда, это… Там у тебя осталось чего?

– Нет. Мама забрала. На компрессы увезла сестре.

– М-м-м, понятно… Тогда, это… денег возьми пять рублей!

– Не знаю… у меня, кажись, столько нету.

– Да, есть… Там в стенке посмотри, за стеклом, в вазочке – там конверт, открытка и пятёра. Мы с мамкой вчера дарили.

– Хм! Повиси на трубе, я погляжу… Да, нашел… Куда идти?.. Да! Скоро буду.

За билеты отдали два рубля из пяти. С трешкой в кармане Харей сгонял за пузырем крепленого… я даже не понял куда. В ближайшем подъезде он мастерски размягчил крышку зажигалкой, откупорил бутылку и отдал мне. Я сделал два-три глотка, занюхал портвейн рукавом. Харей запрокинул голову и влил в себя содержимое пузыря напрямую, минуя глотательные движения.

Покончив с аперитивом, выкурили по сигарете.

Пошли потихоньку в салон.

Меня немного качало – спиртное с утра на голодный желудок сразу заехало в голову, а сигарета дала по ногам. Я волновался – фильм уже начался, а опаздывать мне всегда бывает неловко. Харей же, напротив, порозовел и расправился. Он уже видел кино и теперь – я в этом уверен – заботился только о том, кого он подтянет на вечер, чтобы догнаться градусом перед сном.

Мы посмотрели «Чужих».

Финальная сцена сражения удивительной, бесстрашной, жизнецепкой молодой женщины с существом чуждой природы – мерзкой маткой, несущей яйца с эмбрионами тысяч смертоносных тварей – нагрузила катарсисом по самое горло. Женщина вела бой, используя механизм, который выглядел даже фантастичней, чем чудовищный живой организм, в венах которого текла кислота, способная прожигать металл космических кораблей – шагающий гидравлический автопогрузчик, многотонный костюм на человекоподобных ногах с клешневидными ручищами. Героическая землянка сумела выкинуть гадскую тварь в открытый космос, в который та уволокла еще и погрузчик, зацепив его хвостом. Наша героиня погибла бы тоже, если бы не помощь искусственного человека, разорванного пополам самкой «чужого», но сохранившего работоспособность выше пояса.

Противостояние человеческой цивилизации и инопланетного суперхищника, бой не на жизнь, а на смерть окончился победой человека, а значит – победой всех нас, таких несовершенных и физически слабых, но невероятно сильных духом, идущих на жертвы ради спасения своих товарищей и всей человеческой расы, в конце концов.

«Чужой», без сомнения, был фильмом высочайшего класса. В моем списке фильмов он занял верхнюю строчку, сразу над «Терминатором», в котором другая слабая женщина вела смертельную схватку с безжалостной машиной, посланной из будущего, чтобы убить ее и тем самым предотвратить рождение ее сына, который станет лидером сопротивления в том самом будущем и который научит людей эффективной войне с машинами.

Голливудская фантастика, как исполин, шагающий над городами, безжалостно сносила нам крыши. Невероятные герои захватывали наше воображение, фильмы же про наших героических предков невыносимо скучно стало смотреть.

– Ну как тебе фильм? – спросил Харей таким тоном, словно был его режиссером.

– Супер! – сказал я и добавил еще: – Это, супер!

Он поджал руки в подмышки, по-птичьи вытянул жилистую шею и скорчил гримасу ящера. У него это всегда хорошо получалось.

Посмеялись.

– Слышь, это.. Ян, у тебя двушки не будет на телефон?

Двух копеек я не нашел, только десять – тот же размер – покатит!

Мы хлопнули по ладоням и разошлись.

Дома я поужинал винегретом, накормил котенка, заправил в магнитофон бобину с любимым концертом «Pink Floyd», надел наушники и отлетел в просторы вселенной. Мне снился красивый сон.

Открыл глаза.

Полная бобина, шурша хвостом магнитной ленты, вертелась на валу. Пока тянулся и нащупывал выключатель, сон растворился без следа. «Было бы интересно записывать сны», – подумал я.

Воскресенье

Утром я встал раньше обычного, взял бидон и отправился за молоком.

Молоко в воскресенье привозят чуть свет – разливное, в баках из алюминия. К десяти его уже всё выкупают. Пришлось подняться с будильником, чтобы котёнок не остался голодным.

ЕЁ взгляд прожёг меня до самой спины, это – образно, а фактически – я обмяк, утерял голос и вообще перестал соображать. Так со мной происходит всегда, когда необходимо проявить активность и непринуждённо завязать знакомство. Это я в себе ненавижу больше всего, но бороться с этим мне не по силам. Я даже у зеркала репетировал, как это ни смешно, – у зеркала получалось неплохо.

Так вот, когда я с идиотским бидоном застрял где-то между своей квартирой и магазином, девушка не растворилась, как обычно, а приблизилась, вытянула шею и потянула носом воздух.

– Наконец-то, – сказала она, – он у вас?

Её голос окатил меня, как морская волна и привел меня в чувство.

Пока я подыскивал слова для ответа, она обратила внимание на бидон, который я прятал за спину, и встревожилась:

– Вы не давали ему молока? Ни за что не давайте, это не безопасно!

– Я?.. Нет!.. Только вчера, совсем немножко… Котенок?

И голосом, и руками я изобразил маленькое существо.

– Да, котенок… может быть, – сказала она и посмотрела на меня внимательно и открыто.

Сума сойти, какие глаза!

В её глазах я мог бы, наверное, жить!

Я где-то читал, что на склере живут всевозможные организмы – то, что называется флорой. И в тот момент я прямо-таки ощутил приступ зависти к этим счастливцам. Я уже словно был одним из них; и с разбегу, радостно шлёпаясь голым пузом на влажную поверхность роговицы, скользил, скользил, скользил…

– Будьте дома, я вас найду! И не забудьте про молоко!

Пахнуло бензином. Зашипело. И незнакомка исчезла за дверями автобуса.

Шагая через две-три ступени, я взлетел на четвертый этаж. А там тетя Валя кормит котенка молоком из зеленой тарелки.

«Ах, чёрт! Ему же нельзя! – дернул входную дверь. – Закрыта… Странно… Как он тут оказался?!»

Сказав «большое спасибо», я поднял животное и тарелку («Бери, – говорит, – бери! Все равно Олег его не пьёт»), слил молоко в раковину, уложил котенка в кресло и оглядел сторонним взглядом свое жилище.

«Неужели придет? Странно всё это!»

Убрал то, что бросалось в глаза. Заварил себе чаю. Включил телевизор.

Выключил.

Взял одну из подаренных книг. Книга оказалась детской – загадочное название, интересное оформление, карта сказочной страны на форзаце. Прилег почитать:

К домовитому толстячку вдруг завалилась целая компания гномов, все съели, набедокурили, а утром утащили его за собой в опасное путешествие, где почти сразу едва не попали на ужин к троллям в качестве самого ужина, конечно.

«Забавная книжка! Почитаю потом!»

Зашел к Олегу. (У них дверь всегда бывала открыта, запиралась только ночами или когда их не было дома.) Тетя Валя что-то стряпает на кухне, Олег сидит за работой – клепает штаны.

Он шил великолепные брюки. Где-то покупал клёпки, пуговицы, нашивки, молнии с названиями джинсовых фирм: Lee, Montana, Wrangler, Levi’s – сами начертания которых уже околдовывали и разжигали желание нацепить их скорей на себя. Олег мог скопировать любую модель или нарисовать свою. Кроил уверенно и всегда по фигуре заказчика. Джинсы у него стоили 15-20 рублей. Он легко мог изготовить и две пары за день. Если бы не бухал, деньги бы греб лопатой. А разные шмотки, какие он шил для себя, удивляли лихими придумками и являлись произведениями его портняжного гения. Бывало, что куртки у него покупали прямо на улице, с плеч.

Я не сразу заметил свежий синяк под глазом Олега.

– Олег, когда ты успел? Опять кунг-фу показывал?

Он застенчиво улыбнулся и пожал плечами, мол, не знаю, может быть.

Трезвый, он – скромный и мягкий. Сильно пьяный становится дерзким и бесшабашным. Он не дерется, нет – он имитирует мастеров киношных кунг-фу: стиль богомола, стиль дракона, стиль журавля. Он демонстрирует свое боевое искусство, раскачиваясь из стороны в сторону, и наносит удар за ударом с воем от Брюса Ли. Удары идут в стену дома, или в пустоту, или в куст изгороди, после чего кулак еще долго дрожит, переполненный энергией Ци, листья осыпаются, а Харей довывает тягучую песню кота-победителя. Он освоил внешнюю сторону дела на черный пояс. Колотя в стены, разработал костяшки кулака так, что они превратились в костяные шарики от пинг-понга. Он часто показывал кунг-фу во дворе, и тогда ребятня с удовольствием бегала посмотреть представление. Но когда уходил на гастроли, случалось всякое.

Я посидел с Олегом, потом вернулся к себе и снова залег за книжку.

Смеркалось.

Проснулся Котенок. Он гулял по квартире, и странно подванивал. Мне вспомнился позавчерашний банкет: «Хорошо посидели, кстати! А зверь этот действительно странный. На котенка похож – если вот так посмотреть, а с другой стороны, не похож!». Я взял его в руки. Повертел, принюхался и «поплыл». «Уф, голова закружилась!». На улице уже потемнело. И тут погас свет.

Я вышел на лоджию.

Свет пропал во всем нашем районе, а может, и в целом городе. В окнах мерцали свечи. Было тепло, тихо и нереально. Что-то странное творилось с Луной.

Луна стала объемной. Явно чувствовалось, что это не плоский диск, не светлое пятно, а именно шар. Мне раньше не приходилось видеть лунного затмения, потому я не понимал, что происходит.

Потом случилась событие, которое сперва угодило в разряд галлюцинаций; таким образом рациональный мозг защитился от потрясения; в проеме окна стоял лысый дядька в черном плаще. На глазах блестели круглые стекла. Он принюхался, присел, скривился и приподнял очки. Лучами, исторгнутыми из глаз, он обследовал комнату. Нашел котенка. Длинной резиновой рукой сгреб его за пазуху. Выпрямился. И удалился так резво, словно его сбило поездом.

«Это было невероятно, нелогично, значит – галлюцинация. Но котенок исчез, значит – не будем спешить с выводами». Я решил для себя, что вооружиться на всякий случай не помешает, достал из ящика молоток и стамеску, сел в кресло и положил инструменты рядом с собой.

Тень Земли сползала со спутника.

