Лестница из Терновника. Знакомство бесплатное чтение

Макс Далин
Лестница из терновника 1

…В бою со Смертью одержав победу,

Князь Жизни ей позволил жизнь дарить —

Любовью породили род людской,

И в каждом сердце — Зло с Добром на равных…

Господин Он-О из Семьи Фу, Кши-На,

Нги-Унг-Лян, 1278 г.

…Свежий ветер избранных пьянил,

С ног сбивал, из мертвых воскрешал…

Если ты на свете не любил —

Значит, и не жил, и не дышал!..

В. Высоцкий, Россия, Земля, XX век

Книга первая
Знакомство

…Нам прививки сделаны от слёз и грёз дешёвых,

От дурных болезней и от бешеных зверей,

Нам плевать из космоса на взрывы всех Сверхновых —

На Земле бывало веселей!

В. Высоцкий, Россия, Земля, XX век

Запись № 24–01;
Нги-Унг-Лян, Кши-На, горное плато Хен-Ер

Сегодня я, наконец, на месте. Радостно.

Вообще-то, «на месте» — громко сказано: от гор Хен-Ер до ближайшего города километров четыреста, никак не меньше; абориген может попасть сюда только случайно — поэтому этнографу тут, в сущности, делать нечего. В горах работают биологи; это место — биологический рай, месяц работы опровергает сотню лет классических теорий. Лаборатория тщательно замаскирована; даже вблизи она напоминает горный кряж — чтобы гарантировать секретность миссии: аборигенам совершенно не нужно о ней знать. Ксенологи и эволюционисты с Земли пускаются на любые ухищрения, чтобы попасть на плато Хен-Ер хотя бы в командировку.

Этнографы на Нги-Унг-Лян так не рвутся. В этом мире уже произошло катастрофически много несчастий с земными учеными. Смерть — не худший случай, ей Богу…

А вообще, я замечал, даже биологам аборигены не нравятся. Срабатывает охранная система «ключ-замок» — местные гуманоиды слишком похожи на людей, но при этом не люди, наше подсознание выдает неслышный сигнал тревоги: «Чужой! Оборотень!» В других гуманоидных мирах система иногда сбоит, не распознает, чужак воспринимается, как землянин другой расы — люди пускаются во все тяжкие. Гражданское население Земли вытаращивает глаза: «Ах, Аэлита! Неужели возможно — с инопланетянкой?!» — ужас, помноженный на болезненное любопытство. Что возьмешь с гражданских… Этнограф знает: вживешься в образ, просуществуешь в их мире, в шкуре шамана-барона-аптекаря-министра-менестреля лет десять — и они для тебя уже не инопланетяне. Люди для тебя инопланетяне.

Но на Нги-Унг-Лян такого не случалось и, надо думать, не случится. Совсем чужие. Хотя у меня нет статистики для точного вывода… мой предшественник, продержавшийся дольше всех, не проработал тут и полугода. Сняли с программы — нервное расстройство. Его от аборигенов тошнит, физически. От любого телесного контакта, хоть от толчка локтем в толпе, замыкает — фобия. А, казалось бы, прожженный парень, немолод, работал на Шиенне…

Смешно, как подумаешь. Шиенна считается непростым местом: гуманоидная — да ладно, человеческая! — культура, уровень развития основных государств мира соответствует примерно Х-XI веку земной Европы. Как говорил один из моих приятелей-историков, милейший Женька Проскудинов, «царство мрака и срака». Местные жители ещё не знают понятий «канализация», «гигиена» и «микробиология» — ох! По колено в грязи, дерьме и прочих средневековых радостях. К вони города надо привыкать неделями. И ничего, нормально. Привыкаешь в конце концов. И к тараканам ростом с ладошку младенца, и к крысиному помету в твоем утреннем напитке, и к цвету нижней юбки твоей случайной подружки — каковой цвет гражданским лучше не описывать. И к обыденным смертям. Работать интересно; на частности порядочный этнограф не должен обращать внимания.

Брезгливость — свидетельство профнепригодности. Зато фатализм — очень и очень полезное качество.

Нги-Унг-Лян — «старше» Шиенны. Можно прикинуть век семнадцатый-восемнадцатый, причем культура — не сравнить с шиеннской. Аккуратники. Уже изобрели примитивный микроскоп, понимают, что такое зараза, но и раньше отличались мастерским избеганием эпидемий. Надо думать. Их обычный уровень смертности — в мирное время, в нормальной обстановке — так высок, что приличная земная эпидемия чумы, вероятно, погубила бы цивилизацию. Они очень наблюдательны, среди них есть отменные интуитивные лекари, они любят чистоту и прирождённые эстеты; их города — конфетки, сравнительно. В здешних, расположенных в предгорьях Хен-Ер, в стране под названием Кши-На, есть что-то общее с раскрашенными японскими гравюрами по ощущению; Анатолий Петрович, начальник биологической партии, в разговоре со мной называет аборигенов «эти твои самураи».

Со странным выражением лица. Боюсь, что это — гадливость.

Я рассматриваю фотографии «своих самураев», своих нги-унг-лянских ровесников, сделанные со спутника, — никто, кроме этнографов, в прямые контакты не вступает. То же самое впечатление, что и на Земле: никакие они, конечно, не самураи. Но не кажутся мне отвратительными, как многим другим парням с Земли. Хотя… я ещё с ними не жил.

Мой камуфляж несовершенен. Я смотрю на себя в зеркало — и на изображения местной молодежи. Прикидываю возраст своего «персонажа» — он старше меня лет на восемь. За тридцатилетнего местного жителя я никак не схожу, и моя, довольно-таки привлекательная для земных барышень, физиономия кажется мне грубой харей по сравнению с фотками аборигенов.

Здешние мужчины гораздо женственнее наших. На земной лад — очень женственны, одно это у многих землян вызывает омерзение. Из-за мягкого очерка лица, больших глаз, чистой линии подбородка, у всех, вне зависимости от местной расы, как у земных женщин; правда, у отчаянных местных мачо с возрастом лицо грубеет, но ненамного. Из-за того, что на их телах фактически нет растительности, а на лицах её нет в принципе. Гнусно было, когда весь мой волосяной покров выжигали лазером, зато теперь я гладкий, как младенец — первого работавшего здесь этнографа убили от ужаса перед его щетиной: приняли за злого духа. Ещё из-за того, что их подросткам и юношам нравятся косы, ожерелья, браслеты, из-за того, что местная аристократия следит за руками, как может, и показывает холеные пальцы, как земные манерные дамочки. Из-за подчёркнуто небрежных поз, кошачьей лени и расслабленности движений в покое — и пружинной собранности в минуту опасности, опять-таки, кошачьей. Из-за балетной какой-то пластики, чужого строения скелета и мускулатуры, чужого строения суставов… Человеческие мужчины движутся гораздо более угловато, резче — особенно демонстрируя силу. Боюсь, что в толпе буду выглядеть, как танк на городской улице…

Внешность аборигенов обманывает дилетантов. Мы все мыслим стереотипами; наши стереотипы, прихваченные с Земли, могут определить юного местного аристократика как «жеманного хлыща», он кажется слабым и зависимым — если не приглядываться. Землян несет, они могут почувствовать себя королями в этой «стране слепых», стране хлюпиков — и это их последняя иллюзия в жизни.

Мне никогда не подделать жаркий огонёк, горящий в глазах любого аборигена, эту искорку в их душах, которая при виде крови разгорается в полыхающий костер. В меня вцементирован ограничитель внутривидовой агрессии, я не могу убить человека, не перешагнув через высоченный внутренний барьер — у здешних, похоже, этот ограничитель отсутствует в принципе. Как факт. Любил-убил. Господь наш Иисус до этого мира не добрался — а буде добрался бы, вероятно, был бы тут крайне непопулярен. Другие представления о гуманизме.

Перед самым отлетом случайно слышал, как мама говорила по телефону приятельнице: «Коля исследует цивилизацию гермафродитов», — с легким презрением к самому факту существования гермафродитов, ничтожных созданий. Ей простительно, она химик. На самом деле, Коля — я — прилетел сюда, чтобы исследовать цивилизацию боевых гермафродитов. Отнюдь не бабочек. Гермафродитов — прирождённых убийц. Гермафродитов с Нги-Унг-Лян, мира, опровергающего теорию эволюционистов о невозможности существования биологической системы такого типа, не вырождающейся через несколько поколений.

Старые теории допускали в качестве модели статичную культуру гермафродитов, размножающихся автономно, запуская природный механизм самооплодотворения в подходящем возрасте — её даже описывали в научных трудах и фантастических романах (правда, больше в романах, чем в трудах). Тогда у генетиков считалось модным доказывать, что эта модель не работает: при фактическом клонировании, без обновления генетического материала, в каждой цепочке поколений стремительно накапливается генетическая погрешность, возникают мутации и наследственные болезни, вскоре становясь несовместимыми с жизнью. Для того, чтобы эффективно бороться с вырождением, высшим животным необходимо постоянное обновление генофонда, а потому оптимальный способ размножения — двуполый, соединяющий генетический материал двух организмов.

Гермафродиты с Нги-Унг-Лян нашли альтернативу. Оригиналы, надо отдать им должное…

Биологи гостеприимны. На обед у них — местная дичь и местные же фрукты, здешняя флора и фауна съедобна и даже вкусна, если её готовить на земной манер; потом, в роли радушных хозяев, зоологи Крис и Сашка приглашают меня в виварий, чтобы я посмотрел на животных. Виварий — зрелище, поражающее воображение, хоть эти существа уже давно знакомы по фильмам-слайдам. Видовое разнообразие зоологи хорошо представили. Забавное создание, которое хочется назвать «попугаем», важно надувшись, сидит во главе стайки «условных самок», уже перелинявших, менее ярких, без хохолков. В отдельных клетках на изрядном расстоянии друг от друга — звери, очень напоминающие земных енотов; они игнорируют пищу, занятые одной жгучей проблемой — как добраться друг до друга. Они пыжатся, фыркают, ерошат шерсть роскошными полосатыми гривами, пушат мохнатые хвосты столбом, — как земные животные-самцы перед самкой, — но при этом демонстрируют выраженную агрессию, скалятся, щелкают зубами и показывают когти. На языке нги-унг-лянских гермафродитов это означает: «Я люблю тебя, а потому сделаю самкой или убью! Подчинись!»

— Хочешь, стравим их? — смеётся Сашка. — Половозрелые особи в период активного поиска партнёра, хе! Молодые, шустрые… Если их выпустить — немедленно подерутся, а потом победитель у побеждённого причиндал откусит и съест. И будет у него самочка.

— Пошляк, — смущённо улыбается Крис. — Ник, этот вид млекопитающих организует брачное сражение наиболее традиционным способом. В природе у каждого взрослого самца — гарем трансформированных самок, а молодые ищут себе…

— Приключений на гениталию, — заканчивает грубый Сашка и хохочет, конфузя англичанина.

— А вы знаете, ребята, — говорю я тоном мэтра-этнографа, — что представители здешних городских низов стравливают таких половозрелых и делают ставки на то, кто останется самцом? Популярная плебейская игра… азартная.

— Сыграем, мужики? — тут же предлагает Сашка. — На интерес? Не, я серьёзно — мучаются же зверюшки, у них гон, а мы всё равно собирались наблюдать трансформ и беременность…

Крис колеблется. Эти существа традиционно легко размножаются в неволе. Биологи хотели отловить несколько пар, сравнить трансформацию у нескольких «условных самок», подсадить уже рожавшую «условную самку» к «условному самцу» и пронаблюдать, как спаривание пройдет в этом случае… Но мне интересно — и Крис соглашается. Мы с Сашкой делаем ставки; я выбираю более тёмного, с забавной полоской над глазами в виде буквы W, Сашка — того, что посветлее, который всё время морщится, показывая клыки. Ребята очень умело вынимают шипящих и лязгающих зубами зверей из клеток за шиворот и запускают в просторный вольер.

— Чтобы не стеснялись, — комментирует Сашка. — Это у них будет общая территория. А то чужак на территории владельца скованно себя чувствует, может просадить бой из чистой нерешительности.

— Наверняка местные владельцы тотализатора умело этим пользуются, — замечаю я.

Я жду, что звери сцепятся сразу, но они принимают друг против друга угрожающие и живописные позы, демонстрируя собственную боевую подготовку, — и осторожно, чуть касаясь, обнюхиваются, начав с носов и закончив анальной зоной, совсем как земные собаки. Они двигаются очень медленно, не сводя друг с друга глаз, — и вдруг с визгом кидаются в драку, сцепившись в вопящий клубок.

Клубок то распадается, то сцепляется снова. Мой хватает Сашкиного за ухо, Сашкин пронзительно верещит и вцепляется моему в губу. Мой отдирает противника от себя обеими передними лапами, напрыгивает сверху, треплет за холку… Пышная чёрно-бело-серая шерсть — в крови…

И тут Сашкин заваливается на спину, всем видом умоляя: «Не бей меня», — подставляя горло под укус, отдается на милость победителя. Остановка агрессии позой покорности — так делают млекопитающие и на Земле, а вот дальнейшие действия победившего — это уже местная экзотика.

— Тьфу ты, пропасть, — усмехается Сашка. — Мой продул, бестолочь! Тоже — с-слабак…

— Кофейку мне принеси, если проиграл, — торжественно и барственно говорю я. Крис смеётся.

Между тем проигравший кричит, но не вырывается. Победитель тщательно вылизывает «новую самку»; он становится бережным и осторожным. Враг-самец превратился в объект заботы и любви.

Поучительная картина. В этом мире в принципе отсутствует разделение на два пола с рождения — но почти все животные Нги-Унг-Лян утверждают свой пол и мужское доминирование в бою.

И люди…

Я пью кофе и снова разглядываю себя в зеркало, стараясь смотреть глазами аборигенов. Хочется быть совершенно уверенным, что нигде не напортачено — но, вроде бы, всё в порядке. Я выгляжу, как простолюдин. Грубая скотина, высоченный и слишком широкий. Хамская морда с крупными чертами, тяжёлая челюсть, маленькие глазки… Волосы коротко, неровно острижены. Деревенщина или наемник. Или — и то, и другое. Урод, но с лица не воду пить. На мне длинная посконная рубаха, такая же длинная куртка из якобы дешевой недубленой кожи, широкие штаны — мне не по чину подчёркивать гульфик, обойдусь и так — и тяжёлые сапоги, подкованные железками. У меня на бедре — тесак в ножнах. Эта штуковина напоминает мачете, местные мужики используют такие для рубки тростника, резки лоз — и брачных поединков. Мой тесак — копия местных, но из керамилона; теоретически может резать не только медные листы, но и железные лезвия. Меня год до позеленения обучали местным приемам боя, модифицированным земными инструкторами. В данный момент я весьма сносный фехтовальщик.

Я не люблю фехтования, я не маньячил холодным оружием, я собираюсь уклоняться от боя, как только смогу. Фехтование любят люди другого типа — им противопоказана работа на Нги-Унг-Лян. В начале исследований был момент, когда среди этнографов выбирали увлеченных бойцов — потом эту практику прекратили навсегда: у фехтовальщиков-землян не выдерживает психика, они превращаются в одержимых убийством. Аборигены это чувствуют: одного из наших д’артаньянов зарезали во сне, второго пристрелили, третьего забрали домой, когда горожане начали от него с омерзением шарахаться.

Здесь не нужен вояка. В любом мире хватает и своих убийц. Здесь нужен человек, способный удержаться на той тонкой грани, на которой аборигены балансируют с младенчества — между любовью и смертью. И жестокие женственные лица здешних бойцов не должны бесить, не должны раздражать, не должны провоцировать. Они должны перестать быть тебе инопланетянами.

Вот тогда ты соберешь годный материал.

***

Ра почувствовал, что становится взрослым, в день первого поединка Старшего Брата.

До этого жизнь казалась простой, понятной и светлой. Любые неприятности забывались быстро, так же быстро, как высыхают на листве дождевые капли — небесные слезы. Разбитое колено заживало. Зимняя лихорадка унималась. Страстные ссоры с товарищами по играм после драк сходили на нет. Мать и Отец не бывали недовольны подолгу. Мир устроен хорошо, и всё в нем занятно — примерно так выглядела философская база Ра в те времена.

Конечно, Ра знал, что небосвод Семьи Л-Та вовсе не безоблачен — но он сам не видел этих облаков в солнечном сиянии детства. Он, как любой из братьев, скорее, гордился, слыша в адрес Семьи Л-Та слова «опальный род» — надлежало насмешливо и надменно ответить: «Такая опала — это не пропасть, а вершина, потому что Государи всегда опасались моих предков!» Возможно, Семья Л-Та не располагала большим богатством, но Ра никогда не бывал по-настоящему и подолгу голодным — потому врезал бы любому, кто назвал бы его родичей бедными. Все остальные неприятности и хлопоты казались Ра непостижимыми, а потому несуществующими. Жизнь в его представлении была вечной, спокойной и огромной, как Лиловая гора — во всяком случае, до тех пор, пока не пришло Время Старшего Брата.

Ра обычно общался с Третьим братом — они были почти погодки. Старший Брат и Второй Брат, само собой, всегда существовали на другом этаже бытия, выше и дальше — почти в мире взрослых. Ра страшно радовался, когда удавалось провести в этом горнем пространстве хоть некоторое время. Там было невероятно интересно: бешеные необрезанные жеребцы, фыркающие и дико косящие кровавым глазом, лихие драки на палках, ужасные истории, рассказанные ночами, у костра, венки из цветов и ожерелья из красных ягод, шуточки, понятные ровно настолько, чтобы можно было посмеяться вместе со всеми… Юноши из свиты Старшего и Второго общались с Ра снисходительно-нежно, будто имели в виду старую пословицу: «Старший — благословение Небес, Младший — их улыбка». И казалось, всё так и пойдет. Всегда.

Пока Ра не оказался в крайне неловком положении, случайно подслушав чужой разговор — взрослый разговор, совершенно не предназначавшийся для его ушей.

Ра сидел на полу в комнате Матери и чинил клеточку для сверчков. У него на коленях лежал пучок гибких сухих травинок, которыми нужно было связать тоненькие реечки — сложное и требующее внимания дело. Ра увлекся так, что почти не замечал ничего кругом. Как всегда в летнюю жару, рамы выставили — и солнечный воздух, пахнущий садом, заполнял комнату. В снопах солнечного света медленно плавали пылинки. Ра хотелось прохлады, и он спрятался от горячих лучей за расписной ширмой, на которой в голубых тростниках сражались дикие коты.

Шаги и голоса словно разбудили его. Ра услышал шелест шёлковой накидки Матери и сильный влажный запах лилий. Мать сопровождал Старший Брат; судя по шуму, который он произвел, распахивая дверь и задев что-то ножнами меча, Старший нервничал или злился.

«Вообще-то, похоже на него, — подумал Ра, — но не в обществе же Матушки!»

Он поборол мгновенный порыв выбежать к Матери навстречу, чтобы обнять её; говорились такие странные слова, что Ра просто должен был дослушать всё до конца. Ведь если его заметят — отошлют, сказав: «Тебе ещё рано думать о многих вещах». Это несправедливо.

— Мне не нравится! — говорил Старший Брат запальчиво, шагая по комнате взад-вперед. — Почему всегда было можно, а теперь нельзя? Запретите мне ходить босиком, чтобы не огрубели ступни, спать на земле, чтобы не подцепить лихорадку, запретите мне дышать воздухом с гор, чтобы я не вдохнул проклятие! Каким заморышем меня считают?

— Весенний гром, ты говоришь не о том, — сказала Мать. По её голосу Ра понял, что она не сердится, но огорчена. — Ни я, ни Отец, не запрещаем тебе поединков на заточенном оружии в принципе. Мы всего лишь не хотим, чтобы это были поединки именно с Ди.

Старший Брат остановился.

— Но — почему? — спросил он как-то растерянно, сразу снизив тон.

Голос Матери похолодел.

— Вы оба выросли, — сказала она. — Кто тебе Юноша Ди, ураган?

— Паж, — сдавленно ответил Старший. — Партнёр для тренировок.

— Он — родом из деревни, — продолжала Мать. — У него нет ничего, кроме того, что мы ему дали. Ты ведь понимаешь, что в любом случае Официальный Союз с Ди исключен?

Старший молчал.

— Ты ведь не хочешь разбить его жизнь и сердце? — спросила Мать мягче. — Ты, наверное, не хочешь, чтобы мы с Отцом отослали его назад в деревню? Мне кажется, юный рыцарь, получивший образование вместе с тобой, не будет счастлив среди мужиков…

— Он мне… друг… — сказал Старший так, будто ему причиняли боль, и он старался не закричать. — Просто друг.

— В вашем возрасте среди ровесников не бывает «просто друзей», — сказала Мать. — Бывают враги, слуги, никто — и возлюбленные. Я нахожу, что мы напрасно не поговорили с гадальщиком ещё год назад — но это поправимо. Господин К-Тар из Семьи А нашёл Юношу из хорошего дома, который подходит тебе по пяти знакам. Я хотела показать тебе его письмо, а ты вскочил, как рассерженный кот, — Ра с удивлением услышал в её голосе улыбку.

— Да я убью этого типа и всё! — усмехнулся Старший, но сразу вслед за словами зашуршала бумага.

Ра ужасно захотелось взглянуть на настоящее письмо от Официального Партнёра, но тогда получилось бы, что он до этого вел себя нескромно и подслушивал украдкой. «Лучше пусть обо мне вообще не знают», — подумал Ра и остался сидеть за ширмой.

Звуки рисовали совершенно отчетливую картину. Шёлковый шелест и чуть слышный скрип — Мать села и, вероятно, улыбается, наблюдая за Старшим. Шуршание бумаги, насмешливое фырканье — Старший читает письмо.

— Юноша Яо из Семьи О-Ми! — сказал Старший то ли зло, то ли с каким-то жестоким смешком. Он произнес «Я-аао», как бродячие актеры декламируют трагедии. — «Писал в день, когда зацвели розовые акации!» Протягивает мне руку! Ха, Мать, его ладонь меньше моей!

Они помолчали — вероятно, рассматривали традиционный отпечаток ладони на письме. Ра подумал, что Старший Брат, наверное, сразу приложил к отпечатку свою ладонь.

— Нельзя судить по бумаге, — сказала Мать. — Юноша Яо рожден в тот же год, день и час, его Семья занимает достойное положение. Вот увидишь, знаки сойдутся, если вы коснетесь друг друга руками.

— Ну и каков он? — спросил Старший. Теперь он, похоже, хотел скрыть небрежностью любопытство. — Он хорош собой? Он — хороший боец? Он нормально воспитан? Почерк у него… ничего.

— Он аристократ, — сказала Мать, повеселев. — Красивый. Волосы цвета мёда. Фехтовальный стиль «Прыжок Рыси», как и у тебя. Вот что сказал гадальщик. Тебе надо ответить на письмо. Когда он приедет, ты сам всё увидишь.

— Дашь мне бумагу? — спросил Старший. Он ещё волновался, но его злость прошла. Теперь он торопился написать ответ Юноше Яо из Семьи О-Ми — и забыл обо всём остальном.

Мать вышла в дверь, ведущую к кабинету, и Старший почти выбежал за ней. Ра, собрав своё имущество — реечки, траву, каркас клеточки — выскользнул в противоположную дверь, в сад — и едва не столкнулся с Юношей Ди.

Ди и вправду родился в деревне — но, глядя на него, об этом никто не догадался бы. Его обветренное, умное и нервное лицо казалось аристократически породистым, манеры — безупречными, а вкус — утонченным: Ди был совсем маленьким, когда его взяли в свиту юного Князя. Ра тихонько восхищался им издали: и его фехтовальным стилем, и тем, как легко он понимал зверей — соколов, лошадей и собак — и, в особенности, тем, что в его голосе не слышалось снисходительности, когда он обращался к младшим. Ди всегда был весел, но сейчас выглядел бледным и напряжённым; он грыз костяшку указательного пальца — и прокусил её до крови.

«Ди тоже слышал этот разговор, — подумал Ра. — Ему плохо оттого, что Старший не приказал отослать письмо этого чужака назад и не стал возражать, когда Мама запретила поединки. Неужели из-за этого стоит так мучиться?»

— Ди, — сказал Ра, — тебе не хочется, чтобы у Старшего Брата был Официальный Партнёр?

Ди слизнул кровь и улыбнулся через силу.

— Что ты, Дитя, — сказал он. — Меня это радует. Значит, скоро мы с тобой будем есть пионовые пирожные на свадьбе, да? О, у тебя ускакал сверчок? Ты идёшь ловить другого?

Ра подумал, что Юноша Ди не хочет говорить откровенно. Сперва это его обидело, но потом, размышляя и вслушиваясь в пение сверчков в саду, Ра решил, что Ди просто нужно побыть одному и смириться с положением плебея, которому никак и никогда нельзя вступить в брак с господином.

Впервые Ра задумался о странных и сильных чувствах, которые правят миром взрослых. С одной стороны, зачем Ди нервничать и огорчаться, ведь Мама вовсе не хочет отсылать его в деревню. Он может по-прежнему дружить со Старшим; им запретили только поединки на остром оружии… С другой стороны, почему Старший должен знакомиться, сражаться и вступать в брачный союз с каким-то там Яо, которого никогда в жизни не видел? Чем этот Яо лучше Ди, кроме того, что он — аристократ? Тем, что у него волосы цвета мёда, длинные, как у людей благородного происхождения, а у Ди — короткие и тёмные? Да ну и что, зато Ди — самый сильный из всех юношей свиты, он лучший наездник и лучший стрелок, и, уж конечно, умнее этого Яо!

Летний зной раскалил сад до бледно-золотого цвета. Сверчки звенели громче, чем обычно, а розовая акация благоухала тяжёлым, сладким, хмельным ароматом, который висел над кустами в ярких гроздьях цветов неподвижно, как туман. Ра бросил недоделанную клеточку и ушёл к водоему. Из каменной чаши, оплетенной плющом, бил ключ, и холодная вода стекала в бассейн, где хотелось не просто выкупаться, а поселиться навсегда, превратившись в рыбку-златоперку. Третий Брат и дети из свиты Ра плескались в воде. Рядом, на камне, сидел горбатый Юноша К-Ви, старый дядька детей Семьи Л-Та, который, будучи калекой, никогда ни с кем не сражался и не был в браке. Он рассказывал сказку, и в его голосе слышалась страстная вера в каждое собственное слово.

Ра, очнувшийся от знойного полусна после холодной воды, присел рядом с К-Ви, чтобы послушать.

— …Шёл Юноша Т-Кен дремучим лесом, — говорил К-Ви, почесывая колено на искривленной ноге, — и вдруг увидал между деревьями железный дом. Окна в том доме светились синим огнём, а вокруг стоял частокол из копий, и на тех копьях — головы мертвецов…

— Там жила Девка Ш-Рки? Да? — шепотом спросил Крошка Ие, младший паж Ра. — Ведьма?

— Она, — кивнул К-Ви, и его зрачки расширились, будто прямо перед ним оказался железный дом Тысячи Бед. — Как вышла она навстречу, как распахнула ворота, как увидал Т-Кен ведьму — так и понял, что и союз её был проклят Небесами, и метаморфоза её была проклята, и тело её было проклято. Груди у неё были, как железные шипы, между ног могла проехать телега, груженная бочками, а лица и вовсе не было — сухой череп без кожи, в глазницах огонь, в пасти жёлтые клыки. И сказала ведьма, что раньше и вправду владела Счастливым Мечом, но уже давно отдала его единственному сыну. Получить этот Меч можно только после поединка — но надлежит помнить, что сотня бойцов уже оставила головы на копьях. Её сын проигравших бой в живых не оставляет — так она сказала.

Ра слушал — и не столько слышал, сколько, как и К-Ви, видел внутренним взором ужасный железный дом и юного ведьмака с волосами цвета меда, заплетенными в косу, в ожерелье из живых зрячих глаз, с нежным жестоким лицом, странным образом похожего на Юношу Яо. На поясе у ведьмака висит Счастливый Меч в золотых ножнах, а на руках — чёрный полосатый кот-баска, и он того кота чешет и гладит…

Из грёзы его вышвырнул крик Второго Брата:

— Мать! Старший рубится с Ди!

В таком сообщении не было ничего принципиально ужасного, юноши из свиты затевали поединки постоянно, кто-нибудь то и дело рубился с кем-нибудь на остром оружии — царапины от клинков считались роскошным украшением, а боевая доблесть придавала веса в компании молодёжи. Но тон Второго, то, как Мать выбежала из розовых кустов, без накидки, с замершим, встревоженным лицом, то, как, кривясь от боли, вскочил на ноги Юноша К-Ви — всё это объяснило Ра, что поединок вышел не чета прежним, обычным.

О детях забыли. Ра вслед за Матерью выскочил в квадратный мощёный дворик, где обычно устраивались лихие игры с оружием — увидел толпу дворни, жмущуюся к стенам, чтобы не мешать сражающимся, и Старшего с Ди, скрестивших клинки.

Ра едва ли не каждый день смотрел, как эти двое устраивали возню или дрались на палках. Он уже привык к их весёлому азарту, подначкам, синякам и ссадинам, выставляемым напоказ, как трофеи, к их хохочущим и откалывающим шуточки друзьям вокруг — но сегодня было другое и выглядело по-другому.

Лица Старшего и Ди показались Ра незнакомыми и почти страшными. Он никак не мог определить их выражения, почти одинакового у обоих: то ли это настоящая ярость, то ли злая радость, которой горы по пояс, то ли что-то среднее и гораздо более сложное. Солнце обливало мир нестерпимым зноем, и белые рубахи бойцов насквозь промокли от пота и прилипли к телу.

Ра вдруг стало жутко. Он оглянулся на Мать, но она словно окаменела, прижав пальцы к губам. Ра вспомнил, как легко она кричала раньше: «Эй, весенний гром и осенний ливень! Хватит лупить друг друга, идите обедать!» — и понял, что сейчас Мать молчит, потому что любое слово, сказанное ею, может стоить жизни одному из бойцов.

Их нельзя отвлекать. Их ведет Судьба. Нельзя, грешно становиться у Судьбы на пути — даже если кого-то ждёт смерть. Любовь и смерть всегда рядом, смерть всегда стоит за спиной у любви, смерть всегда подразумевается, жертва всегда подразумевается — Мать сделала безнадёжную попытку обмануть Судьбу, но это не в силах смертных. Эти слова всегда и все говорят: свадьбы после поединка может и не быть, родов после свадьбы может и не быть, счастья после родов может и не быть.

В данном случае, свадьбы, родов и счастья точно не будет. У Старшего — письмо от Официального Партнёра, подумал Ра. От незнакомого красивого юноши, который носит на бедре меч своей матери с эмблемой Семьи… а на руках — чёрного кота…

Меч Ди скользнул по мечу Старшего до гарды — и Старший остановил руку Ди в одном вздохе от своего горла. Они замерли в отчаянном напряжении, лицом к лицу, в позе «Встреча Буйволов» — и Старший выдохнул:

— Я под тебя не лягу. Умереть легче.

— Я — твой паж, — проговорил Ди сквозь зубы. — Только паж. Не посмею убить господина.

Мгновенного усилия Ди, потребовавшегося на слова, хватило Старшему, чтобы освободиться и отпрянуть. В следующий миг меч Ди коснулся плеча Старшего; царапина казалась неглубокой, но кровь тут же залила рубаху Старшего до пояса.

— Я заберу тебя в свой деревенский дом, — усмехнулся Ди, скидывая со лба мокрую чёлку. — И моя Матушка огорчится, что моя благорождённая жена — неумеха. Ты же думаешь, что пирожки растут в огороде?

— Твоя мать огорчится, что её любимица — наложница Князя, а не законная жена мужика, — парировал Старший насмешку, как фехтовальный выпад. Это было бы почти как раньше, если бы не реакция Ди — он отшатнулся, будто его ударили хлыстом.

— Я не буду наложницей, — огрызнулся Ди. — Я — не игрушка для тебя.

— Моя жена уже решена, — рассмеялся Старший, и смех прозвучал зло. — У тебя выбора нет.

Ди стиснул зубы, легко уклонился от удара и полоснул Старшего по правой руке чуть выше локтя — двигаясь небрежно, почти играючи. Взгляд Старшего стал отчаянным. Тяжёлые чёрные капли запятнали светлые каменные плиты. Ра оглянулся на Мать; она смотрела на сражающихся, ломая пальцы. Поединок близился к концу — и конец обещал быть ужасным. Ди оказался более сильным бойцом, Старший вряд ли мог долго держать оружие в раненой руке. Ра подумал, что ожидается как раз тот ужас и позор, который Мать предвидела, запрещая Старшему Брату драться с Ди острым оружием.

Но в этот момент Старший прищурился, облизнул губы и ударил снизу, а Ди даже не попытался парировать удар или увернуться. Он даже отвёл в последний миг руку с мечом — и клинок Старшего, не встретив сопротивления, вошёл в тело Ди ниже рёбер, с поражающей лёгкостью, будто Ди был бесплотным духом.

На миг оба замерли. Старший расширившимися глазами смотрел на кровь, текущую по лезвию. Кто-то в толпе вскрикнул, и Ра показалось, что Мать облегчённо вздохнула.

Ди подставил левую ладонь под капающую кровь — и провел вдоль клинка окровавленными пальцами. Он улыбался — и живые краски выцветали на его лице.

Старший то сжимал, то разжимал руку на рукояти меча, с выражением нестерпимой боли. У него, очевидно, не хватало решимости ни выдернуть меч, ни прикончить Ди — и Ра подумал, что Старший всем сердцем жалеет и о том, что согласился на поединок, и обо всём, что успел сказать другу перед его смертью.

— Ты зачем? — прошептал Старший еле слышно. — Я бы женился, я бы — что угодно… Зачем ты?!

— Врёшь, — Ди улыбался, и струйка крови вытекала из уголка его губ. — Не надо. Живи, Н-До. Всё хорошо.

