Каледонский безумец бесплатное чтение

Я был собой, когда меня снова позвали в мир людей

Когда лицом к лицу я говорить

С природой буду, что древнее патриархов,

Увижу я, как в небе отразятся

Предания прошедших вскользь времён.

Когда печаль отсталою жар-птицей

Прикроет звуки медленного бденья

Своим крылом, изнемогавшим вволю

О пересказе с самого утра,

Я буду говорить о трудных судьбах,

Впечатанных во звёздны очертанья,

Отдавших душу за немых потомком,

Отчаявшихся жизни путь пройти.

Я перестану говорить по складам

И, просто голову косматую задрав,

Завою на луну, как все когда-то

В какой-нибудь из жизней подвывали

От осознанья бренности творимых,

И, без согласья в бездну прочь нырнув,

Я буду спать секунду или вечность…

Но лунный свет смешается с судьбою,

И всё вернётся на круги своя.

Забавный он…

Вызвать меня в ночь Калан Май, в ночь Бельтайна и надеяться, что это пройдет просто так! Немыслимая самонадеянность… Тут все такие или через одного?

… Мне пока не очень уютно в этом теле. Но… не привыкать. Язык, правда, какой-то мудрёный. Недаром появился много позже, чем я пережил своё последнее воплощение, а их у меня было не одно.

Ничего, освоюсь. И с новым телом, и с новым языком, которым я расскажу вам свою историю. Он хотел рассказать её вместо меня. Долго готовился, если я верно просматриваю его жизнь. Даже вроде изучал какие-то манускрипты, правда, не на пергаменте и даже не на… как же это слово на латыни?.. Как назло, забыл! А, in folio! Да, вместо фолиантов тут есть ещё всякие малопонятные для меня приспособления. Нажимаешь, куда надо, и появляются буквы, проведёшь пальцем – текст исчезает и появляется новый; проведёшь пальцем обратно – прежний текст возвращается.

Все эти премудрости мне ещё предстоит освоить. Как всегда, всё приходится делать самому…

Я давно ждал этого. Ждал, когда меня призовут, и теперь, когда это случилось, я буду рассказывать вам историю своих жизней с помощью этих хитроумных устройств. И да поможет мне в этом пламя великого Бели, разжигающее наш ауэн сквозь века и тысячелетия!

Уверен, что вы никак не можете понять, кто я. Нетрудно сказать.

При первом рождении я получил римское имя Моридунон – Морская твердыня, которое в моей семье, где мы говорили на одном и том же языке, переделали в Мирддин.

Меня называют Лалойкен – Неугомонный.

Меня называют Сыном Кромешной Тьмы.

Меня называют Безумцем из Каледонского леса.

Я – Мидир, сын Дагды, величайшего из Детей Неба; владыкаПолых Холмов и тайных волшебных троп, что пролегают между ними.

Не столь долго, но именовался – и именуюсь – я Эмрисом, Амброзием, дабы скрыть подальше от врагов истинного Аврелия Амброзия, лучшего владыки своего времени, и так и остался я его названным родичем.

И только потом, много лет спустя после моей последней смерти, с лёгкой руки христианского жреца, коего накрыл истинно друидический ауэн легенды об Артосе-Медведе, я стал называться так, как было благозвучнее для новых почитателей наших сказаний, – Мерлином.

Вот сколько у меня имён, и ни одно из них не менее важно, чем все другие.

Вселившись в тело этого занятного соискателя нашего божественного ауэна, я хожу по улицам вашего города, всматриваюсь в лица людей, узнаю их помыслы, привычки, обыкновения и понимаю, что сегодня никто не постигает мудрость, склонившись над свитками или древними камнями, на которых начертан Огам. Общение с Легендой сегодня вам недоступно. Ваши слова сиюминутны, а намерения быстротечны, они легко сменяют друг друга. Поэтому я буду рассказывать вам о себе здесь – через эту непонятную коробочку, благодаря которой написанное одним могут во мгновение узреть девять раз по девять десятков и ещё столько же людей по всему миру – и даже это не предел. В живом теле всё вспоминается гораздо быстрее, чем в состоянии бесплотного духа, который изредка будоражат лишь пресные грёзы заурядных фантазёров. Настало время поведать обо всём самому. День за днём, одна история вслед за другой…

Начну, пожалуй, с конца, который и был началом всего.

Год моего и моей сестры-близнеца Гвенддид первого рождения – тот, который после долгих споров лжежрецы Йессу Гриста через много лет со дня моей последней смерти назовут пятьсот тридцать седьмым от рождения своего бога…

Я был этим годом. Я был всем, к чему прикасался и о чем только мог помыслить. Я устремлял свой ауэн, своё вдохновение сквозь пространство и время и поэтому вижу всё, что происходило, будто бы было это мгновение назад.

Итак, я был…

…Я был тем годом, когда мы родились

Я знаю, что будет потом,

Когда мы захотим, чтобы стало светлее,

Теплее,

И к каждому дому примкнет еще один дом,

И небо под нами откажется миловать многих советом стократным.

Мы входим туда

Навсегда,

Надеясь вернуться обратно,

А вплоть до урочного дня

Любуемся всласть отраженьем в спокойной воде.

И на берегу разжигаем костры в честь Изначального Белена.

Страстью унять

Стремимся заботы и почести сильным мужам,

Но все они тленны,

Тленностью до одного подсчитаны и измерены.

И вьется костер,

И в нем погребаем свою неспокойную гордость.

Язык их остер,

Но лишь до утра возвращения к пошлой рутине, рождающей кротость.

Именно в тот год почти день в день пал Круг Дракона. Фантазёры поздних лет называют их рыцарями Круглого стола. Да, Круг Дракона – это не «он». Это «они». Лучшие из лучших Острова, который ещё при моей жизни назовут в мою честь – Пределом Мирддина. Но о том позже.

Круг Дракона распался вместе с гибелью Артура, Артоса-Медведя, погибшего вместе с Медротом, который тому приходился то ли племянником, то ли сыном. Кто их разберёт, если старший родич провозглашает младшего своим единственным преемником и принимается постепенно посвящать в тайны своего правления? Такой наследник – больше чем сын, даже если он не единокровник.

… Но в той схватке погибли Артос и Медрот, и легенды о том прошли сквозь века и дошли до ваших дней. Правда, никто из вас так и не знает доподлинно, бились ли они на одной стороне или же против друг друга. И вы не поверите: мы, жившие тогда, тоже не знали правды.

Говорили разное, потому что, едва завершилась та битва в долине реки Камлан, в краю, который саксы называли Сомерсет, Летний край, ибо невежественно полагали, что именно там живут их боги, по всему Придайну, от белых скал Океана до вересковых пустошей, некогда рассечённых Стеной Антонина, забродили босоногие перекати-поле. В надежде на обглодок с богатого стола они шастали от одного динаса к другому и даже наведывались в саксонские бурги, коих строилось тогда уже немало.

И, вечеряя с хозяевами, роняли они байки со своих оголодавших уст. Говорили они мало, но часто. Вкушали пищи ещё больше. Глядели перед собой пустыми глазами, и голоса их скрипели, словно несмазанные петли амбарных дверей. Были эти странные гости похожи больше на призраков древнего Народа кожаных лодок, чьи потомки до сих пор живут в закатной и полуденной частях Зелёного острова Иверддон, и среди далёких полночных гор, и на равнинах Придайна – от их самоименования, придин, наш Остров и получил своё первое название; мы же давно зовем их круитни – размалёванными, а римляне переводили это слово на свой язык – пикты.

… Жалкие лохмотья едва прикрывали их нагие тела. Никто не мог понять, сколько им лет, но речь их была ясна всем – в каждом краю говорили они на местном наречии словами, привычными для жителей тех мест. Даже с саксами они держали разговор по-саксонски, а с ватажниками, прибывшими с Зелёного острова, – на столь непривычном для нас наречии скоттов. И никто не мог заглянуть им в глаза – пропасть бездонная была в них, такая, что закладывало уши, а разум цепенел от ужаса.

Говорили эти не то люди, не то призраки древних пиктских вождей об одном и том же, но каждый новый таинственный гость, от которого местная челядь шарахалась, как от мертвецкого дуновения из полых холмов, приносил новую, отличную от прежних историю.

Одни повествовали, будто Артос и Медрот сперва схлестнулись из-за какой-то знатной властительницы, в которую влюбились оба. Другие рассказывали, что Артос и Медрот вместе со своими дружинами приняли неравный бой против саксов, совершавших дальнюю вылазку в долину реки Камлан. Были и те, кто клялся, что своими глазами (да-да, теми, в которые было страшно заглянуть!) видели, как Большой Медведь, пронзённый копьем Медрота, нанёс ему сокрушительный удар мечом в непокрытую шлемом голову, и прославленный клинок рассёк несчастному череп, и мозги брызнули в разные стороны…

Много дорог протоптали эти нежданные носители слухов и домыслов. И как были они везде, так и не стало их в один миг нигде. Пропали, сгинули. Ушли в холмы? Кем они были, так и не ясно. Ясно было одно: смерть Большого Медведя всколыхнула древние силы нашего Острова – недовершённое Артосом требовало продолжения.

К тому времени, как я вернулся из Иверддона домой, минуло двадцать зим, и то поколение вождей, друидов и колдунов Йессу Гриста, которое знало амераудура Артоса и воителей Круга Дракона, почти иссякло в мире единожды рождённых. Одни сгинули в пылу междоусобиц, иные скончались естественным образом – благо для этого было достаточно просто переесть на пиру зимней порой. А те немногие, кто ещё был жив, молчали о том, что знали наверняка. Но даже их память и сведения не смогли бы напитать наследие Острова так, как сделали это разрозненные слухи и байки незваных гостей-призраков, будораживших воображение всех живших в ту пору, – от гордых верховных вождей, претендовавших на титул вледига, до распоследнего пленника-раба, чья жизнь начиналась и заканчивалась уборкой хлева.

В этом средостении пересудов рождалось самое главное сказание нашего мира. Рождалось оно, как и положено новой жизни, почти год. Первый год моей жизни.

И весь тот год моему рождению не могла нарадоваться моя бабка Керридвен, богиня мудрости и волшебства…

Я был радостью богини Керридвен

Больше всех нашему с Гвенддид рождению радовалась богиня Керридвен. Правда, была она в тот момент далеко от нас. Но потом, когда мы, наконец, познакомились, часто, глядя на меня, маленького, она загадочно повторяла: «Не зря, ой, не зря…».

Потом она объяснила, что именно «не зря». Ну, как объяснила… Наверное, именно так и должно было звучать объяснение из уст Хранительницы тайных знаний:

– Тёмные времена стали ещё темнее, и Тьма кромешная породила Беспокойство, которое разгонит саму тьму. Одного случайно кличут Твердыней Морской, другому специально это имя дано будет, и призовёт он Древних, и путь свой пройдёт от самых глубин времени-моря до исхода в вечный миф.

– Ба, а можно как-нибудь попроще, а? – мне было где-то семь или восемь зим.

– Нет, нельзя, – озорно откликнулась она, помешивая очередное гадостное варево в своём знаменитом Котле. – Я ведь богиня мудрости, колдовства и тайных знаний. Я должна говорить загадками. Статус обязывает.

– Статус?

– Очередное никому не нужное римское слово, которым сегодня одержимы человеческие существа. Из-за него, статуса, и убили Артоса-Медведя.

– Из-за слова?!

– Из-за слова. На вот, попробуй, что бабушка приготовила, – и она проворно зачерпнула варево своей любимой огромной костяной ложкой.

– Фу-у-у! – скривился я, почуяв отвратительный запах прямо у себя под носом. – Не буду!

– Всё равно за обедом съешь всю миску! И даже слушать ничего по этому поводу не хочу! Ты и так всего лишь на четверть бог.

Керридвен помешана на всякого рода волшебных блюдах и напитках, которыми постоянно пичкала отца, покуда он не вырос настолько, чтобы без последствий избегать её опеки. Потом вся эта поистине божественная по мощи своей забота кубарем и всецело обрушилась на нас с сестрой. Так древняя богиня стремилась оградить нас от чужого колдовства всех известных миров, а также от чар стремительно набиравших силу жрецов распятого за морем Йессу Гриста.

Как Керридвен пеклась о нас, яростно и не терпя возражений, так же свободно и без замалчивания она в любой момент могла поднять любую из тем, которые всегда были табу в нашей семье. Одна из этих тем – моё, вернее, наше с сестрой «четвертьбожие».

Почему об этом у нас все, кроме Керридвен, старались молчать? Сказать нетрудно. А запомнить ещё проще.

Сына Керридвен, моего отца, зовут Морвран, Чёрный ворон. Бабка всегда поправляла: «Не чёрный, а великий». Но такой уж мы народ, что у нас всё, что чёрное, – обязательно великое. Или морское.

Итак, об отце, о Морвране. Еще его звали Аваггду – Тьма Кромешная. Дело в том, что родился он… исчерна-тёмной пустотой. Так случилось. Морвран считал, что принимать более приятный облик, например, человекоподобный, ниже его достоинства. Но приходилось. Часто он перекидывался, как и было дано ему от рождения вместе с именем, в огромного чёрного, как смоль, ворона, и тогда поистине был достоин всеобщего любования и восхищения изяществом формы и полета.

Керридвен не говорила ему, кто его отец. Боялась, что найдёт и укокошит. За плохую наследственность.

А ещё Морвран боялся, что его будущим детям передастся его плохая наследственность. В моём случае так и вышло, и вот как было дело…

Я был длинным домом вледига Коэля Хена

Я вспомню песнь из глубины веков,

Наполненную счастьем и отчаяньем,

Я снова вижу: корабли причалили

До южных скал британских берегов.

И снова вижу пламенную плеть

Среди небес, вздымавшуюся с силой.

Но ныне это просто меч счастливый,

Готовый смельчакову длань согреть.

И снова собрались в одних руках

Копье, Клинок, Котел и Вещий Камень.

Их наши боги передали сами

В людские руки, долгими годами

Стяжающие славу впопыхах.

В стародавние времена жил да был в полночном крае Острова Придайн, или, как его ещё называют, Острова Могущества, у самого предела, где начинаются земли народа круитни, могучий вледиг, и звали его Коэль. Или Коль. Было это, по человеческим меркам, так давно, что именовали этого Коэля не иначе как Хен – Старый. А в народных песнях, напрочь растерявших величие этой фигуры, он известен как старый дедушка Коль. Правда, был случай, когда он действительно едва не растерял своё величие. И вот как это произошло.

Старый дедушка Коль, особенно когда уже действительно состарился, любил шумные пиры. По поводу и без оного. Да так, чтобы звуки пиров разносились из Эборакума до самых берегов как одного моря, так и другого. И чтобы обязательно было шумнее и веселее по меньшей мере на порядок, чем у всех вместе взятых вождей, перешедших под его руку. Чтобы со всего Старого севера привозили лучшее пиво и вино. Чтобы со всего Старого севера собирались у него лучшие барды, поющие лучшие песни. Чтобы всю ночь придворные музыканты его трубили в свои дудки и пилили свои струны, не смыкая очей.

Но вот однажды старый дедушка Коль, видимо, выпил больше обычного, и что-то ему не понравилось в игре одного дудельщика. Он, распалённый пивом и вином, затопал ногами, замахал руками и велел страже выгнать из пиршественного зала всех своих музыкантов. Всех, кого он годами привечал у себя, годами собирал, – опять же, лучших! – со всего Старого севера. Годами поил, кормил, возил с собой под отборнейшей охраной в битвы и посольства и знал каждого по имени. Да не просто из пиршественного зала выгнал, а вообще из города. Так поётся в старинной песне, и на том она заканчивается. Но есть у неё и продолжение, и вот оно.

Ушли несчастные музыканты в лес, в кромешную ночь, навстречу призракам и прочим лесным обитателям, которые, если не рады нежданному гостю, то по меньшей мере заморочат его до утра, хотя могут и в болото заманить, и на корягу острую животом напороть. Идут они, значит, где-то вдесятером и ещё пять, по узкому лесному тракту, и тут им навстречу одной полной луной освещаемая согбенная сухонькая старушенция – мухоморы собирает. Начала их расспрашивать, как они здесь очутились и что с ними вообще стряслось. Музыканты бабушке всё и рассказали. Ну, тогда Керридвен – а это была она – никому ещё бабушкой не приходилась, равно как и матерью. Всё было впереди, и всё начиналось именно там. Очень рассердилась Керридвен на Коэля Старого за его выходку и как была в старушечьем облике, так и заявилась под утро на пир в главный зал Эборакума. Что там было, любители благоречия вам никогда в полной мере не перескажут. Владыка всего Старого севера, поняв, кто стоит перед ним, тотчас протрезвел: ползал в ногах у хозяйки тайных знаний, заливался горькими слезами, вымаливая прощение. Уж очень не хотелось ему триста лет и ещё три раза по триста жить жабой или комаром. Во-первых, потому, что ни жаба, ни комар столько не живут, просто Керридвен любила громкие цифры, особенно когда устраивала кому-то разнос. А во-вторых, этим всё могло и не закончиться. Жабами могли стать все придворные старого Коэля, все его данники, а Старый север вообще рисковал содеяться сплошным болотом. Потому что, когда злилась Керридвен, даже заморский Митра и ещё имевший более-менее вменяемую личность Йессу Грист хоть и пользовались всецелым почитанием многотысячных римских легионов, но, что называется, жались по углам своих святилищ и попросту не вмешивались.

В общем, к утру владыка Коэль вымолил себе прощение. Конечно же, не за просто так.

– Запомни, вошь! – Керридвен в гневе, как вы уже смогли догадаться, не скупилась на слова. – Взамен своей ничтожной жизни ты отдашь мне другую – из рода своего, и дороже её никого среди твоего потомства не будет!

Тот, разве что не обмочившись, часто закивал взъерошенной седой головой, и в глазах блеснуло долгожданное облегчение. «Какая мне печаль до этой жизни, если меня в ту пору уже не будет в живых?» – думал Коэль, когда Керридвен покинула пиршественный зал. Накаркал себе же самому – скоро его действительно не стало. Но прежде, в тот же день, с распростертыми объятьями принял обратно всех десятерых и ещё пятерых – но без одного – своих музыкантов, одарив их подарками и вдвое увеличив довольствие. Боялся, что снова чуть что – пожалуются богине.

А того музыканта, который не вернулся обратно ко двору, Керридвен оставила у себя прислужником – помощники в волшебстве нужны всегда. Особенно те, на кого нисходит вдохновение и кого никто так и не надоумил идти учиться к друидам. Звали нового помощника Гвион Бах – Светлячок. Но о нём позже.

А история, начало которой положила выходка старого дедушки Коля, только начиналась…

Я был заветом дома Коэля Хена

Положи весь мир на умбон щита

И пронзи глаза острием стрелы,

Ощути: в тебе стыд и нагота,

А фаланги перст, как одна, белы.

Ты босой пройдись по стезе клинка,

Задыши без жабр на морском, на дне.

Нить твоей судьбы слишком коротка,

Ты вовнутрь себя загляни извне.

Отрекись, забудь о делах мирских,

И ничтожество ты своё признай,

Коль твоей души дольний гул затих,

Истым воином себя лишь тогда сознавай.

Немного прошло времени с той памятной ночи, как старый владыка Коэль скончался, и мудрая Керридвен Хранительница Котла даже решила проводить его до грани миров, за которой была иная жизнь.

– Матушка-госпожа, – молвил Коэль, когда они расставались, – если мы не увидимся более, скажи: что же это, самое дорогое в моём роду, о чём никто ведать не будет, но что придётся отдать тебе?

Думал он эту мысль потом очень часто и очень долго. Катал в голове, перекатывал. И думал он её совсем не так, как с самого начала, в ту зловещую ночь в пиршественном зале Эборакума.

Но ничего не ответила ему Керридвен, просто улыбнулась и обняла на прощание как старого друга и пожелала доброй дороги. На том они расстались, и Коэля, переходившего в новую жизнь, всё меньше начинало волновать то, что стало отныне в его роду самым главным заветом. Потому что незадолго до своей смерти, явно почуяв её приближение, владыка Старого севера созвал всех своих старших сыновей и племянников и, нехотя напомнив о той позорной ночи, строго-настрого наказал родичам беречь пуще всего то самое, что каждый из них сочтёт для своей семьи и ближних наиболее дорогим.

В глубине души Коэль Хен подозревал, что для каждого второго из них, если не для каждого первого, этой драгоценностью станет трон Старого севера. Как вы догадались, пошли междоусобицы. Предел Коэля делили, потом делили снова, отбирали друг у друга, кромсали на более мелкие наделы – одним словом, междоусобица процветала. Вот что бывает, когда несведущие массы неверно истолковывают слова единственного, кто ведает, да и то лишь наполовину, если не меньше. Вожди севера не любили римские слова, но одно из них уж точно всем им подходило в ту пору – политика. Старый север погрузился в политику, поэтому все друг друга обманывали, предавали, покоряли и нередко делали это чужими руками. На юге Придайна, где латинский образ жизни впитали тщательнее, лишь за голову хватались, наблюдая выкрутасы благородных вождей полночной стороны. Но римлян на Острове в ту пору стало заметно меньше, чем прежде – владыка Максен, которому Придайна вдруг оказалось мало, решил повторить путь одного из своих предшественников и увел легионы в Галлию. Там и сгинул вместе с ними. Поэтому целых сто лет потомкам Коэля ничто не мешало благополучно резать и жечь друг друга ради самого дорогого, что у них было, – власти. Даже Большой Медведь Артос на закате своего правления в какой-то момент махнул на них рукой, перестав посылать своих латных конников из Круга Дракона на усмирение очередного самопровозглашенного узурпатора, и принялся попросту взимать с каждого нового победителя дань людьми, лесом и скотом на укрепление полночных границ с пиктами.

По прошествии сотни лет в пылу очередной цепи стычек никто из потомства Коэля не углядел, как расцвела одна из знатных девиц в доме Уриена Регедского, прямого отпрыска былого владыки Старого севера…

Я был полётом Морврана

Сыграй о любви…

Когда мягкий искристый туман

Легко спеленает замёрзшую душу,

Я сон разбужу

И долго смотреть ему буду в глаза немигающим взглядом.

Он – часть меня,

Непутёвого, смертного, вдаль глядящего палладина,

Который ушёл за ворота, едва не предав мечту.

Сыграй о друзьях…

Когда мир не желает и правды,

Ни счастья, ни жалости в буднях мерцающей тьмы,

Когда люди стараются быть, когда жить стараются боги,

Мы уходим навек,

Чтоб вернуться обратно через мгновенье

И в ноги упасть, и молить о несбывшейся милости к ближним –

Не к нам,

Мы и так уже прокляты не один и не сотый раз.

Сыграй о судьбе…

Когда музыка стала забавою грязных ночлежек,

И филиды, и барды присягают на верность римским крестам,

Я скелу свою сотворю и закутаю бережно в люльке,

И в лес понесу,

Где сидит в тишине та, что играет на флейте,

Которую я попрошу:

Сыграй о любви…

Домом Уриена эту большую семью и её ближних стали именовать уже позже, к тому моменту, когда я вошёл во взрослую пору. Но владыка Уриен стал довольно знаменит к исходу своей жизни, поэтому весь этот род, как за несколько колен до него, так и не одну сотню лет после называли именно домом Уриена.

Ну а пока Уриена ещё даже не думали зачинать, при дворе его отца родилась Ллейан. Вернее, потом её назвали Ллейан, Отшельница. Потому что ещё отроковицей была она нелюдима и мало кого привечала в ближнем своём кругу. А данное при рождении имя – придворный жрец Йессу Гриста друид-расстрига Блехерис даже совершил модный уже в ту пору обряд погружения в воду – очень скоро позабылось.

Минуло 15 зим, и родители уж было отчаялись выдать Ллейан замуж – стольким она из-за своего несносного нрава уже успела отказать! – но тут произошло вот что…

… Как-то раз Керридвен сказала Морврану:

– Полетай, сынок, поохоться, развей хандру! А то ты после этой своей службы у человеческого вледига уже столько времени сам не свой, места себе не находишь. Да и мама хочет приготовить сегодня кое-что особенно волшебное.

И продиктовала список всего, что нужно ей было для очередного отвратительного на вкус – да, терпеть их никогда не мог, будь они хоть трижды колдовские! – варева в Котле. Морвран на память никогда не жаловался. Обернулся гигантским вороном и был таков.

Недалеко от дома он встретил на лесной поляне Герна. Рогатого Охотника.

– Пойдём, маленький-большой ворон, поохотимся вместе, – предложил Рогатый, произнеся эти слова на своём древнем наречии, настолько древнем, что даже первые боги давно позабыли его. – Твоя мать, моя старая вечно юная знакомица, знать, послала тебя, как всегда, – туда, не знаю, куда, принести то, не знаю, что.

– А что взамен? – спросил его Морвран, зная, что и Герн, и Керридвен, несмотря на почтенный даже для богов возраст, очень любили проделки, причём одни и те же.

Рогатый с напускной ленцой усмехнулся:

– Взамен – что произойдет от всегда не-твоего, станет на не-всегда моим.

Выяснять, что он имеет в виду, смысла не было. Всё равно не сказал бы. Или сказал бы что-то ещё, вконец запутав молодого отпрыска богини волшебства и тайных знаний, которому оные знания пока были мало того что недоступны, так ещё и неинтересны вовсе.

Морвран неопределённо взмахнул крылом, – потом, мол, разберёмся, – и припустили они вдвоём по всем мыслимым и немыслимым мирам, выслеживая причудливых созданий, в ужасе стремившихся врассыпную, едва завидев косматого кряжистого бога, чья голова увенчана оленьими рогами, и огромного чёрного ворона над ним, распахнувшего крылья на всё небо. Кое-кому убежать не удавалось, и маленький кожаный мешочек на шее у ворона, способный вместить в себя целую бездну, – дар богине Керридвен от Маленького Народа в благодарность за вечное заступничество – продолжал пополняться новой добычей.

На обратном пути Морвран собирался набрать испрошенных матушкой кореньев. Но не сложилось…

… Вышли Рогатый и Морвран тропою из-под холма в мире, где обитают люди. А именно – близ Морской Твердыни в Повисе, где у каких-то дальних родичей гостила Ллейан из дома Уриена.

– Ну всё, дальше ты сам, а мне и того дальше, – сказал Рогатый Герн.

– А как же то, что взамен? – спросил его честный и бесхитростный Морвран.

– А, потом, – неопределенно повел рукой Охотник, словно передразнивая недавний взмах вороньего крыла своего спутника. – Уже всё давно началось. Вон кречет-птица, следуй за ним, но не пужай. Тёзка он сына твоего.

– Какого сына? – удивился Морвран.

– Который не дочь. Но дочь – тоже, – хмыкнул Герн и исчез в лесной чаще.

И тут в небе действительно закружил-заклекотал кречет, птица, зорко смотрящая в прошлое и не менее ясно – в будущее. И тут и там называли кречета многими именами на давно забытых или ещё не появившихся языках – фалько, чучулигар, боздоган, мерлин…

И примнилось гигантскому ворону, будто задразнил его кречет. И он, решив позабавиться перед неимоверно скучным полётом за травами, решил погонять бедную птицу, пока весь задор от охоты ещё не вышел.

И кречет-сокол увлёк исполинского чёрного ворона к кромке залива, на котором стоял Моридунум, Морская Твердыня. Навстречу судьбе – и не только своей.

Я был берегом реки, где встретились наши родители

Дай насытиться робостью твоих глаз,

Дай почувствовать твою нежность, твою красоту,

Дай мне понять, что я люблю только ту,

Которая сидит передо мной и льет слезы сейчас.

Мне не грустно, но и не весело рядом с тобой.

Это пройдет, как и все проходит когда-то.

Я не убегу. Я не хочу низвергаться в покой,

Потому что я просто боюсь не вернуться обратно.

Огромная тень воронова крыла скользила по-над предрассветным Моридунумом, задевая огромный – шутка ли, второй по величине во всех бывших римских землях Придайна! – амфитеатр, ныне с заросшими скамьями, усеянный грядками овощей; форум, продолжавший исполнять строго одно из своих изначальных предназначений – место торговли; термы, переделанные под покои местной знати; деревянно-каменные городские жилища, сто раз перестроенные после очередного приступа ветхости и безрезультатных попыток повторить деяния зодчих прошлого; мелкие землянки бедноты, беспорядочно усеявшие кромку строгого полотна прямых улиц…

Кречет уже давно куда-то подевался, и Морвран, всё равно довольный охотой и в кои-то веки развеявшийся, вовсе позабыл о дразнившем его пернатом собрате, почти безразлично провожая взглядом оставшийся позади Моридунумский холм, Брин Мирддин, где когда-то селились первые местные жители из числа племени деметов.

Морвран уже бывал здесь когда-то. Давно. В прошлой жизни. О которой он не хотел вспоминать. Огромный ворон заложил полукруг и устремился к реке Тыви, к тому месту, где она, покидая место обитания людей, была довольно широка, чтобы, пока город не проснулся, минуя лодочную стоянку, принять свой нелицеприятный первоначальный облик и охладиться в прохладной воде.

Не пришлось. Ибо там они и встретились.

Ллейан сидела на берегу реки и смотрела вдаль. Когда небо над головой стало темнеть, она подняла голову и увидела Морврана. Нет, она не испугалась, хотя зрела нечто подобное впервые в жизни. Даже креститься не стала, как учил её священник Блехерис, сопровождавший воспитанницу в далекий Моридунум по строгому наказу Мейрхиона Худого, последнего вледига единого Регеда*. Чуял потомок Старого дедушки Коля, что дорожить надо самым… дорогим. Ибо если сыновей правителя могут убить в битве, то дочери в силах сохранить и укрепить вотчину путём брачного союза с другим правителем. Поэтому в поблёкший к той поре некогда роскошный Моридунум, по-нашему Каэр Мирддин, прибыла Ллейан тайно и жила под чужим именем, которым, впрочем, никто не интересовался, тем более что всё внимание отвлекал на себя бывший друид, а ныне жрец Йессу Гриста Блехерис, вместо проповедей рассказывавший всем и каждому о своём родном Иверддоне.

Только вот пока Мейрхион Худой присматривал выгодную партию для сокрытой от посторонних глаз дочери, он, Мейрхион, возьми да и скончайся. И вот уже полтора года идти Ллейан и Блехерису было некуда.

Но не об этом думала девушка в то утро, когда над ней проплыла тень гигантского ворона. А о чём она думала, сейчас уже неважно, ибо, увидав Морврана в его вороньем обличье, Ллейан совсем позабыла, о чём таком она размышляла за мгновение до.

Морвран почувствовал на себе чей-то взгляд, глянул вниз, на покрытый дёрном крутой, но невысокий берег.

– «Чёрный ворон, что ж ты вьёшься над моею головой…», – пропела Ллейан вдруг и совсем неожиданно для себя. Необязательно, конечно, она пропела именно эти строки, однако нечто подобное в тот момент прозвучало.

Морврана никогда не нужно было долго уговаривать, и именно там, на прохладном берегу реки Тыви, в лучах восходящего солнца у них всё и произошло…

… – Кто?! – когда Блехерис переспросил во второй раз, то уже сорвался на сдавленный крик. Такой крик-полушёпот, когда боишься привлечь к себе внимание, но уже не можешь сдерживаться.

– Чёрный ворон. Огромный чёрный ворон, – потупив глаза, ответила Ллейан. Бывшему друиду не нужно было ждать четвёртого месяца, чтобы через два дня, просохнув после очередной проповеди, понять-таки, что его подопечная понесла.

– И… – это он тоже переспрашивал во второй раз, – что ты ему пропела?

– «Ты добычи не добьёшься».

– Ты пропела Морврану, сыну Керридвен, что он не добьётся добычи. Ты пропела это Аваггду, Кромешной Тьме, самому дикому воину Бреатана, тьфу, Придайна, тому, кто один в дружине Артоса-Медведя стоил целой дружины Артоса-Медведя! Ты, не поморщившись, принялась дразнить сына той, чьё имя и слово «колдовство» – синонимы!

– Сино… что?

– Неважно, – отмахнулся Блехерис, – сам недавно выучил… И ты после всего, что произошло, молчала два дня?! Да, я был пьяный, но клянусь зенками святого Павла, эта новость сделала бы меня трезвее хрустальных гротов Эмайн Аблах, – и он истово перекрестил сначала лоб, а потом всё своё тело целиком.

– Ну, наставник, – Ллейан нервно заломила руки и заканючила, как маленькая, – ну я же не знала, что именно так всё произойдёт!

На самом деле ей было всё равно, о чём она в тот момент знала или не знала. Ведь именно то, о чём она два дня назад ещё толком ничего не знала, ей очень сильно понравилось.

– Что вы, женщины, вообще об этой жизни знаете!.. Лучше бы ты согрешила с тем учеником шаннаха в доме своего отца, – Блехерис легким шлепком прикрыл глаза рукой. – Ты хоть понимаешь, КОГО ты придразнила?! Не понимаешь… Зато я уже всё понял.

Равно как и понял бывший друид, к кому теперь он должен идти и чем это для него может обернуться.

Я был злорадством Керридвен

Не играй с богами в прятки,

Те – везде, а ты – лишь тут.

Как припустишь без оглядки,

Так они тебя найдут.

Не ищи к богам лазейку,

Не клади узкоколейку,

К ним дороги широки,

А мельчать им не с руки.

Боги, братец, не печатки,

Их незыблемы порядки;

Веришь, могут без затей

Жизнь прогнать промеж ногтей?

– Твою жизнь. Веришь? – хищно взглянула Керридвен на Блехериса.

Тому не нужно было много блуждать по лесам. Он знал, что следует делать. Среди священных камней принёс он подношение, и богиня, только этого и ждавшая, нашла его сама. Нет, она могла навестить бывшего почитателя, друга, единомышленника в любой удобный для неё момент, хоть во сне. Но зачем женщине, даже богине, являться, покуда её не приглашают?

Христианский священник тут же распластался ниц перед древней госпожой колдовства и мудрости.

– Угу-угу, – отозвалась она. – Свежо предание, да верю через раз. Что, борода, проморгал девку-то? Ох, люблю я над такими, как ты, пошутить! А пришёл-то чего?

– За помощью и милостью, госпожа.

– За милостью – это не ко мне. За милостью – это, например, в Эвраук, на паперть вашей главной базилики.

Блехерис удивленно приподнял голову.

– Я тоже люблю новые слова, – Керридвен почему-то сочла нужным объясниться. – Внуки, кстати, для меня – тоже новое пока ещё слово. По крайней мере, новое в нынешнюю эпоху.

– Внуки? – дерзнул забыться Блехерис и произнёс это вслух.

– Будет двойня, – слова Керридвен, периодически (и Блехерис это знал) сверявшейся с Котлом, мало кто подвергал сомнению. Кто же всё-таки подвергал, потом вспоминал об этом с большой неохотой.

– Вот что, Блез, – она назвала его, как и прежде, малым именем. Наверное, по привычке, – за то, что ты остался верен своей воспитаннице, я тебя пощажу. Хотя, видит Аннуин и вся его живность, я до сих пор борюсь с искушением проучить тебя на девять жизней вперёд. Да и девочку оставить не на кого: не приживётся она в моём доме, даже если я её полюблю как родную дочь. Слишком уж заморочили вы ей голову своим заморским Йессу. Морвран – бобыль и бирюк, ему никто, кроме себя, не нужен. А среди людей Придайна девочку оставлять нельзя.

Блехерис это понимал. Если два дня назад Ллейан ещё не была никому помехой, то теперь она – будущая мать, возможно, мальчика, который сможет претендовать на трон Регеда, хоть уже и растасканного на лохмотья, но ещё способного зим через 16-17 сплотиться вокруг нового вледига, прямого потомка Коэля Старого. Убить детей в утробе сочтёт своим долгом не один соискатель венца. И тайна, пока ещё царящая вокруг их с Ллейан пребывания в Каэр Мирддине, как показывал долгий жизненный опыт Блехериса, уже стала лишь вопросом времени. Как говорится, кому надо, тот рано или поздно найдёт.

– И вот поэтому, – Керридвен словно прочитала мысли священника, – давай-ка, бери мою невестку и отправляйся в свой Иверддон, в этот… новое название… сейчас… христианский храм дуба… напридумывали, мракобесы!.. а, Килдар.

– В монастырь?!

– В него, в него. В монастырь Килдар, – Керридвен закрепила в памяти оба слова. – К святой, – мельком усмехнулась, – Бригантии. К Бригитте. Там вы будете в безопасности. Корабля не ждите. Ступайте на рассвете вниз по реке пешком. У моря, на берегу, призови Манавидана, он уже предупрёжден. Манавидан проведёт вас через Аннуин к восходному берегу Иверддона.

– Да, госпожа, – Блехерис снова склонился перед богиней.

– И, Блез…

– Госпожа?

– Не пей много. Ты сам во всём виноват. А теперь хоть залейся – ничего не поможет. Ни-че-го.

Я был памятью об острове морского бога

Собирай каирн, мой друг

И отмерь версту дороги.

я нечаянно умру

В назидание немногим.

Я стихам не верю днесь,

Ныне верю только в слово.

Те, кто ныне пепел здесь,

В круг принять меня готовы.

Собери своих людей

На дорожном перекрёстке;

Провожайте девять дней

И не ждите больше в гости.

Собирай каирн, мой друг;

Я не жив, я остываю.

Пусть падёт из древних рук

Путь, что двери открывает.

И тогда я унесусь

В край за морем, в край далёкий.

Недруги промолвят: «Пусть»,

А друзья вздохнут глубоко…

В Придайне его звали Манавидан. В Эрине, в Иверддоне то есть, его звали Мананнан. Был он сыном Лира, бога моря. Вернее, был он сыном Моря, ибо кто такой Лир, если не Море! Хотя, как говорится, были варианты, но о них позже, и христианские монахи-сочинители здесь ни при чём.

А на острове Фалга его называли Мон. И сам остров потом стали называть остров Мон. Но прежде его именем назвали другой остров, южнее, у самых западных берегов Придайна, и пролив, с Придайном соединяющий. Остров Манау и пролив Манау. Ибо там этого бога называли Манау.

Раньше туда стекались друиды и с Придайна, и с Эрина, и даже с материка. Здесь мудрецы и колдуны сотен племён делились знаниями, учились, разрабатывали и принимали законы, которые оказывались в ходу как в Придайне, так и в Эрине, и на континенте, слагали песни и творили настоящее волшебство.

Манавидан часто являлся средь друидов, подолгу слушал их, наблюдал, если считал нужным, давал советы, по истечении некоторого времени назначал нового управляющего островом из числа старейших его гостей-обитателей. И даже сам кое-чему у мужей многомудрых нет-нет, да и поучивался, ибо, в отличие от своего отца, прекрасно понимал, что морем мир не заканчивается.

Манавидан любил свой остров и то, что он создал на нём, – уникальную рощу друидов, место, куда каждый из них, где бы он ни жил, мог в любой момент прибыть, а затем, отправившись домой, подолгу отсутствовать, но всегда оставаться частью земли Манау. Были и те, для кого остров и стал настоящим домом, кто, однажды побывав здесь, даже не думал куда-то уплывать.

Разве что за новыми знаниями, кои некоторые черпали и в финикийском Карфагене, и в Массилии (откуда один из друидов притащил в Придайн и попутно заманил на пару лун на Манау знаменитого картографа Пифея), и в городе великого Александра в Египте, и на берегах ещё более дальнего Истра, где обитают поклонники воскресшего ученика Пифагора, некоего Замолксиса, и среди огнепоклонников в тех землях, до которых добирались самые выносливые и упорные в целях своих.

В Придайне и Эрине, в землях галлов и иберов могли бушевать войны и эпидемии, засухи и морозы, но на острове Манау всегда царила спокойная, размеренная, преисполненная высокого духа и мощного волшебства жизнь. Это, конечно, не означало, что друиды разных земель не помогали друг другу сообща находить пути разрешения от напастей, постигавших их народы. Бывало даже, что, например, собратья из коннахтов Эрина отправлялись аж в Лугдун, чтобы остановить серьёзную распрю, пройдя между двумя враждующими армиями.

Ни один властитель даже не думал покорить священную землю Манавидана, сына Лира, как не стремился, допустим, ходить по морю аки посуху или ставить лодку на твердь, чтобы странствовать на ней по трактам.

Но настали иные времена…

Я был концом Рощи острова Манау

С завидной лёгкостью кружатся стаи птиц,

Один виток, второй, но что же дальше?

Какой певец готов пропеть без фальши,

Когда сквозь горизонт не видно лиц?

Но, коль их принесёт заветный бриз,

И поднесут заплаканную чашу,

Они не смогут больше вознестись.

Они чужие впредь, они не наши.

… Но настали иные времена. Через узкий неглубокий пролив Манау до острова Манау – кто вплавь, кто вброд, кто на суденышках – добрались римляне. Полководец Светоний, хозяйничавший в Придайне, жаждал уничтожить место, чья сила уже более ста зим защищала племена от окончательного покорения. Те, кто остался на Манау в ожидании нашествия, прекрасно понимали, кто такие римляне и какую участь они готовят друидам. Это знали и воины, добровольно прибывшие на остров, чтобы сформировать первую линию обороны Манау и пасть под ударами заморского железа.

Это знал и Манавидан. Который не пришёл на помощь своему народу. Не смог прийти. Скованный заклятьем, он был не в силах вырваться за пределы Придайна. Ему, сыну Моря, пришлось годами топтать опостылевшую вконец сушу и ждать крайне призрачной возможности избавиться от чар.

Что чувствовал могучий бог, лишённый своей силы и связанный заклятьем, о природе которого тогда не знал ровным счётом ничего? Что чувствовал он, зная, понимая, видя сквозь пространство, как лучшие из лучших святых людей гибнут под ударами мечей тех, кто пришел не владеть, а уничтожать?

Добрая половина искуснейших друидов Придайна, мужчин и женщин, пала тогда. Изрубленные железом, затоптанные копытами лошадей, сожжённые прямо там, в священных рощах, где все деревья были в итоге вырублены и выкорчеваны.

Срыты, засыпаны землёй и торфом каменные святилища. Осквернены посвящённые богам и духам источники. Сам священный огонь в главном месте силы потушен и более никогда не будет зажжён.

Но не все друиды-обитатели Манау защищали остров. Прознав о намерениях Светония, старейшие из святых отцов, собравшись вместе, решили: остаться должны лишь те, кто не мыслит жизни своей без этой земли. Они примут смерть и уйдут в Аннуин как люди, исполнившие главный долг в своей жизни. Всем остальным друиды-старейшины предписывали покинуть остров и перебраться туда, где римской ноге, как узрели провидцы, ступить будет сложно. Одни отплыли в Эрин, другие – в полночную часть Придайна, третьи – на остров Мон посреди Чистого моря. Друидам с материка возвращаться было некуда, ибо римский кесарь Клавдий объявил их вне закона, и они остались навсегда среди собратьев.

Это была тяжёлая, но преисполненная надежды жертва в той нескончаемой войне с могучим врагом, уже давно позарившимся на наши земли – в Придайне готовила восстание Боадицея, властительница иценов, и многие друиды сочли за честь принять на себя всю ненависть римлян, в то время как дружины славных вождей и собранное ополчение рушили мерзкие творения захватчиков, убивая и их самих, и предателей-земляков сотнями.

Но жертва оказалась напрасной – Светоний поспел везде, и, оставшись без войска, Боадицея бросилась на меч.

… Манавидану уже было всё равно, охвачен ли он чарами или нет. Когда их вроде бы по чистой случайности удалось снять, он не захотел возвращаться домой. У него теперь не было дома.

Он сидел на кромке моря и прибрежного песка. Десятилетиями. Почти два века. Люди гибли племенами, рушились прежние города, на их месте возводились новые. Тело земли Придайна испещрили каменные тракты, на полночь возвели стену, затем ещё одну. А Манавидан сидел без движения, глядя в одну точку, и никто – ни из богов, ни из фоморов, ни из бессмертных предков народа Фир Болг – не смог услышать от него ни слова. И, не услышав, они уходили восвояси.

Лишь Керридвен приходила к Манавидану каждый день. Жгла вокруг него костры, отпаивала отварами из своего Котла, разговаривала.

– Давай-давай, солёный мой, приходи в себя. А то просидишь здесь не только все поражения римлян, но и явление двух заморских богов, которые, в отличие от римских, наш народ в покое не оставят.

И она оказалась, как всегда, права. Если не по поводу Митры, то касательно Йессу Гриста – точно.

За заботу и сочувствие Манавидан, которому, наконец, показалось, что и со сковавшей его болью он сможет дальше жить, считал себя до скончания веков обязанным Керридвен. Поэтому и не отказал в странной, на первый взгляд, просьбе. Провести через Аннуин двух христиан, старика и юную девицу.

– Только одно условие – пока идём, никаких ваших крестных знамений. Сами понимаете, Аннуин – это вам не мир смертных. Съест за святотатство и не подавится. Вижу, вы поняли. Тогда идёмте.

Я был знанием Мананнана о Риме

Рим бежит спустя столетья

Из Британии огромной,

От гойделов и от саксов

И от пиктов диких орд,

От деметов и корнубов

И от Севера седого,

От сарматов-расселенцев,

Чей далек стрелы полёт.

Прочь бегут латифундисты,

Эквиты и ветераны,

Каждый день под новый парус

Ветра западного ждут.

В страхе перед прежним миром,

В отвращении – к чужому,

Но с надеждой в новом месте

На века найти приют.

Из пределов, где когда-то

Гордо аквила сияла,

Рим бежит, забыв, наверно, –

Риму некуда бежать.

Потому что плоть от плоти

Рим с Британией давно уж,

И теперь вдвоём решать им,

Или жить, иль умирать.

Потому что Рим британский,

Он не в Риме появился,

Он – в Британии рожденный,

Не на склонах Апеннин.

И навряд ли беглецов тех

Кто-то ждёт на континенте –

И в столь разных новых землях

Их исход, увы, един.

Идя сквозь Аннуин, они слышали мысли друг друга:

– Говоришь, бывший друид?

– Но я не говорил тебе об этом, господин.

– Разве друиды бывают бывшими?

– Наверное… Я-то есть.

– Видать, пересидел я у моря, раз до сих пор не понял, как изменился мир. И знаешь, тогда, все эти неполные два человеческих века, даже он на меня не взглянул.

– Кто?

– Отец. Лир. Море. Забыл, что ли, бывший?

– Я? Нет, я так… задумался. А почему?

– Что «почему»?

– Почему забыл?

– Потому что – Море. Бескрайнее, безбрежное. И не замечающее мириады своих детей. Возможно, это меня и подстегнуло когда-то. Подстегнуло к тому, чтобы в итоге стать тем, кто я есть сейчас.

– Ты велик, господин…

– Вот этого не надо. Тем более что ты чтишь совсем другого, не нашего бога.

– Да, и он велик.

– Прекратить! Мне всё равно, что тебе ни разу не доводилось ходить со мной через Аннуин. Мне всё равно, кого и почему ты почитаешь. Я обещал Керридвен доставить вас в Эрин живыми и невредимыми. Поэтому не гневи Аннуин прославлением того, кто присваивает себе наш мир!

– Прости, господин.

Молчат, идут вереницей. Манавидан впереди, прокладывает тропу, Блехерис – сразу позади, не отстаёт, понимает, чем это чревато. Ллейан уцепилась за плечо наставника и пугливо озирается по сторонам. Грани Аннуина отзываются на её страх жутковатыми тенями, но сила Аннуина питает беременную волшебной двойней молодую женщину.

– Ты, наверное, уверен, что, кроме Йессу Гриста, ни один бог не считает себя Единым? Как же ты ошибаешься! До него был Митра, которого я почти не знал. А прежде них обоих был Рим.

– Рим? Но Рим – не бог.

– Увы, но бог. Рим – самый настоящий бог, претендовавший на всеисчерпывающее единство. И неважно, склонялся ли ты перед ножом самого занюханного поварёнка в солдатском каэре или пел хвалебные песни очередному императору. Все это – суть поклонение Риму, признание его силы и власти, коей он своими девять раз тысячными армиями принудил тебя покориться, нужною рукою в нужное время надавив на твой самый главный страх. Рим создавался как бог. Верою в истинность его порядка, ценностей, образа бытия. Если править, то по-римски. Если владеть рабом, то по-римски. Если воевать – тоже по-римски: Рим воюет, остальные или помогают, или покоряются. Третьего не дано, как у них говорят. Третье – это обращение в небытие всего, что дорого тебе и твоему роду. Десятки императоров сменились за века, как я узнал. Они порою резали друг друга словно свиней, поднимали друг на друга свои легионы, даже отделяли себе от Рима огромные куски, но лишь на время. Бывало, что поступали вполне благостно – становились соправителями. Были алчные императоры, слабые императоры, трусливые, коварные, даже те, кто самой жизнью своею на все лады извращал естественную природу человеческого бытия. Но все они, сперва живые, а потом и мертвые, остаются частью Рима. Рим-государь вечен, меняются лишь лица, и неважно, насколько часто. И пусть пал этот Рим, на восходе вырос второй, а вслед за ним, возможно, будет и третий – всё равно это будет один и тот же Рим, которому подчинены и верно служат даже боги его народа, покуда он от них не откажется. Чем стал бы ваш христианский господь, не будь Рима? Покровителем закрытого сообщества фанатиков в знойной пустыне на краю мира? Он вырос и расцвёл буйным цветом на землях, скованных железною волею этого вселенского порядка. Йессу Грист вобрал в себя Рим, принял от Рима игровой мяч и теперь из прежних его богов вовсю творит кого-то наподобие фоморов, хоть это и окажется бесполезным по итогу.

… Я видел Рим во всей его устрашающей, пагубной мощи. Он силён не только армией, политикой, торговлей, но ещё и коварством. Глазами четырёх своих поколений он смотрел на нас, на Придайн, готовя свой план к действию. Рим-Цезарь совершил пробный ход, проверил нас на прочность и отравил помыслы нескольких вледигов, позже предавших свой народ. «Пришёл, увидел, победил», – предвкушал гордый Рим-Цезарь. «Пришёл, увидел и ушёл», – в итоге, довольно усмехаясь, ответили ему мы устами человеческого бренина Касваллауна. Но рано радовались… Рим-Клавдий, аки огромный паук, впрыснул в нас яд, лишивший чувствительности к грядущей боли – выгодные условия торговли, потоки чудных товаров, бряцание красивыми побрякушками… Рим-Нерон же покромсал нас на куски, но мы этого даже не заметили.

… Нас, Детей Неба и Детей Моря, Рим прежде не знал. Но он знал наших собратьев за морем. Знал он и друидов. И понимал, что за ними сила. Друиды были едины – их сплачивало искусство волшебства, исходящего из самой земли Придайна и Эрина. Если бы единственной трудностью была разобщённость племен, Придайн выстоял бы.

… Но разобщены оказались мы, боги, в то время как боги Рима без самого Рима и шагу ступить не могли. Разобщённость наших богов я осознал слишком поздно. Когда я был связан заклятьем в Придайне, никто из них не пришёл на помощь друидам моего острова. Видимо, считали, что на место павших заступят другие. Если кто-то из них вообще задумывался над этим… Теперь вся сила святых отцов, весь их ауэн – в Аннуине, здесь, в том числе и вокруг нас. А в смертном мире многое оказалось позабытым навсегда. Ещё больше истончилась связь между смертными и нами, и чаще всего, покуда смертный не уходит в Аннуин, он слеп и глух. А по прибытии в Аннуин ему до следующего воплощения чаще всего становится совершенно безразлично, что происходит среди живых людей.

