Богинкина дочь. Чужак в Смерчасово бесплатное чтение
Алина Фрайхайт
Богинкина дочь. Чужак в Смерчасово
Незнакомец
Не знаю, куда ведёт меня эта дорога; бежит, извивается под ногами. Где-то поёт птица, оборачиваюсь – но не вижу. Значит, и не надо видеть. Я никогда не была здесь раньше. Вот так жила, думала, что весь лес обходила, а нет. Остались ещё в Смерчасово и для меня сюрпризы.
Не знаю, блуждаю я или нечисть играется. Солнце садится, но ещё отбрасывает последние лучи: вижу их сквозь листья. В лесу темно уже, кроны деревьев сходятся над головой. В просвете виднеется только тёмная синяя точка неба.
Под ногами шуршит опад. Чувствую, как палец на ноге щиплет – укололась, наверное, об еловую иголку или о какой-то сучок. Нестрашно. Как мама говорила: до свадьбы заживёт.
Свадьбы моей не предвидится, значит, времени ещё много. Обидно даже. Я не самая красивая девочка в деревне. Но Гжимка куда страшнее. Нос у неё курносый, веснушки дурацкие.
Где-то позади шелестит листва. Ну точно, нечистая балуется.
– Горь, Горька!
Сначала вижу чёрный нос, белую морду. Потом – уши.
– Привет, Мстислав.
Он выпрыгивает из кустов. Прятался, наверное, а может, и меня ждал. Кто его знает. Садится передо мной и поднимает мохнатую голову, смотрит своими красными глазами. Пугал кого-то: обычно у него они голубые.
Как когда он был человеком.
– Ты чего тут забыла?
– А ты?
Мстислав ничего не отвечает; но вижу – принюхивается.
– Охочусь. Ты заблудилась?
– Да. Решила пройтись и не там свернула где-то. Чего учуял?
– Чужака.
Он говорит тихо, настолько, что приходится напрягаться. Чужак. В части леса, о которой даже я не знаю! Мы оба понимаем, что это значит. Сегодня принесут жертву. Цикл начнётся заново.
– Надо его увести. Сможешь?
Мстислав молчит. Перекладывает хвост влево, вправо, задевает травинки. Надо же, сидит прямо на опёнке и не знает даже.
– Слав?
– Нельзя уводить. Нельзя. Ты знаешь…
Деревья перешёптываются; не знаю, кто именно говорит, голоса не разбираю – только шёпот. Нельзя. Нельзя. Нельзя. В ушах шумит, лес перед глазами расплывается. Нельзя потерять сознание… Коленки подгибаются… Мстислав тычется мне в бок мокрым носом; различаю только его силуэт: белый как призрак.
– Но рано ещё! Рано! – отвечаю шёпоту.
– Веди к нам, веди к нам, веди к нам…
Я обычно никого не водила к нечисти. Этим занимались блуждающие огоньки: собирались в кучку у болота и манили заблудших, заводили их в самую топь. Иногда полуденица Марья, если кого в поле находила. Лихо даже в лес не заводило чужаков – я больше всего его не любила. Громкое, неуклюжее, деревья ломало. Если попадался ему чужак – умирал страшной смертью. Смерчасовцы тоже водили. А я – нет.
Отряхиваю низ платья. Не помню, как упала. Приходится встать. Мстислава рядом нет.
– Слава! – кричу в лесную пустоту. – Слава!
Но он не отвечает.
– Веди, веди, веди…
Что хорошего в злых лесных духах: они не знают помыслов. Только слова слышат. Иногда видят, но глаза чаще закрывают. Если молчать – ничего не узнают. А если узнают – за меня богинки заступятся.
Может, ещё успею чужака увести, несчастного.
Никогда не хотела быть как смерчасовцы. Подлые, гнилые люди. Хотели, чтобы я такой же, как и они, стала. Но я их всех обхитрила. Не стала чужаков дурачить, когда повзрослела. Ни в школу не поехала учиться, ни мужа себе искать. За пределы деревни не выходила.
Убираю от лица ветку. Темнота сгущается. Нечисть нагнетает: вон и туман ползёт из глубины чащи – такой густой, влажный, аж в носу свербит. Слышу, как где-то неподалёку воет Мстислав – уже даже мурашки не бегут от воя. Раньше я боялась. Так страшно выл. От горя, от отчаяния.
Я бы тоже на его месте выла. А послушал бы меня пять лет назад… был бы дома! Или хотя бы у меня дома, но живым, здоровым – и человеком.
Мстислава смерчасовцы не пожалели. Его сюда привёз сосед мой, Борька, молодой парень. Знал он, что будет с его друзьями. Мстислава духи загнали в самую гущу леса, а нечисть его и заперла в волчьем теле и служить себе заставила.
Перед глазами до сих пор картина, как духи спиралью вьются вокруг него, молодого, красивого, тащат его глубже и глубже. А он кричит так, что в ушах звон этот и у меня слёзы на глаза наворачиваются. Зовёт Мирку, девушку свою, а дозваться никак не может. Я дальше не иду. Только стою, сквозь темноту различаю: огоньки, тусклый-тусклый свет, красные глаза – манью седую. Слышу, как она приговаривает: «Сынок, сынок родненький, нашёлся», а все остальные смеются, кроме Лиха.
Смеялись бы над маньей так: своего сына загубила, а теперь чужого как родного принимает в свои колючие объятия. Обозналась старушка. В следующий раз обознается тоже.
Нечистая наверняка водила хоровод вокруг Мстислава; страшный, чёртов хоровод, в котором все смеются, веселятся, подходят все ближе, ближе, ближе – пока в лицо жертве дышать не будут.
И так с каждым было, кто в Смерчасово приезжал. Даже с мамой моей. Но с ней всё-таки по-другому. Никто из чужаков живым из деревни не выбирался. Никогда не было такого, точно помню.
Туман становится гуще. Стелется по опаду, по ногам – чувствую, как они влажными становятся. Иду по наитию, но куда – сама не знаю. Мне-то в лесу сгинуть не дадут. А чужака ещё спасти можно.
– Эй, Горь.
Мстислав невидим, но он где-то рядом: слышу, как дышит.
– Тшш.
Нельзя духам знать, что я собираюсь сделать. Иначе сами заведут чужака, запутают. И Мстислав тоже это знает. Поэтому и остаётся невидимкой. Вижу, как он мне дорогу показывает: мягко идёт по опаду, он под ним проминается. И я иду прямо за ним.
Чаща становится реже; деревья здесь тоньше, младше – молчат, не говорят ничего. Либо не научились, либо не набрались мудрости, чтоб разговаривать.
С деревьями здесь вообще смешно. Они вроде бы и безобидные, стоят, шепчутся о всяком на странном языке. Только иногда знакомые слова улавливаю. Вреда не чинили много… но нечистые поручения передавали. Может, у них тоже выхода не было, как у смерчасовцев. Но их хотя бы можно было не слушать.
Паренёк молодой. Старше Мстислава, но молодой. На вид лет так тридцать, но точно не различаю. В деревне люди иначе выглядят.
Меня Мстислав возраст научил различать. Он городской был. Объяснял, что в городе люди моложе кажутся. В смерчасово в тридцать уже мужчинами были, с семьями и детьми.
Этот городской, получается?
Стоит потерянный. Волосы тёмные, таращит глаза наверх, на крону смотрит. А я в кроне гамаюна вижу. Сейчас петь начнёт.
