Птица огня бесплатное чтение

Глава 1. Музыкант, что ли?

– Она ведь не умрет, господин лекарь?

– Какой же я вам лекарь, девушка!? – он немного приобернулся, совсем чуть-чуть, даже как будто только глаз скосил, приосанился.

Девушке было давно за пятьдесят.

– Лекарь – это который если у вас отвалится чего, – продолжал он, косясь страшным, полуслепым, почти белым глазом, – так он поднимет и на место прикрутит, а я, если что, – сразу в обморок.

Он водил подушечками пальцев по струнам лежащего на коленях гаюдуна, вслушивался, с первой струны перешел на вторую, слегка подкрутил ее, потом третью, долго-долго тер четвертую, но так ничего с ней не сделал, оставил в покое. Толстые струны из конского волоса немного поскрипывали.

А потом он неожиданно снова приобернулся, скосил свой странный, все-таки совсем не страшный левый глаз и добавил зачем-то:

– А потом встану и опять упаду.

Женщина, и без того чуть живая, побледнела и съежилась. Мужчина возле нее беззвучно сглотнул слюну. Они сидели позади музыканта прямо на полу. Стулья в комнате расставили по углам один на другой, кровать вообще вынесли наружу, чтобы ничего не мешало.

Посреди комнаты, на старом истертом ковре, лежала девочка лет десяти или несколько старше. Ее длинные, никогда в жизни не стриженые волосы раскинулись лучами по всему полу, грязные и спутанные. Руки девочки сперва уложили на грудь, как у покойницы, но музыкант, едва войдя в комнату, сразу расположил их вдоль тела. Лицо ее, слабо различимое в темноте закрытого наглухо помещения, приковывало взгляд неестественной, какой-то светящейся краснотой, словно под кожей у девочки завелись кровавые светлячки. Она дышала слабо и рывками, каждый вдох сопровождался хриплым хлопком. Глаза были закрыты. Закрыты давно – уже месяц она не приходила в сознание, застыв где-то между сном жизни и мраком смерти.

В доме закрыли на щеколду дверь, а потом еще и подперли ее столом, чтобы вдруг как бы чего ни того, затворили оконные ставни и завесили их тряпьем, скрыв происходящее внутри от солнечных лучей и косых взглядов. Дверь в соседнюю комнату – в спальню – тоже заперли, но и там на всякий случай все занавесили. Одна лишь тоненькая свечка легко дрожала у в углу, да и та больше чадила, чем светила.

Домик, хлипкий и обветшалый, поскрипывал от ветра, как корабль в море. Выложенная хворостом и соломой крыша ездила туда-сюда и шелестела.

Со двора доносились вопли двух мальчишек – старших братьев больной девочки. Балбесы играли в кровавую потасовку.

Музыкант вздохнул, но продолжил работу. Он достал из ящика три баночки, открыл среднюю из них, зачерпнул пальцем мазь с приятным запахом и стал растирать ею струны. После, педантично завинтив крышку банки, извлек из внутреннего кармашка мягкую шелковую тряпочку и, прикладывая к смазанным местам, аккуратно вытер лишнее.

Женщина позади, мать девочки, вздрагивала временами, нетерпеливо ерзала, будто ее на сковородку посадили. Внимание ее то и дело отвлекала левая рука музыканта, которой тот пока лишь поддерживал инструмент на коленях. Ладонь этой руки была покрыта паутиной шрамов – крупных и поменьше, – пальцы, особенно большой и указательный, почти не двигались, и порой женщина замечала, как музыкант сгибает их упором в бедро. Боже мой, думала она, да ведь этот человек считай калека! Как же он с такими увечьями собирается играть на инструменте?! Эта ладонь, манившая взгляд женщины, как будто собрала в себе всю ее неуверенность, весь страх. А еще этот белый глаз, который вроде бы и не видит тебя, а кажется, что от него не скроешь никаких тайн. Будто он зрит весь мир насквозь.

Отец девочки, совсем седой и осунувшийся, с усталым, покорным взглядом, сидел тихим призраком.

Музыкант на всякий случай вынул из ящика барабанчик размером с кулак и поставил его у левого бедра, потом, чем-то неудовлетворенный, сместил инструмент немного в сторону, а мгновение спустя вернул наполовину обратно. Посидел, подумал, остался доволен. Наконец, все из того же ящика он извлек чехол с плектрами. Музыкант взял широкий плектр и нанес мазь на что-то вроде щеточки на одной из его граней.

– Может, я вам чем-то помогу? – не вытерпела женщина, еще и привстала было, но замерла в порыве.

Музыкант вздрогнул, остановил работу и опять покосился на «девушку» своим непонятно куда глядящим глазом.

– Сидите тихонько-тихонько, – сказал он после многозначительной паузы. – Лучше и глаза закройте. Не шумите, не фыркайте. Когда понадобится помощь – я вас окликну. А до этого под руку – не надо, прошу покорнейше, – он аккуратно вытер тряпочкой лишнюю мазь со щеточки плектра. – Я вам историю расскажу. Был у меня друг. Звали Чапалуга… если не вру. Хотя, чего же был? Жив, конечно, до сих пор прожигает… Да и не друг он мне, собственно, и не приятель никакой, не встречались даже, не виделись ни разу. И звать его как-то по-другому, что-то там на «пэ» или… Или что-то там такое, не знаю… Короче говоря, случилась история. Собрались, дом, тишина. На постели – больной. По стенам родственники нависают, как палачи. Вот музыкант заиграл, затеребенькал. Тишина, идет работа, развивается тихонько. Медленно, не спеша. Проходят минуты, проходят часы… И тут – рраз! – кто-то возьми да кашляни!.. Хотел сказать – пукни, но нет, кашляни. Мощно, умело. Как по стене кувалдой. С перепугу у Чапалуги дрогнула рука, пальцы по струнам звенькнули, цапнули чего не надо было… И все, батюшки-матушки… Наутро в комнату заходят – а там все стены с потолком кровью залиты, и люди без голов. Все до единого!

– Вы же сказали, что ваш друг жив!?

– Да вы мне верьте больше, – музыкант отмахнулся. – Мало ли чего я сказал!? Вот еще могу, например, другой случай. Из нашей страшной жизни. Есть у нас в артели девушка-красавица, распрекрасная такая, что только ночью из дому выйдет – цветы опадают от зависти… Пригласили ее тоже как-то раз. Кто б такую не пригласил? Ха! Так вот, зашла она, села на стул у больного, достала инструмент. Что у нее там было – врать не стану, чуть ли не ямидали. Это такой инструмент, что… Лучше вам и не знать, что это за такой инструмент… Сидит, короче говоря, играет, извлекает, скажем так, звук. Больному в постели легче, он уже и глаза открыл, и красавицей нашей любуется, все у него замечательно, в общем, жизнь удалась. А за дверью пол деревни собралось, и все бубнят, и все тарабарят, и все шумят, как будто медведи оргию завели и танцами развлекаются. Как демоны из преисподней! И в момент самый ответственный, в кульминационный, можно сказать, кто-то там что-то уронил. Кувшин с араком, я так предполагаю, или вином, потому что вопль поднялся неописуемый. И наша девушка-красавица, прекрасная, как золотая луна на небесах, и без того на иголках – сфальшивила. Чуток совсем, на четвертинку, на восьмерочку. Но сфальшивила! И разом – тишина… Как в гробу, который уже два года под землей зарыт. Тишина – и все… Она перепуганная к двери, а за ней – стены с потолком кровью залиты, и люди без голов. Все до единого!

– Ужас какой…

Музыкант второй раз вытер щетку плектра, встряхнул ее для верности, затем вытащил из ящика новую тряпочку – красную, с пупырышками – и запихнул на деку под струны.

– А вот был еще случай – из самых возмутительных… Пригласило одного музыканта дворянское семейство. Люди большие, высокие, со светлыми, хотя немного извращенными лицами. Красивые, как тыквы подгнившие. Князьки-бароны да шахи-падишахи, тьфу. И говорят они музыканту, значит, помоги, излечи, значит, нашего сына от тупости. Мы тебе за это ничего не пожалеем, по крайней мере покормим помоями в сыром хлеву… Музыкант протестовал, ругался, кусаться начал. Да как же, говорит, от тупости-то я? Это не по моей части, я и сам, в общем и целом – музыкант… Но согласился, после нескольких кулачных аргументов, сел. Играет, значит, на барабане пристукивает. Не таком, как у меня, а побольше, посолиднее. Сидит час, сидит второй. Сидит день, сидит третий. Не выдержала мать, заходит тихонько в комнату, крадучись, но гордо, и спрашивает сына – ну что, родненький, поумнел немного, идиот? Музыкант, дурак, как и все мы, со смеху так и прыснул. Рукой по барабану припадочно – шмяк! И все.

– Кошмар какой!

– Что такое?

– Стены с потолком кровью залиты, и люди без голов?

– Девушка, вам бы романы писать, но да – стены рассыпались, занавески порвались. Одни руины там теперь, ничего не осталось. Даже земля на куски раскололась.

– Все, молчу, ни слова не скажу.

– Слава падишахам…

Музыкант наконец закончил подготовку и внимательно осмотрел инструмент.

– А сын-то дураком и остался, – зачем-то добавил он.

Женщина снова хотела что-то сказать, но, открыв только рот, – одернула себя.

Музыкант же уложил гаюдун поудобнее, чтобы тяжелые колки не тянули его вниз с колен, и сказал:

– Начинаю. Тихо все.

Он вздохнул и одной рукой принялся медленно водить щеткой плектра по струнам, а ладонь другой просто положил на середину деки, придавив струны как будто без какой-то особой системы. Шелест – а скорее скрип – едва был слышим в тишине, и потрескивание слабенькой свечки почти перешептывало грубый шум, так не похожий на музыку, которую должен бы играть этот инструмент.

Музыкант, не меняя положения пальцев, стал двигать ладонь вдоль деки, но до того неторопливо, что сидящие позади обратили на это внимание тогда лишь, когда ладонь сместилась уже на две своих ширины. Плектром же музыкант все сильнее давил на струны, таким образом в дело вступало все больше волосков неравномерной щетки, и все грубее были эти волоски. Звук становился беспокойнее, скрипучее. Монотонный шум наполнил комнату. С каждым проходом плектра, звук приобретал новые черты, растушевывал постепенно некоторую резкость, писклявость, обретал форму. И в какой-то момент музыкант, надавив плектром, сдвинул большим пальцем щетку, и она, съехав в сторону, упала у его колен. И тогда, дотронувшись без перерыва до струн самим плектром, впрочем, все еще покрытым чем-то у своего основания, музыкант поплыл в пространстве. Или, скорее, само пространство потекло вокруг него. Казалось, протяни руку – коснешься звука, и он обхватит тебя, понесет, может быть, потоком, неспособным вырваться из закрытой комнаты, а возможно – окружит и задушит, как змея. Звук просачивался сквозь жирные щели, трещины, плохо подогнанные бревна и ставни, и шипел, выбравшись на солнечный свет.

Все кругом полнилось однообразным и неестественным гулом.

В темноте появился свет. Откуда он взялся сидевшие позади музыканта родители больной поняли не сразу, и лишь секунды, или минуты, или часы спустя, когда свет уже озарил пятнышками белесыми стены, они догадались, что источает его их собственная маленькая дочь, хрипло стонущая на полу. Крошечные, как светлячки, белые горошинки вспухали где-то у нее под кожей, плавали там и волновались. Спустя какое-то совсем неопределимое по ощущениям время светлячки эти потекли вдоль всего тела девочки – из ног, из рук, из живота – вверх, к горлу, к лицу, и стали высыпать наружу маленькими стайками через нос, уши, приоткрытый болезненно рот. Как пчелиный рой, они, закручиваясь вихрем, поднимались к потолку и немного зеленели там, рассыпались, растекались вверху, как вода по земле. Девочка затряслась и громко застонала, а звук от инструмента приобрел масштаб такого вселенского гула, что затрещали стены, задвигались, стали выгибаться наружу, будто маленький домишко переполнился этим гулом дальше некуда и вот-вот грозился лопнуть. Но вместо того, чтоб рассыпаться на части, дом словно бы начал расширяться. Стены раздались в стороны. Занавешенные ставни двинулись прочь от сидящих, будто те оказались в лодке, уплывающей от берега и его огней. Пол заходил ходуном. Пространство, темное и душное, теряло ясность форм. Так нарисованное на песке стирают раз за разом набегающие волны.

То белые, то ярко-зеленые светлячки заполнили комнату, завертелись друг вокруг друга и принялись собираться в громадный глубок, будто обволакивавший их гул инструмента не давал им вырваться наружу, кружил их в себе. Стены, пол, воздух – все вибрировало, еле заметно, но с умиротворяющим постоянством…

И тогда что-то случилось.

Никто поначалу не понял – что, даже музыкант не успел сообразить. Что-то стукнуло, что-то глухо ударилось, и как-то сразу стало неправильно… Целые секунды спустя музыкант понял, что откуда-то с полатей свалилась к его ногам деревянная ложка – хотя он просил убрать все, что может сдвинуться – и, упав, погасила свечу.

Женщина ахнула! Слишком громко…

Звук упавшей ложки и женский голос спутали сложную гармонию гаюдуна. Пространство всколыхнулось.

Клубок светлячков, летевших изо рта девочки, дернулся, затрещал! Вдруг он разорвался на несколько частей. Части эти налились инфернальным красным светом, завертелись и стали собираться обратно в плотную массу, в одного исполинского светляка.

Мелкая мошкара, скользившая у стен комнаты, бросилась на людей. Брызнула кровь!

Музыкант вздрогнул от неожиданности, ритм сбился окончательно, сорвалась звуковая волна, рассыпалась и осколками исполосовала пространство, зашлепала по стенам. Треснула сама ткань мира…

Сквозь щели в полах, сквозь дырки в стенах и разрывы в потолке – отовсюду разом поползли черно-коричневыми угрями извивающиеся волосатые пальцы с гнутыми когтями на концах. Они хрустели костяшками и ломали все вокруг себя, тянулись к людям, к темноте и к клокочущему клубку красного цвета. И, как и он, когтистые пальцы эти сияли ненормальным, ничего не освещающим огнем.

Музыкант сделал какое-то быстрое движение ладонью, и составной плектр вывалился на пол, а на его месте тотчас появился новый: поменьше, белый, твердый, как из слоновой кости. До сих пор он прятался где-то между средним и безымянным пальцами – на всякий случай.

Немного сдвинув ладонь, музыкант с силой врезал по струнам этим плектром. А потом еще раз и еще – людям, сидящим позади музыканта, казалось, будто эти удары подбрасывают их в воздух, будто из мрака надвигаются стены, как ладони, мчащиеся друг к другу для хлопка. Стоило звуку затихнуть, как стены отступали и тонули во тьме. Стукнув трижды, музыкант сорвал исполосованную шрамами руку с гаюдуна и шлепнул по лежащему у бедра барабану. Затем снова трижды по струнам – и один раз по барабану. И так ритмично, все быстрее и быстрее.

Дикий, безобразно диссонантный звук гаюдуна, излюбленного инструмента поэтов, гедонистов и королей, ошеломлял, пугал и вводил в такое состояние оцепенения, что парализовывал и как будто выдавливал слушателя прочь из мира природной гармонии и весенних цветов. Совсем не к такому обращению привык этот нежный аристократический инструмент!

Со всех сторон разом прыснули желто-зеленые искры – из щелей, откуда лезли волосатые пальцы, просто из воздуха. Пальцы завертелись, как плетки в руках истязателей, задергалась красная неистовая масса, от каждого барабанного удара ее словно бы разрывало на части, а мгновение спустя она склеивалась обратно.

От касаний смерча светящейся мошкары по рукам музыканта текла кровь. Текла по лицу, по шее, по плечам, капала с его ногтей на гаюдун, а когда он отвлекался, чтобы стукнуть в барабан – разбрызгивалась по комнате, падала на лицо и волосы больной. Пытаясь удержать его, помешать играть, сбить с ритма, когтистые пальцы ухватили музыканта за локоть той руки, которой он водил по грифу. Другие дергали за волосы сидящую позади женщину, по ее глазам тоже текла кровь, а она молчала, терпела, потому что страх за измученную дочь был сильнее любой боли. Когти вонзились в бедра мужчины, но он лишь прикрыл глаза и сжал плотнее зубы.

Грохот жутких аккордов шумел все более зловеще, все агрессивней, удары по струнам вскоре стали такими частыми, что у музыканта не стало времени отвлекаться на барабан. Рука, за которую беспрестанно хватались метровые когти, онемела и не слушалась. И вскоре звон ударов по струнам исчез совсем – слился в тяжелый шум, который давил так, что кровь потекла и из ушей. Музыкант привстал немного, чтобы поднять большой инструмент поближе к светящемуся красным шару в центре комнаты.

Пальцы извивались, дергались, трещали и разламывались, лопались и падали, как сломанные ветки, и из образовывавшихся ран рывками вышвыривало ядовитую пену. От огромного клубка светляков пошел тошнотворный дым – настолько черный, что видно его было и в беспросветной темноте! А изо рта больной вдруг вырвалась густая, похожая на грязь, зеленовато-каштановая масса, вязкая и вонючая…

– Переверните ее на живот! – скомандовал музыкант, и шум подхватил его слова, завертел по комнате, заелозил ими по стенам.

Мать девочки очнулась первой, подскочила было, но тотчас почувствовала слабость. Ноги не подчинялись. Она упала и, размазывая по полу собственную кровь, поползла к больной дочери, с трудом, цепляясь за ее одежду, сминая, царапая, потянула на себя ее тело и перевернула его с таким усилием, что едва не потеряла сознание. И тотчас зловонная мерзость потекла не только изо рта больной, а из носа, из ушей. И что-то там в этой густой массе шевелилось, дергалось и даже пищало.

Музыкант круто скользнул пальцами по деке и переменил аккорд. Звук преобразился так резко, что показалось, будто что-то взорвалось. Красный шар под потолком раздался в стороны и лопнул, обдав комнату вонючей кашей. Лезущие изо всех щелей пальцы припадочно вздрогнули и посыпались огрызками на пол, на стол, на людей – и стали пениться, таять.

Внезапная тишина обрушилась на темную комнату.

Спустя несколько секунд ошеломления послышался слабый скрежещущий вздох, а потом второй, немного другой, следом что-то скрипнуло, забулькало противно, раздражающе, снаружи стукнуло, прошипело, потом послышались мальчишечьи голоса и следом грубое: «Тсс, тихо». Где-то далеко-далеко застучала по дереву птица, зашелестел мимо проносившийся ветерок.

Мир вернулся.

Музыкант, прижав инструмент к ногам, прополз по полу, чуть сдвинул стол и распахнул дверь. Внутрь ворвался колючий свет. Больная девочка сидела посреди комнаты, держалась за руку матери. Ее по-прежнему рвало. Длинные угольно-черные волосы ее спадали с плеч и комьями лежали на полу. Отец придвинулся сзади. Он гладил дочь по спине и что-то шептал. Музыкант не слышал слов. Он вообще сейчас ничего не слышал – из ушей еще текла кровь. Он устало прислонился к дверному косяку и закрыл глаза.

Перед домом собралась такая толпа, что задние ряды полезли на пеньки и заборчики, чтобы разглядеть, что творится в передних. Поначалу шептались, потом приблизились, и понеслось: «И что? Ну как? Помочь чем?»

Музыкант обернулся и приоткрыл здоровый глаз.

– Соберите все это с пола, со стен, там вон, на потолке, что-то висит, – сказал он, но вместо голоса своего различил один бесцветный гул. – Накидайте в ведра, отнесите подальше куда-нибудь и закопайте поглубже.

– А что, оно может обратно залезть? – перепугался отец больной.

Музыкант не слышал вопроса, но понял его.

– Нет, – ответил он, – всю деревню завоняет.

Через два часа девочка сказала первые за целый месяц слова. Ее покормили, и впервые за эти мучительные дни она уснула спокойным сном, тихо посапывая и чему-то себе улыбаясь. Отец ее все трепал музыканта, чудом державшегося на ногах, все обнимал то за плечи, то за грудь, то брал за руки, то в сердцах лез целоваться. Так и простояли оба, залитые кровью, пока солнце не пошло к горизонту.

Музыкант умылся, и староста деревни принес ему две длинные редьки и сочный огурец, а потом еще и от себя добавил самодельные башмаки. Музыкантам не принято было платить деньгами, да и где им в деревне взяться?..

Мимо шныряли драчливые дети, шумели бегающие туда-сюда взрослые с ведрами, метлами, швабрами – дом вычищали дружно, все вместе. Музыкант посмотрел на север, потом на солнце, потом на лес.

– Тысячу лет назад последний раз тут ходил, – внезапно сказал он старосте. – Ну не совсем тут, немного дальше, за полями. Была тогда тропа лесная, в обход, сквозь ущелье. Есть она еще? Ходит там кто?

– Да кто ж там ходит? – махнул рукой старик. – Чушь лесная там шатается. Той тропой уже лет пятьдесят никто не ходит. А вам-то, выходит, тысячу лет, что ли?

– Да то я так, образно.

– О… тысячу – это много.

Музыкант стал прощаться, собрал в ящик инструменты, тряпки, редьки, решился уже было уходить, но староста уперся, чуть ли на за шею ухватил.

– Да куда ж теперь идти, батюшка?! – староста почему-то все тянул руки к лицу музыканта. – На дорогу как выйдете – уже и темень. А в темноте, знаете… У нас и днем-то чего не натерпишься! Вы обождите. Помойтесь. Искупайтесь. Потом хряпнем, за девочку-то отпраздновать. Разок-другой. Выспитесь.