– Почему же никто из богов не пришёл защитить остров Манау?

– Одни немо и не без удовольствия мстили людям за то, что когда-то их предки загнали Детей Неба в холмы. Другим… другим было просто наплевать. Третьи удалились в свои сферы настолько далеко, что даже не знали о том, что происходит в смертном мире. Четвёртые не успели, потому что были вместе со мной в Придайне, борясь с Римом там. Так и не сумев прорваться на остров с суши Придайна, я излил всю свою ярость на незваный Рим. И не я один.

– Тогда почему вы проиграли в Придайне?

– Потому что нас было лишь несколько, а Рима – неимоверно много, и он был един. Вместе с величием своих богов, опытом и искусностью его полководцев, столетиями оттачиваемой слаженностью действий мириад воинов. Тот, кого там не было, даже представить себе не может, какая это мощь! Она смела всё колдовство на острове друидов – вплоть до последнего морока, который так и не привёл к тому, чтобы римские солдаты принялись резать друг друга. Римлянину не надо верить в богов и почитать героев. Не надо трепетать от одного имени императора или знать наизусть все знаки пророчеств. Римлянину, чтобы оставаться римлянином, нужно лишь одно – просто верить в Рим, сила которого отметает от своего последователя любые чары. Ты не поверишь, даже некоторых наших богов обуял смертельный страх, когда они осознали, с чем мы имели дело.

– И ты?

– Испугался? Да. Но мне было всё равно – я мстил за остров Манау. А теперь Рима здесь больше нет. Теперь многие люди Придайна и есть один из осколков Рима, переваренные им, изменённые до неузнаваемости. Уже давно не верящие в нас. Как ты: боятся, но не верят. А боятся больше по привычке. Шутка ли! Друиды становятся христианскими жрецами!

Они пришли. Аннуин милостиво выпустил их без потерь. Каскады холодных, почти правильной формы камней и кинжальный, дробивший кожу лица и рук ветер сменили собою вязкие туманы бессмертного мира.

Это был Эрин, который Блехерис видел впервые за минувшие двадцать зим.

Я был словами друида-расстриги

Слова…

Слова тихо ложатся под ноги,

Чтобы застыть единой тропою в студёной ночи.

И снова Древние Боги ступают по этой тропе

На званую трапезу в полночь.

Я вспоминаю слова…

Я вспоминаю слова, о которых ещё не слышал, которые буду потом говорить.

В канун Альбана Весеннего.

Страшно подумать:

Кони врываются брызгом в сознание леса,

И всадники ищут ещё не рождённую дичь.

Хозяин лесов,

Гвин с таинственно-мрачной улыбкой,

Сын Небесного Бога,

Ведёт полунощную армию призрачных душ

Беззвучно,

Как будто немеющий лист осеннего бука

Упал и застыл на земле.

… Слова.

Блехерис молчал и думал. В какой-то момент он заговорил.

– Господин мой Мананнан, – заговорил христианин на родном для него гойдельском наречии, – вот уж мы покинули Аннуин и оказались в Эрине. Земля, дважды давшая мне жизнь, жестока: она давит на память и заставляет говорить о том, что не хотелось бы даже вспоминать. Но твой рассказ заставляет меня надеяться – ты поймёшь меня после того, как я закончу. Потому – о, не гневайся! – повремени с отбытием и выслушай.

Мананнан стоял неподвижно, глядел на волны, вдыхал резкий солёный влажный воздух. Блехерис продолжал:

– Вот уж Ллейан более не страшно, и она прекратила цепляться за моё плечо, как было, пока мы шли сквозь Аннуин. Я смотрю на неё и вижу в ней отражение той, кого любил больше жизни своей. Она была в тех же годах, когда мы встретились впервые здесь, в землях лагенов.

Мой народ – древнее всех людей, чьи потомки обитают днесь в Эрине и Придайне. Мы – Фир Болг, придины, круитни… пикты для римлян, те, на ком они споткнулись в полночной Альбе и укрылись за стеной. Нам были ведомы тайны курганов ещё прежде, чем Дети Неба и Дети Моря схлестнулись за право владеть Эрином, тогда ещё безымянной землей. Друиды из числа нашего племени всегда были лучшими из всех. Их призывы достигали даже недр земных, и сам Нуаду, ставший Ллуддом, замирал в размахе молота своего, чтобы внять нашим словам. Наше волшебство усмиряло дикую поступь морских кобылиц и ярость озёрных драконов. Да что я говорю! Ты и сам всё это прекрасно знаешь. Но – память… память. Память готова в любой момент взломать душу, и только гадкое трёхнедельное пойло всегда возвращало её на дно сущности моей.

… Она была дочерью ард-рига Эрина. Точнее, дочерью туата-рига лагенской пятины Эрина. Точнее, дочерью одного из бесчисленных септ-ригов одного из туатов в лагенской пятине Эрина. Но для меня она была единственной бан-ри на всём белом свете…. И она поклонялась Йессу Гристу, как и вся её семья.

Я знавал многих друидов, отрекавшихся от богов и принимавших христианское крещение водой ради лучшего положения при дворе, чей риг перешел в веру Христову. Ещё вчера они служили меж священных камней, а сегодня по их приказу эти камни валят наземь и ставят над руинами крест. Такие обычно наспех разучивают псалмы и с разбегу прыгают в рясу христианского священника. Апостол Патрикей, епископ Дафидд и многие другие хорошо знают своё дело, и мнится мне иногда, что нет лучше проводника силы Христовой, чем хитрость. Возможно, я тоже не избежал этого исхода.

Ибо моя любимая не могла быть со мной без обручения по христианскому обряду. Чтобы не сойти с ума от такого выбора, я отбыл в Придайн. Поселился у кромки смертного мира, близ дома Керридвен. Молился ей, учился у неё. Придайн кипел и сотрясался от усобиц и нашествий саксов. Восходила звезда нового ард-рига – креп и мужал в своей истовой мощи Артуир мак Бреатан, Артос-Медведь. А Керридвен учила мою душу ведать. Но чем больше ведала моя душа, тем больше осознавал я, что место моё не здесь и новые знания и волшебство не приносят ничего, кроме понимания собственной никчемности.

Я знал, что все те три года она, отвечая решительным отказом на просьбы о замужестве, ждёт меня за морем. Море дало мне дорогу, хотя на берегу перед отплытием разыгралась страшная буря – моя госпожа Керридвен не желала отпускать меня, зная, что будет потом. И последним моим волшебством стало то, что века назад сотворил великий Амаргин, друид сыновей Миля Иберийца:

Я ветер в море,

Я волна,

На всех просторах

Я вольна…

Я стал морем, и море стало мной, и чары великой Керридвен пали. Сила, что помогла мне стать морем, – это сила моей любви к единственной женщине, быть с которой я жаждал всем сердцем. И вся эта сила покинула меня, едва мы сочетались узами супружества у христианского алтаря перед христианским жрецом.

… Я умирал, господин мой Мананнан. Я умирал быстро. И умер бы совсем, если бы она не призвала Христа и не отдала свою жизнь вместо моей. Говорят, Христос иногда жалостлив и человеколюбив к тем, кто считает себя его рабами. Воистину никогда не знаешь, где найдёшь, а где утратишь!

Хотел ли я уйти вслед за ней, ставя камень на её кургане и высекая на нем фэды Огама? Не передать словами, насколько сильно хотел! Но чего тогда стоила бы её жертва? Та жертва, которой научил её, а ныне и мой бог.

… И вот уже много лет я живу за неё. Той жизнью, которой она, возможно, жила бы, будь она мужчиной. Поэтому я и стал христианским священником и полюбил Йессу Гриста, как заповедала любить его она. Я полюбил ту его жертву, о которой учит священная Библия, полюбил жертву, которую, повторяя нашего бога, принесла она, уподобившись ему. И моя жертва – обретя жизнь заново, прожить её, жертвуя и любя. Как умею, как научился. Через боль и одиночество.

Лишь вдали от дома боль моя хоть ненамного притупляется, даёт дышать и мыслить. Поэтому всё это время я жил в Придайне, и место у трона Регеда стало мне пристанищем, а забота о дочери рига Мейрхиона, так похожей на мою любимую, – единственной отдушиной. Наверное, господин мой Мананнан, это и есть та неуловимая любовь, которой учат христиане, и она продолжает царить в моей жизни столь причудливым образом.

– Что же это за любовь такая… без любви?

– А вот какая есть…

Блехерис помолчал. Потом спросил:

– Ты выполнил обещание, данное Керридвен, – провёл нас сквозь Аннуин. Почему же ты не уходишь?

– Я жду Бригитту: если Керридвен не слукавила, и если я верно услышал твои размышления в начале пути, то вы – слишком ценная кладь, чтобы бросать вас на полдороги.

Я был беседой двух богов

Здравствуй, молчаливая любовь,

Я с тобой уж было попрощался,

Ибо выбор мне теперь любой

Может выпасть волею пространства.

Я бы рад солгать – и говорить

Ночи напролёт о чём-то странном,

Только это лишь рубцы, не раны,

И не вне, а глубоко внутри.

Лето утекает сквозь листву,

Солнце улеглось на даль морскую.

И когда нас поминают всуе,

Мы с тобой ни разу не тоскуем

О былом виденье наяву.

Дух жареной рыбы, шедший от костра, где сидели, вкушая пищу, Блехерис и Ллейан, резко прерывался на берегу, у подножия которого, опустив ноги в набегавшие волны, стояли Мананнан и Бригитта. Когда в сумерках они спустились по каменной гряде к влажной песчаной полоске, море поутихло и теперь не мешало их разговору под созревшими на потемневшем небе звездами.

– Значит, вот она какая, невестка кумушки Кер, – сказал Бригитта.

– Какая есть, – Мананнан вспомнил недавние слова Блехериса и усмехнулся сам себе.

– Думаю, далеко не последняя из тех, на кого неожиданно налетает Морвран. А этот друид-расстрига должен пойти с ней?

– Наверное, – пожал плечами Мананнан, – потому что, боюсь, она без него и шагу по Эрину не ступит. Он ей что-то вроде наставника, или как там у вас, христиан, оно называется.

– Не ёрничай, – деланно насупилась Бригитта, – среди нас двоих, здесь стоящих, христиан уж точно нет.

– Я бы поспорил. Ты же у них вроде как святая.

– Ну, это… вынужденная мера. Да и вообще я уже лет как десять умерла.

– Что, не выдержала этого новомодного безумия?

– Дело в другом: сейчас люди дольше не живут. Да и умерла я настолько незаметно, что когда снова через какое-то время объявилась у себя в Килдаре, то одни уже забыли о моей смерти, другие, оказывается, и вовсе о ней не знали, а третьим было настолько всё равно, что я было вконец пожалела – можно было вообще не умирать, продолжая начатое дело без перерыва на мнимое небытие. Хорошо хоть священный дуб Килдара за эти пару зим не спилили, а то с них станется. Поубивала бы – и ничего, что христианская святая!

– Ну и ушла бы от них совсем, раз и они такие… невнимательные.

– А зачем, ты думаешь, я вообще всё это затеяла?

– Без всякого понятия. Но раз уж свиделись, надеюсь на увлекательный рассказ.

– Нетрудно поведать. Я, хоть и умерла, но вернулась во плоти. И люди меня видят. Воочию. Некоторые более сообразительные христиане, всё же сопоставив факты с обычными для них сроками жизни, объявили, что я вернулась из рая пасти их стадо дальше.

– Стадо?

– Очень уместный в данном случае оборот, благо и сами христиане не гнушаются всячески наполнять им свои ритуальные речи. Нормальные же люди смекнули, что к чему, и, видя их любимую…

– И весьма скромную.

– … богиню собственными глазами, как-то перестали воспринимать христианские проповеди, отойдя от ознакомления с новой верой. Между теми и другими начались было стычки, поэтому пришлось срочно вмешаться и каждой из сторон объяснить то, что ей нужно было услышать. Так что я теперь поистине живее всех живых, и меня питают вера и преданность как наших людей, так и христиан. Чтобы совсем уж перенаправить на себя местных почитателей заморского бога, оградившись при этом от него самого, пришлось даже свой крест придумать. Теперь здешние христиане молятся исключительно перед ним, благо чтобы сплести его из тростника или тонких прутиков, больших умений и времени не надо. Даже влюблённые – ну, ты знаешь, в Эрине что ни вера, то любовь – теперь дарят друг другу крест святой Бригитты. Старый лис Патрикей в своём раю, небось, все облака истоптал от злости. Теперь будет знать, как связываться с богиней полководцев…

– А также ворожбы, мудрости, врачевания, поэзии, кузнечного ремесла и рожениц. Бригитта, ты несравненна! И всё-таки зачем тебе это?

– Не мне. Нам.

– Нам?

– Ты не понял, глупый. Нам – Эрину. Ибо Бреатан, я убеждена, уже не спасти. Артуир пытался. У него не вышло. Ибо Артуир, хоть и великий ард-риг, но всё же человек, а не бог. А мы, дети Неба и другие древние, уже давно слоняемся по Придайну как бесправные неприкаянные странники. Нет, Бреатан уже не спасти…

– Потому что Йессу Грист забрал у тебя твоих бригантов?

– И поэтому тоже. Но не только. Если Эрин знаменит внутренними потрясениями, то Бреатан гремит на весь мир потрясениями внешними, и так будет ещё очень долго. Эрин должен быть сохранён, чтобы не пасть жертвой неравной борьбы с новыми хозяевами Бреатана, которые рано или поздно обязательно придут сюда.

– Бриг, христиан становится всё больше, и твоя маленькая месть Йессу Гристу и его плешивому бздуну Патрикею ничего не изменит.

– Староверный или христианский, но Эрин должен остаться самим собой.

– И как ты рассчитываешь этого добиться?

– Лебор.

– Что?

– Либра, библис. Как их там ещё называют христиане? Знаки силы, начертанные на телячьей шкуре. На самом деле у них это уже далеко не знаки силы в том виде, как мы привыкли воспринимать. Но, сложенные в слова, они дают силу тем, кто действует именем Йессу Гриста. И скоро они дадут эту силу и нам.

– Говорят, когда Рим убил Остров друидов, лысый учёный муж начертал об этом знаки своей скелы. Скела была сложена во всех подробностях – как резали, как жгли… Стал ли учёный муж умнее после того, как начертал скелу? Стали ли люди Рима умнее от того, что прочитали эту начертанную речь? Не слова рождают мудрость, но мудрость рождает нужные слова.

– Сойди с воображаемого гребня волны, Ман, а то ты уже начал вещать, словно какой-то римский брехун. Давай говорить о сути и без лишних красивостей. Эрин не выстоит перед христианством. А значит, христиане сделают всё, чтобы уже дети и внуки нынешних новообращённых позабыли о нас, утратили память своей земли, свою память. Свою, нашу с ними общую силу, которую затем утратим в этом случае и мы. Поэтому память надо сохранить. Совсем скоро книги с занесёнными в них скелами о христианском боге и его святых станут в Эрине обычным явлением. Их будут читать, запоминать и переписывать. На них будут равняться и беречь, как Балор берёг свой единственный глаз. Поэтому у себя в Килдаре я основала – новое для тебя слово – скрипторий, где с десяток писцов заносят в книги, пусть пока и на латыни, скелы о Детях Неба, Детях Моря и многих других. Меня, свою святую, монахи-писцы ослушаться не могут и, чтобы подолгу не забивать себе голову, считают сие действо неким божественным замыслом. Например, искусным подходом к прославлению их бога, чей верный раб Патрикей где-нибудь в конце книги изгоняет из Эрина змей, коих здесь, как ты знаешь, отродясь не водилось. Зачем что-либо объяснять людям, когда они сами себе всё объяснят – и для чего чертить знаками силы наши скелы, и зачем нужен крест святой Бригитты, и, поверь, многое другое.

– Умно, Бриг, действительно умно.

– Причём мои писцы дали клятву, – довольно усмехнулась Бригитта, – свято хранить тайну нашего скриптория. Думаю, до поры об этом действительно никто не должен знать. Разве что монахи из моей обители в Альбе, которую я там недавно основала. Решила не мудрствовать и окрестила её просто – христианский храм Бригитты. Звучно, правда?

– Не то слово, – хохотнул Мананнан. – И там тоже будет этот… скрипторий?

– Круитни Альбы – те ещё балагуры. За ними нужен глаз да глаз, и всё новое там следует тщательно выверять, а то и убить могут. Поэтому мне приходится присутствовать одновременно и там, и здесь. Наверное, нужно заканчивать с этим раздвоением – быть христианской святой более чем в одном месте уж очень муторно – и просто ездить самой к себе в гости.

– Где же ты была со своими идеями, когда Рим пришел на Остров друидов, Бриг?

Бригитта вмиг помрачнела вслед за Мананнаном.

– Я держала оборону вместе со своими бригантами. В одиночку, без других богов. Я умирала с каждым убитым воином или воительницей. С каждым брошенным в огонь младенцем. С каждым зарезанным в пылу грабежей стариком. Я столько раз умирала, Ман! И не могла умереть окончательно. Наверное, именно поэтому мне так легко удалось воскреснуть сейчас… Единый Рим поверг нас на колени, и мы долго, очень долго на них стояли вместе с доброй половиной Бреатана. Я превратилась в тень самой себя и даже женщин на сносях не могла благословлять на удачные роды. Дети стали появляться на свет мертвыми. Много, очень много мертвых детей! Бриганты пали духом и надолго отвернулись от меня, не сумевшей их защитить. Обессиленный народ и их обессиленная госпожа, мы долго были врозь. Но потом мы нашли в себе силы, чтобы воспрянуть и начать долгую, тяжелую борьбу. Это было время повсеместных восстаний и набегов на римские каэры. Но Эвраук, Эборакум, этот монстр из тесаного камня посреди прореженного тисового леса, соблазнявший многих моих людей своими бешеными нравами, оставался невредим. Ибо там сидел Бык. Так мы называли местное римское войско из-за его символа. Римляне же называли это войско Девятым испанским легионом. Мы долго готовили похищение этого Быка из Эборакума. Плели интриги, провоцировали дальние гарнизоны. На помощь пришли круинти, Фир Болг с полночной стороны. Их привёл Кернуннос. Рогатый Охотник нашел способ отомстить Риму за вырубленные во множестве леса Придайна. Вместе они заманили Быка в ловушку. Уйдя на полночь, назад Девятый легион не вернулся. Бриганты, мои бриганты ликовали, но ликовали очень тихо – Рим был в зените своей силы и власти. Наши вожди внешне принимали условия Империи, но навсегда поклялись не забывать, кто они есть, и во что бы то ни стало сохранить за собой свою землю. И когда Рим стал терять былую мощь, иссякать прямо на глазах, Эборакум доверили молодому дуксу, благородному сыну Империи – потомственному вледигу бригантов Коэлю, Коэлю Старому, который возродил Старый север. Девочка из его рода сейчас уплетает третий кусок рыбы у костра. Ей нужны силы, чтобы выносить двойню. Много сил. Пусть набирается. Мы уйдем в Килдар с зарей… И я буду следить за тем, чтобы через девять месяцев Ллейан благополучно разродилась двумя маленькими бригантиками, коих доверила мне их бабка Керридвен. Вот такие, Ман, уроки времени.

– Только не выучили ни мы, ни люди самый главный, жестокий урок, который преподал нам единый Рим. Старый север превратил себя в клоаку междоусобиц, кои так и не смог окончательно пресечь даже хвалёный Артуир.

– Что ж, в чём-то ты и прав. Но подумай, чьей воле мы подчинялись бы, стань мы такими же, как единый Рим? Испытавшие бессилие от нескончаемых потерь, мы тем не менее выжили и остались самими собой. И теперь в помощь нам могут прийти другие. Такие, как эти двое, коих родит Ллейан. Наконец-то я снова приму роды у матери божественных детей! Ты понимаешь, какое это счастье, Ман?

– Наверное, не очень, – отшутился тот, – ведь я ни у кого никогда не принимал роды.

Я был днём нашего рождения

Через девять лун Ллейан родила нас.

Если вы ещё не забыли, я веду сие повествование, обращая свой ауэн в прошлое, то прошлое, которое пребывает за пределами моей жизни. Я, Мерлин Амброзий. Или Аврелий. Что, впрочем, пока неважно, ибо это дело будущего, куда вскоре после своего рождения я также научился обращать свой ауэн.

Итак, сперва на свет появился я. И сразу следом – симпатичное недоразумение женского пола, которое, по странному стечению обстоятельств, в нынешней жизни стало моей сестрой-близнецом. Она буквально вынырнула из материнской утробы, ухватив меня за пятку, – уж не знаю, кто и где нашептал ей в прошлом воплощении, что так можно было…

Когда из наших ноздрей и ртов была извлечена слизь и мы тут же принялись истошно орать, перекрывая друг друга, а пуповины наши уже перевязали и перерезали, одна из помощниц Бригитты всё-таки не выдержала и грохнулась в обморок.

– Эка невидаль, – равнодушно заметила Бригитта, ожидая отторжения последней плоти, – неужели никто никогда здесь не видел волосатого человеческого младенца? Или вы, подружки, в человеческом облике пересидели уж, а? Воды этой обморочной! И сходите кто-нибудь за Блехерисом, пока я тут заканчиваю.

– За священником? – удивилась одна из помощниц. Их у Бригитты было три, все – из младших Детей Неба. Или, как было модно тогда говорить, из сидов.

– Да, за священником. И поторопись! Но поторопись так, чтобы наши монахи не видели крыльев на твоей спине, как в прошлый раз. Иначе точно в бабочку обращу. Или в курицу. Хотя нет, – рассуждала она теперь уже сама с собой, пока руки были заняты сперва роженицей, а затем нами, – в курицу ещё надо заслужить: кормят на убой, и жизнь короткая, а вдруг потом снова сидой станешь и урок не усвоишь? Нет, всё-таки лучше в бабочку – там хотя бы самой пищу искать придётся, без посторонней помощи. И то труд.

Когда мы с сестрой родились, то хоть в мир и выплеснулось немало силы, однако не гремел гром, не сверкали молнии, и дождь не тяжелил соломенно-торфяную крышу кельи. Стоял вполне погожий день, и до какого-либо из Праздников Силы было ещё далеко. Что же до погоды, то, видимо, Бригитта решила не привлекать излишнего внимания живущих окрест. Заодно не хотела травмировать ни нашу мать, ни других обитателей монастыря светозвуковым сопровождением. Особенно впечатлительными в Килдаре были, что забавно, не люди, а как раз три сиды-помощницы богини-аббатисы. Двух из них Бригитта звала римскими словами, которые когда-то запомнила. Одну – Флорой, за изнеженность. Другую – Фауной, за неотёсанность. На третью римских слов не хватило, и за смешливый нрав Бригитта кликала её Весёлой Погодой.

Когда меня с сестрой поочередно запеленали, богиня по-особенному взглянула на нас, и мы тут же засопели, принявшись смотреть первые в нашей нынешней жизни сны. Спала и Ллейан, измученная далеко не легкими родами, – всё-таки она, юная и хрупкая, носила под сердцем даже не одного, а сразу двоих волшебных детей. Да и зреть меня в том виде, в котором я появился на свет, матери было совершенно необязательно.

В это время Фауна привела в чувство Флору, увесисто отшлепав её ладонями по щекам, а Весёлая Погода уже отогнула полог завесы, ведшей внутрь кельи, пропуская вперёд запыхавшегося Блехериса.

– А вот и крёстный пожаловал, – отозвалась Бригитта на явление мужчины в женско-детское общество. – Вот что, приятель, нужна твоя помощь.

Она поднесла священнику меня и раскрыла пелёнки. Блехерис, увидев ребёнка, покрытого густой мягкой почти кабаньей подпушью, отшатнулся и пару раз перекрестился.

– А ещё бывший друид! – усмехнулась Бригитта.

– Прости, госпожа, но я впервые вижу нечто подобное.

– Неудивительно. В Эрине ещё до Палладия и Патрикея к богам стали относиться пренебрежительно, не в пример былым временам. Посему и не видели вы уже давно нормальных чудес! Итак, к делу. Чтобы ты понимал, он везде такой… пушистый. В этом виде мальчугану две дороги – либо в лес на веки вечные, путников стращать, либо к фоморам. И то, и другое – никак не выход. Поэтому выручай.

Блехерис с содроганием снова взглянул на меня, потом с немым вопросом в глазах посмотрел на Бригитту.

– Что тебе тут неясно? – богиня уже начала немного раздражаться. – Окрести его по-христиански. Правда, мы в ритуале кое-что поменяем. Во избежание, так сказать… Лохань с чистой водой, быстро! – велела она помощницам, и одна из них ринулась выполнять поручение.

– Ммм, госпожа, – Блехерис всё ещё пребывал в полной растерянности, – ты хочешь, чтобы я окрестил этого младенца в веру Христову?

– А что тут такого? – Бригитта прекрасно понимала причину замешательства священника, и её это, без сомнения, забавляло. – Тут недавно был у нас монах из Египта, учил новому отшельническому уставу, возмущался, что женщина – аббат в монастыре, ну и так далее. Чуть не прокляла его в сердцах. И монах этот рассказывал, что их римский восточный кесарь Юстиниан повелел отныне крестить всех детей во младенчестве, не дожидаясь, как прежде, вхождения во взрослый возраст. Почему тогда нам нельзя так же?

– Но это – внук Керридвен!

– Да ну? Христианин страшится мести наших сил? Ваш господь же всемогущ и от всего убережёт – вон, змей Адданк в своё время Патрикея не тронул. Тот ему Христом зубы заговорил и невредим остался. Так вот, Адданк до сих пор приплывает к восходному берегу каждые семь дней, ждёт, чтобы Патрикей явился снова, как и обещал, – сожрать, наконец, хочет. Я – ему: «Адданк, гад ты водный и тупой! Патрикей давно почил в своём бозе, не трать зря время!». А он мне, знаешь, что ответил: «Да мне до дна морского! У меня в запасе вечность, я ещё поприплываю пару веков – вдруг Патрикей вас всех обманул, как меня, и ещё жив?». Ладно, не переживай насчёт ребёнка. Керридвен мне полностью доверяет. Так как ты был друидом, объясню, в чём на самом деле весь вопрос. Щерстянистость мальчонки – наследственность его отца Морврана. А ты сам, небось, знаешь, что в своём истинном облике Морвран страшен даже днём. Сей необычный вид ребёнка – часть нашей общей древней силы. Изгнать её самостоятельно я не в состоянии, потому что не могу пойти против своего же естества. Даже как христианская святая не могу это сделать, ибо Христу не присягала, крещения не принимала и вообще всё, что про меня говорят монахи, это сказки. Никто другой из древних снять эту замечательную щетинку тоже не сможет. А с чарами мучиться мальчику всю жизнь, как его отцу. Наводить постоянно, потом снимать – это, сам понимаешь, не выход, раз можно найти другой. И так как шерсть в этом случае – излишек силы, то христианское крещение, если я права, как раз этот излишек и изгонит. Теперь понятно?

– Да, госпожа, но только как мне сделать так, чтобы Дух Божий не вошёл в мальчика во время обряда крещения?

– Не переживай, я-то здесь.

И Блехерис стал готовиться к обряду.

Между тем в келью принесли наполненную водой деревянную лохань. Бригитта взяла её обеими руками и склонилась над прозрачной гладью. Вода пошла рябью, а сама лохань стала расти и менять форму, пока медный Котёл не стукнул внешней стороной дна об пол и не покрылся рельефными изображениями богов. Кажется, это были Дагда, Кернуннос, Огма и кто-то ещё.

– Ну, здравствуй, Котёл, – улыбнулась Бригитта. – Давно я не касалась тебя, давно не обращалась за помощью. Спасибо, кумушка-хранительница, что дала подержать сокровище.

И за морем улыбнулась в ответ Керридвен, так же обхватившая Котёл обеими руками.

– Начинай, Блез, – произнесли обе богини. – Котёл не даст ребенка в обиду.

Блехерис прочитал молитву, взял меня, полусонного, на руки.

– Дитя, отрекаешься ли ты от сатаны?.. Эм, госпожа, а как же он мне ответит, если он едва родился?

Бригитта на мгновение задумалась.

– Ну, ты же его крёстный, вот и отвечай за него.

– А, ну да… Отрекаюсь! Так, сейчас… Принимаешь ли ты, о дитя, Господа нашего Йессу Гриста как Бога своего единственного?.. А, снова я говорю?.. Принимаю!

Блехерис трижды опустил меня в воду Котла со словами:

– Крещу тебя в веру Христову во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святого Духа, аминь!

Но в третий раз Бригитта соединила под водой свои ладони с ладонями священника и, когда тот отнял руки, извлекла меня обратно, уже гладкого, блестящего от влаги и без единой шерстинки.

– Чужим в воду погружён, своим из воды извлечён. Ни слова не проронил, никуда не уходил. Свершилось задуманное, не допущено надуманное. Какой ты был, такой и стал, чужой бог тебя не достал, – произнесла древняя богиня, глядя на меня. – Спасибо тебе, Блехерис, теперь ступай. Ты всё сделал правильно, и мы с Керридвен благодарим тебя.

Бригитта снова запеленала меня. Медный Котёл снова стал деревянной лоханью. Флора снова грохнулась в обморок.

Блехерис тихо сказал:

– Госпожа, я только что совершил святотатство в глазах Бога моего.

– Зато помог волшебному ребёнку. А насчёт греха не волнуйся, – она уложила меня рядом с матерью и сестрой, снова повернулась к священнику и подняла подол своего усеянного пятнами крови передника. – Давай, становись на колени. Пока эти законники с материка не стали приплывать сюда табунами и качать местным христианам свои права, я, женщина, вас, мужчин, ещё поисповедую.

Блехерис, робея, приблизился и встал перед Бригиттой на колени. Та накрыла его передником и начала:

– Значит так, я, Бригитта, дочь Даг… тьфу ты, пропасть ан-дубно! (сиды-помощницы сдавленно захихикали) Я, святая Бригитта, – а что, разве не могу и я тоже сама себя так называть?! – исповедую твои, Блехерис, грехи вольные и невольные… Ну, говори, в чём ты там согрешил! Или мне за тебя всё придумывать?!

– Ну, я, это… в общем, сотворил святотатство противоестественное, смешав обряд святого крещения с мерзкой бесовщиной…

– Ты, там, внизу, ври да не завирайся. С бесовщиной, тоже мне! Ладно… Отпускаю тебе, Блехерис, раб Христов, этот грех твой невольный… Так, мне это надоело. Два раза «Pater», три раза «Ave», и прощено тебе будет, аминь! Всё, ступай, а то сейчас к нашей спящей красавице пожалует её прекрасный…

Морвран действительно принял более-менее подходящий для случая облик, иначе Флора грохнулась бы обморок и в третий раз. Он даже не стал с разбегу в клубах пыли геройски приземляться посреди монастырского двора. Перекинулся из ворона в человека в близлежащей дубраве и, минуя ворота, спокойно вошёл в монастырь и заглянул в келью.

– Заходи, мы как раз закончили, – махнула рукой Бригитта.

Морвран подошёл к лежавшей на соломенном ложе Ллейан. Она проснулась, увидела его и по-детски душевно улыбнулась. Потом потянулась за нами, и Бригитта передала мою сестру матери, а меня отцу:

– Ну что, дети мои, как называть будем?

С именем сестры проблем не возникло. Гвенддид и Гвенддид. Мама назвала, отец неопределённо кивнул и полностью переключился на меня. Молчал. Но не мрачно, как обычно, а даже с некоторой долей нежности в глазах.

Ллейан было начала:

– Пусть будет он Анн…

– Нет, – оборвал её Морвран. – Никакой он не подкидыш. У него есть мать и отец. И он не будет расти в человеческой семье.

– Но я…

– А что, – миротворчески вступила Бригитта, – неплохо звучит: Анн ап Морвран (они говорили на языке Придайна). Ну, или Анн ап Ллейан.

В это время я стал ёрзать под пеленками, наверное, почувствовав, что эти трое пока ещё малознакомых взрослых говорят обо мне.

– Какой подвижный малыш, – отозвалась на это Бригитта. Ну, прямо Лалойкен! И для имени подойдет!

Морвран умоляюще посмотрел на Бригитту, и та замолчала, давая возможность родителям решить самим. Но слово было произнесено, и имя дано. Второе уж по счёту.

– Может, Моридунон? – спросила Ллейан Морврана. – Морская Твердыня. Там мы с тобой встретились.

– Хм, можно. Но на наш манер. Мирддин.

Так и стал я трижды наречённым.

Я был памятью о нашем детстве

Воспоминания детства обрывочны, но ярки.

Нам с Гвенддид исполнилось уж две зимы. Мы, грязные и довольные, играем в земле близ огромного дуба. С противоположной его стороны – деревянный христианский храм, где кто-то из монахов распевается. Мама неподалеку прядёт пряжу из шерсти только что остриженных овец. Когда есть работа, она молчит. Когда нет работы, она скучает. Отец давно не прилетал. Он вообще редко прилетает.

Ближе к нам Бригитта вполголоса беседует с Блехерисом.

– Христианский или староверный, да хоть безбожный, но Эрин должен оставаться самим собой, – говорит Бригитта. – Будь он под одним правителем, под множеством правителей или даже, как у далёких уже римлян когда-то… как же оно? А, республикой.

– Република Эрин, – задумчиво произнес я. Блехерис опасливо вздрогнул. Ллейан оторвалась от работы и почти удивлённо посмотрела в нашу сторону.

– Нет, – отозвалась Бригитта, – это ещё не пророчество. Просто малыш учится говорить и очень внимательно нас слушает. А это порой ценнее умения прорицать.

Я, довольный вниманием к себе, заулыбался во все свои молочные. Гвенддид, наоборот, недовольная тем, что внимание взрослых приковано лишь ко мне одному, запустила в меня игрушечной лопаткой. Выбила один зуб. Я заплакал. Теперь сестра могла быть довольна – в центре внимания оказались мы оба.

Я был суматохой в монастыре Килдар

Нам с Гвенддид миновало где-то зимы четыре, может, на пару лун больше.

Гвенддид сидит у нашей кельи и с глубоким сожалением провожает наши и мамины вещи, уносимые монахами прочь, в противоположный предел монастыря. Из кельи доносится властный голос Бригитты, отдающей распоряжения.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Перестройка, – Гвенддид берёт гребень и начинает задумчиво расчёсывать свои длинные пшеничного цвета волосы.

– Перестройка? – мне это слово сразу не нравится. Гадостью какой-то отдаёт.

– Чужие люди пришли. Помнишь?

– Да. Хотят здесь жить. Ну, не здесь – там, – я показываю в сторону ограды монастыря.

– Угу. Тётя Бриг рада. А от этих людей пришли те, что хотят жить тут, – сестра ткнула пальчик в землю.

– Да?!

– Да. И тётя Бриг рада ещё больше. Она сказала, что теперь здесь будет одна часть для тётей, а другая – для дядей. Потому мы с тобой и с мамой переходим на половину тётей. Вон туда, – пальчик теперь показывает в ту сторону, куда несли наши вещи. Вдалеке какие-то незнакомые люди уже готовили круговую стену новой кельи.

– А дядя Блехерис остается с нами?

– Почему? Он же дядя. Поэтому он будет жить с дядями.

– А-а-а…

И тут я понимаю: раз теперь мы будем жить совсем не на той половине, где монахи узорчато выводят разными чернилами рисунки на коже, значит, я никогда не смогу снова туда попасть, взобраться на скамью к дяде Блехерису или к здоровенному дяде Феогану, старшему монаху, который мне тоже нравится, и подолгу молча наблюдать за тем, как, склонившись над столами, они старательно рисуют то, чего я не могу пока понять. Нет, кое-что могу, например, скрученных в узлы человечков – страшно красиво! И всё это настолько интересно, что я слежу за каждым движением маленькой палочки и маленьких кисточек. Правда, в какой-то момент эти рисунки начинают двигаться, и тогда дядя Блехерис или дядя Феоган почему-то крестятся и тут же сгоняют меня со скамьи. С Гвенддид происходит то же самое. Нам потом всегда нравится рассказывать друг другу, как именно рисунки в очередной раз двигались. Сестра хвасталась, что однажды все эти аккуратные чёрточки с кругляшочками вдруг принялись водить хоровод, и дядя Блехерис, увидав это, очень уж сильно закричал, чем сильно испугал Гвенддид, и она долго плакала. Моя месть была страшной – в тот же день я добавил свежего свиного навоза Блехерису в еду.

В общем, я расстраиваюсь от этих мыслей, что теперь наши гляделки останутся в прошлом, и решаюсь:

– Эй, – говорю я сестре.

– Чего?

– Давай в последний раз пойдём туда. Где рисуют. Мы же больше туда не попадём, получается.

– Неть.

– Сама ты неть.

– Дурак! Неть, значит, не-а. Значит, не пойду.

– Не пойдёшь? Трусиха!

– Я не трусиха, – обижается Гвенддид. – Просто не надо туда ходить. Я чувствую.

– Я тоже чувствую, – соглашаюсь я, – но хочется. Пошли, а?

– Ладно, – соглашается сестра, и мы, как бывало и раньше, сильно-сильно пожелав стать невидимыми, почти бегом, да ещё и зигзагами, устремляемся к заветным рисункам…

… – Безобразие! – вопит дядя Феоган. – Черти окаянные, прости господи! Играть вам, что ли, негде?! Целая страница Благой вести от Иоанна! Целая страница угваздана! Пергамент – четверть молочного телёнка, работа по его выделке – ещё четверть. Итого сколько?

– Сколько, – передразнил я, кривляясь перепачканным чернилами лицом, барахтаясь шиворотом рубахи в кулачище дяди Феогана.

– Вы за эту… за выделку всё равно ничего никому не платите – у нас тут всё общее, – Гвенддид, тоже вся в чернилах, насупившись, скрестила руки на груди. Шиворот её рубахи был в другой ручище дяди Феогана.

– Неважно! Платим, не платим!.. Полтелёнка, неучи!

– Мы не неучи, мы дети, – отзываюсь я.

– Ты? – не унимается старший монах – Ты ребёнок?! Ты не ребёнок – ты фоморёнок!

Мы с Гвенддид дружно прыснули. Смешно же!

Настроение улучшилось, но ругань, видимо, придётся выслушивать до конца. А то и трёпку получать от тёти Бриг. Вот она, кстати, идёт к нам.

– Что за шум? Опять эти?

– Не опять, матушка, а снова, – не сбавляет тон дядя Феоган. – Нету уж!

– Чего нету?

– Страницы нету! Евангелия от Иоанна страницы. Заглавной, между прочим! С красно-зеленой буквицей, с моим узором! С моими тремя по девять узлами. Авторскими, между прочим! Авторскими!

– Ах, авторскими. Гордыня, сын мой, гордыня, – тётя Бриг изображает огорчение. – Ну-ка, отпусти их, я уж займусь, – она смотрит на меня. – Признавайся, твоя идея в скрипторий пробраться, когда там никого нет? По глазам вижу, твоя. А ты! – переводит она взгляд на Гвенддид. – Могла же его остановить? Могла. Чуяли же оба, что добром не закончится? Да?

– Да, – хором ответили мы, уже не так задорно.

– В общем, так, – тётя Бриг ведёт нас к себе в келью и, когда нас там, внутри, никто не слышит, щёлкает пальцами, и из воздуха появляются Флора, Фауна и Весёлая Погода. Почти без одежды и мокрые. Видать, едва в речке выкупались. Гвенддид при их напрочь растерянном виде заливается громким смехом, а я уставляюсь на вновь прибывших во все глаза. Бригитта швыряет в помощниц какое-то тряпьё, и те стыдливо им прикрываются.

– Вот что, дорогие мои, кончилась ваша вольница, – говорит тётя Бриг. – Досталась теперь и вам серьёзная работа. Соберите-ка этих двух сорванцов в дорогу и отправляйтесь к морю, в моё тайное убежище. Путь я укажу. Побудьте там все вместе какое-то время. А то у меня непростая пора сейчас намечается. Сами знаете, монастырь расширять, на мужскую и женскую половины делить, правила новые придумывать, будь они неладны, с поселянами мосты наводить. Поэтому вы тут со своими красотами лишь для соблазну, да и эта детвора волшебная… В общем, чтобы вы поняли, они сегодня так на узоры в книге засмотрелись, что христианского апостола Иоанна, нарисованного средь вязи, чуть сюда не вызвали. Хорошо, что я почуяла всплеск силы и разлила там все чернила… Итак, всё уяснили, что делать надо?

Все три помощницы вразнобой кивают.

– Выполняйте.

– А может быть, сперва меня стоило спросить, куда отправить моих детей? Как-никак я пока что их мать.

На пороге кельи стоит Ллейан, и, кажется, наше с Гвенддид новое приключение рискует прекратиться, ещё не начавшись.

– А с тобой, милочка, – вздыхает тётя Бриг, – у меня тоже будет разговор. Наедине. Не всё Блехерису тебя исповедовать.

Я был сомнениями нашей матери Ллейан

Блаженны нищие – им будет всё дано,

От них лишь требуются ветошь и лохмотья

Да на ветру облезшие давно

Несчастные кусочки голой плоти.

Блаженны алчущие – их ведёт лишь мысль

О том, чтоб приобресть – они обрещут.

Итог не важен, важен только смысл

Желанное достать из мира трещин.

Блаженны страждущие – их удел страдать,

Им дела нет до тех, кто их счастливей,

Они не знают, жить иль умирать,

Для них и мелкий дождь, что летний ливень.

Блаженны ищущие, ведь для них есть цель

Найти, взглянуть, а после перепрятать.

Пусть даже их корабль осел на мель,

Но отдых будет большею утратой.

Блаженны пришлые – они полны надежд,

Что их когда-то где-нибудь да примут.

Блажен сражающийся – он латает брешь

И не узнает, кто вонзил нож в спину.

Блаженны спящие – они миры творят

И в них исправят жизни недочёты.

Блажен глаголющий – ведь, лучшей из наград

Ему пребудут всех речей подсчёты.

Блажен отрекшийся – он где-то ставит крест

На том, чем жил, с кем был, к чему стремился.

Его стезя – уйти с обжитых мест

И, может, где-то снова отличиться.

Блаженны плачущие – слёзы их предел,

Им нет причины большего бояться.

Блажен не ведающий, тот, кто не у дел,

Ведь он не мыслит, на кого равняться.

Блажен несчастный – он когда-то вдруг

Узнает счастье и поймёт причины.

Блажен живущий – он глядит вокруг

И думает о будущей кончине.

Блажен просящий – он осознаёт,

О чём, кого и как просить возможно.

Блажен убогий – мир ему даёт

Того, что остальным давать не должно.

Блаженны ослепленные – душой

По жизни невредимыми пройдутся.

Блаженны мёртвые – они уйдут в покой,

Но, может быть, когда-нибудь вернутся.

Край монастыря Килдар. Время после полудня. На поваленной половине ствола молодого дерева, приспособленного под скамью, сидят Бригитта и Ллейан. Вдалеке кипит работа, монахи и миряне сооружают новые кельи, кое-где расширяется и перестраивается монастырская ограда.

Бригитта: Долго будем молчать? Может быть, уже начнёшь?

Ллейан (язвительно): Мне кто-то говорил, что боги умеют читать мысли.

Бригитта: Во-первых, ты в нас не веришь, так что не тебе рассуждать, что мы можем, а что нет. Во-вторых, мне лень сейчас читать твои мысли. В-третьих, я – мать-настоятельница этого монастыря, и, покуда ты на моей земле, изволь хоть изредка подчиняться. И так на тебя никакого послушания не возложено – трудишься по желанию. А от твоей кислой физиономии аж скулы порою сводит.

Молчат.

Ллейан: Чьей жизнью я живу? Чьей волей? Своей ли? Сначала отец боялся за наш род и поэтому сослал меня в Каэр Мирддин. Затем Керридвен, которую я в глаза не видела, испугалась за моих детей, поэтому отправила меня сюда. Теперь же кто угодно – ты, Блехерис – решает, что нужно моим детям, где им жить, куда отправиться…

Бригитта: А ты сама знаешь, что нужно твоим детям? Ты вообще знаешь своих детей?

Ллейан: Я же их мать!

Бригитта: Послушай, яжемать, человеческие женщины в твоих летах вроде как поумнее должны быть. Хотя бы казаться. Видимо, ты – как раз то исключение, которое подтверждает существование правил. (Пауза.) Ты хоть поняла на сколь-нибудь, что у тебя не совсем обычные дети? И это ещё мягко сказано. Что ими движет? Что за сила у них внутри? Почему их волнует одно и совсем не волнует другое? Ага, кажется, я попала в тот огромный клубок вопросов и противоречий, который ты даже не пыталась распутать, оставив, как последняя самка, всё на самотёк. Ну, тут уж даже мысли читать не нужно – и так всё на поверхности.

Ллейан: Я верую в Господа нашего и не могу считать…

Бригитта: Не можешь считать, что волшебство твоих детей не от дьявола? Ты хоть видела этого самого дьявола когда-нибудь? А Мирддина с Гвенддид, меня, помощниц моих, на худой конец, видишь каждый день. И нет-нет, да и просквозит кто-нибудь из нас волшебством. Даже Блехерис как бывший друид может многое тебе рассказать и объяснить. Что он, как я понимаю, и делает на твоих исповедях. Только, полагаю, и его слова на тебя никак не действуют. Странно получается: ты знаешь, что у тебя волшебные дети – раз; твой наставник объясняет, как нужно к этому относиться, – два; через Аннуин ты ходила и живых богов видела – три. Но почему-то в упор не хочешь всё это включать в свою нынешнюю жизнь. Кстати, ты уже большую часть своей взрослой поры к сему моменту живёшь именно в такой среде, и всё равно итог один: ты со своей верой отдельно, а реальный мир – отдельно.

Ллейан: Меня так воспитали.

Бригитта: Кто? Блехерис?

Ллейан: Не только он. Мать, отец, няньки.

Бригитта (вздыхая): Тяжёлый случай… Не думала я, не гадала, что это начнётся так скоро. И много вас таких в Придайне?

Ллейан: Уже много поколений знатных семей исповедуют Господа нашего по канону Римской церкви, а прежде некоторые принимали учение Пелагия.

Бригитта: Проклятый Рим!.. Для вас, небось, Охота Гвина ап Нудда, промчавшаяся перед самым носом, привидится всего лишь дьявольским наваждением.

Ллейан: А разве не так?

Бригитта: М-да… Ничего святого! Когда-то мы силой отняли волшебство у первых людей за их вероломство, и многие от этого тогда страдали. А теперь потомки тех, первых, страдавших, сами с радостью, добровольно отказываются от последних сил своей земли, тех её крох, коими ещё могут воспользоваться, взамен непонятно чего. Неужто вы считаете, что у Йессу Гриста хватит святых, чтобы помочь всем вам?! Хотя… плодить святых – дело нехитрое, был бы повод.

Ллейан (смущённо): Но ты же сама…

Бригитта: Что я сама? Со мной вы хоть не отупеете так скоро, как могли бы. Хорошо, давай попробуем по-другому. Ты любишь Гвенддид и Мирддина?

Ллейан: Люблю, конечно!

Бригитта: Такими, какие они есть?

Ллейан (помолчав): Не знаю…

Бригитта: Вот об этом, наверное, и надо говорить. Я, например, считаю, что у любви преград нет. Или, если угодно, их не должно быть. А всё остальное, как мы все здесь говорим, – от лукавого. И третьего, как верно считали ненавистные мной римляне, не дано. Ты или любишь своих детей целиком и без остатка, или не любишь их вовсе.

Ллейан: Я поняла, госпожа.

Бригитта: Сомневаюсь. Это понимание не приходит сразу. И даром оно тоже не даётся. Тебе придётся положиться на своё чутьё, на то, что ты – мать. И очень хорошо саму себя слушать. Любовь сама шепнёт тебе нужное.

Я был берегом моря

Среди парящих облаков

Я улыбнусь своей судьбе.

Я не дарил свою любовь

Тем, за кого дался борьбе.

Я злобы не питал к врагам.

Моя страна – тартан и килт.

Она найдёт пути к словам,

Сжигая всё порывом жить.

Я бьюсь не за закон и долг –

За проблески надежды бьюсь,

Разверзшие твердь облаков.

Я взвесил всё и не боюсь.

Года прошли в единый вздох,

Порыву разум уступил.

Ещё не близок мой порог.

Я бьюсь, пока хватает сил!

Кромка берега. Мирддин.

Нет, не так. Кромка берега. Мирддин и Гвенддид. То есть мы!

Отпросились у тётушек на чуть-чуть поиграть у моря, пока ненадолго распогодилось – со дня на день должен был настать Самайн, и нам приходилось всё чаще – это мы придумали недавно – становиться… горячее, чтобы не замерзнуть на воздухе.

Играем в Похищение быка из Куальнге. Эту скелу совсем недавно повествовала Бригитта дяде Феогану, а он, слушая её, тут же зарисовывал черточки с кругляшочками на телячьей коже, проговаривая слова на незнакомом языке. Кажется, на латыни. Повествовала Бригитта где-то дней десять. Феоган, как все нормальные жители Эрина, конечно же, знал скелу о Похищении, но тётя Бриг поведала ему свою версию, где риг Конхобар был полным идиотом, и именно её велела зарисовать. Спорить с ней было бесполезно: «Мне всё равно виднее, а тебя там вообще не было. Да. Да, Феоган, ты абсолютно прав – святой равноапостольный Патрикей, помолившись, перенёс меня в ту древнюю эпоху и показал, как гадко жили язычники, не знавшие Христа. Всё, хватит разговоров, записывай давай!».

В общем, мы с сестрой выкидываем на пальцах жребий, кому за кого в Похищении играть.

– Гвенддид, я уже в третий раз играю за Круахан. Так нечестно!

– Круахан терпит поражение от Эмайн-Махи. Не любишь проигрывать? – издевается сестра.

Я тоже не лезу за словом за пазуху:

– Почему бы тебе хоть разочек не сыграть за Круахан? Ты – вылитая бан-ри Мэв, такая же гадкая и противная.

– Да пожалуйста! Зато у меня в свите есть Владыка Колеса, который сильнее всех друидов. А ты будешь дурачком ригом Конхобаром. Как раз сгодишься.

– Нет, я буду великим фением Кухулином. Я всех сокрушу!

– Ну да, ну да, сокрушишь. И своих, и чужих. Или ты не помнишь, что с Кухулином случалось, когда он впадал в ярость?

Мы строим два дуна из песка и камней в собственный рост. Так у нас повелось. Один игрушечный дун будет Эмайн-Махой, столицей уладов, а другой – Круаханом, тронным городом коннахтских ригов.

Но внезапно воздух вокруг начинает тоненько звенеть, на берег наползает густой туман, и из него появляется мальчик постарше нас. Подходит близко и спрашивает:

– И кто же из вас побеждает?

– Мы ещё не начали, – отвечаю я. – А ты кто?