Он протянул Старшему меч, и это простое движение, похоже, окончательно обессилело его. Старший бросил меч, чтобы помочь Ди осторожно опуститься на камни. Лицо пажа уже было изжелта белым.

— Я подхожу тебе по одному-единственному знаку, — выдохнул Ди с кровью, протягивая Старшему раскрытую ладонь. — Вот по этому.

Старший потянулся навстречу, и их ладони, соприкоснувшись, совпали идеально, как любой предмет совпадает с собственным отражением в зеркале.

— Не умирай! — взмолился Старший, будто Ди мог его послушаться.

— Всё хорошо, Н-До, — простонал Ди. Он больше не мог улыбаться. — Всё правильно. Ты меня хотел — я изменяюсь для тебя. Я твой. Вытащи меч, очень больно.

— Прости, — шепнул Старший. По его лицу текли слёзы, которых он, кажется, не замечал. Старший ухватился за рукоять меча с решимостью человека, собравшегося заколоться, и изо всех сил рванул его на себя. Из глубокой раны Ди хлынула кровь; он инстинктивно попытался зажать её руками, его лицо приобрело бесконечно удивленное выражение — и Ди мягко завалился на бок.

— Ди, — окликнул Старший, занеся руку, будто хотел потрясти Ди за плечо, но побоялся причинить ему боль. — Погоди. Так нельзя. Я ещё не успел…

Он ещё не успел ничего понять, подумал Ра и догадался, что тоже плачет.

Потом Старшего Брата оттаскивали от трупа, а он рыдал и цеплялся, с ног до головы в своей и чужой крови. Потом Мать перевязывала раны Старшего, а он покорился, словно оцепенев, с равнодушным опустевшим лицом. Потом Отец вернулся из города, куда с утра уезжал по делам — и его встретили приготовления к похоронам, спокойная печальная Мать и родители Ди, не смеющие показать свою тяжёлую скорбь и не способные радоваться чести, которой Ди удостоился — почётной смерти на поединке с аристократом чистейшей крови.

Ра не мог принимать участие в общей суете. Он сидел в кустах, в крохотной естественной беседке из зарослей розовой акации, уставший от слёз, полупьяный от сладкого запаха, и пытался уместить в голове жестокие понятия взрослого мира. Ра думал, что ему страшно не хочется взрослеть — не понимая, что эти мысли сами по себе означают начало взрослости.

Ра впервые в жизни думал, что мир зол и несправедлив. Он ненавидел незнакомого Яо, похожего на юного ведьмака, испытывал к Старшему Брату странную смесь жалости и злости — и не мог вспоминать о Ди. Ди он любил.

Ра вспоминал собачек и лошадок, когда-то в светлом детстве связанных Ди из сухой травы и подаренных ему, вспоминал, как ловили сверчков, как Ди учил его швырять нож в цель, как Ди, Старший Брат и сам Ра, радостно к ним прибившийся, отдирали кору со старого валежника, собирали толстых белых личинок и жарили их на углях, устраивая себе шикарное угощение далеко от дома… Вспоминать игрушки, сверчков и жареных короедов было легче, чем вспоминать лицо Ди, бледное и вымазанное кровью, и его прощальную улыбку пополам с болью.

Я никогда не убью друга, думал Ра. Как бы ни сложился мой поединок, друга я не убью ни за что. С нынешнего времени я начну тренироваться целыми днями, научусь всем боевым техникам на свете — и к поединку буду готов победить так, чтобы мой друг остался жив и чувствовал как можно меньше боли. И я никогда не скажу своему другу, что не женюсь, если выиграю — это подло.

Я буду убивать только врагов, думал Ра. И Старший Брат после этого тоже, вероятно, будет убивать только врагов. Мы же не такие гады, как юный ведьмак. Почему Т-Кен дал этому убийце измениться и сделал своей женой? Это ведь несправедливо…

Тогда Ра и представить себе не мог, что полгода спустя Старший Брат убьёт на поединке Юношу Яо из Семьи О-Ми, намеренно и абсолютно хладнокровно. И что Юноша Яо окажется вовсе не похожим на ведьмака, что он будет худеньким и высоким, с маленькими ладонями — действительно не совпадающими с рукой Старшего Брата. И что он окажется довольно посредственным бойцом, будет печально играть на флейте — и Старший Брат запрезирает его всей душой. И что мать Яо проклянет духа Ди, а Мама печально скажет, что свиту для подрастающих детей надо подбирать более тщательно.

А Старший Брат мало-помалу совсем сменит свиту на компанию городских головорезов, приобретя прочную репутацию человека без сердца.

Запись № 24–08;
Нги-Унг-Лян, Кши-На, пригород Тхо-Н

Сегодня начинаю работать всерьёз.

Как я, вроде бы, уже говорил, в приступе доброжелательности ребята с биостанции хотели подкинуть меня ночью почти до города. Пришлось поблагодарить и отказаться: легенды о НЛО в этом мире совершенно не ко времени. В результате последние километров двадцать я прошёл пешком.

Поздняя весна; по земным меркам — май; умеренный климат, вроде земных средних широт. Всё цветёт. Деревья стоят в цветах, как в облаках — белых, розовых, золотисто-жёлтых, из-за этого буйного цветения на многих растениях не видно листвы. Розовая акация пахнет ванилью или чем-то похожим; нги-унг-лянская айва пахнет мёдом и корицей, златоцветы пахнут мёдом и хмелем. Вокруг всего этого великолепия жужжат местные пчёлы, бело-жёлтые мохнатые шарики с крылышками. Очень жарко.

Впервые увидел аборигенов и поговорил с ними в деревушке Ф-Дэ, почти в пригороде уездного городка. Насколько я знаю, неподалеку от деревни проходит проезжий тракт, чужаками их не удивишь — но мелюзга всё равно глазеет на меня, приоткрыв рты. Немного странно видеть стайки мальчишек разного возраста без признаков девчонок поблизости; такое чувство, что женщины падают с неба взрослыми. Мальчишки, как в любом обитаемом гуманоидами месте, носятся, вопят, дерутся на палках или на самодельных деревянных мечах — но я заметил, что кое-кто из местной однородной в отношении пола мелюзги, особенно совсем маленькие, нянчат тряпичных зверушек. Старшие присматривают за мелюзгой привычно и с готовностью — здесь это заметнее, чем на Земле.

Взрослых я интересую меньше, чем детей — у взрослых свои взрослые заботы. Я останавливаюсь у плетня, за которым чистенький дворик, прошу молодую женщину, которая кормит цыплят, принести воды. Она окидывает меня взглядом, усмехается:

— Не очень внятно говоришь.

Да, красавица, язык у вас фонетически невозможный — чуть другой характер звука придает совсем другой оттенок смысла. Практика на Земле совсем не то, что практика с носителями языка. Через недельку на Нги-Унг-Лян акцент пропадет.

— Я здесь чужой, — говорю виновато.

Она уходит в дом. Здешние женщины бывают поражающе красивыми; эта, к примеру, — высокая, гибкая, с великолепными формами. Тяжело поверить, что это «условная самка», фактически — трансформированный мужчина. Одежда — длинное платье из тонкой ткани, что-то, напоминающее корсаж — округляющее и приподнимающее грудь; шарф вокруг бедер и накидка-пелеринка с набивными голубыми и жёлтыми цветами. Костюм подчёркивает её женственность, так же, как мужские костюмы подчёркивают мужество своих носителей. Тело тут скрывают очень тщательно, зато грудь у женщин и пенис у мужчин акцентируют одеждой, как могут: цветом, формой, кроем… Это значит «я — состоявшийся член общества, важный и ценный», к таким вещам относятся серьёзно.

Когда красавица приносит чашку с водой, я спрашиваю о работе.

— Тут нет таких, у кого лишние деньги, — говорит она. — Всяк справляется сам. Иди в город, на базар.

Кажется, она мной слегка брезгает. Восхищённые взгляды на чужих подруг тут не в чести, тем более, если смотрит неуклюжее и косноязычное чудовище. Делаю смущённый вид: да, я безобразный чужак, сейчас уйду. Она забирает чашку. Мальчишки — лет трех и лет пяти — зовут её в глубь двора, и она уходит.

Я воодушевлен. Первый контакт прошёл не так плохо. Меня приняли, я не вызываю чрезмерной неприязни, я не кажусь более чужим, чем иностранец. Я отправляюсь в город.

Лес бел, золотисто-розов и фиолетов. Акация впечатляет больше всего: нежнейшие розовые мотыльки цветов в золотом пуху тычинок, благоухая, осыпают голые и чёрные колючие ветви — необыкновенно нервная и утончённая эстетика. Наверное, из-за этого контраста ощетиненных колючек и розовой нежности акация и считается в здешних местах символом всего прекрасного, а уж любви и боя — в особенности. Тот, кто будет обрабатывать мои видеозаписи, получит настоящее эстетическое удовольствие.

Видеозапись ведётся всегда — и всегда, непрерывно, транслируется на спутник. Потом её обрабатывает компьютер — на предмет выявления фрагментов, выделенных этнографом; аналитики получают уже только то, что предназначено, по мнению исследователя, для всеобщего обозрения.

Остальное, правда, хранится в базе данных Интеркосмического Этнографического Общества. Хорошо, что архив закрыт семью печатями и доступен только специалистам с супер-пупер-полномочиями — а то какой-нибудь маньяк вполне мог бы поднять видеозаписи и понаблюдать за бедолагой-этнографом в сортире, в постели, в проблемах и в неприятностях. Этнограф — существо публичное, во всяком случае — этнограф во время работы. Жизнь наша — как свеча в фонаре.

Первые модификации следящей аппаратуры, используемые в свое время ещё КомКоном, представляли собой фальшивые драгоценности: объектив камеры встроен за «бриллиантом», микрофоны — где придется. Неудобно: камера в ухе вечно закрыта волосами-воротником-головным убором, орден дает чёткую картинку окружающих животов, а перстни не выдерживают никакой критики. Оптимален обруч на голове — «а во лбу звезда горит» — да, всё это представляет из себя, если мир соответствует и твоя роль соответствует, но «бриллиант» можно потерять, его могут украсть, его могут разбить — сплошное искушение для аборигенов. И ещё хорошо, когда такая диадема не противоречит местной моде. А сколько на белом свете миров, где таких украшений не существует, таких статусов не существует, просто условий для звезды во лбу не существует в принципе? Да и соответствующая роль… каждый раз, когда я читал отчеты восьмидесяти-столетней давности, невольно представлял себе этнографа-антропоида из чужого высокоразвитого мира, сошедшего на грешную Землю веке в восемнадцатом и явившегося с такой лучезарной блямбой в сибирскую деревню… Какое счастье, что всё совершенствуется!

Мне бы с такой бижутерией пришлось очень кисло. Роль бы не оправдала, да и диадем местные ребята не носят вовсе. Мои сканеры встроены непосредственно в глаза, информация передается по зрительному нерву и далее — на имплантат, вживленный в затылочную кость. Крохотные микрофоны, существующие в коже под ушными раковинами, пишут звук. И всё это безобразие я непрерывно транслирую в астрал… то бишь, на спутник слежения. Как там шутили в стародавние времена? Левым глазом фотографирую, правым — проявляю микроплёнку, хе. «Нужное и ценное» выделяется особым движением зрачка, его долго и специально тренируют, доходит до автоматизма — чуть увидишь что-то интересное, тут же, автопилотно, сооружаешь этот зрительный кульбит, «вугол-нанос-напредмет». Что до всяческих неприятностей и проблем — так мы считаем, что компьютер, читающий материал, должен непременно засечь сигнал SOS, а это поможет спасателям немедленно вытащить этнографическую душу грешную из любой задницы, куда она провалится. Хорошо бы.

Сигнал SOS — это частота пульса, сердечный ритм и сокращение-расширение зрачков в момент жестокого экстрима. Считается, что бравая спасательная команда выдернет меня с эшафота или из камеры пыток тёпленьким — страх смерти подаст сигнал без моего согласия и будет нам счастье. Задумывалось хорошо, но, как всегда, гладко было на бумаге — моих коллег скоропостижно убивают в бою, режут во сне и травят ядом, они умирают совершенно счастливыми, не успев ничего сказать напоследок далёкой Родине, зато парочку любителей лихого секса с инопланетянками вытаскивали из постелей с шумом, гиком и последующим скандалом. Следящая аппаратура реагирует на зашкаливающее сексуальное возбуждение, как на любое возбуждение, а Этнографическое Общество ходоков не одобряет.

Нет в жизни совершенства… Но это лирическое отступление.

Надо только отмечать режимы «съемка для публики» и «съемка, потому что съемка» — проще пареной репы. Разве что иногда находит страстное желание сбежать из состояния «Большой Брат следит за тобой» — но приходится мириться. В конце концов, забываешь об этой связи — да и пёс с ней. Инструкции, соображения безопасности, обычные благоглупости гражданских — а хуже того, прогрессоров.

Прогрессоры — кровные враги этнографов.

Между КомКоном и Этнографическим Обществом за любой мир идут форменные звёздные войны. КомКон может счесть мир перспективным для будущих отношений с Землёй и представить план ускорения НТП; Общество — и ваш покорный слуга — уверено, что в большинстве случаев такое вмешательство глубоко аморально. КомКон рвётся спасать, помогать, жечь корабли и рубить гордиевы узлы; Общество считает абсолютно любую чужую культуру ценностью, имеющей право на существование. КомКон иногда провоцирует глобальные конфликты в мирах, где работают его сотрудники; этнографы порой умирают, собирая чистое знание, но не убивают и не провоцируют убийства ради чисто гипотетического светлого будущего чужой цивилизации… Чёрт… увлекся.

Неважно. КомКон к Нги-Унг-Лян лап не тянул. Они отступились — не знают, как тут работать, не знают — зачем. И здешнего светлого будущего не могут себе представить. Их представители навестили базу в горах Хен-Ер; парочка прогрессоров прогулялась в город — и возвратилась в праведном гневе. Нги-Унг-Лян их возмутила: согласно их рабочим теориям, такая гадость, как этот мир, вообще право на существования не имеет. Их шеф потом рассматривал фотографии, сделанные с наших видеозаписей, как отвратительный курьез, и вынес вердикт: «Мир, очевидно, является социально-биологической аномалией и представляет чисто научный интерес исключительно с этой точки зрения. Вряд ли эта квазицивилизация с выраженной тенденцией к самоуничтожению просуществует достаточно долго». Сказал — как припечатал.

Очень хорошо. Развязал нам руки. Не придется бегать за прогрессорами, чтобы попытаться их отговорить от какого-нибудь дикого эксперимента. Никто не будет мешаться под руками. Но, между нами говоря, я понимаю, отчего они отстали так быстро.

Будь Нги-Унг-Лян обитаема разумными рептилиями с подобными свойствами, или хоть осьминогами, которым двуполость ничего не изменит в смысле степени чуждости землянам — этим миром бы не с такой миной интересовались. И разума аборигенам стремились бы, скорее, прибавить, чем убавить. Дело в том, что разумные осьминоги-гермафордиты — это очень интересно, но нги-унг-лянцы — почти люди. Очень похожи. Феноменально — для настолько биологически чуждого вида. Сам факт этого сходства оскорбителен для многих из нас, а для амбициозных и знающих, как надо на самом деле, комконовцев он оскорбителен в особенности. Вот и всё.

Тропинка вьётся по лесу, и я иду по ней один: май — не то время, когда жители деревень поминутно мотаются в город. Я иду и любуюсь видами. Ясный и яркий солнечный день, небо голубое, как на Земле. Цветов под деревьями больше, чем травы: жёлтые здорово напоминают одуванчики, а белые — этакий гибрид ландыша и крокуса. На златоцветнике с писком дерутся местные «воробьи» — маленькие и взъерошенные голубовато-серые птахи с розовыми нагрудничками. Весна…

Тропинка резко сворачивает, огибая огромный, заросший цветущим кустарником, замшелый валун. И из-за поворота я вдруг слышу крик человека, рычание какой-то зверюги, а мимо меня галопом пролетает взнузданная и осёдланная лошадь.

Ничего себе! Кто-то из аборигенов попал в беду неподалеку от тракта и от деревни! Я выхватываю из ножен тесак и бегу на помощь.

Успеваю к развязке. Лежащий на земле парнишка сбрасывает с себя «дикого кота» — пятнистое существо ростом с азиатскую рысь. Кот распорот мечом парнишки от шеи до брюха, а его победитель — весь в крови от удара лапой. Мцыри с барсом.

Я подхожу, герой смотрит на меня, отирая кровь со щеки. Одежонка бедненькая, но из-под потрепанной куртейки торчит широкий вышитый родовым орнаментом воротник рубахи, и штаны благородный молодой человек носит в обтяжку, с зашнурованным вышитым гульфиком. Меч тоже хорош — не то, что тесаки крестьян. Итак, Мцыри — нищий, но настоящий аристократ, я думаю. Ему лет шестнадцать-семнадцать, тот катастрофический возраст, который здесь называют Временем Любви — период созревания, когда выброс гормонов делает тело эротической игрушкой непонятного пола, а норов — совершенно нестерпимым. Я вспоминаю «енотов» в лаборатории.

Надо обратиться к нему «Господин», но я — мужик-лапотник. Я ни чёрта не смыслю. Я говорю:

— Ты серьёзно ранен, Мальчик?

Он улыбается через силу.

— Рана пустяковая. Серьёзно, что лошадь убежала. Этот гад её испугал, а я не удержался в седле… — пропускает «Мальчика» мимо ушей. Очень недоволен собой.

— Я помогу её поймать, — обещаю я. — Лошадь найдётся, если ты цел.

Смотрит на разодранную руку.

— Поцарапал. Крови много, но царапина неглубокая, только рукав порвал, — поднимает глаза на меня. — А вот нога ужасно болит. Колено. Я ушибся.

Колено — это да. Это, судя по положению ноги, вывих. Он пытается встать, я его останавливаю.

— Не стоит. Ты вывихнул сустав. Я могу вправить — но это больно…

Смотрит с любопытством, которое сильнее боли.

— Ты — лекарь?! Никогда не подумал бы…

— Я не лекарь, — говорю я и улыбаюсь. — Я горец. Моя бабка умела лечить — и я кое-чему от неё научился.

Горец — это святое. Проще всего создавать так легенду на равнине. В горах живут интересные дикари по определению, тем более что Хен-Ер необитаемы. Это мы, лаборатория — гипотетическое племя интересных дикарей. Мне поверили — Мцыри кивает.

— Я ничего не знаю про горцев. Ты очень издалека? У тебя такой акцент…

Он желтовато бледен, и зрачки — как блюдца, но дворянская честь велит поддерживать светскую беседу, даже если подыхаешь от боли. Я чувствую невольное уважение.

— Я потом тебе расскажу, — обещаю я, осматривая его. — А сейчас твою ногу нужно крутануть и дернуть. Будет больно, но недолго. Держись за что-нибудь.

Мцыри лихо улыбается, хватается за корень, выступающий из тропы — и я вправляю его колено. Он на минуту отключается; я перевязываю его руку лоскутком чистого холста из своей сумки. Царапины смазываю стимулятором регенерации — должен же быть у настоящего горца бальзам, подаренный бабкой на дорогу?

Действие стимулятора клинически проверено на здешних млекопитающих. Он действует медленнее, чем на землян, но безотказно.

Я оттаскиваю Мцыри с тропы на траву — и он приходит в себя. Я спрашиваю:

— Легче?

Он кивает.

— Горячо, но уже не так болит. Ты здорово это сделал, как ученый костоправ… Вправду поможешь мне поймать лошадь?

— Конечно.

— Как тебя зовут?

Меня зовут Николай Дуров. Имя вполне горское, я считаю, одна беда — они его не произнесут. Так что я собираюсь назваться Ником. Ник. Чудесное сочетание звуков. Со здешними фонетическими вывертами на местном языке его можно произнести шестью разными способами. Что, соответственно, будет значить Ухват, Лист Молочая, Красный, Оса, Подожди и Ищу. Я выбираю последний вариант.

Мцыри смеётся.

— Это — твое имя? И что ты ищешь?

Улыбаюсь в ответ. Улыбкой настоящего горца, мудрого от природы.

— Как знать… истину, быть может.

— Юноша Ник? — спрашивает Мцыри.

Выясняет мой статус. Непременная добавка к имени означает состояние твоего пола на данный момент. Необходимая вещь в этом мире абсолютной нестабильности.

— Мужчина Ник, — говорю я. Я уже был женат у себя в горах. Сражался, победил, женился, и у меня были дети. Потом я всё потерял по трагической случайности — и покинул свой опустевший дом. Такова моя легенда.

Все этнографы рвутся посмотреть, как в этом обществе обстоят дела на верхних ступенях власти — только туда никому не добраться. На данный момент землянин не может адекватно сыграть здешнего аристократа, что бы наш брат о себе ни воображал. Я не собираюсь и пытаться. Я просто горец. Я думаю, что бродить по белу свету неудобно для глубокого исследования культуры, а потому намерен пожить на одном месте. Пообщаться с людьми и посмотреть на быт изнутри, а не снаружи. Это совершенно не обязательно делать во дворце.

— У меня когда-то было всё, а теперь ничего нет, — говорю я. — С тех пор, как погибла моя семья, я — бродяга. Ушёл с гор в поисках новой жизни.

— Ах, вот что ты ищешь… — Мцыри улыбается сочувственно. — Если хочешь, можешь жить у нас в поместье. Маме всегда нужна помощь по хозяйству… правда, она не может платить много.

— Я вижу, Господин, — говорю я. — Это не важно, — до меня дошло, с кем я имею дело — я чуть кланяюсь. Мцыри победительно смеётся, чувствуя себя Гаруном аль Рашидом.

Я впервые близко общаюсь с аборигеном, даже прикасался к нему — очевидно, у меня нет фобии, по крайней мере, на данный момент. Мцыри, в сущности, симпатичный парнишка. Он очень загорелый, у него тёмные глаза, смазливая мордашка злой девчонки, длинная русая челка и отлично тренированная мускулатура. Мне очень хотелось бы считать его обычным подростком, это здорово облегчило бы общение, но надо всё время держать в уме, что он — не человек. Его нормальные реакции могут отличаться от наших, отличия не должны вызывать раздражения и неприятия.

— Если так ты зовешь меня на службу, то я считаю день счастливым, — говорю я. — Как к тебе обращаться, Господин?

— Юноша Лью из Семьи А-Нор, — сообщает Мцыри с родовой гордостью и протягивает мне руку. — Помоги мне встать — и пойдем искать лошадь.

Конечно, Юноша. Я был бестактен, какой же он Мальчик! Он воспринял это обращение, как мягкий упрек: «детский сад — штаны на лямках, кошка его оцарапала и лошадь сбросила!» — и принял без обид. Не спесив. А с именем всё понятно. Лью, так, как он произносит — Верный.

В смысле — способный на преданность. У Мцыри выразительное имя, много говорящее о его семье. О его матери, скажем. Вдове.

Не будь она вдовой, не говорил бы он за всех. Надлежало бы посоветоваться с отцом, но он лично принял решение. Старший сын вдовы, вот что я думаю.

Я помогаю ему подняться, мы снимаем шкуру с убитого кота — нельзя же бросать на дороге охотничий трофей Мцыри! — и идем искать лошадь. Аборигены приняли мою легенду. Я — слуга Господина из Семьи А-Нор. Моя работа начинается просто прекрасно.

***

С тех пор розовая акация цвела ещё один раз, отцвела, осыпалась, покрылась узкими сладкими стручками, а потом листва на ней тронулась осенней рыжиной.

Н-До здорово изменился после того, как убил своего любимого пажа на поединке — и изменился не только внутренне: когда он шёл по городской улице, на него оборачивались прохожие. Н-До привлекал все взгляды — его лицо приобрело совершенство и законченность в выражении постоянной готовности к бою и насмешливой жестокости.

Свои волосы — не цвета мёда, а цвета выгоревших колосьев ся-и, почти до пояса длиной — Н-До заплетал в косу вместе с побегами лунь-травы; в двадцать лет он догнал ростом Отца, которого за глаза и в глаза называли Корабельной Сосной. В его компании фехтовальный стиль «Прыжок Рыси» был не в чести; Н-До начал тренироваться с наставником в стиле «Укус Паука». Кажется, это изрядно не нравилось Отцу.

— Я не хочу, чтобы моего первенца называли убийцей, — сказал он как-то, при очередной попытке «серьёзного разговора». — Ты должен подумать о репутации Семьи.

— Я думаю, — отозвался Н-До, маскируя насмешку почтительностью. — У Семьи прекрасная репутация. Я хочу её поддержать. Дети нашего рода всегда обманывали ожидания и черни и светских лизоблюдов, это хорошо, правда?

— Не способ, — возразил Отец.

— Чернь говорит: «Старший — благословенная жена», — улыбнулся Н-До. — А я так не считаю и лучше умру, чем отдам меч. Лощёные аристократики лепечут, что жизнь — бесценный дар, а я знаю вещи, стоящие дороже. О них писал Учитель Ю в Наставлениях Чистосердечным. Отец, я прошу позволения идти своим путём.

— Ты учишься убивать, — сказал Отец. — Не лучший путь.

— Я учусь побеждать, — Н-До говорил слишком задушевно и проникновенно для настоящего почтения, так говорят с ребенком, а не с родителем. — Я не отдам Маминого меча и не хочу рядом слизняка, рохлю и труса, который после метаморфозы станет бесформенной клушей. Я хочу, чтобы мои дети были достойны памяти наших предков. Понимаешь ли?

Отец не нашёл слов для убедительных возражений. Н-До утвердился в своих мыслях, а думал он о ладони Ди, о его духе, появлявшемся в снах, и о том, что других таких нет.

Н-До должен был заниматься делами Семьи. Он вместе с Отцом объезжал родовые земли, а вместе с управляющим сводил счета, ему случалось подолгу пропадать в полях, если Отец желал точного отчёта — но в последнее время Н-До охотнее ездил в город, чем оставался в усадьбе. Смерть Ди странным образом встала между ним и Братьями; городские приятели, отчаянные парни его возраста из более или менее благородных Семей, казались ближе и понятнее. В их компании Н-До чувствовал себя спокойнее — в отличие от Отца, Матери и Братьев, которые теперь казались Н-До ещё детьми, кое-кто из этих парней мог себе представить, что такое «убить на поединке».

Город сам по себе нравился Н-До — будил любопытство, смутные желания, странный азарт… Н-До с Юношей У и Юношей Хи с наслаждением бродил по улицам, отвечал на взгляды прикосновением к эфесу и сам глазел с бесцеремонностью самоуверенного бойца, разбираясь в хаосе собственных чувств.

В деревне жизнь течет слишком спокойно, там всё слишком понятно. Молодые деревенские парни, разумеется, не проводят время в благородных тренировках, развлекаясь вульгарными драками; они не носят мечей, единственный поединок в жизни проводя на тех же тесаках, которыми рубят лозы и режут хлеб. Деревенские женщины не будят воображения — они слишком далеки и в них нет ничего интересного. Многие из деревенских молодух по бедности вместо благородной накидки и шёлковых юбок носят платок вокруг пояса вполне мужского костюма; это выглядит тем безобразнее, чем красивее женская фигура — ведь даже у деревенских случаются эффектные метаморфозы. Жаль смотреть на молодуху, которая тащит воду или рубит дрова, кусая губы, бледная от напряжения, потому что её свекровь считает, что Время Боли у бедняжки затянулось — но это самые сильные чувства. Город — другое дело.

Конечно, уездный городок, неподалеку от которого расположились земли Л-Та, — не столица. Но и тут, по сравнению с деревней, всегда шумно и многолюдно. Около храма Благословенного Союза — лавки торговцев шёлком, бумагой и цветным стеклом; на главной улице с лотков торгуют жареной саранчой, карамелью и печёным сыром, который тянется на зубах длинными пряно-солеными нитями, — город пахнет сыром, маслом лилий, конским навозом и дымом уличных курильниц… Аристократки, возвращаясь из храма, где молились о легких родах и о семейном счастье, покупают палочки карамели и шелковистую бумагу с золотым обрезом для записывания стихов…

Н-До смотрел на аристократок — и поражался, насколько, в сущности, часты их телесные изъяны, не скрываемые даже великолепной одеждой, но иногда проходила настоящая женщина, сияющая чистой красотой, силой и здоровьем, с выражением несмиренной родовой гордости. С ней хотелось перекинуться хотя бы парой слов, хотя прелесть чужой благородной женщины вызывала, скорее, восхищение, чем вожделение.

В городе Н-До начал постепенно узнавать ту сторону жизни, которая дома не показывалась ему — как говорят, «увидел тень от облака». К примеру, приятели издалека показали ему никудышников, — как показывают любую тошнотворную дрянь, — чтобы пронаблюдать за реакцией. Никудышники чистили выгребную яму; за ними приглядывал плебей с таким выражением, будто ему давно опротивели и рабы, и должность. Н-До ощутил ожидаемое дружками омерзение — но к нему примешалась холодная жуть, будто довелось взглянуть в пустые глаза поднятого чародейством трупа. Жалеть это ходячее ничто он не мог, хотя, вероятно, надлежало бы — для этого нужно было вообразить себя на его месте, а на такой прорыв воображения мало у кого из молодых людей нашлись бы душевные силы. Люди, обрезанные, как скот, опускались в сознании на уровень человекообразного скота; Н-До лишь порадовался, что таких рабов не держат в поместье Отец с Матерью.

В квартал, где находились весёлые дома, компания Н-До идти не смела, хотя парни постоянно подначивали друг друга на эту тему. Любопытно — но слишком… стыдно? Страшно? Тяжело себе представить женщину для всех, наготу, показанную за деньги? Или — ужасно думать о том, каким образом женщина могла попасть в такое место и что она думает о приходящих к ней мужчинах? Н-До, пожалуй, чувствовал всё понемножку — и любопытство ещё не одолело страх, брезгливость и жалость.

Но той осенью Н-До никак не мог не думать о благородных юношах и сформированных женщинах. Оттого, дожидаясь своих дружков в трактире, набрался храбрости заговорить с солдаткой — благо она тоже ждала кого-то за чашкой жасминового настоя. Эта женщина выглядела явной простушкой, плотная, темноволосая, с обветренным жестоким лицом, с белым шрамом, рассекающим бровь; холщовая рубаха и куртка из грубой кожи, проклепанная сталью, должны были скрывать её тело — но совершенно ничему не мешали. В трактире было жарко, и солдатка расстегнула куртку; Н-До, устроившийся за столом напротив, видел совершенство её груди в распахнутом вырезе рубахи, а короткий платок с бахромой подчёркивал скульптурную точность бедер. Глаза Н-До всё время останавливались на её руках, узких ладонях с длинными пальцами, с обломанными ногтями и мозолями — в конце концов, женщина рассмеялась.

— Каких знаков на моих грабках ищешь? С твоими не совпадут, не надейся!

— Я не надеюсь, — сказал Н-До. — Просто интересно…

— Как выглядит тело чужого трофея? — усмехнулась солдатка. — Узнай на своем теле или на своем трофее, Дитя.

От циничной шуточки к щекам Н-До хлынула кровь, и солдатка развеселилась совсем.

— Тебе ещё рано об этом думать. Благородные взрослеют поздно.

— Я думал о том, что в армии, как говорят, присягая, клянутся не сражаться с товарищами по оружию, — сказал Н-До.

— А мы не с государевой псарни, — сказала женщина. — Мы — дикие псы, дерёмся за того, кто плеснёт похлёбки. Не знаю, как у государевых вояк, а у нас не слышно, чтобы кто-то жаловался на подруг.

Она повела плечом, на котором висели ножны тяжёлых метательных клинков. Боевой тесак так и не покинул её пояса — зрелище было цепляюще-невероятным, почти непристойным. Даже если женщина ещё не родила — нельзя же продолжать носить меч с собой, будто подразумевая возможный поединок с мужчиной!

— Где же ты… менялась? — спросил Н-До, облизывая губы. Говорить и слушать об этом было нестерпимо стыдно и нестерпимо интересно.

— Мы стояли в приграничной деревушке, — сказала солдатка спокойно. — Вдова из деревенских приютила меня на пару недель; мы догнали своих, как только я начала ходить.

— Тебя могли убить в бою, — сказал Н-До.

— Всех могут убить в бою, — солдатка улыбалась, и Н-До не видел в её глазах ни капли той скрытой горечи и боли, какая так часто светит из глаз плебейки. — Кого угодно могут убить когда угодно. Зато мы свободнее, чем мужики — и даже свободнее, чем благородные…

Приятели Н-До болтали, что все солдатки, в сущности, — девки, и он надеялся, что это правда, но чем дальше заходил разговор, тем очевиднее была ложь той похабной болтовни. Женщина — не девка и не вдова, а напряженный интерес молодого аристократа ей смешон. Н-До понимал, что нужно придумать, как проститься и уйти, не дожидаясь своих дружков, но никак не мог насмотреться на неё, поэтому сидел, глазел и пил до тех пор, пока не подошёл её мужчина — кто знает, муж или любовник. Н-До взглянул в его лицо с дважды сломанным носом, в прищуренные смеющиеся глаза — и встал.

— Чему ты учишь благородного Мальчика, сердце мое? — сказал солдат с благодушным смешком человека, абсолютно уверенного в любви к себе. — Мы — плохая компания для такого, как он.

Женщина улыбнулась ему навстречу и обняла его за шею, позволив лапать себя любым непотребным манером, на глазах у всех желающих смотреть. Н-До выскочил на улицу в злобе, тоске и крайнем возбуждении, досадуя на себя, на весь мир — и больше всего на Мать и Отца.

В тот момент ему казалось, что именно они лишили его всяких надежд на счастье. Скорбь смешалась с жестокостью в такую смесь, что ею можно было бы взорвать подкоп.

