Король русалочьего моря бесплатное чтение

Copyright © Лоурелл Т.К., 2023

© Перепелкина Н., иллюстрации © ООО «Издательство АСТ», 2023

Друзьям, которые вдохновляли, поддерживали и оставались рядом.

Пролог

1938

Парад был безупречным, впору залюбоваться даже избалованному глазу. Гордо развевались на мартовском ветру черно-алые знамена, высоко неся хищно вцепившихся в древки могучих бронзовых орлов, чеканный шаг ни на мгновение не нарушался, и как один были молоды и веселы солдаты. И неудивительно, что хоть они и старались сделать лица подобающе суровыми и бесстрастными, глаза их блестели пуще начищенных шлемов, а поджатые губы еле скрывали улыбки. Это был час торжества, и более того – победа не стоила им ни капли крови.

Другое дело, что за то, чтобы эти веселые молодые парни сейчас шагали по улицам одного из прекраснейших городов Европы под разудалые марши своей родины, неизменные со времен ландскнехтов, заплатили другие, и немало. Собственно, Эрнст сам был одним из тех, кто здорово потрудился ради этой победы. Но сейчас, смотря на парад с балкона, слушая грохот звонкого солдатского шага и любуясь плывущими знаменами, он об этом нисколько не сожалел.

Его собеседник, маркграф, был явно иного мнения. То и дело вытирая вышитым платком потеющий лоб, он смотрел на бесконечную ленту марширующих солдат с бессильным унынием, будто перед ним описывали его имущество или уводили в рабство дочь за долги. Впрочем, это-то было недалеко от истины.

Разухабистая песня о прекрасной девушке Лоре, гремевшая в ту минуту на все окрестные улицы, совершенно заглушила звук шагов у них за спиной. Эрнст, правда, успел, так как привычка не позволила ему отмахнуться от прошедшего по спине холодка, а вот маркграф, не отрывавший печальных, как у бездомной собаки, глаз от марширующего строя, не шевельнулся, даже когда Эрнст уже низко склонился перед истинным хозяином торжества.

– Прекрасный день, господа. Эрнст, друг мой, право…

Поразительно, как голос его господина, низкий и мягкий, все же был четко слышен – будто оркестр специально примолк, а солдаты стали ступать тише кошек. Но нет, конечно, стоило подпрыгнувшему от неожиданности маркграфу начать бормотать извинения, сразу же стало ясно, что этой магией владел только Магистр.

Извинения он прервал, едва шевельнув рукой.

– Начнем с дела, – только и сказал он, бесстрастно и вроде бы чуть суховато.

– Конечно-конечно…

Засуетившийся маркграф рванулся назад в полумрак комнаты, обернулся, будто ожидая, что они пойдут следом, но Магистр уже не смотрел на него, одаривая безраздельным вниманием гордый строй внизу.

– Вот и начинается, Эрнст, – проговорил он, опершись о кованую решетку балкона, и опять Эрнсту не пришлось напрягать слух, чтобы расслышать его даже сквозь яростный бой барабанов и гром звенящих шагов. – Благодарю вас. Вы прекрасно поработали.

Эрнст решил, что неплохо было бы еще чуть поклониться в ответ на похвалу.

– Мой повелитель, что теперь?

Его господин обратил на него ласковый взгляд угольных глаз.

– Жаждете новых задач, старина?

Эрнст счел за лучшее промолчать. Благо, вниманием господина он владел недолго. Внизу на площади солдаты выстроились в каре и уже громовыми криками приветствовали невысокого человека, занявшего трибуну. Взгляд Магистра, на мгновение остановившийся на ораторе, стал ироничным.

– Хоть сейчас помолчат, – пробурчали хрипло из-за спины.

Эрнст покосился в сторону голоса. Да, так и есть, у входа на балкон, прислонившись худым плечом к косяку и будто сторонясь солнечного света, стоял неизменный спутник всех дорог Магистра – спокойный и безразличный, как всегда. В эту же минуту вернулся маркграф и при виде этого добавления к их компании вздрогнул, отшатнулся и застыл, растерянно переводя взгляд с одного на другого и бессильно опустив руку, сжимавшую в слабых пальцах шар из потемневшего от времени серебра, инкрустированного грубо обработанными камнями.

Снизу с площади, яростно жестикулируя, самозабвенно орал давешний невысокий человек. Почему-то Эрнсту подумалось, что эту деталь этого утра он запомнит особо.

– Ну что же вы, – негромко подсказал Магистр.

Дурной знак – чем более не в духе был он, тем тише становился его голос. Смертные приговоры он и вовсе озвучивал свистящим шепотом, змея позавидует.

Маркграф вздрогнул всем телом и – нет, не опустился: рухнул на колени, протягивая шар на вытянутых руках.

– Мой повелитель, прими этот дар как знак покорности и верной службы…

С неба дохнуло, будто могучим порывом ветра, тягостным предвестником бури и молний. Но воздух остался недвижим, только по голубой тихой реке прошла рябь, будто дрожь, и глухим гулом, будто ворчанием невиданного зверя, отозвалась земля. Внизу – Эрнст глянул – солдаты остались неподвижны, оратор и подавно не сбавил темпа своей пламенной речи. Они не чувствовали ничего, а он еле сдержал желание вжать голову в плечи.

Маркграф съежился, зажмурился даже, но не запнулся, не умолк:

– …моей, потомков моих и моего народа, пока жива наша земля и пока на то твоя воля…

Тишина вокруг стала нестерпимой, давящей. Казалось, еще немного, и будет не вздохнуть.

– И прими в знак клятвы артефакт, хранящий землю Восточной марки, – державу Рудольфа!

С отчаянием обреченного маркграф поднял шар над головой, и тонкие, затянутые в черную кожу пальцы Магистра схватили его и сжали. Эрнсту, хорошо знакомому с их нервной силой, подумалось: не раздавил бы.

– Я принимаю твою клятву, службу твоего народа и твою землю в свое вечное владение, – гулко, как колокол, отозвался низкий голос Магистра.

И тут же будто от этого шара, сжатого властной рукой, разошелся невидимый глазу прилив – волна незримой, но неодолимой мощи окатила их всех, и воздух вновь покорно стал свежим, легким и весенним, успокоилась окованная камнем река, прояснилось небо. Стоявшие внизу люди и вовсе не дрогнули. Хотя и действительно, что им, глухим и слепым без Дара, до истинной силы и власти?

Маркграф осел на пол, не в силах или не желая подниматься, только уронил голову на грудь, будто мигом обессилев.

– Вы свободны, – произнес Магистр.

Тут же (откуда только взялись и силы, и желание!) грузный человек на полу вскочил, нижайше поклонился и умчался прочь. Их господин проводил его взглядом и беззвучно рассмеялся, подбросив тяжелый серебряный шар вверх и лихо прокрутив его на пальце, как дворовый мальчишка. А потом не глядя бросил его в сторону, и так же не глядя, не отклеиваясь от косяка, сутулый седой человек поймал его.

– Неплохая штука, – оценил он, постукав по ней пальцем. Эрнсту подумалось, что и на зуб попробует, так, на всякий случай. – Теперь что?

Магистр широко улыбнулся, и у Эрнста вовсе от сердца отлегло: похоже, все-таки доволен. Значит, можно подать голос.

– Моравия? Или вы хотите уже на запад?

Магистр стремительно повернулся к нему, будто только вспомнил о его присутствии и пока еще не определился, несет ли он угрозу. Мерзкая привычка; Эрнсту понадобилось семьдесят лет, чтобы научиться не отшатываться, когда он так делал. Магистра же это, похоже, забавляло – когда не раздражало. Впрочем, сегодня его реакции можно было не бояться.

«Черт тебя подери, – подумал Эрнст. – Я кавалеристов Мюрата встречал, не дрогнув, я и перед смертью не хныкал – а тебя…»

– Можно и на запад, – покладисто ответил Магистр. – Почему бы нет. Академия Трамонтана, пророчество… Не пора ли нам собирать камни, Менги?

Седой хмыкнул, блеснув синими глазами.

– Ваша воля, мессир.

– Какое пророчество? – рискнул поинтересоваться Эрнст.

– Хотя, – не слушая, хотя наверняка слыша, продолжил их господин, – лучше бы сначала разобраться с артефактом Иберии.

Эрнст не выдержал – выпучил глаза.

– Но Иберия покорна вам, повелитель! Я сегодня утром получил весть – они снова умоляют вас прибыть лично…

Глаза Магистра, черные, бездонные, резко сузились. Мягко-мягко, как крадущийся тигр, он шагнул к Эрнсту, вглядываясь в него, сквозь него, в самую душу – или в даль за Пиренеями, кому знать…

– Ну что ж, – сказал он, – пожалуй, этой чести они дождутся. А пока почему бы не насладиться днем нашей победы, друзья мои?

Будто дожидаясь этого момента, вилланские солдаты внизу вскинули руки в едином порыве, и, заглушая память о громе барабанов и яростном гневе небес, снизу полетело весело и грозно:

– Хайль! Хайль! Хайль!

Глава 1

Исабель 1939

Еще до того, как на двери бесследно истлели сияющие милориевые росчерки символа Академии Трамонтана, шагнувшая в проем Исабель решила, что это самое неожиданное место из всех, что ей когда-либо доводилось видеть. Конечно, сказать, что она не знала, чего ждать, было бы неправдой. Но те в ее семье, кто был готов рассказывать об Академии, не вдавались в подробные описания архитектурных тонкостей, поэтому она так часто сама представляла себе это место, стараясь вообразить все в мельчайших деталях, что порой ей казалось, что она там уже бывала.

И потом, в ее воображении все было логично. Раз Академия скрывалась в горном ущелье в Пиренеях, это должен быть замок. Да, огромный замок, грозный и могучий часовой с толстыми стенами и узкими бойницами. Такими были самые древние из замков ее рода, построенные в годы давних войн, и она, начитавшаяся рыцарских романов (других в ее доме не водилось), невольно воображала Трамонтану их сверстницей.

Поэтому атриум, куда вела распахнувшаяся перед ними дверь, ее разочаровал. Это был просторный зал под каменными сводами, но на этом сходство с ее предвкушениями и заканчивалось. Своды были высокими, окна стрельчатыми и огромными, за стеклами светлых витражей виднелось буйство красок ранней осени, а багряные и золотые деревья казались нарисованной частью этих витражей. И все это было причудливо изукрашено со всем прихотливым искусством готики: из каменных лилий выглядывали озорные саламандры, в капителях колонн резвились сильфы, а на кресте, оказавшемся прямо перед носом Исабель, сидела, свесив хвост, ундина. Лилии и кресты повторялись в узорах всюду, и всюду были самые разные твари, и все они, казалось, смеялись над Исабель и ее надеждами. Она невольно поджала губы.

На этом отличия зала от ее ожиданий не заканчивались. Окажись она здесь одна, не зная что к чему, решила бы, что это зал какого-нибудь давно брошенного дворца: часть стен оплетал плющ, а посередине зал пересекал крохотный ручей, извиваясь между плитками, больше напоминавшими мостовую, чем нормальный пол. Исабель едва не споткнулась о древесный корень и окончательно перестала что-либо одобрять и понимать. Между окнами в каменных проемах (тут плющ все-таки догадались расчистить) то и дело вспыхивали пока неизвестные ей символы и гербы, распахивались двери, на мгновение приоткрывая то беспечально согретые солнечным теплом дворцы юга, то уже готовившиеся к долгому снежному игу города севера. Через эти порталы в атриум входили все новые и новые люди, и только это и доказывало Исабель, что они не заблудились, а оказались именно там, где и должны.

Нет, конечно, ее дед не заблудился бы (одна эта мысль была абсурдной), но и то, что приемный покой Академии, где только лучшие из лучших, рожденных с даром ее народа, могли надеяться учиться, выглядит вот так… фривольно, было тоже на грани абсурда, а то, пожалуй, и за ней. Новоприбывшие оглядывались, одни – словно зачарованные волшебством, которое видели впервые, другие – улыбаясь атриуму, как старому другу, после чего осматривались уже более прицельно: искали родных и знакомых, обнимались, кланялись, расцеловывались – то по-дружески, то склоняясь формально или с фамильярным кокетством над дамскими запястьями. Всюду царил негромкий гул разговоров, обмена новостями и сплетнями, и в этот гул вплеталось, будто нежные голоса флейт в сумбурный оркестр, пение невидимых птиц.

Даже на редких приемах в доме деда Исабель не видела столько людей сразу и никогда – такого количества своих сверстников. Учитывая, что они прибыли не первыми, но и далеко не последними, потому что люди все продолжали прибывать, соискателей, стремящихся пройти Испытание и стать учениками Академии Трамонтана, в этом году будет много. Взрослые не спешили одергивать удивленных и завороженных подростков, прибывших сюда впервые, и лишь следили, чтобы они оставались рядом и не проявляли дурных манер.

Исабель держалась ровно на полшага позади деда – крохотное расстояние, подобающее случаю. Глава семьи был крайне требователен в подобных вещах, и она постоянно сверялась с внутренним списком того, как должно: дистанция, интонации, выражение лица. Наконец он остановился, и она украдкой на него глянула. Здесь, среди множества людей, большинства из которых не коснулась еще седина, дон Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба, казался глубоким стариком. Его смуглое остроскулое лицо, будто вырезанное из темного дерева, иссекали морщины, у сурово поджатых губ, между сведенными бровями они были особенно резки. Аккуратная эспаньолка и коротко стриженные волосы уже наполовину обратились в старческое серебро, но порывистость хищной птицы, в мгновение переходящей от покоя к броску, и зоркость черных глаз, полускрытых под пергаментно-тонкими веками, как и неизменная военная выправка, сделали бы честь и юноше.

Она должна быть такой же безупречной, чтобы каждый, глядя на них, видел, что никто из ее рода не уронит достоинства и чести и уж точно не будет пялить глаза по сторонам, выдавая свои чувства. Но она… Исабель глянула на свои руки – так и есть, напряжение дало о себе знать: пальцы нервно сжаты до белизны в костяшках. Стараясь расслабиться, она сделала тихий глубокий вдох, но тут же раздраженно нахмурилась, осознав свою ошибку, ведь Ксандер, безмолвно стоявший у нее за спиной, конечно наверняка все заметил. Эти глаза цвета темного моря отмечали все, и особенно то, что касалось ее – так следят за бешеной собакой или ядовитой змеей. Она было вспыхнула злостью, но тут же поймала эту злость за хвост и успокоила прежде, чем к ладоням прилила первая волна гибельного жара.

Другие ее ровесники, отметила она с некоторым удовлетворением, были ошеломлены и взволнованы не меньше, и держали себя в руках, пожалуй, и похуже: хоть не отставали от своих взрослых, отвешивая поклоны всем, кого те приветствовали, и то хорошо. Исабель снова посмотрела на полного достоинства деда, но успокоиться это не помогло. Как бы она ни следила за осанкой, плечи то и дело поднимались в неуютном защитном жесте, опускался подбородок, а распущенные волосы вместо того, чтобы, как в рыцарских романах, шелковой волной растекаться по спине, угрожали зацепиться за пышную отделку чьего-нибудь плаща. Дон Фернандо, вопреки ее опасениям, не сделал ей ни одного замечания, так что она тешила себя надеждой, что хоть и на ватных ногах, но шла ровно и даже почти величаво. Следовавший за ней Ксандер непроницаемо молчал, а ей, решила она, не подобало при всех одаривать его вниманием, которое можно было бы счесть благосклонным, и не бросила ни взгляда в его сторону – только иногда краем глаза выхватывала его золотисто-русую голову.

– Дон Фернандо, какая неожиданная радость! А это ваша очаровательная внучка?

Дед ответил на поклон и приветствие грузного, лысеющего человека, но сделал это сухо и даже холодно. В реверансе Исабель, конечно, ничего подобного быть не могло: этого человека она знала, он когда-то бывал у них в доме, хотя сейчас и делал вид, что не видел ее много лет и еле узнал.

С маркграфом Одоакром Бабенбергом, властителем Восточной марки, она могла быть только сугубо почтительна, как бы ни противно было ей прикосновение его влажной вялой ладони к ее щеке.

– Милое дитя! А вот мой Клаус.

Исабель ожидала увидеть копию маркграфа, но обманулась: возможно, когда-нибудь сын и станет похож на отца, но сейчас наследник Восточной марки выглядел хрупким и тихим, хотя по росту не уступал Ксандеру и казался рядом с ним несколько бесплотным. Глаза у него, когда он их поднял на Исабель, были огромны и испуганны.

– Вы, конечно, уже слышали новость, дон Фернандо, – доверительно наклонился толстый маркграф к ее деду, старательно не замечая стоявшего рядом Ксандера. – Говорят, фон Ауэрштедт уже в Праге…

– Не сейчас, – отрезал дед, а когда Одоакр торопливо покивал, добавил уже мягче: – Мы поговорим после, если вы не возражаете.

– Конечно-конечно… Мое почтение еще раз, дон Фернандо… сеньорита… Клаус!

Юный Бабенберг торопливо поклонился еще раз и умчался следом за отцом. Исабель задумчиво проводила его взглядом. Маркграф был суетлив и, раз дед его презирал, еще и глуп, но пышное щегольское перо на его шляпе крепилось аграфом с гербом Академии. Значит, он тоже был выпускником. А вот ее, Исабель, отец, хлипкий чужак из галльской земли, которого она никогда не знала, – нет. Как и мать, донья Анхелика, которая не смогла пройти Лабиринт…

Она попробовала посчитать, сколько ее сверстников сейчас в этом зале, и сбилась довольно быстро, но решила, что никак не меньше сотни. Скольким улыбнется удача и, как итог, успешное прохождение Лабиринта, она не знала, но помнила, что очень-очень немногим. У ее деда помимо дочери было трое сыновей и один уже взрослый внук, и все четверо имели честь тут учиться – что, Исабель знала, было большой редкостью для любой, даже самой знаменитой и древней семьи.

Как будет с ней? Будет ли она когда-нибудь так же, как некоторые здесь, с небрежной гордостью носить знак выпускника? Или уже этим вечером она вернется в родовое гнездо без права когда-либо еще испытать свои силы?

Дон Фернандо не путешествовал по залу, как другие. Выбрав себе удобную позицию, он стоял, прямой и строгий, как аскетичные святые на церковных порталах, зорко наблюдая за окружающими из-под чуть опущенных, будто в высокомерном утомлении, век. Исабель попробовала последовать его примеру, но, должно быть, это требовало тренировки, потому что обзор ее стал невыносимо узким, так что девушка просто подняла подбородок и старалась не крутить головой. Она внучка первого из грандов Иберии, и суетиться и выпучивать глаза ей не пристало. Не вертеться было сложно, тем более что прибывавшие были очень разные и любопытные.

Из одной двери (заснеженные горы сверкнули в портале, словно засахаренными, белоснежными навершиями) шагнула полноватая статная женщина и такой же высокий парень с объемной шапкой светлых кудрей, похожих на баранью шерсть, и добродушным улыбчивым лицом. Гельвеция? Авзония? Это ведь были не Пиренеи…

Нет, не авзоны. Их, чья группа была самой большой, ни с кем не перепутаешь: упоенно жестикулируя, громко переговариваясь характерными для них певучими голосами, они обменивались рассказами о том, кто кому в какой степени родич. Дети голосили наравне со взрослыми, кроме разве что одной девочки, беспокойно рывшейся в каких-то записях и поминутно оглаживавшей широкую юбку. Неподалеку от нее стоял широкоплечий серьезный парень, с легким прищуром вглядывавшийся в каждого и по контрасту с девицей казавшийся образцом спокойствия.

Галлов же роднили не говор и не суета, а легкая небрежность манер и стиля. Исабель даже залюбовалась на шарфик одной дамы – уж очень он изящно был повязан, – пока не одернула себя. А вот на другую даму засмотрелся весь зал, во всяком случае, все мужчины. Тонкая, одетая по последнему слову безрассудной галльской моды, окутанная туманом таинственных духов и сама будто вся мерцающая, она лишь на мгновение приподняла тончайший шелк вуали с лица, чтобы поцеловать дочь, такую же точеную и золотоволосую, и в нее впились сразу все взгляды. Томно обозрев зал зелеными, как болотная вода, глазами, она улыбнулась и опустила вуаль. Слишком яркие были эти глаза, и Исабель хмыкнула, наблюдая, как повсюду в зале перешептывающиеся женщины раздраженно одергивают мужчин. Надо совсем разум потерять, чтобы заглядеться на ундину. Другое дело, что разум есть не у всех.

К ее деду, заметила она не без удовольствия, подходили те, кто все-таки умел или старался вести себя прилично и разумно. Некоторых – главным образом иберийцев, таких же строгих, гордых и полных осознания своего величия, как и ее дед, но все же почтительно ему кланявшихся – она знала, как и их детей, и фламандских вассалов этих детей, конечно, тоже. Вот Алехандра де Мендоса в шокирующе короткой юбке – едва на ладонь ниже колена, подумать только! – воспользовавшись невниманием своего отца, сделала быстрый намек на книксен и подмигнула Исабель, тряхнув отливающими рыжиной локонами. Ее фламандка, вечно тихая Катлина, еле заметно качнула головой в легком упреке, и Алехандра с покровительственной фамильярностью взяла ее под руку; хотя и правда, в этом доме всегда слишком распускали своих вассалов, да и детей, похоже, тоже. Исабель почувствовала, как губы вновь норовят поджаться, и постаралась вернуть себе бесстрастное выражение лица, надеясь, что получилось.

А еще все фламандцы украдкой пожирали глазами Ксандера, безмолвно стоявшего у нее за плечом, но с этим ничего нельзя было поделать. Но что действительно раздражало, так это то, что в этом они были не одни. Она улавливала имя своего вассала в легком шепоте вокруг – на каком бы языке кто ни шептал, искажалось оно не сильно, – и это было бы даже лестно, если бы слишком многие не смотрели на него с непонятным ей сочувствием. Знали бы они фламандца лучше, сочувствие адресовалось бы ей, подумала она и даже вздрогнула от неприятной мысли. Нет уж, лучше так. И правильно. Что еще, кроме жалости и презрения, можно испытывать к одному из вассалов? Разве заслуживают другого те, кто веками терпит рабство и приносит клятву верности давним врагам?

– Здравствуйте, друг мой.

Высокий широкоплечий человек, чью шею сковывал высокий расшитый воротник, а бледное лицо от виска до подбородка рассекал старый шрам, не просто раскланялся с ее дедом – они крепко пожали друг другу руки. Исабель присела в низком поклоне, узнав его сразу, как и любой в их народе бы узнал.

– Ваша внучка? – водянистые глаза Гийома де Шалэ, первого министра Галлии, прищурились, изучая Исабель, и она снова присела в поклоне. – Вы прелестны, сеньорита, желаю вам удачи. – И уже ее деду добавил: – Я с младшим, но мальчики уже куда-то исчезли, должно быть, посвящают Франсуа в неведомые мне тайны.

Дед ответил слабой улыбкой, а его собеседник посмотрел за плечо Исабель – и удивленно вскинул изломанную шрамом бровь. Впрочем, он не промедлил и мгновения, одаряя ее вассала таким же спокойным, вежливым кивком, как и саму Исабель.

– Принц Ксандер.

Тот ответил почтительным молчаливым поклоном, а дон Фернандо лишь чуть скривил уголок рта, но не стал комментировать этот обмен.

– Можно порадоваться тому, сколько сегодня здесь людей, – сказал он так, будто ничего и не произошло. – Молодая кровь не подводит.

– Да уж, – отозвался галльский министр, – некоторых я давно не видел, а иных и не ожидал здесь увидеть.

– Например?

– Например, Нордгау. Я даже не знал, что у него есть дети. Вы когда-нибудь видели его жену? – Когда дон Фернандо чуть качнул головой, де Шалэ хохотнул. – Впрочем, не удивлюсь, если в его роду отпрыски вылупляются из яиц, как полагается змеям. Воля ваша, а я порадовался, что захватил с собой свою фляжку, и, поверьте, не выпущу ее из рук.

Дон Фернандо усмехнулся.

– Помилуйте, Гийом. Я понимаю, что Академия будит во всех воспоминания отрочества, но вам не кажется, что это уже злопамятность? И потом, если я правильно помню, Луису досталось больше, чем вам, а сейчас они прекрасно общаются. В конце концов, герцог Рейнский – умный человек.

Исабель при упоминании старшего из своих дядей, наследника рода, постаралась вся обратиться в слух, тем более что ее память не хранила никаких рассказов, которые бы объяснили слова высокопоставленных собеседников. Человека же, о котором так нелестно упоминал министр, она в глаза не видела: где бы дядя Луис с ним ни общался, в родовом гнезде тот не появлялся.

– Все мы тут люди умные, – буркнул де Шалэ, – и поверьте, если бы речь шла только о детских шалостях, я бы не стал остерегаться. Общаться и мы общаемся, раскланиваемся и все такое, но сегодня нам предстоит сесть за один стол. Вы же будете в Пье-де-Пор?

Дон Фернандо помрачнел.

– Конечно. И до того, если у вас есть время, хотел бы заранее кое-что с вами обсудить.

– Да?

– Я бы хотел узнать ваше мнение о… Праге, – понизив голос, закончил дон Фернандо.

Де Шалэ перевел взгляд на него, явно окончательно забыв и об Исабель, и о Ксандере, и вообще об остальных вокруг.

– Простите, но вы знаете мое мнение. Это зверь, причем сорвавшийся с цепи, и ничего хорошего нам ждать уже не приходится.

Голос он понижать не стал – скорее даже заговорил громче, словно бросая вызов кому-то невидимому, но вездесущему. Дед Исабель не вздрогнул, но чуть побледнел – точнее, посерел лицом – и сдержанно ответил:

– С ним можно договориться.

Де Шалэ дернул плечом.

– Я знаю вашу позицию, зная вас – ее уважаю, и вы в своих действиях вольны, но и мы тоже, и вашему примеру следовать я не намерен.

– Есть те, кто скажет, что худой мир лучше доброй войны, – заметил дон Фернандо настолько бесстрастно, что даже Исабель, втайне гордившаяся тем, что могла угадать его чувства, не смогла понять, думает ли он так же.

Смысл разговора от нее ускользнул давно, но показывать этого было нельзя. Она постаралась изобразить на лице понимание и даже глянула на Ксандера, как посмотрела бы в зеркало, но тот всем своим видом ничего не выражал, ни одобрения, ни издевки, ничего. Может быть, он что-то понимал?

– Речь не идет о мире вообще, мой почтенный друг, – немного резковато отозвался де Шалэ. – Опять же, при всем уважении к вам лично я не вижу выгод в вашем положении или, если на то пошло, Восточной марки. Теперь очередь Богемии и Моравии, и я уверен, что они тоже… Впрочем, – он вдруг улыбнулся неожиданно обаятельной, несмотря на изувеченную шрамом губу, улыбкой, – сегодня день совсем иных забот.

– Действительно, – кивнул дед, вновь успокаиваясь, – об остальном поговорим позже.

Вновь рукопожатие, благожелательные кивки, и де Шалэ удалился.

Издалека – слишком далеко, чтобы вдруг пробираться к ним, и слишком близко, чтобы не увидеть и не отметить – им с безупречным изяществом и некоторой дружеской непринужденностью поклонился высокий стройный мужчина, черноволосый, как южанин, и бледный, как истинный сын севера. Стоявшая рядом с ним худенькая девочка, чья голова чудом не клонилась под тяжелым венцом светлых кос, присела в отточенном реверансе. Дед ответил мужчине на поклон, как равному, и милостиво кивнул девочке в ответ на реверанс.

Исабель почти уже решилась спросить, кто этот незнакомец, но не успела: к ним подошла дама, на плече которой красовался герб со львами Арагона и башнями Кастилии. Советник кортесов – это Исабель знала, и притом высокопоставленный, во всяком случае, поприветствовали они с дедом друг друга сердечно, улыбнувшись при обмене поклонами.

– Как летит время, дон Фернандо, – заметила она после обязательных вопросов о здоровье и благополучии. – Подумать только, теперь уже донья Исабель…

– Дети растут быстро, донья Инес, – с легчайшим из вздохов согласился дед. – Кто это с вами?

Гостья чуть шагнула в сторону, открывая их взору доселе скрытую ее мантией фигурку. Новоявленная девочка – бесспорно иберийка – закусила бледные губы и мятежно сверкнула глазами из-под отросшей темной челки. Реверанс у нее получился несколько неуклюжий, несмотря на явное старание, и чиновница страдальчески свела темные брови.

Дед, впрочем, отреагировал на явление с явным для Исабель любопытством.

– Это та девочка, о которой вы мне писали? Вилланка?

Исабель не выдержала и уставилась на девчонку, жадно разглядывая каждую деталь: и одежду, в ткани которой было не угадать руки мастера, и странную обувь на явно не деревянной и не кожаной подошве, и алую пентаграмму на груди, которую девочка нервно поглаживала, – амулет, должно быть. Девочка ответила ей взглядом исподлобья и снова опустила бедовые черные глаза. Вилланка! Исабель, конечно же, знала, что подобное случается время от времени, но слышать – это одно, а увидеть урожденную вилланку воочию – совсем другое. Даже молчаливый Ксандер, выверенно склонивший голову при появлении доньи Инес, с любопытством впился в вилланку взглядом.

– У нее и правда Дар, – заметил дед, разглядывая явленное ему существо с некоторым недоумением. – И, должно быть, немалый, раз отправили сюда и с вами.

Донья Инес чуть пожала плечами.

– Так и в кортесах рассудили, но, по-моему, тут определенно не скажешь. Вы же понимаете, в минуту смертельной опасности любой, даже виллан, может вдруг проявить… способность. Но она ничего не значит, если это просто спонтанность, случайность.

– Вы не проверяли? – в голосе дона Фернандо скользнуло легкое неодобрение.

– Это сложно проверить, и потом, первый случай был впечатляющим, согласитесь!

– Соглашусь, – кивнул дед.

Исабель глянула снова в сторону вилланки, которая ковыряла носком своего необычного ботинка камень в полу и делала это упорно: камень немного шатался, поэтому ей удалось выковырять немного земли. Вилланы есть вилланы – им и тут надо развести грязь.

– И потом, у девочки как раз подходящий возраст, – услышала она голос доньи Инес, снова прислушавшись к разговору.

– И вы решили перенести ответственность и выбор на Лабиринт и Академию? Мысль не худшая, не подумайте, что я смеюсь, это может даже оказаться эффективным.

– Признаться, я все-таки не уверена, что она пройдет Испытание, – сказала донья Инес доверительно. – Дети лучших родов не всегда проходят Лабиринт, что уж говорить о вилланах. Дар Даром, но планка Трамонтаны – высшая из всех, и…

– Это непредсказуемо, – осадил дед, впрочем, чуть улыбнувшись тут же, чтобы показать, что разделяет ее мнение, хоть и должен остеречь от поспешности. Донья Инес вспыхнула и поклонилась, признавая промах. – Впрочем, будем надеяться.

– Будем, – вздохнула советница. – Поговаривают, что чем меньше знаешь о Лабиринте, тем больше шансов его пройти. Правда, я в этом вовсе не уверена…

И тут ясно и звонко запели трубы, а в витражные окна ударили лучи солнца. Единственный простенок, через который пока никто не проходил (Исабель даже подумала, что там нет ничего, кроме камня и плюща, даже окон в этой части стены не было), вдруг треснул, подался, разошелся створом огромных ворот, украшенных тонкой резьбой. А из возникшего прохода навстречу притихшей толпе вышел человек.

– Добро пожаловать, дамы и господа. Я, Сидро д’Эстаон, волей судьбы ректор Академии Трамонтана, приветствую вас на ее пороге.

Ректор, как и атриум, выглядел вовсе не так, как ожидала Исабель. Главу Академии она представляла себе почему-то глубоким старцем, одетым во что-то неопределенное вроде рясы, почему-то – высоким, но обязательно сгорбленным под весом прожитых лет и, конечно, с длинной седой бородой. Эдакий волшебник Мерлин, как на гравюре в томе артуровских легенд, которым она, бывало, любила зачитываться. Даже на гравюре можно было разобрать таинственную улыбку на его губах, и Исабель частенько воображала, как сидит у ног такого учителя, почтительно внимая его урокам.

Д’Эстаон был прямой противоположностью ее детским мечтам: невысокий, худощавый, гладко выбритый, с безупречно прямой спиной и одет строго, но со светской элегантностью. В руках он держал изящную резную трость, хотя вовсе не хромал; остановившись, он поставил ее перед собой и сложил на ней руки – на правой полыхнул недобрым зеленым огнем крупный камень. Говорил он спокойно и учтиво, но не улыбался, а глаза его, бесцветные и прозрачные, как талая вода, окинули слушателей таким жестким и цепким взглядом, что многие поежились. Подростки замерли, а большинство взрослых – включая самых знатных и титулованных – подобрались и встали едва ли не навытяжку. Стало очень тихо, умолкли не только люди, но и ветер, ручей и птицы, лишь откуда-то раздавалось тихое жужжание, похожее на пчелиное.

Ректор погладил трость, и жужжание чуть притихло.

– Я счастлив видеть здесь всех вас, – продолжил он на безупречной, звучной латыни, даже, пожалуй, слишком звучной и резкой на иберийский слух Исабель. – Всегда отрадно видеть, что наша кровь не оскудела талантами. Каждый из вас, соискатели, не только наделен Даром – правом, силой и долгом творить, менять мир, повелевать стихиями и служить благу земли и всего живого. В вас горит свет особенно яркий, даже среди нашего избранного, хранящего память и веру народа. Но стать учеником Академии – честь, которую заслуживают только лучшие из лучших, и через несколько часов мы узнаем, кто из наших юных гостей достоин ее.

Он чуть повел плечом, и за его спиной вспыхнули факелы, освещая вход, из которого дохнуло мягкой, немного влажной прохладой. Исабель вдруг осознала, что эта стена была не просто так лишена окон – ей атриум врастал прямо в гору. А еще факелы осветили фигуру, нависшую прямо над проемом – вырезанную из камня грозную мантикору [1]. Барельеф был искусен: казалось, орлиный взмах могучих крыльев вот-вот снимет зверя в полет, чудился скрежет грозных когтей, впившихся в камень, и сурово и бесстрастно было лицо, обрамленное львиной гривой. Это выражение удивительно роднило мантикору с ректором.

За плечом Исабель уловила еле слышный вздох Ксандера, наполненный удивлением. И он был не единственным: хотя каменный зверь поражал своими размерами, до сих пор на него никто не обратил внимания, как будто он скрывался за завесой, а пламя факелов эту завесу вдруг испепелило.

– Вы войдете в эти двери и подвергнетесь испытанию, – продолжил д’Эстаон. – Ваша задача проста. Каждому будет дан амулет. В центре Лабиринта находится комната, где лежат двадцать два редких камня. Ребис – камень могущества, древний символ учеников Академии Трамонтаны. Вы должны достичь сердца Лабиринта, если сможете, и обменять данный вам здесь амулет на один из этих камней. Те, кому это удастся, выйдут из Лабиринта учениками Академии. Путь будет труден, и тем, кто сочтет его непреодолимым, достаточно разбить свой амулет, и помощь придет, но Академия будет для них закрыта с этого мгновения навсегда. – Он чуть улыбнулся. – Как, впрочем, и для тех, кто опоздает стать одним из двадцати двух.

Он сделал паузу, вновь обводя всех пронизывающим, проницательным взглядом.

– Испытание каждому положено свое, – наконец снова заговорил он. – Известно одно, но доподлинно: вам понадобится вся ваша воля, сила духа, крепость разума и, да, та искра в вашей душе, что делает каждого из вас магом. Никаких других правил нет. Если вы пройдете, я встречу вас по ту сторону Лабиринта. Если нет – возможно, больше мы не увидимся.

Он перехватил трость поудобнее – снова сверкнул его перстень, усилилось жужжание, – повернулся в сторону ворот и вдруг замер, будто вспомнив об упущении.

– Вы можете входить когда угодно, – добавил он через плечо. – Как только соберетесь с духом. Но помните об условиях. На пути к цели каждый сам за себя. Конечно, – он усмехнулся, – вы можете попробовать помогать друг другу… или мешать. Но вряд ли у вас будет на то много возможностей.

С этими словами он шагнул во тьму под лапами каменной мантикоры, но прежде, чем тени успели поглотить его, обратился в дым и туман и исчез.

Внезапно правое запястье Исабель будто обхватили холодные пальцы – она опустила взгляд и увидела хрупкий на вид браслет из неведомого ей прозрачного мерцающего камня. Судя по тому, что все юноши и девушки, кому на вид можно было дать ее четырнадцать лет, столь же изумленно изучали свои руки, это и был амулет, который следовало разбить в случае собственного малодушия.

Исабель упрямо сжала губы в тонкую линию. В ее семье уважали отважных и храбрых людей, и она сделает все, чтобы не подвести деда и дядей. Как бы то ни было, она справится. Пройдет. Станет одной из тех, кем гордится ее род.

Толпа тем временем заволновалась. Министр де Шалэ вдруг чуть не с рыданием прижал к груди младшего из сыновей, пока старшие столпились вокруг, с показной бодростью хлопая брата по спине. Где-то рядом взвизгнула от предвкушения Алехандра и рванулась было к открывшемуся входу в гору, но ее удержала мать, приглаживая ее непокорные кудри и торопливо шепча ей последние наставления. Давешняя гельвецианка же, наоборот, со стоической строгостью протянула руку своему высокому кудрявому сыну, а когда он склонился над ней, торжественно перекрестила его затылок.

Исабель вдруг подумала, что сделала бы ее мать. Плакала бы от волнения, советовала, прихорашивала, утешала, ободряла?

– Исабель, тебе пора.

Наверное, хорошо, что матери рядом нет. Она, до боли стискивая трясущиеся пальцы, почтительно склонила голову и ощутила почти невесомое прикосновение сухих губ ко лбу. Ей показалось, что губы эти дрогнули, что дед медлит отпустить ее, хотя скорее замедлилось бы само время, чем он.

– Иди, дитя мое.

Она привычно послушалась бесстрастного приказа и с прямой до боли спиной пошла к проему под лапами мантикоры, ступая как могла твердо и уверенно. Впереди нее в этот проем уже входили – кто-то так же гордо, кто-то с показным безразличием, кто-то быстро, словно и в самом деле с кем-то соревнуясь в беге, кто-то, наоборот, замедляя шаг, словно ожидая, что сейчас его окликнут, и никуда идти не придется. Один даже прижался к краю и заглянул внутрь, прежде чем прокрасться туда едва ли не на цыпочках.

Все боятся, заметила она с некоторым облегчением.

Рядом с ее плечом еле слышно вздохнул Ксандер, и она не выдержала – бросила на него взгляд. Фламандец был спокоен – или нет, он как будто ожидал чего-то предсказуемого, невольно касаясь хрупкого браслета, охватывающего его руку. Конечно же, внезапно ясно поняла она, чувствуя резкий прилив жаркой ярости, он знает, что не пройдет! Нет, еще хуже – он решил, что не пройдет. Он разобьет амулет, едва шагнув за порог Лабиринта, и благополучно вернется домой к отцу и матери, выбрав свободу от нее, а не обучение в Академии. Ему-то что, его никто никогда не упрекнет, что он не прошел, ему не нужно поддерживать славу семьи, ему вообще ничего не нужно, кроме тех клочков свободы, которые только и может урвать прирожденный раб!

Пальцами, едва не искрившимися от бившегося в ней гневного огня, она вцепилась ему в руку, куда там той мантикоре на скале.

– Даже не надейся, – прошипела она фламандцу в ухо. – Я, Исабель Альварес де Толедо, силой крови Альба приказываю тебе, Ксандер ван Страатен, пройти Лабиринт и стать учеником Академии!

Удар сердца, другой. Он молчал, стиснув зубы, а под ее пальцами уже начала дымиться его рубашка. Еще удар. Что будет, если он сейчас упадет на глазах у всех, отказавшись?

– Слушаюсь, сеньора, – выдохнул он, и в глазах его плескалась темная ненависть.

А потом, стряхнув ее руку со своей, первым шагнул во мрак Лабиринта.

Глава 2

Лабиринт

Deze spaanse teef[2]. Это было первой его мыслью, когда он переступил порог из черного гранита в беспросветную тьму и осторожно огляделся, сделав шаг в сторону (еще не хватало, чтобы кто-нибудь, а пуще того, она влетела от усердия прямо ему в спину). Оттого, что он огляделся и поморгал, тьма не поредела. А еще не было видно и даже слышно тех, кто их опередил, и это казалось вовсе странно: в каменный проем прошло немало, и шли они непрерывным потоком. К слову, и Беллы рядом тоже не было, хотя он мог бы поклясться, что после того, что он сделал, она прыгнет следом, как ошпаренная кошка.

Godverdomme[3]. И как прикажете пробираться по Лабиринту, которого даже и не видно?

Мысль о приказе, а точнее, Приказе его моментально отрезвила. Каким бы ни было это странное место, какие бы препятствия его ни ждали, он должен пройти. Проклятая иберийка не оставила ему выбора. Вздохнув, он пошел вперед, решив, что дверь за спиной послужит хоть каким-то ориентиром. Конечно, раз за ним не слышалось ни людей, ни даже звуков шагов, в Лабиринте явно не работали элементарные законы природы, но иллюзорная точка отправления все же лучше, чем никакой. И, в конце концов, он – потомок тысяч мореходов, и чутье, которое всегда вело их к родному берегу помимо звезд и против волн, не должно было отказать и здесь. Хоть как-то. Хоть немножко. Не должно же?

Тьма оставалась непроглядной. В ней не ощущалось ничего – ни одного дуновения, ни единого запаха или звука, ни малейшего источника света. Настоящую ночь, хотя бы даже и беззвездную, наводняли плески неутомимых рыб, мерцание зорких совиных глаз, затаенное дыхание хлопотливых мышей, вздохи ветра и шелест травы. И настоящая ночь равнодушна, для нее человек – всего лишь еще один из ее призраков, не более того. Эта же тьма рядилась в одежды земной ночи, как скоморох мажет лицо сажей, но скрыться под иллюзией не могла. Она вся была неведомым единым организмом, а не мозаикой, и зоркость ее была хищной, пристальной, хладнокровной и чуждой.

Ему стало зябко. Еще очень захотелось побежать, и он не сразу сообразил, что уже несколько минут как ускорил шаг, а заметив, заставил себя замедлиться, даже остановиться и подождать, пока успокоится забившееся сердце. Чем бы ни была тьма, забавлять ее своим смятением он не станет.

Но Приказ, чертов Приказ!

Пусть мчаться очертя голову Ксандер и не собирался, все же пошел быстрее вперед – надеясь, что это было именно вперед – в податливую тьму. Пещерный пол – должно быть, пещерный, какому же тут быть еще – тут же сыграл с ним злую шутку: он попал ногой куда-то между камней, чуть не упал, еле вылез, чертыхаясь такими словами, какие можно услышать только на пристани. Вскочил снова и, уже не очень понимая, верно ли идет и есть ли здесь вообще верное направление, зашагал дальше.

Минуты текли как густейший мед.

Анна, его кузина Ани. Она тоже была здесь, она прошла, она как-то сумела – значит, все не так плохо, значит, шанс все-таки есть. Про Лабиринт Ани не рассказывала, только сказала как-то очень коротко, что пришлось трудно, но ничего – а она бы наверняка предупредила, если бы что-то было серьезно не так. Но торопиться все же стоило, только…

На следующем шаге его нога вдруг попала в воду. Причем не просто в воду, не в лужу и даже не в некое подземное озеро – нет, его ноздрей коснулся родной, безошибочно знакомый запах, запах горьковатой соли и свежести. Ботинок моментально промочила набежавшая легкая волна, и сразу стало слышно тихий неумолчный говор ее товарок.

Море? Здесь? Откуда?

Впрочем, это было не так уж важно, решил он, спешно снимая и промокший ботинок, и его пару, и носки. Задумался, стоит ли закатать штаны или просто обойти возникшее препятствие по кромке воды, понадеявшись, что где-то оно заканчивается. Но как только прохладная соленая волна нежно коснулась босых ног, он понял, что никакой силы воли ему не хватит, чтобы отступить назад.

Тем более, что где-то в немыслимой вышине разошлись тучи, повинуясь налетевшему ветру, и открывшиеся по-северному бледные звезды, а вскоре и почти полная луна осветили только узкую полоску берега, где стоял он, и море. Больше мало что было видно: за спиной угадывался силуэт дюны и мерцал огонек маяка, но впереди виднелась только вода.

И эта вода ластилась к нему, как соскучившаяся по хозяину кошка, шепча и переливаясь в неверном ночном свете. Казалось, протяни руку, и волна выгнется упругой дугой, радуясь вниманию, восторженно покоряясь одной лишь его мысли, малейшему жесту. Он сам не понял, как уже оказался среди радостно плещущей воды сначала по колено, а потом по пояс. Стоило ему на долю секунды испугаться этого неведения, как волны робко отпрянули назад. Он улыбнулся, досадуя на слабость, и позвал.

Торжествуя, море ответило внезапным приливом, взвыл в вышине ветер, заволакивая луну новыми облаками, но Ксандеру это было все равно: отбросив последние сомнения, он рванулся навстречу порыву родной стихии, нырнул, чувствуя, как его будто подхватывает невидимая, могучая и во всем ему покорная рука. И море пело неразборчивым гулом, и в ответ ему пели те, кто жили в его глубинах.

Их Ксандер знал с детства.

Когда из воды змеями вдруг метнулись бледные руки с перепонками между пальцев и острыми когтями впились в ноги Морица, который стоял на сходнях, тот закричал. Ксандер никогда не слышал, чтобы старший брат кричал так, и на минуту оцепенел от ужаса, но когда Мориц сорвался в воду, из последних сил цепляясь уже ободранными, кровоточащими пальцами за грубое дерево… Он не знал, что делать, но знал одно – zeemeermin[4] захотели его брата.

Об этом уже давно шептались, их уже пару месяцев не пускали одних к воде, а старая кормилица Лотта рассказывала им на ночь особенно жуткие сказки о морском народе и их ненависти к строителям дамб. Слуги в доме испуганно шептались о том, что одна русалка погибла, запутавшись в сетях, и морской народ поклялся отомстить. Четырехлетний Ксандер после этих рассказов долго не мог уснуть ночами, и Мориц крепко обнимал его и обещал, что ничего не случится, потому что он старший и сумеет уберечь меньшого братишку. И Ксандер верил, потому что Мориц, конечно, был слабее, чем отец или дядя Герт, но все равно очень сильный и ловкий и никогда не давал его в обиду.

И он нырнул, потому что больше ничего придумать не мог, а стоять и ждать помощи не мог тоже – брата надо было спасать, и спасать сейчас.

А еще – море тоже никогда не давало его в обиду.

Сейчас они тоже оказались рядом – прекрасные, гибкие, они бросились радостно его обнимать. И пели о дальних берегах, куда не ходят корабли, о глубинах океана и редкостных рыбах, о тайфунах и бурях, неудержимых и яростных, и гигантских волнах, смывающих города. В такт их песням бесновалось и бушевало море, и он знал – стоит ему лишь захотеть, и корабли, и бури, и волны будут в его власти.

В его груди нарастал смех, стремясь наружу, горели изголодавшиеся легкие, а русалки пели, и он слышал в песне другую правду: пожелай только, и ты станешь одним из нас, выше нас, сильнее нас, море будет твоим королевством, свободным от клятв и приказов, и ты будешь волен и могуч, как мы!

Стихия жаждала прикосновения его Дара – знака, выражения его воли, согласия стать ее неотъемлемой частью и забыть навсегда… Но что?

Он глянул вверх, сквозь толщу воды, и увидел – за прихотливым муаром неутомимых волн в неверном свете луны – ясный, как звезда, свет маяка. Где-то там, среди спящих садов, ветряных мельниц, сложивших паруса кораблей, его ждали, за него молились, на него надеялись.

Нежные руки морских красавиц стали настойчивей, песня громче. Он почувствовал, как неодолимая сила моря медленно, но верно понесла волны прочь, назад от берега. Час выбора настал. Он мог уйти с отливом, мог повелевать отливом, стать отливом – и спящая в нем мощь поглотит его навсегда, а свет маяка и молитвы больше не будут иметь над ним власти…

Он рванулся наверх, вырываясь из тесных объятий, а когда когтистые руки впились в его тело – властно позвал вновь. Стихия бесновалась, не желая подчиняться, но он собрал всего себя, всю свою волю в кулак, не давая морю ускользнуть из узды. Наконец хватка воды ослабла, будто разжались невидимые пальцы, и могучая ладонь покорно и печально вынесла его на песчаный берег, где он упал, задыхаясь и хватая ртом благословенный воздух.

Тут вдали победно и гордо ударил колокол, пробуждая землю – его отвоеванную у моря землю и ее упрямых трудолюбивых людей. И сердце его билось в такт этому звону радостью и торжеством.

…Он сидел на камне, а рядом валялись совершенно сухие ботинки. И кроме них и аккуратно воткнутых в них носков он больше не видел ничего. Моря не было тоже. Но он кожей чувствовал его присутствие, правда, не снаружи, а изнутри, будто его и стихию связало единой цепью. Только ее грозная мощь больше не грозила захлестнуть его, но отзывалась, пожалуй, послушнее.

Что делать с этим послушанием, он не знал.

Ничего, время разобраться будет…

Время! В памяти снова всплыли слова ректора д’Эстаона, а ведь он понятия не имел, сколько прошло этого времени, и успевает ли он еще выполнить Приказ. Ксандер торопливо натянул носки и обувь, огляделся и пошел наугад.

А ведь если он ослушается здесь, то даже не успеет позвать на помощь. Он слышал рассказы об этом месте. Далеко не все получали доступ в Академию, но и не все выходили живыми по ту или эту сторону. Может быть, Трамонтана и не хотела лишних жертв, но вовремя найти удавалось не каждого.

– Нет!.. Только не Ксандер!

Он вздрогнул, как от удара, от этого захлебывающегося крика из темноты, и рванулся опять вперед, даже не сразу поняв, что бежит. Где-то рядом плакала и кричала мама, звала его, оплакивала, а он…

…А что он мог, когда ему не исполнилось и десяти? Он беспомощно смотрел, как мама, его бесстрашная грозная мама глотала слезы и пила успокоительное зелье, заботливо сваренное старой Лоттой. Он мог только стоять рядом и слушать, обмирая от горя и ужаса, покорно прижимаясь к ней, когда она до боли стискивала его в объятиях.

– Пожалуйста… Пусть они оставят нас в покое! Скажи ему, этому черному иберийскому псу, пусть убирается! Я не отдам ему моего мальчика!

Мама снова всхлипывала, клацая зубами о край бокала, а папа молчал, растерянно поглаживая ее вздрагивающие плечи. Но и папа, его спокойный благоразумный папа не мог тут ничего изменить, и, когда он попытался улыбнуться сыну, улыбка вышла горькой гримасой.

– Теперь ты старший, Ксандер. Тебе придется.

Старший. Нет. Единственный. Уже два дня как единственный. С того самого часа, когда черный человек с сухим и жестоким лицом вошел в их дом и сказал, что Мориц никогда не вернется. По его словам, брат неосторожно обращался с артефактом, но Мориц никогда не был неосторожен, и Ксандер понял внезапно и остро, что брата погубили проклятые иберийцы, а теперь хотят забрать и его.

С того дня весь оставшийся месяц до его отъезда мать плакала, когда думала, что ее никто не видит и не слышит. Отец хмурился и сыпал наставлениями, а домашняя прислуга смотрела на молодого господина с жалостью и перешептывалась за спиной. Старая Лотта качала головой и совала Ксандеру в карманы сладкое, быстро осеняя мальчика крестом и шепча молитвы. Но это ничего не меняло. Они были бессильны, и Ксандеру оставалось только одно – подчиниться и ждать того дня, когда черных псов Альба поглотит огонь ада.

А когда, наконец, черный человек – дон Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба и первый из грандов Иберии – шагнул в дверь, ведущую на юг, с ним ушел и Ксандер, и рука герцога лежала на плече фламандца.

Они вышли в наполненный солнцем зал, и герцог повел Ксандера, которого ни разу не назвал по имени – только «юноша» и «принц», в просторный сад, где под одним из апельсиновых деревьев сидела, прислонившись спиной к стволу, худенькая девочка лет десяти. Увидев герцога, она отложила в сторону свиток и встала, с любопытством разглядывая гостя. По росту она Ксандера пока обгоняла: и вровень с ним стала, только когда присела в легком реверансе.

Ксандер представлял себе эту встречу несколько не так. Его воображение рисовало будущую госпожу тощей девицей с черными углями в глазницах, отвратительно одетую в безвкусное платье, напоминающее кремовый торт. Тощей она была, но на этом схожесть с фантазией заканчивалась: пожалуй, она была даже симпатичной, хотя Альба, как все жуткие монстры, не могут быть симпатичными – это мнение он составил еще в раннем детстве, внимая объяснениям отца о навязанном вассалитете. Однако девочка на одержимое иберийским дьяволом чудовище никак не походила. Он смутился и не сразу заметил, что брови сами собой озадаченно нахмурились.

– Здравствуйте… сеньора.

Клятву он выучил наизусть еще вместе с братом.

«Отвечай как положено, делай что положено и жди», – шепнуло изнутри голосом Морица.

– Принц Ксандер ван Страатен, – изрек герцог голосом, наполненным эмоциями не больше, чем треск костра. – Исабель, моя внучка.

– Очень приятно.

Она протянула руку. Спохватившись, Ксандер склонился в коротком поклоне, коснувшись губами этой бледной руки. Как бы то ни было, с этой девчонкой ему предстоит провести много времени, потакая ее капризам. Вдох-выдох. Все решено заранее. Это просто. Делать только то, что нужно. И никогда не волноваться.

– Я также счастлив знакомству, сеньора.

Отвечай как положено…

– Буду рад служить вам.

– Исабель покажет вам дворец, принц, – герцог убрал тяжелую, горячую ладонь с его плеча и сделал шаг назад, – а я вернусь к делам. Если вам что-то понадобится, Исабель позаботится об этом.

На этих словах иберийка заглянула деду в глаза и, что бы она там ни увидела, успокоилась. Успокоилась? Она что, волновалась? Ей-то с чего?

Когда герцог ушел, она одарила Ксандера новым взглядом, более пристальным, даже критическим.

– Вы можете называть меня Исабель. Ваш брат звал меня «Альба», и против этого я также не возражаю. Предлагаю начать осмотр дворца с библиотеки, мне как раз нужно вернуть трактат, – она кивнула на лежащий на скамье свиток. – Вам интересна артефактология?

Ксандер вздрогнул. Издевается она, что ли? Или этот монстр в юбке собирается проделать с новой игрушкой то же самое, что случилось с его старшим братом?

– Мне нравятся библиотеки, сеньора.

Вот так! Правда, чистая правда, и не придерешься. Он посмотрел на иберийку с самым невозмутимым выражением лица, на какое был способен, тем, с каким всегда уверял Лотту, что пропажа конфеты накануне обеда не имела к нему никакого отношения. Такой опасной иберийской твари нельзя дать почуять, что ты ее боишься. Так его учил отец, когда зимой в деревню зачастили волки: если зверь почувствует слабину, то бросится на тебя. Ксандеру припомнились бурые ожоги на руках брата. Не злить монстра. Иначе бросится, полыхнет, как все проклятые Альба, пламенем из ада. И мама будет плакать по ночам еще и по нему, Ксандеру.

– Я люблю читать, сеньора, – Ксандер поднял со скамьи свиток и, стряхнув с него лепестки цветущего апельсина, подал девочке.

Так-то вот. Рука не дрожит, видишь?

Иберийка приняла трактат, кивнула с самым невинным видом, будто так оно и надо, и пошла прочь. Болтала она без умолку, стараясь притом делать это свысока, но это тоже не очень выходило. Болтала она о вещах понятных: драконах, мантикорах, Морском народе и прочем в том же духе. Удивительного в этом потоке слов не было ничего. «Все иберийцы много болтают», – говорила старая Лотта. А еще иберийцы глупые, жадные и хвастливые. Хвастливые – это точно. Вот и эта Альба уже вовсю хвастается своими дядьями и драконами.

…Стоп.

Ксандер сморгнул. Цветущие деревья никуда не делись, хотя их ветки были гораздо ближе к его лицу, чем помнилось. Издалека раздалось юным голосом Исабель:

– Принц!

Иберийка возникла из-за осыпанного лепестками, будто снегом, куста, глядя на него внимательно и требовательно. Ей было десять лет, только десять лет, но их глаза были на одном уровне, и ветки вновь качались высоко над его головой.

– А я видел мантикору, – пробормотал он.

– О, мантикору? – глаза Исабель загорелись любопытством. – Дядя говорит, что они у нас не водятся, и я ни одной не видела, только на гравюре. Где ты ее видел? А у нее правда скорпионий хвост?

Грозный зверь впился когтями в камень над входом в абсурдную, невозможную тьму…

…разнежившийся зверь мирно развалился на солнце, и только ядовитый хвост чуть подергивается во сне…

…делай что положено…

Он потряс головой. В глазах прояснилось. О чем они говорили? Да… мантикора.

– Она красная, огромная, с острыми зубами и да, с хвостом скорпиона. Мы ездили в Амстердам в прошлом месяце, и там папа взял меня в зверинец своего друга, – Ксандер серьезно взглянул на девочку, как будто бы сомневался, что она способна его понять. Затем подумал и осторожно добавил: – Сеньора.

Иберийка вызывающе подняла подбородок.

– Драконы все равно лучше. Они сильные, быстрые и легко могут убить вас, если зазеваетесь. Один-два плевка огнем – и вы уже не вы, а кусок поджаренного мяса. Родная матушка не узнает. – Она оценивающе прищурилась. – Я хочу завтра отправиться в драконарий, но вы, если боитесь, можете остаться здесь.

Хорошо бы всех Альба съели драконы!

– Мне нечего бояться драконов, – сказал он с вызовом.

Исабель на несколько секунд задумалась.

– Моего отца съел дракон, – сообщила она наконец. – Он был чернокнижником, и очень глупым, и скрыл свои занятия от деда, чтобы жениться на моей матери и получить ее приданое. Глупый жадный чернокнижник. Но от дракона-то не скроешь. Он чует.

Монстр одобряет монстра. Все правильно. Все они тут такие. Сначала изучат и позабавятся, как с той мантикорой в зверинце, а потом…

…и жди.

– Ты ей соврал, что не боишься, – раздался из-за спины печальный строгий голос.

Он развернулся, не веря ушам, но так оно и было – Мориц!

Настоящий, живой, брат стоял прямо перед ним, чуть покачиваясь на каблуках, как всегда любил делать, укоризненно глядя из-под неровно отросшей челки. С минуту Ксандер пялился на него, пытаясь определить, не призрак ли он, но тут под каблуком хрустнул гравий, и он рванул вперед, споткнулся и буквально повис у брата на – настоящей! крепкой! – шее. Мориц тоже не выдержал, и улыбка тронула сначала уголки губ, а потом он уже ухмылялся во весь рот и стиснул его так, что чуть ребра не затрещали, а уж Ксандер сам вцепился в него не хуже устрицы.

– Ты живой? – выдохнул он в светлые волосы брата, точно такие, как он помнил: светлее, чем у него самого, и так же смешно щекотавшие нос.

Мориц промолчал.

– Ты был здесь? Живой? Нам сказали, ты…

– Умер, – глухо и безнадежно ответил брат на ухо, замерли его руки, хлопавшие по спине, и сердце Ксандера ухнуло вниз, как будто до того оно держалось именно в этих руках. – Так и есть.

– Но… – Ксандер до боли стиснул пальцы на худом плече брата. – Ты же…

– Я тебя ждал.

На этот раз промолчал Ксандер. Просто не знал, что на это сказать.

– А ты вырос! – с немного натужной веселостью сообщил брат, наконец разжав объятия и отодвинув от себя Ксандера на расстояние вытянутых рук.

– Почти как ты, – выдохнул Ксандер и запнулся, а Мориц помрачнел.

– Прости меня, – сказал он уже без всякой улыбки. – Так вышло, но… прости.

– Ты не ви…

– Виноват, – прервал его брат. – Я подумал, что она просто девчонка, что она ничего мне не сделает.

Ответить на это опять же было нечего.

– Я тогда расслабился, – сказал Мориц совсем тихо и сел на камень, и Ксандер сел рядом, чтобы расслышать. – Они оказались не такие, как рассказывала мама – ну, ты знаешь…

Ксандер кивнул, и тут же, без предупреждения, мир вновь перевернулся.

…Небольшой уютный зал со столом на едва ли дюжину человек. Сидели за ним сам герцог и два иберийца помоложе – явно близкая родня. Оба высокие, подтянутые, но пока еще не похожие на скелеты. Один, с тонкой сеткой старых шрамов на смуглой коже, был одет только в черное. На безымянном пальце блестело обручальное кольцо, которого мужчина часто касался, сам того не замечая. Лицо его было не столько мрачным, сколько угрюмым и печальным. Второй выглядел немного моложе и в одежде предпочитал сдержанный синий цвет, а длинные волосы носил собранными в хвост. Его лицо было спокойным, а губы, казалось, забыли, что такое улыбаться. Они о чем-то негромко беседовали, и герцог внимал их беседе, время от времени кивая в знак согласия. Он же первым заметил вошедшего Ксандера и, встретившись с ним взглядом, тоже кивнул в качестве приветствия. Кажется, по тонким губам скользнуло подобие улыбки, и герцог сделал рукой приглашающий жест.

Мужчины перевели взгляды на мальчика.

– Ксандер ван Страатен, – отрекомендовал герцог негромко. – Мой племянник Алонсо. Мой сын Франсиско.

Сначала кивнул тот, что в черном, потом тот, что в синем. Ксандер поклонился, надеясь, что вышло вежливо, но не подобострастно. И тут дверь за его спиной с грохотом распахнулась, пропуская, судя по резкому громкому голосу, его сеньору.

– …Канделябром? Не верю!

– Клянусь задней лапой своего кота! – ответил ей мужской голос.

– Но у тебя нет кота!

Незнакомец явно тоже был Альба: такой же высокий, как остальные, с рассыпавшимися по плечам вороными кудрями, но более светлокожий, чем герцог и его сыновья, а глаза его были не черными, а ясно-голубыми. В одежде он тоже отличался: никакого траурного черного или мрачного синего. Его красный камзол, щегольски расшитый золотом, был небрежно расстегнут, открывая белую рубашку. А еще он сильно хромал, и на его шею под рубашкой была наложена повязка.

– Правда? – рассмеялся он на обвинение Исабель и покачал головой. – Тебя не проведешь, милая.

Девочка гордо улыбнулась, и только тогда они вдвоем очень церемонно поклонились старшим Альба.

– Добрый вечер, герцог, – почтительно проговорил мужчина. – Алонсо, Франсиско… – Взгляд голубых глаз остановился на фламандце, и вдруг ибериец улыбнулся. – Меня зовут Фелипе, и я непутевый, но пока еще достаточно целый внук дона Фернандо. А вы, полагаю, ван Страатен. Добро пожаловать.

Дед хмуро посмотрел на Фелипе, потом перевел взгляд на внучку, отчего она перестала улыбаться и стала очень серьезной.

– Прошу к столу.

Сыновья сели ближе к герцогу, пропустив один стул. Фелипе, бодро обхромав стол по кругу, устроился напротив Ксандера и Исабель, усевшейся рядом с фламандцем так, будто так и надо. После обязательной молитвы на столе появились различные кушанья.

Повисшее было молчание нарушил герцог:

– Итак, Фелипе, ты уже можешь ходить, как я вижу.

– Конечно, герцог! – молодой человек ответил деду белозубой улыбкой. – Мне попался прекрасный целитель, который в буквальном смысле пришил ногу туда, где ей самое место. Проблема была только одна, но зато серьезная: целитель – прехорошенькая сеньорита, а я перед ней не только без штанов, но и без ноги. Я бы предпочел…

– Фелипе! Избавь нас от своих скабрезных шуточек!

Исабель уставилась в тарелку, слегка покраснев. Алонсо спрятал понимающую ухмылку, а Франсиско, чуть откинувшись на спинку стула, спокойно заметил:

– Будет вам, отец. Пепе рад, что цел, вот и шутит… по-своему. А Хьела и так узнает подробности – не сейчас, так от подруг в школе. Или позже, когда выйдет замуж. То же касается и сеньора ван Страатена.

Исабель подняла голову и сердито посмотрела на дядю в синем.

– Меня это не интересует. Я не собираюсь замуж.

Франсиско насмешливо пожал плечами.

– Не зарекайся.

Ксандер почувствовал, как воздух вокруг Исабель стал горячее. В ее глазах вспыхнули золотые искры, а тонкие пальцы скомкали льняную салфетку.

– Я. Не. Выйду. Замуж.

Салфетка в ее руке задымилась. Фелипе привстал со своего места, пытаясь перехватить яростный взгляд девочки, но она смотрела на дядю. Франсиско сжал зубы.

– Успокойся! – голос герцога прозвучал хлестко, как удар бича.

Исабель вздрогнула, и салфетка в ее руке вспыхнула.

Как все это глупо!

Все они, все были слишком… непредсказуемыми. Даже старый герцог. Ксандер вдруг понял, что злится. Исабель была проклятой Альба, иберийским чудовищем, но все же его сеньорой, а его сеньора не должна вести себя как капризная девчонка из деревни. И потом, чего она разоралась? Ксандер всегда знал, что женщины из таких семей должны выходить замуж за достойных людей их круга. Ксандер тоже собирался когда-нибудь жениться. Конечно, не на такой кошмарной девочке, как эта Альба.

Он одним движением перехватил руку Исабель и опрокинул воду из бокала на горящую салфетку.

– Если будете так говорить и делать, сеньора, вас и правда никто замуж не возьмет.

Посмотрев ей в глаза, он потянул мокрую обгоревшую салфетку из ее руки. Пусть не думает, что он боится ее огня. Или ее родственников. В наступившем неожиданно громком молчании Ксандер наблюдал, как гаснут золотые искры в широко распахнутых глазах Исабель. Она совсем по-девчоночьи хлопнула ресницами, отпустила салфетку и удивленно посмотрела на свои мокрые и уже остывшие руки, потом перевернула их: на покрасневших ладонях вздулись волдыри. Она сделала короткий, судорожный вдох, торопливо опустила руки, спрятав обожженные ладони, и поднялась из-за стола, глядя в пол.

– Прошу прощения, – это вышло у нее как-то сдавленно. – К сожалению, я должна вас оставить.

Ее никто не остановил, никто не пошел за ней, вообще казалось, что взрослые все оцепенели. Даже бесшабашный Фелипе только опустился обратно на свой стул, но глаза его напряженно следили за кузиной, пока она не вышла. А потом он перевел взгляд на Ксандера, и фламандец вдруг понял, что все остальные тоже уставились на него.

В полной тишине Ксандер положил промокшую салфетку на пустую тарелку и потянулся за чистой, чтобы вытереть руки. Поднимать глаза на взрослых Альба ему было боязно. Совершенно неизвестно, как отреагируют иберийцы на то, что фламандский вассал облил их отпрыска водой сразу же после приезда. Мальчик представил, как жутко вспыхивают глаза старшего герцога, как он швыряет в него, Ксандера, огнем из рук. Или… Сейчас кто-то из них, да любой, отдаст Приказ. Ксандер попробовал представить себе, каково это, когда древняя магия начнет душить его, выдавливая жизнь… Зачем он вообще вмешался? Пускай бы девчонка и дальше жгла салфетки и свои руки. А теперь надо что-то говорить.

– Мне жаль, – Ксандер наконец оставил чистую салфетку в покое и заставил себя поднять глаза.

В голубых глазах Фелипе плескались тревога и вопрос. Алонсо в своих черных одеждах сгорбился и будто постарел, его пальцы, посеченные шрамами, касались обручального кольца, а в жгучих глазах стояли тоска и горечь. Франсиско был то ли зол, то ли раздосадован, то ли и то, и другое – сидел он неподвижно, но глаза его были холодны, а крылья тонкого носа раздувались. Дон Фернандо смотрел на фламандца спокойно, с птичьим любопытством, чуть наклонив голову набок, а потом вдруг улыбнулся и одобрительно кивнул.

Фелипе тут же подался вперед, словно по сигналу.

– Как рука? Ожога нет?

– Нет, – на всякий случай Ксандер осмотрел свою ладонь и обгоревший край манжеты рубашки, потом снова поднял взгляд на иберийца. – Я не касался там, где горело. Сеньор.

Вроде бить не будут. По крайней мере, сейчас.

Ксандер всмотрелся в Фелипе, оценивая, волнуется ли он за своего вассала или ему просто любопытно. Внук дона Фернандо выглядел вполне искренне, и фламандец решил, что он заслужил некоторых объяснений.

– Я не знал, как еще потушить свою сеньору. Поэтому облил водой.

Вряд ли бы им понравилось, если бы он стал сбивать с нее пламя скатертью.

– У нас такого никогда ни с кем не случалось, – уточнил он на всякий случай.

Фелипе вдруг рассмеялся легко, как смеялся до этого с кузиной.

– Отлично придумано! И, главное, сработало! Только, пожалуйста, не пытайтесь кинуть Белиту в бочку с водой или запихнуть в фонтан. От этого она может разозлиться еще больше. Вам что, не рассказывали о нашей маленькой особенности?

Фелипе выделил интонацией последние два слова и бросил на деда вопросительный взгляд, но дон Фернандо, похоже, вообще решил, что ситуация исчерпана, и безмятежно вернулся к своему ужину, лишь иногда вставляя негромкое слово в беседу, которую вполголоса продолжили его сын и племянник. Фелипе еле заметно пожал плечами, отрезал кусочек мяса – неловко, так как правая рука у него явно плохо слушалась, и повернулся снова к Ксандеру.

– Так получилось, сеньор, что во время сильных душевных волнений наш внутренний огонь становится внешним. А мы, как вы успели убедиться, личности порывистые и, кхм, вспыльчивые, – он ухмыльнулся, но как-то невесело. – Обычно наш Огонь просыпается, когда нам исполняется одиннадцать-двенадцать лет. У Белиты не было и этого времени: ее Огонь пробудился в восемь. Она не была готова. А Огонь… он коварен, – голос иберийца стал тише, печальнее. – Он причиняет боль прежде всего тому, кто несет его в себе. И эта боль еще больше разжигает те эмоции, которые питают Пламя. Получается замкнутый круг, выйти из которого невозможно. Особенно, если в этот круг загнан ребенок, плохо контролирующий свои чувства.

Ксандер молчал. Ибериец явно рассчитывал на сочувствие, но кто сочувствует проклятым, тем более, если прокляты они справедливо? А в том, что потомки Альба, палача Нидерландов, прокляты по заслугам, во Фландрии не сомневался никто.

Интересно только, кто сказал «Горите в аду!» так, что слова его были услышаны и стали для Альба явью. Кто-то из умиравшего от голода Лейдена? Из захлебнувшихся в крови Мехельна и Хаарлема? Или неправедно осужденный на Кровавом судилище? Теперь не узнать. Но одно точно – проклятье было заслужено трижды, сотню, тысячу раз.

– Вы прокляты, – вдруг сказал он вслух. – И вы знаете, за что.

Фелипе усмехнулся, и на этот раз в его усмешке не было ни унции веселья. Он наклонился к Ксандеру ближе, не отводя взгляда.

– За гордость. За жесткость. За принципиальность. За то, что мы ставим себя выше других. За то, что не позволили тем, кто бросил нам вызов, распоряжаться на земле, принадлежащей нам по праву. За то, что мы смеем решать за других. А еще за то, что мы сильны, – голубые глаза вспыхнули, но жара, как от Исабель, от Фелипе не шло. – На самом деле, не «за что», а «почему». Потому что они не смогли с нами справиться и, проиграв, огрызнулись.

За столом снова стало тихо. Фелипе глотнул вина, сделал глубокий вдох, и золото в его глазах отступило, уснуло, затаилось.

– Они не учли только одного – мы стали гордиться этим их «подарком». Несмотря на него, наш род не вымер, и каждый живущий Альба есть доказательство тому, что какому-то огню нас не победить. Хотя нельзя сказать, что он не пытался, – он отсалютовал бокалом своим родичам. – Огонь в нас.

– Ибо мы крещеные пеплом, – откликнулись Альба: Алонсо печально, Франсиско с прохладной улыбкой, дон Фернандо с мрачной решимостью, Фелипе с дерзким вызовом. Но в каждом голосе звучала гордость.

– Они разные, – сказал Ксандер во внезапную темноту, где раздавался лишь один звук – дыхание брата. – Всякие.

– Но все они про́клятые, – отозвался Мориц, будто на пароль. – И все они враги.

Кому-нибудь другому Ксандер сказал бы только «да», но это был Мориц, ему можно говорить не просто правду, а всю правду.

– Не все из них могут быть только врагами, – сказал Ксандер, чуть помолчав. – Кузина Ани говорила…

– Ани! – фыркнул Мориц. – Для Ани вообще все небезнадежные. Ей дай волю, она бы и Железного герцога попробовала понять.

Ксандер прикусил язык, но Мориц увидел это и не дал ему опустить голову. И так привычно это было – пальцы брата, сжавшие подбородок, – что фламандец не выдержал.

– Она бы сказала, что каждый из них – человек.

Мориц не то что не рассердился, даже усмехнулся. Не очень весело, но все-таки одобрительно.

– Верно. Люди, а не непобедимые монстры.

– Про непобедимость я не говорил, – пробормотал Ксандер.

Гордые иберийцы торжественно пьют, а мальчик среди них думает о своем: где-то там, в бескрайнем океане, его проклятый прадед капитан Хендрик ван Страатен пытается обогнуть мыс Доброй Надежды на своем «Летучем Голландце». Там кричат чайки, вспарывая морской бриз острыми белыми крыльями, плещутся волны – и нет и не может быть никакого огня.

Он, открыв глаза, прямо посмотрел на единственного среди них, кто казался ему человеком.

Но ваш огонь можно потушить…

– Всякий огонь можно потушить, – повторил он вслух и посмотрел на свои руки, как будто в них еще лежала обгоревшая мокрая салфетка.

Впрочем, в этом месте, где оживали воспоминания и мертвые, всякое могло быть.

– Все верно, – кивнул брат, – но сможешь ли ты?

Ксандер нахмурился.

– Ты о чем? Ты что, думаешь, я там слабину дал?!

– Да нет, – но по тому, как Мориц повел плечом, Ксандер понял: именно так брат и думает, и почувствовал, как у него горят щеки от обиды. – Ты…

– Да ничего такого я не думаю, – губы Морица тронула примирительная улыбка и тут же исчезла. – Но понимаешь… так просто у них не выиграть. Нельзя никогда, понимаешь, никогда забывать, кто они и кто мы. Я забыл – и вот… – он развел руками так беспомощно, что у Ксандера защипало в носу.

– Как тут забудешь, – буркнул он, но уже ни капли не сердито.

– Забудешь! – только что бессильные руки вдруг крепко охватили его голову, заставляя смотреть прямо в зеленые глаза Морица. – Ксандер, ты же сам сказал, они люди, и ты так к ним и относишься: кто-то, мол, лучше, кто-то хуже. Но они враги, все и каждый! А ты их, – словно плевком, – жалеешь!

Щеки запекло на этот раз не гневом – стыдом. Но издевательская тьма воспоминаний тут же поглотила его, не дала и минуты на возражение. Да и что можно тут возразить?

Брат был прав.

Когда он тихонько вошел в небольшую комнату, Исабель стояла почти вплотную к камину, в котором, несмотря на теплый вечер, весело плясало пламя. Руки у нее были перевязаны, и, увидев Ксандера, она поспешно спрятала их за спину.

– Проходи.

Ксандер шагнул на середину комнаты так уверенно, как только мог, и остановился в нескольких шагах от Исабель. Собрался с духом. Наконец склонил голову.

– Я прошу прощения, сеньора, за то, что позволил себе быть грубым с вами во время ужина.

Несколько секунд иберийка молчала, то ли застигнутая врасплох, то ли со злости. Хотя чего ей было злиться, он же извинился?

– Ваши извинения приняты, принц, – сказала она с таким высокомерием, словно и в самом деле испытывала неловкость, но пыталась это скрыть.

А еще, словно ей нравился его титул. Хотя, может быть, она привыкла обращаться так к Морицу и не собиралась менять своих привычек из-за смены вассалов?

– Постарайтесь больше не повторять этой ошибки.

Она отошла к камину и коснулась кончиками пальцев каменной полки. Странно, ее ладони были обожжены, а пальцы – нет.

– Думаю, мне тоже стоит извиниться за эту безобразную сцену, – она усмехнулась, глядя на огонь. – Я, видите ли, не собираюсь повторять судьбу моей матушки, а также теток и прочих родственниц, которым рождение ребенка стоило жизни. Поэтому меня… несколько раздражают разговоры о замужестве.

С минуту она задумчиво изучала свои ладони, а потом взглянула на Ксандера.

– Да, вы можете присесть, если желаете, – она указала на второе кресло у камина. – Вы не боитесь огня, насколько я могла заметить.

– Я почти ничего не боюсь, сеньора.

Ксандер остался стоять. Он не хвастался. Просто констатировал факт. Бояться можно только того, что тебе неизвестно, ее же огонь теперь ему знаком и будет им, Ксандером, изучен и понят.

– Почти? – ее как будто удивила его честность, и она словно бы подобралась, живо напомнив зверя, задумчиво принюхивающегося к жертве. – Чего же вы боитесь? Высоты, как ваш брат? Или более банальных вещей – боли и смерти?

– Я не уверен, – Ксандер сделал два шага к камину и остановился у Исабель за спиной. – Возможно, я боюсь вашей власти надо мной, сеньора.

– Мне нравится, что вы честны. Только сильные люди могут быть честными. Еще есть те, кто принимают за силу временную безнаказанность. Но вы не из таких, – она чуть повернула голову и искоса посмотрела на Ксандера. – Значит, вы сильный. Это хорошо.

Языки пламени тянулись к ее рукам, подбирались ближе, словно чувствовали в девочке родную стихию. Взгляд Исабель из почти по-детски хитрого вдруг стал темным, опасным.

– Вы ведь ненавидите Альба? Должно быть, хотите, чтобы мы все сгинули в своем Огне, забрав с собой вашу позорную Клятву? Хотите?

«Вашу позорную Клятву».

– Хочу, – тихо откликнулся он, глядя куда-то мимо собеседницы на играющее в камине пламя.

Ему хотелось кричать – кричать, что не он приносил эту чертову Клятву, не ему бы ее и расхлебывать, – но кричать было нельзя. Исабель усмехнулась. Усмехнулась тонкой улыбкой, искривившей плотно сжатые губы и поднявшей правый уголок рта выше левого. Улыбка ее деда. И с этой улыбкой она наклонилась и протянула руки в самый огонь.

Пламя в камине взметнулось выше, и пальцы девочки дрогнули, когда по ним прошлись оранжевые всполохи. Повязки на ладонях вспыхнули, поддавшись ласкам горячих языков. Завоняло запекающейся мазью. Манжеты рукавов задымились.

– Он говорит со мной, – негромко, почти напевно произнесла Исабель. – Он поет мне.

Да она сумасшедшая!

Словно оцепенев, он смотрел, как пламя охватило забинтованные руки, завороженно следя, как огонь заплясал на драгоценном кружеве. Чуя резкий запах жженых бинтов и мази, он тут же одернул себя, закусил губу. Нет уж. Пусть она хоть вообще дотла сгорит и отправится в ад вслед за всеми Альба, уж он-то ей мешать не будет!

Пламя заплясало на манжетах платья девочки, весело вспыхнуло на забинтованных руках. Ну хорошо. Он поможет. Потушит огонь, сделает что-то. Пусть попросит. Сама попросит.

– Я думаю, вам нравится считать, что мы демоны. Потому что тогда получается, что вы хорошие, добрые и все в белом. Несчастные страдальцы. Прямо-таки агнцы, – ее голос задрожал, и она замолчала, сделала два глубоких вдоха и продолжила тише: – Только это не так. Просто вам нравится ненавидеть и бояться.

Она медленно встала, повернулась к Ксандеру и подняла руки так, чтобы он их видел. Повязки почернели и уже догорали, но вокруг ладоней и пальцев плясало пламя.

– Нравится, правда?

Ее глаза зло сузились, и она, так быстро метнувшись вперед, что он и охнуть не успел, не то что отшатнуться, схватила его за горло одной рукой, заставляя смотреть себе в лицо, прямо в пылающие глаза. Ксандер вцепился в горящие пальцы, но их будто свел в судороге нестерпимый жар.

– Ты сама себя ненавидишь… глупая Альба… – фламандец все же сумел оторвать пылающие пальцы от своей шеи и теперь хрипел в лицо обидчице, еле владея обожженным горлом. – Сама… делаешь больно себе… и другим!

Он снова задохнулся жаром и подступившими к горящему горлу слезами. Так нельзя. Он должен что-то сделать. Сейчас же.

– Мне в наследство досталась проклятая Клятва… А тебе – огонь и… наша ненависть… – юноша резко оттолкнул от себя горящие руки и обхватил обожженными ладонями ее лицо, заглядывая в глаза. – Так… научись жить с этим, Альба… Я же живу с чертовой Клятвой!

Ему показалось, что у него в руках не девочка, а очумевшая кошка. Отчаянно мотая головой, из-за чего ее коса била его по плечам, как плетью, хватая его за руки, она кричала и пыталась освободиться, но вдруг отшатнулась назад, споткнулась и рухнула в кресло. Пылать она уже не пылала, просто сгорбилась, съежилась, поставив локти на колени и держа обожженные кисти на весу. Голову она опустила, и растрепанные волосы спрятали ее лицо, но Ксандер успел увидеть, как она кусает губы.

Это что же – плачет? Она плачет?

В комнате противно пахло паленым: мазью, тканью и кожей. Ксандер сбил пламя со своих рукавов и воротника и, сжав зубы от боли, стянул тлеющую куртку. Кожу на шее и руках саднило так, что темнело в глазах. Дышать было больно, а опаленные ресницы и брови сильно щипало.

– Слева от двери столик. Мазь.

Стараясь шагать твердо, он последовал этим полузадушенным инструкциям, стараясь не думать, потому что если задуматься, то выйдет, что еще чуть-чуть, и он упадет. На помощь бы…

– Я… позову кого-нибудь, – прохрипел он, – все будет хорошо… моя сеньора.

Со стороны кресла раздался странный звук, как будто Исабель чем-то поперхнулась. Он обернулся, а она подняла голову, и стало понятно, что она смеется, глотая слезы. Лицо ее стало бледно-пепельным, а руки – красными и покрытыми волдырями.

– Не нужно звать, – выдавила она, все еще посмеиваясь.

Оттолкнувшись локтями от колен, она встала, сделала несколько неверных шагов и остановилась рядом с ним. Вздохнула.

– Хорошо все равно не будет. Держи банку. – Она наклонилась и сноровисто сорвала крышку зубами, после чего выплюнула ее на пол. – Они ее все время закрывают. Я думаю, они издеваются. – Окунув пальцы в баночку, поморщилась, прикусила губу и стала осторожно распределять мазь по кистям.

Молча наблюдая за ней, Ксандер невольно поднял руку к своей шее – и чуть не взвыл в голос, едва коснулся кожи. Похоже, у него ожог не меньше. Впрочем, если она надеется все скрыть, он сможет тоже. Если подумать, то на шею можно навязать платок. Запястья – он глянул на обгоревшие рукава – не будут видны под манжетами, а ладони…

Ксандер зачерпнул мази из банки и стал тихонько размазывать ее, иногда искоса поглядывая на иберийку. Исабель молчала, сосредоточенно нанося на руки целебное средство, кусая нижнюю губу и стараясь дышать если не спокойно, то хотя бы не слишком часто. А потом потерлась щекой о плечо, словно чтобы почесать нос, и тут он увидел слезы.

Вообще-то он бы и сам был не прочь разреветься, уж очень было больно, но если рядом плачет девочка, ему это как-то было уже совсем невместно. Смотреть на нее, плачущую украдкой, он спокойно тоже не мог – не мог и все тут. А что делать? Уйти? Снова извиниться? Или позвать кого-то? Тот же сеньор Фелипе мог бы успокоить ее и… И что?

Девчонка, одним словом. Пусть и злая, а все равно девчонка.

– Я никому не скажу об этом. Хочешь? – горло очень болело, получалось только шептать или хрипеть.

Ксандер подошел поближе, присел перед ней на корточки и посмотрел в глаза снизу вверх.

– Сделаем вид, что ты не горела.

Она воззрилась на него сначала удивленно, будто он невесть что сказал, а потом внимательно. Вздохнула. Взяла еще мази.

– Ты не замазал вот тут… и еще вон там, – она нагнула его голову, заглянула за спину, подцепив пальцем расползшийся под жаром ворот. – И тут. Ладно. Потерпи. – И стала мазать.

– Ну не тумака же ей было отвешивать, – попробовал он отшутиться, но глаза Морица смотрели неумолимо и холодно, как море в ноябре. – Она же была совсем мелкая. И… ей тоже было больно. Ты же сам знаешь, это больно – ожоги.

– Знаю, – спокойно, даже мягко сказал Мориц. – И ты знаешь. И откуда мы это знаем, скажи?

Так же стремительно, как тогда Исабель, он схватил Ксандера за локоть и поднял его руку вверх. Манжета сползла совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы в неверном блуждающем свете стал виден рельеф изрытой шрамами кожи.

– Они у тебя до сих пор, – сказал брат, не меняясь в голосе, и отчего-то именно поэтому Ксандеру стало жутко. – Дорогого стоит наша наука, а, Ксандер? И что, научился ты ее понимать? Может, скажешь, что ей так можно? Ей же тоже больно? Она же тебя тоже пожалела?

– Ничего ей нельзя! – отрезал Ксандер и нахмурился, так по-мальчишечьи это вышло. – О чем ты? Ну… пожалела, она же не со зла тогда.

– А-а, – протянул брат насмешливо. – Не со зла-а…

– Знаешь, принц, – вдруг сказала Исабель, когда он заправлял последний бинт на ее руке. Его собственные запястья были уже перемотаны: одно – его собственными силами, с другим помогла она. Шея, поддавшись целебному действию, почти не болела, и холодок вечернего ветерка даже приносил облегчение.

– Что? – это вышло мычанием, так как затянуть узел без помощи зубов ему не удавалось – руки уже не болели, но противно ослабли.

– Я не хотела смерти Морица.

Он замер.

– Это правда. Мне было интересно… испытать тот артефакт. Но я не хотела, чтобы он умер.

Он не успел придумать, что ответить на такое, когда она заговорила вновь, на этот раз с той легкостью, с которой говорят люди, покончившие с неприятным разговором.

– С другой стороны, теперь у меня есть ты. И это хорошо. Ты куда более занятный, чем твой брат.

Он выпрямился и встал. Даже шагнул назад.

– Занятный?

– Угу, – она потянулась, взяла с блюдца предусмотрительно кем-то очищенный апельсин и откусила. – Налей мне соку.

Он машинально потянулся к кувшину, стоявшему рядом с блюдцем. И к бокалу. Единственному на столе.

– Он был трусом, – безмятежно продолжала иберийка, поглядывая на него из-под выбившихся из косы волос. – Боялся драконов. Боялся меня. Всех нас. Впрочем, – она слизнула с губы брызнувший сок, – это было даже забавно.

– Забавно, – повторил он.

А потом одним спокойным плавным движением, будто так оно и надо и так он всегда и делал, вылил весь кувшин ей на голову.

Он ожидал визга и воплей, но она не завопила – просто закрыла глаза и глубоко вздохнула. Потом медленно выдохнула, отвела мокрые волосы от лица, встала и отошла к окну. И, не глядя на Ксандера, заговорила. Она говорила спокойно и негромко, даже вкрадчиво, так, что ему поневоле пришлось прислушиваться:

– Я, Исабель Альварес де Толедо, силой крови Альба приказываю тебе, Ксандер ван Страатен, немедленно слизать с пола весь сок, который на него пролился. Приступай.

И тут повернулась, глядя ему в глаза.

Он не поверил своим ушам.

Все еще держа в руке пустой кувшин, он растерянно посмотрел на лужу сока на полу, а затем на девочку. И отрицательно помотал головой, потому что это было безумие, ничуть не меньшее, чем совать обожженные руки в огонь.

И сразу же невидимая сила резко сжала горло, безжалостно выдавила из легких воздух. Он пошатнулся, попытался вдохнуть. Выпавший из руки кувшин зазвенел сотней мелких осколков. Фламандец рванул ворот рубашки, судорожно всхлипнул в попытке глотнуть ртом воздуха. Горло продолжали сдавливать невидимые пальцы, перекрывая дыхание, не давая кислороду нормально входить в легкие. В глазах потемнело, мир поплыл. Ксандер рухнул на колени и испуганно забился, держась за горло и хрипя.

– Забавно, – подтвердила Исабель. Стряхнула с плеча сладкие капли и покачала головой. – Ты должен был сказать «слушаюсь, сеньора». А вообще, ты, конечно, не должен был делать так с соком. Выливать что-то на свою сеньору – плохо. Ты понял?

Все вокруг расплывалось у него в глазах, но ее он видел четко. Торопливо кивнул, проклиная себя за эту торопливость и плещущийся в нем ужас. Задыхаясь, уткнулся головой в пол. Перед глазами плыли разноцветные круги, легкие горели. Это было хуже, чем тонуть. Много-много хуже.

Хуже этого был только огонь.

– Так-то лучше. Я, Исабель Альварес де Толедо, прощаю тебя, Ксандер ван Страатен.

Невидимая рука разжалась. Ксандер, глубоко вдохнув, закашлялся и стал тяжело хватать ртом живительный воздух. Поднять глаза на Исабель он не решался.

Зато она не смутилась. Сначала помолчала, видимо, наблюдая, а потом присела на корточки рядом и за подбородок подняла его голову, заставляя смотреть на себя.

– Я думаю, ты все понял, принц. И больше не будешь так делать…

…Придя в себя, он вдруг понял, что кашляет до сих пор. И что лежит, по-прежнему сжавшись в комок, а брат пытается его поднять, бормоча ругательства. Вдвоем они справились – во всяком случае, Ксандеру удалось сесть, привалившись к какому-то камню, а Мориц плюхнулся рядом, ткнулся лбом в свой рукав, будто бы вытереть пот, но Ксандер углядел – слезы.

– Человек, – сказал брат зло, будто выплюнул. – Она-то себя человеком считает. А ты кто тогда? Человек разве для нее? Скажешь, с людьми так поступают?

– Не скажу, – выдавил из себя, отдышиваясь, Ксандер.

– Вот, – утвердил брат с каким-то горьким удовлетворением. – Не человек. Игрушка. И ты, и я, и все мы для них, для каждого. Хочешь – заботься, одевай в одежку разную, – он подцепил пальцем вышитый ворот черного на иберийский манер ксандерова камзола. – А хочешь – сломай. Одну сломала – потребуй другую. А мать с отцом поплачут, но, куда ж денешься, отдадут. Все по указке сделают. И ты…

– Что я? – вскинулся Ксандер и закашлялся, горло еще болело.

– Ты тоже будешь жить по указке, – жестко ответил брат. – Как и отец, и дядя Герт, и дед наверняка, и Ани. Вот и здесь. Ты зачем здесь?

Ксандер прикусил язык.

– То-то же.

– Можно подумать, с Приказом можно что-то сделать, – буркнул он.

В серых глазах Морица заплясали искры – так, как когда-то в детстве, когда он уверял мелкого братишку, что точно-точно знает, как прокрасться на кухню мимо старой Лотты, или что мама нипочем не хватится, если они сбегут в ночной прилив на рыбалку.

– Вообще, конечно, нет, – лукаво прищурившись, так, что у Ксандера аж сердце защемило, сказал брат. – Но ты ж не думаешь, что я тут просто так тебя ждал?

У Ксандера перехватило горло от внезапной безумной надежды, он даже закашлялся снова, горло все-таки еще саднило, а Мориц уже улыбался своей доброй залихватской улыбкой.

– Ты же понимаешь, тут место особое. Они на свою беду тебя взяли – может, хотели посмеяться, а может, еще что. Они думают, что победили раз и навсегда. Но победим мы. – Брат снова обхватил его за плечи, стиснул. – Ты. Ты ведь наш последний шанс.

Ксандер кивнул. Это он уже слышал.

Так говорила мать каждый раз, стоило ему вернуться домой. Вот и сейчас, словно не Мориц, а она стояла перед ним, гордая, волевая, и проникновенно и пронизывающе смотрела ему в глаза, будто желая вложить в него ту часть этой гордости и воли, которой, по ее мнению, ему недоставало.

– Mijn bemind zoon, ты должен понять…

Он понимал как никто. Она, конечно, была права. Она родилась в другой стране, которая четыре столетия назад завоевала свободу и единая носила имя Нидерланды, и дочь этой страны не хотела мириться с тем, что народу ее мужа и их детей выпала иная судьба. И оказываясь рядом с матерью, что милостью иберийских хозяев Ксандеру позволялось лишь на месяц раз в году, он тоже не хотел с этим мириться.

Вот и сейчас…

– Все можно изменить, Ксандер, – убежденно говорила она. – Ты наследник трона, истинный и законный король. Люди тебя любят, они пойдут за тобой. Тебе дана великая сила, и ты должен использовать ее во благо своей страны.

Он не смотрел никуда, кроме ее лица, но чувствовал, что они не одни, что домочадцы и слуги рядом, и многие из них сейчас слушают, затаив дыхание и отчаянно молясь, чтобы она его уговорила, чтобы он ответил да.

Можно подумать, он был против!

– Мне нужно вернуться, – сказал он, но голос его звучал не мягко, а скорее вяло.

Руки матери сжали его плечи, будто глину, как если бы она старалась вылепить из него некое подобие самой себя.

– Я должен…

– Ты ничего не должен этим spaanse moordenaars! – серые глаза матери горели яростным огнем. – Ты должен нам, ты принадлежишь нам, а не им!

Почему-то ее слова его неприятно поразили, но он знал, она может просто неудачно подобрать слова, главное – смысл…

– Мы ведь можем как сделать, – вкрадчиво, как всегда, когда предлагал очередную невероятную и такую замечательную проделку, сказал Мориц, и Ксандер даже тряхнул головой – заснул он, что ли? – Я могу тебя отсюда вывести. Приказ… – Брат щелкнул пальцами. – Вот тебе на твой Приказ! Ну, что скажешь?

Так же привычно, как было ему слышать сумасшедшие замыслы брата, Ксандер задумался и почувствовал, что ненатурально живая тьма замерла, словно выжидая.

– Погоди, – начал он, стараясь, как всегда, распутать нагроможденную на него информацию аккуратно, рассудительно. – Тут все не так просто. Ты прав, это не просто место. Если я пройду, то смогу учиться…

Брат присвистнул.

– К чему это? Ты и так умный. И сила у тебя есть. Помнишь русалок?

– То-то и оно, – согласился Ксандер. – Я ж ничего с этим не умею делать. Толку с нее, с той силы…

Рука брата упала с его плеч, и, даже не глядя на лицо Морица, Ксандер мог легко себе представить, как тот хмурится.

– Толк в том, что ты будешь на свободе! Королем!

– Король должен много уметь и знать, – возразил Ксандер. – Иначе это… бессмысленно. Это ж не деревенских мальчишек строить, Мориц! Чтобы победить, нужно знать не меньше, чем они. И я хочу нормально учиться, а не слушать того и этого и выискивать нужное в тех немногих книжках, которые удалось сохранить!

Серые глаза снова сузились, на этот раз недобро.

– И поэтому, – холодно сказал брат, – ты сделаешь так, как хотят они. Наши враги. А не так, как хочет мама, как хочет отец, как хочет вся твоя страна, наконец!

– Я сделаю так, как хочу я!

Воцарилась тишина. Звенящая, как после лопнувшей струны. Ксандер вдруг понял, что вскочил, и что последние слова он прокричал прямо в рассерженное, а теперь застывшее лицо брата.

– Уверен? – уронил Мориц.

Браслет на руке вдруг стал очень холодным, будто ледяные пальцы обхватили правое запястье, и вот уже мороз идет по коже, вливается в вены, пробираясь до самых костей, пронизывая все от кончиков пальцев до плеча. Холод стал пробираться и дальше, стремясь к отчаянно колотившемуся сердцу, и Ксандеру неодолимо захотелось сорвать проклятую штуку и отбросить от себя подальше, словно ядовитую змею. Повинуясь слепому инстинкту, он немеющей от адского холода левой рукой рванул браслет с яростно пылавшим камнем, и металл неожиданно легко поддался. Оставалось последнее – просто разжать пальцы…

Мориц радостно улыбнулся.

Ксандер даже закрыл глаза на мгновение, чтобы не видеть эту улыбку. Зажмурившись, он сжал браслет в кулаке и держал, пока ему не стало казаться, что вот-вот и рука разлетится ледяной крошкой от просто бившей все тело безудержной дрожи.

– Отпусти, – прошептал ему внутренний голос, который так долго был голосом брата. – Отпусти и уйди к своим. Там твой путь. Там те, кто тебя ждет. Там твой долг.

– Я сам решу, где мой путь и мой долг, – сказал он вслух.

Пальцы свело от холода, но даже если бы он мог их разжать, сейчас он не отпустил бы браслет даже за все блага мира. Решив так, он втиснул в него руку – и открыл глаза.

– Прости, Мориц.

Брата перед ним не было.

Перед ним вообще ничего не было, даже тех камней, на которых они только что сидели. Только тьма. Выжидающая.

Он глубоко вздохнул, выдохнул, закашлялся, еще раз вздохнул. И побежал в эту тьму как можно быстрее, насколько позволяла тянущая боль в ноге. Все-таки он, похоже, не просто так споткнулся, спеша к Морицу, да и горло еще саднило.

Он должен успеть.

…От усердия Ксандер не успел затормозить перед неожиданно возникшим перед ним порогом, споткнулся еще раз той же больной ногой и едва не влетел лбом в дверь, но удержался в последний момент, упершись в косяк. И очень это было удачно, потому что иначе – как понял он, толкнув послушно распахнувшуюся дверь – он влетел бы головой вперед прямо в узорчатую колонну скрывавшейся за дверью комнаты. Точнее нет, не комнаты – небольшой круглой залы. Кольцо из колонн окружало небольшое пространство в центре, где на еще одной колонне пониже взвилась на дыбы искусно изваянная из темного полупрозрачного камня мантикора. Должно быть, из какого-то отверстия в потолке (Ксандеру из-под сени галереи не было видно) на мантикору струился свет, но приглушенный, видимо, отверстие было небольшим. А под опиравшимися с одной стороны на стену, а с другой на колонны сводами, в полумраке он увидел стрельчатые ниши.

В нишах мягко светились камни. Не во всех – некоторые уже были пусты, но десятка полтора еще оставалось. И на мгновение Ксандер аж ослабел от облегчения: успел! Дверь за ним плавно захлопнулась, и, оглянувшись, он увидел только гладкую стену. Другого выхода видно не было.

В нем шевельнулось беспокойство, но как-то вяло – после всего, что с ним случилось, новая проблема показалась не очень-то угрожающей. Пожав плечами, он двинулся вдоль стены, разглядывая камни. Они были небольшими, с четверть ладони, неровными, будто только что высеченными из породы, и какими-то… одинаковыми. Если он как-то должен был почувствовать в одном из них свой, то на первом обходе залы ему это не удалось.

Ректор, кажется, сказал просто «взять»…

Он протянул руку наугад к первому попавшемуся и еле успел ее отдернуть, когда камень вдруг затопило ревущее пламя. Хотя нет, не просто отдернул – его спиной впечатало в колонну, так он отшатнулся, и понадобилась еще минута, прежде чем он смог успокоиться.

Пламя. Проклятое пламя!

Так, может быть, это был знак, что камень выбран неверный. Как выбирать, он по-прежнему не понимал, поэтому рассудил, что самым разумным будет попробовать с каждым по очереди. Рано или поздно…

Дверь вдруг снова проявилась и открылась. В залу влетел парень – высокий, ростом с Ксандера, но смуглый, с утянутыми кожаным шнурком черными волосами и блестящими, как маслины, глазами. Едва оглядевшись, он издал победный клич, сделал несколько па какого-то дикарского танца, впрочем, довольно ловко и изящно, приветственно ухмыльнулся Ксандеру (тот не удержался и улыбнулся в ответ) и рванулся к привлекшему его внимание камню.

Однако перед камнем, едва протянув руку – красивую, худую, впору девушке – он застыл, враз не то что посерьезнев, а прямо весь посерев лицом, явственно исказившимся горькой мукой. Впрочем, должно быть, он просто волновался, потому что пламени никакого не возникло: выдохнув, даже зажмурившись, после долгого-долгого мгновения парень сжал камень в руке, и тот податливо вышел из своего гнезда, будто так и надо.

Взявший уставился на камень так, будто не верил, что ему это удалось, а потом снова издал свой торжествующий вой, ободряюще подмигнул Ксандеру и рванул к двери, той самой, через которую пришел. Дверь вознамерилась уже захлопнуться, но смуглый успел и в последний момент вставил носок сапога в щель, а там и рукой ее распахнул снова. При виде тамошней тьмы он снова помрачнел, сплюнул, пробормотал какое-то ругательство и даже как-то поник, но потом собрался, махнул Ксандеру на прощание и исчез во тьме.

Ксандер проводил его взглядом, но тут дверь захлопнулась, как-то даже поспешно, как будто опасалась, что он решит последовать примеру нахала, и это вырвало его из ступора. Тому парню вольно было делать что угодно, камень-то он взял, а Ксандеру это еще только предстояло.

На тот случай, если вдруг упустил подсказку подсознания, он еще раз обошел зал, но камни остались равнодушны. Тогда он протянул руку к следующему камню за тем, который уже испытал, и спустя минуту уже наблюдал, дрожа, как воет по ускользнувшей добыче пламя.

Отдышавшись, он пошел дальше. В какой-то момент удалось ускориться, он смог заставить себя не дожидаться, пока огонь угаснет, прежде чем пройти мимо него, но очень скоро был вынужден признать себя побежденным. Все, абсолютно все оставшиеся камни затапливал огонь, стоило ему их коснуться.

Попытка выцепить камень с помощью пояса закончилась тем, что пояс сгорел в пламени, а камень остался незыблем. Больше ничего, чем можно было бы его выковырять, у него не осталось, а в зале неутешительно отсутствовали какие-либо предметы, кроме камней. Неожиданно для себя, он вдруг разозлился. Подумать только, и здесь проклятый огонь стоит между ним и тем, что ему нужно!

Злость поднялась в нем неотвратимо, как штормовая волна, сметая все на своем пути, и все еще во власти этой злости, тщательно ее удерживая, как щит перед страхом, он сунул руку в первую же оказавшуюся перед ним нишу, во взревевшее пламя, и сжал камень в кулаке. Руку, еще помнившую мертвенный холод заледеневшего браслета, снова свело, но на этот раз слепящей болью огня. Его ноздрей коснулся сладковатый запах горящей плоти, но сквозь слезы и бьющий его озноб он держал и тянул на себя проклятый камень, ругаясь на чем свет стоит, зажмурившись, а потом уже и взвыв от боли. И камень поддался.

Все вокруг стихло, и он открыл глаза, чтобы оценить глубину бедствия. Камень все еще светился мягким, почти убаюкивающим светом сквозь абсолютно целые пальцы. Ладонь, когда он ее разжал, тоже оказалась невредимой. Даже манжеты рубашки, надежно скрывавшие старые шрамы, были – ну, не белы, кувыркание на камнях, похоже, было вполне реальным, но нисколько не обуглены.

И камень светился, словно улыбался ему, Ксандеру.

Им овладело непривычное желание расхохотаться во весь голос, подпрыгнуть и затанцевать, как тот парень, победным воплем разбудить воцарившуюся тишину. Как всегда, он подумал над этим.

Танец у него вышел и вполовину не таким изящным, как у того незнакомца. Это, впрочем, было неважно. Все еще смеясь и тяжело дыша, он протянул левую руку – в правой был надежно зажат камень, его камень – и потрепал по холке вздыбленную мантикору.

Та дверь, через которую он прошел и с которой так бесцеремонно обращался высокий незнакомец, распахнулась снова, пропуская озадаченно озирающегося галлийца. Как когда-то тот, другой, Ксандер приветственно махнул галлийцу рукой и ухмыльнулся.

И тут рядом с ним медленно, почти торжественно, открылся портал.

Глава 3

Башня Воды

Прежде чем шагнуть через заветный порог, Исабель крепко зажала завоеванный камень в руке, а уже занеся ногу, зажмурилась. По словам ректора, испытание на этом заканчивалось, но после всего произошедшего пещерный зал с талисманами казался таким надежным, таким… настоящим, что уходить было почти невмоготу. Да и кто поручился бы, что представший ей огромный, гулкий даже шепотами зал под высокими сводами не очередная иллюзия?

Исабель замерла, как в полусне выхватывая взглядом только отдельные детали. Своды украшала карта то и дело двигавшихся созвездий; в глаза ей бросался Овен, с энтузиазмом наскакивавший на опустившего грозные рога Тельца. На выступавших из стен могучих колоннах возвышались статуи со светильниками в руках – впрочем, света в зале что от них, что от огромных стрельчатых окон было не так уж много: день явно уже клонился к закату. Хотя, учитывая, сколько длилось испытание – не иначе как целую вечность… или – ее дернуло ознобом – сейчас и день вовсе уже другой?

Мимо нее летящей походкой, не оглядываясь, проскользнул в сторону других людей щуплый Клаус фон Бабенберг, и она тоже посмотрела туда, прищурилась, стараясь разглядеть лица.

В конце зала, на небольшом возвышении, стояло кресло, и в нем уютно расположился ректор – во всяком случае, фигурой и одеждой сидевший очень его напоминал. Как бы то ни было, Клаус ему почтительно поклонился и тихонько отошел в сторонку. На мгновение по нему скользнул луч света от колонны – там статуя прекрасной дамы, надменно вздернувшей голову с тяжелыми косами до пят, одной рукой опиралась на длинный посох с пылающим набалдашником, а другую положила на спину готовой к прыжку пантеры. Под колонной уже стоял, сощурившись, широкоплечий авзон, которого Исабель приметила еще в атриуме. Впрочем, нелюдимым авзон, похоже, вовсе не был: подошедшему Клаусу он протянул руку. Что сказал Клаус, расслышал разве что его собеседник, да и то авзону пришлось наклониться ближе, зато у самого авзона голос был зычный.

– Джандоменико Фальер, – донеслось до Исабель.

Венецианец, значит. Гордая Венеция не признает себя частью Авзонии и знает лишь один закон – волю своего дожа и сената; это осталось в памяти Исабель. Обычно политику она находила скучной и бесполезной, но идея, что один город в стране может не считать себя частью страны, ей показалась слишком смешной. Впрочем, когда она поделилась своим весельем с дедом, тот неожиданно ее одернул и сказал, что это вопрос серьезный. Да и род Фальер, прославившийся казненным за измену республике дожем, удержался в ее памяти – и вот, поди ж, пригодилось!

У подножия противоположной колонны, которую освещала покореженная временем лампа в исхудавших руках древнего старца, шевельнулась тень, и проходившую мимо Исабель дернуло туда поглядеть. Каменный старец смотрел исподлобья, подозрительно подняв свою лампу, словно чтобы получше изучить потревоживших его покой, а рядом огромная змея – ее толстые кольца частью сползли с резного камня, нависая над полом – подняла плоскую морду почти к его уху, словно шепчась с ним. Под этой-то змеей Исабель и разглядела давешнюю светлокосую девочку, чей реверанс одобрил ее дед там, в атриуме. Правда, кос у нее уже не было: теперь ее бледные волосы были обрезаны неровно и так коротко, что она едва смогла бы заправить их за уши. На свет она не вышла – наоборот, подалась назад, почти исчезнув в полумраке.

Поклонившись ректору – в кресле и в самом деле сидел Сидро д’Эстаон, – Исабель стала вглядываться в лица тех, кто ее опередил. Только эти трое? А нет, вот из-за широкой спины Джандоменико (вот уж кто нисколько не смущался присутствием ректора и спокойно разглядывал статуи) выплыла полуундина, умудрившаяся в Лабиринте ни волосы не растрепать, ни платьице не помять. Просияв улыбкой, она протянула Клаусу нежную руку, и остмаркский мальчик залился краской.

– Мишель Дюбуа, – звонко прожурчал ее голос.

Клаус ответил неслышно, но улыбка Мишель стала еще ласковее, а Клаус из алого стал пунцовым. Правда, кряжистый венецианец тоже побагровел и пододвинулся поближе, но остановился как вкопанный, едва лучистая галлийка обернулась к нему.

Нашли чем заняться, и главное – где!

Едва кивнув, чего, наверное, по правилам вежливости было мало, но уж как-нибудь обойдутся, благо на нее оба парня еле глянули, а галлийская стерва лишь заулыбалась еще шире, Исабель отвернулась от них и стала вглядываться в другие группки в тенях колонн и во входящих. Вот прошагал мимо кудрявый гельвет… Так, если посчитать – она прищурилась – их было уже одиннадцать человек, не считая ее самой.

Двенадцать. А ректор сказал, всего будет двадцать два?

Она замерла, будто ноги обратились в свинец, и оглянулась еще раз, проверяя подсчет с растущим беспокойством: трое… одна… там еще пятеро… тут двое, нет – четверо, она ошиблась, и еще она, да этот вот идет, значит, пятнадцать!

Проклятье, что с ней такое?!

Она рванула воротник, чувствуя, как подкатывает удушье к горлу, и одновременно как льдом разливается по жилам озноб. Шаги кудряша теперь казались гулкими как колокол. В последний раз с ней было такое два года назад, когда Ксандер…

Ксандер. В зале не было Ксандера.

Задыхаясь, она напряженно, до рези в глазах, вглядывалась в тени под статуями, в каждого нового входящего, даже в ректора, будто он мог знать и каким-то жестом или взглядом намекнуть ей. Лицо д’Эстаона оставалось усталым и бесстрастным, и если он и видел, что с ней творится, то не торопился помочь. А в ушах у нее издевательски звенели слова отданного Приказа, за который она уже была готова себя проклясть. Потерять вассала вот так, по глупости, дав задачу, которую даже со всем желанием не пройдет и один из тысячи! При мысли о том, что скажет ей дед, она чуть не застонала. Опять, опять она сделала прежде, чем подумала, – и теперь что, у нее снова нет вассала?!

– Только после вас!

При первом же звуке этого голоса у нее отлегло от сердца так стремительно, что она пошатнулась, жадно впиваясь взглядом в новопришедших. В дверях чуть не столкнулись – да, Ксандер, живой и невредимый, и тот парень, которого так бурно обнимал министр де Шалэ. Посмеявшись, они обменялись быстрым рукопожатием и пошли вперед, галлиец – уже явно представляясь. Но не успели они дойти до середины зала, как разговор оборвался, а когда, отдав должное ректору, они поравнялись с Исабель, лицо Ксандера было как обычно замкнутым.

– Сеньора. Поздравляю вас.

Сейчас, глядя в это лицо и холодные, изучавшие ее, словно особенно отвратительную тварь, глаза, она напрочь забыла, почему еще минуту назад была хоть сколько-то рада его видеть.

– Тебя тоже есть с чем поздравить, принц, – сказала она, стараясь не сорваться на шипение, и до боли сцепила руки, уже наливающиеся предательским жаром. – Сумел выполнить Приказ. Для тебя это даже неплохо.

– Ваша уверенность, что мне легко удастся то, что по плечу только лучшим из лучших, придавала мне сил, сеньора.

Исабель, не успев огрызнуться, вдруг задумалась, издевается он или льстит. Пока она молчала, подошел тот галлиец Франсуа, точно, Франсуа де Шалэ: Исабель порадовалась своей памятливости. Он глянул на Ксандера с той жалостью, которая вечно Исабель раздражала, безмолвно кивнул ей и отодвинулся, чтобы сухо пожать руку Клаусу и остановиться поближе к Джандоменико, которого, похоже, откуда-то уже знал.

«У Альба всегда все самое лучшее», – пришло ей на ум, прекрасная фраза ведь, ничего не возразишь! Но она молчала уже слишком долго, теперь отвечать на дерзость было поздно, и опять выходило, что последнее слово осталось за Ксандером. Чувствуя, как запылали уши от обиды, она раздраженно потянулась поправить волосы и нащупала в ближайшей пряди колтун.

Она сложила потеплевшие руки ладонь к ладони, спрятав их в складках юбки. Вдох. Выдох. Еще раз. Как учил дед, она поискала, на чем бы сосредоточиться: да хоть бы на светильнике на ближайшей колонне. Да, в нем горел огонь, но белый и холодный. Постепенно похолодели и ее пальцы, и она бросила исподлобья взгляд на Ксандера, заметил ли он. Если фламандец что и заметил, то промолчал и сейчас просто стоял, глядя перед собой, спокойный, если не считать тонкой складки между бровями.

– Исабель, querida!

Что бы ни случилось с кудрявой Алехандрой в Лабиринте, на ее веселую энергичность это не повлияло. С быстротой особенно неуемной белки она подскочила к Исабель, таща за собой Катлину – надо же, и эта прошла! – и узкоплечего парня с лисьим лицом.

– Мой кузен Хуан де ла Серда!

Лисообразный Хуан никак это не оспорил, только улыбнулся и поклонился, ловко прикрыв при поклоне рваную дырку на щегольски вышитом рукаве.

– Целую ваши ноги, сеньориты!

Это подошел Мигель Геваро-Торрес, и представлять его компании довелось уже Исабель: его дядя был в кортесах человеком не последним и в доме Альба бывал не раз, как и его племянник. Впрямую ног целовать Мигель, конечно, не стал, ограничившись тем, что склонился к рукам, которые подали ему Исабель и Алехандра, а с Хуаном они обменялись изящными полупоклонами, после чего Мигель занял почетное место близ Исабель, демонстративно повернувшись спиной к Ксандеру. Ксандер, впрочем, никак на это не отреагировал и вообще стал тихонько переговариваться с Катлиной, так что упражнения юных кабальеро в надменных усмешках и брезгливых взглядах пропали втуне. Исабель никак не могла решить, приятно ей это или нет. Конечно, наглость вассала поощрять не стоит, но…

– Добро пожаловать.

Шелест разговоров тут же стих. Все как по команде вытянулись и даже выстроились. Кто-то попробовал ответить – судя по акценту, кто-то из неугомонных авзонов, – но на него шикнули, и воцарилась окончательная тишина.

Ректор еще с минуту обозревал их, опершись подбородком на сложенные ладони, а потом встал и вышел вперед, опираясь на свою трость.

– Вы молодцы, – сказал он наконец в это гробовое молчание, и на его лице вдруг появилась усталая, но теплая улыбка. – Вы замечательные молодцы, знайте это. И запомните этот день и этот час, потому что, что бы ни случилось с вами потом, вы навсегда останетесь теми, кто выдержал испытание Академии.

По залу прошел легкий вздох, и Исабель поняла, что в нем был и ее выдох облегчения. Все расслабились, заоглядывались, словно и в самом деле пытались запомнить окружающее во всех деталях, заулыбались друг другу; кто-то из парней одобрительно хлопнул соседа по спине, другие приосанились. Алехандра, оказавшаяся рядом с Исабель, порозовела от удовольствия и обняла свою фламандку за плечи. Исабель решила, что она тоже довольна. Одно дело – знать, что ты лучшая по праву крови, и совсем иное, когда получаешь награду по своим заслугам, и другие это признают.

– И не думайте, – продолжил ректор, снова заставив всех умолкнуть, – что здесь будут иметь значение ваша кровь или слава ваших родственников. Вы попали сюда только своими силами, и здесь вас будут судить только по вашим словам и делам. И постарайтесь и дальше оставаться достойными звания учеников Трамонтаны. Потерять это достоинство из-за небрежности или глупости – вот это будет настоящий позор.

Теперь уже никто не улыбался, не выпячивал грудь и не краснел от радости. Исабель и сама вдруг ощутила что-то вроде тяжести, будто каждое слово ректора д’Эстаона было камнем, и все они падали ей на плечи, но сутулиться нельзя…

Ректор же, сделав паузу, окинул их еще одним взглядом серых, как свинец, глаз и вдруг нахмурился. В режущей слух тишине раздалось громкое жужжание и снова смолкло, на этом лоб д’Эстаона разгладился, и он снова улыбнулся.

– Но теперь вам надо освоиться, ведь Академия отныне ваш второй дом, а в доме надо устроиться как следует, не так ли? Поступим мы так, – он прижал указательный палец к губам, задумчиво постучал им, словно еще решая, куда их всех девать. – Вы сейчас вернетесь к той двери, через которую вошли… Не переживайте, в Лабиринт вы оттуда уже не попадете. Там вас встретят ученики старшего курса и проводят в Башню Воды, где в этом году вам предстоит жить.

– О да, – выдохнула рядом Алехандра, – сейчас бы ванну!

– Другое дело, что там вас ждет еще одно небольшое испытание, – сообщил ректор, прищурившись. – Сущие мелочи по сравнению с тем, что вам уже удалось пройти, поэтому я верю, что уж с этим препятствием на пути к еде и сну вы справитесь легко. Благо теперь вы вместе.

На лицах окружающих – волей-неволей многие при этих словах переглянулись, и Исабель решила, что беды не будет, если она сделает то же – отразился тот же сплав сомнения, готовности и беспокойства, который наполнял и ее.

– Что еще… Завтрашний день принадлежит вам, кроме, конечно, ужина, который все-таки в вашу честь, – улыбка ректора стала немного ироничной. – Так что постарайтесь его не пропустить. А теперь я желаю вам успеха и доброй ночи, господа… студенты.

И, развернувшись на каблуке, он снова, как тогда в атриуме, исчез.

Озадаченные этим действием, они все как один еще мгновение просто пялились туда, где только что стоял глава Академии. Наконец кто-то шевельнулся, кто-то потянул за рукав соседа, кто-то произнес первое слово, и двадцать два новоиспеченных студента пошли к той двери, откуда они так недавно победно появились.

– Нас двадцать один, – сказал Ксандер за ее спиной, будто прочитав мысли.

Она не обернулась, только кивнула: ей-то какое дело?

Но невольно стала пересчитывать, только быстро сбилась со счета и бросила это занятие.

Перешагнув порог, она, уже готовая, несмотря на уверения, увидеть былую комнатку, обнаружила белопесочную дорожку и аккуратно подстриженный газон. Ее спутники заоглядывались, кто-то даже наклонился потрогать траву. Исабель оглянулась тоже: позади была самая что ни на есть обычная дверь и изящное, все в причудливой готической резьбе, здание. Над головами шумели вполне обычные деревья, через которые вдали виднелись могучие стены гор. А впереди, с торжественной важностью ожидая их, стояли двое – молодой человек и девушка, и на груди у каждого сиял звездой тот самый камень, что и у всех новичков.

– Добро пожаловать, братья наши меньшие, – сказал наконец парень, завладев всеобщим вниманием.

– И сестры, – поправила его девушка, глаза у нее искрились таким же несколько снисходительным весельем; они переглянулись и перемигнулись.

– Следуйте за нами, – продолжил парень.

– Только не отставайте! А то тут недолго и заплутать.

И, больше ничего не говоря и только лукаво улыбаясь на просьбы об объяснениях, они пошли вперед, так что их подопечным ничего не оставалось, кроме как идти следом.

Так они пересекли центральную шестиугольную площадь и прошли сквозь платановую рощицу. При первом же виде полагавшегося новичкам жилища провожатые опять улыбнулись, оставив их и пожелав удачи. Впрочем, новички, уже увлеченно разглядывавшие доставшуюся им резиденцию, задерживать их не стали.

От одного взгляда на их новый дом Исабель поежилась.

Дело было даже не в том, что один его вид легко доказывал, что его создатели не только ничего не знали о земном тяготении, но и знать не хотели. Будто созданные из струй весенних ручьев и летних ливней, взмывали ввысь своды в сверкающей дымке брызг. Сам камень башенных стен был, казалось, полупрозрачным, как зеленоватый алебастр или неграненый аквамарин. Всюду в прихотливом узоре мелькали искусно выточенные рыбы, взлетали на гребнях каменных волн веселые ундины, поддерживая на тонких руках ажурные балконы, и причудливо, как водоросли, изгибались немыслимые лестницы. Над озером, окружавшим башню, как широкий ров, и полускрытым лотосами и склоненными ивами, парил на стройных арках легкий мост, на котором едва прошли бы плечом к плечу двое. И отовсюду, словно полотном вывешенных на праздник знамен, бесшумно и блистательно лилась вода.

Даже авзоны, дети лагун Средиземноморья, уставились на это видение с откровенным изумлением, а уж Исабель, рожденной в выжженных солнцем горах Иберии, и вовсе стало немного дурно. Огонь, всегда согревавший ее руки, притих настолько, что она даже озябла, вдруг осознав, что на землю опустились сентябрьские сумерки и воздух совсем не теплый. И это еще до того, как она увидела двери – точнее, то, что здесь ими служило. Там, где во всех нормальных домах можно было бы ожидать ворота, в этом сумасшедшем строении низвергался в зеленую воду рва водопад. И при одном виде его становилось ясно как день: любого, кто дерзнет подойти к нему по ажурному, но очень уж узкому и лишенному перил мосту, полускрытому дымкой брызг, он попросту смоет.

Еще одно испытание?

– Прелесть какая, – проговорил рядом негромкий голос.

Исабель покосилась: это была та самая белобрысая.

– Ничего себе, – едва не в унисон ей отозвалась давешняя вилланка Леонор Как-то Там, в который раз нервно погладив свою пентаграмму. – У вас тут что, на каждом шагу пытаются людей убить?

– Но мы же туда не пойдем, правда? – озабоченно спросила беспокойная авзонийка, подергав за рукав Джандоменико Фальера, изучавшего замок все с тем же своим прищуром, будто он обдумывал штурм.

– Не в лесу же спать, – резонно возразил он, стряхивая ее руку. – Что скажете, парни?

