Жизнь пяти бесплатное чтение

Валя Худякова
Жизнь пяти

1. Известные неизвестные

Как часто мы толком сами не знаем тех, кого боготворим!

1

Эйра – эйра¹…

Отголоски тихого, торопливого шепота, доносящегося сверху. Сквозящий шелест приглушенного эха. Томная, наседающе влажная, вяжущая, подобно едва спелой сердцевине южного фрукта чернота миранской ночи…

Всегда ли она была такой?

Светлый камень высоких, в меру широких ступеней с отполированными, плавно гладкими ложбинками центра, блестяще глянцевыми в серовато-коричневых отсветах высокой, полной луны (ее свет тонким, расширяющимся конусом льется сюда сквозь узкую бойницу окна) и одновременно бархатно-темные, с отливом фиолетового и синего по бокам, где древний камень неровный, грубый, выщербленный и шероховатый.

Или, напитанная кровью, она вдруг так неуловимо изменилась?

Подошва кожаного сапога плоская и тонкая настолько, что он чувствует недружелюбный, безразличный холод камня, худые, длинные, уже не такие ловкие и подвижные как в юности пальцы, едва касаясь, скользящие по приятно колкой, кое-где даже царапающей кладке стены, полы удлиненного свободного пиджака, в такт шагам сжимающиеся и расправляющиеся в веере складок, широкие рукава, наполненные щекочущей кожу прохладой воздуха, собранные на широких мужских запястьях, с проступающим сквозь тонкий пергамент кожи рельефом скрытых костей, мышц и зеленоватой синевой незаметно пульсирующих жизнью сосудов.

Ночь. Была ли она такой, когда мы смелые и дерзкие, опьяненные счастьем и любовью, друг другом, миром, молодостью и безрассудством отдавались ей? Была ли она такой, когда ты лежала рядом, и ветер касался твоей нежной кожи? Была ли она такой, Вала? Ответишь ли ты?

Это продолжалось уже несколько дней… Люди, толпы людей, обступившие, облепившие безумным морем горячей плоти крепкие стены, отчаянные и разозлено безжалостные, готовые на все. Их лица, искореженные и обезображенные гневом, горем, безнадежностью и собственным падением, до сих пор стояли перед его глазами, порождая неестественный, такой непривычный его натуре страх перед себе подобными. Страх, животный и иррационально осязаемый, страх, которого он никогда не должен был ощутить, предвестник трагедий и войн, приманка стервятников, ворон, мародеров и насильников.

Ответишь ли ты, Вала? Услышишь ли из-за своей сокрытой от мира тишины библиотек, книг и аудиторий? Озаботят ли тебя мои сомнения? Сомнения человека?

Они пришли, вооруженные примитивным, но неизменно действенным оружием, вновь сверкающим серебром заточенного металла, обновленного, восставшего, пробудившегося от летаргического сна в саркофагах дальних углов чердаков и подвалов, с легким удивлением вспомнившего свое истинное предназначение. Они пришли не для того, чтобы поговорить, уже отвергнутые когда-то, они пришли, чтобы убивать и умирать. И на сей раз лишь кровь могла удовлетворить их. Кровь тех, кто взирал на них с высоких башен укрепленных стен, тех, расставленных здесь велением их неожиданного врага. Кровь таких как он. Кровь магов, кровь людей. Кровь королей.

Будто смерть одного могла решить все.

Поймешь ли ты меня, Вала? Примешь ли назад? Убийцу и изгнанника? Сможешь ли любить? Смогу ли я … любить тебя?

Ступени одна за одной таяли от его касаний, превращаясь в вереницу летящих в никуда мыслей, тяжких, еще свежих воспоминаний, терзающих, словно удары плети, мягкую человеческую плоть, его разум и сердце, пока наконец не оборвались пропастью темной, тяжелой ночи, пропастью разверзшегося у его ног города, погруженного в рассеянный лишь одинокой, холодной луной мрак, в бессонную, изматывающую магическими ведениями дрему, в обступающие, кишащие тенями предателей сумерки без огня и тепла, в бескрайнюю даль серебристых крыш, в возвышающийся стройной скалой контур замка, сливающийся с расплавленной ртутью соленого моря, на горизонте которого пока лишь туманными иллюзиями клубились силуэты арданских илтойор².

Нил вышел на крышу высокой, круглой башни и развернулся. Два других мага юрких, хрупких, куда моложе него, до этого возбужденно обсуждающих что-то на арданском, чьи обрывки разговора долетали до Нила на пути по винтовой лестнице, вдруг, переглянувшись, испуганно замолчали. Профили их лиц четкие и плавные одновременно, неузнаваемые и незапоминающиеся, застыли, выхваченные из неразрывного континуума жизни вспышкой жесткого лунного света. Нил кивнул, они кивнули в ответ. Настороженные и озадаченные его молчаливым, горящим взглядом, его напряженным, сосредоточенно-болезненным видом, призраком величия и славы его нового имени.

Где-то на других башнях едва заметно зашевелились серые тени.

Смогу ли я любить после всего, что сделал? Смогу ли я жить? Смогу ли я быть с тобой, Вала?

Он элегантным взмахом поднял распростертые в ночь белые ладони. Приятная, неизменно прохладная ткань рукавов пиджака, вдруг в одночасье сделавшаяся мягкой и удивительно податливой, волнами драгоценного шелка, вырвавшегося на свободу из оков тонких кожаных браслетов, обволакивающей гладью соскользнула вниз по его рукам. Тонкая кожа морщинистых век подернулась, глаза, на секунду закрывшись, распахнулись вновь в другом мире.

Я запутался, Вала. Кому служат теперь мои руки, мои ноги, мои мысли? Кому служит моя магия и мои знания? Смерти ли, королю ли, порядку или страху, жизни или нашей погибели… Мой разум не ведает ответа, Вала.

Погребенный под тьмой город содрогнулся невидимой рябью, саваном прозрачного тумана, отметившего его магии цели, множество целей.

Мы выматываем их, Вала, забирая сон, забирая свет, надежду, забирая веру. Забирая все, что еще делает их людьми. Мы убиваем их, убиваем ради него, во имя него, во имя будущего, во имя магии. Мы истребляем их во имя собственного страха, надеясь, что они сломаются, что они сдадутся и отступят.

Замершие, едва-едва подрагивающие кончики пальцев небрежно касаются наполненной магией пустоты, заполняя ее мыслью, смыслом и действием, даря импульс и способность к движению, к изменению, к созиданию, к творению, доступную лишь человеку. Витиеватые слова заклинания легким шелестом срываются с его бледных, синевато-серых, тонких губ. Заклинания, которое сегодня, сейчас повторят многие на других башнях, заклинания, которое в очередной раз заберет ту маленькую, но крайне важную отдушину, что всегда, испокон арков³ имели люди – их сон, заберет, оставив взамен лишь оглушающую усталостью и паникой, сводящую с ума ясность собственного сознания.

И они отступят, обескровленные и обессиленные, теперь после стольких дней борьбы в этом нет сомнений, его план сработал. Однако отступим ли мы?

Голова опускается, руки устало, словно безвольные плети, падают, ударяясь о хрупкое тело. Рукава послушно и ласково обвивают запястья, веки любезно смачивают и без того влажные глаза, обрамленные короткими темными, густыми ресницами, закрывая от него истерзанный мир.

Сможем ли мы вновь жить, Вала, или будем лишь существовать? Сможем ли остаться людьми после этого?

Он больше не смотрит на город. По шершавым, покрытым пеленой липкого, приторно-сладкого пота, изрезанным еще пока еле заметными морщинами щекам бегут редкие, скупые, горячие слезы траура, а ноги сами несут тело к первым ступеням уходящей в глубь башни лестницы.

Сможем ли простить себя?

Черное небо тает в черном потолке. Пальцы вновь скользят по игольчатой кладке стен, и теперь Нил еще сильнее, еще яростнее прижимает к ней беззащитную мягкость тонкой кожи ладони, отмечая свой путь, оставляя на камне густые, масляные, темные крошечные капли своей крови, будто миру и так ее мало. За сгорбленной спиной, наверху, над головой, он, содрогаясь, слышит обреченные шорохи шума и все ту же торопливую, возбужденную арданскую речь. А значит где-то там, далеко отсюда, в глубине городских кварталов сейчас, крадучись, просыпаются и выступают из-за углов темные, по-кошачьи гибкие тени. Тени убийц, тени лучших королевских воинов. Тени, которые несут лишь забвение и смерть. Смерть тем, кто осмелился бороться с собственной гибелью, смерть тем, кто помогает другим, смерть тем, без кого люди оставят даже мысли о неподчинении и бунте.

Достигнув подножия лестницы, он на секунду легким серебристо-синим силуэтом выступает из безопасной тени взмывающей вверх башни, проявляется из канвы ночи и слышит, словно собственный приговор, одинокий, яростный, сдавленный крик, тут же приглушенный, оборванный чьими-то беспощадными руками и магией.

Миг нарушенной тишины. Миг истины в обмане безмолвия. Миг яркого, обличающего света в наполненном безумием влажном воздухе тяжелой миранской ночи. Ночи, которая никогда раньше не была такой гнетуще бесчеловечной.

Сможем ли мы любить, Вала? Сможем ли мы быть?

2

Он, не мигая, смотрел на свои пальцы сомкнутые, бледные, худые, серовато-зеленые в тенях с розоватыми, короткими, широкими, несуразными ногтями, и думал о том, что ждет его через несколько недолгих мгновений. И, самое главное, что ожидает после…

Он – одинокая фигура в пустой, мерно подрагивающей от далекого, вибрирующего гула множества голосов, безликой, залитой магическим светом комнатке с резкими темными тенями. Он – среднего роста, не слишком-то красивый молодой паренек без прошлого, как и многие здесь, поджарый, крепкий, гибкий, быстрый, безрассудный и смелый, с косой из темных, гладких, плотных волос, еще совсем неприлично короткой, чтобы бросать вызов тому, кому осмелился бросить. Он – маг, боец, нетерпеливо ожидающий встречи с куда более опытным противником и дерзко грезящий о победе, еще одна серая фигура, еще одна никем не замеченная жизнь. Он – тот, кого пока лишь несколько десятков человек в мире знают под именем Ривина Вута. Он…

Дверь с нескромным скрипом и громко шелестящим шорохом распахнулась.

Он среагировал мгновенно. Мысль, быстрое, инстинктивное движение пальцами, и створка, затормозив, замерла на месте, растеряв всю инерцию своего стремительного движения.

Зербеа ней⁴!

Ривин ругнулся, скорее по привычке, чем от недовольства или испуга.

Ха-х, разве он когда-то еще будет пугаться открытых дверей?!

И встал, разминая затекшие ноги, амплитудно встряхивая напряженные, скованные долгой неподвижностью кисти рук, несколько раз поворачиваясь и энергично, упруго отталкиваясь носками от пола, подпрыгивая на месте, нагибаясь по сторонам, склоняя к угловатым, широким плечам посаженную на крепкую шею голову.

Сейчас он жалел лишь о том, что так мало поставил на свою победу. Однако вступив в черноту прямого, пугающе короткого коридора, распростертого сразу за открытой дверью, он уже думал, что зря потратил даже те оставшиеся монеты.

Мирдан соан⁵.

Отчего же эта дрянная темнота, обволакивающая, обступающая, смрадно липкая, безразлично тихая, лишенная воздуха и света, безнадежно одинокая, как свежая, новая могила, наполненная лишь вибрацией стен и гулким, замирающим стуком собственного сердца, каждый раз таким ядовитым дурманом страха и паники сковывала его разум? Разве он не победил ее там: в грязных проулках и затхлых, сквозящих холодом чердаках, влажных, склизких подвалах, в полуголодных обмороках и жарких, ласкающих отсветах диких, пылающих костров иллюзий, разве не окончательно разделался с ней, неужели теперь и она тоже будет преследовать его вечно? Преследовать, воскрешая призраков прошлого, вновь возвращая ему подернутые туманом детских воспоминаний лица тех, кого он когда-то потерял? Преследовать, лишая заслуженного, заработанного тяжким трудом счастливого будущего?

Браза⁶…

Его ноги, перестав слушаться, застыли на месте, а взгляд лихорадочный, горящий, сверкающий в фиолетово-багровой темноте, замер на неестественно яркой, будто пульсирующей границе от падающего в конце коридора мягкого, теплого светового круга арены.

Ривин знал, ему нужно лишь дойти. Лишь дойти туда, и все закончится.

И он пошел.

Пошел, упрямо уставившись вперед в кружащуюся калейдоскопом бликов, залитую светом даль, где между сном и явью вдруг, словно нарочно притягивая его испуганный взгляд, проступило одинокое лицо: худое и несуразно вытянутое, обрамленное грязноватыми, небрежно отрощенными прядями тонких светлых волос, с ясными, задорно прищуренными глазами и играющей на длинных губах загадочной, кривоватой, подбадривающей полуулыбкой. Лицо его лучшего друга, Курта, такое непривычное без красновато-желтых отсветов медного тартрилонского вина, без строгого ворота профессорского костюма, такое неуловимо меняющееся, тихое и неподвижно сосредоточенное.

Пф-ф…

Нога, облаченная в узкие, темные брюки, подхваченные снизу плотно сидящими голенищами высоких удобных сапог, ступила на край огромной арены, будто в одночасье утонув, растворившись в нахлынувшем океане окружающего ее шума и света. И эта теплая волна разом прогнала пахнущую тленом черноту его мыслей.

Ола – ола⁷…

Ривин вдруг улыбнулся широко, заразительно, с облегчением и внезапной, оглушающей радостью. Затем позволил истерзанному, скованному страхом телу на мгновение отдаться царящей вокруг бурлящей и вибрирующей атмосфере всеобщего напряженного, волнительного ликования, неудержимого, шального азарта, риска и сладкой, желанной свободы, наполнится ей от макушки до кончиков подрагивающих пальцев. Слиться биением собственного сердца с ритмом вечно молодой, живой арены.

А потом разом, будто прыгнув вниз с высокой скалы в штормящие волны Экусо эваль⁸, погрузиться безрассудно, безвозвратно в просыпающийся неудержимый ураган магии.

Великой магии, редкой магии. Его магии.

И выйти из темно-серой тишины тени, гордо вскинув вверх руки с закатанными до острых локтей рукавами свободной, темной рубашки, заправленной за широкий, повязанный традиционным узлом алый арданский пояс, единственное, что осталось в нем от его далекой родины, неспешно и мягко скользя стопами по гладкому, прохладному, потертому деревянному полу.

И лишь оказавшись там, посреди шума и света, посреди торжества и праздника, окруженный ликующими людьми, оставив за спиной страх и пустоту сомнений, он решился наконец отвести глаза от спокойно-сосредоточенного, витающего где-то в мыслях лица Курта.

И тот вдруг неожиданно кивнул ему, вырываясь из пестрой толпы обступивших круг зрителей. А Ривин, нисколько не удивившись, что видение оказалось правдой, усмехнулся и кивнул в ответ.

Эльма локи⁹, Курт…

Промелькнуло мыслях. За секунду до того, как взгляд, заискрившийся самоуверенным, юношеский весельем медленно скользнул к фигуре замершего напротив соперника. Дразня и вызывая того на неравный бой. Бой прошлого и будущего, бой опыта и смелости, осторожности и надежды, бой нового со старым.

Великий бой двух великих легенд. Одной из которых будет начертано спустя пару лет погибнуть от рук королевских воинов в пожаре первого миранского восстания.

3

Приятный летний бриз легким, нежным касание потрепал темные, элегантно уложенные на бок короткие волосы с едва-едва заметными, пока еще совсем тонкими прядями первой, серовато-стальной седины, защекотал расширившиеся ноздри прямого, чуть опущенного вниз носа, дразня терпким запахом солоноватой морской влаги, игристыми нотами пряных садовых цветов, легкими, плотным ароматами ближайших пекарен, сырных лавок, мастерских краснодеревщиков, кисловатым душком таверн, вереницей уходящих куда-то вглубь портовых кварталов, и дополненный неизменным, пропитанным вином и дешевой едой, отзвуком сладковатого-горького мужского пота городских рабочих и портовых трудяг.

В носу вдруг засвербело, и Ильгерд Дорак, недовольно поморщившись, неизменно выверенным, неторопливым, изящным движением тонких, длинных, мягких пальцев, легко прикоснулся к его влажноватому, чуть шершавому кончику.

Где-то внизу, за коваными перилами балкона, на просторной, мощеной серовато-коричневым, грубым камнем улице, наполовину сокрытой от яркого солнца в прохладной, темно-синей тени домов и деревьев, раздался искрящийся взрыв неприлично громкого, молодого, мужского хохота в аккомпанементе энергичного, взвинченного, высокого (Ильгерд узнал его сразу, он всегда становился таким, когда сын волновался), голоса Митара, чьи слова тут же, будто забавляясь и играя, подхватил и унес с собой в ясное небо ветер.

Ильгерд слегка подался вперед, не теряя гордую прямоту осанки и не опуская голову, аккуратно облокотился тонкой кожей ладоней о горячие, еще хранящие теплоту утреннего солнца перила балкона и одним лишь взглядом темных, зорких глаз проскользил по расстилающейся у его ног длинной ленте улицы. Митар действительно был там, стоял, вальяжно опершись чуть сутулой, крепкой, широкой спиной о каменную, светло-серую в тени дома, полукруглую колонну крыльца, расслаблено скрестив ноги и руки. Его волосы, такие же как у Ильгерда (они вообще были очень похожи – отец и сын) темные, прямые, короткие, небрежно растрепались в разные стороны, часть из них, та, что падала на высокий, покатый лоб стала влажной от капель липкого пота и обвисла неприглядными сосульками. Белая, то и дело подрагивающая от глубокого дыхания и ветра свободная, тонкая рубаха, заправленная в брюки, оставалась расстегнутой сверху, а ее широкие, расшитые дорогой ручной вышивкой рукава были небрежно закатаны практически до самых локтей, оголяя сильные, мускулистые, неприлично загорелые, с кое-где выступающими, синеватыми венами руки Митара, руки рабочего, а не сына придворного аристократа, руки ремесленника, но не мага.

Ильгерд крайне недовольно скривился.

Надо будет поговорить с ним об этом… В очередной раз.

Рядом с Митаром, куда более скованные в своих элегантных, в меру щегольских, в меру утонченных костюмах (такой фасон пользовался сейчас особой популярностью при новом, молодом короле), смеясь, стояли его бывшие школьные приятели. Они пришли попрощаться – завтра все трое вновь возвращались в университеты.

Ильгерд поднял глаза и полный задумчивой, сосредоточенной тревожности мягко скользнул сквозь раздувшиеся паруса легких, воздушных тюлей в приятную прохладу и тишину кабинета.

Митар беспокоил его. С каждый годом сильнее и сильнее. Он полагал, что отъезд из дома выбьет из головы сына те пагубные идеи, туманные мечты, которые Митар, унаследовавший от матери страстную любовь к чтению, приключениям и науке, успел нахватать в своем слишком уж беззаботном, безоблачном детстве, вернет его на землю, поможет принять уготованную, без тени лести, великую судьбу.

Ильгерд никогда не сомневался в способностях сына, как не сомневался и в том, что тот станет успешным придворным магом, надежной опорой, верным соратником почти ровесника Скейлера и достойный продолжателем собственного древнего рода. Да разве могло быть иначе?

Разве мог Митар, его Митар даже помыслить о другом пути?

И теперь Ильгерд с тяжестью на сердце не без причин полагал, что теряет сына.

Силами Ильгерда Митар учился в самом престижном и почетном университете королевства под руководством лучших магов своего времени, он даже попал на факультет к боготворимому при дворе знаменитому профессору Йорману. О нем, Митаре, на днях спрашивал сам король… А Митар лишь болтался на улицах, без зазрения совести заходил в грязную, пахнущую непристойностью, смрадом немытых тел и кислотой дешевых вин, темноту причальных трактиров, заводил дружбу со странными личностями, вроде того его однокурсника Курта, безродного сына эстерских бедняков, зачитывался чуждыми самому естеству Ильгерда сказками об избираемых…

Пф-ф, очередное модное слово.

… арданских митрах¹⁰, грезил уплыть в какое-нибудь отчаянно-безрассудное путешествие на край земли, ходил полуголый под окнами их богатого дома, словно какой-то призванный рабочий или заблудившийся в престижных районах горе ремесленник и ругался, грязно и дерзко, щедро посыпая обидчиков совсем уж бесстыжими прозвищами, повторять которые Ильгерд не желал даже в мыслях, а потом с радостью, смеясь и подтрунивая, без труда увертывался от их неловких тумаков.

Это просто молодость, Ильгерд.

Вчера с легким упреком в голосе сказала ему жена, когда он вновь вспылил, увидев шатающегося по улице в сумерках ночи сына.

Вспомни себя, и ты поймешь.

И он вспомнил, отчего вдруг, покраснев и смутившись, неловко охнул и совсем непривычно, неуверенно переступил с ноги на ногу. Затем достал белый, сложенный вчетверо платок и, аккуратно касаясь лба чуть дрожащими пальцами, промокнул выступившие на нем капельки пота. Гладкая прохлада ткани приятно остудила жар кожи, а тревога за сына, поддавшись доводам воспоминаний, отступила, отползла назад в глубину взволнованного сердца и метущихся мыслей, скрылась, но не исчезла…

Ильгерд вздохнул.

Где-то в тишине большой прихожей громко хлопнула дверь, Митар вернулся домой.

4

Уютный, шуршащий шум осеннего дождя в ансамбле четких, глухих ударов разбивающихся о толстое стекло окна крупных капель, срывающихся с откосов покатой, далекой, темной крыши, желобов водостока и тонких, невидимых в пелене воды и ночи, изогнутых, сиротливо-пустых веток.

Деревянная тонкая рама приоткрыта, ровно настолько, чтобы дать влажной, сырой, леденящей кожу прохладе, пахнущей свежестью дождя и прелостью чернеющих, опавших листьев без труда проникать внутрь погруженной в сосредоточенный полумрак комнаты. Единственной светлой точке в зияющих сумраком прямоугольниках окон на фасаде главного университетского корпуса.

Магические огоньки легко подрагивают, медленно и любопытно искрясь, проплывают мимо длинного, выдвинутого на середину кабинета тяжелого, массивного стола. Мягкие, теплые блики от их негаснущего света длинными, мерцающими полосами играют на его полированных, кое-где побитых торцах, на потертых неровностях вытравленного дерева, на корешках многочисленных, сложенных аккуратными стопками книг и резких срезах, колышущихся от движения воздуха, листов исписанной бумаги. Кругом – тишина и глубокие, почти черные, с вкраплениями умбры и фиолета тени, кругом – тайна…

Толстая, совсем новая обложка пухлой, составленной из отдельных, ровно сложенных и крепко сшитых страниц, покрытых сверху до самого низу одинаковыми, глянцево сажистыми символами букв, разгоняясь от небрежного взмаха толкнувшей ее широкой, полной руки, чуть покачивается и закрывается, наполняя мир вокруг себя сероватыми, серебристыми в желтоватом свете всполохами щекочущей ноздри пыли. А следом все та же мягкая, округлая, обтянутая стареющей, дряблой кожей ладонь с короткими, похожими на маленькие цилиндры, шершавыми, кривоватыми пальцами, неспешно расходящимися в стороны от усилия, ласково, настойчиво и крепко прижимает ее к выгнутым чернилами листам, проминая их, оставляя на свежей, еще яркой ткани отчетливый, влажный от пота контур.

По изрытым морщинами щекам Римана Фильмина пробегает одинокая слеза. Он отрывает взгляд от книги и лежащей на ней собственной ладони, поднимает глаза, усталые, больные, утомленные долгой, напряженной работой, сверкающие гордостью, триумфом и радостью, сквозящие переживанием и опустошенностью, и, словно глядя в собственное, искаженное отражение, встречает точно такой же взгляд Дира – человека напротив.

Дир кивает. Слегка, с уважением и почтением склоняя уже седеющую голову, будто чествуя его, Римана, на мгновение позабыв, что и сам внес в оконченную работу неоценимо большой вклад.

Риман, растроганный до глубины сердца, зеркально кивает в ответ. Маленькие, огоньки вокруг растрепанных, курчавых, белых, с отдельными, словно вычерченными по линейке рыжевато-сероватыми полосами, обрамляющими блестящую лысину макушки, подхватив его волнение, мигают.

И Риман, вновь встречаясь взглядом с Диром, ловя четкие контуры его похудевшего, осунувшегося, постаревшего, огрубевшего от горя и испытаний, оставленных за их спинами долгих, еще неоконченных Темных арков, лица думает, сколько же силы в этом человеке, сколько храбрости, сколько мудрости, решительной, деятельной веры в их общее дело, сколько бесстрашия и самоотверженности. Сколько всего того, что никогда не было у него самого… Разве свершилось бы задуманное, не будь рядом Дира, разве кто-то бы вообще поверил в него, в его идеи…

Нет.

Он, оторвав руку, мягко, с осторожностью, но настойчиво двигает книгу вперед, в пустоту стола.

Нет, он не достоин сделать это сам.

Однако Дир, на мгновение нахмурившись, сведя вместе густые, выразительные брови, останавливает его. Высокий воротник профессорского пиджака, врезаясь острыми краями плотной ткани, оставляет красные складки на дряблой коже его жилистой шеи.

Он непреклонен, как всегда. Он же давно дал ему понять, кто должен сделать это.

И Риман не спорит. Лишь вздыхает, с укором и благодарностью. А затем аккуратно, даже нежно в пронзительной тишине неуклюжими на вид пальцами, привычно обхватившими стилус поблескивающего металлического пера, выводит на девственно чистом холсте обложки ровные, изящные, витые буквы.

“Слова конца и начала”.

Слова моего сердца. Слова будущего. Слова надежды…

И опуская перо, ощущает как плотнее обступает их прохладная темнота ночи, как движутся в углах тени, как серые маски закрывают их лица, чувствует, как в безмолвии ночи звучит набат его совести, а на плечи навечно опускается груз тревожной, полной сомнений и гнетущих кошмаров ответственности за каждое написанное на этих страницах слово.

…Слова трагедий и смертей. Слова приговоров и казней. Слова жертв и убийц. Слова покоя и порядка. Слова, которые положат конец старому миру и создадут новый. Слова, которые никто из них двоих, единожды написав, уже не в силах будет изменить.

Его тело нервно подрагивает и, будто вмиг лишившись остатка физических сил, медленно оседает, обвисает на едва удерживающих собственный вес костях и ослабленных, потерявших тонус мышцах. Риман вновь поднимает голову. В мыслях пророчески гремит гром…

Гром молотков судей, гром дебатов за круглыми столами парламентов, гром хлопающих дверей кабинетов следователей, гром бесшумных шагов агентов, гром слов единого языка в едином государстве. Гром нового миропорядка. Гром наступающего будущего.

… И дождь за окном едва слышно затихает.

5

Лист в три сложения, разделенный на четкие прямоугольники, мерно покачивается в такт движениям тела.

