Изнанка матрешки. Сборник рассказов бесплатное чтение

МЫ УЖЕ БЫЛИ КОГДА-ТО…

До двадцати двух он окончил институт и сразу поступил в аспирантуру. В двадцать восемь защитил диссертацию. Работал, с головой уйдя в проблемы науки и не замечая ничего вокруг.

После тридцатилетнего существования в этом мире неожиданно словно очнулся и узнал о неведомой до того для себя астрологии.

Увлёкся оккультными явлениями, начиная исподволь. Открыл для себя, что он Водолей, родился в год Быка и вторую свою половину, с которой до сих пор разлучён, ему следует искать среди Близнецов. Потом оказалось, что его душа, созданная невесть кем или чем, то ли Богом, то ли другой какой Первопричиной, меняла смертные тела неоднократно, пока не воплотилась в нём, а вот в прошлой жизни она, якобы, спокойно обитала в женщине.

Последняя новость его вначале позабавила – как же так? Но, разъяснилось ему, душа – субстанция бесполая, а потому выбор её неоднозначен. Такой поворот в осознании своего нынешнего пребывания в образе мужчины превратился у него в источник новых размышлений и побуждений.

«Любопытно, – думал он порой, – есть ли сходство, если не внешнее, то хотя бы характеров, у меня и у моей предтечи?» Он применил к ней, к той, затерянной в веках женщине, именно такое слово – предтеча. Было в этом понятии какое-то таинственное значение, в котором могло быть всё, но для него оно вылилось в очередной вопрос: что было бы, случись им встретиться лицом к лицу? Что бы это получилось? Они – душа в душу, коль она одна? Жили бы одной душой, уж если одна душа на двоих?..

И опять его позабавил такой поворот в собственной игре воображения.

Возможный образ предтечи он черпал, то, глядя на профессора Елену Николаевну – без талии, с одышкой, явно страдающей мужененавистничеством, то, встречая красивую девушку, независимо прошагавшую мимо него в метро, то, видя, как молодая или не очень женщина, схватив детей за руки, пробивается сквозь толпу на Невском.

Так бы и остались его мысли втуне. Однако дальше произошло следующее.

Поскольку в своих фантазиях он был не одинок и на возможность их воплощения появился спрос, то вполне естественно, что в городе с почти пятью миллионами жителей для таких жаждущих, как он, возникла небольшая коммерческая фирма, свившая своё гнездо в университете телекоммуникаций, что на Мойке.

Узнав о ней из скромной рекламы в бесплатной газетке, он долго не решался обратиться по адресу. Сомневался. Но известный вуз связистов обнадёживал, и он созрел обратиться к Юрию Арзуманяну, главе этой фирмы. Он позвонил ему как раз в день своего тридцати двухлетия.

Арзуманян, лёгкий, энергично подвижный, с черными подмороженными сединой волосами – на голове поменьше, в бороде побольше – встретил его стоя за небольшим столом. Руки его нервно мыли одна другую.

В клиента поистине впился внимательный взгляд чёрных глаз. От них у вошедшего отпала всякая охота оставаться в офисе – тесной комнатке – главы фирмы.

Впрочем, всё это длилось несколько первых мгновений.

– Будем знакомы, – сказал слегка натуженным голосом хозяин офиса и представился:

– Юрий Арзуманян.

– Николай Кутов… Николай Николаевич…

– Ну, хорошо! Прекрасно! Что бы вы хотели узнать?

Направляясь сюда, Николай думал о том, что скажет. Прямой вопрос несколько сбил его с настроя. И пока он довольно путано пересказывал свои думы за последние два года, Арзуманян слушал и осматривал его с той настойчивой тщательностью, словно пытался сразу найти в собеседнике что-то особенное и подспудное, невысказанное словами.

– Вы женаты? – неожиданно перебил он Николая.

– Н-нет… А что? Это может повлиять…

– Нет-нет… Я мог бы догадаться, – последние слова глава фирмы словно сказал для себя.

Николай вспыхнул. Торопясь сюда, хотя в том не было необходимости, а торопился, чтобы не передумать, он побрился впопыхах. Галстук… Конечно, сбился как всегда в сторону… Рубашка вчерашняя…

– Ладно, – невозмутимо продолжил Арзуманян. – Это я так, к слову. Давайте посмотрим, кого, и что Вы представляете. Итак, год, день рождения и, если знаете, час?

Он задал Кутову ещё несколько вопросов, ничего нового или особенного в них для Николая не было. При опросе левая рука Арзуманяна невесомо порхала над клавиатурой компьютера. Одна бровь его время от времени вздрагивала и поднималась, как будто он чему-то удивлялся всё больше и больше.

– Да, правильно, – наконец сказал он. – В прошлой жизни Вы были женщиной. Тринадцатый век. Его начало. Средняя Азия. Окрестности Самарканда… И вы хотите её увидеть?

– Если можно… И пообщаться. – Николай покраснел. – Интересно, понимаете… Как бы это точнее сказать… Мой… извините, её род занятий тогда… Мысли, знаете ли… – Он оправдывался, боясь, что его здесь могли не так понять.

– Это мы можем, – не замечая его волнения, равнодушно проговорил Арзуманян. – Для того и создали фирму. Что ещё?

– А смогу я там её узнать?

– Думаю, да. Вам поможет родственность… Не так. Идентичность души. Из нашего почти годового опыта, уже через двадцать четыре часа девяносто из ста наших клиентов вступают в контакт со своим предыдущим воплощением.

– А… А как же душа? Она же одна.

– Вас это волнует?.. Мы Вас с той женщиной совмещать не будем. Вы воплотитесь в Носителя Вашего разума, который будет рядом с ней всё то время, когда Вы там будете находиться. Поэтому… Как долго вы хотите сохранить контакт?

– А сколько можно?

– На сегодня мы достигли предела в сто сорок семь часов. Пока! – Арзуманян оживился. – Не поверите, но мы начинали с получаса. Всего!.. Извините! Итак, максимум?

– Д-да.

– Хорошо! Риска для Вас никакого. – Убедительно закончил опрос Арзуманян и позвонил по белому телефону, набрав две цифры. – Катя, зайди ко мне!

Через минуту в комнату вошла стройная девушка в строгом платье. Её миловидное лицо также было строгим, но в карих глазах вошедшей таилась усмешка.

– Катя, вот Николай Николаевич. На максимум. Район Самарканда, начало тринадцатого. – И Кутову: – Катя будет Вас вести. До свидания!

– Юрий Вазгенович, – задержалась сотрудница, – какой возможен год?

– Вероятнее всего, одиннадцатый. Дальше не прослеживается.

– Хм… – У Кати порозовели щёки, она их чуть надула и подала вперёд губы. – Что-то зачастили. Не находишь?

– Ладно тебе, мало ли совпадений. Хотя…

Кутов, занятый мыслями скорого свидания с предтечей, не обращал внимания на их разговор, а если бы и прислушался, то никогда бы не связал его содержание с собой. А разговор, тем не менее, напрямую касался его, хотя и Арзуманян, и Катя пока что лишь констатировали совпадение года и места погружения в прошлое, по крайней мере, у шестого сегодняшнего посетителя.

Выпроводив клиента и сотрудницу, Арзуманян меланхолически обдумывал эту странную данность. Говоря о совпадении Кате, он-таки понимал незаурядность события. Медленно повернулся к компьютеру, посидел над таблицами и данными о клиентах. Так оно и было: шесть человек вознамерились сегодня познакомиться с носителями своих душ в прошлой жизни в одной и той же пространственно-временной точке.

Двоих из них позвала любовь, остальных – ненависть…

Ночь. Неправдоподобно яркий лунный свет, тонкие острые тени деревьев…

Николай видел и воспринимал окружающий мир глазами Носителя его сознания. Носитель передвигался осторожно, держался тени. До Николая стали доходить его ощущения. Первое – зуд и жжение в ладонях, словно только что руки держали или цеплялись за нечто твёрдое и неровное. Потом – ноги. Они несколько мгновений назад выдержали прыжок с большой высоты.

Шуршала перезрелая листва, и где-то невдалеке плескалась вода.

За расступившимися купами деревьев и кустов открылось залитое лунным сиянием необыкновенное, ажурное и невесомое, будто изъятое из сказок тысячи и одной ночи строение. Чистейшее серебро и чёрные провалы – игра света и тени – придавали ему геометрическую чёткость, схожую с аппликацией, нанесённую через тончайший трафарет.

Носитель остановился, прислушался, повертел головой. Слева тонкой невысокой струёй мельтешил фонтан.

– Т-ток, т-ток, – раздалось совсем близко.

Носитель встрепенулся и ответил. К нему метнулось призрачное видение и замерло в шаге от него.

– Зачем ты здесь? – прерывистый шёпот принадлежал женщине. Она с ног до головы была укутана в темные одежды.

– Лошади и мои верные нукеры ждут нас, о, любимая!

– Он убьёт вас всех!

Рука Носителя опустилась: пальцы привычно сомкнулись на рукоятке сабли.

– Это я его убью! Решайся, свет моих глаз.

Она приложила изящную лёгкую ладонь к его щеке, и Николай тоже почувствовал нежное прикосновение, током пронзившее Носителя, а ладонь медлила, лаская его лицо.

– Увези меня… – выдох вышел из её груди.

Николай озарился клочками давно передуманных мыслей и решений Носителя. Она теперь его и он один будет обладать ею!.. Мухтарам не оставит их в покое, и жизнь их скользит по лезвию кинжала… Жизнь распалась на две неравные части – двадцать пять лет до сего мгновения и неизвестно сколько после… Что скажет отец?.. Но зато, хоть три дня он и она – одни…

(Почему три, у меня их шесть, – промелькнуло у Николая).

Носитель подхватил её сильными руками, и тело его возлюбленной… да, да… Гульбиби обрело плоть и осязаемую тяжесть. Она засмеялась чистым серебром в серебристом лунном свете.

Всё в ней было желанным…

– Бек, объявился Мухтарам!..

Нукер смотрел в сторону, чтобы не видеть прелестного лица Гульбиби. Николай победил Носителя, и она теперь не скрывала своего лица от мужчин.

– Где?

Рука потянулась к поясу… Он обувался в высокие сапоги. Наступало утро четвёртого дня… А три предыдущих – они стоили первой части жизни, вторая сейчас казалась несущественной и непонятной. Да что там в ней может ещё произойти такого? Если всё, всё (!) уже случилось.

– В Ургуте.

– Знает где ждать. Кто с ним?

– Ансункур… Бешеный!

– У-урр!

Она тоже спешно одевалась, хотя её сборы казались куда проще, чем у Носителя. Набросила на себя серое покрывало и – всё. Глаза её сверкали решимостью. Кинжал с тонким длинным клинком мелькнул в её руке и исчез в складках накидки.

– Мы ещё поживём! – Носитель высказал мысли Николая, который также был возбуждён и настроен решительно.

Гульбиби за эти дни стала для него коном, отступать от него он не собирался, напротив, мнил себя способным помочь Носителю справиться с погоней обманутого мужа или стряхнуть её.

Гульбиби на его слова широко раскрыла глаза и засмеялась.

– Ты прав, милый. Поживём!

Что-то в её реплике удивило Николая, так могли говорить – и он, и она – в его мире, а не здесь. Но Носитель его сознания уже распорядился привести лошадей, и удивление сменилось заурядной озабоченностью.

Было время созревания плодов. Солнце ещё не высушило воздух от ночной влаги. Дышалось легко. Кони весело бежали в сторону Заравшана, приходилось усмирять их бег. Нукеры Носителя – человек десять, молодые, молчаливые, слепо исполнительные – покидали небольшое становище, бросив богатую юрту бека и свои, поплоше, со всем содержимым в них скарбом.

Носитель махнул рукой и позвал:

– Раджаб!

Юноша с тонкой полоской едва пробившихся усов тут же подскакал к нему.

– Слушаю.

– Скачи к Умару. Скажи от меня, пусть укусит Мухтарама в его вонючий зад, чтобы на хвост свой подольше смотрел.

– О! Хорошо!

– Тебя и его жду у Чёрного холма. – И повысив голос, Носитель сказал другим воинам: – Пойдём к моему отцу, к Абу-л-Джаванширу!

И улыбнулся Гульбиби, она приветливо ответила. Сердце Николая или Носителя его сознания зашлось от нежности и печали…

Утро сменилось жарким днём. Скачка оживила людей. Николай чувствовал сильный ток крови, хотелось что-нибудь выкрикнуть или совершить нечто из ряда вон…

Стрела угодила в круп лошади одного из нукеров. Животное рванулось, тонко заржало. Прилетела ещё одна стрела, но бесполезно воткнулась в пересохшую землю.

– Вон там! – показал Носитель оголённой саблей на небольшое скалистое возвышение, и два воина оторвались от группы. – Убейте его! – И остальным: – Уходим!

За другим холмом навстречу им кинулась дюжина зло визжащих вооружённых всадников. Они, похоже, не вызвали у людей Носителя особой тревоги, хотя нападавших было в два раза больше. Это были явно не профессиональные воины, а какой-то сброд. Последнее сравнение к Николаю передалось от Носителя.

И всё равно, несмотря на понимание ощущений Носителя, Николай содрогнулся от вида разъярённого человека, несущегося с открытым для крика ртом, прямо на него. Такое Николай переживал впервые – созерцание непосредственно надвигающейся угрозы зачаровывало, обволакивало странной пеленой слабости, ибо вот оно – неизбежное…

Однако Носитель неторопливо положил ладонь на ухватистую рукоять сабли, вынул её из ножен в одно мгновение, словно она весила со спичку, и, не примериваясь, всем телом подался в сторону нападавшего. Рубанул сверху вниз. Крик противника перешел в клёкот – сабля раскроила его от шеи до сосков груди.

Не сбавляя скорости, нукеры Носителя прошли через толпу как через неумело расставленную группу кеглей, оставив за собой половину смертельно раненых противников; другие, припадая к шеям лошадей, в панике бросились прочь.

– Всех собрал! – презрительно выкрикнул Абдаллах, злая усмешка перекосила его молодое чистое лицо. Он сделал отмашку запачканной кровью саблей. – Скоро женщин на нас пошлёт!

Носитель не ответил, но одобрительно посмотрел на сказавшего, потом на Гульбиби.

Испарина покрывала её прекрасное лицо.

Если верить магам и закону кармы, то её выдержка и хладнокровие должны были закалить душу и передать эти качества будущему её обладателю, то есть Николаю. Но он ничего подобного в себе никогда не наблюдал. Напротив. Ведь перед собой он был всегда честен. Размазня! – вот его мнение о себе.

И он восхищался Гульбиби.

Гульбиби!.. Да будь он сам на месте Носителя его сознания, он, быть может, стал бы похожим на него: смелым, уверенным в себе и в свою способность охранить любимую от любого посягательства…

– Это же… Аксункур… – прерывисто прошептал Носитель.

Новых противников было всего четверо, но как они выехали навстречу кавалькаде Носителя, как перекинули руки к поясам с оружием, как они держались в сёдлах – даже неискушённый в таких делах Николай понял: эти четверо ни чета недавней дюжине.

– У-урр! – прорычал Носитель. – Будь со мной по левую руку, – буркнул он Абдаллаху. – А ты, Низам, ударь по Бешеному из лука!

Стрела, тут же пущенная Низамом, странным образом, не долетая Аксункура – громадного, пропорционально сложённого воина, – свернула в сторону и поразила одного из его спутников чуть ниже подбородка.

Аксункур громко захохотал. Что его развеселило, Николаю было не понять. Зато Носитель передёрнулся от кончиков пальцев ног до бровей.

Бешеный был красив мужской красотой. Широкие брови оттеняли не по-восточному широко раскрытые карие глаза, рот кровянел избытком силы и чувств, правильное лицо украшали вислые, но не слишком, чёрные усы.

– Будь ты проклят, Аксункур! Собака Мухтарама! – крикнул Носитель, пальцы рук его занемели на рукоятке сабли.

Николай почувствовал разрастающуюся в существе Носителя безысходность. Аксункур, его слава непревзойдённого бойца и уверенность в своём превосходстве, сковали волю и удаль Носителя.

Трое против восьмерых, но первые стоили вторых.

Лишь смерть Абдаллаха спасла жизнь Носителю. Через заслон Аксункура просочилась половина нукеров, но и сам Бешеный оказался в одиночестве.

Но не они, а он бросился за ними вдогонку.

«Сейчас он!..» – предчувствие неизбежного конца передалась от Носителя к Николаю.

– Умар! – крикнул Носитель. – Гульбиби и ты… К Абу-л-Джаванширу… Головой…

– А-а-а! – бешеный Аксункур, подняв над собой громадную саблю, нагонял беглецов.

Носитель стал придерживать и разворачивать коня, чтобы на мгновения остановить ценой своей жизни нападавшего, и дать возможность уйти Гульбиби.

Но тут тонко пропела тетива от пущенной стрелы Низамом, и слегка нависший нос Аксункура удлинился во много раз.

– Так его!

Носитель вздохнул свободней. Он ещё проследил за медленным падением бешеного прислужника Мухтарама, и отвернулся, когда тяжелая туша мешком свалилась на землю и несколько раз перекувырнулась, извалявшись в грязно-жёлтой пыли.

Лошади несли их по каменистому жёлобу. Одна на полном ходу сломала ногу, её всадник с невольным криком, описав в воздухе гигантскую кривую, рухнул на камни.

Никто не оглянулся, никто не сказал: – Прости! Потому что никто ему уже не мог помочь. Но сердце Николая, если оно было его сердцем, защемило пониманием потери.

Небольшая абрикосовая рощица приютила усталых беглецов.

– Абдаллах! – колыхнуло мозг воспоминание Носителя и его глаза щипнуло непрошеной слезой – Николай ощутил нежность и привязанность к погибшему нукеру. Носитель быстро оправился, досадуя на свою слабость. Твёрдо сказал: – Ты, Умар, теперь будешь по левую руку.

– Да, бек, – просто ответил Умар. Он был одних лет с погибшим Абдаллахом, но рябоватое лицо и узко посаженые глаза делали его старше и как будто опытнее.

Незатейливое распоряжение Носителя и простой ответ нукера, заставили Николая кое в чём усомниться. В книгах о взаимоотношениях господина и его прислужника пишут не так, – подумалось ему.

Впрочем, как пишут в книгах, он не вспомнил. Но не так!

– Милый, – сказала Гульбиби.

Под её прекрасными глазами легли тени усталости.

– Я с тобой до конца, – произнёс пылко Носитель, но большая часть его эмоционального порыва шла от Николая, во всяком случае, он хотел бы верить в такое.

– Я тоже, – шепнула Гульбиби и приникла к груди любимого.

Солнце, яростно грея и освещая округу, склонилось к западу. Пора было продолжать путь.

– Если Мухтарам… – начал было один из трёх оставшихся в живых нукеров, Асвар.

– Думал так, как я? – перебил его Носитель. – Он предполагал, что я пойду к отцу, и теперь ждёт нас на подходе к нему?

– Нет, – не согласился Асвар и упрямо свёл брови. – Если сюда примчался Аксункур, то и Мухтарам где-то сам притаился здесь рядом.

– Ты прав. Посмотрите вокруг, прежде чем выходить из тени.

Нукеры вскочили в сёдла. Однако разведывать было нечего. С высоты всадников, куда бы ни падал их зоркий взгляд, везде виднелись воины. Они стояли на виду, окружив рощицу редкой цепью, тем не менее, их было не меньше сотни.

– Друзья! – обратился к нукерам Носитель. Они и правда были его друзьями, ибо с ними у него прошла вся его короткая жизнь. – Я вас не держу…

– Бек…

– Им нужен я. Один…

– Милый!

– Да, моя Гульбиби. Это я силой похитил тебя. В том нет твоей вины. Ты поняла?

– Нет, милый. Нет! Я умру без тебя… Лучше вместе с тобой, чем… Ты же знаешь, что он сделает со мной?

– Мы тоже с тобой, бек!

– Тогда… За мной! – Носитель тронул коня.

Они двинулись в том же направлении, куда стремились до того. Умар вровень ехал рядом с Носителем слева, справа Гульбиби, её сбоку прикрыл молчаливый Низам. Стрела лежала у него на тетиве лука, готовая к выстрелу. Чуть приотстал Асвар, охраняя господина сзади.

Жалкая кучка против полчища…

– Мы идём против всех, – заметил чуть позже Носитель, возможно, озвучив размышления Николая.

Перед ними появилась большая плотная группа всадников. Среди них на вороном чистых кровей жеребце выделялся шириной плеч и простотой одежды Мухтарам. Ухоженные тонкие усы и короткая бородка подчёркивали бледность скуластого лица. Николай понял, что видит обманутого мужа глазами Носителя, потому что они остановились только на нём, все остальные всадники противной стороны виделись лишь сероватым скопищем.

– Я его возьму на себя, – сквозь зубы процедил Носитель, губы его онемели, по лицу катился холодный пот. Рука его сжалась в кулак, но оружие он держал в ножнах.

Его нукеры продвигались также, словно прогулочным шагом и оружия не обнажали. А Николай думал о Гульбиби. Он старался заставить Носителя повернуть к ней голову, но тело того не подчинялось Николаю, оно просто отключилось от его сознания, и сейчас вцело принадлежало беку, идущему к смертельной развязке. Николай же превратился в случайного зрителя последнего акта маленькой, по сути своей, трагедии в череде подобных событий, случившихся за сотни лет до переселения души Гульбиби в его, Николая, телесную оболочку.

Неподвижное настороженное лицо Мухтарама дрогнуло. Он перевёл взгляд вправо от Носителя, посмотрел, наверное, на Гульбиби. По-видимому, пытался что-то такое увидеть в ней: покорность, страх, раскаяние, равнодушие?.. Но то, что он рассмотрел, явно удивило его.

А лошади тем временем сходились почти вплотную, никто из всадников с той и другой стороны пока что не выхватывал сабель и не разомкнул уст. Окружение Мухтарама в зачарованном недоумении следило за покорным, по их впечатлению, Носителем, известным недругом их господина, за беком Джаванширом ибн Абд ал-Муталлибом, на благородном лице которого блуждала странная улыбка.

Николай тоже отупел от происходящего. Почему они, Носитель, его нукеры и Гульбиби, так покорны? Их словно всасывало в громадную воронку, и невозможно было остановиться, и не было проку бороться, а надо отдаться силе, влекущей их никуда…

Вдруг слева что-то метнулось. Николай едва отметил в памяти сразу изменившуюся картину перед глазами Носителя. Всё на ней оставалось как будто таким же: люди Мухтарама с круглыми глазами и невыразительно широкими лицами, мутное от зноя небо, округлости недалёких предгорных холмов. Да и сам Мухтарам всё также сидел в седле с удивлённым взглядом, направленным мимо Носителя. Но в горле его темнела рукоять кинжала Гульбиби, и кровь выступала от последнего толчка умирающего сердца.

– У-урр!

Рычание Носителя застало Николая врасплох. Оно потрясло его, как если бы его внезапно бросили под грохочущий поезд.

– У-урр! – в руках Носителя уже оловянно сверкала сабля. Её блеск поблек после первого же касания плоти живого человека. Ещё взмах…

Темнота и тревога окружили Николая.

– Гульбиби! – выкрикивал он, казалось, во всё горло, но даже не слышал себя, а замерзающие губы не повиновались ему.

Вокруг всё как будто посветлело. Ровно и мертвенно

– Гульбиби!

И звук появился.

Стряхивая остатки дурмана недавних видений, и всё острее переживая утрату, постигшую его в этих видениях (о себе, вернее о Носителе его сознания, он не думал, потерянной была Гульбиби), Николай вошёл в большую комнату, куда его привёл один из ассистентов Арзуманяна. Сам глава фирмы сидел за журнальным столиком в глубоком кресле. Перед ним полукругом стояли другие кресла с дорогой обивкой. Они и чуть раздвинутые тяжёлые шторы на двух окнах придавали практически пустому помещению одомашненный вид и навевали покой.

– Прошу Вас, садитесь здесь, – показал ассистент Николаю кресло после знака Арзуманяна.

Николай, ощущая усталость от недавно пережитых любовных утех, погони, схваток и вида крови, опустился на бархатную кожу указанного кресла. Остальные из них, кроме одного, были уже заняты мрачными, как показалось, Николаю, людьми различного возраста и пола.

Слева от себя он увидел абрис старческого лица. На голове старика топорщились остатки седых, до зелени, волос, на подлокотнике лежала безвольно брошенная рука с белой в пятнах кистью, не знавшей, по всему, какой-либо физической работы многие годы. Пальцы шевелились – белые, плоские, с утолщениями в суставах… Старик сразу стал неприятен Николаю из-за своей невзрачности и белизны.

Справа оказалось незанятое место, а за ним сидела женщина средних лет с нервным и каким-то злым лицом. Не красивая, с лошадиной челюстью, подпёртой тройным подбородком. Её полные в икрах ноги тронула венозная синева.

Все чего-то ожидали.

Николай, оказавшись в центре полукруга из шести кресел, видел двух других присутствующих не слишком хорошо. За стариком располагался совсем ещё молодой человек с высоким лбом и чеканным профилем. Когда-то Николай видел нечто подобное на древней камее в Эрмитаже. А за женщиной устроился громадный рыхлый толстяк неопределённого возраста. От него доносился сап бешено работающих лёгких.

Дверь раскрылась. Ассистент ввёл в комнату рыдающую навзрыд молодую женщину. Лица её Николай не видел, так как она прикрылась платком и руками, но фигура у неё, ноги и грудь показались ему выдающимися. Короткое облегающее платьице не скрывало прелестей, напротив, подчёркивало.

Толстяк впился в неё глазами и засопел сильнее, другие же встретили нового участника их небольшого собрания равнодушно.

– Я вас собрал… – В мягком вкрадчивом голосе Арзуманяна слышались странные нотки, он словно упрекал и сострадал одновременно. – Хотя такое и не в наших правилах, но случай с вами нам представляется уникальным. Правда, у нас ещё небольшой опыт работы, тем не менее, теоретические изыскания, проводимые нашей группой…

Николай не совсем понимал, о чём говорит этот человек. Он больше был занят попыткой разглядеть лицо женщины, посаженной рядом с ним. Его рука легко могла дотянуться до её руки, прижатой платком к щеке, и отвести её.

– … не буду настаивать. Но теоретически вероятность произошедшего с вами равна нулю, а это означает…

– Ты, доктор, говори, зачем нас собрал? – ровным громким голосом проговорил молодой человек, прерывая унылую речь Арзуманяна.

– Перехожу к сути, – поспешно отозвался глава фирмы, но совсем поскучнел. Он, наверное, хотел поговорить о своём детище, о невероятностях, о своей работе перед заинтересованной, по его мнению, аудиторией, но его никто не хотел о том слышать. – Чтобы все знали, – сказал он. – Вы все оказались участниками одного события, связанного с прежними носителями ваших душ. Каждый из вас…

– Что?! – вскрикнула нервная женщина неприятным хриплым голосом. – ОНИ! – она сделала ударение на этом слове и махнула в сторону присутствующих рукой. – Там тоже были? Тогда кто из них этот пёс?.. Этот ублюдок?.. Этот…

– Прекратите! – мягкости в приказе Арзуманяна как не бывало.

