Вы не авторизовались

Когда Ницше плакал бесплатное чтение

Скачать книгу

Irvin D. Yalom

WHEN NIETZSCHE WEPT

Перевод с английского М. Будыниной

Оформление переплета П. Петрова

Книги Ирвина Ялома

«Когда Ницше плакал»

Незаурядный пациент… Талантливый лекарь, терзаемый мучениями… Тайный договор. Соединение этих элементов порождает незабываемую сагу будто бы имевших место взаимоотношений величайшего философа Европы (Ф. Ницше) и одного из отцов-основателей психоанализа (Й. Брейера).

«Лжец на кушетке»

Ялом показывает изнанку терапевтического процесса, позволяет читателю вкусить запретный плод и узнать, о чем же на самом деле думают психотерапевты во время сеансов. Книга Ялома – прекрасная смотровая площадка, с которой ясно видно, какие страсти владеют участниками психотерапевтического процесса.

«Мама и смысл жизни»

Беря в руки эту книгу, ты остаешься один на один с автором и становишься не читателем, а скорее слушателем. Ну и, разумеется, учеником, потому что этот рассказчик учит. И когда он говорит: «Слушайте своих пациентов. Позвольте им учить вас», на какой-то миг вы меняетесь местами: ты становишься врачом, а Ялом – твоим пациентом, который учит своего терапевта. Ты только позволь ему это делать.

«Проблема Спинозы»

Жизнеописания гения и злодея – Бенедикта Спинозы и Альфреда Розенберга, интригующий сюжет, глубокое проникновение во внутренний мир героев, искусно выписанный антураж ХVII и ХХ веков, безупречный слог автора делают «Проблему Спинозы» прекрасным подарком и тем, кто с нетерпением ждет каждую книгу Ялома, и тем, кому впервые предстоит насладиться его творчеством.

Глава 1

Некоторые не могут ослабить свои оковы – как не могут и спасти друзей своих.
Ты должен быть готов сжечь сам себя: как ты сможешь обновиться, не став сначала пеплом?
«Так говорил Заратустра»

Перезвон колоколов на Сан-Сальваторе ворвался в раздумья Йозефа Брейера. Он вытащил из жилетного кармана массивные золотые часы. Девять утра. Он снова перечитал маленькую открытку с серебряной каймой, которую получил днем ранее.

21 октября 1882 года
Доктор Брейер,
Мне нужно встретиться с вами по неотложному делу. Будущее немецкой философии под угрозой. Давайте встретимся завтра в девять утра в кафе Сорренто.
ЛУ САЛОМЕ

Какая наглая записка! Уже давно он не помнит такого нахального обращения. Он не знает никакой Лу Саломе. На конверте нет адреса. Невозможно сообщить этому человеку, что ему неудобно встречаться с ним в девять часов, что фрау Брейер не понравится завтракать в одиночестве, что доктор Брейер в отпуске и что его совсем не интересуют «неотложные дела»; ведь в самом деле – доктор Брейер приехал в Венецию именно для того, чтобы спрятаться от всех неотложных дел.

Но он был там, в кафе Сорренто, в девять утра и всматривался в лица посетителей, размышляя, кто из них эта дерзкая Лу Саломе[1].

– Еще кофе, сэр?

Брейер кивнул официанту, парнишке лет тринадцати-четырнадцати с влажными, гладко зачесанными назад черными волосами. Сколько же времени он провел в раздумьях? Он опять посмотрел на часы. Потрачено еще десять минут жизни. И на что потрачено? Он, как обычно, мечтал о Берте, красавице Берте, которая была его пациенткой последние два года. Он вспоминал ее дразнящий голос: «Доктор Брейер, почему вы так боитесь меня?» Он вспоминал, как сказал ей, что больше не будет лечить ее, а она тогда ответила: «Я подожду. Вы навсегда останетесь моим единственным мужчиной».

Он оборвал себя: «Прекрати, ради бога! Прекрати думать об этом! Открой глаза! Оглянись вокруг! Вернись в реальность!»

Брейер поднес к губам чашку, наслаждаясь ароматом крепкого кофе и вдыхая полной грудью морозный октябрьский воздух Венеции. Он поднял голову и оглянулся. За остальными столиками кафе завтракали мужчины и женщины, в основном туристы и в основном пожилые. Некоторые в одной руке держали газету, а в другой – чашку кофе. Там, где кончались столики кафе, синевато-стальные голубиные стаи парили в воздухе и пикировали на землю. Неподвижную гладь Большого канала, в мерцании которого отражались прекрасные дворцы, стоящие по обеим его сторонам, нарушала лишь гондола, плывущая у берега. Остальные гондолы еще спали, привязанные к покосившимся столбам, криво торчащим из вод канала, словно копья, небрежно брошенные чьей-то гигантской рукой.

«Да, вот именно, оглянись вокруг, дурачина ты эдакий! – говорил себе Брейер. – Люди приезжают в Венецию со всего мира – люди не хотят умирать, не будучи осененными этой божественной красотой. Сколько я упустил в своей жизни, – думал он, – из-за того, что просто не смотрел? Или смотрел, но не видел?»

Вчера он прогуливался в одиночестве по острову Мурано. Прошел целый час, но он так ничего и не увидел, ничего не заметил. Ни один образ не перешел с его сетчатки в зрительный центр мозга. Все его внимание поглощали мысли о Берте: ее обманчивая улыбка, обожание, светящееся в ее глазах, тепло ее доверчивого тела, ее учащенное дыхание, которое он слышал, когда осматривал ее или делал ей массаж. Эти образы обладали силой и жили своей собственной жизнью: стоило ему потерять бдительность, как они заполоняли его мозг и узурпировали власть над воображением. «Неужели таков мой вечный удел? – думал он. – Неужели мне суждено быть лишь сценой, на которой разыгрывается нескончаемая драма воспоминаний о Берте?»

Кто-то поднялся из-за соседнего столика. Резкий скрежет металлических ножек стула по кирпичу заставил его поднять голову, и он еще раз огляделся в поисках Лу Саломе.

А вот и она! Женщина, идущая по Рива дель Карбон и входящая в кафе. Только она могла написать эту записку, эта красивая женщина, высокая и стройная, закутанная в меха, властно шагающая прямо к нему, минуя стоящие вплотную столики. Когда она подошла ближе, Брейер увидел, что она была очень молода, кажется, еще моложе Берты, может быть, школьница. Но этот властный облик – это что-то невероятное! Она далеко пойдет!

Лу Саломе направлялась прямо к нему без тени сомнения. Как она могла быть настолько уверена, что ей нужен именно он? Он поднял руку и поспешно отряхнул свою рыжеватую бороду, в которой могли запутаться крошки булочки, которую он ел на завтрак. Его правая рука одернула полу черного пиджака, чтобы он не топорщился вокруг шеи. Когда между ними осталось несколько шагов, она на мгновение остановилась и смело посмотрела в его глаза.

В этот момент Брейер перестал думать обо всем. Теперь для того, чтобы смотреть, ему не нужно было сосредоточиваться. Теперь сетчатка и зрительный центр функционировали просто замечательно, не мешая образу Лу Саломе свободно проникать в его мозг. Она была женщиной необычайной красоты: высокий лоб, сильный, хорошо очерченный подбородок, яркие синие глаза, полные чувственные губы и небрежно расчесанные, отливающие серебром светлые волосы, собранные в сентиментальный высокий пучок, открывающий уши и длинную изящную шею. Особенно ему понравилось то, что некоторые пряди выбились из прически и беспорядочно торчали в разные стороны.

Еще три шага, и она стояла у его стола. «Доктор Брейер, я Лу Саломе. Можно?» – Она показала на стул и села так быстро, что Брейер даже не успел оказать ей должный прием: встать, поклониться, поцеловать руку или предложить стул.

«Официант! Официант! – Брейер щелкнул пальцами. – Кофе для леди. Cafe latte?» Он взглянул на фройлен Саломе.

Она кивнула и, несмотря на утренний морозец, сняла свои меха: «Да, cafe latte».

Брейер и его гостья мгновение сидели молча. Затем Лу Саломе посмотрела ему прямо в глаза и произнесла: «Мой друг в отчаянии. Боюсь, он может убить себя в самое ближайшее время. Для меня это будет не только огромной потерей, но и сильнейшей личной трагедией, так как я в некоторой степени несу за это ответственность. Я могу вынести это, справиться с этим. Но, – она наклонилась к нему, и ее голос стал мягче, – эта потеря станет потерей не только для меня: смерть этого человека будет иметь самые серьезные последствия – это отразится на вас, на европейской культуре, на всех нас. Поверьте мне».

«Фройлен, вы, конечно же, преувеличиваете, – начал было говорить Брейер, но не смог произнести ни слова. Если бы перед ним сидела другая женщина, все это казалось бы подростковым максимализмом, но сейчас все было иначе, и слова эти стоило принять в расчет. Перед ее искренностью, перед исходящей от нее убежденностью нельзя было устоять. – Кто этот человек, ваш друг? Я знаю его?»

«Пока нет! Но в свое время мы все узнаем его. Его зовут Фридрих Ницше. Может быть, письмо Рихарда Вагнера, адресованное профессору Ницше, сможет послужить рекомендацией для него. – Она достала письмо из сумочки, развернула его и протянула Брейеру: – Должна вам сказать, что Ницше не знает ни о том, что я здесь, ни о том, что это письмо у меня».

Последняя фраза фройлен Саломе заставила Брейера задуматься. «Следует ли мне читать это письмо? Этот профессор Ницше не знает, что она показывает его мне – он даже не знает, что это письмо у нее!»

Брейер гордился многими своими качествами. Он был лоялен и благороден. Его диагностический талант стал легендой: в Вене он был личным терапевтом таких великих ученых, художников и философов, как Брамс, Брюкке и Брентано. Ему было всего лишь сорок, а его имя гремело по всей Европе, и именитые люди Запада преодолевали долгий путь для того, чтобы получить его консультацию. Но более всего он гордился своей честностью: ни разу в жизни он не совершил ни одного нелицеприятного поступка. Он достоин порицания лишь за плотские мысли о Берте, которые должны были достаться его жене, Матильде.

Так что он сомневался, стоит ли брать письмо из протянутой руки Лу Саломе. Но лишь мгновение. Еще один взгляд в ее чистейшие синие глаза – и он взял письмо. Оно было датировано 10 января 1872 и начиналось со слов «Мой друг Фридрих». Некоторые параграфы были обведены.

Вы подарили миру несравненную книгу. В ней звучит та абсолютная убежденность, которая говорит об истинной оригинальности. Как бы еще мы с женой смогли осознать, что же было самой горячей мечтой всей нашей жизни. А заключалась эта мечта в том, что в один прекрасный день придет кто-то извне и получит полную власть над нашими сердцами и душами! Каждый из нас прочитал эту книгу дважды: один раз днем, в одиночестве, а потом вслух вечером. Мы просто дрались за обладание единственным экземпляром и очень жалеем, что так и не получили обещанную вторую копию.
Но ты болен! И ты сломлен? Если это так, с какой радостью я сделал бы что-нибудь, что смогло бы разрушить чары безнадежности! С чего мне начать? Мне ничего не остается, кроме как расточать признания в своем безоговорочном восхищении тобой.
Прими, по крайней мере, мое послание с дружеским расположением, хотя это и не принесет тебе удовлетворения.
С наилучшими пожеланиями твой
РИХАРД ВАГНЕР

Рихард Вагнер! При всей своей венской светскости, будучи хорошим знакомым этого величайшего человека своего времени, Брейер был ошеломлен. Письмо – и какое письмо! – написанное рукой гения! Но он быстро взял себя в руки.

«Очень интересно, моя милая фройлен, но теперь, будьте так добры, скажите мне, что именно я могу для Вас сделать?»

Снова наклонившись вперед, Лу Саломе легонько накрыла своей затянутой в перчатку рукой руку Брейера: «Ницше болен. Очень болен. Ему нужна ваша помощь».

«Но что у него за болезнь? Каковы ее симптомы?» Брейер, разгоряченный прикосновением ее руки, был рад получить возможность сесть на своего любимого конька.

«Головные боли. Самое главное – мучительные головные боли. Длительные приступы тошноты. Угроза слепоты – его зрение постепенно ухудшается. И проблемы с желудком – иногда он не может есть несколько дней. И бессонница – ни одно лекарство не может подарить ему сон, поэтому он принимает опасные дозы морфия. И головокружения – иногда у него начиналась морская болезнь на твердой почве, и это продолжается несколько дней».

Брейер не первый раз слышал длинные списки симптомов, и это не представляло для него особого интереса, ведь каждый день через его руки проходило от двадцати пяти до тридцати пациентов, и в Венецию он приехал именно для того, чтобы отдохнуть от всего этого. Но Лу Саломе была так настойчива, что он чувствовал себя обязанным отнестись к этому случаю более внимательно.

«На ваш вопрос я могу дать лишь один ответ: да, конечно, я осмотрю вашего друга. Это само собой разумеется. Я же, в конце концов, терапевт. Но, пожалуйста, позвольте теперь мне задать вопрос. Почему ваш друг не связался со мной напрямую? Почему он просто не отправил запрос о консультации в мой офис в Вене?» – сказав это, Брейер оглянулся по сторонам в поисках официанта, чтобы попросить его принести счет, думая о том, как рада будет Матильда его скорому возвращению в отель.

Но отделаться от этой дерзкой женщины было не так-то просто. «Доктор Брейер, будьте добры, уделите мне еще несколько минут. Я не могу преувеличивать серьезность состояния Ницше, глубину его отчаяния».

«В этом я не сомневаюсь. Но я повторяю свой вопрос, фройлен Саломе: почему ваш друг не пришел на консультацию в мой венский офис? Или не посетил терапевта в Италии? Откуда он родом? Хотите, я дам ему направление к терапевту в его родном городе? И почему именно я? Кстати, как вы узнали, что я в Венеции? И что я покровительствую опере и восхищаюсь Вагнером?»

Лу Саломе невозмутимо улыбалась, пока Брейер забрасывал ее вопросами. Эта улыбка становилась все более озорной, пока Брейер вел свой обстрел.

«Фройлен, вы улыбаетесь так, словно что-то скрываете от меня. Полагаю, такая юная леди, как вы, должна любить тайны!»

«Как много вопросов, доктор Брейер. Удивительно: мы разговариваем всего несколько минут, а возникло столько сложных вопросов. Это – верный повод для дальнейшего дискутирования. Давайте я расскажу вам поподробнее о нашем пациенте».

О нашем пациенте! Пока Брейер продолжал восхищаться ее смелостью, Лу Саломе продолжала: «Ницше исчерпал медицинские возможности Германии, Швейцарии и Италии. Ни один терапевт не смог понять, что с ним, или облегчить страдания. Он говорит, что за последние двадцать четыре месяца он встретился с двадцатью четырьмя лучшими терапевтами Европы. Он покинул свой дом, покинул своих друзей, отказался от профессорского звания в институте. Он стал странником в поисках климата, который он мог бы вынести, в поисках одного или двух дней без боли».

Молодая женщина замолчала, чтобы отхлебнуть кофе, продолжая пристально смотреть на Брейера.

«Фройлен, я практикующий консультант и в своей практике я часто встречался с пациентами, чье состояние было нетипичным или непонятным. Но давайте говорить начистоту: я не умею творить чудеса. В ситуации, подобной описанной вами, – слепота, головные боли, бессонница, головокружение, гастрит, слабость, – когда пациент уже консультировался с множеством великолепных терапевтов и этого оказалось недостаточно, маловероятно, что я смогу стать больше, чем очередным высокопоставленным терапевтом».

Брейер откинулся на стуле, достал сигару и закурил ее. Он выпустил тонкую голубую струйку дыма, подождал, пока он рассеется, и продолжил: «Однако, как бы то ни было, я предлагаю даже обследовать герра профессора Ницше в моем офисе. Но вполне может оказаться, что причина его болезни, которая кажется столь трудноизлечимой, и лекарство для ее лечения могут выходить за пределы возможностей медицины как науки образца 1882 года. Возможно, ваш друг родился на несколько поколений раньше, чем следовало бы».

«Родился на несколько поколений раньше! – засмеялась она. – Какое точное замечание, доктор Брейер. Как часто я слышала, как Ницше бурчит под нос именно эту фразу. Теперь я уверена, что именно вы должны стать его терапевтом».

Доктор Брейер собирался уходить, а перед его глазами стоял образ Матильды, полностью одетой и нетерпеливо меряющей шагами гостиничный номер, но эта фраза вызвала его интерес: «Почему?»

«Он часто называет себя «посмертным философом» – философом, которого мир еще не готов принять. И новая книга, которую он сейчас вынашивает, начинается именно с этой темы: философ, Заратустра, преисполненный мудростью, решает просветить людей. Но никто не понимает его слов. Они не готовы к его появлению, и пророк, понимая, что пришел слишком рано, возвращается в свое уединение».

«Фройлен, вы меня заинтриговали – я страстный поклонник философии. Но сегодня я располагаю лишь ограниченным количеством времени, которого как раз хватит мне на то, чтобы услышать от вас прямой ответ на вопрос, почему ваш друг не может записаться ко мне на консультацию в Вене».

«Доктор Брейер, – Лу Саломе взглянула прямо в его глаза, – простите меня за неконкретность. Наверное, я слишком часто говорю обиняками. Мне всегда нравилось наслаждаться обществом великих умов мира сего, может, мне просто нравится коллекционировать их. Но я точно знаю, что я обладаю привилегией на общение с человеком вашего уровня, таким глубоким, как вы».

Брейер почувствовал, как его заливает краска гордости. Он больше не мог выдерживать ее взгляд и отвел глаза, как только она продолжила говорить:

«Я хочу сказать, моя вина в том, что я постоянно хожу вокруг да около только для того, чтобы провести с вами больше времени».

«Еще кофе, фройлен? – Брейер подал знак официанту: – И еще этих забавных круглых булочек. Вы когда-нибудь замечали разницу между немецкой и итальянской выпечкой? Позвольте мне изложить вам мою теорию о взаимосвязи хлеба и национального характера».

Итак, Брейер не спешил возвращаться к Матильде. Неспешно завтракая с Лу Саломе, он размышлял над иронией ситуации, в которой ему довелось оказаться. Удивительно: он приехал в Венецию, чтобы залечить раны, нанесенные прекрасной женщиной, а сейчас он сидит tete-a-tete с другой женщиной, еще более прекрасной. Он также отметил, что впервые за много месяцев одержимость Бертой покинула его разум.

«Похоже, – думал он, – я еще могу надеяться. Возможно, я могу воспользоваться этой женщиной для того, чтобы вытеснить из своей головы мысли о Берте. Не открыл ли я психологический эквивалент фармакологической терапии замещения? Легкое, неопасное лекарство вроде валерианы может заменить более опасное, например морфий. Точно так же, может, замена Берты на Лу Саломе окажет благотворное воздействие! В конце концов, эта женщина более утонченная, более разумная. Берта – как бы это сказать? – предсексуальна, это несостоявшаяся женщина, ребенок, неуклюже ворочающийся в женском теле».