Сестру свою давно он вспоминает,
В отчаянии бессмысленно бегущих дней.
И начинает, действительно начинает свою красивую горькую песню. Сердце замирает от её голоса – тягучий, ловко прыгает от ноты к ноте.
Теперь он – здесь, стоит среди лесных огней.
Погибель тут он обретёт, свободу тут же потеряет.
И будет как сестра. Почти без сердца,
Без лица. И без следа исчезнет…
– Эй, эй! Эй ты! Девчонка!
Но есть у путника секрет один,
Таится глубоко под его сердцем.
И тем, кто этой рощи властелин,
От прошлого не скрыться на рассвете.
Чужак стоит у самой границы. Ещё шаг – и всё, назад ему дороги не будет. Если не я, то нечистая.
– Подойди поближе!
– Не могу подойти, чего надо?
Нас разделяет пара метров. Деревья шепчутся, слышу: умрёт, умрёт, умрёт.
– Ты как здесь? – Он рвётся вперёд, но останавливается. – У меня телефон разрядился, а я выйти не могу! Дай свой, я друзьям позвоню.
Когда люди врут, их выдают мелочи. Не общая картина, а детали. Как меняется тембр голоса, как чуть подрагивают кончики пальцев.
Чужак врёт.
– Нет у меня телефона. Не видишь, что ли? – Показываю, что на платье нет карманов и руки у меня пустые. – Иди отсюда, коли жить хочешь.
– Я с друзьями сюда приехал, отлить пошёл и заблудился! Будь зайкой.
– Заек в лесу и без меня хватает. Уходи. По добру уходи.
Он не шевелится. Смотрит на меня в упор. Не люблю таких людей. Есть в них что-то… как в нечистой. Злое, недоброе. Вижу, как напрягаются у него руки. Не бить же он меня собирается?
– С чего вдруг? Ты хоть и девчонка, но одна слоняешься.
Я и до этого чужаков видела таких, зашедших случайно. Они бледнели, как только к смерчасовскому порогу подходили. От страха, от предчувствия, от гамаюновской песни – она для них звучала как сильный-сильный вьюжный ветер. Этот не так боится. Ещё и рассматривает меня, голову набок склонил. От ног до лица оглядывает.
– Ты нимфа, да?
– Дурачок, да? Смерти ищешь?
– Можно и так сказать.
Чувствую, как Мстислав тычется носом в бок. Поглаживаю его по лохматой макушке. Наверное, смешно со стороны смотрится: девчонка в лесу ночью гладит пустоту. Хотя мне бы смешно не было, будь я как чужак.
Интересно, о чём думает? Не понимает, человек перед ним стоит или нет? Или, может, действительно о друзьях?
– Деревня тут есть, говорят. На карте никак не отмечена. И никто не знает про неё.
Нет, не об этом думает.
– А ты тогда откуда узнал?
– Прабабка рассказала, ещё когда мелким был. Решил проверить старческие бредни, а то снится часто теперь.
– Смерчасово найти хочешь?
Кивает. Лезет в карман джинсов и достаёт маленькую коробочку, за ней – что-то прямоугольное, пластмассовое.
– Угу. – Внутри лежат сигареты. Чужак зажигает одну, подносит ко рту и закуривает. – Как пройти, скажи уже. На том и разойдёмся.
Улыбаюсь; даже не знаю, что ему отвечать. Нечасто незнакомцев вот так вот лицом к лицу встречаешь, ещё и тех, кто Смерчасово ищет.
Не мог он от прабабки узнать про деревню. Никто отсюда не выходил надолго, тем более старшие. Молодые уезжали в город за другими чужаками, за новыми жертвами – но всегда возвращались. Прабабка его не выжила бы вне Смерчасово. Кошмары бы замучили, от них бы и свихнулась да померла.
– Нет у тебя никакой прабабки. Зачем пришёл? Скажи, тогда помогу.
Чужак выпускает дым через нос. Пахнет очень неприятно, горько и тяжёло.
– Меня Николай зовут. А тебя?
– Гореслава.
– Хорошо, Гореслава. Люди у вас пропадают.
Николай задумывается. Он молчит какое-то время; слышу, как ухает сова вдалеке. Громко так. Мстислав напрягается: я чувствую, как тяжело он дышит.
– Девочка у вас тут была. Лет пять назад… – Николай затягивается, – Мира. Мирослава. Может, помнишь такую.
– Нет, не припоминаю.
– Он знает, знает, знает. Заведи в лес…
Я вру. Мирославу я помню. Она была очень весёлой и задумчивой. Носила смешную футболку с котёнком. Сейчас футболка эта у меня в доме лежит. А Мирка… от неё уже и не осталось ничего. Детей ворует по соседним деревням, порчи наводит. Заставила её нечистая приказы выполнять. Мы с Мстиславом уже давно её не видели.
– Скажи, что случится, если я порог переступлю? Вот этот. – Николай стучит по тонкому кусочку деревяшки ногой, торчащей из земли. По границе. – Что произойдёт?
– Не знаю.
– И опять врёшь, Гореслава.
– Тебе не надо сюда. Лучше уходи.
– Что с Миркой случилось?
– Я не знаю!
– Тогда я вхожу.
Мстислав ничего не успевает сделать: ни зарычать, ни оттолкнуть. Николай переступает через деревяшку. Гамаюн затихает, но он этого не слышит. Как не слышит шёпота деревьев и гамаюновской песни.
– Давай его нам, давай.
– Видишь, я здесь и ничего не случилось. Веди в Смерчасово меня.
Теперь, вблизи, я могу лучше рассмотреть его лицо; на вид ему чуть за тридцать. Синяки под глазами, взгляд уставший. Лицо много о человеке рассказать может. Спит он плохо, наверняка кошмары мучают, и работает тоже много. Кожа плохая у него, как у всех городских. Лоб нахмуренный: думает много. Думает и мучится от дум своих.
– Я дороги не знаю. Сама здесь заблудилась.
Николай мнёт тлеющую сигарету в пальцах.
– Значит, зови помощников. Я хочу найти свою сестру, и без неё не уйду.
– Ты и с ней не уйдёшь.
– А пугать не надо. Пуганый.
– Глупый ты, а не пуганый. Не выйдешь теперь отсюда.
– Не нагнетай. Кого ты наглаживаешь там? Пусть покажется!
Мстислав появляется из темноты, отряхивается совсем по-волчьи. А Николай пугается и отшатывается. Это выглядит забавно: зашёл в лесную гущу, чёрт-те куда, и не боялся. А тут волка увидел. Но незнакомцев Мстислав действительно пугает. Большой, белый, в сумерках на призрака похож. Ухо рваное, клыки здоровенные. Глаза только не пугают: голубые и тёплые.
– Слишком человечные глаза у волка твоего.
Я киваю: действительно, слишком человечные для нечисти. Мстислав ничего не говорит – только в землю смотрит.
Он знает Николая. Не может он не знать брата Мирки. Смутные картинки в голове: Мстислав говорит о каком-то Кольке, с которым они вместе учились в университете…
– Это мой друг. Он тебе вреда не причинит.
Мстислав почти по-человечески фыркает. Главное, чтобы разговаривать не начал.
– Веди в Смерчасово теперь. Или волк твой пусть ведёт.
– Не знаешь ты, о чём просишь.