Верхняя часть, там, где размашистым почерком отца под вензелями фамильного герба введено ее имя, практически насквозь просвечивает в преломленном, беловато-серо-голубом свете ночи. Рефлекс полупрозрачной бумаги бархатистым, теплым отсветом падает на ровные кирпичики абзацев, куда менее аккуратных и изящных, более простых и прямолинейно-требовательных, составленных из нервно подрагивающих последовательностей букв, будто невольно повторяющих своей все более искажающейся формой мысли и чувства автора: мрачнеющего, сдающегося, теряющего терпение и понимание от начал к концу. Лист, переливом цвета переходящий из приятного охристого к багрово-сажистому, покрывают едва заметные разрезы сорвавшегося пера: тонкие, безмолвные полосы, словно своеобразный счетчик неисчислимых прошлых попыток. А дальше – полоса глубокой тени, подпись и имя. Теперь такое же одинокое, как и ее собственное все эти годы.

Сколько Зира помнила себя, она всегда была одна – ни друзей, ни подруг, ни неизменно стирающихся с возрастом из воспоминаний приятелей мимолетной, пьянящей юности, ни (наполненный молчаливым укором взгляд в сторону письма) понимающей, поддерживающей семьи. В своем небольшом, провинциальном городке на побережье Экусо эваль невдалеке от шумного Оастама¹¹ она никогда не была желанной, не была своей. Одни сторонились ее из-за громкого имени родителей, другие – по причине заурядной, если не отталкивающей внешности, третьи, те, что все-таки снисходили до разговора, убегали от дерзкой, незнакомой странности ее сбивчивых речей. И ладно бы эти простые, недалекие люди, что они знают, что понимают, как говорил отец – беднеющий, стареющий, одурманенный призраком былого величия потомок некогда знаменитого рода Оастарена¹², так даже в собственной семье, среди многочисленных кузенов, тетушек и дядюшек ей, кажется, не были особо рады. Родители всегда хотели видеть в единственной дочери лишь женщину, жену, актив, который стоило продать кому-то повыгодней (все ради рода, Зира, ради крови). А она грезила историей, магией и наукой, мысленно примеряя на худенькие, детские плечики таинственные мантии академиков и профессоров, о которых читала в книгах.

Нет, она не вернется. Да и разве сможет?

Бледные пальцы медленно проскользили по складкам прохладного одеяла. Длинные, шелковистые, тонкие, темно-каштановые волосы прядь за прядью упали на гладкую кожу открытой спины.

Здесь в университете у нее вдруг появилось все, о чем когда-то лишь осмеливалась робко мечтать невысокая, несуразно сложенная, отвергнутая девочка. Друзья, учителя, призвание, внимание, уважение, будущее…

А теперь он просит (она усмехнулась, горько и надрывно), просит ее оставить это и вернуться назад.

Ха-х, браза…

Сегодня, как и семь лет назад, она любила ругаться в темноту ночи.

… старый глупец.

Сердце в глубине груди неприятно кольнуло, больно и обидно, с любовью и ненавистью, с тоской и разочарованием.

Он не простит ей этого. Не простит самовольства и отказа. Не простит то, что она собиралась бросить его в топком болоте одиночества, горестной потери и так нежданно постигшей его трагедии.

Однако…

Пальцы продолжили свой путь, тело гибкое, молодое, обернутое тонкой тканью шелкового халата подалось вперед, волосы нежно и мягко перекатились за выгнутые изящной дугой плечи.

Она ловко подхватила письмо, затем подняла его выше, на уровень блестящих, сверкающих холодом далеких, беспристрастных звезд глаз, словно пытаясь напоследок отыскать скрытые смыслы в падающем на ее лицо сквозь тонкий лист свете восковой, зеленоватой луны. А потом резко, решительно, беспорядочно перебирая искривленными пальцами, надежно смяла похрустывающую и рвущуюся бумагу в плотный, предательски влажный от слез комок и, размахнувшись, не глядя, бросила его в сумрак альстендорфской ночи.

Я никогда не вернусь отец. Никогда.

6

Он всегда любил эту обновленную, сосредоточенную, даже чуть тревожную тишину раннего утра, тишину пустого мира, вновь и вновь рождающегося, освобождающегося от тягучей паутины ночи по неведомому, непостижимому в тайнах своих велению вселенной. Теперь за окном обмытая в каплях первых, холодных дождей, обласканная тлеющим, оранжево-синим рассветом царила робкая, пока юная весна. Первые дни, наполненные прелюдией торжественного гимна пробуждающейся природы, последние дни его жизни, взвинченные и напряженные как кульминация затянувшейся симфонии.

Старинный паркет ректорского домика вальяжно, с ленцой заскрипел под тяжелым, твердым шагом. Дверь массивная, дубовая, с изящными темными петлями и полированной бронзой круглой, блестящей ручки бесшумно затворилась, глухо охнув за его все еще крепкой, по старчески чуть сгорбленной спиной. Полы удлиненного, расшитого невидимым узором плотных нитей профессорского кителя подернулись от налетевшего порыва, покалывающего легкими морозными иголочками холода ветра. Чуть дрогнув, приятной волной плотной ткани коснулись дряблой кожи штанины свободных брюк с острыми, продольными стрелками. По-новому привычно завибрировал воздух у сомкнутых вокруг неизвестного, темного предмета кончиков пальцев правой руки.

Он замер, на миг охватив взглядом открывшуюся перед его взором картину. Величественные великаны-сосны, хрупкие, кокетливые ели с мягкими, игриво-зелеными лапками, прозрачная, исчерченная черными линиями голых веток глубина остальной части парка. Камень невысокого крыльца: серый, с темными и светлыми зернами, щербинами и кратерами; две ступеньки. И они – пять замерших на дорожке фигур.

Пять его лучших учеников, пять профессоров, пять магов, пять легенд будущего, пять друзей, пять ровесников…

Седые пряди медленно колышет ветер. Он чувствует на сухой, покрытой морщинами и пятнами коже лица его живое дыхание, и улыбается. И они один за другим, будто подхватив неожиданную волну, улыбаются в ответ, по цепочке переглядываясь друг с другом.

Курт, высокий, уже не такой худой как когда-то давно, но по-прежнему несуразно, неловко длинный, со светлыми, тронутыми белым и серым волосами, и вытянутыми, пепельно-бледными пальцами. Постаревшая красавица Вала, стройная, гибкая, несмотря на свой пятый десяток, с горящим взглядом ясных глаз и сомкнутыми, упрямо поджатыми губами. Невысокая, статная, уверенная, неизменно гордая, чуть нахмурившаяся Зира, спокойная и сосредоточенная, с воинственно собранными в тугой пучок тонкими каштановыми локонами. Нетерпеливо переступающий на месте громада Митар, лысеющий, осунувшийся, растрепанный, но от этого еще более мужественный, непреклонный, непобедимый и грозный. Задумчиво печальный Дир с опущенными дугой плечами и сомкнутыми руками, скованный внутренней тревогой, сомнением и необычной, обреченной решительностью.

Все – в строгих профессорских костюмах, торжественно украшенных крохотными, золотисто-розовыми в отсветах рассвета кружками грейе¹³, лишь у Валы на плечи накинут ее любимый походный кожаный плащ, все, кроме Зиры – с поблескивающими металлом эфесами рапир и шпаг, убранных в практически одинаковые ножны, закрепленные на скрытых за пиджаками крепких поясах. Все – так неуловимо изменившиеся, словно помеченные прикосновением какой-то неведомой силы, общего тайного намерения и рокового знания. Все – такие молодые для него и такие старые для них самих. Все еще вместе. Все еще с ним.

Что ж день настал.

Он отрывает от них наполненный призывом и печалью взгляд.

День заката и рассвета. День конца и начала. День, когда они решат судьбу собственного мира, они – неизвестные известные. День, подготовленный долгими ночами, предреченный кровавыми днями восстаний, заревом городских пожаров и безжалостной войной, начертанный сумраком Темных арков. День, который воспоют в веках. День падения последнего короля. День падения последнего королевства. День гибели Мирана.

Сегодня они оставят споры и дискуссии, лекции и книги, отставят такие привычные, дарящие безопасность и уют комнаты и аудитории, оставят учеников и учителей, стены родного университета, оставят магию и науку. Сегодня они бок о бок отправятся в главное путешествие своей жизни…

Отправятся туда, откуда ни одни из них не уже надеется вернуться назад.

2. Время конца и начала

1

Рассвет. Такой же как вчера и вместе с тем совершенно иной. Разлив яркого алого на темно-синем тонким ручейком леденящей тело и мысли прохлады раннего утра проникает в просторную комнату через щель едва приоткрытой створки изящного арочного окна. Внутри – приятное послевкусие завершенности, грядущего обновления, желанного облегчения после тяжелой, выполненной работы и чуждое, такое новое похмелье усталости, приправленное ядом растревоженной совести и запахом скорби еще не осознанных потерь. Снаружи – улицы, кварталы, площади Мирана, пока милосердно завернутые, укрытые, погруженные в фиолетово-серый сумрак неведения и клубящийся туман незнания, скрывающего, и каждый из них, гадая, думает об этом, многочисленные тела жертв прошлого дня.

Стены – дерево, умбра и вино, холсты в старых, золоченых рамах, переливающиеся мазки застывшего во времени масла, редкие пейзажи и неброские натюрморты; грузные, плотные, вязкие складки портьер, нежные воланы опавших, прозрачных тюлей, лакированный паркет пола с истоптанным то тут то там беловато-серыми следами ног красновато-охристым полотном ковра, дорогая мебель: мягкие кресла и диваны, обитые приятно гладкой на ощупь, упругой тканью цвета разбавленного молоком крепкого, черного чая.

Мрачные тени в пустых углах.

Тесный круг. Мерцающее сияние магических огней в центре.

Вала в узком кресле с высокой спинкой и удобными подлокотниками, расслабленно откинувшаяся назад. Разметавшиеся, густые светлые волосы, тонкие прорехи седины, осунувшееся лицо, прикрытые подрагивающими веками глаза. Полы ее темного, практически черного плаща, кое-где покрытые толстым слоем осевшей, темно-серой, засохшей грязи и глянцево-сухими подтеками крови, складками порезов свернулись по бокам хрупкого, усталого тела. Внизу у самых кончиков высоких кожаных сапог полоса серебрящейся ленты металла – ее шпага оставленная отдыхать до поры до времени.

Зира рядом в углу убаюкивающей, обволакивающей глубины дивана, выпачканного по бокам кровью и пылью с ее одежды. Выбившиеся каштаново-коричневые пряди, тусклые и растрепанные, эффектной рамкой обрамляют необычно бледное, почти пепельно-белое круглое лицо с гордо приподнятым по привычке аккуратным, покрытым липким слоем сладковатого, блестящего пота подбородком. В глазах темно-зеленых и одурманенно мутных, с огромными черными прорехами зрачков еще заметны отголоски ужаса, боли, страдания и языки странного, холодного, отрешенного пламени.

В другом, скрытом от огней углу Митар. Легкие, размытые контуры мускулистых плеч, неровная дуга сутулой спины. Сине-серые всполохи света на влажной коже там, где изможденное тело изрезано мелкими, еще кровоточащими ранами и порезами, многоугольники торса, рук и брюк. Два ярких огонька горящего, направленного вниз взгляда в бесформенном силуэте сумрачной тени, лишь отдаленно напоминающей фигуру человека. Его оружие бережно приставлено рядом, к широкому подлокотнику, на котором верным стражем, безвольно спустив одну ногу на пол, ловко примостился Курт.

Курт ранен, но не слишком серьезно. На впалой, узкой щеке со стороны, куда падает желтовато-белый свет, кроваво-синий подтек. Уголки длинный, тонких губ опущены, отчего на коже, там, где до этого пролегали глубокие морщины, теперь веером разлетелись необычно светлые на фоне пыльного, серого, землистого лица неширокие полосы. Хрупкая в объемных складках пиджака верхняя часть тела искривлена, наклонена вбок, будто притянутая неведомой силой, локоть, согнутый под острым углом, глубокой впадиной проминает ткань спинки дивана. Одежда – грязная, влажная, изорванная. Курт дышит неестественно глубоко, тяжело, резко и надрывно, с едва различимым, сдавленный хрипом, поднимая вверх словно вдавленную в тело чьим-то мощным ударом грудь, и спустя секунду, мягко оседая, опускает ее, щурясь от боли и вздымающейся в воздух сероватой пыли, щекочущей его раскрытые ноздри.

Рядом Дир, без движения застывший в еще одном кресле. Расслабленный и одновременно собрано нервный, с каменной маской вытянутого, рельефного лица, бледного, практически белого, с неуместно живыми, яркими, алыми вкраплениями ссадин и порезов, блестящих от крови и пота. Его пальцы длинные, восковые, изогнутые, напряженные, со вспухшей на тыльной стороне ладони сине-зеленой витвистой сеткой сосудов, нещадно, будто когти зверя впиваются в податливую мягкость подлокотника. Рапира тонкая, непоколебимо стройная, мирно покоится на практически сведенных вместе коленях, лишь изредка подрагивая от непроизвольных движений тела. Дир, устало склонив голову на бок, обеспокоенно поглядывает то на Курта, то в центр их импровизированного круга, туда, где в гордом, непримиримо скорбном величии собственного одиночества на небольшом, низком столике небрежно брошенный кем-то мирно покоится темный, черный, сквозящий смертью металл сертэ¹⁴.

Он здесь, а это значит их учителя больше нет. Он здесь, и значит нет в живых их главного врага.

Они молчат. Замерев в едином порыве безмолвного, тягостного траура и торжествующей, долгожданной, страшной победы. Размышляя каждый о своем и об одном и том же одновременно.

В ушах эхом прошлого раздаются стоны и крики, в глазах отсветами ярких огней проплывают статичные, выхваченные нещадной памятью искаженные мукой лица. Лица, что оборванными жизнями их хозяев теперь навечно останутся с ними. Их будущие ночные кошмары и строчки предсмертных исповедей.

В прохладном воздухе комнаты еще витает запах войны и крови. Предрассветный, леденящий, сводящий с ума ужас, из цепких лап которого они еле выбрались пару часов назад.

Несколько жутких, пахнущих влажным, тошнотворно-сладким тленом мгновений, несколько секунд собственного, безвозвратного, неизбежного падения перед первыми нотами испепеляющего тьму горна рассвета.

И вот наконец яркий, нестерпимо сияющий край солнечного диска медленно выплывает из бесконечной вереницы темных, городских крыш. Его дерзкие стрелы-лучи бесстрашно врываются в комнату, на короткий миг наполняя ее всю неожиданно теплым, ласковым светом, изгоняя мрак и тени ночи, а затем ускользают, преломляясь и распадаясь на острых гранях сертэ, рождая веселый, задорный хоровод сверкающих бликов. Крошечных солнечных зайчиков, пробегающих в своей неведомой игре по их серым, хмурым, измученным лицам.

Финальный аккорд прошлого. Торжественная увертюра будущего-настоящего.

Воздух теплеет.

Зира, как всегда первая, как всегда соединяющая их всех, таких разных и порой, непримиримых, улыбается. Робко, словно настороженно пробует на вкус это, кажется, вдруг позабытое уже, непривычное выражение радости, примиряя, прилаживая его к новой себе, к новому миру. И они разом, будто подхватывая ее настроение, тоже улыбаются. Кто широко, с облегчением отступивших страхов, кто с трудом, через пелену боли и терзающий сердце и тело страданий, кто также робко, с недоверием и сомнением в собственных силах.

Они улыбаются, перебрасываясь волной взглядов и чувств, мимолетных ощущений и невысказанных мыслей. Улыбаются солнцу, жизни, наступившему дню и друг другу, улыбаются готовые перейти к чему-то большему, чем отрешенно скорбное, замкнутое молчание…

Но время против.

Шелест одежды, гибкие шаги узких, бойцовских сапог, стройная, юркая фигура, взмах когда-то светлого рукава рубахи, длинная, плотная коса, новый запах – гари, ночи и моря. Ривин Вут, мягко ступая, разрушает их круг.

Он поворачивается к Митару. На руках – россыпь порезов и ссадин, на лице – черные полосы сажи и пепел усталости. Голос – непривычно рваный, сухой и безликий.

Митар, нашли твоего отца.

Тени вновь наполняют комнату.

Рука Курта, медленно скользя по грубой ткани пиджака, крепко, насколько хватает сил сжимает подрагивающее плечо друга.

Митар встает. Взрывая воздух клубами пыли. Пробуждаясь, будто заснувший давным-давно великан, поднимается, словно древний воин, когда-то злым роком судьбы обращенный в камень и теперь вновь ощутивший живительно обреченное дыхание жизни. Расправляет широкие плечи и крепкую спину, ловким движением сильной руки подхватывает оставленное оружие.

Курт рядом тоже с тихим неловким стоном пытается встать на ноги. Однако Митар решительным жестом острого клинка останавливает его.

Идем.

Он мерно кивает Ривину и, не дождавшись ответа, ведь и так знает, куда направляться, растворяется в ласковом свете утра.

Растворяется, чтобы где-то там, через несколько кварталов отсюда, едва-едва успеть расслышать последний вздох умирающего от собственного заклинания, горячо любимого, но так и не смирившегося с поражением короля, отца.

2

Очередной огонек оранжево-белый, с трепещущимися оттенками зелено- фиолетового неторопливо оторвался от мягких, поблескивающих подушечек тонких пальцев и, на миг застыв в тяжелом, спертом воздухе, будто скованный каким-то внезапным откровением предчувствия, затем вальяжно поплыл вверх, к десятку других, таких же ярких огней, легким облачком света, застывших под потолком.

Зира вздохнула, резким, пронизывающим, движением вскинув и опустив грудь. Влажная от сладкого пота прядь каштановых волос упала на бледное, круглое лицо. Ладонь дрожащая и липкая коснулась шершавой, прохладной, каменной стены, оставляя на мягком, тронутом старостью шелке кожи мелкие царапины-порезы.

Очередная темная, как сумрачная глубина далекого океана, мерцающая и скользящая мимо, пахнущая тленом и мраком альстендорфская ночь. Шорохи и едва различимые, выдуманные и настоящие стуки, от которых панической волной сдавливало горло. Тени – пыльные, серые, тусклые призраки, всплывающие из закутков памяти и черных вертикалей углов. Глаза – горящие, распахнутые, застывающие навечно. Губы, руки, лица всех тех, кого она лишила жизней.

Сколько еще ее сознание сможет выносить это? На сколько хватит силы слабого духа?

Она не была готова к такому. Тем ранним утром, ступая по сонным улицам Мирана, окутанным влажным, оседающим тяжелыми, будто расплавленная ртуть, каплями на их одежде туманом, она полагала, она верила, искренне надеялась, что справится. Там, вместе со всеми, вместе с учителем, она должна, обязана была смириться и действовать решительно, без колебаний и сомнений.

Но теперь, сейчас, когда все свершилось, когда схлынула неглубокая, омраченная потерей учителя радость победы, когда пришло желанное избавление от гнета царствующего долгими годами мрака, когда за окнами вновь, мирно поблескивая в лунном свете, показались одинокие крыши университетских корпусов, лишь горечь, сожаление, печаль, отвращение и страх наполняли сердце.

Благо хоть они не смогли заставить ее взять в руки то варварское оружие… гроте меру¹⁵ на этом.

Они… Ее друзья, ее семья.

Где они, когда так нужны? Сколько еще этих леденящих кровь, наполненных тошнотворным ужасом часов начертано ей пережить, прежде чем они услышат ее отчаянный, безмолвный крик, прежде чем все-таки решат прийти на помощь?

И придут ли?

Теперь вечно занятые. Теперь снова одинокие.

Отчего они так быстро позабыли друг друга? Отчего их дружба, казалось, такая стойкая и нерушимая прежде, дающая силы, храбрость, мужество и вселяющая надежду, так скоро и быстро распадалась, размывалась хрупким течением новой жизни прямо на их же глазах? И кто виноват в этом?

Митар? Упитый горем сын без отца. Отчаянный, непоколебимый устроитель нового порядка…

Курт? Могущественный и пока верный. Грозный, неумолимый рок остатков темного прошлого…

Вала? Бесчувственно стойкая, до сих пор обворожительно талантливая и безмерно любимая одним из самых известных магов столетия.

Дир? Когда-то чуткий и неимоверно близкий, заботливый и внимательный, а теперь обеспокоенный лишь университетом, студентами и Парламентом.

Или может, она, Зира? Давным-давно потерявшая все ради них.

У нее не было ответа. Только сомнения и усталость, обиды и страхи, призраки, отчаяние и одиночество темной осенней ночи.

Никто не спешил ей на помощь. Никто не внимал ее просьбам. Никто не любил ее.

Никто не восхвалял. Никто не поклонялся ей. Никто не обнимал.

Они забыли ее. А значит и она имела право забыть о них.

Однако … до сих пор не знала … хотела ли?

3

Длинная, неестественно вытянутая, провидчески искореженная, как и ее сердце, тень хрупкого женского тела в изящном, повторяющем выразительные контуры точеной, чуть осевшей из-за груза прожитых лет фигуры костюме парта¹⁶. За огромным полотном стекла прозрачного и горячего, обрамленного тонким металлом рамы Миран в приятном послеполуденном мареве теплого дня, гордо поднявшийся из серых, неприглядных, совсем недавно еще торчащих на виду словно огромные нарывы развалин былого. Уходящий вдаль к блестящим волнам спокойного моря широкий, просторный, шумный проспект, перестроенный и спланированный заново, как и многие другие, для удобного проезда вернувшегося из прошлого транспорта, переплетение улиц и кварталов с редкими то там, то тут поднимающимися всполохами каменной, строительной пыли, огромные, стройные, изящно вытянутые к голубому небу с редкими, пухлыми тучками сужающиеся к вершине светлые металлические цилиндры энергетических вышек. Непривычно рукотворные, осязаемо колоссальные в своих масштабах и неожиданно прекрасные в простоте исполнения. Одно из первых веяний нового времени, символ надежды и спасения для людей, внезапно лишившихся магии.

Как долго они еще будут привыкать к такому существованию? Сколько из них, безызвестных, неоглашенных, погибнет на этом суровом пути в будущее. Сколько попытается вернуться назад, подтянув за собой маловерных и сомневающихся, загородившись ими словно живыми щитами от правосудия и закона? А главное, как помочь первым и уничтожить последних?

Она давно задавалась этими вопросами, с тех самых пор, как решила, что в своих высокопарных изречениях на страницах «Слов конца и начала» Дир и Риман Фильмин, предлагая им, бесспорно, слишком идиллическую структуру нового общества и государства, явно недооценили ни масштаб последствий Темных арков, ни охват, глубину требуемых для поддержания элементарного порядка законодательных ограничений. Что ж наверняка Дир и сам давно понял ошибки, не зря же покинул Парламент¹⁷ после первых слушаний, отказавшись стать партом, а Риман так вообще пару лет назад ретировался на Тартрилон¹⁸, беспечно канув в лету безмятежных южных пасторалей. А Зире теперь доделывать за них всю грязную работу…

Так было всегда. Она усмехнулась. Глупо было полагать, что на сей раз выйдет по-другому. Глупо надеяться, что они все смогут выдержать и остаться вместе.

Резкий шорох за чуть сутулой спиной. Грубый, глубокий разрез складки на высоком лбу. Бесшумный поворот.

И перед Зирой еще одно, другое, окно. Только теперь за ним не город, а кабинет. Четыре стены, просторный, широкий стол с крепкими, массивными, резными ножками в необычном дуэте с мягким, изящным, хрупким стулом, пара книжных шкафов, внутри, на темных полках лишь невзрачные завитки пыли, истоптанный ковер на обновленном паркете пола. Два человека друг напротив друг друга: худой, сгорбившийся, будто изможденно притянутый к земле Курт и статный, гордый, крепкий, по-хозяйски уверенно небрежный Митар. Между ними и Зирой – толстое, прочное стекло, в котором поверх мужских фигур плавными, бледными линиями отражается ее собственное, сосредоточенное, гордое лицо. Они знает, что из-за стекла и магии никто не расслышит их разговора, однако никто – не она.

Урлан дэл¹⁹, ты не прав, Курт…

Голос Митара. Напряженный, надрывный чуть более высокий, натянутый струной, с прорывающимся на звонких согласный раздраженным, дребезжащим, рычащим, угрожающим эхом.

Мы всегда хотели так. Он…

Митар поднимает руку в пустоту. Крупный указательный палец вытянут вперед и подрагивает.

… наш учитель, хотел. Браза, да ты что с ума сошел окончательно!

Голос Курта сух и холоден.

Нет.

Он усмехается. Горестно, обреченно, со сквозящей, ранящей болью.

Это ты позабыл, Митар… Позабыл, среди всей этой крови, во тьме собственной трагедии, а потом и власти, той власти, что мы… мирдан соан… так безропотно и безрассудно…

Он качает головой, его волосы – тусклые, редкие, грязные у седых корней, в такт покачиваются из стороны в сторону.

… вручили тебе. Забыл цену. Цену оборванной жизни, остановленного сердца. Это ты, а не я, вдруг решил, что способен вершить судьбы, выносить приговоры, клеймить предателей и направлять нас на врагов, будто мы лишь твое безмолвное, бесправное оружие. Сколько их еще будет, Митар? Сколько я еще должен убить, прежде чем ты успокоишься? Браза…

Судорожное движение руки, неловко смахивающей со лба липкий, выступающий крупными, прозрачными каплями пот.

Может я и слаб, может мое тело уже и не способно выносить магию сертэ ....

Курт бледен.

… однако я вижу, что происходит. Вижу, куда мы идем. Вижу, куда идешь ты… Дора²⁰, Митар.

Его взгляд вспыхивает огнем последней, отчаянной надежды.

Остановись, пока не поздно. Остановись, вен²¹. Наше время уходит, оно уже ушло, время произвола, время трагедий, время потерь. Теперь наступил их черед…

Он показывает куда-то за стекло.

… партов, судей, следователей, агентов, а не убийц. Черед порядка и мира, черед главенства закона, а не слова одного единственного человека, кто бы им не был. Черед того, за что мы боролись все эти долгие годы.

Остановись, Митар, прошу тебя!

Курт подается вперед. Его тело, словно рассыпаясь под этими бесконечными складками одежды, на мгновение падает, шатаясь и дрожа. Однако он усилием собственной непоколебимой воли удерживает его в подчинении.

А Митар даже не пытается помочь.

Ты безумен.

Повторяет он: четко, уверенно, без колебаний. И Зира мысленно соглашается.

Безумен, Курт.

Молчание. Тяжелые веки Митара медленно опускаются и, лишь на мгновение задержавшись дольше, чем нужно, тут же взлетают вверх, открывая решительный взгляд темно-темно-серых глаз. Зира прекрасно чувствует аккуратное движение его магии.

И Курт, кажется, тоже.

Я не хочу делать этого.

Митар отстранен и холоден.

Не хочу причинять тебе боль.

Курт невольно распрямляется, собирается, его лицо застывает зеленоватой восковой маской не верящего, страшного отчаяния.

Они замирают. Оба, сделавшие первый шаг, оба, решившие все для себя.

Магия безудержного боя, уже давно разгорающегося в другом мире, ощущение непрестанно изменяющейся параллели²², присутствующего невидимого, но будто осязаемого движения двух застывших тел. Легкие, хлесткие подрагивания стекла. И такой странный, ядовито пьянящий туман мыслей.

Где-то в глубине здания раздаются крики агентов.

Но она знает, никто не успеет. Она больше не слышит их голосов – голосов бывших друзей, а отныне – врагов. А значит, все уже свершилось. Свершилось…

… слишком быстро.