При этом Брейер понимал, что именно предсексуальная невинность Берты влекла его к ней. Обе женщины восхищали его: мысли о них согревали его чресла. И обе женщины пугали его: каждая несла в себе опасность, каждая по-своему. Лу Саломе пугала его своей силой, тем, что она могла сделать с ним. Берта пугала его своим подчинением, тем, что он мог сделать с ней. Он трепетал при мысли о том, как рисковал с Бертой, как близко он подошел к тому, чтобы попрать основополагающее правило врачебной этики, разрушить себя, свою семью, всю свою жизнь.

Тем временем он был полностью поглощен разговором и совершенно очарован этой молодой особой, которая составляла ему компанию во время завтрака, так что в конце концов именно она, а не он, вернулась к теме болезни ее друга, а именно – к замечанию Брейера о чудесах медицины.

«Мне двадцать один год, доктор Брейер, и я больше не верю в чудеса. Я прекрасно понимаю, что безуспешность усилий двадцати четырех прекрасных терапевтов может свидетельствовать только о том, что этим современное медицинское знание ограничивается. Но не поймите меня неправильно! Я не тешу себя иллюзиями о том, что вы можете улучшить состояние здоровья Ницше. Не это заставило меня обратиться к вам за помощью».

Брейер поставил чашку с кофе на стол и промокнул усы и бороду салфеткой. «Простите, фройлен, но теперь я совсем ничего не понимаю. Вы начали – разве не так? – с того, что сообщили мне о том, что моя помощь нужна вам для друга, который очень болен».

«Нет, доктор Брейер, я сказала, что мой друг в отчаянии, что существует серьезная опасность того, что он может наложить на себя руки. И именно отчаяние профессора Ницше, а не его тело, я прошу вас вылечить».

«Но, фройлен, если физическое здоровье вашего друга приводит его в отчаяние, а у меня нет для него никаких медицинских средств, что мы можем сделать? Я не могу помочь душой больному».

Брейер заметил, что Лу Саломе кивнула, показывая, что узнала слова врача Макбета, и продолжил: «Фройлен Саломе, не существует лекарства от отчаяния, нет докторов для души. Я могу лишь порекомендовать один или несколько прекрасных лечебных курортов с минеральными источниками в Австрии или Италии. Или, может быть, обратиться к священнику или кому-либо еще, связанному с религией, к родственнику или, скажем, хорошему другу».

«Доктор Брейер, я знаю, вы можете больше. У меня есть шпион. Это мой брат Женя, он изучает медицину, и он посещал вашу клинику в начале этого года в Вене».

Женя Саломе! Брейер силился вспомнить это имя. Студентов было слишком много.

«От него я узнала, что вы любите Вагнера, что эту неделю вы будете в отпуске и проведете его в Венеции, в отеле «Амали», и как вы выглядите. Но, что самое важное, от него я узнала, что вы самый настоящий лекарь отчаяния. Прошлым летом он посетил неофициальную конференцию, во время которой вы рассказывали о том, как лечили молодую женщину, по имени Анна О., – женщину, которая была в отчаянии и которую вы вылечили при помощи новой техники, «лечения словом», – терапии, основанной на разуме, на распутывании сложных психических связей. Женя говорит, что вы единственный терапевт в Европе, который может предложить самое настоящее психологическое лечение».

Анна О.! Услышав это имя, Брейер вздрогнул и пролил кофе из чашки, которую он подносил к губам. Он вытер руки салфеткой, надеясь, что фройлен Саломе ничего не заметила. Анна О., Анна О.! Это невероятно! Куда ни глянь, везде он натыкался на Анну О. – тайное кодовое имя для Берты Паппенгейм. Преувеличенно осторожный, Брейер никогда не называл имена своих пациентов, обсуждая их со студентами. Вместо настоящего имени он использовал псевдоним, который состоял из букв, предшествующих в алфавите инициалам пациента. Так, Б.П. (Берта Паппенгейм) превратилась в А. О., или Анну О.

«Вы произвели на Женю неотразимое впечатление, доктор Брейер. Говоря о вашей учебной конференции и лечении Анны О., он заметил, что ему досталась великая честь – находиться в свете сияния гения. Знаете, Женя не такой уж впечатлительный парень. Я никогда раньше не слышала, чтобы он говорил так. Тогда я поняла, что однажды я должна встретиться с вами, познакомиться с вами, может быть, учиться у вас. Но мое «однажды» приобрело более четкие очертания, когда за последние два месяца состояние Ницше ухудшилось».

Брейер оглянулся. Большинство посетителей уже поели и ушли, но он сидел здесь, далеко-далеко от Берты, общаясь с ошеломляющей женщиной, которая появилась в его жизни благодаря Берте. Дрожь, ледяной озноб пронизал его. Неужели ему негде спрятаться от Берты?

«Фройлен, – Брейер прочистил горло и заставил себя продолжать разговор, – случай, о котором говорил ваш брат, был всего лишь единичной попыткой использования пока только экспериментальной методики. Нет никаких причин полагать, что именно эта методика принесет пользу вашему другу. Но нет никаких причин утверждать и обратное».

«Почему вы так думаете, доктор Брейер?»

«Боюсь, время не позволяет мне дать вам пространный ответ. Так что сейчас я только скажу, что болезни Анны О. и вашего друга не имеют ничего общего. Она страдала истерией, и ее мучили конкретные симптомы, как, наверное, брат вам уже говорил. Мой подход заключался в систематическом устранении симптомов посредством того, что я помогал пациенту под гипнозом вспомнить забытую психическую травму, которая знаменует собой появление симптома. Если обнаружен конкретный источник, симптом исчезает».

«Предположим, доктор Брейер, что отчаяние – это симптом. Разве вы не можете вылечить его таким же образом?»

«Отчаяние – это не медицинский симптом, фройлен; это неконкретное понятие, абстракция. Все симптомы Анны О. относились к той или иной конкретной части тела; каждый из них являлся результатом нарушения процессов интрацеребрального возбуждения и торможения, возникшего на нервной почве. Насколько я понял, отчаяние вашего друга относится исключительно к сфере мышления. Для лечения этого состояния лекарство еще не изобретено».

Впервые Лу Саломе засомневалась. «Но, доктор Брейер, – она снова накрыла его руку своей, – до того, как вы начали работать с Анной О., истерию нельзя было лечить психологическими средствами. Насколько я знаю, терапевты использовали только ванны и это ужасное лечение электрическими разрядами. Я уверена, что вы и только вы сможете создать новый вид терапии для Ницше».

Брейер вдруг заметил, сколько времени. Он должен был возвращаться к Матильде. «Фройлен, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вашему другу. Позвольте вручить вам мою визитную карточку. Я встречусь с вашим другом в Вене».

Она бросила быстрый взгляд на карточку, прежде чем убрать ее в кошелек.

«Доктор, боюсь, это будет не так-то просто. Ницше, скажем так, не будет склонным к сотрудничеству пациентом. На самом деле он даже не знает, что я говорю с вами. Это очень замкнутый и очень гордый человек. Он никогда не сможет признать, что ему требуется помощь».

«Но вы говорите, что он открыто заявляет о суициде».

«В каждом разговоре, в каждом письме. Но он не просит помощи. Если он узнает о нашем разговоре, он никогда мне этого не простит, и я уверена, что он откажется консультироваться с вами. Даже если мне каким-то образом удастся убедить его обратиться к вам за консультацией, он ограничится своим физическим нездоровьем. Никогда, ни за что на свете, он не позволит себе просить вас облегчить его отчаяние. У него сложились четкие представления о силе и слабости».

Разочарованный, Брейер начал ощущать нетерпение. «Итак, фройлен, драма становится все более запутанной. Вы хотите, чтобы я встретился с неким профессором Ницше, которого вы считаете одним из величайших философов нашего века, и убедил его в том, что жизнь – или, по крайней мере, его жизнь – стоит того, чтобы жить. И более того – все это я должен устроить таким образом, чтобы наш философ ни о чем не догадался».

Лу Саломе кивнула головой, глубоко вздохнула и откинулась на спинку стула.

«Но как это можно сделать? – продолжал он. – Даже достичь первой цели – вылечить отчаяние, медицинскими средствами не представляется возможным. Но это второе условие, чтобы я лечил пациента тайком, переводит наше предприятие в область фантастики. Может, есть и другие препятствия, которые вы не успели назвать? Может, профессор Ницше говорит только на санскрите? Или отказывается покидать свою келью в Тибете?»

Брейера забавляла нелепость ситуации, но он заметил задумчивый вид Лу Саломе и быстро взял себя в руки. «Серьезно, фройлен, как я могу сделать это?»

«Теперь вы видите, доктор Брейер! Теперь вы видите, почему я выбрала вас, а не кого-нибудь менее известного!»

Колокола Сан-Сальваторе отзвонили новый час. Десять утра. Матильда будет волноваться. Ах, если бы не она… Брейер снова подозвал официанта. Пока они ждали счет, Лу Саломе выдвинула необычное предложение.

«Доктор Брейер, позвольте пригласить вас завтра на обед. Как я уже говорила, я несу определенную личную ответственность за отчаяние профессора Ницше. Мне еще столько нужно вам рассказать!»

«Я сожалею, но завтра это будет невозможно. Не каждый день прекрасная женщина приглашает меня на обед, фройлен, но я не могу принять ваше приглашение. Я здесь с женой, так что было бы нежелательно оставлять ее одну снова».

«Давайте я предложу другой план. Я пообещала брату, что приеду навестить его в этом месяце. На самом деле, до последнего времени я планировала отправиться туда с Ницше. Позвольте мне сообщить вам дополнительную информацию, когда я буду в Вене. Помимо этого, я постараюсь убедить Ницше обратиться к вам по поводу ухудшения его физического здоровья».

Они вместе вышли из кафе. Официанты убирали со столов, в кафе появилось всего несколько посетителей. Только Брейер собрался удалиться, как Лу Саломе взяла его за руку и пошла с ним рядом.

«Доктор Брейер, этот час прошел слишком быстро. Я жадная, и я хочу провести с вами больше времени. Можно мне дойти с вами до вашего отеля?»

Эта смелая фраза, мужская, поразила Брейера; но в устах этой женщины все казалось верным, искренним – именно так люди должны говорить и жить. Если женщине нравится общество мужчины, то почему бы ей не взять его за руку и не предложить прогуляться с ней? Но какая бы женщина из тех, кого он знал, смогла бы произнести эти слова? Это была женщина совершенно другого сорта. Эта женщина была свободна!

«Никогда не было мне настолько жаль отклонять приглашение, – сказал Брейер, чуть сильнее прижимая ее руку. – Но мне пора возвращаться, и вернуться мне лучше одному. Моя любящая, но обеспокоенная жена будет ждать меня у окна, и мой долг – уважать ее чувства».

«Разумеется, но, – она освободила свою руку, чтобы встать с ним лицом к лицу – замкнувшаяся в себе, по-мужски сильная, – но мне слово «должен» кажется тяжелым и тягостным. Из всех своих обязанностей я оставила только одну – всегда оставаться свободной. Брак и весь этот антураж обладания и ревности порабощают дух. Я никогда не попаду под эту власть. Я надеюсь, доктор Брейер, что наступит время, когда мужчины и женщины не будут тиранизировать друг друга своими слабостями». Она развернулась с полной уверенностью в своем скором возвращении. «Auf Wiedersehen. До следующей встречи – в Вене».

Глава 2

Четыре недели спустя Брейер сидел за своим столом в офисе на Бекерштрассе, 7. Было четыре часа дня, и он с нетерпением ждал встречи с фройлен Лу Саломе.

Ему редко случалось сидеть без дела в течение рабочего дня, но ему так хотелось увидеть ее, что он очень быстро разобрался с тремя последними пациентами. Их болезни не представляли особой сложности и не требовали значительных усилий с его стороны.

Первые двое – мужчины после шестидесяти – обратились к нему с совершенно одинаковыми жалобами: сильно затрудненное дыхание, сухой резкий бронхиальный кашель. Брейер уже несколько лет боролся с их хронической эмфиземой, которая в холодном и влажном воздухе осложнялась острым бронхитом, приводя в результате к угрозе для легких. Обоим пациентам он выписал морфин от кашля (доверов порошок, пять гранул три раза в день), небольшие дозы отхаркивающего (ипекакуаны, рвотного корня), паровые ингаляции и горчичники на грудь. Хотя некоторые терапевты презрительно относились к горчичникам, Брейер считал их эффективными и часто назначал своим пациентам – особенно в этом году, когда чуть ли не половина населения Вены слегла с заболеваниями дыхательных путей. Солнце уже три недели не заглядывало в город, где хозяйничала безжалостная ледяная изморось.

Третий пациент, слуга кронпринца Рудольфа, был возбужденным рябым молодым человеком с больным горлом, причем настолько стеснительным, что Брейеру пришлось в приказном тоне предложить ему раздеться для осмотра. Диагноз – фолликулярная ангина. Брейер прекрасно расправлялся с миндалинами при помощи ножниц и щипцов, но этот случай, по его мнению, не требовал немедленного удаления миндалин. Вместо этого он прописал молодому человеку холодные компрессы на горло, полоскание бертолетовой солью и аэрозольные ингаляции карбонированной воды. Так как горло у пациента воспалялось уже третий раз, Брейер также посоветовал ему укреплять свою кожу и повышать сопротивляемость организма при помощи ежедневных холодных ванн.

Теперь же, в ожидании фройлен Саломе, он снова взял в руки ее письмо, полученное им три дня назад. Не менее дерзко, чем в первом письме, она сообщала ему, что сегодня в четыре приедет к нему в офис за консультацией. Ноздри Брейера затрепетали: «И это она сообщает мне, во сколько она приедет ко мне в офис. Она издает указ. Она оказывает мне честь…»

Но он немедленно оборвал себя: «Не принимай себя слишком серьезно, Йозеф. Какая разница? Даже если учесть, что фройлен Саломе не могла этого знать, вечер четверга оказался самым удобным временем для нашей встречи. Как бы то ни было, какая разница?»

«Она сообщает мне…» Брейер с осуждением вспоминал тон своего голоса: в нем звучало то гипертрофированное самомнение, которое так раздражало его в его коллегах-медиках вроде Бильрота и старшего Шницлера и во многих его знаменитых пациентах вроде Брамса и Витгенштейна. Что его больше всего привлекало в его хороших знакомых, большинство которых были и его пациентами, так это их скромность. Вот почему его тянуло к Антону Брукнеру. Может, Антону никогда не стать композитором такого же уровня, как Брамс, но он по крайней мере не превозносил себя до небес.

Больше всего Брейера привлекали непочтительные молодые сыновья некоторых его знакомых – молодые Хьюго Вульф, Густав Малер, Тедди Херцл и совершенно невероятный студент-медик Артур Шницлер. Он вливался в их компанию и, когда другие взрослые не слышали, развлекал их язвительными остротами о правящем классе. Например, на прошлой неделе, на балу в поликлинике он развеселил группу молодых людей, обступивших его, словами: «Да, да, истинная правда, Вену населяют религиозные люди, а бог их – этикет».

Брейер, ни на миг не перестававший быть ученым, вспомнил, с какой легкостью он буквально за несколько минут перешел из одного состояния в другое – от высокомерия к интерпретациям. Какое интересное явление! Сможет ли он это повторить?

Он сразу же провел эксперимент. Для начала он вошел в образ венца со всей его помпезностью, которую он так сильно возненавидел. Накручивая себя и беззвучно повторяя: «Как она могла!», прищуривая глаза и скрипя передними долями головного мозга, он вновь пережил раздражение и негодование, под которыми обычно скрывается человек, который слишком серьезно к себе относится. Потом он выдохнул, расслабился, позволил всему этому исчезнуть и вернулся в себя, в разум, который мог смеяться над самим собой, над собственным нелепым позерством.

Он отметил, что каждое состояние имело специфическую эмоциональную окраску: у напыщенности были острые углы – недоброжелательность и раздражение, а также надменность и одиночество. В другом состоянии, наоборот, он чувствовал себя искренним, мягким и принимающим.

Это были конкретные, вполне различимые эмоции, думал Брейер, но это были и честные эмоции. А что насчет сильных эмоций и состояний сознания, которые вызывают их? Должен же быть способ контролировать сильные переживания! Разве не будет это шагом к эффективной психологической терапии?

Он анализировал собственный опыт. Его наиболее неустойчивое состояние психики вызывали женщины. Иногда, например сегодня, под защитой, в крепости собственного кабинета, когда он казался себе сильным и чувствовал себя в безопасности. В такие моменты он видел женщин такими, как они есть на самом деле: честолюбивые борцы, пытающиеся справиться с бесконечными угнетающими проблемами повседневной жизни; и он видел их груди такими, как они есть: группы клеток молочной железы, плавающих в озерах жира. Он знал об их выделениях, дисменореях, радикулитах и разнообразных эпизодических неприятностях вроде опущения мочевого пузыря или выпадения матки, вздувшихся голубых геморроях и варикозных венах.

Но было и иначе – было очарование, он становился пленником женщин, которые были больше, чем сама жизнь, их груди становились для него могущественными волшебными шарами – и тогда его охватывало непреодолимое желание слиться с этим телом, дать ему поглотить себя, питаться молоком, текущим из этих сосков, скользнуть в это влажное тепло. Это состояние может быть всепоглощающим, может перевернуть всю жизнь – и могло, как в случае с Бертой, лишить его всего, что было ему дорого.

Все зависело от перспективы, от смены образа мышления. Если бы он мог учить пациентов делать это сознательно, он и в самом деле стал бы тем, кто нужен фройлен Саломе, – специалистом по отчаянию.

Его размышления были прерваны звуком открывающейся и закрывающейся двери в приемной. Брейер подождал пару мгновений, чтобы не показаться слишком взволнованным, после чего отправился в приемную поприветствовать Лу Саломе. Она намокла – венская изморось превратилась в ливень, но не успел Брейер помочь ей снять мокрое пальто, как она уже скинула его с себя и вручила фрау Бекер, которая выполняла в офисе функции медсестры и регистратора.

Проводив фройлен Саломе в офис и предложив ей массивное кресло, обитое черной кожей, Брейер сел на стул рядом с ней. Он не мог удержаться от замечания: «Как я вижу, вы предпочитаете делать все сами. Не кажется ли вам, что вы лишаете мужчин удовольствия поухаживать за вами?»

«Мы оба знаем, что некоторые услуги мужчин не самым лучшим образом сказываются на здоровье женщины!»

«Вашему будущему мужу потребуется курс интенсивного перевоспитания. От приобретенных за всю жизнь привычек не так-то уж легко избавиться».

«Брак? О нет, не для меня. Я вам уже говорила. Может быть, «частичный» брак, но ничего более обязывающего».

Наблюдая за этой дерзкой красавицей – своей посетительницей, Брейер подумал, что идея частичного брака не так уж плоха. Он все время забывал, что она в два раза моложе его самого. Она была в скромном длинном черном платье, застегнутом на все пуговицы до самой шеи, плечи были покрыты меховым боа с крошечной лисьей мордочкой и лапками. «Странно, – подумал Брейер, – в холодной Венеции она снимает меха, однако в моем жарком офисе остается в них». Как бы то ни было, пора было переходить к делу.

«Итак, фройлен, – начал он, – давайте займемся болезнью вашего друга».

«Отчаяние – это не болезнь. У меня есть кое-какие рекомендации. Можно, я расскажу вам?»