Какое-то время мы ещё стоим, уж не знаю сколько, но становится прохладнее. Мстислав ходит от дерева к дереву, что-то вынюхивает, а потом оборачивается и кивает в сторону, откуда я пришла.
– Волчонок твой зовёт. Пошли.
Я ничего не отвечаю; надеюсь только, Мстислав знает, что делает.
Он двигается очень медленно. В темноте его видно хорошо, пока в кусты не прячется – только хвост торчит и лапа правая.
– А сколько до Смерчасово идти? Примерно?
– Иди, пока идётся.
– Расскажи о себе, что ли.
– Скучно стало?
– Дорога быстрее пойдёт.
Торопится. Не знает, что его ждёт. Наверное, думает, что сможет Мирку спасти. Или увидеть… будет ли оно того стоить?
– Я из Смерчасово. Тут родилась и умру тоже тут.
– Поясни.
– А что пояснять? Ты сам наверняка всё от прабабки своей и узнал.
– Я немного знаю. – Николай отбрасывает в сторону измятый бычок. – И нет у меня никакой прабабки.
– Подними лучше, не зли лесных.
– Кого?
– Духов лесных не зли и бычок свой подними, вон он.
Николай наклоняется в траву и ойкает. Вижу, как от ладони Николая отскакивает божок-перевёртыш и хихикает.
– Говорила же, не зли. Укололся?
– Не страшно. Так поясни мне, что значит: «И умрёшь тут тоже»?
Мы останавливаемся. Мстислав выпрыгивает из куста, шелестит ветками, подходит ко мне. Смотрит выразительно.
– Я Мирку видел, – шепчет мне прямо в самое ухо, щекочет дыханием, – она недалеко. Я постараюсь вас другой дорогой провести, она… не в духе. Боюсь, не узнает его даже.
– Хорошо.
– Что тебе там твой волчонок сказал?
Мстислав сощуривается, замирает на секунду – вижу, как дёргается ухо у него, – и убегает.
– Надо подождать. А по поводу смерти… все, кто в Смерчасово рождается – тут и умирает. Так заведено.
– Почему?
Николай снова закуривает.
– Какая разница тебе? Фу, не дыми в лицо.
– Интересно.
– Лучше бы дома сидел… природа так решила. А мы против неё и не идём.
– И каково это? Ты же заперта тут, выходит? Такая молодая, а жизни не увидишь.
– Сам как думаешь?
Я обычно на жизнь не жалуюсь. К Смерчасово я привыкла; другого у меня всё равно не было и не будет никогда. Так зачем жалеть о том, о чём не знаешь? У меня тут был дом, были друзья, пусть и странные; было, что поесть. У кого-то и такой малости нет.
– Я сирота. Так что жизнь моя что Смерчасово, что в городе была бы не очень.
Опять ему вру; если бы моя мама в Смерчасово за отцом не поехала – она была бы жива, могла бы воспитывать меня в городе одна. Как вон Люську отец воспитывает один.
Может, жить в городе у меня бы и вышло. Но к жизни в Смерчасово я приспособилась хорошо. Всякие мелкие божки и духи помогали мне вести хозяйство. Волкодлаки иногда в коров оборачивались, чтобы я могла молока надоить, а иногда в волчьем обличии приносили мне дичь.
– А кто же тебя тогда вырастил?
– Что ты знаешь про Смерчасово?
– Про нечисть знаю. Но сколько уже идём, так никого и не увидел.
– Домовой Арсяша меня растит…
Николай смеётся.
– Не веришь, да?
– Верю, верю. Звучит смешно. Арсяша… даже имя ему дала.
– Иногда всякая нечисть помогает, кто подобрее. Богинки мне как матери, русалки как няньки. Вполне сносная жизнь у меня.
– Ты поэтому в платье тонком ходишь?
Рассматриваю своё платье: тонкое настолько, что кожа почти просвечивает. Длинное, белое. Мамино платье – всё, что у меня от неё осталось дорогого. Других вещей и не было у меня. Местные иногда с чужаков снятое приносили.
Перед глазами встаёт Миркина футболка с котиком.
– Не с мёртвых же снимать.
– А деревенские что? Неужели не любят тебя?
За деревом мелькает голова маньи, она довольно скалится и быстро исчезает. Николай осматривается, но её не замечает.
В деревне меня все кликали богинкиной дочерью. Уж не знаю, почему местным так нравилось причащать меня к нечистой, но я жила с этим прозвищем с самого детства.
Это всё из-за мамы. Она утопилась, когда я была маленькой, хотела спасти от участи страшной. Прямо в мой пятый день рождения. Богинкиной дочерью меня стали после смерти её кликать; думали, что я виновата и довела её.
Я ведь болела часто, была бледной, некрасивой, мало говорила. Из-за этого и думали, что я богинкин подкидыш, а настоящую Гореславу утащили в лес – и воспитывают там. Или мучают.
Своего близнеца я в лесу не встречала. И богинки хихикали только всё время: нет, Горюшка, не наша ты дочь. Была б наша, мы б тебя иначе учили.
– Не очень. Боятся.
– Я бы тебя тоже испугался! Ты в этом длинном платье и со своей причёской кого угодно напугаешь.
С волосами у меня всё хорошо… даже обидно как-то. Богинки каждый вечер меня своими гребнями чешут. Не стригут только.
Я потираю ладони. Мстислава всё нет. Не случилось ли с ним чего?
– Возьми куртку мою. А то мёрзнешь.
– Не надо.
Я отхожу на пару шагов, но Николай всё равно снимает с себя куртку.
– Бери. Будет хоть в чём погреться. Потом отдашь.
На ощупь приятная. Сидит, наверное, очень глупо. Но зато тёплая. И пахнет вкусно, чем-то сладким и травяным. Только запах сигарет мне не нравится.
– Ужасная жизнь у тебя, Гореслава. Я из города. Вот там жизнь. Идёшь куда хочешь, делаешь что хочешь.
– И твоя жизнь тебя сюда всё равно привела.
Он усмехается. Но усмешка добрая. Вижу даже, как взгляд веселеет.
– Такое бывает. Я здесь ненадолго. Только сестру найду.
– Не найдёт, не найдёт, не найдёт.
Николай вздрагивает.
– Ты слышала?
– Что именно?
– Да так… показалось. Я две ночи не спал. – Он прячет руки в карманы и поднимает голову наверх. В кронах деревьев никто не прячется, неба не видно. Только белые точки звёзд сквозь листья просвечивают, и убывающая Луна висит полукругом. – Сестру тороплюсь найти.
– Долго же ты… – осекаюсь. – Почему ты вообще решил, что она здесь?
Николай вздыхает. Я бы на его месте тоже бы вздыхала. Он не знает, что с его сестрой, и всё это время не знал. Я только представлять могу. Не понимаю разве что, как он в поисках зашёл так далеко.
Смерчасово действительно нет ни на одной карте. Просто потому, что о нём, кроме его жителей, и не знает никто. Приезжие не возвращаются отсюда никогда. Может, кто-то из местных проболтался. Но это невозможно.
Была такая особенность у тех, кто уезжал, и я уж не знаю, правда это или нет, но смерчасовцы всегда с собой брали кого-то из нечисти. Разрешали бестелесным подселяться к себе в голову. И она их как-никак контролировала.
Может, и неправда это. Но те, кто уезжал, всегда себя странно вели. Как отец Гжимки, например. Он вообще чудак сам по себе, но перед отъездом как-то резковато двигался, как будто с телом своим не справлялся.
