Русланиада бесплатное чтение

Бессмертный

Ветерок прибоя приносил солёный запах моря и крики чаек, когда над бухтой в холодных зимних облаках заморгали спросонья первые лучи заспанного зимнего солнца. По всем приметам вскорости обещался пойти снег, и рыбацкий посёлок, щуря глаза, смотрел на море и прицокивал языком. Тяжёлый будет денёк, нелёгкая будет работка.

Так было на пристани и в маленьком порту, таком крохотном, что звали его чаще портиком. Оно и понятно, рыбаки – ранние пташки, а остальным, что живут на сухопутной части (не менее двухсот шагов от берега) так рано вставать незачем.

Марлу, молодую вдову, в такую несусветную рань поднял мальчишка-почтальон. Хорошо хоть Ирс крепко спал в своей кроватке, и нежданный визит его не потревожил.

– Ты с ума сошёл? – с негодованием прошептала Марла, держа на груди лохматые углы серой шерстяной шали.

Юрик, как всегда, ослепительно улыбался и сердиться на него было невозможно.

Марла, не удержав гримасу праведного негодования, прыснула и пробежалась тонкими пальцами по свешивающейся из-под козырька синей кепки густой чёлке цвета пшеницы.

Марле было незазорно вести себя подобным образом – она мать и к своим двадцати четырём уже вдовая, а парнишка ещё ребёнок – ничего предосудительного даже в том, что он явился в дом без хозяина в такой ранний час.

– Что ты так рано? – всё же спросила Марла, отступая немного в дом от уличной прохлады.

– Опаздываю! – выразительно вскинув брови, прошептал он, быстро перебирая охапку писем и газетных листков красными руками.

Для Марлы этот момент всегда был наполнен предпраздничным чувством, хотя она была с Ирсом одна на всём Свете, и писать им было некому.

Юрик выудил листок.

Только взяв его в руки и убедившись, что это всего лишь Оповестной лист, Марла наконец спросила:

– Куда это?

– Я договорился с Кёрлом, – довольно признался Юрик, – буду помогать ему в лесу. Ну, я побежал? – мальчишка посмотрел на неё наивными голубыми глазами, будто нуждался в её разрешении.

– Беги, – улыбнулась Марла.

«Несносный, никакого с ним сладу», – думала женщина, берясь за замес теста: «опять бегает в плаще нараспашку без рукавиц».

Дел было как у всякой хозяйки. Напечь хлеба на пару дней для себя с Ирсом и для старого Боцмана. Боцман – добрейший дядька, то рыбу притащит, то гостинец для Ирса. Всю жизнь был женат на море, сухопутной женой не обзавёлся, вот Марла и взялась печь для него. Как только круги теста отправятся в печь, нужно будет кормить уток, да внести в дом новую вязанку хвороста.

На улице Марле не понравилось – уж очень промозгло, с моря сыростью веет, на всём въедливая морось тумана, того и гляди снег пойдёт. Марла решила не ходить к Нирге, хоть и договорились на сегодня плести сеть. Ничего, Нирга простит.

Проснувшегося Ирса Марла тоже не повела на прогулку – покормила и посадила играть с надаренными Боцманом ладьями, а сама взялась за веретено.

Уже ближе к полудню Марла как раз собиралась греть похлёбку, когда снаружи зычно крикнули:

– Хозяева!

Удивлённая, она побежала открывать.

Домик их стоял близко к лесу, немного в стороне от соседей, но путников, пришедших по суше, Марла отродясь не видывала.

У порога стоял сурового вида мужчина, такой внушительный и крепкий, что из-за него и клочка неба видно не было. Марла, опешив, шагнула назад, и вынуждена была задрать голову, чтобы увидеть лицо гостя.

– Дома ли хозяин? – миролюбиво поинтересовался путник, с некоторым удивлением оглядев молодую вдову.

– Нет, – потупила глаза Марла. – Проходите к очагу, – пригласила она, – мы собираемся обедать.

– Мы? – с тем же лёгким недоумением спросил мужчина, аккуратно поставив свои сапожищи в углу у двери.

– Да, – улыбнулась Марла, – мы живём здесь с сыном.

– С сыном?

Марла, не удержавшись, рассмеялась:

– Почему вас всё так удивляет, словно вы с другого конца света?

– Ну… – путник замялся, – я много путешествую, но дело не в этом… Я слышал, здесь живёт Сарп-мореход.

Улыбка сползла с лица Марлы.

– Жил. Сгинул в море, – прерывисто сказала вдова.

Гость тяжело вздохнул и с грустью посмотрел в столешницу, сцепив перед собой в замок сильные пальцы.

– Вы знали его? – вдруг поняла Марла.

Мужчина задумчиво промолчал. Теперь без шапки и утеплённого плаща, сидящим, Марла могла его рассмотреть. Пришелец обладал нетипичной внешностью, загорелое лицо, словно не прятал его летом, приятное, хоть и суровое, с глубокой вертикальной морщиной на переносице промеж печально нахмуренных бровей. Руки сильные и загорелые, но ногти совсем не такие, как бывают у моряков – гладкие, ровные, аккуратные.

Марла помогла ему умыться и подала похлёбку со свежим хлебом на стол. Любопытство распирало её, но нельзя же было допрашивать гостя, не накормив и не дав перевести дух. От нетерпения Марла постоянно оправляла Ирсу мягкие вихорки на макушке. Покладистый малыш лишь поглядывал на мать, но когда позволили вернуться к игрушкам явственно вздохнул с облегчением.

– Вы по какому-то делу? – спросила Марла, как только гость отодвинул пустую тарелку.

– Хотел поговорить с кем-нибудь из опытных мореходов, – сказал он, – в последнее время в море не всё ладно… Когда сгинул Сарп?

– Ещё весной.

– Известно что случилось?

– Он не вернулся, – вздохнула Марла. – Море выбросило его медальон, остальное оставило себе.

Гость сощурился, словно его посетила недобрая мысль:

– Море обычно ничего не возвращает, – заметил он.

– Да, верно, – вынуждено признала вдова. – А что, где-то ещё случилось несчастье?

– А что у вас ещё случилось? – проигнорировал её вопрос путешественник.

– У Солёной скалы затонул корабль из Рёлда.

– Рёлд, это ведь совсем близко? – вопрошающе взглянул на неё мужчина.

– Всего полдня по морю в хорошую погоду, – кивнула Марла.

– Зачем они снарядили целый корабль?

– Везли скот на продажу, людей на борту было немного… но это для Рёлда, для нас потеря десяти человек была бы бедствием… У нас поселение небольшое, – пояснила Марла.

– Кто-то спасся? – наморщил лоб путешественник.

– Капитан и мальчишка, то есть, – женщина осеклась, – мальчишка…

– Что? – переспросил мужчина.

– В ту ночь было холодно, – Марла неожиданно для себя сбилась с дыхания и всхлипнула, – капитан вынес мальчика, Боцман первым выбежал им навстречу…

– Ясно, – резко перебил её путник, чтобы прекратить её мучения. – Умерли от переохлаждения.

– Нет, – на этот раз перебила его Марла, – мальчик выжил. Наша Нирга выходила его, а капитан… был плох, ещё час прожил, да только и говорил о том, что люди его все сгинули. Жутко было с ним сидеть, ясно было – нежилец, и вот-вот придёт за ним Костлявый… Не знаю, как Нирга это вынесла – мальчик неделю пролежал при смерти, худенький, молоденький совсем.

Мужчина во все глаза смотрел на неё, не прерывая сбивчивый рассказ о спасшихся.

– Как же он выкарабкался?

– Одним небесам ведомо, – покивала Марла.

– Спасибо за приём, – полусклонил голову гость, вскакивая на ноги и спешно одеваясь.

– Куда же вы? – тоже вскочила на ноги женщина.

– В Рёлд, надо отправляться, пока не стемнело… Не знаете ли случайно, где живёт этот паренёк?

– О… он придёт сюда вечером.

– Что? – мужчина застыл в дверях.

– Юрик остался у нас. Он сирота, наши моряки не берут детей дальше глубины в три роста.

– Сколько ему?

– Шестнадцать.

– Да он почти мужчина, – пожал широкими плечами путник.

– Раньше семнадцати всё равно на борт не возьмут, – покачала головой женщина. – К тому же только с того света выкарабкался.

Мужчина с приязнью посмотрел на женщину. Сразу видно, здесь не искали способа поскорей избавиться от хлопот – спровадить измождённого сироту, чтобы он испустил дух где-то в другом месте, нет, вместо этого оставили у себя, дали кров, тепло и пищу.

Попросив разрешения остаться до прихода Юрика, путешественник снова снял плащ, шапку и сапоги и вернулся на скамью.

Марла прошлась по комнате, искоса поглядывая всё ли в порядке, незаметно запихнула под кровать стоптанные башмаки и сдвинула горшок со сливками в угол подоконника, закрывая трещинку в оконной рамке. Ещё бабушка говорила, что больше всего замечают глаза ждущего.

Только Марла усадила Ирса играть на кровать (на коврике сегодня было холодновато, даже разожжённая печь не выручала) и взялась снова за веретено, в дверь звонко постучали.

Юрик. Только он так стучит.

– Ох и снег! Ох и снег! – восторженно восклицал голос. Похоже Юрик начал говорить ещё до того, как Марла открыла дверь. Юноша словно рвался в самый глухой ночной час – безостановочная речь разбудила сонную тишину повисшего молчания; оно никого не тяготило, и всё же теперь бросалось в глаза.

– Снег всё-таки пошёл! ВОТ такие – снежинки? Нет, не снежинки! Вот такие охапки снега я выковырял из-за шиворота, пока шёл сюда! – Юрик говорил и говорил, размахивал руками, улыбался довольно и как обычно ничего вокруг не замечал.

Увидев его, Ирс рассмеялся и захлопал в ладошки, хоть ничего и не понимал, несмышлёныш ещё.

Юрик, скидывая на ходу одежду, холодную и влажную, понёсся к нему, и только взяв на руки, обратил наконец внимание на гостя, который раза в три был его шире.

Что правда, то правда. Юрик был хоть и тоненький, но высокий. У него на руках Ирс всегда начинал тянуть ручонки к потолку – таким близким он казался. Не дотягивался, конечно. Дом построил его отец, Сарп, а он никогда не ходил, пригнув голову.

– Будьте здоровы, – поприветствовал Юрик, полусклонив белокурую голову.

Марла, согнувшись, собирала по полу его вещи, отчитывая паренька в полголоса – больше для вида, нежели из-за подлинного раздражения.

– И вам здоровья, – слегка сыронизировав на «вам», улыбнулся мужчина.

– Юрик, – вмешалась Марла, – этот человек хочет поговорить с тобой о кораблекрушении.

Паренёк сел по другую сторону стола, усадив рядом Ирса.

– А кто вы? – прямо спросил Юрик.

У Марлы вовсе это из головы вылетело.

– Базааф.

– На языке горцев это ведь означает «бессмертный»? – блеснул осведомлённостью Юрик.

Мужчина разглядывал паренька с неприкрытым любопытством. Марла на секунду встревожилась, ей показалось было, что появилось некое напряжение, но Юрик всегда был очень дружелюбен, к нему невозможно было дурно относиться, а сам он вообще всех любил.

– Так ты сирота?

Марла фыркнула про себя. У мужчин никаких представлений о такте.

– Ну да, – Юрик, также улыбаясь (Марле это представилось странным), поболтал длинными ногами под столом.

– Давно?

– Всегда.

– Как ты оказался на судне?

– Надо работать, – пожал плечами Юрик.

– Что случилось?

– Шёл дождь, – припомнил мальчишка, – корабль качался, как поплавок, овцы блеяли, капитан охрип от крика… Сплошная неразбериха, не знаю, понял ли он сам, что там произошло. Я сразу оказался в воде, не знал даже, где берег, а корабль пошёл ко дну. Что тут ещё скажешь?

Марла успокаивающе провела рукой по худой шее.

– Ты ничего странного не видел? – схмурив брови, уточнил мужчина по имени Базааф.

– Всё было странно – я ведь не моряк, мне нечасто доводилось выходить в море.

Базааф задумчиво потёр подбородок.

– Скверно.

Юрик грустно вздохнул, голубые глаза остановились на Ирсе, и он примолк.

У Марлы стало нелегко на сердце, как в тот день, когда она из любопытства зашла к Нирге и, посмотрев на растянувшийся на лежаке силуэт, вдруг встретила горящие голубым пламенем глаза. Она вздрогнула тогда, покраснела, словно застигнутая врасплох, словно уличённая в чём-то. Несколько дней Марла не могла оправиться, ходила сама не своя. Пока не увидела улыбку в этих глазах. Снова быть свидетельницей его печали было выше её сил. Марла быстрыми нервными движениями принялась гладить его по плечу. Юрик поймал её ладонь и ободряюще пожал, наградив хоть и грустной, но всё же улыбкой.

– Ты живёшь здесь? – вдруг спросил Базааф, оглядевшись.

Марла потеряла дар речи – не очень-то вежливо бросаться такими словами – в комнате одна кровать да кроватка Ирса. Марла возмущённо вскинула брови и подхватила на руки сына, усадив его обратно к игрушкам.

– Нет, конечно, – сдержанно ответил Юрик, – у Боцмана.

Базааф снова огляделся, задержав взгляд на Марле.

– Не проводишь меня? – обратился он к парнишке.

Конечно Юрик согласился.

– Доброй ночи, хозяйка, – полупоклонился мужчина. Юрик лишь махнул. И они оба пошли вглубь посёлка, к самому берегу, где на возвышенности, на мыске, ютился домик Боцмана.

Марла долго смотрела в окно, провожая их взглядом, но ночь была безлунная, снежинки продолжали падать, скрадывая очертания, скоро двое пропали из вида, а женщина всё смотрела со смешанным чувством досады, оскорблённого самолюбия, любопытства, нежности и тревоги.

И ночью никак не удавалось заснуть. Думала о Юрике и нежданном госте.

Тук-тук-тук.

Марла с трудом открыла глаза. Сама не заметила, как задремала. Но проспала совсем недолго, голова теперь болела нещадно.

Щурясь от света, женщина отворила дверь, кутаясь в шерстяную шаль.

– Боцман? – удивилась она. – Что так рано? С Юриком всё в порядке? – всполошилась Марла.

– Уж солнце высоко, – заметил Боцман, оттесняя её внутрь с холода и плотно закрывая за собой дверь. – Наш парень пошёл на берег с Базаафом. Этот Базааф вчера всех переполошил… Слышала про него?

Марла кивнула.

– У нас вчера целое Морское собрание состоялось, – протянул Боцман, по-хозяйски расставляя продукты, которые сам же и принёс: козье молоко, котелок с маринованной сельдью, горсть клюквы и сушёные яблоки.

– Оказывается, море в этом году беспокойней обычного. Много где люди пропали, и ни одно судно отправилось на дно.

Марла зябко поёжилась, но думала она не о погибших – их не вернуть.

– Зачем он взял с собой Юрика?

– Парень сам напросился, – хмыкнул Боцман. – Ты ж его знаешь, он на месте не сидит. Вчера разносил почту, да ходил с Кёрлом за дровами, сегодня отправился выяснять с незнакомцем, что неладно в нашем краю…

– Зачем ты его отпустил? – холодно осведомилась Марла, строго посмотрев на седобородого Боцмана.

– Ему откажешь, пожалуй, – хмыкнул дядька, криво улыбнувшись. То ли обиделся на тон вопроса, то ли посетовал на свою мягкость и уступчивость Юрику, то ли обругал про себя упёртость парня.

– Ох, Боцман, – тяжело вздохнула Марла.

– Переживаешь, – понял старый моряк, – напрасно, он нормальный парень, не может постоянно в компании бабок да тёток торчать, тут такой мужчина явился, здоровый, как морской чёрт, кроме имени ничего о нём неизвестно, зато сам знает всё о несчастьях от Рёлда до самых Фарар. Юрику интересно. Как я мог его удержать?

– Мог, – упрямо повторила Марла.

Боцман только покачал головой.

Марла так и молчала насуплено, застыв со скрещенными на груди руками на одном месте, пока дядька возился с Ирсом, умывал, кормил, играл. Вдова безучастно смотрела в окно. Опять это чувство.

То, чего не искала, но имела волей судьбы, неожиданно становилось далёким, недостижимым.

В окне было пусто. Белый холод снега и замёрзшие сизые постройки в скованном ледяной плёнкой стекле.

Боцман наконец ушёл.

Марла покормила возмущенных уток и вернулась в кровать. Только всё бестолку. Сон не шёл.

Беспокойно крутилась в одеяле. Было то слишком холодно, то слишком жарко. Сдавшись, встала.

Начало темнеть.

Взяла себя в руки. Приготовила ужин, вымыла полы. Всклоченная и растрёпанная в нижней рубашке застыла вдруг в дверях с тряпкой в руках – в спину подуло холодом из дверной щели. Сейчас, в самый неподходящий момент, кому-нибудь бы и прийти. Но никто не шёл. Юрик не шёл.

На кого-то другого Марла не рассчитывала.

Сумерки сгущались.

Ирс вопросительно смотрел на мать. Марла избегала его взгляда. Не знала, что сказать, как объяснить.

Легли спать.

Усталая женщина всё смотрела бесцельно в потолок.

«Нет, нельзя так», – поняла она: «Завтра же к Нирге».

Так она и сделала.

Лицо её уныло посерело, но было полно решимости. Вдова взяла закутанного ребёнка подмышку и поспешила к Нирге.

Знахарка жила в просторном доме недалеко от портика. Славная женщина, уже в возрасте, воспитала трёх сыновей, уже полвека принимает роды в посёлке, да и просто захворай кто-нибудь, завсегда поможет.

Марла на секунду задержалась у первой ступеньки крылечка, собираясь с силами, чтобы постучать.

Но не пришлось. Похоже, Нирга караулила у окна. Худощавая немолодая женщина, широко улыбаясь, распахнула дверь. Волнистые посеревшие волосы как всегда свободно ниспадали на плечи, на Нирге было аккуратное шерстяное платье в пол. Было в ней что-то от знатной дамы, умела она особо улыбаться, держать голову, сидеть. Говорили, муж её однажды был самым завидным женихом в поселении, а как увидел Ниргу, думать забыл о юношеских шутках. Выстроил просторнейший дом в два этажа, достал со дна розовую жемчужину и попросил у неё вместо традиционной верности до гроба трёх сыновей. Нирга согласилась и в свойственной ей искренней манере, дав обещание, исполнила его. Сарп водил компанию с её парнями, и оттого к Марле и Ирсу знахарка относилась по родственному.

Стоя в дверях, она не стала здороваться или произносить другие подходящие случаю избитые фразы, просто улыбалась искренне.

Марле было не по себе. Рядом с ней она чувствовала себя такой слабой, блёклой. Растеряв остатки решимости, она поднялась на крылечко и упала в распахнутые объятия, но не от большого желания, а скорее уж из покорности.

На первом этаже было полутемно и тепло. Ирс, наконец почувствовав твердь под ногами, побежал, радостно повизгивая, туда, где впервые увидел Юрика. Марла никак не думала, что он мог запомнить…

Из комнаты донёсся разочарованный вскрик. Пусто. Конечно, пусто. Ты же не думала, глупышка, что он там.

– Что такое? – спросила Нирга.

– Не нашёл, что искал, – неопределённо ответила Марла. – Как у тебя дела?

– Кремель позавчера расшибся на льду, ходила проведать его вечером – ничего не сломал, но ушибся сильно. Вот как у меня дела. Пока ходила туда и обратно, прозевала важное Морское собрание.

– Так ты ничего не знаешь, – разочаровалась Марла. – Я надеялась, ты расскажешь мне, что произошло…

– Ну Оповестного листа тебе во всяком случае ждать не придётся, – хитро улыбнулась Нирга, приглашая её за собой в кухню, где на рабочем столе лежала неоконченная сеть. Ирс прибежал следом.

Нирга вытащила горшочек с вареньем, достала пресные лепёшки и поставила сливки подогреться, но всё не начинала говорить.

– И? – подбодрила Марла.

– Кумушки мне всё доложили, только я добралась до дома. Можешь себе представить, Лаура ждала меня у двери.

– И что же?

Нирга села за стол, берясь за сеть.

– В посёлок прибыл какой-то моряк по имени Базааф, пришёл по суше. Он выплыл из Фарар, но недалеко от Нортонда судно затонуло при странных обстоятельствах. Ему удалось спастись самому и вынести двух моряков. Они прожили недолго – переохлаждение. Базааф пошёл дальше сушей, и во всех поселениях ему рассказывали о несчастьях с моряками – затонуло шесть кораблей вместе с рёлдским и сгинуло почти сто человек, из всех выжили только Базааф и наш Юрик. Мужчины решили обследовать побережье и в случае чего вызвать на помощь одно из военных укреплённых суден. Надеюсь, разберутся, – добавила Нирга, – весной наши корабли возвращаются домой.

Она ещё что-то рассказывала о жертвах непогоды, о детях, о внуках, об Ирсе. Марла слушала в пол уха. В этом прелесть плетения сети – можно не смотреть в глаза, а ещё всегда можно представить дело так, словно поглощена работой и не поддерживать разговор.

Боцман на старости лет стал плохо спать. Возраст брал своё.

Он сухо кашлянул, переворачиваясь на другой бок и морщась. Лежанка за годы службы промялась и спать на ней стало трюком для аскета. Боцман свои неудобства списывал на возраст и на полученную в двадцать шесть лет рану – гарпуном повредил мышцы правой голени. То есть, не сам, а один раззява промазал, перепутал море с палубой.

В сырую погоду нога припоминала нанесённую обиду. Дурная привычка, в приморском селении частенько бывает и сыро и холодно, особенно зимами.

Опять зима, опять ноет натруженное тело. Продолжая морщиться, Боцман поглядел на скамью. В его пустоватом домике было не так уж много мебели: лежанка, скамья, стол и табурет. Была ещё полка на стене над лежанкой. На ней лежали старые мореходские карты, да пылилась стопка Оповестных листов. Гостей у Боцмана в последнее время нагрянуло больше, чем позволяли возможности размещения.

На широкой скамье по-детски крепко спала большая часть Юрика, ногу в шерстяном носке с рыбками он упорно, ночь за ночью ссылал на пол. Базааф спал на полу целиком. Боцману и нечего было ему предложить кроме пледа и худой подушки. Базаафа готова была принять Нирга и ещё несколько состоятельных семейств, но он предпочёл скрипучий пол домика на мыске, обозревающем море до горизонта.

Боцман посмотрел на щиплющий глаза утренний свет из-за окна. Базаафа не было на полу, там был лишь плед, сложенный прямоугольником.

Боцман, сосредоточенно высунув язык, занёс ногу, готовясь поставить её на пол.

Лежанка предательски скрипнула.

Глаза Юрика остались закрытыми.

Боцман мысленно похвалил себя и сел.

Лежанка возмущённо крякнула.

Юрик нахмурил брови и почесал во сне нос, выпуская закушенный угол пледа изо рта.

Не проснулся.

Боцман поднялся, и, стараясь избегать скрипучих половиц, похромал к окошку.

Базааф, редкой силы человек, выполнял свой утренний ритуал. Боцман ему только дивился. Юрик считал, что он из горцев, но Боцман и моряки с Морского собрания не доверяли суждениям Юрика… Нет, паренёк хороший, но откуда ему знать о горцах, если ни один из опытных мореплавателей в глаза их не видел.

Базааф сидел лицом к морю, без рубахи, немыслимо изогнув ноги на голых камнях. Затею сидеть на пороге дома Боцман отверг ещё три десятка лет назад – острые камушки впивались в седалище так, что потом невозможно было и на пуховую перину присесть. Не то чтобы у Боцмана когда-то была пуховая перина.

Базааф не шевелился, погружённый в себя. Горизонт был серый, Солнце не торопилось. В конце концов зима, летом другое дело. Гарпун первого луча выстрелил в небосклон, но прежде чем он показал острие, Базааф обернулся на дом и накинул на плечи рубаху.

– Будь здоров, – он поприветствовал Боцмана, прижимая за собой дверь. Низкий голос заставил скромную утварь в комнатке вибрировать. Богатырь хоть и говорил негромко, звучала его речь всегда внушительно.

Юрик дёрнулся, сдвинув брови к переносице – вырывался из сладчайшего юношеского сна. Страх, что Базааф уйдёт по важным делам без него, подстёгивал парня лучше, чем ругань капитана подстёгивает матроса. Юрик боролся, но сон неумолимо затягивал в свои сети. Юрик не дал маху, Юрик вырвался. Ошалело захлопал глазами, подняв голову к окну.

– Вставай, парень, – подбодрил Базааф, сдвигая колени Юрика с лавки на пол и садясь за стол.

Боцман выложил перед ним два круга хлеба и полез в печь за кашей.

Базааф принялся резать лепёшки на ломти. В поселке хлеб всегда ломали руками, но Боцман не считал уместным придираться к гостю. Юрик ещё не вполне придя в себя ото сна принялся жевать всунутый ломоть.

– Ешь, – подбадривал Базааф. – А то в следующий раз Боцман сослепу прихватит тебя вместо удочки.

Юрик удивлённо вскинул брови и округлил глаза.

Ох и доверчивый. Нирга как-то сказала, что под его глаза стоило бы маяк выстроить. Он похоже на веру принял, что она что-то с его глазами сделать решила – вежливо отказался жить в её большом доме. Нирга не обиделась, долго смеялась.

– Мужчина крепок должен быть, – продолжал наставлять Базааф, – не отъевшийся и обрюзглый – этого уважающий себя человек допускать не должен, а сильный. А силу, если её в тебя родители не вложили, надо самому в себя вложить. Нужно рано вставать, разминаться, укреплять здоровье холодом, не сторониться тяжёлой работы, вечера посвящать не излишествам, а кулачному бою, рубке на мечах, стрельбе… Тебя на ветру не качает?

Юрик серьёзно покачал головой.

– Ты мужчина… будущий. Ешь лучше, тело само из тебя мужчину сделает, чтоб ни одной девке не зазорно было в мужья взять.

Щеки у Юрика порозовели пятнами:

– А тем, кому родители силу передали, тем ничего делать не надо?

– Им надо в себя ум вкладывать, – не раздумывая ответил Базааф, зачёрпывая кашу из котелка и быстро наваливая здоровый холм Юрику в миску.

Юрик послушно зачастил ложкой.

«Вот уж с чем проблем не было», – фыркнул про себя Боцман.

Базааф наконец сдался. Щенячье обаяние мальчишки не оставило равнодушным и его. А ещё вчера утром старательно не замечал сироту, всё «иди домой» да «не лезь» да «занимайся своими делами». А сегодня вон как запел. Мужчину взялся растить. Может к лучшему. Боцману задору не хватало поспевать за мальчишкой – он кругалями за день с моря в лес сорок миль наматывает, в таком деле старику предоставить компанию затруднительно, а сидеть и пялиться на поплавок, от такого занятия уж Юрик взвоет. Вряд ли Базааф прибыл надолго, но всё какое-то разнообразие, а через годик парню уж можно будет в море, а может и ребяческих затей поубавится, правда начнёт на девчонок смотреть. Девчонок, правда, не много, и парни глазастого Юрика к ним не подпускают, но да может вырастет-таки мужчина, от которого ничего не спрятать....

Мысль Боцмана понеслась по извилистому пути, ложка зависла на полдороге ко рту. Когда он очнулся, Юрик торопливо натягивал плащ, выбегая на улицу вслед за Базаафом. Боцману он махнул на прощание кепкой, не успев ничего сказать.

Топоча ногами по склону, парень нагнал размашисто шагающего к порту мужчину.

После напутствия за завтраком Базааф словно бы захлопнулся и совершенно замолк. Портик был недалеко от домика Боцмана, но ландшафт не позволял добраться до суден менее чем за треть часа. Молчание угнетало Юрика, хотелось больше узнать о суровом горце, но условия Базаафа не допускали пустых разговоров, к которым бы несомненно отнеслось выяснение его поднаготной. Юрик ограничился сдержанным вздохом.

Через треть часа под ногами заскрипели доски деревянных дорожек, настеленных на опоры на сваях над прибрежной мелью. Запахло рыбьей чешуёй, ламповым маслом и пряностями, которыми пропитался весь порт ещё со времён частых плаваний на Фарары.

Базааф кратко оглянулся на Юрика, безмолвно веля подойти ближе.

Парень услужливо кинулся исполнять распоряжение.

– Как зовут того седого, осматривающего борт? – прошептал мужчина.

– Ёдлинг, суровый дядька, – обдавая горячим дыханием, громко зашептал Юрик в ответ.

Базааф поморщился и жестом велел замолчать.

– Доброго улова, – полупоклонился горец, приближаясь к облепленному моллюсками борту «Иштианы», посудины, названной в честь жены Ёдлинга. И та и другая были порядком широки в корме. Если у сухопутной Иштианы было оправдание в лице четырёх детей, то посудина могла сослаться только на глазомер строителя.

– Спасибо на добром слове, – на хмуром лице Ёдлинга не отразилось и намёка на благодарность или, если уж на то пошло, приветственное благодушие. В глазах вечная подозрительность, взгляд всё время стреляет в Юрика, скромно держащегося в десяти шагах от края помоста.

– Мы с вами виделись на Морском собрании, – завязывал беседу Базааф.

– Да, – кивнул Ёдлинг, не сводя глаз с водящего по доскам сапогом, как будто бы равнодушного Юрика.

– Я хочу осмотреть место кораблекрушения.

– Парня не возьмём, – отрезал Ёдлинг. – Я тебя уже предупреждал! – менее сдержанно затыкал пальцем в паренька капитан «Иштианы». – Не суйся в порт! Мало горя нахлебался в море?!

Базааф мягко удержал захлебывающегося недовольными речами капитана.

– Как насчёт одного меня?

У Юрика сердце ёкнуло. Базааф оставит его не берегу.

Капитан смерил горца раздражённым взглядом:

– Дурная примета любоваться погибшим кораблём. Вас никто не повезёт.

Маленькие глазки с припухшими мешками под глазами яростно посмотрели на обоих на прощание.

– Можно хотя бы одолжить простую лодку? – крикнул Базааф, разведя руки и оглядываясь по сторонам.

Моряки задумчиво поглядывали на пришельца, гадая как поступить. Молодой капитан, Киф, будто невзначай подошёл ближе:

– Запасная лодка Сарпа оставлена для Ирса. Ирс бы дал Юрику лодку.

Его глаза заговорщицки вспыхнули, на лице появилась хитрая улыбка.

– Она привязана у самого края. Постарайтесь вернуть целую.

Юрик часто закивал.

– Тихо, – шикнул на него Базааф.

Киф с подчёркнутой ленцой прокурсировал мимо, словно и не говорил ни с кем, а просто шёл посмотреть на навешенную спора ради у самого берега сеть. Ёдлинг продолжал ворчать и не сводил с двоих немигающих подозрительных глазок.

– Тихо парень, тихо, – сказал Базааф спокойнее, заворачивая его сильной рукой за плечи и отступая к берегу. Юрик смотрел на него во все глаза со смесью удивления, нетерпения и ожидания.

Из порта Базааф решительно отправился в посёлок. Парень растерянно и безропотно шёл следом.