«Где предел ее самонадеянности? – с негодованием подумал он. – Она говорит так, словно она мой коллега – директор клиники, терапевт с тридцатилетним стажем – а не неопытная школьница!.. Успокойся, Йозеф! – приказал он себе. – Она еще очень молода, она не поклоняется венскому божеству, Этикету. Она явно умна, так что может сказать что-то дельное. Видит бог: я вообще не представляю, как лечить отчаяние: я и со своим-то не могу справиться».

«Разумеется, фройлен, – спокойно ответил он. – Будьте добры, продолжайте».

«Мой брат Женя, с которым я встречалась сегодня утром, говорил, что вы использовали гипноз для того, чтобы помочь Анне О. вспомнить первоначальную психологическую причину каждого ее симптома. Я помню, как в Венеции вы говорили мне, что это определение источника каждого симптома каким-то образом устраняло его. Именно «каким» из «каким-то» меня и интересует больше всего. Когда-нибудь, когда у нас будет больше времени, я бы хотела, чтобы вы разъяснили мне, как именно это происходит: как получение информации о причине устраняет симптом».

Брейер замотал головой и замахал руками, открыв ладони Лу Саломе: «Это пока только эмпирическое наблюдение. Даже если бы мы с вами могли проговорить вечно, и тогда, боюсь, я не смог бы объяснить вам все в подробностях. Но вернемся к нашим рекомендациям, фройлен».

«Во-первых, я хочу посоветовать вам не использовать гипноз с Ницше. Вам просто не удастся. Его разум, его интеллект – это чудо, одно из чудес света, как вы сами убедитесь. Но он, как часто говорит он сам, всего лишь человек, даже слишком человек, и у него есть свои «белые пятна».

Лу Саломе сняла свои меха, медленно поднялась и дошла до кушетки, чтобы положить их туда. Она на секунду задержала взгляд на дипломах, висящих в рамках на стене, поправила один из них, висящий немного неровно, затем села и, скрестив ноги, продолжила:

«Ницше исключительно чувствителен к проблемам власти. Он откажется участвовать в том, что он воспринимает как подчинение своей силы чужой. Его кумиры в философии – греки досократического периода, особенно он любит концепцию Адониса – веру в то, что человек может развить свои врожденные способности только в соревновании, и с полным недоверием относится к мотивам каждого, кто забывает про соревнование и утверждает, что он альтруист. В этом смысле его наставником был Шопенгауэр. Он уверен, что никто не собирается помогать другим, как раз наоборот, люди хотят только доминировать и усиливать собственную мощь. В те редкие моменты, когда он подчинял свою волю другому, он начинал чувствовать себя полностью опустошенным и приходил в бешенство. Так произошло с Рихардом Вагнером. Я полагаю, так происходит сейчас со мной».

«Что вы имеете в виду: так происходит сейчас с вами? Это правда, что вы несете определенную личную ответственность за великое отчаяние профессора Ницше?»

«Он уверен, что это так. Это моя вторая рекомендация: не становитесь на мою сторону. Судя по всему, вы не поняли меня… Чтобы было понятнее, я должна рассказать вам все о наших отношениях с Ницше. Я ничего не буду скрывать и отвечу на любой ваш вопрос. Это будет непросто. Я полностью доверяюсь вам, но все, что я вам скажу, должно остаться между нами».

«Вне всякого сомнения, фройлен, вы можете рассчитывать на это», – ответил он, восхищаясь ее прямотой и тем, насколько приятно говорить с таким открытым человеком.

«Ну, тогда… Впервые я встретила Ницше около восьми месяцев назад, в апреле».

Фрау Бекер постучалась и внесла кофе. Если она и была удивлена, увидев Брейера рядом с Лу Саломе, а не на его привычном месте за столом, она ничем своего удивления не выдала. Не говоря ни слова, она поставила поднос с фарфором, ложечками и блестящей серебряной банкой с кофе и ушла. Лу Саломе продолжила рассказ, Брейер налил им кофе.

«Я уехала из России в прошлом году из-за проблем с дыхательной системой – теперь мое состояние значительно улучшилось. Сначала я жила в Цюрихе, изучала теологию у Бидермана и работала с поэтом Готтфридом Кинкелем, – кажется, я не говорила, что я начинающая поэтесса. Когда мы с матерью переехали в Рим в начале этого года, Кинкель написал мне рекомендательное письмо для Мальвиды фон Мейзенбуг. Вы слышали о ней – она написала «Воспоминания идеалистки».

Брейер кивнул. Он был знаком с работой Мальвиды фон Мейзенбуг, особенно ему запомнились ее крестовые походы в защиту прав женщин, требования радикальных политических реформ и внесения разнообразных изменений в образовательный процесс. Ему меньше понравились ее последние антиматериалистические трактаты, которые, по его мнению, были основаны на псевдонаучных утверждениях.

Лу Саломе продолжала: «Итак, я пришла в литературный салон к Мальвиде и там встретила очаровательного и потрясающего философа, Поля Рэ, с которым мы стали довольно хорошими друзьями. Герр Рэ посещал занятия Ницше в Базеле несколько лет назад, после чего они крепко подружились. Я видела, как герр Рэ восхищается Ницше, ставит его выше остальных. Вскоре он решил, что если я была его другом, то и мы с Ницше должны подружиться. Поль – герр Рэ – но, доктор, – она вспыхнула на долю секунды, но и это не укрылось от Брейера, а она поняла, что он это заметил, – можно, я буду называть его Полем, ведь я его называю именно так, а у нас с вами сегодня нет времени на все эти общественные условности. Мы с Полем очень близки, хотя я никогда не принесу себя в жертву на алтарь брака – ни с ним, ни с кем бы то ни было! Но, – нетерпеливо продолжила она, – кажется, я достаточно времени потратила на то, чтобы объяснить, почему на моем лице на мгновение появилась непроизвольная краска. Но разве мы не просто животные, которые краснеют?»

Брейер, потеряв дар речи, смог лишь изобразить кивок. На какое-то время среди медицинской атрибутики он почувствовал себя более уверенно, чем во время их последнего разговора. Но теперь, попавший под ее обаяние, он чувствовал, как уходят его силы. Насколько удивителен был ее комментарий по поводу вспышки краски: никогда за всю свою жизнь он не слышал, чтобы женщина или кто бы то ни было настолько откровенно говорил о сексуальных отношениях. И ей был всего лишь двадцать один год!

«Поль был уверен, что мы с Ницше легко подружимся, – продолжила Лу Саломе, – что мы прекрасно подходим друг другу. Он хотел, чтобы я стала для Ницше ученицей, протеже и противником в спорах. Он хотел, чтобы Ницше стал моим учителем, моим мирским священником».

Их прервал негромкий стук в дверь. Брейер открыл, и фрау Бекер громким шепотом сообщила ему, что пришел еще один пациент. Брейер вернулся на свое место и пообещал Лу, что у них еще много времени, так как пациенты, которые приходят не по записи, знают, что им наверняка придется довольно долго подождать, и попросил ее продолжать.

«Итак, Поль организовал встречу в Базилике Святого Петра – трудно найти более неподходящее место для встреч нашей дьявольской троицы – так мы стали потом именовать себя, хотя Ницше часто называл наши отношения «пифагорейскими».

Брейер поймал себя на том, что смотрит не на лицо девушки, а на ее грудь. «Интересно, как долго я смотрю туда, – подумал он. – Заметила ли она? Замечали ли это за мной другие женщины?» Он взял в руки воображаемую метлу и вымел все мысли о сексе. Он сильнее сконцентрировался на ее глазах и ее словах.

«Ницше понравился мне с первого взгляда. Внешне он не представляет собой ничего особенного: среднего роста с мягким голосом и немигающими глазами, которые скорее заглядывали внутрь него, нежели вовне; казалось, он оберегал бесценное внутреннее сокровище. Тогда я еще не знала, что он на три четверти слеп. В нем было что-то невыразимо привлекательное. Первое, что я от него услышала, были слова: «С каких звезд мы упали сюда, чтобы быть вместе?»

Потом мы втроем начали разговаривать. И что это был за разговор! Тогда оказалось, что надежды Поля на то, что Ницше станет моим другом и наставником, оправдаются. Мы прекрасно подходили друг другу в интеллектуальном плане. Наши мысли совпадали: он говорил, что наш мозг – это мозг близнецов, сестры и брата. О, он декламировал жемчужины из своей последней книги, он клал мои стихи на музыку, он рассказал мне, что собирается предложить миру в течение последующих десяти лет, – он думал, что с его здоровьем вряд ли проживет больше, чем десять лет.

Вскоре Поль, Ницше и я решили, что будем жить вместе в menage a trois, жилище на троих. Мы начали строить планы, как мы проведем зиму в Вене или, например, в Париже».

Жилище на троих! Брейер прочистил горло и смущенно поерзал на стуле. Он заметил, как она улыбнулась, увидев его расстроенное лицо. «Ничто не укрывается от нее! Каким бы диагностом могла стать эта женщина! Интересно, она задумывалась о медицинской карьере? Могла бы она стать моей ученицей? Моей протеже? Моей коллегой, работающей со мной в кабинете, в лаборатории?» Эта фантазия захватила его, действительно захватила, но ее голос вернул Брейера к реальности.

«Да, я прекрасно понимаю, что этот мир не будет с благосклонностью взирать на целомудренное сожительство двух мужчин и женщины, – слово «целомудренное» она выделила особо – достаточно жестко для того, чтобы внести полную ясность, однако достаточно мягко, чтобы это не выглядело как упрек. – Мы верили в то, что сможем создать свою собственную мораль».

Брейер не ответил, и его посетительница впервые не знала, что говорить дальше.

«Мне продолжать? У нас есть еще время? Я вас обидела?»

«Пожалуйста, продолжайте, дорогая фройлен. Во-первых, я специально выделил время для вас. – Он перегнулся через стол, взял свой ежедневник и показал на две большие буквы Л. С., нацарапанные в разделе «Среда, 22 ноября 1882 года. – Видите, я никого не жду сегодня днем. И во-вторых, я не обижаюсь на вас. Наоборот, я восхищаюсь вашей прямотой и откровенностью. Если бы все наши друзья были настолько честны! Жизнь стала бы богаче, она стала бы настоящей».

Выслушав эту фразу без комментариев, фройлен Саломе налила себе еще кофе и продолжила свой рассказ: «Для начала должна сказать о том, что мое общение с Ницше, хотя и очень тесное, было недолгим. Мы встречались всего четыре раза и почти всегда с нами был кто-то еще – моя мать, Поль, сестра Ницше. На самом деле, нам с Ницше редко удавалось поговорить или погулять наедине.

Это был интеллектуальный медовый месяц нашей дьявольской троицы, но он тоже оказался быстротечным. Начался раскол. Затем романтические чувства и страсть. Возможно, они возникли с самого начала. Возможно, это я виновата в том, что не смогла это заметить». Она вздрогнула, словно хотела сбросить с себя эту ответственность, и продолжила описывать цепь критических событий.

«К концу нашей первой встречи моя идея целомудренного сожительства троих стала вызывать сомнения у Ницше, так как он думал, что мир к этому еще не готов, и попросил меня держать наш план в секрете. Особенно его волновало мнение его семьи: ни его сестра, ни его мать ни в коем случае не должны были знать об этом. Какие условности! Я была удивлена и разочарована. Как его смелые речи и вольнодумные прокламации могли ввести меня в заблуждение, удивлялась я.

Вскоре после этого Ницше занял еще более уверенную позицию: он решил, что такой образ жизни будет социально опасен для меня, это могло даже разрушить мою жизнь. И для того, чтобы защитить меня, он решил, по его словам, предложить мне выйти за него замуж и попросил Поля сообщить мне это. Только представьте себе, в какое положение он ставил Поля! Но Поль, безгранично преданный своему другу, сообщил мне о предложении Ницше, пусть и несколько флегматично».

«Это удивило вас?» – спросил Брейер.

«Очень – особенно потому, что оно поступило вскоре после нашей первой встречи. Ницше – великий человек, в нем есть нежность, в нем чувствуется сила, он настолько необычно выглядит; я не отрицаю, доктор Брейер, что меня очень влекло к нему, но не как к любовнику. Может, он чувствовал мою симпатию и не поверил моим словам о том, что я не думаю ни о браке, ни о романтических отношениях».

Внезапный порыв ветра заставил задребезжать стекла, и это на мгновение отвлекло внимание Брейера. Он тотчас почувствовал, что его шея и плечи как деревянные. Он некоторое время так напряженно слушал, что не мог даже пошевелиться. Иногда пациенты рассказывали ему о своих личных проблемах, но такого на его памяти не было. Никогда не случалось такого, чтобы с глазу на глаз, без тени смущения Берта рассказала многое, только когда она была «не в себе». Лу Саломе была «в себе»; даже когда она описывала события давно минувших дней, это было настолько интимно, что Брейеру казалось, что они разговаривают, словно два любовника. Он прекрасно понимал Ницше, который сделал ей предложение руки и сердца, встретившись с ней лишь однажды.

«А что было потом, фройлен?»

«Потом я решила быть честнее, когда мы встретимся снова. Но это было необязательно. Ницше быстро понял, что перспектива заключения брака пугает его не меньше, чем меня. Когда мы увиделись в следующий раз, две недели спустя на озере Орт, первое, что я услышала от него, так это что я не должна принимать всерьез его предложение. Вместо этого он уговаривал меня присоединиться к нему в поиске идеальных взаимоотношений – страстных, целомудренных, интеллектуальных и не предполагающих брак.

Наша троица воссоединилась. Ницше так увлекся идеей сожительства троих, что одним утром в Люцерне он настоял, чтобы мы позировали для этой фотографии – единственного изображения нашей дьявольской троицы».

На фотоснимке, протянутом ею Брейеру, двое мужчин стояли перед повозкой, Лу Саломе преклонила колени в ней, помахивая небольшим кнутиком. «Мужчина с усами, который стоит впереди и смотрит куда-то ввысь, это Ницше, – тепло сказала она, – а это Поль».

Брейер тщательно рассмотрел фотографию. Ему становилось не по себе, когда он видел этих мужчин – трогательных плененных гигантов, запряженных в повозку этой красавицей с ее крошечным кнутиком.

«Как вам моя конюшня, доктор Брейер?»

Впервые один из ее веселых комментариев показался неостроумным, и Брейер внезапно вспомнил о том, что рядом с ним сидит всего лишь девушка двадцати одного года от роду. Ему было неприятно видеть недостатки в этом совершенном создании. Его сердце всецело завоевали эти двое мужчин в заточении – его братья. У него был прекрасный шанс стать одним из них.

Его посетительница не могла не почувствовать свою оплошность, подумалось Брейеру, когда та поспешно продолжила свой рассказ:

«Мы встретились еще два раза, в Таутенциге, около трех месяцев назад, в компании сестры Ницше, а потом в Лейпциге с мамой Поля. Но Ницше не переставал мне писать. Вот письмо, ответ на мои восхищенные рецензии на его книгу «Утренняя заря».

Брейер пробежал глазами поданное ему письмо.

Моя дорогая Лу,
У меня тоже бывают восходы, но бесцветные! Я уже разуверился найти себе друга, который разделил бы со мной без остатка горе и радости, но, кажется, это возможно, и на горизонте моего будущего появилась прекрасная возможность. Ничто так не трогает меня, как мысли о смелой и богатой душе моей милой Лу.
Ф. Н.

Брейер не произнес ни слова. Теперь он чувствовал, что эмпатийная связь между ним и Ницше становится все крепче. Всем, хотя бы раз в жизни, думал он, нужно встречать восходы и искать прекрасные возможности, любить смелость и богатство души – нужно каждому хотя бы раз в жизни.

«Тем временем, – продолжала Лу, – Поль начал писать мне столь же пылкие послания. Я изо всех сил старалась исполнять функции посредника, но напряжение внутри нашей дьявольской троицы постепенно нарастало. Дружеские отношения между Полем и Ницше быстро сходили на нет. В конце концов в своих письмах мне они оба начали поливать друг друга грязью».

«Но, – вмешался Брейер, – вас же это не удивляет? Двое страстных мужчин в интимных отношениях с одной женщиной».

«Возможно, я была слишком наивной. Я верила в то, что мы втроем могли бы жить в единстве разума, что мы сможем провести серьезную философскую работу вместе».

Явно расстроенная вопросом Брейера, она встала, слегка потянулась и подошла к окну, остановившись, чтобы рассмотреть стоящие на столе безделушки: бронзовые ступку и пестик времен Ренессанса, небольшую погребальную статуэтку из Египта, замысловатую деревянную модель полукружных каналов внутреннего уха.

«Может, я упряма, – сказала она, выглядывая в окно, – но я до сих пор не верю в то, что наше сожительство троих было невозможно! Это сработало бы, если бы не вмешалась эта гнусная сестричка Ницше. Ницше пригласил меня провести с ним и Элизабет лето в Таутенберге, небольшой деревеньке в Терингене. Мы подхватили ее в Бейруте, где встретили Вагнера и посмотрели «Персифаля». Затем все вместе мы отправились в Таутенберг».

«Почему вы назвали ее гнусной, фройлен?»

«Элизабет – это вздорная, подлая, бесчестная гусыня-антисемитка. Однажды я допустила оплошность, сказав ей, что Поль еврей, так она из кожи вон лезла, чтобы друзья Вагнера узнали об этом, только для того, чтобы Бейрут был закрыт для Поля».

Брейер поставил свою чашку с кофе на стол. Поначалу Лу Саломе убаюкала его сладкими сказками о любви, искусстве и философии, но теперь ее слова вернули его с небес на землю, в гнусную реальность мира антисемитов. Этим утром он читал в Neue Freie Presse статью о том, как группировки молодчиков слонялись по университету, врывались в аудитории с криками «Juden hinaus!»[2] и силой выгоняли евреев из лекционных залов, причем если кто-то сопротивлялся, его попросту выволакивали наружу.

«Фройлен, я тоже еврей, так что должен поинтересоваться, разделяет ли профессор Ницше антисемитские взгляды своей сестры».

«Я знаю, что вы еврей. Женя сказал мне. Вы должны знать, что для Ницше значение имеет одна лишь истина. Он ненавидит ложь и предрассудки – какими бы они ни были. Антисемитизм сестры вызывает у него ненависть. Он содрогается от отвращения, когда Бернард Фостер, самый откровенный и злобный антисемит во всей Германии, заходит к его сестре. Элизабет, его сестра…»

Слова лились быстрее, голос стал на октаву выше. Брейер видел, что она отклоняется от заготовленного плана рассказа, но ничего не может с собой поделать.

«Элизабет, доктор Брейер, – это воплощение зла. Она называла меня проституткой. Она лгала Ницше, она говорила ему, что я всем показываю эту фотографию и похваляюсь тем, как он любит попробовать мой хлыст. Она постоянно лжет! Эта женщина опасна. Запомните мои слова: придет день, когда она принесет Ницше огромное зло!»