А уезжал он чаще других. Гжимку навещал в школе.
– Знаю я, что здесь она. Знаю и всё.
– Откуда?
– Посмотрел её компьютер. Знаешь же, что это? – Ну и там была её локация, где в последний раз сеть ловила. А дальше не очень трудно. Доехал до последней станции, вышел и пошёл в сторону леса.
– Вот так просто?
– А чего сложного? Ждал только долго…
Николай закончить не успевает: Мстислав воет где-то вдали. Нужно двигаться дальше.
И мы идём вперёд. Николай молчит. Я молчу. Тишина. Даже деревья не переговариваются. Нечистая опять тумана напускает, чтоб её…
– Тепло тебе? – Николай смотрит на меня. – Вот, даже румянец появился! Совсем как у Мирки. Она, когда маленькая была, тоже мёрзла и краснела всё время. Зубами стучала. Забавная такая была.
– Вон мой друг. Недолго осталось.
Я отодвигаю толстую ветку ели, и мы выходим к елани с противоположной от Смерчасово стороны. Лес здесь резко кончается. Если идти вон по той тропинке, можно выйти к русалочьему пруду. Мирка там часто бывает.
Елань освещает только свет луны: жёлто-зелёный, блёклый. Она периодически скрывается за облаками, и становится совсем темно. Мстислав сидит недалеко от нас, выделяется белым пятном на фоне травы. Здесь уже распускаются цветы.
Красные люпины. Они покрывают тонкую полоску просеки, в темноте напоминают разлитую кровь. Первый раз я увидела их пару лет назад. Мстислав рассказал, что в год, когда они появились, Лихо особенно сильно разбушевалось. От голода заело до смерти несколько человек, случайно зашедших из соседней деревни. А теперь цветы растут на этой кровавой земле и упиваются чужой жизнью.
– Деревни не разглядеть.
Я наступаю на ветку. Она ломается – видимо, слишком громко. Николай дёргается, задевает еловый рукав и спотыкается о бревно.
– Вот чёр…
Я успеваю заткнуть ему рот ладонью.
– Замолчи! Не вздумай даже.
– Что?
– Не смей произносить это слово.
– Почему?
– Ты слишком много спрашиваешь.
Не хватало ещё, чтобы он Лихо разбудил. И сам умрёт, и сестру не найдёт, и мне ещё достанется…
– Чем глубже в лес от границы уходишь, тем лучше тебя нечистая слышит. Такие тут законы. Не буди Лихо лишний раз.
– А деревня? – Он поднимается, отряхивает рукава свитера.
– Не идём мы в деревню. Ты там не найдёшь того, чего ищешь.
– Так ты всё-таки знаешь, где она!
Я ничего не отвечаю. Мстислав медленно подходит. Я вижу, как под его большой лапой мнутся люпины. Он несколько раз приоткрывает пасть, как сказать что-то собирается. Вижу белые клыки – он их скалит в сторону Николая.
– Подумай дважды, Коля, так ли ты хочешь Мирку увидеть.
Николай бледнеет.
– Мстислав? – Он подходит ближе к нему, – да быть такого не может! Что с тобой стало?
– Может, Коль. И не такое возможно здесь.
Николай переводит взгляд с Мстислава на меня и обратно. Он сводит брови к переносице, грубо трёт лицо руками, делает три коротких шага в сторону леса. Отворачивается, поворачивается.
Никто не говорит ни слова.
Смотрю на небо: мутное, облака собираются, стягиваются прямо к луне. Их гонит ветер, неприятный, совсем не весенний ветер. Туман стелется по елани, прячет под собой и траву, и цветы, и наши ноги.
Не знаю, о чём думает Николай. Он дёргается в одну сторону, а потом резко в другую – и так несколько раз. Ничего не говорит, смотрит растерянно на Мстислава.
– Расскажите мне обо всём, что здесь происходит.
– Не можем мы, Коль. – Мстислав подходит к нему и садится рядом. – Накажут.
Мстислав недоговаривает: рассказать мы действительно не можем. У нечисти везде уши, и чужакам ничего знать не положено. А вот показать… показать можно. Нечисть даже порадуется: морок наводить она любит. Мучительный, страшный морок.
Мстислав когда-то пытался мне объяснить, на что он похож. Но я так и не поняла. Никто из деревенских, кто жив сейчас, не знает. Мстислав говорил: это как потеряться, только не телесно потеряться, а душой.
Видится то, чего нет. То, чего боишься. То, что любишь. И всё смешивается, превращается в одну картину, а тебе кажется, что происходит на самом деле.
Я тогда подумала, что это похоже на слово померещилось – смерчасовцы его часто использовали, когда домовые их пугали. Но Мстислав не согласился.
«Померещилось не то слово, Горь. Когда мерещится, ты отличаешь реальность от выдумки. И мерещится – это быстро. А морок… от реальности ни за что не отличишь и застреваешь в нём, пока нечисти не надоест».
Морок обычно наводили черти и огоньки. Чертей никто не видел, они обычно не показывались, оставались невидимыми или прятались в деревьях. А вот огоньки и я сама часто замечала. Они похожи на маленькие кругляшки света. Мстислав говорил, что ему они стаю светлячков напоминали, но я не соглашалась.
Светлячки добрые, огоньки – нет. Они несли с собой зло; может и не самое страшное, но зло. Окутывали чужаков и заводили их глубоко-глубоко в лес, или в болото. Иногда и сюда выводили, на елань. И гоняли, гоняли…
– Она жива? – Николай прерывает мои мысли, – Мирослава жива?
– Тело её точно. А вот сама она… – Мстислав смотрит в сторону леса. – Сама она изменилась сильно. От Мирки в этом теле не осталось ничего.
– Где она?
– В лесу, Коль.
– Веди к ней, значит!
– Не готов ты Мирку увидеть.
– Веди, говорю!
– Слав… – Я подхожу к ним. – Давай покажем. Может, передумает ещё.
Мстислав молча смотрит в ответ.
– Я согласен. Покажите. Хочу узнать, что здесь случилось. Нечисть, говоришь, в лесу? – Николай смотрит на меня. – Так зовите!
– Не могу я, Коль.
– Так пусть девчонка тогда зовёт!
– И она не может.
Я опускаюсь на траву, прямо в самый туман. Он неприятно холодит лицо. Мы с Мстиславом действительно не можем, но по разным причинам. Он переживает за старого знакомого, а я… а я лишний раз не хочу с нечистью сталкиваться.
Николай смотрит на меня и начинает ходить вокруг нервно. Он закуривает, подносит сигарету к губам, вдыхает, выдыхает.
– Мстислав, зови. Пускай. Я хочу узнать, что случилось с Миркой. Пускай. – Он ещё несколько раз говорит: «Пускай, пускай, пускай».
– Пускай, пускай, пускай, – отзывается лесной шёпот.
Мстислав думает – с минуту. Тьма сгущается прямо над самой головой. Когда он воет – становится ещё темнее.
Мне всегда нравится, когда Мстислав воет. Он садится на задние лапы, поднимает голову к небу и начинает свою волчью песню. Для нечисти она что-то значит: она разбирает слова, для неё в ней есть смысл. А я слышу только вой.
Иногда грустный, иногда бодрый.
Или, как сейчас, – хищный.
Из леса показывается сначала один огонёк, потом – другой. И скоро их уже целый рой собирается. Николай сначала пятится – пока не падает в траву. Они окружают со всех сторон и его, и меня, и Мстислава – вьются вокруг.