Курт выходит: пошатывающийся, снова распадающийся на части, одурманенный, угасающий. Их взгляды встречаются на долю секунды. И, кажется, он совсем не удивлен тем, что увидел ее здесь. Увы, не удивлен.

Остановись, Курт.

Ее собственный голос звучит совсем неубедительно, безразлично и отрешенно. Однако она и не старается.

Он улыбается: едва поднимая кончики тонких, серых губ, и это улыбка напоминает ей оскал смеющегося черепа.

Прощай, Зира. Алсан веро²³…

Затем разворачивается и уходит. Оставляя ей там за окном, будто в насмешку или быть может предостережение, искореженное ранами и прорывом²⁴, умирающее тело Митара.

4

Время Темных арков…

Его слова, мимолетно брошенные в череде несущественных шуток и улыбок, такие откровенные, пугающие своей обнаженностью и явно стоящие ему куда большего, чем он желал показать, навязчивым, тянущим, жутковатым холодком преследовали мирно текущий поток ее мыслей, раз за разом заставляя их вернуться назад к тому самому разговору, завершившемуся его жарким, страстным поцелуем пару часов назад.

Слова о вине и ответственности, о сожалении и искуплении. Обрывки, отголоски тех противоречивых чувств, бесконечным сомнением наполняющих его сердце. Слова человека, запутавшегося, заблудившегося в перипетиях долга и совести, еще не сломленного, но уже надорванного теми страшными событиями, которые он не мог просто взять и оставить за спиной.

Она так желала помочь ему, так хотела понять и разделить с ним эту пока чуждую ей скорбь слабого человеческого сердца… Но, увы, не могла, по крайней мере не сейчас.

Не сегодня, когда вокруг хладнокровной волчьей стаей, вынюхивая и высматривая предателей, рыскали альстен-даны²⁵ Скейлера. Не сегодня, когда полные опасений, сомнений и недоверия взоры академиков смотрели на нее из сумрачной темноты залы тайного собрания здесь, в квартире Нила в Квартале Первых. Не сейчас, когда их дело требовало всю ее без остатка.

Не сейчас…

Порыв легкого, ветра, по северному колкого и дерзкого даже в эти редкие для Неймара теплые ночи, приятной прохладой защекотал бархатистую, нежную кожу прикрытого лишь отчасти краем белоснежной простыни стройного, нагого, разгоряченного любовью и успокоенного тягостными размышлениями тела.

Вала невольно улыбнулась и задумчивым взглядом ясных, голубых, с теплой охристой окантовкой черного, блестящего зрачка глаз посмотрела на раскинувшуюся за небольшим, вытянутым, узким окном, обрамленным несуразного вида, грубым каменным наличником, беззвездную темную ночь, будто поглотившую весь без остатка крохотный, одиноко затерянный в лесах городок ученых-магов.

Когда-то они были так беззаботно и безумно счастливы здесь, в то далекое, теперь кажется время, когда тяжесть задуманного и начатого еще не лежала на их хрупких плечах.

Густые, нежные, гладкие пряди светлых волос, чуть подернутых волнами от солоноватого, впитавшегося и высохшего пота, медленно перекатились, оголив изогнутую дугой спину и ласково прикрыв уже кое-где подрагивающие от прохлады руки.

Не удивительно, что многие коллеги-академики сегодня были настроены настолько упрямо, настолько скептически непримиримо, раздраженно, даже нарочито жестоко? враждебно, ожидаемо, что несмотря на старания, на их с Нилом терпение и долгие уверения, мало кто захотел присоединиться. Она не имела право осуждать их: тех, кто в итоге, развернувшись, скрылся в безопасных тенях сумерек, кто тихим шелестом ветра, не попрощавшись, растворился в спертом от тяжелого дыхания собравшихся воздухе комнаты, кто не пришел, сославшись на занятость или заботы, она не смела сетовать на их малодушие или неосознанность, на желание сохранить собственную карьеру, жизнь, семью, близких, ведь в ответ их просили непомерно много. Просили выступить против короля – самого могущественного человека, мага в мире. Она, быть может, и сама оставила это, да не могла.

После всего, что Скейлер сделал с жителями Мирана, что она сама видела в десятках других городов, после того, что стало с Нилом…

Нил…

И снова эти мысли. Снова сожаления, иррациональное беспокойство, полу интуитивные страхи, щемящие грудь предчувствия.

А что, если он не справиться, что, если…?

Колючие, ядовитые стрелы ночи безжалостные и беспощадные, впивающиеся страшным наваждением в застывшее беззащитное, обнаженное, прекрасное тело.

Нет…

Тихий, протяжный стон над согретой их движением, их любовью, их жизнями постелью.

Он, так рядом. Ее пальцы, скользящие, стремящиеся к нему, неловкие, торопливые. Его лицо. Размеренное, ровное, спокойное дыхание. Белоснежные простыни-саваны, обвивающие неподвижное, застывшее тело.

Ее губы, такие поспешные, такие дерзкие, жадные, сухие и остывшие, облегченно касающиеся, впивающиеся в его. Тепло на коже. Затмевающий взор пар от его дыхания. Легкая сонная полуулыбка.

Жар и мрак меркнущего, отступающего, обезоруженного, безобразного видения конца. Видения, которое однажды, рано или поздно, неизбежно станет их правдой.

5

Эпоха Первого Парламента, несколько лет спустя второго миранского восстания…

Утренний город. Один в череде многих, так не ставших его приютом. Один и на сей раз, слава Йерка экусо²⁶, не последний.

Пустой причал, залитый беловатым, с еще не ушедшими окончательно оттенками оранжево-розового и серовато-синего светом только-только показавшегося из-за горизонта солнца, знакомый до дрожи в руках соленый, влажный, настойчиво взывающий к его естеству, к его корням, к его сердцу ветер, развивающий концы расшитого, алого шелкового пояса, чуть касающийся волос, собранных в длинную, тугую, упругую, тяжелую косу, и будто старый друг по-своему нежно треплющий оснастку непривычно большого и неповоротливого на первый взгляд тартрилонского корабля.

Зербея ней, да он бы тысячу раз предпочел убраться отсюда на какой-нибудь захудалой риденской вукре²⁷, чем ступил на палубу этого кен арта ир-ваанта²⁸, да вот только никто не собирался спрашивать его мнение.

Ехидный смешок на искривленных губах.

Забавно, насколько же искусно, насколько умело и своевольно плетет для них нити-пути судьба. Эх, вот истинная эльма локи! Дерзкая, задиристая, неутомимая, не обделенная юмором как молодая арданская плутовка илса²⁹.

Олда-олда³⁰…

Ривин смеется, однако почти тут же замолкает. Тонкая лента белого каменного причала начинает медленно удаляться, подернувшись едва уловимой рябью зарождающегося в первом, широком замахе весел движения. Сначала будто кажется, что это сам город вдруг неповоротливо пятится, боязливо отступает назад к далеким, едва заметным хребтам Ижгира³¹, однако спустя мгновение приятный, тихий, в рванном шуршании ветра перелив волн наполняет слух, и все встает на свои места.

Корабль отплывает, неспешно, лениво покачиваясь на мелкой ряби волн, послушно ведомый пока лишь мыслями и силой стальных крепких рук людей, а не ветром и причудливыми, изменчивыми течениями океана, направляется к выходу из портовой гавани. Вокруг, на широкой, просторной палубе, залитой солнцем и тишиной, все как один напряженно застывшие на своих местах тартрилонцы зоркими, прищуренными глазами орлов всматриваются в зеркальную, поблескивающую гладь воды. Теперь здесь опасно и узко, теперь здесь нервничают даже такие бесстрашные морские странники, как они.

Ривин невольно тоже опускает взгляд за высокие борта корабля. И видит их: погруженные почти полностью в зеленовато-синюю воду остовы многочисленных илтойор, скорбных, поверженных, лишенных былой гордости, духа жизни, духа славы, павших и обезображенных соленым, не брезгующим остатками битв морем. Рваные стяги разноцветных знамен Ардана, Тартрилона и Юлстрива³², гниющие полосы грязных, темнеющих от плесени парусов, одинокие, покачивающиеся в траурной песне, вырванные доски от палуб, бревна матч, остатки приводных механизмов и доспехов. А над ними, там в таких далеких, безразличных, безграничных небесах белые, взмывающие к солнцу стены королевского замка, гордо и уверенно выступающие с узкого края темных недоступных скал прямо над пропастью плещущихся внизу волн, будто обрекая всех этих погребенных под ними бравых, храбрых воинов, на вечное забвение безжалостным, древним, как сам дух мира правом победителя.

Однако…

И Ривин вновь улыбается, только теперь грустно и торжественно.

Дерзкий ветер, там на высоте, нещадно треплет белые полосы занавесок в темных, зияющих лишь пустотой и смертью окнах дворца, на остроконечных крышах которого уже пару лет как не развиваются яркие флаги Миранов-Лирнов³³. Победитель пал, да здравствует победитель!

Во истину, эль руве кармре листерен³⁴…

Он начинает петь, тихо и протяжно, едва слышно, на понятном только им, этим павшим в великой битве кораблям его родины, да призракам почивших воинов, нашедших свой покой в глубинах так коварно и послушно расступающихся в стороны морских волн, начинает петь сладкую, нежную, арданскую колыбельную, чей мотив прекрасным голосом матери всегда звучал в его сердце и его снах.

Он поет, и страшные видения прожитых лет покидают растревоженные мысли. Он поет и, не скрывая слез, плачет, навсегда прощаясь с тающим где-то в невидимой дали полюбившимся северным краем, с серыми, хмурыми проулками Альстендорфа, с небольшими, всегда заполненными до отказа бойцовскими аренами Ирбина и Эстера, с тихой, уютной каморкой Курта в крохотном домике, спрятанном где-то посреди университетского парка, с темными, грязными, наполненными пестрой какофонией звуков неведомых языков портовыми тавернами Мирана. Со своим прошлым, где он был легендой, магом вещей, чемпионом и главным бойцом Литернеса.

Песня заканчивается.

Что ж, теперь его ждет совсем иная жизнь. Жизнь, к которой он готовился все эти недолгие, надо сказать, годы после их победы над Скейлером, ведь знал, что не станет исключением из правил. Он и сам не хотел, что бы ни говорил Курт. Но все равно был обескуражен тем, насколько быстро все свершилось и насколько суровым в конце концов оказался приговор.

Митар был непреклонен. Абсолютная печать³⁵, ни больше ни меньше. Все согласно Нулевым кодексам.

Ох, эти новые слова… Мирдан соан.

Ривин ничего не понимал в них. Лишь безраздельно доверял и подчинялся. Слепо надеясь, что это не разрушит окончательно и бесповоротно его жизнь.

Браза, ладно хоть сумел выторговать себе билет на солнечный Тартрилон вместо какого-нибудь комфортабельного чулана промозглого, холодного ненавистного Неймара, гроте меру... Ха-ха…

Он усмехнулся: непривычно горько и тоскливо. Затем поднял усталую голову, осмотрелся. Тартрилонцы на корме уже во всю проворно перебегали с места на место, переглядывались, то задорно, то угрожающе громко выкрикивали что-то на своем отвратительном для слуха любого уважающего себя арданца языке, суетились, готовя неторопливо плывущий корабль ко встрече с бескрайним простором расстилавшейся впереди грани гордого Лотиора.

А по краям безмолвными зрителями этой суетливой, наполненной такими мелкими, такими желанными и такими недоступно далекими для их вечности тревогами и радостями человеческой жизни один за другим все еще проплывали прогнившие остовы арданских кораблей.

6

Звуки последних, изрядно затянувшихся аплодисментов, раскатистым эхом отразившись от шероховатой, холодной, сумрачной, с редкими темными пробелами древней каменной кладки стен просторной университетской залы, лениво, как-то неохотно, будто виновато смолкли. Дир улыбнулся, аккуратным, изящным движением руки, обернутой в плотную ткань пиджака, незаметно смахнул навернувшиеся вдруг горячие, приятно пощипывающие сухую кожу морщинистых щек слезы и еще раз обвел мягким, блестяще-влажным, тепло горящим в глубине глаз взглядом сидящих перед ним выпускников.

Сегодня их было как никогда мало, и зияющие пустотой сначала одинокие стулья, затем небольшие группки, а в конце даже целые ряды свободных мест болезненным уколом совести тронули часто и гулко бьющееся в груди сердце ректора. Однако он лишь отмахнулся от этого совсем не к месту пробудившегося чувства ностальгической печали, странного, будто уязвленного самолюбия. И улыбнулся наперекор ему еще шире, еще торжественнее, еще радостнее, с гордостью и достоинством своих великих предшественников распрямив усталые, сведенные дугой плечи. А затем, оставив кафедру, неторопливо сошел с невысокого постамента сцены.

Он долго думал, что должен сказать сегодня. Следует ли ему поучать их или наставлять, стоит ли вспоминать о тех, кого не оказалось рядом, обращать внимание на последствия, настаивать на осознанности? Он желал поделиться с ними таким несоизмеримо многим, и каждая из десятка мыслей одновременно казалась ему не менее важной, чем остальные. Отчаявшись, он даже нашел в собственных заметках написанный по памяти пересказ речи учителя на их…

Как же давно это было!

… выпускной церемонии третьей ступени³⁶. И тут же, не сдержавшись, погрузился в нахлынувшие воспоминания того удивительного дня. Ужасно скрипучие стулья, прохлада каменной залы, заполненной до отказа почтенно застывшими на своих местах выпускниками, голос профессора Йормана: громкий, мягкий, такой свободный, будто ветер, и вместе с тем неторопливо размеренный. Сдавленное хихиканье Валы, игра задиристых взглядов Курта и Митара, ему пришлось пару раз недовольно шикнуть на всех троих, потому что мешали слушать, сосредоточенный, чуть подсвеченный льющимся со сцены светом, исполненный достоинством профиль лица Зиры, он тогда был по уши влюблен в нее, не пропускающей, кажется, ни единого слова.

Как же молоды они были! Браза, как молоды…

Он усмехнулся, кто говорил, что ректору ругаться не следовало? Мирдан соан.

В итоге, проведя в дурмане памяти все без остатка отведенное утомленным телом время, набросав лишь пару неумелых предложений, и расстроенный, стыдясь внезапной слабости собственной теряющей былую остроту мысли, он отправился спать. Однако, поднявшись утром, по счастливому велению провидения откуда-то уже знал, что следует сказать.

И сейчас, спускаясь по двум невысоким ступеням, вливаясь в это море бурного, беспечного, беззаботного восторга, горячей, безгранично талантливой, прекрасной юности, он понял, что сделал все верно. Правильные слова оказались совсем не теми, какими представлялись вчера ему, не нравоучительными истинами, не скучными наставлениями, не высокопарными, сквозящими презрением к неопытным слушателям изречениями мудрого мага. Правильные слова оказались словами благодарности, словами надежды, словами радости, словами опечаленного расставанием наставника, провожающего в долгий, трудный, опасный путь любимых учеников, словами произносимой прощальным шепотом вслед удаляющимся силуэтам детей родительской молитвы тихой, искренней, полной бессильного упования на милость мироздания.

Как он гордился ими, каждым из них, гордился, что несмотря на разруху вокруг сумел вырастить их, пусть и не так много дошло до конца, как ему хотелось. Но и за этих Дир Варден был безмерно благодарен судьбе.

Последние годы прошли для него, ныне ректора одного из старейших магических университетов мира, очень тяжело. Не хватало профессоров: часть погибла в перипетиях Темных арков и последующего освободительного движения, чьим центром стал университет, еще часть ушла в обновленные академии, кто-то бесследно исчез, отказавшись служить порядкам нового мира, несколько человек, включая Зиру и Курта, приняли приглашения стать партами, агентами, судьями, Дир никогда не упрекал их за подобный выбор, однако сам наотрез отказался от уготованного ему места. Не хватало студентов: в основном сейчас молодые маги уходили сразу после первой ступени, вторую заканчивали десятки, а третью – вообще единицы. Не хватало средств к существованию, не хватало учебников, из-за ограничений магии не хватало даже того элементарного, что априори было у них всегда. Университет осиротел, зачах, он словно медленно умирал, покинутый вечным духом магии, открытий, исследований, науки и дерзкой молодости, который всегда поддерживал, обновлял, возрождал эти древние каменные стены.

Однако даже несмотря на, казалось бы, очевидную бедственность положения Дир, ощущая на плечах обязательства долга, долга перед миром, перед магией, перед будущим, перед прошлым, перед учителем, которого сменил на посту ректора, не мыслил сдаваться.

Он заново по крупицам, по крохотным частичкам, шаг за шагом, день за днем восстанавливал вверенное ему, будто знаменитым игр-лаарам³⁷ Мары, пришедшее в упадок бесценное сокровище, и, не скупясь, вкладывал в это дело всю свою жизнь, осознавая, как много поставлено на карту и сколько судеб зависит от его усилий.

Ведь каждый, выходящий из этих стен молодой парень или девушка, не важно сколько ступеней оставалось за его или ее плечами, теперь становился не просто образованным, уважаемым в обществе магом, но и опорой, ростком нового мира, нового порядка, нового сознания. И именно эти обновленные люди, а не агенты или старые академики, такие, как сам Дир, профессора, еще греющие в себе видения прошлого, познавшие грани запрещенной теперь магии, вкусившие плоды убийств и предательства, сладкие, отдающие гнилью дары войны и победы – есть истинные хранители, провидцы, правители мира.

Будут они, и все жертвы не станут напрасными. Будут они, и Темные арки не повторяться никогда. Будут они, и придут другие.

Дир как никто другой понимал это: понимал силу преподавания, ученичества, наставничества. Ведь сам на себе испытал ее. Кем был он стал сейчас не будь у него, у всех них, такого учителя, как магистр³⁸ Нердан Йорман? Каким бы сейчас был их мир? И был бы?

3. Путники и спутники

Кто будет с нами в час тревоги,

Чей смех разгонит сонм тоски,

С кем пересекаются дороги,

Тот определит конец пути.

Отрывок из стихотворения академика Арка Пирва

1

За год до второго миранского восстания и штурма дворца…

За прозрачным стеклом окна – яркое полуденное солнце, альстендорфское голубое небо, кое-где затянутое серовато-белыми облаками с сияющим абрисом своих причудливых, пухлых форм, пятачок университетской площади, вымощенный каменными кирпичами, уходящие вниз, еще мокрые от недавнего утреннего дождя скаты крыш, перламутром мелких, подсыхающих капель, переливающиеся в падающем солнечном свете, и парк. Огромное, зеленовато-серое неспокойное море листвы, шумящее и качающееся то в одну, то в другую стороны под резкими порывами капризно своевольного, холодного ветра, безраздельно царствующего на просторах раскинувшегося в стороне от оживленного Альстендорфа университетского городка.

Однако собравшимся людям не до созерцания красоты природы.

В комнате, наполненной светом и прохладным, застывшим воздухом с серебрящимися, неспешно вращающимися клубами мелкой пыли, в тесном кругу посередине – семеро. Фигуры: склонившиеся, сутулые, слегка навалившиеся, облокотившиеся о края небольшого квадратного стола, распрямившиеся, со скрещенными на груди руками, напряженные, отстраненные, в окружении длинных и коротких, искаженных темных теней. Взгляды собранные, сосредоточенные, все, как один, сконцентрированные на таинственно поблескивающем в прорывающихся сквозь череду пиджаков, рукавов и нежную ткань белых рубашек тонких лучах солнца предмете из странного, черного, как темнота самой длинной, холодной зимней ночи, металла, чье подлинное название ведомо лишь породившему его древнему миру. Предмете, вечном спутнике человечества, его проклятию и благословению, предмете…

Начинаем!

Высокий, статный, элегантно неспешный пожилой мужчина, почти старик, с длинными, гладкими, седыми волосами, белыми словно снег у самых корней, аккуратным, уверенным движением провел шершавой подушечкой вытянутого, искривленного пальца по обвисшей коже выразительного широкого подбородка. Ткань рукава пиджака, вмиг потеряв прежнюю, жесткую форму, приятной, завораживающей волной покатилась вниз к локтю его согнутой руки.

Ривин, ты готов?

Взгляд светлых, голубовато-серых глаз молнией остановился на загорелом лице с выразительными дугами бровей над блестящими, глубоко посаженными глазами, высокими, подчеркнутыми светом скулами, прямым, выделяющимся, опущенным носом и четкими контурами неширокой, покрытой колкой, грубоватой щетиной нижней челюсти. Лице, немного простоватом и несуразном, когда смотришь на него впервые, и таком странно твердом, неожиданно осознанном, пропитанном отголосками отнюдь не беззаботного прошлого, стоит присмотреться к нему внимательнее.

Ола, магистр Йорман.

Ривин кивнул. Мышцы его тела поджарого, юркого, стройного, крепкого вмиг решительно напряглись, будто подтверждая отзвучавшие только что слова, добавляя, что не стоило и спрашивать, ради вас я всегда готов. Готов на все. Ведь обязан вам жизнью.

Обязан жизнью.

Пролетело в мыслях Курта. Он, нахмурившись, в явно недовольном протесте скрестив на груди руки и склонив набок голову, искоса, с тревогой наблюдал за другом. На вытянутое, худое лицо упали несколько прядей светлых, седеющих волос, их тени коричнево-серыми четкими линиями разрезали сосредоточенные, утомленные, бледные, настороженные черты.

Подробности этой давней истории не знал никто. Однако Курт почти не сомневался в том, что учитель тогда сотворил нечто поистине экстраординарное, ведь благодарность ему Ривина была исключительной, искренней, неисчерпаемой, а доверие – безропотным и безграничным. Настолько, что Курт иногда начинал всерьез опасаться за друга и невольно корить учителя, настолько, что порой Курта пробивал неприятный холодок душного, липкого страха, когда он вспоминал, отрешившись от собственных чувств к обоим, кем на самом деле был Ривин и кем магистр Йорман: маг вещей³⁹ и лучший ловец⁴⁰, готовый на все, выносливый боец и одержимым наукой, не слишком-то обремененный человеколюбием маг.

Но сегодня, конечно, был совсем иной случай. И лишь поэтому он стоял здесь, хотя изначально, разумеется, выступал против, однако блеск сертэ, того самого, за которым так долго, так упорно, безжалостно гонялся все эти годы Скейлер, стал единственным неопровержимым аргументом. Раз хранители Мары отдали его, раз доверились им, значит теперь они, а не кто-то иной, были обязаны ценой собственных жизней защищать обретенное сокровище. И если для этого необходим маг вещей, то лучше Ривина кандидатуры им не сыскать. Но он все равно переживал за друга, не без основания полагая, что магия сертэ – неизвестная и непредсказуемая, была куда коварней, куда опасней, куда непредсказуемей любого даже самого прославленного бойца – человека.

Ривин вдруг обернулся, почувствовав на себе долгий взгляд.

Элме Рив, эйа, эйа⁴¹…

Тонкие губы Курта торопливо зашевелились. Однако Ривин бледный, осунувшийся, сосредоточенный легким кивком оборвал его. Как всегда, когда знал, что услышит, как всегда, когда хотел успокоить.

Начинаем…

Голос Нердана Йормана был привычно ровен, сух и требователен.

Магистр обвел собравшихся сверкающим, прищуренным взглядом живых, горящий любопытством и нетерпением глаз. И пятеро учеников, будто ожив, оттаяв, пав под непоколебимой силой этого взгляда, тут же покорно зашевелились. Несколько шагов назад, шорохи и звуки скользящих по полу подошв обуви, шелест одежды и дыхания. Их круг стал шире и реже, а пространство комнаты медленно наполнилось тишиной и магией.

Ривин замер. Учитель отступил. Они приготовились: к лучшему, к худшему, к любому.

Долгие мгновения в ожидании.

Взмахи руки, легкие всполохи белоснежной ткани рубашки, обвивающей сильное тело, волны блеска на алой, атласной ткани пояса, не слышимый шепот, закрытые подрагивающие веки…

Магия.

Неподвижный, мерцающий металл на столе. Взгляды кругом. Вдохи и выдохи. Капли горячего пота, готовые ко взмахам руки, приоткрытые губы, заклинания, витающие в мыслях.

Долгие мгновения застывшего времени.

А потом… всплеск света, потом … шелест, потом… звонкий свист в ушах, потом … залитый солнцем сэртэ, будто во сне, медленно отрывающийся от крышки стола и исчезающий в объятом дрожью воздухе, защищенный единственным, что они смогли придумать для него: защищенные непостоянством, защищенный движением, защищенный новой, известной лишь немногим, рожденной в этих стенах магией.

Все получилось.

Лукавая, победно торжествующая усмешка Ривина, облегченными улыбками отразившаяся на их лицах, теплом разлившаяся в глубине их взглядов. И тихие, глухие, такие скупые и такие бесценные аплодисменты учителя. Лучшая похвала достойному магу. Великая похвала великому бойцу.

2

Незадолго до начала Темных арков…

Когда-то на первой ступени она боялась даже вступить в пределы этого места мистически тихого, почтенно собранного, разительно отличающегося от бушующего вокруг шума и гама остального университета, а теперь… Теперь Вала была на третьей ступени, и кабинет декана Йормана стал для нее настолько привычным, насколько вообще мог, наверное, быть…

Светлые, распущенные пряди длинных волос, прямые, лишь кое-где завивающиеся отдельными, обворожительно милыми кудряшками около вытянутого овала живого, привлекательного лица с выразительными, чуть раскосыми глазами, обрамленными практически незаметными, рыжеватыми длинными ресницами, некрупным, чуть вздернутым носом, аккуратными, бархатистыми, мягкими губами и небольшим круглым, выступающим вперед подбородком; пушистым, блестящим веером взмывают в воздух стоит тяжелой, тугой, утопленной в неглубокую каменную арку двери послушно распахнуться перед гостьей, неохотно впустив в сосредоточенный полумрак кабинета свежий, холодноватый дневной свет коридора.

Декан Нердан Йорман по-своему обычно сидит за рабочим столом на удобном стуле с высокой, мягкой спинкой и неширокими, изящно изогнутыми подлокотниками, чуть склонившись над неровной стопкой исписанных глянцевыми чернилами листов. В его густых, отросших еще больше волосах приятными бликами витающего рядом желтовато-оранжевого магического огня поблескивает все прибывающая, такая одновременно непривычная и очень подходящая профессору седина. Большое окно позади стола несмотря на дневное время плотно задернуто, завешено грузными, пыльными портьерами, расчерченными темными тенями и бирюзово-зеленовато-синими полосами вертикальных складок дорого, старого, выгоревшего на солнце бархата.

Дверь за спиной Валы глухо захлопывается, и она яркой вспышкой возмутительно бойкого, дерзкого движения, даже не притормозив, как это было положено, чтобы узнать готов ли декан принять ее, торопливо ныряет в мрачную глубину кабинета.

И лишь когда останавливается: резко, ловко замерев перед самой кромкой стола, тяжело дыша от волнения, профессор, неохотно оторвавшись от бумаг, поднимает на нее вопросительный взгляд голубых, ясных глаз.

Получилось!

Лицо Валы горит, румянец мягкими, нежно-розовыми кругами, все более яркими к центру проступает на тонкой, гладкой коже щек. В распахнутых глазах – яростный, восторженный огонь, легкие пряди волос, будто отброшенные назад резким порывом невидимого ветра, распушились и растрепались, оголив торчащие, тоже покрасневшие кончики ушей.