– А я… а я ваш скакун. Какая же война без лошадей!

С этими словами он хватает нас с сестрой в охапку и, добежав до моря, сигает прямо в огромную волну, внезапно вздыбившуюся у самого берега.

Мы оказываемся под водой, а наш похититель мигом обращается в чёрного жеребца и увлекает нас всё дальше на глубину.

Наши ноги будто приросли к его бокам, но я всё равно на всякий случай вцепился в конскую гриву, а Гвенддид, сидя позади, вцепилась в меня.

Мы видим морское дно, усеянное острыми валунами. От нас целыми косяками шарахаются рыбы всевозможных размеров. Вот совсем рядом проплыла акула, но с волшебным чёрным жеребцом, видимо, не захотела связываться.

Далеко наверху солнце силится пробить лучами морскую гладь, но нам с Гвенддид всё вокруг позволяет увидеть другой свет, идущий изнутри нас. Я чувствую сестру спиной, она светится так же, как и я. От огромного подводного мира нам радостно и весело. Всё это – ещё одна замечательная игра, только теперь её придумали не мы, а кто-то за нас. Почему-то мы можем дышать под водой, разговаривать, смеяться. А наш морской цвета воронова крыла скакун заливисто ржёт и прищёлкивает зубами.

– Ой, – вдруг произносит Гвенддид, – а наши тётушки уже, наверное, ищут нас везде.

– А ведь правда, – отзываюсь я. – Эй, как тебя там, а ну поворачивай взад!

– Назад, а не взад, – как всегда поправляет меня сестрёнка.

– Мне больше нравится «взад». А ну! Кому говорят!

– Не велено, – отвечает чёрный жеребец и продолжает скакать вперёд.

– Ах, не велено?! – и тут я дергаю его за гриву на себя так сильно и резко, как только могу, а Гвенддид, раз наши ноги намертво прилипли к бокам животного, принимается что есть мочи дубасить жеребца кулачками. Скакун оглушительно громко ржёт от боли и обиды, но поворачивает назад и, наконец, достигает берега. Огромная волна подхватывает нас с сестрой и выбрасывает на сушу. За спиной слышится удаляющееся, разрываемое порывами ветра конское ржание.

Мы оглядываемся. Жеребца уж след простыл, а из волн не спеша выходит высокий седовласый, но моложавой внешности муж с очень древними глазами. Такими же древними, как у тёти Бриг.

Кстати, вот и она, тут же, на берегу. Прямо выпорхнула перед нами из воздуха. А из-за ближайшей скалы к нам, на бегу складывая крылья, мчатся тётушки Флора, Фауна и Весёлая Погода с явно неподдельным ужасом на лицах.

– Госпожа! Госпожа Бригитта! Мы не виноваты! – кричат и причитают все три наперебой. – Они здесь всегда играют, все шесть лун кряду, и всё было хорошо… Мы уж весь берег обыскали, – бросаются к нам, принимаются противно тискать, снимают с нас налипшие везде водоросли. – Дети! Дети, вы целы? Кто это был? Кельпи?!

– Кельпи, кельпи, – цедит сквозь зубы тётя Бриг. – Шесть лун всё было хорошо, а на седьмую – раз, и нет детей! Почему они оказались одни на берегу?

– Да мы же тут! Мы же рядом… бельё сушили.

– Вы не тут, несчастные! Вы – там! А они – тут! И кельпи – тут… был, по крайней мере. Вы что, вчера родились?! Не знаете, что кельпи о-о-очень любят похищать детей?! Нет, чушки, вы не бельё сушили, вы мозги свои все эти полгода сушили, – и по щелчку пальцев бедные Флора, Фауна и Весёлая Погода превращаются в бабочек и нервно зависают в воздухе. – Семь лет вам даю с этом обличье. Летите и думайте над своим поведением!

– Да ладно тебе, тётя Бриг, ты же через месяц заскучаешь по ним, как всегда, и обратно позовёшь, – задорно улыбается Гвенддид. – А нам так было весело!

– А то, – слышим мы позади себя голос незнакомца из моря. – Это мой лучший кельпи, самый исполнительный и ещё не вконец отбившийся от рук.

– Да?! Что-то незаметно! Он не сразу хотел поворачивать обратно, – возмущаюсь я. – Нам пришлось его это… принудить.

– Я всё видел, малыш, – снисходительно улыбается незнакомец. – Не стоило беспокоиться. Это он с вами играл.

– И я так понимаю, – это уже Бригитта, – что именно ты, Мананнан, сын Лира, и послал этого кельпи похитить моих воспитанников, за которых я несу ответственность перед Керридвен.

– Вообще-то, Бригитта, дочь Дагды, я тоже несу перед Керридвен эту ответственность. И вот таким… эм-м-м… оригинальным…

– Хвастун!

– … переполохом решил напомнить тебе, что ты изрядно заигралась в людскую няньку. Причём там, где тебя не чтут так, как должны. И скажи на милость, три ветреные девицы – это надёжная защита для внуков богини? Пока ты налаживаешь быт христиан, двое волшебных детей предоставлены сами себе.

– Ман, не сгущай…

– Как это не сгущать, если мне, наблюдая за плодами твоей неразумности, пришлось присматривать за детворой всё это время, чем я незримо и занимался…

– В кои веки взялся за что-то полезное.

– … А когда твои вертихвостки вконец расслабились, мне, уж прости, пришлось вмешаться и вызвать тебя сюда, чтобы ты хоть ненадолго вспомнила, кто ты есть.

– Я знаю, кто я есть! – тон тёти Бриг шёл на повышение. – И я знаю, что и для чего делаю. Решил кого-то поучить уму-разуму – женись. Или воюй. А меня оставь в покое.

– Спасибо, уже женился. Да так, что до сих пор дольше пары дней землю топтать не могу. И навоевался вдоволь, поэтому уже долго оружие в руки взять брезгую. Но я не об этом…

– Так, об этом и о том – потом. Сперва детям нужно переодеться и обогреться. Поэтому ты идёшь вон туда за их одеждой, а я пока разведу костер. И захвати что-нибудь оттуда поесть, а то после твоей увеселительной прогулки у малышей, небось, аппетит зверский. Да?

– Да! – сказал я. – Сейчас съел бы целого Быка из Куальнге.

Разыгравшееся море слизало обе наши крепости. В следующий раз будем строить подальше от берега.

Я был страхом двух богов

Там, на равнине Маг Слехт, где камни встречают колени,

Кромма Круаха чело принимает кровавую жертву,

В нашем безумии живы те, кто заранее мертвы,

Те, кто и в мире подлунном бродит ненастною тенью.

Когда мы уснули, Мананнан, сын Лира, сказал:

– Я надеюсь, Бриг, ты не оглупела вконец в своей нынешней роли христианской святой, чтобы понять – не забавы ради я пришёл сюда и позвал тебя. Немногие сегодня из числа Детей Неба, Детей Моря и других древних пожелали бы вникнуть в то, что весьма взволновало меня.

Далеко на восходе, я слышал, мудрецы любят рассуждать о совершенстве, о том, что есть нечто идеальное, лучше всего прочего. Я не верю в совершенство. Но я верю в равновесие. Верю в него там, где его не может не быть, и верю в него там, где его нет в помине. И не свет с тьмою, не добро со злом – залог тому равновесию, ибо что такое свет, когда ты о нём не ведаешь? А то, что было тьмою в дни появления этого мира, – тьма ли сейчас? Ну да будет нам говорить об очевидном. Давай о деле.

На заре нашей юности он уже был давно. На заре прихода Фир Болг в Эрин и Придайн он уже был давно. И всем нам казалось, что старше него лишь великая Дану, прародительница наша. А самые могучие из древних всегда сторонились его, ибо грань разума и безумия слишком тонка, а кое-где её и нет вовсе. И стоял за этой гранью – там, где она была, – именно он.

Помнишь историю с тем человеческим ригом, который, стремясь к полной власти в Эрине, явился к его каменно-золотому изваянию, что на Маг Слехт, Равнине Поклонения, принести жертву ему, чтобы заручиться его силой? Помнишь, что стало с оным ригом и со всеми, кто пришёл туда вместе с ним? ОН ответил на просьбу, и сила ЕГО пришла… Их разорванная собственными руками плоть, их выпущенная собственными клинками кровь, их растёкшиеся по двенадцати алтарям мозги, ибо черепа их раскололись, не в силах выдержать иступлённое битье о камни, – всё это уж давно поросло травой и мхом. Но помнить об этом будут ещё очень долго. И мы, и люди. Мы падём и вновь возродимся, а о кровавых жертвах Кривому Горбуну и о безумии, охватившем рига Тигернаха и ближних его, будут помнить, и пересказывать, и переписывать хоть римскими, хоть иными буквами на сотнях языков, о коих ещё не знает мир.

Бригитта ответила:

– Только делать это будут – если найдётся, кому – не только из-за напасти, что постигла тех несчастных. Вспомним и о другой причине. Каменно-золотой идол Горбуна на Равнине Поклонения опрокинул навзничь этот безумный гордец Патрикей. Ведь именно Безумие было скрыто от мира тем, чьи имена – Кромм Круах, Кромм Дув. Кривой Горбун. Темный Горбун. Горбатая Кривая Тьма! Патрикей догадывался, кто я, и считал, что раз уж дочь самого Дагды переродилась и пришла к нему в послушание, то все мы, древние, склонились перед ним. Один лишь Кромм, решил Патрикей, мешает ему воцарить Христа над Эрином.

Я уговаривала его. Долго уговаривала. Просила, умоляла, падала на колени, билась почти в припадке… Никогда не прощу ему этого унижения! Проклятый священник был непреклонен. И казалось, Кромм, слыша нас, питал своим безумием обоих: Патрикея – безумием гордыни, меня – безумием того ужаса, что я предчувствовала. Тот дикий нескончаемый ужас, который обуял меня тогда, помешал мне остановить Патрикея, убить его, в конце концов.

И вот проклятый епископ срыл Кромма Круаха. С крестами, молитвами, хоругвями, святой водой и сонмом прихлебателей-фанатиков. По приказу Патрикея десятки христиан повалили идол Горбуна навзничь и принялись распевать латинские псалмы. Патрикей, конечно же, всех уговорил рассказывать другим, что идол упал сам, едва его облили святой водой и поразила молния с небес. Это ложь во благо веры, сказал им Патрикей. Кто бы мог подумать раньше, что веровать можно и во лжи!

Они вернулись с Маг Слехт, и Патрикей вроде бы оставался таким, как прежде. Но… с новым блеском в глазах. И это был блеск самого тёмного, глубинного безумия. Того безумия, что пришло в наш мир из-за черты, которую Горбун больше не охранял. Христиане славили сей, как они говорили, великий подвиг веры, и, когда Патрикей, выжранный своим безумием, умер, все были свято уверены: скончался он лишь потому, что до конца выполнил свой долг перед Йессу Гристом. И отправились крушить другие изваяния Горбуна по всему Эрину и Придайну.

Мананнан сказал:

– Только никакого мора, никакого падежа скота, наводнений, бурь и прочая – ничего этого не было. Ибо мгновенная жертва как дань могучему противостоянию была бы принесена, продолжай люди чтить нас, древних. Тогда холмы раскрылись бы, и на пути Безумия Кромма, что стократ страшнее Рима, нашлось бы кому встать. Сила против силы. Да, с последствиями, но, уверен, бой был бы выигран. И мнится мне, Горбун только и ждал того, что его идолов кто-нибудь да начнет крушить, раскалывать на части, сбрасывать в реки и моря. Уж не знаю, кто и как, но когда-то давно Горбуна… наверное, уговорили, убедили, заставили, на худой конец, – одним словом, он сковал себя своими изваяниями, оградив мир от безумия, от того безумия, которое вне Аннуина, вне мира людей, вне Неба и вне Моря. Но которое сметёт всё это, дай лишь волю.

И вот эту волю Кромму дал Патрикей. Безумие выходит наружу через людей. Сперва незаметно, судя по всему, не так явно, как в случае твоего священника, нашей теперь уж общей головной боли. Сперва нет ни блеска в глазах, ни светопреставления – ничего. Медленный яд. А потом…

Я был в Придайне эти несколько зим. Я, презрев страхи прошлого, ходил в глубь острова. Там больше нет ни одного идола Горбуна. Я думал, что Артоса-Медведя погубила заурядная междоусобица. И ошибся. Четыре с половиной года ошибался. Вледиги людей Придайна, утратив веру в нас, лишившись своей извечной опоры, тонут в топях веры в Йессу Гриста, не понимая, кто он, зачем он, откуда, что такое грех, Страшный суд, которым всех пугают, зачем исповедоваться чужому человеку, не есть мяса, молиться его матери, которая не богиня… Конечно, люди уже давно всё упростили, особенно те, кто не обитает в бывших римских городах. Память о нас они совместили с преданиями о Христе. А что получилось? Ни веры в нас, ни веры в Христа как в нечто действительно существующее рядом. И безумием заполняется огромная лакуна в их душах, которые теперь не могут опереться даже на веру в единый незыблемый Рим, ибо Рим уж давно переплавлен в Римскую церковь и ещё какие у них там есть верховные жречества.

Сдобренная Безумием Кромма жажда – жажда власти, жажда славы, жажда обладать всем на свете, безудержная алчность – толкает правителей на распри, продолжает дробить наделы и ввергает в руки саксов и англов, несущих над собой своих богов, столь же алчных до битв и кровавых жертв. Тот, кто объявил себя преемником Артоса, кто претендует на высшую власть в Придайне, не станет уж единым вождём, подобным знаменитому Медведю. Похоже, ты была права: Придайн обречён – саксы займут его весь, они уж там далеко не чужие. А исконные обитатели острова каждый через трёх готов в любой момент отплыть на материк под руку вледигов Арморики.

Но пока там идёт повальная резня всех со всеми, и безумие царит не в одних лишь вождях и всадниках, но и в тех, кто попроще, коих обуревает неудержимое стремление грабить и разорять. Убивают в Придайне нынче и за полбуханки хлеба. Который теперь и не растёт-то там каждый год – некому растить, все воюют. Кровь опьяняет и множит безумие, укрепляя Кромма Круаха, поистине единственного сегодня на островах Единого бога, коему служат все. Как я это понял? Нетрудно сказать. Я обогнул Эрин и также ходил в глубь земли, укрытый туманом, никем не узнанный даже среди сидов. Здесь, в Эрине, всё гораздо опаснее, и ты, Бриг, судя по всему, решила просто об этом не помнить, раз беда пришла к самому твоему порогу, а ты в упор её не замечаешь. Важные монастырские дела… Хотя ты, видимо, с самого начала знала, чем грозит всем нам вероломство Патрикея, но попыталась скрыться от неизбежного за оградой Килдара. Новая обитель для старой богини…

Так вот, здесь всё гораздо хуже. Христианство сразу ложится на суеверия людей, замешанные на памяти о нас, образует в человеческих душах пустоту ещё более плавно и незаметно. Уходят столетние опоры разума и духа, и вместо них приходит Безумие Кромма.

Неужто тебе не показался странным сей недавний наплыв людей в Килдар? Нет? О, Бриг, милая моя Бриг, сдаётся мне, что ты действительно заигралась в христианскую святую. И ещё сдаётся мне, что сегодня не Йессу Грист наш враг, а некоторые его подвижники нам даже в помощь. Возможно.

Я был эхом Безумия Кромма

Наш поход на Север

По срокам запоздал.

Никому не верил,

Ничего не знал.   

Стану вольной птицей,

Буду ввысь летать,

Стану диким зверем,

Буду наблюдать.

Сколько шума с неба,

Столько новых лиц.

Устремляя взоры,

Падают все ниц.   

Не боюсь обмана,

Сам я лгал не раз.

Опасаюсь взгляда

Страшных волчьих глаз.

Копья преломили,

С ножен вон мечи.

Поглотай отравы,

Нервы полечи.

Нам ли быть без дела?

Может быть, и нам.

Мы не ждём, а пилим

Сердце пополам.

Всё, что происходило в годы нашего с сестрой детства, я вижу тремя путями одновременно – как видел это тогда, будучи ребёнком; как вижу это сейчас, обращая ауэн в прошлое, будучи способен увидеть многое из того, что не мог ни узреть, ни услышать, ибо меня там не было; и как помнит эти события Гвенддид – недаром мы с ней близнецы. В третьем случае я иногда сбиваюсь, потому что сестра порой воспринимала всё с нами происходившее ну совершенно иначе.

Но я отвлёкся…

… – Решительно ничего не понимаю, – Бригитта, кажется, растерялась. – Их же было, наверное, вдвое меньше, когда я в последний раз выходила к ним. А было это вчера утром.

Мы вчетвером стояли на опушке леса и смотрели на лагерь пришлых людей вокруг монастыря Килдар.

– Тебе не кажется странным… – начал Мананнан.

– Ну, так я и говорю…

– Нет, я не о том, что их стало заметно больше. Бриг, присмотрись. Те, что ближе к нам, кто, выходит, оказался здесь лишь вчера, не развели на ночь костров. Нет пепелищ, хотя утро едва наступило, а ночь, по людским меркам, выдалась студёной – уж зима настала. Сдаётся мне, они больше не ведут себя как нормальные люди.

Край леса выходил на пригорок, поэтому и Килдар, и всё окрест него очень хорошо просматривалось, особенно при взошедшем солнце.

– Ой, как их много! – воскликнула Гвенддид. – Никогда столько людей не видела. А сколько их было, когда мы отправились к морю?

– Семей пять-шесть, не больше, – ответила Бригитта, продолжая разглядывать стоянку вдали.

– Как-то шире поле стало, – заметил я. – Это они столько леса срубили?

– Да, – снова отозвалась Бригитта, – потому что потом их стало больше, чем пять-шесть семей. А теперь… Я отказываюсь что-либо понимать! Теперь их действительно вдвое больше, чем было вчера, и те, что прибыли сейчас, даже не думают чем-либо заниматься. Посмотри, Ман, они бродят взад-вперёд как неприкаянные, иногда о чём-то друг с другом переговариваются. Это творится по той причине, о которой я думаю?

– Боюсь, что да, – сказал Мананнан. – Более того, пока ты постоянно находилась в своём монастыре, твоя сила не давала числу пришлых расти.

– Но я полагала, что именно из-за меня, из-за моей силы их и становится больше.

– В одночасье?

– Да, ты прав, я… заработалась святой, перестала замечать очевидное. Но почему именно сейчас?

– Многое ли ты знаешь о том, что происходит за пределами твоего нынешнего обиталища? То-то же. Безумие не появляется повсюду за день, даже за год. Если я всё правильно вижу и понимаю, оно, сперва тлея в одном человеке, потом, как моровое поветрие, садится на другого, разгорается постепенно. На это могут уйти десятилетия. Если на девять человек один пораженный Безумием, это незаметно, безумный приноравливается к небезумным и продолжает жить, как прежде. А ещё людям свойственно умирать, что в этом случае спасает от Безумия их ближних. Но ежели на девять человек трое безумны, то Безумие становится там почти несокрушимым. Никто его не видит, никто его не осознает. А оно растет внутри человека, годами пускает в нём корни всё глубже. И постепенно… охватывает всех девятерых. Теперь, по прошествии стольких лет с той поры, как Патрикей попрал идол Горбуна, есть места и в Эрине, и в Придайне, где безумны целые общины и каэры. Думаешь, они отдают себе отчёт в том, почему разорили дун ближайшего родственника, друга и союзника и перерезали всех его обитателей до единого?.. Бриг, скажи-ка, как долго ты была при Патрикее после того, как он вернулся с Равнины Поклонения?

– Недолго, – Бригитта помрачнела, вспоминая то время, – почти сразу, увидев и поняв, во что он превратился, я покинула его обитель и ушла сюда.

– И поэтому не могла знать, что там произошло дальше?

– Скорее, просто не хотела ни видеть, ни знать.

– Выходит, зря не хотела. В общем, я полагаю, что первые пришедшие в твой монастырь, с самого его начала, оказались либо не заражены Безумием, либо таковых случилось ничтожно мало по сравнению с общим числом. А Безумие меж тем расползалось по людям. И часть этих людей теперь стоит у твоего порога.

– А я-то радовалась… новые люди, больше сделать успеем… больше скел записать, спасти для невежд будущего… Так, – очнулась от своих мыслей Бригитта, – пойду туда и сама во всём разберусь. Ман, присмотри за малышами!

– Прекрати командовать, ты сейчас не со своей братией, – одёрнул её Мананнан. – Одну тебя я туда сейчас не отпущу, раз уж я здесь. А малыши, – он извлёк из воздуха длинный лазоревый плащ и накинул его себе на плечи, – пойдут с нами, но на всякий случай их никто не увидит. Ну что, карапузы, ныряйте сюда, – и он распахнул полу плаща, – всем места хватит!

– Ура! – обрадовались мы с сестрой. – Играем в прятки!

– Ну как, Бриг, видно нас? – озорно спросил Мананнан.

Бригитта, посмотрев на нас, фыркнула:

– У Детей Моря это что, семейное? Повальная страсть к головам отдельно от тела?

– Не понял, – растерялся Мананнан.

– Капюшон к плащу приделай! А то твоя плывущая по воздуху голова вряд ли благотворно скажется на душевном состоянии наших непрошенных гостей.

Я был пророчеством о потопе

Через тысячу лет или полторы

Кто-то скажет снова, что мы все мертвы,

Кто-то скажет: все пропиты дары,

И давно отвергнуты многие миры.

Через тысячу лет или полторы –

Изнывать вам от холода или от жары,

Извиваться в одну или две судьбы,

Избегать элиты или голытьбы,

Жить под сенью слов или немоты,

Возжигать костры иль строгать гробы –

Есть резон бросать жребия шары

Иль не наблюдать свой полёт стрелы.

В каждой капле неба, молнии, цветке

Мы ведём беседу с вами налегке.

Если позовёте – мы невдалеке,

Но вы не зовёте – тьма на маяке.

Мы вышли к ним. Бригитта шла впереди. Нас с Гвенддид, равно как и Мананнана, никто не должен был видеть. И не увидел.

Те пришлецы, что оказались ближе к нам, заметили приближение. Несколько человек отделились от общей сидяще-шатающейся толпы и направились навстречу. За ними последовали другие, и вот перед нами где-то девять раз по семь мужчин, женщин, детей. Все будто на одно лицо. Нет – на один взгляд. Странный такой, отрешённый взгляд.

– Я – Бригитта, мать-аббатиса монастыря Килдар. Рада приветствовать! Что привело сюда столь многих?

– Госпожа, – стоявший впереди немолодой седой мужчина почтительно склонился, – нас здесь много, это правда. Мы пришли со всех земель окрест и даже издалека, ибо всем нам было знамение.

– Знамение? – было ощущение, что Бригитта подспудно ожидала услышать нечто подобное.

– Знамение, – повторил другой, помоложе.

– Скоро сезон Самайна, – третий. И говорили они одною общей интонацией.

– Фоморы придут в Эрин. Снова грядет Великий потоп, – четвертый.

– Но господь всемогущий не даст нам погибнуть, как в дни Ноя и дочери его Кессаир, – пятый.

«Кессаир?» – спросил про себя Мананнан.

«А кто это, Кессаир?» – услышал я собственные мысли.

«Так звалась в стародавние времена наша праматерь богиня Дану, когда впервые явила себя в Эрине и Придайне, – снова услышал я голос Мананнана. – Теперь они, судя по всему, роднят её с героем христианских сказаний. Я слышал, что их тоже когда-то порядочно подтопило, и лишь немногие спаслись. Прямо как у нас. Но это что-то новенькое… Кессаир – дочь Ноя!».

«Помолчите оба! Мешаете!» – одернула нас Бригитта, а сама продолжила разговор:

– И как же господь не даст нам всем погибнуть? – она уже заметила, как отрешённость в глазах толпы пришлецов зашевелилась диковатым огоньком, едва мы принялись переговариваться, не открывая рта. И эта перемена, сдаётся мне, уже наводила Бригитту на конкретные мысли.

– Господь сказал всем нам, людям из самых разных септов Эрина, идти в Килдар, ибо только здесь мы сможем спастись, – воодушевленно сказал первый.

– Но, уверена, не все из ваших септов прибыли сюда. Что с ними сталось? – спросила Бригитта, уже вовсю подозревавшая недоброе.

– Они… отстали, – безразлично ответил второй, – но мы-то здесь! Услышь нас, о, мать-настоятельница!

– Земля Килдара, вся, на которой стоит монастырь, вознесётся, когда в Самайн грянет буря и фоморы придут в Эрин, – третий.

– И мы все, пришедшие сюда, спасёмся! – четвертый.

– Но твои монахи не пускают нас за ограду. Говорят, что это твой запрет, – пятый.

– Говорят, места для всех нет, – шестой.

– Значит, они спасутся, а мы – нет?! – седьмой, восьмой и девятый хором и почти в крик.

Толпа двинулась на Бригитту. Лишь на шаг, но все разом, и глаза их ещё ярче засверкали недобрым светом.

Бригитта даже не тронулась с места.

«Бриг, ничего не делай! Их безумие усиливается от малейших чар, – слова Мананнана. Толпа, ропща, придвинулась ещё на шаг. – Мы с детьми отходим. Отсрочь свой ответ!».

Конечно, и Бригитта, и Мананнан могли бы скрутить всю эту толпу в три узла лишь одним щелчком пальцев. Но что делать с теми, кто наверняка наблюдал за происходящим из монастыря? Мананнан не собирался рушить вероятные планы Бригитты, а Бригитта… А Бригитта слишком человеколюбива и никогда не была сторонницей вершить судьбы мира таким способом.

– Братья и сёстры во Христе! – вновь заговорила она, быстро сообразив, что нужно делать. – Мне тоже было видение о потопе, – по толпе пошла рябь одобрения. – И я хочу спасти всех вас. И спасу! – толпа почти ликовала и больше не приближалась. – Я удалюсь к себе в келью и буду молиться до полудня, чтобы господь всемогущий указал мне путь к нашему общему избавлению от кары небесной. А вы, пока я снова не явлюсь к вам, оставайтесь здесь и тоже молитесь. И молитесь истово! Милость господа нашего безгранична, он не оставит чад своих во грехе, яко благ и человеколюбец, не даст пресечься семени человеческому в Эрине, как в те поганые дни, когда мир ещё не обрел Христа. Вместе мы увидим новое знамение!

Я был тропою в Аннуине

Мы обошли по широкой дуге монастырь и окружавшую его стоянку пришлецов. Обнаружили, что они взяли Килдар в плотное кольцо.

– Идём через Аннуин, – сказал Мананнан. – Эти не должны почуять, – он взял нас с сестрой за руки, и мы шагнули во внезапно возникший туман.

– Ого! – хором воскликнули мы с Гвенддид, когда вдруг оказались на тропе из сверкающе-желтого, почти золотистого булыжника.

– А вы говорите – римляне, римляне, – усмехнулся самому себе Мананнан. – Маленький народец вымостил этот тракт, ведущий в их изумрудный город. Тут, кстати, скоро должны появиться Страшилы.

– Страшилы? А кто это? – спросил я.

– Те люди, кто в Самайн не добрались до крытого очага. Маленький народец тащит их в Аннуин, набивает волшебной соломой, а вместо головы водружает полую репу с угольком внутри. И так они стоят вдоль этого тракта, на шесты нанизанные. Стоят до самого Имболка.

– А потом? – спросила Гвенддид.

– А потом наступает Имболк, приходит Бригитта, освобождает их, и они спускаются глубже в Аннуин, чтобы затем, возможно, переродиться. Бригитта считает, что Маленький народец поступает очень уж бесчеловечно, но традицию нарушить не может.

– Что же это за традиция такая – репой вместо головы награждать? – хихикнул я.

– Ну, а что у человека вместо головы, если он в Самайн от Дикой Охоты не укрылся?! И покрасоваться Страшилой четыре луны – всяко лучше, чем быть растерзанным фоморами, правда ведь? Но ежели серьёзно, традиция эта давняя, ежегодная. Вы, как вижу, не знаете о ней, потому что христианские монахи отходят от верований Эрина и Придайна. А Маленький народец на свой манер, хоть и с жестокой шуткой над несчастными, чтит одного моего родственника. Здесь неподалёку он когда-то давно дал кровавый бой. И проиграл. Здесь же ему отрубили голову и увезли в Придайн. А Маленький народец, наблюдая всё это, настолько поразился, что теперь каждый Самайн вспоминает Бендигейда Брана…

Шли мы недолго.

– Так, детвора, где нам очутиться, чтобы нас не сразу заприметили? – вдруг спросил Мананнан.

– М-м-м, в хлеву, – отозвалась Гвенддид. – Там сейчас точно никого нет. Коровок с овечками уже должны были покормить.

– Разве у вас нет… ну, этого, длинного дома? – удивился Мананнан.

– Длинного дома? – не поняли мы.

– Ну да. Где живут, пируют и скот держат.

– А разве такое бывает? – спросила Гвенддид.

Мананнан понял, что непростительно давно не захаживал в гости к людям, тем паче в христианский монастырь.

– М-да, – задумался бог, – кажется, я безбожно отстал от жизни… Так, дайте сосредоточиться, вот, кажется, пришли – хлев ваш.

И мы вышли из тумана в месте, где обычно пекли хлеб на весь монастырь. Двое монахов оторвались от трудов и уставились на нас во все глаза. Свои же глаза Мананнан несколько раздраженно закатил, а затем сделал едва заметное движение ладонью, из которой вынырнуло малюсенькое, как мы потом поняли, заклинание. Монахи снова принялись растирать зерно, больше не обращая на нас никакого внимания.

– Хлеб, хлев… Фомор побери! Так, пошли. Эти нас не видят и не помнят.

– Дядя Ман, – спросил я, – а тех пришлецов нельзя было так же – р-р-раз из ладони! – и всё, они забыли о нас?

– Боюсь, что нет, – вздохнул морской бог, – от такого колдовства они совсем обезумели бы. Чем обернулся бы этот всеобщий приступ Безумия? Например, погромом монастыря и убийством всех его обитателей.

Я тут же подумал о маме. Начал глазами искать её среди общей громкой суеты, коей в момент нашего появления был наполнен весь Килдар.

– Дядя Феоган! – радостно помахала Гвенддид шедшему мимо старшему монаху, всему в заботах. Тот, увидев нас, подошёл. За усиленно скрываемой взволнованностью на его лице радости от встречи с нами заметно не было.

– Я так и знал, что матери-настоятельнице нужно было срочно отлучиться в столь неподходящий момент, чтобы обязательно сейчас привести вас обратно. Не вовремя. Тут, знаете ли, такое! – он вопросительно глянул на Мананнана. – Вы из новеньких?

– Прошу простить, брат мой, что не представился, – морской бог выдавил из себя улыбку. – Я… отец Конан. Это меня мать-настоятельница встречала. Я… недавно прибыл на ваш остров.

У Феогана эти слова доверия не вызвали.

– Недавно на острове? Но язык наш вполне сносно знаете.

– Я долго служил в Придайне, в Гвинедде, – вовремя нашёлся Мананнан, уж было собираясь снова пустить в ход чары забвения: заклинание едва собралось на его сложенной лодочкой ладони, но тут же поспешно юркнуло обратно. А мы с сестрой только сейчас догадались согласно закивать в подтверждение его словам, мысленно умоляя старшего монаха поверить, несмотря на всю свойственную ему подозрительность. Худо-бедно наш мысленный порыв начал обретать реальность.

– Хм, понимаю… Но вы, брат мой, не из Придайна, – поскрёб Феоган свой заросший подбородок. – Уж больно вы необычно одеты для слуги Христова из здешних мест.

– Нет, конечно же, я не из Придайна, – Мананнан для верности, видимо, решил пойти другим путём: словил и цепко держал глазами взгляд Феогана. – Я из Киммерии. Это далеко. У нас там свои обычаи. Мы по пути отстали от матушки-настоятельницы – дети хотели показать мне окрестности. А потом пришлось исповедовать нескольких бедняг из тех, что толпятся у монастыря. Тяжела ноша слуги божьего, брат мой!

– Воистину тяжела, – Феоган воздел к небу свои огромные ручищи. – А сейчас, брат Конан из Киммерии, она тяжела для нас ещё больше, ибо грянули великие испытания!.. Что ж, матушка Бригитта у себя в келье, я как раз туда направляюсь. Могу вас проводить. Дети? – кажется, он собирался отправить нас подальше от всей этой суеты вокруг, но тут же передумал, ибо мы, не сговариваясь, снова постарались. – Хотя нет, везде сейчас неспокойно. Лучше будьте рядом.

И мы направились в келью Бригитты.

Я был разговором богов и людей

Я снесу к роднику

Золотую серьгу,

Разбросаю я бусы в фиалковом поле –

Может, сиды признают, что мы одной воли

Да и крови одной?..

И прервется покой

Тех, кто прятался долго от нас под холмами.

Что нам Рим?! Что – Христос?!

Время адовых гроз

Наступило, и мчимся, забыты богами,

К тем же самым богам,

Прикрывая свой срам

Забытья и невежества горстью монеток,

Измышляя обряд

И твердя невпопад

Те слова, что считаем новейшим заветом.

А куда приходить?

А кому говорить?

Что там деды от дедов своих вспоминали?

Как там, Ллудд или Нудд?

Не друид – сущий плут,

Звать любого готовый, когда так прижали.

Рядом римский алтарь?

И пускай,

Нам не жаль,

Мы на нём же и справим корявую требу.

Крест уже не спасёт,

Коль саксонец придёт –

Проверяли…

И былью становится небыль,

И творится обман:

Накрывает туман

Неумёху, воззвавшего к древним владыкам,

И пройдет в двух шагах

Ненавидимый враг,

Не заметив лица с не родившимся криком.

Мы с Гвенддид сидим на циновке из сена у маминых ног (её, кстати, тоже позвали в келью Бригитты). Мы все рады встрече после почти полугода разлуки. С сестрой наперебой ведём свой рассказ о том, как нам весело было в убежище Бриг у огромного ближнего моря.

Мама внимает, но сердце её неспокойно, хотя лишь потом мы с сестрою это поймём. Полные нежности пальцы гладят нас по волосам, взгляд же печальнее самой дождливой погоды. «Я живу в темноте, – думала Ллейан тогда, – что-то грядёт, но добиться ли слова чьего-то?! Люди в долине пугают и здешних, и тех, кто лишь недавно пришёл в монастырь, чтоб принять послушанье. Слава Христу, хоть Бригитта вернула детей, и сама она тоже вернулась. Но мало ли что?.. Может, было бы лучше, чтоб оба они оставались в том месте, где до поры пребывали…».

Бригитта, Мананнан и Феоган с Блехерисом напротив друг друга сидят и о чём-то ведут разговор. Нам же нет дела до взрослых бесед непонятных, но моя память вернулась к ним годы спустя:

– Значит, эти явились вчера, Феоган?

– Да, матушка-настоятельница. Едва ты отбыла по своей надобности, как до заката их собралась здесь целая тьма. Колотили в ворота, требовали впустить. Всем скопом, вместе с теми, кто обитал там прежде. Они словно обезумели. Ты бы видела их глаза!..

– Я видела их глаза, Феоган, и понимаю, о чём ты говоришь. Что дальше?

– Дальше мы их отогнали. Кого-то дрекольем зацепили немножко. Велели ждать тебя.

– Велели…

– Матушка, да чего ж ты так вздыхаешь? Полезли бы снова, мы бы их!.. Всё-всё, молчу, не гляди, прошу, на меня так.

– Я впервые вижу нечто подобное и в Эрине и вообще за всю свою жизнь. Может, за эти годы, что меня не было на острове, нечто подобное уже случалось здесь?

– Нет, Блехерис, не случалось. Ни в Эрине. А также ни в Придайне и нигде в подлунном мире, и не даст мне соврать…

«Брат Конан из Киммерии».

–… Брат Конан из Киммерии.

«Ох, и выдумщик ты, Ман!».

«Импровизировал дорогая. А твой брат Тук, скажу я, очень неплох. Хорошую смену вырастила, хм, мать-настоятельница.»

«Что ещё за Тук?».

«Ну, он же с братией потукал дрекольем пришлецов немного. Вот тебе и брат Тук».

«А, Феоган…».

«Его и всех твоих подопечных счастье, что Безумие их не зацепило».

«Уверена, что кого-то оно во время этой стычки и коснулось, но таковых, очевидно, немного. Иначе, ты представляешь, что здесь творилось бы?»

«И представлять не хочу…»

– В общем так, брат Тук… ой, Феоган. Книги из скриптория унести. Инвентарь для письма тоже. Всё закопать.

– Закопать?!

– Ваши проблемы, моя ответственность. Закопать. На всякий, Феоган, случай. И не рассуждать мне тут сейчас! Далее. Служить молебен. Чтобы все пели, да погромче. Петь будете, например, псалмы. И петь так, чтобы эти, за оградой, слышали. Но! Перед службой отряди человек дважды где-то шесть-семь и расставь их у ограды так, чтобы они всех пришлецов смогли взглядом охватить. Сам постоянно обходи их, чтобы вторым знать о малейшем подозрительном движении с той стороны. И чуть что – понял?

– Понял, матушка: чуть что – тут же бежать к тебе.

– Молодец. Ступай! Брат Блехерис и брат Конан, у меня к вам тоже кое-какие просьбы будут. Останьтесь пока. Главное, – с нажимом сказала Бригитта, и Феоган зарделся от гордости даже удаляющимся затылком, – я уже сказала.

Я был отчаянием перед лицом неизбежного

Что такое Самайн?

   Это страх перед завтрашним днём,

   Это лютая скорбь о содеянных всуе поступках,

   Это музыка в муках,

   Это ясность небес под дождём.

   Это старых бесед недосказанные слова,

   Когда шёпот шагов отдаётся раскатным эхом.

   И безудержным смехом

   Из брюквы содеянная голова

   Вдруг предстанет вместилищем духа великого Брана,

   Что наши дома от вселенского зла хранит неустанно,

   Взошедшего в мир бестолковых людей

   Из вселенских глубин.

 Что такое Самайн?

   Это радость прихода гостей,

   Когда бедным богатые дарят еду безвозмездно.

   Это смертная плата за нарушение гейсов,

   Когда самый великий герой

   Обедает братом своим;

   Это жизнь, что казалась игрой

   На доске, где фигуры так часто похожи на нас,

   И у каждой собственный грим;

   Это грань между всепоглощающей тьмою и яростным светом,

   Где всякому делу свой час.

   И боги приходят к тебе и ждут прямого ответа

   О том, кто ты есть,

   Кем был и кем будешь, во имя кого и чего,

   И сколько лососей тебе предстоит ещё съесть,

   Дабы понять, что тебе не положено ни одного.

 Что такое Самайн?

   Это истая вера, что новый британо-ирландский год

   Будет лучше того, что прошёл;

   Это тихий, домашний накрытый стол,

   Это святость яблочных вод.

   И Рогатый Охотник выйдет из-за дерев

   И рукой мне взъерошит вихры,

   И я вспомню припев

   Той песни, с которой я начал путь в иные миры.

   И последние зёрна падут, и собраны фрукты, и к празднику скот зарезан,

   И для умерших предков в доме стоит еда;

   Но даже старый осётр, которому мир наш тесен,

   Не скажет тебе никогда,

   Что такое Самайн.

Феоган удалился раздавать указания, пребывая в святом убеждении, что в ближайшее время именно он, некогда нерадивый сын простого общинника, – суть самый главный в монастыре Килдар.

– Ты уже решила, что делать с пришлецами? – спросил Бригитту Мананнан.

– Почти. Это сейчас не столь важно.

– Хм, хорошо, если так. Может, мать с детьми тоже… отправить по делам? Разговор-то непростой намечается.

– Ох, Ман, пусть уж держатся поближе. На всякий случай. Даже прямо за пределами этой кельи теперь неспокойно. Фоморы с ними, с книгами, ежели что случится, новые напишем. Но ради этих детей я… никого в живых не оставлю, если придется выбирать.

«Услышат ведь!»

– Пускай. Если мы ничего не придумаем, станет уже всё равно, кто о чём услыхал или догадался. К тому же для всех будет опасным, если мы упустим из виду двух несмышлёнышей, способных несознательно наколдовать, вызвав этим приступ Безумия у пришлецов. Не переживай, девочка, – произнесла богиня, почувствовав на себе новый, ещё более тревожный взгляд Ллейан, – вперёд твоих детей в любом случае сначала умрём мы с Мананнаном. Согласись, жизнь двух богов далеко не последнего порядка – это неплохой залог безопасности. Кстати, Ман, ты с детьми прошёл сюда через Аннуин?

– Да, ходили тропою Страшил. Ребятишкам оказалось интересно.

– Значит, когда вы появились, нигде в монастыре всплеска Безумия не произошло.

– По крайней мере, никто с диким криком не кинулся царапать нам лица.

– Попробуем допустить, что, даже если кто-то здесь и заражен Безумием, волшебство не вызывает приступ у единиц.

– Всё как в обычной жизни, Бриг, – Мананнан засмеялся своей внезапной мысли, – то, что не трогает одного, может сдвинуть с места целые народы.

– Однако твоя правда. В любом случае, теперь, когда все в обители распевают псалмы, вероятность таких неожиданностей низведена в ничто.

– Все заняты делом?

– Мне всегда нравилось, когда мы понимали друг друга с полуслова, Ман. Если мой расчёт верен, то… труд воистину – спаситель этого мира.

– Аминь, сестра, – рассмеялся Мананнан. – Что ж, я весь внимание. Сейчас тебя слушать особенно приятно. Когда ты принялась давать указания брату Туку, я будто снова оказался рядом с тобой на Равнине Столбов в пору второй битвы с фоморами.

– Да, только сейчас враг страшнее…

Мананнан повернулся к Блехерису:

– Спасибо, дружище, что не сдал. А то я забыл сменить обличье. Небось ваши монашки издалека засматривались.

– Ман, – Бригитта вдруг уставилась на морского бога, – мир на грани гибели, а ты с каждым разом всё задорнее становишься.

– Переживаю. Волнуюсь. Как это ещё назвать?

– Госпожа Бригитта, – произнес Блехерис, – видимо, господин Мананнан очень рад вас видеть.

Мананнан исподтишка показал Блехерису кулак. Тот лишь невинно пожал плечами.

– Спасибо, Блехерис, это я уже поняла, – мягко отозвалась Бригитта и тут же сменила тон. – Итак, хм, братья, положение у нас очень нехорошее. Я бы сказала, препоганейшее. И не у нас – у всего мира.

Блехерис переводил взгляд от богини к богу и обратно.

– Хорошо, священник, давай я объясню тебе, что сейчас на самом деле, а не в ваших проповедях, творится в мире, – сказал Мананнан. – Что мы знаем о Кроме Дуве? Нетрудно сказать…

… Когда морской бог закончил, Блехерис спросил:

– Если Безумие Крома уже давно ползёт по Эрину, почему же тогда за столько лет ни об одной напасти весть не дошла до обители?

– Доходили вести, – ответила Бригитта. – Только что удивительного ты увидишь, если кто-то у кого-то увёл в набеге стадо, или один септ в одночасье перерезал другой септ? Обычная. Человеческая. Жизнь. Да, это стало случаться чаще, чем прежде. Я не могу сейчас охватить взором весь остров, иначе пришлецы могу почуять этот весьма сильный всплеск волшебной силы и броситься сюда – чары их притягивают. Но допустим, что кое-где люди полностью покидали целые дуны и селения и влекомые Безумием уходили много дальше от мест своих кочевий, увлекая прочих и попутно, ни с того ни с сего, калеча и убивая друг друга. В этом случае, скажи мне, кто побежит рассказывать кому-то о произошедшем, если охватившее всех Безумие не просто заставляет считать, что всё в порядке вещей, но и вовсе лишает способности разумно мыслить и ощущать, как прежде? Безумие в человеке – это его новая жизнь, новая реальность, новая… система ценностей, что ли.

– Жизнь без жизни, ценность без ценности, – глухо отозвался Мананнан.

Бригитта продолжила:

– Эрин и Придайн сходят с ума незаметно ни для кого. Скоро Безумие Кромма придёт на полдень, на большую землю, и, набрав силу, расползётся по материку гораздо быстрее, чем распространяется здесь. Ты, небось, видел, Блехерис, сколько людей постоянно отплывает в Арморику из того же Моридунума, стремясь спасти свой образ жизни в привычной им среде, а саму жизнь спасти от саксов и внутренних усобиц.

За стенами кельи раздался частый звон набата, собиравший на богослужение. Вне обители пришлецы, услыхав набат, ещё усерднее занялись всеобщей стихийной молитвой Христу, как и велела им «святая Бригитта». Безумие в них, сосредоточенных теперь на общем действе, на время застыло. В ту пору христианство в Эрине, хоть и быстро распространялось, но пока ещё не догадалось заявить свои права на волшебство, и проповедники, наподобие Патрикея и незнакомого ещё вам Колма Килле, сами нередко прибегали к тайной помощи соблазнившихся на дары друидов, выдавая их волхвование за христовы чудеса. Иными словами, сила Йессу Гриста, хотя и пребывала уже в Эрине, но из неё ещё невозможно было извлечь волшебство. И немало времени побывшая христианской святой Бригитта, веля пришлецам молиться, прекрасно понимала, что никакого волшебства они своим действом привлечь не смогут.

– Не лучше ли, – священника осенила мысль, – спрятать Ллейан с детьми как можно дальше? Если бы кто-то из вас, господа мои, провёл через Аннуин…

Бригитта и Мананнан молчали. Наконец, сын Моря заговорил:

– Увы, дружище, это лишено всякого смысла. Ты говоришь, Аннуин. А выведут ли тропы Аннуина куда-нибудь далеко отсюда? Скажем, в ту же Киммерию, которая давеча пришла мне на ум, или ещё куда. Ты знаешь, неловко говорить, но, насколько я знаю, никто из нас не ходил через Аннуин так далеко. Оно нам… без надобности, что ли. Можно и вне Аннуина пройти, пролететь, проплыть… Бриг, а священник как будто дело предлагает.

Богиня недоумевающе-укоризненно уставилась на бога, и от её резкого взгляда у сидящего между ними человека несколько закружилась голова. Дочь Дагды резко вскочила и принялась ходить вкруг обоих.

– Ман, ты разве ещё не понял?! – наконец произнесла она.

– Не понял чего? Да перестань ты так быстро ходить, в глазах аж рябит.

Раздраженно-наставительно Бригитта почти по слогам отчеканила вопрос:

– Несравненный мой Мананнан, сын Лира, будь добр, скажи, пожалуйста, какое сейчас наступает время?

– Фомор побери! – выругался тот после некоторой паузы, во время которой нужная мысль заполнила всё пространство кельи. Потому что даже игравшие в углу мы с Гвенддид вдруг притихли, прислушиваясь, и, услышав слова тёти Бриг, тут же вспомнили, что сейчас надвигается Самайн.

– В Самайн миры снова станут единым целым, – будто чужим, отрешённым, даже обречённым голосом роняла слова Бригитта, – и Безумие Кромма придет в Аннуин. Нашествие Детей Моря на заре времен, когда Эрин с Придайном сделались островами, покажется лёгкой перепалкой на застолье в Бруге-на-Бойне у моего папы.

Мананнан сказал:

– С Безумием мира людей ещё можно было что-то придумать. Но с Безумием Аннуина… с Безумием Аннуина не справится даже сам Аннуин.

Тишина звенела недолго.

– В таком случае близнецам и их матери лучше всего остаться подле вас. Вы хотя бы понимаете, что происходит, – сказал Блехерис, и ему стало по-настоящему страшно.

– Итак, – задумчиво произнес Мананнан, – у нас под опекой, будем искренни, три ребенка и бывший друид, который, как и мы, связан словом – опекать, беречь и быть рядом. На носу гибель мира, что случится гораздо быстрее из-за наступления Самайна. У нас остаются считанные дни, и мы совершенно не знаем, что делать.

– Тогда давайте начнём делать то, что мы точно знаем, – сказала Бригитта. – Для начала решим вопрос с пришлецами, а затем доберёмся до Керридвен, чтобы перепоручить ей её родичей. Так, думаю, будет правильно. Да и испросить совета у кумушки Кер будет куда как проще, чем, например, мне докричаться до своего отца, а тебе, Ман, до твоего.

– Согласен, – вздохнул сын Моря.

В храме у корней многовекового дуба братия и послушники, мужчины и женщины, складно затянули псалмы. Феоган хорошо знал свою работу.

– Ллейан, – обратилась к ней Бригитта, – собери себя и детей, одень их потеплее. Очень скоро нам предстоит отправиться в путь. Думаю, Блехерис тебе сейчас поможет.

Я был беседой о несбывшемся

Нет, не глубже наш путь и не шире,

Чем основы легенды любой,

Но живём мы в поганейшем мире,

Где рифмуются «кровь» и «любовь».

Мы питаем свой мозг новостями

О вопросах, решённых за нас,

«Тем не менее выбор за нами», –

Мы солгали себе сотню раз,

На сто первый воскреснув, и снова

Убеждаемся в том, чего нет.

Мы не любим любить, но готовы

Ждать чужую любовь сотни лет.

Мананнан и Бригитта остались в келье одни. Богам не нужно печься о скарбе в дорогу. Богам иногда нужно поговорить друг с другом о том, что волнует лишь их одних. И в этом боги весьма сродни людям. И, как и люди, боги начинают говорить о сокровенном, лишь когда осознают, что больше такой возможности не представится.

… Тянут до последнего.

– Бриг, ты же знаешь…

– Знаю.

– Ну, а ты?

– Не знаю…

– Может быть…

– А может и не быть. Стоит ли сейчас?

– Стоило всегда.

– И где же ты был?

– Там, где не было нас обоих.

– Вот. Что-то всегда было важнее.

– Или кто-то.

– Не «кто-то». Мы сами для себя, какой видели свою жизнь, такой и жили.

– Мы же не люди, чтобы бояться смерти и спешить.

– Мы и не спешили. А сейчас уже, возможно, поздно.

– Снова нам не до нас?

– Нет «нас», Мананнан. И никогда не было. Всегда порознь и со своими заботами о мире.

– Об общем мире.

– Да, странно получается. Мир общий, а заботы разные.

– И ты не хотела бы…

– Не знаю. Не думала. Вернее, думала. Но давно. Из всей нашей вечности на самые важные слова – считанные минуты.

– Если всё это вдруг перестанет быть, я хочу в тот момент смотреть на тебя.

– Тогда смотри. Зачем снова откладывать всё на конец?

– Бриг, скажи, мы есть?

– Ты есть у меня, а я есть у тебя. Всё это время. Где бы мы ни были. Иногда быть друг у друга гораздо важнее, чем быть друг с другом.

– А если ты не права?

– Значит, я большая дура. Но так это или нет, мы с тобой никогда не узнаем.

– Почему же не узнаем?

– Не с чем будет сравнивать.

Я был толпой у монастыря Килдар

Искусной глупости творцы

Смешали правду с ложью,

И, как последние глупцы,

Мы опустили вожжи.

И нашу правду из-за спин

Рихтуют интересно

Отец кого-то, чей-то сын –

Безжалостно, нелестно.

И в этой правде лучше тот,

Кто красочней обманет,

И каждый раз не на живот –

На смерть творятся брани.

