Змей Горыныч бесплатное чтение

Пролог

Последние дни ходила Марена по земле, оттого и лютовала, остатки своей мощи, растрачивая на бурю, разыгравшуюся за околицей. Завывала вьюга яростно, и слышался в том вое, плачь богини зимней, о красоте своей увядшей и молодости прошедшей. Умирала Марена, владычица стужи и колючих метелей. Наступала пора пробудиться ее сестре младшей – Леле златовласой.

По велению Мары серчал ветер грозный, закручивал вихры снежные, обжигая студеным дыханием; крепчал Морозко, свирепея, тяжелым шагом, огибая свои владения.

Тепло было в натопленной клети. Печь еще хранила остатки жара, согревая прижавшуюся к ней женщину. Совсем молодая она была, но горя хлебнула столько, что навек нескольких бы хватило.

С самого младенчества воспитывала ее мачеха и хоть не была она чересчур злобливой или жестокой, но и на слова добрые не щедрилась. С детства была приучена Малуша к работе тяжелой и там, где свое дитя родная мать жалела, ей приходилось трудиться, показывая, что не зря она получает кусок хлеба за общим столом.

Особливо тягостно стало девушке, когда батюшку ее прибрали к себе сестрицы-Лихоманки. Пять ртов прижил отец от жены новой, всех кормить надобно и каждая ложка каши теперь была на счету в семье, оставшейся без кормильца. Потому не противилась и долго не раздумывала Малуша, когда посватался к ней охотник Могута. И ничего, что с лица не очень то и пригож, зато сильный и ловкий, за таким, как за крепким тыном будешь.

Привел он молодицу в дом, доставшийся ему от родителей, и стала она в нем полноправной хозяйкой. Потекла жизнь размеренная и спокойная, и муж молодой, глядя на супружницу, убеждался, что не зря выбрал Малушу. И нрав у нее кроткий и покладистый, и хозяйка она умелая и расторопная. А когда затяжелела молодка, счастью Могуты не была конца. Родится сын, станет он обучать его охотничьему ремеслу, а коли дочка, то будет матери помощница. Так думал Могута, но не суждено было мечтам его сбыться. Задрал мужчину на охоте медведь и рогатина не помогла, обломилось древко, раззадорив зверя, и не причинив ему вреда. Плакала Малуша горько, когда огню предавали тело мужа, плакала потом, когда в доме пустом одна сидела.

Вдовья доля незавидная, все равно, что сиротская. Осталась Малуша одна во всем белом свете. Мачеха не в счет, свой бы выводок на ноги поставить. «И былинка в поле обрастает всходами. Вот народится дитя, и я буду уже не одна, – рассуждала Малуша».

Ребенок рос в ней не по дням, а по часам и скоро женщина ощущала уже, как он шевелится у нее внутри. Уставать стала Малуша больше прежнего, работа не так ловко спорилась в ее руках, приходилось больше отдыхать. А вечерами, засыпая, оглаживала она живот, представляя пухлощекого малыша со светлыми волосами как у Могуты. И разливалась любовь в сердце ее настрадавшемся рекой бескрайней, потому как не было у нее никого ближе и дороже этого ребенка.

Пела метель свою песню тоскливую, оттого не сразу услышала Малуша негромкий стук. И кого это в час поздний да в непогодь разыгравшуюся принесло? Может, показалось и это ветер бросает комья снега в дверь. Но будто в ответ на ее мысли, стук снова повторился. С тяжким вздохом поднялась Малуша с лежанки и поспешила открывать щеколду гостю запоздалому. Вначале и не поняла она, кто перед ней стоит из-за снега мерзлого, округу застилавшего. А приглянулась и ахнула: опираясь на посох резной, возвышалась на пороге фигура старухи костлявой.

– Пусти, милая, погреться, – хриплым голосом просипела гостья, и огонь блеснул в ее глазах тусклых.

Негоже путнику отказывать в крове в такую то стужу. Зачем чуров обижать, ведь и отвернуться могут.

– Проходи, бабушка, – отступила Малуша, – всем места хватит.

Зашла старуха в избу, а у Малуши дрожь по телу пробежала, таким холодом ледяным от незнакомки повеяло.

– Садись к печке, обсохни, – пригласила хозяйка.

Степенно, точно княгиня, подошла старуха к очагу, развязывая платок и снимая кожух. Под ним у нее оказалась простая рубаха с вышивкой на горловине и по подолу, и угадывались в том узоре знаки Марены зимней. Седые косы гостьи лежали на впалой груди, а между ними блестел медальон серебряный с лебедь-птицей в середине.