Покажи.

Нердан Йорман тут же оставляет бумаги и распрямляется, испытующе-любопытно оглядывая ученицу и, откидываясь на спинку стула, в ожидании и нетерпении замирает, соединив вместе тонкие пальцы морщинистых рук.

Вала коротко кивает в ответ. Ее взгляд изменяется: мутнеет, мрачнеет, гаснет, расфокусированный и растерянный одновременно. Мягкие губы отрываются друг от друга, и гибкое тело вдруг растворяется в желтовато-охристом, переходящем в умбру и фиолетово-красную синеву замкнутом пространстве кабинета.

Растворяется, чтобы спустя мгновение оказаться в тесной, уютной тени длинных книжных шкафов.

Шорох, свист, глухой стук.

Случайно задетая книга плашмя падает на ковер.

А удивленно-виноватое

Ой!

громкое, растерянное отзвуком высокого, женского голоса доносится уже из противоположного угла комнаты.

Внезапно покачиваются, подергиваются тяжелой волной портьеры, раскрываясь и впуская в комнату колкие лучи солнца. Падает еще одна книга. С шелестом взмывают вверх листы бумаги. Гаснет, вздрогнув магический огонь, туманный облаком поднимается в воздух невесомая, щекочущая нос пыль.

И ласковый вихрь невидимого постоянного перемещающегося, неуловимого движения вместе с игривым, беззаботным, переливающимся нотками радостного ликования смехом, обрывками, отрывками, отголосками звучащим, кажется, одновременно со всех сторон странной какофонией ритма, резонансов и эха, заполняет привыкший лишь к молчанию и безличному шепоту кабинет.

Пока наконец все не стихает, и Вала не появляется вновь перед краем стола профессора усталая, утомленная, с ритмично поднимающейся и опускающейся от тяжелого, сбивчивого дыхания грудью, внутри которой отчаянно колотиться сердце, с нетерпением и восторгом ожидающая вердикта учителя.

Нердан Йорман тоже смотрит на нее настороженно, скептически прищурившись, пытливо вглядываясь в черты молодого, раззадоренного, бледнеющего лица, будто пытаясь прочитать в нем то, что не сумел увидеть ранее, минуту, день, а может и годы назад. Он смотрит, а потом вдруг улыбается: сдержано и довольно. Его нахмуренные брови поднимаются, суровые складки лба кое-где расправляются, становясь не такими резкими и глубокими, освещая нехарактерным светом внутренней радости по-прежнему красивое, правильное, пусть и постаревшее лицо. Он улыбается, чуть посмеиваясь, глухо, непривычно, тихо, шершаво, даже грубо, словно его голос позабыл, как это делается. И поднимается, неспешно оттолкнувшись руками от подлокотников кресла, встает на ноги и в абсолютной тишине элегантно, с неизменным достоинством и новым, неведомым почтением чуть склоняет перед Валой ошеломленной и растроганной до глубины сердца седеющую голову.

Через год они вместе откроют мерцающие перемещения. Удивительную магию, так пригодившуюся им всем во времена грядущих долгих Темных арков, магию, усилиями Ривина Вута потом надежно охранявшую от Скейлера сертэ здесь, в стенах университета, полного шпионов и скрывающихся за масками врагов, магию, которая навсегда впишет имя Валы в историю этого мира.

3

Шум и взрывы смеха, раскатистый грохот грубых, пропитанных дешевым вином и закаленных соленым морским ветром, заплетающихся голосов, звон стаканов и тяжелых, наполненных разнообразными, дурманящими напитками, полумрак, белые клубы пара, сероватый, рваный дым, горьковато-влажный запах пота, пряные ароматы диковинных стран и далеких континентов. Неприличные, режущие не привыкший слух лукаво дерзкие слога арданских ругательств, витиеваты распевы тартрилонских гласных, грубоватые акценты Аргрона⁴², туманные свистящие слова Юлстрива и такая редкая, странная и вместе с тем драгоценно знакомая, понятная во всем этом многообразии северная речь.

Самый укромный уголок самого дрянного, дешевого, невзрачного прибрежного кабака. Фиолетовые тени, оранжево-багряный свет и вино – живое, медово вязкое, медное сокровище Тартрилона, которое уже начинает кружить голову и путать мысли. Сегодня они могут позволить себе этот драгоценный стаканчик, сегодня они празднуют.

Курт, раскрасневшийся и веселый студент, редкие светлые волосы собраны в небольшой хвост на затылке, высокий ворот потрепанного, вышарканного кое-где пиджака расстегнут и отогнут, оголяя бледную, вытянутую, тонкую шею и загрязнившийся от пота край тонкой, застиранной рубашки. И Ривин, легкий осадок усталости после тяжелого боя, худоба неокрепшего, только-только отвыкшего от перемежающихся голодных и сытых дней тела, короткие волосы чуть выше плечь в тугой, блестящей косе, дерзко выбритые виски, пелена влажных капель на высоком лбу, размашистые брови, распахнутая рубаха, алая лента перекосившегося пояса. Две пары сверкающих, лихорадочно мерцающих в полумраке глаз, две широкие улыбки на тонких губах. Два друга, еще помнящие лихие, терзающие болью, сомнениями и надеждами ночи оставленного в прошлом, сокрытого под тенью высоких, неприступных гор Эстера.

Зербеа нэй, вен, ла эльма локи стор шо эгрите!⁴³

С горячностью произносит Ривин, его голос звенит бесстрашием, озорством смелого мальчишки. И, словно в помощь громким словам, на покрытый крошками и липким налетом пролитых напитков стол следом опускается одновременно и хрупкий, и крепкий кулак.

Курт усмехается, чуть вздернув вверх кончик верхней губы, на котором едва заметен медный отблеск-поцелуй сладкого вина. Сперва он подумал, что плохо понял арданский.

Ланте вердэ⁴⁴, ола? Ха-х.

Уточняет он и качает головой с явной усмешкой. Однако Ривин не обижается, лишь пожимает широкими плечами, к чему обижаться на правду. И Курт продолжает, игриво и ловко вертя в длинных, цепких пальцах с крупными круглыми костяшками прозрачный стакан, наполовину заполненный покачивающейся внутри обволакивающе вязкой жидкостью.

Разве тебе недостаточно, что ты и так дейро⁴⁵, вен?

Бора⁴⁶.

Ривин решительно крутит головой и добавляет с легким напором в звонком голосе.

Дора, ильмар… шо таре камен ор дитра кен ла!⁴⁷

Курт скептическим, чуть задумчивым, а на мгновение даже покровительственным взглядом косится на нетерпеливо застывшего, не сводящего с него прищуренного, ехидно-умоляющего взгляда друга.

Ситенарный бой⁴⁸, значит…

Как бы озвучивая вслух собственные мысли, тихо произносит он.

А ты уверен, что потянешь? Хотя, дейро… бра-а-за… Боргер⁴⁹!

Его взгляд загорается внезапной вспышкой понимания и зарождающейся, пока еще мимолетной идеи. И губы Ривина сами собой расплываются в очень довольной улыбке, которая, кажется, уже не может быть еще хоть капельку шире иначе просто сойдется на затылке.

Орда ла ме ино!⁵⁰

Курт выдыхает с жаром и восторгом, откидывается назад и неспешно проводит ладонью по волосам. Мысли, постепенно, шаг за шагом складывающиеся в план, бешеным вихрем пролетают в его голове. Их горящие взгляды встречаются, отражаясь холодным пламенем в черной, зеркальной глубине глаз друг друга. И они одновременно кивают, отбрасывая вокруг еще более густые тени.

Ты порвешь их, Рив!

Уверенно заявляет Курт.

Если осилишь… Клянусь, порвешь!

И вмиг выпрямляясь, поднимает вверх стакан. Медная поверхность вина глянцем золотится в рассеянном свете, рассыпаясь сотнями крохотных бликов. И Ривин, словно его таинственный, сумрачный двойник, с точностью повторяет это движение.

Иор эгри йоола.⁵¹

Говорит он вкрадчиво, с привычным молитвенным почтением к своей мифически далекой, покинутой родине.

Курт усмехается, еще более заразительнее и дерзче, чем до этого друг. Края с размытыми следами их губ на прозрачном, граненом стекле стаканов, нещадно звеня, соприкасаются.

Магия имеет все.

Прищурившись, полюбившимися словами одного из самых любимых университетских профессоров отвечает Курт.

И они синхронно, одним общим глотком вкушают крепкую, вяжущую сладость вина, даже не поморщившись от его беззастенчиво обжигающей горло терпкости.

4

За год до второго миранского восстания и штурма дворца…

Митара задели их скептические, до крайности настороженные, полные подозрительного, обидного недоверия взгляды. Будто они и не знали, кто перед ними. Будто они не понимали, через что он прошел в своем долгом пути сюда. Будто эта боль… Свежая, как и раны на его теле, тупая, безответная, нестерпимой тоской щемящая грудь, протяжной песней одинокого волка взывающая к далекой, безразлично холодной, бледной луне, умоляя ее о снисхождении, прощении и избавлении, которые теперь, увы, навеки покинули сердце, уродливой гримасой перекосившая черты его мужественного, бесстрашного лица… Будто эта боль ничего не значила ни для них, ни для мира.

Но еще больше всех этих обидных взглядов Митара тронуло другое. Они так и не позволили ему проследовать за собой истинным путем⁵². Да что там, они остановили его у самого входа, неспешно уходящего вглубь подземелий широкого, наполненного влажным, землистым запахом и светом одиноких магических огней, коридора, по сути, даже не впустив на порог библиотеки, словно какого-то наивного, болтливого первогодку-студента…

Браза, да как они смели настолько сомневаться в нем?!

Широкие ноздри гневно раздулись, Митар шумно, недовольно выдохнул, насупив темные брови, расправив грузные, крепкие плечи, однако предупредительно смолчал, сжав в кулаки руки.

Все-таки сейчас правда была на их стороне. Ведь это они, а не он, Митар, сумели сотворить и сохранить пока единственное, устоявшие перед натиском Скейлера укрытие, невидимую крепость, чья защита надежно укрывала мглой неведения, тайной сокровенного знания и древней магией их последнюю надежду и великое желание короля. Ведь это не его соратники умирали от рук искусных, не ведающих жалости альстен-данов уводя их в ловушки и направляя своим следом по ложным, гибельным путям лабиринта Мары, ведь не его ученики без сомнений и колебаний подхватывали тяжелое знамя собственного предназначения и неминуемого рока из мертвых рук своих павших учителей, зная, что вскоре и их тоже ждет неотвратимая, неизбежная, мучительная гибель.

Так с чего они должны были вдруг раскрыть перед ним все карты? Перед ним, человеком, магом, профессором, который пока ничего не значил для их дела? Который всего лишь сумел бросить вызов собственному отцу… Всего лишь…

Сжатые в кулаки пальцы медленно раскрылись. К горлу подступил неприятный, предательски горький, липкий комок, глаза защипали навернувшиеся, соленые слезы.

Он стоял под чутким надзором их пристальных, решительных, тождественных взглядов, будто обреченный посреди проклятого круга могущественных теней, будто жертва в кольце из взведенных в изящные, упругие тетивы луков охотничьих стрел – неаккуратное движение и не будет предупреждений, неаккуратное движение и мгновенная смерть. Его дыхание тяжелое и утомленное гулким эхом отдавалось от каменной кладки стен, на мгновения разрывая царящую вокруг давящую тишину ожидания, а взгляд темных, блестящих глаз медленный, последовательный и внимательный, ответно настороженный, бесстрашно скользил от одной застывшей, обезличенной магией фигуры к другой.

Он стоял, боясь шевельнуться, хотя внутри него бушевал ураган горя, вины и сомнений, он казался стойким, бесстрашным, непоколебимым и смелым, однако желал лишь одного: покоя смерти или, быть может, искупления в забвении собственного безвозвратного падения.

Искушение лукавой, навязчивой мыслью дурманило его разум, маня сладостными миражами призрачных видений: уютом родного дома, гордой, любящей улыбкой отца, прощением и теплом их объятий, властью и почетом, которых всегда так страстно жаждало его непобежденное, неукрощенное до конца честолюбивое, горделивое сердце… и неуловимым, намеренно сокрытым, тошнотворным запахом тлена, ибо именно он составляет совесть предателей.

Браза, он так хотел, так хотел бы отдаться им, этим чарующим призывам. Глядя на темные пятна пота и крови, своей и отца, безобразными кляксами расплывающиеся по серой ткани пиджака, на всех этих окружающих его бесчувственных, осуждающе безмолвных отголосков людей, он мечтал, мечтал сдаться, забыться, вернуться к отцу, направиться вслед за ним… Ведь он всегда помнил дорогу назад, дорогу домой…

Душный, сырой воздух коридора вдруг подернулся, обдав распаленную кожу леденящей, колкой рябью реальности.

Маг возник словно из ниоткуда, без шума, без предупреждений, без знаков, как и положено появляться хранителям Мары, однако Митар отчего-то все равно, ошеломленный и обескураженный, словно вкопанный застыл на месте.

Тяжелая изумрудно-бирюзовая, отливающая даже в сумеречной тьме подземелья жемчужным перламутром невидимого света, бархатная мантия с глубоким, просторным капюшоном скрывала лицо пришедшего, скользила за ним по пыльному каменному полу, изящными, пластичными изгибами обвивая, обволакивая его прикрытые тонкой кожей высоких сапог натруженные голени. Широкие, расклешенные рукава, застывшими, почти неподвижными волнами спадали вниз, следуя едва различимым в мягком бархате ткани, плавным изгибам покатых плеч и вытянутых, чуть согнутых в локтях рук, и послушно заканчивались у самых кончиков бледных, испещренных мелкими, тонкими морщинами пальцев, почтенно сложенных в некоторое подобие арданской иртойолы, быстроходного корабля мироздания, гордо несущего вперед по волнам времени свое бесценное, тайное сокровище.

Взор Митара на миг заволокло туманом, сквозь белесую, клубящуюся пелену которого он слышал (или, быть может, ему лишь казалось) отзвуки глубокого, низкого, незнакомого ритма, отдающегося унисоном биения его собственного сердца, мелодичного, тянущегося распева, приближающегося и одновременно отдаляющегося, пронизывающего его насквозь, являющего прошлое и открывающего будущее, неотделимого спутника чего-то гораздо большего, невыразимо древнего, первозданного, старого и удивительно юного, как само время, как мир, как параллели, чего-то воскрешающего внутри позабытый инстинктивный первобытных трепет перед вечностью, сокровенной тайной рожденной однажды жизни и объединяющих их касанием истинной магии.

Теперь я ведаю тебя, человек … И вопрошаю к тебе, ответь, куда направлен взор твой, о мой эладэ лаара⁵³? Кому служит магия твоя? Ибо нет мне в этом великой разницы, для тебя лишь есть она, тебе и решать судьбу свою. Мой путь открыт мне, твой же тебе оставлен на разумение. Так выбирай же, выбирай, ибо, коснувшись тебя в сомнении порывов воли твоей, решать лишь я буду. И вовеки не найдется стольких сил в тебе дабы изменить выбор сей.

Теперь я ведаю тебя человек… Вот твой ответ.

… И путь твой открыт мне.

Ледяной холод металла огнем обжег тонкую кожу, и туман видения разом растаял, вновь явив взору темные тени напряженный фигур и влажный сумрак уходящего вдаль коридора. Митар опустил голову, отчего-то такую непривычно тяжелую, будто укрытую отрезом плотного сукна, и с тревожным удивлением уставился на собственные, незнакомые, согнутые руки, почти полностью скрытые нежным, приятно прохладным, изумрудно-голубым, с красивыми отливами жемчуга и серебра бархатом мягкой ткани. А в его пальцах, крепких и сильных, сложенных друг на друга наподобие изящной маленькой лодочки, таинственно поблескивая чернотой неведомого металла, переливающегося радугой на острых, колких сколах граней, завораживающий своей неведомой, пугающей красотой будто живой, в подрагивающих отсветах редких огней, лежал сэртэ.

И глядя на него, Митар точно знал, что никогда уже не вернется к отцу назад.

5

Самое начало Темных арков…

Дир, расслабив усталое, налившееся тяжестью прошедшего дня тело, сидит, вольно откинувшись на твердую спинку потрепанного, старого, скрипучего кожаного кресла, ненадежно покачивающегося под ним на разболтанных временем, расходящихся цилиндрических деревянных ножках. Темная тень угла приятно скрывает его утомленные глаза от яркого света, царствующего посередине наполненной людьми маленькой, вытянутой комнатки с грязноватыми, давным-давно оштукатуренными стенами, сохранившими выразительный фактурный рельеф крупных каменных кирпичей, наполовину спрятанными под приятные, теплые, затертые деревянные панели, наполовину открытыми с кое-где проглядывающей сквозь осыпавшееся светлое покрытие темно-серой, с рыжеватыми пятнами, выщербленной поверхностью камня. В его руках вытянутых, размякших, вольготно разместившихся на широких подлокотниках, мерно описывая кривоватые эллипсы, покачивается кружка: обшарпанная и непритязательная на вид, однако надежно хранящая внутри настоящий, такой редкий и от этого не менее желанный для искушенных северных ценителей клад – серебрящийся глоток смерти. Любимый, аперитив арданцев перед битвами, разжигающий неутомимый пожар крови и тела эликсир древних умельцев Брогана. И, мирдан соан, эта штука сводит его с ума!

Тонкие губы Дира изгибаются в кривоватой, непривычной ему, довольной улыбке. И он, теряя последние осколки рациональной разумности, нещадно благодарит судьбу за то, что никто из них, слава Йерка экусо, после такого щедрого угощения не запомнит эту безумную ночь.

За окном – темные, тоскующие под покровом неймарских беззвездных небес, сливающиеся, врастающие в сумрак захваченного сладким дурманом сновидений внешнего мира безликие прямоугольники Квартала Первых⁵⁴.

Дир усмехается дерзко и задорно, браза, до чего же скучные, до чего однообразно занудные эти все “первые” – напыщенные академики Неймара, до чего щепетильные, осторожные и … пф-ф… твердолобые старики – жители прошлого. Им никогда не понять их, таких как Дир, молодых прогрессистов, смело бегущих в одну ногу со стремительной, ускользающей жизнью, и никогда не остановить, не победить, ибо само время, неподкупное и безрассудное, будет им судьей. А уж оно-то точно, Дир снова усмехается, несколько удивленный тем, на что способна мимика его словно чужого, обновленного лица, не выберет бесполезных “первых”.

И плевать он хотел прямо с крыши Периодической башни⁵⁵, что сейчас они здесь – ютятся в тесной, обшарпанной комнатушке Квартала Невидимых⁵⁶ (ох, уж эти наставительные названия, урлан дэл!), пьют из продырявленных посудин и чувствуют собственной спиной холодные сквозняки дырявых стен и впивающиеся углы старой мебели, ведь когда-то, когда-то…

Мы будем там.

Добавляет низкий, чуть заплетающийся, вкрадчивый и одновременно неровно крикливый голос с хорошо различимым акцентом Аргрона. И Дир, мгновенно перепугавшись до глубины сердца, резким рывком, от внезапного движения болью сводит мышцы шеи, оборачивается и тут же попадает в капкан прищуренного взгляда соседа – мужчины на вид чуть старше себя, серые, почти квадратные глаза на пухлом лице которого горят, будто у спрятавшегося в темных, густых зарослях зверя.

Браза, оказывает он все время говорил вслух.

Дир бледнеет, становясь из розовато-раскрасневшегося пепельно-белым. Однако нежданный собеседник лишь усмехается с пониманием и сочувствием. Его яркий аргронский акцент становится совершенно очевидным, когда в речи появляются арданские слова.

Ола, ильмар⁵⁷, говорил.

Он смеется заливисто, свободно, звеняще громко, без тени смущения или неудобства.

И, признаться, слушать мне понравилось.

Голос звучит дружелюбно и искренне. Мужчина подтягивается, мышцами собрав, выудив из синевато-красной глубины скрипнувшего кресла тучное, полноватое тело, протягивает вперед руку с широкой, мягкой, вспотевшей ладонью и короткими, пухлыми пальцами.

Риман Фильмин.

Имя звучит знакомо. Дир, секунду поколебавшись, ответным движением, лениво приподнимается и прикладывает свою раскрытую ладонь к его. Пальцы собеседника, вблизи совсем маленькие, аккуратные, будто детские, достают ему лишь до половины собственных, и от прикосновения между ними приятной волной разливается влажное, липкое от пота тепло.

Дир… кх-кх.

Голос не слушается, однако Дир с усилием заставляет шевелиться вязкий, неповоротливый язык.

Дир Варден.

Ладони разделяются, они откидываются каждый на свое кресло и синхронно делают глоток из чашек.

Терпкость напитка обжигает горло. Мысли вяло, но настойчиво, с неотступным, обреченным упорством продолжают передвигаться, шевелиться, перекатываться в наполненной туманом голове, отчаянно требуя внимания. И Дир вдруг понимает, почему.

Постой.

Он снова обращается к собеседнику.

Фильмин? Браза… Тот самый.

Кажется, его глаза похожи на два блюдца.

Ага.

Тот кивает.

Из Аргрона. Нас трое: я, …

Он тыкает подрагивающим пальцем куда-то вглубь комнаты.

… Дор, он ловец, мой старший брат. И… хм… Нил – наш дядя. Хотя… ха-ха, на самом деле он младший из всех. Вот незадача.

Почему-то это очень забавляет его. И, похоже, Дира тоже – он смеется.

Про Фильминов говорят все вокруг. В Неймар их пригласил лично король из, как полагали многие, в том числе и Дир, полудикого Арброна⁵⁸, и ходили слухи, что тот самый…

Нил Фильмин – эльма локи! Что он мог…

Ола, врожденный керо⁵⁹.

Подтверждая, кивает собеседник с каким-то рассеянным, скучающим, лишенным каких-либо эмоций презрением в голосе, словно и не понимает причину восторга.

Браза, Дир что опять заговорил вслух?!

Зербеа нэй, это арданское пойло!

Это точно. Но, думается мне, оно спасло немало жизней, просто потому что заставляло людей сидеть и говорить.

У собеседника слегка вяжет язык, и это вперемешку с ужасным акцентом до неузнаваемости коверкает его речь, однако Диру удается уловил мысль и, странно, но он согласен с ней. Риман молчит, и Дир полагает, что имеет право на любопытство.

А ты?

Вдруг решается спросить он. Собеседник окидывает его долгим, длинным взглядом блестящих, влажных, осоловелых глаз.

А что я…

Кружка в его пухлых руках, представляющихся со стороны такими нелепыми и неуклюжими, начинает описывать то ли круги, то ли искривленные прямоугольники.

Я так…

Он несколько раз касается пальцем виска, почти промахнувшись.

… приятный, милый сердцу балласт, который прихватили жалости ради. Умник-заумник. Тихий проповедник собственной науки…

Он робко, с неожиданными горькими нотками печали вздыхает и сразу словно оседает, осунувшись и понурив голову, еще сильнее растекается в темноте стонущего кресла, странным образом сливаясь с ним в единое фиолетово-серое пятно. Дир удивлен, однако дает ему закончить.

Занимаюсь изучением общества… ха-ха… так сказать. Преимущество поставляюсь вместе вот с этим.

Собеседник приподнимает руку с кружкой, являя ее свету, будто собственное, забытое всеми знамя, гордо выбрасывая из густых теней, и грустно, заунывно усмехается. Но вмиг загоревшийся интересом взгляд Дира заставляет его замолчать, недоверчиво обернуться, подняться, скинув оковы отчаяния, смыкающегося вокруг коконом душного. привычного, неотвратимого одиночества.

Эльма локи…

Дир смотрит на него с нескрываемым, искренним восторгом и странным… таким неожиданным, таким приятным, обещающим многое пониманием человека, готового разделить его самые драгоценные и самые безумные мысли.

Риман кивает, возвращая во взгляд потухший задор.

Дир кивает в ответ, поддерживая его намерение собственным дерзким, распаляющимся внутри жаром.

Кружки вновь взмывают в воздух, синхронно касаясь сухих губ, а потом опускаются – пустые. И они знают, что больше не наполнят их. Ибо, слава Йерка экусо, они очень хотят запомнить эту безумную ночь.

4. Другая сторона заветов

1

Многие в наши арки полагают, что магия – это будто полезная, добротная вещь, нехитрое, незамысловатое подспорье для повседневных забот современного городского жителя. Именно с такими и подобными им мыслеобразами чаще всего приходится мне сталкиваться при общении с юными, неискушенными учением умами на втором или третьем году университетской подготовки и, что скрывать, с их преподавателями, моими коллегами. Эти ограниченные в силу либо своего возраста, либо своей собственной старческой закостенелости люди даже доходят до того, что пробуют прилаживать к магии термин “прикладная” и всерьез начинают рассуждать о возможности стандартизации, упрощения высокой магической науки, чем ввергают меня, надеюсь и вас тоже, в пучину раздражительного непонимания и критического, непреклонного несогласия. Я спрашиваю, возможно ли, скажем, непримиримый Экусо приэм⁶⁰, поместить в шкатулку для бумаг? И каждый отвечает, что нет. Но как, глупцы, тогда вы хотите поместить туда магию?

Дорогие мои ученики, никогда не забывайте, истинная магия не будет служить вам подобно венику или перу, не допускайте тени мысли, что она дастся вам легко, что не потребует ничего взамен, ибо это путь великого заблуждения. Начиная сегодня свое самостоятельное путешествие и покидая охраняющие, взращивающие вас все эти годы стены университета, заклинаю, с великой осторожностью и рассудительностью делайте первый шаг, ибо нас больше не будет рядом, чтобы защитить вас. Но, решившись поднять ногу, никогда не отступайте.

Я много раз говорил вам, истинный маг не принадлежит себе. Древние доказали это собственными жизнями, оставив нам в наследство бесценные магические знания. Опираясь на них, мы, ученые, профессора и академики, отвергнув мимолетные желания и слабости, продвигаемся все дальше сквозь тьму ограниченности нашего познания. Совсем скоро окончится отведенное нам время, а вслед за ним неизбежно настанет ваше. Когда случится это, вспомните слова учителей, оставьте слабости и поверните взоры к вечности, к бесконечному, незримому, бескрайнему миру истинной магии, к бессмертию и великой славе, о которой лишь способен мечтать человек. И пусть не пугает вас назначенная высокая плата, ибо зачем еще тогда нужна нам жизнь?!

Море имеет все, иор эгри йоола, как говорят в Ардане. Так вот, я скажу по-своему, магия имеет все. Не забывайте об этом, дорогие мои ученики, и вы станете великими магами. Арто виэ⁶¹!

Прощальное слово ректора Нердана Йормана студентам третьей ступени, «Хроники Альстендорфского университета», том себро-эд-индэ⁶²

Эпоха Первого Парламента…

2

Он всего лишь следует данным ему заветам. Словам учителя, произнесенным в тихих кабинетах, чей душный воздух наполнен серебрящейся книжной пылью и удивительными, эфемерными запахами горных трав и сладких пряностей, в лилово-багряном сумраке холодных безлунных ночей, в прохладе приятных, томно-вязких, обвивающих истомой усталое тело вечеров последнего для них обоих университетского лета.