Все это время она стояла, вцепившись в спинку стула. Садясь, она добавила более спокойно: «Как вы можете себе представить, три недели, проведенные мной в Таутенберге с Ницше и его сестрой, были очень сложными. Когда нам удавалось остаться наедине, это было божественно. Прекрасные прогулки и глубокие беседы обо всем на свете: иногда его здоровье позволяло ему разговаривать по шесть часов в день! Вряд ли когда-нибудь между двумя людьми существовала столь же полная философская откровенность. Мы обсуждали относительность добра и зла, необходимость освободиться от общественной морали с тем, чтобы жить по законам нравственности, говорили о религии вольнодумцев. Слова Ницше казались абсолютной правдой: мы действительно были интеллектуальными близнецами – мы практически все понимали с полуслова, нам не нужно было договаривать предложения до конца, мы могли общаться одними лишь жестами. Но в этой бочке меда была своя ложка дегтя, ведь постоянно нас преследовало недремлющее око его коварной сестры – я знала, что она подслушивает нас, перевирает наши слова, плетет интриги».

«Скажите, зачем Элизабет было возводить на вас поклеп?»

«Затем, что она сражалась за свою жизнь. Это ведь ограниченная, духовно бедная женщина. Она не может позволить себе уступить своего брата другой женщине. Она отдает себе отчет в том, что Ницше был и всегда останется единственным, за что ее можно ценить».

Она бросила взгляд на часы, а затем на закрытую дверь.

«Меня беспокоит, что я занимаю ваше время, так что окончание истории будет кратким. Всего месяц назад, невзирая на возражения Элизабет, Ницше, Поль и я провели три недели в Лейпциге с матерью Поля, где мы опять посвящали свое время серьезным философским беседам, по большей части – о развитии религиозных верований. Мы расстались лишь две недели назад. Ницше был еще уверен, что мы проведем весну все вместе в Париже. Но этого никогда не случится, теперь я знаю точно. Его сестрице все же удалось настроить его против меня, и недавно Поль и я начали получать от него полные ненависти и отчаяния письма».

«А как обстоят дела сейчас, на данный момент, фройлен Саломе?»

«Все разрушено. Поль и Ницше стали врагами. Поль впадает в бешенство всякий раз, когда читает письма, которые Ницше пишет мне, когда слышит о том, что я испытываю к Ницше нежные чувства».

«Поль читает вашу переписку?»

«Да, почему нет? Наша дружба стала более тесной. Мне кажется, мы всегда останемся близкими друзьями. У нас нет секретов друг от друга: я даже разрешаю ему читать мой дневник, а он мне – свой. Поль умолял меня порвать отношения с Ницше. В конце концов я не выдержала и написала Ницше письмо, в котором говорилось, что я всегда буду дорожить нашей дружбой, но сожительство троих больше продолжаться не может. Я написала, что это было слишком мучительно, что пришлось испытывать слишком сильное разрушительное влияние – со стороны его сестры, его матери, его с Полем ссор».

«И какова была его реакция?»

«Дикая! Пугающая! Он засыпал меня безумными письмами, в которых оскорбления и угрозы уступали место глубокому отчаянию. Вот, посмотрите, что я получила на прошлой неделе!»

Она протянула ему два письма, одного взгляда на которые хватило для того, чтобы понять, в каком смятении находился человек, писавший их: неровный почерк, многие слова сокращены или подчеркнуты несколько раз. Брейер попытался вчитаться в обведенные Лу Саломе абзацы, но не смог разобрать и пары слов и вернул ей письма.

«Я забыла, – сказала она, – насколько трудно разбирать его почерк. Давайте, я расшифрую вам одно, адресованное нам с Полем: «Пусть мои приступы мании величия или оскорбленного тщеславия вас не особенно беспокоят, и если я однажды в состоянии аффекта наложу на себя руки, переживать будет не о чем. Что для вас мои фантазии!.. Я смог трезво взглянуть на вещи, приняв – в отчаянии – огромную дозу опиума…»

Она замолчала. «Этого достаточно, чтобы понять, в каком отчаянии он пребывает. Я уже несколько недель живу в имении Поля в Баварии, так что вся моя корреспонденция приходит туда. Поль уничтожает самые жестокие письма, стараясь огородить меня от боли, так что я смогла получить только это: «Я отлучаю вас от себя, я выношу обвинительный приговор самому вашему существованию… Вы причинили вред, вы принесли зло – и не только мне, но и всем, кто любил меня: этот меч висит над вами».

Она посмотрела на Брейера: «Теперь, доктор, вы понимаете, почему я так настойчиво советую вам не становиться на мою сторону?»

Брейер глубоко вдохнул дым своей сигары. Лу Саломе заинтриговала его, он был увлечен трагической историей, рассказанной ею, но сомнения не отступали. Разумно ли было с его стороны ввязываться в это? В эти джунгли? Какие примитивные и мощные взаимоотношения: дьявольская троица, разрушенная дружба Ницше и Поля, тесная связь Ницше с сестрой. И злоба, царящая между ней и Лу Саломе. «Я должен приложить все усилия, – сказал он себе, – чтобы не оказаться на линии огня». Самую разрушительную силу, несомненно, несла в себе отчаянная любовь Ницше к Лу Саломе, теперь превратившаяся в ненависть. Но пути назад не было. Он связал себя обязательствами своим беспечным заявлением в Венеции: «Я никогда не отказываю больному в помощи».

Он повернулся к Лу Саломе: «Эти письма помогли мне понять вашу тревогу, фройлен Саломе. Я разделяю вашу обеспокоенность состоянием вашего друга: его непоколебимость внушает опасения, нельзя исключать вероятность самоубийства. Но ведь теперь вы вряд ли обладаете влиянием на профессора Ницше – как же вы сможете убедить его обратиться ко мне?»

«Вы правы, проблема именно в этом – я уже долго бьюсь над этим. Одно мое имя для него теперь – нож по сердцу, и мне придется действовать через посредников. Это, разумеется, значит, что он никогда, никогда не должен узнать о том, что я с вами встречалась. Вы ни в коем случае не должны рассказывать ему об этом! Но теперь я знаю, что вы хотите с ним встретиться…»

Она поставила чашку на стол и так пристально посмотрела на Брейера, что он был вынужден быстро ответить: «Разумеется, фройлен. Как я уже говорил вам в Венеции, я никогда не отказываю больному в помощи».

Эти слова заставили Лу Саломе расплыться в широкой улыбке. О, ей пришлось пережить больше, чем он думал.

«С этого заявления, доктор Брейер, я начинаю нашу кампанию, цель которой доставить Ницше в ваш кабинет так, чтобы он не мог заподозрить мое участие в этом. Он находится сейчас в таком бедственном положении, что, я уверена, все его друзья встревожены и будут только рады оказать содействие любому разумному плану оказания помощи. Завтра я возвращаюсь в Берлин и задержусь в Базеле, чтобы посвятить в наш план Франца Овербека, давнишнего друга Ницше. Ваша репутация прекрасного диагноста должна сыграть нам на руку. Я уверена, что профессор Овербек сможет убедить Ницше проконсультироваться с вами по поводу состояния своего здоровья. Если у меня все получится, я дам вам знать письмом».

Она торопливо убрала письма Ницше обратно в ридикюль, вскочила, подхватила свою длинную плиссированную юбку, лисий палантин с кушетки и протянула доктору Брейеру руку. «А теперь, мой дорогой доктор Брейер…»

Когда она накрыла его руку своей, сердце Брейера заколотилось. «Не будь старым идиотом», – сказал он себе, но позволил себе раствориться в тепле ее рук. Он хотел рассказать ей, какое удовольствие доставляли ему ее прикосновения. Возможно, она знала об этом, так как она не отпускала его руку, пока говорила: «Я надеюсь, мы будем поддерживать тесный контакт. Не только из-за моих глубоких чувств к Ницше и моего страха, что я стала невольной виновницей его страданий. Здесь есть кое-что еще. Я также надеюсь, что мы с вами станем друзьями. Как вы заметили, у меня множество недостатков: я импульсивна, я вас шокирую, мне чужды условности. Но у меня есть и сильные стороны: я обладаю безошибочным чутьем на людей с благородством духа. И когда мне доводится встретить такого человека, я стараюсь его не терять. Так что, мы будем переписываться?»

Она отпустила его руку, направилась к двери, но внезапно остановилась. Она достала из сумки два небольших томика.

«Ой, доктор Брейер, совсем забыла. Думаю, вам стоит иметь две последние книги Ницше. Они помогут вам понять его. Но он не должен знать, что вы их видели. Это наведет его на подозрения, ведь таких книг было продано слишком мало».

Она снова коснулась руки Брейера. «И еще кое-что. Хотя сейчас у Ницше так мало читателей, он уверен, что к нему придет слава. Он сказал мне, что послезавтрашний день принадлежит ему. Так что не говорите никому о том, что помогаете ему. Не называйте никому его имя. Если вы это сделаете, а он узнает, он будет рассматривать это как великое предательство. Ваша пациентка, Анна О., – это ведь не настоящее ее имя? Вы используете псевдоним?»

Брейер кивнул.

«Я советую вам поступать так и с Ницше. Auf Wiedersehen, доктор Брейер», – и она протянула руку.

«Auf Wiedersehen, фройлен», – сказал Брейер, кланяясь и прижимая ее руку к губам.

Закрывая за ней дверь, он бросил взгляд на две тоненькие книги в мягком переплете, отметив их странные названия: «Die Frohliche Wissenschaft» («Веселая наука»), «Menschliches, Allzumenschliches» («Человеческое, слишком человеческое»), прежде чем положить их на стол. Он подошел к окну, чтобы еще раз напоследок посмотреть на Лу Саломе. Она раскрыла зонтик, сбежала по ступенькам и, не оглядываясь, села в ожидающий фиакр.

Глава 3

Отвернувшись от окна, Брейер потряс головой, отгоняя образ Лу Саломе. Затем он дернул висящий над его столом шнурок, давая фрау Бекер сигнал приглашать пациента, ожидающего в приемной. Герр Перлрот, сутулый человек с длинной бородой еврея-ортодокса, неуверенно вошел в кабинет.

Как вскоре узнал Брейер, пять лет назад герр Перлрот перенес травму – тонзиллэктомию, ему удалили миндалины. Память об этой операции была столь ужасной, что он до сих пор не хотел обращаться к врачам. Даже в сложившейся ситуации он откладывал визит до тех пор, пока «безнадежное состояние», как он выразился, не оставило ему иного выхода. Брейер немедленно отбросил все свои врачебные замашки, вышел из-за стола и сел на стул рядом, как только что с Лу Саломе, чтобы просто поболтать со своим новым пациентом. Они поговорили о погоде, о новой волне еврейских иммигрантов из Галиции, о подстрекательстве антисемитских настроений Австрийским Союзом Реформаторов, об их общих корнях. Герр Перлрот, как и почти все члены еврейской общины, знал и уважал Леопольда Брейера, отца Йозефа, и через несколько минут доверие к отцу перешло и на сына.

«Итак, герр Перлрот, – начал Брейер, – чем я могу вам помочь?»

«Я не могу мочиться, доктор. Весь день и всю ночь. Мне нужно в туалет. Я бегу туда, но ничего не получается. Я стою, стою, в конце концов падает несколько капель. Через двадцать минут – опять. Мне опять хочется в туалет, но…»

Задав еще несколько вопросов, Брейер уже точно знал, в чем причина мучений герра Перлорта. Судя по всему, предстательная железа пациента перекрыла уретру. Оставалось выяснить только одно: было ли это доброкачественное увеличение простаты или же это был рак. При ректальном пальпировании Брейер не обнаружил твердых раковых узелков, вместо этого он нащупал рыхлое доброкачественное увеличение.

Услышав, что признаков рака нет, герр Перлрот расплылся в ликующей улыбке, схватил руку Брейера и впился в нее поцелуем. Но его настроение вновь омрачилось, когда Брейер объяснил, какой курс лечения ему придется проходить, стараясь, насколько это возможно, обнадежить своего пациента: мочеиспускательный канал следовало расширить посредством введения в пенис калиброванных металлических стержней, «зондов». Сам Брейер не занимался такими процедурами, поэтому он направил герра Перлрота к своему шурину Максу, урологу.

Когда герр Перлрот ушел, было шесть с небольшим. В это время Брейер выезжал к пациентам на дом. Он собрал свой вместительный черный кожаный докторский саквояж, надел отороченное мехом пальто и цилиндр и вышел на улицу, где его ждал кучер в запряженном двумя лошадьми экипаже. (Пока он обследовал герра Перлрота, фрау Бекер подозвала с ближайшего перекрестка Dienstman’a – красноглазого, красноносого посыльного, который носил огромную форменную бляху, остроконечную шляпу и армейское пальто цвета хаки с эполетами, которое было ему явно велико, – и дала ему крейцер, чтобы он сбегал за Фишманом. Брейер, который был богаче большинства венских терапевтов, предпочитал арендовать экипаж на год, нежели нанимать его каждый раз по необходимости.)

Как обычно, он дал Фишману список пациентов, которых надо было объехать. Брейер обслуживал пациентов на дому два раза в день: сначала рано утром, после легкого завтрака, состоящего из кофе и хрустящих треугольничков Kaisersemmel[3], а потом в конце рабочего дня, после приема пациентов в кабинете, как было и сегодня. Как и большинство венских терапевтов, Брейер направлял пациентов в больницу только в самых экстренных случаях. Не только потому, что дома больные получали лучший уход, но и потому, что так они не рисковали подхватить инфекционные заболевания, которые так часто свирепствовали в общественных больницах.

Как следствие, запряженный двумя лошадьми экипаж Брейера редко простаивал без дела; на самом деле это был передвижной кабинет, набитый специализированными журналами и справочниками. Несколько недель назад он пригласил своего знакомого молодого терапевта Зигмунда Фрейда провести с ним весь свой рабочий день. Возможно, это было ошибкой! Молодой человек пытался определиться с выбором специализации, и этот день мог отпугнуть его от общетерапевтической практики. По той простой причине, что, по подсчетам Фрейда, Брейер провел в своем экипаже шесть часов!

Итак, посетив семь пациентов, три из которых были неизлечимо больны, Брейер завершил свой трудовой день. Фишман повернул к кафе Гринстейдл, где Брейер обычно пил кофе с компанией терапевтов и ученых, которые на протяжении пятнадцати лет каждый вечер встречались в одном и том же заведении, где для них был зарезервирован столик в самом уютном уголке кафе.

Но сегодня Брейер изменил своей привычке: «Отвези меня домой, Фишман. Я слишком устал, да и промок, чтобы сидеть в кафе».

Откинувшись на черную кожу спинки сиденья, он закрыл глаза. Этот изматывающий день начался плохо: разбуженный кошмаром, он не мог уснуть до четырех часов утра. Утреннее расписание было насыщенным: десять вызовов и девять пациентов на прием. Еще несколько пациентов днем, а потом увлекательная, но потребовавшая много сил беседа с Лу Саломе.

Даже сейчас он не был властен над своим разумом. Его вероломно захватили мечты о Берте: завладеть ее рукой, прогуливаться с ней по теплому солнцу, далеко от ледяной серой венской слякоти. Однако вскоре и в них ворвался нестройный поток образов: его брак разрушен, дети становятся недостижимыми, а сам он навсегда покидает эти берега, уплывая с Бертой навстречу новой жизни в Америке. Эти мысли преследовали его. Он ненавидел их: они крали его мирное существование, они были чужды ему – сколь неосуществимы, столь и нежеланны. Однако он впускал их: единственная альтернатива – изгнание Берты из его разума – казалась немыслимой.

Экипаж с грохотом пересекал дощатый мост над рекой Веной. Брейер наблюдал за пешеходами, спешившими домой с работы. В большинстве своем это были мужчины, каждый из которых держал черный зонт и был одет почти так же, как и он сам: черное пальто, отороченное мехом, белые перчатки и черный цилиндр. Вдруг он заметил знакомую фигуру. Невысокий мужчина с непокрытой головой и аккуратной бородкой обгонял идущих, словно пытаясь выиграть гонку. Эта энергичная походка – ее ни с чем не спутаешь! Сколько раз в венских лесах он старался не отставать от этих стремительных ног, которые замедляли шаг лишь в поиске Herrenpilze – крупных грибов с треугольной шляпкой, растущих среди корней черных елей.

Попросив Фишмана подъехать к тротуару, Брейер открыл окно и крикнул: «Зиг, куда путь держишь?»

Его молодой друг, в грубом, но качественном синем пальто, закрыл зонт и обернулся к фиакру; затем, узнав Брейера, ухмыльнулся и ответил: «Я иду на Бекерштрассе, 7. Самая очаровательная женщина в мире пригласила меня отужинать с ней».

«Ах! У меня ужасные новости! – рассмеялся в ответ Брейер. – Ее самый очаровательный муж как раз сейчас направляется домой! Залезай, Зиг, поехали со мной. Я закончил все на сегодня и слишком устал, чтобы ехать в Гринстейдл. У нас будет время поболтать до ужина».

Фрейд отряхнул свой зонт, раздавил окурок и запрыгнул в экипаж. Внутри было темно, свеча, горящая в салоне, давала больше тени, чем света. Помолчав секунду, он заглянул другу в лицо: «У тебя усталый вид, Йозеф. Длинный день?»

«Трудный день. Он начался и закончился с визита к Адольфу Фиферу. Знаешь его?»

«Нет, но я читал отрывки некоторых его работ в Neue Freie Pressе. Прекрасный писатель».

«Детьми мы играли вместе. Мы вместе ходили в школу. Он был моим пациентом с самого начала моей практики. В общем, около трех месяцев назад я поставил ему диагноз: рак печени. Он разрастается, словно пожар в джунглях, и теперь у него прогрессирующая обструктивная желтуха. Знаешь, что будет потом, Зиг?»

«Ну, если произойдет закупорка желчного протока, его желчь будет впитываться в кровь до тех пор, пока он не умрет от отравления желчью. Однако до этого он впадет в желчную кому, так ведь?»

«Именно так. Это произойдет со дня на день. Но я не могу сказать ему об этом. Я продолжаю улыбаться этой обнадеживающей лживой улыбкой, хотя мне бы лучше попрощаться со своим добрым другом. Я никогда не смогу привыкнуть к тому, что мои пациенты умирают».

«Надеюсь, никто не привыкнет, – вздохнул Фрейд. – Надежда жизненно необходима, а кто, кроме нас, может дарить ее? По мне, это самое сложное в работе врача. Иногда меня одолевают серьезные сомнения: а способен ли я вообще на это? Смерть настолько могущественна. Наши лекарства ничтожны, особенно в неврологии. Хвала господу, я почти завязал с этой практикой. Мне противна их одержимость установлением очага поражения. Слышал бы ты, как Вестфол и Мейер сцепились на обходе по поводу того, где же именно в мозгу обосновалась раковая опухоль, – и это прямо на глазах у пациента! Но, – на секунду замолчал он. – Кто бы говорил… Только шесть месяцев назад, когда я работал в невропатологической лаборатории, я был счастлив, как дитя, получив мозг младенца и определив точное местонахождение патологии – это был мой триумф! Может, я становлюсь слишком циничным, но я все сильнее убеждаюсь в том, что наши диспуты о локализации очагов поражения заглушают истинную правду: что наши пациенты умирают, а мы, доктора, раз за разом расписываемся в своем бессилии».

«И еще, Зиг, очень жаль, что студенты таких терапевтов, как Вестфол, никогда не научатся облегчать страдания умирающим».

