Папа Лев бесплатное чтение

Всем, шагнувшим через порог этой ночью

Тебе, кто устал от ежедневной войны – выиграть её, жить в мире и не позволять больше никому нарушать твои границы.

Тебе, кто очень хочет рисовать вкусными масляными красками, но всё время себе это запрещает – простить тех, кто запрещал, отпустить их из клеток своего непрощения на свежий воздух, позвонить, поздравить с Новым годом, достать из комода краски, которые ты давно купил, но всё никак, и вечером нарисовать небольшую картину. Праздник же? Праздник. Можно же? Да, можно. Не откладывай. Сегодня.

Тебе, кто считает себя фиговым писателем и ненужным бумагомаракой. Перестань обкрадывать мир, ему нужны именно твои истории. Написанные твоим языком. Выложенные и напечатанные. Нет ничего невозможного. Посмотри в окно. Мир однотонный? Серый? Знаешь, зачем?

Мир – отличный фон для твоих историй, для твоих ярких красок. Бери в руки карандаш и бумагу, клавиатуру бери. Напиши любое предложение из своей истории, из середины или конца, то самое предложение, отрывки из которого не дают тебе спать по ночам. Не откладывай. Сейчас.

Тебе, кто много лет назад повесил на стену гитару, и тебе, кто убрал барабаны в коробки на чердаке. Чтобы собрать себя заново по кусочкам, тебе без них не обойтись, так что доставай. Now. Вытирай пыль. Плачь над непослушными, потерявшими гибкость пальцами. Облажайся по полной, так, что уши у соседей свернутся в десять трубочек, а дети убегут гулять на улицу на полдня. Сыграй то, что заставило тебя замолчать тогда, твою последнюю песню ДО. А потом сыграй то, что всегда хотел играть. А теперь – то, во что ты веришь. И то, на что надеешься. Не откладывай. Immediately.

Тебе, кто из последних сил работает нелюбимую работу, ненавидит своё начальство и уже начал подумывать о самоубийстве, настолько безвыходной кажется затянувшаяся петлёй на горле ситуация – работа против безденежья. Не тупи перед телевизором в выходные. Сядь в тихом месте, выключи все звуки. Закрой глаза. Вспомни себя подростком – что ты хотел? К чему стремился? О чём мечтал?

Что ты предал? Извинись перед собой, ты натурально был свиньёй, когда выбрал не себя. Прости глупого, отпусти из подземелья. Вымой, причеши, побрызгай мёртвой водой, чтобы все куски заново, и живой, чтобы жить, а не вот это всё.

Достань чистый лист и напиши: если бы я ничего не боялся на свете, то я бы сейчас… А когда допишешь, выпей чая с мятой, вдохни-выдохни десять раз и садись искать обучение по тому, что ты оставил.

Вот увидишь, ты найдешь. И всё сможешь. Такое сегодня время – можно менять и не бояться.

Тебе, кто проскочил свой перекрёсток и теперь доживает не собой не в своём мире. Тебе, пожалуй, самый сложный фант из всех. Готов?

Иди высоко в гору, на которой лежит снег, иди долго. Падай от усталости, умирай от жажды, кричи от голода и боли. Разбивай пальцы в кровь о холодные молчаливые камни. А когда дойдёшь до снега, то нарисуй на его поверхности свою новую дорогу, встань на неё и не сходи до самого конца. Не будет у тебя больше никаких перекрёстков, кроме тех, что сам себе нарисуешь.

Тебе, кто от этого года ждёт, чтобы он был легче. Будет жёстче, но и ты станешь сильнее и свободнее. Ты узнаешь о себе то, что никогда бы не знал ни в легкости, ни в сытости, ни в покое. Ты станешь стройнее и звонче, как стрела на тетиве. Быстрее и точнее, научишься летать очень высоко над грозовыми облаками. Ты узнаешь, как доверять ветру и своим крыльям. И будешь счастлив острым пряным счастьем свободного полета, тем видом счастья, который недоступен живущим во тьме подземелий. Радуйся, твоя дорога выбрала тебя и заявила свои права. Радуйся, потому что могло бы быть иначе.

Тебе, кто всё время боится и устал бояться – перестать сражаться и убегать. И найти то, что больше страха в сотни тысяч миллиардов раз.

Любовь. Упасть в любовь, пропитаться ей, как водой, так чтобы каждая твоя клеточка была – любовь, чтобы в каждом звуке твоего дыхания – милость, чтобы в каждой твоей песне – мудрость, а в прикосновении – святость. Поверь, страха ты больше не увидишь вовсе, будет убегать от тебя десятой дорогой.

Тебе, кто ненавидит себя и боится больше всего на свете. Прийти к Папиным коленям, на ручки, посмотреть на такого страшного зубастого себя Папиными глазами. Поделиться с Ним своим новогодним подарком, тебе столько всё равно не съесть. А потом пойти вместе играть в салочки. Или в бадминтон. Или в шахматы. И точно знать – случись что, Папа разнимет.

Тебе, кто ждёт удачного времени и подходящего момента. Плохие новости, их нет, эти звери водятся только в мифах и легендах. Сами к людям они не идут, в дом не стучат и в окно не влетают. Готовь снаряжение, запасай еду, продумывай маршруты, рисуй свои карты и отправляйся в дорогу – в свой собственный миф о себе самом.

Тебе, кто всё оставил и ушёл, кто пережил предательство и разрыв, кто умирал и воскресал в этот год, кто сложил себя из сотен тысяч кусков и сейчас думает, как бы вдохнуть в то, что получилось, жизнь. Ничего не вдыхай. Просто сиди и смотри, как прорастают семена, которые были изначально. Там, где прошёл пожар, вырос хвойный лес. Там, где была пустыня, катит свои воды полноводная река. Там, где был морок и тлен, теперь ты.

2020

Вам, живущим в такие времена, как эти,

радоваться!

Вам повезло так, как не везло, пожалуй, никому.

Впрочем, я забываю о войне, которую всё ещё помнит моя соседка по площадке, серебристая бабушка с небесно-голубыми глазами, которую я увижу теперь очень не скоро. Не раньше, чем, всё верно.

И забываю про собственных родителей, переживших девяностые и протащивших нас на своей спине сквозь эти девяностые вслепую, насквозь, через туман и полную потерю ориентации в ценностях, будущем и светлых идеалах коммунизма.

Вам несказанно повезло. Век, который вы не выбирали, год, который вы встречали на пороге и загадывали желания под бой курантов, оказался особенным.

Поставил вас на паузу.

Отменил все поездки. Обнулил ваш бизнес. Запер вас за закрытыми дверями с теми людьми, с которыми вы умеете управляться, пожалуй, хуже всего. С вашими детьми, жёнами и мужьями. Там, где можно было уйти на работу и не разговаривать целый день, теперь придётся разговаривать. Там, где можно было хлопнуть дверью и пойти подышать солёным морем, теперь придётся договариваться. Там, где можно было просто отвести на очередную развивашку, теперь придётся смотреть в глаза.

Такие времена, как эти, делают вам великое одолжение, бросая вам вызов. И когда вы встанете с колен, вытирая кровь с разбитого тяжёлой латной перчаткой лица, у вас останется только одно.

Олди сказали об этом лучше, а я, убогая, только повторю.

Выбор, ребята.

Такие времена, как эти, подарили нам в новом, 2020 году шикарнейший подарок – выбор.

Остаться дома или выйти на улицу. Получив диагноз «коронавирус» – запереться в своём рабочем кабинете и продолжать руководить больницами или наложить на себя руки. Взвинтить цены на имбирь и лимоны или послать тем милым ребятам, которые устроили нам санкции, несколько самолётов с медикаментами. Озлобиться на весь мир, ибо несправедлив. Записаться волонтёром в местный центр помощи пенсионерам. Бухать по-чёрному – всё равно квартира в аренде, работы нет, все сдохнем, какая разница, от чего. Научить младшего собирать из бумаги журавлика, предварительно долго и трудно научившись самому.

Впрочем, семьдесят лет назад тоже были те, кто, барыжил на чёрном рынке блокадного Ленинграда мукой и картошкой, скупая за бесценок фамильные драгоценности, которые моя прабабушка приносила им. И те, кто подделывал год рождения в паспорте, как мой дедушка Слава, чтобы убежать тайком от родителей на фронт. Про одних мы рассказываем истории, когда водим туристов по городским булыжным мостовым летом. Про других предпочли бы забыть напрочь. Не знаю, несут ли внуки их портреты Девятого мая в Бессмертном Полку. Да и есть ли у них вообще – внуки.

И тридцать лет назад тоже были те, кто делил пополам с другом последнюю курицу в морозилке, и те, кто… впрочем, не хочу о них. Не сегодня.

Так вот.

Нам, живущим в такие времена, как эти.

Радоваться.

Не успеет закончиться апрель, как мы будем знать об окружающем мире в разы больше, чем знали когда-либо.

По именам знать друзей и по аватаркам – врагов.

Пределы собственной настоящей прочности и границы своего терпения.

Лицом к лицу столкнёмся в ночной тишине с самым страшными злобным зверем в нашем суетном и шумном обычно лесу – с самим собой. Взвесим сто раз на весах и напишем на одной из стен нашего дома מנא, תקל, ופרסין.*

Каким ты проснёшься в первый день после? Кто будет твоим царём – страх или любовь? Что переполнит твоё сердце до краёв и перельётся через порог твоего дома? Кем ты перешагнёшь этот порог?

О, да.

Спасибо вам, такие времена, как эти.

Кто бы ещё, в самом деле. Кто бы ещё.

––

Мене, мене, текел, упарсин – согласно ветхозаветной Книге пророка Даниила – слова, начертанные на стене таинственной рукой во время пира вавилонского царя Валтасара незадолго до падения Вавилона от рук Кира. Призыв осмотреться и задуматься

Жаба по имени Птица

Я – жаба, мать моя жаба и живёт в этом болоте, и отец её был жабой. Все мои родственники жабьего племени, родились жабами и умирали жабами. Я знаю о жабьей жизни всё – как найти хорошую сухую норку для дневного сна, когда безопаснее всего выйти на ночную охоту за жуками и муравьями, как правильно впадать в осеннюю спячку и как в марте проснуться живой и невредимой.

Все зовут меня Птица. Каждое утро, стоит мне только забиться в своё уютное убежище и закрыть глаза, я вижу один и тот же сон.

Полотнищем разворачивается вокруг бескрайнее синее небо, и безбрежное зелёное море внизу поёт свою песню о времени и вечности. Тёплый ветер толкает в спину, прохладный, ментоловый перебирает перья, я теряю вес и ложусь на воздух всем телом.

Там, наверху, живут разные потоки, и я знаю их по имени.