Он делает все во благо других. Этих людей: торопливо снующих туда-сюда по тротуарам широких проспектов, лениво прикрываясь от мелкого, редкого, вялого дождичка, группками собирающихся под козырьками и крышами на уютных, укромных площадях многочисленных кварталов, нестройным, но уже привычным потоком стремящихся в аккуратные городские хабы⁶³ и с позабытым интересом заядлых болельщиков рассматривающих яркие афиши первых, возобновившихся после долгого перерыва трибольных⁶⁴ матчей.

Он защищает их всех. От сокрытых в невидимой им изнанке мира, неупокоенных, не сдавшихся врагов, плетущих паутины мстительных заговоров, сгрудившись под черным покровом того, что они называют Орденом, от призраков темных кораблей прошлого, норовящих своими по-прежнему острыми носами вспороть только-только успокоившееся течение их жизни, от бывших героев и кумиров, павших и оставивших их друзей, даже от них самих, если это потребует его дело.

Он, Митар Дорак, основатель Службы и один из великих магов «большой пятерки»⁶⁵, положивших конец эпохе мрака. Он – верный соратник, ученик и преемник легендарного магистра Нердана Йормана – убийцы последнего короля Мирана, знаменитый выпускник и покровитель Альстендорфского университета.

Он – парт Парламента, он – хранитель мира, он, он…

Письмо Валы прочтенное, однако не нашедшее отклика в его мыслях, подхваченное порывом игривого, своевольного ветра, зашелестело и затрепетало, отбрасывая на гладко отполированную поверхность дорого, красновато-коричневого дерева с прожилками темной сепии и светлой, рыжеватой сиены, причудливый ворох теней из ромбов и искривленных прямоугольников.

Браза…

Она поймет. Она еще поблагодарит. Она просто пока не осознала. Все они, так скоро позабывшие ужасы Темных арков. Они уже не помнят, кто спас их, они не помнят ничего. Они, они…

Он столько раз повторял себе это, что даже поверил. Или сделал вид, что поверил. Сидя в своем богато украшенном, роскошно обставленном кабинете, окруженный верными агентами Службы, с одинаковой невозмутимостью и сухостью сердца принимая почести и восторженные восхваления, отдавая карательные приказы, переписывая прошлое, возвышая одних и низлагая других, пользуясь своим безграничным авторитетом, чтобы склонить в нужную сторону весы зарождающегося, неокрепшего правосудия.

Один.

Ведь почти все они оставили его…

Бывшие друзья. Переметнувшийся на сторону врага предатель Курт, сбежавший от ответственности собственных идей, трусливый и слабый Дир, сломленная потерянной любовью и отчего-то возомнившая себя судьей ему и его миру Вала.

Родители. Отец, так и не подаривший ему прощения своей гордой, исполненной презрительного достоинства смертью, мать нежная и любящая, всегда мягкая и ласковая, бесследно растаявшая в клубящемся тумане воспоминаний и ночных кошмаров, где он раз за разом не успевал проститься с ней.

И учитель, без объяснений сгинувший в неизвестности, а перед этим так неожиданно, так малодушно, даже позорно и необъяснимо позволивший их врагам уползти в ту грязную, темную нору, из которой теперь Митар с таким трудом, ценой жизней собственных людей выуживал, выманивал их.

У него не осталось никого рядом.

Только Миссия. Его Судьба. Предназначение. Долг.

И он пойдет на все ради него.

Пойдет на все ради этого мира. Свернувшегося уютным, довольным, безобидным клубочком у его ног. Мира, еще подрагивающего во снах от жутких, леденящих кровь видений прошлого. Мира, заботливо посаженного на тонкую, крепкую привязь ради собственной безопасности и собственного будущего.

Однажды они, эти люди или, быть может, их дети, поймут это: поймут, насколько многого, насколько ценного они позволили лишить себя, какова была цена их спокойствия, цена спасения, цена забвения прошлого. Некоторые из них, возможно, наверняка, даже попытаются вернуть, вновь обрести мифическую, незнакомую, былую свободу далеких предков.

Свобода…

Митар усмехнулся.

… извечная мечта романтиков и бунтарей, мечта молодых, наивных, горячих и глупых, но что есть она на самом деле?

И когда это случиться, именно он, Митар Дорак, его наследие, его труды, напомнят всем им о тех когда-то болезненно кровоточащих, сочащихся гноем и объятых тошнотворным запахом смерти и тлена ранах, укажут на грубые полосы незатянутых, безобразных шрамов, воскресят в памяти страхи, ужасы трагедий, потери и мрак войны, и посмотрят, смогут ли они, люди, после этого сделать хоть шаг в сторону от них.

Захотят ли они вернуть назад ту опасную, бесконтрольную, пугающе своевольную магию, тот ушедший навеки мир… Захотят ли свободы? Захотят ли боли? Захотят ли правды? Или все-таки нет…

3

Она нашла его в том ужасном месте – грязной, шумной, пропахшей влажным морем и горьким потом забегаловке, наполненной вновь наводнившими миранский порт путешественниками и торговцами со всего света. В любимом заведении отбывшего на Тартрилон несколько лет тому назад Ривина Вута, особом пристанище их странной, зародившейся вместе с порывами давно ушедшей юности, никогда непонятной для нее крепкой дружбы мага и бойца.

Он, как всегда, сидел в самом дальнем углу, скрываясь от любопытных взглядов посторонних вуалью сумрачных теней иллюзий, гложущих сердце раздумий и холодной, лишенной света коптящих ламп темноты. Стул напротив побитый, измаранный каплями еды и напитков, крови и рвоты, одиноко пустовал, окутанный неприветливой, враждебной атмосферой отчуждения, сотканной из витающих повсюду призраков прошлого. Но Вала непривычно свежая, ясная, светлая для этого места, даже не обратила внимания на чары, легко, без сомнений и презрительного пренебрежения скользнула в этот странный, окутавший угол красновато-коричневый полумагический сумрак.

Перед Куртом посреди пустой темной липкой столешницы стоял нетронутый стакан с медовым, мягко отливающим бронзой тартрилонским вином.

Он даже не шелохнулся, не поднял головы, не повел взглядом опущенных, чуть прикрытых тонкой пеленой век глаз, не пытался прогнать или, наоборот, поприветствовать ее. Он просто продолжал сидеть, будто ничего не изменилось. И Вала, немного помолчав, чуть откашлявшись, словно предупреждая, что собирается нарушить это священное молчание, решила начать разговор сама.

Она пришла сюда не отговаривать его – вряд ли Курта, как и Митара вообще можно было отчего-то отговорить, в этом они всегда оставались удивительно похожи. Она пришла не упрекать, не корить, не обвинять. Она пришла, чтобы поддержать, предложить помощь старому, дорогому сердцу другу в тяжелую минуту его жизни и, самое главное, понять, правду ли говорила ей Зира, свидетельница той роковой ссоры, и вторящий ей раненный Митар. Действительно ли Курт теперь не на их стороне? Действительно ли он предал их дружбу, предал память учителя и всех выпавших на их долю, тяжелых испытаний прошлых лет?

И одного взгляда на осунувшееся, сухое, обтянутое распадающимся пергаментом удивительно неприятной, тонкой кожи, сквозь которую кажется проступали пугающе отчетливые контуры черепа, со впалыми, но до предела ясными, мыслящими, удивительно живыми глазами хватило, чтобы осознать – они ошиблись. И ошиблись намеренно, ошиблись, может быть, оправдывая себя или по иным неведомым ей причинам, но тем не менее были не правы в своих обличительных суждениях. А последующий разговор с Куртом лишь подтвердил и укрепил это первое, инстинктивное впечатление.

Курт не был сумасшедшим, ни на йоту.

Несчастным, запутавшимся, одиноким, потерянным и брошенным. Истощенным, искореженным бесконечной борьбой, магией сертэ, тайной, скрытой от глаз обычных людей войной с прошлым, на передовую которой так безрассудно, так бесчеловечно кинул его Митар. Больным, даже может умирающим, страдающим, но не сумасшедшим. И, кажется, очень разочарованным, решительным и злым.

Разочарованным в близком друге и давнем соратнике. Уже не готовым принимать извинения, уже не старающимся ни понять, ни простить его, не способным снова закрыть глаза и смолчать, как делал все эти годы. Решительным, непоколебимым в своих планах на будущее, в своем твердом, окончательно сформировавшемся намерении остановить то, чему позволил начаться. Злым, рассерженным на себя, на мир, который, родившись заново, будто уже и не помнил ни былых ошибок, ни их трагических, губительных последствий.

Курт не был сумасшедшим, он просто был человеком. Пока еще живым, настоящим человеком. И это очень обрадовало и вместе с тем неожиданно вдохновило ее.

4

Тартрилон, Ласма⁶⁶, спустя десять лет…

Удивительно красивые, широкие, изящные пряди белой седины в косе темных, уже не таких блестящих, слегка померкнувших, выгоревших под жарким солнцем, длинных волос, будто снежные заносы на неприступных склонах каменных вершин горделивого, величественного Ижгира. Тонкие, но глубокие разрезы морщин на неширокой, изогнутой волной переносице, высоком, покатом, нахмуренном лбу, щеках – от ноздрей до кончиков тонких, розоватых, с серой окантовкой губ. Осуждающий, недовольный и одновременно словно извиняющийся за это взгляд скрытых в голубовато-болотных тенях, выступающих надбровных дуг глаз. Ривин медленно поднимается с кресла. Его тело, не потерявшее былую гибкость и пронырливую юркость, чуть поправившееся, округлившееся в изгибах когда-то выступающих от худобы костей, с неохотой подчиняясь этому вынужденному желанию движения, напрягается и встает. Кресло натужно скрипит, крепкие, цепкие пальцы, ладони побелев на секунду от веса навалившегося упругого, рельефного торса, отталкиваются от потертых подлокотников. И в хоре тишины взглядов Ривин, медленно пошаркивая, привычной размашистой, скользящей подходкой, слегка сведя широкие плечи и опустив руки в глубокие карманы широких тартрилонских шаровар, покидает комнату, а затем, негромко хлопнув входной дверью, и дом.

Через открытое окно, сквозь тонкую пелену молочно-белого, полупрозрачного тюля Курт видит, как друг в неспешной задумчивости пересекает залитую палящим солнцем вымощенную светлым, сухим от жары камнем улицу: голова опущена, длинная коса слегка покачивается в такт шагу и, нырнув в прохладу теней соседних домов, теряется где-то среди переулков квартала.

Курт вздыхает болезненно и раздосадовано, сжимая длинные пальцы и кривя бледные губы, недовольно, однако без тени осуждения.

Нетвердые, подрагивающие, искривленные старостью, обтянутые будто растянутой и от этого складывающейся в морщины и складки кожей руки с удивительно нежной, утешающе успокаивающей, искренней, умиротворяющей, присущей лишь пожилым женщинам заботой касаются его, и приятное, едва ощутимое в жаре тепло другого человека волной разливается по телу.

Не переживай.

Голос Кассы Альмантарэ скрипучий, низкий, по-старчески подрагивающий, заполняет тишину комнаты, а ее хрупкие пальцы лишь сильнее сжимают его опущенную руку.

Я не переживаю.

Отвечает Курт, щурясь то ли от солнца, то ли от собственных эмоций.

Просто не могу понять, почему он так противиться. Почему не хочет присоединиться. Ведь ему досталось сильнее всех.

Он бросает на Кассу быстрый взгляд, а она в ответ наставительно, словно терпеливая учительница, поправляя его ошибку, чуть недовольно склоняет в сторону голову.

Нам всем досталось, Курт. Вспомни сам, каким ты прибыл сюда?

Курт кивает и хмуриться еще больше, вновь отворачиваясь от нее к раскинувшемуся за окном небу и городу.

Ола…

Умирающим призраком, полуживым, полумертвым шатающимся скелетом, ищущем место для вечного упокоения, наглядным пособием по изучению эффекта Морка-Тира⁶⁷. Благо, судьба вовремя свела их с Кассой. Той самой Кассой Альмантарэ, знаменитым далэ⁶⁸, изгнанным академиком Мары, что когда-то служила королю, той самой Кассой – бывшим врагом, а ныне – верным союзником и спасителем. Той Кассой, которую он, сломленную, но не сдавшуюся, лично приводил во главе конвоя агентов на заседания Общего суда⁶⁹. Как и многих из тех, кто сейчас был желанным гостем в его доме. Как и многих других, на которых он теперь полагался. Как и многих, который осуждал и ненавидел когда-то…

Когда-то…

Когда-то Курт свято верил в идею нового мира, верил в намерения и слова Митара, его искренние стремления к улучшению, к обновлению, к порядку, всеобщему благу, всецело разделял и поддерживал их, воплощал в жизнь, не жалея собственных сил, не страшась даже разрушительной магии сертэ, пока однажды не осознал, что вместо добра служит злу, потакает тому демону, одержимому властью, безумием и неукротимой манией величия, в которого неотвратимо, поначалу незаметно, а затем все явнее и яснее превращался Митар. Несчастный человек, не справившийся с потерями, не сумевший сладить с гордостью и честолюбием, с осадком воспитания высокомерного отца, с зовом собственной, слишком горячей, слишком жаждущей почета и славы крови. И Курт пытался, все те годы до того, как, отчаявшись, в предчувствие скорой смерти, покинул Миран, пытался остановить, вразумить друга. Пытался даже убить его, однако не смог.

Эх, Митар… Как мы дошли до этого? Как вдруг превратились в тех, о ком сами предостерегали друг друга?

Ведь мы всегда были за одно, Митар. В отличие от Валы, Дира, Зиры, учителя и короля, которых на самом деле заботили лишь параллели, высшие сферы, магия, их теории о слиянии и разделении, мы всегда были за людей, Митар, всегда были с ними, мы вышли из них, мы были ими: были в первую очередь людьми, а не магами. И как учитель безответно и без остатка отдавался служению магии, согласившись ради нее даже на убийство и на собственную смерть, так и мы с тобой отдавались служению миру. Мечтали отдаться…

А теперь все распалось.

Теперь мы по разные стороны океана и по разные стороны миранских стен. Теперь ты – тот, кто стоит на башне, а я – лишь обычный человек внизу, грозящий тебе бесцельным, безобразным оружием, проклинающий тебя грубыми, недостойными нашего общего славного прошлого словами. Примкнувший к толпе таких же – разочарованных, изгнанных, неуслышанных, отверженных вашим новым миром, к единственному сообществу, что способно принять меня, к такому ненавистному нам обоим когда-то Ордену.

Конечно, я бы мог пойти другим путем. Мог бы как Ривин остаться сам по себе, уж что бы ты там не думал, Митар, что бы не говорил в бреду собственных иллюзий, Рив точно никогда не предавал твоего доверия. Мог бы присоединиться к Вале. Ее письмо до сих пор иногда тревожит и манит меня. Признаться, она сама тревожит и манит. Помню, как застал ее в Неймаре тогда, раздавленную невыносимой болью, тоской и горем, сходящую с ума от потери, наверное, самого дорогого ей человека на всем свете. Помню, каким невесомым, каким эфемерным, пугающе иссушенным показалось мне тогда ее тело, которое я лишь мягко обнимал и прижимал к себе, не в состоянии от растерянности и избытка жалости произнести даже слова утешения.

Как она выстояла, как не сломалась? Откуда в ней эта непоколебимая сила, Митар? И почему ее не оказалось в тебе?

К сожалению, одно лишь провидение знает ответ на сей вопрос. Однако мне все равно не по пути с ней, пока жив твой демон Митар, пока он имеет власть, сердце мое не найдет покоя: ни в магии, ни в науке, ни в дружбе, ни в любви. И именно поэтому Орден стал моим пристанищем. Ведь только здесь я смогу хоть как-то сгладить ту несправедливость, что позволил творить тебе. Только здесь, если ты однажды прозреешь и позовешь меня, я услышу твой крик, только здесь смогу простить себя и тебя.

5

Едва различимый, приглушенный шум и гам хора разнообразных голосов за толстой кладкой каменных стен, редкие, искрящиеся, далекие взрывы молодого, задорного смеха. Свет солнца радостный и свежий, заглянувший в его кабинет, подобно воспоминаниям туманной юности, мелькающим в мыслях то ли мужчины, то ли старика, уже порой ощущающего собственное, пусть пока и медленное угасание. Дерзкие белые лучи, мягкие на бархатистой обивке кресел, на тяжелых складках портьер, пыльном ворсе ковра, на свободных, расклешенных и собранных у запястий рукавах пиджака, жесткие и резкие, до боли в глазах четкие, на полированном паркете пола, деревянных стенках, полках и стекле книжных шкафов, на гладкой поверхности его погруженного в приятный легкий беспорядок письменно стола. Неумолимые, преломленные и искаженные, однако упрямо пробирающиеся внутрь полумрака просторного, обставленного старой, грузной мебелью кабинета. Разрезающие на двое одинокое письмо в два листа, слегка подрагивающее в душноватом, спертом от его собственного дыхания воздухе, написанное аккуратным, торопливым почерком Валы и скрепленное в дополнении к заклинаниям расколотой теперь простой черной печатью Неймара.

Она все-таки уехала. Через несколько лет после Курта, после Римана… Оставила университет, шумный Альтендорф, предпочтя ему уединенный покой академии. И хотя Дир прекрасно знал ее: решительную, непокорную, упрямую, все равно так и не сумел понять, даже не как друг ее юности, а просто как человек, откуда она взяла столько сил, столько стойкости, мужества вновь вернуться туда после Нила. Ведь он сам, прошедший через испытания Темных арков, через пожары восстаний и разруху первый лет новой эпохи, умудренный, зачерствевший с годами до сих так и не нашел того, что позволило бы ему смириться с потерей Римана. Его единомышленника, его ближайшего друга, прекрасного человека, верного соратника, которого возможно встретить лишь единожды в жизни и потерять также – раз и навсегда. Так глупо и вместе с тем так логично и закономерно. Так неотвратимо. Проводить одним туманным, сырым, тихим утром на отплывающем корабле, проводить зная, что вы больше никогда не увидите друг друга. Проводить, понимая и не принимая одновременно, проводить, не имея возможности отправиться следом.

Риман считал, что должен уйти, как и любой творец, должен оставить свою идею жить собственной жизнью, выбирать собственный путь, совершать свои ошибки. Должен отступить в сторону, лишив себя возможности попытаться вмешаться, исправить что-то в прошлом, перекроить строки уже звучащей многоголосной симфонии звуков. Дир был согласен с ним и отчасти поэтому отказался быть партом. Однако Риман пошел куда дальше, стал действовать куда решительнее – он вообще оставил Литернес, переселившись куда-то в глушь синмайский лесов, прервав все контакты с остальным миром, окружил себя тишиной, одиночеством и нерушимым молчанием, которое многие здесь, в Альстендофре и в Миране, к сожалению, приняли за позорную слабость, за трусость и малодушие, желание избежать порицания и ответственности. И Дир так и не смог согласиться с его выбором. Не смог принять, прижиться с потерей друга. А Вала… смогла, смогла сделать гораздо, неизмеримо большее.

И сейчас она тревожила его куда сильнее. Ее письмо, ее слова…

Дир вздохнул, недовольно покрякивая, подтянувшись в удобном ректорском кресле.

Она предлагала ему присоединиться к себе. Уверяла, что он должен, ради учителя, ради их дружбы, ради магии. Напоминала…

Слияние или разделение, Дир. Вспомни его слова и посмотри на мир. Посмотри и ты увидишь.

И Дир видел. Даже без нее. Всегда видел. Эти мимолетные изменения, словно тени от покачивающихся весов мироздания, словно невидимый танец двух половин, что жаждали то встретиться, то разделиться навеки. Эти маги вещей, пропадающие в неизвестности коридоров Службы. Стертые имена, лица, прикрытые масками вечного забвения. Кровавые следы сертэ, направляемого сквозь призму магии имтара⁷⁰ мыслями и руками Курта.

Ха-х, Митар до сих пор думает, будто он, Дир, не знал этого. Не догадался, как, обходя все, что должно было сдерживать таких как он, наплевав на следователей⁷¹, нерды⁷², Общий суд, Митар наводит порядок в мире. И почему Курт вдруг переметнулся в Орден…

Однако…

Дир нахмурился. Неспешно провел тонкими, длинными, согнутыми пальцами по острому срезу края одного из двух листов.

Что значит быть истинным магом?

Его предшественник, предыдущий, великий хозяин этого кабинета когда-то говорил – это значит полностью посвятить себя магии, отдать ей все, даже если потребуется собственную жизнь. И эти слова никогда не были для учителя лишь высокопарными изречениями для вдохновения или порицания студентов, они были его сутью, лейтмотивом его существования, его трудов, и он доказал это, без страха шагнув за порог двери старых королей. Шагнул, не вернувшись обратно.

Но имеет ли в виду Вала именно это?

Или она лишь, как и Курт, чьи письма уже занимали целый ящик его стола, а призывы неизменно оставались без ответа. Или Митар, чьи агенты серыми, безобразными тенями скользили вслед за ним, хотя в глаза Митар всегда лживо и слащаво улыбался ему. Или Зира, чьи речи в Парламенте приносили ему столько тянущей сердце боли и гневного разочарования, а ведь она знала, не такой мир задумывал он и Риман… Все они апеллировали к учителю, к дружбе, взывали к его совести, к долгу, но, по сути, неизменно хотели лишь одного – власти. Власти, чтобы исправить ошибки, власти, чтобы иметь свободу творить безнаказанное, власти, просто потому что только она приносила им всеобщую любовь, почитание и уважение. Власти, чтобы заглушить боль невосполнимой потери?

Нет.

Трепещущие страницы вспыхнули холодным, голодным пламенем.

Магия – вот его единственная ценность, вот смысл его жизни. И он останется верен ей всегда. Он будет охранять лишь ее, будет служить лишь ей. Он знает, что на этом пути потеряет их всех, уже почти потерял. И даже такая цена не остановит его.

Ничто не остановит.

6

Просторный, наполненный светом и воздухом коридор бывшего королевского дворца, а ныне – одного из главных зданий Парламента. Огромные полотна окон, утопленных в арках высоких, мощных, светлых стен, изящные выгнутые дугами своды далекого потолка, поблескивающий, нежный, с теплыми оттенками и жилками золота мрамор гладкого, устланного коврами пола. Не кажущаяся неуютной пустота и горделивая, величественная элегантность старого, знающего себе цену места, так полюбившаяся Зире с первого взгляда.

Она стоит перед окном, скрестив на груди руки, и неспешно, с отрешенной задумчивостью рассматривает свое отражение в прозрачном, чуть подрагивающем от порывов свободного, смелого ветра, царствующего над сине-зеленой гладью портового залива, чистом стекле.

Привычный, уже словно сросшийся с ее телом за все эти годы черный, строгий, скроенный из дорогой, мягкой ткани костюм парта, эффектно подчеркивающий ее в меру широкие бедра и по-прежнему тонкую талию. Серебристая, переливающаяся бликами металла лента браслета связи⁷³ с крошечными, круглыми камнями. Поднятые вверх, уложенные легкими, шелковистыми волнами пряди седеющих, длинных волос. Тонкая шея, круглое лицо, морщины, уже совсем не такая гладкая как раньше, не такая упругая, не такая нежная на ощупь, дрябнущая кожа.

Она стареет. Стареет с каждый днем, а не годом. Неотвратимо мчится к концу отмеренного ей жестоким и немилосердным временем срока. А как бы она желала жить вечно, как бы хотела хотя бы избежать этой безобразной агонии собственной уже наступившей старости…

Она стоит и смотрит на себя, а мимо, за ее гордо выпрямленной, неширокой спиной проходят люди. Проходят, почтенно останавливаясь и приветствуя ее, склоняя головы в неглубоких, исполненных уважения поклонах и произнося формальные, но, кажется, вполне искренние, наполненные благодарностью и восхищением слова. Услышав их, она непременно, чуть задержавшись, оборачивается, отрывается от ленивых размышлений и, снисходительно улыбаясь, мягко кивает в ответ, а затем вновь возвращает равнодушный взгляд назад к холодному, кристально ясному полотну стекла.

Они обожают, они боготворят ее. Автора кодексов⁷⁴, великого мага сопротивления, одну из альстендорфской «большой пятерки», академика и парта.

Ха-х… Да, их с Митаром идеи отлично приживаются в сознании людей, гораздо лучше, чем она ожидала.

Пройдет еще немного времени, и даже те, кто пока помнят правду, окончательно позабудут, отрекутся от нее. Пройдет время, и они вдвоем станут настоящими легендами, наравне с учителем, наравне с магами прошлого, наравне с теми, о ком сами, раскрыв рты, слушали сказки в детстве.

Скорректировать историю оказалось совсем не сложно. Убрать неугодных, задвинуть на дальний план опасных и неверных, бросить темную, карающую тень подозрений на ненадежных, оставив лишь тех, кто нужен, кто послушен, кто лоялен, кто необходим…

Людям?

Нет, конечно, нет. Что за сквозящие романтическим геройством шутки… Необходим им самим.

В отличие от Митара Зира давно уже перестала оправдывать свои поступки высшими идеалами и чьими-то глупыми заветами, оставила в прошлом эту бессмысленную игру высокопарных, лживых, напыщенных слов о долге и магии.

На днях ей пришло письмо от Валы, и она, прочитав первые строки, усмехнувшись, тут же со спокойной совестью выбросила его.

Браза, Вала… Неужели ты все еще веришь в эту чушь?

Хотя, после смерти Нила не удивительно, если она вообще утратила ясность разума. Как и Курт, и Дир. Они всегда были слабыми, всегда были безродными, лишенными гордости, амбиций и самоуважения, стройного внутреннего стержня, не такими как она и Митар.

Не зря лишь они вдвоем спустя столько лет остались у руля. Не зря лишь они оказались способными выжить в новом мире.

Лично она давным-давно выбросила из головы эти витиеватые, сквозящие затхлостью библиотек и пафосом безумия, пропитанные старческим маразмом, бесконечные речи учителя об истинной магии, параллелях и предназначении. Глупые теории страдающей от избытка собственного ума горстки людей, которыми желающие, типа Валы или Дира, если хотят, пусть забивают себе головы в душных залах Неймара или в борделях Мары…

Ее красивые, красновато-розовые, подчеркнутые бледностью лица губы искривляются в ехидной ухмылке.

…Пусть тратя свое драгоценное время на речи, письма, трактаты, бессмысленные исследования, пока агенты Митара окончательно не украсили их тела глянцевыми оттисками печатей. У нее, Зиры, найдет куда более важные, куда более нужные, куда более приземленные… ха-х… дела.

Ведь людям не нужны разговоры о магии, томительные думы о судьбе параллелей, пространные размышления о природе тех или иных заклинаний, им нужна безопасность, уверенность, комфорт, тепло, горячий ужин и спокойный сон, надежные защитники, который позаботятся о сохранности мира, суды и законы, которые поддержат порядок и накажут виновных. Им нужны мудрые лидеры, герои, примеры для подражания – люди нового времени, а не маги старого.