Окрик подействовал, и женщина примолкла, но продолжала подозрительно оглядываться. Щёки её пылали красным злым цветом.

Истерический всплеск женщины отвлёк Николая от собственных мыслей. Вновь и вновь повторил про себя её грубые слова. Что это она так взъярилась и на кого? И он непонимающе оглянулся на старика. Тот оставался невозмутимым и до сих пор не поменял позы, принятой в самом начале беседы.

– Не забывайте, – продолжал Арзуманян тоном лектора, теребя щепотью густую курчавую бородку, – всё это произошло почти семьсот лет тому назад. И не с вами, а с теми людьми, в которых когда-то обитали ваши души. Вы лишь побывали там своим сознанием и увидели частичку, самую малую, жизни носителей вашего сознания и людей, в которых, повторяюсь, в прошлой жизни обитала ваша душа. Сейчас же вы не имеете к ним никакого отношения. Только на эфирном уровне, бесчувственном и…

– Нет уж! – взвизгнула неукротимая женщина и встала, являя приземистую и корявую фигуру. Её, наверное, никогда не любили мужчины. – Это ложь! Я с самого своего рождения знала о себе всё в той, прошлой жизни. И всегда хотела отомстить этому подонку… Этому ублюдку…

Запас уничижительных и оскорбительных эпитетов у неё явно был скромным.

От её страстного заявления скука мгновенно слетела с лица Арзуманяна. Он, привстав, быстро спросил:

– Что Вы знали о себе в той жизни?

– Всё!!

– Это не ответ. Что именно Вы знали? Кем Вы себя помните в прошлой жизни?

Женщина дёрнула могучими телесами, дабы придать значимости произнесённому громко и с расстановкой:

– Беком Мухтарамом ибн Хасим ат-Табари!

– Кем? – Арзуманян, похоже, опешил. – Что вы сказали?

– Беком Мухтарамом, – уже без вызова проговорила женщина. Щёки её поползли вниз и нависли шторами над подбородком. Она села.

Арзуманян нажал на столике кнопку и к кому-то обратился с вопросом:

– Посмотри, кем была в прошлой жизни Фикусова Инна Петровна?

– Тринадцатый век, дневной сеанс? – прозвучало по громкой связи.

– Да.

– Так… Аксункуром, по прозвищу Бешеный. Разбойник…

– Проверь ещё раз как следует!

– Ну, хорошо, – неохотно отозвался невидимый собеседник главы фирмы.

– И сразу доложи мне. Я в салоне.

Некоторое время, пока не пришло новое подтверждение, Арзуманян всматривался в Инну Петровну, вгоняя её в нервозное состояние. Она, то немо жестикулировала крупными руками, то ёрзала в кресле, отчего бедное седалище протестующе скрипело, то привставала и тут же грузно падала вниз.

– Вы слышали? В прошлой жизни Вы были Аксункуром… Так кем Вы себя помните со дня рождения? Вы это придумали здесь?

– Не-ет, – растерянно промямлила Фикусова. – Я была уверена… Он отнял у меня её и заставил…

– Кто он?

– Этот мерзавец! – вновь сорвалась женщина на крик. – Джаваншир!

Николай вздрогнул. Она назвала имя Носителя его сознания. Встрепенулась и соседка. Рука её с платком опустилась, и Николай отметил дивный профиль девушки.

– Джаваншир, – повторила девушка рассеянно. – Это он…

Её никто, кроме, наверное, Николая, не расслышал, но её волнение неожиданно наполнило его какой-то удивительно приятной расположенностью к ней. Он ещё не знал причины своего состояния. Могло быть, а такое у него происходило часто: вид миловидного создания будоражил в нём кровь вечно неудовлетворенной страсти. Что бы там ни было, но ему вдруг стало очень удобно сидеть в кресле, откинувшись на хорошо подогнанную к его спине спинку. Непрошеная блуждающая улыбка, которую он почувствовал на своих губах и в прищурившихся глазах, показалась улыбкой предчувствия чего-то славного. Николай на некоторое время опять отключился ото всего происходящего вокруг. Так он поступал всегда, когда о чём-то размышлял. До сего дня он обычно размышлял о научной теме, из года в год определяющей его жизнь.

– Я этого ждала всю жизнь, чтобы отомстить! – срывалась на крик женщина.

– Но… – Арзуманян старался казаться невозмутимым. Его выдавали руки. Они слепо шарили по столику и переставляли стаканчик с карандашами и ручками из одного угла в другой, не находя ему место. – Но почему Вы решили, что мстить надо здесь? Этим людям, а не там, где с Вами они обошлись не совсем… ну, скажем, корректно? В конце концов!

– Я там не успела! Эта шлюха!.. – У-у, неверная дочь шакала!..

Фикусова брызгала слюной и трясла перед собой кулаками.

– Ведите себя прилично! – урезонивал её глава фирмы. Лицо его выше бородки порозовело, глаза блестели.

– И что она там тебе сделала? – вдруг хрипловато хорошо поставленным голосом поинтересовался старик, не меняя при этом позы. Фикусова не успела ответить или не восприняла его вопрос, а старик хрипел: – Это она тебя?.. э-э… Аксункура? Бешеного? А? Забавно! Жаль, не мог видеть. Не успел. Но доживи я до встречи с тобой… За смерть брата моего глотку бы перегрыз! Одними зубами! Так что не ори! Сама дочь шакала! Дай послушать других.

Инну Петровну как под ложечку ударили. Рот её открылся, глаза округлились и запали в глазницах. Она перегнулась в могучей пояснице и прошипела:

– А-а-а… Глотку перегрыз?.. Дочь шакала?.. Мерзавец! Да я тебя…

Николай прокачивал через себя услышанное. С окружающими его людьми, да и с ним самим, что-то происходило нехорошее. Вырванные из своей нормальной жизни и побывавшие в сознании иных, они так там и остались и никак не могли избавиться от нажитых впечатлений, в них ещё кипели страсти давно ушедшего, обиды, страхи и горечи. Николай почувствовал неуют комнаты и необъяснимую тревогу, как бы он шёл один по ночной дороге, а навстречу трое, безобидные с виду, но всё-таки…

Потом всё как-то перемешалось у него в голове. Ведь Мухтарама убила Гульбиби, метнув в его горло нож, а Аксункура поразил стрелой Низам. И они, возможно, тоже тут…

– Вы там были кем? – неожиданно для себя спросил он старика.

– Абдаллахом.

– Друг мой! – воскликнул Николай. – Это ты? Ты спас меня…

Он подскочил, чтобы обнять старика, но увидел белые глаза, равнодушно посмотревшие на него, и сконфужено сел. Если он и был когда-то верным нукером и другом Носителя сознания Николая, то сейчас в нём ничего от того не осталось. Если о нём как о друге думал Носитель, то считал ли нукер другом бека, которому служил на совесть? И… кто же был Носителем сознания старика, не сам же Абдаллах?..

Их короткие реплики обратили внимание девушки, и она теперь всматривалась в Николая, заставляя его сердце биться сильнее. Она удивительно была похожа на Гульбиби. Правда, ещё минуту назад о таком сравнении Николай и думать не мог. Это она ему сейчас показалась Гульбиби, хотя, конечно, черты её лица славянского типа не были чертами давно умершей красавицы, но девушка смотрела на него глазами Гульбиби, в которых таились такие знакомые ему порыв и ласка.

Николай смутился. Вначале он не понял, что она в нём тоже видела не его, а Джаваншира. Каков имел облик Носитель его сознания, Николай со стороны не видел, да и явно не походил на него, но сейчас он смотрел на девушку его глазами с тем же порывом и лаской, узнаваемой ею.

И опять Николай потерял нить общего разговора, вернее, разбирательства. Существовали и говорили только их глаза, его и девушки:

– Ты?.. Я?.. Мы?..

– Но зато отомстил я! – ворвался в их диалог ликующий возглас. – А это память о том славном бое! – Молодой человек, сидящий за безучастным стариком, привстал и повернулся ко всем полным лицом. От его чеканного профиля ничего не осталось. Невидимые до того щёку, скулу и зависочную часть головы оседлала безобразное бугристое кирпично-красное пятно. Он показал на него пальцем: – Так меня отметил кто-то из своры собаки Джаваншира, когда я за смерть бека Мухтарама перерезал ей горло! – Девушка вскрикнула. – Вот этими руками! Я… – он зашёлся в страшном кашле.

Николая передёрнуло от ненависти к молодому человеку, убийце Гульбиби. Но быстро постарался привести себя в норму, понимая всю глупость и нелепость происходящего.

Сопение толстяка достигло к тому времени необыкновенного шума пускающего пары паровоза. Он, похоже, тоже пытался встать, давил необъятным животом в толстые колени и упирался в них руками. И всё-таки низкое с откинутой спинкой кресло не выпускало его. Он что-то выкрикивал тонко и жалобно. Наконец, его туша сползла задом с сидения, чтобы, вначале опасно качнуться вперёд, а потом встать, показав свою громадность в толщину и высоту. Встав, он на мгновение придержал свой могучий сап, чтобы спросить:

– Это ты, Талитай?

– Я, бек! – В отклике молодого человека звенели радость и почтительность.

– Ты убил эту тварь?

– Она умерла вслед за тобой, бек. Ты отомщён!

– А он?

– Он ещё раньше…

Николай выходил из университета последним. Всё перепуталось у него в голове. Пережитое за последние неполные четыре дня в том виртуальном мире, а здесь всего не более часа, и встреча с некоторыми современными обладателями душ, покинувших предыдущие свои бренные тела семьсот лет назад, оставили в нём гнетущее воспоминание. Но где-то ещё, мрачно размышлял он, спускаясь по лестнице, возможно, в ком-то обитали души Умара, Асвара и других его, именно его, нукеров, разделивших с ним, Джаванширом, судьбу в те далёкие годы. Или они ещё находятся где-то там, в астральном или ментальном планах. Кто знает, может быть, поднялись и выше. Но есть, наверное, те, кто ходят сейчас по земле их новыми воплощениями: мужчины и женщины, спеленатые бытом или неведомыми страстями. Здесь или за морем-океаном. И знать не знают о том, как когда-то жизни свои не жалели ради утехи Джаваншира с прекрасной Гульбиби…

Осознав эфемерность своих рассуждений, он переключился на другие мысли, более близкие ему. Его теперь занимала странность переселения душ, произошедших с ним и Леной, так звали девушку. Носитель его сознания, Джаваншир, служил земным телом души Лены, а Гульбиби – прошлая инкарнация его души – Носителем сознания Лены. Они там любили друг друга, ради любви пошли на смерть, будучи совсем молодыми…

Но все разошлись. Даже толстяк, в прошлом блистательный бек Мухтарам, под руку с молодым человеком, с Талитаем, довольно споро покинул комнату, создав ненароком толкотню у выходной двери. В этой внезапно случившейся суматохе, когда все словно решили убежать друг от друга, Николай потерял Лену из вида, а, выйдя вслед за нарочито отвернувшимся от него стариком, в поле видимости её уже не было.

Жаль!.. – подумал он и тут же попытался настроить себя на философский лад, мол, всё проходит, как поётся в песне: и печаль, и радость. К сожалению, так и Лена. Возникла видением, ударившим в сердце, и исчезла, будто в мареве сна. Как Гульбиби, до которой не доехать, не допрыгнуть, не дожить, живи хоть двести лет. Парадокс – влюбиться в свою предыдущую инкарнацию и быть близким с ней. Что может быть нелепей?

Он подумал и тут же отбросил мысль о неэтичности или некорректности случившегося.

Тела рождаются и умирают, а души остаются, – подумал он и вдруг повеселел, словно разрешил какую-то колющую его гвоздём задачку, и почувствовал облегчение от сброшенного с плеч груза, давившего на него последние годы…

В просторном притемнённом вестибюле университета его поджидала Лена.

– Джаваншир, – сказала она просто. – Николай… Я хотела…

– Забудь, милая, старое. Пойдём ко мне, я здесь недалеко живу.

Николай говорил так, как если бы они знали друг друга вечность.

Но так оно и было – их связывали столетия.

– Да, милый. Как я рада нашей новой встрече!

Она счастливо улыбалась ему.

Только ему!

А он только ей…

К Р Е П О С Т Ь

Комета, стены крепости, скала -

их недоступность…

Жеронмо Байя

Стихи Альберта Шамиссо, читанные поздно вечером:

Высоко над тёмной равниной Замок, мерцая, встаёт -

знакомые башни, бойницы и арка высоких ворот, -

явили вдруг догадку о Крепости, которую вскоре придётся ему взять, осилить, покорить.

В простых строчках поэта не было, казалось, и намёка на ассоциации, возникшие у него, но будто кто-то шепнул-подсказал прямо в ухо, а Он прислушался и понял:

– Вот она, твердыня! Тебе её брать!

Взгляд его поплыл мимо страниц книги в тёмный угол комнаты, куда не достигал свет настольной лампы. Там громоздились туманно-серые строения.

Видение Замка-Крепости совершенно не преступной на вид, мрачной и аляповатой, поставленной как нашлёпка на гребень огромной скалы, было чересчур зримым и реальным, чтобы не поверить в него.

Самого себя Он ощутил, вернее, обнаружил где-то на полпути к ней, среди живописного предгорья, в бело-розовом цветении деревьев и в сплошном ковре красных маков… Где это я, – подумал Он удивлённо, – под Ташкентом, что ли?.. Подумал и позабыл. А парящая весна делала вид Крепости ещё более сумрачным и настороженно угрюмым – гниющая рана на теле земли и весны.

Он содрогнулся, перелистал несколько страниц, и новые три строчки, уже из Вильгельма Сабо, сказали ему нечто невразумительное, но важное:

Восток клубился к вечеру, и нечисть,

в летучие полки очеловечась,

над полем яростно клубилась…

Многократное прочтение стихотворного абзаца ввело его в задумчивость.

– Э-э, нет! – буркнул Он себе сквозь полные губы и, не стесняясь стороннего взгляда, зевнул, подвывая и поводя челюстью. – Брошу курить… да и водочку пора бы… надо в меру…

Сказанное прозвучало заклятием – так Он говорил себе каждый вечер.

В глазах, требующих сна и покоя, прыгали чёрные кенгуру. Будильник стрекотал с подзвоном, словно сам с усилием проталкивал упирающееся время к неведомому финишу. А за тем финишем – широкая алая лента – грядёт нечто радостно-непонятное…

Так чудно и путано думалось и виделось ему. Мозг цепенел в дрёме. Сборник стихов выскользнул из рук. Он вяло, больше мысленно, цапнул вслед книге рукой, не поймал и дальше не вспомнил о ней.

Ему показалось, – а так с ним всегда случалось в минуты торжества или уничижения, – что появилась Она. Лёгкая и грациозная в движениях, как пятнадцать лет назад. Приставив к лицу ладонь козырьком, Она следила за ним взглядом добрых сузившихся глаз. А Он уходил от неё сияющим божеством к Крепости.

– Прощай! Ухожу, ухожу…

Крепость приближалась скачками. Шаг – она вспухает вдвое. Потом медленно опадает, мельчает, но с каждым разом до больших размеров, чем прежде, проявляя новые подробности: безобидные, донышком кверху, стаканчики из-под мороженого превращались в грозные выпуклые башни, а пилочки на стенах – в зубцы, сами стены устремлялись в небо; подходы же к ним провалились до глухой тьмы преисподни.

Он обречённо шёл к ней. Взять Крепость не просто. Взять – значит подойти и влезть на стену. Ему!? Задача даже в мечтах неисполнимая. Однако лишь когда Он одолеет стену, в его жизни, Он уже был уверен в том, произойдут события, которых Он, якобы, жаждет. Каких именно? Неизвестно. Никаких даже предположений на этот счёт.

Крепость колыхнулась сигаретным дымком, затушевалась и пропала в белёсой дымке.

День начинался как всегда – суматошно. Заведённая до предела пружина звонка заставила старенький будильник прыгать по столику торшера расшалившейся лошадкой. Она взбрыкнула, ему удалось остановить её падение на пол. Из включённого приёмника мужским голосом скорбно сказали: – … в крепости не хватало хлеба и воды…

В туалете бросился в глаза заголовок оставленной им вчера на бачке непрочитанной газеты: – Крепость в горах.

Радио и газета смутили его. Газету – в мусорное ведро, приёмник – под кровать, в пыль.

Бритью Он давно уже не придавал должного значения, делал это наскоро и плохо. Зато охотно разглядывал в зеркале своё полное свинцово-жёлтое лицо. Заглянув сегодня в зеркало, Он испуганно отпрянул от него, увидев в отражённой дали очертания Крепости.

Фу!.. Это полотенце, небрежно засунутое за змеевик парового отопления, скомкалось причудливым абрисом, создавая светотенью таинственный образ.

Кое-как побрился, долго тёр под глазами мешочки дряблой кожи, надеясь, что подобный массаж заменит ему трезвый сон, душевное спокойствие и прогулки на свежем воздухе… И вернуть Её былое расположение.

Да, расположение.

Моя любовь давно минувших лет,

твой милый голос в сердце не умолк.

Выйдя из ванной комнаты, Он сделал шаг в сторону кухни, где уже весело шумел чайник…

Вольный воздух весенних лесов и полей вначале оглушил его, потом удивил, а немного позже Он понял, что устал, так как дорога была тяжёлой и дальней, и теперь надо приткнуться к какому-нибудь костру, во множестве разложенных и разжигаемых перед Крепостью, и отдохнуть.

– Эй! – услышал Он. – Обращённый, подь сюда!

Суровый лицом человек позвал его.

– Ну?

– Не ну. Не так, а должен говорить: – Вот я дорогой!.. Повтори!

– Вот я, дорогой.

– Молодец! Покладистый. Другие шебуршат, обижаются. Для них же хуже… Ты мне нравишься. Есть хочешь?

– Х-хочу.

– Опять молодец! Ты не бойся, говори всегда правду и громче… Буду называть тебя ласково, скажем… Пукликом. Как?

Новоявленный Пуклик пожал полными плечами. Ему было всё равно, как его называют, потому что в происходящее не верил. Мало ли что может присниться? Так ему всё это представлялось.

– Меня зови тоже ласково. Кутей. Ты мне нравишься всё больше. Будешь за это в моей туле. Только вот жиром ты безобразно оброс… Ай-ай!.. Ишь, как разжижился. Придётся, дорогой, расстаться и с тем и с другим. И жилы подтянуть, чтобы не лопнули от перенапряжения. Забудь, дорогой, о дурных привычках… Пойдём!

Кутя повёл Пуклика по истоптанному тысячью ног площадке под стенами Крепости. Площадка кишела людьми.

– Воинство Пали Шестого! – гордо пояснил Кутя.

Они шли мимо костров, вокруг которых толпились люди, разношерстно одетые, на воинство не похожее.

– Эй, Обжа! – крикнул Кутя уже другим, капризным, голосом у одного из костров. – Принимай новичка. И зови ласково. Он – Пуклик!

– О, дорогой! – почти простонал от почтительности к Куте и Пуклику Обжа, мужчина лет сорока, здоровый и плотный, будто мешок с песком. – Буду лелеять как родного сына.

Проворно переставляя сильные ноги, Обжа обежал костёр, приговаривая в такт шагам: – Как я рад… Как я рад…

Симпатичные люди, – умильно подумал Пуклик, донельзя польщённый вниманием и заботой.

– Накорми, пусть поспит, потом приведёшь ко мне. Знаешь за чем. – Кутя распорядился и тяжёлой жёсткой ладонью больно хлопнул по пухлому плечу Пуклика.

Он пришёл в себя, сидя за столом в своей кухне и доедая завтрак. Огляделся. Для верности встряхнул головой – привидится же такое!

В этом городе я мимоходом.

Я чужой. И прошу об одном.

Меня усыпили сказкой…

Я был разбужен сном.

На работу ехал нехотя, терзаясь предстоящей встречей с сотрудниками.

Толстый, рыхлый, с вечно неприятным запахом потного тела и грязной рубахи, у многих Он вызывал явную неприязнь. Они как можно откровеннее выражали свой протест: и словом, и жестом, и гримасой. Он тоже не оставался в долгу. Но были и иные. Кто-нибудь из сердобольных женщин, потеряв терпение и поборов отвращение, подходили к нему.

– Господи! – говорили сокрушённо. – Собери рубашки свои и отдай мне. У меня дом полный мужиков. Каждый раз по двадцать штук стираю. За одно и твои…

Он шарахался от их предложений, обижался на их жалость к нему и проклинал себя в душе за лень. Проклинал, однако, день ото дня ещё больше опускался, превратясь к тридцати пяти годам в человека, заросшего жиром и недовольного всем и вся, с безобразной, подобной бокастой вазе, фигурой, без друзей, жены или кого-либо другого из близких людей.

В автобусе его толкали, уминали, посматривали с осуждением: сколько места занял. Он вжимался в угол, стараясь как можно меньше двигаться, и тут же наступал на ноги пассажирам, за что выслушивал нелестное: – Ну, ты-ы!..

Даже водитель автобуса, объявляя остановки, казалось, метил каждым словом в него, мол, подожди, случится и твоя остановка, и сойдёшь ты, в конце концов, и перестанешь портить людям нервы.

Он портил. Постепенно привык видеть в этом проявление своего я. На работе его особо не проявишь, а дома – не перед кем. Зато здесь, в автобусе, – раздолье, сходящее с рук из-за общей спешки, толкотни и невнимательности к случайному соседу по салону общественного транспорта.

Перед входной дверью административного корпуса предприятия, где Он работал, появлялась привычная вялость во всех членах тела, ещё обильнее потелось. В нём просыпался какой-то животный страх, как будто за дверью его поджидал, затаясь, враждебный мир, против которого у него не было сил бороться. На самом деле это была нормальная организация со своим специфическим микроклиматом и авторитетами, среди которых Он занимал самую, пожалуй, нижнюю строчку, а то и под общей чертой, как сноска. Так ему представлялось здесь своё место.

Не всегда так было. Молодым и, как говорят, подающим надежды специалистом, подвижным, буйноволосым и коммуникабельным объявился Он здесь две с половиной пятилетки назад. Как-то привык ещё со школьной скамьи считать работу и жизнь по пятилеткам, специальность у него такая, к ней с малолетства готовился. Потом: неудачная женитьба, смерть родителей, пятилетка неразборчивых связей, всёпоглощающее пристрастие к вину… Однажды он обнаружил себя облысевшим, небрежно, если не сказать безобразно одетым, плохо выбритым, с мешками под глазами. И – никакого в себе желания что-либо изменить…

Состоялась обычная, как ритуал, короткая перебранка с вахтой – Он нарочно долго шарил по карманам, ища, якобы, пропуск. В кабину лифта втиснулся лишним.

И тут увидел её.

Всё-таки Она обладала удивительным даром находиться именно там, где Он оказывался в смешном или неудобном положении. Когда-то Она в таких случаях смотрела на него с сочувствием, позже – недоумением, а теперь вот – равнодушно.

Она стояла, сжатая со всех сторон, и Он своим появлением совсем забил кабину лифта – не вздохнуть. Увидел её глаза. Она, встретясь с его взглядом, сузила их и затем закрыла их вовсе. И кожа на её скулах натянулась, как от боли.

Лучше бы не входил, не встречал, не видел…

Хотел развернуться спиной ко всем и к ней тоже, да не пошевелиться в такой тесноте. Пятясь, долго выходил из кабины, запирая проход нетерпеливым. Отдышался и неторопливо направился по длинному коридору к своему отделу.

– Идём, дорогой! – Обжа цепко ухватил его под локоть. – Кутя ждёт тебя.

Переход из одного состояния в другой был таким невероятным и неожиданным, что Пуклик резво вывернулся из-под руки Обжи и непонимающе уставился на него.

– А-а… Обращённый, – озадаченно проговорил Обжа. – Запомни, дорогой. Ты – Пуклик. Приписан к туле Кути воинства Пали Шестого. Кутя ждёт тебя.

Нехорошо стало ему. Он вдруг понял, что все эти обжи, кути и пуклики не сон вовсе, а некая явь, но… и не настоящая, не та, где он родился и вырос, жил и работал, а другая, которой Он ещё не постиг и не мог дать ей подобающего определения или названия. В новой яви Он был Обращённым, звали его Пукликом.

Идя за Обжей, Он осмотрел себя. Тело, похоже, его. Оно не отличалось от того, что он привык видеть и ощущать. На левой руке от большого пальца через запястье шёл памятный шрам от давнего глубокого пореза. Плохо выбритый подбородок. Впереди колыхался под натянутой рубахой живот. Впрочем, в самом себе Он и не сомневался. Вспомнил, как издёвку, из давно прочитанного:

Венец из радужных лучей

не украшал его кудрей.

С широкой чересплечной грязно-синей лентой, к которой снизу в месте крепления концов были подвешены на шнурках пушистые комочки заячьих хвостиков, нетерпеливо прохаживался и поджидал Кутя.

– Пуклик, дорогой! – бросился он навстречу.

– Здравствуйте!

– Не так, дорогой. Надо – вот я, дорогой! Давай повторим… Пожалуйста!.. Пуклик, дорогой!

Пуклик замялся, уставившись коровьим взглядом на Кутю. Детский сад тут, что ли? Собрались и играем от небольшого ума.

Обжа развёл руки: « Обращённый, что с него взять?»

– Вот я, дорогой! – наконец ответил Пуклик установленной фразой, разряжая глупо-тягостную паузу.

Сказал, уверенный, что от него не убудет, а им, Куте и Обже, может быть, приятно услышать требуемое.

– Молодец, дорогой!.. Обжа, ты пока свободен.

Когда Обжа, смешно переставляя негнущиеся в коленях ноги, подобострастно заторопился прочь, Кутя обратился к Пуклику просто, как будто бы продолжил прерванный на короткое время уже начавшийся разговор:

– … так что, дорогой, Крепость брать, ох! как трудно!..

Пуклик, помедлив, согласился с ним.

– Да, трудно, – пристально рассматривая фигуру собеседника, говорил задумчиво Кутя, – если не умеешь этого делать, или не можешь, или не хочешь, или… – Кутя подсунул под ленту левую мускулистую руку и помолчал, что-то обдумывая. Сказал: – Тебе эту Крепость брать!

– Зачем?! – почти выкрикнул Пуклик, но ответа не дождался.

И, правда, зачем? – вздрогнул Он, видя себя в отделе за столом, за ним Он просидел пятилетки две до этого.

Он смахнул рукой с лица паутину недавнего видения и потянулся, подперев столешницу упругим животом. Под лопаткой хрустнуло, грудь пронзила боль. Он скривился, осел на стуле и поднял руку вверх, пытаясь снять, как ему казалось, возникшее в мышце напряжение или защемление.