Мужчины какое-то время ехали в тишине, их фиакр раскачивался на сильном ветру. Дождь снова усилился, и капли его стучали по крыше экипажа. Брейер хотел дать своему юному другу какой-нибудь совет, но не спешил с этим, зная о чувствительности Фрейда, и тщательно подбирал слова.

«Зиг, позволь мне сказать тебе кое-что. Я знаю, как расстраивает тебя необходимость заниматься практической медициной. Это, наверное, воспринимается как поражение, как необходимость довольствоваться меньшим. Вчера в кафе я не мог не услышать, как ты ругаешь Брюкке как за отказ в поддержке, так и за совет отказаться от амбиций по поводу научной карьеры в университете. Но не вини его за это! Я знаю, какого он высокого мнения о тебе. Он сам говорил о том, что ты лучший из всех студентов, кого ему доводилось учить».

«Но почему он тогда не хочет помочь мне пробиться?»

«Пробиться куда, Зиг? Занять место Экснера или Фляйшля, если они когда-нибудь уйдут на покой? За сотню гульденов в год? Исследовательская работа – это дело для богатых. Ты не сможешь прожить на такую стипендию. А как ты собираешься помогать родителям? Ты еще лет десять не сможешь позволить себе жениться. Может, Брюкке не был особо сдержан в выражениях, но он был прав, когда говорил тебе, что твой единственный шанс продолжить заниматься исследованиями – это женитьба ради большого приданого. Когда шесть месяцев назад ты сделал предложение Марте, зная, что за ней приданого нет, ты – а не Брюкке – определил свое будущее».

Прежде чем ответить, Фрейд на мгновение прикрыл глаза.

«Мне больно слышать тебя, Йозеф. Я всегда чувствовал, что ты не одобряешь мой выбор».

Брейер знал, как трудно было Фрейду говорить с ним откровенно, – с ним, с человеком на шестнадцать лет старше, который был ему не только другом, но и его учителем, его отцом, его старшим братом. Он дотянулся до руки Фрейда.

«Это не так, Зиг! Совсем не так! Мы не сошлись во взглядах лишь в вопросе времени. Я знал, что у тебя и так впереди еще много тяжелых лет учебы, чтобы взваливать на себя еще и заботы о невесте. Но что касается самой Марты, я видел ее лишь раз, на вечеринке перед отъездом ее семьи в Гамбург, и она мне сразу понравилась. Она напомнила мне Матильду в ее возрасте».

«Это не удивительно. – Голос Фрейда стал тише. – Твоя жена всегда была для меня идеалом. С тех пор как я познакомился с Матильдой, я начал искать себе жену, похожую на нее. Йозеф, скажи мне правду – всю правду, – а если бы Матильда была бедна, взял бы ты ее в жены?»

«Правда, Зиг, заключается в том, – и не стоит ненавидеть меня за этот ответ, ведь это было четырнадцать лет назад, времена меняются, – что тогда я сделал бы все, что потребовал бы отец».

Фрейд, не произнеся ни слова, достал одну из своих дешевых сигар и предложил ее Брейеру, который, как обычно, отказался.

Когда Фрейд закурил, Брейер продолжил: «Зиг, мне знакомы твои чувства. Ты – это я. Ты – это я десять, одиннадцать лет назад. После того как Опползер, декан кафедры медицины, скоропостижно скончался от тифа, моя университетская карьера закончилась так же внезапно, так же жестоко, как и твоя. Я тоже считал себя парнем, подающим большие надежды. Я ожидал, что стану его преемником. Я должен был стать его преемником. Все это знали. Но вместо меня выбрали человека, который не был евреем. И, как и тебя, меня заставили довольствоваться меньшим».

«Тогда ты должен знать, каким раздавленным я себя чувствую, Йозеф. Это нечестно! Посмотри, кто властвует на кафедре медицины – Нотнагель, эта скотина! А кафедра психиатрии – Мейнерт! Разве я глупее их? Я мог бы совершить великие открытия!»

«И ты сделаешь это, Зиг. Одиннадцать лет назад я перенес свою лабораторию, своих голубей к себе на дом и продолжил заниматься исследованиями. Это вполне возможно. Но этим никогда нельзя будет заниматься в университете. И мы оба знаем, что дело не только в деньгах. Антисемиты с каждым днем бесчинствуют все сильнее. Ты читал статью в утреннем выпуске Neue Freie Pressе о том, как банды неевреев врывались на лекции и вышвыривали евреев из аудиторий? Теперь они грозятся срывать занятия, которые ведут профессора-евреи. А статью о том, как в Галиции судили еврея, обвиняемого в ритуальном убийстве ребенка-христианина? Они всерьез утверждали, что кровь христианина требовалась ему для того, чтобы приготовить тесто для мацы. Ты можешь в это поверить? Тысяча восемьсот восемьдесят второй год, а это никак не кончится! Это пещерные люди, дикари, прикрывающиеся тонюсенькими шкурами христианства. Вот почему у тебя не может быть будущего в университете! Брюкке, разумеется, отрицает, что он подвержен этому предрассудку, но кто знает, что он думает на самом деле. Я-то знаю: в частной беседе он заявил мне, что в конце концов антисемитизм разрушит твою научную карьеру».

«Но я рожден для исследовательской работы, Йозеф. Я, в отличие от тебя, не способен к занятиям практической медициной. Твоя интуиция на диагнозы известна на всю Вену. Я лишен этого дара. До конца дней своих я останусь лекарем-подмастерьем, Пегас, вынужденный тянуть плуг».

«Зиг, нет тех умений, которые я не мог бы передать тебе».

Фрейд откинулся назад, где свет не мог достать его, и он был благодарен охватившей его темноте. Никогда не был он так откровенен ни с Йозефом, ни с кем-либо еще, кроме Марты, которой он каждый день отправлял письма с самыми сокровенными своими мыслями и чувствами.

«Но, Зиг, не стоит возводить поклеп на медицину. Ты действительно циничен. Посмотри, насколько мы продвинулись вперед за последние двадцать лет – хотя бы в области неврологии. Вспомни паралич, вызванный отравлением свинцом, или бромидный психоз, или церебральный трихинеллез. Двадцать лет назад это были тайны, покрытые мраком. Наука развивается медленно, но каждые десять лет мы побеждаем очередную болезнь».

Повисла долгая пауза, которую первым нарушил Брейер:

«Давай сменим тему. Я хочу кое-что у тебя спросить. У тебя сейчас много студентов. Тебе когда-нибудь приходилось слышать о студенте из России по имени Женя Саломе?»

«Женя Саломе? Не думаю. А в чем дело?»

«Сегодня ко мне приходила его сестра. Странная была встреча». Фиакр въехал в небольшие въездные ворота на Бекерштрассе, 7 и закачался на рессорах от резкой остановки. «Вот мы и приехали. Я расскажу тебе об этом дома».

Они оказались во внушительном, мощенном булыжником внутреннем дворике шестнадцатого века, окруженном высокими, увитыми плющом стенами. На каждой стороне над открытыми арками на уровне земли, поддерживаемыми величественными пилястрами, поднимались в пять рядов большие сводчатые окна, разделенные деревянными рамами на дюжину мелких окошек. Когда двое мужчин приблизились к главному входу, портье, неусыпный страж, выглянул в стеклянный глазок в двери своего обиталища и бросился отпирать дверь, приветствуя пришедших поклоном.

Они поднялись по ступенькам, минуя кабинет Брейера на втором этаже, в просторные семейные апартаменты на третьем, где их ждала Матильда. В свои тридцать шесть она оставалась поразительно красивой женщиной с шелковистой светящейся кожей, прекрасно вылепленным носом, серо-голубыми глазами и густыми каштановыми волосами, которые она заплетала в длинную косу и укладывала в высокую прическу. Белая блузка и длинная серая юбка подчеркивали ее талию, фигура ее не потеряла изящества, несмотря на то что она разрешилась своим пятым ребенком всего несколько месяцев назад.

Забирая у Йозефа шляпу, она откинула назад его волосы, помогла ему снять пальто и отдала его служанке, Алоисии, которую они называли Луизой с тех самых пор, когда четырнадцать лет назад она переступила порог их дома. Затем она повернулась к Фрейду:

«Зиги, ты совершенно промок и заледенел. В ванну, немедленно! Я уже погрела воду, а свежее белье Йозефа ждет тебя на полке. Как удобно, что у вас с ним одинаковый размер! Мне никогда не оказать такого гостеприимства Максу».

Макс, муж ее сестры Ракели, был огромным человеком, весящим больше двухсот шестидесяти фунтов.

«Не беспокойся о Максе, – сказал Брейер. – Я отъемся до его размеров и скажу, что он во всем виноват». Обращаясь к Фрейду, он добавил: «Сегодня отправил к Максу еще одну увеличенную простату. Это уже четвертая за неделю. Вот для тебя работенка!»

«Нет, – вмешалась Матильда, беря Фрейда за руку и ведя его в ванную. – Урология не для Зиги. Прочищать мочевые пузыри и водопроводные трубы с утра до вечера! Да он с ума сойдет за неделю!»

У двери она остановилась. «Йозеф, дети ужинают. Загляни к ним, но только на минутку. Мне хотелось бы, чтобы ты вздремнул до ужина. Я слышала, как ты всю ночь ворочался. Ты плохо спал».

Не говоря ни слова, Брейер направился к спальне, но передумал и решил вместо этого помочь Фрейду приготовить ванну. Оборачиваясь, он заметил, как Матильда наклонилась к Фрейду, и услышал ее шепот: «Вот видишь, о чем я говорила, Зиги, он почти не разговаривает со мной!»

В ванной Брейер приладил насадки бензинового насоса к канистрам с горячей водой, которые Луиза и Фрейд тащили с кухни. Массивная белая ванна, чудом держащаяся на изящных медных треножниках, быстро наполнялась. Когда Брейер вышел из ванной в коридор, он услышал блаженное мурлыкание Фрейда, которым сопровождалось его погружение в горячую воду.

Лежа на кровати, Брейер никак не мог заснуть: ему не давала покоя мысль о том, какими близкими и доверительными были отношения Матильды и Фрейда. Фрейд постепенно становился фактически членом семьи, теперь он даже обедал с ними несколько раз в неделю. Сначала тесно общались лишь Брейер и Фрейд. Возможно, Зиг занял место Адольфа, его младшего брата, который умер несколько лет назад. Но за последний год Матильда и Фрейд сильно сблизились. Десятилетняя разница в возрасте позволяла Матильде испытывать по отношению к Фрейду материнские чувства; она часто говорила, что он напоминает ей Брейера, каким он был, когда они только встретились.

«Так что с того, – спросил себя Брейер, – что Матильда рассказывает Фрейду о моей холодности? Какое это имеет значение?» Вероятнее всего, Фрейд уже все знает: он замечает все, что происходит в их доме. Он не обладает проницательностью медика-диагноста, но от его внимания не укрывается ни одна деталь, связанная с человеческими отношениями. И он наверняка заметил, насколько изголодались дети по отцовской любви: Роберт, Берта, Маргарита и Йохан окружали его с восторженными воплями «Дядя Зиги!», и даже маленькая Дора улыбалась, заметив его. Вне всякого сомнения, присутствие Фрейда в их доме приносило только пользу; Брейер отдавал себе отчет в том, что сам он пребывал в полном смятении чувств, а потому и не мог дать своей семье то, в чем она нуждалась. Да, Фрейд делал это вместо него, а он, вместо того чтобы стыдиться этого, был скорее благодарен своему молодому другу.

И Брейер понимал, что не может обижаться на Матильду из-за того, что она жаловалась на свою жизнь в браке. У нее были все основания жаловаться! Почти каждый вечер он работал в лаборатории до полуночи. Утром в воскресенье он занимался подготовкой к лекциям, которые он в воскресенье днем читал студентам-медикам. Несколько вечеров в неделю он засиживался в кафе до восьми-девяти часов, и теперь он играл в тарок не один раз в неделю, а два. Начались даже посягательства на обеденный перерыв в середине дня, который всегда был неприкосновенным семейным временем. По крайней мере раз в неделю Брейер загружал себя работой настолько, что работал и в обеденный перерыв. И, разумеется, когда приходил Макс, они запирались в кабинете и часами играли в шахматы.

Оставив попытки уснуть, Брейер отправился на кухню попросить подать ужин. Он знал, что Фрейд любит понежиться в горячей ванне, но торопился разделаться с едой, чтобы сэкономить время для работы в лаборатории. Он постучался в дверь ванной комнаты: «Зиг, когда закончишь, приходи в кабинет. Матильда согласилась сервировать нам ужин без церемоний».

Фрейд быстро прошелся по телу полотенцем, натянул белье Брейера, бросил свои промокшие вещи в корзину для стирки и поспешил помочь Брейеру и Матильде поставить их ужин на подносы. (Брейеры, как и большинство жителей Вены, плотно ели днем, довольствуясь вечером холодными остатками.) Стеклянная дверь кухни запотела от пара. Распахнув ее, Фрейд был атакован восхитительным теплым ароматом перлового супа с морковкой и сельдереем.

Матильда помахала ему половником: «Зиги, на улице так холодно, я приготовила горячего супа – это то, что нужно вам обоим».

Фрейд забрал у нее поднос. «Только две тарелки? Ты не будешь есть?»

«Когда Йозеф говорит, что хочет есть в кабинете, это обычно означает, что он хочет пообщаться с тобой наедине».

«Матильда, – возразил Брейер, – я этого не говорил. Зиг больше не будет приходить сюда, если ты не будешь составлять ему компанию за ужином».

«Нет, я устала, да и вы всю неделю не были наедине».

Когда они шли по длинному коридору, Фрейд заскочил в спальни детей, чтобы поцеловать их на ночь. Он не внял их мольбам рассказать им сказку, пообещав в следующий раз рассказать две. Он нашел Брейера в кабинете, обитой темными панелями комнате с большим центральным окном, задрапированным плотными шторами из темно-бордового бархата. В нижней части окна, между внешними и внутренними створками лежали несколько подушечек, выполнявших роль изоляции. На страже окна стоял массивный ореховый стол, заваленный грудами открытых книг. Пол был покрыт толстым кашанским ковром в синих и слоновой кости цветах, а три стены от пола до самого потолка занимали книжные полки, битком набитые книгами в тяжелых переплетах черной кожи. В дальнем углу комнаты на бидермейерском карточном столике на тонких конических черно-золотых ножках Луиза уже поставила холодного жареного цыпленка, салат из капусты, семян тмина и сметаны, Seltstangerl (хлебцы с солью и семечками) и Giesshubler (минеральную воду). Матильда сняла тарелки с супом с подноса, который нес Фрейд, поставила их на стол и собралась уходить.

Брейер, зная, что Фрейд был рядом, коснулся ее руки:

«Останься с нами. Мне и Зигу нечего от тебя скрывать».

«Я уже перекусила с детьми. Вы двое справитесь и без меня».

«Матильда, – Брейер попробовал подкупить ее нежностью, – ты говоришь, что редко меня видишь. Вот он я, здесь, а ты покидаешь меня».

Но она покачала головой: «Я вернусь через минуту со штруделем».

Брейер бросил умоляющий взгляд на Фрейда, словно говоря: «Ну что мне еще сделать?» Через мгновение, когда Матильда закрывала за собой дверь, он перехватил ее взгляд, адресованный Фрейду, который словно говорил: «Видишь, во что превратилась наша совместная жизнь?» И тут впервые Брейер осознал, в какое неловкое и деликатное положение попал его молодой друг, став доверенным лицом обеих сторон охладевшей друг к другу пары.

Мужчины молча ели, когда Брейер заметил, как взгляд Фрейда скользит по книжным полкам.

«Мне стоит завести полку для твоих будущих книг, Зиг?»

«Хотелось бы! Но не в этом десятилетии, Йозеф. Единственное, что удалось написать аспиранту-клиницисту при Главной больнице Вены, так это почтовую открытку. Нет, я думал не о том, чтобы написать, а чтобы прочитать все эти книги. О, безграничная работа мозга – все эти книги проникают в мозг через трехмиллиметровое отверстие в радужной оболочке».

Брейер улыбнулся: «Великолепный образ: сконденсированные выжимки из Шопенгауэра и Спинозы по воронке зрачка, по зрительному нерву попадают прямо в затылочные доли. Мне бы понравилось есть глазами – я всегда оказываюсь слишком уставшим для чтения серьезной литературы».

«А как твой сон? – спросил Фрейд. – Что случилось? Ты же собирался прилечь до ужина».

«Я больше не могу спать. Думаю, я слишком устал для сна. Все тот же кошмар разбудил меня посреди ночи – тот самый, где я падаю».

«Йозеф, расскажи мне еще раз, поподробнее, как это происходит?»

«Каждый раз одно и то же. – Брейер опустил полный стакан сельтерской, положил на стол вилку и откинулся назад, чтобы дать пище улечься. – Сон очень реальный – в этом году я видел его раз десять. Сначала я чувствую, как дрожит земля. Я пугаюсь и иду на улицу искать…»

Он на мгновение задумался, пытаясь вспомнить, что он рассказывал до этого. В этом сне он всегда искал Берту, но далеко не все он хотел рассказывать Фрейду. Его не только смущало безрассудное влечение к Берте, он еще и не хотел усложнять отношения Фрейда и Матильды, доверяя ему вещи, которые ему придется держать от нее в секрете.

«…искать кого-то. Почва начинает расползаться под моими ногами, словно зыбучие пески. Меня медленно засасывает в землю, и я падаю на сорок футов вниз – ровно на сорок футов. Затем я оказываюсь на огромной плите. На этой плите есть какая-то надпись, но прочитать, что там написано, я не могу».

«Какой увлекательный сон, Йозеф. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что ключом к разгадке его смысла является та неразборчивая надпись на плите».

«Если, конечно, этот сон вообще несет в себе хоть какой-нибудь смысл».

«Должен нести, Йозеф. Один и тот же сон десяток раз? Ты бы вряд ли позволил чему-то банальному нарушать твой сон! Еще одна интересная деталь – сорок футов. Откуда ты знаешь, что это именно эта цифра?»

«Я знаю, но откуда – понятия не имею».

Фрейд, который, как обычно, мгновенно расправился с содержимым своей тарелки, торопливо проглотил последний глоток и сказал: «Я уверен, что цифра точная. Как бы то ни было, этот сон придумал ты! Знаешь, Йозеф, я же до сих пор коллекционирую сны и все больше и больше убеждаюсь в том, что конкретные цифры в снах всегда имеют фактическое значение. У меня появился свежий пример, не думаю, что я успел рассказать тебе о нем. На прошлой неделе был обед в честь Исаака Шенберга, друга моего отца…»

«Я его знаю. Это его сын, Игназ, интересуется сестрой твоей невесты?»

«Да, это он, и он не просто «интересуется» Минной. В общем, это было шестидесятилетие Исаака, и он рассказал нам сон, который приснился ему предыдущей ночью. Он шел по длинной темной дороге, в его кармане лежали шестьдесят золотых монет. Как и ты, он был совершенно уверен, что монет было именно столько. Он пытался удержать свои монеты, но они продолжали выпадать из дырки в кармане, и было слишком темно, чтобы пытаться их найти. Так что я не верю, что это было простым совпадением: увидеть во сне шестьдесят монет накануне своего шестидесятилетия. Я уверен – а как же иначе? – что эти шестьдесят монет обозначают его шестьдесят лет».