Яркий луч Солнца возвращал плоское состояние шарику Луны. Ночь становилась контрастней: тени – черней, а светлое – ярче. Потом вдруг вспыхнула лампа – электричество дали. Город ожил, поехали снова троллейбусы и трамваи. Потом появилась она.

Она зашла прямо в окно. Шагнула с подоконника на ковер, села в кресло напротив и сказала:

– Здравствуйте! – Взглянула на молоток, стамеску и улыбнулась: – Меня зовут Лиса, а вас?

– Январь. … лучше на «ты», если можно… Такое имя мне дали, не совсем обычное. Но можешь звать меня Ян.

– Приятно познакомиться, – сказала Лиса, – с тобой.

Скажу откровенно, Лиса – это такой человеческий организм, одного взгляда на который достаточно, чтобы заработать бессонницу. Она естественна и умна, у неё идеальная кожа, изящные ноги, руки, шея, невыразимой красоты глаза. Фигура, как у богини. Что касается волос: они могут быть самые разные; в тот день были – рыжие, вьющиеся, чуть ниже плеч.

Я понимал, что происходящее нереально, но это меня нисколько не удивляло, а удивляла как раз собственная реакция на явно невозможное событие. Лиса рассказывала мне что-то, я кивал, говорил «да, угу», качал головой, в значении «ты, смотри, что делается!», но до сознания не долетело ничего: все равно как если бы слушал щебетание райской птички.

Я запомнил только одно имя – Доктор Же! Того лысого в очках зовут Доктор Же! Он забрал моего котенка!

Куранты далеко за кварталами пробили два часа ночи. Лиса красиво зевнула. Я постелил ей в спальной, бросил подушку на диван в зале и ещё долго курил на балконе.

Немного о снах…

Если бы удалось взвесить внутренний мир человека, какая доля пришлась бы на сны?

Сон невозможно передать словами – бодрствующий мозг требует логики. Рассказывая, мы перевираем, рационализируем, иначе мы не сумели бы рассказать.

Некоторые сны я никогда не помню, проснувшись, но, вновь оказавшись в них, понимаю – я тут уже был, и всё это раньше происходило со мной. Я рвусь из событийных сетей и попадаю в них снова и снова. Привкус ночных эмоций я вычищаю с утра мятной пастой, споласкиваю запахи ночи с лица и иду в этот день. Но чувствую сердцем, что образы сновидений не оставляют меня даже днем, сопровождают меня, молчаливо и неотступно.

Доктор Же запрыгнул в окно, и глаза его светились, как фары. Он искал зайца. А заяц был у меня в руках. Я втолкал его прямо в живот, под ребра – тут Доктор не сможет его увидеть. А тот всё шарил своими фарами по дому, и я сказал ему: «Затухни!» И фары погасли. Он закричал – противно и тонко: «Братья, сюда! Братья, сюда!» И стали появляться его братья. Это были вампиры. Они отделялись от стен, поднимались с ковров, возникали в креслах… Я, как громадный кузнечик, прыгнул в окно. Но вампиры прыгнули следом. Я толкнул землю ногами, и она бросила меня в небо, словно батут. Но братья Доктора Же сделали то же. Чтоб не потерять высоту, я включил двигатели на бёдрах. Вампиры слегка поотстали, а я уже вышел за атмосферу.

Обретя невесомость, я отстегнул двигатели и огляделся – вампиры всё ещё не хотели оставить меня в покое, они хлопали плащами, как летучие мыши крыльями. Тогда я рассмеялся, покрылся металлической кожей; из моих плеч выехали ракетные установки. Залп – и вампиры порвались в клочья. «То-то же!» – сказал я, довольно. Головной шар отделился от шеи, выпустил из затылка три спицы и полетел вдоль Земли, посылая сигналы радио-маяка.

Когда я полетел впервые?

Не знаю.

Помню только, что в сновидениях раннего детства я часто падал с балкона или откуда-нибудь еще, почти никогда не долетал до земли и просыпался в испуге. Потом я нашел верный способ не падать – я взмахивал руки, как крыльями птица, и так научился летать.

Менялись и цели полета, и способы. Подражая птице, нельзя зависнуть на месте, нельзя заглядывать в окна. Парить, как плавают рыбы, вздохнув глубоко, раскинув руки, я научился позже, не раньше, чем научился плавать, я думаю. В таком полете важно не опускать ноги, иначе потянет вниз – прямая аналогия с плаваньем.

Взлетать удобно, нырнув с крыши дома, сложнее – с разбега с земли, особенно, если за тобой бегут и хватают за пятки. И часто за мной бежали, и я спасался полетом. До этого сна никто кроме меня летать не умел. Небо принадлежало мне полностью. Были, правда, электропровода неприятные, как водоросли в водоеме. Небо порой все было исчерчено проводами. Я поднимался выше, но редкие провода и там угрожали мне ударами электротока. Нужно было двигаться аккуратно. Теперь провода вдруг пропали, но появились вампиры, и я вмиг изобрел двигатели и ракеты. Это было впервые! И это меня пугало – в следующий раз враг уже будет готов к такому отпору, и нужно будет сочинять уже что-то другое. Удастся ли мне?

Я часто испытывал поражение во сне, я знаю, как это бывает – я помню, был пленником страшной ведьмы (Бабы Яги, скорее всего). Я жил у нее в клетке, как птичка, и она не выпускала меня годами – так мне казалось. В реальности проходили всего лишь мгновения, но настрадаться за них я успевал очень даже реально. То было в детстве. И тогда была Баба Яга. Теперь появились вампиры. А дальше-то что?! Сам черт прилетит на козле?!

Я открыл тумбочку, нашел в ней тетрадь и коротко карандашом записал сновидение.

Уже рассвело.

«Погоди! А как же девушка?! Это тоже сон был?!»

Я тихо подошел к спальной, приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Кровать была заправлена, комната – пуста.

Предупреждение уважаемому читателю – эта книга не про осознанные сновидения, не про то, как некто стал мощным мистическим сновидцем. Такого развития здесь не будет.

Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница…

Началась рабочая неделя. Минут за тридцать я дошел до стадиона, где работал художником-оформителем. Дядя Миша уже резал скальпелем трафарет.

– Здравствуйте!

– Привет!

Он умел очень красиво улыбаться. Его высокий лоб украшал седой вихор. Даже в семьдесят с лишим лет угадывалось, что в молодости был он, как говорится, «интересным мужчиной». У меня тоже есть похожий вихор, только в другую сторону, и залетные заказчики художественного оформления чего-нибудь сперва принимали нас за родственников.

Дядя Миша ходил на костылях, правая нога не слушалась его после ранения в сорок втором; при этом он ловко справлялся со своей работой: ленты транспарантов «слава советскому спорту», «привет участникам соревнований» и тому подобное он выдавал по десятку в день, если было надо; кроме того – писал афиши футбольных матчей на длинных подрамниках, затянутых холстом, и разные объявления на типографской бумаге, широченный цилиндр которой стоял в углу, накрытый фанерным щитом; называл себя самым быстрым художником Советского Союза и вряд ли был неправ.

– Дядя Миша, помочь?

– Нет, это я сам! Ты мне вот футболиста нарисуй на афише. Я уже и подрамник загрунтовал.

– А когда футбол?

– Не помню точно. Да и, когда бы ни был, а у нас уже футболист готов! Запас получается!

– Запас дело хорошее.

Пока я рисовал футболиста, дядя Миша прикнопил ленту трафарета к планкам подрамника, сел коленями на поролоновую в чехле подушку, давно снятую им с брошенного автомобильного кресла, туго затянул ее ремнем на бедрах и, руками передвигая себя вдоль транспаранта, кистью прописал все буквы известкой; снял трафарет, дорисовал перемычки и повторил это дважды с двумя другими изделиями.

– У тебя готово?!

– Да, уже заканчиваю.

– Тогда – обед!

Закрыли банки с красками, вымыли кисти, сами умылись и сели за дядь Мишин стол. Он разложил на свежей газете кульки с бутербродами, пару яблок и – «С днем рожденья!» – неполную поллитровку самогона.

– Соседка моя делает. Выпьешь!

– То есть, с работой сегодня – всё у нас?

– А мы всё уже сделали. Вон какого футболиста навоял! Врубель!

Я глубоко вздохнул, откинувшись на спинку стула:

– Если бы!

– Я бы так не смог! Всегда завидовал людям, которые вот так из головы – р-раз, и готово! Но плакаты ты быстрее меня не напишешь!

– Что вы, дядя Миш, куда быстрее?! Я и пытаться не стану.

– Вот и хорошо! Хорошая у нас, значит, команда! – сказал он, светло улыбаясь.

Достал из ящика два граненных стакана, один стакан налил дополна, а рядом с другим поставил бутылку. «Я, – говорит, – пью один раз. И всё! Рюмками ее тянуть – я это не понимаю, это же не какао, приятного мало. А ты, – говорит, – как хочешь себе наливай! Ну, с днем рожденья!»

Стукнулись стеклами, дядя Миша вытянул содержимое своего, занюхал хлебом. Я посмотрел на него, подумал, вдохнул, выдохнул и тоже выпил зараз целый стакан.

Опьянение приходило явно, но плавно, через полчаса достигло максимума, постояло так минут сорок и неспешно, без головной боли ушло. За это время дядя Миша поведал мне свою биографию.

Я люблю слушать воспоминания стариков, но, к сожалению, запоминаю только общий контур. Диктофон бы, конечно, помог, на мини кассетах – но в душевном таком разговоре вести звукозапись было бы странно, и вряд ли люди тогда говорили бы всё, что хотят.

Дядя Миша сам из крестьян какой-то губернии. Небогатые, но работящие – три коровы, две лошади было. Батраков не держали. Михаил даже сам ходил подбатрачивал в юности. Рассказал, такой случай:

– Я был молодой еще, нецелованный, как говорят. Работал на богатого мужика из другого района. Жара стояла сильная. Вот привожу телегу, лошадок распряг, воды из колодца ношу, лошадей поливаю. Пить им поставил. Сам тоже разделся, воды на себя пару ведер вылил. А она в окошко на меня глядела, жена хозяина. В доме нет никого, все на уборке. Позвала меня. Я так: Ой! Кудись расдудысь!… без партков стою, ведром прикрылся. «Не прячься, – говорит, – я уже всё видала. Заходи, – говорит, – квасом тебя напою».

– И что? Напоила, дядя Миша?

– Напоила!