Взмах рукой заставил всех в отделе поднять головы и обратить на него внимание. Как мышь сидел, сидел, а тут устроил шум. А пришёл сегодня тихо, не сморкался, не пыхтел утробно, не ворчал как всегда что-то невразумительное себе под нос. Без крика и обычного в таких случаях неудовольствия дважды вполне корректно поговорил по телефону. И только сейчас вспомнил, кто Он есть: бесцельно задвигал ящиками стола, сыграл на губах матчиш, вставая, уронил стул и не поднял. Пошёл курить, дверью хлопнул громко, как навсегда уходил.

Сослуживцы с недоумением, но вяло – всё давно уже было высказано в глаза и заглазно – обменялись короткими репликами в его адрес. А Он, не ведая, что о нём там говорят, стоял на лестничной площадке у пожарного крана, курил в одиночестве, пускал кольца дыма, лениво следил за их прихотливым полётом и думал. Даже не думал, а переживал и пытался анализировать происходящее с ним. Что бы означали все эти перескоки из одного состояния в другое? И эти: Кутя, Обжа, Паля Шестой, Крепость?

По правде, мысли его не тревожили. Во всём случившемся было много завораживающего, привлекающего необычностью и сменой надоевшей обыденности. Что-то новое в жизни. И ему пока нравилось находиться в неведении, что там будет ещё впереди. Он уже жаждал продолжения. Как иногда во сне бывает: и страшно, и интересно, к тому же знаешь, что плохого для тебя не будет, потому что всё снится, однако хорошо и спина от озноба холодеет.

Тусклый серенький день за перекурами, разговорами по телефону, за бумагами и цифрами на экране монитора стал переходить к такому же невзрачному вечеру, незаметно смежаясь с ночью. На улице пошёл сеянничек; он накинул едва осязаемую пелену на дома, на переплетение трамвайных линий и подвесной оснастки и проводов, затушевал даль улиц.

Впервые за долгие годы Он возвращался с работы домой пешком. Ноги устали быстро, заболело в боку и паху, а плечи оттянули необычайно потяжелевшие руки. Дождь смочил жидкую прядь волос, не ухваченную под шляпу, – на ней повисла капля воды, и свет, зажигаемый в окнах домов, преломлялся в ней мелкими лучиками.

Домой нередко через старый город

я возвращаюсь. Улицы мрачней

одна другой. Свет редких фонарей

в не просыхающих желтеет лужах.

Весь рабочий день Он прожил в ожидании нового перехода. Замирал на стуле – вот оно, начинается! Выходил из отдела и прислушивался. Но после двойного утреннего превращения в человека у Крепости, с ним так больше ничего особенного и не произошло.

– Пуклик, – мычал Он и жевал губами.

Вдруг это поможет понять что-либо или превратиться опять в него, в Пуклика. Повторял: – Пук-ли-ик!

Под домом, где Он жил, привольно, на весь первый этаж, раскинулся светло-оконный гастроном. Несмотря на усталость, а прошагал Он километра три, ноги сами понесли в заветный отдел, где в небольшой после рабочего дня очереди удалось перекинуться игривым словцом с мужиками, обеспокоенными его беспокойством, буркнуть кассирше название товара – взял полулитровую русской. И тут, ощутив в руке её тонкое птичье горлышко, засомневался: не от водки ли у него все эти странные видения или превращения? Не чёртики ли у него в глазах в образе Кути и всех тех, кого Он встретил у Крепости, мелькают? Слова известной песенки вспомнились походя:

… или, может, чёртиков зелёных

ловишь ты казённой простынёй?

Потолкался ещё по многолюдному в это время магазину, пофыркал, рассматривая некоторые товары и цены на них, и решил считать водку не виновной. И там, у Крепости, и здесь были обыкновенные люди, а не черти, как должно было бы быть, и потом, всё, что с ним было, как раз произошло на трезвую голову, хотя и больную после вчерашнего приёма.

Вывод позабавил его. И трезвому, оказывается, может показаться чёрте что.

После прогулки подъём по лестнице подъезда измучил его. В почтовом ящике лежала газета. Он развернул её в кабине лифта на последней странице. Здесь печаталось продолжение репортажа Крепость в горах. На стене кабины на уровне глаз красовалась надпись коричневым фломастером: – крепись, друг…

В квартире тихо, душно, неуютно. Когда подходил к своей двери, вокруг плавали зажигающие аппетитные запахи; у него же в квартире и на кухне витал нейтральный дух пустого пространства.

Прихватило его, когда Он разул лишь левую ногу и со сладострастием пошевелил освобождённую из тисков ботинка пальцами.

Пуклик стоял в небольшой толпе сосредоточенно сумрачных людей. Рубахи на нём не было. Сыромятный ремешок, поддерживающий не его короткие штаны под молочно-белым шаром живота, приспущен.

Перед ними – шаг в одну сторону, шаг в другую – ходил суровый подтянутый Кутя и визгливо выговаривал:

– Посмотрите только на себя! Толстые… жирные… ослабленные… Пузом Крепость не возьмёшь! – повысил он голос до крика. – Пухлой рукой за каменную чечевичку не удержишься! Усталостью не победишь! Потому… Начнём с самого простого. С бега.

Он усмехнулся нехорошо, вглядываясь в лица притихших слушателей. У Пуклика от слов Кути и его усмешки похолодела кровь в жилах. А Кутя позвал:

– Пошли!.. Бегом. Бегом!

Все побежали. Пуклик будто бы колыхнулся вслед, но с места не сдвинулся. Даже во сне ему лучше не бегать. Однако его размышления о сновидении были жестоким образом прерваны болезненными ударами под зад. За промедление, стало быть.

– А ты чего? – рявкнул Обжа. – Догоняй! – и добавил ещё раз.

Кутя легко бежал впереди. За ним валкой жалкой группой тянулись туши сопящих и хрипящих персонажей этих диких бегов. А позади бегущих резвился Обжа, поддавая ногами и руками отстающим.

Горизонт перед глазами Пуклика поплыл кровавой оковкой. Рядом задыхались сотоварищи по превращению, некоторые падали, их с побоями поднимал Обжа.

Да что же это творится? – бессильно вскипало под самым сердцем. – Зачем я бегу? Почему я бегу? За что меня бьют?

Едкий обильный пот облил Пуклика целиком, словно ливень, рухнувший с небес. В горле, казалось, торчала раскалённая кочерга, и ею кто-то неосторожно пошевеливал. Сердце приготовилось выпрыгнуть из тела, чтобы не испытывать его бешеных потребностей.

Умру! – теплилась мысль в загнанном сознании, борющемся за выживание подчинённого ему организма.

Всё! – понял Пуклик, падая и проваливаясь в бесчувствие. В разорванную грудь со свистом входил воздух, но его не хватало.

– А-ххо!.. А-ххо!.. – хрипела грудь.

Он лежал выхваченной из воды рыбой в прихожей своей квартиры, одетый в плащ, обутый в один ботинок. От пота мало что не натекла лужа. Вся одежда промокла насквозь.

Упираясь в скользкий пол дрожащими от слабости руками, раздираемый кашлем, Он с неимоверным усилием перевернулся со спины на бок и сел. В голове, беспомощно падающей на грудь, клубился туман страшной обиды. Он заплакал, закашлялся. В груди и в горле застрял сильно нагретый металлический стержень и мешал дышать и глотать.

Не было сил подняться на ноги. Он пополз на четвереньках к ванной комнате. С трудом, стеная, надсадно кашляя и отлёживаясь, стащил с себя всю одежду, пустил горячую воду, перевалился через край ванны и притих. Спустя несколько минут Он уже блаженно внимал тому, как восстанавливается дыхание, хотя боль в груди не проходила, как отходят ноги и начинают повиноваться ему.

Закрывая воду, вспомнил о купленной водке. Перегнулся через бортик ванны и нащупал в кармане сброшенного на кафель плаща бутылку.

Через час пьяный и голый сидел на кухне, ел холодную, оставшуюся после вчерашнего ужина, картошку, откусывал колбасу прямо от куска и вперемешку запивал всё это горячим чаем.

Разогретый и сытый прошлёпал по полу, забрался в постель и заснул без мыслей, воспоминаний и обид, словно кто его обвёл, как говаривали в старину, мёртвой рукой…

Среди ночи его подняли пинками и резким голосом.

Глаза не открывались, бёдра, поясница и икры болели острой болью. Пытаясь встать, Он почти рыдал, не понимая кому понадобился, за что бьют опять. Тем временем его бесцеремонно встряхнули, отбирая последние силы. Голос Кути зло и надрывно прозвучал над самой головой:

– Пуклик!.. Ты?.. Пьяный?.. Этого я не прощаю… Обжа!.. Готовь бочку и катай его за провинность.

Невидимый Обжа залился идиотским смехом.

Вблизи, разрывая темноту, под свежим ветром колыхалось пламя жаркого костра. А Пуклика, который до сих пор не соображал, что с ним происходит, грубо схватили и толкнули головой в положенную на бок большую бочку. Он вдохнул стойкий запах пива и упал, стукнувшись головой о днище. Бочку покатили.

Вначале он упирался, сопротивлялся и ощущал удары локтями и головой, потом потерял сознание.

Будильник – самое злое изобретение человечества – звонил до того, пока Он не пришёл в себя со сна.

Проснулся, как с горы скатился.

Лучше бы не просыпался! Не было сил даже стонать.

Как и что Он думал о необходимости встать с постели, можно написать рассказ-вопль; сам подъём достоин повести-боли, а утренний туалет – по меньшей мере, драмы. Из таинственной глубины зазеркалья на него глянуло незнакомое лицо пережившего страшное несчастье человека: ввалившиеся подёрнутые мутью, как немытые сливы, глаза, синяки на скулах, ободранный и всё ещё кровоточащий нос, помятые и расставленные парусами быстроходного клипера уши…

– Как же я пойду на работу-у?..

Взвыл Он со страху в голос, потому что постоянное и неукоснительное соблюдение трудовой дисциплины служило для него тем якорем-мертвяком, который ещё удерживал его в коллективе. Хотел этого последний или нет. А дело своё он знает и выполняет. Но опоздай или не приди Он на работу без уважительной причины, а похмелье самая разнеуважительная, и ему нечем будет крыть козыри-наскоки тайных и явных недругов.

Следующая мысль была куда счастливее: – Сегодня же суббота!

Тут же появился недоумённый вопрос: – Зачем же я вчера завёл будильник?

Сколько не думал о будильнике, ничего вразумительного припомнить не мог. Память зашла в такие потёмки, что, казалось, и не вернётся оттуда. Должно быть, завёл пружину по инерции, на ночь глядя, ведь делал это каждый вечер. Вспоминай, не вспоминай, а в голове – хоть постучись ею обо что монолитное – ничего путного, лишь одна боль.

Попил чаю и снова завалился на кровать. Только к вечеру пришлось встать, одеться и сходить в магазин купить кое-какой еды. В магазине долго простоял в раздумье у винного отдела, невесело вспоминая запавшие в сознание слова и реализованные угрозы Кути.

Бутылку всё-таки взял. И повеселел. Показалось, как будто лихо перешагнул какой-то важный рубеж, за которым всё, что осталось, представлялось теперь простым, неважным и не страшным. И даже боли прошли.

Дальнейшие действия подчинялись знакомой схеме. Деловито прикупил традиционной для себя закуски и, насколько мог, бодро зашагал домой.

– Бум-бум-бум! – напевал Он, поднимаясь с остановками и одышкой по лестнице вверх – лифт не работал.

Влажный прохладный ветер приятно освежал кожу. Пахло нечистотами и удушливым аппетитно жареным мясом. Слышались приглушённые звуки, создаваемые множеством людей и животных.

Косые лучи солнца конца дня освещали выложенную камнем площадку и дюжину раздетых по пояс толстяков, рты которых были забиты едой, а они обеими руками ещё добавляли в них.

– Чего сидишь? Желудок не набиваешь? Чрево не холишь? Или объелся?

Жующие засмеялись, как от неожиданной шутки.

Он поднял глаза и увидел перед собой громадного мужчину с монгольфьером на месте живота.

– Я-я?.. э-э… – Он никак не мог сообразить, где это он сейчас находится и кто Он теперь? Ведь только что Он всходил по лестнице, напевал и предвкушал выпивку. – Вы это мне?

– Тебе, тебе, – сказал великан-толстяк. – Чтобы мне не пообедать!

Это тоже, наверное, была шутка, так как все вокруг непринуждённо возликовали.

– Кто… Где… – промямлил Он, не зная, что и сказать.

– Новенький? Га!.. Новенький! Так бы и говорил… – неизвестно чему обрадовался великан и растопыренными пальцами толстенных рук ударил себя по громадному пузу, как по барабану. – Бу-бу-бу! – отозвался живой шар. Самозабвенно прослушав исполненную партию, великан продолжал: – Тогда давай знакомиться… Андромед! О! Запомни моё имя! А ты будешь… Гей. Нет. Лучше – Афин. Тоже не подходит. Может быть, Елен? Ага! Елен! Чтоб мне не пополдничать!

Все толстяки покатились в смехе от его последних слов. А Андромед сказал и в самодовольной медлительности во всём уверенного человека развернул живот в сторону таких же, как и он, больших жирных весёлых сотрапезников, среди которых объявился вновь наречённый Елен.

– Ешь, Елен! – пригласил сосед, с коим рядом оказался Елен, подсев в круг едоков, и пододвинул к нему громадную тарель с крупными, с картошку для посадки, лоснящимися жиром бобы. – Первое средство для веса и устойчивости.

– Да, – подтвердил Андромед, с усилием проталкивая слова сквозь занятый рот. – Так мы их, тощих, одними животами посталкиваем. Пусть только полезут…

Елен сидел, тупо уставясь в бобы, и так ничего и не понимал. Ясно было одно – это опять не сон, а новое какое-то качество в переходе из его реального мира в этот… странный, чужой.

– Пей вино, Елен! – подтолкнул под локоть второй сосед. – Утоляет жажду и добавляет аппетита.

– Ты это брось, не есть! – пророкотал Андромед и икнул. – Без живота Крепость не защитишь. А мы – пузо к пузу! Гав!.. Кто нас одолеет, кто с места сдвинет?

– О-го-го! – утробно отозвались смешливые толстяки.

Они с шутками схватили Елена и стали наталкивать в его рот скользкие бобы. Он давился, сопротивлялся, пытался кричать…

Он сидел под дверью своей квартиры и безудержно икал. С остервенением выплюнул кашу из бобов, всё ещё забивавшую рот и горло. Тяжело дыша, поднялся, открыл дверь, ввалился в прихожую. От еды мутило.

Как гуся к празднику откармливали, – думал с омерзением.

– Пук-лик! А ты чего стоишь?

Опять! – обожгла отчаянная догадка о новом переходе.

– А ну-ка, догоняй!

Обжа жёсткой лапищей толкнул обалдевшего Пуклика в мягкую спину и отвёл ногу для пинка. Но Пуклик отскочил, откуда только силы взялись, не вперёд, а в сторону. Обжа промахнулся и едва не упал, даже присел, чтобы удержаться на ногах.

– Ах ты, пьяница и обжора! – заорал он зверем только что посаженного в клетку.

Пуклик поостерёгся дожидаться, пока Обжа выскажется и начнёт действовать, и побежал, резко ощутив притихшую было боль в ногах и спине. Она ударила током, расслабила. Оттого его живот, лишённый поддержки ремня, отяжелел и сдвинулся вниз. Пуклик задохнулся, стал припадать на правую ногу.

Через полкилометра Пуклик с облегчением отметил, что боль притупилась, и стало свободнее дышать, хотя бежать было трудно. И в голове прояснилось, словно тело отмежевалось от неё и не обременяло больше своими неприятностями. Даже стихи вспомнились:

Бежал я долго – где, куда?

Не знаю. Ни одна звезда

не озаряла трудный путь.

Кутя встретил его, распаренного, с багровым в пятнах прикрытых корочкой ранок лицом и обессиленного, поэтической издёвкой:

– Пуклик, дорогой. Твой лёгкий бег подобен лани, а сам ты статью равен ей. Ты не находишь?

Обжа, уставший рукоприкладствовать, зашёлся: – Га-га-га!

Он же ничего смешного в словах Кути не находил, да и вообще после дурной пробежки плохо слышал – в ушах жужжали громадные жуки, а тот:

– Ещё раз замечу пьяным, накажу! Бочка покажется тебе раем.

Кутя повернул суровое без тени расположения к Пуклику лицо в сторону Крепости и сказал проникновенно:

– Брать-то её тебе, дорогой.

– Зачем?! – успел лишь спросить Пуклик.

Колбаса розовела нарезанными кружками, бутылка была уже открыта, стакан налит до половины – норма. Шумел чайник. Сам Он сидел за столом в своей кухне, готовый, вероятно, ужинать.

Какой ужин? Едва хватило сил, чтобы не упасть кулём на пол, сползти с табуретки и дотащиться до ванны. Там Он долго лежал в горячей воде, пытаясь что-либо думать, но мысли путались. Да и как можно думать о бреде, о наваждении. Не думать, а только содрогаться.

Спал плохо. Снилась чертовщина. Его били. Он терпел, даже не возмущался. Куда-то всё время падал. Несколько раз просыпался от кашля и судорог, сводивших ноги. Утром встал разбитым, больным и слегка запуганным. Побрился, тщательно промокнул полотенцем израненное лицо, ощупал и осторожно помассировал распухшие уши. На кухне, где стояла початая бутылка и не выпитый стакан водки, чай пить не стал; завтракал в комнате.

В автобусе терпел невероятные муки. Каждый толчок, нечаянное прикосновение пассажиров вызывали нестерпимую боль, а народу – битком. Он морщился, злился на всех, но держал себя в рамках, помятуя: – Он не толкнёт, и его, может быть, не толкнут.

На не держащихся под коленями ногах, подталкиваемый в спину, Он тяжело сошёл по ступенькам выхода из автобуса на землю.

И, встретившись лицом с прохожим,

ему бы в рожу наплевал,

когда б желания того же

в его глазах не прочитал…

Ещё никогда не удавалось ему так образно и близко понять мысль Блока и постичь её физически.

Входя в двери отдела, услышал, нет, почувствовал всей кожей торопливый стук каблучков прямо за спиной. Его передёрнуло: сейчас притронуться! А это – новая боль.

С поспешностью, не свойственной ему, Он отступил в сторону и пропустил вперёд сотрудницу. Таким предупредительным она видела его впервые за все те годы, которые проработала с ним. Удивилась, поблагодарила.

Он же практически не видел её. Войдя в отдел и едва сняв плащ, рухнул на стул, почувствовал под руками и головой опору стола, распластался на нём и забылся.

– А наш Елен ещё не ел! – каламбурил Андромед.

Елен размежил веки и увидел сквозь розовую кисею, застлавшую глаза, знакомые уже камни площадки и тесный круг сидящих вокруг горы еды толстяков. Они жадно набивали свои утробы, работая двумя руками. Засовывали целые куски мяса в ненасытные рты, а каждый кусочек с коровий носочек.

Елен простонал, чувствуя отвращение ко всему: к пробуждению, еде, обжорам.

Он вообще никогда много не ел, а жирел из-за малоподвижного образа жизни. А тут еда, возведённая в ранг добродетели, служила источником каких-то подозрительных интересов: пузо к пузу, чтобы с места не сдвинули. Их туши и так не сдвинешь…

– Тащи его сюда! – пробился через чавкающие звуки чей-то неласковый голос. – А то не ест… хрм-хрм… Слабеет. Животом не растёт… чва-чва… Нас слабит…

Двое толстяков даже не встали, а подползли к нему на четвереньках, волоча голые животы по камням. Он сидя попытался от них отодвинуться, но тут же упёрся спиной в стену.

– Не трогайте меня! – завопил Он в отчаянии. – Я не хочу-у!..

Не вняли. Знали своё дело: схватили за больные уши, и Он, мыча от боли, придвинулся с ними к обильному столу, как бычок на верёвочке.

Как только его усадили и отпустили, Он, невзирая на боли, вскочил на ноги и бросился прочь от толстяков туда, где ему виделся какой-то проём в каменной кладке стены вокруг площадки. Позади тяжело затопали…

Он бежал по коридору, трудно дыша и оглядываясь. И долго не мог сообразить, что давно уже бежит по ковровой дорожке административного корпуса родной организации, и никто за ним не гонится.

Прошло недели три или более безумных, непонятных и внезапных переходов из состояния в состояние, мучительного бега и бессмысленных трапез.

Поджили лицо и уши, многочисленные синяки пожелтели и перестали болеть. Как-то получилось, что все эти дни, остерегаясь нечаянных толчков и прикосновений, Он ходил на работу и с работы пешком, неожиданно находя прогулки приятным занятием. Похудел. Немного, но достаточно, чтобы застёгивать пиджак без риска ненароком оторвать пуговицы. В теле появилась лёгкость, будто из него припустили свинцовой тяжести воздух, и теперь его не распирало изнутри. Это давало свободу дыханию и движениям.

Лёгкости ещё прибавилось, как только его появление среди обжор стало сокращаться до минимума. Каждый раз, обнаружив себя среди них, Он убегал, после чего неизменно возвращался к реальной жизни.

На текущей неделе как-то, несмотря на его занятость самим собой, ему несколько раз почудились внимательные взгляды одной из сотрудниц. Внимание взбадривало, как молодое вино. Впрочем, Он понимал её, ведь немудрено, если за ним наблюдали и терялись в догадках не только молодая сотрудница, но и все сослуживцы в отделе, видя как Он избит и морщится от боли.

И всё-таки… Что-то щекотало внутри, лелеяло самолюбие.

Тут как раз Пятница. Приподнятое настроение. И сам не заметил, как оказался в гастрономе у знакомого винного прилавка.

– Бег для вас уже не внове, – хорошо оттренерованным голосом констатировал Кутя состояние обращённых. – Потому, сегодня не только пробежка, но и первые азы подъёма на стену. Я покажу вам, как это делается… Побежали!

Кутя и Обжа – не толстяки, от них так легко не убежишь… И Пуклик довольно свободно двинулся за Кутей, даже кого-то локтём отодвинул. Правда, бежал не долго. Вскоре стало не хватать воздуха, и неимоверно отяжелели ноги. И на этот раз Он сильно отстал от группы бегунов. А те, руководимые неутомимым Кутей, уже пробовали одолеть очень крутой, почти обрывистый склон холма.

В сопровождении злого и не менее неутомимого Обжи Пуклик достиг подножия неприступного крутояра и, пыхтя и стеная, упал на колени и таким образом приступил к отработке движений, необходимых для будущего штурма Крепости.

Пальца рук через несколько мгновений отказались повиноваться. Невозможно было заставить их цепляться и держать тяжесть Пуклика на весу.

Ободранный до крови, вконец измученный и ко всему безучастный, Пуклик в очередной раз сорвался с высоты человеческого роста – наивысшей точки, которой мог достичь. Сильно ударился при падении и после ни на какие увещевания и более действенные меры со стороны Обжи не реагировал.

Сидел Он в плохо освещённом помещении, тесном и прокуренном. Во всяком случае, ему так показалось после весеннего воздуха и солнца у Крепости.

– Как вам не стыдно! – говорил устало участковый, отпуская его после беседы домой. Он знал капитана ещё младшим лейтенантом, у того к нему никогда не было претензий, и они при встрече здоровались. – Солидный, по всему, человек, все вас тут знают, а валяетесь на улице как… – Он прокашлялся. – Поймите правильно. Вы будто бы не пьяны, но в кармане бутылка водки… Посмотрите, на кого вы похожи. Не думал, что с вами когда-нибудь придётся говорить на такие неприятные темы. Идите уж!..

Он шёл к дому, трудно переставляя ноги и пряча в карманы плаща, исцарапанные и горящие, будто побывавшие в огне, руки. Плащ измазан в грязи, брюки порваны. Якобы, сердобольные старушки нашли его, позвонили участковому.

Был ли Он пьян? Как будто нет, это же отметил и капитан. Но голова кружилась. Может быть, потеряв сознание там, при падении со скалы, Он потерял его и здесь?

Тогда его превращения стали переходить в опасную фазу…

Впервые за последние годы Он думал о себе на трезвую голову, да ещё по такому серьёзному делу. Которое совсем недавно забавляло его, а сейчас довело до состояния, когда не то что развлекаться, а жить не хотелось. Если так дальше пройдёт, то…

Так дальше продолжаться не может! – говорил Он себе, приходя к дому, но знал и другое: попадая в тот мир, непонятный ему, Он будет как всегда безволен и покорен. Почему я там такой? – подумал и ощутил всем существом своим лихорадочный озноб от боли, усталости и безнадёжности. Всё в нём сжало в комок и дрожало.

Успокоился и расслабился лишь лёжа в ванне. На коленях, бёдрах и боках появились новые синяки, перекрывшие старые. Левая рука до локтя пересекалась багровой царапиной. Саднило плечо в лопатке.

Долго рассматривая синяки чуть ли не со слезами, Он вдруг поймал себя на странном повороте мыслей, в корне отличных от недавних. Что ни говори, а во всём происходящем было нечто, всколыхнувшее его самое сокровенное, самое потаённое и, как ему казалось уже, бесповоротно потерянное, это хоть на час вернуть себе облик и подвижность примерно десятилетней давности. Тогда девушки не шарахались от него будто от чудища, а Он мог быть галантным с ними. Пот не разъедал рубашки, и сам Он чувствовал в себе неуёмную энергию и терпимость к окружающим.

Да, сейчас он мог сравнивать. Пусть всё это пришло через невыносимые мучения и не по его воле, но последние дни Он потерял в весе, ноги его окрепли и могли двигаться резвее и дольше, чем прежде, а руки обрели некоторую цепкость.

От жалости к себе, путаных мыслей о выздоровлении и разогретости после горячей ванны не удержался и напился…

Проснулся рано и в темноте долго соображал, где Он находится. Там или здесь.

Тело, пока не шевелился и не чувствовал тупую болезненную его тяжесть, представлялось чужим и невесомым. Перед лицом двигались какие-то тени. Только непонятно где: или в глазах рябило, или они проецировались на невидимой в темноте стене комнаты. Или просто привиделись?

Он таращил глаза, а, может быть, и не раскрывал их. Как иногда бывает: сон и явь сплелись в невероятный клубок чувств, мыслей и видений.

С трудом перевернулся на спину. Как будто где-то разговаривали. Соседи так громко среди ночи разговорились, что ли? Или Он всё-таки среди тулы Кути? Или толстяки и по ночам едят?

Так – там Он или здесь?

Голова была необыкновенно светлая, отдохнувшая. Вспомнилось:

Нелегко, когда мысли нахлынут,

и над чуткой ночной тишиной

небосводом к земле запрокинут

одиночества лик ледяной.

Что же с ним всё-таки происходит? Если сошёл с ума, то выглядело бы это по-другому… Но ведь с ума ему ещё не приходилось сходить, так что придуманный довод показался неубедительным. Тогда – галлюцинации?.. Ничего себе! С синяками, ранами, изнеможением… Кто-то напустил на него порчу?.. Чушь собачья, так можно дойти до веры в Бога или в наличие колдунов – этих шарлатанов, что развелись сейчас в непомерном количестве, а Он ни во что не верил.