Вижу перепуганное теперь по-настоящему лицо Николая. Поднятые брови, зрачки расширенные. Смотреть не хочется. Жалко его.
Я подползаю к нему, чувствую, как Мстислав тянет меня за рукав платья, оторвёт – ругаться буду долго.
И нечистая Николаю всё показывает, что он хотел увидеть. Елань вокруг нас дрожит, покрывается прозрачной рябью. Все кружится, вращается, превращается в бесцветную кашу.
Не знаю, как Николай это перенесёт. Морок нечистой никому не нравится. Однажды мне богинки так старые легенды на ночь показывали, но это всё равно не тот же морок. Так, баловство. Но от него тоже в животе неприятно тянуло, и хорошо, если до этого поесть не удавалось. В голове неприятно кололо и кружилось.
Когда я открываю глаза, первое, что вижу – лес. Тот самый, из которого мы только что вышли, но со стороны Смерчасово.
Николай побледнел немного, но выглядит куда лучше, чем я. Он смотрит по сторонам, не понимает, что произошло. Лес ведь тот же, и ночь та же. Мы с Мстиславом здесь.
– Ты только внимательно смотри, Коля. И не пропусти ничего. Сам хотел. – Мстислав тянет его за рукав свитера, и Николай поднимается с земли.
Поодаль от нас – Мстислав; человек ещё. Идёт быстро, шаг широкий, кричит: «Мира, Мира!» А деревья ему вторят: «Мира, Мира…»
А вон я – только маленькая. За ним бегу сквозь деревья, тяну его за рукав, прямо как он тянул. Стой, Слав, Стой… Мстислав меня не слушает, оборачивается и отталкивает. Велит домой идти – почти кричит.
Он к тому моменту уже всё понял, уже начал с ума сходить от происходящего. Думал тогда: я тоже виновата в этом, вот и гнал. Это был тот единственный раз, когда Мстислав меня по-настоящему обидел.
Я дальше не иду с ним. Останавливаюсь у дерева и наблюдаю, как он уходит в чащу, глубже и глубже.
– Тебе надо пойти за Мстиславом. Если узнать что-то хочешь. – Трогаю Николая за плечо. – Иди!
Николай в растерянности смотрит на морок. Смотрит внимательно, и я вижу: взглядом упирается прямо в меня-маленькую.
– Так давно это было… – говорит. – Это невозможно.
– Иди же за ним! – отвечаю быстро.
– И ты со мной тоже пойдёшь!
– Я не хочу. Я в прошлый раз не пошла, и в этот тут останусь.
– Нет, пойдёшь. – Николай тянет меня за рукав своей же куртки. – Пойдёшь и всё мне расскажешь.
– Не надо, Горька ни при чём здесь. – Мстислав скалится, но без злобы. – Лучше иди.
– Это ты виноват. – Он смотрит на Мстислава. – И подружка твоя… вы оба.
– Горь, это морок так на него влияет. Иди с ним. Я за вами тоже пойду.
– Не могу я, Слав! Знаешь же…
Мстислав толкает меня в спину, прямо к Николаю. И тот меня хватает за руку, ведёт прямо за Мстиславом-мороком. Я упираюсь, но мы почти бежим за ним; царапаю ногу об ветку и чувствую, что сильно, до крови.
Мстислав-морок кричит: «Мира, Мира». И лес ему отзывается.
– Я знаю, что делать, знаю, что делать… – Николай обезумевши произносит: – Знаю…
Мы бежим сквозь чащу. Я её хорошо помню: страх почти такой же, как тогда был. Но тогда я за Мстислава переживала, не за себя.
Николай в ведьмин круг выходит первым. Наступает прямо на границу, на самые грибы. Я никогда не видела это место ночью. Только днём. Деревья здесь не растут, и трава не растёт… только мухоморы срастаются под землёй в одно.
– Я знаю, как ей помочь. И как тебе помочь, и Славе… – Николай снова трёт лицо, но глаза у него бешеные и страшные. Бредит.
В центре стоит Мирка. Смотрит безжизненными глазами прямо на бегущего ей навстречу Мстислава.
– Что они с тобой сделали, Мир? Мира! – Он несколько раз хлопает её по лицу. От этого её чёрные волосы колышутся, а она сама вся вздрагивает.
– Беги лучше, Слав… – и снова теряет сознание.
Нечисть их окружает со всех сторон: я вижу манью с маном, Лихо вдалеке стоит, богинки собираются вокруг, полуденица, огоньки… Все они танцуют вокруг Миры и Мстислава, смеются, перешёптываются. Мурашки пробирают от их смеха и шёпота. А им ещё и лес эхом вторит: «Смерть, смерть, смерть».
Мстислав-морок их как будто и не видит. Только смотрит на Мирку заворожено, стирает ей кровь со рта. Мне очень хочется закричать: «Слава! Слава!» – но настоящий Мстислав стоит позади меня, дышит, живой.
Я оборачиваюсь. Николая нигде нет.
– Слав, Слав… где Николай?
Но Мстислав ничего не отвечает, только смотрит вперёд, в самый морок.
Мирка там дёргается как-то совсем неестественно, выгибается и падает на сухую землю, пачкает коленки и локти. Лежит так прямо перед Мстиславом, а он и не видит…
– Вон Николай, – мой Мстислав отвечает.
И правда. Стоит за Миркиной спиной, пытается ухватиться за неё, говорит что-то – я за шёпотом не слышу. И нечисть его не пугает как будто совсем, хоть и танцует вкруг него.
– Что он пытается сделать?
– Забрать её. Говорил же: в мороке правду от неправды не отличить.
– Но я же отличаю!
– И я. Но он не для нас.
Мирка-морок лежит на земле, трясётся. А руки Николая проходят сквозь неё. Он громко кричит. Сова ухает прямо над ухом. Где-то ведьмы смеются… ведьмы же… только три раза в год здесь собираются!
– Слав… Слава! – Оборачиваюсь, а его нет нигде. Он стоит рядом с Николаем, что-то пытается ему сказать, удержать лапами. Но ничего не получается. – Живин день сегодня… – говорю в пустоту.
Николай рвётся к сестре, падает. А я не знаю, что мне делать.
– Слава! – кричу во всё горло. – Живин день начался!
Мстислав смотрит на меня обезумевшими глазами. А я понимаю, что Мстислава-морока нет уже. И нечисти нет.
Только Мира осталась посреди круга. Настоящая.
Хочется подойти, но не могу. Ноги как каменные. Как не пускает что-то. В голове только одно: Николай не выйдет сегодня отсюда…
– Убей. Убей. Убей, – листья перешёптываются.
Мирка встаёт – как же давно я её не видела, какая же она теперь, – и Мстислав мой встаёт рядом с ней, а с ними вместе и Николай. Они втроём смотрят друг на друга, Николай что-то Мстиславу говорит – и тот отходит. Ко мне возвращается.
– Ты сегодня человеком обернёшься, – говорю ему. – Живин день же.
– Знаю, Горь, знаю. Жаль, что при таких обстоятельствах.
– О чём он спросить её хочет?
– Какая уже разница. Убьёт она его.
– Может, узнает?
Мстислав усмехается совсем по-человечески.