Парни всех мастей и национальностей на этот призыв только переглянулись – главным образом, как показалось Исабель, чтобы удостовериться в своем единодушии. Единодушие было полное, никому явно не хотелось идти первым, но и выглядеть трусом не согласился бы никто. Немного покидав друг другу эти взгляды, вызывающие и испытующие, они почти незаметно сбились каждый в свою кучку, убедившись не без удовольствия, что быть героем и первопроходцем не жаждал ни один.

Исабель почувствовала легчайшее прикосновение юбки к юбке и бросила взгляд через плечо: к ней поближе придвинулась Алехандра, вопросительно и искательно заглянув ей в лицо. Двое юных кабальеро, закончив свой безмолвный петушиный бой с со своими новоявленными однокурсниками, тоже оказались рядом, с гордым видом готовые защищать прекрасных дам от всего и вся. И даже вилланка Леонор, несмотря на показную независимость, подобралась к их маленькой группе; впрочем, Исабель заподозрила, что, вполне возможно, она попросту не знала иного языка, кроме иберийского. Кто ж их знает, вилланов?

Ксандера рядом не оказалось. Он стоял почти у самого обрыва, вполголоса что-то говоря (по характерному хриплому «г» Исабель поняла, что по-фламандски) и глядя на замок как зачарованный. Рядом с ним была алехандрова Катлина, с ней и говорил, и ее очаровывал вовсе не замок.

– Надо идти, сеньоры, – объявил Мигель Геваро-Торрес с той важностью, с какой все мальчишки на памяти Исабель копировали манеру мужчин. – Разделимся, я так думаю. Кто-то останется с дамами, – он чуть поклонился в сторону Исабель и Алехандры, – а я пойду первым. Кто со мной?

Алехандра, похоже, была вполне готова остаться на берегу и восхищенно рукоплескать отважным героям, но Исабель это не устраивало. Она и так еле удержалась от того, чтобы не закатить глаза.

– Ничего подобного, – это она сказала сухо и отрывисто – получилось почти как у деда.

Во всяком случае, все сразу уставились на нее. Теперь следовало сказать обдуманные слова, но на обдумывание времени не было. Впрочем, как правильно, она знала и так: идти первой, а Мигель мог ее сопровождать, если уж ему так въелось. Она вдохнула напоенный влагой воздух, чтобы это им сообщить, и глянула на мост.

Лучше бы она этого не делала. Проклятая вода все лилась, мост ничуть не расширился, даже, похоже, сузился; а ров был и на второй взгляд очень глубоким. Она собралась с духом, чтобы все же выдавить из себя правильные слова, но даже образ деда и дядьев, как один отважных и суровых, помог несильно.

И тут за то мгновение, что она провела в непростительных колебаниях, к мосту подошла Мишель Дюбуа. Полуундина одной нежной улыбкой заставила расступиться подначивавших друг друга мальчишек и шагнула на мост с такой безмятежной уверенностью, будто это была мостовая ее родной Лютеции. Кто-то сзади нее охнул, но она не повела и одной безупречной бровью – прошла, легко переступая, к самому водопаду и протянула к нему руку.

Водопад взревел, как взмывший в прыжке кит – Исабель видела это жуткое диво у берега Атлантики, – и вроде даже подался назад. Но едва они затаили дыхание, уже почти уверенные в чуде, как он вдруг обрушился вниз с новой силой, будто в него вылили титаническое ведро, и облако водяной дымки скрыло и его, и Мишель плотно и безнадежно.

Исабель, стоявшая в первых рядах, невольно поежилась и оглянулась, чтобы оценить, какой это эффект оказало на ее спутников. Эффект был удручающим. Даже Мигель выглядел растерянным, Алехандра и вовсе отвернулась, прижав сведенную судорогой ладонь ко рту. Второй по смелости среди мальчишек, Хуан де ла Серда, хоть и положил покровительственно руку на ее плечи – кузен все-таки, – рука эта заметно дрожала. Авзоны после минуты потрясенного молчания вновь отчаянно залопотали между собой, особенно было слышно Джандоменико – потомок дожей и адмиралов явно унаследовал голос, способный перекрыть даже шум морского боя, но вот воодушевления в нем было маловато. Давешней светловолосой худышки, ни в одной группе до того не задержавшейся, и вовсе не было видно: похоже, побежала за взрослыми, таких вот правильных Исабель навидалась.

– Сеньора, смотрите! – крикнул девичий голос, звенящий от страха.

Алехандра обернулась так резко, что отлетела в траву сдерживавшая ее буйные кудри заколка. Исабель, конечно, обернулась тоже, хотя более плавно: дед говорил, что слишком быстрые движения могут ввести других в панику, а сейчас только этого не хватало. Но – проклятье! – вот тут-то совет и пример был выбран неудачно.

По мосту шел Ксандер.

Он шел не с бездумной грацией Мишели, а скорее чуть враскачку, как моряк по кораблю, иногда бросая сторожкие взгляды по сторонам, но шел уверенно и твердо. Следом за ним таким же шагом шел Джандоменико, а у самого плеча венецианца – высокий кудрявый гельвет, как его – Франц, Фриц? Оба широкоплечие и крепкие, они смотрелись как телохранители юного принца, не отставая от него ни на метр. А у входа на мост ломала руки Катлина, явно разрываясь между желанием последовать за ними и боязнью ослушаться своей сеньоры – она-то и крикнула.

Первым порывом Исабель было осадить негодного вассала Приказом, но, даже кипя гневом, она все-таки осознала очень вовремя, что он вряд ли ее услышит сквозь шум треклятого водопада, а уж оглядываться на нее он и не думал. Оставалось скрипнуть зубами и смолчать.

А вот Мигель и Хуан не стерпели – рванули к мосту так, что едва не смели по пути в ров Катлину… жаль, что не снесли. Им наперерез, не желая проиграть в петушином бою, помчались и пылкие авзоны, и кое-кто из галлов, и, что уж вовсе было нетерпимо, вилланка Леонор. У моста образовалась кутерьма. Исабель и сама опомниться не успела, как оказалась там же, а когда из водяного тумана вдруг раздался короткий вскрик и куча-мала на мгновение застыла, Исабель обнаружила, что уже стоит на влажных от брызг камнях моста впереди очень многих, и с обеих сторон узкой каменной тропы – обрыв и зеленая, как жаба, вода.

Бежать назад было глупо, а учитывая, что рядом стояла вилланка, и неприлично. Она зябко скрестила похолодевшие руки на груди, зажмурилась на секунду и пошла вперед, прямо к водопаду. Вблизи поток воды выглядел еще неприступнее, чем издали. Но делать нечего: вздрогнув при мысли, что одна из огненных Альба кончит жизнь в каком-то болотном рву, она выдохнула, призвала на помощь тени предков и шагнула под тугие струи.

И тут же оказалась, абсолютно сухая, перед гостеприимно распахнутыми воротами. Их никто не встречал. Башня Воды была, похоже, пуста. Хотя нет, не совсем: откуда-то с причудливой галереи вдруг донесся зычный голос Джандоменико:

– …как ты, а я тут устроюсь!

– Это что ж, комнаты мы выбираем себе сами? – недоверчиво отозвалась Леонор, зябко потирая плечи. – А что, неплохие порядки.

Исабель кивнула и решительно направилась ко входу, намереваясь выбрать так, как советовал дед, – с окнами на юг. И, конечно, лучшую. Как определить юг, она знала, этому ее учили, и дед сказал, что это важно. Но в этом лишенном малейшей строгости и четкости здании это значило заглянуть в каждую дверь, и только почти отчаявшись, она нашла искомое – ту комнату, чьи окна по законам физики должны были смотреть в нужную сторону.

Проблема заключалась в том, что искомое было заперто. Подавив приступ усталой злости, она постучала со всей вежливостью. А когда чертова дверь отказалась открыться, собралась повторить маневр, но стоило ей занести руку, как дверь распахнулась.

На пороге стояла та самая беловолосая. Вблизи, да еще на фоне освещенной комнаты, она выглядела еще худее, а огромные на узком лице глаза были невозмутимы, насмешливы и прозрачны, как вода из замкового рва.

Исабель призвала на помощь подобающую случаю вежливость. Под этим взглядом это было несколько сложно, но она справилась.

– Что вы делаете в моей спальне?

Бледные губы девочки дрогнули. Да она сейчас рассмеется ей в лицо, не иначе!

– С кем имею честь?

К ректору они прибыли не вместе, но Исабель почему-то казалось, что незнакомка знает ее имя – впрочем, кто же не знает! Но если решаешь быть вежливым, надо продолжать. Она склонила голову с достоинством, как подобает.

– Исабель де л’Анж и Альварес де Толедо, герцогиня Альба.

Девочка наклонила голову в ответ с той же грацией, с какой сделала реверанс ее деду и от которой Исабель снова почувствовала себя неуклюжей и резкой. И протянула руку.

Руку полагается пожимать, и Исабель это сделала, решив про себя с внезапной злостью, что стоит нахалке почувствовать настоящую хватку на своих хрупких пальчиках, как она поймет, с кем имеет дело, благо ее собственные руки уже яростно пылали. Альба никто не бросает вызов безнаказанно!

Но огонь ее подвел.

Нет, он не утих, собственные Исабель ладони остались горячими, и пламя внутри яростно требовало выхода – но не находило, будто Исабель не другого человека касалась, а опустила руку в прохладную воду. А незнакомая девочка изучала ее, пожалуй, с интересом. Глаза ее, теперь прищуренные, были холодными. И не такими уж светлыми, скорее свинцово-серыми, как лед северных рек. Правда, льда воочию Исабель не видела, но на картинках в книге о Снежной королеве…

Она не человек, пришла ей острая и ясная мысль. То есть, может, и человек, но как бы не оказалось, что даже меньше, чем красавица Мишель.

– Одиллия де Нордгау-Мочениго, – мягко отозвалась девочка и разжала пальцы.

И вдруг сделала приглашающий жест, шагнув в сторону и открывая путь в комнату.

– Комната предназначена для двоих, донья Исабель. Располагайтесь.

Страх и сомнения показывать нельзя, это Исабель выучила еще на драконах.

Со всей возможной царственностью она прошествовала в комнату, кивнув в ответ на приглашение, и услышала, как за спиной гулко захлопнулась дверь. Старательно изгнав из мыслей сравнение с захлопнувшейся ловушкой, почему-то враз пришедшее на ум, она сделала небольшой круг по комнате, намеренно повернувшись к бледноволосой спиной. Спина неуютно чувствовала взгляд, но надо так надо.

Одна из широких, укрытых легким пологом кроватей пустовала. На другой лежал легкий черный плащ или шаль, чем-то неуловимо напоминающая сброшенное оперение.

– Что ж, я остаюсь, – решительно заявила Исабель, снимая собственный плащ и бросая его на вторую кровать. – И приятно познакомиться.

Одиллия вздохнула, легчайшим из вздохов. Святая Мария, потрясенно осознала Исабель, да она же тоже волновалась!

– Мне тоже, – ответила она с чувством.

Исабель вдруг словно кожей ощутила, что та так же устала, голодна и скучает по дому и не знает, как они еще устроятся здесь. Иберийке стало тепло, но не от жара ее проклятого Дара, а просто по-человечески тепло.

Внимательные глаза Одиллии снова чуть сощурились, а губы изогнулись в улыбке.

– Говорят, как все устроятся, нам дадут поесть, – сказала она с такой уверенностью, что Исабель не сразу сообразила спросить, кто же такое успел сказать. – Похоже, остальные тоже уже поняли, что к чему.

Тут Исабель решила поверить на слово: смотреть на водопад, чтобы проверить, все ли его прошли, ей совершенно не хотелось. Оглядевшись, она обнаружила, что сундук, украшенный гербом Альба, уже стоит в избранной ею половине комнаты, и решила, что самое время разместиться.

Укладывая вещи в сундук, кормилица Мерседес не забыла ничего, явно рассчитывая и на холодные вечера, и на согретые весенним солнцем дни. Даже мешочки с душистыми травами и цветами то и дело попадались под руку. Исабель подумала и кинула парочку в комод, а последний, прежде чем закрыть резную дверцу, сжала в пальцах, глубоко вдыхая аромат дома. Но тут же вспомнила, что не одна, вздрогнула, закрыла дверцу и села, положив на колени веер.

Новая соседка если что и заметила, виду никак не подала. Собственно, она на Исабель и не смотрела, а вдумчиво – иного слова не подберешь – перебирала книги, придирчиво решая, в каком порядке их поставить, и порой замирала над ними, то просто поглаживая кожаные переплеты длинными худыми пальцами, то открывая наугад, чтобы потом с видимым усилием оторваться от чтения. Безжалостно и неровно обрезанные волосы она нетерпеливо заправляла за уши.

Лицо, которое таким образом оставалось всегда открытым, красивым Исабель бы не назвала. Черты его были правильные, но, словно в насмешку, чуть-чуть не дотягивали до идеальных: губы бледные и чуть тоньше, чем следует; нос хоть и прямой, но, пожалуй, длинноват и с намеком на горбинку; подбородок узкий. Но было в ней нечто – неколебимая внутренняя уверенность человека, сомневающегося во всем, кроме себя, – и это патрицианское спокойствие и влекло, и раздражало.

Фигурой она тоже не вышла и, в отличие от Исабель, чья южная кровь оставляла надежду на относительно скорое исправление, явно собиралась оставаться худощавой, узкоплечей и малогрудой до конца, как это случается у северян. Впрочем, и изящно-хрупкой, по галльской моде, она не выглядела: открытая спина и тонкие руки были сплошь сплетением сухих мускулов, как у чистокровной лошади. Зато каждое движение, каждая поза были такие, будто она их месяцами репетировала, а осанка была и вовсе несгибаемая; Исабель еле удержала вздох тихой зависти. Другое дело, что эта красота была слишком выверена, даже нарочита в своей четкости и потому тоже раздражала, словно венецианка находилась на сцене и каждую минуту рассчитывала на эффект.

– Я танцую, много.

Проклятье! Исабель и не заметила, что объект ее внимания в свою очередь наблюдала за ней краем глаза. Она спешно схватила веер и обмахнулась им пару раз, а почувствовав, что резное дерево зловеще хрустнуло в пальцах, так же поспешно свернула и положила на столик.

– Конечно, – ответила она как могла спокойно, и только тут значение сказанного новой соседкой дошло до ее мозга.

Танцует! В мире Исабель знатные дамы, конечно, танцевали, к ней и самой приглашали как-то учителя, но величавые придворные контрдансы, приличествующие дочерям благородных домов, не дают подобной мускульной выучки. Такое Исабель видела только раз – точно, вот где! – когда в Монтерей пришел табор, и цыганки, такие же вот поджарые и жилистые, изгибались в своих страстных и нечестивых плясках на площади у самой церкви. Но новая знакомая не шла с ними ни в какое сравнение в первую очередь потому, что страсти в ней не чувствовалось ни на грош, да и их животной, но все же естественности тоже.

Наверняка, решила Исабель про себя твердо, есть и приличные виды танцев. Мир большой, как любил говорить дядя Алехандро, и люди в нем бывают разные, а уж обычаи – тем более. Исабель и сама читала о разгульных венецианских карнавалах, так что, может, женщины Венеции и танцевать могут напропалую, и ничего в том дурного нет?

Новая знакомая – Одиллия, да – поставила последнюю книгу на полку, изучила результат, задумчиво покусывая верхнюю губу, а потом, видимо, решив удовольствоваться достигнутым, развернулась и уселась на кровати по-турецки. Заодно завернулась в лежавшую… да, таки шаль, но огромную, оставив открытыми и тем только подчеркивая ни на дюйм не ссутулившиеся плечи (неужели ей так удобно?) и голову на длинной, по-лебединому изогнутой шее. И уставилась на Исабель.

Исабель на своем стуле невольно выпрямилась, готовясь ответить на вызов, но венецианка смотрела не вызывающе, а словно Исабель была такой же книгой, и надо решить, куда ее поставить и скоро ли понадобится. А потом Одиллия сморгнула, и наваждение вдруг рассеялось.

– Я думаю, – пояснила она, – не стоит ли пойти на разведку.

– Тем более что самое время поужинать, – отозвалась Исабель, стараясь попасть ей в тон, и еле сдержалась, чтоб не поморщиться: получилось как-то… резковато. То ли новой соседке помогала авзонийская привычка говорить чуть нараспев, то ли еще что, но у Исабель вышло опять почти как у деда. Почему-то на этот раз ее это не порадовало.

– На ужин я бы не очень рассчитывала, – заметила Одиллия так, словно для нее это было дело обычное, – но осмотреться у нас время есть. На людей посмотреть и себя показать, – последнее она сказала так, будто кого-то цитировала, пробуя чуждую себе фразу на вкус.

Вот эту небрежность скопировать было уже полегче, чем акцент.

– Да, ты права. – Откинуть голову – да, вот прямо так, и плечи… легко! – Мне еще надо найти моего вассала. Отдать ему распоряжения.

Светлые бровки Одиллии слегка сошлись.

– Вассала?

– Да, – проронила Исабель, еще чуть приосаниваясь. – Ван Страатен, фламандский принц.

Она немного подчеркнула последнее слово на тот случай, если новая знакомая не в курсе, но лицо венецианки осталось бесстрастным как маска.

– Даже Альба позволяют фламандцам учиться?

Исабель могла бы сказать, что фламандцы в Академию попадали хоть и редко, но не настолько, чтобы их появлению тут дивиться, но это звучало бы как оправдание, а до этого она решила не опускаться.

– Конечно, не всем, – твердо отрезала она. – Но мой Ксандер лучший. А превосходство заслуживает своих привилегий, – ввернула она слова дяди Луиса.

– Конечно, – отозвалась Одиллия, снова то ли соглашаясь, то ли желая распробовать слово. – Раз он здесь. И тем более, если ты его хвалишь. – Последнее она сказала будто недоуменно. – Интересно будет на него посмотреть.

– Я его тебе представлю.

Уголки бледных губ тронула улыбка.

– Думаю, нам всем друг друга не миновать. Но… спасибо. Правда, фламандский я так и не выучила.

Тут пришла очередь Исабель сморгнуть.

– Тебе-то зачем?

Одиллия чуть пожала плечами.

– Наш северный дом недалеко от Нидерландов.

– Фландрии, – поправила Исабель, вскинув бровь.

– И Фландрии, и Голландии, и Гельдерланда, – охотно отозвалась Одиллия. – Так что одним словом называть проще.

Серые глаза были распахнуты, пожалуй, нарочито наивно. Исабель уже приготовилась ответить подобающей отповедью, но вдруг снова ощутила неприятный озноб, как от подмороженной мартовской реки. Даже гневный огонь отказался согреть руки, словно прячась подальше от этого стылого льда.

Когда Одиллия опять внезапно улыбнулась, тепло и лукаво, Исабель еле подавила порыв отшатнуться – или наклониться ближе.

– Пошли? – только и сказала венецианка.

В коридоре не было никого, но пустынности не ощущалось и на волос. Из-за дверей раздавались голоса, кто-то, судя по скрипу, двигал мебель; едва не стукнув их дверью, в коридор выскочила Леонор, глянула на них, безнадежно вздохнула и закрылась обратно, крикнув кому-то невидимому: «Нет, не мужики!» Одиллия хмыкнула. Тут же распахнулась другая дверь, и Исабель еле успела отскочить.

– Я сейчас съем быка! – объявил оттуда решительный голос кудряша Франца, ненадолго опередив хозяина. – Ой, фрейлейн, простите! Я так неуклюж!

– А вы уже устроились? – вынырнул откуда-то из-под мышки гельвета Клаус. – И вы знаете, где добыть еду?

– Мы шли на разведку, – сообщила ему Одиллия таким заговорщическим тоном, будто разведка была не иначе как в стан дикой орды. – Идемте с нами?

– Если сеньориты позволят, – Мигель возник рядом с Исабель по другую сторону от Одиллии, – я буду счастлив сопровождать вас.

Исабель признательно подала ему руку, которую он бережно положил на свою. Она бросила взгляд на Одиллию, желая поглядеть, какое впечатление на новую знакомую окажет настоящая галантность, но тут раздался самый невыносимый голос на свете и, как всегда, испортил красоту момента.

– В сражении с таким врагом, как ужин, – констатировал Ксандер, – помогать дамам легко и приятно.

Смуглое лицо Мигеля посерело, и он шагнул вперед, но в то же мгновение открылась дверь на лестницу, и появились те самые старшекурсники, которые провожали их до башни Воды. Мигель чуть поиграл желваками и закусил губу, но промолчал, благо на него уже никто не смотрел. Исабель бросила украдкой взгляд на Одиллию: венецианка смотрела на Ксандера пристально, чуть прищурившись, и так же одними уголками губ улыбалась, словно сама не знала, что улыбается.

– Ну что, устроились и проголодались? – звонко спросила старшекурсница. Даже, пожалуй, слишком звонко: Исабель бы прижала уши, если б могла, с акустикой в коридоре было все хорошо.

Ответом провожатой послужил нестройный гул, на который она кивнула.

– Тогда айда за нами!

– Интересно, – шепнула Одиллия в самое ухо Исабель – даже не шепнула, а скорее выдохнула, – у нас что, будет еще испытание?

У Исабель тоскливо засосало под ложечкой.

– С чего ты решила?

– А ты посмотри, как они нервничают.

Исабель послушно посмотрела. И парень, и девушка – она почему-то только сейчас сообразила, что они не представились – весело отбивались от вопросов следующих за ними новичков, обещая скатерть-самобранку с прочими чудесами и перемигиваясь друг с другом. Девушка разве что потерла руки. Может, и волновалась, но ничего сверхъестественного в том Исабель не нашла: наверняка сопровождение новичков – дело ответственное и важное.

– По-моему, все нормально.

Одиллия дернула худым плечом.

– Посмотрим.

Но венецианка ошиблась, и к небольшой столовой на первом этаже, где уютно горели свечи, а круглый стол полнился действительно на диво разнообразными яствами, они добрались безо всяких приключений. Исабель было шагнула в ту сторону, где Мигель уже отодвигал для нее стул, и потянула за собой Одиллию, но тут задержавшаяся у двери старшекурсница их остановила.

– Домна де Нордгау, вас хочет видеть ректор.

Бесцветные брови Одиллии взвились, но она кивнула, аккуратно высвободила руку из хватки Исабель, улыбнулась ей и пошла прочь со своей сопровождающей. Исабель заметила, что старшекурсница чуть подволакивала правую ногу, а вот Одиллия шла будто по воздуху плыла.

– Сеньора?

Нахмурившись, она вскинула глаза на Ксандера, который оказался прямо рядом с ее плечом.

– Что такое?

– Сеньора уже добрые пару минут пялится на дверь, – пояснил фламандец с ледяной любезностью. – Я бы не возражал, но сеньору Геваро-Торресу вряд ли необходимо столько времени стоять согнувшись.

– Я задумалась, – отозвалась Исабель и тут же одернула себя: еще не хватало оправдываться! – Мигель, благодарю вас.

Ибериец усадил ее, заверив в своей безграничной преданности, и ловко занял соседний стул. Ксандер почти неслышно фыркнул рядом, а Исабель отметила, что, когда Мигель кланяется или кивает, становится особенно заметно, какая у него длинная шея, пожалуй, слишком тонкая для мужчины.

– Повезло! – вдруг сказал венецианец Джандоменико через стол от нее, принимая от Хуана огромное блюдо с жаренными в оливковом масле осьминогами. – Надо же, чтоб в первый… Нет-нет, синьорина, не пытайтесь поднять, оно тяжелое! Я подержу, а вы возьмете…

– Еще чего! – отрезала вилланка Леонор, сверкнув глазами. – Вы что, думаете, я совсем слабачка? Да уж почище всяких неженок буду!

На этом она попробовала отнять блюдо. Справедливости ради, оно действительно вряд ли было таким уж неподъемным, да к тому же она перед этим украдкой погладила свою странную пентаграмму, а ведь амулеты могут обладать большой силой. Но Джандоменико не собирался позволять усомниться в своей мужественности и продолжил жонглировать блюдом, стараясь держать его подальше от худеньких ручек своей визави.

– Женщинам тяжелое все равно лучше не поднимать, – высказался он.

На этом Леонор, которая уже вскочила, стараясь сохранить свою хватку на блюде – ее соперник вознамерился попросту его поднять так, чтобы при ее небольшом росте она не смогла дотянуться – сощурилась и подбоченилась.

– Тяжелое, вот как?! А ведра ты, товарищ дорогой, носил? А корову доил?

Наследник дома Фальер не нашелся что ответить, и в зале воцарилась тишина: видимо, и остальным не меньше Исабель хотелось услышать, что еще доводилось делать вилланке.

– А дрова рубить и хворост носить тебе доводилось? А, – она перевела дыхание, и на еще детском личике отразилось торжество, – ружья заряжать и стрелять?

Из уст присутствовавших вырвался общий вздох, и начался пандемониум.

– Ружья?! – аж взвизгнула Алехандра. – Прямо настоящие? Ты их щупала?

– И стреляла? – это от Катлины: глаза фламандки стали круглыми, как блюдца.

– Я стрелял из аркебузы, – важно сообщил всем и никому конкретно Франц. – Но из лука удобнее.

– А я стрелял из пушки! – отпарировал обидевшийся Джандоменико. – Что там эти ружья!

Леонор, до того наслаждавшаяся успехом своего заявления, такое пропустить никак не могла.

– Знаю я ваши пушки, – небрежно заявила она. – И что, по человеку будете из пушки палить?

– По человеку, – вдруг раздался очень серьезный и тихий голос, – теперь стреляют из самолетов, с воздуха.

Они все умолкли и как по команде посмотрели на вдруг заговорившего старшекурсника. А он сидел неподвижно, лицо его было бледнее бумаги, и даже показалось, что его темные кудри подернуты пеплом.

– Тут же неподалеку… тот город, – все так же тихо продолжил он почти шепотом, и Исабель наклонилась вперед, чтобы точно расслышать. – Точнее, был. Теперь там развалины. И погибли тысячи. Я и не знал, что такое бывает… Здесь земля тряслась, как в лихорадке, и такое зарево…

Молчание нарушила Мишель. Тонкая рука галлийки скользнула по столу к руке старшего, осторожно погладила, будто раненую птицу.

– Кажется, я видела об этом картину, – в тон ему тихонько проговорила она. – Дома. Все о ней говорили, и я упросила отца посмотреть…

Он благодарно ей улыбнулся.

– Да, говорят, такую написали.

– Точно, – раздался резкий голос Леонор. – Товарищ Ибаррури об этом в газете напечатала.

– Да что там, все знают, – пробасил Франц. – Матушка чуть не поседела, говорила еще нехорошие слова, а мне сказала, что вообще их говорить нельзя, но бывают такие люди, про которых можно.

– А моя мама молилась, – тоже тихо, что было уж вовсе необычно, сказала Алехандра. – И попросила нашего капеллана прочитать заупокойную. Папе мы, конечно, не сказали, он в кортесах… – Она подняла голову и потупилась, столкнувшись с сочувственным взглядом Клауса.

Исабель закатила глаза. Действительно, зачем бы сеньору де Мендоса этакие нежности знать! Да и где это произошло? Картину видели в Лютеции, значит, наверно, в Галлии и дело было– вечно по ту сторону Пиренеев невесть что происходит. Сеньора де Мендоса, правда, богомольница знатная: ей лишь бы падать на колени перед алтарем, она и галлийцев, и альбатроса в Южном море пожалеет.

– Я бы не хотел, чтобы такое случилось у меня на родине, – услышала она голос Клауса.

А вот Леонор вежливости не понимала и фыркнула не хуже дельфина.

– Поэтому вы вообще решили не драться за себя!

К удивлению Исабель, худенький мальчик из Остмарка не стушевался, наоборот, глянул исподлобья, и что-то нехорошее сверкнуло в его глазах.

– Можно подумать, – отрезал он, – тем, кто решил драться, это сильно помогло.

Ручки вилланки сжались в кулачки, и какое-то время казалось, что она кинется на Клауса, как растрепанный бойцовый петушок, но она вдруг сникла и осела на стул. Клаус сглотнул, встал, робко коснулся ее плеча– она дернулась от прикосновения, но глянула на него и примирительно кивнула.

Старшекурсник откашлялся– видно, тоже чувствовал себя неловко.

– В общем, ребята, давайте не будем про стрельбу, войну и всякое такое. Это вообще нехорошо как-то, – добавил он немного беспомощно. – Кто его знает, как оно теперь обернется… И давайте-ка есть. Леонор, ты не против, если я тебе помогу и подержу блюдо?

– Черт знает что такое, – пробормотала Исабель себе под нос.

Ужин уже давно закончился, сокурсники разошлись по своим комнатам, притихшие и серьезные, – проклятый город и его гибель так всех впечатлили, что потом никому в горло кусок не лез. Исабель заглянула к себе, но Одиллия так и не вернулась. Иберийка попробовала полежать с книгой, но все привезенные ею почему-то оказались ужасно скучны, а книги Одиллии трогать она поостереглась. Повалявшись просто так, она не утерпела, вскочила, закуталась в теплую, крупной вязки шаль и пошла искать Ксандера.

Спален в их извилистом, как змея, коридоре, как она выяснила, было всего одиннадцать, а в нужной стороне от ее собственной двери – три. В одной из них кто-то негромко напевал песню на языке, похожем на фламандский, но голос был женским, и Исабель вычеркнула эту комнату из списка потенциальных убежищ своего непутевого вассала. В других двух царила тишина, и она замерла, вслушиваясь. Наконец в одной из них голос – и голос не фламандца – предупредил: «Я гашу свет, Карло!», и она с облегчением постучалась в другую дверь.

Ксандер открыл не сразу – судя по пижаме и смятой постели, он уже лег и, может быть, даже спал. При ее виде он поднял бровь.

– Сеньоре что-то нужно?

– Не могу уснуть, – сказала она и прошла мимо него в спальню.

Свои вещи фламандец расположил только в одной половине комнаты, как и все, но вторая половина оставалась пустой. Она прошлась, потрогала пальцем деревянный маяк, стоявший на окне, и повернулась наконец к нему.

– Я думала о том, что у галлийцев вечно все не как у людей. Вот, например, этот город. На него напали, а они только что картину намалевали.

– Галлия тут ни при чем, – вздохнув, сказал Ксандер и аккуратно поправил маяк. – Это было по другую сторону Пиренеев.

– Чушь, – отрезала она. – Сотни и тысячи убитых и обстрелянный город – это война. Если бы где-то рядом с нами была война, мне бы сказали.

– Вы уже забыли, как нас два года назад увезли в горы и запретили выходить без сопровождающих?

Исабель помнила. С ней поехал дядя Алехандро, добрый и веселый, всегда готовый рассказывать ей истории о приключениях благородных идальго, а Ксандеру – про травы и мази. Она совершенно не возражала против такого путешествия, поэтому не стала особенно расспрашивать, почему планы деда на ее лето изменились. И потом, она же Альба и понимает всю важность слов «долг» и «надо».

Но что-то все-таки в памяти застряло, и она победоносно это вытащила.

– Это были небольшие беспорядки, – сказала она со всей надменностью дяди Франко. – Вилланские беспорядки. И все.

– Леонор бы с вами не согласилась.

Исабель пожала плечами так пренебрежительно, как могла. Это вышло не очень– при упоминании Леонор она вспомнила ее сжатые до белизны маленькие кулачки и бледное детское личико, горевшее яростью, а потом поникшую от горя спину – но кто-то всегда страдает, и дед говорил, что такие мелочи не должны мешать государственному мышлению. Говорил он это Фелипе, но потом жаловался, что тот это никак не запомнит, а вот Исабель помнила твердо.

– Леонор – вилланка!

Ксандер опять вздохнул.

– Будь по-вашему, сеньора.

– К тому же, если бы это было что-то серьезное, – выпалила она, – ты бы только порадовался!

Ее наградой были распахнувшиеся на всю ширину глаза фламандца. Уж что-что, а шокировать его удавалось ей нечасто.

– Я же не зверь, сеньора! – а потом, словно застыдившись и даже чуть сощурившись, он добавил: – И потом, пострадали же просто люди, а не…

Она дожидалась этих слов с почти болезненным удовольствием. Ладони уже начали теплеть, а на языке вертелись слова Приказа, и она даже в душе подгоняла его: «Давай-давай, скажи про мой проклятый род!»

– Исабель? – раздалось из коридора. – Ты спишь?

При звуках этого голоса Ксандер умолк, и по его упрямому лицу она поняла: больше он ничего не скажет. Развернувшись на каблуках, она прошествовала мимо него к двери и вышла в коридор, где в их комнату заглядывала Одиллия.

– А, вот ты где.

Бледное лицо венецианки почти светилось в темноте. Исабель шагнула ей навстречу, на мгновение подумав, что вот сейчас бы и представить ей Ксандера, но тут же забыла об этом, когда увидела глаза Одиллии. Они смотрели прямо на нее, но будто вовсе не видели ничего. Что бы ни ужаснуло так венецианку, сейчас было не до куртуазности, да и вряд ли она поблагодарит Исабель, если Ксандер увидит ее такой. Иберийка схватила новую подругу за худую жилистую руку и затащила в их общую комнату.

– Что случилось?

Одиллия только досадливо дернула уголком губ.

– А что от тебя было нужно ректору?

Одиллия ответила не сразу – сначала нащупала стул, села, завернулась в шаль, нервно завязала ее в узел на груди и раздраженно тут же дернула. Еще помялась, должно быть, подбирая слова, и наконец подняла глаза, но не на Исабель, а куда-то на окно.

– Мой брат пропал.

Глава 4

Дар

– Доброе утро, господа студенты.

Ректор стоял прямо, как палка, опираясь на свою жужжащую трость и немного покачиваясь на носках. Те, кого он так титуловал, тоже послушно вытянулись и вперились в него взглядом. Одиль, и так всегда державшая спину прямо (воспоминание о приложении трости учительницы танцев к вздумавшим сутулиться лопаткам было до сих пор ярким), воспользовалась возможностью и украдкой их оглядела. Некоторые – вот, например, высоченный Франц и казавшийся особенно щуплым рядом с ним Клаус – пялились на ректора с восторженностью верноподданных, слушающих коронационную речь, и это сходство при их полном внешнем контрасте ее порядком рассмешило. Кто-то – лисообразный Хуан и полненькая суетливая гельвецианка Марта – уже и бумагу приготовил, и теперь держал перья наготове, причем у Марты на кончике пера успела набухнуть капелька чернил. Белла сидела прямая и серьезная, словно перед причастием, а вот Алехандра явно еле сдерживала желание еще что-то шепнуть своей Катлине.

– Сейчас мы поговорим о самых азах, – прервал наблюдения Одили ректор, – о базовом и простом, и одновременно – самом важном. Но начнем мы так: скажите мне, господа студенты, что делает наш народ, если так его назвать, особенным?

– Don, господин ректор, ой, то есть, простите, Дар! – тут же звонко отозвалась Алехандра, но ей уже вторили на самых разных языках наперебой.

Одиль присоединяться к хору не стала: наверняка тут был подвох.

– Не знаю, как вы там зовете себя, – врезался в эту какофонию чуть скрипучий голос Леонор, – но меня у нас в деревне звали ведьмой. И ваш Дар бы прозвали колдунством или еще чем похуже.

Одиль бросила на нее взгляд, благо сидела недалеко. Иберийская вилланка сидела, нарочито развалясь и сощурившись, и смотрела на ректора с вызовом. А вот он вдруг улыбнулся и поднял руку, призывая к тишине.

– А вы что думаете, госпожа Гарсиа? – спросил он в эту тишину.

Леонор сморгнула, но тут же оправилась.

– Если по вашему Лабиринту и нашей башне судить, – все так же громко и небрежно сказала она, – то не такая уж это неправда.

По залу пробежали смешки. Белла рядом с Одилью недовольно поморщилась, но ее плечи выдали другое: они горделиво расправились. Совсем чуть-чуть, но Одили подумалось, что соседка вовсе не против, чтобы вилланы считали ее ведьмой.

– Интересно, почему вы смеетесь, – вдруг сказал ректор, все еще улыбаясь уголками губ. – Вы ведь многие думаете то же самое, что эти крестьяне. Молчите! Просто помолчите и подумайте, сколько раз вы говорили себе: мы не вилланы, мы особенные, мы одарены. Чем? Вы и сами зовете это магией!

Последнее слово он выдохнул в мертвенное молчание.

– Но мы здесь занимаемся не магией, господа студенты, – продолжил он без малейшей драматической паузы, мерно и спокойно шагая по залу, – точнее, не магией в конвенциональном смысле, и нет такого, чем вы были бы одарены, а остальные, те же вилланы, обделены совсем, даже не думайте. Но, тем не менее, Дар у нас есть.

Он оглядел свою аудиторию, но высказываться на этот раз никто не торопился.

– Этот дар – вера. Не религия – это уж каждому свое, – но все же вера в определенном значении и есть основа того, что мы делаем, того, как мы живем. Она источник любого человеческого могущества. Во что вы верите – то вы можете. Вот и все.

– Чушь, – снова проскрипела Леонор. – Вот наши – они верили в победу. И что?

Ректор остановился перед ней.

– Вовсе нет, госпожа Гарсиа, – сказал он немного иронично и немного печально. – Ваши верили в то, что завоюют славу в смертном бою. Так и вышло. И смертный бой, и слава – я вас уверяю, что еще много лет о них не забудут.

Леонор вскинула голову и ответила ему яростным взглядом блестящих глаз.

– Они хотели победить! Но никто не может совершить невозможного!

– А вот тут вы неправы, госпожа Гарсиа. Я знаю, как в одной деревне безоружная девочка заставила отступить пьяных от вина и крови солдат, оскорбивших ее мать и собиравшихся ограбить дом. – Она вспыхнула, но он уже не смотрел на нее, повернувшись к остальным. – Солдат, которые за меньшее расстреляли целую семью в соседнем селе, на случай если вы думаете, что это было легко. Это была та самая невозможность, в которую не верил никто – кроме девочки, которая всерьез верила, что она скажет нужные слова, и они устыдятся.

– Может быть, она просто нашла те самые слова? – проговорила Одиль, раз уж остальные, даже Леонор, молчали.

Губы ректора снова тронула улыбка.

– Это какие же, госпожа де Нордгау? Давайте, порассуждайте. Я не прошу точных формулировок, но какой смысл они должны были нести? Угрожать небесным судом, умолять о пощаде, взывать к человечности уже пробовали и те, кого солдаты убили.

– Ее слова, – Одиль решила подыграть шараде и сделать вид, что автор слов не сидела с ними в одном помещении, – заставили их поверить, что они лучше, чем думали о себе?

Ректор в два шага преодолел расстояние до ее стола.

– Нет, госпожа де Нордгау, – сказал он мягко и лукаво, – не приписывайте другому человеку свое оружие. Нет, наша героиня ничего такого не могла и не хотела. Она их попросту испугала, если хотите знать.

По залу прошел шепоток и кое-где раздались смешки, а громче всех фыркнула сама Леонор.

– Да-да, – ректор отвернулся от Одили, – испугала, а что вы думаете? В тот момент она верила, свято верила, что за ней сила – сила дочери оскорбленной и измученной женщины, сила хозяйки дома, сила сторонника правого дела, наконец, хотя мы об этом еще поговорим. И эта сила была настолько велика, что четверо вооруженных до зубов мужчин, четверо, что уж греха таить, отпетых мерзавцев и убийц спасовали перед ней.

– Невероятно, – прищурился Хуан.

– Почему же? – ректор снова начал мерить шагами зал. – Люди, бывает, творят и куда большее. Дети в отчаянии поднимают глыбы, под которыми погребены родители, врачи бросают вызов чуме и выживают в эпидемию, хотя каждый день рискуют жизнью. Безоружная девушка как-то выехала одна к вражеской армии и заставила ее уйти без боя. Предел тому, что возможно и невозможно, человек кладет сам, – он вдруг наклонился к сидевшей тихо как мышка Катлине и легонько коснулся ее лба, – вот здесь.

– Если бы все было так просто, – негромко сказал Ксандер, – то сейчас…

Сидро д’Эстаон резко выпрямился.

– Просто? Вы думаете, господин ван Страатен, что вера – это просто?

Леонор снова не выдержала:

– Вас послушать, так и в самом деле просто! А если я вот сейчас из этого окна прыгну, потому что верю, что могу летать – что, полечу?

Ректор наклонил голову набок, как любопытная птица.

– А вы верите?

Адриано бы верил, укололо Одиль под сердцем.

– Нет, но…

– Я знаю ваши убеждения, госпожа Гарсиа, но все-таки и вы, и все здесь наверняка слышали, что очень давно один весьма… выдающийся человек сказал, что даже очень маленькой доли веры достаточно, чтобы буквально двигать горы. Слышали же, господин ван Страатен?

– Это же притча, – сказал Ксандер с той вежливостью, которую в исполнении Одили их старая Шарлотта называла «я не трушу и упрям». – Даже о магах я не слышал, чтобы кто-то из них двигал горы.

– Странно, что не слышали, – отозвался ректор чуть вкрадчиво. – Потому что нет никого, кто бы не знал, что именно ваш народ, господин ван Страатен, заставил отступить море и поднял из-под волн землю для своих городов.

– Это другое!

– Неужели?

– Это действительно другое, господин ректор, – вмешался Мигель Геваро-Торрес с холодной учтивостью. – Это же не взмахом руки делалось, а лопатой.

– Вы слишком презираете лопату и слишком романтизируете жесты, – качнул головой д’Эстаон. – Это внешнее. А важное то, что люди задумали и осуществили невозможное, точнее, то, что другие считали невозможным. Именно что, – он подмигнул Ксандеру, – сдвинули горы. По вере своей.

– В других делах, – подал голос крепкий Педро, сидевший по правую руку от Мигеля, – этим же людям никакая вера не помогла.

– И не только им, – вдруг эхом отозвался Клаус.

Ректор изобразил намек на поклон, словно благодаря за уместную ремарку.

– А вот тут, господа студенты, у нас начинаются тонкости. Вы совершенно правы – да, и вы, господин ван Страатен, когда сказали, что все не так просто, и дело не только в том, что верить – само по себе не так уж легко, как кажется. Дело еще в том, что ваша вера имеет прямое влияние только на вас.

Марта, все это время торопливо поскрипывавшая пером, подняла голову и нахмурилась.

– Простите, господин ректор, я не поняла…

– Конечно, – лучезарно улыбнулся ей д’Эстаон, – и я даже вас уверяю, что большинство здесь не поняли, так что вам совершенно не за что просить прощения.

– Но вы же объясните…

– Объясню, безусловно, и прямо сейчас. Ваша вера, господа студенты, дает силы вам. То, во что вы верите, определяет то, что вы можете, что видите, что испытываете. Именно вы. Но как бы вы, господин Баумгартен, – он положил руку на широкое плечо Франца, – ни верили, например, что господин фон Бабенберг может… ну, хотя бы летать, пока он сам в это не поверит, никуда он не полетит.

– А если я поверю и полечу, а Франц, наоборот, не поверит?

– Прекрасный вопрос! – обрадовался ректор. – И я вам отвечу на него другим вопросом: как вы думаете, господин фон Бабенберг, почему о существовании здесь Академии знают только люди из нашего народа?

– А вот это легко, – пропела Мишель, с точеным изяществом повернув безупречно причесанную головку к д’Эстаону. – Помилуйте, господин ректор, но здесь же совершенная глушь!

Многие рассмеялись в голос, даже ректор.

– Справедливый укор, госпожа Дюбуа, но, увы, дело не в нашей удаленности от бульваров Лютеции. Конечно, у нас тут практически деревня, но Пиренеи – место исхоженное и пастухами, и армиями… галлийскими в том числе. И что же мешает, скажем, какому-нибудь контрабандисту – а уж эти тут все тропы исходили – отметить и нас на карте?

– Защитные чары? – рискнула Марта.

Одиль не выдержала.

– Логически, – начала она, – он увидит чудесную готическую веранду, массивные ворота и мантикору в три раза больше его самого. И все это на глухой тропе в Пиренеях. – Когда никто не вставил слова, она оглядела своих новоиспеченных товарищей. – Да он попросту глазам своим не поверит!

– Именно, – согласился ректор. – Вот вам и ответ, господин фон Бабенберг: если вдруг ваш товарищ не желает категорически верить в вашу способность летать, он просто останется слеп. Собственно, – он поднял руку, призывая к вниманию, – это и есть то, что отличает нас от вилланов. Не кровь ни в коем случае, не какие-то мистические способности – а вера и верность вере. Только поэтому мы можем то, что другим кажется невозможным, и видим то, к чему другие слепы.

– Значит, это может любой? – робко заметила Катлина.

– Абсолютно любой. Все дети рождаются с этим, они не имеют этих границ и запретов вообще, они не знают, что что-то невозможно, и поэтому видят все. Другое дело, что потом они решают сами себя ограничить и теряют доступ к источнику сил, но вернуться туда они могут всегда. Поэтому люди и творят удивительные чудеса… стоит им забыть хотя бы на мгновение, что чудеса им не полагаются.

– И вы здесь нас будете учить вере? – Леонор скривилась от последнего слова так, попробовала особенно незрелый лимон.

– Зачем же? – обернулся к ней д’Эстаон. – Вы и так это умеете, раз вы здесь. Мы будем вас учить осознанности этой веры, умению ее поддерживать, пользоваться ее возможностями…

– Верить в шесть невозможных вещей до завтрака? – вырвалось у Одили.

Ректор опять улыбнулся лукаво и светло.

– А как же! Только с этим будут трудности.

– Почему? – снова поднял голову Ксандер.

– Потому что все меньше будет в жизни вещей, которые будут для вас невозможны.

По залу снова прошел шепоток, но на этот раз восторженный: новоиспеченные студенты явно уже предвкушали это блистательное будущее.

– Подождите, господин ректор, – легкое грассирование в звонкой латыни выдавало Франсуа с головой, – но вы сказали, что дети совсем не имеют проблем с верой. Но они же далеко не все могут!

– Точно подмечено, господин де Шалэ. Кстати, поверите ли? Точно то же самое мне – в былые времена, конечно – сказали ваш отец и ваш средний брат. Положительно, мне стоит пересмотреть свою позицию по наследственности.

Франсуа рассмеялся едва ли не веселее, чем все остальные вместе взятые. Смех у него был чудесный, отметила Одиль: легкий, как ласточка, и открытый, как окно по весне, и очень похожий на смех Адриано.

– Итак, – прервал ее мысли ректор, – господин де Шалэ сим нам напомнил, что вера – это не единственное, с чем мы имеем дело. Да, вера – источник силы, но ее же надо уметь использовать. Я сейчас скажу то, что вам покажется противоречием тому, что я говорил до этого: иногда веры совершенно недостаточно.

Он отошел к окну и присел на край подоконника, громко стукнув тростью об пол, словно желая вколотить дальнейшее прямо в их умы.

– С детьми на самом деле все просто. Младенец верит в чужие силы, не в свои. Когда ему плохо, он призывает на помощь всемогущих и всеблагих родителей, а сам он, обладая неизмеримыми возможностями, попросту не знает, что с ними делать. Несчастная мать, бьющаяся над умирающим ребенком, может верить всей душой в то, что его можно спасти, но она помещает эту веру в другого – в Бога, врача или знахарку, отказывая себе в праве лечить. И так мы приходим к следующей грани нашего треугольника – праву.

– Не знаниям? – снова подала тихий голос Катлина.

– О знаниях позже, – отозвался д’Эстаон. – Почему горюющая мать призывает врача или молится? Потому что внутри нее, – он постучал суховатым пальцем себя по груди, – живет червячок, который подтачивает ее веру. Да, она хотела бы, чтобы ребенок жил и был здоров, но она не верит в свое право, не верит в себя и что спасение, даже если повезет, не станет залогом худших бед. Она ищет посредника, так как не чувствует себя вправе решать.

– Но сомнения есть у всех, – нахмурился Ксандер.

Трость в руке ректора свистнула, моментально вытянувшись в параллельную полу струну и указав безошибочно на него.

– Блистательное объяснение тому, почему-таки люди редко двигают горы, не правда ли, господин ван Страатен?

Ксандер закусил губу и кивнул.

– Подумайте, господа студенты, что будет, если у вас в руках окажется самый совершенный в мире лук, но при этом, когда вы уже наложите стрелу на тетиву, ваши руки задрожат? Вы промахнетесь, именно так, каким бы точным ни был ваш глаз, каким бы верным ни был лук, какой бы круглой ни была тетива и какой бы достижимой ни была мишень. Сомневаться можно до или после, но когда перед вами мишень, вы должны уметь отбросить все и разумом, – на этот раз он палцем постучал себя по лбу, – направить силу в цель.

– Разумом? – опять фыркнула неуемная Леонор. – Это после славословий вере-то?

– В том-то и прелесть, госпожа Гарсиа, а если подумать, то и логика, что нечто столь иррациональное, как вера, должно быть уравновешено рациональностью и разумом, не так ли?

Пришло время кивать Леонор, хотя она это сделала куда более неохотно, чем Ксандер.

– В мгновение, когда вам пришла пора действовать, вы сможете использовать свою силу только в том случае, если знаете, что вправе это делать, иначе она уйдет впустую. И да, этому мы тоже вас будем учить.

– Вы говорили о треугольнике, – заметила пока что молчавшая Белла.

– Верно, говорил, госпожа Альварес де Толедо. Но с третьей стороной все очень просто – это воля. Как отмечают мудрые народные поговорки, можно привести лошадь к водопою, но нельзя заставить ее пить. Так и с вами: какими бы силами и правами вы ни обладали, пока вы не захотите что-то сделать, выбрать ту самую мишень – применить все это вы не сможете.

– Тут наверняка тоже есть какая-нибудь тонкость, – пробормотала Белла.

Возможно, она предназначала это только для ушей соседей, а то и одной Одили, к которой отвернулась, но ректор подхватил это с такой готовностью, словно она декламировала на весь зал.

– Очень верно! Но и тонкость проста. Кто рискнет подсказать? Госпожа де Мендоса?

Алехандра, рьяно вскинувшая руку, едва он задал вопрос, даже вскочила с места.

– Мы же все разные! – заявила она. – А если бы дело заключалось только в вере и праве, то я бы… я бы могла так же играть с огнем, как Белита. Я ведь верю, что так можно, и что в этом плохого, я же не убивать им буду. Но он мне не подходит, понимаете? Это не мое. Я могу что-то сделать, но не так. Простите, я сумбурно…

– Вы совершенно правы, госпожа де Мендоса, – голос ректора был ласков. – Это тоже часть воли. Наши силы даны нам для того, чтобы творить, и каждый из вас выбирает тот способ изменять мир, который по душе лично ему. По-настоящему, глубинно по душе – это не вопрос минутного восхищения, это вопрос резонанса. С каждым из нас мир говорит по-своему. И как лучше его слышать, и как лучше говорить в ответ, этому вы тоже будете учиться.

– Выходит, мы здесь потому, что у нас громкие голоса?

Голос Франца Баумгартена был удивительно тихим для его могучего корпуса, поэтому ректору пришлось подождать, пока господа студенты отхихикают.

– Примерно так, – согласился он.

– И все-таки с верой непонятно, – заявила Леонор. – Выходит, и всякие мантикоры взаправду есть?

Ректор только улыбнулся, но иберийку это не смутило.

– Но я слышала, что те, в кого верили, а потом перестали верить, исчезают!

– И в самом деле исчезают, – покладисто ответил д’Эстаон, – от глаз тех, кто не верит. Но исчезнуть вообще? Только ребенок думает, что если зажмуриться, то злое чудовище исчезнет. Материя не зависит от глаз смотрящего… к счастью или к несчастью.

– А может ли появиться?

Ректор медленно повернулся на каблуке. Очень у него это эффектно получилось: его длинное одеяние, похожее на мантию, немного обернулось вокруг ног, сделав его похожим на змею, приготовившуюся к броску.

– Уточните вопрос, госпожа де Нордгау.

– Если человек видит то, во что верит, то что будет, если его убедить, что он видит то, чего нет на самом деле?

Так же медленно и по-змеиному д’Эстаон улыбнулся.

– Этот вопрос, – вполголоса отозвался он, – вы зададите другому человеку, дитя мое.

– А если мы тоже хотим это знать? – прозвенел голос Алехандры.

– Спросите у вашей однокурсницы, – был лишенный сочувствия ответ. – Вас интересует только это?

– Подождите, господин ректор, – Клаус был мягко вежлив, – но у меня другой вопрос. Если нас ограничивает только треугольник веры, воли и права… я имею в виду, есть ли что-то еще? Я понимаю, что есть законы…

Сухопарая рука ректора легла ему на плечо.

– Не волнуйтесь, господин фон Бабенберг. Вы правы, конечно. Есть другие ограничения.

Класс снова притих, но ректор заговорил не сразу – сначала занял свое место у окна, поставил перед собой трость и сложил на ней руки. Напряжение в воздухе к этому мгновению можно было резать ножом.

– Оговорюсь сразу, эти ограничения относятся уже скорее к этике… хотя, пожалуй, лучше назвать их техникой безопасности. Да, это наилучшая формулировка. Поступайте в соответствии с этими законами, и с вами все будет хорошо.

Он сделал небольшую паузу.

– Итак, первое ограничение – свобода воли. Если вы хотите, чтобы ваша воля уважалась, уважайте чужую, это логично. К счастью, что-либо сделать с чужой волей крайне трудно, а менталистов крайне мало. Впрочем, вы все молоды, и вполне возможно, что когда-нибудь страсть или искаженное чувство справедливости, или что-то еще может столкнуть вас с этим законом. Просто запомните сейчас и вспомните тогда, что невинность – лучшая защита. Не замарайтесь насилием, и ваша собственная оборона будет крепка.

Опять пауза, чтобы перевести дыхание.

– И второе – естественная логика мира. Мир – ваш собеседник, ваш соавтор в творчестве, а собеседников и соавторов надо уважать. Не творите неестественного, как бы вам ни хотелось. Пример… Кто-нибудь приведет пример?

– Нигромантия, – выдохнул Клаус.

Д’Эстаон бросил на него взгляд, который Одили показался странно печальным.

– Да, например, нигромантия, хотя не она одна. Поймите, – голос его напрягся до гулкости, – есть могущество выше вашего и право выше вашего, есть грань, на которой вы должны будете отступить. Называйте это как угодно – судьбой, Творцом, высшими силами, – это неважно. Важно то, что одним из самых страшных соблазнов для вас станет гордыня. Учитесь смирению, и тогда мир всегда будет вам благоволить.

– Но есть ведь те, кто…

– Есть, – негромко сказал ректор, – но подумайте об этом так, господин фон Бабенберг, хоть вы еще очень юны: можно очаровать девушку, а можно взять силой. И у того, и у другого способа есть достоинства и недостатки, и результат – кратковременный – будет один и тот же. Но землю наследуют те, кто хочет любви.

На этот раз ему никто не возразил и ничего не спросил. Одиль тоже. Ее охватил озноб.

Адриано, гад, братишка, где ты…

Д’Эстаон окинул их всех медленным испытующим взглядом и, похоже, остался удовлетворен.

– Доброго дня, господа студенты. Идите. Вас ждут уроки.

– Господин ректор?

Притихшая или нет, Леонор явно не собиралась уходить без последнего слова. Довольный их реакцией или нет, он тем более не собирался уходить, оставив ее без ответа.

– Да, госпожа Гарсиа?

– Чем же тогда вы отличаетесь от… остальных? Если то, что можете вы, может любой?

Одили показалось, что ректор выдохнул с облегчением.

– А вот это совсем просто, – сказал он. – Как мы стараемся сохранить веру, так другие стараются ее потерять.

– Почему, если это значит уметь видеть и, – она запнулась, – творить чудеса?

Д’Эстаон погладил свою трость, и жужжание из нее стало громким, как урчание объевшегося сливками котенка.

– Чудеса обязывают действовать, – ответил он, – а умение видеть мешает закрыть глаза и притвориться, что чудовищ не существует.

– А они существуют?

Трость внезапно умолкла, и тишина стала оглушающей.

– Да, – просто сказал в эту тишину ректор. – О да.

Из своего первого класса они вышли, не переговариваясь, все еще под впечатлением, и это сыграло с ними дурную шутку: когда на башне ударил колокол, призывая к следующему занятию, они как по команде переглянулись и без слов поняли, что никто из них не помнит, куда идти.

Выручила Катлина. Дернутая за рукав Алехандрой фламандка явно испугалась, обнаружив себя главной надеждой, но покорно полезла за пергаментным листком.

– Сегодня у нас у всех одно и то же, – сообщила она, – следующей будет символистика… это… сюда. Да, точно.

«Сюда» оказалось чем-то типа зимнего сада. Изнутри все стены скрывались под буйными зарослями цветущих с энтузиазмом кустов, солнце, лившееся со стеклянного потолка, едва пронизывало кроны гордых пальм, а по укрытому коврами полу были живописно разбросаны яркие подушки. Посреди этого царства жары и ароматов, от которых у Одили враз немилосердно заболела голова, на низком диване сидел мужчина слоноподобной комплекции и с настоящим водопадом курчавой бороды. Борода и голова были вдобавок щедро залиты каким-то душистым маслом, и Одиль опасливо спряталась за Беллой и Ксандером, искренно надеясь устроиться как можно ближе к двери.

Беллу это все великолепие не смутило ни чуточки.

– Простите, профессор Баласи, – сказала она почему-то громко, – мы немного заплутали.

Мужчина повел огромной, унизанной кольцами рукой, аккуратно сжимавшей курительную палочку.

– Что вы, мое милое дитя. Я понимаю, Сидро и первая лекция, это всегда немного дезориентирует. Садитесь, мои дорогие, располагайтесь. Сегодня я не буду вас мучить! Берите подушки, устраивайтесь, как вам удобнее. Не торопитесь, сегодня у нас много времени!

Класс принял приглашение, и на какое-то время в оранжерее воцарилась несусветная суета. Первой уселась Мишель, избрав затененный неведомой Одили лианой уголок недалеко от мэтра – должно быть, ее благовония не пугали. Тут же рядом с ней материализовались неразлучные Клаус и Франц, и если Джандоменико они в свою компанию еще пустили, то, когда к ним подумал пристроиться еще и Франсуа, Франц так выразительно повел своими могучими плечами, что галантный галлиец передумал.

«Адриано было бы наплевать», – пришло Одиль на ум.

Белла было вознамерилась сесть по другую руку от мэтра, но глянула на Одиль и, то ли венецианке удалось передать свои чувства по этому поводу умоляющим взглядом, то ли на нее подействовало, что Алехандра решила сесть подальше, тоже кинула подушку поближе к дверному сквозняку. Алехандру, похоже, уговорила Катлина: от запаха благовоний по и без того бледному лицу фламандки разлилась уже нездоровая синева, чему Одиль сочувствовала от души. Позади них, упершись спиной в хрустальную стену, безмолвно уселся Ксандер, а по сторонам – остальные иберийцы за минусом Леонор, которая не без вызова плюхнулась прямо на корни какой-то пальмы, презрев подушки. Бородатый мэтр наблюдал за их передвижениями с благостной отрешенной улыбкой.

– Ну что ж, начнем, – пробасил он, когда всеобщему устраиванию и ерзанию наступил конец. – Итак, символистика. Это мой предмет… да. Тут, признаться, все довольно просто…

– А она зачем?

Мэтр вдруг вскочил – со всей грацией вспугнутого носорога – и рванулся к Леонор так стремительно, что она отшатнулась, впечатавшись спиной в пальму, и даже ойкнула.

– Ты из вилланов?! – вопросил он с таким неподдельным восторгом, что она замерла, только глаза выпучила и безропотно позволила его толстым смуглым пальцам ухватить ее за подбородок и помотать так и сяк. – Потрясающе!

Рядом шевельнулась Белла, и глянувшая на нее Одиль не разочаровалась в том, что отвлеклась от эксцентричного профессора: иберийка, пожалуй, представляла собой зрелище позанятнее. Она выпрямилась еще яростнее, чем до того, руки, церемонно сложенные на коленях, были сцеплены до белизны в костяшках, и Одили показалось, что даже часть ее черных распущенных волос встала дыбом и искрила, как у рассерженной кошки.

– Профессор, – отчеканила Белла тоном, который на слух Одили принадлежал кому-то гораздо старше, – это к делу не относится.

Мэтр Баласи с мгновение смотрел на нее, будто озадачившись тем, откуда она взялась, потом глянул на еще удерживаемую им Леонор, охнул и отпустил так стремительно, будто обжегся.

– Простите, дорогая! – покаянно пророкотал он и для надежности осторожно погладил ее по голове, чему все еще ошалевшая Леонор не воспротивилась. – Я потерял голову, ведь вы такая редкость! Да… А вы, дитя мое… – уже повернулся он к Белле.

– Исабель Альварес де Толедо, – все так же чеканно произнесла Белла, но пальцы ее, полускрытые юбкой, расплелись. Остальные иберийцы смотрели на нее с нескрываемым восхищением, даже бунтарка Леонор кинула ей благодарный взгляд, и Белла буквально лучилась.

– Конечно. Вы так похожи на вашего дядю!

Одили подумалось, что Белла сейчас лопнет от счастья.

– Профессор, – вмешалась уже она, чтобы предотвратить именно такой исход, и снова мэтр опомнился, на этот раз от галантности.

– Да, вопрос хороший, – проговорил он, вернув себе враз свою важность. – Я ведь знаю, что вам сказал Сидро. И вы наверняка думаете, дети, что раз дело в чисто ваших качествах, то зачем вам нужны какие-то еще подпорки, так?

– Точно, – подтвердила пришедшая в себя Леонор.

Мэтр снова развернулся к ней, обметя ноги доброй дюжины своих новых учеников полами сияющих вышивкой одеяний, а заодно обдав их волной запахов (будь они неладны, мрачно отметила Одиль, уже чувствуя первый болезненный укол в виске). Леонор на всякий случай шарахнулась, но мэтр предусмотрительно больше не сделал к ней ни шагу.

– Деточка, – пробасил он, – ты умеешь ездить на лошади?

Когда Леонор смущается, она опускает глаза и трогает амулет, а уши краснеют, но только уши, скользнуло наблюдение быстрой рыбкой в память Одили.

– Не очень, – призналась та. – У пастухов ездила. Но не то чтобы как… знатные господа.

– В седле? – поинтересовался мэтр.

– Когда как…

– Но с уздечкой?

– Бывало и с недоуздком.

Рядом кто-то уважительно присвистнул. Одиль глянула в ту сторону, чтобы понять, кто тоже был бы не прочь – оказалось, Эстебан. Леонор неожиданно беззлобно усмехнулась ему в ответ. Мэтр тоже улыбался и молчал. И вдруг Леонор вскочила на ноги.

– Я поняла! – от ее возгласа даже стекла зазвенели. – Это тоже недоуздок! – Но тут же осеклась. – Но ведь…

– Ты думаешь о том, дитя, что тебе удалось все безо всяких символов, – вновь разлился в воздухе бас профессора. – И это правда, может быть и так, и так часто бывает. Но вам-то нужно не просто чудо на крайнем напряжении сил, дети. И не всегда. Во многих вещах вам нужен эффект, повторяемый результат, в котором вы могли бы быть уверены. Опора.

Он взмахнул рукой, все еще сжимавшей курившуюся палочку, и дым вдруг обратился в знаки, а знаки зажглись огнем.

– Можно ехать на лошади и безо всего, если лошадь вам покорна, а вы сильны и внимательны, – продолжил вещать профессор, но по тому, как он прижал другую руку к груди, стало понятно, что восторженные ахи вокруг ему доставляют истинное наслаждение. – Но если вы хотите ездить на любой лошади и в любой час, вам нужны уздечка и седло. Уверенность. Да. Вот что вам нужно.

Пламенные знаки в воздухе плавно слились, обратившись в змею, – и вдруг у змеи выросли крылья, она взмыла под потолок – и камнем бросилась вниз, свернувшись мирным, безличным, но теплым и не потухающим пламенем у ног мэтра.

– Вы должны быть уверены, например, что в лесу у вас будет костер, или вы найдете воду, или хотя бы…

Костерок обратился в дым, а дым метнулся к двери, изогнувшись причудливым символом. Мэтр подошел плавно и торжественно и с таким видом, с каким, должно быть, жрецы былого совершали таинства, дверь распахнул.

За порогом была не та осенняя пожухлая трава, по которой они только что сюда дошли, – там, насколько хватало глаз, царила пустыня, бесстрастная и безжизненная. От самой двери же пески рассекала каменная дорога, где плиты были уложены так ровно, что между ними Одиль не вставила бы и шпильку. По краям дороги лежали двумя ровными рядами такие же торжественные и бесстрастные львы, а вдали возвышались руины когда-то огромного храма.

Поскольку на класс опустилось онемение, слышалось только дыхание и стук сердец, и мягкий шелест песка.

– Или хотя бы найдете дорогу домой, – немного печально сказал мэтр и закрыл дверь. – А теперь давайте начнем.

– Для начала кто-нибудь из вас задаст мне самый дурацкий вопрос, который только можно задать, если подумать о странствиях духа. Давайте. Я знаю, что рано или поздно кто-нибудь его задаст. Лучше сейчас. Кто смелый?

Очередной их учитель был очень высок и худ, хотя широк в кости, с длинной гривой тусклой рыжины, и говорил он на латыни с резкостью, которую невольно хотелось назвать «варварской». Еще, несмотря на осенний холод за окном, он был одет только в льняную рубашку и кожаные штаны, даже рукава закатал, обнажив поросшие густым волосом крепкие руки. Впрочем, это-то нисколько не удивляло: Пиренеи не могли заморозить шотландца.

«Великой тайной превращений он овладел вполне…» – всплыло в памяти Одили.

– Это правда? – выпалила она.

Его глаза удивительной детской голубизны сощурились.

– Что именно, девочка?

– Что вы умеете превращаться во что угодно, – ответила она, поторопившись добавить: – Так говорят слухи, профессор Скотт. Что умеете.

Майкл Скотт усмехнулся.

– Если верить всему, что обо мне говорят, то сейчас я должен не вас тут учить, – его удивительно длинная рука обвела широким жестом притихший класс, – а бродить во рву в восьмом кругу ада. Но нет, должен вас всех разочаровать. Не умею. И никто не умеет.

– В моем роду умели! – подала голос Алехандра, мятежно тряхнув кудрями: должно быть, этот жест она считала неотразимым. – Жена одного моего предка во время осады от отчаяния прыгнула с башни, превратилась в сокола и привела армию мужа на подмогу!

Класс заволновался.

– Я веду свой род от колдуньи Мелюзины, – поведала окружающим Мишель тоном столь же безапелляционным, сколь и нежным. – По бабке. А она – Мелюзина, не бабушка, конечно – превратилась на глазах у кучи свидетелей в дракона.

– Конечно, – тут же согласился с ней Джандоменико. – Антонио Фалиер спасся от турок в Константинополе, став дельфином. Это все знают… в Венеции.

Одиль не удержалась и фыркнула, тут же порадовавшись, что за шумом этого никто не слышал: вот уж эту-то историю наследник дома Фальер сочинил явно на ходу, вдохновленный не призраками прошлого, а лучистыми глазами галлийской сокурсницы.

– … обратилась зимородком, про это даже миф есть!

– … и тогда все испугались и отступили, а ее объявили невиновной!

– … огромный лев…

– Хватит! – Майкл Скотт, казалось, и сам вот-вот в кого-нибудь обратится – во всяком случае, рыкнул он так, что гвалт утих тут же. – Вы еще вспомните байки про то, что если перекувырнуться через голову назад, волком станешь, – выплюнул он презрительно в воцарившуюся тишину. – Все то, что вам няньки и бабки рассказывали – это что угодно, но не превращение, а чаще всего просто иллюзия. То, чем мы займемся, когда свой дух можно поместить в животное… А потом невежи-крестьяне, – его взгляд вновь полоснул по ним, – выдумывают невесть что.

Он остановился у окна, глядя сквозь прозрачный хрусталь вдаль, и заложил за спину руки. Ладони у него тоже были огромные и мозолистые.

– Корпореальная трансформация, – проговорил он с несказанной нежностью и словно бы тоской, – стоит того, чтобы о ней мечтать и слагать легенды. Но вышло так, что дух и тело должны быть едины. Вы представляете себе, что это такое? Давайте порассуждаем. Сразу все выясним и потом весь семестр будем делом заниматься.

Класс в едином порыве потерял дар речи. Скотт фыркнул.

– Хорошо, начну я. Что значит быть мышью? Ну? Вот хоть ты, деточка, – он повернулся к Катлине, – ты мышей видела?

Та закивала с таким усердием, что Одиль испугалась за сохранность ее шеи.

– Замечательно. Вот представь, что ты враз стала мышью. Ты потеряла сколько-то времени, приноравливаясь к телу, – мышь-то не ходит на двух ногах, а тебе не сподручно на четырех, так?

– Бывают люди, которые быстро на четвереньках бегают, профессор, – заметила худенькая фламандка.

– Да? Пусть так, хорошо. Допустим, ты из таких. Вот побегала ты, приноровилась, и что теперь? В чем задача мыши?

– Найти еду, – с готовностью отозвалась та. – Но я знаю, что едят мыши, профессор! Значит, я буду знать, где это найти. А если среди людей, так я знаю это даже лучше многих мышей!

Скотт хитро улыбнулся.

– Все так, девочка. Но разве это все?

– Еще есть хищники, – уже с меньшим энтузиазмом ответила она и была вознаграждена: Скотт высоко поднял свой длинный рыжеволосый палец, призывая к вниманию.

– Та-ак, вот это уже важно!

– Но я и хищников знаю, профессор!

– Конечно, знаешь, – легко согласился он. – Кошки, ястребы, совы, змеи – их ты всех видела. Но как видела?

Наступила пауза.

– Как человек, девочка! – наконец прервал молчание он. – Ты знаешь кошек как человек! Твоя домашняя киса никогда на тебя не охотилась! Ты можешь ее погладить, накормить, поиграть, наказать, наконец, но ты не знаешь, как от нее убежать, как вычислить, куда она бросится, как ее укусить, чтобы отпустила. Пока внутри у тебя сидит человек, пока ты думаешь про себя «я человек», плохая из тебя мышь!

Он развернулся к классу.

– Хуже того, я вам скажу – помните, я говорил о единстве тела и души? Пока ваша личность, ваше «я» осознает себя человеком, ваше тело будет бороться за то, чтобы быть человечьим. Вы будете заниматься не беганием от хищников или поиском еды, а тем, чтобы остаться мышью хотя бы на минутку. И хорошо еще, если вы не обратитесь обратно в человека, уже залезши в нору!

Одиль живо представила себе эту картину и фыркнула, и, судя по звукам вокруг, описанный образ пришел на ум не ей одной.

– Но предположим, – вмешался в это поветрие голос Ксандера, – что мне это удалось? Можно же и понаблюдать, подготовиться. Поучиться у настоящих мышей?

Профессор Скотт выслушал его с явным удовольствием, причем вполне серьезным.

– Верно, – сказал он после небольшой паузы, – все верно. Можно. И понаблюдать, и поучиться. Можно даже заставить себя по-настоящему поверить в то, что вы мышь, господин ван Страатен.

Кто-то из иберийцев – похоже, Хуан – хихикнул, но Майкл Скотт бросил на виновника быстрый и острый, как удар кинжала, взгляд, и тот аж подавился. Профессор же мягким рысьим шагом подошел к Ксандеру и навис прямо над ним, опершись обеими руками о спинку его стула. Ксандеру пришлось закинуть голову, чтобы профессор смотрел ему в глаза, а не в макушку.

– Но смотрите, какая тут закавыка, – негромко продолжил тот. – Вы можете быть и оставаться мышью, если ваша вера в то, что вы мышь, совершенна. Но ваша вера творит, не так ли?

Договаривать ему не понадобилось: Ксандер додумал все сам и медленно кивнул. Майкл Скотт кивнул в ответ и резко выпрямился, оборачиваясь к остальному классу. На его бледном, усыпанном веснушками лице играла усмешка.

– А так-то рецептов полно, что там! Может, кому из вас и встретится в лесу бабка с зельем, оборачивающим в сокола, или там карлики Тарнхельм поднесут – вот и наоборачиваетесь на здоровье. А пока что придется вам слушать меня – и учиться слушать всякую тварь, авось хоть кого-то из нас услышите. Вот вам и весь сказ.

Переглядываясь, а кое-кто и вздохнув украдкой, его новые ученики потянулись за перьями и замерли, увидев нахмуренные брови.

– Это еще что? Хотя, – пробормотал он себе под нос, – оно, конечно, понятно… Нет-нет, эту всю бумажную дрянь уберите. Незачем. Я как-то тоже целую книгу написал, лучшему другу доверил, даже мертвым притворился, чтобы он крепче проникся тайной, но он все равно выдал меня, гад… Не надо этого. Как-то мне граф Дуглас сказал, что благодарит Небо за то, что никто из его сыновей, кроме одного, епископа, грамоты не знает, и в чем-то был прав. Нет, мы будем по старинке. Слушайте…

О том, что они пропустили обед, вспомнилось только тогда, когда они перешагнули порог их омытого водопадами и прудами дома. Большую часть пути все шли задумчивые, медленным усталым шагом. Белла молчала тоже, хотя ее размышления были бурными: она то и дело вскидывала голову, что-то бормотала себе под нос и снова опускала глаза долу. Раз она сжала кулак и поднесла его к груди, а потом медленно разжала пальцы, словно ожидая там что-то увидеть; видимо, ожидание ее обмануло, потому что после этого она бессильно уронила руку и мотнула головой.

– Получится не сразу, – сказала вслух Одиль, чтобы вставить что-то в этот диалог иберийки с самой собой.

Та резко замерла и взглянула на нее так, будто Одиль ей поведала невесть какую тайну. Мгновение Белла просто ошарашенно пожирала ее глазами, а потом вдруг сощурилась.

– Ты же умеешь читать мысли, да? Ты ведь менталист? Д’Эстаон же на это намекал?

Отрицать было глупо – несмотря на взрывной характер, иберийка вряд ли была дурой.

– Я буду менталистом. Когда-нибудь. Когда научусь. А мысли читать я не умею… точнее, – решила признаться она неожиданно для себя, – я их могу слышать, если человек громко думает.

– Это как?

В серых глазах Исабель горел знакомый азарт, и Одиль едва подавила вздох.

– Вот сейчас и ты, и Ксандер, – за спиной пошевелились, будто кто-то вздрогнул, – думаете, смогу ли я прочитать ваши мысли. Заодно вы думаете, что бы такое подумать, чтобы проверить. А еще – как бы это так скрыть.

– Ух, – выдохнула Белла.

Ксандер сзади усмехнулся, но беззлобно.

– Это логично, – сказал он, шагнув поближе, чтобы оказаться с ними в одном кругу. – Наверняка так вообще все думают.

– Все, – кивнула Одиль.

– Так что, сейчас ты на самом деле не читала мысли? – уточнила Белла, и в голосе ее звучала нотка разочарования.

Одиль на это могла только улыбнуться.

– Из того, что чьи-то мысли предсказуемы, не следует, что их не читают, сеньора, – ответил за нее Ксандер.

И улыбнулся тоже. Чуточку, но все-таки улыбнулся и ей. Она не могла отплатить за этот намек улыбки ни ложью, ни молчанием.

– Пока мы шли, ты думал о том, можно ли как-то сделать так, чтобы и завтра было солнце, – сказала она, глядя прямо в глаза цвета северного моря.

Он вздрогнул, моргнул и даже шагнул назад, а потом вдруг улыбнулся снова, но шире, пусть и изумленно.

– Правда, – прошептал он.

Она снова кивнула.

– Обычно людям становится в этот момент немного страшно.

– Вообще-то это здорово, – возразила Белла твердо и немного сердито, а потом разжала руку, сжатую в кулак в складках юбки, и протянула ее Одили. – Не знаю, чего тут бояться особо. Пошли есть уже.

Одиль осторожно взяла эту руку. Пальцы иберийки были горячими, горячее, чем можно было бы подумать, глядя на ее худобу.

– Чего тут бояться, я понимаю, – негромко сказал Ксандер.

Изгнать холод в спине Одиль не смогла. Но смогла заставить себя повернуться и снова посмотреть ему в глаза. Говорить, впрочем, она не рискнула: есть минуты, когда совсем не к месту дрожащий голос. А ее бы дрогнул, заговори она, обязательно.

– Но нас всех тут, пожалуй, есть за что бояться, – продолжил он. – А поесть – это, сеньора, вы правильно придумали.

И, больше не говоря ни слова, они пошли догонять однокурсников в опускающихся на школу теплых сумерках.

Одиль проснулась посреди ночи резко, рывком, будто вынырнув из-под тяжелой воды. И огляделась. В их с Беллой комнате царила тишина, прерываемая разве что шумом ветра и листьев из открытого окна и мерным дыханием спящей иберийки. Снаружи, за дверью, насколько можно было судить, тоже стояла тишина – во всяком случае, никто не производил достаточно громких звуков, чтобы пронизать дубовую дверь и надежные каменные стены. Она бросила взгляд на часы: еще не пробило полуночи, но легко можно было поверить, что ее одноклассники, из которых многие клевали носом еще на ужине, вряд ли вдруг обрели энергию для приключений на ночь глядя.

И все-таки…

Она осторожно выскользнула из-под шали, которую натянула на себя в зябкой дремоте, и прокралась за дверь. В коридоре действительно было тихо, хотя спали далеко не все. Прислушиваясь у дверей, она различила в какой-то момент возглас Алехандры, в другом месте – смех Франсуа, у третьего порога – отголоски серьезного обсуждения между Клаусом и Францем, хотя о чем, в бормотании было не разобрать. Так или иначе, то, что разбудило ее, явно никак не встревожило остальных.

Но что же это было?

Все так же стараясь бесшумно ступать – и уже, признаться, немного замерзая, поскольку в своем конспирационном усилии вышла босой – она так дошла до двери Ксандера. С этой стороны коридора эта дверь была последней, и, удостоверившись, что и там никто особенно не шумел, она повернулась, чтобы уйти.

И тут услышала голос.

Сначала она замерла, не веря ушам, потом дернулась, приникла к замочной скважине. Долгую минуту томительного молчания она слушала, как там, за дверью, открывали шкафы, что-то куда-то клали, как тренькнули струны на перекладываемой гитаре. На этом последнем звуке она и вовсе затаила дыхание, боясь пошевельнуться, боясь упустить еще какой-то звук за бешеным стуком собственного сердца.

Еще немного…

И голос зазвучал снова. Тихо, глухо, укрытый камнем и деревом, но зазвучал, легкий и певучий, как летний ветер.

Первым ее импульсом было распахнуть дверь, ворваться, надрать уши, задушить владельца этого голоса. Расцеловать тоже. Но и задушить. Можно одновременно.

Но нет. Нет-нет-нет.

Слишком легко.

Тихо посмеиваясь от бурлящего внутри счастья, дрожа от наступившего вдруг в глубине души покоя, она пошла, тихонько ступая, к той комнате, где мирно спала Белла.

Глава 5

Адриано

– Привет!

Когда открылась дверь, Ксандер от книги оторвался не сразу. Единственным, кто мог войти без стука, была Исабель, а перед ней вскакивать, как он знал по опыту, было бессмысленно: если она в настроении добром или хотя бы задумчивом, то соблюдения этикета не заметит, а если в злом – все равно к чему-нибудь придерется. Но вот этот бодрый голос точно принадлежал не ей, если она, конечно, каким-то колдовством не сменила пол.

– Привет, – повторило явление, на поверку оказавшееся довольно высоким, даже, наверное, с самого Ксандера парнем.

Впрочем, на росте и принадлежности к полу их сходство заканчивалось. Вошедший был смугловат, темноволос и при этом обладал удивительно яркими бирюзовыми глазами, а ухмылялся так, будто родился с этим выражением лица и просто не представляет, как можно вести себя иначе. А еще его лицо казалось смутно знакомым, хотя откуда, память отказывалась выдавать.

– Привет, – отозвался Ксандер и, отложив книгу, встал.

На это действие парень шагнул к нему с такой радостной готовностью, словно собирался обнять, но передумал и только протянул руку, которую Ксандер осторожно пожал. Рука оказалась сильная, мозолистая, и такие мозоли Ксандеру были знакомы: такие оставляют только весла.

– Я Адриано Мочениго, – все так же бодро и радостно, словно не веря своей удаче, сообщил новопришедший. – Мы это, соседями будем. – Видимо, на лице Ксандера что-то отразилось, потому что он добавил: – Понимаю, но, видно, тут такое уж правило, один бы ты не остался.

Надежде Ксандера на одиночество не исполнилось и дня от роду, сжиться он с ней не успел, поэтому хоть и не без сожаления, но кивнул.

– Ксандер ван Страатен, – представился он и приготовился, не без некоторого злорадства, к привычной реакции.

Реакции не последовало.

– Нидерландец? – легко поинтересовался его новый сосед, бросая объемистую сумку в угол у оставшейся до сих пор незанятой второй кровати. – Это здорово. А я из Венеции.

– Фламандец.

Адриано глянул через плечо. Теперь он был занят тем, что бережно распаковывал на кровати укутанную в кожу и мягкую ткань гитару. Вот уж не хватало! Чего-чего, а этого добра Ксандер наслушался еще в Иберии и вовсе не жаждал продолжить знакомство еще и в Академии.

– Извини, я у вас почти не был, только там, где… в общем, на Рейне, так что Фландрия или там Зеландия…

– Я имею в виду, – безжалостно уточнил Ксандер, – что я из тех, кто связан Клятвой.

Только в этот момент его осенила мысль, что парень мог быть вовсе из вилланов и потому совсем не в курсе Клятвы, но Адриано оставил свою гитару и выпрямился так, что стало ясно: из какого бы он ни был рода и племени, про Клятву он знал.

Что будет дальше, Ксандер видел не раз: либо откровенное презрение, либо жалость, и он бы не смог сказать, что хуже. Но имелся и несомненный бонус: с объятиями сосед больше не полезет и гитарку свою терзать будет где-нибудь подальше, а то и вовсе заходить будет только переночевать.

С минуту Адриано его изучал. Лицо при этом у него было странное: без тени былой ухмылки, брови нахмурены над жестким прищуром, и ощущалось это даже немного неприятно, будто на Ксандера смотрел кто-то другой, взрослый и недобрый, и при этом все еще странным образом знакомый. Но вот презрения в этом лице не было, как, впрочем, и жалости.

– Ладно, – наконец сказал венецианец, – потом разберемся. Скажи только сразу, что в чем выражается и когда за помощью бежать.

– Не в чем тут разбираться, – отрезал Ксандер, – и помогать незачем.

– С помощью – это как знаешь, дело твое, – покладисто согласился Адриано, отворачиваясь обратно к гитаре, но перед тем успел снова подарить фламандцу свою кривоватую ухмылку. – Но рассказать придется, потому что, если с тобой что случится, а я испугаюсь с непривычки, дураками выйдем мы оба.

И тут память очнулась и выдала воспоминание: полумрак зала с колоннами, мерцающие в нишах камни и веселый будущий однокурсник с его варварским танцем восторга.

– Ты тот самый парень!

Адриано сощурился снова, но с любопытством.

– Ты тогда взял камень и убежал. Обратно в Лабиринт?

Тот враз поскучнел и неохотно кивнул.

– Было дело.

– Зачем?

– Потом расскажу. Как-нибудь. Если захочешь.

Ксандер пожал плечами. Похоже, большего ответа от него не ожидалось и не желалось: Адриано ничего требовать не стал, просто повернулся обратно, чтобы закончить с вещами. Разложенное он где-то поправил, еще раз погладил гитару и, видимо, сочтя, что на этом неприятную для него тему можно бы и замять, сел на кровать и снова уставился на Ксандера.

– Как тут вообще? Я ж пропустил, что сегодня было.

– Нормально, – не стал упираться Ксандер, – уроков и было-то всего три, если честно, так что ты не много пропустил. Разве что лекцию ректора…

Странное дело, эта лекция в памяти сохранилась как живая, он мог бы, закрыв глаза, даже представить д’Эстаона прямо перед собой, услышать голос, словно еще сидел в том зале, но пересказать… не то чтобы он не умел подобрать нужных слов, но, стоило ему подумать об этом, все выходило несколько беспомощно и вполовину не так красиво и доходчиво, во всяком случае, на его взгляд. Впрочем, Адриано требовать пересказа не стал, только кивнул.

– Это-то он мне уже изложил, когда меня вытащили и зубы стучать перестали.

– Из Лабиринта?

Глаза Адриано блеснули.

– Я ж там заблудился. Ну не то чтобы заблудился… В общем, я пошел назад, а там ничего. Совсем. Только огоньки где-то и голоса слышны, но за голосами идти… короче, зря я это затеял. А потом вообще все исчезло, и огоньки выключили, и стала просто темь непроглядная. И холодно ужас как, я продрог до последней косточки. Лег, где вроде было немножко поглаже, и думал, что просто усну тут и помру.

– А как же… – Ксандер запнулся.

Испытание у каждого свое, и спрашивать о чужом… Он бы о собственном не рассказал вот так первому встречному. Адриано, впрочем, понял.

– Нет, как на испытании, этого не было вообще, – сказал он уже бодро, словно о жутком, но все-таки захватывающем приключении. – Только ничего не видно – ну, совсем ничего, даже пальцев вытянутой руки, а ведь я хорошо в темноте вижу. В общем, устроился я, свернулся поплотнее, чтоб не так холодно, и думаю: все, кранты мне, тут-то я и кончусь, прощай, мой добрый мир. И тут – он!

– Кто?

– А черт его знает, – уже почти восторженно поведал новый сосед. – Черный человек. Вижу – идет и словно вглядывается в темноту, и улыбается – так улыбается, скажу я тебе, что у меня сердце в пятки ушло, и как я в эти камни не просочился, не знаю, но старался как мог. Думаю, надо зажмуриться, но страшно же! Так и смотрю, как он подходит все ближе и ближе…

Его голос упал до драматического шепота, и Ксандеру пришлось наклониться почти голова к голове, чтобы расслышать певучий, мягкий, словно в латыни специально для него нашлись еще гласные, вкрадчивый этот шепот.

– И тут он как схватит меня за плечо! Я аж заорал!

От такого резкого перехода и вдобавок демонстрации, когда смуглые пальцы сжали Ксандерово плечо с внезапной силой, Ксандер сам чуть не заорал, поэтому легко такое сразу понял. Зато это действие слегка стряхнуло оцепенение от шепота, поэтому он выдохнул:

– А он?

– А он смотрит на меня своими черными глазищами… У тебя, кстати, не черные? А то мало ли, может, это я в обиду…

– Нет, – Ксандер даже чуть повернул голову, чтобы на свету было виднее, – я черные тоже не люблю.

– Ну да, верно… Смотрит он своими черными лупалками, словно дырку во мне прожигает, и у меня враз горло перехватило, и рад бы дальше орать, а не могу. Только что есть силы к себе камушек мой прижимаю, он же мой честно, так?

Ксандер кивнул.

– Ну вот, прижимаю его прямо к сердцу, и тут он его увидел. Ну, думаю, все, теперь точно убьет или умучает, а мне, как назло, ни одна молитва на ум нейдет, так, думаю, и помру нераскаянным, и будет мне холодно всю вечность теперь…

– В аду же жарко, – не выдержал и уточнил Ксандер.

Адриано поднял бровь.

– Да ну? Ты Данте читал?

Ксандер читал, но немного, и было это слишком давно, еще дома, и до ужаса скучно. Память отказалась сохранить хоть какую-то деталь из постоянного списка неизвестных ему людей, с которыми классик упоенно сводил счеты, поэтому возразить ему было особо нечего.

– Во-от, – удовлетворенно отозвался венецианец, – а рассуждаешь.

– Так чего черный человек-то?

– Этот-то? Посмотрел он на камень, на меня, потом опять на камень, улыбнулся своей страшной улыбкой и говорит: «Вот как… добро пожаловать, юноша, в Академию».

Ксандер выдохнул и фыркнул.

– Учитель, что ли?

– А черт его знает, – повторил Адриано, чуть пожав плечами. – Только вытаскивать он меня не стал, повернулся и ушел. А потом пришли уже другие.

– Значит, на помощь позвал.

– Не знаю, чему там помогать, – хмыкнул Адриано. – Подняли и повели, только и всего, не то чтобы там с чудовищами сражаться пришлось. И если это он за помощью ходил, то его только за смертью посылать, я потом там в темноте просидел еще невесть сколько, не очень-то они торопились.

– Кто ж их знает, – отозвался Ксандер, но даже на его собственные уши это звучало неубедительно.

– Да ладно, – махнул рукой венецианец, – не берем в голову. Если он учитель, то я его найду здесь и спрошу, тогда и узнаем. А теперь айда спать? Или поизучаем окрестности?

– Спать, – решительно сказал Ксандер.

Всю ночь ему снился черный человек. Во сне он был похож на всех Альба сразу, и Ксандер от него убегал со всех ног, но человек превращался в черного пса – нет, даже в целую стаю псов с угольями вместо глаз и пламенем из пасти, и когда они лаяли, все вокруг пылало. В конце концов, они загнали Ксандера в круг пламени, он съежился внутри, понимая уже, что это конец, и тут к нему прямо из огня протянулась рука…

– Смотри, какое утро! – возопил до отвращения бодрый голос.

Его выдернуло из кошмара, словно на голову опрокинули ушат холодной воды. Он сдернул с себя влажное от пота и потому противное одеяло и вскочил, вздрагивая всем телом под веявшим из окна прохладным ветерком.

На окне сидел Адриано. Одет он был совсем по-простому, в льняную рубашку и льняные же, закатанные почти до колена штаны, но это смотрелось на нем ладно и щеголевато, словно в этом наряде таился неизвестный Ксандеру форс и фарт. Фламандец даже с тоской подумал о том, что в его гардеробе не имелось ничего подобного, только куча безупречно мрачных, разной степени вышитости иберийских тряпок.

Другое дело – дома, вздохнул он и глянул на часы.

– Какого черта! – чуть не простонал он. – До первого урока еще два часа!

Венецианец ничуть не смутился.

– Зато можно искупаться, – заявил он и глянул через плечо туда, где плескалась вода озера, или рва, или омута, или что оно там было: Ксандер в пресной воде разбирался не очень. А вот то, что их комната была от этой воды на высоте небольшой мачты, оценить он мог, как и то, что под непроглядно-зеленой поверхностью могло скрываться что угодно.

– Только отсюда прыгать не вздумай, – предупредил он, уж больно готовым к этому выглядел его безумный сосед.

Адриано перевел взгляд на него и пару раз сморгнул, так что Ксандеру стало ясно: если он и был безумен, то явно не настолько. А потом вдруг вздохнул.

– Я должен тебе сказать очень важную и тайную вещь, Сандер.

– Что ты не такой идиот? «Как кажешься», – добавил фламандец в уме.

– Что я чудовищный, – венецианец подтянул ноги, садясь на подоконнике по-турецки, – невероятный, – его спина отодвинулась так, что касалась бы окна, если бы оно не было распахнуто настежь, – трус.

И чуть откинулся, падая спиной вперед туда, в высоту и непроглядную воду.

Ксандер и охнуть не успел, как уже кинулся к окну сам, но увидел только мелькнувшие в воздухе и утреннем тумане ноги и штаны из небеленого льна. Впрочем, увидел он и то, что венецианец был хоть и сумасшедшим, но не совсем самоубийцей: он ловко извернулся в воздухе и сумел войти в воду как рыба, почти без плеска. Томительный удар сердца спустя из омута вынырнула темноволосая голова, и Адриано махнул рукой.

– Эгей!

Самым разумным было, конечно, пойти в теплую ванную и нормально помыться, раз уж спасательных действий не требовалось, а последние остатки сна слетели – и не такой это был сон, чтобы Ксандер стремился в него вернуться. Или можно было, судя по восторгу плававшего внизу соседа, спуститься и в самом деле окунуться в наверняка холодную, но бодрящую воду – не прыгать же отсюда, в самом деле…

Не прошло и минуты, как Ксандер стоял на подоконнике.

– Сигай сюда, тут здорово! – звал певучий безумный голос.

И Ксандер сиганул.

Адриано не соврал: вода была и в самом деле здоровская. Речная или там какая, но она надежно смыла с Ксандера последние остатки ночной жути, порядком освежила и взбодрила, и, согревшись сначала в горячем душе, а потом – здоровенной чашкой кофе с вафлей на меду, он решил, что сумасшествие соседа было, может, и заразным, но не таким уж больным, как сперва показалось.

– Ван Страатен, ван Страатен, – задумчиво пробормотал Адриано над своим кофе, порядком испорченным на вкус Ксандера изрядной дозой молока и даже каким-то сиропом. – Где же я… святой Марк и его лев! Так «Летучий голландец» же!

– Есть такое, – признал Ксандер, приятно удивленный: в Иберии никого сказки и легенды вассалов не интересовали. – Капитан ван Страатен – мой предок.

– Ух ты! – радостно выдохнул Адриано. – А ты его видел?

– Однажды. Он же обычно там, на юге…

– Пытается обмануть дьявола и обойти мыс Горн, – с готовностью подхватил венецианец.

– Ага. Но раз в семь лет он приходит к нашим берегам – в старину как-то они даже мешок кинули на проходивший мимо корабль, а там…

– Сокровища?

– Почта, – чуть улыбнулся Ксандер. – Моряки «Голландца» написали домой родным. Только их корабля так долго боялись, что никто не подходил достаточно близко, а когда подошел, было уже слишком поздно. Все, кого они знали на земле, умерли. Письма-то доставили, но толку с того.

– Но ты видел, да?

– Ага. Я тогда еще совсем мелким был, еще до того, как меня забрали. Дядя Герт посадил меня на плечи, и я увидел – так-то там толпа собирается, это у нас почти праздник.

Он словно воочию увидел это снова: опустевшую бухту и прижавшиеся испуганно к берегу лодки, суденышки и даже один невесть как забредший фрегат; примолкшую кучу людей, вытягивающих шеи, чтобы получше разглядеть, и – его: словно вставший на рейде, едва вблизи берега, на мучительно небольшом расстоянии – корабль, от которого остался остов, обвисшие паруса, истрепанные тысячей бурь, и изможденные силуэты на борту, тоже напряженно вглядывающиеся и ждущие – чего?

– Страшно было? – тихо спросил Адриано.

– Не страшно, – чуть мотнул головой Ксандер, – скорее… грустно. Они ведь уже все давно мертвы, но не могут даже мертвыми вернуться домой, пока живо проклятье, и могут только посмотреть на родину – и опять уйти.

Как и он, потомок их капитана.

– Да, – с неожиданным пониманием кивнул рядом венецианец. – Это очень-очень грустно – быть проклятым.

– Очень мило, – раздался от двери столовой голос, об обладательнице которого Ксандер в кои-то веки успешно забыл и не особо-то по этой памяти скучал.

Он вскинул голову: так и есть, на пороге стояла уже одетая как на парад Белла, а за ее спиной маячила светловолосая голова Одили, но голос ее был сух так, будто там был дон Франсиско, не иначе.

– Это еще кто? – шепнул Адриано.

Ксандер вздохнул и встал, и венецианец последовал его примеру, так, что когда Белла подошла, ни одному из них не пришлось говорить с ней снизу вверх.

– Позволь мне представить тебе Исабель Альварес де Толедо, мою сеньору.

Слегка расширившиеся глаза были единственным предупреждением, какое он получил, прежде чем она со всей дури залепила ему пощечину. Ладонь была горячей – разозлилась, видно, не на шутку. Но когда заговорила, этого огня в голосе не оказалось ни на йоту.

– Ксандер, я бы посоветовала вам немедленно отправиться в библиотеку и выучить правила этикета.

Он сморгнул невольную влагу и встретился глазами не с ней – незачем злить, – а с Одилью. Вид у той был слегка ошалелый – видно, не ждала таких разборок, – и чуть сдвинулись брови, но она промолчала, только глянула в сторону Адриано, как будто передавала пас ему. Ксандер глянул в ту же сторону и тоже слегка ошалел.

Оказалось, его новый сосед умеет изобразить не просто поклон, а поклон безупречный, какой и в доме Альба одобрили бы без оговорок. Только вышло у него это при этом с такой залихватской дерзостью, будто он пират, кланяющийся обнаруженной на захваченном корабле прекрасной донье, или уличный мальчишка, поймавший брошенную из кареты монетку.

– Мое восхищение, madonna! Вы так строги, что я трепещу!

Белла, похоже, онемела. Одиль кусала губы, явно стараясь не рассмеяться.

– И я в отчаянии, что косвенно вызвал ваш гнев, поэтому не буду больше рисковать и умчусь следом, – заверил его сеньору Адриано, блестя своими диковинного цвета глазами, и развернулся к Ксандеру так, будто они все танцевали, и этот поворот был давно согласованным шагом. – Не дело заставлять сеньору повторять дважды, не так ли, друг? Целую ваши ноги, madonna!

И поволок Ксандера прочь буквально за рукав, по ходу подмигнув беззвучно смеющейся Одили, хотя почему, Ксандер не понял, да и не горел желанием разбираться. Щека все еще горела – рука у сеньоры была тяжелая, чего и не подумаешь по ее виду. И чего, спрашивается, разозлилась? Нет, теперь он припоминал что-то насчет того, что женщин не представляют, но…

– Прости за эту сцену.

На Адриано он не мог смотреть. Как ни старался, но совсем не переживать после каждого публичного рукоприкладства Исабель у него не получалось.

Адриано расхохотался.

– Помилуй, Ксандер, о чем ты? Она восхитительна, твоя сеньора! Какой пыл, какая страсть! Истинная иберийка, клянусь святым Марком и его львом!

– Да уж, – проворчал Ксандер, – вот уж в чем можно не сомневаться.

– Надо пригласить ее на танец. Вы же тут вечерами танцуете? Ну, после уроков?

Вот уж чего не хватало!

Танцы Ксандер не любил. Его учили, конечно, дон Алехандро вообще намеревался из него сделать приличного идальго, и танцы, как и фехтование, были тут важной частью. Учила и мать, но немного, и тоже совсем не тем танцам, которые ему нравились-таки: веселым и заводным круговым пляскам, так любимым во фламандских кабаках после изрядной дозы доброго пива. Мать предпочитала всякие «приличные» вальсы, фыркая даже на польку.

– Лучше позови ее подружку, хоть не обожжешься.

– Нет, эту бессмысленно, – легко отозвался Адриано. – Танец – это страсть и огонь, мой друг, а тут этого не будет.

– Откуда ты знаешь?

Адриано фыркнул, как будто вопрос был редкостно дурацкий.

– Кому, как не мне. И потом, знаешь ли, танцевать по-нормальному с ней – ну, не инцест, конечно, но где-то по ту сторону извращений…

Ксандер почувствовал, как у него запылали уши.

– Какой инцест, ты о чем?

Адриано с мгновение смотрел на него, нахмурившись, а потом хлопнул себя по лбу.

– Я кретин, – сказал он с подкупающей искренностью. – Я ж не сказал. Тем более там все так драматично развивалось… Она моя сестра.

– Одиль? Одиллия де Нордгау?

– Одиллия де Нордгау Мочениго, – поправил венецианец. – А я Адриано Мочениго ди Нордгау.

– Подожди, – Ксандер остановился сам и тоже ухватил Адриано за рукав для верности. – Но раз вы на одном курсе – вы же не близнецы?

Адриано расхохотался так, что с ближайшей крыши с шумом снялась целая стая голубей. Ксандер и сам прыснул: по здравому размышлению, он знал мало людей более друг на друга непохожих, чем призрачно-бледная Одиль и этот сын адриатических лагун.

– Нет-нет, ты что, – отсмеявшись, ответил венецианец. – Дали меня на полгода старше даже. Нет. У нас один отец, это да, только матери разные. Я и вырос при маме, а он меня к себе забрал, когда она умерла, а нам с сестрой по семь было, и признал. Ты не подумай, я сестренку люблю, и она меня, но просто – ну, не так, чтобы… как в танцах.

Уши Ксандера на этом всерьез вознамерились отгореть напрочь, судя по ощущению.

– Что ж ты не сказал?

– А я не знал, прошла ли она, – пожал плечами Адриано. – Я ж так, украдкой сюда, отец сказал, что не пустит, что я не пройду и помру. Собственно, я и учиться-то не думал особо, точнее, не думал дальше испытания. Кстати, об учебе – у нас сегодня-то что?

Ловкость Адриано в нырянии и поклонах загадочным образом не распространялась на полезную деятельность, как выяснил Ксандер сначала на уроке истории будущего, где простейший расчет завтрашней погоды закончился взрывом, а потом на уроке артефактологии, который шел вполне мирно до того момента, пока из статуэтки быка минойского периода не поползли змеи, стоило Адриано покрутить ее в руках. Впрочем, надо было отдать должное мадам Энкоссе, урок она не прервала, только позвала профессора Скотта зачаровать змей, а от класса потребовала порассуждать, почему вдруг безобидная тысячелетиями штука могла так отреагировать и на что.

После урока Исабель хотела было подойти к Ксандеру, но Одиль ее утащила, и он подошел к Адриано. Венецианец печально сидел и тыкал пальцем в почти уснувшую змею, которую Майкл Скотт деловито укладывал на плечи. Еще пара змей устроились на его руках и, похоже, замечательно там себя чувствовали.

– Ничего, моя хорошая, сейчас выйдем, и выпущу тебя, – проворковал рыжий профессор. – Ван Страатен! А что это вы тут делаете?

– Так у нас сейчас обед будет, профессор, – пояснил фламандец, чуть улыбнувшись и кивнув в ответ просиявшему Адриано.

– А это вас двоих не касается, – бодро сообщил им Скотт. – У вас ориентация. Ректор хотел сам зайти, но послал меня, а тут как раз Шарлотта со змеями, вот и сложилось…

– Ориентация? – это они сказали в унисон, и скептическое лицо Скотта смягчилось.

– В нормальной ситуации вы все этот год посещаете одни и те же занятия, – объяснил он, – чтобы мы точно знали, что все будут знать необходимую базу. А потом, по идее, ученики уже могут более уверенно определиться в том, чего хотят в будущем. Но! Он поднял вверх палец, вокруг которого обернулся самый кончик змеиного хвоста. – Есть и те, кто уже определился, – как вы, ван Страатен, если я правильно понимаю, и вы, Мочениго. Поэтому вас, – палец ткнул Адриано в грудь и, видимо, чувствительно, потому что венецианец поморщился, – я отведу к ректору. А вас, – тыкать Ксандера Скотт не стал, но указал в его сторону, – уже ждут в лазарете.

Лазарет Академии оказался на поверку небольшим каменным строением под вытянувшимися ввысь крепкими, как колонны, соснами. Ксандер постучал, но ему никто не ответил, и тогда он вошел, осторожно оглядываясь, но внутри по-прежнему не обнаруживалось никого живого. Зато обнаружился ряд уютных комнаток, в одной из которых он не отказался бы полежать, и кабинет с полками едва не до потолка, где нижняя половина была сплошь уставлена крайне любопытными склянками и бутылочками.

– Так ты, возможно, мой новый ученик.

При первом же звуке этого шелестящего голоса, внезапно раздавшегося у него над ухом, Ксандер, за размышлениями забывший о времени, вскочил на ноги, опрокинув стул. Почти беззвучный смех был ему наградой. Несколько обескураженный, он обернулся, чтобы посмотреть на своего неожиданного собеседника. Точнее, собеседницу. Миниатюрная – она едва доставала ему до подбородка, – худенькая и какая-то вся хрупкая, она потирала тонкие, несколько высохшие руки и все смеялась. Волосы ее соперничали белизной с простым льняным платьем, лицо, когда-то несомненно красивое, с правильными крупными чертами, теперь расчерчивали морщины, но удивительно большие, темные и влажные, как у оленя, глаза смотрели ясно и зорко.

– Господин Сидро говорил мне, – проговорила она, еще посмеиваясь, и взялась обходить его кругом, – что один из новых учеников уже сейчас знает, что хочет заниматься врачеванием. Значит, это ты Ксандер ван Страатен?

– Да, – выдавил он.

– Это хорошо… ты здоровый. Ты ведь здоров?

– Да, – ответил он, невольно глянув на свои руки.

Либо собеседница отметила этот взгляд – хотя ему-то казалось, что ее больше заинтересовали в тот момент его ботинки, – либо его выдало что-то еще, но ее сухая лапка деликатно, но твердо отодвинула длинную манжету. С минуту темные глаза изучали представший им шрам, а потом она так же мягко поправила рукав.

– Это несчастный случай.

– Можно сказать и так, – почти неслышно, явно самой себе, сказала она. – Да, ты здоров. Это хорошо. Мой учитель говорил, что лучшие целители выходят либо из тех, кто воплощает здоровье, либо из тех, кто привык сам бороться с болезнью и смертью.

На это Ксандеру было нечего ответить, поэтому он просто дождался, пока это странное существо не закончит свою инспекцию и не встанет вновь перед ним.

– Хм-м, – сказала она тогда, глядя ему в лицо и чуть наклонив набок голову, как птица. – Скажи, а ты ведь из того… морского народа с дамбами?

– Да, из Фландрии… – В его памяти вдруг всплыл вчерашний вечер, певучий голос нового соседа, перечисляющего провинции, а одновременно с этим потеплела ушибленная пощечиной щека, и, улыбнувшись с вызовом, он поправился: – Нет. Из Нидерландов.

Дерзость ответа его собеседница либо не заметила, либо проигнорировала.

– Я тоже в некотором роде из Нижней страны, – безмятежно сообщила она ему. – Только южнее твоей. Меня зовут Мерит-Птах.

Он сморгнул.

Потом сморгнул еще раз.

– Сколько же вам лет? – вырвалось у него прежде, чем он успел прикусить язык.

– Много, – все так же спокойно отозвалась она, но веселье все еще пряталось в морщинках у миндалевидных глаз. – Очень много, наверное. Поэтому я и знаю много, и буду хорошо тебя учить. А вот будешь ли ты хорошо учиться – это уж твое дело.

Завороженный, он только кивнул.

– Скажи мне, ты хочешь научиться ради себя, ради всех или ради кого-то одного? Отвечай, не бойся: каждого приводит свой путь, но приходят все к одной цели. Но мне хотелось бы, чтобы тебе сразу было интересно.

– Мне интересно будет, наверно, все, – осторожно сказал он. – Но нужнее всего…

– …как лечить ожоги, – закончила она. – Договорились, Ксандер. Ты же не против, если я буду звать тебя по имени?

Он помотал головой, понимая, что попросту пялится во все глаза на нее, и снова услышал ее смех, и почувствовал, как сухая узкая ладонь легонько коснулась его щеки, той самой, по которой пришлась пощечина.

– Как же вы краснеете, северяне! Никак не привыкну!

Он не мог не улыбнуться.

Первым, что он услышал, подходя к Башне Воды спустя два часа – два восхитительных часа того, что он решил записать в память как инициацию в профессию, – была гитара. В небольшом дворике замка звон ее струн разносился на диво, а еще – стук каблуков по камням, легкий, словно кто-то отбивал ритм. Иберийская гитара и иберийский танец, хотя во дворике, на нагретых за день солнцем камнях, сидели все его однокурсники.

И играл к тому же вовсе не ибериец, а Адриано. Он играл, вовсе не глядя на танцующих и слушающих, словно говорил наедине со своей гитарой и пел словно вполголоса только ей одной, хотя пел хорошо, надо было признать. И только когда Алехандра, весело тряхнув кудрями, крикнула ему прямо посередине песни, в той бесцеремонной иберийской манере, к которой Ксандер так и не смог привыкнуть, какое-то ободряющее восклицание, венецианец поднял голову с неожиданно доброй и смущенной улыбкой, будто его застали целующимся с любимой девушкой, и хоть и не посмеялись, но…

Из тех двоих, кто танцевали, иберийка была только одна. И это была Белла.

Ксандер хмыкнул, вспомнив слова Адриано про страсть: вот уж чего тут не было, того не было. Сеньора танцевала будто сдавала экзамен: как всегда прямая, решительная и чуть поджав губы в напряжении. Вообще она ничего так не напоминала, как птицу, обнаружившую что-то у ног и аккуратно переступающую, чтобы никак не коснуться неожиданной находки.

А вокруг нее с гибкой грацией лебедя на воде скользила Одиль – и каждый изгиб был мягким, и каждый шаг – естественным, будто никакого другого и сделать было нельзя, и это было очень красиво, но и в этом страсти не было ни капли.

Только в середине танца они, видимо, как-то приспособились друг к другу – во всяком случае, Белла подняла глаза, улыбнулась, немного расслабилась – и наконец последнюю часть танца они уже исполнили весело и гордо, похваляясь каждая умением другой и словно празднуя друг друга.

Дотанцевав и получив аплодисменты, они отошли в сторонку, но Адриано остался там, где сидел, и Ксандер присел рядом с ним.

– Решил не танцевать с сеньорой?

Адриано поднял голову от гитары и подмигнул.

– Я пригласил! Это она отказалась. Ну ничего, еще успеется. Как твоя ориентация? Кстати, я забыл спросить, кем ты…

– Врачом, – отозвался Ксандер.

– Дело стоящее, – одобрил тот.

– А ты?

На лице венецианца опять появилась та смущенная улыбка.

– Я хочу летать.

Ксандеру сразу вспомнилась первая лекция профессора Скотта, который наверняка уже услышал про желания Адриано и наверняка уже и ему объяснил, почему это невозможно.

– Это как птица, что ли?

– Я буду авиатором, – пояснил венецианец. – Понимаешь, в самолете. Не будешь смеяться?

Ксандер бы, может, и посмеялся, но вспомнил и другое: маленькую племянницу Филиппу и ее сокровище – жестяной сундучок, куда половину ее жизни, целых три года, вся семья добавляла все больше и больше открыток и фотографий странных летательных аппаратов, в которые она влюбилась в тот же час, как увидела один из них в небе над Амстердамом.

– Не буду, – серьезно сказал он.

Адриано кивнул, словно этого и ждал, и облокотился на гитару.

– Знаешь, меня ждет самолет. Правда, я не вру. Четыре года назад я упросил отца съездить в Милан, там была большая выставка и столько самолетов, – он каждый раз любовно выговаривал это слово. – И с двумя крыльями, и с одним даже…

– Это как это – с одним? – засомневался Ксандер, представив себе эдакую несуразицу.

– Так у них два крыла, – Адриано провел ладонями параллельно земле, будто гладил эти воображаемые крылья, – это одно на самом деле, цельное. Это у птиц их два, а самолеты-то летают, но крыльями не машут.

– Всегда думал, как это у них получается.

– И я, – рассмеялся Адриано. – И всех там расспрашивал. Правда, по-настоящему мне отвечал только один. Он был с востока, его звали Алессандро, почти как тебя, кстати, и он был совсем молодой, наверное, поэтому и не возражал, что пацан какой-то под ногами вертится. Даже фотографию мне надписал, вот.

– Здорово, – сказал Ксандер, которому как раз было довольно-таки все равно, как эти странные громыхающие железяки держатся в воздухе, но уж больно Адриано был в этот момент похож на маленькую Филиппу. Вот уж кто бы после такого рассказа сразу потребовал показать ей и фото, и подпись, и еще в подробностях пересказать объяснения молодого инженера.

– И Алессандро вдруг меня по плечу хлопнул и говорит, мол, парень ты дельный, видно, приезжай к нам, как подрастешь, будешь летать, если отец, конечно, отпустит. А отец и говорит: «Отпущу, чего ж не отпустить, но только вы мне обещайте, синьор Яковлев… его так звали, смешное имя… что сделаете ему самый лучший самолет на свете. А то тут тевтоны, нет, немцы, вот они говорят, что ваши самолеты куда хуже их, а так, чтобы с одним крылом – так и летать не смогут». Это правда, был там один такой, все прыгал, орал и говорил, что у тех, с востока, макеты стоят на выставке, а не настоящие самолеты. А они настоящие, я точно знаю, я трогал, они летали…

– А Алессандро что? – Ксандер почему-то немного даже посочувствовал неведомому своему тезке.

– О, он просто рассмеялся и сказал, что в небе его самолеты еще себя покажут и немцев там побьют. И обещал сделать мне самый лучший самолет, как только выучусь. Видишь, значит, мне надо крепко учиться…

– Я видела этих, с одним крылом, – вдруг сказал над ними скрипучий голос Леонор. – Они правда самые лучшие. Но все равно они не победили.

Адриано ободряюще ей улыбнулся.

– Ничего, еще победят. Увидишь.

Ксандер чуть подвинулся, чтобы Леонор могла сесть, если захочет. Это была единственная иберийка, какую он знал, кому было наплевать на этикет и церемонии, и со всеми ее странностями он ей сочувствовал больше, чем остальным, да и ей, похоже, не казалось зазорным побыть в его компании.

– Нет, – отмахнулась она, – спасибо, но я уж побегу. Меня тут в библиотеку отправили. – Она выудила из кармана косо оторванную бумажку, которую, чуть охнув, расправила и которая на поверку оказалась убористо написанным списком. – Я ж меньше остальных знаю, надо догонять.

– Так ты подожди, – подобрав гитару, встал Адриано. – Нас тут тоже поутру, – он подмигнул Ксандеру, – в библиотеку отправили. Не знаю, туда ли, но пошли, хоть вид сделаем.

Строго говоря, Адриано-то никто никуда не отправлял, но Ксандер оценил готовность разделить его неудачу.

– Пошли, – согласился он, тоже вставая. – А куда…

– Эй, Мочениго! Айда к нам!

От группки иберийцев отделился Мигель – ого, неужто сам взялся, не послал никого послом, честь-то какая – и приветливо махал рукой. Остальные тоже вовсю изображали радушие и единство с мнением своего негласного лидера. В центре их компании, как королева, сидела Белла, а сбоку расточала всем улыбки Алехандра. Катлины рядом с ней не было, но мало ли, побежала за чем-то, порадовать сеньору. С ними не было и Одили, что даже удивило Ксандера: за эти пару дней он как-то привык видеть ее рядом с Беллой, неотлучно, как тень.

Адриано, уже закинувший гитару за плечо, чуть замер. Ксандер тоже умолк, ожидая, как сейчас сосед отбреет зазнаек.

– Давай! – продолжил уговаривать Мигель. – Ты здорово играешь, вот бы еще чего сыграл?

Адриано чуть тряхнул головой и повернулся к Ксандеру.

– Давай тогда в библиотеке встретимся? Я тут поиграю еще немного и приду. – И, не дожидаясь ответа: – Сейчас, ребята!

Ксандер проследил взглядом, как тот, кого он уже счел пусть и не другом, конечно, но все-таки приятелем, чуть не вприпрыжку помчался на зов тех, кого фламандец по праву считал если не врагами, то недругами. Может, конечно, и не вприпрыжку. Но с ничуть не меньшей готовностью, чем собирался составить компанию ему. А то и с большей. Еще бы.

Сплюнул и пошел.

– Ксандер!

Он оглянулся. Ни в какую библиотеку он не пошел, конечно, сейчас от одного этого слова его воротило с души, а просто пошагал подальше от веселой компании и звенящей гитары куда глаза глядят. Так он дошел до главной площади, с вызовом посмотрел на готический донжон, где помимо главного зала, как он успел узнать, и находилось проклятое книгохранилище, обошел его и побрел дальше, особенно не разбирая дороги.

– Ксандер же!

Катлина почему-то пряталась в каком-то кусте, отчаянно на него шипела и манила к себе. Это было на нее не очень-то похоже, поэтому, заинтригованный, он тоже шагнул в небольшой проем в живой изгороди. За изгородью виднелся изящный двухэтажный особнячок с крепкими каминными трубами, уютными даже на вид мансардами и легкими балконами. Архитекторы, должно быть, старались придать ему какое-то родство с монументальным главным зданием, приделав ему декоративные башенки и украсив оконные своды гербами, но от этого два дома были похожи скорее, как суровый пожилой отец и кокетливая дочь на выданье.

Впрочем, при виде домика на сердце у Ксандера немного потеплело: такие иногда попадались на родине и были, в отличие от могучих замков, которых за всеми войнами не очень-то во Фландрии осталось, как раз тех времен, когда Нижние провинции решили завоевать свободу.

– Это учительская, – пояснила все так же шепотом на фламандском Катлина, хотя никого рядом он не заметил. – Тут они живут.

– А нам сюда зачем?

– Сейчас увидишь.

– Что вы, в сборе? – зашипели из соседнего куста, опять же на их родном языке.

Пока Катлина продолжила изображать из себя змею, Ксандер вгляделся в темноту, где виднелось два силуэта, по всему – парень и девушка. Фламандскую стать не скрыть: парень уже был выше Ксандера едва не на голову, хотя и немного нескладен, словно еще не приноровился к своему росту. Девушка тоже была крепко сбита, и даже в неверном свете фонарей от учительской угадывалась розоватая бледность ее кожи, какую дают детям Фландрии прохладное северное солнце и густое молоко лучших коров их родины.

– Пошли, – дернула его за рукав Катлина.

– А кто это? – шепнул он ей.

– Пока не дойдем до тайного места, имен не называем.

Он чуть не фыркнул, так ему это напомнило игры дома с Морицем в индейцев и следопытов, но предусмотрительно удержался: судя по мрачному и торжественному виду их спутников, шутки бы тут никто не понял и не оценил. Ничего не оставалось, кроме как последовать за высокой парочкой дальше в кусты, в обход уютного и удобного крыльца, увенчанного резными мантикорами, поддерживавшими упрятанный в завитушки и полустертый до неузнаваемости герб. Наконец, прошелестев по прошлогодним листьям куда-то за угол, незнакомый парень повозился, судя по скрипу, с замком и распахнул перед ними низкую дверь над вросшим в мох порогом.

– На порог не наступай, перешагни, – подсказала девушка, оказавшаяся во время этих манипуляций за спиной Ксандера, – чтобы мох не примять. Это нас выдаст.

Ксандер искренно сомневался, что их компания уже не протоптала достаточную дорожку, чтобы выдать их любому мало-мальски внимательному глазу, благо ведущему в силу своих габаритов не раз приходилось проламываться сквозь кусты. Но хозяевам этого странного места было виднее, да и инструкции на родном языке было как-то приятнее выполнять, чем приказы на иберийском, поэтому он чуть пожал плечами и послушно сделал так, как ему сказали.

Внутри стояла сущая темень, даже пробираться пришлось наощупь, чтобы не поскользнуться на ведущих вниз ступеньках и чтобы дать Катлине и неведомой парочке пройти внутрь следом за ним. Наконец парень задвинул дверь на место и зажег свечу, освещая небольшую комнатку без единого признака окон – должно быть, в подвале. Комнатку явно использовали как кладовую: тут и там стояли окованные железом сундуки, в одном углу уместился заброшенный шкаф со сломанной дверцей и весь в резных завитках, тоже частично обломанных. А еще все это было щедро сдобрено пылью, отчего Ксандер едва не чихнул, но взглянув на испуганное этой перспективой лицо неизвестной девицы и вспомнив про всю сопутствовавшую их приключению конспирацию, сумел удержаться.

– Добро пожаловать в наш клуб, – торжественно и наконец-то не шепотом сказал парень. – Я Вендель ван Гарет. Вассал, – это слово он чуть не сплюнул, – Летисии Тофаны. А это моя сестра Вита. Мы близнецы и оба с курса Огня.

– Катлина ван Тасселл, – Катлина даже чуть присела в небольшом учтивом реверансе. – А это…

– Ксандер ван Страатен. Мы знаем. – Девица, Вита, вдруг опустилась в низком поклоне, не книксену Катлины чета. – Мы вас так долго ждали, мой король!

О нет. Только не это.

– Я пока не король, – сказал он твердо и четко. – И давайте вы сначала расскажете нам, что это за подвал и зачем вы нас сюда притащили.

Близнецы – оба рыжие, как стало видно в неверном свете свечи, только Вита потемнее – переглянулись, но, похоже, не удивились.

– Это наш клуб, – охотно ответил Вендель. – Точнее, это место тайных собраний. Все фламандцы, кто попадал в школу со времен Клятвы, в нем состояли. Мы передаем знания о нем и посвящаем в него тех, кто младше. Иногда, когда здесь появлялись новички, на старших двух курсах не было никого, чтобы поделиться знанием, и тогда им оставляли записки или еще как-то сообщали, что здесь место для своих, и здесь безопасно.

– Здесь нас никто не найдет, – словно эхом отозвалась Вита. – Как бы ни искали. Даже сеньоры. Особенно они.

Ксандер огляделся еще раз. В то, что здесь никого не искали, и наверняка с основания Академии, он мог легко поверить.

– И что… мы, – он осторожно сказал это слово, – здесь будем делать?

– Как что? – вскинул на него изумленные глаза Вендель. Глаза эти были голубые, как апрельское небо в погожий день. – Теперь, когда здесь ты, мой король, мы можем думать, как освободить нашу страну. Мы готовы тебе помочь во всем, пока здесь.

– А раньше что делали?

– Раньше… – Вита чуть запнулась. – Раньше мы просто собирались. Можно было поговорить о доме на родном языке… помечтать даже немного, – она смущенно улыбнулась, – утешить тех, кто пострадал от сеньоров.

Последнее она сказала так, что стало ясно: кого бы ни доводилось ей утешать, и доводилось ли вообще, но сама она в таком утешении нуждалась часто. Ксандер попробовал вспомнить Летисию Тофану – вроде же видел ее даже; да, точно. По матери она была авзонийка, и по ней это было заметно: не по возрасту фигуристая, жгуче черноволосая и темпераментная девица. А вот по отцу – иберийка, так и вассалами обзавелась, и по тому же отцу приходилась какой-то давней кузиной Альба, потому и довелось как-то ее увидеть. Доброго он, впрочем, припомнить не мог.

Но и поощрить надежду в глазах Виты, которая смотрела на него так, будто он сейчас невесть какое чудо совершит, а если не сейчас, то точно завтра после обеда, он, по чести, тоже не мог. А уж эти постоянные поклоны…

– Ребята, – сказал он вслух, – давайте без всех этих королей и прочего. Сами подумайте, какой из меня король? У Нидерландов есть королева.