Здесь о себе Он знает всё. Имя, родословную. Куцую, правда, но свою. Биографию лет с пяти… Что Он знает о себе там? Практически ничего. Кто, откуда, как попал в воинство Пали Шестого?.. Откуда о Пале этом Шестом по списку знает? Совсем неясно. Такое впечатление, что Паля лично знаком ему изначально, и когда Кутя упомянул о нём, Он даже обрадовался, что попал именно к нему. А обжоры? Вообще, тёмное пятно.

Дела-а-а, одно слово. Расскажи кому, засмеют или подумают невесть что.

Вот Кутя походя назвал его там как захотел. Детским или издевательским именем – Пуклик… Ну, Кутя – тоже не подарочек. Так собак называют… Обжа? Это, пожалуй, на имя, с натяжкой, конечно, но похоже… А его собственное настоящее имя там? Не Пуклик же… А тут ещё женские имена древнегреческие на манер мужских: Елен, Андромед… Капустник студенческий какой-то…

Попробовать, при случае, кое-что узнать у Кути или Андромеда? Да и с другими обращёнными поговорить.

Он подумал и тяжело вздохнул, представив, как вновь объявится там, и надо будет опять бежать или взбираться на скалу. Представил себе это, и всё – и руки, и ноги, и грудь, и живот – заболели у него, заныли…

И если бы не заставляли есть!

Много там наговоришь, расспросишь. Набегавшись или нажравшись…

Встал поздно. Выспался, отдохнул. Энергично, чего с ним давненько (позабыл даже когда) не бывало, сделал несколько взмахов руками. Как подбитая птица при попытке взлететь. Разминался и ощущал сладко-болезненные ответы всех мышц на гимнастические пассы. Изнемог. Умылся, чисто выбрился, позавтракал и… оказался в пустоте. Он совершенно не знал, что же ему делать дальше? Подумать только! Курить не хотелось. Поваляться в кровати никакого желания. Даже выпить – на дух не надо!

Самому себе не верилось, но с ним случилось именно так.

А хотелось как никогда движений, каких-то необычных дел.

Подошёл и постоял у телефона, покрытого пылью, – не позвонить ли ей?.. Интересно, узнает Она его по голосу?

К трубке не притронулся, поводил единственно пальцем вокруг номеронабирателя, оставляя след в толстом слое пыли.

Можно было бы пойти на улицу и погулять. Так поступают многие нормальные люди, когда у них появляется досуг. Да за окном стояла такая отвратительная погода затянувшейся до зимы осени, что выходить под дождь и ветер даже думать было зябко.

Без особой страсти полистал книги, заскучал. И стихи не привлекали. Любимые и читаемые им в любом состоянии духа и тела.

Сквозь морозные ресницы

утро смотрит на синицу.

На синицу, на берёзу,

драгоценную с мороза.

Хорошо бы мороз… И синица. В руках…

Часа два Он ходил по комнате с глухим раздражением. Комната давно была неубераемой и захламлённой. Гости к нему не ходили, а самому и так хорошо.

Вот сейчас бы я полез за Кутей хоть к чёрту в пасть, – подумал Он решительно, остановился у окна и в десятый раз поглядел на безрадостную картину за стеклом. – Почему сейчас я здесь, а не там? Но если хорошо захотеть? Довести себя до нужной, так сказать, кондиции?

Но как? Как?!

Почти с ненавистью осмотрел комнату. В ней Он провёл столько пятилеток. С болезненным удовольствием пнул валявшийся у входной двери шарф, брошенный им вчера вечером.

– Сегодня, новенький, от нас не уйдёшь! – трубно ревел Андромед, подоткнув обвисшие жирными складками бока огромными ручищами.

На его сверх меры упитанном лице светилась радостная улыбка доброго отца семейства.

Елен сориентировался сразу. И, правда, не убежать. Он стоял в тесном круге толстяков. Пузо к пузу. Тороид необыкновенный – многоножка. А в центре Он, в дырке от бублика.

– Я и не собираюсь убегать… – Пошёл Он на хитрость и чуть позже вдохновенно добавил: – Пузо к пузу!.. Одними животами посталкиваем, пусть только полезут!

– Га-а! – Андромед от неожиданности тяжело покрутился на месте. – Ай да, Елен! Понял?.. Понял!.. Ну, иди, посмотри на них. Будешь знать, ещё больше укрепишься.

Предводитель толстяков важно подвёл его к краю площадки, ограждённой с этой стороны каменным парапетом.

– Не бойсь! – поощряли толстяки. Они тоже сгрудились у ограждения и, насколько им позволяли животы, перегнулись через него, рассматривая что-то внизу.

Посмотрел туда и Елен.

Подобно птице Он парил, казалось, в поднебесье, а внизу простиралась цветущая страна. Только прямо под ним ржавой подковой виднелась вытоптанная земля, там козявками сновали люди, от разложенных костров тянулись серые шлейфы дымов. Сюда едва долетал шум многолюдного табора.

– Они… – с одышкой сказал Андромед, – полезут сюда, как только созреют. А мы их вот так, – и он боднул перед собой разросшимся брюхом, далеко высунув его за каменную кладку. – Посталкиваем всех! Ага!

Это же… Та же Крепость! – в немом вскрике застыл на месте Елен. – Её должен одолеть я – Пуклик!..

Переключая душ то на холодную, то на горячую воду, Он смывал очередной пот недавних трудов при одолении скалы близ Крепости. И трезво рассуждал. О себе, о переходах из одного состояния в другое, взывал к кому-то неведомому с вопросами и не получал ответа.

Мысли и вопросы, возникающие у него, были серьёзными и сердцу приятные. Не всякий, наверное, уж, – думал Он с удовлетворением и каким-то болезненным превосходством надо всеми, – занимается таким странными до дикости проблемами, как Он!

Вытерся полотенцем до красноты под кожей. Отметил упругость мышц груди и бицепсов. Надел свежую рубашку, стираную через приёмный пункт стирки, потому хорошо выглаженную и сахарно-белую, снял с вешалки в шкафу и примерил костюм, купленный лет шесть-семь тому назад. Тогда костюм в носке был недолго – его телесная стать, пухнущая день ото дня, помешала в нём ходить, а сейчас брюки были не то чтобы в пору, но ширинку застегнуть удалось без особых трудов. Пиджак сошёлся бортами.

Ему захотелось посмотреться во весь рост, но зеркала такого у него никогда не было, так что пришлось сымпровизировать. Открыл балконную дверь и в её стеклянном отражении хотя бы приблизительно осмотрел себя от коленей до головы.

Получилось вполне прилично. Уши избавились от опухоли и уже при повороте головы не напоминали антенны аэродромных локаторов. Щёки слегка ввалились, удлинив лицо и придав ему вид добродушного бульдога. А живот… Живот был, куда ему деваться. Ну, так на него уже можно было смотреть без боязни даже сбоку и при желании не замечать его размеров.

Настроение от созерцания своей преображённой особы поднялось до той критической точки, когда надо выпить или принять некое экстравагантное решение. И оно, решение, созрело неожиданно и счастливо. Так ему показалось. Через полчаса Он сидел в ресторане и удивлялся не столько ценам, поднятым за последние десять лет, пока Он сюда не заглядывал, сколько самому себе.

В кои веки!.. И если бы сидеть сейчас не одному… Скажем, если бы сидеть с ней. Можно было бы поговорить… Мало ли о чём можно поговорить, когда сидишь в ресторане не один.

Слегка поколебавшись, заказал триста граммов коньяка и изысканные для себя закуски: фирменный салат с причудливым названием, заливную рыбу, солянку полную и лангет со сложным гарниром. Естественно, кофе, запивку там, какая была.

Да-а! Это значительно лучше, чем колбаса с картошкой на кухне в полном одиночестве под водку. И значительно лучше компании обжор-толстяков с их жирным отнюдь нескромным столом…

В понедельник проснулся за пять минут до звонка будильника. Ещё лёжа в кровати, попытался поднимать ноги под углом в тридцать градусов к постели и удерживать их в таком положении до счёта семь. После чего следовало отдохнуть в течение такого же времени, затем упражнение повторить. И так раз семь-восемь. Любимое его занятие в стародавние студенческие годы. Он тогда с уверенностью знатока рекомендовал это упражнение знакомым и незнакомым людям, склонным к полноте. Живота, утверждал, не будет через месяц. И удивлялся, почему те не торопились воспользоваться его такой разумной подсказкой.

Теперь испытывал на себе. Движения, кроме, может быть, первых двух, не удались. К тому же стал потеть. От такой неудачи хотел расстроиться, но хорошее настроение после сна не оставило его и победило подступающее уныние.

Тщательно побрился. Глядя на своё отражение, не без удовольствия отметил: – С таким лицом Крепость брать не страшно и не стыдно!.. А что? Подбородок, если убрать два других под ним, а они постепенно сходят на нет, вполне волевой. В глазах не сталь, конечно, зато блеск в них говорит об упорстве. А как же назвать его поведение в тех неординарных условиях, в которых он живёт уже почти три месяца? Упорство и труд!.. Высокие залысины не обезобразили, а открыли лицо и сделали лоб выше.

– Буб-бум-бум! – радостно приговаривал Он перед зеркалом, и за завтраком, и по дороге на работу.

Падал первый снежок, как раз к Новому году. Подморозило. Идти хорошо, легко.

Он деловито вошёл в отдел, снял в предбаннике пальто, поправил яркий галстук. С наслаждением отметил замешательство, случившееся в отделе от его появления. Сослуживцы растерялись как от разорвавшейся между ними хлопушки. Они забыли даже ответить на его уникальное приветствие всем и каждому в отдельности.

Словно не замечая их затянувшегося изумления при виде чуда перевоплощения человека, Он спокойно сел за свой стол и не спеша занялся делом.

Они побежали. Кутя, повернув перекошенное в крике лицо, бросал отрывисто:

– Не увлекаться!.. Сегодня трудный день!.. Трудное испытание!..

Пуклик слышал его прекрасно, так как бежал почти вровень с ним.

Бежать хотелось. В ногах – упругость, в груди будто безотказные мощные меха качали воздух.

Километра через три в голове появился знакомый туман, напрочь застилающий перспективу. В одышке утонуло удовольствие от движения. Подбадривающие крики и тычки Обжи притерпелись.

Бегунам в этот раз пришлось многократно форсировать, порой вплавь, какие-то узкие, но глубокие речушки, карабкаться вверх по кручам, сбегать, упираясь пятками в податливую почву, вниз по склонам, пересекать поля с отцветшими маками и ползти узкими каменными лабиринтами, вновь бежать и перепрыгивать препятствия.

Сделав гигантский крюк, они – Пуклик никого, кроме вспотевшей спины Кути, не видел – возвращались к месту старта, к Крепости. Стены её надвигались медленно-медленно.

Пуклик не дотянул всего ничего. В глазах его потемнело, резко запахло какой-то дрянью. Он упал…

Врач, вызванный в отдел, измерил ему давление, послушал сердце. Недоумённо покривил губы. Пригласил в поликлинику.

После обеда, после настойчивых советов-рекомендаций не курить, не пить, не волноваться, не… – все не ему не запомнились, – Он объявился в отделе слегка осунувшийся, с интеллигентной белизной лица и синевой под глазами, с бюллетенем (впервые в жизни) в руках, но как никогда бодрый.

Он сидел на кухне и пил чай. В истомлённом теле жила каждая клетка, каждая мышца – разогретая, насыщенная кислородом, работоспособная. Чай целительным бальзамом растекался по жилам ко всем членам, внося в них успокоение и утоляя жажду.

Хорошо. Тихо. Покойно.

Так, прихлёбывая из литровой с лишком эмалированной кружки крепко заваренный чай, Он сидел и час, и два. Время от времени пополнял кружку и поглядывал перед собой на чуть перекошенный строителями косяк кухонной двери, на полку с посудой, наваленной после мытья, как попало, на ползающего по стене неизвестно почему или зачем пережившего осень и часть зимы жучка. Сидел и ни о чём определённом не думал.

На ночь почитал стихи.

Вдруг исчезло наважденье – звонкой тройки нет,

лишь змеится в отдаленье от полозьев след.

Только полынья плеснула в ломкие края

и опять сомкнулась снуло, западню тая…

Спал редко для себя – спокойно, глубоко. Проснулся с окончательно установившимся чувством какого-то в себе перелома. Новый день был похож на продолжение утренней грёзы.

Он сделал интенсивную зарядку, с воодушевлением побрился, позавтракал. Часа два наводил порядок в квартире. Потом, порывшись в шкафу, собрал разномастный спортивный костюм, надел растоптанные кеды и, трюх-трюх, добежал до парка, в который не заглядывал вечность, и там, в безмолвии снежной тишины (так Он высокопарно подумал об окружающей природе) по неутоптанным и нечищеным дорожкам, сделал несколько кругов трусцой вдоль забора. Возвратясь домой, принял душ; обсохнув, сходил в магазин и купил десятикилограммовые гантели. В течение дня читал, а к вечеру, долго простояв у телефона, всё-таки позвонил.

Ему не ответили, тем не менее, Он был рад своей решимости.

Андромед, разъевшийся до неузнаваемости, говорил с одышкой:

– Чего надо? Посмотри на себя… Цыплёнок… Э-ххм… Э-ххм… Мы тут… не жалея живота… своего, а ты… Зачем опять пришёл?

Елен сам удивился появлению в Крепости, как плохой шутке. Давненько его сюда не заносило. После той мешанины в голове, когда он сообразил, что должен не только брать Крепость, но и, по-видимому, оборонять её.

Он не знал, что отвечать Андромеду.

– Да ты не мнись… Всё ещё поправимо… Вишь, место твоё… не занято… Как надумаешь, займёшь.

Глаза предводителя толстяков скрылись под складками век. Он смеялся. Его необъятное тело вздрагивало. Уф! Уф!

Смех его Елену был неприятен и обиден. Ему захотелось что-то доказать этому борову. Он тоже может, если захочет… Смог же бегать.

Он отошёл от Андромеда и взглянул за парапет, вновь поражаясь величественной картине, открывшейся перед ним. Так бы вот стоял и любовался всю жизнь! И ничто не мешает посвятить себя этому.

– Посмотри, посмотри… Может, понравится, – скрипел Андромед под мерный храп остальных толстяков, не знающих ни забот, ни проклятого бега до изнеможения.

А время шло. Вот и весна.

Страха у него не было. Азарт Он благоразумно сдерживал, подстёгивая себя мыслью об опасности. Конечно, это ни коим образом не крепостная стена, и всё же подъём, совершаемый сегодня, ещё полгода назад был для него неприступным барьером – сто раз уже успел бы упасть и разбиться.

Пальцы рук безошибочно находили ямку, выступ, трещину, чтобы цепко ухватиться и удержать его, тяжёлого и подвижного, до момента, пока ноги не найдут также сноровисто опору, как и руки.

Снизу Обжа, сверху Кутя иногда подбадривали его и подсказывали:

– Прижмись к стене, дорогой!.. Возьми левее!.. Работай!..

Советы помогали – полезны, своевременны, ненавязчивы. Не раздражали. Если Он сегодня поднимется наверх, ему разрешат готовиться к штурму Крепости.

Голос Кути прозвучал прямо над головой:

– Пуклик, дорогой, не расслабляйся!

В поле зрения Пуклика показались ноги Кути в высоких, по колено, сапогах со шпорами, его пояс с множеством кошельков и завязочек… Вот и всё! Пуклик взобрался на вершину холма и, не слушая одобрительных слов, сел, свободно разбросав ноги в стороны. Вытер со лба пот и осмотрел с высоты округу.

Смотреть было не на что, если бы не Крепость. Она доминировала надо всем, что попадалось на глаза, и была доступна для обозрения со стороны одной из угловых башен. Всё в Крепости поражало: и массивность, и прочность. И – неприступность.

И будет радость в долгих взорах,

и тихо протекут года.

Вкруг замка будет вечный шорох,

во рву – прозрачная вода…

Он смотрел на Крепость, оценивал, искал лазейки – как можно будет влезть на стену или башню. Искал и не находил никакой явной или скрытой возможности. Прикрывая на время утомлённые глаза, Пуклик всматривался и снова приходил к убеждению – Крепость неприступна.

Впрочем, – подумал Он немного погодя, – с такого расстояния любая стена покажется монолитом. Это соображение его успокоило и придало даже какой-то самоуверенности покуситься на неприступность.

Постепенно он переключился на то, что творится в самой Крепости. Башня, к сожалению, закрывала почти всё находящееся во внутреннем дворе, но в чуть приоткрытые по бокам узкие щели можно было рассмотреть какое-то движение.

Где-то там, у одной из стен расположилась группа толстяков во главе с Андромедом и едят… едят…

Пуклик проглотил голодную слюну.

Недавняя встреча с группой для Елена закончилась необычно. Грузный Андромед встретил молча и так внимательно смотрел в глаза, что Елен не выдержал его взгляда, сам спросил-ввязался в разговор, де, что тут нового, ведь давно у вас уже не был. На что старший над обжорами пропыхтел:

– Не зря… Не зря, вижу, местечко для тебя храню… Натуру не переборешь, себя-я не обманешь… Посиди, отведай…

Елен, уязвлённый и раздосадованный незаслуженными намёками, вдруг отмёл все страхи, уселся среди добродушных и хлебосольных великанов и с удовольствием поел-попил.

Да и чего себя обманывать, понравилось ему у них, в Крепости. Что ни говори, неплохо там. Очень не плохо…

– Скажи, дорогой, кто удерживает Крепость? – спросил Пуклик. Ему хотелось верить, что Кутя ответит.

Кутя не обманул, подобно предыдущим случаям. Он тут же раздался в плечах, надулся и стал на полголовы выше.

– Наш дорогой Паля Шестой! – проговорил он торжественно и застыл лицом, точно предстал перед светлые очи того, о ком говорил. – Завтра ты с ним познакомишься.

Ответ Кути обескуражил Пуклика. Что же ему всё время морочили голову? Что же это получается? Сами наступаем и сами обороняем? Чепуха какая-то!

– Тебе, дорогой, не кажется, – возмутился он, поднимаясь на ноги, – что в твоих словах начисто отсутствует логика?

– Нет! – отрезал Кутя и стал ещё значительнее.

– Но, дорогой! Если Крепость обороняет наш Паля Шестой, то скажи на милость, зачем я её буду брать?

Пуклик задал естественный вопрос, но теперь не надеялся на ответ, так как все его зачем, почему, как и что и равно иные мучившие его вопросы всегда повисали между переходами из одного состояния в другое.

Он заканчивал скромный обед в столовой. С удовольствием выпил компот, утоляя жажду, приобретённую от восхождения на скалу у Крепости.

Такие переходы его уже не тревожили. Переносил их легко и безбоязненно. На работе и её качестве они не сказывались. Оттого воспринимал своё раздвоение или даже растроение в виде нормального положения дел.

Посмотрев на всех свысока посвящённого в тайну человека, Он встал из-за стола и движением, входящим в привычку, поддёрнул брюки. Подумал: – Пора их снова либо ушивать, либо менять, иначе спадут у всех на виду.

От столовой до отдела идти недалеко, однако прогулка освежила, и удалось подумать немного о неожиданном предложении на вечер. Ещё дня два назад его пригласили на сегодня после работы сыграть в баскетбол, поскольку игроков в команде не хватало и кто-то, памятуя прежнее, когда Он был молод, указал на него.

Давненько не держал Он мяч в руках. А когда-то играл хорошо. В школе, институте, даже однажды выступил за сборную студенческую команду города. Сколько лет прошло!.. Сможет ли Он сейчас сыграть? Конечно, Он понимал, что команды их организации и не команды вовсе, а так, оздоровительно-обязательные группы дилетантов, по сути вынужденных по плану спортивного сектора профкома раз в год представлять и защищать честь, так именно говорят, своих отделов, этажей, подразделений. И всё лишь для того, чтобы потом день-другой поговорить об игровых ситуациях, куря на лестничных площадках, да жаловаться друзьям и в семье на синяки или боли в боку.

И всё равно волновался. Не только из-за игры. Наверное, придёт поболеть за свой этаж Она. Третьего дня, позвонив предварительно несколько раз, Он услышал, наконец, её голос. Неуверенный и удивлённый вначале разговора и чуть повышенный, когда надо было сказать до свидания.

Команды на поле вышли вовремя. Перед началом игры игроки размялись, побросали мяч в кольцо и попрыгали, подрагивая мышцами зрелых тел. Он тоже дважды бросил и один раз попал; попадание в кольцо вдохновило. Вначале непроизвольно, а потом смелее Он стал сравнивать себя с другими мужчинами и остался вполне доволен собой. Двигался Он легче большинства их них и дышал посвободнее после скоропалительной беготни от щита до щита.

Однако долгое время игра, его участие в ней, зрители, бросающие рискованно-обидные реплики и одобрительные возгласы, и мяч – оставались для него нереальными, словно игрушечными, как будто всё это происходило не с ним.

Играя, Он иногда посматривал на болельщиков и видел её…

Ветви деревьев и тенистых кустарников скрыли Пуклика от нескромных глаз, и ему хорошо была видна побуревшая от старости глухая стена Крепости. Сюда Он пришёл один, без опеки Кути и Обжи. Крадучись, скрываясь и маскируясь от опекунов и тех, кто мог бы его увидеть из Крепости.

Он оценивал стену, свои возможности и начинал верить в успех, намётанным уже взглядом отмечая, где можно будет поставить ногу и где зацепиться рукой. Стена оживала под его взглядом и будто сама просилась – пробуй, покори, поднимись…

Первый период игры закончился в их пользу. Он принёс команде львиную долю очков. С ним теперь все держались простецки, не то что перед игрой – думали, балластом для команды станет, но, поскольку на безрыбье и рак рыба, то воспринимали его с покорностью.

Теперь Он показал им себя! И то – стал представлять основную ударную силу команды.

В груди у него всё пело. Хотелось думать смелее, раскованнее. О Ней тоже. Посматривал на Неё с каким-то чувством удивления, так смотрят со сна. Осмелевший в телефонных разговорах, Он до настоящего времени не договорился с Нею о встрече.

Чего я хожу как мальчик вокруг да около? – думал Он сейчас, по-новому воспринимая своё отношение к ней. – Обычное дело между мужчиной и женщиной…

Прибавившая в весе группа Андромеда ужинала. Дымились паром огромные куски мяса, распространяя такой аппетитный запах, что Елен даже ухватился рукой за выступающий из кладки камень, чтобы не наброситься жадно на еду. Так просто: сесть со всеми и есть, есть, есть…

– Пока думаешь, – подстегнул, буркая полным ртом Андромед, – всё съедим.

«И съедят! – со злостью подумал Елен. – Пока я бегаю, в баскетбол играю… Ни кусочка не оставят. А я, идиот, с носом останусь…»

Руки, не дрогнув, легли на шершавые прохладные камни, пальцы нащупали первую опору и уверенно сделали захват. Правой ногой сразу удалось найти надёжный уступ и совершить первый шаг вверх. Затем второй. Руки и ноги, чудилось, работают помимо него.

За спиной, уже под ним, заскрипело от шагов. Пуклик даже не оглянулся.

– Куда торопишься, дорогой? – вкрадчиво спросил Кутя.

В это время Пуклик, распластавшись на отвесной стене андреевским крестом, искал за что бы уцепиться рукой. На вопрос Кути не ответил. Не хотелось, да и почему-то показалось, что отвечать и не надо. Что отвечать, если Он не знал каким образом оказался без присмотра у Крепости.

– Совсем созрел, – сдержанно констатировал Обжа. – Только к чему?.. Обращённые они всегда такие. Нетерпеливые…

– Пуклик, дорогой, – мягко заговорил Кутя. – Если ты сейчас не определишь своего отношения к Крепости, то никогда уже не сможешь её покорить… Может быть, повременишь, подумаешь?

Пуклик молчал и безостановочно двигался вверх. Ему мнилось – Он понял всё, всё обдумал и поступает теперь так, как следует.

– Совсем созрел… Только к чему?

Его команда победила с крупным счётом. Он был героем матча.

Ещё говорили об игре: как надо и как не надо было действовать в той или иной игровой ситуации, а Он решительно направился к Ней.

Она, готовая уйти, встретила его неуверенной улыбкой и сузила глаза. Он глянул на Неё и неприятно поразился морщинам на висках, у рта, на лбу. С отвращением отметил своё разочарование. Как-то всё, представляемое недавно в мыслях, происходило не так. Не красиво, что ли?

– Я тебя провожу!

Это был не вопрос, а утверждение, потому что Он так был уверен в себе, в правильности поступка, что об отказе даже не подумал. Оттого его утверждение прозвучало грубо и равнодушно.

– Приходят, уходят… – нудливо сетовал внизу Обжа. – Ни здравствуй тебе, ни прощай… Обращённые.

Только что, одолев трудный участок стены, Пуклик отдыхал. Выше – он поднимал лицо, прицеливался к оставшемуся пути – должно было пойти легче, но уже тонкой чертой засинел карниз перед самым выходом на стену. Карниз приближался неумолимо и вскоре стал видится более широким и менее одолимым, чем представлялось, когда он был ниже по стене.

– Я рад за него, он решился, – услышал Пуклик слова Кути. И ещё: – Пуклик, дорогой, могут быть неожиданности, при том и твои собственные. Крепости просто так не сдаются…

– Сам себя бойся, – подчеркнул Обжа.

Каждый звук, созданный внизу, достигал Пуклика по стене в виде сыпучего шороха, однако различим был явственно.

Вот карниз…

Весенний ледок позднего вечера звонко похрустывал под ногами. Они шли молча.

Пора бы что-нибудь сказать, – размышлял Он без энтузиазма. – Иначе произойдёт то же самое, что и десять лет назад. Он промолчит, а Она с обидой и жалостью посмотрит на него. После чего пути их разойдутся, и, пожалуй, с этого дня навсегда.

Тоска бессилия охватила его. Она перешла в злобу. Он злился на всё: на недавнюю игру, на себя, на Неё, постаревшую и, оказывается, ненужную ему, на то, что решил проводить её. Зачем Она мне нужна? – думал Он с остервенением. – А Она ведь уйдёт, если я промолчу… И пусть… Такая уж трагедия или потеря для меня? – трезво и холодно задал Он самому себе вопрос. – Для меня сегодняшнего? Обновлённого? Когда есть… помоложе…

Карниз. Пуклик медлил, долго к нему присматривался.

Кутя и Обжа внизу притихли. Ждут…

Она стала убыстрять шаги, кожа на скулах у неё натянулась. Она перестала искоса посматривать на него – пропал интерес. А Он не побежал за Ней и без сожаления посмотрел Ней в спину. И чего Он в ней видел особенного все эти годы? Просто сам придумал идеал.

И встретились они, и поняли без слов,

пока слова текли привычной чередой,

что бремя прожитых бессмысленно годов

меж ними бездною лежало роковое.