Но в этом яростном пылу

Сражений за придумки

Другие далеко в тылу

Уж набивают сумки.

И тот последний, кто падёт

За ложь, но не за правду,

Не осознает наперёд,

Как этой смерти рады.

И там, где целый лёг народ,

Уж раздают награды.

Я смотрел – и сейчас смотрю – их, толпы, глазами на Бригитту, Мананнана, Гвенддид, Ллейан, Блехериса, себя. Стоят они, пришлецы, такой нестройною… массой, раскачиваются. Будто волны плещутся в заливе незадолго до ненастья. Причем было очень тихо, это я хорошо запомнил. Мышь-полёвка зашуршала где-то в траве – и то было слышно. Ни единого пошушукиванья, просто толпа пустых лиц, скопление подёрнутых какой-то голодной поволокой глаз. Потом, много лет спустя, я понял, что общая молитва христианскому богу, коей велела им заняться Бригитта, смешала сознание заражённых Безумием пришлецов в общую жижу, стерев все границы между теми, кого незадолго до этого недуг уж поглотил целиком, и теми, в кого он едва прокрался. Общий порыв – молиться, чтобы «узнать истину», сдерживал усиление Безумия, не допуская излития его в некое всеистребляющее действо.

Они молча ждали, какой ответ даст им «святая Бригитта». И она заговорила:

– Возлюбленные дети мои! Вы знаете, что я и вся братия молились вместе с вами. И господь услышал нас – мне было видение! Как во дни Ноя, действительно грядёт потоп, и действительно земля монастыря Килдар вознесётся, став ковчегом. Но и все вы, кто стоит сейчас предо мной, спасётесь! Господь наш дал мне знак! Дева Мария вступилась за чад своих пред вседержителем. Знайте, вы не до конца поняли данные вам знамения: вся земля, что вы огородите высоким валом, может стать монастырем Килдар и вознесётся над водами. Но торопитесь, дети мои! Торопитесь, пока господь не исполнил замысел свой! Трудитесь истово и тогда успеете!

Толпа вздрогнула, промеж людей пошёл говорок, но это продолжалось лишь несколько мгновений. Пришлецы стали расходиться в поисках средств для работы. Теперь им предстояло много работы и никаких иных мыслей о чем-либо кроме работы. Мы ещё некоторое время стояли, оглядывая происходящее.

– Я всегда говорила, что труд – спаситель жизни, – довольно посмотрела Бригитта на Мананнана. – Теперь, даже если сюда придут другие, они всё равно вольются в общее действо. Если я, конечно, верно понимаю Безумие Кромма.

– Интересно, что ты скажешь, когда они закончат, а потопа не случится, – усмехнулся морской бог.

Бригитта разом помрачнела:

– Когда они закончат, это уже будет неважно: или мир, каким он был, и мы вместе с ним, исчезнет, или нам… удастся что-то придумать.

– Тогда давайте выбираться отсюда, пока детвора не увлеклась и не проявила силу.

…Шли мы недолго. На первой же лесной поляне, посреди гигантских тисов, остановились.

– Для начала, – сказала Бригитта, – нам нужно добраться к Керридвен. И побыстрее. Но тут мой план заканчивается. Хоть в Аннуин шагай и устраивай засаду на какого-нибудь сумрачного скакуна, желательно умеющего перебирать копытами по небу. Ман, ты не позовёшь своего кельпи?

– Скажешь тоже! – фыркнул Мананнан. – Дилан всех не унесёт, он ещё молодой. Вернее, вечно молодой.

– Добро, что не вечно пьяный. Как же нам быть?..

– Госпожа, – это был Блехерис, – кажется, я могу подсказать способ.

Боги воззрились на священника.

– Ллейан, дорогая, – повернулся тот к маме, – ты, наверное, помнишь, с какой песни началось ваше с Морвраном… э-э… знакомство?

Мама тут же густо покраснела.

– Очень хорошо, – мелком улыбнулся бывший друид. – Не могла бы ты её пропеть? Ну, хотя бы самое начало.

– Сейчас?

– Именно сейчас, – вкрадчиво ответил Блехерис. – Это будет как нельзя кстати.

Мама шумно вздохнула, отошла на небольшое расстояние и через несколько мгновений запела:

– Чёрный во-о-о-орон,

Что ж ты вьё-о-о-ошься

Над мое-е-е-ею голово-о-о-о-ой?

Ты добы-ы-ычи…

Вверху послышался лёгкий хлопок, и огромная тень скользнула над нами. Отец в вороновом воплощении сделал залихватский круг и спикировал вниз, прямо налету перекинувшись в мужчину.

– Растёшь над собой не по годам, пернатый друг, – оценивающе посмотрел на него Мананнан. Морвран ничего не ответил.

– Дети, вы чего? Это же папа. Вы его помните? – шепнула нам, несколько оробевшим, мать. Нет, мы не то чтобы его не узнали, но… как-то не с руки было кидаться на шею тому, кого крайний раз мы видели где-то год назад. По нашим детским меркам, несоизмеримо давно.

– Мама сказала, что у вас могут возникнуть проблемы, – произнес Морвран.

– Мама сказала «сметана», мама сказала «в крынке», – беззлобно передразнил его Мананнан словам известной шутки.

– Ман, не смущай парня, – нетерпеливо сказала Бригитта, – ему ещё и сотни лет не исполнилось. Морвран, неси нас к маме! У нас, у всех нас действительно очень большие проблемы.

Я был уютом обители богини Керридвен

Я правлю жизнь свою,

Худой минуя жребий,

Себя меняя в лучшую стезю.

Я выбираю путь:

От жизни на потребу –

Решительный отказ! Я не дарю

Напрасную любовь, напрасные мечтанья,

Сама не обманусь подобным впредь.

Моей защиты твердь

Не отягчит сознанье

Ни мне, ни тем, кто пожелает рядом быть.

И, следующую вписывая нить,

Я выправляю жизнь от собственных ошибок

И от ошибок близких мне людей.

Я не приду туда, где мир жесток, негибок,

Где предают друг друга без затей.

И времени бескрайняя река

Несёт меня к грядущему познанью.

Я не бегу от новых испытаний,

Но повторений избегу и тупика.

Я управляю жизнию своей,

И нету власти у других над ней!

– Проходите скорее! Мы с Крейри только-только накрыли на стол.

Такими мы с Гвенддид впервые увидели нашу бабушку Керридвен и тётю Крейри, её дочь. Ни к чему описывать, как обе они чуть ли не до смерти затискали нас с сестрой, как Керридвен по-родительски бесцеремонно вертела вокруг своей оси маму, придирчиво, но не без добродушного лукавства в глазах оглядывая её с ног до головы…

– Так-то я вас всех лишь в Котле видела, а тут нате вам, встретились, наконец-то, во плоти! Да, всему своё время… А? Крейри! Посмотри, какая у нас невестка! Хорошие побеги дал древний род бригантов.

… как мы все угощались вкуснейшим варевом из телятины с зеленью и сильно разваренной репой, и как Котёл не пустел, пока все не наелись досыта.

– Кер, – Мананнан облизал пальцы, – всё, как всегда, бесподобно! Я даже забыл, что богам обычно еда без надобности. Но, думаю, твой горшочек сейчас больше нужен кое для чего другого.

– Во-первых, Мананнан, сын Лира, не мой, а наш общий горшочек, я лишь его хранитель. Во-вторых, я уже всё в нём посмотрела и увидела. И именно то, что я там увидела, – она уронила на морского бога тяжелый взгляд, – подвигло меня устроить эту последнюю праздничную трапезу. И вот она закончилась.

После этих слов за столом воцарилась гулкая тишина. Нам с Гвенддид стало как-то не по себе.

– Но я могу ошибаться, – Керридвен как воцарила молчание, так сама и нарушила его, – поэтому, дорогие мои, мне вначале хотелось бы услышать вас…

… – Кромм, Кромм, Кромм, – Керридвен долго пережевывала губами имя Горбуна, породившего Безумие. – Как же нам его остановить? Как же нам повернуть вспять эту напасть? Я уж давно вижу в Котле знамения. Вижу картины настоящего и будущего. Уничтожать друг друга люди могут по-разному, но это… это совсем иное.

Внезапно какая-то неведомая сила резко потянула меня вперёд, и в этом впереди не оказалось ничего, кроме пустоты и Гвенддид, стоявшей рядом. Мы оказались на вершине кургана из человеческих тел. Ноги утопали в кусках кровавого мяса. Рядом какие-то существа, отдалённо напоминавшие людей, перемещались на четвереньках от одного трупа к другому и выгрызали из них куски. Вдруг один из падальщиков, будто очнувшись, поднял окровавленную морду на нас и с гортанным ревом ринулся навстречу, подгребая под собой руками, скатывая трупы вниз. Наш пронзительный крик вырвал обоих из ужасного видения. Бригитта, сидевшая рядом с Гвенддид, тут же прижала её к себе, мама стиснула в объятьях меня.

– Они увидели то, что произойдёт… может произойти, – заключила Керридвен. – Детей надо брать с собой. Они видят, видят вместе. Как минимум, вместе. Они увидят то, чего не увидим мы.

– А мы уже куда-то собираемся? – спросил Морвран.

– Чтобы понять, как остановить Безумие, надо найти Кромма, – сказал Мананнан.

– Кромм Круах, – проговорила Керридвен, – появился здесь гораздо раньше каждого из нас. И никто из нас не сталкивался с ним лицом к лицу. Когда мы, Дети Неба, пришли сюда, он уже был россыпью истуканов, разбросанных по всей земле. Нам нужен тот, кто знает Кромма, кто сможет рассказать, как его найти, одолеть и нужно ли вообще одолевать. Тот, кто знает ответ, что есть его Безумие и как от него избавиться. Нам нужна Кальех.

– Этого я хотела меньше всего, – вполголоса проронила Бригитта.

Я был доро

г

ой к богине Кальех

Старый камень, древний камень,

Ты в себе скрываешь тайну

От врагов и от друзей

И от их дурных идей.

Твой покой – тысячелетье,

Век твой празднует звезда,

Ты своей судьбой отметил

Стать вселенского холста.

Старый камень,

Древний камень,

Ты о чём молчишь, печальный?

О сраженьях старины,

Что побед и слёз полны?

О любви Богов и смертных,

О сокровищах заветных,

Ведомых одним тобой,

Что таятся под землей?

Старый камень, древний камень,

Ты открой свою мне тайну!

Время вышло, поздно ждать;

Я пришёл: я жажду знать!

– Кто сказал, что Керридвен старая карга, – врун, болтун и провокатор. Нет на этой земле карги каргее Кальех! Уж мне поверьте, я у неё училась и даже кое-чему выучилась. Например, не скрывать свой возраст, – Керридвен шально покосилась на Бригитту. Та кокетливо вспыхнула:

– Не вижу ничего плохого в том, чтобы выглядеть достойно.

– Ну да, ну да, – это снова Керридвен. – А ещё ты терпеть не можешь Кальех и всё, что с ней связано. Знаешь же, как люди поют:

Недаром Кальех злится,

Прошла её пора,

Бригид в окно стучится

И гонит со двора.

– Бабушка Керридвен, а кто такая эта Кальех?

– Нет вопроса сложнее того, что задает ребёнок, – она ласково потрепала меня по голове. – По дороге расскажу. Морвран, пора, перекидывайся в птицу! Крейри, ты – как всегда.

– Да, мама, – нарочито монотонным голосом отозвалась та, – я знаю: дом оставить не на кого, кроме меня никто не справится…

– Умница, дочка. В путь!

И когда отец снова обратился вороном, а мы, усевшись на него, взмыли вверх, Керридвен рассказала:

– Кальех – это лёд и снег. Кальех – это тьма и ночь. Утроба и рождение того мира, который мы знаем. Вот кто такая Кальех. Я была неистовой воительницей и любящей женой, властной правительницей и заботливой матерью. Я не раз умирала и возрождалась вновь. Но в конце концов, отринув всё это, я пришла учиться к Кальех. Было это не так давно, но тебе, малыш, пока трудно представить, как же давно это было! Кальех сняла с себя овчинный тулуп, стряхнула его на меня и приняла в своё обучение. Первое, что она сказала мне, – ни под каким предлогом не подходить ни к одному изваянию проклятого Тёмного Горбуна.

– Почему? – спросил я.

– «Почему» кончается на что?

– На «у».

– Правильно. А у Кальех всё всегда кончается на «эх». И не могла я добиться от неё иного ответа. Вот знание – бери, пользуйся, можешь так-то и так-то. А зачем, спрашивала я, а в ответ получала одно лишь «Эх!..». «Откуда Кромм?» – «Эх!..». «Почему он так опасен?» – «Эх!..». Такие вот ответы…

– Бабушка Керридвен, расскажи ещё о Кальех, – попросила Гвенддид.

– Что ж, можно. Кальех – это Матушка Метелица, госпожа холодов, того немногого, что осталось ей от былого владычества. У неё собственные чертоги в Аннуине, куда попадают после своей человеческой жизни самые безжалостные ведьмы, а также те, кто замерз заживо, не найдя тепло. Только сами они не всегда могут найти туда дорогу. Поэтому на помощь приходит Оленерогий, Герн-Охотник. Я вас как-нибудь познакомлю. Наверное… Так вот, в благодарность за эту помощь Кальех пасёт диких оленей Кернунноса.

– Пасёт его стада? – удивился Мананнан. – Не знал! Но ведь это…

– Именно, – усмехнулась Керридвен. – Он делится с ней своею властью.

– Разве ему это нужно?

– На самом деле им обоим это не нужно. Ну, задумайся, солёный мой: богиня-зима и бог-лес и мир зверей. Какая власть?! Они сами по себе и есть настоящая власть в этом мире. Как твой отец и море. Это мы с вами немного… хм… пообтёрлись среди людей, вкусили их взгляда на вещи. А такие, как Кальех, Кернуннос, Лир, – им всё едино. Это людям, чтобы их власть признали, нужно о ней провозгласить, а в наше время, как ты видишь, никто даже не ищет богиню, власть передающую, а просто проводит какой-нибудь ритуал, напоминающий о древнем праве. Это люди считают, что, коль уж они объявили о своей власти, то власть эта навечно с ними. Но мы-то с тобой помним, как в былые времена немало вледигов, выживавших порой в сражениях, было ритуально утоплено в бочках с пивом на Самайн, чтобы умилостивить нас.

– За что их так? – удивился я.

– За неурожай. За падёж скота. За моровое поветрие. За поражения в набегах. Мало ли ещё чем можно умилостивить нас, богов, да и собственный народ – в угоду соперникам, жаждущим примерить торквес вледига. Вот вам, дети, и власть. Зачем богам такая власть?

Я был кранногом, ведущим в обитель Кальех

Я тёмный дух, размах беру крылами.

Я скелу пел, я заклинанье рёк,

Я буду говорить сегодня с вами,

С немногими, чей срок уже истёк.

Какие мысли в вас ещё гнездятся,

Какие в прошлом, а какие – нет?

Вы силитесь с одними не расстаться,

Другие – гнать и не махать во след.

А третьи… третьи видят вас едою

И жрут без срока наперегонки.

Но вы их заслоняете собою:

Вдруг мыслей нет, а есть одни венки?

Я тёмный дух, я строчки расставляю,

Одних уж нет, другие – на лету.

И вот когда я соберу их в стаю,

Проснётся кто-то в ледяном поту…

Отец приземлил нас на каменистый берег огромного прозрачного озера среди почти плоских высоких гор – таких мы с Гвенддид доселе ещё не видели.

На берегу озера стоял кранног, плетёный дом на множестве свай, уходивших под воду. Сваи были необычайно длинны. К кранногу вёл ветхий деревянный причал, и вид с берега позволил нам разглядеть, что вплотную эти два сооружения не соприкасались. Будто и не жил тут теперь никто.

Неподалёку паслось стадо мохнатых развесисторогих оленей, не обративших на нас совершенно никакого внимания. Лишь один, едва ли не самый старый, вдруг затрусил в нашем направлении.

– Понятно, – вздохнула Керридвен, – нас ждут, но встречать не желают. Узнаю старую каргу.

Она приблизилась к кранногу.

– Домик-домик, повернись-ка к нам передом, а к озеру задом.

– Керридвен, ты где-то видишь у него перед и зад? – хмыкнула Бригитта.

И правда, кранног потоптался вокруг своей оси, взбаламутив мертвецки спокойную воду, но так и не обнаружил на себе даже маленького окошка.

– Неужели никто из вас не помнит эту старую шутку? – удивился Мананнан и позвал: – Домик-домик, повернись сюда передом, туда задом и немножко наклонись!

Тут домик на сваях снова описал полукруг, раскорячился к нам на полусогнутых столбах, и мы увидели, что пола-то у него нет. Сплошная чёрная дыра, зияющая меж круговой нижней гранью плетёных стен. На чём он только держался!

Олень, перебиравший рядом копытами, тряхнул рогатой головой и одним прыжком, не касаясь ногами причала, исчез в кромешной тьме провала, что показал нам необычный дом.

– Я иду одна, – произнесла Керридвен. – Мало ли что старой придёт в голову. Тебя, Бриг, она терпеть не может уж давно, на мужской род у неё тоже, вроде, зуб, а христианами она с недавнего времени… любит закусывать вересковый мёд. Хотя, может, молва врёт, но рисковать мы не будем, да, Блехерис? В общем, вы все остаётесь здесь, а я попробую её разговорить. Если Кальех ничего не скажет мне, то никому из вас – и подавно.

Богиня переминалась с ноги на ногу. Медлила заходить в провал.

– Кер? Что не так? – спросил Мананнан.

– Волнуюсь немного. Я не всегда была прилежной ученицей…

… Припорошенные снегом приземистые, покрытые дёрном холмики шаг за шагом сменяли друг друга. Тропинка вела вверх по склону. Снег валил частыми густыми хлопьями. Застилал лицо, лез в глаза. К счастью, в чертогах Кальех – если их так можно назвать – было заметно теплее, чем по ту сторону. Хотя что там, что здесь был Аннуин. Но Кальех уже давно отгородилась ото всех, а мир людей, как казалось многим, был ей заметно ближе, чем волшебный мир. Но порою некоторые желали, чтобы всё было наоборот – уж очень по-своему владычица зимы понимала роль рода человеческого в своей жизни.

Керридвен ничего не видела перед собой дальше расстояния обычного прыжка, поэтому шла за оленем след в след, пока он не вывел её к россыпи источавших сплошную пелену пара горячих источников и скромно отошёл пастись в сторонке.

Когда глаза Керридвен привыкли к почти обжигающему воздуху, она увидела, что вокруг огромных лунок источников сидят во множестве женщины самого разного возраста и стирают в горячих водах одежду, грудами лежащую рядом. На Керридвен, пробиравшуюся меж ними, никто даже не обратил внимания.

У самой широкой лунки в окружении женщин той же работой была занята самая красивая из них, и только глаза выдавали в ней ту, кто она есть на самом деле.

– Вот тебе и зимушка-зима, – проворчала Керридвен, – вот тебе и карга старая.

– Только тебя и ждали, – отозвалась Кальех, ибо это была она. – Теперь все мои ученицы здесь. Те, кто не закончил обучение, – тоже.

И от этого взгляда бывшей наставницы богине колдовства и мудрости стало очень не по себе.

Я был памятью Кальех о Кромме Круахе

Священная мгла,

Ты тихо жалишь в ночи,

Твоё единенье от мира весьма велико.

Когда ты отступишь,

Я буду уже далеко,

Меня не ищи,

Никогда, никогда не ищи.

Священная мгла,

Ты несёшь отличительный жар,

Твоё целомудрие манит меня от других.

Я мёртвых недавно познал,

Я познаю живых,

А ты не ходи,

Ты не следуй за мной, будто встарь.

Ты будешь моей,

Я ж не буду твоим никогда.

Моё красноречье под нож подводит людей.

Священная мгла, ты не дашь никому и двух дней,

А мне всё равно: я ушёл,

Я ушёл навсегда…

Камни скрежещут друг о друга. Фыркают угли в пламени костра. Скол пошёл по леднику. Ветер с воем дробит кожу. Кальех ведёт на аркане свою память, говорит о том, что хотела бы навсегда забыть. К главному подбирается не сразу, медлит открывать.

… – Керридвен, глупая девчонка, сбежала от меня, не доучившись. Снова пришла. Учиться? Нет. Узнать. Живой вопрос узнать у мёртвой Кальех. А как же ты поймёшь мои слова, если не доучилась? Вот теперь и доучивайся. На вот платье, стирай.

Нет, лучше возьми вон ту рубашку. Чья она? Моего бодаха. Много их было у меня, бодахов. Что? Мужей? Да, наверное, мужей. Когда я была молода, этого слова не было. Я зову их бодахами, и не ваше девчачье дело было знать об этом в пору вашего обучения. Каждый из них был молод, когда я уже была стара. И каждый из них становился стар, когда я его выбирала, и он шёл со мной.

Я вдыхала в него всю себя и забирала всего его, и он становился старым – бодахом. Моя старость была его силой. Моя мудрость была его силой. Мы были неразлучны и воздвигали по всей земле, матери моей, каирны по самим себе, пели погребальные песни по самим себе. И наша смерть была нашей жизнью.

Кем он был? Не знаю. Кем-то из тех, кто постоянно откуда-то приходил. Племя Кессаир, племя Партолона, племя Немеда, Племя кожаных лодок. Не всё ли равно! Гордые герои! Им всем была нужна земля, они растапливали лёд моих ледников. Но ОН, растапливая мой лёд, однажды растопил моё сердце. Так и соединились.

И всё бы шло как шло. Но однажды он решил, что может стать мне ровней. Нет, не так. Что он может быть выше меня. Лучше меня. Сильнее меня. Может, я и сама хотела бы этого. Кабы не знала, что это сверх его возможностей.

Я долго смеялась. В ответ он напал. Мы бились долго, упорно. Сотни лет миновали, а мы бились. Я не знала, как победить его, не убив. Ведь он был уже мёртв. Он не знал, как победить меня. Ведь я была мертвее его. Я просто защищалась. Истратила все свои силы. Льды мои от этого стали морем и заливными лугами. А он был готов уничтожить всю землю ради того, чтобы победить меня.

Ты гадаешь, в чём его Безумие. Нетрудно сказать. Он возжелал владеть той, кого любил. Вот в чём его Безумие! И мир не простил ему этого.

Я не простила!

Я сковала его, наконец, исполинскими валунами, коими оскалилась земля, спасаемая моими льдами. Сковала, чтобы Безумие его осталось с ним навеки и не выходило больше в мир. Ты ведь помнишь, Керридвен, как я вырвала из сердца своего камень величиной с тебя и велела врыть в землю и заклясть его самым сильным заклятьем, что ты сумела создать? Это был ещё один из множества камней сердечных, что зрели во мне из того места, где была любовь. Любовь к тому, кто Чёрным Горбуном томился целыми эпохами под твердью камней, заклятых мной и каждой из моих учениц.

Кто-то из них болтал потом больше обычного, и люди стали чтить Горбуна, моего былого бодаха. Чтить перед заклятыми камнями. Резать на них его лик. Он им даже помогал – хранил стада, урожаи, всё, что пришло на смену вечному льду. Приманивал их. Обещал силу. Соблазнял самых нестойких. Пока, наконец, этот недоносок, верховный человеческий владыка Тигернах – чтоб его! – не попросил Чёрного Горбуна поделиться силой. И Горбун поделился. Безумием! Со всем миром поделился!

Как снова сковать его и его Безумие? Никак! Только я могла это сделать своей окаменевшей любовью. Той любовью, которая могла появиться только у мертвой Кальех. Эта любовь и стала дорогой силы и веры глупых алчных людей. Веры в него, моего былого бодаха. Старика, возжелавшего стать сильнее Старухи. Мерзость неслыханная!

Поэтому всё падет теперь. И все падут под его Безумием. Много одежды нам предстоит перестирать. Окунай чаще в воду. Три сильнее, Керридвен, три сильнее от пятен кровавых, что будут завтра.

Я был яростью двух богинь

Это солнце нас обязывает встать

И пойти, куда глядят глаза,

Где нельзя уйти, а можно только пасть,

Где творятся на закате чудеса.

Где больной прилив о камни дух рассёк,

Где любой порок отравлен и распят.

Это солнце устанавливает срок,

Мы – за ним, мы силимся понять.

И, взглянув на небо, начав петь,

Мы смирились с этой ложью лжи,

Мы давно успели просто умереть,

Чтобы на рассвете вновь ожить.

– Да к фоморам это всё! – Керридвен в злости шлепнула окровавленной одеждой о гладь воды, и скомканная рубаха скрылась под паром горячего источника. – Не собираюсь я тут с тобой вздыхать и слезы лить, когда тут такое! Вечно ты, старая, хоронишь всех раньше времени!

Она вскочила и, расставив руки-крылья, вороной нависла над сидящей на корточках Кальех. Ведьмы, что были рядом, вмиг отпрянули в разные стороны, подбирая подолы своих юбок.

– Ты, мелюзга, на кого голос подняла?! – зло зашипела Кальех, вмиг приняв свой родной старушечий облик. Её изборожденное глубокими морщинами лицо с почти прозрачной кожей вылилось в остервенелую гримасу. – Пришла тут в чужой дом и порядки свои заводишь?! Да я, может, вообще плевала на всё это Безумие. Мне земля – мать! Я в ней схоронюсь – она меня примет – и пережду! И Безумие пережду, и конец света, и пока вы, идиоты, поляжете тут все до одного! А тебя я прямо сейчас раскатаю в крошки!

Каменистая почва разверзлась под Керридвен и вобрала её в себя, погрузив до пояса. Кипящая вода из источника вздыбилась на большую высоту и окатила бы богиню, если бы та не сложила вмиг руки и не расплескала её окрест.

Следующий удар Кальех нанести не успела – старый олень, мгновение назад мирно пасшийся неподалёку, подскочил, встал между наставницей и ученицей и ударил копытами изо всех сил, подняв комья земли, камни и пыль. Керридвен выскочила из ловушки.

Когда пыль рассеялась, олень принял свой настоящий облик.

– И вот надо было тебе, Рогатый, за ней увязаться? – с обидой в голосе произнесла немного успокоившаяся Кальех.

– Мне – нет. Тебе – да, – ответил Охотник, тряхнув увенчанной рогами головой.

– А мне-то зачем? – воззрилась на него Кальех.

– Не-обучение снова сделать обучением.

– Так не здесь она должна обучение закончить. Вон, пусть идёт, ищет Горбуна проклятого, там пусть и заканчивает. Прошло моё время мир держать. Пусть теперь она, вечно со мной несогласная, заступает. Уж давно к этому идет.

– Так ты скажи, карга, где его искать-то, – Керридвен откашлялась, наконец, от пыли и принялась отряхивать всклокочившиеся волосы.

– А позвать не пробовала? – хитро прищурилась Кальех. – Сейчас это легче лёгкого – Безумие Горбуна в пике. В таком пике, что на Самайн нынешний точно накроет Аннуин. Раньше-то мощи, поди, не хватило бы. Так что ты покличь его, Горбуна-то, теперь точно отзовётся, где бы ни был.

– Кальех, прошу, идём с нами. Помоги решить с ним…

– Нет, Керридвен, не пойду. Как увижу его – снова полюблю. И тогда впущу в себя Безумие. А так я хоть… по-своему безумна…

… – Кто бы сомневался, что ты был тем оленем! – воскликнул Мананнан, увидев Герна, следовавшего за Керридвен, появившейся из провала краннога.

– Ты бы и сомневался, – обронил в ответ Охотник.

– Кер? – подошла к ней Бригитта. – Всё в порядке?

– Знаете, – отозвалась та, – я, кажется, поняла, почему люди приняли Безумие Кромма. Безумием было отвернуться от нас… от самих себя ради Йессу Гриста. Безумие притянуло к себе Безумие.

Я был кромкой Безумия Кромма Круаха

Не переступит сей предел

Тот, чей Безумие – удел,

Кто совершает сто злых дел

Заместо ста хороших.

Он не получит ничего,

Ведь это место – не его,

И навлечет он сверх того

На плешь свою гнев божий,

Как некогда стяжал свой тлен

Исчахший над поднятьем стен

Король-предатель Вортигерн,

Хоть был он и помазанник.

Во средостеньи кутерьмы

Себя отдаст он в руки тьмы,

И будут пусть прочней скалы

Сии слова, мной сказаны!

– Ну? Что сказала тебе карга? – спросила Бригитта у Керридвен.

– Сказала, что искать его не нужно. Нужно просто позвать.

– Позвать? – не понял Морвран. – Это как?

– А вот так, – отозвалась Керридвен и возвысила голос: – Кромм! Кромм Круах! Кромм Дув! Тьма Горбатая, смерть твою за костяную ногу! Ну?! Где ты, падаль? Выходи! Мы тут говорить с тобой хотим! Давай! Горбатый! Я сказала, Горбатый!

По пространству пошла рябь, и, когда она миновала, вокруг вроде бы ничего не изменилось, но ощущаться стало несколько по-иному. Только потом я понял, что зов Керридвен вытолкнул нас из Аннуина в мир людей.

– И о чём же вы говорить со мной хотите? – голос прозвучал так близко, а хозяин голоса на камне вдали сидел и что-то палочкой на земле чертил.

Сутулый весь, смуглый. С брюшком. В лохмотьях поверх чресл. И из всей поросли на теле – седые клочки волос на груди и спине. Это успел рассмотреть Морвран, на всякий случай заходивший по дуге Кромму за спину.

– Да ну! Не поверю! – громко сказал Мананнан. – Это и есть тот самый непобедимый ужас, летящий на чём попало?! Тот самый Безумный Горбун?!

– Поверишь, – отозвался Кромм. – Завтра Самайн случится, и вы все поверите. В меня поверите! Я – тот новый Единый, который вам всем нужен. Поэтому и поверите. В меня! – и чирк-чирк палочкой по земле. – Что вам там старая обо мне наплела? Покорить хотел её? Одолеть? Да нет как бы. Не она была мне нужна. Такую силу! Такую мощь она дала мне! И что мне с ней было делать? Снежочком землю устилать? Я хотел большего. Я хотел… Да уж неважно, чего я хотел. Всё это было нельзя. А почему нельзя? И я решил, что можно. Можно ВСЁ! Всё, чего бы я ни захотел. А она говорила – нельзя. А я считал, что можно. А она говорила – никому нельзя. А я говорил, что никому нельзя, а мне можно! Почему? Потому что вот так! Можно – и всё тут. Ой, не советую, дружочек. Ты же не хочешь, дотронувшись до меня даже краешком своей силы, обезуметь до срока?

– Морвран, нет! – крикнула Керридвен, и её сын, уже готовый ударить, застыл как вкопанный.

– Вот, правильно, слушайся маму, – меленько захихикал Горбун. – Да вы подходите. Не стесняйтесь. Поговорим напоследок. Вы же потом, поди, в клочья друг друга разорвёте. Ой, а что это за малявки? Да не заслоняй ты их так, малахольная, вижу, что мать. Я давно не разговаривал с детьми. Кальех же меня так пригвоздила, что вообще не знаю, где был, откуда на мир смотрел. Из изнанки какой-то. Всё пропустил – и как боги появились, и как мир надвое разделили, и как люди стали много о себе мнить. Но это мне же на руку. Какой я молодец, что подвиг их на кровавые жертвы себе! Так и выбрался потихоньку из изнанки мира. И дурачка того с крестиком приманил. Ох, забавный был дурачок! Ой, я вижу, тут такой же есть! Слушайте, а давайте меняться. Пусть этот дурачок обоих детишек мне в жертву заколет. У них же нельзя. А теперь я скажу, и будет можно.

И я взамен подумаю – может, и оставлю вас всех в покое. Мне же всё можно! Да не плачь ты, деточка, всё будет очень быстро.

– Ну, ты! Старикан облезлый! Попробуй только тронь моих детей!

Все разом обернулись. К Кромму двигалась разъярённая Ллейан. Походя она подняла с земли увесистую каменюку и швырнула ею в Горбуна. Метко брошенный камень чавкнул о грудь старика и бесследно пропал в ней. Ллейан было некогда удивляться, она наклонилась за следующим камнем, но Блехерис, догнав её, буквально повис на запястье.

– О! Какое материнство! И что ты мне сделаешь, маленькая? Кулачками своими нежными поколотишь? – деланно изумился Кромм Дув. – Да и вообще, зачем упираться? Завтра ты сама своих же деток на обед съешь. Слушай! А давай я тебя в жертву себе принесу, раз ты такая бойкая?

Тут Ллейан заслонил Морвран, выросший в размерах где-то вдвое обычного. Закрыл и Блехериса, и нас с Гвенддид.

– Ох, как интересно! Заодно и пернатого зарежем, – загоготал Горбун.

Впереди Морврана угрожающе выросла Керридвен.

– Ну, а тебе, тётенька, кто поможет? Кому ты тут дорога? – не унимал Кромм своё веселье.

Рядом с Керридвен встал Мананнан.

– А-а-а, должничок, наверное, – зацокал языком Горбун. – И зазноба должничка, – продолжил он, увидев, как к Мананнану приблизилась Бригитта. – А ты что, не с ними, да? – спросил уродливый старик стоявшего сбоку Рогатого Охотника.

– А я от тебя, гада гнилистого, матушку Кальех много зим кряду в себя возвращал. Я тебя просто так убью!

Никто так и не понял, в какой момент стадо оленей, всё это время безмятежно пасшееся неподалёку, устремилось на Горбуна прямиком из-за тумана, сгустившегося по велению Мананнана. Мигом олени сбили Кромма с ног, втоптали в землю и исчезли за пригорком. Тут же мощные древесные корни пробились из почвы и сковали поверженного уродца по рукам и ногам.

Почти сразу ударила Бригитта – огонь охватил Кромма целиком. Керридвен что-то прошептала, и изнутри тела Горбуна послышался треск костей. В довершение врага накрыл Морвран. В своём изначальном облике Кромешной Тьмы. Той Тьмы, которая вселяла ужас в каждого, кто сталкивался с ней в бою.

– И всего-то? – спросил Морвран, выбравшись из ямы в два человеческих роста, где продолжал лежать Кромм Круах. – Тогда зачем ты не дала мне грохнуть его с самого начала?

– Потому что, любимый мой, но иногда бестолковый сын, дотянувшись до него, ты подхватил бы Безумие быстрее, чем люди простуду, – отозвалась Керридвен.

– Но ведь Герн-то дотянулся, – не понимал Морвран.

– Герн не зря привёл оленей, – ответил Охотник. – И добро, что они далеко. Безумие-хворь теперь в них. Тебя бесноватый олень когда-нибудь бодал, воронёнок? Олени мои гнилого истоптали, он ослаб, можно было бить. Безумие – его сила. Но сам он не безумен.

– Когда ты это понял, Кернуннос? – спросила Бригитта. – Потому что мы все били на свой страх и риск.

Керридвен и Мананнан согласно закивали.

– Слушал, – пожал плечами Охотник. – Его слушал. Он говорил разумно. Не-без-ума. Он считает, что он – охотник. Надо было сделать так, чтобы стало наоборот. Теперь он – жертва.

– Действительно, – произнесла Керридвен, – мы не заражены. Правда, дети?

– Да, бабушка, да! – загалдели мы с Гвенддид наперебой. Подбежали, запрыгали вокруг неё, вокруг Морврана, Бригитты. – А здорово вы его… огнем, тьмою! Нет, мы не испугались, мы это… засмотрелись.

– Так, погодите трещать, сейчас не до того, – оборвала Керривен. Итак, если Кромм – источник Безумия, но не безумен, то, фомор побери, что тогда происходит с людьми?! И почему Кромм столько времени ждал пороговой ночи, чтобы заразить Безумием Аннуин, если он сам уже трижды по девять раз мог туда попасть?

– Да потому что, дурачки, – Горбун, отряхивая с себя остатки обугленных древесных корней, выбрался из ямы и ухмылялся нам исподлобья, – Аннуин не принимает такого, как я. Аннуин выталкивал. Аннуин сильнее. Не разделили бы вы когда-то миры, не было бы меня сейчас здесь. А так тут нет никакой силы. Здесь только слабые людишки, которые не могут бороться с моим Безумием. И силу вашу они отвергают уже, потому и нет среди них вашей силы настолько много, как это было раньше. Но вы сами виноваты – разобщили меж собой и людишек своих бросили. Они от вас и отказались, слабые, горделивые, скрытные. Такие же, как вы! Не нужны вы людям, а люди – вам. И друг другу вы не нужны. И себе вы не нужны. Ну, разве что теперь, когда край. Вы и меня сейчас не одолели. Даже вместе. Сами видите! Сейчас же, дурачки, я уже вдоволь силён, чтобы обезумить Аннуин, когда грани миров падут. А почему я это могу? Потому что мне всё можно!

Петлёю из морской воды Мананнан обхватил шею Горбуна. Потянул на себя, сдавил. Огненными путами связала ему ноги Бригитта, дёрнула на себя. Горбун распластался по земле. Руки врага обвил корнями Кернуннос, развёл конечности в стороны. Керридвен принялась водить ладонями, шевелить пальцами – отворять тело Кромма, и внутренности стали валиться наружу. На этом моменте Ллейан и Блехерис отвернули нас с Гвенддид от кровавого зрелища, и мы все вместе отбежали подальше.

Но и теперь Кромм сумел подняться. Морвран зашёл-таки сзади и ломал своими огромными ручищами и ножищами хребет Горбуна, бил в пояс и по самому горбу.

Кровь и сломы костей усеяли землю под врагом, а он вдруг… воспрянул и расхохотался, и всё ему было нипочем.

– Ну, хорошо-хорошо, не такие уж вы и дурачки, – хрипло произнес он. – Поняли, что сам я не безумен. Обманул я вас, да. Мне можно. Но люди-то, люди теперь не знают, что можно, а что нельзя. Им шепнёшь, а они сами за тебя всё дальше додумают. Им же тоже хочется, чтобы всё можно было. Даже то, чего нельзя. Тут хоть из камня, хоть со дна морского шепчи себе да шепчи – всё услышат! А вот как жить, делая то, что нельзя? Во-о-о-от! Не знают они. Оттого и безумны стали. Потому что перепутали, что нельзя, а что можно. Вырастили за столько лет Безумьице. И я теперь всем этим управляю. Вот смотрите!

Длинные алые нити стали проявляться из груди Горбуна, оттуда, где зияли рёбра из-под разорванной заклинаниями Керридвен плоти. Алые нити проявились и из спины, из ног, из рук, из чресл, из глаз, рта и затылка. Они уходили далеко в пространство, почти за горизонт, за почти плоские горы, и откуда-то издали, со всех концов земли, доносились гортанные крики ярости, стоны ужаса, гулкое рычание и протяжный вой.

– Видите, какая у меня сила! Они теперь все мои. И, обезумев, весь мир станет моим. Куда там одна лишь Кальех! – говорило пространство голосом Кромма.

– Держите крепче! Морвран, поднажми! – закричала Керридвен. – Он сейчас вырвется!

– Вырвусь, дорогая, конечно, вырвусь! – осклабился Горбун. – Я смогу! А значит, что? Значит, мне всё можно! Мне! Всё! Можно!

– Нет, нельзя!

Ллейан и Блехерис, сами не желая смотреть на происходящее, отвернулись, зажмурились, съёжились и не заметили, как мы с сестрой выскользнули из их объятий (да, мы можем, когда хотим!), подобрались к Горбуну, обойдя Керридвен и Мананнана, и очутились нос к носу с врагом.

– Нельзя тебе, – повторила Гвенддид.

Мама, услышав её, увидев, где мы, кинулась следом, но Блехерис просто упал на неё, придавив собой к земле. Было уже поздно вмешиваться, посчитал он: или дети выживут, или…

– Назад оба! – рявкнул отец из-за спины Горбуна.

Но мы не обратили никакого внимания на рёв Морврана. Мы искренне, по-детски были возмущены тем, что какой-то старый обормот уж очень плохо воспитан. До такой грани плохо, что считает несуществующим для себя слово «нельзя».

– Нельзя тебе, понял? – поддержал я сестру.

– Это почему же? – Кромм Круах наконец поборол оторопь. Теперь была уже наша очередь озадачиться. Но мы быстро нашлись.

– Потому что… потому что ты разрешения не спросил.

– У кого?!

Но это было уже неважно. Один из самых древних в мире совсем позабыл о силе едва ли не самых древних слов. Его «почему» означало, что он ПОВЕРИЛ в то, что ему что-то, оказывается, нельзя. Внезапно над нами сгустились тучи, всё вокруг потемнело, и голоса на концах алых нитей устремились по ним к Горбуну. Того начало кидать из стороны в сторону, невредимые места на теле его пошли буграми и огромными волдырями.

– Что происходит? – закричала Бригитта.

– Охотник снова стал жертвой, – гаркнул Кернуннос. – Безумие рождается обратно.

Горбун не переставал дёргаться, корчиться от Безумия, наполнявшего его, стекавшегося со всего Эрина, со всего Придайна, со всех заражённых за пределами островов. Безумие Кромма переполняло самого Кромма, и, кажется, это ему крайне не нравилось.

– Он слабеет?

– Нет. Просто теперь он себе неподвластен. И он больше не держит мир.

– Не отпускайте его! Мы не знаем, что может произойти.

– Детей в сторону! Блез, забери!

– Кажется, держать его больше не потребуется.

Неистовый порыв ветра прицельно устремился на Горбуна, высоко поднял его, трепыхающегося, над землёй и продолжал удерживать в таком положении. Боги сняли свои путы и отступили. Облик Кромма стал ещё ужаснее. Из огромного горба проступили костяные шипы, кожа стала ещё темнее, глаза налились кровью, изо рта полилась слюна, и послышалось нечленораздельное рычание.

– Что ж теперь с ним делать? Восвояси отпустить? – спросил Кернуннос у Керридвен.

– Как бы не так, – отозвалась богиня и подняла лицо к небу: – Кальех! Наставница Кальех! Твоей ученице нужна помощь! В последний раз!

Огромный валун упал на Кромма, придавив его к земле и скрыв от глаз.

– Так я тебе и поверила, что в последний, – проворчала Кальех из-за спины Керридвен. Подошла к глыбе, попутно отряхивая ладони, толкнула камень пару раз, попыталась шатнуть – проверила, хорошо ли врос. – Вроде не должен вырваться. Пусть там, в камне, его Безумие его же и сожрёт, окаянного. А потом и камень не будет нужен.

Я отпустил ладонь Гвенддид и подошёл к камню, рассматривая его со всех сторон. По граням породы поползли блестящие волнистые узоры, прямо как в книге у дяди Феогана в монастыре. Мне стало интересно, и я…

– Мирддин, нет!

Но было уже поздно – я дотронулся пальцем до камня и отлетел назад. Очнулся от того, что Кальех, держа меня на коленях, довольно бесцеремонно била по щекам. Все смотрели на меня с опасением и страхом.

– Сынок! Лалойкен! Ты как? – это мама.

– Я?.. Не знаю…

– Бестолочь, – буркнул Кернуннос в мою сторону и спросил Кальех: – Это с ним навсегда?

– До следующей жизни точно. Эх, был бы обычный ребенок… или даже такой, но тронул бы камень чуть позже, когда сила осела бы…

– Что – до следующей жизни? – это спросил отец.

– Мальчик теперь заражен Безумием, – тихо произнесла Кальех. – Но волшебный мальчик сможет с ним жить. Если научится. Будет расти он – будет расти Безумие в нём. Это его… наша плата за победу над Кроммом Круахом. Теперь нам придётся научить его с этим Безумием жить, если мы не хотим появления нового Горбуна.

Гвенддид, услышав всё это, всхлипнула. Стоявшая рядом Бригитта обняла её. Кальех перевела взгляд с девочки на богиню.

– А, и ты здесь, зиму мою ворующая. Скоро моё время снова в мире настанет. Как начну свой тулуп трясти, будь дома у Керридвен. Приду – говорить будем втроём. Ты тоже никуда не отлучайся.

– Добро тебе, Матушка Метелица, – склонила голову Керридвен.

– Ишь ты! – прищурилась Кальех. – Как помогла, так теперь уж не карга, а матушка? Всё равно ты неблагодарная девчонка!

И она улетела.

Я был поступью Дикой Охоты

Я не разрушу свет чудес первостепенный

И не убью

Те тайны, что вплетаются в судьбу

Мне на пути.

В цветах, в глазах и на моей могилы.

Мир остальных…

И светопредставленье колдовства

Во тьме кромешной ночи…

Но я,

Имея свет в душе, вскрываю тайну мира,

Лучами лунными открывши равновесье

Во ожидании дрожит своим сознаньем,

Пытаясь частью стать ночной загадки,

Постигнув тайн святых,

Что отвергает мозг.

И много непонятного пребудет

В глазах моих.

Но я люблю

Цветы, глаза и мрак моей могилы…

А вечером наступил Самайн.

– Тётя Крейри, началось?

– Началось, ребятки. Слышите этот гул под землёй? То Гвин ап Нудд снова прикормил красноухую свору гончих Арауна и повёл их выслеживать Гвитира, своего извечного врага. Как настигнет, так снова биться начнут.

– А псы ему зачем?

– Чтобы лучше выслеживать. Хотя Гвин и так Гвитира чует. Сегодня Гвин победит, а через шесть лун верх одержит Гвитир.

– А Араун как же без псов своих?

– Араун, говорят, уже давно не охотится, как раньше. Разонравилось ему это. Так, может, одного-двух оленей сразит. Если Кернуннос стада в другую сторону не уведёт.

– Кернуннос тоже охотится сегодня?

– Да, девочка моя. Слышишь, как шумят деревья? Это он и есть. Герн поднимает на охоту всех древних зверей, и они проносятся по-над лесами, выслеживая тварей, поднимающихся из глубин Аннуина за людскими душами.

– Ой, на небе что-то промелькнуло! Видите?

– Это, Мирддин, боги племени Дану гонят фоморов.

– Без предводителя?

– Почему же без? Вот уже пять зим, если ваш отец, мой брат, конечно же, не приврал, их ведёт Артос-Медведь.

– Артос-Медведь? Ух ты! Но он же человек!

– Кто его знает… Ясно одно: свою последнюю битву он не закончил, и теперь в годовщину её, каждый Самайн, поднимает на Охоту всех Детей Неба, кто откликается на зов, кто ещё смотрит на мир людей из своих холмов. И ведёт их на фоморов, стоя во весь рост в своей колеснице, сжимая копьё. Вон, видите на небе созвездие, похожее на ковш? Это и есть теперь колесница Артоса-Медведя. Неупокоенный, буйный дух. Нынче для него что саксы, что Дети Моря – всё едино…

– Крейри! Детям пора спать. Они немало пережили сегодня. Укладывай их быстрей. Или мне на вас троих сонные чары наводить?

– Так, дети, сонные чары Керридвен – это не шутка. После них по утру сильно болит голова. А ну, быстро спать!

Мы с Гвенддид прыснули и, юркнув под шкуры, продолжали хихикать. Когда Крейри удалилась вслед за Керридвен, Гвенддид спросила меня:

– Ты вообще как? После этого… ну, после камня?

– Я? Не знаю… Вроде, ничего… Как было, так и есть.

– Они там все говорили, что в тебе есть Безумие.

– Гвен, ну хватит, а? У нас было такое приключение! Давай про Безумие в другой раз.

– Я волнуюсь. Мне страшно. Мама вон плакала, пока не заснула.

– Кажется, у неё точно утром будет болеть голова. Бабушкины чары.

Но от мыслей, которые озвучила сестра, было на самом деле уже не так смешно. Мы заснули очень быстро, убаюканные гулом множества Диких Охот, наводнивших в эту ночь Придайн и Эрин.

Я был эхом беседы трёх богинь

Я вернусь!

Велик тот день,

Когда я отбыл в дорогу,

Потоптавшись у порога,

Победив былую лень.

Я вернусь!

Корабль по морю

Рассекает волн просторы,

И гребцы отважно вторят

Песнею морских путей.

Я вернусь!

И это важно,

Потому что будет страшно,

Потому что будет жутко,

Ибо это страх пути.

Я решил, что мне наукой

Станет шум волны и ветра,

Глас огня и шёпот пепла,

Говорящие "Иди!".

Я вернусь!

И высший Свет

В этом слове мне порука.

От врага или от друга

Я приму любой совет.

Парус выгнулся упруго,

Песни, разговор и ругань…

И не ведают испуга

Те, кому надежда – бред.

Я вернусь!

Они не слышат,

Им не надо возвращаться,

Все они бегут за счастьем,

Может, им дано найти?

Я смеюсь:

Мой гнев, пристыжен,

Вниз течёт капелью с крыши.

Возвращение всё ближе,

Но далёк финал пути.

Я иду!

Сквозь штормы, штили,

Милю заменяет миля,

Кровь набатом вколотила

Тысячу гвоздей в виски.

Я вернусь!

Пусть рифы ближе,

Пусть вода на доски брызжет,

Пусть команду море слижет

И корабль порвёт в куски!..

Я не жду – я выбираю,

Где живу, а где играю,

И от Ноября до Мая

Не спешу менять пути.

Я вернусь на влажный берег,

Подсчитаю все потери,

Постучусь в родные двери,

Чтоб потом

Опять

Уйти…

Миновала луна Самайна, миры снова обрели свои прежние пределы, боги, фоморы и герои разошлись с законной добычей по родным чертогам и обиталищам, и настала пора старухе Кальех трясти облака и задувать стужу в мир людей.

Они явились к Керридвен почти одновременно. Вечно молодая, почти юная Бригитта и суховатая согбенная Кальех. Обе, не здороваясь друг с другом, прошли к главному очагу и уселись перед хозяйкой дома в резные кресла. Керридвен захотела было пошутить, превратив сидение для Кальех в стул с широкими полукруглыми ножками, чтобы было удобно по-стариковски на нём качаться. Но вовремя осеклась, справедливо решив, что наставница шутки не оценит.

– Вот что, девочки, – сказала Старуха. – Я в ваши дела не лезу, мне оно ни к чему. Моё же дело маленькое, оленей с коровушками пасти да женщин даровитых в ведьмы выводить. Но раз уж из-за моего бывшего бодаха твой, Керридвен, внучок заразился Безумием, я обязана как-то помочь. Так что предлагайте. Что в моих силах, сделаю.

Бригитта деланно пожала плечами. Тогда Матушка Метелица перевела взгляд на свою бывшую ученицу.

– Как мальчик чувствует себя?

– Как все сорванцы его лет, – ответила богиня колдовства. – Вряд ли что-либо настораживающее я разглядела в нём за минувшую луну. Вот к его матери у меня к сему моменту больше вопросов.

– С чего вдруг?

– Она христианка, – усмехнулась Бригитта. Керридвен при этих словах картинно закатила глаза.

– А это кто? – не поняла Кальех.

Обе богини долго заливисто смеялись – ну впрямь девчонки.

– Неважно, Матушка Метелица, – ответила, отсмеявшись, Керридвен, – для тебя, живущей от сотворения земли, это не более чем сезонная лихорадка. Вон, спросишь потом у Бригитты, она их лучше знает.

– Да не хочу я ничего такого спрашивать у этой тщедушной, – скривилась Кальех.

– Это кто тут тщедушный?! На себя глянь, – тут же парировала Бригитта, – кожа да кости!