Было ещё слишком рано. Жёны, провожавшие мужей на заре, сунули горшки с варевом в охлынивающие после ночной топки печи и вернулись в постели подремать ещё часок, пока не посветлело как следует. То в основном были женщины пожилые, имеющие по паре маловозрастных внуков. Молодым так рано просыпаться вообще резона не было, молодые моряки сейчас направлялись в Торес, три с половиной месяца как отбыли. Нынче в дальние плавания с одним кораблём выходить было рискованно – выходили разом все. Когда воспитал детей можно и прибрежной рыбкой прокормиться, а когда надо ещё несколько мальков поднимать приходится и на край света смотаться разок-другой. Да и как жить моряку, ни разу не сунувшему нос куда-нибудь вроде Фарар? Тем, что у берега пасутся, и моряками-то называться не полагается. Из молодых в селении оставался только недавно встреченный Киф. С ним перед самым отплытием беда приключилась – отправился на ловлю всего за день до отправки, хотел впрок семью обеспечить, а лова как назло не было. Ушёл далеко от берега, начался не по-осеннему щедрый и шумный шторм. Киф, пока барахтался по валам, замёрз лучше, чем иным зимой удаётся, слёг с мерзухой, целый месяц проболел. Но Киф не унывал – в тот самый месяц его недавно обретённая супруга родила двух дочек. Одной ей бы тяжело было управиться, а тут и муж на что-то сгодился.

В общем-то когда мужчины уходили на ловлю, в селении становилось неправдоподобно тихо, особенно в утренние часы, особенно зимой. Молодёжь, начиная лет с тринадцати, если не требовалось помогать матери с младшими, перебиралась в Дом Морских собраний, из-за толстых стен которого едва прорывался на морозную улицу дружный смех и пение. Времени ребята не теряли – за разговором шили, мастерили, чинили, пряли. Много делали полезного.

Юрик мельком глянул на высокий амбар с окнами под самой лишь крышей и упорно последовал за своим наставником.

– Куда мы идём? – рискнул спросить парень.

Базааф молчал.

Оказалось, задумался. Когда заговорил, то говорил едва различимым шёпотом:

– Что ты обычно делаешь в это время?

– Разношу почту, потом иду за дровами, – в тон ему ответил Юрик.

– Значит так, – всё также шёпотом, но непререкаемо сказал мужчина. – Иди за почтой, разнеси поживей… Топор где берёшь?

– Кёрл даёт, но он уже в лесу…

Базааф недовольно поморщился.

– У него в сарае всегда есть запасной, – поспешно добавил парень.

– Принеси.

Юрик метнулся расторопней натренированной приносить добычу собаки.

– Вот. Можно рубить старые, больные деревья или те, что выросли слишком густо, можно ветки больные отсекать… В одном месте долго держаться нельзя, и у самого селения тоже рубить не надо…

– Поучи меня ещё… Помнишь место у старой лестницы с мыса? Там, где обрыв вминается внутрь? Встречаемся там, когда солнцу останется два шага до зенита.

Базааф не стал дожидаться ответа. Забрал топор и споро зашагал к лесу.

Юрик побоялся сказать, что понятия не имеет, как определять, сколько солнцу шагать до зенита. Бредя по своим же следам по направлению к морю, мальчишка рассудил, что чем быстрее он разнесёт почту, тем меньше останется вероятность прозевать встречу.

Юрик понёсся со всех ног.

Когда Базааф, пышущий паром, неведомым окольным путём добрался до места откуда-то слева, минуя и оставляя без внимания новую лестницу к мысу, Юрик, переминаясь от пробирающего холода, протоптал яму в снегу.

– Тебя видели? – деловито спросил горец.

– Ну да, – замялся Юрик, подумав что как-то неверно истолковал указания, – все, я же почту разносил…

– Это да, – кивнул Базааф, бегая глазами по морю, держась за выступом загибающегося внутрь лентой обрыва. – Здесь видели?

– Ннет, – подавился на слове Юрик, – нет.

– Пошли.

Базааф пригнулся и тенью ринулся из укрытия. Представляя, что делает всё точно также, следом затопал Юрик.

Крепко-накрепко привязанная лодка подпрыгивала на волнах. Она была серая и ладная как гладкая, ровно раскроенная вдоль семечная кожурка.

– Я думал, лодки надо вытаскивать на сушу, если не собираешься использовать, – сказал будто бы про себя Базааф.

– Это не лодка, а память, – вздохнул Юрик на мгновение став старше. – Говорят, Сарп и дня не мог усидеть на суше.

– Избавь меня от сантиментов, – нечувствительно фыркнул горец, лихо прыгая с края помоста на зыбко ходящее по воде днище. – Отвязывай!

Растеряв свою прежнюю взрослость, Юрик по-щенячьи уставился на мужчину – лодка болталась в полутора метрах от края досок, и отвязанная могла стать лишь ещё дальше. Парню хватало опыта общения с новым знакомцем, чтобы знать, что расстояние до лодки может стать причиной, по которой горец без зазрения совести оставит его на берегу. Юрик совсем по-детски всхлипнул.

– Прекрати сейчас же! – окрикнул Базааф. – Чего нюни развесил?! Мужчина не боится, мужчина делает! Прыгай! Не допрыгнешь, так доплывёшь.

Юрик вытер рукавом нос.

Прыгнул. С перепугу ловко стал на ноги. Не разбегаясь, не размахивая руками, не сгибая колени. Как полено, вылетевшее из вязанки и упавшее точно на меньшую сторону. Глаза были совсем шальные.

– Сядь, – велел Базааф, за канат притягивая лодку к подпоркам. – Я держу, ты отвязывай.

Тут Юрика дважды просить не требовалось. Ловкие пальцы быстро справились с мудрёными узлами. Лодка рванулась в морские просторы, словно как в былые дни её хозяин истосковалась торчать у берега.

Юрик нервничал.

– Страшно было в ту ночь? – прозорливо заметил Базааф, подбирая с днища вёсла.

Юрик посерел лицом, но не ответил, водя взглядом по сторонам, словно не видел вокруг ничего утешающего.

– Я бы не уплыл без тебя, – вдруг решил пооткровенничать горец. – Ты знаешь, где затонул корабль, а я нет. Спустя месяц место не так просто отыскать.

Юрик медленно возвращался в обычное своё состояние.

– На-ка погреби, – подумав, отдал вёсла Базааф, – тебе впрок пойдёт.

Парень безмолвно принял вёсла, не прекращая озираться. Плеск ударов был неразличим за ровным шумом волн, находящих друг на друга. Базааф тоже погрузился в молчание. Молчал он часто и вдумчиво, размышляя на неведомые и невесёлые темы, что бросалось в глаза из-за выражения его лица, вытягивающегося и сосредоточенного, со складкой промеж бровей. Лицо это было умно и даже красиво. Юрик неожиданно тоже приобрёл хмурый и сосредоточенный вид, но не от задумчивости. Он изошёл в беспокойство. Море, куда он так рвался вслед за своим нечувствительным идеалом, имело самое тлетворное воздействие на чувствительные юношеские нервы. Возможно, воспоминания были слишком живы. Возможно, дружелюбный и открытый, он потерял в ту ночь больше, чем простых знакомцев.

Шорох вод возрастал с глубиной и временем.

Базааф отвлёкся от своих мыслей, услышав шумное дыхание. Он сталкивался с таким прежде: некоторые, понервничав, начинают задыхаться и даже падают иногда без чувств.

Горец обругал себя за то, что потащил с собой юнца. Юрик не отпустил вёсла, но побелевшие пальцы сжимали отполированные греблей ручки из последних сил, а лицо сравнилось в цвете с серым непрозрачным небом над расходящимся морем.

Базааф отнял вёсла. Юрик не издал ни звука. Лодку раскачивало не на шутку, вода перехлёстывала через борт. Зоркий Базааф уловил рассеянную вспышку в тучах у горизонта. Шла буря.

Никто из местных не выходил из порта на лодчонках. Судна покрупнее сейчас без паники направлялись домой, волнение волн не передавалась тяжёлым проседающим деревянным брюхам. Советчик-Киф возможно и не подумал, что их неразумная экспедиция затянется до прихода непогоды, и не предупредил их. А бестолковый Юрик не посмотрел в листовку, которую сам же и разносил, где наверняка под самым заглавием стояло оповещение о надвигающейся буре.

Бледный скорбный Юрик не шевелился. Базааф, мысленно продолжая ругаться, заработал вёслами. Соваться напрямую в порт было нельзя – если кто узнает, что юнца раньше времени допустили на глубину, перед Базаафом закроется каждая дверь в селении, и дело встанет на мёртвой точке, а этого допускать нельзя. Нужно было плыть туда, где всё время болталась лодка, и не попасться в поле зрения ни одному возвращающемуся домой судну.

– Давай, прыгай! – нетерпеливо привёл Юрика к действительности голос горца. Он удерживал лодку у помоста, набегающие волны угрожали швырнуть её на подпорки.

Ещё не соображая толком, Юрик повиновался.

Базааф швырнул ему конец. Привязывая его, Юрик заметил, что небо почти почернело, а тучи время от времени будто подсвечивало с изнанки. Горец как прежде притянулся вплотную к подпоркам за канат, и пока Юрик держал борт, рискуя бултыхнуться вниз, перебрался на сушу.

– Вытягивай!

Не ожидая, что паренёк справится, Базааф сам выполнил свою команду, могуче выдернул скорлупку на помост и оттащил от края. Юрик, не думая, ослабил узел и бросил канат внутрь к вёслам.

Несмотря на очевидную опасность для моряков, Марла любила бури. Не штормы, лютующие как бесноватые или одержимые дурной страстью, швыряющие что попало куда попало, а именно грозы и бури. Тёплые не жаль было встретить и на улице, а холодные лучше наблюдать из дома. В гостях у Нирги Марла не поспешила к окну, а просто откинулась на спинку стула и вслушивалась в звуки. Ирс крутился у ног и тоже совсем не беспокоился из-за доносящегося грохота и догоняющего треска.

– Хм, – отпивая из чашки, протянула Нирга, тоже прислушиваясь, – несколько необычно для зимы… Хотя, кажется, лет двенадцать назад было тоже самое…

Неожиданный визит незимней гостьи Ниргу нисколько не озаботил. Женщины промолчали несколько часов, вероятно Нирга просто решила возобновить разговор.

– У тебя есть свежая рыба? – спросила она, явно намереваясь услышать «нет» и поделиться, но в дверь постучали, и Марла упустила шанс повести себя предсказуемо.

Нирга отложила рукоделие, легко поднялась с кресла и поспешила на звук.

Марла приподнялась, пытаясь заглянуть за выступ двери, хотя явно не могла увидеть пришедших, отделённых от кухни ещё одной комнатой.

Кто-то споткнулся о порог и дважды фыркнул, как человек промокший до нитки, раздалось громкое «апчхи!».

По нескольким характерным признакам Марла поняла, что загостилась. Подхватила Ирса под мышки и потащила к развешенной на паре стульев одежде. Дождь стоило переждать под крышей, но к Нирге пришёл кто-то нуждающийся в её помощи, а те, кто нуждается в помощи Нирги плохая компания для пережидания дождей. Да, под дождём можно простыть или даже схлопотать мерзуху, но в компании гостей Нирги можно было подцепить что-нибудь и попротивней.

Всё-таки выглянув, чтобы опознать заболевших, Марла замерла, забывая поздороваться.

В дверях, оперевшись о косяк, скалился – иначе не скажешь – мокрый Базааф, пряди волос выбились на лицо, рубаха на груди раскрыта, взгляд насмешливый, а улыбка слишком хищная, чтобы казаться приятной.

Марла так и не услышала ни слова, потому как ни слова до сих пор не было произнесено. Нирга немо и скорбно, почти насильно сдёргивала со вздрагивающего Юрика плащ, сапоги, серую вязаную фуфайку, с которой сочились струи. Юрик тоже молчал. Это было хуже всего. Его взгляд потух. Оставшись в прилипающей нижней рубахе и штанах, босой, он тут же сжал собственные плечи, замерзал в тепле.

Марле стало тошно, на глаза изнутри наползала пелена.

– Сливки, – отрывисто бросила Нирга, – погрей!

Знахарка погнала парня через кухню, по дороге, не замечая, толкнув Марлу плечом. Кухонная печь переходила в прилегающую комнатку, где отогревалась на жаре усмирённого огня большая бадья воды. Нирге всегда нужна была вода, и она держала её под рукой.

Юрика она, не думая, загнала туда целиком и захлопнула следом дверь.

Базааф наблюдал с порога кухни.

– Что случилось? – не узнавая свой голос, спросила Марла.

– Приступ паники, – ничего не объясняя, небрежно бросил мужчина в ответ.

– Вы хоть понимаете, какого труда стоило удержать его в мире живых… – устало прошипела Нирга, держась за угол стола.

Базааф не был впечатлён.

– Он мужчина, – упрямо выдал он следующие два слова.

– Он сирота, – не уступила своих позиций Нирга. Марла рядом кипела от гнева. Руки тряслись, не выходило выполнить задание Нирги.

Базааф вдруг отвёл глаза.

Нирга подумала, что он осознал вину. Отпустила стол и пошла за сливками.

Марла сразу почувствовала – что-то не так.

– В чём дело? – она не сводила глаз с чужака.

Он снова переменил направление взгляда.

Марла утвердилась в своих мыслях.

– В чём дело? – настаивала вдова.

Базааф посмотрел на неё.

– Он думал, что однажды может встретить родителей.

Марла попыталась осмыслить сказанное, но весь ужас того, что нечувствительный мужчина мог сказать мягкому и доверчивому мальчишке в ответ на наивные мечты, не умещалась в её голове.

– Что вы сказали ему? – выдохнула Марла.

Нирга насторожилась, снова берясь для надёжности за стол.

– Что он преувеличивает радость от воссоединения с семьёй.

– Это бред! – не выдержала Марла.

– Зачем вы так сказали? – не понимала Нирга.

– Он их никогда не встретит. Надеяться бесплодно. Не будет ждать – не разочаруется. Детей оставляют не для того, чтобы они потом нашлись.

– Что именно вы ему сказали? – предчувствуя худшее настаивала Марла.

Базааф вздохнул от раздражения:

– Что они либо умерли, либо скверные люди.

Марла ахнула. Звук вырвался из самого низа груди, надрывный и оскорблённый.

– Как вам только в голову пришло… – выдохнула Нирга.

Марла и слова не могла вымолвить от гнева.

– Если вы, – услышала она свой угрожающий голос, – ещё хоть раз…

Закончить она не успела.

– Я не собираюсь выслушивать ваши нравоучения, – пренебрежительно фыркнул Базааф, прямо в обуви направляясь в комнатку за кухней.

Нирга попробовала встать у него на пути, но мужчина двигался стремительно, женщина элементарно не успела.

Голубые глаза удивлённо взметнулись навстречу. Только глаза Марла и увидела – в следующий момент мужчина сгрёб парнишку в простынь как какого-нибудь кутёнка и начал яростно тереть навесу.

Марла кинулась наперерез в полной решимости не выпустить грубияна из комнаты.

Даже не поняла, что произошло. Вроде бы только стояла посреди прохода, ни удара, ни толчка, а Базааф с неуклюжей угловатой ношей на руках уже бухает сапожищами по направлению к выходу.

Нирга что-то закричала, Марла тоже. Сама не знала, что.

Базааф, не выпуская Юрика, подхватил с пола сырую одежду и вышел, хлопнув дверью перед носом у спешивших следом женщин. Полуодетый Ирс стоял с открытым ртом, не понимая, что происходит. Марла кинулась догонять, Нирга схватила за руки, не пустила на холод без сапог, плаща и шали, пока спешно одевались, следы затерялись за стеной дождя.

Марла растерянно покрутилась у крыльца, дёрнулась в одну сторону, в другую. Дождь впереди, в коридоре между двумя рядами домов, не отличался от дождя позади. Чёрные тучи не пропускали света. Марла горестно сдвинула брови, готовая разрыдаться от беспомощности и злости. Нирга оглядывалась из-под козырька крыльца.

– Пойдём.

Марла не отвечала.

Юрик растерянно пошмыгивал из своего опасно сырого куля. Базааф, не считаясь с производимым впечатлением, шагал по центральной дороге. На него из окон таращилось несколько удивлённых лиц. Простынь, натянутая острыми локтями и коленками, была плотной, добротной, только она стояла на страже Юрикова здоровья и защищала его от зимнего ветра и нежданного зимой дождя. Прошло не так уж много времени, а Базааф миновал половину селения, Юрик начал ощутимо дрожать. В темноте, нагнанной грозовыми тучами, горец безошибочно ткнулся плечом в дверь, вваливаясь с порога в освещённое несколькими свечками нутро. В глубине, помигивающем сумраке застыл деревянный истукан с невыразительными чертами лица и неводом в грубых руках. В неверном освещении лукавого свечного огня он казался строгим, настороженным и лишь притворившимся неживым.

На лавку перед его опущенными очами Базааф и водрузил угловатый куль. В молельне всегда было тепло, словно идолы, что заменяли священные лики, надышали могучими божественными лёгкими.

Базааф не веровал, по крайней мере не в этих суровых низкорослых божеств-работяг. Некоторые вещи он просто знал. А некоторые желал проверить, чтобы знать точно.

Юрик предстал перед истуканом без молельного трепета – принялся досуха тереть лохматую голову.

– Веруешь? – насмешливо скривил рот Базааф.

Невнимательный Юрик кажется лишь теперь сообразил, где находится, и уставился на неодобрительно поглядывающего свысока истукана. Посидев так некоторое время, юнец продолжил как ни в чем ни бывало тереть мокрую шею и грудь в вороте сырой насквозь рубахи.

– Мне до сих пор не везло в море, – после долгой паузы серьёзно сказал парень.

Базааф задумчиво посмотрел на него – Юрик сосредоточенно вытирался, словно это требовало всего его внимания.

– Его, – парень кивнул на безымянного истукана, – принято благодарить за удачу на глубине.

Базаафу в тот день была судьба всё больше и больше расстраивать несчастного сироту, под конец ему и самому стало не по себе от собственного неловкого неумышленного злодейства. Стараясь сгладить вину, горец развернул на скамьях прихваченную с пола одёжку парня.

Юрик до самого вечера не проявлял своей обычной жизнерадостности, и встреть его кто, хорошо с ним знакомый, непременно бы заподозрил неладное. Но Базааф до самого вечера просидел в молельне с неотлучным Юриком. Парень сох, Базааф молчал. Базааф молчал часто и долго, Юрик не любил тишины. Снаружи продолжал упорствовать дождь. Юрик сиротливо обнимал себя за худые холодные плечи.

Нирга и Марла так и не добрались до горца, и возмездие не свершилось. Дальше всё зависело от того, останется ли Юрик здоров либо же свалится с мерзухой.

Шансы первого и второго варианта в глазах Базаафа были равны. Молод, но тощ, к тому же недавно сурово болел. Одна нога Юрика была в гробовой яме, а другая стояла на твёрдой земле. Базааф был недоволен собой. Кажется, он и впрямь допустил ошибку.

Глубоким вечером, думая, как сгладить всё сказанное и содеянное за день, горец бросил наудачу:

– Есть хочешь?

Юрик молчал. Его взгляд в задумчивости или же в оцепенении застыл на одной точке. Потом, подтягивая к самому подбородку углы простыни, он всё же кивнул. Движение далось с трудом, и Базааф в тот же момент со всей ясностью понял, что парень болен.

Как бы то ни было, он был голоден, и одежда здорово подсохла в тепле. Базааф проявил чудеса терпения, поджидая медлительного дрожащего Юрика, ковыряющегося непослушными руками в не менее непослушных рукавах и уворачивающихся пуговицах.

В темноте, подсвеченной лишь слабым светом из оконец, они дошли до массивного амбара Морских собраний. Амбар не закрывался до ночи, и как всегда изобиловал тружениками, вернувшимися пяток рюмочек наливки назад из портика.

В дверях они столкнулись с Кифом. Молодой капитан озорно подмигнул. Базааф не стал говорить, чем кончилось плавание, ограничился сдержанным кивком. Бывалые моряки отнеслись к появлению Базаафа настороженно, разговоры оборвались на полуслове, и все взгляды обратились ко входу. Парней младше семнадцати в Морское собрание не допускали, и Юрика бы несомненно вытолкали, если бы он не помогал местному долгожителю, старику Наффе, содержащему Морское собрание, поддерживающему порядок в молельне и составляющему прогноз погоды для Оповестного листа. Те, кто прежде связывал неоправдавшиеся прогнозы с Наффиной старостью, в последнее время умолкли и зауважали добродетельного старца. Сегодня начался четвёртый десяток дней безошибочного прогнозирования, и до прихода чужеземца компания из почти тридцати местных моряков отмечала юбилей со свойственной работникам физического труда чистосердечностью и размахом.

Базааф направился напрямик к широкому столу, в середине которого с достоинством сидел предвидец-долгожитель.

– Парня накормить надо. Найдётся рыбина посерьёзней? Плачу монетой.

Старик улыбался выцветшими глазами и не торопился отвечать прямому Базаафу.

– Мой юный друг сегодня, кажется, очень устал, – голос Наффы дребезжал с вымораживающей темпераментных людей неторопливостью, – садись, Юрик. Чего бы ты хотел: толстоспинок, перехвосток, может быть, коравликов?.. нет, знаю – Киф сегодня выловил парочку королевских талменей… ты такого не пробовал, тебе понравится.

– Да, талменей, – поддержал Базааф.

– Кёрл, друг мой, – затянул своё Наффа, – будь добр, положи ту красивую рыбку на каменный круг и поставь в печь. Не забудь, сунуть веточку тирьяка и комочек соли ей в рот… славно. Теперь, мой юный друг, надо ждать. Время и тепло могут сделать из морского чудища славную еду…

К счастью, рыба готовилась независимо от того, как медленно и обстоятельно текло повествование Наффы. Он только помянул морских богов, возведя почему-то глаза высоко вверх, хотя морским богам забираться так высоко от родной стихии, казалось бы, совсем не с руки, как молчаливый Кёрл без напоминаний вытянул пышущий жаром круг с огромной благоухающей рыбиной из широкомордой печи и прямо как есть водрузил на стол перед Юриком, в опасной близости минуя потеснившегося в последний момент Базаафа. Кёрл однако же не ограничился кулинарными наставлениями Наффы и добавил кое-что от себя: насыпал немного соли поверх толстой шкуры рыбины и пропёк заодно несколько душистых корешков. Ароматы понеслись по залу, наполняя каждый уголок, хватаясь за каждый прочищенный морским климатом нос. На первый взгляд казалось, что рыбина больше Юрика.

Юрику тоже так казалось. Голубые глаза распахнулись до своего максимума.

Базааф выложил из кармана здоровый серебряный кругляш.

– Ну же, ешь давай, да домой пойдём.

Рыбина так понежнела в печи, что расползалась в руках от прикосновения.

– Щеки, щеки не забудь, – подсказывали Юрику моряки.

Напрасно они за него беспокоились, парень знал своё дело отменно. Справился с головой и почистил верхний бок до самого хребта без перерывов. За хвост с другой стороны взялся медленнее.

– Ты не хочешь?

Базааф покачал головой.

– Надо взять Боцмана угостить…

– Ешь, – коротко велел Базааф.

Моряки начали шёпотом делать ставки.

Юрика вёл иной азарт. Громкий шепот моряков он прослушал. Когда от рыбищи осталась жалкая четверть бочины, парень удовлетворённо вздохнул.

– Сытый? – хмыкнул Базааф. – Домой можно идти?

Несколько голосов, не скрываясь, шумно вздохнули. Ещё несколько посмеялось, радуясь дармовому выигрышу.

Юрик аккуратно завернул оставшийся кусочек в Оповестной лист с прогнозом с сегодняшней бурей и неспешно поплёлся за Базаафом, лениво махнув на прощание знакомым.

Дождь пусть не закончился совсем, но поутих. Юрик шёл близко, то и дело задевал рукавом Базаафа. Свёрток прижимал к груди. В темноту смотрел напуганными глазами. Совсем ребёнок.

Боцман задремал на своей лежанке. Видно прилёг на пару минут, да так и заснул, неудобно, не сняв телогрейки и не укрывшись.

Базааф усадил Юрика у печи, водрузив тому на плечи все имеющиеся в комнатке одеяла и простыни. Шмыгающий носом паренёк задумчиво доклевал остатки рыбины и начал клевать носом под лёгкий стук капель снаружи.

Горец сидел за столом. Не глядя крутил в руках острый как бритва нож из своих собственных, у Боцмана таких ладных и аккуратных ножей не водилось, да тут и не в аккуратности дело. Боцман – мирный человек. Базааф думал о своём. Мысли его шли тяжёлым и безрадостным маршрутом, кажется, мужчина застрял на этом пути. Мысли искали разрешения, выхода. Но Базааф не видел решения. Обычно было проще. Понятно, с одной стороны. Случай был особый. И Базааф увяз. Увяз в рыбацкой деревушке. Какая-то сотня жителей. Старики, матери, дети. Подозревать решительно некого. При этом все имеют доступ к морю. Мужчины бывают в море чаще… и всё же других списывать со счетов нельзя.

Базааф просидел далеко за полночь. Решив, что дальше продолжать бессмысленно, и пора сменить тактику, он встал со скамьи. На ней обычно спал Юрик. Базааф, вскинув бровь, глянул на печь. Юрик, вернее гора из одеял, в которую он превратился, оставалась на месте. Мужчина настороженно зашёл сбоку, заглядывая внутрь.

Нет, он был там, где его оставили, никаких сюрпризов. Просто согнулся в три погибели и заснул. Базааф поднял его на руки и уложил на скамью. Парень потяжелел. На одну рыбу и три одеяла. Он правда крепко спал, не притворялся. До рассвета оставалось немного.

Базааф не ложился.

Утро он встретил на своём месте, у порога маленького посеревшего от ветров и солёных брызг домика старого Боцмана. Хозяин лачуги, как обычно, со скрипом поднялся, чтобы подивиться на гостя, тайком разглядывая его из окошка. Круг солнца вот-вот должен был выползти из-за вольготно вздымающейся груди моря, притворяющегося, что не было никакой бури, не было никакого дождя, и вообще морские бедствия лишь старые байки выживших из ума моряков.

Базааф поднялся, ускользая в дом от первого луча солнца, равнодушно взирающего издалека за людскими неудачами. Солнце оставалось по-своему холодно.

Юрик ещё тяжело просыпался, не открыв глаз, хлюпая носом.

– Оставайся в постели, – Базааф с неожиданной мягкостью вернул костлявые ноги обратно на скамью. – Ты сегодня не боец.

Юрик разбито вытер тыльной стороной руки сопливый нос. Спорить не стал. Только опустил глаза и спрятался с головой под одеяло.

Базааф ушёл, не позавтракав.

Человек богатырских пропорций в тонком, к тому же незастёгнутом плаще, шёл по единственной улице, поглядывая по сторонам. Он побывал в Морском собрании, но никого там не застал, включая Наффу, и отправился к другому обычно людному амбару.

Однако, не успел он постучать в дверь из массивных досок, его окликнули.

Огороженный забором двор Кёрла, снабжающего горючим все печи посёлка, соседствовал с домом, где коротала недолгие зимние дни молодёжь. Привлёкший человека голос донёсся из глубины двора, оттуда, где в сарайчике хранился рабочий инвентарь.

Мужчина проник за забор и аккуратно отвёл в сторону полуоткрытую дверь пристройки.

Юрик приветственно кивнул, не поворачивая головы на вошедшего и затмившего дневной свет широкими плечами Базаафа.

Парень сидел на свежевыструганной трёхногой табуретке, не сводя глаз с новенькой лодчонки. Она занимала большую часть сарая и пахла чем-то нетипичным для древесины.

– Почему ты не остался дома?

Юрик небрежно пожал плечами:

– Чего дома делать?

– Разве ты не заболел? – слегка удивился Базааф. – Или пошёл … к женщинам лечиться?

– Я не заболел, – твёрдо сказал Юрик.

– Надо же, – хмыкнул мужчина, – а что же это мне те две дамочки устроили целое представление?

– Потому что… женщины.

Базааф снова хмыкнул и огляделся повнимательней.

Юрик сторонился лодки, не сводил с неё глаз и грустил. Вряд ли она принадлежала Кёрлу. Кёрл был человеком основательным и во всём прежде всего ценил надёжность. Кёрл не вышел бы на зыбкие воды в чём-то, что стало бы скакать по волнам, как необъезженная кобыла. Транспорт скорее подходил для романтичного юноши, возомнившего, что и дня не может прожить без моря. Она принадлежала одному из мальчишек с приятностью проводящему время в амбаре, куда, как подозревал Базааф, ясноглазого Юрика не пускают. По своим соображениям.

– Почему ты не сделаешь себе лодку?

– Лодку разрешено делать, только когда останется полгода до семнадцатилетия.

– А тебе…

– Недавно шестнадцать исполнилось.

– Ну, это ерунда. Тем более тут никто не знает, когда ты родился.

Юрик не изменился в лице.

– Это нечестно и некрасиво. Это красивая традиция. Лодка уже не средство, она настоящий заслуженный дар. Ты ждёшь времени, как кануна праздника, а потом своими руками создаёшь верного друга.

Базааф усмехнулся.

– Тебе бы в художники.

– У меня к этому сердце не лежит.

Базааф прошёлся вдоль борта.

– Раз ты не болен, а Кёрл очевидно не взял тебя с собой, что же ты не пошёл к ним?

Юрик понял, кого он имел в виду.

– Не хочу привязываться.

– Почему? – искренне удивился Базааф.

– Скоро придётся уходить, – не изменившись в лице, спокойно сообщил Юрик. – Я понимаю, когда мне не рады.

Базааф догадался, что последняя фраза относилась и к нему. Он с интересом посмотрел на посуровевшего Юрика.

– Ты и из Рёлда поэтому уплыл?

Парень не ответил.

– Из-за меня тебе точно не следует уходить, я надеюсь не задержаться здесь надолго…

– Климат не понравился? – невинно поинтересовался Юрик.

– Да не обижайся ты… Я здесь по делу и привык справляться с делами один. И совсем не привык отвлекаться на посторонние вещи… Но выходит, что на этот раз мне одному не справиться…

– Морское собрание тебе с удовольствием поможет, – равнодушно откликнулся не на шутку обиженный Юрик.

– Морское собрание не сможет мне помочь, – уверенно заявил горец. – В доме кто-то есть?

Парень покачал головой:

– Хозяйка ушла в гости.

– Я расскажу тебе кое-что, – Базааф сел на ждущий своего часа в углу сарая пень. – Это должно оставаться в секрете. Ты должен будешь молчать об этом. Не говори никому, ни Кёрлу, ни Боцману, ни Наффе. Ни одной живой душе. Даже когда думаешь, что совсем один, не произноси вслух.

Всё ещё хмурый, но любопытный Юрик вынужденно навострил уши.