Н-До думал, что, возможно, не убьёт своего партнёра… по крайней мере, не убьёт его сразу. В последнее время он постоянно думал о женщинах — в день разговора с солдаткой у него, вероятно, хватило бы храбрости, любопытства и дерзости пойти к девкам. Н-До отправился бы прямо туда, не подойди к трактиру шальная парочка — Юноша У и Юноша Хи, ближайшие приятели.

Хи сходу принялся рассказывать о балагане на площади у храма, где за три гроша показывают морскую собаку, двухголовую змею и прочих мерзких тварей, а У добавил, что какой-то юный бродяжка там же танцует на барабане — и нельзя было сказать о непотребном квартале, чтобы это не выглядело глупо.

Н-До пошёл с ними к храму.

Морская собака оказалась совсем не похожей на собаку — скорее, на кошку, только без хвоста. На её круглой мокрой голове росли два пучка усов, как пышные плюмажи из белого конского волоса, а глаза напоминали круглые пуговицы; тварь плавала в кадке с водой, загребая лягушачьими лапами. Друзья посмеялись над ней, строя предположения о том, в воде ли спариваются такие твари или выходят на сушу, подивились странным монстрикам в клетках, похожим на храмовые картинки, изображающие мелких бесов, — и вышли из шатра как раз к началу танца.

Танцор, очевидно, ровесник Третьего Брата Н-До, не старше, представлял собой куда более захватывающее зрелище, чем самые отвратительные звери. Начать с того, что он не носил меча. Его рубаха была завязана под грудью узлом, открывая полоску загорелой кожи на животе, а штаны не прикрывали лодыжек. Волосы, выгоревшие до почти серебряного цвета, он заплел в косу и закинул за спину. На миг Н-До встретился с ним взглядом: взгляд танцора, насмешливый, презрительный и обещающий одновременно, сразу обесценил разговор с солдаткой. Н-До залюбовался его нервным лицом с тонкими чертами, как любуются солнечными бликами на лезвии.

Пожилой флейтист завел мелодию в сложном прерывистом ритме — и танцор вспрыгнул на барабан босыми ногами. Большой плоский барабан отозвался глухим гулом; танцор заставил его тяжело зарокотать, чуть улыбнулся толпе — и выхватил из ножен, спрятанных в рукавах, два узких клинка, ослепительно сверкнувших на солнце. Старинный танец — «Укротитель Молний».

Флейта звенела и лилась дождевыми струями, барабан рокотал тяжело и угрожающе, как далекий гром, а танцор окружил себя сиянием ножей, вращая ими так, что едва можно было уследить за движениями его рук. Повинуясь мелодии, он то внезапно замирал вместе с ней в позах, похожих на позы атакующей змеи, то делал несколько стремительных выпадов, в смертоносности которых никто бы не усомнился. Безумное сочетание полудетской беззащитности и отточенной техники ловкого хищника создавало нервное напряжение, действительно, предгрозовое, которое овладело толпой зрителей целиком. Оно не спало сразу, как кончился танец.

Флейтист убрал в футляр инструмент и протянул танцору, спрятавшему ножи, медную тарелку для подаяния. У тут же бросил на медь горсть мелочи — и был вознаграждён яркой улыбкой.

— Эй! — окликнул танцора мужчина средних лет, одетый, как зажиточный горожанин. — Кому ты принадлежишь?

Танцор остановился. На тарелку, которую он держал, продолжали бросать монетки.

— Я свободный, — сказал танцор, чуть растягивая слова на южный манер. — Хочешь драться?

Горожанин облизнул губы, вынимая вышитый кошелек.

— Не вижу смысла. Ты без всяких драк мог бы поменять свои бесконечные дороги, холод, голод и базарные танцульки на счастливую жизнь в тепле и довольстве…

Танцор рассмеялся.

— В качестве твоей наложницы? Предполагается, что ты возьмешь меня без боя? Очень смешно — а когда я тебя убью, будет ещё смешнее!

Ответ доставил зевакам большое удовольствие. В толпе кто-то свистнул. Молодые женщины, укутанные в шерстяные накидки, хихикая, захлопали в ладоши. Флейтист взглянул на танцора с отцовской нежностью. Н-До положил на тарелку пару серебряных монет.

— Спасибо, богатый Господин, — сказал танцор, в чьем насмешливом тоне не слышалось ни нотки почтительности. — Это всё мне? Не ошибся?

— Если бы ты убил паршивца, который покушался тебя купить, я заплатил бы золотой, — сказал Н-До, тоже смеясь. — Иногда мне жаль, что таких, как ты, мало среди аристократов.

— Сразись со мной, — предложил танцор, непонятно, в шутку или всерьёз.

— Не дури, Таэ, — сказал флейтист, подходя. Танцор протянул ему тарелку.

— А что? У меня была бы жена-аристократка, а её богатая родня ненавидела бы нас, — сказал он весело.

— Маленькая дрянь, — усмехнулся Н-До, скрывая грусть притворным гневом. У хлопнул его по плечу, показывая, что пора уходить. — Мне, пожалуй, пришлось бы убить тебя.

— Жаль, что я так и не узнаю, хорош ли ты в бою, — сказал Таэ без тени обиды и махнул рукой.

Толпа расходилась, и приятели тоже пошли прочь.

— Представляешь, как бы выглядело это чудо после хорошей метаморфозы? — мечтательно спросил Хи вполголоса. — Не жена, конечно, но какая была бы наложница… Паршивец-то зорок…

— Воображаешь, что победил бы его? — хмыкнул Н-До. — И вообще — стал бы драться с плебеем? С профессиональным танцором с ножами? Сумасшедший риск за сомнительную радость…

— Не стал бы я с ним драться, — сказал Хи. — Знаешь, говорят, что можно заставить трофей отлично измениться и без поединка — нужно только вызвать у него злость, боль и страх перед тем, как обрезать. А это — не проблема.

— Ведешь себя, как насильник — и, скорее всего, имеешь калеку, которая тебя ненавидит, — с отвращением сказал Н-До. Ему вдруг стало очень неуютно.

У кивнул, изображая благородное негодование, но вышло как-то неубедительно.

— Это всё равно, — возразил Хи. — Я получил бы то, что на стыке девушки и юноши, а потом… Да какая разница! Я не собираюсь жениться на таком трофее — и детей не стал бы дожидаться.

— Подло, — сказал Н-До.

— Ты, говорят, убил двоих? — улыбаясь, спросил Хи.

Н-До развернулся и пошёл прочь.

— Ты приедешь на Праздник Листопада? — крикнул У вдогонку.

— Не знаю, — буркнул Н-До, не оборачиваясь.

Запись № 73–05;
Нги-Унг-Лян, Кши-На, поместье А-Нор

Маленький Лью собирается к своему сюзерену на Праздник Листопада. Я намерен его сопровождать.

Хорошее было лето. Плодотворное. Я узнал по-настоящему много, но главное — я начинаю привыкать. Я чувствую себя очень славно: похоже, мои отношения с аборигенами налаживаются.

Мать Лью, Госпожа А-Нор, ко мне благоволит. Ещё бы — я из кожи вон лезу, чтобы стать в её маленьком хозяйстве незаменимым. Я — демонстративный бессребреник. Я успел ей объяснить, что на свете один, как перст, что, в сущности, просто искал замену семье и людей, в общении с которыми можно забыть горе — всё отлично сошло. Я получаю за работу гроши, но ем чуть ли не вместе с господами — Лью благоволит ко мне не меньше.

Да, он — старший. У него двое братишек, девяти и семи лет. С тех пор, как их отец умер от какой-то сердечной болезни, сюзерен не платит Семье — и они, непонятно как, существуют на скудный доход с земель. Клочок земли сдается крестьянам в аренду, арендная плата вносится, большей частью, не деньгами, а натурой — Госпожа А-Нор едва сводит концы с концами. Усадьба представляет собой небольшой дом, изрядно подбитый ветром, окруженный обширным и довольно сильно заросшим садом; крыша покрыта не черепицей, а тростником, внутри — чистенько прибранная нищета. Единственные предметы роскоши — книги, письменный прибор, оружие и несколько отличных картин на шёлке, оставшихся с лучших времён. Госпожа А-Нор бережет, как зеницу ока, выходную накидку — а собственное приданое постепенно перешивает в детские костюмчики. Она мне нравится, эта худая, жёсткая женщина с резкими движениями, которая смягчается только в обществе детей. Её моральные принципы неколебимы; в деревне говорят, что Госпожа А-Нор резко развернула к порогу какого-то состоятельного хлыща, пожелавшего на ней жениться. Сказала, что честная женщина принадлежит тому, кто сильнее, а не тому, кто богаче — а сила проверяется только поединком. Это в том смысле, что женщина не может сражаться: если ты проиграл, то это был последний поединок. Гордячка. Вероятно, очень любила мужа; за это говорит ещё и её фигура. По народным приметам, чем сильнее чувства, тем легче и точнее проходит метаморфоза — любящая буквально становится красавицей. Забавно, что у примет есть вполне научное обоснование: жаркая страсть — более сильный гормональный выброс.

Кроме меня, Госпоже А-Нор служит пожилая семейная пара — садовник, он же лакей, и кухарка. Садовник — суровый мужик, ровесник моего персонажа-горца, то есть, ему лет сорок; он давно женат, уже вышел из возраста возможных гормональных перестроек, его лицо огрубело, а тело как бы отлилось в форму, утратив большинство женских чёрточек. Кухарка — смешливая толстая тетка, совсем земная. «Условные женщины» сильно полнеют в двух случаях: при неудачной метаморфозе и от страстной любви к еде — у кухарки второй диагноз. Дети этих почтенных людей изображают свиту Лью, когда и они, и Лью свободны от домашних забот. Забот хватает: сад, конюшня, птичник, где живет кое-какая живность; я ухаживаю за местной домашней скотиной, делаю массу домашней работы — и наблюдаю именно то, что хотел.

Непринуждённую и непарадную сторону жизни.

У Госпожи А-Нор нет средств содержать домашнего учителя, но детям нужно образование; она учит их сама — у моей Госпожи каллиграфический почерк, отличная память и изощренная фехтовальная техника. Младшие дети учились фехтованию у собственной матери, а их мать, будучи в статусе Юноши, когда-то считалась третьим мечом уезда. Отец Семьи, насколько я понимаю, и вовсе был фехтовальным монстром — до самой смерти он учил детей сюзерена; Лью начинал учиться именно у него, а с мамой только оттачивал мастерство. Теперь он рубится со мной — он совсем непростой противник, у него стальные тросы вместо нервов и правильное воображение убийцы. Будь у Лью боевой опыт, земному фехтовальщику в спарринге с ним приходилось бы несладко.

Ещё Лью и его Второй и Третий Братья, Ет-А и Би, которых родственникам не положено называть по именам, ловят со мной рыбу, собирают саранчу и короедов — кошмарных тварей ростом с сардельку, считаемых местным деликатесом, ставят силки на птиц и учат меня распознавать съедобные грибы. Я — дядька при барчуках, в чистом виде.

Я совершенно погружен в этот мир. Я вижу и слышу вокруг деревню. Я давно понял, отчего срывает с петель и прогрессоров, и этнографов — но дал себе слово не судить аборигенов земными мерками, и с моей психикой на данный момент всё в полном порядке.

Мы с садовником «обрезаем» поросят, которыми Госпоже А-Нор за что-то заплатили. Поросята — очень удачное приобретение. На мой взгляд, зверушки больше напоминают помесь тапира с капибарой, но функционально — форменные свиньи. У них вкусное мясо, они быстро жиреют — и совершенно всеядны. А обрезают их, как большую часть домашних животных: чтобы самцы, созрев, не рвались в драку друг с другом. Получаются не самки, а… хочется назвать результат «боров» или «мерин», скорее, кастрированные самцы. Для получения полноценной самки, во-первых, крайне желателен полноценный поединок, чтобы стресс выбросил в кровь гормоны, необходимые для трансформации, а, во-вторых, после поединка должно произойти спаривание, которое «раскрывает», окончательно формирует вторую половую систему. В обход этих условий получается бесплодное существо, мясной или вьючный скот.

Человека, с которым проделали такую вещь, называют «ничто». «Никудышник». Кошмарная участь преступников, военнопленных и рабов — тюрем в земном понимании нет в этом мире. Попавшегося злодея обрезают, как свинью: он обречен на вечный каторжный труд и общее гадливое презрение. Когда такие материи обсуждаются в присутствии землянина, его начинает мелко трясти, несмотря на любую подготовку, а местные даже ухитряются обсмеивать эту тему.

Во всяком случае, она — не табу. Но тактичные аборигены заметили, что тема мне неприятна, и не особенно распространяются. Я оставляю сбор информации о местной пенитенциарной системе на потом. В конце концов, работа только начата.

Я приобрел репутацию мужика, с трудом выходящего из глубокой депрессии. Это объясняет деревенским жителям мои длинные паузы в разговоре, моменты, когда мне приходится сражаться с раздражением, и этакое подчёркнутое, декларированное целомудрие. Из сочувствия первое время при мне старались не хвастаться женами и не болтать о семейных делах; это и хорошо, и плохо. С одной стороны, мне пришлось долго присматриваться к этой сфере жизни, с другой — у меня была фора, чтобы успеть адаптироваться.

Лью рассказывает о моих лекарских талантах матери, она, вероятно, ещё кому-то. Через некоторое время я приобретаю репутацию костоправа, это вызывает уважение. Ко мне обращаются за помощью. Я вправляю вывихи, лечу растяжения и заговором плюс наложением рук останавливаю кровотечения. Заговариваю стихами Мандельштама — горский язык производит на поселян правильное впечатление. Я не лекарь, но до настоящих лекарей далеко, они живут в городе — и их услуги дороги; я всегда под рукой и знаю, как лечить те простые болячки, которые случаются у деревенских мужиков и баб во время сельскохозяйственных работ.

К моей безобразной морде в деревне постепенно привыкают. Я вместе с аборигенами в поле и в лесу, учусь всему, чему могу — деревенские жители прощают мне безобразие, и молодёжь мало-помалу начинает обращать обычные шуточки-подначки и ко мне. Это — расположение, знак симпатии и доверия, даже влечения, но нужно заставлять себя не дёргаться, когда милейший Юноша Иу, деревенский обалдуй, с которым мы косим луг Госпожи А-Нор, кричит через покос:

— Ник, сразись со мной! Ты похорошеешь после метаморфозы, вот увидишь — и моя Мать полюбит тебя! Она одобряет крупных женщин!

Я делаю глубокий вдох и считаю про себя до пяти. А потом отвечаю:

— Я не стану с тобой драться — не хочу искать жену в постели граблями, Иу! Ты слишком тощий, тебе никакая метаморфоза не поможет.

Иу хохочет; его дружки, которые ворошат сено, тоже закатываются. Правильная реакция. Такие выпады — не всерьёз, ребята просто хотят дать понять, что твое лицо не вызывает физического отвращения. Это — своеобразная вежливость, деревенское грубоватое дружелюбие. Я предпочел бы такие знаки внимания со стороны «условных женщин», но по здешнему этикету это было бы предельно непристойно, женщины не заигрывают с чужими прилюдно ни при какой погоде. Нужно мириться с тем, что есть. Мне понадобилось три месяца, чтобы привыкнуть, не напрягаться, отбрехиваться автоматически и весело — мои покинувшие Нги-Унг-Лян коллеги так и не научились реагировать спокойно. Чёрт побери, грош цена нашим методикам подготовки кадров, если ученый в чужом мире истерикует, как жеманная девица!

Хотя порой думаешь, что с осьминогами было бы проще. Например, потому, что вряд ли тебе пришлось бы самому изображать осьминога…

Пока мне везёт и я не присутствую при поединке — крестьяне не сражаются летом, во время страды, оставляют свадьбы на осень, совсем как на Земле в старину. Я не смею смотреть на чужих молодых жен — слишком пристальный взгляд может спровоцировать убийство, и ни одна живая душа убийцу не осудит. У меня в высшей степени странное положение.

Лью хочет со мной общаться. Он благодарен мне за многие вещи — и за вправленный вывих, и за то, что я помогаю его матери, и за бескорыстие — и искренне хорошо ко мне относится. Он — славный, мой Мцыри… Но в какие же тупики он ставит меня походя!

Я понимаю, Лью растет без отца. Иногда ему хочется поговорить со старшим Мужчиной, из всех окружающих старших он выбрал меня. В сущности, я не имею морального права его отсылать… но всё время балансирую между правдой и легендой. Не могу же я врать человеку, который хочет докопаться до сути!

Вечерами я выхожу из своей каморки, устроенной рядом с комнатой Лью, подышать свежим воздухом. Сижу в беседке, густо оплетённой лианами, похожими на клематисы; Лью подкрадывается, как котенок, устраивается рядом.

— Хочешь пирога, Ник?

По статусу мне не полагается делить трапезу с Господином, но Лью от щедрот приносит пирог с господского стола и мы его съедаем. Пирог — это вполне отлично. Его начинка — вареная рыба и местные травы, а пекут его из муки, похожей на кукурузную. По мне — гораздо вкуснее и привычнее, чем жареная саранча, которую Лью обожает и к которой мне пришлось долго привыкать.

Я отряхиваю ладони. Лью шалит — берет меня за руку, прикладывает свою ладонь к моей. Считается, что ладони должны совпадать по размеру у близких друзей и у супругов. Наши — не совпадают: узкая длинная кисть Лью с тонкими пальцами — совсем другой формы, не говоря уж о размере. Он ещё ребенок, в сущности… хотя нежной его руку не назовешь. Мозоли, царапины, обломанные ногти — не то, что рука богатого и растленного аристократа.

— Это суеверие, Господин, — говорю я. — Ты всё равно можешь мне доверять.

Лью смеётся. Вдруг спрашивает:

— Твоя жена была красивой, Ник?

Вспоминаю Зою — и киваю.

— Тяжёлый бой? — о чем это он? Ах, да…

— Да, — отвечаю после паузы. — Она была сильной и гордой.

— Ужасно резать того, кого любишь? — спрашивает, отвернувшись. — Даже ради будущего любви, а?

Ах ты, чёрт побери, какой земной вопрос…

— Знаешь, — говорю совершенно искренне, — ужасно… но, наверное, закономерно.

— А если чувствуешь, что проигрываешь бой… как ты думаешь, легче убить или умереть? Или сдаться?

Мцыри, Мцыри… Вообще-то, я в курсе его сердечных дел. Госпожа А-Нор нанимала Астролога, чтобы тот нашёл Лью достойного партнёра для боя и брака, но этот Ромео-Джульетта не принял письма. Он, видите ли, без памяти влюблён в сына своего сюзерена — с тех пор, как десяти лет от роду впервые его увидал. Детские страсти, мечты о недостижимом… Сюзерен — Смотритель Земель, важная особа, отмеченная королём. Он серьёзно богат, его статус так высок, что бедолага Лью терпим в свите только в память о заслугах отца. Я несколько раз мельком видел предмет обожания Лью — это высокий статный блондин, старше Мцыри года на три, с совершенно жлобским выражением смазливой физиономии. Он мне не нравится — и я еле сдерживаюсь, чтобы не начать выговаривать Лью, как земной девчонке, которая может попасть в беду. Это он постоянно слышит и без меня — от своей матери.

Предостережения, как всегда, ни на что не влияют и ничему не помогают.

Дети и подростки удивительно стимулируют контакт. На свете немного людей, совершенно равнодушных к детям; я к таким уж точно не отношусь. Не угодно ли: начинаешь беспокоиться за судьбу инопланетянина — делаешь первый шаг к тому, чтобы стать в этом мире своим.

Я собираюсь на Праздник Листопада, чтобы попытаться присмотреть за подростком, беззащитным перед собственной гормональной бурей. А потом уже — чтобы сделать записи самого Праздника, которые нужны для моей работы. Процесс контакта сдвинулся с мертвой точки.

***

Праздника Листопада в городе не получилось, хоть Н-До и помирился с Юношей Хи на следующий же день — Отец и Мать получили приглашение на Праздник в дом Смотрителя Земель, Уважаемого Господина Эу-Рэ.

Младшенький страшно возмущался их решением непременно ехать, и Н-До был целиком и полностью на его стороне: когда это Семья Л-Та зналась с преуспевающими правительственными чиновниками, богатенькими выскочками? Эу-Рэ ещё в юности так отличился в ведении дел, а впоследствии — в управлении губернией, что ему был высочайше дарован персональный титул Всегда-Господина — о, каким тоном Младшенький это произносил! «Всегда-Господиии-ин — меч гвоздями приколочен!» Н-До непедагогично хохотал, Второй усмехался, Третий хихикал в рукав, а Мать строго говорила: «Солнечный луч, забудь эти грубые и неприличные деревенские шутки!»

Шуточка, вправду, деревенская — но уморительная. Почётный титул с таким грязным и непристойным двойным дном, что невозможно делать серьёзное лицо — пусть мужики благоговеют! Никогда бы такого не принял аристократ крови — и никогда не принимали члены семьи Л-Та, как бы их ни улещали подхалимы Дома Государева. Н-До считал, что иметь какие-то отношения с такими особами унизительно и зазорно, Младший ему радостно поддакивал, но Мать и Отец были другого мнения. Приятельство с богатой и влиятельной Семьёй! Смотритель Эу-Рэ заискивает в дружбе, сказал Отец, — так давайте снизойдем до него. Они богаты, это выгодно.

Младший, между тем, отказался ехать наотрез, хотя его и пытались соблазнять угощением, фейерверками и драками на палках. «Да вот ещё — в таком обществе и свинина с жареными улитками покажется противнее прошлогодней брюквы, а играть и драться я хочу с друзьями, а не со всякой завалью!» — Н-До очень любил его за эти слова и не позволил Отцу отвесить ему подзатыльник, но сам отбрыкаться не смог. Второй и Третий должны были сопровождать его, как свита, но Третий ухитрился очень удачно подцепить лихорадку, и только Второй ничего не придумал. На него свалили все обязанности, воззвали к чувству долга — и он вынужден был согласиться.

— О, Старший, — буркнул Второй, когда родители отвернулись, — я чувствую себя козой на верёвке!

— Держись, — усмехнулся Н-До. — Может, ещё удастся опрокинуть на кого-нибудь миску с горячим соусом или играючи морду набить… Попробуем сделать так, чтобы было весело.

Он и понятия не имел, насколько будет весело на самом деле…

Усадьба Эу-Рэ, надо отдать ей должное, действительно располагалась в живописном месте. Золотые ясени окружали её шелестящей толпой, как изысканные придворные дамы на столичном балу — и узкие язычки листвы, трепеща, срывались с гибких ветвей и летели по ветру, создавая чудное настроение праздника и осенней светлой печали. Старый дом из выбеленных временем плит известняка был по-настоящему хорош, его окружала высокая и изящная ограда, кованная в виде переплетенных ветвей и гербовых щитов — но к празднику челядь Эу-Рэ завесила чугунный узор ужасными и ярчайшими фонариками в виде цветов йор и добрыми пожеланиями, написанными на алом полотне кем-то криворуким.

— Хок! — не сдержался Второй. — Необрезанного осла слышно, а безмозглого богача — видно!

Н-До попытался сдержать смешок и совершенно неприлично фыркнул.

— Тише, северные ветры! — сказала Мать огорченно. — Я вас прошу, сделайте, хотя бы, вид, что восхищены приемом.

— Отец! — воззвал Второй с комической тоской. — Взгляни, как Мать учит нас лицемерить!

Н-До рассмеялся, уже не скрываясь, но Отец даже не улыбнулся.

— Вы уже достаточно взрослые, — сказал он, раздражаясь. — Юноши Времени Любви должны уметь сдерживать себя, соблюдать приличия и вести себя так, как выгодно Семье. Вы не дома. Будьте вежливы и пристойны.

Слова Отца сразу сбили весь озорной настрой. Второй нахохлился и замолчал, а Н-До криво улыбнулся. Праздничек…

За воротами, распахнутыми настежь, открылся широкий двор, усыпанный листвой. Слуги зажигали благовония в курильницах; сладковатый дым смешивался с ароматом осени. Сам Эу-Рэ встретил Отца церемонным поклоном, и, пока слуги уводили лошадей, Н-До невольно глазел на него, бессознательно пытаясь разглядеть некую незримую печать — клеймо на душе Всегда-Господина.

Сейчас, разумеется, никто не вызвал бы Эу-Рэ на поединок, даже если бы это было разрешено — и печать вправду бросалась в глаза. Эу-Рэ обрюзг и разжирел, двигался медленно; его лицо хранило надменно-спесивое выражение, превратившееся во время разговора с Отцом в слащавое.

«Интересно, — подумал Н-До, — он что, не сражается ВООБЩЕ? Даже на палках? Даже с собственной женой и наложницами не играет? Даже с детьми? Забавно… Вот что такое „золотой мешок“… И какой смысл и радость в подобной жизни?»

— Большое счастье — видеть вас в моем доме, Господин Л-Та, — говорил Эу-Рэ, улыбаясь. — Рад приветствовать Госпожу Л-Та и ваших благородных детей…

— Счастлив вам угодить, Смотритель Эу-Рэ, — отвечал Отец холодно-любезно, с еле заметной улыбкой.

«Называет его Смотрителем, чтобы не выговаривать „Всегда-Господин“, стыдится, — подумал Н-До. — Отцу стыдно, а этот Эу-Рэ, похоже, привык». К Семье Л-Та подошла Госпожа Эу-Рэ в сопровождении пары наложниц, и Н-До пришлось сделать над собой серьёзное усилие, чтобы не передернуться от отвращения.

Госпожа Эу-Рэ растолстела так, что её подбородки свисали на грудь, грудь лежала на животе, а в живот, очевидно, поместился бы целый поросенок — и у неё было точно такое же надменно-спесивое выражение лица, как и у её мужа. Наложницы казались рядом с ней худыми, как щепки: первая — женщина постарше с усталым и равнодушным бледным лицом — и вторая, совсем юная, похожая на больного изнеженного мальчика. У молоденькой грудь едва приподнимала вышитую пионами накидку, а бедра не подчёркивал даже праздничный пояс. Пока женщины знакомились и здоровались с Матерью, Н-До вспомнил о танцоре с ножами: вот такое бы с ним сделали без поединка? Если бы тот тип настоял на своем, если бы танцора продали насильно, если бы он попал в беду? Больную рабыню сделали бы, подумал Н-До — и содрогнулся. Жаль, что этого Хи не видит — перестал бы трепаться о том, чего не понимает.

Сложно сказать, о чем думал Второй, но по его хмурому лицу было ясно, что Семья Эу-Рэ ему совсем не нравится. Вероятно, Смотритель Эу-Рэ ухитрился заметить недовольство братьев, потому что радостно изрек:

— Юношам скучно с взрослыми, Господин Л-Та. Может, наши дети познакомятся между собой до пира?

Интересно, какие жабята рождаются у таких жаб, подумал Н-До — но статного юношу в длинном тёмно-синем кафтане, с мечом дома Эу-Рэ, никто не назвал бы жабёнком.

— Привет, — сказал он, глядя на Н-До с любопытством. — Я — Лян из Семьи Эу-Рэ, — и добавил после многозначительной паузы, с тенью какого-то неуловимого недобра, протягивая руку ладонью вперед, — я родился в тот же год, день и час, что и ты.

Новость вышибла у Н-До дыхание. Что?! Три совпавших знака? Да это — ложь, это — чушь, и как он вообще посмел?! Они что, ополоумели все?! Н-До оглянулся, раздувая ноздри: Мать чуть хмурилась, Отец прищурился и имел тот не терпящий возражений, вид, который делал, желая без ссор настоять на своем. Чета Эу-Рэ благостно улыбалась.

— Пойдем разговаривать, — тихо, со сдерживаемой яростью в голосе, бросил Н-До. — Подальше отсюда.

— Да пожалуйста, — Лян чуть пожал плечами с самодовольной ухмылкой и пошёл прочь.

Н-До шёл за ним, обшаривая Ляна глазами. Походка и движения бойца — уже хорошо, подумал Н-До саркастически, только в кого бы? Волосы светлые, но тусклые. Черты лица правильные, оно могло бы быть очень приятным, если бы не это спесивое самодовольство — точно такое же, как у Смотрителя Эу-Рэ. Ни за что, подумал Н-До, вообще его близко не подпущу.

Лян остановился в выездном дворике рядом с конюшней. Вокруг никто не мелькал: вся челядь Эу-Рэ, очевидно, встречала гостей и заканчивала приготовления к развлечениям и пиру. Лян зацепил пальцы за тканый золотом пояс и вызывающе взглянул на Н-До:

— Не думал, что это будет неожиданностью для тебя.

— Ты же мне не написал, — Н-До, в ледяном бешенстве, даже не пытался быть вежливым. — С чего бы мне знать? Если кто-то и говорил мне, я не принял к сведению — это звучало слишком глупой шуткой.

— Я не люблю писать писем, — хмыкнул Лян. — И зачем обмениваться отпечатками ладони, если можно сравнить их при встрече? У тебя симпатичное лицо, аристократ, — и снова протянул руку интимным, приятельским, обещающим жестом.

Н-До сжал кулаки.

— Хочешь подраться? — рассмеялся Лян. — Я тоже нравлюсь тебе?

«Ди, прости!» — подумал Н-До, облизал губы и сказал, растягивая слова:

— Да, ты мне нравишься… Тебя ведь уже предупреждали, что мне нравится убивать? Я убил двоих, знаешь ли. Один из них был Официальным Партнёром, у нас совпадали все пять знаков. Жаль, что с тобой, в лучшем случае, будут четыре…

— Это ещё почему? — Лян удивился, он выглядел обескураженным.

— Ах, тебе тоже не всё сказали? — рассмеялся Н-До, которого понесло. — Не может быть пяти, даже если совпадут ладони. Пятый знак — происхождение, видишь ли.

— Я аристократ, — Ляна задело, его глаза сузились в щели и щека дернулась.

— Ага. Внук помещика, сын Всегда-Господина и рабыни, — бросил Н-До, демонстративно поправляя воротник, вытканный древним родовым узором. — А я — Князь, рождённый у Официальных Партнёров, после поединка. Ты можешь это сравнивать?

— Бывают годы, когда вы едите кашу зимой и летом — за всех своих благорождённых предков, — огрызнулся Лян. Теперь он сжал кулаки. — Накидка твоей матери принадлежала её матери, верно?

— Наши матери почти ровесницы, — усмехнулся Н-До, — а моя выглядит дочерью твоей.

Лян в ярости схватился за эфес — и Н-До расхохотался.

— Какой ты нетерпеливый, летний рассвет! Хочешь сразиться со мной по-настоящему прямо сейчас? И не боишься, что я тебя убью, Дитя? Мне нравится убивать, мой стиль — «Укус Паука», а твой?

— Нищий сноб, — процедил Лян сквозь зубы, едва взяв себя в руки. — Да я бы сделал тебе честь, взяв тебя в дом! Станешь моей женой — будешь хоть иногда досыта есть и носить не обноски, а свой собственный костюм!

— Когда ты переживешь метаморфозу — если ты её переживешь — тебе придется отвыкать от роскоши, — рассмеялся Н-До. У него резко исправилось настроение. — А вообще — это только слова. Не забывай, ты-то — не Всегда-Господин. Если меня принудят к поединку, я просто убью тебя — и всё. Я предупреждаю честно.

Лян отвел глаза. В его позе, в напряженных плечах, в пальцах, стиснувших эфес так, что побелели костяшки, Н-До прочел злость и страх — злость, прячущую страх — и тут же почувствовал к Ляну презрение, граничащее с тошнотой.

— Я вернусь к своим родителям, — сказал он, чувствуя досаду от необходимости стоять рядом с Ляном.

— Нам надо вернуться вместе, — сказал Лян, не глядя на него. — Иначе взрослые будут недовольны.

Н-До безразлично пожал плечами, и они вернулись с заднего двора в сад, где под кустами чан-чи, пурпурными, багряными и оранжевыми, как столбы осеннего пламени, уже накрывали на плотных двойных циновках из расщепленного тростника угощение для пира. Юноши шли рядом, но только очень ненаблюдательный человек мог решить, что они вместе, вдвоем или что-нибудь в этом роде.

Враги.

Взрослые пировали отдельно, дети и юноши — отдельно.

Рядом с Н-До сидел Второй и с наслаждением уплетал тушеную свинину и жареных прудовых пиявок, которым дали насосаться гусиной крови, — в исправившемся расположении духа, почти весёлый. Н-До ничего ему не сказал: слова просто с языка не шли. Он бы дорого дал, чтобы на празднике присутствовали Хи, У или Т-Рой — хотелось болтать злые глупости и дурачиться, чтобы сбить отвратительный привкус последнего разговора.

С помощью еды это как-то не получалось: свинина с предубеждения и непривычки казалась Н-До слишком жирной, пиявки — пересоленными и недоперченными, а в жасминовый настой, похоже, пожалели лепестков. В конце концов, Н-До взял палочку хрустящих вафель и, откусывая маленькие кусочки, принялся рассматривать свиту Ляна, устроившуюся напротив.

Они ели и болтали. Дылда с грубым красным лицом и такими короткими волосами, что они торчали в стороны, был, вероятно, пажом или сыном управляющего: шёлковая рубаха и красивый кафтан с широкими завернутыми рукавами совершенно не меняли к лучшему его вульгарную наружность. Н-До скользнул взглядом по его обветренным рукам с квадратными ладонями и толстыми пальцами, послушал громкий голос и хохот в ответ на примитивные шуточки — и с неприязнью решил: «Зажравшийся плебей».

Худенький верткий юноша, похожий личиком с мелкими чертами на лисичку, тихонький, вкрадчивый, с мягким мурлычущим голоском, кутающийся в широкий полупрозрачный шарф, накинутый на атласную, в золоте, распашонку, лебезящий напропалую: «Мой обожаемый Господин Лян…» — и бросивший на Н-До беглый взгляд, выглядел то ли противно, то ли страшновато. Противно, когда такой в чужой свите, подумал Н-До. Этот — кровный аристократ. Он, как минимум, неглуп. Как знать, может быть, он хитер, ловок и хорош в бою… но в качестве противника кажется лжецом. Кажется опасным.