Я еще потом к ней ходил. А потом люди стали догадываться. Пришлось уехать оттуда, слухи пошли, боялась она. Тогда же какие правила были – муж мог и до смерти забить. Обычное дело! Она красивая очень была, молодая, а он уж дед почти. Хотя, не такой еще старый, как я сейчас. Он за долги ее в жены забрал. Трудно молодой со старым быть. Кровь-то кипит!

Потом рассказал дядя Миша, как в колхозы тянули, как раскулачивали.

– Вас-то за что? На вас же никто не работал… Две лошади всего! Какие же вы кулаки?

– А кто это решает?! Кулаки, не кулаки… Совет крестьянской бедноты! А это знаешь кто? Алкоголики и лентяи. Он вчера под забором валялся, перешагивали через него. Работать не работал, а то, что было из дома, пропил уже. А сегодня приходит в кожаной куртке с бумагой, и кодла с ним. В амбар лезет, кур по головам считает. Ты ему слово поперек скажешь, он тебя в кулаки и запишет. А после него никто разбираться не будет. Солдаты придут, в вагоны погрузят и в Сибирь отвезут.

– И что? Пришли?

– Пришли.

Нам повезло еще, сюда отправили. Тепло тут. Мы здесь уже не крестьянничали, конечно. На фабрики пошли, на заводы, я – на стройку, машину научился водить грузовую, полуторка была у меня. Война началась, и меня водителем взяли. Опять повезло. Из пехоты мало кто выжил, кто с первых-то дней.

– Ты снаряды возил?

– И снаряды, и хлеб… В Ленинград по Ладожскому озеру.

– Да ну!

– Да… Туда хлеб, оттуда уже снаряды. Ленинградцы для фронта снаряды делали. Заводы работали у них в блокаду. Два месяца туда-сюда ездил, потом осколком дверь пробило, в бедро ранило, опять повезло, вишь ты!

– Чего же тут – повезло, дядя Миша?!

– А сантиметров пять в сторону кишки б порвало, али еще чего оторвало.

Дядя Миша широко улыбнулся и, глядя на мою реакцию, тихо засмеялся. Смеялся он очень заразительно. Я тоже захихикал осторожно, тема-то серьезная, уместно ли? Тогда дядя Миша прибавил звука, и скоро мы хохотали уже так, словно нам показали клоуна в цирке.

Но тут дважды коротко дунул сигнал. К мастерской подъехал грузовик, и местные рабочие сгрузили с него кривые железки. Это была новая работа, о которой меня предупреждали еще на прошлой неделе, детали тренажеров под покраску. Железок было много, и это совсем не радовало.

Ночью мне снова приснился тревожный сон, подручные Доктора Же пытались меня схватить. И так всю неделю, каждую ночь я бегал, скакал и прятался. Утром вставал тяжело… А на работе окрашивал тренажеры – и неделя выдалась неинтересной и грязной. А где-то в четверг или пятницу я столкнулся со старой знакомой, и эта встреча что-то смутила во мне: что-то, что привыкло к этой работе, к этому ритму, к этим делам и обязанностям; что-то, что убеждало меня, мол, это временная жизнь и потом начнется иная; но что не имело никакого плана действия, а просто жило, терпело и снова жило, а денечки всё тикали…

Снова суббота…

Дверной звонок проверещал заливистой птичкой: «Чиричичив-чив-чив-чив-чив-чив-чиф-чиф-чиф-чиф!»

Часы показывали девять утра.

– Кто там?

– Телеграмма, – ответил женский голос.

Я открыл.

– Распишитесь!

Почтальонша с белой крысой на плече сморщила в неудовольствии нос (я вышел в одних трусах).

– Придется заплатить за поздравительный бланк!

– Зверь у вас какой интересный, – сказал я, чтобы хоть как-то стушевать свою наготу.

– И ничего это не зверь! Просто дома не с кем оставить, вот и работаем вместе. Папаша – сволочь, где-то шляется! Мы уж и забыли, как он выглядит. А одна дома она боится. Вот и ношу на работу – работаем с ней вместе. В садик ведь нас не берут, потому что мы не прописанные.

Почтальонша ещё немного поговорила; я покивал, сунул ей мелочь. Она развернулась и пошла. Я захлопнул дверь.

(!)

Стоп!

Со спины она была сущая моль. Два больших прозрачных крыла…Я успел их «сфотографировать», но образ только теперь «проявился».

Я припал к дверному глазку, но почтальонша уже миновала один пролёт и теперь спускалась ко мне лицом.

Да что же это я!?

Ведь это – целлофан, дождевик!

Вот примерещилось! Псих! Поди умойся!

Это – спросонок. Мне спросонок разок и не такое привиделось!

Где-то между девятым и десятым классом мы с моей двоюродной сестрой и её мамой тётей Нелей поехали к тёте Розе в Киев. (Звучит как-то по-Одесски)

Так вот, вставши с утра на квартире у тетки, я умылся, почистил зубы и встретился в коридоре с тетей Нелей. Тетя была в ночной сорочке: «Ой» – сказала она и зашла в туалет.

Стою, жду, потому как и я туда шел.

А с кухни в это же время слышатся звуки жарений и, естественно, запах. И действует их сочетание на меня, как волшебная дудочка на стаю завороженных крыс. Ну, я и пошёл. А там стоит тётя Неля уже в сарафане. И из половника в правой… в сковороду в левой… льёт себе блины, как ни в чём не бывало!

Я к ней, мол, только что… там… в ночной сорочке! А она смотрит на меня в недоумении – блинов, говорит, поешь?

Сведущие люди мне объяснили чуть позже, что подобные штуки называются фантомами. Фантом – это энергетический двойник живого человека. Если же человек уже умер, и ты его видишь, тогда это уже – обычное привидение.

Верить этому объяснению – мне смешно, не верить же – страшно.

Такая история.

Полоска бумаги, вклеенная в открытку «с днем космонавтики», содержала шесть печатно-машинных слов: «Буду по расписанию зпт Дядя тчк»

«Какой дядя?! Какое расписание?!»

В спальной захрустела кровать, кто-то еле-слышно подошел к двери, повернул ручку, и в коридор вышла Лиса. Сказала «доброе утро» взяла телеграмму, прочла.

– Дядя приезжает? – спросил я.

– Нет. Я уезжаю.

– Ты?

– Еще не скоро.

– Погоди… я сейчас. Ты только не уходи никуда! Ладно?!

Рядом с как будто бы только что вышедшей из парикмахерской девушкой я почувствовал себя невыносимо голым. Наспех свершив водные процедуры и накинув халат, я поспешил к таинственной гостье: «Не исчезла б опять!» Она не исчезла: сидела в кресле, листала прошлогодний выпуск Бурды (журнал моды с выкройками) и как будто уже успела переодеться.

– Где ты была?

Лиса взглянула на меня удивленно.

– Нет, ты не подумай… Я не допрашиваю, не хочешь – не говори.

Она вернулась к журналу.

Я налил воды в чайник, чиркнул спичкой, запалил газ, открыл банку с заваркой, сполоснул водой чайник поменьше и оперся о стол в ожидании закипания.

– Хорошо, что ты вернулась, – сказал я неожиданно для себя.

Она улыбнулась, отложила журнал и, склонив голову на бок, посмотрела на меня умными своими глазами.

– Как твои дела?

– Нормально! – Я тряхнул головой в значении «как же еще может быть?»

Она продолжала вглядываться в меня…

– Сегодня ты выглядишь другим.

– Каким другим?

– Ты хмуришь лоб, например. Что случилось?

– Нет. Всё как обычно. Нормально.

Чайник закипел, я взял две ложки чая, положил их в заварник и залил кипятком.

– Тебя не было целую неделю, и мне показалось, что тебя не существует, что я тебя выдумал.

– Ах, вот как? – сказала она. – Это странно, не помню, чтобы я куда-то ходила. Вчера легла, проснулась сегодня. Мне даже не снилось ничего.

– М-м-м.

Наполнив чашки чаем, я принялся делать бутерброды.

– А я каждую ночь бегал от того очкарика лысого.

– Он приходил?

– Нет. Это было во сне.

Лиса поставила чашку на стол.

– Он сильно напугал тебя.

Я почувствовал, как краснеют мои щеки.

– Да в том-то и дело, что совсем, понимаешь… я совсем тогда не испугался. Я сам даже удивился этому. Вот вроде невесть откуда у тебя дома появился черт знает кто, глаза у него горят, рука как из резины, а мне – хоть бы что! Совсем не испугался.

– Но сны ты видишь страшные теперь. Значит – испугался.

– Разве можно испугаться и не понять, что испугался?

– Можно. А бутерброды вкусные у тебя, ты сам тоже поешь.

Я улыбнулся.

– Спасибо за заботу.

– Тебе спасибо, ты же приготовил завтрак, – она рассмеялась.

– Это пустяки.

Она пожала плечами, в значении: «Неважно, что пустяки, все равно спасибо».

Я жевал бутерброд и продолжал разговор.

– И кто же он, этот Же? Даже имя у него зловещее.

Лиса не спешила с ответом. Неспешно закончила завтрак, и вдруг распахнула глазища, и воскликнула весело:

– А давай ты поедешь со мной?! Мы поедем вместе?! Тогда ты сам сможешь познакомиться с Доктором Же. Увидишь, что он совсем не страшный. И всё тогда сразу пройдет. Мне кажется, это самое простое решение.

– М-м-м, может быть.

Я задумался.

Хотя это только так говорится, что задумался. Слово неверное. Я как будто застреваю, глядя в одну точку. Но «глядя в одну точку» – тоже неточное выражение. Мне говорили, что в такие моменты я гляжу как-то нараскосяк – каждый глаз в своем направлении.

«Но тебя ведь тревожит что-то еще, – ее фраза вернула меня в реальность, – что-то поважнее, чем страшные сны»

Я взглянул на нее и понял, что с ней я могу говорить откровенно:

– Понимаешь, время идет.

Оно уходит, а я делаю что-то такое малозначительное. Не то… Не того я хотел, мечтал. – Я толкнул кресло в подлокотники и пошел по комнате, резко жестикулируя. – Неделя за неделей я хожу на тупую работу и не знаю, как это изменить. Мне кажется, что так вот я и доживу до конца. И буду, как дядя Миша, резать трафареты, красить тренажеры и прочую хрень. Я как будто живу не свою жизнь. Меня не радует она. Я не знаю, как быть.

Лиса тоже поднялась из кресла, подошла к телевизору, взяла в руки книжку, заложенную салфеткой, прочла заголовок.

– «Туда и обратно». О чем это?

– Приключения, путешествие, гномы, сокровища – сказка.

Она вернула книгу на место.