– Там, откуда я пришёл сюда, есть несколько небольших озёр… тайна, конечно, не в этом… хотя и это тайна. Озёра особые. Они всегда остаются чистыми и прозрачными до самого дна, вода их излечивает от болезней, сохраняет молодость, смывает скорбь. По поверью, тысячи лет назад в них искупались светлые боги. Народ, что живёт там, бережёт легенды о богах и охраняет озёра. Все эти тысячи лет всё было в порядке, но в начале лета злобный человек совершил скверную вещь. Раньше с озёр пытались прихватить воды, но он принёс кое-что – семя зла. Крошечное, окаменевшее от времени. У него не было шансов стать чем-то большим, чем икринка, оно бы затерялось в пыли и грязи дорог и сгинуло бы навечно. Но мерзавец бросил его в одно из озёр. Там оно ожило, окрепло, набралось сил и, наконец, восстало из праха. Тогда начался кровавый путь ужаса древности, настолько древнего, что про него не осталось рассказов, настолько бесчеловечного, что оно не имело права на существование. Оно злобно, хитро и живуче. С каждым днём оно лишь становится опаснее, и его необходимо остановить. Только оно почувствовало себя в силах покинуть целебную воду, оно сбежало. Возможно, кто-то выпил его, не заметив, или зачерпнул ведром из озера, известно только, что через несколько дней в одной из прилегающих лощин, у небольшой речушки нашли выеденное изнутри тело человека.

Юрик беззвучно выдохнул «ах» и заметно погрустнел.

– Остались лишь кожа да кости. Я пошёл тогда по течению, собирался прибить гадину, пока она не выросла и не навредила другим людям. Но речка впадала в реку пошире, и как я не вглядывался в неё, до самого устья ничего не обнаружил. Теперь тварь было не разглядеть. Я отправился вдоль берега по ходу течения. Не оставалось ничего иного, как ждать вестей о новых несчастьях. Дождался довольно скоро. Но дело не продвинулось. Тварь опережала меня. Чтобы поймать её, мне нужно было либо опередить её, либо стать для неё добычей. Я давно в пути, топчусь по её кровавому следу, но за всё это время мне не удавалось ни того, ни другого. В надежде выяснить хоть что-то, я переговорил с каждой выжившей из ума старухой, с каждым сбрендившим от старости стариком, говорил и с лесными отшельниками и с горожанами… собрал крупицы, но и от них волосы встают дыбом. Они все были уверены, что такое существо будет стремиться попасть в оживлённое море, туда, где часто проходят корабли. Оно – морская тварь, но предпочитает мясо, человеческое в основном. Найдя место, оно отъедается и вырастает до жутких размеров. В хитрости с ним мало кто сравнится. Если на него объявляют охоту в море или начинают за многие мили обходить стороной его лежбище, оно способно даже обернуться человеком. Один старик сказал, что чем старше оно, тем отвратительней её человеческая личина. Обычно оно не умеет разговаривать, но если постарается, может и этому обучиться. Живёт оно жутко долго, и всё без продыху ест, людей, скотину, на крайний случай и рыбу, долгие сотни лет, с каждым днём с всё возрастающим аппетитом. Потом оно свернётся в клубок в самом глухом лежбище на дне моря и заснёт на несколько десятков лет, чтобы проснуться чем-то в десятки раз худшим, живущим ради одного лишь зла. Оно выберется из моря на сушу и начнёт разорять человеческое жилище. В воду оно больше никогда не вернётся, разве чтобы только впрыснуть в него своё семя. Я уверен, оно нашло такое море. И теперь я обязан его остановить, пока не стало слишком поздно. Теперь оно довольно большое, его должно быть видно. Последнее несчастье произошло здесь месяц назад, но чутьё твердит мне, что беда не покинула эти места. Оно здесь, ему здесь удобно. Оно нажралось до отвала: команда, скот, можно не сомневаться, что на костях, затонувших у Солёной скалы, ни лоскутка мяса. Тварь ещё молодая, море холодное… думаю, она подыскала тёплое местечко в селении, перекинулась в человека… Она должна быть чрезвычайно хитрой, не находишь? Мне с самого начала показалось подозрительным, что закалённый опытный моряк, капитан судна, замёрз до смерти, тогда как пацан, случайно оказавшийся в море, выжил.

Юрик резко выпрямился на табуретке и захлопал глазами.

– … Я подумал, что что-то не так. Капитан ничего толком не смог сказать, мальчишку приняли за юнгу. Отпаивали мясным бульоном, держали в тепле. Не удивлялись тому, что он не говорит ни слова, он ведь на грани жизни и смерти. Ловко было бы взять капитана для прикрытия, сложно и ожидать такой смекалки от прожорливой гадины. Вытащить капитана и представить всё так, словно было наоборот – капитан героически спас несчастного мальчика… Словом, всё складывалось. Даже то, что «мальчик» увязывается за преследующим его убийцей, ведёт себя так искренне, так естественно, что его трудно заподозрить… Но ведь даже будучи порождением зла, неужели можно быть таким хитрым? Таким проницательным?

Юрик продолжал неустанно хлопать глазами и немо слушать Базаафа.

– За гранью добра и зла – быть таким хитрым. Устроить всё так за какие-то три десятка дней, чтобы все плясали под твою дудку и всем своим поведением твердили о твоей невинности.

Юрик открыл рот, словно хотел было что-то сказать, но отчего-то передумал и продолжил слушать.

– Расположил к себе всех женщин в селении, нашёл сочувствие у всех взрослых, с ровесниками наоборот не сдружился, чем вызвал ещё большее сочувствие взрослых, брался за любую подвернувшуюся работу, за просто так, вроде и взамен ничего не требуя… это для твари-то для которой жадность вторая натура. Ел одну лишь рыбу да крупу, от которой гадине нутро должно выворачивать. Да возможно ли быть таким хитрым, при любом случае выставляя на всеобщее обозрение свою бесхитростность? Тварь, созданная для жизни в воде, нуждается в воде. Вчера был дождь, да и Нирге пришло в голову засунуть тебя в бадью. Я выдернул тебя оттуда, и ты даже послушно вытерся досуха. Но ведь были десятки дней до этого, когда тебя не подпускали к морю, когда не было дождей, и ты всё время оставался на виду, ни мгновения не оставаясь в одиночестве… Нет, невозможно быть таким хитрым. В довершение ко всему, вчера ты, не моргнув, съел рыбу, ядовитую для всего, что живёт в воде.

– Да, я подозревал тебя, – признал Базааф, – ты единственный посторонний человек в селении. В этом был смысл. Но быть таким хитрым невозможно. Я потратил пять дней и единственное, в чём я теперь уверен – это не ты. Больше я не могу терять столько времени. Мне нужна твоя помощь. Ты здесь месяц и, как я говорил, успел расположить к себе практически всё селение. Вспомни всё новое, необычное, что произошло со дня кораблекрушения.

У Юрика гора упала с плеч, когда он понял, что его уже не считают человекоядной тварью. Теперь он наморщил лоб, старательно вспоминая, чем бы мог помочь Базаафу в его сложном деле.

– Сразу после крушения погиб капитан, – стал размышлять вслух Юрик. – Меня унесли к Нирге, но она появилась не сразу – была занята. Там, где меня оставили, уже был больной… ну да, Киф, больше некому… но Нирги вообще не было дома… правда потом она прибежала.

Базааф впервые не проявлял нетерпения, внимательно слушая нечёткие воспоминания потерпевшего кораблекрушение.

– Точно, – Юрик поднял глаза, вспомнив, – она принимала роды. В доме как раз Кифа. Нирга сама вела себя необычно в тот день. Киф не просыпался, а у его жены были сложные роды. Нирга взвинтила себя – боялась, что они оба отправятся к Костлявому, а то и ребёнка с собой заберут… а тут меня принесли… у неё началась истерика. Она засмеялась, не могла остановиться, потом без паузы зарыдала. Боцман ударил её по щеке, но ей пришлось ещё немного посидеть, чтобы прийти в себя… Она пробегала между домами всю ночь. Наутро мать с детьми были в безопасности, а вечером… да, кажется это был тот же самый день… Киф проснулся. Я ещё долго провалялся, но новости не обходят дом Нирги стороной. После той ночи было довольно тихо.

– Никаких новых людей?

Юрик удивлённо посмотрел на Базаафа.

– Я же сказал – в ту ночь, кроме меня, пришло ещё двое.

– Это тоже хитро, – поморщившись, заметил Базааф по дороге к дому Кифа.

Юрик бежал вровень, сосредоточенно помалкивая.

– Как оно может получить необходимое в теле ребёнка?

– Тепло, – выдохнул Юрик на бегу, – купают каждый день, кормят грудью…

Юрик резко остановился.

– Что такое? – всполошился Базааф.

– Противно, – сморщился Юрик.

– Пошли.

– Стильму, между прочим, сейчас кормят мясом, чтобы молоко было гуще…– осведомлёно поделился парень.

– Ты умеешь различать младенцев? – запоздало спросил Базааф.

– Их ещё мать не научилась различать, – фыркнул Юрик, кивая на новый деревянный дом.

Перед домом на улице стояла молодая женщина в теплом плаще и шерстяном платке на голове. Переступала с ноги на ногу и влюблённо смотрела в свёрток на руках.

– Добрый вечер, Стильма, – Юрик улыбнулся неестественно широко, демонстрируя два белоснежных ряда зубов.

Базааф незаметно толкнул его в бок.

– Добрый вечер, – женщина встрепенулась, застигнутая врасплох. – А это ты, Юрик… здравствуйте, я не слышала, как вы подошли…

– А Киф ещё не дома? – попытался состряпать причину визита Юрик. Ещё бы придумать, зачем им нужен Киф.

– Нет ещё, – предсказуемо ответила Стильма, обратно отворачиваясь к свёртку.

– Не холодно такой крохе гулять? – добавил Базааф.

Женщина улыбнулась его мужской наивности:

– Это чтобы к морозу привыкнуть. Мы только немного постоим и домой.

– А другой не надо привыкать? – поинтересовался Юрик.

– У меня с двумя сразу выходить не получается, – призналась Стильма. – Хоть и маленькие, а руки устают держать.

– И Киф не помогает? – Юрик выдал свой знаменитый удивлённый взгляд.

– Он поздно приходит, – вздохнула Стильма, – вечером холоднее. Нам такой холод ни к чему, – женщина поцеловала видимо спящий свёрток в лоб.

– Тебе если помочь нужно, ты только скажи, – с готовностью предложил свои услуги Юрик. – Киф нам недавно помог, вот как раз хотели спасибо сказать.

Женщина оторвалась от свёртка и гордо улыбнулась.

– Ты когда гулять выходишь? После обеда? Я как раз свободен. Ты мне только покажи, как их одевать, и я помогу. Я умею с детьми обращаться, честное слово.

– Ну хорошо, – сдалась Стильма.

Юрик неотразимо улыбнулся и пошёл вслед за ней в дом.

– Базааф пока на лавочке посидит, – запросто распорядился парень.

Мужчина молча прошёл внутрь.

Свёрток развернули на столе, подробно обсуждая, что как складывать да натягивать, Юрик внимательно кивал. Месячный ребёнок, оставшись в одной рубашонке, недовольно брыкнул ногами и наморщил личико, угрожая разреветься. Мать быстро уложила дочь в люльку под одеяльце.

Люлек было две. В них лежали две неотличимые девочки.

Базааф подумал, что опять вступил на ложный путь.

– А ты знала, что у тебя двойня будет? – догадался спросить Юрик.

– Нет, – улыбнулась Стильма. – Нирга едва глянула, сказала, будет дочь, а что две – не разглядела.

– Надо же! – вполне естественно подивился Юрик.

– Думаешь, в самом деле оно там? – сомневался Базааф.

Кроме мнения Юрика, положится было не на что.

– Нирга вообще-то опытная повитуха. У тех, что двоих носят, живот больше должен быть. А Нирга в конце концов ни один же единственный раз видела Стильму перед родами, уж заметила бы и сказала сразу, сколько детей ждать. Ну а рассчитывали на одного ребёнка даже в самый день родов… да и вообще – чего рассуждать и гадать? Пойдём с Ниргой поговорим.

Базааф тяжело вздохнул.

– Ну извинишься, всё равно когда-нибудь пришлось бы извиниться.

– Вовсе нет.

Базааф остановился.

– Подожди, надо подумать, что сказать.

Нирга с достоинством приняла извинения. Свои выводы сделала, но всё же простила. Внимательно изучила лицо Юрика, покрутив, держа за подбородок, убедилась, что он здоров, и смягчилась окончательно. Налив гостям тёплого травяного настоя – для здоровья, нарезав пирог с мочёной ягодой, Нирга разговорилась с Базаафом о житье-бытье. Слово за слово, мужчина задал действительно важный вопрос. Начать пришлось издалека:

– Мы сегодня встретили Стильму… надо же… и часто у вас бывают двойни?

– Нет, – без раздумий ответила Нирга.

– И что так до самых родов и не догадались, что будет двойня?

– Нет, всё было как обычно. Я так ничего и не заметила… но да всякое бывает.

– Вы, наверное, очень удивились, когда принимали второго ребёнка?

– Нет…

Базааф удивлённо вскинул брови.

– Совсем нет, – повторила Нирга. – У меня выдалась тяжёлая ночь. Только я приняла девочку, прибежали из портика. Ничего вразумительного, только кричали: крушение, крушение… Я бросила Стильму совсем одну с малышкой и побежала домой. Пока я разбиралась с Юриком, пока бегала в порт посмотреть на капитана – он, бедняга, уже был мёртв, прошло очень много времени. Как опомнилась, понеслась проведать Стильму, рядом с ней на кровати лежала девочка. Я подумала, что в спешке забыла положить её в люльку, взяла её на руки, склонилась над люлькой, но там уже был ребёнок. Стильма утром не могла вспомнить, как перерезала пуповину… Да, мы долго будем помнить эту ночь. К счастью, и Юрик, и Стильма, и Киф, и их малютки пережили её.

Юрик протянул ноги ближе к печи, пил сливки и помалкивал. Договорились, что он вмешиваться не будет.

– А давно вы живёте у моря? – сменил тему Базааф.

– Всю жизнь, – улыбнулась Нирга.

– Не слыхали ли случайно о не рыбах, что живут в морях? Может, водилось что-то такое в здешних водах?

– Всё ищете причину крушения? – проницательно улыбнулась Нирга невесёлой улыбкой. – Рассказывала мне что-то бабушка Марлы, когда я ещё была совсем девчонкой… что-то о прожорливом рте во льдах… это было не у наших берегов. Её собственный дед ходил в плавания к безлюдным землям и там видел что-то такое ужасное, огромное животное… но у нас такого никогда не было. Заплывают иногда приблудные морские овцы, но они на корабли не нападают.

– А что тогда сделал её дед? – не выдержав, влез Юрик.

– А ничего не сделал, – пожала плечами Нирга, – моряки издали заметили здоровенный рот и вовремя развернули корабль. Дед говорил, в такой могло поместиться двадцать кораблей разом… может, преувеличивал, за рыбаками такое водится. Прадед Марлы был не дурак приврать, может он и не видел ничего, по крайней мере, сам, может, история в наследство досталась. Мы тут все рыбаки, и испокон веков живём у моря. Мой покойный муж и сам любил рассказывать истории прапрадеда, теперь их рассказывают мои сыновья. Море бывает удивительно однообразным, хочется послушать причудливые байки.

– У вас много сыновей? – Базааф решил отвлечь Ниргу от истинной причины разговора. Иначе бы он ни за что не затянул светское выяснение, кто чей сват, кто кому брат.

– Трое.

– Взрослые уже?

– Да, выплыли каждый на своём корабле. Теперь не скоро увидимся.

– Что ж это вас внуки не навещают?

– Заходят время от времени, – не согласилась Нирга. – А чаще и не надо, а то привыкнут, перестанут бабушке радоваться.

Базааф выдавил улыбку.

– А у вас есть семья?

– Нет, никого, – мужчина немного посерел. Никак не ожидал, что дело дойдёт до обсуждения его личности, но протестовать после недавних извинений было неуместно.

– Мужчины переоценивают достоинства одиночества, – сдержанно заметила Нирга.

– Да не в этом дело, – признался Базааф. – Рад бы, да всё не складывается.

Базааф скосил взгляд на Юрика, но Юрика абсолютно не волновало, что у него там с семьёй. Парень перестал слушать, ещё когда речь шла о внуках Нирги. Спасать Базаафа от женского допроса было некому. Сливки Юрик тянул медленно, момент для завершения беседы не годился.

Повисло неловкое молчание.

– Предложила бы вам у нас остаться, но у нас всегда женщин было меньше, чем мужчин.

– Ничего, я не в обиде, – пробормотал Базааф. – Долго у вас зима тянется?

– Ещё не меньше шестидесяти дней, – прикинула Нирга. – Но весна потом быстро разгуляется. Вы бы не узнали наши края весной. Весной у нас и свадьбы играют, летом пореже, только если приспичит.

Нирга фыркнула своей простенькой шутке.

– Извините, что расспрашиваю вас, – повинился Базааф, – но я не очень-то смыслю в морском деле. Не подскажете, какие породы дерева подойдут для судна?

Нирга звонко, совсем по-девичьи хихикнула.

– Сразу понятно, что вы не из здешних. Чтобы сладить лодку, нужна лёгкая стильма. Чтобы построить корабль средних размеров, нужна гибкая марла. Чтобы построить большой корабль, нужна крепкая сухая нирга. Пока в селении есть Стильма, Марла и Нирга, моряки не переживают за свои суда. Когда придёт мой черёд поговорить с Костлявым, первую же родившуюся после моей смерти девочку назовут Ниргой. Учтите, зимой древесину для стройки рубить нельзя. Если у кого и припасены и просушены доски, то у Кёрла.

– Спасибо за совет, – вежливо полупоклонился Базааф. – Как думаете, смогу ли я его застать дома в этот час?

– Скорее уж в Морском собрании, – резонно заметила Марла.

– Вы не обидитесь, если я уйду? Неловко так платить за ваше гостеприимство…

– Нет-нет, ничего страшного, – замахала руками Нирга. – Приятно было поговорить по душам… Юрик, возьми с собой пирога… для Боцмана тоже возьми кусочек…

– Мы пойдём в Морское собрание? – засомневался Юрик, бегом несясь за Базаафом.

– Нет.

– Зачем ты спрашивал про дерево? Строишь корабль?

– Куда в море без корабля, – неопределённо ответил горец.

– У Кёрла в сарае не так уж много древесины.

– Я заметил.

– Что же делать?

– Придумаем.

Боцман уже ждал их. Печь была растоплена, пахло кашей с рыбными вкраплениями.

– Нирга передаёт, на здоровье, – Юрик сунул ему свёрток с пирогом, свою порцию он опять успел умять по пути.

– Спасибо, – растроганно принял гостинец старик. – Садитесь к столу.

– Я не голоден, – отказался от каши Базааф.

Юрик не отказался.

На следующий день, после того как за завтраком были доедены остатки ужина, Юрик понёсся помогать Наффе, а потом Кёрлу. Базааф отправился напрашиваться поработать на кузню.

Днём, едва растащив по посёлку дрова и хворост, Юрик со всех ног ринулся к Стильме. Когда он внёсся в дом, весь красный, в распахнутом плаще, она только взялась заворачивать старшую дочь в одеяльце. Оба ребёнка одинаково плакали. Поверить, что одна из них не ребёнок, было сложно. Но Юрик не пошёл на попятную.

Парень старательно и ловко завернул попискивующую девчушку в три маленьких одеяла. Стильма внимательно осмотрела его работу и осталась довольна. Потом они вдвоём погуляли вокруг дома, потоптались у крыльца и вернулись в тепло. Дети были решительно одинаковыми, выглядели и вели себя одинаково.

Когда Киф вернулся из портика, Юрик решил, что пора идти домой.

– Странные у тебя увлечения для мальчишки, – вроде бы ни на что не намекая, заметил Киф, забирая у него с рук ребёнка. – Я в твоём возрасте ни за что не стал бы возиться с младенцами… к нам даже девчонки не заходили, не просились с малышками поиграть.

– С ними ещё рано играть, – спокойно ответил Юрик. – О них надо заботиться. Я люблю детей, вот и предложил Стильме помочь.

– Спасибо, – поблагодарил Киф. – Что там Базааф? Не оставил мысль осмотреть место крушения? Сейчас у скал небезопасно, зимой море в тех частях болтливое. Надеюсь, он не собирается плыть туда на лодке? Непременно перевернётся.

– Ну, я ему передам, конечно, – пожал плечами Юрик, – но не уверен, что он меня послушает.

– Его дело, – тоже пожал плечами Киф.

– Доброй ночи, – попрощался парень.

Хмурый Базааф притаился в тени у противоположного дома.

– Ну что?

Юрик отошёл немного вперёд, прежде чем заговорить:

– Ничего.

Базааф по инерции прошёл следом двадцать шагов, но остановился.

– Мы можем ошибаться.

Базааф схватил Юрика за локоть и оттащил подальше от окон.

– Ты заметил что-нибудь?

– Когда ты подозревал меня, ты тоже много чего заметил, – напомнил парень. – Может и я сужу предвзято, но за день не так-то много можно заметить. Мне показалось странным, что дети настолько одинаковы, как будто одна просто копирует другую… но, может быть, я сужу предвзято?

– Надо подстроить проверку, чтобы тварь выдала себя…

– Как это сделать? Не могу же я вытворять такое с детьми, когда мать с меня глаз не сводит?

– Хотелось бы ещё знать, что это «такое».

– Мяса, может, дать? – дёрнул плечом Юрик.

– Может быть, – допустил горец. – Но если оно копирует поведение за другим ребёнком, то может и не притронуться. Ребёнок мясо есть не станет. С другой стороны, животное неотделимо от своих инстинктов, голод может пересилить. Оно давно не ело мяса в чистом виде… а оно ведь может и другую малышку сожрать, если проголодается.

Юрик нервно сглотнул.

– Значит, надо что-то подстроить, где рассуждать не будет времени… ну не знаю, может, мышку запустить?

– Как, если там всегда мать?

– Я ей сказал, что если она захочет с подружками поговорить, я с удовольствием посижу с детьми, но она не особенно-то обрадовалась.

– Она мать преданная, – согласился Базааф. – Ладно, пойдём.

– Что ты делал на кузне? – полюбопытствовал Юрик, уже привычно нагоняя мужчину.

– Сейчас покажу.

Они не стали подниматься на мыс, где их стойко дожидалась скрипучая серая хижина старого Боцмана. Вместо этого Базааф повёл Юрика по склизкому опасному спуску, к уже известной полупещере, заворачивающей петлёй в массив каменистого обрывистого берега. Под серой холщовиной не сразу можно было заметить спрятанное добро. С моря склад не привлекал внимания. Базааф приподнял угол, показывая Юрику свою работу.

– Это ты за день? – прошептал парень. – Ничего себе! Научи, а?

– Как покончим с гадиной, так научу, – пообещал горец. – Пока пойдём.

– Так значит, ты намерен строить корабль? – риторически заключил Юрик. – Зачем он тебе?

– Один старик-отшельник сказал, что зло можно победить лишь в его стихии. Я склонен ему верить.

– Где же взять марлу среди зимы?

– Ты не спрашивал Кёрла?

– Спрашивал. Он готов отдать всё, что у него есть, но материала не хватит.

– Надо расспросить у тех, кто недавно строился.

– Они все в море. Вряд ли жёны станут распоряжаться их запасами… Ну да я спрошу…

Базааф подал парнишке руку, помогая взобраться по крутому взгорью. Из окошка, в которое Боцман по утрам смотрел Базаафу в спину, на каменный выступ лился тёплый рассеянный свет. Боцман ждал запаздывающих гостей.

– У меня есть кое-что для тебя, – неловко признался мужчина.

Юрик удивлённо обернулся, не успев открыть дверь.

– Вот, держи, – Базааф протянул вытянутый свёрток, – бери осторожно, с этой стороны…

Юрик аккуратно стянул тряпицу, извлекая под свет из окна сверкающий нож с длинным лезвием.

– Пригодится, – добавил Базааф, словно оправдываясь.

– Красивый, – как-то невпопад похвалил подарок Юрик.

Горец сдержанно кивнул. Сам он тоже считал, что ножи красивые.

– Он острый, – решил ещё добавить мужчина, – ему ножны полагаются, но я уже не успел…

– Я сделаю, – кивнул Юрик, – спасибо.

В последнее время Юрик передвигался исключительно бегом. Намахавшись топором в лесу, парень, упираясь изо всех сил в мерзлую скользкую землю потащил в селение нагруженные дровами сани. Распределив треть вязанок, остатки непочтительно выгрузил прямо во дворе у Кёрла, взамен загрузил выгнутые доски для днища, накинул на них холст и потащился, ещё сильнее упираясь и разрывая ногами твёрдый грунт, на край селения, в сторону портика.

Базааф принял у него сани у самого края обрыва. Юрик едва переводил дух. Базааф не показывался в селении, но времени не терял. Выкованный на кузне каркас теперь был надёжно спрятан в шатёр. Базааф споро разобрал поклажу, возвращая Юрику пустые сани. Парень и не успел отдохнуть.

– Садись, – вдруг сказал Базааф.

Юрик без уговоров плюхнулся в сани. Горец подхватил хомут и легко разогнался, отпуская сани вперёд по прямой. Юрик остановился невдалеке от селения и махнул рукой. Ему предстояло доразвезти вязанки дров и помочь Стильме погулять с детьми.

– У меня получилось! – Юрик нёсся по склону, вот-вот рискуя покатиться кубарем.

– Что получилось? – взволновался Базааф, ловя несущегося как снаряд парня у подножия обрыва.

– Я обронил кусочек мяса в люльку, то есть, как будто обронил… она съела, честное слово! Она съела, когда думала, что никто не видит! Но я видел!

– Тише, – успокоил Базааф, прижимая парня к себе и гладя по голове. Его взгляд стал отталкивающе холодным.

– Я видел! – радостно прошептал Юрик.

– Ты молодец, – похвалил Базааф. – Которая из них?

Юрик сник:

– Я запомнил люльку, но их ведь могут переложить…

– Убьём обеих.

Базааф был неумолим.

– Ты что?…– потрясённо выдохнул парень, заметно бледнея даже в темноте.

– Сколько жизней она погубила.

– Это же ребёнок… маленький ребёнок…

Юрик всхлипнул и заплакал у Базаафа на груди.

Мужчина на этот раз не стал его одёргивать, кричать на него.

– Не на… до, – вздыхал Юрик, сотрясаясь от плача.

– Ты прав, пожалуй, – неохотно признал Базааф. – Но нам немедленно нужен план.

– Про марлу спрашивал? – как ни в чём не бывало, спросил он немного погодя.

– У Кифа есть, – Юрик ещё вытирал мокрые глаза. – Немного.

– Пойду возьму, надо поторапливаться с кораблём.

– Обещай, что не тронешь детей! – потребовал Юрик.

– Сегодня не трону, – пообещал Базааф. – Иди домой, на тебе лица нет. Завтра поговорим.

Базааф работал сноровисто и быстро. Днище и борты были готовы, не хватало несколько досок в палубе. Укреплённая сталью мачта стояла голая. Напомогавшись всем желающим, Юрик начал шить парус под руководством Боцмана. Базааф плёл канаты.

– Вам марлы не хватает? – выловил из обрывков их разговоров Боцман.

– А что, у тебя есть? – заинтересовался Юрик.

– У Марлы есть, от Сарпа осталось.

– Я пошёл, – сообщил Базааф.

– Нельзя, – остановил Боцман. – Ты что, ночь на дворе, неприлично к одинокой женщине…

– Это предрассудки.

– Обидится, не даст марлы, – резонно заметил Юрик.

Базааф сел.

Юрик отчего-то отказался составить компанию Базаафу. Мужчина видел в неожиданном отказе глубинный смысл. Ещё видел проблемы для себя. Проще всего было вот как: Юрик, светясь своей ослепительной молодой улыбкой, вскакивает на порог дома, без остановки трещит о своих важных юношеских делах вроде доставки почты и дров, между делом просит предоставить запасы марлы, получает их и, не переставая говорить, машет на прощание рукой и захлопывает дверь. А неподалёку ждёт Базааф, чтобы дотянуть сани до секретной, спрятанной в обрывистом берегу верфи.

Базааф вздохнул.

Нежелание встречаться со вдовой своей силой готово было побороться с желанием покончить с затянувшимся долгом. Базааф наказывал и понукал себя к двери образом погибшего – и в легендах не баяли, чтобы кто-то выпил семя зла… И ведь не денешься уже от него никуда, когда оно внутри, оно себе дорогу только само выесть согласится… и выело… и верить хочется, что незнание облегчило жертве последние минуты…

Нет.

Горец простоял до того, что Марла сама вышла за порог в накинутой на голову шерстяной шали с незавязанными углами, удерживая на руках плоскую миску с кашицей для птицы. Базаафу бы подождать, когда она пойдёт обратно, но он от неожиданности вышел на свет.

Марла ойкнула.

Для неё неожиданность была острей, она и не собиралась ни с кем сталкиваться, ни с Ниргой, ни с соседями, ни тем более с вредным чужаком. Льняные волосы под шалькой оказались ещё не прибранными-не чесанными, и Марла, невольно отступив и взмахнув руками, опрокинула бадейку едва не на себя. Тут же бросилась подбирать, загребая пальцами со снегом, и кольнула мысль о продуманных резких словах, которые она сочиняла, выслушивая беспечный Ниргин пересказ об извинениях и о, кстати, вполне здоровом Юрике, но отчего-то вид пустячной ерундовой неловкости, размазанной жидкой каши с овощными очистками, заставил Марлу почувствовать саднящий ком в горле, а там защипало в носу, и слёзы было уже не остановить.

Мужчина неловко согнулся со своей высоты на корточки и бросился ей помогать большими рабочими руками, не балованными рукавицами. Марле от его участия стало ещё дурней, и она, продолжая сгребать в миску птичий корм в снегу, принялась отталкивать Базаафа прочь, стараясь не загадить одежды вымазанными пальцами. Базааф выхватил у неё миску, прежде чем она в очередной раз опрокинулась из рук истерической хозяйки, и уставился широко распахнутыми удивлёнными глазами. Тишина и внимательный взгляд, пытающийся встретить глаза, никак не соответствовали Марлиному состоянию. Женщина вскочила на ноги и, забыв о миске и утках, оскользнувшись у крыльца, забежала в дом, хлопнула за собой дверью и опустошённо сползла на пол. Тёплая волна слёз шла по лицу беззвучно, срываясь с подбородка летним дождём.

Базааф ещё сидел на месте происшествия, одно колено почти у снега, другое поднято к небу, и немо смотрел на дверь, будто та прозрачная. Мужчина отмер. Сгрёб одним движением остатки с земли, щедро прихватив снега – ничего, глядишь, не подавятся. Легко обнаружил короб пристройки с недовольными утками, высыпал из миски в корытце, примостил на место загородочку. Глупо было идти назад ни с чем. Какого чёрта Юрик отказался? Или она каждый десятый день месяца всегда такая?

Базааф думал мысль не всерьёз, но всё равно добавил про себя, что в таком случае Юрик прямо сказал бы ему идти в другой день. Горец досадливо, по-мужицки, почесал затылок. Глаза пристально остановились на двери. Ничего не сделаешь – надо стучать.

– Гхм… Марла…

– Уходдиите!

Ничего другого и не ожидал.

– Марла… я пришёл по делу. Боцман сказал у тебя древесина осталась для строительства. Можно… кхм… взять?