Поволокли купаться.

– Купаетесь-то, поди, разом с бабами? – с надеждой поинтересовался музыкант.

– Э, ну их… Бабы у нас страшные.

Вымытого потащили хряпать. В доме с высоким острым потолком устроили кошмарную пьянку. Не пьянку даже, а какую-то бойню. Собралась, может, и не вся деревня, но все пьяницы местные уж точно. Кто-то сходу, еще в двери не протиснувшись, заорал песню про «такую недотрогу», затарантел на расстроенной лютне. Тут же откуда-то появилась целая груда народу, затанцевали, заплясали, завертелись так нескладно, кривенько, искренно и от души, что пол под ногами забегал и стены взволнованно держались из последних сил – то ли чтоб не развалиться, то ли чтобы не пуститься за компанию в пляс. На столах тотчас нарисовались кувшины с наливками и вином, ведра арака, переполненные до краев, капуста, редис и свекла на закуску. Кто-то притащил мясо, но что за мясо, чье мясо – осталось неразгаданной загадкой.

Пока буйствовали и танцевали, одно ведро перевернули на пол. Мнения разделились. Кто-то сразу устроил драку, кому-то дали в глаз, кому-то в зуб, кого-то вытолкали в зад, причем сразу в окно. Самые охающие полезли собирать пролитое с пола – сперва пытались зачерпывать кружками, потом тряпками. Один, совсем худосочный и с тощей лисьей мордой, свалился хоть полизать, но его оттащили за шкирку и куда-то воткнули. Потом опять загрохотали танцы, уже совсем несуразные – кто что имел, тот тем и дергал. Компания в полутемном углу подралась из-за женщины. Один мужичок спьяну вывалился в окно. Пока бегали его искать, он вернулся обратно тем же путем, что и вышел. Раздосадованные искатели, не найдя ничего под окном, выбросили вернувшегося снова, но следом не пошли, а захлопнули в отместку ставни. Какая-то громадная женщина полтора часа тягала за волосы двух мужиков из угла в угол. Сам музыкант полез приставать к сидевшей рядом девушке старшего возраста, но был так пьян, что, моргнув раз, увидел вместо девушки или собаку, или медведя. Потом его сгребли в охапку, потащили танцевать, дергали зачем-то за руки, за ноги. И снова он увидел ту же девушку, пошел было к ней, но тут вдруг ему в лицо ударили доски пола. Его опять ухватили под руки. Сели играть. Победивший пил, с проигравшего стягивали штаны. С музыканта их стянули в первой же партии – он не успевал сопротивляться. Потом победил дважды, выпил.

А с трудом распечатав глаза, увидел ползущее по серому небу хмурое облако. Поначалу показалось, будто эту мутную тучу нещадно болтает по небу из стороны в сторону, но после нескольких тычков в затылок понял, что болтается не туча, а голова. А под головой – земля. Впрочем, вовсе и не земля, а какие-то доски. Музыкант повернул больную, переполненную пустотой голову и увидел борта телеги, на которой его куда-то увозили. Что он такого успел накуролесить ночью? Прикоснулся к штанам. Ну точно, то, что с него штаны сдирали – помнил очень даже. А вот когда другие надели, холщовые, грубые, но прочные и не рваные – это оставалось выяснять воображению.

Телега музыкально скрипела и так развязно болталась из стороны в сторону, что казалось вот-вот рассыплется грудой досок. Взгляд было не сфокусировать. Музыкант кое-как приподнялся и увидел на козлах знакомого мужчину – тот приходился братом, дядей, или еще бог знает каким родственником отцу вылеченной девочки.

– Попить есть? – спросил музыкант.

Вскоре остановились у ручья. Умылись, выпили – оказалось, что жажда мучила обоих, помятых, осунувшихся, вонючих.

Солнце не показывалось из-за туч. Было уже давно за полдень.

Покатили дальше. Каменная дорога спускалась поначалу сквозь лес, шелестящий пестрыми осенними листьями, а вскоре вышла на заросшее поле. Долго взбирались на холм, лошади дважды без команды останавливались и, взбунтовавшись, отправлялись пожевать. С холма виднелась далекая островерхая деревушка, с трех сторон окруженная маленькой речкой или большим сверкающим ручейком.

Со склона покатили так быстро, что телегу зашвыряло на камнях дороги из одной стороны в другую. Лошади повеселели, погнали – не остановить. Музыкант почувствовал, что скопившееся внутри после буйной ночи просится наружу. Перегнулся и стал с интересом рассматривать дорогу. Камни – ровненькие, выложенные один к другому так, что и травинка не пролезет. Недалекий отсюда Веренгорд очень гордился своей дорогой. По ней ползли туда-сюда торговые караваны со всем подряд. Хотя сегодня навстречу попалось всего двое, да и те шли пустые.

Крестьянин все что-то рассказывал музыканту. Тот слушал внимательно, но ничего не понял и почти ничего не услышал. Слушать было больно. Объехав стороной какую-то деревеньку, прокатились еще мимо полей, потом снова взобрались на холм, и здесь, на вершине, возница почему-то задергал вожжи, остановил лошадей. Музыкант сел.

– Уже? – спросил он.

– Дальше все, – виновато сказал возница. – Извините, господин лекарь, но дальше – никак. И телегу отберут, и лошадь. Хорошо – если живым оставят. Уж не гневайтесь.

Музыкант сел и уставился на полевую дорогу внизу холма: там, на обочине, стояли две торговые повозки. Одна, впрочем, не стояла, а лежала на боку, и надутые до отказа мешки высыпались в сырую землю. Вокруг другой повозки толпились люди. Глаза застилала мутная пелена, но музыкант узнал их по звуку – шварзяки. Собственно, это и не люди, в узком смысле, а волки. С волчьими клыкастыми мордами, с волчьими когтистыми лапищами, у них и ноги волосатые, и все остальное, вероятно, немытое и волосатое, только и того, что ростом с человека и ходят на двух ногах, а так – самые что ни на есть волки. До вершины холма долетали отзвуки их сердитого, высокомерно-насмешливого рычания. На волчьих головах шварзяков красовались огромные теплые шапки с узорами, да и вся их форма была такая разноцветная, помпезная, государственная, с гербами, лентами, эполетами, серебром и лампасами. На пунцовых пуговицах отчеканен был образ ханараджи.

Шварзяки считали себя особым воинским сословием, практически целой кастой или народом, стоящим надо всеми остальными. Они не подчинялись ни военачальникам, ни высоким советникам, ни кому-либо другому, кроме, как бы, ханараджи, да и того слушали тогда только, когда его наказы сулили определенную выгоду. Ханараджа держал шварзяков чем-то вроде своей карманной гвардии, личным оружием против врагов власти, позволял им любые грабежи, расправы и насилия, а скорее и вовсе к ним подталкивал, указывал направление движения и подсказывал нужную дорогу. Шварзяки помогали ханарадже отделываться от смутьянов, излишне влиятельных вельмож и прочих недругов, а потом делили промеж собой имущество тех, от кого избавлялись. Когда же смутьянов не хватало на всех – довольствовались барахлом бедняг, кому не посчастливилось попасться на глаза.

Конечно, и среди шварзяков есть честные, порядочные люди. Когда-то были уж точно. Теперь, может, и тех оскотинили. Запертый с кровожадными зверьми в волчьем загоне, окруженный волками, с детства знающий только волчьи порядки и воспитанный мыслить по-волчьи – сам поневоле становится волком.

Музыкант вывалился из телеги, надел на плечи аккуратно поставленный в уголке ящик с инструментами, сбоку к которому был привязан чехол с гаюдуном, и попрощался с крестьянином. Тот спешно развернул коней и помчался прочь; застучали скоро-скоро копыта.

Шварзяки топтались возле повозок, четверо обыскивали вываленные на землю мешки, тыкали их то когтями своими, то ножами. Непонятно – искали они что-то конкретное или просто смотрели что внутри. Другие рассыпались по дороге и поглядывали по сторонам, возможно, ждали кого-то. Спустившись к полю, музыкант заметил еще одну маленькую группу. Эти спешили к лесу через поля – несколько шварзяков и трое полуголых мужчин. Бывшие хозяева повозок, очевидно.

Стоило музыканту понадеяться, что удастся проскользнуть незамеченным мимо рыскающих по мешкам волков, как послышался грубый оклик:

– И куда это мы тут топаем? – с плохо скрываемой издевкой спросил шварзяк и шагнул в сторону музыканта.

Но тот лишь бросил мимоходом:

– Мне откуда знать – куда вы тут топаете?

И двинулся дальше. Но успел проделать всего шага три, может, три с половиной, как из-за вертикально стоящей повозки выкатила тощая фигура на коне и перегородила путь. У всадника была осунувшаяся морда с корявыми желтыми клыками, глаза смотрели надменно и неприязненно, точно говорили: «Еще один не придавленный таракан». В глазах этих застыла скука – скука от беспрестанной жестокости. Скука убийцы, которому надоело убивать.

Музыканту пришлось остановится, а потом шагнуть назад, чтоб увернуться от конской морды. Капитан шварзяков, одетый в потертый выцветший мундир черного сукна, достал из ножен узкий, запачканный чем-то меч с разорванным темляком и содравшимся с гарды серебром и медленно, издевательски медленно, подчеркивая этой медлительностью все презрение к стоящему под его конем человеку, направил кончик лезвия музыканту в горло.

– Снимай, – сказал капитан.

Музыкант не сразу сообразил, что от него хотят. Чертыхнулся раз пятьдесят про себя. Нужно было идти полями, в обход… Дернул черт, возомнил о себе бог весть чего! Понятное дело, что музыкантов защищает артель, на бумагах которой стоит печать ханараджи и герб правящего дома. Понятное дело, что по-хорошему ни один шварзяк не имеет права и слова сказать обидного ему или другому человеку его профессии. Только плевать они хотели, волки эти шерстяные, на понятные дела и на что они имеют права, и на что не имеют. Как теперь выкручиваться?

Музыкант наконец проследил траекторию, которой был направлен меч, и вспомнил про висящий на шее свисток. Искусно вырезанный кем-то из артельных мастеров, украшенный красками, даже позолотой, кажется, с декоративными узорами из полудрагоценных камней на ободке… Не удивительно, что шварзяк вообразил, будто это какое-то украшение. Назывался этот свисток шамейха и использовался музыкантами в случае, когда они теряли контроль над звуковой волной. И чтобы дать себе время собраться с силами, вернуть чувство ритма и ощущение звука – свистели в шамейху, которая спутывала все и вся.

– Чего вам? – несколько подрастеряв самоуверенности спросил музыкант, косясь то в одну сторону, то в другую.

Рассыпавшиеся по дороге шварзяки собирались обратно в кучу и смыкали вокруг музыканта кольцевое окружение. Двигались вроде бы и неспешно, но на то, чтобы выхватить сабли, рвануть к нему да пронзить насквозь им хватит секунды или двух. А у него и сабли-то нету.

– Музыкант, что ли? – ехидно спросил тот, приставший первым.

– Свистун! – важно добавил кто-то из-за спины и по-детски расхихикался.

– Свистун-сосун! Ну-ка спой-станцуй, свистун! – это кто-то рядом, слева.

– Я музыкант. Поют певцы, а танцуют – танцоры.

– Ну так посвисти нам, – сказал плоским, хрипловатым голосом капитан на коне, продолжая тыкать мечом в шамейху, и добавил: – Вот этим. Заводное.

Веселые балагуры-музыканты сочинили для шамейхи прозвище, которое, в силу специфики инструмента, не вышло далеко за пределы артели. Среди своих они называли инструмент «поносным» свистком…

Музыкант приподнял шамейху двумя пальцами, сложил губы и тихонько дунул в отверстие, не донеся его до рта. Звук брызнул из крошечного свистка, как будто сдерживался он внутри из последних сил, выстрелил, как пробка от шампанского. Очень сложный звук, вроде бы высокий, как у простого свистка, но что-то в нем было и низкое, что-то басило, что-то звенело. Вроде бы рвался он резко, рывками, а вроде бы и единой, нудной, до отупения, струей.

Ничего особенно «заводного» на шамейхе не сыграть – свисток он и есть свисток, выдает один звук, сигнал, вопль. Но что это за вопль!..

Внезапный приступ душераздирающего поноса сшиб ошалевшего капитана шварзяков с лошади! Рухнув в траву, волк завопил петухом, схватился за живот одной когтистой лапой, за зад другой, подскочил сперва, но сделал этим еще хуже, поэтому снова упал на землю и пополз, пополз, немножко привстал и снова осел, пополз дальше. И вот уже всего мгновение или два спустя он добрался до каких-то кустиков на опушке – а казалось, что до леса бежать и бежать. И не один он! Все до единого волки, до того окружавшие музыканта, завертелись на месте, запукали, запрыгали, похватались за животы, за штаны – и драпанули кто куда! Целой гурьбой метнулись сдуру в поле, но как же в поле-то с шальным животом?.. У всех на виду!.. Завыли, развернулись, помчались в лес, шумя и сквернословя. Только некоторые, сразу сообразившие, что добраться до леса, сохранив честь и репутацию, не получится, попрыгали было в торговую повозку. Сперва двое в одну, потом еще двое, потом сразу или пять, или шесть, и следом новая орава – все разом, вместе, с воплями, с дракой, стоном, пукая и возмущаясь.

Музыкант не стал дожидаться кульминации этой зловонной сонаты и поспешил по дороге – скорее, едва не бегом. Те, что куда-то вели по полям разграбленных купцов остановились и смотрели издалека в недоумении то на повозки, из которых сыпались и в которые лезли люди, то на спешащих на карачках к лесу, то на покидающего место катастрофы музыканта.

Тот скоро добрался до опушки и тотчас свернул с дороги в лес, пробрался кустами базилика и скрылся где-то между изогнутыми в страшные загогулины деревьями.

Сколько времени нужно волкам, чтобы организовать погоню? Минут пятнадцать они будут заняты уж точно. Плюс минут пятнадцать на возможные рецидивы. Затем сборы – не бросишь же так вот запросто награбленное! Впрочем, могут выслать нескольких молодцев вперед… Нет, это вряд ли – кто ж пойдет вперед, оставляя награбленное без присмотра таким-то товарищам?! Это ж, считай, что бросить свою долю на растерзание волкам… Так что сперва все поделят, все разберут, все распихают, подвяжут-перевяжут. Выходит, где-то час форы. А потом что? В лесу волкам проще…

Музыкант оглянулся в поисках тропинки. Где-то в этих местах он свернул лет шесть-семь назад, когда также спешил в Веренгорд. Тогда тропинка шла сквозь ущелье по болоту, заросшая и дикая, но все же шла. Сейчас же, как ни искал, как ни рыскал он между сплетенных веток почти голых деревьев и совсем голых кустов – ничего не нашел. Только кое-где хлопали крыльями птицы да, обняв ветки, спали замаскированные змеи.

Он посмотрел наверх, но горные вершины из леса не просматривались.

Пока искал тропинку, музыкант не заметил, что небо, и без того пасмурное, совсем заволокли черные тучи и внизу, под корявыми деревьями, стало темно. Была уже поздняя осень, скоро сядет солнце. Кривые ветви обволакивали путника со всех сторон, заламывались грубыми, мрачными узорами, паутинами. Прорвавшись сквозь сеть кустов, музыкант наткнулся на сваленные кучей и покрытые темным мхом камни – чья-то древняя могила или ритуальный объект. По камням ползали зеленые муравьи. Музыкант вновь обшарил взглядом землю и теперь лишь заметил, что последний час шел по густому болоту. Ноги в нем вязли, чавкало и пованивало. Начал робко капать дождь.

Музыкант ускорил шаг, поспешил взобраться на холм. Дождь все усиливался, а вскоре, когда стемнело окончательно и пришла безлунная, беззвездная ночь, обрушился свирепым ливнем.

Потоки грязи и воды понеслись по склону холма навстречу уставшему человеку, который еле-еле полз вверх от одного дерева к другому. Ноги то вязли в этой бурлящей каше, то скользили. И несмотря на беспрерывный шум со всех сторон – музыкант уловил слева от себя клокочущий, низкий грудной рев, потом чуть позади, а потом справа, совсем рядом. Как будто стоит руку протянуть – и засунешь ее в то место, откуда рев этот вырывается. И тотчас ему, этому первому ворчуну, ответил второй – позади. А следом – третий, четвертый. И все вроде бы и близко, а не поймешь откуда… В паузах между грозными воплями музыкант различил другой звук – ритмичный и какой-то механический, чем-то похожий на змеиную трещотку. И в тот же миг сверкнула над лесом молния, осветила недалеко впереди, между спутанными ветвями деревьев, угрюмо нависающую скальную вершину – тяжелую и устрашающую, похожу на гигантскую голову. Следом врезал такой гром, что поток воды с вершины бросился лавиной, точно кто-то сверху швырнул его из громадного ведра. Музыкант удержался, вцепившись в дерево. Но пока стоял в обнимку со стволом, заметил в темноте зеленоватую точку. Глаз. Всего-то один глаз… А в стороне и позади – еще один, и еще.

Бросив липкое дерево, музыкант помчался вверх, поскальзываясь, падая постоянно, цепляясь за колючие ветки, расшибая колени о камни. Нацелился сразу на вершину, но тотчас сообразил, что до нее не добраться, да и не нужно это. Снова блеснула молния, и он невольно обернулся, надеясь разглядеть в ярком миге света то одноглазое, что скрывалось между ветвями, но ничего не увидел, кроме поседевшей на мгновение ночи.

Что-то прикоснулось к ноге – что-то холодное и мягкое, и тотчас вновь защелкала жуткая трещотка. Музыкант машинально отдернул ногу, но та съехала по мокрой грязи. Он поскользнулся, упал руками в воду, но, подгоняемый рычанием со всех сторон, вскочил так быстро, что потерял уверенность в том, падал ли вообще.

Молнии не унимались, гром вторил им без перерыва.

Лес закончился, но темень вокруг стояла по-прежнему непроницаемая – решительно ничего не было видно. Только когда молнии в какой-то момент разорвали это черное покрывало, музыкант заметил, что бежит уже не среди деревьев и кустов, а по ровному, хоть и разбитому ямами полю. Вдруг подумалось, что теперь можно немножко успокоиться, передохнуть, но тотчас где-то рядом раздался яростный рык.

Прошло немало времени, прежде чем музыкант разглядел в черноте ночи огонек. Спустя минуты к нему прибавился второй, а потом сразу несколько. Это были огни человеческого жилища, свет из окон. В блеске молнии музыкант успел различить огромное строение впереди и по общим очертаниям сообразил, что перед ним храм или монастырь.

Он налетел на ворота и стал тарабанить изо всех сил, пытаясь этим грохотом переорать ливень, и все оглядывался в поисках жутких зеленых глаз. Но тут в голову пришла совсем другая мысль, и кулак, пытавшийся выбить ворота, разжался, рука остановилась. Что если это даришанский монастырь? Шварзяки ведь давно поняли выгоду в почитании не только ханараджи, но и государственной религии, сами себя назвали поборниками веры и защитниками богов, сколько бы их там ни было. Обвешанные символическими даришанскими кольцами, демонстративно религиозные, они обрушивались на почитателей других религий и сект, недовольных диктатом власти в вопросах веры. Слишком безграмотные, чтобы понимать и слишком циничные, чтобы верить, они прикрывались щитом веры во всех своих злодеяниях точно так же, как и щитом верховной власти. И представители религии, по крайней мере, государственной, даришанства, отвечали им взаимностью, раздавали регалии и титулы, вносили имена главарей шварзяков в молитвенные списки и освящали оружие, которым те потом крушили головы несчастных, перешедших им дорогу, будь они хоть трижды даришанами. И разумеется, им давали кров в даришанских монастырях…

Музыкант хотел глянуть на формы башен и крыш в свете следующей молнии, но не успел – ворота затрещали, в проем высунулась голова в плотно облегающем череп капюшоне.

– Чего надо? – злобно спросила физиономия сиплым голосом.

Музыканту подумалось, что даже «я вас люблю» этот голос произнес бы так, будто вот-вот топором хватит.

– Пустите переночевать, – сказал музыкант, а сам все пытался рассмотреть очертания стен.

– Пошел вон, – прошипела голова, и музыкант обратил внимание, что на голове той нет ни бровей, ни ресниц, да и зубов во рту, похоже, тоже не имеется.

Ворота начали было закрываться с дьявольским скрипом, но почему-то приоткрылись снова, и физиономия выросла обратно.

– Эй, музыкант, что ли? – спросила голова.

– Музыкант.

– А ну, катись давай.

Музыкант развернулся, чтобы уходить, но голова раздраженно остановила его:

– Внутрь катись, бестолочь!

Ворота открылись, и физиономия внезапно упала почти до пола. Только подойдя к проему, музыкант увидел, что говоривший с ним грубиян был карликом не выше бочки, спешно спускавшимся с лесенки. Протиснуться внутрь с ящиком не получилось, а карлик открывать ворота шире и не подумал. Пришлось отстегивать ремни под холодным ливнем.

Внутри, сразу за воротами, увидев торчащие из земли вдоль тропинки каменные колья, музыкант вздохнул с некоторым облегчением. Храм это или монастырь – он однозначно не походил на даришанские, с их цветастостью, округлостью, бесконечными образами богов на стенах, карнизах, башенках и вообще где бы то ни было. Здешняя архитектура угнетала маниакальной резкостью, все углы оканчивалась шипами и пиками – ни одного скругленного окна, ни одной плавной линии. Стены угрюмо возвышались мрачно-серые, черные во тьме, с редкими символами непонятного значения. В нескольких прямоугольных окнах горел свет, где-то тусклый, еле заметный, где-то солнечно яркий.