Пассат, например, это жаркий и сухой ветер. Он пахнет песком и солнцем, отчаянием и жаждой, и у него всегда есть пара-тройка историй о путниках, верблюдах, оазисах и чёрном ночном небе пустынь. Муссон очень переменчив, как ветреная кокетливая девушка, которой вчера исполнилось восемнадцать. Все его истории о людях и кораблях, зерном его не корми, подавай ему только поболтать о человеческих страстях и затерянных в море суднах. Лёгкий и тёплый Фён – мой давний дружок, у него всегда полный ворох анекдотов и шуток за пазухой. Иногда, бывает, так рассмешит, что от слёз берега не видать. А вот с ветром Бора и Торнадо я не знакома, предпочитаю отсиживаться где-нибудь в ущелье, если вдруг замечу их появление.

Однажды я просыпаюсь в особенно мерзком настроении и, чтобы развеяться, решаю прогуляться к самому краю болота. Я ковыляю долго, дольше обычного. Смеюсь себе под нос, вспоминая историю, которую Фён рассказал. Жила-была, говорит, однажды, жаба, которая всё хотела стать птицей, бредила, говорит, всеми этими полётами, тяжёлыми дождевыми тучами, потоками воздуха, лучами заходящего солнца и прочими птичьими радостями, да только крыльев у неё не было, как летать-то? И однажды вдруг, говорит Фён, гуляла она и наткнулась на старый сухой камень. Залезла наверх, огляделась – шумит над ней кронами вековой лес, шелестит в траве залётный ветерок, пахнет очень вкусно – прелой землёй и слизняками. А на самом камне, смеётся Фён, бороздки да полосочки. Выбоины. И вот уселась наша жаба на камень, и не мил ей стал её жабий свет. Вытянула она пупырчатую лапу вперёд, посмотрела на неё с ненавистью и говорит, мол, отчего жабы не летают, как птицы. И тут р-р-раз! – Фён делает дикие глаза, – выросли у неё крылья, и полетела она высоко в небо. Птицей.

Пока вспоминала, думала, сама не заметила, как около камня оказалась. Ну, что делать, раз пришла. Сижу, смотрю – всё верно, как и рассказывал мой дружочек. Сухо, тихо, вкусненьким пахнет. Вот так жизнь у меня, думаю, тошно самой. Встала вечером, наелась слизняков, посидела. Ещё поела мух. Посидела снова. И так до самого утра, думаю я, и начинаю потихоньку выть. Ни крыльев тебе, не перьев, а так хочется летать, особенно после того, как проснёшься от той жизни к этой.

Нечем мне летать, не дано мне крыльев. Не дано ни перьев, ни хвоста. Ничего не дано, чтобы жить той жизнью, о которой я мечтаю – просыпаться на утёсах, парить высоко в небе, вить гнёзда в горах, болтать с ветрами и нырять в грозовые потоки. Ненавижу, квакаю я, не-на-ви-жу.

Слизней этих, кожу свою пупырчатую, перепонки эти, жабры. Кто и когда засунул меня в это тело. Кто и когда похитил у меня мой полёт. Почему, за что, когда всё это кончится?

Когда я открываю глаза, я вижу Льва. Он ничего не говорит, только делает шаг. Один. Вперёд, к жертвеннику.

И камень подо мной вспыхивает сухой соломой. Я смотрю Ему в глаза и молчу.

Я очень-очень хочу летать.

Я молчу тогда, когда жабья кожа на мне начинает лопаться от жара. Я не издаю ни звука, когда огонь плавит мои мышцы. Я думаю о ветре – о прохладных объятиях Муссона и тёплых руках Пассата, я вспоминаю хохот Фёна и тёмные глаза Торнадо, я сжимаю челюсти до хруста и терплю. Но когда пламя добирается до моих костей и начинает с треском поедать их, я не выдерживаю. Кричу. Рык вторит мне, Лев не делает ни одного шага назад из моего пламени, Он горит вместе со мной. Это я ещё успеваю увидеть до того, как провалиться в густую спасительную тьму.

***

Я лежу на мху у подножия камня. Пахнет не особенно хорошо – гнилью пахнет, затхлым воздухом, насекомыми. Открываю один глаз. Потом второй. Вытягиваю вперёд хищную лапу с четырьмя стальными когтями. Сажусь, нахохлившись.

А потом резко взмываю в воздух над лесной поляной и рассыпаюсь искрами в вечернем плотном тумане – только для того, чтобы снова появиться, уже высоко-высоко над горой, там, где хохочет озорник Фён.

Там, где кружится в небе и хохочет во всё горло безбашенный Фён: Лети сюда, бестолковая птица Феникс, так и знал, что не устоишь, так и знал, что потащишься свою долю искать! Лети скорее, обниму тебя всеми ветряными потоками, какая ж ты молодец, ты и сама того не знаешь!

И Лев улыбается нам обоим, отряхивая пепел с шерсти.

Сказка о весеннем ветре

Далеко-далеко, за синими горами и не менее синими лесами жил-был светлоглазый Человек Семён.

Работа у него была не из простых. Работал он на складе, где хранились несбывшиеся желания людей. Каждый день на склад поступали тонны желаний, их нужно было просмотреть, разложить по алфавитному каталогу и отправить в специальный цех, где желания увязывали в огромные тюки и отвозили в предназначенное для них помещение.

Семён очень уставал от такой работы. Некоторые желания были грязными, пачкали руки и дурно пахли. После них он всегда долго отмывался земляничным мылом.

Человек Семён сортировал лёгкие прозрачные желания молоденьких девушек и жёлто-коричневые желания увядающих женщин, он перебирал пахнущие нафталином желания старушек и складывал в аккуратные стопки жгущие руки багряные желания подростков.

Так много было желаний. Все они хранились на складе по пять-семь лет, а по истечении срока из них делали весенний ветер. Нет ничего удивительного в том, что весна кружит голову, заставляя мечтать о несбыточном и стремиться к небывалому. В весеннем ветре слишком много неисполненных желаний.

Однажды он пришёл на работу в особенно хорошем настроении: на улице ярко светило зимнее солнце, синий снег вкусно поскрипывал под ботинками, и жизнь казалась особенно хороша. По дороге на работу он встретил своего давнего друга Димоса, с которым учился в одной группе в институте. Старенький трамвайчик грохотал по обледенелым рельсам, спускаясь с горы, и, перекрикивая скрежет, Димос рассказал, что и он неплохо устроился – работает переписчиком на складе осуществлённых желаний, что недавно купил квартиру и женился.

Оказавшись на работе, Семён отряхнул снежинки с зелёного пальто и, потирая занемевшие от холода руки, сел за свой стол. В окна яростно било солнце, работать не хотелось. Он откинулся в кресле и выдернул из кучи желаний на краю стола одно, серенькое и невзрачное. «Одиночка», – сразу определил он. Такого цвета желания, помятые и мокрые от слёз, приходили только от них. Человек Семён уже приготовился сунуть его в папку с буквой «О», как что-то его остановило. Должно быть, это был прошлогодний весенний ветер, ненароком затерявшийся где-то в здании.

Вместо слов в желании были рисунки. За все десять лет работы в НИИНЖ такое он видел впервые. На смятом клочке бумаги был нарисован один и тот же человек – вот он идёт через какую-то чащу, сопровождаемый белым зверем (лисица? волк?), а над ним кружит птица. На следующем рисунке он подходит к небольшому вросшему в землю домику и кладёт на крыльцо дорожный посох… нет, погодите… какой же это посох? Это серебристо-серый меч.

Ну и желание. Ничего удивительного, что оно отправилось именно к нам, а не в контору Димоса. Хотя…

Человек Семён ухмыльнулся, снял трубку телефона и набрал номер Димоса.

«Как дела? Работаешь? Слушай, у меня к тебе разговор есть. Нет, не телефонный. Давай при встрече. Ага. Завтра приду. Какой, говоришь, дом? 14? Хорошо. Ну, до скорого».

Много лет спустя Человек Семён и его спутница шли заросшей дорожкой через парк. Они по очереди несли плетёную корзинку, в которой что-то шевелилось. Подойдя к ветхому деревянному домику с зелёной от мха крышей, они остановились.

– Матвеевна! – крикнул Семён, – принимай гостя.

Из корзины на землю спрыгнул рыжий котёнок и замер в растерянности. Покосившаяся дверь со скрипом отворилась. На пороге показалась заплаканная женщина лет сорока. Увидев котёнка, она удивленно всплеснула руками.

– Тимка! Прямо как мой Тимка, только маленький! Иди сюда… кис-кис…

Вечером, возвращаясь домой, они разговорились.

– Как хорошо, что мы нашли точно такого же котёнка, как тот, который умер у неё на прошлой неделе!

– Ага. Это несложно, этих персов везде пруд пруди. А вот с прошлым желанием было потруднее. Сколько ты побегала, разыскивая ту девушку, с которой поссорилась Наташа?

Помолчали. Ветер шелестел листвой проснувшихся деревьев.

– Слушай, Семён, если не секрет, какое было самое первое несбывшееся желание, которое ты решил выполнить сам? – спросила шагающая в ночной тени Дикаро.

– Не помню, Дикки. Слишком уж давно это было, – соврал он.

И уже потом, сидя на веранде и разглядывая ночные звезды, он подумал:

Не стану я ей рассказывать, как искал кузнеца, способного выковать ТАКОЙ меч…и как долго упрашивал соседку дать ему на один день белоснежную лайку Фроську, и как обошёл весь рынок в поисках белого голубя. Как долго узнавал её адрес в бюро обслуживания НИИНЖ.

Пусть лучше ей расскажет об этом весенний ветер.

Но почему-то Семён был уверен, что тот промолчит.

Herr Mannelig

«Герр Маннелиг» (швед. Herr Mannelig) – средневековая скандинавская народная баллада. Она рассказывает о женщине-тролле, которая была влюблена в рыцаря Маннелига и желала стать человеком. По распространённой в Скандинавии легенде, тролль мог стать человеком, если другой человек полюбит его. Однако, несмотря на все обещанные троллихой волшебные дары, герр Маннелиг отверг её любовь, особенно подчёркивая, что троллиха не является христианкой.

https://ru.wikipedia.org

Ты живёшь глубоко под землёй.

В тебе восемь метров роста и при свете солнца ты обращаешься в камень, поэтому солнце ты любишь не очень, хотя всю жизнь мечтаешь прогуляться на рассвете по морской гальке на берегу. Охотишься на лесное зверьё ночью, ешь сырое мясо днём: тугие волокна, хрустящие косточки.

Способ стать человеком есть, но тебе он очень не нравится. Кроме того, ты сильно подозреваешь, что обратно в родную пещеру, в темноту и холод, вернуться не удастся.