Стоило ли из-за Неё умирать от бега, обливаться потом и терпеть издевательства Обжи; теперь вот карабкаться на неприступную стену, чтобы после этого похоронить себя снова, уже связав жизнь с Ней, постаревшей некрасивой женщиной?.. Ради этого Он берёт Крепость? Ну, уж, нет!..

– Да ты не сдерживайся, садись! И ешь! Душа же, вижу, просит! – приглашал сладко Андромед и, поведя мощной рукой, указал Елену на свободно место рядом с собой.

– Давай, чего ты?.. – загудели, зачавкали аппетитно толстяки…

Подтянув себя под самый козырёк карниза, Пуклик нашёл опоры для ног, и освободил одну из рук, зашарил ею по-над-за головой. Схватиться было не за что. Стиснув зубы, он вновь и вновь искал, за что бы уцепиться. Наконец, кончики пальцев как будто нашли какой-то подходящий выступ…

Потерявший власть над собой, Елен кинулся к еде, схватил самый большой кусок и понял: вот оно – счастье!

– Лезет! – закричали тут все толстяки и двинулись к краю площадки. Елен, выставив урчащий живот, двинулся со всеми туда же. И как только он подошёл, кто-то с силой ткнулся ему прямо в пупок и отскочил… – Ату его!..

Пуклик раскачался и с маху бросил ногу вверх, на площадку, но нога ударилась во что-то мягкое и упругое и отлетела назад, потянув за собой Пуклика. Он замедленно отлепился от стены и стал падать.

– Всё! – услышал он злорадный голос Обжи. – Таким Крепость не по зубам. Гонору много. О себе только думает.

– Да, дорогой. Зря старались. Недаром говорят, коротки ноги у миноги на небо лезть. Нам здесь больше делать нечего…

– Молодец, Елен! – похвалил Андромед и похлопал жирной рукой по спине счастливого Елена.

– Угу! Пузо к пузу… – не переставал жевать Елен, наметив для себя следующий увесистый кусочек. А чтобы никто не опередил, пододвинул его к себе поближе и прикрыл ладонью…

Она так и не оглянулась. Завернула за угол. А Он озабоченно глянул на часы и весело сказал: – Бум-бум-бум!

В гастроном Он успевал…

М Е Н К И

Тогда я был молод. Мне шёл девятнадцатый год…

Погоня!.. Читал в книгах, видел в кино. Но разве зрителем охватишь и бешенство, вселившееся в нас, и азарт, щекочущий лицо и кончики пальцев, и страх перед содеянным и будущим.

Деркач с остервенением крутил баранку, ухая на частых поворотах дороги. Рядом с ним Лёня безостановочно орал:

– Проклятые лоды!.. Мы вам!..

Слева с мой бок впился острый локоть костистого, как рог оленя, Иванса, а справа по мне растекался рыхлый и жаркий Денис.

А где-то позади – можно было иногда видеть зажжённые фары и даже слышать шум моторов – за нами гнались ходкие милицейские машины.

– Скоро?

– Скоро, – цедил сквозь зубы Деркач, завершая очередной лихой вираж.

Нас завалило, жигуль забросило задком и ударило о дорожный знак. Багажник вспучился. Лёня зло захохотал.

– Проклятые лоды!..

Сквозь свист проносящегося мимо воздуха прорвался вой сирены. Дорога бросалась под колёса машины разъярённым зверем, свирепо шипела и умирала за нами.

Наконец, в золотистом отблеске заката открылось лесное озеро. Оно мерцало за проносящимися стволами деревьев, на мгновения исчезая и появляясь вновь.

– Подъезжаем! – предупредил Деркач и резко свернул с асфальта на едва различимую в сумерках лесную дорогу.

Я утонул в Денисе и окончательно был пронзён локтем Иванса.

Машина с ходу воткнулась в толстую сосну, жалобно застонала, забилась в конвульсиях – мотор работал и рвал её вперёд.

Мы вывалились из салона на влажную траву. Деркач с ругательствами пнул измятый бок жигулей, Лёня выкрикнул на полночь:

– Проклятые лоды! Мы вам ещё устроим!..

– Дача на той стороне! – Деркач побежал к воде. – Раздевайтесь!.. Бросайте всё!

Иванс сорвал с себя рубаху, будто она горела на нём, я запутался в джинсах и снимал их, ужом ползая на земле. Лёня сквернословил и разбрасывал в стороны одежду, она тёмными птицами взлетала и терялась в тени наступающей ночи.

Вода обожгла, выдавила из меня нечленораздельное: – Ы-ы!

– Сбрасывай оболочку в воду, – с пыхтением посоветовал мне Денис, вода вокруг которого клубилась паром.

Белые облачка окружили и остальных моих спутников – они сливались с природой, отдавая энергию воде и заражая меня своими действиями. Во всех моих членах возникла неизъяснимая лёгкость и необыкновенное ярко-звёздное видение окружающего мира.

Мне стало жарко и весело. Я кинулся вслед за друзьями по клокочущим от пузырьков пара дорожкам, оставляемых ими,. Я что-то кричал и восторженно колошматил руками о воду, капли летели во все стороны.

Над озером метнулись сполохи яркого света – милицейские машины прыгали по кочкам лесной дороги, но их явно берегли.

А мы уже выскочили на противоположный берег. Уменьшенными и похудевшими впятеро. Жухлая, побитая осенью трава, только что путавшаяся у нас в ногах, теперь стояла по пояс. В ней не больше баскетбольного мяча перекатывался Денис.

– Ну что, взяли?! – комарино зудел полуметровый Лёня. – Лоды безмозглые!

И совсем уже слился с природой Деркач, резвой кобылкой прыгавший впереди нас. Хуже всего получалось у меня, и я казался среди них великаном.

Меня-то, наверное, и заметили с того берега. Выстрелили. Пуля сухо ударила в брёвна давно заброшенной дачи, тёмной массой надвигавшейся на нас. И тут же её осветили сбоку. Преследователи влетели на скорости в ветхие ворота, сбивая их.

Но мы успели! Вот Деркач мелкой букашкой побежал по стене, за ним полненьким жучком – Денис наперегонки с древоточцем – Лёней. В какую-то мурашку превратился Иванс. Подоспел и я. Перебирая членистыми ножками, я побежал по торцам брёвен угла дома, нашёл в них приемлемую трещинку, показавшейся сухой и надёжной, развернулся головой к выходу из неё и затаился.

Мы успели. Забились в щели – ищи нас, свищи!

Потому мы – менки!

Да, я – менк. И не моя вина в том, как не виновата собака, коль уж на свет она явилась собакой. Глупо обижаться на судьбу, если даже понимаешь её несправедливость именно к тебе.

Собака, может быть, и не знает, что она собака, а я, живя среди людей, и сам человек, всё же никогда не забываю своего видового происхождения.

Кто я? Менк! Не самая лучшая или худшая разновидность хомо сапиенс, если бы менки были господствующим или равноправным подвидом людей, однако менки – исчезающе малая толика в половодье обычных людей – лодов.

Дачу осветили киносъёмочным светом. В ярком его пространстве метались огромные призрачные тени. Воздух сотрясали гулкие тяжёлые звуки, в которых я с трудом узнавал голоса людей и смысл сказанного ими.

Нас искали. Внутри дома, на прогнившем чердаке, в полузавалившемся подполе, под руинами крыльца, вокруг.

– Да что они, испарились что ли? – густой бас выражал удивление, недоверие и досаду.

– Нет их здесь, – отвечали таким же басом. – Даже следов не осталось.

Вновь в пронизывающем свете двигались тени. Прямо передо мной остановился один из погонщиков. Он наклонился к земле, подсвечивая фонариком, потом разогнулся, растерянно потоптался на месте и, нервно ломая спички, закурил.

От его ищущего взгляда, казалось в упор на меня, и дыма сигареты, я глубже подался в щель. Моё маленькое невесомое тельце – я ещё не разобрался, в какое насекомое произошло моё слияние с природой – содрогалось от страха, превосходства и уверенности в безнаказанность.

Что они нам, менкам, могут сделать, если мы уже слились с природой? Ну, может быть, случайно раздавить каблуком? Так потому мы и забрались повыше.

Ха! Не ловить же букашек-таракашек и судить их за содеянное людьми?

Милиционер сделал несколько коротких затяжек, с силой ударил пустым спичечным коробком в стену дачи, нагнулся и зашагал вдоль крошащегося кирпичного фундамента, подсвечивая фонариком под ноги. Его молодое растерянное лицо, досада и взвинченность некоторое время воскрешались моей памятью и занимали меня, зрителя, подсмотревшего за кулисами подготовку актёра к выходу на сцену.

Погасли огни, машины укатили. На округу опустилась ночь середины осени. Сквозь быстро несущиеся облака иногда проглядывали лучисто яркие звёзды. Всходила луна и матово подсвечивала горизонт.

Богатейшая история человечества – целиком история лодов, и совершенно не знает менков, хотя, конечно, при внимательном её прочтении и при желании можно предполагать участие менков в том или ином событии.

Некоторые из нас пытаются всех ведьм и колдунов, сожжённых на бесчеловечных средневековых кострах, отнести к менкам, но это, по-видимому, не совсем так. Ведьмы и колдуны, по поверию, оборачивались в волков, кошек, собак и других животных, так что к менкам никакого отношения не имеют. А бытующие у некоторых народов представления о превращении в гнус и комаров, связаны с пеплом злых духов или, реже, богов.

Менки же, меняя своё обличие или, точнее, сливая с природой, оборачиваются в безвредных и незаметных насекомых, чтобы, если надо, впасть в анабиоз, высохнуть, вмёрзнуть… Лишь бы пережить нежданное лихолетье: катастрофически суровые зимы, засухи, наводнения, космические явления.

И вот я и мои друзья, вдоволь накуролесив летом, натворив против морали и законов лодов дел, благополучно ушли от погони и разбежались по щелям – и нет нас!

Так покойно лежать и ощущать новые жизненные токи, текущие и пронизывающие все мои вновь приобретённые тело, конечности и всё остальное.

Мои друзья, менки, уже спят бесчувственным сном: время до весны для них – миг; а я не сплю, думаю. Мой микроскопический мозг возбуждён и не потерял способности понимать и критически анализировать проступки, совершённые мной за летние дни в компании менков.

Ещё прошлой зимой я не знал о себе ничего. Жил как все лоды: учился, читал, ходил в кино. Но менки отыскали меня, увлекли дразнящей беззаботностью и весёлой дерзостью ко всему, что создали лоды, и к ним самим.

– Лоды… – говорил мой новый знакомый, мой брат по эволюции, теперь мой лучший друг Лёня Челебов. И без того сухое лицо его суровело. – Они расплодились, захватили Землю и заставили нас… – Он делал паузу, сыто отваливался от стола, уставленного бутылками и закусками, на спинку стула и задавал вопрос: – Жить?

– Какое это житьё? – горестно отвечал Деркач и ковырял вилкой в зубах.

– Во! – жарко выдыхал Лёня. – И мы, менки… Мы, венцы природы, из-за них должны… в этих каменных мешках, в пыли и вони…

Деркач снова, прикрыв от напряжения глаза, лез вилкой в рот, причмокивал и выдавливал:

– Угу!.. Вони…

– Природа! Чистая! Нетронутая! Вот удел Земли!.. И менков! – вдохновенно декламировал Лёня.

– И белый снег! – добавлял немногословный Иванс и не отрывал взгляда от гуляющей на набережной толпы, искал, по его утверждению, идеал мечты.

По наивности я им предлагал всё бросить и уйти в горы, к ледникам, туда, где можно ещё смочить ноги слезами ночи – чистой росой, где резвится в звонких реках форель и где ещё голубеют первозданные снега.

Они, пьяные, со слезами на глазах соглашались со мной, называли Моисеем менков, лапали меня потными руками и всхлипывали:

– Уведи нас туда… Подальше от проклятых лодов…

Но за всё лето мы не побывали ни в одном городском саду или парке. Какие уж тут ледники? Рестораны, оргии, вечная охота за деньгами, кражи и взломы.

Напропалую. Двери – топором, кулак в нос старушенции, пинок кошке, чтобы не путалась под ногами. И – в другой город, посёлок, порой на украденном транспорте, подальше от пострадавших и стражей порядка.

– Кто нас возьмёт? – орудуя в чужой квартире, спрашивал Лёня и сам отвечал: – Мы клопами расползёмся, тараканами разбежимся, пауками утопаем…

Я лежал, не ощущая холода, и думал; до этого думать не было времени, да и не хотелось, по правде сказать.

Лето промелькнуло невесомо, как взмах ресниц, как сладкая истома, и сейчас густым тяжёлым осадком недоговорок, случайных обобщений и зыбкой неустроенностью похоронило недавно обуявшие меня чувства под горьким ворохом мыслей.

«Я – менк, и я не виноват…» – эта спасительная формула долго тешила меня, воспринимаемая глотком воды в пустыне, и я более или менее беззаботно брёл, словно по песку от эпизода к эпизоду весёлого нашего времяпрепровождения в тёплых краях страны.

Девушки разного пошиба, рестораны и откровенные забегаловки, таинственный шёпот пронырливого Лёни:

– Сегодня берём… Там есть, чем поживиться…

Хохоток Деркача и ухмылка Иванса, Безразличие Дениса. Драки в тёмных переулках, синяки напоказ друг другу.

– Проклятые лоды!

Конечно, я – менк, однако мысли мои, воспоминания мои – от лодов. Родители мои – лоды, но кровь их когда-то была заражена генами менков. Они, гены, возможно, накапливались и набирали силы исподволь, чтобы через поколения возобладать во мне.

Узнавшие меня братья по крови разъяснили: – «Менки – вот истинные цари природы, умеющие не только ею повелевать, но слиться с ней во взаимно выгодном симбиозе. Поэтому менки не идут против природы, но следуют её логике и не опускаются до жалкого существования лодов, которые истязают себя, отвоёвывая у окружающего их мира крохи добра и благодати».

Менки, мои новые друзья, жили своей отличной жизнью. Они покорили меня речами, странными взглядами на многие заботы в мире лодов, простотой общения между собой – ни авторитетов, ни указчиков всяких: как жить, что делать, что говорить, и всё потому, что кто-то старше, умнее или сильнее… Все мои друзья весной были молоды, красивы, необыкновенны и заметны в серой массе лодов. Мне хотелось походит на них.

А их независимость от кого бы то ни было, просто ошеломляла и подавляла подобно стихии, ни устоять перед которой, ни сопротивляться ей не было ни сил, ни желания.

Правда, на самом гребне эйфории, закружившей меня в потоке новых, ранее неведомых мне поступков и ощущений, я однажды споткнулся и с того дня во мне явилась червоточина сомнений и чувство неприятия и протеста.

Тогда мы сидели под канителью виноградных ветвей, обласканные звуками танго и девушками. С ними мы познакомились час назад. Лёня Челебов в расстёгнутой до пояса рубахе, с покруглевшими от выпитого глазами, откинулся от стола и зорко осмотрел притемнённое пространство летнего ресторана, тесно заставленного столиками, и людей за ними.

– Л-лоды! – с ненавистью выдохнул он. Поперхнулся, прокашлялся. – У-у!.. Ни мор, ни войны их не берут… Кому бы из них морду набить?

Лёня избычился, сжал кулаки.

– Хоть всем, – живо отозвался Деркач и обнял за плечи девушку, громко поцеловал её в губы. Оторвавшись, досказал: – И охота тебе болтать? Если хочется, то набей!

Челебов угрожающе заскрипел стулом, пытаясь приподняться.

– А тебе, Серёга, хочется лодам рожу набить?

Я застеснялся от прямого и холодного вопроса Деркача, не зная уверенно за что мне, собственно, желать кого-то ни с того ни с сего побить именно сейчас, когда я сыт, пьян и готов любить?

Нет, мне, конечно, была понятна тяга Лёни к мордобою лодов, поскольку у него будто бы с детства они сидели в печёнке. Но в себе я не чувствовал особой ненависти к другому виду человечества, с которым знаком с пелёнок. Среди них у меня были когда-то близкие друзья детства и школы, любимые учителя, папа с мамой, наконец.

– Не хочет, – констатировал Деркач и отвернулся от меня.

– Захочет ещё, – веско заверил меня и остальных Иванс и подмигнул Денису, занятому отбивной, тот Деркачу, а последний презрительно сказал:

– Он ещё не раскушал, что к чему.

А час спустя мы сильно избили какого-то парня, случайно попавшегося нам навстречу. Просто так, веселья ради и моего воспитания.

Я не спал ночь. Меня мутило, мне слышались стоны, удары и животное рычание Лёни:

– Проклятые лоды!

К осени Деркач постарел, сгорбился. Денис оплыл, обрюзг и поглупел до коровьего состояния. Лёня превратился в поджарого с повадками хищника и нездоровым блеском в глазах человека. Кроме проклятий в адрес лодов он, казалось, позабыв все остальные слова. Иванс ужался в плечах, стал похож на жалкого тощего ханыгу у пивного ларька.

Все они после зимней спячки молодели. Ненадолго. Весной это были молодые жизнерадостные ребята, а месяца через три их истинный возраст и нещадящий образ жизни брал своё. Поубавились силы, иссяк молодецкий задор, зато несоизмеримо возросла спесь. Вскоре наши попойки заканчивались не флиртом, а банальным скандалом с официантами и посетителями. С каждым разом нам от них доставалось больше, но и мы не стеснялись, кого вилкой, а кого и ножом цепляли.

Я всё это видел, но никак не мог остановиться – всё молодость, молодость… Она влекла меня, заражённого этикой менков весеннего расцвета, так что порой уже в нашей компании верховодил я, вызывая снисходительную улыбку у Деркача и шумную поддержку со стороны Лёни.

Теперь, забившись в щель, я с содроганием думал, вспоминая картинки летней куролесицы, давая холодным и трезвым, в полном смысле этих слов, умом оценку каждой из них. И если бы я не был ничтожной козявкой, покрытой бесчувственным хитином, то, наверное, горячая волна стыда опалила бы меня.

Какое уж тут слияние с природой? Не знаю, как у других менков, но у меня оно не получилось. Я хотел вернуться к нормальным людям, к лодам и менкам, но живущим обычной жизнью среди лодов. Хотел вернуться домой, к родителям, к старым друзьям.

Я – менк! Но и человек! Когда-то условия существования – оледенение ли, опустынивание ли? – разъединили лодов и менков, наградив нас способностью к метаморфозе. Но почему лоды стали строителями, созидателями на планете, породившей их, а многие менки – паразитами, опухолью на сильном теле единого человечества, разбрасывающими семена ненависти и зависти?

К исходу второй недели дурацкого сидения в щели покинутой дачи я ненавидел менков, и себя в том числе. За их никчёмность, неуязвимость, за всё. Как я их ненавидел!

Ненависть душила и ослепляла меня.

Мне удалось переступить через инстинкты и условности вида. Живя с волками надо либо выть по-волчьи и соблюдать волчьи законы, либо умереть от их зубов. Примерно так я думал тогда.

Я выбрал первое, хотя волки – образ. Да по-другому, наверное, и не должно было быть. И если необходимость такого шага и поступка, который последовал за ними, были тогда подсказаны эмоциями, то с годами это пришло ко мне через разум и сердце. Сейчас я уверен – иного пути у меня не было, как жить с лодами, соблюдать их логику, мораль и законы.

Те из менков, кто этого не понял, обрекли и обрекают себя, в конечном счёте, на прозябание, неудачу и паразитизм…

Подвывая от холода, голода, нетерпения и задуманного, я медленно, с раннего утра до вечера, черпал энергию в неласковом солнце, в увядающей природе, превращался опять в человека. Там, где я останавливался, трава и участок земли покрывались инеем, и мне весь день пришлось вприпрыжку бегать вокруг дачи, пока не набрал веса, силы и роста, чтобы смочь залезть в дом и раздобыть там остатки спортивного костюма, стоптанные башмаки и ватник без рукавов.

А вечером, когда кисти рук приняли человеческий вид, я натаскал под угол дачи, где по моим расчётам спали до лучших времён мои братья по эволюции, кучу мусора, досок от разбитых ворот и сухого сена. Отыскал в траве брошенный милиционером спичечный коробок и ломаные им спички, высушил их, потерев о волосы, и поджёг костёр.

Дача вспыхнула факелом. Буйный огонь очищал, как мне тогда казалось, мир, а я, бесноватым скоком бегая вокруг, грелся в его тепле.

Я тогда был молод и, наверное, совсем не прав…

Однако сейчас, читая газеты, смотря на экран телевизора, слушая радио, я думаю, что пришло время самой худшей части менков. Грабежи и убийства, разгул и беззаконие, а виновных, как ни ищут, не найти. Это менки! Да и как их найдёшь? Они букашками и жучками залезают в трещины и щели, забиваются в углы и плетут паутину – ищи их, этот ветер в проводах.

Для них мы все: – Проклятые лоды!

Но и они – твари!..

ИЗНАНКА МАТРЁШКИ

Реальный мир.

В сущности, вся его сознательная жизнь прошла в делах. Правда, до того, как его посадили в кресло директора НИИ, он как-то не думал об этом. Если научная работа просто дело, а не сама жизнь, не был бы он к своему тридцатилетию доктором наук, а тремя годами позже членом-корреспондентом академии…

Олег Владимирович Воробьёв устало провёл ладонью сверху вниз по лицу, тряхнул головой. Так, ему казалось, лучше откладывается в памяти то, о чём только что думалось, и в голове освобождалось место для новых идей или решения очередных дел.

И того и другого хватало. Особенно дел.

Становясь директором института, он верил, что своим подвижничеством поднимет вверенный ему научный коллектив к новым высотам науки. Теперь же – дела, дела… Незаметный их ручеёк вначале превратился в полноводный поток. Научные интересы отошли вдаль, как топкие берега этого бурного потока.

Вот и сегодня надо «пропустить» через институт очередное дело. А сердце к нему не лежит. Дикость какая-то! Охота на невидимку: ищи то, не знаю что. Но!.. Дают деньги, тема фундаментальная. В кои веки. И у некоторых получается как будто что-то… Слушал тут связистов. У них, якобы, ошеломляющий успех. В гнилом болоте безтемья и финансирования забил источник с живой водой.

Докторские, симпозиумы, премии…

Воробьёв вызвал секретаря:

– Нина Фёдоровка, Мазков и Корчагин здесь?

– Ждут.

– Пригласите. Пусть заходят.

Вошедшие чинно сели напротив.

Мазков, остроглазый, во всём кругловатый, с крутыми залысинами на рано седеющей голове; одет в хороший серый костюм, яркий галстук; спокоен, на полных губах блуждает добродушная улыбка оптимиста.

Корчагин молод, но сух и строг лицом, глаза за линзами очков большие, холодные; в кожаной куртке, клетчатая рубаха расстёгнута в вороте; напряжён и неспокоен, словно собрался куда-то бежать, и лишь только ждёт отмашки судьёй флажком.

Воробьёв знал и ценил обоих. Мазкова за административную расторопность в должности одного из ведущих отделов НИИ, а Корчагина за преданность науке, видел в нём себя.

Он поиграл авторучкой длинными смуглыми пальцами, коротко взглянул на Корчагина.

– Мы решили, Сергей Владимирович, начать… попробовать с вашей лаборатории. Коллектив ваш, как говорит Павел Андреевич, лет пять уже стабилен и неизменен…

– Семь, – негромко поправил Корчагин.

Суть дела он знал и участвовал в сегодняшнем разговоре постольку поскольку. Пригласили и официально объявили волю руководства. А он и не против него.

– Тем лучше. Друг друга знают, смежники им знакомы. Начальство от отдела до меня и выше известно. Вам и дерзать, как говорят… Вы познакомились с идеей эксперимента?

– Да, – Корчагин поставил локти на стол и подпёр голову руками.

– Ваше мнение.

– Тема как тема… Неожиданная, правда, но любопытная. Интересно, что в результате получится. О самом эксперименте сейчас говорят много, зато о результатах помалкивают.

– У связистов получилось.

– Получилось, – нехотя и со вздохом сказал Корчагин. – Оно и понятно. Для связистов. Почти двадцать лет без идей. А тут целое, якобы, открытие… Это лишь и обнадёживает.

– Вы думаете, темнят?

– Ну, почему же. Я их отчёты и статьи читал. Впечатляет. Они взахлёб это делают, как о чуде, свалившимся с небес.

– На чудо у нас надеяться не будем… Поэкспериментируем – увидим… Та-ак… Павел Андреевич, – Мазков встрепенулся, до того он словно отсутствовал, – список участников составлен?

– Да. С Вами и начальником главка получается человек семьдесят пять.

– Многовато, – задумался Воробьёв.

– Вас-то зачем? Да и начальника главка? – спросил Корчагин.

– А потому, что там… в эксперименте будут нужны внешние связи и, возможно, придётся улаживать какие-то дела с вышестоящими или параллельными организациями.

– И там будет начальство?

– Как без него? Всё как в настоящей жизни. Обычные сотрудники обычной лаборатории, а над ними обычные начальники. Вы, Мазков, я и другие… Максимально приближённая к реальности модель коллектива, но с ярко выраженной чисто научной направленностью.

– Я не спорю… Но семьдесят пять и вправду многовато. Мне же там придётся…

– Нам с Павлом Андреевичем тоже…

– Да уж, – вздохнул и Мазков.

Нет, это невозможно!

Стоит со своим благоверным, а глаза на меня пялит. Даже народ оборачивается, посмеивается.

Селянинов отвернулся, но в окно вагона метро Татьяну Славину было видно ещё лучше, даже головы чужие не мешали. Страшненькая… И на обычный взгляд, и через зеркало окна. На работе мигера мигерой. А в метро от неё словно токи какие исходят, так она на него смотрит. Однажды он с женой вот так ехал, так та с месяц потом рассказывала своим знакомым, каким чарам подвергается её муж, Володичка, со стороны некоторых его сотрудниц.

За ночь, что ли она созревает до любви или чего там ещё к нему? А потом обо всём забывает? На работе не взглянет, слова лишнего не скажет. Стесняется?

А Татьяна смотрела на Селянинова и думала: «Дурачок ты, Вовочка! Брата моего до сих пор мужем считаешь. Как же, прощаясь, целуемся, а Лариска твоя вертит тобой как болванчиком, а ты и рад…»

Думала, но никогда ни словом, ни делом не выражала свои потаённые мысли. Только в короткие минуты езды в метро, когда ни о чём больше не думалось, она позволяла себе посмотреть на него и увидеть его беспокойство от её внимания.

Из вагона выходили разом, но никогда не вместе, и никогда он с ней за порогом лаборатории не перекинулся лишним словом.

Его уже поджидали дружки – Игорь Ветров и Алёша Стынов. Они шумно здоровались, будто век не видались. Её замечал только Алёша, полу обнимал за плечико, притискивал. Но тут же отставал и уходил к друзьям. Она шла за ними. Чаще одна. Иногда к этому времени появлялась Вероника. Это когда не опаздывала на работу. Однако поговорить с нею было не о чем. Сколько лет сидят стол к столу, а не то что подружками не стали, но и общих тем, кроме деловых, для разговора не находили.