Женщина за дверью едва шевельнула губами, но Базааф разобрал, что хотел услышать. Без лишних разговоров пошёл в пристройку, нагрузил ледянку и, не прощаясь, пошёл подальше, как видимо и хотела добрая женщина.

«Чего вдруг?» – раздумывал горец чуть задето.

Проходя местный дом молодёжи, высокий амбар с оконцами под крышей, Базааф насторожил уши – молодёжь по какой-то причине выбралась за стены в неурочный час. Обычно с утра мальчишки плотничали, а девчонки пряли или шили. Только отверженный Юрик носился по морозу.

Горец, не сбавляя хода, механически прислушался по старой привычке просеивать информацию – вдруг в куче сора затесалась серебряная монетка?

Разговаривали не на повышенных тонах, но интонации Базаафу не понравились. Что-то ещё в этом обмене мнениями было не так. Горец как раз обходил амбар и теперь свернул не в нужную себе сторону, чтобы поставить все точки над и.

На горца не обратили внимания и вообще не заметили. За стены тёплого амбара вышли только старшие дети, которых Базааф, привыкший к иному, считал за вполне себе взрослых. Шестнадцать-семнадцать лет, парни и девушки, но одних пять, а других три. В ряды старших затесались по двое мальчишек и девчонок помладше, четырнадцати-пятнадцати лет, и смотрели они на своих кумиров с приоткрытыми в изумлении ртами. Хотя проглядывал и ещё какой-то азартный блеск в глазах. Базаафу он не понравился. Особенно когда стало понятно, что именно не так с обменом мнениями – говорила одна сторона, то есть, собственно обмена не происходило, большинство прессовало одиночку.

Юрик стоял против семнадцатилетнего задиры, не двигался, не пытался огрызаться. Губы плотно сомкнуты, глаза смотрят сверху вниз. При Юриковом росте это было несложно, он был на голову выше, при том что задира не был карликом и стоял довольно близко.

На Юрика с девичьей тоской бросала взгляд старшая Ниргина внучка, темноволосая с серьёзными глазами цвета родного моря. На таких в селении всегда был высокий спрос… И кажется здесь крылся повод развязавшейся войны.

Задира не говорил грязных слов. Он называл Юрика Рёлдской сиротинушкой, помощничком-паинькой, дружочком сухоньких старушечек и немощных старичков, нянечкой младенчиков… но при этом таким тоном, что приятнее было бы принять ведро помоев на голову. Юрик молчал. Задира стоял близко, напрашивался на удар, чтобы хорошенько дать сдачи. И никто не накажет – как же, сирота напал первый, ни с того, ни с сего, ничего оскорбительного ему не сказали…

Базааф тихонько вздохнул – Юрик против задиры был хлипковат, хоть и высок. У него всё в рост пошло, а задира уже в плечах принялся раздаваться. Горец двинулся заступаться за «своего ребёнка», а задира запел на новую тему:

– Что ж ты без бабушек-дядюшек-тётушек на улицу вышел? Неместный ведь, заблудишься один- одинёшенек, сиротинушка? Как же не боишься? Где дяденька твой? Без него тебя ведь, болезненную детиночку, и летний ветерок погнуть может, а тут зима…

Младшие припевалки захихикали, только пятнадцатилетняя девчонка, не изменившись в лице, разглядывала Юрика.

Наверное, надо было позвать парня, да по-мужски, может, даже выругаться грубо, чтобы показать, что он занят уже не детскими играми, не ровня им, но Базааф растерянно замер. С людьми иногда сложней, чем против стихии идти.

Горец застыл на углу амбара. Юрик продолжал слушать, задира продолжал говорить. Юрик, конечно, не выглядел счастливым, гордым и весёлым, но на провокацию не поддавался. В его движениях не было даже намёка на удар, на который можно было дёрнуться окружившим его парням.

– Ты всё сказал? – вымолвил Юрик очень ровно, когда задира перестал быть оригинальным и пошёл с «рёлдской сиротинушки» на второй круг.

Задира увидел во фразе начало угрозы, обрадованно распахнув в неискренней улыбке рот, кивнул крепкой головой.

Юрик тоже кивнул… и ушёл.

Голубые глаза сразу нащупали Базаафа.

– У нас дело, а ты с детьми возишься, – нетихо «упрекнул» горец, в последний миг сообразив, как лучше сказать, чтоб достичь эффекта.

– Позвали, – ровно сказал Юрик. – Думал, тоже по делу…

– Скажешь тоже, – фыркнул Базааф, – у них там игры одни.

Мужчина пренебрежительно сплюнул в сугроб, пробив в нём колодец.

Домашние сытые детки завозились недовольно, подобрались, собираясь скрыться в амбаре и зажевать обиду сушёной тыквой. Базааф ухмыльнулся по-хищному, убеждаясь, что поле боя осталось не за наглым фаворитом, но потом глянул на Юрика, бледного, большеглазого и серьёзного, и тоже растратил своё веселье.

Глубокими голосами на берег прибывали волны. Небо придавливало их сизым полотнищем, сходного с ними цвета, грани стихий прилегали едва без стыка, только белые гребешки ближе к кромке выдавали, где что. На кустарной верфи в заимке обрывистого выступа было темно для мелких работ. Базааф не зажигал огня, чтобы не выдать тайник и упёрто продолжал возиться с судном. Компанию составлял Юрик, не произносящий и не производящий ни звука. Горец недовольно замечал, что обычные вещи хуже у него выходят сегодня. Со вдовы началось.

Базааф глянул на парня. Неужели уйдёт с этого берега из-за молоденьких петушков-задир? Где ещё к сироте будут так добры?

Из неба, будто выныривая из пустоты, посыпались крупные вытянутые белые хлопья. Лёгкие и рыхлые, падая, они не приносили холода. Горец вздохнул. Бесполезно сегодня убеждать его остаться, тем более сегодня, когда всё вкривь и вкось. И не верь после этого скверным приметам…

– Я придумал, – сообщил Юрик после долгого молчания.

Базааф проверял, как поднимается парус. Сначала едва не вздрогнул от неожиданности, а потом полегчало – не жалостливые мысли парень думал, молодец, мужает.

– Ну поделись, – мягко подбодрил горец, стараясь не показать обычно сквозящего в голосе снисхождения.

– Надо представить так, словно одна девчонка заболела. Мать побежит с ней к Нирге. Другая останется одна. Проверить её. Если та – тащить в море.

– Как ты представишь, что она больна, тем более, чтобы это выяснилось при тебе?

– Пропитка для лодок.

– Что?

– Пропитка для лодок.

– Что ты будешь с ней делать? Поить ей?

– Брызну на кожу.

– Мать может всполошиться, – согласился Базааф. – Только если Стильма не знает, чем пропитывают стильму.

– Она не подумает об этом. Она хорошая мать.

– Как ты проверишь, она ли это?

– Мясом. Она уже должна проголодаться.

– Идёт, – одобрил Базааф.

Стильма улыбнулась Юрику, пропуская его внутрь.

Он был растрёпан, как обычно, в расстёгнутом плаще, без рукавиц. Юноша молниеносно избавился от верхней одежды. Опережая хозяйку, парень вытащил одеяльца из сундука, готовясь пеленать детей.

– Ты сегодня раньше, я не успела…

– Ничего, – отмахнулся Юрик, не отвлекаясь от дела.

Девчонки лежали в люльках под одеяльцами, ещё без рубашек. Юрик перебежал Стильме дорогу, вынимая девочку, к которой направлялась мать. Женщина удивилась про себя, но не придала значения.

Юрик уложил безропотного ребёнка на стол, заслоняя на мгновение спиной.

– А… – вдруг удивлённо издал Юрик. – Это ещё что такое?

– Где? – всполошилась Стильма.

На плечике у малышки была какая-то рыжая сыпь. У Стильмы сжалось сердце.

– Только что ничего не было! – Стильма поняла, что плачет.

– Надо к Нирге, – убедительно посмотрел сверху вниз Юрик.

Стильма бросилась одеваться.

Юрик уже упаковал конверт.

– Одень вторую! – в отчаянии попросила мать.

– Вдруг заразно, – огорошил Юрик. – Я посмотрю.

Он склонился над второй люлькой.

– У этой ничего нет…

– Как же быть! – всхлипнула Стильма, хватаясь за голову. – Киф ещё не вернулся! Юрик! Ты сможешь присмотреть за ней? А я… я отправлю кого-нибудь помочь… Марлу!

– Я с неё глаз не сведу, – пообещал парень.

– Спасибо!

Стильма прижала драгоценный свёрток к груди и побежала.

– Сильно не беги! – крикнул вдогонку Юрик. – Ещё упадёшь.

Юрик своим советом не воспользовался. Он понёсся со скоростью, которой от него прежде не видели.

Базааф ждал в пустом днём порту. Юрик взошёл на борт по сходням.

– Та?

Юрик уверенно кивнул.

Сверток не подавал признаков жизни, словно в нём лежала кукла.

Базааф отдал концы. Поднятый парус, натянутый благоволящими ветрами, потянул судно в первое плавание.

– У тебя есть что-то посерьёзнее ножа? – нервничая, осведомился Юрик.

Базааф кивнул на лежащий у левого борта угрожающего вида гарпун.

– Тише.

Базааф говорил это Юрику.

Парень положил тварь на палубу. Она не издала ни звука.

Время неслось галопом, опережая само стремительное судно, влекомое словно бы волей своего неумолимо решительного хозяина. Лицо Базаафа было каменной маской. Юрик без конца вздыхал. Корабль миновал Солёный утёс.

Базааф считал необходимым уйти подальше от заселённой прибрежной полосы, туда, где реже бывали суда, где было холоднее.

Горец пристально посмотрел на Юрика.

Парень, сглотнув, поднял свёрток. Закрывающий лицо ребёнка уголок отвернулся на затылок.

Базааф с замиранием сердца увидел глаза девочки. Наполненный злобой, невозможный взгляд.

– Бросай, – отрывисто велел мужчина, больше ни секунды не сомневаясь в правильном выборе. – Бросай же!

Базааф подхватил с палубы гарпун.

– Давай же! Неужели ты не видишь! Бросай!

Юрик вытянул руки. Разжал пальцы.

От тела ребёнка протянулось нечто, чего у ребёнка не могло быть. Протянутые руки Юрика попали в тиски. Тело парня дёрнулось.

Через мгновение Базааф увидел скрывающийся за бортом сапог.

Юрик не успел даже вскрикнуть.

С гарпуном и ножом Базааф отважно бросился следом.

Холод парализовал мозг, мужчина едва сдержал крик.

От ребёнка не осталось ни следа. Крошечное тело развернулось в рот размером со стол, окаймлённый тройным рядом острых как сабли клыков. Юрик ещё был жив. Но тут вода всколыхнулась, словно втягиваемая огромной воронкой. Рот и был той воронкой. Пузырьки воздуха, несущиеся с неимоверной скоростью, не позволяли видеть. Дезориентированный, мужчина в отчаянии попрощался с бедным Юриком.

В доме Стильмы и Кифа не нашлось ни Юрика, ни ребёнка.

От Стильмы прибежала внучка Нирги. Стильма наговорила что-то впопыхах. Девчонка поняла лишь то, что одна кроха осталась под присмотром Юрика, и нужно срочно бежать приглядеть за малышкой до прихода матери. Ничего не было понятно, только одно оставалось вне сомнений – произошло что-то серьёзное. Иначе неотлучающаяся от детей Стильма ни за что бы не ушла. Но всё же, почему она ушла с одним ребёнком?

К счастью, в гостях был Боцман. Марла оставила с ним Ирса.

Не теряя времени, Марла размышляла, что могло случиться, со всех ног несясь к построенному перед весенней свадьбой дому.

Юрика не было. Это Марла поняла сразу. Парню негде было спрятаться. Марла почувствовала первые шевеления в груди. Непохоже на Юрика оставлять беспомощное существо. Вдова склонилась над люлькой. Пусто. Понимала умом, что есть и ещё одна, но сердце бухало в груди, не внимая разуму.

Пусто.

Не на шутку беспокоясь, Марла побежала по улице, раздумывая, куда мог деться парень с младенцем на руках. Может, пошёл вслед за матерью. Если так, то приглядывать за ребёнком не надо. Значит, если Марла пройдётся по селению, вреда не будет. Ноги несли в портик.

Всё, что она успела – увидеть с вершины обрыва спину Юрика, поднимающегося на незнакомое судно.

– Куда?.. – запоздало крикнула Марла, протягивая руки к безответному морю и понимая, что не будет услышана.

Куда он? Что это значило? Он бы не ушёл, если бы его оставили с ребёнком. Он не мог оставить малышку. Но не потащил же он её с собой? Откуда взялось это судно?

Конструкция отличалась от принятой у местных моряков. И в Рёлде судна были другими.

Марла понимала, что уже не успеет спуститься, и беспомощно стояла у края обрыва, напрягая зрение, вглядываясь вниз.

Из-за паруса показался неизвестный похититель. Марле почудился Базааф, но уверенно она сказать не могла.

Вдова собралась с мыслями, хватаясь за виски и растирая их грубыми рукавицами. В это время течение сильное. Далеко вперёд корабль не уплывёт, его снесёт влево, к Солёной скале и дальше, там можно будет продвигаться вперёд. Его всё время будет видно, если идти вдоль обрыва.

Марла стиснула зубы, думая об оставшемся с Боцманом Ирсе. Ладно. Боцман останется, сколько потребуется. В крайнем случае отведёт ребёнка к Нирге.

Женщина приняла решение.

Корабль упрямо шёл вперёд. Марла волновалась. Верхушка мачты выпрыгивала из-за волн еле видимая.

Но штурман сдался. Крошечная отсюда скорлупка едва заметно дёрнулась влево. Марла вздохнула. Замотала лицо по самые глаза платком и пошла вдоль обрыва, прискакивая по пути озябшими ногами.

Прошла с шесть сотен шагов и согрелась. Судно шло, подлетая на горбиках волн. Ветер дул сильный, пронизывающий. Марла шумно дышала в платок, глотая воздух ртом и поторапливаясь. Пару раз споткнулась, не увидев в снегу стойких кустов сорной травы, и едва не рухнула, переходя с торопливого шага на бег, но так и не смотрела под ноги, боясь упустить из вида похитителя.

Небо вытряхивало из худого мешка редкие точки снежинок. Марла дошла до взгорка, означающего, что селение закончилось. Дальше пустая земля, без хозяев до самого Рёлда. Марле бы испугаться, опомниться, бежать хоть за рыбаками или уже молиться морским богам, но она не сомневаясь повалилась на карачки и втащила себя на взгорок уже на всех четырёх.

На верху, задыхаясь, приостановилась и выпрямилась, спине было тяжело, по позвонку на поясницу струился пот, лицо щипало намокшей шалью. Со взгорка вид был шире. Судно раскачивалось внизу, отчётливое, как на картинке, на тёмных зимних водах. Марла въедалась глазами в палубу. Худенькая тёмная щепочка – подросток, белая капелька – младенец в одеяле, чёрный гвоздь – мужчина-похититель. Базааф.

Щепочка вытянула тоненькие ручки над водой. У вдовы горло и грудь передавило – в руках подростка, над глубиной, замерла белая капля. Юрик, которого она знала, и в шутку не стал бы размахивать младенцем, дури бы не хватило!

Марла побледнела, задрожали губы. Юрик обронил каплю. Женщина вскричала не своим голосом. Перед потемневшим взором пронеслось лицо двухмесячного Ирса. Марла ещё кричала, страшным не женским голосом, когда капля вытянула что-то – будто хвост – и Юрика содрало с палубы в воду.

Рот Марлы захлопнулся, как перемкнуло, а глаза наоборот перестали моргать. По палубе выстлался чёрный мужской силуэт, в руке тускло блеснул рыбацкий гарпун, мужчина выбросился за борт.

Не будь Марла так напугана, ей бы и в голову не пришло слезать с отвесного обрыва, тем более в незнакомом месте. А так, опомнилась только внизу на песке, в порыжелом на груди, животе и коленях плаще. Чудно, будто не шёл здесь снег. Марла заплетающимися ногами побежала по сероватому песку к кромке ходящей, как брага в чашке, воде. Ничего не видно было отсюда. Качалось вдали судно со спущенным парусом, вода вспучилась, будто по ней били хлыстами, и только по этому недовольному вспениванию и рычанию торопливо скачущих волн можно было судить о том, что творилось под ними. Тёмная вода всё надёжно покрыла, будь хоть на взгорке, хоть под взгорком. Вопрос, отдаст ли тёмная вода хоть кого-то?

Марла подвывая, сглотнула. Комок провалился, вызывая боль, до вскрика. Марла заставила себя разозлиться на овдовившее её море, злиться легче, чем бояться.

Марла обрадовалась, но вскорости опомнилась – как часто из зимних вод выходили уже мертвецы – и в ужасе задавила ладонью готовый сорваться с губ крик.

Базааф, тяжело согнувшись, тащил облепленного мокрой одеждой Юрика из воды. Ребёнка с ними не было, но Марла теперь только надеялась, что и в воде его не осталось.

Женщина бросилась им навстречу, с трудом выдёргивая юбку из цепкой хватки холодных волн. Она только протянула руки, чтобы подхватить бедного мальчика, как вдруг наконец поняла, что именно видит.

Голова Базаафа безвольно повисла. Он был без сознания. Юрик быстро нёс его к берегу, без напряжения удерживая массивное тело.

Марла онемела.

Спотыкаясь, она пошла следом.

На берегу Юрик уложил на песок свою ношу. Таща обвисшую и тяжёлую одёжку, нагрёб откуда-то щепочек, всех как одна сырых, не смутившись, растёр пару до дымка, развёл костёр рядом с неподвижным Базаафом. Не глядя и не говоря с онемевшей вдовой, принялся основательно выжимать одежду.

Марла глядела на него во все глаза. То детское, трогательное куда-то ушло из его лица, куда-то делась юношеская хрупкая худоба – он снял нижнюю рубашку, чтобы выжать, и Марла увидела рельефные твёрдые мускулы вместо торчащих рёбер.

– Сильно я вырос за последний месяц, – будничным тоном заметил Юрик, – скоро бы начало бросаться в глаза.

С этими словами он, не одеваясь, потянулся к Базаафу, стаскивая с него сапоги, плащ, свитер, рубаху…

Марла ничего не могла – ни сказать, ни с места двинуться. Как села у костра, обняв колени, так и сидела.

Юрик растёр Базаафа выжатой жилеткой и уложил ближе к огню, подбавив щепок, которые сыро зашипели.

Юрик сел рядом.

– Помоги мне, – всхлипнула Марла вслух. Не могла двинуться с места. И не знала, чего хотела – то ли отпрянуть, то ли прильнуть к влажному торсу.

– Ты большая девочка, – он вытянул ладони к огню – без всяких следов от работы в лесу или в море. Сильные мужские ладони, с длинными пальцами и ровными пластинками ногтей.

– Кто ты? – выдохнула женщина.

– Вы дали мне смешное имя, – он не улыбался. Ничего не добавил.

Насколько просто было говорить с привычным Юриком, настолько тяжело было выдавить сейчас хоть одно слово. Марла так много хотела сказать, но изо рта вырывались лишь придушенные всхлипы.

Он тоже молчал, наверное, не хотел говорить.

Он был другой, внешне и внутренне, несмотря на то, что оставался тем же. Как так? Тёплый, ласковый и такой холодный и сдержанный, как нечеловек…

– Что с ним? – спросила Марла, найдя повод развязать ему язык.

Величественный Базааф лежал с закрытыми глазами, мокрые волосы облепили голову и нитями разметались на сером песке.

– С ним… всё будет в порядке, – с заминкой ответил Юрик, не глядя на неё, – поболеет немного, но это ничего.

– Ты убил… то, что там?

Убил. Ещё утром она бы не посмела произнести это слово в его присутствии.

Юрик кивнул.

Марла вдруг ни к месту поняла, какой он красивый. В мягком голубом свечении глаз соединялись холод и тепло. Кожа лица ровная, свежая, слегка влажная, сильный, мужественный рот, тонкие брови, длинные, словно устало припущенные ресницы.

– Я… всё-таки любила Сарпа, – поняла Марла.

– Наконец-то призналась, – кивнул Юрик, проверяя рукой сырую одежду.

Женщина потупила глаза. Внутри всё дрожало беспокойно, бедное загнанное сердце… Как ни мала голова молодой вдовы для откровений, неведомо откуда взявшихся, неведомо кем прошептанных, больше некому было произносить речи над полотном серого песка, уходящим в холодную глубину успокаивающегося моря, ширь его ходила и вздымалась, как грудь человека, увидевшего во сне кошмар…

Кровь отхлынула от её лица, она ощущала его, как холодную маску.

Костёр отказывался бросать тени на красивое лицо юноши… нет, мужчины, оно освещалось неправдоподобно ровно, как солнцем на площади в летний день. Он аккуратно сложил какой-то узкий свёрток в карман прилипших к телу, промоченных насквозь штанов. Тот, кого они звали Юриком, подался вставать.

Марла бросилась ему на ноги со всей силой поразившего её откровения:

– Не уходи! Не уходи! Не уходи! – по холодным, как чужим, щекам полилась тёплая влага. Марла хваталась пальцами за мокрые штанины, тянула его сесть к костру, хотя бы не уйти от костра, хотя бы не уйти далеко от костра, хотя бы не уйти…

Он не сказал, что должен, как она опасалась. Он сказал жёстче и бескомпромисснее.

– Я уйду.

Марла рухнула, заходясь слезами. Из горла не исторглось ни звука.

– Позаботься о нём.

Он вздохнул и больше говорить не стал. Марла с силой подняла лицо с рук, она лежала на сером песке, как молящаяся, сложив под собой ноги и уперев локти в землю.

Он шёл по кромке воды. Сапоги потерял на глубине, нёс в руке свёрнутую жгутом, выкрученную рубаху. Над водой вспыхнул первый луч солнца. Поднялся вертикально, поперёк горизонта, и стал опускаться, как падающая палка, словно хотел лечь на воду. Луч обрубился, коснувшись Юрика, очень ненадолго – его уже не было, свет точно принял его, слился с ним, унёс его, дел его куда-то… Марла больше не могла сдерживать рыдания, лицо упало на упёртые в песок руки…

Ларь

Сердце плакало. Надрывалось от боли. Тщетность приводила в оцепенение. Руки застывали, как от парализующего яда. Довелось отведать однажды в молодости. Мне стало так плохо, так плохо. Ох, для чего всё было? Для чего был труд, для чего радость выполненного долга? Я посвятил целый день работе и что получил? Нет ничего более убивающего, сводящего с ума, чем долгая, напрасная, сведённая на нет работа, работа, приведшая в никуда, ни к чему…

Хорошо, что никто не видит моей беспомощности, моего отчаяния. Не видит и не знает, что был момент слабости.

Ох, я снова почувствовал себя ничтожно слабым. Что я могу в этой жизни? Достойно выполнять свою работу. Моё предназначение, мой долг… Но и что с того, когда она совершенно ничего не стоит, когда её так просто растоптать, превратить в ничто, в ноль, в шиш…

Я жался в комок, подтягивая колени к подбородку, глотал непрошенные слёзы, а они бежали, скудные, маленькие, лились по высохшему от старости лицу. Давно мне не было так плохо. Я чувствовал себя несчастным. Много лет не испытывал подобного. Момент слабости в действительности длился долгие часы, и глупо было называть своё оцепенение мгновением, ведь обманывать кроме себя было некого.

В произошедшем не было моей вины. Я сделал, что должен был, и занялся новым делом, я не мог предугадать, что он появится. Кто мог? Может, Хозяин. Он много видит, много знает, но о таких вещах не говорит. Мы видим его нечасто… Но этот появился когда-то.

Как обычно никто не мог вспомнить, когда именно появился новый слуга. Он просто возник, как и все мы, немой и неловкий. Хозяйка сразу его невзлюбила. Тем вечером, когда я впервые увидел его, она хлестала его уздечкой по щекам в чулане рядом с ларцом. Меня не удивило, что его приняли в услужение. У него было осмысленное лицо, он был молод и здоров. Имея для начала эти качества, можно стать достойным работником.

Но потом он отшатнулся. Как мог он? Когда хозяйка столь недвусмысленно взялась учить его уму-разуму? Я успел возмутиться отступничеству очень кратко. У меня перед глазами всё застыло. Я уже понимал, что случится, но отказывался в это верить. Я сам готовил запасы, сам собирал один к одному аккуратные ровные плоды, мыл в ключевой воде, обтирал голыми ладонями, сушил под свежим ветерком, обваривал, солил, держал под гнётом с пряностями, бережно расставлял по полкам. Мне доверили заготовку, как одному из самых опытных, самых надёжных, самых верных…

Боковая часть шкафа крякнула, выскользнула щепа, лишая опоры третью полку, склянки с соленьями неотвратимо покатились вправо и вниз, с оглушительными хлопками приземляясь на вторую полку, заодно разбивая её содержимое. Конец третьей полки с грохотом проломил нижнюю доску, стенки шкафа накренились внутрь, все до одной полки треснули, склянки влажно попадали на каменный пол, оставляя скользкие и оскольчатые кляксы.

Хозяйка резво отскочила, бешено распахнув глаза и тяжело дыша. Новый слуга стоял на том же месте, под его рубахой виднелось розовое. Ему тоже досталось, но мне от того не стало легче. Я смотрел на пол в немом оцепенении, лишённый возможности передать голосом своё горе.

– Тварь! Наглая тварь! Паршивец! Паскудник! Чего задумал, гнида?! Убить меня?! Сука, поганец, гад, дебил, имбицил, кретин, ублюдок, сучье отродье, ублюдок сучий, сын суки, сучий сын…

Хозяйка долго могла сквернословить. Мы стояли вдоль обрызганных рассолом стен, сложив у животов руки и с замиранием сердец ждали её гнева, её ругательств, её распоряжений. Она стояла в центре в дорогом распахнутом халате цвета крови, щедро вышитый подол которого тоже был мокрый от маринада, с белеющими разводами от соли. Стояла далеко выставив вперёд ногу в туфле с открытым мыском и пяткой. Пальцы с кроваво-багровыми ногтями мокли в луже, мок низ полупрозрачных шаровар с золотыми каплями. Колдунья видеть нас не желала, но всё же следила, как раненый собирал порушенные плоды моих трудов в старенькое корытце. Следила, наполняя тяжёлую тишину нелестными прозвищами. Я тоже смотрел в рядах остальных – хозяйка велела наблюдать. Тот, новый, порезанный, ползал на коленях по коварным лужам. Мутная от пряностей жидкость скрывала прозрачные осколки стекла. Нелепые узкие штаны на коленях промокли, но пока не окрашивались красным. Пальцы сгребали кусочки без разбора, овощи, ягоды, специи, стекло. Съедобное превратилось в несъедобное. Хозяйка тоже что-то такое подумала.

– Жри!

Голос её отчего-то часто шипел, хрипел и каркал. Думаю, она просто не могла говорить по-человечески из-за переполнявшей её нечеловеческой злобы.

Слуга медленно выудил кусочек из горы стекла и маринада, поднёс к губам.

– Ешшшь! – прошипела колдунья по-змеиному. Её лицо свело судорогой, перекосило, она даже перестала походить на женщину. С таким перекошенным лицом скроила отталкивающую дикую улыбку.

Он проглотил не пережёвывая. Не знаю, насколько удачна была мысль, зубам по моему разумению от стекла вреда меньше, чем мягкому нутру. Но не мне его учить есть осколки – мне и не доводилось по счастью. Ещё ни разу не угораздило провиниться так крепко, так неудачно, так неловко и разрушительно.

Он поморщился. То ли почувствовал боль, то ли только предчувствовал её.

В то время моё оцепенение помаленьку стало охлынивать. Как когда в момент наивысшей боли, ничего сначала не чувствуешь, только не можешь ни слова вымолвить, и вдруг боль входит в осмысляемые рамки, и ты уже можешь закричать или хотя бы замычать. Я готов был кричать, но не мог, конечно.

Должно быть, парень был не совсем здоров, и я рано приписал ему смышлёность. Ему явно была свойственна если не серьёзная умственная болезнь, то некоторая заторможенность. Он долго и медленно равнодушно ел, без разбору захватывая с овощами преимущественно треугольные куски стекла. Его взгляд вперился в одну точку. На лице застыло отрешенное выражение. Меня осенила догадка, что он вообще не понимает, где находится. Лучше бы он, проклятый, вообще здесь не появлялся.

Хозяйке это наконец опостылело, да и нам многим уже было невмоготу созерцать молчаливый пир юродивого. По знаку колдуньи крышка ларца встала на дыбы. Я привычно провалился в неосязаемую черноту.

Где-то здесь же, в ларце, были и остальные. Был ли тут юродивый, не знаю. Если он внутри, то стал частью нашей братии, пусть ненадолго с таким-то началом службы. Если остался снаружи – уже умер. За пределами волшебного ларца осколки издырявят стенки желудка и устроят самый кровавый запор в истории запоров.

Когда-то давно, когда я ещё был молод, и мне доверяли лишь простые поручения, я помогал на кухне. Хозяйка принимала гостя, но вдруг покинула залу и вошла на кухню, мы ждали распоряжений, но она лишь выудила из-за пазухи мешочек и высыпала в блюдо сверкающую пыль. Старый слуга, которого уже нет, всё перемешал, не дожидаясь указаний.

Хозяйка была приветлива в тот день, она ведь красивая женщина, несмотря ни на что; вела приятный разговор. Гость слушал её и с аппетитом ел, проголодавшись с долгой дороги. Под конец ужина он посерел в лице, хотя и продолжал улыбаться дружелюбно хозяйке дома, своей отравительнице. Драгоценная пыль уже убивала его.

Мне поручили закопать его в свинарнике. Он ещё был тёплый, из него лилась кровь.

Больше гостей в доме не бывало. Должно быть, хозяин узнал о случившемся и запретил жене злодейство. Он хороший человек, строгий, непонятно только, как он столькое прощал своей ненасытной колдунье. Любовь. Благородное сердце не перестаёт любить. Хозяйка, надо сказать, при хозяине вела себя иначе, была учтива и ласкова, совсем не такая, как с нами. Вряд ли он знал, что она вытворяет со слугами, когда он выходит за порог.

Мы немы.

Без всякого предупреждения чернота сменилась ослепляюще серым. Хозяин ушёл, и хозяйка раскрыла ларец. Он был маленьким, потускневшим от времени, только замок был ещё крепок, и крышка прилегала плотно.

Меня толкнули в спину. Движение сегодня давалось с трудом, я похромал в сторону с дороги, пропуская молодых. Суставы скрипели, как ножки рассохшейся скамьи. Надо срочно найти работу. Я решил сегодня сделать себе поблажку, раньше я не позволял себе такого и естественно чувствовал уколы стыда, но иначе мне было не справиться, не сегодня.

Я огляделся по сторонам и застыл. Юродивый стоял посреди комнаты, мешая всем, и чесал затылок. Настораживало, как прямо он держался. Ларец не даёт умереть и только, от боли он не избавляет. Лужённый у юродивого желудок.