Третий — загорелый дочерна, как бывает с вынужденными проводить много времени в полях, с длинной челкой цвета лесного ореха, обаятельный чистым открытым лицом — пожирал Ляна глазами, как Князя Света. Улыбнулся Н-До быстро и небрежно — а Ляну добавил сиропа в жасминовый настой, заметив его взгляд в сторону сосуда с сиропом. Его одежда, слишком простая для праздника, показалась бы неприлично плебейской, если бы не странное изящество кроя кафтана, вышитого родовыми знаками, который он накинул поверх простой рубахи из домашнего холста. Безнадёжное дело, подумал Н-До. Нищий аристократ, влюблённый в богача, — дух Ди коснулся затылка и шеи холодными пальцами.

Лян хвастался, чем только мог. Хвастался прудами в парке, где водятся пиявки, златоперки и рыбы-ножи, хвастался конюшнями, рассказывал о Празднике Листопада в Столице — и страшно наскучил Н-До. Каждую новую тираду он предварял шпилькой в адрес аристократической спеси; это, кажется, обижало загорелого юношу, которого называли Лью, зато приводило в восторг дылду Эн-О. По востренькому Ар-Нелю ничего нельзя было понять, он кивал и улыбался Ляну, но отвернувшись, улыбнулся и Лью, сделав брезгливую гримаску, — зато вставлял в Лянов монолог отменные иголки.

— Господа, помните ли вы историю про сверчков с немытыми ногами? — говорил он, демонстративно перебирая пальцами веточку с пожелтевшими листьями, показывая изысканно узкую кисть с тонкими холеными пальцами. — Нет? Как можно? Очень глупая история…

— О том, как нищий князь велел всей своей дворне ловить сверчков в саду и мыть им ноги, чтобы они не осквернили грязными следами его любовного письма? — фыркал Лян. — Кто когда видел других аристократов?

Н-До сжал под столом кулаки. Пир затягивался, а раздражению было некуда деться. Слуга Ляна принес со стола взрослых кувшинчик с ежевичным вином, которое, вообще-то, по этикету не полагалось бы юношам — и Эн-О тут же выхлебал полную чашку, похваляясь тем, что ему пить вино не впервой. Лян протянул кувшин Н-До:

— Выпей, Официальный Партнёр! Это так весело — смотреть на твою свирепую физиономию!

Второй уронил в соус кусочек мяса. Ар-Нель хихикнул, Эн-О загоготал, как необрезанный осел, а Лью уставился на Ляна с видом человека, получившего пощечину.

Н-До оттолкнул кувшин, расплескав вино по столу. Жест выглядел прямым вызовом, но в этот самый момент распорядитель ударил в гонг и прокричал, что начинается праздничное представление. Гости зашумели, поднимаясь с мест.

— Моя жена — решена, — бросил Лян, уходя в глубину сада. Его свита ушла с ним.

— Подначка, достойная деревенщины, — хмыкнул Второй, присвистнув, но, взглянул на Н-До и перестал улыбаться. — Чушь, это ведь не может быть правдой — то, что он несёт?

— Это правда, — сказал Н-До. — Наши родители заключили с Всегда-Господином какой-то договор. Дело в деньгах, полагаю — но я не из тех, кто продает фамильную честь. Я намерен убить его — если этого поединка не удастся избежать.

Второй поёжился и кивнул.

Смотритель Эу-Рэ устроил праздник с размахом. Актеров пригласили в городе, показывали танцы на проволоке, танцы с ножами и мечами, жонглирование… На площадке, огороженной лентой, сражались на деревянных мечах, увитых шёлковыми розочками, два шута — в кафтанах с громадными воротниками и несусветным вырезом спереди, с гульфиками размером с небольшую дыню. Они были отменными комедиантами: один изображал бойца старой фехтовальной школы, вставал в живописные позы и делал картинные выпады, не достигавшие цели на две ладони; второй прикидывался уличным мальчишкой, отпускал похабные шуточки, уворачивался, ковырял в носу, пока его противник позировал на публику, шарахался в комическом ужасе и норовил удрать, когда положение становилось опасным. Н-До, увлекшись представлением, обхохотался до слез, особенно, когда в финале «опытный фехтовальщик» победил-таки бродяжку и с озадаченным видом вытряхнул у него из штанов вполне живую, но совершенно ошалевшую курицу.

Второй, всхлипывая от смеха, ткнулся Н-До в плечо:

— Матушка будет недовольна, — проговорил он сдавленно. — Она не любит таких вульгарных простонародных развлечений… но это и вправду жутко весело!

— Дураки, — улыбаясь, сказал Н-До. — Ничего. Не будем делать вид, что добродетельны до полного невежества. И вообще, надо же хоть чем-то развлечься в этом гнусном месте!

В толпе гостей, среди праздничного шума, глядя на танцы и комические сценки, дожидаясь огненной потехи, он не видел ни Ляна, ни его прихлебателей — и несколько расслабился.

Второй держался поблизости до тех пор, пока какие-то юные незнакомцы, по виду показавшиеся Н-До вполне приличными, не утащили его драться на палках. Н-До не стал мешать Второму развлекаться. Он сам смотрел представление, пока его вдруг не осенила мысль, от которой весёлый день померк.

Не считает ли Всегда-Господин, что вся эта роскошь — праздник в честь официальной помолвки его сыночка?

Уже начинались прозрачные осенние сумерки, гости ожидали фейерверка — но Н-До разом потерял интерес и к танцорам, и к шутам. Видеть развесёлую толпу стало нестерпимо — и Н-До направился прочь из сада, решив посидеть где-нибудь в беседке на заднем дворе, в одиночестве. Хотелось всё обдумать и решить, как разом покончить с этим жерновом, невзначай повешенным на шею любящими родителями.

Н-До выскользнул за увитую лентами и увешанную фонариками калитку, прошёл мимо пустынных служб и обогнул дом, оказавшись в маленьком внутреннем садике. Здесь росли розовая акация, ежевика и синие вишни; заросли кустарников, смыкавшиеся над песчаными дорожками, образовывали небольшой лабиринт, закрытый сверху и с боков колючими пестролистными стенами ветвей. Н-До подумал, что это — безупречное место для уединенных прогулок, и вошёл в один из таких тенистых коридоров. Тень внутри была гуще; очевидно, если бы листва не начала уже осыпаться, сейчас, в сумерки, тут было бы совсем темно. Звуки музыки и весёлые крики долетали сюда издалека, еле слышно…

Н-До глубоко вдохнул похолодевший вечерний воздух и тихонько пошёл вперед. Праздник уже казался какой-то пестрой путаной грезой, и это было приятно.

И вдруг Н-До померещилась какая-то возня и голоса за поворотом живой изгороди. Говорившие не снижали голос — и Н-До пораженно узнал Ляна, который раздраженно сказал:

— Что ж теперь? Ломаться поздно!

— Прошу тебя — не здесь, — ответили ему, и Н-До показалось, что он узнал голос Лью — здорово изменившийся, прерывающийся, как от крайнего волнения или сильной боли. — Сюда кто-нибудь придет…

— Какая разница! — нажал Лян.

Н-До, со смутным ощущением неправильности собственного поведения, задерживая дыхание, раздвинул ветки. От открывшейся сцены кровь бросилась ему в лицо.

Лью полулежал на песке, опираясь на него локтями, в одной рубахе — кафтан и штаны валялись в стороне, и Н-До отчетливо увидел его голую ногу, вымазанную кровью. Лян, тоже без кафтана, стоял рядом на коленях; его меч в ножнах висел на поясе, а меч Лью он держал в руке, лезвием — Лью под подбородок.

Загорелое лицо Лью казалось белым в полумраке, глаза выглядели огромными и тёмными. Лица Ляна Н-До не видел, но о его выражении догадался по тону.

— Что скажет твоя Мать, узнав, что ты изменил меня на улице? — спросил Лью тяжело дыша и кусая губы.

— Ничего она не скажет! — в голосе Ляна насмешка мешалась с угрозой. — Какое ей дело до моих рабынь!

Последние слова прозвучали таким ударом под дых, что Н-До содрогнулся, а Лью дернулся, забыв о мече у горла — из-под лезвия показалась кровь. Лян чуть отвел руку назад:

— Не пытайся зарезаться собственным мечом, милашка! Ты — мой трофей и собственность, если это ещё не понятно!

— Я не могу быть твоей наложницей, — прошептал Лью. — Ты говорил… ты сказал, тебе претит решение родителей…

Лян рассмеялся. Н-До, сжав зубы, медленно потянул меч из ножен.

— Да, мне претит! — сказал Лян, смеясь. — Ну и что? Ты, побирушка, что ж, думал быть моей женой? Думаешь, я не замечал этих взглядов-вздохов? Как бы не так! Знаешь, будь ты покорнее, я бы подумал о тебе, как о Младшей Невестке при настоящей Жене, но ты же дрался всерьёз! Неужели надеялся изменить меня, а, дрянь?!

Лью смотрел на него расширившимися глазами; теперь у него на лице был написан один только ужас.

— Не пялься на меня так, — усмехнулся Лян. — Если ты перестанешь ломаться, это будет отличная метаморфоза… А если будешь продолжать — так станешь не девкой, а никудышником, милашка! Хочешь быть никудышником? Хлев чистить для нашего скота, а? Вот твоя спесивая мамочка обрадуется…

Тень Ди подтолкнула Н-До в спину. Он вышел из кустов, с треском продравшись сквозь ветви, выдирая колючками нитки из вышивки на одежде — и скинул на песок праздничный кафтан. Лью сдавленно ахнул, пытаясь натянуть рубаху на голые ноги. Лян вскочил — и Н-До остановил в замахе меч Лью в его руке.

— Ты что тут делаешь, Официальный Партнёр? — пораженно сказал Лян. — Иди веселиться, это мое дело!

— Отдай мне его меч, — приказал Н-До тихо, едва переводя дух от презрения и ярости.

— С какой стати? — Лян сделал шаг назад, улыбнулся и провел пальцем по окровавленному лезвию. Теперь Н-До видел, что он тоже ранен: на щегольской шёлковой рубахе расплывались кровавые пятна. — Я не отдаю трофеев!

— Или отдашь, или я заберу его у твоего трупа, — прошипел Н-До. — Послушай, Лян, давай решим это мирно. Я не хочу с тобой сражаться, мне противно. Ты просто отдашь мне его меч и уйдешь. И забудешь то, что тут было.

— С чего бы? — Лян взял себя в руки. Он принял отвращение Н-До за неуверенность в себе, перестал опасаться и смотрел теперь с обычной снисходительной улыбочкой. — Ты оскорбляешь меня, ввязываясь не в свое дело. Что за дурные претензии?

— Ты подлец, — сказал Н-До. — Отдай меч, это моя последняя попытка.

— Возьми его! — рассмеялся Лян, пародируя боевую стойку шута в спектакле. — Давай, бери! Я убью тебя, а эту дрянь, которую ты решил выгораживать, продам в бордель, клянусь! Вы оба — бобы из одного стручка, ах, нищие, но благородные! Плевал я на ваше благородство! Я ненавижу таких спесивых снобов! Где же ваши деньги и земли, если вы такие умные?

Н-До взглянул на Лью. Лью, скорчившийся на земле от боли, холода и стыда, ответил взглядом, полным ужаса и безнадёжной мольбы — и в этот миг Лян сделал первый выпад.

Н-До парировал так, что Лян чуть не упал, пытаясь сдержать удар. Ярость вскипела в крови Н-До — он почувствовал себя сильнее и быстрее, чем обычно; окружающий мир стал четок и ярок, а на теле Ляна словно нарисовали крестики-мишени в уязвимых местах.

Лян был отличным бойцом. Возможно, он был самым серьёзным противником за всю жизнь Н-До — и дрался в стиле «Полет Ястреба», двигаясь свободно и легко, но даже отличному бойцу непросто провести два настоящих боя за такое короткое время. Н-До заметил, что из-за раны у ключицы, Лян избегает некоторых движений — и вынуждал его поворачиваться раненым боком, стискивая зубы от желания увидеть кровь врага на земле.

Драться на песчаной аллейке между колючих кустов оказалось не так уж удобно. Пару раз Лян отшвырнул Н-До назад, спиной в переплетение веток. Н-До не остался в долгу; через несколько минут спины противников были располосованы колючками в кровь, а рубахи разодраны в клочья. Меч Ляна скользнул по щеке и виску Н-До, оставив ощущение не боли, а жара, Лян злорадно рассмеялся — и Н-До воткнул клинок ему в горло.

Лян выронил меч и грохнулся на колени, зажимая рану ладонями. Н-До толкнул его ногой и всадил меч под его ребро.

Над домом Смотрителя Эу-Рэ с грохотом распустились огненные цветы первого фейерверка.

Н-До подобрал меч Лью и протянул его владельцу. Лью, обхватив себя руками, покачал головой:

— У меня нет на него прав. Я изменяюсь, — сказал он дрожащими губами.

Н-До присел на траву рядом с Лью. Дотронулся окровавленными пальцами до его щеки. Это — не слабость, думал он, это — доверие. Ты же дрался всерьёз, просто не захотел — как Ди…

— Я тебя не знаю, — прошептал Лью. — А ты — меня. Что же мне делать? Я не могу понять, зачем тебе нужен…

Н-До раскрыл ладонь. Лью вытер слезы, обтер руки о подол — и приложил свою.

— Напоминаешь моего лучшего друга… погибшего… — голос Н-До тоже сорвался. — И ещё… Мы сходимся, по крайней мере, по одному знаку.

— Твоя — чуть больше.

— Я — здорово старше. А вообще — мы сходимся по двум знакам, Лью. По руке и по происхождению. Не бойся, — Н-До взял Лью за плечи и притянул к себе. Заглянул в глаза, чёрные от расширившихся зрачков. — Мы скажем вот что: мне пришлось убить его, чтобы иметь возможность жениться на тебе. Я влюбился с первого взгляда. Небеса свели нас.

Лью качнул головой.

— Н-До, кто в это поверит?

— Все, — голос Н-До стал жестче. — Потому что усомнившихся я убью.

— Ты — сумасшедший…

— Ты изменишься для меня, — Н-До коснулся пальцем искусанных губ Лью, и тот их облизнул. — Будет прекрасная метаморфоза. Идеальная.

Они оба понимали, что надо поцеловаться, но не слишком хорошо представляли себе поцелуй — и просто дотронувшись друг до друга губами, ничего особенно не ожидая. Они оба не знали, что это прикосновение прошьет их насквозь, как разряд молнии — и всё разом станет просто и понятно. Очевидно — что делать дальше.

— Нас кто-нибудь увидит, — выдохнула Лью, уже не пытаясь убрать с бедер руки Н-До. — На улице. Рядом с мертвым. Это меня опозорит.

— Никто и ничто не опозорит мою женщину, — прошептал Н-До. — Не бойся. Мне никто ничего не скажет. Я решил. Ты — моя Жена.

Он сказал даже слишком смело, смелее, чем чувствовал себя, потому что Лью была — сплошная кровь и сплошной жар, и на миг показалось страшно — как клинком в открытую рану. Но в зареве фейерверка Н-До явственно видел её лицо, её взгляд, страдающий, но при этом отважный и прямой, как у Ди — и это напомнило: «Я изменяюсь для тебя», — успокоив и обнадежив. Ты доверяешь мне, подумал Н-До, погружаясь в её кровь и огонь, ощутив мгновенное сопротивление её плоти — и Лью тут же подалась ему навстречу, как парируют выпад, стиснув зубы и глядя в глаза. Ты не знаешь страха и не боишься боли, подумал Н-До — и не нашёл, как высказать это чем-то, кроме объятий, а Лью сжала пальцы на его рукавах — держась за него, удерживая его, всё признав.

Ты возвращаешь мне часть того, что нельзя вернуть, подумал Н-До в нестерпимом блаженстве и нестерпимой нежности. А, почему, почему, почему ты, Госпожа Пламени, сражалась не со мной? — но любовь была похожа на бой, и его раненая партнёрша не собиралась сдаваться.

Как в бою, Н-До слушал её дыхание, срывающееся на всхлипы, и видел глухую черноту зрачков, и думал о том, что боль сейчас убьёт её, думал, что её боль и его ужас убьют их обоих — но в какой-то момент всё вдруг изменилось.

Лью ахнула и замерла с сосредоточенно-напряженным лицом, будто пытаясь прислушаться к самой себе — расслышать, как внутри расцветает огненный цветок. Кажется, я победил, успел подумать Н-До…

Запись № 73–06;
Нги-Унг-Лян, Кши-На, поместье Эу-Рэ

Поначалу всё идет хорошо и весело.

Господа веселятся в саду, где накрыты столы и устроено нечто вроде маленькой, огороженной ленточками, эстрады для циркачей и танцоров. Сад роскошен; здешняя осень красно-желта с очевидным уклоном в разные оттенки пурпурного и фиолетового. Красные и голубые фонарики парят на ленточках над пестрым кустарником. Парадные костюмы местной знати так же ярки. Кафтаны мужчин напоминают пародию на фрак: длинные полы, иногда почти до икр, но спереди вырез, чтобы не лишать публику удовольствия любоваться штанами «в облипочку», с гульфиком, украшенным плетеными шнурами. Дамы в длинных платьях, широких поясах, обтягивающих бедра, и в нескольких пелеринках разного цвета — одна видна из-под другой, и сочетания оттенков самые утонченные. Чрезвычайно элегантная публика. Маленький Лью выглядит рядом с разряженными ровесниками серым мышонком, это его несколько огорчает — но он так рад видеть сына своего сюзерена, что забывает обо всём, когда его зовут с собой. Я отвожу наших лошадей к коновязи, привязываю им на шеи торбочки с «кукурузой» и тоже отправляюсь поглядеть на праздник.

Слуги Эу-Рэ делят остатки барских кушаний; я воздерживаюсь. Повседневная пища в этом мире, на земной взгляд, гораздо сноснее праздничных деликатесов. Жареные пиявки и тушеные причиндалы свиней моей любимой едой стать не успели.

Смотритель Эу-Рэ — Всегда-Господин. Забавная штука. Насколько я понимаю, это знак отличия важного чиновника, которого правитель хочет видеть на определенном посту подольше. Ему официально, высочайше запрещены поединки; его жизнь и статус Мужчины так принципиальны, что ради них приходится наступать на горло собственному инстинктивному поведению. Выглядит Всегда-Господин не лучшим образом — похоже, спокойная жизнь ему на пользу не пошла. Где такой чин берет себе жену — не знаю; у здешнего хозяина кроме жены обнаружился выводок довольно-таки посредственных наложниц. Но детей только двое — почти взрослый парень, тот самый Лян, обожаемый Лью, и пятилетний малыш. Мне это кажется странным: обычно здешние дамы рожают и рожают — многовато мальчиков погибает в поединках, это должно быть компенсировано. Пытаюсь расспрашивать, но, видимо, это не слишком прилично: местная челядь не особенно откровенничает о женщинах своего Господина.

Зато мне сообщают, что сегодня у Господина гостят родители Официального Партнёра его старшего сына. Я вспоминаю, как Лью с горящими глазами описывал мне фехтовальную технику этого Ляна, и мне невольно делается грустно. Жизнь есть жизнь, всё закономерно, но Мцыри в ближайшее время будет очень худо.

Хотя, быть может, это и к лучшему, думаю я. Поревет и перестанет забивать себе голову блажью.

Я устраиваюсь на траве у ограды и смотрю на праздник. Мои земные коллеги должны хорошо это себе представить — развлечения достаточно необычны.

Танцы с ножами и мечами, равно как и жонглирование холодным оружием разной степени опасности, очевидно, воспринимаются, как выраженно эротическое действо. Эти танцы не бывают парными; видимо, на подсознательном уровне они изображают готовность танцора к поединку, а его партнёром волен себя представить каждый желающий. Начни танцевать с кем-нибудь — в драку перейдет: два танцора показывают не танец, а эстетизированный поединок под музыку. Наверное, поэтому женщины и не танцуют… или они не танцуют в приличных местах. Ловлю себя на мысли, что мне интересно устройство и образ жизни какого-нибудь местного «весёлого квартала». Любопытно: как выглядит стриптиз по-нги-унг-лянски? Здесь ведь закрывают тканью всё, что только возможно…

Дальше — больше. Ближе к вечеру воздух буквально пропитан эросом, комические сценки — и те имеют явственный подтекст, понятный даже мне. Через некоторое время молодежь — на взводе, их подогрела эта атмосфера жестокости и соблазна; земляне в таком состоянии тискаются по углам, жители Нги-Унг-Лян затевают драки. Глаза респектабельных господ загораются острым и жарким огоньком. Мелюзга дерется на палках, вернее, на тростнике, стеблях травы, изрядно напоминающей земной бамбук, — аж треск стоит, но эти потасовки никого, кроме самих малышей, не занимают. Зато на интересных юношей, которые рубятся не только на палках, но и на боевых мечах, жадно смотрят, тискают эфесы, облизывают губы, часто дышат — обмениваются репликами, довольно неловко делая вид, что действо интересует лишь чисто технически. Взрослых тоже взвели эти танцы-шманцы. Делаются хорошие мины — но хочется видеть кровь; понятно же, что ран серьёзнее случайной царапины не будет — но всё равно ждут. Бой — обещание и намек; так земляне упоенно наблюдают за танцорами танго.

Сражаются до изнеможения. Потом пьют настойку на местных цветах, разбавленную кипяченой водой и напоминающую по вкусу холодный чай, слушают музыкантов, умываются, стирают кровь с царапин и слизывают её с пальцев. Молодежь взвинченно весела и демонстративно миролюбива — бойцы плетут венки из пожелтевших и полиловевших листьев, мурлычут друг с другом, упиваясь воспоминаниями и перипетиями боя; им явно хорошо. Старшие снова едят, будто хотят заесть слишком сильные чувства, пьют вино и прикидываются равнодушными. У многих — прицеливающиеся взгляды.

Я давно потерял Лью из виду — он развлекается где-то со своей компанией. Я смотрю на приготовления к фейерверку и слушаю, как сказительница, уже не первой молодости, с ног до головы укутанная в тёмную ткань, вышитую золотыми трилистниками, поет, аккомпанируя себе на струнном инструменте с длинным грифом. У инструмента мягкий нежный тон, а голос певицы — глубокое сильное контральто.

— я понятия не имею, о ком говорится в балладе, но, честное слово, сочетание прозрачных осенних сумерек и нервного страстного голоса сказительницы вызывает приступ настоящей жути.

Начинается фейерверк. Он изобретателен и великолепен. Аборигенам нравится огонь — закономерно при таком стиле жизни; огненные цветы в синем прозрачном небе, шутихи и фонтаны огня — всё это представляет собой завораживающее зрелище. Жонглеры заменяют отточенные лезвия горящими факелами. Лица гостей делаются одухотворенными. Я любуюсь вместе со всеми, чувствуя несколько детскую радость.

Игры с огнем подходят к концу, когда меня окликает незнакомый парнишка, по виду — постарше Лью, жесткий серьёзный блондин в кафтане цвета какао. На широком воротнике — в высшей степени причудливый орнамент.

— Это ты — Мужчина Ник?

Я встаю. Он зябко пожимается — явно нервничает. Очень интересно.

— Тебе надо пойти со мной, — спокойный приказ. Ничего себе…

— Я тебя не знаю…

Сдерживается, чтобы не вспылить. К нему нельзя обращаться в единственном числе — и он не желает, чтобы я задавал вопросы. Говорит подчёркнуто спокойно:

— Я — Юноша Юу из Семьи Л-Та.

Круто. Официальный Партнёр Ляна тоже из Семьи Л-Та. Об этой Семье говорят, как об аристократах почти королевского рода — с какими-то неназываемыми проблемами, правда. Всё чудесатее и чудесатее.

Я иду за Юу, больше ни о чем не спрашивая. Вокруг начинается нечто по-настоящему интересное. Психосоциальный материал высшей пробы. Интрига.

Юу выходит через высокую калитку.

Я иду за ним в закрытую часть сада, любопытное местечко — совершенно ампирный лабиринт из подстриженных кустов в версальском стиле. Мне очень интересно и слегка неспокойно.

Фейерверк закончился, совсем темно. Автоматически включается «режим ночной съемки», инфракрасные датчики в моих глазах-камерах — я чувствую себя помесью киборга с вампиром. Мир окрашивается в радиоактивно-зеленоватое колышущееся свечение; Юу чувствует себя не так уверенно, как я — он не может видеть в темноте, как кошка, и вряд ли легко ориентируется в чужом саду. Он, щурясь, вглядывается в сумрак — и, в конце концов, негромко окликает:

— Старший, я не вижу тебя!

— Не кричи, Второй, — отзывается из-за стены ветвей негромкий и слишком ровный голос. — Я здесь.

Я иду на голос, тихо поражаясь: что может делать здесь его старший брат, ради которого всё это пышное действо и затеяно? У него свидание с Ляном? А я зачем? Откуда они вообще меня знают? «Мужчина Ник»?!

Выхожу из кустов на аллею — и прямо под ногами вижу труп Ляна. Он без кафтана, а рубаха залита кровью из перерезанного горла и глубокой раны ниже ребер. Его меч — в ножнах на поясе. Песок вокруг пропитан кровью, как губка. Я чувствую что-то вроде шока.

Старший брат Юу, высокий, очень стройный парень с точёным жестоким лицом, лет двадцати, по крайней мере, встает с земли, глядя на меня в упор. Он тоже в одной рубахе, заляпанной кровью; кровь течет из пореза на виске, через щеку — до подбородка и на шею. У его ног какое-то существо, скрученное в узел, прячет лицо в рукав, а босые ноги — в окровавленные тряпки. Вот тебе и праздничек…

— Лью сказала, что тебе можно доверять, — говорит братец Юу. — И ещё говорила, что ты почти как лекарь. Ты был женат… знаешь, как облегчить начало метаморфозы?

Ч-черт! Никогда ещё Штирлиц не был так близок к провалу!

Стоп! Лью?! Лью — сказала?!

— Что ты сделал с моим Господином, убийца? — срывается у меня само собой. Я делаю шаг вперед.

Видимо, это совершенно адекватная реплика. Он чуть смущается, сдает позиции, мотает головой — «нет»:

— Я — не убийца. Это был поединок… поединки… Послушай, сюда придут! Нам нужна помощь.

Я и сам вижу, что нужна помощь. Я подошёл слишком близко к аборигенам, я уже — часть этого мира и этой системы. И я имею отношение к бедняге Мцыри, мне его жаль… Какого дьявола… они сделали из него девушку?! Он всё-таки впутался…

Я присаживаюсь рядом на корточки — и Лью поднимает глаза. Его страдающая мордашка в одночасье осунулась, губы искусаны в кровь и опухли, под глазами синяки; он весь мокрый от слез и пота. Хватается за мои руки, как утопающий за соломинку.

— Ник, я не думала… я не хотела… всё вышло случайно…

Боги, боги мои… Подмосковье, девятнадцатый век! Лорд Грегори, открой… Что же теперь будет с ним… с ней? Бедная дурёшка, на Земле у таких вляпавшихся ещё был какой-никакой условный шанс всё скрыть и исправить, Нги-Унг-Лян шанса не дает.

Массирую Лью виски и — на удачу — те точки под челюстью, которые помогают приглушить боль землянину. Он… она, черт, никак не привыкнуть — горячая, очень горячая, только кончики пальцев влажные и прохладные. Метаболизм уже раскачался, процесс набирает обороты — сердце бьется часто и сильно, пульс тоже частит и дыхание участилось. Вообще, сколько я могу судить, нормальная метаморфоза. Без обмороков, болевого шока и сердечных кризов — если данные биологов основаны на сносной статистике.

Её кавалер присаживается рядом на корточки. На его лице — самые искренние забота и сострадание.

— Что я скажу её матери? — изрекаю я тоном сурового стража. — Метаморфозу она переживет, конечно — а дальше?

— Я на ней женюсь, — говорит он тихо. — Я — Мужчина Н-До из Семьи Л-Та, мое положение достаточно для брака с баронессой.

Мужчина, ага.

— Ты Официального Партнёра прикончил, — говорю я, и «тыканье» сходит с рук. Моя манера принята и здесь. — Что скажут твои родители и его родители, Н-До?

Леденеет тоном:

— Пусть говорят, что хотят.

Лью смотрит на Н-До со странным выражением, делает движение рукой, будто хочет стереть кровь с его лица — но не смеет дотронуться. Н-До берет её руку, прижимает к груди незапамятным жестом, одинаковым, очевидно, у всех антропоидов — «послушай, как бьется сердце». Лью отвечает виноватой и благодарной улыбкой.

Что-то во всём этом видится странное. Неувязка. Не верю в сражение Лью с этим парнем — она, положим, дурёшка, но… дралась она с Ляном. Вот что. Просто не стала бы с другим. И Н-До её смущает.

Да он лжет обо всём, что произошло! Ах ты, черт подери…

Я слышу легкие шаги. Оборачиваюсь.

Худенький невысокий юноша с совершенно девичьей рожицей, в подчёркнуто роскошном костюме аристократа, с факелом — остановился шагах в шести и дико смотрит на труп. Я видел его раньше, но мельком — вроде бы, это Ар-Нель из Семьи Ча, он имеет какое-то отношение к хозяевам дома.

Юу подходит к нему, сжимая кулаки.

— Ча, что за нечисть принесла тебя сюда?!

Ар-Нель улыбается напряженной улыбкой, с ужасом в глазах:

— О, Уважаемый Второй Сын Л-Та, — и отступает назад, — вы ведь не думаете, Господин, что я шпионю за вашим братом? Я всего-навсего разыскивал несчастного Ляна, об этом просил Господин Смотритель… — и отступает ещё. — О, благорождённые Господа! Да если бы мне могло прийти в голову, что тут происходит, неужели я пришёл бы сюда?! Я оставлю вас сию же минуту…

Юу обнажает меч, Ар-Нель отступает спиной вперед, натыкается на колючий куст, качает головой:

— Господин Второй Л-Та, я не хочу, я не могу драться с вами… позвольте мне уйти…

— Позволь, — бросает Н-До брату. — Всё равно все узнают.

Юу с сердцем вкидывает меч в ножны, Ар-Нель мгновенно исчезает за поворотом аллейки. Н-До приподнимает Лью, и я подсовываю под неё мою свернутую куртку. Рубаха Лью в крови насквозь, я нервничаю, думая о том, сколько крови она потеряла, и прикидываю, насколько прилично осмотреть её как следует. Кажется, я — первый землянин, непосредственно наблюдающий самое начало метаморфозы у здешнего разумного существа; предельно ценная информация и для биологов, и для психологов.

Лью не хочет, чтобы я её рассматривал. Мне кажется, что ей хуже не от метаморфозы, а от страха и стыда. Нерезко, но твердо отстраняет мою руку.

— Как ты себя чувствуешь? — говорю я как можно мягче. — Очень больно?

— Странно, — отвечает она шепотом. — Жарко. Тяжело — в животе и вот здесь. А больно… уже потом.

«Вот здесь» — это в груди. Вернее, там, где начал формироваться бюст. Быстро, я бы сказал…

Её руки дрожат. Н-До обнимает её за плечи.

— Пожалуйста, не бойся, — говорит он, но мне кажется, что ему тоже страшно. — Послушай, Ник, — обращается он ко мне, — а её поместье — далеко?

— Хочешь сбежать? — спрашиваю я. — А как? Верхом ей ехать нельзя — она кровью истечет.

— Н-До, зачем? — шепчет Лью, заглядывая ему в лицо. — Ничего не изменим, нельзя бежать — мы не трусы, верно? — но её трясет от ужаса.

Я слышу приближающиеся голоса. Юу шипит сквозь зубы:

— Ча — покойник!

— Всё равно узнали бы, — говорит Н-До, махнув рукой. — Ничего не поделаешь.

Он укрывает пропитанную кровью одежонку Лью своим кафтаном — и тут на аллейке становится очень светло и многолюдно. Рваный факельный свет придает сцене драматический пафос. Смотритель, хозяин, подлетает к Н-До, багровый, задыхаясь и тряся подбородками, замахивается — Н-До с неподвижным лицом останавливает его лезвием меча, плашмя.

Жена Смотрителя пронзительно кричит и падает на тело Ляна. Мать Н-До, восхитительная леди, осанистая, фигуристая и чопорная, содрогается от отвращения к подобной безобразной несдержанности: её ледяной лик, похоже, не дрогнул бы, даже если кого-нибудь из её отпрысков резали на куски. До мозга костей аристократка. Смотритель, сжав кулаки, орет на отца Н-До, высоченного блондина с медальным профилем:

— Как я мог делить трапезу с отцом убийцы?!

— Господин Смотритель, — голосом, превращающим в ничто, режет аристократ, — ваше поведение недостойно и оскорбительно. Вы жаждали поединка между нашими детьми — поединок состоялся. Остальное Небеса решили за нас.

— Я не думала! Я не хотела! Будь проклят этот день! Боги, где вы?! — причитает мать Ляна, и мать Н-До брезгливо отодвигает подол шёлковой юбки от её ноги.

Гости шепчутся. У них на глазах происходит потрясающе интересный скандал; гости пытаются скрыть любопытство за сочувственными или негодующими минами.

— Это из-за неё! — возглашает Смотритель, указуя перстом на Лью, свернувшуюся в клубочек у ног Н-До. — Из-за этой нищей потаскухи! Сперва она бегала за моим сыном, теперь я её вижу рядом с вашим! Когда мой несчастный Лян покинул земную юдоль, она просто легла под вашего убийцу! У неё больше не было шансов как-то пристроиться!