Шварзяки всегда следовали за тем, что сулило им выгоду. Поэтому слепо верили в одни фантазии (прибыльные) и также слепо ненавидели другие (неприбыльные). Они, объявившие себя защитниками даришанства, жестокостью и непримиримостью своей снискали расположение высших религиозных сановников, и те разрешали им творить любые расправы и террор, лишь бы террор этот был во благо и во имя даришанства, не важно, что жертвами таких религиозных погромов становились по большей части свои же соотечественники. Поэтому немыслимо было и вообразить, чтобы этим людям добровольно открыли свои двери храмы угнетенных религий, вроде шиврахатьи, ушатаны кобы или каматха раш.

А увидев знаки у портала, музыкант догадался наконец, что оказался в стенах беремхорианского монастыря.

В землях Веренгорда, этого богатейшего торгового княжества, многие десятилетия противопоставлявшего себя центральной власти Матараджана, вообще с особенной нетерпимостью относились к чужим порядкам, особенно к культурам севера. Веренгорд, не связанный с Хандымом, столицей всего ханасама, ни культурно, ни религиозно, претендовал на роль нового центра хотя бы Южного Матараджана, когда-то представлявшего собой великое множество княжеств и государств, последовательно и безжалостно захваченных и разграбленных северной частью страны. Веренгорд, который богател и рос благодаря крайне удачному расположению на торговых путях, окруженных цепями высоченных скал, давно подбивал клинья под матараджанское единство и целостность, повсюду демонстрируя свои самобытность и своеобразие. Поэтому буквально пару десятков лет назад из тысячелетнего небытия была извлечена древняя религия беремхорианство. Это неблагозвучное, сложное для произношения слово было заимствовано из древнего языка, давно умершего вместе с людьми, на нем говорившими.

В конце концов даришанский храм в Веренгорде остался всего один – правда, крупный и в самом центре города, зато беремхорианских (местные до сих пор не придумали, как это слово должно склоняться) выросло с десяток, плюс несколько серьезных монастырей. Власть энергично развивала ископаемую религию, заливала ее потоками золота и показательно игнорировала компании конкурентов.

Тем временем карлик пронесся по дорожке и взлетел по лесенке ко входу в монастырь с такой скоростью, что музыкант успел потерять его из вида и заметил вновь потому, что увидел открывавшуюся дверь, из-за которой брызнул свет.

Едва ступив за порог, музыкант застыл от неожиданности, и карлику пришлось бежать обратно, насильно впихивать мокрого гостя внутрь, чтоб наконец закрыть за ним дверь. Стены в вестибюле оббиты были красным, кричаще-красным велюром, через каждые два метра стояла узкая, но со множеством цветастых узоров позолоченная колонна, а между колоннами висели картины. Поначалу музыкант подумал было, что на них изображены сцены религиозного характера, но мысль эта сама вывалилась из головы и так и осталась лежать у порога. На большинстве полотен любовно выписаны были полуголые или совсем обнаженные девицы на кроватях, диванах, креслах. Антураж, по всему видно, интересовал художников так себе, а таланты свои они задействовали в изображении всех, даже самых малопримечательных деталей тела. Где-то музыкант разглядел совсем уж натуральные оргии, а на одной очень большой картине, за широченной лестницей, был нарисован внушительных размеров бокал красного вина. Впрочем, и позади, за бокалом, виднелась женская фигура, отчищенная от одежд.

Карлик коротко побеседовал с невысоким мужчиной в серой облегающей одежде, выпячивающей все неприятные взгляду выпуклости тела.

Музыканта провели по теплому, мягкому, очень дорогому на вид ковру к массивной двери в конце коридора. От нее разносился бешеный, какой-то совсем уж безостановочный хохот, вопли, звон. Но стоило двери открыться, как все разом стихло. Звук пропал так резко, будто разбился кувшин вина.

Не меньше двухсот человек уставились на вошедшего и смотрели так, будто вошедшего этого не видели – взгляды были пустые, лишенные эмоций, мертвенные, совсем не согласовывавшиеся с теми экстатическими воплями, которыми полнилась комната мгновения назад.

Музыканта усадили на краю широкого стола, подали мяса с какой-то травой и налили полный бокал вина. Бокал размерами своими был не многим меньше ведра.

– Пейте, вы замерзли под дождем, – сказал стоявший над музыкантом высокий мужчина, выпирающее сквозь облегающую одежду мужское достоинство которого болталось у носа гостя.

Музыкант схватился за бокал и невольно отвернулся. Обстановка, весь интерьер этого так называемого монастыря напомнили ему общежитие в студенческом городке Ракжанарана.

Музыкант залпом опустошил бокал и проглотил кусок мяса. Вертевший хозяйством у его лица мужчина тотчас добавил вина, а вместо мяса взял и убрал тарелку вовсе. В тревожащей тишине, под взглядами двух сотен странных неживых лиц, снова прозвучало:

– Пейте скорее.

Музыкант прищурился. Что-то во всем этом ему не нравилось, или не так – все это ему не нравилось! Для чего его спаивают? Хотят устроить какую-нибудь варварскую оргию? И какую ему приготовили роль? В монастыре ведь одни мужчины, добром дело не кончится!

Но все же он выпил и второй бокал. Потому что стоит выпить один – и невозможно не выпить второй. Еще меньше шансов не притронуться к третьему.

– Пейте!

Музыкант послушно выпил и третий и мутящимся взглядом уставился в совиные глаза этих, прости господи, монахов, а те смотрели на него как на пустое место.

– Пейте!

Налили третью. Эге! Третья-то уже была… Четвертая? Нет, нет, это будет…

– Пейте!

Точно, это шестая. Ага, он сейчас сказал еще раз, пока я думал – значит, седьмая? Ведь после шести идет семь – или?

Когда его тащили под руки по красным велюровым коридорам, ему казалось, что он выпил вина в два раза больше собственного веса.

А в голове одна лишь мысль: если ночью принесут в жертву тому, чему эти «студенты» тут поклоняются – больше я в монастыри ни ногой!

В двери кельи втащили не сразу – спутавшиеся ноги цеплялись за косяки. Наконец, устав приводить в порядок это беспорядочно изворачивающееся пьяное тело, монахи подняли его на руки и зашвырнули внутрь. А там, упав на кровать, музыкант едва не протрезвел. Кровать мягкая! Черт возьми! Мягкая! С шерстяным одеялом! С подушкой! Ни в одном даришанском монастыре он не видел ни мягких перин, ни подушек. Там и окон-то толком не было! Положили деревяшку – и спи себе. Вместо подушки, если уж совсем неженка, можно использовать руки. А в других сектах и деревяшек-то нет. Иногда, бывает, впихнут в какую-то пещеру, где четыре голые стены и решетки на окнах – и спи себе как хочешь, хоть змеей сворачивайся.

Музыкант мечтательно улыбнулся – и мир вдруг пропал.

А мгновение спустя музыкант почувствовал, что земля под ним движется. Впрочем, нет, точнее говоря – он движется по земле. Спиной. То есть – его волокут по земле, держа за ногу. Что-то это напоминает…

Он открыл глаза и увидел ползущий сквозь тьму каменный потолок. Возле потолка раскачивалась безволосая голова в пошло облегающем капюшоне. Обладатель этой головы и тащил музыканта по сумрачному коридору. Позади – еще две фигуры. Когда на них упал случайный свет факела показалось, что это близнецы.

На дороге попался камень. Сначала он ударил музыканта в зад, пробежался деловито по спине, а потом с силой стукнул в затылок. Музыкант охнул так печально и жалобно, что тащивший соизволил обратить на него внимание. Глянул так презрительно, будто плюнул.

Все-таки – жертвоприношение, подумал музыкант. Небось, больно будет…

А сам сказал:

– Куда вы меня тащите, петушары кривоносые?

Тащивший посмотрел на него медленно и сказал:

– Ш.

Второй добавил:

– Шшш.

Третий закончил:

– Шшшшш.

– Да отпустите вы меня, сам ходить… – опять попался камень, чуть не сломал и без того покалеченный зад. – Еще в пятнадцать лет ходить научился. Никто лучше меня ходить не умеет. Ой! – новый камень.

– Ш.

– Шшш.

– Шшшшш.

– Сейчас вырвет, – между делом заметил музыкант. – Только не шикайте, понял уже.

Его втащили в сырую келью и усадили сонного на стул, а он, не владея своим телом, стал заваливаться как-то сразу и набок, и вперед, как тряпка. Тогда один из близнецов грубо схватил его под мышки, выровнял тело и залепил две такие эпические затрещины, что музыкант тотчас почувствовал и руки, и ноги, и что все у него болит. За красным экраном из плотной ткани горела свеча, отчего стены казались покрытыми кровью.

В комнату сквозь узкую черную дверь с каким-то гербом вошли трое. Первый уселся на стул, двое других стали за его спиной в красной темноте. Севший сощурился, рассматривая своего пленника. А пленник рассматривал его, правда, без особого интереса. И хотя музыканта больше интересовал вопрос – страдало бы его тело сильнее, если бы по нему протоптался табун лошадей, – все же он разглядел на лице этого, очевидно, главного из своих похитителей клочки бороды. Они торчали из его лица хаотично, без какого бы то ни было порядка, как сорняки на поле. Будто клееная борода актера, которому налепил ее слепой гример. Губы под этой бородой прятались жирные, а глазки наверху, наоборот, были крошечными, как бойницы.

– Это что за чучело? – брезгливо спросил бородатый.

– Вы просили музыканта, – ответил один из близнецов.

– Не просил, а приказывал. Поприличнее чего-нибудь найти не могли? Притащили рванье какое-то, я не пойму – человек там или мешок с помоями.

– Так вы музыканта просили… приказывали, а про приличного человека речи не шло.

Бородатый долго и устало посмотрел на монахов, потом снова уставился на пленника.

– Вы музыкант?

– Да.

Музыкант вновь начал сползать со стула, стоящему позади пришлось его поддерживать.

– Как вас зовут?

– Сардан.

Настала тишина. Бородатый прищурился еще больше, так что стало совершенно непонятно, как он может что-то видеть сквозь эти щелочки, тем более в такой темноте.

– Тот самый знаменитый Сардан, который рассыпал Черного Идолища, обратил в бегство полчища дэвов-крокодилов и подчинил волшебницу русалку?

– Нет, вряд ли, но да – тот самый. Но она не волшебница. Может, и не русалка… И я ее не подчинил. То есть, не я ее…

Похитители переглянулись. Бородатый, пораженный и довольный, откинулся на спинку кресла.

– В историях о вас не говорилось, что вы похожи на старый веник, – сказал он.

– Что поделать, ваши подчиненные обладают таким же чувством такта, как и их хозяин.

– Простите их чистоплотность. Если они видят грязь, то машинально хватают в руки ближайшую метлу.

– Прощаю, но все-таки оставляю за собой право затаить немного злобы.

– Как пожелаете. Значит, у вас есть задание в Веренгорде? – спросил бородатый.

– Я получил сообщение от артели вернуться в Матараджан.

– С какой целью?

– Это мне должны сообщить в артели Веренгорда. Или в какой-то другой.

– А как вы думаете?

На этот раз задумчиво щуриться пришлось музыканту. Что это за люди? В жертву его пока приносить не собираются, хотя еще не вечер. Или нет, уже ведь ночь. В любом случае после разговора может случиться все что угодно, поэтому нужно вести себя аккуратнее и осмотрительнее. Манеры, презрительно-снисходительное отношение, уверенность в себе – все выдавало в этом человеке с крошечными глазками высокое положение. Разве что эта позорная, страдающая борода… Однако умение не стесняться своих недостатков тоже воспитывается золотом.

– Не знаю, – наконец ответил Сардан. – В дальнюю дорогу зовут при чрезвычайных обстоятельствах, когда не справляются местные музыканты. Или для работы нужен человек определенных умений.

– Имейте в виду, все что я вам скажу – информация тайная, – заявил бородатый. – Если вы сообщите кому-нибудь хотя бы слово из нашего дальнейшего разговора, вы будете казнены как изменник.

– В таком случае я лучше пойду, позвольте откла…

– Что вы знаете о раджкумари, принцессе Матараджана? – прервал бородатый.

Сардан замешкался, сбитый с толку.

– Ничего не знаю, – все же сказал он, продолжая что-то про себя размышлять. – Никогда ее не видел. Когда покидал Матараджан в последний раз, ей было лет где-то… сколько-то… десять, что-то около того. Говорили, что она помолвлена с принцем Рагишаты. Больше ничего не знаю. Ну разве что слышал песни в ее честь, говорят красавица невозможная, но эти певцы, вы знаете, они за два монеты и корову… – музыкант осекся и неловко улыбнулся.

Бородатый пропустил последнюю фразу мимо ушей.

– Что ж, зная о помолвке, вы должны понимать сложность сложившейся ситуации, ведь три месяца назад принцесса Янтала Шрина пропала при довольно запутанных обстоятельствах.

– Этого я не знал, – нахмурился Сардан.

– Разумеется, кроме членов правящей семьи об этом никому не известно.

– В таком случае, вы…

– Кроме правящей семьи и наиболее знатных вельмож.

Стоявший справа позади бородатого зевнул так громко, что заглушил последние слова своего хозяина, а потом выдохнул тонким, жалобным «а-а-а». Его коллега слева захихикал шепотом и зафыркал. Бородатый «знатный вельможа» нахмурился и замолчал, уставился куда-то в точку на лице или шее Сардана.

– Вы закончили? – спросил он спустя несколько секунд. – Можно продолжать?

– Да, господин, – честно ответил стоявший справа.

– Благодарю. Так вот, слушайте внимательно. Последние месяцы по городам и замкам нашего великого ханасама бродит жестокий зверь. Ученые мужи Матараджана не знают его названия, разводят руками и безуспешно рыщут по своим книгам. Ваша артель музыкантов в том числе молчит по этому вопросу, несмотря на частые и многократные обращения, и либо что-то скрывает, либо отмалчивается, не имея что сказать.

– Известно, как оно выглядит?

– В самых общих чертах, ведь по сообщениям очевидцев тело его полностью объято пламенем, поэтому разглядеть детали до сих пор не представилось возможным.

Музыкант почесал пальцем лоб.

– Может быть, это жракон, – сказал он, и непонятно было: спросил или предположил.

– Что за жракон? – снова нахмурился бородатый.

А стоявший справа от него опять зевнул. Он попытался подавить возглас, но в результате громко зачавкал и выдавил писклявое долгое «а-а-а». Хохотун слева схватился обеими руками за лицо, но не сумел сдержать смех, затрясся весь, задергался, захрюкал. Бородатый стал страшнее тучи, ударил нервно и нетерпеливо указательным пальцем по своей же ноге раз, другой, и еще пятнадцать раз быстро.

– Напомните, – сказал он, выждав почти целую минуту, – казнить вас, когда мы вернемся в замок.

Зевака так перепугался, что выронил меч, шумно звякнувший о каменный пол.

– Я напомню, – вставил его коллега хохотун.

– Жракон – это что-то вроде огнедышащего слизняка размером с фрегат, – поспешил сказать Сардан. – Правда, сам я их никогда не видел.

– Ничего не знаю ни о каких выдуманных вами слизняках, однако установлено, что источаемый этим чудовищем огонь способен разъедать и плавить камни, отчего последствия его нападений, как правило, самые трагические. Уничтожено до основания несколько дворцов, выжжены целые кварталы ряда городов. На борьбу с чудовищем отправлена была в полном составе Вторая Армия, множество добровольческих отрядов, множество могучих катшаров, богатырей благородных кровей и всякого сброда. В лучшем случае домой возвращались изрядно загоревшие, а большинство то ли где-то заблудились, то ли мертвы. Среди погибших, помимо членов славных дворянских семейств, мантри, военачальники и высокие советники ханараджи, а также, насколько мне известно, по меньшей мере… В любом случае, нет смысла рвать волосы по поводу павшей знати, когда одной из жертв нападений стала сама принцесса ханасама.

– Чудовище убило раджкумари?! – воскликнул Сардан.

– Точно неизвестно, – уклончиво и глухо промямлил бородатый, отвернулся куда-то в темную стенку. – Обстоятельства исчезновения принцессы до сих пор выясняются. Комиссия при дворце разбирается в произошедшем, а тела, как вы должны понимать, найдено не было.

– Что же за обстоятельства? – музыкант сдвинул брови.

– Вы считаете, что имеете право это знать? – рассердился бородатый.

– Я почему-то подумал, что вы позвали меня сюда просить о помощи.

– Властители не «просят».

Правый охранник вдруг опять едва не зевнул, но вовремя обхватил лицо руками и лишь прошипел еле слышно. Скрипнул меч.

– Тогда я пойду домой, – сказал Сардан, делая вид, что встает.

– У вас нет дома, вы – музыкант.

– Помимо соглашения с монастырями, которые обязуются предоставлять музыкантам убежище, у артели есть подобный же договор с борделями.

– Сядьте, – устало сказал бородатый, а потом резко рявкнул: – Сядьте!

Музыкант сел. Бородатый потихоньку выходил из себя.

– Принцесса жила во дворце Шанитра Сете в двух днях пути от столицы, – сказал он. – Она продолжала занятия со своими учителями и готовилась к скорому браку. Как вы должны понимать, ее связи с окружающим миром были весьма ограничены. Жители окрестных селений не должны были знать, кто проживает в родовом имении правящего дома, и проживает ли кто-то вообще, – он почесал пальцем у щеки. – Однако в день нападения раджкумари покинула Шанитра Сете.

Сардан заметил на лбу бородатого полуприкрытый волосами и тиарой третий глаз – признак княжеского рода Веренгорда, хотя обыватели утверждают, будто глаза эти рисованные.

– Чудовище прошло мимо Шанитра Сете и сожгло замок дхара Шендаранаги. Там же, неподалеку от руин сгоревшей у замка деревни, были обнаружены драгоценности принцессы, ее колье с эмблемой рода и символом раджкумари, а еще опаленная сандалия с сапфиром. Слуги раджкумари видели, что незадолго до нападения она оставила дворец и направилась в сторону замка, поэтому следом тотчас выслали ее паланкин. Но добрался тот только к пожарищу.

– У принцессы был роман с дхаром?

Дхарами в Матараджане называли феодальную верхушку, властителей земель, княжеств или, как их именовали на севере страны, – дхарий. Эти люди, состоявшие в разной степени родства с самим ханараджой, без конца враждовали за самые богатые земли, и вражда эта нередко приводила к опустошительным войнам, а в случае, когда правитель не оставлял прямых потомков, дхары делили между собой трон. Высший титул ханараджи, как правило, доставался тому, на чьей стороне оказывалось больше марачи – богатых землевладельцев, снабжавших дхаров деньгами и войсками. До недавних пор в Матараджане было всего семеро дхаров, сейчас же, очевидно, их осталось не более шести.

– Неизвестно, – ответил бородатый после некоторой паузы. – Дхар погиб в огне, принцесса исчезла, очевидцев найти не удалось. Кроме того, нужно учитывать, что дхару Шендаранаги было за шестьдесят и поговаривают, что он был поразительно нехорош собой. Детей у него не было. В любом случае, сказанное сейчас не должно покинуть пределов комнаты. Если выяснится, что об обстоятельствах пропажи принцессы стало известно кому-нибудь из посторонних – вас казнят на месте без суда, даже если вы этого постороннего никогда в глаза не видели и живет он в далеких чужеземных странах. Вам это понятно?

– Может, у принцессы была любовь с кем-то из прислуги или охраны дхара?

Бородатый, плотно стиснув челюсть, посмотрел на музыканта долгим колющим взглядом.

– Если вы произнесете что-то подобное за стенами этой комнаты…

– О, да понял я уже!

– Хозяева земель и правители городов будут оказывать вам всю возможную помощь в поисках раджкумари. Насколько мне известно, правила артели музыкантов запрещают вам брать за работу денежную плату, поэтому в качестве вознаграждения всемогущий ханараджа дарует два сундука драгоценных камней и золота в слитках, а сверх того – дворец в пределах перехода от столицы.

– А руку принцессы?

Бородатый опять сдвинул брови, насупился пуще прежнего.

– Жаль, – расстроился музыкант.

– Будучи реалистами, мы понимаем, что найти раджкумари живой представляется задачей заведомо практически невыполнимой, – сквозь зубы сказал бородатый. – Поэтому предполагается, что основные свои силы вы приложите к поиску и поимке напавшего на нее чудовища.

– Поимке? Ничего себе. Это что значит?

– Нам известно, что в арсенале музыкантов есть техники подчинения духов и животных, хотя некоторые говорят, что и людей. Если вам удастся покорить стихийную силу чудовища – вы получите еще один сундук с драгоценными металлами.

Музыкант немного помолчал, хотел было спросить – от кого именно будет этот третий сундук, но передумал.

– А если я обнаружу и принцессу, и чудовище, но привести к вам смогу, в силу определенных обстоятельств, только одного из них?

Бородатый слабо улыбнулся. По крайней мере, Сардану так показалось в темноте.

– В таком случае не забывайте, что лишь при одном из названных вами вариантов развития событий вы получите на сундук больше.

– Ответ понятен.