А потом ты решаешься, думаешь, ну что тут такого, можно ведь всю жизнь прожить так, пещерным троллем, и никогда того самого морского рассвета не увидеть. Цветов на лугу не собирать. По брусчатке разных городов не походить. Песен с людьми вместе у их костра не попеть. Дети, опять же, думаешь ты, вот бы мне маленькую такую девчушку с розовыми пятками и упрямым характером, да не на поесть, а чтобы своя и тёплая. Чтобы сказки ей на ночь читать и песни петь. Чтобы ночь была ночью, думаешь ты, а день днём, чтобы весь этот дурной мир встал уже на своё место, или я на своё место в этом мире встала, кто его знает, просто чтобы было уже так, чтобы жить хотелось.

Жить, а не доживать.

И ты ловишь его, синий щит и стальные латы, рано утром на лесной тропинке. Очень рано утром, солнце ещё не касается верхушек зелёных деревьев. Встаёшь на его дороге, страшная и большая, смотришь, как с него мигом слетает сон.

Ничего, говоришь, от тебя мне не надо, не бойся. Просто ужасно надоело так жить, во тьме, холоде и сырости, может, можно поменять, а? Я отдам тебе самое ценное, что у меня есть, говоришь ты. Самое дорогое, ну вот из того, что мы, тролли, считаем дорогим. Двенадцать коней, которые никогда не знали, что такое – быть несвободными. Двенадцать мельниц, красная медь, тусклое серебро, они мне хорошо служили все эти годы, не жаль, нет. А ещё меч, с трудом продолжаешь ты, потому что меч – это, пожалуй, твоё самое дорогое. Он волшебный, этот меч, не знает, что такое вернуться в ножны, не достигнув своей цели, столько лет был мне верным другом, но, если всё начинать с самого начала, с чистого листа, с морского солнечного побережья рано утром, надо уметь отдавать любимые и дорогие вещи. И не вещи тоже, пожалуй, говоришь ты, и закрываешь рот.

Ждёшь ответа, стоишь на тропинке, между рыцарем и его дорогой, тебя трясёт, но это не от холода, холода ты не чувствуешь. Чувствуешь только время – время, и его молчание.

Долгое. Очень долгое.

– Ничего мне от тебя не нужно, – говорит рыцарь. – Не моей ты веры, ступай с миром.

Нет у тебя того, что мне нужно, это значит не то, ты мне предложила, тролль.

Не нужно мне мельниц, коней, и оружие у меня своё, может, оно не такое волшебное, как твоё, но его мне отец подарил, и я без него никуда. И рубашки не нужно, есть у меня рубашки, а кончатся – я смогу себе их сам купить, для чего мне жениться ради этого на тролле? Куда мне девать тебя потом, восемь метров чудовища? А родные что скажут? Совсем с ума съехал, Маннелиг, на тролле женился, и так всю жизнь был с придурью, а тут вообще – того. В поход тебя не возьмёшь, в дом мой ты не поместишься, в деревне всех перепугаешь. Зачем мне вот это?

Едет дальше по тропинке рыцарь, вздыхает тайком. Вот бы ты мне, тролль, предложила другое что-нибудь. Вставать раньше меня каждое утро и варить мне кофе, например, терпеть не могу утром вставать, всё мутное и раздражает, ничего не понимаю – ровно до первой обжигающей ладони чашки чёрного и крепкого. Или бродить вместе по морскому берегу, всю жизнь хочу, а никак не выберусь, то одно, то другое, да и бестолково оно как-то кажется со стороны. Или ребёнка бы мне родила, крепкую здоровую девчонку-хохотушку, и не боялась бы ничего, особенно меня, когда я в плохом настроении, а то все боятся и разбегаются, говорят, тяжёлый я становлюсь, что пещерный тролль, тяжёлый и жадный до людского тепла, сколько ни корми меня в такое время им, говорят они, всё как в чёрную бездонную пропасть, а вот ты бы не испугалась, заварила бы мне чаю и посидела рядом на тёплом камне. Этого вот бы пообещала…

Того, что мне нужно.

Уходит в горы пещерный тролль, тяжёлая поступь, каменные слёзы. Не будет у меня морской воды на рассвете, песен у костра, тёплых детских ладоней. Будут у меня низкие холодные своды пещеры, ночная охота в тёмных лесах, людской ужас и горячее мясо на ужин, завтрак и обед. Тишина подземелий. Крики пойманных зверьков. И больше ничего у меня не будет.

Доживать, а не жить.

Едет по дороге рыцарь. Сидит тролль у входа в свою пещеру, НИ-КУ-ДА не торопится.

Поднимается всё выше и выше над горами солнце.

Сказка о Чуде

– Вы – чудо, Принцесса! – воскликнул рыцарь, и, бряцнув железом, тяжело опустился на одно колено. – Я искал вас всю жизнь. Ваша красота поразила моё сердце. Стрелой. Навылет. Нет мне жизни без вас, о, Прекрасная!

С этими словами рыцарь встал на ноги, повернулся к Принцессе спиной и взял под уздцы своего верного скакуна.

– Эээээ….Погодите, сэр… как-вас-там? – растерянно протянула Принцесса. – Витольд? Нет, простите, ослышалась… Вильгельм? Куда же вы, Вильгельм?

– Как куда? – рыцарь недоуменно моргал. – Подвиги в вашу честь совершать, понятное дело. Вы теперь моя Дама Сердца, и в вашу честь я совершу множество славных побед и свершений. Весь мир узнает рыцаря Вильгельма и имя его Прекрасной Дамы… а, да, простите, как мне звать вас, леди?

– Изабелла. Но…

– Какое чудное имя! Иза-белла… Леди Изабелла, дорога зовёт меня. Ради вас и вашего светлого имени я совершу множество подвигов, одолею Дракона, сражусь с Василиском и пройду тысячи долгих лиг Дороги. Вернусь к вам, покрытый пылью и славой! Ах! Какая это будет славная Дорога! Дорога за Чудом…

С этими словами рыцарь Вильгельм взмахнул рукой в латной перчатке, развернул серого в яблоках коня и ускакал по дороге, поднимая клубы дорожной пыли.

Принцесса Изабелла задумчиво комкала в руке кружевной платок. Дорога, говоришь, Вильгельм? Драконы, говоришь? Слава? Почести? Подвиги? Да, Вильгельм, это слова мужчины. У нас, принцесс, другие слова. Ожидание. Тоска. Время.

Чудовища пострашнее Дракона и Василиска.

– Кучер! Домой, в замок. – Принцесса хлопнула дверью кареты. – Пора брать всё в свои руки, иначе ждать тебе его возвращения до седых волос, дорогуша, – пробормотала она себе под нос.

Дворцовые слуги шептались в углах, что, приехав с той странной прогулки, Принцесса сразу велела позвать в свои покои старуху-провидицу из леса неподалёку. И заперлась с ней, открывая двери только для подносов с апельсинами и зелёным чаем.

– Дракон нынче пошёл не тот, – скользнула по краю сознания мыслишка. Увернуться от когтистой лапы. Присесть для ответного удара. Меч от чешуи отскакивает, не берёт старая верная сталь чудище. Выпад. Удар. Уход. Защищаться смысла нет – сомнёт, затопчет, задавит. Только уворачиваться. Уворачиваться, уходить, и атаковать. Ррррраз…. Дддва… Ых… Силы на исходе, как бы мне не пасть смертью храбрых, не дожив и до середины пути. Скользко… Кровь? Нет, не кровь. Вода. Дождь. Ливень даже.

Вильгельм недоумённо смотрел, как Дракон, чихнув, уползает в пещеру. Дождя боится? Да ну… не бывает…

И я тогда под дерево уйду, чего зря мокнуть… Что это? Руны на камне… Не видел раньше… Что? Что?!! Серебристой вязью на сером валуне проступали слова.

Не дождя. Простудиться боится, ревматизм у него, у старого.

Изабелла, понял Вильгельм. Магия. Ох…

И с тех пор, неотступно и невидимо, она постоянно была рядом с ним. Письмом на спинке почтового голубя. Рисунком облаков на небе. Обрывком случайного разговора в таверне. Грохотом грома. И ещё тысячами разных способов. Забавница…

Ну кто так бьёт? Кто так рубит-то? Кто тебя фехтовать учил? Где стойка? Ноги в коленях согни! И четвёртую защиту неправильно ставишь, меч у тебя на противника должен смотреть, а ты им машешь!

К Василиску – налево. Налево! Это не в ту сторону! Ты не в ту сторону едешь.

Вставай уже, сколько спать можно, полдень. Дрыхнешь, а я тебя жду. Вставаааай… И в путь.

Какие русалки?!! Ну-ка, быстро отошёл от озера! Быстро, я сказала!

Жизнь Вильгельма стремительно и неумолимо превращалась в ад.

Тёмные сказки Тёмной стороны

У Тёмной стороны свои сказки. Совсем-совсем свои, укутывайся одеялом, я выключу свет. Тёмные сказки рассказываются в темноте, пушистой и ласковой, как ты сама, кофейные лапки, устраивайся поудобнее.

Жили-были два человеческих существа, мальчик и девочка. Мальчик умел видеть, а девочка умела делать. У мальчика были когти, шипы и чёрные крылья. У девочки крылья были радужные. Однажды утром они посмотрели друг другу в глаза и отправились на высокую скалу. Больше их никто не видел. Никогда. Потому что Живоглот, который внизу скалы живёт, не оставляет от человеческих существ даже ногтей. А из перьев получаются отличные подушки, сама видела, когда в прошлый раз к нему в гости заходила, мягкие и удобные. Из радужных – мягче даже, чем из чёрных.

Жила-была одна девочка, которая всего боялась. Боялась монстров, которые приходили к её порогу, дышали в стекло и рисовали на нём непонятные ей знаки. Боялась боли, которая живёт в сердце. И однажды ей бояться надоело. Ну вот надоело, и всё тут. И она вышла на порог своего дома посмотреть в глаза своим монстрам. И они её сожрали. Целиком. Мееедленно и со вкусом, высасывая мозг из костей и хрустя нежными хрящиками, и никто не слышал, как она кричала, потому что тишина заткнула всем её друзьям уши. Больно ей было до самого конца и немного дольше.