— Заткнись, ты, Всегда-Господин! — бросает Н-До. — Что ты знаешь о любви и о поединках? У тебя-то всегда были только рабыни…

— Я убью тебя, мерзавец! — ревет Смотритель, а Н-До издевательски смеётся.

— Тебе же нельзя сражаться! Твоя жизнь драгоценна, ты не имеешь права ею рисковать! А стоять и ждать, когда ты меня убьёшь — не стану, не надейся!

— Когда это ты научился тявкать на старших, как паршивый щенок?

— Я покидаю твой дом. Здесь я сделал всё, чего от меня хотели — а радушные хозяева оскорбляют меня и грозятся убить.

— Ты убил Ляна!

— На поединке.

— Его меч — в ножнах.

— Я его туда вложил. Вынь и посмотри — его меч в моей крови.

Кто-то из гостей дёргается проверить — и всем тут же делается интересно. Смотритель пытается оттащить жену от тела сына, она вырывается и воет, колотит кулаками тех, кто сунулся близко. Меч вытаскивают из ножен, кровь размазана по лезвию; мать Ляна рвет меч из чьих-то рук, хватается за лезвие, режет ладонь, кровь течёт на землю, пятнает праздничные наряды…

Н-До тихо говорит мне:

— Ник, забери Лью, пока они отвлеклись. Я не хочу, чтобы они её оскорбляли — я тут сам разберусь, а вы уходите.

— Н-До, это неправда, — шепчет Лью. — Всё, что он говорил — неправда.

Н-До кивает.

— Я знаю, знаю. Поговорим потом.

Я помогаю Лью подняться. Одной рукой она пытается прикрыться охапкой тряпья, другой хватается за мое плечо. Я хочу взять её на руки, Лью отстраняется, позволяя только поддерживать себя. Я втаскиваю её в тёмную аллею. Юу с обнаженным мечом идет за нами, как телохранитель.

Ноги Лью заплетаются, она едва не падает. Задыхаясь, говорит:

— Больно и голова кружится. Прости.

Я страшно досадую на технику безопасности: как мне пригодилась бы стандартнейшая аптечка, которой в чужих мирах пользуются все, кроме этнографов! Мне жаль Лью и нечем помочь по-настоящему. При мне только «бабкин бальзам» и пара капсул нейростимулятора, замаскированных под некие фантастические семена. Использовать «бальзам» нельзя — во-первых, Лью не даст, а во-вторых, тут уж нет никаких данных о результатах такого лечения: не надо нам осложнений. Но капсулу я разламываю у Лью перед лицом.

Она отшатывается.

— Что это? Странный запах…

Держу её за затылок, чтобы не уворачивалась от паров препарата:

— Семечки живи-травы с гор. Дыши, дыши.

Юу с любопытством за нами наблюдает. Стимулятор действует — Лью лучше держится на ногах, мы с горем пополам добредаем до конюшен. Тут темно и пустынно, только горят масляные фонарики у входа в стойло: челядь побежала смотреть на труп младшего Господина. Все лошади гостей ещё у коновязи.

Помогаю Лью сесть на траву. Замечаю, что сидеть ей больнее, чем стоять — и укладываю её на кафтаны. Она вздыхает, как всхлипывает; я глажу её волосы, мокрые от пота. Как бы не простудилась — мокрая насквозь, а вечер прохладен, приближается время заморозков. Укрываю её своей курткой.

— Что делать дальше, Младший Господин? — спрашиваю я у Юу.

— Ждать брата, — говорит он. Юу тоже волнуется. Он садится на корточки, рассматривает лицо Лью, освещённое слабым светом горящего масла. Простенькая обветренная мордашка Лью от боли и обрушившихся нравственных страданий приобретает чахоточную прелесть; её щеки горят, а глаза болезненно влажны. Юу рассматривает её восхищённо-задумчиво. — Как ты познакомилась с моим Старшим? — спрашивает он.

Лью приподнимается на локте, поводит плечами. Улыбается — и вдруг рыдает, закрывая лицо рукавом. Мне нестерпимо жаль её.

— Она красива, — говорит мне Юу извиняющимся тоном. — Просто странно…

Я окончательно утверждаюсь в мысли, что Н-До лгал. Пока я записывал для Земли здешнее огненное шоу, Н-До спасал мою девчонку от чего-то гнусного — и это очень по-человечески.

Возможно, более по-человечески, чем иногда в мирах людей…

***

Н-До смотрел, как Госпожа Эу-Рэ воет над трупом, и думал о матери Лью.

Лью сказала, что у неё нет отца. Её мать — одна. Что бы она сказала, когда узнала бы, что у Лью нет чести? Что может почувствовать аристократка, узнав, что её Старший — никудышник?

Не было бы никакой метаморфозы. Юноша Лью отказался от метаморфозы, как Юноша Ди отказался от жизни. Надо будет спросить, почему. Решил казнить себя за миг слабости? За доверие недостойному? Ужасная казнь, легче покончить с собой — но одно другому и не мешает… Или дело только в том, что после таких слов невозможно позволить возлюбленному, ставшему врагом, изменять твое тело?

Н-До было очень тяжело думать о чем-нибудь, кроме Лью, кроме тела Лью, души Лью и жуткой мешанины собственных ощущений и чувств. Связь, в одночасье возникшая между ними, была так сильна, что отсутствие Лью поблизости казалось дырой в душе. Смерть Ляна значила по сравнению с этой связью даже меньше, чем смерть Яо, взаимная неприязнь с которым возникла с первого же разговора. Как странно, думал Н-До, что Официальные Партнёры, которых выбирают мне тайные силы Земли и Небес, оказываются до такой степени отвратительными, а появившиеся на моем пути случайно, не подходящие никаким образом, неудачники, над которыми висит скандал или позор — забирают сердце, не спрашивая моего согласия…

Отец тряхнул Н-До за плечо, выдернув из мира грез. Н-До очнулся, обнаружив, что Господин Эу-Рэ, стоя вплотную к нему, уже с минуту чего-то требует, шмыгая носом.

— Ты слышишь?! — сипло взывал он. — Я должен узнать, как вышло, что этот поединок…

— Неучтиво дышать людям в лицо, — сказал Н-До, отодвигая Эу-Рэ лезвием меча.

— А тыкать в старших обнаженным оружием — учтиво? Тем клинком, который только что оборвал жизнь?!

— Уверен ли ты, что хочешь узнать? — спросил Н-До устало. Ему страшно не хотелось врать снова, но правда прозвучала бы слишком жестоко не только для Смотрителя, но и для Лью. Гости пялились в рот, как стая стервятников, но Н-До не опустил глаз. — Всё было грязно. Я поссорился с Ляном на обеде, потому что он дурно отзывался об аристократах крови. На обеде же я познакомился с Лью. Потом мы болтали, было весело… мы понравились друг другу… Лян увидел нас вдвоем и сходу оскорбил меня, а Лью сказал, что считает его своей собственностью и сделает наложницей, когда я буду мертв… это уже после того, как Лью вызвал меня на поединок. Ты доволен?

— Старший Щенок А-Нор бегал за Ляном, высунув язык! — процедил Эу-Рэ сквозь зубы. — С чего бы ему вызывать тебя?

— Ты лучше меня знаешь, что произошло? — Н-До едва справлялся с отвращением. — Так удовлетворись и не смей отзываться в таком тоне о моем трофее. Я женюсь на ней.

— Как бы не так! — воскликнул Смотритель.

Н-До взглянул на Мать — и напоролся на её взгляд, как на нож, но она молчала.

— Я не должен больше ничего объяснять, — сказал Н-До. — Это меня унижает. Но знай, если хочешь знать: я понял из разговора с Лью, что Лян — самовлюблённая дрянь, которой плевать и на дружбу, и на любовь. Такие люди легко предают — разве Лью можно было верить Ляну?

— Молчи, ты не смеешь унижать мертвого! — рявкнул Эу-Рэ. — И эта дешёвка не смеет его порочить!

— Довольно, — сказал, наконец, Отец. — Я слышал достаточно. Этот дом мы покидаем. Поединок состоялся, больше у нас нет никаких обязательств.

— Ты, Сноб Л-Та, потерял всё, что мог бы иметь! — ненавидяще проговорил Эу-Рэ.

— Зато честь при мне, — холодно сказал Отец. — Сын, Жена, настало время уйти. Я благодарен Господину Эу-Рэ за радушный прием. Если бы Господин Смотритель вел себя, как подобает Мужчине, мое удовольствие было бы полнее.

— Как говорится, сердце аристократа — камень, покрытый изморозью, — выплюнул Эу-Рэ.

Отец ничего не ответил. Отец, Мать и Н-До прошли между гостями, проводившими их взглядами, но не спешащими расходиться, и направились к коновязям.

Возле конюшен, в стороне от дороги, Лью лежала на ворохе кафтанов. Чуть поодаль сидел её безобразный паж, а рядом, на траве, устроился Второй; похоже, он беседовал с Лью, и это вызвало у Н-До сложную смесь радости и ревности. Громадный мужик с нелепым именем, который прислуживал Лью, больше напоминал не человека, а горную обезьяну без шерсти; его лицо состояло из одних углов, длинный нос и широченный подбородок с ямкой выдавались вперед, а светлые глазки смотрели из узеньких щелок — но при этом, общаясь с Лью, он вел себя очень заботливо и бережно. Н-До он, скорее, нравился — забавно видеть трогательную нежность на такой грубой морде. Но Мать брезгливо поморщилась, а Отец, подойдя и глядя на Лью и мужика сверху вниз, сказал:

— Ты… как тебя? Надеюсь, тебе не понадобится помощь? Отвези свою Госпожу домой. Пусть её мать напишет письмо. Если она нуждается в деньгах…

— Отец, ты не спросил меня, — сказал Н-До, чувствуя, как горят щеки. — Женщине нечего делать в доме матери. Это — моя женщина. Её место в моем доме.

Мать взглянула на него с улыбкой бесконечного удивления.

— Солнечный огонь, прошу тебя, остынь, — сказала она ласково. — Я понимаю, ты впервые получил свой трофей целиком, теперь ты занят мыслями об этой женщине — но ты ведь её не знаешь. Ты возмутился мыслью о том, что твой Официальный Партнёр — сын Всегда-Господина, как же ты миришься с мыслью, что хочешь взять в дом незнакомку? Женщину сомнительной репутации? Из свиты этого Ляна? И — кажется, они дружили, об этом говорят все. Ты уверен, что они не договаривались о поединке?

Лью сжалась в комок и закрыла руками лицо. Н-До сжал кулаки — и Второй поднялся с травы с таким выражением лица, будто слова Матери его оглушили.

— Это — мой трофей и моя женщина. И я не подлец, — сказал Н-До тихо. — И не уверяй меня, будто жалеешь, что я не убил её.

— Жалею, — сказала Мать, продолжая улыбаться. — Жалею, что ты убил Юношу Яо и Юношу Ляна, а в этом поединке у тебя случился приступ нежности.

— Госпоже нравятся убийства? — спросил безобразный мужик. — Доставляют удовольствие?

Мать потеряла дар речи, глядя на него, как на заговорившую лошадь.

— Благородный Господин, — сказал мужик Н-До с теплом, какое обычно обращают к собственным детям, — ты же не позволишь своей высокорождённой родне погубить девчонку, которая только в том и виновата, что влюбилась? Правда?

— Конечно, — сказал Н-До, глядя на Мать и Отца.

— Глупости, — сказал Отец. — Раньше никому из молодежи не приходило в голову рубиться на остром оружии с первым встречным, да ещё настолько терять голову, чтобы так заканчивать поединок. И если какой-то авантюристке до такой степени хотелось измениться — надеюсь, она сможет насладиться метаморфозой в одиночестве. О чести тут говорить не приходится.

— Это был честный бой, — сказал Н-До потускневшим голосом.

— А это уже и неважно, — сказал безобразный мужик и осклабился. — Господин Старший Сын Л-Та, ты спрашивал, далеко ли Госпожа живет? На самом деле, тут рукой подать. Поехали. Госпожа А-Нор обрадуется, а Госпожу Лью никто не будет мучить. В поместье А-Нор нет любителей мучить тех, кому и так больно.

— Отлично, — сказал Н-До, у которого с души свалилась глыба острого льда. — Поехали. Я возьму Лью в седло… как-нибудь устроимся, чтобы ей было полегче. А свадьбу справим в поместье А-Нор. Будет смешно.

— Ещё бы, — ещё шире осклабился мужик. — Князя с княжной родственники из дома выгнали, а баронесса их приняла. Все животики надорвут.

— Я с вами, Старший, — вдруг сказал Второй.

Бледные щеки Матери вспыхнули так, что это стало заметно даже в темноте.

— Ты шантажист, северный ветер.

— Лью — мой истинный партнёр, — сказал Н-До. — Я больше не стану слушать ни тебя, ни знаки судеб — всё время выходит ложь. Ди умер, но Лью жива.

— Никаких скандалов и позора, — сказал Отец с неприязнью. — Мы едем домой. Ты добился.

— Но моя камеристка не станет сидеть с твоей девкой, — сказала Мать. — Я ей не позволю. Пусть твоя Подружка-Сходу ломается сама, как знает. Если метаморфоза убьёт её — я буду думать, что такова воля Небес.

— Не беспокойся, Господин, — сказал мужик, которого игнорировали напоказ, но отлично слышали и принимали к сведению его слова. — Я буду сидеть с ней. И умереть ей не дам.

— Ник — горец, — прошептала Лью, — он знает травы.

— Дождусь ли я счастливого момента, когда мы покинем этот вертеп?! — воскликнула Мать в отчаянии.

— Пошли лакея домой, — сказал Н-До, на чью душу сошло неземное спокойствие. — Мне понадобится повозка. И уезжайте — а я дождусь тут, вместе с Лью и её слугой. Если всё обернулось так, нет смысла рисковать её здоровьем.

— Я не могу больше спорить, — вздохнула Мать. — Когда-нибудь ты пожалеешь.

Отец промолчал; Н-До видел, что вся эта история в высшей степени неприятна ему. Старшие Л-Та удалились к коновязи, где их свита уже седлала лошадей.

— Хочешь, я останусь? — спросил Второй.

— Лучше проследи, чтобы поскорее прислали повозку, — сказал Н-До и присел на траву рядом с Лью и безобразным мужиком. Забавно было чувствовать поддержку, исходящую от плебея. — Слушай, горец, — спросил он весело, — а почему у тебя такое смешное имя? Это горское? Что ты ищешь?

— Лучшую долю, — усмехнулся мужик.

— Справедливость, — возразила Лью. Н-До взял её за руки; холодным вечером её пальцы были как раскаленные камни в очаге. Лью прижалась пылающей щекой к его ладони.

— Поговори с ней, Господин, — сказал мужик, вытаскивая из ножен широкий тесак самого разбойного вида. — Я отойду в сторонку и посторожу. Никто не помешает.

Н-До даже не усомнился в том, что это горское чудовище, если что-нибудь случится, станет сражаться на его стороне — он только улыбнулся в ответ:

— Мне очень нравится твоя Госпожа, — и мужик отошёл, встав в сторонке, почти невидимый в тени.

— Видит в темноте, как лесной кот, — сказала Лью. — Все удивляются. Он вообще странный.

Начать непростой разговор с её необычного слуги показалось очень легко.

— Этот Ник вообще не понимает, что такое субординация? — спросил Н-До. — Он так смел…

— У него другие представления о благородстве, — Лью улыбнулась устало и успокоенно. — У них в горах считается, что честь души важнее чести рода. Он считает тебя более благородным человеком, чем твоего уважаемого Отца, хотя ты и младше. За поступки.

— Это с первого взгляда кажется глупым, а потом — вызывает уважение, — кивнул Н-До. — Знаешь, я заметил, что с сильными движениями души всегда так: сперва они кажутся глупыми, а потом вызывают уважение.

— Ты обо мне говоришь? — спросила Лью робко.

— Я слышал конец твоего разговора с Ляном, — сказал Н-До. — Как ты предпочла сомнительному статусу смертельный позор…

— Я не предпочитал… предпочитала, — сказала Лью. — Как трудно помнить, что надо называть себя иначе, называть с другим определяющим знаком… Так вот, я не предпочитала. На меня просто обрушилось Небо. Н-До, я всё понимаю. Если ты будешь сражаться с другими, если будут другие трофеи, если у тебя будут наложницы — я не стану тебя упрекать. Моя преданность тебе — долг чести. Спасти честь важнее, чем спасти жизнь; ты спас мою честь и честь моей Семьи — я радостно умру за тебя.

— Меня порадует, если будешь жить для меня, — улыбнулся Н-До. — Ты клянешься, как на церемонии Союза, а до свадьбы ещё далеко… Видишь ли, я не могу думать о других поединках и о других трофеях. Я надеюсь, что мы с тобой сможем стать близкими, сможем быть счастливы… Ты веришь?

Вместо ответа Лью положила голову ему на грудь.

Запись № 80–02;
Нги-Унг-Лян, Кши-На, особняк Л-Та

Я получил нежданное-негаданное повышение по службе. Теперь я — нечто вроде камериста при Н-До и его супруге.

А уважаемый Господин Н-До из Семьи Л-Та — он не просто так, а Князь королевских кровей. И отчаянный парень. И, как мне кажется, ухитрился совершенно без обмана врезаться в Лью по уши.

В замок Л-Та мы прибываем ночью, но я оцениваю масштаб — настоящее жилище князей, не жук нагадил. Через сад повозка едет минуты четыре, никак не меньше, а сам замок, трехэтажное сооружение, освещённое масляными фонарями, выглядит в высшей степени внушительно.

Тяжелоописуемо. Впечатление, пожалуй, готическое — видимо, из-за двух башен с острыми шпилями; но под шпилями — этакие лихие закрученные карнизы, как в пагоде. А вообще, эти острия, я подозреваю, символизируют мечи, которыми хозяева салютуют Небу, как сюзерену. Аборигены нежно любят всё, похожее на мечи. А карнизы напоминают типичные гарды здешних клинков. Парирование небесных ударов. Окна огромные — когда летом вынимаются рамы, помещения в нижних этажах превращаются в открытые террасы. Солнце тут привечают, как могут; такие громадные стекла, разумеется, ещё не научились делать — и на зиму вся эта прелесть закрывается этакими картинами на промасленном пергаменте. Тусклый зимний свет просачивается сквозь него вполне сносно, разве что — холодно.

Поэтому жилые покои наверху. Внизу — присутственные места: гостиные, приемные, «бальные залы»… Всё это уже закрыто от глаз пергаментными витражами. На том, что обращён к «парадному подъезду», — любопытный и показательный сюжет: в лучезарные небеса, к самому солнцу, ведет лестница, сплетенная из ветвей цветущей розовой акации — нежные цветы не прикрывают длинных чёрных шипов. Изящный юноша висит на лестнице, как матрос на снастях: босые ноги на ступеньках, держится левой рукой, в правой — обнаженный меч. Кровь на ступнях, раненных шипами, и на ладони, проколотой насквозь, — прописана тщательно и со знанием дела, нижние ступеньки в крови, кровь стекает тягучими каплями на соцветия, с них, по чёрным ветвям — вниз; на земле идет кровавый дождь. Лица юноши не видно, но его выражение отлично угадывается.

Прозрачная и очаровательная аллегория. В этом доме не питают иллюзий насчет придворной карьеры.

Меня тронула эта картина. Напоминание молодежи — Семья Л-Та не слишком ладит с королем, до позлащённых небес, в случае чего, придется добираться по колючему и острому.

Увидев у парадного входа такой красноречивый символ, я окончательно понял: Семья Л-Та мне совершенно неожиданно нравится.

Н-До, решительно отвергнув все мои попытки помочь, тащит Лью на руках до лестницы в свои покои. Жалкое зрелище — они оба смертельно устали, оба ранены. Н-До еле держится на ногах, время от времени прислоняясь плечом к стене, но настроен решительно — обычай велит внести в свой дом свою женщину, у победителя — своя проверка на прочность. Лью снова стыдится собственной слабости, это у аборигенов здорово завинчено, шепчет: «Жаль, что я не могу сама…» — Н-До трется щекой о её волосы, дует ей в макушку, пытается скрыть тяжёлое дыхание. Он мокрый, как мышь: весь в поту в ледяную осеннюю ночь. Я иду за ним, чувствуя себя бесполезной сволочью. Нас почти никто не встречает; очевидно, челяди запрещено оказывать моим детям услуги. Только хромой перекошенный горбун ждет с фонарем, а с ним — бледный Юу, укутанный в широченный шарф или плед. Они освещают нам путь до жилища Н-До, потом горбатый старик — верный, как видно, слуга Семьи вообще и Н-До в частности — уходит, чтобы принести воды и чистые рубахи.

Я зажигаю светильник. Комната Н-До отлично характеризует своего хозяина: на поставце, напоминающем бамбуковую этажерку, — книги и свитки шёлковой бумаги для заметок, рядом с поставцом — приспособление для письма, похожее на этюдник. На подставке — кубик туши в резной чернильнице из мыльного камня и десяток кистей. Плюс — тренировочное оружие и конская сбруя по стенам не развешаны, а в качестве украшения интерьера я замечаю только элегантное панно из беленькой вертикальной дощечки — на нём каллиграфическая надпись «Обязательно победить!», обвитая веточкой златоцветника.

Образованный мальчик с хорошим вкусом.

Образованный мальчик опускает Лью на свою постель, в грязи и кровище — на золотистое шёлковое покрывало, расписанное лилиями. Садится рядом. Лью мотает головой: «Я грязная…» — Н-До останавливает её прикосновением пальца к губам.

Юу смотрит на брата вопросительно, но Н-До не в настроении и не в состоянии с ним говорить.

— Твоя помощь не нужна, — режет он деланно-бесстрастно.

Юу исчезает, зато появляется новое лицо — юный белокурый эльф, вылитый принц из старинного мультфильма, с такой же надменной осанкой, как у всего этого семейства, с хорошеньким наглым личиком. Эльфу — лет пятнадцать или меньше.

Вероятно, необыкновенные события его разбудили — ребенок умирает от любопытства. Он смотрит на Лью горящими глазами — его глубоко цепляют и кровь, и раны, и вся эта порочная тайна. Цепляют и восхищают.

— Сестрёнка, ты отважна, — говорит он Лью нежно. — А ты знаешь, что наш Старший — убийца?

— Младший, пошёл вон! — приказывает Н-До, и эльфа сдувает ветром.

Я слышу, как по лестнице ковыляет хромой, бегу ему навстречу и помогаю дотащить два больших кувшина теплой воды. В комнате Н-До есть маленький кувшинчик и таз для умывания.

Хромой бормочет: «Позволь служить твоей подруге, Господин», — но Н-До отсылает его жестом полководца. Он доверяет мне — слуге матери Лью, а не своей матери.

Впервые вижу Лью нагишом; как большинство аборигенов, она мучительно стыдится взглядов на собственное нагое тело, но сейчас деваться некуда — самой ей не справиться. Забавно: шёлковые тряпки превращают подростков в фарфоровых кукол, но без одежды — никакого фарфора, мускулатура юного бойца, шрамы от множества полушутливых потасовок, несколько свежих и довольно глубоких царапин. Рана на месте «ампутации» выглядит не так страшно, как я себе представлял, даже почти не кровоточит, зато тело уже начало меняться: её грудь заметно припухла, метаморфоза идет полным ходом. Лью пытается заслонить грудь локтем — древним женским жестом, какого за ней раньше, в роли юноши, никогда не водилось. Её пластика меняется вместе с телом, удивительно.

Горбун приносит сосуд с притертой пробкой — настойка листьев местного «подорожника» на спирту, примитивное и повсеместное дезинфицирующее и ранозаживляющее средство. Я лью воду, а Н-До отмывает Лью от крови, и мне всё время кажется, что вода всё-таки холодновата. Наверное, я прав: у Лью начались боли в пояснице и животе. Подозреваю, пока не самые сильные, но уже вполне достаточные, чтобы совсем её измучить. Н-До помогает ей надеть чистую рубашку, я меняю покрывало и простыни, и мы снова укладываем Лью в постель — постель представляет собой широкий волосяной тюфяк на низенькой тахте, она достаточно удобна, но Лью никак не устроиться. Её знобит. Я помогаю Н-До наскоро отмыться, потом он укутывает Лью пледом, прижимает к себе — и у неё начинается жар. Лью не может спать. Ей всё время хочется пить, но пить надо как можно меньше; есть тоже лучше как можно меньше, но бедняжку тошнит, так что еда — не проблема. Н-До держит чашку, Лью смачивает губы, облизывает влагу… Честно говоря, я вообще не понимаю, как они переживают эту метаморфозу — с чисто физиологической точки зрения, об этом даже думать жутковато. Это, значит, сперва — травматическая ампутация половины наружных половых органов, потом — взлом внутренних, потом раскрывается матка и раздвигаются тазовые кости, набухают молочные железы… И всё это — без наркоза, в течение уймы времени, от двух недель до месяца.

Никакие млекопитающие этого мира так не выламываются: дикая боль — обычная плата гуманоидов за прямохождение. Лошади, несколько напоминающие земных с поправкой на местный колорит, лихо бегают уже на второй день после спариванья. У коров, коз и оленей всё ещё проще — их скелет почти не изменяется. К тому же копытные-травоядные друг у друга ничего не откусывают: лишняя деталь проигравшего просто атрофируется и отваливается перед родами без особых проблем. Драматичные хищники переживают тяжелее, но и они страдают меньше и короче. Люди, как и на Земле, выглядят отщепенцами, пасынками природы — хоть и разумными пасынками. Большой мозг младенца требует широких родовых путей — и будущая мать платит за разум собственного ребенка такими муками, что хочется заплакать от жалости.

Несколько облегчает положение выброс гормонов от близости и запаха партнёра. Когда Н-До сидит рядом, Лью держит его за руки, уткнувшись лицом в его ладони — и её, кажется, чуть-чуть отпускает. Кодекс чести велит молчать, принимать страдания как испытание на прочность — и Лью молчит, когда ей совершенно нестерпимо, и пытается болтать, когда может разжать зубы. Н-До проводит с ней столько времени, сколько может. Я тоже; я сижу с ней, когда Н-До засыпает — её лицо в полудрёме-полубреду приобретает болезненное очарование усталого ангела.

Я ожидаю, что чета Л-Та попортит моей дурёшке крови, сколько сможет, — слишком уж они агрессивно приняли само известие о поединке Н-До, — но они обманывают мои ожидания. В первую ночь нашего с Лью пребывания в их замке они, похоже, тоже не спят. Утром в комнате, где Лью и Н-До ночевали, появляется ледяная Госпожа Л-Та, вылитая Снежная Королева в бледно-голубом шёлке — и я поражённо отмечаю, что она оттаяла. Она подходит к постели Лью с некоторой даже улыбкой. Н-До следит за ней настороженно.

— Ты вела себя тихо, — говорит Госпожа Л-Та. — Ты чувствуешь себя хорошо?

Лью пытается улыбнуться.

— Конечно, Уважаемая Госпожа, — говорит она. — Я вчера была недостаточно учтива… так вышло… Простите меня. Честное слово, я не из тех, кто льёт слёзы дни напролёт.

— Ну, — Госпожа Л-Та в ответ улыбается заметнее, — тот небывалый человек, кто не оплакивал поражения в поединке.

— Мне надо радоваться, — говорит Лью. — Мне нечего оплакивать. Н-До… добр ко мне.

— Любит тебя, — говорит Н-До и смотрит на мать.

Госпожа Л-Та кивает.

— Да, ты аристократка… Вот что, осенняя звезда, не смей называть меня Госпожой. Это дурное обращение к Матери. Возможно, я была дурной Матерью, когда вчера пожалела о твоей метаморфозе… Так вышло, — передразнивает она Лью и смеётся. — Этого больше не будет. Ты голодна?

— Нет, — Лью опускает ресницы. — Меня…

Госпожа Л-Та бросает на неё быстрый цепкий взгляд.

— Мутит? Интересно. Я послала за твоей матерью, сентябрьская радуга. Она прибудет к обеду, мы побеседуем.

Она выходит из комнаты, высоко неся голову.

— Меня больше не зовут Сходу-Подружкой, — говорит Лью. В её улыбке и тоне появляется тень иронии.

— Мать уважает мужество, — отвечает Н-До, облегчённо вздыхая.

Мне кажется, дело не только в этом. Госпоже Л-Та хочется, чтобы всё выглядело пристойно. Мне с первого взгляда стало ясно, что Госпожа Л-Та главнее Господина на порядок — именно она принимает основные решения, будто кровь Л-Та, авантюристов, гордецов и смутьянов, течет именно в ней. Она всегда думает о том, как любое событие и поступок будут выглядеть со стороны. Очевидно, всю ночь просчитывала варианты и решила, что для доброго имени Семьи будет гораздо полезнее болтовня о внезапной роковой влюблённости двух юных аристократов, а не сплетни о ком-то, подлым образом лишённом добродетели. Конечно, степень влиятельности и богатства Семей А-Нор и Эу-Рэ не сравнить — но, похоже, для Снежной Королевы это и не главное.

Там, в поместье Эу-Рэ, она побрезговала и Лью — бедолажкой с обтрепанным подолом, и самими Эу-Рэ, у которых не хватило похвальной выдержки и которые вели себя отнюдь не подобающим образом. А здесь, у себя дома, она поговорила с чистой, выдержанной и аристократичной Юной Госпожой А-Нор, проявляющей похвальную гордость — и Эу-Рэ на контрасте стали куда гаже, чем раньше.

Госпожа А-Нор прибывает к обеду. Она очень тщательно одета, церемониально причёсана и бледна, как полотно. Ей очевидно, что возможный союз Лью и парня из Семьи Л-Та — просто неописуемый мезальянс — и она очень логично решает, что недобор средств и влияния надо компенсировать избытком аристократизма.

Я успеваю сказать ей несколько слов.

— С девочкой всё хорошо, — говорю как можно убедительнее, пока устраиваю её лошадь. — Их старший сын с ней всю ночь просидел, а хозяйка утром мило побеседовала. Лью — чудесная, они её полюбят. Не терзайте себя, Госпожа.

— Ты ведь останешься с ней? — говорит Госпожа А-Нор, сплетя руки, чтобы избежать искушения нервно и неаристократично теребить бахрому накидки. — Надо, чтобы рядом с ней была хоть одна верная душа.

В ответ я отвешиваю глубокий поклон. Госпожа А-Нор касается моего плеча кончиками пальцев — немыслимо нежная ласка и сверхъестественная барская милость.

Я её слегка утешил.

Провожаю Госпожу А-Нор в гостиную. Там происходит длинный и тяжёлый разговор. Господин Л-Та изображает ледяную статую, Госпожа Л-Та говорит, рассматривая Госпожу А-Нор с видом ювелира, выискивающего изъяны в алмазе.

Очень непростая ситуация: А-Нор — чужие подданные, отношения с Эу-Рэ у их Семьи рушатся, защиты, похоже, больше нет. Нищая аристократка, вдова, вот-вот по миру пойдет, двое детишек непризывного возраста, в послужном списке если не скандал, то авантюра сумасшедшего старшего сына — ныне дочери…

Госпожа А-Нор держится изо всех сил. Её лицо — такая же светская маска, как у Госпожи Л-Та, она почти так же искусно делает вид, что её занимает только доброе имя своей и княжеской Семьи. Демонстративно ничего не требует и не просит, говорит только о том, что Старший Сын Л-Та, по-видимому, достойный человек, если её дочь доверилась ему сразу и настолько. Что Госпоже А-Нор хотелось бы убедиться в этом, чтобы в разговорах с другими людьми иметь возможность нелицемерно проявлять уважение к княжескому дому.

Идеальная линия защиты. Даже Господина Л-Та пробивает.

Лёд ломается. Господа Л-Та решают считать Госпожу А-Нор своей родственницей со всеми вытекающими из этого последствиями. У неё принимают присягу. Малышей Госпожа Л-Та милостиво соглашается учить при своем дворе. С Госпожой А-Нор обмениваются ритуальными подарками.

Госпожа А-Нор сделала всё возможное, чтобы сохранить лицо и тут. Она привезла не бочонок ягодного вина или ещё что-нибудь такое же из области натурального хозяйства, то есть, махрового мещанства, чего, разумеется, подсознательно ждали, а настоящее сокровище — старинную картину на шёлке, изображающую хищную птицу, парящую над горами. Картине лет двести, она помнит расцвет Семьи А-Нор и принадлежит кисти Господина Э-Кн из Семьи Хе-Я, знаменитого художника. Жест оценивают по достоинству.

Господин Л-Та восхищается, и разговор переходит на искусство и древние традиции. Госпоже А-Нор торжественно преподносят не менее древнюю книгу сказаний, в бронзовом переплете с аметистами. Я оставляю их на обсуждении тонких оттенков смысла в изображении Господином Э-Кн гор в тумане как символа Вершины. Иду присмотреть, как во дворе слуги Семьи Л-Та снаряжают повозку, которую грузят всякой всячиной — копчёной

Книга первая

Знакомство

• …Нам прививки сделаны от слёз и грёз дешёвых,
• От дурных болезней и от бешеных зверей,
• Нам плевать из космоса на взрывы всех Сверхновых —
• На Земле бывало веселей!

В. Высоцкий, Россия, Земля, ХХ век

* * *

Запись N24-01; Нги-Унг-Лян, Кши-На, горное плато Хен-Ер

Сегодня я, наконец, на месте. Радостно.

Вообще-то, «на месте» – громко сказано: от гор Хен-Ер до ближайшего города километров четыреста, никак не меньше; абориген может попасть сюда только случайно – поэтому этнографу тут, в сущности, делать нечего. В горах работают биологи; это место – биологический рай, месяц работы опровергает сотню лет классических теорий. Лаборатория тщательно замаскирована; даже вблизи она напоминает горный кряж – чтобы гарантировать секретность миссии: аборигенам совершенно не нужно о ней знать. Ксенологи и эволюционисты с Земли пускаются на любые ухищрения, чтобы попасть на плато Хен-Ер хотя бы в командировку.