Я рассматриваю Мирку. Она высокая, красивая, одежды на ней совсем нет. Грудь волосами прикрыта. Мирка смотрит прямо на Николая и протягивает к нему тощую руку. И всё бы хорошо было, и я бы поверила, что это Мирка, какой она была пять лет назад, вот только кость у неё торчит там, где локоть. И тёмные багровые пятна на животе на ногах расползаются.
Она улыбается. Совсем по-настоящему улыбается, как улыбалась тем летом, когда смотрела на Мстислава.
Николай смотрит на неё – сам не верит тому, что видит. Только радости на лице у него нет.
– Морок?
– Не думаю, Горь.
– Ты за мной пришёл, Коль? – Мирка громко говорит. Так мягко звучит её голос. Притворяется.
– За тобой, сестрёнка. Домой поедем. – Он пытается взять её за руку, но ничего не выходит.
Рука проваливается сквозь неё.
Мирка смеётся. Смех эхом разносится по кругу.
– Тут дом мой теперь. Ты со мной оставайся.
– Без тебя никуда не поеду. Родители ждут!
– Глупый. Как был дураком, так и остался. Не надо было тебе сюда приходить…
– Ты же сама меня позвала!
Мы с Мстиславом переглядываемся. А Мирка ему ничего не отвечает, только скалится в ответ, по зубам течёт что-то красное.
– Голодная я, Коль.
– Ну так вон девчонка стоит, её и возьми. И домой поедем.
Николай настороженно наклоняется к ней, пока ищет что-то в заднем кармане джинсов.
– Горюшку забрать? Горька! – Мирка оборачивается прямо на меня, – Поди сюда.
– Не ходи. Не ходи. Не ходи…
Чувствую тяжелую костлявую руку на плече. Богинки. Держат, не дают шаг сделать вперёд.
– Оставь её, Мир. – Мстислав проходит вперёд. – Нельзя, сама же знаешь.
Мирослава улыбается.
– Защищаешь… нравится тебе, да? Конечно. Повзрослела. Похорошела. Не убивает никого. Только смотрит заморышем. Мне бы на твоём месте тоже понравилась.
Мстислав теряется. А я делаю шаг вперёд. Николай на меня смотрит во все глаза. Пока иду, вспоминаю то лето, когда всё случилось. Как Мирка, Мстислав, Гаврик и Саша приехали в деревню. Как жили здесь, как нечисть глумилась над ними всю ту неделю перед солнцестоянием.
Как сначала Сашку забрали. Потом Гаврика…
Сашка теперь в камышах у озера живёт. Гаврик в лесу где-то скитается. А Мирка с Мстиславом тут.
Мстислав таким красивым был, беловолосым и голубоглазым, с очень сильными руками. Я помню, как он катал меня на спине. Мне было лет десять. Он сажал меня на плечи, крутил, смеялся. Говорил, что я напоминаю ему сестрёнку. Я тоже смеялась, только очень-очень тихо, чтобы слышал только он.
И Мирка, такая добрая, улыбалась всегда. Заплетала волосы в хвост, а меня учила косички плести. Мы с ней под калиной иногда вместе сидели, она про всё мне рассказывала. Про город, про учёбу, про то, как хочет уехать в другую страну.
И сколько их таких было рядом со мной, красивых, молодых. Каждый год – по пять, шесть, семь человек. Какой-нибудь мужичок привезёт себе жену. Обязательно нелюдимую, иногда – повзрослевшую сиротку. Кого-то, кого не станут искать. Или девочка уедет учиться в школу – привезёт пару одноклассников. Пройдет обряд посвящения, которого избежала я. А их и не найдут уже.
Только в прошлом году никого не было. С деревней тогда столько бед случилось. Много кого нечисть себе забрала или убила.
Была засуха. На поле у Поляковых не взошла пшеница, а у баб Зины вся капуста сгнила. Дед Антонов умер, страшно умер – утонул в озере, его туда русалки сманили. Это Саша рассказала, когда я случайно её в камышах увидела. Тарас, старший сын бабы Зины, пошёл в лес и не вернулся. Его волкодлаки разодрали.
Разозлили мы тогда всех духов.
Смерчасовцы даже меня хотели нечисти отдать. Но баба Геля всех запугала. Сказала, богинки разозлятся, что дочь их отдают на растерзание.
Может, теперь время моё пришло. И Николая спасти получится. И Мстиславу ничего не сделают.
– Быстрее иди! — Мирка улыбается, протягивает ко мне руки.
Я уже почти чувствую её холодное прикосновение. И вдруг Николай кричит, громко, во весь голос. Достаёт что-то из кармана, и прямо в лицо Мирке кидает.
– Горя! Осторожнее! – слышу за рёвом Мирки, как Мстислав тоже кричит, подбегает прямо ко мне и оттаскивает.
Мирка качается. Медленно, а потом раз – и падает. Только кричать не перестаёт, за лицо держится.
– Коля, как ты… – Она перекатывается на живот, смотрит на Николая снизу вверх. А у него лицо пустое, вообще никаких эмоций нет.
– Ты мне, Мир, когда приснилась и сказала, куда ехать надо, чтобы тебя забрать, напомнила кое о чём, – он говорит спокойно. – Помнишь, мы с тобой читали как-то про деревню, которой на карте нет? Что там безумные черти гуляют, люди пропадают?
– Ты…
Николай трогает рукой свой бок – и смотрит на меня в тот же момент. По губам читаю «куртка».
– Местные в этой деревне слишком жизнь хорошую живут, потому что в сговоре с нечистью. Я вот и подумал: сестра моя никогда бы меня на смерть не обрекла. Но проверить решил, уж больно часто снилась… грустная. У тебя хорошо получилось, чем бы ты ни была сейчас. Только вот не поверил я тебе. И приехал сюда, чтобы найти и освободить.
– Ничего у тебя не получится.
Голос Мирки меняется – уже на привычный мне хриплый и рычащий, горловой.
– Получится, получится. Уже получилось. Я надеялся, что хоть что-то в тебе ещё есть… твоего. Но теперь вижу уже, что ничего не осталось. Так что прости, Мирка, за то, что не остановил тебя тем летом. И за то, что уже тебя не спасу никогда.
Мирка смеётся так, что у меня коленки трясутся.
– Тварь человечья, думаешь, получится меня победить…
Откуда Николай достаёт колышек – я не вижу. Он отблёскивает чем-то в лунном свете, чем-то мокрым, капельки стекают по дереву. А Николай присаживается, заносит колышек прямо над Миркиной грудью и…
– Уходи, уходи отсюда, Горь. – Мстислав не даёт мне увидеть, толкает к чаще, – И не оглядывайся.
Вижу бездыханное тело Мирки. Разложившееся почти… волосы седые на земле раскинуты… покойница. Николай рядом осматривается, последний раз смотрит прямо в глаза.
– Забрал, забрал, забрал… – шепчут деревья.
– Уходи, говорю!
За спиной Николая раздвигаются ветки. С одной стороны показывается ман со своей дубинкой, с другой черти ползут – только тени отбрасывают. Лихо выходит! Кричит самым горлом, моргает одним глазом и в сторону Николая идёт…
– Убить, убить, убить…
Меня богинки из круга вытягивают, толкают в чащу. Я царапаю ноги о палки и слышу, как завывает Мстислав, и как другие оборотни ему отвечают. Огоньки летают повсюду, перед лицом у меня, под ногами.