Жил-был один мальчик, у которого вместо сердца была зелёная калитка. Люди, которые находили дорогу к его сердцу, могли пройти сквозь неё в разные страны. Всегда в разные. Постоять на берегу моря, отправиться с рюкзаком или налегке в синие горы, разыскать потерянный тысячи лет назад город в пустыне, пройти сотнями дорог и вернуться домой сразу, как только поймёшь, что надо возвращаться. Странные существа приходили выпить чая у его костра, и каждое существо приносило с собой свою историю – бывало, и не одну, и никогда не уходило без истории на обмен – эти сказки, казалось, рождались, из самого воздуха – терпкого и пьянящего, полного осенних трав в полнолуние. Однажды мальчику надоело, что все ходят туда-сюда через него, и никому не нужен он сам, а только его калитка. И он разобрал её на дощечки и сжёг. И всю оставшуюся жизнь прожил мертвецом среди людей. Жил и помнил ветер своих стран, и все истории у костра помнил тоже.

Жили-были два брата, одинаковые и разные, как две капли воды. Они семнадцать лет искали себя и друг друга, а когда нашли, сражались три дня и три ночи, а потом столько же разговаривали, хохотали и травили байки. Они договорились встретиться в Городе, чтобы быть вместе и никогда не разлучаться, деля пополам кружку воды, лепёшку хлеба и все дороги, которые лягут им под ноги. Ни один из них до Города не дошёл, оба увязли в болоте. Каждый в своём, потому что они забыли, что вместе они сильнее, чем каждый сам по себе.

Жили-были две полевые мыши. Рыжие-рыжие. Как солнце.

Они ходили друг к другу в гости, делились зерном с поля, рассказывали байки и сказки у камина тёмными осенними вечерами. Всё эти мыши умели делать хорошо, одного не умели. Не умели сказать «Не уходи» и «Ты мне нужен». Их так научили, что нельзя такое говорить, вот они и молчали. Жить это им не мешало, разговоры разговаривать тоже.

Ровно до того дня, когда одна мышь к другой в гости на вечерние посиделки не пришла.

Искать? Может, так и нужно… Бежать? Куда бежать, на улице темень, серость, дождь и ветер воет, как стаи голодных котов, того и гляди, схватят за шкурку и сожрут.

И осталась мышь сидеть перед камином одна, а чтобы не так тоскливо было, сделала из диванных подушек чучело своего друга. И разговаривала с ним долгими зимними вечерами, когда снег заметал поля и леса, радуясь тому, что есть хотя бы это – память. И что можно вот так – как будто рядом.

Давай последнюю, и спать пойдём, завтра в школу рано вставать. Жили-были два нечеловеческих существа, которые половину своей жизни пытались жить людьми. Криво у них это выходило, но пытались они честно. Засовывали себя в человеческие шкуры, обрезали щупальца по контуру, чтобы не высовывались, отпилили крылья, загнали внутрь себя шипы. Разговаривали с одними только людьми и так привыкли к этому, что, когда встретили друг друга, очень долго не могли наговориться. А когда наговорились, вернулись к человеческому обличью. Потому что привычнее. Потому что привыкли говорить с людьми, силы свои соизмерять под людей – чтобы не зацепить – и потому что собой жить сложнее всего. Одному из этих существ сложнее жить, а второму – собой. Обоим сложно. Так-то…

Спи, умница пушистая. «Крысы знают, о, мастер Гофман, как всё было на самом деле…»

Хмыкнула, задула свечу, погасила свет совсем.

А ты, отвернувшись к стене, чертишь на её гладкой поверхности руны, только тебе известный алфавит, только тебе понятные слова, не верю, не стану верить, текут по щекам горячие ручейки, не стану, и всё тут. Жили-были два человеческих существа, мальчик и девочка, она умела делать, он умел видеть, и когда они взялись за руки и шагнули с той скалы вниз, они полетели. Высоко. И Живоглоту только и досталось, что перья из их крыльев, да и то только те, что выпали сами, когда они расправили крылья – столько лет не летать, ещё бы… И он помогал ей смотреть, а она помогала ему делать, они научились, потому что обоим было надо, и потом всегда так было.

И девочка тоже, всхлипываешь ты, жила-была, да, и всего боялась. И монстров боялась, и боли, и нас, крыс, тёмных и мерзких, боялась тоже, а саму себя боялась больше всего, потому что она сама для себя самый страшный монстр всегда была. И однажды ей надоело бояться, и она вышла на порог, луна еще светила, я помню, как на ладони всё видно было. И клыки её видно, и когти, и шерсть серую дыбом, каждую шерстиночку в лунном свете, серебро и сталь, огонь и вода в одном теле, ни одного монстра после этого на том пороге не было, потому что самый страшный монстр в этом лесу… да.

Жил-был мальчик, уже увереннее чертишь мокрым пальцем на белой стене, жил мальчик с калиткой вместо сердца, и когда ему надоело, что все этой калиткой хлопают, вместо того, чтобы ему в глаза посмотреть, он сжёг эту калитку и долгое время ходил с пеплом в сердце, да. А потом однажды, совершенно неожиданно, посмотрел в прозрачное весеннее озеро и засмеялся. Потому что зачем – калитка, когда есть целая зелёная дверь. И стал Ключником, кому хотел – открывал, кому не хотел – не открывал. И нечего просто так дверями на ветру хлопать, сквозняк.

Жили-были два брата, выдыхаешь ты в жадную до твоих слов темноту, одинаковых и разных, противоположных просто, как батарейка – плюс и минус. И дрались, да, и дулись друг на друга, и ссорились, и мирились потом, и всяко бывало. Но один никогда не выпускал руки другого из своей, даже в ссоре, даже на расстоянии, и поэтому из болота они друг друга вытягивали по очереди, за руку, шла бы ты лесом, мерзкая трясина.

И мыши тоже жили, смеёшься ты. Рыжие такие мыши, полевые, рыжие-рыжие, как солнышко. Говорили друг с другом вечерами, сказки рассказывали, у огня живого грелись. И когда одна мышь не пришла однажды на посиделки, вторая побежала в дождь её искать, все ноги себе сбила, телефон ей сотовый оборвала, семь пар сапог железных износила, семь посохов изломала – прямо об голову непутёвой подруги и изломала, когда нашла её наконец-то в какой-то грязной и сырой норе.

Жили-были два нечеловеческих существа, уже спокойно и уверенно говоришь ты, выравнивая дыхание под слова и слова под дыхание, потому что ты пишешь как дышишь и задыхаешься, когда нечем… Жили и были, и людьми жить пытались, честно и правильно, да, людьми в человеческом мире людей, да только не вышло у них ничего, потому что сущность у них иная. Потому что двойного гражданства тут в принципе не водится, такой мир, таким сделан, не мир, вздыхаешь ты довольно, а сплошные перекрёстки, сплошные перемены, что значит не только трудности, но и воз-мож-но-сти…

А теперь спать. Завтра и правда рано вставать. Всё будет хорошо, потому что… потому что у Тёмной Стороны свои сказки, а у нас свои.

Совсем-совсем свои. Да.

Сказка о драконах

Солнце садилось, а его всё не было. Не было и не было, раздражённо постукивала она по каменному подоконнику ногтями. Не-бы-ло. Не-бы…

В башне холодно, сквозняки колышат гобелены на стенах. Воет ветер в горлышках пустых глиняных кувшинов у стен. Сколько говорила ему, давай переедем куда потеплее, в хижину какую в долине, а он заладил: «Не могу работу бросить, работа такая». Все они одинаковы. – Принцесса со злостью топнула ножкой в атласной туфельке. Только о карьере и пекутся. О карьере, власти и этом ещё… чтоб его… серебре! Не-на-ви-жу! Серебро это мерзкое, всё зло от него, все беды от него, всё разделение в мире на драконов и людей – тоже от него, поганого…

Принцесса выглянула в окно сто пятьдесят первый раз за вечер. Закат плыл в холодном воздухе багрянцем, солнце медлило, не в силах оторвать от земли последнего взгляда – так прощаются влюблённые, поэты, мечтатели и менестрели. Может, я что-то не то ему в прошлый раз наговорила? Хм… да нет, всё верно. Подобрала длинное зелёное платье, плюхнулась в кресло.

Он пришёл тогда, и его доспехи кровью заливал багрянец заката. Дракон, по счастью, отлучился в деревню за провизией – в хозяйстве как раз кончились яйца, творог и мука, а она очень любила с утра сырники со сметаной.

– О, несравненная Принцесса, – крикнул он, опускаясь на одно колено. – Я, Вильгельм Бесстрашный, Рыцарь из Рыцарей, победитель нечисти и умертвий, прибыл сюда, чтобы сразиться с Драконом и освободить тебя из его плена. Направь мою руку, о, Святая Дева, не устрашусь!

– Эммм… как тебя там, Вильгельм? Поднимись, пожалуйста, разговор есть, а кричать с башни неприлично.

И через час с половиной она уже знала о Вильгельме всё. Как она и думала, состояние жуткое. Ни профессии, ни недвижимости. Замок перезаложен и наполовину разрушен, запущен донельзя. Рыцарствует с малолетства, поединки, турниры, войны. Ремеслу не обучен, работать не умеет – вся жизнь – череда странствий, турниров и пьянок.

– А ты знаешь, что если ты победишь Дракона, ты должен будешь на мне жениться? Таково условие освобождения принцесс.

– Почту за честь, Принцесса, – важно кивнул рыцарь.

– Ну, честь тут, допустим, невелика… – улыбнулась она. А ты содержать меня как будешь? Ты знаешь, к примеру, что продукты в связи с военным положением, резко поднялись в цене? А я ем только свежую пищу. Это дорого. И одежда… ты себе представляешь, сколько стоят платья принцесс? А их пересылка из Парижа? Ну, и жить мне нужно где-то тоже… Свет, отопление… мебель, ремонт… Откуда у тебя серебро на это всё, Рыцарь?

Вильгельм Бесстрашный, Рыцарь из Рыцарей, победитель нечисти и умертвий, чесал в затылке и потел. Меньше всего он рассчитывал на такую отповедь. Думалось – вот он, прекрасный и невозмутимый, въезжает в родной замок на боевом коне, к седлу приторочен коготь дракона, прекрасная принцесса через плечо… восторженные возгласы толпы, одобрительные – наконец! – слова родителей. А тут…

Но вообще… вообще девка дело говорит. Надо бы сначала на ноги встать, а потом уже и семьёй обзаводиться.

На том и порешили. Принцесса пообещала Вильгельму ждать его пять лет и, проводив его до моста, всплакнула напоследок: такой славный мальчик… Пусть у него получится, что ли…

Пять лет истекали ровно сегодня – день в день, вечер в вечер, закат в закат. И она начала нервничать. Не получилось? Не захотел? Решил, что не такая уж она и великая награда, чтобы из-за неё жизнь перестраивать? Неприятно, что уж тут…

Он вернулся ночью. Он не опоздал – почти.