Не ускользнуло от старухи, как пристально рассматривает ее женщина и тонкие старческие губы растянулись в понимающей улыбке. Смутилась Малуша под внимательным взглядом гостьи и суетливо потянулась к котелку на печи.

– Киселем клюквенным угостись, бабушка, – предложила Малуша, – еще теплый.

Как должное принимала она ухаживания хозяйки, сидя на лавке, и разговор не спешила завязывать. Служительница Марены перед ней, догадалась Малуша. И что забыла она в такую погоду в их веси? А та, будто угадав думы женщины, сказала:

– Шла я на капище, дары Матушке преподнести. Да видно другой путь она мне уготовила, раз наслала пургу снежную и к дому твоему привела.

Отшатнулась Малуша от волхвицы, неосознанно схватившись за живот. Не к добру служительница смерти переступила порог избы ее. Словно ощущая тревогу матери, задвигался плод, и судорогой боль отдалась внизу живота Малуши.

– Сила кроется в тебе за слабостью внешней, – опять заговорила старуха, – три дубка зачала, и выносила. Да ты сядь, не бойся. Хочешь, судьбу твою скажу?

Глаза странные у волхвицы: выцветшие и непроницаемые, а в глубине искры огня зарождающегося пляшут. И голос поменялся, стал обволакивающим и тягучим.

Подсела Малуша к гостье и тут же ладонь ее накрыла старушечья морщинистая рука. «Какая холодная, – удивилась женщина». До костей пробрался озноб леденящий, сковывая в тиски стылые, оковы незримые.

– Спряла Макошь, мать всего сущего, нити крепкие; соткала полотно из них шелковое; пошила три рубахи белоснежные, украсив узором искусным: Перун с Громовиком принесут победы доблестные, Стрибожич – удачу великую, Молвинец защитит от наветов злых и проклятий. Удался орнамент на славу для подвигов ратных, дел добрых. Только как без воздуха не может существовать ничего живое, так и без любви, самое пламенное сердце зачерствеет. Вплела в рисунок Лада пресветлая звезду огненную, а вместе с ней пламя неукротимое и жаркое, которое всякого сделает мягким и податливым. Любовь истинную несет оберег Ладин, любовь трепетную и искреннюю. Но все же не делится она на четверых, как не делима жизнь с судьбою. Искру ослепительную даровала богиня юная, что костром пылающим сожжет сердца молодецкие, превратившись в полымя погребальное. Не стать дубкам древами развесистыми, не свить на них птицам гнезд родовых, не оставят они корней в землице сырой. Сгинет твой род молодица, – были последние слова вещуньи.

Малуша вырвала вдруг ставшую липкой от пота ладонь. Сердце, птицей в клетке, трепыхалось в ее груди.

«Сгинет твой род, сгинет твой род, сгинет твой род, – звучало в голове и потемнело в глазах от накатившей слабости». Кабы не схватилась за стол, так бы и упала навзничь. Долго она приходила в себя, боясь разлепить тяжелые веки. Дышала глубоко и часто, пока не почувствовала в себе силы вновь взглянуть на вещунью.

– Как мне спасти моих детушек? – обратилась Малуша шепотом к гостье.

Улыбнулась ведьма, и на миг лицо ее преобразилось, став молодым и красивым. Ждала она этого вопроса, зная, что мать на все пойдет, ради спасения своих детей.

– Отдай их Матушке, княгине навьей. Только ей по силам нити судьбы переплести. Жизнь вечная ждет твоих сыновей.

Смотрела старуха в глаза женщине и видела, как отчаянье в них сменяется решимостью.

– Пусть будет так, – произнесла Малуша и тело ее пронзила боль жгучая.

Завыла вьюга пуще прежнего, отозвался ветер свистом диким, заглушая крики роженицы несчастной. Всю ночь бушевала стихия зимняя, лишь к утру стихла так же внезапно, как и началась. Падал с посветлевшего неба снег, мягкий и пушистый, застилая следы, что вели от небольшой избы.

1 глава

Недобрая слава идет о черных горах, что непроходимой громадой возвышаются на самом краю света. Они настолько высокие, что их вершины протыкают небо, а белые снежные шапки, сливаются с облаками. Жизнь давно покинула эти холодные глыбы, и только ледяные ветра полируют их своим стылым дыханием.