Теперь они хохотали все втроём. Называется, собрались поговорить о серьёзных вещах. Все противоречия Кальех и Бригитты заключаются в том, что одна каждый год не желает уступать место другой, и когда Бригитта возжигает на Имболк свой первый огонь, Кальех ей назло остервенело трясёт над землёй свой овчинный тулуп, засыпая напоследок всё вокруг пушистым мягким снегом. Поэтому Госпоже Первого Огня приходится этот самый огонь усиленно поддерживать, пока снег у Кальех не заканчивается.

Керридвен сказала:

– Эти детки неспроста появились на свет именно сейчас. Я давно готовила их рождение. С тех самых пор, как поняла, что Рим навсегда изменил наших и без того непутёвых людей Придайна. Ты, Кальех, всё вьюгу в небеса завиваешь, а не ведаешь, что снежочком твоим сорок раз по девять зим умывались также и захватчики этого острова.

– Это какие уж по счёту? – совершенно наивно спросила Старуха.

– Того я не упомню, – задумалась Керридвен, – но не совру, сказав, что именно они перевернули здесь всё с ног на голову. И не маши рукой, Матушка, я знаю, о чём говорю. Затем и вожди Придайна, вкусив римской жизни, захотели быть как римляне, когда те стали потихоньку уходить. Вся надежда была на Артоса-Медведя. Вся, да не у всех. Мой Морвран в него очень поверил. Поверили Бран, Пвилл с Придери, даже Рианнон и Мат. А я сомневалась. Сомневалась потому, что знала – Артос не поймет главного. А не поймёт потому, что человек. Негоже богам на людей надеяться. Уж лучше в холмы на веки вечные. Да к тому же пройдёт ещё раза три по девяносто зим, и Йессу Грист может стать здесь единоличным хозяином. Нас, тех, кто этот мир собою творил, правил и вырисовывал, никто слушать более не желает. Мы для людей почти мертвы. Будь благословен тот из Детей Неба, кому пришла когда-то в голову идея забрать в Аннуин всё волшебство. Иначе не сидели бы мы сейчас здесь. Скоро люди островов могут окончательно потерять самих себя, как произошло это когда-то с их собратьями на материке.

Чтобы этого не допустить, я замыслила рождение мальчика и девочки от рода своего. Которые смогли бы прийти к людям, жить среди них и стать в конце концов связующим звеном между ними и нами. Так была выбрана Ллейан из старинного людского рода, восходящего чуть ли не к Чёрному Бели или к Лиру Малоречивому, что в принципе сейчас неважно.

Поэтому Ллейан – не без помощи Оленерогого – нашёл мой Морвран. Поэтому на свет появились Гвенддид и Мирддин, последние волшебные дети рода людского.

Ей ответила Кальех:

– Родить дитят – дело неплохое, но нехитрое. Их ещё выпестовать надобно, научить всему. Как силой владеть, как понимать её, как жить с ней. Особенно как с ней жить среди нынешних людей, а это трудно: ученицы, приходя ко мне, многое рассказывают, да я всех деталей не запоминаю – лишь суть, скрытую в самой глубине бытия. Поэтому мне ваши римляне и христиане – все на одно лицо… Безумие в мальце скакать начнёт скоро. Малец всё сильнее будет становиться, и Безумие – сильнее. Оно силою его питаться станет. Как обуздать?..

– С сестрой они – единое целое. Близнецы, – сказала Бригитта. – Если Безумие найдёт путь к душе мальчика, оно доберётся и до девочки. Их обоих следует как должно обучить. Чему? Всему, что знаем мы, что пригодится им, когда они окажутся среди людей. В них нужно заложить основы, мощные основы. Уж пятая зима их пришла, пора начинать.

– Ко мне в пять зим ещё рано, – заёрзала в кресле Кальех. – Да и учу я одних лишь женщин. А вот поговорить кое с кем об обучении мне, думаю, под силу. Есть еще один. Но этот учить возьмётся не сейчас. Как созреют. А созреют они, – и Старуха глянула в огонь, – на первой ошибке своей.

Керридвен вздохнула глубже обычного. Бригитта нервно дёрнула головой. Все три богини понимали, что самый великий и благородный путь не может быть гладок и лишён потрясений. Есть в этом мире многое, чего даже боги предотвратить не могут. И все старания, направленные вопреки роковому шагу в сторону, могут наоборот привести именно к нему.

– Им будет чем заняться это время, – наконец произнесла Керридвен. – Теперь со спокойной душой я могу посвятить себя внукам.

– Со спокойной ли? – ехидно спросила Кальех.

– По крайней мере, обучение у тебя я завершила. Последним твоим уроком стал урок любви.

– И да, и нет. Ты права в том, что я любила своего бодаха, но прикончила совсем не его, а то, во что он выродился. Ты права в том, что любовь не важнее тех, кто просит о помощи. И ты права в том, что этот урок предназначался тебе (Керридвен при этих словах слегка закусила нижнюю губу). Но ты не права в том, что обучение когда-то заканчивается. Например, тот мужчина, ходящий под слабо ведомым мне богом, раньше учился у тебя и тоже сбежал. И тоже из-за любви. Но он вернулся и снова учится.

– Если он и будет учиться, то где-нибудь в другом месте, – вздохнула Керридвен.

– Почему? – не поняла Кальех.

– Предрассудки.

– Предра… что?

– Она лучше расскажет, – Керридвен показала на Бригитту.

– Что, – посмотрела Матушка Метелица на Госпожу Первого Огня, – опять эти, о которых я не знаю? Христиане?

Та кивнула.

Я был усмешкой Безумия Кромма

Его дорога вьётся по волнам,

Так будет впредь, и так бывало прежде.

Он разучился верить чудесам,

И чудеса ему ответят тем же,

Лишивши веры в то, что всё уйдёт, –

Отчаянье и боль, – единым махом.

Его стезя, оскалившись, пройдет

По самой кромке собственного страха,

Что, соскользнув с солёного весла,

Падёт в курган из придорожной пыли.

Его пути… путям – им несть числа,

Их столько, не рожденных, схоронили.

…Но Керридвен зря строила планы. Всё началось гораздо раньше…

– О, ребятёнок!

– Кто это?

– Разве ты забыл меня? Это я, Кромм Круах. Которого твои друзья снова запечатали в камень.

– Но ты… тебя же победили! Как же ты?..

Сдавленный противный смех в ответ.

– Кто же виноват, что ты позвал меня в себя? Теперь мы будем неразлучны: куда ты, туда и я. И так будет всегда, покуда ты не умрёшь и я не вырвусь на свободу снова. Хотя мне и тут, в тебе, очень даже неплохо.

– Что ты хочешь сделать со мной?

– Ничего. Совсем ничего. Я просто буду в тебе жить. Говорить в тебе. Думать в тебе. Ты, в общем, зови, если станет скучно. Я здесь, неподалёку. Всегда рядом. Камень меня сдавил, силу отнял. Но ты-то не камень. Теперь ты – моя сила. Ты ещё не понял этого, но теперь… ТЫ – ЭТО Я!

От ужаса я громко кричу во сне и просыпаюсь. Гвенддид держит меня за руку. Бабушка Керридвен светится впотьмах. Мама, отец, тётя Крейри – все здесь.

– Началось? – спрашивает Крейри бабушку.

– Началось, – отвечает та. – Не прошло и полгода.

А ведь полгода действительно ещё не прошло…

Я был явлением Арауна

Пепел срастался с травой,

И ваши глаза не увидят,

Что в них поселилася боль

От горькой, щемящей обиды.

Пепел срастался с травой

В этих отчаянных душах.

В надежде уйти на покой

Волны сбегали на сушу.

Пальцы скользят по вискам…

Волны, трава или пепел –

Всё это будет, пока

Чья-то чужая рука

Ваше запястье не встретит

Взглядом издалека.

Кто сказал, что в Аннуине есть владыка, тот совершенно прав. Кто сказал, что в Аннуине нет единого владыки, тот прав не меньше. Так уж повелось…

…Он внезапно пришёл к Керридвен. Сел на скамью подле дубового стола, под сенью цветущей бело-розовой вишни, устало подпёр голову кулаком, и чёрные длинные пряди его жидких волос качнулись в такт ветвям вечнозелёного дерева.

Керридвен, оставив недочищенного лосося и деловито склонившуюся над другой такой же рыбой Крейри, молча пошла в погреб и вернулась с огромной кружкой свежего пива в руках. Араун отпил треть, сухо кивнул. Лицо его оставалось каменным.

– Я был у Кальех, – сказал он.

Керридвен поняла. Весть о том, что Кромм стал стучаться ко мне во снах, она передала своей наставнице незамедлительно, с первыми же стадами оленей, откочевавших на полночь с наступлением поздней весны.

– Я возьму их обоих к себе на год и день, – сказал Араун.

Керридвен кивнула. Крейри ушла ставить Котёл на огонь. Ей на помощь засеменил старый карлик Морда и поспешил ставший вечно юным Светлячок, Гвион Бах, бабкины подручные, с которыми мы с Гвенддид уже успели подружиться.

– Но не просто так, – произнёс Араун.

– Другого я не ожидала, – отозвалась Керридвен, – даже от владыки Аннуина. Я уж забыла, когда мы помогали друг другу просто так, – она пристально посмотрела на него. – В чём твоя нужда?

– Саксонка, – вздохнул Араун. – Дочь одного из их богов.

Керридвен медленно расплылась в недоверчивой улыбке.

– Мрачный? Ты влюбился? Не прошло и десяти веков!

***

Так иногда любят боги. Несёшься вскачь по полночному лесу, трубя в рог, в окружении своры бледных красноухих гончих (как охотиться вместе с псами, когда-то объяснил и показал тебе один галльский сородич), вдыхаешь душные ароматы диких трав и цветов, взбунтовавшихся после обильного ночного дождя, и, перемахивая через упавшие стволы отживших своё деревьев, силишься настичь оленя или вепря быстрее НЕЁ. А она даже на думает состязаться с тобой. Она вдруг спрыгивает с дерева на тебя, летящего на всём скаку, сносит с лошади, а когда ты поднимаешься на ноги, зло и обидно хохочет и неспешно, покачивая бедрами, удаляется. И лишь слышно среди листвы:

– Тоже мне, охотник!

И ты забыл об охоте, забыл о своём падении. Ты думаешь только о ней.

Но обо всём по порядку.

***

В Придайне его зовут Араун. В Эрине – Донн. За глаза его все звали Мрачный. Почти как Донн, но… ещё мрачнее. Потому что мрачен он был всегда. С первого дня, как появился среди Детей Неба. Причём к Детям Неба, судя по всему, он никакого отношения не имел.

– Он из твоих? – спрашивал Нуаду Луга.

– Нет, – отвечал тот. – Может, из твоих? – перекидывал Луг тот же вопрос Дагде.

– Да нет, вроде, – пожимал плечами Дагда. – Не с тобой ли он? – вопрос уходил Морриган.

– Вот ещё! – вскидывалась богиня-воительница, которой вовсе неинтересно было спрашивать об этом кого-то ещё. Потому что и у неё, и у других предводителей Детей Неба в то время было полно иных, гораздо более насущных вопросов. Ведь именно тогда пришлые гребцы в клочья разорвали и разметали по всем морским волнам столь тщательно возведённую завесу. Ту завесу, коей так хвалились друг перед другом Дети Неба, показывали её фирболгам и на спор предлагали прорвать её. Фиболги лишь обречённо махали руками – знали, что не прорвут. Сплетена та завеса была из всех ветров, которые только смогли Дети Неба поймать и обуздать, чтобы затем направить на непрошенных гостей, жалких пришельцев с дальней кромки материка.

– Всё равно ничего у вас не получится, – мрачно заметил Араун, когда труды Детей Неба были ещё в самом разгаре.

– Слушай, пришёл – помогай, а нет, так отойди и не мешай, нам ещё дальние ветра ловить, – огрызнулся в его сторону Рыжий Бодб, сын Дагды.

Но Араун даже не думал помогать, и ни тогда, ни позже не поняли Дети Неба в большинстве своём, почему и откуда Мрачный знал, что вся затея выйдет боком, пойдёт прахом и развеется поруганной надеждой по морю. Огма, увлечённо резавший защитные фэды огама, всё-таки на мгновение отвлёкся и спросил:

– Почему?

Мрачный отстранённо ответил:

– Потому что не там прокладываете границу.

Огма, для которого черты, резы и прочие линии, в том числе и разграничительные – родная стихия, на миг задумался, но тут же махнул рукой на незнакомца и самозабвенно продолжил свой труд. А ведь мог бы понять. Если бы захотел.

Предел действительно был проложен не там. Ибо едва все ветры обозримого пространства, сплетённые воедино, обрушились на утлые судёнышки пришельцев с материка, тут же их тщедушный беззубый колдун Амаргин, один из сыновей родоначальника их племени, воздел руки и прокричал:

– Я – ветер в море!

И все ветры, умело подчинённые Детьми Неба, вдруг… перестали слушаться своих укротителей, расплелись меж собою и удрали восвояси, как пожелал тот, кто стал с ними единым целым.

Потом Амаргин прокричал:

– Я – волна в океане!

И морские кони послушно подняли лодчонки на свои хребты, чтобы без происшествий вынести их на самый пологий берег.

Амаргин кричал и пел тогда что-то ещё, но сейчас это не столь важно. Важно, что гребцы высадились в Эрине почти полным составом. Кто-то погиб под первыми ураганными порывами, но на радостях их собратья поспешили об этом тут же забыть.

Спор Детей Неба непонятно с кем был проигран.

– Хорошо, – сказали Дети Неба, в еле сдерживаемой ярости судорожно глотая воздух, сдобренный позором поражения, – уговор есть уговор. Мы оставляем вам Эрин, кем бы вы ни были. Всё равно вам недоступны все пределы мира – лишь малая их часть. Поэтому наслаждайтесь, делите остров меж собой, спорьте, грызитесь за каждый клочок земли, режьте друг друга за лишнюю пядь надела. А мы уходим в холмы.

– Куда? – спросили Эбер и Эремон, братья-вожди гребцов.

– В холмы. Хоть вам и не понять, но нам и там места хватит.

– Ничего у вас не получится, – снова сказал Мрачный Детям Неба.

– Да разрази тебя Кромм! – вскричал Дагда. – Ты-то откуда знаешь?!

– Отец, он уже один раз оказался прав. Причём совсем недавно, – вполголоса одёрнула родителя Бригитта.

Но Дагда и слушать никого не хотел. В злости он перекинул свою огромную кряжистую дубину – действительно из дуба сделанную – через плечо и, расшатывая твердь земную, размашисто зашагал в Бру-на-Бойн, который уже давно присмотрел себе для обители. За ним разошлись и другие боги.

Но всё оказалось не так просто, как полагали многие. Хотя смысл ухода Детей Неба им самим был вполне понятен…

– Будет вам теперь и «ветер в море», и «волна в океане», и дырявое корыто вместо водоноски, –покрякивал довольный Дагда, смакуя урочную порцию овсянки со свиными шкварками. – Посмотрим теперь, как вы там без волшебства.

И действительно, с уходом богов всё их волшебство тоже скрылось в холмах. За Детьми Неба последовали и некоторые фирболги, и Дети Моря, облюбовавшие землю.

Шло время. Эбер и Эремон разделили свой народ надвое и устроили междоусобную резню. Их наследники принялись дробить Эрин на столько частей, сколько были готовы унести с собой хоть в Аннуин.

Но в Аннуин никто ничего не уносил, а как раз наоборот. Ибо Аннуин, где теперь обитали Дети Неба, так и не был отделён от мира-без-волшебства. Конечно, через холмы люди попасть туда не могли – боги закрыли их наглухо. Ну или почти наглухо. Как бы там ни было, они охраняли свои обители от посягательств довольно ревностно. Но чёткого предела между мирами никто не провёл, и уже первые потомки заморских гребцов, кое-где принявшиеся родниться с фирболгами и вкусившие их силы, стали то тут, то там черпать волшебство Аннуина для собственных нужд. Черпали чаще всего у своих же мёртвых сородичей. Да, новое племя оказалось смертным. Совсем смертным. И уже не знает никто, были ли они такими изначально, или же разделение миров навсегда лишило их возможности возрождения. Как бы там ни было, души умерших, поблуждав по Аннуину, возвращались обратно к живым, неся вместе с ужасом от своего явления и часть запредельной мощи волшебного мира.

И тут боги вспомнили о Мрачном и о его «Ничего у вас не получится». Мрачного не нужно было долго искать.

– Что, опять не там граница проложена? – спросил Нуаду Мрачного, увлечённо кормившего кабанятиной своих бледных красноухих псов на слабо утоптанном пригорке в исчерна-алом свете заходящего солнца.

– Опять, – Мрачный даже не поднял головы.

– Поможешь?

– Помогу. Но взамен вы признаете меня владыкой смертного предела Аннуина. Ну или просто владыкой Аннуина.

Мрачный всегда умел проводить пределы и определять грани. В любом явлении, в любом вопросе. Так, чтобы обе части уговора пребывали по одну и ту же сторону от межи.

Признать кого-то одного владыкой Аннуина?! Неслыханная дерзость, подумали Дети Неба.

– Как хотите, – пожал плечами Мрачный и продолжил кормить краусноухих.

В конце концов, конечно же, Дети Неба согласились и в один голос признали.

– И что же дальше, владыка Аннуина?

– А дальше, – мрачно усмехнулся Мрачный, – я проведу свой предел.

Он выпрямился, тряхнул прядями чёрных, как смоль, волос, широко раскинул руки и стал собирать в них всю кровь людей, живых и умерших. Сначала мелкими каплями, потом ручейками и, наконец, целыми потоками хлынула из пространства вся кровь рождённых, умерших и ещё не появившихся на свет новых хозяев земли Эрина и Придайна, ставшей землёй-без-волшебства. От резкого металлического запаха поплохело даже Дагде.

– Реки крови из пространства кровоточат кривою кряжей – укротить, закрепить, закружить, закрутить, заскрипеть и закрыть! Умерших и неумерших усмирить! Пусть живой живо бежит, божится, боится, что ни вплавь, ни с плотом, ни плевком не попасть ему в пустошь, а паству мою не пополнить! Пусть умерший не вмёрзнет в морок, не морочит живым жилы!

Кровавая река, которую создал Мрачный, отделила живых от мёртвых, уходящих на перерождение за грань мира-без-волшебства. И, однажды пересекши Кровавую реку, душа смертного человека до срока к живым не возвращалась. Не всегда, правда, но не суть.

– И всё? – спросили Дети Неба.

– И всё, – ответил им владыка того предела Аннуина, который позже назвали в Эрине Домом Донна. – Всё, и больше ничего, – Мрачный прекрасно понимал, что у каждого желания, даже божественного, всегда есть свой предел.

Так Араун стал владыкой Аннуина, ловцом и господином мёртвых. Ибо быть владыкой одного предела Аннуина – значит быть владыкой всего Аннуина, такова уж его природа. Не все боги это понимают до сих пор. А те, кто понял, возможно, пожалели о своём согласии признать Арауна владыкой. Но быть владыкой Аннуина – не значит подчинить его себе. Здесь снова нужно было помнить о пределе. Вернее, не о пределе, а о том, что границы между «владеть» и «держать ответ за то, чем владеешь», по сути-то, и нет. Конечно, может быть, она есть у людей. Но только не у богов. И только не в Аннуине.

***

Однажды Герн-Охотник обронил в разговоре с Арауном:

– Не жилось тебе спокойно, раз ты стал владыкой Аннуина.

Из уст Оленерогого это утверждение могло быть воспринято как вопрос, на который ожидался ответ.

Араун не любил чужих правил и не ответил, а сам спросил:

– Ты взялся бы?

Кернуннос не отозвался. Он иногда лишь, да и то случайно наткнувшись на заблудшую душу смертного, мог помочь ей достичь того или иного предела Аннуина. И, конечно же, он, бог охоты, не оставлял своим вниманием охотников, погибли ли они, преследуя дичь, или умерли при других обстоятельствах. Но не больше. Как держать ответ за всех мёртвых Аннуина, Кернунносу было невдомёк.

– Вот и я о том же, – продолжил Араун. – И никто не взялся бы. Кто же думал, что эти… люди окажутся насовсем смертными? Никто. Всем. Всё. Равно. А личное «всё равно» от общего «ничто не случайно» надо уметь отделять.

Иногда так бывает, когда дело находит своего мастера, а мастер – дело. И никто другой за это дело ни в жизнь не возьмётся. Только ты. Даже если это дело изначально тебе не нужно. Просто ты… мыслишь иначе, чем другие, и понимаешь: времени на раздумья и прикидки нет. Или берёшься и делаешь, или всё вокруг превратится в пыль. Ну, а потом, если выдержишь, втянешься.

Араун втянулся довольно быстро. Другого выхода он себе не оставил, сразу разделив свою жизнь на «до» и «после». Араун всегда знал, где, что и как разделять. Правда, иногда черты и грани нужны именно для того, чтобы их переступать. Первым черту переступил Единый Рим. Однако Араун видел в этом Едином множество разных границ.

Легионы Цезаря пришли в Придайн, увидели Придайн, немного победили Придайн, но по мере продвижения вверх по реке Тамес оставляли кое-где своих убитых товарищей. Красноухие бледные гончие Арауна пригоняли души скончавшихся в стычках и от ран римских солдат прямиком в Аннуин. Хорошо обученные хозяином, они прекрасно знали своё непростое дело. Только вот вскоре Кровавую реку пересёк незнакомый сухопарый бог и деликатно откашлялся за спиной у Арауна.

– Плутон, – вежливо представился он. – Прости, что отвлекаю. Но эти, – он показал на полсотни вновь прибывших душ, – мои. Ты не против, если я заберу их с собой?

Мрачный был слегка удивлён.

– Да, конечно, – столь же учтиво ответил он. – Забирай, коль уж так. Только держи их покрепче, когда Реку обратно станешь переходить. Видишь ли, я её заклял…

– Понимаю, понимаю, – участливо закивал Плутон. – У меня в Эребе тоже есть почти такая же… только не из крови – из забвения.

– Однако, – снова удивился Араун.

– Да, так лучше, наверное. И им, и мне. Мы с тобой нигде не могли встречаться?

Араун вспомнил, как он забирал павших воинов Придайна из обители галльского Суцелла, и как красноухие гончие Мрачного, виляя хвостами, обнюхивали трёхголового пса, которого Суцелл держал у входа в свою обитель. «Родича почуяли, – добродушно осклабился тогда Суцелл. – Не из одного ли помёта? Я-то своего из эллинского Аида ещё щенком забрал. В подарок».

– Возможно, – ответил на вопрос Плутона Мрачный, отвлёкшись от воспоминаний. На этом встреча завершилась.

Другие боги Единого Рима были порой не столь комплиментарны, как Плутон, приходя к Мрачному за случайно угодившими в Аннуин душами переселенцев из Империи, а позже – и за душами тех бриттов (так их теперь было принято называть), что приняли заморские культы. Да, бывало, они опережали Плутона и поднимали настоящий скандал. Мрачный мрачно посылал их… к Плутону.

Иногда, правда, случалось и нечто забавное.

– Я решительно не понимаю, что здесь происходит! – великая Изида с трудом пыталась скрыть растерянность. – Скажи, о, досточтимый владыка, как могло случиться, что немногие мои почитатели на этом дальнем суровом острове отправляются после своей смерти в твои чертоги? Я как бы не против, но… хорошо ли им у тебя?

– О, досточтимая…

– Изида, властительница Верхнего и Нижнего Та-Кемет.

– Приятно быть знакомым с тобою, – сказал Мрачный. – Я – Араун. О, досточтимая Изида, видимо, местные твои почитатели едва стали постигать твоё величие и твои блага и ещё не отошли от прежних своих устоев, поэтому их влечет в пределы Аннуина.

– Да, понимаю, – задумалась Изида, – иначе Анубис уже привел бы их ко мне. Наверное… Ох, я даже не знаю, как мы будем дальше: такие перемены наступили! И в нашем Мире Мёртвых, и в римском.

– Разве ты не римская богиня?

– О, нет! Конечно, нет! Но это… долгая история, не хочу тебя утомлять. И, увы, в ней замешана ещё одна женщина. Смертная женщина, которой я доверяла, наверное, больше, чем самой себе. Что ж, ежели моим почитателям хорошо у тебя, то пусть остаются, а других их соплеменников я до окончания их земной жизни уж как-то наставлю на свой путь.

– Как угодно, – учтиво кивнул Мрачный.

Курьёзнее всего выглядела история с римским кесарем Септимием Севером. Который вечно идёт на север. И там умирает. Тоже вечно.

– Что это?! Что со мной происходит?! Где я, в конце концов, Матрону, мать вашего Мапоноса?!

– Не надо ругаться, – невозмутимо заметил Араун. – И Модрон, и сын её Мабон – достойные боги.

– Я что, уже умер?! Я ведь только что командовал легионами, и тысячи закованных в доспехи воинов Рима уходили стройным маршем на север.

– Это была предсмертная горячка. У вас, у людей, такое часто бывает, – неохотно отозвался Араун. – А теперь присядь, о… достойный муж, и подожди, пока за тобой придёт Плутон или ещё кто-нибудь из ваших римских богов.

– Некогда мне тут с вами сидеть! – вспыхнул Септимий Север и принялся торопливо шагать взад-вперёд. – Я собрался в поход на пиктов! Я должен завоевать весь север Британии!

Араун слышал, что, пока римский кесарь доживал свои последние земные дни, легионы на круитни Придайна повёл кто-то из его военачальников. И прекрасно знал, что из этой затеи ничего не выйдет.

Догадываетесь, почему?

Правильно: не там провели границу.

Но шло время, а Плутон за новоиспеченным мёртвым так и не приходил. И Север времени не терял. Он вприпрыжку избегал весь Аннуин в поисках римлян, не нашёл таковых, но присмотрел и собрал вместе горстку римских данников-мужчин из числа полуденных жителей Придайна. И принялся их тренировать. Учил ходить строем. Сам, вспомнив свою боевую молодость, ставил им удары, показывал приёмы кулачного боя. И невдомёк ему было, что полночный край, где сидели ненавистные ему пикты, для смертного, угодившего после кончины в Аннуин, недосягаем.

Всё закончилось тем, что мёртвый кесарь провозгласил перед своим отрядом, что поднимает восстание и намерен требовать у Арауна открыть проход через Кровавую реку.

– У евреев такое вроде когда-то было, я слышал, я знаю, – самозабвенно завершил речь своего ультиматума кесарь Септимий Север.

– А я не знаю, – ответил Араун и махнул рукой куда-то в сторону. – Вон там есть Мост лезвия, идите туда, может, у вас получится его перейти.

– Мои бойцы – лучшие в мире! – Север затряс мешками под глазами. – Они пройдут везде!

И боевые мертвецы устремились куда-то туда искать какой-то непонятный Мост лезвия…

***

Мост лезвия, конечно, был. И охраняла его Скатах. Тень. Тень всего живого. С ней-то и ушёл спорить Септимий Север. А вскоре Скатах пришла к Арауну.

– Ты кого, Мрачный, ко мне отправил?! – зло подбоченилась Тень.

– А я что? – Араун забавлялся. – Я никого не посылал. Они сами пришли. Я даже направление правильно им не показал.

– А этого и не надо было делать! – распалялась Скатах. – Они просто дошли до Реки и пустились вдоль её течения, благо она без истока и без устья. И, конечно же, они в конце концов нашли Мост!

– Страте-е-е-ег! – отозвался Мрачный о Севере. – Это же надо было додуматься! Молодец полководец! Хорошо, что умер, иначе со своими талантами действительно завоевал бы весь Придайн, и вскоре Плутон постоянно кряхтел бы где-нибудь у меня под боком.

– Ты ещё и смеёшься?! – не унималась Скатах. – Араун, у тебя совесть есть вообще?

– Прости, её придумали уже после моего рождения. Равно как и после твоего. Что же они там натворили?

– Как что?! Стали… штурмовать Мост!

Тут Мрачный уже не выдержал и мрачно – он, как вы помните, всегда всё делал мрачно – расхохотался на весь предел мёртвых.

– А-а, тебе смешно! А мне что прикажешь делать?

– Ну, я не знаю, – Арауна одолевал новый приступ хохота. – Дать им, что ли, порезаться о Мост.

– Угу, и кусками попадать в Кровавую реку, чтобы плавать там до скончания времён. Мрачный, это тебе не фении. И не полубоги. И они пришли не из предела живых, а как раз с противоположной стороны. Я отвечаю за испытания, причём не кого-нибудь, а героев. И не отвечаю за резку духов мёртвых на куски. Ты это понимаешь?! – и она сняла с пояса кожаный кошель, развязала тесьму и вывалила оттуда полсотни буйноголовых мёртвых вместе с императором Септимием Севером.

– Ну хоть притихли немного, – глубокомысленно заключил Араун, оглядев всю эту ватагу.

– Я тебе этого, Мрачный, так не оставлю, – костлявый палец Скатах замаячил перед носом Арауна. – Вот увидишь! Я тоже очень хорошо умею шутить!

За Севером Плутон так и не пришёл – на смену Единому Риму шёл вросший в него и проросший из него на дальних рубежах Империи Митра, к которому тянулись все – и полководцы, и простые воины, и беднота, как городская, так и сельская; и римляне, и бритты, считавшие себя римлянами, и бритты, оставшиеся людьми Придайна. Но Митра о Севере, судя по всему, даже не знал.

А вот когда в Аннуин стало заносить первых христиан из мира-без-волшебства, тут уж Араун схватился за голову.

– Я – Араун, – представился Мрачный одному римскому центуриону, который недавно был прирезан на Антониновом валу во время очередного набега круитни. Центурион был чёрен, как уголь, в Придайне оказался к моменту своей смерти совершенно недавно. Как и многие его собратья по оружию, попал он на остров уже христианином, и прельстили его, воинственного сына своего дикого племени, в этой вере не столько учение о «спасении души», сколько рассказы о той эпохе, когда его бог ещё не имел ни сына, ни святого духа и сам вёл свой народ на супостата.

– Я – Араун, – повторил Мрачный.

– Аарон? – не понял темнокожий римлянин.

– Какой Аарон? – в свою очередь не понял Мрачный.

– Ну, Аарон, брат Моисея. Первосвященник иудейский. Так ты тоже здесь?

– Я не «тоже», – раздражению Арауна не было предела. – Ходят тут всякие! – бросил он в сердцах. – Аароном каким-то называют!

О том, как быть с этими крайне непрошенными гостями, Мрачный решил посоветоваться со Скатах. Ну, а с кем ещё советоваться о душах мёртвых, как не с той, что стережёт Мост между пределом мёртвых и пределом живых?

Араун думал, что историю с кесарем Севером Скатах уже забыла. Но… там, где есть хотя бы тень обиды, там есть и сама Тень.

***

– Сыграем в фидхелл, Мрачный? – предложила Скатах. – Выиграешь – исполню твою просьбу. Проиграешь – уйдёшь несолоно хлебавши.

Араун согласился:

– Только играем по старым правилам. Новые я даже не знаю.

– О чём разговор!

Они сели играть. Старые правила Доски сейчас уже никто не помнит. Только древние знают их, вбирающие в себя не только умение правильно двигать фигуры, но и руководствоваться ауэном.

И вот как играли Араун и Скатах, Мрачный и Тень, владыка Аннуина и страж Моста лезвия.

Скатах:

– Вот собрались Дети Неба,

Вечно жаждая победы,

Но найдут одни лишь беды.

Араун:

– Нет беды в переселеньи

Во земные во владенья

Ради чуда сотворенья.

Скатах:

– Лишь беду творят Дананны,

Нанося фирболгам раны

Истово и неустанно.

Араун:

– Но баланс уже положен,

Ибо Небо-вождь низложен,

Править он уже не может.

Скатах:

– От десницы отсечённой

Будут всем одни препоны:

Дети Моря непреклонны.

Араун:

– Морю, шедшему на сушу,

Чтобы всё вокруг разрушить,

Было с сушею не сдюжить.

Скатах:

– Вот идёт Красавчик-Брес,

Гонору аж до небес,

Быть ему вождём Небес.

Араун:

– Но не век в рабах томиться,

Ибо новую десницу

Даст и лекарь, и убийца.

Скатах:

– Хоть рука из серебра

Или та, что меч прибрал –

Власть Нуаду не забрал.

Араун:

– Но пришёл искусный Луг,

Стоумён и многорук,

Рабству положил каюк.

– Выбиваешься из стиля, но ладно, засчитаю, – ухмыльнулась Скатах и ответила:

– Луг ведь тоже полукровка –

Вот и он, момент неловкий…

– Кто бы говорил о стиле, – заметил Араун.

– Ну, увлекаюсь, – дёрнулась Скатах, – дай закончить:

– Как же быть с такой… обновкой?

Арауну понравился поворот игры, и он решил не возвращаться в прежний слог:

– Вот поэтому приплыли

Чужаки из праха-пыли,

Обойдя небесны силы.

Боги же ушли в холмы

Прочь от этой кутерьмы.

– Молодец, – загадочно улыбнулась Скатах. – Ты выиграл. Проси!

«Женщины… – подумал Мрачный. – Даже если побеждаешь их, всё равно нужно просить то, что и так заслужил».

«Мужчины… – подумала Скатах. – Вечно приходится им поддаваться, чтобы исполнить задуманное».

***

Выслушав его, Скатах промолвила:

– Тебе нужна тень.

– У меня уже есть тень, – разочарованно буркнул Араун. – Моя собственная.

– Боги разных народов, – продолжила Скатах, – стали жить слишком близко друг к другу. Некоторые даже хотят остаться в обозримом будущем единственными. А у христиан, например, есть непреодолимое желание воскреснуть после смерти. Я слышала, что их бог, скончавшись, пришёл в загробный мир своего народа и отправил все души на небеса, к своему отцу. Может, это правда, судить не берусь. Может, так и надо было, тоже не берусь судить. Но вряд ли тебе, владыка Аннуина, нужен здесь такой вселенский переполох.

– Итак, тень? – переспросил Араун.

– Соправитель предела мёртвых в Аннуине. Из числа тех, кто ближе к людям. Почти что из людей. Найди такого, я помогу с нужным испытанием. Человеческий владыка Аннуина поможет тебе навести здесь порядок с людьми.

Тогда Араун и вспомнил о Пвилле. Пвилл был одним из богов-предков Фир Болг. Но был он не из тех Фир Бог, которые породнились с людьми Эрина и теперь известны как думнонии и галеонцы. И не из тех Фир Болг, которых римляне и их потомки именуют пиктами в Придайне. Пвилл был из тех Фир Богл, которые уже давно смешались со смертными, когда-то пришедшими в Придайн и именующимися теперь деметами. Среди деметов уже давно нельзя было отделить людскую кровь от крови Фир Болг, и Пвилл почитался ими как покровитель всего племени.

Он был из тех могучих вождей Фир Болг, которые в незапамятные времена заслужили доблестью своей и заботой своей стать богами своих родов. И власть их, и покровительство все соплеменники принимали беспрекословно.

Пвилл всецело опекал свой народ, на праздники являлся смертным и разрешал их споры. Не злился, когда почитание неримских богов оказалось под запретом, и посвящённые ему алтари деметы маскировали под Марсовы, Фавновы или Янусовы. Разве что незадачливых митраистов Пвилл гнал с присвистом из своей священной рощи. Вспыльчив был, но быстро отходчив.

И обожал охоту.

Араун знал его излюбленные места в Аннуине, где Пвилл постоянно выслеживал и гнал оленей. Это были знаменитые Серебряные леса. Теперь оставалось подстроить встречу, а заодно и обстоятельства, после которых Пвилл… будет ему должен.

И вот, когда бог деметов снова пустился за оленем, сотрясая резвой, но тяжёлой поступью своей все Серебряные леса окрест, Араун уже был неподалёку. Взмахом руки он послал своих красноухих гончих за добычей. Конечно же, Пвилл, увидав, как чьи-то чужие псы не без удовольствия дерут заветную белоснежную тушу, тут же принялся их отгонять.

– Эй! А ну пошли прочь! Это моя дичь! Ишь, рычат! Прочь отсюда, я сказал! И где только ваш хозяин бродит!..

Конечно, Пвилл знал, чья это свора. Правда, он полагал, что гончие Аннуина отвлеклись от выслеживания заблудших душ, а сам Араун, как обычно, чем-то занят и пребывает где-то далеко. Наблюдая, как Пвилл попался в расставленные силки, Мрачный решил, что настал черёд его явлению.

– Ну всё, смуглый, ты попал, – Араун, не сбавляя шага, направился прямо от своего укрытия к крякнувшему от неожиданности Пвиллу и навис над ним, коренастым, всей своей рослой фигурой.

– Э-э, почему же я попал?! – бог деметов решил просто так не сдаваться.

– Не «почему», а «куда», – поправил его Мрачный. – В историю ты попал, в историю. Ты зачем же моих псов обидел? Что они тебе такого сделали, раз ты их добычи лишил?

– Это моя добыча! – возразил Пвилл.

– Чем докажешь?

– Я её преследовал.

– Свидетели есть?

– Э-э, – на всякий случай огляделся Пвилл, но никого не нашёл. Даже Маленький народец, который порой так и норовил подставить подножку какому-нибудь охотнику, и тот разлетелся-попрятался: ни одной шаловливой мордочки, ни одного крылышка из-за травинки не видать.

– Ну вот, тогда ты мне должен. Вернее, не мне, а моим собачкам.

– Это как это?

– Очень просто и очень по справедливости. Ты не дал им восполнить силы перед очередным забегом за душами. Поэтому они плохо сделают свою работу. Значит, их работу должен сделать ты.

– Гоняться за душами?!

– Не совсем. Не столько гоняться, сколько… выгонять.

***

– Придёт, как думаешь? – спросил Араун у Скатах.

– Не уверена, но полагаю, что да, придёт. Всё в нашем мире, – задумчиво произнесла Скатах, – делится начетверо. Абсолютно всё. Есть то, что есть. Есть то, что лучше, чем есть сейчас. Есть то, что хуже, чем есть сейчас. И есть то, что всегда в тени. Что-то из этого и должно повлиять на решение Пвилла. Только давай мы с тобой на всякий случай подготовимся.

И она резко, до искр, чиркнула ногтями левой руки по темно-серой податливой породе скал, предварявших проход к Мосту лезвия из мира людей, и бросила скальную пыль себе под ноги. Небольшой светящийся вихрь, поднявшись с земли, отзывался легким звоном и еле слышным шипением. Скатах повела рукой, и вихрь закружился быстрее. Наконец он рассеялся, и на том месте возникла фигура, как две капли воды похожая на Арауна, но буквально источавшая сияние и всё буйство красок весны и лета.

– Что это?

– Не «что», Араун, а «кто». Это твоя тень.

– Тень?!

– Да, Араун, вот такая у тебя тень. Обратная сторона тебя самого, – как бы походя заметила Скатах. – И, так как ты у нас – Мрачный, назовём его, например, Яркий. Или Летний. Вот такой у нас будет Летний парень. Пока Пвилл его не победит.

– Зачем? – не понял Араун.

– А как же стать владыкой Аннуина без испытаний? И как стать твоей новой тенью, не победив прежнюю?! – воскликнула Скатах. Испытания, вернее, их устроение, были и остаются смыслом её бытия. – Только ты скажи этому Фир Болгу, чтобы не добивал противника. Ибо второй, решающий удар придётся уже по тебе.

Тень придумала новую тень,

Нанизав на жизни плетень,

Тень противника, тень испытанья,

Чтобы в новую тень – напрямки,

И шаги неслышны и легки,

Испытавши силу руки

Неиспытанным прежде сознаньем.

– Сдаёшься?! – разгорячённый Пвилл навис над яркой тенью Арауна, готовясь нанести поверженному врагу решающий удар.

– Сдаётся он, сдаётся, – снова появился перед богом деметов Мрачный. – Всё, Пвилл, всё закончилось. Посмотри на меня, дыши ровнее, глубже. Ты молодец. Теперь ты – тоже владыка Аннуина.

– Хорошо, – сказал Пвилл. – Хорошо, что теперь мне не нужно больше играть под дурачка. Тень твою я прибил немного, поэтому теперь сам стану твоей тенью. Пусть даже на год и день или сколько там тебе нужно будет помогать, уже потом решим.

Араун опешил.

– Скатах ладно тень состряпала, – снисходительно улыбнулся Пвилл. Араун впервые за долгое время начал закипать.

– Нет-нет, успокойся, – обрадовавшийся догадке своей бог деметов примирительно поднял ладонь между Арауном и местом вдали, где должна была находиться Скатах. – Она ничего не сказала мне. Просто, когда речь зашла о Мосте лезвия, я понял, что без Тени тут не обойдётся. Уж не знаю, зачем это ей. Видимо, чтобы нагрузить тебя трудами. Ведь я не могу взяться за твоё дело, если никто не возьмётся за моё. Поэтому я до поры, чтобы сейчас поговорить серьёзно, и участвовал в этой – как её? – комедии. Да, есть такой заморский обряд. Когда кто-то что-то делает, и всем от этого становится смешно.

Араун не проронил ни слова.

– Итак, – продолжил Пвилл, – раз я победил летнего-тебя, Мрачный, то мне его и замещать, так? Вы со Скатах давно не были среди людей. Среди живых людей, которые по большей части совсем не герои, подобные тем, что приходят к Скатах учиться. Так вот, там у них, если что, до сих пор есть времена года. Зима, весна, лето, осень. Это то же самое, что в Аннуине. Но они попеременно сменяют друг друга, а не когда кто-то захочет сменить состояние природы за следующим поворотом. Упростим: зима и лето. И когда в мире смертных одно сменяет другое, некоторые силы уходят подальше от течений мира, а некоторые, наоборот, подходят ближе. Потом всё меняется. Так поддерживается равновесие. Поэтому хочешь-не хочешь, а изволь теперь меня рядом с собой, пока не отрастишь себе новую летнюю тень. Ну а я тебя не подведу. А теперь, – вдруг он резко помрачнел, – о моём деле, в котором я не сдюжил. И, кроме тебя, боюсь, надеяться мне не на кого.

Я был встречей Пвилла и Рианнон

Прости меня за то, что я был слаб,

Когда тебе был нужен сильный кто-то,

За то, что ты вдали от всех росла,

А я не стал мудрей за эти годы.

Прости за эту односложность слов,

За робкие попытки быть поближе,

За то, что я во многом не готов,

Хоть планки раз от раза ставлю выше.

Прости за непонятливость мою

И за шаги не к месту и некстати.

Прости за то, что я тебя люблю

В том мире, где одной любви не хватит.

Пвиллом, Мудрым, себя назвал ты сам. Давно. Правда, мудрость не приходит с рождением. Как сказал один мудрец времени, близкого к нынешнему, мудрость порой даже с возрастом не приходит – оный иногда приходит один.

Мудрость мужам дают жёны. Даже когда мужи этого не хотят…

… В канун Огней Белена ты посадил этот священный куст. Так поступают многие люди с незапамятных времен. И ты даже помнишь, как этот обычай появился. Ведь ты видел пришествие Детей Неба, ты бился с ними на Равнине столбов, в том памятном первом сражении на Равнине столбов, и узрел, как Сренг, сын Сенгана, отрубил в поединке руку самому Нуаду, великому Небу, воплотившемуся в вожде своих Детей. Ты видел крах и едва ли не гибель своего народа, Фир Болг, который был одолён и рассеян, и тот же Сренг, некогда почитавшийся всеми сородичами как Сренг Сокрушитель Неба, Сренг, Отсекший Руку, пришёл к Детям Неба жалким переговорщиком и униженно просил дать своему народу хоть клочок земли.

Так давно это было, а при воспоминаниях ладони сами против воли сжимаются в кулаки. Нет, не сейчас. Сейчас ты мирно посадишь священный куст в честь Белена Изначального Огня, и бережно сохранённая тобою жизнь прекрасной жимолости распустит потом бело-розовые цветочки свои, а позже превратит их в искрящиеся бордовые ягодки. А сегодняшняя ночь освятит это растение своей силой, открывающей светлую пору года.

«Вот так, очень хорошо», – говоришь ты сам себе, довольный неспешным бережным трудом, и растягиваешься на траве рядом со вкопанными в уже орошённую землю хрупкими веточками и любуешься ими, приговаривая: «И это хорошо». Ну, разве что можно слегка дохнуть тёплым дыханием вон на ту веточку, которая показалась тебе слегка сухой, она нальётся силой, и будет совсем хорошо. Да, действительно, почти как человек. Или, если точнее, совсем не как бог. Но ты ведь не всегда был богом.

Богами у Фир Болг становились самые достойные из умерших, те, кто после смерти снова возвращался к сородичам из далёких пределов мира, ведомые собственной силой, накопленной при жизни, и призывали к себе живых Фир Болг. Так, Пвилл, ты и стал богом.

Те места, где ты родился, уже давно заселены потомками породнившихся меж собой твоих единоплеменников и пришлых гребцов из-за моря. Все мы когда-то приходили из-за моря. Все мы когда-то были здесь чужими. Даже те, кто пришёл по суше – ведь сегодня суши и с полуденной стороны, и с закатной больше нет, да и родные твои места за столько эпох претерпели немало изменений. Но до сих пор здесь живут те, кто знает тебя, чтит тебя и уповает на тебя. И ты оберегаешь их. Ты уже давно стал ближе к ним, чем к богам. Наверное, так и должно быть. Ведь боги все отдельно друг от друга, а люди как-никак держатся вместе. С кого в этом случае брать пример, особенно в годину суровых испытаний?

Испытанием для деметов, твоего народа, и для многих других племён Придайна стало то горькое время, когда проклятый Гвидион привёл на остров белгов, этот кровавый сонм убийц, который впору было прозвать белокурыми фоморами. Хаос и разрушение сеяли они на своём пути, и их стремительным колесницам оказался не в силах противостоять союз племён Придайна. Белги пришли навсегда, и в пору первых двух походов Единого Рима на Придайн многим народам Острова могущества пришлось сплотиться именно вокруг их предводителя – Кассибелауна, сына Бели. Кассибелауна, которого римский кесарь, тот самый первый кесарь, играя словами своего родного языка, то ли в шутку, то ли всерьёз называл Оказией Войны.

Кассибелаун стал вледигом Придайна, его первым пендрагоном. И да, он действительно был сыном Бели, Белена, Изначального Огня, который в оны годы отторг из себя белгов и часть их отдал Гвидиону, посулив:

– Я – Огонь, я – движение за миг, пока единожды смыкаются веки глаз, я бросаю мириады людей в битву, пока веки снова размыкаются, на поле брани лишь мёртвые лежат. Я даю тебе, Гвидион, свой народ, злой, пока ещё немой. Ты можешь научить их говорить, но ты никогда не сделаешь их добрее. Их триумф – твой триумф, их жертва – твоя жертва. Но ежели они уйдут за тобой в Придайн, за ними скоро придут другие, которым укажут путь огненные следы моих детей по пенистому морю. И тогда завершится их триумф и твой триумф.

Гвидион согласился. И победил. А потом пришёл Единый Рим…

Но нынче, когда кесарь, довольный своей пробой пера, отбыл на материк, о возможности новой напасти вестей не приходило, народы Придайна предавались нечастым, но кровопролитным порубежным стычкам – Арауна бы сюда с его знанием границ, а то ведь из-за каждой кочки и ручья друг друга режут! – только священные праздники были неминуемой для всех забияк порой мира и согласия. Но мало кто из деметов называл ночь высоких костров ночью Белена – слишком много разрушений посеяли дети Изначального Огня, и память об этом была ещё жива. Некоторые даже были готовы привнести в обиход священной ночи имя заморской богини Майи, о которой рассказывали прибывавшие издалека торговцы – именно по ней, по Майе, оные путешественники называли нынешнюю пору. Но… пока не прижилось.

Пвиллу нравилось участвовать в празднествах своего народа. Он с удовольствием собирал вместе со всеми ветви и цветы боярышника, сам ходил и украшал ими дома; обожал смотреть на ритуальный поединок между зимой и летом и вовсю подбадривал его участников, когда бились двое: один, зима, – посохом из тёрна и щитом, украшенным клочьями овечьей шерсти, а другой, лето, весь в гирляндах из цветов – ивовым прутом. Конечно же, побеждало лето, и затем все принимались складывать хворост для высокого костра, чтобы прежде чем его возжечь, заняться выборами Владыки и Владычицы Лета.

Ты на некоторое время оставил общую праздничную суматоху, чтобы вернуться к посаженному сегодня священному кусту. Подбежал какой-то мальчишка, совсем кроха, коего едва можно было оставлять одного. Дёрнул тебя за штанину и, задрав голову, озадаченно уставился.

– Чего тебе, малыш?

– Ты и правда бог?

– Правда.

– Хм… – мальчик смешно наморщил лобик, – а разве так бывает?

– Так – это как?

– Ну, как будто ты и не бог совсем.

– Это почему?

– Ну… ты же как человек. Смеёшься, ешь, пьёшь.

Ты озорно прищурился, не переставая улыбаться сквозь густую каштановую бороду.

– Хочешь, докажу, что я бог?

– А сможешь?

– Смогу. Вон, смотри, видишь кустик? Это я сегодня посадил. А теперь закрой глаза.

Малец послушно прикрыл глаза ручками, но всё-таки решил подглядывать. Ты это и так знал, что было неважно – ребенок сам себя выдал, когда увидал сквозь пальцы, как хрупкое растеньице вдруг стало наливаться силой, растить из себя новые побеги, превращать почки в листья, а потом являть миру и цветки.

– Ух ты! Ничего себе! – запищал мальчик. – Так ты взаправду бог?! Тогда тебя нужно выбрать Владыкой Лета!

– Э, нет, дружок.

– Но почему?! Ты же самый лучший! А во Владыки Лета выбирают самых лучших!

– Да, но где же я найду себе Владычицу Лета?

– Ну, ничего… ты же бог, что-нибудь придумаешь.

– Точно придумаю? – ты чуть не растаял от умиления.

– Конечно!

– Добро. Тогда ты беги к нашим, а я здесь посижу, подумаю. Может, действительно что-нибудь и придумается.

Мальчик припустил вверх по холму к празднующим. Ты проводил его взглядом в сумерки, строго погрозив пальцем какому-то крылатому проказнику из Маленького народца, увязавшемуся за ребёнком – наступало время-без-границ, и скоро большое волшебство снова на краткую пору пожалует в мир людей из Аннуина.

С пригорка, обрывавшегося в искусственный склон, обустроенный при прокладке торгового тракта, было хорошо видно того, кто стремительно по этому тракту перемещался. Ведь невозможно было даже в наступавших сумерках не увидеть белоснежную, почти серебряную лошадь, скакавшую во весь опор.

– Уж не гонится ли кто за ней? – сказал ты сам себе.

Но погони видно не было.

– Эй! – окликнул ты скакунью. Но она пронеслась мимо, даже не одарив тебя взглядом.

– А лошадь-то непростая, – снова произнёс ты вслух, в один прыжок оказался на тракте и припустил следом…

… – Уф! Вот я тебя и нагнал! – ты точно знал, что тебя не только слышат, но и понимают, ведь под тобой прижатой к земле лежала не кобыла, а красивая женщина. Бежать, правда, пришлось долго, поэтому, чтобы продолжить знакомство, нужно было немного отдышаться.