Принцесса стояла на самом верху своей башни, ветер рвал с плеча серый дорожный плащ – она так и не смогла заснуть. Молча смотрела она, как он переходит мост, грузный и тяжёлый, старое дерево прогибается под его весом.

– Серебро меняет людей, Принцесса, – бросил он, проходя мимо башни. Шипастый колючий хвост волочился за ним следом.

Стоят друг против друга, замечает Принцесса, и, подхватив платье, несётся вниз по лестнице. Отблески факелов на стенах, дура я, дура, сквозь зубы ругает себя, в который раз уже вот так – приходят красивые, смелые, романтичные – и возвращаются Драконами. Успеть бы мне, успеть бы… Хоть в этот раз успеть… Может, не говорят они ещё…

Может, дерутся, льётся горячая Драконья кровь кипятком на старые камни, – облизнулась она.

А нет. Не успела. Говорят. Вернее, мой говорит, а тот его слушает. Внимааательно. Скотина чешуйчатая.

– А ты думаешь, почему она столько тут живёт, брат? Ещё батяня твой, помнится, в молодости наезжал, убить грозился, двуручником вертел над головой. Отступился, не взяла сталь мою броню, да и он не особенно рвался побеждать, лениво ему было. Что он в деревне наговорил, не знаю, продал ему чешуйку с крыльев, деньги тогда нужны были позарез, у неё как раз обувь зимняя закончилась, нужно было новую покупать.

А ты думал, почему у неё лицо восемнадцатилетней? Что в землю смотришь, заметил, хороша, а? Кровь драконья, брат. Кровушка наша, огненная, горячая, ещё не такие вещи делает, да не рассказывай только никому, особенно жене… Всю выпьет, стерва, не пожалеет ни капельки.

Принцесса поёжилась и открыла дверь в башню. Завтра предстоял новый день, пора было ложиться спать. Она без труда могла сказать, что будет дальше – обнимутся, выпьют по чарке вина, поплачут о судьбе-суке, о бабах непутёвых, выпьют ещё… А потом её Дракон, дождавшись, пока Вильгельм заснёт, убьёт его и съест. Кровь, впрочем, он аккуратно соберёт в глиняные сосуды у стен.

Нужно начистить завтра столовой серебро, думала принцесса, расчёсывая на ночь волосы и прислушиваясь к пьяным воплям внизу.

Совсем потускнело.

Стражи

«Те, кто однажды вступил на стражу, будут стоять на своём посту».

Джек-с-Фонарём

Его зовут Кайл, и он появился первым. Крепкий коренастый парнишка, смелый, вихрастый, весёлый, огонь в глазах, ветер в голове. Победитель драконов, балагур и весельчак, косая сажень в плечах. Тебе и придумывать-то его толком не пришлось, пришёл, как представился – я, Кайл, победитель драконов, давай дружить. Тебе двенадцать, ему пятнадцать. Старший брат, тяжёлый и прямой, как меч за спиной.

Хочешь, расскажу тебе, как я с тем драконом сразился? Пламя и сталь, чешуя и кровь, чёрное ядовитое дыхание, чуть не угорел, хуже, чем от щелястой старой печки, веришь… Толкает тебя локтем в бок, хохочет. Ногами топает. Я ему по башке, а меч от него отскакивает, только тупится, вот ведь гадина.

Идёшь по заснеженному городу в библиотеку, тишина свивается змеиным кольцом, холод лезет за пазуху холодной лапкой. Хорошо Кайлу, он большой, сильный, смелый. У него меч. А ты маленький, слабый, ты один, тебе страшно, ты идёшь сдавать книжку, которую ты должен был сдать месяц назад, но забыл. Сначала зачитался, маги и приворотные зелья, как не дочитать до конца и не перечитать после, а потом забыл. Дааа… А серебра у тебя нет. Нисколько. Ни почему. Кайлу про такое и рассказывать-то стыдно. У него там драконы и чешуя, а у тебя что… долг в библиотеке.

Приду тихонько, думаешь ты. Зайду, и книгу на стол библиотекарю положу. И удеру сразу, чтобы не спрашивала ничего. Книгу-то, главное, вернул…

– Ага, – хмыкает Кайл, – и больше в эту библиотеку ни ногой, да? А чтиво откуда брать будешь?

– Выкручусь как-нибудь, засовываешь голову в кусачий воротник поглубже. Одной закрытой дверью больше, подумаешь…

Его зовут Морган. Он оборотень, в полнолуние его выворачивает в волка, вот видели, как людей в нелюдей выворачивает, вот и его так же. Ничего он сделать с этим не может, разве что в лес подальше убежать, переждать это гадостное время, да и надеяться, что никого за ним в чащу не потащит… Уберечь людей от себя самого, сильного и быстрого, клыкастого и злого – задача не из легких. Но он справляется. Ну, пока что справляется.

Тебе пятнадцать. Ты – не справляешься. Когда ссоришься с мамой, не справляешься, и когда сестра достает, не справляешься тоже. А уж звери-однокласснички… Впрочем, это даже, кажется, к лучшему. Оскалиться, показав зубы. Низко зарычать. Броситься на обидчика, отлупить его от души, не забыв получить свою долю синяков и ушибов. И вот тебя уже обходят стороной те, кто ещё вчера с хохотом и визгом гонял по гулким школьным коридорам. Да и надо ли сдерживаться, – ухмыляешься ты… – Пусть регенерируют, что ли. Или не лезут.

– В лес, всё же, честнее, – как бы невзначай замечает Морган. Как будто в наш век кого-то интересует честность, аха. Морган смотрит на прибывающую луну, печально улыбается тебе и продолжает читать книгу, которую держит на коленях. В камине трещит огонь, доедая полено. Ты оттаскиваешь своё кресло в сторону, и туда же большую пузатую кружку с чаем и солёных печенек горсть. Смотришь в пламя.

– Хочешь, я тебе вслух почитаю? – спрашивает вервольф. – Сегодня почитаю, и завтра, а послезавтра ты не приходи, меня не будет, хорошо?

– Хорошо, читай, – забираешься в кресло.

Её зовут Сез. Она волшебница, лёгкая, из светлого тумана сотканная. Серое платье в пол, светлые волосы, прозрачные глаза, серебристый смех. Она не очень сильная волшебница, а только учится, и всё время что-то не то делает. Смех выходит, но они никогда над ней не смеются – ни Кайл, ни Морган, ни даже Кейлин. Кейлин вообще не смеётся, но это отдельная история. Старик Виттариус всё обещается рассказать, да не до этого, то в поход собираемся и вещи пакуем, то из похода только что вернулись и вещи стираем, бытовуха, короче, заедает, сил нет. Хохочем. Переглядываемся.

Тебе восемнадцать. Возвращаешься домой поздно, заплетаешь в отросшие волосы ветер и бубенцы. Горланишь песни под гитару, уходишь в тайгу без оглядки, сам себе компас, сам себе карта. Всегда возвращаешься, но дома ты уже не часть семьи, а случайный гость.

Они выходят из весеннего тумана, когда вы возвращаетесь домой с тренировки. Только что хохотали над анекдотом про Штирлица, и тишина в воздухе, плотный воздух, как дышать?

– Денюжки есть, паря? – спрашивают они Тёму.

– Нет, – тихо отвечает тот.

– А если найдем? – гнусно скалятся двое, третий стоит в сторонке, как не при делах.

Ты стоишь чуть поодаль, и они делают вид, что тебя не замечают. Ты осторожно делаешь шаг назад, стараясь не встретиться взглядом с Тёмой. Он даже не друг тебе, так, вместе с тренировки шли. Никто никому ничего не обязан, думаешь ты, делая еще один шаг. И ещё один. И ещё. Прячешь глаза от прямого взгляда Кайла, ничего не отвечаешь на безмолвный вопрос Моргана, пожимаешь плечами, глядя на Сез.

Назавтра Тёмы в школе нет, зря выкручиваешь шею на утренней линейке. Приходит он на уроки только через неделю, чернота синяков уже спадает, оставляя желтизну под глазами. Ты цепляешь его показушно равнодушным взглядом и отворачиваешься. На тренировку и обратно ты теперь снова ходишь один.

Тебе двадцать один, ты сам по себе, никто тебе не указ, даже ты сам. Ты не спишь ночами, читаешь книги, шатаешься по ночному городу, отсыпаешься днём. Пары ты посещаешь только те, до которых успеваешь выспаться, на сессию выходишь как на эшафот, часть предметов – твёрдые автоматы, часть – глухие завалы.

Это очень легко, говоришь ты им, когда однажды под утро проваливаешься в сон в своей кровати, а открываешь глаза у лесного костра, там, во Внемирьи. Обводишь взглядом, кого здесь только нет, все собрались. Кайл точит меч, Морган встаёт тебе навстречу, закрывая книгу. Сез тепло улыбается и кладёт руку на плечо, в небе висит тоненький месяц, и в свете костра скользит тень летучей мыши. Виттариус варит чай с брусникой в котелке, ты вдыхаешь воздух полной грудью, так, словно не можешь надышаться, и смотришь на синие горы так, словно не можешь насмотреться.

Это очень легко, говоришь ты зло и резко, бросая вызов самым близким своим друзьям.

Легко вам сражаться с драконами, что уж тут… Вот ты, вот дракон, вот щит и меч, ничего решать не надо, выбирать не надо, всё просто и понятно, или ты сейчас дракона, или он тебя, а значит, в бой…

Легко быть рыжим и пушистым собой, когда знаешь, что порвёшь обидчика в клочья, едва луна в небе наберёт свою силу. Знаешь, что ты сильнее и быстрее. Прощаешь неразумного. Легко тебе прощать.

Легко размахивать острой саблей по любому случаю, кроша несогласных с тобой в капусту. А потом, если что, в мышь летучую перекинулась и улетела. Ищи-свищи, ага.

Легко творить заклинания, вообще. Вот легче лёгкого. Надо тебе стать невидимкой – раз рукой – и стала. Никаких к тебе вопросов. Никаких – ни совесть твоя где, ни почему в магазин не сходил до сих пор, ни зачем в комнате у тебя такой срач.