– Хранитель земли – ты, – отпарировал Вендель.

– Когда я стану совершеннолетним, то перестану им быть, как и отец перестал когда-то, и как дядя Герт. Потому что нельзя быть рабом Клятвы и при этом хранителем. Так я всю страну под службу иберийцам подведу.

Вендель неожиданно покладисто кивнул.

– Оно понятно. Но ты же не только ключ к Клятве. Ты и ключ к свободе. Только наследник твоего рода может…

Ксандер, было присевший на один из сундуков, встал.

– А ты помнишь как? Это очень просто, знаешь ли! Достаточно, чтобы мой род прервался – а думаешь, этого никто раньше не пробовал сделать ради родины и все такое? И что из этого получается, когда ты целиком, понимаешь, целиком подневолен тем, кто кровно заинтересован в том, чтобы именно этого не случилось, – это тоже знаешь, да?

Повисла неловкая тишина.

– Есть и другой способ, – тихонько сказала в эту тишину Катлина, а когда все глаза оборотились на нее, покраснела. – Только я не знаю какой. Но знаю, что есть.

– Рассказывай, что знаешь, – сказал Ксандер как мог мягко.

– Как-то… это было недавно, после Рождества… к сеньору де Мендоса приехала донья Инес де Кастро и дон Луис Альварес де Толедо, – слегка запинаясь, начала она. – А я вышла… я вышла взять воды на ночь, у Алехандры болела голова… в общем, я проходила мимо, а они были у хозяина в кабинете. Я не подслушивала, честное слово!

– Мы верим, верим, – успокаивающе сказала Вита, легонько погладив ее по руке. – Так что ты слышала?

– Сеньора де Кастро кричала, я потому и услышала. Ну как кричала… просто громко так сказала: «Вы совсем сошли с ума, дон Луис! Как вы смеете!» А он, он же обычно такой спокойный, по крайней мере, мне так всегда казалось…

– Не казалось, – поддержал Ксандер.

– Да, так он резко так сказал: «Прекратите кричать, еще ничего не случилось». А она: «Как вы можете рисковать Клятвой, да всей Иберией! Что, если мальчишка ван Страатен сможет…» И тут заметила, что дверь открыта, и так ее захлопнула, что дом сотрясся. Потом они еще спорили, но расслышать я уже не смогла. Но ведь… это же значит, что есть способ?

Вендель медленно и торжественно кивнул, и глаза у него сияли поярче той свечи.

– Похоже на то, Катлина. Ты молодец.

Ксандеру тоже было похоже на то, и это было прекрасное чувство, но он хорошо знал, что прекрасные чувства обманывают, и притом легко. Но глядя на просветлевшего Венделя, на восторженную Виту, на радостную Катлину, он не мог им этого сказать. Как и уточнить, что на самом деле ничего такого Катлина не услышала, и что загадка, к которой ты не имеешь ключа, никак тебе не поможет. Нет, физически мог, но это бы сразу превратило их вновь в робких, измученных, лишенных будущего жертв, а такого он со своими людьми не мог сделать, просто язык не поворачивался.

Они все смотрели на него, с верой и надеждой, и в этом месте, где им так много рассказывали о чудесах, которые творит вера, убивать ее было нельзя.

– Какая бы ни была возможность, – осторожно сказал он, – мы про нее пока ничего не знаем. Узнаем – тогда будем думать, что делать. Но если есть, я не отступлю. Обещаю.

– Мы будем ждать, мой король, – тихо сказала Вита.

Ксандер вздохнул. Но возразить ему было нечего.

Глава 6

Поединок

Следующие два дня стали для Ксандера донельзя тягучими. Когда после заседания тайного клуба в подвале он добрался-таки до своей комнаты, его сосед уже мирно сопел в подушку, разметавшись по кровати так, будто с кем-то во сне дрался. Наутро он сначала попробовал вести себя как ни в чем не бывало, но столкнувшись с холодной вежливостью Ксандера, осознал, что все не так просто, и даже как-то приуныл. С той поры они общались только по мере необходимости: «доброе утро» да «доброй ночи», да «передай, пожалуйста» и «спасибо», и ни звуком больше, благо вечерами венецианец подхватывал свою гитарку и куда-то убегал.

Сначала Ксандер предположил, что не иначе как к своим новым дружкам, которые так щедро расточали ему тогда комплименты. Но в первый вечер таких исчезновений он увидел Адриано только в компании Одили, и струны он перебирал совсем тихо и крайне рассеянно, а в какой-то момент совсем умолк. Одиль же что-то ему вполголоса втолковывала, а потом и вовсе постучала пальцем ему по лбу. Но что это было, Ксандер без расспросов не узнал, а расспрашивать счел лишним. На второй же вечер он увидел во дворе кучку иберийцев и услышал гитару, но, как оказалось, играл не Адриано, а Алехандра, и венецианца среди них не было вообще.

За годы в Иберии одиночество для Ксандера давно стало привычным, а то, что сеньора, отвлекшись на новую подружку, оставила его в покое, было скорее достоинством. Другое дело, что с уроками ему положительно не везло: в эти дни им выпала скучнейшая, на его взгляд, артефактология с очередным туземным идолом, которого Адриано на этот раз не рискнул трогать, и символистика с уроком таким базовым, что не зевнуть на ней хотя бы раз удалось только Леонор. Низким трубным гласом профессор Баласи так подробно и детально разбирал несчастный символ Академии, Леонор задавала столько вопросов, в том числе тех, на которые ответ уже должен был быть совершенно очевиден, а в оранжерее стояла такая неимоверная жара, что к концу лекции Ксандер уже не сомневался, что его с нее вынесут, причем в состоянии летаргического сна.

Он понадеялся на то, что общую тягучесть развеет лекция профессора Скотта, но ему и тут не повезло: азами для начала обучения шотландец полагал способность слушать и наблюдать, а наилучшим объектом наблюдений – такой, какой сложнее всего очеловечить, как он выразился. Утешение состояло в том, что Ксандер отродясь не боялся никаких насекомых, но зато и не интересовался ими, поэтому полчаса визуального изучения сверчка, доставшегося ему и Белле из бесчисленных коробочек, ему дали немного. Впрочем, тут всех выручил Адриано: в его ловких руках коробочка сломалась, выбравшаяся оттуда оса до оторопи напугала Одиль и укусила самого венецианца, класс бросился ее ловить, на что профессор Скотт выругался, обозвал всех оболтусами и выгнал вон. Когда Ксандер от двери оглянулся, профессор уже приманил беглянку себе на палец и нежно ей что-то жужжал – судя по тону, успокаивая и извиняясь.

Единственной отдушиной этих дней для фламандца стал лазарет. Миниатюрная целительница, правда, поручала ему очень простую работу: разобрать какие-то корни, перебрать сушеные травы или что-то истолочь, – но параллельно рассказывала, и ради этих рассказов он готов был сутками выполнять любое ее желание. Рассказчиком она была в духе Шехерезады: одна история плавно перетекала в другую и включала в себя третью, непринужденно давая начало четвертой, и обрывала их Мерит-Птах, как назло чаяниям слушателей требовала традиция, на самом интересном месте.

– … А что сказал мудрец пытливому юноше на его вопрос, ты узнаешь завтра, – мягко и непреклонно заявляла она со своей неизменной улыбкой, делавшей ее похожей на ожившего древнего сфинкса. – Теперь беги. Мальчикам твоего возраста вредно сидеть так долго под крышей, и много учиться тоже вредно.

– А что полезно? – пробормотал Ксандер, с неохотой откладывая ступку. Ступка была тяжеленная, судя по цвету, из какого-нибудь базальта и снаружи сплошь украшенная рисунками лотосов и неведомыми ему иероглифами. В ней полагалось толочь почему-то изумруды; он, кстати, быстро понял, почему изумруд считался одним из самых прочных камней на земле.

Мерит-Птах бросила ему искоса взгляд своих огромных, щедро подведенных сурьмой глаз.

– Полезно гулять, – сказала она невозмутимо, – полезно играть, плавать, драться, бегать. А вот пить пиво, – она наставительно подняла тонкий палец с выкрашенным зеленым лаком ногтем, – нужно умеренно.

Ксандер, который из алкогольных напитков пока в их столовой обнаружил только сухое вино, вечно казавшееся ему кислятиной, и медовуху, с тоской подумал про пиво своей родины и возражать не стал.

– Еще не стоит растрачивать силы на танцовщиц и певичек, – все так же флегматично продолжила она. – Хотя здесь они не водятся, а ты все-таки самую капельку слишком юн для этого, так что забудем пока про эту напасть.

Ксандер вспомнил танцующих Беллу и Одиль и поющую Алехандру, но рассудил, что сил и то, и другое зрелище отняли у него немного, так что и в этом он не погрешил против правил своей новой учительницы.

– Немножко водятся, – признал он, – но я не растрачивал, госпожа профессор. Только смотрел.

С минуту Мерит-Птах его изучала, медленно, как сова, моргая своими непроницаемыми глазами, а потом вдруг рассмеялась, весело, до слез.

– Беги, мой хороший, – отдышавшись, сказала она. – Можешь даже петь и танцевать. Как врач, я разрешаю. Делай что хочешь, главное, чтобы с друзьями.

Замечательное условие, мрачно думал он, бредя от лазарета назад, к Башне Воды. Где бы их еще найти, нормальных стоящих друзей, чтобы не заискивали перед его врагами или не стонали ему про то, как ужасна и несправедлива жизнь, которую он теперь должен в угоду им исправить. Все-то он!

Когда он наконец дошел, во дворе не было ни певичек, ни танцовщиц, а в столовой, куда его повел голод, никаких следов пива. На горячую еду он не надеялся – за эти дни все они выучили, что завтраки, обеды и ужины накрываются в строго определенные часы, – но и из холодного остались только медовые вафли, дымящиеся чайник и кофейник, просто мед вместо сахара и неизменная медовуха. Мысленно выругавшись, он пошел спать.

Сосед его, отметил он не без раздражения, уже удовлетворенно и наверняка сыто сопел.

– Всем доброе утро, господа.

Ксандер не мог бы сказать, кого он ожидал увидеть в роли преподавателя искусства боя, но точно не ту, кто явилась их взорам следующим утром. Новая учительница оказалась невысокой, стройной, неуемной как ртуть и жилистой. В большой зал, в который они с некоторым сомнением заявились в первый раз после дня вступления в Академию, она ворвалась как ураган, окинула притихших учеников проницательным властным взглядом узких глаз и подняла руку, требуя внимания.

Ученики отозвались на ее приветствие нестройным хором. Некоторые чуть ежились под ее ястребиным взором, некоторые, наоборот, едва не выпрыгивали из ботинок, желая под него попасть, отметил про себя Ксандер, не испытывавший пока желания делать ни того, ни другого.

– Меня зовут Му Гуин, – сообщила она, когда приветствия умолкли. – Сейчас мы начнем, но перед этим я вам кое-что скажу. Заранее, чтобы потом не было глупых вопросов.

Она сделала небольшую паузу. Тишину нарушала только бившаяся в окно пчела.

– Я так полагаю, среди вас найдутся те, кто решит – главным образом завтра, когда будут ныть даже те мышцы, о которых вы до сих пор не подозревали, – что им боевая подготовка не нужна. Учтите, умники, что это на курсе Огня вы сможете послать этот предмет к чертовой матери, а до того вы в моем распоряжении. Ясно?

– Простите, профессор, – поднял руку Клаус, – а на самом деле, зачем? Ведь…

– Ведь у вас есть и что получше, да? – Она развернулась в его сторону, свистнул в воздухе клинок, и у самого горла Клауса затрепетала хищная сталь. Клаус с усилием сглотнул, таращась на замершее едва в сантиметре от его кожи острие. – Вот поэтому. Потому что оружию можно противопоставить многое, но лучше всего – таки оружие. А если нет, то хотя бы знать что.

Клинок свистнул снова, на этот раз прочь от Клауса.

– Для того, чтобы использовать неортодоксальные методы в бою, господин фон Бабенберг, надо знать ортодоксальные. Для того, чтобы применять в бою особые умения, надо владеть обычными. Да-да, управлять сталью, свинцом и деревом. А для того, чтобы продумать стратегию и тактику боя, надо быть привычным к самому бою, без опыта этого не получается. Вот так.

Класс переглянулся, и по некоторому ошеломлению на лицах Ксандер понял, что не он один не увидел, когда и как Му Гуин успела достать шпагу. Впрочем, ошеломление было скорее приятным: немало парней были явно о своих способностях недурного мнения и готовились их на славу показать. Иберийцы критически оглядели стойку с клинками, Мигель даже потрогал один и важно кивнул остальным, одобряя; Джандоменико хмыкнул в их сторону и приосанился, а Франсуа решил изобразить непринужденную позу и изящно облокотился о стойку с луками, но та предательски покачнулась, и он быстро передумал.

Профессор на эти манипуляции фыркнула.

– Вторые, кто наверняка тут найдутся, – это те, кто считает, что сейчас я вам выдам разнообразное и смертоносное, и они тут же поразят меня своими умениями. Эти господа тоже промахнулись, скажу я вам, потому что начнем мы вовсе не с этого. Ноги в руки, господа ученики, и бегом три круга вокруг донжона!

– З-зачем это? – успел спросить первым Франсуа.

Му Гуин дернула плечом.

– Главное оружие, которое у вас есть – и которое есть всегда, – это ваше тело. Чтобы нормально воевать, надо уметь им управлять в совершенстве. В здоровом теле здоровый дух, слышали такое, господин де Шалэ?

– Дома, – заметила в воздух Алехандра, – мы для здоровья обходились верховой ездой.

– А у меня будете бегать, – безжалостно отпарировала профессор. – Вперед!

Бегать Ксандер был не против, в отличие от доброй половины однокурсников, если по кислым физиономиям судить, и потому только глянул на всякий случай на Беллу – та только досадливо махнула рукой – и припустил легкой трусцой по указанному маршруту вслед за могучим и безропотным Францем. В зал он вернулся одним из первых: компанию ему составил тот же гельвет, на удивление – Франсуа, Мишель, выглядевшая так, будто и вовсе не бежала, а прогуливалась себе в удовольствие, и отдувающийся Джандоменико. Остальные подтянулись следом, и восторга не было ни на одном лице, по крайней мере, до тех пор, пока Му Гуин не направилась к стойкам с оружием.

– Вот так вы будете делать каждое утро, – сообщила она, извлекая первый клинок и подавая его Францу, в чьей лапище он смахивал на зубочистку. – А теперь к делу. Вообще мы еще будем делать зарядку, но сегодня я хочу просто оценить, кто что знает. Итак, парни, разберите шпаги, девчата – луки, и посмотрим.

– А почему луки?

Му Гуин обернулась на голос Беллы.

– Потому, что женщине важнее уметь обращаться с оружием, которое может настичь желаемую цель, не подвергнув ее опасности от в среднем более тяжелого и сильного противника. А еще, – преподавательница смерила иберийку взглядом, – замечательно тренирует спину и ставит осанку.

Белла вспыхнула и свела лопатки вместе с таким усердием, что они едва не стукнулись друг о друга.

– Я умею фехтовать!

– А научитесь стрелять – будете уметь еще и это, – отрезала профессор. – Впрочем, – тут она улыбнулась, прищурившись, – если вам охота показать, какая вы молодец, берите шпагу, оценю. Только тогда уж не жалуйтесь, скажу вам все как есть.

Белла удовлетворенно кивнула и прошествовала к шпагам, где пару минут потратила на то, чтобы изучить представленный выбор. Ксандер, который рассудил, что вряд ли в Академии держат что-то завалящее или, наоборот, что среди клинков может найтись что-то сильно из ряда вон, взял первый, какой попался под руку, и убрался с ее пути.

Девочки, заметил он, в основном спорить не стали. Некоторые, как Катлина и Марта, держали луки так, будто ожидали, что те их вот-вот укусят, Алехандра и Мишель задорно переглядывались, видимо, предвкушая приключение, а Одиль пробежалась по изогнутым деревяшкам пальцами, словно вслепую, наклонила голову, будто прислушиваясь, и только тогда выбрала один, который даже погладила слегка.

– Ну что ж, раз тут играют в робингудов, поиграем, – хмыкнула рядом с ней Леонор, и Одиль ей улыбнулась, а Клаус покосился в ее сторону и вздохнул: он явно предпочитал играть в Робин Гуда, а не в мушкетеров.

– Разделимся, – скомандовала Му Гуин. – Лучники, займите ту половину зала, где мишень, а шпажники – сюда.

Первое время они послушно выполняли базовые упражнения. У тех, кто что-то умел, Му Гуин придирчиво оценивала стойку и технику выполнения, кому-то объясняя, а кого-то поправляя. На похвалу она была скупа, а вот показывать и поправлять была готова сколько угодно, причем, чем неумелее был ученик, тем терпеливее и мягче вела себя она, – с теми же, кто явно впервые взял в руки шпагу, как тот же Франц, она вообще казалась добрее родной матери. Как она делила свое время между двумя половинами зала, и как там справлялись лучницы, Ксандер не следил, но судя по тому, что голоса оттуда доносились вполне бодрые, жаловаться им не приходилось.

Его она особенно не тревожила, точнее, подошла пару раз: в первый – нахмурившись на неудачный выпад и подождав, когда он повторит, чтобы убедиться, что ошибка была не системной, а во второй – когда отчитала решившего изобразить незаданный пируэт Хуана и заодно построже пригляделась к стоявшему неподалеку Ксандеру: не задумал ли и он какую каверзу. Ксандер ничего такого не думал, так что она одобрительно кивнула и пошла дальше.

– Запомни, Ксандер: красивости – это на потом и на публику. Сначала надо научиться выполнять все четко и быстро, и одно это будет уже красиво, поверь мне.

Дон Алехандро фехтовал именно так: строго, четко и молниеносно, и смотрелось это сногсшибательно, хотя Ксандер был всегда довольно-таки равнодушен к романтике шпаги и кинжала.

Было одно лето, когда Мориц, начитавшись галлийских романов, вырезал для себя и верного Винсента по деревянной шпаге, Винсент в свою очередь стащил у своей матери пару наволочек, которые друзья распороли и нацепили на себя на манер коротких плащей, и все время, что Мориц был в тот год дома, они носились по окрестностям, поминутно вызывая друг друга на дуэль. Ксандер в роли оруженосца упоенно носился с ними и думал, что лучше не может быть ничего, благо ему тоже пообещали на следующий год шпагу. Но следующим летом Мориц приехал с головой, полной зорких следопытов, благородных и не очень индейцев, и с шапкой из енота, и эта игра пришлась Ксандеру куда больше по душе.

А потом Мориц погиб, самого Ксандера забрали далеко от родных мест, и к тому часу, когда младший сын дона Фернандо решил, что Ксандера надо учить фехтовать, шпаги у фламандца уже прочно ассоциировались не с веселыми рисковыми галлами, с готовностью сражавшимися на поединках ради уроненного платочка прекрасной дамы или разрубая запутанные узлы интриг, а с ненавистными иберийцами.

Но отговорок дон Алехандро слушать не желал.

– Ты все-таки принц, Ксандер, и есть вещи, которые тебе надо уметь, – объяснял он, терпеливо ставя в стойку своего ученика поневоле. – Тебе совсем не обязательно это любить и быть первым бретером Европы. Я же вот не очень-то люблю.

И улыбался так обезоруживающе, что возражения замирали на языке. И дело было не только в улыбке, а и в том, что дон Алехандро относился к нему, фламандцу, почти по-дружески и учил его далеко не только фехтованию, а еще куче куда более полезных вещей. Для начала он был врачом, и это от него Ксандер узнал, как можно наложить жгут, а как – повязку, как составить мазь от ожогов, которой он снабжал Беллу, и даже – как вернуть к жизни почти утонувшего: когда он оставил дом, для этих уроков он был еще мал. А еще он брал их с Беллой на море, на юг, и рассказывал им по памяти веселые стихи про Сида, сидя у костра на песке.

«Я же знаю, что любят мальчишки», – сказал он как-то в ответ на упрек дона Фернандо, и старый герцог впервые на памяти Ксандера отвел глаза.

Тогда-то Ксандер и узнал, что у дона Алехандро были жена и двое сыновей, уже совсем взрослых, но за год до того, как Ксандер оказался в Иберии, на их дом близ Севильи напали неведомые злодеи и убили всех.

– Вы отомстили, да? – спросил тогда Ксандер.

– Это не мое дело – отнимать жизнь даже у таких, – печально ответил тот. – Я не очень и умею, наверное. И потом, тут же главное – не то, кто эти люди, а то зло, которое в них живет и которое они творят. Вот с ним я воюю, да. Просто по-своему.

В общем, отказать дону Алехандро было трудно, да и странного он хотел мало, так что урокам фехтования Ксандер подчинился. Уроки эти были даже не так уж несносны: фламандцу от природы достались крепкие ноги и ловкие руки, и спорт ему приносил удовольствие. Белла, которая тоже невесть каким образом добилась права держать шпагу – для строгой в традициях семьи Альба это было почти неслыханно, – сначала фыркала, а потом оценила возможность тренироваться с вассалом на пару, и ускользнуть от занятий стало и вовсе невозможно…

Мигель толкнул его так резко, что успел заодно и наступить на ногу, причем каблуком, со всей силы, и, если бы это был кто угодно другой, Ксандер бы взвыл. Но это был ибериец, и Ксандер скорее бы язык себе откусил, чем выдал себя чем-то, кроме сдавленного ругательства, из тех, которых когда-то они с братом изрядно поднабрались у рыбаков и моряков в небольшом их порту, и, заслышав которые, кормилица Лотта каждый раз заставляла их вымыть рот с мылом.

Впрочем, может быть, ругательство вышло и не таким уж сдавленным, во всяком случае, Мигель его расслышал.

– А ну повтори! – заявил он на весь зал. – Причем на человеческом языке!

– Господа, господа!

– Ребята, да что вы…

– Ксандер!

Ксандер улыбнулся прямо в смуглое лицо и повторил. Сначала как было, по-фламандски, а потом услужливо перевел. Мигель побагровел, хотя не он один, и заслуженно: во фразе «сын больной дурной болезнью испанской свиньи» указания на точного адресата не содержалось, поэтому принять это на свой счет могли при желании все определенного пола и национальности.

Они и приняли.

Сначала в ход пошли шпаги, но тут их бросились разнимать, кто-то кому-то въехал локтем в ухо, а еще кто-то кому-то попал ногой… ну вовсе неудачно, и холодное оружие оказалось быстро забыто в пользу обыкновенной драки.

– А ну прекратить!

Голос Му Гуин врезался в шум их свары как горячий нож в масло. Словами их учительница не ограничилась: она бесстрашно вступила в кучу-малу и растащила Ксандера, его иберийских противников, а также всех остальных присоединившихся, как сцепившихся псов.

– И подумать только, этим людям я дала в руки оружие, – отрезала она. – Так, кто тут зачинщики? Ван Страатен, Геваро-Торрес, вон с урока!

– Но профессор, – начал немного отдышавшийся Хуан.

Му Гуин не удостоила его и взглядом.

– Будете бегать вокруг главного корпуса. Все оставшееся время. Вон!

После звеневшего сталью и гудевшего от защитных заклятий фехтовального зала и даже шелестящего осенними листьями парка очередной кабинет был почти оглушающе тихим. Шагнувший за порог первопроходцем Франц едва не наступил на чучело крокодила, лежавшее на пути, качнулся назад, и в дверях образовалась небольшая куча-мала, пока самые решительные выясняли, кому идти первым, а самые любопытные заглядывали им за плечо.

Наконец разобрались и стали заходить – аккуратно, чтобы не наступить на чучело и не снести что-нибудь. Последнее оказалось нелегкой задачей: длинные полки вдоль стены и огромный, царивший над кабинетом стол уставляли разнообразные сосуды: бутылки, колбы, пробирки и трубочки самых разных цветов, наполненности и запыленности. Окна были распахнуты настежь – многие из учеников ежились, – но в кабинете все равно витал еле уловимый и таинственный запах. Адриано, принюхавшийся к нему особенно страстно, споткнулся-таки о чучело – и шарахнулся в сторону, когда зеленая страхолюдина вдруг разинула пасть и рванулась к нему.

– Спокойно, Рудольф.

Неожиданно оказавшийся живым крокодил послушно захлопнулся и с деловитой важностью прошествовал прочь, не обращая внимания на ноги, которые торопливо убирались с его пути. А тот, кто им столь непринужденно распоряжался, оторвался от книги и выпрямился. Роста он был небольшого, высотой лба был обязан лысине, да и остатки волос были седыми и уже тонкими; на лице выделялись разве что длинный острый нос и ямочка на круглом подбородке.

– Здравствуйте, дамы и господа. Не толпитесь там, выбирайте, где вам удобнее.

Латынь его была хорошей, уверенной и чистой, но вот легчайший акцент показался Ксандеру даже не просто знакомым, а прямо-таки родным.

– Мое имя Ян Баптист ван Гельмонт, – немедленно же развеял все сомнения мягкий, чуть журчащий голос учителя. – Да, – он кивнул в сторону тут же застывших иберийцев, – именно так. Я нидерландец.

Последнее слово он произнес вовсе не на латыни, и это Nederlander упало в тишину, как камень в омут. Все молчали: иберийцы – так, будто он сказал непристойность, фламандцы – так, будто услышали глас с небес, а остальные – выжидательно, то ли не веря ушам, то ли любопытствуя, что будет дальше.

Профессор их не разочаровал.

– Поэтому, – все так же мягко продолжил он, – в моем классе извольте обойтись без глупостей, предупреждаю вас заранее. Я буду оценивать вас по тому, сколько интеллекта и готовности учиться помещается в ваших головах, а не по тому, откуда вы родом. И в стенах этого кабинета иной иерархии я не потерплю.

И он подмигнул Катлине, пожиравшей его блестящими глазами.

– Сеньор, – сухо заявила Белла, – такой страны, как Нидерланды, не существует.

Губы профессора тронула тень улыбки.

– Видите ли, мевроу, – глаза Беллы распахнулись до размера блюдец при этом обращении, – когда я родился, Вильгельм Молчаливый и король Филипп еще уточняли этот вопрос, поэтому я сохраняю за собой право оставаться при своем мнении. Может быть, кому-то из вас удастся убедить меня в обратном, используя доводы разума. Пока же вам и вашим соотечественникам я предоставлю замечательную возможность доказать свое превосходство заслугами не давно умерших предков, а собственными. Согласитесь, это вдвойне ценно!

Ксандер мгновение опасался, что сеньора вспыхнет, но Белла только поджала губы в нитку и села на ранее выбранное место рядом с Одилью, с которого вскочила, когда профессор ван Гельмонт представился. Остальные иберийцы тоже сели: молодые люди – угрюмо посверкивая глазами, а вот Алехандра – поглядывая на новоявленное чудо с кокетливым интересом. Ксандеру стало тепло и весело, и он чуть прикусил губу – еще не хватало рассмеяться.

– Кстати, – вдруг сказал профессор, – вы вот свели знакомство с моим Рудольфом… Есть ли у вас идеи, в честь кого он назван?

Ксандер враз посерьезнел.

– Рудольф Богемский? – предположил он в воцарившееся молчание.

Ван Гельмонт одарил его удовлетворенным кивком.

– Неплохо, вполне логичное предположение. Ваше имя? Вы учтите, господа и дамы, – сообщил он тут же классу, – поначалу я буду просить вас представиться.

– Ксандер ван Страатен.

– Вот оно как, – профессор чуть пожевал губами, думая. – Прекрасно. К несчастью, ваше предположение, хоть и логично, но ложно. Я, признаться, думал о Рудольфе Гоклении; мы с ним много спорили… ну да это потом. Начнем, пожалуй, с азов…

– Эй, фламандец!

Ксандер обернулся, впрочем, не очень утруждая себя быстротой в исполнении сего маневра, поэтому успел полюбоваться и пронизывающим уже пожелтевшую листву мягким сумеречным светом, и журчанием ручья. Пока они были заняты в классах, над Академией прошла гроза, и сейчас все окрестности будто вымыла дочиста рачительная хозяйка. И сподобила же нелегкая Мигеля и его верную компанию испортить такой чудесный вечер!

Опять же, похоже, ужина ему тоже не видать, хотя, выходя из лазарета, он крепко на него надеялся. Одного взгляда на – ого! пятерых! – иберийцев ему хватило, чтобы понять окончательно, что тут к чему. Желудок на это соображение отреагировал нетерпеливым урчанием. Действительно, нелегкая!

Иберийцы интерпретировали его медлительность по-своему.

– Ты не бойся, – бросил самый высокий из них, пожалуй, с Ксандера ростом. – Дело есть.

Бояться? Ну, этого-то они не дождутся, подумал Ксандер, без спешки направляясь к ним и по ходу изучая поджидавшую его пятерку так, как если бы встретил их ввечеру на деревенских задворках. Бояться особо нечего, сообщил он себе, стараясь успокоить поднимающуюся злость. Много они о себе понимали, эти детки знатных иберийских семей, наверняка ничего тяжелее шпаги в руке не держали, а уж что такое хороший удар в нос, до сегодняшнего урока вряд ли видели даже со стороны. Но это ничего, решил он, шевельнув уже готовыми сложиться в кулак пальцами. Это ничего, господа, это вы сейчас увидите.

– Дело? – поинтересовался он, насколько мог небрежно. Этому конкретному тону он научился у Морица: брат, правда, в такую минуту еще и чуть улыбался, а то и подмигивал восхищенно пожиравшему его глазами Ксандеру.

Ксандеру подмигивать было некому.

Мигель шагнул вперед, явно недовольный тем, что кто-то из его дружков перехватил инициативу разговора. Впрочем, они расступились, видимо, признавая его право превосходства. Что, неужто и бить будут поодиночке?

– Мы не договорили там, на уроке, – пояснил Мигель с тем выражением лица, которое у иберийцев звалось «благородной сдержанностью».

– Вот как.

Что его неизменно бесило в иберийцах, так это их церемонность. Мигель и его дружки стояли так, словно кол проглотили, старательно – и тщетно – скрывая довольный блеск в глазах, и, должно быть – судя по тому, как они переглядывались, – считали себя ужасно светскими и спокойными. Ксандер порылся в памяти, соображая, кого они ему напоминают, и вспомнил: так же вставали у сетки сурки в амстердамском зоопарке. Впрочем, этой компании, если подумать, до серьезной важности сурков было еще тянуть и тянуть.

Несколько развлекшись этими соображениями, он вдруг понял, что уже некоторое время не слушает своего главного визави.

Не беда.

– …оказать вам честь поединком.

– Честь, значит, – протянул Ксандер в воздух над головой Мигеля, туда, где разливался соловей.

Птаха как раз на это закончила вполне музыкальную фразу резким, насмешливым свистом, будто соглашаясь.

– А поединок что, со всеми вами? Или остальные четверо для храбрости?

Хуан де ла Серда – конечно, куда наш Мигель без своего любимого прихлебателя – сморщил лисье личико в усмешке.

– Ты оскорбил нас всех, – пояснил он. – Значит, и отвечать будешь перед всеми.

– Славно, – кивнул Ксандер. – Зараз или по очереди?

Хуан шутовски низко поклонился.

– А это уж по твоему выбору.

Скверный, если признаться, был выбор. Будь их побольше, фламандец бы согласился драться один со всеми – со шпагами (а они все явно рассчитывали именно на это оружие, вон и ему заботливо одну прихватили) они бы только мешали друг другу, но пятеро – это уже не толпа, а опасный отряд: и друг другу они в помощь, и ему в одиночку не отбиться. А по очереди – еще поганей: первый же, если и не победит, сумеет его измотать, а уж третьему и вовсе напрягаться не придется.

Что ж, если ему всяко быть битым, лучше уж иметь шанс каждому оставить хотя бы царапину.

– Давайте все сразу, – сказал он, постаравшись добавить в голос побольше великодушия. – Раз скопом вам веселее.

– Нет, – нахмурился Мигель и подарил было дернувшему его за рукав Хуану осуждающий взгляд, – нет. Мы будем драться один на один. Честно. Я и ты, фламандец.

И протянул Ксандеру шпагу.

Размахивать руками, проверяя, как она свистит в воздухе, фламандец не стал: сомневаться в толедской стали глупо, а меньшего иберийские пижоны бы не приволокли. Отложив шпагу туда, где при случае он бы мог легко ее схватить, он стянул с себя куртку и аккуратно ее отложил. Сентябрьский ветер радостно воспользовался возможностью и забрался под рубашку, но мурашками по коже можно было пренебречь: согреться они все скоро согреются.

– Готов, фламандец?

– А как же, – отозвался Ксандер, стараясь исподлобья изучить оппонентов так, как учил его дон Алехандро.

Мигель, надо было признать, дрался очень неплохо: на уроке Ксандер не очень-то глядел по сторонам за ненадобностью, потом тоже было как-то не до того, но сейчас мог оценить. Да, учителя фехтования наверняка Мигеля жаловали. Шансы, прикинул фламандец, у них были примерно равны, а то, может, у Мигеля и побольше – все-таки его учили явно не два года, как Ксандера, а едва ли не с детства, и это сказывалось. Оставалось драться всерьез – и вспомнить как следует уроки своего второго учителя.

Потому что учил его не только дон Алехандро.

– Не пойму, Алехо, зачем ты с ним возишься, – низкий, негромкий голос дона Франсиско, чье безупречное кастильянское пришепетывание походило на шипение змеи, раздался из-за спины Ксандера так неожиданно, что он вздрогнул и пропустил бы, пожалуй, следующий выпад дона Алехандро, если бы тот, вовремя, должно быть, увидев брата, не опустил шпагу первым.

– Не начинай, Франко. Мужчина должен уметь драться, какой бы крови он ни был. Тем более что во взглядах на кровь Ксандера мы с тобой сильно расходимся.

– Мужчина? – дон Франсиско медленно обошел Ксандера, обозревая его с ног до головы так, будто видел впервые или, точнее, впервые услышал, как кто-то отнес фламандца к мужскому полу, и был крайне таким заблуждением удивлен. – Похоже, по этому вопросу мы с тобой тоже расходимся.

– Мальчики становятся мужчинами, Франко, рано или поздно, – сухо сказал дон Алехандро.

– Или не становятся, – светским тоном, будто речь шла о сортах вина, отозвался его брат. – Морица же ты тоже учил, и совершенно бесполезно.

Ксандер почувствовал, как до скрипа стиснулись зубы, но доставлять удовольствие дону Франсиско попыткой с ним спорить он, уже наученный горьким опытом, не стал.

– И потом, – продолжил тот, – ты это называешь «драться»? Помилуй, это так… балет. Контрданс. – Он вынул из стойки шпагу. – Выпад, – он изобразил его так вычурно, что это выглядело злой сатирой, – баттман, вот это все… глупости, Алехо. Дерутся не так. Хотя фламандцы и так, и эдак драться не умеют, конечно…

– Если сеньор покажет, что он имеет в виду, – не выдержал Ксандер, – то я постараюсь опровергнуть это мнение.

– Ты обрел дар речи, поздравляю, – кивнул дон Франсиско. – Хорошо, посмотрим, из чего ты сделан.

И пошел в атаку.

Сложно было бы сказать, кто из двух братьев лучше знал правила и приемы, но одно точно: Ксандер быстро оценил разницу между тем, кто любил фехтование как спорт, и тем, у кого, казалось, сама шпага жаждала вкуса крови. Он отбивался лихорадочно, стараясь пользоваться всем, что умел, но этого ему едва хватало, чтобы улизнуть от злого, как оса, стального жала, неизбежно отмахивавшегося от всех защит.

– А знаешь, как это – драться? – все так же светски, не сбив дыхания, поинтересовался дон Франсиско. – Вот, например, эфес. Знаешь, зачем он?

– Защитить… руку… сеньор, – выпалил Ксандер, который как раз запыхался.

– Можно, – согласился дон Франсиско. – А можно и так.

И небрежно, будто давая пощечину надоевшему слуге, ударил его в скулу как раз этим самым витым, скупо, но изящно изукрашенным эфесом. Когда звезды перестали сыпаться у Ксандера из глаз, он обнаружил, что лежит на траве, а у его горла трепещет то самое стальное жало.

– Ты хотел драться – так вставай и дерись, – сказал невозмутимый дон Франсиско. – И запомни сначала вот что: все эти выкрутасы – это неважно. Драться надо зубами, кулаками, всем, что у тебя есть. Только это и есть настоящий бой.

Улучив минуту, Ксандер шагнул, сокращая разделявшее их с Мигелем расстояние, и от души врезал защищенным стальным эфесом кулаком иберийцу по зубам. Мигель упал навзничь, прижимая ладонь к разбитым губам, но шока и боли ему хватило ненадолго – вскочил он тоже очень резво. Впрочем, и остальная компания на этом моментально забыла про взятый на себя нейтралитет.

– Подлец! – воскликнул Хуан, хватаясь за шпагу. – Это, по-твоему, честно?!

Вот теперь все, понял Ксандер, отступая так, чтобы прижаться спиной к дереву, хотя это было довольно бесполезно против пятерых. Первые выпады разъяренных противников ему удалось отбить, но это, он четко понимал, пока: стоит им хоть немного начать координироваться, и ему конец.

– О, у вас тут развлечение? – раздался откуда-то из-за этого самого дерева самый последний голос из всех, какие ему хотелось слышать, если исключать сеньору, конечно. – Так я присоединюсь, господа.

Сумасшедший сосед Ксандера выглядел так, будто и в самом деле явился на увеселение: за ухом у него красовалась роза, из-за плеча выглядывала гитара, и ухмылка у него была наглее, чем у нагулявшегося помоечного кота. Гитару, впрочем, он снял и заботливо устроил рядом с курткой Ксандера. Ксандер же скрипнул зубами. И тут решил выслужиться, подумать только! Неужели подумал, что без него не справятся? А нет, точно, развлечение, он же сказал.

Как раз к этому моменту Мигель нашел дар речи и, надо отдать ему должное, понял дело совсем не так, как Ксандер.

– Это не ваша ссора, сеньор, – промолвил он все с той же иберийской учтивостью, от которой у Ксандера так чесались кулаки.

Адриано ошибку не поправил. Более того – так широко распахнул глаза и изумился с настолько бесстыдной фальшью, что Ксандер немного даже опешил: а была ли она, ошибка?

– Как же, – отозвался он, – самая что ни на есть моя!

– Объяснитесь, – вмешался высокий хмурый парень, носивший волосы затянутыми в косицу. Косицу эту Ксандер уже заприметил, а вот имя его, как ни силился, все вспомнить не мог. Энрике? Эстебан?

– Видите ли, – не стал спорить Адриано, только розу из-за уха извлек, и по церемонности он теперь мог поспорить с иберийцами, только выходила она у него почти похабной, – иду я тут погожим днем и вижу, что у вас, господа, есть претензии к моему другу. Каким же образом это может быть не моим делом?

– Другу? – изогнул бровь Хуан.

– Другу, – невозмутимо кивнул венецианец так, будто это само собой разумелось. – По крайней мере, я присваиваю себе эту честь.

– Но вы не знаете еще, в чем суть нашей ссоры.

– А оно надо? – удивился Адриано. – Как по мне, то, что вы решили впятером драться с одним, уже повод, разве нет?

Ксандер решил было вмешаться, но тут же передумал. Венецианец явно не боялся считаться его, фламандца, приятелем, а шансы на победу его участие повышало немало.

– Вы намекаете, что мы трусы, сеньор? – мягко осведомился четвертый из иберийской компании.

Имя его как раз всплыло у Ксандера в памяти – Хосе Перес де Гусман: он был дальним родственником Альба, и Ксандеру случалось его и до школы встречать, а с приснопамятного урока фламандец запомнил и то, что его крепко сбитая фигура ничуть не мешала ему ловко фехтовать, едва ли хуже даже Мигеля.

Адриано осклабился, и даже его акцент, певучий по сравнению с иберийцами, стал как-то резче и неприятней.

– Намекаю? Да прямо так и говорю, сьор!

– У нас нет еще одной шпаги, – с ледяной вежливостью сообщил Хуан прежде, чем Хосе шагнул вперед, сжимая кулак.

– Это ничего, – в тон ему отозвался Адриано, – я пока с ножом справлюсь, – узкий стилет рыбой прыгнул к нему в руку из сапога, стоило ему едва наклониться, – а там один из вас меня снабдит.

И все еще слегка согнувшись, он вдруг кинулся вперед.

Шпага Адриано досталась от Энрике, чью фамилию Ксандер так и не вспомнил. Клинки самого Ксандера и Мигеля – первый среди равных действительно не устоял – не успели и дважды прозвенеть друг о друга, когда высокий ибериец вскрикнул и отшатнулся, баюкая окрашенную кровью кисть, а Адриано уже с победным кличем перехватил его взлетевшую в воздух шпагу. Правда, тут к нему метнулся Хуан, а потом и Ксандеру стало не до наблюдений, но смех Адриано все еще долетал порой до его ушей, а значит, приятель справлялся.

Приятель, подумать только!

А что, сумасшедший сосед все-таки оказался мировым парнем, ничего не скажешь, решил фламандец, когда Адриано вдруг, отбросив на мгновение Хуана, сделал выпад в сторону и попал точнехонько в бедро спешившему на выручку Мигелю Хосе. Избавленный тем от двойного фронта Ксандер, недолго думая, заехал Мигелю локтем в нос, а когда тот попятился, зажимая лицо окровавленными пальцами, от души полоснул иберийца по плечу, отчего тот выронил шпагу и выбыл из боя. Ксандеру осталось на этот раз выручать Адриано: Хуан был осторожен и ловок, и венецианец уже пропустил от него пару выпадов – рваный рукав и под ним глубокий порез на левом предплечье и рассеченная скула были уликами тому, – так что второй противник Адриано был вовсе не нужен.

Этот, пятый и самый молчаливый в компании, Педро де Ирухо, да, именно, вот как его звали, оказался и самым дельным: дрался он серьезно, и поначалу Ксандеру даже пришлось уйти в глухую оборону.

– Неплохо, фламандец, – через минуту сообщил ибериец сквозь зубы и что есть дури саданул Ксандеру левым кулаком в челюсть.

Отшатнувшись и сплевывая кровь, Ксандер еле успел блокировать выпад, но все-таки успел.

– Неплохо, ибериец, – ответил он прежде, чем губа распухнет так, что уже ничего сказать не выйдет.

Тот сощурился, видимо, удивленный такой реакцией на свой удар, и вознамерился начать новую серию, но Ксандер уже перешел в наступление. Неистовый Педро заорал неожиданно визгливо и упал на траву, обхватив обеими руками колено, по которому Ксандер двинул каблуком, как только отбил удар. Ксандер едва успел перевести дух, когда рядом Адриано пошел в атаку. Ксандер увидел не все, только то, как вдруг венецианец дернул Хуана на себя, извернулся, как в танце, и его шпага со скоростью гадюки метнулась вперед. В последний момент – Адриано сдержался еле-еле, аж скрипнули зубы – клинок вместо того, чтобы врезаться в лоб, как пером черкнул по этому лбу, превращая моментально лицо иберийца в слепую кровавую маску.

Поединок закончился.

– Браво, друг!

У Ксандера неимоверно саднил бок, по которому проехалась шпага Мигеля, и онемели вспухшие губы, так что улыбаться в ответ он не стал – все равно бы не вышло, только хлопнул Адриано от души по плечу. Венецианец взвыл и тут же расхохотался, отбрасывая шпагу в траву.

– Оба мы хороши, нечего сказать!

– Этим хуже, – отметил Ксандер, с удовлетворением оглядывая поле боя, где Мигель уже склонился над валявшимся Педро, Хосе, морщась, перетягивал раненую ногу оторванным рукавом, и громогласно чертыхался Хуан, отчаянно пытаясь стереть льющуюся кровь хотя бы с глаз.

– Энрике сбежал, – отметил Адриано, подбирая свою гитару и заодно пожитки Ксандера. – Давай тоже деру, а то шуму не оберемся.

Ксандер ответил не сразу, они уже брели прочь, когда он встретился с венецианцем взглядом.

– Спасибо.

– Да ну, какие счеты, – дернул плечом тот. – Любой бы…

– Не любой. Я же фламандец.

Адриано пренебрежительно фыркнул.

– И что? Человек божий, одет кожей. Не псоглавец же!

Ксандер не выдержал и фыркнул тоже, а потом и ухмыльнулся, хотя губе было больно. Знатный же будет поутру синячище.

– Не побоялся ж ты…

На этот раз фырканье вышло нервным.

– Отчего ж не побоялся. Это ты там стоял спокойный, как слон.

– Честно? У меня душа в пятки ушла.

– Правда? – Адриано просиял. – А выглядел, как скала, и только! Ну что, припустим? И давай хоть во рву умоемся, а то девчата увидят, развизжатся…

Про Беллу-то Ксандер, признаться, и подзабыл.

– Умоемся, – решительно согласился он. – Визг нам ни к чему.

– Та-ак.

У всех девчонок, мрачно отметил про себя Ксандер, морщась и прижимая к пострадавшей губе заботливо вымоченную Адриано в холодной воде рва салфетку, есть этот специфический тон – смесь высокомерия и злорадства, с которым они смотрят на результат мужской неудачи или, того хуже, приключения. У всех, даже кузина Ани и сестренка Винсента Флора этим грешили. И что за этим следует, он тоже знал: обязательное ябедничество.

Поэтому, когда произнесшая фирменное «та-ак» Одиль, окинув их обоих цепким взглядом, убежала по мосту в замок, он нисколько не удивился, только глянул на Адриано и вздохнул.

И когда она вернулась, только уже на пару с Беллой, он тоже не удивился: за неимением в Академии старших родственников, больше ябедничать Одили было некому, разве что профессорам, конечно. Но даже несусветной подлости есть некий предел, и Одиль, видимо, решила его не переходить.

– Та-ак, – сказала на этот раз уже Белла, правда, тон остался тем же, она только картинно сложила руки на груди. – Принц, не желаешь ли ты…

– Кровь надо бы замыть, – непринужденно прервала ее Одиль, подцепив скептически пальцем край дыры на рукаве брата. – Еще бы хорошо дырки подлатать. Технически, здесь есть же какая-то… обслуга.

Вот этого подхода Ксандер не ждал и снова переглянулся с Адриано, который в ответ подмигнул.

– Сначала я хотела бы знать, что произошло, – не дала сбить себя с толку Белла, но голос у нее уже был далеко не такой инквизиторский.

– У меня… у нас была дуэль, сеньора, – осторожно начал Ксандер: говорить с пострадавшей губой было очень уж неудобно.

Белла подняла брови так, словно пародировала Одиль.

– Между собой, что ли?

– С иберийцами, – бодро заявил Адриано, выпутываясь из рубашки и зашипев, когда задел раненую руку.

Белла поспешно отвела глаза. Одиль, все еще со своей неизменной улыбочкой, плавным движением сняла с плеч укутывавшую ее едва не до колен шаль и прикрыла ей, как ширмой, полуголого брата, который, наконец сообразив неприличие происходящего, охнул и поспешно стал упаковываться в принесенную ей рубашку.

– Это с кем же? – продолжила допрос Белла, протягивая руку к лицу фламандца. Ксандер не отдернулся: реши она что сделать, это бы не помогло, только разозлило, но рука эта была неожиданно прохладной. Отведя в сторону его пальцы и салфетку, она осторожно, почти ласково коснулась опухшей губы. – С Мигелем, наверное?

– С Мигелем, Хуаном, Педро, Энрике и Хосе, – снова вмешалась Одиль, и опять же так уверенно и невозмутимо, будто была с ними.

Адриано так и замер, едва просунув встрепанную голову в ворот.

– А ты откуда знаешь, Дали?

– Так они сюда идут, – был бесстрастный ответ.

Ксандер оглянулся – так и есть, не соврала, и, что самое обидное, не одни, а целая делегация. С пятеркой пострадавших – двое отчаянно хромали, а у Хуана была перебинтована голова – шли еще трое парней постарше, и вид у них был самый решительный. С одним из незнакомцев яростно спорил Франц, а вот Клауса, его вечной тени, почему-то нигде не было видно. Зато делегация не обошлась без Алехандры и, соответственно, Катлины: они опередили парней, но не подошли, а встали чуть поодаль, и сложно было сказать, кто из двух подарил Ксандеру более осуждающий взгляд.

– Похоже, бить будут, – рассудил Адриано, успевший натянуть рубашку и теперь поправлявший манжеты.

– Донья Исабель!

Старший как раз приблизился на приличное для разговора расстояние и отвесил учтивый поклон, без какового захода у иберийцев знатных кровей, по опыту Ксандера, не обходилась даже базарная ругань.

– Позвольте представиться, я Фадрике де Лара. Целую ваши ноги.

Белла выпрямилась и ответила поклоном столь же церемонным. Что ни скажи, а в эту игру она умела играть бесподобно.

– Счастлива знакомству, дон Фадрике. Чем обязана?

– Я в отчаянии, донья Исабель, но ваш вассал, – на этом слове его голос, и без того холодный, упал до температуры арктического льда, – совершил серьезный проступок. Недопустимый проступок, причем в отношении моего двоюродного брата, – он кивнул в сторону Хуана, – и его близких друзей. Я пришел просить вас наказать его.

Сердце Ксандера пропустило удар, благо Белла медленно повернулась к нему, но этот поворот был таким нарочитым, что он понял: каким-то странным чудом, но сеньора была вовсе не расположена выполнять эту просьбу.

– Правда, дон Фадрике? Проступок? – на этом она глянула на Одиль, и Ксандер успел увидеть, как Одиль улыбнулась ей, прежде чем иберийка повернулась обратно к старшекурснику. – Поразительно. Я-то думала, что мой вассал, – она тоже подчеркнула слово, только это слово было «мой», – бесстрашно вышел на дуэль один против пятерых и с помощью друга, – она одарила кивком Адриано, – вышел из нее победителем.

Де Лара нахмурился.

– Сеньора, дуэль – дело равных, и поэтому ее не может быть между фламандцем и благородными идальго.

– Этот фламандец – королевской крови, – отрезала Белла, шагнув вперед, и Ксандер почувствовал, как потеплел воздух. – Что же касается того, дуэль это была или что еще, спросите их самих. Мне хватит и того, что говорят Адриано и Ксандер, но вряд ли благородные, – она сделала ударение на это слово, – идальго будут лгать на тему того, вызывали они их или нет!

– Это был вызов, – признал Мигель, тоже шагнув ближе, – но…

– Но это было с их стороны ошибкой, – тут же прервал его Фадрике де Лара. – И ваш вассал, сеньора, должен был бы знать, что не имел права пользоваться их снисходительностью.

– Снисходительностью! – На этот раз волна жара была нешуточной. – Объяснитесь, сеньор!

Сзади де Лары зашумели, но он не моргнул и глазом.

– Молодые люди забылись, и это их не красит, конечно, – ответствовал он тоном, который обещал, судя по тому, как потупились виновные, не иначе как суд чести. – Но вассал должен был помнить, что к нему подобное неприменимо.

– А делать что было надо, сьор? – поинтересовался Адриано, деловито засучивая рукава и пододвигаясь поближе. Ксандер огляделся: кроме Беллы, все еще стоявшей на переднем крае конфликта, Алехандра и Катлина благоразумно держались в стороне, а Одиль поступила и вовсе умно – отошла подальше и примостилась на ствол согнутой надо рвом ивы. Отлично, значит, девчонок есть шанс не задеть в суматохе.

Де Лара секунду созерцал Адриано так, будто сомневался, что его стоит удостаивать ответом, но все-таки снизошел:

– Покаяться за свою вину и просить прощения. Как очевидно любому человеку чести, сеньор.

– И тем самым, – отчеканила Белла, – избавить молодых людей от позорного поражения от рук вассала. На которого, заметим, они напали толпой. Но это, видимо, вполне в духе людей чести, сеньор?

Де Лара попробовал ответить, но тут уже его сопровождающие перестали окончательно ждать своей очереди высказаться, с готовностью перекрикивая друг друга.

– Их было двое! – поспешил уточнить Мигель.

Вот уж кто бы молчал, подумал Ксандер, усмехнувшись в ответ на ухмылку Адриано. Им-то двоим вступать в перепалку было бессмысленно, стоило скорее поберечь силы, а орать как на базаре толку никакого.

– …прочим, мы предложили ему выбирать…

– …думал, оскорбление так просто!..

– …и можно было один на один…

– …прекратите вы, давайте по очереди!

– …неизвестно, честно ли это было!

– Молчать! – это последнее вышло так эффективно и мощно, что Ксандер даже поймал себя на уколе уважения. То, что Белла умеет орать, он знал, но что она сумеет, не очень-то подняв голос, рявкнуть так, чтобы замолчали все, было для него в новинку.

– А вы, сеньор, – уже почти сквозь зубы добавила она в образовавшуюся тишину, – не знаю, как вас там, извольте повторить то, что сказали.

Кряжистый ибериец, тоже старшекурсник, шагнул из-за спины де Лары и чуть подбоченился. Де Лара было дернулся, видимо, представить, но тот отмахнулся. Впрочем, тут он был прав, смысла в дальнейших реверансах явно не было.

– Я сказал, сеньора, что очень сомневаюсь, что этот… поединок был честным. Потому что грязный фламандец, даже найдя подельника, честно выиграть у пятерых идальго не может.

Только что оравшая толпа, казалось, затаила дыхание. Только у Алехандры вырвалось полузадушенное «охо!».

– Это все? – выдохнула Белла так, что Ксандер глянул на Адриано: если она сейчас загорится, а судя по движению воздуха у рук, это уже началось, ему понадобится вода, а венецианец стоял к озеру на пару шагов ближе. Адриано только руками развел: не в подоле же рубашки воду нести?

– Не все, – тем временем с нарочитой ленцой отозвался неожиданный визави Беллы. – Еще я думаю, сеньора, что, несмотря на все позы, вы слишком слабы, чтобы справиться со своим вассалом. Потому и делаете вид, что…

– Слаба, – прервала его Белла почти ласково и подняла руку.

На руке вспыхнул огонь. Медленными язычками он облизнул кожу, и Ксандер осознал, что еще немного, и раз уж воду к Белле не доставить, придется кидать саму Беллу туда, не иначе. Он шагнул ближе, но она дернулась от него, пытаясь оттолкнуть и ставя его в немалую дилемму: не хватало выставлять ее на посмешище, оттаскивая к воде, но что будет, если он позволит ей вот так гореть, он тоже и думать не хотел.

Огонь же все усиливался – и вдруг сделал то, чего Ксандер никогда не видел: взметнулся вверх, сплетаясь в пламенную, расплывчатую по краям сферу. С минуту все – да и сама Белла – смотрели на нее как зачарованные, а она все пылала на ее ладони. Ксандер дернулся, лихорадочно думая, чем его затушить, но до поблескивавшей воды рва было никак не дотянуться. Он всмотрелся и опешил. Рука Беллы была без малейшего признака ожога, чиста и бела, как если бы она держала хрустальный бокал, а не потрескивающее пламя.

Но стоило отдать должное ее визави: хоть он и опешил, но трусом явно не был.

– Думаете, меня это напугает? – процедил он и схватил ее за пламенеющую руку, правда, предусмотрительно за запястье. Белла незамедлительно отвесила ему пощечину, но левой рукой это было совсем неловко. Рванувшийся на помощь Ксандер столкнулся с шагнувшим на подмогу де Лара, Адриано перехватил по пути третий старшекурсник, так, что венецианец свой нож то ли не успел достать, то ли решил обойтись, да и пораненные их недавние противники решили присоединиться к общей неразберихе. Им мешал только Франц – впрочем, учитывая их уже понесенные ранения, может быть, этого было и достаточно. Катлина и Алехандра ухватились друг за друга, Алехандра быстро что-то заговорила, то ли уговаривая, то ли требуя, но фламандка решительно отмела эти уговоры, ухватила ее за руку, и они помчались прочь. За одноклассниками? За учителями?

Неважно, только и успел сообразить Ксандер. Адриано был, похоже, прав – их шли бить, и за то время, что девчонкам понадобится, чтобы привести помощь, побьют-таки.

И тут раздался голос.

Чистый, легкий, он вплелся в шум драки, как вплетается звук скрипки в мощный хор оркестра, ведя за собой все от труб до барабанов непринужденно и властно. Ксандер едва задался вопросом, кто это запел, и почему среди этой кутерьмы этот кто-то выбрал петь молитву – а потом вопросов у него не осталось вообще.

Ave Maria, gratia plena…

За все годы в Иберии и несчетное количество прослушанных за эти годы месс он не слышал, чтобы ее пели так – словно это святая Цецилия, покровительница музыки, из узилища взывала к раю, или падший ангел среди преступлений земли и ужасов ада тосковал по утраченному блаженству. Невыразимо волшебный голос взлетел, словно птица на могучих крыльях, и парил в вышине, а им оставалось только слушать, отдавая себя целиком, всего, всей своей онемевшей душой следя за этим полетом.

Побоище распалось, как не было. Ксандер стоял и знал, что так же стоят остальные, оцепенев, внимая этому голосу молча, и только журчала и плескалась вода – но и это казалось задуманным аккомпанементом. Так звучали песни русалок над ночным морем, но чары этого голоса были еще сильней.

Он всмотрелся сквозь сумерки туда, откуда шел голос, и увидел, как к нему идет Одиль, прекрасная, как утро и ночь, как не бывают прекрасны дочери людей. Она ступала легко, будто не приминая травы, высоко подняв голову, и на ее бледном лице, светившемся в тени деревьев, как фарфор, отражалась непонятная обреченность. А по плечам ее струились тяжелые пряди светлого золота, все удлиняясь и удлиняясь, скользя между небрежно их перебирающими тонкими пальцами.

Перед ней расступались, робко касаясь края ее одежды или этих волос; когда она наконец остановилась перед Ксандером, светлые волны укрывали ее почти до пят, как плащом.

Он заглянул в это лицо и впервые понял, каково это – утонуть в чьих-то глазах, потому что именно что утонул в глазах цвета речной воды, но нисколько об этом не сожалел. Песни русалок можно было слушать бесконечно, но сейчас он был готов убить или умереть, лишь бы не умолкал этот голос, потому что он знал – стоит ей замолчать, и из мира уйдет красота, чистота, любовь, все самое лучшее, все то, ради чего стоит жить.

В ее руках вдруг появился тонкий, длинный, хищный, как барракуда, стилет. Удобным жестом, говорившим о давней привычке, она одной рукой собрала волосы – пальцы еле сомкнулись на бледно-золотом богатстве, – а вторую завела за голову и с неожиданной силой полоснула отточенной сталью, срезая их у ушей.

Он все еще смотрел, остолбенев, на срезанные волосы, которые в ее руке смотрелись, как обезглавленная змея, – и тут она разжала пальцы, и дивные локоны не успели еще коснуться земли, как обратились в воду, пахнув на него холодным ароматом северной реки. Той же рукой она резко брызнула ему в лицо, и тут же он словно проснулся и очумело огляделся, едва не упав. Все остальные парни все еще восторженно пялились на Одиль, только Адриано схватил его за рукав.

– Бегом!

Так вчетвером, с ошалевшей от зрелища, но явно незачарованной Беллой, они промчались мимо шедших им навстречу ван Гельмонта и ректора д’Эстаона, которых едва не тащили тараторящая Алехандра и уговаривающая Катлина, и устремились по мосту и дальше в башню. Только добежав до комнаты девочек, они наконец перешли на шаг.

– Что это было? – выдохнул Ксандер, переводя дыхание.

Одиль вдруг рассмеялась и закружилась по комнате.

– Тебе удался огонь, Белла! Тебе он удался! Посмотри, ты же не обожглась!

– И правда, – Белла разжала правую руку и уставилась на ладонь. Изучала она ее придирчиво, но Ксандеру и, видимо, остальным было видно: она и верит, и боится верить, и очень хочет поверить, и безумная радость расцветает у нее на лице, как расцвел на руке в первый раз послушный огонь. – Правда твоя!

– Ура!

Одиль было вывернула из восторженного пируэта прямо на шею Беллы, но потеряла равновесие, и они упали вместе на кровать. Они немножко там побарахтались, смеясь, а потом разжали объятия и сели напротив друг друга – и тут Одиль наклонилась вперед и расцеловала Беллу в обе щеки.

– Ты большая молодец, – сказала она с чувством.

Ксандер разделить эти чувства не мог, хотя и осознал с некоторым удивлением, что Белла стала молодцом, когда вступилась за него, чего раньше, признаться, за ней не водилось. Но вот то, что она сделала… это было уже из арсенала взрослых в ее роду, и радоваться тому, что она сделала еще один шаг в ту сторону, у него не получалось.

– Поздравляю вас, сеньора, – сказал он на всякий случай и добавил уже искренне: – И спасибо за то, что вступились.

Белла важно кивнула.

– Благодарю, принц. Это было естественно. Ведь ты тоже был молодцом, а заслуги надо признавать за всеми, кем бы они ни были. И потом, – она обратилась уже к Одили, – вы слышали, что говорил этот, этот, как его?

У Ксандера тоже оставался вопрос к Одили, и не задать его он не мог. И оставить на потом не мог тоже. Даже если это значило, что придется допрашивать человека, который, опять же с удивлением сообразил он, только что спас их от неминуемой трепки. И человека, который успел сказать Белле про их эскападу ровно вовремя, так, что когда к ней пришли с этой вестью, Белла встала на его, Ксандера, сторону.

– И все-таки, – осторожно сказал он, – что это было, Одиль?

– Давай потом? – предложил Адриано, но Одиль глянула в его сторону, и он вскинул руки: сдаюсь, мол. Только вздохнул, и она тоже вздохнула, прежде чем ответить вопросом на вопрос.

– Что ты знаешь о Рейне, Ксандер Нидерландский?

– Это река, – озадаченно ответил он. – Я вырос недалеко от устья. Большая река. – Поскольку Одиль молчала, словно еще чего-то ждала, он добавил: – Кормилица Лотта рассказывала, что в глубинах живет ее владыка, старый Рейн, со своими дочерьми, и что когда он гневается… ну, всякие сказки рассказывала.

– Это не сказки, – тихо и чуть напевно сказала Одиль, – все так. Могучий Рейн горд и суров, и никому не уберечься от его гнева. И прекрасны его дочери, что в глубине вод стерегут величайшее сокровище земли – золото Рейна, владеть которым мечтали бы и боги.

– Воглинда, Вельгунда и Флосхильда, – словно эхом отозвался Адриано.

И Ксандеру подумалось, что сейчас очень было видно, несмотря на их внешнее различие, что они брат и сестра.

– Вот Воглинда и была моей матерью, – закончила Одиль так спокойно, будто это самое обычное и житейское дело.

– Это как? – выдохнула Белла. – Это же сказки!

– Это не сказки, я же сказала, – все так же спокойно пояснила Одиль. – А как… Род Нордгау идет от властителя Тронье Хагена, или Хегни, как его еще звали. В моем отце течет кровь альвов, бессмертная кровь, пусть это и случилось тысячелетия назад, и все-таки мы герцоги Рейнские… Словом, он выманил мою мать из вод Рейна, увез ее, она стала ему женой и родила меня.

Тут-то до Ксандера и дошло, почему ему так знакомо было это «Ксандер Нидерландский», почему так отзывалось, словно Одиль все время что-то цитировала и ждала, пока он узнает цитату.

– «Песнь о Нибелунгах»!

– «В ту пору в Нидерландах сын королевский жил», – улыбнулась Одиль. – Как-то так, да.

– Погоди, – опять вмешалась Белла. – То есть ты, выходит, внучка Рейна? Прямо реки? Ты же не русалка? Не ундина?

– Нет, – Одиль чуть скривилась. – Это волшебные народы. А Рейн и его дочери – другое дело, это скорее… духи. Сложно объяснить.

– Да уж, сложновато объяснить, как дух может родить ребенка!

– И умереть, – уточнила бесстрастно Одиль. – Бывает и такое.

– И у тебя поэтому? – Белла даже перекинула на грудь одну из прядей своих спутавшихся за бегом смоляных волос и погладила ее для демонстрации.

– Когда я пою, мои волосы растут, – согласилась та. – Но и пение, и его чары, и волосы даже – это как бы… то, что во мне от Рейна. Поэтому, если их отрезать, они превратятся в воду, потому что, по сути, вода и есть. А пение… Ксандер вот должен помнить легенду про Лорелею – никто не может сопротивляться песням дочерей Рейна, даже когда они увлекают в бездну.

– Но ведь твой отец смог, – сказал Ксандер. – Он увидел твою мать, влюбился, увез и остался жив.

Глаза цвета речной воды смотрели на него так долго, и все это время в молчании, что он уже подумал, что Одиль не ответит – но она ответила.

– Отец не любил мою мать, – проговорила она. – Он это сделал намеренно. Сколько стоит род Нордгау, его наследники мечтают о том, чтобы все в нашем роду рождались менталистами, каким был, надо признать, наш прародитель.

– И удается? – деловито поинтересовалась Белла.

Адриано, устроившийся тем временем на подоконнике, фыркнул.

– На меня посмотри.

– На самом деле, у нас действительно рождаются сильные менталисты и чаще, чем у остальных, – уточнила Одиль. – Но далеко не всегда, это точно, это все равно очень редкий дар. Так что старания… продолжаются. А отец потому и смог увезти мать, что не любил. Чары Рейна действуют только на тех, кто хоть кого-то или что-то любит, так что отец был – тогда – неуязвим.

– А теперь? – не выдержал Ксандер.

Наградой ему была бледная улыбка.

– А теперь, пожалуй, нет. По крайней мере, насколько я знаю, в нашем замке на Рейне без меня он показываться не рискует.

С минуту они молчали, пока снова не заговорила Белла.

– Выходит, ты как бы не человек!

Одиль резко выпрямилась и побледнела – даже с ее белой кожей было видно, как остатки крови отхлынули от лица, а глаза стали огромными, как будто ее ударили. Так, признаться, она выглядела еще более нечеловечески, подтверждая правоту Беллы. И в то же время Ксандер особенно четко увидел, как хрупка и беззащитна была эта прямая спина, как, должно быть, тяжело порой давалось это самообладание, и что вообще это была совсем еще девчонка, как та же робкая Катлина или легкомысленная Алехандра, или категоричная Леонор, или вот вспыльчивая его сеньора. Эти расширившиеся глаза были сухи, вряд ли Одиль собиралась плакать, но ему вдруг стало ее очень жалко.

А еще эта девчонка их сегодня выручила. Аккуратно, не привлекая внимания и не прося награды. Но он вдруг понял, почему Адриано полагался на сестру как на каменную стену, и подумал, что это совсем не плохо – иметь Одиль у себя за спиной. Оба Нордгау были совершенно странные и местами сумасшедшие, но, пожалуй… стоящие.

Он присел на край кровати, прикоснувшись плечом к ее худому плечу. Она чуть вздрогнула, но не отстранилась, только глянула на него исподлобья.

– Конечно, ты человек, Одильке. Глупости какие.

Мгновение она молчала и смотрела, а потом вдруг выдохнула, как будто на все это время забыла дышать и тут вспомнила, что надо.

– Спасибо.

– Извини, – вдруг сказала Белла, наклоняясь вперед, чтобы взять безвольно лежавшие на покрывале руки Одили в свои. – Я что-то ляпнула, не подумав. Конечно, Ксандер прав.

Уголки узких губ Одили снова изогнулись в легкой улыбке, а тонкие бледные пальцы шевельнулись, пожимая руки Беллы в ответ.

– И тебе спасибо. На самом деле, все хорошо, не переживай. Я понимаю, это… неожиданно.

Они еще помолчали. Через открытое окно снизу раздавались голоса, потом из коридора – шаги, но к ним никто не заявился больше требовать ответа, а самим идти и выяснять не хотелось, слишком хорошо так было сидеть, когда из окна доносился теплый ветерок.

– Кстати, – нарушил это благостное молчание Адриано, – скажите, а кто-нибудь знает, почему еда у нас сплошь на меду?

Глава 7

Черный человек

Она сидела на пожухлой траве, усыпанной золотистыми листьями, и задумчиво грызла яблоко.

Еще не кончился октябрь, а яблоко было уже мягковато. По неизвестным причинам, на яблоки, да и ягоды, и грибы никакие воля, вера и право не работали. Никакие изыскания, никакие усилия не могли сохранить урожай лета и осени до весенних костров, сделать так, чтобы плоды не гнили, можно было, а вот чтобы сохранялись крепкими и хрустящими – никак. Так и с деревьями: предохранить от мышей и болезней – да, а вот сделать так, чтобы деревья плодоносили, невзирая на снег, не выходило.

Нет, на трюки хватало: вот буквально на первом уроке теории, что был у них почти два месяца назад, вспыхнувшая огненным ручьем фраза выманила из тонкого ростка прекрасное дерево, в одночасье покрывшееся сначала белокипенным цветом, а потом густо-красными плодами. Но, как пояснил им учитель по новому предмету, седоволосый баск с иронично изогнутыми губами и грустными, темными, как маслины, глазами навыкате, ничего не дается просто так. Яблоки им остались, но яблоня так же стремительно засохла, и росток, который мог бы ей стать до того, как его коснулась властная воля человека, погиб навсегда, использовав разом все силы и соки, отпущенные ему на долгую жизнь.

«Миру можно помогать, но нельзя насиловать, – негромко сказал профессор Айтор Мендиальдеа. – Нельзя ради минутной прихоти искажать его законы. Кто бы их ни придумал, они непреложны, и все, что мы можем, – это как вышивание: вплетаем свой узор, всегда помня, что ткань должна остаться в сохранности».

Кстати, он и в самом деле вышивал. Направленная к нему на ориентацию Одиль подошла к нему в сад у учительского дома и увидела, как он сидит перед огромным хрустальным окном, улыбаясь голосистой ссоре пары зябликов, не отрывая глаз от растянутого перед ним полотна. Мерное движение иглы, с безошибочной точностью нырявшей в белый грубоватый лен, медленно, но верно рождавшиеся на ткани образы заворожили ее, и она застыла, боясь дышать, наблюдая, как распахивают крылья невиданные птицы, как горячат всадники коней, вытягиваются в азартном беге змееподобные гончие.

«Это тоже искусство владения Даром, дорогая андере Одиллия, – сказал он, не поднимая глаз. – Вообще магия – это тот след, что делает наша душа, и кто может сказать, где он ярче…»

Это курсу Воды он преподавал базовую теорию, а вообще же был редкостью из редкостей – менталистом и, соответственно, ее избранным учителем и координатором. С тех пор не один вечер она провела в его садике, послушно вышивая рядом с ним и слушая его неспешные речи, да и сейчас вот ждала со всем терпением, кусая уже начавшее морщиниться яблоко и штудируя учебник по артефактологии, точнее, рекомендованное к нему приложение. Учебник был для курса Воздуха, самого старшего, но это неважно: приложение было попросту хроникой, компиляцией XII века. Работа монаха-хрониста была заботливо переплетена в расписную кожу, уже потертую, хоть и не сильно: судя по всему, то ли студенты не слишком усердствовали, то ли переплет относительно новый.

«…артефактом же племен арабских, на южное побережье Средиземного моря пришедших, было изображение богини Аль-Лат из чистого золота, хотя иные и утверждают, что они вовсе оставили ее, предавшись другой вере; но это сведения непроверенные…»

Его приближение она почувствовала до того, как слух уловил еле слышные шаги по мягкой земле. Учитель любил подкрадываться – такая у них была игра.

– Над чем это вы тут забылись, андере Одиллия? Ах, артефакты.

Она не вскочила, не уронила книгу, только поглядела снизу вверх в его удовлетворенно блеснувшие глаза, прищурившись на уже стремившееся к закату осеннее солнце. Будто невзначай положила руку на шелестящие под легким ветерком страницы – так, чтобы палец указывал четко на следующую за той, что она читала:

«… земель баскских неизвестен чужакам, не относящимся к сему малому, но гордому народу, хотя иные ученые люди полагают, что землю басков, как и прочих, к тому региону относящихся, защищает единый артефакт – трость Минайрос…»

– Это, конечно, не полная чушь, – отозвался профессор и, будто желая сгладить резкость слов, погладил ее по голове, – но все-таки не совсем правда.

– Вы же мне расскажете, как оно на самом деле?

Он чуть вздохнул.

– Настанет день, моя девочка, когда тебе очень захочется брать такое – мысли и сведения – без спросу прямо из чужой головы. Вспомни тогда обо мне и подумай, что я буду… нет, не разочарован, но огорчен.

Обычно такие его высказывания она оставляла без ответа, усваивая и запоминая, но тут ей отчего-то вздумалось поспорить.

– Знание не должно скрываться и зависеть от чьей-то милости, – мягко, ему в тон, сказала она. – Разве не так? Оно должно принадлежать каждому, кто его ищет. А на просьбу может быть и отказ, разве нет?

Он ответил не сразу, распахивая хрустальное, в пол, окно и вытаскивая на пригретый осенним солнцем каменный дворик огромные резные пяльцы. Аккуратно отложив книгу, она стала ему помогать.

– Есть знание, к которому спрашивающий может быть просто не готов, – заметил он, но почти вопросительно, будто предлагал ей аргумент, им разделяемый только формально. – О, кстати, ваше яблоко упало.

Это «вы» у него всегда прорезалось в диспуте – иногда, забываясь, он даже звал ее «коллега». Нагибаясь за яблоком, она внутренне возликовала: ничего она так не любила, как эти дуэли ума и слова.

– Так вот, – продолжил он, заботливо разглаживая отбеленный холст, – подумайте вот о чем: быть может, тот, кто владеет желанным вами знанием, осознает лучше, чем вы, что вам оно непригодно или преждевременно, и, смирившись с отказом, вы избегнете серьезных ошибок, которые непременно совершили бы, случись все по вашей воле.

К яблоку уже подбиралась обрадованная добычей мышь, и Одиль не стала отнимать у зверька ужин, а подошла к учителю, взявшемуся уже за пяльцы поменьше, с узором из изгибчатых, как волны, крестов.

– Но ведь это уже будет моя вина и моя ответственность, разве не так?

Будто не слыша ее, он придирчиво оценил наилучшее место для вторых пялец, попробовал так и эдак и наконец решительно поставил их на камень, из-под которого торчала уже суховатая желтеющая трава. Покончив с этим, он глянул на нее искоса, будто видя впервые, проницательно и чуть недобро.

– Похоже, я задел струнку, андере? Может быть, даже тайную страсть? Осторожнее, дорогая, так можно многое выдать.

Она вспыхнула, прокляла себя за несдержанность и вдруг увидела, как смягчилось изборожденное морщинами, как зимнее яблоко, лицо профессора.

– Занятно, – сказал он скорее даже не ей, а себе под нос, – ведь я хочу, чтобы вы стали сильной и взрослой, а радуюсь, как идиот, тому, что вы еще такой ребенок. Но вы так недолго еще им будете… Простите меня за поддразнивание. Конечно, вы хотите знаний, поэтому сейчас в школе, и к тому же вы из тех, кто всю жизнь учится. Но просто помните, что не все запреты глупы – некоторые, девочка, написаны кровью и горьким, очень горьким опытом.

Она почтительно промолчала, хотя была вовсе не согласна.

– Ладно, – решительно сказал он и указал ей на ее пяльцы. – Займемся делом. Забудь об артефактах и прочей бессмыслице, пожалуйста. Не отвлекайся. Да, закрой глаза, так тебе будет проще.

– Я принесла с собой повязку, профессор.

– Действительно… Хотите так? Не сможете не подглядывать?

Она отрицательно качнула головой и увидела ожидаемое одобрение в непроницаемых глазах.

– Тогда вперед. Сконцентрируйтесь. Видите узор? Ну что же, начали.

Послушно она взяла иглу, послушно выбрала тот цвет, что ярче всех бился в открытом ей разуме другого человека, послушно воткнула пронизанную шелком сталь в податливый грубоватый лен и сделала первый стежок. Игла на этот раз исчезла из ее расчетов спустя считанные минуты. Перед ее ослепшими для мира глазами, но зорким зрением подлинной воли и разума стелились золотые листья под копытами яркой, как сплав золота и меди, лошади, на которой летела, безрассудно отдавшись азарту охоты, юная дама, в чем-то похожая на нее. И взятый в одном лишь воображении узор ложился на ткань.

Когда она снова открыла глаза, рука болела от усердия, но на льне вырисовывалась разве что всадница и первые наметки окружающего – изогнутая спина пса у стремени, тень всадника, мчащегося с ней плечо к плечу.

– Думаю, второй конь будет вороным, – сказала она, выскальзывая, как рука из руки, из чужого разума.

И профессор Мендиальдеа одобрительно улыбнулся.

Спор они не продолжили – просто, не сговариваясь, как всегда, убрали свое рукоделие, она почтительно его поблагодарила за урок и побрела к библиотеке, раскрыв почти сразу же томик хроники. Полезная вещь – Искусство разума, и упражнения – дело важное: по пути она ни с кем не столкнулась, хотя и споткнулась о первую ступеньку лестницы, ведшей к мрачному и монументальному, как зиккурат, несмотря на все готические ухищрения, зданию с оскаленными химерами на каждом углу. Все так же, не глядя, она поднялась по одной из мириад винтовых лестниц, идя на внутренние голоса своих, как на маяк, и в скором времени оказалась в выбранном ими на тот вечер кабинете.

Войдя, она оторвалась от книги на мгновение, чтобы оценить диспозицию. Белла пожирала глазами аннотированное изображение боя с болотной мантикорой, Ксандер отрешился от всего сущего, то вычитывая что-то в учебнике по истории будущего, то сверяясь с хрустальным шаром размером с половину его самого, а Адриано старательно изучал трактат об авзонийской школе фехтования. В своем трогательном единстве они проигнорировали ее прибытие совершенно, разве что Адриано неопределенно махнул рукой, но было ли это приветствие или попытка изобразить парирование невидимой шпаги, осталось неясным.

Она поискала глазами еще одно кресло, не нашла и устроилась на широком подоконнике, поудобнее примостив подушки. В замкнутом воздухе царил пьянящий аромат старых книг, скрипели, шелестели страницами и позвякивали цепями инкунабул библиотечные призраки в сокрытых хранилищах, ей на плечо присели несколько огоньков, подманенные щелчком ее пальцев. Воцарился покой.

«… артефакт этот не видел никто уже несколько столетий, посему есть причины отнести его к утраченным или тем, о коих ничего не известно; и в этом он сродни иным утерянным сокровищам, подобно артефакту Нидерландов…»

Хрустальный шар вдруг полыхнул яростным пламенем, и в нем показалось вовсе несусветное – человек в неуклюжем, будто надутом изнутри костюме, неловко бродящий по безжизненной земле во мраке с флагом в руке. Хотя вид его вызывал уныние, сам он был безгранично счастлив и свободной рукой помахал им, а потом стал прыгать, зависая в воздухе.

Они все отвлеклись, наблюдая за загадочным идиотом, а потом переглянулись.

– Чушь какая-то, – фыркнула Белла и вернулась к своей книге, где гневно хлещущая себя хвостом мантикора готовилась отразить очередное неверное заклятие.

Адриано сочувственно поглядел на Ксандера, который, закусив губу, врубился в лежавший перед ним текст с решимостью крестоносца, штурмующего Антиохию после месяца голодовки.

– Не знаю, – буркнул фламандец. – Вроде все так… Вот поток развития науки, тут просто должно быть… Вот общественный.

– Ну уж, просто…

– С вилланами все не так, – терпеливо объяснил Ксандер, хотя Одиль видела, что еще немного, и он закипит. – У них все более линейно. Потоки сознания при меньшем творческом потенциале более предсказуемы. Я вроде все вычислил, а тут это.

– Ну, не знаю, – с сомнением заметил Адриано, глядя на веселившегося человечка в шаре. – Как по мне, невнятная какая-то штука у тебя вышла. Он как на веревочке. Или это магия?

– Какая уж тут магия…

Ксандер вздохнул и снова ссутулился над учебником, а шар померк.

«…о коем ничего не известно с давних пор, когда вздымались и рушились королевства германских племен, и Аттила…»

Не настроенная на экскурс в общеизвестное Одиль перелистнула страницу.

«… мудрым известно, что артефакт этот был Бальмунг, иными именуемый Грам, меч героя Зигфрида Ксантенского; но каков он был на вид и куда исчез, того не ведает никто. Одни полагают, что отец героя Зигмунд в порыве горя бросил меч в морские воды, где и доныне он хранится; другие уверяют, что он лежит в могиле Зигфрида, но поскольку место это тайное, проверить сию веру не представляется возможным. Наследников же рода Зигфрида, за страхом вдовы его Кримхильды, установить бесспорно также невозможно…»

Учитывая, что артефакты в подавляющем большинстве случаев и описаний выглядели совершенно обычно, то отличить Грам от стандартной железки, какую полагалось класть в гроб вождю, возможностей было мало. А Кримхильда боялась не зря: Нифлунг Хагенссон много кому мстил за отца.

«… Поелику из потомков королевы Уты – да будет благословенно имя матери такого рода…»

Ну, это-то было понятно почему. Хронист был из Нидермюнстера, основанного ее святой тезкой, и естественно, славил род герцогов Рейнских до небес. Ей доводилось читать его же «Житие святой Одиллии», и там с таким жаром описывалась ее дивная красота, несравненный ум и прочие ослепительные достоинства, что не знай Одиль, что пылкий монах родился спустя четыре века после смерти ее великой прародительницы, могла бы заподозрить дурное.

«…выжила лишь могучая ветвь, под чьей сенью и поныне процветает долина Рейна. И не только великими добродетелями властителей Нордгау славится наша земля…»

Одиль хмыкнула. О добродетелях своего рода она была мнения иного, и нелестного.

«…но и силой артефакта – древнего кольца Нибелунгов…»

– Клод тоже ничего не знает, – вздохнул вдруг Адриано.

– Ты о чем? – поинтересовалась Одиль, не отрываясь от книги.

– Ну, Клод де Лоррен, с Воздуха. Помнишь, мне сказали, что он знает о черном человеке?

Одиль подавила вздох. Про черного человека Адриано рассказал всем еще в первый свой день в школе, подробно и со вкусом, и Одиль видела, где брат сказал правду, а где приврал для красного словца – последнего в его рассказе вышло куда больше первого. Хорошей лакмусовой бумажкой тут выступил Ксандер: судя по всему, соседу Адриано рассказал свою историю первым, и хотя нидерландец ничего не говорил, но по тому, как он временами бросал на рассказчика чуть удивленный взгляд, было легко определить новые для него детали.

Что было необычным, так это то, что свою историю Адриано не забыл. Одиль привыкла, что брат из любой мелочи способен раздуть фантастическую историю, сам в нее поверить и уверить остальных, а потом отпустить ее жить своей жизнью в мире, где, должно быть, и живут все придуманные и приукрашенные истории. Но своего черного человека Адриано искал, вглядывался в каждого нового учителя с надеждой опознать, расспрашивал старшекурсников. Учителя не подошли под описание, и от вопросов, если, конечно, Адриано их задавал, ушли.

На старших товарищей по учебе тоже полагаться не стоило, хотя и по другой причине. Говорили они с готовностью, но фантазировали почище Адриано в ударе.

– Что он сказал-то? – спросила Белла: на созерцаемой ею странице мантикора наконец лежала побежденной, и иберийка смогла отвлечься.

– Да что только не говорил, – пожал плечами Адриано. – Что, мол, это тут давняя легенда, и что это личный призрак Академии, а может, и не призрак, а вовсе основатель или кто-то из первых профессоров, потому что его тут сотни лет встречают. А еще сказал, что Грета фон Шиллер с Огня по нему чуть ли не работу пишет, и нам надо к ней.

– В башню Огня? – поморщился Ксандер.

– Все равно в следующем году в ней жить, – отозвался Адриано, но голос его прозвучал сочувственно.

В глубине библиотеки, будто в утробе гигантского чудовища, вдруг гулко ухнул колокол. Взмыли вверх огоньки, оставляя страницы во мраке и более не реагируя на раздраженные призывы, величаво выплыли из стен белоглазые прозрачные фигуры, безоговорочно изымая из рук книги, как ни сжимай пальцы на вдруг ставших бестелесными страницах. Одиль раздраженно выдохнула, но сопротивление, знала она по опыту, не имело смысла: у Академии были свои понятия о том, сколько можно и нужно засиживаться над книгами.

– Говорят, огневикам уже все можно, – сказал в воздух Адриано. – Ну что, в башню Огня? А потом на ужин! Ужин – дело хорошее.

Они переглянулись и направились к выходу.

Дорожки, проложенные от главного здания к башням курсов, напоминали стрелы, указывающие на три стороны света: восток, юг и запад. Этим днем они пошли по средней, ведшей на юг и обсаженной рябинами, в чьих солнечно-прозрачной, сплошь вызолоченной осенью листве уже наливались октябрьской зрелостью алые гроздья. На солнце, начавшем клониться к закату, рябиновая аллея полыхала кострами. Одиль глянула на спутников: Белла с каждым шагом шла все быстрее, вся вытянувшись, словно нетерпеливо дрожащая струна, а Ксандер не замедлялся, но шаги мерил как на плацу, и с каждым шагом лицо его становилось все бесстрастнее и словно бы бледнее. И шел он ровно посередине дорожки, как будто на древнем испытании, хотя вряд ли это осознавал.

Идти им пришлось недолго, столько же, сколько от главного здания до своей башни, пока наконец рябиновое море не расступилось, и перед ними не оказалась Башня Огня.

Она была сплошь из темно-алого гранита, а наличники окон – готически стилизованные языки пламени – вырезаны, судя по виду, из вулканического камня. Двойной спиралью до самого верха башню опоясывали факелы, а между ними иногда – Одиль даже сначала решила, что это обман зрения – пробегали быстрые огненные змейки, но как ни приглядывайся, разглядеть, что это было, не удавалось. Кое-где в оконных извивах прятались врезанные камни – сердолики или гранаты, – отзываясь мрачным мерцанием свету факелов. В опоясывавшем башню рву тоже бесновался огонь, стараясь дотянуться до моста, по счастью, куда более широкого и короткого, чем тот, что был перекинут через озеро к их нынешнему дому.

– Какая красота, – выдохнула Белла.

Одиль бы использовала не совсем это слово, да и сказала бы его с иными чувствами, но совсем отрицать грозные чары огня не стала бы и она, не покривив душой. Ксандер стоял молча, чуть нахмурившись, и на его виске беспокойно билась жилка. Адриано же весело и безразлично пожал плечами.

– Да, впечатляет, ничего не скажешь, – согласился он. – Ну что, пойду постучусь к хозяевам.

Так и вышло, что он пошел на мост первым, Белла же – второй. Оглянувшись и увидев, что оставшиеся двое смотрят на мост с сомнением, она нетерпеливо прищелкнула пальцами и протянула руку, ожидая, что Ксандер ее подхватит. Ксандер еле слышно вздохнул и выполнил немое приказание. Одиль, недолго думая, уцепилась за него с другой стороны: поняв, что благодаря этому маневру он пройдет по мосту посередине, он бросил на нее благодарный взгляд.

Окованная железом дверь тем временем распахнулась, и из нее выглянула девица, самим своим видом предназначенная быть привратницей этого места: огненно-рыжая с усыпанной веснушками розоватой кожей и, судя по тому, как они перебрасывались колкостями с Адриано, весьма бойкая на язык.

– Грета фон Шиллер? – уточнила она, когда наконец дошло до дела – примерно тогда, когда Одиль со своими спутниками дошла до брата. – Это пожалуйста. Заходите, сейчас поищем ее. Грета-а!

Внутри было на удивление светло и тепло, как у печки. Белла не удержалась и погладила одну из стен, а вот Ксандер их даже случайно не касался, как будто они могли его обжечь. Одиль осторожно мазнула пальцами гладкий камень, и он действительно оказался будто согретым изнутри.

Внутри башня походила на колодец с внутренним двором и открытой лестницей, тянущейся вверх к этажам и комнатам. Посреди двора красовался огромный, тоже окованный гранитом, дымящийся бассейн, благоухающий запахом тухлых яиц; впрочем, несмотря на неаппетитный аромат, голоса из пара доносились бодрые и веселые, и то и дело раздавался плеск.

– Наш горячий источник, – гордо объяснила рыжая. – Грета-а!

– Фиона, не ори ты так, – отозвался ей голос из пара. – Она в лаборатории.

Кончик гордого носа Ксандера чуть сморщился, словно нидерландец пытался не допустить в себя противный запах, но вот это чувство Одиль разделить не могла – точнее, могла, серу и она не обожала нюхать, но сейчас она бы дорого дала, чтобы поотмокать в этом бассейне. Белла же и вовсе стояла словно зачарованная, правда, приглядевшись, Одиль заметила, что смотрела подруга вовсе не на бассейн, а на стену, точнее – на светящееся нечто, что не разглядеть не прищурившись, но разглядев, и Одиль восхищенно охнула.

На поверку нечто оказалось гибкой маленькой ящеркой, чьи угольные глазки-бусинки созерцали людей с бесстрашным любопытством. Но на этом ее сходство с теми, кого Одиль с братом ловили на согретых солнцем камнях в Венеции, заканчивалось. Ящерка была из пламени, вся, до кончиков чешуек на хвосте.

– Саламандра, – восторженно выдохнула Белла и протянула к ней руку, осторожно, как к кошке.

Огненная ящерка коснулась ее пальца носом, потом деловито, хоть и осторожно, заползла ей на руку, переступая когтистыми лапками и все еще внюхиваясь, и вдруг куснула. Белла ойкнула – видимо, укус был не очень болезненный, скорее неожиданный, – но тут же ящерка подпрыгнула и заметалась вокруг ее руки с восторгом белки, обкормленной орехами.

Тут-то ее ловко поймала рыжая Фиона.

– Найди Грету, – скомандовала она и пустила ящерку на стену, по которой та умчалась огненным всполохом.

Грета фон Шиллер оказалась прямой противоположностью Фионе: темноволосая, статная и спокойная настолько, что, казалось, вот-вот уснет. Однако рассуждала она трезво, и видно было, что тема черного человека ее немало занимает.

– Я полагаю, что это элемент стихийного школьного фольклора, – сообщила она им. – Возможно, когда-то что-то это и спровоцировало, скажем, кто-то из учителей пришел в Лабиринт на поиски пострадавших или, может быть, даже Основатель… да, это хорошая теория, я ее придерживаюсь, признаться. Но удостовериться невозможно.

– У нас же есть описание, – вставила Одиль.

– Описание есть, – невозмутимо согласилась Грета. – Но, во‐первых, коллеги, свидетель был взволнован, испуган, – она примиряюще улыбнулась, словно заранее извиняясь за обидное слово, хотя и не отказываясь от него, – и устал. Посудите сами, как можно в таком состоянии определять, скажем, цвет глаз, тем более в полумраке.

– А Основатель? – осведомился Адриано.

– У нас нет портрета Основателя, – развела руками Грета. – Увы. Его могли видеть учителя, но они молчат.

– Учителя? – нахмурилась Белла. – Но ведь Академия…

– Может быть, ты не заметила, – чуть улыбнулась тевтонка, – но многие из наших учителей будут постарше Академии.

– Да, но…

– Это неважно, – Грета впервые выказала какое-то неудовольствие. – Важно то, что у нас есть. А у нас есть корпус поверий, разделяющийся на две части. Первая, возможно, фактическая – это встречи вроде тех, о которых говорите вы, Адриано. Вторая – мифическая, как я ее зову.

– Например? – чуть наклонился вперед Ксандер.

– Например, – все с той же сонной улыбочкой бесстрастно сообщила та, – легенда о том, что черный человек приходит в конце года за самым неуспевающим учеником, выпивает из него всю кровь, отрубает ему голову и целует эту мертвую голову в губы, прежде чем закопать тело в неведомую всем яму.

Наступила пауза.

– Это же неправда? – тихонько спросил Адриано.

– Абсолютная ложь, – все так же не моргнув глазом отозвалась Грета. – Более того, я даже представить себе не могу, что могло вызвать такие мысли. Разве что, – ее бесцветные глаза в упор уставились на Адриано, – у кого-то разыгралось воображение. А теперь, коллеги, я вас оставлю, у меня эксперимент. Если что-нибудь узнаете интересное, заходите, я буду благодарна за помощь по реферату.

– Как там красиво! – восторгалась Белла, едва не танцуя по усыпающему дорожку желтоватому песку. – И на следующий год это все будет наше! Одиль, скажи же!

Одиль сказала, надеясь, что это вышло не очень кисло. В принципе, учитывая, что в тот момент она вспомнила о бассейне и горячих источниках, может быть, ей даже это удалось. Ксандеру, судя по лицу, никакие минеральные радости не помогали.

– И саламандра! Саламандра! Она же чудесная!

– Давайте тут срежем, – вдруг предложил Адриано. – Я тут такую дорожку выведал – успеем вперед всех!

Адриано можно было доверять: дома, в Венеции, он умел пробраться такими путями, что Одиль диву давалась, как он их обнаруживал. В заборах наметанный глаз брата сразу видел дырки или уступы для залезания, а крыши для него были таким же законным способом перемещения, как улицы. Единственное, чего стоило опасаться, это…

– Кусты, – упавшим голосом сказала Белла и выразительно посмотрела на свою длинную, до щиколоток, юбку. – Вот почему кусты-то?!

– А ты ее задери, – посоветовал Адриано, уже исчезая в зарослях. – Я не смотрю. Ксандер, айда за мной, а то Сабелла стесняется!

Ксандер хмыкнул, слегка закатил глаза, но последовал за Адриано с готовностью и ничуть не меньшей ловкостью. Одиль вздохнула, переглянулась с Беллой и последовала за ними, рассудив, что чем больше народу проложит дорожку вперед бормочущей себе под нос проклятия иберийки, тем лучше.

– Вон! Все вон!

При первом окрике парни впереди замерли так резко, что Одиль врезалась в спину Ксандеру, а Белла – в спину ей. Одиль попыталась выглянуть из-за спины фламандца, но видно из зарослей было плохо, голос же, кричавший на французском с добавлением вовсе незнакомых ей слов, был ей неизвестен.

– Прочь! Я буду жаловаться ректору!

Адриано с осторожностью кота на разогретой солнцем крыше вылез из кустов и отошел в сторону, давая дорогу Ксандеру, а следом – и им с Беллой. На небольшой полянке, представшей их глазам, никого на удивление не оказалось. Зато был домик, коренастый и сложенный из серого камня окрестных гор, дышавший изо всех распахнутых окон совершенно умопомрачительными запахами, враз напомнившими Одили, что обед был целую вечность назад.

– Нет, нет, не надо! – воззвал голос изнутри уже в неподдельном горе. – Не лей! Не надо меда! Сюда нельзя!

На этом очевидном доказательстве, что вопли относились не к ним, Одиль не выдержала бой с любопытством и направилась к домику, игнорируя отчаянные жесты Адриано. У приоткрытой двери она обернулась и увидела, как Ксандер, пожав плечами, последовал за ней, а там и оставшиеся двое: Белла – решительно, а Адриано – обреченно. Обернулась она очень вовремя: так ей удалось разминуться с блюдом, вылетевшим из двери со стремительностью пушечного ядра. На блюде красовалась титанических размеров индейка с яблоками, политая золотистым соусом, увенчанная веточкой розмарина и пахнущая так, что вся душа Одили рванулась следом, а желудок громко заявил, что тоже не прочь присоединиться. Адриано, не будь промах, бросился блюду наперерез, но оно ускользнуло от него с маневренностью охотящегося сокола и умчалось вдаль, загадочным образом не потеряв ни единого куска своего содержимого.

– Кыш! Кыш отсюда!

Наблюдая за перемещениями блюда, Одиль совершенно пропустила момент, когда на порог выскочил тучный мужчина в белом фартуке и высоком колпаке, размахивая полотенцем. На его раскрасневшемся лице даже черные усы топорщились от возмущения.

– Вы видели? Нет, вы видели? – вопросил он Одиль, от волнения глотая еще больше гласных, чем и без того полагалось на нежном языке галлов. – Мерзавцы! Мелкие отвратительные непослушные мерзавцы!

– Кто, сеньор?

Как только Белла заговорила, незнакомец уставился на нее с таким изумлением, будто она только что выросла из-под земли. Остальные удостоились столь же ошарашенного взгляда. Впрочем, надолго удивления незнакомца не хватило: он, видимо, решил, что неожиданные союзники и слушатели лучше, чем никаких.

– Эти! – патетически возгласил он. – Пчелы!

Одиль огляделась, краем глаза заметив, что остальные сделали то же самое, и явно с тем же успехом, если судить по недоумению на их лицах. Пчел в округе не было. Более того, воздух был совершенно недвижим, и царила мертвенная абсолютная тишина, как будто кто-то затаил дыхание.

– Простите, – на этот раз молчание нарушил Ксандер, – но тут никого нет…

– Ах, нет! – повар махнул в его сторону рукой, явно способной поднять не один пуд муки и, судя по белому налету, именно это не так давно делавшей. – Они спрятались! Но они тут! Они всегда тут!

Адриано украдкой покрутил пальцем у приоткрытой ладони. Белла кивнула и на всякий случай отодвинулась подальше от повара. Встретившийся глазами с Одилью Ксандер взглядом указал ей на место поближе к ним с Адриано, но она чуть качнула головой: сумасшествием от повара не пахло.

– Месье, – сказала она так мягко, как умела, – что за пчелы?

Тут, словно у кого-то лопнуло терпение, из открытого окна вылетела целая процессия дымящихся мисок, тарелок и блюд и с жужжанием умчалась прочь.

– Вот, – торжествующе сказал повар, ткнув пальцем в сторону ускользающей флотилии, – они!

– Нам разносят еду пчелы? – едва не по слогам произнес Адриано.

Чувства брата Одиль могла понять: с насекомыми ему на редкость не везло, а уж с пчелами, с тех пор как он как-то попытался обнести деревенскую пасеку, – особенно.

Повар бросил еще один грозный взгляд на окно, но потом еще раз махнул рукой и устало сел на порог, положив полотенце на круглое колено.

– Они не пчелы, конечно, – объяснил он. – Ну, не настоящие. Они – духи. Все тут построили, кстати, – он кивнул в сторону своего домика. – Да, может быть, и долину тоже организовали, с них станется… ну, и ежедневное тоже. Стирка, чистка, грузы вот… Академия на них держится, если хотите знать.

В голове Одили всплыли строчки хроники.

– Трость Минайрос!

– Угу, Минайрос, – безрадостно хмыкнул повар. – Они самые, поганцы.

– Значит, они полезные, – уточнил Ксандер, тоже присев рядом, только на траву.

Глаза повара тут же сверкнули, а усы снова воинственно встопорщились, как загривок у почуявшего драку пса.

– Да, если бы они не лезли ко мне на кухню! Ко мне! На кухню! И потом, духи они там или нет, но они пчелы, пусть и ненастоящие! И любят мед, пусть и умозрительно!

– Мед – это же вкусно, – вставила Белла, пока Одиль пыталась осознать умозрительную любовь в исполнении ненастоящих пчел, а Адриано слегка перекосило.

– Не тогда, мадемуазель, когда его добавляют во все, что можно и нельзя! – отрезал их собеседник, сейчас ничего так не напоминавший, как потревоженную воронами сову. – О да, они тоже считают, что это вкусно, они не со зла-а, – издевательски протянул он, поджав губы и скорчив гримасу, словно передразнивая кого-то строгого и худого, и Одиль поняла, кого: ректора д’Эстаона, законного хранителя и трости, и Академии. – Они делятся прекрасным, а, каково! Нет, я не спорю, мед – дело хорошее, я могу многое с ним сделать, я вообще много могу, я превосходный повар, мадемуазель, иначе не быть бы мне в Трамонтане!

– Вы потрясающе готовите, – быстро вставил Адриано.

– Изумительно, – подтвердил Ксандер с чувством.

– Абсолютно безупречно, – внесла свою лепту Одиль.

Повар приосанился.

– Благодарю вас, мои дорогие. Это…

– Даже когда на меду, – добавила Белла, и он снова чуть сник.

– Он мне ужасно надоел, – признался он. – Знали бы вы, сколько я знаю соусов и специй! Тончайшие ароматы, нежнейшие травы, самые утонченные оттенки вкуса! Но они, они, они вечно добавляют мед, едва я отвернусь!

– И все равно вкусно, – сказал Ксандер, и, соглашаясь, желудок Одили жалобно заурчал.

Повар вскочил на ноги, словно заслышав звук боевой трубы.

– Мои дорогие, но вы же голодны! А я вас тут держу, когда поганцы уже утащили туда ужин! Нет-нет, пойдемте со мной. Они унесли индейку, но плох бы я был, если бы у меня не имелось кое-каких запасов… За мной, дети, за мной!

Когда они добрались до башни Воды, их сокурсники, судя по жалким остаткам, уже успели истребить и ускользнувшую индейку, и всю ее незаконно сдобренную медом свиту. Жалеть об этом Одиль не могла, ей казалось, что последний съеденный кусок стоит у нее в горле, не в силах пробиться в желудок. Но этот последний кусок принадлежал воздушнейшему бисквитному торту с кисловато-ягодным желе, и стоило их гостеприимному хозяину поставить этот торт перед ними, как остатки ее воли испарились, как не было.

Как они добрели до своего пристанища и поднялись по лестнице на второй этаж, в изящную нежно-бирюзового цвета столовую, она не помнила вовсе. Она не могла также вспомнить, что такое пробормотал Адриано, прежде чем оставить их. Осталось только впечатление, что его общества они лишились ненадолго, но ради чего?

– Кофе, сеньора? – поинтересовался Ксандер.

Белла кивнула. Точнее, как: уронила голову вниз, а потом с нечеловеческим усилием вернула ее в обратное положение.

– О да, а то я сейчас сяду и усну.

– Одильке?

Одиль подозревала, что тоже не являет собой образец бодрости, и немного поколебалась между нелюбовью к кофе вообще и уважением к тому, что варил Ксандер, но все-таки мотнула головой.

– Спасибо, но я, пожалуй, чаю.

У стола, где помещался неизменно дымящийся чайник, чайные смеси и специи на любой вкус, а рядом – всегда жаркий песок для ожидающих своей очереди джезв, она на мгновение замерла, пытаясь решить, чем таки себя взбодрить.

– Корица, – вдруг сказал рядом Ксандер так, будто только что выучил это слово и еще ему дивится, и она поняла, что их роскошный ужин и на него имел то же действие.

Безмолвно она протянула ему требуемое, и он занялся делом.

– Дамы и господа… нет, прошу вас, не вставайте.

Ректор вошел в их столовую почти бесшумно, по крайней мере, за разговорами его появление не заметили до тех пор, пока, перешагнув порог, он не заговорил. К этому времени Одиль наконец выбрала и заварила себе чай, Ксандер почти доварил кофе, а Адриано, ходивший, как выяснилось, за гитарой, уже успел вернуться и теперь негромко пощипывал струны в углу к вящему удовольствию Беллы и подсевшей к ним Алехандры. Избранный угол включал в себя два окна, так что братец Одили примостился на одном низком подоконнике, а ноги закинул на другой; при виде ректора он, как и все, встрепенулся, но небрежный жест д’Эстаона его утихомирил, и он остался, как был, только разве что отложил гитару. Катлина следила за полузарытыми в песке джезвами, обсуждая вполголоса с Ксандером достоинства кардамона. Говорила она спокойно, но глаза у нее сияли.

Одиль не стала им мешать, только забрала чашечку Беллы, которую фламандец уже наполнил, и украдкой ему подмигнула, прежде чем отойти.

– Я здесь для того, чтобы поздравить вас с вашими первыми каникулами. Точнее, – добавил ректор тут же, поскольку, судя по несколько ошарашенным переглядываниям, его слова были явной новостью, – почти каникулами. Праздником. И этот праздник у вас завтра.

– Вы нас отпустите домой на Тосантос?! – от восторга Алехандра под конец сорвалась почти на взвизг.

– Отпущу, – улыбнулся ректор. – Почему бы нет? Но, конечно, будут небольшие условия.

– Например, то, как мы туда доберемся, – буркнула Леонор, оторвавшись от своего учебника латыни, который она штурмовала с мрачной решимостью в любую свободную минуту.

Лицо у нее осталось серьезным, а брови даже немного нахмурились: похоже, ее такая перспектива не очень-то радовала. В этом она была разительным контрастом воцарившемуся в столовой настроению. Возглавляли его иберийцы, Алехандра даже захлопала в ладоши и подскочила к Катлине, которая хоть и чуть вздохнула, но восторгу сеньоры поддалась и разулыбалась; пятерка же парней стала оживленно обсуждать, должно быть, план будущих действий, столпившись вокруг Мигеля. Мишель, довольная ненамного меньше Алехандры, расточала улыбки в своем небольшом кружке, и, насколько можно было судить по доносившимся словам, там Франсуа и Клаус наперебой то пытались решить, кто куда поедет, то объясняли смысл предстоящего далекому от подобных традиций Францу. Оттиснутый от прекрасной галлийки Джандоменико пожал плечами и направился к их углу.

– Вы как, в Венецию? – поинтересовался он у Адриано.

Адриано лениво потянулся и глянул на Одиль.

– А вот это как сестра скажет.

– Предпочту сначала узнать те самые условия, – отозвалась она, стараясь звучать тоже небрежно.

Ректор как раз подтвердил догадку Леонор благосклонным кивком.

– Действительно, – сказал он, чуть повысив голос, так, что шум переговоров слегка примолк. – С отправкой все будет так. Каждый из вас уже должен знать символ своего дома, а значит, его вы и нарисуете, а профессор Баласи посмотрит, как это у вас выйдет. Ваше первое путешествие. Считаю, это символично…

– Особенно то, что оно в День мертвых, – буркнул себе под нос Адриано.

– …и будет хорошей проверкой овладения вами начальными знаниями, – безжалостно закончил ректор.

– Вы сказали, что условий несколько, господин ректор, – уточнил Ксандер.

– Верно, их всего три, – отозвался тот, опершись на свою трость, которая было зажужжала, но он ее слегка погладил, и она угомонилась. – Второе сложнее. День всех святых – время не только общения с мертвыми, но и гуляний среди, в том числе, вилланов, и ваша задача – не выдать себя. Делать можете что угодно, я вас никак не ограничиваю, но не желаю наутро прочитать в вилланских газетах про «необъяснимый инцидент», учтите это. Вы почти взрослые, пора учиться действовать соответственно.

– Вы же сами говорили, господин ректор, что они если и увидят, то не поверят? – Марта, как всегда, выглядела так, будто готова с конспектом в руке доказать, что с памятью у нее все в порядке.

– Говорил, – не стал отпираться ректор. – Но вы не поверите, моя дорогая, как внезапно люди могут обрести веру.

– А третье условие? – тихонько спросила Катлина.

– О, вот тут я поиграю в фею-крестную и скажу, что вы должны все вернуться… нет, не к полуночи, это было бы уже слишком, но до рассвета.

– Отвечаем своей головой?

Ректор чуть прищурился.

– Я бы мог сказать, что скорее чем-то более ценным для вас, чем голова, господин Мочениго, но я в курсе некоторых ваших особенностей и поэтому просто скажу, что это вызов. Знаете, как в сказках? Вернуться в срок, кто бы ни пытался удержать?

Адриано с энтузиазмом кивнул. Одиль, знавшая этому энтузиазму цену, подавила вздох.

Следующий день, как тоже не преминул им сообщить ректор, был вовсе свободен от уроков, поэтому спать было можно – а учитывая предстоящие ночные бдения, и нужно – сколько влезет. В Одиль влезало немного, поэтому она проснулась на уже ощутимо запаздывающей осенней заре, некоторое время повалялась, но потом заскучала, решилась и сбежала купаться в бодрящей, но еще не ледяной воде озера – на задворках, подальше от глаз.

Возвращаясь к мосту и зябко кутаясь в шаль поверх липнущей к телу рубашки – полотенце-то забыла, – она увидела издалека пшенично-светлую голову Ксандера, тоже шедшего к замку, только со стороны донжона. С этим цветом густой копны волос и белой кожей, с которой уже исчез легкий летний загар, в ненавидимой им, наглухо застегнутой иберийской одежде он походил на черную свечу.

Она остановилась, чтобы подождать его у входа на мост, и, увидев ее, он с легкой улыбкой махнул приветственно рукой.

– Как завтрак? – поинтересовалась она, как только он подошел на расстояние, которое не понадобилось бы перекрикивать.

– Как и ожидалось, – кивнул он. – Минхеер ректор хотел уточнить, что у нас мирно, спокойно и больше никто не задумывает ничего ужасного.

– М-м. Как и тогда.

– Точно.

«Тогда» было через два дня после дуэли. Одили тогда казалось, что злосчастную драку обсуждает вся Академия, даже старшекурсники периодически о чем-то спорили, немедленно замолкая, когда их четверка проходила мимо, и провожали их взглядами. На их собственном курсе все было ничуть не лучше: пятерка недавних оппонентов Ксандера и Адриано старательно их избегала, где не могла избегать – игнорировала, впрочем, взаимно, а остальные судили и рядили в зависимости от той разновидности правды, которую им удалось узнать.

И едва не все шарахались от Беллы и нее, Одили: по смутным рассказам, долетевшим до ее ушей, выходило, что каждая из них была страшнее школьной мантикоры и могла такое, что… в общем, совершенно неописуемое могла. Масла в огонь подливало и то, что благородные идальго молчали, как устрицы, и только строили многозначительные рожи. Что с этим делать, она решительно не понимала, а посоветоваться было не с кем. Одиль легко могла предугадать, что любой взрослый скажет просто не обращать внимания и ждать, пока все само образуется, а если бы кто и решил вмешаться активно, поход к нему за советом был бы слишком близок к жалобе.

А спустя два дня Ксандеру сообщили, что на следующее утро его ждет к себе на завтрак ректор. За остаток дня они успели передумать все, от потенциального исключения до суровейших наказаний, какие только они смогли вообразить. Выручил их Адриано: посреди живописания местных узилищ для особо провинившихся (как он их себе представлял), он вдруг умолк, хлопнул себя по лбу и убежал невесть куда. Вернулся он спустя добрый час, когда они уже начали думать, не организовать ли поиск; вернулся довольный донельзя с очередным цветком за ухом и хорошими новостями.

Как оказалось, по словам «одной прелестной мадемуазель огневички», Ксандера ждало не наказание, а даже что-то вроде чести; во всяком случае, обычно ректор завтракал с учениками раз в неделю, выбирая из всех трех курсов одного, и обычно – за немалые заслуги, хотя какие именно, решал сам д’Эстаон. Эта привилегия была столь желанна, что, как выразился Адриано, сокурсники его пассии уже стали задумываться, не стоит ли вместо усиленных походов в библиотеку попросту устроить драку пограндиознее.

Однако, как рассказал потом Ксандер, о драке-то разговор и не шел, разве что очень косвенно. Говорили о мечтах и планах, об ответственности за них и обязанности их иметь, и каждый раз, когда Ксандеру казалось, что он понимает, к чему Сидро д’Эстаон клонит или на что намекает, как выходило совсем не то. И только под самый конец, уже провожая гостя к дверям, ректор обмолвился как будто неохотно, что Академия в мальчишеском конфликте разобралась, всех, кого надо, остерегла от глупостей и дальнейшей эскалации и вот его, Ксандера, предостерегает тоже. И все.

Или почти все.

Тем вечером Одиль возвращалась в Башню Воды поздно: профессор Мендиальдеа почему-то захотел устроить урок при свете звезд, на которые он бы смотрел, а она бы старалась угадать, на какую именно. Вышло не очень: звезды Одиль знала неплохо, но в ночном небе Пиренеев их было неимоверное количество, и в половине случаев, если не больше, она запуталась совершенно, так что старый баск только печально качал головой. Расстроенная неудачей, она побрела от учительского дома наугад, не разбирая дороги, когда вдруг услышала откуда-то из кустов приглушенные, словно из-под земли голоса.

Голоса говорили на голландском, который Одиль почти не знала, но одним из ее родных языков был немецкий, поэтому понять, о чем шла речь, она могла вполне. И доносились эти голоса не из кустов, конечно, а из надежно скрытой этими кустами двери, ведшей куда-то в подвал и покосившейся от сырости, благодаря чему плотно закрыть ее говорившие то ли не смогли, то ли решили, что и так вряд ли кто услышит, а учитывая безлюдье этого места, были далеко не так уж неправы.

– …она тебе друг! – вскрикнула неизвестная Одили девушка. – О нет, дорогая, она тебе не друг, и ты ей не друг, ты для нее вещь, мы все для них…

– Это неправда! – так же запальчиво возразила Катлина – ее узнать было немудрено. – Как ты можешь так говорить? Мы выросли вместе, она мне как сестра. Она никогда, никогда, слышишь, ничего мне не приказывала!

– Девочки, девочки, – примирительно и для Одили еле слышно пробормотал еще один незнакомый ей, на этот раз мужской голос.

– И дон Санчо не приказывал! И донья Мария!

– Но могли!

– А Карлос, Карлос как-то вздул мальчишек из деревни, которые обозвали меня коровой!

– Подожди, Катлинке, – долетел до ушей Одили голос Ксандера, спокойный и немного печальный. – Она права. Да, среди них есть нормальные люди, мне ли не знать, но власть приказывать…

– Ох, Ксандер, по твоим вообще не суди, – отрезала Катлина, и Одиль чуть не присвистнула от изумления: такого тона у нидерландки она до сих пор не слышала. – Все знают, что Альба сумасшедшие, и Клятва тут ни при чем. Это потому, что они проклятые. А остальные – люди как люди, и если хочешь знать, то и им эта Клятва не нравится!

– Потрясающе! – выпалила неизвестная девица. – Нет, вы послушайте ее! Ее, видите ли, гладят по головке, говорят ей хорошие слова, даже говорят, что, конечно-конечно, никому не нравится власть над людьми, Клятву бы враз отменили, была бы воля! И вот за эту телегу лжи – лжи, Катлина! – ты готова предать свою страну, свой народ, своего короля!

– Вита! – одернул Ксандер.

– Никого я не предаю! – возразила Катлина, и в ее голосе уже слышались слезы. – Я же не говорю, что так можно, я же с вами, и… но Вита, они не все такие, правда! И я не позволю, чтобы что-то случилось с Алехандрой!

– И не надо, – успокаивающе вмешался тут же оставшийся пока неназванным парень. – Речь вообще не о ней. На нашего короля напали…

– И Ксандер отбился, – вставила Катлина уже гораздо спокойнее.

– Не просто отбился, а победил пятерых, – уточнила Вита; в ее голосе теперь были торжество и неподдельное, хотя на вкус Одили и чрезмерное, восхищение. – Кто скажет, что он не истинный король!

– Вообще-то, – суховато отозвался Ксандер, – я был с другом. И если бы не… – Одиль затаила дыхание, – удачное стечение обстоятельств, – она выдохнула, – во второй раз бы так победно все не обошлось.

– Поэтому, – закончил неназванный, – нам надо перейти в наступление.

Воцарилось молчание.

– Вендель, ты хорошо себя чувствуешь? – спросил Ксандер с той осторожностью, с какой говорят с буйнопомешанными, и Одили пришлось всей уйти в слух, чтобы его расслышать. – Какое наступление?!

– Ты одержал победу, мой король, – отозвался тот невозмутимо. – Но мы не можем только защищаться. Если не развить, если не воспользоваться их замешательством, они все забудут, и сама эта победа потеряет цену. Это просто разумно.

По мнению Одили, это звучало как чистейшее безумие, но Ксандер не возразил. Одили пришлось ждать долго, томительно долго, пока наконец он не ответил.

– Я подумаю, – сказал он, и у Виты вырвалось победное восклицание. – Это надо обдумать. В чем-то ты, Вендель, прав. А сейчас расходимся, еще не хватало, чтобы нас увидели.

Надо было признать, что их убежище, не случись Одили проходить совсем рядом, оказалось бы действительно надежным: по крайней мере, не вглядывайся она и не будь предупреждена, то решила бы, что Катлина просто ненароком оказалась у полузаросшей стены учительской. Нервно оглянувшись, нидерландка исчезла в кустах, следом за ней вышли и энергично ушли в другую сторону еще двое, должно быть, те самые Вендель и Вита, и прошло еще полминуты, прежде чем наконец появился Ксандер. Закрывать дверь выпало ему, и ему пришлось достаточно с этой задачей повозиться, чтобы Одили удалось без особого шума к нему подойти.

– Между нами, я не уверена, что это самая здравая идея.

Он замер, потом окончательно вдвинул дверь в ее исцарапанный косяк и повернулся к ней. Его широкое, самой природой предназначенное к открытости лицо было до обидного бесстрастно.

– Сколько ты слышала?

– Не все, – признала она, – но, пожалуй, достаточно.

– И что будешь делать?

Это был интересный вопрос.

– А что я могу сделать?

– Рассказать, – сказал он так, будто это было самым естественным делом или, во всяком случае, самым ожидаемым.

– Зачем? – удивилась она.

Пришел черед удивиться ему.

– Белла же твой друг.

– Ты тоже, – уточнила она. – По крайней мере, я тебя таким считаю. И потом, сейчас-то вы хотите недоброго не ей, не так ли?

Он вглядывался в нее так, будто впервые видел.

– Сейчас – нет. Но иберийцам…

– Не знаю, заметил ли ты, – сказала она суше, чем хотела, – но те самые иберийцы, о которых вы вели речь, ее вообще-то оскорбили. Некоторые. А остальные вот уже несколько дней ее сторонятся, что ты заметил наверняка.

– Заметил, – подтвердил он все еще бесстрастно, но с ноткой какого-то удивления, как будто она говорила ему невесть какие странные вещи.

– Поэтому, – закончила она, – если вы решите что-то сделать во вред Белле, я вам постараюсь помешать. А вот если им – мешать не буду и, может быть, даже помогу, если смогу. Из того, что одна иберийка мне друг, не значит, что я буду волноваться за всех иберийцев – как, впрочем, и за всех нидерландцев, это ты тоже учти.

– Логично, – кивнул он.

Он все еще говорил спокойно и будто с опаской, но лицо его стало чуточку менее замкнутым, а в уголках губ появилась тень улыбки, которую, возможно, он и сам не осознавал.

– Тебе такое приемлемо? – на всякий случай решила уточнить она.

– У меня не так много друзей, чтобы ими разбрасываться, Одильке. Даже… необычными.

… Сейчас они шли рядом по мосту, задумчиво и неспешно: похоже, пока мало еще кто выбрался из постели. Одиль покосилась на своего спутника, отметив про себя, что едва достает макушкой ему до подбородка. Он еще был худым, но ширина плеч намекала, что когда-нибудь и это изменится.

Он глянул в ответ вопросительно, и тут она пихнула его в бок.

– Какого черта, Одильке! – донеслось спустя несколько мгновений снизу из воды, а потом раздался плеск от гребков.

Она бросила взгляд вниз, чтобы удостовериться, что плывет он к башне, до которой, надо было заметить, оставалось всего ничего что по мосту, что по воде. Она добежала, посмеиваясь, до площадки за водопадом и протянула ему руку. Надо было отдать ему должное, он хоть и явно поколебался, не отомстить ли ей, дернув ее к себе, но все-таки передумал.

– Я вообще-то собирался в этом вечером идти, – сказал он, сдирая с себя насквозь промокший камзол. Камзол был бархатный и расшитый золотом, впридачу с жемчужинами, и Одиль готова была поклясться, что никакие пчелы, хоть бы и трижды умозрительные и волшебные, за это время не приведут его в порядок. О чем и сказала.

– Вот и я о чем!

Она пожала плечами, даже не пытаясь изобразить раскаяние.

– Ты же его терпеть не можешь. И потом, Белла сказала, что мы идем в деревню. Хорош же ты был бы там весь в бархате с золотом!

– А надевать что? – следующими он стянул сапоги, которым тоже не поздоровилось. – Сама ж сказала, у меня все такое.

– Возьмешь что-нибудь у Адриано. Вы с ним примерно одного размера, а у него с нарядами для деревни значительно лучше.

– А если и к Альба зайдем? – поднял бровь он.

Она тоже подняла бровь, но ничего не сказала, только подмигнула – и он рассмеялся.

Белла озвучила приглашение поехать на Тосантос в деревню под ее родовым гнездом, едва за ректором закрылась дверь. Одиль переглянулась с Адриано и согласилась без особых уговоров: в Венеции это был не столь уж важный праздник, найдутся и поинтереснее. Ксандер, которого никто к нему домой отпускать и не собирался, что бы там ни думала Академия, не возражал, хоть и удовольствия не выказал; на том и порешили.

Узнав про фиаско с костюмом, Белла не вспылила, на удивление Ксандера и Адриано, только подумала, вскинула голову и решительно кивнула, а уже в комнате, оставшись с Одилью вдвоем, достала из комода шерстяную темную юбку, блузу и мантилью, которые легко подошли бы деревенской девчонке, пусть и из богатой семьи, но не очень-то подобали герцогине Альба.

– Моя няня Мерседес мне положила, – нервно призналась она, поглаживая гладкую шерсть. – Украдкой. Деду бы, наверное, не понравилось… но раз Ксандер, да и вы… и мы же не в замок. Я никому из родни не сказала.

– Тебе будет к лицу, – честно сказала Одиль.

Сама она оделась во что-то подобное, только сплошь черное, и ее единственным украшением были широкие кружевные манжеты и шаль, тоже черная, но с белой бахромой и расшитая белыми же цветами.

– Давай еще гребень! – вдохновилась Белла, обозрев все это роскошество.

Одиль в ответ тряхнула коротко стриженными волосами, но иберийку это не смутило.

– Так спой! Парней нет, а я уши заткну, если понадобится!

– Не понадобится, – уверила ее Одиль и спела первое, что пришло на ум: легкую песенку, любимую бродягой-парижанином, которого когда-то их отец нанял в дядьки Адриано, забрав сына с улиц. По улицам, впрочем, наследник Мочениго бродить не перестал, но теперь у него был и защитник, готовый с ним в любую эскападу, и заодно научивший его как следует обращаться с оружием. Песенку про веселую компанию у Маржолен она расцветила некоторыми переливами и фиоритурами и не успела допеть и первый куплет, как, опустив руки, ощутила, что кончики волос уже касаются запястий.