Лес весь оживает как будто. Сегодня должны были принести жертву в Живин день…
Не знаю, сколько бегу. Перед глазами картинки. Как утром даже не помнила о Живином дне, с Арсяшей смеялась. Как Мстислав принёс мне ягод на завтрак. Как баб Геля Гжимку гоняла по двору, а на меня опять баб Зина за кур напуганных ругалась, юродивой дразнила.
Бегу, бегу – а лес всё не кончается. Чувствую, как мне на лицо вода капает, а в ушах звенит от шума. От смеха нечистой, от ведьмовских заговоров, от крика Лихо и воя волкодлаков, упыри откуда-то вылазят – и в сторону ведьминого круга идут, меня стороной обходят и косятся.
Небо всё стянуто чёрными тучами. Гремит гром, где-то сверкает молния. Спотыкаюсь и падаю прямо в просеку с люпинами. Они тоже мокрые. И вода на них совсем как кровь выглядит.
Лес ревёт. Деревья пошатываются, даже верхушки самые из стороны в сторону качаются, ветром сносит. И слышу вдруг – вопль, человеческий.
Уже не помню, как в деревне оказываюсь. В домах все окна закрыты, нигде свет не горит – только у баб Гели на втором этаже в маленьком круглом окошке.
Прячусь в старой заброшенной церкви, до дома уже не доберусь, сил нет. Да и какая это церковь – на куполе даже креста не осталось. Старые жители сняли его, как только церковь эту построили. Нечистая недовольна ею была.
Прячусь в алтаре, обнимаю ноги. За окном бушует буря, деревья ломаются, мычат коровы, и эхом доносится из леса: «Ещё, ещё, ещё».
Утром Мстислав приходит в церковь – но не волком уже. Живин день в самом разгаре. Местные сейчас выйдут, будут нечистую почитать.
А Мстислав – человек. Садится рядом, обнимает за плечи, целует в макушку.
– Нет больше ни Николая, ни Мирки, – говорит, и голос у него надламывается.
Я утыкаюсь лбом ему в плечо.
– Возьми куртку, Слав. Ты же голый совсем.
Отдаю ему куртку Николая. Мстиславу она очень идёт. А он руки ещё в карманы прячет, греется.
– Тут лежит что-то.
Мстислав достаёт длинную цепочку. На ней – украшение, я таких не видела никогда. Серебряный круг, а в нём кристалл-капелька, почти прозрачный. Под кругом, на тоненькой-тоненькой цепочке висит не то хвост русалочий, не то крылышки чьи-то.
Слышу, как снаружи Гжимка, смеясь, отвечает своей бабушке:
– Я привезу их летом, и всё обязательно наладится.
Следом за кулоном Мстислав достаёт свёрнутую в трубочку записку:
«Если умру: осталось два. И всё закончится».
Мы переглядываемся.
Благодарности
Спасибо моей семье. Моим друзьям: Андрею, Милене, Кате А., Вике, Яне, Асе и Кате Д., Серёже, чудесной художнице Маше Клепиковой – за поддержку и веру в меня.
Корректору, Елизавете Малиновской – за внимание к деталям.
Украшение вдохновлено работами ювелира Евгении Еланик.
Подробнее о вселенной: vk.com/freiheitsverse и в Инстаграме @a_freiheit.
Оглавление
Скачать книгу
Незнакомец
Не знаю, куда ведёт меня эта дорога; бежит, извивается под ногами. Где-то поёт птица, оборачиваюсь – но не вижу. Значит, и не надо видеть. Я никогда не была здесь раньше. Вот так жила, думала, что весь лес обходила, а нет. Остались ещё в Смерчасово и для меня сюрпризы.
Не знаю, блуждаю я или нечисть играется. Солнце садится, но ещё отбрасывает последние лучи: вижу их сквозь листья. В лесу темно уже, кроны деревьев сходятся над головой. В просвете виднеется только тёмная синяя точка неба.
Под ногами шуршит опад. Чувствую, как палец на ноге щиплет – укололась, наверное, об еловую иголку или о какой-то сучок. Нестрашно. Как мама говорила: до свадьбы заживёт.
Свадьбы моей не предвидится, значит, времени ещё много. Обидно даже. Я не самая красивая девочка в деревне. Но Гжимка куда страшнее. Нос у неё курносый, веснушки дурацкие.
Где-то позади шелестит листва. Ну точно, нечистая балуется.
– Горь, Горька!
Сначала вижу чёрный нос, белую морду. Потом – уши.
– Привет, Мстислав.
Он выпрыгивает из кустов. Прятался, наверное, а может, и меня ждал. Кто его знает. Садится передо мной и поднимает мохнатую голову, смотрит своими красными глазами. Пугал кого-то: обычно у него они голубые.
Как когда он был человеком.
– Ты чего тут забыла?
– А ты?
Мстислав ничего не отвечает; но вижу – принюхивается.
– Охочусь. Ты заблудилась?
– Да. Решила пройтись и не там свернула где-то. Чего учуял?
– Чужака.
Он говорит тихо, настолько, что приходится напрягаться. Чужак. В части леса, о которой даже я не знаю! Мы оба понимаем, что это значит. Сегодня принесут жертву. Цикл начнётся заново.
– Надо его увести. Сможешь?
Мстислав молчит. Перекладывает хвост влево, вправо, задевает травинки. Надо же, сидит прямо на опёнке и не знает даже.
– Слав?
– Нельзя уводить. Нельзя. Ты знаешь…
Деревья перешёптываются; не знаю, кто именно говорит, голоса не разбираю – только шёпот. Нельзя. Нельзя. Нельзя. В ушах шумит, лес перед глазами расплывается. Нельзя потерять сознание… Коленки подгибаются… Мстислав тычется мне в бок мокрым носом; различаю только его силуэт: белый как призрак.
– Но рано ещё! Рано! – отвечаю шёпоту.
– Веди к нам, веди к нам, веди к нам…
Я обычно никого не водила к нечисти. Этим занимались блуждающие огоньки: собирались в кучку у болота и манили заблудших, заводили их в самую топь. Иногда полуденица Марья, если кого в поле находила. Лихо даже в лес не заводило чужаков – я больше всего его не любила. Громкое, неуклюжее, деревья ломало. Если попадался ему чужак – умирал страшной смертью. Смерчасовцы тоже водили. А я – нет.
Отряхиваю низ платья. Не помню, как упала. Приходится встать. Мстислава рядом нет.
– Слава! – кричу в лесную пустоту. – Слава!
Но он не отвечает.
– Веди, веди, веди…
Что хорошего в злых лесных духах: они не знают помыслов. Только слова слышат. Иногда видят, но глаза чаще закрывают. Если молчать – ничего не узнают. А если узнают – за меня богинки заступятся.
Может, ещё успею чужака увести, несчастного.
Никогда не хотела быть как смерчасовцы. Подлые, гнилые люди. Хотели, чтобы я такой же, как и они, стала. Но я их всех обхитрила. Не стала чужаков дурачить, когда повзрослела. Ни в школу не поехала учиться, ни мужа себе искать. За пределы деревни не выходила.
Убираю от лица ветку. Темнота сгущается. Нечисть нагнетает: вон и туман ползёт из глубины чащи – такой густой, влажный, аж в носу свербит. Слышу, как где-то неподалёку воет Мстислав – уже даже мурашки не бегут от воя. Раньше я боялась. Так страшно выл. От горя, от отчаяния.
Я бы тоже на его месте выла. А послушал бы меня пять лет назад… был бы дома! Или хотя бы у меня дома, но живым, здоровым – и человеком.