Легко вам тут жить, орёшь ты, забываясь. Легко! Надо серебра – собрались в поход, нечисти нарезали горушку, у правителя под роспись серебра забрали. А то и так просто вам селяне нанесли еды и провизии, любят они вас тут. А меня никто вот не любит. Никто, ни одна живая душа. На прошлой неделе продукты все вышли, килечный суп мы с парнями в общаге доели. Знаете килечный суп? Это когда банку кильки в томатном соусе кидаешь в кастрюлю с кипятком, туда же картошки, если есть, и пару бич-пакетов, лапша это такая, не знаете? Вкусно, когда горячее. Доели, а больше нет ничего и не предвидится. И я пошёл сдавать в ломбард дедушкины часы, краснел-краснел, полтора часа вокруг ломбарда круги нарезал, стыдно невозможно, гадостно, лучше бы дракон, честное слово. И часы жаль. И дедушку…

И вообще…

– Можно я у вас тут навсегда останусь, а? Пожалуйста. Никогда никого ни о чём не просил, а сейчас прошу, не могу я больше там. С драконами справлюсь, с умертвиями договорюсь, орков перебью, огров запугаю так, что никогда из Болота Забвения высунуться не смогут, не молчите на меня, пожалуйста, знаю я, что они вам житья в последнее время не дают. А вот это жить – дрязги эти, бумажки вечные, очереди в больницах, пластиковые бутылки и пакеты в лесах, нотариусы, супермаркеты… не могу. Совсем не могу. Никак.

– Будь смелым, – вдруг говорит Морган.

– Будь стойким, пожалуйста, мы не знаем, как это – говорить правду, когда больше всего хочется раствориться в воздухе, – вздыхает седой Виттариус.

– Будь сильным, – повторяет вслед за волшебником Сез. – Мы не знаем, как ходить каждый день на работу, заполнять документы, договариваться с людьми, которых очень хочется превратить в лягушку, а нельзя. Мы тут никогда бы не могли справиться с тем, через что пройдёшь там ты.

– Мы не знаем, как это – жить обычную жизнь, день за днём, – грустно добавляет Кайл. Мы только и умеем, что творить заклинания, побеждать драконов, спасать принцесс, ходить в походы и возвращаться из них, если повезёт, и не возвращаться, если не очень. Ни на что больше мы не способны. Без тебя.

Стоят вокруг тебя, смотрят.

Мы живём здесь потому, что ты живёшь там. Не будет тебя там, нас здесь тоже не будет. Внемирья не станет. Синих гор тоже. Ничего, что ты знаешь и любишь.

Ты – наша страна.

Смотришь на твои синие горы, над которыми восходит твоё солнце.

– Будь сильным, чтобы героям твоих сказок не пришлось жалеть о том, что они сражаются за тебя, – говорит Кейлин.

Тебя не звали Семён

Тебя вообще редко звали – окружающие давно привыкли, что после работы ты спешишь домой, стараясь нигде не задерживаться. Время от времени твоя начальница, грузная женщина, считающая себя очень тонким психологом, делала попытки тебя перевоспитать, упирая на коллективный дух и корпоративный этикет, но результатов воспитание давало мало, если не давало вовсе.

Дорога домой обычно не приносила радости – пыль, грязь, гудки машин, обычный час пик для тех, кто живёт в пригороде. Пробки, автобусная толкотня – надо успеть на электричку до дома. Пятница. Всем надо успеть. Обязательно.

Откуда взялся тот человек в чёрном плаще, ты не заметил. Голос был мягок словно бархат.

– Ты знаешь, сколько тебе осталось?

«Очередной проповедник очередной уличной секты», – подумал ты с ухмылкой.

– Сколько ни осталось, все мои, – развернулся спиной ты.

– Два полных дня, – плюнуло в спину алым бархатом.

Ты вздрогнул, словно от порыва ледяного ветра, и почему-то поверил. Сразу и безоговорочно, как не верил никому и никогда в жизни.

В тот вечер ты не лёг спать, как обычно. Помог уставшей жене искупать младшего сына, уложил старшего, вычесал свалявшегося кота. Ты долго сидел на кухне, выверяя путь и подводя итоги. Ты всегда считал себя неудачником и свою жизнь нелепо и зря прожитой. Это в детстве так просто верить в сказки про драконов и приключения – вот, не позднее, чем завтра, прилетит волшебник на голубом вертолёте, и жизнь круто изменится к лучшему – тебе откроют, что ты и есть Тот самый, Избранный, и теперь ты должен… (спасти принцессу, найти сокровище, освободить страну и воцариться в ней, жить долго и счастливо, получить ключи от квартиры, где деньги лежат) нужное подчеркнуть.

А в жизни всё по-другому – чтобы добиться успеха, нужно ухитриться поступить в престижный вуз, пройти практику в развивающемся предприятии, остаться там работать, заработать на хорошую квартиру, машину, подземный паркинг, стать начальником, отрастить пузико и… тогда имеет смысл подумать о женитьбе и детях. Только тогда. Состояться. Достигнуть. Не упустить.

К сожалению, это было совсем не в твоём характере. После учёбы в вузе ты отправился в армию – «косить» было противно. После армии быстро женился на девушке, которую знал и любил давно, потому что знать и любить она больше не хотела, а хотела быть с тобой вместе. И потянулись трудовые будни, работа, вечера на маленькой кухне в съёмной квартире, разговоры, книги. Потом был переезд в другой город, подаренная родителями однушка, долгожданный сын и через два года другой. И как-то само собой получалось, что добра к своим тридцати ты не нажил, карьеры не сделал, валютного счёта в банке не имел. Грустно, непоправимо грустно.

На столе лежала колода карт. Ты удивился, карт в твоём доме не водилось вовсе. Поднял глаза – перед тобой сидел, развалившись на стуле, незнакомец с остановки.

– На что играем, – вместо того, чтобы выставить наглеца из дома, спросил ты.

– На время, – с прищуром посмотрел на тебя он.

– Давай, – необычно легко согласился ты.

Незнакомец положил карту на стол. На карте была изображена роскошная машина с открытым верхом.

«Что за странные карты… и чем мне их бить?» – испуганно подумал ты.

Приглядевшись к тем, что были в твоих руках, ты удивился ещё больше. На них были совершенно непонятные предметы – вместо привычных пик, червей и бубнов на одной красовался какой-то рот, на второй маленькие руки, на третьей – чьи-то голубые глаза, на четвёртой – пук ваты, а на пятой и вовсе – сердце.

Уточнять правила игры было неудобно. Стараясь хотя бы выглядеть уверенно, ты выбрал листочек с голубыми глазами и твёрдо положил поверх карты с машиной. У незнакомца от удивления глаза полезли на лоб. Пробормотав что-то невразумительное вроде «такую мелочь и козырными», он бросил на стол новую карту. На ней был нарисован огромный чёрный офисный стол с дорогой техникой и кожаное кресло. Поверх этой ты положил листок с маленькими руками. Человек, сидящий напротив, потёр глаза руками:

– Вы уверены в своём выборе? Это очень крупная карта, не в моих правилах подсказывать, но карьеру покрыло бы и что-то поменьше…

Не желая выглядеть дураком, ты ожесточённо замотал головой. «Надо заканчивать этот театр… всё равно ничего не понятно… ерунда какая-то… глаза, карьера, при чём тут это всё?» – вертелось каруселью в голове.

Незнакомец недоумённо почесал в затылке и выложил поверх твоей карты листок с изображением горы долларовых купюр. Ты накрыл его картой со ртом.

Игрок вскочил, в порыве раздражения опрокинув стул…

– Да что это за олух! – закричал он, брызгая слюной. – Что это за идиот кроет машину взглядом младшего ребенка, карьеру объятиями старшего, а состояние улыбкой жены?

Ты же проигрался, и всё ещё этого не понимаешь!!! Крупнее этих – только карты Счастья и Любви, а они встречаются… да почти не встречаются, вот что!!!

Незнакомец плюнул на пол от досады.

Недолго думая, ты выложил две оставшиеся карты на стол.

Раньше ты никогда не видел, чтобы люди так резко бледнели. Белый как мел, как известковая скала, незнакомец повертел в руках оставшиеся две карты и бросил их на пол. Они легли изображениями вверх – власть и известность твой противник приберегал напоследок.

Когда ты проснулся, в окна било весеннее солнце. На животе у тебя скакал, взбрыкивая розовыми пятками, годовалый сын. Старшего и жены не было видно, но из кухни доносился запах гренок и песенка Винни-Пуха. Начинались выходные – самое любимое твоё время.

В понедельник ты снова был на работе, но всё было совершенно иначе. Потому что на это всё иначе смотрел сам ты.

Шкаф Мики

У меня ничего нет, говорит Мика. Нет ничего, только шкаф. Самая моя большая ценность – это шкаф. Смешно? Да, пожалуй. Кому угодно может быть смешно, только не мне.

Мике сорок пять, и у неё есть огромный шкаф. С годами он становится всё больше и скоро начнёт открываться в пятое измерение, – устало смеётся Мика, – очень хорошо, если начнёт, потому что мне негде их больше хранить.

Негде больше хранить вот этот. Тяжёлое серебро кольчуги давит на плечи, этот мой самый любимый, пожалуй, говорит Мика, потому что рядом с ним мне позволено наконец быть собой. Это воин, это одежда воина, видишь, какой холодный металл, какая звенящая медь, кто бы слышал… Эту одежду я предлагаю немногим, потому что я ношу точно такую же сама, ношу её не снимая и спать в ней же ложусь, – печально улыбается Мика, – тяжёлая слишком. Не каждый выдержит, козе понятно. Только избранные. И я. Но я не в счёт, я, считай, выросла в ней.

А это, – отряхивает Мика пыль с тяжёлой плотной ткани, – это Защитник. Это чуть легче, чем воин, но тоже непросто. Это надо защищать меня всегда и везде – от бед, напастей, болезней, от себя самой, от приключений на мою бедовую голову и от разных людей, которые хотят со мной поговорить, а мне лишние знакомства и слова совершенно ни к чему, устаю сильно. Все мы, интроверты, такие. Чем меньше соприкасаемся с людьми, тем больше в нас жизни, а самое желанное времяпровождение – глубоко внутри себя с самим собой. После этого что в клетку со львом, что в аудиторию с тысячью слушателями – никакой разницы и вообще легче лёгкого, когда ты – это ты, все совпадения с тобой не случайны, оправданны и совершенно закономерны. Разрешены.

А это – тяжёлый чёрный плащ, лиловая кайма, бархатная полумаска – Чёрный Ловелас. Это тоже просто. Это – враг. Против него – бороться и сражаться, потому что он подкрадывается коварно, чтобы похитить кусок от моего сердца и сварить из него борщ. Сказать по правде, почти вся эта одежда – враги. Те, которыене соперники, – смеётся Мика.

Джинсы и кеды, футболка-разболтайка, рюкзак со сказками – это друг.

Такой человек, которому можно всё рассказать и который поймёт рассказанное с полуслова, включится в тональность, найдёт нужные слова для ответа. С которым можно пройти сотни тысяч дорог и никогда не устать, потому что кашу на привале вместе (вот котелок), и в дождь под одним плащом (вот плащ), и в солнце делить радость ровно пополам. Это самая новая одежда, она редко одевается.