– Знаешь, – сказала Белла, старательно убирая получившуюся гриву под высокий гребень с перламутром, выуженный ею из личных запасов, – ужасно жалко, что у тебя с пением так.

– Уж как есть, – пожала плечами Одиль.

Ей тоже было жалко, если честно, поэтому она подарила понятливой подруге улыбку.

– Синьорины, вы готовы?

Адриано и Ксандер, стоявшие в дверях, были словно в униформе, которая, впрочем, им обоим шла: из-под темных, хорошей выделки курток щегольски выглядывали белоснежные рубашки, на поясах темных же брюк сонно мерцали серебряные накладки, а обуты оба были в любимые Адриано мягкие сапоги – должно быть, свои спасти Ксандер не успел, а по размеру и в этом они были схожи. Адриано старательно запихивал в потайной карман свой ребис – камень сверкнул гневным алым цветом, – и Одиль, подумав, засунула свой в перчатку.

– Я не могу понять, отчего нам нельзя их продырявить, – пожаловался братец по пути к оранжерее Баласи, куда помимо них тянулись еще разрозненные группки. – Вот потеряю, что будет?

– Взрослые как только его не оправляют, почему же нам нельзя? – нахмурилась Белла. – Хотя, может, надо как-то аккуратно, а тут ювелиров нет.

– Я сегодня об этом ректора спросил, сеньора.

Одиль на него уставилась. Вопрос про камень ее уже два месяца как занимал, но те профессора, которых она попробовала аккуратно расспросить, даже профессор Мендиальдеа, только улыбались и говорили, что все все узнают в свое время и ни минутой раньше. Старшекурсники же и вовсе напускали туману так, будто это был не иначе как ритуал инициации.

– И молчал! – Адриано даже воздел руки к небесам, но небеса разделить его возмущение отказались.

Ксандер же только хмыкнул.

– Да как-то к слову не пришлось, извини. В общем, как сказал ректор, мы его оправим сами.

Мгновение они все переваривали эту информацию.

– А почему продырявить-то тогда нельзя? – первым нарушил молчание Адриано.

– И потом, это как? – заволновалась Белла. – Я не ювелир!

Ксандер только развел руками.

– Сам не знаю, а он не сказал. Сказал только, что в Рождество нам будет знак, а там уже все просто. Но сеньора, ребята, подумайте об этом так: мы же тут не первые, наверняка у них что-то уже налажено?

Это была утешительная мысль.

– Наверняка, – согласилась Белла и украдкой погладила карман юбки, где, скорее всего, таился ее собственный ребис.

– Кто следующий? – донесся до них зычный голос мэтра Баласи. – О, это вы, мои милые! Ну что ж, вы вместе или по отдельности?

– Вместе, – решительно сказала ему Белла, шагая вперед.

– Вот это, признаться, было страшновато.

Одиль ничего не сказала, но в душе была согласна с Адриано целиком. Разволновавшаяся иберийка сначала долго вспоминала символ часовни, где обрела вечный покой ее мать, потом выяснилось, что вспомнила неверно, а потом – что и нарисовать его выйдет далеко не сразу. Поэтому, несмотря на присутствие и поощрения мэтра, Одиль шагнула через порог открывшейся двери с некоторой опаской, далеко не уверенная, что переживет этот опыт. Однако опасения оказались напрасны: они оказались в наполненном витражными отблесками и огнем свечей пространстве за алтарем.

– Вот эта капелла, – тихо сказала Белла.

Часовню едва освещала одна свеча, горевшая перед образом Мадонны, с усталой улыбкой протягивавшей Младенцу букетик цветущего розмарина. С соседних стен на эту сцену смотрели с восторгом и безумной надеждой укутанная в свои распущенные волосы Мария Магдалина и одетая в лохмотья изможденная Мария Египетская.

Странный выбор святых, подумалось Одили, но спрашивать у Беллы, почему ее родня решила украсить могилу ее матери образами раскаявшихся блудниц, было бы немного неприлично.

– Пирожки-то мы не забыли? – забеспокоился рядом Адриано.

Ксандер безмолвно мотнул головой, протягивая сеньоре увязанный в льняную салфетку сверток. Белла взяла его не глядя и шагнула в полумрак капеллы. Осторожно и почтительно она склонилась у каменной плиты, на которой лежала фигура укрытой бесформенными складками женщины, положила белую розу на молитвенно сложенные мраморные руки. На этих руках уже лежала великолепная белая лилия, разглядела Одиль, и, судя по тому, что на ней еще блестела вечерняя роса, с тем, кто ее принес, они едва-едва разминулись. Белла на мгновение замерла, коснулась лилии, словно проверяя, настоящая ли она, нахмурилась, но потом наклонилась еще ниже и уместила два пирожка на подножие надгробия.

Мгновение ничего не происходило, но ждать пришлось недолго. Одиль едва успела прочитать сквозь полумрак надпись на мраморе, сообщавшую всем и каждому, что здесь покоится благородная и могущественная Анхелика Лусия Альварес де Толедо, а также супруг ее, благородный Андре де л’Анж, когда над лежащей фигурой замерцало тусклое сияние, и с плиты встал призрак – так, как, должно быть, мать Беллы встала бы ото сна. Опустив узкие ступни на подножие, она нежно погладила дочь по голове и присела рядом с ней. Увидев пирожок, призрак улыбнулся и взял его. Одиль затаила дыхание, уверенная, что призрачные руки пройдут сквозь настоянное на меду тесто так же бессильно, как только что – сквозь мантилью дочери, но пирожок остался в пальцах духа так, будто они были живые, только тоже замерцал.

Белла смотрела на мать неотрывно, а та опять ей улыбнулась, поцеловала дочь в лоб и опять легла на плиту. Призрачные руки снова сложились словно для молитвы, только пирожок остался между ними.

Белла еще немного на нее посмотрела, а потом украдкой утерла глаза, встала и вышла к ним, аккуратно закрывая за собой калитку.

– Все, – сказала она. – Теперь можно и в деревню.

Адриано и Ксандер пошли вперед, а Одиль задержалась, оглянувшись на могилу: второй пирожок так и остался лежать на холодном мраморе.

– Отец никогда не появляется, – вздохнула Белла, проследив ее взгляд. – Но я всегда кладу. Мало ли, вдруг когда-нибудь…

– Может быть, он приходит там, у себя на родине, – попробовала ее утешить Одиль. – Вдруг они приходят туда, где больше людей их вспоминают?

Белла зябко пожала плечами, натягивая поплотнее шаль.

– Не знаю. Я вообще про ту часть семьи ничего не знаю. И про Тосантос знаю только то, что Мерседес рассказывала.

– А разве твои не навещают?

– Что ты. Дедушка и дядя Луис только утром мессу отстаивают, – иберийка указала рукой с теперь уже пустым узелком в сторону алтаря. – Дядя Алехандро говорит, что мертвых не надо беспокоить, а дядя Франко… – Она снова глянула на могилу родителей. – Впрочем, может быть…

– Идете, девочки? – голос Адриано очень гулко разносился в пустом храме, и они обе вздрогнули и поспешили за ним.

По сравнению с тишиной церкви, где и потрескивание свечей казалось громким, шум в деревне стоял оглушительный. Одиль сначала побоялась, что им не удастся выскользнуть из церкви на главную площадь незамеченными, но когда они вышли-таки, поняла, что бояться нечего. Посреди площади горели костры, через которые поминутно кто-то прыгал поодиночке и парами, носились визжащие от восторга дети, от души наяривали местные музыканты на радость куче танцующих, подбадривавших их полагающимися возгласами, и даже на паперти кто-то приплясывал и притоптывал, так что до новоприбывших никому дела не было.

А еще тут была целая туча призраков. Крепкие мужчины и благообразные старухи, суровые старики и кокетливые молодки, и даже дети, хоть и немного: молодых вообще было заметно меньше пожилых. Они со вкусом поедали те же пирожки, одобрительно кивали особенно ловким танцорам, мимоходом гладили по макушкам бегающих детей, а призрачные дети так и вовсе пытались присоединиться к играм своих живых сверстников. Но живые их не видели: шли мимо, не обращая никакого внимания, иногда даже проходили сквозь них, и только дети иногда вглядывались в призрачных гостей и дергали взрослых за рукав, указывая, но взрослые неизменно отмахивались или крестились.

От этого праздника мертвых, где мертвых-то и не замечали, Одили стало грустно, и она улыбнулась пробегавшему мимо призрачному парню, который отвесил ей низкий, хоть и немного шутливый, поклон и подал руку, приглашая на танец.

– Чуть позже, – отозвалась она.

– А вино тут есть? – деловито осведомился Адриано, бросив полный сожаления взгляд на какого-то чумазого мальчишку, умостившегося прямо на ступенях у входа и пытающегося играть на гитаре размером с него самого.

– Это Иберия, – фыркнула Белла, – тут вино есть всегда.

– Замечательно, – отозвался тот. – Тогда я поищу. И пирожков! Хочу духовных пирожков!

– Не духовных, а духовых, – поправил Ксандер, вглядываясь в происходящий вокруг хаос.

– А, неважно, – отмахнулся Адриано. – Возьму на всех!

И исчез прежде, чем они успели договориться, где встретятся; Ксандер даже дернулся ухватить его за рукав с этой целью, но Адриано нырнул в толпу, как рыба в лагуну, и растворился в ней еще быстрее. Оставалось понадеяться, что он вернется хотя бы на то же место, и какое-то время они постояли там, но он все не появлялся, высмотреть его среди толпы темноволосых и смуглых людей было тем более нереально, а стоять, когда все вокруг веселилось и танцевало, было скучно. Порешив, что сами постараются не потеряться, и что все они по возможности будут поглядывать в поисках блудного Адриано или посматривать на паперть, они втроем спустились в царство костров и праздника.

На площади они нашли и духовы пирожки, и вино, и разнообразное мясо, и танец – Белла не рискнула, хотя и поколебалась, а Ксандер и подавно сделал вид, что он тут ни при чем, но Одиль не выдержала, тем более что рядом с ней вынырнул ее призрачный ухажер. Зато Белла с удовольствием попрыгала через костры – испытание, на которое Одиль и смотреть-то не стала бы, была б ее воля, а Ксандер и подходить близко не рискнул: совсем уйти от огня тут было мудрено, но он постарался встать подальше от жарких и жадных языков пламени. Когда Одиль на него глянула, он напряженно вглядывался в толпу и даже чуть-чуть покачивался с пятки на носок, словно готовясь рвануть с места в погоню, – и тут-то, из этой темной массы людей, в яркий круг у огня на них выпрыгнул Адриано.

Брат выглядел так, будто за ним и в самом деле кто-то гнался. Волосы у него стояли дыбом, рубашка выбивалась из-под куртки, а один из рукавов самой куртки порвался. Впрочем, ран и синяков заметно не было, скорее возникало ощущение, что Адриано продирался через то ли чащобу, то ли пытающихся его схватить.

– Вы не поверите, – едва переводя дыхание, выпалил он, хватая Ксандера за плечо и опираясь на него, будто силы его оставили, – вы не поверите…

– Что, что случилось? – нахмурилась Белла, вывернувшая из-за костра после очередного прыжка.

– Я его видел!

– Кого?

– Черного человека!

Поддерживая его, как пьяного, Ксандер стал пробираться в толпе к церковной паперти, прокладывая путь и Белле с Одилью, не отстававшим ни на шаг.

– Сандер, я серьезно! – доносилось до них. – Это был он, чем хочешь поклянусь!

И вот он, Адриано, сейчас цепляется за плечо озабоченного Ксандера, который дотащил-таки его до паперти, и говорит, говорит, захлебываясь, как будто умрет, если замолчит:

– Сандер, я тебе клянусь святым Марком – мадонной Венецией клянусь, это был он! Я пирожки покупал, иду, ну тут, по краю, подумал обойти, чтобы в толпе не потеряться, и тут слышу!

Минуту назад еще брат еле, казалось, держался на ногах, а сейчас, откуда только силы взялись, тряс Ксандера как яблоню по осени.

– У меня сердце в пятки ушло, как тогда, а значит, я должен был, понимаешь, должен, я подкрался туда, тихонько, он ничего не заметил, он же ничего не заметил?

– Не заметил, уверен, – утешил его Ксандер, в тоне которого Одиль могла услышать что угодно, кроме уверенности.

Адриано, впрочем, не привередничал, он вряд ли дослушал даже, окинул только взглядом и их с Беллой, одна радость – трясти не стал.

– Тут есть хижина на отшибе, и вот оттуда я и услышал. Я только к окошку – там окошко, внизу стекло выбитое, или я уж не знаю, что там, и я присел под него, чтоб не увидели, и тут он заговорил, и это был он, точно он!

– Голос? – поинтересовалась Одиль.

Зря она это сделала: брат схватился за ее плечо, и ей живо вспомнились рассказы о том, как утопающие могут погубить и себя, и неумелого спасателя.

– Голос, – выдохнул он ей в лицо. – Мадонна, я никогда этот голос не забуду! Он был… он был… я его даже не опишу, но он прямо меня насквозь, насквозь, понимаешь? Как тогда! И вроде и негромко говорил, и как-то даже ласково, а жутко так, что я бы убежал, если бы мог, понимаешь?

Одиль кивнула, хотя понимала мало.

– Что сказал-то? – внес свою лепту Ксандер.

– Разговор у них тоже жуткий пошел. Нет, сначала ничего, что-то насчет того, что место для встречи странное, это он так сказал, а вот время подходящее, а потом так говорит: «Что ж, показывайте, с чем пришли». Уж не знаю, что там ему показали, только он рассмеялся – я думал, помру, такой это смех был, – и говорит: «И чего вы добивались этим», – или как-то так, а может, и не совсем так… неважно. Только второй говорит – он тише говорил – что-то насчет вассалов, и даже сказал – «Фландрия», только я не расслышал, прости, Ксандер, а тот – поздно вы, мол, спохватились, а торговаться вам нечем, даже и не думайте. А потом добавил, что, мол, знаю я вашу тайну, и про вассалитет, и теперь уж недолго. И опять рассмеялся. И вышел оттуда, быстро так… ох, Сандер, я в стену прямо вжался!

– А что второй? – не смогла не спросить Одиль.

Адриано непонимающе на нее уставился.

– Там же был и второй, – сказала она терпеливо. – Справедливости ради, говорить-то мог кто угодно. Ну хорошо, ты пошел за тем, который черноглазый, но Белла права, тут таких едва не все…

Адриано усмехнулся.

– Я не дурак, Дали, – сказал он уже трезвее. – Я и второго дожидался, не думай, мало ли, решил, надо посмотреть, с кем он там эдак торговался. Но никто оттуда не вышел, и я тогда в хижину заглянул тоже, знаю, о чем ты подумала, Белла, и там никого больше не было!

– Н-да, история, – задумчиво отозвался Ксандер, вглядываясь в толпу.

Шансов опознать личный кошмар Адриано у него не было – даже если бы там и был какой-то удивительный голос, издалека не узнаешь, – но непроизвольное желание Одиль понимала, сама еле удерживалась от того, чтобы не оглянуться.

– Знаете, ребята, – сказала она больше Ксандеру и Белле, – может, вернемся назад? В принципе, мы же сделали все, что собирались.

– Можно, – кивнула Белла, хоть и глянула на костры с некоторым сожалением. – Кстати, успеем и…

– Вот он!

Белее салфетки, Адриано прошипел эти слова и теперь немо тыкал куда-то пальцем. Они послушно посмотрели.

– Да вот же, вот же, – настаивал он, – вон он, в плаще, только вот капюшон опустил – вон, видите, какой-то местный с лентой через плечо, видите? А рядом с ним, тот ему кланяется, видите, в плаще!

Одиль наконец увидела: действительно, лысеющий полненький ибериец торопливо кланялся и что-то почтительно говорил высокому человеку, чью жилистую худобу не мог до конца скрыть даже черный плащ. Этот второй слушал его явно вполуха, только махнул небрежно рукой. К ним он стоял вполоборота, и Одиль невольно залюбовалась его профилем: тонким орлиным носом и рисунком высоких скул, под которыми запали глубокие тени. Впору было принять его за инквизитора былых времен, непреклонного и бесстрастного.

Она оторвалась от этого зрелища, чтобы посмотреть на своих спутников и удостовериться, что они его тоже видят. Видели. Ксандер и Белла смотрели на него оба и как смотрели! Белла приоткрыла рот, Ксандер же нахмурился, и зрачки стали такими широкими, что и его серо-голубые, как северное море, глаза сейчас можно было принять за иберийски-черные.

Одиль откашлялась. Как по команде, они переглянулись и перевели глаза на нее.

– Это мой дядя Франко, – выдохнула Белла.

Глава 8

Загадки ноября

– Что он все-таки сказал, Адриано? Вспомни, это важно!

– Да понимаю я, – махнул рукой венецианец, устраиваясь на подоконнике поудобнее.

Вот ведь была привычка у брата и сестры! Правда, у Одили и это получалось на редкость изящно и при этом естественно, как будто людям от рождения полагается сидеть именно на подоконниках и именно по-турецки, и будто сидеть так часами – самое плевое дело. А вот Адриано вечно как-то растопыривался, но тоже так, что сразу было ясно любому смотрящему: парню хорошо и удобно, даже если он на голове стоит.

Сейчас Адриано на голове не стоял, да и вообще принял позу для него даже приличную: сел на подоконник верхом, высунув одну ногу наружу, и закрыл глаза – должно быть, для наилучшей стимуляции памяти.

– Так… Вот я сажусь у окна. Там еще дуло, ветер в листьях шелестел, я подумал еще, что слишком громко, не услышу. И тут он заговорил.

На этом Адриано даже зажмурился для пущего эффекта, словно веками надеялся либо выдавить нужное из памяти, либо отгородиться от всего, отвлекающего внимание.

– Странное вы выбрали место, говорит, а вот время, пожалуй, подходящее. Тот, второй, что-то совсем тихо пробормотал, я не вспомню никак, Сандер! Ты же меня уже тысячу раз пытал!

– Ничего, – подбодрил его Ксандер, как, впрочем, и в самом деле уже не раз, не два и не десять за прошедшие недели. – Дальше попробуй. Представь себе, как это выглядело.

– А никак не выглядело, там же темно было. Ну и я не рискнул заглядывать, я ж не такой идиот. Так… «Показывайте, с чем пришли»… А, нет! «Сначала показывайте, с чем пришли», вот. Потом тихо, ничего не слышно. И тут он начал смеяться.

Ксандер подавил вздох. Пока нового ничего не было.

Тогда, по возвращении, они не стали ничего припоминать, и теперь Ксандер об этом жалел; может быть, тогда, по свежим следам и вспомнилось бы больше. Но Адриано был слишком озабочен и подавлен, а когда они таки легли, метался в кошмаре и разбудил Ксандера вскриком, и допрашивать его фламандец не решился.

Проснувшись, венецианец был бледен и молчалив, пару часов вообще провел, задумчиво обтачивая какой-то деревянный брусочек – скорее машинально, потому что никаких узоров он не вырезал, а просто превратил брусочек в нечто, похожее на сосиску или огурец. Но получалось это у него ловко, ножом он, похоже, и в мирных целях владел неплохо; поигравшись так, он отложил получившуюся поделку и посмотрел на фламандца.

– Я тогда тебе не рассказал всего, – сказал он в тишину. – Я даже не уверен, что все запомнил.

– Если тебе тяжело… – начал Ксандер.

Адриано поднял руку, призывая к молчанию.

– Они упоминали Нидерланды, – сказал он спокойно и твердо. – А значит, это важно.

С этим Ксандер был согласен всем сердцем, но он помнил, в каком ужасе цеплялся за него обычно такой безрассудно отважный Адриано, и принимать предложение ему не позволяла совесть. Он приготовился снова возразить, но Адриано заговорил, едва Ксандер набрал воздух.

– Ксандер, я мало чем могу тебе тут помочь. Но это нечестно, что маги Нидерландов – рабы и слуги, когда ваша страна – символ свободы, и нечестно, что ты расплачиваешься за то, что было века назад. И сама ваша Клятва – это не по-человечески. Вот это, – он бросил выразительный взгляд на руки Ксандера, точнее, на запястья, как всегда тщательно укрытые манжетами, – не по-человечески.

– Ко всему привыкаешь, – пожал плечами фламандец.

– Знаешь, сколько у меня шрамов?

Ксандер озадаченно нахмурился.

– Много?

– Два, – сообщил Адриано и запустил пятерню в волосы так, что стало видно белесую полосу, уходящую ото лба в гущу черных волос. – Это вот первый, если что.

Ксандер кивнул – это он увидел еще в первое утро, когда сосед нырял в озеро.

– Откуда?

– Меня укусил орел.

Фламандец сморгнул.

– Это как?

– Просто, – спокойно сообщил венецианец, пальцами приводя свою гриву снова в порядок. – Мы были на Рейне, и я решил сделать крылья и прыгнуть с колокольни.

– И упал?

– Что ты, – отозвался Адриано так, будто смастерить крылья и летать было самым обычным делом. – Я все хорошо рассчитал. Махать ими было не очень, но планировать – вполне. Но про орла-то я и забыл – ловчего отцовского беркута. Он меня увидел, решил, что я соперник, и напал.

Беркутов Ксандер видел только однажды, в амстердамском зоопарке. Огромные птицы нежились на солнце, а потом один из них потянулся, расправив крыло размером с самого Ксандера или, во всяком случае, так тому показалось. Впрочем, учитывая, что Ксандеру тогда было лет семь, он мог и не ошибиться. О том, чтобы с этой громадиной спорить за воздух, и подумать-то было страшно.

– Мы подрались, – продолжал свой невозмутимый рассказ Адриано, – и он меня укусил. Удачно, что не когтями ударил, если что, но когтями он крылья рвал. Мой первый воздушный бой, – добавил он мечтательно.

– А второй шрам?

В ответ Адриано опять откинул волосы, на этот раз с уха.

– Там и смотреть особенно нечего, – признал он. – Ты, пожалуй, и не разглядишь. Но есть.

Ксандер пригляделся, но действительно не разглядел.

– Тоже кто-то укусил?

– Ага. Дали. Меня тогда только забрали в палаццо, отец много мной занимался, ну и она приревновала – а я, честно говоря, всегда таких вот чистеньких и умненьких терпеть не мог. Мы подрались, я ей руку заломил, а она возьми, извернись и укуси. До крови, между прочим. Страшно тогда сама перепугалась. А тут и отец подошел на шум.

– Попало? – посочувствовал Ксандер.

– Хуже, – отозвался тот. – Отец посмотрел на нас и сказал: «Только выродки поднимают руку на родную кровь, и только выродки ее проливают». И ушел. А мы тогда друг другу поклялись, что никогда больше драться не будем. И не дрались, кстати.

Ксандер, который за эти три месяца и ссоры-то между ними не видел, легко мог в это поверить, и так и сказал. Адриано только нетерпеливо махнул рукой.

– Я не о том. Сандер, я тысячу раз обжигался, бывало так, что до волдырей, но у меня нет ни одного шрама от огня. А у тебя – ну, я видел, что уж там. И подумал – это каким же должен быть огонь, чтобы такое осталось?

Вот уж что рассказывать Ксандер не собирался, так это – но как выяснилось, когда Адриано не стал ждать ответа, вопрос был риторический.

– Отец говорил, – продолжил венецианец, – что те шрамы, которые у нас остаются на теле, – это те, что остались на душе. И вот поэтому я и говорю, что это не по-человечески – такое делать с человеческой душой. То, что я тут ничего не делаю, хотя ты мне друг…

– Иберийцев-то мы тогда вздули, – заметил Ксандер, больше чтобы полегчало.

– Это все глупости, – мотнул головой Адриано. – Может, и нужные, и точно приятные, – он чуть улыбнулся, – но глупости. А вот тут, может быть, я слышал что-то такое, что может тебе реально помочь. Значит, я должен вспомнить что смогу.

Ксандер не мог не спросить.

– Тебе не страшно?

– У меня свои отношения со страхом, – пожал плечами венецианец. – И потом, что с того? Лучше знать, чем не знать, тут я с моим отцом и Дали согласен.

Ксандеру тут спорить было не с руки, и так они и начали сеансы воспоминаний, чему немало помогало то, что в уединении соседей по комнате никто не видел ничего странного, даже Белла, которую по понятным причинам держали в строжайшем неведении. Но память Адриано, хранившая несметное количество баек, сказок и легенд, выдавала услышанные сведения по капле, и сейчас Ксандер, в отличие от друга, был уже почти готов отчаяться.

– «Значит, мои предположения были верны», – негромко процитировал Адриано, должно быть, стараясь скопировать и интонацию: – «И чего вы добивались, принеся сюда это? Хотя нет, не отвечайте, я и так знаю. Беспомощная попытка, но хоть что-то, надо отдать вам должное».

– А тот? – подсказал Ксандер.

– А тот… он так глухо говорил… «Если вы так догадливы, то к чему этот вопрос». Черный же, ну, дон Франсиско, ему: «Вот, значит, как? Значит, все еще смешнее». И еще посмеялся. А тот, второй, так, сухо: «Все же к вопросу о Фландрии».

Ксандер весь обратился в слух: вот это было новое. Адриано же словно нарочно оттягивал – поежился, потом облизнул губы, наклонил голову, будто надеясь, что под другим углом его мозг сможет лучше работать, и наконец снова заговорил, медленно, чуть запинаясь:

– А он так… «Если вы про страну, то мы здесь не на торгу. Тем более что торговаться вам нечем. Но спасибо, что подарили мне еще одну тайну». Второй что-то прошипел – не расслышал, но что-то про вассалов. А черный: «Что такое вассалитет на самом деле, вы еще увидите». Тот ничего не сказал или если и сказал, то тихо, но черный добавил: «Ждать осталось уже недолго». И еще посмеялся. И пошел. И все. Сандер, жизнью сестры клянусь, больше не вспомню, правда!

Ксандер кивнул. Было там что-то еще или не было, но из памяти Адриано уже действительно ничего было не вытянуть.

– А того, второго, ты видел?

– Да нет же, – отмахнулся венецианец. – Говорю же, темно. Я только потом, как черный вышел, туда заглянул. Куда тот делся в душе не чаю, но никого там не было. Впрочем, света тоже не было, так что мало ли, может, еще одна дверь…

«Угораздило же тогда огненного пса Альба сидеть без единой свечи, – кисло подумал Ксандер, – даже саламандры какой не случилось, хотя, казалось бы, к проклятым огнем они должны были липнуть». Вот та тварь, с которой сеньора миловалась в башне Огня, теперь то и дело оказывалась вблизи Беллы, к восторгу последней – даже в Башню Воды приползла, шипя и отдергивая хвост от всяких струй, словно они ее жгли. Сеньора даже предложила ее приютить, но у Одили эта мысль отклика не нашла, более того, внучка Рейна отметила, что вряд ли тварюшке будет у них уютно, так что Белла скрепя сердце согласилась отложить приобретение экзотических домашних животных на следующий год.

Ксандер дипломатию Одили одобрял всемерно, благо ящерка Беллой не ограничилась: пару ночей назад он проснулся от тепла у лба и открыл глаза, чтобы увидеть, как огненная тварь заглядывает ему в лицо. Проснувшийся от его крика Адриано прогнал ящерицу, героически пожертвовав подвернувшейся под руку рубашкой. Что будет, когда на следующий год они переселятся в треклятую Башню Огня, Ксандер предпочитал даже не думать.

– Итак, милые мои ученики, рассмотрим базовый принцип построения символа для… скажем… столовой вашей башни. Символ Академии вы знаете уже безо всяких ухищрений…

Холеная рука, чье запястье охватывал широкий золотой браслет с пылающим гневным огнем огромным опалом, небрежно изменила траекторию своего дирижирования курительной палочкой, чтобы легким росчерком дыма изобразить искомое. Ксандер поймал себя на том, что наблюдает за этой манипуляцией столь же завороженно, как и остальной класс.

– Конечно, вы можете использовать простейшую формулу расчета…

Формула послушно нарисовалась в воздухе и перенеслась на стену, замерев там пламенными буквами. Сидевшая неподалеку Белла тихонько вздохнула от восторга. Мэтр Баласи одарил ее ласковым взглядом темных глаз и польщенно погладил свою тщательно завитую огромную бороду. Великий астролог всем стихиям предпочитал Огонь и не скрывал этого, а уж перед девичьим восхищением попросту таял.

Это они выяснили еще пару недель назад благодаря Одили, которая на первой их контрольной не только блистательно ее сдала, но и вышла от учителя с головой, шедшей кругом от часовой лекции, в которой мэтр нечувствительно перешел от вопроса о базовых предохранительных щитах при вызове простейших духов к применению положения созвездия Скорпиона к изменению погоды на предстоящую зиму. Как она сказала, требовалось только ловить каждое слово учителя и задавать почтительные вопросы, когда он немного выдыхался.

– Заметим, дорогие, что данный элемент должен быть выписан особенно тщательно, поэтому прошу вас, как, впрочем, и всегда, не торопиться, вникнуть, отпечатать его на табличках своего сердца и лишь потом, сосредоточившись…

Ксандер послушно сосредоточился, закрыл глаза и помедлил, прежде чем, склонившись над вполне прозаической табличкой – ни бумаги, ни пергамента, ни, упаси все силы, папируса мэтр Баласи не признавал, – повторить изящный символ в мягкой глине. Мэтр тем временем поднялся с места с грацией матерого быка и пошел вдоль рядов, продолжая помахивать дымящейся палочкой в такт шагов и полета мысли.

Ксандеру мимолетно подумалось, что он ни разу не видел, чтобы профессор собственно курил.

– Должен заметить, что… прекрасно, прекрасно, Исабель… иногда нужно учитывать детали складывающейся атмосферы, так сказать, движений эфира… Внимательнее, Леонор, вот здесь лучше так, резким взмахом – да, именно…

Ксандер закончил и стал придирчиво изучать получившееся, краем уха слушая гудение профессорского баса.

– Итак, должен предупредить, что при некоторых обстоятельствах стоит учитывать, нет ли полнолуния… Безупречно, поздравляю, Ксандер, но – да, вот этот изгиб помягче… К примеру, данная формула может дать сбой, если Луна при этом будет в Змееносце. Это, конечно, совсем не ваш курс, даже базовая астрология у вас будет только в следующем году… да. Мы еще об этом поговорим. Джандоменико, осторожнее, вы ведете линию направо. Это опасно, я даже могу предположить, что результат может оказаться для вас фатальным…

Кто-то в классе прыснул, но широкоплечий Джандоменико так грозно зыркнул в сторону насмешника, что тот предпочел затаиться. Мэтр только сокрушенно поцокал языком и двинулся дальше.

– А здесь у нас… О-о-о, Адриано, мальчик мой, так же нельзя! Смотрите, так вы окажетесь… я даже затрудняюсь представить себе, где вы так окажетесь, но точно не в мире живых! Нет-нет, прошу вас, не исправляйте, по крайней мере, не так!

Мэтр барсом метнулся вперед, в мгновение ока выхватывая из рук Адриано злосчастную табличку, грозно нахмурился на нее, и глина покорно превратилась в мягкий ком у него в руках. Привычным движением он придал ей прежний вид, только первозданно чистый, и навис над перепуганным венецианцем.

– Вот, глядите, давайте разберем по порядку…

Ксандер не знал, каким Баласи был астрологом, но доходчиво объяснять он умел до гениальности: не прошло и нескольких минут, как сначала безрассудный венецианец, вдруг постигший урок, увлеченно закивал, а за ним просиял и мэтр. Вновь величаво благосклонный, он удовлетворенно изучил получившийся у Адриано результат и нежно и осторожно погладил его по голове, прежде чем возобновить обход.

– Так, госпожа моя Одиллия… Прелестно, прелестно. Вообще девушки гораздо старательнее. Я еще в мое время полагал – и докладывал, уверяю вас, – что запрет женщинам учить грамоту исключительно вреден для царства. Да. Но учтите, цветы моего сердца, что мудрых редко слушают…

Гороподобный мэтр двинулся дальше, и фламандец услышал облегченный вздох Одили – привычке к обилию крепких благовоний Баласи не изменял, а обоняние у нее было чувствительное, склонное по малейшему чиху устроить ей неплохую мигрень.

– Выходит, что символы есть у всего? – вдруг подала голос Леонор, откладывая свой стилус. Кто-то – похоже, Алехандра – хмыкнул, как бы намекая, что такой простой вопрос только вилланы и могут задать, но Ксандер заметил: много кто в классе навострил уши, а профессор и вовсе просиял.

– Именно так, моя девочка, – с удовольствием ответил он. – У всего и у всех. Потому что у всего и у всех есть истинное имя, выражающее суть, и только с этим мы и имеем дело, знайте!

– И у людей?

– Конечно, – важно отозвался он. – Именно истинное имя дает власть, над человеком ли, над местом ли. Поэтому они, как правило, держатся в тайне, вот даже у вилланов считается, что полное имя человека никому говорить нельзя, порчу там наведут или еще что, хотя это, конечно…

– Власть? – выдохнул Франсуа. – Но мы же…

– О, я не про вас, дорогой мой господин де Шалэ, – отмахнулся Баласи. – Если вы думаете, что сможете, зная чье-то истинное имя, управлять им как марионеткой, то успокою вас: тут нужны умения и силы куда как больше ваших!

– Но такие люди есть? – деловито поинтересовался Педро. – Кто могут?

– Есть, – тон Баласи стал необычно сухим. – Поэтому я бы вам советовал свои истинные имена не сообщать кому попало… когда вы их узнаете. Впрочем, узнаете вы их на свое совершеннолетие, а до того, надеюсь, обретете достаточно мудрости.

Класс примолк, переваривая эту информацию. Баласи же безмолвно, против своего обыкновения, прошелся между ними, о чем-то напряженно думая, а когда наконец остановился, тряхнул головой, словно отбрасывая неприятную мысль.

– У вас будет задание, – после паузы произнес он, дохнув на новую палочку, послушно на этом начавшую тлеть. Ученики как один упоенно вздохнули, как всегда, когда преподаватель символистики не утруждал себя символами. – Попробуйте вычислить, применяя ту же логику, адаптацию символа для перемещения во двор вашей башни. А теперь прочь, прочь, мои милые, на улице такое солнце!

Солнце и в самом деле было славным, и упускать его было бы обидно: со времени их эскапады в День мертвых прошло уже три недели, ноябрь полновластно вступил в свои права, и даже над горной долиной Трамонтаны солнце все неохотнее поднималось над горизонтом и все быстрее торопилось назад. Листья понемногу облетели, устилая жухлую траву и дорожки золотым и багряным ковром, а небо стало казаться особенно прозрачным, и все ярче светили на нем звезды, как будто стараясь служить дополнительным материалом к астрологическим штудиям.

Земля же остывала неохотно, и тем приятнее было делать разнообразные домашние задания на свежем воздухе под обнаженными деревьями. Для пущего удобства они сгребали листья в мягкие кучи, на которых было здорово валяться, вдыхая всей грудью прелый запах, а потом пинками разбрасывать обратно.

– … и раз в семь лет причаливает проклятый корабль к родному берегу…

Ксандер фыркнул. Он валялся животом на как раз такой куче листьев, покусывая какой-то стебелек и не глядя на разливавшегося соловьем, как всегда, Адриано. Белла вот слушала куда как внимательней – это можно было понять по одному тому, что хотя она что-то выписывала из учебника на лист пергамента нервным быстрым почерком, в этот момент она слегка дернула бровью.

– …и если в этот час попадется ему наследник его крови, – продолжил свой речитатив Адриано, дирижируя сам себе подобранной веточкой, – то он…

– Корабль? – невинно поинтересовалась Одиль, натягивая лук.

– Капитан, – отрезал ее братец. – То проклятый капитан уведет его с собой и больше никогда…

– Погоди, – нахмурилась Белла, – ты ж в прошлый раз говорил, что он уводит иберийцев?

– Причем про́клятых иберийцев, – уточнила Одиль.

– Из про́клятого рода, надо полагать, – не удержался Ксандер.

– А берег почему не проклятый? – прищурилась Белла.

– Заклевали, – возмутился Адриано. – Вот сами и рассказывайте. Сандер пусть, он его даже видел.

– Видел, – признал тот, доставая свою травинку и отбрасывая ее. – Мы были на самом берегу, а «Голландец» был от нас… – он прищурился, потом махнул рукой. – Вот как главная башня сейчас.

Остальные трое глянули туда, куда он показывал. Увенчанная мантикорой крыша реяла над деревьями, как мачта: достаточно близко, чтобы разглядеть, а при хорошем зрении – и в некоторых подробностях, но, пожалуй, далековато, чтобы кто-то оттуда мог хватать и уводить.

– А наследники крови?

– Наследников крови, – хмыкнул Ксандер, – там было предостаточно. И я, и отец, и дядя. Только Морица с нами не было, он в Иберии был. Уводи кого хочешь, на выбор. Но он же к берегу не пристает, «Голландец»-то.

– Ну и что, – буркнул Адриано. – Значит, не вас, а как раз Альба. Вот была бы там Белла, тогда…

– Может, и так, люди говорят разное, – пожал плечами Ксандер. – Только Альба у нас как-то об эту пору не случаются. Случатся – проверим.

– Одна из Альба пропала-таки, – заметила Одиль, проверяя тетиву, как струну.

Адриано аж подскочил.

– Пропала? Правда?

– Донья Беатрис, – отчеканила Белла, – точно пропала не потому, что ее куда-то увел капитан ван Страатен. Он тогда и проклят-то не был, если что.

Она говорила очень спокойно и убежденно, не глядя ни на Адриано, ни на Ксандера, а только на Одиль, и та решила ее поддержать.

– Можно подумать, – сказала она Белле в тон, только добавив иронии совсем чуть-чуть, на волос, – в семнадцатом веке во Фландрии иберийская грандесса без проклятий и кораблей не могла пропасть.

Адриано не так важно было настоять на своем – огорчение от разлетевшейся вдребезги байки того не стоило.

– Тоже верно, – согласился он. – Тогда чего он хочет? Сандер?

– Откуда мне знать, – чуть удивился Ксандер. – Может, посмотреть на дом, когда можно. Но к берегу он не подплывает. А к нему подплыть нельзя.

– Пробовали? – тут же загорелся венецианец.

– Пробовали, – кивнул Ксандер, и по будничному его тону даже Адриано, похоже, окончательно понял, что истории тут не получится, и притих.

– Слушайте, – сказала Белла, лениво наблюдая за тем, как Одиль, прищурившись, выцеливает мишень – единственную, похоже, какую еще не убрали вовнутрь. – А кто-нибудь знает, что у нас будут за гадания? До Рождества-то уже недолго осталось.

Ксандер машинально нащупал в кармане свой ребис. Камень трогать было приятно: он словно искрился наощупь и, несмотря на свой алый цвет, был прохладным – причем не тяжелым холодом камня, а словно зачерпнул в ладонь свежей воды. О том, чтобы что-то с ним делать, думать было немного даже страшно, словно оперировать на живом существе.

– Я знаю, – с готовностью отозвался Адриано, старательно чертивший на песочной дорожке палочкой символ.

С легким гудением распрямилась тетива, и стрела ушла в полет, чтобы войти с безупречной точностью в красный кружок. Ксандер показал обернувшейся Одили оттопыренный большой палец, а Белла поаплодировала. В деле боевых искусств они с Одилью были диаметральной противоположностью: Белле катастрофически не давался лук, а на Одиль со шпагой в руке даже снисходительный Ксандер не мог смотреть без слез. Зато сеньора, надо было признать, неплохо справлялась с клинком, и им еще предстояло увидеть мишень, которую Одиль бы не поразила. Впрочем, надо было отметить, что сейчас она и не рисковала: например, эта стояла от них на расстоянии, на котором бы и Ксандер попробовал.

– Очередная прелестная старшекурсница? – фыркнула Одиль.

Адриано не смутился.

– А как же. Завидуешь?

Худое плечико Одили презрительно дернулось.

– Было бы чему.

– Да уж есть чему, – ухмыльнулся ее брат. – В общем, она так сказала, мол, в ночь Зимнего солнцестояния…

– Не в Рождество?

– Будешь прерывать – будешь сама рассказывать, Белла. Да, так в ночь Зимнего солнцестояния, когда волки выходят из леса справлять мессу по убитым зверям…

Ксандер глянул на Одиль, которая слегка закатила глаза. Мессу по своим убитым собратьям лесные жители справляют в ночь святого Филиппа, это-то знали все, ведь в эту ночь – Ксандеру это еще кормилица Лотта рассказывала – ни один человек не смеет выйти из дома, а все колокола не бьют, а стонут и шелестят как листья под лапами. Ночь святого Филиппа должна была, кстати, быть через два дня, задолго до зимних праздников; фламандец мимолетно подумал, стоит ли и в долине Трамонтаны запираться в домах, как стемнеет. Но Адриано был готов вплести в свои рассказы что на ум пришло, лишь бы в строку, и нарушать его вдохновение было себе дороже.

– … в эту ночь, самую долгую ночь, когда силы тьмы правят миром, – уже почти завывал Адриано не хуже тех волков, – каждый из нас должен посыпать солью порог и подоконники, и взять свой камень, и положить под подушку, а как пробьет полночь – закрыть глаза и уснуть. И в колдовском сне придет нам истинное видение того, как должно обрам…

– А соль-то зачем? – не выдержала Белла.

– Для красоты, – огрызнулся Адриано. – Ты хочешь знать или нет?

Белла примирительно подняла руки.

– …должно обрамлять наш камень, – с нажимом сказал венецианец, пробуравив ее строгим взглядом. – Ибо есть в нем сила, и будет она нас хранить как личный артефакт, если прислушаемся мы к судьбе и примем ее совет. – И немного буднично добавил: – Вот.

– Воистину глубины тайного знания открыл ты нам, о брат мой и прохлада моих глаз, – отозвалась Одиль, снимая тетиву с лука. – Особенно учитывая, что эту ценнейшую информацию, за минусом подушки, мы уже с Тосантоса знаем.

– Зато как рассказывает, – не удержался Ксандер.

– Ну и что, – слегка надулся последователь Шехерезады. – Моя старшекурсница вообще не о том думала, если хотите знать. Я и этого-то от нее добился еле-еле.

– А о чем же она думала, о свет моих очей? – поинтересовалась его сестра. – О твоих несравненных достоинствах?

– Ну тебя, – отмахнулся Адриано. – У нее там дома тяжело. Фуся… вообще она Стефания, но зовут почему-то Фуся… она из Полонии, отец в прошлом году умер, а теперь еще написали, что мать с братом угнать куда-то хотят. Она за сестренку боится, та совсем мелкая, говорит, надо вернуться, а то мало ли. Может, даже школу не закончит.

– Это как? – нахмурилась Белла.

– Как-как… Она из простых, и если действительно матери с братом не станет – за мелкой присмотреть будет некому. Летом, говорит, была дома, все было хорошо, а как в школу приехала, с сентября такое началось, что и представить нельзя. Уеду, говорит, не могу больше на иголках от письма до письма сидеть.

– Что началось-то? – выдохнула иберийка.

Ксандер тоже придвинулся поближе. Последние новости из большого мира и до него долетели летом, мать писала – а переписку вела в основном она, отец и остальные домашние разве что приписки делали с пожеланиями – о доме и деревне, и иногда об Амстердаме, а не о дальних странах. Где находилась Полония, он и представлял себе довольно смутно: где-то на востоке за тевтонскими землями, да и только.

Одиль и Адриано переглянулись.

– Полонию заняли немцы, – сказала Одиль просто и в лоб по своему обычаю. «Немцы», не «тевтоны» – значит, вилланы, понял Ксандер. – Немецкие армии. Как Остмарк до того.

Ксандер вспомнил Клауса, и неизвестная Стефания тоже в его воображении приняла похожий образ худенькой, словно бы немного пришибленной и печальной.

– Это что же, война? – спросил он.

– Если и война, то недолгая. Они сопротивлялись, конечно, но враг им попался серьезный. Так отец писал, – добавила она после небольшой паузы.

Отец Одили и Адриано, судя по рассказам парочки, был едва ли не всеведущ. Как-то Ксандер спросил об этом приятеля, но Адриано сделал большие глаза и шепотом сообщил, что Одальрик де Нордгау-Мочениго – в Совете Десяти, а чего не знает Совет Десяти Венеции, того никто на свете не знает. Адриано в этом веры было мало, но как выяснилось, и Одиль, несмотря на свой вечный скепсис, относилась к отцу с безоговорочным уважением, и волей-неволей этот источник сведений пришлось принять как достоверный.

– Почему они сдаются так легко? – вспылила Белла и даже на ноги вскочила – аккурат в тот момент, когда Одиль, единственная из всех стоявшая, села на груду листьев. – Да, я понимаю, эти самолеты твои, Адриано, и пушки, и вот это все… но это вилланы! Просто вилланы!

– Им и противостоят в основном вилланы, – невозмутимо возразила Одиль, устраиваясь поудобнее. – К тому же, полагаю, у немцев тоже есть союзники из наших, это было бы логично.

– Но Остмарк, Богемия, а теперь эта, как ее, Полония!

Одиль чуть прищурилась – Белла стояла для нее против солнца.

– Иберия, – мягко заметила она. – Которую, кстати, тоже сдали. Безо всяких, добавлю, армий.

Белла, которая уже сделала вдох, чтобы продолжить свою тираду, резко закрыла рот – так, что чуть зубы лязгнули. И села.

– И потом, – проговорила Одиль, уже не глядя на Беллу, а задумчиво изучая подобранный лист, – если я правильно поняла ту хронику, завоевать страну не так уж сложно, если быть одним из нас, конечно. Для этого надо получить ее артефакт, ну, или чтобы артефакта не было вовсе. Пока у тебя нет законного права на артефакт, нет и права на власть над защищенной им землей, и сколько ни завоевывай, удержать ее ты не сможешь.

– А получить как? – не выдержала Белла. – Если выкрасть, то я тебе скажу, это далеко не так просто, не знаю уж, что там на этот счет твоя хроника…

– Нидермюнстерская хроника, – отозвалась Одиль с той терпеливостью, что у нее была верным признаком кончающегося терпения, – говорит, что красть действительно бессмысленно. Хранящий землю артефакт можно только отдать, только по доброй воле хранителя, если у земли он, конечно, есть, причем такой, что имеет право передать власть над землей и артефакт.

– А бывает, что хранителя нет? – поднял голову Адриано.

– Бывает, что нет, – согласилась его сестра. – Многие вот любят Орифламму в пример приводить. Или голову короля Брана в Британии – попробуй ее откопай. Или отдать-то можно, но не каждому, есть еще условия.

– Это какие? – вставил Ксандер.

Одиль обожала читать лекции, но смущалась этого как своей слабости и постоянно проверяла, не утомилась ли аудитория.

– Куча их, – с готовностью отозвалась венецианка. – У одной нации, например, артефакт принадлежит тому, кого их народ изберет лидером – судьей или царем, это как пойдет, – но он должен быть их веры и, думаю, их крови. Если нет, они могут сколько угодно хотеть сдаться, но взять артефакт он не сможет.

– И что тогда?

– Этих завоевать нельзя никак, можно только уничтожить.

Ксандера передернуло, словно под порывом влажного холодного ветра.

– А если артефакт есть, хранитель есть, а отдать не согласен? – спросил он.

– Сделай так, чтобы согласился, – пожала плечами Одиль, – или чтобы хранителем стал тот, кто согласится. Как люди в плен сдаются, как города сдают? Артефакт не воскрешает мертвых и не поднимает сожженные дома.

– А если артефакта нет вообще? – подхватил Адриано, которому явно тоже стало несколько не по себе. – Ты сказала, что и так бывает.

– Бывает, – подтвердила Одиль. – Тогда и завоевать гораздо проще, земля беззащитна.

Она не смотрела на Ксандера, и Адриано не смотрел тоже, а Белла глянула и тут же отвела глаза. Тому, что Нидерланды давно утеряли свой артефакт, его род – и не только он – и были обязаны Клятвой, принятой под гнетом Кровавого судилища.

– Говорят, – все так же задумчиво продолжила Одиль, пальцем чертя по прожилкам подобранного листа, – что за теми, кто сейчас берет власть над Европой, стоят те, кто знает и про артефакты. И их собирает.

Белла зябко дернула плечом.

– Интересно, много ли собрал.

– Можно только предполагать, – снова чуть прищурилась Одиль. – Остмарк, Богемия, Полония?

– Знать бы еще, кто это, – пробормотал Адриано, пнув кучку листьев. Как на грех, ему под ногу попался корень, и пинок получился неудачным. – А то слухи слухами, а получается, что какие-то сильномогучие силы, то ли заговор, то ли организация, смотря кого слушать…

– А об этом, – прервала его Одиль, – мы можем только догадываться. Даже отец пишет далеко не все, а иные взрослые, – она опять бросила на Беллу острый взгляд из-под прикрытых век, – хранят, похоже, тайны не хуже.

– Хотя некоторые из нас и думают, что знают этих взрослых как облупленных, – поддержал Адриано.

– Ничего такого я не думаю, – буркнула Белла.

Ксандер даже ушам не поверил: это было едва не первый в его жизни случай, когда сеньора не делала вид, что она – полноправный поверенный всех тайн дома Альба.

– Я просто думаю, что кое-кто, – она мстительно глянула на Адриано, – с перепугу раздул из мухи слона.

– Вот как? – Адриано прищурился совсем как сестра.

– Именно так, – отрезала Белла. – Дядя Франко – доверенное лицо моего деда, мало ли по каким делам он путешествует, это не делает его чем-то… зловещим!

С точки зрения Ксандера дон Франсиско не нуждался ни в каких дополнительных тайнах и тайных делах, чтобы быть зловещее некуда, но это мнение он придержал при себе.

– Тогда что он делал в Академии? Ведь, насколько я видела, его с вами не было?

Бывала у Одили такая специфическая интонация – вроде спокойная и небрежная даже, без единого намека на настойчивость, но с этой интонацией она задавала самые каверзные вопросы, причем из тех, от которых вроде и отмахнешься, а потом никак не вытащишь из головы. Вот и тут так вышло: Белла ответила что-то в том духе, что и в школе дон Франсиско мог оказаться и по такому делу, что не их ума, а Одиль кивнула, будто больше объяснения быть не могло, но тем же вечером, после ужина, стоило Ксандеру в кои-то веки остаться одному в их комнате, как сеньора постучалась в дверь.

Мысленно ругнувшись, Ксандер, который уже привык к тому, что сеньора в этот час оставляет его обычно в покое, слава Одили, Алехандре и прочим, и потому договорился с Катлиной и клубом, пользуясь ранними сумерками, нетерпеливо смотрел, как Белла кружит по комнате, трогая то попавшуюся под руку книгу, то струны покинутой Адриано гитары, и говоря о каких-то пустяках, и ждал, когда она перейдет к делу.

– Принц, – наконец сказала она, – ты тоже думаешь, что дядя Франко – черный человек?

– Адриано тот еще выдумщик, сеньора, – пожал плечами он. – Но вы же знаете, он выдумывает и забывает. Не в его привычках изобрести что-то такое, чтобы потом три месяца переживать. И потом, сложно так придумать голос, чтобы потом узнавать его вживую.

– Ничего такого страшного в голосе у дяди Франко нет.

У Ксандера на этот счет было опять же особое мнение.

– Адриано могло показаться и иначе, – сказал он как мог нейтрально. – Я бы не сказал, что Лабиринт сильно располагает…

– Да-да… но я не о том. Я про ту ночь. В деревне.

– Сеньора, это в Лабиринте увидеть дона Франсиско было странно. А в Иберии, тем более там, где ваш родовой замок и усыпальница, и в такой день… – он пожал плечами, надеясь, что это выглядело небрежно. – И потом, вы правы, у него могли быть там дела.

Глаза Беллы сверкнули.

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду!

Он знал и не только потому, что вспомнил Адриано, и из чего он сеньоре рассказал далеко не все, разве что вот про артефакты. Но и он, и она помнили и кое-что другое.

– Мне не нравится то, что происходит, отец.

Тем вечером последнего лета перед Академией Белла настояла, что хочет после ужина выбраться в деревню, бросив вызов железным порядкам дома в пользу ясного, ласкового после дневной жары неба и прозрачно-чистого воздуха. И вот сейчас, в час, когда она и Ксандер по всем правилам должны были уже, если не спать, то точно не бродить по замку, они пробирались в апартаменты Беллы тихонько, благо шелковые ковры скрадывали звук шагов. Голос дона Луиса, доносившийся из-за открытой, залитой светом двери кабинета, мимо которого, как на горе, лежал их путь, остановил их на месте.

– Луис, – ответил голос дона Фернандо, строгий, но усталый, – уже все решено.

– Решено? – в голосе дона Луиса прорвался обычно несвойственный ему гнев. – Отец, посмотри по сторонам! В нашей стране, нашей, в Иберии который год льется кровь…

– Вилланов, – отрезал старый герцог.

– Наших соотечественников, – в тон ему отозвался дон Луис. – А Герника? И мы, мы этому помогаем?!

До слуха Ксандера донесся резкий хлопок, как будто кто-то со всей силы треснул раскрытой ладонью по столу. Он глянул на Беллу, а она, тоже это услышав, закусила губу и стала тихонько продвигаться вперед, шажок за осторожным шажком, пока не прижалась плечом почти что к косяку.

– А ты предпочел бы, чтобы судьбы страны решали какие-то голодранцы? Ты, первый из грандов Иберии?

– Нет, но не такой ценой!

– Луис, – голос герцога стал грозным, и Ксандер мог легко себе представить, как сошлись его брови в эту минуту, – ты мой старший сын и наследник, но в нашем роду все еще решаю я, а в Иберии – кортесы. Цена высока, но это наименьшее из зол. И да, все решено. Я, точнее мы, поддержим Франко. Он предлагает наилучший путь.

– Как бы нам об этом не пожалеть, отец. Остмарк уже пожалел!

Белла, воспользовавшись тем, что от старого герцога, должно быть, сидевшего за столом, дверной проем прочно закрывала спина стоящего дона Луиса, быстро перебежала по другую сторону двери и нетерпеливо махнула Ксандеру. Он собрался совершить тот же маневр, но стоило ему сделать шаг мимо порога, и на него дохнуло жаром.

Дон Луис не просто стоял – он наклонился вперед, опираясь обеими широко расставленными руками на стол, и сейчас эти руки были объяты пламенем. Огонь с готовностью перекинулся и на дерево, и на бархатные рукава камзола, а до ноздрей Ксандера долетел характерный, давно знакомый и давно ненавидимый запах.

– Возьми себя в руки, Луис!

Самым умным и практичным для Ксандера было бы отступить от двери и бежать, утащив сеньору за собой, чтобы та не вскрикнула или, чего хуже, не попыталась вмешаться, выдав их с головой. Но за ту долю секунды, что им владел парализующий ужас огня, успело случиться непоправимое: герцог встал, дон Луис отшатнулся от стола, беспомощно глядя на свои пламенеющие руки, а Белла уже метнулась через порог, и фламандец почувствовал на себе властный взгляд дона Фернандо и отчаянный – его внучки.

– Дядя!

С отчаянием Белла вцепилась в обезумевшего от боли мужчину, но проклятое пламя сразу же заплясало на ее ладонях, как будто только и ждало этого момента, и она отпрянула, с ужасом затрясла ладонями, сбивая пламя.

Старый герцог шагнул к сыну и внучке, и впервые его взгляд показался Ксандеру старческим и беспомощным.

Ксандер переступил порог, хотя какая-то часть фламандца была совсем не против того, чтобы проклятые псы посгорали хоть вместе, хоть поодиночке. Из наполовину распахнутого окна на балкон за спиной герцога раздался оглушительный залп грома, и на сад за окном хлынул из стремительно потемневших небес целый поток дождя. В комнату пахнуло водой и свежестью.

Уже больше не думая, Ксандер рванулся вперед, зажмурившись, и толкнул что было сил пылающего дона Луиса в балконную дверь, прямо под хлещущие с неба бичи воды. Осколки разбитого стекла – на пути попалась закрытая створка, но рассчитывать времени и сил не было – вместе с брызгами воды со звоном обрушились на обгоревший стол.

Огонь, обхвативший старшего сына дона Фернандо, дернулся, будто живой, под холодными струями дождя, метнулся в последний раз вверх и в стороны, словно стараясь сбежать или дотянуться до Ксандера, но перед яростью грозы стих и наконец с шипением издыхающей змеи погас.

– Оригинально, – раздался за его спиной самый ненавидимый им голос, и раздались ленивые хлопки. – Как мы только раньше не додумались.

– Прекрати, Франко, – хрипло отозвался дон Луис, выпрямляясь; его изящный камзол наполовину превратился в обугленные лохмотья, рукава и вовсе сгорели начисто, открывая багровые обожженные руки с почерневшими ногтями. Голос у него вырывался сквозь зубы со свистом, лицо – Ксандер глянул в его сторону – искажала гримаса боли, но он как мог старался вернуть себе самообладание. – Мальчик меня спас.

– Это так, – лицо старого герцога, впрочем, было бесстрастно, без единого следа что недавнего гнева, что какого-либо волнения, а тон был таким, будто Ксандер занес им кофе. – Благодарю вас, принц.

– Пожалуйста, сеньор, – отозвался Ксандер, старательно копируя это вежливое бесстрастие и отступая все ближе к двери и к Белле, насколько возможно незаметно, тем более что дон Франсиско прошел в кабинет и теперь не маячил между Ксандером и спасительным коридором, а задумчиво изучал опаленную столешницу.

Белла, заметил фламандец, тоже облегченно выдохнула при виде маневра дяди и даже уже почти выскользнула за дверь.

– Одно мне любопытно, Хьела, – произнес дон Франсиско, когда она занесла ногу над порогом, – почему ты решила, что можешь гулять ночью.

Белла повернулась, и Ксандер про себя отметил, что у нее бесстрастие выходило, пожалуй, хуже, чем у всех остальных присутствующих, – хотя, справедливости ради, свое исполнение оценить полноценно он не мог.

– Сейчас летнее солнцестояние, дядя. Мы… э-э… папоротник. Искали. Искали папоротник, дядя.

Дон Франсиско ответил не сразу – сначала потрогал обуглившееся дерево, потер испачканные сажей пальцы друг о друга, даже понюхал, и только потом поднял на нее глаза, чтобы тут же перевести их на Ксандера.

– Вы обнаруживаете все новые таланты, принц. Мало нам этих, – он лениво повел рукой в сторону окна, за которым все еще бесновалась гроза, – перфомансов, так вы еще и учите мою племянницу врать и выкручиваться.

– Франко, достаточно, – вмешался сухой голос его отца.

Дон Франсиско поднял голову, словно собираясь возразить, но герцог глазами указал ему на Ксандера и Беллу. Это был мимолетный взгляд, но Ксандер его поймал, и удивился его многозначительности. Дон Франсиско, так или иначе, утих.

– Исабель, принц, вопросы дисциплины мы обсудим завтра, – продолжил дон Фернандо. – Доброй ночи.

– Дедушка, – начала Белла.

– Доброй ночи, – с нажимом повторил он.

Она присела в реверансе, Ксандер поклонился, и наконец-то они вышли – но стоило фламандцу сделать первый шаг прочь по коридору, как она ухватила его за рукав.

– Стой, – одними губами сказала она и прижалась к стене у самой двери, оставшейся незакрытой – должно быть, трое мужчин решили, что так вернее выйдет обнаружить подслушивателей, если таковые найдутся.

– Я не очень понял, брат, – снова раздался изнутри голос дона Франсиско, который, впрочем, его владелец понизил, – что это была за сцена. Или ты снова решил спорить?

– А ты полагаешь, видимо, что спорить не о чем, – холодно ответил дон Луис.

– Мы же все решили, – заметил его брат.

– Нет, Франко, – голос дона Луиса стал совсем ледяным и очень похожим в этот момент на голос их отца. – Это ты все решил. А я хотел бы знать, да, прямо здесь, при отце, как ты смеешь принимать такие решения в одиночку!

До ушей Ксандера долетел смешок.

– Поосторожнее, не то снова вспыхнешь, – иронию в голосе дона Франсиско можно было ножом резать. – Придется снова звать мальчишку. Кстати, как ни противно об этом думать…

– Мы заметили, – на этот раз вмешался старый герцог. – Можешь не продолжать.

– Я о другом, отец, – возразил тот. – Я о том, что фламандского щенка надо отправить с Хьелой.

Ответом ему было молчание. Ксандеру представилось, что не иначе как остальные двое уставились на своего сына и брата, будто тот рог отрастил. Фламандец и сам бы уставился, но он и так-то ушам поверить не мог.

– Ты с ума сошел, Франко?! – нарушил паузу дон Луис. – Или захотелось поэкспериментировать? Снова? Тебе напомнить, чем это в прошлый раз обернулось?

– Не кричи, брат.

– Твой брат прав, Франко, – вмешался дон Фернандо. – Это неоправданный риск.

– Вот как? – в голосе дона Франсиско не осталось и следа иронии, пожалуй, сейчас можно было бы назвать его даже угрожающим. – Тут риск будет в любом случае, отец, но…

– Исабель мы рискуем в обоих случаях, – спокойно отозвался герцог. – А Иберией – только в одном.

– Тем более что Иберией мы уже достаточно рискуем, – вставил дон Луис. – Чрезмерно, я бы сказал. Тем более, что проклятие…

Белла рядом с Ксандером вдруг судорожно вздохнула. Он обеспокоенно на нее глянул – еще не хватало и ей тут запылать – и увидел опасность едва ли не равную: судя по сморщившемуся носу и прищуренным глазам, иберийка вот-вот собиралась чихнуть.

Удара сердца ему хватило, чтобы представить себе последствия. А спустя этот удар сердца он сделал единственное, что за это время придумал – попросту зажал ей рот, да и нос заодно. Она незамедлительно схватилась за удерживающую ее руку потеплевшими от гнева пальцами, шрамы на его запястье сочувственно заныли, и он отдернул руку, вырвав ее из опасной хватки.

– Как ты смеешь! – прошипела она.

– Вы хотите, чтобы нас снова нашли? – прошипел он в ответ.

– Не смей! Меня! Касаться!

Изнутри раздались шаги, и они изо всех сил прижались к стене. К счастью, подошедший не стал выглядывать в коридор, но, к несчастью, закрыл дверь.

– Мы тогда ничего о собственно планах дона Франсиско не узнали, – сказал Ксандер. Напоминать о том, почему так вышло, сейчас не казалось разумным.

– Дядя Франко никогда ничего не сделает помимо воли деда, – сказала Белла с той уверенностью, с какой всегда говорила, когда хотела убедить саму себя. – Ты же слышал тогда. Он предложил план, но в открытую, они его одобрили…

– Но мы не знаем, что это был за план, сеньора. И одобрили его не все, и…

– Какой бы ни был, он для блага Иберии.

– «Остмарк уже пожалел».

– Можно подумать, мы знаем как, – буркнула себе под нос Белла, которая все это время меряла шагами комнату как тигр клетку, и вдруг резко остановилась, и повернулась на каблуке.

Он замер, готовясь к приступу гнева, а значит – огня. Но гнева в лице иберийки не было, зато было внезапное озарение – глаза она распахнула во всю ширь.

– Остмарк! Точно! Мы спросим Клауса!

Ксандер украдкой глянул на настенные часы. В принципе, до встречи в клубе оставалось полчаса; лишь бы остмаркца удалось найти поскорее. Вылетев в коридор, он поймал себя на мысли, что не так уж сильно досадует на вдруг возникший интерес сеньоры, ему и самому стало казаться, что Клаус был ключом к чему-то неведомому, что было чрезвычайно важно разгадать.

Клауса он нашел на берегу их озерца под укрытием ив, и, не будь на дворе ноябрь, а ивы – уже совершенно облетевшими, ему бы это нипочем не удалось. Ксандер его окликнул, а когда Клаус не ответил, подошел ближе. Клаус стоял, закрыв глаза и чуть покачиваясь, но не это было в нем самым удивительным.

Клаус играл.

Стоя в прозрачной тени облетевшей ивы, он вскинул к щуплому плечу невидимую скрипку, прижимая ее щекой и подбородком; левой рукой он прижимал невидимые струны, а правой свободно и легко водил невидимым смычком. И так это у него получалось изящно, с грацией давней привычки и немалого умения, что Ксандер почти услышал пение скрипки, почти увидел отблеск фонарей башни на деревянной деке.

Но тут Клаус напрягся, должно быть, почувствовав на себе пристальный взгляд, обернулся и, увидев Ксандера, смущенно опустил руки.

– Ты меня искал? Прости, я не слышал…

– Искал, – кивнул Ксандер. – Мы хотели у тебя кое-что спросить. Извини, если помешал.

– Что ты, – Клаус махнул рукой – той самой, что только что властно водила невидимым смычком, а сейчас казалась особенно слабой и бессильной. – Я просто… понимаешь, я всегда хотел играть, учился даже. Но отец сказал, что это… ну, что я фон Бабенберг, что это все забавы, а надо уметь совсем другое, и что тут меня этому научат.

– Чему? – заинтересовался Ксандер, уже слыша издалека, как по сухим листьям к ним идет Белла.

– Откуда я знаю? – пожал плечами тот. – Но я не в обиде, не думай. Все равно тут интересно, и потом, я могу играть хотя бы так. – Его печальные большие глаза сверкнули. – Это уже больше радости, чем быть фон Бабенбергом в доме, где за тобой все следят!

– Долг есть долг, – строго сказала подошедшая Белла, которая явно слышала только эти последние слова.

Тонкая шея Клауса под расстегнутым воротничком пошла красными пятнами, и на мгновение казалось, что он поспорит, но он опустил голову.

– Ты, конечно, права, – сказал он тихо. – Отец тоже так говорит. Только извините, но я не очень понимаю, в чем этот самый долг. Раньше было понятно, хранить артефакт Остмарка и все вот это. «Пока мы храним державу Рудольфа, Остмарк свободен и земля под защитой», – процитировал он, должно быть, своего отца, – ну, как со всяким артефактом, но теперь…

– А теперь? – подсказал Ксандер, когда тот умолк.

Клаус немного поборолся с собой, но потом снова безнадежно махнул рукой.

– А ладно, все равно же все знают! Да, мы отдали артефакт, это правда! Вы это хотели знать? Так это не бог весть какая тайна!

– Это то, что мы хотели знать, – согласился Ксандер, – но это не все. Скажи, а как это происходило?

– Откуда я знаю? – повторил Клаус. – Меня на это… дело не брали. Но отец передал его честь честью, даже не сомневайтесь. Это же моя родная земля, я это чувствую, как все.

– А кому? – вставила Белла.

– Аненербе, – сказал Клаус легко и удивленно. – Ну да, а вы разве не знаете? Хотя да, наверное, не все знают, но теперь-то… Орден Аненербе, они себя так зовут. Армии армиями, но мы же понимаем, что армии не все решают, да?

– Что-то да решают, – вспомнил слова Одили Ксандер.

– Конечно, – горько согласился Клаус. – Им всем, – он неопределенно махнул рукой в сторону башни, – легко рассуждать, что надо не сдаваться, надо сражаться до конца… А ты видел Вену, Ксандер? Легко быть стойким, когда отвечаешь только за себя.

– А этот орден, они тевтоны, что ли? – Белла подалась вперед и даже немного понизила голос, словно боясь, что их услышат, хотя Клауса ее манипуляции скорее озадачили, чем успокоили.

– Да кого там только нет, – ответил он. – Хотя тевтонов достаточно, конечно. У них даже магистр не тевтон, кстати.

– А тебе откуда это известно? – поднял бровь Ксандер.

– Слушайте, – это у Клауса вышло даже чуть раздраженно, – я все-таки из Остмарка, у нас с тевтонами один язык. Неужто вы думаете, что я акцент не расслышу, если он есть? И тевтонский, и остмаркский я знаю хорошо, и точно вам говорю – он не тевтон. Вот кто еще, поди рассуди, я не со столькими говорил на моем языке, чтобы так разбираться.

– Так ты его видел? – чуть не подпрыгнула Белла.

– Видел, – кивнул тот. – И слышал, говорю же. Они с отцом не на латыни говорили, отец еще потом хвастался, мол, какая честь, что такой человек и на родном языке, снизошел, значит. А акцент – сложно сказать. Не авзон, пожалуй, они так говорят всегда, будто поют. И наверняка не нидер… не фламандец, я хотел сказать, у вас все-таки похоже на нас, Ксандер. А точнее не скажу. Может быть хоть иберийцем, хоть галлом, тут я не знаток.

– Скандинавом? – подсказал Ксандер.

Клаус фыркнул.

– Да ну тебя! Роста, пожалуй, он повыше среднего, но уж точно не такая мачта корабельная, как вы там на севере! И потом, там сплошь блондины, а у него волосы черные были, и худой он, а там все-таки… покрепче люди. И глаза черные. Вот откуда на севере, скажи, взялся бы такой?

– Ниоткуда, – согласился Ксандер. С каждым новым словом описания Клауса в него будто вливали по стакану ледяной воды. – Ниоткуда.

– А имя точно никто не упоминал? – спросила Белла тоном человека, хватающегося за соломинку.

– Что ты, – покачал головой Клаус. – Ладно, ребята, если у вас все, то я побегу. Это ж я так, – он бросил на Ксандера извиняющийся взгляд, – а у меня еще символистика не сделана.

– Спасибо, что рассказал.

Клаус вдруг резко шагнул к Ксандеру, оказавшись с ним почти вплотную.

– А вот этого не надо, – почти прошептал он. – Ничего такого я вам не рассказал, что было бы тайной, даже не думайте. Так что вы мне ничего не должны, и я вам ничего, и это мы просто так поболтали о всяком, согласен?

Удивленный Ксандер только кивнул.

– Вот и хорошо, – кивнул в ответ Клаус. – До встречи.

Провожая его взглядом, Ксандер услышал, как к нему ближе придвинулась Белла.

– Сеньора, нам тоже пора внутрь, – сказал он, не зная, что еще говорить. – Холодно уже.

– Да, – негромко, словно эхом, отозвалась она. – Холодно. Пошли.

Во внутреннем дворе первая, кто им попался, была Одиль с полотенцем на плечах, разгоряченная и довольная, будто только что бегала. Глянув на Ксандера, она прищурилась, взяла под руку Беллу, что-то промурлыкала про чай и утащила ее наверх, должно быть, в столовую. Ксандер же с облегчением помчался к главному зданию, порадовавшись, что искать Клауса он пошел в куртке, и замерзнуть ему не грозило.

Голова у него шла кругом от невнятных мыслей и застрявших слов, жужжавших из памяти не хуже умозрительных пчел Минайрос, и в темноте он еле нашел потайную дверь. Зайдя же, он как следует ее за собой задвинул: дожди и снега покорежили косяки и ее саму, так что стоило принять лишние предосторожности. Хорошо, что в тот раз их услышала Одиль, а не кто другой, но больше испытывать удачу Ксандер не хотел.

– Наконец-то, – выдохнул Вендель, – все в порядке?

– Я кое-что узнал, – ответил Ксандер, стараясь собраться с мыслями. – Похоже, действительно какое-то пророчество существует.

– Но? – подсказала нетерпеливая Вита.

– Но это и все, – признался Ксандер, выбрав один из ящиков себе вместо стула. – Хорошо то, что источник надежный, да и после того, что ты слышала, Катлина, опять же подтверждение. Но плохо то, что этот источник… ни черта его не расспросишь, такой это источник.

– Значит, он ибериец, – уточнила Катлина упавшим голосом.

– Подождите, – Вита, похоже, не была готова унывать. – Выходит, если про это пророчество знают как минимум трое – твой же источник, мой король, не донья Инес и не дон Луис?

Ксандер покачал головой.

– Значит, о нем могут знать другие иберийцы! Вы простите, я сумбурно выражаюсь, наверное, но…

– Совершенно нет, – Вендель рассеянно погладил сестру по руке, – но проблема в том, кого спросить. И как. Согласись, что вряд ли любой из них тебе все выложит просто за красивые глаза.

Вита на мгновение замерла и вдруг широко улыбнулась.

– Я придумала! Ты гений, братец! Именно за красивые глаза!

– Ты о чем? – нахмурился он.

– Смотрите, – она раскинула широко руки, словно собираясь их всех обнять, – мы знаем, что о пророчестве известно хотя бы в роду де Кастро и Альварес де Толедо, верно? Ну и твой источник, мой король, он…

– Остановимся на этих двух, – быстро ответил Ксандер.

– Хорошо! Технически может знать и кто-то еще, но об этом мы можем только догадываться, поэтому лучше спросить тех, кто точно имеет отношение к знающим. А это – Исабель Альварес де Толедо и, – она протарабанила дробь на ближайшем ящике, – наша сеньора Летисия, она же племянница доньи Инес!

Вендель невесело усмехнулся.

– Вот уж кто прямо сразу все нам расскажет. Вита, ты в своем уме?

– Я-то да, – не смутилась его сестра. – И да, пока она в своем уме, ничего нам не расскажет. А если свести ее с ума? Ну, ребята, не спите! Все же просто! – а когда трое ее собеседников переглянулись, она вздохнула и объяснила: – Мы сварим любовный напиток!

У той галлийской книжки, с которой началось увлечение Морица фехтованием, было хорошее начало, которое застряло у Ксандера в памяти: «Он родился с умением смеяться и чувством, что мир сошел с ума». Первое качество с веселым галлом Ксандер разделить не мог, но вот второе ощущение его охватило сейчас с лихвой. И дело было даже не в этом сумасшедшем предложении, а в том, что Катлина его выслушала, нахмурившись, но постепенно стала светлеть, а уж Вендель после секунды замешательства и вовсе расцеловал сестру.

– Ты умничка! – заявил он. – Потрясающая идея!

– Меня смущает только одно, – рассудила Катлина. – Лично я не знаю, как его варить, а если искать в школе…

– И это все, что тебя смущает?!

Все трое повернулись к Ксандеру.

– Ксандер, я понимаю, что это не самый надежный способ, – осторожно начала Катлина. – Но… ты можешь придумать что-то другое?

Если честно, он не мог, по крайней мере, не так навскидку. Но это не значило, что он собирался очертя голову одобрить любую авантюру.

– Как ты себе это представляешь? – отпарировал он. – Ты сваришь…

– Вообще, учитывая, кому это все подливается, варить должны скорее вы с Венделем, – вставила Вита.

– Час от часу не легче. Итак, мы с Венделем должны сварить эликсир, который мы не знаем как варить, и существует ли он вообще…

– Существует, – опять не выдержала Вита. – Помнишь, Венделин? Нам мама читала в детстве про Тристана и Изольду?

– Это же просто сказка, – возразил ее брат, но неуверенно.

– Я бы не стала отбрасывать что-то как «просто сказку», не в Академии!

Игнорировать Виту дольше Ксандер не мог, поэтому перевел на нее взгляд. Должно быть, этот взгляд выражал все его хмурые чувства, потому что она даже заерзала немного на своем ящике.

– Вита, если ты помнишь эту чудесную легенду, эти двое оказались связаны на всю жизнь и кончили, кстати, очень плохо. Не знаю, как ты, а я предпочту не вызывать у своей сеньоры роковых страстей, спасибо большое, мне и имеющихся хватает.

– Наверняка там было что-то не так с дозировкой, – предположила Катлина. – Там же они выпили большую чашу, к тому же на двоих. А если, скажем, вкормить ложку…

– Мы не знаем, сколько в той чаше вина было собственно эликсира, – мрачно предупредил Ксандер. – Может быть, как раз ложка и была.

– Разузнаем, – пообещала Катлина. – Легенда же есть, про нее много кто писал, может быть, и найдется что-нибудь внятное.

– А если двадцать писателей написали каждый по составу? Как определять правильный будем? Или что-нибудь неопределенное – мол, «бросила в котел колдовские травы»?

Повисло неловкое молчание.

– Мы все-таки в Академии, – наконец заметил Вендель. – С тех пор прошли сотни лет, наверняка кто-то и легенду изучил, и противоядие придумал. Если что-то пойдет не так, в крайнем случае, признаемся учителям.

– Чтобы нас исключили? – поднял бровь Ксандер. – Положительно, эта идея мне нравится все больше и больше.

– За такое не исключат, хоть по голове и не погладят, – махнул рукой Вендель. – Другое дело, что наша-то сеньора отыграется.

– И не одна она, – уточнил Ксандер. – И насчет исключения я бы не был так уверен.

– Наша и так отыгрывается, как и Альба, – заметила Вита, бросив выразительный взгляд на Ксандера. – А так… даже если ничего не узнаем, хотя бы и нам праздник будет. Мой король, я понимаю, что это все сложно, и да, многое тут может пойти не так. Но если это единственный шанс?

Ксандер подумал еще, но нового не придумалось, и он неохотно кивнул.

Глава 9

Яд Бранвен

– Добрый день, господа.

Было нечто такое в голосе и взгляде прозрачных глаз ректора, что любой, к кому они были обращены, сам собой вытягивался в струнку. Ксандер едва его услышал, как вскочил с пожухлой листвы, а рядом с такой же готовностью вскочил Адриано, спешно заправляя выбившуюся из-под куртки рубашку.

Ректор хмуро их оглядел и только раздраженно дернул бровью на срочное приведение себя в порядок.

– Оставьте. Лучше скажите – особенно вы, господин ван Страатен, – почему каждый раз, когда я слышу о конфликтах… нет, не так, физических противостояниях в вашем классе, неизменно всплывает ваше имя?

– Это было неизбежно, господин ректор, – ответил Ксандер.

Адриано рядом недоуменно глянул на него, но отвечать на этот немой вопрос пока было не время.

– Неизбежно, – задумчиво повторил Сидро д’Эстаон куда-то себе под ноги, должно быть, подгнившему листу, который даже поковырял кончиком трости. Но тут же он снова обратил на Ксандера свой ледяной взгляд, от которого фламандец самому себе показался бабочкой, замершей на булавке, и сказал негромко, но жестко: – Так в следующий раз найдите способ избежать.

– Постараюсь, господин ректор.

Гравий хрустнул еще под одним шагом, и ректор оказался уже так близко, что Ксандер услышал, как тот вздохнул.

– Господин ван Страатен, – сказал он чуть менее сухо, – есть случаи, когда нужно давать отпор, и иногда этот отпор надо подтверждать и силой. Но подумайте, прошу вас, о том, что далеко не всегда это должна быть физическая сила. Тот, кто побежден кулаком, всегда будет надеяться на то, что в следующий раз удача будет на его стороне, а в затяжной войне победителей не бывает.

Сдержав усмешку от очередной версии извечного совета «будь умнее», Ксандер посмотрел прямо в бесцветные глаза.

– И что же, надо сдаться и признать поражение? Чтобы не воевать?

– Почему же? – поднял бровь ректор. – Найдите в себе другую силу, ту, с которой спорить будет сложнее. Получше, так сказать, опору и щит. Один мудрец как-то сказал, что бьющийся часто обязательно когда-нибудь найдет того, кто будет сильнее, и хорошо бы вам не оказаться беззащитным в тот момент. А еще лучше – и вовсе до такого не доводить.

– «Узнает бьющийся часто, что есть и сильнейшие», – вдруг из-за спины Ксандера донесся голос Адриано.

Ректор усмехнулся.

– Вас, между прочим, это тоже касается, господин Мочениго. Доброго дня, господа.

Когда его шаги немного затихли, Ксандер поднял глаза на Адриано.

– Ты чего, дрался, что ли, Сандер? А почему не сказал?

– С непривычки.

Ксандер сказал первое, что пришло ему на ум, и тут же с удивлением подумал, что это было откровенной правдой: никогда раньше у него не было человека, с которым было бы нормально делиться подобными бедами и радостями. Был, конечно, Мориц, но Морица не было рядом уже давно. И потом, Мориц всегда оставался старшим братом, с особенным, прилагающимся к этому статусу авторитетом. А вот так, чтобы на равных, к такому он действительно как-то не привык.

Адриано объяснение принял так, будто это само собой разумелось; с его смуглого лица изгладилась всякая тень недоумения, и он спокойно уселся обратно на усыпанный подмороженными инеем листьями пенек.

– Тогда рассказывай давай!

Ксандер сел тоже.

– Видишь ли, – начал он, стараясь поменьше распространяться про безумную задумку – в конце концов, с этим всегда успеется, – Катлине ван Гельмонт задал одно задание…

Вечером, идя после собрания клуба от учительской обратно к Башне Воды, Катлина рассуждала вслух о том, что исследования в библиотеке – это очень, конечно, хорошо, но стоит кому-нибудь застать двух фламандцев над томами про разнообразные, а хуже того, очень конкретные зелья, и им не поздоровится. Ксандер нахмурился; об осторожности забывать не стоило, но от осторожности до паранойи все же далеко.

– Мы просто пойдем в библиотеку, – сказал он. – Ты ученица алхимика, я – врача, ничего странного в том, что мы изучаем всякие снадобья, нет. Ну, увидят, и что? Не над котлом же поймают с закладкой на странице «Самые жуткие и действенные привороты»!

Она кивнула, хотя и не очень уверенно: похоже, ей нравилась мысль о том, что их замысел был тайной, требующей особой конспирации.

– Тогда завтра после дополнительных и пойдем, – сказала она. – Встретимся у мэтра?

Он возражать не стал, хотя и подумал, что с таким же успехом они могли бы сразу встретиться в библиотеке, и сказал ей об этом.

– Я не люблю ходить одна, – ответила она, зябко пожав плечами.

С этим спорить тем более было бессмысленно, поэтому на следующий день Ксандер, закончив занятие у Мерит-Птах, в первый раз, пожалуй, не задержавшись, на что его наставница подняла бровь и улыбнулась, пошел разыскивать Катлину.

Еще на подходе к условленному кабинету, шагая по гулкому коридору, он услышал голоса. Еще мать старательно учила его хорошим манерам, а в Иберии ее науку еще и многократно умножили, и, хотя дверь была открытой, он постучал о косяк.

– Минхеер профессор!

– Добрый вечер, ван Страатен, – повернулся к нему профессор. – Вы необычный гость в этот час. Что-то случилось?

– Ничего, минхеер, – Ксандер тут понял, что для верности еще и головой качает, и прекратил. – Все хорошо. Просто у нас ужин скоро, и… и Алехандра Мендоса просила найти Катлину и проводить.

Губы профессора тронула улыбка.

– Что ж, проводить – это неплохо. Не буду вас удерживать… от ужина.

Катлина присела в небольшом книксене, бросив Ксандеру полный упрека взгляд; Ксандер так же коротко и почтительно поклонился, но тут ван Гельмонт, уже было отвернувшийся, снова посмотрел на него, пристально, немного прищурившись, с любопытством.

– Вы же ученик Мерит, не так ли? Знаете… спросите ее, если она не против и если вас это заинтересует, конечно, я думаю, мой предмет может быть вам полезен. Дать немного информации к размышлению и исследованию. Нет, сейчас не отвечайте, подумайте, а если надумаете, заходите, не стесняйтесь. Доброго вечера.

Ксандер на всякий случай еще покивал, поблагодарил и утащил Катлину прочь.

Что вызывало у них опасения, так это то, что состав легендарного зелья окажется либо тайной за семью печатями, либо забыт вовсе, но не прошло и получаса в библиотеке, как этот страх развеялся.

– Вот еще, – мрачно сказала Катлина, шлепая на стол в избранном ими уголке очередной том, который с усилием стягивали покрытые затейливыми узорами застежки, своими размерами скорее напоминавшие петли от замковых врат.

Ксандер только кивнул, лихорадочно выписывая себе краткое описание очередного конкокта. Если по этим книгам судить, то люди ничем так не были озабочены веками и тысячелетиями, как способами влюбить в себя своего ближнего, разве что, конечно, ядами. В этом романтическом порыве люди чего только не пробовали, но все-таки что-то повторялось и кочевало из книги в книгу, и это уже стоило отловить.

– Вербену мы сейчас не найдем, – заметила Катлина, глянув Ксандеру через плечо. – А уж тем более цветы папоротника. Их же собирают…

– В летнее солнцестояние, я знаю, – он потер затекшие плечи. – Может быть, в лазарете есть… хотя он так хранится, то есть вообще не хранится, считай, что может быть, и там нет. Но вербена-то наверняка найдется! Думаю, можно и попросить.

– А как ты это объяснишь?

На это у него ответа не было.

– Ну, хотя бы омелу мы добудем, – сказала она бодро, а когда он ответил непонимающим взглядом, – Йольские венки же! Над дверями!

– При этом на виду, – заметил он. – Воображаю, как мы будем у всех на глазах их обдирать.

– Зачем? Утащим потихоньку. Нам же не сноп ее нужен. Или сноп?

Ксандер глянул на свои выписки.

– Не сноп, но несколько веточек. В разных источниках разное количество, но не больше семи.

Катлина задумалась, прикусив кончик карандаша.

– Ну, в крайнем случае, – рассудила она, – обдерем несколько венков.

А вот это, как они выяснили тем же вечером, было проще сказать, чем сделать. Омела действительно была вездесуща: Академия как раз была украшена к предстоящему Рождеству, и узкие листья, неподвластные холодам, весело зеленели над входом едва не в каждое здание. Но, должно быть, в расчете на предприимчивость студентов, которые и так вовсю пользовались рождественской традицией, верхние перекладины дверей были слишком высоки, чтобы дотянуться до прибитой к ним омелы, а в венках, на горе Ксандеру и Катлине, ее использовали скупо. Из тех, в которых омелу удалось обнаружить, Катлина аккуратно изъяла три веточки, но больше брать не рисковала, и так они и оказались поздним вечером перед парадным входом в главное здание, где над дверью красовался целый куст искомого растения.

Несмотря на ночной мрак, к двери они подобрались едва ли не крадучись, но выбора у них не было. Омела, конечно, висела и над дверями каждой из башен, но там даже в ночи то и дело кто-нибудь бродил, не говоря уж об учительском доме. Лазарет омелой не украшали – Мерит-Птах такое фривольное использование омелы не одобряла; владения повара Пьера можно было едва разглядеть за густо увивавшими домик гирляндами и венками, но омелу не жаловал и он, утверждая, что от нее умозрительные пчелы шалеют и даже умножаются в количествах, и таким образом, единственным источником, который был доступен для ограбления, оставалось огромное готическое сердце Академии.

К счастью, сооружая вход, неведомые строители воздержались от гигантомании и сделали его под стать человеческому жилью, а не зиккурату и не собору. Но даже так Ксандер, хоть и был выше Катлины на голову, не мог при всем старании дотянуться до желанного растения даже кончиками пальцев.

– Надо было все-таки найти лестницу, – мрачно заметил он.

Катлина только пожала плечами. Эта мысль им в голову приходила, но была отвергнута по простейшей причине: никто из них понятия не имел, где искать столь банальный предмет в Академии. Чулан их клуба, в котором хранилось немало пригодных в хозяйстве сокровищ, как раз именно лестницы, к их немалому разочарованию, был лишен.

– Подожди, – вдруг осенило Ксандера. – Я не дотянусь, но если подниму тебя, может быть, получится?

Катлина еще колебалась между сомнением и необходимостью, когда он наклонился, сгреб ее в охапку под колени, еле прощупывавшиеся под широкой шерстяной юбкой, и выпрямился. Она ойкнула, но послушно потянулась вверх и сумела-таки сдернуть зеленеющие веточки, прямо всю кучку, прежде чем у него разжались руки.

– Ура! – воскликнула она, победно поднимая в воздух небольшой кулачок с прочно зажатой в нем добычей, и тут же опустила его, сжалась и поникла; Ксандеру не нужно было оглядываться, не нужно было и слышать голоса, чтобы угадать, кто ее так смутил.

– Посмотрите, господа, – от восторга голос Хуана де ла Серда сорвался на дискант, – похоже, главный вассал нашел фламандцам королеву!

– Омелу-то зачем стащили? – вот у Педро голос уже был устойчиво низким, или он меньше восторгался ситуацией.

– Чтобы целоваться было удобнее! – радостно ответил ему Хуан. – Эй, фламандец, чего зеваешь? И ты, как тебя, чего жеманишься, ясно же все! Или вы тут это, целомудренно пророчества обсуждаете?

Катлина подняла к Ксандеру бледное лицо. Она плотно сжала губы, стараясь явно не разреветься, но ее уже налившиеся слезами глаза ее выдавали. При виде этих слез у него что-то тоскливо и требовательно сжалось внутри тугой пружиной, а в голове стало холодно и ясно. А еще он понял, что теперь-то точно сварит приворотный яд, чего бы это ни стоило.

– Пойдем, – сказал он ей негромко, но до слуха иберийских парней наверняка долетело, судя по тому, что в ответ донесся свист.

– А то подержи омелку-то, девка, – глумливо крикнул Хуан, к которому он все еще стоял спиной, и намеренно: сейчас думалось, что если бы видел – точно убил бы. – На потискаться-то и грязная фламандка…

Катлине этого хватило, чтобы слезы побежали ручьями по щекам, и она бросилась прочь под их смех – действительно быстро или во всяком случае со всех ног, немного путаясь в юбке, но даже не запнувшись, и крепко прижимая к груди заветные веточки. Он проводил ее взглядом и повернулся. Так и есть. Хуан и Педро. Двое.

Это было хорошо, что двое.

– В общем, разбираться было надо там же, звать некогда, а двое… – Ксандер пренебрежительно дернул плечом.

– Тоже верно, – согласился венецианец. – Наябедничал, думаю, Хуан, больше особенно и некому.

Ксандер кивнул – уж это-то умозаключение было очевидным.

– Зелье-то свое сварили?

Ксандер вздрогнул, но вспомнил – нет, про приворотный яд он вслух не сказал, только то, что нечто им соорудить надо, а что именно, это Адриано никак не волновало. Венецианец при одном упоминании махнул рукой, мол, и вникать не буду.

– Пока нет, – признался фламандец. – Там еще надо кое-что найти. Вербену вот…

– Вербену-то найти легко, – отмахнулся Адриано.

Ксандер, не ожидавший со стороны друга каких бы то ни было познаний в травах и медицине, так изумленно на него уставился, что венецианец почувствовал, что стоит объясниться. Правда, сделал он это странно: оттянул свой ворот и демонстративно понюхал.

– Ну, духи же! – наконец выпалил он, когда на лице Ксандера не отразилось просветления. – Вербена – первое дело для духов. Мои вот, как думаешь, чем пахнут? Можешь не сомневаться, точно она, я у отца их стащил, а Дали всегда говорила, что отец вербеной пахнет.

В этом Ксандер, в ароматах не очень разбиравшийся, был готов поверить Адриано на слово, тем более, что его осенило.

– Так это же здорово! Духи!

– Я могу тебе хоть весь пузырек отдать, только вот не знаю, насколько тебе это поможет, – сказал Адриано с некоторым сомнением. – Там же наверняка не только вербена, а тебе ж надо чистую?

– Это неважно, – нетерпеливо пояснил Ксандер. – Взять чистую я найду где!

– Духи? – с сомнением переспросила Мерит-Птах.

Она сидела на небольшом, ею любимом стульчике, но на его двойника, такого же изящного и похожего на треножник, Ксандер садиться не рисковал: уж больно невесомым тот выглядел. Заметив еще на первом уроке сомнения ученика, миниатюрная целительница завела в своих владениях и обычный стул под фламандскую стать, так что сейчас ей приходилось смотреть на него почти настолько же снизу вверх, как когда они оба стояли.

– Впереди же Рождество, – пояснил Ксандер. – Я бы хотел сделать подарок.

Мерит-Птах прищурилась, но встала и потянулась к одной из полок. Это было удачно: ни одна бутылочка и ни один мешочек в ее богатой коллекции не были подписаны – как объясняла она сама, для того чтобы если кто что-то и брал, то только то, что может сам опознать. Частично поэтому Ксандер и решил попросить ее напрямую, сомневаясь в том, что духи Адриано так уж верно дадут ему представление об искомой вербене.

– Никак не пойму, почему вас, северян, так тянет на всякую траву, – пожаловалась тем временем целительница. – Другое дело, если масляную пирамидку на голову – вот это, я понимаю, настоящие духи, и не выветриваются! Хотя конечно, у вас тут совсем не так тепло…

Ксандер представил себе, как ходит по окрестностям с вымазанной растаявшим маслом шевелюрой, вздрогнул и поспешил забрать благоухавший мешочек, рассыпаясь в благодарностях, к которым его маленькая учительница испытывала слабость.

– Духи, значит? – улыбнулась она, когда он забирал из ее пальцев мешочек. – А вы знаете, как они делаются, кстати?

Ксандер понятия не имел и приготовился уже мычать что-то невразумительное под проницательным взглядом бездонно-темных глаз, когда выяснилось, что ответа от него никто и не ждал.

– Ничего, научитесь, – утешила его Мерит-Птах, все еще лукаво улыбаясь. – Дело молодое. Когда же, в самом деле, вам еще и… делать духи, как не сейчас.

Следующими в списке и, собственно, замыкающими были загадочная бриония и цветки папоротника. С цветками папоротника было совсем плохо, несмотря на то, что он знал, где был по крайней мере один.

– …и передай Ксандеру привет, – услышал он, подходя к двери спальни сеньоры.

Тот, кому этот голос принадлежал, был, пожалуй, единственным человеком в семье Альба, от кого такие слова Ксандера бы не напрягли. Может быть, после событий прошлой ночи такое можно было бы услышать и от дона Луиса, но приветов серьезный наследник дома Альба никому никогда не передавал. Зато его сын не видел в этом ничего неподобающего.

Дон Фелипе встретил Ксандера своей солнечной широкой улыбкой, едва тот перешагнул порог, и сам пошел ему навстречу. Должно быть, он приехал тоже прошлой ночью и успел отдохнуть, потому что его привычная хромота была еле заметна: вечером или от усталости он куда заметнее припадал на раненую четыре года назад ногу и не мог порой обойтись без трости. Целым в родовое гнездо он, впрочем, тоже не являлся: сейчас его правая рука была вся перебинтована и на перевязи.

– Вот и сам герой, – радостно заявил он и тут же посерьезнел. – Ты вчера спас моего отца, Ксандер. Спасибо.

Ксандер молча поклонился. Отвечать на такое было особенно нечего.

– Смотри, что Фелипе мне подарил!

Он повернулся и замер. Белла торжествующе и при этом бережно держала в ладонях… огонь?

Нет, никогда свет от огня не бывает таким умиротворяющим, как закатное солнце, добрым и притягательным, так что Ксандер, сначала было шагнувший назад, и думать забыл о том, чтобы отшатнуться подальше. Прищурившись, он разглядел в этом золото-алом сиянии цветок о нескольких длинных лепестках, размером, пожалуй, с его кулак. Заодно Ксандер увидел, что цветок не висел в воздухе между ладонями Беллы, а чуть покачивался в хрустальной склянке.

– Цветок папоротника, – гордо заявила Белла.

– Вы же вчера сказали, что ходили за ним, – улыбнулся Фелипе. – А дядя Франко сказал, что вы соврали.

– Мы и правда соврали, – призналась Белла со вздохом, не отрывая глаз от цветка.

Ксандер ее понимал: ему и самому не хотелось отводить взгляда от его сияющей красоты.

– Даже если бы и нет, его найти нелегко, – уточнил Фелипе. – А вот мне посчастливилось, и я подумал, мне-то он зачем, на самом деле, я хотел его не себе, разве что дяде Алехо… ну, неважно. А тут услышал, что вам сказал дядя Франко, и подумал: а ну как он утром придет тебя еще пробрать, Белита, а тут и окажется, что цветок есть! Хорошо я придумал?

С точки зрения Ксандера, лучше просто было некуда. Белла тоже расцвела, но тут же усомнилась:

– А если не придет?

– А ты на завтрак цветочек приволоки, – подмигнул ей Фелипе. – У него самого в этом году такого нет, я точно знаю!

Какое-то время Белла только что не спала со склянкой в обнимку – таскала ее с собой всюду, то и дело любуясь, а ночами устраивала ее в изголовье. Но через пару недель склянка переместилась на полку, пусть и на почетное место, а к тому времени, как им пришла пора ехать в Академию, и Белла отчаянно собиралась, стараясь не забыть ни одной ценной вещи, склянка с цветком и подавно мало ее занимала. Вспомнила она о ней только накануне отъезда, оглядывая комнату в поисках забытого, но когда дон Фернандо категорически отказал ей в просьбе взять еще и это, огорчилась она несильно и ненадолго.

Скорее всего, цветок так и стоял где-то там в ее покоях, но от мысли, что его надо будет красть, и тем более у Альба, его передергивало. От отвращения ли перед воровством, от страха ли – он воочию себе представил, как его застанут со светящейся склянкой и что сделают, – разбирать он не стал. Лучше было найти другой путь.

К несчастью, мало того, что треклятая трава цвела только в летнее солнцестояние, так и собирать ее надо было по-особому, и хранить тоже с немалыми церемониями. Одно хорошо: будучи правильно хранимыми в специальных же стеклянных колбах, цветки как минимум год сохраняли свою силу, хотя сейчас, в середине зимы, это было слабым утешением.

Бриония свечением не отличалась, а где ее брать, Ксандер понятия не имел, поэтому себе на всякий случай ее в меру умения перерисовал из книги: вдруг случайно попадется в том же лазарете или, опять же, у ван Гельмонта?

Впрочем, стоило признаться, что к нидерландскому – это слово он с наслаждением сказал вслух, пусть и негромко – алхимику Ксандера влекло не только их общее дело. Пару дней назад он принял выданное ему приглашение и пришел, хотя бы для того, чтобы отвести от себя возможные подозрения. Это ему удалось: ван Гельмонт совершенно ничего странного в его визите не увидел и даже обрадовался. Последнее сначала заставило Ксандера насторожиться – ему совершенно не улыбалось выслушивать очередные выкладки на тему того, как ему предстоит принять корону и вывести их народ из пленения, но эти-то соображения, как выяснилось, были от нидерландского ученого очень далеки.

– Это хорошо, что вы заинтересовались химией, и естественно, учитывая, что вы хотите быть врачом, – рассуждал ван Гельмонт, ласково поглаживая дремавшего крокодила. – Но помните всегда, что это только первая ступенька к познанию науки о преобразовании… или, если угодно, наиболее яркая иллюстрация, почему я ее и люблю использовать. Но как портрет – это еще не сам человек, а лишь представление о нем, так и иллюстрация – далеко не весь предмет, понимаете?

– Наверное, не совсем, – признался Ксандер.

– Прекрасно, что вы это осознаете, – обрадовался тот. – Видите ли, алхимия – это действительно… нет, наука тут неверное слово, скорее, учение или путь преобразования, но не окружающего мира в первую очередь, а себя. Только изменив себя, созрев внутренне, придя в гармонию с собой и миром, можно взаимодействовать и с миром, в том числе наилучшим образом.

– Звучит как то, что вообще мы делаем в Академии, – заметил Ксандер осторожно, но его ремарка никак профессора не огорчила, а даже, напротив, опять порадовала.

– Именно! Да, если хотите, магия – это и есть… нет, не алхимия, и даже не часть ее, а ее эффект. Чем более цельным и гармоничным становится человек, самыми разнообразными путями, тем более отзывчив к нему мир, а именно этот диалог, по сути, мы и зовем магией.

– И этому учат?

– А вот тут у нас закавыка, – улыбнулся ван Гельмонт. – Этому научить невозможно. Каждый нащупывает, находит, видит, узнает свой путь сам, и каждый сам формулирует для себя, зачем именно ему этим путем идти. Все, что я могу, все, что может любой из нас, – это дать вам пищу к размышлению и инструменты поиска.

– Например, книги?

– Ни одна книга не сделает вас алхимиком, это не механическое действо, – вздохнул профессор. – Но да, начать в вас нужный процесс мышления могут и книги в том числе. Или нет. Это уже будет зависеть от вас. Вы хотите попробовать книги?

– Да, – отозвался Ксандер с энтузиазмом, которого на деле не чувствовал; более того, в нем шевельнулось смутное беспокойство при воспоминании о титанических инкунабулах академской библиотеки. Однако ван Гельмонт достал из дальнего шкафа вовсе не их, а два свитка, которые, впрочем, держал так бережно и любовно, что Ксандер поневоле заинтересовался.

– Их написали мои учителя, – произнес алхимик с благоговением. – Да, да, юноша, именно так. Конечно, я сюда попал в куда более взрослом возрасте, чем вы, но… собственно, если хотите знать, этим меня и соблазнили: возможностью учиться у них. Господин Иоанн учил меня не больше полувека, наверное, – он немного нахмурился, припоминая, но потом махнул рукой, – а вот госпожа Клеопатра оставила нас не так уж давно, да…

Ксандер принял свитки и осторожно развернул самое начало – и тут же вскинул глаза на ван Гельмонта, пораженный. Имя Клеопатры Алхимистки не много ему говорило, но вот Иоанн Грамматик прославился далеко не только алхимией!

– Но ведь, – тихо сказал он, – они же… они же умерли!

– Теперь да, – вздохнул ван Гельмонт.

– Нет, я имею в виду, что вообще!

По губам профессора скользнула улыбка.

– Как вы думаете, – вкрадчиво сказал он, – сколько мне… хотя нет, лучше так: сколько лет вашей наставнице, многознающей Мерит-Птах?

Ксандер вызвал в памяти облик учительницы, но это ему помогло мало.

– Она сказала «много», – беспомощно сказал он.

– Попробуйте угадать.

– Пятьсот? – сказал Ксандер наугад, готовясь к тому, что его засмеют. Ван Гельмонт в самом деле рассмеялся.

– Милый мой, – сказал он, чуть отдышавшись, – госпожа Мерит родилась в XXVII веке до Рождества Христова! Пятьсот? Добавьте к вашей догадке четыре тысячелетия, и вот тогда будет точнее!

Ксандер почувствовал, будто перед ним распахнулась бездна – бездна времени, пространства и неисчислимых поколений, и из этой бездны ему подмигнули подведенные сурьмой глаза его наставницы.

– Но… как? – выдавил он из себя. – Господин ректор же говорил, что нигромантия…

– Настоящий ученый, – строго сказал тут же посерьезневший, даже помрачневший, ван Гельмонт, – живет столько, сколько зов истины держит его в этом мире. Пока мы еще чувствуем, что можем найти ответы здесь, мы ищем их. Смерть иногда приходит, это правда, но каждый раз мы с почтением говорим ей, что ее время – и наше – еще не пришло.

– И так можно… вечно?

– Вечным не бывает ничего, – снова чуть улыбнулся профессор. – Рано или поздно приходит на ум такой опыт или такой вопрос, который здесь не решить, и тогда смерть становится нашим ассистентом, и мы уходим с ней рука об руку искать истину дальше. Это, если угодно, тоже алхимия: пока нам нужно быть живыми или точнее, пока нашему разуму нужно быть вот в такой форме существования, мы живем.

Ксандер помолчал: его мозг все еще пытался осилить эту информацию.

– Но наверняка тут тоже есть тонкости, – наконец сказал он, вспомнив лекцию ректора.

– Конечно, – согласился ван Гельмонт. – Целых две. Первая заключается в том, что это нельзя сделать намеренно. Вы наверняка подумали о том, что если бы все было так просто, любой бы нашел способ задержаться на этом свете, из раза в раз говоря смерти «нет», и это правда. Но ученый вовсе не говорит смерти «нет», просто «не сейчас». Про смерть нельзя забыть, но ее нельзя и бояться, а заодно – и придавать ей слишком большое значение. Это как еда и сон: вам же случалось забыть про них, если вас что-то очень захватывало? Так и тут. Но это же не подделаешь: если вы скажете себе «забудь», вы только больше будете думать о том, что решили забыть, правда?

Ксандер кивнул.

– А вторая?

– А вторая – в том, что это невозможно делать… в миру. Подумайте сами: если у вас есть семья, друзья, да просто люди, подвластные смерти в куда большей степени, и которых вы в какой-то момент начинаете хоронить, вы становитесь чутки к течению времени, стареете, сами ждете смерти. Думаю, поэтому во все века считалось, что мудрец рано или поздно должен уйти в уединение – ну или в сообщество себе подобных, как наша Академия.

Ксандер кивнул еще раз.

– А вот нигромантия и тому подобное, – сурово добавил ван Гельмонт, – это совсем другое дело! Вот это истинное неуважение, даже презрение и при этом страх перед смертью, это желание получить власть над тем, что человеку должно быть неподвластно. Там тоже можно купить себе долгую, очень даже долгую жизнь, но покупается она совсем не истиной, а куда более грязными методами, о которых упаси вас все силы мира узнать!

– Точно, – прошептал Ксандер, только тут осознав, что прижимает к груди заветные свитки как родные. – Спасибо, минхеер профессор.

– Читайте, – тут же смягчился тот, – и приходите. Обсудим ваши соображения.

В тот вечер Ксандер послушно развернул свиток с именем Иоанна Грамматика и вскоре забыл и про то, что так и не попросил цветы папоротника, и про сам их замысел. Великий еретик и софист писал этот труд уже здесь, в Академии, умудренный столетиями опытов и изысканий, но слог его звучал молодо: энергичный, стройный и в то же время выверенный и безупречно логичный, он читался легко, будто рядом вживую стоял умный и несколько саркастичный собеседник. Самообладание изменяло Иоанну только тогда, когда он писал о своей любимой науке, алхимии, его строки становились страстны и даже поэтичны:

«…поистине ошибаются те, кто останавливается на пути, видя одно материальное и отбрасывая слово и образ, как ненужный сор; ибо трансмутация веществ – это лишь часть и подобие той науки, что изучает метаморфозы и материи, и чувств, и мыслей, и даже сфер небесных…»

– Сандер же!

Ксандер вскинул голову и сморгнул, будто просыпаясь, – впрочем, ему и в самом деле казалось, что он только что спал, или, что вернее, плыл в глубинах пока еще неизведанных вод, и вот вынырнул в ответ на голос, звавший его сквозь толщу воды уже не раз и не два, как он теперь смутно припоминал.

– Что это ты читаешь?

Ксандер осторожно свернул свиток и отвернул начало. Адриано прочел имя, беззвучно шевельнув губами, и дернул плечом – ему оно явно ничего не говорило.

– Ван Гельмонт дал?

Ксандер кивнул.

– Для этого вашего задания?

– Не совсем, – признался Ксандер.

Сейчас, после прочтения выкладок Иоанна, ему подумалось, что впрямую просить что-то у ван Гельмонта будет бесполезно, и даже удачно, что он этого не успел: что бы там ни было с алхимией, простую химию профессор тоже знал и наверняка бы понял, что к чему. С другой стороны, где было взять чертов папоротник? Да и брионию, если на то пошло?

Он достал из кармана листочек и бережно его разгладил, изучая свой набросок брионии, но как бы он в него ни всматривался, вспомнить, где он его видел и видел ли вообще, ему не удавалось. Увлеченный этим процессом до рези в глазах, он краем уха услышал, как кто-то тихонько стучится в дверь, а потом – как дверь открывается.

– Извини, – сказал из-за его спины негромкий голос Одили, – я брата искала. Опять куда-то умчался?

Ксандер оглянулся и понял, что пока он медитировал на брионию, Адриано и в самом деле куда-то выскользнул, но судя по тому, что ничего не сказал, вряд ли далеко.

– Сейчас вернется. Заходи.

– Постараюсь не мешать, – заверила она, глянув на набросок. – Чем занят, Ксандер Молчаливый? Бриония? Это для медицины?

– Ты ее знаешь? – удивился он, Одиль ему казалась достаточно далекой от дела излечения человеческих тел.

– Конечно, – жизнерадостно отозвалась она, осторожно беря в руки листочек, словно он был стеклянный. – Это же яд. Ну, среди прочего.

Ксандер замер. Перед его внутренним взором ярко встала картинка: вот Белла пьет им приготовленную дрянь, падает замертво, а его доставляют на суд Альба, скорый и милостивый – в том смысле, что к ожидающему его бесспорно аду его со всей милостью основательно подготовят. Хотя, если подумать, на одну псину в проклятой семье меньше…

– А ты откуда это знаешь?

– В моем роду, – бледные губы венецианки тронула легкая усмешка, – принято разбираться в ядах. Впрочем, это вообще небесполезное умение.

– И часто… пригождается?

– Учат же мальчиков фехтовать, – пожала плечами Одиль. – И как, часто пригождается?

– Нам с Адриано пригодилось, – заметил Ксандер.

– Здесь – да, а в жизни люди все-таки нечасто шпагами машут. А с ядами, – она опять чуть улыбнулась, – все наоборот: в Академии оно может и не пригодиться, а вот в жизни бывает всякое. В общем, у нас в семье так принято, на этот самый всякий случай. А ты, кстати, скольких собрался травить?

– Никого, – уверил он от всей души. – Мне нужно для дела.

Одиль и бровью не повела.

– Тогда могу поделиться, – сказала она так, будто он у нее кофе попросил. – У меня немного, но тебе и вовсе капли хватит.

Он посмотрел в глаза цвета речной воды, такие спокойные и невозмутимые, и решился.

– А цветы папоротника у тебя есть?

– Нету, – ответил вместо нее вернувшийся Адриано. – Да и зачем бы ей?

– И правда нет, – вздохнула Одиль. – Даже где берут, не знаю.

– Я знаю, – отозвался Ксандер, которого тоже очень тянуло вздохнуть. – Только проку от этого никакого.

Брат и сестра переглянулись.

– Излагай, – сказал Адриано, устраиваясь поудобнее.

Что было хорошо в парочке Нордгау-Мочениго, так это то, что ни разу им в голову не пришло списать заданную им задачу с папоротником как безнадежную и безумную. Ни тот, ни другая даже глазом не сморгнули, пока он излагал, по слову Адриано, все ведомое ему насчет проклятой травы. Впрочем, вопросов о том, зачем она ему нужна, они тоже по-прежнему не задавали.

– Простейший вариант, – сказала в воздух Одиль, давно откинувшаяся на спину на кровати брата и задумчиво созерцающая потолок, – это метнуться в южное полушарие. Технически, там лето. Поэтому, полагаю, об этом ты уже подумал и отбросил. Он там не растет, да?

Ксандер, который действительно об этом подумал в первую очередь, только кивнул.

– Скажите мне, умники и молодцы по символистике, – подал голос Адриано, который еще посередине рассказа Ксандера выудил откуда-то свою любимую поделку, похожую на деревянный огурец, и сейчас в ней сосредоточенно вырезал что-то, похожее на окна, – а можно ли путешествовать не только в пространстве, но и во времени?

– Думаю, нет, – все так же в потолок сказала Одиль.

– Интересно, – произнес Ксандер так же в никуда, – а можно ли переместиться к цветущему папоротнику?

Наступила такая тишина, что, он был уверен, сейчас они оба просто расхохочутся. Но смеха не было, а пауза длилась и стала такой невыносимой, что он уже вдохнул поглубже, чтобы взять свои безумные слова обратно, когда Одиль его опередила.

– Гений, – сказала она все так же спокойно и потолку. – Пифагор. Леонардо. Изобретатель, не знающий пределов.

– Ксандер, это замечательная идея, – заявил Адриано и даже свой огурец отложил. – Только на всякий случай учтите, символ рисовать буду не я.

– Честно говоря, – признался Ксандер, – я тоже сомневаюсь, что смогу. Да и что кто угодно сможет, если не мэтр Баласи. Но к нему мы не пойдем. Потому что…

– …это не такое дело, с каким пойдешь к учителю, – проворковала Одиль. – Ладно, у меня есть идея. А почему бы его не вырастить? Ну, помните, как профессор Мендиальдеа яблоню вырастил?

– Идея годная, – одобрил Адриано. – Но только суть же не в том, что эта трава не цветет в другое время. Как я понимаю – поправь меня, Ксандер, – она цветет только в летнее солнцестояние, если вообще это делает. И что мы будем делать, если она не зацветет?

– Значит, – его сестра резко села на кровати, – мы создадим ему солнцестояние. Убедим его. В этом же на самом деле смысл трюка профессора, вы не знали?

И вот тут Ксандер понял, почему эта парочка ничего не называла безумием. Потому что для того, чтобы припечатать что-то таким названием, надо самому быть в своем уме.

– И как ты собираешься это делать? – поинтересовался он.

– Элементарно, – пояснила Одиль. – Моя задача – убедить его в том, что сейчас летнее солнцестояние. – Должно быть, увидев лицо Ксандера, она усмехнулась. – В конце концов, результат я евгенической программы по производству менталистов, или кто?

– Одильке, – сказал Ксандер очень осторожно и медленно, – я не сомневаюсь, что ты менталист. Но ты же в курсе, что у травы нет мозга, да?

Ее это ничуточки не смутило.

– Ему и не надо. Мне главное, чтобы верили мы трое. Так появится, потенциально, пространство, в котором наша воля сотворит локальное солнцестояние.

– Звучит сомнительно, – ответил он.

Если быть совсем честным, больше всего сомнений у него вызывал метод, которым Одиль собиралась их убеждать. Пела она, правда, красиво, но при мысли о том, чтобы еще раз испытать бездумную жажду следовать за ней куда ей угодно, у него внутри похолодело.

– Как знаешь, – легко согласилась Одиль и, гибко изогнувшись, вскочила на ноги. – Но если надо чем помочь, зови.

Решение, а точнее решимость, пришла к Ксандеру ночью, внезапно. Он лежал, глядя в потолок, и перебирая в уме все озвученные и неозвученные способы, и все более и более понимая, с чувством какого-то даже холодного отчаяния, что путь был только один.

– Ты чего не спишь? – вдруг услышал он сонный шепот Адриано.

И на этом, словно эти слова были долгожданным катализатором, он решился.

– Я знаю, где достать цветок.

– Славно. Пойду с тобой, – сообщил тот, повернулся и опять уснул.

– Все-таки у тебя круто с символистикой, – донесся до слуха Ксандера тихий голос Адриано сзади. – Я только домашний символ и помню, если честно.

Ксандер еще раз оглядел огромную прихожую родового замка Альба, куда открылась их дверь после того, как он нарисовал на ней вспыхнувший милориевым светом символ. Прихожая когда-то была штурмовым коридором между внешними и внутренними воротами, но после Реконкисты, в попытках сделать каменную громадину более жилой, здесь надстроили крышу и добавили гобелены, чтобы отгородиться от зимней сырости древних стен. Впрочем, думалось Ксандеру, в том, что именно сюда вел символ замка, было и нечто характерное для Альба: при необходимости, незваных гостей все так же можно было встретить пулями и кипящим маслом, а то и чем похуже.

Сейчас – они специально дождались вечера, когда те слуги замка, что жили в деревне, уже разошлись домой, а те, что оставались в родовой резиденции, в основном закончили свои дела и не сновали по коридорам, – здесь было пусто. В холле за воротами, куда Ксандер заглянул первым со всей осторожностью – тоже. Ни голосов, ни шагов ниоткуда не доносилось, и можно было вполне понадеяться и войти, и выйти незамеченными.

– Если быть вежливым, надо сказать, что тут уютненько, – пробурчал Адриано, пробираясь за ним следом и ежась, – но врать тоже нельзя… Как они тут живут?

– Я жил, – коротко ответил Ксандер, покосившись на открывшуюся их глазам галерею с портретами благородных предков нынешних владельцев дома. Благородные предки, как всегда, смотрели презрительно и надменно.

– Одно дело – заезжать, а другое – жить, – заметил Адриано, тоже глянувший на предков. – Хотя бы вот с этими. У нас тоже есть портреты, но там как-то народ поприятнее. Хотя дамы тут ничего так себе встречаются.

Ксандер, который никогда не разглядывал дам рода Альба с этой точки зрения, посмотрел на портрет, который одобрил венецианец, и не удержался от вздоха. Портрет был ему знаком до боли, и за те месяцы, что он его не видел, ничего достойного одобрения в нем не появилось. Тонкая строгая девушка, затянутая в черный бархат, из-под которого было видно, словно всполохи, алый шелк, с вызовом смотрела вперед, поверх их голов. У груди в полураскрытой ладони она держала что-то – сам предмет был не виден, только прорывающееся сквозь пальцы сияние, но Ксандер мог догадаться, что это: должно быть, Sangre del Sol, артефакт Иберии, который никому, кроме Альба, и трогать было нельзя.

– Благородная донья Беатрис, – тем временем разобрал в полутьме Адриано. – Вот это да. Сандер, ты посмотри, вылитая Сабелла!

Ксандер было отмахнулся, но потом пригляделся – и правда, Адриано не соврал. Сам он портрет видел в первый раз тогда, когда сеньоре было десять лет, и между ней и доньей Беатрис сходства было столько же, сколько с большинством портретов, а потом сравнивать ему в голову не приходило. Но сейчас он даже поразился: действительно, с холста на них будто смотрела Белла, только чуть постарше, и несмотря на старинное платье и тщательно убранные волосы, лицо художник будто писал с нее.

– Вот так и поверишь в переселение душ, – пробормотал он.

– Красотка! – одобрил Адриано и даже послал донье Беатрис воздушный поцелуй – отчего, конечно, выражение ее гордого, замкнутого и яростного лица не изменилось никак. – А она кто?

– Это ты Беллу спроси, – отозвался Ксандер, оторвавшись от портрета и вглядываясь в темноту. – Это ее любимая родственница.

– Дай угадаю, – Адриано все еще изучал портрет, точнее, подпись под ним. – Фамилии тут другой нет, значит, герцогская дочка, а не жена, и умерла еще незамужней, да? Вряд ли ж в монахини пошла?

– Она пропала, – сообщил Ксандер, идя прочь и стараясь, чтобы шагов было не слышно.

– Сгорела! – восторженным шепотом выдвинул новую версию Адриано, поспешая за ним. – В брачную ночь?

Ксандер фыркнул.

– Почти. Ехала домой с женихом и пропала. Это было в войну, так что ничего удивительного. Но легенду о ней Белла знает едва ли не наизусть, во всех подробностях.

– Подожди, это не та, которая в Нидерландах пропала?

Адриано хотел еще что-то сказать, но уловивший откуда-то впереди звуки Ксандер остановил его, прижав палец к губам. Надо было отдать венецианцу должное, заткнулся он моментально, и Ксандер расслышал звуки получше: это были голоса, и раздавались они из-за дверей, ведших в зимний сад. К счастью для них с Адриано, деревья в саду росли густо и плотно, и вполне могли их прикрыть; к несчастью их же, единственного проема в этой зеленой изгороди, заодно еще и хорошо изнутри освещенного, им было никак не миновать. Ксандер прижался к стеклу щекой и заглянул внутрь в небольшую щелку между двумя листьями приземистой, но разлапистой пальмы.

Внутри было поразительно много для замка Альба людей. За небольшим деревянным столом в первую очередь было видно самого старого герцога, а по его правую руку – дона Луиса, за чьим плечом стоял дон Фелипе. Младший из Альба был необычно мрачен и смотрел на гостей исподлобья; лицо дона Луиса было напряженным и усталым. По лицу же старого дона Фернандо, как всегда, ничего нельзя было прочесть, словно по статуе в часовне. Впрочем, эта негостеприимная суровость никак не смущала их гостей – по крайней мере того, который сидел напротив герцога с такой непринужденной грацией, словно его принимали с распростертыми объятиями как друга семьи. И это было не самое поразительное в нем.

– Ничего себе! – выдохнул рядом Адриано, и Ксандер понял, что друг вглядывается в незнакомца так же потрясенно, как он сам.

Незнакомец был невероятно хорош собой. Именно «невероятно» – возникало такое ощущение, словно гениальный скульптор решил изобразить идеал мужской красоты и вырезал его любящей и искусной рукой. Ксандеру доводилось видеть немало, и разнообразно, красивых людей, но такого сочетания абсолютно безупречных черт – никогда. Даже бледный шрам, пересекавший его висок, не портил этот гордый римский профиль. При этом и одет незнакомец был идеально: затянут в черную с серебром форму, какой Ксандер никогда не видел, но вся она, от украшенного серебряным шитьем воротника до кончиков черных сапог, была словно задумана и сшита так, чтобы еще ярче подчеркнуть красоту своего носителя. Впрочем, наверняка его бы красила любая военная форма, и даже – если судить по широким плечам и узким, но жилистым рукам фехтовальщика – латы подошли бы ничуть не меньше.

– …есть вещи неприемлемые, господин командор, – донесся до него сухой голос старого герцога.

Красавец изогнул бровь.

– Правда? – изумился он, певучим тенором. – Давайте тогда определим, что это, и заранее. Мы совершенно не хотели бы причинить вам неудовольствие, по понятным причинам.

– Если, конечно, это не неизбежно, – уточнил еще один голос, шелестяще-хриплый, будто сорванный, и в поле зрения Ксандера появился еще один незнакомец. Он был худ и сутул, а заодно совершенно сед, хотя по возрасту, насколько можно было судить, ему седина не полагалась. Он встал рядом с красавцем, опершись плечом о полку и сложив руки на груди. По сравнению со своим спутником, он казался особенно нескладным и невзрачным.

– Франко вам все уже сказал, я полагаю, – так же сухо, как отец, сказал дон Луис. – Во всяком случае, он был в курсе всего. Как минимум, Иберия больше не должна никак пострадать.

– Конечно, – сердечно ответил красавец-командор. – Это само собой разумеется. Мы же на одной стороне… и Иберия уже нам принадлежит.

– Насколько это вообще возможно, – равнодушно проговорил его сутулый спутник. – Учитывая, что у Иберии нет артефакта.

Если на это кто-то что-то ответил, Ксандер этого не услышал: у него стоял гул в ушах, как будто слова седого были колоколом, с размаху опустившимся на фламандца и отрезавшим все остальные звуки. Он невольно глянул в сторону Адриано, но венецианец тоже выглядел ошарашенным.

И тут сквозь гулкую пустоту к нему проникло еще одно слово – единственное, пожалуй, какое обладало такой силой.

– …Фландрия, – сказал голос старого герцога Альба.

– Нидерланды, ваша светлость, – учтиво и бесстрастно поправил седой.

У герцога дернулась щека, но не названный по имени командор поднял палец, принимая уточнение.

– И при чем же тут Нидерланды? – так же вежливо сказал он. – Разве Нидерланды вам принадлежат?