– Вот и хорошо. В таком случае будет лучше, если вы приступите к делу сразу же. Буквально три часа назад поступило донесение, что чудовище замечено над лесом возле замка Сыреш, что недалеко от Веренгорда. Отправляйтесь туда, чтобы взять след. Я уже направил в Сыреш шварзяцкий отряд под командованием капитана Одджи, соединитесь с ним.

– Благодарю покорнейше, но обойдусь уж как-нибудь без шварзяков.

– Соединитесь с отрядом – это не просьба, здесь никто никого не просит, господин Сардан. Прошло уже три месяца. Вы не первый музыкант, которого отправляют на поиски чудовища. Первый пропал через два дня, искали две недели – нашли без сознания на какой-то деревенской оргии. Минул без малого месяц, а он до сих пор не протрезвел. Второй в пути подхватил две половых болезни и лежит где-то… И знать не хочу, где он лежит. Поэтому вы будете находиться под бдительным и неусыпным наблюдением дисциплинированных воинских частей.

Сардан расхохотался было, решив, что определение «дисциплинированные» было шуткой, но тотчас примолк. Тем беседа и закончилась. Никто не умер.

Глава 2. Выворачивай карманы, соплячок!

Наутро, когда Сардан, измученный, невыспавшийся и скорее мертвый, чем живой, вывалился за стены монастыря, то сразу чуть не угодил под колеса повозки. Оказалось, что мимо ворот шла дорога на Веренгорд, по которой туда и обратно сновали торговые караваны. С одной стороны тащились купцы с юга, из Камандара, Хазы и Нараджакского ханасама, с другой – из Северного Матараджана и Рагишаты.

Монастырь занимал невысокий холм на въезде в город. Достаточно далеко внизу виднелись, прикрытые крышами спонтанно растущих повсюду домов, серые, а кое-где и немного зеленоватые от мха городские стены, которые уже давно не могли объять все разраставшееся поселение. Дома высыпали наружу, заняли без боя некоторые поля, потеснили лес. Горные хребты пока сдерживали рост Веренгорда вширь, но видно было, что и этот барьер скоро падет – домики потихоньку поднимались на склоны.

Издали город казался таким же серо-зеленым, как и окружавшие его стены. Большая часть старинных улиц сложена была из камней, добывавшихся в местных каменоломнях. Древние стены опутывали замысловатые узоры вьющихся растений, расцветавших и весной, и летом, и даже зимой.

Повсюду в городе, особенно снаружи стен, были бесчисленные базары, лавочки, магазины, таверны для купцов и гостей, гильдии и артели. Караваны шли круглые сутки, поэтому Веренгорду некогда было спать, и ночью, освещенный тысячами огней, светился он так, будто на него рухнуло солнце. Свечение было настолько ярким, что Сардан всерьез задумался над тем, как умудрился не заметить города вчера ночью – ведь никакой ливень не способен потушить солнце.

Музыкант спустился с холма, прошел в городские ворота и прослонялся без дела час или два, разглядывая улицы, вывески и женщин. Поначалу он хотел зайти в кабак – освежиться, но последние две ночи и так хорошо его освежили. Он присел устало на лавочку в сквере и долго пытался собраться с силами. В конце концов, пускай эти несчастные шварзяки сами решают свои проблемы! Принцесса наверняка заблудилась в своей необъятной уборной, а обещанные сундуки с золотом – к чему они музыканту? Все равно драгоценности придется сдать артели.

Музыкант вздохнул, покачал больной головой и подумал, что в жизни все идет своим чередом, и времени нет никакого дела ни до него, Сардана, ни до кого бы то ни было.

Передохнув немного, он заглянул в артель наемников. В узкой, душной и провонявшей потными любителями высокоградусного пойла комнатке он нашел всего одного человека, да и тот оказался управляющим. За столом в углу у окна сидел громадный рыжий медведь. Он свалил круглую голову на стол и уткнулся мордой в пустое ведро, от которого еще с улицы разило спиртом. Медведь был адски пьян, постоянно ворочался, отчего скамейка под ним страдальчески пищала, рычал – то ли во сне, то ли просто так.

– Мне бы девчонку какую, – сказал Сардан управляющему. – Молодую. Красивую. С фигуркой.

– Вы дверью ошиблись, – угрюмо ответил управляющий, не поднимая взгляда от книги по уходу за кошкой. – Бордель на другой улице.

– Где-где? – оживился Сардан. – Поподробнее, пожалуйста.

Управляющий не ответил, но страницу перелистнул.

– В любом случае, – сказал Сардан, – мне нужен человек по меньше мере до замка Сыреш, а там – как повезет.

– Никого нет. Последние две недели караванов с юга в два раза больше обычного, вся охрана ушла туда. Да и артель музыкантов понизила ставки, приличные наемники больше не хотят с вами возиться.

– И что, совсем никого? Мне проводник нужен, дайте хоть собаку какую.

– Вот медведь сидит, берите.

Сардан покосился на медведя, тот зычно то ли вздохнул, то ли рыгнул, повел по столу безвольной лапой и завалил ведро на пол. Медведь что-то прорычал про себя, не открывая глаз.

– Он спит?

– Не знаю.

– Но, кажется, ругается.

– В языке медведей все слова матерные. Слово «друг» на их языке звучит так же, как и… Ну, вы догадываетесь.

– Какой замечательный собеседник. На нем хоть верхом ездить можно?

– Попробуйте. И меня позовите, с интересом посмотрю.

Выбравшись обратно на улицу, Сардан поначалу двинулся к главному городскому храму, у которого где-то в уголке таился филиал артели музыкантов, но, перейдя мост над чахлой рекой, заметил вывеску с отчеканенным на ней куском мяса. С мяса падали железные капли жира – они были подвешены под вывеской на цепочках, болтались на ветру, звенели себе игриво, чтоб нельзя было вот так вот запросто пройти мимо и не обратить внимания.

Музыкант зашел в кабак и сходу уселся у окна за чудной, немножко наклоненный стол. Разволновавшись, что поставленное на поверхность этого стола тотчас соскользнет ему прямо на штаны, встал было, но не успел отойти, как подошла служанка. Увидев ее, он тотчас позабыл свои штаны и сел обратно.

Тонкая, маленькая, с изящными, немного раскосыми глазами на овальном, а может, и круглом лице, – она была не из тех женщин, ради которых пьяницы-поэты изощряются в метафорических комплиментах, не была она ни шестнадцатидневной луной, ни газелью в тени оазиса, ни розой, ни тюльпаном. Не было в ней необыкновенной красоты, ради которой расстаются с жизнью. Не было в ее облике ничего такого, чтобы воспевать его в веках. Слишком простая, обыкновенная до необычайности, она была женщиной, один раз увидев которую кажется, будто знал ее всю жизнь, будто это не мимолетное, случайное видение, а призрак судьбы. Увидев такую на мгновение, ловишь себя на мысли, что любил ее всегда, а потеряв из виду – всю оставшуюся жизнь посвящаешь тому, чтобы найти, вернуть то, чего никогда и не имел.

В коротких волосах она носила небрежно завязанную ленточку с красным цветком.

Служанка посмотрела на Сардана исподлобья, немного сердитая, но изо всех сил старающаяся успокоиться.

– Ашаяти, родная ты моя, я уже третий день жду свою подливу, зачем ты ее не несешь? – с хрипотцой, с издевкой прикрикнул кривой, бесформенный какой-то мужичок из темного, дальнего угла. – Мне хочется домой, отпусти меня наконец.

Там, в углу, расселась целая компания, сильно поддатая, не горячая, а скорее перегревшаяся. Шесть человек – один по виду стражник, другой в ремесленном фартуке, остальные похожи на рядовых наемников-караванщиков, носильщиков и погонщиков.

– Сейчас подойду! – сказала служанка, повернув голову, и на первой «й» голос ее едва не сорвался.

Сардан заметил, что она то и дело нервно сжимает ладони в кулаки.

– Ой, фу! Что ты мне за кисель скисший принесла? Это не пиво, это – выжатый пот! – возмутился кто-то из тени.

– Слюней накинула туда сдуру, – добавил стражник, и все расхохотались.

– Сейчас есть каша из тхут с салом и гороховой подливой, – сказала музыканту девушка. – Чуть попозже будет рис с чечевицей и мясом.

Брови ее от волнения ходили вверх и вниз.

– Пусть будет тхут, – согласился музыкант. – И кружку пива. То есть – две. Кружки. Нет… А хотя да, две. На счет артели музыкантов.

– Подождите немного, – спешно сказала девушка и двинулась было на кухню, но по пути ее за руку перехватил кто-то из караванщиков.

– Девочка, пожалуйста, не писай мне больше в кружку, – очень серьезно сказал он. – Вкус портится.

Девушка покраснела и резко вырвала руку.

– Ашаяти, откуда вы берете пиво? – возмущался пьяный караванщик. – Черпаете из болота?

Его болтало из стороны в сторону с каждым новым сказанным словом.

– Хорошее пиво, – попробовала запротестовать девушка. – Не нравится – не пейте.

– Не пейте?! Пиво?! Ты тронулась, девочка? Да я любое пиво вылакаю если оно не то, что из болота какого, а если это не пиво вовсе, а малиновый сок! Главное пивом его назови! Не пейте, ну юмористичная!

Караванщик еще и руки развел, демонстрируя то ли удивление, то ли негодование.

– А мне вот ножки твои нравятся, – вставил кто-то из совсем темного угла, но девушка уже скрылась.

Вернулась она минуты через две. Когда обходила стороной пьяниц, один метнулся было к ней и попытался ухватить за зад, но потерял равновесие, рухнул со стула и растянулся на полу. Девушка ловко отпрыгнула и поставила возле Сардана тарелку с тхутовой кашей и две кружки ячменного пива.

– Пержо, ты чего сделать хотел? – взорвались хохотом караванщики.

– Я? – Пержо лежал на полу и не шевелился. – Хвост искал.

– Спасибо, – сказал Сардан девушке и улыбнулся.

Девушка замерла, посмотрела на него, опять чуточку покраснела и тоже улыбнулась, хоть и еле заметно… Или показалось.

– Если не очень вкусно или слишком мало перца – скажите. Приезжие любят больше перца. А если пиво теплое – я заменю, оно у нас может горчить от этого, – очень тихо сказала она.

– Девушка, и яд, поданный вашими прекрасными руками, покажется божественным нектаром, – соорудил конструкцию Сардан.

Девушка снова… Ну нет, теперь уж точно показалось. Она развернулась, перепрыгнула через уснувшего Пержо и двинулась на кухню.

– Слушай, вот злобная девка! – прогремел чей-то голос из пьяного угла. – Даже не наступила на него, будто он говно какое-то!

– Так и кормит помоями каким-то, хуже, чем лошадей.

– И целоваться не хочет.

– А, целоваться… Пяткой придавить человека – и то брезгует!

– Бестия вы, девушка, просто предательская! – резюмировал стражник.

Сардан положил было ложку на кашу и вдруг понял – что-то не так с этой едой. Во-первых, никакого сала найти не удалось. Во-вторых, каша совершенно холодная, как если бы три дня в погребе лежала. Ну а в-третьих – есть ее совершенно невозможно, твердая она, как полено! Он отхлебнул было пива, но и глотнуть-то толком не успел, как сплюнул обратно. Не пиво – а грязь из лужи!

Девушка ушла на кухню и вскоре вернулась с двумя кружками чего-то мутного. Поставила пропойцам на стол и развернулась было, чтоб идти за следующей порцией, но кто-то из караванщиков опять поймал ее за руку.

– Ну посиди с нами, Аши, чего ты носишься?! – засюсюкал лысый мужчина с катастрофически смятой бородой. – Посиди с нами, вот я для тебя уже на коленях место занял.

Девушка нервно выхватила руку, в глазах мелькнула кровавая ярость. Затем она одернулась, преобразилась, кажется – вот-вот заплачет. А караванщики не унимались.

– Ашаяти, ну что за злой ты дух, где моя несчастная подлива? Я начинаю тут седеть.

– Аши, курочка моя, я поцелуи заказывал полчаса назад. Сколько можно томить?

Сардану показалось, что девушка сейчас в обморок упадет. Она перехватила его взгляд, поняла, что он что-то хочет – и двинулась между столиков. А он и сам растерялся – не хотелось доводить несчастную.

Она грубо переступила через валяющееся тело, а тело это вздрогнуло, скрючилось и ухватило ее за ногу липкой рукой.

– Хрясь! Поймал, – обрадовался Пержо.

Девушка взвизгнула, отпрыгнула, выскочила из слабой хватки.

– Пержо, не пачкай девушку, – попросил кто-то из пьяниц.

Она подошла к Сардану взвинченная, бледная, ладони собраны в кулаки и непонятно – или сейчас рухнет без сознания, или убежит, или плюнет в нос.

– Что-то еще? – спросила она, ища в Сардане поддержку.

– Извините, каша холодная, – ляпнул музыкант и тотчас осекся.

Нужно было соврать! Подбодрить! Проглотить эту кашу деревянную, вылить пиво под стол…

Девушка изменилась.

Не резко, не в один миг, а постепенно и, можно сказать, – закономерно.

Покраснела помидором. Глаза налились кровью. Челюсти сжались. Зубы заскрипели. Ладони собрались в кулаки.

Внезапно она схватила стол, за которым сидел раздражающий музыкант, и с какой-то невообразимой легкостью подбросила его в воздух. Тарелка с кашей врезалась Сардану в лицо, пиво брызнуло на стены. Стол подлетел, ударился в оконную раму, будто хотел с перепугу выскочить наружу, но формой не вышел, не пролез в отверстие. Треснуло толстое непрозрачное стекло.

Сардан не успел еще ничего сообразить, а девушка уже схватила его за грудки, встряхнула, как пустой мешок, и принялась лупить по вымазанной в каше морде. Раз, второй, решила – слишком слабо, для третьего замахнулась так, что чуть ли не через весь кабак кулак пронесла.

– Пошла заваруха! – заревел кто-то из пьяниц.

Двое, трое или все разом – в свалке тел не разобрать – бросились в потасовку, схватили бешеную служанку за пояс, попытались оттащить от растерявшегося музыканта.

– Аши, не надо воевать!

– Держи ей руки! Уймись, дура!

Караванщики хотели навалиться на девушку все вместе, но не тут-то было! Она ловко выкрутилась, выскользнула, змеясь как вода из ладоней, взметнулась в воздух и невероятным двойным ударом в полете отбросила сразу нескольких нападавших. Остальные разом отхлынули, почуяли недоброе. Девушка снова подскочила, перекувыркнулась в воздухе и коленями приземлилась кому-то куда-то. Раздался то ли вскрик, то ли писк. Не теряя времени, она перекатилась по полу, врезала ногой одному, накинулась на другого, попутно в больное место пнув третьего. Как взбесившаяся львица она носилась по всему кабаку под многоголосые вопли, да с такой скоростью, что не успевал музыкант найти ее взглядом в одном углу, как она уже драла кого-то в другом.

– Народ, от меня что-то отвалилось! – взвизгнул стражник, ощупывая свое тело.

Девушка набросилась на него (в который раз), сбила коленом и помчалась к следующей жертве. Пержо попытался привстать – ему пока досталось меньше всех.

– Опа, чей-то там катится? Мужики, там чьи-то яйца покатились!

– То не мои.

– Если никому не надо, я себе возьму. Лишними не будут.

Музыкант вжался в стену, но тщетно – девушка заметила движение и бросилась на него со скоростью стрелы. Но все равно не успела. Из кухни выскочил упитанный повар и сходу сбил дикарку на лету сковородой.

Она не взвизгнула. Вообще не издала никакого звука, но, пробив все-таки стекло, вылетела из кабака и с грохотом закувыркалась по земле где-то там снаружи. Стоило Сардану подумать, что бойня закончена, как сквозь окно над головой ворвалась чья-то рычащая фигура. Повар взмахнул сковородой второй раз, и рычащая фигура второй раз улетела на улицу. Этот железный аргумент оказался решающим.

Повар покинул кабак и хлопнул дверью. Из-под завалов неспешно выбирались жертвы погрома. Кого-то вытягивали из обломков за руки. Потом собрались, отряхнулись и поковыляли в соседний кабак.

Сардан накинул на спину ящик с музыкальными инструментами и тоже поспешил куда-нибудь. Он подумал, что повар может вернуться и потребовать плату за холодную кашу у него на лице. А сковородка способна перебить самые разумные доводы.

Он вышел из дверей и, сворачивая за угол, услышал:

– Четвертый раз уже! Ты вконец озверела, что ли, святые боги Якбадхури и Макбадхури?! Э?! Четвертый раз! Ашаяти, за неделю – четвертый раз! Тебя надо в клетке со зверьми держать, ты совсем поехала разумом человеческим? Вообще далеко?!

Сардан заторопился, сбежал по разбитой лесенке мимо какого-то старинного храма и вышел было на параллельную торговую улочку, но неожиданно почувствовал, что идти стало тяжелее. Настолько тяжелее, что он и шага ступить не мог, а потом и вовсе его потянуло назад. Он обернулся. Позади стояла та самая бешеная служанка из таверны и держала его за ручку ящика. Она опустила голову, скривила плаксиво губы и казалась вновь той маленькой, хрупкой девчонкой, какой он увидел ее впервые. Разве что красная ленточка в волосах совсем скосилась и разорвалась.

– Меня прогнали, – сказала она почти шепотом.

– Что ж, – растерялся Сардан.

– Из-за вас, – добавила девушка.

– Из-за меня? – удивился Сардан.

– Из-за вас.

– Но ведь я и…

– Что теперь делать?

– Ну…

– Меня теперь и в комнату не пустят, через кабак идти надо. И денег у меня нет, ни пайсы… А все из-за вас, из-за вашей каши холодной, из-за ваших потных свинячьих нежностей… Что мне от ваших капризов? Опять на улицу идти мерзнуть?.. Из-за вашего нытья, жалоб этих бесконечных… Убить бы вас насмерть… – она на секунду замерла, вздохнула тяжело. – Надоело… Столько сил! И опять вот так вот… Такие они у меня наглые – мечты, что ли? Пожить чуток как человек. Хоть немного, чуть-чуть. И все?.. Назад идти, на улицу?.. Опять, да? Хорошо, конечно! Замечательно! Только попытаешься что-то сделать, соберешься с силами, и тут приходит какая-то мартышка кривая, и все напрасно. Что мне теперь делать? Опять по-старому, да? – с каждой фразой ее голос грубел, становился жестче.

Она внезапно выставила вперед бедро левой ноги и выхватила с невообразимой скоростью непонятно откуда здоровенный клинок – пока не меч, но уже совсем и не ножичек какой, размером с локоть точно. И улыбнулась так, как улыбается одна только смерть.

Прежняя девушка словно исчезла, а на ее месте появилась другая. Теперь она походила на мальчишку, – с этими короткими, взъерошенными как попало волосами, большущими, нахальными глазищами, презрительно скривленным ртом, переминающаяся с ноги на ногу так, будто то ли в туалет приспичило, то ли выбирает каким коленом начать объяснять вам свою жизненную философию. Усиливала впечатление одежда. Немного мешковатая, она делала ее плечи шире на вид, и уж наверняка шире бедер. Разве что где-то там просматривалась какая-то грудь, да под таким мешком со складками ничего не разглядеть.

Сардан отпрянул, но к его горлу тотчас метнулось лезвие.

– Карманы наружу, пердун косоухий! – рявкнула девушка – Темпом! Раз-два!

С невысокой крыши сарая на ограбление смотрели с интересом две запоздавшие вороны, переглядывались. Мимо пробежал петух, подскочил, замахал крыльями и скрылся в кустах. По улице, может, не слишком и оживленной, бродили туда-сюда прохожие, кто с сумками, кто с ящиками, один катил в кабак бочку, другой вел груженую лошадь, бегала какая-то дама в пыльном переднике и заглядывала в окна. И никому не было дела до того, что здесь же – у всех на глазах – человеку к горлу приставили длинный нож. Разве что кто-то ускорил шаг, кто-то косил раздраженно взглядом и спешил пройти своей дорогой.

– Выворачивай карманы, соплячок! Давай монеты, все что есть!

– Девушка, откуда у меня монеты? Я музыкант, – запротестовал Сардан.

– Монеты, я говорю! – она без предупреждения стукнула его в колено.

Музыкант ойкнул, отскочил в сторону, хотел было наклониться, чтоб потереть ушибленную ногу, и чудом не нарвался на нож.

– Быстро-быстро!

– Девушка, откуда у музыканта деньги? Я монету ржавую в руках последний раз держал лет десять назад!

Хотел добавить, что и ту нашел на полу в грязном трактире, но снова получил удар в ту же самую коленку. И снова вскрикнул, отпрыгнул еще на несколько шагов.

– Значит, ящик давай! Что в нем?

– Инструменты.

– Что? Молотки?

– Дудки.

– Значит, давай дудки! Быстро!

– Ну вот еще, мне их под подпись…

Не успел договорить, как снова получил в колено. Прыгая на одной ноге, он потер-таки ушибленное место ладонью, но споткнулся и завалился на стену какого-то сарая, быстро выровнялся, с трудом удерживаясь на ногах.

– Дудки давай, говорю! Снимай ящик, крысеныш!

– Девушка, зачем вам мои?..

Опять не договорил, опять получил в больное колено, начал было падать, развернулся, чтобы за что-нибудь ухватиться, и тут вдруг обратил внимание, что они больше не на людной улице. Ударами по ногам девушка оттолкала музыканта в вонючий переулок между дырявым сараем и залатанной стеной пустующего двора, из которого воняло жиром.