Каждый раз, когда мне встречается кто-то незнакомый, я внимательно смотрю, – говорит Мика, – какая одежда подойдёт именно ему. Сейчас я ошибаюсь гораздо реже, чем в юности, там я постоянно путала друзей с просто людьми, защитников с ловеласами, ловеласов с воинами, а воинов с инквизиторами. Хохот был просто, а не жизнь. Сейчас я умнее и старше. И почти не путаю, хотя и случается.

У меня нет ничего, только шкаф, – говорит Мика, заваривает чай в глиняной кружке и идёт наводить порядок. – Часть вещей давно пора выбросить – вот серую длинную хламиду – это мудрый и добрый наставник Виттариус, лет пятнадцать их уже не встречала, впору самой надевать, пожалуй. Нет, не выброшу. А то вдруг. Вот и пальто охотника за душами совсем моль изжевала, сыплется серой пылью.

Всё хорошо, да только так случается, что одежда эта на людях горит и трещит по швам, не подходят люди к моей одежде. Во что бы я их ни одевала, что бы я о них ни думала, только у каждого своя история и свой огромный мир за плечами – даже у тех, что бродят здесь тенями и всё себе запретили: хотеть, жаждать, выражать эмоции, испытывать глубокие чувства, думать сокровенные мысли – да так качественно, что запретили себе самого себя. И на них тоже горит, беда просто.

И тогда я быстро-быстро сдёргиваю с них свою одежду, пока не испортилась, бегу домой, блокирую их везде, стираю из памяти телефоны и лица. Ухожу на дно, прячусь в шкаф, зарываюсь лицом в пахнущие родным вещи и плачу.

А вы разве иначе живёте, а?

Красная шапка

– Выступаем на рассвете, – она надвинула красный капюшон на самые глаза.

Красная шапочка вот уже как десять последних лет считалась самым жестоким (и дорогим) наёмником в округе. Враги шептались за её спиной, что это случилось после смерти её престарелой родственницы. Якобы она забрала с собой в могилу сердце своей внучки.

Как бы то ни было, Красная шапочка бралась за самые мерзкие и отвратительные дела, за которые не брался даже самый отъявленный головорез Крайних пустошей.

Вторую неделю лил дождь, дороги развезло, и, шлёпая по лужам, Красная шапочка проклинала самыми грязными и мерзкими словами тот день, когда согласилась поймать этого мальчишку, сына графа. Какое её дело до семейных дрязг, ну, надоели сыночку постоянные придирки отца, беспочвенная ревность графини-мачехи, подался в разбойники. А может, просто нашёл себе лес и потерялся в нём, как говаривали на её родине. Эка невидаль.

Шапочка вытерла рукавом нос и подобрала волочившийся по грязи подол. Месить глину предстояло ещё несколько часов, на горизонте медленно проявлялся лес. В этом лесу, по последней наводке, мальчишку видели в прошлый раз.

В лесу оказалось неожиданно сухо и чисто, видимо, густые кроны деревьев не пропускали морось.

– Всем разойтись, – заорала Шапочка во всё горло, – искать парня. Найдёте – ко мне, живым.

Рыжий Лис и его подруга Белая Зайчиха отправились на север, Чёрный Бурундук с Красным Бобром – на юг. Сама Шапочка спустилась вниз, к лесному ручью. В холодной осенней воде неспешно плыли жёлтые и красные листья, и Шапочка невольно замерла, удивлённая внезапной красотой леса.

На серебристом мху, у самой воды, подложив котомку под голову и подобрав под себя тощие долговязые ноги, спал ребёнок. Тьфу, – одёрнула сама себя девушка, – какой, к чертям, ребёнок. Спали мои сто франков, да.

Вытащив из колчана стрелу с зелёным оперением, Шапочка осторожно натянула тетиву и стала подкрадываться к спящему. Попробует удрать – голову ему отстрелю, – молча пообещала она себе.

–Эй, парень, вставай, хватит дрыхнуть, – Шапочка грубо потрясла мальчишку за плечо.

Парень вздохнул, сладко потянулся и открыл глаза. То есть глаз. Второго у него не было.

– Вставай, пойдешь со мной.

– К отцу? – мальчишка сжался от ужаса в комок. Не пойду к отцу. Ни за что, убивай здесь. Какая разница-то…

Связать и тащить его на себе, – прикинула начинавшая злиться Шапочка, – долго и муторно. Орать – не услышат, ручей-то в овраге. Чтоб тебя, придётся разговаривать, – с ужасом поняла она.

– К отцу, куда ж ещё. Они с матерью твоей с ног сбились, обыскались тебя. Не убьёт он тебя, с чего бы, все вы такие – убьёт, убьёт, всыплет тебе горячих, стоя пообедаешь с недельку, и делов-то.

– Да нет, вздохнул по-взрослому парень, – не обойдётся поркой. Мачеха моя на сносях, стало быть, скоро разрешится наследником, и я ей – помеха. Она давно уже отца против меня настроила, я знаю. Убьют они меня, как пить дать убьют. А я не хочу во дворце умирать – там, знаешь, моя няня живёт, старенькая. Она души во мне не чает, всё на чай с баранками зовёт и самые вкусные конфеты для меня бережёт. Не хочу, чтобы… парень поперхнулся словами – не хочу, чтобы она видела, как меня убивают. Второй раз он не промахнётся, – мальчик легко коснулся пустой глазницы.

В носу предательски защипало. Чёрт с тобой, чёрт с твоим папашей и с сотней франков тоже чёрт!

Красная Шапочка медленно опустила лук.

Подала руку.

– Пойдёшь в банду ко мне? Как звать тебя?

– Няня Волчонком звала.

– Серый Волк будешь, значит. Вставай с земли, холодно. К нашим пойдём, на завтра ещё одно задание есть.

Феечки

В магазинах свадебных платьев водятся маленькие феечки.

Росточком они небольшие, с ладошку, наверное. Полупрозрачные и нежные, разноцветные, сиреневые и желтоватые, просто прозрачные, зелёные. Тонкие слюдяные стрекозиные крылышки и большие голубые глаза.

Они прилагаются бесплатно к каждому свадебному платью, и по их цвету очень легко отличить, сколько им жить осталось.

Жёлтые – самые многочисленные и кратковременные, обычно они и до первого совместного утра новобрачных не доживают. Ломают свои крылья где-то на взлёте, их не особенно замечают в потоке поздравлений, подарков, конвертов с деньгами и дежурных конкурсов.

Бирюзовые феи обычно живут дольше, дней тридцать, и в самом конце медового месяца пол усеян ломаной слюдой крыльев. Молодой жене приходится изрядно помахать веником и пройтись пылесосом, чтобы избавиться от остатков.

Зелёные держатся ещё дольше, года три могут протянуть. Хитрые – забиваются умирать в самые дальние уголки квартир, под мойки и раковины, в щели между плинтусами и полом, не сразу и найдёшь, разве что по тяжёлому сладкому запаху разложения.

Сиреневые – феечные долгожители. Могут годами жить, но тут нужно некоторое умение. Желательно сиреневую феечку отловить как можно раньше и поместить её в стеклянную банку или клетку. Оную банку следует спрятать в тёмное место. Отлично подойдёт старый гараж, верхняя полка стеллажа или антресоли со старым барахлом. Кормить сиреневую феечку нужно только тщательно перемолотыми сушёными иллюзиями. Лучше розовыми, конечно, но и серебристые тоже подойдут. Поить дистиллированной водой. Главное – не допустить столкновения такой феечки с реальностью – рассыплется.

Я не хожу в свадебные магазины, потому что не могу видеть, как они роятся вокруг платьев и как бьются в витринное стекло. Каждая из них очень хочет, чтобы выбрали именно её платье, вот и мельтешат вокруг покупательниц, покусывают за локти в нетерпении, дуют в макушку и тоненько пищат.

Рано или поздно они все погибают, и на их место приходят совсем другие существа, зубастые, хищные, с прочным хитиновым покровом.

Но это уже совсем другая история, не для слабонервных.

Она, дракон

Когда идёшь домой с одной своей работы на другую и по дороге дорабатываешь, то никакой работы, конечно, не получается.

Потому что вот тут за углом внезапно обнаруживается целая белая башня, в которой, понятное дело, живёт прекрасный дракон по имени Принцесса.

Назвали дракона так родители, которые хотели для своей дочери самой лучшей, по их мнению, судьбы и прекрасного рыцаря в придачу, а то, что она дракон из драконьего племени, жрёт сырое мясо на завтрак, обед и ужин, плюётся огнем и наводит всяческий ужас на ближайшее окружение – про это как-то забылось в пылу придумывания имени и всего-того-чем-она-будет-когда-вырастет.

Со многими родителями и не такое случается, что уж тут говорить.

Так что пришлось прекрасной Принцессе (ну а как может не быть прекрасным сильное крылатое существо в чешуйчатой серебристой броне) выстроить себе замок недалеко от самого сердца Города, посадить плющ у стен и запереть себя там, чтобы назойливые родственники от неё отстали – когда уже замуж, хоть для себя бы родила, часики-то тикают.

Впрочем, совсем же очевидно, – соображаю я, глядя на то, как пробивает асфальт нежный пушистый одуванчик.

Совершенно очевидно же, что вот уже целую неделю по вечерам, обернувшись для верности человеком, закутавшись в тёплую чёрную мантию и крепко зашнуровав кеды, прекрасная Принцесса бегает гулять с тем самым чудесным мальчиком-археологом, который приехал ненадолго из Томска, чтобы помогать раскапывать Херсонес. Рассматривает с ним пули, кости, черепки от глиняных амфор, а дома, забравшись в родительскую библиотеку и придерживая страницы древнего фолианта хвостом, читает ему вслух старинные тексты по телефону. Слышно тебе? А? А сейчас как?

Что случится, когда мальчик обнаружит, что прекрасная Принцесса способна быть прекрасной нежной девочкой только в ресурсном состоянии, я пока не знаю.

Но и не тороплюсь узнать, у меня таких прогулок ещё тысяча тысяч, думаю я, и неторопливо поднимаюсь в небо.

Серебристые драконы – это круто, конечно, закладываю вираж над городскими крышами.

Но и мы, пурпурно-лиловые, тоже очень даже хороши.

Истории

(читать голосом Николая Дроздова)

На самом деле, создавать истории вовсе не так сложно, как принято думать.

Первое. Найдите подходящее время. Лучше всего ловить истории рано утром, сразу после восхода солнца, когда они ещё сонные и неповоротливые, лежат в тени деревьев или отдыхают на лавочках среди мраморных львов и грифонов, вытянув лапы и свесив голову на ступени. Так же истории (в гораздо большем количестве) бегают по Городу вечером. Необходимо учитывать, что вечерние истории намного более проворные и шустрые – только отвлечёшься на парочку развесёлых подростков, хохочущих на Большой Морской, так история сразу и норовит шмыгнуть в ближайшую подворотню и затаиться в сиреневых вечерних сумерках.