Хозяйка тоже смотрела на него с подозрением, даже упустила из виду, что я замешкался без дела. Одежда на ней была другая, и шаровары, и халат, и туфли, и узкая повязка на груди, которая едва ли пострадала во вчерашнем безобразии. Кому-то сегодня предстоит отстирывать соляные разводы с дорогой ткани… Знал бы, на что пойдут мои труды, вообще бы соли не клал…

Наконец, я сообразил, что мне делать, и поспешил в кладовую. Дверь оставил полуоткрытой – боюсь закрытых помещений, страшно, безвыходно, одиноко. Куда лучше в больших светлых комнатах хозяйской части.

Из залы доносились звуки ударов и злая ругань. Хозяйка принялась учить жизни. Кого именно она выбрала для битья, раздумывать не приходилось. Через некоторое время всё стихло.

Я уселся в уголке перебирать семена. Занятие было удивительно мирным и успокаивающим, можно было ни о чём не думать и не смотреть по сторонам. Прягва, дорсо, морва, кальма, морва, морва, дорсо, прягва, кальма, кальма, кальма, кальма, дорсо, кальма, прягва, дорсо, прягва, кальма, морва, кальма, прягва, дорсо, прягва… Мы сразу собирали их в четыре мешка, но хозяйка специально смешала. Дорсо, кальма, прягва, прягва, дорсо, прягва… Зёрнышко к зёрнышку. Прягва, дорсо, дорсо, кальма, прягва, дорсо, морва, морва, дорсо, прягва, дорсо, кальма, прягва, морва, дорсо…

Так и просидел до вечера. Старался ни о чём не думать. Ни о погубленных трудах, ни о дорогой ткани нарядов колдуньи, которые могут полинять и вытянуться от стирки, ни ноющих суставах.

– В ларец, живо! – распорядилась хозяйка. Я поспешил на голос.

Крышка захлопывалась неслышно и невидимо и открывалась также. В ларце мысли вернулись. Я позабыл времена, когда мог заснуть. Не знаю, сколько мне лет. Должно быть, много. Руки уже не те, суставы распухли, да и бессонница зачастила.

Моя память содержит тысячи ужасно похожих и непохожих дней. Безвременье ларца выплёвывает меня в утро и проглатывает вечером по приказу колдуньи. Когда-то я ненавидел её, но с возрастом пылкие страсти во мне поутихли. Раньше я представлял, как она умирает, пронзённая мечом. Сейчас я понимаю, что это блажь. За годы она не состарилась ни на день и нисколько не изменилась нравом, в отличие от меня. Я стал мудрее и сдержаннее. Вот и о юнце стоило позабыть, убогий ведь не со зла. В убогих, говорят, зла ни грамма. Они всё делают по недоумению – соображают долго, да не метко. Долго ему на свете не задержаться. Полтора дня в услужении и второе избиение. Своеобразное достижение. Не заметил, вернулся ли он в ларец, но да это часто можно узнать только утром.

Стоило немного успокоиться, и утро пришло в два раза быстрее, чем вчера. Я размял скрипучие коленки. Сегодня было сносно, можно было и на улице поработать.

Хозяйка налетела как фурия. Сдёрнула туфельку без задника с узкой ступни. Железный кончик каблучка замелькал в воздухе. Юродивый пережил вчерашний день, но я похоже упустил из виду его новую провинность, погрузившись в умиротворяющий разбор семян. Тонкая рука безжалостно колотила беззащитное плечо.

– Ааааааа!!! – в ярости завизжала хозяйка, не видя в глазах жертвы ни страха, ни боли.

Умный бы покорился, дал колдунье почувствовать, что она владеет ситуацией, хотя бы чтобы она прекратила побои. У хозяйки тяжёлая рука. Не всякий мужчина сможет ударить кастетом с такой силой и злостью, как она туфелькой. Юродивому ума не хватало покориться, в отличие от здоровья. Стоял, не двигаясь с места, и тупо и упёрто смотрел на колдунью. Видимо, часто бивали. Во всяком случае, обращение хозяйки его ничуть не удивляло.

– Ааааа! – вскрикнула хозяйка, швыряя туфлю в окно. – АААААААА!!! – заголосила она, оглушая. Её уже было не удержать. Она оттягивала вниз полу платья и прыгала на месте. – ААААААААААААААААААААААААА!!!

Стекла задрожали в рамах.

– ААААААААААААААААААААААААААААА!!!

– ААААААААААААААААААААААА!!!

Стёкла вылетели из рам одно за другим. Осколки посыпались на улицу, стеклянным градом, уничтожая цветник.

Я не мог более выносить этот звук – заткнул уши пальцами. Они были мокрые. Недоуменно посмотрел на руки – кровь. Колени подкосились, я рухнул на пол, как подрубленный.

Как спелые орехи посыпались светильники из ларты. Нехорошо, ларта мягкая, если помнётся, потом не выправишь, чтобы незаметно вышло. Хозяин расстроится.

– ААААААААААААА!!!!!

– ААААААААААА!!!АААААААААААА!!!

Колдунья кричала и кричала, кричала и кричала, кричала, кричала, кричала, кричала, КРИЧАЛА, КРИЧАЛА!!!

Каким-то чудом я совладал с собой и выбрался из комнаты, как жалкое побитое животное, на четвереньках, прижимаясь к стенке.

– ААААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

– ААААААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!

Парень остался в зале. Ну вот и пришёл его конец.

– ЧТОБТЫПРОВАЛИЛСЯ! ЧТОБТЫСГИНУЛ! ЧТОБТЫСДОХ! ЧТОБТЫВЫПЛАКАЛ ГЛАЗА!ЧТОБТВОИКИШКИПОВЫЛАЗИЛИ!ЧТОБТЫИМИПОДАВИЛСЯ!ЧТОБТЫИМИПОДАВИЛСЯИСДОХ!! СДОХНИ!!!СДОХНИ!!!СДОХНИ!!!!!!!!!

У меня внутри всё перевернулось – какой ужасный конец. Никогда прежде я не видел хозяйку в такой ярости. Да что же он мог натворить? Дурак! Надо было покориться, не надо было упираться лбом и доводить хозяйку до исступления. Она не просто так зовётся колдуньей – её угрозы сбываются. Простые смертные не вступают с ней в спор, и только один человек имеет право с ней не соглашаться – хозяин, достойнейший из людей, которому и подчиняется наинедостойнейшая из женщин. Как уже сказано – любовь.

– СДОХНИ!СДОХНИМЕРЗАВЕЦ!СДОХНИУРОД!!!!!!!!!!!!

Юродивый вышел заплетающимися ногами – мы в ужасе смотрели на него. Каждый схоронился как мог – под столы, под лавки, на худой конец вжался в стену. Никто из нас не желал видеть эту смерть. Он смотрел прямо перед собой, кадык дернулся. Сейчас начнётся. Я зажмурился. В тишине раздался странный звук. Я вжал голову в плечи и ещё сильнее зажмурился. Было тихо, странно тихо, подозрительно тихо, невероятно тихо.

Я не решался открыть глаза, меньше всего мне улыбалось любопытства ради раньше времени открыть глаза, чтобы увидеть картину, которая будет до конца жизни преследовать меня в неосязаемой черноте ларца.

Как же тихо. Никто рядом не шевелился, хотя один определённо должен был. Кляня себя на чём свет стоит, я отчаянно распахнул глаза.

Юродивый сидел, где прежде стоял. На лице застыло недоумение. Спустя мгновение я понял – живой. Как? Он дважды рассеянно моргнул.

Я тоже сел, оглядываясь. Зал был разрушен. Нет-нет, стены стояли, но и только. Всё остальное было в плачевном состоянии, грязное, поломанное. Часть вещей вылетела в окно вслед за стёклами. Прекрасная посуда превратилась в черепки. Светильники жалко размазались по полу, ткань портьер, скатерти, накидки на скамьях разорвались на тонкие ленты, стол, под которым я давеча нашёл приют, лопнул посередине. Эх, беда.

Я задумчиво пожевал губами. Эхэхэх. Беда, беда. Расстроится хозяин, теперь точно расстроится.

Я встал на ноги, морщась, держась за поясницу. Перешагнул через свёрнутую в трубочку лампу и опасливо заглянул за дверь – хозяйка лежала на полу, глаза закатились, на губах проступила густая белая пена.

Я содрогнулся и отпрянул. Мы переглянулись, немые. Поняли друг друга запросто. Пошевеливаться надо. Завозились, заторопились. Быстрее прибираться, наводить порядок. Ларта пристынет, ничем её потом не возьмёшь. Быстрее, быстрее. Поторапливаемся, остатки штор, битые стёкла, смятые лампы, щепу от мебели, сметаем, следом проходимся влажными тряпками. На улицу, прибраться под окнами, выйти не можем, хозяйка дозволения не давала. Стол починить не можем, не разумеем как. Хозяйку с пола поднять не можем, не смеем, обмываем вокруг, по контуру разметавшегося халата.

Она отрывает от пола голову, берётся за лоб узкой ладонью. Плотный комок пены сваливается с лица в повязку на груди. Не замечает. Мы на коленях с тряпками в руках, головы висят низко. Колдунья дико озирает комнату, будто не сама «прибиралась». Пол уж чистый, только стол разломленный стоит, окна пусты, да юродивый расселся на полу. Она садится, упираясь рукой для устойчивости, вращает глазами. Брови сходятся к переносице, вздёргивается верхняя губа, вернее одна её половина, показывая зубы. На лице держится подсохшая пена.

– Не подняли?! На полу бррросили?! Как трряпку гррязную?!

Опало у меня в груди. Не посмели. Виноваты.

Что-то вспомнила она, пронеслась у неё по обгаженному лицу туча, глаза расширились, каждый по золотнику. Вдруг как крикнет:

– СДОХНИ!

Рухнул мой сосед слева. Задышал я мелко, глаз не смея поднять, а перед самыми глазами затылок его лежит, как стоял, поклонившись, так и рухнул лбом в пол.

Хозяйка разулыбалась, зашелестел её смех. Мороз прошёл у меня по коже. Жуткий, смертный мороз. Колдунья расходилась, голова запрокинулась, шелковистые вороные волосы достали до пола, она хохотала, открыв до предела рот, так что мы, поклонившиеся, видели её белые зубы и розовую глотку.

Прибирались до ночи. Под окнами и в доме. Юродивый был с нами. Всё ни по чём. Лучше бы он помер, а не тот мой сосед. Не потому, что я его знал, нет. Мы друг друга не знаем, друг на друга не смотрим, говорить не способны. Выносили сор, труп, сбивали стол по низу досками, сверху скатертью новой покрыли, сносно стало. Стряпали на кухне ужин. В ларец провалились усталые, я, по старости – без рук, без ног. Одно благо – заснул быстро, только и чувствовал через сон боль в суставах.

Вывалился от неожиданности на зад, только глазами захлопал. Свет струится, слепя. Непривычный, не дневной… Хозяин!

Поспешно вскакиваю на ноги. Вскакиваю, как же. Поднялся, и на том спасибо.

Хозяин улыбается нам. Свет нас слепит, он, заметив, отгораживает спиной, потом ведёт на улицу. На улице темно. Небо глубокое, тёмно-синее, без звёзд. Улыбка Хозяина светится в темноте. Знаю – просто свет падает из окон на улицу, вот и блестят белые зубы. Он – выдающийся человек, наш Хозяин. Статный, добродушный, с открытым лицом и достойными манерами… Колдунья иная при нём, ласковая, услужливая, стоит у его плеча на цыпочках, заглядывает в ясные глаза, ловит каждое слово. Он обычно приобнимает её за плечи. Сегодня она не льнёт к нему, осталась где-то в доме. Мы становимся перед Хозяином в полукруг. Он вздыхает, оправляет расшитую шапочку на высоком лбу. Лицо его мрачнеет, наполняется усталостью, уголки губ траурно опадают.

«Что, что такое, Хозяин?» – думаем мы. «Что гложет тебя, что тревожит?»

Он вздыхает, отнимает руку от глаз, смотрит вдаль.

– Говорят, далеко, по другую сторону от наших гор, лежит туннель, прорытый руками и животными лапами. Идти по этому туннелю нельзя, только ползти на самом животе, вниз, вниз и вниз, не поднимая головы, пока не упадёшь в ледяной колодец, а потом надо плыть. Плыть на дно. Где-то там, в иле, спрятан серебряный ключ. Маленький, крошечный ключ, чтобы открыть люк. Люк нужно открыть и закрыть на ключ, переплыть камеру, заполненную водой. Плыть вверх, вверх, вверх, и только там, в воздушном пузыре можно будет вдохнуть. От каменного мешка пойдёт новый туннель, более узкий, проточенный в горе киркой и долотом. Нужно будет лезть вверх, вверх и вверх в абсолютной тьме. В конце туннеля будет ждать железная дверь. Она не заперта на ключ, но открыть её можно только отжав руками. Внутри, в маленькой комнатке, на алтаре, только руку протяни, стоит круглая бутыль из алмаза. Но протягивать руку нельзя – изнутри дверь не откроется. И снаружи невозможно будет её отжать, пока тело узника не истлеет. Наружу можно выбираться лишь тем же путём, повторяя всё в обратном порядке… Эх, не достать мне древний эликсир, не уберечь землю нашу ото зла…

Мы приступаем к Хозяину ближе, заглядываем в опущенные глаза. Немы мы, ничего не можем сказать, ничем утешить. Мы ловим его за руки.

«Мы готовы! Готовы помочь, Хозяин! Только пойми, что говорим тебе бессловно!»

Хозяин бледнеет в темноте, тоже сжимает пальцы на наших руках по очереди, даже на руках юродивого, пусть и ненадолго. Отвлекается, смотрит на него, распознаёт новенького. И снова поворачивается к нам, бледный.

– Как я могу пустить вас туда?

Мы пытаемся настаивать, смотрим ободряюще, улыбаемся ему.

Он со вздохом прикрывает глаза, опускает руки:

– Только ради земли нашей…

Он разрешающе поводит рукой.

Бежим со всех ног. Тело будто разламывается, трещит, как хорошо иссохшая на солнце древесина. Путь до гор неблизкий, хоть и кажется, вот они, рукой подать. Кажется, лишь кажется, что близко то, что видно из окна. Нам некогда обходить хребет. Он тянется через весь горизонт, а у нас одна ночь. Мы бежим в гору, так быстро, что удерживаемся на отвесных скосах, не припадая ниц и не цепляясь за выступы руками. Катимся со склонов бусинами бисера. Оползаем на карачках каждый куст и каждую трещину в подножии. Вдруг машет юродивый. Хромая бегу к нему, не очень-то верю, что… Точно, вход в туннель. Юродивый успевает первым. Пропускаю ещё нескольких помоложе вперёд, лезу сам. Брюхо дерёт каменьями, земля вбивается под ногти, под одёжу, в ноздри… дышать едва хватает сил, места нет как следует раздуть лёгкие, вдохнуть полной грудью – со всех сторон поджимает. Сваливаюсь за остальными в колодец, несколько раз ударяюсь головой о стенки, кожу опаляет холод. Что-то скользкое проныривает под вздувшуюся пузырём рубаху, жалит под грудью. Жмурюсь от боли, но не раззеваю рта. Чёрное дно копошится, движется. Не один ил там. Серебряный ключик находят без меня. Спешу к люку, уж в глазах мутнеет, скорей, скорей… Плывём вверх во тьме. Воздух ожигает мокрое лицо. Карабкаемся по скользким стенам, нечто кидается на голову, нечто кусает за пальцы. Рот раззявлен, тяжело вдыхает, но кричать не может – немой. И прочие рты вокруг немые. Стенки сужаются, о спину отирается чья-то спина. Стараясь не мешать друг другу, продвигаемся в устье тонкого лаза. Тяжело. Едва удаётся втиснуться, едва-едва. Застреваю без конца. Протяну себя на локоть и застреваю. Камни впиваются в живот, грудь, спину, голову, бёдра. Кусаю себя за губы. Нужно успеть за ночь.

…Дверь отжимают без меня. Из комнатки от алтаря льётся слабый свет. Юродивый дверь держит. Спешу внутрь – вот уж алмазный круглый флакон в моих руках. Алтарь потухает. Всё пропадает во тьме. Лаз снова жуёт наши тела, давит и мнёт. Мы торопимся больше прежнего. Мы рады, что нашли эликсир, дорога назад, домой, в два раза легче. Мы проталкиваемся вниз, падаем в воздушный мешок, в ледяную воду, ныряем, отпираем люк изнутри, запираем его в колодце, нас снова жалят, но уже не страшно, один раз миновало и другой пронесёт, ползём вверх земляным туннелем, бежим в гору, бисером скатываемся со склона…

Хозяин стоит у порога в халате на голой груди. На его светлых волосах ровно сидит обычная круглая шапочка с кисточкой. Гляжу на его белую, не знающую загара грудь. Не замёрз бы.

С поклоном протягиваю алмазный флакон. Хозяин принимает с печальной, виноватой улыбкой.

– Добрые мои! Славные мои! Хорошие мои! Что бы делал бы без вас! Пропал бы совсем! И весь белый свет со мной!

Мягко хлопает нас по плечам. Жалеет нас. Не надо, не надо жалеть. Мы работу свою сделали, мы довольны, нет – мы счастливы. Мы проваливаемся во тьму ларца с чувством выполненного долга.

…Колдунья вытрясает нас вскоре после рассвета. Мы едва стоим на ногах, пошатываемся.

– Грязные твари! – рычит хозяйка, охаживая нас скрученной тряпицей. – Поскудники! Вымыли тут всё! Сейчас же!

…Проваливаюсь в ларец уже нечётко соображая. Всё темно и спокойно. Каждая косточка болит, каждый палец, каждая царапинка, каждый синяк. И много их у меня по старому телу. Ноет спина, стреляет в поясницу, но я однако же проваливаюсь глубже, глубже, в темноту сна…

В темноте, в маленьком незапертом чулане стоит на одноногой деревянной резной подставке старинный ларец. Сам он весь стёрт, и уж не видно, что были на нём надписи, только замок ещё крепок. Ларец открывается только снаружи, только снаружи открывается ларец! Только хозяин может открыть его, иначе никак.

Из ларца выдвигаются руки, подтягивают тело. Над гранью маленького ларца появляется светловолосая голова молодого мужчины. Сила ларца не справляется с ним. Крышка пытается вжать голову обратно, захлопнуться, но замок уже сломлен. Слуга равнодушно выбирается наружу, бесшумно ступает на пол. Из всей одежды на нём укороченные узкие брюки, низ неровный – оборвались где-то, и на коленях прорехи. Оглядывается без интереса – комната мала и пуста. Слуга, высокий и крепкий, кладёт ладонь на дверь – не заперта. Проникает в коридор.

Все слуги дома, за исключением единственного, спят без сил в ларце. Гостей в доме нет. Неверный факельный свет льётся из хозяйской спальни. Нет нужды запираться, когда все остальные на замке.

Молодой слуга бесшумно пересекает коридор, бросает взгляд в зазор. Яркая картина предстаёт его внимательным глазам. Комнату освещают шесть факелов. Всей мебели в комнате супружеская кровать с отдёрнутым балдахином, расшитым шёлковыми птицами и цветами. Одеяло сбилось под ноги. Хозяин дома лежит в постели, выпрямившись. Его голова на подушке, ступни ног сбивают одеяло. Он большой, белый, от макушки, скрытой расшитой золотой вязью бархатной шапочкой, до белых ухоженных стоп. Светловолосый, синеглазый, с квадратным подбородком, лоснящийся от пота, ухмыляющийся. Женщина прогнулась на нём дугой, с мукой на лице, обращённом к потолку. Блестящие чёрные пряди прилипли ко лбу и спине. Её тело в сравнении с мужским маленькое и смуглое. По изогнутой спине, по желобку между грудями сбегают капли пота. Она ахает в голос через закушенную губу. Хозяин сильными руками двигает её бёдрами, пальцы жмут без жалости. В местах их прикосновений смуглая кожа белая.

Хозяину захотелось положить руку на одну из влажных грудей, он замедлился, но продолжал не замечать фигуру у двери. Довольная гримаса на его лице имела мало общего с человеческими чертами.

Слуга не таился. Уже стоял в комнате. Факельный свет не бросал теней на неприличествующее слуге лицо – излишне благородное. Язык не поворачивается звать его юношей – очень молодой мужчина. Должен был быть грязен и болен после служения, выпавшего ему, но не был. Голубые глаза смотрели строго, челюсти сведены, губы поджаты, чуть подрагивают ноздри. Он видел что-то отвратительное.

Хозяин резко опомнился, словно кашлянули у него над ухом. От слуги не исходило ни звука. Хозяин поднялся на ноги, не предпринимая попыток скрыть наготу любовницы, хотя бы накинув на неё во многих местах сбившуюся с кровати простынь. Он сразу запомнил этого слугу, внешность примечательна, и очень хорошо знал, что выбраться из ларца невозможно – никак, в том часть его ценности.

Какое-то время Хозяин не находил слов, чтобы заговорить. Слуга был скудно одет, стоял прямо, пол локтя отделяло светлые пряди от потолочной перекладины. Хозяин стоял против него обнажённый, в не прошедшем до конца возбуждении. Со знанием смотрел не перерождающийся у лица слуги факельный свет. Из него исчезала подвижность, неоднородность, на расстоянии локтя от лица он становился ровным и статичным. Хозяин повременил становиться на колени.

– Я раскаиваюсь. Пощади меня.

Хозяин ничего не добавил про лежащую ничком любовницу. Её спина трудно ходила от дыхания, ещё влажная.

Должный быть немым слуга разверз сжатые губы.

– Лжёшь.

Хозяин окончательно понял, кто перед ним. Светлая кожа лица стала белой. Слова не помогут. Хозяин дёрнулся к окну…

Слуга нагнал ещё на кровати, жёсткие пальцы поймали за горло, слетела со светлых волос шапочка, и тут шелковистые пряди потускнели, кожа утратила молодую гладкость. Хозяин ожидал быть задушенным в минуту, но был развёрнут к нападавшему лицом. Он уже не был так молод и свеж, а его лицо никогда не было привлекательным, но сила в руках далась ему не от шапочки. Нападавший даже не душил его, а просто держал за горло, стоя над грудью на коленях. Хозяин бил его по груди, животу и лицу. Он не обращал внимания, смотрел сверху холодно, не показывая презрения.

– Чего ждёшь? – прохрипел Хозяин. Ему было не вырваться.

– Не спасти твою душу, – ровно и глухо произнёс слуга.

– Нет у меня души! – блестя глазами оскалился Хозяин. – Нет!

В его голосе не было страха, какое-то торжество, бахвальство – он начинал понимать, что не только он проиграл. Слуга услышал тёмную радость хаоса. Рука сделала, что требовалось, мгновенно. Хозяин только раз всхрипнул, словно поперхнулся.

Слуга сошёл с постели, смотря строго перед собой серьёзными голубыми глазами. Женщина тихо всхлипывала, приходя в себя. Молодой мужчина не тронул её. Вышел из комнаты, поспешил к сломанному ларцу. Несколько минут извлекал на свет беспокойно спящие, посеревшие от работы тела. Голыми руками изломал ларец, что десятилетиями пил жизненную силу из своих рабов, быстро старя их и иссушая, выпивая энергию и волю к жизни, как нетопырь кровь. Сначала в руках слуги остались четыре стенки, донце и крышка с колечком, потом щепы. Щепы вспыхнули в загоревшемся на ладонях огне. Никто того не видел, кроме него самого. С ещё пылающими руками он пробежал коридор и отыскал на полу спальни яркую шапочку с кисточкой, спалил содержимое хозяйского шкафчика, спрятанного под кроватью, включая алмазный флакон, добытый большим трудом. Всё сгорело, праха не осталось.

…проснулся, кряхтя держась за поясницу. Будто просквозило. Вот так напасть, сквозняки, везде найдут, хоть в сундуке спрячься…

С недоумением посмотрел на стёртый до нищенских тряпок грязный камзол. Ниже всяких приличий такой носить, уже и не понятно, что камзол, куртёнка из половых тряпок. Рядом опустившийся человек из нищих, стоит на четвереньках, крутит выстриженной клоками головой, видать с перепоя, но странно, не пахнет ничем кроме сырости и пыли, а ещё землицей. Помянул про себя святого духа, так не по себе стало. Под рукой отчего-то ни меча, ни ножа, ни лука. Куда делось? Голову стянуло тяжёлым обручем. Взялся рукой, но глаз от нищего не отвёл. Стал вспоминать.

За головой колдуна шёл. Пить строго не должен был. Что же смутило, заставило оступиться? Вспомнил. Две дюжины дней в седле. Тело молодое, а уже всё ноет. Остановился на ночлег в одиноком доме с пышным садом вокруг, огромным садом за низеньким деревянным забором, выкрашенным красной краской, с насыпанными белым щебнем тропками между пышными клумбами, хозяйственными постройками и овощными грядами. Отродясь не видал столь ухоженного хозяйства.

Хозяйка приняла радушно. Мало похожая на благородную даму – смуглянка с пышной гривой блестящих чёрных волос, явно волнистых без применения одного из женских ухищрений, гибкая, подвижная, с кожей гладкой, как шёлк, мелкими, как жемчуга, белыми зубами. Ничем не похожа на знакомых мне благородных дам… и в манерах больше сердечности… Слуги у неё были крайне невыразительные, незаметные. За столом сама принимала, привечала, передавала каждый ломоть, каждую чарку из своих маленьких нежных рук в руки, рассказывала о добром хозяине дома… а потом?

Я перекинулся с земли на корточки, встал по стволу, скрипя обносками по коре. Ничего не понимая, не веря себе, смотрел сверху вниз, как растрёпанная, прикрытая жёлтой тряпкой женщина на коленях, согнувшись, просит, умоляет со слезами в глазах сидящего на второй ступени крыльца мужчину наказать её. Он молчит, смотрит исподлобья куда-то мимо всего, мимо копошащихся на земле серых нищих, мимо цветов, мимо деревьев, мимо троп, забора, гор, даже мимо неба. Женщина тянется взять его за свисающую с выставленного колена руку, но каждый раз не решается, отдёргивает.

…Кидаюсь с места в свинарник. Падаю в грязи на колени, отпихиваю здоровенную, взвизгнувшую свинью, начинаю рыть голыми руками, вгоняю пальцы со сбитыми ногтями, отталкиваю любопытный пятак, недовольные свиньи толкаются, но мне всё равно… Зачем? Не знаю, зачем. Череп в моих руках. Я плачу. Меня толкают свиньи. Зачем я вырыл его? Зачем не целиком?

– Мне жаль.

Молодой мужчина стоит в приоткрытой двери, за ним шуршит голыми коленями по гравию женщина в жёлтом. Я звал его про себя юродивым, потому что… потому что он был не похож на меня, грязного, как могильщик, безымянного, как могильный пёс, низостного, как могильный червь. Он был слишком хорош, чтобы думать о нём хорошо.

– Брат, – выдавил я из себя, приподнимая череп. Первое слово за годы. – Брат…

По щекам по новому покатились слёзы.

Он не сказал, что это я поднёс родному брату блюдо с алмазной пылью. Не сказал, что брат видел меня и не признал, заслушавшись и залюбовавшись колдуньей. Он кивнул. Женщина тихонько лепетала, положив ему под колено лоб, чтобы её наказали. А я не видел в том смысла. У меня не было на неё зла. Она осталась молода – я состарился. Она жива – брат умер. Она красива – я обессилен. Что с ней не сделай – наши с братом жизни не вернутся.

Любовь к Хозяину развеивалась, как тяжёлый дурман. Кружилась голова, я принял за похмелье, но не пил-не ел несколько лет. В ларце никто не думает о времени, выходящем за пределы вчера или завтра… Я всё думал, зачем вырыл череп. Либо никак, либо целиком. Зачем я отнял его от шеи?

Яркий как солнце мужчина отодвинул меня к стенке с пути свиней. Здоровенные коротконогие туши освободили для него место, задрав пятаки и вперив в его совершенный облик невыразительные маленькие глазки. Он опустился на колени и принялся копать, как прежде я, пальцами. Только мои были чёрные, сморщенные, искривлённые, а его – чистые и прямые. Свиньи поспешно зарыли пятаками толщиной с молодой древесный ствол, женщина протянула маленькую руку к грязи – он их всех отстранил. Я молча принимал кость за костью, потом снял источенный прорехами камзол и стал складывать в него.

Мы распахнули все двери, выпустили скот, раскрыли в доме настежь ставни, выволокли из кладовых припасы… Когда мы уходили через сад, козы уже топтались по мебели, а свиньи ворошились на грядках. Мы шли оборванные, серые с ног до головы, с воспалёнными глазами, в цыпках, ссадинах и струпьях, многие босые. С нами шла несчастная молодая женщина в жёлтой тряпке. Я нёс моего брата.

Мы похоронили его у подножия векового дуба, недалеко от гор. Вырыли глубокую могилу, выложили его по косточке, как должно было быть, потом засыпали и заложили сверху камнями. Мой добрый брат. Лучше бы ты не искал меня.

Далёкие солнца

Сиреневый бриз, запутавшись в ивовых ветвях, сбился с пути и завернул в лес, в плотном буреломе боярышника и осин теряя голову от запахов утренних трав. День просыпался.

Свет! Свет!

Проснитесь, сёстры!

Бриз, позабыв о морских просторах, опьянённый счастьем, полоскает верхушки высоких трав! Он там, в долине! Ласкает бутоны, они приоткрываются, влажно целуя его, словно пара губ, наполненных нектаром! Травы шепчутся в долине, они зовут вперёд-вперёд! Вот-вот запоют птицы!

Ах, сёстры! Как чудесно быть птицей! Нестись навстречу свету с лучшей из песен! Вставай, Солнце! Вставай, матушка! Мы ждали тебя так долго! Ну же, вверх! Выше, выше!

Бежим, сёстры, туда, за бризом, за счастьем! В простор долины, к свету! Солнце! Как ты прекрасна! Как хороша! Лучи ласково касаются верхушек трав, собирают с них сверкающую росу. Смеёмся. Хорошо! Наши души птицы – у них есть крылья, в них живут песни, древние, прекрасные, понятные без слов!

Солнце! Гладкое, как сестрины личики, нежное, как сестрины губы… Солнце! Как любим тебя, матушка! Как греет твоя вечная, ласковая любовь! Присмотри за нами, милая, родимая!

Солнце! Матушка, ты наполняешь ягоды сладостью, даёшь травам силы подняться из-под земли, прогоняешь холод, сырость и печаль!

Солнце! Солнце! Солнце!

Сёстры щебечут и насвистывают птицами, переплетают распушенные сном волосы.

– Ааааа!

Боль и ужас пронзили долину.

– Неееет!

Выдохнули бутоны губ, дрожа.

Животное набросилось на прекрасную сестричку, сминая её к земле, как молодое деревце. Отчаянно воззрились на Солнце её огромные волшебные глаза. В последний раз.

Её не вернуть. Её горе – клыки на горле! Потерю не забыть и не простить! Никогда! Сёстры, не в силах снести боль, вскрикивают, и слёзы струятся по их нежным щекам.

Нет! Не стойте! Бежать! Не стойте! Бежать! Бежать! Мы спасёмся! Им не нагнать! Никогда! Скорее! Через долину! В лес! В лес! Бежать! В лес!

Грохот за спиной. Дрожит земля, птицы напугано обрывают песни, бриз разрывают грубые страшные крики, он гибнет и ему не помочь, как и бедной сестрёнке.