Этнографы на Нги-Унг-Лян так не рвутся. В этом мире уже произошло катастрофически много несчастий с земными учеными. Смерть – не худший случай, ей Богу…

А вообще, я замечал, даже биологам аборигены не нравятся. Срабатывает охранная система «ключ-замок» – местные гуманоиды слишком похожи на людей, но при этом не люди, наше подсознание выдает неслышный сигнал тревоги: «Чужой! Оборотень!» В других гуманоидных мирах система иногда сбоит, не распознает, чужак воспринимается, как землянин другой расы – люди пускаются во все тяжкие. Гражданское население Земли вытаращивает глаза: «Ах, Аэлита! Неужели возможно – с инопланетянкой?!» – ужас, помноженный на болезненное любопытство. Что возьмешь с гражданских… Этнограф знает: вживешься в образ, просуществуешь в их мире, в шкуре шамана-барона-аптекаря-министра-менестреля лет десять – и они для тебя уже не инопланетяне. Люди для тебя инопланетяне.

Но на Нги-Унг-Лян такого не случалось и, надо думать, не случится. Совсем чужие. Хотя у меня нет статистики для точного вывода… мой предшественник, продержавшийся дольше всех, не проработал тут и полугода. Сняли с программы – нервное расстройство. Его от аборигенов тошнит, физически. От любого телесного контакта, хоть от толчка локтем в толпе, замыкает – фобия. А, казалось бы, прожженный парень, немолод, работал на Шиенне…

Смешно, как подумаешь. Шиенна считается непростым местом: гуманоидная – да ладно, человеческая! – культура, уровень развития основных государств мира соответствует примерно Х-ХI веку земной Европы. Как говорил один из моих приятелей-историков, милейший Женька Проскудинов, «царство мрака и срака». Местные жители ещё не знают понятий «канализация», «гигиена» и «микробиология» – ох! По колено в грязи, дерьме и прочих средневековых радостях. К вони города надо привыкать неделями. И ничего, нормально. Привыкаешь в конце концов. И к тараканам ростом с ладошку младенца, и к крысиному помету в твоем утреннем напитке, и к цвету нижней юбки твоей случайной подружки – каковой цвет гражданским лучше не описывать. И к обыденным смертям. Работать интересно; на частности порядочный этнограф не должен обращать внимания.

Брезгливость – свидетельство профнепригодности. Зато фатализм – очень и очень полезное качество.

Нги-Унг-Лян – «старше» Шиенны. Можно прикинуть век семнадцатый-восемнадцатый, причем культура – не сравнить с шиеннской. Аккуратники. Уже изобрели примитивный микроскоп, понимают, что такое зараза, но и раньше отличались мастерским избеганием эпидемий. Надо думать. Их обычный уровень смертности – в мирное время, в нормальной обстановке – так высок, что приличная земная эпидемия чумы, вероятно, погубила бы цивилизацию. Они очень наблюдательны, среди них есть отменные интуитивные лекари, они любят чистоту и прирождённые эстеты; их города – конфетки, сравнительно. В здешних, расположенных в предгорьях Хен-Ер, в стране под названием Кши-На, есть что-то общее с раскрашенными японскими гравюрами по ощущению; Анатолий Петрович, начальник биологической партии, в разговоре со мной называет аборигенов «эти твои самураи».

Со странным выражением лица. Боюсь, что это – гадливость.

Я рассматриваю фотографии «своих самураев», своих нги-унг-лянских ровесников, сделанные со спутника, – никто, кроме этнографов, в прямые контакты не вступает. То же самое впечатление, что и на Земле: никакие они, конечно, не самураи. Но не кажутся мне отвратительными, как многим другим парням с Земли. Хотя… я ещё с ними не жил.

Мой камуфляж несовершенен. Я смотрю на себя в зеркало – и на изображения местной молодежи. Прикидываю возраст своего «персонажа» – он старше меня лет на восемь. За тридцатилетнего местного жителя я никак не схожу, и моя, довольно-таки привлекательная для земных барышень, физиономия кажется мне грубой харей по сравнению с фотками аборигенов.

Здешние мужчины гораздо женственнее наших. На земной лад – очень женственны, одно это у многих землян вызывает омерзение. Из-за мягкого очерка лица, больших глаз, чистой линии подбородка, у всех, вне зависимости от местной расы, как у земных женщин; правда, у отчаянных местных мачо с возрастом лицо грубеет, но ненамного. Из-за того, что на их телах фактически нет растительности, а на лицах её нет в принципе. Гнусно было, когда весь мой волосяной покров выжигали лазером, зато теперь я гладкий, как младенец – первого работавшего здесь этнографа убили от ужаса перед его щетиной: приняли за злого духа. Ещё из-за того, что их подросткам и юношам нравятся косы, ожерелья, браслеты, из-за того, что местная аристократия следит за руками, как может, и показывает холеные пальцы, как земные манерные дамочки. Из-за подчёркнуто небрежных поз, кошачьей лени и расслабленности движений в покое – и пружинной собранности в минуту опасности, опять-таки, кошачьей. Из-за балетной какой-то пластики, чужого строения скелета и мускулатуры, чужого строения суставов… Человеческие мужчины движутся гораздо более угловато, резче – особенно демонстрируя силу. Боюсь, что в толпе буду выглядеть, как танк на городской улице…

Внешность аборигенов обманывает дилетантов. Мы все мыслим стереотипами; наши стереотипы, прихваченные с Земли, могут определить юного местного аристократика как «жеманного хлыща», он кажется слабым и зависимым – если не приглядываться. Землян несет, они могут почувствовать себя королями в этой «стране слепых», стране хлюпиков – и это их последняя иллюзия в жизни.

Мне никогда не подделать жаркий огонёк, горящий в глазах любого аборигена, эту искорку в их душах, которая при виде крови разгорается в полыхающий костер. В меня вцементирован ограничитель внутривидовой агрессии, я не могу убить человека, не перешагнув через высоченный внутренний барьер – у здешних, похоже, этот ограничитель отсутствует в принципе. Как факт. Любил-убил. Господь наш Иисус до этого мира не добрался – а буде добрался бы, вероятно, был бы тут крайне непопулярен. Другие представления о гуманизме.

Перед самым отлетом случайно слышал, как мама говорила по телефону приятельнице: «Коля исследует цивилизацию гермафродитов», – с легким презрением к самому факту существования гермафродитов, ничтожных созданий. Ей простительно, она химик. На самом деле, Коля – я – прилетел сюда, чтобы исследовать цивилизацию боевых гермафродитов. Отнюдь не бабочек. Гермафродитов – прирождённых убийц. Гермафродитов с Нги-Унг-Лян, мира, опровергающего теорию эволюционистов о невозможности существования биологической системы такого типа, не вырождающейся через несколько поколений.

Старые теории допускали в качестве модели статичную культуру гермафродитов, размножающихся автономно, запуская природный механизм самооплодотворения в подходящем возрасте – её даже описывали в научных трудах и фантастических романах (правда, больше в романах, чем в трудах). Тогда у генетиков считалось модным доказывать, что эта модель не работает: при фактическом клонировании, без обновления генетического материала, в каждой цепочке поколений стремительно накапливается генетическая погрешность, возникают мутации и наследственные болезни, вскоре становясь несовместимыми с жизнью. Для того, чтобы эффективно бороться с вырождением, высшим животным необходимо постоянное обновление генофонда, а потому оптимальный способ размножения – двуполый, соединяющий генетический материал двух организмов.

Гермафродиты с Нги-Унг-Лян нашли альтернативу. Оригиналы, надо отдать им должное…

Биологи гостеприимны. На обед у них – местная дичь и местные же фрукты, здешняя флора и фауна съедобна и даже вкусна, если её готовить на земной манер; потом, в роли радушных хозяев, зоологи Крис и Сашка приглашают меня в виварий, чтобы я посмотрел на животных. Виварий – зрелище, поражающее воображение, хоть эти существа уже давно знакомы по фильмам-слайдам. Видовое разнообразие зоологи хорошо представили. Забавное создание, которое хочется назвать «попугаем», важно надувшись, сидит во главе стайки «условных самок», уже перелинявших, менее ярких, без хохолков. В отдельных клетках на изрядном расстоянии друг от друга – звери, очень напоминающие земных енотов; они игнорируют пищу, занятые одной жгучей проблемой – как добраться друг до друга. Они пыжатся, фыркают, ерошат шерсть роскошными полосатыми гривами, пушат мохнатые хвосты столбом, – как земные животные-самцы перед самкой, – но при этом демонстрируют выраженную агрессию, скалятся, щелкают зубами и показывают когти. На языке нги-унг-лянских гермафродитов это означает: «Я люблю тебя, а потому сделаю самкой или убью! Подчинись!»

– Хочешь, стравим их? – смеётся Сашка. – Половозрелые особи в период активного поиска партнёра, хе! Молодые, шустрые… Если их выпустить – немедленно подерутся, а потом победитель у побеждённого причиндал откусит и съест. И будет у него самочка.

– Пошляк, – смущённо улыбается Крис. – Ник, этот вид млекопитающих организует брачное сражение наиболее традиционным способом. В природе у каждого взрослого самца – гарем трансформированных самок, а молодые ищут себе…

– Приключений на гениталию, – заканчивает грубый Сашка и хохочет, конфузя англичанина.

– А вы знаете, ребята, – говорю я тоном мэтра-этнографа, – что представители здешних городских низов стравливают таких половозрелых и делают ставки на то, кто останется самцом? Популярная плебейская игра… азартная.

– Сыграем, мужики? – тут же предлагает Сашка. – На интерес? Не, я серьёзно – мучаются же зверюшки, у них гон, а мы всё равно собирались наблюдать трансформ и беременность…

Крис колеблется. Эти существа традиционно легко размножаются в неволе. Биологи хотели отловить несколько пар, сравнить трансформацию у нескольких «условных самок», подсадить уже рожавшую «условную самку» к «условному самцу» и пронаблюдать, как спаривание пройдет в этом случае… Но мне интересно – и Крис соглашается. Мы с Сашкой делаем ставки; я выбираю более тёмного, с забавной полоской над глазами в виде буквы W, Сашка – того, что посветлее, который всё время морщится, показывая клыки. Ребята очень умело вынимают шипящих и лязгающих зубами зверей из клеток за шиворот и запускают в просторный вольер.

– Чтобы не стеснялись, – комментирует Сашка. – Это у них будет общая территория. А то чужак на территории владельца скованно себя чувствует, может просадить бой из чистой нерешительности.

– Наверняка местные владельцы тотализатора умело этим пользуются, – замечаю я.

Я жду, что звери сцепятся сразу, но они принимают друг против друга угрожающие и живописные позы, демонстрируя собственную боевую подготовку, – и осторожно, чуть касаясь, обнюхиваются, начав с носов и закончив анальной зоной, совсем как земные собаки. Они двигаются очень медленно, не сводя друг с друга глаз, – и вдруг с визгом кидаются в драку, сцепившись в вопящий клубок.

Клубок то распадается, то сцепляется снова. Мой хватает Сашкиного за ухо, Сашкин пронзительно верещит и вцепляется моему в губу. Мой отдирает противника от себя обеими передними лапами, напрыгивает сверху, треплет за холку… Пышная чёрно-бело-серая шерсть – в крови…

И тут Сашкин заваливается на спину, всем видом умоляя: «Не бей меня», – подставляя горло под укус, отдается на милость победителя. Остановка агрессии позой покорности – так делают млекопитающие и на Земле, а вот дальнейшие действия победившего – это уже местная экзотика.

– Тьфу ты, пропасть, – усмехается Сашка. – Мой продул, бестолочь! Тоже – с-слабак…

– Кофейку мне принеси, если проиграл, – торжественно и барственно говорю я. Крис смеётся.

Между тем проигравший кричит, но не вырывается. Победитель тщательно вылизывает «новую самку»; он становится бережным и осторожным. Враг-самец превратился в объект заботы и любви.

Поучительная картина. В этом мире в принципе отсутствует разделение на два пола с рождения – но почти все животные Нги-Унг-Лян утверждают свой пол и мужское доминирование в бою.

И люди…

Я пью кофе и снова разглядываю себя в зеркало, стараясь смотреть глазами аборигенов. Хочется быть совершенно уверенным, что нигде не напортачено – но, вроде бы, всё в порядке. Я выгляжу, как простолюдин. Грубая скотина, высоченный и слишком широкий. Хамская морда с крупными чертами, тяжёлая челюсть, маленькие глазки… Волосы коротко, неровно острижены. Деревенщина или наемник. Или – и то, и другое. Урод, но с лица не воду пить. На мне длинная посконная рубаха, такая же длинная куртка из якобы дешевой недубленой кожи, широкие штаны – мне не по чину подчёркивать гульфик, обойдусь и так – и тяжёлые сапоги, подкованные железками. У меня на бедре – тесак в ножнах. Эта штуковина напоминает мачете, местные мужики используют такие для рубки тростника, резки лоз – и брачных поединков. Мой тесак – копия местных, но из керамилона; теоретически может резать не только медные листы, но и железные лезвия. Меня год до позеленения обучали местным приемам боя, модифицированным земными инструкторами. В данный момент я весьма сносный фехтовальщик.

Я не люблю фехтования, я не маньячил холодным оружием, я собираюсь уклоняться от боя, как только смогу. Фехтование любят люди другого типа – им противопоказана работа на Нги-Унг-Лян. В начале исследований был момент, когда среди этнографов выбирали увлеченных бойцов – потом эту практику прекратили навсегда: у фехтовальщиков-землян не выдерживает психика, они превращаются в одержимых убийством. Аборигены это чувствуют: одного из наших д’артаньянов зарезали во сне, второго пристрелили, третьего забрали домой, когда горожане начали от него с омерзением шарахаться.

Здесь не нужен вояка. В любом мире хватает и своих убийц. Здесь нужен человек, способный удержаться на той тонкой грани, на которой аборигены балансируют с младенчества – между любовью и смертью. И жестокие женственные лица здешних бойцов не должны бесить, не должны раздражать, не должны провоцировать. Они должны перестать быть тебе инопланетянами.

Вот тогда ты соберешь годный материал.

* * *

Ра почувствовал, что становится взрослым, в день первого поединка Старшего Брата.

До этого жизнь казалась простой, понятной и светлой. Любые неприятности забывались быстро, так же быстро, как высыхают на листве дождевые капли – небесные слезы. Разбитое колено заживало. Зимняя лихорадка унималась. Страстные ссоры с товарищами по играм после драк сходили на нет. Мать и Отец не бывали недовольны подолгу. Мир устроен хорошо, и всё в нем занятно – примерно так выглядела философская база Ра в те времена.

Конечно, Ра знал, что небосвод Семьи Л-Та вовсе не безоблачен – но он сам не видел этих облаков в солнечном сиянии детства. Он, как любой из братьев, скорее, гордился, слыша в адрес Семьи Л-Та слова «опальный род» – надлежало насмешливо и надменно ответить: «Такая опала – это не пропасть, а вершина, потому что Государи всегда опасались моих предков!» Возможно, Семья Л-Та не располагала большим богатством, но Ра никогда не бывал по-настоящему и подолгу голодным – потому врезал бы любому, кто назвал бы его родичей бедными. Все остальные неприятности и хлопоты казались Ра непостижимыми, а потому несуществующими. Жизнь в его представлении была вечной, спокойной и огромной, как Лиловая гора – во всяком случае, до тех пор, пока не пришло Время Старшего Брата.

Ра обычно общался с Третьим братом – они были почти погодки. Старший Брат и Второй Брат, само собой, всегда существовали на другом этаже бытия, выше и дальше – почти в мире взрослых. Ра страшно радовался, когда удавалось провести в этом горнем пространстве хоть некоторое время. Там было невероятно интересно: бешеные необрезанные жеребцы, фыркающие и дико косящие кровавым глазом, лихие драки на палках, ужасные истории, рассказанные ночами, у костра, венки из цветов и ожерелья из красных ягод, шуточки, понятные ровно настолько, чтобы можно было посмеяться вместе со всеми… Юноши из свиты Старшего и Второго общались с Ра снисходительно-нежно, будто имели в виду старую пословицу: «Старший – благословение Небес, Младший – их улыбка». И казалось, всё так и пойдет. Всегда.

Пока Ра не оказался в крайне неловком положении, случайно подслушав чужой разговор – взрослый разговор, совершенно не предназначавшийся для его ушей.

Ра сидел на полу в комнате Матери и чинил клеточку для сверчков. У него на коленях лежал пучок гибких сухих травинок, которыми нужно было связать тоненькие реечки – сложное и требующее внимания дело. Ра увлекся так, что почти не замечал ничего кругом. Как всегда в летнюю жару, рамы выставили – и солнечный воздух, пахнущий садом, заполнял комнату. В снопах солнечного света медленно плавали пылинки. Ра хотелось прохлады, и он спрятался от горячих лучей за расписной ширмой, на которой в голубых тростниках сражались дикие коты.

Шаги и голоса словно разбудили его. Ра услышал шелест шёлковой накидки Матери и сильный влажный запах лилий. Мать сопровождал Старший Брат; судя по шуму, который он произвел, распахивая дверь и задев что-то ножнами меча, Старший нервничал или злился.

«Вообще-то, похоже на него, – подумал Ра, – но не в обществе же Матушки!»

Он поборол мгновенный порыв выбежать к Матери навстречу, чтобы обнять её; говорились такие странные слова, что Ра просто должен был дослушать всё до конца. Ведь если его заметят – отошлют, сказав: «Тебе ещё рано думать о многих вещах». Это несправедливо.

– Мне не нравится! – говорил Старший Брат запальчиво, шагая по комнате взад-вперед. – Почему всегда было можно, а теперь нельзя? Запретите мне ходить босиком, чтобы не огрубели ступни, спать на земле, чтобы не подцепить лихорадку, запретите мне дышать воздухом с гор, чтобы я не вдохнул проклятие! Каким заморышем меня считают?

– Весенний гром, ты говоришь не о том, – сказала Мать. По её голосу Ра понял, что она не сердится, но огорчена. – Ни я, ни Отец, не запрещаем тебе поединков на заточенном оружии в принципе. Мы всего лишь не хотим, чтобы это были поединки именно с Ди.

Старший Брат остановился.

– Но – почему? – спросил он как-то растерянно, сразу снизив тон.

Голос Матери похолодел.

– Вы оба выросли, – сказала она. – Кто тебе Юноша Ди, ураган?

– Паж, – сдавленно ответил Старший. – Партнёр для тренировок.

– Он – родом из деревни, – продолжала Мать. – У него нет ничего, кроме того, что мы ему дали. Ты ведь понимаешь, что в любом случае Официальный Союз с Ди исключен?

Старший молчал.

– Ты ведь не хочешь разбить его жизнь и сердце? – спросила Мать мягче. – Ты, наверное, не хочешь, чтобы мы с Отцом отослали его назад в деревню? Мне кажется, юный рыцарь, получивший образование вместе с тобой, не будет счастлив среди мужиков…

– Он мне… друг… – сказал Старший так, будто ему причиняли боль, и он старался не закричать. – Просто друг.

– В вашем возрасте среди ровесников не бывает «просто друзей», – сказала Мать. – Бывают враги, слуги, никто – и возлюбленные. Я нахожу, что мы напрасно не поговорили с гадальщиком ещё год назад – но это поправимо. Господин К-Тар из Семьи А нашёл Юношу из хорошего дома, который подходит тебе по пяти знакам. Я хотела показать тебе его письмо, а ты вскочил, как рассерженный кот, – Ра с удивлением услышал в её голосе улыбку.

– Да я убью этого типа и всё! – усмехнулся Старший, но сразу вслед за словами зашуршала бумага.

Ра ужасно захотелось взглянуть на настоящее письмо от Официального Партнёра, но тогда получилось бы, что он до этого вел себя нескромно и подслушивал украдкой. «Лучше пусть обо мне вообще не знают», – подумал Ра и остался сидеть за ширмой.

Звуки рисовали совершенно отчетливую картину. Шёлковый шелест и чуть слышный скрип – Мать села и, вероятно, улыбается, наблюдая за Старшим. Шуршание бумаги, насмешливое фырканье – Старший читает письмо.

– Юноша Яо из Семьи О-Ми! – сказал Старший то ли зло, то ли с каким-то жестоким смешком. Он произнес «Я-аао», как бродячие актеры декламируют трагедии. – «Писал в день, когда зацвели розовые акации!» Протягивает мне руку! Ха, Мать, его ладонь меньше моей!

Они помолчали – вероятно, рассматривали традиционный отпечаток ладони на письме. Ра подумал, что Старший Брат, наверное, сразу приложил к отпечатку свою ладонь.

– Нельзя судить по бумаге, – сказала Мать. – Юноша Яо рожден в тот же год, день и час, его Семья занимает достойное положение. Вот увидишь, знаки сойдутся, если вы коснетесь друг друга руками.

– Ну и каков он? – спросил Старший. Теперь он, похоже, хотел скрыть небрежностью любопытство. – Он хорош собой? Он – хороший боец? Он нормально воспитан? Почерк у него… ничего.

– Он аристократ, – сказала Мать, повеселев. – Красивый. Волосы цвета мёда. Фехтовальный стиль «Прыжок Рыси», как и у тебя. Вот что сказал гадальщик. Тебе надо ответить на письмо. Когда он приедет, ты сам всё увидишь.

– Дашь мне бумагу? – спросил Старший. Он ещё волновался, но его злость прошла. Теперь он торопился написать ответ Юноше Яо из Семьи О-Ми – и забыл обо всём остальном.

Мать вышла в дверь, ведущую к кабинету, и Старший почти выбежал за ней. Ра, собрав своё имущество – реечки, траву, каркас клеточки – выскользнул в противоположную дверь, в сад – и едва не столкнулся с Юношей Ди.

Ди и вправду родился в деревне – но, глядя на него, об этом никто не догадался бы. Его обветренное, умное и нервное лицо казалось аристократически породистым, манеры – безупречными, а вкус – утонченным: Ди был совсем маленьким, когда его взяли в свиту юного Князя. Ра тихонько восхищался им издали: и его фехтовальным стилем, и тем, как легко он понимал зверей – соколов, лошадей и собак – и, в особенности, тем, что в его голосе не слышалось снисходительности, когда он обращался к младшим. Ди всегда был весел, но сейчас выглядел бледным и напряжённым; он грыз костяшку указательного пальца – и прокусил её до крови.

«Ди тоже слышал этот разговор, – подумал Ра. – Ему плохо оттого, что Старший не приказал отослать письмо этого чужака назад и не стал возражать, когда Мама запретила поединки. Неужели из-за этого стоит так мучиться?»

– Ди, – сказал Ра, – тебе не хочется, чтобы у Старшего Брата был Официальный Партнёр?

Ди слизнул кровь и улыбнулся через силу.

– Что ты, Дитя, – сказал он. – Меня это радует. Значит, скоро мы с тобой будем есть пионовые пирожные на свадьбе, да? О, у тебя ускакал сверчок? Ты идёшь ловить другого?

Ра подумал, что Юноша Ди не хочет говорить откровенно. Сперва это его обидело, но потом, размышляя и вслушиваясь в пение сверчков в саду, Ра решил, что Ди просто нужно побыть одному и смириться с положением плебея, которому никак и никогда нельзя вступить в брак с господином.

Впервые Ра задумался о странных и сильных чувствах, которые правят миром взрослых. С одной стороны, зачем Ди нервничать и огорчаться, ведь Мама вовсе не хочет отсылать его в деревню. Он может по-прежнему дружить со Старшим; им запретили только поединки на остром оружии… С другой стороны, почему Старший должен знакомиться, сражаться и вступать в брачный союз с каким-то там Яо, которого никогда в жизни не видел? Чем этот Яо лучше Ди, кроме того, что он – аристократ? Тем, что у него волосы цвета мёда, длинные, как у людей благородного происхождения, а у Ди – короткие и тёмные? Да ну и что, зато Ди – самый сильный из всех юношей свиты, он лучший наездник и лучший стрелок, и, уж конечно, умнее этого Яо!

Летний зной раскалил сад до бледно-золотого цвета. Сверчки звенели громче, чем обычно, а розовая акация благоухала тяжёлым, сладким, хмельным ароматом, который висел над кустами в ярких гроздьях цветов неподвижно, как туман. Ра бросил недоделанную клеточку и ушёл к водоему. Из каменной чаши, оплетенной плющом, бил ключ, и холодная вода стекала в бассейн, где хотелось не просто выкупаться, а поселиться навсегда, превратившись в рыбку-златоперку. Третий Брат и дети из свиты Ра плескались в воде. Рядом, на камне, сидел горбатый Юноша К-Ви, старый дядька детей Семьи Л-Та, который, будучи калекой, никогда ни с кем не сражался и не был в браке. Он рассказывал сказку, и в его голосе слышалась страстная вера в каждое собственное слово.

Ра, очнувшийся от знойного полусна после холодной воды, присел рядом с К-Ви, чтобы послушать.

– …Шёл Юноша Т-Кен дремучим лесом, – говорил К-Ви, почесывая колено на искривленной ноге, – и вдруг увидал между деревьями железный дом. Окна в том доме светились синим огнём, а вокруг стоял частокол из копий, и на тех копьях – головы мертвецов…

– Там жила Девка Ш-Рки? Да? – шепотом спросил Крошка Ие, младший паж Ра. – Ведьма?

– Она, – кивнул К-Ви, и его зрачки расширились, будто прямо перед ним оказался железный дом Тысячи Бед. – Как вышла она навстречу, как распахнула ворота, как увидал Т-Кен ведьму – так и понял, что и союз её был проклят Небесами, и метаморфоза её была проклята, и тело её было проклято. Груди у неё были, как железные шипы, между ног могла проехать телега, груженная бочками, а лица и вовсе не было – сухой череп без кожи, в глазницах огонь, в пасти жёлтые клыки. И сказала ведьма, что раньше и вправду владела Счастливым Мечом, но уже давно отдала его единственному сыну. Получить этот Меч можно только после поединка – но надлежит помнить, что сотня бойцов уже оставила головы на копьях. Её сын проигравших бой в живых не оставляет – так она сказала.

Ра слушал – и не столько слышал, сколько, как и К-Ви, видел внутренним взором ужасный железный дом и юного ведьмака с волосами цвета меда, заплетенными в косу, в ожерелье из живых зрячих глаз, с нежным жестоким лицом, странным образом похожего на Юношу Яо. На поясе у ведьмака висит Счастливый Меч в золотых ножнах, а на руках – чёрный полосатый кот-баска, и он того кота чешет и гладит…

Из грёзы его вышвырнул крик Второго Брата:

– Мать! Старший рубится с Ди!

В таком сообщении не было ничего принципиально ужасного, юноши из свиты затевали поединки постоянно, кто-нибудь то и дело рубился с кем-нибудь на остром оружии – царапины от клинков считались роскошным украшением, а боевая доблесть придавала веса в компании молодёжи. Но тон Второго, то, как Мать выбежала из розовых кустов, без накидки, с замершим, встревоженным лицом, то, как, кривясь от боли, вскочил на ноги Юноша К-Ви – всё это объяснило Ра, что поединок вышел не чета прежним, обычным.

О детях забыли. Ра вслед за Матерью выскочил в квадратный мощёный дворик, где обычно устраивались лихие игры с оружием – увидел толпу дворни, жмущуюся к стенам, чтобы не мешать сражающимся, и Старшего с Ди, скрестивших клинки.

Ра едва ли не каждый день смотрел, как эти двое устраивали возню или дрались на палках. Он уже привык к их весёлому азарту, подначкам, синякам и ссадинам, выставляемым напоказ, как трофеи, к их хохочущим и откалывающим шуточки друзьям вокруг – но сегодня было другое и выглядело по-другому.

Лица Старшего и Ди показались Ра незнакомыми и почти страшными. Он никак не мог определить их выражения, почти одинакового у обоих: то ли это настоящая ярость, то ли злая радость, которой горы по пояс, то ли что-то среднее и гораздо более сложное. Солнце обливало мир нестерпимым зноем, и белые рубахи бойцов насквозь промокли от пота и прилипли к телу.

Ра вдруг стало жутко. Он оглянулся на Мать, но она словно окаменела, прижав пальцы к губам. Ра вспомнил, как легко она кричала раньше: «Эй, весенний гром и осенний ливень! Хватит лупить друг друга, идите обедать!» – и понял, что сейчас Мать молчит, потому что любое слово, сказанное ею, может стоить жизни одному из бойцов.

Их нельзя отвлекать. Их ведет Судьба. Нельзя, грешно становиться у Судьбы на пути – даже если кого-то ждёт смерть. Любовь и смерть всегда рядом, смерть всегда стоит за спиной у любви, смерть всегда подразумевается, жертва всегда подразумевается – Мать сделала безнадёжную попытку обмануть Судьбу, но это не в силах смертных. Эти слова всегда и все говорят: свадьбы после поединка может и не быть, родов после свадьбы может и не быть, счастья после родов может и не быть.

В данном случае, свадьбы, родов и счастья точно не будет. У Старшего – письмо от Официального Партнёра, подумал Ра. От незнакомого красивого юноши, который носит на бедре меч своей матери с эмблемой Семьи… а на руках – чёрного кота…

Меч Ди скользнул по мечу Старшего до гарды – и Старший остановил руку Ди в одном вздохе от своего горла. Они замерли в отчаянном напряжении, лицом к лицу, в позе «Встреча Буйволов» – и Старший выдохнул:

– Я под тебя не лягу. Умереть легче.

– Я – твой паж, – проговорил Ди сквозь зубы. – Только паж. Не посмею убить господина.

Мгновенного усилия Ди, потребовавшегося на слова, хватило Старшему, чтобы освободиться и отпрянуть. В следующий миг меч Ди коснулся плеча Старшего; царапина казалась неглубокой, но кровь тут же залила рубаху Старшего до пояса.

– Я заберу тебя в свой деревенский дом, – усмехнулся Ди, скидывая со лба мокрую чёлку. – И моя Матушка огорчится, что моя благорождённая жена – неумеха. Ты же думаешь, что пирожки растут в огороде?

– Твоя мать огорчится, что её любимица – наложница Князя, а не законная жена мужика, – парировал Старший насмешку, как фехтовальный выпад. Это было бы почти как раньше, если бы не реакция Ди – он отшатнулся, будто его ударили хлыстом.

– Я не буду наложницей, – огрызнулся Ди. – Я – не игрушка для тебя.

– Моя жена уже решена, – рассмеялся Старший, и смех прозвучал зло. – У тебя выбора нет.

Ди стиснул зубы, легко уклонился от удара и полоснул Старшего по правой руке чуть выше локтя – двигаясь небрежно, почти играючи. Взгляд Старшего стал отчаянным. Тяжёлые чёрные капли запятнали светлые каменные плиты. Ра оглянулся на Мать; она смотрела на сражающихся, ломая пальцы. Поединок близился к концу – и конец обещал быть ужасным. Ди оказался более сильным бойцом, Старший вряд ли мог долго держать оружие в раненой руке. Ра подумал, что ожидается как раз тот ужас и позор, который Мать предвидела, запрещая Старшему Брату драться с Ди острым оружием.

Но в этот момент Старший прищурился, облизнул губы и ударил снизу, а Ди даже не попытался парировать удар или увернуться. Он даже отвёл в последний миг руку с мечом – и клинок Старшего, не встретив сопротивления, вошёл в тело Ди ниже рёбер, с поражающей лёгкостью, будто Ди был бесплотным духом.

На миг оба замерли. Старший расширившимися глазами смотрел на кровь, текущую по лезвию. Кто-то в толпе вскрикнул, и Ра показалось, что Мать облегчённо вздохнула.

Ди подставил левую ладонь под капающую кровь – и провел вдоль клинка окровавленными пальцами. Он улыбался – и живые краски выцветали на его лице.

Старший то сжимал, то разжимал руку на рукояти меча, с выражением нестерпимой боли. У него, очевидно, не хватало решимости ни выдернуть меч, ни прикончить Ди – и Ра подумал, что Старший всем сердцем жалеет и о том, что согласился на поединок, и обо всём, что успел сказать другу перед его смертью.

– Ты зачем? – прошептал Старший еле слышно. – Я бы женился, я бы – что угодно… Зачем ты?!

– Врёшь, – Ди улыбался, и струйка крови вытекала из уголка его губ. – Не надо. Живи, Н-До. Всё хорошо.

Он протянул Старшему меч, и это простое движение, похоже, окончательно обессилело его. Старший бросил меч, чтобы помочь Ди осторожно опуститься на камни. Лицо пажа уже было изжелта белым.

– Я подхожу тебе по одному-единственному знаку, – выдохнул Ди с кровью, протягивая Старшему раскрытую ладонь. – Вот по этому.

Старший потянулся навстречу, и их ладони, соприкоснувшись, совпали идеально, как любой предмет совпадает с собственным отражением в зеркале.

– Не умирай! – взмолился Старший, будто Ди мог его послушаться.

– Всё хорошо, Н-До, – простонал Ди. Он больше не мог улыбаться. – Всё правильно. Ты меня хотел – я изменяюсь для тебя. Я твой. Вытащи меч, очень больно.

– Прости, – шепнул Старший. По его лицу текли слёзы, которых он, кажется, не замечал. Старший ухватился за рукоять меча с решимостью человека, собравшегося заколоться, и изо всех сил рванул его на себя. Из глубокой раны Ди хлынула кровь; он инстинктивно попытался зажать её руками, его лицо приобрело бесконечно удивленное выражение – и Ди мягко завалился на бок.

– Ди, – окликнул Старший, занеся руку, будто хотел потрясти Ди за плечо, но побоялся причинить ему боль. – Погоди. Так нельзя. Я ещё не успел…

Он ещё не успел ничего понять, подумал Ра и догадался, что тоже плачет.