Ноги подкосились, он полетел в грязную лужу, но на полпути почему-то остановился. Обернулся и увидел, что разбойница, спрятав нож, стаскивает с него на ходу ящик.

Сардан вырвался, вскочил на ноги. Девушка снова бросилась на него с львиным рыком, но в решающее мгновение он сумел перехватить обе ее руки. В ответ на это злодейка резко выгнулась совершенно немыслимым образом, подпрыгнула и двумя ногами влепила музыканту такой чудовищный удар, что он подлетел над землей, перекувыркнулся, врезался лбом в стену сарая и рухнул на вываленные тут же разбитые бочки. Те с треском разлетелись кто куда. Одна, самая целая, наверное, выскочила из-под низу, как кусок мыла, и ядром выстрелила в хилую оградку допотопного загона. В дыру тотчас выпрыгнуло визжащее темно-коричневое существо, похожее на помесь свиньи и хомяка. Оно пробежало по музыканту, больно оттоптав ему копытами живот, и сбило с ног метнувшуюся на поверженного врага девушку. Та, оступившись, шлепнулась в грязь, завертелась, вскочила на ноги, черная и злобная.

Музыкант замешкался. Не успевая встать, он попробовал убежать на четвереньках. Девушка кинулась следом и сходу треснула его ногой по пятой точке, но поскользнулась сама и опять упала. Музыкант свалился на живот, проехал физиономией по траве, попытался подняться, но тотчас вновь получил удар в спину, навалился на другую ограду, проломил и рухнул в обгаженный коровник. Перепуганное мычание одинокого животного заставило его мигом подскочить на ноги. Обернулся. Разъяренная, грязная, с взъерошенными спутанными волосами девушка стояла у входа в хлев, растопырив руки и пальцы граблями.

– Девушка, успокойтесь вы все-таки! – попробовал музыкант.

– Деньги!

– Я же не могу вам ответить, я же не могу бить девушку!

– Тебе и не надо!

Музыкант понимал, что несмотря на некоторую комичность положения, ситуация, в общем-то, вполне серьезная, поэтому его не на шутку беспокоило то, что своим джентльменством он дает сопернице существенную фору. А ее это не заботило. Девушка метнулась вперед, но Сардан отскочил и оттолкнул ее в темноте. Она поскользнулась на коровьих лепешках, взлетела в воздух, перекувыркнулась и грохнулась с визгом в коровью кормушку. Животное возмущенно заревело, топнуло копытами.

Музыкант выбежал из хлева и не глядя рванул в первый попавшийся проход, но несколько шагов спустя что-то свалилось ему на спину, и, увлекаемый тяжестью, потеряв равновесие, он вперед головой вкатился в сваленное в углу несвежее сено. Девушка висела у него на спине, чуть ли не сидела на ящике и пыталась ухватить музыканта за волосы. Он попробовал подняться и с ужасом заметил торчащие рядом вилы – еще пару сантиметров, и он наткнулся б на них грудью. Сардан приподнялся на полусогнутых ногах с ревущим грузом на спине. Девушка бросила терзать его волосы и потянулась пальцами к лицу, стала растягивать ему рот, лезла в ноздри. Не имея возможности оглянуться, оценить обстановку, он с силой приложился спиной к какой-то стене, надеясь снести таким образом лишний груз. Но стенка, как назло, проломилась, и дерущиеся ввалились в темный, клокочущий и зловонный курятник. Повсюду закричало, заклевало, захлопало крыльями, закружились, завертелись перья. Девушка стукнулась головой сначала о балку вертикальную, потом о потолочную, отпустила измятую физиономию музыканта и схватилась за свою ушибленную макушку. Она отвалилась наконец от своей жертвы и стала предусмотрительно напротив выбитой ими же дыры.

Сардан откатился в противоположный угол и хотел было поискать другой выход, собственно – дверь курятника, но за мечущимися повсюду курами и облаком перьев ничего нельзя было разобрать. Под руку попался сердитый петух. Музыкант отшвырнул его и нащупал несколько покинутых наседками яиц. Он схватил одно и запустил в бандитку, но та, и не подумав увернуться, легко поймала яйцо на лету и машинально уложила на соседнюю полку. Все произошло так быстро, что музыкант не успел ничего понять и решил было, что никакого яйца он не кидал, а только подумал об этом. Тогда он схватил другое, третье. Девушка поймала и то и другое и как ни в чем не бывало положила рядом с первым. В сердитых, бесовских ее звериных глазках сверкнул какой-то теплый отблеск, миг человечности, но тотчас скрылся в неизвестном направлении, и она снова зарычала, как дикая кошка, ощерилась, приготовилась к броску.

– Отстань, больная! – взмолился музыкант.

Девушка снова ринулась в бой, но тотчас глупо перецепилась через нервную курицу и, с панически выставленными руками, полетела на музыканта. А тому некуда было деваться. Разбойница навалилась на него всем своим, впрочем, не таким и значительным весом, и сбитый с ног музыкант разбил спиной дверь курятника. Вместе вломились в смердящую, залитую чем-то весело клокочущим кабинку туалета, стали падать, и, падая, завалили стену в соседнюю кабинку, а потом в еще одну и еще. Музыкант упал на ящик на спине, девушка вовремя выскочила в открытую дверь, зажала брезгливо нос и стала отплевываться. Сардан решил, что самое время бежать, перевернулся на руки, выскользнул из завалов и наткнулся на ведущую куда-то к верхним этажам внутреннего дворика лесенку. На карачках, не поднимаясь толком на ноги, он взбежал наверх и машинально обернулся. Зря! Психованная девица сиганула на него едва ли не с нижней ступеньки, обхватила ногами за грудь, а руками с припадочным ревом стала дергать за волосы. Музыкант вскрикнул и подвернул ногу…

Два переплетенных в объятиях тела перевалились через перила и шлепнулись в грязь со второго этажа. Музыкант застонал, но скорее не от самого удара, а от того, что и несмотря на падение, девушка не выпустила из рук его намотанные на пальцы волосы. Она сопела, что-то там дергала и царапала, хоть и сама-то вряд ли понимала – что. В отчаянии музыкант сперва попытался поймать ее за руки, но сделал этим еще больнее. Тогда он вцепился в короткие темные волосы девушки и стал вазюкать ее голову по земле туда-сюда. Разбойница завопила от негодования, попробовала вырваться, вскочила на ноги – и все это не расцепляя рук, продолжая попытки свернуть музыканту шею или сорвать скальп. Он тоже привстал на колени, потом на ноги. В исступлении таская друг друга за волосы, они завертелись на месте в каком-то первобытном танце, наматывая неровные круги, и вдруг натолкнулись на торчащий посреди двора колодец…

Летели не долго, никто и вскрикнуть не успел.

Рухнув в воду, музыкант угодил лицом девушке ровно между ног, чему был весьма доволен. Впрочем, не успел он выпрямится в тесном, темном и скользком пространстве, как зажатая со всех сторон разбойница возмущенно взвизгнула и умудрилась пнуть его коленями в грудь. Отлетать было уже некуда, поэтому музыкант только глубже впечатался в вязкую глиняную стену колодца, деревянный ящик на его спине печально затрещал, что-то хрустнуло.

– Убери эти свои кривые…

Она не договорила, дернулась, но в узком колодце не смогла замахнуться ногой, а руки были неудобно зажаты у стен. Поняв тщетность попыток расправиться с врагом на дне колодца, девушка уставилась на него злющим взглядом и дышала тяжело и громко. Разодранная красная ленточка с цветком упала с ее головы.

Не убирая предусмотрительно выставленных перед лицом рук, музыкант посмотрел вверх. Они пролетели метров семь, не меньше, а прохладная вода лишь кое-как покрывала бедра. Наверху светило солнце, но лучей его хватало только на то, чтобы освещать ободок колодца и чуть скошенный ворот.

– Должно же у тебя быть хоть что-нибудь, – не унималась девушка, но говорила теперь без уверенности, с робкими просительными нотками. – Я не знаю, хоть штаны отдай!

– Ты их уже порвала.

– Зашью!

– Да ты их чуть ли не пополам разорвала!

– На тряпки пойдут!

– Могу носок отдать.

– Один?

– Второго нет.

– Еще что?

– Пламенное сердце.

– Себе оставь.

– Ну вот, – обиделся музыкант. – Все отказываются. Конечно, сердце не носок…

– Еще что?

– Где-то кабачок был, но ты его, наверное, раздавила.

– Еще!

– Девушка, я же музыкант, мне кроме овощей никто ничего не доверяет!.. Недавно, конечно, сундук золота обещали, но…

– Сундук?! – девушка оживилась.

– Золото, драгоценности, но…

– Украшения?

– И украшения, но…

– Давай сундук!

– Ну не с собой же он у меня!

– А где?

– Надо забрать.

– У кого?

– У ханараджи. Сильно нужен? Через неделю принесу. Нет, через две… Три.

– Ага, ну да.

– Далеко идти.

– Куда?

– Не знаю еще. В Хандым, может. Где этот ханараджа живет?..

– Пошли, быстро!

– А?! Вместе?!

– Думаешь, я самая дурная? Буду сидеть и ждать?

– Так ведь сундук же не за просто так дадут, сначала нужно дел наделать…

– Наделывай!

– Пойду и наделаю.

– Пойдем, быстро!

– Девушка, там же три недели туда и три недели обратно!

– И что?

– А я человек нервный, дурной, к компаниям не привыкший. Меня от людей тоска давит! Мне их душить хочется, поэтому я один обычно хожу.

– Все равно. Мне тоже душить хочется. И я быстрее.

– Мне же сундук не за просто так обещали, в конце концов. Там какое-то чудище по лесу летает. Мало ли что!

– Я за сундук с золотом из этого чудища котлету сделаю.

– Ну…

– А если не получу своего сундука – то и из тебя.

– Кто ж такую гадость есть будет?..

– Курам брошу. В любом случае, один ты не пойдешь. Где мне потом мой сундук искать, когда ты сбежишь?

Сардан задумался.

– Я еще по ночам целоваться лезу, – сказал он вдруг.

– А я могу с закрытыми глазами кухонным ножом сердце вырезать.

Музыкант чуть отстранился и покачал головой.

– Ну! – поторопила девушка.

– Ты знаешь дорогу до замка Сыреш? – кисло спросил Сардан.

– Я здесь все тропинки-дорожки знаю! – девушка показала пальцем в небо. – Там, наверху.

Сардан вздохнул.

– Ладно, – сказал он. – Если получится – сундук твой. Мне он все равно без надобности.

Пламя ярости в глазах девушки заблестело золотом.

– Ладно, – сощурившись сказала она и с подозрением посмотрела на Сардана, – а если не получится, и мне не дадут моего сундука – я тебе все поотрываю.

– Нет, давай, пожалуйста, без этого. Обойдемся в виде штрафа штанами.

Девушка долго-долго сверлила Сардана взглядом, затем зачерпнула ладошкой немного воды и умылась.

– Договорились, – сказала она. – Поотрываю, а потом заберу штаны.

Сардан неловко улыбнулся.

Девушка опять зачерпнула было воды, но остановилась, посмотрела настороженно на эту странную улыбку, потом на воду, медленно просачивающуюся сквозь пальцы, потом опять на музыканта. Тот, избегая ее взгляда, уставился в кружок неба наверху.

Девушка вскочила, выбросила воду из ладони и стала быстро-быстро тереть пальцами о штанину, мигом спохватилась и вытерла руку досуха о волосы музыканта. Ее звали Ашаяти.

Глава 3. Свинья в доспехах и волк с трубкой

Вскоре после полудня они заглянули в лавку артели музыкантов. Сардан заменил сломанные инструменты, треснутые баночки с мазями, одежду, одеяла, добавил скромный комплект походной утвари, которой, впрочем, никогда не пользовался, взял в набор футляр с ратирангом, потому что посчитал, что он может пригодится в новом деле, оставил большой и тяжелый гаюдун, в надобности которого на этот раз не был уверен, и написал короткий путаный отчет о последних событиях, читая который, управляющий местным филиалом артели хватался за голову от бесчисленности грамматических ошибок. Затем все же посидели полчаса на постоялом дворе, съели яичницу с салом, в которой Сардан не смог найти ни одного яйца, а Ашаяти закатила скандал из-за вонючего пива. Выйдя наружу, музыкант внезапно обнаружил в себе желание «заглянуть к девочкам», но резкий удар в пах оказался весомым доводом против этого незапланированного похода. Ашаяти заскочила на минуту в свою бывшую комнату – пришлось воровски лезть через второй этаж, потому что вокруг кабака по-прежнему наматывал круги взбешенный хозяин, чинивший окна. Она выбралась на крышу с крошечным свертком личных вещей, луком и колчаном, перескочила на другой дом и сиганула вниз. Получилось вроде бы и ловко, но, прыгая, она подвернула ногу и на землю рухнула как сбитая птица.

Сардан ждал возвращения Ашаяти под навесом старинной гончарной мастерской и слушал доносившуюся с соседней улицы музыку. Играли две цитры, а аккомпанировал им какой-то небольшой ударный инструмент с глухим звуком. Барабаны были нехарактерны для музыки Веренгорда и окружавших его земель, местные музыканты избегали их использовать, а слушатели, нарвавшись на заезжие из дальних стран коллективы, полные ударных инструментов, спешили убраться подальше, считая эти молотилки действующим на нервы шумом. Поэтому доносившаяся сейчас до слуха Сардана музыка казалось слепленной из плохо сочетающихся ингредиентов, неловкой, как неловок первый в жизни шаг. Времена меняются. Меняются постоянно, и стоит их уловить на мгновение, как они пропадают навсегда. И этот старинный, увитый плющом город когда-то был совсем другим. И зеленые его цветущие улочки – лишь мгновение вечности. Что будет дальше? Откроешь глаза – а перед тобой руины…

Сардан и Ашаяти с трудом пробрались сквозь Княжьи Ворота, где толпилась и толкалась орда караванщиков – стражники не успевали досматривать всех желающих пересечь западную границу города. Широкая, аккуратно вымощенная брусчаткой дорога, когда-то гордо называвшаяся Золотым Путем, сейчас была в выбоинах и кочках, камни кое-где вывернуло боком, кое-где их и вовсе украли. Бесчисленные повозки петляли змейками, как вода, ищущая себе путь в лабиринте. Путаться среди караванов, впрочем, пришлось недолго. Вскоре музыкант и его спутница свернули на узкую земляную тропу, сбегавшую к лесу у скал. Скалы эти возвышались резкой наклонной стеной таким образом, что снизу не разглядеть было того, что творилось за бесчисленными выступами, и казалось, что вершина – вот она, совсем близко, но стоило потянуться к ней, как она поднималась все выше и выше к облакам. Позже, когда склон сделался не таким отвесным, к лесу подступили засаженные виноградниками холмы. Кусты расчерчивали склоны косыми линиями, похожими на морские волны, как их изображают на гравюрах.

Если приглядеться, среди скал можно было заметить небольшие деревушки. Их строили одновременно с виноградниками, чтобы было кому следить за урожаем. Сейчас большинство из них было покинуто и забыто, в перекошенных пыльных домах носился взбудораженный вечно ветер.

Дорога все еще грязна была от прошедшего вчера ливня, поэтому идти приходилось по траве, под деревьями, порой углубляясь в чащу.

Сардан все поглядывал на свою спутницу, пытаясь создать о ней сколько-нибудь цельное впечатление. Но раз за разом спотыкался на противоречиях. Засматриваясь в небо, она тихо улыбалась, иногда прикладывала козырьком ладонь к глазам, разглядывая облака, дальние деревни и копошащихся у виноградников людей. Глаза ее, или малахитовые, или салатовые, сверкали на солнце крошечными изумрудами. А потом вдруг, без перехода, она доставала непонятно откуда два старых коротких меча, осматривала сколы на лезвиях и грубо чертыхалась, заметив новую царапину.

– Скажи-ка, ведь ты – этот, музыкант, – обратилась она к Сардану, когда виноградники остались позади. – Вот мне интересно, где вы прячетесь на городских представлениях?

– Каких еще представлениях? – не понял музыкант.

Они вышли наконец на сухую дорогу и поплелись вдоль заросших сорняками, давно брошенных полей.

– Городских. Видела пару раз в Веренгорде, на площади. Народ до обморока обхохатывался. Что там такое показывали не знаю, у меня другие дела были, пока все на сцену смотрели… – Сардан без труда догадался, что за воровские это были «дела». – Помню какая-то полуголая девка носилась по сцене с топором, визжала, искала мужа, который прятался от нее в мешке со своим любовником, потом пришел купец и увез мешок на базар. Мешок купил вельможа, а когда к его любовнице пришел муж, он тоже влез внутрь. Потом туда же засунули собаку, мертвеца и осиное гнездо. Все это время бренчала музыка, но никаких музыкантов я не видела. Таких как ты – уж точно.

– Ясное дело, то ведь другие музыканты, обычные, не артельные.

– И что?

– Я такое не играю.

– Ну понятно, не умеешь, – презрительно сказала она. – Кого попало туда не возьмут.

Сардан до того возмутился, что сбился с шага.

– Нет ничего такого в этой жизни, чего бы я не умел, женщина! Захочешь – сыграю тебе хоть на ночном горшке. Да так, что прям в душу, прям до слез! Тоже мне!.. Играл я в представлениях таких, раза три-четыре, звали. Но не в простых городских, а на приемах, среди знати, где и умения побольше надо, и слушают внимательней, и мордой в грязь за любую фальшь. Да и без фальши… Поиграл, подергал – ничего особенного.

– И что? Где прятался?

– Ясное дело где – под юбкой.

– Врешь…

– Да ни разу!

– Врешь!

– Может и вру, но это еще не значит, что говорю неправду.

– Что?

Ашаяти задумалась над словами музыканта, потом сказала:

– Чушь какая-то. Фантазии дурные, ничего не разберешь…

– Ничего себе фантазии! Век бы мне таких фантазий не снилось! Думаешь так просто у какой-нибудь циркачки между ног болтаться? Она через всю сцену как сиганет в одну сторону, в другую, а ты там на карачках, весь потный, ноги ломит, спина болит, не видно ничего, ползешь и играешь, ползешь и играешь. А потом она разом прижмется всеми своими телесами необъятными к какому-нибудь франту, лобызается с ним на глазах у публики и так, и эдак. А тебе у нее между ног плакать хочется… Где, по-твоему, в этот миг франтово хозяйство приходится? Не хочу говорить и смущать, но прям в нос тебе тычется, прям болтается, как будто напасть хочет. А ты играй себе что-нибудь лирическое, покрасивее… Пока перед тобой это страшилище мечется самым романтическим образом!

Сардан замолчал, стиснул зубы. Бесчувственная Ашаяти позади захихикала, потирая клинки друг о друга.

Позже, когда солнце подплывало к разморенному горизонту, они поднялись на взгорье, откуда видна была вся долина с беспорядочно заросшими, давно не видевшими сохи полями, где среди серого, потускневшего к концу осени бурьяна кое-где возились темные, равнодушные к холодам птицы, а в стороне пробежал на двух ногах матараджанский хищный заяц с огромными когтями.

Сардан остановился – он перестал слышать шаги своей спутницы. Обернулся. Ашаяти осталась позади, стояла у дороги и смотрела куда-то вдаль. Внизу, у пересохшего ручейка, виднелись маленькие черные домики, пустые, одинокие, с заросшими травой крышами. Деревню потихоньку пожирал лес, молодые сосенки росли уже прямо на дорогах, ветки других лезли из пустых окон. Там давно никто не жил. Сардан подошел к Ашаяти.

– Что такое? – спросил он.

– Ничего, – поспешно ответила она и нахмурилась.

– Знакомые места?

Она долго не отзывалась, потом стремительно сорвалась с места и, нахохлившись, сдвинув сердито брови, скорым шагом зашагала дальше по дороге.

– Там, за этим селением, – сказала она, – дальше по течению реки была моя деревня.

Сардан подумал, что тоненький ручеек, огибавший деревню, с натяжкой можно было назвать рекой.

– Хочешь туда заглянуть? – спросил музыкант, посматривая в угрюмое лицо своей спутницы.

Она фыркнула и насупилась еще больше.

– Там уже давно никого нет, – она замолчала надолго и несколько позже добавила шепотом: – Одни кости остались на дорогах валяться.

Сардан попытался разговорить девушку, расспросить о ее прошлом, но она зыркнула на него разок исподлобья так злобно, будто хотела одним взглядом разрезать его кусков на пятьдесят, поэтому с вопросами было решено повременить.

Когда они добрались до леса, солнце спряталось за горизонтом, оставив на небе малиновые узоры. Вскоре среди россыпи звезд показалась убывающая Саяни – большая золотая луна, отбрасывавшая на землю бледно-желтые лучи. Следом за ней плыла маленькая красная Руни, а чуть в стороне, как обиженный ребенок, – лазурный серп Инашани, еще меньше остальных. Множество других, совсем крошечных спутников сопровождало эти три луны, но разглядеть их невооруженным глазом среди звездного сияния было непросто, и только цветные – сиреневые, серебристые и желтоватые отблески на небе выдавали их скопления то тут, то там. Луны прятались промеж звезд, а ученые мужи постоянно путались, пытаясь их все пересчитать. Одни говорили, что их не меньше сотни, другие – тысячи, и каждый день появляются новые и уходят в небытие прежние.

Сардан разжег костер, пока Ашаяти ходила на разведку. Вернулась она совсем мрачной, долго смотрела на огонь и долго отказывалась брать у музыканта сухари, отмалчивалась и сопела себе под нос.