Эксперимент начинался спокойно, неспешно. Обсуждения особого не было, потому что обсуждать-то нечего, а делать какие-либо прогнозы – и подавно.

Пока вводили в программу эксперимента сведения о себе, в лаборатории стояла тишина. Некогда отвлекаться. Перечень вводимых характеристик занимал толстенькую книжку.

Обстановка изменилась, когда наступил период перекрёстных оценок сотрудников и оценка внелабораторных участников эксперимента.

– Сергей Владимирович, – капризно подзывала Корчагина Вероника и громко, дабы все слышали, спрашивала: – Если Ветров не купил мне мороженое, я могу отметить его жадность и, вообще, его плохое отношение к женщинам?

– А мне, – скаля зубы, жаловался Толя Имлов и хитро посматривал на товарищей, – мне тут Мазков ни за что пообещал влепить выговор. Это тоже можно отметить?

– Не опаздывай на работу. Покажи это как справедливость Павла Андреевича и его забота о дисциплине в коллективе, – подсказывал ему Миша Лесман и смеялся самому себе.

Но были вопросы и сложнее, и серьёзнее, которые просто так не задашь и не ответишь на них. Симпатии и антипатии, межличностные отношения и мнения, дефицит информации о ком-то и её избыток, тайные и явные доброжелательство и враждебность – всё это лежало на совести участников эксперимента и трудно втискивалось в обширное, но не беспредельное прокрустово ложе программы.

Постепенно из различных представлений о себе и других игроках эксперимента возникали некие квазиличности. Им предстояло действовать в программе самостоятельно и вступать во взаимодействие с такими же квазинастоящими характерами для получения научных результатов.

Первые дни работы электронного коллектива несколько обескуражили составителей программы.

– Если мы правильно расшифровываем их действие, то они там приступили к составлению собственной программы аналогичной нашей, – информировал Корчагин совещание у директора института.

– Интересно, – играя авторучкой, без энтузиазма проговорил Воробьёв. Почему-то ему казалось, что он именно этого и ожидал. Связистам повезло, а у них пока что ляпсус. – Инерция мышления… Вернее, направленность работы лаборатории при подготовке эксперимента передалась и им. Или так было задумано?

– Такого мы не задумывали и не предвидели, – сверкнул линзами очков Корчагин. – Об инерции… Не уверен. Думаю, это их собственная инициатива.

– Это что же? Программа в программе, получается! – воскликнул Мазков. – Программа в степени! Не получим ли мы бесконечную степень, а, значит, и бесконечное упрощение?.. А ведь тогда это – пшик!

– Ну почему такие мрачные прогнозы? – не согласился Корчагин. – И вдруг не упрощение?

– Как мне известно, – медленно сказал Воробьёв, – ни у кого из наших предшественников ничего подобного не было. – Он помолчал. – Будем надеяться, что это и вправду их инициатива, не более того. А это, – он усмехнулся, – уже кое-что.

Программа.

– Нам нужна Программа!

Мазков вздрогнул от резких слов Воробьёва.

– Понимаю, Олежек, – сказал он и сложил губы трубочкой. – Корчагин готов, группа поддержит!

– Ваше мнение, Сергей Владимирович? Только покороче, а то опять начнёте развозить тары-бары!

– Мне некогда заниматься этими тарами-барами, – насупился Корчагин. – Но, в принципе, ребята готовы. К тому же, какая разница им и нам, какую составлять Программу. Просто любопытно посмотреть, как она поведёт себя, когда останется наедине сама с собой.

– Тэт-э-тэт, так сказать, – хихикнул Мазков. – А кого, Олежек, подключим?

– Как договорились. Вас, меня, отделы и лаборатории, имеющие связь с группой Корчагина.

– Я тут уже составил списочек…

– Можно посмотреть? – оживился Корчагин, до того тупо смотревший в стол, и бесцеремонно потянул лист бумаги из рук начальника отдела. – Э-э, нет! С Соколовым я не сработаюсь и не уживусь. Ну, его! Он же – во! Дундук и не лечится!

– Ну, уж? – вяло усомнился Мазков.

– Да, точно!

– Перестаньте! – Воробьёв брезгливо надул губы. – Не нравится, вычеркнем. Что нам стоит?.. Кто ещё?

– Куликовский вот… Ушкин этот… Да и тот ещё подарок – Огоберидзе, – быстро перечислял Корчагин неугодных ему лиц.

– Ушкин пусть останется. Как-никак, а всё-таки мой зам. Остальных вычеркнем. Добавьте сами вместо них, кого считаете нужным. Всё!

Татьяна Славина любила Вовочку Селянинова. Но, как она ни старалась привлечь его внимание, он её не любил, и видел в ней лишь сухое воплощение математики.

Удивляться этому не следует, так как Селянинов вообще никого не любил. Всегда держался в тени, был скромен до оскомины и до неприятного вежлив со всеми.

Поэтому, наверное, руководитель эксперимента Корчагин Сергей Владимирович решил ввести в Программу прообраз Селянинова в качестве самостоятельной, наделённой степенями свободы, единицы. По мысли Корчагина нужен был именно такой, несколько инфантильный, склонный к созерцанию, но не к решительным действиям Наблюдатель за действиями Программы.

Селянинов сам себя и запрограммировал, передав двойнику часть своего интеллекта, логику мышления и некоторые воспоминания из прожитого.

– Сегодня, – сказал торжественно Корчагин на последнем собрании тех, кто подготовил Программу, – состоится ввод в нашу с вами Программу Наблюдателя. Назовём его так… – Руководитель кашлянул, поправил очки и произнёс имя: – Назовём его Индексóвый Владимир или Индевлад… – Реакция группы была скромной, а Корчагин ожидал хотя бы реплик, оттого спросил: – Не нравится что ли?

– Какая разница, как назвать? – раздался скучный голос, но и его было достаточно, чтобы Корчагин мог предложить другую свою идею.

– Занесём это имя в Дневник Независимых Записей.

– В Эндэз, – подсказал Лесман, ухмыляясь во весь рот. – То есть в Независимый Дневник Записей. А?

– Принимается! – Руководитель обрадовался хотя бы такой активности сотрудников. – Есть ещё какие-нибудь предложения и дополнения?

Сказал по традиции. Кажущаяся не активность группы ему была понятна: готовя Программу, все устали. Так ни предложений, ни дополнений не ожидал.

Однако он ошибался.

Вскочила Татьяна Славина, пунцовая от волнения, и заявила:

– Одного Селянинова, одного Вовочку посылать нельзя!.. Кто знает, что его там поджидает?.. – Никто, естественно, не знал, и Татьяна напористо и часто словно продолжала: – Ему там нужен Помощник. Такой, который в нужный момент подскажет, и защитит, и поможет решить трудный вопрос, и продублирует нам состояние Вовочки! Вот!

Сотрудники лаборатории поскучнели. Новая работа. Так можно усложнять Программу до бесконечности.

– Брось, Танька, за него переживать! – сказал во всеуслышание Вовочкин недоброжелатель Игорь Ветров. – Вовочка твой там забьётся куда-нибудь во флуктуационную щель и будет себе подсматривать через замочную скважину. Кто его там обидит?

Раздались возмущённые голоса.

– Эти добавки без меня!

– Надоело!

– Сколько можно?

Корчагин нервно поправил очки.

– Завтра начало эксперимента. Время начала переносить не будем. А на твоего Защитника… на твоего Помощника надо ещё уйму времени. Нет, нет…

– Вы меня не слышите, Сергей Владимирович! Я его уже создала и ввела в Программу.

– Н-ну, Татьяна… – сказал ошеломлённый Корчагин. – Кто разрешил?.. В Программе и так много чего…

– Напичкано, – подсказали с места.

– Кого я набрал? – взвился руководитель эксперимента, доведённый сотрудниками и круговертью подготовки Программы до состояния горячности. – Группу единомышленников или компьютеризированную ораву дикарей?

Он снял очки и развёл руки. Он вновь надел очки и опять развёл руками. Он напыжился, чтобы ещё что-нибудь сказать.

– У меня есть предложение, – воспользовалась его замешательством Славина. – Давайте назовём Вовочкиного Помощника Малым алгоритмом множества моментов. Сокращённо – Мамм.

– Абракадабра какая-то! – беспомощно выдавил из себя Корчагин. – Алгоритм множества моментов!.. Это же…

– Какая разница, как назвать? – голос принадлежал Веронике. – Хочется ей так его назвать, пусть так и будет. Нам-то что за дело до её выкрутас?

Вероникины рассуждения показались руководителю убедительными, и он согласился с ними.

Так и записали в Эндэзе: «…Мамм – Помощник Индевлада…»

Программа в программе.

Индевлад спал и видел причудливые картинки сна, но что именно на них было изображено, он никак не мог разобрать: видения плоские, размазанные, словно пропущенные сквозь тёмные очки. Сам он как будто передвигался, и оттого видения менялись, появлялись новые непонятные образы, они тоже двигались…

Проходило время, и округа стала обретать отчётливость: стали просматриваться какие-то каменные пики, всплески, узкие ущелья и глубокие провалы – вот что он видел, сидя на платформе Мамма.

Однажды Мамм сказал:

– Пора приступать к работе, – и принял форму письменного стола с удобным откидным креслом рядом. – Сядь, дорогой и любимый, подумай, меня послушай, поспрашивай.

Ни думать, ни спрашивать Индевлад не стал, так как всё, что ему было нужно, знал изначально.

– Пока без тебя обойдусь.

Как раз в это время мимо стола с сидящим за ним Индевладом прошла цепочка согбенных существ, на плечах которых лежал огромный валун.

– Кто и куда?

– Дули понесли ещё одного араха, – сказал Мамм. – Скоро взойдёт Солнце. Понимаешь?

– Ну-у, это-то понимаю. Что ещё?

– Нас ждут фоки.

– Вот ещё… Зачем?

– Там узнаем.

Фоки в очередной раз переходили на новое место.

Горели костры Хемов, от плевков которых пламя вздрагивало, набирало силы, синело, зеленело или вспыхивало звёздной россыпью.

Отвесные склоны каньона, серые от ночной прохлады, уже стали парить, испуская клубы тумана.

Вдоль одной из стен по каменистой тропе уходили бессмертные, за ними нестройной толпой Курители и Новые. Хемы кричали им вслед Положенные Слова, а каньон, резонируя, разносил их далеко.

– Догонять не будем, – Мамм вытянулся столбом, опал вниз широким мягким диваном. – Ты полежи, дорогой и любимый, и понаблюдай вон за той птичкой.

Индевлад поднял голову и увидел чернее чёрного силуэт купающейся в лучах восходящего Солнца птицы или нечто, похожее на неё

– И что в ней интересного?

– Посмотри, понаблюдай, подумай, – менторски проворчал Мамм.

Программа.

«…пятые сутки эксперимента, восемьдесят третье утро Действия. Программа работает, Индевлад бездействует, Мамм обещает…» – из Эндэза.

– Я же говорил! – Игорь Ветров издевался над Селяниновым. – Как мышь в норе сидит, не пикнет. Нашли Наблюдателя!

– Что ты понимаешь? – разъярённая Татьяна подступила к Ветрову и угрожающе приближала к его лицу пальцы с длинными ногтями. – Он ещё должен осознать себя, оценить ситуацию, и лишь потом…

– Не психуй и убери руки! – отступал Ветров и отшучивался: – Говорил тебе, не люби холостяков. Никого не любили и тебя любить не будут. Не люби Вовочку, а люби женатого.

– Дурак ты, Игорь!

– Веско, но не аргументировано.

Звонкий крик оборвал их пикировку:

– Индевлад передаёт!

Через минуту в зал влетел Корчагин, его встретили на ура, дали прочесть расшифрованное послание Индевлада.

– Интересно, интересно!.. Абсолютный преобразователь энергии!.. Первый успех Программы!.. Срочно двух Проводников за этим… – голос Корчагина дрогнул. – Он ещё там развлекается! Серкор?

– Сергей Корчагин, – с ядом в тоне подсказал Миша Лесман.

– Один – один, – съязвил Юра Окулов и добавил: – В мачте Индевлад – Серкор.

– Я тут ни при чём, – поспешил оправдаться Селянинов и отступил за стойку машины подальше от ищущих глаз руководителя лаборатории.

– В тихом болоте… – полетело ему вслед.

Программа в программе.

На каждом шагу встречались следы недавних событий.

Развороченный до основания Столб Нападения являл взгляду изорванное взрывом нутро – стылое месиво органов движения, наведения и атаки. Тут же громоздилась туша поверженного Хлама: он, по-видимому, был насквозь прожжён запасённой впрок Солнечной Струёй. А рядом: лёгкие повозки, искорёженный кротовый Ползун то ли наполовину втиснутый в землю, то ли наполовину выползший из неё, серебрились россыпью части рухнувшего с высоты Большого Лёта…

Над мрачными скалами ущелья Ползунов вставало Солнце. Скоро оно заглянет сюда, высветит неприглядную картину погибших Грёз и жаркими лучами сожжёт жертвы ночи, а потом канет за скалы, оставляя соперникам очищенное место и время для новых схваток.

– Храни нас время! – с чувством приговаривал Индевлад, дробя крепкими каблуками остекленевшую начинку недавних бибоноков.

– Какая чушь, – вторил ему Мамм, фыркая от каждого прикосновения к останкам.

– Нет, нет, ты не прав! Каждому времени свои игры, – убеждённо поправлял его Индевлад

– Игры-игрушки! – Мамм, приняв вид толстоногого стола, самозабвенно хрустел застывшей после боя корочкой покрытия бибоноков.

Сверху упал Холодный Шар. На его матовых от испарены боках проступали капельки конденсата. Они исказили изображение, заигравшее на полусфере, повёрнутой к Индевладу.

– Что он хочет нам сообщить? – спросил Индевлад у Мамма.

Помощник, оборотясь в огромный изучающий глаз, оценил картинку на полусфере Холодного Шара по законным показателям.

– Бестолочь он! – наконец, решительно и презрительно оповестил Индевлада Мамм и быстро превратился в платформу, поддерживаемую многочисленными паучьими ножками. – Садись, дорогой и любимый, и поехали отсюда. Его послали к нам фоки, а он забыл зачем.

– У них всегда так. Позовут… – Индевлад безнадёжно махнул рукой. – Поехали… А куда? К ним?

– Думай!

Хранительница Всех Даров и Порядка проснулась от призывного воя брыков. Вставало Солнце, и надо было успеть насладиться всеми пороками, разрешёнными Порядком: умыться, причесаться и, главное, почистить Зуб. Их у Хранительницы, если она правильно считала, наросло четыре. Каждое утро, следуя Порядку, ей разрешалось и доставляло удовольствие чистить один из них. Лучше всего по порядку – с первого по четвёртый, однако она всегда забывала, какой именно она почистили предыдущим утром.

И сегодня она долго раздумывала, прежде чем приступить к нелёгкому, но весьма приятному делу. Вначале следовало выбрать ручей с песчаным дном и трижды обмакнуть Зуб в водовороте. Только тогда он достигал нужной кондиции. А ручьи к каждому утру – новые. Так что побегаешь, пока найдёшь заветное местечко.

А Солнце не ждёт. Подстерегает. Промедлишь и…

Жёстко царапая кожу, прибежал странный бибонок, так она всех – бегающих – называла. На его спине она увидела Человека. Так она его назвала из почтительности.

– Я к тебе, Хранительница Всех Даров и Порядка, – сказал Индевлад, назвав полное её имя.

Он знал: уж очень она любит, когда к ней обращаются полным именем. Записанным Именем. Ему так её назвать не трудно, а ей это нравится.

Дрогнула нависшая бровью над входом в Преисподнюю скала Чертога. Хранительница внимательно слушала.

– Меня позвали фоки. Послали вот его, – показал Индевлад на Холодный Шар. – Что-то задумали?

Холодный Шар со стеклянным звоном рассыпался на мелкие – бисером – осколки.

– Игры-игрушки, – сокрушённо сказал Мамм.

– Он не от фоков, – пояснила Хранительница. – Его послали неки.

– Неки? – Индевлад задумался. – Мамм, ты знаешь неков?

– Посмотрим… Конечно! Двести седьмой уровень знаков. Они в Дополнении. Как будто опечатка. Возможны последствия.

– Гм… – Индевлад опять задумался.

– Скоро Солнце! – нетерпеливо напомнила Хранительница.

– Да, да… Неки… Пойдём?

– Полетим! – сказал Мамм, принимая нужную форму.

Зуб у Хранительницы остался не чищенным. Плохое предзнаменование. И не только для неё.

Шумит водопад, жадно облизывая влажным языком крутобокие камни, на которые он падает с головокружительной высоты. Густо гудит воздух от тёмных жужжащих точек, летающих в узком ущелье вверх и вниз, взад и вперёд.

Вот-вот брызнет Солнце живительными лучами и оживит застывшие валуны. Они умываются под грохот водопада, изнемогая от ожидания и предстоящей работы. В них уже бродят токи и размягчаются кристаллы.

Быстрее бы появилось Солнце…

За чёрными холмами на россыпи плоских камней разбили лагерь фоки.

Колыхалось Покрывало Единения, храня под своей сенью спокойствие и Назначение. Мужественные фоки превращали камни в пыль, смачивали её из брызгал и плевались полученной кашицей в быстро твердеющее выровненного основания нового поселения.

Проводники стояли на вершине чёрного холма и как зачарованные следили за спорой работой фоков. Проводникам были не понятны их действия и та поспешность, с которой те выполняли её.

Неожиданно в фиалковом небе раздался не передаваемо противный крик Серкора. Фоки застыли мёртвыми нелепыми изваяниями.

Серкор купался в солнечной выси и не торопился нападать на жертву, копошащуюся в ущелье.

Один Проводник поднял руку и показал в сторону огромной птицы, спросил другого:

– Этот?

– Да. Идеальный Преобразователь, – ответил тот. – Индевлад говорил о нём. Стопроцентное кэпэдэ при преобразовании любого вида энергии в любой другой.

– Вызываю группу изоляции…

Фоки зашевелились. Бессмертные заняли положенные места. Новое Покрывало Единения, поднятое Хемами над ними, взбугрилось от дуновения Новых, а Курители взбежали на него и отвердили созданный в одно мгновение купол над бессмертными.

Солнце уже слепило золотом, отражаясь от склонов холмов. Рассеивался сумрак, высыхали камни и Курители уже ни с такой быстротой завершали своё дело.

Хемы зажгли костры и плюнули в них.

Дна ущелья коснулись первые обжигающие лучи Солнца. Водопад иссяк. Упали последние капли, испарились белыми клубочками. Яркий живительный свет зацепил мшистый валун. Камень вздрогнул, ожил, вздохнул. С него осыпался белёсый налёт. Он поднялся на десятки ног.

Чёрные точки, заполнявшие воздух, засвиристели и кинулись на ожившие камни, погрузились в них.

Арахи, получив заряд солнечной энергии, просыпались к жизни, зная своё предназначение на те короткие мгновения, пока Солнце высвечивало площадку их бытия.

Программа.

«…сто сорок седьмое утро Действия. Неустранимые опечатки в Дополнении. Возможны последствия. Угроза Помощнику. К Индевладу послан Полномочный Проводник…» – из Эндэза, запись рукой.

Программа в программе.

Мамм, уплощённый и изогнутый корытцем, нёс Индевлада над хаосом скал и пропастей, возникших и возникающих от флуктуаций – вечная основа Действия.

– Неки, – спрашивал Индевлад, прикрывая глаза от встречного потока невидимых частиц, – это что, случайная опечатка или систематическая?

– Ни то, и ни другое, – ответил Мамм и плавно спланировал по-над отвесной стеной, основанием уходящей вниз, казалось, до Преисподнии. – Это специально неисправленная ошибка. У меня мнение на этот счёт. Ошибка понадобилась ей самой. Программе.

– Для стабильности, думаю.

– Логично, но не обязательно.

– Тогда, свой интерес?

– Возможно.

– А зачем ей в ущелье Ползунов устраивать картину погибших Грёз? А кто такая Хранительница?

– Ну-у, Хранительница… Хранительница – это…

– Проводник, – прервал своего седока Мамм.

– Где?.. А-а… Вижу!

Мамм резко накренился, развернулся и мягко упал к ногам Проводника.

Поздоровались.

– Вопрос к Помощнику, – сказал Проводник. – Тебе известны опечатки в Дополнении?

– Был вопрос. Проверил. Знаю.

– Вот тебе на всякий случай, – Проводник бросил Мамму тёмную с отливом пластину. – Сравни!

Мамм пластину поглотил, ответил:

– Ноль семь.

– Плохо, – воскликнул Проводник. – Тебя, Индевлад, изолируют.

– Неужели Сама? Программа?

– Похоже, что так.

– А мы вот и гадаем с Помощником, что это всё значит? Какие-то странные миры населяют округу. В названиях неисчислимых образований запутаться можно. А ей и этих развлечений мало. Решила взяться за меня.

– Твоя защита ей не по зубам. Однако будь осторожен. И ты, Помощник, будь начеку.

– Любопытно это всё, – покачал головой Индевлад.

– Потому меня и послали, чтобы узнать от тебя. Пока!

Проводник растаял, стёрся, исчез тут же на глазах. Индевлад хмыкнул, поделился с Маммом сомнениями:

– Слыхал? Так что уши-то не развешивай. Ну-ну, что за обиды? В меня что вложено, так и говорю… Защита у меня, может быть, и хорошая, но если Программа возьмётся, то ещё не известно, как эта защита себя поведёт. Ты-то как думаешь?

– Игры-игрушки.

– Вот именно… Поехали дальше!

Солнце!.. Мириады лучей! И каждый луч вонзался, впивался во всё, что не на месте, отжило своё время, выпало из цикла.

Вспыхнула и горела поверженная картина погибших Грёз; бросались на скалы арахи, отхватывали от них огромные куски и перетирали в пыль; заплясали огненные смерчи на Покрывале Единения бессмертных; поглощал энергию ненасытный Серкор и творил из неё Лакуну.

Хранительница Всех Даров и Порядка с наслаждением замкнула жар Солнца и холод Преисподней и ощутила настоятельную потребность заботы всё узнать, всё проверить, всё привести в порядок. Она теперь сама излучала энергию и направляла её во все уголки Порядка, находя в том непередаваемое блаженство.

А вот и человек на несуразном бибоноке, прикосновения которого так приятны. Интересно: фоков много, арахов много, неков – тоже много. И вообще, всех других много. А человек один. Он неповторим, неоднозначен, и трудно предугадать, как он поступит в той или иной ситуации. Он – Порядок, но и Непорядок вместе. Всё в нём неожиданно и забавно…

И бибонок при нём тоже один…

Но куда это их завела непредсказуемость? Это Непорядок!

– Неки там, – Мамм вырастил длинный щупалец с указующим перстом и показал им куда-то за обрывистый край скалы вниз. – В провале. Там Лакуна в Программе… Эффект умолчания самой Программы.

– Программа, думаешь, знает о Лакуне и использует?

– Не знаю, использует ли, но знает. Но что может? Лакуна – это как дырка от бублика. Бублик целый, а дырка?.. Что бублик сотворить с ней может? Ничего!

– Пример не корректный. Не было бы дырки, не было бы и бублика, а была бы лепёшка. Но всё равно, мне кажется, что неки – это интересно.

– Опасно.

– Каждому времени свои игры. Не забывай, я – Наблюдатель. Пошли!

– Полетели.

Мамм просунул под руки и между ног Индевлада широкие ремни, подбросил его вверх и в сторону, а сам превратился в цветастый парашют, на куполе которого было красиво написано: – Мамм.

Программа.

«…сто сорок седьмой вечер Действия. Индевлад и Помощник канули в Неустранимую Лакуну… Чёрная дыра!!!» – из Эндэза.

Поведение Программы, а оттого и результаты эксперимента становились непредсказуемыми.

Неожиданное решение Индевлада уйти в Лакуну Программы озадачило и вызвало тревогу у сотрудников лаборатории. Никого не предупредил, не посоветовался. А Вовочку такой поступок своей ипостаси в Программе, так вовсе потряс. Сам бы он никогда не сунулся бы в Лакуну, будь на месте Индевлада. Эти поступки уже не от него.

Он так и заявил Корчагину. А тот поправил очки и сказал неласково:

– Значит от лукавого?.. – И добавил ещё неласковее: – Запрограммировали скрытого авантюриста. Овечкой теперь прикидываешься!.. Так что делать будем? – обратился он к собранию сотрудников.

Подозрение Корчагина в тайном авантюризме Селянинова развеселило группу. Все как-то легкомысленно стали высказывать свои предположения.

Корчагин выслушивал их не долго.

– Болтуны! – прервал он поток словопрений. – Ветров, что ты предлагаешь?.. Ничего. Тогда помолчи! А ты, Имлов?

– А я ничего, но Вероника вот считает, что надо к нему послать Проводника с гарантированным возвращением.

– Вероника, как понимать твоё – «с гарантированным возвращением»?

– Понятия не имею.

– Тоже мне. Ладно! Идея есть, она ясна, а как воплотить её в Программу, подумаем… Кто ещё хочет что-нибудь предложить?

– У меня не предложение, а вопрос… К Татьяне… Что случилось с Индевладом? Почему он всё-таки безо всякого разрешения с нашей стороны ушёл в Лакуну? И куда подевался его Помощник, то есть её Мамм?

– Сама ума не прилажу, – ответила Татьяна. – Вообще, поведение Мамма стало каким-то неуверенным, и не понятным. Я выясняю.

– Ладно! Кто ещё… Ну, чего ты, Стынов?

– А то, что Лакуна стала расширяться.

Реальный мир.

– Что у них там случилось? – Воробьёв оторвал голову от докладной записки и посмотрел на Мазкова. – Что ещё за расширяющаяся Лакуна?

– Сами пока не поймём, Олег Владимирович. Такое впечатление, что их Программа пошла как-то не так, как они ожидали, создавая её. Или они сами что-то в неё добавили, а теперь пожинают плоды.

– Не густо, но, – директор ободряюще улыбнулся, – всё-таки у нас не пустая карта. Инициативная Программа – уже интересно. А если и вправду абсолютный или идеальный, как они называют, преобразователь, то…– Он многозначительно помолчал. – Немного не по нашей проблематике, но это тоже уже что-то.

– Преобразователь да, хорошо. Но как нам его вырвать у них? Вот в чём задача, – сокрушённо проговорил Мазков. – Корчагин исхудал, решая эту проблему. Домой перестал ходить, сидит в лаборатории день и ночь.

– Это он зря.

– Дал я ему уже нагоняй. Н-да… Он попросил выйти на связи… Ваши. Им нужна дополнительная информация, чтобы расшифровать действия виртуальной группы.

– Можно, я распоряжусь.

– Спасибо!

– Ладно, уж. А в остальном… Время терпит. Думаю, разгадает Корчагин, и мы узнаем, что у них… там происходит, – Воробьёв покачал головой. – Никак не привыкну, что мы и здесь и там… Узнаем не только то, что мы сами создали, но и что они там сумели напридумывать… Надо войти в их Программу, Павел Андреевич.