Мстислава смерчасовцы не пожалели. Его сюда привёз сосед мой, Борька, молодой парень. Знал он, что будет с его друзьями. Мстислава духи загнали в самую гущу леса, а нечисть его и заперла в волчьем теле и служить себе заставила.
Перед глазами до сих пор картина, как духи спиралью вьются вокруг него, молодого, красивого, тащат его глубже и глубже. А он кричит так, что в ушах звон этот и у меня слёзы на глаза наворачиваются. Зовёт Мирку, девушку свою, а дозваться никак не может. Я дальше не иду. Только стою, сквозь темноту различаю: огоньки, тусклый-тусклый свет, красные глаза – манью седую. Слышу, как она приговаривает: «Сынок, сынок родненький, нашёлся», а все остальные смеются, кроме Лиха.
Смеялись бы над маньей так: своего сына загубила, а теперь чужого как родного принимает в свои колючие объятия. Обозналась старушка. В следующий раз обознается тоже.
Нечистая наверняка водила хоровод вокруг Мстислава; страшный, чёртов хоровод, в котором все смеются, веселятся, подходят все ближе, ближе, ближе – пока в лицо жертве дышать не будут.
И так с каждым было, кто в Смерчасово приезжал. Даже с мамой моей. Но с ней всё-таки по-другому. Никто из чужаков живым из деревни не выбирался. Никогда не было такого, точно помню.
Туман становится гуще. Стелется по опаду, по ногам – чувствую, как они влажными становятся. Иду по наитию, но куда – сама не знаю. Мне-то в лесу сгинуть не дадут. А чужака ещё спасти можно.
– Эй, Горь.
Мстислав невидим, но он где-то рядом: слышу, как дышит.
– Тшш.
Нельзя духам знать, что я собираюсь сделать. Иначе сами заведут чужака, запутают. И Мстислав тоже это знает. Поэтому и остаётся невидимкой. Вижу, как он мне дорогу показывает: мягко идёт по опаду, он под ним проминается. И я иду прямо за ним.
Чаща становится реже; деревья здесь тоньше, младше – молчат, не говорят ничего. Либо не научились, либо не набрались мудрости, чтоб разговаривать.
С деревьями здесь вообще смешно. Они вроде бы и безобидные, стоят, шепчутся о всяком на странном языке. Только иногда знакомые слова улавливаю. Вреда не чинили много… но нечистые поручения передавали. Может, у них тоже выхода не было, как у смерчасовцев. Но их хотя бы можно было не слушать.
Паренёк молодой. Старше Мстислава, но молодой. На вид лет так тридцать, но точно не различаю. В деревне люди иначе выглядят.
Меня Мстислав возраст научил различать. Он городской был. Объяснял, что в городе люди моложе кажутся. В смерчасово в тридцать уже мужчинами были, с семьями и детьми.
Этот городской, получается?
Стоит потерянный. Волосы тёмные, таращит глаза наверх, на крону смотрит. А я в кроне гамаюна вижу. Сейчас петь начнёт.
Сестру свою давно он вспоминает,
В отчаянии бессмысленно бегущих дней.
И начинает, действительно начинает свою красивую горькую песню. Сердце замирает от её голоса – тягучий, ловко прыгает от ноты к ноте.
Теперь он – здесь, стоит среди лесных огней.
Погибель тут он обретёт, свободу тут же потеряет.
И будет как сестра. Почти без сердца,
Без лица. И без следа исчезнет…
– Эй, эй! Эй ты! Девчонка!
Но есть у путника секрет один,
Таится глубоко под его сердцем.
И тем, кто этой рощи властелин,
От прошлого не скрыться на рассвете.
Чужак стоит у самой границы. Ещё шаг – и всё, назад ему дороги не будет. Если не я, то нечистая.
– Подойди поближе!
– Не могу подойти, чего надо?
Нас разделяет пара метров. Деревья шепчутся, слышу: умрёт, умрёт, умрёт.
– Ты как здесь? – Он рвётся вперёд, но останавливается. – У меня телефон разрядился, а я выйти не могу! Дай свой, я друзьям позвоню.
Когда люди врут, их выдают мелочи. Не общая картина, а детали. Как меняется тембр голоса, как чуть подрагивают кончики пальцев.
Чужак врёт.
– Нет у меня телефона. Не видишь, что ли? – Показываю, что на платье нет карманов и руки у меня пустые. – Иди отсюда, коли жить хочешь.
– Я с друзьями сюда приехал, отлить пошёл и заблудился! Будь зайкой.
– Заек в лесу и без меня хватает. Уходи. По добру уходи.
Он не шевелится. Смотрит на меня в упор. Не люблю таких людей. Есть в них что-то… как в нечистой. Злое, недоброе. Вижу, как напрягаются у него руки. Не бить же он меня собирается?
– С чего вдруг? Ты хоть и девчонка, но одна слоняешься.
Я и до этого чужаков видела таких, зашедших случайно. Они бледнели, как только к смерчасовскому порогу подходили. От страха, от предчувствия, от гамаюновской песни – она для них звучала как сильный-сильный вьюжный ветер. Этот не так боится. Ещё и рассматривает меня, голову набок склонил. От ног до лица оглядывает.
– Ты нимфа, да?
– Дурачок, да? Смерти ищешь?
– Можно и так сказать.
Чувствую, как Мстислав тычется носом в бок. Поглаживаю его по лохматой макушке. Наверное, смешно со стороны смотрится: девчонка в лесу ночью гладит пустоту. Хотя мне бы смешно не было, будь я как чужак.
Интересно, о чём думает? Не понимает, человек перед ним стоит или нет? Или, может, действительно о друзьях?
– Деревня тут есть, говорят. На карте никак не отмечена. И никто не знает про неё.
Нет, не об этом думает.
– А ты тогда откуда узнал?
– Прабабка рассказала, ещё когда мелким был. Решил проверить старческие бредни, а то снится часто теперь.
– Смерчасово найти хочешь?
Кивает. Лезет в карман джинсов и достаёт маленькую коробочку, за ней – что-то прямоугольное, пластмассовое.
– Угу. – Внутри лежат сигареты. Чужак зажигает одну, подносит ко рту и закуривает. – Как пройти, скажи уже. На том и разойдёмся.
Улыбаюсь; даже не знаю, что ему отвечать. Нечасто незнакомцев вот так вот лицом к лицу встречаешь, ещё и тех, кто Смерчасово ищет.
Не мог он от прабабки узнать про деревню. Никто отсюда не выходил надолго, тем более старшие. Молодые уезжали в город за другими чужаками, за новыми жертвами – но всегда возвращались. Прабабка его не выжила бы вне Смерчасово. Кошмары бы замучили, от них бы и свихнулась да померла.
– Нет у тебя никакой прабабки. Зачем пришёл? Скажи, тогда помогу.
Чужак выпускает дым через нос. Пахнет очень неприятно, горько и тяжёло.
– Меня Николай зовут. А тебя?
– Гореслава.
– Хорошо, Гореслава. Люди у вас пропадают.
Николай задумывается. Он молчит какое-то время; слышу, как ухает сова вдалеке. Громко так. Мстислав напрягается: я чувствую, как тяжело он дышит.
– Девочка у вас тут была. Лет пять назад… – Николай затягивается, – Мира. Мирослава. Может, помнишь такую.
Скачать книгу