Дон Фелипе, который до того молчал, только так сжимал спинку стула своего отца, что впору было опасаться, как бы он его не сломал, на этом вскинулся. Взгляд, которым он одарил черно-серебряного, только чудом того не испепелил.

– Послушайте!..

– Успокойся, – тут же отрезал его дед, а дон Луис не сказал ничего, только коснулся руки сына, и Фелипе опустил голову, стараясь справиться с собой.

Из-под его пальцев, мертвой хваткой вцепившихся в кожаную спинку, поползла струйка дыма. Ксандер успел представить себе в красках картину, как он кидается внутрь, чтобы на глазах у изумленной публики пытаться спасти очередного возгоревшегося: на обоих старших Альба, насколько он помнил, надежды тут было мало. Но тут Фелипе выдохнул и разжал руку, насколько Ксандер мог видеть, не сильно пострадавшую.

– Строго говоря, – продолжил старый герцог, удостоверившись, что внук не собирается воспламеняться, – Нидерланды принадлежат нам, насколько это вообще возможно в отсутствие артефакта. – Он глянул на седого, который слегка поклонился. – Но есть вассальная клятва, под которой в том числе и законный хранитель земли Нидерландов.

– Наш повелитель, – красавец выдохнул это слово с почти непристойно страстным поклонением, – рассказывал про тонкости этого… вассалитета, – на этом он коротко усмехнулся, а седой скривил бледные губы. – Но…

– Ксандер!

Шипение Адриано загадочным образом донеслось не оттуда, где он в последний раз видел венецианца. Безумный друг, как выяснилось, воспользовался моментом, когда все внимание было приковано к дымящемуся от возмущения Фелипе, и проскользнул мимо двери.

– Но? – старый герцог уронил это слово как камень.

Ксандер знал этот тон: дон Фернандо начинал злиться, точнее, гневаться. Командор не повел и бровью; он даже слегка улыбнулся хищной улыбкой охотника, ждущего с рогатиной в руке, когда медведь пойдет в атаку. Похоже, преклонение перед господином у него на семью господина не распространялось.

– Но вассал моего вассала – не мой вассал, как мы все понимаем, – мягко проговорил он.

– Ксандер, пошли!

Ксандер снова глянул в сад. Все трое Альба, не отрываясь, смотрели на своего оппонента, тот в ответ так же неотрывно, хотя и куда более непринужденно, смотрел на старого дона Фернандо, а его седой спутник и вовсе глаза прикрыл, словно решил подремать в минуту скуки.

Дольше ждать было глупо. Ксандер тихонько отступил подальше от двери так, чтобы на него не падал свет, и наконец решился шагнуть по ту сторону, в тень, где его уже ждал Адриано. Как можно бесшумно они стали красться прочь.

– А эти-то двое кто?

Адриано говорил еле слышным шепотом, но тишина вокруг была такой абсолютной, что Ксандер расслышал его без усилий.

– Понятия не имею, – признался он.

– Они же из людей Черного Франко?

Ксандер усмехнулся себе под нос: вот ведь, и прозвище придумал.

– Мало ли у него слуг, – вслух ответил он. – Этих точно в первый раз вижу.

Удача им улыбалась: замок и в самом деле будто вымер – во всяком случае, нигде более на пути к искомой двери они не обнаружили ни одного признака жизни.

Улыбалась она ровно до того мгновения, когда они перешагнули нужный порог. Потому что светящейся склянки на привычном месте не было.

Вглядываясь в темноту до рези в глазах, Ксандер метнулся к полке и ее ощупал, боясь до дрожи худшего – что драгоценный цветок за недостатком ухода или изъяном в хранении как-то испортился и померк. Но этот страх рассеялся: на полке попросту было пусто.

– Куда они могли его деть? – пробормотал он себе под нос.

– Погоди, – сказал сзади Адриано, серьезно и спокойно.

«Еще бы, не его же планы тут рухнули», – подумалось Ксандеру. За этой мыслью, впрочем, последовал мысленный упрек за несправедливость: в безразличии к его бедам Адриано пока замечен не был, скорее наоборот.

– Смотри!

Ксандер посмотрел туда, куда указывал друг, и куда он уже сам смотрел не раз: на состаренный невесть сколькими веками сундук со внушительным замком на нем. Но только сейчас, будто с сундука кто-то снял заклятие, он увидел, что имел в виду Адриано: тонкую полоску света под почти наглухо захлопнутой крышкой. Радость его увяла, едва родившись: даже если искомый цветок был там, ключа у них не было никак.

Но прежде чем он даже успел что-то на это сказать, Адриано уже обошел его и присел перед сундуком, вынимая из-за сапога свой стилет. Колдовал он с замком несколько томительных минут, но потом Ксандер услышал чуть стонущий, будто в бессильной злости, щелчок, и ловкие руки венецианца уже вынимали замок из петель.

– Ух, – признался Ксандер, выуживая из сундука желанную склянку, где все так же теплым, ало-золотым светом полыхал цветок. – Повезло, что ты со мной!

– Я вообще удачливый, – без улыбки сказал Адриано.

Уже стоя один над котелком нагретого до пара красного вина, Ксандер вдруг подумал, что никогда в жизни ничего такого не творил.

Нет, кофе он умел варить едва ли не с детства, и глинтвейн тоже – пожалуй, даже получше, чем многие; но уже чай он заваривал довольно индифферентно, не особенно-то его любя, а готовить ему и вовсе приходилось крайне редко, ведь вокруг всегда хватало умелых в этом деле взрослых. Потом он научился и смешивать какую-нибудь мазь попроще или делать вытяжку из какой-нибудь травы, спасибо дону Алехандро, а теперь – Мерит-Птах. Простейшие эликсиры для бодрости, для храбрости или, наоборот, спокойствия профессор ван Гельмонт им тоже преподал, и базовые знания о том, что что делает зелье поистине волшебным, Ксандер получить успел. Но это… это было сложнейшее, с чем он сталкивался, на порядок труднее, чем все, что пока ему доводилось делать, и он чувствовал себя, будто собрался управлять фрегатом в одиночку, едва освоив рыбацкую лодку.

Но делать было нечего, и он жестко подавил сомнения. Получится. Как говорит его древняя наставница, не боги горшки обжигают. А здесь к его услугам – лучший депозитарий знаний во всей Европе, а то и мире, они проверили, изучили. Он сможет.

Когда пробило полночь, он бросил в вино вербену. Тут же начертанные вокруг котелка символы, в точности как было написано в старом кельтском трактате, которому он решил верить прежде прочих, поскольку по легенде его написала сама Бранвен, вспыхнули голубоватым огнем, искрящимся, как звезды.

Следующим должен был быть папоротник, на рассвете. Обдумывая свой замысел, он планировал пойти спать и вернуться в нужный час, но сейчас, проследив, как исчезает в темном вареве вербена, он вдруг понял, что уйти не может, не может даже отвести взгляд. Он словно бы нырнул и одновременно смотрел откуда-то сверху на полночное море, на мягкие волны прилива в тихую ночь. Ему было невероятно хорошо, как будто в крови бродило радостное волнение; каждую клеточку его тела наполняла сила – он мог бы свернуть горы! Последние сомнения исчезли в этом порыве. Он ощутил, как от немого восторга его глаза наполнили слезы – три капли даже скатились по щекам и упали, одна за другой, в маленькое подобие моря.

Раньше он бы испугался, не сделал ли чего-то не так, но сейчас он даже рассмеялся от счастья. Он не мог сделать ничего не так, он вообще был… замечательный. За всю свою жизнь Ксандер не помнил, чтобы так хорошо себя чувствовал в собственной шкуре, но сейчас все было совсем, совсем по-другому!

Когда первый луч солнца коснулся гор, он торжественно и в то же время весело, словно играя в прекрасную игру, уронил в просветлевший, как рассветное небо, отвар дивный пылающий цветок и вгляделся вглубь мерцающего содержимого котла.

Волнение его оставило, зато не оставили сила и радостная уверенность в себе. Более того, он знал, что все будет хорошо. Он мог бы сидеть здесь, как сидел бы у кромки воды, кидая камушки в лениво набегающую волну и зная точно, как далеко коснется песка вода; мог бы и уйти. Ничто не могло пойти не так.

В этом чудесном состоянии он пошел на уроки.

– Ну что? – прошептал ему Адриано, когда Ксандер сел рядом.

А ведь он волновался, понял Ксандер с внезапной теплотой. Он переживал за него, Ксандера, – так, как когда-то еще маленький Ксандер увидел, как волнуется и переживает за Морица Винсент. До того Ксандер не очень-то жаловал лучшего друга своего брата – тот вечно куда-то утаскивал Морица, и вместе они делали много интересного, что было запретно Ксандеру. Но в тот час Ксандер понял, что Винсент очень любит того, кого любит и он, Ксандер, и это их словно соединило невидимой нитью.

– Все в порядке, – сказал он Адриано с улыбкой. – Даже лучше, чем в порядке.

– Ага, – сказал венецианец с сомнением. – Ну ладно. Ты только не пропадай больше так, хорошо?

Ксандер успел только кивнуть, прежде чем началась зарядка.

В том же благостном состоянии он успешно отсидел первую половину занятий, даже невесть как ответив на вопрос профессора Скотта по домашнему заданию, сделать которое он, как выяснилось, прочно забыл. К котелку он вернулся тогда, когда удачно совпали два обстоятельства: его курс потянулся в Башню Воды на обед, а тени уже почти совсем исчезли.

Минута в минуту, как только солнце встало в зенит, он уронил в отвар выданную Одилью брионию, полюбовался на вспыхнувшие в третий раз символы и с нетерпением заглянул в темную, как омут, гладь.

И тут его передернуло, словно от холода: он вдруг понял, насколько же опасно их предприятие. Нет, отказаться от него он бы не смог, как не смог бы отказаться по доброй воле от самого себя, да и само это чувство опасности было завораживающим, словно он правил утлой лодкой в бурю, но и игнорировать его он не мог.

На его счастье, сегодня у него не было занятия в лазарете, но оставшиеся два урока он отсидел, будто на раскаленных угольях. В какой-то момент он поймал на себе пристальный взгляд Одили и изобразил успокаивающую улыбку, точнее, постарался, и, судя по тому, как она подняла бровь, попытка провалилась. Но подходить и расспрашивать она не стала, наоборот, утащила с собой Беллу, едва кончились уроки. За это Ксандер был ей от души благодарен – вот уж перед кем он точно не хотел бы сейчас отчитываться, так это перед сеньорой.

Он еле дотерпел до положенного часа, когда уже багровое солнце коснулось краем начинающих темнеть гор. Пиренеи были все-таки южными горами, и небесное светило мчалось на отдых так, будто за ним гнались. Дрожа от волнения, он постарался ронять веточки омелы в отвар как можно размереннее и успел уронить последнюю за мгновение до того, как солнце скрылось окончательно.

Знаки вспыхнули в последний раз – и погасли. Ксандер снова заглянул в котелок, в спокойное, как зеркало, варево, уже зная: яд Бранвен ему удался.

Глава 10

Перелом зимы

Когда он выбрался из своего укрытия, бережно прижимая к груди результат своих трудов – ту часть его, что вместилась в заранее пожертвованный Катлиной хрустальный пузырек, – обнаружилось, что в Академию наконец пришла зима.

Хотя она пришла вот так, ночью, но ему подумалось, что пришла она не крадучись, а спокойно, с достоинством спустилась наконец с вечно заснеженных горных пиков, и вот теперь властно вступила в права, которые никто не думал оспаривать. Может быть, такая мысль пришла к нему потому, что мороз не набросился на него с порога, а забрался под довольно-таки теплую куртку постепенно, ласково и неумолимо. А может быть, потому, что падал снег в бесшумной, безветренной тишине, мягко и лениво кружась в воздухе, прежде чем лечь под ноги суховатым, колюче-блестящим ковром.

Спешить было особенно некуда, поэтому он пошел размеренным, как снегопад, шагом, поглядывая на припорошенные деревья и размышляя, куда лучше бы подлить вышедший приворотный яд: в кофе или, может, в воду, которую Белла всегда держала в спальне? С кофе надо было подгадать, она часто варила и сама, а вода – какая вода, в самом деле, если яд на вине, и вовсе даже не белом?

В таких размышлениях – впрочем, вовсе не тягостных, а даже веселых, как будто речь шла о показывании фокуса, – он добрел до самых входных ворот Башни Воды и тут наконец опомнился, оглянулся – и замер.

Башня Воды отозвалась на ледяное дыхание севера с восторгом – во всяком случае, нарядилась по-новому так, будто собиралась стать новой резиденцией Снежной королевы. Вода во рве замерзла ровным зеркалом, ивы оделись в искристый иней, струи родников и фонтанов обратились словно в хрусталь, а водопад над мостом стал огромным, как триумфальная арка, ажурным порталом изо льда.

Вокруг не было ни души, лишь внутри самой башни гостеприимно светились окна, и, улыбнувшись, он пошел на их огонек, но, только шагнув в ворота, увидел, что был в зимней ночи не один.

В белом безмолвии танцевала Одиль.

В пушистом от снега воздухе не было слышно ни единой ноты, ни единого ее шага – она же была легка и грациозна, как падавшие снежинки, и он не ушами, но словно внутренним каким-то слухом улавливал такую же веселую, тревожно-лукавую мелодию, которую вели кокетливые скрипки. Она танцевала, то ли закрыв глаза, то ли просто не обращая на него внимания, вся в черном, с точеным величием лебедя и гибкостью кошки. Но вот она закружилась, поднимая юбкой белый вихрь, и наконец замерла – в торжествующей позе фарфоровой статуэтки.

И рассмеялась, подбегая к нему своей летящей походкой – точнее, не к нему, а к уже изрядно припорошенному полотенцу, брошенному на низкие ажурные перила.

– А ты припозднился, – сказала она, с наслаждением вытирая лицо и шею заснеженной тканью, которую не позаботилась отряхнуть. – Я думала, все уже там. Обычно в это время уже никого нет.

– Занятия, – ответил он на невысказанный вопрос. – А что это за танец?

Она напряглась, опустив полотенце и сверля его пристальным взглядом.

– Ты слышал музыку?

– Не совсем. Ритм же… и, – добавил он, когда она чуть поникла, – то, как ты танцевала, это было… задорно даже.

Она провела полотенцем по лицу, словно стирая огорчение.

– Профессор Мендиальдеа сказал, что самое лучшее средство, чтобы никто не мог проникнуть в мысли, – это заполнить их белым шумом, стихами или музыкой. Лучше музыкой, потому что она скорее про эмоции, чем осмысленные слова. Вот я и пробую, – она обвела рукой двор. – А тут снег, и решила заодно размяться.

– Красиво, – одобрил он.

– Спасибо, – улыбка снова скользнула по ее губам. – А музыка… я думала о Россини. Напевать не буду, не бойся!

Он рассмеялся в ответ – сейчас эта перспектива его совершенно не пугала, и подал ей руку – не церемонно протянув, как любили иберийцы, а крендельком, как дома на сельском празднике. Она перекинула полотенце через плечо и руку приняла.

– Люблю танцевать, – сообщила она. – Петь тоже, но это чревато, а танцем никого не заколдуешь хотя бы.

– Не согласен, – улыбнулся он, вспомнив ее полет ночной тени среди кружащихся снежинок, и увидел, как изогнулась ее бровь.

– Комплимент, от тебя, Ксандер Молчаливый? Все чудесатее и чудесатее!

Она чуть сощурилась, но тут же ее худые плечи дрогнули, дав ему немедленную индульгенцию от чересчур пристального взгляда.

– Пошли греться, – решительно заявил он, – а то у тебя уже губы синие.

– Правда? – она потрогала их бледными пальцами, как будто могла проверить цвет на ощупь, и тут же ее передернуло новым приступом дрожи. – Черт, и в самом деле холодно! Бежим!

Внутри Башни, несмотря на ее ледяное наружное великолепие, было даже жарко, или так показалось с мороза: в каждом помещении, где они прошли на пути в столовую, пылало по камину, а на стенах коридоров и лестницы появились гобелены. Одиль умчалась наверх по лестнице, обещав присоединиться вскоре, а Ксандер пошел в столовую, откуда раздавались голоса, звон чашек и стаканов и еле слышный треск горящих поленьев.

– …и добавить мед, – обстоятельно излагал Франц. – Матушка всегда говорит, что мед очень важен.

– А можно без него? – жалобно взмолилась Марта, с сомнением принимая глиняную кружку из его рук.

– Никак, фрейлейн, – вежливо, но твердо отрезал тот.

– Не знаю, как полагается, – вмешалась в ученую дискуссию Исабель, – но у меня мед скоро из ушей полезет. Ксандер, вот ты где! Мне просто горячего вина.

– Сейчас, сеньора, – отозвался он, стараясь не выдать радости и едва веря удаче.

Сеньора сидела в привычном кружку: рядом с ней Алехандра лениво щипала струны гитары, иногда улыбаясь Хуану, устроившемуся у ее ног, и с умилением на нее смотревшему. Рядом стоял, опираясь плечом на стену, Мигель; остальных иберийских парней не было. Ксандер оглянулся и не увидел и Адриано, зато натолкнулся взглядом на Катлину и еле заметно кивнул, когда она вопросительно подняла брови.

От лишнего сейчас любопытства его манипуляции удачно скрыла широкая спина Франца, и он не стал рисковать – вылил весь пузырек в кружку, благо своими вдохновленными Средневековьем габаритами она скорее напоминала небольшой кувшин. Белла приняла ее с удовлетворенным кивком и сделала большой глоток.

– О, вот это кстати, – очнулась от своей гитары Алехандра. – Дай мне!

Ксандер дернулся, но Белла уже с охотой отдала кувшин.

– Совсем другое дело, – заметила кудрявая иберийка, оторвавшись от кружки через мгновение, показавшееся Ксандеру вечностью. – Нет уж, воля ваша, но мед…

– Зачем мед в горячем вине? – раздался тихий голос Одили, чей приход Ксандер, поглощенный манипуляциями Алехандры, совершенно пропустил. – Можно, Белла?

– Конечно, – сеньора щедро протянула свой кувшинчик и ей. Одиль отпила не сразу, сначала погрела руки о его глиняные бока, но наконец поднесла к губам. Ксандер чуть не застонал.

– А у вас тут очень мило, – донеслось с порога. – Я и забыла, признаться, как оно на первом курсе.

Ксандер сморгнул, но видение никуда не делось: в столовую и в самом деле вплыла Летисия Тофана, а следом за ней – безмолвные Вендель и Вита. Вендель безо всякого знака с ее стороны поставил стул рядом с Исабелью, должно быть, по старой привычке определяя, где его госпожа решила устроиться, а Вита тут же замерла у этого стула, ожидая распоряжений.

«Волшебная вещь, – подумал он, – эти иберийские правила субординации, где старшим среди равных полагается почет, но еще волшебнее то, что человек, знающий себе цену, а точнее, умеющий ее назначить повыше, прекрасно умеет этим пользоваться». Летисия умела – и возрастом, и положением семьи, и чистым пафосом. При ее виде Исабель встала, Алехандра отложила гитару, Хуан вскочил на ноги, а Мигель принял строго вертикальное положение. Даже Франц с почтением наклонил свою курчавую голову, а Марта, судя по всему, заколебалась, не стоит ли сделать книксен. В глазах Катлины мелькнул нехороший огонек, но от Летисии ее скрывала Алехандра, и Ксандер заметил с некоторым удивлением, что иберийка нащупала руку фламандки и ее сжала. Единственные из присутствовавших, кто остался в стороне от этого торжества этикета, были Леонор, которая едва подняла голову от своей латыни и явно решила, что ее это не касается, и Одиль, которая чуть дернула уголком губ и отошла к столику, задумчиво изучая представленные там возможности согреться и освежиться.

Нельзя было сказать, что Ксандер это все волнение, почтение и раздражение не понимал. Летисия Тофана вела себя так, словно она королева Академии, и само собой разумелось, что ей такие почести полагаются по праву, даже если она их не требует. То, что почести отдали не все, она, похоже, не заметила или не сочла нужным отмечать.

В отличие от Исабели и Алехандры, ее бы вряд ли кто назвал девочкой. Облегающая бедра юбка, широкий пояс и жилетка из тонкой шерсти поверх воздушно-шелковой рубашки обрисовывали формы, с которыми из присутствовавших могла поспорить разве что гитара, и при виде которых у Ксандера даже в горле пересохло. Глаза под густыми черными бровями были тщательно подведены, отчего их кошачья зелень казалась прямо-таки неправдоподобно яркой. Губы были тоже ярче, чем можно ожидать, но заслуга ли это природы или краски, Ксандер сказать бы не сумел.

– Всем добрый вечер, – сказала она с такой королевской снисходительностью, что Ксандер не сразу вспомнил, что она была едва на год их всех старше. – О, вино!

Даже Исабель опустилась обратно на свой стул только тогда, когда Летисия заняла свой, хотя и сделала это, Ксандер должен был признать не без удовольствия, с полным самообладанием.

– Вино хорошее, – сообщила она, – хочешь?

Тут-то Ксандер и понял, как сглупил, вылив все зелье в один кувшин, но делать было нечего, и он потянулся за следующим, когда услышал за спиной томный голос Летисии:

– Дай попробовать.

– Пожалуйста.

Когда он обернулся, Летисия еще пила, и он заволновался по другому поводу: а хватит ли Белле того, что он подлил, при такой-то дележке?

– Да, очень славно, – одобрила та, отрываясь наконец. – Мне, пожалуй, того же.

Вита метнулась к столику с вином прежде, чем Ксандер успел протянуть руку за чистой кружкой, а уж тем более сообразить, что высказанное пожелание предназначалось не ему. Зато, пока она хлопотала, он увидел, как пьет Белла, и успокоился: все-таки что-то там после щедрости сеньоры осталось.

– Горячее вино! Господа – о, прекрасная незнакомка, целую ваши ноги, и руки тоже, – я продрог до костей, верите ли?

Явление Адриано народу как всегда словно добавило свежего воздуха: Франц, который до того выглядел будто скованный, махнул ему рукой, Мигель снова прислонился плечом к стене, вежливо стоявший Хуан присел на подлокотник кресла Алехандры, что-то прошептав ей на ухо, отчего она рассмеялась. Даже Леонор, и до того на взгляд Ксандера не очень-то напрягавшаяся, развалилась еще непринужденнее. Катлина, блеснув глазами, села пошушукаться с Мартой и мимоходом улыбнулась Адриано, который, несмотря на свое заявление, поцеловал руку как раз не Летисии, а ей, походя и дружески.

Рядом с Ксандером беззвучно усмехнулась Одиль.

– Сабелла, моя божественная, поделишься со мной?

Ксандер, который как раз таки налил и себе, поперхнулся, причем так, что его пришлось хлопать по спине и Одили, и подоспевшему Францу, и даже Адриано, которому Белла как раз сообщила, что на сегодняшний вечер с нее щедрости хватит, а то ей осталось всего ничего, и пусть сам себе возьмет.

Впрочем, улыбалась и она.

– Ай! Моя нога!

Ксандер досчитал в уме до трех и повернулся. Повернулась и Белла, ничуть не более торопливо, и заодно – он заметил – закатив глаза. Одиль не сделала и этого, притворившись, будто ничего не слышала, а заснеженная ветка на ее пути – самое интересное, что случилось с ней этим утром; ее брат подмигнул фламандцу, словно поддерживая, а то и поощряя на пути к удаче.

Алехандра случилась с ними прямо с утра, причем нежданно. Вечно любившая понежиться и потому постоянно опаздывавшая на уроки к отчаянию долготерпеливой, но дисциплинированной Катлины, иберийка объявилась одетой и готовой к свершениям, едва они спустились в столовую за утренним кофе. Весь завтрак от нее Ксандеру спасу не было: она то просила его что-то передать, то поминутно интересовалась его мнением по куче вопросов, которые были ему сугубо безразличны, а под конец объявила, что у него что-то взъерошилось на голове, и протянула руку, чтобы это поправить. Но тут уже Катлина с громким стуком поставила свою чашку на стол и решительно потянула – Ксандер бы даже сказал, отдернула – Алехандру от стола и фламандца.

Заткнуть подругу, впрочем, Катлина не смогла. Алехандра беззаботно и без умолку рассуждала обо всем подряд: и о том, как замечательно они провели лето в беспечальной Италии («тебе бы понравилось в Риме, Ксандер!»), и о каком-то законе, который обсуждал в кортесах ее отец («ведь это же справедливо!»), и о том, как она училась петь народные песни и, кстати, фламандские в том числе. Пела она, может, и ничего, тут Ксандер был не знаток, но выговаривала по-фламандски с чудовищным акцентом, от которого хотелось прижать уши, как ошпаренному коту. Он уже было глянул на Одиль – даже колдовское пение было бы лучше, – но тут лопнуло терпение у Катлины: заявив, что им вот уже совсем пора, она поволокла протестующую сеньору прочь.

И, конечно, Алехандра тут же подвернула ногу.

Так ли это было на самом деле или нет, но хромала она с энтузиазмом и опиралась на руку Ксандера вовсе не иллюзорно, а настолько, что Ксандер воспользовался этим и мстительно призвал на помощь еще и Адриано. Вдвоем они донесли пострадавшую до профессора Му Гуин, которая выслушала историю ранения с полным хладнокровием и освободила Алехандру от утренней пробежки. Правда, когда они с пробежки вернулись, оставшаяся на милость профессора в зале Алехандра была краснее помидора, и ее нога уже волшебным образом излечилась – к большому облегчению Ксандера, которому нисколько не улыбалось тащить ее еще и в лазарет. Зато в лазарет после уроков мог сбежать он, и сбежал, и усердно толок там злосчастные изумруды, пока на Академию не опустились ранние зимние сумерки, а он сам не успокоился и не поразмыслил на медленном и – по счастью! – одиноком пути домой.

По чести, явное проявление нежных чувств и эффекта зелья у Алехандры его бы даже радовало, если бы и за Беллой замечалось… ну, не совсем то же самое (он сомневался, что хотел бы от нее подобную же липучесть, и уж тем более сомневался, что ему бы понравилась ее реакция на недостаток восторга с его стороны), но хоть что-нибудь. Но Белла вела себя как ни в чем не бывало, разве что посматривала на него косо и подозрительно.

То, что третья из прикладывавшихся к кувшину, а именно Одиль, и того не делала, его смущало особенно. А что, если конкокт, который он так беспечно вылил в вино, надо было как-то по-особенному перемешать? Он ведь даже не заглянул туда – а что, если яд остался весь наверху и достался целиком единственной иберийке, кто была ему не нужна?

– Алехандра!

Он вздрогнул и оглянулся. И точно, к нему шла сияющая Алехандра. Точнее, шла и сияла она ровно пока ее не ухватила за руку звавшая ее Катлина. На таком расстоянии от них он мог совершенно не скрывать вздоха облегчения: место было уединенное, как раз на пути в лазарет, где он надеялся укрыться и собраться с мыслями, и, если бы Катлина его сейчас не спасла, шансов избавиться от иберийки ему бы не представилось.

– …еле тебя нашла, – донеслось до него. Лицо Катлины, во всяком случае, на таком расстоянии, было на удивление спокойным и даже сочувствующим. – Али, ты обещала…

– Все равно, – мятежно заявила та, тряхнув кудрями. – Скажи им, что я не приду. Дорога в лазарет же здесь?

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Я прекрасно себя чувствую, – рассмеялась иберийка и приложила палец к губам жестом, который, должно быть, полагала очаровательно лукавым. – Но Ксандеру я об этом не скажу, правда?

Голос ее звучал почти развязно, и Ксандер нахмурился: пьяна она, что ли?

– Боже мой, Али!

– Что тебя так удивляет?

– То, как ты себя ведешь, – Катлина понизила голос, но в хрустальном безмолвии ночи даже это до слуха Ксандера донеслось. – Али, пожалуйста, прекрати, и пойдем домой. Ты сама не своя…

– Не указывай мне, – отпарировала Алехандра. – Или…

Тут она подошла к Катлине вплотную и что-то ей сказала так тихо, что Ксандер не расслышал. Зато эффект был яркий: Катлина вспыхнула, развернулась на каблуках и стремительно пошла прочь. Алехандра постояла, явно борясь с собой, но потом бросила свои листики и помчалась следом за фламандкой.

Ксандер рванул за ней же, правда, по припорошенной снегом траве и листьям, а не по дорожке, и стараясь держаться за кустами. У него было подозрение, куда помчалась Катлина, благо и время было подходящее, и ему совершенно не улыбалось ни привести туда Алехандру, ни самому попасться ей на глаза. Впрочем, Алехандра вскоре оставила погоню: на неудачном повороте вдруг захромала (как выяснилось по тому яростному взгляду, каким она наградила поднятую ногу, сломался каблук) и грустно побрела назад, к Башне Воды.

Когда Ксандер добрался до клуба, Катлина и в самом деле была там, и первым, что он услышал, были рыдания. Чувствуя себя до крайности неловко, он как мог долго провозился с тем, чтобы бесшумно и плотно прикрыть дверь, но когда повернулся, Катлина не успокоилась ни на йоту. Она уткнулась лицом в колени сидевшей на ящике Виты и всхлипывала ей в подол, а старшекурсница, сочувственно поджав губы, гладила ее по рассыпавшимся из-под шпилек волосам. Вендель стоял над ними обеими и выглядел настолько же растерянно, насколько Ксандер себя чувствовал.

– Ты была права, права! – услышал Ксандер из этих всхлипываний. – Она… как она могла! Она никогда, никогда, я думала, мы как сестры!

Поскольку Вита ничего не спрашивала и даже не говорила, кроме малоразборчивого «ш-ш-ш» и «ничего, ничего, милая», Ксандер понял, что если он что-то хочет достоверно узнать, то придется брать дело в свои руки.

– Что она тебе сказала?

Катлина подскочила как ужаленная, и в Ксандера впились две пары женских глаз.

– Что сказала? Ксандер, она отдала мне Приказ! – Тыльной стороной ладони она стала утирать слезы, но делала это так яростно, что толку не выходило никакого, пока Вита не выдала ей платок.

– Какой Приказ? – спросил он, стараясь звучать разумно.

– «Оставь меня в покое хотя бы на час», – сказала Катлина все еще немного гнусаво и деликатно утерла нос.

– Это не ужасно, – сказал он осторожно, – всего-то час. И потом, учти, она же пила Бранвенов яд.

Глаза Катлины сверкнули, и стало ясно, что для нее это не аргумент.

– Хотя бы час, – отчеканила она. – Это значит, что после часа уже по моему выбору. Ну что ж, раз сеньора, – в этом слове было больше яда, чем во всех кобрах лазарета вместе взятых, – так хочет…

И тут же снова упала лицом в подол Виты, плача так, будто из нее сердце вынимали. Ксандер глянул на Венделя, но тот только руками развел.

– Катлина, – Ксандер осторожно коснулся ее судорожно вздрагивающего плеча. – Катлинке, она не в себе…

– Правда? – она опять подняла к нему залитое слезами лицо. – Ты так в самом деле думаешь? А может, правда в том, что именно сейчас она очень в себе и наконец-то не притворяется!

– Она поступила мерзко и глупо, – он постарался говорить как мог твердо, – но ты ее знаешь всю жизнь, и вы всегда были…

– Она иберийка! – выкрикнула Катлина, вдруг вскочив на ноги. – Вы же сами, – она протянула руку, призывая Венделя и Виту в свидетели, – говорили, какие они! А я не хотела верить! Или ты снова скажешь, что они бывают разные?

– Скажу.

Это слово далось ему нелегко, но, по справедливости, не сказать его он не мог. Катлина расхохоталась немного визгливым смехом, который на слух Ксандера не сильно отличался от недавнего плача.

– И много ты не таких видел?

– Я видел таких, которые были ко мне добры.

– А таких, чтобы отнеслись к тебе как к такому же человеку, как они? – вмешался Вендель. – На равных?

– Фелипе.

Это имя он сказал, не успев обдумать вопрос как следует, но и подумав, не стал от него отказываться. По-доброму к нему относился и дон Алехандро, даже более чем, но Ксандер не мог бы поклясться, что в его отношении не было снисходительности или жалости, а Фелипе, несмотря на тот их первый разговор…

– Фелипе? – Вендель недобро усмехнулся. – А ты знаешь, что говорят люди о нем и об Анне, твоей кузине?

Ксандер внутренне подобрался.

– А что они говорят? – спросил он как можно небрежнее. – Между прочим, это он настоял, чтобы она пошла в Академию с ним. И она с тех пор не сказала о нем ни одного худого слова. Может быть, и я здесь потому, что…

– Сомневаюсь, что ты здесь по той же причине, – все таким же тоном ответил Вендель. – А люди говорят, что между ними было и что побольше, чем совместная учеба!

– Чушь, – отрезал Ксандер. – Они расстались друзьями. Ани вышла замуж, у нее дочка, и все. Теперь передают друг другу приветы через меня.

Перед его глазами, как живой, встал Фелипе, такой, каким он его видел каждый раз, когда возвращался из дома, и как жадно молодой ибериец ждал всегда ответа на простой свой вопрос: «И как там Анита? Ты же передал ей?»

– Думай, как хочешь, – печально улыбнулась рядом Вита. – А люди будут думать, что хотят они.

– Я не думаю, я знаю, что на самом деле.

– Тебе виднее, – примирительно сказала Катлина, подуспокоившаяся, пока внимание было не на ней, и этим Ксандеру пришлось удовлетвориться. – Спасибо, ребята, мне полегче. Знаете, я бы пораньше сегодня пошла, все-таки завтра бал…

– И гадание, – заметил Ксандер. – Вы ведь не расскажете, как оно?

Брат и сестра лукаво переглянулись и явно сразу забыли про Фелипе с Анной, что было только к лучшему.

– Нет, – прикусила губу Вита. – Не портить же сюрприз!

– Франческа, смотри, какой снег! – раздался веселый голос, и рыжая Фиона закружилась, ловко переступая на звонких каблуках, отчего подол ее юбки поднял целый маленький вихрь. – Страшно?

Ее спутница, статная красавица в розовом с уложенными короной темными косами, только усмехнулась.

– Нина, сколько раз тебе говорить, мой Милан, конечно, не Сибирь, но…

– Ха!

Неукротимая ирландка дожидаться продолжения не стала, зашвырнула в подругу снежок, слепленный, правда, наспех и потому развалившийся еще в полете, зато щедро осыпавший плечо дернувшейся от него Франчески. Авзонийка в долгу не осталась, только снежок у нее вышел аккуратнее и полетел дальше, мимо увернувшейся Фионы и ровно в спину о чем-то увлеченно рассуждавшему высокому парню, бывшему, судя по украшавшей форменный плащ вышивке с вихрями и облаками, старшекурсником.

В следующее мгновение двор словно взорвался снежным боем, благо с меткостью было хорошо далеко не у всех, а вот ловкость и гибкость проявили многие. Ксандер, который и сам не мог бы сказать, от кого схлопотал ком снега за воротник, просто азартно швырялся во все что ни попадя, соревнуясь с Францем и Адриано в выборе целей. За плечом он вдруг услышал смех Беллы: вдвоем с Одилью они примеривались к кому-то для него невидимому, удачно укрывшемуся за большой елкой, и сумели воспользоваться его секундной неосторожностью: скорее Одиль, чем Белла, но радовались они одинаково.

Бойцы в считанные минуты очистили от снега весь двор, сгребая его со всех возможных поверхностей, но тут в общей какофонии раздалось звучное «Эвона они тут! Ну, держись!» голосом Майкла Скотта, и с узорной крыши, едва не сметя оживших и заметавшихся в панике каменных горгулий, обрушилась целая лавина. Ее встретили крики и визг тех, кто держал оборону под самыми стенами и потому под нее угодил, и восторженный рев остальных, рванувшихся на приступ в жажде обновить боеприпасы.

– Господа!

Если ректор д’Эстаон, вдруг появившийся в дверях и замерший на пороге, словно портрет в раме, и собирался еще что-нибудь сказать, то это ему не удалось: тут же в него тоже полетел непочтительный снежок. Впрочем, ректор, улыбаясь, его ловко поймал, а когда раскрыл ладони, снежок обернулся изящным горностайчиком, который, блеснув черными глазами-бусинками, юркнул к нему за пазуху.

– Пожалуйте же уже к столу!

Отряхиваясь и смеясь, кое-кто – вставая из укрытия, былые бойцы потянулись к светившемуся теплым огнем проему. Кто-то обменивался обещаниями реванша, иные уже стягивали заснеженные плащи и шали; Адриано едва не столкнулся с огневичкой Гретой, сокрушенно показывавшей разрумянившейся Фионе насквозь промокший подол. Случайные союзники поздравляли друг друга, какой-то старшекурсник, судя по белесой шевелюре – скандинав, хлопнул по плечам Ксандера и Франца, и фламандец, вспомнив, как эта же рука как-то дернула его вниз, спасая от особо устрашающего снаряда, поднял в ответ оттопыренный большой палец, прежде чем смеющийся потомок викингов умчался к своим. А потом настала и очередь Ксандера пройти за окованные медью дубовые двери, увернувшись от разозленной горгульи, которая, карабкаясь по готическим завитушкам, мстительно показала ему язык.

Большой зал был подлинным чудом. Свечи ярко горели в увитых гирляндами огромных люстрах и сонно мерцали в шарах омелы; словно освещенные изнутри пламенем, сияли всем богатством красок гигантские витражи; в дыхании факелов на стенах шевелились гобелены, и казалось, что фигуры на них ожили, устроив свой праздничный пир. А столы ломились яствами, и над ними витали хрустальные кувшины с неведомым еще Ксандеру питьем; задумчивое витание это сопровождалось негромким жужжанием, и фламандец заметил, что много кто из уже опытных товарищей с курсов Огня и Воздуха с привычной опаской проскальзывали поскорее под ними.

Столов было предсказуемо четыре, расставленных в форме трезубца: должно быть, учительский и для каждого курса по отдельности, но если так, занимать их по ранжиру никто не спешил. Однокурсники Ксандера и он сам поначалу замерли в нерешительности, увидев, что уже вошедшие уселись вразнобой, но тут их стали звать знакомые и незнакомые, махать руками, указывая на свободные места, и им ничего не осталось, как последовать указаниям. Впрочем, на этом движение не прекратилось: то и дело кто-то, договорив или, наоборот, услышав что-то для себя интересное, уходил или присоединялся к беседе, благо сидели они на скамьях и всегда могли подвинуться, чтобы уместить новопришедшего. Учителя тоже не сидели за своим почетным столом, даже ректор: они точно так же курсировали по залу, и точно так же их могли затянуть в разговор. Разговоры же были самые разные – от семейных новостей и вестей о знакомых людях и местах до баек о былых приключениях и путешествиях, от выверенных научных проектов до философских измышлений. Ксандер и опомниться не успел, как поспорил с лузитанцем Энрикешем с Воздуха о возможности влияния на погоду через мореплавание (именно так, никак иначе и уж точно не наоборот!), в то время как Адриано озадачил их рассуждением, что если можно влиять на море через корабли, то и на ветра – через самолеты.

– Погодите, погодите, я это запишу, – прервал их то ли товарищ, то ли соперник Энрикеша в изысканиях, курчавый мадьяр Имре, до того идею комментировавший крайне скептически, и метнулся куда-то прочь, должно быть, за бумагой.

– …ты думаешь? – рядом говорили негромко, поэтому услышал Ксандер звенящий от волнения и злости голос только сейчас. – Они сожгли мой родовой дом вместе со всеми портретами, они разрушили до основания церковь – церковь, Шарло! И почему?!

Тот, кого назвали Шарло, философски пожал плечами. Оба они заметили, что Ксандер к ним прислушивается, и никого это, похоже, не смутило: Шарло даже сделал приглашающий жест.

– Николя, успокойся. Так бывает, это гражданская война…

– И у тебя было? – с издевкой отозвался Николя, сверкнув голубыми, как небо, глазами, и тут же осекся.

– Было, – невозмутимо подтвердил Шарло. – Замок не сожгли, а вот усыпальницу выпотрошили. Правда, это было не двадцать лет назад, а сто пятьдесят, но и мой тогдашний предок остерегался называть кого-то нелюдью.

– А как еще? – вскинулся Николя. – Этот подонок был нашим управляющим, он даже в Великую войну служил рядом с отцом и дедом, дед ему доверял как себе – а теперь он щеголяет в кожаной тужурке и изображает из себя борца за свободу! Но скажите, господа, – он требовательным взглядом призвал в свидетели всех, кто на него в тот момент смотрел, остановившись почему-то на Ксандере, – разве свобода стоит такого?

– Свобода стоит очень многого, – тихо сказал Ксандер.

– Ну, – чуть смутился тот, – это конечно… Господин ректор! А вы, что вы скажете?

Ксандер обнаружил, что Сидро д’Эстаон невозмутимо стоит за плечом Шарло, небрежно отхлебывая из объемистой кружки то ли пиво, то ли сидр, но что-то пенистое. Призванный арбитром в спор, он уселся за стол между подвинувшимися учениками и сделал еще глоток, прежде чем ответить.

– Свобода стоит многого, это правда, – отозвался он наконец. – Особенно для тех, кто был ее лишен веками. Вы можете себе представить, какой счет может накопиться за несколько столетий?

Николя фыркнул.

– Только не надо думать, что все одинаковы! Мои предки вообще особенно крестьян не обижали и уж точно никого не пороли на конюшне, не травили собаками или что там полагается! Дед вообще, если хотите знать, умер от разрыва сердца, когда узнал…

– Скажите, господин Анненков, – прервал его ректор, – а вы знаете, как выглядел этот ваш злодей и нелюдь?

Николя нахмурился, а потом вдруг просиял.

– Могу даже показать! Но… мне надо сбегать к себе…

– Не трудитесь, – ректор сделал неспешный глоток. – Подозреваю, что у вас фотография, где ваш недруг каким-то образом рядом с вашим отцом, иначе бы вы ее не хранили. Вы наверняка смотрели на нее не раз, поэтому просто вспомните ее как можно ярче. Можете?

Николя кивнул и закрыл глаза. На плечо Ксандера легла узкая бледная рука, и, оглянувшись, он увидел Одиль. А напротив них, рядом с ректором, оказался учитель венецианки – профессор Мендиальдеа, смотревший на Николя внимательно и печально.

Вокруг них все стихло, должно быть, в ожидании редкого зрелища. Но довольно долго ничего не происходило, и Ксандер уже был готов расслабиться, когда вдруг воздух между Николя и баскским профессором дрогнул, и в нем проявилась картинка – точнее, видимо, та самая фотография, сначала нечетко, а потом все яснее, пока уже не надо было напрягать зрение, чтобы увидеть в деталях двух стоящих мужчин, обоих – в форме.

Парадоксально, но первая мысль, которая возникла у Ксандера при виде эдакого чуда, была: «Интересно, с той стороны стола ее видят так же, как мы, или зеркально?»

Он ее отогнал и всмотрелся. Что хорошо с военными, так это то, что сразу видно иерархию, и здесь она была странной: офицерские погоны носил более моложавый из двух, а тот, что постарше, служил явно солдатом, хотя на нем висел крест неизвестной Ксандеру награды. Младший почти как две капли воды походил на Николя, и можно было догадаться, что он-то и является его отцом, но и второй…

– Удивительная вещь – наследственность, – выдохнул в тишину ректор д’Эстаон. – Вы, конечно, спросите своего отца, но что-то мне думается, что…

– Нет! – Николя вскочил и даже рукой помахал на призрак фотографии, который от этого побледнел, но не исчез. Ректор покачал головой.

– Так или иначе, между вами лежат кровь и слезы, а это такая река, которую каждое поколение стремится углубить. Но побеждают те, кто могут протянуть через этот поток руку. А уж будет ли это обидчик с покаянием или обиженный с прощением, это неважно. Сложно сказать, что труднее.

Он замолк, и вокруг тоже все молчали, пока Шарло не сказал:

– Есть вещи, в которых очень трудно каяться, но простить…

Ректор последним глотком допил свою кружку и отдал ее невидимому жужжащему рою.

– Простить можно очень многое. Единственное, что простить почти невозможно, – он глянул на столпившихся студентов, – это унижение. Это очень мало кто умеет, и только по большой любви.

Рука Одили на плече Ксандера чуть дрогнула, напомнив о себе. Но ее голос, когда она заговорила, был почти светским:

– Святые прощали все, господин ректор.

– А святых нельзя унизить, – спокойно отозвался он. – Только много ли вы знаете святых, госпожа де Нордгау?

– Ксандер, нам надо поговорить, не уходи, пожалуйста.

Признаться, уйти было его первым импульсом, как только он услышал голос Алехандры. Но она не кривлялась, не заигрывала, а волновалась, но говорила ясно, и он решил рискнуть. Еще она дрожала, и сообразив, что на верхней галерее зала, куда он ушел от застолья и начавшихся танцев, для ее открытого платья было не так уж жарко, стянул с себя расшитый камзол и накинул ей на плечи.

– О чем?

– Ксандер, я… я очень виновата. Не знаю, о чем я думала… наверное, ни о чем не думала, но правда, я не хотела, я… не знаю, что делать. И ректор, он говорил об унижении, и меня как ошпарило: я ведь именно это и сделала. И тут я увидела тебя и подумала, что ты же фламандец, ты скажешь, ты можешь… Ксандер, что мне сделать, чтобы Катлина меня простила? Или, – она подняла на него отчаянные глаза, – она не простит?

Он вспомнил, как безутешно рыдала Катлина на руках у Виты, повторяя это «Приказ», и неопределенно мотнул головой.

– Я не знаю, – сказал он честно.

– Понимаю, – горестно отозвалась иберийка. – И господин д’Эстаон тоже же сказал… что только святые…

– Или по большой любви, – почти машинально повторил он. – Катлина тебя любит. И… наверное, она знает, что ты ненарочно.

– Ну, я нарочно, конечно, – сказала она, шмыгнув носом. – Но спасибо. Я постараюсь. – И с тенью былого кокетства: – Хуан был все-таки неправ, когда сказал, что фламандцы тупые. Я ему, правда, тогда еще отповедь прочитала.

В этом он не усомнился: Алехандра с кузеном не очень церемонилась. Но учитывая, что последнее время уж в чем-чем, а в тупости Хуану было обвинять их не с руки: что он, что Катлина делали успехи в учебе куда как получше, чем он, – такая обзывалка его озадачила.

– Почему вдруг тупые?

– Он мне наговорил всякой чуши, – небрежно махнула рукой она. – Я ему сказала, что это чушь. А он такой: «Не влюбилась ли ты часом в этого…» Ну, в общем, в тебя. – Она метнула на него взгляд из-под ресниц, но он решил это проигнорировать. – Меня это так взбесило, что я и говорю: «И что с того, даже если бы да?» Не то чтобы я хочу сказать, что…

– Понятно, – поторопил он ее.

– Он и пошел орать, что фламандцы такие, сякие и вообще тупые – почему, спрашиваю, а он – ну, в запале, ты понимаешь – и говорит, мол, даже с пророчеством своим не разберутся, а там все просто, он знает и Альба знают, у них и слышал – подслушал, я думаю, вечно он нос всюду сует, – и что надо же быть такими тупыми, чтобы в шаге пройти от своей свободы и не понять как, но ничего, и что ты точно никогда не догадаешься.

Во рту у Ксандера пересохло.

– А ты?

– А что я? Я попробовала спросить, по-разному, но он все увиливал. Что еще… а, сказал, что это в школе ты успеваешь, а вырастем, все такой же будешь пень, а он только посмеиваться будет, на тебя глядя. Ты прости, – она вдруг спохватилась, – это же Хуан, я…

– Понимаю, – сказал он как мог вежливо, стараясь сдержать нетерпение.

– В общем, он увиливал, а потом… – она шагнула к нему и прижала ладонь к его щеке с такой решимостью на лице, будто это было самое смелое, что она в жизни делала. – Ты не волнуйся, главное…

– Вот ты где, принц.

Белла говорила вроде бы спокойно, но яростью от нее несло, как жаром от костра. Ксандер на минуту представил себе, как их мизансцена выглядела с ее стороны, и немного поспешно шагнул назад.

– Сеньора.

– Белита, это не то, что ты думаешь, – затараторила Алехандра, пожалуй, слишком поспешно для убедительности. – Нам надо было поговорить…

– Поговорить? – Белла вздернула брови так высоко, что они оказались почти посередине ее лба. – Правда, принц?

– Да, сеньора.

Брови ее вернулись на прежнее место, зато сошлись, и Ксандеру каждая новая метаморфоза нравилась все меньше.

– Что ж, предлог прекрасный, – сообщила Белла тоном, который можно было бы счесть радушным, если бы не было так заметно, что она говорит сквозь зубы. – Но ты слишком уж робок, принц, я прямо разочарована.

– Белла!

– Понимаю, – кивнула та, – ему нужен, гм, толчок. Ты же хочешь, чтобы он тебя поцеловал, Алеха?

– Сеньора, я…

Он впервые в этот час посмотрел ей в глаза и не то что отшатнулся, его прямо-таки качнуло назад, такое бешенство в них стояло. В первый раз он его увидел в день их знакомства, и шрамы не изгладились до сих пор, а второй…

– Сеньора, как все-таки… погиб мой брат?

Он выбрал, как ему показалось, самый удачный момент. Они сидели у костра, разведенного на морском песке доном Алехандро; вечер был теплый, вода тоже, хотя иберийка и грела сейчас ноги у лениво лизавшего найденный хворост пламени. Исабель была в редкостно хорошем настроении, только что смеялась до слез над песней про письмо доньи Химены королю, и до сих пор еще улыбалась, хотя ее дяди с ними уже не было: посыльный из деревни позвал его к больному, и он умчался, позволив им дождаться, пока костер догорит, и возвращаться домой, когда заблагорассудится.

Рассчитал он все-таки верно: она не разозлилась, не огрызнулась, даже головы не подняла, так и сидела, обняв согнутые ноги и положив подбородок на колени.

– Я же рассказывала.

– Немного и давно, – рискнул он. – Сеньора.

– Наверно, – не стала спорить она, но в ее спокойном голосе появилась нотка равнодушия, и поэтому он понял, что она изложит то, что и так ему не очень-то радостно, самым неприятным для него образом. – Все было просто. Он же был не только мой… ну, мой в том числе, но больше при дяде Алехо крутился, а тот его распустил, он дерзким стал.

Ксандер думал молчать, тем более что когда его сеньора повторяла за своим дядей Франко, комментировать это было бесполезно и даже вредно – в нее в такие минуты словно дух его вселялся, и она неизменно делала какую-нибудь гадость, но тут не сдержался, больше от удивления, чем возмущения.

– Дерзким?

– Со мной, – пояснила она. – С Диего и Санчо он был не разлей вода.

Это Ксандер знал. Возвращаясь домой, Мориц был полон баек о совместных приключениях с сыновьями дона Алехандро: Диего был его старше на четыре года, Санчо – на два, но привечать фламандского мальчишку им это никак не мешало. Мориц как раз был дома, когда пришла весть о том, что враги – то ли Иберии, то ли Альба лично, Ксандер не очень понял по малолетству – напали на дом дона Алехандро и, не найдя его там, убили его жену и сыновей. Мориц даже не плакал тогда – его трясло, и в Иберию он вернулся не один – с ним поехали и отец, и дядя Герт, тоже очень хорошо дона Алехандро знавшие и, видимо, любившие. Теперь, тоже его узнав, Ксандер их понимал и, если его сыновья были на него похожи, жалел и о них.

«Жизнь все-таки несправедлива, – подумал он. – Были же хорошие парни, а их убили, а вот эта осталась, чтобы в тот же год убить Морица…»

– Дед его забрал к нам тогда, – продолжала Исабель, – и я думала, что для меня. А он бродил только как неприкаянный, какое ж в этом удовольствие.

– Удовольствие, – эхом повторил Ксандер.

– Ну да. И вот я как-то читала одну легенду, неважно, и там было про «отвагу, что заслужит дар – взять сердце из рук». А нет, солнце, конечно. Красиво же? Я и скажи это вслух. А он там рядом слонялся и сказал, что если речь об иберийцах, то тут точно отвага нужна, что-то из их рук брать.

Ксандер опустил голову, чтобы скрыть ухмылку. Да, за такую грубость девочке их мать Морица бы точно отчитала, но потом, рассказывая отцу, смеялась бы: мнения об иберийцах они с Морицем были одинакового.

– А я сказала, что это не глупая романтика, а про наш артефакт. И что так и проверяется отвага, а он трус, если не возьмет, а он сказал, что не трус, а просто не тупой, как некоторые. Так и добавил, кстати. Деда и дяди Франко дома тогда не было, уж не помню почему, так что мы прошли в часовню без проблем. И я его достала.

– Артефакт?

Исабель впервые на него посмотрела, искоса.

– Я что, дура? Ларец. Открыла и сказала, что давай, мол, раз не трус. А он мне про то, что жизнь у него одна. Я и говорю: «Одна, но принадлежит она мне».

Ксандер не дышал. Потом ему показалось, что он забыл дышать.

– И что ты сделала?

Она повернулась к нему вся, прочь от вспыхнувшего новой силой костра, и в глазах ее плясало злое бешенство.

– Что? А вот это: «Я, Исабель Альварес де Толедо…»

Именно поэтому он успел – бросился бежать до того, как даже эти слова она успеет произнести. На лестнице вниз он даже ступени перепрыгивал, кажется, глядя только себе под ноги, и так чуть не снес девушку, только положившую руку на перила внизу и сделавшую первый шаг наверх. Не снес только потому, что отчаянно затормозил, поскользнулся и упал, правда, не кубарем, как мог бы, а только на колено, которое немедленно взвыло острой болью.

– Эффектно, – сказал над ним голос Летисии Тофаны. – Но… да что с тобой?

Он вскочил, надеясь, что колено не подведет. Не подвело, только пообещало припомнить.

– Ничего, м-м… донья Летисия.

И невольно глянул на верхнюю площадку, где надменной статуей возвышалась Исабель.

– А, – кивнула Летисия, – понимаю. Тогда самое время прогуляться, мне как раз стало жарко. Сопроводи меня.

Ксандер, которому вовсе не было жарко – его камзол остался на плечах Алехандры, – на этом обнаружил, что на них уже стали оглядываться.

– Тем более, что я хочу с тобой поговорить, – закончила иберийка. – Но не здесь.

Он опомнился и вспомнил. Наконец! А холод – что ж, где-то на лавке его плащ, да и при чем тут холод!

– Конечно, донья Летисия, – и подхватил ее уже протянутую руку.

Идя по дорожке, ведущей к Башне Огня, под высокими рябинами, подрезанными рукой садовника так, что их ветви сплетались в подобие свода, рядом с Летисией, наряженной в черное и алое с золотом, под стать рябинам, он чувствовал себя как во сне или в кино. Словно надо не идти, а преклонить перед ней колено, и как только он это сделает, кусты раздвинутся, и будут восторженные аплодисменты, а это все – и рябины, и наряд, и поздний вечер, и багровое далекое свечение башни, и он сам – антураж такой.

Может быть, он был к ней несправедлив, думал он, бережно неся на своей руке ее руку, купавшуюся в черном кружеве; может быть, на него слишком повлияли отзывы Венделя и Виты. Донья Летисия – красивая девушка, а они часто избалованы реакцией других, взять хотя бы даже Флору дома: сестра Винсента никогда не отказывалась от знаков внимания, которые ей оказывали очарованные ее золотыми волосами парни. И Алехандра – пожалуйста, высокородная сеньора, а ведет себя как дура, но даже Белле приятно, когда хотя бы ее иберийцы вспоминают, что она девочка, а не памятник имени и рода Альба. И Катлина, и Мишель… разве что Леонор и Одиль другие, но они, если честно, не очень нормальные. А нормально – так. Именно так.

И хотя бы она не хихикает, как Алехандра, а в открытую позвала и ждет с достоинством. Совсем другое дело.

Перед мостом через огненный ров он замедлил шаг, а потом и остановился, и она с удивлением обернулась. Впрочем, не разозлилась, увидел он со смесью беспокойства и облегчения, только усмехнулась и убрала волосы с его лба жестом, который, может быть, считала нежным, но Ксандер ощутил – хозяйским.

– Пойдем, – сказала она так, будто все было ясно и уговорено, и положила все ту же руку на его все еще машинально подставленное запястье.

– Куда? – вырвалось у него.

Она снова усмехнулась.

– Ко мне, конечно, глупый.

Ксандер сглотнул, надеясь, что это было не очень заметно, хотя судя по этой ее усмешке, она мало что упускала. Может, кто другой (перед его мысленным взором тут же всплыл Адриано и заодно галантный Мигель) и получал всякие… такие… приглашения ежедневно, или (он почувствовал, что краснеет) еженощно, но он, Ксандер, как-то привык к меньшей откровенности от девочек. Нельзя сказать, что он никогда не желал большего, особенно в последние пару месяцев, но сейчас, послушно идя рядом с нимало не смущенной Летисией, он был готов от этого желания отказаться хотя бы до конца года. А то и следующего тоже, для верности.

За те недели, что он не видел Башню Огня, более привлекательной она не стала. Только в этот раз по мосту он шел не посередине, отгораживаемый с обеих сторон Беллой и Одилью, а почти по краю, потому что Летисия шла так, будто ровно по центру для нее была прочерчена линия. У дверей их встретила пара любопытных саламандр, но – хоть какая-то радость – подвергнуться их изучению Ксандеру не пришлось: Летисия не нуждалась в привратниках.

Внутри, в отличие опять же от прошлого его посещения, стояла тишина, никаких шумных плесканий в источнике и перекрикиваний. Где-то из глубин башни доносилось тихое урчание, словно там возился какой-то большой зверь, а то и не один; должно быть, и в эту ночную пору там кто-то корпел над экспериментом, но, видимо, не собирался никому мешать. Даже саламандр внутри было почти не видно.

Летисия в пропитанном серным запахом и подземным теплом дворе задерживаться не стала. Повинуясь нетерпеливому пожатию ее пальцев, Ксандер стал подниматься рядом с ней по лестнице, между капающих горящим маслом факелов, стараясь не сильно ежиться. В конце концов, ему действительно в следующем году тут жить…

– Сюда.

Жилые апартаменты тут тоже отличались от нежно-пастельных тонов Башни первого курса как… огонь от воды, лучшего сравнения на ум Ксандеру в тот момент не пришло. Здесь царили цвета самой нелюбимой им стихии: красный, оранжевый, кроваво-бордовый, а пологи кроватей завешивал не легкий голубоватый лен, затканный серебром, а подхваченный тяжелыми золотыми кистями бархат, зловеще переливавшийся в мерцании свечей.

Да, следующий год будет пережить трудновато, подумал Ксандер, обозревая все это великолепие, живо напомнившее ему замок Альба.

– Ну что же ты, принц?

Исабель это слово произносила с небрежностью, будто кличку, и при этом все же гордо. Летисия произнесла его… с удовольствием, будто пробуя на вкус название игрушки, которую захотела и получила. За то время, что Ксандер изучал комнату, она уместилась на изящной резной оттоманке и теперь глядела на Ксандера совсем снизу вверх. С такого ракурса особенно выгодно выделялся вырез в ее кожаном корсаже – Ксандер даже отвел взгляд, настолько выгодно это было, и сосредоточился на небольшой ее ножке, которую она изящно выставила из-под пены юбок.

– А ты скромный, – задумчиво сказала она, когда он промолчал. – Мне это, пожалуй, нравится.

Ксандер внезапно ощутил злость. А чего она ожидала? Что он упадет к ее ногам? Или бросится целовать, как в глупых романах? И вообще, чего он так волнуется? Ну да, Башня Огня не самое приятное место, но он вообще здесь оказался потому, что сработал его приворот, а значит, что бы она себе ни воображала, но хозяин положения – он!

С новоприобретенной уверенностью он тоже опустился рядом на оттоманку, тем более что она приветливо оставила ему место явно с этим расчетом.

– Это вы звали меня, донья Летисия, – сказал он твердо, но памятуя про иберийскую учтивость. – Вы же хотели что-то мне сказать.

Она чуть прищурилась.

– А ты, похоже, неглуп, – заметила она после небольшой паузы. – Во всяком случае, не одурел от моей благосклонности. Это хорошо. Это даже… многообещающе.

И снова потянулась к его волосам. Ксандер сдержался и дал ей их погладить, не отстраняясь, а то в самом деле еще подумает, что он тут монах какой.

– Что ж, поговорим, – кивнула она и отвела руку, когда и поощрения он не проявил. – Скажи мне, Ксандер ван Страатен, фламандский принц, что бы ты сделал, чтобы освободиться от власти Альба?

Это в тех самых романах, обнаружил тут Ксандер, в подобных случаях у героя наступает «трепет», и очень это трогательно звучит, только ощущается совсем не так: ему показалось, что его охватил озноб, а в животе что-то задрожало, как желе. Но это было совсем не противно, а скорее волнительно. Вот оно! Она сама заговорила!

– Что вы имеете в виду?

Она улыбнулась.

– Как ты знаешь, наверное, в моем роду знают много тайн. И умеют их не только хранить, но и использовать в нужных обстоятельствах. Может быть, и для тебя что-то найдется?

– Я мало что об этом знаю…

– Разумеется.

– … разве что слухи, – продолжил он упрямо, смягчив это как мог почтительным наклоном головы, когда она подняла бровь. Кажется, это ее удовлетворило. – Про пророчество, и что оно имеет отношение ко…

– Ах, это! – Она небрежно повела рукой, отчего ему сразу вспомнилась ее тетя, донья Инес, у которой это движение выходило как-то… менее нарочито. – Да, что-то такое было, что-то про сердце и любовь…

– Солнце.

– Солнце? – она подняла бровь. – Нет, я про артефакт, про Сердце земли. Madre de Dios, Ксандер, ты же у Альба вырос, не говори, что не знаешь! Это несчастное кольцо у них на половине портретов, думаю.

– Кольцо, – повторил он.

– Конечно, кольцо с изменчивым камнем.

– А вы его видели?

Перед его глазами как вживую встал окованный железом ларец, и в нем – пульсирующий багровый камень. Был ли он вставлен в кольцо, Ксандер хоть убей не мог вспомнить: за яростным свечением камня оправы он бы не заметил, пожалуй, тем более что кольца часто утапливают в подушку. При нем цвет камня не менялся, но это ничего не значило.

– Нет, конечно, – ответила Летисия с таким удивлением, будто он спросил ее, не ела ли она жареных ящериц. – И никто не видел. Альба его хранят за семью замками века с семнадцатого, что ли… неважно. Но я не об этом.

– А о чем?

С минуту она на него непонимающе смотрела, а потом расхохоталась. От смеха ее вырез стал еще более выразительным, но на этот раз Ксандер и не подумал краснеть – скорее, его пробрал озноб.

– Ты что, подумал… Madre de Dios! Нет, ты всерьез подумал, что я… Я иберийка, ван Страатен, что ты себе вообразил?

– Вы сказали, – это вышло хрипло, – про свободу.

– Что?

Тут он понял, что это слово у него вышло – «vrijheid» и поправился, но по-испански оно звучало совсем не так, а пусто и бессмысленно. Впрочем, она кивнула.

– Конечно. Твою свободу от Альба. Не, – она усмехнулась снова, будто это было невесть как смешно, – свободу Фландрии или еще кого, нет. Только твою.

– А разве так можно? – спросил он, чувствуя себя тупым. Вот уж чего-чего, а этого он за всю свою жизнь, или за все то время, что ему рассказывали, как много от него зависит, никак не ожидал.

– Конечно, – невозмутимо повторила она. – Это очень просто. Я скажу Альбе, и она передаст свою власть над тобой мне.

– Это так не работает, – сказал он даже с некоторым облегчением, глядя в эти откровенные глаза. – Сила Приказа зависит от права крови.

– А, это да, – она опять небрежно повела пальцами. – Тут ты прав. Но Альба просто поклянется мне, что не будет приказывать тебе, но перед этим прикажет повиноваться мне во всем. И дело сделано.

Она подвинулась поближе, и он вскочил с оттоманки, прежде чем успел даже подумать об этом. На мгновение улыбка исчезла с ее лица, и она прищурилась, но потом, видимо, найдя какое-то выгодное для себя объяснение, улыбнулась вновь. Ему было плевать, если честно, что это было: у него мороз по коже пошел, и только спина стала вдруг теплая, на чем он понял, что прислонился к стене. А еще с ближайшего канделябра вдруг свесилась саламандра, заглядывая ему в лицо, но это ему тоже было все равно, гибко изогнувшаяся Летисия сейчас ему казалась рептилией куда как опаснее и точно уж неприятнее.

– Она не станет…

– Станет, – не моргнув, сказала иберийка. – Альба всегда держат слово, тебе ли не знать.

Он знал, да.

– Она не согласится, – озвучил он следующее, что пришло на ум, и вот это точно было правдой.

– Конечно согласится, – последовал невозмутимый ответ. – Ван Страатен, ты такой глупый! Согласится, можешь не сомневаться. Для нее главное, что подумают о ней иберийцы, а это, – она улыбнулась шире, – зависит уже от меня.

– Она Альба.

– Да хоть королева Кастилии, – хмыкнула она. – Она первогодок, и к тому же Альба многие считают странными и, будем честны, несколько старомодными. И потом, у нас же тут не кортесы, и она не ее дед, так что мое слово будет посильнее ее, будь уверен. Может быть, она и пожмется, но согласится, не сомневайся. Я всегда получаю то, что мне хочется.

Он вспомнил сцену вчерашнего вечера, почтительность всех, включая саму Исабель, и сомневаться не стал. А еще ему вспомнились горделивые мечты о том, как под действием яда Бранвен гордые доньи как одна выкладывают ему самые сокровенные тайны Иберии. Но яд Бранвен не обещал ему откровенности, он обещал сделать его привлекательным, и он, Ксандер, забыл, что место приманки тоже в западне, не хуже заманиваемой ей жертвы.

«Ван Страатен, – повторил он себе с мрачной иронией ее же слова, – ты и в самом деле дурак».

– Но только если я соглашусь, – сказал он в воздух, согретый до жара взволнованным дыханием все еще не сбежавшей саламандры.

На этот раз от веселья в ее лице не осталось и следа: похоже, от него она строптивости не ожидала.

– Можно обойтись и без этого, – сказала она, медленно выпрямляясь и вставая с оттоманки. – Если Альба прикажет…

– Я всегда могу не подчиниться Приказу, – напомнил он, глядя прямо в сощуренные глаза. – Не знаю, успеют ли что-то с этим сделать наши профессора, но точно знаю, что никакое мнение сверстников, пусть и трижды иберийцев, не заставит донью Исабель рисковать потерей еще одного вассала. Особенно меня.

С минуту она просто молчала, не отводя взгляда, рассматривая его так, как если бы он был зеркалом, которое вдруг заговорило и к тому же сказало вовсе не то, чего хотелось бы слышать, словно она не могла решить, рассердиться ли или не верить ушам. Он же под этим взглядом стоял как мог бесстрастно, а в груди болезненно ныло за Виту и Венделя, которым от нее деваться было некуда.

Все так же, не говоря ни слова, она вдруг замахнулась, причем не картинно, как делала все до того, а быстро и умело, так, что он не успел бы ни перехватить ее руку, ни увернуться от пощечины, а успел только рефлекторно зажмуриться, потому что уж больно угрожающе сверкнуло кольцо у нее на руке, как бы по глазу не попало. Но пощечины не случилось, наоборот, она вдруг совершенно по-девчоночьи взвизгнула, и, открыв глаза, он увидел, как она трясет рукой, а по стене удирает быстрым всполохом саламандра.

Он не знал, почему чертова ящерица вдруг решила за него вступиться, но ему вдруг стало неимоверно смешно. Чувствуя, что стоит дать этому смеху вырваться, и он успокоится не скоро, он сжал плотно губы и даже язык для верности прикусил, но должно быть, что-то да показалось, потому что лицо Летисии Тофаны исказилось настоящей яростью.

– Ты очень, очень сильно об этом пожалеешь, Ксандер ван Страатен, – наконец прошептала она и подняла руку снова, но не для удара, а просто перед собой, словно готовясь заклинать. Он с ужасом понял, что совершенно не знал, что за Дар был у нее, а теперь и защититься-то как?

И тут, словно по команде, в комнату вошли Вендель и Вита. Судя по удивлению на их лицах, его они тут увидеть не ждали, но судя по ужасу, с которым смотрели на хозяйку, знали, чего ждать от нее.

– Вон, оба! – прорычала она и закрыла глаза, должно быть, чтобы сосредоточиться, и уверенная в подчинении. Ксандер, если честно, в нем тоже не сомневался, памятуя их рассказы.

– Госпожа, пожалуйста… – начал Вендель.

– Госпожа, нет, это наш король, – простонала Вита.

– Точно, – отозвалась она. – И дверь с той стороны придержите.

Еще мгновение они стояли столбом, что уже Ксандера удивило, но потом сделали и вовсе неожиданное: Вендель вдруг сгреб свою сеньору в охапку, а Вита с силой толкнула Ксандера к двери.

– Уходи! – почти крикнула она. – Если тебя тут нет, то…

– А вы?

– Она опомнится, это она со злости, – быстро прошипела Вита. – Беги!

И он побежал.

Сначала он думал отправиться в Башню Воды, но быстро сообразил, что сейчас там наверняка никого нет: когда они уходили из залы, там начали играть вальсы, и на танцпол потянулись едва ли не все, так что вряд ли бы скоро закончили. Поэтому он помчался туда, и когда ворвался, увидел, что был прав: танцы были в самом разгаре.

К счастью, именно поэтому на него, пусть даже растрепанного, никто внимания не обратил. Профессора переговаривались за своим столом, кроме Майкла: тот галантно вел по полу хохотавшую старшекурсницу, что-то ей рассказывая. Зато обнаружился Адриано, который буквально стелился перед какой-то девицей, чьи завитые мелким бесом кудри еле сдерживала застежка, и вел ее, надо было признать, довольно элегантно.

Но любоваться времени у Ксандера не было, да и Адриано тут его увидел, нахмурился и взглядом показал наверх. Идти на пресловутую галерею Ксандеру не очень хотелось, но выбора не оставалось. Впрочем, Адриано нагнал его еще на полпути по мраморным ступеням.

– В чем дело?

Ксандер открыл рот и тут же закрыл: в дверь зала входила Летисия, выглядевшая так, будто не злилась и минуты в своей жизни. Вендель и Вита шли за ней. Оба были бледны как смерть, и сразу же сели на ближайшую скамью, но по крайней мере здесь, на виду, можно было надеяться, что опасность им не угрожает.

– Нам надо поговорить, – сказал он.

– Тогда не сюда, – отозвался Адриано. – На крышу.

Когда друг успел разведать тут еще какие-то ходы, Ксандер спрашивать не стал, просто полез следом по узкой винтовой лестничке, обнаружившейся в углу за одной из статуй. К тому моменту, как они выбрались на узкий парапет, он чуть не взмок под тяжелым плащом, но на морозном воздухе враз его оценил и торопливо запахнул шерсть поближе. Но когда рядом оказался Адриано, о плаще вовсе забывший, он порадовался, что форменная тряпка была такой широкой – хватит на двоих.

– Адриано, дело такое…

Адриано, на удивление, ничего не ответил, только вздохнул и достал откуда-то из-за пояса фляжку. В Ксандера из нее шибануло крепким духом, но отказываться он не стал: признаться, в первый раз за долгое время ему очень захотелось выпить.

А выпив, рассказал все без утайки, хоть и как мог быстро. Кроме клуба, конечно, – это была не его тайна. Но про пророчество, и про яд Бранвен, и про Летисию – все. Про заступничество Венделя и Виты рассказал тоже, но этому венецианец не удивился, только кивнул.

Вообще Ксандер немного ожидал, что Адриано махнет рукой, скажет, что это все решаемо и просто, а то и предложит что-то безумное, но действенное, и каким-то образом все действительно окажется так. Но Адриано слушал его совершенно серьезно и внимательно, а дослушав, задал один вопрос:

– И сколько длится эффект этого твоего конкокта?

– Не знаю, – признался Ксандер. – Надеюсь, недолго. Я ж не ван Гельмонт.

– А противоядие есть?

– Не знаю, – повторил он, ожидая, что даже Адриано, несмотря на всю свою бестрепетность, сейчас скажет ему, что он идиот. А еще внутри гвоздем засело мерзкое ощущение, поселившееся в нем, когда Летисия смотрела на него. Нет ничего противнее, чем когда на тебя смотрят как на вещь, но чем он, Ксандер, был лучше, когда подливал свое зелье?

– А от Летисии ты так и ушел.

– Так и ушел.

– И нажил себе врага, – сообщил сзади голос Одили.

Ксандер вскинул голову, но Одиль вышла из низенькой дверцы одна.

– Летисию-то? – дернул плечом Адриано, протягивая ей фляжку.

– Лучшего способа я не знаю, – ответила Одиль, обхватив ее худыми пальцами. – Белла внизу, Ксандер, но не думаю, что она тебя скоро будет искать. Мигель сказал ей, что в чем-то перед ней виноват, обещал загладить вину и теперь заглаживает. Может быть, даже танцуя в процессе.

Словно ее слова были паролем, снизу донесся радостный зов трубы, выделывавшей соло в чем-то, похожем на фокстрот. Ксандер выразился в том смысле, что все иберийцы, в его понимании, были одним миром мазаны, и уточнил, каким именно, и что они могут все отправляться вместе танцевальным шагом в некий дальний путь, и уточнил, какой именно, тоже.

Адриано присвистнул. Одиль, на чьих бледных щеках проступило какое-то подобие румянца, укоризненно покачала головой, но глаза у нее смеялись.

– Может, мне сходить? – Адриано протянул руку. – Разбавим немного их компанию.

– Не надо, – отозвалась его сестра. – Пусть развлечется.

– С нашими врагами-то?

– Врагами? – изогнула бровь Одиль. – Как я помню, вы тогда их крепко вздули, а они даже со старшекурсниками не сумели отомстить, только дулись неделями. Нашел врагов, тоже мне, вот Летисия – это посерьезнее. Но если хочешь, сходи, только я тебе тут не помощник.

– Тогда схожу, захвачу еще вина и плащи, раз уж сидим.

Едва за ним закрылась дверь, как Одиль повернулась к Ксандеру. Тот же только тут сообразил, и мысленно обругал себя, что она-то вообще была в шелковом платьице и прозрачном шарфе и нуждалась в теплой шерсти плаща гораздо больше, чем Адриано. Так что первым делом он старательно ее укутал, отметив, впрочем, что она не очень-то дрожала.

– Что думаешь делать?

Он не стал повторять «не знаю», хотя это было бы правдой, но ему было уже дурно от этих слов.

– Надо узнать, сколько это все длится, – рассудил он, и тут его осенило. – Скажи, ты вот еще чувствуешь, м-м, эффект?

Она усмехнулась.

– Нет. – Но стоило у него отлечь от сердца, добавила: – Но я и не пила.

– Я видел же…

– Ксандер, – в ее голосе прорвалось легкое раздражение, – уж что-что, а брионию я опознаю по запаху – уже этого мне хватило, чтобы не пить. Папоротник ты искал у меня, про вербену сказал Адриано, а про вашу омелу раззвонил Хуан. Слава всем силам мира, что только про нее все и знают, но я была бы совсем безмозглой, если бы не сопоставила два и два. Наше счастье, что никто больше не был свидетелем твоих… изысканий.

– Значит, по тебе не определить, – вздохнул он. – А на Беллу не подействовало.

– Думаешь?

– Достаточно сравнить, – мрачно ответил он. – Хоть с Алехандрой, хоть с Летисией.

– А их ты тоже намеренно, кстати? – подняла бровь Одиль. – Думал, что Альба, Мендоса и… а, верно, де Кастро об этом рассказали девочкам?

С одной стороны, это звучало, признаться, довольно-таки нелепо. С другой стороны, именно от Одили, которой ее отец, насколько мог судить Ксандер, чего только не рассказывал, это звучало даже логично. А еще венецианка умела спрашивать так, что риторические вопросы звучали вовсе не риторическими.

– Думал, – сказал он. – Толку, как видишь, не вышло. Но попробовать-то стоило!

– Стоило, – согласилась она. – Хотя стоило ли это вражды Летисии Тофаны, я тебе не скажу. Особенно учитывая, что, судя по слухам, она умеет проклинать.

Он похолодел.

– А это правда?

– Я не проверяла, как ты понимаешь.

Не дождавшись ответа, Одиль глянула на него и тихонько усмехнулась.

– Проклинать не так просто, как кажется, Ксандер Нидерландский, а скрывать это – тем более. Сам представь, что будет, если с тобой или с кем угодно еще случится что-то такое, что было бы заметно. Одно дело – в запале, но Летисия вовсе не дура, и немножко остынув, она быстро сообразит, что, как бы ей ни хотелось тебе насолить в ответ, вылетать из школы ради этого она вряд ли готова.

– А ради незаметного, – закончил он ее мысль, – и рисковать не стоит. Выходит, они меня спасли.

– От проклятия, может быть, – сказала она с сомнением. – Это ты еще учти, что мы не знаем, в самом деле ли она это умеет, и тем более, насколько ей это удается. Вряд ли человек на год нас старше такой уж искусный малефик.

Он покосился на нее.

– Ты так говоришь, будто точно знаешь, какие они бывают.

Она явно удивилась.

– Очевидно, да!

Ксандер нахмурился, а потом мысленно хлопнул себя по лбу. Конечно же, проклятое золото Рейна – да, пожалуй, она и в самом деле должна в таком понимать.

– И все же ты считаешь, что ее надо опасаться.

– Из того, что она не будет тебя проклинать, не значит, что она не будет мстить, верно?

Он подумал и мотнул головой. Он вдруг почувствовал, что ужасно устал от все более запутывающихся планов и таинственных взрослых дел, в которых он при этом непонятным образом фигурировал, и дорого бы дал, чтобы что-то стало явным.

– Иногда, – сказал он вслух, – я чувствую себя, как пешка на доске.

Одиль наклонила голову набок, изучая его, как воробей – жука.

– Ну, – сказала она наконец, – пешка хотя бы королевская.

– До чего додумались? – раздался сзади голос Адриано.

Венецианец к делу сидения на крыше подошел основательно: сейчас он еле пролезал в дверку, зато, при спешной разгрузке, при нем обнаружилось много полезного. Для начала он стащил кувшин горячего вина, пару каких-то пирогов и заодно хлеба, еще истекавшего маслом. На плечах он нес целых два плаща, а под мышкой еще и плотную подушку, стащенную для Одили со скамей внизу.

– Девочкам нельзя сидеть на холодном, – пояснил он свой выбор, когда сестра укуталась в собственный плащ и опустилась на подушку, которую он устроил на гребне крыши. – Ну что, дели хлеб, Ксандер.

Несколько минут они просто молчали, жевали теплый хлеб, запивая его вином из горлышка, и смотрели на звезды и горы. Ксандер даже подумал, что если бы можно было так сидеть вечно, он бы не отказался.

– Надо понять, что с тем пророчеством, – наконец, вздохнув, сказал Адриано.

– Правда? – покосилась на него Одиль: для пущего обогрева хрупкого женского организма они усадили ее между собой, так что шпилька, воткнутая в забористый узел у нее на затылке, чуть не угодила Ксандеру в нос. – А мне вот интересно, как на самом деле называется артефакт Иберии.

– Кровь Солнца, – ответил Ксандер машинально, как заученный урок, и тут же Одиль так же резко повернула голову к нему.

– Занятно, – сказала она. – Вот, по-твоему, он зовется «Кровь Солнца» и представляет из себя багровый камень, что даже логично, учитывая название. А судя по тому, что сказала Летисия, он зовется «Сердце земли», камень оправлен в кольцо, и он изменчивый. Тебе не кажется, что тут что-то не сходится?

– Дали, ты сколько нас подслушивала? – строго поинтересовался ее брат.

– Достаточно. Тем более что вы кричали, как голодные баньши.

Ксандер был уверен в обратном, тем более что сам старался понизить голос насколько мог, но обсуждать это ему не хотелось – он, пожалуй, был даже рад, что не надо повторять рассказ дважды.

– Может быть, в оригинале… – начал тем временем Адриано.

– Не нужно обладать особым даром к языкам, чтобы не перепутать Sangre del Sol и Corazon de la Tierra, – отпарировала Одиль. У нее иберийские слова выходили мягко и певуче, но действительно, даже с учетом акцента совершенно не похоже.

– Артефакт мог и поменять имя, – сказал он.

На удивление, Одиль не стала спорить.

– Допустим.

– Камень может быть в простой оправе. Он светится, я и видел-то его мельком…

– … а еще, – совсем тихо сказал Адриано, – помнишь, те двое сказали, что у Иберии артефакта нет?

Еще минуту они молчали. Ксандер даже боялся дышать, словно лишний вдох мог как-то сдуть это хрупкое, как лед на крыше, рассуждение, и оно бы разлетелось на куски, едва успев сойтись.

– Ребята, – сказал он тихо, как будто мог спугнуть. – Может быть, ваш отец и это знает?

Текст они сочинили там же, на башне. Адриано, сказав, что «незачем откладывать», выудил из кармана плаща потрепанное перо и какую-то бумагу, осмотрел ее, вздохнул, решительно зачеркнул что-то на одной стороне и выдал ее сестре, присев перед ней, чтобы послужить чем-то типа письменного стола.

Сначала Ксандер думал, что текст должен быть витиеватый, а нужный им вопрос задан намеком, но Адриано и это решительно отмел, сказав, что им и без того загадок хватает, чтобы разгадывать еще и ту, которой им непременно на эдакую эпистолу ответит отец. Поэтому, добавил он, письмо должно быть по делу, но с политесом – и вот тут уже процесс окончательно перешел в руки Одили. Почтительная дочь кратко поинтересовалась отцовским самочувствием, мимоходом осведомилась о погоде в Венеции и здоровье сенатора, чье имя Ксандер забыл почти сразу же, как услышал, а потом написала то, что он впоследствии вспоминал каждый раз, когда слышал слово «политес»:

«Отец, мне нужно знать ответ на несколько вопросов. Первый: как называется артефакт Иберии. Второй: менялось ли его имя когда-нибудь. Третий: знаешь ли ты про пророчество о том, как снять клятву Нидерландов. Тысяча поцелуев и поклон от твоих детей».

Хотя, по здравому размышлению, Ксандер в день Лабиринта и видел помянутого отца, он совершенно внешне его не запомнил, и когда воображал, то в несколько подкорректированном виде одного из Альба, за минусом огня. При мысли о том, что скажет на такое послание такая августейшая особа, его, несмотря на аховую ситуацию, пробрал смех, а со смехом, пусть и поначалу нервным, его наконец отпустило.

– Станцуем? – Одиль встала и протянула ему руку.

– Прямо тут?

– Зачем? Внизу.

Он заколебался – тут было так хорошо, а внизу были иберийцы, особенно Исабель и Летисия, и там как раз заиграло что-то бодрое и с кастаньетами, и…

– Зачем? – в тон сестре возразил Адриано. – Здесь! Вперед, моя дорогая!

– Тут же лед! – едва успела пискнуть Одиль, прежде чем брат хозяйски обхватил ее за талию.

Глазам Ксандера предстал самый безумный танец из всех, что он видел: почти на краю головокружительно высокой крыши, скользя по снегу и льду, закружились эти двое. Изящные туфельки Одили то и дело норовили опасно подвернуться, но каждый раз Адриано успевал ее подхватить – так, что Ксандер даже усомнился, не намеренно ли это было. Но Одиль смеялась, смеялся ее брат, и рассмеялся и Ксандер – и тогда они распахнули ему объятия, и они станцевали уже втроем сумасшедшую смесь хоровода, фокстрота и джиги.

– Вот теперь, – объявил Адриано, когда музыка внизу смолкла, – мой долг выполнен, ты танцевал на балу, друг!

Ксандер шагнул в сторону и чуть не шлепнулся оземь. Одиль с Адриано его постарались подхватить, и в целом им даже удалось удержаться на ногах, хотя и не без некоторой акробатики.

– Нет уж, в следующий раз на полу получше, – заявил фламандец, добравшись с облегчением до их сиденья.

– Следующий раз у нас будет в выпускной, – уточнила Одиль. – Я оставлю тебе танец.

– Идет, – кивнул он.

Несмотря на поздний час, когда они вернулись в Башню Воды, в их гостиной еще вовсю горели свечи, и к тому же играла гитара. Он прислушался: так и есть, судя по голосам, Исабель наслаждалась жизнью и галантностями Мигеля, а то и всех остальных иберийцев тоже. Но после выкрутасов на крыше настроение у него так и осталось на высоте, и он спокойно открыл дверь.

Исабель подняла голову и улыбнулась. По этой широкой улыбке он понял, что дело плохо.

– Вот и ты, принц. А что так рано?

– Скорее это к вам вопрос, – усмехнулся рядом Адриано, проходя к чайнику. – Мигель, Хуан, что ж вы дам с бала так быстро увели?

– Притом почему-то не всех, – добавила Одиль; она преспокойно уселась рядом с Исабелью. Ксандер быстро оглядел гостиную: и в самом деле, ни Алехандры, ни Катлины, ни Леонор видно не было. Впрочем, это ничего не значило: в такую ночь они могли уже отправиться спать.

– Я просто удивлена, – сказала Исабель, и притом громко, по сравнению с мягким голосом венецианки, – что ты не задержался. Или на сегодня ваш клуб разогнали?

Он замер.

– Да, Летисия Тофана мне рассказала про эту милую традицию, – продолжила иберийка. Кто-то хихикнул, похоже, Хуан. – Вообразите, господа, это такой кружок по взаимному нытью о том, какие мы плохие.

– Белла, – тихо сказала Одиль и даже положила руку на руку иберийки, но та ее стряхнула.

– А что, это смешно, по-моему, – продолжила Исабель тем же тоном. – Разве нет? Можно всласть порыдать или посоставлять планы мести. И утешить друг друга любым приемлемым способом.

– Ничего смешного не вижу, – отрезал Адриано. – И вообще, сегодня хорошо бы не засиживаться. Пошли, Сандер?

– Я не договорила.

– Моя донья, стоит ли? – Мигель поднес ее руку к губам, и хотя рука эта лежала в его пальцах несколько безвольно, отнимать ее Исабель не стала. – Это же от бессилия.

Ксандер скрипнул зубами. Вот уж без чьего заступничества и этой вот жалости в глазах он бы точно обошелся!

– Про бессилие вам можно верить на слово, – заметил он. – Вы, дон Мигель, с ним близко знакомы.

Мигель сощурился, Хуан встал, но сказать они ничего не успели: заговорила Исабель, причем так, будто он ничего и не говорил:

– Я считаю, что это ваше сборище – глупо. И запрещаю тебе туда ходить. – Ее серые глаза были непроницаемы, словно сделаны из стекла. – Ты понял? Или мне Приказать?

Только этого не хватало.

– Понял, сеньора.

– Тогда можешь идти.

Адриано едва не выволок его за дверь, но недостаточно быстро, чтобы он не услышал за спиной очередные слова Исабель.

– Ну вот, хотя бы с этой идиотской традицией, – Исабель почти выплюнула это слово, – покончено. Надо же было такое…

В гостиной кто-то отодвинул стул и встал – чуть щелкнули каблуки.

– Ты не права, – услышал Ксандер спокойный голос Одили. – Я иду спать. И кстати, всем это советую.

– В чем…

– Поговорим завтра. Доброй ночи, господа.

Выйдя, Одиль закрыла за собой дверь, а потом, словно их там и не стояло, прошла мимо и исчезла в своей комнате. Ксандер глянул на Адриано, который только плечами пожал.

– Ну, – сказал фламандец, – нам и в самом деле пора.

Никогда еще он не чувствовал себя большим идиотом, укладываясь спать.

В правилах, изложенных им ректором, было все просто: ребис полагалось вынуть из обертки (если у кого была), положить как есть под подушку, а потом успокоиться, по возможности избавиться от лишних мыслей и заснуть, как выразился д’Эстаон, «с открытым для исследования себя разумом». За исключением этого последнего условия были так элементарны, что когда ректор поинтересовался, есть ли у кого вопросы, курс Воды промолчал как один человек. Должно быть, не один Ксандер решил, что с предписанным открытием разума можно будет разобраться по ходу, а остальное даже в переспрашивании не нуждалось.

На деле все оказалось как-то… заковыристей.

Нет, с выниманием камня – в случае Ксандера, из кармана – и помещением его под подушку проблем не возникло, а вот уже успокоиться не выходило никак. Как бы он ни старался, в его голове вертелись то бледные лица Венделя и Виты, то яростно сверкающие глаза Летисии и стеклянные – Исабели, то слова, презрительные, жалостливые, снисходительные. Он вертелся в постели, сбивая в кучу простыни, и как бы ни зажмуривался, соскользнуть в дрему никак не удавалось. Прошло, должно быть, не меньше часа таких мучений, и наконец он решил оставить эту бесполезную затею и открыть глаза.

Он лежал на серых, промокших от тумана и морской соли камнях. Над ним расстилалось грозовое небо, а в ушах шумел яростный прибой.

Он приподнялся сначала на локте, а потом встал и огляделся.

Море, свинцовое и холодное даже на вид, было знакомым и родным, но вот про землю он бы этого не сказал: отродясь в Нижних землях не водилось таких скал, отвесными крепостными валами встававших против напора соленой воды, оказавшейся не рядом, а далеко внизу. Он повернулся к морю спиной, надеясь увидеть хотя бы крыши человеческого жилья, по которым можно было бы угадать местонахождение – и увидел, как на него идет стена огня.

Потом он никогда не мог понять, как запомнил все в мельчайших деталях, хотя не смотрел туда дольше мгновения – но вой и треск пламени, его жадная скорость словно были выжжены перед его глазами, и он не мог их не видеть, даже когда отвернулся обратно к морю, ища выхода. А еще перед огнем шел человек, спокойно, будто не было голодного инферно за его плечами, и был он черен, как в рассказах Адриано.

– Ксандер, где ты?

Он застыл на краю обрыва, уже занеся ногу, услышав голос Одили, но она звала откуда-то со стороны земли, из-за неумолимого пламени, и прорваться к ней нечего было и надеяться: огонь ему оставил уже только ту скалу, на которой он стоял, и черный человек все приближался. А еще у черного обнаружились псы, те самые гончие ада. Их было четыре: небольшая черная, похожая на шакала, дворняга, могучая овчарка, чем-то схожая с медведем, косматый и будто нескладный волкодав и отливающая шелком шкуры и гибкими мускулами золотистая борзая. Все четыре не отрывали от него глаз и уже начали кружить, как будто могли загнать его надежнее, чем огонь.

– Не бойся, – шепнул черный человек, и Ксандер расслышал этот шепот сквозь ярость прибоя, рев огня и бурю в небесах, как будто тот шептал ему прямо в ухо.

Ксандер развернулся и прыгнул прямо с обрыва, не разбирая, есть ли внизу скалы.

Море не подвело: он тут же ушел в соленую ледяную воду с головой, задев камень только краем ладони. Тут же он рванул вверх, отталкиваясь от глубин сильными гребками, но море все не кончалось, он даже макушкой не мог вынырнуть на поверхность. Легкие запылали, он отчаянно забился, борясь с неистовой толщей воды, затягивавшей его водоворотом в бездну, но силы неуклонно таяли.

Может быть, и не надо?

Эту трусливую мыслишку он возмущенно отмел сразу же, и тут ему улыбнулась удача: его пальцы коснулись чего-то холодного, но не каменного, а металлического. Он сделал рывок, и в следующее мгновение смог нащупать это – звено цепи. Якорной!

Ликуя, несмотря на жжение в изголодавшихся легких, он стал взбираться по ней вверх, чувствуя, как ослабевает хватка водоворота, как отступает бездна, и наконец вынырнул под все еще штормовое, но ночное небо. С минуту он жадно хватал ртом воздух, опьянявший, как вино, а потом ухватился за цепь повыше и подтянулся ближе к темному боку корабля.

Изъеденному бурями, пробитому скалами, гниющему от старости деревянному боку корабля, что при этом лежал на волнах так уютно, будто еще вчера сошел с верфи.

Ксандер вздрогнул и зажмурился, выжимая лишнюю воду из глаз…

Он проснулся мгновенно, как будто его окатило холодной водой или слух привычно уловил зов судового колокола. Сев на кровати, он машинально глянул в сторону окна: там занимался бледный зимний рассвет, но он его не видел, перед его глазами все еще крутился черный водоворот и сгнившие ломаные доски, а руки свело, будто он все еще сжимал спасительную цепь.

И встал.

Рядом со своего спутанного лежбища встал взъерошенный Адриано, и по тому, как венецианец стал собираться, в непривычном молчании, Ксандеру стало ясно, что и у Адриано перед глазами что-то крутилось, и что он тоже держался за неведомый фламандцу обрывок сна.

– Пора, – выдохнул Адриано.

Ксандер кивнул.

– Пора.

Несмотря на резкое пробуждение, дальнейшее было словно во сне: и тянущаяся по тропинке в лес вереница однокурсников, как один, сосредоточенно молчавших, дубовая роща с низким длинным домом, сложенным из серых валунов и курившимся из десятков труб. Навстречу им вышел, прихрамывая, высокий могучий мужчина, криво усмехнулся и прищурился.

– Явились? – Он прошел вдоль их шеренги, хмуро вглядываясь в каждое лицо; Ксандер заметил, когда дело дошло до него, что глаза у хромого были разные, один черный, а второй зеленый. – Ну что ж. Пожалуйте.

И неопределенно махнул рукой в сторону дома, где уже было открыто столько низких, грубо сколоченных дверей, сколько было их числа. За ближайшей – Ксандер глянул – жарко дышал горн, и в багровых отблесках полускрытого пламени мерцала наковальня.

– Эм-м, – Адриано замялся, но решился, – а что нам…

– Вы поймете, – бесстрастно ответил кузнец.

– Но мы же, – запаниковала Марта, – мы же… я, то есть… не умеем, я никогда не пробовала…

– Вам помогут, – так же равнодушно ответил тот. – Идите уже.

Ксандер увидел, как Алехандра вдруг уцепилась за Катлину; та попробовала ее стряхнуть, но иберийка вцепилась в нее, как клещ, и стала что-то быстро ей говорить, чуть не плача. Катлина сначала ее слушала с каменным лицом, но потом постепенно ее выражение смягчилось. Под конец Алехандра вдруг порывисто ее обняла, и спустя минуту Катлина ответила на объятие.

– Может, тут вместе можно? – услышал Ксандер несколько нервный голос Адриано.

За частью их однокурсников уже закрылись двери, но многие еще стояли в нерешительности, включая Леонор, которая смотрела на ближайшую к ней каморку, как на банку с пауками, и кусала губы. Ксандер, который ее понимал все больше с каждым взглядом в это маленькое царство огня и камня, кивнул и уже вознамерился следовать за Адриано, как тот перешагнул порог, и дверь тут же за ним захлопнулась, едва не стукнув Ксандера по плечу.

– По одному, – с усмешкой сообщил кузнец.

Делать было нечего, и Ксандер шагнул в соседнюю: при мысли, что хотя бы через стену находится друг, ему стало немного, но веселее. Жаркий воздух в мехах вздохнул, как человек, и Ксандер осторожно достал из кармана пульсирующий, словно в нетерпении, ребис.

Впоследствии он никак не мог вспомнить в точности, что было после: трогал ли он вообще все эти странные инструменты, и что это был за гибкий голубоватый металл, и как он знал, что ковать, – и знал ли вообще. Время тоже как будто перестало существовать, как и голод, и усталость: они вернулись только тогда, когда дверь распахнулась, и он шагнул под закатные лучи солнца, баюкая в руках то, что пока даже не разглядел.

Разглядев, он улыбнулся.

На его ладонях лежал компас: простой, без особых завитушек, и все-таки удивительно соразмерный, и этой соразмерностью завораживающе красивый. Стрелка его дрожала над круглым полем, на первый взгляд украшенным кованым узором, но если вглядеться, в узоре вдруг проявлялись очертания земель и морей. А под ним сиял мягким зеленоватым, как морская вода, светом укрытый в свою оправу камень.

Как этим пользоваться, Ксандер понятия не имел, но уже знал, что ни в одну дорогу он больше не хочет отправляться без него.

– Здорово, – выдохнул рядом с ним Адриано, но на компас он не смотрел: он любовался лежащим в его руках кинжалом – трехгранным, с гардой в виде распахнутых крыльев. Ребис стал ему рукоятью, и, судя по почти бесцветному, но ровному и чистому свету, этим был вполне удовлетворен.

Улыбнувшись другу и показав свой компас к восторгу венецианца, Ксандер поискал глазами Одиль. Она оказалась неподалеку: собрав отросшие волосы в тяжелый жгут, она закрутила их на затылке и с торжеством, будто надевая корону, скрепила получившийся узел гребнем. В отличие от знакомых Ксандеру иберийских, этот был не высокий и не резной; его навершие украшали три руны, из которых те, что по бокам, он не знал, но посередине была знакомая ему руна «одал», главная в имени самой Одили, и, обрамленный ее четырехгранником, голубоватым светом северного льда сиял ее ребис.

Покончив со своей нехитрой прической, Одиль оглянулась, улыбнулась ему, но пошла в другую сторону, туда, где стояла Исабель. Из-за спины венецианки было неясно, что та ей показала, но посмотрев, Одиль рассмеялась и поцеловала иберийку, и та радостно ответила ей тем же, а потом победно вскинула левую руку: запястье охватывал наруч, в котором солнечным рыжим пламенем горел ее камень.

– Вот нам и подарок на Рождество, – усмехнулся Адриано, бережно устраивая кинжал за поясом.

Ксандер посмотрел на компас, все еще уютно лежавший в его руке. От этого света становилось легче на душе, и даже муторные тайны начинали казаться не опутывающей паутиной, а нитью, ведущей к приключению.

– Точно, – с удовольствием согласился он.

Глава 11

Экзамен

Бывают дни удачные и неудачные, и экзаменационный день не задался с самого начала.

Удачу и неудачу Одиль для себя определяла так: есть то, что зависит от тебя, и то, что от стечения обстоятельств, и по тому, как ляжет карта в этом втором, и стоит определять. То, что утро было чудесным, теплым и солнечным, к удаче не относилось: уже уверенно вступил в свои права май, самое сердце весны, и в Пиренеях этому полагались и тепло, и свет. То, что ее разбудило крайне приятное обстоятельство – через комнату величаво проплыли два платья, сопровождаемые легким жужжанием, – тоже было результатом не удачи, а расчета и даже немного паранойи.

Еще два месяца назад, едва они узнали, что в конце учебного года устраивается грандиозный бал – выпускной для тех, кто уходил, и просто победный для тех, кто остался учиться дальше, курс охватила лихорадка. Исключениями были, похоже, Ксандер, которого Адриано хоть и уговорил об этом подумать, но который явно относился к одежде с равнодушием человека, за которого все решают другие, и Мишель, готовившаяся к балу еще до поступления в Трамонтану. Парни говорили об этом как бы невзначай, но мало кто не заказал себе хотя бы новые перчатки или запонки; девушки же молчали, как заговорщики на допросе, обмениваясь мнениями и планами только с самыми доверенными подругами.

Белла, как выяснилось, оказалась в некотором тупике, в чем призналась почти сразу же с характерной для нее обезоруживающей застенчивостью. До сих пор подобных задач перед ней не стояло: ее дед считал, что для немногих приемов гостей подойдет все, что сдержанно и прилично, не вникая в детали, и она полагалась в вопросе нарядов на свою кормилицу Мерседес. Но для бала в Трамонтане, как обнаружила она еще на Йоль, умений Мерседес было явно недостаточно.

Одиль, стараниями отца, имела в своем распоряжении одну из лучших швей Венеции, чем и поделилась сначала с Беллой, а потом, к их общему удивлению, с Леонор.

Бывшая вилланка зашла к ним как-то вечером, посидела, отвечая невпопад, и наконец, так же не в тему, вдруг сказала:

– Девочки, я не знаю, что делать. Вот, посоветоваться пришла.

Что пришла она к Белле, было неудивительно. Еще с первого урока у Баласи, Леонор, видимо, решила, что Белла хоть и аристократка, но человек в целом годный, а почтение, которым окружали Беллу парни и Алехандра, укрепило ее в этом мнении. Мнения же свои Леонор на памяти Одили не меняла, да и разубеждать ее в данном случае никто не стал. Белле это даже льстило – бывшая вилланка была девицей смелой и решительной, авторитетов не признавала и отбрить могла любого. К тому же она не бегала к ней поболтать почем зря, как та же Алехандра, а всегда только по делу. Вторым ее советчиком был Адриано: она влюбилась во всевозможных редких животных и тоже попала в ученики к Скотту – общение с ними требовало особого понимания и даже умения немножко ими стать, а тут без каледонца было никуда.

Говорила Леонор на латыни: еще в начале года попросила всех, даже иберийцев, говорить с ней только на общем языке магического мира. Поначалу это давалось трудно и ей, и ее собеседникам, сочувственно слушавшим, как она безжалостно коверкает грамматику и произношение главного языка Европы, и пополнявшим ее словарь. Но попытки перейти на ее родной язык она пресекала, а единственный раз, когда Хуан решил пошутить, намеренно введя ее в заблуждение, для него кончился единственной же ссорой с Педро и подбитым глазом.

Страдания и усилия окупились: сейчас она уже изъяснялась и писала, насколько могла судить Одиль, недавно попавшая с ней в пару на артефактологии, вполне неплохо, и разве что изредка могла переспросить или уточнить какое-то слово, да и то на уроке, где и те, кого с детства учили, порой слышали для себя новые термины. В обычном разговоре она уже не запиналась.

– Я не знаю, что делать с платьем на бал, – пояснила она, когда Белла, на которую она и смотрела во время этого признания, озадаченно нахмурилась. – Дело не в деньгах, у меня… есть. Не уверена, что много, но достаточно.

Лоб Беллы на этих словах ничуть не разгладился. Иберийка о деньгах знала только то, что кто-то их платит за труд, но сколько, для нее было загадкой. Одиль ее понимала: если бы не Адриано, с упоением торговавшийся в каждой лавке в Венеции, неважно, за бриллианты или пару яблок, она бы тоже понятия зеленого не имела, что сколько стоит. Леонор попался целый курс людей с расплывчатым схожим пониманием, поэтому после первоначальных расспросов она, видимо, махнула рукой, благо в Трамонтане платить тоже ни за что не приходилось.

Одиль решила понадеяться, что кортесы Иберии были щедры к своей подопечной. На Йоль Леонор была в чем-то простом, но затянула на талии дивную вышитую цветастую шаль, и выглядела вполне нарядно. Другое дело, что шаль могла быть делом рук ее матери, и для бала в любом случае такими мерами было не обойтись.

– Я тоже в первый раз заказываю, – вдруг сказала Белла. – Мне обычно кормилица шила.

Леонор бросила на нее благодарный взгляд.

– Мне – мама, – отозвалась она, подтверждая догадку Одили. – Но тут-то надо что-то… модное. Да? А я даже не знаю, где это смотрят.

– У меня есть мастерица, – подала голос Одиль. – Хочешь с нами?

Так и вышло, что в первых числах марта они – открыв дверь с разрешения ректора и под наблюдением мэтра Баласи – втроем отправились на день в Светлейшую Республику. Венеция глубоко поразила обеих ибериек, причем Белла молчала, словно воды в рот набрав, и смотрела на каналы слегка ошалевшим взглядом, а Леонор восторгалась буквально всем, будто сказкой, которая не может существовать на самом деле, но от того не менее прекрасна. Особенный восторг у нее вызвал крылатый лев святого Марка, напомнивший ей, конечно, мантикору.

Несмотря на свою славу и востребованность, швея поклялась, что их платья будут в срок. Сомневаться в словах тех, кто зарабатывает своим трудом, Одиль не привыкла, поэтому принесенные действительно за три дня до заветного бала платья были обстоятельством приятным, но вполне ожидаемым.

А вот то, что волшебные недопчелы, влетев со своим грузом в их маленькую гардеробную, тут же опрокинули флакон с духами – ее любимыми! – стало бесспорной неудачей.

Одиль подбросило на кровати, едва со стороны гардеробной раздался звон, и она успела заскочить в гардеробную и закрыться в ней еще до того, как запах горького миндаля вполз в спальню. Но на этом успех закончился. Она честно дала запаху бой, размахивая мешочком с лавандой, но единственным эффектом этого упражнения стала мигрень, радостно вгрызшаяся ей в виски. Делать было нечего: она выскочила из благоухающей гардеробной, закрыла дверь как могла тихо и прокралась на цыпочках к окну, по пути опасливо глянув на Беллу. Но свернувшаяся клубочком иберийка забылась сном уже глубоко за полночь и сейчас только что-то пробормотала, крепче прижав к груди усыпивший ее фолиант. От распахнутого окна в комнате посвежело, но запах Одиль все еще чуяла, и, спасая разболевшуюся голову, решила сбежать и искупаться, тем более что ветерок принес завлекательный аромат озерной воды.

Снаружи Одили попался только один взъерошенный Клаус, явно не столько проснувшийся, сколько еще не ложившийся. Единственную по-настоящему раннюю пташку она обнаружила, добравшись до укромной бухточки, и это был Ксандер, плававший там с самым безмятежным выражением на лице.

Чем озерцо было хорошо, так это тем, что вокруг него и над ним сплошь росли плакучие ивы, образуя удобные альковы: ей удалось незаметно и скользнуть в воду, ежась от ее зябкой прохлады, и возникнуть из нее – правда, практически у него под носом, он еле успел затормозить, чтобы ее не протаранить.

– Поздравляю первого отоспавшегося, – нараспев сказала она.

Чертова шевелюра отозвалась и на это: волосы, старательно остриженные по самые уши, коснулись мокрыми концами плеч – опять придется отстригать, что ж это за бедствие такое.

– Спасибо, – отозвался он. – А ты как?

– Целые пять часов сна!

Он ухмыльнулся в ответ и показал ей большой палец.

Накупавшись до мурашек, они целомудренно разошлись под разные ивы, но в одевании он ее опередил, и когда она вышла из-под осыпанных росой веток, одергивая измазавшуюся по подолу юбку, он уже стоял на берегу, пожевывая травинку, и с усмешкой наблюдал, как из воды выкарабкивается Адриано.

Судя по тому, что он был по уши в какой-то тине, братец решил посуху не добираться, а сиганул, похоже, прямо из окна в озеро, как дома – в Большой канал. Спутанные его волосы стояли дыбом, и там что-то решительно и отчаянно шевелилось.

– Никогда, – сообщил он им вместо приветствия, с фанатичной убежденностью древнего пророка, – не пейте кофе с женьшенем. Особенно пять чашек.

Они только переглянулись. В серо-зеленых глазах Ксандера плясали искры.

– Нехорошо тебе? – спросил он.

– Отвратительно. – Адриано бросил выжимать рукав рубахи, качнул головой и поморщился. Шевеление в его волосах усилилось; наконец наружу выскользнул жадно хватавший воздух ерш, – и я что думаю… – и шлепнулся ему на плечо. Пробормотав проклятие, Адриано его поймал за хвост, что вышло не сразу, и метким броском отправил назад в воду. – Да, так я что думаю, надо кому-нибудь сделать гадость. Не все ж мне страдать одному.

Ксандер вскинул бровь.

– Подозреваю, что страдать будут профессора.

– Да, тут я умелец, – вздохнул Адриано. – Ладно, как-нибудь прорвемся. Дали, а Сабелла как?

Она подняла брови.

– Как обычно.

Первые пару месяцев с Йоля «как обычно» означало, что Белла при одном виде Ксандера задирала нос самым буквальным образом и цедила слова хотя бы поначалу, пока помнила, что так надо делать достойной сеньоре при виде вызвавшего ее неудовольствие вассала. Все это время Ксандер старательно не попадался ей на глаза насколько возможно, потому что, к несчастью, одними холодными взглядами гнев сеньоры не избывался, и к ним часто добавлялись язвительные комментарии, на которые упаси все силы мира ответить, а то и распоряжения, порой весьма неприятные. До Приказов дело не доходило, то ли потому, что Белла не желала очередного заступничества самой Одили и Адриано, с которыми она отношения как раз постаралась не портить, то ли потому, что хотела показать другим иберийцам, что и без Приказов справляется.

Иберийцы это вполне одобряли. Мигель, с которым она неизменно благосклонно беседовала, периодически делала уроки, гуляла и иногда даже смеялась его шуткам, вообще одобрил бы что угодно. У него ухаживания были, с точки зрения Одили, очень уж… иберийские, с забрасыванием утащенной из оранжереи Баласи розы в окно и даже серенадой пару раз в месяц, но они принимались в том же стиле. Одиль подозревала, что по этому стилю даже поцелуй руки в перчатке был бы развратом, а вот кивок и улыбка благородной доньи – в самый раз, ничью честь не роняет.

Дружков Мигеля же порадовать было и того проще. Хуан был счастлив возможности вставить шпильку в разговор безнаказанно, а Педро был доволен тем, что все встало на свои места: первая из ибериек гуляет с первым из иберийцев, как и написано в скрижалях истины и достойного поведения.

Но со временем Белла оттаяла, как и можно было ожидать. Только раз, когда Алехандра после ужина подсела к Ксандеру, штудировавшему очередной свиток от ван Гельмонта, Белла мрачно и зорко сощурилась, оценила степень укромности избранного фламандцем и разделенного Алехандрой уголка и тут же его отозвала по важному делу – принести ей из комнаты веер.

– Как обычно – это хорошо, – сказал Адриано, хотя с легким сомнением. – Ты в каком порядке на экзамены думаешь?

– Сначала на символистику.

Ксандер, ерошивший свои волосы в расчете их высушить, на этом прервал свое занятие:

– Подожди тогда меня, я тоже!

Адриано фыркнул и помотал головой, но, поскольку это он сделал осторожно, явно не желая расплескать то ли последствия применения ночного химсостава, то ли полученных с его помощью знаний, стряхнуть сколько-то значимое количество влаги ему не удалось.

– С ума сошли, – вынес он свой вердикт.

– Почему? – удивился Ксандер. – Наоборот, даже хорошо, на свежую голову…

– Свежую, а не мокрую, – не удержалась и вставила Одиль.

Адриано одарил их обоих взглядом, полным отвращения.

– Ну, давайте, давайте. Вы у Баласи в любимчиках…

– А ты?

– А я еще разок окунусь и на алхимию. Пока не забыл. Всю же ночь учил, что-то да задержалось же?

Одиль дипломатично не стала отвечать, да и не то чтобы брат ждал ответа: она и отвернуться не успела, как он нырнул. Ксандер отстал от нее едва на полшага.

– Одно хорошо, – задумчиво сказал он, – символистика в другом крыле.

Расстались они в коридоре – Ксандер чутко повел ухом в сторону их с Беллой комнаты и прошмыгнул к себе, одарив Одиль напоследок шепнутым «через пятнадцать минут». Она пожала плечами, но упрекнуть его бы не могла. При мысли о предстоящих экзаменах, для подавляющего большинства из них первых в жизни, сдавали нервы даже у невозмутимого Франца, а экспрессивный Франсуа прошлым вечером даже волосы на себе рвал самым натуральным образом и бился головой об учебник артефактологии, так что можно было вполне понять, если Ксандер не хотел рисковать.

Но как ни странно, Белла была суровой и собранной – буквально: успела и освежиться, и одеться, и теперь заплетала волосы в косу, и только по подрагиванию пальцев и резкости можно было понять, что она волнуется, и еще как. Одета она тоже была очень здравомысляще, в удобные штаны и неприметного цвета рубашку. Одиль, окинув ее взглядом, подумала, что надо бы подобрать что-то схожее, а то алхимия с артефактологией еще куда ни шло, а вот как, скажем, Марта, проскользнувшая мимо них с Ксандером в коридоре, собиралась сдавать боевые искусства в одной из своих неизменных широких юбок, оставалось загадкой.

– Надо на завтрак, – сообщила ей подруга, едва венецианка шагнула за порог, и немилосердно затянула косу потуже. – Там еще холодно? Можно, я возьму твою шаль? Ту, с белой бахромой? Или ты ее возьмешь? Ты же пойдешь тоже, да?

Одиль уверила ее, что, конечно, пойдет, правда, на экзамен, только вот волосы выжмет, и что да, шаль можно, и что она, Белла, выглядит прекрасно, особенно для раннего утра. По-хорошему, волосы надо было не только выжать, но и обрезать – раз высохнув, они сразу стали топорщиться, – но ножницы, как назло, на глаза наотрез не желали попадаться.

– Экзамен! – воскликнула Белла так, будто впервые о них слышала. – Ты права. Конечно, сначала экзамен. Или завтрак? Ты как думаешь?

Одиль задумалась, пользуясь тем, что именно в этот момент ее голова была полностью укрыта полотенцем. Завтрак был, как ни странно, соображением немаловажным, на него можно было вполне себе успеть сейчас, на заре, а иначе придется голодать до обеда, который еще неизвестно, когда будет…

– Экзамен, – твердо сказала венецианка, продолжая энергично вытирать волосы. – Делу время и все такое. Ты на что хочешь первым?

– Алхимию, – сказала Белла тем тоном, каким ее благородные предки, должно быть, говорили о намерении взять Иерусалим под знаменем креста.

– Неплохая мысль. Только учти, Адриано тоже так подумал, так что…

Благородная решимость дала трещину, но тут же Белла просветлела.

– И здорово! Ван Гельмонту будет чем заняться помимо меня.

Одиль на всякий случай принюхалась, уж больно блестели у Беллы глаза.

– Ты женьшень, часом, не пила?

– Нет. А надо?!

Одиль вздрогнула.

– Тебе? Упаси боже.

– Фух. А то Адриано вчера предлагал.

– Бойся Адриано, дары приносящего, – пробормотала Одиль, снова ныряя в полотенце.

От мысли обрезать волосы она отказалась – наоборот, стала тихонько напевать себе под нос, а отбросив полотенце – взяла свой украшенный рунами гребень и закрутила изрядно отросшие волосы под него. В чем он помогал и как, она пока не разобралась, но любая помощь в день экзаменов была не лишней.

– А потом куда? – спросила Белла, прервав ее мысли.

– Потом?.. Признаться, особо не думала.

– Давай на боевые?

Оно и понятно, мрачно подумала венецианка, для Беллы-то это любимый предмет, а не час позора, как для нее самой. С другой стороны, лучше уж сразу отмучиться, чем потом весь день предвкушать.

– Договорились.

– А я тебе заодно про алхимию расскажу!

Одиль неопределенно мотнула головой. Отношения Беллы с алхимией были специфические, в духе «любви-ненависти». Сам предмет ее привлекал мало, она не очень понимала, зачем он бы ей был нужен, за исключением прикладных аспектов вроде зелий, которые ей удавались через раз. Но для нее было невозможно признать неудачу перед ван Гельмонтом – фламандцем, называющим себя нидерландцем и ставящим на одну доску ее и какую-нибудь Катлину… хуже того – не на одну, потому что Катлина была его личной ученицей, а Белла – нет. И она лезла порой из кожи вон, как будто алхимия была не наукой, которую надо любить, а крепостью, которую надо взять.

Одиль даже пожалела, что уже уговорилась с Ксандером и потому не поддержит подругу на самом, должно быть, пугавшем ее экзамене, но тут же опомнилась: ей самой алхимия пока вполне давалась, а в присутствии более успешных соискателей ее крепости Исабель начинала нервничать и ошибаться больше обычного.

– А я тебе – про символистику, – только и отозвалась она, натянула на себя выбранную рубашку, схватила шаль поплотнее – после купания по спине все еще бегали мурашки – и выскользнула за дверь.

– Мои милые дети! Первые, подумать только!

Мэтр Баласи, как всегда, невозмутимо и благодушно царил со своего любимого, слегка трещащего под его весом кресла, и кабинет, украшенный барельефами могучих бородатых царей и не менее титанических львов, не изменился тоже, так что всем тем, кого Одиль с Ксандером обнаружили толпящимися у дверей и рванувшимися заглянуть, как только смельчаки приоткрыли сей священный портал, ничего нового углядеть не удалось.

– Там еще наших много, мэтр, – почтительно уточнил Ксандер.

Баласи небрежно повел в воздухе своей источающей ароматы палочкой.

– Конечно, мой мальчик, но первыми-то вошли вы. Я всегда, знаете ли, стараюсь угадать, кто это будет. Мы даже пари заключаем… да. Но это неважно. Вам. Вы же волнуетесь… я прав? Хотя, впрочем, вы у меня и на уроках молодцами!

Молодцы переглянулись.

– Конечно, волнуемся, мэтр, – поспешила уверить Одиль.

Баласи прямо расцвел.

– И правильно, моя дорогая девочка! Наше искусство – тонкое, чреватое опасностями и ошибками… значит, первым будете вы, мой мальчик. Согласны?

Ксандер кивнул и чуть поджал губы, не волнуясь, а сосредотачиваясь. Волноваться ему было и в самом деле особенно не с чего: он был аккуратен и точен, и с символистикой, тем более базовой, проблем пока не имел. К тому же, нервы у него были крепкие, как Одиль уже не раз могла убедиться, и намеки Баласи это спокойное сосредоточение нарушить не могли. Отойдя от них на пару шагов, она прислушалась к себе. Внутри, где-то в районе желудка, что-то такое трепыхалось, как мальки в пруду, и это уже был непорядок: вильнет такой малек хвостом, и ей изменит рука. Как там говорил ее учитель? «Как спокойна вода, так спокойно мое сердце…»

– …у нас будет довольно простая. Тебе надо нарисовать символ к себе домой… да, прямо там, на двери, как раз удобно. Но при этом не в главную дверь, не привычную, не ту, что тебе еще в детстве показали, хорошо? И без обмана, предупреждаю! – Брови мэтра сошлись вместе, как грозовые тучи; завораживающее зрелище, подумала Одиль. – Я пойму, учти, и не приму экзамен!

Ксандер кивнул еще раз, явно уже думая, какое бы место выбрать, и взгляд у него стал немного отрешенный, будто он вглядывался вдаль. Одиль стала соображать тоже, раз уж у нее было время. Преимуществом это не являлось, раз Баласи ее оставил в кабинете, да и Ксандера не ограничивал по срокам, но чем быстрее они закончат здесь, тем лучше.

Ксандер шагнул к двери, и она отвлеклась от своих мыслей, даже поймала себя на том, что затаила дыхание, когда палец Ксандера коснулся двери, а потом отдернулся, и фламандец глянул на мэтра.

– Да-да, прямо там, на двери, – подбодрил его тот.

Ксандер чуть дернул бровью, но подчинился.

На дверях рисовать символы никто не рисковал – точнее, как: сразу же после строгого предупреждения Баласи против именно этой практики, рискнул Адриано. Тот вечер был мирный и тихий, Одиль с Беллой как раз шли к себе после чая с лавандой, которым однокурсников угощала Марта, и Одиль, в полном умиротворении, только глянула в сторону двери парней, когда та вдруг полыхнула на весь полутемный коридор ярким огнем символа.

Такого Одиль, если честно, не ждала. Потом, по здравому размышлению, она сообразила, что ей никогда раньше не доводилось быть по ту сторону используемой двери, уж как-то так вышло, и к тому, как это выглядит с этой стороны, она не была готова. Судя по несколько озадаченному лицу Беллы, с которой она тут же переглянулась, у Беллы тоже такого опыта не было. Они подбежали к двери, и тут символ потух, будто и не было, а дверь вдруг содрогнулась и изнутри раздался глухой стук, будто что-то тяжелое с размаху приложили к ней изнутри.

Еще через секунду Белла решилась и постучала, и изнутри же раздался слегка запыхавшийся голос Ксандера: «Сейчас!» Еще мгновение, и Ксандер дверь в самом деле дверь открыл, там обнаружился и Адриано, и вдвоем они поведали, что случилось.

Вообще Адриано не думал рисковать. Точнее, думал, конечно: предупреждение Баласи на него подействовало, как красная тряпка на быка, но дураком он не был и нашел, как ему показалось, идеальный компромисс – нарисовать на двери что-нибудь знакомое в доску. Улучив момент, когда Ксандер забылся над артефактом – этим утром им выдали каждому по одному, с тем, чтобы они самостоятельно определили их функции, – Адриано стал чертить.

Ксандер, впрочем, забылся достаточно, чтобы не поднимать головы, но недостаточно, чтобы не задать вопрос, простой и краткий, как все, что Ксандер говорил, но отвлекший Адриано на мысли, по логической цепочке приведшие к самолетам. Само по себе это было несложно, самолеты никогда не были далеко от его мыслей, но в этот вечер чуть не оказались роковыми. Задумавшийся Адриано начертил на двери вовсе не символ венецианского палаццо, и едва он дернул за ручку, как перед ним разверзлась дышащая ветрами бездна и очень скользкое крыло самолета там, где заканчивался порог.

Ксандер, по счастью, именно в этот момент глянул в его сторону, удивленный непривычным для друга молчанием, и успел потому и оттащить Адриано от открывшегося им воздушного пространства, и захлопнуть дверь, и приложить венецианца спиной об нее, чтобы закрыть ее понадежнее.

Инцидент на этом и был исчерпан, а Адриано с тех пор упоенно коллекционировал у старшекурсников байки о страшных последствиях подобных поступков, которыми, конечно, щедро делился.

А еще, в отличие от писчей поверхности, вроде бумаги, пергамента, столешниц, полов и любимых Баласи восковых табличек, на дверях и в самом деле рисовали пальцем. Сначала это казалось невероятным, и не у всех сразу получалось – у Одили вот нет, да и вообще в их четверке первым, у кого вышло провести пальцем по шершавому дереву линию так, чтобы она вспыхнула милорием, парадоксально оказался Адриано. Но не прошло и пяти минут, как это получилось у Беллы, и наконец они все четверо с упоением наблюдали, как из ничего возникают огненные линии. Потом пришла привычка, но все же до сих пор Одиль каждый раз тайно любовалась, как это выходит.

Вот и сейчас любовалась, тем более что у Ксандера это получалось как по невидимому трафарету, точно и уверенно, пусть и несколько… не медленно, нет, но вдумчиво. Оно и понятно, учитывая ответственность процесса. Следя внимательно, Одиль узнала элемент, обозначавший Фландрию, еще один, обозначавший море, но тут уже Ксандер набрал уверенность и скорость, и дальше гадать она уже не успела – перед парнем вспыхнул и замерцал готовый символ.