Мы прогоняем мысли из головы. Только бег. Мы едины с воздухом и землёй, Солнце нам мать, она не позволит случиться беде. Если есть на свете справедливость – не позволит. Звери подстерегли её со сна, не открывшую глаз, и вот мы бежим сиротливо, поредевшей на одну стайкой. Животные не могут нас нагнать, как ни стараются. Мы всегда быстрее, быстрее самих ланей, только ветер может бежать с нами наравне.

Шум всё дальше. Мы в лесу, ноги мягко пружинят о подстилку из листвы и сухих веток, кроны смыкаются над головой, закрывая Солнце. Мы – одно целое. Мы бежим, как одно, мы дышим, как одно, мы плачем, как одно.

Наша сестрёнка… Мы потеряли её. Прелестное дитя. Она сгинула в лапах грязного животного, подкараулившего нас на поляне.

О Солнце! Как посмело оно? О Горе! В наших сердцах рана, нам больно.

Мы бежим.

Я. Когда мы так далеко, что птицы вновь безмятежно поют лучшие из песен, я отделяю мысли от общего сонма. Мы ещё бежим, но я отделяюсь, чтобы ненадолго погоревать в одиночестве, без сестёр. Они понимают. Уже неопасно. Мы бежим, чтобы стало легче, мы скоро остановимся.

Моя сестра. Моя радость, мой свет. Какой счастливой она проснулась, чтобы встретить утро. За что ей горе? Она была прелестное дитя. Я плачу. Я хочу кричать, крик должен вырваться из моей груди, я не могу больше носить его в себе, он раздирает меня изнутри когтями. Зло уносит лучших.

И вот, когда я готова выдохнуть боль, я выдыхаю изумление и страх.

Животное! Огромное животное, вцепившись лапами в мою обречённую сестру, несётся следом!

Как?!! Как ему это удаётся?!! Я не слышу грохота шагов по земле, хруста веток, шумного тяжёлого дыхания.

Мы! Мы! Бежим! Скорее! О Солнце! Мы вновь бежим. Мы должны спастись, ни одному животному нас не догнать. Почему мы не слышим его? Как ему удаётся не проявлять свою низменную натуру?

Наконец он рычит что-то.

Мы зря боялись – оно такое же, как все. Мы убежим. Оно задышит тяжело, его шаги замедлятся. Оно остановится и останется далеко позади. Но оно тащит нашу сестру. Как оно смеет?!! Её головка в светлых прядях безвольно висит, раскачиваясь на тонкой белой шейке. О Солнце! Что оно сделает с нашей красавицей?!

Я. Я кричу от боли, вырываясь из сонма. Я не одно с сёстрами. Горе сокрушило меня. Это моя сестра, моя! Я закрою её собой, я погибну, но моих сестёр ты не получишь!

Огромная лапища хватает меня. Я пропала. Прощайте, сёстры. Как больно. Оно держит меня, как и мою сестрёнку, но продолжает бежать, ненасытное.

Я ничего не понимаю. Оно должно остановиться. Нас у него две, уже две! Оно не замедляется. Сёстры бегут в ужасе.

Оно огромное, мы обе ему не помеха, я чувствую его чудовищную силу, огромные мускулы под шкурой. Я избегаю смотреть на него, моя сестрёнка лишена чувств, и я в таком ужасе, что не имею права вливаться в общий сонм.

Я смотрю на сестёр, я заставляю себя верить, что мой взгляд помогает им. Вперёд! Вперёд! Как радостно думать в сонме, и как печально думать вслед, зная, что больше никогда не соединишься с дорогими сёстрами. Пора для прощальной песни. В неё вкладывают весь дух, самое важное.

Я вцепляюсь в голову чудовища пальцами и кричу:

– Оставь в покое моих сестёр!!!

– А куда мы бежим? – вдруг спрашивает животное низким звериным голосом.

Я теряю дар речи. Животные не умеют разговаривать. Мои руки опускаются. Теперь я смотрю на него во все глаза. А оно смотрит на меня и вслед сёстрам.

Лес заканчивается, я чувствую Солнце, но она вдруг снова скрывается. Сбитая с толку, я оборачиваюсь – горы. Растянулись от края до края. Единственный путь – вверх. Бегите, сёстры! Ну же!

Бежать вверх по камню тяжело и больно. Животное отстанет. Сёстры так устали. Я уже слышу, как нестройно они дышат, и я отчаянно боюсь за них. Скошенный склон переходит в каменную площадку, сёстры без промедления спешат на другую сторону. Спускаться тоже тяжело. Камни острые…

Одна из сестёр вдруг вскрикивает. Моё сердце с болью бьётся в груди. Животное рывком бросается вперёд и подхватывает её, прежде чем она успевает упасть, неловко ступив на груду камней. Но они пришли в движение и с грохотом несутся вниз. О мои сёстры! Валуны скачут, сталкиваются, раскалываются с тяжёлым стуком! И шум поднимается, поднимается грохот, камни собираются лавиной, гора словно решила отряхнуться, как вылезший из грязной лужи волк.

…Животное подхватывает ещё одну сестру и ещё, и я в беспамятстве уже не отталкиваюсь, а наоборот держусь за его крепкую шею, боясь свалиться под камни… Сестрёнки взвизгивают.

– Бегите! – хрипло выдыхает зверь. Они пугаются его крика, а миг спустя пугаются ещё более, разобрав в животном рычании слова…

Зверь подхватывает сестрёнку, вздёргивает вверх от большого угловато скачущего валуна. Оно фыркает что-то резко. Проносится вниз, опережая камни, и вдруг сгружает нас у подножья.

Мы стоим потрясённые – ни мысли, ни сердца нет понять, что погибель отпустила нас…

– Бегите! – грубо кричит оно, опаляя нас взглядом, а само уже бежит навстречу камням. Камни взмётываются, некоторые на высоту пояса, а некоторые способны и в грудь ударить и в лицо.

Мы отмираем, отбегаем, но, как завороженные, оборачиваемся с пятидесяти шагов. Камням задора движения не хватает преследовать нас дальше. Мы стоим бледные. Бежать бы надо. Стоим. Едва сёстры уберегутся, не надо на это смотреть. Стоим и смотрим.

Зверь подхватывает пять сестёр, что вытянулись в беге по склону в последках, взвизгивая от ужаса и закрывая ладонями виски и глаза. Каменная крошка бьёт их, взметаясь при столкновении крупных валунов, сыпет как попало, по голове, рукам, ногам. Зверь подхватывает шестую и так бежит вперёд камней к подножью.

– Сёстры! – кричу я, подзывая.

Они ни живы, ни мертвы, бледны как покойницы. Подёргиваясь на ходу, торопятся к нам.

Зверь бежит вверх по склону, отталкивает на ходу разогнавшиеся валуны, не хватает сестёр, отскакивает с их пути, выпрямляется в немалый рост, простирает руки и останавливается, задерживая своим телом камни…

Повсюду камни. Оно сидит на холодной земле, не дошло до зелёной травки, растущей в тридцати шагах. Его морда опущена к груди, оно выравнивает дыхание. Нам бы бежать, но даже самая осторожная из нас стоит на месте и смотрит на следы ударов на груди и руках животного. Нам бы убежать. Мы подходим ближе.

Уж Солнце встала над макушками. Мы всё ходили и смотрели, и смотрели на него. Оно похоже и непохоже на животное. Такое же огромное, широкие плечи и узкие бёдра, толстая шея, щетинистая морда. Мех на голове светлый, глаза голубые. Да, глаза красивые, мы заметили и непредвзято признали, но в целом оно такое же нескладное и негармоничное, как и остальные животные его породы. Но оно сидело на земле, тихо и не бросалось ни на одну из нас. Разум подсказывал, сидит, оттого что ранено. Пока приглядывались, потёки синяков стали казаться не такими уж страшными, а потом и пропали. Всем девушкам известно, животные жутко живучие, недаром говорят, заживает, как на животном. Я и не думала, что в самом деле настолько быстро.

А мы ходили, рассматривая его со всех сторон, подходя всё ближе. От его запаха не хотелось заткнуть нос и грязным оно не было. Так странно. Точно были синяки и ссадины, и вот точно их нет. Мы были одно целое и смотрели на него десятками глаз. Мы видели всё – худые жилистые лапы, короткую щетину, крепкие кости, натягивающие шкуру, валики мышц, расходящиеся веером на макушке светлые волосы. Нижние лапы были плотно закрыты чем-то до самого низа, что-то было и на стопах.

Оно приопустило голову, покорно и кротко. Мы перестали бояться.

Я. Солнце дарит нам своё тепло и заботу. Она подарила нам любовь птиц и ветра, луговых трав и лесов, а теперь она усмирила и опаснейшего из врагов. Я протягиваю руку и прикасаюсь к его плечу, и оно принимает моё прикосновение не как зверь, не хватает за руку, причиняя боль, а лишь поворачивается и смотрит будто с вопросом в глазах.

– Чем ты живёшь? – с любопытством спрашивают сёстры, собравшись теперь плотным кружком.

– Я помогаю, кому нужно, – отвечает оно, переводя взгляд с одного лица на другое.

– Ты – животное, и ты лжёшь, – строго сказала сестра, прямо глядя в его глаза.

– Ты меня впервые видишь. Всё, что я сделал, так это выручил твоих сестёр. Могла бы быть и повежливей, – оно медленно и отрывисто бросало слова, словно бы животная ярость вновь брала над ним верх. Мы отступили на шаг, чувствуя угрозу, но не убегали.

Оно не вскочило и не набросилось на сестёр, что в конечном итоге заставило нас испытывать чувство вины, словно мы задели его чувства, словно у животных есть чувства, словно им может причинить боль что-то, кроме грубой силы. Нам померещилась грусть на его морде. Рот из улыбкоподобной дуги вытянулся в понурую полоску. Глаза опасно мерцали.

Лес смыкался тёмным сводом в десятке шагов от полянки, храня холод и сырость даже в жаркий день. Солнечный свет не заходил за горы, оставив нас в тени и растерянности. Мы передёргивали плечиками, с тревогой поглядывая по сторонам, но было ещё и оно – удивительное животное.

– Мне не нравится здесь, – сказав это, оно обернулось на лес, зябко потерев плечи. Непонятно, что оно могло увидеть – сёстры так плотно окружали его; но сонм был того же мнения. Мы хотели на солнечную сторону. Но вдруг одна из сестёр вырвалась из сонма:

– Почему бы тебе не вернуться в свою стаю?

Что-то в этой идее ему не нравилось. Он прошёлся пристальным взглядом по её лицу, будто раздумывая, не обидеться ли снова.

– У меня нет стаи. Я один.

На этом слове сонм обрушился. Мысли сестёр сбились, в них не было единства. Мы не знали, что делать. Бег всегда спасал нас, в любой опасности, когда бы нам не угрожала беда, мы бежали. Но мы устали, наши сердца надсадно бились от пережитого ужаса, а животное показало уже, что не хуже любой из нас может выносить долгий и быстрый бег. Никому раньше не удавалось с нами сравниться.

Сестра шепчет, повернувшись, что оно опасно, и мы должны придумать, как спастись. Другая говорит, что оно хорошо себя ведёт, и мы могли бы узнать его поближе. Самая младшая из нас запрыгала на тонких ножках, настаивая на том, чтобы оно осталось с нами. Я смутно вспоминаю, что оно подхватило её, когда она вот-вот должна была сорваться со склона и исковеркано рухнуть в груде камней у подножия. Мне хотелось и не хотелось, чтобы оно было с нами. Оно причинило мне боль, схватив на бегу, но теперь я не думала, что оно хотело зла, возможно лишь не знало своей силы. Я стояла за его спиной. Я снова коснулась его плеча.

– Давайте вернёмся, – попросила я, и глаза мои скользнули в сторону гор, откуда отсвечивали сияющие лучи.

– Хорошо, – сказала сестра. – Но если ты не сможешь держаться наравне с нами, мы не станем ждать.

Оно опустило голову вниз и снова посмотрело наверх.

«Что это значит?», подумала я. Не имело значения – сёстры решили. Поняло оно или нет, приняло ли наше условие – неважно. Бежим.

Мы сорвались с места. Оно легко подскочило на ноги, возвышаясь над любой из нас, и побежало, бесшумно отталкиваясь от земли.

Тревога вернулась. Если животные научились двигаться так бесшумно – участь наша незавидна. Но и появилась и робкая надежда. Если животные смогли побороть свою жажду крови и необузданный голод, научились сдерживать свою силу и говорить, возможно нас ждут лучшие времена.

Мы были слишком встревожены, чтобы восстанавливать сонм, бежали, думая порознь. Животное двигалось в середине, поглядывая по сторонам, без труда держалось наравне. Медленный подъём, короткая пробежка по площадке и осторожный неторопливый спуск – никто ведь не хочет, чтобы неприятность повторилась.

Под солнечным светом проходят досадные мысли и печаль. Тот, кто казался мне несущимся по пятам кровожадным убийцей, озарённый небесным светом предстал прекрасным, как освещённый горный ручей, его спина атласно блестела, натянутые мышцы подобно водным потокам ходили под шкурой. Оно могло бы быть чужим среди нас, но не было.

Мы. Найдём поляну, нужно отдохнуть. Бежим, сёстры!

У вас нет дома?

Сонм развалился, едва собравшись. Земля зашаталась, уходя из-под ног.

– Что?!! Что это?!! – вскричали мы.

Посторонний голос проник в сонм. Мы задыхались, словно весь воздух вылетел из груди, головы тяжело кружились. Обессиленные, мы опустились на землю.

Мы сёстры. Нам доступно думать как одно, думать в унисон, одним сонмом. Нас могут окружать животные, им не подслушать наших мыслей, когда придёт беда, мы протянем друг другу невидимые руки помощи, вернём надежду и веру, согреем любовью: «Всё будет хорошо, сестрёнка», – подумаем мы: «только беги, не отставай». И теперь в наше единое и сокровенное проник посторонний.

Рядом был лишь один, кто мог – оно.

– Сестра? – не веря самим себе, спрашивали мы, робко пересаживаясь ближе к нему по ярко-зелёной траве луга.

Оно опустилось на колени, принимая наши протянутые руки, тоже удивлённое.

– Хотя бы брат, – смущённо проговорило оно.

– Что такое «брат»? – спросила одна из нас, я не видела, какая. Моё внимание было поглощено им, его чудесными голубыми глазами.

Он объяснил про брата. Я не поняла. Но будем звать его, как он хочет.

Солнце! Ты стоишь над головой, не позволяя теням преследовать нас. В низине пробегает задорный ручей – мы лежим на возвышенности, утопая в высоких травах с жёлтыми и голубыми метёлками на худеньких шеях-стебельках. Мы дышим прохладой ручья, жаром обласканной солнцем земли. Брат лежит рядом и жуёт кончик сорванной травинки. Младшие сёстры смеются от счастья. Нам так хорошо, как не было много дней. Давно ощущение угрозы не покидало нас, за каждым кустом, каждым толстым стволом в темноте нам мерещились недобрые звериные глаза. Иногда опасения оправдывались, и мы не могли чувствовать себя в безопасности, где бы ни были.

Брат спрашивал, что тревожит нас. Мы не сказали. День был слишком хорош, чтобы отравлять его рассказами о животных. Он замолчал, погрузившись в задумчивость.

Лежать было так хорошо. По ногам будто бы пробегали волны, усталость медленно уходила, по капле впитываясь в землю, а земля в свою очередь выдыхала в небеса волны зноя, отчего голубизна наверху струилась и рябила.

Потом брат ушёл. Мы не хотели отпускать. Одному опасно, в лесу живут дикие звери. Да и что это за мысль, бродить в одиночестве, как распоследняя бессемейная тварь? Но он убедил нас, что вернётся.

Мы сидели на земле, с тоской глядя ему вслед, как если бы животное разорвало наши узы и отобрало у нас сестру, а мы смотрели бы издали, как оно сокрушает её тело и душу. Животного не было, зато боль была. Он пришёл нежеланным чужаком, а уходил любимым братом.

Справившись со слезами, мы вдруг поняли, что оказались привязаны к одному месту, и если беда придёт раньше брата, мы либо побежим и потеряем его, либо погибнем.

Тоска мучила нас. Мы собирали ягоды боярышника и ранетки, сладкие коренья и сочные листья, ели без охоты. Каждый поворот головы туда, где исчезла из вида его спина, выдавал о чём были все мысли. Мы затаились в траве, словно детёныши, дожидающиеся мать. Наша мать, тем временем, царила над землёй с неба, как всегда днём, но сегодня нас это не утешало. Мы ушли далеко от привычных мест. Усталость не прошла до конца, столько всего случилось с утра, что невольно наворачивались слёзы на глаза.

Раздались первые всхлипывания. Мы попытались укрыться в сонме, и скоро все плакали, долго, до опустошения, пока не уснули там же, в траве.

Когда мы проснулись от тяжёлого знойного сна, поляна была пуста, к счастью и к великой досаде. Сестрички вглядывались вдаль, но его не видели. Вдруг ночь застанет его одного в лесу? Вдруг животное нападёт исподтишка? Хотя это были глупости – наш брат сильный и быстрый, как ветер, и прекрасный, как солнечный день. Солнце уже перешло на другую половину неба, предвестие сумерек.

Вдруг он не успеет? Холод пробегал по моей коже несмотря на сухую жару. Лучи укорачивались, и серый беспрепятственно вмешивался в прозрачную голубизну, наводняя её, как грязь, свалившаяся безобразным комком в родниковую воду. Грязи становилось всё больше и меньше надежды. Она была крошечной, мы не издавали ни звука, боясь спугнуть её. Уход Солнца нёс печаль, удесятерённую против обычной. Полукруг над верхушками деревьев выпустил последний синий лепесток перед тем, как ускользнуть.

Он. Я вскрикнула. Крошечная полоса силуэта на фоне багряного всполоха бешеным вихрем, вырастая в размерах в десятки, сотни раз, прорезая воздух, пронеслась, падая на колени около меня.

Он крутил головой, готовый наброситься на кого угодно.

– Ты… здесь? – с запинкой выдохнула я, боясь поверить своему счастью, протягивая руки, чтобы обнять его.

Он прижал меня к груди. Он был горячий и пыльный, я чувствовала тела сестёр, обвешавших нас со всех сторон, их дыхание и тёплые слёзы. Счастье вернулось.

Мы потянули его в низину, к ручью. Мы смыли пыль и жар с его лица и плеч. Нам было хорошо, мы запели, отгоняя ночную тьму:

Солнце, мать родная наша,

Сделай нас белей и краше

Мы зачёрпывали тёплую воду, поливая его широкую спину. Дослушав до конца первый куплет, он мягко высвободился и по поясницу скрылся в воде, выныривая вместе с целым каскадом, струящимся по груди и горлу, срываясь полноводными потоками с мокрых волос, подбородка и носа.

Пусть пугает тьма прекрасных,

Не учи покорно жить,

Не толкай в объятья павших,

Не спускай проклятья им.

Пусть живут девицы в поле,

На поляне у реки,

Ищут дом себе на воле от весны и до зимы.

– Что это? – спросил он, ладонью смахивая струи с лица.

– Наша песня, – его вопрос рассмешил нас.

– Откуда она?

– Что значит откуда? – улыбались сёстры. – Мы родились с ней.

Темнота проглотила лес и поляну и наполнилась ночными тусклыми звуками. Птицы не пели, лишь шелестел сонный ветерок и журчала вода в ручье.

Мы собрались рядом с братом.

– Ты боишься темноты? – робко прошептала младшая сестра.

Он не ответил, вновь о чём-то напряжённо раздумывая. Я не видела, но знала потому, как он замер без движения, сомкнув вокруг нас объятия.

Он сидит на лугу, когда мы просыпаемся, смотрит на золотой круг солнца, касающийся распушенных верхушек трав. Луг пахнет сладко. Нет вокруг ярких кричащих цветков с большими лепестками по кругу, богатых красками соцветий, ярких, кричащих о красоте бутонов, только крошечные, в пять раз меньше ногтя сиреневые шишечки и лёгкие, как крыло бабочки белые цветочки в большом полотне сочных зелёных трав. Я наблюдаю из-под прикрытых век. Сёстры лежат рядом, только брат сидит, сложив руки на коленях, смотрит прямо на мать, на солнце. Она по-утреннему умытая, свежая.

Включаемся в сонм. Всем хорошо. Спокойно. Вставать не хочется. Продолжаем нежиться в травах. Брат с нами. Он не растворяется в сонме полностью. Мы не переживаем – он особенный. В сонме он… пожалуй… какой? Он самый сильный. Сильнее животных. Несколько сестёр оглаживают его легонько пальцами по одежде. Ткань толстая, плотная, он скорее видит, чем чувствует ласку. Одна из сестрёнок приподнимается. Её волосы красиво блестят под солнцем, словно горячий мёд льётся. Мы чувствуем её чувства. Они незнакомые, тёплые. Брат отвлекается от солнца-матушки, сестрёнка садится к нему на лежащее колено, кладёт ладони на плечи. Улыбается, глядя на него, проводит по сходящим на лоб волосам, возвращает ладонь на плечо.

…Какое-то незнакомое чувство. Множество чувств, соединённых в одно. Обычно так бывает, когда убегаешь от животных – страх, ненависть, отвращение, любовь к сёстрам, отчаяние – всё сразу. Сердце так и колотится. Сейчас – ни одного из тех, даже острой любви к сёстрам нет, но всё равно – приятно и хорошо. Толика, чуточка волнения.

Сестрёнка касается губами шеи брата.

…очень хорошо. Даже захотелось подняться из травы. Не встаю в рост, пододвигаюсь к брату. Наверное, если положить руку под край его короткого верхнего платья, тоже будет хорошо. Сестрёнка продолжает прижимать губы к шее брата, подбородку, сонм наполняется ярким теплом. Я просовываю руку под ткань – под пальцами гладко, тепло, твёрдо. Сонм вздыхает – жарко вдруг стало.

Брат ссаживает сестрёнку с колена, разрушает сонм.

– Зачем ты?.. – недовольно спрашивает сестрёнка. Я тоже не понимаю, тоже недовольна. Хорошо, что сонм развалился, а то бы раздавило общим недовольством… Трудно опомниться от тепла, даже глаза нечётко видят.

А вдруг нападение? Туман вмиг выветривается. В тревоге смотрю на брата. Он продолжает сидеть.

Сестрёнка вновь придвигается к нему, тянет руки к плечам. Он опускает её руки своими. Не понимаю. Он не даёт сонму собраться, не даёт.

– Что с тобой, брат? На твоём лице беспокойство, но ты не даёшь его почувствовать…

– Почему вы не разговариваете с ними?

– С кем? – удивляемся мы.

– С другими, – он поводит плечом.

– С кем нам говорить? – улыбаемся мы. – Только мы здесь, только сёстры.

– Ну а как же жемыжи?

– Что?

– Жемжжины.

– Что?

Он махнул рукой. Ничего не понятно.

– Как вы зовёте тех, кто гнался за нами? Когда мы встретились?

Мы онемели.

– Мы зовём их животными, – твёрдо сказала смелая сестра. – Они выслеживают нас, бросаются исподтишка, убивают. Они хуже всех зверей – лишают жизни не ради еды, а лишь из кровожадности.

– Вы видели? – спросил брат.

– Да, – сестра полыхнула глазами. – Мы видели, как у сестёр шла кровь, их глаза были открыты, но больше не видели. Они кричали и погибали.

Мы тяжело дышали, все как одна, без сонма.

– Сколько их погибло? – спросил брат.

– С начала года солнце миловала.

На его лице отразилась глубокая задумчивость.

Мы посидели немного, а потом он повёл нас туда, где должно было быть хорошее место. Две скалы стояли, прижавшись друг к другу в вечных и прочных объятиях. Из тесной расщелины дугой била белая струя водопада, оканчиваясь небольшим озером у скальих ног. Тут было сыро, но неплохо. Брат собрал укрытия из плотных хвойных лап, насыпал полы сухими иголками. У входа выложил круг камнями, дважды ширкнул руками, и на собранную сушь соскользнул подвижный кусочек солнца.

– Солнце! – воскликнули мы. – Солнце! – Мы заплясали по кругу. – Солнце! Солнце!

Мы протянули руки.

– Нет! – крикнул брат. Мы замерли. Он поднёс ладонь сверху, над рыже-красным хохолком. – Горячо.

Мы попробовали по очереди. Горячо. Ничего горячее в жизни не чувствовала. Так горячо, что больно. Сёстры потирали укушенные ладошки.

– Это огонь, – сказал брат.

– Маленькое солнце, – заметила младшая сестрёнка.

– Совсем крошечное, – подумав допустил брат. – Его звери боятся. С ним вам будет тепло и спокойно.

Мы с сёстрами переглянулись.

– Куда ты?

Руки одна за другой уцепились за него, удерживая на месте.

– Я должен.

Пальцы сжимаются сильнее, добела. Он привлекает нас под сложенный углом навес, а только потом говорит:

– Ложитесь и спите спокойно. Я оставляю вас не во тьме, а с огнём. Помните только, что он кусач и прожорлив. Он любит сухие ветки и шишки. Без них он пропадёт, но много давать нельзя. Иначе он вырастет и станет пожирать всё без разбора… не подведите меня, проследите… и не спалите тут всё.

Он поцеловал нас всех в лоб сухими губами и всё же ушёл в темноту. Нехорошо это. Не должен он уходить. Среди нас его место, не в холодной тьме.

Мы старались следить за огнём, но к исходу ночи задремали. Проснулись к рассвету. Рядом шумела вода. Зря он привёл нас сюда. Не услышать, если кто подкрадётся. Я выбралась из убежища.

Огонь у входа стал маленький. Нагнулась подкинуть шишек. Они оказались влажными.

– Ничего.

Я вздрогнула и выпрямилась.

– Дождь прошёл, – брат стоял рядом. – Пусть гаснет. Солнце встаёт.

Я потянулась обнять его. Он был чуть влажен. Я сжала объятия плотнее, согреть его. Он высвободился, полез под навес. Действительно, там теплее, там все сёстры, тёплые и мягкие со сна. Но вместо того, чтобы лечь, он потянул не проснувшуюся толком сестрицу, нашу самую смелую. Она хлопала глазами. Брат склонился к озеру, зачерпнул пригоршню. Сестрица умылась сидя на подставленном колене.

Я бы тоже хотела, но он не считал нужным меня будить. Я успела проснуться. А остальные сегодня что-то расспались. Уж рассвет забрезжился, всё лежат, закинув друг на друга руки, причмокивают во сне.

Сестра окончательно проснулась, но не торопилась подниматься с надёжного колена.

– Почему вы не пытались говорить с жемжинами?

– С кем? – переспросила сестрица.

Брат вздохнул.

– С животными.

Мы с сестрой удивлённо помолчали.

– Не понимаю, – произнесла сестра. – Они – животные. Твари неразумеющие. Как говорить с ними?

– Пойдём попробуем, – он взял сестру за руку, а она отпрянула и свалилась с его колена.

– Ты что?!

Он замер, так и не поднявшись с колен, одной ногой упираясь, чтобы встать, другую неудобно держа на земле.

– Ты веришь мне? – испытующе спросил он, обращаясь только к сестре. Он не дозволял ей звать сонм, сестрицы продолжали спать. – Веришь?

Она поднялась с земли бледная, резко вздохнула.

– Да, – хрипло слетело с её губ.

Он взял её за руку и повёл по поляне в сторону пролеска, за которым стлалась ещё одна поляна, а потом уже дикий тёмный лес. Мы боялись леса. В нём крылась опасность. На равнине далеко видно. Но брат переубедил нас, сказав, что на равнине далеко видно не одним нам.

Брат шёл впереди, держа сестру за руку, их шаги чуть шелестели в порыжелой высокой траве.

Мне не говорили идти следом. Но и не говорили не идти. Я пошла, не решаясь присоединиться, чуть в отдалении.

Миновали редкий, насквозь просматриваемый пролесок. Поляна шла широко, тёмный бор поднимался стеной в четырёх сотнях шагов. Из глади многоцветной поляны в редких рыжих пятнах сухостоя в некоторых местах торчали одинокие деревья. У одного, почти у леса, стояло на дыбах большое лохматое животное. И брат вёл к дереву сестру, и сестра шла ни жива, ни мертва.

Я упала в траву, прячась. Брат не дозволял сонм. Иначе бы сёстры уже метались в диком ужасе.

Я заметила запоздало, что животное крепко привязано к стволу верёвкой. Кроме как брату привязать некому. Великая в нём сила. Зачем он повёл сестру? Показать, что животных можно не бояться, когда он рядом? Но их много, брат один. Всё равно страшно.

Между моими родными и зверем осталось чуть более вытянутой руки. Я лежала вдали, но слышала хрипы буйно дёргающегося зверя. Он бился на верёвке, но она была крепка, и ствол молод и надёжен. Из-под косм блестели звериные глаза. Оно шумно дышало, сглатывало слюни.

Брат сказал что-то непонятное. Зверь глянул на него, будто разумел. Брат стал трогать его за передние лапы, за морду, приподнял пасть, заставил показать зубы. У зверя были клыки, не слишком большие и не много. Но мы и так знали, что не зубами они нас убивали.

Кажется, брату надоело. Он предложил сестре потрогать животное и что-то добавил невнятное, отчего зверь оживился и тяжело задышал, сглатывая. Сестра отказалась.

– Что тебя не устраивает? – спросил брат, кладя руку на шею зверю.

Сестра фыркнула. Всего не перечислить. И не о чем здесь говорить.

– Это животное! Я не понимаю, чего ты хочешь, брат!

– Сделать вашу жизнь лучше.

– Нам не нужен никто, кроме тебя, – ласково заговорила сестра, стараясь не глядеть на зверя.

– Я не точно сказал, – сдавленно выдохнул он. – Я хочу, чтобы вы жили. Много лет. Чтобы не умерли осенью.

– Я не понимаю.

Сестрица покачала головой. Я тоже не поняла.

– Просто послушай, – он закрыл глаза и потёр переносицу. – Этот… это животное хорошо поддаётся дрессировке…

– Что такое «дрессировка»?

– Это… способ сделать какое-нибудь животное полезным в хозяйстве.

– Что такое «хозяйство»?

Он снова закрыл глаза.

– Скажи мне, – подумав, начал он, – ты была бы рада, если бы можно было отучить их, – он кивнул на тушу на дыбах, – нападать на вас?

Сестра задумалась.

– Да, но…

– Отлично, – перебил её брат.

– Но они неисправимы, беспросветны, – быстро вставила сестра.

– Смотри, – одновременно с ней говорил брат. – Я был в их стае. (Я ахнула и зажала рот). Они не тронули меня. Я говорил с ними. Я говорил с ним при тебе. Он понимает речь!

Сестра недоверчиво решилась глянуть на зверя, но очень кратко. Она самая смелая из нас, но всякой смелости есть предел. Кроме смелости брата.

– Что тебя в нём не устраивает?

Сестра фыркнула.

– Дотронься до его руки…

– Нет! – испуганно возмутилась она. – Он грязный, вонючий…

Она пятилась.

– Мог бы и сам догадаться… – пробормотал брат будто не ей и взялся за верёвку…

Я лежала в траве холодная и не смела двинуться, будто сверху придавили камнем.

– Отойди, – сказал брат сестре.