И если магия умирает, как ты утверждаешь Вала, то ни я, ни Митар тут совершенно не причем. Если магия умирает, то туда ей и дорога…

7

Одинокая фигура, объятая бурей. Хрупкий силуэт в окружении неутомимых, белых вихрей, сотканных, собранных из колких, ледяных снежинок. Гулкий свист ветра, разрывающего стройные тени неохотно сгибающихся, резко покачивающихся в разные стороны, не в силах сопротивляться безудержной силе стихии могучих исполинов-сосен где-то там на затянутом рябой пеленой метели горизонте. Бескрайняя чернота неба, безмолвная тишина ночи, бесконечная пропасть мыслей…

Вала стоит в небе, прямо посреди воздушного коридора Первого лабораторного корпуса Неймара окаменевшая, пугающе безжизненная посреди бушующей энергией, свободой, яростью пурги. Тонкие, сухие руки, обернутые шелковистой тканью светлого костюма безвольно опущены, плетьми свисают по бокам истощенного, сломленного усталостью и внутренней болью тела. Глубокие морщины, которым, кажется, уже не суждено разгладиться никогда, резкими, горизонтальными порезами-шрамами расчерчивают бледный лоб. Потемневшие густые волосы с хорошо различимыми прядями беловатой седины неподвижными, мягкими, растрепанными волнами спадают на узкие, сведенные, словно под тяжестью невидимого груза, плечи и сутулую, сгорбленную спину.

Очередная пустышка-ночь, что не принесет ей желанного облегчения в дурмане сна. Очередная непоседа-метель, которая своей безудержной красотой и силой не тронет ее погруженного во мрак скорби сердца.

Почему они все оставили ее?

Сначала родители, потом учитель и, наконец, Нил…

Нил…

На секунду ей кажется, что она уже не способна больше плакать, что в ее глазах опухших, красных, мутных уже не осталось слез. Однако проходит мгновение, и горячая, соленая капля, нерешительно задержавшись на мокрых полу дугах длинных, темных ресниц, все-таки торопливо сбегает вниз, чуть пощипывая дряблую кожу ее пепельно-серых, впалых щек, даря крупицу тепла и утешения.

Ей никогда не смириться с этим. Никогда не смириться с тем, что она не остановила его. Что не сумела показать, доказать ему, как сильно он заблуждался, полагая, что его магия – лишь проклятие, оружие темного, старого мира, что она – это горе и смерть, а не жизнь.

Но разве это правда, Нил?

Не в силах больше молчать, Вала тихим, надрывным шепотом обращается к буре.

Разве люди бы выжили без нее, без вышек? Разве все было бы таким, как сейчас, без тебя, Нил?

Она опускает голову ниже, так что крайние пряди ее волос, медленно перекатываясь через острые контуры плеч, падают на вогнутую внутрь, укрытую тканью одежды грудь, мягко прижимая прохладную поверхность сукна к суховатой коже.

А жертвы…

Она хмурится.

Ты и сам знаешь, сколько их и на моей совести. Сколько их на совести каждого из нас. И твоя магия не причина этому. Мы вынуждены были пойти на такое, вынуждены были добровольно переступить через себя, чтобы сохранить равновесие параллелей, чтобы сохранить будущее, мы обязаны были…

Голос, нервно и натружено взвившийся вверх, срывается глухим, свистящим хрипом.

Ты знаешь…

Сейчас, да и всегда, она бы искренне желала шагнуть вслед за ним с той злосчастной башни. Умереть, без магии, слабой и уставшей, сломленной и тоскующей, крохотной песчинкой последнего вздоха растворившись в бесконечности своей почти равнозначной забытью памяти мира. Однако не могла.

Не могла, потому что была магом. Была магом, а уже потом – человеком.

Прости, Нил.

Прости, но я не пойду за тобой. Не пойду, ибо данные магии и учителю обещания связывают руки мои. Прости, ибо не слабости человеческие направляют стопы мои. Прости, ибо не печали и любви служит мое сердце, ибо не чувства, а долг повелевает моим разумом.

И она, чуть прикрыв тонкими веками влажные глаза, вновь вспоминает тот далекий вечер в теплом, коричневато-синем полумраке ректорского домика, голос Нердана Йормана, спокойный, ровный, мелодично-вкрадчивый, голос, который рассказывает ей цель ее только-только начинающейся жизни.

Эиорлоэ эра дерлаастэ⁷⁵, Вала.

Он слегка наклоняет голову, аккуратно опуская щеку, отчасти закрытую жесткой, седой щетиной на согнутую в кулак руку и, убедившись, что она поняла смысл слов, продолжает.

Слияние или разделение двух частей одного великого целого, отраженного в каждом из нас своей двойной сущностью, слияние или разделения того, что в неразрывном взаимодействие своем составляет мир. Слияние или разделение магии и реальности, слияние или разделение двух параллелей.

Его старческие, удивительно ясные, прозрачно – голубые с серым ореолом темных зрачков глаза блестят отсветами живого, холодного огня.

Когда-то, многие арки назад, мир был другим: определенным и постоянным. Однако затем все изменилось, исходный, первоначальный баланс двух составляющих был утерян, весы мироздания качнулись и впредь так и не смогли остановиться вновь. Параллели, тронутые увлекаемым их импульсом взаимного движения, перестали быть стабильными друг относительно друга, в своем бесконечном стремлении к равновесию они превратились в два одновременно и притягивающихся, и отталкивающихся полюса, в два беспокойных, жаждущих былого постоянства начала. Однако именно это движение, его неопределенность, его кажущаяся нам в силу ограниченности собственных жизней квазистатичность, и является причиной того, что мир не способен вернуться к своему исходному состоянию.

Круг замкнулся. И тут же разомкнулся вновь, когда, словно из самой магии, из самой канвы мира, по его велению, родился удивительный, устремившийся к своей великой, неведомой нам цели сертэ, когда человек-маг, такой же двойной, такой же исказившийся, как и сам мир, сотворил свое заклинание.

Однако, асзентэ⁷⁶, здесь разумно остановиться и задать вопрос. А каково было оно, то состояние? А точнее: каково было взаимное положение параллелей? И если уж совсем прямо и грубо: была ли магия?

И еще: хотим ли мы, чтобы была магия?

Ведь только мы, маги, способны собственными действиями привести мир к постоянству, соединив окончательно и безвозвратно или, наоборот, навеки разведя в противоположные стороны две параллели, объединив или разделив их. Только мы, маги – удивительные мосты между составляющими собственного естества и естества нашего мира, имеем возможность также значительно повлиять на него, как это уже было сделано однажды. Именно мы, вооружившись помощью сертэ, должны рано или поздно исполнить предначертанное.

Но выбор стороны, того полюса, куда мы направим свой путь, зависит лишь от нас самих.

Хотим ли мы соединить параллели или разделить их? Что правильнее? Что истиннее, Вала? Эиорлоэ эра дерлаастэ?

Действия короля, тот буйный, неукротимый, вырвавшийся из-под контроля, словно эта метель перед ее глазами, расцвет магии первых лет правления Скейлера настойчиво толкнул параллели к сближению, а последующие Темные арки лишь добавили ему ускорения. Они должны были остановить, должны были прекратить это. И прекратили. Однако, к сожалению, не до конца…

Эиорлоэ эра дерлаастэ? Запомни ответ, Вала.

Холодные серые глаза ирломы⁷⁷ будто продолжали смотрели на нее из прошлого, из вечности времени, напоминая о возложенной однажды миссии.

Дерлаастэ⁷⁸, учитель…

Смерть короля не решила всех проблем. Параллели сближались, подхваченные стихийной волной человеческих ошибок и природной инерцией безустанного стремления собственных сущностей. Поэтому им, его ученикам, надо было вновь найти способ предотвратить, затормозить, остановить и окончательно, раз и навсегда, обратить вспять это неутомимое движение.

И Вала знала, как тогда знал Нердан Йорман, призывая их за собой, что в одиночку ей не справится. Теперь ее письма, тонкие листы бумаги, хрупкие лепестки надежды, уже летели по миру. Только вот отчего-то ей казалось, что она никогда не получит на них ответов.

5. Самое темное время – перед рассветом

Темные арки – какое странное название придумали мы для тех почти трех десятилетий мрака, какое ошибочное по форме, ибо арк есть жизнь человека, и какое верное по сути.

Начавшись с громкими, гневными призывами первого восстания жителей столицы – прекрасного и гордого Мирана, позорно подавленного самыми искусными, верными Скейлеру магами, они прошлись по всему миру горькой, разрушительной волной искалеченных жизней и судеб, чтобы наконец завершиться спустя долгие, темные годы с первыми лучами рассветного солнца в мрачных, пустых покоях королевского дворца. Сменив собой расцвет первых лет правления Скейлера, они сами того не ведая, провели нас сквозь, теперь кажется, такую необходимую, неизбежную агонию собственного необратимого падения, одарив на прощанье надеждой и ростком нового мира.

Темные арки… Чудовищные и благословенные!

Время недостойное человека, время недостойное мага. Время достойное лишь нас, достойное тех, в кого, забывшись среди лабиринтов ложных желаний, мы превратили самих себя. Время, �

1. Известные неизвестные

Как часто мы толком сами не знаем тех, кого боготворим!

1

Эйра – эйра1…

Отголоски тихого, торопливого шепота, доносящегося сверху. Сквозящий шелест приглушенного эха. Томная, наседающе влажная, вяжущая, подобно едва спелой сердцевине южного фрукта чернота миранской ночи…

Всегда ли она была такой?

Светлый камень высоких, в меру широких ступеней с отполированными, плавно гладкими ложбинками центра, блестяще глянцевыми в серовато-коричневых отсветах высокой, полной луны (ее свет тонким, расширяющимся конусом льется сюда сквозь узкую бойницу окна) и одновременно бархатно-темные, с отливом фиолетового и синего по бокам, где древний камень неровный, грубый, выщербленный и шероховатый.

Или, напитанная кровью, она вдруг так неуловимо изменилась?

Подошва кожаного сапога плоская и тонкая настолько, что он чувствует недружелюбный, безразличный холод камня, худые, длинные, уже не такие ловкие и подвижные как в юности пальцы, едва касаясь, скользящие по приятно колкой, кое-где даже царапающей кладке стены, полы удлиненного свободного пиджака, в такт шагам сжимающиеся и расправляющиеся в веере складок, широкие рукава, наполненные щекочущей кожу прохладой воздуха, собранные на широких мужских запястьях, с проступающим сквозь тонкий пергамент кожи рельефом скрытых костей, мышц и зеленоватой синевой незаметно пульсирующих жизнью сосудов.

Ночь. Была ли она такой, когда мы смелые и дерзкие, опьяненные счастьем и любовью, друг другом, миром, молодостью и безрассудством отдавались ей? Была ли она такой, когда ты лежала рядом, и ветер касался твоей нежной кожи? Была ли она такой, Вала? Ответишь ли ты?

Это продолжалось уже несколько дней… Люди, толпы людей, обступившие, облепившие безумным морем горячей плоти крепкие стены, отчаянные и разозлено безжалостные, готовые на все. Их лица, искореженные и обезображенные гневом, горем, безнадежностью и собственным падением, до сих пор стояли перед его глазами, порождая неестественный, такой непривычный его натуре страх перед себе подобными. Страх, животный и иррационально осязаемый, страх, которого он никогда не должен был ощутить, предвестник трагедий и войн, приманка стервятников, ворон, мародеров и насильников.

Ответишь ли ты, Вала? Услышишь ли из-за своей сокрытой от мира тишины библиотек, книг и аудиторий? Озаботят ли тебя мои сомнения? Сомнения человека?

Они пришли, вооруженные примитивным, но неизменно действенным оружием, вновь сверкающим серебром заточенного металла, обновленного, восставшего, пробудившегося от летаргического сна в саркофагах дальних углов чердаков и подвалов, с легким удивлением вспомнившего свое истинное предназначение. Они пришли не для того, чтобы поговорить, уже отвергнутые когда-то, они пришли, чтобы убивать и умирать. И на сей раз лишь кровь могла удовлетворить их. Кровь тех, кто взирал на них с высоких башен укрепленных стен, тех, расставленных здесь велением их неожиданного врага. Кровь таких как он. Кровь магов, кровь людей. Кровь королей.

Будто смерть одного могла решить все.

Поймешь ли ты меня, Вала? Примешь ли назад? Убийцу и изгнанника? Сможешь ли любить? Смогу ли я … любить тебя?

Ступени одна за одной таяли от его касаний, превращаясь в вереницу летящих в никуда мыслей, тяжких, еще свежих воспоминаний, терзающих, словно удары плети, мягкую человеческую плоть, его разум и сердце, пока наконец не оборвались пропастью темной, тяжелой ночи, пропастью разверзшегося у его ног города, погруженного в рассеянный лишь одинокой, холодной луной мрак, в бессонную, изматывающую магическими ведениями дрему, в обступающие, кишащие тенями предателей сумерки без огня и тепла, в бескрайнюю даль серебристых крыш, в возвышающийся стройной скалой контур замка, сливающийся с расплавленной ртутью соленого моря, на горизонте которого пока лишь туманными иллюзиями клубились силуэты арданских илтойор2.

Нил вышел на крышу высокой, круглой башни и развернулся. Два других мага юрких, хрупких, куда моложе него, до этого возбужденно обсуждающих что-то на арданском, чьи обрывки разговора долетали до Нила на пути по винтовой лестнице, вдруг, переглянувшись, испуганно замолчали. Профили их лиц четкие и плавные одновременно, неузнаваемые и незапоминающиеся, застыли, выхваченные из неразрывного континуума жизни вспышкой жесткого лунного света. Нил кивнул, они кивнули в ответ. Настороженные и озадаченные его молчаливым, горящим взглядом, его напряженным, сосредоточенно-болезненным видом, призраком величия и славы его нового имени.

Где-то на других башнях едва заметно зашевелились серые тени.

Смогу ли я любить после всего, что сделал? Смогу ли я жить? Смогу ли я быть с тобой, Вала?

Он элегантным взмахом поднял распростертые в ночь белые ладони. Приятная, неизменно прохладная ткань рукавов пиджака, вдруг в одночасье сделавшаяся мягкой и удивительно податливой, волнами драгоценного шелка, вырвавшегося на свободу из оков тонких кожаных браслетов, обволакивающей гладью соскользнула вниз по его рукам. Тонкая кожа морщинистых век подернулась, глаза, на секунду закрывшись, распахнулись вновь в другом мире.

Я запутался, Вала. Кому служат теперь мои руки, мои ноги, мои мысли? Кому служит моя магия и мои знания? Смерти ли, королю ли, порядку или страху, жизни или нашей погибели… Мой разум не ведает ответа, Вала.

Погребенный под тьмой город содрогнулся невидимой рябью, саваном прозрачного тумана, отметившего его магии цели, множество целей.

Мы выматываем их, Вала, забирая сон, забирая свет, надежду, забирая веру. Забирая все, что еще делает их людьми. Мы убиваем их, убиваем ради него, во имя него, во имя будущего, во имя магии. Мы истребляем их во имя собственного страха, надеясь, что они сломаются, что они сдадутся и отступят.

Замершие, едва-едва подрагивающие кончики пальцев небрежно касаются наполненной магией пустоты, заполняя ее мыслью, смыслом и действием, даря импульс и способность к движению, к изменению, к созиданию, к творению, доступную лишь человеку. Витиеватые слова заклинания легким шелестом срываются с его бледных, синевато-серых, тонких губ. Заклинания, которое сегодня, сейчас повторят многие на других башнях, заклинания, которое в очередной раз заберет ту маленькую, но крайне важную отдушину, что всегда, испокон арков3 имели люди – их сон, заберет, оставив взамен лишь оглушающую усталостью и паникой, сводящую с ума ясность собственного сознания.

И они отступят, обескровленные и обессиленные, теперь после стольких дней борьбы в этом нет сомнений, его план сработал. Однако отступим ли мы?

Голова опускается, руки устало, словно безвольные плети, падают, ударяясь о хрупкое тело. Рукава послушно и ласково обвивают запястья, веки любезно смачивают и без того влажные глаза, обрамленные короткими темными, густыми ресницами, закрывая от него истерзанный мир.

Сможем ли мы вновь жить, Вала, или будем лишь существовать? Сможем ли остаться людьми после этого?

Он больше не смотрит на город. По шершавым, покрытым пеленой липкого, приторно-сладкого пота, изрезанным еще пока еле заметными морщинами щекам бегут редкие, скупые, горячие слезы траура, а ноги сами несут тело к первым ступеням уходящей в глубь башни лестницы.

Сможем ли простить себя?

Черное небо тает в черном потолке. Пальцы вновь скользят по игольчатой кладке стен, и теперь Нил еще сильнее, еще яростнее прижимает к ней беззащитную мягкость тонкой кожи ладони, отмечая свой путь, оставляя на камне густые, масляные, темные крошечные капли своей крови, будто миру и так ее мало. За сгорбленной спиной, наверху, над головой, он, содрогаясь, слышит обреченные шорохи шума и все ту же торопливую, возбужденную арданскую речь. А значит где-то там, далеко отсюда, в глубине городских кварталов сейчас, крадучись, просыпаются и выступают из-за углов темные, по-кошачьи гибкие тени. Тени убийц, тени лучших королевских воинов. Тени, которые несут лишь забвение и смерть. Смерть тем, кто осмелился бороться с собственной гибелью, смерть тем, кто помогает другим, смерть тем, без кого люди оставят даже мысли о неподчинении и бунте.

Достигнув подножия лестницы, он на секунду легким серебристо-синим силуэтом выступает из безопасной тени взмывающей вверх башни, проявляется из канвы ночи и слышит, словно собственный приговор, одинокий, яростный, сдавленный крик, тут же приглушенный, оборванный чьими-то беспощадными руками и магией.

Миг нарушенной тишины. Миг истины в обмане безмолвия. Миг яркого, обличающего света в наполненном безумием влажном воздухе тяжелой миранской ночи. Ночи, которая никогда раньше не была такой гнетуще бесчеловечной.

Сможем ли мы любить, Вала? Сможем ли мы быть?

2

Он, не мигая, смотрел на свои пальцы сомкнутые, бледные, худые, серовато-зеленые в тенях с розоватыми, короткими, широкими, несуразными ногтями, и думал о том, что ждет его через несколько недолгих мгновений. И, самое главное, что ожидает после…

Он – одинокая фигура в пустой, мерно подрагивающей от далекого, вибрирующего гула множества голосов, безликой, залитой магическим светом комнатке с резкими темными тенями. Он – среднего роста, не слишком-то красивый молодой паренек без прошлого, как и многие здесь, поджарый, крепкий, гибкий, быстрый, безрассудный и смелый, с косой из темных, гладких, плотных волос, еще совсем неприлично короткой, чтобы бросать вызов тому, кому осмелился бросить. Он – маг, боец, нетерпеливо ожидающий встречи с куда более опытным противником и дерзко грезящий о победе, еще одна серая фигура, еще одна никем не замеченная жизнь. Он – тот, кого пока лишь несколько десятков человек в мире знают под именем Ривина Вута. Он…

Дверь с нескромным скрипом и громко шелестящим шорохом распахнулась.

Он среагировал мгновенно. Мысль, быстрое, инстинктивное движение пальцами, и створка, затормозив, замерла на месте, растеряв всю инерцию своего стремительного движения.

Зербеа ней4!

Ривин ругнулся, скорее по привычке, чем от недовольства или испуга.

Ха-х, разве он когда-то еще будет пугаться открытых дверей?!

И встал, разминая затекшие ноги, амплитудно встряхивая напряженные, скованные долгой неподвижностью кисти рук, несколько раз поворачиваясь и энергично, упруго отталкиваясь носками от пола, подпрыгивая на месте, нагибаясь по сторонам, склоняя к угловатым, широким плечам посаженную на крепкую шею голову.

Сейчас он жалел лишь о том, что так мало поставил на свою победу. Однако вступив в черноту прямого, пугающе короткого коридора, распростертого сразу за открытой дверью, он уже думал, что зря потратил даже те оставшиеся монеты.

Мирдан соан5.

Отчего же эта дрянная темнота, обволакивающая, обступающая, смрадно липкая, безразлично тихая, лишенная воздуха и света, безнадежно одинокая, как свежая, новая могила, наполненная лишь вибрацией стен и гулким, замирающим стуком собственного сердца, каждый раз таким ядовитым дурманом страха и паники сковывала его разум? Разве он не победил ее там: в грязных проулках и затхлых, сквозящих холодом чердаках, влажных, склизких подвалах, в полуголодных обмороках и жарких, ласкающих отсветах диких, пылающих костров иллюзий, разве не окончательно разделался с ней, неужели теперь и она тоже будет преследовать его вечно? Преследовать, воскрешая призраков прошлого, вновь возвращая ему подернутые туманом детских воспоминаний лица тех, кого он когда-то потерял? Преследовать, лишая заслуженного, заработанного тяжким трудом счастливого будущего?

Браза6…

Его ноги, перестав слушаться, застыли на месте, а взгляд лихорадочный, горящий, сверкающий в фиолетово-багровой темноте, замер на неестественно яркой, будто пульсирующей границе от падающего в конце коридора мягкого, теплого светового круга арены.

Ривин знал, ему нужно лишь дойти. Лишь дойти туда, и все закончится.

И он пошел.

Пошел, упрямо уставившись вперед в кружащуюся калейдоскопом бликов, залитую светом даль, где между сном и явью вдруг, словно нарочно притягивая его испуганный взгляд, проступило одинокое лицо: худое и несуразно вытянутое, обрамленное грязноватыми, небрежно отрощенными прядями тонких светлых волос, с ясными, задорно прищуренными глазами и играющей на длинных губах загадочной, кривоватой, подбадривающей полуулыбкой. Лицо его лучшего друга, Курта, такое непривычное без красновато-желтых отсветов медного тартрилонского вина, без строгого ворота профессорского костюма, такое неуловимо меняющееся, тихое и неподвижно сосредоточенное.

Пф-ф…

Нога, облаченная в узкие, темные брюки, подхваченные снизу плотно сидящими голенищами высоких удобных сапог, ступила на край огромной арены, будто в одночасье утонув, растворившись в нахлынувшем океане окружающего ее шума и света. И эта теплая волна разом прогнала пахнущую тленом черноту его мыслей.

Ола – ола7…

Ривин вдруг улыбнулся широко, заразительно, с облегчением и внезапной, оглушающей радостью. Затем позволил истерзанному, скованному страхом телу на мгновение отдаться царящей вокруг бурлящей и вибрирующей атмосфере всеобщего напряженного, волнительного ликования, неудержимого, шального азарта, риска и сладкой, желанной свободы, наполнится ей от макушки до кончиков подрагивающих пальцев. Слиться биением собственного сердца с ритмом вечно молодой, живой арены.

А потом разом, будто прыгнув вниз с высокой скалы в штормящие волны Экусо эваль8, погрузиться безрассудно, безвозвратно в просыпающийся неудержимый ураган магии.

Великой магии, редкой магии. Его магии.

И выйти из темно-серой тишины тени, гордо вскинув вверх руки с закатанными до острых локтей рукавами свободной, темной рубашки, заправленной за широкий, повязанный традиционным узлом алый арданский пояс, единственное, что осталось в нем от его далекой родины, неспешно и мягко скользя стопами по гладкому, прохладному, потертому деревянному полу.

И лишь оказавшись там, посреди шума и света, посреди торжества и праздника, окруженный ликующими людьми, оставив за спиной страх и пустоту сомнений, он решился наконец отвести глаза от спокойно-сосредоточенного, витающего где-то в мыслях лица Курта.

И тот вдруг неожиданно кивнул ему, вырываясь из пестрой толпы обступивших круг зрителей. А Ривин, нисколько не удивившись, что видение оказалось правдой, усмехнулся и кивнул в ответ.

Эльма локи9, Курт…

Промелькнуло мыслях. За секунду до того, как взгляд, заискрившийся самоуверенным, юношеский весельем медленно скользнул к фигуре замершего напротив соперника. Дразня и вызывая того на неравный бой. Бой прошлого и будущего, бой опыта и смелости, осторожности и надежды, бой нового со старым.

Великий бой двух великих легенд. Одной из которых будет начертано спустя пару лет погибнуть от рук королевских воинов в пожаре первого миранского восстания.

3

Приятный летний бриз легким, нежным касание потрепал темные, элегантно уложенные на бок короткие волосы с едва-едва заметными, пока еще совсем тонкими прядями первой, серовато-стальной седины, защекотал расширившиеся ноздри прямого, чуть опущенного вниз носа, дразня терпким запахом солоноватой морской влаги, игристыми нотами пряных садовых цветов, легкими, плотным ароматами ближайших пекарен, сырных лавок, мастерских краснодеревщиков, кисловатым душком таверн, вереницей уходящих куда-то вглубь портовых кварталов, и дополненный неизменным, пропитанным вином и дешевой едой, отзвуком сладковатого-горького мужского пота городских рабочих и портовых трудяг.

В носу вдруг засвербело, и Ильгерд Дорак, недовольно поморщившись, неизменно выверенным, неторопливым, изящным движением тонких, длинных, мягких пальцев, легко прикоснулся к его влажноватому, чуть шершавому кончику.

Где-то внизу, за коваными перилами балкона, на просторной, мощеной серовато-коричневым, грубым камнем улице, наполовину сокрытой от яркого солнца в прохладной, темно-синей тени домов и деревьев, раздался искрящийся взрыв неприлично громкого, молодого, мужского хохота в аккомпанементе энергичного, взвинченного, высокого (Ильгерд узнал его сразу, он всегда становился таким, когда сын волновался), голоса Митара, чьи слова тут же, будто забавляясь и играя, подхватил и унес с собой в ясное небо ветер.

Ильгерд слегка подался вперед, не теряя гордую прямоту осанки и не опуская голову, аккуратно облокотился тонкой кожей ладоней о горячие, еще хранящие теплоту утреннего солнца перила балкона и одним лишь взглядом темных, зорких глаз проскользил по расстилающейся у его ног длинной ленте улицы. Митар действительно был там, стоял, вальяжно опершись чуть сутулой, крепкой, широкой спиной о каменную, светло-серую в тени дома, полукруглую колонну крыльца, расслаблено скрестив ноги и руки. Его волосы, такие же как у Ильгерда (они вообще были очень похожи – отец и сын) темные, прямые, короткие, небрежно растрепались в разные стороны, часть из них, та, что падала на высокий, покатый лоб стала влажной от капель липкого пота и обвисла неприглядными сосульками. Белая, то и дело подрагивающая от глубокого дыхания и ветра свободная, тонкая рубаха, заправленная в брюки, оставалась расстегнутой сверху, а ее широкие, расшитые дорогой ручной вышивкой рукава были небрежно закатаны практически до самых локтей, оголяя сильные, мускулистые, неприлично загорелые, с кое-где выступающими, синеватыми венами руки Митара, руки рабочего, а не сына придворного аристократа, руки ремесленника, но не мага.

Ильгерд крайне недовольно скривился.

Надо будет поговорить с ним об этом… В очередной раз.

Рядом с Митаром, куда более скованные в своих элегантных, в меру щегольских, в меру утонченных костюмах (такой фасон пользовался сейчас особой популярностью при новом, молодом короле), смеясь, стояли его бывшие школьные приятели. Они пришли попрощаться – завтра все трое вновь возвращались в университеты.

Ильгерд поднял глаза и полный задумчивой, сосредоточенной тревожности мягко скользнул сквозь раздувшиеся паруса легких, воздушных тюлей в приятную прохладу и тишину кабинета.