– Слезь с меня! – велела женщина-лошадь.

– И не подумаю. Я же тебя поймал.

– Слезь с меня, они уже близко!

– За тобой не было погони. Я бы заметил.

– Поздно! Они уже здесь!

Казалось, сотни рук-теней впились в белоснежное женское тело, принялись рвать на нём одежду, драть волосы. Беглянка из последних сил воспрянула из-под веса твоего тела и попыталась снова перекинуться в лошадь. Но тени держали её так цепко, что она оказалась не в силах сотворить волшебство.

С боевым рёвом ты ринулся вперед, хватая нападавших одного за другим, ломая их о колено, о камни и отбрасывая в сторону. Кое-кто находил в себе силы возвращаться, но снова был тобой нещадно бит. В пылу схватки ты не сразу осознал: они что-то говорят.

– Она наша! Она всё равно наша! Маха, будь нашей женой!

Когда спасённой тобою беглянке уже больше никто не угрожал, ты снял с себя рубаху, связал рукава и завязал ворот, затолкал все тени в получившийся мешок, сотворил из краёв подола узел и, забавляясь, принялся усердно пинать содержимое ногами, приговаривая на каждый писк и вопль, доносившийся изнутри:

– Кто там? А, барсук? На, получай, барсук!

Наконец, женщина, наблюдавшая всё это, немного успокоилась и даже начала улыбаться. И вскоре вы оба зашлись в весёлом хохоте.

– Итак, ты – Маха. Они тебя так называли, – ты показал на «мешок», мысленно пообещав себе, что выполнишь два дела: обязательно снесёшь завтра побеждённые тобой тени обратно в Аннуин и додумаешь правила изобретённой только что игры «в барсука».

Я был страхами Рианнон

Жизнь искромсана. Подспудно на хвосте –

Ворох недохваченных кусочков

Из других, оставленных в нигде,

Но в ином нигде,

в иных узлах и точках.

И не знаешь, делать что первей –

Каяться, умолкнуть или драться.

И бросаешь взгляд из-под бровей

На любого незнакомой масти.

Или мчишься вверх во весь опор,

Или тащишь сны из чьих-то спален,

Но не знаешь точно до сих пор,

Ты остался или ты оставлен.

Она была Махой. Теперь она решила сменить даже имя. Скрылась под именем Ригантона. Хотя как же скроешься под таким именем!

– Я буду звать тебя Рианнон, – почти сразу сказал ей Пвилл, тот, кто станет ей верным, преданным мужем, хоть и на краткое время. Но, видимо, ей суждено было стать женой-в-изгнании.

Рианнон… Так он ласкал словом её слух. Рианнон – это новое имя звучало с такой нежностью и страстью одновременно, что она была готова металлом плавиться в объятьях жаркого пламени его слов и перетекать в любую форму. Так любят от отчаяния. Так любят после поры страха и скитаний. Так морской странник, один, без еды и воды, любит внезапно возникшую на горизонте сушу – лишь до поры, пока переведёт дух, подлатает судно и пополнит запасы провизии.

А начиналось всё так.

Жаль, что, не увидев плод своих стараний,

Многие хотят в иную плоскость перейти.

Кто сказал, друзья, что боги умирают?

Может, просто с нами им не по пути?

Действительно, кто сказал, что боги умирают? Хотя на самом деле так полагают многие. Глупцы те, кто с ними согласен, – боги никогда не умирают. Даже те, кто своим перерождением держит на себе годичный цикл. Что такое смерть для бога? Не умирают даже те боги, о которых забывают. Они становятся дальше от нас, меньше вхожи в нашу жизнь. Но не становятся более слабыми или менее живыми. Даже те, о ком уж никто не вспоминает.

Но, глупцы и считающие, что боги не умирают: иногда богам нужно умирать, чтобы одним из них переродиться, другим – перейти в совершенно иное качество. Кем был Кромм Круах, когда его ещё так именовали? Кем он стал, восстав на Кальех? В кого превратился он, придавленный мириадами валунов? Один ли и тот же он в этих трёх своих эпохах? И кто он теперь, заразивший Безумием меня? И кто теперь я, мальчик пяти зим от роду, брат-близнец своей сестры, с коей мы неразлучны?

Кем был Нуаду, будучи только Небом? Кем он стал, сойдя на Землю? Прежним ли он остался, потеряв правую руку? И насколько огромна пропасть между былым Нуаду и нынешним Нуддом, скрывшимся в глубочайших разломах земной тверди, куда редкий обитатель Аннуина рискнёт забрести?

Кем была она? Кем стала? Умирала ли она когда-нибудь? Возрождалась ли к жизни? И что такое смерть для бога?

Кем был он для неё? Никем. Кем стал? Всем. Кем оказался потом? Снова никем. Будто бы и не было его, отдавшего ей всего себя на краткое даже по людским меркам время. Величие войны сменилось величием страданий, чтобы затем перейти в величие отчуждения. Но не рождаться мне вовсе, чем пребывать в этом третьем величии!

Тем не менее всё придётся рассказать с самого начала.

Филиды Эрина взяли уж давно в обыкновение называть скелы именем действия. Плавание, Сватовство, Похищение, Разрушение, Изгнание, Исчезновение. Последую и я их примеру.

Плавание. Оно было долгим и издалека. Из самых глубин Аннуина, когда его ещё не называли Аннуином. Неизвестны нам подробности этого Плавания, знаем лишь место прибытия – земля, которой ещё предстоит стать двумя большими островами, обрамлёнными россыпью малых островов.

Они пришли владеть, творить и разделять. И сдаётся мне, что некоторые из них прибыли сюда отнюдь не по морю, но посуху, когда Моря Придайна ещё не было, а земли, которыми ныне правят из Каэр-Лудда, были связаны сушей с сегодняшним материком.

Их возглавлял Немед, а она была его женой. Маха. Та, чьё имя широко и обширно, как бескрайняя равнина, влажно, как утренняя роса. Она была лучшей среди жён Немедова народа, ставшего то ли вторым, то ли третьим в этих краях. Народ творцов, народ созидателей. Боги, которые ещё не знали, что они – боги. По их воле из недр земли забили новые ключи, превратившиеся в реки, среди новых плато пробивались и ширились долины, и некоторые из них были превращены в озёра. Первые две твердыни земли, позже названной Эрином, – тоже их рук дело. Теперь они видны лишь в Аннуине, сокрытые от людских глаз.

Но земли для творения Немеду, Священному, и его народу оказалось мало. И они начали поднимать новую землю из морских пучин, чем очень опечалили Детей Моря. А Детей Моря нельзя просто так беспокоить – они всегда потребуют великую мзду. И Дети Моря пришли на землю, чтобы сразиться и установить свою власть над чужаками. Стеклянная башня, воздвигнутая их руками на маленьком острове Тори, стала их форпостом, откуда лучшие сыны Лира вели своих сородичей на племя Священного.

Помимо того, что Дети Моря в итоге проиграли большую часть сражений, стоить упомянуть и о гибели Махи, жены Священного. После смерти она, непокорённая и сильная духом, отыскала путь в чертоги Нуаду, где жили и пировали лучшие воины, коих когда-либо знал мир. Маха стала маяком для многих своих сородичей, павших в битвах с Детьми Моря и умерших от загадочного морового поветрия, охватившего всё племя, когда уже стало ясно, что фоморы его не покорят. Плата за излишнее вмешательство в ткань бытия – за поднятие новой суши из моря и отказ вернуть её обратно. Сила и доблесть племени Священного помогли избежать покорения, но неутомимый рок возмездия, того возмездия, которое несло само мироздание, не миновал народ богов, не погибший, но распавшийся меж собой. Ибо часть племени Священного, ведомая его потомками прочь от земли, подарившей равно радость созидания и горечь разрушения, отбыла в дальние края, чтобы затем вернуться, но уже под именем Фир Болг, Народа кожаных лодок. А другая его часть, собранная Махой, стала частью Детей Неба – единственных, кто теперь мог достойно противостоять Детям Моря. И много позже, по прошествии целых эпох, шептались некоторые, что сошествие Детей Неба на Землю – во многом плод дел Махи, жаждавшей возвращения туда, где она потеряла радость творения. Туда, где гибли первые её дети, – некоторых из них она утратила навсегда. Ибо смерть богов, которая не-смерть, не может прервать бытие, но может отбросить сквозь толщу мироздания далеко от родных мест. И даже если можно будет когда-то оттуда вернуться, то вряд ли удастся вернуться прежним.

Так прежними не довелось возвратиться потомкам племени Священного, народу Фир Болг. Тому народу, из которого произошёл Пвилл. Но когда они, Дети Неба и Народ кожаных лодок, сцепились в череде сокрушительных схваток на земле будущих Эрина и Придайна, то уже осознавали своё родство из числа единокровных родичей Немеда.

У обеих сторон цели были одни и те же: выстоять, победить и не потерять в числе, чтобы потом снова победить. Они не умирали от старости и не могли убить друг друга. Единственное, что удавалось сотворить на поле брани, – это нанести противнику удар такой силы, чтобы его отбросило сквозь мироздание настолько далеко, что он не сможет найти дорогу обратно. Правда, и Дети Неба, и Фир Болг быстро поняли, как избежать этого. Диан Кехт пришёл к Дагде и забрал у него Котёл.

– Эй! Ты куда его катишь?! – вскочил Дагда.

Диан Кехт обрушил на Дагду один из своих снисходительнейших взглядов, щёлкнул пальцами, и Котёл поплыл по воздуху.

– Не переживай, не поцарапаю, – ответил Врачеватель тогдашнему хранителю Котла. – Если хочешь, можешь помочь.

Применив невиданное доселе волшебство, Диан Кехт и Дагда научились с помощью Котла удерживать в нужном месте в нужное время тех сородичей, которые становились боевыми жертвами врага. Невредимые, они выходили из Котла следующим утром и снова вступали в битву, если она грозила произойти.

Фир Болг, дабы не потерять единоплеменников, строили курганы, прокладывали в толще земли каменные галереи, служившие павшим дорогой обратно, к своим. Тысячи таких путей испещрили мир, но не все павшие фирболги находили по ним путь домой. Многие оставались там навсегда. Иные же возвращались слишком поздно. Время. Вот то, что делает смерть – хоть и не навсегда – смертью, а жизнь – жизнью. Волшебство фирболгов было велико, но они… забыли о времени. И проиграли Детям Неба в войне за право владеть землёй.

Прекрасная Маха! Неистовая Маха! Огненно-рыжая Маха! Она торжествовала, когда покорённые фирболги пришли просить мира. Она презрительно глядела на них, глядела сквозь них, словно через пыль, поднятую на тракте тяжёлой поступью сотен ног; пыль, которая рано или поздно осядет, оставив после себя чистое пространство. И, конечно, она не видела среди них Пвилла, который смотрел на победителей исподлобья, меняя желваками своё лицо; Пвилла, чья гордость клокотала у горла, и который не мог ничего поделать с поражением своего народа. Маха была горда тем, что во многом её стараниями Дети Неба пришли сюда. О, она храбро сражалась, и её гортанный боевой клич хорошо знали ныне побеждённые враги. Она торжествовала в мыслях своих: это была не только победа её народа, это была и её личная победа.

Разрушение. Оно пришло скоро и было ужасающим. И кому, как не Махе и другим из племени Священного, было не знать, не догадываться, не чуять, что оно настанет. И снова разрушение пришло с моря. Ибо разрушали фоморы, Дети Моря. Дети Моря пришли на сушу.

Нет, не так. Не Дети Моря.

Море!

Пришло!

На сушу!

Не фоморы отрядами по десять-пятнадцать исполинов, оставляющих в морской среде то руку, то ногу, то глаз, то ухо, то полтела, пришли на сушу воевать с её обитателями. Фоморы усвоили свои былые ошибки. Поэтому именно море хлынуло, поглощая в себя твердь.

Сколько это длилось, никто доподлинно не знает. Время исчислялось тогда иным образом, и боги также воспринимали его иначе, нежели сейчас, когда временем, по сути, управляют люди с их сиюминутностью жизни и быстротечностью перехода в новое качество. Иначе воспринимала время и богиня Кальех, чьи льды снова растапливались, но уже в жестокой распре с тем, кого сегодня мы знаем как Кромма Круаха.

Как бы там ни было, но Дети Неба и Фир Болг встали плечом к плечу, обороняя сушу. Ставили друг на друга целые скалы, резали на них священные знаки, творили заклинания. На одном из рубежей встала Маха и верные ей воины, держа свои волшебные щиты перед неуклонно наступавшим морем.

Вдруг у Махи за спиной гулко затряслась земля. Она обернулась. Дагда! Он никогда не спешил, но всегда прибывал вовремя. Он не был исполином, но всегда казался гораздо крупнее других Детей Неба. Он никогда не злился всерьёз, но все знали, что обидеть его весьма чревато. Он не был воителем по призванию, но врагам при встрече с ним было несдобровать.

Дагда шёл, как всегда, размашистым уверенным шагом, неся на плече свою знаменитую дубину, которую никто, кроме него, не в силах был поднять. «Потому что вы все недостойны!» – шутил Дагда на этот счёт, хотя прекрасно знал, что дубина его ну просто очень тяжёлая.

Румяный бородатый Дагда подходил к рубежу рыжей Махи. Подошёл, оглядел строй щитовиков, шаг за шагом отступавших, взлохмачивая почву, под натиском очередного морского вала. Со смехом: «У-ух, налетели-то!» – смахнул с лица брызги волн и повернулся к Махе.

– Отойди, махонькая, – почти ласково сказал Податель благ. – И мальчиков с девочками своих отзови. Я тут сам как-то.

И обрушил дубину прямо перед собой. Навстречу волнам. Волны моря неожиданно сами для себя отпрянули. Море зло загудело.

– Эй, Лир! – крикнул морю Дагда. – Чего это ты раздухарился?! Суша к суше, вода к воде!

И пошёл пахать своей кряжистой дубиной борозду вкруг уцелевшей земли:

– Я как заряжу дубиной

Да по самые глубины!

Будешь знать, старик, ты, Море,

Как отчаянно сеять горе.

Не ходи за борозду,

А не то тебя я… бздну!

– Эх, нескладное заклятье, зато поглядите, какая борозда получается!

Так была спасена суша. Но море успело захватить немалую её часть, и Эрин с Придайном оказались разделены.

Дагда подошёл к Махе, когда она отдыхала после этого неравного боя.

– Я собираюсь на ту сторону сходить, узнаю, что за чудо-богатырь спас восходную часть суши. Но прежде хочу, махонькая, кое-что тебе сказать. Ты у нас мстительница. Ты мстишь за то, что твой народ был вынужден бежать отсюда. Не перебивай, не люблю, когда перебивают. Лучше послушай от первого слова до последнего. Я никогда не был за этот наш поход на Землю. Я не понимал и до сих пор не понимаю, зачем это было нужно. Но я отправился вместе со всеми, потому что остался бы один. Да и бросать ли мне свой народ?! И вот мы здесь. Сперва лишились Нуаду как вождя. Потом нам пришлось согласиться обитать на одной земле с чуждым нам племенем и постоянно выслушивать просьбы о помощи голодающим детям фирболжья. Теперь вот мы все лишились части суши. Что будет дальше, непонятно, но, чувствую, будет ещё сложнее. Ты была одной из тех, кто подначивал нас на этот поход. Ты живописала этот мир гораздо ярче, чем он оказался. Не знаю, возможно, при Немеде здесь было лучше – и льда меньше, и трава зеленее, и деревья выше, и цветочки пахучее. Ты подговорила нас сжечь все корабли, едва мы достигли этих берегов. Но ты, как и другие зачинатели этой бессмысленной затеи, сражаешься как все и даже лучше многих, терпишь те же тяготы и лишения. Я не буду тебя спрашивать, насколько ты довольна исходом дел, коришь ли ты себя или наоборот – хвалишь. Я хочу от тебя одного – чтобы ты каждый день помнила: всё, что с нами происходит сейчас, – и доброе, и худое – во многом из-за тебя.

Замолчал.

– А ты, оказывается, горазд речь держать, Добрый, – с вызовом произнесла Маха. Она медленно провела рукой по его могучей спине.

– Жаль, – вздохнул Дагда.

– Что «жаль»?

– Жаль, что мои слова дойдут до тебя не сейчас. Наломаешь ты ещё… известняка, махонькая. И пороть тебя некому.

– Пороть?! Вот ещё! – и Маха обратилась дикой приземистой кобылицей, озорно топнув передними копытами у самых ног Дагды. – А ну, выпори, если сумеешь!

Дагда не из тех, кого нужно призывать дважды. Это знают люди, это знали всегда и боги. Резко он вскочил с земли и, несмотря на всю свою грузность, проворно – та и опомниться не успела – захватил кобылу одной рукой за шею, а второй за круп, увлёк за собой вниз и, вовремя выскочив из-под своей жертвы, прижал всем весом сверху. Дагда всегда всё делал вовремя.

Несколько раз она пыталась высвободиться. Несколько раз ему всё же удавалось её удержать. Оба знали, что это игра. Та необходимая игра, в которой побеждают оба – и тот, кто одержал победу, и подчинившийся. Она подчинилась и снова приняла женский облик. Он удовлетворённо улыбнулся и продолжил.

… Маха прежде не знала, что всё может произойти именно так. Немед овладевал ею совершенно иначе – для него плотская близость была сродни настоящему священнодействию, где каждому движению, каждому поцелую отводилось своё место, время и смысл. Дагда взял её совершенно иначе: резко, грубо. И каждое его действие оказывалось для неё полной неожиданностью, но не становилось при этом менее приятным, обволакивающим, уносящим прочь от невзгод, с которыми всё это время боролись Дети Неба. С ним она сейчас смогла, полностью себя отпустив, позволить то, о чём даже не мыслила ни с Немедом, ни с кем-то другим. Всё это было незнакомо, маняще, поглощало целиком и цепко удерживало внутри. Даже когда всё закончилось. Даже когда всё из-за огромной усталости обоих перестало заканчиваться.

– Спасибо тебе, – наконец проговорила Маха.

– За это разве говорят спасибо?

– Мне это было нужно именно сейчас.

– Я всегда прихожу вовремя. Ты разве забыла? В одном лишь я не поспел.

– В чём же?

– Тебя, гордячку, выпороть до всего этого безобразия.

И ушёл. Ушёл звать Мананнана в хрустальной ладье, чтобы перебраться на другой берег нового моря и впервые встретиться с Матом ап Матонви, благодаря кому от нашествия воды была спасена земля Придайна. Без помощи Детей Моря, понимал Дагда, теперь это самое море пересечь не получится.

Наступила и закончилась эпоха рабства Детей Неба у фоморов. Детей Неба возглавил Луг Мастер-на-все-руки, сын печально известного Киана-Гвидиона, внук Диана Кехта Врачевателя. Если бы за всё это время Маха поняла суть и природу своих желаний и действий… Если бы!

Когда весы мироздания дают крен в одну сторону, рано или поздно они качнутся в другую. Понять бы это Махе, великой рыжеволосой воительнице, ещё тогда, в пору племени Немеда, которое, принявшись созидать свой мир в новообретённом доме, не осознавало, чем сие может обернуться в ответ. Пришли фоморы, развязалась распря, в которой Немед и его народ одержали верх. И вновь – противодействие мира: моровое поветрие, выкосившее одну часть племени Немеда и рассеявшее по океану другую. Но Маху не волновали причины, по которым она лишилась дома. Она не собиралась признавать, что вмешательство её и её сородичей в ткань мироздания как раз и привело к нашествию фоморов, а затем, после победы над ними, к новой напасти, одолеть которую было невозможно. Мироздание всегда возвращает всё на круги своя. Мирозданию не нужно, чтобы кто-то принуждал его к преобразованиям лишь из-за одного-единственного «Хочу!». Мироздание ответило по-своему. Как ответило оно и Детям Неба нашествием моря на вытеснение фирболгов на закатный край земли; тех фирболгов, которые уже давно стали частью этих лесов, гор, рек, озёр. Мироздание ответило Детям Неба на их победу над фоморами – безродные людишки, применившие наипростейший (воистину простой подход – надёжный подход!) колдовской приём, вынудив богов уйти в холмы.

Но Маха не увидела пришествия смертных. Она погибла. Что творилось с ней до гибели? Сказать нетрудно. Ярость, нежелание мириться с происходящим – с рабством у фоморов – и жажда возмездия любым путем. Кому мстить? Неважно! Осознать ли собственную причастность к причинам бед? О чём вы вообще говорите?! Никаких взглядов в своё отражение. Только вперёд! Только крушить, владеть, убивать! Что такое для богини война, как ни смысл жизни? Лучше не спрашивайте…

Во второй битве на Равнине столбов Маху убил Балор, предводитель Детей Моря. Балор, заменивший миру солнце. К счастью, заменивший лишь на время. Балор, испепеливший Маху огнём, исходившим из его единственного глаза, ужасного глаза, смертоносного глаза. Ничего не осталось на месте Махи, отважно бросившейся в бой с неодолимым великаном. Тогда другие Дети Неба, увидев, ЧТО способен сотворить с ними Балор, спрятались от испепеляющего ока за гигантскими менгирами. Это уже потом ему посвятят знаменитую песнь поношения (фоморов полезно периодически поносить, чтобы не являлись в нашу жизнь почём зря) «Скажи-ка, Балор, ведь недаром копьём ты получил в орало…». Это потом, на закате того дня, Луг Многоискусный пронзит, наконец, своим Копьём единственный глаз своего деда по матери. А сейчас на месте, где только что была Маха, отчаянная Маха, бессильная перед своей злостью Маха, так и не совладавшая с жаждой повсеместного отмщения всем и вся, – на этом месте остался лишь небольшой, почти правильной круглой формы клочок полностью выжженной земли…

…После победы над фоморами Диан Кехт по своему обыкновению разжёг огонь под Котлом и приготовился возвращать павших сородичей обратно. Когда настала очередь Махи, к Котлу подошел Дагда.

– Не торопись, дружище, – обратился он к Врачевателю. – Она должна вернуться вовремя.

И бросил в Котёл веточку чертополоха и пригоршню листьев клевера. Непростым будет путь домой, но всё завершится благополучно.

***

Изгнание. Хотя вполне сойдет за Исчезновение. Там, где она оказалась, её стали называть Эпоной, Скакуньей. Там она впервые узнала, кто такие смертные люди. Из горнила ежедневной борьбы за жизнь, постоянной вражды за землю, болезней и мора – всего, что пережила она сама, выходили новые племена, отправляя в забытьё память о своих предках, об их именах и дорогах, коими шли на протяжении целых эпох, которые никто никогда не опишет и о которых не споют песен. На смену прежним владыкам вставали новые, чаще всего те, кто прибывал со стороны востока, – высокие светло-русые люди на колесницах, уже давно приручившие диких лошадей и, владея ими, тем не менее почитали их как богов или, на худой конец, как вестников богов или духов предков. Она полюбила этих людей и наравне с их богами помогала им в битвах – обращаясь в гигантскую лошадь, наводила на врагов смертельный ужас. Но и помогала вспахивать поля в мирное время, когда враг был повержен или мирно принимал незваных гостей в свои вотчины.

Не сохранилось преданий о великой богине Эпоне – их выжег из людской памяти Единый Рим, а вслед за ним и христианство. Но до сих пор то тут, то там путники набредают на каменные кумиры Эпоны, сотворённые уже в римское время, когда Империя шла навстречу покорённым народам, не низводя в ничто обглоданные остатки культов былых эпох.

Так Маха возвращалась домой. Через любовь, заботу и покровительство. Но и через войну, без которой не было бы о ком заботиться, кого любить… И, навсегда оставшись со своими новыми детьми, она, наконец, вернулась. Многое изменилось с поры Второй битвы на Равнине столбов. Дети Неба ушли в холмы, Араун создал Кровавую реку между миром людей и Аннуином, десятки людских ригов могли сменить друг друга за один год.

Но Дагда ждал её. Дагда оставил пиршество в Бру-на-Бойне и встретил Маху на берегу.

– Да, махонькая, теперь у нас здесь всё иначе. И ты уже иная. Но я всё равно рад тебя видеть.

И они обнялись, как старые друзья.

– Что собираешься делать теперь? – спросил Дагда.

– Я буду жить среди людей.

– Смотри, – покачал головой Добрый бог, – научат они тебя плохому…

Но Маха очень привыкла к смертным. Ей не было в тягость жить их нуждами и чаяниями. Но это как раз и был тот случай, когда невзначай можно неожиданно для себя… заиграться. Что из этого получилось? Нетрудно сказать. Перейдем к Сватовству!

То ли скука, то ль тоска

Подкралась издалека,

Даже не дрожит рука

После жаркой сечи.

По какому образцу

Всех к единому концу

Надо извести борцу

При случайной встрече?

Там, где каждому своя

Правды выпала выя,

И иные выи

Уж давно остыли,

Трём владыкам не бывать,

И теперь повелевать

Станет в одиночку

Чья-то мать и дочка.

Да, вы не ошиблись, Маха стала первой и единственной за всю историю Эрина верховной владычицей острова. Ард-ри! Ни до, ни после неё женщины, по крайней мере, официально, в стольной Темре не сидели. Как Маха стала владеть всем Изумрудным островом? Опять же, сказать нетрудно. Представить, зная Маху, ещё легче.

Говорят седые филиды, будто в стародавние годы правили Эрином по очереди три рига, каждый по семь лет. Но со смертью одного из них прервался договор, ибо дочери почившего двое других не пожелали передавать право отца на трон. Немногие помнят её настоящего имени. Помнят лишь, что прозвали её Рыжей Бестией. Билась Рыжая Бестия с обоими ригами, одолела одного, а со вторым заключила мир и женила его на себе. Сыновей же убитого рига изгнала на наши небогатые коннахтские земли. Но вскоре прослышала новая ард-ри, что замышляют братья большой набег. И решила Рыжая Бестия напасть на них первой. А после своей победы привезла она братьев к уладам, посадила их на цепь и заставила таскать камни для возведения новой столицы. Границы будущего дуна Рыжая Бестия сама очертила собственной пряжкой плаща. И когда все линии на земле соединились, узрели улады видение: будто стоит на месте будущей столицы яблоневый сад, и каждое яблоко отливает изумрудами и алмазами… Город назвали Эмайн. Друиды решили так, потому что посчитали увиденное садами Эмайн Аблах, то есть Аваллона в речи жителей Придайна. Всадники, услышав сказанное друидами, тоже посчитали это название верным, ибо «эмайн» ещё означает «близнецы»: два города-близнеца на одном и том же месте в разных мирах. И люди ремесла тоже решили называть новую столицу Эмайн, потому что «эмайн» – это ещё и обиходное название шейной пряжки, а именно ею Рыжая Бестия отмерила границы дуна. А потом, когда Рыжая Бестия уже годы спустя после смерти мужа оставила трон (на самом деле она просто дала себя убить новому претенденту на престол) и слава её обросла слухами и скелами, стали многие говорить, будто это была сама Великая Маха, принявшая земное обличье, и город, ею построенный, – благословение уладской пятине на века. Поэтому Эмайн-Маху вскоре стали называть Ард-Маха или Арма.

… Миновало ещё какое-то время. Скажем, пару эпох.

– Зачем? – спросил её Дагда, наливая полный Кубок мёда из Котла.

– Устала… Люди слепы. Столь же слепы, сколь и я была когда-то, ведомая жаждой владеть, созидать, побеждать, уничтожать. Полюбить людей легко, понять же… почти невозможно. Они, по нашим меркам, столь сиюминутны и почему-то так похожи друг на друга, что не отличишь порой. Живя среди них, воюя с ними вместе, воцарившись, наконец, над всем Эрином, я даже исполнила свою давнюю мечту – снова овладела это землей…

– Но почему-то всё не то, – решился подсказать Дагда.

– И не то, и не так… Скажи, Добрый, они же и тебе молятся? Зовут? Просят?

– Я помогаю им взрастить урожай, даю приплод скоту. Тем, кто живёт по правде. Им больше ничего от меня не нужно. Мне проще. Ты же захотела не просто их познать, ты хотела стать их частью. Сделать их лучше, многому научить. А им этого не нужно, как видишь. Что происходит в выстроенной тобою Эмайн-Махе? Там сидит безвольный риг, рижонок такой сумасбродный, упивающийся своим мнимым величием. Вокруг него пируют расточающие уладское добро вечно пьяные головорезы, в каждого из которых, бьюсь об заклад, влезает поболе, чем в меня. Они кичатся тем, что не ложатся спать, не убив кого-то из соседнего народа, и называют это доблестью. Весь этот бедлам гордо именуется Дружиной Красной ветви. Правит же там отец рига, друид, желающий, как и ты, владеть всем Эрином, для чего плетёт наихитрейшие интриги, впутывая в них все дворы острова. Слышала, что заморский кесарь в том году снова ходил на Бреатан?

– Да, слышала, что снова ходил, да снова весь обратно вышел.

– А если бы он сумел остаться и продолжить? Интересно, за сколько дней он завоевал бы нынешний Эрин?

– Даже думать не хочу. И вообще, не желаю волноваться о смертных. Я слишком опустошена. Будто из меня все соки выжали. Жить не хочется. Знаешь, как это?

– Это называется разочарованием. В таких случаях нужно попробовать найти новый смысл.

– Обними меня. Пожалуйста.

– Что ж, это несложно. Только здесь как раз смысла и не ищи.

***

Смысл она нашла в другом. Другого звали Крунху. Он был неказист, не дурак выпить и иногда богат. Что она в нём нашла? Судя по всему, она в нём ничего и не искала. Просто в его доме было уютно, несмотря на отсутствие хозяйки. Просто он не прогнал её, когда она вдруг стала помогать ему. Просто он жил близ Эмайн-Махи, города, который она заложила за пару эпох до описываемых событий, и куда её потянуло, едва она стала приходить в себя. Дагда понимал её порой лучше, чем она сама. Дагда знал, что ей было нужно. Дагда дал ей это – заботу, внимание, тепло друга и мужчины. Но оба они знали, что их пребывание вместе кратковременно, и обоих это вполне устроило. Зачем желаемое выдавать за непреложное?

Она не сказала Крунху, кто она. Зачем? Это лишь помешало бы её покою, которого она жаждала и, как полагала, обрела надолго. Он и не подумал ничего лишнего, хоть она и не стала скрывать своего имени – ну, Маха и Маха, мало ли кого в чью честь нарекают.

Благодарность стала для обоих вместо любви. Она была благодарна ему за возможность быть обычной женщиной. Он был благодарен ей за то, что его всё устраивало. Благодарность вместо любви… Да, у людей такое часто случается. В этой подмене чувств даже рождаются дети. Она тоже была готова родить. Близнецов. Кого же ещё могла зачать Маха близ города под названием Эмайн?

И немало среди вас тех, что очень хорошо помнит: это столь желаемое подобие счастья оказалось недолгим. Ибо боги и люди дорожат друг другом по-разному. И если бы она была в Эрине, когда Дети Неба надменно бросили вызов смертным пришельцам и оказались посрамлены, то у неё был бы шанс осознать: трижды по девять раз поплатится тот бог, который доверит свой жребий человеку. Мир наш такого не прощает. Особенно тем, кто знает, чует исход событий, но усердно закрывает на него глаза. Жену Немеда-Священного, одного из творцов земли, любовницу Дагды, Подателя благ, богиню-лошадь, верховную правительницу Эрина Маху Рыжегривую привёл к неизбежному обычный, как вы сказали бы, зауряднейший человек. Не воин, не герой – что называется, человек-просто-так. Даже не знавший, кто на самом деле была его женой. Когда он осознал это, было уже поздно.

– Я пойду на этот пир. Риг Конхобар не любит отказа. А пригласил он меня лично. Я теперь снова в чести, едва пошёл в рост.

– Твой риг дурак, плюющий на Правду рига, и по нему уже давно плачет священное утопление на Самайн.

– Пока жив его отец, этому не бывать, и не нам с тобой рассуждать об этом, мы люди маленькие.

– Конхобар непредсказуем, когда напьётся. И пьян он более от власти, нежели от пойла. Не ходи! Я чувствую недоброе.

– Не волнуйся, милая, там все будут пьяны.

– И ты – более всех. И спьяну будешь хвастаться.

– Чем же мне хвастаться?

– Всем. Со мной ты стал богаче, удачливее – ещё больше, чем когда-то прежде. Это вскружило тебе голову. Мало мне было твоего хвастовства мною здесь, на званых пирах в нашем доме?!

– Прости…

– Уж давно простила, да что толку? Ты не изменился. До сей поры ты всё тот неисправимый брехун.

– Я буду молчать.

– Не будешь. Я уже вижу, что произойдёт.

– Ты тяжела, милая. Чем ближе к родам, тем больше вы все чудите. Вели-ка лучше сыновьям заложить колесницу. Славную колесницу мы добыли на торге в минувшую Лунасу, правда? И лошади у нас великолепные, и вожжи крепкие. И подбери-ка мне лучшую рубаху, да, ту, с красным воротом, и штаны подай те, что из ярко выкрашенной шерсти. Как хорошо, что я никого не послушал и взял тебя в жёны без выкупа чести. Я даже не гадал, что мы сможем так привольно зажить!

– Нет, Крунху, муж мой, не вино тебя пьянит, а жизнь, которая была тебе подарена. Достоин ли ты её?..

– Милая, клянусь тебе…

– Не клянись! Не клянись, когда готов преступить клятву! Я уже вижу, как ты забахвалишься при риге Конхобаре. Как станешь говорить, что твоя резвая жена обгонит самых быстрых скакунов властителя уладов. Великая Дану, почему такие ничтожества правят городом, который мне довелось основать?!

– Ну вот, ты уже бредишь. Видимо, действительно вскоре разрешишься.

– Да, я рожу близнецов. Мальчика и девочку.

– Боги, это же благословение! И как же не выпить за это! Где кувшин с вином, что я оставил с прошлого вечера? Там ещё должно что-то плескаться.

– Ты так же будешь хлестать вино и пиво на пиру у Конхобара. И хвастать будешь вовсю. Ты богат, но ты неблагороден. А всадники, у которых до следующего набега ни коровы за душой, примутся слушать тебя, ждать, когда можно будет призвать к ответу за неосторожно сказанные слова. И вот ты похвалишься им мною. Погано похвалишься, бездушно, как всякая пьянь – будто могу я обогнать самых резвых коней, самую быструю ригову колесницу. И нашепчут в уши Конхобару свою страшную расправу – из лютой к тебе зависти. И приставят нож к твоему горлу и занесут меч над твоей головой. И пошлют за мной, и не дадут мне отсрочки, чтобы родить, грозя твоей смертью.

– Дорогая, ты что-то сказала? Прости, я далеко, я не расслышал. Ух, всё-таки вкусное вино взяли мы на ярмарке прошлым месяцем! Ты не могла бы снова повторить сказанное, только погромче? Дорогая?

– Разве тебя это остановит? Всё уже предрешено, и выбор сделан.

– Ладно, милая, в другой раз. Всё, я уехал, к утру жди!

– Ты вырастишь детей богини, Крунху, сын Ангомана. Но, узнав о том, как они появились на свет, они проклянут тебя.

Время вышло. Стать другим –

Не сейчас, не здесь.

У меня есть нюх на дым,

Нюх на мясо есть.

Дело катится к зиме,

Ночь – в своей красе.

При холёной, при луне

На охоту – все.

Мы ворвёмся наугад

В ваш зацветший бред.

Стая, думали, в разлад?

Не дождётесь, нет!

Будем рвать живую плоть,

Выпьем вашу кровь.

Меж деревни и болот

Ряженый остов.

Это вам за наших мам,

Это – за отцов.

Вы их гнали по флажкам,

Прячась от зубов.

Мало было нас тогда,

В половину – днесь.

Подгоняла нас нужда:

Мы хотели есть.

Вы ж растёте по часам,

Человечья вонь!

То, что ныне служит вам,

Наше испокон.

Но мы кровию пьяны,

Наш ответ един:

За тобой зачин войны,

Человечий сын.

Груды трупов у ворот,

Детский плач притих…

Мы уйдём, чтоб через год

Снова к вам прийти.

– Давай, брюхатая, жми! Догоняй залётных!

– Ишь как животом трясёт! Точно родит сегодня, не соврала!

– Юбку! Юбку рвёт на себе! Вы только гляньте, какие у неё ляхи!

– Обогнала! Ей-Дагда, конхобораву колесницу обогнала! Риговы кони глотают пыль! Риг, а, риг, тех ли ты запрягаешь в колесницу? Видать, эту бабу пристало бы тебе охомутать.

– Ага, в обоих смыслах!

Алчный рёв сотен пьяных, брызжущих похотливой слюной мужчин, перешедших грань, расправу над женщиной превративших в забаву, плюющих в священный источник жизни.

Молчащие в оцепенении женщины, которые даже помыслить не могли, что их мужья, отцы и сыновья ТАК поступят с роженицей, той, что готовит к появлению на свет новую жизнь. Было время, когда мужья в пору родов ложились рядом с жёнами и принимались стонать, кричать и делать вид, что корчатся в муках, только ради того, чтобы навлечь на себя хотя бы часть изматывающей боли, испытываемой их любимыми.

А сейчас этот пьяный сброд повскакивал с мест, окружил её, зашедшуюся в истошном протяжном крике, барахтавшуюся в луже собственной крови, и тоже принялся валяться по земле, перекатываясь с одного бока на другой, состязаясь в том, кто громче закричит – в насмешку! Грязную насмешку над умирающей богиней.

Кто-то считает, что боги действительно могут умереть. Но никто не задумывается о том, КАК боги могут умереть.

Они так хотят посмеяться над её мучениями? Что ж, это удовольствие можно и продлить. Люди, которых она любила и защищала, которым она подарила мудрость заботы о прекрасногривых созданиях. Сегодня эти люди растоптали её любовь, её веру в них. Сегодня они войдут в свою юдоль!

Последний страшный крик, и второй младенец появляется на свет. В крови, грязи и пыли оба они уже преданы заботам тех немногих женщин, которые прорвались сквозь толпу гадко гогочущих мужчин, перерезали пуповины, дали крохам впервые в жизни вдохнуть воздуха, спеленали и унесли подальше.

И на последнем своем вздохе она сказала:

– Мужи уладов! Я дарю вам то, чего вы сейчас добивались, смеясь надо мной, над моими муками, – дарю вам Недуг! Девять поколений кряду, едва нападёт на вас враг, будете вы немощны и не отразите набег. Уцелеет тот, кто скроется. Уцелеет сам – без женщины, без скота, без хлеба. Всё унесёт враг. Перед лицом страшных бед вы будете ничем – дичью, тушей, прахом! Можете уповать лишь на жён и сестёр своих! Станете стыдиться самих себя и смерти своей возжелаете на месте! Да будет так и так будет!

Это были последние её слова перед новой неизбежной смертью – людская глупость многое делает неизбежным.

Где-то позади ошарашенной толпы грязно выругался себе под нос верховный друид уладов Катбад и, опираясь на стройный посох, зашагал прочь сквозь высокую траву.

Ночью к Катбаду пришёл Дагда.

– Доигрались, убогие? – бросил он друиду с порога.

Тот, уразумев, кто перед ним, распластался по циновке.

– Это лишнее, – Дагда уселся в резное кресло Катбада (а с кем тут церемониться?!). – В общем, заработали вы себе… на девять поколений. Что делать будешь? Ты же здесь вроде самый умный.

Катбад молчал.

– Детей-то спрячь. Не ровён час твой народ захочет их в жертву принести, милости у кого-нибудь испросить, благословение вымолить. Недуг снять. Хотя фомора лысого вы его снимете. Не снимается он! От слова «совсем». Униженная женщина, мать, претерпевшая муки, и богиня войны в одном лице на смертном одре прокляла своих обидчиков – тут даже Луг Самилданах ничего не сделает.

Помолчал, послушал треск очага, навернул дымящейся похлёбки из котелка.

– Кстати, о Луге. Тебе, Катбад, только одна дорога теперь – к нему самому. К Многоискусному. Вон, Брон Трограйн не за горами. Проси его. Проси о милости. Умоляй. Он сейчас в лучшей силе будет. Если решит помочь хоть чем-то, то польза твоим уладам наверняка будет.

Хлопнул себя по коленям, встал, бросил напоследок:

– Никогда ещё не видел большего кретина на троне, чем твой сын. Стоила ли овчинка выделки? А вот как не дам вам урожай в будущем году, а? И ещё лет пять не дам? Защитишь ли ты его от Правды рига? От принесения в жертву?

И ушёл. К Лугу Самилданаху толковать о произошедшем нынче днём в Эмайн-Махе. Напевая себе под нос старинную песенку:

– Лошадь моя белая,

Что же ты наделала,

Что это за камни

На твоей спине?

Е-е-е…

«А почему белая? – спросил Дагда самого себя и взглянул на Маху сквозь Аннуин. – Да потому что белая!»

Я был хлопотами о Придери

Когда мировая испита до дна,

А новой – скрежещут по дну,

Ты сделаешь всё, ты отдать всё сполна,

Чтоб дети не шли на войну,

Чтоб где-то вдали от мечей и от стрел,

Пускай без родного крыла,

Но каждый из них хоть пожить бы успел,

И жизнь эта Жизнью была.

Пускай не узнают о том, где ты пал,

И где твой последний приют,

Но каждый навек того дня избежал,

Когда воевать позовут.

Но не только цветом изменилась Скакунья-Маха. И не только именем, пожелав называться ныне так, как знали её люди Придайна, – Ригантона. И не только место своего пребывания сменила она, перенесясь из Эрина в Придайн.

Всё переменилось в ней.

И всё переменилось вокруг неё.

Страшное проклятье народу уладов не прошло даром. И потребовало не менее страшную плату. Кто сказал, что боги не платят по счетам?..

– Действительно, махонькая, кто сказал тебе, что боги не платят по счетам? Даже когда умирают, –спросил её Дагда, отбив от очередного нападения.

– Не называй меня больше «махонькая». Я уж не Маха. Маха закончилась на скаковом поле Эмайн-Махи.

Дагда делано пожал плечами.

– Пожалуйста, я могу вообще не называть тебя по имени. Сокрытием имени от этой нечисти не скроешься.

– Кто они? – спросила Ригантона.

– Кошмары, выпущенные тобой в реальный мир. Первое опустошение уладской земли уж состоялось – в Эмайн-Махе слишком много, видать, развелось коннахтских лазутчиков. Те корчившиеся в муках мужчины старше шестнадцати зим, которых женщины и дети не успели спрятать, перебиты. Можешь не благодарить за то, что я цыкнул на Катбада и он уговорил Курои взять твоих детей к себе на воспитание. Иначе им было бы несдобровать.

– Спасибо, – Ригантона была готова вырвать собственное сердце за то, что даже на столь короткое время забыла о детях. Опомнившись после смерти и не найдя их в Эмайн-Махе, она уж собиралась удесятерить своё проклятье и, скорее всего, сделала бы это, не напади на неё вся эта нечисть, к огромному изумлению, повергшая её в такой ужас, что, не окажись рядом Дагда…

– Что стало бы со мной, если бы не ты?

– Не знаю, – ответил Податель благ, – и не хочу знать. С таким я встречаюсь впервые, а живу примерно с твоё. Одно лишь точно понимаю – сама ты от них не отобьёшься. Я видел обезоруживающий ужас на твоём некогда совершенно бесстрашном лице. Ты не в силах им сопротивляться. Это ужасы из твоей головы, та часть тебя, которую ты отправляла на самую глубину и заваливала такими валунами, что не вырваться ни в жизнь. Ты не желала биться с каждым из них. Но от эпохи к эпохе их становилось всё больше. Новые вопросы – новые страхи. Проклятье, посланное всем уладам, перевесило, забрав те силы, которые ты, сама того, возможно, не понимая, направляла на подавление скрытой стороны себя. И тени вырвались наружу. Всё, чего ты когда-либо боялась, теперь преследует тебя. Теперь это такая же реальность, как мы с тобой. И они от тебя не отстанут.

– Что же мне делать?

– Полюбить. По-настоящему. А пока не полюбишь – бежать, скрываться…

… Так они и встретились, Пвилл и Ригантона, которую он звал на свой манер – Рианнон. И – да, они действительно (хоть каждый и по-своему) полюбили друг друга. И их любовь уберегла её на краткий срок от теней, вырвавшихся в мир, и спасла его от безнадёжного одиночества, которое сулила ему жизнь племенного бога-покровителя, прикипевшего к своему народу, но не нашедшего – что и неудивительно – среди него ровню себе.

Только ночные кошмары, побеждённые снаружи, не были побеждены внутри и стали достигать рассудка.

– Проснись! Рианнон, ты меня слышишь?

– Что? Что такое?

– Рианнон, ты чуть не задушила нашего малыша!

– Где он?

– Я едва успел вырвать его из твоих рук.

– Дай его мне!

– С тобой всё хорошо? – Пвилл, конечно же, видел, что вопрос его уже не требует ответа.

– Дай мне моего сына!!!

Сонные чары выскользнули из пальцев Мудрого, едва он снова коснулся жены. Она обмякла на ложе. Следующее прикосновение достигло лба Рианнон.

– Спи. Спи, милая. Поговорим завтра.

***

– Пвилл, где мой сын?

– Я отвёз его к своему другу. Помнишь, он был у на свадьбе? Теирнон? Он присмотрит за ним некоторое время.

– Нет! Нет, ты сказал мне ночью, что я его чуть не задушила во сне. Пвилл, скажи мне правду, я его действительно задушила?

– Дорогая, нет, конечно!

– Кровь! Кровь на ложе!

– Это твоя кровь, Рианнон. Ты во сне расцарапала себя ногтями. Посмотри на себя и всё поймешь.

– Нет! Нет, ты лжёшь! О, Пвилл, скажи мне правду! Скажи мне всю правду, и я приму её!

– Поедем к Теирнону, я покажу тебе нашего малыша.

– Нет! Я же доверяю тебе, и ты наведёшь на меня чары, и я увижу лишь то, что захочешь ты. Пвилл, я убила нашего ребёнка!

– Ты сошла с ума, Рианнон.

– Я – самая ничтожная женщина на свете, будь я трижды за это проклята! Пвилл, что мне делать?!

Пвилл, владыка деметов, сел на пол и обхватил голову руками. Главное, сейчас не дать волю чувствам – разорвёт изнутри. Если бог-покровитель племени теряет над собой власть, он обрекает свой народ на страдания, становясь не в силах его защитить. Кроме него, Пвилла, здесь больше никто не в состоянии владеть ситуацией. И каким бы трудным ни был выбор, его нужно принять здесь и сейчас.

Только что его любимая, обожаемая Рианнон трижды прокляла себя. Кто сказал, что боги не могут сойти с ума? И теперь, чтобы не произошло чего-то более непоправимого, все эти три проклятья следует… отработать. Дабы они не настигли в самый неподходящий момент.

– Что ж, – вздохнул он и беспристрастно (словно обручами сковал своё готовое разорваться от боли сердце) взглянул на жену, которую любил больше жизни, – ты хочешь наказания? Вот тебе наказание. Ступай прочь от моих владений и каждого, кто держит путь ко мне, предлагай отвезти на собственной спине. Хочешь, будь лошадью, хочешь – женщиной. Ты всё поняла?

– Да, Пвилл, – тихо ответила Рианнон, – я всё поняла.

Годами он делил её боль, хотя внешне держался совершенно бесстрастно.

Украдкой Пвилл навещал сына у Теирнона. Мальчика назвали Гори, а прозвание его было Золотоволосый. Своим отцом он считал Теирнона. Пвилла принимал за доброго друга семьи. Теирнон знал о том, кто супруга Пвилла, какова её история, а также догадывался, что она, будучи в тяжести, отдала своему жеребёнку все силы, и их не осталось на противодействие подступавшим изнутри теням.

– Как думаешь, – спросил он Пвилла, – надолго ли это?

– Не знаю, – ответил тот, наблюдая, как его сын весело играет в лугах с детьми Теирнона. – Я стараюсь не надеяться понапрасну.

– Её помешательство влечет её через Аннуин сюда. Огромная черная лапа возникает из ниоткуда и ломает дверь в моей конюшне. Каждый год. Она ищет своего жеребёнка. Я отдаю ей приплод от лучшей своей кобылы.

– Что же ты раньше не сказал? Я возмещу.

– Не в этом дело. Для меня честь беречь и воспитывать твоего сына. Я сказал это к тому, что, скорее всего, есть надежда. В глубине души она знает, что её мальчик жив. И когда-то она полностью осознает это. Видимо, просто надо восстановить силы.

Спустя годы так и произошло. Рианнон пришла к мужу.

– Я знаю, – просто сказала она.

– Тогда пойдём, познакомлю вас, – просто ответил он.

Так Рианнон, Великая владычица, трудясь унизительным извозом, искупила первое собственное проклятье.

Оставалось ещё два.

***

Рианнон дала сыну другое имя, под которым его знают по сей день. Придери. Хлопоты. Слишком хлопотным оказалось сберечь его.

Сберечь… Сберечь от матери?! Той, что выносила и родила его?! Той, что могла все эти годы быть с ним рядом?! Кто виноват в том, что Рианнон целых девять зим не могла прижать к груди родное дитя?!

– Я ухожу от тебя, Пвилл.

– Почему, милая?

– Ты обманул меня.

– Ты всегда знала, что наш сын растёт в доме Теирнона.

– Ты мог меня туда отвести.

– Ты сама не хотела этого. Ты считала Придери погибшим.

– Да, я считала, что убила его. И ты с этим согласился. И придумал мне наказание.

–Ты прокляла себя. Если бы я не придумал наказание, собственное проклятье настигло бы тебя. Я просто дал ему исполниться так, чтобы ты понесла лишь малые потери.

– Я терпела унижение девять зим!

– Это лучше, чем претерпевать большее.

– Как ты можешь столь спокойно об этом говорить?!

– Моё спокойствие спасло наш союз. Спасло тебя.

– Больше наш союз ничего не спасёт!

– Остановить, Рианнон! Ты прокляла себя трижды. Два проклятья ещё не сняты.

– Я не помню, чтобы проклинала себя.

– Ты была не в себе.

– Я не верю тебе!

– Рианнон, наш сын может пострадать!

– Замолчи! Я ухожу! И не удерживай подле себя моего сына. Ты мог эти девять зим видеть сына, говорить с ним, наблюдать, как он растёт. А я – нет! Теперь всё будет наоборот!

– Теперь будет так, как решит Придери. Он придёт к тебе в любой момент, когда пожелает. Я не буду держать его.

Многих прельстила Маха-Рианнон своей красотой, гордым нравом, смелостью. Был среди этих многих и Манавиддан, сын Лира, вечный миротворец меж Детьми Моря и Детьми Неба.

– Я дорожу моей к Рианнон любовью, – сказал Манавиддану Пвилл. – Но пуще неё я дорожу самой Рианнон. Я знаю, ты не остыл к ней. Это было видно на нашей свадьбе. Найди её, стань ей опорой, стань ей мужем. Одной ей самой с собой сейчас ещё не совладать. Стань вторым отцом нашему Придери, если потребуется. Убереги их от зла. Твой волшебный туман дарит отдохновение, а Рианнон оно понадобится.