Потом Старшего Брата оттаскивали от трупа, а он рыдал и цеплялся, с ног до головы в своей и чужой крови. Потом Мать перевязывала раны Старшего, а он покорился, словно оцепенев, с равнодушным опустевшим лицом. Потом Отец вернулся из города, куда с утра уезжал по делам – и его встретили приготовления к похоронам, спокойная печальная Мать и родители Ди, не смеющие показать свою тяжёлую скорбь и не способные радоваться чести, которой Ди удостоился – почётной смерти на поединке с аристократом чистейшей крови.

Ра не мог принимать участие в общей суете. Он сидел в кустах, в крохотной естественной беседке из зарослей розовой акации, уставший от слёз, полупьяный от сладкого запаха, и пытался уместить в голове жестокие понятия взрослого мира. Ра думал, что ему страшно не хочется взрослеть – не понимая, что эти мысли сами по себе означают начало взрослости.

Ра впервые в жизни думал, что мир зол и несправедлив. Он ненавидел незнакомого Яо, похожего на юного ведьмака, испытывал к Старшему Брату странную смесь жалости и злости – и не мог вспоминать о Ди. Ди он любил.

Ра вспоминал собачек и лошадок, когда-то в светлом детстве связанных Ди из сухой травы и подаренных ему, вспоминал, как ловили сверчков, как Ди учил его швырять нож в цель, как Ди, Старший Брат и сам Ра, радостно к ним прибившийся, отдирали кору со старого валежника, собирали толстых белых личинок и жарили их на углях, устраивая себе шикарное угощение далеко от дома… Вспоминать игрушки, сверчков и жареных короедов было легче, чем вспоминать лицо Ди, бледное и вымазанное кровью, и его прощальную улыбку пополам с болью.

Я никогда не убью друга, думал Ра. Как бы ни сложился мой поединок, друга я не убью ни за что. С нынешнего времени я начну тренироваться целыми днями, научусь всем боевым техникам на свете – и к поединку буду готов победить так, чтобы мой друг остался жив и чувствовал как можно меньше боли. И я никогда не скажу своему другу, что не женюсь, если выиграю – это подло.

Я буду убивать только врагов, думал Ра. И Старший Брат после этого тоже, вероятно, будет убивать только врагов. Мы же не такие гады, как юный ведьмак. Почему Т-Кен дал этому убийце измениться и сделал своей женой? Это ведь несправедливо…

Тогда Ра и представить себе не мог, что полгода спустя Старший Брат убьёт на поединке Юношу Яо из Семьи О-Ми, намеренно и абсолютно хладнокровно. И что Юноша Яо окажется вовсе не похожим на ведьмака, что он будет худеньким и высоким, с маленькими ладонями – действительно не совпадающими с рукой Старшего Брата. И что он окажется довольно посредственным бойцом, будет печально играть на флейте – и Старший Брат запрезирает его всей душой. И что мать Яо проклянет духа Ди, а Мама печально скажет, что свиту для подрастающих детей надо подбирать более тщательно.

А Старший Брат мало-помалу совсем сменит свиту на компанию городских головорезов, приобретя прочную репутацию человека без сердца.

* * *

Запись N24-08; Нги-Унг-Лян, Кши-На, пригород Тхо-Н

Сегодня начинаю работать всерьёз.

Как я, вроде бы, уже говорил, в приступе доброжелательности ребята с биостанции хотели подкинуть меня ночью почти до города. Пришлось поблагодарить и отказаться: легенды о НЛО в этом мире совершенно не ко времени. В результате последние километров двадцать я прошёл пешком.

Поздняя весна; по земным меркам – май; умеренный климат, вроде земных средних широт. Всё цветёт. Деревья стоят в цветах, как в облаках – белых, розовых, золотисто-жёлтых, из-за этого буйного цветения на многих растениях не видно листвы. Розовая акация пахнет ванилью или чем-то похожим; нги-унг-лянская айва пахнет мёдом и корицей, златоцветы пахнут мёдом и хмелем. Вокруг всего этого великолепия жужжат местные пчёлы, бело-жёлтые мохнатые шарики с крылышками. Очень жарко.

Впервые увидел аборигенов и поговорил с ними в деревушке Ф-Дэ, почти в пригороде уездного городка. Насколько я знаю, неподалеку от деревни проходит проезжий тракт, чужаками их не удивишь – но мелюзга всё равно глазеет на меня, приоткрыв рты. Немного странно видеть стайки мальчишек разного возраста без признаков девчонок поблизости; такое чувство, что женщины падают с неба взрослыми. Мальчишки, как в любом обитаемом гуманоидами месте, носятся, вопят, дерутся на палках или на самодельных деревянных мечах – но я заметил, что кое-кто из местной однородной в отношении пола мелюзги, особенно совсем маленькие, нянчат тряпичных зверушек. Старшие присматривают за мелюзгой привычно и с готовностью – здесь это заметнее, чем на Земле.

Взрослых я интересую меньше, чем детей – у взрослых свои взрослые заботы. Я останавливаюсь у плетня, за которым чистенький дворик, прошу молодую женщину, которая кормит цыплят, принести воды. Она окидывает меня взглядом, усмехается:

– Не очень внятно говоришь.

Да, красавица, язык у вас фонетически невозможный – чуть другой характер звука придает совсем другой оттенок смысла. Практика на Земле совсем не то, что практика с носителями языка. Через недельку на Нги-Унг-Лян акцент пропадет.

– Я здесь чужой, – говорю виновато.

Она уходит в дом. Здешние женщины бывают поражающе красивыми; эта, к примеру, – высокая, гибкая, с великолепными формами. Тяжело поверить, что это «условная самка», фактически – трансформированный мужчина. Одежда – длинное платье из тонкой ткани, что-то, напоминающее корсаж – округляющее и приподнимающее грудь; шарф вокруг бедер и накидка-пелеринка с набивными голубыми и жёлтыми цветами. Костюм подчёркивает её женственность, так же, как мужские костюмы подчёркивают мужество своих носителей. Тело тут скрывают очень тщательно, зато грудь у женщин и пенис у мужчин акцентируют одеждой, как могут: цветом, формой, кроем… Это значит «я – состоявшийся член общества, важный и ценный», к таким вещам относятся серьёзно.

Когда красавица приносит чашку с водой, я спрашиваю о работе.

– Тут нет таких, у кого лишние деньги, – говорит она. – Всяк справляется сам. Иди в город, на базар.

Кажется, она мной слегка брезгает. Восхищённые взгляды на чужих подруг тут не в чести, тем более, если смотрит неуклюжее и косноязычное чудовище. Делаю смущённый вид: да, я безобразный чужак, сейчас уйду. Она забирает чашку. Мальчишки – лет трех и лет пяти – зовут её в глубь двора, и она уходит.

Я воодушевлен. Первый контакт прошёл не так плохо. Меня приняли, я не вызываю чрезмерной неприязни, я не кажусь более чужим, чем иностранец. Я отправляюсь в город.

Лес бел, золотисто-розов и фиолетов. Акация впечатляет больше всего: нежнейшие розовые мотыльки цветов в золотом пуху тычинок, благоухая, осыпают голые и чёрные колючие ветви – необыкновенно нервная и утончённая эстетика. Наверное, из-за этого контраста ощетиненных колючек и розовой нежности акация и считается в здешних местах символом всего прекрасного, а уж любви и боя – в особенности. Тот, кто будет обрабатывать мои видеозаписи, получит настоящее эстетическое удовольствие.

Видеозапись ведётся всегда – и всегда, непрерывно, транслируется на спутник. Потом её обрабатывает компьютер – на предмет выявления фрагментов, выделенных этнографом; аналитики получают уже только то, что предназначено, по мнению исследователя, для всеобщего обозрения.

Остальное, правда, хранится в базе данных Интеркосмического Этнографического Общества. Хорошо, что архив закрыт семью печатями и доступен только специалистам с супер-пупер-полномочиями – а то какой-нибудь маньяк вполне мог бы поднять видеозаписи и понаблюдать за бедолагой-этнографом в сортире, в постели, в проблемах и в неприятностях. Этнограф – существо публичное, во всяком случае – этнограф во время работы. Жизнь наша – как свеча в фонаре.

Первые модификации следящей аппаратуры, используемые в свое время ещё КомКоном, представляли собой фальшивые драгоценности: объектив камеры встроен за «бриллиантом», микрофоны – где придется. Неудобно: камера в ухе вечно закрыта волосами-воротником-головным убором, орден дает чёткую картинку окружающих животов, а перстни не выдерживают никакой критики. Оптимален обруч на голове – «а во лбу звезда горит» – да, всё это представляет из себя, если мир соответствует и твоя роль соответствует, но «бриллиант» можно потерять, его могут украсть, его могут разбить – сплошное искушение для аборигенов. И ещё хорошо, когда такая диадема не противоречит местной моде. А сколько на белом свете миров, где таких украшений не существует, таких статусов не существует, просто условий для звезды во лбу не существует в принципе? Да и соответствующая роль… каждый раз, когда я читал отчеты восьмидесяти-столетней давности, невольно представлял себе этнографа-антропоида из чужого высокоразвитого мира, сошедшего на грешную Землю веке в восемнадцатом и явившегося с такой лучезарной блямбой в сибирскую деревню… Какое счастье, что всё совершенствуется!

Мне бы с такой бижутерией пришлось очень кисло. Роль бы не оправдала, да и диадем местные ребята не носят вовсе. Мои сканеры встроены непосредственно в глаза, информация передается по зрительному нерву и далее – на имплантат, вживленный в затылочную кость. Крохотные микрофоны, существующие в коже под ушными раковинами, пишут звук. И всё это безобразие я непрерывно транслирую в астрал… то бишь, на спутник слежения. Как там шутили в стародавние времена? Левым глазом фотографирую, правым – проявляю микроплёнку, хе. «Нужное и ценное» выделяется особым движением зрачка, его долго и специально тренируют, доходит до автоматизма – чуть увидишь что-то интересное, тут же, автопилотно, сооружаешь этот зрительный кульбит, «вугол-нанос-напредмет». Что до всяческих неприятностей и проблем – так мы считаем, что компьютер, читающий материал, должен непременно засечь сигнал SOS, а это поможет спасателям немедленно вытащить этнографическую душу грешную из любой задницы, куда она провалится. Хорошо бы.

Сигнал SOS – это частота пульса, сердечный ритм и сокращение-расширение зрачков в момент жестокого экстрима. Считается, что бравая спасательная команда выдернет меня с эшафота или из камеры пыток тёпленьким – страх смерти подаст сигнал без моего согласия и будет нам счастье. Задумывалось хорошо, но, как всегда, гладко было на бумаге – моих коллег скоропостижно убивают в бою, режут во сне и травят ядом, они умирают совершенно счастливыми, не успев ничего сказать напоследок далёкой Родине, зато парочку любителей лихого секса с инопланетянками вытаскивали из постелей с шумом, гиком и последующим скандалом. Следящая аппаратура реагирует на зашкаливающее сексуальное возбуждение, как на любое возбуждение, а Этнографическое Общество ходоков не одобряет.

Нет в жизни совершенства… Но это лирическое отступление.

Надо только отмечать режимы «съемка для публики» и «съемка, потому что съемка» – проще пареной репы. Разве что иногда находит страстное желание сбежать из состояния «Большой Брат следит за тобой» – но приходится мириться. В конце концов, забываешь об этой связи – да и пёс с ней. Инструкции, соображения безопасности, обычные благоглупости гражданских – а хуже того, прогрессоров.

Прогрессоры – кровные враги этнографов.

Между КомКоном и Этнографическим Обществом за любой мир идут форменные звёздные войны. КомКон может счесть мир перспективным для будущих отношений с Землёй и представить план ускорения НТП; Общество – и ваш покорный слуга – уверено, что в большинстве случаев такое вмешательство глубоко аморально. КомКон рвётся спасать, помогать, жечь корабли и рубить гордиевы узлы; Общество считает абсолютно любую чужую культуру ценностью, имеющей право на существование. КомКон иногда провоцирует глобальные конфликты в мирах, где работают его сотрудники; этнографы порой умирают, собирая чистое знание, но не убивают и не провоцируют убийства ради чисто гипотетического светлого будущего чужой цивилизации… Чёрт… увлекся.

Неважно. КомКон к Нги-Унг-Лян лап не тянул. Они отступились – не знают, как тут работать, не знают – зачем. И здешнего светлого будущего не могут себе представить. Их представители навестили базу в горах Хен-Ер; парочка прогрессоров прогулялась в город – и возвратилась в праведном гневе. Нги-Унг-Лян их возмутила: согласно их рабочим теориям, такая гадость, как этот мир, вообще право на существования не имеет. Их шеф потом рассматривал фотографии, сделанные с наших видеозаписей, как отвратительный курьез, и вынес вердикт: «Мир, очевидно, является социально-биологической аномалией и представляет чисто научный интерес исключительно с этой точки зрения. Вряд ли эта квазицивилизация с выраженной тенденцией к самоуничтожению просуществует достаточно долго». Сказал – как припечатал.

Очень хорошо. Развязал нам руки. Не придется бегать за прогрессорами, чтобы попытаться их отговорить от какого-нибудь дикого эксперимента. Никто не будет мешаться под руками. Но, между нами говоря, я понимаю, отчего они отстали так быстро.

Будь Нги-Унг-Лян обитаема разумными рептилиями с подобными свойствами, или хоть осьминогами, которым двуполость ничего не изменит в смысле степени чуждости землянам – этим миром бы не с такой миной интересовались. И разума аборигенам стремились бы, скорее, прибавить, чем убавить. Дело в том, что разумные осьминоги-гермафордиты – это очень интересно, но нги-унг-лянцы – почти люди. Очень похожи. Феноменально – для настолько биологически чуждого вида. Сам факт этого сходства оскорбителен для многих из нас, а для амбициозных и знающих, как надо на самом деле, комконовцев он оскорбителен в особенности. Вот и всё.

Тропинка вьётся по лесу, и я иду по ней один: май – не то время, когда жители деревень поминутно мотаются в город. Я иду и любуюсь видами. Ясный и яркий солнечный день, небо голубое, как на Земле. Цветов под деревьями больше, чем травы: жёлтые здорово напоминают одуванчики, а белые – этакий гибрид ландыша и крокуса. На златоцветнике с писком дерутся местные «воробьи» – маленькие и взъерошенные голубовато-серые птахи с розовыми нагрудничками. Весна…

Тропинка резко сворачивает, огибая огромный, заросший цветущим кустарником, замшелый валун. И из-за поворота я вдруг слышу крик человека, рычание какой-то зверюги, а мимо меня галопом пролетает взнузданная и осёдланная лошадь.

Ничего себе! Кто-то из аборигенов попал в беду неподалеку от тракта и от деревни! Я выхватываю из ножен тесак и бегу на помощь.

Успеваю к развязке. Лежащий на земле парнишка сбрасывает с себя «дикого кота» – пятнистое существо ростом с азиатскую рысь. Кот распорот мечом парнишки от шеи до брюха, а его победитель – весь в крови от удара лапой. Мцыри с барсом.

Я подхожу, герой смотрит на меня, отирая кровь со щеки. Одежонка бедненькая, но из-под потрепанной куртейки торчит широкий вышитый родовым орнаментом воротник рубахи, и штаны благородный молодой человек носит в обтяжку, с зашнурованным вышитым гульфиком. Меч тоже хорош – не то, что тесаки крестьян. Итак, Мцыри – нищий, но настоящий аристократ, я думаю. Ему лет шестнадцать-семнадцать, тот катастрофический возраст, который здесь называют Временем Любви – период созревания, когда выброс гормонов делает тело эротической игрушкой непонятного пола, а норов – совершенно нестерпимым. Я вспоминаю «енотов» в лаборатории.

Надо обратиться к нему «Господин», но я – мужик-лапотник. Я ни чёрта не смыслю. Я говорю:

– Ты серьёзно ранен, Мальчик?

Он улыбается через силу.

– Рана пустяковая. Серьёзно, что лошадь убежала. Этот гад её испугал, а я не удержался в седле… – пропускает «Мальчика» мимо ушей. Очень недоволен собой.

– Я помогу её поймать, – обещаю я. – Лошадь найдётся, если ты цел.

Смотрит на разодранную руку.

– Поцарапал. Крови много, но царапина неглубокая, только рукав порвал, – поднимает глаза на меня. – А вот нога ужасно болит. Колено. Я ушибся.

Колено – это да. Это, судя по положению ноги, вывих. Он пытается встать, я его останавливаю.

– Не стоит. Ты вывихнул сустав. Я могу вправить – но это больно…

Смотрит с любопытством, которое сильнее боли.

– Ты – лекарь?! Никогда не подумал бы…

– Я не лекарь, – говорю я и улыбаюсь. – Я горец. Моя бабка умела лечить – и я кое-чему от неё научился.

Горец – это святое. Проще всего создавать так легенду на равнине. В горах живут интересные дикари по определению, тем более что Хен-Ер необитаемы. Это мы, лаборатория – гипотетическое племя интересных дикарей. Мне поверили – Мцыри кивает.

– Я ничего не знаю про горцев. Ты очень издалека? У тебя такой акцент…

Он желтовато бледен, и зрачки – как блюдца, но дворянская честь велит поддерживать светскую беседу, даже если подыхаешь от боли. Я чувствую невольное уважение.

– Я потом тебе расскажу, – обещаю я, осматривая его. – А сейчас твою ногу нужно крутануть и дернуть. Будет больно, но недолго. Держись за что-нибудь.

Мцыри лихо улыбается, хватается за корень, выступающий из тропы – и я вправляю его колено. Он на минуту отключается; я перевязываю его руку лоскутком чистого холста из своей сумки. Царапины смазываю стимулятором регенерации – должен же быть у настоящего горца бальзам, подаренный бабкой на дорогу?

Действие стимулятора клинически проверено на здешних млекопитающих. Он действует медленнее, чем на землян, но безотказно.

Я оттаскиваю Мцыри с тропы на траву – и он приходит в себя. Я спрашиваю:

– Легче?

Он кивает.

– Горячо, но уже не так болит. Ты здорово это сделал, как ученый костоправ… Вправду поможешь мне поймать лошадь?

– Конечно.

– Как тебя зовут?

Меня зовут Николай Дуров. Имя вполне горское, я считаю, одна беда – они его не произнесут. Так что я собираюсь назваться Ником. Ник. Чудесное сочетание звуков. Со здешними фонетическими вывертами на местном языке его можно произнести шестью разными способами. Что, соответственно, будет значить Ухват, Лист Молочая, Красный, Оса, Подожди и Ищу. Я выбираю последний вариант.

Мцыри смеётся.

– Это – твое имя? И что ты ищешь?

Улыбаюсь в ответ. Улыбкой настоящего горца, мудрого от природы.

– Как знать… истину, быть может.

– Юноша Ник? – спрашивает Мцыри.

Выясняет мой статус. Непременная добавка к имени означает состояние твоего пола на данный момент. Необходимая вещь в этом мире абсолютной нестабильности.

– Мужчина Ник, – говорю я. Я уже был женат у себя в горах. Сражался, победил, женился, и у меня были дети. Потом я всё потерял по трагической случайности – и покинул свой опустевший дом. Такова моя легенда.

Все этнографы рвутся посмотреть, как в этом обществе обстоят дела на верхних ступенях власти – только туда никому не добраться. На данный момент землянин не может адекватно сыграть здешнего аристократа, что бы наш брат о себе ни воображал. Я не собираюсь и пытаться. Я просто горец. Я думаю, что бродить по белу свету неудобно для глубокого исследования культуры, а потому намерен пожить на одном месте. Пообщаться с людьми и посмотреть на быт изнутри, а не снаружи. Это совершенно не обязательно делать во дворце.

– У меня когда-то было всё, а теперь ничего нет, – говорю я. – С тех пор, как погибла моя семья, я – бродяга. Ушёл с гор в поисках новой жизни.

– Ах, вот что ты ищешь… – Мцыри улыбается сочувственно. – Если хочешь, можешь жить у нас в поместье. Маме всегда нужна помощь по хозяйству… правда, она не может платить много.

– Я вижу, Господин, – говорю я. – Это не важно, – до меня дошло, с кем я имею дело – я чуть кланяюсь. Мцыри победительно смеётся, чувствуя себя Гаруном аль Рашидом.

Я впервые близко общаюсь с аборигеном, даже прикасался к нему – очевидно, у меня нет фобии, по крайней мере, на данный момент. Мцыри, в сущности, симпатичный парнишка. Он очень загорелый, у него тёмные глаза, смазливая мордашка злой девчонки, длинная русая челка и отлично тренированная мускулатура. Мне очень хотелось бы считать его обычным подростком, это здорово облегчило бы общение, но надо всё время держать в уме, что он – не человек. Его нормальные реакции могут отличаться от наших, отличия не должны вызывать раздражения и неприятия.

– Если так ты зовешь меня на службу, то я считаю день счастливым, – говорю я. – Как к тебе обращаться, Господин?

– Юноша Лью из Семьи А-Нор, – сообщает Мцыри с родовой гордостью и протягивает мне руку. – Помоги мне встать – и пойдем искать лошадь.

Конечно, Юноша. Я был бестактен, какой же он Мальчик! Он воспринял это обращение, как мягкий упрек: «детский сад – штаны на лямках, кошка его оцарапала и лошадь сбросила!» – и принял без обид. Не спесив. А с именем всё понятно. Лью, так, как он произносит – Верный.

В смысле – способный на преданность. У Мцыри выразительное имя, много говорящее о его семье. О его матери, скажем. Вдове.

Не будь она вдовой, не говорил бы он за всех. Надлежало бы посоветоваться с отцом, но он лично принял решение. Старший сын вдовы, вот что я думаю.

Я помогаю ему подняться, мы снимаем шкуру с убитого кота – нельзя же бросать на дороге охотничий трофей Мцыри! – и идем искать лошадь. Аборигены приняли мою легенду. Я – слуга Господина из Семьи А-Нор. Моя работа начинается просто прекрасно.

* * *

С тех пор розовая акация цвела ещё один раз, отцвела, осыпалась, покрылась узкими сладкими стручками, а потом листва на ней тронулась осенней рыжиной.

Н-До здорово изменился после того, как убил своего любимого пажа на поединке – и изменился не только внутренне: когда он шёл по городской улице, на него оборачивались прохожие. Н-До привлекал все взгляды – его лицо приобрело совершенство и законченность в выражении постоянной готовности к бою и насмешливой жестокости.

Свои волосы – не цвета мёда, а цвета выгоревших колосьев ся-и, почти до пояса длиной – Н-До заплетал в косу вместе с побегами лунь-травы; в двадцать лет он догнал ростом Отца, которого за глаза и в глаза называли Корабельной Сосной. В его компании фехтовальный стиль «Прыжок Рыси» был не в чести; Н-До начал тренироваться с наставником в стиле «Укус Паука». Кажется, это изрядно не нравилось Отцу.

– Я не хочу, чтобы моего первенца называли убийцей, – сказал он как-то, при очередной попытке «серьёзного разговора». – Ты должен подумать о репутации Семьи.

– Я думаю, – отозвался Н-До, маскируя насмешку почтительностью. – У Семьи прекрасная репутация. Я хочу её поддержать. Дети нашего рода всегда обманывали ожидания и черни и светских лизоблюдов, это хорошо, правда?

– Не способ, – возразил Отец.

– Чернь говорит: «Старший – благословенная жена», – улыбнулся Н-До. – А я так не считаю и лучше умру, чем отдам меч. Лощёные аристократики лепечут, что жизнь – бесценный дар, а я знаю вещи, стоящие дороже. О них писал Учитель Ю в Наставлениях Чистосердечным. Отец, я прошу позволения идти своим путём.

– Ты учишься убивать, – сказал Отец. – Не лучший путь.

– Я учусь побеждать, – Н-До говорил слишком задушевно и проникновенно для настоящего почтения, так говорят с ребенком, а не с родителем. – Я не отдам Маминого меча и не хочу рядом слизняка, рохлю и труса, который после метаморфозы станет бесформенной клушей. Я хочу, чтобы мои дети были достойны памяти наших предков. Понимаешь ли?

Отец не нашёл слов для убедительных возражений. Н-До утвердился в своих мыслях, а думал он о ладони Ди, о его духе, появлявшемся в снах, и о том, что других таких нет.

Н-До должен был заниматься делами Семьи. Он вместе с Отцом объезжал родовые земли, а вместе с управляющим сводил счета, ему случалось подолгу пропадать в полях, если Отец желал точного отчёта – но в последнее время Н-До охотнее ездил в город, чем оставался в усадьбе. Смерть Ди странным образом встала между ним и Братьями; городские приятели, отчаянные парни его возраста из более или менее благородных Семей, казались ближе и понятнее. В их компании Н-До чувствовал себя спокойнее – в отличие от Отца, Матери и Братьев, которые теперь казались Н-До ещё детьми, кое-кто из этих парней мог себе представить, что такое «убить на поединке».

Город сам по себе нравился Н-До – будил любопытство, смутные желания, странный азарт… Н-До с Юношей У и Юношей Хи с наслаждением бродил по улицам, отвечал на взгляды прикосновением к эфесу и сам глазел с бесцеремонностью самоуверенного бойца, разбираясь в хаосе собственных чувств.

В деревне жизнь течет слишком спокойно, там всё слишком понятно. Молодые деревенские парни, разумеется, не проводят время в благородных тренировках, развлекаясь вульгарными драками; они не носят мечей, единственный поединок в жизни проводя на тех же тесаках, которыми рубят лозы и режут хлеб. Деревенские женщины не будят воображения – они слишком далеки и в них нет ничего интересного. Многие из деревенских молодух по бедности вместо благородной накидки и шёлковых юбок носят платок вокруг пояса вполне мужского костюма; это выглядит тем безобразнее, чем красивее женская фигура – ведь даже у деревенских случаются эффектные метаморфозы. Жаль смотреть на молодуху, которая тащит воду или рубит дрова, кусая губы, бледная от напряжения, потому что её свекровь считает, что Время Боли у бедняжки затянулось – но это самые сильные чувства. Город – другое дело.

Конечно, уездный городок, неподалеку от которого расположились земли Л-Та, – не столица. Но и тут, по сравнению с деревней, всегда шумно и многолюдно. Около храма Благословенного Союза – лавки торговцев шёлком, бумагой и цветным стеклом; на главной улице с лотков торгуют жареной саранчой, карамелью и печёным сыром, который тянется на зубах длинными пряно-солеными нитями, – город пахнет сыром, маслом лилий, конским навозом и дымом уличных курильниц… Аристократки, возвращаясь из храма, где молились о легких родах и о семейном счастье, покупают палочки карамели и шелковистую бумагу с золотым обрезом для записывания стихов…

Н-До смотрел на аристократок – и поражался, насколько, в сущности, часты их телесные изъяны, не скрываемые даже великолепной одеждой, но иногда проходила настоящая женщина, сияющая чистой красотой, силой и здоровьем, с выражением несмиренной родовой гордости. С ней хотелось перекинуться хотя бы парой слов, хотя прелесть чужой благородной женщины вызывала, скорее, восхищение, чем вожделение.

В городе Н-До начал постепенно узнавать ту сторону жизни, которая дома не показывалась ему – как говорят, «увидел тень от облака». К примеру, приятели издалека показали ему никудышников, – как показывают любую тошнотворную дрянь, – чтобы пронаблюдать за реакцией. Никудышники чистили выгребную яму; за ними приглядывал плебей с таким выражением, будто ему давно опротивели и рабы, и должность. Н-До ощутил ожидаемое дружками омерзение – но к нему примешалась холодная жуть, будто довелось взглянуть в пустые глаза поднятого чародейством трупа. Жалеть это ходячее ничто он не мог, хотя, вероятно, надлежало бы – для этого нужно было вообразить себя на его месте, а на такой прорыв воображения мало у кого из молодых людей нашлись бы душевные силы. Люди, обрезанные, как скот, опускались в сознании на уровень человекообразного скота; Н-До лишь порадовался, что таких рабов не держат в поместье Отец с Матерью.

В квартал, где находились весёлые дома, компания Н-До идти не смела, хотя парни постоянно подначивали друг друга на эту тему. Любопытно – но слишком… стыдно? Страшно? Тяжело себе представить женщину для всех, наготу, показанную за деньги? Или – ужасно думать о том, каким образом женщина могла попасть в такое место и что она думает о приходящих к ней мужчинах? Н-До, пожалуй, чувствовал всё понемножку – и любопытство ещё не одолело страх, брезгливость и жалость.

Но той осенью Н-До никак не мог не думать о благородных юношах и сформированных женщинах. Оттого, дожидаясь своих дружков в трактире, набрался храбрости заговорить с солдаткой – благо она тоже ждала кого-то за чашкой жасминового настоя. Эта женщина выглядела явной простушкой, плотная, темноволосая, с обветренным жестоким лицом, с белым шрамом, рассекающим бровь; холщовая рубаха и куртка из грубой кожи, проклепанная сталью, должны были скрывать её тело – но совершенно ничему не мешали. В трактире было жарко, и солдатка расстегнула куртку; Н-До, устроившийся за столом напротив, видел совершенство её груди в распахнутом вырезе рубахи, а короткий платок с бахромой подчёркивал скульптурную точность бедер. Глаза Н-До всё время останавливались на её руках, узких ладонях с длинными пальцами, с обломанными ногтями и мозолями – в конце концов, женщина рассмеялась.

– Каких знаков на моих грабках ищешь? С твоими не совпадут, не надейся!

– Я не надеюсь, – сказал Н-До. – Просто интересно…

– Как выглядит тело чужого трофея? – усмехнулась солдатка. – Узнай на своем теле или на своем трофее, Дитя.

От циничной шуточки к щекам Н-До хлынула кровь, и солдатка развеселилась совсем.

– Тебе ещё рано об этом думать. Благородные взрослеют поздно.

– Я думал о том, что в армии, как говорят, присягая, клянутся не сражаться с товарищами по оружию, – сказал Н-До.

– А мы не с государевой псарни, – сказала женщина. – Мы – дикие псы, дерёмся за того, кто плеснёт похлёбки. Не знаю, как у государевых вояк, а у нас не слышно, чтобы кто-то жаловался на подруг.

Она повела плечом, на котором висели ножны тяжёлых метательных клинков. Боевой тесак так и не покинул её пояса – зрелище было цепляюще-невероятным, почти непристойным. Даже если женщина ещё не родила – нельзя же продолжать носить меч с собой, будто подразумевая возможный поединок с мужчиной!

– Где же ты… менялась? – спросил Н-До, облизывая губы. Говорить и слушать об этом было нестерпимо стыдно и нестерпимо интересно.

– Мы стояли в приграничной деревушке, – сказала солдатка спокойно. – Вдова из деревенских приютила меня на пару недель; мы догнали своих, как только я начала ходить.

– Тебя могли убить в бою, – сказал Н-До.

– Всех могут убить в бою, – солдатка улыбалась, и Н-До не видел в её глазах ни капли той скрытой горечи и боли, какая так часто светит из глаз плебейки. – Кого угодно могут убить когда угодно. Зато мы свободнее, чем мужики – и даже свободнее, чем благородные…

Приятели Н-До болтали, что все солдатки, в сущности, – девки, и он надеялся, что это правда, но чем дальше заходил разговор, тем очевиднее была ложь той похабной болтовни. Женщина – не девка и не вдова, а напряженный интерес молодого аристократа ей смешон. Н-До понимал, что нужно придумать, как проститься и уйти, не дожидаясь своих дружков, но никак не мог насмотреться на неё, поэтому сидел, глазел и пил до тех пор, пока не подошёл её мужчина – кто знает, муж или любовник. Н-До взглянул в его лицо с дважды сломанным носом, в прищуренные смеющиеся глаза – и встал.

– Чему ты учишь благородного Мальчика, сердце мое? – сказал солдат с благодушным смешком человека, абсолютно уверенного в любви к себе. – Мы – плохая компания для такого, как он.

Женщина улыбнулась ему навстречу и обняла его за шею, позволив лапать себя любым непотребным манером, на глазах у всех желающих смотреть. Н-До выскочил на улицу в злобе, тоске и крайнем возбуждении, досадуя на себя, на весь мир – и больше всего на Мать и Отца.

В тот момент ему казалось, что именно они лишили его всяких надежд на счастье. Скорбь смешалась с жестокостью в такую смесь, что ею можно было бы взорвать подкоп.

Н-До думал, что, возможно, не убьёт своего партнёра… по крайней мере, не убьёт его сразу. В последнее время он постоянно думал о женщинах – в день разговора с солдаткой у него, вероятно, хватило бы храбрости, любопытства и дерзости пойти к девкам. Н-До отправился бы прямо туда, не подойди к трактиру шальная парочка – Юноша У и Юноша Хи, ближайшие приятели.

Хи сходу принялся рассказывать о балагане на площади у храма, где за три гроша показывают морскую собаку, двухголовую змею и прочих мерзких тварей, а У добавил, что какой-то юный бродяжка там же танцует на барабане – и нельзя было сказать о непотребном квартале, чтобы это не выглядело глупо.

Н-До пошёл с ними к храму.

Морская собака оказалась совсем не похожей на собаку – скорее, на кошку, только без хвоста. На её круглой мокрой голове росли два пучка усов, как пышные плюмажи из белого конского волоса, а глаза напоминали круглые пуговицы; тварь плавала в кадке с водой, загребая лягушачьими лапами. Друзья посмеялись над ней, строя предположения о том, в воде ли спариваются такие твари или выходят на сушу, подивились странным монстрикам в клетках, похожим на храмовые картинки, изображающие мелких бесов, – и вышли из шатра как раз к началу танца.

Танцор, очевидно, ровесник Третьего Брата Н-До, не старше, представлял собой куда более захватывающее зрелище, чем самые отвратительные звери. Начать с того, что он не носил меча. Его рубаха была завязана под грудью узлом, открывая полоску загорелой кожи на животе, а штаны не прикрывали лодыжек. Волосы, выгоревшие до почти серебряного цвета, он заплел в косу и закинул за спину. На миг Н-До встретился с ним взглядом: взгляд танцора, насмешливый, презрительный и обещающий одновременно, сразу обесценил разговор с солдаткой. Н-До залюбовался его нервным лицом с тонкими чертами, как любуются солнечными бликами на лезвии.