Скудная растительность у подножия гор не дает пищи зверям. Но больше страх заставляет их сторониться этих мест. Трехглавый змей выбрал черные горы местом своего логова. И насколько ужасно чудовище в своей мощи и силе, настолько прекрасно оно снаружи. Огромные головы змея держатся на длинных гибких шеях. Перепончатые крылья, как и цепкий хвост, имеют на концах острые ядовитые шипы. Когда он летит, то закрывает собою половину неба, и солнце с луной, играют бликами в его драгоценной чешуе. Золотые пластины чередуются с серебряными и от их блеска слепнет все живое. У каждой головы свой цвет глаз: у средней – зеленый изумрудный, у правой – синий сапфировый, у левой – сиреневый аметистовый, но всякий кто взглянет в них мертвеет, навсегда превращаясь в холодный серый камень.

Огонь подземных недр живет в нутре змея, вырываясь языками смертоносного пламени из зубастой пасти. Он и есть сама смерть. И прозвали его в народе Змей-Горыныч, потому что жил он в горной пещере.

Далеко-далеко, там, где солнце встаёт,

А царица-луна золотая садится.

Змей трёхглавый в пещере подгорной живёт,

Над вершинами снежными любит кружиться.

Бездны навьего мира создание он,

Зёрна смерти как сеяльщик в землю бросает.

Извергающий пламя, огромный дракон,

Взглядом глаз разноцветных, он всех убивает.

Непомерную дань собирает с людей,

Каждый год на Купалу летает за платой.

Забирает прекрасную деву злодей,

В свой чертог уносясь, с ношей в лапах зажатой.

Но недолго он нежится пленниц теплом,

Взором с ними иль рано, иль поздно, встречаясь.

И становятся девушки камня куском,

В изваянья застывшие, в миг превращаясь.

Юных девушек вечна теперь красота,

И пускай от неё стужей с холодом веет.

Не откроются больше для вдоха уста,

Никогда ни одна из них не постареет.

2 глава

Приближалась волшебная ночь Купалы, когда зажигались священные костры и молодые пары водили вокруг них хороводы; ночь, когда девушки на выданье плели венки и пускали их по воде, гадая на судьбу; ночь, когда расцветает цветок папоротника, наделяющий нашедшего его даром предвидения и способностью находить зарытые глубоко в земле клады.

Только не радовался люд в славном граде Любече приходу праздника. В пору собирать валежник и сухостой не для купальских костров, а для тризны. Ходил сам не свой, боярский сын Красен – его невесту в этом году отдавали на откуп Змею-Горынычу. Расцвела Заряна в свою шестнадцатую весну, что яблонька, и нет ее пригожее, хоть всю округу обойди. Очи, точно озера бездонные, окинет взором, а кажется, в душу заглянула. Волосы – белёный лен, а уста – сморода спелая. И голос ее, что капель вешняя, чистый и звонкий, а коль рассмеется, то и у других губы помимо воли в улыбках растягиваются.

Влюбился боярыч без памяти, и хоть нечета ему была дочь десятника, да только не противились родители выбору единственного сына и готовились засылать по осени сватов. Лишь для Красена с Заряной этим летом светило солнце, и лишь для них пели птицы, и не было их счастливее во всем белом свете. Казалось никто, и ничто не может омрачить их радости и любви, да только лихо подкралось тучей темной, накрыв мглой беспросветной, сумраком колючим.

Поведала Заряна любимому, что вызвал князь нынче батюшку ее к себе, чтобы сообщить, что дочь его змею трехглавому отдана будет. Сама рассказывает, а слов не разобрать из-за рыданий горьких, плача надрывного.

– Любушка моя, голубка ненаглядная, – прижимал к себе безутешную девушку Красен. – Как же это, – и такая пустота непроглядная разливалась в сердце молодецком, что, хоть вешай камень на шею, да прыгай в омут самый глубокий.

– Видно не судьба мне повой надеть, да деток малых качать, – еле слышно шептала девушка.

– Не отдам, – зло выкрикнул Красен, – не Змею, не князю. Пусть другую ищут, а мы с тобой убежим. Время еще есть, два дня осталось до Купалы.

Затеплилась надежда в очах бездонных, огоньком слабым, и тут же погасла, не успев разгореться.

– Нет, не могу я так, другую девушку обрекать на участь страшную. Коль выпала мне доля недобрая сгинуть в лапах чудовища крылатого, то с честью я вынесу испытания уготованные.

Стиснул зубы боярыч, но ничего не сказал, не помогут слова кручине его затаённой и Заряне от них легче не станет. Целовал он ее ручки белые, гладил персты тонкие, а сам думу думал тяжкую, как спасти суженную от доли незавидной.

Вот и сумерки вечерние багряным кружевом оплели небо лазоревое, и звезды, словно бисер драгоценный, рассыпанный рукой щедрой, стали загораться на пути луны выплывающей, когда Красен, проводил Заряну до дома. Долго он прощался с горлинкой любою, но утро летнее близко, а ночь еще ближе, дело еще было у боярыча в час поздний.