Тогда он достал из ящика с инструментами сверток и аккуратно положил у костра так, чтобы она не могла его не заметить. Ашаяти насторожилась. Сардан развернул сверток. Внутри оказался не бог весть какой кусок вяленого мяса. Он таскал его с собой целый месяц, получив в награду за работу, после которой две недели ломило кости, постоянно разворачивал по вечерам и глядел, облизывался и засыпал беспокойный. Мясо в награду давали совсем редко, по крайней мере там, на юге, где он провел последние годы.

Ашаяти покраснела – Сардан разглядел это и в темноте. Придвинулась к огню, или к мясу. Музыкант разрезал кусочек пополам и показал на него пальцем. Ашаяти подвинулась ближе и взяла свою половинку.

– Спасибо, – буркнула она, мрачным тоном скрывая благодарность.

Больше они не сказали друг другу ни слова. Ашаяти завернулась в тряпку, добытую из своей комнаты над кабаком, и легла в стороне от костра. Сардан устроился ближе к огню, укутался в легкое одеяло.

Ночи становились все холоднее. Годы в южных странах изнежили Сардана теплотой. Поэтому он беспокоился, что уже через неделю или в лучшем случае две так запросто будет не переночевать. Придется брать в артели походные спальные принадлежности и таскать огромный тюк с собой целую зиму, вдобавок к и без того тяжеленному ящику с инструментами. Повезет еще, если в артели найдется свободная лошадь.

Сардан не любил бродяжничать зимой на севере. От холодов он часто сбегал подальше на юг, но с его профессией далеко не всегда получалось самому выбирать работу. Вот как теперь.

Надо же было этому чудищу разбушеваться как раз в преддверии зимы! И ведь едва ли удастся справиться с ним до самых морозов. Сначала на него нужно посмотреть. Потом изучить, классифицировать как положено, потом хорошо бы покопаться в артельных библиотеках. Но и после всех приготовлений первая же встреча может стать последней, потому что письмена в артельных свитках и тетрадях неточны, поэтичны. Многого в них попросту нет. За последние лет пять Сардан и сам описал для библиотек артели не один десяток духов, пусть большинство из них оказались вариациями уже известных, но, может быть, и такой опыт пригодится кому-нибудь, поможет выжить, спасет жизнь музыканта и человека, которому тот попытается помочь.

Отвлекшись от размышлений, Сардан услышал беспокойное посапывание. Ашаяти лежала спиной к нему в полумраке, но заворочалась, перевернулась и обратила лицо к огню. Свет бегал у изящного разреза ее глаз, тонкого носа и плаксиво скривившихся губ. Музыкант замер. Поначалу он улегся как раз между девушкой и костром, но огляделся и внезапно сделал быстрый, беззвучный перекат в ее сторону. Потом еще один и еще, и вот он уже ощутил пьянящее тепло ее дыхания.

Неожиданно Ашаяти вздрогнула во сне, по лбу пробежали морщины, она дернула ногой, словно бы отбивалась от кого-то, и коленом въехала подкатившемуся музыканту точно в пах. Сдерживая вопль, заскрипев и застонав, он покатился в обратную сторону, не глядя влетел в костер, подскочил. Пламя тотчас набросилось на одеяло, меховой камзол и широкие штаны. Музыкант, из последних сил сдерживая рвущиеся наружу звуки, снова свалился на землю и перекатами потушил огонь. Оставшуюся ночь он решил провести под защитой костра, выставив его естественным барьером между собой и своей спутницей.

Утром Ашаяти долго сидела у потухшего костра, зевала и все никак не могла проснуться. Когда солнце дотянулось до верхушек деревьев, они наконец выступили в путь. Довольно скоро свернули с пошедшей ухабами дороги на лесную тропу, заваленную хворостом и заросшую кустами так, что ее и разглядеть-то с трудом можно было. На этот раз Ашаяти шла впереди по праву местного жителя и проводника. Она беспокойно озиралась по сторонам, раз десять сбивалась с пути, вскоре совершенно потеряла дорогу, а через час блужданий нашла ее вновь. Так уж получилось, что в жизни своей она видела только родную деревню и Веренгорд, ни разу не была в этом отдаленном лесу, ни разу не посещала соседних селений и в целом с трудом представляла себе карту местности. Но за сундук золота готова была вспомнить то, чего никогда не знала и наврать столько, сколько не влезет ни в какие уши. Да и кто не готов, в конце концов?

Когда обеспокоенный ее странным поведением музыкант робко спросил не заблудилась ли она, девушка неловко засмеялась.

– Просто тут все заросло с тех пор, как я ходила в последний раз, – так неуверенно сказала она, что музыкант тотчас разгадал ложь. – И вообще, я ищу дичь. Ведь у тебя больше нет мяса?

– Нет.

Вскоре Ашаяти заметила меж кустов серо-бурого кролика, пригнулась и сняла с плеч лук.

– Будет тебе мясо, – произнесла она.

Но первая же стрела, скользнув куда-то в сторону, неуклюже болтнулась в воздухе, завертелась, как пьяная, стукнулась о дерево и отскочила точно в лоб Ашаяти. Девушка вскрикнула, но сразу осеклась и покосилась на музыканта. Тот сделал вид, что ничего не заметил. Ашаяти спешно потерла ушибленный лоб рукавом и пустила вторую стрелу, но та, залихватски взвизгнув, почему-то унеслась в небо.

– Не дыши мне в спину! – раздраженно бросила Ашаяти музыканту. – Отойди, я из-за тебя развернуться не могу!

Сардан, стоявший у дерева метрах в десяти, недоуменно почесал затылок и отошел еще на пять метров.

Третья стрела и вовсе сорвалась с тетивы и закружилась на месте у самого лица Ашаяти. Девушка вскрикнула, отскочила в сторону и пригнулась. Стрела упала где-то в траву. Ашаяти в бешенстве рванула рукой за следующей, но, к великому своему удивлению, обнаружила, что в колчане пусто. Тогда, озлобленная и униженная, она кинулась искать выпущенные стрелы, кинулась истерично, нервно. Но попробуй впопыхах найти тонкую веточку в чаще осеннего леса, заваленного цветастыми листьями, усыпанного высохшей травой и хворостом! Перепуганный кролик наконец догадался что к чему и бросился наутек быстрее любой стрелы. Ашаяти помчалась следом. Кролик юркнул в норку в глубине сухого, осыпавшегося куста. Девушка с разбегу бросилась сверху, в надежде ухватить беглеца за лапы в последний момент, но просчиталась… Вместо того, чтобы провалиться сквозь куст, она тряпкой повисла на его ветвях, тугих, жестких и колючих. Ее веса сильно не хватило, чтобы проломить кусты до самой земли. Ашаяти завизжала, попыталась высвободиться, но не тут-то было – ветви успели оплести ее паутиной.

Сардан подошел минуту спустя, помог выпутаться и, с трудом сдерживая улыбку, протянул девушке щепотку сухарей. Ашаяти фыркнула, отвернулась, собрала-таки свои стрелы, затем все-же вернулась и взяла сухари.

Полдня после этого шли молча по бесконечному красно-желтому лесу. Вскоре вконец сбились с пути и вместо того, чтоб срезать дорогу через чащу, потеряли лишние часы и выбрались к реке только к следующему утру…

Река Менедатх была нарисована на карте рваными линиями тут и там, и Сардан думал, глядя на эти росчерки, что это не река, а какой-то высохший ручеек, который можно переступить себе или в худшем случаем перепрыгнуть – и шагать дальше. На деле же оказалось, что между берегами – метров тридцать-сорок мутной, скоро бегущей воды, в которой не видно дна. И хотя поток не был таким уж бурным, а на всем обозримом пространстве не валялось в нем ни одного камня, что было несколько удивительно, учитывая близость скал, продвинувшись всего на метр по воде, Ашаяти погрузилась почти по пояс. Она с опаской шагнула еще немного вперед, но провалилась, потеряла дно под ногами и выскочила на берег. Сардан не знал, что на одном из древних языков этих мест «менедатх» значило – «бездонная».

Все утро пришлось тащиться вдоль берега в поисках брода. По пути вышли к небольшой браконьерской деревне. Десяток кособоких домиков стояли у самой воды, некоторые покачивались на сваях прямо в реке. Поток перекрыли сетями от берега до берега. Дальше у пристани болтались на воде старые лодки, а неподалеку сидел, свесив ноги, сухой мужчина непонятного возраста, хмурился, курил и дымил со страшной силой. Сардан снова глянул на карту. Впереди река разделялась на два потока. Чтобы пересечь ее, придется искать брод дважды, либо делать существенный крюк по лесу в обратную сторону, и все равно искать брод, хотя в этом случае всего раз.

Пока Ашаяти сосредоточенно изучала переплетение сетей, Сардан пошел уговаривать лодочника довезти их до Сыреша.

– Ступай отсюда, – огрызнулся рыбак и сплюнул в воду. – Разлив, ага, вода быстрая, злая. В обратную сторону лодку придется лесом тащить. Очень мне это хочется, ага!

– У меня срочное поручение от самого ханараджи!

– Ты, что ли, ханараджа? – опять сплюнул в воду, даже не обернулся.

– Я музыкант.

– Ну так и танцуй отсюда. Раз-два. С такой рекой только отвяжи лодку – два дня ее искать придется.

Сардан разозлился, но делать было нечего. Он вернулся к Ашаяти и покачал головой.

– Пойду сама с ним покалякаю, – заявила она и направилась к пристани.

Разговор вышел недолгим. Увидев красивую девушку, лодочник соизволил подняться, повернулся к ней лицом, они сказали друг другу пару не долетевших до Сардана фраз, а после этого, не слишком-то и размахиваясь, Ашаяти влепила бедняге ногой между ног. Лодочник побелел, расстроился и сел. Ашаяти снова что-то спросила, и лодочник несколько раз кивнул, но медленно-медленно, с усилием. Девушка повернулась к Сардану и самодовольно улыбнулась.

Впрочем, спустя пару минут, когда полезли в лодку, – улыбку ее смело с лица, как и не было. Потеряв под ногами землю, став на болтающиеся в быстрой воде доски, Ашаяти ухватилась за борта лодки с такой силой, что пальцы вонзились в дерево.

– Что такое? – удивился Сардан.

– Я плавать не умею, – вспомнила девушка. – Я не рыба.

– Это ничего, – успокоил сердитый лодочник, устраивавшийся с веслами на корме. – Река бешеная. Свалишься – все равно потонешь, ага.

Ашаяти посмотрела на лодочника с таким смертоубийственным презрением, что он отвернулся и отчалил.

Спустя где-то час скоростного сплава наткнулись на камни. Лодка дернулась, подскочила. Ашаяти, все это время сидевшая как иголках, вцепившись в борта, будто ее к ним гвоздями прибили, вскрикнула. Лодка вырвалась у нее из рук, и, боясь вывалиться, девушка быстро-быстро забарахталась в воздухе в поисках новой опоры. Одной рукой она тотчас ухватила ногу музыканта, расслабившегося на носу судна, вонзив ногти, наверное, до самых костей. Музыкант не успел ничего понять, вздохнул только глубоко: «Ах!» – из глаз невольно брызнули слезы. Вторая же рука Ашаяти все продолжала шарить по воздуху, метнулась к другому борту лодки и дугой пошла дальше, дальше, к перепуганному лодочнику, следившему с религиозным ужасом за приближающимися к его паху страшными когтями. Душераздирающий вопль его перепугал птиц и зайцев, из чащи выскочила в панике волчья стая и бросилась наутек непонятно куда.

Покрытая грязной пеной река шипела и фыркала. Вода грохотала и плевалась на порогах.

А потом, когда лодка свернула на северный приток, – река внезапно утихомирилась. Скалы остались позади и быстро отступали, а вскоре исчезли совсем, скрытые верхушками деревьев. Этот приток назывался Хета, что на языке давно исчезнувшего из этих мест народа значило – «тень». Вода стала прозрачной, и лодка скользила по отражающимся в реке облакам.

Река текла длинной дугой среди лесов. Где-то впереди над деревьями вился дым. Чем дальше плыла лодка по реке, тем дым этот становился темнее. Он поднимался жирным, клокочущим столбом строго вверх.

Лес вскоре расступился и стал виден источник дыма.

На холме неподалеку догорали руины какого-то замка. Три его башни из пяти грудой камней валялись на склоне; одна, дальняя, хоть и раскрошилась наполовину, но по-прежнему стояла с единственной уцелевшей стеной. От пятой, центральной, остался жалкий оплавленный огрызок. Огромные камни, из которых была сложена башня, растеклись как масло на огне, и, застыв, образовали у самой земли странную массу с жутко торчащими фигурами.

В разбитых стенах замка видна была сохранившаяся кое-где роскошная мебель, висела еще громадная люстра с драгоценными камнями, сияли погнутые серебряные вешалки с остатками гардероба на них, а из скривившегося окна выглядывала упавшая и расплавившаяся наполовину золотая статуя. Вокруг замка, который уже не горел, но все тлел и чадил, толпились люди, кто-то на конях, кто-то с повозками. У подножия холма раскинулась приткнувшаяся к реке деревушка. Некоторые дома были сожжены и чернели углями. Сардан не заметил никакой системы в расположении сгоревших деревенских дворов – там один, через улицу наискось другой, еще через улицу третий, а потом сразу два. За деревней до опушки леса расстилались убранные поля.

Рыбак прибил лодку к причалу и угрюмо покосился на Ашаяти. Она ухватилась за сваю дрожащими руками и медленно переползала на пирс. Сардан же, выпрыгивая на землю, едва не перевернул лодку. Рыбак промолчал, но стоило пассажирам сойти на берег, вызывающе стукнул о причал веслом и отчалил. Оказавшись на середине реки, лодочник выхватил из-под банки полено и швырнул в сторону причала. Полено крутанулось в воздухе и глухо бухнуло в спину Ашаяти. Девушка возмущенно взвизгнула, резко вскочила на ноги, позабыв о всех перенесенных на воде лишениях, схватила с земли первый попавшийся камень и бросила в лодку. А оттуда уже летело второе полено, за ним третье, четвертое. Ашаяти не осталась в долгу и все пускала и пускала в лодку камни до тех пор, пока у лодочника не закончились снаряды. Кто выиграл артиллерийский бой осталось неизвестным, но каждый из его участников считал победителем себя.

Сардан поплелся к замку. Пробираясь дворами, он наткнулся на крестьян, толпившихся возле господских коней с богатыми седлами. Начала разговора музыкант не застал.

– В позапрошлом году-то с братом проказничали – два вечера пили-пьянствовали, а потом навеселе все село пожгли, ни одного двора в живых не оставили!

– Коли господа чего делают, стало быть – так и надо!

– Меня самого порол брат его, Гавриил Козявочник. Меня порол, мать мою порол, сына порол и свинью мою порол.

– Надо было пороть – порол. Господин зря делать не станет! Человек он не такой, благодетельный!

– А как бывало! Едет вот господин мимо двора – зовет, смеется, выходишь, а он ногой тебя – хлоп! шмяк! – хохочет, придавил, говорит, козявку вонючую. А я смотрю на него, больно мне, хоть плачь, лежу, гляжу снизу – а он сияет, как солнце! Святая душа!

– Эх, как же теперь без господина? Кто нам жить позволять будет?!

Сардану пришлось сойти с дороги – грязь стояла доисторическая, целое болото. В это болото потихоньку свешивались нищенские деревенские дома, пустые давно амбары, обветшалые, заброшенные хлева и курятники. Ашаяти исподлобья, со стыдом и жалостью поглядывала на разоренные огороды, на тощих ослов, на разбитые свинарники и на грязных, насупленных мужиков.

Музыкант прошел дворами, взобрался на пригорок и зашагал к замку.

Отсюда хорошо видна была неравномерность разрушений. Камни были оплавлены по-разному. От некоторых стен не осталось вообще ничего, тогда как соседние с ними стояли как ни в чем не бывало – совершенно неповрежденные. Одна струя пламени, похоже, врезалась в центр, другая, очевидно, поверх ворот, третья, возможно, в башню, смотрящую на деревню. Сардан совсем помрачнел. Он и подумать не мог, что все будет так серьезно.

У замка ржали кони, стучали повозки, кто-то раздраженно орал команды. Когда Сардан добрался до полуразрушенной арки ворот, навстречу ему выскочил конник с саблей и перегородил дорогу. Волчья морда, грязные клыки, серая, немытая шерсть, в которой запутался позавчерашний ужин. Шварзяк поднял саблю и ткнул в музыканта.

– Ступай вон, морда поганая! – рявкнул волк.

Сардан остановился. Позади его догоняла Ашаяти. В глазах девушки разгоралось воинственное пламя.

– Я музыкант по…

Он не успел договорить. Шварзяк двинул коня, и Сардану пришлось отпрыгнуть в сторону.

– Да мне хоть сопля из носа! – сказал шварзяк. – Ну-ка беги отсюда, пока на куски не порубили!

Ашаяти стремительно выхватила оба своих меча (или ножа, тут уж как посмотреть), да так неожиданно, что перепугавшаяся лошадь встала на дыбы и чудом каким-то не вывалила седока не землю. Сардану пришлось перехватить девушку за плечи.

– Я прибыл по заданию от ханараджи! – сердито сказал музыкант.

– Ах ты, подлюка, на шварзяков прешь! – завопил волк на развоевавшуюся девушку. – Сволота немытая! Девка безусая!

– Что там за погром? – из-за стен вылезли еще трое шварзяков: один на лошади, двое пешком.

Следом за ними нарисовалась целая толпа, но те пока просто наблюдали.

– Да пес с вами, – струхнул Сардан и потянул Ашаяти к себе, но девушка не поддавалась. – Пошли отсюда.

– Тебе кто разрешил идти?! – вмешался второй конник и вылупил глазищи. – Кто такие? Почему еще живы?

– Рубануть их разок, а потом разговаривать! – добавил пеший.

– Девка-то какая страшная, – прокомментировал еще один.

Ашаяти совсем потеряла голову, рванулась было вперед, но Сардан с трудом остановил ее, ухватил за талию обеими руками и оттащил себе за спину.

– Сам-то сукин сын собачьих кровей! – огрызнулся Сардан.

– Шварзяков-то! Шварзяков! – так возмутился комментатор, что не мог ничего сказать, давился воздухом, открывал рот и выдавливал из него одних «шварзяков».

– Мы уходим, – сказал Сардан и шагнул назад.

– Я тебе уходим! – завопил самый первый конник и дважды шагнул вперед, взмахнул саблей.

– Руби и с концами, – серьезно, с видом большого авторитета заявил второй всадник. – Прям в ухо!

Сардан схватился за «поносный» свисток, а тем временем из-под мышек у него вылезли два клинка Ашаяти, которая вспылила настолько, что намеревалась драться с врагами своими прямо из-за спины музыканта.

– Один шаг – все дохлыми псинами поляжете! – угрожающе бросил Сардан и так грозно сдвинул брови, что половина шварзяков разом отступила.

Даже тот, второй на коне, мигом подрастерял заносчивости и лихо струхнул. А лицо первого исказила карикатурная злоба.

– Разок свистну – кишки по всему замку собирать будете! – сочинял музыкант.

Еще шаг назад.

– Так что, рубать? – как-то очень уж неуверенно проговорил конник с саблей, поглядывая назад, на отползающих товарищей.

– Рубай! Делов-то, – разрешил один из пеших и тотчас отбежал к оплавленным стенам.

Свистну сейчас, думал Сардан, беспокойно косясь по сторонам, поляжет и Ашаяти. А кого из шварзяков, может, и не заденет – без усиливающих инструментов шамейха бьет не так и далеко, да и остатки стен – серьезная преграда звуковым волнам. Сбежать не получится, разве если одному, но такой вариант он и не рассматривал.

– Что за баталия? Кого рубите? – послышался насмешливый голос откуда-то из толпы.

И тотчас, небрежно распихивая собравшихся, из-за разбитой арки выехали двое на конях. Первый был в белоснежном, чистеньком мундире с двумя рядами золотых пуговиц, с украшенными серебристым шитьем воротником и рукавами, с внушительными кистями на золоченых эполетах, золотистыми двойными лампасами на белых брюках. Шерсть на морде его была аккуратно уложена грядками, в зубах торчала лакированная трубка из какого-то светлого дерева, изрядно поцарапанная заточенными клыками, на одном глазу – черная повязка. На второй лошади сидел натуральный толстенный боров с жирным пятаком и маленькими глазками на бледно-розовой физиономии. Боров был выряжен в золотого цвета мундир, поверх которого нацепили целиком золотые, совсем уж нелепые на пепелище доспехи. Пуговицы, скреплявшие их, сделаны были из драгоценных металлов. На голове свиньи лежал издевательски изысканный парик голубого цвета – с завивкой наверху и прямой внизу.

Чудная парочка протолкалась сквозь толпу и выехала к музыканту. Тот сразу сообразил, что перед ним начальство. Кто-то из этих двоих непременно должен быть Одджи, главарем шварзяцкой шайки, и вряд ли – свинья.

– Это еще что за чудище двухголовое? – удивился шварзяк с трубкой.

Ашаяти притихла и, высунув голову над плечом Сардана, с интересом разглядывала необычайных персонажей. Музыкант почувствовал, что она трется щекой о его щеку и невольно покраснел, заулыбался.

– Да вы же музыкант! – угадал боров. – Музыкант, которого нам обещали!

Голос борова был мужским, но таким нежным, что музыкант принял его сначала за женский.

– Более или менее, – подтвердил Сардан.