Митар беспокоил его. С каждый годом сильнее и сильнее. Он полагал, что отъезд из дома выбьет из головы сына те пагубные идеи, туманные мечты, которые Митар, унаследовавший от матери страстную любовь к чтению, приключениям и науке, успел нахватать в своем слишком уж беззаботном, безоблачном детстве, вернет его на землю, поможет принять уготованную, без тени лести, великую судьбу.

Ильгерд никогда не сомневался в способностях сына, как не сомневался и в том, что тот станет успешным придворным магом, надежной опорой, верным соратником почти ровесника Скейлера и достойный продолжателем собственного древнего рода. Да разве могло быть иначе?

Разве мог Митар, его Митар даже помыслить о другом пути?

И теперь Ильгерд с тяжестью на сердце не без причин полагал, что теряет сына.

Силами Ильгерда Митар учился в самом престижном и почетном университете королевства под руководством лучших магов своего времени, он даже попал на факультет к боготворимому при дворе знаменитому профессору Йорману. О нем, Митаре, на днях спрашивал сам король… А Митар лишь болтался на улицах, без зазрения совести заходил в грязную, пахнущую непристойностью, смрадом немытых тел и кислотой дешевых вин, темноту причальных трактиров, заводил дружбу со странными личностями, вроде того его однокурсника Курта, безродного сына эстерских бедняков, зачитывался чуждыми самому естеству Ильгерда сказками об избираемых…

Пф-ф, очередное модное слово.

… арданских митрах10, грезил уплыть в какое-нибудь отчаянно-безрассудное путешествие на край земли, ходил полуголый под окнами их богатого дома, словно какой-то призванный рабочий или заблудившийся в престижных районах горе ремесленник и ругался, грязно и дерзко, щедро посыпая обидчиков совсем уж бесстыжими прозвищами, повторять которые Ильгерд не желал даже в мыслях, а потом с радостью, смеясь и подтрунивая, без труда увертывался от их неловких тумаков.

Это просто молодость, Ильгерд.

Вчера с легким упреком в голосе сказала ему жена, когда он вновь вспылил, увидев шатающегося по улице в сумерках ночи сына.

Вспомни себя, и ты поймешь.

И он вспомнил, отчего вдруг, покраснев и смутившись, неловко охнул и совсем непривычно, неуверенно переступил с ноги на ногу. Затем достал белый, сложенный вчетверо платок и, аккуратно касаясь лба чуть дрожащими пальцами, промокнул выступившие на нем капельки пота. Гладкая прохлада ткани приятно остудила жар кожи, а тревога за сына, поддавшись доводам воспоминаний, отступила, отползла назад в глубину взволнованного сердца и метущихся мыслей, скрылась, но не исчезла…

Ильгерд вздохнул.

Где-то в тишине большой прихожей громко хлопнула дверь, Митар вернулся домой.

4

Уютный, шуршащий шум осеннего дождя в ансамбле четких, глухих ударов разбивающихся о толстое стекло окна крупных капель, срывающихся с откосов покатой, далекой, темной крыши, желобов водостока и тонких, невидимых в пелене воды и ночи, изогнутых, сиротливо-пустых веток.

Деревянная тонкая рама приоткрыта, ровно настолько, чтобы дать влажной, сырой, леденящей кожу прохладе, пахнущей свежестью дождя и прелостью чернеющих, опавших листьев без труда проникать внутрь погруженной в сосредоточенный полумрак комнаты. Единственной светлой точке в зияющих сумраком прямоугольниках окон на фасаде главного университетского корпуса.

Магические огоньки легко подрагивают, медленно и любопытно искрясь, проплывают мимо длинного, выдвинутого на середину кабинета тяжелого, массивного стола. Мягкие, теплые блики от их негаснущего света длинными, мерцающими полосами играют на его полированных, кое-где побитых торцах, на потертых неровностях вытравленного дерева, на корешках многочисленных, сложенных аккуратными стопками книг и резких срезах, колышущихся от движения воздуха, листов исписанной бумаги. Кругом – тишина и глубокие, почти черные, с вкраплениями умбры и фиолета тени, кругом – тайна…

Толстая, совсем новая обложка пухлой, составленной из отдельных, ровно сложенных и крепко сшитых страниц, покрытых сверху до самого низу одинаковыми, глянцево сажистыми символами букв, разгоняясь от небрежного взмаха толкнувшей ее широкой, полной руки, чуть покачивается и закрывается, наполняя мир вокруг себя сероватыми, серебристыми в желтоватом свете всполохами щекочущей ноздри пыли. А следом все та же мягкая, округлая, обтянутая стареющей, дряблой кожей ладонь с короткими, похожими на маленькие цилиндры, шершавыми, кривоватыми пальцами, неспешно расходящимися в стороны от усилия, ласково, настойчиво и крепко прижимает ее к выгнутым чернилами листам, проминая их, оставляя на свежей, еще яркой ткани отчетливый, влажный от пота контур.

По изрытым морщинами щекам Римана Фильмина пробегает одинокая слеза. Он отрывает взгляд от книги и лежащей на ней собственной ладони, поднимает глаза, усталые, больные, утомленные долгой, напряженной работой, сверкающие гордостью, триумфом и радостью, сквозящие переживанием и опустошенностью, и, словно глядя в собственное, искаженное отражение, встречает точно такой же взгляд Дира – человека напротив.

Дир кивает. Слегка, с уважением и почтением склоняя уже седеющую голову, будто чествуя его, Римана, на мгновение позабыв, что и сам внес в оконченную работу неоценимо большой вклад.

Риман, растроганный до глубины сердца, зеркально кивает в ответ. Маленькие, огоньки вокруг растрепанных, курчавых, белых, с отдельными, словно вычерченными по линейке рыжевато-сероватыми полосами, обрамляющими блестящую лысину макушки, подхватив его волнение, мигают.

И Риман, вновь встречаясь взглядом с Диром, ловя четкие контуры его похудевшего, осунувшегося, постаревшего, огрубевшего от горя и испытаний, оставленных за их спинами долгих, еще неоконченных Темных арков, лица думает, сколько же силы в этом человеке, сколько храбрости, сколько мудрости, решительной, деятельной веры в их общее дело, сколько бесстрашия и самоотверженности. Сколько всего того, что никогда не было у него самого… Разве свершилось бы задуманное, не будь рядом Дира, разве кто-то бы вообще поверил в него, в его идеи…

Нет.

Он, оторвав руку, мягко, с осторожностью, но настойчиво двигает книгу вперед, в пустоту стола.

Нет, он не достоин сделать это сам.

Однако Дир, на мгновение нахмурившись, сведя вместе густые, выразительные брови, останавливает его. Высокий воротник профессорского пиджака, врезаясь острыми краями плотной ткани, оставляет красные складки на дряблой коже его жилистой шеи.

Он непреклонен, как всегда. Он же давно дал ему понять, кто должен сделать это.

И Риман не спорит. Лишь вздыхает, с укором и благодарностью. А затем аккуратно, даже нежно в пронзительной тишине неуклюжими на вид пальцами, привычно обхватившими стилус поблескивающего металлического пера, выводит на девственно чистом холсте обложки ровные, изящные, витые буквы.

“Слова конца и начала”.

Слова моего сердца. Слова будущего. Слова надежды…

И опуская перо, ощущает как плотнее обступает их прохладная темнота ночи, как движутся в углах тени, как серые маски закрывают их лица, чувствует, как в безмолвии ночи звучит набат его совести, а на плечи навечно опускается груз тревожной, полной сомнений и гнетущих кошмаров ответственности за каждое написанное на этих страницах слово.

…Слова трагедий и смертей. Слова приговоров и казней. Слова жертв и убийц. Слова покоя и порядка. Слова, которые положат конец старому миру и создадут новый. Слова, которые никто из них двоих, единожды написав, уже не в силах будет изменить.

Его тело нервно подрагивает и, будто вмиг лишившись остатка физических сил, медленно оседает, обвисает на едва удерживающих собственный вес костях и ослабленных, потерявших тонус мышцах. Риман вновь поднимает голову. В мыслях пророчески гремит гром…

Гром молотков судей, гром дебатов за круглыми столами парламентов, гром хлопающих дверей кабинетов следователей, гром бесшумных шагов агентов, гром слов единого языка в едином государстве. Гром нового миропорядка. Гром наступающего будущего.

… И дождь за окном едва слышно затихает.

5

Лист в три сложения, разделенный на четкие прямоугольники, мерно покачивается в такт движениям тела.

Верхняя часть, там, где размашистым почерком отца под вензелями фамильного герба введено ее имя, практически насквозь просвечивает в преломленном, беловато-серо-голубом свете ночи. Рефлекс полупрозрачной бумаги бархатистым, теплым отсветом падает на ровные кирпичики абзацев, куда менее аккуратных и изящных, более простых и прямолинейно-требовательных, составленных из нервно подрагивающих последовательностей букв, будто невольно повторяющих своей все более искажающейся формой мысли и чувства автора: мрачнеющего, сдающегося, теряющего терпение и понимание от начал к концу. Лист, переливом цвета переходящий из приятного охристого к багрово-сажистому, покрывают едва заметные разрезы сорвавшегося пера: тонкие, безмолвные полосы, словно своеобразный счетчик неисчислимых прошлых попыток. А дальше – полоса глубокой тени, подпись и имя. Теперь такое же одинокое, как и ее собственное все эти годы.

Сколько Зира помнила себя, она всегда была одна – ни друзей, ни подруг, ни неизменно стирающихся с возрастом из воспоминаний приятелей мимолетной, пьянящей юности, ни (наполненный молчаливым укором взгляд в сторону письма) понимающей, поддерживающей семьи. В своем небольшом, провинциальном городке на побережье Экусо эваль невдалеке от шумного Оастама11 она никогда не была желанной, не была своей. Одни сторонились ее из-за громкого имени родителей, другие – по причине заурядной, если не отталкивающей внешности, третьи, те, что все-таки снисходили до разговора, убегали от дерзкой, незнакомой странности ее сбивчивых речей. И ладно бы эти простые, недалекие люди, что они знают, что понимают, как говорил отец – беднеющий, стареющий, одурманенный призраком былого величия потомок некогда знаменитого рода Оастарена12, так даже в собственной семье, среди многочисленных кузенов, тетушек и дядюшек ей, кажется, не были особо рады. Родители всегда хотели видеть в единственной дочери лишь женщину, жену, актив, который стоило продать кому-то повыгодней (все ради рода, Зира, ради крови). А она грезила историей, магией и наукой, мысленно примеряя на худенькие, детские плечики таинственные мантии академиков и профессоров, о которых читала в книгах.

Нет, она не вернется. Да и разве сможет?

Бледные пальцы медленно проскользили по складкам прохладного одеяла. Длинные, шелковистые, тонкие, темно-каштановые волосы прядь за прядью упали на гладкую кожу открытой спины.

Здесь в университете у нее вдруг появилось все, о чем когда-то лишь осмеливалась робко мечтать невысокая, несуразно сложенная, отвергнутая девочка. Друзья, учителя, призвание, внимание, уважение, будущее…

А теперь он просит (она усмехнулась, горько и надрывно), просит ее оставить это и вернуться назад.

Ха-х, браза…

Сегодня, как и семь лет назад, она любила ругаться в темноту ночи.

… старый глупец.

Сердце в глубине груди неприятно кольнуло, больно и обидно, с любовью и ненавистью, с тоской и разочарованием.

Он не простит ей этого. Не простит самовольства и отказа. Не простит то, что она собиралась бросить его в топком болоте одиночества, горестной потери и так нежданно постигшей его трагедии.

Однако…

Пальцы продолжили свой путь, тело гибкое, молодое, обернутое тонкой тканью шелкового халата подалось вперед, волосы нежно и мягко перекатились за выгнутые изящной дугой плечи.

Она ловко подхватила письмо, затем подняла его выше, на уровень блестящих, сверкающих холодом далеких, беспристрастных звезд глаз, словно пытаясь напоследок отыскать скрытые смыслы в падающем на ее лицо сквозь тонкий лист свете восковой, зеленоватой луны. А потом резко, решительно, беспорядочно перебирая искривленными пальцами, надежно смяла похрустывающую и рвущуюся бумагу в плотный, предательски влажный от слез комок и, размахнувшись, не глядя, бросила его в сумрак альстендорфской ночи.

Я никогда не вернусь отец. Никогда.

6

Он всегда любил эту обновленную, сосредоточенную, даже чуть тревожную тишину раннего утра, тишину пустого мира, вновь и вновь рождающегося, освобождающегося от тягучей паутины ночи по неведомому, непостижимому в тайнах своих велению вселенной. Теперь за окном обмытая в каплях первых, холодных дождей, обласканная тлеющим, оранжево-синим рассветом царила робкая, пока юная весна. Первые дни, наполненные прелюдией торжественного гимна пробуждающейся природы, последние дни его жизни, взвинченные и напряженные как кульминация затянувшейся симфонии.

Старинный паркет ректорского домика вальяжно, с ленцой заскрипел под тяжелым, твердым шагом. Дверь массивная, дубовая, с изящными темными петлями и полированной бронзой круглой, блестящей ручки бесшумно затворилась, глухо охнув за его все еще крепкой, по старчески чуть сгорбленной спиной. Полы удлиненного, расшитого невидимым узором плотных нитей профессорского кителя подернулись от налетевшего порыва, покалывающего легкими морозными иголочками холода ветра. Чуть дрогнув, приятной волной плотной ткани коснулись дряблой кожи штанины свободных брюк с острыми, продольными стрелками. По-новому привычно завибрировал воздух у сомкнутых вокруг неизвестного, темного предмета кончиков пальцев правой руки.

Он замер, на миг охватив взглядом открывшуюся перед его взором картину. Величественные великаны-сосны, хрупкие, кокетливые ели с мягкими, игриво-зелеными лапками, прозрачная, исчерченная черными линиями голых веток глубина остальной части парка. Камень невысокого крыльца: серый, с темными и светлыми зернами, щербинами и кратерами; две ступеньки. И они – пять замерших на дорожке фигур.

Пять его лучших учеников, пять профессоров, пять магов, пять легенд будущего, пять друзей, пять ровесников…

Седые пряди медленно колышет ветер. Он чувствует на сухой, покрытой морщинами и пятнами коже лица его живое дыхание, и улыбается. И они один за другим, будто подхватив неожиданную волну, улыбаются в ответ, по цепочке переглядываясь друг с другом.

Курт, высокий, уже не такой худой как когда-то давно, но по-прежнему несуразно, неловко длинный, со светлыми, тронутыми белым и серым волосами, и вытянутыми, пепельно-бледными пальцами. Постаревшая красавица Вала, стройная, гибкая, несмотря на свой пятый десяток, с горящим взглядом ясных глаз и сомкнутыми, упрямо поджатыми губами. Невысокая, статная, уверенная, неизменно гордая, чуть нахмурившаяся Зира, спокойная и сосредоточенная, с воинственно собранными в тугой пучок тонкими каштановыми локонами. Нетерпеливо переступающий на месте громада Митар, лысеющий, осунувшийся, растрепанный, но от этого еще более мужественный, непреклонный, непобедимый и грозный. Задумчиво печальный Дир с опущенными дугой плечами и сомкнутыми руками, скованный внутренней тревогой, сомнением и необычной, обреченной решительностью.

Все – в строгих профессорских костюмах, торжественно украшенных крохотными, золотисто-розовыми в отсветах рассвета кружками грейе13, лишь у Валы на плечи накинут ее любимый походный кожаный плащ, все, кроме Зиры – с поблескивающими металлом эфесами рапир и шпаг, убранных в практически одинаковые ножны, закрепленные на скрытых за пиджаками крепких поясах. Все – так неуловимо изменившиеся, словно помеченные прикосновением какой-то неведомой силы, общего тайного намерения и рокового знания. Все – такие молодые для него и такие старые для них самих. Все еще вместе. Все еще с ним.

Что ж день настал.

Он отрывает от них наполненный призывом и печалью взгляд.

День заката и рассвета. День конца и начала. День, когда они решат судьбу собственного мира, они – неизвестные известные. День, подготовленный долгими ночами, предреченный кровавыми днями восстаний, заревом городских пожаров и безжалостной войной, начертанный сумраком Темных арков. День, который воспоют в веках. День падения последнего короля. День падения последнего королевства. День гибели Мирана.

Сегодня они оставят споры и дискуссии, лекции и книги, отставят такие привычные, дарящие безопасность и уют комнаты и аудитории, оставят учеников и учителей, стены родного университета, оставят магию и науку. Сегодня они бок о бок отправятся в главное путешествие своей жизни…

Отправятся туда, откуда ни одни из них не уже надеется вернуться назад.

2. Время конца и начала

1

Рассвет. Такой же как вчера и вместе с тем совершенно иной. Разлив яркого алого на темно-синем тонким ручейком леденящей тело и мысли прохлады раннего утра проникает в просторную комнату через щель едва приоткрытой створки изящного арочного окна. Внутри – приятное послевкусие завершенности, грядущего обновления, желанного облегчения после тяжелой, выполненной работы и чуждое, такое новое похмелье усталости, приправленное ядом растревоженной совести и запахом скорби еще не осознанных потерь. Снаружи – улицы, кварталы, площади Мирана, пока милосердно завернутые, укрытые, погруженные в фиолетово-серый сумрак неведения и клубящийся туман незнания, скрывающего, и каждый из них, гадая, думает об этом, многочисленные тела жертв прошлого дня.

Стены – дерево, умбра и вино, холсты в старых, золоченых рамах, переливающиеся мазки застывшего во времени масла, редкие пейзажи и неброские натюрморты; грузные, плотные, вязкие складки портьер, нежные воланы опавших, прозрачных тюлей, лакированный паркет пола с истоптанным то тут то там беловато-серыми следами ног красновато-охристым полотном ковра, дорогая мебель: мягкие кресла и диваны, обитые приятно гладкой на ощупь, упругой тканью цвета разбавленного молоком крепкого, черного чая.

Мрачные тени в пустых углах.

Тесный круг. Мерцающее сияние магических огней в центре.

Вала в узком кресле с высокой спинкой и удобными подлокотниками, расслабленно откинувшаяся назад. Разметавшиеся, густые светлые волосы, тонкие прорехи седины, осунувшееся лицо, прикрытые подрагивающими веками глаза. Полы ее темного, практически черного плаща, кое-где покрытые толстым слоем осевшей, темно-серой, засохшей грязи и глянцево-сухими подтеками крови, складками порезов свернулись по бокам хрупкого, усталого тела. Внизу у самых кончиков высоких кожаных сапог полоса серебрящейся ленты металла – ее шпага оставленная отдыхать до поры до времени.

Зира рядом в углу убаюкивающей, обволакивающей глубины дивана, выпачканного по бокам кровью и пылью с ее одежды. Выбившиеся каштаново-коричневые пряди, тусклые и растрепанные, эффектной рамкой обрамляют необычно бледное, почти пепельно-белое круглое лицо с гордо приподнятым по привычке аккуратным, покрытым липким слоем сладковатого, блестящего пота подбородком. В глазах темно-зеленых и одурманенно мутных, с огромными черными прорехами зрачков еще заметны отголоски ужаса, боли, страдания и языки странного, холодного, отрешенного пламени.

В другом, скрытом от огней углу Митар. Легкие, размытые контуры мускулистых плеч, неровная дуга сутулой спины. Сине-серые всполохи света на влажной коже там, где изможденное тело изрезано мелкими, еще кровоточащими ранами и порезами, многоугольники торса, рук и брюк. Два ярких огонька горящего, направленного вниз взгляда в бесформенном силуэте сумрачной тени, лишь отдаленно напоминающей фигуру человека. Его оружие бережно приставлено рядом, к широкому подлокотнику, на котором верным стражем, безвольно спустив одну ногу на пол, ловко примостился Курт.

Курт ранен, но не слишком серьезно. На впалой, узкой щеке со стороны, куда падает желтовато-белый свет, кроваво-синий подтек. Уголки длинный, тонких губ опущены, отчего на коже, там, где до этого пролегали глубокие морщины, теперь веером разлетелись необычно светлые на фоне пыльного, серого, землистого лица неширокие полосы. Хрупкая в объемных складках пиджака верхняя часть тела искривлена, наклонена вбок, будто притянутая неведомой силой, локоть, согнутый под острым углом, глубокой впадиной проминает ткань спинки дивана. Одежда – грязная, влажная, изорванная. Курт дышит неестественно глубоко, тяжело, резко и надрывно, с едва различимым, сдавленный хрипом, поднимая вверх словно вдавленную в тело чьим-то мощным ударом грудь, и спустя секунду, мягко оседая, опускает ее, щурясь от боли и вздымающейся в воздух сероватой пыли, щекочущей его раскрытые ноздри.

Рядом Дир, без движения застывший в еще одном кресле. Расслабленный и одновременно собрано нервный, с каменной маской вытянутого, рельефного лица, бледного, практически белого, с неуместно живыми, яркими, алыми вкраплениями ссадин и порезов, блестящих от крови и пота. Его пальцы длинные, восковые, изогнутые, напряженные, со вспухшей на тыльной стороне ладони сине-зеленой витвистой сеткой сосудов, нещадно, будто когти зверя впиваются в податливую мягкость подлокотника. Рапира тонкая, непоколебимо стройная, мирно покоится на практически сведенных вместе коленях, лишь изредка подрагивая от непроизвольных движений тела. Дир, устало склонив голову на бок, обеспокоенно поглядывает то на Курта, то в центр их импровизированного круга, туда, где в гордом, непримиримо скорбном величии собственного одиночества на небольшом, низком столике небрежно брошенный кем-то мирно покоится темный, черный, сквозящий смертью металл сертэ14.

Он здесь, а это значит их учителя больше нет. Он здесь, и значит нет в живых их главного врага.

Они молчат. Замерев в едином порыве безмолвного, тягостного траура и торжествующей, долгожданной, страшной победы. Размышляя каждый о своем и об одном и том же одновременно.

В ушах эхом прошлого раздаются стоны и крики, в глазах отсветами ярких огней проплывают статичные, выхваченные нещадной памятью искаженные мукой лица. Лица, что оборванными жизнями их хозяев теперь навечно останутся с ними. Их будущие ночные кошмары и строчки предсмертных исповедей.

В прохладном воздухе комнаты еще витает запах войны и крови. Предрассветный, леденящий, сводящий с ума ужас, из цепких лап которого они еле выбрались пару часов назад.

Несколько жутких, пахнущих влажным, тошнотворно-сладким тленом мгновений, несколько секунд собственного, безвозвратного, неизбежного падения перед первыми нотами испепеляющего тьму горна рассвета.

И вот наконец яркий, нестерпимо сияющий край солнечного диска медленно выплывает из бесконечной вереницы темных, городских крыш. Его дерзкие стрелы-лучи бесстрашно врываются в комнату, на короткий миг наполняя ее всю неожиданно теплым, ласковым светом, изгоняя мрак и тени ночи, а затем ускользают, преломляясь и распадаясь на острых гранях сертэ, рождая веселый, задорный хоровод сверкающих бликов. Крошечных солнечных зайчиков, пробегающих в своей неведомой игре по их серым, хмурым, измученным лицам.

Финальный аккорд прошлого. Торжественная увертюра будущего-настоящего.

Воздух теплеет.

Зира, как всегда первая, как всегда соединяющая их всех, таких разных и порой, непримиримых, улыбается. Робко, словно настороженно пробует на вкус это, кажется, вдруг позабытое уже, непривычное выражение радости, примиряя, прилаживая его к новой себе, к новому миру. И они разом, будто подхватывая ее настроение, тоже улыбаются. Кто широко, с облегчением отступивших страхов, кто с трудом, через пелену боли и терзающий сердце и тело страданий, кто также робко, с недоверием и сомнением в собственных силах.

Они улыбаются, перебрасываясь волной взглядов и чувств, мимолетных ощущений и невысказанных мыслей. Улыбаются солнцу, жизни, наступившему дню и друг другу, улыбаются готовые перейти к чему-то большему, чем отрешенно скорбное, замкнутое молчание…

Но время против.

Шелест одежды, гибкие шаги узких, бойцовских сапог, стройная, юркая фигура, взмах когда-то светлого рукава рубахи, длинная, плотная коса, новый запах – гари, ночи и моря. Ривин Вут, мягко ступая, разрушает их круг.

Он поворачивается к Митару. На руках – россыпь порезов и ссадин, на лице – черные полосы сажи и пепел усталости. Голос – непривычно рваный, сухой и безликий.

Митар, нашли твоего отца.

Тени вновь наполняют комнату.

Рука Курта, медленно скользя по грубой ткани пиджака, крепко, насколько хватает сил сжимает подрагивающее плечо друга.

Митар встает. Взрывая воздух клубами пыли. Пробуждаясь, будто заснувший давным-давно великан, поднимается, словно древний воин, когда-то злым роком судьбы обращенный в камень и теперь вновь ощутивший живительно обреченное дыхание жизни. Расправляет широкие плечи и крепкую спину, ловким движением сильной руки подхватывает оставленное оружие.

Курт рядом тоже с тихим неловким стоном пытается встать на ноги. Однако Митар решительным жестом острого клинка останавливает его.

Идем.

Он мерно кивает Ривину и, не дождавшись ответа, ведь и так знает, куда направляться, растворяется в ласковом свете утра.

Растворяется, чтобы где-то там, через несколько кварталов отсюда, едва-едва успеть расслышать последний вздох умирающего от собственного заклинания, горячо любимого, но так и не смирившегося с поражением короля, отца.

2

Очередной огонек оранжево-белый, с трепещущимися оттенками зелено- фиолетового неторопливо оторвался от мягких, поблескивающих подушечек тонких пальцев и, на миг застыв в тяжелом, спертом воздухе, будто скованный каким-то внезапным откровением предчувствия, затем вальяжно поплыл вверх, к десятку других, таких же ярких огней, легким облачком света, застывших под потолком.

Зира вздохнула, резким, пронизывающим, движением вскинув и опустив грудь. Влажная от сладкого пота прядь каштановых волос упала на бледное, круглое лицо. Ладонь дрожащая и липкая коснулась шершавой, прохладной, каменной стены, оставляя на мягком, тронутом старостью шелке кожи мелкие царапины-порезы.

Очередная темная, как сумрачная глубина далекого океана, мерцающая и скользящая мимо, пахнущая тленом и мраком альстендорфская ночь. Шорохи и едва различимые, выдуманные и настоящие стуки, от которых панической волной сдавливало горло. Тени – пыльные, серые, тусклые призраки, всплывающие из закутков памяти и черных вертикалей углов. Глаза – горящие, распахнутые, застывающие навечно. Губы, руки, лица всех тех, кого она лишила жизней.

Сколько еще ее сознание сможет выносить это? На сколько хватит силы слабого духа?

Она не была готова к такому. Тем ранним утром, ступая по сонным улицам Мирана, окутанным влажным, оседающим тяжелыми, будто расплавленная ртуть, каплями на их одежде туманом, она полагала, она верила, искренне надеялась, что справится. Там, вместе со всеми, вместе с учителем, она должна, обязана была смириться и действовать решительно, без колебаний и сомнений.

Но теперь, сейчас, когда все свершилось, когда схлынула неглубокая, омраченная потерей учителя радость победы, когда пришло желанное избавление от гнета царствующего долгими годами мрака, когда за окнами вновь, мирно поблескивая в лунном свете, показались одинокие крыши университетских корпусов, лишь горечь, сожаление, печаль, отвращение и страх наполняли сердце.