Ночь овеяна тишью, приятной прохладой,

Не тревожит округу кузнечик-трескун.

Луг пред озером хмелем порос с дикой мятой,

Поселился в лачуге здесь старый колдун.

В ворожбе с колдовством преуспел мудрый Ве́дан,

Говорят, водит дружбу с самим водяным.

Служит ворон ему, он кудеснику предан,

От рожденья хозяин его был слепым.

Ворон тот необычный, был снега белее,

На плече старика он обычно сидел.

Чем сильнее волшба, тем взгляд птицы тускнее,

Ворон, как и колдун с каждой чарой старел.

Хоть и был Красен не из робкого десятка, но с опаской он пробирался сквозь травы высокие, да крапиву жгучую к хате колдуна. Не всякий при свете солнца полуденного решался заходить к нему, не говоря уже про час послезакатный, когда нежить пробуждается и хозяйничать начинает.

Заухал совсем рядом филин, треснула ветка под ногами, а боярыч того и гляди сорвется на бег. Злой морок с ним играется, водит по заколдованному кругу. Бывало, собьет одинокого путника с дороги, заморочит голову, тому кажется, что половину пути одолел, а на самом деле, на месте топчется. После утром находят скитальца уже мертвым – все силы за ночь нечисть высосала.

– Чур, меня, – прошептал Красен, и пелена будто спала, и морок отступил. Слаб он пред защитой рода.

Открылись взору боярыча поляна и обветшалая хата с покосившейся крышей. Выглядел домишко хлипким и ненадежным. В морозы, да стужу такой и не натопишь, со всех щелей выдует. А колдун ничего, живет, и зимой без кожуха ходит, словно холод ему нипочем.

Спит, поди, уже Ведан, а как разбудишь его, вдруг осерчает и прогонит? Но и отступать Красену некуда. Ступил он на прогнившие доски, что некогда были крыльцом, только занес руку, чтобы постучать, а дверь сама с натужным крипом приоткрылась, будто приглашая войти. Повеяло с хаты кудесника травами сушеными, да сбитнем земляничным. Переступил боярыч порог, всматриваясь в сумрак лачуги, разбавленный лунным светом, и аккурат наткнулся взглядом на хозяина, сидевшего на лавке, лицом к гостю незваному. Оторопел Красен сразу, да быстро спохватился, в пояс, поклонившись колдуну старому.

– Доброго здравия, – обратился с почтением мо́лодец к Ведану, – прости, что явился в час поздний. Дело у меня срочное и помочь только ты можешь.

– Ведаю я, зачем ты пришел, – надтреснутым голосом заговорил старче. – Судьбу хочешь обмануть, колесо жизни обратить. Немногие смельчаки на это решались, а еще меньшему числу это удавалось.

Не выпроводил колдун Красена, и то хорошо. Приготовился боярыч слушать, а старик не торопится, словно раздумывает. Ворона ручного снял с плеча костлявого, посадил перед собой на стол и глазами невидящими впился в птицу. И пока смотрел он на нее, росла за Веданом тень ворона, на стены лезла, в углах ломалась. Вот-вот доползет до Красена, к носкам сапог уже подобралась, но ворон захлопал крыльями огромными, защелкал клювом изогнутым, и тень пугливо уменьшилась, рассеялась как предрассветный туман. Не по себе сделалось боярычу, но колдун еще своего слова не сказал.

– Слушай, Красен, сын боярский, и запоминай. Надобно тебе изловить дочь хозяина озерного и поменять местами с зазнобой своей. Времени у тебя мало осталось для исполнения задуманного. Последняя ночь.

Растерялся Красен, смотрит на колдуна, силясь понять, не насмехается ли он над ним. С малых лет детям вбивали в головы, что лучше не связываться с русальим народом, особенно на купальской седмице. Заманят, завлекут девы озерные красотою своей колдовской, захороводят в плясках диких, а потом утянут на дно глубокое, прижмут камнем тяжелым и будешь лежать там, пока косточки не истлеют и в ил не превратятся.

– Как же мне поймать ту, что соткана из лунного света и в жилах которой, вместо крови горячей, течет водица холодная?

– А ты согрей ее, – колдун усмехнулся. – Кусок льда, можно растопить горячим дыханием, руду железную расплавить в кузнице жаркой, и полено оживает в руках резчика искусного. По закону мироздания – живое становится мертвым, но и из нави бывают, возвращаются в явь. Я все тебе сказал, Красен, сын боярский, и даже боле. А теперь ступай, устал я.