«А что за дыра в кармане?» – поинтересовался Брейер, кладя себе вторую ножку цыпленка.

«Сон может быть выражением желания потерять все эти годы и стать моложе», – ответил Фрейд и тоже потянулся за второй порцией цыпленка.

«Или, Зиг, сон мог стать выражением страха – страха того, что годы твои уходят и скоро все закончится. Вспомни, он же был один на длинной темной дороге и пытался собрать что-то, растерянное им».

«Да, можно сказать и так. Вероятно, в снах могут проявляться либо желания, либо страхи. Или все сразу. Но, Йозеф, скажи мне, когда тебе впервые приснился этот сон?»

«Дай вспомнить». – Брейер вспомнил, что первый раз это было вскоре после того, как он начал сомневаться, сможет ли его лечение помочь Берте, и в разговоре с фрау Паппенгейм обозначил возможность перевода Берты в санаторий Бельвью в Швейцарии. Это было где-то в начале 1882 года, около года назад, о чем он и сказал Фрейду.

«А не в этом ли январе я приходил на вечеринку по поводу твоего сорокалетия? – поинтересовался Фрейд. – Там еще была вся семья Олтманов. Итак, если этот сон преследует тебя с тех самых пор, не означает ли это, что сорок футов – это твои сорок лет».

«Ну, через несколько месяцев мне стукнет сорок один. Если ты прав, то со следующего января мне придется падать во сне на сорок один фут?»

Фрейд развел руками: «А вот с этого момента нам нужен консультант. На этом моя теория сновидений обрывается. Будет ли уже виденный сон изменяться в соответствии с переменами в жизни спящего? Интереснейший вопрос! Почему вообще годы предстают в образе футов? Зачем это маленькому создателю снов, живущему в нашей голове, идти на все эти сложности, чтобы скрыть истину. Сдается мне, что во сне не появится лишний фут. Я полагаю, создатель снов испугается, что если лишний фут появится, когда ты станешь старше, это будет слишком очевидно, выдаст ключ ко сну».

«Зиг, – ухмыльнулся Брейер, вытирая усы салфеткой. – Вот здесь мы с тобой всегда расходимся во мнениях. Когда ты начинаешь говорить об ином, самостоятельном разуме, живущем внутри нас «чувствующем эльфе», придумывающем запутанные сны и маскирующем их суть от нашего сознания, – мне это кажется нелепым».

«Согласен, это кажется нелепым, – но посмотри на доказательства, вспомни всех ученых и математиков, которые говорили о том, что решения сложных проблем приходили к ним во сне! К тому же, Йозеф, окончательного объяснения не существует. Какой бы нелепицей это ни казалось, самостоятельный, подсознательный разум должен существовать! Я уверен…»

Вошла Матильда с большим кувшином кофе и двумя кусками яблочного штруделя с изюмом, посыпанного Schlag. «В чем ты так уверен, Зиги?»

«Единственное, в чем я уверен, так это в том, что мы хотим, чтобы ты присела и составила нам компанию. Йозеф как раз собирался рассказывать о пациенте, который был у него сегодня».

«Зиги, я не могу. Йохан плачет, и, если я не подойду к нему сейчас, он перебудит других детей».

Когда она ушла, Фрейд повернулся к Брейеру: «Ну а теперь, Йозеф, что у тебя была за странная встреча с сестрой студента-медика?»

Брейер не торопился отвечать, собираясь с мыслями. Он хотел обсудить с Фрейдом предложение Лу Саломе, но боялся, что ему в итоге придется слишком много рассказывать о том, как он лечил Берту.

«Ну, брат рассказал ей о том, как я лечил Берту Паппенгейм. Теперь она хочет, чтобы я тем же методом вылечил ее друга, который страдает эмоциональным расстройством».

«Но как этот студент-медик, этот Женя Саломе, смог узнать о Берте Паппенгейм? Ты даже мне почти ничего не рассказывал об этой пациентке, Йозеф. Я ничего об этом не знаю, кроме того, что ты использовал гипноз».

Брейеру показалось, что в голосе Фрейда промелькнула тень зависти.

«Да, Зиг, я не особенно распространялся по поводу Берты. Ее семья слишком известна в обществе. А с тобой я не хотел обсуждать этот случай после того как узнал, что Берта – близкая подруга твоей невесты. Но несколько месяцев назад, дав ей псевдоним Анна О., я описал этот случай группе студентов на медицинской конференции по историям болезни».

Фрейд с жадностью подался к нему: «Ты даже не представляешь, как мне хотелось бы знать подробности о твоем новом способе лечения, Йозеф. Можешь же ты, по крайней мере, рассказать мне то, что уже говорил студентам? Ты же знаешь, я способен хранить профессиональные секреты – даже от Марты».

Брейер колебался. Что он может рассказать? Разумеется, Фрейд уже знал довольно многое. Разумеется, Матильда несколько месяцев не делала секрета из того, что ее раздражает, сколько времени ее муж проводит с Бертой. И Фрейд присутствовал при том, когда Матильда в конце концов дала волю своему гневу и запретила Брейеру впредь упоминать имя его молодой пациентки в ее присутствии.

К счастью, Фрейд не был свидетелем катастрофы – финальной сцены его терапевтических усилий. Брейер никогда не забудет, как в тот ужасный день он пришел домой к Берте и нашел ее корчащейся в схватках ложной беременности и провозглашающей во всеуслышание: «Это ребенок доктора Брейера!» Когда Матильда об этом услышала – а такие новости быстро расходятся стараниями еврейских домохозяек, – она потребовала, чтобы Брейер немедленно передал эту пациентку другому терапевту.

Рассказывала ли Матильда об этом Фрейду? Брейеру не хотелось спрашивать. Не сейчас. Может, потом, когда все успокоится. Соответственно, он тщательно выбирал слова: «Ну, знаешь ли, у Берты присутствовали все типичные симптомы истерии: сенсорные и двигательные нарушения, мышечные спазмы, глухота, галлюцинации, амнезия, афония, фобии – наряду с другими нетипичными проявлениями. Например, у нее были удивительные речевые расстройства, когда она неделями не могла говорить по-немецки, особенно по утрам. Мы общались по-английски. Еще более удивительной была двойственность ее психики: часть ее жила в настоящем; вторая часть эмоционально реагировала на события, произошедшие ровно год назад, – это мы выяснили, сверившись с дневником ее матери за предыдущий год. Она также страдала жестокой лицевой невралгией, с которой мог справляться только морфий – и, разумеется, у нее началось привыкание к морфию».

«И ты лечил ее при помощи гипноза?» – спросил Фрейд.

«Я собирался. Я планировал использовать метод Либолта – способ устранения симптомов посредством гипнотического внушения. Но – спасибо Берте – это удивительно творческая женщина! – я обнаружил принципиально новый терапевтический принцип. В течение первых нескольких недель я навещал ее каждый день, неизменно находя ее в столь возбужденном состоянии, что работа с ней вряд ли была эффективной. Но потом мы выяснили, что она может снизить возбуждение, подробно описав мне все происшедшие за день события, которые вызвали ее раздражение».

Брейер замолчал и прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Он знал, что это был важный момент, и старался не упустить ни одного значимого факта.

«Этот процесс занимал много времени. Часто Берта требовала посвятить целый час с утра «прочистке дымоходов», как она это называла, чтобы только избавиться от снов и неприятных мыслей, а потом, когда я возвращался днем, в дымоходах успевали накопиться новые причины раздражения. Только когда нам удавалось вытряхнуть из ее головы все осколки дня, мы могли переходить к облегчению самых устойчивых ее симптомов. И именно на этом этапе, Зиг, мы наткнулись на совершенно поразительное открытие!»

Брейер заговорил таким торжественным тоном, что Фрейд, который прикуривал сигару, застыл в нетерпении, горя желанием услышать, что же скажет дальше Брейер, забыв о горячей спичке в своей руке. «Ach, mein Gott! – воскликнул он, отбрасывая горящую спичку и зализывая больной палец. – Продолжай, Йозеф, поразительное открытие заключалось в том, что…»

«В общем, мы обнаружили, что, когда она возвращалась к причине симптома и рассказывала о ней мне, симптом исчезал сам по себе – не было необходимости ни в каких гипнотических внушениях».

«Причина? – спросил Фрейд, который пришел в такое восхищение, что бросил свою сигару в пепельницу, где она, забытая, теперь тлела. – Что ты имеешь в виду под причиной симптома, Йозеф?»

«Исходный раздражитель, вызвавший его».

«Пожалуйста, – взмолился Фрейд, – пример!»

«Возьмем ее гидрофобию. Берта не могла или не хотела пить воду в течение нескольких недель. Ее мучила сильнейшая жажда, но когда она брала стакан воды, она не могла заставить себя пить и была вынуждена утолять жажду дынями и другими фруктами. Однажды, в состоянии транса – она была способна к самогипнозу и автоматически во время каждого сеанса входила в транс – она вспомнила, как несколько недель назад вошла в комнату своей сиделки и увидела, как ее собака лакает воду из ее стакана. Как только она рассказала мне о том, что ей удалось вспомнить, она не только избавилась от гнева и отвращения, но и попросила стакан воды, который без труда опустошила. Симптом больше не возвращался».

«Поразительно, просто поразительно! – воскликнул Фрейд. – А что было потом?»

«Вскоре мы начали подходить к лечению каждого симптома таким же образом. Некоторые симптомы, например паралич руки и галлюцинаторные видения человеческих черепов и змей, были связаны с перенесенным ею шоком, вызванным смертью отца. Когда она описала в подробностях все детали и свои переживания, связанные с этой ситуацией, – чтобы помочь ей вспомнить, я даже предложил ей расставить мебель в комнате так, как она стояла, когда он умер, – все эти симптомы немедленно пропали».

«Это превосходно! – Фрейд вскочил и начал от возбуждения мерить шагами комнату. – Теоретический смысл ошеломляющ! И совершенно не противоречит теории Гельмгольца. При устранении избыточного церебрального электрического напряжения, являющегося причиной симптома, посредством эмоционального катарсиса симптомы реагируют соответствующим образом и быстро исчезают! Но ты такой спокойный, Йозеф. Это грандиозное открытие! Ты должен опубликовать информацию об этом случае».

Брейер глубоко вздохнул.

«Может быть, когда-нибудь я это сделаю. Но сейчас не время. Слишком много сложностей личного характера. Я должен щадить чувства Матильды. Теперь. Теперь, когда я описал тебе мой терапевтический метод, ты можешь представить, сколько времени мне приходилось проводить с Бертой. Скажем так, Матильда просто не сможет оценить всю научную значимость этого случая – или не станет. Как тебе известно, она обиделась на меня из-за того, что я часами занимался Бертой, и на самом деле она до сих пор так злится, что отказывается говорить со мной об этом.

И еще, – добавил Брейер. – Я не могу оглашать в печати случай, который так плохо закончился, Зиг. Матильда настояла на том, чтобы я отказался от работы с этой пациенткой, так что в июле прошлого года я перевел ее в санаторий Бинсвагнера в Крузлингене. Она до сих пор лечится там. Ей было трудно отказаться от морфия, а некоторые ее симптомы, например, ее неспособность говорить по-немецки, возобновились».

«Даже если так, – Фрейд постарался уйти от темы гнева Матильды, – этот случай открывает новые горизонты, Йозеф. Это может стать началом принципиально нового терапевтического подхода. Давай разберем его, когда у нас будет больше времени. Мне бы хотелось услышать каждую деталь».

«С радостью, Зиг. В офисе лежит копия резюме, которое я отправлял Бинсвагнеру, – около тридцати страниц. Можешь начать с изучения этого резюме».

Фрейд достал часы. «О, уже поздно, а я до сих пор не услышал рассказ о сестре студента-медика. Ее подруга, которую она просит тебя вылечить при помощи твоего нового лечения словом, – она истеричка? С такими же симптомами, как у Берты?»

«Нет, Зиг, все гораздо интереснее. Это не истерия, и пациент не женского рода. Ее друг – мужчина, который влюблен или был влюблен в нее. Когда она бросила его ради другого мужчины, его бывшего друга, у него началась лихорадка несчастной любви с суицидальным уклоном. Разумеется, она чувствует себя виноватой и не хочет запятнать свою совесть человеческой кровью».

«Но, Йозеф, – Фрейд был явно поражен. – «Лихорадка несчастной любви»! Это же не заболевание с медицинской точки зрения!»

«Моя первая реакция была такой же. Именно это я ей и сказал. Но подожди с выводами, пока не услышишь все до конца. История становится интереснее. Ее друг, который, совершенно случайно, оказался одаренным философом и близким другом Рихарда Вагнера, не желает помощи или, по крайней мере, слишком горд, чтобы ее просить. Она хочет, чтобы я был волшебником. Под предлогом консультирования по поводу состояния его здоровья она предлагает мне тайком облегчать его психологические страдания».

«Это же невозможно! Йозеф, ты же не собираешься браться за это!»

«Боюсь, я уже дал свое согласие».

«Зачем?» – Фрейд снова схватился за сигару и подался вперед, с нахмуренным, озабоченным положением друга лицом.

«Я сам точно не знаю, Зиг. С тех пор как я перестал заниматься случаем Паппенгейм, меня преследует усталость и ощущение бездеятельности. Может, мне просто надо чем-то себя занять. Но есть и еще одна причина, почему я согласился взяться за этот случай! Истинная причина! Сестра этого студента-медика удивительно настойчива. Какой бы проповедник мог из нее выйти! Сдается мне, она могла бы убедить коня в том, что он цыпленок. Она неподражаема, я не могу так просто тебе ее описать. Может, ты с ней когда-нибудь встретишься. Тогда ты все поймешь».

Фрейд встал, потянулся, подошел к окну и раздвинул бархатные шторы. Через запотевшее стекло ничего не было видно, и он расчистил небольшой кусочек носовым платком.

«Дождь все еще идет, Зиг? – спросил Брейер. – Позвать Фишмана?»

«Нет, он почти прекратился. Я пройдусь пешком. Но у меня есть еще несколько вопросов по поводу нового пациента. Когда ты с ним встречаешься?»

«Я еще не связывался с ним. Существует еще одна проблема. Фройлен Саломе сейчас в плохих с ним отношениях. Она даже показала мне некоторые его яростные письма. При этом она все равно уверяет меня, что «устроит» для него консультацию со мной по медицинским вопросам. И я не сомневаюсь в том, что в этом случае, как, собственно, и всегда, она сделает все именно так, как планировала».

«А проблемы со здоровьем этого человека требуют консультации с врачом?»

«Несомненно. Он серьезно болен, с ним не смогли справиться две дюжины терапевтов, у многих из которых прекрасная репутация. Она перечислила мне длинный список его симптомов: сильные головные боли, частичная слепота, тошнота, бессонница, рвота, острое расстройство пищеварения, проблемы с вестибулярным аппаратом, слабость».

Заметив, как Фрейд в замешательстве трясет головой, Брейер добавил: «Если хочешь быть врачом-консультантом, тебе следует привыкнуть к таким сложным клиническим картинам. Полисимптоматичные пациенты должны быть хорошим уроком для тебя. Я буду держать тебя под рукой».

На мгновение Йозеф задумался: «Кстати, давай проведем небольшую контрольную. Итак, какой бы дифференцированный диагноз на основе этих симптомов ты поставил?»

«Я не знаю, Йозеф. Они не сочетаются друг с другом».

«Незачем так осторожничать. Просто догадайся. Думай вслух».

Фрейд вспыхнул. Как бы ни был он жаден до знаний, он не выносил демонстрировать свое незнание. «Возможно, рассеянный склероз или опухоль затылочной доли мозга. Отравление свинцом? Я даже не представляю».

«Не забудь про мигрень, – добавил Брейер. – Как насчет ложной ипохондрии?»

«Проблема состоит в том, – сказал Фрейд, – что ни один из этих диагнозов не объясняет наличия всех этих симптомов».

«Зиг, – сказал Брейер, вставая и переходя на доверительный тон. – Сейчас я раскрою тебе секрет мастерства. Когда ты будешь врачом-консультантом, это будет твоей золотой жилой. Я узнал это от Опползера, который сказал мне однажды: «У собак могут быть блохи. И вши тоже».

«То есть у пациента может быть…»

«Да, – ответил Брейер, обнимая Фрейда за плечи. Двое мужчин вышли в длинный коридор. – У пациента могут быть два заболевания, и на самом деле так и бывает с теми, кто приходит к доктору».

«Но давай вернемся к психологической проблеме, Йозеф. Твоя фройлен утверждает, что ее друг не согласится признать наличие у него психологических проблем. Если он не признает таким же образом свои суицидальные наклонности, как же ты будешь лечить его?»

«С этим не будет проблем, – с уверенностью сказал Брейер. – Когда я читаю историю болезни, я всегда нахожу возможности обратиться к психологии. Например, когда я расспрашиваю о бессоннице, я часто интересуюсь, какие мысли не дают пациенту уснуть. Или, после того как пациент перечислит мне все свои многочисленные симптомы, я выражаю свое сочувствие и между делом интересуюсь, не сломила ли его болезнь, не опускаются ли у него руки, нет ли у него желания умереть. Редко когда после этого пациент не начинает рассказывать мне обо всем».

У входной двери Брейер помог Фрейду надеть пальто.

«Нет, Зиг, это не проблема. Уверяю тебя, я без особого труда завоюю доверие нашего философа и сделаю так, что он все мне расскажет. Проблема в том, что я буду делать с полученной информацией».

«Да, что ты собираешься делать, если он действительно может убить себя?»

«Если я буду полностью уверен в том, что он собирается покончить с собой, я сразу же запру его либо в приют для психических больных в Брюнхельде, либо в частный санаторий, например санаторий Блеслауэра в Инзердорфе. Но, Зиг, вряд ли с этим возникнут проблемы. Подумай, если бы он действительно собирался себя убить, разве стал бы утруждать себя консультацией со мной?»

«Ну конечно!» – разгоряченный Фрейд стучал себя по голове за то, что она медленно работает.

«Нет, – продолжал Брейер, – истинная проблема заключается в том, что делать с ним, если он не собирается совершать самоубийство, если он просто сильно страдает».

«Да, – сказал Фрейд, – а что потом?»

«В данном случае я убедил бы его обратиться к священнику. Или, может быть, предложил пройти длительный курс лечения в Мариенбаде. Или, может быть, я придумаю новый способ и вылечу его от всего сам!»

«Придумаешь способ лечить его? О чем ты говоришь, Йозеф? Что за способ?»

«Потом, Зиг. Мы поговорим об этом потом. А теперь давай прощаться. Не стой в жаркой комнате в своем теплом пальто».

Сделав шаг за дверь, Фрейд обернулся: «Как, ты говоришь, зовут этого философа? Я о нем слышал?»

Брейер засомневался. Помня о выдвинутом Лу Саломе требовании секретности, в мгновение ока он соорудил для Фридриха Ницше имя по тому же принципу, по которому Берта Паппенгейм стала Анной О. «Нет, ты не знаешь его. Его зовут Мюллер, Удо Мюллер».