Пожилой флейтист завел мелодию в сложном прерывистом ритме – и танцор вспрыгнул на барабан босыми ногами. Большой плоский барабан отозвался глухим гулом; танцор заставил его тяжело зарокотать, чуть улыбнулся толпе – и выхватил из ножен, спрятанных в рукавах, два узких клинка, ослепительно сверкнувших на солнце. Старинный танец – «Укротитель Молний».

Флейта звенела и лилась дождевыми струями, барабан рокотал тяжело и угрожающе, как далекий гром, а танцор окружил себя сиянием ножей, вращая ими так, что едва можно было уследить за движениями его рук. Повинуясь мелодии, он то внезапно замирал вместе с ней в позах, похожих на позы атакующей змеи, то делал несколько стремительных выпадов, в смертоносности которых никто бы не усомнился. Безумное сочетание полудетской беззащитности и отточенной техники ловкого хищника создавало нервное напряжение, действительно, предгрозовое, которое овладело толпой зрителей целиком. Оно не спало сразу, как кончился танец.

Флейтист убрал в футляр инструмент и протянул танцору, спрятавшему ножи, медную тарелку для подаяния. У тут же бросил на медь горсть мелочи – и был вознаграждён яркой улыбкой.

– Эй! – окликнул танцора мужчина средних лет, одетый, как зажиточный горожанин. – Кому ты принадлежишь?

Танцор остановился. На тарелку, которую он держал, продолжали бросать монетки.

– Я свободный, – сказал танцор, чуть растягивая слова на южный манер. – Хочешь драться?

Горожанин облизнул губы, вынимая вышитый кошелек.

– Не вижу смысла. Ты без всяких драк мог бы поменять свои бесконечные дороги, холод, голод и базарные танцульки на счастливую жизнь в тепле и довольстве…

Танцор рассмеялся.

– В качестве твоей наложницы? Предполагается, что ты возьмешь меня без боя? Очень смешно – а когда я тебя убью, будет ещё смешнее!

Ответ доставил зевакам большое удовольствие. В толпе кто-то свистнул. Молодые женщины, укутанные в шерстяные накидки, хихикая, захлопали в ладоши. Флейтист взглянул на танцора с отцовской нежностью. Н-До положил на тарелку пару серебряных монет.

– Спасибо, богатый Господин, – сказал танцор, в чьем насмешливом тоне не слышалось ни нотки почтительности. – Это всё мне? Не ошибся?

– Если бы ты убил паршивца, который покушался тебя купить, я заплатил бы золотой, – сказал Н-До, тоже смеясь. – Иногда мне жаль, что таких, как ты, мало среди аристократов.

– Сразись со мной, – предложил танцор, непонятно, в шутку или всерьёз.

– Не дури, Таэ, – сказал флейтист, подходя. Танцор протянул ему тарелку.

– А что? У меня была бы жена-аристократка, а её богатая родня ненавидела бы нас, – сказал он весело.

– Маленькая дрянь, – усмехнулся Н-До, скрывая грусть притворным гневом. У хлопнул его по плечу, показывая, что пора уходить. – Мне, пожалуй, пришлось бы убить тебя.

– Жаль, что я так и не узнаю, хорош ли ты в бою, – сказал Таэ без тени обиды и махнул рукой.

Толпа расходилась, и приятели тоже пошли прочь.

– Представляешь, как бы выглядело это чудо после хорошей метаморфозы? – мечтательно спросил Хи вполголоса. – Не жена, конечно, но какая была бы наложница… Паршивец-то зорок…

– Воображаешь, что победил бы его? – хмыкнул Н-До. – И вообще – стал бы драться с плебеем? С профессиональным танцором с ножами? Сумасшедший риск за сомнительную радость…

– Не стал бы я с ним драться, – сказал Хи. – Знаешь, говорят, что можно заставить трофей отлично измениться и без поединка – нужно только вызвать у него злость, боль и страх перед тем, как обрезать. А это – не проблема.

– Ведешь себя, как насильник – и, скорее всего, имеешь калеку, которая тебя ненавидит, – с отвращением сказал Н-До. Ему вдруг стало очень неуютно.

У кивнул, изображая благородное негодование, но вышло как-то неубедительно.

– Это всё равно, – возразил Хи. – Я получил бы то, что на стыке девушки и юноши, а потом… Да какая разница! Я не собираюсь жениться на таком трофее – и детей не стал бы дожидаться.

– Подло, – сказал Н-До.

– Ты, говорят, убил двоих? – улыбаясь, спросил Хи.

Н-До развернулся и пошёл прочь.

– Ты приедешь на Праздник Листопада? – крикнул У вдогонку.

– Не знаю, – буркнул Н-До, не оборачиваясь.

* * *

Запись N73-05; Нги-Унг-Лян, Кши-На, поместье А-Нор

Маленький Лью собирается к своему сюзерену на Праздник Листопада. Я намерен его сопровождать.

Хорошее было лето. Плодотворное. Я узнал по-настоящему много, но главное – я начинаю привыкать. Я чувствую себя очень славно: похоже, мои отношения с аборигенами налаживаются.

Мать Лью, Госпожа А-Нор, ко мне благоволит. Ещё бы – я из кожи вон лезу, чтобы стать в её маленьком хозяйстве незаменимым. Я – демонстративный бессребреник. Я успел ей объяснить, что на свете один, как перст, что, в сущности, просто искал замену семье и людей, в общении с которыми можно забыть горе – всё отлично сошло. Я получаю за работу гроши, но ем чуть ли не вместе с господами – Лью благоволит ко мне не меньше.

Да, он – старший. У него двое братишек, девяти и семи лет. С тех пор, как их отец умер от какой-то сердечной болезни, сюзерен не платит Семье – и они, непонятно как, существуют на скудный доход с земель. Клочок земли сдается крестьянам в аренду, арендная плата вносится, большей частью, не деньгами, а натурой – Госпожа А-Нор едва сводит концы с концами. Усадьба представляет собой небольшой дом, изрядно подбитый ветром, окруженный обширным и довольно сильно заросшим садом; крыша покрыта не черепицей, а тростником, внутри – чистенько прибранная нищета. Единственные предметы роскоши – книги, письменный прибор, оружие и несколько отличных картин на шёлке, оставшихся с лучших времён. Госпожа А-Нор бережет, как зеницу ока, выходную накидку – а собственное приданое постепенно перешивает в детские костюмчики. Она мне нравится, эта худая, жёсткая женщина с резкими движениями, которая смягчается только в обществе детей. Её моральные принципы неколебимы; в деревне говорят, что Госпожа А-Нор резко развернула к порогу какого-то состоятельного хлыща, пожелавшего на ней жениться. Сказала, что честная женщина принадлежит тому, кто сильнее, а не тому, кто богаче – а сила проверяется только поединком. Это в том смысле, что женщина не может сражаться: если ты проиграл, то это был последний поединок. Гордячка. Вероятно, очень любила мужа; за это говорит ещё и её фигура. По народным приметам, чем сильнее чувства, тем легче и точнее проходит метаморфоза – любящая буквально становится красавицей. Забавно, что у примет есть вполне научное обоснование: жаркая страсть – более сильный гормональный выброс.

Кроме меня, Госпоже А-Нор служит пожилая семейная пара – садовник, он же лакей, и кухарка. Садовник – суровый мужик, ровесник моего персонажа-горца, то есть, ему лет сорок; он давно женат, уже вышел из возраста возможных гормональных перестроек, его лицо огрубело, а тело как бы отлилось в форму, утратив большинство женских чёрточек. Кухарка – смешливая толстая тетка, совсем земная. «Условные женщины» сильно полнеют в двух случаях: при неудачной метаморфозе и от страстной любви к еде – у кухарки второй диагноз. Дети этих почтенных людей изображают свиту Лью, когда и они, и Лью свободны от домашних забот. Забот хватает: сад, конюшня, птичник, где живет кое-какая живность; я ухаживаю за местной домашней скотиной, делаю массу домашней работы – и наблюдаю именно то, что хотел.

Непринуждённую и непарадную сторону жизни.

У Госпожи А-Нор нет средств содержать домашнего учителя, но детям нужно образование; она учит их сама – у моей Госпожи каллиграфический почерк, отличная память и изощренная фехтовальная техника. Младшие дети учились фехтованию у собственной матери, а их мать, будучи в статусе Юноши, когда-то считалась третьим мечом уезда. Отец Семьи, насколько я понимаю, и вовсе был фехтовальным монстром – до самой смерти он учил детей сюзерена; Лью начинал учиться именно у него, а с мамой только оттачивал мастерство. Теперь он рубится со мной – он совсем непростой противник, у него стальные тросы вместо нервов и правильное воображение убийцы. Будь у Лью боевой опыт, земному фехтовальщику в спарринге с ним приходилось бы несладко.

Ещё Лью и его Второй и Третий Братья, Ет-А и Би, которых родственникам не положено называть по именам, ловят со мной рыбу, собирают саранчу и короедов – кошмарных тварей ростом с сардельку, считаемых местным деликатесом, ставят силки на птиц и учат меня распознавать съедобные грибы. Я – дядька при барчуках, в чистом виде.

Я совершенно погружен в этот мир. Я вижу и слышу вокруг деревню. Я давно понял, отчего срывает с петель и прогрессоров, и этнографов – но дал себе слово не судить аборигенов земными мерками, и с моей психикой на данный момент всё в полном порядке.

Мы с садовником «обрезаем» поросят, которыми Госпоже А-Нор за что-то заплатили. Поросята – очень удачное приобретение. На мой взгляд, зверушки больше напоминают помесь тапира с капибарой, но функционально – форменные свиньи. У них вкусное мясо, они быстро жиреют – и совершенно всеядны. А обрезают их, как большую часть домашних животных: чтобы самцы, созрев, не рвались в драку друг с другом. Получаются не самки, а… хочется назвать результат «боров» или «мерин», скорее, кастрированные самцы. Для получения полноценной самки, во-первых, крайне желателен полноценный поединок, чтобы стресс выбросил в кровь гормоны, необходимые для трансформации, а, во-вторых, после поединка должно произойти спаривание, которое «раскрывает», окончательно формирует вторую половую систему. В обход этих условий получается бесплодное существо, мясной или вьючный скот.

Человека, с которым проделали такую вещь, называют «ничто». «Никудышник». Кошмарная участь преступников, военнопленных и рабов – тюрем в земном понимании нет в этом мире. Попавшегося злодея обрезают, как свинью: он обречен на вечный каторжный труд и общее гадливое презрение. Когда такие материи обсуждаются в присутствии землянина, его начинает мелко трясти, несмотря на любую подготовку, а местные даже ухитряются обсмеивать эту тему.

Во всяком случае, она – не табу. Но тактичные аборигены заметили, что тема мне неприятна, и не особенно распространяются. Я оставляю сбор информации о местной пенитенциарной системе на потом. В конце концов, работа только начата.

Я приобрел репутацию мужика, с трудом выходящего из глубокой депрессии. Это объясняет деревенским жителям мои длинные паузы в разговоре, моменты, когда мне приходится сражаться с раздражением, и этакое подчёркнутое, декларированное целомудрие. Из сочувствия первое время при мне старались не хвастаться женами и не болтать о семейных делах; это и хорошо, и плохо. С одной стороны, мне пришлось долго присматриваться к этой сфере жизни, с другой – у меня была фора, чтобы успеть адаптироваться.

Лью рассказывает о моих лекарских талантах матери, она, вероятно, ещё кому-то. Через некоторое время я приобретаю репутацию костоправа, это вызывает уважение. Ко мне обращаются за помощью. Я вправляю вывихи, лечу растяжения и заговором плюс наложением рук останавливаю кровотечения. Заговариваю стихами Мандельштама – горский язык производит на поселян правильное впечатление. Я не лекарь, но до настоящих лекарей далеко, они живут в городе – и их услуги дороги; я всегда под рукой и знаю, как лечить те простые болячки, которые случаются у деревенских мужиков и баб во время сельскохозяйственных работ.

К моей безобразной морде в деревне постепенно привыкают. Я вместе с аборигенами в поле и в лесу, учусь всему, чему могу – деревенские жители прощают мне безобразие, и молодёжь мало-помалу начинает обращать обычные шуточки-подначки и ко мне. Это – расположение, знак симпатии и доверия, даже влечения, но нужно заставлять себя не дёргаться, когда милейший Юноша Иу, деревенский обалдуй, с которым мы косим луг Госпожи А-Нор, кричит через покос:

– Ник, сразись со мной! Ты похорошеешь после метаморфозы, вот увидишь – и моя Мать полюбит тебя! Она одобряет крупных женщин!

Я делаю глубокий вдох и считаю про себя до пяти. А потом отвечаю:

– Я не стану с тобой драться – не хочу искать жену в постели граблями, Иу! Ты слишком тощий, тебе никакая метаморфоза не поможет.

Иу хохочет; его дружки, которые ворошат сено, тоже закатываются. Правильная реакция. Такие выпады – не всерьёз, ребята просто хотят дать понять, что твое лицо не вызывает физического отвращения. Это – своеобразная вежливость, деревенское грубоватое дружелюбие. Я предпочел бы такие знаки внимания со стороны «условных женщин», но по здешнему этикету это было бы предельно непристойно, женщины не заигрывают с чужими прилюдно ни при какой погоде. Нужно мириться с тем, что есть. Мне понадобилось три месяца, чтобы привыкнуть, не напрягаться, отбрехиваться автоматически и весело – мои покинувшие Нги-Унг-Лян коллеги так и не научились реагировать спокойно. Чёрт побери, грош цена нашим методикам подготовки кадров, если ученый в чужом мире истерикует, как жеманная девица!

Хотя порой думаешь, что с осьминогами было бы проще. Например, потому, что вряд ли тебе пришлось бы самому изображать осьминога…

Пока мне везёт и я не присутствую при поединке – крестьяне не сражаются летом, во время страды, оставляют свадьбы на осень, совсем как на Земле в старину. Я не смею смотреть на чужих молодых жен – слишком пристальный взгляд может спровоцировать убийство, и ни одна живая душа убийцу не осудит. У меня в высшей степени странное положение.

Лью хочет со мной общаться. Он благодарен мне за многие вещи – и за вправленный вывих, и за то, что я помогаю его матери, и за бескорыстие – и искренне хорошо ко мне относится. Он – славный, мой Мцыри… Но в какие же тупики он ставит меня походя!

Я понимаю, Лью растет без отца. Иногда ему хочется поговорить со старшим Мужчиной, из всех окружающих старших он выбрал меня. В сущности, я не имею морального права его отсылать… но всё время балансирую между правдой и легендой. Не могу же я врать человеку, который хочет докопаться до сути!

Вечерами я выхожу из своей каморки, устроенной рядом с комнатой Лью, подышать свежим воздухом. Сижу в беседке, густо оплетённой лианами, похожими на клематисы; Лью подкрадывается, как котенок, устраивается рядом.

– Хочешь пирога, Ник?

По статусу мне не полагается делить трапезу с Господином, но Лью от щедрот приносит пирог с господского стола и мы его съедаем. Пирог – это вполне отлично. Его начинка – вареная рыба и местные травы, а пекут его из муки, похожей на кукурузную. По мне – гораздо вкуснее и привычнее, чем жареная саранча, которую Лью обожает и к которой мне пришлось долго привыкать.

Я отряхиваю ладони. Лью шалит – берет меня за руку, прикладывает свою ладонь к моей. Считается, что ладони должны совпадать по размеру у близких друзей и у супругов. Наши – не совпадают: узкая длинная кисть Лью с тонкими пальцами – совсем другой формы, не говоря уж о размере. Он ещё ребенок, в сущности… хотя нежной его руку не назовешь. Мозоли, царапины, обломанные ногти – не то, что рука богатого и растленного аристократа.

– Это суеверие, Господин, – говорю я. – Ты всё равно можешь мне доверять.

Лью смеётся. Вдруг спрашивает:

– Твоя жена была красивой, Ник?

Вспоминаю Зою – и киваю.

– Тяжёлый бой? – о чем это он? Ах, да…

– Да, – отвечаю после паузы. – Она была сильной и гордой.

– Ужасно резать того, кого любишь? – спрашивает, отвернувшись. – Даже ради будущего любви, а?

Ах ты, чёрт побери, какой земной вопрос…

– Знаешь, – говорю совершенно искренне, – ужасно… но, наверное, закономерно.

– А если чувствуешь, что проигрываешь бой… как ты думаешь, легче убить или умереть? Или сдаться?

Мцыри, Мцыри… Вообще-то, я в курсе его сердечных дел. Госпожа А-Нор нанимала Астролога, чтобы тот нашёл Лью достойного партнёра для боя и брака, но этот Ромео-Джульетта не принял письма. Он, видите ли, без памяти влюблён в сына своего сюзерена – с тех пор, как десяти лет от роду впервые его увидал. Детские страсти, мечты о недостижимом… Сюзерен – Смотритель Земель, важная особа, отмеченная королём. Он серьёзно богат, его статус так высок, что бедолага Лью терпим в свите только в память о заслугах отца. Я несколько раз мельком видел предмет обожания Лью – это высокий статный блондин, старше Мцыри года на три, с совершенно жлобским выражением смазливой физиономии. Он мне не нравится – и я еле сдерживаюсь, чтобы не начать выговаривать Лью, как земной девчонке, которая может попасть в беду. Это он постоянно слышит и без меня – от своей матери.

Предостережения, как всегда, ни на что не влияют и ничему не помогают.

Дети и подростки удивительно стимулируют контакт. На свете немного людей, совершенно равнодушных к детям; я к таким уж точно не отношусь. Не угодно ли: начинаешь беспокоиться за судьбу инопланетянина – делаешь первый шаг к тому, чтобы стать в этом мире своим.

Я собираюсь на Праздник Листопада, чтобы попытаться присмотреть за подростком, беззащитным перед собственной гормональной бурей. А потом уже – чтобы сделать записи самого Праздника, которые нужны для моей работы. Процесс контакта сдвинулся с мертвой точки.

* * *

Праздника Листопада в городе не получилось, хоть Н-До и помирился с Юношей Хи на следующий же день – Отец и Мать получили приглашение на Праздник в дом Смотрителя Земель, Уважаемого Господина Эу-Рэ.

Младшенький страшно возмущался их решением непременно ехать, и Н-До был целиком и полностью на его стороне: когда это Семья Л-Та зналась с преуспевающими правительственными чиновниками, богатенькими выскочками? Эу-Рэ ещё в юности так отличился в ведении дел, а впоследствии – в управлении губернией, что ему был высочайше дарован персональный титул Всегда-Господина – о, каким тоном Младшенький это произносил! «Всегда-Господиии-ин – меч гвоздями приколочен!» Н-До непедагогично хохотал, Второй усмехался, Третий хихикал в рукав, а Мать строго говорила: «Солнечный луч, забудь эти грубые и неприличные деревенские шутки!»

Шуточка, вправду, деревенская – но уморительная. Почётный титул с таким грязным и непристойным двойным дном, что невозможно делать серьёзное лицо – пусть мужики благоговеют! Никогда бы такого не принял аристократ крови – и никогда не принимали члены семьи Л-Та, как бы их ни улещали подхалимы Дома Государева. Н-До считал, что иметь какие-то отношения с такими особами унизительно и зазорно, Младший ему радостно поддакивал, но Мать и Отец были другого мнения. Приятельство с богатой и влиятельной Семьёй! Смотритель Эу-Рэ заискивает в дружбе, сказал Отец, – так давайте снизойдем до него. Они богаты, это выгодно.

Младший, между тем, отказался ехать наотрез, хотя его и пытались соблазнять угощением, фейерверками и драками на палках. «Да вот ещё – в таком обществе и свинина с жареными улитками покажется противнее прошлогодней брюквы, а играть и драться я хочу с друзьями, а не со всякой завалью!» – Н-До очень любил его за эти слова и не позволил Отцу отвесить ему подзатыльник, но сам отбрыкаться не смог. Второй и Третий должны были сопровождать его, как свита, но Третий ухитрился очень удачно подцепить лихорадку, и только Второй ничего не придумал. На него свалили все обязанности, воззвали к чувству долга – и он вынужден был согласиться.

– О, Старший, – буркнул Второй, когда родители отвернулись, – я чувствую себя козой на верёвке!

– Держись, – усмехнулся Н-До. – Может, ещё удастся опрокинуть на кого-нибудь миску с горячим соусом или играючи морду набить… Попробуем сделать так, чтобы было весело.

Он и понятия не имел, насколько будет весело на самом деле…

Усадьба Эу-Рэ, надо отдать ей должное, действительно располагалась в живописном месте. Золотые ясени окружали её шелестящей толпой, как изысканные придворные дамы на столичном балу – и узкие язычки листвы, трепеща, срывались с гибких ветвей и летели по ветру, создавая чудное настроение праздника и осенней светлой печали. Старый дом из выбеленных временем плит известняка был по-настоящему хорош, его окружала высокая и изящная ограда, кованная в виде переплетенных ветвей и гербовых щитов – но к празднику челядь Эу-Рэ завесила чугунный узор ужасными и ярчайшими фонариками в виде цветов йор и добрыми пожеланиями, написанными на алом полотне кем-то криворуким.

– Хок! – не сдержался Второй. – Необрезанного осла слышно, а безмозглого богача – видно!

Н-До попытался сдержать смешок и совершенно неприлично фыркнул.

– Тише, северные ветры! – сказала Мать огорченно. – Я вас прошу, сделайте, хотя бы, вид, что восхищены приемом.

– Отец! – воззвал Второй с комической тоской. – Взгляни, как Мать учит нас лицемерить!

Н-До рассмеялся, уже не скрываясь, но Отец даже не улыбнулся.

– Вы уже достаточно взрослые, – сказал он, раздражаясь. – Юноши Времени Любви должны уметь сдерживать себя, соблюдать приличия и вести себя так, как выгодно Семье. Вы не дома. Будьте вежливы и пристойны.

Слова Отца сразу сбили весь озорной настрой. Второй нахохлился и замолчал, а Н-До криво улыбнулся. Праздничек…

За воротами, распахнутыми настежь, открылся широкий двор, усыпанный листвой. Слуги зажигали благовония в курильницах; сладковатый дым смешивался с ароматом осени. Сам Эу-Рэ встретил Отца церемонным поклоном, и, пока слуги уводили лошадей, Н-До невольно глазел на него, бессознательно пытаясь разглядеть некую незримую печать – клеймо на душе Всегда-Господина.

Сейчас, разумеется, никто не вызвал бы Эу-Рэ на поединок, даже если бы это было разрешено – и печать вправду бросалась в глаза. Эу-Рэ обрюзг и разжирел, двигался медленно; его лицо хранило надменно-спесивое выражение, превратившееся во время разговора с Отцом в слащавое.

«Интересно, – подумал Н-До, – он что, не сражается ВООБЩЕ? Даже на палках? Даже с собственной женой и наложницами не играет? Даже с детьми? Забавно… Вот что такое „золотой мешок“… И какой смысл и радость в подобной жизни?»

– Большое счастье – видеть вас в моем доме, Господин Л-Та, – говорил Эу-Рэ, улыбаясь. – Рад приветствовать Госпожу Л-Та и ваших благородных детей…

– Счастлив вам угодить, Смотритель Эу-Рэ, – отвечал Отец холодно-любезно, с еле заметной улыбкой.

«Называет его Смотрителем, чтобы не выговаривать „Всегда-Господин“, стыдится, – подумал Н-До. – Отцу стыдно, а этот Эу-Рэ, похоже, привык». К Семье Л-Та подошла Госпожа Эу-Рэ в сопровождении пары наложниц, и Н-До пришлось сделать над собой серьёзное усилие, чтобы не передернуться от отвращения.

Госпожа Эу-Рэ растолстела так, что её подбородки свисали на грудь, грудь лежала на животе, а в живот, очевидно, поместился бы целый поросенок – и у неё было точно такое же надменно-спесивое выражение лица, как и у её мужа. Наложницы казались рядом с ней худыми, как щепки: первая – женщина постарше с усталым и равнодушным бледным лицом – и вторая, совсем юная, похожая на больного изнеженного мальчика. У молоденькой грудь едва приподнимала вышитую пионами накидку, а бедра не подчёркивал даже праздничный пояс. Пока женщины знакомились и здоровались с Матерью, Н-До вспомнил о танцоре с ножами: вот такое бы с ним сделали без поединка? Если бы тот тип настоял на своем, если бы танцора продали насильно, если бы он попал в беду? Больную рабыню сделали бы, подумал Н-До – и содрогнулся. Жаль, что этого Хи не видит – перестал бы трепаться о том, чего не понимает.

Сложно сказать, о чем думал Второй, но по его хмурому лицу было ясно, что Семья Эу-Рэ ему совсем не нравится. Вероятно, Смотритель Эу-Рэ ухитрился заметить недовольство братьев, потому что радостно изрек:

– Юношам скучно с взрослыми, Господин Л-Та. Может, наши дети познакомятся между собой до пира?

Интересно, какие жабята рождаются у таких жаб, подумал Н-До – но статного юношу в длинном тёмно-синем кафтане, с мечом дома Эу-Рэ, никто не назвал бы жабёнком.

– Привет, – сказал он, глядя на Н-До с любопытством. – Я – Лян из Семьи Эу-Рэ, – и добавил после многозначительной паузы, с тенью какого-то неуловимого недобра, протягивая руку ладонью вперед, – я родился в тот же год, день и час, что и ты.

Новость вышибла у Н-До дыхание. Что?! Три совпавших знака? Да это – ложь, это – чушь, и как он вообще посмел?! Они что, ополоумели все?! Н-До оглянулся, раздувая ноздри: Мать чуть хмурилась, Отец прищурился и имел тот не терпящий возражений, вид, который делал, желая без ссор настоять на своем. Чета Эу-Рэ благостно улыбалась.

– Пойдем разговаривать, – тихо, со сдерживаемой яростью в голосе, бросил Н-До. – Подальше отсюда.

– Да пожалуйста, – Лян чуть пожал плечами с самодовольной ухмылкой и пошёл прочь.

Н-До шёл за ним, обшаривая Ляна глазами. Походка и движения бойца – уже хорошо, подумал Н-До саркастически, только в кого бы? Волосы светлые, но тусклые. Черты лица правильные, оно могло бы быть очень приятным, если бы не это спесивое самодовольство – точно такое же, как у Смотрителя Эу-Рэ. Ни за что, подумал Н-До, вообще его близко не подпущу.

Лян остановился в выездном дворике рядом с конюшней. Вокруг никто не мелькал: вся челядь Эу-Рэ, очевидно, встречала гостей и заканчивала приготовления к развлечениям и пиру. Лян зацепил пальцы за тканый золотом пояс и вызывающе взглянул на Н-До:

– Не думал, что это будет неожиданностью для тебя.

– Ты же мне не написал, – Н-До, в ледяном бешенстве, даже не пытался быть вежливым. – С чего бы мне знать? Если кто-то и говорил мне, я не принял к сведению – это звучало слишком глупой шуткой.

– Я не люблю писать писем, – хмыкнул Лян. – И зачем обмениваться отпечатками ладони, если можно сравнить их при встрече? У тебя симпатичное лицо, аристократ, – и снова протянул руку интимным, приятельским, обещающим жестом.

Н-До сжал кулаки.

– Хочешь подраться? – рассмеялся Лян. – Я тоже нравлюсь тебе?

«Ди, прости!» – подумал Н-До, облизал губы и сказал, растягивая слова:

– Да, ты мне нравишься… Тебя ведь уже предупреждали, что мне нравится убивать? Я убил двоих, знаешь ли. Один из них был Официальным Партнёром, у нас совпадали все пять знаков. Жаль, что с тобой, в лучшем случае, будут четыре…

– Это ещё почему? – Лян удивился, он выглядел обескураженным.

– Ах, тебе тоже не всё сказали? – рассмеялся Н-До, которого понесло. – Не может быть пяти, даже если совпадут ладони. Пятый знак – происхождение, видишь ли.

– Я аристократ, – Ляна задело, его глаза сузились в щели и щека дернулась.

– Ага. Внук помещика, сын Всегда-Господина и рабыни, – бросил Н-До, демонстративно поправляя воротник, вытканный древним родовым узором. – А я – Князь, рождённый у Официальных Партнёров, после поединка. Ты можешь это сравнивать?

– Бывают годы, когда вы едите кашу зимой и летом – за всех своих благорождённых предков, – огрызнулся Лян. Теперь он сжал кулаки. – Накидка твоей матери принадлежала её матери, верно?

– Наши матери почти ровесницы, – усмехнулся Н-До, – а моя выглядит дочерью твоей.

Лян в ярости схватился за эфес – и Н-До расхохотался.

– Какой ты нетерпеливый, летний рассвет! Хочешь сразиться со мной по-настоящему прямо сейчас? И не боишься, что я тебя убью, Дитя? Мне нравится убивать, мой стиль – «Укус Паука», а твой?

– Нищий сноб, – процедил Лян сквозь зубы, едва взяв себя в руки. – Да я бы сделал тебе честь, взяв тебя в дом! Станешь моей женой – будешь хоть иногда досыта есть и носить не обноски, а свой собственный костюм!

– Когда ты переживешь метаморфозу – если ты её переживешь – тебе придется отвыкать от роскоши, – рассмеялся Н-До. У него резко исправилось настроение. – А вообще – это только слова. Не забывай, ты-то – не Всегда-Господин. Если меня принудят к поединку, я просто убью тебя – и всё. Я предупреждаю честно.

Лян отвел глаза. В его позе, в напряженных плечах, в пальцах, стиснувших эфес так, что побелели костяшки, Н-До прочел злость и страх – злость, прячущую страх – и тут же почувствовал к Ляну презрение, граничащее с тошнотой.

– Я вернусь к своим родителям, – сказал он, чувствуя досаду от необходимости стоять рядом с Ляном.

– Нам надо вернуться вместе, – сказал Лян, не глядя на него. – Иначе взрослые будут недовольны.

Н-До безразлично пожал плечами, и они вернулись с заднего двора в сад, где под кустами чан-чи, пурпурными, багряными и оранжевыми, как столбы осеннего пламени, уже накрывали на плотных двойных циновках из расщепленного тростника угощение для пира. Юноши шли рядом, но только очень ненаблюдательный человек мог решить, что они вместе, вдвоем или что-нибудь в этом роде.

Враги.

Взрослые пировали отдельно, дети и юноши – отдельно.

Рядом с Н-До сидел Второй и с наслаждением уплетал тушеную свинину и жареных прудовых пиявок, которым дали насосаться гусиной крови, – в исправившемся расположении духа, почти весёлый. Н-До ничего ему не сказал: слова просто с языка не шли. Он бы дорого дал, чтобы на празднике присутствовали Хи, У или Т-Рой – хотелось болтать злые глупости и дурачиться, чтобы сбить отвратительный привкус последнего разговора.

С помощью еды это как-то не получалось: свинина с предубеждения и непривычки казалась Н-До слишком жирной, пиявки – пересоленными и недоперченными, а в жасминовый настой, похоже, пожалели лепестков. В конце концов, Н-До взял палочку хрустящих вафель и, откусывая маленькие кусочки, принялся рассматривать свиту Ляна, устроившуюся напротив.

Они ели и болтали. Дылда с грубым красным лицом и такими короткими волосами, что они торчали в стороны, был, вероятно, пажом или сыном управляющего: шёлковая рубаха и красивый кафтан с широкими завернутыми рукавами совершенно не меняли к лучшему его вульгарную наружность. Н-До скользнул взглядом по его обветренным рукам с квадратными ладонями и толстыми пальцами, послушал громкий голос и хохот в ответ на примитивные шуточки – и с неприязнью решил: «Зажравшийся плебей».

Худенький верткий юноша, похожий личиком с мелкими чертами на лисичку, тихонький, вкрадчивый, с мягким мурлычущим голоском, кутающийся в широкий полупрозрачный шарф, накинутый на атласную, в золоте, распашонку, лебезящий напропалую: «Мой обожаемый Господин Лян…» – и бросивший на Н-До беглый взгляд, выглядел то ли противно, то ли страшновато. Противно, когда такой в чужой свите, подумал Н-До. Этот – кровный аристократ. Он, как минимум, неглуп. Как знать, может быть, он хитер, ловок и хорош в бою… но в качестве противника кажется лжецом. Кажется опасным.

Третий – загорелый дочерна, как бывает с вынужденными проводить много времени в полях, с длинной челкой цвета лесного ореха, обаятельный чистым открытым лицом – пожирал Ляна глазами, как Князя Света. Улыбнулся Н-До быстро и небрежно – а Ляну добавил сиропа в жасминовый настой, заметив его взгляд в сторону сосуда с сиропом. Его одежда, слишком простая для праздника, показалась бы неприлично плебейской, если бы не странное изящество кроя кафтана, вышитого родовыми знаками, который он накинул поверх простой рубахи из домашнего холста. Безнадёжное дело, подумал Н-До. Нищий аристократ, влюблённый в богача, – дух Ди коснулся затылка и шеи холодными пальцами.

Лян хвастался, чем только мог. Хвастался прудами в парке, где водятся пиявки, златоперки и рыбы-ножи, хвастался конюшнями, рассказывал о Празднике Листопада в Столице – и страшно наскучил Н-До. Каждую новую тираду он предварял шпилькой в адрес аристократической спеси; это, кажется, обижало загорелого юношу, которого называли Лью, зато приводило в восторг дылду Эн-О. По востренькому Ар-Нелю ничего нельзя было понять, он кивал и улыбался Ляну, но отвернувшись, улыбнулся и Лью, сделав брезгливую гримаску, – зато вставлял в Лянов монолог отменные иголки.