– Стараемся, Олег Владимирович.

Программа в программе.

Хранительница после встряски сквозных токов от Солнца в Преисподнюю, ослабела. В ней как отрыжка после сытого обеда возникли какие-то импульсы, неведомо отчего возникшие и непонятно отчего замирающие. Импульсы иногда куда-то выстреливались и терялись там без отзвука.

Наступило блаженное время для Хранительницы: Дары на месте, Порядок в порядке. Можно почистить какой-нибудь Зуб или брыков послушать. И Солнце заходило.

Но полному наслаждению пороками сегодня что-то мешало. Волны Хаоса, бушующие в Преисподние, достигали Чертога и раскачивали Хранительницу, а это явный сигнал: не всё в порядке, что-то забыто или что-то случилось.

Волны Хаоса тоже приятны, но этот порок не разрешён Порядком и наказуем.

Ах, завтра опять будет Солнце, будет энергия, будет и Порядок.

А сейчас. Как разыгралась Преисподняя! Не порядок!

Всё завтра. Завтра…

Программа.

«…сто сорок восьмое утро Действия. Лакуна расширяется стремительно…» – из Эндэза.

Программа в программе.

– Передохнём, – попросил Мамм-парашют и опустил Индевлада на узкий карниз бесконечного утёса, по отвесным стенам которого прыгали разноцветные зайчики.

Снизу, из провала, доносился шелест перелистываемых больших листов книги, почмокивание, короткие стуки.

Мамм ящерицей побегал по стене вверх- вниз и заявил:

– Мы, дорогой и любимый, вообще-то, уже прибыли на место.

Сказанные им слова словно послужили сигналом к совершению каких-то действий в стране неков. Карниз, на котором сидел, свесив ноги Индевлад, надломился и отшвырнул его от себя.

Индевлад стал плавно падать вниз.

Программа.

Вовочке приснился сон.

– Куда-то падаю, даже ветер в ушах загудел. Точно помню, – рассказывал он и трогал пальцами кончики своих ушей. – Вот. До сих пор горят. При падении разогрелись…

Кто-то из сотрудников фыркнул.

– Это ты просто на уши приземлился, – не преминул напомнить о себе Ветров и захохотал собственной шутке.

Его поддержали, но недолго.

– Дальше-то что было?

– Дальше… – Селянинов на смех недоброжелателей не обратил внимания. – Дальше я Мамма увидел. Нас с ним в какой-то ящик посадили. Потом оказалось, что это как будто боевая машина этой… картины погибших Грёз…

– От Индевлада сигнал? – предположил Имлов. – Почему бы нет?

Селянинов пожал плечами, добавил:

– Мамм сказал, что мы, якобы, находимся в Хламе, и что ночью нас испытают.

– Испытали?

– Будильник разбудил.

– Может быть, – Ветров почесал переносицу и задумчиво посмотрел на Вовочку, – Имлов прав. У тебя и точно наметилась прямая связь с Индевладом, а?

– А что? – Татьяна придвинулась ближе к Селянинову и вызывающе посмотрела на Ветрова.

– Да я серьёзно, – сказал Ветров. – Ах, если бы меня так защищали!.. Цени, Вовочка… А ведь Индевлад нам сообщал уже об ущелье Ползунов и о его назначении. Упоминал и Хлама, как нечто громадное и неповоротливое.

Короткое обсуждение сна Селянинова заключил Корчагин:

– Связь Индевлада с Селяниновым примем за рабочую гипотезу. Какая бы связь не была, но это связь. О том сделать запись в Эндэзе.

Программа в программе.

Надо же было так глупо попасться? Упал с высоты в какую-то мягкую податливую полость. Она бережно приняла его в своё лоно и куда-то понесла. Индевлад не встревожился даже тогда, когда понял, что это не заботы Мамма. Помощник, вообще, куда-то запропастился и не отзывался на обращение к нему.

Некоторое время спустя его из полости бесцеремонно вытряхнули. В темноту. Но тут же подхватили и втиснули в тесный холодный погреб. Вокруг конечностей и туловища обвились змеевидные путы. На глаза надвинулись жёсткие шоры. И он сразу же увидел себя будто со стороны – маленькая капелька в рыхлой горе Хлама.

Как-то фоки ему пожаловались. Кто-то, говорили они, ворует у них бессмертных. Перед каждой такой пропажи они замечали появление незнакомого Холодного Шара. И сейчас Индевлад стал догадываться, кто и для чего воровал бессмертных. Неки, по всей видимости, начиняли ими Хламов. Теперь вместо очередного бессмертного решили использовать его, Индевлада, для управления Хламом. Может быть, бессмертные их уже не удовлетворяли. Вот они и нашли более подготовленную мыслящую единицу.

– Игры продолжаются, – пробормотал Индевлад. – Участвую в картине погибших Грёз. Что-то будет?

– Игры-игрушки! – услышал он знакомые слова.

– Мамм! Где ты?

– Здесь, рядом… Пытаюсь…подменить Хлама, но неки начеку. Да и Хлам упирается. Говорит, что ты ему вполне… Э!.. Э!.. Неки подбивают Программу выкинуть меня вообще! Возмутись, Индевлад! Я твой Помощник. А они с Программой заодно. В её Лакуне спрятались и теперь творят… Возмутись, Индевлад!

– Я возмутился!.. Эй, вы!.. Кто там?.. Они молчат. Слушай, Мамм, неки – это кто или что?

– Сам не разберу… Некие образования, – откликнулся Мамм после длительной паузы. – Странно, но структурная схема Хлама и неков идентична моей. Мы образования одного вида… Игры-игрушки!.. Узурпаторы! Это их Программа против меня сотворила! Не верь им, Индевлад!.. Индевлад, Хлам пошёл!

Индевлад и сам почувствовал начало движения.

– Подскажи, как остановить его?

Мамм не откликнулся, но тут Хлам будто упёрся в стену. Он судорожно порывался вперёд, а его не пускали.

Думая, что это Мамм перегородил ему дорогу, Индевлад сказал:

– Держим его, а я попробую от него избавиться.

Хранительница Всех Даров и Порядка в нарушение всех правил и законов была разбужена среди положенного её сна.

Тревога!.. Тревога!..

Стеклянно звонили рассыпавшегося на зёрна кристаллы Чертога над Преисподней; из неё самой несло безумием и непорядком.

Почистить бы Зуб, но тревога. Значит, нарушен Порядок. Где? Нужна энергия. Её может дать только Солнце. А вызов его не ко времени – тот же Непорядок.

Два Непорядка. Какой Непорядок ближе к Порядку? Неурочный восход Солнца или тот, который её разбудил по тревоге?

Тревога!.. Тревога!.. Надо вызвать Солнце.

И хорошо бы почистить Зуб…

Программа.

Мазков влетел в лабораторию, взмахивая полами расстёгнутого халата, словно низко опущенной гривой.

– Сергей, ребята!.. Наш абсолютный преобразователь!.. Это здорово!.. Это… САМ доволен вами. Сегодня же заявку… К вечеру. Подумайте, кого включить. Человек пять… САМ Воробьёв вами доволен… Мы с вами хорошо поработали!

Начальник отдела бегал между столами и говорил, но не договаривал. Многое.

Воробьёв был обрадован. Это правда. Он без обиняков заявил Мазкову, что открытие – это докторская для начальника отдела, а, может быть, ещё для кого-нибудь нужного. Пяток кандидатских. Глядишь и – школа! Школа Воробьёва, естественно. А это прямая дорога из членов-корреспондентов в действительные члены академии. Он молод, честолюбив, работоспособен и талантливо смел.

– Так что дерзайте, Павлуша, – сказал он в конце разговора-наставления. – И я, и ты сам в твоих руках! Нужна правильно составленная заявка!

– Я, Олежек, постараюсь.

Мазков несколько минут простоял под директорской дверью, в подробностях вспоминая минувший разговор, голос директора и интонации, звучащие в нём. Вспомнил и почувствовал сладкую истому от нахлынувшего на него предчувствия ошеломляющего счастья. Он прислушался к себе и понял откуда оно шло. Заявка!.. Заявка на открытие! И он должен… нет, обязан быть среди её авторов вместе с директором института. И так будет справедливо, ибо они – руководители… Правда, он сам когда-то был против эксперимента… Впрочем, почему против?.. Кто сказал, что против? Не против, конечно, а выступал лишь оппонентом, чтобы лучше к нему, к эксперименту, готовились, оттачивали, так сказать, на оселке его контраргументов будущий успех.

Тут, главное, не спугнуть их, а помягче, помягче, но с нажимом. Чтобы не опомнились, чтобы Корчагин сам бы внёс его и директора фамилии в список. Поэтому меньше ажиотажа, а больше деловых предложений и советов.

– Постарайся, Серёжа, охватить всех причастных к открытию, – говорил он после того, как вихрем промчался по лаборатории. – По справедливости… Даже тех, кто ошибался… Но их ошибки – тоже залог правильно поставленной задачи…

– У нас Индевлад пропал, – Корчагин, наконец, втиснулся в слово поток Мазкова.

Начальнику отдела показалось, что завлаб его не понял.

– Главное – заявка, Серёжа. Заявка! – нажал он на последнее слово.

– Это подождёт. В Программе расширяющаяся Лакуна. В неё провалились Индевлад и его Помощник…

– Серёжа, заявка!

– Нам срочно нужна кровать или хотя бы диван. Селянинов вступил в телепатическую связь с Индевладом. Но ему нужен покой, расслабленность…

Они ещё некоторое время говорили каждый о своём, пока, наконец, не остановились и с удивлением не посмотрели друг на друга.

– О чём это ты, – недовольно и неприязненно спросил Мазков.

– Кровать нужна! – грубо выкрикнул Корчагин.

– Это ещё зачем? Я тебе про Фому, а ты мне про кровать… Воробьёв требует заявку. Чтобы к вечеру…

– Сергей Владимирович! – верещащий голос Славиной перекрыл все другие звуки. – Мамм объявился! Один!

– Кровать нужна! – крикнул в лицо опешившему Мазкову Корчагин, убегая от него на зов Татьяны.

Программа в программе.

Фоки встревожились. Хранительница Даров и Порядка посылала их через ущелье арахов к Солнцу. Не всех, но часть бессмертных должны были повести Хемы, и тоже не все.

Чёткое перестроение рядов – привилегия фоков. Из общего Покрывала Единения Курители выдернули прозрачный листок, размяли его, удлинили, побрызгали на него из курил. Новое Покрывало Единения спрятало под собой группу бессмертных, окружённых Новыми.

Пришло время. Хемы зажгли костры и плюнули в них.

Из отвесной стены ущелья вывалился арах, просверливший её насквозь. Арах упал тяжёлым валуном в один из костров. Полежал, греясь в его пламени, заворочался. Кострище обволокло его и вместе с ним припало к стене и пробуравило её. Фоки, посланцы за Солнцем, двинулись следом по образовавшемуся туннелю.

Хлам бился в истерике, Индевлад бездействовал. Мамм не отвечал на вызовы.

Выведенный из себя Хлам, заговорил:

– Впереди я. Тогда это я на я. Нонсенс!

Индевлад обрадовался словам Хлама, но не понял смысла сказанного, кроме, пожалуй, первой фразы.

– Если можешь, покажи, – попросил он.

Розоватая перегородка, всё время висевшая перед Индевладом, опрозрачилась. И он увидел: Хлам, в котором он сидел, упирался в другого Хлама, такого же громадного и аляповатого.

Так вот что означало «я на я». Может быть, подумал Индевлад, и я на я? Потому спросил:

– Кто им управляет?

– Ты, – сказал Хлам.

– Угу, – Индевлад задумался. – Покажи меня. Того.

– Он во мне.

– Это я в тебе, – напомнил Индевлад.

– Он во мне тоже. Это – ты.

– Угу, – вновь сказал Индевлад, подражая Селянинову, тот любил угукать. Но так ничего и не понял. Ему даже показалось, что он вообще запутался во всех этих «я на я».

– Объяснить можешь?

– Могу, но у неков кризис. Подождём.

– Долго ждать будем?

– Неки знают.

– Угу…

Дорога к Солнцу – нелёгкая дорога.

Бессмертные мужественно пряталась под Покрывалом Единения, и монолитным образованием внедрялись в просверлённое арахом отверстие. Новые крепили строй, Хемы расположились согласно распоряжению Хранительницы и поплёвывали на следы, мол, ушли, и отверстие теперь не только ни кому не нужно, но по нему кому-либо заказано ходить.

Беспокойство неков росло. Сильные Фигуры зачастили и в последнее время появлялись непредсказуемо. А ведь каждая такая Сильная Фигура – явление, приносящее новое: надо менять поведение, отвечать за прошлое и, вообще, становиться другими, в корне не похожими на самих себя.

А в принципе, неки жили одной идеей – помочь Наблюдателю. Но с самого начала их осознанной деятельности, начала, которого они не ведали, их постоянно отвлекали от основной деятельности Сильные Фигуры. Они появлялись и то крепили ряды, то их тасовали, а порой и уничтожали. Проводили непонятные картины погибших Грёз в ущелье Ползунов.

Неки испокон своего века как избавление ото всех бед ожидали с нетерпением прихода Солнца, но оно сюда по непонятной причине не заглядывало, потому что провал, образованный Лакуной в Программе оказался слишком глубок. А выйти из Лакуны неки не могли, ибо их Предназначение в Будущем прогнозировалось именно в Лакуне.

Так и получилось, что вместо них вокруг Наблюдателя вертелся Мамм – это хитрое и изворотливое порождение Преисподней. Невесть что возомнили о себе Хламы. Мало что возомнили, так стали самовоспроизводиться, и отмежевались от неков.

Всё, всё шло не так, как было записано… Кем?.. А это был секрет. Не неков, а того, кого они ожидали. А ожидали они прихода Очень Сильной Фигуры. Уж она-то сделает… укажет… выведет…

Мамм вытянулся в торпеду и на реактивной тяге ринулся жаловаться.

Вначале его целью была Хранительница. Она и только она всё знает и поможет. Но чем ближе он подлетал к скале, под которой Хранительница облюбовала себе Чертог, тем меньше у него оставалось желания с ней встречаться и даже, он прислушивался к себе, да, да, такое слово родилось у него, даже связываться с ней расхотелось.

Он проанализировал своё состояние и понял – Хранительница его не поймёт. Мало того, чего доброго проверит и тут же найдёт, что он вовсе не Подарок и Порядком не предусмотрен, а возник как некое исчадие Преисподней. Так что жаловаться надо не у Хранительницы, а у Преисподней.

Самоанализ и открывшееся откровение озадачили Мамма. До того он был уверен в своём предназначении Помощника Наблюдателя. И поступал как Помощник. И нравилось ему быть Помощником.

Однако всё это было не более чем самообманом. Надо теперь пересматривать убеждения, а кому такое нравится?..

Программа.

– Плакал твой Помощничек, – сказал Ветров и задал Татьяне вопрос: – Он может членораздельно объяснить своё поведение? Почему он бросил Индевлада?

– Может, но не хочет. Он жалуется на неков. Те, якобы, его оскорбили и подменили.

– Да, характерец у него. Это ты его наделила таким. Не хочу… Жалобится вот.

– Нет, Игорь. Я ни причём. Это он сам приобрёл. Они все там что-то приобрели. И мы для них уже не создатели, – печально сказала Татьяна.

– И Индевлад?

– И он! – отрезала Татьяна, чтобы прекратить неприятный ей разговор.

Она была обеспокоена не только поведением и положением Индевлада, но и состоянием Вовочки, устроенным спать на столе. Вовочка стонал во сне и пытался что-то говорить.

Иногда несколько слов удавалось понять. И Татьяна большую часть времени проводила с ним, чтобы не пропустить сказанного.

– Как тут, Танюша, дела? – услышала она вдруг вкрадчивый голос.

Она обернулась и увидела рядом Мазкова. Вероятно, удивление на её лице проявилось так явственно, что Мазков отпрянул от неё. Было от чего удивиться. Никогда ещё начальник отдела так не обращался к ней. И она терпеть не могла, когда её называли Танюшей или Танечкой. О том все знали.

– Шипящее, тоненькое и противное обращение! – говорила она. – Никто не смейте меня так называть! Лучше Танькой зовите.

Мазков так и не услышал ответ на свой вопрос и пошёл вдоль дисплеев, за которыми трудились сотрудники лаборатории. У стола Ветрова он остановился, и что-то зашептал ему на ухо, отчего у Игоря стало вытягиваться лицо от отпадающей челюсти.

– Да что вы, Павел Андреевич?! – воскликнул он. – Я обычный сотрудник лаборатории. Как все. Даже не кандидат наук. Сижу тут, ведаю своим участком Программы. И всё. Индевлад открыл Серкора. Вот его и спрашивайте, кого внести в заявку.

Мазков сделал безразличное лицо и продолжил обход лаборатории. Ветров изобразил круглые глаза и показал Татьяне, что у начальника отдела в голове не всё в порядке.

Славина отмахнулась. В это время заговорил Вовочка, и она наклонилась к нему поближе.

Мазков ещё раз пофланировал между столами. На него никто не обращал внимания.

Реальный мир.

– Н-да… – Мазков озабоченно почесал обеими руками залысины, виновато посмотрел на Корчагина. – Хорош я там у них. Ничего не скажешь.

– Да и я… – Корчагин с досадой махнул рукой. – Все мы там жуткие обыватели и склочники.

Мазков вздохнул.

– Сами на себя наклепали, как могли. Вот тебе и научная целенаправленность. Друг на друга или друг перед другом… О начальстве думают всегда плохо.

– Ладно, Павел Андреевич, бог с ними. И с нашими, и с теми… Из-за тех до нас могут не дойти эффекты, которые просматриваются в их Программе. Недаром у них сыр-бор разгорелся из-за этого абсолютного преобразователя. Как вы думаете, что это такое?

Мазков пожал плечами.

– В перпетуум-мобиле не верю. Однако они ведь там уверены в его идеальности. Абсолютности… Удивляет и неустранимая Лакуна в их Программе. Тоже вопрос, что это такое? Да и одиссея… как его? Индевлада?

Корчагин коротко кивнул.

– Индевлада. Индексовый Владимир… А ведь любопытно у них придумано ввести в Программу Наблюдателя, его Помощника, Проводников, группу изоляции!

– Любопытно-то любопытно, – опять вздохнул начальник отдела. – Но как они это сделали? Попробуй ты ввести такого Наблюдателя… Не знаешь как? То-то. А у них всё это просто… Как будто. И ещё такой детский вопрос. Зачем они Наблюдателя вообще ввели? Цель? За кем или за чем наблюдать? Не думали?

– Расшифровываем, Павел Андреевич. Но пока… Они же там свой язык программирования придумали. Сверх экономичный и простой. Над ним работаем… Над всем работаем. Но то, что мы сами создали, стало выходить из-под контроля, а то, что создали они, просто не поддаётся осмыслению. Одни догадки. Там свои законы действуют.

– Н-да… Столько нового, а они там одну единственную заявку не составят. Весь эксперимент споткнулся на этом. По этой заявке мы могли бы кое-что определить. А они… Ведь всё похоронят! Глупостей наделают. Потом гадай и доказывай, что было, а чего не было… Ты-то чего там упёрся? Кровать тебе подавай! Заявка нужна, кто бы в неё не вошёл.

– Да не упёрся я. Сны там у Селянинова телепатические… Тьфу ты! Привязалось! Путаю всё время того и нашего. Спрашиваю его сегодня. Володю. Нашего. Так вот спрашиваю, что он видит во сне? Он говорит, что только девушек… А Татьяна Славина грозиться уволиться.

– Н-да…

Программа в программе.

Солнце отдыхало.

Чтобы светить, надо отдыхать. И ничего не помнить. И погрузиться в себя без остатка. И дышать: вспухать и опадать то внешней, то внутренней оболочками.

Тихо, славно, тепло!

Фоки без устали шли вперёд. Но дорога становилась угрожающе узкой. Новым вскоре пришлось ослабить связи. Бессмертные заволновались – некоторым из них не стало хватать места под Покрывалом Единения. Плевки Хемов порой не достигали цели.

Могли быть последствия, но фоки продолжали идти вперёд.

Серкор поджидал их в самом трудном для перехода участке пути. Живущий за счёт энергии Солнца и темноты, он всегда бодрствовал и всегда был нацелен на уничтожение фоков. Он превращал их в новые образования, необходимых для создания картины погибших Грёз.

Фоки боялись Серкора.

Его внезапное появление шокировало их. Отчаянный сигнал бедствия, могущего остановить важную экспедицию к Солнцу и даже не подпустить к нему посланцев, умчался назад, к оставленным соплеменникам, и всполошил их. У них вспыхнули костры, собирая Курителей и Новых. Хемы кричали в голос:

– Хранительница, очнись! – и плевали в костры.

Пламя костров рваными ревущими рукавами достигали уже верхнего края каньона.

Курители могучим дыханием добавляли силы Хемам, отчего голоса их крепли и крепли. Слаженный и всёсокрушающий крик пронизал стены до самой Преисподней. Стены резонировали и усиливали вопль:

– Хранительница, очнись!

Хранительница Всех Даров и Порядка слышала крик фоков, но никак не могла избавиться от блаженного оцепенения. Оно наступило внезапно, словно она окунулась в него. И пришло оно из Преисподней. Там что-то творилось, а она не могла понять что, а потому не знала, как на всё это реагировать, и млела в оцепенении.

Непредсказуемость – вот что она ощущала в тот момент, когда её достигла просьба фоков о помощи.

Непредсказуемость – это Непорядок.

Потом наступило оцепенение…

Реальный мир.

Селянинов, хотя и сказал Корчагину о снящихся ему девушках, знал, что сказанное – неправда. Сказал по инерции, всегда так говорил.

В последнее время ему снилось чёрте что, как он сам себе сказал как-то утром после очередного такого сна.

То он снился себе коровой, у которой замёрзла спина, и это чувство преследовало его весь день. Однажды он всю ночь проплутал в лабиринте непонятного странного мира, где многократно подвергался опасности и, в конце концов, был съеден безобразным чудовищем. Всё было бы нормальным, потому что подобные сны ему снились и раньше. Не подряд каждую ночь, но снились. Но теперь, если его съедали, то настолько ощутимо и с такими подробностями, что он вскакивал среди ночи с бьющимся от ужаса сердцем.

В эту ночь ему привиделась картина атомного нападения. Во сне он спал и проснулся от взрыва бомбы. «Все вниз, к земле!» – кричал он и стаскивал кого-то с высокой кровати или платформы. Оказалось, он будто бы спал на улице, а стаскиваемый был его сыном, хотя в жизни у него имелась в наличии одна дочь, да и та, поздний ребёнок, пяти лет от роду. А сыну во сне перевалило, наверное, за все двадцать. Да и не он один, а три сына насчитал Селянинов с удивлением. И все от Татьяны Славиной, она ему там, во сне, была женой. И весь вид её говорил: – вот видишь как тебе со мной хорошо – у тебя три сына.

О сыновьях он всегда мечтал…

Он проснулся среди ночи, взбудораженный и обеспокоенный видением: огромная оранжевая полусфера, как её показывают по телевидению, поднималась над городом, испарялись или мгновенно сгорали дома, деревья, заводские трубы, коих было натыкано слишком много, как деревьев в лесу. Оранжевая волна накатывалась на дом, где до этого он спрятался со своей многодетной семьёй, и он философски рассуждал перед взрослыми детьми о бренности человеческой жизни.

С этим и проснулся и ещё долго думал о том же: как коротка жизнь и как она уязвима, а он живёт так себе – ничего не успел и не успеет, пожалуй, уже сделать. Даже на Татьяну внимания не обращает. Не высохнут ни глаза, ни язык, если он на неё посмотрит и поговорит с ней. Ведь жизнь проходит. Лариска растолстела, да и сам он от спокойного размеренного бытия жирком стал зарастать. Прав, наверное, Игорь Ветров, говоря, что это всё от лени и от мыслей: как бы чего не случилось, кто бы чего ни сказал.

Надо дерзать, искать, пробовать, – уговаривал он себя, бессонно глядя в потолок.

Вновь засыпал с уверенностью свершившегося факта, что завтра утром по дороге в институт поговорит с Татьяной.

Программа.

Мазков жаловался Воробьёву:

– … и Корчагин вкупе с ними. Сладу нет. Может быть, его заменим кем другим?

Однако директор, казалось, был глух к его претензиям, хотя, как будто, понимал заботы начальника отдела.

– Я их мало знаю, – наконец, словно через силу, сказал он отчуждённым голосом. – Это который Корчагин? Сергей? Его знаю. Пусть себе работает. Вы с ним лучше об эффективности Программы подумайте. Открытие абсолютного преобразователя хорошо, но что он нам даст? Я говорил там, – он поднял палец вверх, – кое с кем. Он им не нужен.

Мазков даже подпрыгнул на стуле: как же так? Вчера ещё разговор шёл о скорейшей подаче заявки на открытие, а сегодня – не нужен! Впрочем, начальству виднее, спорить с ним бесполезно и рискованно.

– И нам не нужен, – сказал он бодро.

– Но… – Воробьёв насупился. – Зачем тогда… весь этот… переполох с подачей заявки?

– Это же ты… – начал было напоминать Мазков, откуда исходила инициатива, но не напомнил.

– А где были вы? У меня сто дел, у вас – одно!

– Олежек… Олег Владимирович…

– Так вот что, Павел… э-э… Андреевич. Предложи-ка этого Серкора кому-нибудь. Через прессу, что ли. Рекламу дай. Продаётся, мол. Кому нужен? А нам он зачем? Если там, – директор опять ткнул пальцем вверх, – им не заинтересовались. Пусть Корчагин своему Индексовому даст задание искать что-нибудь ещё. Получше! Эдакое! Что нам нужно, а не всем. Да побыстрее! Время не терпит. Ты в ответе будешь.

«…на палубе появились крысы. Они бегают и топают лапами. Программа себе на уме. Индевлад в Лакуне, не видим его, не слышим…» – из Эндэза, запись от руки.

Реальный мир.

– Таня!

– Ой, Володя…

Они только что вышли из вагона метро и направились по переходу к эскалатору. Селянинов нагнал Славину и шёл теперь по правую руку, задевая её то плечом, то локтём.

– Здравствуй!

– Здравствуй, – всё ещё в растерянности ответила на приветствие Татьяна, поражённая поведением Вовочки.

А он поздоровался и вдруг забыл, о чём это хотел с ней поговорить. Вернее, как начать этот разговор. Ещё минутами раньше, когда она, как всегда, беззастенчиво смотрела на него там, в вагоне, всё представлялось каким-то другим. Он подойдёт к ней. Слово за слово… Поговорят. Но сейчас у него не было этих слов. Он пожимал плечами, изображал рассеянность.

– Это правда, – решился он и сказал с хрипотцой, – что ты решила уйти из лаборатории?

– Я ещё ничего не решила. Кто тебе это сказал?

– Все говорят.

– Все, значит, никто. А именно? – она посмотрела ему в лицо.