– А о чем ты мечтал? Какое дело хотел делать?

– Сразу после продавца мороженного? – пошутил я.

– Расскажи.

– Сперва хотел стать космонавтом. Но это мы все так хотели. Потом хотел играть в кино, обязательно богатырей. Муромца, я понимал, мне не осилить из-за роста, но на Алешу Поповича я рассчитывал. Потом понял, как трудно даются мне выступления на людях. Очень волновался на сцене, даже в эпизодических ролях школьных постановок. И вдруг лет в десять я осознал, что умру. Я – умру! Понимаешь?! Что ничего после меня не останется! Что никто не будет знать даже, что я такой жил на свете! И тогда я решил стать художником. Обязательно великим. Ходил в студию, мне нравилось. Пошел туда следом за сестрой двоюродной. И как-то на одной нашей выставке она заняла первое место, я тоже диплом получил. И тогда у нее брали интервью для радио. Спросили, каким художником она хочет стать. Если бы мне задали такой вопрос, я наверняка бы сказал, что «великим», но она ответила, что хочет быть мультипликатором, снимать мультфильмы. И я тогда подумал, почему бы нет – это ведь здорово! Я тоже так хочу! У нас есть кинокамера, отец купил давно, все мое детство отснято на нее. Мое и братишки. Я целое лето потратил на съемку своих мультиков. Двигал машинки и щелкал по кадру. После проявки понял, что камеру надо в чем-то фиксировать. О существовании штативов я не подозревал, а тиски дома были. Тяжелые! Я зажимал камеру в тисках и снимал. Я занимался этим долго и с удовольствием – и я точно хотел это делать. Делать мультики!

Лиса очень внимательно слушала.

– А что это такое – «мультики»?

– Ты не видела мультиков?

– Может быть, и видела. Не знаю. Покажешь мне?

Я посмотрел на часы.

– Так, сегодня суббота. И время такое… В это время мультиков не показывают. Ой, совсем же вылетело из головы, кабельное же есть! Нам провели недавно, они там крутят видео с кассет с утра до утра, мультики тоже есть, целый канал. Сейчас покажу!

Включил телевизор. Экран еще разогревался, но звук уже пошел.

«Институт повышения квалификации гостелерадио СССР объявляет набор в школу студию мультипликации по специальности «художник анимационного фильма», подробности по телефону, номер на экране»

Успев дважды пробежать глазами по объявлению, я кинулся к шкафу. Повторяя и повторяя заветный номер, выдернул ящик, вытряхнул содержимое на ковер, отыскал огрызок карандаша и записал десяток цифр на форзаце той самой книги.

Обалдевший, я смотрел на Лису:

– Ты?! Ты это сделала?!

– Я?! Нет! Как я могла такое сделать?

Она улыбалась, наблюдая за мной, а я пытался понять, какие силы благодарить за этот подарок:

– Это не может быть простым совпадением, – шептал я.

– Может! – сказала она. – Это судьба дала тебе шанс – надо хватать!

Близилось время обеда.

Ничего аппетитного в холодильнике не нашлось, а готовить совсем не хотелось.

Мы пошли прогуляться. Поели в кафе, потом заглянули в парк. Парк с каруселями, мороженным и сладкой ватой. В детстве я обожал ходить в такие места.

«Лунапарк» – так он назывался, парк моего детства: американские горки, комнаты страха, кегельбаны… Его привезли из Чехословакии. Для меня и моих товарищей он был окном в иное пространство – окном в Европу, можно сказать.

Кегельбаны манили к себе особенно. На этих аттракционах за шестьдесят копеек можно было выиграть невиданное сокровище – вещь из другого мира: козырек на резинке, майку с надписью, пачку фломастеров. Но, не это самое главное. Луна-парк был единственным местом в городе, где была жвачка. Только одно место и только один вид – Педро.

Педро – самая классная жвачка в мире, можете мне поверить! Таких пузырей, как из Педро, нельзя надуть ни из какой другой жвачки. Мы даже не играли, не бросали шариков на удачу, просто покупали билеты, подходили к задней двери, и нам давали жвачку. Двадцати копеек вполне хватало на школьный обед, а шестьдесят – уже приличная сумма, родители могли и не дать. Но выручали приёмщики стеклотары (сдал три бутылки – шестьдесят копеек в кармане), или же можно было неделю не есть обедов и складывать двацарики «в кубышку», а в субботу после уроков раскусить две подушечки Педро, и, выжевав из них сахар и набрав побольше воздуха, надуть большой молочный шар, который, лопнув, облепит и нос и щёки, и, скатав Педру со счастливой рожи, снова отправить резинку в рот и надуть новый шар…

Вот он – вечный двигатель детского счастья. Для счастья не так много и надо.

Тогда в парке с Лисой я будто вернулся в детство, только денег теперь было побольше, а значит и больше возможностей. Мы перекатались на всех каруселях, съели по два рожка с мороженным, кока-кола пузырилась и щипала в носу. Напоследок прокатились на американских горках – вот уж где стоял визг! По дороге зашли на базар, дома соорудили ужин. И за ужином я спросил:

– А когда тебе ехать?

– Недельки через две. Ты поедешь со мной?

– Да, – сказал я. – Мне уже просто нельзя не поехать! Мне только надо собраться в дорогу.

Здесь я хочу договориться о небольшой условности. Прекрасный город, в котором я родился и вырос, имеет точный адрес и имя. Но такая история могла начаться не только в нем одном. Это в равной степени могли быть и Алма-Ата, и Ташкент, и Ашхабад, и Самарканд, и Ереван, и Баку, и Фрунзе, и многие другие большие советские города. Я дам ему имя – Шахрим (что означает Город Родной), чтобы каждый, чья история окажется немного похожей на мою, вспомнил свой родной город.

Еще немного о снах…

В составе небольшой компании брожу по старому замку. Захожу в комнату с великолепными средневековыми вещами. Один из наших (я назвал его «Пушкин» из-за кучерявых волос), проходя мимо резной деревянной подставки, задевает ее, и красивая ваза (синяя керамика с золотом) начинает ходить по подставке кругами. Пушкин пытается ее поймать, но только еще сильнее раскачивает подставку. Ваза падает Пушкину в руки. Кроме меня этого никто не видит. Еще мгновение, и Пушкин выпускает вазу из рук. Ваза раскалывается надвое. Я не сомневаюсь – он сделал это нарочно. У меня перехватывает дыхание, слова встают в горле. Пушкин берет осколок и бросает его в прорубь окна, скрывая следы преступления. Возможность склеить ценную вазу разбивается о камни внизу. Я кидаюсь на Пушкина, отнимаю у него последний осколок и, повалив его на пол, начинаю месить кулаками лицо. Подбегают ребята из нашей группы. Я кричу: «Он уничтожил ее!»

Мы рассматриваем сохранившуюся половину. Внутри ваза тоже расписана, видны буквы и цифры. Я пытаюсь найти год создания. Но всякий раз, когда прочитываю число, оно растворяется, и в другом месте появляется новая дата, гораздо более древняя.

Затем – похороны. Этот осколок и еще несколько маленьких мы укладываем в футляры, внутренняя полость которых, выстланная красным бархатом, удивительным образом совпадает с формой осколков. Произносим речи, проклиная вандалов и всяких мерзавцев, а также родителей, которые плохо воспитывают детей. Сцена пронизана болью и негодованием.

Далее – суд над Пушкиным.

В пустом помещении с грубо отесанными земляными стенами с ним беседует Бог. Бог одет в хламиду. Он с большой головой и непомерно широким лицом, окаймленным бородой, на манер ассирийской. Борода оканчивается десятком сплетенных прядей, на каждой из которых подвешена железная литера незнакомого алфавита. На голове убор. Если смотреть на Бога прямо в лицо, убор похож на вопросительный знак. Бог спрашивает Пушкина: «Зачем ты убил моего отца?» Тот говорит, что ваза была слишком гордой, а виноват во всем Он – Пушкин указывает на меня. Тогда Бог принимает решение, и Пушкин перестает существовать, словно его и не было.

Что случилось потом, я позабыл. В памяти сохранился только один эпизод:

Средневековый город. Торжественное шествие народа. Я в центре процессии, вскидываю руки вверх, раскрываю ладони, и в них возникают золотые монеты. Я бросаю их ближайшей женщине и снова взмахиваю руками – я раздаю людям золото. Девушка в мокрой белой футболке, совсем не средневеково одетая, возникает передо мной. Я протягиваю руки, чтобы одарить ее, но упираюсь ладонями в груди. Монеты из моих рук, струясь по изгибам ее фигуры, сыплются вниз. Впереди меня ждет еще много народа, несметные толпы, но я, не в силах отойти от нее, сыплю золото наземь.

Мне было лет двенадцать или тринадцать, когда я научился понимать, что нахожусь в сновидении. Во снах ко мне приходили прекрасные девушки. Но я, как и в реальности, не позволял себя делать того, что хотел. Просыпаясь, я говорил себе – это же сон, во сне можно все, в следующий раз вспомни об этом! По отсутствию подробных деталей, по нереальности поведения персонажей я научился опознавать сновидения.

С того момента сны стали моим убежищем. Спать я ложился с удовольствием. Дневное существование, отравленное упреками, угрозами, принуждением, страхом и вынужденным враньем, прекращалось, как только голова касалась подушки. Тут я был всемогущ. Я творил чудеса. Встречал прекрасных женщин. Мог их раздеть, и им это нравилось. Фантазии почти никогда не шли дальше объятий и поцелуев. Эйфория любви захватывала меня целиком, и потом, проснувшись, я еще долго носил в себе ощущение счастья.

Но иногда бывал просто секс – увидел и тут же схватился за грудь – никто и не возражал.

Сопротивление

Папа работал на том же стадионе, что и я. Вернее будет сказать, отец взял меня к себе, чтобы на деле доказать, что работать художником совсем не так здорово, как мне казалось. «Вот, – говорил он, – посмотри на тетю Валю. Она художник. И друзья к ней приходят тоже художники. Все они пьющие и низкооплачиваемые».

Соседка тетя Валя и правда работала в автопарке художником. Она писала объявления, рисовала газеты и реставрировала надписи на автобусах. Друзья приходили к ней всегда с удовольствием, и тому была пара причин: во-первых, она прекрасно готовила, а во-вторых, была незамужней.