Придери рос не по годам, а по сезонам, и когда он возмужал, его выбрали в пастухи Свиньи Аннуина. Надо сказать, что Стадо действительно всегда само выбирало себе Свинопаса. Отставляло прежнего Свинопаса и отправлялось на поиски нового. Так Свиньи нашли Придери, в очередной раз возвращавшегося от матери к отцу. Окружили парня, и главная матка Стада Хен Вен подошла и ласково потёрлась носом о бедро.

– Ох, как от вас несёт! – воскликнул Придери. – А ну, айда купаться! – и повёл их к ближайшей реке.

Вместе со Стадом он пришёл к отцу. Тот, сразу поняв, в чём дело, заулыбался, довольный и гордый сыном, коему выпала такая честь.

Долго пас бы Придери Аннуиново Стадо, если бы не приметил его однажды коварный Гвидион.

– Мальчик-мальчик, отдай мне своё Стадо, – обратился Гвидион к Придери.

– Забирай, – развёл тот руками.

Взял Гвидион хворостину и ну угонять Свиней. Те сперва вроде бы потрусили за ним, а через каких-то три-четыре копейных броска дружно повернули обратно к своему Свинопасу.

– Извини, – сказал Придери Гвидиону, – кажется, они не хотят с тобой идти.

Свиньи утвердительно захрюкали. Матка Хен Вен даже привизгнула для убедительности.

Гвидион посчитал это поистине смертельным оскорблением. С оценкой собственной значимости у него всегда были немалые сложности. Он вечно переоценивал себя там, где нужно было недооценить, чтобы не наломать дров. Дров он однажды едва не наломал, но о Битве деревьев здесь рассказывать долго, это уже совсем другое мабиноги. Скажем так, в то время Гвидион переживал весьма продолжительную пору переоценки себя – ни дать ни взять устроил новый захват Придайна: привёл на Остров Могущества целый новый народ и вот уж почти всю последующую эпоху усердно в упор не замечал, что белги даже не собираются чтить его больше, чем своего прародителя Белена Изначального Огня.

В общем, оскорбления от какого-то свинопаса, будь он даже Свинопасом, Гвидион стерпеть не мог.

– Тогда я убью тебя, – вскричал он, рассчитывая нанести такой удар, который отбросил бы Придери столь далеко, чтобы он никогда не вернулся обратно.

Гвидион принялся расти и становиться ярче, пока, наконец, не превратился в некое подобие солнца (жители Гвинедда, вот кого вам следует корить за неурожай в том неотмеченном хрониками году!), направив ослепительный жар на растерявшегося Придери, который никогда не видел ничего подобного. Зато нечто подобное уже видела и прекрасно помнила Рианнон, которая, будучи Махой, получила такой же удар от Балора во Второй битве на Равнине столбов. Рианнон была достаточно близко к месту событий – они с Манавидданом покинули свой холм, чтобы встретить Придери по дороге.

Пока Гвидион собирал силы, чтобы нанести свой губительный удар, белая лошадь и лазоревый конь преодолели немалое расстояние за считанные мгновения и встали между Гвидионом и Придери.

И смертоносный столп огненного света смёл из пространства троих: мать, сына и отчима. На их месте остался лишь туман…

***

– Я сослужу тебе службу в Аннуине, если ты сослужишь службу мне, – закончил Пвилл свой рассказ. – Рим уж почти весь Придайн себе подчинил, целая эпоха миновала, а я так и не могу отыскать ни сына, ни Рианнон, ни Манавиддана.

– А что этот? Гвидион? – спросил Мрачный.

– Пока что он бесполезен. Все эти годы он отрабатывает наказание, назначенное ему Матом ап Матонви, у которого всё ещё ходит в учениках.

– Хм, интересно, за что наказание?

– Там тёмная история. Я бы сказал… мрачная.

– Страсть как люблю мрачные истории, – попытался пошутить Мрачный. И у него это почти получилось. – Если они в Аннуине, то я, конечно же, найду их.

– В том-то и дело, что в Аннуине, боюсь, их нет, – вздохнул Пвилл.

***

Странно было бы Арауну не найти кого-нибудь в Аннуине. От мира смертных, признаться, он отвык. Если быть точнее, он туда не заходил с тех самых пор, как создал Кровавую реку. Дикая охота не в счёт, ибо в эту пору и Кровавая река – не граница, а так, ручеёк, который вброд можно перейти любому.

Конечно же, ничто ему не препятствовало выходить к смертным в любой момент, но это было как-то… без надобности, что ли: он постоянно видел их в изрядном количестве. Правда, уже умершими.

– Значит, Мудрый, ты считаешь, что они в мире людей.

– Да, Мрачный.

– В нашем мире людей? Не за морем?

– Да, я так чувствую. Я так предполагаю. Я об этом знаю.

– Чувствуешь?

– Чувствую.

– Предполагаешь?

– Удар Гвидиона, сколь силён бы он ни был, не мог отбросить их столь далеко от наших мест – три бога приняли его, пусть один из них почти ещё дитя. К тому же Манавиддан – хозяин тумана, который слушается его, словно любая из твоих гончих. И он мог успеть призвать туман, который даже без явно сформированного желания унёс бы их в то место, которое Мананнану знакомо. Хотя… мало ли где бывает сын Моря!.. Я целую эпоху ищу их. Я забыл о своём народе: в мои земли почти без боя и сопротивления вошёл Рим и до сих пор хозяйничает там (правда, мои люди мудры, и я предрекаю, что исход Рима из Придайна начнётся именно с деметов). Я исходил все пути под курганами, вспомнив, как мой народ возвращался обратно. Я ждал их там, звал, сторожил на всех перекрёстках. Знаки, которые я чертил, и заклинания, которые я творил, подняли бы уже целое войско мертвецов-людей. Если бы они были где-то вне наших земель, мой зов вернул бы хоть одного из них.

– Знаешь?

– Знаю. Птицы Рианнон – белоснежные, огромные, большекрылые, те, кого она выходила и взрастила здесь, в Придайне, в лучшие наши дни, – прилетают ко мне, когда я в Аннуине. Их-то я и кормлю мясом дичи, которую настигаю в этих лесах. Сама волшебная суть моей жены, влекомая туда, где все мы черпаем силу, возвращается и хочет быть со мной. Связанные тончайшей золотой цепочкой эти две птицы поют мне о том, как у Рианнон, Придери и Манавиддана всё хорошо, как они ни в чём не нуждаются; рассказывают всевозможные небылицы о женитьбе Придери на какой-то человеческой вдове, о том, что сын с отчимом Манавидданом вместе охотятся, забредают в какие-то заброшенные дуны, даже зарабатывают себе на жизнь, мастеря обувь и взращивая хлеб; о злых колдунах, оборачивающихся мышами и поедающих каждый новый их урожай.

– Что за околесица!

– И я так думал поначалу. Потом, со временем, понял: Птицы говорят правду, когда летят из Аннуина в мир людей. Если происходит наоборот, то они говорят кривду. Из неё мне ясно одно – моему Придери… всем троим приходится очень тяжко. Но они в мире людей и почему-то не могут его покинуть. И я, всякий раз следуя за Птицами в надежде, что они приведут меня к Рианнон, в какой-то момент вдруг теряю их из виду – они растворяются прямо в воздухе и не оставляют даже следа.

– Сдаётся мне, что кто-то из них троих не хочет, чтобы ты их нашёл. И я догадываюсь, кто именно.

– Мат ап Матонви тоже так сказал.

– Ты ходил к нему?

– Спустя какое-то время. Пришёл и сказал: «Ты мне должен. Из-за твоего ученика я лишился семьи».

– И неужели Ровесник Земли не отмолчался, как обычно с ним бывает?

– Нет, не отмолчался. Ответил: «Ты лишился семьи, а я – любимого ученика». А потом добавил: «Я должен тебе, а Араун должен мне. Сходи к нему, он поможет».

– Старый хрыч! – воскликнул Араун, который был ненамного моложе Мата. – А он не сказал, за что я ему должен?

– Сказал, – ответил Пвилл. – За то, что он не взыскал с тебя, когда ты создал Кровавую реку.

Араун осёкся.

– Хорошо, – наконец сказал он, – почему ты уверен, что именно я найду твою родню?

– Мир людей чужой для тебя. Богов ты выследишь там быстрее, чем кто бы то ни было.

– Считай, что мы договорились, Мудрый. Отправляйся в Аннуин и наведи там порядок с мёртвыми людьми, а я найду твоих сына, жену и… хм, товарища по несчастью. У меня тут тоже кое-какой должничок образовался.

И Мрачный шагнул на Мост лезвия.

***

– Осторожней, – насмешливо произнесла Скатах, – а то тебя потом по кусочкам целую вечность собирать придется.

Мрачный осклабился, напряг все мускулы и одним прыжком оказался на середине Моста. Тот угрожающе выгнулся и уже был готов закрутиться в спираль, но Араун вовремя успел начать второй прыжок и приземлился прямо перед Скатах, даже успев перехватить её левую руку на дуге меткого удара по скуле и произвести болевой захват.

– Всё-всё, сдаюсь! – тут же примирительно сказала Тень. – Хитёр ты, Мрачный! Признавайся, у кого подсмотрел прыжок?

– Вестимо у кого, у любимчика твоего, у Кухулина. Знатный был… прыгун.

– И чего же ты от меня хочешь? – лукаво взглянула на Арауна Скатах.

– Ты знала, с чем Пвилл шёл ко мне?

– Откуда?! – картинно охнула Скатах.

– Не юли!

– А то что? – расхохоталась она. – Устроишь бой с Тенью? Не многовато ли на сегодня? Ну, ладно-ладно, вижу, ты от меня просто так не отстанешь.

– Вот и поговорим. О тенях. Мне бы найти хотя бы одну из трех. И ты уже догадываешься, о ком речь.

Она вдруг взглянула на него как-то по-особенному. С тоской, ей одной понятной. А насмешливо-развесёлая улыбка сменилась светло-грустной.

– Хороший ты парень, Араун. Жаль, что мы с тобой… – и, еле дотрагиваясь, медленно провела тыльной стороной ладони по его щеке. Тень от руки Тени скользнула по его лицу, и не успел Мрачный опомниться, как Скатах встряхнула эту тень, словно покрывало, и накрыла ею себя и владыку Аннуина.

– Э-э-э, Скатах, я, конечно, не против, но… может, не сейчас?

– Именно сейчас, Араун, именно сейчас. Когда ты смотришь мне прямо в глаза. Когда ты чувствуешь моё дыхание ближе, чем что бы то ни было. Когда я касаюсь твоей груди своими волосами. Когда самая суть моей тени полностью поглотит всё твоё естество.

– Вот и я о том же: кажется, я сейчас забуду, зачем пришёл к тебе.

– Ненадолго. Ненадолго забудешь. Араун, ты не просто пришёл ко мне. Ты пришёл в меня. Ты вошёл в Тень. Но чтобы следовать во мне дальше, ты должен меня познать.

– Ох, хитрюга! – и Араун приступил к познанию.

Они познали друг друга и отдохнули друг от друга.

– Теперь, Араун, ты здесь свой. Всё, что ты видишь вокруг, – тень. Всё, что ты видишь вокруг, – я. Один приблудный певец, однажды попав сюда, назвал это сумраком. А потом проснулся, но многого не запомнил. Зато многое надсочинил сверху. Забавно вышло… Но не будем отвлекаться, мой сизый мох этого не любит. Идём дальше. Вокруг ты видишь тени. Они как живые и даже как неживые существа. Тени всего, что может отбрасывать тень. Если кто-то или что-то на свету, значит, здесь ты явно это узришь.

– Теней много. Значит, сейчас день?

– По крайней мере, в смертном мире – да. Поэтому тени Аннуина менее предсказуемы. Видишь ли ты светящиеся пятна, отбрасываемые всем и вся вокруг? Это не-тени. Это свет солнца, луны, огня. У нас с тобой не-теней нет. Со мною дело ясное, а ты свою тень, хи-хи, отдал на растерзание Пвиллу.

– По твоей, спешу заметить, идее.

– Не благодари. Ты бы не вступил в Тень, волоча свою тень за собой. У каждого мира свои порядки, тебе ли это не знать, владыка Аннуина?

– Будет умничать! Объясни теперь, зачем мы здесь.

– Вестимо, не затем, чтобы заработать предлог для плотской близости, – Скатах сказала почти правду. – Всё отбрасывает тень. Тени у всех одинаковые – чёрные. А не-тени, как ты понимаешь, разные. Из тени вышли кошмары, коими мучает себя Маха-Ригантона. По ярким всполохам не-тени мы найдём жену Мудрого и выйдем из её тени пред её ясны очи.

***

– А, Мрачный? И ты, Скатах? Как я ни пряталась от него, он всё-таки нашёл, кого прислать, –Рианнон продолжила, теперь уже со злостью вместо усердия, очищать свежевыловленного карпа от чешуи. Рядом лежал аккуратно расстеленный невод.

– Добро же тебе, Маха, – обратился к ней Араун. – Что же ты творишь?

– Уже ничего. Давно ничего не творю. Манавиддан меня бросил. Ему, видите ли, нужно мстить Риму за свой Остров друидов. Придери, – она раздражённо махнула рукой, – вскоре ушёл за ним. А я… а я, видимо, буду доживать на этом берегу. Вместе с карпиками.

– Почему они не вернулись? – спросила Скатах.

– Пытались. Но, видать, не судьба. Мы отрезаны от Аннуина исключительно в пределах Придайна. Равно как и отрезаны от моря. Ни на один камушек хоть на выпад от побережья перепрыгнуть не можем. И все эти годы никого, кроме людей, не встречали. Как будто мир другой, и мы в нём другие. Скоро, наверное, и стареть начнём совсем как люди – быстро и безвозвратно, – одним резким движением она пригвоздила к земле ножом всё ещё трепыхавшуюся рыбину, та стала затихать. – Я, я во всём виновата!.. Я хотела его защитить тогда, когда этот… ударил солнцем!

– А ещё ты хотела в то мгновение, чтобы сын был только с тобой, – догадался Мрачный.

– Да! Да!

– И сына Лира с собой в заклятье прихватила. И заклятье твоё наложилось на его туман.

– Да! Да! Да! – Рианнон зарыдала. – Он не простит меня! Они оба не простят!

– Зато я знаю того, кто простит. Идём к нему, он будет рад.

– Нет! Я не смогу выйти из заклятья! Я хотела! Столько раз хотела! Но я вложила в него все свои силы! Теперь и я, и Придери, и Ман – все мы заперты в этой… половинчатой сути!

– Мрачный, – тихо произнесла Скатах, – кажется, здесь задачка для тебя.

Араун кивнул. Он всегда знал, где нужны границы, а где не нужны. Он отошёл и развёл руки в стороны. И совсем скоро нащупал предел, которым Рианнон во все стороны и направления оградила себя, Придери и Манавиддана. Никогда ещё Араун не сталкивался с таким колдовством. Руки его, хоть и обжигаясь, проходили через созданную грань вполне свободно. Но внутренний взор, которым видят лишь древние и посвящённые, давал понять: для этих троих значительно разнилось меж собой то, что происходило по ту сторону, и что творилось по эту.

Кто сказал, что боги не любят обманываться? Кто сказал, что их самообман не может стоить им жизни?

– Мрачный морок умерщвляет, вымарывает из мира, на вымирание обращает обрамление оморочившее. Развейся, венок, вьюнком завьюжь, завой, завались за вал! Прочь отпрянь, отопрись!.. Иди, Рианнон, найди сына, пусть встретится с отцом. Манавиддана трогать пока не надо. По крайней мере, одно человеческое поколение, – Араун поймал себя на мысли, что он-то, видимо, из всех древних к людям – наиближайший: кто ж ещё, как не он, постоянно видит вновь прибывших в Аннуин умерших людей! Вот и начал считать время человеческими сроками. Хотя зачем его считать? Кстати, управился ли за этот срок со своим жребием мудрый Пвилл?

– Конечно же, нет! – воскликнул Пвилл, наговорившись с сыном всласть. – Я ещё только начал и вроде бы даже вошёл во вкус. Но есть тут, Мрачный, одна особа, которая, скажем так, не совсем отсюда, но покидать Аннуин не желает ни в какую.

– Веди-ка меня к ней, – озадачился Араун.

… Одно человеческое поколение спустя Манавиддан, Пвилл и Придери пришли за Гвидионом, едва тот отбыл наказание, на которое обрёк его Мат ап Матонви.

– Отдай его нам, – сказали пришедшие. – Ты знаешь, что это наше право.

Мат взял палочку и начертил на земле то направление, где можно было со всей вероятностью отыскать Гвидиона. А после стрелочки резко вывел рядом полукруг – не вырвется нечестивец.

Гвидион, поняв, что за ним пришли, попытался скрыться в глубинных пределах Аннуина. Но Араун всегда знает не только где проводить границы, но и когда и для кого. И не пустил его.

Тогда Гвидион попытался снова, как когда-то, заклясть деревья и обратить их против врагов. Но подоспевший Кернуннос внезапным подзатыльником дал понять стервецу, что этот фокус больше не пройдёт.

Есть в Аннуине крепость, и имя ей – Крепко-Накрепко. Манавиддан всегда был очень занятным миротворцем меж богов и других древних. Он создал эту крепость из костей настолько древних существ, что сегодня о них даже никто и слыхом не слыхивал. В общем, тащил в работу всё, что находил на дне морском. Так вот, Манавиддан, осознавая, что задачи миротворца трудны и ответственны, сам решал, кого и на какой срок в крепость Крепко-Накрепко сажать. Лишь бы не было войны! Главное, не забывать в урочный час освобождать. Именно в Крепко-Накрепко и угодил гадкий спесивый Гвидион и сидит там по всей день. И всем от этого спокойней.

Я был строптивостью саксонской гостьи

Прочь от источника, откуда можно пить, –

Без сожаления, без боли, без злорадства.

Им остается просто уходить,

Нам остается просто… оставаться

Без памяти о тех, кто согревал;

О тех, кто верил в лучшее на свете,

Они уходят, их обуревать

Не будет страх.

Никто из нас не метит

Вселенной избавителями стать,

Мы просто не желаем жить раздельно.

Но наше «мы» разделено опять

На «них» и «нас» – понощно, понедельно.

Им остается просто уходить,

И до предела натянулась нить.

В годы моего детства имя Вортигерна, провозгласившего себя пендрагоном всего Придайна, всё ещё наводило на несведущих суеверный страх. Образ хромого жестокого властителя, предавшего страну саксам и умерщвлявшего-де сотни детей Острова, идеально подходил как для песни поношения, так и для детской страшилки. Вся полуденная и срединная земля Острова не могла простить кровожадному тирану и душегубу того, что он сам пригласил саксов биться с пиктами и ватагами с Эрина. Мало кто во времена моего детства, чуть менее сотни лет после этих событий, помнил, что Вортигерн – это не имя и даже не титул. Так, громкое прозвище, и взял он его специально для поборников «Придайна без Рима» и любителей покричать: «Римлян за море, сарматов – в море!». Вортигерна от рождения звали Виталин, как и всех в его роду до какого-то там колена, и дух Рима и дух Придайна уж давно смешались в этой семье так же, как и во многих других. Добавьте к этому ещё и веру в Йессу Гриста, и вы получите обычного представителя знати юга и востока той земли, что за морем долго будут именовать Британией.

А так как Виталин-Вортигерн волне оправданно считал себя римлянином, то и действовал он как истинный римлянин, хоть и выступал против «засилья» его «недобитков». Политика!..

То ли Хенгист, то ли Хорса

С кодлой всякого отброса,

То ль вдвоём они нагрянут

На окрайный остров Танет,

Потому что по привычке

Римлянин наладил смычку

Меж своими и чужими,

Чтоб делами боевыми

Занимались федераты,

Как бывало уж когда-то.

Только римлянин без Рима

Уж не римлянин совсем.

Что судьба ему скормила,

То урок и нам, и всем.

Нередко и до времени Вортигерна саксы бывали в римской Британии не только единичными наймитами, но и селились целыми родами и жили многие поколения на юго-восточном побережье провинции. Но чтобы продолжить мабиноги Арауна, владыки Аннуина, нас больше заботит то, как первые саксы оказались в Придайне. А это, поверьте, весьма интересно.

Кто сказал, что у богов нет судьбы? Все так говорят. Потому что боги, полубоги и люди волшебства сами вершат свою судьбу. Тем они и опасны. Тем они и велики. Если, конечно, сами не забывают о своём порой незаменимом свойстве.

У бога Вотана ещё до того, как он стал верховным, было много детей, в том числе и от смертных. Это было ещё до поры, когда мир узнал его под именем Один и Всеотец. Всеотцом его называли и в ту пору, правда, не за верховенство, а за плодовитость.

Примерно в то время, когда дикие англы, саксы, юты и фризы узнали, что для Рима все они, и не только они – germanii, их быстрые и грозные даже для Империи суда уже бороздили и Мёртвое море, и Британский океан. Неизвестно, сколько торговых судов они пограбили и сколько боевых кораблей пустили на дно. Равно как и неизвестно, откуда взялась в Придайне заведомо неверная поговорка «Сторожить саксов в Думнонии», то есть заниматься бесполезным трудом. Ведь и до Думнонии доходили на вёслах голодные саксонские пираты, ведомые ею, смертной дочерью Вотана Матхильдой Сильной-в-битве.

Это были те времена, когда боги и полубоги водили смертных в походы, сухопутные и морские, предводительствовали в людских битвах, воодушевляли и увлекали за собой в неизведанные земли. Тогда люди ещё зрели богов воочию, как друг друга, знали, что ими движет, о чём они мечтают. И умирали за них, зная, что делают их этим лишь сильнее прежнего.

Матхильда, видя и понимая, что её народ чахнет и редеет среди болот, куда он забрёл по чьей-то злой воле, подняла их на строительство кораблей, вдохнула в них веру в свою удачу и увлекла на поиски добычи и, если повезет вдвойне, бессмертной славы.

Сначала она было попыталась призвать отца возглавить поход, но тот лишь отмахнулся:

– Мотя, не нервируй меня. Они прекрасно режут друг друга во имя моё. И ингевоны, и франки. Зачем ради этого куда-то плыть?

Его время ещё придет. А сейчас наступало время Матхильды. Которая не поняла бы тогда хитрости своего отца, даже если бы он ей всё рассказал. В борьбе с Римом можно себя обессмертить. Только кто будет помнить об этом, если все погибнут? А погибнуть могли почти все, ибо почти все пошли бы вслед за богом воинов.

Столь грозной силой стали на морях юты, англы, саксы и фризы, что Риму пришлось возводить во множестве новые форты и в Придайне, и на побережье Галлии, строить новый флот, а на нашем Острове Могущества даже вводить новую военную должность – комит Саксонского берега. Но если на море Матхильде, её кинингам и эрлам не было равных, то на суше её ждала беда. Опьянев от успеха, удачи и жажды новой добычи, саксонские суда пристали, как и многократно прежде, к юго-восточному берегу Придайна, были бережно извлечены на сушу и спрятаны от лишних глаз, а сами воины отправились не в какую-нибудь незащищённую деревню, как бывало прежде, а на штурм ближайшего римского форта. В ту пору ещё не все выучили на этот раз вполне верную пословицу: «Незваный гость хуже сакса» (и англа, и юта, и фриза), – поэтому в первом форте их не ждали. Как и в следующих двух. Ну, привыкли римляне к тому, что саксы на форты не нападают!.. А потом Матхильда сгинула, а её кининги, эрлы и бонды были уничтожены или рассеяны.

Так Матхильда появилась в Аннуине – столь велико было её желание владеть богатой, жирной землёй Придайна. Аннуин тоже понравился ей, уходить она оттуда, то есть в каком-то смысле возвращаться домой, совершенно не желала – отцово «Мотя, не нервируй меня» стояло комом в горле. О своём нежелании покидать предел мёртвых Аннуина Матхильда торжественно объявила сперва Пвиллу, а затем и Мрачному, когда Мудрый привел его к ней.

– Не уйду, и хоть убейтесь тут оба! Мне здесь нравится.

Араун задумчиво поскрёб пятернёй подбородок.

– Что ж, оставайся, – наконец произнёс он.

– Ха! – вспыхнула Матхильда. – Ха! И ещё раз ха! Будто бы от твоего изволения зависит, останусь я здесь или нет! Я – дочь Вотана!

Мрачный вопросительно взглянул на Мудрого, тот лишь пожал плечами.

– А я – владыка Аннуина. Он, – Араун показал на Пвилла, – в принципе, тоже.

Матхильда всем своим видом демонстрировала правдивость уже озвученной здесь пословицы о незваном госте, который хуже сакса. Она даже бровью не повела на эти слова Мрачного, продолжая свежевать отловленную ею, видимо, отбившуюся от Стада священную Свинью Аннуина.

Араун подошёл к женщине и отметил про себя, что она довольно недурна собой. Даже красива. Жаль, конечно, будет с ней расправляться, если она продолжит в том же духе. Правда, к великому своему удивлению, Мрачный не ощущал ни малейшего намёка на нужду в границе между Аннуином и этой белокурой воительницей, очевидно, смертной дочерью бога, или кто там есть этот неведомый Вотан, к которому она не желает возвращаться после смерти.

– Перестань свежевать Свинью, ты её совсем убьёшь.

– Чудной ты! – изумилась Матхильда – Я её уже убила, не видишь разве? Хм, у вас тут все свиньи такие жирные?

– Можно? – Араун протянул руку, чтобы взять у незнакомки её длинный нож. Та, поколебавшись мгновение, всё-таки отдала ему скрамасакс, тут же демонстративно сделав шаг назад и оказавшись у своего лежавшего рядом лангсакса. Араун сделал вид, что не заметил этого.

– Смотри, – он отрезал ножом несколько ломтей свиного мяса и положил их перед женщиной. – Как видишь, у Свиньи всё заросло, будто бы я ничего от неё не отрезал, – он бережно приложил содранные лоскуты шкуры к уже освежёванным местам, что-то шепнул над ними, и ожившая Свинья, возмущённо всхрюкнув, унеслась в лес искать своё Стадо. – Это волшебные животные, они сами поделятся с тобой своим мясом, если ты голодна. Только не надо их калечить.

– То есть это и есть ваш загробный мир, – проговорила Матхильда.

– Мы так не считаем, – ответил ей Пвилл. – Скорее, это часть изначального мира, а тот мир, где живут люди до своей очередной смерти, – земля, лишённая волшебства. Ну, или почти лишённая его.

– Мне здесь действительно нравится, – снова заявила воительница, – я здесь останусь!

– Хорошо, – снова ответил Мрачный, – оставайся. Пойдем, Пвилл.

– Э-э, Мрачный, – обратился к нему бог деметов, когда они оставили общество дочери Вотана, – что-то я не пойму: неужели нельзя было попросить меня сделать с этой строптивой девчонкой то же, что я делал всё это время в твоё отсутствие? Я бы вывел её за Кровавую реку, мы дождались бы проводников её народа – и ещё одним нарушителем равновесия меньше.

– Пвилл, ну ты же Мудрый? Вот и придумай что-нибудь в моё оправдание, – усмехнулся Араун. – Кстати, ты уверен, что за ней кто-нибудь пришёл бы?

– Саксы уже погибали на нашей земле. Немного пока что. И никто из них сюда не забредал. Значит…

– А ей, видимо, некуда идти. Знать бы, почему…

***

Проскачем же эту историю вперёд зим примерно на восемь раз по тридцать.

– Мрачный, ты всё-таки, влюбился, – со вздохом улыбнулась Керридвен, когда он рассказал ей о Матхильде. – А я уж не гадала, когда наступит это время. Поистине хорошее время. Когда можно наломать немало дров, а можно и наоборот – свершить множество хороших поступков, о которых в иную пору никто даже и не задумывается.

– М-да, хороша любовь, – усмехнулся Араун. – Я ей ещё и ногу сломал.

Керридвен весело засмеялась:

– Неужели всё так серьёзно?

– Она решила приручить Стаю красноухих и собирать души смертных в Самайн. Понравилось ей это, понимаешь ли!

– Ну да, покусилась на святое, – богиня колдовства сдержала очередной смешок.

– В общем, мы с ней схлестнулись… Я, конечно, вылечил ей ногу и даже в знак примирения попросил Гойбниу и Крейдне смастерить для неё колесницу.

– Царский подарок!

– И очень полезный. За пределами Аннуина это моё волшебство не действует, поэтому за душами в мире людей она охотиться вместе с красноухими не будет – из колесницы Стаей управлять непросто, да и не везде следом за ней проедешь. Разве что по небу – зевак пугать.

– Но и ты сам последнее время не очень уж охоч… до охоты.

– Знаешь, Кер, что-то не тянет. Но есть Гвин, у него неплохо получается. Да и Стая к нему привыкла.

– Хорошо, Мрачный, – Керридвен решительно хлопнула ладонью по столу. – Я приведу её к тебе. Через год и один день. А ты пока займись моими малятами. Они славные!

***

– Дядя Мрачный, а почему на этом дереве листья и серебряные, и золотые?

– Дядя Мрачный, а как называются вон те птицы с человеческими ногами?

– Дядя Мрачный, меня чуть паук не укусил, огро-о-о-омный такой, я его палкой прогнал!

– Дядя Мрачный, смотри, я в тумане! А вот так уже не в тумане! А вот снова в тумане! Мирддин, меня видно?

– Дядя Мрачный!..

– Дядя Мрачный!..

– Значит, так! Оба-двое, мигом встали предо мной…

– Как лист перед травой! Ха-ха-ха!

Араун обречённо, даже с каким-то невнятным мученическим стоном вздохнул, и кромка тумана превратилась в две огромные руки, которые сгребли нас с Гвенддид и поставили на землю аккурат перед владыкой Аннуина.

– Спасибо, – поблагодарил он туман и склонился над нашими лицами. – Вы что, впервые в Аннуине?

– Ну, – задумалась Гвенддид, – вообще-то не совсем, но мы не заходили так далеко. Нам всё интересно!

Многовековая память подсказала Арауну, что нужно делать дальше. Ведь дети – а умершие дети, которых он встречал, от этих двух живых мало чем в его понимании отличаются – очень любят играть. Даже порой сильнее, чем это любит делать Маленький народец. Поэтому даже то непростое испытание, которое предстоит пережить этим близнецам, придётся облечь в непринуждённую игру, решил Мрачный.

– Как вы думаете, малыши, сколько историй может знать владыка Аннуина?

Мы надолго задумались. Наверное, даже было слышно, как переговариваются меж собой наши мысли.

– Не трудитесь, – отреагировал Араун, – очень много. Но сейчас расскажу лишь одну.

– Про Артоса-Медведя? – с надеждой спросил я.

– Надоел уже с этим Артосом! – Гвенддид, надув губы, пихнула меня локтем в бок и тут же получила сдачи. – Ай! Дома все уши про него прожужжал. Артос – то, Артос – сё!

– Нет, – ответил Араун, – не про Артоса-Медведя. По крайней мере, не сегодня. Но, думаю, вам будет интересно. Если мы в тишине и спокойствии дойдём до моей обители, то вы услышите эту историю, – он было собрался двигаться дальше, но на первом же шаге задержался, развернулся вполоборота и направил на нас указательный палец правой руки. – Один звук от кого-то из вас, и истории не будет!

Не то что нас поставили в рамки или нас заинтриговало обещание Арауна что-то интересное поведать, но остальную часть пути мы проследовали молча. Мрачный всегда знает, где проводить границы.

Чертоги Арауна оказались столь же мрачными, как и он сам. Казалось, что над этим каэром никогда не заходит солнце. То есть по цветовому обрамлению там вечный закат, настолько всё зловеще-красное.

– Итак, садитесь, – Араун указал на покрытые мехами высокие скамьи. Мы кое-как взобрались на них. – История:

В далёкой полдневной стране, где почти нет зимы,

Родились два брата на стыке света и тьмы,

Родились они, близнецы, от смертной жены

И бога, который верховным прослыл средь людей той страны.

И бог был другой, что воспитывать их подвизался,

Но в той далёкой стране, если честно признаться,

Должен герой быть один. Оказалось бы внове,

Что наступила пора, когда будет их двое.

И чтобы правдою мир не сразить наповал,

Подвиги двое свершали, а лавры один принимал.

– Всё. Конец истории.

– И кто же из них принимал эти… лавры? – не удержался я.

– Оба и принимали. По очереди, – ответил Араун.

– А я догадалась, я догадалась! – хвастливо заболтала ногами Гвенддид.

– Не умничай, – ляпнул я. – Так неинтересно. Дядя Мрачный, а зачем им такое вот «по очереди»?

– Зачем это им, то их дело. У нас же героев будет двое.

– Двое близнецов… получается, ты про нас говоришь? – спросил я.

– Получается, да. Тёмного Горбуна вы же оба помогли сразить?

При звуке этого имени у меня нехорошо заурчало в животе. Гвенддид взглянула на меня:

– Он приходит к Мирддину, когда тот спит. Очень часто. Я боюсь.

– Здесь Кромм не потревожит твоего брата, – заверил её Араун. – Он не придёт ни во сне, ни наяву. Пока мы сами его не позовём.

– А мы его позовём? – удивилась Гвенддид.

– Когда придёт время. У нас есть год и один день, чтобы подготовиться.

– Целый год?!

– Неужели, Мирддин, ты думаешь, что это много? Поэтому за дело мы принимаемся немедленно! Быстро повскакали с места и бегом тащить дрова в очаг. Нас ждёт ужин!

На ужин в большой длинный зал вошла гигантских размеров лохматая чёрная в оранжевых пятнах Свинья и послушно подставила бок под нож Арауна. Нас гостья одарила приветственным хрюком.

– Это Хен Вен, – объяснил Араун, отрезая от неё ломоть. – Поприветствуйте её. Обязательно употребите слова «достопочтенная» и «уважаемая». Она – старейшина Стада Аннуина, я специально позвал её, чтобы она потчевала дорогих гостей.

– Здравствуй, о, досто… досточтимая Хен Вен! – поздоровалась Гвенддид. – Ой, а ей не больно?

– Нет, – отозвался Араун, погрузив мясо в котелок над огнем. – От неё – буквально – не убудет.

– Спасибо тебе, уважаемая Хен Вен, за угощение! – обратился к ней я.

Старейшина Стада, целая и невредимая, ласково взглянув на нас, потешно затрусила к выходу.

***

– Герои истории, которую я вам рассказал, – начал Араун, – совершили двенадцать подвигов. Я же дам вам двенадцать наставлений и одно – в последний день – испытание, – мы перенеслись из чертога Арауна в совершенное ничто. – Итак, я – Араун, владыка Аннуина. В Иверддоне меня называют Донн. Тёмный. Мрачный. Это всё я. Между мною и мною границ нет. Передо мной – вы, Мирддин и Гвенддид. На год и день вы – мои ученики. Это – грань между нами, между вами и мной. Моё слово – ваше действие. Можете считать это игрой. Но правила игры следует соблюдать. Правила игры – это её границы. Вот вам наставление первое.

***

Мы на вершине горной гряды, покрытой лесом.

– Аннуин. Что есть Аннуин? Аннуин – это всё, что нас сейчас окружает. В Аннуине нет границ.

Кроме тех, что могут создать её обитатели. Реальны ли эти границы? Стоит ли вообще обращать на них внимание? Давайте проверим!

Мы падаем сквозь толщу горы, летим глубоко под землю. Араун крепко держит нас с сестрой за руки.

– Вот мы и в сердце горы. Видите могучего мужа, работающего молотом по камню? Это великий кузнец Гофаннон. Мы в его кузне, в его владениях. Он не впускал нас, но по праву владыки Аннуина я, хоть это и невежливо, убрал на время грань между его владениями и остальным Аннуином. Если ты недостаточно силён, не пытайся стереть чужую границу. Вот вам наставление второе.

***

Снова мрачные чертоги Арауна.

– Как я уже говорил, меня назвали владыкой Аннуина. Означает ли это, что я и Аннуин – одно и то же? Нет. Аннуин был до меня и будет после, если меня когда-нибудь не станет. И Аннуин будет жить без меня, и я – без Аннуина. Что означает быть владыкой? Как вы думаете? Мирддин?

– Владеть?

– Гвенддид?

– Властвовать?

– И то, и другое. А ещё – повелевать. Иметь власть. Проводить свою волю. Каждый из нас властен над собой и своими решениями. Но каждое решение влечёт и обязательства. Власть имеет границы. Между властью и обязательством границы нет. Вот наставление третье.

***

Мы на каменистом берегу Кровавой реки. Мелкие алые волны настойчиво лижут немую гряду породы.

– Эта река никогда не бывает тихой. Я создал её без начала и конца, чтобы те, кто умер, не могли подолгу тревожить живых людей. Здесь вся кровь тех, кто уже перешёл черту, кто ещё здравствует и кто ещё не родился на свет. Эта граница не даёт мёртвым смешаться с живыми. Вот, смотрите!

На нас из мира людей, из-за реки, неслись огромные белые псы с красными ушами. Десятки псов. Каждый из них сжимал в пасти по нескольку тонких силуэтов, похожих на людей. В один прыжок псы Стаи преодолевали Реки и скрывались среди скал приграничья Аннуина. Некоторые оставляли души прямо на берегу, тут же в новом прыжке возвращаясь обратно.

– Есть границы, которые необходимо прокладывать. Но они не могут стать преградой для тени души. Люди зовут их духами, призраками. Это оттиск всего того, кем был умерший, каким он помнит себя, каким его знали при жизни. По своей или по чужой воле в любое мгновенье тень души, даже если сама душа ушла на новое рожденье, может вернуться в мир живых. Если кто-то воззовет к умершему. Или же если у умершего осталось незаконченное дело. Большинство людей полагают, что душа и её тень – суть одно и то же, но это не так.

– Разве души уходят на новое рождение?

– Да, Мирддин, но не все.

– А кто же это решает? Ты?

– Нет, Гвенддид, не я. Есть в Аннуине многое, что живёт отдельно от моей воли. Ибо у всякой воли есть предел. Вот вам наставление четвёртое.

***

– Дядя Мрачный, в Аннуин можно войти и выйти обратно, не переходя Кровавую реку? Мы же так делали.

– Да, и много раз!

– Дети, в Аннуин из мира людей можно попасть на каждом шагу. Например, как сейчас.

Мы вошли в туман, а когда он рассеялся, позади остался зияющий кромешной пустотой вход в огромный рукотворный курган.

– Это один из способов. Один из множества. Просто надо знать, куда ты хочешь войти и откуда хочешь выйти. Это пятое наставление.

Впереди простиралась долина. В самом сердце её кипела битва. До нас доносились лязг металла, крики и даже, если вслушаться, стоны раненых. Мимо нас снова пронеслись псы Стаи, устремляясь к месту сражения.

***

Мы стоим на пологом морском берегу. Выброшенные волною склизкие водоросли противно путаются в пальцах босых ног.

– Идёмте купаться!

– Бр-р-р, вода холодная!

– Ничего, Мирддин, ты не успеешь замёрзнуть.

– Честно?

– Слово владыки Аннуина. Вперёд! Только руки мои не отпускайте.

– Что, прямо так пойдём, в одежде? Она же намокнет.

– Одежда нам понадобится, Гвенддид. Мы выйдем в совершенно другом месте. Готовы? Ныряем!

И я, и сестра помнили, что умеем дышать под водой. Араун увлекал нас на самое морское дно. Неожиданно водя зарябила, и мы оказались в каком-то… другом море?

– Что это?

– Это, Гвенддид, морской Аннуин.

– Ух ты, у моря есть свой Аннуин!

– Да. Для начала будем считать так. Порой он гораздо опасней Аннуина земного. С незапамятных времён здесь обитают самые древние твари этой земли, ужасно большие и уродливые. Даже Дети Лира не всегда ладят с ними.

– Ой, а мы на них посмотрим? Ну хоть одним глазком?

– Смотрите, какой отважный! Не сегодня, Мирддин. Я позвал вас сюда для другого. Свернём-ка за тот выступ. Осторожно. Здесь уже плыть не нужно.

– Ого! Целый город! Город в облаках! Но почему он пустой?

– Так сложилось, девочка, что здесь никто больше не живёт. Это Аннуин небесный. Когда-то в этих белоснежных покоях жили Дети Неба. Здесь и ещё в четырёх городах неподалёку. Отсюда они отбыли на землю и, сойдя на берег, сожгли свои корабли, решив, что обратного пути у них нет. Теперь небесный Аннуин необитаем. Возможно, так будет не всегда.

– Нам тоже будет нужен корабль, чтобы вернуться? – спросил я.

– Эй, ты чего такое говоришь? Мы же сюда прямо из моря вышли, – вставила Гвенддид.

– Пожалуй, чтобы спокойно продолжать разговор, действительно вполне сойдёт прогулка на куррахе, – отозвался Араун и провёл рукой по воздуху. Небольшое судёнышко из коровьей шкуры не преминуло тут же появиться из ближайшего облака. Мы сели в него и отправились в путь. В какой-то момент облака, по которым мы проплывали, стали краснеть. Да и не облака это уже были вовсе!

– Осторожно, дети, мы вступили в пределы огненного Аннуина, места, которое питает саму жизнь. Видите гигантские горы, из которых извергается лава? Глубоко под ними обитает Нудд. Нуаду-Небо, удалившийся от своих детей, так и не сумев вернуть себе трон. Мы не пойдём туда. Мы возвращаемся.

– Дядя Мрачный, как так получилось, что мы столь легко попали из одного Аннуина в другой?

– Ну, наконец-то, Мирддин, кто-то из вас спросил об этом. На самом деле нет земного, морского, небесного или огненного Аннуина отдельно друг от друга. Во все времена небо у нас над головой, земля под ногами, море вокруг, а огонь – везде и внутри. И нет меж ними границ, если ты сам вдруг не решил встать между и что-либо перестать ощущать. Аннуин един и был единым, даже когда ещё не назывался Аннуином. И мир смертных – тоже его часть. Если забыть о пределах, можно попасть куда угодно. Ибо весь мир – это Аннуин! Вот вам наставление шестое.

***

– Скажи, а ты научишь нас создавать предметы из воздуха? А то я пытался-пытался, но ничего не вышло. Только снег пошёл. В летнем-то лесу! Гвенддид потом ещё долго смеялась.

– Давай-ка сначала повторим десятое наставление.

– Десятое? А, хорошо, – я закрыл глаза, мысленно очертил перед собой два круга, одним из которых была пора труда, а вторым – пора игр. Вступив в первый круг, я ощутил, что его действие не завершено, и, открыв глаза, тут же виновато потупил их.

– Вот видишь? Что ещё из заданного мной ты не доделал? – усмехнулся Араун.

– Не собрал во дворе опавшие листья, – я стал загибать пальцы, – не подмёл ступеньки в главный зал, не побеседовал с дикими птицами на опушке ближнего леса и… а, вот – не поздоровался от твоего имени с первым умершим, прибывшим после заката.

– Ну, так бегом выполняй. А потом уже все вопросы.

***

– Теперь же, дети, когда наше пребывание вместе подходит к концу, давайте обменяемся дарами. Мирддин, насчёт курраха, который ты хотел наколдовать и подарить мне, пока не знаю, а вот… что бы ты преподнёс Гвенддид?

– Да ей ничего не надо, – ляпнул я.

– Дурак, – обиделась сестра, – я хочу лисичку.

– Что ты с ней будешь делать?!

– Играть. Хочу лисичку – и всё!

– Хорошо, Гвенддид. Мирддин, давай подарим твоей сестре лисичку.

– Но как?

– Закрой глаза. Погрузись в себя, как ты делаешь, когда чертишь круги. Теперь создавай в своём воображении лисичку. Вот так. Представляй её во всех подробностях. Хорошо. Теперь обрати внимание: перед тобой начерчен предел. Предел между твоим внутренним миром и миром внешним. Сотри эту черту и выпусти лисичку.

– Ой! Она появилась! Как здорово! – я услышал, как Гвенддид захлопала в ладоши, и открыл глаза. Сестрёнка уже вовсю возилась с молодой рыжей лисой, ведшей себя словно ручная. Только хвост у зверька был почему-то синий.

– Теперь, – сказал Араун, – закрой, Гвенддид, глаза, сотри предел меж собой и внешним миром и впусти лисичку к себе.

Через несколько мгновений животное исчезло.

– Да! Получилось! Она у меня!

– Не забудьте снова начертить пределы, – поспешил добавить Мрачный. – Только что вы сами убедились, что ваши внутренние границы – лишь условность. Вы можете впускать и выпускать из себя всё, что посчитаете нужным, и ограждать себя от всего, что посчитаете враждебным. И это только одна из множества граней волшебства. Не забывайте, границы, хоть и условность, не менее реальны, чем всё остальное, по воле сильного. Ибо все мы – часть Аннуина. Вот вам моё одиннадцатое наставление.

– Дядя Мрачный, – спросила Гвенддид, – а ты какой хочешь подарок?

– Дети, время, проведённое с вами, – лучший подарок мне. Я даже не думал, что с малышами так забавно возиться. Старею, наверное…

***

– Время. Кто-то считает, что оно есть всегда. Кто-то полагает, что его нет вовсе. Иные мечтают преодолеть ту пору, в которой находятся. Но есть и те, кто жаждет повернуть всё вспять и начать заново. Только никто не решается.

– Почему?

– Потому что никто не знает, что из этого получится, Мирддин. Даже древние. И это моё вам последнее, двенадцатое наставление.

– Что-то я ничего не понял…

– Совсем ничего? Мне начать заново или, наконец, Мирддин ап Морвран, займёмся твоим Кромм Дувом?

– Почему это сразу моим?

– Потому что я покажу тебе, как возыметь над ним власть. Начнём завтра. А теперь, оба-двое, спать.

***

– Дядя Мрачный, я вот никак не могу додуматься…

– Это неудивительно, мой друг, у тебя порой с этим проблемы.

– Да нет же, подожди, я про другое… Чего ты издеваешься?

– Наверное, волнуюсь. Ну, говори, что у тебя за вопрос?

– Я… в общем… уже столько раз стирал границу между собой и миром… Тренировался потому что.

– Знаю. И в чём же дело?

– И Горбун – я же слышал во сне его голос – за все эти разы так и не вышел во внешний мир. Почему?

– Потому что я очертил внутри тебя границу. Поэтому Кромм и выйти не мог, и тебе докучать. Но сегодня ты этот защитный круг разомкнёшь.

– И-и-и… что потом?

– Мирддин, доверься мне, неугомонный. А мы с Гвенддид тебе поможем. Правда, Гвенддид?

– Ну, да, наверное.

Мы вышли на пустой узкий тракт, рассёкший густой зимний лес. Высоченные деревья нависли аркой ветвей над дорогой. Стояла звенящая тишина.

Араун присел передо мной и посмотрел прямо в глаза.

– Вот что ты сделаешь, малыш. Сейчас я покажу тебе, где находится круг, в котором заключено Безумие Кромма. Мы с тобой войдём туда и кое-что сделаем. А потом освободим тебя от него. Договорились?

– Ага.

– Тогда закрой глаза. Идём. Так, хорошо. Видишь эту белую черту? Сотри её в этом месте.

– Не выходит.

– Мирддин, это ты, это твой мир, и ты здесь хозяин. Как я – в Аннуине. Там, где есть черта, её быть не должно. Всё в твоей власти, и ты ничего не боишься. Приступай!

Я, конечно же, боялся, но делать было нечего. Я коснулся белой полосы под ногами и провёл рукой. Черта исчезла.

– Прекрасно, – произнёс Араун. – Теперь идём дальше. А вот и он!

Старый чёрный уродливый Горбун пинал босой ступнёй ствол сухого поваленного дерева. Увидел меня, зло взглянул исподлобья.

– Пришёл наконец?

Я замер. Позади меня возвышался Араун.

– Пришёл-пришёл, – ответил он за меня. – Пришёл, чтобы тебя отсюда выгнать!

– А я и рад! – засмеялся Кромм. – Ну что, отпускаете?

– Да, сейчас кое-что сделаем и отпустим, – сказал Араун. – Ну-ка, малыш, проведи черту через него вот так и вот так.

Серебряный луч выпорхнул из моих ладоней и пронзил Горбуна сверху донизу.

– Проклятье! – он не ожидал этого. Кромма скорёжило, он выгнулся дугой назад до той степени, что, казалось, огромный горб его треснет и раскрошится на кусочки.

– Так, прекрасно! – подбодрил Араун. – Теперь – по горбу!

Ещё один луч пролёг границей через Кромма. Следом – ещё один.

– Что ты творишь?! – завопил Горбун так, что аж уши заложило. – Сейчас я вам! – и он двинулся вперёд.

– Что, горбатый, наружу хочешь? – подзадорил его Араун.

– Хочу!

– В другого, может, вселиться хочешь?

– Хочу!

– Мирддин, – произнёс Мрачный вполголоса, – видишь, как он медленно движется? У нас есть время. Убери-ка ненадолго границу меж собой и миром. Так, хорошо. Гвенддид! Слышишь ли ты меня? Помнишь, как мы договаривались?

– Да, помню! – извне отозвалась сестра.

– Сейчас!

Напрягшись для решающего прыжка, Горбун всё-таки произвёл его и с диким ором покинул меня.

– О, девочка! Я тебя помню!

– Гвенддид, давай! – воскликнул Араун, и тут же мне: – Мирддин, закрывай свой предел!

Проносясь из внутреннего себя вовне, я попутно, даже не задумываясь ни на мгновение, снова проложил рубеж. Как я понял потом, Гвенддид по первому слову Арауна стёрла свой предел, а по второму – тут же закрыла его. И Кромм Круах оказался посреди лесного тракта в Аннуине. Но это был уже не тот Кромм, которого я только что зрел внутри себя и которого я помнил после памятной встречи у входа в обитель Кальех. Перед нами на непонятно откуда взявшемся чёрном, как ночь, скакуне гарцевал некто – облачённый в чёрные одежды скелет, державший в правой руке собственный светившийся изнутри череп, в левой, как хлыст – хребет, зловеще звякавший костями.

Скелет поднял коня на дыбы, вознёс кверху череп и унёсся прочь по лесной тропе.

– Вот и ваш дар мне, – усмехнулся Араун.

– Дар?! – изумилась Гвенддид, перестав, наконец, прятаться за Мрачного.

– Кто это был? Это был Кромм? – тут же спросил я.

– Это, – ответил владыка Аннуина, – Безумие Кромма, коим, если старуха Кальех не приврала, уже давно стал сам Кромм. Ты проложил свои границы сквозь силу его Безумия, и оно, теперь уж ограниченное в своих возможностях, переменилось, превратившись в то, чем только и может быть без вместилища.

– Во всадника-скелета?

– Да, – и Араун успокаивающе погладил сестру по голове. – Ты тоже молодец: выманила его на себя и вовремя не дала проникнуть внутрь. Теперь Аннуин – его дом. Он же так сюда хотел!

– А он мешать не будет?

– Как раз наоборот, – ответил мне Араун. – Я теперь обзавёлся новым помощником, ловцом душ. Ну, разве что он будет охотиться за ними слишком… зловеще. Назову его Дулахан. А теперь, когда ваше обучение завершено и мы избавились от Горбуна, идёмте отдыхать. Если ваша бабка Керридвен ещё намерена сдержать данное мне слово, то завтра она будет здесь.

– Да? – изумился я. – Неужели год уже закончился?