– Почему драка и все живы? – с презрительной ухмылкой спросил шварзяк с трубкой. – Что случилось?

– Да вот, пришел какой-то, – начал было самый первый, с саблей и на коне, но тот, с трубкой, тотчас прервал, устав от этой речи с первых же слов:

– Почему не зарубил?

– Не успел, ваше превосходство!

– В следующий раз тебя старуха за шерсть с коня стащит – тоже не успеешь?!

– Старуху – успею, ваше превосходство!

– Вот и смотри мне.

Боров объехал толпу и приблизился к музыканту. Похоже, беседы шварзяков его мало увлекали и не особенно касались.

– Мы ждали вас еще неделю назад на западе, – сказал боров.

– Возможно, моего предшественника порубили где-нибудь в пути, – мрачно заметил Сардан.

– Возможно, – легкомысленно согласился боров. – Мы, как вы, вероятно, узнали, принц Ямар, наследник трона Рагишаты. Не сомневайтесь, мы найдем применение вашим талантам в нашем небольшом отряде.

Сардан, конечно же, не узнал. Он и подумать не мог, что принц соседнего государства и жених пропавшей принцессы Янталы Шрины окажется натуральной свиньей, даром что в золотых доспехах да на белом коне с золотой гривой. И почему вообще принц королевства Рагишата оказался где-то в глубинах ханасама Матараджан, среди гор и лесов, у забытого всеми замка, забытого еще тогда, когда он не представлял из себя обожженные руины? Сардан слышал о строгих нравах и порядках среди знати Рагишаты, поэтому так удивился он, обнаружив наследника трона далеко от собственного дворца в компании, если уж говорить откровенно, настоящих разбойников. Что это – порыв благородной души, побудивший жениха броситься на поиски пропавшей невесты, или каприз великосветского повесы, пресытившегося менее рискованными развлечениями? Или что-то третье?

– Скажите, принц, что здесь случилось? – спросил Сардан.

Свинья самодовольно улыбнулась.

– Ах, мы можем вам рассказать то, что видели своими глазами. Половину ночи мы мчались по огненному следу сквозь вон те леса, – он показал пальцем на лесные массивы на западе деревни. – Загнали коней почти до смерти, а когда выскочили наконец на поля у деревни, все уже залито было огнем. О, это было занимательное и страшное зрелище, господин музыкант! Чудовище горело в огне собственной ненависти. Размерами оно было едва ли не больше самого замка, и с какой злобой поливало оно струями пламени его стены! Мы ввязались было в драку, стали осыпать чудище стрелами; оно перепугалось, плюнуло в нас со страху огнем и тотчас сбежало. Так что, можно сказать, погром мы, в какой-то степени, предотвратили.

Сардан взглянул на черные руины замка, откуда шварзяки на заднем дворе выносили уцелевшее добро и складывали на свои телеги. Ашаяти горящими глазами смотрела на то, как волки грузили в повозки золотые тарелки и подсвечники.

– Да, к счастью, что-то уцелело, – двусмысленно заметил музыкант. – И все же, как выглядело существо?

– Пламя, господин музыкант. Чистое пламя. Представьте себе облако, – он показал на небо, – но только из огня.

Сардан задумался и принялся в спешке перебирать в уме всех известных ему духов огня. Он уже проделывал это несколько раз после недавнего разговора в подвалах монастыря, но ни к какому конкретному выводу до сих пор не пришел. Духов огня было немало, некоторые из них в чем-то походили на то, что кое-как описал принц, но в чем-то и отличались. К примеру, в одном из старинных свитков упоминался объятый пламенем дух на четырех ногах. Но тот ходил по земле и размером был не значительно больше человека. Есть еще «горячий кизяк» – гигантская лепешка, ползающая по полям и лесам, которая оставляет за собой обуглившуюся землю, Сардан даже видел такую много лет назад. А еще писали о «пламенном ягуаре», «белом ветре», «мертвом синельнике», «чертовых крапинах», «горящей вонючке», «бартшахе каком-то там»… Огненных духов и впрямь было много, но ни один не подходил под описание прям вот так чтобы идеально.

– Много людей погибло? – спросил Сардан, осматривая оплавившиеся камни.

– Все! Впрочем, двое… Бедный князь Василий Безудержный, которого чудовище сорвало с балкона, когда мы выскочили из леса, и его родной брат Гавриил… как там его, Утонченный, что-то…

– Благоразумный, – подсказал стоявший рядом шварзяк.

– Точно-точно, Благоразумный.

Народ наградил князей другими прозвищами. Князя Василия называли Вяленьким, по причинам более-менее очевидным, а брата его, Гавриила Благоразумного, – Козявочником.

– Князь Гавриил выбежал из горящего замка нам навстречу, – продолжал принц. – Чудище его не заметило, но, сделав очередной обход кругом башен, уселось передохнуть аккурат в том месте, где расположился этот замечательный, благороднейший человек.

– Оно его раздавило?

– В пыль.

– И больше никто не пострадал?

– Как же?! А деревня? Осиротевшие, обездоленные, мы сказали бы и вовсе – обезглавленные крестьяне, что остались без своих господ и защитников?! Это, скажем мы вам, господин музыкант, куда хуже, чем погибнуть святым человеком от злобной нечистой силы. Это как, скажем, потерять голову насовсем. Тело есть, руки есть, а голова – все, пропала. А без головы, господин музыкант – жить больно, мы так представляем. Конечно, осталась у князя Василия дочка, девчонка, девица, – принц произнес последние три слова так, будто плевался, – да по женским кровям власть, слава богам, в Матараджане не передается, по крайней мере, когда вопрос касается князей и мелкого дворянства. Потому мы уже отправили двух гонцов в вашу столицу, Хандым, чтоб прислали нового князя или, как там, кажется, говорят, – марачи. Так что, господин музыкант, недолго крестьянам горевать! Приедет уже скоро новый господин – и тогда весело примутся они строить новый замок и заживут, как прежде, жизнь наладится!

Ашаяти сплюнула, да так внезапно, что принц на коне еле успел отскочить.

– И что вы теперь будете делать? – спросил Сардан.

– Как говорит капитан Одджи, – он кивнул на шварзяка с трубкой, командовавшего грабежом сожженного замка, – собираемся и через полчаса выступаем в погоню. Чудовище отступило на запад или юго-запад, вон, верхушки опалены. Будем преследовать.

Сардан посмотрел на лес. И правда, некоторые деревья были сожжены у самых верхушек. Удивительно, что они не вспыхнули, что огонь не перебросился на соседние ветки, а как бы выжег ровный, очень удобный для преследования след. Странный огонь.

– Очень хорошо, что вы теперь с нами. Нам пригодится любая помощь, – сказал принц и надменно улыбнулся откуда-то с вершины, с коня.

– Ага, – печально подтвердил Сардан.

Желания присоединиться к разбойничьему отряду шварзяков он в себе так и не обнаружил. Музыканты, в большинстве своем, путешествовали в одиночку, иногда, в крайних случаях, набирали в помощь проверенных телохранителей из артели наемников, да и то – одного-двух. Чаще всего просто как проводников. Музыканты ценили свободу и тишину. Свободу, которая совершенно невообразима в военном или, по меньшей мере, полувоенном порядке, где все подчинено от начала и до конца одному человеку – командиру, и где простые солдаты – это больше не люди, а скот, рабски повинующийся своему пастуху и идущий на убой, когда придет время.

Полный мрачных мыслей, Сардан повернулся к Ашаяти. Та по-прежнему не убрала мечи, но выглядела сейчас не так воинственно, хотя бы пока не смотрела на шварзяков. Широко раскрытыми глазами искала она блеск золота в повозках, облизывалась сладострастно, томно вздыхала. А потом мимоходом взглянула на разоренную деревню и замерла, поскучнела опять. Несколько секунд глядела она на сожженные дворы, на потрепанных крестьян в руинах и пыталась понять, что так привлекло ее внимание, почему где-то в глубине души она чувствует стыд за свои желания. В конце концов, при чем тут золото? Деревню сожгло чудище!.. Ашаяти стиснула зубы и снова взглянула на повозки с награбленным. Сияние как будто померкло.

– Да уж, дело принимает безрадостный оборот, – уныло сказал Сардан. – Возвращайся в Веренгорд и обратись в артель музыкантов, я дам тебе значок, по которому тебе выплатят…

Ашаяти не стала дослушивать, нахмурилась и пнула музыканта ногой в колено. Тот охнул, согнулся, отскочил. Шварзяки позади насторожились.

– Больно? – спросила Ашаяти.

– Как будто кабан наступил!

– Еще дать?

– Зачем?

– Ты мне должен сундук золота, а не значки из какой-то артели! – сказала Ашаяти. – Пока мне не дадут в руки моего сундука, я буду идти у тебя за спиной, выставив перед собой эти два меча. И колено.

Она посмотрела на волков и добавила:

– Когда эти собаки тебя зарежут на куски – сундука мне не видать, уж как пить дать.

Сардан улыбнулся и ничего не ответил.

– Поэтому ночью, когда шварзяки уснут, я перережу их всех до единого, – шепотом сказала Ашаяти.

– Что?!

– Ничего, потише разговаривай.

После долгого спора, который опять едва не обернулся дракой, Одджи соизволил выделить музыканту и его спутнице двух доходных кляч, сил которых хватало только отбиваться хвостами от мошкары. И это при том, что по прикидкам Сардана лошадей в отряде было почти в два раза больше, чем людей.

Спустя всего двадцать минут, загрузив доверху телеги с награбленным, отряд, растянувшись черной соплей, поплелся по дороге сперва мимо деревни, а потом и мимо леса. Первыми ехали шварзяки, волков пятьдесят, позади колонны гордо скакали Одджи и принц Ямар, следом за ними катились три перегруженные телеги, на каждую из которых выделили тройку лошадей, хотя, по-честному, нужно было запрягать четыре. Сардан и Ашаяти держались в самом конце, причем так далеко от остальных, что видели их перед собой кое-как различимыми точками у горизонта.

Ночью разбили лагерь у леса, возле реки. Шварзяки сгрудились своей компанией у одного костра, командиры их у другого, с палатками, а Сардан и Ашаяти у третьего, но с сухарями. Вскоре, когда давно перевалило за полночь, к этому третьему костру заявилось несколько шварзяков, возомнивших, что девушка бросала на них некие кокетливого смысла взоры. Выхватили мечи, палаши и сабли, рука музыканта потянулась к «поносному» свистку.

– Выстраивайтесь в очередь, всех обслужу, – обещала Ашаяти, размахивая клинками в обеих руках.

Сардан пытался загородить ее спиной, а она рвалась вперед.

– Дура ненормальная, их пятьдесят собак на нас двоих! – пытался образумить ее Сардан.

– Пятьдесят волчих шкур – в Веренгорде это хорошие деньги! – возразила Ашаяти.

– Гляди как ломается, – веселились шварзяки, – цену себе набивает!

Из лагеря пришел принц и, постояв в стороне, попросил Одджи унять своих подчиненных.

– Пусть побалуются, – отмахнулся тот.

– Я член артели музыкантов, нанятый по приказу ханараджи Чапатана Золотого! Нападение на меня или моих спутников – нападение на ханараджу и ханасам Матараджан! – предупредил Сардан, немного присочинив.

Принц закусил губу.

– Капитан Одджи, дорогой наш, – попросил опять принц, – прекратите, добром не кончится.

Одджи аж скрючило от этого приторного «дорогой наш», от этого странного поросячьего взгляда. Он махнул рукой, и тем дело вроде бы и кончилось. Но Ашаяти всю оставшуюся ночь продолжала коммерческие подсчеты, пытаясь понять все же сколько можно выручить денег за пятьдесят волчьих шкур.

Все утро до полудня скакали в вязком осеннем тумане по заросшим, покинутым давно полям. То взбирались на невысокие холмы, то спускались в неглубокие долины. Лес был где-то рядом, но в тумане казался одним темным пятном. Шварзяки с телегами уехали вдаль, и вскоре Сардан и Ашаяти потеряли их из виду. Догнали только тогда, когда туман остался позади, а теплое полуденное солнце дошло до самой верхушки небосвода.

Шварзяки пристроили телеги у края ухабистой дороги, а сами спустились в деревню у леса. Вокруг темнели убранные поля. С телегами остались капитан с парой шварзяков и принц Ямар.

В деревне кричали и ругались. Шварзяки дружно вытащили из сарая чью-то повозку и грузили на нее все, что выгребали из домов – мешки с зерном и шерстью, посуду, инструменты. Туда же запихнули визжащую свинью. Двое вели по улице захваченную в плен корову, за ними бросилась старуха с лопатой, но храбрые воины отбились от нее ногами, отобрали лопату и с хохотом выпороли женщину плетками. Другие с ожесточением избивали мужика у ворот его собственного дома за то, что он не пускал их внутрь. Одни рыдали и умоляли, другие хохотали и веселились.

Ашаяти стиснула поводья и сердито посмотрела на Сардана, но что он мог поделать? Музыкант поравнялся с принцем.

– Остановите грабеж! – бросил Сардан. – Вы же просто бандиты!

Принц обернулся и с таким искренним удивлением посмотрел на Сардана, что тот смешался, а в глубине души еще и почувствовал себя в чем-то виноватым.

– Но ведь нам нужно пополнить припасы, – сказал принц.

Одджи с прищуром смотрел ему в затылок и с интересом слушал.

– У вас три телеги в землю закапываются он награбленного! Сколько еще припасов вам нужно? – сказал Сардан.

– В этих телегах нет еды и питья для воинов и лошадей.

– Что же в них?

– Разное хозяйство.

– Вот, значит, как вы называете два ящика женских нарядов из замка!

– Господин музыка, ну вы же понимаете, что мы не сможем продолжить наш путь, если у нас не будет припасов? Должны же мы где-то их брать?!

– Такими же словами оправдывают свои злодейства обыкновенные разбойники.

– В конце концов, господин музыкант, нам не совсем понятны ваши претензии. У каждой касты в государстве свои роли, завещанные нам нашими предками. Зачем же, по-вашему, нужны крестьяне, все эти ватрабхады, тебхады, кетбхады и прочие? Они выращивают рис, ловят рыбу, толкут масло. А храбрые войска Матараджана защищают государство и постольку самих этих крестьян. Если все будут заниматься полями, кто станет биться с врагом?

– Принц, от кого ваши шварзяки защищают сейчас этих крестьян?

– Вы спорите ради спора, господин музыкант.

– Мне просто интересно, кто именно тот враг, ради которого эти нищие ободранные крестьяне вынуждены кормить шварзяков с золотыми лампасами.

Принц был уже порядочно раздражен разговором.

– Войско неприятеля, само собой, – ответил он.

– Вот оно как… Что это за войско такое? Может быть, какие-нибудь отряды шварзяков в Ниме или Ооюте, которые точно так же рыщут по деревням и оправдывают свои грабежи тем, что в любой момент границу могут пересечь шварзяки Матараджана или вот Рагишаты. Любопытная связь, вам не кажется, принц? Ведь не будь за горами и болотами никакого войска, не разорять вашим шварзякам этих убогих селян, а не будь ваших шварзяков, чем бы кормились разбойники Нимы, Ооюта и Нараджакского ханасама? Как же это называется? Обоюдовыгодное сотрудничество, кажется… Жаль только, выгодное оно лишь тем, кто зарабатывает на жизнь убийством и разрушением, но не хорошим людям…

– Что-то мы совсем перестали вас понимать, господин музыкант. Почему вы так вступаетесь за этих жалких крестьян? Безграмотных, полудиких, которых и людьми-то можно назвать с некоторыми исключениями из определений. За людей, которые и существуют-то для того, чтобы обеспечивать низкие потребности людей высших каст. Ведь не станете же вы горевать по курице, которую рубят в суп?

– Принц, вы не слышали старую легенду о сыне дхара и нищем ребенке, которых поменяли местами недоброжелательные придворные? Отпрыск дхара вырос жалким крестьянином, как вы сказали, а подменыш из семьи бедняков стал принцем… Вы же помните, как все закончилось? Безграмотный сын дхара, выросший в деревне, не знавший о своем происхождении, не выдержал тягот угнетения, поднял крестьянское восстание и сжег дворец собственного отца…

У принца затряслись губы от возмущения. Он хотел что-то сказать, но не мог собраться с мыслями. Одджи презрительно кривился.

– Мелкий горностай может украсть добычу у тигра, когда тот спит. Но рано или поздно тигр проснется, – сказал Сардан.

После этого он взял поводья лошади Ашаяти и неторопливо поехал дальше. Принц пожал плечами и тотчас забыл обо всем, а капитан Одджи, щуря единственный глаз и обсасывая трубку, долго провожал взглядом двух удаляющихся всадников, пока они не скрылись за холмом.

Когда шварзяки остались позади, Сардан посмотрел на свою спутницу. Ее прекрасные глаза неопределенного зеленого оттенка полны были чернотой, непроглядным мраком абсолютной ненависти, такой ненависти, которую не способна остановить даже смерть. Ненависти, в которой не было зла.

– Напомни мне добавить к пятидесяти волчьим шкурам бочку сала и свинины, – попросила Ашаяти.

– Ненавидишь их? – спросил Сардан, отвернувшись.

Она молчала несколько секунд.

– Когда все решится – я убью их всех до единого, – наконец сказала Ашаяти.

Минут десять ехали в удушающей тишине. Глухо топали по каменистой дороге копыта, жужжали какие-то насекомые. Ашаяти напряженно, с силой мяла в руках поводья и смотрела с устрашающей сосредоточенностью на затылок своей лошади, но ничего не видела. Она как будто и не моргнула ни разу за эти десять минут.

– Много лет назад в нашу деревню вошел большой отряд поганых шварзяков и какие-то войска, – вдруг сказала она. – Объявили, что намечается война и они идут к границе Матараджана. Шварзяки ходили по домам и забирали на «нужды армии» все, что находили. Они унесли все зерно, заготовленные травы, овощи, мясо. Они увели всех коров, свиней, утащили всех кроликов и коз… Забрали одеяла. Через неделю пришли другие, и отобрали то, что не поместилось в телеги первых. Потом, кажется, были и третьи… Я мало помню, мне не было тогда и десяти. Может, семь-восемь… Даже не знаю. Короче говоря, на всю деревню осталось два петуха и ни одной курицы. Мужчины как-то пытались сопротивляться, но лишь до тех пор, пока двоих из них не подвесили за руки на площади и не выпороли плетками до полусмерти. Нас называли предателями… – Ашаяти запнулась. – Как раз начиналась зима, а в погребах было пусто. Я помню, как люди ходили в лес, искали ягоды, какие-то листья, травы. Что-нибудь. Но ничего уже не было, шел снег. От непонятных зимних растений, которые мы раньше не ели, у людей сводило желудки. Мы пытались ловить в реке рыбу, но река наша была давно пуста. Копали червей. Ходили в соседние села с просьбами о помощи, но и там повсюду прошли войска. Потом, точно помню, отправились делегацией в город, но в Веренгорде согласились выдать еду лишь если за нее будет заплачено деньгами. Всех наших денег хватило мешка на три или даже два хлеба. Но пока их везли из Веренгорда, на телегу напали голодающие из соседних горных селений. Оставалось или умереть, или податься в разбойники. Четыре села, вместе с нашим, вымерли почти подчистую. Выживших можно было пальцами пересчитать. Я как-то выжила. Одна в мертвой деревне. Я пошла в Веренгорд и выбрала второй вариант…

Она замолчала на несколько минут, а потом внезапно добавила:

– Никакой войны так и не случилось…

Снова пауза.

– В Веренгорде я долго лазила по сараям, воровала все, что могла украсть – мотыги всякие, тряпье. Потом научилась забираться в дома, потом в карманы, а потом подросла и стала доставать до горла ножом. Чего только не было за эти годы – разве что хорошего ничего не было. Мука каждый день. Вчера, сегодня. Так все надоело, что я решила про себя – или помру сейчас, чтоб не мучиться, или стану все-таки человеком. И вот нанялась служанкой в кабак. Дура такая, размечталась, как ребенок, вздумала себе, что смогу жизнь поменять. Ага, да. Вперед. Вообразила, что человек, свалившийся штормящий поток, сам решает – выплыть ему или умереть.

– Я тебе все испортил, – закончил Сардан.

– Испортил, – она сдвинула брови. – Поэтому, если не хочешь, чтобы я занесла тебя в свой объемистый список смертников – тебе следует поскорее раздобыть мне сундук золота.

– Я постараюсь, моя госпожа, но далеко не всегда жизнь подставляет для поцелуя губы.

– Пусть подставить хоть что-нибудь…

– Куда потратишь золото? Целый сундук-то!

– Придумаю…

Глава 4. Бдыць!

Город Варенаши, теснимый бесплодными, каменистыми равнинами, растянулся тонкой длинной полосой вдоль берега, словно бы жался, испуганный пустошами, к морю. Когда-то давно, будучи еще столицей независимого княжества, маленький городок этот претендовал на звание главного торгового порта в заливе Самдаран. Но куда ему было угнаться за громадным и красочным Хандымом, столицей не такого и большого в те времена Матараджана, или Великой Интой, главным городом Рагишаты, который выстроили прямо на входе в залив! Оказавшись как раз посередине между двумя торговым центрами богатых государств, жители и купцы Варенаши только и могли, что с печалью наблюдать, как корабли плывут из одного края залива в другой, не останавливаясь в их порту. Когда же Матараджан двинул войска расширять территорию ханства до размеров империи (ханасама, как они сами говорили), судьба отнеслась к Варенаши с иронией. Расположившийся в центре южной полосы залива город стал ближайшим портом для купцов севера и в результате мигом сделался важнейшим звеном в торговом взаимодействии двух частей огромного новообразованного государства.