Когда же художники после нескольких рюмок отлучались с сигаретой к окошку, маленький Олег втихую накидывал рюмку-другую вина или пива, а то и покрепче чего. Но разговор сейчас не о нем… Папа говорил: «Нужно выучиться на нормального администратора, и тогда сможешь работать где угодно! А вечером бери и рисуй! Кто мешает?! Это будет твое хобби». Сам папа в юности неплохо рисовал, но я почему-то ни разу не видел его за мольбертом. Вечерами он смотрел в телевизоре все, что показывали, а выходные проводил в гараже, регулируя клапана и прочие штуки автомобилям соседей.

Я пришел к отцу в кабинет и после обычных церемоний «как дела, как мама; хорошо, как дочка» сказал, что собираюсь на учебу в Москву. Папа сказал, что он против. Добавил, что он уже договорился с кем-то насчет меня, и там уже ждут, когда я приду к ним учиться. Я сказал, что уеду в любом случае, и быстро вышел из кабинета, чтобы не разволноваться у него на глазах.

Разговор с мамой оказался еще интересней. Тут же присутствовала и тетушка Лиля, так что против меня разом выступили объединенные силы сестер. Доводы сыпались на меня один страшнее другого.

«О, ужас, – говорили они и вскидывали руки. – Зачем? Куда? К кому? Папа ведь уже всё устроил! Он договорился! Он поможет! Он поддержит! Зачем тебе мультики? Ты там сопьёшься? Где ты будешь жить? Кто тебя будет кормить?» И так бесконечно, не слушая доводы, повторяя и повторяя одно и то же. Так что, взбесившись, я хлопнул размашисто дверью и пошел просто в даль… просто подальше от шума.

Не в первый раз уже такая история:

Когда после восьмого класса меня не взяли в девятый, потому что учился плохо и хулиганил, я решил пойти в художественное училище. Лет с одиннадцати я занимался в хорошей художественной студии – ездил на автобусе довольно далеко – минут за сорок. Туда я пошел следом за двоюродной сестрой.

Там не надо было платить за учебу, но желающих было немало, и для поступления нужно было выдержать конкурс, проводившийся в первое воскресенье каждого сентября. Приемная комиссия вся состояла из учащихся – из детей. Они рассматривали принесенные абитуриентами работы и отбирали в студию тех ребят, которые им нравились. Я готовился целое лето. Подготовил тяжелую папку рисунков. Многое срисовал с почтовых марок – у меня была большая коллекция, начало которой заложил мамин двоюродный брат – мой дядя Гена. Он не был филателистом, но короткое время работал в милиции. Уличная торговля всегда была вне закона. Неважно даже, кто и чем торговал, милиция гоняла всех. Не знаю конкретных подробностей, но первые три альбома с марками мне принес он. И были они «конфискованные» – странное слово, которого я тогда еще не понимал.

В изо-студию меня приняли. И это была – победа! Преподавал там очень хороший художник и гениальный педагог, которого я и другие студийцы, любили не меньше, чем родного отца. Таким образом случился удачный поворот в моей судьбе. А потом уже, после восьмого класса, должен был случиться второй…

Но родители оказались против.

Папа считал, что художником надо быть либо самым великим, либо не быть вообще; что правильнее будет выучиться на начальника. Потом он сказал, что за поступление надо платить взятку в тысячу рублей, чем окончательно перетянул маму на свою сторону.

«Давай-ка ты доучишься в школе, а потом уже решишь», – сказали они. «Но ведь меня уже не берут в девятый», – это был железный аргумент, и я уже думал, что выиграл спор. Но – нет. Мой дед, уважаемый человек, директор музыкальной школы, увешанный орденами, пошел решать мой вопрос. Строгие учительницы скакали и верещали, как девочки. Казалось, что летом, к ним вдруг пришел дед мороз. Дети многих из них уже учились в его школе, а кто-то только собирался вести своих чад в музыку. А некоторые учительницы, и даже немолодые, сами обучались у него. И дед даже помнил их имена, имена их родителей, и всем передавал приветы вместе с поцелуями. Он обожал целовать всех женщин, до которых мог дотянуться. Ростом он был невелик и эту свою черту передал папе, а через него и мне.

В результате дедова похода поворот в судьбе оказался отложен.

И вот о чем я думал, прогуливаясь после атаки сестер: «Что, если бы дед вот так же, в орденах, с поцелуями, пошел со мной не в школу, а в художественное училище… Моих навыков вполне хватало для сдачи экзаменов. Зачем надо было так меня править?.. Корежить? Под себя… Мне и без того было страшно принимать решения. Мне себя-то было трудно преодолеть, а прибавь к этому сопротивление родителей…»

Моих сил не хватило на то, чтобы настоять на своем…

Но тут я немного путаю.

Я забегаю вперед.

Тогда, прогуливаясь, я не мог так подумать. Это сейчас уже я это так понимаю. Тогда я просто ругался, злился, негодовал: «Почему!? Почему вы это делаете?! Почему вы вечно держите меня за руки?!»

Я долго ходил, смотрел на деревья, на гуляющих собачек, дышал, успокаивал себя…

Когда же я вернулся, полагая, что барышни тоже угомонились, в дверях меня встретила тетя Лиля. Лицо ее имело гробовое выражение. Гробовым же голосом она произнесла: «Ты что сделал с матерью?» На мой вопросительный взгляд она ответила: «У нее – паралич!»

Я зашел в зал. На кушетке лежала мама. Лицо ее ничего не выражало, оно смотрело в потолок. Рука безжизненно свешивалась, пальцы касались ковра. Я присел рядом, но приступ смеха свалил меня на пол. Поняв, что план не сработал, мама поднялась и, уже не надеясь на лучшее, плаксиво спросила: «Сынок, а может, ну его, а? Может, не поедешь никуда?»

Я отсмеялся, обнял родную мамулечку и сказал ей: «Не бойся, я буду очень осторожен! И это ведь не навсегда. Всего-то два года. Потом я приеду и буду здесь на киностудии работать мультипликатором. Не штанги красить, а кино делать, пойми!»

«А когда?» – спросила мама.

«Через две недели» – сказал я.

И мама опять заплакала.

Я продал соседу по дому библиотеку записей Высоцкого – десять кассет TDK и четыре бобины ORWO, около пятисот песен – дорогая сердцу вещь. Я долго собирал эту коллекцию.

Помню, как отец обратил мое внимание на хриплые песни актера – крутил Высоцкого целый вечер, а потом вдруг сказал: «Это не про коней он поет – это про жизнь», и я прислушался. В тот день его хоронили. Мне было лет тринадцать.

Я слушал Высоцкого ежедневно, разучивал тексты, набренькивал их на гитаре. Искал редкие записи.

Владимир Высоцкий стал моим подростковым кумиром. Я знал наизусть сотни песен и вариаций текстов…

На вырученные от кассет деньги я уже мог долететь до Москвы.

А через день отец вызвал меня в кабинет и пообещал помогать материально во время учебы. Честное слово, не ожидал! Ответил «большое спасибо», уволился с работы, простился с дядей Мишей, с другими людьми, кого знал, обещал писать, звонить, не забывать и погрузился в состояние тревожно-радостного ожидания.

Но…

Поворот истории

В понедельник случилось невероятное. С самого утра крутили «Лебединое озеро». Но странность не в этом, так уже было трижды на моей памяти: что телевизор не по программе показывал грустный балет… И значило это лишь то, что умер очередной Генеральный. Когда же балет оборвали и появился взволнованный диктор, мне стало ясно, что произошло небывалое. Я позвонил Серафиму в Москву, и друг мне сказал, что по улице едут танки, а по радио говорят о перевороте. До вечера нам крутили симфонические концерты. Часов, наверное, в восемь на экране появился стол президиума. За ним сидело человек пять-шесть высоких начальников. Я никого из них не узнал. Им задавали вопросы из зала, и по тому, как они отвечали, чувствовалась их растерянность и даже страх. Они назывались Чрезвычайным Комитетом – коротко ЧК. Как?! Снова ЧК?! Опять революция?! В новостях показывали Москву – колонны танков и людей, строящих баррикады. Кто-то кричал: «Даешь политическую забастовку!», расшвыривая листовки. Заговор! Путч! Переворот! – эти пугающие слова повторялись и повторялись. И в противовес им – Свобода! Демократия! Народ! То было в Москве. Рабочие же из других городов поддерживали «Чрезвычайный Комитет». Говорили, что давно уже пора навести порядок, что слабая власть ведет к развалу Союза и что этого никак нельзя допустить. На следующий день я два часа простоял в очереди, чтобы сдать билеты на самолет… и вернулся опять к телевизору. Час от часу становилось страшней. А днем позже погибли три человека, и путч быстро сдулся.

Я позвонил в школу мультипликации, получил заверение, что все планы остались в силе, возблагодарил за это судьбу, отстоял еще одну очередь в кассу и «сел на чемоданы» опять.

Отбытие

На вокзал мы приехали в пятницу, часов в одиннадцать, почти уже ночью. По привычке я пошёл к расписанию. «Какой номер поезда?» – спросил я Лису. «Здесь ты его не найдёшь». Она провела меня к выходу. У дверей сидел нищий. Лиса взяла у меня монету и бросила ему. «Храни тебя бог!» – ответил тот, сверкнув золотым зубом. «Экспресс по расписанию?». «Всё по расписанию, – прокашлял дед. – На экспресс посадки нет. Ждите маневровый!» «Я знаю», – ответила Лиса.

– Ты его знаешь? – спросил я.

– Это диспетчер, – отозвалась она, оглядывая перрон. – Голова будет там, пошли!

По изогнутому перрону, огибая сумки и чемоданы, мы прошли всю платформу до края.

– А ты ничего не напутала? Судя по расписанию, отсюда мы сможем отправиться только в Сибирь; во всяком случае – следующим поездом. А там, знаешь ли, холодно!

– Не переживай, я согрею, – сказала она, улыбнувшись.

Я замолчал, но скоро снова спросил:

– А все-таки, куда мы поедем?

– Название ничего не скажет тебе. Главное – доверяешь ли ты мне?

– Да. Доверяю конечно. Но все-таки… интересно. Что там будет – это город, или деревня, или чистое поле?

– Я там давно не была, поэтому трудно сказать, что там будет сейчас. Доедем – увидим.

– Что значит «трудно сказать»? Вот стоит город, вот мы уедем с тобой, потом через месяц вернемся – город останется же?

– Не знаю, – сказал она задумчиво.

– Ты шутишь, наверное.

– Нет. Я пытаюсь сказать, что нет ничего постоянного. Всё изменяется. И скорость этих изменений космическая. Ты этого не замечаешь, но все равно это так. Ты никогда не бываешь дважды в одном и том же месте и сам не можешь быть таким же, каким был мгновение назад. И это справедливо для всего, что ни возьми.