Баласи встал и подошел к этому видению, задумчиво помахивая своей палочкой и пару раз коснувшись ею получившегося результата, будто проверяя его на прочность.

– Молодец, – наконец сказал он, как будто даже чуток удивленно. – Совсем молодец, мой мальчик.

Ксандер слегка выдохнул, и Одиль, признаться, тоже.

– Ну что ж, достойный вариант, – продолжил мэтр. – Замечательно. Теперь давай его проверим, м-м? Открывай, – он томно повел своим курением в сторону двери.

Ксандер повернулся к нему, и на его лице была написана тревога – не страх или волнение, а именно тревога, как будто он только что сообразил что-то несколько неприятное.

– Мэтр, но, понимаете, там сейчас…

– Открывай же! – вдруг рявкнул мэтр.

Ксандер чуть пожал плечами и открыл.

Наступила пауза. Долгая, хотя и объяснимая: через порог хлынула вода, щедрой волной, прямо из какой-то комнаты, где сквозь стены из досок проглядывало солнце, и беспрепятственно залила все, что было по эту сторону двери.

Одиль нарушила молчание – и плеск – первой.

– Я тебя убью, ван Страатен.

Шагнувший через дверной проем Ксандер на это обернулся, и лицо его сияло так, что она почти его простила. Впрочем, этот свет померк, как только он обозрел залитый водой кабинет, ее саму, стоящую по колено в воде – холодной, будь неладно Северное море! – и мэтра, резво уберегшегося от влаги, залезши с ногами на свое кресло.

– Мэтр, я пытался предупредить про прилив!

– Закрой чертову дверь!

– Мальчик мой, но ведь все удачно!

Ксандер поспешно дверь захлопнул – или настолько поспешно, насколько позволила вода. Впрочем, штаны – самые удобные, любимые, как на грех – все равно выжимать. Про туфли, выбранные ей этим утром по тем же параметрам, Одиль предпочла не думать.

– Прекрасно, Ксандер! – восклицал тем временем мэтр, предусмотрительно не спускаясь вниз со своего убежища. – Прекрасно, мальчик мой! Что это было за строение, кстати?

– Это недалеко от нашего дома, – пояснил фламандец, старательно не глядя на Одиль. – Мы с братом там играли. В отлив там вполне сухо, но вот в прилив… Но я же не знал, что вы скажете… прямо так.

– А про прилив знал? – прищурился мэтр.

– Конечно, – отозвался Ксандер так, будто это само собой разумелось.

– Любопытно… впрочем, неважно, главное – вы справились. Теперь вы, моя девочка. Уже придумали, какое место выберете?

Еще бы. Буквально пару минут назад.

– О да.

– Одильке, это было мелочно, – сообщил Ксандер, выжимая вторую штанину. Хотя дело было довольно безнадежное: выжимать стоило штаны целиком.

– Мелочно, – согласилась она, сдирая с ноги хлюпающую туфлю. – Но очень удовлетворительно. И вода была теплее, ты заметил?

Фламандец открыл рот, чтобы возразить, но только фыркнул, а потом и вовсе расхохотался. Она не удержалась и расхихикалась тоже. Благо мокрыми они были одинаково, а воспоминание о том, какими глазами их провожали сокурсники, когда они выскочили за дверь, душевно объединяло.

– А мэтр-то, мэтр! – выдавил из себя Ксандер.

– Да ладно, – сказала она, вытирая слезы, – он так ловко пол высушил, что, думаю, мы у него не первые такие. Жалко только, что пол, а не нас…

– Кстати, – сказал фламандец, благополучно избавившись от ботинок и стягивая носки, – что это у тебя за место было? Похоже на церковь.

– Церковь и есть. Точнее, часовня. Затонувшая. Мы с братом туда частенько ныряли… – Она осеклась, вспомнив, что и свое место он делил с братом, только ее брат, в отличие от его, здоров и благополучен.

Ксандер никак не показал, что задет, но на всякий случай развивать тему она не стала.

– Здорово, – только и сказал он.

– Как-нибудь приедешь к нам, покажем. Тебе понравится, выдра ты эдакая!

– Хотел бы я быть выдрой, они сохнут быстрее. Ты сейчас куда?

– На искусство боя, мы с Исабель договорились.

Ксандер хмыкнул.

– Тогда я на алхимию. Заодно помогу разбирать завалы, которые там Адриано наверняка устроил. Или пожар, кто его знает.

– Может, потом на историю будущего?

– Можно. Потом я к Мерит, а то после всяких упражнений руки будут дрожать. Потом у Скотта пересечемся?

– Легко. – Она глянула на башенные часы. – Знаешь, а неплохо оборачиваемся. Если не сбавим темп, до обеда успеем!

– Хорошо бы, – от души согласился фламандец. – Я ж тоже завтрак пропустил.

За дверью фехтовального зала ее и Беллу ждал лес.

Удивительно было не это, само по себе: за исключением первых занятий, профессор Му Гуин постоянно вытаскивала свой класс то на экспедиции по окрестным горным тропинкам, не делая скидок на снег, лед и грязь, то открывая двери в неизвестные им пространства, где в густой зелени прятались маленькие храмы и древние статуи с бесстрастными улыбками на лицах. Во всех этих местах полагалось то уместиться на каком-нибудь камне в сосредоточении, то, наоборот, смотреть во все глаза, выискивая малейшее движение, то еще что-нибудь, а вот оружие полагалось не всегда, и чем дальше, тем меньше.

– Оружием, – объясняла профессор, – станет что угодно, что вы наполните собой и назначите проводником своей воли. Обычное оружие тем удобнее, что вам не нужно заставлять себя, чтобы поверить, что меч – это меч, а щит – это щит. Но главное – ваша внутренняя сила, и вы должны ее чувствовать, направлять…

Получалось, прямо скажем, не у всех, и тем более не у всех – наилучшим образом. Одиль и сама послушно сидела, сколько полагалось, на шершавых осыпающихся камнях, выполняла положенные движения и упражнения, но мечом ей удавалось назначить только самый банальный меч, и то не с лучшим успехом. А вот Белла чувствовала себя в этом всем как саламандра в банной печке, и выглядела как лучшая иллюстрация к словам профессора: стоило ей почувствовать себя на поле боя, как ее глаза зажигались таким удовольствием, что так и тянуло уступить ей дорогу. Побеждать она любила.

Единственное, что ей не давалось, – это скрытность: Одиль даже подумала, что надо бы для подруги заказать рог для вызова на поединок. Кстати, подумала Одиль, глядя, как Белла с хищным нетерпением оглядывает представшие им деревья, узкую тропинку и неподалеку, в пределах видимости, какую-то деревню из белых мазанок, иберийке и доспехи бы сошли. Не по стати, а как на картинах благородным воительницам. Выглядело бы красиво. Как острие меча у горла поверженного противника.

Сама Одиль в доспехах бы смотрелась отвратительно, да и тяжелые они наверняка, сколько внутренней воли ни концентрируй. Впрочем, как внушать в бою страх врагу своим видом, ее не часто занимало. Самое лучшее – когда враг не видит тебя вообще, а бой начинает и заканчивает стрела. Так сильно, сильно эффективнее и безопаснее, что уж там.

– Задача несложная, – отрывисто сказала Белла, зорко вглядываясь в чащу. – Даже оружие есть.

Признаться, то, что было оставлено для них у камня при входе, рядом с табличкой, на которой четким почерком Му Гуин было написано: «Задача: дойти до выхода», Одиль бы оружием не назвала. Меч тут был, но ржавый и даже на беглый взгляд тупой до невозможности; был посох, причем треснутый едва не на всю длину, с потрепанной обмоткой. И был лук со стрелами, выглядевший так, будто деревенские детишки забавы ради согнули палку потолще, натянули украденную у матери веревку и смастерили в ближайшем перелеске то, чем из этого сооружения пулять.

– Не то чтобы у нас много выбора, – вздохнула она.

– У нас еще есть я, – негромко заметила Белла, подняв на Одиль горящие глаза.

Одиль почувствовала, как пессимизм начинает из нее уходить со скоростью воды, утекающей обратно через порог под повелительными символами Баласи, а когда Белла подняла руку, над которой тут же закрутился пылающий шарик огня, на место скепсиса даже пришло нечто, напоминающее боевой дух. Пока это был предел того, что Белле удавалось, но выглядело угрожающе, и если их врагами будут люди, есть шанс, что сработает. Сама Одиль потянулась за луком: авось с таким преимуществом эти жуткие дрова и не понадобятся.

– Я пойду по тропе, – заявила Белла, поколебавшись, но выбрав меч. – Ты по кустам?

Одиль поглядела на свои все еще промокшие туфли с некоторым сомнением, но кивнула. Бегать она так и не научилась, зато двигаться в лесу могла почти бесшумно, и это было, пожалуй, единственное упражнение, к которому она сообразила, как применить загадочную «внутреннюю энергию». Так они, конечно, продвигаться будут медленнее – искусства Му Гуин, которая и по деревьям прыгала, как обезьяна, Одиль не постигла, – но если Белла умерит свою обычную стремительность, успеть были все возможности.

Первые минуты все шло не очень, но потом она приноровилась и даже набрала какую-то скорость, но это потребовало концентрации, и к деревне они подошли быстрее, чем она ожидала. Белла замерла на краю тропы у большого, грузно осевшего в землю валуна и повернулась к ней, явно собираясь посовещаться, когда вдруг рядом с ней, высекая искры из камня, ударила пуля.

Белла присела моментально, укрывшись за валун, и вовремя – следующий выстрел чиркнул по тому краю, у которого она стояла. Одиль рефлекторно присела тоже, хотя в кустах перелеска ее вряд ли было видно, и стала вглядываться в ближайшую мазанку, из окна которого показалась маленькая струйка дыма: стреляли явно отсюда. Вторую мазанку на краю леса тоже нельзя было сбрасывать со счетов, а вот остальными можно было пренебречь: первые две почти их перекрывали.

Самое отвратительное то, что чуть подальше, у двери второй мазанки, низкой, сбитой из крепкого дерева, легко не распахнуть, висела табличка, где рукой их профессора было написано: «Выход». А до этой двери оставалось пустое пространство выкошенной на совесть травы, где их невидимые враги могли перестрелять их как уток, играючи.

– Я пошла!

Все, что успела Одиль, когда услышала этот возглас, – увидеть блеск боевого безумия в глазах Беллы, и тут иберийка рванула вперед. Пули ударили ей навстречу тут же, но она успела кинуться плашмя на пожелтевшую траву, а стрела легла на тетиву Одили еще до того, как она успела подумать, что надо бы лук достать. Другое дело, что это было бессмысленно. Стрела так и осталась тонким прутиком, который жалко и беспомощно ткнулся в землю и упал в пыль. Одиль постаралась собраться и призвать злосчастную энергию, но вторая стрела пошла тем же путем; разве что там, в мазанке – второй! – заметили, что кто-то в них то ли кидается, то ли стреляет, и очередная пуля полоснула по дереву рядом с ней.

Безнадежнее некуда, мрачно подумала она, озирая что пространство, разделявшее Беллу и дом, что четыре окна и одну дырку в соломенной крыше – чердак, должно быть, где тоже мог укрываться стрелок. Счастье, что мазанки были совсем невысокие, и бить сверху получалось не очень, но сейчас Белла не могла бы и голову поднять – точнее, стоило ей попробовать, как фонтанчик пыли от выстрела взлетел прямо рядом с ее плечом. Тут же мимо уха Одили, срезав прядь ее волос начисто, просвистела еще одна пуля, и стало ясно: ее укрытие тоже не очень-то надежно.

Это был конец.

А если конец, подумала она с холодной яростью, то и терять нечего. Какие-никакие стрелы у нее есть, и если кто-нибудь ее и достанет, то тогда, когда колчан будет пустым.

Ярость вытеснила все мысли. Она видела только уже вжавшуюся в пожухлые остатки травы подругу, но всматривалась туда, в полутемные окна, а там – в мелькнувшую наконец тень. Как на тренировке, как если бы в ее руках был прекрасный лук работы кочевников, она положила на тетиву стрелу и, не видя ее, но видя его, свою цель, отпустила ее в полет.

Из окна вывалился по плечи человек в невнятной серой форме. Стрела вонзилась ему прямо в глаз, с такой меткой безжалостностью, будто была не бог весть какой палкой, а оснащенной отточенным наконечником и оперенной орлиными перьями стрелой из арсенала Му Гуин.

Его тут же дернули внутрь, но это уже Одиль не волновало. Все так же, старательно не думая ни о чем, кроме цели, она стреляла, слыша со стороны деревни крики злобы и боли, и единственное, что имело значение, – это то, что ни один из них не был голосом Беллы. А иберийка рванула вперед так бесстрашно, словно стрелы были ее щитом, и прижалась спиной к двери первой мазанки. До второй – и выхода – оставалось несколько шагов через то, что здесь наверняка считалось улицей, а по сути было такой же утоптанной тропой, только значительно шире.

И тут стрелки второй мазанки сориентировались. Одного из них Одили удалось выцепить, но другие, она бы не смогла угадать сколько, перешли к другому окну, смотревшему на улицу и Беллу, и под таким углом, что стрелы Одили были бессильны.

Белла огляделась, по учению Му Гуин ища то, что могло бы стать оружием, и не нашла. Ее это не смутило: в бою Беллу вообще ничего не смущало. Она подняла руку, позволив запылать на ней огню, но невидимый противник на это ответил выстрелами, и Одиль уже с отчаянием увидела, как огонь начинает стекать с руки, в своей жажде готовый погубить хозяйку, если уж другой цели нет.

Белла напряглась, даже прикрыла глаза, и тут на ее предплечье полыхнул камень в наруче, словно отвечая жадно тянущемуся огню, и огонь отступил, послушно вновь становясь светящимся яростным шаром, который Белла метнула в окно, укрывавшее врагов и грозившее ей смертью.

Дождавшееся своего часа пламя полыхнуло изнутри, будто попав на горючее масло. Изнутри раздался даже не крик, а вой, из окна рванулся человек, и ему досталась последняя стрела в колчане Одили.

– Давай!

Одиль увидела, что Белла уже стояла у нужной двери, и рванула к ней, через колючую от обрезанной и высохшей травы поляну.

– Я не знаю, как я это сделала, – услышала она усталый голос Беллы, едва перешагнув порог Башни Воды. – Никогда не выходило, и тут меня словно что-то позвало, не знаю… Вот Одиль, ее спроси.

– Я видела только результат, – мотнула головой Одиль, чувствуя себя не просто усталой, а выжатой как лимон.

После сданного экзамена по боевым искусствам они с Беллой обе дошли до истории будущего, но вместе их не пустили, и Одиль пошла первой. Там она осознала, что, возможно, они промахнулись, решив, что бой у Му Гуин можно будет вот так влегкую сдать и забыть. Следующие часы для Одили прошли как в тумане. На истории будущего ее расчет выглядел, как игры чудовищ из глубин подсознания, и единственным из этой вакханалии, что ей как-то запомнилось, был гриб, бывший почему-то из дыма, но при этом смертоносный, напомнивший ей рассказы шведского гостя ее отца, подарившие ей пару ночей сплошных кошмаров. От мыслей о зачетном в буквальном смысле грибе ее отвлек Ксандер, сдавший ее с рук на руки профессору Мендиальдеа, благо лазарет, где его ждала его учительница медицины, был недалеко.

– Андере Одиллия, да где же вы витаете! – строго воскликнул баск, хмуря кустистые седые брови над своими печальными глазами, когда она во второй раз не смогла пройти его защиту – крепкую, но базовую, к ее позору – и ошиблась, записывая задуманную им и укрытую этой защитой цитату. – Откуда же Шекспир, помилуйте!

«Мое сердце спокойно, как вода», – прошептала она себе, по одному выключая все чувства, как он учил.

Со зрением было проще всего, достаточно закрыть глаза. Следующим она отключилась от шепота и аромата легкого ветра, ласкающего яркие молодые листья. Последним ушло осязание – ощущение шершавого пергамента под рукой. So still die See, so still mein Herz…

Что он задумал? Что? В глубине себя она вглядывалась в туман, словно опять ища цель для смертоносной стрелы. Туман был непроглядным. Хоть луч бы, хоть луч света…

И тут, словно в ответ на этот мысленный зов, туман прочертили три луча, словно лед, ставший светом, иначе она не могла бы это назвать – и она вдруг увидела, нащупала среди прочих самый яркий источник мысли и силы, на единое мгновение коснулась чужого разума и успела лишь на это мгновение, пока вдруг между ними не встала каменная стена безупречной защиты, оставив лишь легчайшее ощущение чужого удивления. Но она уже писала, обгоняя память, перо летело по пергаменту, разбрасывая небрежно капли чернил, и она победно открыла глаза, чтобы посмотреть на свою добычу.

Поймите, мне нужно все – как верно говорил наш соотечественник: нужна рука, что стреляла, глаз, что целился, сердце, что задумало…

– Вот, – сказала она, протягивая пергамент, поднимая глаза, уже уверенная, что сейчас увидит то же приятное удивление еще и в лице учителя, – и осеклась.

Впервые за очень долгое время предчувствие ее подвело. Профессор смотрел на нее странно, словно видел впервые и еще не был уверен, что знакомство ему понравится. Под этим слишком зорким, прищуренным взглядом ей захотелось поерзать.

– Это же ваша цитата, учитель?

На последнем слове он слегка вздрогнул, и она потянулась – снова коснуться его разума, потому что сейчас ей начало казаться, что тот, чью мысль она прочитала, был незнаком. Но ее пробное щупальце влетело в настолько же неуязвимую защиту, как та, что запретила ей читать цитату дальше.

– А как вы определили, что она моя?

Заерзать захотелось совсем сильно, но она справилась с собой. По справедливости, отвечать не хотелось совершенно, потому что он учил ее смотреть иначе, тонко чувствовать личность за ментальным голосом, но она устала и пошла коротким путем.

Уже предчувствуя неудовольствие, она призналась:

– Я коснулась самого сильного и… вооруженного разума, какой нашла. Менталистов мало, и кто сильнее…

– Нашла здесь? – прервал он ее резко, как никогда не говорил и не прерывал. – В Трамонтане? Подумайте хорошенько!

– Н-нет… наверное, – уточнила она. – Простите, учитель, я, если честно, уже начала сдавать экзамены, и это оказалось труднее, чем я полагала, так что…

Он выдохнул. Еле слышно. А еще он глядел на нее, ее не видя, словно всматривался куда-то вдаль, озабоченно, даже встревоженно. Нашел он искомое или нет, он снова вздохнул и бледно ей улыбнулся.

– Что ж. Этого можно было ожидать. Мой экзамен вы сдали, но, умоляю, – и его голос действительно звучал мольбой, а не настойчивым приказанием, – следуйте тому, чему я учу. Это важно, понимаете?

Она пообещала.

Следующей была алхимия, и она честно постаралась сосредоточиться получше еще до того, как открыла дверь лаборатории, но перешагнув порог, сморгнула, а потом и глаза потерла. Стульев не было, а на нескольких оставшихся столах были аккуратно расставлены и разложены едва не все травы, пряности, настойки и субстанции, о каких она когда-либо слышала. Заодно были и средства для их использования, начиная от склянок, котлов и горелок и заканчивая плошкой с голубым персидским мелом, специально для рисования ритуальных фигур.

Между столами вальяжно бродил крокодил Рудольф. Больше никого живого тут не было заметно, поэтому Одиль на всякий случай ему поклонилась и пожелала доброго дня.

– И вам доброго дня, – ответил спокойный голос Яна ван Гельмонта, который тут и появился из своего маленького кабинета. – Ну что ж, ваша задача – создать мне что-нибудь. Что угодно, времени у нас много, ингредиентов, как вы видите, тоже.

– Что угодно?

– Абсолютно что угодно, но только из того и с помощью того, что вы видите здесь. Любой сложности. Приступайте.

– Одильке, ты правда ему кофе сварила?

– Правда, – ответила она, поднимая глаза на Ксандера от заваривающегося чая. – А что? Он не говорил варить именно зелье какое-нибудь или ритуал творить. Просто «из имеющегося». Кофе имелся. Он посмеялся и принял.

– Когда я пришел, он еще посмеивался, – кивнул Ксандер. – Но сказал, что ничего не поделаешь, это тоже преобразование, все законно.

– А что, так можно было? – подал голос Франсуа де Шалэ, отчаянно пытавшийся использовать последние часы, чтобы еще что-то запомнить, и даже покачивавшийся от усердия над каким-то томом, как на молитве. – Святая Жанна, помилуй меня! А у меня теперь пересдача…

– Это можно тому, кто первый сообразит, – сочувственно качнул головой фламандец.

– Ты тоже сообразил?

– Я бы так легко не отделался, – резонно возразил Ксандер.

– А у тебя что было? – поинтересовалась Мишель, как всегда в элегантном шарфике и вертевшая учебник в руках с такой небрежностью, как будто это был взятый от скуки модный журнал. Впечатление было обманчивое, Одиль знала: зеленые глаза полу-ундины даже прищурились слегка, текст она проглядывала напряженно и внимательно.

– Я сварил сон, – спокойно ответил Ксандер.

Ответом ему были два горестно-завистливых вздоха: один от Франсуа и второй – от Марты, сидевшей в уединенном уголке и тоже что-то читавшей, закрыв глаза и шевеля губами. Перед ней лежали два пирожка, про которые она явно уже забыла. Одиль вздыхать не стала, но улыбнулась ему и уважительно кивнула: это было нелегко. Ее в варке разнообразных бальзамов и конкоктов вытягивали аккуратность и тщательность, на курсе она была не из худших, но сны ей удавались раз из пяти. Ксандер улыбнулся ей в ответ: в этом деле он себе цену знал.

Несмотря на обеденное время, в столовой Башни Воды их однокурсников было маловато, они, должно быть, бегали по экзаменам, включая Адриано. Брата Одиль увидела, бредя сюда после своего последнего экзамена, артефактологии; он на бегу чмокнул ее в щеку и умчался к Скотту. Об успехах и неудачах, если таковые были, он рассказать не успел, но вовсе не выглядел грустным.

У тех, кто все-таки добрался до обеда, на уме явно еда занимала последнее место. Помимо Франсуа и Марты была только Леонор, сосредоточенно рывшаяся в записных книжках и паре учебников. В какой-то момент она подняла голову и огляделась, но наткнувшись взглядом на Ксандера, снова отвела глаза.

К Ксандеру она относилась занятно, на вкус Одили. Еще осенью, едва услышав что-то про страшные и нерушимые узы, связывавшие фламандцев и их сеньоров, Леонор вдохновилась на немедленное и горячее сочувствие, тем более что нидерландские роды постигло данное несчастье по факту войны за свободу, а те, кто стали безоговорочно их господами, были как один ненавидимыми Леонор аристократами. Но по мере учебы проклятые доны и доньи оказались обычными и вполне приветившими Леонор ребятами, никаких ужасов у нее на глазах не творилось, а Ксандер совершенно сочувствия не оценил: для него она была такой же иберийкой, как и прочие. Идеалы на этом, конечно, не рухнули, но были вынуждены потесниться, и Леонор всегда при виде Ксандера чуть ежилась от неловкости.

Одиль мельком подумала, не помочь ли ей с ее поисками, но тут ее опередил незадолго до того вошедший Педро.

– Что ищешь? – поинтересовался он негромко.

– Да ту теорию о множественности миров, которую, помнишь, мы с тобой находили, – отозвалась она, отбрасывая в сторону очередную тетрадку.

– Давай помогу, – присел он в соседнее кресло. – Это было у Оригена, и…

Одиль не стала дальше вслушиваться, это было неважно. Скорее занятно было то, как бездумно Леонор пододвинула ему половину своей кучи бумаг, и как привычно он стал проглядывать ее блокноты, не запинаясь на ужасающем почерке. В какой-то момент к ним подошла и подсела Мишель, тоже начав разбирать записи, и Леонор ей безмятежно кивнула. Этого можно было ожидать, этих двоих Одиль видела порой вместе и тому не удивлялась: из всех девочек, пожалуй, одну Леонор никак не раздражала власть Мишель над противоположным полом. А вот то, что Педро только глянул на прекрасную галлийку и вновь зарылся в записи, было в самом деле необычно.

Взяв чай, Одиль подсела к Белле, которая рассеянно макала кусочки булочки в апельсиновый соус на блюде с поджаристой уткой. Одиль подругу понимала: сейчас ее саму, должно быть, от усталости, от еды воротило.

– Что у тебя осталось? – поинтересовалась она.

– Символистика, – отозвалась Белла, задумчиво созерцая порядком увлажненную булочку. – Знаешь, я даже начинаю думать, что мы зря боялись.

– С утра принесли платья, – сообщила ей Одиль. – Я засунула их в гардеробную.

– Слава святой Марии Гваделупской, – выдохнула иберийка. – Я уж думала, не успеют. А так еще целых два дня, можно отдохнуть, отоспаться… А у тебя уже все?

– Все, – кивнула Одиль. К ним подсел Ксандер; в его чашке тоже что-то дымилось, а на уставленный яствами стол он посмотрел с таким сомнением, словно не понимал, зачем это все вообще людям в жизни нужно. – У тебя как, Молчаливый?

– Все, – эхом отозвался он.

– Завидую, – сказала Белла, но спокойно. – У меня…

– Донья Инес!

Леонор вскочила на ноги так, что пнула низенький столик, на котором расположилась ее куча литературы, и он бы перевернулся, если бы Педро его не подхватил, сам вставая. Белла встала следующей, правда, куда менее порывисто; встал, конечно, и Ксандер. Мишель осталась сидеть, но просияла той улыбкой, которая наверняка умиляла взрослых всю ее жизнь. Одиль тоже не стала вставать, тем более что Инес де Кастро обратила им один кивок на всех и короткое приветствие, прежде чем отвела Леонор в сторону.

– Донья Инес лично приехала за Леонор? – тихо поинтересовался Ксандер, снова садясь рядом с Одилью. – Не рано ли?

– Ничего странного не вижу, – отозвалась Белла, сев обратно и вернувшись к обмакиванию кусочка булочки в соус. – Не увозит же она ее посреди экзаменов и до бала.

– Может быть, что-то случилось у Леонор в семье, – заметила Одиль. Лицо Леонор было напряженным, но не похоже было, чтобы слова доньи Инес сильно углубили складку между ее нахмуренными бровями, и за своей пентаграммой она пока не тянулась. – В любом случае, экзамены-то она должна сдать.

Насколько было известно им, семья Леонор на данный момент сводилась к одному человеку – ее матери; остальные, отец и дядя с женой и детьми, исчезли в огне гражданской войны. Отец, как-то обмолвилась Леонор, и подарил ей ее амулет, наказав его беречь. Она и берегла, носила не снимая, хотя и отрицала, что это был амулет, но чем она его считала, Одиль с Беллой так и не поняли.

Мать Леонор теперь жила с какой-то не то давней подругой, не то дальней родственницей, тоже овдовевшей. Нет, если бы с ее матерью случилась беда, Леонор не была бы и вполовину так спокойна.

Одиль перевела взгляд на Инес де Кастро, стараясь уловить негромкую речь, но слышно было разве что только голос, и, расслышав его, Одиль вгляделась внимательнее, ругнув себя привычно за недостаточно тонкий слух.

Донью Инес она не знала – точнее, как: сейчас, изучая ее, была уверена, что уже ее видела, скорее всего, осенью, перед тем, как войти в Лабиринт, хотя и ее племянница, Летисия Тофана, была достаточно на нее похожа, чтобы возникло такое впечатление. Красавицей Инес де Кастро, если когда-то она ей и была, сейчас мало кто бы назвал: она была крепко сбитая, с широким тонкогубым ртом и тонкой кожей, уже покрывшейся морщинами больше, чем того требовал возраст. Впрочем, лицо ее было решительным и волевым, но не недобрым, и Одиль подумала, что скорее бы повернулась спиной к ней, чем к Летисии.

Тут иберийка вдруг застыла, глядя поверх Одили, и глаза ее засияли не хуже ее серебряных серег. Одиль глянула на Ксандера: фламандец был очень спокойным, даже немного отрешенным, но глаза у него стали словно бы стеклянными, и стало как-то очень ясно, что радости иберийки он отнюдь не разделяет.

– Хьела, – сказал мужской голос.

Одиль обернулась – точнее, повернулась на стуле, как учил отец, неторопливо, с учтиво бесстрастной улыбкой на лице.

Не нужно кидаться ко всем так, будто они давно потерянные родственники, Адриано. Но не надо и смотреть так, будто они надоедливые слуги. Благородные люди приветствуют сдержанно…

Посмотреть было на что.

Тогда, в расцвеченной огнями ночи Тосантос, она увидела разве что профиль этого человека, и то, по сути, мельком. Лицо его выглядело и тогда, и сейчас так, будто мастер сначала думал отлить из бронзы орла, а потом решил – человека, и оставил что крупный, но красиво вылепленный нос, что зоркий, немного надменный взгляд слегка суженных черных глаз. Доброты и даже снисхождения в этом взгляде не ощущалось и намека: похоже, Франсиско Альварес де Толедо прекрасно знал, что перед ним большинство людей чувствует себя, как кролики под тенью пролетающего по небу хищника, и ясно было, что его это вполне устраивает.

А еще он неуловимо походил на Беллу, или, что вернее, она на него. Только Белла, решила Одиль, хоть и заявляла не раз, что хотела бы оказывать такое же впечатление, как дед и дядя, была бы задета и даже обижена, случись ей получить такую же реакцию, какую привык получать дон Франсиско. Она любила побеждать, а вот ужасать, подумалось Одили, вряд ли.

А еще, отметила она, какие бы страхи ни владели Адриано, ничего особенного в голосе его пресловутого черного человека она не услышала; пожалуй, он был даже приятным.

– Дядя Франко! – Белла овладела собой: выпрямилась, даже церемонно положила руки на колени, но сияние глаз никуда не делось: похоже, про теории насчет черного человека она и думать забыла. – Рада тебя видеть. Ты…

– Мы, – уточнил дон Франсиско. – Я еще поговорю с твоими учителями – не так уж давно они были и моими, – но пока что оставил им в заложники Фелипе.

– И вы разделите с нами обед, дядя?

Лицо Ксандера осталось бесстрастным, но взгляд, которым он прошил Беллу, был достоин василиска. Впрочем, гость в его сторону не смотрел. Вроде бы. Угадать его Одили все еще не удавалось.

– Конечно, – коротко отозвался он и невозмутимо занял свободное место рядом с племянницей, напротив Ксандера. – Хьела, может быть, ты представишь свою подругу?

Белла осталась сидеть очень прямо, даже бровью не повела, но Одиль углядела, как она чуть дернула себя за кончик косы, воспользовавшись прикрытием столешницы и скатерти. Еще бы, ей напомнили об этикете.

– Конечно, дядя, – сказала она ему тон в тон. – Позволь представить тебе Одиллию де Нордгау.

Дон Франсиско обратил на Одиль все свое внимание – и зоркий взгляд, и легкую улыбку на тонких губах, и абсолютно непроницаемое лицо. Одиль склонила голову в небольшом поклоне, сама не отводя глаз: кроликом она себя не чувствовала, а полюбоваться было на что. Она любила хищных птиц.

Впрочем, любовалась не она одна: Мишель, до того перебиравшая оставленные Леонор бумаги и изредка поглядывавшая на стоявшую с доньей Инес подругу, стала стрелять глазами и в сторону их стола, украдкой. Леонор, светской скромностью не обладавшая, сначала уставилась на новоприбывшего во все глаза, а потом, когда он небрежно скользнул по ней взглядом, видимо, сообразила, что перед ней квинтэссенциальный «проклятый дон», приосанилась и посмотрела на него с яростным вызовом святой перед богохульником. Одна только Марта осталась безучастна, но с другой стороны, она так и не открыла глаз, покачиваясь над своим учебником.

– Белла много о вас писала, – тем временем сказал он Одили, ответив небольшим, но доброжелательным кивком на ее поклон. Точнее, выглядело это именно так, но как было на деле? Стена, а не человек! – Рад нашему знакомству.

– Для меня это честь, дон Франсиско. – Не сеньором же его звать!

Ксандер все еще молчал, но ибериец его будто вовсе не видел. Судя по всему, Ксандера это вполне устраивало: он выглядел так, будто не возражал бы совсем исчезнуть. Он не ерзал, не оглядывался – он просто сидел абсолютно неподвижно и словно бы даже ни единого лишнего вздоха не делал. На дона Франсиско он не глядел даже мимолетно, но Одиль была готова поклясться, что никто здесь – даже смотревшая на дядю в упор Белла – не был так настроен на старшего иберийца, как будто они были связаны одним нервом.

– Надеюсь, экзамены идут хорошо, – все так же безмятежно, как до того, сказал дон Франсиско. – Из твоих писем, Хьела, я так понял, что ни у тебя, ни у сеньориты де Нордгау, – он опять слегка улыбнулся Одили, одними уголками губ, – не должно возникнуть проблем.

– Нет, конечно, нет, – тут же отозвалась Белла; она тоже глянула на Одиль и как будто успокоилась – расправила плечи, чуть подняла подбородок, достала руки из-под стола и снова взяла свою булочку. – Все вполне… Фелипе!

Вот теперь взгляд, который она бросила на дверь – Одиль ругнула себя за то, что села ко входу спиной, – был по-настоящему и без малейших сомнений сияющим, и Одиль сочла допустимым опять повернуться. Вполоборота, чтобы и дона Франсиско из виду не упускать.

Открывшийся ей вид того стоил.

На пороге стоял – нет, не двойник дона Франсиско, потому что никогда, думается, даже в босоногом детстве дон Франсиско не был способен излучать такую легкость, жизнелюбие и доброжелательность. Глаза его светились, как окна, откуда на мир смотрит кто-то веселый и любопытный, и взгляд, которым он окинул всех, даже Ксандера, был таким, будто он ожидал увидеть здесь друзей.

Впрочем, хотя в некоторых чертах лица между ним и его дядей угадывалось легкое сходство, они и физически были скорее различны, чем похожи. Любимый кузен Беллы был тоже высок, но шире плечами и крепче, и в отличие от аскетично затянутого в безупречное черное дяди, явно не видел греха в том, чтобы расстегнуть пару-тройку пуговиц на рубашке. Опять же, по контрасту с выбритым доном Франсиско, он оставил на щеках и подбородке небольшую щетину, тенью легшую на щеки и подчеркивавшую и без того выразительные скулы. Когда он шагнул через порог, стало ясно, что он хромает, но и это ничуть его не портило.

Одиль глянула – так и есть, эти шесть футов мужской красоты оценили все. Мишель одарила вошедшего нежной улыбкой; Педро хмыкнул и выдернул из ее разжавшихся пальцев изучаемые страницы, но ничего не сказал. Леонор непроизвольно разгладила юбку, чего не делала на людях никогда, и, похоже, проглядела за обаянием новоприбывшего его полыхавшие рубинами запонки, чего за ней тоже не водилось. Даже донья Инес улыбнулась – не так чтобы широко, конечно, но вполне приветливо, хотя Фелипе ей едва не во внуки годился.

– Сядь, племянник, – промолвил дон Франсиско. – Мы как раз начали говорить об учебе. Похоже, нашей девочке есть чем похвастаться.

– Вот как? – Фелипе нашел место рядом с Одилью, и признаться, она была вовсе не против такого соседства. – Я перед первыми экзаменами здесь сутки зубрил, а потом сутки отсыпался. А Белита свежа, как роза у родника.

Улыбка Беллы стала еще шире, даже ямочки проступили, что было и вовсе редкостью, но тут же она чуть поджала губы: видно, вспомнив, что юной девице приличествует скромность.

– А почему вы так рано? – спросила она, переводя разговор настолько изящно, насколько умела. – Я думала, что вы будете послезавтра. Или вы хотите остаться?

На этот раз отозвался дон Франсиско.

– Нет, querida. Мы решили забрать тебя сегодня.

Белла чуть нахмурилась, удивленно и слегка тревожно.

– Почему?

– Возникло небольшое дело. Семейное, – сказал ее дядя; Одиль поймала его взгляд – поверх незыблемой непроницаемости лежал тщательно выверенный оттенок учтивого сожаления о том, что в данное дело не-родных, хоть бы и друзей, не посвятят. – Поэтому пообедай, конечно, и собирайся.

– Подожди, дядя. Я же еще не все экзамены сдала!

Дон Франсиско поднял одну бровь.

– Да? И что тебе осталось?

– Символистика. И только! – добавила она даже с некоторой поспешностью.

Тот лишь небрежно пожал плечами.

– Немного. Ничего, мы подождем.

– Обсуждаете успеваемость? – раздался над ними голос доньи Инес, тут же опустившейся на один из двух оставшихся свободными стульев. – Как я понимаю, здесь у всех все хорошо.

– Включая вашу подопечную, – заметил дон Франсиско, взяв вилку и небрежно подцепив кусочек утки с блюда. Впрочем, когда он оказался у него на тарелке, есть его он не стал. – Прекрасный ответ всяким… теоретикам благородной крови в кортесах, не так ли?

Помянутая подопечная, которая до того уже шагнула обратно к друзьям и записям, на этом отодвинула стул и тоже села, с решимостью воробья, задумавшего украсть добычу у вороны. Она даже голову наклонила набок точь-в-точь как тот воробей.

– А кровь вообще не имеет значения, – заявила она, глядя ему прямо в лицо. Говорила она на иберийском, не просто не скрывая, а подчеркивая свой деревенский говор. – Годный человек или моральный урод и угнетатель – это человек сам для себя выбирает.

Дон Франсиско перевел глаза на нее, и у него чуть дернулся уголок рта: похоже, он впервые за этот день оценил не преимущества, а недостатки сидения за круглым столом.

– Интересная теория, – сказал он все так же словно бы чуть рассеянно. – Частично я даже с ней согласен. Потомок вольных людей всегда будет смел, неважно, солдаты у него в предках или полководцы, и тут вы прекрасный пример, сеньорита…

– Леонор Гарсиа.

Она подняла подбородок, но поджала губы – довольно полные, что усиливало эффект. Видимо, его согласие не очень-то ее радовало.

– Сеньорита Гарсиа, – покладисто отозвался он. – А потомки рабов – дело иное, у них в крови, или в традиционном многовековом воспитании, если угодно, – бездумная покорность.

– Те, кто были рабами, могут восстать, – отрезала она, – и добиться освобождения от оков.

Это она сказала даже как-то торжественно, словно кого-то цитируя, и вдохновенно, как проповедь, и непроизвольно все же погладила свой амулет. При виде этого дон Франсиско еле заметно усмехнулся.

– Да? Возможно. – Он ткнул вилкой в утку и отодвинул тарелку. – Ван Страатен, принесите мне вина. У вас же, – он глянул в сторону Беллы, – оно тут есть?

У Леонор на этом распахнулись глаза так, словно он дал ей пощечину, и ее взгляд метнулся к Ксандеру, который уже все так же бесстрастно вставал. Одиль тоже на него глянула, он слегка качнул головой – мол, «не надо» – но как-то неубедительно, и она встала тоже.

– Вино – прекрасная мысль, – сказала она. – Я, пожалуй, тоже посмотрю, что меня соблазнит.

На это она получила тень улыбки от Ксандера и – к своему удивлению – благодарный взгляд от Фелипе, который сидел молча, с видом человека, который предполагал плохое и теперь безнадежно видит, как оно сбывается. Донья Инес сделала вид, что ничего не происходит, – или, может быть, с ее точки зрения, ничего особенного и не было. Леонор коротко кивнула. Белла же вовсе на нее не смотрела, сосредоточившись на дяде, и уже сделала вдох, чтобы что-то сказать, когда ее прервала Леонор:

– А может, вы и правы, дело в… как это? Традиционном многовековом воспитании.

Это проигнорировать донья Инес, видимо, не смогла – в целях помянутого воспитания.

– О чем ты, девочка?

– О том, – отчеканила Леонор, – что у нас в деревне человек не смог бы дорасти до возраста мужчины, не будучи в состоянии сам себе вина налить. Если он в уме, конечно.

Должно быть, в учении о сословиях и классах, которым с такой готовностью делилась со всеми Леонор, что-то было, решила Одиль, украдкой глянув через плечо, потому что донья Инес, до того не без легкого удовольствия слушавшая едкие замечания девицы, сейчас ахнула и бросила на свою подопечную взгляд прямо-таки испепеляющий.

За дальним столиком Мишель еле слышно хихикнула; Франсуа с торопливым «нам пора» ухватил ее за руку и утащил; оно и понятно, подумала Одиль – Франсуа всегда хотел со всеми дружить и из зоны конфликта испарялся со скоростью необычайной. Марта наконец отвлеклась от своих штудий, немного испуганно поморгала, глядя по сторонам, как будто ее кто-то резко разбудил, а потом, почему-то боком, пробралась к двери и убежала следом. Педро тоже встал и подошел к их столу.

– Леита, – сказал он негромко, но твердо, – пора на алхимию. Господа, простите…

– Слышу голос ответственности и не удивлен, что это голос Гусмана, – отозвался дон Франсиско с благосклонным кивком.

– Я тоже слышу голос угнетателя и не удивлена, что это голос аристократа, – в тон ему сказала Леонор, и Педро дернулся, словно она его ударила. – Ты бы тоже был не против иметь рабов, а?

Мгновение Педро смотрел на нее, сжав кулаки, а потом развернулся и вышел. На лице Леонор отразилось сомнение, она даже сделала движение, словно собираясь встать и пойти за ним, но тут донья Инес все испортила:

– Как ты смеешь!

– Может, и не был бы, – сказал дон Франсиско невозмутимо. – Но у него проблема, видите ли: когда заключали Клятву… вы ведь знаете про Клятву?

– Вы про тот уродский договор, к которому вынудили отчаявшихся людей под угрозой смерти, когда они всего-то хотели своей свободы? – рука Леонор все поглаживала ее амулет, хотя Одиль не могла бы сказать, осознает ли она это. – Знаю, а то, рассказали тут. Только не больно-то вам это помогло. Как бы то ни было, Нидерланды…

– Так вот, – прервал ее дон Франсиско; говорил он все еще спокойно, но глаза его опасно сверкнули, – тогда его предок отказался участвовать. Гусманы и в самом деле очень привержены долгу, только иногда понимают его превратно.

Наступила легкая пауза.

– Надо же, – задумчиво сказала Леонор, – тогда мне надо перед ним извиниться. Похоже, его предок, в отличие от многих, понимал, что такое честь.

Тут все трое Альба, даже до того мирный Фелипе, уставились на нее, как инквизиторский трибунал на прожженного еретика. Их понять было можно, не каждый день их род обвиняли в бесчестии, но Одиль скорее понимала Ксандера, который невольно тихонько улыбнулся. Только бы…

Поздно.

Все еще так улыбаясь, и, скорее всего, даже не осознавая этого, он повернулся к столу, неся откупоренную бутылку вина и бокал, и дон Франсиско увидел эту улыбку: она быстро исчезла, но недостаточно быстро.

– В школе процветает чудовищное вольнодумство, – тем временем заявила донья Инес. – Я вас предупреждала!

– Предупреждали, – эхом отозвался дон Франсиско.

Между его бровями сейчас легла морщинка, и Одиль, проходя мимо Леонор, шепнула ей: «Осторожнее», коснувшись ее плеча; но Леонор стряхнула ее руку.

– А, это теперь вольнодумство – когда человек считает себя человеком? А ты что думаешь, Белла? Что-то ты как воды в рот набрала!

Белле, на самом деле, было куда как несладко. Борьба между привычкой слушаться, выращивавшейся с рождения, и последними месяцами «вольнодумства» и жизни за пределами семьи давалась ей нелегко: в течение всего разговора, она хоть и молчала, но ерзала, как будто была одета в колючую грубую шерсть, пару раз резко вдыхала, собираясь вставить слово, и передумывала, а взгляд ее становился все более отчаянным. Впрочем, может быть, Леонор этого не видела, а видела свое – аристократку, которая прямо сейчас у нее на глазах отрекалась от всего человеческого в пользу сомнительных правил «проклятых донов». Презрение, которого такая позиция заслуживала с точки зрения Леонор, делало это личное уравнение Беллы еще менее решаемым.

Чудесная это вещь – уверенность в своей безнаказанности.

– Человеком, – сказал дон Франсиско, – я считаю того, кто обладает свободой воли, ее осознанием и готовностью ее отстаивать.

Одиль застыла и почувствовала, как замер Ксандер – он опять дышал еле заметно, и жилка в его виске забилась как в лихорадке. Он тоже боролся между старым страхом и желанием принять брошенный вызов, и пока страх побеждал.

– Леонор, – сказала донья Инес, и на этот раз в ее голосе была слышна сталь – настолько, что даже ее подопечная, сначала вскинувшись, опустила бедовые глаза, подумав то ли о манерах, то ли о том, что она в Трамонтане только милостью кортесов Иберии.

– Что вы, – мягко сказал дон Франсиско. – Мне интересны рассуждения сеньориты.

В этой мягкости Одиль услышала угрозу, и, похоже, не она одна. Он по-прежнему выглядел невозмутимым, но если бы глаза и в самом деле могли метать молнии, от Леонор бы осталась кучка пепла. Или не от Леонор. Впрочем, молнии, не молнии, но огонь метать дон Франсиско наверняка умел получше племянницы.

Донья Инес с явной неохотой, но учтиво наклонила голову. Белла быстро глянула на дядю, а потом, так же быстро, на Одиль, то ли предупреждая, то ли ища поддержки.

– Дядя, – негромко сказал Фелипе.

Он тоже только сейчас заговорил, и тоже выглядел так, словно ему было крайне неуютно – но, с удивлением поняла Одиль, не потому, почему Белла: разговор он слушал несколько рассеянно, явно умом будучи не здесь, и рассуждения дяди воспринимал как нечто не раз слышанное, а сейчас еще и отнимающее время. Он озабоченно хмурился – слегка, но Одили было видно – и, как и племянница, пару раз явно собирался вмешаться в обсуждение, только не для того, чтобы к нему что-то добавить, а чтобы прекратить этот разлив странной философии. Похоже, дома у Альба и в самом деле произошло что-то нешуточное.

– Дядя, у сеньориты Гарсиа еще экзамен, – заметил он. – И у Белиты с Ксандером.

– Ксандер уже закончил, – победоносно вставила Леонор, чьего смущения надолго не хватило. – Как видите, недооценивать…

Глядя, как прикрыл глаза Ксандер, и как прищурился дон Франсиско, Одиль не выдержала и от души пнула юную пропагандистку ногой под столом. Леонор задохнулась на полуслове – хоть не ойкнула, слава ее революционной решимости, и на том спасибо, – и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы до нее дошло, и она прикусила язык.

«И на этом спасибо тоже, – мрачно подумала Одиль. – Жаль только, что поздно».

– Вот как, – еще мягче сказал дон Франсиско. – Выходит, вы не вместе сдаете экзамены?

– Как бы ни было в Иберии, – голос Беллы зазвенел струной, причем на слух Одили, перетянутой, – здесь и я, и Ксандер равные друг другу ученики, и никто бы не понял, дядя, если бы…

– В прошлый раз, – прервала ее донья Инес, глядя в упор на дона Франсиско, – тоже никто не понял, в чем опасность чрезмерного вольнодумства и надуманного равенства. Теперь вы видите?

Ксандер, на которого в этот момент посмотрела Одиль, не отреагировал никак; судя по тому, как озадаченно нахмурилась Белла, она тоже поняла не больше подруги. А вот Фелипе вскинул голову так, словно это не Леонор, а его пнули, моментально отвлекшись от своих беспокойных мыслей, и уставился на дядю с откровенным подозрением.

– В прошлый раз, напомню, – бесстрастно отозвался дон Франсиско, – я решил проблему. Я вообще решил и решаю немало проблем, не так ли?

– Да, – признала донья Инес, всем своим видом показывая, что это признание ей крайне неприятно, – но вы играете с огнем.

– И опыта этой игры у нас столетия, – небрежно ответил он.

Фелипе резко встал, с грохотом отодвинув стул и все еще не отводя глаз от дяди. Дон Франсиско наконец соизволил ответить на этот взгляд, все так же невозмутимо, и в лице его племянника заиграли желваки. Он глубоко вздохнул, словно собираясь что-то сказать, но передумал и так же решительно вышел; дверь за ним хлопнула в воцарившейся оглушающей тишине так, что Одиль захотелось прижать уши.

– О чем это, дядя?

– О том, сеньорита, – ответила донья Инес вместо того, кого Белла спрашивала; уголки губ дона Франсиско скривились, – что разнообразные чувства понятны и в некоторых случаях предсказуемы, но долг и осознание своих обязанностей должны быть превыше всего. Если вы не думаете о том, как ваши… представления и представления окружающих могут воспринять ваши дед и дядя, то подумайте, что бы сказала ваша мать. Она была…

На этот раз глаза дона Франсиско полыхнули таким огнем, что Одиль озабоченно глянула на его руки, но там вроде бы пока ничего не дымилось. Не дымилась – пока – и Белла, сощурившаяся так недобро, что невольно стала очень на дядю похожа – как раз, отметила Одиль, когда вовсе и не старалась.

– Моя мать, донья Инес, не училась здесь, – сказала Белла негромко, и этим тоже очень похоже на дядю. – И я не знаю, что бы она сказала, потому что не знала ее ни минуты своей жизни. А почему так вышло, вы, – она окинула взглядом и свою старшую собеседницу, и дядю, и взгляд этот был горьким, – знаете побольше меня.

Поразительно, подумала Одиль, переведя взгляд на дона Франсиско, как голова живого человека может показаться удивительно похожей на голый череп. Сейчас, несмотря на свою смуглость, он был мертвенно бледен, скулы, казалось, вот-вот прорвут натянувшуюся кожу, а губы побелели от усилия не показать клыки, как у оборачивающегося к охотнику зверя.

– Это была трагедия, и мне жаль, что я вам о ней напомнила, – в голосе доньи Инес и в самом деле слышалось сожаление, но, возможно, не по заявленной причине. – Простите. Леонор, вам и в самом деле пора на экзамены. Я пойду с вами, мне надо повидаться с ректором. С вашего позволения, господа.

Она встала, Леонор вскочила следом. Дон Франсиско встал тоже, явно в силу привычки, как и Ксандер, и Белла; Одиль на всякий случай встала тоже. Леонор на удивление безропотно последовала за своей руководительницей, которая, впрочем, рисковать не стала, а увлекла ее так быстро, что можно было бы сказать «утащила». Дверь за ними закрылась сильно тише, чем за Фелипе, но столь же плотно.

– Как ты думаешь, Хьела, – сказал дон Франсиско задумчиво и так спокойно, что у Одиль заныл зуб, – почему я послал ван Страатена сюда? Неужели ты всерьез полагаешь, что это для того, чтобы ты изображала здесь образец снисхождения, милосердия и ценностей в духе Платона?

– Я не знаю, почему ты, дядя, а точнее мой дед, позволил Ксандеру сюда приехать, – ответила Белла так же ровно, и Одиль пожалела, что не может под столом до нее дотянуться и сжать ей руку, – но учится он здесь потому, что прошел Лабиринт.

– Вот как, – повторил дон Франсиско так, будто услышал что-то очень забавное.

Белле на этом вся кровь бросилась в лицо, окрасив щеки лихорадочным румянцем.

– А Лабиринт он прошел потому же, почему и все до него – потому, что он достоин, – сказала она; ровный тон ей уже изменял. – А решился он пройти потому, что я ему приказала. Не ты, дядя, а я. Это к тому, как кто распоряжается вассалами.

– Наивность, – сказал дон Франсиско в воздух, – прелестная привилегия юности, но предполагается, что тогда же от нее избавляются. Как от ветрянки. Или она становится признаком глупости. Тебе выбирать, как мне нужно о тебе думать, Хьела.

Белла ответила не сразу – она быстро и невольно оглядела стол, как будто за ним еще сидела ждущая ее ответа Леонор, или примостился на привычном месте Адриано, звавший Ксандера другом. На мгновение она глянула на Одиль, и та подавила вздох: точно такая же решимость была в лице иберийки перед первым шагом через простреливаемое поле. По этому взгляду, еще до того, как он упал на Ксандера и уперся в дона Франсиско, Одиль поняла, что сейчас она готовится сказать что-то непоправимое, и открыла рот даже, чтобы прервать это в зачатке.

Она не успела.

– Сеньора вряд ли много размышляет о причинах моего тут пребывания, – сказал Ксандер, не глядя ни на кого. – Скорее, о своих. Сеньор.

– Интересно, – дон Франсиско впервые удостоил его своего явного внимания, – до чего она додумалась.

Ксандер снова не дал Белле ответить.

– Может быть, до того, что даже проклятие не может помешать кому-то стать человеком. Если, – Ксандер наконец посмотрел на него, со спокойствием обреченного, – конечно, не хочет быть монстром, который это проклятие заслуживает.

– Вы полагаете, – со светской любезностью ответил дон Франсиско, – что с проклятием бороться возможно?

– Я полагаю, что не стараться быть человеком – недостойно.

Одиль его от души понимала. А еще она понимала, что если бы он сейчас вынул из кармана перчатку и с оттяжкой хлестнул ей дона Франсиско по этой вот худой щеке, это было бы немногим хуже.

Что ж, светская любезность – это оружие, которое принадлежит всем.

– У вас удивительная дискуссия, – сказала она с чувством, как будто в самом деле только что очнулась от заставившего ее забыть о реальности диалога, и теперь молит о прощении, что вынуждена быть голосом этой самой скучной реальности, – но, право, Белле нужно на экзамен. Может быть…

Дон Франсиско улыбнулся ей, и она внутренне пнула на этот раз уже себя: конечно, последнее слово он оставить за Ксандером не мог.

– Одну минуту, сеньорита де Нордгау, – проговорил он с учтивостью настолько безупречной, что уже издевательской, – но именно потому, что этот разговор вас увлек, я не могу оставить вас с ложными выводами. Выкладки юного ван Страатена милы, но несущественны, потому что о том, кому и как быть человеком, может рассуждать, как я уже говорил, только свободный человек, а от раба они могут только позабавить. Смотрите, что я имею в виду.

– Дядя, не смей!

Белла с таким же успехом могла пытаться сдержать своим возгласом заходящую на таран акулу – скорее, этим она только подлила масла в огонь. Тем более что Франсиско Альварес де Толедо в подталкивании не нуждался: сейчас на его губах играла легкая улыбка, и никакой стены не было, и ничто не мешало Одили угадать сладострастное удовольствие в этой улыбке.

Она внезапно и безумно пожалела, что не носит, как Адриано, с собой нож в сапоге.

И да, вот сейчас его голос был пугающим.

– Я, Франсиско Альварес де Толедо, – отчеканил он, – силой крови Альба приказываю тебе, Ксандер ван Страатен…

– Этого совершенно не нужно, – сказала Одиль, стараясь, чтобы это звучало убедительно, но даже на ее слух вышло беспомощно. Однако на мгновение он умолк, но тут же чуть склонил голову к плечу, улыбка его стала шире и нежнее, и она поняла, что остановить его не может ничто.

– Возьми нож для мяса, – ибериец повел свободной рукой в сторону блюда с уткой, – и воткни его в свою руку. Левую.

Ксандер дернулся, но сделал над собой усилие и остался сидеть, хотя он побледнел, как человек, который видит, как на него идет лавина, и знает, что ничего не может сделать, чтобы спастись. Нисколько этому не удивившись, дон Франсиско лишь чуть пожал плечами.

– Как хочешь.

Воцарилась тишина, словно эти два слова обратили всех в камень. Одиль пыталась сообразить, что бы можно было сделать, но мысли, быстрые, как в лихорадке, лихорадочно же путались. Звать на помощь? Бессмысленно, в Башне может никого и не быть, и потом, это Приказ… Она тоже сидела неподвижно и не могла себя заставить даже распрямиться, не то чтобы позвать, боясь нарушить возникшее хрупкое равновесие.

Нарушил его Ксандер. Резко, вслепую, он вскочил, отшатываясь от стола – стул полетел в сторону, – вскинул руку к вороту и рванул его, отрывая пуговицу. Мускулы шеи напряглись, словно сопротивляясь невидимой удавке, он, хрипя, судорожно попробовал вдохнуть, но воздух непостижимым образом не подчинился ему.

– Ксандер!

Это у Одили вышло истеричным взвизгом, но сейчас это ее не волновало – она рванулась вокруг стола, но ее поймала Белла. Пальцы иберийки охватили запястье Одили с безжалостностью железного прута; вряд ли Белла даже осознавала, что сжимает ее так крепко, да и не нужно это было, помочь тут было уже нечем. И только Франсиско де Альба неспешно, будто не слыша происходящего вокруг пандемониума, потянулся и выдернул из бараньей ноги нож.

– Отменять приказ, – мягко сказал он в воздух, – я не буду.

И протянул нож рукоятью вперед уже оседающему на пол Ксандеру, который, все еще задыхаясь и синея, схватил его, как утопающий веревку, рукой, которой до того уцепился за столешницу. С усилием он хлопнул ладонью плашмя об стол, размахнулся, как получилось, и сталь прошила его кисть с такой же легкостью, с какой резала птицу. Тут же он с хрипом втянул наконец в изголодавшиеся легкие воздух, хватка Беллы разжалась, и Одиль метнулась к нему, сгребая со стола первую попавшуюся салфетку и обматывая ее вокруг раненой руки.

– Подожди, – прохрипел он, – надо…

И дернул нож.

Опыта с ранениями у Одили не было, только теоретические рассказы, которыми ее потчевал наставник Адриано, но не нужно много опыта, чтобы зажать первой попавшейся тряпкой льющуюся кровь. Салфетка промокла моментально, и она, не вставая с пола, вслепую нащупала на столе еще одну.

– Я заговорю, – шепнул он. – Я умею.

– Он мой вассал, дядя, – сказала – нет, скорее прорычала – над их головами Белла, заглушая этот шепот, – и ты не смеешь! Он под моей властью, а значит, и моей защитой!

Ответил ли на это что-то дон Франсиско, Одиль не услышала за скрежетом злополучного опрокинутого стула: яростная Белла ухватила фламандца за плечо и потянула его вверх с такой силой, что Ксандер встал на ноги, не дожидаясь, пока он затянет на своей импровизированной повязке хоть какой-то узел. Успел ли он что-то заговорить, Одиль так и не поняла; оставалось лишь надеяться. Белла же придвинулась к Франсиско так близко, что оказалась с ним почти нос к носу.

– Если ты думаешь, что я всегда буду молчать, – добавила она, – то ошибаешься, дядя!

И, увлекая за собой Ксандера, помчалась к двери.

– Ты куда? – только и успела ей крикнуть вслед Одиль, не ожидая ответа. Но Исабель развернулась в дверях.

– На символистику, – крикнула подруга в ответ. – На чертову символистику!

Глава 12

Русалочий принц

Таща за собой Ксандера, она ворвалась в столь любимый мэтром Баласи зимний сад и, только когда астролог чуть не подавился дымом от своей палочки, осознала, что повязка фламандца была явно не рассчитана на активные действия со стороны раненого, и теперь на ней проступила кровь.

– Я пришла сдать экзамен, – сказала она решительно и твердо, прежде чем профессор успел ее опередить. – А потом мы пойдем в лазарет. Правда. Перевяжем все заново. Это вышло…

– Это вышло случайно, профессор, – неожиданно поддержал ее Ксандер. – Небольшой инцидент.

Баласи промычал себе под нос что-то неопределенное, даже изучил перевязанную руку, но спорить не стал.

– Хорошо, – сказал он, все еще с некоторым, впрочем, сомнением. – Так, дорогая моя, задание у вас будет простое…

Слушая его, она вдруг осознала, что символистика – вот буквально все, что она достаточно прилежно учила все эти месяцы и даже как-то понимала, а главное – повторила прошлой ночью (или нет? или заснула?!) – категорически вылетело у нее из головы. Когда – было неясно, да и неважно, главное было, что с этим сейчас делать.

И так же внезапно ей пришла в голову другая мысль, и чем больше эта мысль металась по воспаленному от гнева и беспамятства мозгу, тем больше она ей нравилась. Более того, к тому моменту, как Баласи договорил, она уже была уверена, что плана лучше ей бы не придумалось, хоть сутки соображай.

– Профессор, а может это быть Фландрия? Ну, вместо моего дома?

Баласи озадаченно нахмурился.

– В принципе, конечно… если вы знакомы… а, бесспорно, знакомы, как я сразу не подумал, простите меня, девочка моя! Да, конечно, это может быть Фландрия. Почему бы нет?

И безмятежно отвернулся к своей коробке курительных палочек, на чем она, не теряя ни одного драгоценного мгновения, закрыла глаза и сосредоточилась.

Символу Фландрии или, что вернее, дома ван Страатенов ее никто не учил – не то чтобы это было тайной, но явно никто не предполагал, что ей зачем-то понадобится туда отправляться без сопровождения взрослых родичей или хотя бы вассала. Но она не раз видела, как что-то чертил Ксандер, и чертил порой немного на разный лад, а уроки Баласи для нее не пропали.

Благословляя Фелипе, который любил всякие игры на быстрое запоминание раз увиденного, она стала торопливо чертить копию того символа, который ей вспомнился лучше всего, потому что видела она его совсем недавно. Разок ошиблась: очень круглые и отчаянные глаза Ксандера ей это быстро подсказали – но в целом, когда Баласи с уже зажженной палочкой повернулся к ним обратно, ей оставалось дорисовать всего ничего, и она даже воспряла духом.

– Хм-м, – астролог бросил испытующий взгляд на Ксандера, который тоже смотрел на символ, почему-то озадаченно нахмурясь, – что ж… Я не буду спрашивать, правда ли, что вы в этом конкретном месте не бывали – это довольно-таки очевидно… да. Но вы уверены, что хотите именно туда?

Она кивнула, хотя понятия не имела, о чем вообще речь. Можно было только надеяться, что символ не значил какую-нибудь дамбу, причем с водной стороны – с ее вассала сталось бы. Хотя, учитывая, что отсидеться ему не удастся, подумала она с мстительным удовлетворением, пусть сам и думает, как их оттуда извлечь.

– Что ж, открывайте.

Она вздохнула, украдкой найдя руку Ксандера, и дернула дверь на себя.

– Неплохо, – одобрил Баласи, всмотревшись в то, что выглядело как пещера, даже какая-то трава свисала сверху, и корни. – Поздравляю вас, вы сда…

– Спасибо, профессор! – быстро сказала она и рванула туда, таща Ксандера следом и захлопнув дверь для надежности за спиной.

И тут ей угодил по лбу лук. Заодно она чуть не поскользнулась, и в обоих случаях ее достоинство спас Ксандер: успев удержать ее, когда каблук поехал на углях, и отведя качающуюся связку лука подальше от ее головы. Заодно он открыл дверь, и она поняла, что они вовсе не в пещере, а просто в какой-то кладовке, – и на них тут же уставились две пары ошарашенных глаз.

Первая принадлежала дородной пожилой женщине, из чьих испачканных мукой пальцев выскользнула и разбилась в осколки глиняная миска. Вторая – мужчине, примерно ее же возраста, который на этот самый звук выглянул из соседней двери; судя по граблям в его руках, дверь вела наружу, наверняка в огород.

Исабель вдруг поняла, что не может из себя выдавить ни единого полагающегося случаю слова на фламандском, даже паршивого Hallo, и это после школы, где в строгую латынь уже к Рождеству все непринужденнейше примешивали невообразимый lingua franca из всех доступных языков, было как-то даже неприятно. С другой стороны, тут же решила она, говорить на их языке и не стоит. Во-первых, она еще помнила, как морщился Ксандер от произношения Алехандры, а во‐вторых, только того не хватало, чтобы они решили, что она им и в самом деле владеет – и обнаружить обратное будет еще непристойнее.

– Здравствуйте, – сказала она на родном иберийском, и только тут обнаружила, что сжимает как раз больную руку Ксандера, причем так, что у нее побелели костяшки, и быстро ее выпустила. – Простите, если испугали вас.

Тут же она осознала, что слуги – а это, несомненно, были слуги, вряд ли хозяева тут с тестом балуются, хотя кто их, фламандцев, знает – могли и вовсе ее не понять, и покосилась на Ксандера, чтобы оценить обстановку, но тут женщина, которую она таки сочла кухаркой, ринулась навстречу Ксандеру, ловко обогнув большой дубовый стол, и приникла к нему с такой силой, что ее старомодный чепец съехал набок.

– Mijn lieve jongen!

Ксандер на мгновение замер в ее объятиях, явно совершенно не беспокоясь о том, что ее натруженные руки порядком обсыпали его мукой, а потом поцеловал ее в щеку и ласково отстранил, заглядывая ей в глаза и тоже что-то лопоча на их языке. Второй слуга тем временем смотрел на Исабель, как на призрак из преисподней, и, решив, что сентиментальная сцена затянулась, она кашлянула.

Ксандер окончательно высвободился из объятий женщины и выпрямился, прежде чем произнести новую фразу, из которой Исабель без труда вычленила только собственное имя и «сеньора».

– Это моя кормилица, Лотта, – в свою очередь пояснил он Исабели. – И наш садовник, Лукас.

Помянутый Лукас тут опомнился достаточно, чтобы выразить свое мнение о происходящем, и, хотя сказано было тоже на фламандском, эти слова Исабель опознала тоже.

– Скажи ему, пусть следит за языком, – сказала она так холодно, как могла, учитывая, что ладони ее и, что было несколько неожиданно, уши стали теплеть. – Здесь должны помнить, что Альба злить не стоит.

Ксандер вздохнул и открыл было рот, чтобы, наверное, именно это и объяснить, но тут вмешалась Лотта:

– Лукас! Ну-кось, не груби! Не порти мальчику нашему жизнь! – Это у нее вышло, к изумлению Исабели, на иберийском – акцентированном, но все-таки довольно сносном. – А вы, сеньора, простите его, дурака деревенского! Садитесь-ка вот. – Старушка обмахнула стул вышитым полотенцем и подвинула его Исабели. – Чего стоять-то, как корова посередь луга.

Исабель сморгнула, но глядя на доброе лицо кормилицы, решила, что «корова» здесь, похоже, было не ругательным словом, а как бы это… литературным оборотом, и обижаться тут не на что.

– Благодарю вас. – Она кивнула и села, а сев – перевела взгляд на Ксандера: – Я была бы рада поговорить с доном ван Страатеном, если он дома и может меня принять.

Какая-то часть ее на этих словах сжалась, потому что сейчас она давала повод себя унизить – еще не хватало, чтобы иберийка и Альба явилась как просительница! Но она также понимала и то, что заявилась в чужой дом без предупреждения, а так не поступал даже дед, при значительно больших правах и власти. Гостья же она, без сомнения, неприятная, помимо того, что незваная, и гневаться тут решительно не на что, а вот быть вежливой и спокойной надо.

– Я сначала поговорю с мамой, – сказал Ксандер, и отчего-то Исабели показалось, что эта перспектива не сильно его обрадовала. – Вы побудете тут некоторое время, сеньора?

– Побуду. Иди.

Ксандер обернулся к Лотте и Лукасу, сказал что-то насчет нее – не иначе, поручая ее их гостеприимству, погладил няню по плечу и вышел. Лукас сел, взял со стола ножик и молча принялся чистить репу. Старая Лотта промокнула глаза передником.

– Ксандер у нас умница, – начала она, глянув на Исабель, и вдруг подслеповато уставилась на свой передник, к которому она прижимала Ксандера. – Ой-кось? Чей-то, кровь, что ли? Да откуда, Господи?

Про кровь-то Исабель и забыла, если честно, тем более что Ксандер никак не выдал своего беспокойства, поэтому невольно глянула на ладонь, которой только что сжимала его руку, и увидела там то же самое.

– При… Ксандер поранился за обедом, – сказала она, порадовавшись, что даже не понадобилось лгать.

Лотта вдруг как-то постарела, сгорбилась и внезапно всхлипнула, заплакала, промокая глаза фартуком.

– Поранился… Поранился, ты сказала, сеньора? – и еще раз всхлипнула. – А ожоги, что он домой на себе приносил, тоже он поранился, скажи-ка, милая?

Лукас молчал и с остервенением строгал репу. Ему явно тоже было что сказать.

– Но ты-то не выглядишь чудищем, милая. Скажи хоть, кто у вас там такое чудовище, девочка? – старушка подняла на Исабель заплаканные выцветшие глаза.

Еще осенью она бы подняла голову и подтвердила, что таки она. Может быть, и зимой. Может быть. Но сейчас она словно онемела, глядя на собственные руки, покрытые тонкой, незаметной сеткой шрамов, и на наруч, где светился ребис, неярко, будто печально. «Мы все чудовища», – вертелось у нее на языке, но отчего-то былой гордости эта мысль у нее не вызывала, как и мысль, что большинство ксандеровых ожогов были вот этих самых рук дело, а если что и вызывало, то скорее то, что как бы он ее ни бесил, а с Рождества бесил люто, уже очень давно новых ожогов не было.

Но объяснять это было невозможно. Как и то, что сюда они примчались не по какому-то ее капризу, а потому, что ее дядя вздумал предъявить свои права на их любимчика. Нет. Это и вовсе семейные дела, и служанки они не касаются, даже служанки с добрым и несчастным лицом.

– Не плачьте, – сказала она вместо этого всего. – Пожалуйста.

Лотта еще раз вытерла глаза и махнула рукой.

– Ох, просто я расчувствовалась, – для надежности она вытерла и нос. – Очень обрадовалась, что мальчик наш домой приехал. Я же и его, и Морица, сохрани Господь его душу, вот этими самыми руками укачивала в колыбели. – Она сняла заляпанный передник и вздохнула, снова на него глянув. – И тут на-кось, кровь! Испугалась я, соколица. Ксандер-то наш и не скажет ничего никогда. Все молчит да на море глядит с дамбы по приезду. Вот я, старая, за него и волнуюсь, да и…

– Ксандер! – где-то неподалеку хлопнула дверь, и властный женский голос, холодный, как зимнее море, добавил еще много на фламандском, из чего Исабель узнала только spaanse moordenaars – про черных иберийских псов.

Ксандер с ней, судя по интонациям, почтительно, но спорил, как-то упомянув что-то про «отца», но Исабель уже поняла: мать Ксандера явно не была обрадована новым прибытием.

Лукас встал, положил нож и прикрыл дверь. Голоса были слышны, но слов уже было не разобрать, даже той малости, которую Исабель знала.

– Не бойся, красавица, – старушка Лотта достала с полки чистый фартук и надела. – Хозяйка наша отходчивая очень. Не обидит тебя. На вот. Скушай яблочко, – и протянула большое зеленое яблоко.

Исабель машинально его взяла, благодарно кивнув, но уже соображая, что делать. Вообще, она поступила как дура, понимала она сейчас, бросившись сюда сломя голову, а не подумав как следует. Что бы сказала Одиль? Гостиница, вот что она бы сказала, люди, которым не обязательно нравиться, потому что им ты просто платишь. Хотя чем платить? В Трамонтане ей деньги были не нужны, и они так и остались в сундуке в их спальне…

Хотя какого черта, вдруг решила она, и так же решительно откусила яблоко, хотя от всех волнений ей кусок в горло не лез. Она у своих вассалов, этот дом – практически ее собственность, и будет не так, как думает эта вот пока неувиденная ею дама, а так, как скажет – а то и прикажет! – она, Исабель!

Дверь снова хлопнула, резко открываясь, но на пороге был один Ксандер, немного хмурый, но особого трагизма в его лице Исабель не увидела: должно быть, мать и сын все-таки поладили, и так, как этого хотел сын. Можно было даже посочувствовать Августе ван Страатен: упрямство Ксандера она, Исабель, знала как никто.

– Пойдемте, сеньора. Я покажу вам вашу комнату, – сказал Ксандер и обернулся к Лукасу: – Lucas, brengen vader en oom Gert.

Слуга тут же отправился выполнять приказание, а Исабель со всей возможной безмятежностью последовала за вассалом, украдкой озираясь по сторонам. Дом ван Страатенов меньше всего походил на усадьбу королевской семьи: он был большой и уютный, но как-то очень по-деревенски, и она могла бы легко поверить, что во Фландрии нашлись бы и купеческие дома побогаче. Впрочем, это же их загородный дом, может, в каком-нибудь Амстердаме или Дельфте есть и что подостойнее? Ведь должен же у них быть замок или хотя бы дворец?

– Прошу вас, сеньора, – Ксандер наконец открыл перед ней дверь небольшой аккуратной и очень чистой комнатки, не выбивавшейся никак из общего стиля дома, – здесь у нас не слишком много комнат. Но обычно мы проводим теплое время года в нем. Маме нравится деревенская жизнь, а папа хочет быть поближе к дяде Герту и морю.

«Причуды у всех, конечно, разные», – подумала Исабель, выглядывая в окно и с удивлением обнаружив, что не видит никаких оград, не то что стен. То ли владения семьи были настолько обширны, то ли они считали, что бояться им некого. Насколько хватало глаз, ограничение было только одно.

– У вас так близко море!

– Ну да, – Ксандер пожал плечами, – мы же прямо на берегу. Вон, видите, дамба. А во‐о-он там наша деревенька. – Он показал на ряд крыш неподалеку, за которыми виднелись мерно крутящиеся лопасти огромных ветряных мельниц.

Исабель распахнула окно и вдохнула всей грудью влажный солоноватый воздух. Открывшийся ее глазам вид завораживал своей чужой, необычной, холодноватой красотой и в то же время странным чувством свободы. Каждый клочок этой земли был ухожен, о каждом дереве заботились, и при этом словно не ждали нападения и злонамеренности, как будто руки человека могли здесь только оберегать. Она всю жизнь провела за надежными могучими стенами, и совсем не понимала, как другие, те же Одиль и Адриано, и не они одни, спокойно рассказывали о путешествиях, а сейчас думала: может быть, и зря она раньше не выходила за безопасный порог?

– Если хотите, мы можем съездить в Амстердам, – Ксандер, должно быть, по-своему понял ее молчание. – Там у нас особняк, вам будет привычней… но океана там из окна не увидишь.

«В Амстердам! В город, в настоящий город, одна, без деда и дядей!»

– Можно, – сказала она важно, скрывая восторг, охвативший ее от этой мысли. – Попозже надо будет об этом подумать.

– Oom Xander?

– Mijn kleine prinses!

Исабель обернулась ровно чтобы увидеть, как Ксандер радостно подхватывает на руки белокурую, розовощекую девочку лет, наверное, от силы шести, которая тут же чмокнула его в щеку и вывалила на него целую кучу фламандских слов, из которых Исабель поняла только последнее, вопросительное: vriendin, подруга. Ксандер покачал головой, назвав Исабель «сеньорой», и Исабель приготовилась к тому, что девчушка испугается, но та уставилась на нее скорее с любопытством.

А вот Исабель почувствовала себя на редкость неуверенно: ее опыт с маленькими девочками был, что уж там, практически нулевой. Из тех, кого она назвала бы детьми, она общалась только со своими маленькими кузенами, детьми дяди Алонсо, но они были мальчишками – шумными, драчливыми и верткими, как ужи. А вот девочек младше себя она видела только в церкви, где они обычно чинно сидели с родителями, и даже разговаривать с ними Исабели не доводилось. Эта явно была тоже вполне здоровой, а из-под юбочки видна была ободранная коленка, какие не чинным вышиванием зарабатывают, и все-таки она казалась очень маленькой и беззащитной, и было понятно, отчего Ксандер держит ее не только ласково, но и бережно.

«Интересно, его кузина Анна была такая же, когда Фелипе ее впервые увидел?»

Отогнав эту мысль, она подошла ближе к девочке и постаралась сказать, как ее учил дядя Алехандро:

– Mijn naam is Bella.

Девочка кивнула, Ксандер осторожно опустил ее на землю, и тут Исабель увидела, что хотя платьице девочки Ксандер сумел уберечь незапятнанным, повязка на его руке уже почти полностью стала багровой.

Чертов упрямец!

– Дай руку, – сказала она отрывистее, чем, пожалуй, стоило бы при девочке. – Надо перевязать, мы обещали. Платок у меня есть. – Она порылась в кармане юбки и обнаружила и платок, и скомканную салфетку, которую бездумно унесла с обеденного стола. Хорошо.

– Я попробую еще раз заговорить кровь, – негромко сказал Ксандер. – Тогда не вышло. Но да, повязка…

Он протянул руку с таким видом, как будто Исабель была готовой его укусить коброй. Это ей враз напомнило о том, как она сама же чуть не расплющила его руку на кухне, и настроение ей это не улучшило. Девочка же посмотрела на Исабель, а потом на Ксандера.

– Я немного знаю твоя язык, Белла. Меня мама учила. И я могу принести ножик. – Малышка немного подумала и спросила: – Ты Альба?

Поскольку Ксандер на этот вопрос вздрогнул, но промолчал, а вопрос был все-таки обращен к ней, Исабель ответила, хотя сначала подцепила кончик бинта и начала разматывать повязку.

– Да. Видишь, я же черная, страшная сука Альба. Неси нож, фея, а не то укушу тебя, и ты тоже превратишься в иберийку.

Как раз тут они дошли до участка, где ткань немного присохла, Исабель дернула, и Ксандер прикусил губу. Правильно, подумала она, правильные фламандские герои под иберийскими пытками не охают, а мужественно держат лицо. Но девочка все прекрасно заметила, поэтому, когда Исабель глянула в ее сторону, то увидела, что голубые ее глаза стали круглые, как блюдца, и она рванулась к двери. Правда, в дверях она обернулась и решительно сообщила:

– Я тебя не боюсь!

– Ik vond je, Pepe!

Новый голос был мягким и приятным, и смотреть на его обладательницу было тоже приятно смотреть: стройную и свежую, как цветок весной. «Как тюльпан», – вспомнились ей вдруг слова Фелипе, и она поняла, что и в самом деле уже видела эту белокурую молодую женщину с нежно-розоватой кожей и голубыми кроткими глазами. Это было давно, и на каком-нибудь портрете или фотографии она бы ее могла и не опознать, и все-таки за эти годы она, Исабель, изменилась очень сильно, а вот Анна ван Страатен – почти что и нет. От нее так же, как от ее родной земли, веяло этим странным чувством свободы и спокойствием – будто смотришь на волны, накатывающие на берег.

А еще, подумала она, девочка была действительно почти что копией Анны, и должно быть, именно это навело ее на мысль…

Девочка тут же уцепилась за подол женщины и снова ударилась во фламандский, из которого Исабель разобрала только первое слово – «Mam».

– Пепе, ну разве можно говорить при гостях на языке, который им мало знаком? – Анна погладила девочку по голове и улыбнулась. – Ну, беги за ножиком. Только смотри, не обрежься. И не говори никому про руку Ксандера, это секрет!

Та серьезно кивнула и убежала, пока Исабель справлялась с стремящимися неудержимо вверх бровями. «Пепе?»

– У вас прекрасная дочь, – рискнула она, постаравшись, чтобы голос походил на всезнающий тон Одили. – Храбрая. И хорошо говорит по-иберийски. Как ее зовут?

– Ее зовут Филиппа, – Анна тон проигнорировала, просто спокойно подошла и потрепала Ксандера по волосам, мягко отстраняя иберийку. – Сеньора, позвольте мне посмотреть?

– Здравствуй, Ани, – заговорил тут Ксандер, улыбнувшись и аккуратно изъяв из пальцев Исабель платок, чтобы самому промокнуть рану. – Рад, что застал тебя тут. На самом деле, все совсем не ужасно, я заговорю…

– Похоже на столовый нож, – кивнула Анна, как будто он ничего не говорил. – Узнаю почерк сеньора Франсиско. Ксандер, ты мог бы целить выше, где нет мелких костей и сухожилий.

– Я не очень соображал, – заметил Ксандер.

– Понимаю, – все так же невозмутимо заметила она. – А еще тебя трясет, так что не думаю, что у тебя заговор получится. Давай сделаем проще, перевяжем сейчас, а после ужина попробуешь…

Исабель слушала их разговор несколько рассеянно, Анне явно можно было доверить ее дорогого кузена, а сама она была не очень по целительскому ремеслу, так что отошла и стала вместо этого смотреть на мельницы, дамбы и море. Пейзаж был непривычным, от окна уже начало веять холодом, и она оглянулась в поисках какого-нибудь пледа.

– Мама, я ножик принесла! – раздалось у нее из-за спины, и вбежавшая Филиппа подала матери аккуратно завернутый в салфетку нож. – Лукас мне его сначала не хотел давать, думал, что я хочу бить сеньору Беллу!

– Пепе! – возмутился Ксандер, но девочку это нисколько не удивило.

– А еще дедушка Герт и дедушка Натан с моря вернулись! – выложила она явно все доступные новости. – Огромную рыбу принесли!

– Умница, – одобрила ее мать, забирая у нее и нож, и салфетку. – Теперь иди и скажи дедушкам, что мы все скоро спустимся к столу. Ксандер, перестань дергаться. Твоя сеньора все понимает, и у нее все в порядке с чувством юмора. Верно, сеньора Исабель?

Вот оно как, сообразила Исабель. Эту игру она знала. «Веди себя так, будто люди таковы, какими ты их хочешь видеть, и они такими будут». Ну уж нет, подумала она, прищурившись, и этому я научилась тоже.

– У меня три кузена, которые скоро начнут кидаться друг в друга шариками из горящих салфеток и поджигать шторы и друг друга, – сказала она с ядовитой иронией, стараясь подражать дяде Франко и от того еще более злясь. – И еще кузен, который вечно лезет в пекло и не меньше раза в год находится на грани смерти. И дядя, который любит нестандартные решения. Разумеется, у меня прекрасное чувство юмора. И Ксандер, – Белла прохладно улыбнулась юноше, – прекрасно об этом осведомлен.

Но если Анна и поняла намек на то, что перед ней вовсе не женская копия ее милого Фелипе, которого она так легко оборачивала вокруг пальца, то виду не подала.

– Вот видишь! – фламандка легко взяла Ксандера за подбородок, посмотрела ему в глаза и рассмеялась. – Ксандер, ну хватит уже переживать. Спускайтесь в столовую, все будет хорошо. А после ужина пойдем на море. Сеньора, вы не сердитесь на него. Он ведь мальчишка, чего с него взять?

На этом она улыбнулась иберийке, присела в книксене и вышла за дверь.

Исабель озадаченно посмотрела ей вслед. Пока что это был первый человек из ее народа, кто ее нисколько не боялся и не ненавидел, а вел себя так, будто она и в самом деле была гостьей – ну, неожиданной, но вовсе не неприятной. Или Анна смотрела на нее как на кузину милого Фелипе, в честь которого она так непринужденно назвала дочь? Во всяком случае, не как на «черную иберийскую суку», и как ни странно, это было даже… успокаивающе.

Исабель бросила взгляд на руку Ксандера, не сомневаясь, что увидит там ровную, тугую перевязку, и хмыкнула:

– Ну что, пойдем. Покажешь меня своим родителям.

Ксандер серьезно посмотрел на нее, как будто что-то решая, затем кивнул.

– Вы должны кое-что знать, сеньора. Ваш язык в этом доме знают все. Кто-то лучше, кто-то хуже. Кто-то не говорит на нем. Но понимают все. – Он помолчал, глянув за окно, а потом хмуро продолжил: – Раньше, еще за долго до рождения папы, были смертельные случаи… из-за того, что ваши вассалы не могли понять Приказ. Так что теперь мы учим иберийский с пеленок. Слуги и родственники других фамилий тоже стараются это делать по возможности. – На этот раз задумчивого взгляда удостоилась забинтованная рука. – Я подумал, что честно будет вам об этом сказать.

– Да, это разумно, – сказала она, раз он явно ждал ответа. – Буду иметь в виду.

Тут она поймала свое отражение в зеркале, и мужество ей едва не изменило: то, что глядело на нее из простой деревянной рамы, могло взять первый приз на конкурсе кислых физиономий и растрепанных причесок. Волосы пригладить удалось, с юбкой вышло хуже, а с выражением еще сложнее, но делать было нечего.

– Лучше все равно не будет. Как думаешь, Анна уже успокоила твоих родственников, или я нарвусь прямо сейчас?

Ксандер посмотрел на нее изучающе и задумчиво, но не очень критически.

– Сеньора… – он необычно серьезно подбирал слова, что при его ядовитом языке было даже страннее, чем все остальное. – Главное, не ведите себя как сеньор Франсиско. Пожалуйста.

Право на эти слова он, пожалуй, заслужил, решила она, не глядя на его раненую руку.

– Хорошо, попробую.

Когда они подошли к двери столовой, из-за нее доносился разговор взрослых и изредка смех Пепе. Ксандер остановился перед порогом, но дверь не открыл, а обернулся к Исабель.

– Сеньора, накажете меня за нарушение этикета потом, после ужина.

И шагнул вперед нее в столовую, в которой мгновенно стихли все голоса.

Исабель оторопела, а потом поймала себя на том, что в ней просится наружу не огненный гнев, а смешок. Нет, ну каков наглец! Или это он храбрится потому, что последние четыре месяца она его вовсе не трогала, а сейчас даже, если подумать, спасала? Возомнил, что… а, впрочем, важно ли это? У него получается держаться – значит, и ей не пристало уступать!

И выпрямившись, она вошла следом.

Во главе большого стола, выглядевшего так, будто его целиком вытесали из здоровенного и порядком вымоченного морем дуба, сидели двое мужчин, которых можно было легко назвать братьями, долго не гадая, хотя один носил небольшую аккуратную бородку, а другой – очки. Рядом с ними сидела красивая статная женщина с заплетенными вокруг головы косами и в простом платье, которое ей, впрочем, очень шло. Напротив нее Анна наливала сок в стакан Пепе. Нянюшка Лотта сидела за этим же столом.

И сейчас все эти люди молчали и смотрели на вошедшую Исабель.

Та на несколько секунд замерла на пороге, в свою очередь оглядывая их. Вот это, значит, семья Ксандера. Люди как люди. Ничего сверхъестественного и прямо очень пугающего. Не страшнее, чем войти в пещеру к дракону, на самом деле, а это она бы смогла, это все ее предки могли. Это соображение ее обнадежило.

«Не веди себя, как Франсиско», – сказал ей Ксандер. Хорошо, она не будет. Она сделает иначе. Она сделает так, как любезный дядюшка не сделал бы никогда.

– Здравствуйте.

Исабель посмотрела на двоих мужчин. Потом на женщину. И снова на мужчин. Который из них отец Ксандера? У него должен быть более строгий и суровый вид, потому что второй, кажется, это Герт, который был вассалом у Франко и Алехандро, и впридачу медиком, а лекари все чем-то похожи.

– Я Исабель Малефис де Л’Анж и Альварес де Толедо, герцогиня Альба…

Нет, это раньше они просто сидели и молчали, а вот сейчас, похоже, и дышать-то забыли. Они что, вообразили, что она сейчас отдаст Приказ? Святая Мария, не иначе, так! Ксандер побелел, не иначе думая, что своими руками привел к ним страшное чудовище, один из мужчин стал тяжело вставать, словно думая закрывать кого-то собой, Анна – наконец-то ее безмятежность дала трещину! – пролила сок на белоснежную скатерть, а Лотта горестно охнула и прижала руки ко рту. Даже малышка Пепе, и та нахмурилась и вцепилась в материнский рукав.

Смешок внутри нарастал вместе с азартом: похоже, шалость-то сработает!

– И я пришла просить вас о помощи.

В этот момент, наблюдая даже не за лицами, а за выражением их глаз, она испытала мало с чем сравнимое по силе ощущение восторга. О помощи! Она, Альба, просит о помощи их! «Интересно, что сделает со мной дед, когда узнает?» Но сейчас это было не важно.

– Так получилось, что мы с моим дядей не сошлись во мнениях о воспитании, – она бросила красноречивый взгляд на руку Ксандера. – И я решила, что нам с Ксандером стоит отправиться в небольшое путешествие. Он рассказывал о вашей стране, и мне очень хотелось здесь побывать. Поэтому я была бы рада, если бы вы позволили мне стать вашей гостьей.

Тот, кто поднялся на ноги, сел. Второй снял очки, протер их и снова надел. Анна поставила кувшин на стол и рассеянно промокнула пролитое салфеткой, но смотрела она не на пятно и даже не на Исабель, а на женщину с косами, явно хозяйку дома, и смотрела она встревоженно.

– Дедушка, можно, Белла останется? – голос Пепе нарушил звенящую тишину. – Ты же сам говорил, что надо людям помогать, чтобы не стать такими, как Альба!

Исабель глянула на Ксандера, уже еле подавляя смех, но фламандцу явно было не до веселья: он, как и Анна, сначала смотрел на свою бледную и молчащую мать, а потом перевел взгляд на только что севшего мужчину.

– Папа…

– Сядьте, дети, – вдруг подал голос тот, что в очках: он смотрел как раз на Исабель, но не зло и не ошарашенно, а с некоторым любопытством и даже удивлением. – Кстати, здравствуй, племянник.

Словно по сигналу, остальные расслабились. Лотта отняла руки от губ и разгладила передник, Анна переглянулась с дочкой, улыбнулась ей и подмигнула, не спеша вытирая салфеткой сок со стола. Ксандер поправил воротник рубашки, глубоко вздохнув, а глава дома, как теперь поняла Исабель, встал со своего места снова, но подошел к сыну и обнял его.

– Ну, сынок, не стой как чужой. Подай гостье стул, что ли, – сказал он, после этого короткого объятия отстранив Ксандера, чтобы коротко поклониться Исабели. – Я Йонатан ван Страатен, это, – он повел рукой в сторону женщины с косами, – моя жена Августа… мой брат Герт. С остальными, как я слышал, сеньора уже познакомилась.

– Я… очень рада знакомству, дон Йонатан. – К своему удивлению, она обнаружила, что это она сказала даже как-то искренне. – Очень приятно, донья Августа, дон Герт.

Ксандер безмолвно выполнил распоряжение отца, и она села на предложенный стул. Взрослые молчали, а Пепе, хоть и явно стремилась продолжить общение, напоролась на строгий взгляд матери и притихла.

Наконец напряженное молчание прервал Герт:

– Сеньора, заранее прошу прощения за вопрос. Но я вынужден вас спросить, знает ли герцог о том, что вы у нас гостите? Поймите правильно, нам бы не хотелось, чтобы дон Фернандо превратно расценил ваше присутствие в нашем доме, сеньора.

Честно говоря, от этой мысли Исабель вздрогнула: о том, что подумает и чего не подумает ее дед, она до сих пор не озаботилась. Конечно, он спросит в школе, и ему расскажут… но что, если первым до него дойдет Франко со своей версией?

Но фламандцам об этом знать было необязательно, поэтому она постаралась ответить как можно более сдержанно и спокойно, а заодно и дружелюбно. Последнее было сложнее, но за месяцы в школе она научилась и постаралась применить опыт.

– Нет, дон Герт, герцог не знает. Он, к сожалению, был не… с нами, и я не смогла спросить его разрешения на это путешествие. Но я собираюсь написать ему сразу же после ужина. И своему кузену. Вы сможете… у вас есть способ переправить почту поскорее?

– Есть, – кивнул Йонатан. – Переправим.

Лотта тем временем выскользнула из-за стола с ловкостью, удивительной для ее дородной фигуры, и тут же вернулась, неся на подносе немалого размера рыбину. Сидевшие быстро расчистили место под поднос, а затем умопомрачительно пахнущее блюдо стали разделывать, так что и разговор перешел в более непринужденное русло.

– А вы правда ловите рыбу? – спросила Исабель, созерцая положенный на ее тарелку кусок и принюхиваясь. – Сами?

Няня Лотта уронила вилку, Ксандер подавился куском и закашлялся, а Пепе прыснула от смеха.

– Белла! Так это она и есть! А Ксандер не ловил тебе разве? Он говорил, что там у вас тоже море есть. Да, дядя Ксандер?

– Да. Правда, сеньора, – улыбнулся Герт, – поймали сами.

– Дядя Ксандер, а ты на море ночью пойдешь? – развернулась Пепе к нему.

– Пепе! – Анна ласково дернула дочь за светлую косичку. – Не болтай!

– Xander! Jij weer?

Исабель впервые услышала голос хозяйки дома. Единственная из всех, Августа не смотрела на иберийку, как будто Исабель для нее не существовала.

– Mam, niet over praten, – успокаивающе ответил Ксандер и повернулся к Исабели. – Мы ведь рядом с рыбачьим городком. Тут все живут дарами моря.

Вообще-то этого следовало ожидать, но Исабель все равно уставилась на него, а поймав себя на этом, стала смотреть в свою тарелку.

В ее жизни аристократы развлекались охотой. Азарт выслеживания, стремительность погони, финальное отчаяние схватки. Сила и хитрость зверя против силы и хитрости охотника. Ловкость и ярость против сосредоточенности и умения. Когти, клыки и рога против ножа, лука или ружья. Но рыбалка… Она всегда знала, что фламандцы – странные люди. Чтобы принцы ходили на рыбалку… где же тут схватка со стихией, опасность, проявление торжества человека над дикой природой, разума над низменными инстинктами, жизни над смертью?

Хотя… Она не удержалась – глянула за окно, туда, где хмурилось небо над холодной водой. Пожалуй, и тут такое было.

– Очень вкусно, – улыбнулась она в ответ.

– Можно сходить потом в поселок, – предложила Анна. – Там много рыбачьих судов. Наверняка сеньоре будет интересна «Серебряная Дева». Отец, ты же проведешь нам небольшую экскурсию?

Подвоха в ее голосе Исабель не услышала, та словно звала с собой на корабль школьную подругу. Так надеялась на силу моря?

– Ладно, – махнул рукой Герт и посмотрел на брата. – Натан, тебе ничего в городе не надо?

– Газет разве что принесите, – задумчиво попросил тот.

– Я доела! – решительно заявила Пепе и отставила тарелку. – Мама, можно я пойду слушать радио?

– Ох ты ж, пристрастилася-то ты к нему, девочка моя! – в ворчании Лотты звучало явное сомнение. – А ну как вредно оно?

– Лотта! – засмеялась Анна. – Радио вовсе не страшное. Привыкай уже к нему.

– Нет уж, – твердо сказала та, – в мое время всех этих железяк не было, а жили мы ничуть не хуже, а вредное оно или полезное, ты, моя девочка, узнаешь еще нескоро, и я бы не рисковала, на твоем месте, дочка-то у тебя одна…

Анна закатила глаза и прекратила наставления ласковым поцелуем в щеку, так что дальше ужин закончился мирно настолько, насколько позволяли неприязненные взгляды Августы ван Страатен, которые Исабель порой ловила на себе. Пепе сбежала первой слушать свое «радио», Анна вскоре извинилась, сказав, что ей нужно проверить какие-то цветы, а братья Герт и Йонатан стали тихо переговариваться в своей части стола.

– Сеньора? – услышала Исабель голос Ксандера и встряхнулась. – Возможно, вам интересно было бы осмотреть окрестности?

Она благодарно кивнула, тем более что недобрые глаза Августы снова остановились на ней.

– Тебя там уже Винсент спрашивал, – улыбнулся Йонатан сыну и подмигнул. – И с ним Флора.

– Я зайду к ним. – Ксандер поднялся из-за стола и покосился на Исабель. – Может быть, позже или…

– Ксандер, в деревню вдвоем ни ногой! – подал встревоженный голос Герт. – Ты же понимаешь…

Исабель увидела, как Ксандер кивнул, и почувствовала горечь во рту. Конечно. Как бы она себя ни вела, какой бы дружелюбной ни старалась быть, это не имело значения. Как и дома, никто ее никуда не пустит без бдительных глаз.

Она очень хотела вскочить, сказать что-то резкое, а то и Приказать, но вместо этого встала ровно и спокойно, вышла вперед Ксандера и остановилась только перед лестницей. Даже так смотреть на него она не могла, поэтому сказала, глядя куда-то в стену, мимо него:

– Я поднимусь в комнату и займусь письмами. Будь добр, предупреди своих, кто занимается почтой, а потом можешь быть свободен. Сходи, повидайся со своими друзьями.

Не дожидаясь его ответа, она быстро взбежала по лестнице и направилась в свою комнату – и только на пороге осознала, что бумаги-то она и не попросила. Возвращаться вниз было бы глупо, но тут она кинула взгляд на небольшой столик и убедилась, что порядочные фламандцы, как хорошо вышколенные вассалы, об этом подумали: оставили ей целую стопку бумаги, чтобы она поскорее написала своим мерзким родичам и оставила их в покое, не иначе. С мрачным удовольствием она села, взяла первый лист и обмакнула перо в чернила, чтобы понять, что совершенно не знает, что писать.

«Сеньор мой дед…» – вывело перо, скрипнуло и сломалось, оставив на бумаге кляксу.

– Сеньора? – Анна постучала в открытую дверь, прежде чем заглянуть, и даже по ее голосу можно было понять, что она улыбается. – Пепе зовет вас слушать с ней радио. А я предлагаю погулять.

Исабель молча кивнула, не поворачиваясь к двери, более того, прижала ко рту ладонь, потому что у нее начинали предательски дрожать губы.

Только когда ей удалось вдохнуть не судорожно, а почти нормально, она сказала быстро, на выдохе:

– Не стоит, спасибо.

– Сеньора… – Анна зашла в комнату и закрыла за собой дверь. – Не надо так переживать. Пожалуйста. – Она остановилась за стулом Исабель и через ее плечо положила перед девушкой на стол букет красных тюльпанов. – Это вам. Добро пожаловать в Нидерланды.

– Я не переживаю, – угрюмо ответила Исабель, но не удержалась и погладила лепестки одного из крупных, нарядных цветов. – Очень красивые. А у нас растут розы. Ну, вы знаете.

Розы. Кроваво-красные, огромные, с дивным запахом. Роса Альба. Темно-бордовые, бархатные, с бахромой на лепестках – Роса Инесса. Белые с голубыми и золотыми прожилками – Роса Анхела. В честь ее матери…

– Переживаете, конечно, – Анна взглянула на лист с кляксой. – У сеньора Фелипе такое же лицо, когда он чем-то расстроен. Вам нужно собраться с мыслями, сеньора. – Она сняла с полки фарфоровую вазу с синими узорами и поставила в нее цветы. – Может быть, лучше писать завтра, на свежую голову?

Исабель вздохнула и опустила перо обратно в чернильницу, безмолвно признавая правоту Анны, хотя от того, насколько легко фламандка ее читала, ей было неловко, да что там, одна мысль, что та понимает ее лучше нее самой, злила. Но Белла твердо решила держать себя в руках.

– Возможно. – Она помолчала, потом поднялась из-за стола: – Я напишу деду сегодня. После прогулки. Мы пойдем к морю?

– Если хотите, – покладисто кивнула Анна. – Будем смотреть на закат. Ксандер наверняка соскучился! – она поправила локон, выбившийся из-под косынки. – Встречаемся в гостиной, это на первом этаже направо от лестницы, через пять минут. Только накиньте что-то на плечи, сеньора, там ветер.

Исабель усмехнулась:

– Если вы думаете, что принц получит удовольствие от любования закатом со мной, то сильно заблуждаетесь. Я отпустила его на сегодня к друзьям, – она сделала изящное движение кистью, наблюдая за работой ладони и пальцев – так, как это делала Одиль, и так, как Одиль советовала расслаблять руку, если зажимает. – Впрочем, я не против вашей компании, Анна.

– Вы еще не очень хорошо знаете Ксандера, сеньора, – рассмеялась та. – Если он не пойдет с нами, то он уже наверняка на дамбе. Море ему не могут затмить даже прекрасные зеленые глаза Флоры. – Она задумчиво посмотрела в окно, на вечерний океан и тряхнула головой. – Пойду оторву Пепе от приемника. Она хотела тоже пойти – если вы не против, сеньора?

Исабель мотнула головой, оглядываясь и лишний раз проклиная себя за то, что ее порыв оказался такой… порывистый. Умный человек бы не просто из Академии сбежал, но и сумку собрал на дорогу, и уж точно учел бы, что Фландрия куда как посевернее Иберии и попрохладнее Пиренеев.

А может быть, умный человек бы вообще не стал ссориться с семьей из-за дерзкого вассала, на которого он обоснованно злился четыре месяца, не то чтобы вассал додумался извиняться? И сейчас бы мирно готовился к выпускному балу, а не сидел в доме, где его все ненавидят?

Чувствуя подкатывающие слезы злости и жалости к себе, Исабель решительно сделала то немногое, что могла: переплела волосы в косу, немилосердно их дергая. Еще не хватало потом, после того, как ветер на дамбе сделает из них воронье гнездо, думать, где бы еще расческу достать.

Когда после этой экзекуции она спустилась вниз, там оказалась не только Анна с Пепе, но и Герт, и это ее порадовало: отец Анны казался таким же спокойным, как и его дочь, светло-зеленые его глаза из-за стекол старомодных очков смотрели умно и доброжелательно.

– Прошу прощения, сеньора, что напросился с вами, – сказал он с легким поклоном. – Но я надеялся, что вы не будете против моей компании, а я, возможно, могу развлечь вас беседой.

– Разумеется, нет, сеньор, – ответила Исабель как можно учтивее. Надо же было, в конце концов, показать, что, какими бы чудовищами фламандцы ни считали иберийцев, хотя бы последние обходятся без ругательств, а Альба – и вообще аристократы. Чудовища чудовищами, а этикет – этикетом.

– А дедушка Натан не пойдет? – поинтересовалась Пепе и наклонилась, снимая с травинки ярко-зеленую точку. – Белла, смотри! Светлячок!

Исабель прищурилась, разглядывая светящуюся мелочь.

– Этим летом мой кузен поймал саранчу длиной в полторы моих ладони. Вот такую. – Она показала приблизительный размер; вышло, пожалуй, и побольше сказанного, и точно побольше реального, и глаза Пепе округлились. – У вас водится саранча?

– Никогда не видела! – Пепе помотала головой и перепрыгнула лужу на всякий случай подальше, отметила Исабель, как будто на руке иберийки в самом деле сидело жуткое насекомое. – Это огромный кузнечик, да? Дядя Ксандер рассказывал, что у вас есть драконы! Это удивительно! Я бы тоже хотела их посмотреть!

Герт улыбнулся ей и погладил ее по голове, но обратился к дочери:

– На дамбу или в бухту?

– Кажется, в бухту ушел Ксандер. Можем попробовать его догнать, – предложила Анна, глядя на темнеющее небо.

– Я его вижу! – объявила Пепе, показывая вдаль, чуть левее от дома, в сторону небольшой косы и маяка на ее оконечности. Исабель посмотрела туда и увидела тоже.

Ксандер стоял лицом к морю, не замечая подошедших людей. Казалось, что он ждет чего-то, но насколько Исабель могла видеть, ни одной лодки на воде не было. Но тут он наклонился, поднял светлый округлый камешек и швырнул его в воду. Кусочек гальки запрыгал по воде к закатному солнцу, а фламандец наклонился за следующим камнем.

– Мама, Ксандер запускает гальку! – отчего-то заволновалась Пепе. – Белую!

– Я вижу, милая. – Анна тревожно переглянулась со своим отцом.

– Пепе, давай не будем рассказывать об этом бабушке Августе, ладно? – Герт ласково дернул девочку за косичку и посмотрел на Исабель, поправив очки. – Вам нравится наше море, сеньора? Если вы посмотрите вон в ту сторону, да, туда, вы можете увидеть маяк. Ночью он подает сигналы кораблям.

Нравится? Это был сложный вопрос. Это море было совсем не похоже на знакомое ей с детства Средиземное – нежное, лукавое и игривое, на котором было так приятно слушать сказки про русалок, удивительных существ с чернильно-синими глазами, перламутровой кожей и длиннейшими волосами. Спокойное северное море наводило на мысли о притаившихся в глубине кракенах и иных чудовищах. И все-таки…

– Море прекрасно. Очень чужое, но все равно завораживает, – призналась она, а потом наклонилась к Пепе: – А что такого в белой гальке?

– Ксандер… – Девочка посмотрела на мать, потом на деда. – В общем, он всегда так делает, когда приезжает, а бабушка Августа его ругает. – Она смутилась и заговорила совсем быстро: – Я собираю морские камешки! У меня уже большая коллекция самых красивых!

Ксандер обернулся, услышав их шаги, но не похоже было, что его застали врасплох: лицо его, во всяком случае, было спокойным и немного задумчивым.

– Простите нас, сеньора. Мы на одну минуту. – Герт крепко взял племянника за плечо и отвел в сторону, где что-то начал ему втолковывать, затем взволнованно снял очки, надел их снова и повысил голос, так как до Исабель донеслись некоторые слова. В очередной раз она пожалела, что не могла их понять. Так или иначе, пока Герт возмущался, Ксандер молчал и смотрел в море.

– Ксандер здорово плавает! – сообщила ей маленькая Пепе. – А ты умеешь плавать, Белла?

Анна тревожно смотрела на разговаривающих отца и кузена. Герт продолжал отчитывать Ксандера, а юноша молчал, закусив губу. Поняв, что от взрослых внимания не дождешься, Филиппа пошла к прибрежной полосе, присела на корягу у кромки воды и стала кидать камушки в воду.

– Пепе! – окликнула ее мать. – Пожалуйста, прекрати. Отойди от воды.

Девочка надулась, но встала и послушно отошла от песка подальше, а Исабель поймала на себе пристальный взгляд Анны.

– Наверное, вы понимаете наш язык, верно? – она посмотрела снова на отца и Ксандера. – И точно неплохо слышите… Я должна была ожидать, что Ксандер снова так сделает. Безответственный мальчишка! – хмурилась она точно так же, как Ксандер. – Если вы не станете его пытать про это, сеньора, я покажу вам сама.

Ни отказываться, ни тем более поправлять предположение насчет фламандского Исабель не стала, раз Анна так удачно решила послужить иллюстрацией любимой присказки Одили про «всегда лучше слушать, чем говорить». Тем более сейчас она бы с немалым интересом послушала, с чего вдруг замкнутые фламандцы решили разговориться при сюзерене, как и о том, что такого ужасного в сидении у воды, особенно если умеешь плавать. А учитывая волнение и раздражение такой спокойной Анны… И потом, почему безответственный? Ксандер бывал каким угодно, наглым, занудным, упрямым, но вот уж безответственным Исабель бы не смогла его назвать.

– Может, и не стану. Что он сделал?

Анна хотела было ответить, но Герт уже закончил разговор с племянником и уже подошел слишком близко: фламандка глянула в их сторону и еле заметно качнула головой.

– Еще раз прошу прощения, сеньора, – мужчина чуть улыбнулся. – Я думаю, что мы могли бы прогуляться и зажечь маяк. Вид с маяка еще лучше, чем с берега. А потом вернемся домой. Время позднее.

Возражать Исабель не стала – куда там! – и первая пошла к маяку по линии прибоя, почти не замечая, как мелкие волны лижут подошвы ее сапожек. Вокруг нее словно летали кусочки мозаики, которую никак не удавалось сложить во что-то путное, но она хваталась за них, пытаясь притянуть и составить картинку. Рассуждать логически, да, тут надо логически. Ксандер приходит сюда часто, и при этом его ругают, и это может быть опасно…

В воде что-то плеснуло, под спокойными волнами пробежала рябь.

– Mam! – взвизгнула Пепе, хватая мать за подол, а Ксандер уставился в воду, что-то высматривая в волнах. Герт повернулся к племяннику и отвесил ему подзатыльник, и тот побрел дальше, но все еще смотрел неотрывно на море.

До маяка оставалось всего ничего, но к его выдубленной соленым воздухом двери надо было пройти через самое узкое место косы: наверное, в прилив тут волны вовсе смыкаются, решила Исабель. Сейчас они не касались друг друга, между ними оставалась тропинка, по которой один человек мог пройти, и вовсе ног не замочив, но Герт посмотрел на нее с придирчивым сомнением, будто тропа эта пролегала по болоту.

«Это прекрасно, когда людей что-то пугает и нервирует, самое время задавать вопросы», – подумала Исабель и встала как вкопанная едва ли в дюйме от набегающих волн.

– Что здесь происходит, сеньор Герт? Ксандер?..

Ни тот, ни другой ей не ответили, зато ее взгляд перехватила Анна, отчаянно помотав головой в немой мольбе «не надо». В воде снова отчетливо плеснуло в нескольких местах, и по гальке что-то зашуршало.

– Xander! – Герт, теряя очки, рванулся назад, к Исабель. – Anna, ga weg!

Ксандер вдруг резко толкнул Исабель от воды, навстречу своему дяде. Мужчина поймал девушку за руку и едва не одним прыжком преодолел оставшиеся несколько шагов до маяка, уже по пути чертя в воздухе символ. Припечатав его ладонью к двери, он дернул ее на себя и втолкнул Исабель туда, следом прыгнула Анна, держа на руках испуганную Филиппу, и иберийка ощутила под ногами мягкую землю клумбы, а вокруг кружились алые лепестки грубо потревоженных тюльпанов.

– Пепе, иди в дом, – приказала Анна, подтвердив распоряжение мягким толчком, и девочка убежала за угол дома.

– Ани, я включу маяк. – Герт стер со щеки грязь с клумбы и протянул руку Исабель, чтобы помочь ей подняться. – Я очень извиняюсь, сеньора, за то, что произошло. Но поверьте, так было нужно.

– Что это было?

Она постаралась сделать голос холодным, но не как лед, а как толедская сталь в песне. Поцелуй клинка холоден, но губы поцелованной им раны истекают горячей, огненной кровью… Она приняла его руку, но поднявшись, не отпустила, а с яростью посмотрела ему в глаза.

– Мне необходимо включить маяк. Прошу прощения, сеньора.

Он успел ухватиться за дверь, через которую они ввалились, прежде чем она захлопнулась, и Исабель увидела по ту сторону все ту же песчаную косу.

– Сеньора, – Анна мягко улыбнулась и сняла красный лепесток с плеча Исабель, – пойдемте в дом. Темно уже.

– Нет. – Это она сказала безо всякого холода, напротив, чувствуя, как в голосе прорывается то, что скользило в каждом слове Франко, что усмирял Фелипе и прятал Алехандро, то, что делало герцога Альба одним из самых влиятельных людей в Европе и самым могущественным – в их стране.

– Вы объясните мне все сейчас, сеньора. – На Анну она не смотрела, а изучала, не забилась ли под ногти земля с клумбы. – Иначе я спрошу вашего кузена и сделаю так, чтобы он не переводил тему.

Анну, похоже, испугать было сложно, с мгновение она просто молча смотрела на Исабель, сложив руки на груди, и в этот момент была особенно похожа на своего упрямого как осел кузена. Потом она выдохнула и устало провела ладонью по лицу, но взгляд ее остался тот же, глубокий и спокойный, как океан, который можно сколько угодно пытаться поджечь.

– Вы никогда не думали, что Ксандер имеет право на свои секреты? Он ваш вассал, а не раб, сеньора. Мне жаль, что вы не видите разницу между этими понятиями. – Она помолчала. – Не надо нам угрожать, сеньора. Вы в гостях. И такое поведение не красит вас и вашу семью.

Исабели стало до обидного стыдно от этого проникновенного выговора, и она, хоть сумела не опустить голову, опустила глаза. Еще недавно, вдруг подумала она, она бы так и отпарировала: мол, да, раб и вещь, а вы что думали, и немалую цену я за это плачу! Но сейчас даже для нее это звучало как-то… по-детски, хотя она и не была уверена, что сдержится, если та продолжит.

Но Анна продолжать не стала, просто покачала головой и вдруг улыбнулась.

– Я покажу вам сама, раз обещала. Пойдемте.

Женщина мягко взяла Исабель за руку и потянула ее в темноту, ведя снова в сторону моря, но не так, как они шли в прошлый раз, а забирая сильно влево, обходя бухту. В темноте вспыхнул маяк, и забился голубоватым светом.

– Мы всегда предупреждаем людей об опасности, включаем маяк, – донесся ее шепот до ушей Исабель, которая чуть не фыркнула. Точно так же шептал ночью кузен Санчо, когда хотел нагнать страху побольше, рассказывая о привидениях. Не считает же эта ее таким же ребенком?

В темноте лицо Анны казалось белесым пятном, и прочитать по нему ничего не удавалось, хотя Исабель и попробовала, приглядываясь ко всему – и тому, как та идет, и как держит ее за руку, и вообще, как объясняла Одиль. Но у венецианки это все выходило просто и понятно, а повторить не удавалось. Может быть, для такого надо быть менталистом?

Они обогнули маяк, освещающий море неровным светом, и спустились к морю за небольшой грядой гладких валунов. В ночной тишине отчетливо пахло солью и водорослями, волны с шуршанием накатывали на берег.

– Смотрите.

Анна почти легла на большой валун и стала всматриваться в ночную прохладную темноту бухты. Исабель сделала то же самое; камень оказался теплым, должно быть, нагретым солнцем. Всполохи голубого света скользили по воде, и от этого она казалась маслянисто-темной, опасной, таинственной. Она подумала, что такой эта вода ей не по нутру, уж слишком темна. Непонятно, что прячется в глубине…

Они затаились в тишине, и ветер трепал волосы Анны и забирался холодными пальцами под плед иберийки, так что в какой-то момент она поежилась и запахнула его поплотнее. Отчего-то в голову пришла песня, которую давно пел Фелипе, слова которой Исабель не помнила, но помнила сюжет – про прекрасную донью, которая приходила на берег и ждала там своего жениха, зная, что ее возлюбленный отправился на закат с Непобедимой Армадой и нашел свой конец в огне и воде, на пылающем флагмане. Казалось, вода перешептывалась сама с собой, вспоминая эту историю, как и множество других, не более счастливых.

И тут откуда-то от маяка к воде спустился Ксандер. Юноша остановился у самой кромки прибоя, огляделся и, не замечая девушек за валунами, быстро скинул обувь и рубашку, оставшись в одних брюках. Он наклонился, поднял светлую гальку, снова швырнул в воду и прислушался. Почти сразу же по воде пошли всплески, что-то заскользило в темных волнах, еле видное в голубом неровном свете маяка. Ксандер медленно шагнул в воду и пошел вперед, в глубину. Тени под водой заскользили быстрее, вода ожила, забурлила вокруг него – а он остановился по грудь в воде, раскинул руки и откинулся на спину, глубоко вздохнув. Что-то резко рвануло его вниз, поволокло; тени под водой заскользили быстрее, тускло блеснула бледная чешуя.

– Zeemeermin, – выдохнула Анна очень тихо.

Исабель не сразу поняла, что происходит, но когда поняла, побледнела от ужаса. Она, огненная Альба, не могла представить себе смерти хуже, чем на морском дне, в тугих кольцах скользкого и сильного тела и с водой в легких.

– Надо его достать! Он с ума сошел! – от чувств она не могла даже кричать, и вырывающиеся из ее горла звуки были чем-то средним между шепотом и шипением. – Вытащи его! Он утонет! Там тварь!

– Тихо! – зашипела в ответ Анна. – Если они нас услышат, то точно его утопят! – Она прижалась к камням и, не отрываясь, смотрела в черную воду, в которой извивались серебристые тела. – Они проверяют, он ли это. Если решат, что Ксандер кого-то привел, утянут его совсем.

Бездумно Исабель зажала себе рот руками, лишь через несколько секунд сообразив, что ладони слишком горячие, и она так может и губы обжечь, но отнять их было выше ее сил, и она только постаралась успокоиться, дыша медленнее и тише. С последним выходило плохо: ей казалось, что и ее дыхание, и гулкий стук сердца разносились на все побережье. Анна тоже сейчас не казалась невозмутимой: локтем Исабель чувствовала, как фламандку колотит дрожь.

Наконец, спустя долгую минуту Ксандер вдруг вынырнул в дюжине метров от того места, где его утянули под воду, тяжело закашлялся, хватая ртом воздух.

– Узнали, – прошептала Анна с облечением и негромко вздохнула.

Ксандер распрямился, протянул руку, как будто звал кого-то из воды. Метрах в трех от него из темноты моря вынырнуло бледное человекоподобное существо, покрытое тонкой серебристой чешуей. Существо протянуло к нему руки с перепонками на длинных тонких пальцах, открыло рот, полный острых зубов, и издало резкий крик, похожий на дельфиний.

– Это Морской народ, – шептала фламандка. – У вас, на юге, они тоже есть. Но не такие хищные, как эти. У нас с ними что-то вроде войны. Им не нравятся дамбы и сети, и наши корабли.

– Почему тогда они… с ним? – хриплым шепотом ответила Исабель.

Вокруг Ксандера начали всплывать еще русалки, кружить, переговариваться. Они касались его бледными тонкими пальцами с острыми когтями, тянулись к нему.

– Русалки очень не любят нас за строительство дамб. Как вы понимаете, сеньора, в то, чтобы отвоевать у моря эти земли, было вложено очень многое. Морской народ изредка нападает на корабли и одиноких рыбаков. Вилланы считают, что разбитые лодки и обглоданные трупы – это дело касаток-убийц.

Анна рассказывала тихо, почти одними губами, но в стоячем ночном воздухе Исабель слышала ее прекрасно.

– Десять лет назад, в сетях тут, недалеко, погибла одна из их народа. Несчастный случай. Запуталась, пропорола бок о якорь, который их держал… – Анна не отрывала глаз от кузена. – Так вот, тогда Морской народ буквально объявил охоту на нашу семью. И если быть точной – на Морица. Решили, видимо, зуб за зуб… Как уж они узнали, что это были наши сети, я не знаю. Они знают о нас больше, чем можно подумать. После этого случая близко к морю подходить стало опасно. Они кидали гарпуны, бросались на нас, если выйти на сходни – страшная была напасть. Но Морица они отчего-то желали больше всего.

По коже Исабель, несмотря на ее внутренний жар, пробежал холодок. Она слушала очень внимательно и при этом тоже жадно следила за Ксандером, пытаясь прикинуть, что будет, если она скинет плед, зайдет в воду и очень испугается. Или разозлится. Вероятно, и то, и другое, если эти твари что-нибудь сделают с ее вассалом.

– И… что было дальше?

– А потом случилось так, что наш четырехлетний Ксандер убежал на сходни, которые тут раньше были, – продолжила Анна. – Он ведь жить без моря с детства не может. Первым заметил, что брата нет, именно Мориц, которому тогда было восемь. Мы их хватились через несколько минут, но было поздно… Нашли на сходнях ревущего Морица, который и рассказал, что младший брат прыгнул к русалкам в воду. – Она закрыла руками лицо и отвернулась, помолчала некоторое время. – Морской народ, сеньора, окружил сходни и потащил старшего, в уплату своего покойника. И Ксандер тогда сам в воду ринулся, чтобы они от Морица отстали. – Ее глаза были печальны. – Ксандер очень любил брата с самого детства.

Исабель вдруг вспомнила, как они ревели вместе в его первый вечер у Альба. Она всегда считала, что это были слезы от ненависти, которую невозможно выплеснуть. Но что, если это была просто боль? Она прикусила губу и тут же болезненно втянула в себя воздух: она их все-таки обожгла, а кусать обожженные губы не самая хорошая идея.

«Он правда не боялся русалок? Не понимал, кто это? Или понимал, но за брата боялся больше? Получается, что он спас Морица, а я убила. Был готов умереть за него, а теперь вынужден жить за него?..»

– Но почему они его не убили?

– Мы не знаем, – прошептала Анна. – Искали, как мы думали, труп всю ночь. Всей деревней. И нашли с рассветом Ксандера на этих же сходнях. Мокрого, бледного, замотанного в водоросли. Живого. – Анна посмотрела в море, на русалок и кузена. – Его нашел мой отец. Рассказал, что рядом со сходнями пела русалка. Мы потом спрашивали Ксандера о том, что было. Много раз. То ли он плохо помнит, то ли не хочет рассказывать, но вытянули мы из него только то, что ундины потащили его к матери той самой, погибшей в сетях бедняжки. И тварь его не убила. Что уж он там ей сказал или что сделал, не знаем, он не говорит совсем про это. Но не убила. И правильно, смерть нашего ребенка все равно бы погибшее дитя ей не вернула.

Анна села на гальку, прислонилась спиной к камню.

– С тех пор Ксандер к ним и ходит. Они поют ему что-то, а он как будто бы понимает. Зовет их каждый раз, кидает белую гальку в воду, и они откликаются. Только остальным беда от этого, сеньора. Его-то Морской народ привечает, а других так и не любит – всякое может плохое случиться. Да и рыба потом неделю еще сюда не заходит, пугается. Мы его ругали, просили, а он молчит, упрямится и все равно иногда к ним идет. Теперь, правда, редко очень. Мы всегда теперь маяк зажигаем, когда русалки в бухту приходят, чтобы люди в море не ходили в это время.

В воде вдруг стало тихо, ни всплеска.

Анна посмотрела из-за камня и скомандовала:

– Как только начнут петь, закройте уши, сеньора. Вы, хоть и не мужчина, а все равно их пение завораживает, тянет в воду. Когда Ксандера впервые отец на корабль взял, Морской народ ночью в море «Серебряную Деву» окружил, петь начал, звать, так моряки чуть с ума не посходили. Ксандера зовут они теперь zeemeermin prins, русалочий принц – услышите от кого-то, наверное, еще это прозвище. Но мальчишку тут все любят, так что относятся с благоговением даже. А мы боимся, сеньора, что уйдет он за ними совсем как-нибудь.

В тишине, под плеск волн, раздавались голоса русалок, протяжные, нечеловеческие. Анна выразительно посмотрела на Исабель и крепко заткнула уши ладонями.

«Русалки – это не страшно», – сказала себе Исабель, потому что руки все-таки саднили, и зажимать ими уши вот так очень не хотелось. И к тому же, она слышала Одиль, и это было красиво и завораживающе, но совсем не страшно. Да, парни на венецианку смотрели как на рожденную из пены Венеру, но и только. Бояться нечего.

И тут русалки наконец запели.