Дважды просить не потребовалось. Он уволок упирающегося зверя, намотав отвязанный конец верёвки на кулак. За задними лапами зверя в земле оставались содранные борозды. Он упирался, взрыкивал. Брат не давал ему припасть на четвереньки.

Сестрица подковыляла ко мне. Бухнулась в траву рядом, уронив руки на подол. Её била дрожь. Я подтянулась на животе, обняла её вокруг пояса. Она благодарно погладила меня по голове.

…Брат вернулся довольно быстро. Тёр зверя своей одежей. Зверь был мокрый.

– Он купал это чудовище? – спросила сестрица вслух.

Я не стала отвечать, онемела. Но и так видно – купал. Брат привязал к стволу мокрую верёвку, проверил крепость узлов. Сестрица неохотно поднялась. Она остановилась в трёх шагах от зверя. Брат мыл его так, что он был весь красный, взъерошенный и отфыркивался. На морде стали заметны не только глаза и зубы, шерсти на ней значительно поубавилось. Раньше была грива поверху, грива понизу, теперь и там и там остался короткий слой тёмного меха.

И пускай мёрзнет.

Брат сжал пальцы вокруг его лапы, поднял.

– Только ради тебя, – сестра подняла дрожащую руку. Коснулась и тут же отдёрнула.

Я выдохнула, уронила лицо в траву. А когда подняла, ахнула. Сестрица трогала лапу зверя двумя пальцами. Зверь издавал десятки торопливых пыхтящих, задыхающихся звуков. Сестра словно стала глуха к ним. Стояла, как любопытный вытянувшийся суслик. Что так заинтересовало её в лапе? Я не могла включиться в сонм с ней, а если бы включилась, едва ли поняла.

Брат пристально наблюдал.

– Согласна приручить его?

Сестра опустила руки по бокам.

– Зачем он мне?

– Например… он не подпустит к тебе других… животных.

Сестра задумалась.

– Он будет беречь тебя… у тебя будет дом, чтобы переждать холодную зиму… он будет добывать еду… – с каким-то отчаянием перечислял брат. Его волосы в момент встали дыбом, а уверенное сильное лицо стало неспокойным, дёрганым.

Сестра думала.

– Как его приручить? – глухо спросила она.

Брат глубоко выдохнул.

– Он должен… должен понять, что твой отныне.

– Как это? – сестра смотрела на него.

– Как это, – повторил брат. – Это… это… трудно объяснить. Можно не объяснять?

– Ты же сам уговаривал приручить его, – удивилась сестра. – Как без объяснений? Я не знаю, что делать…

– Он сам всё сделает, – сообщил брат. – От тебя только требуется потерпеть…

– Потерпеть? – она испуганно отшатнулась.

Зверь хватал ртом воздух и сглатывал слюни. В ходящей на груди шкуре, в волосах, растущих реже, чем на морде, повисли капли.

– Это неопасно! – брат шагнул к ней, протягивая руку.

– Ты будешь рядом? – голос сестры дрогнул.

Брат вздохнул.

– Да придётся… Ляг…

Сестра скованно опустилась на траву, подперев себя локтями.

– Ровно ляг…

Брат отвязывал верёвку.

Впервые за миссию он заговорил исключительно сам с собой, по-русски:

– Что я делаю? Чем занимаюсь? На что это похоже?

Продолжил на другом языке для животного:

– Только попробуй подведи меня, тварь… землю жрать будешь…

Опять для себя по-русски:

– Какие гадости я говорю…

Он быстро намотал верёвку на кулак, сокращая расстояние для вмешательства. Девчонка позеленела, когда сверху нависло девяносто кило живого веса. Держал на верёвке, повязанной по поясу.

– Так надо, – сказал он ей, задирая подол наверх. Она машинально оправила. Пришлось снова задрать.

Безымянный тянулся головой и руками.

– Без импровизаций! – шикнул полиглот. – Только самое необходимое!

Забыл, что в нужном языке нет понятия импровизации. Нужный язык был куда беднее и проще. Безымянный был самым сообразительным из ассортимента. Страсть застила ему глаза, он трудно дышал, был на грани, но смекалистый мозг кумекал.

– Руки на землю!

Безымянный повиновался.

– Ложись! Аккуратно! Не торопись!

Пришлось самому подтягивать платье, приподнимать колено… Из её глаз смотрело отчаяние. От слепого от страсти безымянного отворачивалась. Гладил её по щеке.

– Тише, всё хорошо…

Нащупал руку. Она вскрикнула.

– Не бойся-не бойся, – срывалось с губ скороговоркой.

Безымянного не было нужды держать, он вошёл в спокойный ритм.

…Она не умерла. Смотрела, не моргая, распахнутыми обманутыми глазами. Это тяжелее всего было. Не обманывал. Не всё рассказал. Она бы не поняла. Проклятие было составлено так, чтобы ни одна из сестёр не понимала. Но она выжила уже. Успех.

Он чувствовал себя измученным под обиженным плачущим взглядом. Она не сразу смогла встать, влепила ему пощёчину ещё лёжа. Не безымянному – ему. Заслужил. С какой стороны не посмотри. Сам бы себе надавал по щекам, только на людях неловко.

Она всхлипывала и оправляла юбку. Безымянный мужчина стоял у её ног на коленях, обнажённый, отмытый и стриженный, но опять вспотевший. Развитые пластины груди поднимались к горлу – восстанавливал дыхание, по спине к пояснице скользили чистые капли пота. С его приоткрытых губ перестали срываться звуки живой природы. Он стоял на коленях гордо, победителем.

Признанному братом мужчине досталась часть его влюблённого взгляда.

– Стой! Стой! – потребовал брат. Женщина пыталась уползти. – Куда ты сейчас, когда уже всё сделала?

Она бросила раненный взгляд.

– Он знает, что твой теперь. Подожди! Дай ему опомниться.

Самая смелая женщина мира замерла.

Безымянный склонился над ней без подсказок, мечтательно поцеловал в уголок губ. Она удивилась. Она знала, что значит поцелуй. Среди сестёр было принято целовать младших, с недавних пор их тянуло целовать брата.

…Брат притащил зверя к убежищу, где спали сёстры. Поднялся оглушительный визг. Теперь, когда меха на морде стало меньше, я различила, что он испугался поднявшейся суеты. Брат показал ему сесть, и он сидел на траве у входа, пока брат объяснял про него, что он прирученный и что он принадлежит смелой. Смелая молча сидела перед зверем, не участвуя в объяснении, не пыталась ни заклеймить, не оправдать его, он касался её высунувшейся из-под подола белой стопы передней лапой. Теперь я видела, чем она так заинтересовала сестру тогда. Она была как рука брата.

Сёстры слушали настороженно. Зверь выглядел совершенно умиротворённо, мы не видели их такими.

Брат занимался чем-то непонятным в лесу за скалами. Зверь был при нём. Будто правда понимал команды. Пытался угодить. Плотно связанный вокруг пояса, он мог кинуться на брата со спины, но его это как будто не интересовало, хоть другой конец верёвки и был у брата в руке. На нас звери бросались всегда, а на брата – про брата даже разумная не знала. Размером он им не уступал, а в силе, видимо, превосходил. Должно быть, они боялись нападать на него, и этот на верёвке знал, что хоть откуда кинется, получит по шее.

Вместо ягод и кореньев мы ели обожжённую на огне рыбу. Брат со зверем наловил в озере. Зверь тоже ел. Сидел недалеко от берега, по другую сторону от огня и нас. Легко вытягивал кости лапами и складывал одной тусклой горсткой. В меху понизу морды висли белые кусочки рыбы. Мы посматривали на него напряжённо, смелая брезгливо фыркала – мех выглядел неопрятно. Гадливое выражение не ушло из её лица, пока брат не заволок зверя в воду и не устроил ему повторную головомойку. После они ушли за скалы, и сёстры освобождёно вздыхали, тихо переговариваясь. Мы со смелой помалкивали.

Я чувствовала себя такой сытой, что захотела спать после обеда, несмотря на треск— брат и зверь ломали деревья за скалой. Разумная предполагала, что для огня. Но младшая напомнила, что брат говорил не давать огню излишней еды, а что такое ствол дерева, как не излишняя еда? Разумная только пожала плечиками. Лучшего объяснения не могла придумать ни одна из нас, брат ушёл толком не объяснившись.

Мы лежали на душистой смоляной хвое. Смелая держала руку у низа живота и медленно рассказывала, что произошло с ней. Она не очень понимала, повторяла неохотно слова, сказанные братом, и мы тоже не понимали.

Вечером брат баловал нас тёплой сладкой водой – раздобыл в лесу немного мёда, развёл с горячей водой в большой чаше из глины. Странная вещь – была мягкой, как грязь, пока брат вычерпывал её из воды, потом затвердела как камень, и огня не боялась. Он её и так и эдак, подчернела только по дну. В прохладе сумерек горячая вода приятней студёной. Зверь тоже получил глоток, последним. Сидел с нами у огня, только по другую сторону, ничуть не боясь рыже-красных дымных всполохов, выжидательно смотрел на смелую.

– Чего он? – в конце концов не выдержала она.

– Он твой, – брат пожал плечами. – И будет спать с тобой. Ждёт, когда ты позовёшь его.

Она недовольно надула вишнёвые губы.

– Забыла, какой он тёплый? Ну же. Покажи ему на место рядом с собой.

Сестра сдалась. Быстрее, чем прежде. Подумав, хлопнула дважды у своего левого бока ладонью. Зверь понял моментально. Брат только успел отмотать верёвку, животное обхватило смелую покрытыми чёрным волосом лапами. Захват выглядел устрашающе, но ей не было больно. Она подалась назад, примериваясь лечь. Оно с готовностью уложило её и легло рядом. А потом почему-то стало задирать платье.

Сестра отчаянно глянула на брата. Животное вдруг глянуло на нас и потащило смелую из убежища.

– Брат! Брат! – из глаз сестры брызнули слёзы.

Мы всполошились. Не понимали, больно ли ей, не решались броситься отбивать. Животное первым стало вытирать слёзы с её щёк. Смелая замолкла от удивления. Зверь поцеловал её в щёку, как сестра, потом в шею, прижал к себе, очень близко глядя в глаза.

– Он заботится о тебе, – сказал брат.

– Он пытается сделать со мной… опять!

– Ему нужно, – уклончиво ответил брат.

– Брат, – плачуще позвала смелая, – будь рядом…

Она снова отклонилась лечь, животное медленно устроилось сверху. Брат отёр глаза ладонью и полез под навес. Разумная на всякий случай прижала к себе младшую, любопытным личиком в грудь.

Животное много целовало смелую. Лицо сестры наливалось краской. Она часто дышала с ним. Оно пыталось свести свою приоткрытую пасть с её блестящими губками. Брат, отвернувшись на нас, держал сестру за руку. Её пальцы сжимались на его ладони добела. В другой руке брата был свободный конец верёвки.

Я спала, положив голову брату на лопатку. Мы все устроились за ним. Он лежал посреди убежища, как барьер. Перед ним – смелая и животное. Мы плотными, перевитыми руками-ногами клубками – яблоку негде упасть, часть спинами упирается в подпорки навеса, девушка и зверь – свободно, почти просторно.

Я вновь проснулась первой. Лежала щекой и грудью на брате, вдыхала его лёгкий запах, чуть сладкий, как у травы с белыми бабочками цветов.

Животное не спало. Я не сразу заметила. Оно лежало тихо на прежнем месте, скорее на смелой, чем рядом с ней. Не знаю, как она выносила вес. Животное тихо-тихо целовало её щёку и шею, поглаживало лапой, похожей на руку брата, по виску. Не хотело будить, чтобы сестра не поднялась и не ушла от него. Я удивилась – глаза сестры оказались открыты. Зверь положил лапу ей на грудь, огладил отступающим большим пальцем. Он хотел от неё того же, что и вчера, сдвигал по её бедру платье.

Она не стала будить брата, даже не посмотрела на него. Положила руки своему зверю через лопатки на шею. Она часто дышала с ним. Он продолжал целовать между вдохами. Сестрица вплетала пальцы в тёмные волосы на затылке лежащей у её горла головы. Зверь замер успокоенный. Смелая полежала ещё, а потом задремала, оставив пальцы вплетёнными в мех прирученного животного.

Когда все поднялись, брат стал обходить поляну в поисках еды для огня. Мы с сестрицами за прошедший день успели скормить немало маленькому солнцу. Брат почти ничего не находил. Вздохнув, посмотрел на скалы.

– Уходим? – спросила разумная сестра.

Брат отрицательно мотнул головой.

Мы сидели у озера, умывались, зверь – у корней дерева, привязанный короткой верёвкой. Брату было неохота его отвязывать. Ушёл за сушью один. Смелая несколько раз оглядывалась на зверя, мы все поглядывали на него время от времени, только ей оно изображало улыбку, встретившись глазами.

Силуэт брата скрылся за скалой. Животное посмотрело туда, поёрзало на сырой от росы траве.

– Покажи мне себя, – с поправкой на звериные звуки раздельно произнесло оно.

Мы замерли.

Смелая оглянулась на разумную.

– От брата научился, – уверенно сказала та.

– Как птица? – воскликнула младшая.

– Покажи мне себя? – менее уверенно произнёс зверь.

– Он будто сомневается, что говорит правильно, – заметила разумная.

– Почти правильно, – пожала плечиками ласковая. – Но всё равно бессмыслица. К кому он обращается?

– К сестре.

Смелая сделала два шага от берега. Медленно повернулась вокруг оси.

Он вздохнул.

– Как будто не совсем то, чего он хотел, – рассудила разумная.

– Ну и тьма с ним, – отмахнулась смешливая.

– Солнце с ним, – недовольно поправила смелая. – Чего плохого он тебе сделал?

Лицо смешливой обиженно застыло. Смелая опустилась на колени подле животного.

– Говори снова, – попросила она у него.

Он грустно помотал головой.

– Не понимает, – пояснила разумная.

Смелая взяла его за низ морды:

– Повтори, ну же… Говори!

Он потянул наверх её платье. Надо же, опять. Он тянул её платье выше и выше. Она не уходила, наоборот, взялась за края платья и стянула его через голову, оставаясь белой, как облако, и нагой.

Зверь громко задышал.

– Ааа, – протянула разумная, – покажи мне себя – он хотел, чтобы ты сняла платье. Была нагой, как он. Сни-ми плать-е.

Зверь не стал повторять. Он водил передними лапами по смелой. Насмотревшись, прижал её к своей голой груди, зажмурился.

– Чего он? – спросила младшая.

– Не знаю, – подумав, сказала смелая. – Как будто мурлычет, как дикая кошка… тёплый, – добавила она.

Он целовал её голое белое плечо.

– Каково это, – любопытно спросила разумная, – приручить животное?

– Ничего, – поразмыслив, сказала смелая.

– Ты говорила, тебе было больно, – напомнили сёстры.

– Ну было, – она провела рукой по голове зверя, – потом не было… Он самый разумный и человечный из всех зверей…

Зверь вдруг вскинул голову. Лапа потянулась за лежащим в траве платьем. Не думала, что он дотянется так далеко. Он поспешно и неумело натягивал на смелую платье, она совершенно запуталась в рукавах и рассмеялась. Из-за скалы возвращался брат.

На животном: Хитрец, ох хитрец…

На девичьем: Мне нужно идти. Его оставлю привязанным на длинной верёвке. Наловит вам рыбы.

На животном: Иди рыбу лови!

На девичьем: Приготовьте на огне. К нему близко никому кроме смелой не подходить.

– Ты за зверем, – догадалась разумная. – Смелая приручит всю стаю?

Брат передёрнулся. Зверь интуитивно напрягся.

– Что за идея? Каждой из вас по одному… животному.

– И мы справимся? – спросили сёстры. – Даже младшая?

– Справитесь.

Брат ни на кого не глядя довязал узел, подёргал на крепость и пошёл через поляну.

– Ранняя! – окликнул меня брат.

Он бежал по полю в брусничном закатном свете. Я испугалась поначалу. Потом подумала, было бы опасно, кричал бы «бегите».

Поднялась с травы, побежала навстречу. Брат поймал под локоть, повёл за собой. У меня громко билось сердце, я не понимала, куда он меня ведёт, пока не увидела клекочущего зверя, привязанного к тому самому дереву. Зверь хрипел и едва держался на задних лапах. На этот раз брат заранее отмыл и остриг его.

На девичьем: Я слишком быстро тащил его сюда… боялся не успеть до ночи.

Я подошла ближе к дереву. Зверь был измотан. Мех на его голове был совсем светлый, на теле почти никакой шерсти. Я села на траву. Зверь облизнул пасть, сглотнул слюну.

Я протянула к нему руку. Лапа цапнула меня за запястье, потащила к себе. Брат тут же возник рядом, отвесил зверю подзатыльник.

– Утомлён, но нетерпелив.

– Не бей! – возмутилась я. – Он станет плохо думать о нас! Плохо будет приручаться.

Брат глянул странно, непонятно.

На животном: Сиди тихо! Всё погубишь! Без всего останешься! Терпи! Терпи!

Я подобралась к нему на коленях, провела по щеке. Мех был не такой уж и колючий. У зверя закатились глаза. Он закусил губу нестрашными зубами.

– Он что, хочет, чтобы его приручили? – удивилась я.

На девичьем: Очень.

– Чудно. Почему же тогда они кидаются?

– Вести себя не умеют. Не умеют говорить на вашем языке.

– Первый – тот что смелой – говорил с нами сегодня. Правда, три слова и не очень понятно.

– Научится, – брат несколько раз склонил вперёд голову. – Вы с ними не разговаривали, и они не могли научиться. Теперь научатся… Ты готова?

– Не знаю.

– Ложись.

– Ты не уходи…

На русском: Будь проклята тварь, что вас прокляла…

Безымянный был молод, в ранней поре зрелости. Он был нетерпелив, запальчив, энергичен. Пришлось гнать его двадцать километров. И полтора раза столько же тащить на плече. Сейчас он держался спокойнее, чем обычно. Лучше Ранней не знать пока всего его характера. Он был блондин, чистый, молодой, легче должен был понравиться девицам, но не годился для первой очереди из-за своего порохового нетерпеливого нрава.

Ранняя имела представление, что от неё требуется. Она легла на траву, прибрала наверх подол. У безымянного блестели глаза, он норовил отпихнуть другого мужчину плечом, и мужчина прекрасно осознавал и разделял его резоны, но вынужденно оставался на месте.

На животном: Не могу уйти. Был бы ты разумней, сдержанней… не оставишь с тобой девчонку, весь труд своей неразумностью загубишь… Тише ты! Она сама к тебе в руки идёт. Тише!

Безымянный недовольно сипел. И одновременно умудрялся сопеть довольно. Только верёвка ослабла, впился губами в губы Ранней, руками обхватил бёдра.

Ранняя пищала и всхлипывала. Нетерпеливый безымянный словно стремился наверстать за все годы… Другой мужчина, отворачиваясь, время от времени натягивал верёвку и прерывисто ругался на русском.

Была уже ночь. Брат нёс Раннюю к убежищу. Безымянный крутился то справа, то слева, пытался отнять свою женщину, но безуспешно.

На русском (вздыхая): Как тебя к приличным людям вести… Всех девок перепугаешь?

Вопреки ожиданиям, получив своё – маленькую, свернувшуюся во сне клубочком Раннюю – безымянный ни на кого не глядя улёгся у входа в шалаш. Примостил голову на высушенных сосновых иглах и почти сразу заснул.

Единственный брат сестёр долго вздохнул над спящими. Огляделся – первой пары не было.

Отыскал смелую недалеко от огня, она почти плакала. Похолодел изнутри, пока пытался разобраться в плаксивом лепете. Так и не понял, что-то про узлы. Тут заметил первого безымянного у дерева. Оказалось, женские пальцы не справились с узлами. Подозревал, что мужские тоже. Не мог же сообразительный не догадаться обойти дерево? Верёвка была достаточно длинной. Значит, не развязали. Может, к лучшему.

Темноволосый мужчина утомлённо привалился к стволу, тёр себя ладонями по плечам-коленям, греясь. До огня верёвка не дотягивалась, только до озера, а от холодного озера никакого тепла.

На животном: Извини, дела задержали.

Сообразительный безымянный понятливо кивнул. Подумав, единственный брат сестёр отвязал второй конец верёвки от его пояса. Верёвка оставила ожог. Смелая, хмурясь, потрогала красный след, будто никогда не была сторонницей данной меры безопасности. Безымянный обнял её, заговорил на своём первым:

– Помоги мне поговорить с ней.

Получив одобрение, мужчина поставил женщину у огня, взяв своими обе её руки. В тишине потрескивал костёр, пахло сгоревшими шишками, ещё сильно чувствовалась смола.

Она хмуро рассматривала в сумраке двойной красный след от верёвки по низу его голого живота и не замечала обращённых на неё тепло блестящих глаз.

– Скажи, чтобы она посмотрела на небо.

Смелая опасливо повиновалась.

– Скажи, что каждая из звёзд – это солнце, которое очень далеко.

– Скажи, что их видно только ночью и издалека невозможно почувствовать их тепла.

– Скажи, что раньше я был во тьме. Я видел звёзды, но оставался темен в их свете и не мог согреться в их лучах. Так бывает, когда солнце далеко.

– Скажи ей, что она раньше была далеко от меня, как звезда. Я мечтал о ней, но приблизиться к ней было невозможно. Я только видел её во снах, почти не представляя её, только знал, что она очень нужна мне. И теперь она близко ко мне. Она больше не одна из многих звёзд, она – солнце моё. Когда я вижу её, она согревает и освещает меня. Когда я закрываю глаза, я снова вижу её. Каждую чёрточку, очень отчётливо, и тьма отступает. Раньше я был напуган и дик, теперь ничего не боюсь.

– Зачем ты вкладываешь свои слова в чужие… уста? – требовательно вытянулась к брату смелая.

– Почему ты не хочешь поверить, что это его слова? – в облике брата проступили знаки злой усталости. У него должно было жать промеж лопаток, давить между глазами. В свете костра под ночным небом он был бледен.

– Неужели эти грубые звуки могут значить такое?

Безымянный с надеждой тянулся.

– Ты слышишь только звуки? – брата перекоробило от досады. – Тебе есть, что ответить ему?

– Я отвечу сама, – спокойно сообщила смелая. – Ступай, поспи. У тебя утомлённый вид.

– Он не поймёт тебя, – нахмурился брат.

– Поймёт, – убеждённо сказала смелая.

Брат двинулся под навес. По пути посчитал нужным подсыпать иголок. Пока он возился возле убежища и в убежище, смелая усадила безымянного у костра, встала перед ним на колени, обвела руками его бородатое серьёзное лицо и приникла губами к его губам. Он действительно понял, зря он за них беспокоился.

Прохлада не располагала, но где-то за спиной с женщины упало платье. Ей не дали замёрзнуть.

На рассвете зябко. Я проснулась, когда прохлада коснулась лица. В остальном было тепло и как-то тесно. Подумала было, сестрицы навалились, потом вспомнила.

Он спал, едва заметно вздрагивали во сне светлые ресницы. Скучно было лежать. Я легонько ткнула его коленкой. Он дёрнул головой, разомкнул веки, огляделся, задержал взгляд на спящем брате. Отвернулся, небрежно фыркнул. Сдвинулся, придавливая. Одну лапу просунул под основание косы, другой завозился под подолом. От него было жарко, губы оставляли влажные следы на коже. Я подавляла крик в горле. Становилось неловко от мысли, что кто-то из сестёр проснётся и посмотрит на нас. Он не останавливался, как будто не знал, что пора бы. Я надавила ему на грудь ладонью. Он не сразу заметил. Замер, часто, горячо дыша. Посмотрел в глаза, словно раздумывал, стоит ли обидеться. Видимо, решил не стоит. Устроил низ пасти и обе лапы у меня на груди и не подумал оправить платье. Пришлось самой.

Брат поднялся, словно дожидался подходящего момента. Не глядя, пополз к выходу.

Мы ели размягшие в огне корешки и запивали подслащённой мёдом водой. Моего зверя держал на верёвке брат, первый сидел свободно рядом со смелой.

– Снова уйдёшь? – спросила разумная.

Брат подтвердил.

На животном: Будете рыбачить?

– На охоту пойдём.

– Не советую. Они только начинают верить, что вы не бесчеловечные хищники. Придёте все в крови, скаля зубы, с мёртвой тушей?

Нетерпеливый кивнул. Сообразительный задумался, наконец заключил:

– Нехорошо.

– Нехорошо. Лучше рыбачьте. Привязать его?

Сообразительный не стал отвечать сразу, снова серьёзно задумался. Нетерпеливый поражённо смотрел на его задумчивую мину обиженными глазами.

Брату стало смешно.

– Он не зол.

– Кто спорит…

– Специально не обидит. Не специально – может.

У нетерпеливого стал совсем обиженный вид.

– Лучше привяжи его, – продолжал сообразительный. – Не хочу лишиться моей женщины из-за случайности.

Брат хмыкнул.

– …и меня привяжи, чтобы ему не было обидно.

Брат о чём-то задумался.

– Откуда ты знал, что сказать ей? Вчера? – поинтересовался он.

Сообразительный пожал плечами.

– Мы спали под мёрзлой землёй. Много лет. Год за годом. Счастливые не видели в снах ничего, кроме солнца и хороводов. Несчастные видели, как год за годом счастливые погибали, стоило прикоснуться. Раз за разом – только сомкнёшь пальцы, рука обмякала, глаза гасли. Несчастные рычали и плакали от бессилия – для них жизнь была утеряна, они безумно кидались на мёртвое тело, ещё тёплое, но не находили успокоения…

– Хватит. Ты говорил не об этом.

Глаза взрослого мужчины остекленели.

– Мои слова из моей боли. Я впервые прихожу в себя от неё… Она должна знать, что сделала для меня. Но я не стану говорить ей о страдании и смерти.

…Смелая была недовольна, когда на место ожога снова легла верёвка. Сообразительный успокаивал её непонятными словами своего грубого языка. Интонация должна была быть значительней слов. Смелая с озабоченным видом стояла рядом с мужчинами. Нетерпеливый хмуро поглядывал на неё. Ранняя беззаботно кружилась на расстоянии, недоступном для верёвки. Нетерпеливый не рыпался, только хмуро вздыхал и смотрел на неё с томлением узника в застенке.

Прирученные звери вылавливали рыбу из озера тонкими жердями. Наблюдать за их занятием было увлекательно, только когда рыба показывалась над водой, а не когда они медленно и чутко бродили по колено в воде, вглядываясь в коричневатую воду. Зоркая предложила пойти в лес за ягодой, чем лежать чего-то дожидаясь. Разумная поддержала. Мы поднялись и пошли неторопливо друг за другом. Звери не понимали, куда мы. Сначала они переступали по воде, озираясь и забыв про жерди и ловлю, потом вышли на берег, но мы уже были за пределами досягаемости верёвки. Смелая оглядывалась и махала рукой. Зверей это не успокаивало. Не успели мы обойти озеро и скрыться за скалами, нам долго, душераздирающе провыли вслед – сердце замирало.

Но потом мы вернулись, и они были довольны и недовольны одновременно. Смелая сберегла горстку красных ягодок и вкладывала теперь по одной в рот своего животного, хотя можно было разом высыпать всю горсть, не подавится. Зверь покорно стоял, не торопил её. Когда смелая подавала новую ягодку задерживал губы на её пальцах. Светловолосый, фыркая, бродил высматривал рыбу, но часто оглядывался, и потому рыба не ловилась.

Брат задерживался дольше обычного. Я не думала, что с ним могло что-то случиться. В конце концов, он самый сильный на белом свете. Мы со смелой несколько раз подходили к дереву, но узлы брата – это что-то. Легче сразу или верёвку стесать острым камнем или уже ствол ломать.

Вернувшийся в сумерках брат первым делом отвязал обоих.

– Не надо больше верёвки, – строго сказала смелая, трогая подушечками пальцев ожог на животе своего зверя. Он улыбался ей сверху вниз. Теперь уж точно не изображал улыбку, а именно улыбался.

– Разумная, – позвал брат.

Они ушли в темноту.

Мне тыкались в шею губы. Пора идти спать. Я зевнула, потянулась, Мои ноги оторвались от земли. Скоро я уже лежала на мягкой подстилке убежища. Засыпать было хорошо, тепло. Меня гладили по голове, легонько щипали за грудь и бёдра, тыкались в лицо и горло губами, но я всё равно заснула.

Проснулась первая. Должна была, но оказалось иначе. В упор смотрели два голубых глаза. Улыбнулась ему, потянулась. Он приник ко мне тесно. Неудобно было при сёстрах… Насилу вырвалась, поползла к выходу, он за мной, недовольный, фыркающий. У входа выпрямились. Брат сидел у ствола и примеривался привязать сразу двоих: высокого темноволосого, держущего в длиннопалой лапе руку разумной, и крепкого рыжего, не сводящего травяных глаз с сидящей у огня доброй.

Брат вскочил на ноги, не выпуская верёвок, его брови сурово сошлись к переносице.

Я покраснела.

– Не виноват он…

«Он», мой зверь, тяжело дышал рядом и загнанно глядел на брата.

– Он ко мне хочет… а мне неловко при сёстрах.

Брат вздохнул, успокаиваясь.

– Возьми его за руку… Отведи на то место, на поляне, у дерева. Я постелил там…

Я скованно нашарила гладкую как руку лапу под взглядами и повела его за собой. С поляны было никого не видно. Тишина, только птицы щебетали. Он ещё нервничал, оглядывался, словно подозревал, что брат передумает и догонит, а потом… Что потом? Уж брат не станет никого убивать из жестокости. Лапа крепко сжималась вокруг моей руки. Я раздумывала, как успокоить его. Вспомнила первые слова первого, как его порадовало, что смелая стала нагой, как он. Пускай помурлычет.

Я высвободила руку. Он резко остановился. Я встала на насыпанную братом сухую жёлтую траву, взялась за подол платья, потянула наверх.

Он смотрел на меня достаточно долго, чтобы мне захотелось скрестить руки на груди. Он потянулся лапой и убрал их, заменил своей горячей чистой лапой. Он не гладил, а скорее ощупывал меня. Пару раз склонялся, чтобы коснуться губами избранных мест, потом сообразил, что сидя будет удобнее. Посадил меня к себе на руки, а потом, я и глазом не успела моргнуть, уже лежал на мне. Я не стала останавливать его, хотелось увидеть его успокоенным и довольным.

Зверей становилось больше. Брат реже связывал их – им это было обидно, а мы больше не боялись. К тому же, от верёвок оставались ожоги, и жалко было, что им больно. По утрам и вечерам приходилось разбредаться из тёплого, но тесного убежища. Ночью животные оставались снаружи, грея друг друга спиной к спине. Я просила брата передать своему, что лицом к лицу было бы теплее. И брат передал мне его ответ: «Я не стану обниматься с сообразительным, как с тобой».

Днём животные уходили за скалу, что-то делали у леса по наставлению брата. Брат уходил за новой парой зверей.

В один вечер мы сидели у огня. Слева от брата ютилась младшая, а справа уже было некому. Вид у брата был утомлённый и озадаченный:

– Неловко получилось… – несколько раз произносил он, ни к кому не обращаясь.

Бодрый переглядывался с гордым, и их морды разрезали улыбки. Кажется, они были уверены, что если брат заметит, им влетит.