– Ого, как лихо ты завернула! Похлеще, чем моя учительница физики!

Я почесал затылок, надеясь, что почесывание расшевелит мои мысли. И мысль пошла:

– Но изменения эти микроскопические. А жизнь моя пролетает так быстро, что я их просто не замечаю. А значит, их словно бы и нет для меня, субъективно.

– Не так уж и быстро она пролетает. Но изменения плавные. Скачок заметен нам сразу – вот стоит здание, а вот оно развалилось. А плавное изменение незаметно. Надо уехать на долгое время и снова вернуться – тогда ты всё сразу увидишь и сам всё поймешь…

– Да, я увижу! Новое здание увижу и пойму, что его построили. Извини, ты меня снова смешишь.

– Не надо извиняться, лучше подумай: ты изменишься, и люди знакомые изменятся, и город изменится тоже – нельзя дважды приехать в один и тот же город, нельзя дважды поговорить с одним и тем же человеком. Ты летишь сквозь вселенную, никогда не возвращаясь туда, где был.

Ты уезжал когда-нибудь из дома надолго?

– В армию на два года.

– Вот и вспомни свои впечатления, когда ты вернулся.

В голове у меня больно скрипнуло:

Когда я пришёл из армии, всё оказалось не так, как было. Мои родители оказались в разводе. У матери стало на одну подругу меньше. Отец жил с ней в другом доме и у них был ребёнок – новорожденная девочка. Мама всё время плакала, а братишка восемнадцати лет (раньше ему было меньше) сказал: «Братан, пойдём завтра к отцу – морду бить!»

Тому братишке, которого я знал, подобное и в голову не могло прийти. Что это, как не доказательство – это были не те уже люди, и не тот уже город.

Я умолк, закурил и услышал далекие странные звуки. Они повторялись сериями ударов и пауз – два гулких удара и длинный шипящий звук открывающихся автобусных дверей. Ритм, как в начале песни «We Will Rock You» у «Queen», только медленней.

Что-то приближалось.

Я ничего не видел, но что-то явно приближалось. Звук был уже так громок, что буквально давил, но люди, стоявшие на перроне, не слышали его.

И вдруг сверху упал луч прожектора. Я поднял голову, и по спине пробежала волна холодных мурашек – над нами висело НЕЧТО. Громадное, неохватное взглядом, оно заслоняло небо. Я огляделся и понял, что никто кроме нас этого не видит.

Лиса взяла меня под руку. Ноги мои оторвались от земли. Луч света потащил нас вверх, а крейсер (именно так называли они свой корабль) продолжил свой размеренный ход: два удара, шипение… два удара, шипение. Шахрим мерцал миллионом огней и был необыкновенно красив. Где-то там была крыша дома, где я жил с самого детства и где уже не буду жить никогда. Там же была и крыша дома номер 37. Теперь, слившись с крышами домов моего двора, крышей школы, крышей детского сада, они превратились в точку, но в тот вечер (было так же темно) мне понадобилось ровно семь минут, чтобы дойти нее.

Она жила в первом подъезде тридцать седьмого дома. Мы учились в 8-мом. Звали ее Алиса. Это имя звучало в моей голове как будто волшебная музыка, и я очень хотел сообщить ей об этом.

Я прошёл дом до конца. В последнем подъезде всегда находилась железная лестница наверх. Если на створках люка не будет замка, все должно получиться. В первом тоже есть выход на крышу. Но напротив ее дверного глазка, а это уже не годится.

Я оторвал длинный прут с куста живой изгороди. Свежая древесина ломалась плохо, тут пригодился бы нож, но ножа я не взял. Очистив его от листвы, я поднялся наверх. Лестница стояла на месте. Упершись головой, я приподнял тяжелую створку люка.

Уже стемнело. Зажглись фонари на столбах. Дворы и улицы освещались пятнами света. Высокая девятиэтажка светилась окнами, как елочная гирлянда. Моя же тёмная личность шла через черную крышу, переступая трубы и пролезая под проводами. Потом висела головой вниз, распластавшись по рубероиду. Удерживаясь за абразивную шероховатость крыши носками ботинок, я насаживал на прут бумажные самолетики. Самолётики эти прежде всего были письмами, а только потом уже сложились и залетели в окно её комнаты. Всего было три письма, и были они зашифрованы. Шифр же собственного изготовления я подложил ей под дверь после того, как спустился.

Она поступала в музыкальное училище, и я ждал её после экзаменов. Мы вместе ходили в зоопарк, выгуливали собаку. Я пытался ее веселить, но получалось нелепо. «Мне скучно», – говорила она. Но я ничего не мог придумать другого.

Позже я понял, отчего ей тогда было скучно – она давно уже созрела для других отношений. Мои же сексуальные желания были запуганы и забиты. Их даже как будто бы не было. Моя любовь была возвышена, поэтична. Она никак не вязалась с грязными половыми занятиями. Так нас воспитывали, черт бы их всех побрал.

Но ведь они и сами были такие – наши родители. Так было принято. Отец мне рассказывал, что до свадьбы у них с мамой было только несколько поцелуев. А ему тогда уже исполнилось двадцать пять лет, маме – двадцать один. Секс до брака выходил за рамки приличий. Тогда и слова-то такого удобного не было – «секс». А были либо непонятные медицинские, либо понятные ругательные. Но ведь ругаться при девушке – скверно. Получается, что и договориться нельзя. Остается только молча сопеть в темноте и надеяться на силу инстинкта.

Как только она поступила в училище, весь курс отправили собирать яблоки. Я дважды ездил к ней. В последний раз нашёл её в слезах, влюблённую в какого-то парня, который любил другую девчонку, которая, в свою очередь, тоже не любила его. Цепочка насчитывала человек шесть и замыкалась в круг, в котором мне места не было. Сказав тогда «ладно», я уехал домой.

Ощущений, с коими я боролся месяца три, я больше бы не хотел. В них странным образом соседствовали: боль, и обида, и чуть сладковатое чувство жалости к себе. И от такого мазохизма становилось уже просто противно.

Она позвонила мне в декабре, но я не стал ничего восстанавливать, слишком дорого стоили мне эти три месяца. А к весне моим сердцем уже полностью завладела другая. Что поделаешь, юность – гормоны бушуют и ищут объект.

Звали ее Карина. Примерно так же, на американский манер, зовут её и сегодня.

В первом классе нас посадили за одну парту, так распорядилась судьба и классная руководительница. В школе нельзя было выбирать места по желанию, это делал учитель в начале учебного года. Так мы и просидели рядом все десять лет. Считалось, что прилежная, без глупостей, Карина будет удерживать меня от шалостей. А мы даже не были с ней друзьями. Она никогда не давала мне списывать, например. Опуская голову как можно ниже, она накрывала шатром из волос всю плоскость тетради.

Слева от неё прошло моё половое созревание. Она всё загораживала тетради с диктантами, не догадываясь, что к диктантам я давно уже охладел. В это время я пялился на профиль её груди, который так интересно прорисовывался, как раз тогда, когда она глубоко ставила локти на парту.

Но симпатии между нами не было.

Я относился к ней безразлично.

Вела она себя высокомерно, это многих подстегивало, и рядом с ней всегда крутился народ. Список влюбленных обновлялся каждые полгода. Новые персонажи заменяли ушедших – и опять, и опять…

Помню, как в четвёртом классе мы с Серафимом стали свидетелями того, как Вовик (прозванный позже «Зеленым»), догоняя Каринку, получил смачный плевок в лицо. Тогда он размазал пенную влагу по щеке и произнёс: «Твои слюни для меня дороже золота!». Это было не очень разумно, потому что дорогих слюней ему наподдали ещё (помогали подруги). Слюни резко упали в цене, и он изрёк фразу, которую в будущем Карина услышит неоднократно: «Я в тебе разочаровался!»

Что означает это – «разочаровался»?

Я спросил у Серафима, и он пояснил: «Говорит, надоела, значит. Больше не будет за ней бегать. Всё!» Помню, как я поразился, сколько смысла может быть в одном только слове.

Вовик за Каринкой больше не бегал. А «Зеленым» его прозвали, когда сестренка налила зеленку ему на голову, отчего ему пришлось сделать стрижку за двадцать копеек, и он совсем лысый, но все еще немного зеленоватый, пришел в класс.

После Вовика роль воздыхателя взял на себя Алексей по кличке Артист. С ним за партой сидела Лариска, девочка серенькая и молчаливая. Я же сидел с Кариной, как и всегда. В пятом классе Артист вышел на меня с предложением поменяться местами. Я отказал. К чему менять парту в пятом ряду у окна на место у классной доски?

Тогда Артист мне открыл, что если щипать Лариску под партой, то она начинает негромко так материться. Мне это не показалось сколько-нибудь интересным, и сделка не состоялась. А он еще долго поглядывал на Каринку через зеркальце сломанной пудреницы на уроках и с жаром Отелло целовал её авторучки на переменах.

Потом он тоже угас, но запылали другие. Мне же было плевать! Я только посмеивался над всеми этими глупыми женихами. Меня занимала Алиса, но то была тайна, которую я очень долго скрывал. И надо же было такому со мной приключиться, что после Алисы именно эта девчонка – соседка по парте – заняла ее место. Я словно забыл обо всем, что знал про нее. Она превратилась вдруг в самую интересую, самую притягательную девчонку в нашей округе.

С Алисой же мы случайно столкнулись на стадионе всего недели за две перед отъездом в Москву.

Она с подругой шла мимо мастерской. Работала где-то певицей, подруга, видимо, тоже. Одеты они были очень эффектно, в стиле «захлопни челюсть»: коротенькие дорогие шубейки, юбки-мини, колготки в крупную сетку и шляпки-таблетки с вуальками на глазах. Я же был совершенно с другой планеты, с осколка астероида, с Булыжника, черт подери. Работая художником-оформителем, я красил диски от штанг. И вот, в армейском бушлате, кирзовых сапогах, укапанных краской разной свежести, с беломором в синих пальцах, я вышел покурить на воздух и встретил её.

Она удивилась: «Ты?! Здесь?!»

А я ей: «Не нравится?»

Она мне с сожалением: «Нет!»

Разговора не получилось.

Слышал потом, что очень скоро она вышла замуж и уехала за границу, и кроме этого – ничего.

И еще я до сих пор так и не знаю про те мои самолетики: нашла ли, как отнеслась, что подумала.

«Привет, Красавица! – это был её Дядя. – Да ты с кавалером! – Он смерил меня взглядом. – А чего же мелкого такого принесла? На всех может и не хватить. Может сразу съедим, а? И никому не скажем?»