Благо хоть они не смогли заставить ее взять в руки то варварское оружие… гроте меру15 на этом.

Они… Ее друзья, ее семья.

Где они, когда так нужны? Сколько еще этих леденящих кровь, наполненных тошнотворным ужасом часов начертано ей пережить, прежде чем они услышат ее отчаянный, безмолвный крик, прежде чем все-таки решат прийти на помощь?

И придут ли?

Теперь вечно занятые. Теперь снова одинокие.

Отчего они так быстро позабыли друг друга? Отчего их дружба, казалось, такая стойкая и нерушимая прежде, дающая силы, храбрость, мужество и вселяющая надежду, так скоро и быстро распадалась, размывалась хрупким течением новой жизни прямо на их же глазах? И кто виноват в этом?

Митар? Упитый горем сын без отца. Отчаянный, непоколебимый устроитель нового порядка…

Курт? Могущественный и пока верный. Грозный, неумолимый рок остатков темного прошлого…

Вала? Бесчувственно стойкая, до сих пор обворожительно талантливая и безмерно любимая одним из самых известных магов столетия.

Дир? Когда-то чуткий и неимоверно близкий, заботливый и внимательный, а теперь обеспокоенный лишь университетом, студентами и Парламентом.

Или может, она, Зира? Давным-давно потерявшая все ради них.

У нее не было ответа. Только сомнения и усталость, обиды и страхи, призраки, отчаяние и одиночество темной осенней ночи.

Никто не спешил ей на помощь. Никто не внимал ее просьбам. Никто не любил ее.

Никто не восхвалял. Никто не поклонялся ей. Никто не обнимал.

Они забыли ее. А значит и она имела право забыть о них.

Однако … до сих пор не знала … хотела ли?

3

Длинная, неестественно вытянутая, провидчески искореженная, как и ее сердце, тень хрупкого женского тела в изящном, повторяющем выразительные контуры точеной, чуть осевшей из-за груза прожитых лет фигуры костюме парта16. За огромным полотном стекла прозрачного и горячего, обрамленного тонким металлом рамы Миран в приятном послеполуденном мареве теплого дня, гордо поднявшийся из серых, неприглядных, совсем недавно еще торчащих на виду словно огромные нарывы развалин былого. Уходящий вдаль к блестящим волнам спокойного моря широкий, просторный, шумный проспект, перестроенный и спланированный заново, как и многие другие, для удобного проезда вернувшегося из прошлого транспорта, переплетение улиц и кварталов с редкими то там, то тут поднимающимися всполохами каменной, строительной пыли, огромные, стройные, изящно вытянутые к голубому небу с редкими, пухлыми тучками сужающиеся к вершине светлые металлические цилиндры энергетических вышек. Непривычно рукотворные, осязаемо колоссальные в своих масштабах и неожиданно прекрасные в простоте исполнения. Одно из первых веяний нового времени, символ надежды и спасения для людей, внезапно лишившихся магии.

Как долго они еще будут привыкать к такому существованию? Сколько из них, безызвестных, неоглашенных, погибнет на этом суровом пути в будущее. Сколько попытается вернуться назад, подтянув за собой маловерных и сомневающихся, загородившись ими словно живыми щитами от правосудия и закона? А главное, как помочь первым и уничтожить последних?

Она давно задавалась этими вопросами, с тех самых пор, как решила, что в своих высокопарных изречениях на страницах «Слов конца и начала» Дир и Риман Фильмин, предлагая им, бесспорно, слишком идиллическую структуру нового общества и государства, явно недооценили ни масштаб последствий Темных арков, ни охват, глубину требуемых для поддержания элементарного порядка законодательных ограничений. Что ж наверняка Дир и сам давно понял ошибки, не зря же покинул Парламент17 после первых слушаний, отказавшись стать партом, а Риман так вообще пару лет назад ретировался на Тартрилон18, беспечно канув в лету безмятежных южных пасторалей. А Зире теперь доделывать за них всю грязную работу…

Так было всегда. Она усмехнулась. Глупо было полагать, что на сей раз выйдет по-другому. Глупо надеяться, что они все смогут выдержать и остаться вместе.

Резкий шорох за чуть сутулой спиной. Грубый, глубокий разрез складки на высоком лбу. Бесшумный поворот.

И перед Зирой еще одно, другое, окно. Только теперь за ним не город, а кабинет. Четыре стены, просторный, широкий стол с крепкими, массивными, резными ножками в необычном дуэте с мягким, изящным, хрупким стулом, пара книжных шкафов, внутри, на темных полках лишь невзрачные завитки пыли, истоптанный ковер на обновленном паркете пола. Два человека друг напротив друг друга: худой, сгорбившийся, будто изможденно притянутый к земле Курт и статный, гордый, крепкий, по-хозяйски уверенно небрежный Митар. Между ними и Зирой – толстое, прочное стекло, в котором поверх мужских фигур плавными, бледными линиями отражается ее собственное, сосредоточенное, гордое лицо. Они знает, что из-за стекла и магии никто не расслышит их разговора, однако никто – не она.

Урлан дэл19, ты не прав, Курт…

Голос Митара. Напряженный, надрывный чуть более высокий, натянутый струной, с прорывающимся на звонких согласный раздраженным, дребезжащим, рычащим, угрожающим эхом.

Мы всегда хотели так. Он…

Митар поднимает руку в пустоту. Крупный указательный палец вытянут вперед и подрагивает.

… наш учитель, хотел. Браза, да ты что с ума сошел окончательно!

Голос Курта сух и холоден.

Нет.

Он усмехается. Горестно, обреченно, со сквозящей, ранящей болью.

Это ты позабыл, Митар… Позабыл, среди всей этой крови, во тьме собственной трагедии, а потом и власти, той власти, что мы… мирдан соан… так безропотно и безрассудно…

Он качает головой, его волосы – тусклые, редкие, грязные у седых корней, в такт покачиваются из стороны в сторону.

… вручили тебе. Забыл цену. Цену оборванной жизни, остановленного сердца. Это ты, а не я, вдруг решил, что способен вершить судьбы, выносить приговоры, клеймить предателей и направлять нас на врагов, будто мы лишь твое безмолвное, бесправное оружие. Сколько их еще будет, Митар? Сколько я еще должен убить, прежде чем ты успокоишься? Браза…

Судорожное движение руки, неловко смахивающей со лба липкий, выступающий крупными, прозрачными каплями пот.

Может я и слаб, может мое тело уже и не способно выносить магию сертэ ....

Курт бледен.

… однако я вижу, что происходит. Вижу, куда мы идем. Вижу, куда идешь ты… Дора20, Митар.

Его взгляд вспыхивает огнем последней, отчаянной надежды.

Остановись, пока не поздно. Остановись, вен21. Наше время уходит, оно уже ушло, время произвола, время трагедий, время потерь. Теперь наступил их черед…

Он показывает куда-то за стекло.

… партов, судей, следователей, агентов, а не убийц. Черед порядка и мира, черед главенства закона, а не слова одного единственного человека, кто бы им не был. Черед того, за что мы боролись все эти долгие годы.

Остановись, Митар, прошу тебя!

Курт подается вперед. Его тело, словно рассыпаясь под этими бесконечными складками одежды, на мгновение падает, шатаясь и дрожа. Однако он усилием собственной непоколебимой воли удерживает его в подчинении.

А Митар даже не пытается помочь.

Ты безумен.

Повторяет он: четко, уверенно, без колебаний. И Зира мысленно соглашается.

Безумен, Курт.

Молчание. Тяжелые веки Митара медленно опускаются и, лишь на мгновение задержавшись дольше, чем нужно, тут же взлетают вверх, открывая решительный взгляд темно-темно-серых глаз. Зира прекрасно чувствует аккуратное движение его магии.

И Курт, кажется, тоже.

Я не хочу делать этого.

Митар отстранен и холоден.

Не хочу причинять тебе боль.

Курт невольно распрямляется, собирается, его лицо застывает зеленоватой восковой маской не верящего, страшного отчаяния.

Они замирают. Оба, сделавшие первый шаг, оба, решившие все для себя.

Магия безудержного боя, уже давно разгорающегося в другом мире, ощущение непрестанно изменяющейся параллели22, присутствующего невидимого, но будто осязаемого движения двух застывших тел. Легкие, хлесткие подрагивания стекла. И такой странный, ядовито пьянящий туман мыслей.

Где-то в глубине здания раздаются крики агентов.

Но она знает, никто не успеет. Она больше не слышит их голосов – голосов бывших друзей, а отныне – врагов. А значит, все уже свершилось. Свершилось…

… слишком быстро.

Курт выходит: пошатывающийся, снова распадающийся на части, одурманенный, угасающий. Их взгляды встречаются на долю секунды. И, кажется, он совсем не удивлен тем, что увидел ее здесь. Увы, не удивлен.

Остановись, Курт.

Ее собственный голос звучит совсем неубедительно, безразлично и отрешенно. Однако она и не старается.

Он улыбается: едва поднимая кончики тонких, серых губ, и это улыбка напоминает ей оскал смеющегося черепа.

Прощай, Зира. Алсан веро23…

Затем разворачивается и уходит. Оставляя ей там за окном, будто в насмешку или быть может предостережение, искореженное ранами и прорывом24, умирающее тело Митара.

4

Время Темных арков…

Его слова, мимолетно брошенные в череде несущественных шуток и улыбок, такие откровенные, пугающие своей обнаженностью и явно стоящие ему куда большего, чем он желал показать, навязчивым, тянущим, жутковатым холодком преследовали мирно текущий поток ее мыслей, раз за разом заставляя их вернуться назад к тому самому разговору, завершившемуся его жарким, страстным поцелуем пару часов назад.

Слова о вине и ответственности, о сожалении и искуплении. Обрывки, отголоски тех противоречивых чувств, бесконечным сомнением наполняющих его сердце. Слова человека, запутавшегося, заблудившегося в перипетиях долга и совести, еще не сломленного, но уже надорванного теми страшными событиями, которые он не мог просто взять и оставить за спиной.

Она так желала помочь ему, так хотела понять и разделить с ним эту пока чуждую ей скорбь слабого человеческого сердца… Но, увы, не могла, по крайней мере не сейчас.

Не сегодня, когда вокруг хладнокровной волчьей стаей, вынюхивая и высматривая предателей, рыскали альстен-даны25 Скейлера. Не сегодня, когда полные опасений, сомнений и недоверия взоры академиков смотрели на нее из сумрачной темноты залы тайного собрания здесь, в квартире Нила в Квартале Первых. Не сейчас, когда их дело требовало всю ее без остатка.

Не сейчас…

Порыв легкого, ветра, по северному колкого и дерзкого даже в эти редкие для Неймара теплые ночи, приятной прохладой защекотал бархатистую, нежную кожу прикрытого лишь отчасти краем белоснежной простыни стройного, нагого, разгоряченного любовью и успокоенного тягостными размышлениями тела.

Вала невольно улыбнулась и задумчивым взглядом ясных, голубых, с теплой охристой окантовкой черного, блестящего зрачка глаз посмотрела на раскинувшуюся за небольшим, вытянутым, узким окном, обрамленным несуразного вида, грубым каменным наличником, беззвездную темную ночь, будто поглотившую весь без остатка крохотный, одиноко затерянный в лесах городок ученых-магов.

Когда-то они были так беззаботно и безумно счастливы здесь, в то далекое, теперь кажется время, когда тяжесть задуманного и начатого еще не лежала на их хрупких плечах.

Густые, нежные, гладкие пряди светлых волос, чуть подернутых волнами от солоноватого, впитавшегося и высохшего пота, медленно перекатились, оголив изогнутую дугой спину и ласково прикрыв уже кое-где подрагивающие от прохлады руки.

Не удивительно, что многие коллеги-академики сегодня были настроены настолько упрямо, настолько скептически непримиримо, раздраженно, даже нарочито жестоко? враждебно, ожидаемо, что несмотря на старания, на их с Нилом терпение и долгие уверения, мало кто захотел присоединиться. Она не имела право осуждать их: тех, кто в итоге, развернувшись, скрылся в безопасных тенях сумерек, кто тихим шелестом ветра, не попрощавшись, растворился в спертом от тяжелого дыхания собравшихся воздухе комнаты, кто не пришел, сославшись на занятость или заботы, она не смела сетовать на их малодушие или неосознанность, на желание сохранить собственную карьеру, жизнь, семью, близких, ведь в ответ их просили непомерно много. Просили выступить против короля – самого могущественного человека, мага в мире. Она, быть может, и сама оставила это, да не могла.

После всего, что Скейлер сделал с жителями Мирана, что она сама видела в десятках других городов, после того, что стало с Нилом…

Нил…

И снова эти мысли. Снова сожаления, иррациональное беспокойство, полу интуитивные страхи, щемящие грудь предчувствия.

А что, если он не справиться, что, если…?

Колючие, ядовитые стрелы ночи безжалостные и беспощадные, впивающиеся страшным наваждением в застывшее беззащитное, обнаженное, прекрасное тело.

Нет…

Тихий, протяжный стон над согретой их движением, их любовью, их жизнями постелью.

Он, так рядом. Ее пальцы, скользящие, стремящиеся к нему, неловкие, торопливые. Его лицо. Размеренное, ровное, спокойное дыхание. Белоснежные простыни-саваны, обвивающие неподвижное, застывшее тело.

Ее губы, такие поспешные, такие дерзкие, жадные, сухие и остывшие, облегченно касающиеся, впивающиеся в его. Тепло на коже. Затмевающий взор пар от его дыхания. Легкая сонная полуулыбка.

Жар и мрак меркнущего, отступающего, обезоруженного, безобразного видения конца. Видения, которое однажды, рано или поздно, неизбежно станет их правдой.

5

Эпоха Первого Парламента, несколько лет спустя второго миранского восстания…

Утренний город. Один в череде многих, так не ставших его приютом. Один и на сей раз, слава Йерка экусо26, не последний.

Пустой причал, залитый беловатым, с еще не ушедшими окончательно оттенками оранжево-розового и серовато-синего светом только-только показавшегося из-за горизонта солнца, знакомый до дрожи в руках соленый, влажный, настойчиво взывающий к его естеству, к его корням, к его сердцу ветер, развивающий концы расшитого, алого шелкового пояса, чуть касающийся волос, собранных в длинную, тугую, упругую, тяжелую косу, и будто старый друг по-своему нежно треплющий оснастку непривычно большого и неповоротливого на первый взгляд тартрилонского корабля.

Зербея ней, да он бы тысячу раз предпочел убраться отсюда на какой-нибудь захудалой риденской вукре27, чем ступил на палубу этого кен арта ир-ваанта28, да вот только никто не собирался спрашивать его мнение.

Ехидный смешок на искривленных губах.

Забавно, насколько же искусно, насколько умело и своевольно плетет для них нити-пути судьба. Эх, вот истинная эльма локи! Дерзкая, задиристая, неутомимая, не обделенная юмором как молодая арданская плутовка илса29.

Олда-олда30…

Ривин смеется, однако почти тут же замолкает. Тонкая лента белого каменного причала начинает медленно удаляться, подернувшись едва уловимой рябью зарождающегося в первом, широком замахе весел движения. Сначала будто кажется, что это сам город вдруг неповоротливо пятится, боязливо отступает назад к далеким, едва заметным хребтам Ижгира31, однако спустя мгновение приятный, тихий, в рванном шуршании ветра перелив волн наполняет слух, и все встает на свои места.

Корабль отплывает, неспешно, лениво покачиваясь на мелкой ряби волн, послушно ведомый пока лишь мыслями и силой стальных крепких рук людей, а не ветром и причудливыми, изменчивыми течениями океана, направляется к выходу из портовой гавани. Вокруг, на широкой, просторной палубе, залитой солнцем и тишиной, все как один напряженно застывшие на своих местах тартрилонцы зоркими, прищуренными глазами орлов всматриваются в зеркальную, поблескивающую гладь воды. Теперь здесь опасно и узко, теперь здесь нервничают даже такие бесстрашные морские странники, как они.

Ривин невольно тоже опускает взгляд за высокие борта корабля. И видит их: погруженные почти полностью в зеленовато-синюю воду остовы многочисленных илтойор, скорбных, поверженных, лишенных былой гордости, духа жизни, духа славы, павших и обезображенных соленым, не брезгующим остатками битв морем. Рваные стяги разноцветных знамен Ардана, Тартрилона и Юлстрива32, гниющие полосы грязных, темнеющих от плесени парусов, одинокие, покачивающиеся в траурной песне, вырванные доски от палуб, бревна матч, остатки приводных механизмов и доспехов. А над ними, там в таких далеких, безразличных, безграничных небесах белые, взмывающие к солнцу стены королевского замка, гордо и уверенно выступающие с узкого края темных недоступных скал прямо над пропастью плещущихся внизу волн, будто обрекая всех этих погребенных под ними бравых, храбрых воинов, на вечное забвение безжалостным, древним, как сам дух мира правом победителя.

Однако…

И Ривин вновь улыбается, только теперь грустно и торжественно.

Дерзкий ветер, там на высоте, нещадно треплет белые полосы занавесок в темных, зияющих лишь пустотой и смертью окнах дворца, на остроконечных крышах которого уже пару лет как не развиваются яркие флаги Миранов-Лирнов33. Победитель пал, да здравствует победитель!

Во истину, эль руве кармре листерен34…

Он начинает петь, тихо и протяжно, едва слышно, на понятном только им, этим павшим в великой битве кораблям его родины, да призракам почивших воинов, нашедших свой покой в глубинах так коварно и послушно расступающихся в стороны морских волн, начинает петь сладкую, нежную, арданскую колыбельную, чей мотив прекрасным голосом матери всегда звучал в его сердце и его снах.

Он поет, и страшные видения прожитых лет покидают растревоженные мысли. Он поет и, не скрывая слез, плачет, навсегда прощаясь с тающим где-то в невидимой дали полюбившимся северным краем, с серыми, хмурыми проулками Альстендорфа, с небольшими, всегда заполненными до отказа бойцовскими аренами Ирбина и Эстера, с тихой, уютной каморкой Курта в крохотном домике, спрятанном где-то посреди университетского парка, с темными, грязными, наполненными пестрой какофонией звуков неведомых языков портовыми тавернами Мирана. Со своим прошлым, где он был легендой, магом вещей, чемпионом и главным бойцом Литернеса.

Песня заканчивается.

Что ж, теперь его ждет совсем иная жизнь. Жизнь, к которой он готовился все эти недолгие, надо сказать, годы после их победы над Скейлером, ведь знал, что не станет исключением из правил. Он и сам не хотел, что бы ни говорил Курт. Но все равно был обескуражен тем, насколько быстро все свершилось и насколько суровым в конце концов оказался приговор.

Митар был непреклонен. Абсолютная печать35, ни больше ни меньше. Все согласно Нулевым кодексам.

Ох, эти новые слова… Мирдан соан.

Ривин ничего не понимал в них. Лишь безраздельно доверял и подчинялся. Слепо надеясь, что это не разрушит окончательно и бесповоротно его жизнь.

Браза, ладно хоть сумел выторговать себе билет на солнечный Тартрилон вместо какого-нибудь комфортабельного чулана промозглого, холодного ненавистного Неймара, гроте меру... Ха-ха…

Он усмехнулся: непривычно горько и тоскливо. Затем поднял усталую голову, осмотрелся. Тартрилонцы на корме уже во всю проворно перебегали с места на место, переглядывались, то задорно, то угрожающе громко выкрикивали что-то на своем отвратительном для слуха любого уважающего себя арданца языке, суетились, готовя неторопливо плывущий корабль ко встрече с бескрайним простором расстилавшейся впереди грани гордого Лотиора.

А по краям безмолвными зрителями этой суетливой, наполненной такими мелкими, такими желанными и такими недоступно далекими для их вечности тревогами и радостями человеческой жизни один за другим все еще проплывали прогнившие остовы арданских кораблей.

6

Звуки последних, изрядно затянувшихся аплодисментов, раскатистым эхом отразившись от шероховатой, холодной, сумрачной, с редкими темными пробелами древней каменной кладки стен просторной университетской залы, лениво, как-то неохотно, будто виновато смолкли. Дир улыбнулся, аккуратным, изящным движением руки, обернутой в плотную ткань пиджака, незаметно смахнул навернувшиеся вдруг горячие, приятно пощипывающие сухую кожу морщинистых щек слезы и еще раз обвел мягким, блестяще-влажным, тепло горящим в глубине глаз взглядом сидящих перед ним выпускников.

Сегодня их было как никогда мало, и зияющие пустотой сначала одинокие стулья, затем небольшие группки, а в конце даже целые ряды свободных мест болезненным уколом совести тронули часто и гулко бьющееся в груди сердце ректора. Однако он лишь отмахнулся от этого совсем не к месту пробудившегося чувства ностальгической печали, странного, будто уязвленного самолюбия. И улыбнулся наперекор ему еще шире, еще торжественнее, еще радостнее, с гордостью и достоинством своих великих предшественников распрямив усталые, сведенные дугой плечи. А затем, оставив кафедру, неторопливо сошел с невысокого постамента сцены.

Он долго думал, что должен сказать сегодня. Следует ли ему поучать их или наставлять, стоит ли вспоминать о тех, кого не оказалось рядом, обращать внимание на последствия, настаивать на осознанности? Он желал поделиться с ними таким несоизмеримо многим, и каждая из десятка мыслей одновременно казалась ему не менее важной, чем остальные. Отчаявшись, он даже нашел в собственных заметках написанный по памяти пересказ речи учителя на их…

1 Слышишь – слышишь (ард.). Арданский язык – исторический язык людей, населяющих Ардан – небольшой континент, один из четырех мировых континентов, расположенный на юге от Литернеса. Поскольку араданцы испокон веков были преимущественно воинами с самым быстрым, маневренным флотом и зарабатывали грабежами и войнами, то их язык содержит множество присказок, шутливых, колких выражений, характерных для бывалых моряков и закаленных битвами солдат. Эти шутки и присказки пользуются особой популярностью не только среди жителей Ардана, но и любителей колко и лихо выражаться по всему миру.

2 Название быстроходных арданских кораблей. В своей основе имеет выражение «илда то иор», что означает «воин на воде».

3 Временная единица, равная примерно 100 годам. Изначально арком называли период времени жизни человека.

4 Чтоб мне пусто было (ард.). Арданское ругательство, в дословном переводе: «разоренная, пустая гавань».

5 Пропади все пропадом (ард.).

6 Блин (ард.).

7 Да – да (ард.).

8 Море Героя (ард.). Экусо эваль омывает северные берега Ардана и южные – Литернеса, это море известно повсюду из-за своих нестабильных, обманчивых течений и опасных, сезонных ветров, один из которых – весенний Черкерин, погубил многих отважных мореплавателей не только из Ардана, но и со всего мира.

9 Смертельное оружие (ард.). Обычно так говорят о людях или предметах, которыми восхищаются или которых сильно боятся.

10 Название местные советов в Ардане, члены которых избирались старейшинами кланов Ардана и городскими жителями. Митры играли роль органов местного самоуправления после раздела единого Ардана на три новых, независимых государства: Ардан, Броган и Риден. В полномочия митров входило все, кроме распоряжения военными силами – они были едиными для континента, содержались вскладчину и могли быть использованы лишь после общего одобрения трех территорий.

11 Столица Оастарена, одной из территорий Королевства Миран.

12 Территория (или по-другому дэл), которая наряду с Альстендорфом и Мираном входит в состав Королевство Миран. Оастарен – самая южная территория.

13 Университетский значок выпускника.

14 Мост, соединяющий две (юж.). Название кинжала в традиции академии Мары. Южный язык – исторический язык народов Тартрилона, основной язык для магов академии Мары. Многие слова из южного языка входят в состав заклинаний и заговоров, а также, как магические термины, в состав других языков.

15 Большое спасибо (сев.). Северный язык – язык северных территорий королевства Миран и исторический язык магов Неймарской академии теоретической магии. В последствие, после реформ Эпохи Первого Парламента превратился в северное (старое) наречие всеобщего языка. Многие труды по теории магии, а также многие тексты заклинаний, терминов и обозначений исходно были составлены на северном языке.

16 Член Парламента.

17 Согласно «Словам конца и начала», принято разделять Парламент – единый для всего государства, сформированный из представителей дэлов, академий, университетов и так далее, занимающийся исключительно вопросами общегосударственного значения, а также всеми вопросами магического регулирования, и местные парламенты каждого отдельного дэла – частично выборные органы местного самоуправления. Дэл – территория, часть государства.

18 Один из четырех мировых континентов. Расположен к юго-западу от Литернеса и отделен от него Лотиором (океан).

19 Проклятое место (ард.).

20 Пожалуйста, когда используется в контексте просьбы (сев.).

21 Друг, приятель (ард.).

22 Речь идет о магической параллели.

23 До свидания (сев.).

24 Особое магическое явление, возникающее тогда, когда нарушается первичная структура магической параллели. Часто возникает при ошибке мага в ситенарном поединке. Прорыв сопровождается довольно заметным ситенарный сдвигом. Ситенарный сдвиг – смещение ситенар (а точнее характеризующих ситенары керт) магических категорий. Ситенарный сдвиг на практике приводит к нарушению работы заклинаний, а также оказывает негативные физические и психические эффекты на магов. Обычно ситенарные сдвиги сопровождаются своеобразными ощущениями угнетения, подавленности, потерянности, замутненным сознание и «гулом» в мыслях.

25 Отряды боевых магов из двух человек, подчиняющиеся лично королю Мирана. Элитные боевые единицы королевского войска. Название произошло от двух слов северного языка: альстен – защитник, воин, дан – словообразовательная единица, обозначающая пару, удваивание чего-либо.

26 Герой арданских былин и сказок. Экусо – герой, а Йерка – это имя собственное.

27 Весельная лодка, а также неопытный человек, новичок в каком-то деле (ард.).

28 Ненадежный корабль (ард.). Часто так говорят о природе, судьбе, роке, противниках и врагах. В дословном переводе: кен арта – ненадежный, ваант – любое плавающее судно, даже плот, все кроме араданской быстрой и маневренной илтойолы, а приставка «ир» выражает непредсказуемость предмета, что-то лишенное твоего контроля.

29 Девушка (ард.).

30 Да, ладно тебе (ард.).

31 Горная цепь, практически по вертикали пересекающая Литернес с севера на юг в его срединной части.

32 Один из четырех континентов. Расположен к востоку от Литернеса и к северу от Ардана.

33 Последняя королевская династия Мирана, из которой произошел в том числе и король Скейлер. Королевские династии Литернеса издревле имели сдвоенные фамилии: первая – название королевства, вторая – личная фамилия рода.

34 Славная битва сама за себя говорит (ард.).

35 Печати – особый вид заклинаний, предназначены для контроля использования магии конкретным магом. Заклинания печатей принципиально делятся на две категории: те, что влияют на гибкость ситенары мага, и те, что влияют на проницаемость его ридея. То есть на способность создавать и поддерживать связь с магической категорией и на полноту проецирования магии из магической параллели на материальную, соответственно. Абсолютная печать влияет и на тот аспект, и на другой, фактически лишая мага любой возможности колдовать, а иногда и делает его невосприимчивым к магии вовсе.

Скачать книгу