Ловить историю следует за хвост, предварительно убедившись, что в данном хвосте отсутствуют шипы или иглы.

Второе. Пойманную за хвост историю следует осторожно разглядеть. Обычно дикие истории редко бывают оформлены. Внимательно рассмотрите, где у вашей голова, сколько у неё щупалец, есть ли руки, ноги и какое количество глаз она успела отрастить. Сделать это непросто, потому что все пойманные истории верещат и отбиваются от рассказчика, а некоторые норовят побольнее ухватить его зубами. Уделите особенное внимание её сердцу – это пригодится вам на следующем этапе.

Никогда. Слышите?! Никогда!

Не переделывайте характер. Если это хищная, острая и страшная история, просто подстригите ей когти, но не вздумайте отпиливать ей клыки или обрезать крылья. Такие истории не проживут долго, вот увидите.

Третье. Самое важное. После того как вы поняли, какая история попала к вам в руки, приступайте к огранке. Осторожно отделите от истории всю шелуху и свалявшуюся шерсть. Сформируйте недостающие конечности. Если она попутала себе части тела, аккуратно поставьте всё на свои места, внимательно наблюдая за соединениями, потому что когда ваша история взлетит (начнёт ходить, поползёт – нужное подчеркнуть), отваливающиеся по ходу движения конечности – это последнее, что вам нужно.

Если история вдруг начнёт выворачиваться наизнанку, просто отойдите и не мешайте. То, что вы увидите дальше, превзойдёт ваши самые смелые ожидания, поверьте.

Четвёртое. После того как вы убедились в том, что ваша история готова, её следует отпустить погулять до утра. Вернувшуюся с прогулки историю проверьте ещё раз – конечности работают так, как нужно, неровности отсутствуют, глазки смотрят, хвост метёт землю, сердце стучит. Очистите историю ещё раз от налипшей за время прогулки морской гальки, вздохов влюблённых, собственных разочарований, лишних местоимений и причастных оборотов. После этого историю можно отпускать совсем.

Пятое. Отпустив историю в лес, горы или синее море (некоторые умудряются отпускать одновременно), будьте готовы к тому, что через некоторое время она одичает и перестанет быть тёплой и вашей. Встретив её снова, вы с трудом узнаете свой собственный труд. Это нормально, не трогайте её.

И последнее. Шестое.

Не будьте сильно удивлены, когда поймёте, что каждому встречному грамотному существу ваша история рассказывает себя каждый раз по-новому.

Помните: хорошая история рассказывает не себя, а читателя.

Не мешайте ей. Свою работу она знает.

Древний Херсонес

Сегодня это розы.

На рассвете я выхожу в сад и срезаю тонким лезвием плотные стебли. Три тёмно-красные, бархатные, бордовые – как старые пыльные портьеры у изголовья моей кровати. Одну девственно-белую – как снег на моих родных предгорьях ранней осенью. Она распустится только к вечеру, мраморные тугие лепестки, сочная зелень листьев. Только к вечеру, раньше нельзя, провожу по свёрнутым лепесткам морщинистой маленькой ладошкой я. Не магия, скорее просьба, даже никто из моих ничего не заподозрит, не то что из внешних. Те и вовсе мимо пройдут, мазнут взглядом по старухе в рваном пальто у перехода. Стоит, цветы продаёт, ничего особенного. Договариваться с цветами не запрещено. Так-то.

Я очень старая, старее, чем это море и эти холмы. Гораздо старее, улыбаюсь я, вытягивая из плетёной корзины сиреневую ленту. Именно сиреневую сегодня, и никак иначе. Связываю ей букет у основания, раз, два, три… нет, пожалуй, два достаточно. Больше не надо, от трёх у неё может сильно заболеть голова наутро, а мне нужно совсем не это.

Накидываю на плечи застиранный тонкий плащ. Розовое пластиковое ведёрко, вода заготовлена заранее, в ней капли Ниагарского водопада смешаны с солёной водой из сердца самого чёрного из морей на свете и слезами снежных барсов.

Коричневый плащ на плечи, ноги в белые босоножки, розы в дурацкое пластиковое ведро, сердце обратно в грудную клетку, сиди, бестолковое, всё будет хорошо, так же хорошо, как и вчера, не хуже, чем позавчера, и уж точно значительно лучше, чем может быть завтра. Это я машинально, ухмыляюсь в лицо своему отражению в потемневшем от времени зеркале в прихожей, так за годы работы привыкла просчитывать вероятности, что и сейчас делаю это автоматически. Ну, почти автоматически, да.

Он встречал меня на своих старых «Жигулях» прямо около ж/д станции. Прямо на самой ж/д станции, я не знаю, кто ему разрешал там останавливаться, может, никто. Но он останавливался, парковал свои старые «Жигули» прямо у деревянного старого домика. Вход занавешен плотными лентами из прозрачного ПВХ, внутри маленькая будка с железным оконцем, три колченогие скамейки. Впрочем, кто его знает, что там внутри на самом деле-то, я там никогда не была. Сразу с разбега врезалась деде в пузо, хохотала и знала наверняка, что школа кончилась, начались каникулы, и вообще, всё самое чудесное и волшебное, что только может быть со мной этим летом, замерло на пороге и просто не решается войти. Пока не решается.

Вот оно, значит, как, ухватываю гладкий серебристый поручень прибывшего на остановку автобуса. Вот какой твой деда, ну и ну, повезло ж тебе, девочка-для-которой-розы. Не у всех такие. Подтягиваюсь и повисаю, вперёд и вверх, скалюсь в ответ на предложенную руку помощи, у всех оно разное вперёд и вверх, это точно. У меня сегодня такое, ничуть не хуже и не слабее, чем твоё, поверь мне, лапушка, и не ошибёшься.

Автобус неторопливо пыхтит, пробираясь по узким улочкам, протяжно тормозит на каждой остановке, люди заходят и выходят, сажают детей на колени, запихивают под сиденья набитые снедью сумки, болтают по телефону. Смотрю в окно на серый пыльный весенний город, скоро, совсем скоро Небо прольётся дождями, и ты проснёшься к летнему сезону. Привычно сканирую обстановку: гнев, раздражение, жажда власти – это всё в пределах нормы, по правую сторону. В конце автобуса в воздухе плавают синие огоньки – это двое подростков устроились в самом углу. Локоть в локоть, колено в колено, рука в руке, одно дыхание на двоих – тычут пальцами в проплывающие мимо старые домики, обсуждают маршрут на день. Хорошее дело, молодое. Ловлю мимоходом брошенный взгляд – это взъерошенный мальчишка в белой футболке и коротких джинсовых шортах, выгоревшие на солнце пряди волос смешно топорщатся на затылке. Нет, не старая, улыбаюсь ему я, просто вечная. Вздрагивает, отводит взгляд. Определённо что-то есть, стоит присмотреться позже, запоминаю его на всякий случай.

Выходить мне у ЦУМа, сегодня я нужна именно там. Я уже давно научилась видеть их – горящие стаи светляков на карте Города, каждый день они разные. И всегда в разном количестве, иногда и до пяти доходит, попробуй успей. Впрочем, успеваю я всегда

Как и сегодня. Выгружаю из автобуса пластиковое ведро с единственным букетом.

Ну вот так, да. Встаю между продавцом редиски и огурцов-помидоров, привычно здороваюсь, опускаю глаза, прикрываю веки. Иначе не увидишь, как ни старайся. Сначала только темнота, но я терпелива, иначе нельзя. Тени людей проплывают мимо, как снулые неповоротливые рыбы в течении реки – из магазина, в магазин, на остановку. Вечные маршруты. Неизменные.

– И тогда я ей говорю, ты что, не понимаешь, что она у тебя ненормальная? Кто так делает-то! Свадьба же, один раз живём, а у неё десять человек гостей приглашённых и ни одной фотографии в Инстаграме! Ни одной, ты представляешь, Том? Ну разве нормальная?! И я ему говорю, одумайся, брат, разве это де…

– Нет, картошки отвари. Рыбу я возьму, помидоры тоже. Отвари картошки, вылези из-за компьютера, слышишь? Чтобы, когда я приехала, картошка уже была. Сейчас выле…

– С Олей и с Машей. Отпустишь? С Олей, в одном классе учились, она позади меня сидела и на русском все диктанты списывала, ну, помнишь, Оля, белобрысая такая…

– Нет, я не хотел. Нет. Нет, я так не думал. Нет. Да, совпадение, нет, не случайное. Случайных и не бывает, уж кому как не тебе знать об этом.

Высокий парнишка останавливается ровно напротив меня, лезет за серебром в карман потёртых синих джинсов. Чёрные густые волосы заплетены в косу, болтается кончик косы аж у лопаток. Я открываю глаза и встречаюсь с ним взглядом, холодный серый лёд против чёрного огня. Говорить ничего не надо, таким как он всё бывает понятно и без слов. Уж что там они слышат, то ли шорох гальки на дне изначального океана, то ли шёпот ветра в кронах вековых деревьев, но слова им точно не нужны для того, чтобы понимать, что происходит и куда это ведёт. Куда нам до них, к сожалению…

– Сто пятьдесят, – говорю я. Кажется, даже не утруждаю себя произнести это вслух, совсем расслабилась, старая.

– Не старая, а просто вечная, – спокойно поправляет меня парень, протягивая мне зелёную мятую бумажку. На бумажке кружат чайки и кричит чаечным криком сердце Города, кто услышит, кто придёт, кто останется со мной насовсем… – Сдачи не надо, спасибо. Доброго Вам вечера.

Я киваю. И вам. Вам обоим – доброго. И тебе, сильное и смелое существо, и твоей девочке-для-которой розы.

Ты уходишь, я смотрю тебе вслед. Как только она увидит тебя, – говорю я, – ей станет легче. Как только ты протянешь ей розы, две багряные – как старые пыльные портьеры у изголовья моей кровати и одну девственно-белую – как снег на моих родных предгорьях ранней осенью, чёрный наконечник стрелы выйдет из её сердца. Как только она вдохнёт сладкий томный запах цветов, которые наслаждаются своей красотой и никуда не торопятся, кровь из раны перестанет течь, а сама рана начнёт затягиваться. Очень быстро. Быстрее, чем обычно, вот увидишь. Иначе и быть не может, когда срезаешь розы в своём саду на рассвете, поишь их каплями Ниагарского водопада, смешанными с солёной водой из сердца самого чёрного из морей на свете, и слезами снежных барсов.