Одновременно с тем власти ханасама объявили Варенаши центром распространения официальной государственной религии, даришанства, на только что присоединенные южные регионы, разрозненные ранее, а потому неоднородные и в плане веры. Богов на юге придумали так много, что религиозные конфликты порой возникали не только между деревнями, но и между отдельными дворами! За дело насаждения единых верований взялись с таким усердием, достойным лучшего применения, что в один миг количество храмов и монастырей Варенаши переплюнуло все мыслимые пределы, чуть ли не вдвое обогнав по их числу столицу. Главный, центральный храм города, был точно скопирован с величественного Дариши Дхати в Хандыме. Древний монумент восстановили во всех деталях, разве что за исключением части фривольных старинных фресок, изображавших нескромные взаимоотношения некоторых богов. Зато, в отличие от столичного, храм Варенаши могли посещать не только придворные, но и люди попроще.

Через несколько лет в разных концах города выстроили еще две копии Дариши Дхати, наставили повсюду богато украшенных столбов, посвященных всевозможным даришанским божествам.

А вместе с тем население, в один миг ставшее до крайности набожным, столкнулось с крайностью другой – порочным миром матросов, миром кабаков и борделей, миром, где не надо следить за своим поведением и создавать хорошую репутацию, потому что неизвестно куда судьба забросит завтра. Ведь почти половину городской границы занимал торговый порт! Мир святости и мир греха сплелись в страстных объятиях. Матросы вступали в драки с именами даришанских богов на устах (благо богов этих было едва ли не бесконечное количество), молились перед употреблением высокоградусных напитков, а в монастырях устраивались пьяные оргии – с утра до вечера и потом всю ночь до самого утра. Зверские вакханалии в принципе стали визитной карточкой Варенаши, пьяные и набожные одновременно. Говорили, что от оргий Варенаши не скроешься ни в храмовых святилищах (не спасали даже каменные воплощения самих богов), ни в городской клоаке, ни на кладбище. Начинались они обязательно с чтения молитв, ими же порой прерывались и обязательно ими же заканчивались. А тем временем город медленно захватывали предприимчивые ростовщики и торговцы, скупые чувствами, эмоциями и хоть какой-то добротой.

Задолго до того, как нарисовался на горизонте сам Варенаши, шварзяки разглядели столб черно-оранжевого (с синеватыми отблесками) пламени, поднимавшийся от дворца князя Ясургона Набожного, местного наместника ханараджи Матараджана. Дворец, стоявший на холме, с которого виден был и город, с его длинным портом, и темное море с одной стороны, и мертвая равнина с другой, по-прежнему горел. Горел второй день и будто и не думал потухать. Из трех этажей огонь забрал пока лишь первый, издевательски медленно пережевывая свою жертву. Правда, северная часть дворца обрушилась совсем – туда пришелся основной удар, остальное же вспыхнуло от случайных искр. Князь Ясургон, прозванный в народе Подброшенным (по разным причинам), погиб в огне, хотя его приспешники, пытавшиеся тушить пожар за счет городской бедноты, клялись, что до сих пор слышали вопли своего патрона. Возможно, пожар не могли одолеть так долго потому, что то и дело отвлекались на молитвы и оргии, кто знает?..

Отряд спустился в город, в его грязные, немощеные узкие улочки, занятые кабаками, тавернами, борделями и храмами, мелкими, убогими лавочками с битыми стеклами и ржавыми вывесками, где спали, ели и обслуживали клиентов одновременно в одних и тех же комнатах. Улица клокотала и вибрировала в шуме игры множества уличных музыкантов, стоявших тут как будто на каждом углу; шум этот сливался в душераздирающую какофонию, мелодии – светлые и печальные, кабацкие и религиозные – сплелись в пьяных объятиях и породили химеру, казавшуюся уже естественным звуковым сопровождением города, как шум ветра и плеск волн. Повсюду шныряли недогулявшие матросы, темные личности в масках, дамы с расстроенной жизнью, мелкие торгаши, предлагавшие все на свете, жрецы и монахи – и всем им, казалось, наплевать было, что городское небо затянуто синевато-черным дымом пожара. Город не то, что не остановил своей деятельности хоть на время в связи с гибелью князя, он ее, гибель эту, и не заметил. В конце концов – кому какое дело, на смену одному всегда приходит другой.

Спускаясь к порту, всадники наткнулись на толстенную, совсем круглую жабу в чистеньком костюмчике, отчитывавшую жавшуюся к стене женщину с ребенком. Лицо и руки женщины были расписаны хной, как у танцовщиц Северного Матараджана.

– Ты мне такого не говори, квак! – вопила жаба, тряся быстро-быстро своими зелеными лапками. – Ты мне рта здесь не раскрывай! Что придумала, квак!.. Поглядите какая!.. Я сказал, когда ты должна деньги вернуть? Я сказал, квак! А я что хочу, то и говорю! Мне какое дело, что я тогда говорил? Какое мне дело?! Я, может, завтра что-то другое скажу, квак, через год скажу или два!.. И что? Это мое дело. Я говорю – плати сейчас, и все, квак! Не квакай! Мне какое дело, что тебе нечем? Это мои проблемы?! Не мои! Вот и все, разговор закончен. Нет денег – иди найди! Не можешь – ха-ха, хо-хо, меня не интересует, квак! Я, к твоему сведению, квак, человек скучный, мне ничего не интересно! Не можешь платить – придут коллеги и поставят тебя сикось-накось! На раз-два, квак-квак! Тебе мало? Придут и поставят опять! И будут каждый день ставить, пока карман у меня не затрещит! А потом дочку твою поставят! Не знаешь, где деньги взять – продай дочь, квак! Хоть на часть долга, но заработаешь, а вообще, мне скучно… – последние несколько слов жаба почти прошептала, а потом завопила вновь: – Неинтересно! Делай что хочешь, но чтобы мой карман наполнялся! Понятно объясняю, квак?

Шварзяки проехали мимо, а Ашаяти, шедшая пешком и ведшая коня за поводок, остановилась, подошла к жабе и, не больно-то и размахиваясь, влепила ей ногой в промежность.

По улице пронесся тяжелый вздох. Жаба выкатила глаза, осела и печально плюхнулась мордой в грязную землю. Из кабаков высыпали матросы, приветствуя драку. Остановились прохожие, из лавок повылазили физиономии. Ашаяти пошла было дальше, но, сделав несколько шагов, вернулась к поверженному ею ростовщику и нанесла еще один удар по заднице – на этот раз с таким внушительным размахом, что будь на ней юбка – вся улица имела бы счастливую возможность рассмотреть детали белья. Хлопнуло так громко, будто лопнул надувной шар. Физиономия жабы ушла под землю.

Улица засвистела, раскричалась в восторге, матросы подбадривали девушку продолжать побоище, их поддерживали мстительные дамы, злорадно ухмылялись лавочники, но Ашаяти ничего этого, похоже, и не заметила. Сардан не увидел на ее уставшем лице никаких эмоций. Оно казалось серым, пустым, вытесанным из камня неумелым скульптором, неспособным вложить в свою работу души.

– Квак, насмерть убили! – скрипела жаба сквозь землю. – Честного человека средь бела дня насмерть убили! Только кошелек не трогайте, квак! Убивайте до конца – только кошелек не трогайте!

Но Ашаяти уже ушла, вскочила на клячу и поехала за остальными к порту. А Сардан с тоской поглядывал на веселые заведения Варенаши, остановиться в которых хотя бы на час – а лучше на день или десять – не было времени.

Когда Сардан и Ашаяти добрались до порта, шварзяки столпились около изящной трехмачтовой каравеллы, матросы которой, остановив погрузку тюков с товарами, обеспокоенно глазели на собравшуюся под кораблем аудиторию. Телеги с награбленными отправили куда-то прочь: в укромное местечко или на продажу. Принц стоял на палубе и, недовольно щурясь и почесывая рыло, беседовал с капитаном корабля. Тот же возбужденно махал руками туда-сюда, давая принцу понять, что он может убираться в какую сторону ему заблагорассудится. Красный, бешеный от негодования принц сбежал по сходням на землю, а вместо него на судно тотчас устремилась толпа шварзяков. Завязалась было драка, но силы были существенно неравны, тем более что волки тащили с собой сабли. Портовых грузчиков били по мордам, вышвыривали за борт, а половину матросов загнали в трюмы. Несговорчивого капитана связали по рукам и ногам, и, отпуская не такие уж и остроумные колкости, повесили на грота-рее вниз головой. Одджи выпятил грудь и гордо вздернул подбородок, обрадованный новой победой своего войска. Принц с трудом вытирал лоб и фыркал – ему было очень тяжело в доспехах.

– Они, похоже, взяли на вооружение твои методы ведения переговоров с моряками, – заметил Сардан, намекая на рыболова, подвозившего их к руинам Сыреша.

– Ничего подобного, – огрызнулась Ашаяти. – Я лодочника не обирала, а просто попросила помочь, чуточку стимулировала его лень и эгоизм, но ничего у него не отнимала, кроме, разве что, самолюбия его поганого. А вот о таком и речи не шло.

Под «вот таким» Ашаяти имела в виду грабеж. Одни шварзяки уже вскрывали закаченные на борт бочки, а другие полезли в трюмы – исследовать запечатанные тюки.

Одджи приказал организовать отплытие «по всем правилам» и, довольный собой, пошел размещаться в капитанских апартаментах. Шварзяки высыпали с судна и завалились с саблями в портовую канцелярию, порубали столы с документами, выбросили целые тучи бухгалтерских бумаг в окна, отчего те разлетелись потом по всему городу, избили чиновников, раздели догола казенного лоцмана.

Вскоре всей гурьбой влились обратно на корабль и, вопя, улюлюкая и сквернословя на всю округу, – отчалили. По пути успели задеть бортом соседнее судно.

Оказавшись на палубе, Ашаяти вспомнила недавний сплав по реке, вспомнила то кошмарное чувство, когда земля уходит из-под ног. В панике она вцепилась в грот-мачту когтями, замерла, закрыла глаза и перестала дышать. Оторвать эту кровавую хватку оказалось так же сложно, как руками отгибать и вытаскивать вбитые намертво гвозди. Сардан оттащил Ашаяти на ют, пока сорвавшиеся с цепи шварзяки опустошали каюты.

Вскоре выяснилось, что развернуть паруса не получится, пока на грота-рее болтается, запутавшись в снастях, подвешенный за ноги капитан, в рот которому затолкали его же собственную бороду. Капитана приказано было снять, но к вечеру, после очередной перебранки, его водрузили обратно, на этот раз вместе с раскрытыми парусами. К утру сняли опять, поругались и вернули, и так несколько раз.

Спустя минут пятнадцать после выхода корабля в море, шварзяки, оттеснив по углам оставшихся матросов, отыскали в трюмах кувшины бханга, арака и крепчайшего рома, и началась безудержная, варварская свалка. Из трюмов повытаскивали пижонские костюмы для богатой молодежи севера, и тотчас, побросав за борт собственные мундиры, серые волки вырядились не хуже столичных дворян. В глаза налепили пенсне, а потом отыскали трубки, папиросы, табак, закурили так, что от пошедшего дыма копотью покрылись паруса. Один, свински пьяный, – с пенковой трубкой в зубах и кувшинами вина в липких лапах, – рухнул на тюки и подпалил груз. Тушили всей ватагой. Но пока двое разливали драгоценную пресную воду – трое брызгали сверху ромом, отчего пожар чудом не перекинулся на весь корабль. Утихомирить пламя удалось лишь после того, как выбросили, с воплями и плясками, часть груза за борт.

Покончив с этим, пьяная гурьба побежала спаивать матросов. Те, злые и перепуганные, отказали в сердцах, за что были побиты, раздеты и споены силой. После чего одна орда бросилась в первобытный пляс, разломав половину палубных досок, другая продолжила обыскивать корабль, а остальные бесчувственно валялись то тут, то там. К вечеру недосчитались двоих – пьяные вывались за борт, когда корабль наклонило волной.

Ашаяти, мертвецки бледная, измученная морской болезнью и едва живая в целом, сидела у гакаборта. Рядом пристроился Сардан, одной рукой поглаживал девушку по спине, а пальцами другой, искалеченной, потирал маленький понг-донг – барабанчик размером с чашку. Его легкий шелест должен был отгонять рвоту, но получалось пока не очень. Вскоре подошли трое – все голые и в шляпах, волосатые, грязные, нетрезвые, болтающие туда-сюда своими здоровенными волчьими достоинствами. Центральный, предводитель отряда, выступил вперед и приблизился к Ашаяти на расстояние вытянутой руки, вывесив свой вялый орган перед самым ее носом.

– Леди, к вам три добрых жмантальона, – сказал он, – не обделите вниманием.

Ашаяти подняла мутные, бесцветные в этот миг глаза и уставилась на раскачивающееся у ее лица волосатое нечто. Вот и все, подумал Сардан, сейчас она схватит наглеца за орган и вышвырнет за борт.

Но вышло иначе.

Сидящая на коленях, сраженная тошнотой девушка взлетела стремительно вверх, разметала в воздухе великолепные свои ноги и так врезала ступнями голому шварзяку в грудь, что он взмыл над ютом, пронесся мимо бизани и, не долетев до шкафута, запутался в беспорядочно висящих всюду снастях. Пока шварзяки не успели опомниться, Ашаяти ткнула ближайшего из них открытой ладонью сначала в грудь, потом в длинный волчий нос, обхватила всю морду его пальцами и с силой вбила затылком в бизань-мачту. Затем, никому не давая передышки, уперев в ту же мачту одну ногу, второй так толкнула жертву свою в грудь, что голый волк перевернулся в воздухе, упал и закувыркался в груду побитых бочек. А третьему и вовсе стало не до драки. Ноги бедолаги чего-то подкосились, он упал и пополз быстро-быстро к фальшборту. Только успел перегнуться через планшир, как его вырвало в море. Ашаяти, не знающая жалости, подбежала к страдальцу и дважды пнула ногой в зад, но, услышав издаваемые шварзяком звуки, вспомнила, что ее терзает та же мука.

Она хотела уже было присоединиться к своей жертве, но тут на ют посыпались, как пчелы из растревоженного улья, шварзяки со всех концов корабля. В руках замелькали сабли. Сардан наконец вскочил и бросился к своему ящику в поисках чего-нибудь успокоительного.

– Отставить это я не знаю что! – крикнули откуда-то снизу.

Шварзяки обернулись. У грот-мачты стояли Одджи и принц Ямар. Боров что-то сказал капитану шварзяков, тот недовольно поморщил нос, но все же кивнул.

Троих зачинщиков драки демонстративно развесили за руки на реях. Главный заместитель Одджи, большой черный волк, показательно выпорол буянов, а остальные вынуждены были наблюдать за наказанием стоя у бортов на коленях и читая какие-то непонятные молитвы. Сардан угадывал в шварзяцком бормотанье искаженные безграмотностью мотивы даришанских священных текстов. Отложив плетку, черный волк вынул из походной сумки бутыль с надписью «вода святая» и спрыснул раны наказанных. Шварзяки завопили пуще прежнего.

Принц пристроился у входа в каюты и, довольный зрелищем, кивал и улыбался.

– Самое главное, – сказал он проходящему мимо Сардану, – не забывать молиться богам. От всей души и искренне.

Сардан не обратил на эти слова внимания и отвел Ашаяти в выделенную им каюту, которая всего день назад была подсобкой в комнате старпома.

Закончилась порка – затихли и молитвы. И все пошло по-старому. Понеслись гулять по морю похабные песни, загрохотали пещерные танцы, потекли с бортов блевотные реки и даже хуже. Одному шварзяку его же товарищи пробили голову кувшином; двух матросов, пытавшихся перестроить паруса по ветру, связали вместе и заставили в таком виде плясать; кто-то, нажравшись до беспамятства, пошел гулять по планширу и бултыхнулся за борт. Не прошло и половины дня, как поразбивали все корабельные фонари, которыми щедро увешивались суда Матараджана. Вскоре, когда закончились кувшины, из трюма выкатили бочки – с вином и араком, – поразбивали крышки и стали хлебать прямо оттуда, ныряя в бочку мордой. Закончилось дело всеобщей оргией, когда чуть более живые шварзяки хватали своих чуть менее живых коллег за ноги и макали в бочки головой вниз. А на следующий день из последних сил пытались припомнить не потонул ли кто-нибудь во время этой процедуры.

Подсобка, куда спрятались от волчьей вакханалии Сардан и Ашаяти, оказалась такой маленькой, что в нее с трудом впихнули койку. В оставшееся пространство вместился ящик с инструментами, на который можно было при желании сесть. Места для второго лежачего не нашлось. Так как речи о том, чтобы уместиться на одной койке не велось (к огромному сожалению Сардана), долго спорили кому же придется спать под ней. Оба так привыкли к лишениям и нищете, что каждый стремился вырвать право ночевать не вверху, а внизу, на полу. В конце концов решено было, что место на койке достанется Ашаяти, потому что она – женщина.

Свет в коморку попадал сквозь крошечную прорезь под потолком, залепленную почти непрозрачным, толстым стеклом. Время тянулось медленно. Снаружи раздражающе орали. Ашаяти скрючилась в уголке кровати и лежала с закрытыми глазами, Сардан сидел на ящике и тихонько потирал понг-донг. Стоило ему прекратить хоть на минуту – несчастная девушка открывала глаза, ее начинало тошнить.

Кажется, снаружи было уже темно, а может, просто тучи заволокли небо. Хохот шварзяков стал еще громче. Сардан вздохнул, мучимый скукой.

– Скажи мне, подруга моя горемычная, отчего мне так печально? – то и дело вопрошал Сардан.

– Чтоб у тебя язык отвалился, – с трудом отвечала ему Ашаяти.

– Сейчас бы в кабак, к дамам…

– Чтоб ты стух в том кабаке.

– Посмотреть бы на горячие танцы сармарских красавиц меж свечей да под полной луной…

Ашаяти устала отвечать.

– Скажи мне, подруга моя, нет ли в соседней комнате прекрасных дам?

– Нет.

– А в следующей за ней?

– Нет.

– А в той, что после следующей?

– Нет.

– А в той, что потом?

– Нигде нет, отстань уже.

Сардан тяжело вздохнул и вдруг обратил свой взор на Ашаяти. Она вздрогнула, почувствовала этот взгляд, открыла глаза.

– Чтобы ты сдох, – с трудом выдавила она.

– Ашаяти, – сказал Сардан, сверля ее взглядом, – я видел величайший из алмазов, зовущийся Чарующей Луной. Я видел изумруд, потерянный короной Асинайи, красота которого губила государства. Я видел волшебный рубин Кровавой Чародейки, окрасивший красным Озеро Скорби, и людей, что жертвовали всем ради его сияния. Я видел бесконечную сокровищницу ханараджи Чапатана Золотого, где больше драгоценных камней, чем капель в целом океане. Но я не видел ничего, что сравнится с красотой твоих изящных глаз, прекрасная Ашаяти.

Девушка покраснела и непроизвольно улыбнулась, правда разглядеть всего этого в темноте Сардану не удалось.

– Впрочем, – небрежно сказал он, – вероятно, тебе много раз сообщали что-то подобное.

– Прям каждую минуту, – прошептала через силу Ашаяти. – Надо же так выражаться…

– Ты права, – согласил Сардан. – Других как я больше нету. А я весь твой до самых потрохов! Пользуйся в свое удовольствие!

– Спасибо, мне без надобности.

Ашаяти снова улыбнулась и закрыла глаза.

Сквозь стены и закрытое окно в тесную коморку текли печальные песни пьяных шварзяков. Поначалу рыдали о волке, отдубасившем до полусмерти не оценившую его любви девушку. Шварзяки жалели «невезучего» парня и горевали о его неразделенных чувствах, впрочем, весьма свинского характера. Следующая песня рассказывала о куда более печальной судьбе совсем юного шварзяка, сраженного стрелой на поле брани. Два куплета он живописно падал с лошади в грязную (вонючую, залитую человеческими и конскими испражнениями, кровью и соплями, заваленную покромсанными частями всяких разных тел) землю, а три следующих его красочно и с удовольствием топтали вражеские кони. И не только кони. В третьей пелось о матери, которая ждала сына-шварзяка с войны, но через два года капитан отряда привез ей в сундуке его отрубленную, но все же весьма героическую голову. Вся культура, все песни шварзяков знали только темы войны и смерти, воспевали насилие, наслаждались болью, собственной и вражеской, поэтизировали разрушения, упивались страданиями. Шварзяки рождались в окружении этой культуры, вырастали на ней и, умирая, передавали следующим поколениям. И эти поколения являлись в мир лишь для того, чтобы сеять поля зла, смерти, разорения, чтобы нести боль и муки всем – вообще всем, без разбора. В мозгу шварзяка не было места созиданию, красоте и любви. Страдания и смерть – вот единственный для него источник наслаждения в мире.

Однажды в полдень, когда солнце страстно распекало неспешно ползущую по морю каравеллу, на горизонте показался силуэт. Поначалу никто не обратил на него внимания, и только спустя целый час, а скорее и все два, когда силуэт этот превратился в небольшой торговый корабль, уставшие от пьянок и безделья шварзяки повскакали со своих мест. Откуда-то вытащили капитанскую подзорную трубу, стали вырывать ее друг у друга из лап, потом, конечно же, разбили и в конце концов уронили в море.