– Год? Нет, малыш, семь лет миновало уже.

– Как семь лет?! – воскликнула Гвенддид.

– Ну, оглядите себя и друг друга, увидьте, наконец, как вы выросли. Год и день – это не всегда год и день. И не всегда вечность. Год и день – это столько, сколько потребуется. Если никто не заявит иного. Поэтому у Керридвен была неплохая фора.

***

На следующий день они пришли вдвоём. Керридвен привела с собой Матхильду.

– Вот, Мрачный, как и обещала, – приблизилась богиня колдовства к владыке Аннуина. Саксонская воительница продолжала стоять в стороне. Смотрелась она, как подметил Араун, не столь самоуверенно, как прежде.

– Долго пришлось её отогревать, Мрачный.

– Отогревать?

– А ты думал! – полушёпот Керридвен стал громче. – Она же дикая, как твой Турх Труйт!

– Не части, Кер. Будь добра, объясни толком.

– Ой, Мрачный, тут такая история! Бедная девочка… В общем, слушай. Их дружина ходила на римлян с моря, с Мёртвого моря. Выбили римлян из одного их дуна, потом из второго… Она вела их в бой, была всем для них, они шли за ней всегда и везде. Не знали страха, а враг не знал покоя. И вот римляне вернулись. Отбили своё, осадили их в самом первом из взятых дунов, отрезали от воды. И поставили условие: не принесут им голову предводителя – всех заморят… В общем, они её убили. Во сне. Собственный народ порешил её.

Мрачный молчал.

– Я зову её Маллт – есть в ней что-то колдовское, что-то… наше, хоть она и не колдунья, – продолжала Керридвен. – Ты понимаешь, что она никому всё это время не доверяет? И сюда она после смерти пришла сама. Потому что не ждёт её никто и нигде. Она здесь убежище себе нашла.

– Можно я с ней поговорю?

– Да она и сама хочет что-то тебе сказать. Маллт! Не стой же там как засватанная, иди сюда! Мрачный, ты тоже с ней поаккуратней. Она едва в себя приходить стала. В общем, не буду вам мешать.

Матхильда долго не решалась что-либо говорить.

– Как твоя нога? – спросил её Араун, вспомнив о той давней истории.

– Наверное, как новая, – неуверенно пошутила саксонка.

– Колесница моя подошла тебе?

– Да, подошла. Спасибо.

– Вот и славно.

– Я… извиниться хочу. За то, что устроила здесь. За Стаю, за… неприветливость свою.

– Ничего. Бывает. Тебе здесь нравится?

– Да. Очень.

– Тогда в знак примирения ты просто обязана у меня погостить.

– Ты приглашаешь?

– Конечно. Оставайся, на сколько пожелаешь, я буду только рад.

Владыка Аннуина и дочь Вотана говорили вполголоса, глядя друг другу прямо в глаза.

– Знаешь, Гвенддид, как жалко, что я не бард, – сказал я сестре.

– Почему?

– Я бы сложил о них песню.

– Кажется, им этого совсем не надо, – хихикнула Гвенддид.

И мы направились к Керридвен, чтобы втроём покинуть чертог, хозяину которого теперь уж точно было не до нас.

***

Засыпай. В эти дни ветер не будет спокоен

Он развеет все неспокойные мысли,

Он подарит тебе эти самые сны, где одни только войны,

И каждая третья война здесь ведется по четным числам.

Засыпай. В эту пору болотные выпи

Не дают скоротать теплый вечер за чашечкой чая.

Я не знаю,

Сколько еще предстоит нам ночей таких, сколько сможем мы выпить.

Страх познается только когда ты один, и никто не разрушит накрепко сплетенный кокон.

Мы забываем о многих порезах, уколах и органах, вырванных с корнем.

Спи, – это лучше, чем, если мы оба в мыслях подобных утонем.

Спи, до поры, пока небо прорежут суровые молнии.

Спи. Этот стих пишется в хмель, на потоке.

Мы не забыли, сколько нам было потерь, и сколько взаправду осталось.

Сколько мы жили? Вечность? Да нет, сущую малость,

Только никто никогда не подсчитает реальные сроки,

Двадцать ли, тридцать ли, может быть, считанные века.

Мы растворяемся в этой сиюминутной предвечности, стоит нам лишь окунуться.

Явь или сон – мы не узнаем, пока,

Усилие не сотворив, наконец-то не сможем проснуться.

– Смотри, – она начертила хворостинкой на земле знак, – эта руна у нас означает дикого быка.

– Хм, – отозвался он, – интересно. А если мы немного добавим?

– Добавим что?

– У наших знаков силы, в огаме, значение меняется с каждой новой чертой. Если мы здесь проложим поперечину, а от неё вниз – одну продольную, то может получиться уже не дикий бык, а, например, совсем тебе домашняя корова.

– Ну, ты придумаешь ещё! Какая же это корова с продольной чертой книзу?!

– Так правильно: эта черта – вымя. А ты что подумала? – искренне удивился Араун.

– Ох, ежели это у тебя вымя!.. – весело рассмеялась Маллт. – Кстати, и почему ты Мрачный? Никакой ты не мрачный, ты весёлый!

– Всё, не расслабляй меня, а то придётся к Самайну снова Стаю Гвину отдавать.

– Нет, дорогой, пусть будет здоров твой Гвин, но теперь у тебя есть я. Поэтому охотиться будем вместе. И на дичь, и на души. Я очень торжественно смотрюсь в твоей колеснице, и облик мой становится умопомрачительно ужасен!

– М-да, кажется, мой ум точно помрачился…

– От меня?

– А от кого ж ещё!

– Что ж, значит, есть у меня повод для гордости. Влюбила в себя самого Арауна!

Мрачный улыбнулся. С недавнего времени он стал улыбаться совсем не мрачно, как прежде. И ещё он поймал себя на мысли, что нынешний цвет воронова крыла её волос подходит Маллт гораздо больше, чем прежний пшеничный. Недаром говорят – те, кто любят, очень похожи друг на друга.

***

… Она мигом исчезла вслед за Светлячком.

И через мгновение появилась снова. Но что-то между этими мгновениями в Керридвен поменялось. Смотрелась она заметно моложе, полнее, даже румянее. Грудь её стала пышнее, бедра округлились. И предстала она не в своём любимом изысканно чёрном наряде с золотым узором, а в простых некрашеных шерстяных рубахе и юбке.

Отстранив стоявшую перед ней Крейри, она неспешно проследовала мимо нас, оторопевших, к ближайшей скамье и устало опустилась на неё.

– Мам? Всё в порядке?

– Ой, бабуля, какая ты красивая! – пискнула Гвенддид.

– Сколько времени прошло? – спросила Керридвен, подняв глаза на дочь.

– Да… нисколько вроде, – растерялась Крейри. – Как ты исчезла, так тут же и появилась снова.

– Понятно, – протянула богиня. – Если сильно торопиться, можно так перестараться, что угодишь в прошлое. Кажется, кто-то об этом даже сказку сочинил. Или ещё не сочинил…

– Что произошло? – не унималась Крейри. – Где Гвион Бах?

– Год прошёл, дочь, – ответила Керридвен, придвинув к себе миску с ядрами лесного ореха и принявшись самозабвенно их поедать один за другим. – И нет Гвиона Баха.

– Ты его убила?

– Если бы! Даже немного наоборот, – смотрела она перед собой немигающим, мертвецки уставшим взглядом. – Всезнание и всевидение, конечно, хорошие качества, незаменимые. Но действуют они обычно лишь до следующего воплощения. Так что теперь Гвион уж не станет мудрецом и прорицателем. Самое большее – станет бардом. Может быть, выдающимся бардом. Но ауэн будет черпать, как все, а не с в божественном изобилии… Так, я женщина, я не хочу ничего решать. Я хочу есть, спать и мужика, желательно в силе.

– Мама, тут дети!

– С ними я ещё разберусь.

– Что-то у тебя настроение такое… необычное.

– А ты попробуй сперва три луны носиться по всему Аннуину, а потом ещё вынашивать дитя до срока.

– Так, – Крейри села напротив матери, – давай по порядку. Ты погналась за Светляком?

– А я могла оставить всё это как есть?! Как я могла не погнаться за тем, кто бессовестно украл силу моих знаний?! Не знаю, как у кого, а меня Матушка Метелица учила, что такое прощать нельзя. Я летела за Светляком через весь Аннуин. И хотя многие места я знаю там очень хорошо, Светляк, вкусив мудрости, а вместе с ней и всеведения, уводил меня туда, где я отродясь не бывала. Я почти настигла его в каких-то топях, но мерзкий Гвион, едва там не увязнув, превратился в зайца и дал дёру. Прыг-скок с кочки на кочку. Ну а я что? Я стала гончей, оно так легче, чем на своих двоих. Только я его зубами цапнула у реки, так он превратился в рыбу – и в воду! Ты понимаешь, Крейри, какой ушлый подлец! Я выдрой за ним. И снова не удалось поймать – он сделался пернатым, уже не припомню, кем. Я – соколом. И в небо, следом. Так мы из Аннуина и вынырнули в мир людей. Несёмся над чьим-то хозяйством. Тут Гвион исчез. Я глядь в одну сторону, глядь в другую – нету стервеца! Думаю, всё, убёг совсем. И тут вздумалось мне глянуть вниз – а он, оказывается, в зёрнышко превратился и в амбар падает, метит через щель в крыше. Я подождала, пока он туда упадет, – а упал он метко, на крыше не залежался, – пока успокоится, мол, я от него отстала, – и, обернувшись курицей, залетаю в амбар. Вокруг ни души, всё тихо. Думаю, всё зерно склюю, а его, гада, достану. Пошла клевать. На десятом зерне нашла его, склевала и, довольная, собираюсь возвращаться. Отлетела от людского обиталища, стала вновь собой и чувствую, тянет меня помолодеть. С чего вдруг? Вот тебя тянет нежданно-негаданно помолодеть, а?

– Мама, я и так молода ещё, мне всего четыреста лет.

– А ведёшь себя порой, как на двести. Так вот, я, оказалось, понесла! От зёрнышка! Обидно, Крейри, как женщина женщине говорю, обидно, что в кои веки брюхата стала и, как назло, без мужика!.. Вобщем, схоронилась я, тяжёлая, в лесу до срока, решила со своим позором никому на глаза не показываться. Особенно самой себе, я же как-никак в прошлом оказалась. Шутка ли, гнаться за вором, поймать его, уничтожить, в душе праздновать победу и тут же осознать, что, оказывается, я саму себя так обвела вокруг пальца, что никто другой так со мной не смог бы!

– Мама, ты – богиня мудрости и колдовства, тебя в принципе никто не в состоянии обмануть.

– А я о чём? И я о том же! Никто меня не смог, а я сама себя смогла! Знаешь, думала, рожу его – точно прибью. Вот перегрызу пуповину и прибью! Даже не так: просто нос и рот очищать от слизи не буду – сам задохнется. Так нет же: и очистила, и перегрызла, и запеленала, и покормила, благо молока уже было вдоволь, – Керридвен впервые за весь разговор улыбнулась. – Знаешь, он такой красивенький получился у меня… я было подумала, вот бы Морвран таким родился.

– И где он, ребёнок?

Керридвен глубоко вздохнула:

– Отнесла его сыну правителя тех земель, где я из Аннуина вышла. Прозвище у этого вледига ещё такое смешное… а, Цаплины Ноги. Почему отнесла? Нетрудно сказать. Глядя на младенца, я поняла, что он, и переродившись, сохранил память прошлого воплощения, – на каких-то несколько мгновений глаза богини наполнились сильнейшей болью. – Не приведи Великая Донн, чтобы ты, дочь, вот так отрывала от себя собственное дитя!.. В общем, я решила, что порознь нам будет лучше. В Аннуине и без него прохвостов хватает. Вон, двое таких как раз здесь, – и она сурово глянула на нас с сестрой. – Теперь перейдем ко второй части майских плясок.

Ни я, ни Гвенддид не поняли значения крайней фразы, но нам от неё стало очень не по себе.

Я был наставлением Керридвен

– Мирддин! Прощайся с сестрой, ты отправляешься в Иверддон.

– Ба?!..

– Надолго. Зим на семь, не меньше. Надеюсь, Курои сделает из тебя человека. А то разболтался ты здесь с мамками да с бабками. Курои слушай, как собственное нутро и даже лучше. Хотя, – она кровожадно усмехнулась (понятно, что наигранно, но мне все равно стало жутковато), – я могу только представить себе, что он сделает с тобой, если ты и на его слова наплюешь… Обращайся к нему не иначе как «величайший» – Курои уж давно главный над всеми верховными друидами. Морвран, отвези своего сорванца к нему. А я, – и она вдруг начала принимать свой прежний облик, – так устала, что не хочу больше ничего, кроме как лечь в постель. Крейри, у тебя осталась та замечательная мазь, которой я тебя когда-то научила. Есть ещё? Вот и славно, разотрёшь меня хорошенько перед сном.

***

Морвран приземлил меня на уютном летнем лугу с ромашками и колокольчиками. Весь путь через Аннуин мы оба молчали. Я, сто раз уже пожалевший о своём поступке, молчал, потому что оробел и не знал, что сказать в своё оправдание, а отец молчал, потому что… не знаю, почему. Когда я слез со спины отца, тот сразу взмыл вверх, опять же не сказав ни слова. Но почти сразу вернулся и перекинулся в человека.

– Сын, – сказал он очень серьезным тоном, других интонаций я обычно у него не слышал, – запомни: я не сержусь на тебя. Наверное, в этой жизни всякое бывает. Да и не нужен мне был этот напиток мудрости. Скажу честно, я своим кругозором вполне доволен. Но бабушкин труд из-за твоих художеств полетел ко всем фоморам. И это очень плохо. Да и Светляк этот… никогда он мне не нравился, скажу честно. Но как с Керридвен будешь спорить!.. Мирддин, так уж вышло, что она лучше знает, кто вы с Гвенддид такие и что вам нужно в жизни. И если она после всего решила отправить тебя к Курои, значит, так для чего-то надо. Признаю, я очень слабо в этом разбираюсь, и ты это видишь.

Наверное, это был самый длинный монолог в исполнении Морврана ап Керридвен. И он, кстати, ещё не закончился.

– Но я не собираюсь при этом быть плохим отцом. Ты – мой сын, Гвенддид – моя дочь. И я буду рядом с вами даже там, где вы и не догадаетесь об этом.

Это было прекрасно – все сказанные отцом слова.

– Пап, прости меня, мне очень жаль, – на глаза навернулись слезы. Я его очень крепко обнял и долго не отпускал.

– Я передам Керридвен твои извинения, – Морвран поскреб пятерней мой затылок. – Мне пора. Здесь ты в безопасности. А Курои скоро явится.

***

– Кречертёнок! – наверное, из уст Курои сына Даре эти слова прозвучали даже с некоторой нежностью, хотя я точно не разобрал.

– Меня зовут Мирддин, о величайший, – я смутился. – А ещё меня зовут Лалойкен…

– Я и говорю – Кречертёнок. Сестричку одну оставил, как она там без тебя?..

– Гвенддид, она…

– Знаю. Ну а ты, – и Курои вынул откуда-то две продолговатые палочки со знаками Огама. На одной из них, я разглядел, было написано «Мирддин», на другой – «Лалойкен». Курои сложил эти палочки вместе, и чудесным образом получилась свирель с соединённой надписью «Кречертёнок». Он подул в инструмент, полилась завораживающая музыка, неведомой силой увлёкшая меня прочь от исполинской фигуры с копной рыжих волос. – А ты теперь ступай учиться.

– Как?! – только и смог выговорить я, полагая, что меня будет учить сам Курои и никто другой. – Куда?

– В школу, Кречертёнок, в школу.

– Но разве не ты сам…

– Заслужить надо, – донёсся издалека голос Курои.

Я был памятью Курои

С тех пор, как риг Лоэгайре принял веру Йессу Гриста благодаря стараниям лиса Патрикея, прошло больше ста зим. За это время христиане понастроили монастырей и храмов, приобщая к своей церкви всё новых и новых владетельных простачков. В земле, не тронутой римскими порядками, от богов стали отходить ещё проще и легче, чем в Придайне. Чаще всего это происходило из-за желания какого-нибудь местного властителя создать из своего двора хоть что-нибудь значащую оппозицию к здешней друидической роще. А рощи даже на крайнем закате, в пределах коннахтов, где жили одни лишь рыбаки и охотники на тюленей, были гораздо могущественнее дружины любого почётного данника любой из ветвей рода Уи Нейлов. Христиане говорят, что гордыня – главный смертный грех. Но именно она и стала их оружием на пути к стяжанию новой паствы.

Дети Неба в большинстве своём отсиживались в холмах, смертную обиду точа на людей. Боги ещё долго будут весьма сильны, ибо веками их будут помнить благодаря их волшебству, эту землю во многом и создавшему такой, какая она есть теперь. Но это была уже вторая смертная обида, нанесённая людьми богам. Первая произошла в незапамятные времена, когда сыновья Испанца загнали Детей Неба в холмы.

Фоморам на христианство и всё такое прочее было откровенно плевать, ибо свою добычу они всегда получали – и от мореходов, и на суше в пору Самайна.

Божественные предки Фир Болг не лишились должного почтения, и их изображения ещё долго останутся в домах думнониев и галеониев, потомков знаменитого Племени кожаных лодок.

Ещё более нарочитым безразличием отличались маленькие народы лесов, гор, водоемов и полей. Они, кстати, с удовольствием шутки ради залетали в христианские храмы прямо во время богослужений и щипали священников за мудя под рясами. Те корчились то от боли, то от щекотки, давали петуха в песнопениях, чем искренне веселили паству, забывавшую при этом ограждать себя крестообразным защитным знаком. От кого ограждаться, ежели все свои – и люди, и духи, а теперь уже и христианские священники и монахи.

… Свои ли они, христианские священники и монахи? Курои считал, что нет. Он и некоторые другие боги и полубоги полагали, что придёт время и все они по вине жрецов Йессу Гриста станут в лучшем случае персонажами досужих басен. В худшем – кем-то наподобие существ, именуемых в христианской вере даймонами, а те – Курои сам не видел, но кое от кого слыхал – будут похуже фоморов.

Сто лет тому назад всё начиналось в Эрине крайне невинно. Жрец с Придайна по имени Патрикей предложил ригу Лоэгайре… поставить алтарь ещё одному богу, коего-де давно почитают романахи, и это дает им силу. Лоэгайре как настоящий вождь и преданный сын своего народа любил силу, любил удачу и обожал всё необычное. Алтарь был водружен, вокруг него принялись строить храм. Строили его рабы и должники – риг решил поберечь казну и не платить наёмным работникам, тем более что в разгаре был сельскохозяйственный сезон, и каждая пара рук оказалась на счету. Эти-то несвободные камнеклады и стали первыми людьми Эрина, которым Патрикей, учуяв благодарных слушателей, читал свои первые на острове проповеди. Почему трудяги поневоле стали благодарными слушателями Патрикея? Нетрудно сказать. Вера в Йессу Гриста многогранна и в каждом сердце найдет червоточину, чтобы прорасти с ней. И если риги и фении Эрина, слыша о Распятом, получали сласти в виде обещания дополнительной удачи от нового бога, то беднота, люди, считавшие, что жизнь с ними обошлась несправедливо, уповали на помощь Йессу Гриста и его полубогов, коих именуют святыми, в обретении свободы и богатства. Самые униженные и оскорблённые заглатывали ещё более постыдную пустышку – «утешение в кротости и непротивлении миру».

Истинное коварство человеческим взором сразу не увидать. И если вначале Патрикей был само почтение к нравам жителей Эрина, то спустя каких-то пять зим в ответ на отказ одного септ-рига выделить землю и средства под строительство очередной «смиренной обители» «апостол» привёл под стены дуна всех окрестных христиан. Их оказалось немало. И все они смиренно, во весь голос, сжимая камни и дреколье в руках, истово обещали, что в случае дальнейшего упорствования уйдут всей толпой в Иудею, на родину их бога, чтобы основать новую обитель там, раз в отчем краю им не позволяют этого сделать. Но перед этим вся толпа клятвенно обещала не оставить от этого дуна камня на камне. Представляете, что испытал септ-риг, увидав столь крутой поворот событий и понимая, что в числе этого сборища фанатиков были не только сеятели и пахари, но и фении из его личной дружины, их жёны и дети. Стоит ли говорить, что Патрикей получил желаемое, как всегда получал с того самого момента, как ступил во второй раз в жизни на берег Зелёного Острова.

Впервые он попал в Эрин рабом, захваченным в плен во время морского набега воинов Ньялла Девяти Заложников на западные земли Придайна. Многое претерпев на Эрине, как совершенно бесправное имущество, молодой Патрикей, обретя с годами поистине лисью хитрую душу, поклялся, что отомстит. Отомстит тем, кто купил его на рынке, всему фину этого человека, всему его септу, всему его туату – всему народу Эрина от стольной Темры до крайних полуденных селеньиц муманов.

Месть свершилась. Патрикей сегодня – апостол всего Эрина, первый среди жрецов Распятого. О нём сочиняют и записывают латынью скелы, называемые у христиан житиями. Его поминают во время всех ритуальных подношений в храмах Йессу Гриста. Его именем пытаются защититься от воли наших богов. Его призывают в свидетели брачующиеся. О нём распространяют небылицы, например, будто он уничтожил всех змей на острове, хотя старики ещё помнят, что змей в Эрине отродясь не было. По крайней мере, со времен Второй битвы на Равнине Столбов – это уже сам Курои помнил точно.

Такой стал нынче Зелёный Остров Эрин. И нетрудно догадаться, что нашлись те, кому это явно не нравилось. Конечно же, это были друиды всех ступеней и ветвей, изгнанные в большинстве своём из священных лесов и кромлехов, с подножий полых холмов и с речных заводей. Жрецам Йессу Гриста не нужны соперники в их алчной борьбе за человеческие души.

Также в числе недовольных были и многие риги, и благородные фении, преданные Детям неба, коих почитали предки до три раза по девять колен и даже больше.

И отправились тайными тропами три раза по семь и ещё столько же самых достойных высших друидов и старейших вождей и фениев, а также властительниц и женщин-воительниц со всех концов Эрина. И пришли они в урочный час в земли лагенов, к месту, где стояла в дни их праотцов вращающаяся башня Курои мак Даре. И закололи они три раза по семь тучных быков и призвали они Курои в мир людей, чтобы помог он.

Было это пять зим назад. Безумие Кромма Дува вместе с самим Кроммом было уж повержено, и многие хранители древних тайн, призывая ауэн, увидел, что именно привело к тому, что этот недуг охватил острова. Среди этих ученых мужей были и те, кто воспринял от предшественников боль потери острова Мананнана и его Рощи, уничтоженной римлянами, и тосковал о новой Роще, которая объединила бы лучших друидов Эрина, Придайна и… Увы, о материке уже не было и речи – сказки и суеверия давно заменили там веру в богов. Чтобы создать нечто новое на старом наследии, нужен был тот, кто не был ни человеком, ни богом. Тот, кто был и человеком, и богом одновременно. Тот, кому были дороги и люди, и боги. В Эрине за дело мог взяться только Курои мак Даре.

– Мне же к тому времени жуть как надоело обретаться в мире дваждырождённых. Один только Кухулин его стоит! А ведь он-то меня и сразил зим за сорок раз по девять до того. Как засядем с ним играть в фидхелл, так одна морока! То он ко мне в очередной раз пристаёт – мол, научи, Курои, меня играть в фидхелл. Хорошо, сажусь учить. А как начинает проигрывать, так тут же глаза навыкате, язык набекрень, и давай фигурами с доски кидаться! Я ему: «Ты чего, маленький?» А он: «Всё равно я тебя лучше, я тебя в бою победил!» Дурак не понял тогда, что я ему поддался, потому что мне нужно было на перерождение уходить. А я дурак, потому что срок правильно не прочувствовал. Вот и валандался там со всякими… Вобщем, призвали они меня – я и рад. А положение был преотвратительным – ажно мы, дважды, трижды или сколькожды там раз рожденные, на себе ощутили неприятную рябь, то тут то там проходившую по мирозданию.

Итак, что делать? Развязывать войну нельзя – христиане столько мучеников за веру наделают из убитых, что на десять человеческих жизней хватит. А это дармовая сила их богу, явное присутствие которого, как я предполагал, уже скоро весь Эрин и весь Придайн должны будут ощутить во всей мере.

Тогда, Мирддин, я и отправился в Придайн, ибо с богами Эрина я как-то за прожитые века изрядно раздружился, хоть к некоторым из них до сих пор питаю весьма нежные чувства. Погостил я у Брана немного, в кои веки снова полюбовался на его замечательную голову. Прекрасная, я тебе скажу, голова! И отсечена филигранно, это я тебе как знаток говорю – сам нередко такой трюк проделывал, с тем же Кухулином, например. До сих пор простить мне не может, бедолага. Посидели мы с Браном, пообщались, услышал я от него много полезного, благо он у себя под Ллундейном, где его голова зарыта, немало христиан наслушался, аж голова, говорил, пошла кругом – а они всё: землетрясение, землетрясение…

Потом сходил я к Оленерогому Охотнику. Тот свято убеждён, что эти святоши похуже приснопамятных романахов – та же Империя, только без императора, бога-на-земле, а с настоящим Богом-Императором, мощи которого, если всю силу из мира людей в себя вберёт, на сорок тысячелетий хватит. Так что надеюсь, что не наберет… В общем, показал я напоследок Герну-Охотнику свой трюк с отсечённой головой – вдруг пригодится? – и отправился по его совету к Мату мак Матонви, ровеснику Матери Земли Дану. Посидели, помолчали, я всё понял, на том и расстались.

Тогда я понял, что новую Рощу создавать нужно не в лесах и не под холмами, а там, где её никто в упор не будет замечать, – под самым носом у христиан. В их святых, – прости, Нуаду! – обителях. Чтобы наше священничество один за другим якобы переходило в веру в Распятого, а затем среди их послушанцев находило тех, кто способен к ремеслу друида, кто может колдовать и не лишён других граней ауэн. Так по всему Эрину при христианских монастырях стали появляться тайные Рощи друидов, где сохраняют и приумножают знания этой земли. Благодаря чему новая вера живёт так, как это нужно нам, а не заморскому богу. Самых способных учеников мы приводим сюда, в мою возродившуюся в мире людей вращающуюся башню.

В помощники себе пришлось призвать лучших из лучших. Благо среди дваждырождённых их немало. Кадбад, верховный друид уладов. Ферхертне, верховный оллав уладов, Владыка Колеса, Мог Руйх, верховный друид коннахтов. Есть среди нас даже Безумный Суини. Нет, он не из дваждырождённых. Мне вообще кажется, что он откуда-то из будущего. По крайней мере, он повествует о том, что на памяти старейших из нас ещё не происходило. И не такой уж он и безумец, видали и посумасшедшее. Даже Кухулина недавно пришлось позвать.

– Зачем, о величайший?

– Он лучший в своём деле, ему нет равных в искусстве владения оружием. К тому же у него передо мной должок. Я дал ему сделать то, чего не позволял никому – убить себя.

Все запомнил, Кречертёнок? Тогда просыпайся и дуй на первый урок! Учись прилежно и не сочиняй об этом истории даже для Гвенддид. А то вдруг всё переврёшь, и окажется, что школа наша была совсем не здесь, а где-нибудь в Каэр Мирддине, и руководил ею не я, а, например, ты, и обучали в ней не великие друиды древности, а какие-нибудь… романахи, Балор их побери! И без тебя сказители найдутся.

Я открыл глаза и стал собираться на первое занятие.

***

Кухулин в жесточайшем раздражении подхватил меня одной рукой, взвалил кулем на плечо и, изрыгая проклятья всем племенам Эрина, как божественным, так и смертным, отправился искать Курои.

Нашел. Сгреб меня за шиворот и резко поставил на землю, да так, что я не удержался на ногах и сел.

– О! – Курои изобразил на лице почти неподдельную невинность. – Молодец, Сетантушка, тягать тяжести полезно для здоровья.

Кухулин зло сплюнул под ноги главному чародею Эрина. Он терпеть не мог, когда Курои называл его уменьшительным вариантом первого имени. И Курои прекрасно знал, что Кухулин этого терпеть не мог. Потому и называл.

– Так! Ты какого сида, муманов твоих так-растак, прикрепил ко мне этого недоноска?! – зарычал Кухулин.

– Ну, вот такая тебе, видать, месть сидов настала. А что? – Курои продолжал забавляться и одновременно злить величайшего героя уладов.

– А то! – складная речь воистину не была сильным местом Кухулина.

– Э-э, не понимаю. Решительно не понимаю тебя, Сетантушка.

– Вот он, – Кухулин ткнул пальцем в меня, – не может отразить простейшие удары!

– Те простейшие удары не столь давно не мог отразить весь Эрин, – пожал плечами Курои.

– Издеваешься?

– Наоборот, хвалю. Ладно, чуть-чуть издеваюсь.

– Ага! Я же вижу! Курои, он вообще неумеха! Мешок с навозом! Кусок камня! Клочок сена! Улад мумана! Отрыжка Адданка!

– Не трогай Адданка, он славный морской гаденыш, – заметил Курои, продолжая выслушивать тираду Кухулина со спокойствием стоячего камня.

– Короче! Пошел он! И ты! И твой Адданк!

– Все сказал?

– Все!

– Хорошо. – Курои обернулся ко мне. – Кречертенок, обмани его.

Я мигом исчез. И появился у Кухулина за спиной. Робко постучал по плечу. Тот попытался схватить меня правой рукой с поворота. Я юркнул ему под ноги и снова оказался у него за спиной.

– Чары! – выпалил Кухулин. – Гадость! Откуда я знал, что через Аннуин можно и так ходить?!

– Аннуин здесь ни при чем. Мы и так сейчас в Аннуине, – отозвался Курои и обратился ко мне. – Кречертенок, пойди погуляй. Наставники совет держать будут.

Я отошел. Курои продолжил:

– Послушай, великий герой, шея торквесами рас… разукрашена. Этот мальчуган вместе со своей сестренкой с рождения своего обретались сперва у Бригитты, затем помогали усмирять Безумие Кромма. А потом учились у Мрачного Донна. В Доме Донна. Представил? А еще они – внуки Керридвен.

– Ого!

– Вот тебе и «ого». Ты не научишь его ничему, если будешь заниматься с ним, как с другими в нашей Роще. Но Кречертенок – не бог и не сид и даже не фомор. После Рощи он, скорее всего, отправится к людям. Но он еще не знает, как жить среди людей, как с ними дружить и враждовать. Как с ними биться, откуда ждать подвоха. А если он поймет все эти «как», то равных ему не будет, и все у него в жизни получится. Если ты действительно хочешь его чему-то научить, пойми сначала, что он умеет сам. А сейчас он пока что попросту не понимает, чего именно ты от него хочешь.

– Маги-волшебники! – Кухулин снова сплюнул себе под ноги. На этот раз не зло, а озадаченно.

***

– Не от матери и отца

В этом бренном мире родился,

Но силою колдовства

Я вышел из духа и мысли.

Моя плоть создана и кровь

Из девяти элементов,

Из девяти даров,

Вечным исторгнутых светом,

Из сока сладких плодов

Примулы горной лучистой,

Из почек дерев и кустов,

Ракиты пьянящей, душистой,

Из соли, рудой скреплённой,

Из дикого сладкого мёда.

Из бушующих волн солёных,

Из крапивы жгучей породы

Меня сотворил Гвидион,

Жезлом коснувшись волшебным.

Сотни тайн раскрывал мне он

До того, как я стал бессмертным.

Из дуба, каштана гнедого,

Из сил девяти цветов

Я мощи скопил в себе много,

И мир познавать был готов.

И Мэт колдовал меня тоже,

Лепя первозданный свет.

Не столь я велик, быть может,

Но во все времена воспет.

Огненный бард, как велит мне

Обычай, что очень суров,

Жизни своей картины

Тебе пропеть я готов.

Длинны и белы мои руки,

Как моря девятый вал,

Я сферы сакральной науки

Столетьями познавал.

Во мне безначальной отвагой

Блуждало сознанье эфира.

Я создан был магом из магов

В эпоху творения мира.

Немногие знают ответы

О тайнах магических звёзд,

Про жезл чудодейственный Мэта,

Что в роще священной рос.

Возрождались и гибли светила,

Другие светила губя.

Как же много миров уже было,

Из Аннвна явивших себя!

На рассвете весёлым звоном

Наполнен был Хлоугхор,

Со мною стоял в обороне

Отважный Дилан Айл Мор.

Я, укрытый моллюска пурпуром,

В глубинах морских засыпал,

Я жил во дворцах лазурных,

С драгонами в ночь пировал.

Я помню два острых копья,

Сошедших на землю с неба,

Желавших повергнуть меня,

Лишить долгожданной победы.

Хоть восемь десятков раз

Был ранен жестоко в сраженье,

Не пробил тогда мой час,

И я избежал пораженья.

Я в вепря не раз превращался,

На вепря охотился сам.

Исчезнув, всегда появлялся,

Охоту трубя по лесам.

И гибель народов целых

Сменялась рожденьем из праха,

И все восхваляют смелость

Мою и мою отвагу.

В горах я ползал змеёй

И рыбою в озере плыл,

Светил я лучистой звездой,

Но злою звездой я был.

Сутана моя всех сутан

Красней. Чародейскою чашей

Я мог насылать туман,

Неделю страну скрывавший.

Четырежды двадцать колец

Дыма над головою

Тому подарю, наконец,

Кто их унесёт с собою.

Помыслов чистых силой

Напоил боевой кинжал.

За все сокровища мира

Я бы его не отдал.

Моя лошадь чайки быстрей,

Чьё гнездо скрыто скалою,

Венец мой из красных камней,

Мой щит – с золотой каймою.

У меня сотня долей в добыче –

Доказательство мощи моей;

То войны нерушимый обычай:

Тем почёт, кто в бою всех злей.

Когда-то я был пастухом,

Прежде чем мудрецом родиться,

Я бродил по земле пешком,

Городам чудесным дивился.

Золотом под небесами

Стал я богаче других

И наслаждаюсь трудами

Мастера дел золотых.

И мудрость друидов верховных

Средь лесов и журчания вод

Предрекает в явлениях новых

Артура грядущий приход.

– По-моему, ты мудоплёт, – размашисто-ритмично, в тон Талиесину, произнесла Гвенддид. – Ибо только мудоплёт может приписать своей ничтожной персоне сотворение Блодейведд.

Сестра стояла позади барда, когда говорила эти слова, и тот от неожиданности сдавленно, почти по-девчачьи пискнул и отскочил в сторону.

– И эту чушь о себе-любимом ты читаешь знатным пентеулу и вледигам?

– Гвенддид! – Талиесин, узнав-таки мою сестру, попытался изобразить на лице и в голосе неподдельную радость, но это у него получилось неважно. Неподдельность ему вообще давалась с трудом. Контур его тела зарябил: видимо, Талиесин тут же попытался по старой доброй привычке перекинуться в какого-нибудь зяблика и упорхнуть прочь. Но я заранее вплёл заклинание и крепко держал его на пальцах, поэтому у дарования ничего не получилось. А Гвенддид своим «мудоплётом», кажется, сымпровизировала некую усеченную версию песни поношения с явным прицелом на язык барда, поэтому следующая попытка избегнуть продолжения внезапной встречи с помощью какого-нибудь словесного заклинания заставила нашего давнего знакомого поперхнуться собственной речью.

– Мирддин! – настроение барда ещё больше испортилось, когда он увидел рядом с сестрой меня. – А я тут… э-э-э вот, репетирую.

– Знал бы великий Мат ап Матонви, как ты тут репетируешь и коверкаешь его имя, ох, несдобровать тебе, Светлячок.

– Я теперь не Светлячок, – запротестовал бард, – я теперь Талиесин – Сиятельнолобый.

– Мы видим – аж блестит, как ты через него ауэн гоняешь. Причём чаще всего без толку, – усмехнулась Гвенддид. – Жаль, бабуля Керридвен, когда, наконец, разрешилась тобою, не решилась стереть тебе память о прошлом.

– При чём тут Керридвен?! – запальчиво отозвался Талиесин, выглядевший теперь не столь напыщенно, а напоминал обыкновенного нахохлившегося деревенского петуха, которого только что немного поклевали. – Это всё Котёл! Великий Котёл мудрости!

– Знаем-знаем, а также волшебства, провиденья, воскрешения, изобилия и жертвоприношения, – сказал я. При слове «жертвоприношения» барду сделалось совсем нехорошо – он, видимо, понял, в какую историю вляпался на самом деле.

Я продолжил:

– Волшебную силу Котёл тебе дал. И мудрость тоже. Иначе ты не понял, как можно постоянно сбегать от бабули в различных воплощениях. И даже наш отец Морвран не помог бы тебе своими тайными тропами. Далее в каком-то смысле ты воскрес в человеческом обличии, переродившись семенем в чреве Керридвен и с младенчества помня всё, что было прежде. Теперь дело за жертвоприношением.

Талиесин громко сглотнул.

– Не переживай – всё пройдет без боли, – произнес я, на пару с Гвенддид раззадоренный видом хвастливого лгунишки, уже задававшего в Придайне моду на небылицы, чего мы с сестрой, судя по всему, оба терпеть не могли. – Твоя жертва – это служением нам и нашему делу ровно один год и один день.

– Э, нет, – запротестовал Талиесин. – Бросьте эти ваши божественные штучки! Год и день – это метафора вечности.

– Мета что? – не поняла Гвенддид.

– Неважно. Мудрёное эллинское слово, которое сегодня, как считается, должны знать все новомодные барды Придайна, – съязвил я. – Означает перенос того же смысла с одних слов на другие.

– А, ну да, заклинание, – по-нашему поняла Гвенддид.

– Почти, – уточнил я. – Эллины уже давно не колдуют, как это водилось у них в дни до Кесаря. Поэтому сказители старой школы решительно против заимствований с юга. Но нашему юному одаренному, как сам Огма, другу, желающему сразить слушателей наповал своими… метафорами, вся наша старая школа до звезды. Ну ничего, побродит с нами – пообтешется.

– Я на год и день не подписываюсь! – запротестовал Талиесин.

– Ты и писать-то, поди, не умеешь, – съязвил я. – А насчёт года и дня всё просто. Тебе Керридвен жизнь подарила? Подарила. Хотя за то, что ты, суслик, натворил, можно и в Аннуин – в один конец, так сказать. А мы, как ты помнишь – внуки Керридвен. И по роду нашему заявляем своё право на твой долг. Жизнь за жизнь. В общем, мы её арендуем. Не навсегда. Если выживешь.

А Гвенддид добавила:

– Или, ежели ты не согласен, мы отыщем старого мудрого Мата ап Матонви и расскажем, что ты тут про него и его знаменитого ученика Гвидиона сочиняешь. А Мата, что о нём самом говорят, в последнее время мало волнует. Но после того как Гвидиона посадили в Крепко-Накрепко, Мат очень сильно по любимому воспитаннику тоскует. И не потерпит, чтобы какой-то клещ из человеческого племени порочил его имя.

Талиесин глядел на нас недобро, но беззащитно.

– Ладно, – вздохнул он наконец, – будь по-вашему. Всё равно сейчас не сезон, и пиры у знати – редкость. А на подачки постояльцев придорожных харчевен много не заработаешь.

– И всё-таки поганые у тебя вирши, Талиесин, – решил я добить его, не погрешив при этом против искренности. – А потом ещё скажут, что ты классик.

– Чего? – не понял тот последнего слова.

– Учи латынь, – догадалась Гвенддид, – средь голытьбы Старого Севера за умного сойдешь.

Мы переночевали там же, где и встретились, на постоялом дворе, а на утро отправились в путь.

Я был эхом домыслов об Артосе-Медведе

Белентайн, Белентайн, светлый праздник весны,

Ночь начальная месяца мая.

Ночь влюблённых сердец, ночь скрываемых лиц,

Коих маски спадают под утро лишь вниз,

До поры тайны не открывая.

Белентайн – песнь богов, сладострастная песнь,

Дань природе за щедрость дарений,

Гимн любви, жизни гимн, встреча летней поры,

До утра не свернутся обильем пиры,

Где нет места на ранги деленью.

Занимается пламя высоких костров,

Коих много на леса опушке.

Славит будущие урожаи народ,

В забытьи развесёлом ведут хоровод,

И рекой льётся пиво по кружкам.

Вот выходит из замка властитель Артур

С ним под руку идёт Гвиневера.

Их приветствует с вящим признаньем народ,

Что участья монархов во празднестве ждёт,

Ибо свята народная вера,

Что, чем жарче огонь, тем обильнее год.

Люди церкви сказали, что праздник сей мерзк,

Что народ этим дьявола будит,

Что трекятым кумирам сим воздана лесть,

Что всевышний любого, кто бы он ни есть

За поганую мерзость осудит.

Но никто не ушёл – есть народная честь,

Что ж до церкви, с неё не убудет.

И идёт средь костров королевска чета,

Разбрелась многочисленна свита,

Превозносят правителей все нараспев,

Нарядить во обрядовы платья успев,

И главы их венками увиты,

И личины уже им скрывают лицо,

Ударяют по струнам и бубнам,

И пирующих сомн отправляется в пляс,

Чтобы Беленов огнь до утра не угас,

До поры возвращения к будням.

Пьян британский король, от веселия пьян,

Позабыв, кто он сам и с кем пляшет.

Ночь сия – вот поистине чудная ночь,

Когда горе с унынием гонятся прочь,

Сами ноги ведут тебя дальше.

Вот уж нет хоровода, и парами все,

Взявшись за руки, прочь удаляются.

Нынче ночь Белентайна, секретов пора,

Не расстанется с маской никто до утра,

И неведомо, кто с кем лобзается.

Две девичьи руки обняли короля,

Тело к телу в порыве прижалось.

Встать! Одеться! Уйти!

Но Артур в забытьи,

Время думать ещё не настало.

Белентайн, Белентайн, светлый праздник весны,

Ты, увы, обернулся невзгодой.

О, Артур, сына ты от сестры обретёшь,

Чьим оружием будет коварство и ложь

На погибель британского рода.

 Белентайн, Белентайн, глупость юных годов

Превратится в погибель Придайна.

Злую шутку сыграл Белен, огненный бог:

Брат на брата пойдёт, обнажая клинок,

Предавая семейные тайны.

С первым проблеском дня догорели костры,

Почва пьяная элем пролитым.

Люди спали в кустах, на деревьях и под…

И потянутся дни присносущных забот,

Лишь на ночь будто бы позабытых.

– Необычно звучат наши имена, – задумчиво произнес Артос, когда Талиесин закончил. – Бард, зачем ты их изменил?

Тот лишь пожал плечами:

– Я сложил эту песню, когда гостил в Акве Сулис у одной римской семьи, их предок когда-то был местным эдилом, главой города. Они называли тебя Арториус, о владыка. Как все римляне.

– Да, помню, меня так действительно называли… Но вижу, что теперь у них многое звучит по-другому. Кого же мне в сыновья приписали? Медрота? Или как его там сейчас?

– Мордред, государь.

– Ах, Мордред? Обязательно было переиначивать в «Великого»?!

– Скорее, в «Чёрного», – предположил Талиесин. – Вот, например:

Хмурил брови вождь британский, слушав на жену наветы,

Словеса, что ядовито сказаны ему Мордредом,

И душою овладела злая, жгучая тоска.

Но в желанье разобраться дрогнула его рука.

Он считал, что Гвиневера – лучшая из смертных женщин,

Что жены дурным деяньем он не будет обесчещен.

И невзвидел он Мордреда за неправедный навет.

Кто же знал, что во грядущем прав окажется Мордред!

– Сына… от сестры… Зачатого ею, неузнанной в Калан Май, – Артос вслух подводил итог услышанному. – Сына, который раскрыл неверность жены… Гвиневеры… Гвенвифар… Да, не скрою, была у меня одна Гвенвифар. Или не одна?..

– Что произошло на самом деле? – мне показалось, что я ждал целую вечность перед тем, как задать этот вопрос.

– Я навещал Гвенвифар. Морвран не даст соврать, он знает много и об этой стороне моей жизни. Но Гвенвифар никогда не была моей женой, как и её сестра Гвенвивах. Которую я тоже навещал. Когда сёстры обо всём узнали и чуть не поубивали друг друга из-за меня, пришлось искать удовольствие на другом ложе.

Зачинал ли я детей на Калан Май? А кто их каждый год в эту ночь не зачинает! Даже саксы в пору замирения приезжали в наши каэры на торжества в честь Бели Мора и участвовали в плясках и во всём, что было после.

Но Медрот – не мой сын, хоть в сыновья и годился. Он – мой дальний родич по материнской линии. Хотел прославиться, прибыл ко двору. Юн был, строптив. Мы его в Круг Дракона не приняли, предписали пару зим обождать, пообтесаться. Но он ушёл, сколотил ватагу из таких же, как он сам, не перебесившихся юнцов. Они принялись стращать всех окрест, обирать в набегах. Мы тогда задали недорослям трёпку и поставили условие: или расходитесь по домам, или отправляйтесь на Саксонский берег и встаньте там гарнизоном. Для весу, так сказать. Отправились Медрот с волчатами сторожить саксов. Только не сторожили они, а сговорились против меня и стали ждать подходящего случая. Вскоре он и произошёл – восстали вожди Гвинеда. По нам ударили с двух сторон, мы отступили и встретили их в Камлане. Там я дал своё последнее сражение. М-да, мальчишку надо было всё-таки держать ближе…

Я был смехом барда Нейрина

Меня бывало спрашивали, откуда в Книге Талиесина столько отсылок к христианским образам. Я никогда не видел, чтобы Талиесин не то что книгу писал, что-то больше пары-тройки форфэд Огама чертил, да и то лишь для снятия рвотных позывов. Мне вообще кажется, что светской грамоте, – ну, латыни с греческим, – он обучен не был, а язык Придайна тогда еще на письменность не переложили. Но вот слышал я как-то одну историю (сам Талиесин в правдивости оной не сознается, бедолага), и в версии барда Нейрина при переложении на ваш язык она выглядит примерно так:

Славный бард Талиесин,

Пережив похмельный приступ,

На святой церковный диспут

На денечек на один

Затесался то ль от скуки,

То ль в языческом экстазе

Всю христианскую заразу

Извести в душевны муки

Захотел.

О днях творенья,

Послушании суровом

До утра скрипели в преньях

Два десятка богословов.

Отмолчался лишь ленивый,

Прочие кипели страстно,

Яростно, велеречиво,

Истово и громогласно,

Древности авторитетов

Призывая в очевидцы –

Сто на сто апологетов,

Тьма на тьму седых провидцев.

То ль с похмелья, то ль со злости

Гаркнул славный бард на пленум,

Ажно затрещали кости,

Ажно задрожали стены:

«Вы, отцы, меня достали

Вашим пряно-прелым преньем,

Я уж сам на все детали

Ваше разобрал ученье».

И, икнув-рыгнув, продолжил

Во хмельном своем веселье,

Ибо рот его приложен

Был не раз к шальному зелью,

Пока спорили христиане:

«Что ж, начну, покуда пьяный,

Ибо втрезве станет стыдно.

А кому сейчас обидно,

Может выйти вон отсюда!

На любое ваше чудо

Клал я с ваших колоколен

И с крестов святых часовен.

Крыл Пречисту Деву дважды…

Далее – пишите: важно! –

Клал я в ваших райских кущах

Вот такие славны кучи.

Пил в умат с Авессаломом,

За космы таскал Давида,

А Иоанну Богослову

Дал пинка с большой обиды,

Ваши тетраграмматоны

Я вертел причинным местом…», –

Тут он смолк, запнувшись с текстом

И, наверное, с каноном.

Так остались изумлены

Все епископы-аббаты,

Лишь писец строчил упорно

Всё, что услыхал в дебатах.

Как услышал, так и стало, –

Мол, Талиесин в раю

Побывал и лет немало

В иудейском был краю,

Мол, с Христом он вёл беседы,

Разгонял в аду чертей,

А потом стяжал победы

С Македонцем без затей.

В общем, бред писца глухого,

Юркнув в каждые уста,

Сделал барда молодого

Посвятей того Христа.

А мораль, увы, не нова

Под истории конец:

За любым изустным словом

Завсегда придёт писец.

Погром в Аннуине

Говорят, что сие есть первоначальный вариант поэмы Талиесина «Добыча Аннуина», но это неточно…

Скажу вам словно на духу,

Как стражник на посту –

Никоим образом хвалу

Я не воспел Христу.

Но наш веселый кимраэг,

Валлийский наш язык,

«Вождя» и «господа» навек

Однажды сплел за миг.

Поэтому чтоб знали вы,

Хоть кто-то станет хмур,

Моим объектом похвалы,

Конечно был Артур.

… Нас было семеро по пять

И триста раз по семь.

Считая снова, я опять

Запутался совсем.

Да, переписчики потом

Сгноили на корню

Те строки, где мы всем гуртом

Предались питию.

Вот почему я невзлюбил

Всю кодлу чернецов,

Которые, что будет сил,

Калечат честь отцов.

Какая же в попойке честь?

Сказать нетрудно мне:

Из погребов прислали весть,

Что истина – в вине,

И эта истина гласит,

Что нет того вина,

И ковш – ох, кравчий голосит! –

Достал уже до дна.

Тут кто-то вспомнил о Котле,

Что в Аннуине скрыт –

Вина в нем столько – все залей,

Коль каждый явит прыть.

И, как ведется издревле –

Как было и грядет –

Попировав, навеселе

Все собрались в поход.

На пристани в одну ладью –

Я подчеркну: в одну –

Мы взгромоздились и – адью,

Отправились ко дну.

И, так попавши в мир иной,

Устроили кошмар,

По ходу источав хмельной

Изрядный перегар.

Но, возвратившись – да, с Котлом

И нет, не целиком –

Никто не вспомнил, что за кром

Повергли мы в погром.

Названье каждый изрекал

Иное всякий раз,

Но все, в итоге, я вписал

В нехитрый свой рассказ.

И пусть подсчет я им не вел

И что-то не учел,

Но главное, что есть Котел

И он всегда – Котел!

***

– Ну, чего ты? – Мат ап Матонви присел рядом с Арианрод, плачущей навзрыд. Все это время он чувствовал ее боль и отчаяние, но теперь, казалось, ощущал их так, будто всё это происходит с ним самим.

– Как же так! – всхлипывала Арианрод. – Как же он?!.. Что со мной дальше будет? Что мне теперь делать?

– Хорошо всё будет. Жить, – ответил Мат сразу на оба вопроса. – Жить, Этленн, – впервые за долгое время он назвал ее не тем именем, которое она сама себе взяла, когда вошла в силу, а тем, что было дано при рождении.

– Как?

– Хорошо и правильно.

Арианрод-девочка перестала всхлипывать и подняла на учителя влажные воспаленные глаза:

– Почему, Мат? Почему так произошло? Почему со мной?

– Потому что лучше всего учатся через боль… если учатся, конечно, а не как всегда, – ответил он и погладил Арианрод-девушку по волосам.

Остальное он скажет Арианрод-женщине немного позже. Когда она сможет выслушать и понять. Правда, прежде нужно будет во всём еще разобраться самому.