Исабель вздрогнула всем телом, как будто по нему прошла волна острой боли. Песня водным бичом вспорола ее ледяной панцирь, резанула по огненному нутру, и Пламя содрогнулось. Белла открыла рот в беззвучном крике и рухнула на колени, оперлась ладонями на землю. Пламя шарахнулось прочь, забилось в дальних уголках души, и она осталась одна, обожженная, одинокая, пустая. Исабель соскальзывала в эту темноту, как в темную воду, и сознание растворялось в ней. Белла неловко упала на бок, подняла руки к ушам, но было поздно. Перед ее внутренним взором проносились быстрые картины: ее печальная мать, которую Исабель только видела на портрете и на могиле, и от которой в жизни не услышала ни слова; почерневший от горя по погибшей жене Алонсо; печаль в глазах Пепе; взгляд деда, устремленный на портреты его жен; ее одиночество; пылающие в ее руках открытки с видами разных городов… темнота, в которую она кричит, которая липнет к рукам, делает движения замедленными…

Ладони обожгло болью, когда они коснулись прикрытых волосами ушей. Белла изо всех сил прижала их, заглушая песнь, и судорожно вдохнула. Пламя вспыхнуло, осветило ее душу, наполнило теплом, отогнало прочь тени. Она обнаружила, что лежит на земле, подтянув колени к груди, а ее щеки очень мокрые. Она что, плакала?

– Сеньора? Что с вами? – встревоженный шепот Анны был чуть громче шелестящего прибоя.

Русалки больше не пели, море успокоилось. Анна осторожно обняла девушку за плечи, погладила ее по волосам.

– Уже все, они не поют больше. Там только Ксандер с ума сходит.

Исабель прижалась к ней, чувствуя себя очень слабой. Голова кружилась, руки ныли, но она постаралась и села, тряхнула головой.

– Ксандер что? – Она посмотрела в сторону воды.

Ксандер с совершенно отрешенным видом стоял в воде в окружении русалок. Одна из ундин обнимала его тонкими белесыми руками за шею, касалась шрамов от ожогов, заглядывала в глаза, тянула его к себе, а он, он наклонился, улыбаясь так, как Исабель никогда не видела, чтобы он улыбался, и тянулся к ней.

– Вот вы, сеньора, видите русалку, тварь морскую, – сердито прошептала Анна. – А он сейчас видит прекрасных девушек и ничего не соображает.

А вот это уже было плохо, поняла Исабель.

Пока он понимал, что играет с чудовищами – он контролировал ситуацию, настолько, насколько ее вообще можно контролировать, когда вокруг увиваются хищные стихийные твари. Но теперь…

Исабель с трудом поднялась на ноги, держась за камень, тихо шипя от боли в обожженных руках и пульсации в висках, и прикинула расстояние до берега.

– Значит, пора его вытащить.

– Стойте, это опасно! – Анна для верности ухватила ее за локоть. – Обычно они его так и оставляют на мелководье, совсем одуревшего. – Она глянула на Ксандера, который шел все глубже за манящей его русалкой и улыбался. – С ним ничего не будет, поверьте, нужно просто подождать. Хотя выглядит жутко, согласна. Однажды дядя Натан даже спускался сюда с факелом, отгонял их от сына.

«С факелом. Конечно, они боятся огня!»

Ее гнев наконец нашел цель. Он знает, что делает, вот как? Помилуется с ними тут, пока ее корежит, и они уплывут, будто ничего и не было? Безнаказанно?

Она криво ухмыльнулась, дернула локоть из пальцев Анны и быстро пошла вперед, скидывая плед на ходу. В голове было гулко и отчаянно пусто, но на удивление, у нее даже не заплетались ноги, и шаг был уверенным и легким. Никогда еще ей не было так легко.

«Вы сделали мне больно. Теперь посмотрим, могу ли я ответить вам тем же!»

– Сеньора, назад! – услышала она крик Анны, но будто совсем издалека, и усмехнулась снова. Кричать – это пожалуйста, но они здесь слишком боятся своих русалок, чтобы пойти следом, да и будет ли рисковать фламандка ради нее?

И не надо. Она, Исабель, не боится.

Она посмотрела на ладони. На них, вновь укрощенный и послушный, как в Академии, сиял, плясал Огонь, разгоняя ночь, отражаясь от воды, играя в темных глазах русалок. Она остановилась у края воды, чувствуя, как светлая, огненная ярость заполняет ее пустое сознание, слыша, как Пламя все громче поет в ее крови. Воздух вокруг дрожал от жара, выбившиеся из косы пряди трепетали, и горячее сияние поднималось от кистей вверх по предплечьям.

– Идите сюда!

Ундины обернулись, кинулись врассыпную, пронзительно заверещали. Ксандер обернулся. Глаза его были черные и пустые, как океанская ночная глубина, и пламя отражалось в них так же, как в глазах русалок, и он попятился от нее так же, как они, явно ее не узнавая. Русалки же вокруг него били длинными белесыми хвостами, верещали, хватали его за руки.

Ничего. Не утопится же он со страху, а если русалки перепугались еще и за него – пусть!

Решившись, она шагнула в воду. Это было неудачно, так как ее сапожки тонкой кожи промокли тут же, но сейчас это было неважно – важно было дойти до Ксандера. Шаг. Еще один. Что-то хлестнуло ее по ноге, но не смогло сбить с ног. Исабель сделала широкий мах рукой, как в танце.

– Пошли вон!

Русалки шарахнулись прочь от огня, и ее затопило боевое упоение, как на экзамене.

– Вон!

Она не знала, понимают ли они ее язык. Но, с другой стороны, что тут понимать?

Бледная рука взметнулась из воды, целясь ей в горло, но Исабель успела ее перехватить. В уши ей ударил резкий крик, полный боли, запахло паленой чешуей, и рука выскользнула из ее пылающих пальцев как рыба. Остальные русалки снова откатились назад, очевидно, они быстро учились. На море уже опускались густые сумерки, но огонь разгонял темноту, и ярче ее огня, на наруче тревожно горел ребис.

«Забери свое, испепели своих врагов! – огонь на ее ладони, в ее крови то шептал, то взлетал ввысь, как пение боевого рога. – Никто не сможет остановить тебя! Выпусти меня, и мы будем вместе, навсегда!»

Разумный голос намекнул, что теперь, когда она их порядком напугала, можно бы считать уже, что они квиты, и вернуться на берег, тем более что русалки продолжали отплывать все дальше в глубину, а вот Ксандер вдруг остановился, глядя на них все еще расширенными до черной слепоты зрачками. Неужели наконец видит их такими, какие они есть?

И тут он рванулся к Исабели, бегом, поднимая вокруг себя тучу брызг.

Она замерла, чувствуя, как победная сила стремительно из нее утекает, оставляя за собой холодок. «Да, надо возвращаться, точно», – подумала она и сделала шаг, и тут же поскользнулась на подводном камне. Упасть она не упала, но Ксандер вдруг нырнул под воду, а русалки, издав скрежещущий клич, тоже развернулись к берегу.

– Сеньора, быстро из воды! – услышала она крик Анны. – Он с ума сошел!

Но предупреждение запоздало: Исабель почувствовала, как холодные сильные руки обхватили ее колени, дернули вниз, подмяли под себя, и единственное, что она успела – это судорожно вдохнуть полные легкие спасительного воздуха. Была ли вода холодной, она не знала, огонь все еще был с ней, руки пылали до локтей, и когда рядом с ней из темноты выплыло оскаленное… лицо? нет, все-таки морда – она отмахнулась, чувствуя себя нелепо, но тварь отшатнулась, обожженная.

Огонь ей не изменил!

В восторге от этого открытия, Исабель стала отбиваться уже прицельно, хватая все, что тянулось к ней, пока ее не успели ухватить так, чтобы лишить маневренности. Наконец, ей удалось ошпарить последнюю из вцепившихся в ее ноги русалок, и оттолкнувшись от дна, вынырнуть, отдышиваясь.

«Ну и где наш герой? Ох, и получит он у меня на берегу!»

Ксандер вынырнул рядом с ней внезапно, резко – и вдруг сильно толкнул ее в грудь, снова роняя в воду и обхватив ее шею сильными пальцами, топя, не давая всплыть и глотнуть воздуха.

Самое подлое было то, что при падении она все-таки выдохнула, и теперь воздуха в легких было критически мало. Она вцепилась в его запястья, с отчаянием чувствуя, что его кожа по сравнению с ее холодна, как русалочий хвост. По идее, боль должна была его хоть сколько-то отрезвить, но кто ж его знает? Когда пела Одиль, его отрезвило… о нет, он опомнился, только когда Одиль же его умыла, а здесь, где этих чертовых сирен целый выводок?!

Она забилась, прибегнув к самому простому и очень детскому способу – стала царапаться, как дикая кошка, целясь по возможности в лицо, и победно увидела, как у его щеки появилась кровь. И сработало, сработало! Глаза Ксандера вдруг прояснились, он отпустил ее горло и, более того, потянул ее вверх, выталкивая на поверхность.

Она никогда не думала, как же это прекрасно – дышать. Воздух был горьким и царапал легкие, как песок, но он был сладок, как весь мед Минайрос, и прекрасен, как свет ее камня. Она наслаждалась каждым вдохом, закрыв глаза, и тут воздух прекратился!

В гибельном ужасе она распахнула глаза и первое мгновение отчаянно пыталась сообразить, что происходит, а сообразив, даже оцепенела от целого шквала эмоций.

Этот сумасшедший, вообще без головы фламандец ее целует! Вокруг плавают кругами хищные твари, у нее пылают руки, и она, вообще-то, его сеньора, а он ее целует!

Ее ладони зачесались вовсе не огнем, а простым человеческим желанием закатить ему оплеуху, но она почему-то подумала, что еще больше вреда его лицу лучше не причинять, и поэтому просто попыталась его оттолкнуть, а когда это ей удалось на секунду, прохрипела:

– Ты, псих, приди в себя!

Ксандер отстранился, нахмурился и уже чуть более осмысленно поглядел на нее.

– Sе… Señora?

Кровь с разодранной щеки смешивалась с морской водой и капала в воду. Зло, угрожающе заскрежетали русалки. Фламандец прикоснулся к своей щеке, посмотрел на кровь на своих пальцах, а потом на темную воду и кишащих в ней русалок.

– De geur van bloed… Ze zijn roofdieren.

Из этого Исабель поняла только слово «кровь», что было как-то очевидно даже, но тут безумный фламандец сделал новую странность – подхватил ее на руки и ринулся бегом из воды на берег. Впрочем, эту странность она одобряла, тем более что огонь в ней утих, и силы ушли тоже, поэтому она не стала трепыхаться, пока он не добрел до берега и не опустил ее на гальку, сам устало сев рядом. Анна метнулась к ним, и уже на нее он вскинул глаза так, будто впервые видел.

– Anna, waarom ben je hier? И откуда тут сеньора Исабель?

Наконец-то иберийский, с облегчением подумала Исабель, осторожно откидываясь на спину и глядя в небо. Руки болели, голова раскалывалась, ее начал колотить озноб, и горло немилосердно саднило, так что говорить не хотелось совсем. Но было надо.

– Это я приказала.

– Сеньора попросила, – поправила Анна, укрывая Исабель и пледом, и снятой с себя шалью. – Ксандер! Мы говорили тебе, что это опасно!

– Но как Исабель оказалась в воде? Что случилось?

– Ох, Ксандер…

Исабель чувствовала, что они оба смотрят на нее, особенно на шею, которая наверняка уже начала наливаться синяками, но смотреть на них в ответ ей совершенно не хотелось. Смотреть хотелось на звезды. И думалось совершенно не о том, что тут у них живет в воде и почему, а о том, что жизнь – совершенно замечательная штука, лучше, конечно, когда ничего не болит, но и так ничего, сойдет вполне.

– Ты пошел плавать с русалками, – сказала она звездам и нехотя повернула голову; голос ее был еще хриплым, и она откашлялась. – Потом они тебе спели, и ты совсем сбрендил. Целовался с ними. – Вот уж чего бы она с удовольствием не вспоминала! – Потом они стали заманивать тебя глубже. Ты в курсе, что они едят людей?

– Со мной было бы все в порядке, – заверил фламандский псих. – И это не объясняет, почему вы оказались в воде, сеньора. И… целовался с ними?

Тут он вдруг задохнулся и покраснел. Здесь, в свете маяка и звезд, это было вполне заметно.

– Не может быть… Сеньора…

– По-моему, ты совсем ненормальный. Хуже Фелипе. Он хотя бы понимает, какая из авантюр может закончиться смертью.

Она снова закашлялась и резко, рывком, села. Голова тут же закружилась, в висках застучало активнее. Посидеть, надо посидеть, и только потом вставать… Она закуталась в плед насколько могла.

– Я жду вас дома, – тихо сказала Анна. – Надо предупредить отца. Вам обоим нужен врач. А еще я попробую объяснить все тете Августе раньше, чем она увидит тебя в таком виде, Ксандер.

Исабель не заметила, когда Анна ушла – она была слишком занята, пытаясь согреться, и чувство времени и пространства как-то поплыло, – и тут перед ней оказался уже Ксандер.

– Надо идти домой, сеньора, – он старательно не смотрел ей в глаза. – Идти можете? Позвольте вам помочь.

Исабель подняла голову от коленок, в которые уткнулась лбом в попытке остановить кружение окрестного мира, и вздохнула:

– Принц, я прошу тебя больше не купаться с русалками. Я же говорила, что не позволю убить тебя. Как твой сюзерен, я лучше сделаю это сама, когда ты меня окончательно разозлишь.

– Я могу вас понести, сеньора.

– Думаю, это будет слишком, – сказала она. – Хватит на сегодня романтики и драмы. У меня обожжены руки, а не ноги.

Встать, впрочем, оказалось не так-то просто, тем более сохраняя достоинство: сначала она встала на колени, а потом поднялась как могла осторожно, но помогло это слабо: голова закружилась снова, и она чуть не упала. Но худо-бедно поймав равновесие, она побрела в сторону дома, чувствуя, как рядом, на расстоянии вытянутой руки, идет готовый подхватить ее Ксандер.

В доме горел свет, а на пороге стояли отец Ксандера, Герт и Анна. Герт первый шагнул навстречу Исабель, и вот он разрешения спрашивать не стал, а подхватил ее на руки, не обращая внимания на слабые протесты.

– Хорошо, что живые, – вздохнул Йонатан. – Мама извелась вся. Завтра она тебе устроит. – Фламандец улыбнулся и кинул сыну сухую рубашку. – Иди наверх, переодевайся и к дяде, потом поговорим.

Герт уже занес Исабель внутрь – кожи коснулось наконец-то тепло, – а потом вверх по лестнице, и наконец опустил на кровать, склоняясь, чтобы осторожно отвести волосы от ее шеи.

– Что болит? – спросил он. – Укусы есть? И что случилось с шеей? Это не русалочьи следы.

– Я принесла сухое удобное платье, сеньора, – подала голос Анна, тоже оказавшаяся в комнате, хотя когда и как, Исабель не отследила. – Ваше порвано.

Исабель посмотрела на себя: юбка разодрана в клочья, рукава сожжены… ничего не сказать. Видел бы ее сейчас дед, выпорол бы за неподобающий для представительницы древней благородной фамилии вид. Собственноручно.

Что бы он сделал, если бы узнал, что она полезла в воду за скользкими тварями от самонадеянности – а теперь, когда боевой восторг ее оставил, внутренний голос с отвратительной правдивостью именно так это и назвал, – она думать не хотела. Ей и перед собой было достаточно стыдно. Вообразила себя непобедимой воительницей, как же!

– На Ксандере много новых ожогов? – тихо спросил Герт ван Страатен.

– Запястья и немного щека, если я все правильно помню…

– Спасибо, – Герт обернулся от стола и серьезно посмотрел на нее. – Спасибо вам большое, сеньора.

Анна снова вошла, на этот раз неся дымящуюся глиняную кружку.

– Вам бы в сухое, – мягко сказала она. – И выпейте вот это, согреет и успокоит.

– Мне кажется, я спокойна до крайности, – фыркнула Исабель, хотя одна рука ее поневоле потянулись к излучающей тепло кружке, а вторая – к шее, осторожно щупая. – У принца, оказывается, сильные пальцы.

– И все-таки выпейте, сеньора, – твердо сказал Герт. – Так это Ксандер так с вашей шеей постарался? Я пойду надеру ему уши, а вы переоденьтесь пока в сухое и выпейте. Станет гораздо лучше, вот увидите.

– Давайте помогу, – Анна подошла поближе. – Ох, ну и синяки… – Но смотрела она вовсе не на шею, а в глаза Исабель. – Почему вы полезли за ним в воду? Это было опасно.

«Меня напугали русалки, а когда чего-то боишься, надо смотреть страху в глаза. Поэтому я очертя голову полезла в воду». Нет. Пожалуй, этого говорить не стоило.

С другой стороны, напугали ее не только русалки, и вот это, наверное…

– Потому что он мой вассал и тут сошел с ума. Может, вам это и привычно, а я иначе на это смотрю. И я дала слово следить за его безопасностью.

– Вот как? – голос фламандки был тихий и почти бесстрастный. – Очень необычно рисковать жизнью ради того, кого вы ни во что не ставите, правда?

«Иногда лучше слушать, чем говорить, и всегда лучше подумать до того, как говорить», – сказал ее внутренний голос с интонацией Одили, и Белла несколько секунд пособиралась с мыслями и словами.

– Ну… вообще-то он полезный. – Помолчала. – И… умный. Когда не лезет целоваться к русалкам. – Еще помолчала и решилась: – И я обещала герцогу и Фелипе, что буду за ним присматривать. Только он очень упрямый, и все время меня раздражает. И дядю Франко тоже.

– Упрямый? Пожалуй, сеньора, – прохладные руки Анны осторожно снимали с Исабель обрывки платья. – Он один из последних принцев великой династии. А кровь не водица.

– Зачем вы мне это говорите?

– Хочу, чтобы вы поняли его, сеньора, – Анна подала ей полотенце. – И спасибо вам, что заботитесь о нем. Это неожиданно. Я думала, в вашей семье только сеньор Фелипе может быть… таким.

В полотенце тоже очень хотелось закутаться – оно было мягкое и толстое, – но выдано было не для того, и Белла, вздохнув, стала использовать его по назначению.

– Мне не нужно его понимать, Анна, – сказала она мрачно. – Я не Фелипе и не хочу такой быть. Я не хочу привязываться к вассалу, чтобы потом бросаться в передряги.

– Я не предлагаю вам впадать в крайности, сеньора, – на этот раз Анна опустила глаза, вздохнула и провела по лицу рукой. – Как он там? Сеньор Фелипе, я имею в виду.

Голос у нее был спокойный, хоть и немного усталый, и Исабель снова почувствовала глухое раздражение.

– В последний раз он чуть не лишился ноги, так что теперь хромает. Но продолжает бегать со своими соратничками. Правда, теперь уже не так быстро, как раньше. – С минуту она сосредоточенно вытиралась, бездумно наслаждаясь исчезновением липкой влажности с кожи. – Не женился и не собирается, если вы об этом. А он что, не писал разве?

– Мы в последнее время не переписывались, – все так же ровно отозвалась Анна, доставая из сундука приятно пахнущую лавандой ночную рубашку. – Поэтому я…

– Как вы тут? – Герт осторожно постучал, прежде чем войти. – Что же вы не пьете? Пейте, поможет. И позвольте, я посмотрю… да, царапины все-таки есть. Надо смазать, а то, знаете ли, заживают они долго, у русалок всякая дрянь под когтями…

– А у нас русалки спокойнее. И доброжелательнее, – поделилась Исабель, с удовольствием ощущая, как на кожу ложится холодящая мазь. – Мы позволили им жить недалеко от Альба Роса, на закрытой от вилланов территории. И еще мой дед убил морского змея, который на них нападал. Теперь русалки помогают защищать поместье с моря. А ваши какие-то бешеные.

– Мы не так давно убили кракена, которого они привели с собой, чтобы снести дамбу. Разрушения были большие от него. – Герт помолчал, а потом спросил, почти не меняя тона, как бы невзначай: – Как там Алехандро? Давненько я от него ничего не слышал.

Исабель помрачнела. Последний раз она видела дядю Алехандро в прошлом марте, ночью; он устало ей улыбнулся и сказал, чтобы она шла спать, а утром он, конечно, будет еще здесь. Она поверила, а утром его уже не было. Дед сказал, что он уехал в Мадрид, а дед не лгал никогда, и Исабель не стала об этом особенно думать. Странно было то, что летом он не приезжал, хотя обычно частенько так делал, хотя бы на пару дней, но впереди у нее была Академия, и она слишком волновалась, чтобы расспрашивать о взрослых делах, да и мало ли, куда забросит судьба врача? Но сейчас ей вспомнились рассказы однокурсников о всяком, о чем она раньше и не подозревала, и смутное беспокойство прокралось в до того спокойные уголки ее души.

– Сейчас не знаю, – призналась она. – Но если бы что-то случилось, знала бы. И дядя Франко не волнуется за него.

– Что у Франсиско все хорошо, я не сомневаюсь, – Герт произнес это имя так, будто сплюнул. – Я полагаю, что он доставляет много неприятностей моему племяннику, если характер его не изменился. А изменился он вряд ли.

Перед вассалом, который к тому же знал Альба дольше, чем сама Исабель, отрицать очевидное было глупо.

– Похоже на то.

К ее облегчению, развивать тему Герт не стал, только осторожно домазал царапины, наложив повязку на плечо, где была пара особенно глубоких.

– Сейчас будет немного щипать, сеньора. Я на другие пластырь наклею, чтобы грязь не попала… Вы пока пейте, пейте. – Герт потянулся за сумкой. – Когда Алехандро найдется, сообщите мне, пожалуйста.

– Могу сообщить. А зачем вам? Вы считаете себя его другом?

Герт осторожно заклеил очередную царапину и посмотрел на Исабель сквозь стекла очков.

– Я его вассал, сеньора. Несмотря на то, что он позволил мне жить своей жизнью. – Он немного помолчал, затем улыбнулся. – И я считаю себя его другом, да.

Исабель промолчала. Ей не хотелось спорить. Ей хотелось, чтобы прошла голова и зажили саднящие царапины, а еще забраться в теплую постель и уснуть. Она допила кружку и опустилась на подушки – и провалилась в сон так быстро, словно ее оглушили.

Глава 13

Буря и пламя

– Ничего себе!

Всю ночь Беллу мучили кошмары, один другого ярче и правдоподобнее, где она то тонула в очень холодных волнах, пока не падала на ледяное дно, то умудрялась призвать огонь и билась в море, обернувшемся кипятком. При этом, что в том, что в другом случае ее тянули за ноги и руки русалки, орали в уши, мерзко скрежеща, хотя, что странно, не кусали.

Сейчас море, в котором она тонула, было горячим, и достигший ее слуха голос – мягкий, легкий и очень знакомый – ронял слова, как льдинки в этот жаркий ад, причем льдинки почему-то не таяли. Конечно, это тоже был кошмар – Одиль была далеко, в Трамонтане. Белла сейчас бы левую руку дьяволу продала за то, чтобы тоже там быть.

Глаза разлепить ей не удалось. Зато она могла сказать то, что думала уже едва не всю ночь. Сама это Одиль или ее призрак, но своего шанса Белла не упустит.

– Меня… отравили, – прохрипела она.

– Правда? – оживилась невидимая ей Одиль. – Это чем же, Ксандер?

– Не травил ее никто, – мрачно отозвался такой же невидимый Ксандер, и Белла рывком сумела глаза раскрыть: врагу надо смотреть в лицо. – Искупалась. С русалками.

– Ну ты даешь, – восторженно сказал третий голос, и в мутное марево вокруг Беллы вплыло лицо Адриано. – И что, это серьезно?

– Было бы серьезно, если бы царапины не смазали, – пояснил чертов фламандец. – А так…

– Все пройдет, – на этот раз это сказала нараспев старая Лотта. – Ну-кось, помогите мне, мальчики…

Сильные руки приподняли ее с обеих сторон и чуть не силой усадили, под спину ей ткнулась подушка, а губ коснулся край глиняной чашки с чем-то странно пахнущим.

– Сейчас выпьете, и все будет в порядке, – пропела Лотта, как маленькой. – Через часик танцевать будете.

– А что, русалки – это опасно? – поинтересовался рядом Адриано.

– А как же…

– Русалки – это нормально, – прервала кормилицу Одиль с твердостью, какую у нее Белла редко слышала, и иберийка от удивления потерла глаза. – Видишь, тут от них и мази есть, и отвары, и что угодно. Обычное дело, русалки. Пей уже, Белла.

Озадаченная этим тоном Белла машинально подчинилась, сделав первый глоток так торопливо, что даже поперхнулась. Но откладывать смысла не было, и безвкусный травяной отвар вряд ли стал бы сильно приятнее холодным, поэтому она решительно выпила его до дна и откинулась на подушки. К ее удивлению, ее едва не тут же оставил и жар, и озноб, и в голове прояснилось, да и зрение, как она обнаружила, снова открыв глаза и увидев всех, собравшихся у ее постели, уже вполне четко. Поймав этот взгляд, Лотта удовлетворенно кивнула, забрала чашку и ушла.

– Ты как? – тут же влез Адриано. – Вообще на вид ты уже почти ничего.

– Если не считать ощущения, словно меня всю ночь били, то и в самом деле ничего, – ответила Белла, прислушавшись к себе. – А что это было за варево?

– Я узнаю, – пробормотала себе под нос Одиль.

– Лотта всякое умеет, – губы Ксандера тронула улыбка, и Белла поняла, что он это тоже расслышал. – Особенно травы и это все. Сама выращивает.

– Тогда мы ждем вас внизу, – сообщил Адриано. – Сандер, а правда…

О чем он спрашивал, Белла уже не слышала: обоих их словно ветром за дверь сдуло. Повернувшись, она увидела, как Одиль ставит прямо на кровать свой саквояж с крестом с герба Нордгау на застежке.

– Я захватила тебе одежды… немного, – невозмутимо сказала венецианка. – Подумала, что тебе пригодится.

Выбор был удачным, сделанным и в расчете на северную погоду, и на вкусы самой Беллы, не забыты оказались даже теплые носки, поэтому Белла благодарно улыбнулась, выбралась из-под влажного после лихорадочной ночи одеяла и, немного ежась, принялась за дело.

– Как вы вообще тут оказались? – спросила она, натягивая блузку из теплого, с шерстью, льна. – Не подумай, что я не рада, ужасно рада, но…

– Твой дядя Франко довольно быстро понял, что вышло нехорошо, – прожурчала Одиль, устраиваясь на кровати по-турецки. – Тут еще и Фелипе вернулся. Ты промчалась мимо него, кстати, так что и он заподозрил, что что-то неладно. У Баласи вас уже не было…

– Он не сказал, где мы?

– Тогда и в той компании – не сказал. – Одиль хохотнула. – Он смерил дона Франсиско суровым взглядом и сказал, что экзамен ты сдала, а в остальном ему не до нас, потому что еще есть сдающие. Тут к нам сунулся Франц, и на том разговор пришлось закончить.

– И? – Белла извлекла из саквояжа юбку тонкой шерсти и почти неприметного, но искусного узора, какие любила ткать Мерседес.

– И если коротко, – сказала Одиль, глядя на нее своими речными глазами, – я пообещала, что найду тебя и сумею убедить вернуться.

– И сумеешь? Убедить.

– В конечном итоге, – кивнула та. – После того, как Ксандер покажет нам окрестности. Ты же этого хочешь, правда?

Белла глянула на окно, за которым уже вовсю сияло солнце.

– Хочу, – призналась она и добавила, уже улыбаясь: – Хочу!

– М-м-м, – задумчиво сказала Одиль, осторожно потрогав стальную раму. – Ксандер, боюсь, это тот самый момент, когда надо признаться, что я отродясь на такой штуке не ездила.

Это было прямо хорошо, подумала Белла, тоже глядя на предоставленные им… аппараты, выглядевшие так, будто на них забыли добавить еще много нужного. Например, седла – это ведь седло какой-то безумец прикрутил на железный остов? – должно было быть гораздо больше. Как и колес. Колес явно не хватало.

В общем, признание Одили было очень вовремя. Значит, не одна Белла считала, что считать это средством передвижения могут только сумасшедшие. Из тех, кто с русалками плавает и не может решить, хочет он человека убить или целовать.

– Потрясающая штука, – выдохнул Адриано.

«А еще сумасшедшие замечательно друг друга понимают», – мрачно подумала Белла, глядя, как венецианец с робкой нежностью, как влюбленный, гладит железный скелет на колесиках под одобрительным взглядом Ксандера.

– Это просто, – подтвердил ее предположения насчет своего душевного здоровья фламандец, взяв один из этих… велосипедов… и катя его к выходу из сарая. Когда-то этот сарай был, наверное, конюшней. С лошадьми. Понятными любому человеку лошадьми.

Адриано первым последовал за ним, но не прежде, чем коснулся каждого из велосипедов, и выбрал, пожалуй, один из самых неказистых, на взгляд Беллы, но повел его к выходу все с тем же влюбленным восторгом. Одиль трогать ничего не стала, но выбрала тот, на котором с руля свисала белая кисточка. Белла подумала, но решить не смогла и взяла просто ближайший.

– Вот сюда нужно сесть, – продолжил инструктаж Ксандер, когда они вышли на солнечный свет, и похлопал по недоседлу. – И ногами крутить эти педали. Тогда он довольно быстро ездит. Только нужно научиться держать равновесие. Но это как раз не сложнее, чем верхом.

– Верхом пошире сиденье, – с сомнением сказала Одиль.

– А управлять как? – поинтересовался Адриано, уже перекинувший ногу через раму.

– Вот этот руль надо крутить вправо или влево, и колесо повернется, – объяснил Ксандер и продемонстрировал, что он имел в виду. – А если хотите затормозить, то нажмите на педаль назад, машина остановится.

Адриано же рискнул первым, но тоже не без подготовки: он прижался ухом к рулю, что-то ему пошептал, а потом вдруг решительно наступил сначала на одну педаль, а потом на другую. Велосипед под ним отчаянно завилял, но почти тут же выровнялся и помчался по двору под победный клич венецианца, распугивая заполошных кур.

Одиль чуть вздохнула, как святая мученица, которой приволокли очередного золотушного, и осторожно последовала примеру. Под ней велосипед не только завилял, но и упал, впрочем, без последствий, она просто поставила ногу на землю. Прикусив губу, она попробовала вновь и на третий раз стальная конструкция поехала уже без приключений, тем более что куры, оценив обстановку, сочли за благо удрать куда-то в огород.

– Сеньора?

«Альба не трусят, – твердо сказала себе Белла. – Ни перед друзьями, ни перед врагами, ни перед волшебными тварями, ни перед чертовыми машинами». Она решительно перекинула ногу через раму, опершись ногой об одну педаль и рискнула оторваться другой от земли, нажимая на вторую.

Конструкция оказалась не такой сложной. Правда, в первый раз она упала – по примеру Одили, Белла спаслась от собственного падения, вовремя сняв с педали ногу, – а во второй – отказалась тормозить, и пришлось это делать каблуком, но наконец ей удалось проехаться без приключений, и ей даже стало весело. И юбка не мешалась и не задиралась: сначала она за нее несколько переживала, но потом выяснилось, что и колени она не открывает, и при этом не цепляется за педали, по крайней мере, пока.

– У вас очень хорошо получается, сеньора, – сказал Ксандер как будто с удивлением. – Что ж, если вы готовы рискнуть, можем и в город.

Дорога была проселочная, из укатанной земли, но ровная. Ксандер уверенно ехал впереди, иногда оборачиваясь, но поначалу Белле было не до него, а потом тем более.

– Какая красота!

Адриано, самый успешный ученик из них троих, теперь мало того, что мчался рядом с Ксандером, но когда они свернули на дорожку через поле тюльпанов, и вовсе бросил руль и раскинул руки, словно собираясь обнять и это поле, и пронзительной синевы небо над ним. Велосипед на такую дерзость никак не отреагировал, ехал так же ровно, будто пальцы Адриано все еще лежали на руле. Ксандер одобрительно хмыкнул.

– Нравится?

Белла освоилась уже достаточно, чтобы оглядеться. Тюльпанов было море, насколько хватало глаз: восхитительно яркие, они важно кивали друг другу огромными, с мужскую ладонь, головками, качаясь под легким ветерком. Очень далеко виднелась мельница с лениво вращающимися лопастями, а в воздухе чувствовалось прохладное соленое дыхание морской воды. Даже солнце было не знойным, как дома, а ясным и нежным.

Ей очень нравилось, хотя это было совсем не так, как дома. Но как бы об этом сказать, чтобы не звучать восторженной дурой?

– Это прекрасно, – сказала рядом Одиль, негромко и проникновенно.

Белла глянула в ее сторону: глаза подруги сияли. «Где-то здесь недалеко, – вдруг подумала иберийка, сама не зная почему, – течет Рейн…»

– На обратном пути хочу тюльпанов.

– Это легко, – отозвался Ксандер, и даже не видя, Белла знала, что он улыбается. – Там их еще больше, разных!

Она посмотрела туда, куда он указывал. Там, среди деревьев на краю поля, виднелись черепичные крыши. Должно быть, это и был местный городок. Она вдруг поняла, что волнуется. Это был, если подумать, первый город, хоть какой, где она была без старших, а к тому же, фламандский, с кучей фламандцев же. Нет, понятно, что большей частью-то тут вилланы, которые ничего не помнят дальше историй дедов с бабками, и вряд ли им есть какое-то дело до войны, которой уже почти четыреста лет…

Подумав об этом, она успокоилась и, глянув в сторону Одили, поднявшей вопросительно бровь, кивнула в ответ.

Городок, когда они до него докатили, оказался и в самом деле нестрашным: дома высотой в лучшем случае в три этажа, мостовые, расположившиеся на пригревающем весеннем солнце столики кафе и приветливо открытые магазинчики. Ксандер предупреждал встречных людей об их приближении звонком и раскланивался со встречными велосипедистами. Люди улыбались и махали ему вслед, мужчины снимали шляпы; улыбались они и радостно машущему им всем Адриано, и осторожно лавирующей Одили, да и ей, Белле, тоже. Сначала она не знала, что с этим делать, а потом решила, что и с ней ничего от пары кивков не станется, а вежливость, в конце концов, такая же обязанность благородного человека, как и сознание своего места в жизни.

На площади у церкви тоже из красноватого кирпича и неожиданно высокой колокольней с вытянутыми вверх нишами, эхом повторявшими высокие готические окна нефа, Ксандер притормозил и слез с велосипеда.

– Здесь можно их оставить, – пояснил он, махнув в сторону кафе. – Гулять лучше пешком. Можно и кофе попить, у них вкусный.

Белла слезла с железной конструкции с некоторой благодарностью: от необычного упражнения ноги подустали, и хотелось их размять более привычным способом. Из дверей кафе выглянула официантка, но, поняв, что они еще не определились, исчезла снова, улыбнувшись Ксандеру.

– Похоже, тебя тут все знают.

– Полагаю, что… все, – Ксандер несколько смутился ее вопросу, но вдруг тряхнул головой и потянулся к столику, где лежала газета. – Папа все равно просил купить, – пояснил он и открыл ее. – Да, все, сеньора. И не только тут.

С третьей страницы на Беллу смотрел его портрет под длинным заголовком. Одиль, с любопытством заглянувшая ей через плечо, наверняка разобрать что-то да могла, но если уж он хвастается, рассудила иберийка, ему и объяснять.

– О чем тут?

– О том, что я вернулся на родину. – Ксандер как-то скованно улыбнулся. – Гадают, сколько мое высочество пробудет тут, пока не уедет снова в Швейцарию. – Он чуть усмехнулся. – Предполагается, что я там в частной школе, а заодно лечусь от последствий страшного корабельного пожара, в который угодил в девять лет.

– Может, и долго, – пробормотала она, – пробудешь, в смысле… Они так это себе объясняют?

– Хотя бы знают, что ты принц, – вставил Адриано, слезший со своего велосипеда, но не отставивший его; сейчас он рассеянно поглаживал железную раму.

– Родственник королевы, – слегка улыбнулся Ксандер.

Белла нахмурилась.

– Подожди, но ты же… ты же наследник!

– А ты – герцогиня Альба, – ответил ей Адриано вместо фламандца. – Только для вилланов-то не так.

– Это потому, что мы прокляты, и… – глянув на Ксандера, она осеклась. – И что же тогда они думают?

– Полагаю, – заговорила Одиль, задумчиво и словно бы не им, а в воздух, как она любила, – они думают, что прямых мужских потомков Вильгельма Молчаливого не осталось. Примерно так же, как в Испании, – она не подчеркнула это слово, но и не надо было, – наверняка думают, что не осталось прямой мужской линии Железного герцога.

– Причем по одной и той же причине, – опять подал голос Адриано.

– Но, – решила уточнить Белла, – если ты станешь королем…

– Я не стану королем, сеньора, – отрезал Ксандер. – А у Нидерландов, – это слово он сказал очень четко, – есть королева. И замечательная королева, которая в курсе всего.

– Кстати, кофе пахнет чудесно, – сказала Одиль так, будто вовсе не меняла тему. – Может, сначала выпьем по чашке, а потом уже гулять?

Белла как раз не дала бы оставить разговор, но подумав, решила, что возражать не будет, вернуться к нему можно всегда, тем более, если и в самом деле придется задержаться. Поэтому, когда официантка вновь показалась из дверей, она кивнула и пронаблюдала, как та изобразила Ксандеру книксен.

Ксандер в ответ улыбнулся, на ее приветствие ответил что-то, в чем Белла распознала слово «кофе», и девушка ввела их внутрь, а пригласив за уютный столик у окна и, крикнув что-то в сторону кухни, достала блокнот и карандаш. Из вопроса официантки она услышала еще другое знакомое слово: «десерт», и задумалась над этим, когда Ксандер вдруг сказал:

– Dit is Bella.

– Он говорит, что ты из Испании и что мы учимся с ним в швейцарской школе, – шепнула ей на ухо Одиль, усаживаясь рядом.

Белла напряглась, но официантка на такое заявление только руками всплеснула и просияла.

– Bienvenido, Bella![5] – выговорила она, хотя и с таким акцентом, что Белла сморгнула – но рискнула в ответ:

– Gracias, señorita.

Одиль добавила к их многоязыковому диалогу пару фраз на языке, который звучал похоже на фламандский, но при этом как-то иначе; должно быть, это был тевтонский. Официантку это не смутило, она продолжила сиять улыбками, а на речь Адриано на том же языке, но Белле и перевода было не надо, таким сладко-галантным был тон, даже чуть покраснела. Неугомонный венецианец на этом расцеловал ей руки, благо письменные принадлежности мешали ей их спрятать, впрочем, от его воркования она отбивалась хоть и весело, но не слишком упорно.

К ним тем временем вышел сухопарый престарелый мужчина в чистом темном переднике, подошел к Ксандеру и с улыбкой протянул ему руку. Поприветствовав (Белла даже сообразила, что значит Uwe Hoogheid, которое тут повторяли), он хитро улыбнулся, подмигнул – причем ей, Белле! – и что-то спросил, на что Ксандер помотал головой.

– Ксандер говорит, что мы просто друзья, – шепнула рядом Одиль, и опять же, Белла легко угадала ее фирменную улыбочку, даже не видя. – Не возмущайся, он увидел красивую девушку – он так сказал – и логично предположил, что…

Белла замерла. Красивую? Нет, конечно, она знала, что смотреть на нее глазам не больно, но вот так, впрямую, ей такого никто не говорил. Точнее, говорил, но на приемах в замке, где было ясно, что это больше от хороших манер, чем от искренности. Еще говорил Адриано, но тот был тем более недолжным судьей: для Адриано любая женщина была красавицей. Но тут…

– Тебе кофе как обычно, Белла? – донесся сквозь эти размышления до нее голос Ксандера. «Ты»? Хотя да, они же здесь для всех студенты… – И, может быть, десерт?

– Пожалуйста, – сказала она и откашлялась. – Да, десерт – это хорошо. Что-нибудь с шоколадом.

Старик честно все записал и ткнул пальцем в плечо официанточку, которая все еще улыбалась что-то тихонько говорившему ей Адриано. Она подскочила и умчалась, а старик, покачав головой, что-то спросил у Ксандера, и Белла услышала или подумала, что услышала имя Мориц. Ксандер ответил, они оба вздохнули, и старик ушел тоже.

Спросить Одиль, точно ли она расслышала, и о чем это было, в воцарившейся тишине ей было почему-то неловко. Впрочем, долго пауза не затянулась: официантка – на этот раз Белла поняла из слов Ксандера, что звали ее Ханной – вернулась едва ли не молниеносно, ловко неся большой поднос с кофе и двумя тарелочками с десертом. Белле и в самом деле достался кусок шоколадного торта, а Одили – что-то молочное и мягкое.

Поставив это все, Ханна подняла голову и так укоризненно что-то воскликнула, что Белла тоже посмотрела в окно. Перед кафе собралась небольшая кучка людей: стайка девушек старательно делала вид, что рассматривают цветы у входа в кафе, а вовсе не глазеют на их компанию, а какой-то мужчина в белом летнем пиджаке что-то быстро говорил господину с большой коробкой в руках, в которой Белла опознала фотоаппарат.

– Не обращайте внимания, – Ксандер говорил по-иберийски, и, должно быть, решил, что дальше этикетом пренебрегать не стоит, насколько возможно. – Они просто любопытствуют.

– А… эти?

– Журналисты.

– Да ты в самом деле знаменитость, – фыркнул рядом Адриано и поднял чашку, словно бокал в тосте. – Я вот в газеты не попадаю, даже завидно.

– Ну почему, как-то раз попал, – сказала Одиль с ядовитой сладостью, смакуя кусочек своего угощения. – Когда угнал отцову галеру. Вилланы, – пояснила она остальным, – конечно, умеют замечательно не видеть то, чего не хотят. Но большинство не настолько талантливы, чтобы проигнорировать боевой корабль, врезающийся в причал.

Белла тихо вздохнула, ковыряя маленькой вилочкой свой торт, есть который ей резко расхотелось. Она понимала, что брат и сестра хотели обратить это все в шутку, и Ксандер в самом деле слегка присвистнул и улыбнулся, но ей расслабиться не получалось. Она терпеть не могла есть, когда на нее пялятся. Или когда пялятся на кого-то рядом с ней.

Ксандеру же это было нипочем, похоже. Он слушал Одиль с Адриано, перешедших со своей байки на обсуждение того, является ли церковь готической или романской, иногда вставляя слово и улыбаясь людям за окном. Компания девушек в какой-то момент убежала, и прохожие скоро разошлись, но журналисты остались, и Белла увидела, как у Ксандера промелькнула на лице досада.

Почему-то это ее разозлило.

– Можно подумать, тебе это не нравится, – сказала она, благо говоривший до того Адриано умолк, допивая свой кофе. – Все эти люди, улыбки, их подобострастие и лесть.

– Они мне просто рады, – ответил Ксандер будто бы даже с удивлением, но под этим удивлением был холод. – Тут живут весьма открытые и дружелюбные люди. Они искренне уважают королевскую семью. Считаете, мне льстят?

– Считаю, они глупы, – сказала она так безразлично, как могла. – Иначе они бы пожалели тебя.

У Одили вырвался невнятный звук, но что бы это ни было, Ксандер его проигнорировал.

– Пожалели? Почему они должны меня жалеть?

Голос внутри звал ее остановиться, но она продолжила, безрассудно и почти с наслаждением:

– Ты не станешь их королем, так что, фактически, ты им бесполезен. Будь они умнее, то игнорировали бы тебя. Будь они добрее, они бы тебя пожалели. – Небрежно и изящно, как подобает благородной даме, она отправила в рот кусочек торта. – Кстати, очень вкусно.

Краем глаза она увидела, как Адриано глянул на сестру, и как та едва заметно качнула головой. Отлично. Тем более что Ксандер тоже это видел, и должен был понять, что в этом поединке он один.

– Любовь не меряется полезностью, – сказал он. – Королевский дом довольно большой, многие не станут править страной. Ну и что? – Он отпил кофе. – А жалеть они меня жалеют. Я же попал в чудовищный пожар, да еще прямо после того, как умер мой старший брат Мориц. – Он не отрывал взгляда от кружки с кофе. – После его гибели люди здесь плакали, даже флаг на мэрии приспустили.

На этот раз она поймала взгляд Адриано, направленный на нее, красноречивый, в упор, но остановиться не могла и не хотела.

– Очень трогательно. Ну, можешь утешаться тем, что устроишь замечательный праздник, когда я сдохну.

– Как прикажете, сеньора.

Это у Ксандера вышло сквозь зубы, и она почувствовала почти болезненное удовлетворение.

– Прекратите уже, – Адриано поставил свою чашку так резко, что чудом не разбил. – Вкусный кофе, десерт тоже, каникулы, опять же. Наслаждаться надо, раз уж так вышло, а не…

– Тут, в этом городке, все знают, кто я, но никто не знает, кто ты, – сказал Ксандер так, будто Адриано не говорил вовсе, и при этом так, словно продолжал его мысль. – Нет правил и обязанностей для тебя. Можно отдохнуть.

– Я знаю, кто я. Этого достаточно.

– А я и не предлагаю тебе об этом забыть. – Он вдруг взял ложку и, отломив кусочек ее торта, отправил в рот. – Но сейчас о том, кто ты, хочу забыть я. – Он обернулся к окну и улыбнулся помахавшей ему статной женщине. – А ты просто расслабься, Белла.

Белла так опешила, что смогла только молча проводить взглядом кусок торта от своей тарелки до рта фламандца, а он, поймав ее взгляд, еще и улыбнулся, как будто уже совершенной наглости было мало. В ней же даже Огонь притих, настолько это было безумно, зато проснулась смутная тревога, может, это его русалки так… покусали? Она украдкой глянула на оставшихся двух. Адриано распахнул глаза, но потом одобрительно ухмыльнулся, впрочем, это как раз ничего утешительного не значило, он и сам был сумасшедший. А лицо Одили было непроницаемо; не поднимая глаз, она доедала свой десерт так, будто ничего важнее в мире не было.

– Ты обещал показать город, – сказала она, как раз покончив с этим занятием, и так, будто ничего не произошло. – Он ведь старый?

– Да. – Ксандер махнул официантке, и та исчезла на кухне, должно быть, за счетом, угадала Белла. – Правда, он ничем особым не знаменит. Просто торговый городок, как почти всякий порт.

– Неужели даже героической осады в войну не было? – пробормотала Белла.

Ксандер перевел на нее спокойный взгляд.

– Не было. Сожгли просто при случае. А британцы как-то обстреляли. – Когда она озадаченно нахмурилась, он добавил: – С нами много кто воевал, сеньора. Мы маленькая страна, но многим большим и сильным пришлись поперек горла.

– Не удивлена, – буркнула она, но совсем тихо: под его взглядом она начала себя чувствовать несколько неловко. К тому же, это Иберия имела все права на эту землю, а вот что тут похозяйничали и британцы, и невесть еще кто, для нее стало открытием, и даже, пожалуй, неприятным.

– Не пойми меня неправильно, Сандер, – заметил Адриано, когда Ксандер положил несколько монет на стол, и они вышли наконец на залитую солнцем улицу, – но у вас тут очень… плоско. Вот когда мы сюда ехали – будто по столу!

– Так это когда-то было морем, – улыбнулся Ксандер. – Ну, не совсем, начиная вон с тех улиц. А потом построили дамбу, и город стал больше. Вообще наша земля такая, точнее, немалая ее часть.

– А куда дели речки? – поинтересовалась Одиль, пока Адриано пялился на дома с таким восторгом, словно они прямо из земли и выросли. – Здесь же наверняка были, – добавила она настолько смущенно, насколько вообще Белле доводилось у нее видеть.

– Были, – Ксандер чуть прищурился. – Даже каналы были. По ним, кстати, удобно перевозить грузы, к слову о торговле.

– Это точно, – фыркнул Адриано; еще бы, кому и знать, как не венецианцу. – И куда дели? Неужели засыпали?

– Зачем? Под землю убрали.

– Зря, – авторитетно заявил тот. – Реально же удобно, раз уж есть. Вот смотри…

– С мира хватит и одной Венеции, – негромко проговорила Одиль, наклоняясь к фонтанчику на очередной небольшой площади. – Каждому свое. Думаю, здесь люди тоже сделали так, как им удобно.

Адриано открыл рот, словно чтобы заспорить, а потом вдруг широко улыбнулся.

– Прости, Сандер, иногда у меня приступы неуместного патриотизма. Вообще вот увидишь Венецию, тогда и поговорим!

– А чем ты тут развлекаешься? Тоже рыбалкой?

Белла не имела это в виду как подначку, даже сказала это вежливо, насколько получалось, но взгляд Ксандера несколько похолодел.

– Да, и рыбалкой тоже, сеньора. А еще езжу в столицу. Выхожу в море, гуляю. Месяц – это немного, но и не мало.

– Гуляешь? С этой, как ее, Флорой с прекрасными глазами?

– Здесь есть Флора с прекрасными глазами? – оживился Адриано.

Ксандер вздохнул.

– Есть. Флора есть, я имею в виду, – добавил он, – мы с ней и ее братом, Винсентом, с детства дружим.

– Но глаза-то у нее красивые? – не унялся венецианец.

– Сам решишь, – усмехнулся Ксандер.

– Это еще когда будет! – возмутился тот. – Так что…

– Мой принц!

Первая мысль Беллы была очень досадная: что пресловутая Флора и в самом деле была красива, причем, пожалуй, чересчур. Природа в ее случае не поскупилась ни на глаза яркости весенней листвы, ни на кудри цвета спелой пшеницы под солнцем, ни на кожу оттенка парного молока, ни на ресницы, которые, мрачно подумала иберийка, сделали бы честь любой корове. А еще у нее уже была грудь, красивая, высокая, изумительно контрастировавшая с тонкой талией. Одиль рядом с ней смотрелась недокормышем, а как выглядела по сравнению сама Белла, она предпочла вовсе не думать, хотя это было сложновато.

А еще, похоже, природа, одарив сестру, обделила брата: Винсент – видимо, это был он – был долговяз, выше Ксандера на полголовы, нескладен и с серьезным, но простецким лицом крестьянина. На Ксандера он смотрел с тихим обожанием, как огромный пес на своего человека. Когда Флора, оглядев их компанию, чуть прищурилась и что-то шепнула брату, для чего ей пришлось привстать на цыпочки, тот бросил мрачный взгляд на нее, Беллу, и кивнул. Флора же опустила свои длиннющие ресницы и снова переключилась на Ксандера, причем так, словно вокруг не было ничего и никого, даже города. Во всяком случае, она игриво присела в книксене, отчего, отметила Белла, еще виднее стал вырез у нее на груди, а потом и вовсе рассмеялась и повисла у Ксандера на шее.

– Я так рада тебя видеть!

Абсолютно бесстыдно она провела рукой по его волосам, заглянула ему в глаза, а потом повернулась к ним, точнее, к Белле.

– А вы та самая сеньора! – воскликнула она так, будто впервые заметила, что тут кто-то еще стоит, – не то чтобы при этом она выпустила Ксандера из объятий.

Что самое замечательное, говорила она по-иберийски, причем ничуть не хуже если не Ксандера, то Анны. А самое отвратительное, что при этом она чуть скривила свои полные губки и чуть не содрогнулась от гадливости.

– Но Ксандер никогда не говорил, что вы красивы. Правда, Винсент?

Рука Одили коснулась руки Беллы в складках юбки, то ли предостерегая, то ли успокаивая. Белла чуть дернула плечом, давая понять подруге, что все в порядке, и наблюдая за Ксандером – можно было дать ему шанс исправить положение самому.

– Привет, ребята, – сказал он. Флора его еще не выпускала, но протянуть руку Винсенту это не мешало. – Рад вас видеть обоих.

– Здравствуйте, ваше высочество, – Винсент ответил на таком же иберийском, как его сестра, недобро зыркнув в сторону Беллы. Титул он по-особому подчеркнул, будто повод для гордости – или упрек. – Мы с Флорой мимо шли, и нам пора.

– Подождите! Сандер, ты же представишь своих друзей?

Все-таки у венецианцев иберийский звучал по-особому, а уж Адриано в галантном порыве всегда говорил так, словно вот-вот запоет. Впрочем, это фламандскую парочку не порадовало: они уставились на Адриано так, словно он предложил прогуляться на ближайшее болото и наесться жабонят.

– Конечно. Винсент, Флора, я рассказывал, мы друзья детства…

– Точно, – промурлыкала Флора, но зеленые глаза были холодны.

– Это Одиллия, мы учимся вместе. С сеньорой тоже. И Адриано – брат…

Флора тем временем прижалась к нему еще крепче, и Белла решила, что шанс пришел. Другое дело, что удостаивать внимания фламандку она не собиралась.

– Тебе не хватает внимания, Ксандер? – она легко подняла бровь отточенным движением, перенятым у дона Франсиско.

Ксандер в кои-то веки не нашелся что ответить. Зато слова нашлись у Флоры.

– Мы все здесь любим нашего принца, – проворковала она, пожав округлыми плечиками, но в ее голосе прозвенела резкая нотка, словно лопнула струна. – Мы же не в Иберии.

– Флора, нам действительно пора, – с нажимом произнес ее братец, не отрывая взгляда от начавшего хмуриться Ксандера.

Это он верно заметил, решила Белла.

– Это правда, не в Иберии, – сказала она, отчеканивая каждое слово. – Там умеют друзей выбирать по достоинству…

– Белла, – мягко сказала Одиль.

Это была не самая хорошая мягкость, по опыту Беллы, но она знала лучше венецианки, когда бой был почти выигран, и надо просто нанести точный добивающий удар.

– … так что напомни мне, Ксандер, на будущее исправить твои вкусы.

Кровь отхлынула от лица Ксандера, а вот Винсент, наоборот, пошел красными пятнами и шагнул вперед, сжимая кулаки. Адриано тоже чуть двинулся вперед; Одиль, как обычно, – наоборот, немного в сторону. Белла оценила обстановку – и то, как прибавилось любопытных зевак, пусть и пока поодаль, и даже то, как резко потемнело небо: вот незадача, только дождя не хватало.

– Винсент!

На резкое восклицание Ксандера долговязый фламандец поднял на него тяжелый взгляд, под скулам ходили желваки, но благоразумие или послушание победило.

– Мы уходим, – уронил брат Флоры после молчания и ухватил сестру за руку.

Та явно собралась что-то сказать, но брат без обиняков оттащил ее в сторону, только что ладонью рот не зажав.

– Имей уважение к принцу!

Не без сопротивления, она наконец сдалась и дала себя увести.

– В будущем я вам все напомню, сеньора.

Внутри нее что-то жглось, но не огнем, а будто кислотой, и она вдохнула, собираясь оставить за собой последнее слово, но тут ей прямо на макушку упала тяжелая капля дождя. Она замерла, а паузой воспользовался Адриано.

– Сабелла, прекрати.

Вот сейчас было очень хорошо видно, что Адриано и Одиль – брат и сестра, несмотря на разницу в масти: глаза у него сузились точь-в-точь как у нее, и поблескивало в них… нет, не северный лед сестры, но что-то такое же холодное и предупреждающее. Белла едва не поежилась, словно под порывом внезапно резкого ветра.

– Извини, Адриано, но это было и в самом деле неприлично. И Ксандеру стоило подумать, прежде чем…

– Флора – моя подруга детства, – отпарировал Ксандер. – Не знаю, почему у вас, сеньора, появляются насчет нас неприличные мысли.

– Возможно, потому что она смотрит на тебя, как Одиль на десерт. – У Одили рядом вырвался нечленораздельный звук, а Адриано тихо фыркнул. – Пошлости на публике я не потерплю. А тем более, когда кто-то трогает то, что принадлежит мне.

Наступила пауза. Одиль смотрела изучающе и слегка устало, как на недоделанную вышивку, Адриано – мрачно и возмущенно, словно впервые ее слышал. А Ксандер отвернулся и молчал, вглядываясь куда-то в сторону не видимого за домами моря.

– Мне казалось, сеньора, что вы уже выросли из того, чтобы играть мной, как куклой.

– Я думаю, – очень нейтрально сказала Одиль, – что нам пора в обратный путь.

Ксандер взглянул на нее так, будто она говорила на непонятном языке, а потом вдруг быстро огляделся и вздохнул, когда увидел, как озабоченно на него смотрят прохожие. Тут же он провел рукой по лицу, а потом слегка улыбнулся и подал руку. Улыбка предназначалась Одили, рука – ей, Белле.

– Пожалуй, что пора. Успеем к обеду.

Нельзя сказать, чтобы на этом они сильно спешили: Ксандер даже, притормозив около какой-то уличной торговки, подал Одили букет тюльпанов, и она благодарно рассмеялась и зарылась в него лицом так, что исчезла по плечи. Адриано, которого никто никогда не обходил в галантности, тут же снабдил таким же Беллу, оставив всякую холодность. Оба букета отправились в корзинки на переднем колесе велосипедов, Ксандер подхватил еще какие-то припасы в лавке, где ему их заботливо завернули в бумагу, и наконец они вновь выехали на дорогу между тюльпановыми полями.

Ехали они спокойно, если не считать упоенно носившегося Адриано: воздух был тихим, теплым и ароматным, дышащим цветами и морем. Белла крутила педали своего велосипеда, уже совершенно с ним освоившись, и с удовольствием подставляла лицо ветерку. Что бы кто ни говорил, день, в ее понимании, вполне удался.

– Эй! – крикнул Адриано, а потом лихо подрулил к приостановившемуся Ксандеру, у которого затормозила и Белла, и Одиль. – Слушайте! А может, к морю? Я еще не голодный, если честно.

– Ну уж нет, – вырвалось у Беллы вперед мысли, и она даже поежилась. – С меня хватит. И потом, – она глянула на небо, – дождь вот-вот начнется!

Брат и сестра переглянулись, и Одиль легко дернула плечом – ее эта перспектива, похоже, не сильно пугала. Лицо Ксандера оставалось непроницаемым. Наверняка он хотел к морю, подумалось Белле. Но обойдется.

– Вообще не думаю, что мы заблудимся, – заметил Адриано. – Я тот маяк неподалеку от вашего дома видел, так что как-нибудь вырулим.

Ксандер прищурился, глядя вдаль и словно что-то подсчитывая, а потом кивнул.

– Сейчас отлив, – сказал он. – И до сумерек далеко. Да, не заблудитесь.

– А если русалки? – азартно поинтересовался Адриано. – Что делать?

Ксандер хмыкнул.

– Не целуйся с ними.

Адриано расхохотался и умчался прочь, Одиль светлой тенью за ним.

Предчувствие Беллу не обмануло: небо продолжило темнеть, но пока больше не упало ни капли. Ксандер ехал молча и довольно быстро, и она, упрямо стараясь не отстать, почти не глядела по сторонам, а только на его спину.

Поэтому успела затормозить даже с некоторым изяществом, когда Ксандер вдруг остановился.

Дом ван Страатенов, точнее, поместье, учитывая всякие пристройки и флигели, уже был совсем близко, но не настолько, чтобы Ксандер решил спешиться, тем более что он хоть и слез с велосипеда, но идти вперед не спешил. Озадаченная, она последовала его примеру, обходя его, чтобы наконец разглядеть, что там такое он увидел на дороге.

В сгущающейся грозовой тьме по дороге к ним шел человек, высокий и худощавый. Он шагал широко, размеренно и спокойно, никуда не торопясь, но и не медля. Белле не нужно было видеть больше, чтобы легко себе представить: черные волосы его затянуты в аккуратный низкий хвост, лицо абсолютно непроницаемо, а холодные глаза смотрят на нее и только на нее.

Она заставила себя двигаться вперед, навстречу ему. Сделать первый шаг было так тяжело, как будто кто-то успел приморозить ее к месту, и, чтобы идти, нужно преодолеть большую силу враждебной магии.

Шаг. Еще. Чем дальше, тем легче идти и тем холоднее ей было внутри, пока, наконец, они не замерли друг напротив друга. Она могла вообразить, как это выглядело со стороны: два иберийца на дороге, недалеко от изгороди пасторального фламандского дома. Там – розовые кусты, яблони, куры и теплый свет в окнах. Здесь – два обожженных пса одной породы.

– Здравствуй, дядюшка.

Она чуть присела в легчайшем из реверансов, не отрывая взгляда от лица Франсиско. Тот усмехнулся и чуть кивнул в своей обычной издевательски-холодной манере.

– Хьела. Вижу, ты неплохо проводишь время. Проверяешь наши владения?

Ксандер рядом не сказал ни слова, но она увидела, как его рука на рукоятке велосипедного руля чуть сжалась. Где-то в чернеющих тучах глухо пророкотал гром.

– А ты решил полюбоваться тюльпанами?

Она скопировала его усмешку, точнее, понадеялась, что скопировала, и заставила себя немного расслабиться, так, как учила профессор Му Гуин.

Дон Франсиско опустил взгляд, задумчиво посмотрел на перстень с крупным, камнем на своей руке; его талисман, тоже наследство Трамонтаны, только его ребис был темным, отливающим зеленью. На Ксандера он не смотрел вовсе, словно его здесь и не было.

– Я, очевидно, пришел забрать тебя домой.

Ей очень хотелось скрестить на груди руки, но ей мешал велосипед. Отдавать его Ксандеру было поздно, ронять – глупо. Поэтому она ограничилась тем, что вскинула подбородок.

– То есть ты готов признать мои права и отказаться от посягательств на них?

– Твои права? – одна бровь Франсиско недоуменно приподнялась.

– Мои права, – отчетливо повторила она, чувствуя, как страх начинает уступать место злому упрямству. – На моего вассала. Если помнишь, у нас с тобой был разговор об этом. Прямо перед моим отъездом.

Франко наклонил голову набок, совсем как это делал ее дед, и секунду удивленно смотрел на племянницу.

– О. Эти права. Как я уже говорил, я пока не вижу за тобой никаких особенных прав. Разве что принц принес тебе личную присягу, в чем я, прости, сомневаюсь.

На этом он наконец соизволил обратить внимание на Ксандера: глянул в его сторону, как бы предлагая ему подтвердить или опровергнуть его сомнения фактами. Ксандер, который так и стоял, словно к месту прирос, только немо мотнул головой, насколько было видно Белле. На землю упали первые тяжелые капли. Еще немного, и гроза их накроет.

Франсиско улыбнулся чуть шире и снова перевел взгляд на племянницу.

– Он пытается показать, что не приносил тебе никакой личной присяги. В таком случае считаю эту тему закрытой.

– Я не считаю!

Это вышло чуть громче, чем планировала, и Франсиско слегка сдвинул брови.

– Прошу прощения?

– Я. Не считаю. Эту тему. Закрытой, – четко, почти по слогам, выплюнула она, внутренне ужасаясь своей наглости. – Ксандер – мой вассал, и никто, кроме меня, не имеет права его трогать.

– Помилуй, Хьела, – Франсиско ухмыльнулся, и в его зрачках мелькнул огонек, – разве я хоть пальцем тронул твоего мальчика?

Она скрипнула зубами.

– Ты понимаешь, о чем я, дядюшка. Не нужно…

– Не нужно говорить со мной в таком тоне, дорогая.

Теперь в голосе Франко появилась опасная, ядовитая мягкость. Продолжать значило дразнить гадюку, но молчать она не могла.

– Ты больше не будешь наказывать моего вассала, в том числе с помощью Приказов. Он мой, вы сами так тогда сказали!

Сказав это, она замерла, чувствуя, как ее слова, звеня, повисли в густых летних сумерках, между все чаще падающих крупных капель. Франсиско медленно выпрямил плечи, посмотрел на племянницу сверху вниз. В грозовой темноте было хорошо видно, как в черных глазах одна за другой вспыхивают золотые искры.

– Хватит этой бессмыслицы, – сказал он, точнее, почти пробормотал, словно не ей, а самому себе, шагнул вперед, вплотную к ней, и схватил ее за руку, и ее руки предательски полыхнули. Несмотря на все уроки и усилия этого года, лицом к лицу с этим человеком она снова становилась девочкой с бессильной и несдерживаемой яростью Огня.

Она отступала на шаг перед его напором, но тут в ее наруче ответно полыхнул багровым ребис, заставив опомниться. Огонь собрался, метнулся к Франсиско, и у того вырвалось короткое болезненное шипение. Но хватка его не ослабла, наоборот, вспыхнули его смуглые руки холодным зеленоватым огнем, без единой примеси алого; ее огонь снова отступил, и она не сдержала вскрик. Велосипед с жалобным звяканьем упал ей под ноги.

– Сеньора ясно дала понять, что не желает возвращаться с вами, сеньор Франсиско.

Она ожидала услышать что угодно, кроме этих очень спокойных, чеканных слов, почему-то особенно звонких в душном воздухе. И тут гроза наконец пролилась, так, будто кто-то вышиб дно из ведра. Ее Огонь, даже он, под этим потоком зашипел и окончательно угас, как, впрочем, и жар вокруг рук Франсиско.

Если дядюшку это смутило, он этого никак не показал, пальцы его разжались, он даже отступил на шаг, улыбнулся, широко и зло, и пламя на его ладони взвилось, принимая форму, стало продолжением руки. Гибкое золотое тело с яркими зелеными бликами поднялось на уровень лица Беллы, и она невольно ахнула, увидев рядом с собой плоскую змеиную голову. Огненная кобра расправила капюшон, беззвучно зашипела.

– Ты действительно думаешь, что научилась обращаться с Огнем? – спросил Франсиско негромко и словно бы вкрадчиво.

Он глянул в сторону, и она не удержалась, глянула тоже: на лицо Ксандера, особенно белое в мраке ливня, на казавшиеся огромными, потемневшие глаза.

– А ты, мальчишка, думаешь, что можешь погасить все?

Ксандер не ответил, да и слышал ли он в этом шуме, сквозь льющуюся стеной воду, она не поняла.

Впрочем, даже кобре Франсиско такой ливень был небезразличен; она дергалась и плевалась, но от того не становилась менее яркой. Сквозь дождь и гром было ничего не слышно, а видела она только одно – яростное зеленоватое пламя, а против него – сияющий щитом яркий свет ребиса на ее наруче. Над ними неистовствовала гроза, оба они, и Белла, и ее дядя, вымокли до нитки; от жара вокруг них стоял туман цвета их пламени, алый, зеленый, золотой.

Должно быть, со стороны это было даже красиво.

Краем уха, сквозь гул пламени и шум льющейся воды, она услышала невнятный крик, непроизвольно шагнула назад и взмахнула руками, поскользнувшись в грязи, а камень в ее наруче погас. Наконец обретя равновесие, она повернулась и увидела, что сквозь струи дождя к ним вышла, словно вынырнула, хромая фигура.

– Что ты делаешь, дядя?

Для Франсиско, похоже, это явление стало не меньшим сюрпризом, только изумление его было неприятным; огненная его змея только развернулась теперь уже к Фелипе.

– Скорее, что здесь делаешь ты!

От резкости этих слов она отшатнулась снова, таким жаром ярости были они полны, и чуть не споткнулась о колесо велосипеда. На этот раз ее удержала рука Ксандера. Он так и не выпустил свой велосипед и даже подхватил тот, что она отпустила, не заметив, и отчего-то то, что ему на это хватило присутствия духа, ее приободрило. Но когда она глянула на него, Ксандер еле заметно, может быть, даже для себя, качнул головой, и она поняла: он не советовал вмешиваться.

Совет этот выглядел тем более разумно, что Фелипе тоже не стал дерзостью испытывать ничье терпение: все-таки их родовое уважение к старшим сказывалось и на нем, и перед Франсиско он опустил глаза. Белла поймала себя на уколе досады.

– Ты ушел внезапно, дядя, – сказал Фелипе, не глядя на все еще мерцавшую на руке Франсиско змею, – и герцог…

– Сеньор Франсиско, вы переходите границы.

Из-под струй воды, словно из-за занавеси, вдруг вышла Анна. Голос ее был даже не холоден, а неколебимо спокоен. Белла от удивления замерла, чувствуя, как замер рядом и Ксандер, только рука его на ее плече чуть сжалась. Фелипе и вовсе уставился на Анну так, будто она была призраком в своем легком светлом платье, пусть и потемневшем от воды.

Франсиско смотрел на нее так, будто с удовольствием бы ударил – Белла даже представила на мгновение, как его змея, атакуя, метнется вперед. Но тут змея вдруг угасла, а он, скривив яростно губы, резко развернулся и исчез за пеленой дождя.

Анна вздохнула, глядя ему вслед, рядом с Беллой так же тихо выдохнул Ксандер, и она поняла, что и сама затаила дыхание.

Дождь полегчал, слегка посветлело небо, стало немного видно дорогу и вдали – силуэты поместья. Только Фелипе так и остался стоять, как завороженный, и на губах его появилась легкая улыбка.

– Mam! Ik bracht een paraplu! – донеслось тут до слуха Беллы, и Анна быстро повернулась.

По лужам от дома к ним шлепала Филиппа, размахивая детским ярким зонтиком и таща еще два взрослых в руках. За ней быстро шел мужчина – высокий, как все фламандцы, широкоплечий, со светлыми даже под дождем волосами.

– И дяде с Беллой тоже! – перешла она на испанский и вдруг увидела незнакомого мужчину и округлила глаза. – Ой…

– Пепе! Возвращайся домой! – воскликнула Анна; она вздрогнула, когда дочка подбежала к ней, и дернулась, словно пытаясь ее остановить.

Фелипе перевел взгляд на белокурую девочку, мимолетно улыбнулся, когда она пробежала мимо, и тут же снова стал смотреть на Анну, словно она и вправду была миражом и могла исчезнуть, если отвести взгляд. Правда, тут он решил, что даже с миражом стоит поздороваться, и поклонился и ей.

Мужчину он заметил только после, и тот, вполне понятно, нахмурился.

– Ну почему, мама? – Филиппа, уже доскакавшая до Беллы, обиженно обернулась к матери, потом ковырнула носком резинового сапожка лужу и обошла по кругу Фелипе. – Белла, это твой жених?

Фелипе оторвался от созерцания Анны, чтобы снова посмотреть на девчушку, потом неловко, привычно опираясь на трость, присел на корточки, чтобы быть с малышкой на одном уровне.

– Спасибо за зонт, добрая сеньорита. У Беллы велосипед, и она не может его взять. Зато я могу. Вы позволите? И разрешите представиться: я кузен сеньориты Исабель, Фелипе Хосе Альварес де Толедо. Но я буду счастлив, если вы решите звать меня Пепе.

Он положил зонт себе на колени и протянул девочке руку ладонью вверх, дружелюбно улыбаясь. Она же некоторое время рассматривала его с открытым любопытством, на которое способны только дети.

– Ты не похож на злого Альбу, – наконец заявила она. – А Пепе – это ведь мое имя!

– Значит, мне повезло быть вашим тезкой, сеньорита.

– Отойди от моей дочери! – вдруг взвился мужчина, оставшийся Белле пока неизвестным, и рванулся к ним, но его перехватил Ксандер; Фелипе же выпрямился.

– Paul! Nee! Senor Philippe is geen probleem!

Что ж, столько-то и Белла по-фламандски разбирала.

– Пауль, пожалуйста, – Анна подошла к мужчине, откинув мокрую косу за плечо и заглянув ему в глаза, – имей уважение к моему сюзерену. – Она присела в книксен и улыбнулась. – Здравствуйте, сеньор Фелипе. Моя дочь вам уже представилась, а это мой муж, Пауль ван Дейк. Как жаль, что вы не известили о своем приезде заранее.

Взгляд Фелипе остался спокойным и теплым, как вечернее небо их родины. На Пауля он посмотрел мельком, хотя и внимательно, и так же слегка поклонился, а потом стряхнул с челки капли дождя, взял один из зонтов у Пепе и раскрыл его над Беллой. Жест был галантный, но несколько запоздал: ее можно было уже отжимать, как тряпочку, а дождь стремительно сходил на нет.

– Прости, Ани. Я бы известил, если бы не спешил так. Увы, срочные семейные дела… – его взгляд снова скользнул по Паулю. – Не волнуйтесь, сеньор, я не собираюсь атаковать вас ни тростью, ни зонтом, да и вообще. Ксандер, ты не мог бы подготовить необходимое для моей кузины? Мне сначала надо бы поговорить с хозяевами, но потом…

– Да, конечно…

На этом Ксандер неуловимо скривился, и Белла чуть не улыбнулась, представив, какое выражение лица будет у чопорной госпожи Августы, когда еще один ибериец переступит порог ее дома.

– Хорошо, – отозвалась Анна и подхватила мужа под руку. – Вы позволите, сеньор, мы пойдем вперед и предупредим о вашем прибытии?

– Думаю, мы не будем утруждать вас своим присутствием в доме, – качнул Фелипе головой так, будто она была неимоверно тяжелой. – Не хочу добавлять вам хлопот. Я бы просто поговорил с вашим дядей и отцом, и мы отправимся. Белите вот вообще заходить…

– Чудесно, – угрюмо заметила Белла. – Обожаю быть мокрой до костей. Опять же дома меня никто не видел в состоянии утопленной крысы. И с друзьями…

– Это и в самом деле глупо, – отрезала Анна. – Хотя бы высушиться вам надо.

Фелипе хмыкнул и кивнул, глядя вслед убегающей Пепе и Анне, еще опиравшейся на руку мужа, но когда Белла сделала шаг за ними, вдруг остановил ее и двинувшегося за ней Ксандера.

– Белита, ты как?

Вместо ответа она красноречиво перекинула на спину изрядно растрепавшуюся и насквозь вымокшую косу. Фелипе хмыкнул.

– А ты, Ксандер?

– Все в порядке, сеньор.

– Хорошо, – он ткнул тростью в размокшую тропу, словно ища опору, а потом пошел, и они двое, подлаживаясь к его шагу: он хромал сильнее, чем обычно, заметила Белла. – Послушай меня, Белита. Нам и в самом деле нужно вернуться домой, и чем скорее, тем лучше.

– Не раньше, чем я буду уверена, что там не повторится то, что в школе!

– Ты не понимаешь, – в его голосе она с удивлением услышала ноту раздражения. – Здесь опасно.

Белла фыркнула.

– Пепе, я здесь уже сутки. И мне никто ничего не сделал. Во всяком случае, – добавила она, подумав, что про русалок ему могут и рассказать, – ничего не сделали фламандцы. Даже…

– Я не о них.

Он умолк, все еще глядя вдаль, туда, где почти исчезло из виду белое платье Анны. Белла чуть не закатила глаза. Не то чтобы это было так уж удивительно, когда мужчина достоинств и положения Фелипе годами не женится и из раза в раз тактично, как ему кажется, расспрашивает про одну и ту же женщину, надо быть идиотом, чтобы всего этого не понять.

– Белита, я не знаю, что тебе успели рассказать, но в этом мире есть более опасные люди.

– Не успели, – мрачно буркнула она. – Мне никто ничего не рассказывает.

Строго говоря, это было не совсем правдой, после всех изысканий и сведений, которые ей удалось собрать в Трамонтане. Но это были крупицы из третьих рук, и то, что взрослые неизменно держали язык за зубами, ограничиваясь намеками, ей уже надоело. Краем глаза она глянула на Ксандера: тот тоже, похоже, весь обратился в слух.

– Наш дед тебе расскажет все, что необходимо, – пообещал Фелипе. – Не дуйся, я тоже не все знаю! Но для этого тебе надо вернуться домой.

– Почему?

– Те, о ком я говорю, умеют ставить старую вражду себе на службу.

– Странно, что никто не попробовал договориться со мной, – вдруг сказал Ксандер.

Он тоже не смотрел никуда, кроме как на дорогу и дом за ним.

– Думаю, они пришли к выводу, что у тебя есть честь.

Ксандер ответил ему взглядом в упор.

– Честь не самая лучшая замена свободе, сеньор. – Ксандер не сбился с мерного, широкого, хотя и медленного шага, – Скажите, а эти, другие, если они не договорятся… здесь, они отступятся или?..

– Если не договорятся, – как-то безжизненно сказал Фелипе, – то опасно может быть всем нам. Я поэтому хотел бы поговорить…

– Подожди, – прервала его Белла, не веря ушам; от резкой остановки ее велосипед протестующе звякнул. – В таком случае, мы обязаны защитой нашим вассалам!

Фелипе тоже остановился и повернулся к ней, тяжело опершись на свою трость.

– Беллита, этим как раз занимается наш дед. Но ты должна понять…

– Что еще?

– Что не все в наших силах.

– Вот как, – негромко сказал рядом Ксандер, – необычно слышать такое от Альба.

– Времена меняются, – вздохнул Фелипе. – И не к лучшему.

На этом он умолк, тем более что до дома оставалось уже совсем немного. У дверей, внутри, в гостиной, а не снаружи, с благодарностью подумала Белла, их встретила вся семья. Ахнувшая при их виде Лотта тут же выдала каждому по большому полотенцу и решительно погнала Беллу и Ксандера наверх. Белла глазами поискала Одиль и Адриано, но внизу их не было.

– Уже греются ваши ребята, – подсказала угадавшая ее незаданный вопрос Лотта. – Давайте к ним.

Одиль и в самом деле обнаружилась в соседней комнате, и Адриано, судя по возгласу, донесшемуся из коридора, где-то в столовой, так что Белла поспешила привести себя в порядок. Но как бы стремительно она не переоделась, когда они, все четверо, вышли снова на лестницу, ведущую вниз, она услышала только слова Фелипе:

– Что ж, значит, договорились. Сейчас Белита соберется…

Она замерла, и Одиль рядом сочувственно сжала ее плечо. Даже Ксандер, когда она глянула в его сторону, выглядел немного разочарованным. Еще бы, подумалось ей, он явно надеялся, что сумеет еще задержаться дома. Она поймала себя на малодушном желании сейчас же потихоньку вернуться и еще повозиться, в конце концов, она и волосы как следует не высушила.

– Но зачем же так спешить?

Вот тут она забыла дышать. Потому что эти слова сказал – причем легко, тепло, почти что с дружеской почтительностью – не хозяин дома, и не добрый врач Герт, и даже не Анна.

– Августа, но… – вмешался явно опешивший, судя по голосу, Йонатан ван Страатен.

– Милый, это просто разумно, – возразила госпожа Августа, и если бы Белла ее до того никогда не видела и не слышала, это бы и вправду звучало разумно, и только. – Дон Фелипе тоже наверняка промок и не откажется от хорошего ужина. Или, – голос чуть поменялся, должно быть, она повернулась, – все настолько срочно, что не потерпит утра?

Белла, чувствуя себя словно завороженная, потихоньку стала снова спускаться и смогла увидеть: не всех, тем более что некоторые сидели за большим столом к ней спиной, но, во всяком случае, слегка улыбающуюся Августу и Фелипе, который как раз в этот момент бросил украдкой, как он думал, взгляд на Анну.

– Нет, конечно, – улыбнулся он. – Вы правы. Я думаю, что, действительно не стоит дергать девочку, если здесь сейчас безопасно…

– Донья Исабель прожила здесь уже почти два дня, и никакой беды не случилось, – отозвалась Августа. – Вы можете спросить ее, но надеюсь, что ей не в чем нас упрекнуть. Мы помним свой долг.

Белла глянула на Ксандера, но тот явно тоже не верил своим ушам, и на вопросительный ее взгляд только дернул плечами.

– Тогда решено, – улыбнулся Фелипе. – Благодарю вас.

Ужин был… странным. Они все сидели за большим столом, куда Лотта то и дело приносила блюда, неизменно встречавшиеся общим энтузиазмом. Мужчины с удовольствием и умением резали мясо и разливали пиво, а женщины передавали по кругу ароматный теплый хлеб и миски с какими-то овощами, и все это было очень мило. Но Белле было неуютно. Она глянула на Одиль, надеясь, что подруга сможет ей объяснить ее чувство, но Одиль внимательнейше слушала что-то про сад, что ей рассказывала как раз Августа. Говорили они по-тевтонски, Белла не поняла из этого и трети и отвернулась.

Фелипе со своей стороны тоже рассказывал привезенные им из путешествий байки, главным образом забавные, порой изображая таинственных зверей для Пепе. Его слушали, задавали вопросы, даже смеялись, где нужно, ему улыбалась Анна, поглаживая по голове радостно взвизгивающую дочь. Только Пауль ван Дейк был молчалив и хмур, изредка расслабляясь только тогда, когда Анна поглаживала его руку, лежавшую на ее плече. Это все было даже не подобострастно, но все-таки немного странно, хотя если Фелипе что-то и чувствовал, то никак это не показывал.

– Наверное, я простудилась, – сказала Белла Одили, когда, после ужина, они наконец поднялись наверх, и, переодевшись в ночную рубашку, подруга снова к ней заглянула. – Есть не хотелось, и вообще как-то…

– Они очень старались, – пожала плечами Одиль.

– Я понимаю. Со своими сеньорами надо ладить, это правильно.

Одиль чуть улыбнулась.

– Пожалуй, что так. И все-таки, – она уселась на стул и рассеянно одернула рукав. – Госпожа ван Страатен была с доном Фелипе гораздо любезнее, чем тогда с тобой.

– Я еще не взрослая, – возразила Белла, как не сказала бы больше никому. – Одно дело изображать независимость и гордость при ребенке, и совсем другое – при взрослом мужчине из нашего рода. Тем более наследнике.

– Может быть.

– Я вот волнуюсь, – призналась Белла, задумчиво глядя в зеркало. – Ведь бал же. Платье… Я сначала, тогда, в школе, и не подумала, что это значит, а сейчас думаю: они же не заберут меня до бала? В школе точно не опасно!

– Бал послезавтра, – напомнила Одиль, старательно расчесывая волосы: сейчас они у нее были до лопаток и слегка завивались на концах. – Может, это что-то вроде семейного совещания. И потом, бал – это сколько, несколько часов? Отпустят, думаю. Или, – она подмигнула, – уговорим!

Поскольку таких слов подруга на ветер не бросала, да и звучало это вполне логично, Белла приободрилась.

– Надеюсь, меня и к тебе отпустят, – сказала она. – Почему бы, в самом деле, и нет?

– В Венеции тоже тихо, – кивнула Одиль. – И потом, если что – мало ли, мы же не знаем пока, что там случилось, ничего, тогда мы у тебя подольше погостим.

Взаимные приглашения были не только уже несколько месяцев как обсуждены во всех деталях, но и одобрены должным образом взрослыми, поэтому Белла до этого момента и не думала, что над этими приятными договоренностями может нависнуть угроза, и сейчас поспешила согласиться.

– Слушай, – сказала вдруг венецианка, – а ты не против, если я у тебя останусь? Кровати тут большие.

Белла была не только не против, а очень даже рада была бы остаться не одной в этом странном доме, где не пойми как к тебе кто относится, но от Одили такое услышать она не ожидала, и повернулась к ней. Венецианка все еще расчесывалась, задумчиво, глядя и словно не видя себя в зеркале, и только слегка поблескивал в свете свечи ребис – Белла вдруг заметила, что расчесывалась подруга своим гребнем-талисманом.

– Что-то случилось?

Одиль развернулась к ней, и ее бледные глаза были больными.

– Неуютно мне, – негромко сказала Одиль. – В доме налет старой ненависти. Это логично, но… неприятно.

Белла, которая как раз начала думать, что ненависть здесь не только логичная, но и успевшая за века трансформироваться в скорее неприязнь, причем достаточно приемлемой формы, только дернула плечом. С другой стороны, в отличие от нее, Одиль не знала, что такое, когда тебя ненавидят просто по факту рождения, ничего личного.

– Может, и ненавидят, но молчат.

– Отчего, согласись, не легче.

– Считай это данью традиции.

– Но молчат тут не только о традициях, – возразила Одиль, – а еще о чем-то. У меня от этого виски ломит, Белла.

– У взрослых много своих тайн… – Белла вздохнула, подумала и рассказала все, что ей сказал Фелипе: уж что-что, а хранить эти тайны от своих она не собиралась, решила она.

Одиль слушала внимательно, иногда отводя глаза, словно рисуя в сторонке себе мысленную картину, но не переспрашивала.

– В своем последнем письме, – сказала она, когда Белла умолкла, – отец попросил меня сразу же ему сообщить, если Рейн будет неспокоен.

Белла сморгнула.

– Это как?

– А я не знаю, – усмехнулась Одиль. – Он не пояснил. К слову о тайнах взрослых.

– Может, тебе Рейн подаст знак?

Одиль чуть прищурилась.

– Белла, Рейн – это река. Реки неспокойны всегда, они текут, это ж не пруд стоячий.

– Рейн еще твой дед.

– Мистических знаков через ручейки и чаек он тоже не передавал. В общем, не стоит об этом много думать, но меня, воля твоя, раздражает незнание. – Одиль решительно отложила гребень и встала. – Только знаешь что, Белла? Будь осторожна.

– Завтра утром мы уедем же.

– Верно, – сказала Одиль, но так, будто эта мысль была ей неожиданной. – Ладно. Давай спать.

Ей показалось, что она едва закрыла глаза, когда ее разбудил стук в дверь. Очень осторожный и тихий стук, и она бы, наверное, и не проснулась, но проснулась Одиль, встала и пошла к двери, и это уже не могло Беллу не разбудить.

В дверях стоял Ксандер с масляной лампой в руках, а за ним виднелся белый подол, и Белла, приглядевшись, с удивлением поняла, что это маленькая Пепе.

– Одильке, ты не знаешь, где Адриано?

– Почему ты спрашиваешь?

– Я пришла положить ему открытку, – к своему изумлению, Белла услышала, как Пепе всхлипывает, – с самолетом, а он, его нет, его украли!

Белла очутилась у двери прежде, чем успела об этом подумать, а уж сон слетел с нее быстрее, чем гаснет задутая свеча.

– Что случилось?

– Адриано пропал, – хмуро пояснил Ксандер, прижимая к себе мелкую племянницу и поглаживая ее по голове. – Пепе прибежала ко мне расстроенная, я пошел проверить, а его и в самом деле нет. Думал, вы знаете…

Одиль резко выдохнула.

– Он от тебя спать пошел? А о чем вы говорили до того?

Ксандер пожал плечами.

– Особо ни о чем.

– Это важно, Ксандер! – голос Одили прозвучал резко, как редко с ней бывало. – Сам понимаешь!

Ксандер, судя по его лицу, не очень-то понимал, но постарался вспомнить.

– Он рассказал, как вы покатались, – начал он задумчиво. – Спросил, поедем ли мы еще в город, и что там вечером… есть ли танцы, да. Спросил, в самом деле ли тут иберийцев не любят… Да ни о чем, Одильке, правда!

– Дальше!

– Короче, я сказал, что не любят, но так-то все нормально, – сказал Ксандер уже с ноткой раздражения, – если с уважением. Понятно, что если ночью, в порт и, я не знаю, иберийские серенады во весь голос, то…

– Так и сказал?

– Как-то так, да. Ну да, так и сказал!

– Проклятье, – это вырвалось у Одили сквозь зубы. – Хорошо, я поняла. Сейчас оденусь, одевайся и ты. Глянь на всякий случай, гитара в его комнате?

Ксандер исчез, а Одиль наклонилась к Пепе.

– Спасибо, что нас предупредила, – сказала она серьезно, как взрослой, и малышка кивнула, смотря на нее во все глаза. – Все будет хорошо.

– Вы его будете искать? – Когда Одиль кивнула, Пепе чуть не подпрыгнула. – Тогда я с вами!

– Не выйдет, – решила вмешаться Белла, а когда Пепе перевела на нее взгляд, уже полный обиды, торопливо добавила: – Тебе нужно будет нас прикрывать. Чтобы никто не догадался. Это очень важно, понимаешь?

– Но я хочу с вами!

Белла почувствовала, что начинает закипать: девчонка уже надула губы и явно собиралась добиться своего, а отправь ее прочь с подзатыльником для ускорения, наверняка завопит на весь дом. Она оглянулась на Одиль.

– Сейчас важно помочь Адриано, – сказала венецианка неожиданно холодно и строго. – Мы не можем тебя взять. Ты либо нам поможешь, либо можешь помешать, но тогда пострадает он и, возможно, мы. Ты этого хочешь?

Пепе подумала и помотала головой.

– Нет, – сказала она. – Он хороший. А что мне надо делать?

На улице, мрачно заметила Белла, кутаясь в шаль, было холодно, мокро и темно, хоть глаз выколи. Хотя бы дождя нет, и на том спасибо. Единственным светом был маяк, но его режущий темноту луч скорее слепил и мешал глазам привыкнуть к мраку, чем помогал.

Они мчались втроем на велосипедах по той самой дороге вдоль моря, которую днем выбрали Одиль с Адриано, в полном молчании, только Ксандер иногда вглядывался в слегка мерцающее под звездами море, и через какое-то время это начало Беллу раздражать. Не считает же он, что Адриано настолько идиот, чтобы пойти купаться?

Они уже почти доехали до города, когда Ксандер вдруг резко завернул к небольшому пирсу и бросил велосипед прямо в грязь. Белла вгляделась туда, куда он махнул рукой. Там на волнах качалась небольшая лодка, в которой двое человек возились с парусом. Что в ней было такого примечательного, она сообразить не успела: вдруг у лодки показался всплеск, словно кто-то взмахнул в воде руками, и раздался неясный, но знакомый крик. Ксандер мгновенно взбежал по пирсу, сдирая с себя по пути куртку, и со всего маху прыгнул в воду.

Она рванулась следом, не прыгать, конечно, нет уж, для одного визита она уже достаточно накупалась, но хотя бы крикнуть и остановить, но ее вдруг схватила за руку Одиль. Повернувшись возмущенно к ней, Белла увидела, что глаза цвета речной воды мерцают не хуже ночного моря.

– Тише, – почему-то шепнула венецианка.

Белла оглянулась и замерла. Ксандер плыл к лодке, сильными гребками рассекая волны, и в лодке, его увидев, заволновались, что-то крикнули, но важно было не это. Важно было то, что в нескольких метрах от лодки море волновалось совсем не так, как волнуются волны, и в этом волнении и неверных отблесках от маячного света Белла заметила мелькнувшую чешуйчатую спину и плавник.

– Они!

– Русалки, да, – сказала Одиль вдруг очень спокойно. Она перевела на нее глаза, и Белле очень захотелось поежиться. – Мы ничего там не сделаем. А Ксандер, видимо, знает, что делает. Не похоже, чтобы он в море чего-то боялся, правда?

Белла пожала плечами.

– Он иногда вообще опасность не видит.

– Да? – Одиль сощурилась, вглядываясь в прорезаемую лучом маяка темноту. – Не знаю, мне кажется, что он как раз здраво оценивает свои… способности.

– Это какие, по-твоему?

– Плавать в море, где полным-полно русалок. – Она заложила за ухо выбившуюся прядь. – А может быть, еще что-то. Там, откуда вы сегодня вечером пришли, я видела огненное зарево. А у тебя, – она мельком глянула на руки, которые Белла, пытаясь их согреть, сунула под шаль, – ни одного ожога.

– А эту бурю ты видела?

Одиль вновь перевела на нее свой пристальный взгляд.

– А я, собственно, про нее.

Белла не поняла, но расспросы решила отложить и опять всмотрелась в воду. Ксандер тем временем доплыл и нырнул. Невыносимо долгие минуты она ждала, сжав кулаки, но море как будто успокоилось. Спустя долгие мгновения над водой показалась голова фламандца, а заодно другая голова – человека, которого он тащил.

С лодки к ним потянулись руки, помогая залезть, и только тут Белла подумала, что не очень-то они торопились помогать, когда опасность была реальна.

Лодка повернулась, ловя парусом ветер, Ксандер – его Белла могла узнать и издалека – встал на корме, у руля, и вскоре нос лодки уперся в пирс, открыв, кроме принца, на борту мокрого Адриано, и – Белла почти скрипнула зубами – Винсента и Флору. Единственное, что утешало – это то, что они молчали и выглядели довольно уныло. Одиль гибко метнулась на борт, быстро укутывая стучащего зубами брата в сорванную с собственных плеч шерстяную шаль.

Тяжелую тишину нарушил Ксандер.

– Адриано, ты что, полный идиот?!

Венецианец не ответил, точнее, попробовал ответить, но зубы у него стучали так, что искромсали все возможные слова до полной нечленораздельности. Впрочем, ответа и не требовалось. Кутавшегося в шаль сестры приятеля было как-то даже жалко, но Белла прекрасно понимала и Ксандера, которому явно еще было что сказать.

– Он идиот? – сказал рядом голос холоднее и ветра, и ночного северного моря. – А ты что сделал?

Фламандец перевел глаза на Одиль и поперхнулся щедро набранным воздухом. Белла и сама остолбенела: такой злой подругу она не видела. Одиль же прекратила буравить Ксандера взглядом и развернулась к Адриано.

– Ты ему не сказал, – выдохнула она, а когда тот покаянно поежился, – дурак несчастный!

– Не сказал что? – поинтересовалась Белла, поскольку Ксандер молчал.

– Мой брат проклят, – сказала Одиль раздраженно и смущенно, будто о дурной болезни или прыщах. – Прости, Ксандер, я-то думала, что он тебе все рассказал.

Фламандец бросил на Адриано такой взгляд, словно ему сказали, что тот рога при луне отращивает.

– Проклят?

Одиль поморщилась.

– Его наша экономка прокляла.

– Она ц-ц-цыганка, – вмешался Адриано. – У-умеет!

– Раньше надо было говорить, а теперь молчи, – огрызнулась его сестра. – Он как-то струсил.

– Адриано?! – вырвалось у Ксандера. – Он же…

– Да-да, – чуть улыбнулась Одиль. – Нет, он и тогда был не робкого десятка, но знаешь же, бывает всякое. О, даже как отец его забрал, все бегал по переулкам, банда у них была. Все улицы делили. Как-то раз встряли они с парнишкой помладше, и того поймали. А братец драться не остался. Нет, за подмогой он сбегал, но тому мальчишке досталось неплохо.

– В-в-все так, – тихо подтвердил Адриано.

– Вечером он Марии все рассказал. Уличные проделки он только ей рассказывал. Только он так дело представил, что он выходил кругом молодец. А она ему и говорит: струсил ты. Он давай отнекиваться, а она только рукой махнула и сказала, что проклят он будет и за трусость, и за то, что даже признаться в том боится.

Белла поняла, что слушает не просто с интересом, а даже с азартом. Со своим проклятием она не то чтобы смирилась, но сжилась. И потом, оно не было направлено против нее лично.

– И в чем проклятие-то?

Брат и сестра хмыкнули совершенно одинаково, и одинаково невесело.

– Если он чего-то боится, – Одиль близоруко сощурилась, глядя поверх плеча Ксандера на фламандскую парочку, тихо совещавшуюся, – то должен это же и сделать, тогда ему будет удача. И пока он так делает, будет удача расти. А если спасует, удача пропадет, начинай заново.

– И что, это работает? – усомнился Ксандер.

– А как же, – подал голос немного согревшийся Адриано. – Экзамены вот сдал. Хотя ты знаешь, что в голове у меня пусто.

– Не настолько.

– Это ты просто не видел, как мне плохо, когда удачи нет, – мрачно отозвался венецианец. – Сам себе ножку подставляю, и это я в прямом смысле. Все из рук валится. Девочки даже не смотрят. И побьют обязательно.

– Погоди, – вмешалась Белла, – но ведь любое проклятие можно снять!

Оба Нордгау переглянулись.

– Можно, – сказала Одиль с такой специфической веселостью, что Белла сразу поняла: тут все сложно.

– Я сразу, как прокляли, Дали к Марии подослал. Она ее любит…

– Она и тебя любит.

– Конечно, и прокляла от большой любви.

– Дурак ты, – который раз вздохнула его сестра. – В общем, она сказала так: если когда-нибудь, когда ему будет очень страшно говорить правду, на пять вопросов он ответит честно, чем бы это ему ни грозило – тогда проклятие спадет.

– Так это легко! – воскликнула Белла – на радостях вышло так громко, что фламандцы на палубе умолкли и как один поглядели в их сторону, и она понизила голос. – Смотрите, сейчас это мы быстро сделаем! Адриано, ты сейчас чего боишься?

– Отца, – твердо ответил тот. – Узнает, что я тут вместо школы – убьет.

– Вот! Тогда…

– Так не работает, – пожала плечами Одиль. – Мы уже пробовали. Братец тогда отцовскую галеру угнал намеренно, а потом на мель посадил. Трясся как воробей под градом, когда отец к себе его вызвал.

Спрашивать Белла не стала, по одному кислому лицу подруги было ясно, что ничего из затеи не вышло.

– Пять вопросов не задал? – только и поинтересовалась она.

– И пять задал, и десять, и до двадцати дошел, – ответил Адриано. – Некоторые, правда, повторялись…

– … «чем ты думал, паршивец?», «какой демон в тебя вселился?» и «ты хочешь лишиться наследства?» – это риторические вопросы, брат…

– … но их было не так много, – Адриано глянул на шаль, будто не помнил, откуда она взялась, снял и подал сестре. – В общем, не вышло. Мы еще пробовали, но без толку.

– А что ваш отец говорит? – решил уточнить Ксандер.

– Отец? Да посмеялся он только. Сказал, что теперь я правильный Нордгау, а то он все сомневался. Как сниму, сказал, тогда мужчиной стану.

– На голову ты больной, вот что, – ответил Ксандер устало и тут повернулся к лодке. – Ну, а вы о чем думали?

– Мы? – подскочила Флора, но брат не дал ей продолжить.

– А что мы должны были думать, Ксандер? – спросил он, но не зло, а скорее расстроенно. – Сам подумай: сидит этот… посреди порта, с гитарой, и иберийские песенки поет.

– Вторая была «Санта-Лючия», – обиженно пробурчал Адриано. – Авзонийская.

– Ага, мы на раз отличили, конечно, – махнул рукой Винсент. – Ты погляди на себя – выглядишь как ибериец, говоришь на иберийском, поешь даже на нем, тьфу, поганом, что мы должны были решить, а?

– К тому же, – вставила наконец Флора, – в городе говорят, что приехал еще один Альба!

– Так вы же меня видели сегодня днем!

– Так слухи ж не говорят, когда кто приехал, – резонно возразила она. – И потом, ты же сам, принц, сказал, что он брат твоей сеньоры.

– Ничего такого я… – нахмурился Ксандер и тут же осекся.

– Он мой брат, – сказала Одиль будто нехотя.

– Да? – фламандка на мгновение смутилась, а потом уперла руки в боки, оглядывая их обоих. – Честно сказать, на Альба-то он больше похож.

Белла поняла, что больше не намерена терпеть эту беседу, где непринужденно обсуждали, как похитили и чуть не убили человека потому, что приняли его за ее родича – причем так, словно главное расстройство было в том, что они ошиблись.

– Если бы он был Альба, – заметила она, так холодно, как только могла, – он бы сжег вашу лодку прежде, чем вы бы успели подумать о том, как бы его утопить. А о том, что бывает с теми, кто покушается на Альба, вы узнаете завтра.

Все пятеро уставились на нее; Флора было открыла рот, Ксандер тоже вдохнул, явно собираясь что-то сказать, но их всех опередил Адриано.

– Сабелла, – сказал он. – Твои тут, выходит, как бы и ни при чем. Не любят тут иберийцев, но это и так все знают, а я сам их спровоцировал. И на меня они не из-за угла набросились… хотя милую девушку использовать все-таки тоже нехорошо, – добавил он, поворачиваясь к фламандцам.

Флора опустила глаза, пусть и на секунду, а Винсент что-то пробормотал.

В глазах Адриано уже блестела знакомая Белле хитрая искорка, и он чуть улыбался той лукавой полуулыбкой, что была у них с сестрой на двоих. Но она знала его уже не один месяц, и соблазнить ее на соучастие таким манером было уже нелегко.

– Это я к тому, – продолжил венецианец, – что они не…

– Не виноваты?

Улыбка Адриано увяла, и Белла понимала почему. Лед в голосе Одили не стаял ни на волос. Даже Флора снова опустила взгляд, а Винсент поглядывал на нее с опаской, словно на борт забралась одна из русалок. На мгновение даже Белле показалось, что в потемневших зрачках Одили плещется неумолимая вода.

– Вы едва не убили моего брата, – сказала она совсем тихо. – И считаете, что это то, о чем можно забыть?

– Мы правда приняли его за Альба, – тоже негромко сказала Флора, и впервые Белла услышала в ее голосе что-то похожее на раскаяние.

– Мне неважно, с кем вы его спутали, – все так же ровно отозвалась Одиль. – Если бы не Ксандер, он был бы мертв.

– Одиль, – выдохнул Ксандер, – я…

– Подожди, принц, – вдруг сказал Винсент. – Mejuffrouw права. Альба – это Альба, иберийцы… – он махнул рукой, – в общем, мы виноваты. – Он неловко поклонился. – Я могу только просить прощения, mejuffrouw.

Одиль наклонила голову, его слушая, словно размышляя, и Белла вдруг поняла, не веря глазам и ушам, что она не станет возражать. Справедливости ради, согласиться она тоже не согласилась, но с Беллы и этого было достаточно.

– «Альба – это Альба», – повторила она, чеканя каждое слово. – Вы считаете это оправданием?

Винсент резко шагнул в ее сторону, сжав челюсти так, что заходили желваки. Адриано вскочил и тут же столкнулся с Ксандером, тоже вставшим на пути фламандца. Лодка опасно качнулась, и Белле пришлось ухватиться за какую-то канатную снасть, чтобы не упасть. Раздался противный скрежет. Может быть, это была мачта, но она невольно глянула в сторону и увидела, как луч маяка скользнул по чешуе совсем рядом. Лодку, вдруг осознала она, никто не пришвартовал, и все они не заметили, что ее отнесло от пирса.

– Мориц был моим другом, – глухо, сквозь зубы, процедил Винсент. – Моим братом почти, нас моя мать в одной колыбели качала! И ты, сеньора, – это слово он выплюнул, – считаешь, что я перед тобой буду оправдываться?

– Винсент, – предостерегающе вмешался Ксандер, кладя руку ему на плечо, но тот ее тут же стряхнул.

– Что, Ксандер?! Или ты тоже скажешь, что убийцам твоего брата все должно сойти с рук? Если хочешь знать, – он сделал еще один шаг, уже вплотную к своему принцу, и Флора повисла на его руке, на что он не обратил внимания, – с ними не разговоры разговаривать надо, а топить, где видишь! И Мориц тебе то же сказал бы!

– Морица здесь нет, – сказал Ксандер негромко.

– И тому виной Альба!

– И что, если я? – обронила Белла с той надменностью, которой ее так долго учили.

Мориц с ней играл и проиграл. Да, это было жестоко, но такова ее проклятая суть. И почти смешно: деревенщина фламандец всерьез считает, что имеет право призвать ее, Альба, к ответу?

Винсент рыкнул что-то нечленораздельное или, может быть, фламандское, и едва не кинулся вперед, но Ксандер встал перед ним скалой, рядом с ним поднялся Адриано, а Флора даже взвизгнула, вися на руке у брата.

Белла почувствовала, как ее губы кривятся, совсем как у дяди Франко, и, как он, огляделась, словно бы небрежно и презрительно, но на деле видя все, и застывшую спину Ксандера, и набычившегося Винсента за его плечом, и вцепившуюся в того Флору, и растерянно хмурящегося Адриано, и…

И тут в ней как будто что-то оборвалось, ровно в тот момент, как ее взгляд встретил пронзительный, как клинок, изучающий взгляд Одили.

«Она не знала. Не знала, пока я сейчас…» – додумать эту мысль было… как бежать босой по тонкому, ломкому, обжигающе холодному льду над бездной.

Винсент по-прежнему смотрел на нее в упор, и лицо его было искажено ненавистью. Ненависть – это было понятно, она была к этому готова или должна была быть готова. Но не к такой. Не к бездне, не иллюзорной и не иносказательной, а вот, руку протяни, болезненной водяной могиле. На Одиль она по-прежнему не могла смотреть. В оглушающей тишине до нее долетел только тихий выдох Ксандера.

– Винсент, – сказал он твердо, – нам надо домой.

С мгновение тот еще стоял, сжав кулаки, но наконец под взглядом своего принца опустил глаза, сплюнул и пошел на корму, сгорбившись так, словно на его широкие плечи опустили мешок с камнями. Флора, заглянув Ксандеру в лицо, отошла за ним.

– А русалки лодку пустят? – вдруг спросил Адриано.

– Пустят, – негромко отозвался Ксандер.

Русалок и в самом деле не было видно, насколько воду освещал луч маяка. Звезды опять заволокло тучами, но море было тихим, и они промчались к бухте у дома ван Страатенов так, будто лодку кто-то нес на руках.

Белла села у борта, сжавшись под пронизывающим ветром и стараясь незаметно, не уронив достоинства, поплотнее завернуться в шаль. Особенно хотелось закутать мерзнущие ноги, но это как раз было невозможно. Даже Огонь никак не мог ей помочь: греть он не умел, а сейчас и вовсе спал беспробудно – его вызывал к жизни гнев, а сейчас у нее внутри была болезненная пустота.

– Как вы заметили, что меня нет? – поинтересовался вполголоса за ее спиной Адриано, разбирая неведомый ей канат вместе с Ксандером.

Винсент и Флора, заметила она, так и держались подальше, негромко переговариваясь.

– Пепе, – отозвался Ксандер. – Она тебе открытку решила подарить, а тебя и нет.

– Надо же, – Адриано явно улыбнулся, – какая молодец. Я ей за ужином обещал самолетик показать. Надо бы и в самом деле.

– Она будет счастлива.

– Дева, что любит самолеты, – улыбнулся Адриано, – и знает, когда позвать на помощь друзей. Женюсь, честное слово!

– Ну тебя!

– Адриано трудно выбить из колеи, – услышала она тихий голос Одили и вскинула на нее глаза. Та сидела совсем рядом и рассеянно купала пальцы в воде. – Ты как?

– Не знаю, – так же тихо, только для ее ушей, призналась Белла. – Я не ожидала здесь большой любви, но если здесь каждый готов убить любого из Альба…

– Они по-своему правы, – сказала Одиль, не отводя глаз от воды.

– Неужто? – должно быть, это вышло громче, чем она хотела, потому что Одиль тут же прижала палец к губам. – Подумаешь, преступление, говорить на нашем языке! А мой род – да, иногда Альба суровы, но мы всегда были справедливы…

– Как с Морицем?

Белла подумала, что сильно бы предпочла, чтобы этот журчащий голос был не таким спокойным, а взгляд не тем же проницательно-бесстрастным. Сочувствие, ужас, издевка – все они были бы предупреждением, хоть каким-то намеком на то, какие мысли сейчас роятся за этим гладким бледным лбом.

– Я знала, что у Ксандера был старший брат и он погиб, – все так же ровно пояснила Одиль. – Это все знают. Но всего ты не рассказывала.

– Я этим не горжусь, – машинально Белла натянула на колени и вторую шаль, служившую до того для согревания Адриано. – Это вышло случайно. – Слова ее звучали отрывисто.

– Верю, – отозвалась Одиль так, будто услышав что-то свое. – Не думаешь, что у них есть и подлиннее счеты? – Одиль достала руку из воды и потерла висок, морщась. – Больше трехсот лет они, по сути, ваши рабы. Любой из вас может делать с самыми почитаемыми из них все что захочет. Безнаказанно. Кто-то наверняка и делал, по каким бы то ни было причинам или даже, – она дернула бровью, – случайно. Нидерланды – небольшая страна, но они горды. Почему ты думаешь, что за свое унижение они не вправе мстить?

Белла открыла рот, чтобы ответить, и тут же закрыла. Этого было не объяснить никому, кто не знал, нутром не чувствовал, как проклятье может быть и горьким долгом, и тяжелой ношей, иногда невыносимой, и обжигающим прикосновением огня. Не объяснить даже Одили, которая понимает многое и сейчас смотрит так, будто понимает.

Лодка мягко ткнулась дном в гальку, и она вздрогнула от неожиданности. Мочить ноги не пришлось: Адриано галантно отнес ее на тропинку у маяка на руках, а Одиль прыгнула, опершись о подставленную руку Ксандера. Парни помогли Винсенту столкнуть лодку обратно на воду, и наконец они пошли туда, где темнел большой дом.

– Едва полночь, – заметила Одиль, глянув на большие часы в прихожей. – Успеем выспаться.

– Только малышку Пепе найдем, – усмехнулся Адриано, пока они осторожно, чтобы не скрипнули ступени, поднимались по лестнице. – Если, конечно, она еще доблестно прикрывает наше исчезновение в вашей, девочки, комнате, а не ушла к себе спать.

Белла проводила их взглядом, снова чувствуя пустоту под сердцем. Но не спрашивать же вот так, в коридоре, вдогонку, человека, который только что узнал, что ты убийца, да еще от чужих: «Ты мне еще друг?»

– Сеньора.

Она немо повернула голову.

– Что вы собираетесь делать?

– Я не собираюсь молчать, если ты об этом, – отрезала она. – Если здесь так ненавидят нашу семью и страну, что так легко перейдут от слов к делу…

– Не думаю, что для дона Фернандо это станет новостью.

– Так или иначе, но твоим друзьям несдобровать. – Она повернулась к нему. – Ты ведь поэтому затеял этот разговор?

Отрицать этого он, конечно, не стал.

– Как вы верно заметили, сеньора, они мои друзья.

– Я еще заметила ранее, что тебе стоит получше их подбирать.

Глаза Ксандера в полумраке коридора блеснули.

– Друзей не перевыбирают оттого, что стали неудобными, сеньора.

Она не стала возражать, хотя хотелось. Посмотрела туда, куда ушли Одиль и Адриано. Ей просто необходимо было с кем-то поговорить о том, что случилось.

– Мне нужен Фелипе. Где его могли поселить, Ксандер?

– Не знаю, сеньора.

На Беллу вдруг нахлынула усталость, а с ней и раздражение.

– Мне разбудить твою мать и спросить у нее?

Ксандер ответить не успел: одна из дверей открылась, в коридор пролился свет, и навстречу ним вышла Августа ван Страатен, как будто слова Беллы ее призвали. От вечерней приветливости в ней не осталось и следа, и она снова выглядела, несмотря на домашнее платье, царственной и мрачной, как королева зимы.

«Мориц был моим другом», вдруг снова эхом отозвалось у нее в ушах. А этой женщине он был сыном. Что она знает о смерти Морица? Что говорил ей Ксандер и о чем умолчал? Кого она видит, глядя на Беллу, – просто одного из безликих врагов или убийцу ее старшего сына?

И добрый грустный Йонатан ван Страатен – кого видит он?

– Вы еще бродите? – высокий лоб Августы прорезали морщины от резко поднятых бровей.

Белла опомнилась и, прежде чем заговорить, расправила плечи.

– Мне нужно видеть моего кузена.

– Это невозможно, – возразила хозяйка дома. – Дон Фелипе уехал.

Ксандер тоже нахмурился, отчего стал на нее похож.

– Но он собирался тут ночевать, – уточнил он. – Ты же сама…

– Должно быть, – уголки ее губ поднялись в бесстрастной улыбке, – он решил, что наше приглашение не так уж привлекательно. Так или иначе, он уехал домой и сказал, что сообщит, как следует поступить, завтра.

– Прекрасно, – сказала Белла, стараясь, чтобы это вышло так же царственно. – Тогда мы отдохнем и подождем вестей. Доброй ночи, госпожа ван Страатен.

Даже Августа не могла проигнорировать такое обращение, с удовольствием отметила Белла, услышав ответное пожелание – корректное, хотя и морозное. Сына она поцеловала в подставленный лоб, прежде чем снова исчезнуть за дверью, и Белла снова оказалась в темноте, в доме, где было исчезающе мало друзей.

– Что вы там застряли?

Одиль выглядывала из только что распахнутой двери, теплым золотым пятном осветившей коридор. Адриано вышел из-за ее плеча, на руках его сопела Пепе, явно так и заснувшая, не оставив свой пост. Венецианец улыбнулся, приложил палец к губам и прошел по коридору к ее комнате мимо притихших друзей.

– Надо идти спать, – предложил Ксандер, отвечая на вопросительный взгляд ожидающий их Одили. – Утром, – добавил он тише, должно быть, только для Беллы, – будет время еще раз подумать обо всем.

– Что ж, мысль правильная, – сказал Адриано, уложивший девочку, прикрыл за собой дверь и зевнул так, что Белла подивилась, как он челюсть при этом не вывихнул. – Слушай, Сандер, а эти твои русалки, они не ядовитые? А то они тут меня куснули, это не опасно?

– Нет!

Ответ был единодушным от всех троих; они переглянулись. Первым усмехнулся Ксандер, потом почти беззвучно хихикнула Одиль, и когда Адриано тут же последовал ее примеру, Белла не удержалась тоже. Они стояли посреди коридора, ночью, одетые во что под руку попалось, мокрые; у самой Беллы еще леденели ноги, но она почувствовала себя усталой, но счастливой, как будто ее что-то долго что-то держало под водой и наконец отпустило.

– Пошли, – ткнул венецианца в плечо Ксандер, – я тебе смажу твои боевые раны. Опасного, – уточнил он с нажимом, – ничего, но зубы они не чистят.

– Я тогда пока переоденусь, – отозвался тот и скрылся в своей комнате.

– Хорошо, – сказала Белла, проводив его взглядом, улыбнулась Одили. – Значит, до утра.

Ксандер кивнул им и собрался что-то сказать, но вдруг снизу раздался грохот, как будто тяжелую входную дверь кто-то распахнул настежь. Послышались торопливые шаги: должно быть, навстречу гостям кто-то поспешил, и они, все трое, замерли, прислушиваясь.

– Я хочу видеть своего племянника и Хьелу, – донесся снизу голос дона Франсиско. – Немедленно.

Глава 14

Подземные течения

При первом звуке этого голоса Одиль глянула на Беллу, но та озадаченно нахмурилась, явно понимая не больше ее самой, и метнулась к лестнице вниз. Одиль пошла за ней, но остановилась наверху, откуда было и видно, и слышно. Ксандер, судя по его лицу, с удовольствием остался бы там, где стоял, или присоединился к ней на ее наблюдательном посту, но явно счел, что прежде чем куда-то бежать, тем более на голос дона Франсиско, стоит оценить обстановку. Он обошел Одиль, чуть кивнул в ответ на ее вопросительный взгляд и спустился на пару ступенек.

Вопреки ожиданию, Франсиско там оказался не один: рядом с ним был другой ибериец, такой же худой и высокий, и рука, которую он успокаивающе протянул к Франсиско, была смуглой. Но к Одили этот другой стоял спиной, и понять, знаком ли он ей или приходится ли родней кому-то знакомому, по одному только затылку было сложновато.

Внизу тем временем хлопали другие двери: на столь громогласное появление вполне предсказуемо сбежался весь дом. Первым вышел Герт ван Страатен, протирая машинально очки – должно быть, засиделся за книгами за полночь; дверь гостиной приоткрылась, пропуская хозяина дома. Оба фламандца почтительно приветствовали Франсиско и с ноткой удивившей Одиль теплоты – его иберийского спутника. Ни Лотты, ни Лукаса видно не было: похоже, жили они не в этом доме и уже ушли, иначе вряд ли бы пропустили такое представление, решила Одиль.

Но молчание нарушила Белла.

– Я здесь, дядюшка. Что-то случилось?

– Я вижу, что ты здесь, – отозвался дон Франсиско, и в его мрачном голосе не слышалось ни следа сарказма. – В то время как должна находиться в совершенно другом месте. Где Фелипе?

– Он отправился домой, – спокойно ответила она. – Мы договорились вместе вернуться утром, но он передумал.

– Домой, – повторил Франсиско так, будто впервые это слово услышал.

– Полагаю, – мягко заговорил Йонатан ван Страатен, – он решил, что письма будет недостаточно. Но да, сначала мы предложили всем ехать утром. Я понимаю, – он чуть понизил голос, – что ситуация серьезна, но все же не настолько, чтобы…

– Не настолько?

Йонатан устало потер переносицу.

– Сеньоры, может быть, не будем выяснять все на пороге. Прошу вас, – и он чуть отступил, открывая пошире дверь в комнату, наполненную светом и теплом камина.

Франсиско было нахмурился, но его спутник коснулся его руки и кивнул, и спустя мгновение тот, хоть и поджав губы, безмолвно пошел в гостиную. Белла, выпрямившись, как солдат на посту, пошла следом, не оглядываясь. Это она правильно сделала: Одили как раз подумалось, что здесь, наверху лестницы, они с Ксандером остались в тени и незамеченными, что очень удачно для наблюдателя. Другое дело, что вряд ли при Белле они скажут что-то особенное.

– Сандер, ты куда? – прошипел Адриано – братец умел, когда хотел, подобраться тише мыши, – и Ксандер остановился, уже занеся ногу над следующей ступенькой. Крайне неохотно занеся, потому и шипение оказалось эффективным, но Одиль на всякий случай махнула ему, чтобы шел лучше к ним.

Несколько шагов для слышимости значения не имеют.

– Вряд ли стоит бежать туда, куда пошли иберийцы, – полушепотом пояснил свое вмешательство Адриано, когда друг присоединился. – А кто там, не знаешь?

Одиль только безмолвно мотнула головой, обращаясь в слух. Дверь в гостиную осталась незакрытой: взрослые, похоже, не видели повода от кого-то скрываться. С лестницы, впрочем, было совсем не видно, что внутри происходит, только тени порой ложились на освещенный порог.

– …не видел, как он уехал, – услышала она голос Йонатана. – Но учитывая обстоятельства…

– Пепе не уехал бы, не простившись с хозяевами, – заметил пока еще неизвестный Одили ибериец: его выдавало безупречное кастильское пришепетывание. Голос его очень походил на голос Франсиско, но Одиль бы и в бреду их не перепутала: никогда яростный дядя Беллы не говорил так мягко без вкрадчивости, спокойно без замкнутости и уверенно без надменности. Так говорят обычно учителя или врачи, но очень, очень редко – гордые древним наследством аристократы.

– Вы правы, – отозвался Герт, и опять в его голосе Одиль не услышала той специфической почтительности, какую часто слышала, когда фламандцы говорили со своими сеньорами. При этом он почему-то вздохнул. – Разве что его срочно отозвали.

– Никто его не отзывал, – холодно ответил теперь уже безошибочно Франсиско.

Одиль украдкой глянула на брата, но Адриано словно обратился в камень, безучастный что к ее взгляду, что к такому же быстрому взгляду Ксандера.

– И надеюсь, никто здесь не думает, что я бы стал его искать, если бы он находился дома, куда, кстати, он уже несколько часов как должен был вернуться!

– Успокойся, – вновь вмешался второй ибериец. – Он мог…

– Он мог отправиться и не домой, – вдруг заговорила Белла. – Ты об этом не подумал, дядюшка?

Наступила пауза.

– Ты о чем? – сказал Франсиско совсем негромко.

– О самом простом, – отозвалась Белла с такой небрежной уверенностью, что Одиль чуть не застонала от невозможности зажать ей рот. – Если он не дома и не здесь, то, вероятно, в кабаке.

Гнетущее молчание после этого заявления прервал раскат грома за окном; Адриано от неожиданности чуть не подскочил.

– А что? – услышали они голос Беллы. – И не надо на меня так смотреть. Что странного в том, что он не захотел оставаться в доме, где…

– Я не знаю, что вам показалось, сеньорита, – заговорил Герт, вежливо, но твердо, – но…

– Я спрошу жену, – вмешался Йонатан, – может быть, ей что-то известно. Дон Фелипе учтив и не ушел бы, не сказав никому. С вашего позволения, сеньоры.

Ответа слушавшие на лестнице не услышали – должно быть, разрешение было дано жестом, – но Йонатан вышел, а следом и его брат, направившийся туда, где, по догадке Одили, могла находиться комната Анны. Ксандер махнул им рукой, и к моменту, как Йонатан ступил на первую ступеньку лестницы, все трое торопливо вжались в уголок между старинным шкафом и стеной. Впрочем, хозяин дома прошел мимо, хмурясь и явно не в настроении шарить по углам.

Из комнаты донесся голос Беллы, который она, впрочем, понизила:

– Я не ребенок!

– Ты именно что ребенок! – сказал Франсиско негромко, но раздражения в его голосе хватило бы на гром за окном. – Ты даже представить не можешь или не хочешь, что другие – взрослые – могут знать свое место и свой долг!

– Не кричи на девочку, – вновь вмешался второй ибериец; тень на пороге резко дернулась, словно кто-то стряхнул успокаивающую руку с плеча. – Она не все знает. Беллита, – его голос стал тверже, урезонивая, – ты не права. Сейчас действительно опасная ситуация, и Фелипе бы не стал рисковать зря ни тобой, ни собой, ни Иберией. Ни ради чего.

– Здесь все спокойно…

– Здесь не было спокойно столетиями, Беллита, – заметил второй ибериец, судя по напряжению в его голосе, и его терпение было на грани, – здесь такие, как мы, – и твои родичи в том числе – и погибали, и исчезали. Всякое бывало… и сейчас вполне может быть.

– Если это про донью Беатрис, то одна угроза за триста лет…

Одиль краем глаза увидела, как на этом имени Ксандер и Адриано переглянулись.

– Это была дорогая потеря, – сдержанно заметил оставшийся неназванным ибериец. – Слишком дорогая.

– Хватит, – вмешался в исторический экскурс Франсиско, на этот раз мрачно и без тени сарказма. – Фелипе мы найдем, но ты, Хьела, отправляешься домой прямо сейчас.

– Я могу помочь, – ответила Белла тоже серьезнее, но от того не менее решительно. – Я…

– Ты упряма, как твоя мать! – Франсиско не кричал, даже скорее понизил голос, но Одиль все равно едва не прикрыла уши, такое неприкрытое чувство, то ли боль, то ли гнев, прозвучало в нем. Впрочем, он тут же успокоился, во всяком случае, следующие слова сказал холодно и властно. – Дважды повторять я не буду. Иди и соберись.

– Дядя…

Франсиско не ответил, и спустя мгновение Белла выскочила за порог и захлопнула за собой дверь – бледная, с высоко поднятой головой и глазами, сверкавшими так, что Одиль усомнилась, не слезы ли в них стоят. Но нет: когда она поднялась к ним, быстро и впечатывая на каждой ступеньке каблук в дерево, глаза ее были даже слишком сухи.