Глава 4

Две недели спустя Брейер сидел в кабинете в белом халате врача-консультанта и читал письмо от Лу Саломе:

23 ноября 1882 года
Мой дорогой доктор Брейер,
Наш план работает. Профессор Овербек полностью согласен с нами в том, что ситуация уже действительно приняла опасный оборот. Он никогда не видел Ницше в таком плохом состоянии. Он постарается употребить все свое влияние, чтобы убедить его записаться к вам на прием. Ни Ницше, ни я никогда не забудем, как добры вы были с нами, когда мы переживали столь тяжелые времена.
ЛУ САЛОМЕ

«Наш план, наше мнение, наши проблемы. Наши, наши, наши». Брейер положил письмо на стол – прочитав его раз десять с тех пор, как получил его около недели назад, – и взял зеркало, чтобы посмотреть, как он говорит это «наш». Он увидел, как тоненькая розовая рана губы обводит маленькое черное отверстие в каштане щетины. Он расширил отверстие, наблюдая за тем, как эластичные губы обтягивают желтеющие зубы, выступающие из его десен подобно наполовину ушедшим в землю могильным камням. Волосы и дыра, клыки и зубы: еж, морж, обезьяна, Йозеф Брейер.

Он ненавидел свою бороду. На улицах теперь все чаще появлялись чисто выбритые мужчины; когда же и он найдет в себе мужество сбрить все эти волосы. Еще он ненавидел коварные проблески седины, вероломно обосновавшиеся в его усах, на левой части подбородка и в бакенбардах. Седая поросль была предвестником безжалостного неприятельского вторжения. И нет той силы, что могла бы остановить марш часов, дней, лет.

Брейер ненавидел все, что отражалось в зеркале, – не только седину, зубы как у животного и волосы, но и крючковатый нос, пытающийся дотянуться до подбородка, непропорционально большие уши и мощный гладкий лоб – он уже начал лысеть, и этот безжалостный процесс уже начал пробираться к затылку, выставляя на всеобщее обозрение весь позор его голого черепа.

А глаза! Брейер смягчился и всмотрелся в свои глаза: в них он всегда мог найти юность. Он подмигнул. Он часто подмигивал и кивал себе – себе настоящему, шестнадцатилетнему Йозефу, обитающему в этих глазах. Но сегодня от молодого Йозефа ответного приветствия не последовало. Вместо него на Йозефа смотрели глаза отца – покрасневшие, окруженные морщинами глаза старого уставшего человека. Брейер завороженно наблюдал, как рот его отца образовывал дыру, говоря: «Наш, наш, наш». Все чаще и чаще Брейер думал об отце. Леопольд Брейер умер десять лет назад. Тогда ему было восемьдесят два года, на сорок два года больше, чем Брейеру сейчас.

Он опустил зеркало. Осталось сорок два года! Как можно вынести еще сорок два года? Сорок два года ожидания, в процессе которого эти годы проходят. Сорок два года всматриваться в собственные стареющие глаза. Неужели нет спасения из заточения времени? Ах, если бы он мог начать все сначала! Но каким образом? Где? С кем? Не с Лу Саломе. Она была свободна, она могла выпорхнуть из его клетки, когда ей хотелось, или впорхнуть обратно. Но ничего «нашего» с ней быть не могло: никогда не будет у них «нашей» жизни, «нашей» новой жизни.

Он знал и то, что «наше» с Бертой уже не вернется. Когда ему удавалось отбросить старые, постоянно возвращающиеся воспоминания о Берте – миндальный аромат ее кожи, платье, обрисовывающее холмики ее пышной груди, жар ее тела, который обдавал его, когда она, входя в транс, прислонялась к нему, – когда ему удавалось сделать шаг назад и посмотреть на себя в перспективе, он мог понять, что Берта всегда была лишь фантазией.

«Бедная, несформировавшаяся, безумная Берта – как глупо было лелеять мечту о том, что я смогу сделать ее совершенной, создать ее, чтобы она в ответ дала мне… что?» Он не знал.

«Что я искал в ней? Чего мне не хватало? Разве жизнь моя не была полной чашей? Кому могу я пожаловаться, что моя жизнь неуклонно становится все более похожей на край обрыва, на котором все труднее устоять. Кто сможет понять мои мучения, мои бессонные ночи, мое заигрывание с идеей самоубийства? В конце концов, разве не обладаю я всем тем, о чем только можно мечтать: у меня есть деньги, друзья, семья, очаровательная красавица-жена, слава, уважение? Кто утешит меня? Кто не станет задавать сам собой напрашивающийся вопрос: «Чего же еще ты можешь хотеть?»

Голос фрау Бекер, возвещающий о прибытии Фридриха Ницше, напугал Брейера, хотя и не был неожиданностью.

Полная, приземистая, седоволосая и очкастая фрау Бекер управляла кабинетом Брейера с удивительной точностью. На самом деле эта роль полностью поглощала ее; фрау Бекер в частном порядке, казалось, просто не существует. За шесть месяцев, которые прошли с тех пор как он нанял ее, они не перекинулись и парой слов на личные темы. Несмотря на все свои старания, Брейер не мог ни вспомнить, как ее зовут, ни представить ее за каким-то иным занятием, нежели выполнение сестринских обязанностей. Фрау Бекер на пикнике? Фрау Бекер, читающая утренний выпуск Neue Freie Presse? Фрау Бекер в ванной? Низенькая, толстенькая фрау Бекер – обнаженная? Занимающаяся сексом? Тяжело дышащая, охваченная страстью? Невероятно!

Однако, хотя Брейер и не мог воспринимать ее как женщину, он знал ее как проницательного наблюдателя и доверял ее первому впечатлению.

«Как вам профессор Ницше?»

«Герр доктор, он ведет себя как джентльмен, но вряд ли он рос как джентльмен. Он такой застенчивый. Почти незаметный. И кроткие манеры – он разительно отличается от большинства этих господ, которые приходят к вам, – например, от этой русской гранд-дамы, которая была здесь около двух недель назад».

Брейер и сам обратил внимание, каким робким было послание Фридриха Ницше, в котором он просил о консультации: когда доктору Брейеру будет удобно, в течение следующих двух недель, если это вообще возможно. Ницше, как он объяснил в своем письме, приедет в Вену специально для консультации с доктором Брейером. До получения ответа он останется в Базеле, у своего друга, профессора Овербека. Брейер улыбнулся про себя, сравнив письма Ницше с повестками, посредством которых Лу Саломе приказывала ему быть в ее полном распоряжении, когда это было удобно ей.

Пока фрау Бекер приглашала Ницше в кабинет, Брейер оглядел свой стол и вдруг с ужасом заметил две книги, которые дала ему Лу Саломе. Вчера, когда у него выдались свободные полчаса, он пролистал их и беспечно забыл на самом виду. Он понимал, что если бы Ницше их увидел, терапия бы окончилась, так и не начавшись, ведь он просто не сможет объяснить их появление на его столе, не упоминая при этом имени Лу Саломе. «Какая удивительная неосмотрительность – на меня это не похоже, – подумал Брейер. – Я что, пытаюсь сорвать все это мероприятие?»

Быстро смахнув книги в выдвижной ящик стола, он встал поприветствовать Ницше. Профессор оказался совсем другим, нежели он представлял себе со слов Лу Саломе. Он был очень учтив, и, несмотря на довольно внушительную комплекцию – рост около пяти футов восьми-девяти дюймов и вес сто пятьдесят – сто шестьдесят фунтов, – его тело было каким-то непрочным, словно сквозь него могла свободно пройти рука. На нем был тяжелый, чуть ли не армейский черный костюм. Под пиджаком он носил коричневый свитер грубой вязки, из-под которого едва виднелись его рубашка и галстук цвета мальвы.

Мужчины пожали друг другу руки, и Брейер отметил, что рука Ницше была холодной, а рукопожатие – слабым.

«Добрый день, профессор, но, сдается мне, не такой уж добрый для путешественников».

«Да, доктор Брейер, для путешественников это плохой день. Как, собственно, и для моего здоровья, плачевное состояние которого и привело меня к вам. Я понял, что мне лучше избегать такой погоды. Только ваша прекрасная репутация смогла заманить меня так далеко на север зимой».

Прежде чем сесть на стул, предложенный ему Брейером, Ницше сначала поставил пухлый, битком набитый портфель с одной стороны, а потом нервно переставил его на другую, словно в поиске наиболее подходящего места для него.

Брейер продолжал молча изучать своего пациента, пока тот пытался усесться. Несмотря на свою непритязательную внешность, Ницше производил сильное впечатление. Первое, что привлекало внимание, была его мощная голова. Особенно бархатные карие глаза, очень яркие и очень глубоко посаженные, сверкающие из-под выступающих надбровных дуг. Что говорила о его глазах Лу Саломе? Что они были словно обращены внутрь, как будто изучали некое потаенное сокровище? Да, теперь Брейер тоже заметил это. Блестящие темно-каштановые волосы пациента были аккуратно причесаны. Он носил длинные усы, лавиной покрывавшие его губы, но кожа по обе стороны рта и подбородок были тщательно выбриты. Его усы пробудили в Брейере чувство бородатого братства: у него появилось донкихотское желание предупредить профессора, чтобы тот не пытался есть венские пирожные на людях, особенно те, что покрыты густым слоем Schlag, иначе ему придется еще долго вычесывать его из своих усов.

Его удивил мягкий голос Ницше: голос этих двух книг был сильный, смелый, повелительный, почти что резкий.

Снова и снова Брейер сталкивался с несоответствием Ницше во плоти и крови и Ницше на бумаге.

За исключением короткого разговора с Фрейдом, Брейер почти не думал об этой необычной консультации. Теперь, впервые, он серьезно задумался о том, насколько разумно было ввязываться в эту историю. Лу Саломе, колдунья-чаровница, главный конспиратор, была далеко, а на ее месте сидит ничего не подозревающий, обманутый профессор Ницше. Обоих мужчин заманила на эту консультацию под фальшивыми предлогами, а сама сейчас наверняка затевала какую-нибудь новую интригу. Нет, его сердце совсем не лежало к этой афере.

«Но пора прекращать думать об этом так, – сказал себе Брейер. – Человек, который грозился покончить с собой, теперь стал моим пациентом, и я должен отнестись к нему со всем возможным вниманием».

«Как прошла поездка, профессор Ницше? Как я понимаю, вы сейчас из Базеля?»

«Это была моя последняя остановка, – сказал Ницше, выпрямившись на стуле. – Вся моя жизнь превратилась в путешествие, и мне начинает казаться, что мой единственный дом, единственное родное место, куда я всегда могу вернуться, – это моя болезнь».

С этим парой слов не отделаешься, подумал Брейер. «Тогда, профессор, давайте сразу перейдем к вашей болезни».

«Не хотели ли бы вы сначала ознакомиться с этими документами? – спросил Ницше, вытаскивая из портфеля тяжелую папку, набитую бумагами. – Я был болен чуть ли не всю свою жизнь, но последние десять лет стали самыми тяжелыми. Здесь полные отчеты обо всех моих предыдущих консультациях. Вы позволите?»

Брейер кивнул, Ницше открыл папку и выложил перед Брейером все ее содержимое: письма, больничные карты, результаты анализов.

Брейер просмотрел первую страницу со списком из двадцати четырех терапевтов и дат всех консультаций. В этом списке Брейер увидел нескольких выдающихся швейцарских, немецких и итальянских врачей.

«Некоторые из этих имен мне знакомы. Все – великолепные специалисты! Здесь есть трое – Кесслер, Турин и Кениг, – с которыми я хорошо знаком. Они учились в Вене. Как вы понимаете, профессор Ницше, было бы неразумно не принимать во внимание наблюдения и выводы этих великих людей, – но и начинать с этого было бы в корне неправильно. Слишком сильный авторитет, мнения и выводы большого количества престижных врачей оказывают угнетающее влияние на синтетические возможности человеческого воображения. Именно поэтому я предпочитаю прочитать пьесу, прежде чем посмотреть спектакль и до того, как ознакомлюсь с рецензиями. Разве вы сами не сталкивались с таким в своей работе?»

Ницше был явно удивлен. «Хорошо, – подумал Брейер. – Профессор Ницше должен увидеть, что я не похож на всех остальных терапевтов. Он не привык к врачам, обсуждающим психологические конструкты или со знанием дела расспрашивающим о его работе».

«Да, – ответил Ницше. – Это важный принцип моей работы. Я занимаюсь философией. Моей первой должностью, моей единственной должностью была должность профессора психологии в Базеле. Меня особенно интересуют философы, жившие и трудившиеся до Сократа, при работе с которыми мне представлялось исключительно важным обращаться к первоисточникам. Переводчики и толкователи всегда безбожно врут, – разумеется, без всякого злого умысла, но они не в состоянии выйти ни за рамки своего исторического периода, ни за пределы автобиографического контекста».

«Но разве нежелание отдавать дань уважения переводчикам не создает человеку проблемы в обществе академических философов?» У Брейера появилась уверенность. Консультация шла по правильному курсу. Он успешно справлялся с процессом убеждения Ницше в том, что он, его новый доктор, был родственной душой с родственными интересами. Судя по всему, соблазнить профессора Ницше будет не так уж и трудно – а Брейер рассматривал это именно как соблазнение, вовлечение пациента в отношения, которых он не искал, для того чтобы оказать ему помощь, о которой он не просил.

«Создает проблемы? Не то слово! Я был вынужден отказаться от профессорского портфеля три года назад по причине болезни – той самой болезни, которая привела меня к вам. Но даже когда я прекрасно себя чувствовал, мое недоверие по отношению к толкователям в конце концов сделало меня нежеланным гостем за столом, где происходят академические дискуссии».

«Но, профессор Ницше, если ни один переводчик не может выйти за рамки автобиографических данных, как же вы сами избегаете этого недостатка?»

«Во-первых, – ответил Ницше, – следует осознать, что такого рода недостаток имеет место быть. Во-вторых, вы должны научиться видеть себя со стороны, – хотя иногда, увы, болезнь искажает мою перспективу».

От Брейера не укрылось, что именно Ницше не позволял их разговору уйти далеко в сторону от болезни, которая, в конце концов, была raison d’etre[4] их встречи. Был ли в его словах прозрачный упрек? «Не лезь из кожи вон, Йозеф, – напомнил себе врач. – Не стоит гнаться за доверием пациента к терапевту; оно станет закономерным результатом профессионально проведенной консультации». Йозеф был чересчур самокритичен в некоторых вопросах, но в том, что касается уверенности в своей компетентности как терапевта, он был о себе самого высокого мнения. «Нельзя потакать, нельзя опекать, нельзя плести интриги, нельзя хитрить, – подсказывал ему инстинкт. – Просто занимайся своим делом, используй свой профессионализм – все как обычно».

«Но давайте вернемся к нашей проблеме, профессор Ницше. Я хотел сказать, что я бы предпочел услышать историю болезни и провести обследование до того, как я ознакомлюсь с вашими документами. Затем, когда вы придете в следующий раз, я предоставлю вашему вниманию максимально полный синтез информации по всем источникам».

Брейер положил перед собой пачку чистой бумаги. «В вашем письме было несколько слов о вашем самочувствии: вы пишете, что как минимум десять лет вас мучили головные боли и визуальные симптомы; что болезнь редко отпускает вас; что, по вашим словам, вам некуда скрыться от нее. И теперь я узнаю, что до меня этой проблемой занимались двадцать четыре терапевта – и все безуспешно. Это все, что я о вас знаю. Итак, начнем? Во-первых, расскажите мне все о вашем заболевании своими словами».

Глава 5

Мужчины разговаривали сорок минут. брейер, сидя на кожаном стуле с высокой спинкой, делал пометки. Ницше, иногда замолкающий, чтобы Брейер успевал записывать за ним, сидел на таком же кожаном стуле, таком же удобном, как первый, но несколько меньшем по размеру. Как и большинство терапевтов своего времени, Брейер предпочитал, чтобы пациенты смотрели на него снизу вверх.

Брейер подробно и методично оценивал клиническое состояние пациента. Внимательно прослушав свободное описание болезни пациентом, он принимался за систематическое исследование каждого отдельного симптома: когда он появился впервые, как менялся с течением времени, как реагирует на терапевтические методы. Третьим этапом было обследование каждой системы тела. Начиная с макушки, Брейер спускался до самых пят. Сначала голова и нервная система. Он начинал с вопросов о функционировании всех двенадцати черепных нервов, ответственных за обоняние, зрение, движения глаз, слух, работу и чувствительность лицевых мышц, движения и чувствительность языка, глотание, равновесие, речь.

Переходя к телу, Брейер проверял по очереди каждую функциональную систему органов: дыхательную, сердечно-сосудистую, желудочно-кишечную и мочеполовую. Этот подробный обзор органов стимулировал память пациента и являлся гарантией того, что ни одна деталь не пропущена: Брейер никогда не позволял себе отказаться от какого-либо этапа опроса, даже если был полностью уверен в диагнозе.

Далее он переходил к составлению подробной медицинской истории пациента: его здоровье в детстве, здоровье его родителей и сиблингов[5], изучение других аспектов его жизни – выбор профессии, общественная жизнь, служба в армии, переезды, пристрастия в пище, предпочитаемые способы проведения досуга. И, наконец, Брейер предоставлял свободу своей интуиции и полагался на нее в выборе дальнейшего направления на основе уже полученных данных. Так, на днях, столкнувшись со сложным случаем респираторного нарушения, он смог поставить правильный диагноз – диафрагмальный трихинеллез, – докопавшись до того, насколько ответственно подходила его пациентка к приготовлению копченой свинины.

Все то время, что заняла эта процедура, Ницше оставался предельно внимателен, встречая одобряющим кивком каждый вопрос Брейера. Это ничуть не удивило Брейера. Он еще ни разу не встречал пациента, который бы не испытывал тайное удовольствие от столь подробного изучения своей жизни. И чем пристальнее было внимание, тем больше это нравилось пациенту. Удовольствие от пребывания под наблюдением так глубоко укоренилось в человеке, что Брейер был уверен, что самое страшное в старости: горечь утрат, смерть друзей – это отсутствие пристального внимания, это ужас перед жизнью без свидетелей.

Однако даже Брейера не могла не удивить многочисленность жалоб Ницше и точность его самостоятельных наблюдений. Заметки Брейера занимали уже несколько страниц. У него начала уставать рука, когда Ницше описывал все свои ужасающие симптомы: ужасные, высасывающие все силы головные боли; морская болезнь на твердой почве – головокружение, потеря равновесия, тошнота, рвота, анорексия, отвращение к еде; приступы лихорадки, ночная потливость, вынуждающая два-три раза за ночь менять пижаму и постельное белье; страшные приступы утомления, иногда близкие к полному мышечному параличу; боль в желудке; кровавая рвота; кишечные спазмы; сильнейшие запоры; геморрой; а также лишающие его дееспособности проблемы со зрением – утомляемость глаз, постоянное ухудшение зрения, слезливость и боль в глазах, нечеткое видение, сильная светочувствительность, особенно по утрам.

Вопросы Брейера смогли выявить еще некоторые симптомы. Ницше либо не захотел рассказывать, либо не обращал внимания на то, что приступам головной боли предшествовало мерцание перед глазами и частичная слепота; он не сказал о непроходящей бессоннице, жестоких ночных мышечных судорогах, общей напряженности и резких, непредсказуемых сменах настроения.