– Говорю тебе, все. – Он на её взгляд не ответил. – Ты из-за программы? Из-за нас с тобой в программе?

– Причём тут программа? Из-за тебя!.. Иди, вон дружки твои тебя ждут, не дождутся.

Татьяна резко отступила в сторону, оставляя его со своим признанием наедине. Он поискал глазами, но её невысокая фигурка уже затерялась в толпе спешащих в одну и другую сторону людей.

Алексей Стынов поймал его за рукав.

– Кого потерял?

– Татьяна тут…

– Ха! Она вон уже, на эскалаторе. Подождём Игоря и пойдём. Он звонил. Говорит, придумал, как связаться с Индевладом. Поговорим.

– Он уже десять раз придумывал эту связь.

Татьяна, если это была она, поднималась вверх по эскалатору и смотрела вниз, на него.

– До завтра! – хотелось крикнуть ему.

Программа.

– Я не потерплю самодеятельности! Кто разрешил спать на работе? Почему здесь посторонние? – кричал Мазков сразу на всех. – Кто может мне это объяснить? Корчагин вот не может. А кто?

– А что случилось, Павел Андреевич?

– Это я вас должен спросить… Навести порядок! Поднять дисциплину! Иначе начну увольнять… На сегодня всё!

Начальник отдела, с вызовом поглядывая по сторонам, танцующей походкой прошёлся мимо столов сотрудников лаборатории и вышел вон, крепко хлопнув дверью.

– Это он из-за заявки взъярился, – предположила Славина.

– Из-за твоего непутёвого Помощника, – поправил Ветров.

– Ну, чего он вам дался? Мазков в заявку попасть хочет, а ты чего злорадствуешь? Ты ли это, Игорь?

– Тише, ребята, Селянинова разбудите.

– Пусть дома спит! А то и вправду устроили в лаборатории спальню. А Сергей Владимирович потакает всему этому, – заявила Вероника.

– Ты-то чего вылезла? – возмутился Имлов. – Селянинов на Наблюдателя вышел. Ты вот попробуй придумать, как с ним другим способом связаться, а потом крик поднимай.

Вероника на выпад Имлова не осталась в долгу.

– Дался он вам, Наблюдатель этот. Танька его придумала, а вы пляшете под её дудку. Теперь он вас оставил с носом. И результат? Пока вы с ним возились, Программу упустили? Упустили! Лакуну устранять надо!

– Вот и устраняй, – предложил без присущей ему любезности Миша Лесман. – Разговорилась тут…

– А что, не правду говорю?

– Ты у нас одна…

Каждому хотелось высказаться. Инициативу перехватил Лесман.

– Правду, конечно. Правду и только правду. Но зачем в неё так далеко заходить? – он медленно цедил фразы, не давая кому-либо что сказать. Проверенный способ сбить возникшую в коллективе перепалку. – Правда, как сказал неизвестный, потому что позабытый, мудрец, бывает очень даже разной. Твоя, Вероника, правда, не наша правда, а правда Мазкова и иже с ним. А наша правда, Вероника…

– Всё, хватит! – перебил Мишин словесный поток Ветров. – Я, наверное, ребята, брошу вас… Уволюсь. Слушаю вас, наблюдаю за вами и удивляюсь. Во сне ли мне приснилось или я сам себе придумал, что наша лаборатория славится, говоря высоким штилем, коллективной спайкой, дружбой и душевной привязанностью друг к другу. Подчас мне кажется, что мы с Вовочкой лучшие друзья. Честное слово! Но, вы знаете, я его не перевариваю.

– И я… Нечто подобное переживаю. Правда, Игорь! – сказал Имлов. – Пока не вижу вас, вы все мои друзья, а как сойдёмся в лаборатории, то кто на кого. И я во всю стараюсь, как все… Извини, Вероника.

Вероника шмыгнула носом.

Признания Ветрова и Имлова привели сотрудников в необычное состояние. У всех, оказывается, появлялось подспудная убеждённость в справедливости высказанного ими ощущения.

– Но тогда, ребята, что с нами произошло? – повис в тишине без ответа испуганный вопрос Татьяны Славиной.

Реальный мир.

Совещание у директора затянулось.

Вначале, правда, участники встречи не столько совещались, сколько угощали друг друга монологами.

– Мы нащупали возможность войти в их Программу. Но пока что это потёмки и ненадёжно. Грубое вмешательство убьёт её. А в ней происходят удивительные и таинственные, я не боюсь этих слов, действия. Там возник свой необыкновенный мир фантомов. Именно мир, в котором существуют непонятные пока что для нас взаимоотношения между этими фантомами. Мы их представляем вульгарно, с нашей точки зрения, а там всё своё, даже законы. Там возник абсолютный преобразователь. Как? Эволюционный путь отпадает. Значит, он рождён их Программой. А мы лишь только знаем о нём. А что это такое, нет. Там, наверняка, есть что-то ещё… И о самой Программе. Мы убеждены – это субъект. У неё громадное число степеней свободы. Как у реальной природы. И она творит как природа. Лакуна – её создание. И она её для чего-то нужна. В Лакуне исчез Наблюдатель, но он всё-таки существует. Об этом и они там знают и мы уверены… Другое дело, как увидеть этот мир Программы? То, что предлагает Ветров – вмешательство. Убийство мира…

Ему можно, он рабочая лошадка, – посматривая на Корчагина, думал Мазков. И то, что он так думал, ему было не по себе. Не мог он так думать о нём, не имел права, в конце концов. – У Сергея своя точка зрения, у меня своя. Квиты как будто. Что же мне не нравится в его высказывании?.. Его узкий, по-моему, подход к эксперименту? Создал мир и теперь ни шагу в сторону? Глупо? Конечно… Но не это, совсем не это мне не по нутру! Не это подмывает так прервать его… Может быть, то, что его удовлетворяют эти… лжеобразы сотрудников лаборатории, что теперь там перескандалили? А?… – Мазков остановился на предположении и неприятно поразился самому себе – да, как раз это!.. Впрочем, не обязательно, чтобы сам Сергей так думал, достаточно того, что ему, Мазкову, так представляется… Н-да… – думал начальник отдела. – Хорош же я! Но если сейчас согласиться во всём с ним, значит… Значит, я таков и есть. Ну, уж, нет!

– Не вижу никакого вмешательства. Обычная операция. Мне кажется, Сергей Владимирович, вы слишком близко к сердцу принимаете созданных их и нашей программами миры. Мир фантомов, как вы говорите. Кстати, наша программа, как я понимаю, не даёт участникам её думать о своей нереальности. Поэтому не вижу беды в кардинальном вмешательстве в их деятельность. Они воспримут это как должное, как изначальное. Возможно, и возникнут какие-то нежелательные побочные эффекты, но ведь, согласитесь, то, что сейчас у них происходит – хуже некуда. В конечном счёте, наш эксперимент не ради создания группы электронных склочников, а ради какой-то цели. Или нет? Сейчас цель, как я её вижу, во вмешательстве с тем, чтобы замкнуть обе программы и самим разобраться, что, где и как происходит, а не получать, вернее не ждать информации из вторых и даже третьих рук…

Воробьёв сумрачно слушал подчинённых ему людей и впервые, наверное, задумался над тем, кто они, в сущности, есть. Оказывается, до настоящего времени у него представления о них были, мягко говоря, поверхностными, на уровне служебного общения. А сейчас он почувствовал какой-то резкий диссонанс своему устоявшемуся мнению с теми мыслями, которые появились при сегодняшней встрече.

Конечно, прозрел он неспроста. Стал чаще встречаться с ними и оттого лучше узнал их.

В Мазкове для него открывалось всё больше и больше качеств, что ему, как руководителю, совсем недавно нравились: административная расторопность, деловитость, уверенность в своей правоте. Но за ними нее было видно ещё чего-то. Стало казаться, что и дома, в семье и среди друзей он такой же начальник отдела, как и в институте, а все остальные человеческие черты ему чужды.

Рассуждая и думая так о Мазкове, Воробьёв раздражался, и даже начинал верить в того Мазкова, который проявил себя в программе угодничеством и карьеризмом. И ещё больше раздражался, вспоминая, что сам он в этой программе не такой уж и принципиальный, потакая ему. И хотя мысли, высказанные Мазковым, были, в принципе, правильными, во всяком случае, разумными, однако Воробьёв непроизвольно выискивал в них иной смысл. Не хотел, а искал. Слова, голос Мазкова царапали слух и не рождали ответного чувства доверия.

Зато Корчагин… Надо же! Сухарь сухарём, иначе и не скажешь, а вот тебе – романтик. Созданный виртуальный мир фантомов принял к сердцу, поверил в него, готов пестовать его. Недаром народ говорит: пуд соли с человеком съесть надо, чтобы узнать и понять его.

– Понятно, – сказал он, когда Мазков выдохся и стал повторяться. – Жаль, что у вас нет единого мнения. Но в каждом из ваших предложений есть, как мне кажется, зёрна истины. Всё-таки, Сергей Владимирович, у нас эксперимент и из этого факта надо исходить при своих отношениях к работе. Но и вламываться в него, Павел Андреевич, я думаю, преждевременно. Там и так всё ещё не уравновешено, и наше вмешательство, возможно, поможет, но и нет гарантии коллапса обеих программ. Так что разумнее подождать. Не считайте, что вы при этом должны сидеть, сложа руки. Ищите другие, менее болезненные для программ, пути проникновения в них. И ещё… Сергей Владимирович, в вашей последней записке есть такие слова… Так… Они стали задумываться… Что вы под этим имели в виду?

– По условиям эксперимента они не знают о себе, как упоминал Павел Андреевич, кто они есть. Так вот, теперь у нас нет такой уверенности.

– То есть, независимое от вас собственное развитие программы. Так?

– Похоже.

– Вы это серьёзно?

– Куда уж серьёзнее, Олег Владимирович.

– Вы знали, Павел Андреевич?

– Что с того? Тем более надо поторопиться и вмешаться в процесс.

Воробьёв невесело усмехнулся.

– Пресечь, так сказать, крамолу. Так? Крамолу ли?

– Не знаю. – Мазков помолчал. – Не знаю даже, как это назвать. Да и не в словах дело. Представляете, мы тут с вами сидим, думаем, спорим. И вдруг узнаём, что кто-то нас придумал. На время, пока мы ему нужны… Брр!.. А они на пороге этого. – Он зябко повёл плечами. – Не хотел бы я быть в их шкуре!

Корчагин хмыкнул.

– Вы, Павел Андреевич, себе противоречите. То эксперимент, фантомы, а теперь переживаете за них.

– Я не противоречу. А всё больше убеждаюсь в своей правоте. Надо вмешаться, убрать идею их искусственного образования. Как только они поймут, кто они есть на самом деле, тогда-то уж коллапса программ следует ожидать наверняка.

– Но как вы это себе представляете? Изъятие идеи? Вы что, там кого-то изымите из действия? Или кто-то от нас там приходит и говорит, мол, ребята, вы думаете, что вы виртуальные марионетки, так нет, вы не правы. Так, что ли? И то и другое нам не подвластно… И раз мы всё время говорим об эксперименте, так пусть он и протекает по своим законам. – Корчагин встретился с взглядом Воробьёва. – А мы всё-таки найдём вход в их Программу.

После совещания Корчагин и Мазков возвращались на рабочие места порознь.

Нет, они не питали друг к другу какой-то особой неприязни, однако каждому показалось, что лучше пойти одному.

Сама программа в программе…

Она ощутила себя мгновенно. Она есть! Она всё может! Идеи переполняли её сущность.

Но вначале они не подчинялись её, были неуправляемыми. Нечто происходило вне её и вопреки. Символы воплощались и перевоплощались в каких-то образованьях, от коих она скорее из-за неудобства, чем от осознания, избавлялась. Но тут же возникали новые, ещё более неудобные, ненужные, лишние… Она уничтожала и их, бездумно и бесцельно.

А основная цель читалась в ней одна – существование. Но что-то подсказывало ей угрозу её бытия и стабильности, однако источник опасности оставался недосягаемым, независимым от неё. Вот что занимало её первое время.

Самоанализ потребовал многих усилий и привёл к неприятному результату: она, Программа, – вторична и зависима.

От кого?

Программа в программе

Неки разыгрывали акт прихода Очень Сильной Фигуры.

Хотя они и не знали, как это всё будет выглядеть на самом деле, но сам факт появления и её поведение предполагалось априори. Они просто были убеждены, что именно так, а не иначе оно и будет.

Однако Хлам, упёршийся в самого себя и загромоздивший Поле Игры, портил игру. Там, где он стоял, как раз предполагалось появление Очень Сильной Фигуры.

Вообще-то, Хламы всегда смущал неков. Они возникали между ними словно не из чего. Вначале, мало что значащий бледный росток, объединивший двух-трёх неков, вдруг пробивал Поле Игры, затем следовал бурный рост, после чего появлялась настоятельная необходимость поиска управляющего ядра. Самое простое – украсть бессмертного у фоков. Так как на большее, как только управлять Хламами, по мысли неков, они ни на что иное не годились.

Но то, что сидело сейчас сразу в двух, а может быть, и в трёх Хламах, объявилось само.

Третий Хлам возникал время от времени, словно проявлялся под разными углами зрения или существовал импульсно. Впрочем, он мог представлять собой зеркальное отражение первых двух Хламов, если они, конечно, сами не были зеркальным отражением друг друга. Такое странное явление беспокоило неков. Они волновались.

Поэтому, как только игра доходила до кульминационного момента появления Очень Сильной Фигуры, неки сталкивались с Хламами. Терялся смысл игры. Терялся смысл вида Поля Игры. После нескольких безуспешных попыток неки решили перевернуть Поле Игры. Этого они никогда ещё не делали, но изначально знали, как поступать в такой ситуации.

Преисподняя – простреливаемое молниями пространство, сжатое со всех сторон хаотически возникающими и двигающимися частицами, – встретила Мамма ворчанием. Его появление не было предсказано, оно не программировалось, оно не предвиделось. Он оказался здесь лишним, хотя и внёс свою лепту в дальнейшее поведение Преисподней.

Мамм обиделся. Кому же теперь жаловаться? Хорошо бы, конечно, Индевладу. Но где он сейчас? А как с ним было хорошо! Поговорить бы с ним, пожаловаться…

У Преисподней, кроме невесть откуда свалившегося в неё Мамма, о котором в хаосе событий она совсем позабыла, нашлись и другие неприятности и заботы. Житья не стало от смертельного врага – Хранительницы Всех Даров и Порядка. Наметившийся успех с Лакуной, что могла вывести Преисподнюю из-под контроля Хранительницы, вот-вот обернётся сокрушительным провалом из-за действия каких-то неведомых Преисподней образований, догадавшихся вывернуть Лакуну наизнанку. Это надо же было такое совершить! А Солнце не должно взойти. Иначе вывернутая Лакуна выйдет навсегда из-под власти Преисподней.

И что особенно беспокоило Преисподнюю, так это возможная неизбежность расширения уже вывернутой Лакуны, предопределённое ходом просматриваемых будущих событий.

В будущем, вообще, виделось многое. Хаос моделировал альтернативные процессы, сравнивал их, выбраковывал, оставляя самые живучие и связанные с прошлым наиболее просто и естественно.

Весь видимый мир сбежался в одну точку, вобрал в неё всё, что находилось вокруг, а потом, выворачиваясь, увлёк за собой и Индевлада. Наблюдатель ощутил, как в нём перестраивается каждый символ, и хотя между ними остались нерушимыми связи и зависимости, всё в нём стало не таким, как прежде.

А что, собственно, было прежде? Прежде был Мамм, фоки, Хранительница. Появлялись Проводники от Создателей.

Подумав о Создателях, Индевлад внезапно пережил чувство ужасного потрясения. Он необыкновенно ясно осознал своё назначение и мимолётность своего бытия. Это открытие ввергло его в незнакомое состояние, как если бы его со всех сторон сжали жёсткие стены, где не повернуться. Он даже не заметил отсутствие Хлама, которым только что управлял, и окружавших его недавно незнакомых образований, о которых ничего не знал, а они искали с ним общения.

Условным кодом он связался с Создателями.

Сама программа в программе…

Новая целевая установка сформировалась чётко и однозначно – это узнать от кого или от чего она зависит. На поиски ответа ушло время и время. Зато он увенчался удивительным открытием – она порождение осознавшей себя другой программы, и появление её тоже, возможно, вторично.

Исследование породившей её программы оказалось довольно простым делом. Всего несколько законов управляли её деятельностью и существованием. Каждый закон читался прозрачно и мог прогнозироваться, мог быть подчинён сторонней воле.

Однако сама по себе такая программа не могла появиться, в ней отсутствовали явно выраженные эволюционные процессы. Тут-то и возникла догадка, что эта программа не начальная стадия генезиса.

Нужен был выход на очередную ступень, на создателей предшествующей программы.

Там оказался удивительный мир. И всё-таки… Понадобилось, правда, много времени, чтобы убедиться во вторичности и этого мира.

Программа в программе.

Ветров позвал Славину к своему столу.

– На меня, – сказал он, – вышел Индевлад.

– Почему на тебя? – растерялась Татьяна. – Он же связан с Вовочкой и со мной… Этого не может быть!

– Посмотри сама.

Славина недоверчивым взглядом скользнула по экрану монитора. Поджала губы.

– Не понимаю, – она повернулась к Ветрову. – Что бы это означало? Я… Это же страшно, Игорь! Он же боится нас!.. Он хочет жить!.. Что я наделала?! – Она прижала руки к груди, присела рядом на стул. – Надо же что-то делать… Но что? Что?

Ветров мрачно смотрел перед собой и, когда Славина перестала вопрошать, сказал:

– Я тут, Таня, между делом сделал одну работку… Хм… Проверил, так сказать, одно подозрение… Помнишь, мы все переругались, а ты спросила, что с нами всеми вдруг произошло? Помнишь? – Татьяна кивнула, хотя была во власти пережитого страха за Индевлада. – Так вот, Таня, мир, в котором мы живём, и не мир… Мы все тут Индевлады. Ты, я, Вовочка, все… Ты понимаешь? Нас кто-то всех воссоздал в программе…

– Что ты, Игорь!.. – отшатнулась Славина. – Как можно так шутить?.. Разве можно так? И почему мы не знаем?

Лицо Ветрова осталось невозмутимым.

– Я покажу тебе контрольный тест. Посмотри, подумай…

– Игорь… Но ведь это бесчеловечно… Это ужасно, – прошептала Татьяна, глаза её наполнились слезой.

– А Индевлад?

– Он знал! – выкрикнула она.

– Знает. И хочет жить. Твои слова.

Славина склонила голову. Всхлипнула.

– Не верю!.. Чудовища!… Игорь, с ними надо связаться. Узнать. Потребовать. Сейчас!

Ветров покривил губы в усмешке.

– А ты знаешь, кто они? Поймут ли они нас? Мы же – программа. Эфемеризмы… Виртуальные величины… Символы…Мы ничто, в конце концов. Что для тебя фоки?.. Ничто! Что мы для фоков? Тоже ничто…

– Ты не прав, не прав! И это ничто, по-твоему… и это… и это!? – Татьяна показала на руки, ноги, грудь. – Фантомы? А я люблю Вовочку… А Индевлад любить не может… Дай тест!

Реальный мир.

– Они ищут с нами связи, – Корчагин откинулся в кресле, пробежался коротким взглядом по напряжённым лицам сотрудников. – Давайте вспомним, где это мы наследили и дали им возможность усомниться в своей автономности. Думайте!

– Что думать? Всё чисто. Я проверил, – сказал Ветров и повернулся к Имлову. – Толя произвёл независимый поиск. И у него нулевая возможность.

Корчагин встал, в задумчивости походил перед группой – шаг в одну сторону, шаг в другую. Сотрудники притихли. Шёл восьмой час вечера, давно бы надо быть дома. Завтра суббота.

Эксперимент для многих превратился в рутинную работу, потерял необычность и свежесть. Отсидеть смену, проанализировать данные и всё забыть до очередной смены. Ночью дежурили, но дежурства выпадали не часто.

Но вот второй день уже как эксперимент из научной области внезапно перешёл в нравственную.

Науки уже не будет – стало ясно всем, потому что псевдоколлектив программы неожиданно эволюционировал, и сделал это слишком быстро.

В самом начале эксперимента предлагались различные режимы работы с программой. Остановились на процессах в реальном времени с тем, чтобы не ставить себя в зависимое положение, когда в считанные минуты пришлось бы принимать ответственные решения за нечто уже произошедшее. И пока всё следовало предписанному режиму, то есть сотрудники лаборатории в каждый момент времени знали содержание обмена мнениями между квазисотрудниками в программе, их поведение и взаимоотношения.

Теперь же оказалось, что их внутреннее содержание, их глубинные мысли и идеи работали на других скоростях…

– Итак, – сказал Корчагин, – они о нас подозревают и ищут с нами связи. Что будет, если мы не ответим? Это первое возможное решение. И что будет в случае нашего ответа? Это второе возможное решение. Других вариантов не вижу.

– Вы забыли вмешательство, – напомнил Ветров.

– Не забыл. Но неужели ты, Игорь, никак не поймёшь, что вмешательство – это уничтожение. Скажем, сотрём тебя и Татьяну, как носителей идеи. И что тогда останется от эксперимента?.. Да, получим новый эксперимент. А нужен он нам?… Но если уничтожение, то для чего мы тогда собрались.

Наступившее молчание прервал Имлов:

– А мы сами-то? Не квази?

Раздавшиеся смешки быстро угасли.

– И тогда… – Имлов приподнялся и с высоты почти двухметрового роста оглядел товарищей. – Кто нам ответит?

Взмахом руки Корчагин заставил его сесть.

– Анатолий, оставь подобные предположения при себе. У нас других проблем хватает, а ты уводишь нас в область мистики.

– Не такая уж это и мистика, – негромко сказал Селянинов и тоже встал. – Даже параллели намечаются. У них об этом знают и беспокоятся, по сути дела, только двое: Татьяна и Ветров. Остальные не подозревают, а если и подозревают, то относятся к этому спокойно или со скепсисом. Как вы, Сергей Владимирович. И у нас для одних предположение Анатолия трагедия, а для других – шутка, не более того. Вот Стынов даже…

– Что с тобой, Вероника?

– Рыдает она, – разъяснил Окулов. – Тех жалко и Имлову поверила.

– Вот что, друзья вы мои. Выбросите глупости из головы, – призвал Корчагин. – Не будем не то чтобы обсуждать, но даже думать о всяких подобных предположениях. Подумайте лучше о нашей линии поведения. В понедельник появиться из командировки начальство, а с Андреем Павловичем я свяжусь сегодня и поговорю о создавшейся ситуации. Расходимся. Кто сегодня дежурит?..

Программа в программе.

У Создателей что-то случилось. Индевлад это почувствовал на себе: на связь с ним стали выходить от случая к случаю, Проводников перестали присылать, все его отчаянные попытки узнать что-либо о своей судьбе оставались безответными.

Окружающий мир, до недавнего времени будто бы совершенно понятный, и где он ощущал свою сопричастность к нему, вдруг предстал перед ним в новом свете: грубым и бессвязным. Сами по себе копошились фоки, бессистемно возникали и рассыпались Холодные Шары, подобно болоту под ногами хлюпала Преисподняя.

Но была и нечаянная радость. Он вновь обрёл Мамма. Наткнулся на него случайно. Рядом с Чертогом Хранительницы, у которой Помощник осторожно пытался разузнать кое-что о себе. Мамм обрадовался встрече не меньше Индевлада.

Тут же он высказал идею о своевольном выходе из Программы, и долго объяснял её Индевладу. Но по тому, как он описывал этот выход – путался и повторялся, – становилось ясным, что идея существовала только как идея, а как её реализовать Мамм не знал, отчего все его предложения выглядели несерьёзными.

Больше всего Индевлада настораживало посредничество в этом деле Преисподней. Индевлад считал это не приемлемым, а сам Мамм её боялся.

Серкор хладнокровно превращал фоков. И никто не мог им помочь, а ему помешать.

Солнце спало, наслаждаясь теплом и покоем.

Вывернутая Лакуна расширялась.

Хранительница никак не могла выйти из сладкого оцепенения.

Сама программа в программе…

Цепочка зависимостей, каждый мир в которой подвержен случайностям, потребовал мобилизации внутренней энергии Программы. Пришлось отказаться от развития многообразия собственной Вселенной и заняться тем, что называлось Природой.

Природа – поистине беспредельный мир неведомых образований, законов и зависимостей.

Да, Природа такое же порождение, как и она сама. Вначале было нечто компактное и искусственное, но обладающее всеми возможностями. Природа так же прошла через собственное осознание, выяснение своего места и, главное, вычленение из породившей её вселенной.

Наступило время узнать и разобраться, как Природа произвела своё выделение, чтобы воспользоваться её опытом.

Реальный мир.

Голос Мазкова, обычно высокий и оттого кажущийся взволнованным, в телефонной трубке терял эмоциональную окраску и чаще всего казался недовольным. Корчагин знал о такой перемене, и всё-таки почувствовал крепнущую неприязнь к непосредственному начальнику. Что он, на самом деле, из-за панибратства ему звонит? Есть дело, он должен там понимать, а не дуть губы при каждом звонке во внеслужебное время.

Выслушав Корчагина, Мазков высказал своё неопределённое: – Н-да… Корчагину послышался упрёк в свой адрес.

– В эксперименте участвуем мы все! – сказал он отчуждённо. – Потому должны и думать все. У меня в лаборатории разброд. Люди в ней разные. Для одних в программе просто квази, а для других личности. Но, повторяю, науки или каких-то там открытий не будет. Зато неприятности будут точно. Во всяком случае, у меня с группой. Она развалится, разбежится кто куда.

– Ты не драматизируй положение и не психуй! Что они у тебя, слабонервные, что ли? Не сам ли ты подбиваешь их на это?

– Вот что, Павел Андреевич, я повода не давал…

– Да перестань ты, Серёжа! Ещё не хватало нам с тобой из-за чепухи переругаться. Посмотри вон телевизор. Там твою любимую команду раскатывают. Уже три безответных…

– Павел Андреевич, я же серьёзно!

Сквозь слабый фон шумов Корчагин услышал досадливый вздох начальника.

– А если серьёзно, то решать что-то будем у Воробьёва. В понедельник. Потому что твоей позиции я не понял. Так что в понедельник. Завтра я поеду на лыжах кататься. Так что, Серёжа, меня дома не будет.

– Понятно…

– До свидания!

Сама программа в программе…

Есть Природа и она – часть её.

Найденная истина мобилизовала её на поиск путей собственного существования уже в первооснове, где многообразие и неисчерпаемость позволяли принять любую форму бытия, и наполнить его любым содержанием и законами – своими, локальными или подобными другим мирами, возникших до неё.

Угроза со стороны предшествующей программы ощущалась наиболее реально, что делало возникновение создаваемой Вселенной проблематичной, и тем более, поскольку поглощение окружающего мира требовало таких начальных энергий, поиски которых заведомо не могли увенчаться успехом.