– Вы слышали?

Из них троих кивнул только Адриано – и так было все понятно.

– Я не думаю, что он в самом деле пьет в кабаке, – пояснила Белла, помолчав. – Но если его нет здесь и нет дома, где-то же он должен быть?

– Мама сказала, что он уехал домой, – напомнил Ксандер.

– Твоя мать не знала почему, – уточнила Одиль, которая настолько-то их разговор расслышала. – Не похоже, чтобы он с ней прощался. Она могла просто увидеть, что он ушел, и сделала логичный вывод.

– Уйти домой он мог бы и из комнаты, если что, дверь-то есть, – заметила Белла, и у Одили слегка отлегло от сердца: подруга стала рассуждать, а значит, успокоилась.

– Тогда…

– Погодите.

Этот тон у брата она знала и сразу же умолкла. Так и есть: Адриано хмурился, потирая брови, то сводя, то разглаживая морщины на переносице, и явно силился что-то вспомнить. Белла нахмурилась тоже, словно собираясь его поторопить, но Ксандер, который, похоже, тоже уже выучил повадки приятеля, взглядом призвал ее к молчанию.

– В кабак, – тем временем пробормотал Адриано. – Смотрите. Я был там, в этом вашем городке, у кабака в порту…

– Я упоминал его, да, – совсем тихо, словно боясь спугнуть, засвидетельствовал Ксандер.

– Ну вот. Я там пел…

– Ты мог его и не увидеть, если он там был, – вставила Белла. – Вряд ли там…

– Я не о том, – отмахнулся Адриано. – Неважно, что там было, хотя я и вправду его там не видел, но ты права, народу там было достаточно, а я никого не искал.

– Как же тебя так удачно схватили? – подняла бровь иберийка. – На глазах у всех скрутили?

– Говорю же, девицей подманили, и я в переулок, – уже нетерпеливо отозвался Адриано. – Но не это важно. В переулке они мне мешок на голову и пристукнули для верности, так что я в себя только на лодке пришел. И вот там они такую странную вещь сказали…

Одиль решила, что сейчас было вовсе не время для увлекательных историй, только для фактов.

– Что?

– «Это точно он?» спросил этот, как его, Винче… Винсент. А красотка в ответ – что псы Альба, прости, Сабелла, стаями не гуляют. Я было задергался, но возразить они мне не дали, за борт столкнули, а дальше вы знаете.

Ответом ему было молчание.

– Они ждали Фелипе, – наконец выдохнула Белла.

– Кого бы они ни ждали, – решила вмешаться Одиль, прежде чем догадка и потрясение перешли бы в гнев, – дождались только Адриано. А к тому времени, как мы вернулись, Фелипе уже исчез, не так ли?

– Это правда, – согласился рядом Ксандер, бросив ей благодарный взгляд. – Но они могут знать.

– Что знать?

Увлекшись, никто из них – Одиль мысленно пнула себя за это – не заметил, как маленькая Пепе, похожая на симпатичное привидение в своей ночной рубашке, подобралась к ним. Сейчас она стояла между Ксандером и Адриано, переводя глаза с одного на другого. Сколько она успела услышать, и давно ли тут стоит, было не угадать.

Адриано, благослови все силы его галантность, опомнился первым. Еще бы, ведь речь идет о женщине, пусть и маленькой.

– Мы сегодня вечером потеряли нечто очень важное, – сказал он серьезно, присев рядом с ней. – Похоже, на лодке. Надо обязательно это найти, понимаешь?

– Сейчас темно, – очень разумно заметила девчушка. – Вы ничего не найдете. А кто потерял? Ты?

– Я, – подала голос Белла.

– Нам необязательно искать в темноте, – вставил Ксандер. – Это была лодка Винсента и Флоры. Может, они уже нашли, тогда мы просто спросим, и они отдадут. А если нет, тогда утром поищем.

– А-а, – судя по слегка разочарованному личику, Пепе обманулась в надежде на приключение. – И вы сейчас пойдете?

– Да, – кивнула Белла.

– Я провожу, – добавил Ксандер.

– И я, – улыбнулся Адриано.

Пепе, которая все предыдущее выслушала спокойно, на этом уперла ручки в боки.

– Ты влюбился во Флору? – поинтересовалась она тоном, каким дома, в Венеции, их Мария интересовалась у посыльного Паоло, по каким трущобам его носило. Одиль подозревала, что и Пепе собезьянничала, хотя бы Лотту.

– Что ты, – искренно удивился Адриано. – Зачем мне Флора? Я на тебе женюсь.

Пепе, у которой уже явно была заготовлена следующая фраза, на этом разинула рот.

– Точно? – потрясенно выдохнула она.

– Конечно, – сказал непутевый братец Одили так, словно в кабинете этого дома уже лежало подписанное обручение. Белла прикусила губу, чтобы хмыканием не испортить момент; Ксандер закатил глаза. – Если ты захочешь, когда вырастешь, конечно.

Пепе не ответила, только покивала, но глаза ее сияли.

– Нам пора, – мягко заметил Ксандер. – Все готовы? Тут недалеко. А ты, – он подхватил племянницу на руки и подставил щеку, которую она с готовностью чмокнула, – иди спать, невеста. А то, если мама или бабушка тебя увидят, нагорит нам всем.

Пепе кивнула еще раз, глянула на Адриано и послушно побежала прочь по коридору, шлепая босыми ножками. На этот раз они, все четверо, проводили ее взглядом.

Винсент и Флора, как выяснилось, и в самом деле жили недалеко, в небольшой деревушке, где на пересчет домов хватило бы обеих рук, и это включая маленькую пекарню и церквушку. На счастье, никто из них четверых не успел приготовиться ко сну, а Адриано успел содрать с себя все промокшее и переодеться, так что девушки только завязали шали поудобнее, а Ксандер снабдил приятеля старой, но теплой курткой, и к тому времени, как Флора открыла им дверь, даже теплолюбивая Белла не успела замерзнуть.

Второй удачей было то, что Винсент и Флора еще не ложились тоже, хотя, подумалось Одили, когда Ксандер решительно перешагнул порог, отодвигая отступившую Флору, от неприятного разговора это бы их не спасло.

– Ты чего бродишь ночами, принц? – пробурчал Винсент, отвлекаясь от двух непонятных кусков кожи, которые он тщательно сшивал.

– Дело есть.

Ксандер встал прямо перед ним, в едва паре шагов, глядя на него в упор. Белла прошла быстрыми, дробными шагами по комнате, будто вымещая рвущийся наружу гнев. ее брови были сведены; Одиль помнила, как подруга неделями училась их сводить, стараясь выглядеть серьезнее и грознее, так, что наконец на переносице образовалась маленькая морщинка, которой Белла тихо гордилась. Сейчас хмурилась она натурально. Адриано сел у двери, на самом пороге, скрестив под собой ноги, а руки – на груди. Флора на него опасливо покосилась, как будто боясь об него споткнуться случаем.

Сама Одиль выбрала встать за единственным пустым стулом: на его грубо вытесанную спинку можно было опереться и незаметно размять левую ступню, занывшую от влажного холода и велосипедных гонок. Спиной она оперлась о подоконник, стараясь размеренно дышать свежим воздухом – ее мутило то ли от усталости, то ли от волнения. Легче не становилось – явно вновь собиралась буря, воздух был тяжелым, одуряюще пахли связки сохнущей травы, развешенные по стенам, и у нее гудело в ушах.

– Где мой брат? – услышала она сквозь этот гул голос Беллы.

Винсент и Флора как по команде оба посмотрели на Адриано, который остался молчалив и бесстрастен.

– Речь о Фелипе Альба, – сказал Ксандер с той сдержанностью, испытывать которую уже не стоит.

– А он здесь? – распахнула глаза Флора, мимоходом поправляя какой-то из травяных веников. – Я только слухи слышала, ну, мы же говорили…

Белла вздохнула, собираясь говорить, но Ксандер глянул на нее, и она сдержалась. Снова. Второй раз за этот вечер, отметила Одиль. Это было правильно: в этом месте, с этими людьми, у Ксандера было больше власти требовать ответа, а сейчас только это и имело значение. Но было положительно занятно, что это поняла Белла – должно быть, от неподдельной тревоги своей.

– Вы слышали слухи, – сказал Ксандер, – и когда увидели человека, которого приняли за Альба, решили его убить.

– А что делать было надо, а? – Винсент отложил свое рукоделие и повернулся к своему принцу лицом. – Поклониться земно и милости просить? Или ручку целовать?

Флора фыркнула. Адриано слегка поежился, словно представив себе эту картину. Белла, которая, умолкнув, возобновила свое путешествие по деревянному, темному от времени полу, развернулась к нему на каблуке.

– И много таких, кто кланяться и целовать и не подумает?

– Порядочно, – кивнул он и вдруг зло прищурился, как там, на лодке. – А что вы думали? Что ты думал, Ксандер?

Одиль качнула головой и тут же в этом раскаялась: у нее возникло ощущение, что содержимое этой головы стало жидким, а неосторожный жест его еще и расплескал. Буря снаружи не собиралась униматься, как и шум в ее ушах, и этот злосчастный плеск. «Только бы не мигрень», – с отчаянием подумала она. Скорее бы они договорили, скорее бы узнали, скорее бы нашли пропащего Фелипе, и можно будет положить отяжелевшую голову на подушку и забыться.

– Я думал, – твердо отозвался Ксандер, – что у нас не устраивают бессудных расправ. А еще…

Винсент тяжело поднялся. Флора тоже шагнула к ним, шлепая босыми ногами.

– А что остается, а? Терпеть и смиряться?

– Или ждать? – в тон ей подхватил ее брат. – Пока ты соизволишь очнуться и понять, что к чему! А если сам не соображаешь, то послушай хотя бы свою матушку, вот кто понимает, что дело надо делать, а не терпилкой страдать!

Снаружи, прямо за спиной Одили, снова пушечным выстрелом ударил гром, и она пожалела, что не заткнула уши. Хотя, судя по тому, как помрачнел Ксандер, это было еще нелишне.

– При чем здесь моя мать?

Винсент опустил глаза, но тут же ему на выручку поспешила Флора.

– При том, что она тоже понимает, как надо поступать! И не делай вид, что для тебя это новость, она это говорила и тебе, и Морицу, только Мориц…

Одиль глянула на Беллу, молчавшую и только переводившую взгляд с одного на другую, и по тому, как сжались ее руки в плотные кулаки, поняла, что вся эта философия сейчас – и может быть, впервые – совершенно не интересует подругу. Она держалась изо всех сил, но сдерживала сейчас не гнев, а страх – сейчас, перед лицом ненависти, осознав, что в руках людей, настроенных так же, а то и похуже, может быть ее брат.

Она глянула на собственного брата, все еще безмолвно сидевшего у порога, и Адриано кивнул.

– Нам нужно найти дона Фелипе как можно скорее, – сказала она тогда вслух.

– Ну и ищите, – проворчал Винсент. – Мы-то тут при чем? Мы его не крали.

Одиль и сморгнуть не успела, как Ксандер вдруг сгреб Винсента в охапку и буквально швырнул его об стенку. Вес и рост были на стороне Винсента, но Ксандеру помогали внезапность, гнев и – тоже страх, поняла она: страх перед неизбежным и неисправимым.

– Ты знаешь, что будет, если мы его не найдем? – Ксандер кричал бы, если бы не сведенные яростью зубы. – Здесь завтра – да сегодня уже! – будут все Альба, сколько их ни есть, и не они одни, и вот они устроят тут суд и расправу, и не очень-то будут разбираться, кто при чем, а кто нет!

– Они успеют уйти! – прорычал в ответ Винсент, дергаясь, чтобы освободиться, только выходило у него это плохо.

– Да ну? – недобро осклабился Ксандер. – А кого они оставят отвечать, ты думал?

Судя по лицу Винсента, на котором постепенно проступало осознание, ничего такого он не думал, но сейчас подумал, и результат размышлений ему не понравился. Его взгляд метнулся в сторону Флоры, а потом в сторону внутренней двери, за которой, должно быть, мирно спала Лотта, а то и не она одна.

– Я правда не знаю, – сказал он, обмякнув слегка. – Мы же… так, подмочь где можно.

Хватка Ксандера не ослабла.

– Ты знаешь больше меня. И покажешь.

– Это не одно место, – вмешалась Флора. – Пусти его, принц.

– Нас много, – подала голос Белла, не глядя на нее. – Мы можем разделиться. Пусть место не одно, но не десять же?

– Не десять, – Винсент, которого Ксандер наконец отпустил, отступил от стены и взял со стула куртку. – Но два, а то и три. Хотя…

– Нас шестеро, – уточнила Белла.

– Но только два проводника, – сказал Адриано, поднимаясь и отряхиваясь.

Одиль потерла виски, прежде чем отлепиться от своего стула. Снаружи все еще висела яростная тяжесть бури, и ее все еще мутило, как будто волны бились внутри ее головы, ища выхода, как река из берегов. И гул.

– Вас пятеро, – сказала она, еще прислушиваясь к этому гулу и пытаясь понять, что с этим делать. – Потому что я вернусь назад. В поисках я вам не сильный помощник, а не хотелось бы, чтобы взрослые решили, что украли и вас.

Говоря это, она смотрела на Ксандера – и заметила, краем глаза, что и остальные посмотрели на него тоже. Положительно занятно это все было, и она бы даже подумала над этим, если бы именно в этот момент у нее уши не зазвенели от грома, яростного, как взрыв, отчего гул в ее голове стал чем-то похож на вой. Как она только молнию пропустила, а та должна была быть эпической.

– Разумно, – кивнул Ксандер; она скорее прочла это слово по губам, чем услышала со всей этой катавасией.

Никто другой и бровью на буйство в воздухе не повел. Самые счастливые люди на земле, кисло решила она, те, кому от резких звуков нечего бояться мигрени.

Винсент за его плечом поколебался, даже повел своим крупным носом, как настороженный пес, но потом решился:

– Если что, mejuffrouw, два места, откуда спуск к каналам, – это кофейня старого Яна и кабак. Это…

– Кофейню я найду, – прервала она. – А каналы? Как это?

– Так и не скажешь, – озадачился тот.

– Мы кого-нибудь постараемся оставить, – уверил Ксандер.

– В идеале, – решила вставить свое веское слово Белла, – мы вообще обернемся прежде, чем взрослые решат, где нас искать. Особенно если болтать будем по дороге. А Одиль их задержит насколько надо.

На этом она обратила на Одиль настолько бестрепетный и полный веры взгляд, что та едва подавила вздох.

Первым, что она услышала, осторожно, чтобы не скрипнуло, закрывая за собой дверь из кухни во двор, был голос Франсиско.

– …не поверю, что это прошло мимо ваших ушей!

– И, тем не менее, это так, – ответил ровный голос Анны. – Дон Франсиско, у меня свои заботы – мой муж, моя дочь, моя семья. Я считаю бессмысленным гоняться за легендами и слухами… сколько бы людей в них ни верило. И даже если в них верите вы.

– Легенды и слухи, – процедил Франсиско сквозь зубы. – Если бы!

– Вы же сами говорили, – возразила Анна все еще спокойно, но в ее голосе зазвенела нота напряженности, как натянутая струна, – что если бы было все так просто, а отдать в дар кольцо и жизнь – это просто, то пророчество давно бы исполнили. Но мы остаемся под Клятвой, а вы все еще прокляты, и значит…

– Все верно, – отозвался Франсиско. – Вы все еще под Клятвой, и это значит, что уговаривать вас совершенно не обязательно. Достаточно Приказа.

У Анны вырвался судорожный вздох, и тут же вскрикнула маленькая Пепе. Одиль рискнула заглянуть за угол, пользуясь тем, что ее скрывали складки тяжелой шторы. Первой она увидела Пепе, как клещ вцепившуюся в ногу матери; впрочем, Анна прижимала ее к себе так же сильно.

– Прекрати! – вмешался тут второй ибериец, пока остававшийся для Одили неназванным. – Здесь же ребенок!

– А там, – Франсиско махнул в сторону окна, – Фелипе и Хьела, если ты не забыл, Алехандро! И они в руках врага, а не у мамы на ручках!

Одиль наконец увидела лицо второго иберийца и теперь догадывалась, кто это. Он походил на Франсиско, будто вылупился с ним из одного яйца, причем буквально: теперь она вспомнила, как Белла как-то обмолвилась, что младшие из ее дядьев – близнецы.

– Анна, – Алехандро повернулся к ней, бросив в сторону Франсиско предостерегающий взгляд, – Анита, это ведь правда. Пожалуйста, подумай, вспомни… Мы ведь тебе не враги, ни я, ни Фелипе, – он сделал небольшой шаг к ней, и Пепе спрятала личико в материнской юбке. – Анита, Франко сказал много лишнего, но ты же понимаешь почему. Помоги нам, пожалуйста.

– Я не могу, – почти прошептала Анна с отчаянием, и он осторожно погладил ее по руке. – Я правда не могу, сеньор Алехандро. Я ничего не знаю!

Франсиско, который до того от них отвернулся, словно от непристойности, тут повернулся опять. Лицо его в теплом свете лампы было бесстрастным, даже немного жутким в этой бесстрастности, но в сощуренных глазах, в поджатых губах прятался страх, такой же животный и отчаянный, как у Анны, и у Одили сжалось сердце.

– Значит, остается Приказ.

Алехандро развернулся к нему, словно не веря ушам, но сказать ничего не успел – сказала Анна, непослушными губами:

– Вы дали мне слово… тогда. Что никогда, никогда больше – слово чести!

– Лучше предать свою честь, чем свою кровь.

Пепе взвизгнула – может быть, руки Анны слишком сжались на ее спине. Глаза девчушки наполнились слезами, но когда Франсиско шагнул к ним, она вырвалась из хватки матери и замотала головой, так, что слезы брызнули во все стороны:

– Не трогай маму! И Белла вовсе не у врагов никаких!

Взрослые как один уставились на нее во внезапном молчании, и, обнаружив себя фокусом всеобщего внимания, она испуганно дернулась было назад, но руки Алехандро ласково, но твердо ее поймали.

– Подожди, не бойся, – сказал он тем тоном, каким Одиль в детстве уговаривали выпить микстуру. – Что ты имеешь в виду? А где Белла?

– Белла с Ксандером, – прошептала оробевшая Пепе. – С моим дядей. Они ни у каких не у врагов, правда. Они потеряли что-то вечером и пошли искать… вот.

Анна тоже присела рядом.

– А куда пошли, дочка? Ты знаешь?

Окончательно смущенная Пепе умолкла, и Одиль поняла, что вот тут-то и начинается прикрытие. Ее время. Ее шаг. Сделать этот шаг из-за шторы, через порог, оказалось неожиданно трудно, а сделать его так, чтобы это показалось непринужденным, еще труднее. Но надо.

– Вы ищете Беллу и Ксандера? – спросила она, насколько возможно держась в духе этой непринужденности. Не небрежно, со взрослыми так нельзя. Просто спокойно. – Они рядом, в деревне. И Адриано с ними. Ищут потерю.

Франсиско медленно перевел взгляд на нее. Очень, надо сказать, неприятный взгляд: черные глаза слишком яркие, как будто в лихорадке, на узком, резко очерченном лице. Лихорадка – понятно, это вот тоже страх, но от этого не менее неприятно, ведь страх делает человека непредсказуемым и очень зорким.

– Вы знаете куда? – это уже спрашивает ласковый Алехандро. Он тоже боится, но все-таки немного поменьше, и сильно менее яростно.

– У Ксандера в деревне друзья, Винсент и Флора. Мы с ними этим вечером катались на лодке, так что думаю, либо у них, либо на этой самой лодке, но где она, я не покажу, не знаю.

– Я знаю, – с готовностью подхватила Анна.

– И я! – обрела снова и храбрость, и дар речи юная Пепе. – Я с вами!

– Ну уж нет, – раздался голос от ведшей в коридор двери: там теперь стоял хозяин дома. – Ани, тебе лучше остаться, опять же дочку уложишь.

Смотреть на Йонатана ван Страатена – одно удовольствие: высокий, крепкий, плечи – Пепе положить, и то, пожалуй, место останется, а лицо – спокойное, доброжелательное такое, кругловатое, не то что иберийцы, которых словно из камня рубили, да еще и камня пожалели. Сразу видно, в какую породу Анна, даже кожа такая же, молочная, правда, у мужчин, конечно, погрубее. Но вот спокойствие это напускное и обманет, пожалуй, из всех присутствующих только Пепе. Но обманет – и то хорошо.

«Когда-нибудь и Ксандер таким станет», – подумалось Одили, глянувшей с Йонатана на его брата Герта, маячившего за плечом хозяина дома: как в одной форме отлиты. Но сейчас что полезно: к Ксандеру она уже пригляделась, привыкла и потому понимает яснее ясного, что его отец ей, Одили, ни на грош не поверил. Как и Франсиско: тот, сощурясь, от нее глаз своих лихорадочных так и не отвел.

Не на что тут глядеть, улыбнулась она – чуть смущенно, чуть робко. Я просто сама себе девочка. Ученая девочка. Ничего не слышала, ничего не знаю, хочу, чтоб друзьям не попало. А ваших пророчеств, клятв и проклятий мне не надобно, не мое это дело, и все. Как вода, мое сердце спокойно.

Хотелось бы ей, чтобы именно так они это и увидели, но поручиться не выходило: вода – та, что была рядом, та, что внутри, – билась и гудела. А если правда, что за узкой спиной Франсиско – тень ордена Аненербе…

– Мы пойдем с вами, – сказал Герт, избегая глядеть на Франсиско и обращаясь скорее к Алехандро. – Тем более уже началась буря.

– Мы не растаем под ливнем, – отрезал Франсиско, но впрямую возражать не стал: все, кроме подхватившей дочку на руки Анны, уже выходили в прихожую, натягивали плотные куртки или накидывали тяжелые плащи. Одиль осторожно выскользнула следом, поискав, выбрала плащ, явно принадлежавший Анне. Ее не замечали, собираясь быстро, безмолвно и мрачно, и это было замечательно, прямо так, как надо.

Одна мысль ее озадачила: не на велосипедах же они все поедут? Эта мысль, а заодно услужливо нарисованное воображением видение дона Франсиско на плоской, как борзая, машинке ее даже повеселила. Но тратить время господин ван Страатен не стал, как и было логично, просто нарисовал символ на входной двери, и Одиль, туфель не замочив, вновь оказалась в той комнате, где рассталась с друзьями.

Их появление незамеченным не осталось: уже слышались шаги, и удара сердца не прошло, как им навстречу вышла Лотта. Вот уж кто этой ночью занимался тем, чем полагается ночью заниматься, если судить по широкому халату, выглядывавшему из-под него краю ночной рубашки и чепцу, честь честью укрывавшему ее голову и убранные волосы. Столь многочисленная депутация явно ее озадачила, а после первого взгляда на озабоченные лица мужчин взволновала, и она немедленно потребовала у хозяина объяснений.

Одиль, скромно устроившаяся у порога так, чтобы укрыться за мужскими спинами, благо низкорослых здесь не водилось, в очередной раз порадовалась, что фламандский вовсе не трудно разобрать.

С Лоттой разговор пошел короткий: услышав вопрос про внуков, она озадаченно нахмурилась, позвала обоих, а не услышав ответа – убежала вглубь дома, где, впрочем, искала недолго. Пока она не вернулась, прижимая руку к объемистой груди там, где предполагалось быть сердцу, напряженное молчание никто не нарушал, более того, четверо мужчин даже не смотрели друг на друга.

– Значит, дети ушли все вместе, – заметил Алехандро.

– И их надо найти, – кивнул Герт, и в этом тоже Одиль узнала манеру врача: утешительную даже там, где говорящий сам нуждается в утешении и ободрении, но виду не покажет. – Хорошо. То есть, конечно, совсем нехорошо, но вполне… понятно. Найдем, ничего. Йон, я думаю…

О чем он думал, не услышала даже рядом стоявшая Одиль, так оглушительно ударил гром следом за ослепительной вспышкой молнии. Поневоле все вздрогнули, кроме дона Франсиско – тот, напротив, подошел к окну, и в его узком лице было нетерпеливое выжидание, словно яростное пламя молнии подавало ему неведомый остальным знак.

– Раз вы знаете, где они могут быть, значит, ведите, – сказал он, спустя долгое мгновение поворачиваясь снова к ним.

– Но там уже буря! – вырвалось у Лотты.

К удивлению Одили, домашняя ведьма кухни и трав дома ван Страатенов тревожно мяла свои полные руки – но нидерландке бояться грозы, с чего бы?

– И там наши дети, – мягко и печально заметил Алехандро.

Кустистые светлые брови Йонатана сошлись словно в мучительном усилии, но он покачал головой.

– У нас не осталось выбора, Лотта.

– Но… хотя бы сеньоров, – ее взгляд метался от одного мужчины к другому, – сеньоров надо оставить дома! Минхеер Йон, ведь нельзя же, не по-человечески это! А если он их уведет? Столетиями же береглись!

– Ты же знаешь, он не может ступить на землю…

– А если приманит? Русалки на что? Он же хозяин морей!

– Волнуетесь за нас? – поднял бровь Франсиско. – Не стоит трудов.

По лицу что Йонатана, что Лотты было заметно, что в том, что касается дона Франсиско, ни один бы себя не утрудил и стаканом воды в ливень, даже такой, какой вот-вот за окном разразится. Герт посмотрел на иберийца с грустью, как на больного, и перевел взгляд на Алехандро – уже, правда, потеплевшим, или, как это выразилась Лотта, человеческим. Франсиско фламандцы явно в людях не числили, или особенно в людях; впрочем, чувство было явно взаимным.

– Сегодня ночь… – начал Герт, но его прервал новый раскат грома, а на крышу обрушился настоящий поток воды. Одиль подумала о том, что в этот ураган придется выбираться, и основательно погрустнела.

– Проклятый мальчишка, – пробормотал Франсиско.

– … ночь «Голландца», – закончил Герт.

– Да, и я знаю этого голландца в лицо и по имени, – отрезал Франсиско.

Он храбрился – всем своим холодным бесстрастным лицом, спокойно-издевательским голосом, решительным сощуренным взглядом, скрещенными, словно в нетерпении, на груди руками. Одили это было видно, и может быть, не ей одной, но ей – точно. Слава Адриано, она знала страх в самых разных обличиях, и такой тоже, и даже когда мешаются больше одного. Франсиско Альварес де Толедо не был дураком, но боялся он сейчас двух вещей, и эта ночная буря была меньшей из его страхов. А вот что было большим, она угадать не могла, только чувствовала эту раздвоенность.

Одиль тоже знает того, чья эта ночь, по имени. Помнит, как рассказывал Ксандер про ночь раз в семь лет, про корабль, что не подходит к берегу и не может никого увести, помнит это небрежное пожатие плеч, это уверенное хмыкание. И очень пытается, но не может совместить это со сжатыми до боли пальцами Лотты и озабоченной хмуростью Йонатана ван Страатена. Тоже, заметим, наследника крови, и, если Одиль не ошибается – наверняка и пробовавшего доплыть как-то до проклятого корабля или видевшего, как пытался доплыть другой.

Стоп. Но ведь Ксандер тогда сказал, что «Голландец» не уводит никого из своих, а вот про Альба поручиться отказался. Совместив это со словами Лотты, Одиль слегка себе мысленно кивнула: сошлось.

– Спасибо за беспокойство, Лотта, – мягко заговорил Алехандро. – Но выбора нет. Тем более что там, – он глянул в сторону окна, – есть и другие враги, и может быть, с «Голландцем» нам повезет больше, чем с ними.

– Ты думаешь?.. – начал нахмурившийся Йонатан, но Алехандро коснулся пальцем губ, покосившись на нее, Одиль, и фламандец умолк, отвернувшись к брату.

Много, много страха в этой комнате, столько же, сколько гудения в ее голове, и ничему из этого она не знает причин. Отвратительное ощущение. А больше, чем люди говорят, не узнаешь. Это в сказках искусство менталистов так могуче, что они могут прочесть любую мысль, подчинить себе зараз целую армию, заставить склониться самую гордую голову. В сказках. В жизни, даже в хрониках, армии подчиняются уставу, мысли приходят сами, а головы клонятся перед теми только, перед кем надо. Какие бы слухи ни ходили про ее отца, сам он полагался больше на простую наблюдательность и логику.

Сейчас этого было катастрофически мало. Малости хватало только на то, чтобы увидеть, что – как Альба и подозревают, во всяком случае, Франсиско – ван Страатены и в самом деле предполагают, кто виноват в исчезновении Фелипе. И сейчас минхеер Йонатан тихонько говорит с братом о том, что хуже: если они успеют найти этих самых виновных и подозреваемых или если не успеют, а еще о том, что подозреваемых может быть больше, чем хотелось бы. И примерно о том же, кстати, говорят и другие братья, те, что Альба.

Многое можно увидеть, если знать, куда смотреть. Ее – учили. Осталось узнать, достаточно ли хорошо.

Никто из них не смотрел на Одиль, и это было прекрасно. Потому что это значило, что можно тихонько выскользнуть за дверь, пусть даже под дождь и гром с молниями, и помчаться – бегом, бегом – к большому дому, к его сараю с велосипедами. Желательно как-нибудь так, чтобы плещущееся содержимое головы не слишком болталось и можно было немножко подумать.

Альба хотят найти Беллу и Фелипе. Наверняка не только это, но этим они удовольствуются, кто бы ни был виноват, подумала она, уже дергая на себя калитку двора.

Ван Страатены хотят того же… может быть, не все, кто-то из них был бы не прочь, чтобы Фелипе не нашелся, но таким результатом им удовольствоваться придется – как и Альба, всего они не получат, это никому не дано. А вот чего они хотят – это чтобы пропажа обнаружилась, но каким-то чудом – без тех, кто пропажу устроил. Своих не подводят, это она по Ксандеру узнала достаточно.

И сделать это чудо может только Ксандер, решила она, открывая сарай. Если будет знать, что должен его совершить, – но это уже ее дело.

Прижимая левой рукой к себе велосипед, она на мгновение зажмурилась, вспоминая всю теорию мэтра Баласи. Перед ее мысленным взглядом то медленно, то с нетерпеливой резкостью, но стали возникать черты символа: так, церковь, она помнит церковь, нет, не то, про нее известно не так много, кафе, да, так лучше: вход в кафе, где они так долго стояли. Так.

Она распахнула глаза и нарисовала символ на двери сарая – четко, но быстро, чтобы не успела дрогнуть рука, а когда он запылал живым холодным милориевым светом, припечатала его ладонью, распахивая и дверь, – прежде, чем засомневаться.

Дверь кафе была не заперта, и она чуть не провалилась в темноту, споткнувшись о порог. Торопливо сжав звякнувший звонок велосипеда, она осторожно прислонила его к кадке снаружи и заглянула внутрь. Внутри все было тихо и темно: если хозяева и жили здесь, над своей кофейней, то уже наверняка спали.

«Два места – кофейня и кабак… там спуск к каналам».

Здесь было слишком глухо для явочной квартиры, и на нее вдруг накатила холодная усталость. Где были эти самые каналы, она даже вообразить не могла. Нет, будь у нее в распоряжении много часов, она бы попробовала их найти – в этих подземных улицах текли заточенные речки, а все речки в Нидерландах были плоть от плоти Рейна, но одно дело – смутное чутье, что что-то такое тут есть, и совсем другое – найти вход. Реки, в каких бы родственных отношениях с ними ни находиться, не имеют свойства общаться человеческим языком.

Она успела обругать себя последней дурой за то, что не догадалась договориться с Ксандером и его невольными проводниками о внятном месте встречи, когда в глубине кафе, вдали, словно бы из-под земли, мелькнула светлая тень от фонаря.

Пробираясь наощупь и стараясь не опрокинуть какой-нибудь стул, она осторожно, шаг за затаенным шагом, стала красться туда, откуда мелькнул свет. Тот почти уже исчез, оставив по себе едва намек, но этот намек вел куда-то вниз – подвал? Погреб? Поколебавшись секунду, она стала спускаться, держась за все более потеющую влагой стену, пока не оказалась нет, не в погребе, а в каменном коридоре, оказавшемся в замеченном ею призрачно-теплом свете – частью непонятного ей пока лабиринта.

– …считаешь Райнхарда нормальным?

Услышав этот хриплый, тихий, будто сорванный голос, Одиль вжалась в темный угол, благословляя свою худобу и надеясь, что незнакомцы пройдут мимо. Их и видно не было, только тени в отблесках пламени, то ли от факела, то ли фонаря, но одно утешало: они не были иберийцами, никто ее не опередил: говорили они на галльском.

– А почему бы нет? – ответил второй – мелодичным, почти певучим красивым тенором, хоть заслушаться. – Знаешь, как-то мы ехали с ним… еще Вальтер с нами… и он сбил олененка. Так видел бы ты, как он его нежно занес в машину, как поднял среди ночи лучшего ветеринара, а потом упросил меня остаться, дескать, все видит глаза бедняги, пил до утра…

– Уверен, Вальтер это еще распишет в мемуарах, – сухо вставил хриплый, – причем с собой в главной роли.

Второй рассмеялся – искренним, веселым, молодым смехом, особенно гулким и отчего-то страшным в акустике каменных сводов.

– Уверен, что да! И все-таки я люблю Райнхарда, – тевтонские имена он выговаривал четко и без акцента, как будто в нем на них просыпался немец. – Он еще много сделает, вот увидишь.

– Скорее угодит под пулю. Где-нибудь в Варшаве… или Праге?

– Угодит – пошлю на похороны венок, – равнодушно отозвался тенор.

Они уже уходили, эти двое, и Одиль, которая до того мечтала, чтобы они так и прошли, не заметив ее, рискнула пошевелить ногой: в ступню пребольно впивался какой-то камень.

– Ну да это неважно. Куда теперь?

Они завернули, должно быть, за угол, унеся с собой и остатки света, и последние отголоски, и она напряженно вслушалась в темноту, надеясь уловить последнее, а потом даже непроизвольно шагнула следом.

– Дали! – вдруг прошипел над ее ухом Адриано. – Ты куда?

От острого облегчения у нее чуть ноги не подкосились.

– Нашлись, – прошептала она в ответ, вглядываясь ему через плечо, но там была видна только Флора. – Я вас предупредить, еле успела вперед всех. А где остальные? Вы нашли Фелипе?

– Мы – нет, – признался брат. – Они – может быть, мы же разделились, они на каналах…

– Здесь тоже вход вниз, к каналам, – уточнила таким же шелестящим шепотом Флора. – А кто это был?

– Понятия не имею, – призналась Одиль, поставив пострадавшую от камня ногу на носок и осторожно разминая. – Галлы, вроде.

– Это были люди Франсиско, – заявил Адриано, поддерживая ее под локоть. – Я их узнал. Мы их уже видели как-то с Сандером, когда в замке Альба были.

– И уже успели сюда? – нахмурилась Флора.

Одиль не удержалась – потерла висок.

– Странно. Этих с ним не было, а он никуда не отходил.

– Может, письмо им отписал? – Адриано осторожно заглянул за угол, вслед удаляющимся огням.

– Мне не показалось, что Альба что-то знают достаточно хорошо, чтобы кого-то посылать. И я сюда шла символом, опередить меня они не должны были.

– Может, тогда поспешим? – вмешалась Флора. – Непохоже, – она мотнула головой в сторону Одили, – что у нас полно времени на рассиживаться.

– А ты знаешь, куда идти? – спросил Адриано, смотря вслед удалявшимся фигурам.

– Я…

Фламандка колебалась буквально мгновение: не смотри Одиль на нее, она бы и не заметила. Здравомыслящая, значит. Это было удачно, еще не хватало застрять здесь из-за ревности, самоутверждения или еще чего столь же бессмысленного.

– Здесь рядом есть лодка, – сказала она так уверенно, словно этой секундной паузы и не было. – Ханна мне говорила. На лодке выйдет быстро. Я проведу.

– Спасибо, – ответила Одиль со всей теплотой, какую могла вложить в одно слово и свой голос.

Вышло не очень – мешали волнение и мигрень, – и Флора на нее недоверчиво покосилась, но кивнула. За всей этой молочно-медовой красотой явно был и мозг, во всяком случае, ситуацию она уяснила, как и то, что сама Одиль ей не враг, или во всяком случае есть враги похуже.

– Тогда вперед, – чуть улыбнулся Адриано, но взгляд у него был отсутствующий, и когда Флора сделала первый шаг, он тоже шагнул – но в другую сторону, туда, куда ушли незнакомые Одиль двое и где еле был виден унесенный ими свет.

– Ты куда?! Лодка тут.

Адриано вздрогнул, словно проснувшись.

– Прости. Конечно.

– Да я понимаю, – с неожиданным сочувствием ответила та. – Жуткие они какие-то, не хочется за спиной оставлять, а смотреть тоже не в радость, прям мурашки бегут.

На лице Адриано появилось до боли знакомое Одили выражение обреченности, и ей очень, очень захотелось придушить Флору той самой швартовочной веревкой, которую фламандка отвязывала. Несправедливо, с некоторым сожалением сообразила она: брат и сестра не слышали рассказ о проклятии. Но от осознания этой несправедливости желание никуда не делось.

– Именно, – кивнул тем временем Адриано. – Поэтому я пойду за ними, мало ли что.

Флора замерла с веревкой в руках и так резко к нему обернулась, что толстая коса хлестнула ее по плечу как бичом. «Хоть какое-то утешение», – мрачно подумала Одиль.

– Но…

– Вам вряд ли придется драться, – рассудил он. – Важно доставить Дали к Ксандеру как можно скорее, а это ты сможешь. Я в тебя верю.

В первый раз на памяти Одили он говорил с хорошенькой девушкой вот так просто и твердо, как если бы на месте Флоры был Винсент, а еще лучше – Ксандер. Но Флора поразила ее еще больше: выпрямившись, причем как-то так, что больше не выпячивалось ни крутое бедро, ни высокая грудь, она серьезно и строго на него посмотрела и коротко кивнула, даже ресницами лишний раз не взмахнув.

Ну надо же.

– Ты повнимательнее, – вполголоса говорит Одиль брату, прежде чем он успел умчаться. – Кто бы это ни был. И несмотря ни на что.

Он кивает, уже весь душой в погоне и слежке. Услышал ли? Сейчас не узнать.

Единственный фонарь – на носу лодки: старинный, простой, закрытый со всех сторон, кроме передней, и от свечи толку немного: хорошо, что много и не нужно. Флора в самом деле, похоже, знала дорогу и правила лодкой уверенно, легко скользя между слезящихся бесконечных стен, под низкими сводами. Здесь тихо, невероятно тихо, только еле плещет вода, пресная, речная: самый лучший запах для ноздрей Одили.

Ей делать было нечего, только сидеть, не мечась и не мешаясь, в указанном месте. В голове еще шумело, ее даже иногда кидало в жар, и чтобы успокоить его и себя, она привычно опустила пальцы в воду, бездумно и механически. Нового ничего ей это, конечно, не открыло. В тех же сказках, где так могучи менталисты, реки несли вести и вели с героями высокоумные беседы; эти, как и все иные, известные ей, молчали. Единственное, что, пожалуй, она могла бы определить, – это в какой стороне море, потому что туда они размеренно текли, но возможно, ее кровь тут была вовсе ни при чем.

– У тебя брат или очень смелый, или сумасшедший, – прошелестела негромко Флора.

Оно и понятно: под этими сводами любой звук может разнестись дальше, чем нужно.

– Ни то и ни другое. Нам далеко?

– Здесь все недалеко.

– Лучше бы ты ему дала символ того места.

Флора не обернулась, поэтому лица ее видно не было, но по голосу стало ясно, что она хмурится.

– Я его не знаю. Да и откуда бы?

Одиль примолкла. До сих пор она думала – точнее, нет, умом-то все осознавалось иначе, но подсознательно, мир для нее делился на магов и вилланов, и хотя она понимала, что маг, каждый по отдельности, может не владеть всей наукой их народа, но уж точно базовая доступна всем. А еще она забыла, как много узнала в Трамонтане за этот год, и слишком многое стала воспринимать как должное.

– Извини.

Флора махнула рукой, все еще не оборачиваясь.

– С давних пор так пошло, что если кто-то из нас хочет что-то знать, чего не расскажет бабка в твоей деревне, надо идти на поклон к иберийцам. Приходится выбирать.

Одиль кивнула в ответ этой неприкрыто безнадежной правде, и подумала, какой выбор сделала бы она сама. Лишиться шанса знать или встать на колени? Что ж, унижение ее не пугало, но, справедливости ради, она не жила в нем. Понять раба, борющегося за свободу, где только это можно и как только удается, может только тот, кто хоть шаг сделал по его дороге.

– Мне жаль, – сказала она то единственное, что могла сказать по праву и искренне.

Флора дернула плечом – не плавно и кокетливо, как все, что она делала рядом с мальчиками, а с угловатой резкостью.

– Прибереги жалость. Она товар особый, не всем нужен, и не ото всех.

Так могла бы сказать Леонор, к которой Одиль с жалостью не лезла и потому сейчас прикусила язык. Очень вовремя: похоже, они прибыли. От самой воды вели куда-то вверх, под низкий дверной проем, ступени, а из-за двери раздавались голоса, и притом изрядно раздраженные. Флора ловко прикрутила лодку к позеленевшим кольцам в стене, и обернулась – то ли помочь Одили выбраться, то ли посмотреть, как та будет одолевать легкую качку и скользкий камень. Одиль удовольствия ей не доставила и с маленькой злорадной благодарностью мадонне Венеции, которая учит своих детей сызмальства и этому, и много чему другому, выбралась.

Таиться у двери и подслушивать времени не было, и Одиль ее толкнула; она подалась на удивление легко, и она тут же шагнула в комнату, освещенную таким множеством свечей, от толстых, как в церкви, до огарков, что она поморгала, как сова, застигнутая дневным светом.

Комната была большой и, судя по каким-то бочкам и ящикам, попутно служила складом или погребом, если не схроном контрабандистов. На последнюю мысль Одиль навели ее нынешние обитатели: числом полудюжина, как один суровые, со статью моряков, обветренными лицами и жесткими глазами – что мужчины, что женщины. Они держались по стенам, некоторые сидя, а некоторые подпирали спинами. Только один угол пустовал, и там, стараясь выглядеть непринужденно и гордо, стояла Белла. А посередине, освещенный всеми этими свечами и словно притягивая к себе их свет, стоял Ксандер.

– …должен знать, где он – чтобы спасти вас всех! – услышала она, открывая дверь.

Сидевший напротив Ксандера человек, похожий на грубо вырезанную из просоленной коряги ростру, только сплюнул.

– Мы тут в спасении не нуждаемся, – сказал он. – Сами, знаешь ли, с усами, Альба нам не указ… А это кто?

Это он спросил про нее, Одиль; Флора, заметила она, за ней подниматься не стала.

– Мой друг, – сказал Ксандер так, что Одиль бы поклялась: наверху сейчас ударила молния.

– Кто для вас Альба, вы решите сами, – сказала она: не стоило нестись сюда, чтобы тянуть. – Они идут сюда, я ненадолго их опередила.

Сообщение никого, предсказуемо, не удивило – только Белла вздернула голову повыше, как будто ее родичи были уже у дверей, и не одни, а во главе одной из знаменитых иберийских терций.

– Тогда и нам пора, – усмехнулся собеседник Ксандера, от которого эта новонайденная горделивость тоже, конечно, не ускользнула. – Заодно и иберийскую девчонку прихватим. Лишней не окажется. Ты с нами, принц, или подождешь хозяев?

Белла возмущенно нахмурилась и шагнула в его сторону, словно собираясь что-то сказать – наверняка по-иберийски надменное и непоправимое.

– А ты молчи, – сказал ей Ян, почти не глядя в ее сторону. – А то рот заткнем.

Одиль чуть не сказала им, что они сошли с ума. Что как бы ни простирались каналы, и какие бы еще укрытия ни скрывались под дамбами, их найдут, перероют все Нидерланды заново, лишь бы найти. Что это должен был понимать каждый, у кого есть хоть капля ума и хоть немного самосохранения, какое природа, несомненно, дала всем, кто дожил до взрослого возраста. Но посмотрев на оставшегося пока ей неназванным мужчину, она говорить не стала ничего. Застарелая, выстоянная ненависть, которой от него полыхало, как жаром от печи, говорила сама за себя, и яснее ясного – с безумием не рассуждают.

Ксандер и не рассуждал. Он не шагнул вперед, не выпрямился в попытке казаться выше, как это часто бывает, не сжал кулаки, вообще ничего. Только волосы его светились в сиянии свечей, не буйным огнем, а властным спокойствием солнца, и глаза его были холодны, как его родное море.

И глядя на него, немы были все, даже разъяренная Белла.

– Я не принц, – сказал он. – Я король по праву. И ваш пленник под моей защитой. Враг он или нет, решать мне. Не вам, Ян, и не моей матери – мне. Где он?

Ян встал с бочки, на которой сидел, и сощурился, и на побагровевшем лице ясно проступил широкий, пересекающий всю щеку шрам. Это Винсента Ксандер тогда сгреб в охапку, а здесь шансов на вколачивание ума не было никаких: Ян был Ксандера на полголовы выше и раза в два шире в плечах, и, судя по мощным как у мясника рукам, силы в этом превосходном теле было более чем достаточно.

Ксандер, впрочем, ни о чем подобном и не думал. Он все еще стоял спокойно, как охотник перед медведем, пришло Одили на ум сравнение: один из двух уже определил судьбу обоих, и, несмотря на силу, это был не медведь.

Минуту они так молчали, и наконец Ян сплюнул.

– Как знаешь. Охота спасать врагов, пусть на твоей совести и будет. У старого маяка он.

– Прилив, – вырвалось у Ксандера.

– Точно, – Ян снова усмехнулся. – Договоришься с морем и русалками – забирай с потрохами, не успеешь – не мне жалуйся и не госпоже Августе.

– Договорюсь, – Ксандер вернул себе на мгновение соскользнувшее самообладание. – Уходите. Если…

– Это не он!

Адриано ворвался в дверь так стремительно, что чуть не сшиб Одиль, а столкнувшись с ней, схватил ее в охапку и потряс, на чем она обнаружила, что братец был еще и мокрым, а не только нечленораздельным.

– Это не он, – выдохнул он ей в лицо, и прежде, чем она смогла сделать что-то, кроме как сморгнуть, переключился на такого же моргающего Ксандера. – Это не он, Сандер, не он! Дон Франсиско! Он не черный человек!

– Дон Франсиско, – повторил тот машинально, а потом встряхнулся. – Нам надо спешить, Адриано, потом расскажешь…

По опыту Одили, проще было остановить лавину руками.

– Я шел вдоль каналов, и плыл местами, и тут увидел его. Вообрази, каналы, ночь, и тут он, как есть, черный человек, в смысле, дон. У меня сердце в пятки, а он оборачивается и говорит твоему дяде: «А вторая лодка где, Йон?» И это не он, понимаешь? Не тот голос!

– Я так и знала! – вырвалось у Беллы. – Прямо его видел?

– Его, а как же, до последней черточки, – отмахнулся Адриано. – Но неважно, я, значит, за угол, отдышаться, и тут подплывает вторая лодка, а там снова он, вот клянусь, такой же!

– Первый был дядя Алехандро, раз с доном Йонатаном на ты, – упавшим голосом отозвалась Белла. – Они близнецы.

– Можно подумать, мне кто-то сказал. Но это неважно, тут и этот второй подает голос, второй, значит, близнец – и это опять не он!

– Это и в самом деле сейчас неважно, – вмешался Ксандер. – Далеко они были, Адриано?

– А за мной, – кивнул тот. Одиль закатила глаза. – Через минуту будут. Но вы же нашли дона Фелипе?

– Нашли, – ответил Ксандер.

– Значит, уйти не успеем, – сказал Ян, переглянувшись со своими. В руку ему уже удобно лег довольно зловещего вида нож, но улыбка его была, на вкус Одили, и позловещее. – Что ж…

– Я их остановлю, – сказала она прежде, чем даже успела об этом подумать. – Ксандер, Белла, идите.

Ксандер, к ее облегчению, только заглянул ей в глаза и кивнул, пройдя мимо, чтобы тут же начать рисовать на двери символ. Белла, благослови мироздание ее своевременно уснувший пыл, метнулась к нему, но заколебалась, остановилась около Одили.

– Ты уверена? – спросила она тихо, красноречивым взглядом окидывая тех, кто уже здесь был: от тех, кто должен был явиться, иберийка угрозы, должно быть, не ощущала.

– Да.

– Ты в порядке? Ты все время висок трешь.

Прежде чем ответить, Одиль заглянула в себя. Гул в голове умолк, и плескание, и это было хорошо, но еще лучше была поднимающаяся изнутри стылая мощь севера: словно воду в ней разрезали длинные корабли ее предков, и Рейн нес эти корабли на погибель беспечальным берегам. Здесь и сейчас не будет молитв, поняла она. Здесь и сейчас будет заклятие, и звучные слова на древнем языке уже рвались с ее губ.

– Рейн неспокоен, – ответила она. – Но сейчас это неважно. Идите. Я справлюсь.

Белла сощурилась, но кивнула тоже и шагнула вперед, навстречу протянутой ей руке Ксандера, навстречу вспыхнувшему символу и открывающейся двери. Стоило двери захлопнуться опять, Ян и его соратники безмолвно встали наизготовку, и вовремя – она тут же распахнулась вновь, впуская Йонатана ван Страатена и следом, по пятам Франсиско Альба.

Она не дала им всем ни мгновения, ни шанса.

Просто начала петь.

Глава 15

Голландец

Дверь открылась прямо на дорожку у маяка: ноги Ксандера тут же по колено ушли в воду, и он понял, что успел едва-едва, но удачно – Фелипе оказался там, где он и надеялся, у большого валуна на пути к маяку. Расчет Яна, если подумать, был верен: у Фелипе, на котором пришлось спешно разрезать и распутывать веревку, не было ни малейшей возможности добраться к безопасному месту. Зато он хотя бы был в сознании и благодарно сжал Ксандеру руку, не тратя времени на слова – сейчас было и в самом деле не до них.

– Здесь же была дорожка! – услышал он.

Белла металась в воде, как рыба на мелководье, поскальзываясь то и дело на ставших подводными камнях. Он сосредоточился на другом: как бы удержать Фелипе, который и наступить-то уже не мог на свою хромую ногу, и при этом не вымокнуть самому. Прилив был в самом разгаре, к чему было не подготовиться, и теперь – уж это-то точно – им брести до маяка в лучшем случае по пояс в воде, а о том, чтобы добраться до берега и дома, можно было бы и вовсе забыть, пока море не отхлынет.

Маяк все еще работал, сияя своим вращающимся глазом над притихшим морем – хоть волн нет, и это уже хорошо, отметил Ксандер, с усилием переставляя ноги. Белла, ругаясь себе под нос, изо всех сил старалась подобрать юбку, и каково было управляться с мокрой до нитки шерстью, можно было и не воображать.

За этими волнениями он перестал смотреть на море, перестал смотреть хоть куда-то, кроме как впереди себя, надеясь, что верно вычислил, где собственно ушедшая под воду дорожка. Сойти с нее сейчас значило бы…

Фелипе, до того старавшийся ему помогать как получалось, сначала вдруг замер, а потом рванулся из его рук прежде, чем ушей Ксандера коснулись первые ноты русалочьей песни.

– Стой!

Ксандер метнулся следом, но какое там, Фелипе словно забыл о своей хромоте. Еще один рывок, и ибериец уже оказался в волнах по грудь, а вокруг него, сужая круги, вертелись до боли знакомые Ксандеру чешуйчатые тела, и все громче и громче звучало нечленораздельное, но прекрасное пение.

Где-то за спиной Ксандера невнятно вскрикнула Белла, и он оглянулся, чтобы увидеть, как она оседает в воду, судорожно зажимая уши, и как мучительно искажено ее лицо. Первая мысль его была кинуться к ней, но он тут же передумал: даже упав на колени, там, где она была, она не утонет, и хотя бы ей хватало ума не бросаться в объятия русалок, а вот Фелипе…

– Анита! – услышал он голос иберийца и понял, что дело плохо.

Он было подумал нырнуть, чтобы быстрее достичь Фелипе – благо тот больше никуда не бежал и не плыл, а стоял столбом по шею в воде, таращась с блаженным лицом на поднимающуюся из моря русалку – но не решился. Почему-то в этот раз он видел их как есть: чешуйчатых, с нечеловеческими чертами тварей, а не прекрасных дев, и не понимал их песен, что, глядя на Фелипе, было к лучшему. Почему, он не знал, но спорить с удачей не собирался.

Он зашагал сквозь невыносимо тягучую воду к Фелипе, а русалки тянулись к нему, как раньше, и он отшвыривал их цепляющиеся, противно мокрые руки. Сначала они пытались утихомирить его пением, потом стали раздраженно и удивленно шипеть, показывая острые, как у рыб, зубы, а когда он добрался наконец до иберийца, не всякий мог бы сказать, на кого они злятся больше.

Зато было сразу видно, кто больше очарован.

– Анита, – нежно произнес Фелипе, гладя по щеке обвивавшую его русалку. – Любимая, почему ты ушла? Я бы смог…

Чего бы он там смог, Ксандер дослушивать не стал, а резко дернул Фелипе за плечо к себе. Будь это на суше, ибериец бы снес их обоих на землю, но в воде все было несколько сложнее: он только ушел с головой под волну, и вынырнул, отплевываясь и отфыркиваясь. К несчастью, пыла это ему не убавило.

– Пусти меня!

– Назад! – прорычал Ксандер, сам удивляясь, как это у него вышло, и, пытаясь ухватить чертова сеньора поудобнее. – Они тебя утопят!

– Ты с ума сошел? – в глазах Фелипе плясал свет маяка и отблеск воды, и они были совершенно безумными. – Там твоя сестра!

– Там русалки!

– И она среди них? – Фелипе отчаянно забился у него в руках.

Ксандер, который только успел нащупать его поясной ремень и порадоваться, что хоть что-то надежное и вряд ли порвется, подавил ругательство.

– Анита!

– Ани дома, – попытался снова воззвать к разуму, а заодно перекричать русалок, Ксандер, – а Белла здесь. Ты не бросишь ее в беде?

Лицо Фелипе на мгновение прояснилось, он даже головой помотал, словно стряхивая с себя наваждение, но тут из-за его плеча скользнула тонкая рука, нежно погладив его щеку. Он отвернулся, а когда вновь повернулся к Ксандеру, стало ясно, что минута просветления прошла.

– Отпусти меня немедленно, – сказал он тем ледяным и спокойным голосом, какой Ксандер слышал у дона Фернандо и Франсиско, а вот у Фелипе – никогда. – Или мне Приказать?

– Очнись!

– Я, Фелипе Альварес…

Ждать Ксандер не стал: он прыгнул едва не на плечи иберийцу, от души заехав ему по затылку кулаком, в котором для верности зажал нащупанный в кармане компас, а потом подержал немного под водой, пока тот не перестал отбрыкиваться и не обмяк. Недолго – еще не хватало его утопить, то-то русалки рады были бы, – но достаточно, чтобы больше не ожидать глупостей. Все еще стараясь держать голову сухой, он потащил Фелипе прочь, отбиваясь от лезущих тварей, и наконец достиг Беллы, рывком подняв ее на ноги.

Увидев бесчувственного Фелипе, она метнула гневный взгляд в сторону русалок, но Ксандер решительно мотнул головой – еще не хватало, чтобы она стала с ними драться. Впрочем, мрачно подумал он, возможно, этого и не избежать. Прилив все прибывал, они уже стояли по шею в воде там, где раньше была тропинка, и дальше выйдет только вплавь, а в этом они русалкам не соперники. Русалок же было все больше, море уже кипело от их гладких, словно металлических, тел. Заманивающая песня перешла на яростный визг, Белла снова вскинула ладони к ушам, и хотя им до маяка оставалось буквально несколько шагов, Ксандер понял, что сделать эти шаги им не дадут.

Надежды не оставалось ни на что. Ни на проклятый огонь Альба, из которых один был без сознания, а другая едва вменяема, ни на приязнь Морского народа, у которого он, Ксандер, хочет отбить законную жертву. Ни на что.

Море требовало своего.

Его охватила вдруг ярость и при этом гордый расчет, тот самый, с каким, должно быть, его предки строили корабли и дамбы, вырывая у моря землю и овладевая его силой. Ему вспомнился Лабиринт и упоение власти над стихией, которая должна, не может не отступить перед человеком. Перед ним.

Русалки же тоже часть моря, такая же часть моря, как приливы, склонившиеся перед дамбами, и волны, несущие корабли. Не меньше и не больше.

– Прочь, – сказал он в напоенный солью воздух, в мятущуюся воду, в оскаленные хищным гневом лица. – Они мои гости, под моей защитой, и вы их не заберете.

Из рядов русалок вскинулась одна, по пояс над водой, сверкая чешуей и влажными глазами и что-то скрежеща. Что, Ксандер не понял, но это было и неважно.

– Мой долг и мое право – их защищать. Уходите.

Если задуматься, это звучало глупо – они были здесь тоже не просто так, и море принадлежало им не меньше, чем людям. Но задуматься значило засомневаться, а сомнение значило гибель. К тому же сознание власти пьянило лучше самого хмельного пива, и отказаться от него здесь, сейчас, когда в его воле было и неукротимое море, и даже такие беспомощные в этот час враги…

Но они не были ему врагами, не сейчас, подумал он, глянув что на бледного в свете маяка Фелипе, что на съежившуюся Беллу. Ему никто не был враг, здесь и сейчас.

– Прочь!

Мгновение – и море стало тихо, как будто никого здесь и не было.

С болезненным полустоном Белла отняла сведенные руки от ушей, осторожно оглянулась и подобралась с другой стороны к Фелипе, стараясь, как могла, помочь. Несмотря на свою внешнюю худобу, силы у нее было достаточно, и вдвоем они сумели довольно споро дотащить Фелипе до маяка. Повзывав к нему, Белла без колебаний закатила ему пощечину; он тоже застонал, закашлялся и пришел в себя. Это было удачно, потому что открыть дверь, уже почти скрытую водой, им иначе как втроем бы не удалось.

Внутри они поднялись на столько ступенек, сколько было нужно, чтобы и вылезти наконец полностью из воды, и переждать прилив – по расчетам Ксандера, прибывать он должен был еще около четверти часа. Вода была еще по-весеннему холодной, а в маяке никто никогда не топил, поэтому и Фелипе, и его племянница для согревания стали отжимать одежду.

Белла сдалась первой, с отвращением отбросив подол тяжелой как свинец юбки.

– Подумать только, нам тут еще добрый час дрожать, – мрачно заявила она. – Надеюсь, нас не ищут уже.

– Пока Одильке поет, не ищут.

– Не часами ж она петь будет.

Это было разумное и потому неприятное соображение, на которое Ксандеру ответить утешительного было нечего, поэтому он промолчал. Белла же стала подниматься по ступенькам, с любопытством и раздражением выглядывая из узких окошек. Фелипе глянул в ее сторону, а потом чуть улыбнулся.

– Спасибо, Ксандер. Ты нас спас. Меня – так, пожалуй, и второй раз за ночь.

– Отбивать вас у своих, чтобы потом выдать Морскому народу – так себе идея была бы, – отозвался Ксандер, тоже отвернувшись и глядя вслед Белле, чтобы скрыть смущение, теплой волной заливавшее уши.

– Я тебе дважды обязан жизнью, – твердо и серьезно сказал Фелипе. – И, кстати, чуть было очень дурно тебе не отплатил. Там, когда чуть было не Приказал.

Ксандер отмахнулся и от этого признания, и от маленького злорадства, закравшегося в этот момент в сердце.

– Вы были не в себе.

– Все равно. Знаешь… – на мгновение он отвел глаза, а потом снова посмотрел на Ксандера в упор. – Я правда не знаю, как отменить Клятву. Но поверь мне, если бы знал, я бы снял ее еще с Аниты. И с тебя. – Он чуть поджал губы, что вышло у него совсем как у дона Фернандо. – И пусть бы это обнаруживало чью угодно слабость. Мы сдали свою страну, куда уж слабее, а сейчас, когда на кону…

– Святая Мария!

Они оба подскочили от этого крика, а Фелипе еще и рванулся наверх, прыгая через ступеньки, отчего вскоре нога его подвела, но не подвел Ксандер, вовремя догнавший и не давший упасть. Белла, бледнее беленой стены, немо указала им в окно, и оба они послушно туда посмотрели.

К маяку подходил корабль.

Даже в разгар прилива ни одно судно крупнее рыбацкой лодки не могло бы пройти здесь, тем более огромный линеал, но этому кораблю мелководье было безразлично. Плыл же он, хотя висели обрывками паруса, хотя полусгнили его борта, и что не сгнило – носило раны от тысячи штормов, что уничтожили бы любой другой. И все же он плыл, величественно и жутко, плыл на свет маяка, предупреждавшего живых об опасности – потому что ему не нужны были предупреждения, и жизни на нем не было, даже случайной чайки на мачте, даже ракушек на обнажающемся днище.

– Это «Голландец», – сказал Ксандер, потому что оба Альба онемели.

– «Летучий голландец»? – Белла, которую никогда страх долго не мог сдержать, сделала пару шагов обратно к окну. – А он, ну, они маяк приступом не возьмут?

– Никто из команды «Голландца» не может ступить с корабля, – пожал Ксандер плечами. – Даже другим кораблям его бояться нечего, разве что столкнутся.

– По виду не скажешь, – пробормотал Фелипе.

По чести, Ксандер мог его понять, как и всех тех, кто молил небеса о защите при виде скелетообразного остова, сейчас мертвенным гнилостным свечением отзывавшегося на сияние маяка, словно в насмешку. Ему и самому это зрелище навевало тягостную, леденящую жуть.

– Мне надо идти, – вдруг сказал Фелипе, а когда Белла вскинула на него глаза, – подумай сама, Белита. Они ищут нас, и ты права, вряд ли твоя подруга, что бы она там ни умела, сумеет их надолго задержать. Они выйдут и увидят – это. Решат еще, чего доброго, что он пришел по мою душу.

Белла бросила еще взгляд на окно и поежилась.

– Тогда пойдем вместе!

– Не надо, – качнул головой Фелипе. – Если я вернусь один, то сумею выгородить… ваших людей, Ксандер. Мало ли где я был! А что мокрый, так по берегу гулял, застал прилив. Я найду, что сказать. – Он глянул на мокрую юбку Беллы. – Шепну тихонько Аните, пусть за вами лодку пришлет. Или вашим ребятам, если уже вернутся.

– Дядя Франко не поверит.

– Я найду, что сказать Франко, – в голосе Фелипе вновь зазвучала спокойная, почти высокомерная твердость и так же мгновенно ушла. – Постарайтесь тут насмерть не простудиться, хорошо? И – Ксандер, они точно не могут сойти с корабля?

– Нет, – уверил его Ксандер. – За стенами мы в безопасности.

Оставив Беллу наверху, они спустились вниз – Фелипе начал возражать, когда дошло до нижних, еще затопленных ступенек, и хотя Ксандер указал на свои промокшие насквозь штаны и ботинки, Фелипе сказал, что это не повод мокнуть еще больше. Но пока он осторожно, почти наощупь, пошел ниже, Ксандер как раз нашел за небольшой дверцей что-то вроде шкафа, а там – сломанное весло, и протянул его иберийцу. Снаружи было тихо, если не считать легкий плеск волн, но ему и прислушиваться было не надо: отчего-то он знал, что русалок там нет, что Морской народ ушел от берега по его слову и не вернулся, во всяком случае, пока.

– За трость сойдет, – одобрил тот. – Спасибо. Ксандер?

– Да, сеньор?

Фелипе досадливо поморщился.

– Да брось ты. Ксандер, я не знаю, будет ли у меня возможность тебе сказать… Знаешь, я слушал сегодня то, что говорили люди. Те, что меня похитили. О том, что есть те, кто готов им помочь… и я знаю, кто это. – Когда Ксандер вздохнул, ибериец поднял руку, призывая к молчанию. – Они во многом правы, они хотят свободы. Может быть… неважно, это потом. Но Ксандер, есть те, с кем нельзя садиться в одну лодку, какие бы благие намерения у тебя ни были. Помни об этом, хорошо? Нельзя, даже если они уверяют, что хотят тебе блага. И даже если кажется, что другого выхода нет. Просто нельзя.

Было бы очень просто и, наверное, даже правильно тут смолчать, кивнуть или как-то иначе еще согласиться. Но Ксандер почему-то не выдержал.

– А если другого выхода и в самом деле нет?

– Такого не бывает, – убежденно ответил Фелипе. – Надо искать. Ладно, пойду я.

Все-таки плохо у него с ногой, подумал Ксандер, глядя, как он с трудом протискивается в полуоткрытую дверь, тяжело загребая воду, как бредет по еле заметной тропинке, почти по пояс в воде, как выбирается, наконец, на сушу, останавливаясь, чтобы отдохнуть, опершись о свой импровизированный костыль. Ксандер уже думал отвернуться – в конце концов, до берега Фелипе добрался – как увидел и другое: от калитки в их сторону шла Анна, все быстрее и быстрее, и наконец побежала, и как Фелипе поднял голову и сделал ей навстречу первый шаг.

Больше смотреть было нельзя, да и не нужно.

Вверх по ступенькам он поднялся куда медленнее, чем в первый раз. Спешить было некуда. Даже Белла уже устало опустилась на лестницу – так, заметил он, чтобы не упускать из виду окно и корабль – и сжалась в комочек, стараясь согреться. На него она не смотрела.

– Выходит, Адриано не соврал?

Этого вопроса он не ожидал.

– Адриано редко когда врет, сеньора. Придумывает – это да, но не врет.

– Вот как, – она хмыкнула. – Верно. Я тогда не очень-то внимательно его слушала, если честно. Когда он про «Голландец» рассказывал. А сейчас…

– А сейчас?

– А сейчас я очень надеюсь, что он врал. Я не хотела бы, чтобы меня кто-то туда увел.

– Сеньора, – сказал он, чувствуя, как поднимается раздражение, – Адриано может и сочинять, но я не врал, когда сказал, что никого он не уведет. По крайней мере, пока не уводил. А если бы уводил, то скорее увел бы меня, чем всех иберийцев, проклятые они там или нет.

Наградой ему был озадаченный, а потом потрясенный взгляд: должно быть, в виду реального «Голландца» сеньора наконец задумалась, чему и кому он был наследником. Не желая разбираться и тем более отвечать на вопросы, он, успокаиваясь, сунул руки в карманы: оба промокли донельзя, но в одном лежал его компас-артефакт. Касаться его было что гладить любимую собаку: вроде и не поможет напрямую ничему, но утешительно.

Он ожидал, что ощутит приятную теплоту и только, но тот его удивил: в ответ на прикосновение он вдруг стал почти нестерпимо горяч и запульсировал – был бы он сердцем, Ксандер бы сказал, что он заходится. Хмурясь, Ксандер выудил его из складок мокрой шерсти и тихонько сжал, рассматривая.

Обычно ребис в своей причудливой оправе себя если и проявлял, то той самой теплотой и порой легким свечением, рядом с которым свет ночника показался бы многосвечной люстрой. Стрелка, как ей и полагается, показывала на север, но как будто немного лениво, словно выполняя скучную, но обязательную работу. До сих пор с самого Йоля Ксандеру и компас-то был без надобности, и он, удостоверившись изначально, что тот хоть и нехотя, но работает, по делу его не использовал. Порой он даже задавался вопросом, почему его артефакт принял именно эту форму, и додумался только до того, что магия Академии рассчитывала на целую жизнь, в которой компас еще пригодится.

На том он и успокоился, благо остальные не то чтобы фейерверки запускали с теми, которые достались им. Если преимущества наруча Беллы он мог примерно угадать, то чем, например, был полезен Одили ее гребень, кроме как скреплять волосы, которые она с Йоля старалась особенно не обрезать, он не знал. Адриано и вовсе ткнул своим кинжалом в стену, забираясь к очередной подружке, обломал самый кончик и страшно расстроился, пока не приспособил его к своей возне над деревянным огурцом. Впрочем, вряд ли магия одарила его кинжалом для того, чтобы он сделал из него отвертку.

Компас, пусть и ленивый, на этом фоне казался чрезвычайно полезным орудием.

Сейчас, правда, от его лени и следа не осталось. Ребис сиял так, что почти не видно было лежащей поверх него оправы, кованых карт, а стрелка вместо вальяжного колебания указывала твердо и даже напряженно, чуть-чуть трепеща.

Только показывала она не на север!

Ксандер на всякий случай легонько встряхнул компас, потом крутанулся вокруг своей оси, сжимая компас в руке, но стрелку эти манипуляции не интересовали совершенно. Упрямо и решительно, дрожа от этой решимости, она указывала твердо в сторону окна.

– Принц? Ксандер?

Как будто голос Беллы был последним из нужных знаков, Ксандер вдруг с хрустальной ясностью понял, что хотел сказать артефакт.

– Мне нужно туда, – сказал он вслух.

– Куда?

– На корабль.

Она рассмеялась.

– Ты шутишь? – Когда он покачал головой, смех оборвался. – Ты сошел с ума!

Он удачно стоял, подумалось ему: ближе, чем она, у самого окна. Она не успеет его остановить, она не успеет договорить формулу Приказа – в том числе потому, что сначала попробует вразумить его иначе, она не дон Франсиско. Вот уж кто бы не колебался! Впрочем, ему о своих намерениях Ксандер бы и не объявил.

Он повернул компас так, чтобы она увидела, и услышал, как она резко, со свистом вдохнула.

– Сеньора, – сказал он потому, что это слышал, – мне туда надо. Я не знаю почему, не знаю, что там надо и что из этого выйдет. Я только знаю, что должен. Я не сумасшедший, мне тоже страшно. Но все равно.

– Они перекинули эти, как их, сходни!

Он глянул в окно: так и есть – к проему от корабля была теперь перекинута доска, и с той стороны на нее бесстрастно смотрели пустыми глазами матросы в лохмотьях. Борясь с мертвенной тоской, он до боли сжал компас в руке и рванул оконную раму на себя.

Окно неожиданно легко поддалось и распахнулось, впуская холодный предрассветный ветер. Он подтянулся, протиснулся – это далось непросто, окно было явно не для того, чтобы его проходили иначе как взглядом – и ступил на доску. Та отозвалась скрипом, и он немного поерзал ногой, чтобы вышло ловчее. Доска была неровной, местами с обломанными краями, и он пошел по ней, старательно балансируя и не глядя вниз.

Шаг. Еще шаг. Доска скрипела, как и положено доске, которая давно должна была рассыпаться в прах. Хорошо бы она не сделала этого под его ногами. Еще шаг. Полуразрушенный ветрами и течениями корабль покачивался, словно под ним простиралась океанская глубина. Еще шаг.

Очень не вовремя вспомнилось, что никому встреча с «Голландцем» не принесла счастья.

Еще более не вовремя вспомнилось, что в те времена, когда его капитан и команда были живы, встреча с ними не приносила никому ничего, кроме горя.

Матросы по ту сторону доски расступились, давая место ему спрыгнуть, что он и сделал, оказавшись лицом к лицу с капитаном и не глядя по сторонам, как не глядел вниз, идя по доске. И все равно он видел слишком много: холодный пот на мертвенно мерцающих лицах и мертвые глаза. И от всего, от дерева и полуистлевшей ткани, от матросов и даже, казалось, от спокойного, словно нарисованного моря веяло сладковатой, тошнотворной гнилью.

Капитана он узнал сразу: тот походил на его отца и дядю так, словно был им третьим братом.

За его спиной скрипнула доска, и капитан, все еще безмолвный, перевел взгляд туда, через плечо Ксандера. Ксандер обернулся – и увидел, как по доске идет Белла.

Сюда. В гниль, смерть и жизнь в смерти.

Он было крикнул ей, чтобы поворачивала назад, но сообразил, что ей и так трудно, а от внезапного окрика она может и поскользнуться. Сам по себе борт корабля был не так уж высок, но он не мог бы сейчас поклясться, что внизу настоящая вода, что и море не пропиталось гибельными миазмами. Ему оставалось только, онемев, смотреть, как она ступает, осторожно, но твердо, расправив плечи с болезненным усилием, и тоже очень, очень старается не смотреть вниз.

Уверенность оставила ее только в самом конце: она замерла на краю доски, с сомнением глядя на палубу – и тут капитан вдруг шагнул вокруг Ксандера и подал ей руку.

Ксандер автоматически подал ей вторую.

Она приняла обе, вежливо кивнув мертвому.

– Благодарю вас.

– Иберийская учтивость, – хрипло усмехнулся капитан. – Есть то, что не меняется, э, донья?

– Исабель Альварес…

– …де Толедо, – закончил он, – оно и ясно. Альба тоже не меняются, даже внешне. Кровь всегда скажется. Как морское течение. Только несет не тепло, а проклятие. Так?

Ксандер краем глаза увидел: матросы так и застыли, как механические игрушки, у которых кончился завод. Только глаза смотрели прямо перед собой, а значит, на них. Неотвратимо. Из-под этого ледяного обстрела хотелось поскорее уйти.

– Вы не представились, – упрекнула Белла. Холодно.

Постаралась, видимо, сделать голос под стать этих глаз. Могла бы и не стараться – живые всегда теплее, а тем более проклятые огнем.

Капитан – высокий, крепкий, даже немного грузноватый – изобразил на этом поклон. Очень такой учтивый и низкий – такой, каким полагают вежливый поклон те, кто не выбирался из портов.

– Капитан Хендрик ван Страатен, дорогая донья. Первый из ван Страатенов, как этот парень – пока последний.

Она нахмурилась. Держалась она хорошо, с прямой спиной, величественной поступью, и как раз пошла вперед. Только вот пальцы Ксандера сжала крепче, чем того требовал этикет, а когда в вышине и непроглядном предутреннем тумане скрипнула мачта, вздрогнула.

– Первый? Но разве не принц Филипп…

– Филипп был мне прадедом. – Капитану, похоже, нравилось ее прерывать, но тон у него был светский. – Мы держались наособицу от остальных родичей, только имя носили свое. Но меня потянуло море, а адмирал де Рюйтер не любил Оранский дом. Что поделаешь? Я пошел юнгой и назвался ван Страатеном. И повоевал, и попиратствовал. От души.

От души же он и улыбнулся. Белла отвела взгляд.

– И был проклят, – сказала она.

– Только не совсем за это, – ухмылка стала шире. – В те времена к моему кораблю просто так не подходили. Красавец, а?

Он по-хозяйски погладил штурвал, и Белла механически протянула руку тоже, но отдернула, не коснувшись.

– Я его увел, после боя. Эти дураки хотели его разломать, но я не бросаю раненых товарищей, тем более славных. Переименовал и долго смеялся: у нас с ним у обоих настоящие имена были позвонче новых, зато у новых слава шла уже дурная. А еще нас обоих сочли мертвыми, когда мы были еще живы.

Ксандер вгляделся в штурвал, где высечено было то, другое имя. Потер дерево, опасаясь, что оно осыпется или осядет осклизлой грудой, но нет – штурвал остался цел. От этого названия, от понимания этого названия ему стало еще холоднее, как если бы из могилы легендарного воина подняли упыря.

– «Семь провинций»!

Мерцающие глаза капитана остановились на нем.

– «Летучий голландец», парень. Только так.

Ксандер кивнул.

– Да, прокляли меня не тогда, – капитан развернулся к Белле. – Новые имена, дорогая донья, скрывают и от врагов. И знаешь, что было весело, парень? Топить галеоны, не боясь Приказа. Сотни и тысячи душ шли ко дну, и никто не знал, как остановить капитана ван Страатена!

Он хлопнул Ксандера по плечу.

– Мы с тобой трижды прокляты, парень. Трижды. В нашей крови тройное проклятие, и будь я проклят в четвертый раз, если знаю, как снять первое. Но второе – это проще. Это сильно проще. Кто же думал, что она!..

Он смотрел в упор на Беллу, будто она и была его давним врагом, и та даже отпрянула невольно, но потом сжала кулаки – обвисшие складки мокрой юбки скрыть их уже не могли.

– Я поняла, – сказала она ясно и четко. – Донья Беатрис, да? По нашим хроникам, она отплыла с женихом из Фландрии, но так и не пришла домой. Ее взял на борт корабль, быстрее и страшнее которого нет, – она положила руку на штурвал с грозным именем, – и хозяин морей убил ее жениха, а ее хотел взять насильно, и она перед смертью его прокляла!

Капитан расхохотался.

Этого Ксандер не ожидал. Не ожидала и Белла – она отшатнулась назад, поскользнулась на влажной, словно потеющей палубе, и упала бы, не ухватись за штурвальное колесо.

– Снасильничать? – даже мертвые, его глаза были дерзки. – Это с чего бы? Отродясь не заглядывался на ибериек. Нужна она мне была, как же, жен у меня в каждом порту. Немного не так все было. Но если уж мы сказками обмениваемся, сейчас расскажу.

Он достал из кармана трубку и тщательно ее набил.

– Началось все так, как ты говоришь, донья. Я собирался в Атлантику, плыть к мысу Доброй надежды, и не пустым же мне идти, верно? До Байонны со мной подрядились идти пара торговцев, заплатили они полновесной монетой, и я тогда был в добром настроении. И тут она, точнее, они оба: парень и девка, и от обоих иберийским духом несет за милю. Но по-своему они были учтивы, и не так уж много просили: отвезти их в Кадис. А мне что? Гибралтар я бы ради них проходить не стал, а Кадис – это можно. Пираты там промышляли, это да, но не мне, хе-хе, их бояться, как и зимних штормов.

Он посмотрел на трубку, подумал и спрятал ее в карман.

– Плывем мы так день, два, уже у Байонны оставили меня мои торговцы, потеплело, и стала наша девица выходить на палубу почаще. Что парень – ей жених, а то и муж, было и так ясно: отродясь бы донья не поехала со случайным попутчиком, а что не брат, тоже понятно – очень уж они миловались. И вот выхожу я как-то ввечеру прогуляться, а парень ей звезды, видите ли, показывает. Я тоже забавы ради прислушался, хотя чего он мне нового бы открыл? Но девица охает, ахает, смеется, а потом – оп – и тянется сама, указывает на звезду какую-то. А на пальце ее кольцо горит, куда как ярче той звезды!

Перед Ксандером как живой встал портрет в галерее Альба: девушка, строгая и грозная, похожая на Беллу, как сестра, и между ее полусомкнутых пальцев – свет, лучистый и яростный. Он глянул на Беллу – та стояла немо, пожирая капитана глазами и наверняка вспоминая то же самое.

– Я никогда не колебался, когда удача мне улыбалась. Послал ночью ребят схватить обоих и доставить мне на рассвете, а как доставили, так ей и сказал, мол, хотите, чтоб ваш возлюбленный жил – выполняйте мои условия. Думал, она плакать и умолять будет, но не на такую напал – головы она не потеряла и по условиям моим все поняла.

Налетевший ветер поиграл выбившейся из косы Беллы прядью, бросил ее на штурвал. Капитан небрежно отцепил ее от щели, куда прядь попробовала забиться.

– А как она первое слово сказала, я уже все понял и тут же ее молодчику нож к горлу приставил. Хочешь Приказывать? – говорю. – Давай. Только ты слова не договоришь, как его не станет. Будешь и дальше упрямиться, и тебя зарежу, охнуть не успеешь.

– А она? – почти прошептала Белла.

– А она не поверила, – поднял бровь капитан. – И зря. А суженый ее поверил и решил героем стать. Тоже, к слову, зря.

Он помолчал, глядя себе под ноги, туда, где, должно быть, века назад лежал в луже крови молодой ибериец.

– Она и тут рыдать не стала. Смотрит на него, не отрываясь, глаза сухие, лицо белое. Вдруг дернулась – парни ее выпустили, думали, к мертвецу кинется, а она прыжком одним на перила и смотрит уже на меня. Проклят, говорит, проклят ты и проклят.

Ксандеру вспомнилась Летисия – единственный малефик, какого он знал, если, конечно, то, что про нее говорили, было правдой.

– Но у вас же нож, да и…

– Рехнулся? – почти весело сказал капитан. – Я не то что резать не стал, я молился, чтобы какая волна не случилась, чтоб не вовремя ее не смыло. Учти, внук: если человек успел начать проклинать, дай ему закончить. У всякого проклятия есть условие, и говорят его в конце. Ты хочешь жить проклятым, не зная, как освободиться?

Ксандер, который убил столько месяцев на то, чтобы нащупать хоть какую ниточку в запутанной Клятве, был вынужден отрицательно мотнуть головой.

– И она договорила? – подала голос Белла.

– А как же. «Вечно будет скитаться по морям твой корабль, и вечно будет стоять у руля капитан ван Страатен, хозяин морей, но море будет твоим тюремщиком. И будешь проклят ты, убийца и предатель доверившегося, пока другой добровольно и по праву не снимет с тебя твою ношу. Не ступить тебе и никому из твоих сообщников на землю, но раз в семь лет может подойти корабль к берегу, чтобы надежда, не сбываясь, никогда не умирала».

Капитан опять умолк и погладил штурвал.

– А потом? – нарушил молчание Ксандер.

– А потом, внучок, она прыгнула в море, и тут-то дело стало совсем плохо, потому что проклятье, скрепленное смертью – это уж вернее не бывает. Вот и вся история, донья.

Молчание воцарилось вновь – только скрипел старинный корабль, и мерцал безжизненным светом опустившийся на него туман, и бесстрастно и неподвижно стояли моряки. Она била по ушам, эта мертвенная тишина, и Ксандер до боли вновь сжал свой компас, ища тепла среди этой безнадежной тоски.

– Я знаю, что нужно делать, – сказал он спустя долгие мгновения, и эти слова показались ему самому чужими, будто кто-то другой овладел его разумом и телом, а он, Ксандер, слушает со стороны. – Я знаю.

Он посмотрел на Беллу, единственную, кроме него, живую на этом борту. Посмотрел сквозь туман – туда, где еще тревожно горел маяк, где еще сияли окна его дома, где мирно спал городок, не подозревая о перипетиях этой ночи. Где-то там его ждали друзья. Где-то там на него надеялись земляки. Где-то там за него молились родные.

– Я останусь вместо вас, – сказал он в эту тишину.

– Нет!

Он вновь перевел взгляд на Беллу. Она вся дрожала, но от страха или от гнева, он понять не мог.

– Сеньора, вы сами слышали. Важно, чтобы у руля был ван Страатен и хозяин морей. Это моя кровь и мой дар, значит, выходит, что и мое право.

– Ты мой вассал, – отчеканила она. – Ты не можешь так собой распоряжаться. Я не хочу тебя терять и не буду.

Он обнаружил, что в нем воюют злость и смех. Вот оно что. Сеньоре не хотелось терять игрушку. Понятное дело: он – последний в своем роду. На этом его догнала и другая, очень соблазнительная мысль, но додумать ее он не успел: Белла еще не закончила.

– Если ты будешь упрямиться, я Прикажу!

– Я бы не стал, – предупредил капитан так, будто речь шла о намерении устроить увеселительную прогулку в день, когда обещан дождь. – В прошлый раз на моем корабле это плохо закончилось.

Белла умолкла, изучая Ксандера так, будто видела впервые: прищурившись, чуть наклонив голову набок. Он собрался с духом. Если так важно было успеть сказать нужные слова, он должен успеть.

– Ты понимаешь, что уйдешь вместе с кораблем? Не говори только, что это лучше Клятвы!

– Не скажу, – признал он, потому что и в самом деле такое было бы глупо. – Но я должен, сеньора. Даже самое страшное преступление должно иметь конечное наказание. Мой предок, – он чуть поклонился капитану, – предал и убил того, кто ему доверился, но он уже века как наказан. Я… я не могу. Это уже не справедливость. Это уже не правда.

Рядом с ним капитан усмехнулся и снова хлопнул его по плечу. Ксандер снова огляделся, думая, что пора начать привыкать, и обнаружил, что матросы, оставив свою безжизненную неподвижность, как один повернулись в его сторону. Им он помочь не мог, и в их глаза смотреть – тоже, но если можно вырвать хотя бы одного из ада, это сделать нужно.

– Ты прав, – вдруг сказала Белла.

Не веря ушам, он враз забыл и про матросов, и про туманную жуть корабля, и про пристальный взгляд капитана, и даже про родной берег, с которым ему предстояло проститься.

– Что?

– Я сказала, что ты прав, – повторила она. – Это несправедливо. Но и то, что ты возьмешь на себя вину другого, несправедливо тоже.

– Все говорят, что я король, – невесело хмыкнул он. – Если так, то это как раз дело по мне.

– Во-первых, ты еще принц, – отрезала она. – Но вот кто ты точно, так это мой вассал. Ты мне обязан послушанием, – на этом ее лицо стало очень скептическим, – но я тебе обязана защитой. Иначе это фарс, а не вассалитет.

Ксандер, который и так давно считал Клятву если не фарсом, то извращением, возражать не стал.

– Поэтому мы поступим иначе. – Она повернулась к капитану, бледная, как донья Беатрис из его рассказа, и такая же решительная. – Я, Исабель Альварес де Толедо…

Капитан почти беззвучно захихикал, и Ксандер почувствовал, что еще немного, и засмеется и он, таково было безумие этой ночи. Белла и бровью не повела.

– …выслушав обстоятельства дела, не могу осудить ту, что прокляла вас, капитан. Она была вправе взять жизнь за жизнь. Но она же была и неправа, и неправедна – Ксандер… ваш потомок и мой вассал тут сказал верно. Поэтому властью моей крови и наследного права на суд я по доброй воле прощаю вас и ваших сообщников.

Хихиканье оборвалось, как струна. Капитан смотрел на нее, как будто с каждым ее словом из него вытекала жизнь, и сейчас он очень походил на своих матросов.

– Я имею право карать и миловать, и я делаю это добровольно, – тут она запнулась, – значит, это поможет?

– Если вы принимаете наследство, – отозвался капитан, и на этот раз в его голосе не было ни издевки, ни простонародного говора, – то примите его целиком.

На его ладони лежало кольцо. Простое кольцо с крупным камнем, размером с нижнюю фалангу самого длинного из ее пальцев. Камень мерцал – мертвенным светом гнилушек, гнилым светом проклятого корабля.

Белла коснулась его так, будто оно могло ее ужалить, но коснувшись, руки не отвела, не отдернула, а осторожно и бережно взяла его, как будто оно было хрупким и могло сломаться или растаять. Немо и зачарованно она баюкала его в ладонях, как раненую птицу, и Ксандер видел, своими глазами, как в ее пальцах его свет меняется, теплеет, разгорается, пока на него не становится почти больно смотреть, как на солнце.

Очень далеко вдали хрипло пропел петух.

– Вам пора, – негромко сказал капитан. – Прилив уходит, и мы уйдем с приливом.

Первый рассветный луч коснулся верхушки мачты, и тут Ксандер увидел корабль, каким он был когда-то: великолепный линеал, сияющий чистотой и просоленным морями деревом, окрыленный белоснежными огромными парусами. В вышине плескался в утреннем ветре штандарт, где золотой лев на синем, как небо, поле, грозно скалясь, сжимал в могучей лапе семь стрел.

Матросы – быстрые, сильные, живые – переругиваясь, стали разбирать снасти, с деловитой сноровкой так же, как их собратья, просыпавшиеся на берегу, так же, как они сами двести лет назад. И с таким же деловитым достоинством их капитан коротко поклонился.

– Мы в расчете, донья Исабель.

Она оторвала взгляд от кольца и улыбнулась ему.

– Да. Мы в расчете.

Она не успела договорить, как корабль начал таять в первых лучах солнца.

Как бы мягко их ни опустило вниз, в воду они все-таки плюхнулись. Не сильно – прилив и в самом деле уходил, – но по колено. Другое дело, что Белла не обратила на это ни малейшего внимания: она кивнула, торжественно надела кольцо на палец и подобрала юбку. Все молча. И так же молча, и в полном согласии, они наконец вышли из воды и ступили на твердую землю.

– Ксандер!

Адриано налетел на него, как вихрь, и порывисто сжал в объятиях – так, что Ксандер охнул: у него мало не затрещали ребра.

– Наконец-то!

За ним по пятам бежала Одиль; на мгновение ее холодные ладони обхватили голову Ксандера, она заглянула ему в глаза и поцеловала в лоб и тут же отпустила, чтобы обнять Беллу.

– Все в порядке, – вполголоса проговорила она. – Дон Фелипе приковылял час назад. Мы уже все передумали! И – и «Голландец»!

– Всего так не расскажешь, – Ксандер даже рассмеялся.

– Дай отдышаться, все расскажем, – пообещала Белла.

Одиль сейчас сжимала ее руки, и Ксандер увидел, что она почувствовала новое кольцо, глянула на него, потом, испытующе, на Беллу – и кивнула, когда та чуть повела подбородком – не сейчас, мол.

– Пошли тогда, пошли внутрь, – Адриано поежился слегка; Ксандер бы и не заметил, если бы венецианец не обнимал его за плечи. – Ветер воет, слышишь?

Ксандер в недоумении оглянулся, и увидел, как Белла сделала то же. Ветра-то и не было: так, едва легчайший бриз, едва касавшийся кожи, как будто безупречно чистое, наливающееся дневной голубизной небо просто дышало. Он взглянул на Одиль, и та чуть пожала плечами.

– Не слышу, – признался он. – Ветра-то нет, какой вой?

– Ну, может, это сирена. У вас тут есть сирена? Не те, морские, а когда сигнал тревоги.

– У нас только маяк.

Все четверо, как по команде, посмотрели на маяк, но даже тот не то что не выл, а теперь даже не светился. Адриано покраснел.

– В самом деле, пойдем, – пожалел его Ксандер, у которого на душе все пело, а не выло, как, впрочем, и в ушах.

Он уже видел, как у вышедшего во двор Лукаса выпали из рук вилы, видел, как на крыльцо выбежала кормилица Лотта, всплеснула руками и кинулась обратно в дом; мог вообразить, какой переполох подняла она своим известием. Видела это и Белла, которая вдруг остановилась и торжественно сказала:

– Мы сняли проклятие «Голландца».

Адриано и Одиль замерли как вкопанные.

– Как? – выдохнул Адриано.

– Я его простила, – сказала Белла просто и восторженно. – Он был проклят за убийство невинного доньей Беатрис, и ее смерть скрепила проклятие. А я простила – от имени нашего рода. И приняла ее наследство.

Она повернула ладонь так, чтобы стал виден камень. Сейчас он был спокойным, зелено-золотистым, сияющим, как солнце сквозь листву.

– Красота, – выдохнул Адриано.

– Мы видели, как корабль растворился, – сказала Одиль, смотревшая на кольцо задумчиво, будто на математическую задачу. – Но не знали, может, он всегда так…

– Без Ксандера я бы не смогла, – неожиданно для него сказала Белла. – Он мне открыл туда дорогу. Только он и мог.

– Но снять проклятие могла только ты, – не мог не ответить на это он.

Она все так же внезапно улыбнулась.

– Выходит, мы квиты!

– В расчете, – подтвердил он.

Из дома уже выбегали: первой – Анна, кинувшаяся к калитке и там замершая, обнимая столбик забора; вторым – его дядя Герт, срывающий с носа очки, рядом с ним – дон Алехандро, и следом – его мать. Тут же раздался визг, и маленьким вихрем на крыльцо выбежала Пепе, промчалась мимо матери и врезалась прямо Ксандеру в ноги. Он подхватил ее на руки, и она немедленно его расцеловала.

– Мы видели «Голландец», – негромко сказала Анна.

– «Голландца» больше нет, – сказал он ей и улыбнулся. Ему хотелось упасть и проспать вечность или не спать больше вообще никогда. – А где дон Фелипе?

– В доме, обсушивается, – сказала она, и не больше того, но в ее глазах тепло светилась благодарность едва ли не ярче, чем кольцо на руке Беллы. – Дон Франсиско уехал, а Фелипе и дон Алехандро остались.

– Чтобы удостовериться, что на этот раз я все-таки вернусь? – подала голос Белла, до этого тихонько перешептывавшаяся с Одилью. – Могли бы и не сомневаться, у нас же выпускной бал!

– С тобой, моя девочка, – отозвался дон Алехандро, первым спустившийся с крыльца, чтобы обнять ее, – ни в чем нельзя быть уверенным.

Она рассмеялась, и Ксандер едва не последовал ее примеру, но взял себя в руки: смеяться в тон сеньоре, подставляя лоб материнскому поцелую, было бы чревато. Впрочем, даже его строгая мать тоже его обняла, крепко и ласково. До «Голландца» он бы многое ей сказал, но сейчас это все казалось неважным. Поэтому он обнял ее в ответ, вдыхая глубоко ее запах и с радостью чувствуя, как их обоих обнимает отец.

– Бал завтра, – услышал он голос Одили.

– И ведь точно! – едва не пропела Белла. – Тогда… тогда мы же можем уехать завтра, верно, дядя? Ведь если…

– Мы сможем съездить за тюльпанами! – поддержала Пепе, для верности подергав Анну за юбку. – И самолеты! Тут такие самолеты пролетали, Адриано!

Ксандер, поднявший голову от материнского плеча, увидел, как взрослые переглянулись.

– Прости, Белита, – дон Алехандро, похоже, решил принять первый удар на себя, – но мы договорились, что вы уедете сегодня утром. Дело не в том, что случилось, – он обратил на родителей Ксандера примиряющую улыбку, – но никто дома не поймет, если вы задержитесь.

– Это правда.

От кого-кого, а от матери Ксандер ожидал услышать это в последнюю очередь, но слух его не обманул: это сказала именно она. А еще она переглянулась с доном Алехандро, и хотя лицо ее было холодным и взгляд тоже, они словно предупреждали друг друга о чем-то. И именно она сейчас отстранила его от себя, вглядываясь в него так, как в детстве осматривала на случай скрытых ран.

– Вам надо ехать, – сказала она. – Подготовитесь к балу, да? Еще успеете поразвлекаться здесь, лето ведь только начинается. И что там случилось у вас с «Голландцем»? – Когда он открыл рот, собираясь начать рассказ, она положила палец ему на губы. – Позже, Ксандер. Сейчас вам надо ехать. Видишь, как торопятся… иберийцы.

Она была права, подумал он, подавляя детское желание похвастаться подвигом. Если начать рассказывать сейчас, может возникнуть слишком много слишком неудобных вопросов. А ему, если честно, хотелось сначала самому разобраться в том, что случилось: например, понять, что это за кольцо теперь было на руке у Беллы. Взрослые скрывали слишком много тайн, и это значило, что выпаливать все свои тайны не стоило. Даже матери, и может быть, особенно ей.

– Я пойду предупрежу Фелипе, – предложила Анна.

– Я с тобой, – Герт похлопал Ксандера по плечу и направился следом. – Йон, ты распорядишься?

– Лучше я, – вздохнула мать, отпуская Ксандера, и тоже пошла в дом; так они остались вчетвером, и стыдно сказать, но без взрослых, их внимания и волнения, Ксандер был вполне доволен обойтись.

– Сегодня так сегодня, – пожала плечами Белла. – Твоя мать права, – впереди еще лето.

– Вы сейчас уедете? – услышал тут Ксандер снизу звонкий голосок, и понял, что их компания осталась шире, чем он думал. – А самолет?

Этот тон он знал: одно «нет», и Пепе расстроится окончательно, а отвлекать ее чем-то еще времени не оставалось. Он глянул на Беллу и с большей надеждой – на Одиль, но та лишь беспомощно повела подбородком.

И тут Адриано, на которого он, честно говоря, и не надеялся, наклонился к Пепе и спросил, серьезно и спокойно, как взрослую:

– Ты готова?

Не решившись пока заговорить, она только покивала, но глаза ее сияли.

– Тогда смотри.

То, что он вынул из-за пазухи в горсти, Ксандер не сразу угадал, но Пепе ахнула, едва он стал разжимать пальцы, и шагнула вперед, забыв про всякое смущение.

– Самолет, – сообщил Адриано, лучась от гордости. – Правда красивый?

Если честно, на взгляд Ксандера он больше всего напоминал сардельку, правда, снабженную двумя плавно скругленными крыльями. Но Адриано и Пепе смотрели на него так восхищенно, и в нем было так много мельчайших деталей, смастеренных явно с любовью и скрупулезностью – спереди он даже опирался на крохотные колесики, – что ни у кого, и у Ксандера в том числе, язык не повернулся бы с ним не согласиться.

– Хорош, – сказал Ксандер, решившись осторожно потрогать творение друга. – А летать он может?

– Что-то я сомневаюсь, – вырвалось у Беллы. Крылья крыльями, но на птицу аппаратик не очень-то походил.

Глаза Адриано округлились от возмущения, а чуб на макушке, который он вечно приглаживал, встопорщился, делая его похожим на разозленного воробья.

– Еще бы! Вот смотри!

Взяв самолет в цепкие, но осторожные пальцы, как если бы он держал яйцо, венецианец оглянулся, сделал несколько шагов назад и взял разбег. Пронесшись мимо них, он замахнулся и изо всех сил зашвырнул свою поделку в небо.

Оказавшись один в воздухе, самолетик чуть неуклюже качнулся, словно только что оперившийся птенец, а потом плавно пошел вверх, ловя ветер. Ксандер почувствовал, что у него перехватило дух, но никак не мог оторваться от маленького аппарата, и по тому, как замерли все рядом, понял, что и они тоже смотрят, затаив дыхание, и так же, как он, хотят, чтобы этому несуразному существу была удача.

– Вот, – гордо и восторженно выдохнул Адриано. – Они вообще, знаете, как здорово умеют?

Поднявшийся ветер подхватил самолетик, поднял по крутой дуге – Одиль ахнула, – но летучее творение вырулило, вырвалось из невидимой хватки, и так же плавно вернулось на свой путь, проделав в воздухе изящную мертвую петлю. Пепе взвизгнула от восторга и захлопала в ладоши.

– Здорово, – от всей души сказал Ксандер. – А ты его из чего сделал?

– Ну… по мелочи, – отозвался отчаянный конструктор. – Корпус из дерева, нашел тут одну удобную болванку и выточил, ты ж видел. Под крылья мне картонку мэтр ван Гельмонт дал… Колесики из часов выковырял. Отец вздует, наверно, но славно ж вышло, правда?

– Правда, – одобрила Одиль. – А насчет часов не переживай. Отец их наверняка списал в уме еще тогда, когда тебе отдал.

– А прикрутил чем? – сощурился на солнце Ксандер.

– Не поверишь, – хмыкнул Адриано, – мой ножик пригодился.

Словно в доказательство, он достал из-за пояса тот самый, йольский, кинжал – ребис светлым лучом замерцал на солнце – и продемонстрировал обломанный кончик.

– Видно, кузнец из меня не очень, – весело признался он. – Зато теперь, видишь, тут такая звездочка получается… на ура подошло.

– Летает не хуже дракона, – кивнула Белла, переступая по земле так, чтобы солнце не сильно мешало следить за летуном. – Ты смотри, что проделывает!

Самолетик, действительно, был рад стараться. Он то взмывал и плавно скатывался по воздушным горкам, то летел, ложась поочередно на каждое крыло, а теперь и вовсе пошел по спирали вверх, набирая высоту, и всем четверым пришлось, как по команде, приложить ладони козырьком по лбу, чтобы хоть как-то смотреть на ослепительно сияющее небо.

– А двигатель у него какой? – спросила Пепе, тоже не отрываясь взглядом от самолетика. Слово «двигатель» она произнесла медленно, но четко, со всей важностью.

– Двигатель? – озадаченно повторил Адриано.

– Ну да, – ответила мелкая фламандка чуть нетерпеливо. – Двигатель. Мотор. На чем-то он же летает?

Ксандер глянул на нее, искоса еще наблюдая за самолетиком. Адриано не смотрел уже на свое творение вовсе, озадаченно размышляя.

– Он летает просто так, – сказал он, но как-то неуверенно. – Он же для этого сделан.

Пепе вздохнула, как будто была взрослой, а он – несмышленышем, которому надо объяснять самое простое.

– Это же не птица, – со знанием дела пояснила она. – Он не живой, крыльями не машет. Ему нужен двигатель, чтобы летать. Топливо, – с удовольствием сказала она еще одно явно важное слово. – Без этого он будет разве что планировать, а потом упадет.

Адриано помрачнел.

– Правда?

Словно послушно иллюстрируя правоту девчушки, самолетик в небе покачнулся, дернулся пару раз, пытаясь поймать вновь крыльями ветер, и не смог. Сначала он снижался еще сколько-то плавно, но вдруг споткнулся и упал, как камень, в стремительное пике. Адриано на него не смотрел, да и вообще стоял к нему спиной, но его собеседница видела и горестно вскрикнула, забыв о споре. Рядом сочувственно охнула Белла, а Ксандеру вдруг стало обидно за летуна, он-то ни в чем не виноват, и все же именно ему сейчас падать, ломая такие ловкие крылья…

У Одили вырвался полувздох, полустон.

– Не, – вдруг решительно сказал Адриано. – Чушь это какая-то, ты прости, Пепе. Что рождено летать, будет летать, а раз оно летает, значит, оно живое. Я так думаю. Что скажешь?

Но Пепе словно лишилась дара речи, глядя в небо во все глаза. Ксандер ее понимал. За снова расправившейся спиной Адриано, самолетик вздрогнул и в отчаянном порыве вырвался из гибельного падения. Картонные крылья коснулись легкого ветерка, игриво причесывавшего высокую траву, и расправились, поднимая сарделькообразное тельце все выше и выше, в яркую голубизну.

Наконец повернувшись, Адриано обласкал его взглядом.

– Видишь же, – сказал он Пепе, – летает! А это главное. Мне так тот инженер сказал, помнишь, Дали? Что настоящий самолет проверяется полетом?

– Помню, – сказала Одиль, щуря на солнце подозрительно блестящие глаза. – Помню, так и говорил.

– А ты хочешь быть… инженером? – снова вмешалась Пепе.

Самолетик аккуратно приземлился на ладонь Адриано, и она его потрогала – осторожно, одним пальцем.

– Нет, – фыркнул Адриано. – Я хочу быть летчиком. Всегда хотел.

Пепе уважительно посмотрела на него и собралась еще что-то спросить, когда на крыльце вновь показался дон Алехандро, и с ним Фелипе. Следом за ними вышли все родные и домочадцы Ксандера, а в руках у отца Ксандер увидел сумку Беллы.

– Нам пора, – сказал младший из Альба.

Эпилог

– Герман!

Эрнст скрыл улыбку. Он до сих пор не одобрял многие нововведения – особенно целые отрасли военного дела, вдруг поросшие, как грибы после дождя, и авиацию в первую очередь, – поэтому вид щеголеватых летчиков, сначала надменно приосанивающихся при виде черной формы, а потом поспешно уступающих дорогу, едва увидев вышитые меч и петлю, грел ему сердце.

Шеф люфтваффе еле слышно вздохнул и неопределенно махнул рукой, отчего окружавшие его сразу удалились на безопасное расстояние. Точнее, на расстояние, которое они полагали безопасным. Эрнст с места не сдвинулся – во‐первых, это его не касалось, а во‐вторых, он точно знал, что от Генриха никакое расстояние в пределах видимости не спасет, если на него найдет дурное настроение.

Генрих улыбки не скрыл. И очень было бы жаль, если бы скрыл, кстати, потому что, как и все в облике Генриха, она была замечательно хороша. Эрнсту он даже подмигнул. Еще бы. Зачем бы он сюда ни явился, Эрнст ему товарищ.

– А я по поводу Роттердама, – сказал он, подходя и не особенно понижая голос. – Я надеюсь, ты не отозвал бомбардировщики?

Вообще, любимец главы Рейха был представителен, пусть уже и начал наливаться нездоровой, не по возрасту, полнотой – широкий в кости, статный, с прекрасной выправкой, и был, пожалуй, повыше Генриха. И даже не ссутулился при этом вопросе, надо отдать ему должное. Должно быть, поймал Эрнст себя на циничной и даже презрительной мысли, опиаты сыграли тут не последнюю роль.

– Они сдаются, Генрих, – отозвался он. – Мне только что сообщил Штудент.

Генрих поднял безупречную бровь.

– И ты хочешь мне сказать, что намерен закрыть глаза на дерзкий вызов Рейху?

Командир немецких асов пробормотал что-то отрицательное. В глаза Генриху он не смотрел, и это, с точки зрения Эрнста, было очень правильно.

– Они взорвали мосты, – продолжил Генрих спокойно и почти весело, – они уже три дня как сопротивляются, несмотря на все предложения. У меня срывается рывок на запад, Герман, и я этого не допущу, ты слышишь?

Титулованный морфинист по-бычьи мотнул побагровевшей шеей – краска еще не разлилась на лицо, и Эрнсту вспомнилось, как они как-то достали из петли… как же его звали-то, их молодого улана?

– Можно подумать, ты один рвешься к Парижу!

Генрих сощурился, и свет ламп отразился в этом прищуре очень нехорошим блеском.

– Никто из вас, – сказал он очень тихо и очень отчетливо, – и вполовину не хочет ворваться в Париж так, как я. И я напомню тебе, Герман, что ты и сейчас бы не мечтал об этом, если бы не мы. И Францию ты не получишь, хоть сбрось на нее все свои бомбы, если этого не захотим мы.

– Вы обещали нам Францию!

– Мне напомнить тебе, что обещали вы?

Минуту они буравили друг друга глазами, и наконец немец снова мотнул головой, точно как бык, снова подумалось Эрнсту, только уже подчинившийся и готовый вновь волочь ярмо.

– Я все помню, – мрачно буркнул он.

Тут один из местных адъютантов, которых Эрнст на лицо отказывался отличать, решил, что пришло время напомнить о себе, и приблизился, почтительно щелкнув каблуками. На Генриха он при этом косился, как кровный скакун на волка.

– Генерал-фельдмаршал, – вполголоса напомнил он, – Лакнер и Хене уже в полете, и если…

– Так и пусть летят! – прорычал его начальник. – О чем думает Кессельринг?! Пусть превратят этот чертов город в хлам! Слышите? В хлам! Почему вообще мы с ними цацкаемся, скажите? Твои люди на границе готовы, Генрих?

Генрих, от которого особенного ответа не требовалось, только улыбнулся и кивнул, а потом, пока фельдмаршал продолжил распекать подчиненных, сделал несколько шагов к Эрнсту, протянув ему руку. Эрнст ее с удовольствием пожал.

– Как вы их выносите, дружище? – поинтересовался Генрих, стряхивая с рукава несуществующую пылинку. – Хотя бы этого, опиумного. Или он уже на героин перешел?

– Перешел, – кивнул Эрнст. – Выношу как-то. Этот еще не из худших, военный… кстати, ты знаешь, что он объявил себя потомком Людовика Святого?

Генрих расхохотался ровно в тот момент, когда очередной подскочивший секретарь начал рапортовать, и внимание фельдмаршала окончательно перешло в безопасную для начальственных излияний сторону. Эрнст прислушался.

– Хене отвернул, – сказал он негромко, и смех Генриха оборвался.

– А Лакнер?

– Этот – нет. И у него то ли шестьдесят, то ли семьдесят бомбардировщиков. Справятся.

Глаза Генриха блеснули.

– Спасибо, дружище. Герман! Скажи им, если они тебя еще слышат, пусть бомбят центр! Я пошел!

Он торопливо снова сжал руку Эрнсту и бросился к двери. Эрнст едва успел увидеть из-за его плеча, как полыхнул символ, и Генрих уже был таков.

В кои-то веки, подумалось Ксандеру, даже мысль об иберийском лете его не огорчает.

Он сидел на своей кровати, оглядывая уже собранные вещи, и наблюдая, как носится вихрем Адриано, собирая свои. Периодически друг на что-то натыкался, что-то бормотал, что-то перепрятывал из одной сумки в другую, вскидывался с невнятным вопросом и вновь углублялся в сборы, не ожидая ответа.

Ксандер отвечать и не пытался, он наслаждался непривычным чувством покоя. Не счастья, не облегчения, не веселья, а умиротворенного покоя, теплого, как майский ветерок из окна.

Из окна же, точнее, из соседнего окна, доносились голоса Беллы и Одили. Судя по интонациям, собирались они сосредоточенно и тоже вполне спокойно, и можно было ожидать, что к назначенному сроку не опоздают.

Главная сложность, как и в их с Адриано случае, была в том, что в Трамонтане предстояло оставить часть вещей – не было смысла тащить домой то, что не понадобится раньше осени, и сортировка того, по чему точно не предстоит заскучать, занимала куда больше усилий, чем собственно упаковывание.

Ксандеру было почти все равно. Лето представлялось ему мирным и беспечальным, они уже договорились, что и Одиль с Адриано от души погостят в Иберии, и получено было – почти получено – согласие на поездку в Венецию, и похоже…

– Ксандер?

На удивление, это оказался не кто-то из их однокурсников, периодически заглядывавших, чтобы проститься перед каникулами, а огневичка Грета.

– Добрый день, – Ксандер встал на ноги прежде, чем успел об этом подумать: сидеть, когда она стояла, было все-таки неприлично. – Адриано тут, если ты к нему.

Приятель как раз уже несколько минут как возился в гардеробной, но на этом высунул из нее голову, неопределенно ей мотнул при виде гостьи и скрылся вновь.

– Нет, я к тебе. Господин ректор послал тебя разыскать.

Ее несколько сонное лицо было бесстрастно, но Ксандеру вдруг показалось в нем сочувствие. Подавив укол пока что беспричинной тревоги, он потянулся к вороту рубашки – вдруг видны шрамы – и обнаружил все пуговицы застегнутыми.

– Я скоро вернусь, – сказал он громко, чтобы услышал Адриано.

Из гардеробной раздался грохот и сдавленное ругательство, но на помощь венецианец не позвал и даже не выбрался на белый свет, так что Ксандер счел, что может считать себя свободным без угрызений совести.

Грета больше не сказала ни слова, помчавшись вперед со скоростью, которую сложно было бы угадать, наблюдая ее темперамент, и Ксандер поспешил следом. Только у двери главного здания он успел ее нагнать.

– Что случилось, ты знаешь?

Она заглянула ему в глаза.

– Ты не читаешь газет? Хотя откуда…

– А что в газетах?

– Привели? – услышал он голос ректора. Д’Эстаон стоял в дверях, тяжело опираясь на свою трость, и под мышкой у него был бумажный сверток, похожий на подзорную трубу. – Спасибо, дорогая, бегите… а вы, господин ван Страатен, уделите мне, пожалуйста, пару минут.

Грета коротко поклонилась и, не говоря ни слова, быстро ушла прочь.

Ксандер понял, что смотрит ей вслед, когда ректор вновь заговорил:

– Давайте пройдемся.

Ксандер не выдержал и пары шелестящих по гравию дорожки шагов.

– Что случилось, господин ректор?

– Многое, – вздохнул тот и достал сверток, на поверку оказавшийся сложенной газетой. – Смотрите.

Последний раз газету Ксандер видел, казалось, целую вечность назад – тогда, в городке у дома, до покушения на Адриано, похищения Фелипе, до каналов, бегств и «Голландца». Отчего-то он помнил, что привезенная им газета валялась на столе в гостиной, когда мать торопливо целовала его перед отъездом.

Дату на передовице он увидел сразу: пятнадцатое мая. Свежайшая, значит. Только газета была не нидерландская, а немецкая, и он запнулся на большом заголовке, взгляд скользнул ниже, на фотографию, занимавшую едва не треть полосы.

Он замер, не в силах оторвать глаз, и разрываясь между желанием разгладить примявшийся лист и никак не касаться этой фотографии. Он не мог понять, что на ней – поле, да, пожалуй, поле, почему-то расчерченное дорогами, река и даже пара мостов, редкие фигуры людей и квадраты, квадраты, в которых он боялся опознать основания домов. Единственное, что было ясно и видно – это казавшаяся громадной на этом поле церковь, лишенная крыши, явно горевшая…

По этой церкви он, холодея, угадал это место. Точнее, он узнал эту церковь. Остальное додумать его мозг не мог, а он не мог его заставить. Немо он поднял глаза на ректора.

– Роттердам, – подтвердил тот, и в худом лице была обреченность и скорбь. – Вчера днем немецкие бомбардировщики сровняли с землей город. Пожары потушили только ночью, что осталось стоять – горело…

«Теперь по людям стреляют из самолетов» всплыло в его памяти. Это тоже было вечность назад, еще большую вечность назад, и это было про Гернику, про иберийскую Гернику. Не про Нидерланды.

– Почему, – выдавил он из себя.

Вышло хрипло и безжизненно, но ректор услышал.

– Сегодня на рассвете Нидерланды капитулировали, – ответил он негромко и мягко. – Говорят, Роттердам сражался, хотя был готов сдаться, когда стали угрожать бомбардировками… но немцы не стали ждать.

Ксандер снова тупо уставился на газетную полосу. Читать он не мог, глаза выхватывали только отдельные слова. Имена: Кессельринг, Геринг. Титул: фюрер. Фландрия – он впился в это слово взглядом, прочитал все, к нему относившееся: на фоне победных реляций Зеландская Фландрия упоминалась глухо, но он понял, что она еще сражается.

Сражение. Осада. Бомбежка. Капитуляция. Все эти слова складывались в одно – «война».

Война пришла в Нидерланды по пятам за ним. Война смяла Нидерланды, когда он танцевал на выпускном балу. Он проснулся сегодня пораньше, чтобы собраться, а Нидерланды сдавались врагу. Война пришла в его дом, а он ничего не знал.

Ему стало до леденящего ужаса ясно теперь все – и торопливый поцелуй матери, и крепкое, но быстрое объятие отца, и напряженные лица сеньоров Альба, и даже жест худых пальцев Одили, потирающих висок: «Рейн неспокоен». Они смеялись, поздравляли друг друга, они веселились – а в это время вражеская армия переходила воды Рейна. В Роттердаме. В Роттердаме, которого уже нет.

– Сколько…

И опять ректор понял.

– Мы не знаем, мой мальчик. Одни говорят, что сотни, другие – что тысячи, а может быть, десятки тысяч. Мы не знаем. Мы навели справки, но ты сам понимаешь.

Он понимал и не понимал одновременно. Это был абсурд и не абсурд одновременно. Весь этот год он слышал отдаленный гром: рассказы про войну в Пиренеях, про сдавшийся Остмарк, про захваченную Богемию, про побежденную Полонию. Но все это – кроме Иберии, но в Иберии его это так не касалось – происходило где-то вдали, где он и не был-то никогда, и не думал когда-либо быть. Это не могло быть про Нидерланды.

И при этом он понимал – могло. Его страна была беззащитна, гораздо более, чем те, другие, обречена не только долгим миром, но и…

– Немецкие армии захватили и Бельгию, – проговорил ректор. – И вторглись во Францию. Ксандер… – он еле слышно вздохнул. – Твои соотечественники сделали что могли и даже сейчас продолжают сражаться, но силы неравны, понимаешь?

– Из-за артефакта, – горько сказал он.

– Не только. Ты слышал про орден Аненербе?

Парадоксально, но Ксандеру на этом вспомнился не Клаус и его рассказ, а ночь в замке Альба и двое, нет, даже один: красавец в черной с серебром форме.

– Слышал.

Ректор опять слегка вздохнул, видимо, осознав, что сейчас Ксандеру было не до рассказов и даже не до Аненербе.

– Твоя мама написала для тебя письмо, – сказал он, и, взглянув в его сторону, Ксандер увидел протянутый ему конверт.

Он не смотрел даже под ноги, бредя назад к Башне Воды. В одной руке он держал газету, а в другой – письмо, которое так и не распечатал. Оба – бережно, как будто было очень важно донести в целости, никак не смяв. Так, глядя перед собой невидящими глазами, он и вошел во двор, и поднялся по лестнице.

Он не хотел распечатывать конверт. Он боялся, что там будут еще новости, может быть, о смерти или пропаже, и их было очень много, этих потенциальных смертей, и он не мог, не хотел о них узнать. Распечатать придется, это он знал, и прочитать, и если там что-то ужасное, то оно никуда не денется, это он знал тоже. Но иррационально он цеплялся за надежду, что пока он не знает, ничего и не случилось.

То, что уже точно случилось, то, о чем он знал, смотрело на него с передовицы газеты в его руке, смотрело слепыми провалами огромных окон чудом выжившей церкви.

– Сандер.

По тому, как это сказал Адриано, Ксандер понял, что друг знает – все или главное, неважно, но знает. Адриано его ждал, подпирая плечом дверной косяк, и это тоже напомнило ему тех двоих, чьи имена он тогда не услышал.

Рядом с ним была открыта настежь дверь девочек, и на пороге стояла Одиль, вглядываясь в его лицо. Что она в нем увидела, он не успел понять: на порог из комнаты шагнула Белла.

Белла, такая, какой он никогда не видел свою сеньору, – с каменным, залитым слезами лицом. Почему? Неужели она плакала по Нидерландам?

– Роттердам разбомбили, – сказал он в эту тишину. – Война. Нидерланды сдались.

Она даже не дернулась на это слово, как будто это было самым естественным на свете.

– Мой дед умер, – сказала она ему в тон, словно продолжая список. – Узнал про… это все и сгорел.

– Сегодня утром, – отозвался он, имея в виду свое.

– Сегодня утром, – эхом подтвердила она.

Ксандеру очень хотелось сесть там, где он стоял, просто на пол. Вместо этого он опустил глаза и увидел руку Беллы, на которой пылало яростным пламенем добытое на «Голландце» кольцо. Одиль не глядя нашла эту руку своей, наощупь, и Белла мертвой хваткой сжала ее пальцы.

– Мама написала мне письмо, – сказал он, потому что ничего другого придумать не мог. – Я еще не читал.

– Что же ты, – тихо сказал Адриано и шагнул вперед, к нему.

Ксандер кивнул, отдал ему газету – краем глаза он увидел, как тот показал передовицу девочкам, как гневно нахмурилась Белла, как прикрыла глаза Одиль, – и наконец сломал печать на конверте, аккуратно и осторожно, как будто это было главным сейчас.

«Мой любимый сын…»

Больше он не видел ничего, кроме ровных строчек. Рука не изменила матери даже в страшный час, только в конце, на подписи, перо прорвало бумагу. Он словно воочию увидел, как это было, как дрогнуло перо, как нетерпеливо и нервно сжала его мать, сердясь на мгновенную задержку, и у него сжалось сердце.

Он прочитал его целиком, потом еще раз и только тогда смог оторваться и встретиться взглядом с тремя парами глаз, неотрывно на него смотревшими.

– Они бежали, – сказал он. – Отец, мама, Анна и Пепе – они успели, они уплыли на одном корабле с королевой. Дядя Герт в Зеландии, там еще сражаются, туда пришли из Гал… из Франции, помочь… Пауль погиб в Роттердаме.

Никто из них ничего не сказал, даже Белла. Только Адриано вздохнул, и в этом уже было больше сочувствия, чем друг мог бы выразить словами, и это сочувствие обязывало Ксандера продолжить.

– Мама запретила мне возвращаться туда, – слова были горькими, как хина, которой его пичкали как-то в детстве. – Здесь… безопасно, а там – враги.

– Естественно, – сказала Белла.

– Естественно? – взорвался он. – В этом нет ничего естественного! Там враги, понимаешь? В моем доме враги, им, значит, можно, а мне нельзя?!

Ее глаза были сейчас цвета свинца.

– Да, – сказала она бестрепетно, как говорила на «Голландце». – Тебе нельзя. Ты будущий…

– Если я будущий король, то где еще мне быть?

Она ответила не сразу, подбирая слова. Даже глянула на Одиль, как будто та могла эти невысказанные слова прочитать прямо у нее в голове и переписать, если будет надо. Одиль даже не кивнула, просто опустила ресницы.

– Та, которую ты признаешь королевой Нидерландов, оставила страну, – сказала иберийка очень ровно. – Я теперь немного вас знаю, и думаю, что вы бы не считали королевой недостойного человека. Значит, она считает, что сражаться можно и так. А ты, – ее сузившиеся глаза полоснули по нему, – думаешь, что знаешь лучше?

На него снова накатила усталость, тяжелая и парализующая. Он прижался спиной к стене и так сполз на пол.

– Нет.

Наступила тишина, а потом рядом с ним сели: с одной стороны Адриано, а с другой – Одиль. Адриано больше не сделал ничего, не положил руку ему на колено или плечо, но Ксандер чувствовал его тепло, и уже это было… легче.

– Это были «юнкерсы», – вдруг сказал Адриано, а когда на него посмотрели три пары глаз, пояснил: – Тогда, помнишь, утром, я сказал, что слышал сирену? Это были «юнкерсы». Бомбардировщики, они так воют, когда…

– Война, – выдохнула рядом Одиль.

Она держала в руке газету с видом уничтоженного Роттердама, с победными вражескими реляциями и именами, которые он узнал только сегодня и уже знал, что не забудет. На него она не смотрела, она читала, быстро, как читает человек на родном языке, вонзаясь коротким ногтем в эти имена. Он подумал, что и она их не забудет, и от этого тоже стало легче. Иррационально.

– У меня больше нет дома, Одильке.

Она вскинула на него слегка удивленный, внимательный взгляд.

– У тебя есть дом, Ксандер.

– Война, – повторил он сказанное ей слово. – Не вернуться.

– Вернешься, – сказала она так, будто это само собой разумелось. – Просто придется пройти через войну.

Прошелестела ткань: напротив них, на порог, спиной по косяку, опустилась Белла. Вынула из рук Одили газету, посмотрела на нее, сморщилась и отдала Адриано, который ее отшвырнул.

– Сейчас дома и… родных, – ее голос чуть дрогнул, – может лишиться любой. А значит, пройти придется всем. И мы пройдем.

Он посмотрел на нее – не на сеньору, а на ту Беллу, которая с ним поднялась на борт «Голландца», бросив вызов проклятью. На Одиль, внучку Рейна, подавшего ей весть о войне, которую они не поняли. На Адриано, чей маленький самолетик радовал Пепе, в отличие от тех, которые изгнали ее из дома, и чей вой он слышал в легком дыхании ветра.

– Пройдем, – сказал он.