Дядя подмигнул мне единственным глазом, будто сговариваясь о том, чтобы я тоже не проболтался.

Представьте себе долговязого морского кочегара в дырявой тельняшке и с повязкой на правом глазу, и мне не придется описывать этого Дядю.

– Всё бы тебе шутить, – сказала Лиса, – знакомься, это Январь.

Дядя заржал.

– А Февраль где же? Или они с Мартом позже подойдут?

«Опять двадцать пять! – я стиснул зубы. – Почему всем приходит на ум именно эта шутка?»

– Дядя! – с укором и требовательно сказала Лиса.

– Просто Дядя, – протянув мне шершавую ладонь, представился кочегар. – Ладно, пойдёмте, пока никто не заметил. Сегодня Пингвин дежурит, гнусное животное, честно говоря. Я, чтобы вас подобрать, такого ему наплёл – кран коллектора, говорю, засорился, оттого, мол, и дроссель со шпангоутом перепутались. Все равно он в этом деле ни чёрта не понимает, зато покричать, руками помахать – это он не упустит. Скоро прибежит. Надо вас спрятать. Хорошо еще, что мостик неблизко, не то давно б уже здесь кудахтал.

Прошли большую, тускло освещённую жёлтыми лампами залу. Под ногами гулко дрожало железо. Так, наверное, мог бы выглядеть машинный зал огромного парохода, может быть, даже «Титаника». По обе стороны вращались маховики, гоняя громадные поршни. Всё шипело, свистело и ухало.

Дядя привёл нас в свою кочегарку. «Сидите пока здесь, Пингвин сюда и не сунется. А будет жарко, представьте, что прохладно!» – Дядя снова заржал и закрыл дверь на засов.

Вскоре послышалось булькающее кудахтанье Пингвина, причём, Пингвин кудахтал что-то непонятное, а Дядя отвечал ему на чистом русском языке:

– Буль-буль-буль!

– А я вам давно говорил, надо профилактику делать!

– Буль-буль-буль-буль-буль!

– Что я – Магистрат, чтобы обо всем помнить?!

– Буль-буль-буль-буль-буль-буль-буль!

– Я тут, между прочим, один на две сотни штуцеров, у меня, может быть, все болты текут, руль на поворотах клинит и маковой росины с утра…

Пингвин булькнул что-то ещё, но уже не так уверенно, и Дядя тоже смягчился:

– Успеем, успеем! У меня ещё пара поленьев припасена, сухих, сэкономленных. До рассвета будем на месте.

Пингвин удалился, а Дядя вернулся к нам.

– Ну, как вы тут? Зажарились?

Дядя открыл топку, бросил туда пару кривых деревяшек и быстро захлопнул дверцу, скрипнув засовом. Но мне показалось, что взвизгнули эти поленья.

– А чем это вы топите? – спросил я его.

– Грешниками! – ответил он, и на лицо ему упали красные отсветы.

– Какими грешниками?! – опешил я.

– Первосортными! Отъявленными! Так горят – залюбуешься! Надолго хватает!

Дядя весело посмотрел на меня единственным глазом. Отсмеялся, присел и заговорил уже ласково:

– А с Лиской у тебя серьёзно или так – шуры-муры?

Дядя перестал улыбаться, и мне сделалось нехорошо.

– Серьёзно, – выдохнул я.

– Любовь у нас, Дядя! – сказала Лиса. – Разве не заметно?

– Ну если любовь, тогда ладно! Иначе смотри у меня! – погрозил он Лисе. – По заднице надаю, а кавалера этого твоего отправлю в жаркие страны!

Он стукнул костяшками пальцев по заслонке в печи и расхохотался так жутко, что мне захотелось на воздух.

«Боже мой, – подумал я. – Куда я еду?! Ведь можно же было удержать Лису дома; уговорить, убедить как-нибудь. Там всё так уютно, привычно. Там пингвины не правят летающими крейсерами, и жуткие дяди не хохочут, как ненормальные, и поленья в печах не визжат и не корчатся, да и нет никаких ни печей, ни поленьев. Центральное отопление, газ – голубое топливо.

А этот юмор «давай-ка его съедим», может, не такой уж и юмор? Я даже на Лису уже гляжу как-то не так, с опаской, что ли, всё жду, когда у неё клыки повылезают. Это меланхолия, малодушие – я понимаю. Со мной ведь и раньше такое случалось: как только родственники невесты начинают задавать вопросы – серьёзно ли, несерьёзно ли – так сразу же хочется бежать. А чуть зазевался, и вот уже петля затянулась – и тебя никто больше не спрашивает. Родственники садятся за стол переговоров. Чёрный костюм. Белое платье. Кукла на капоте. Два кольца. Марш Мендельсона. Люди, люди, люди. Конверты, конверты, конверты. Тамада вызывает к микрофону участников представления – «в этот знаменательный день мы дарим вам это, а мы другое, а мы третье. Ура-а-а!» – аплодисменты, битые рюмки, танцы – как в свадебном видео. (Терпеть не могу свадебные видео – все они на одно лицо.) А утром ты понимаешь – свершилось. И почему-то нехорошо от этого. Хотя и девушка любимая – сам ты её нашёл, и конвертов целая гора, но почему-то нехорошо. Как будто не твоя эта свадьба, не сам ты женился, а закрутили тебя обстоятельства, понесли, женили и бросили – на-ка, живи теперь счастливо.

Думаете, что я злой? Может, и злой… Психотерапевты, однако, называют это интимофобией – болезнь такая. Надеюсь, что не смертельная.

Мы перебрались из кочегарки в каморку под лестницей, и там я уснул.

В большом каменном городе происходит переворот. Город населяют рогатые, поросшие шерстью мужчины и обычного вида женщины. Городом правит король, и есть у него сын, они мускулисты, шерстисты, рогаты.

Я наблюдаю события, как бестелесный дух, но – король тоже я.

И вот власть захватывает некая дама из высокопоставленной касты. Все мужчины перебиты ее войнами. Она окружила город. Король, его сын и все женщины остались в городе без защиты. Король соглашается сдаться в обмен на свободный выход для женщин.

В городе несколько десятков ворот, но пройти через каждые можно только вдвоем, после чего они сразу захлопнутся. И еще одна неприятность: ворота устроены таким чудовищным образом, что первая из выходящих послужит мостом для второй, сама же она погибнет.

И вот женщины попарно, одна впереди другой, начинают свой бег по улицам города. И слышатся звуки захлопывающихся ворот. В одной из таких пар переодетый женщиной сын короля покидает город. За пределами города – пустошь.

Во дворце королевский цирюльник (такой же лохматый с рогами) большущими ножницами остригает шерсть со спины короля. Идет подготовка к казни (за стеной слышны барабаны и свисты плетей). Кожа короля настолько ороговела, груба и бесчувственна, что парикмахеру надлежит срезать еще и плоть, чтобы обнажить чувствительное к боли мясо. Цирюльник стрижет через слезы: «И зачем это нужно? Кто бы мог такое представить? Я ведь парикмахер, я не мясник». Король останавливает его, сам берет ножницы, срезает плоть с торса, запускает ладонь под обнаженные ребра, извлекает перламутровую капсулу. Размахивается и бросает ее в громадный рог изобилия (парковую скульптуру).

«Значит, еще будут дети?! Будут сыны?!» – говорит, рыдая, цирюльник.

«Теперь все случится как надо. Враг обнаружил себя, пришел час расплаты!»

Из мозаики на полу поднимаются механические руки с фрагментами бронированного костюма. Руки прикладывают к телу короля наплечники, панцирь и прочее. Элементы срастаются. Король надевает шлем и взлетает. Он (летательная машина) взмывает в небо над замком. Видит полчища за стеной. Бросается сверху на неприятеля.

К зачинщице переворота прибывает гонец. «Все пропало! – кричит. – Он смял наши войска! Мы разбиты!»

Она опускается в кресло и закрывает глаза.

Этот сон мне приснился недавно от того времени, в котором я пишу эту повесть. (За окном конец февраля 1999 года). Скоро исполнится год, как Карина увезла в Америку нашего сына. Я не возражал. Мне казалось, что там ему будет лучше. Мы продали с ней квартиру – подарок отца, чтобы она смогла это сделать. Мне кажется, что в мой родной город скоро придет война. Война уже очень близко к нему подошла. Вот запись, сделанная дней десять назад: «16 февраля 1999г. Сегодня в Шахриме прогремело шесть взрывов. Тринадцать человек погибло, около ста тридцати получили ранения. (13, 130 – занятное сочетание цифр). Открыта новая страница в биографии города.»

Я надеюсь, что все у них там будет хорошо, сын выучится, будет знать английский язык, и ему откроются многие возможности, каких он не обрел бы, будучи здесь. Но, зная ее нервный характер, я не могу быть спокоен за сына. Наверное, об этом и сон.

Наконец, мы приехали.

– Спасибо, Дядя! – Лиса поцеловала щетинистую щёку.

Он крепко пожал мне руку, сказав на прощанье:

– Захочешь стать машинистом, приходи, научу.

Но в насмешливом взгляде его я прочел: «Обидишь её – лучше не попадайся».

– Спасибо большое. – Я выудил руку из глубокой шершавой ладони и пошел за Лисою к выходу.

У открытого люка толпилось несколько пассажиров. Они шагали через порог и спускались по лестнице вниз.

Я осмотрелся. К люку был пришвартован трап.

– Осторожно! – крикнула Лиса, но было поздно…

Я переступил порог, но не нашел там опоры…

Послесловие к первой тетради

Проснулся я среди ночи.

Сел на кровать, нащупал тапочки и пошел в туалет.

В привычных местах я находил выключатели. В туалетной комнате стоял знакомый до микротрещин унитаз. Я бродил по своей квартире один, вспоминал все, что мог, и старался понять, что из этого мне приснилось, а что действительно произошло.

Вернулся в кровать, но уснуть уже не сумел.

Порывшись в ящиках, я нашёл пачку с верблюдом, одну за другой выкурил три сигареты и полез за четвертой. Сигареты какие-то легкие! Совсем не накуриваюсь, что они туда сыпят?! Бросил пачку, сел у окна. Скорее бы утро!

На улице стало понемногу светать.

Утро выдалось туманным, но вскоре туман рассеялся, и прояснилось.

Я включил телевизор, нашёл один работающий канал, но передачу, которую там крутили, уже видел…

Чем бы себя занять?