Сёстры двинулись к убежищу, засыпая, животные устраивались у входа, а брат сидел и раздумывал.

Утром мы нашли его на том же месте. Неловко прошли мимо, и уже вернулись из леса – он был на прежнем месте. Нас всех беспокоило его состояние. Сёстры отправили к нему разумную, звери – первого, сообразительного. Они заговорили с ним на разных языках, стараясь не мешать друг другу.

Разумная: Что беспокоит тебя, брат наш?

Сообразительный: Она осталась одна. И он один.

Разумная: Мы с сёстрами боимся за тебя…

Сообразительный: Он никогда не оставался один. Ему плохо.

Разумная: Ты бледен…

Сообразительный: …да, вряд ли он пара такой тонкой юной девочке…

Разумная: …плохо ешь и спишь.

Сообразительный: …но ты же не дашь ему сгинуть?

Разумная: Мы ведь не потеряем тебя? Не расстанемся с тобой?

Брат повернулся от одного вопрошающего взгляда к другому. Вскочил и побежал через поляну, не догонишь.

Мы беспокоились. Сообразительный повёл нас смотреть на то, что они делали за скалой. Я не понимала, что там можно смотреть. Знаю, они ломали зачем-то деревья, но чего смотреть на пеньки? Звери были оживлены, как будто предчувствовали, что их похвалят, только хвостами за неимением не виляли. Нетерпеливый тащил меня за руку, я едва поспевала, он дёргался поднять меня на руки, я решительно останавливала его. Знаю, как там кататься в его руках, когда он подскакивает от нетерпения.

Мы вышли на пригорок и пораспахивали рты. Звери довольно улыбались, следя за нашими лицами. Чуть ниже высилось огромное укрытие из древесных стволов. Младшая жизнерадостно вилась вокруг, пыталась первой вскочить по скату внутрь, и ей с готовностью подали лапы, но разумная остановила её, посчитав, что убежище без крыши и с полом волнами не окончено. Сообразительный понял про крышу и пол жестами и дал понять знаками и несколькими грубо произнесёнными словами, что понимает про крышу и пол.

Брат пришёл вечером. Позвал младшую. Звери повскакивали на задние лапы. Он глянул на них, взял младшую за ладошку и молча ушёл.

Звери сели на траву. Мой положил белокурую голову обратно мне на колени. Я гладила его – одно из редких спокойных занятий, во время которых он умудрялся не дёргаться нетерпеливо. Ему нравилось. Лежал с полуприкрытыми глазами… но сегодня что-то беспокоило его. Он нервничал. И остальные тоже.

…Единственный для сестёр брат нервничал. Младшая припрыгивала на ходу. Блаженны неведающие… Брат сглотнул.

– Ого! – воскликнула девчонка и остановилась, оробев.

Зверь был размером с медведя и рычал соответственно. Младшая посмотрела на брата. Брат встретил её взгляд. Так и спрашивал её взгляд: А другого не было?

Другого не было. Смотрел на него, здоровенного, воодушевлённого, выскакивающего, как снег на голову, вечно ждущего в ряду, что его выберут. И не дожидавшегося. Он остался один. И когда в очередной и последний раз уходили двое, долго растерянно смотрел им вслед.

Нужно было забирать одного, а оставить двоих. Но да задним умом все крепки.

Он ненавидел себя, большого и сильного. Ему впервые пришло в голову, что он какой-то не такой, не самый могучий, а какой-то неудобный, ущербный. Сидел в опустевшем стойбище на рассохшемся пне, смотрел невидящими глазами, с каменным лицом, не пил и не ел, хотя у потухшего кострища лежал его большой закопчённый кус оленины.

Надо было видеть его, когда за ним всё-таки пришли. Вокруг единственного брата сестёр сомкнулись медвежьи объятия. Лицо, плотно обросшее бородищей, осветилось, ожило. Не бросили, всё-таки не бросили. Было стыдно перед ним. Теперь было стыдно перед младшей. Но сколько не думал, не мог сообразить, какой из сестёр преподнести такой подарок. И «повезло» самой маленькой.

Безымянный переступал с ноги на ногу. Он был привязан к дереву, но оно как-то терялось за ним. Целое приключение было отмывать его и стричь густую гриву ножом. Он на всё соглашался, охотнее кого-либо из товарищей, и избавиться от шкуры, прикрывающей и греющей тело, и от кущ чёрных волос на голове. Почти что помогал себя привязывать.

Пожалуй, реши он дёрнуться с места, корни не выдержали бы.

Младшая подошла ближе, уже привыкшая к виду безымянных.

Загребёт лапой и привет, девочка умрёт не от ужаса, от переломов.

– Совсем малышка, – пробасил безымянный, задерживая дыхание, когда его могучего тела касалась тонкая ладошка.

Брат не торопил сестру.

Безымянный осторожно, словно для оценки веса, поднял её на руки, она взвизгнула, поболтала в воздухе ножками, смеясь. Брат не вмешивался.

На животном: Я отвяжу тебя. Веди себя спокойно. Положи её. Ложись сверху, не придави…

– Подожди! – вмешалась младшая. – Отвернись!

Брат смерил её взглядом. Не было желания в очередной раз «держать свечку» над деянием. И не хотелось загубить двухнедельный труд. И не хотелось, чтобы маленькая хрупкая младшая погибла в чрезмерно сильных руках. И не хотелось, чтобы медведеподобный безымянный упустил свою жизнь. И все они упустили свою жизнь. Размышления были мучительны, отнимали силу физически, утомляли…

Брат отвернулся.

– Скажи ему сесть.

На животном: Сядь.

Зашуршала солома. Напряжение чувствовалось между лопатками, хребтом – безымянный боялся навредить младшей. Она ничего не боялась. Снова стало слышно шорох. На землю упало что-то нетяжёлое. Нечему кроме платья. Брат сглотнул здоровый плотный комок в горле. Безымянный не издавал ни звука, оглушённый видом.

У неё не было сил одеться. Как бы деликатен не был безымянный, он был огромен, силён и долгое время одинок. Убедившись, что она в порядке, хоть и бездвижна, он долго копался с платьем, разбираясь, как вернуть его на белоснежное гладкое, чуть влажное от него тело. Брат не оборачивался. Когда шли к убежищу, не потребовал отдать спящую сестру, и второй конец верёвки безвольно волочился за великаном следом.

– Я думал, меня оставили навсегда, – доверительно, низким густым голосом пророкотал безымянный мужчина. – Сидел бы там, пока не умер…

Разумная с гордым ещё целовались у озера. В тёмно-синем небе светили многие звёзды. Под ногами хрустела сухая и сочная трава. Шёл второй месяц лета, проклятие было снято.

Брат вдыхал свежий ночной воздух полными лёгкими. Никто не спал. Их ждали.

На девичьем: Это мужчины. Понимаете?

Сёстры понимали. Мужчины тоже понимали.

С утра сидели у стены большой одноэтажной постройки на сваях. Её складывали из цельных брёвен, без окон. Без окон она обещала и остаться. Нечего вставить в рамы, а скоро дети пойдут. Младенцам не нужны сквозняки.

Его от души хлопали по плечам. Если тянулась погладить тонкая рука, её мягко разворачивали и устраивали на прежнем месте, поближе к себе. В кругу передавали еду, разговаривали, смеялись. Все понимали друг друга.

– Я назову тебя Василисой, – сказал брат смелой. – И тебя. И тебя. И тебя. И тебя. Только ты будешь Василиса Смелая, а ты Василиса Разумная, ты – Василиса Добрая, ты Василиса Ласковая, ты – Василиса Белая, ты – Василиса Смешливая, ты – Василиса Ранняя…

Сёстры внимательно выслушивали свои имена. Сонма больше не будет, и сёстры они не по крови.

– Ты – Василиса Младшая. Своим словом я венчаю вас. И в мире некому возразить моему слову. Вы можете дать имена своим мужьям.

– Мудрый, – сказала Василиса Смелая.

– Быстрый, – сказала Василиса Ранняя.

– Гордый, – сказала Разумная.

…Он вышел из круга. За настилом из хвои и сена Младшую ненавязчиво убеждали, что её мужа должны звать Могучим или Сильным, она надувала губки и говорила, что назовёт его Хорошим. Мужчины смеялись, самый могучий из них точно знал, какое имя ему подойдёт и держал у Младшей на талии тяжёлую руку.

Он ушёл незамеченным.

Солнце, мать родная наша…

Текст шёл по камню, оставшемуся от прежнего мира. Огромному, монументальному, бескомпромиссно прогибающему под собой землю. Если видел памятники прежде – забудь о них, потому что о камне они представлений не дадут. Лучше представить здание мавзолея, мемориал, мега торговый центр, гору… Но это совершенно точно был камень. Камень, который раньше лежал в своей невыносимой тяжести где-то ещё. Между крупными строчками стиха шёл аккуратный выдолбленный текст на другом языке. Мужчины понимали его.

Мир проклят.

С началом года к жизни будут возвращаться

27 дев и 27 падших.

Примут девы падших – все станут жить.

Не примут – все сгинут с исходом лета.

Сроку миру – 15 000 лет.

Прямой без экивоков текст бил просто и сильно промеж глаз и оставлял ощущение пустоты под сердцем.

Будь проклята тварь, что прокляла вас…

Юность

Светлый бессмертный по имени Рюрик похмыкивал под нос нескладную песенку. В споро хозяйничающем в кухоньке два на три молодом человеке не было Юриковой юношеской мягкости, угрюмой замкнутости безымянного слуги, не было мудрой доброты принятого за зверя альтруиста, спасшего мир, над которым пятнадцать тысяч лет назад поглумилась какая-то могущественная сволочь.

Бессмертный, с не оставляющим сомнений чистейшим ореолом вокруг головы, видимым лишь избранными, ухитрялся сочетать самые разные характеры, не являясь доподлинно носителем ни одного из них и при этом не ощущал, что как бы то ни было пересекает барьер между правдой и ложью. Раз он не чувствовал, то вероятно барьер не был пересечён.

Молодой человек, который, разумеется, был совсем не человек, пользовался своей гибкостью, не задумываясь, не прибегая к чрезмерной хитрости и не стремясь ввести кого бы то ни было в заблуждение. Молодой человек, который, разумеется, вовсе не был молод, хотя и переродился шестнадцать с небольшим лет назад, вёл себя своеобразно для бессмертного.

О нём по сию пору было известно лишь одному существу, и у молодого человека не возникало сомнений, что существо сохранило информацию в тайне.

Несколько месяцев назад, несмотря на тот факт, что деньги к нему так и липли без каких-либо усилий, бессмертный поселился в маленькой квартирке в том районе города, где по ночам людей на улице больше, чем днём. Более чем скромное жилище располагалось под прохудившейся крышей единственной в квартале двенадцатиэтажки. Бессмертного тянуло к небу. Что до сырого потолка, то он мало его беспокоил. Молодой человек не работал, что наверняка если бы не поставило в ступор, то по крайней мере вызвало бы недоумение ему подобных, привыкших наращивать инвесторский потенциал через немудрённый и неизобретательный физический труд.

Мир невероятной дороговизны не манил светлого. Он бы предпочёл не иметь с ним дел и даже уехать из города, если бы не навязчивый зов, не позволяющий покинуть городскую черту без обещания скорейшего возвращения. С некоторых пор зов потерял такт и безапелляционно требовал начать сближение с источником.

Это светлому тоже не нравилось. Он предполагал, что его зовёт, куда, и кто встретит его там. Фактор «кто» играл не последнюю роль в упорном нежелании подчиняться нечеловечески стойкому призыву. Там была тьма. Очень много тьмы. Безнаказанно существующая тьма. Тьма вне закона. Тьма над законом.

Светлый имел твёрдое намерение держаться как можно дальше, как можно дольше.

Кто знает, что двигало шестнадцатилетним парнем, сбежавшим из приюта, но не разыскиваемым, когда он на следующий день после возвращения с миссии взял прочный пакет, сложил в него несколько пакетиков с быстрорастворимой кашей, застиранную рубашку из приюта, подаренный единственным, ныне недосягаемым другом нож, пластиковый прямоугольник сентиментально сохранённого талисмана, короткое и тонкое одеяло – единственную вещь, данную суррогатной матерью, чтобы не замёрзнуть в негостеприимном мире, и несколько тугих пачек наличных.

Он не был ни хмур и ни весел, и выйдя из подъезда, пахнущего хлоркой, картофельными очистками и газетным красителем, направился в строго противоположную зову сторону.

Игнорируя его, он всё же опасался пропустить мимо ушей срочный призыв о помощи, отчего сиюминутные промельки Юриковой беспечности напрочь исчезли из его открытого благородного лица.

Он шёл долго, ни на секунду не задумываясь о направлении, и никому из встреченных по утру прохожих так и не пришло в голову задаться вопросом о характерных пачках в полупрозрачном пакете.

Добравшись до тех мест, где горизонт терялся в полях, а не тесно столпившихся многоэтажках, он вдохнул прохладный воздух, сдобренный взвесью чего-то химического, но не супер-полимерного, а старомодно-горючего. Поля на поверку оказались не посевными, а взлётными. Бессмертный забрёл на аэродром.

Воздушные корабли стояли справа на надёжной почве.

Бессмертный если и раздумывал, на его лице это не отобразилось. Он развернулся и направился в город.

Примерно через три часа после утренней прогулки, он стал обладателем контрольного пакета акций, через шесть часов, несколько безрассудно крупных ставок и разговора с глазу на глаз, единоличным обладателем дышащей на ладан авиакомпании эконом-класса.

Экс-владельцы покинули собственный офис довольные сделкой. У бессмертного к концу дня не осталось на руках ни малейших средств. Он не торговался сознательно, предчувствуя, как обернётся дело, он даже опасался, что заплатил недопустимо мало.

Акции начали расти без какой-либо причины с самого утра. Бессмертный испытывал везение в казино, а оно уже работало вовсю без дополнительных стимуляций.

Покрыв доставшиеся в наследство долги, бессмертный взял заём, который был отработан в первый месяц грузоперевозок. Молодой человек смотрел на рабочих лошадок критически. Жизнь людей он бы им не доверил. В последующие месяцы бессмертный освоил профессию лётчика, и фонд самолётов был обновлён на четверть. Так, незаметно, бессмертный занял по большему счёту вакантный сектор авиаперевозок. Смертные, естественно, были не в счёт.

Прежде чем приняться за самое неприятное дело, он приобрёл квартиру, зарегистрировав её окольными путями. По сравнению с предыдущей она была велика и пуста, всё так же находясь под крышей.

Со стороны движения бессмертного в секторе внушительных финансов стороннему наблюдателю должны были представиться чем-то великим – ни больше, ни меньше рождение супер-олигарха, из тех что в курфюрсты из навоза. Но дело в том, что…

Это был Рюрик. Светлого бессмертного звали Рюрик. И ловко продуманные операции с наличными, перевозка грузов, казино, обновление авиатранспорта, договорённость с банком, сделка с бывшими владельцами… всё это, как и многое другое … здравомыслящему человеку казались далеко не тем, чем были в глазах упомянутого бессмертного, и вряд ли отвечали олигаршему видению действительности.

Для начала он не относился к происходящему как к чему-то реальному.

Во-вторых, он выглядел взрослым и думать забыл, что формально не является совершеннолетним, решительно расписываясь в контрактах и договорах… что в случае детального разбирательства… да. Это, разумеется, была лишь формальность.

В-третьих, солидный промежуток времени после ухода из маленькой квартирки в двенадцатиэтажке и перед входом в новую квартиру в недавно построенном жилом небоскрёбе в восприятии бессмертного имел свои рамки. Если верить календарю, прошло чуть больше полугода. Если верить ощущениям Рюрика – день.

Потерянность во времени можно было объяснить тем, что за упомянутые полгода Рюрик ни разу не спал. Не умышленно. Просто забыл.

И сейчас, оказавшись в пустой квартире, с высокомерием обозревающей окнами столпившиеся в ногах многоэтажки, Рюрик поражённо закрутил головой, не понимая, как оказался в этом месте.

Он хлопнул себя по груди и бокам, с недоумением разглядывая дорогой серый костюм, лакированные туфли на ногах… Он всё помнил, эти полгода, как ходил на аэродром, как разговаривал с бывшим владельцем флотилии, человеком лет пятидесяти трёх, с непропорционально маленькой по сравнению с упитанным телом головой, для пущего эффекта очень коротко остриженной, с валиком кожи на затылке, потеющего, с крупными порами и четырьмя несбритыми волосками под наметившимся вторым подбородком. Помнил, как ходил подзаработать в казино. Женщину-крупье полнил пёстрый фирменный жилет, она чувствовала себя неуютно в штанах старомодного кроя, тушевалась в его присутствии… Рюрик играл, не зная правил, как всегда, и выиграл… помнил, как словоохотливо его просвещал старый пилот, в быту человек сдержанный, сухой и молчаливый, помнил, как ему по первой просьбе, стоило лишь зайти в аттестационную комиссию, принялись выписывать лётные документы… помнил, крошечную женщину, у которой покупал в типографии пачку трудовых книжек… помнил лак на ногтях женщины, с которой прожил сорок три дня – цвет освежёванной рыбы, поблескивающий, словно влажный, сизо-розовый…

Не помнил, как ночь сменяла день, не помнил, что подтолкнуло его круто изменить жизнь, не помнил, как отправлялся на миссии, не помнил имя женщины с рыбьими ногтями, не помнил, как пришёл в квартиру…

Он крутанулся в другую сторону, словно надеясь, что морок рассеется, но увы.

Рюрик затравленно уставился на стены исподлобья. Теперь уйти было невозможно. Богатая жизнь не отпускает из своих лап за так. Иначе бы она не стала богатой жизнью.

Кое-кто мог его заметить. Тот, кого следует поостеречься.

Рюрик закрыл лицо руками. Задёргавшееся от расстройства сердце, скакнув, обожгло горло. Зов. Не тот, что дёргает через пространство и вываливает на голову нуждающимся. Тот, что заставляет встать на ноги и идти.

Бессмертный посмотрел в окно. Было утро. Была осень. Был только один выход. Укрыться от вездесущей тьмы можно лишь во всеуслышанье заявив, что ты свет.

Рюрик откуда-то это знал.

Тем не менее, добравшись до места, где зов стал запредельно мучительным, бессмертный остановился и сел на бордюр, отделяющий стойкий осенний газон от площади, на которой высилось колоссальное строение. На самом деле он просто в очередной раз пришёл в себя и одновременно в ступор, так как решение явиться сюда противоречило его воле… пусть и было предсказуемо.

Где сидит фазан

– Здравствуй.

Сухощавый старик улыбался, сутуло замерев в шести шагах. Ему должно было быть под восемьдесят, но высокий рост, сверхъестественная модификация внешности и подтянутость не позволяли дать больше семидесяти трёх. Он был во всём чёрном, словно монах. Плащ, не такой уж тёплый для поздней осени, красноречиво висел на выпирающих костлявых плечах. Кроме плаща старик носил седые волосы длиной по плечо, ухоженную бородку и усы. На лице его застыла дружелюбная усмешка, судя по характерным морщинам обитающая там не первый год.

– Здравствуй, – проигнорировав внешнюю разницу возраста, ответил Рюрик.

– Что же ты не поднялся? – старик вопросительно вскинул брови. – Уже одиннадцать. Наследники вот-вот разъедутся.

По-отечески мягкий упрёк выдавал природу старика.

– Не хочу, – без неприязни буркнул Рюрик, опуская взгляд.

– Надо, – убедительно произнёс старик.

Бессмертный снова без энтузиазма глянул на него. Старик был не прост. Ему могло быть больше восьмидесяти. По крайней мере, он не производил отталкивающего впечатления.

– Там тьма, – добавил Рюрик, проверяя его.

– Куда ж без неё, – вздохнул старец, всколыхнув очень светлый и густой ореол вокруг своей тщедушной фигуры.

Рюрик поднялся. Старик, не остерегаясь, повернулся сутулой спиной, неторопливо шагая к огромной шишке на теле города, к его мозгу, его раковой опухоли. Отсюда во все части света шли косноязычные, бессловесные зовы, настойчиво толкающие на выгодные кому-то поступки. Те, кому выгодно, находились поблизости, пили кровь трудовых успехов наций, провоцировали войны и переделы власти, распределяли природные ресурсы, мать их…

Рюрик ненавидел их заочно… старик несколько смущал. Не похож на алчного любителя роскоши.

Но ведь подлинная власть она не бесхитростная падкая на блеск сорока, хватающаяся за самое броское. Власть доподлинная не стремится привлечь внимание и не пускает пыль в глаза… она пристраивается невзрачной пиявкой, посасывая кровь, но не всю, а так чтобы не убить…

У старика был характерный рисунок губ, не столько внешний вид, сколько зафиксированное положение – он привык распоряжаться, командовать и решать за других, господин по рождению, хотя, поговаривают, к генетике господство отношения не имеет. Рюрик сомневался.

Пока шёл за стариком, в голове сохранялась ватная пустота, словно мозги подменили наполнителем для мягких игрушек. Бессмертный послушно шёл следом, словно пол стал зыбким, словно под ногами были сплошные ловушки, словно если наступишь мимо следа умудрённого годами старика – рухнешь во внезапно разверзшийся люк, в кипящую лаву, в вязкую болотистую трясину…

Подтянутые лакеи в безукоризненных костюмах услужливо распахнули двойную дверь. Створки украшал барельеф, мелкий и хлопотный. Засеянные поля, леса, река, тучные стада, дикие и одомашненные, хоругви, одиноко парящий в небе орёл, царящий над суетливой земной жизнью.

В коридоре с выложенными аккуратными белыми плитами стенами – сверкающе белыми, как кварц, но Рюрик не слышал, чтобы кварц использовали в отделке – горел мягкий свет. Люстр на потолке высоко над головой не было, светильники располагались на уровне чуть выше головы на стенах и изображали факелы, чьи навершия не венчали привычные лампочки, на них были конусы чего-то походящего на огонь, но не реагирующего на хлопающую дверь, дыхание и прочие сквозняки, что-то статичное. Огненные конусы лежали на выступах из того же самого кварца, крепящихся к стенам без зазоров и намёков на стык.

Рюрик вдохнул не вызывающий доверия воздух.

Мягкость антуража не вводила в заблуждение – некоторые знают, как понравиться, и не стесняются этим пользоваться, но это ещё не значит, что ими двигают добрые побуждения.

Монашеский вид старика дополнил впечатление от лестницы, похожей на расширенный комфортный вариант древних религиозных пещер-убежищ, только они шли вниз, под землю, а эта лестница стремилась вверх.

Ступени кончились. Бессмертный с замиранием сердца смотрел на темнеющий впереди проход. Арка. Овеществлённый вход в другой мир. Рюрику упорно казалось, что по ту сторону другой мир, не тот в котором возможна умиротворённо тихая белая лестница.

Старик прошёл грань лёгкими шагами и обернулся. Откровенно отеческое подбадривание на его лице поставило Рюрика в тупик. Сердце снова дёрнулось. Бессмертный отступил на негнущихся ногах и вздрогнул от неожиданности, задев что-то плечом.

Это было другое плечо. Рюрик не заметил, что следом шёл молодой мужчина. Светловолосый, крепкий, с мужественным подбородком и здоровым цветом лица, нетипичным для местных широт со страдающим от недостатка йода и солнца населением. Взгляд старика адресовался ему.

К Рюрику он обратился словами. Вежливо и ненавязчиво:

– Прошу.

Рюрик прошёл внутрь.

В зале было не так уж и темно, всего лишь сумрачно по сравнению с согревающе солнечной теплотой лестницы. Сиротливый зябкий свет был тем же, что и на улице, словно стремился убедить, что не было никакого перехода в другой мир, но вот что не состыковывалось – окон не было.

Зал был огромен – во весь простор купола. Немногим уступала его габаритам столешница грандиозного Стола. Рюрик узнал в нём источник непреодолимых зовов, но сердиться больше не мог. Стол не позволял.

Старик и молодой мужчина, ставший рядом с ним, внимательно наблюдали за его реакцией. На лестнице Рюрик было подумал, что на поддержку старцу явился верный телохранитель, но теперь разглядел одинаковый наклон головы, одинаковый взгляд и пресловутый властный рисунок губ. Перед ним были отец и излишне молодой для такого отца сын.

Зал поражал, и двое не сводили глаз с его лица, закономерно ожидая предсказуемых выражений восторга.

Рюрик не торопился с восторгами.

В зал вело двенадцать арок. Каждая отвечала за свой мир, а то и за несколько. Так бессмертному казалось. По лестницам шли ноги, торопливые, негромкие. На стеллажах вокруг Стола лежало оружие, на стенах висело оружие, у спешащих было оружие.

Зал наводняли люди и нелюди. Их было ужасно много, девяносто шесть, не считая двоих выражено светлых, пришедших вместе с ним. На секунду Рюрика охватило что-то вроде боязни сцены и инсектофобии… все эти существа налетели и шумели как полчища саранчи… но самыми страшными были те, кто не издавал ни звука.

Стол вышвырнул навстречу пришедшим и подчёркнуто сторонящимся друг друга троноподобные стулья, безапелляционно приглашая сесть, но всеобщему полнейшему замолканию способствовало не это.

Рюрик увидел знакомое лицо. Оно излишне исхудало и как-то померкло, однако старый враг ещё был крепок, его нельзя было списывать со счетов. Тьма наполняла его до краёв. Хлёсткий, преувеличенно прямой сосуд тьмы. Под его взглядами неорганизованное серое человеческое месиво присмирело и расселось по стульчикам. Как подгоняемая хлыстами скотина по стойлам.

Рюрик боялся встречи с ним. Тёмный, справившийся с его работой. Что-то запредельное отказывалось сложиться в сознании в последовательную, обоснованную схему, обдавая иррациональным холодком ужаса. Рюрик боялся и честно признавал про себя нелестный для самолюбия факт. Самолюбие не подавляло Рюриковых инстинктов. Страшно было попадать в поле его зрения, страшно смотреть в многооттеночные тёмные хризантемы радужек вокруг холодящих провалов зрачков.

Тёмный взглянул на него без особого любопытства, запоминая внешность. Можно не сомневаться, узнал. Кое-что заставило Рюрика на время позабыть о детском кошмаре.

Противоположная сторона Стола была темнее адовых подземелий, темнее прожжённых сигаретными бычками зрачков кошмара детства.

Первоисточник тьмы, не считаясь с другими и не отвлекаясь на них, сидел за Столом и смотрел прямо на Рюрика, зловеще потирая подбородок. Всякое движение в его исполнении было бы зловещим. Природа или неприрода одарила его бессмертием и располагающей наружностью, но как бы то ни было, он оставался тьмой, болью, вестником смерти. Его взгляд имел физическую плотность и вес, и метафизическую болезненную тяжесть. Его взгляд причинял мучения… И на нём была печать проклятия Рюрика!

В пронзительный момент откровения воспоминания выстроились по полочкам, восполняя многочисленные бреши когнитивных сбоев Рюрика, перед глазами пролетела семнадцатилетняя жизнь. Он не чувствовал необходимости и силы и никого не проклинал за исключением единственного раза.

Рюрик побледнел. Рука нашарила спинку стула. Бессмертный сел.

Стол низко утробно прогудел, словно гигантское животное, обнаружившее глупого заплутавшего детёныша и упрекающее его за несносное поведение и причинённое беспокойство.

Почти знакомый старик стоял слева, а его сын сидел справа. Здесь, за Столом, в глазах у Рюрика перестало кружиться и рябить. Он мысленно вздохнул и посмотрел на одиноко стоящего старика.

– Я – Арист из рода светлого Святогора, – наконец представился он, – первого бессмертного на земле. Добро пожаловать в Совет, бессмертный, приветствуем тебя. Назови своё имя.

– Рюрик.

Заявление было повторно прокомментировано Столом низким гулом.

Арист сел. Вслед за ним поднялся полноватый старик через два места слева. Восточная внешность, абсолютно чёрные и прямые, как отутюженные волосы, свисающие с плеч на лопатки, борода и усы такие же гладкие молодым лоском, не раскатанные по груди, а уложенные единым клином едва не до пупа обширного, покрытого грубой блёклой материей брюха. Волосы, как ни странно, не крашенные, но витает что-то такое у фигуры, приводящее внешний облик в соответствие с устоями общественной морали, ворожба. Одежда представляла собой балахон ручного шитья, просторный, к счастью той же общественной морали, дополненный более светлыми, словно сильнее застиранными штанами, видимыми в прорези балахона – иначе тучному старику было бы тяжело двигаться. Старик с пористым смуглым лицом и тяжёлыми надбровными дугами умел несмешно носить свою несуразную веку одежду. На отёчных руках не было ни одного украшения.

– Я – Гедеон, – имя не пришлось Рюрику по душе, – из рода Кира. Старший наследник тьмы.

– Я – Виктор, – поднялся ещё не поседевший мужчина в годах между выступившими, – из рода Вия. Председатель Совета, наследник тьмы.

Каштановые волосы, вьющиеся к концам, на голове, которую равнодушно много лет подставляют любой погоде и без раздумья суют в любую среду. Щётка усов, чтобы что-то скрыть… Ошибка? В ауре нет постыдного следа. На широких плечах небрежно висит не запахнутый до конца плащ, спускающийся до щиколоток. Под ним всё черно, неразборчиво, но одежда какая-то вполне для мира обычная, только на ногах не туфли, а сапоги с голенищем, не доходящим до колена сантиметров на одиннадцать, миллиметры допустимо не прикидывать.

– Игорь, – в свой черёд негромко высказался старый враг не вдаваясь в уточнения.

– Руслан, – ударил по задрожавшим кругом аурам низкий голос большей тьмы на другой стороне Стола.

Рюрик дважды поборол желание передёрнуться. Тьма издали дошла до него, контур ауры не пошёл рябью, её правильная светлая сфера была в мгновение охвачена, обволочена, облизана и поглощена тьмой, так что и на спину хватило.

Бессмертный постарался вывести гадливость через глубокое дыхание, в обратном случае следовало бежать без оглядки, а бежать было поздно.

– Я – Рихард, – поднялся на ноги подтянутый и крепкий мужчина, соседствующий с Игорем, – первый сын Ольгерда. Наследник тьмы.

Посеребрённая голова на три сантиметра уступала бессмертному в высоте. Одежда этого была выдержана в строгом деловом стиле. Тёмно-серый костюм безупречного кроя сидел как влитой, несмотря на фабричное производство. Смертные роста и лет Рихарда бывают плотнее в торсе и уже в груди – было место спрятать оружие. Набор коротких ножей у пояса и кинжалы или даже короткие мечи у вытянутых сегментов щиколоток и щитки у предплечий.

Люди и нелюди назывались своим чередом, прямо-таки болезненно боясь нарушить известный им порядок. Рюрик не старался запомнить сыплющиеся из решета, как снег на голову, сведения, но за полчаса, ушедших на представление, не мог не заметить, что чаще всего воздух сотрясали слова «наследник тьмы». Рюрик начал думать, что ему повезло столкнуться с Аристом. Хотя, вероятно, старика ради пресловутого комфорта подопечных простимулировал тот же Стол.

В конце формальной процедуры на ноги в очередной раз поднялся Председатель, затрудняющийся из-за раздражения прятать неприлично хищные выступающие клыки.