Принял душ, потом с полотенцем на голове смотрел на улицу. Появились прохожие. Тётка из соседнего дома, развесив ковер на перекладине турника, выколачивала из него пыль. «Боже, – подумал я, – у неё, наверное, какая-нибудь болезнь, связанная с коврами. Дел, что ли, других нет?»

Нашел книгу, пробовал читать, но буквы скакали, сливались, и я утомился…

Проснулся я только следующей ночью, перед самым рассветом. Мне снилась Лиса: «Что за мучения, – подумал я, – хоть не просыпайся. В коем-то веке удалось встретить хорошую девушку, да только она оказалась ненастоящей».

Поднял с пола листок бумаги. Прочел: «Телеграмму получил… буду по расписанию… Дядя».

«Лиса!»

Я бродил из комнаты в комнату, щелкал выключателями… Я находил её платья, разноцветные парики… Круг за кругом я обследовал свою квартиру (у меня это можно: из залы выходишь на лоджию, оттуда на кухню, потом в прихожую и дальше опять в залу). И каждый раз, выходя из-за угла, я будто бы видел, как она скрывается за следующим. Я и пробовал идти быстрее, и бежать, и менять направления: кухня, лоджия, зала, прихожая; прихожая, зала, лоджия, кухня…

В конце концов я чуть не снес себе половину лица об дверной деревянный косяк.

Намочил полотенце, приложил его к голове и, распихивая ногами ворохи платьев, поплёлся к окну. Тётка из соседнего дома выколачивала половики.

В дверь позвонили.

Это пришла она.

– Я насилу тебя отыскала. Неплохо устроился. Что с тобой? – Она отняла полотенце от моего синяка, идеальное ее лицо исказилось гримасой сочувствия. – Кто тебя так?

– Никто, это я сам, об косяк, только что. – Я тряс головой, пожимал плечами, и едва не плакал от радости, – Я тут ловил тебя, а ты убегала. Совсем чокнулся, – сказал я и завернул воображаемый болт пальцем в висок.

Она оглядела ворохи платьев и улыбнулась:

– Вижу, не забывал! А с головой будь пожалуйста осторожней. Возможно, что у тебя там ещё сотрясение есть.

– Заходи! – вдруг опомнился я. – Чего мы здесь встали?

– Спасибо.

– И разъясни мне вопрос, – я закрыл дверь на замок, – у меня в голове каша такая. Представляешь, мне приснилось, что мы с тобой летим куда-то на громадном летающим корабле, а там твой дядя как будто и пингвин какой-то – бред полнейший! Или – нет… А телеграмма? Я только что её видел… Что-то опять не склеивается ничего. Мне с какого места приснилось – с вокзала или, может быть, раньше?

– С самого рождения всё тебе приснилось, а не с вокзала.

– Ты это серьезно?

– Конечно шучу! Но некоторые полагают, что жизнь – это сон.

Лиса бродила по квартире, пиная босыми ногами ворохи платьев:

– Да, выглядит всё очень натурально. Но только… это не твой дом. То есть, не тот, в котором мы с тобой жили.

Я опустился в кресло: голова закружилась. Видимо, без сотрясения, на самом деле, не обошлось.

– Когда ты шагнул на чужой трап, не сделав его своим, он тебя не удержал. А ты упал на крышу автомобиля. Скорее всего, звуконепроницаемого, потому в нем ничего и не услышали, хотя звук был, словно ударили в большой барабан… я думала, ты убился.

По дороге на этом самом месте ты, видимо, свалился, а очнувшись, начал ваять свой дом и вид из окна. Ты бы видел, как это выглядит со стороны! Высоко над землей, на крученом стволе, как на дереве, висит кубическая конструкция с фрагментом лестницы, а напротив расположилась плоская декорация двора. – Лиса посмотрела в окно. – Все эти дома имеют только ту стену, которую ты видишь отсюда, но с этой точки выглядят убедительно. Столько подробностей! Чувствуется глаз художника. С такими талантами тут можно хорошо устроится.

– Где – тут? – переспросил я.

– Правильнее было бы сказать «в Тут». Но так повелось, что мы опускаем предлог «в», и говорим просто: «приехать Тут», «жить Тут», но «уехать» уже «из Тут». Ты скоро привыкнешь.

– А как же эти люди? – Я ткнул пальцем в окно. – Я всех их знаю, это мои соседи.

– Это не люди, это театр теней, они бесплотные – одна только видимость.

– А косяк был довольно плотный, – заметил я, ощупывая синяк.

– Да, – сказала Лиса. – Сила воображения иногда поражает воображающего. Осторожней надо…

– Ты сейчас сострила, что ли?

– Нет, я серьезно. Синяк настоящий. А косяк ты сделал сам. Вот и думай!

– Ты совсем меня уж запутала.

– Не волнуйся! Распутаешься потом…

Я засмеялся.

И так, поздравьте меня с благополучным прибытием в Тут. Вернее, с прибытием Тут. У меня всё хорошо, если не учитывать сотрясение мозга, синяк на пол-лица и то, что бесплотная тётка колотит по половику, точно заведённая.

– Хватит! – выкрикнул я, и тётка лопнула, как мыльный пузырь.

Так-то лучше.

Многому предстоит ещё научиться, но я чувствую в себе громадный потенциал. Ты сказала, что у меня талант? Я намерен его развивать. Я стану здесь всемогущим – волшебником, колдуном! Кем тут еще можно стать? Я стану Тут всем! Я потрясающих добьюсь Тут успехов!

– А я с удовольствием на это посмотрю.

– Посмотришь! Увидишь! В конце концов, всё так и случится!

Я тебе обещаю!

ТЕТРАДЬ №2

Рейс был загружен едва ли на половину, и пассажиры выбирали места на свое усмотрение.

Я сел у окна, "застолбил" ручной кладью соседние кресла, дождался конца посадки, убрал подлокотники и получил целый диван, к своему великому удовольствию.

Выруливаем, гудим, бежим, дрожим, отрываемся…

Командир приветствует пассажиров:

Девять тысяч метров, температура за бортом… безоблачно, полет нормальный!

Твердое стекло иллюминатора холодит лоб.

Наблюдая извивы рек, ломаные зигзаги дорог, лоскутья полей – всю эту мозаику человеческой деятельности, я открыл, что геометрические фигуры – это особая, сугубо человеческая прерогатива, что мы покоряем природу посредством кубов, параллельных линий и многоугольников. Я уже почти вложил свой кирпич в башню человеческого зазнайства, мол, никто кроме нас не строит кубических жилищ, но вспомнились пчелиные соты. Конечно, не куб, всего лишь шестиугольник, но мысль уже утеряла свою безупречность, и я ее бросил.

Земля скоро высохла, побурела, взбугрилась.

– Плато Устюрт! – сказал пассажир сзади.

Знакомое слово – школьный курс Географии.

Оно давно лежало в моей голове. Просто слово, без образа. Такое же бессмысленное, как Ганалулу, Буркина-Фасо, Какманду.

(Текстовый редактор предлагает заменить Какманду на Катманду, но это тоже всего лишь слово – пустой звук).

Плато Устюрт тогда стало именем, у него появилась поверхность, портрет. Казалось я мог ощупать его руками.

Какое же оно громадное!

Вспомнилось, как двоюродный дядя – водитель автобуса Гена (тот самый, что поначалу был милиционером и принес мне альбомы с почтовыми марками), рассказывал об этом плато:

Трасса идет параллельно железной дороге, это не асфальт, не бетон, а песок, укатанный большегрузами. Один водитель решил проехать с другой стороны “железки”, ему показалось, что так будет лучше. Сперва он держался железнодорожной насыпи, но потом потерял ориентир и ушел в сторону. А через месяц нашелся и рассказал такую историю: он ехал неделю, все съел, выпил и молился уже о спасении, когда через тысячу километров выехал к морю, нашел там поселок, и только тогда определился географически, и смог доехать до цели. Проделал огромный крюк.

А казахи рассказывают такую историю про эти места: три узбека пошли в соседний кишлак и пропали на десять дней. Вернулось, в конце концов, только двое. Сказали, что третий потерялся. Искать его никто не пошел. Где там искать? Но все понимали, что не могли люди в пустыне десять дней продержаться без пищи и жидкости, так что съели его двое выживших, бесспорно съели.

Правда, узбеки рассказывают похожую историю про трех казахов…

Как будто это что-то меняет.

Самолет летит уже минут двадцать, а оно не кончается! А пешком или верхом – сколько бы понадобилось времени на такой переход? И сколько раз за одну жизнь можно было сходить через него до Москвы?

Раз пять? Или, может быть, десять?

По прямой здесь – четыре тысячи километров, а дорогами, наверняка, не меньше пяти. Если каждый день проходить по пятьдесят километров, понадобится сто дней. Туда и обратно – около семи месяцев, а еще погулять, товары продать, гостинцев купить женам и детям. А чтобы дома не волновались, надо голубя отпустить с запиской, что доехал, мол, все хорошо. Голубь до тысячи километров за день пролетает и летит по прямой в родной голубятник: значит, дня за четыре доставит весточку. Полезная птица голубь – уже на пенсии – отслужил человеку, спасибо ему! Много кто совсем вот недавно болел голубями: голубятни строили, свистели так лихо, гоняли стаи свои над домами, теперь таких голубиных энтузиастов почти не найдешь. И лошади дюже потрудились на нас многие тысячелетья, тоже давно уж в отставке. Собака пока еще служит, но работы и для нее не много осталось. А она ведь – первый наш друг! Наидревнейший! Первой пришла, последней уйдет. Все течет, все изменяется – бывшие помощники становятся просто питомцами – блажью – или бродячим недоразумением – помехой.

Вот лечу я, а мысли одна за другую цепляются – ползут, ползут… и вроде нехитрые такие, ничего в них особого нет, на нобеля не потянут. Но здесь, где можно никуда не спешить и ты просто ждешь, когда твое тело перенесут из точки «А» в точку «Б», где от тебя ничего не зависит, любая мысль ценою чуть выше нуля уже хороша.

Нет, все-таки самолеты – это чудо!

Как они так умудряются летать?

Не понимаю.

Никто не понимает. Даже те, кто их делает…

Один знает про хвост, другой про бензин, третий про алюминий, и вместе у них получается самолет, который никто из них не понимает.

Один мой знакомый поэт, дочитав до этого места, сказал, что в моей писанине много заимствований. На что я ему завернул, мол, в его ДНК-коде заимствований не меньше. Он малость притих но, поразмыслив, добавил, что много банальностей. Тогда я задумался: как мне двигаться дальше, не опасаясь заехать в банальную кашу ногой?