Смены настроения! Именно этих слов ждал Брейер! Как он и говорил Фрейду, он всегда выискивал благоприятный момент, чтобы вывести беседу на обсуждение психологического состояния пациента. Эти «смены настроения» могут быть тем самым ключом, который поможет добраться до отчаяния и суицидальных наклонностей Ницше!

Брейер сделал осторожный шажок вперед, попросив его поподробней остановиться на сменах настроения. «Не замечали ли вы изменения в своем настроении, которые могли бы относиться к болезни?»

Поведение Ницше не изменилось. Судя по всему, ему и не приходило в голову, что этот вопрос выводит беседу на значительно более личный уровень. «Иногда бывало, что за день до приступа я чувствовал себя особенно хорошо, – и я начинал думать, что чувствую себя подозрительно хорошо».

«А после приступа?»

«Обычно приступ продолжается от двенадцати часов до двух дней. После такого приступа я утомлен и инертен. День-два я даже думаю медленно. Но иногда, особенно после долгого приступа, продолжающегося несколько дней, все иначе. Я чувствую себя посвежевшим, очистившимся. Меня переполняет энергия. Я обожаю эти моменты: в моей голове просто кишат самые драгоценные идеи».

Брейер был настойчив. Если уж он напал на след, он не собирался так просто отказываться от преследования. «Ваша усталость и инертность – как долго сохраняется это состояние?»

«Недолго. Как только приступ утихает и мое тело вновь принадлежит мне, я снова начинаю контролировать себя. Так что я могу сам преодолеть слабость».

Возможно, подумал Брейер, этот человек не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Ему придется перейти к более конкретным вопросам. Как стало ясно, Ницше не собирался добровольно выдавать какую бы то ни было информацию о своем отчаянии.

«А меланхолия? Сопутствует ли она вашим приступам или, может, начинается после?»

«У меня бывают мрачные периоды. А у кого их не бывает? Но они не властны надо мной. Это не моя болезнь, это моя жизнь. Можно сказать, что я осмеливаюсь их иметь».

Брейер не мог не заметить легкую усмешку Ницше и его дерзкий тон. Только сейчас, впервые Брейер узнал голос человека, написавшего те две смелые, загадочные книги, спрятанные в ящике его стола. Брейеру даже пришла мимолетная мысль о том, что можно было бы прямо спросить его о столь безапелляционном разграничении болезни и жизни. А это заявление о смелости иметь мрачные периоды, что он хотел этим сказать? Но – терпение! Лучше стараться держать консультацию под контролем. Будут и другие удобные случаи.

Не забывая об осторожности, он продолжил: «Вы когда-нибудь вели подробный дневник ваших приступов – их частота, интенсивность, продолжительность?»

«В этом году нет. Я был слишком занят различными важными событиями и переменами, происходящими в моей жизни. Но могу сказать, что в прошлом году сто семнадцать дней я был полностью недееспособен, почти две сотни дней я был частично дееспособен – только не слишком сильные головные боли, боль в глазах, боль в животе или тошнота».

Здесь появились сразу два удобных момента; с какого начать? Следует ли ему расспросить о «важных событиях и переменах, происходящих в его жизни», – Ницше, разумеется, говорил о Лу Саломе – или же укреплять взаимопонимание между доктором и пациентом, проявляя сочувствие? Зная, что переборщить с взаимопониманием невозможно, Брейер выбрал последнее.

«Посмотрим… У нас остается только сорок восемь дней здоровья. Слишком мало времени, когда «все в порядке», профессор Ницше».

«На самом деле за последние несколько лет я редко был здоров дольше двух недель. Мне кажется, я могу вспомнить любой такой момент!»

Уловив грусть, отчаяние в голосе Ницше, Брейер решил идти ва-банк. Ему представилась удобная лазейка, которая должна была привести его прямо к отчаянию пациента. Он отложил ручку и произнес как можно более серьезным и озабоченным с профессиональной точки зрения голосом: «Такая ситуация, когда человек большую часть своих дней проводит в мучениях, получает лишь горстку хорошего самочувствия в год, когда вся жизнь наполнена болью, – это же такая благодатная почва для отчаяния, для пессимистических взглядов на смысл жизни».

Ницше молчал. В первый раз он не смог найти ответ сразу же. Его голова качалась из стороны в сторону, словно он взвешивал, стоит ли позволять утешать себя. Но заговорил он о другом.

«Несомненно, вы правы, доктор Брейер, именно так происходит с некоторыми людьми, возможно, с большинством – здесь я полностью доверяю вашему опыту, – но не со мной. Отчаяние? Нет, может, когда-то и было, но не сейчас. Моя болезнь находится в ведении моего тела, но это не я. Я – это моя болезнь и мое тело, но они – это не я. Их нужно преодолеть, если не на физическом уровне, значит, на метафизическом.

А что касается еще одного вашего замечания, то мой «смысл жизни» не имеет к этой жалкой протоплазме, – он ударил себя в живот, – ни малейшего отношения. Я знаю, зачем жить, и для меня совсем не важно как. У меня есть причина прожить десять лет, у меня есть миссия. Я вынашиваю плод здесь. – Он постучал по голове. – Здесь множество книг, книг, практически полностью оформившихся, книг, написать которые могу лишь только я. Иногда мне кажется, что мои головные боли – это схватки мозга».

Ницше явно не имел ни малейшего желания обсуждать или даже признавать сам факт наличия отчаяния; Брейер понял, что пытаться разговорить его бесполезно. Он вдруг вспомнил, как понимал, что маневры его противника более искусны – всякий раз, когда садился играть в шахматы со своим отцом, лучшим шахматистом еврейской общины в Вене.

А может, признавать нечего! Может, фройлен Саломе ошиблась. Ницше говорил так, словно дух его справился с этой ужасной болезнью. Что касается самоубийства, Брейер знал один верный способ выяснить степень риска: проверить, представляет ли себя пациент в будущем. Ницше этот тест прошел. Он не собирался заканчивать жизнь самоубийством: он говорил о десятилетней миссии, о книгах, которые ему предстоит извлечь из своего мозга.

Однако Брейер своими глазами видел суицидальные послания Ницше. Может, он лицемерил? А может, теперь он не пребывал в отчаянии потому, что уже принял решение о самоубийстве? Брейер уже сталкивался с такими пациентами. Они были опасны. Создавалось впечатление, что им становится лучше, – на самом деле им действительно становится лучше, меланхолия рассеивается, они снова начинают улыбаться, есть, спать. Но это улучшение говорит только об одном – что они нашли способ спастись от отчаяния, и способ этот – смерть. Что замышлял Ницше? Решил ли он убить себя? Нет, Брейер вспомнил, как говорил Фрейду: если Ницше собирается убить себя, то зачем он здесь? Зачем создавать себе сложности – зачем встречаться с очередным терапевтом, причем для этого сначала ехать из Рапалло в Базель, а оттуда – в Вену?

Брейер был расстроен тем, что ему не удалось получить нужную ему информацию, но винить пациента в недостаточном сотрудничестве он не мог. Ницше подробно ответил на каждый его вопрос относительно состояния своего здоровья – разве что слишком подробно. Многие люди, страдающие головной болью, отмечают чувствительность к пище и погоде, так что Брейер не удивился, обнаружив, что Ницше – не исключение. Но он был поражен дотошностью отчета, который представил ему пациент. Ницше двадцать минут без остановки рассказывал о том, как он реагирует на атмосферные условия. Его тело, по его словам, было подобно анероиду, это был барометр и термометр в одном, который бурно реагировал на малейшее колебание атмосферного давления, температуры воздуха и изменение высоты над уровнем моря. Затянутые тучами небеса вызывали у него депрессию, свинцовые дождевые тучи пагубно действовали на его нервы, засуха придавала ему силы, зима стала для него чем-то вроде психологического сжатия челюстей, которые расслабляло солнце. Уже несколько лет его жизнь представляла собой поиск идеального климата. Летом еще можно было жить. Его вполне устраивали безветренные, безоблачные, солнечные плато Энгадина; так что четыре месяца в году он уединялся в небольшой Gasthaus[6] в маленькой швейцарской деревеньке Сильс-Мариа. Но зимы были его проклятием. Ему так и не удалось найти хорошее место для зимовки, так что в холодное время года он жил в южной Италии, переезжая из города в город в поисках более здорового климата. Ветер и промозглый сумрак Вены губили его, сказал Ницше. Его нервная система требовала солнца и сухого неподвижного воздуха.

Когда Брейер спросил Ницше о его диете, тот развернул очередную довольно длительную лекцию о связи диеты, проблем с желудком и приступов головной боли. Удивительная обстоятельность! Никогда раньше Брейер не встречался с пациентом, который так основательно подходил бы к ответу на любой вопрос. Что бы это значило?

Не был ли Ницше обсессивным ипохондриком? Брейер встречал множество скучных, занятых лишь жалостью к самим себе ипохондриков, смакующих описание собственных внутренностей. Но эти пациенты отличались Weltanschauung stenosis, или узостью взглядов. А как скучно становилось в их присутствии! Они ни о чем другом, кроме своего тела, не думали, их интересы и ценности были центрированы вокруг их здоровья.

Нет, Ницше не был одним из них. Он обладал разноплановыми интересами и личным обаянием. Несомненно, фройлен Саломе находила его именно таким, она до сих пор считает его именно таким, несмотря на то что решила, что Поль Рэ больше подходит ей для романтических отношений. Тем более, Ницше описывал свои симптомы не для того, чтобы вызвать жалость, он даже не просил о поддержке – в этом Брейер убедился в самом начале их беседы.

Так чем же объясняется столь подробный рассказ о функциях его организма? Возможно, это объяснялось буквально тем, что Ницше обладал высоким интеллектом, хорошей памятью и рационально подходил к медицинскому освидетельствованию, предоставляя консультанту-эксперту всю возможную информацию. Или он был необычайно склонен к интроспекции. Заканчивая осмотр, Брейер нашел еще одно объяснение: Ницше так мало контактировал с другими людьми, что проводил небывало большое количество времени в общении со своей собственной нервной системой.

Закончив с составлением медицинской истории, Брейер перешел к телесному осмотру. Он проводил пациента в смотровой кабинет – небольшую, стерильно чистую комнату, в которой находились только ширма и стул, кушетка, покрытая накрахмаленным белым покрывалом, раковина, весы и стальной ящик с инструментами Брейера. Доктор оставил Ницше одного, чтобы тот переоделся для осмотра, и, войдя через несколько минут, увидел его в сорочке с открытой спиной, в длинных черных носках и подвязках, аккуратно складывающим костюм. Он извинился за задержку: «Моя кочевая жизнь предполагает, что я могу иметь только один костюм. Так что, когда я снимаю его, я стараюсь позаботиться о том, чтобы ему было удобно».

Осмотр Брейер проводил так же тщательно, как и составлял медицинскую историю. Начав с головы, он медленно проходил по всему телу, слушая, постукивая, прощупывая, нюхая, наблюдая, ощущая. Несмотря на разнообразие симптомов пациента, Брейеру не удалось найти никаких физиологических отклонений за исключением большого шрама на груди – результата несчастного случая, произошедшего во время службы в армии, короткого косого шрама на переносице, полученного в драке, и некоторых признаков анемии: бледные губы, слизистая глаз и сгибы ладоней.

Чем вызвана анемия? Вероятно, питанием. Ницше говорил, что иногда неделями не может смотреть на еду. Но потом Брейер вспомнил, как Ницше упоминал о том, что иногда его рвет кровью, так что это могло быть по причине желудочного кровотечения. Он взял анализ крови для проверки на гемоглобин и после ректального осмотра собрал с перчатки частички кала на выявление крови.

Что касается жалоб Ницше на глаза, Брейер обнаружил односторонний конъюнктивит, с которым легко могла бы справиться глазная мазь. Несмотря на все свои старания, Брейер так и не смог сфокусировать офтальмоскоп на сетчатке Ницше: что-то мешало, вероятно, непрозрачность роговой оболочки или ее отек.

Брейер уделил особое внимание нервной системе Ницше не только из-за головных болей, но и потому, что его отец умер, когда мальчику было четыре года, от «размягчения мозга» – общего термина для обозначения какой бы то ни было патологии, например удара, опухоли или некой формы наследственной церебральной дегенерации. Но, проверив все аспекты функционирования мозга и нервной системы – равновесие, координацию движений, чувствительность, силу, проприоцепцию, слух, обоняние, глотание, – Брейер не обнаружил ни следа какого бы то ни было структурного заболевания нервной системы.

Пока Ницше одевался, Брейер вернулся в свой кабинет зафиксировать результаты осмотра. Когда несколько минут спустя фрау Бекер привела туда Ницше, Брейер понял, что время подходит к концу, а ему не удалось вытащить из своего пациента ни малейшего намека на меланхолию или суицидальные наклонности. Он попробовал другой способ, один из приемов беседы, который редко его подводил.

«Профессор Ницше, я бы хотел попросить вас описать мне в подробностях один обычный день вашей жизни».

«Вот я и попался, доктор Брейер! Это самый сложный вопрос из всех, что вы мне задавали. Я так часто переезжаю, обстановка, условия постоянно меняются. Мои приступы диктуют мне, как надо жить…»

«Выберите любой обычный день, день между приступами из последних нескольких недель».

«Ну, я рано просыпаюсь, – если, конечно, я вообще спал…»

Брейер обрадовался: наконец-то ему подвернулся удобный случай: «Простите, что перебиваю вас, профессор Ницше. Вы сказали, если вы спали вообще?..»

«Я ужасно плохо сплю. Иногда мои мышцы сводит судорогой, иногда все мое тело охватывает напряжение, иногда мне не дают заснуть мысли – обычные дурные ночные мысли; иногда я всю ночь лежу без сна, иногда лекарства помогают мне забыться на два-три часа».

«Какие лекарства? Какими дозами вы их принимаете?» – быстро спросил Брейер. Хотя ему было необходимо узнать, каким самолечением занимается Ницше, он сразу же понял, что это был не самый лучший шаг. Лучше, намного лучше было бы развить тему мрачных ночных раздумий!

«Хлоралгидрат, почти каждую ночь, по меньшей мере один грамм. Иногда, когда моему телу совершенно необходим сон, я принимаю морфий или веронал, но тогда я разбит весь следующий день. Иногда гашиш, но из-за него я тоже медленно думаю на следующий день. Я предпочитаю хлорал. Мне продолжать описывать этот день, который и так начался плохо?»

«Да, прошу вас».

«Я завтракаю в своем номере – вам нужны такие подробности?»

«Да, конечно. Расскажите мне все».

«Ну, завтрак – это ничего интересного. Хозяин Gasthaus’a обычно приносит мне немного горячей воды. Этого вполне достаточно. Иногда, когда я особенно хорошо себя чувствую, я прошу заварить мне некрепкий чай и принести сухарей. После завтрака я принимаю холодную ванну – это необходимое условие для активной работы, – потом работаю все оставшееся время: я пишу, размышляю, и иногда, когда мои глаза позволяют, я понемногу читаю. Если я хорошо себя чувствую, я отправляюсь гулять – иногда мои прогулки длятся часами. Я делаю записи, когда гуляю, и часто именно тогда из-под моего пера выходят самые лучшие вещи, меня посещают самые удачные мысли…»

«Да, я согласен с вами, – поспешно вставил свое замечание Брейер. – Мили через четыре-пять я понимаю, что смог решить самые сложные проблемы».

Ницше замолчал – его явно сбило с мысли замечание Брейера. Он начал было соглашаться, но запнулся, в итоге решил оставить его без комментариев и продолжил свой отчет: «Я всегда обедаю за одним и тем же столиком в отеле. Я уже говорил вам о своем рационе: никаких специй, только овощи, лучше всего – вареные, никакого алкоголя, кофе. Часто я неделями могу есть только вареные несоленые овощи. Я не курю. Я обмениваюсь парой слов с другими постояльцами за моим столом, но редко вступаю в длительные беседы. Если мне повезет, среди постояльцев может оказаться чуткий человек, который предлагает почитать мне вслух или пишет под мою диктовку. Я ограничен в средствах и не могу оплачивать такого рода услуги. День проходит так же, как и утро: прогулки, размышления, пометки. Вечером я ужинаю в своем номере – та же горячая вода или слабый чай с сухарями, а потом я работаю, пока хлорал не скажет мне: «Стой! Тебе уже можно отдохнуть». Вот так и живет мое тело».

«Вы говорите только о гостиницах. А ваш дом?»

«Мой дом – это чемоданы и пароходы. Я черепаха, я ношу свой дом на спине. Я ставлю его в угол моего гостиничного номера, а когда мне становится трудно выносить климат, я взваливаю его на спину и отправляюсь искать места, где небо повыше и воздух посуше».

Брейер планировал вернуться к «дурным ночным мыслям», мучающим Ницше, но сейчас заметил еще более перспективное направление исследования, которое просто не могло не привести его к фройлен Саломе.

«Профессор Ницше, мне показалось, что вы, описывая типичный день вашей жизни, слишком мало говорили о других людях. Простите, что я так расспрашиваю вас, – я знаю, это не совсем те вопросы, которые обычно задает врач, но я придерживаюсь веры в целостность организма. Я думаю, что хорошее физическое самочувствие неотделимо от благополучия психологического».

Ницше вспыхнул. Он достал маленький черепаховый гребешок для усов и какое-то время сидел молча, приводя в порядок свои густые усы. Затем, решившись, он выпрямился, прочистил горло и твердо сказал:

«Вы не первый терапевт, кто обратил на это внимание. Полагаю, вы говорите о сексе. Доктор Ланзони, итальянский консультант, у которого я наблюдался несколько месяцев назад, предположил, что мое состояние усугубляется уединенностью и воздержанием, и порекомендовал мне вести регулярную половую жизнь. Я последовал его совету и закрутил роман с молодой крестьянкой в деревеньке рядом с Рапалло. Но по истечении трех недель я разве что не умирал от головной боли – еще чуть-чуть такого итальянского лекарства – и пациент скончался бы на месте!»

«Почему этот совет оказался настолько вреден для вас?»

«Вспышка животного наслаждения – а затем часы отвращения к себе, очищения себя от протоплазменного запаха течки… По-моему, не самый лучший способ достижения – как вы сказали? – «целостности организма».

«Полностью с вами согласен, – поспешно вставил Брейер. – Но вы же не собираетесь отрицать, что все мы живем в обществе и это исторически помогало человеку выжить и дарило удовольствие, кроющееся в человеческих отношениях?»

«Может, не каждому приходятся по вкусу эти стадные удовольствия, – покачал головой Ницше. – Трижды я тянулся к людям и пытался перекинуть мостик от себя к ним. И трижды я был предан».

Наконец-то! Брейер едва мог сдержать восторг. Вне всякого сомнения, одним из трех предательств в жизни Ницше была Лу Саломе. Может быть, вторым был Поль Рэ. Кто же был третьим? Наконец, наконец Ницше распахнул перед ним желанную дверь. Теперь был открыт путь для обсуждения предательства и отчаяния, им вызываемого.

Голос Брейера стал истинным воплощением сочувствия: «Три попытки – три ужасных предательства, а за ними – побег в мучительное одиночество. Вы страдали, и, вполне возможно, именно страдания повинны в вашей болезни. Не согласитесь ли вы довериться мне, рассказать больше об этих предательствах».

И снова Ницше покачал головой. Казалось, он снова замкнулся в себе.

«Доктор Брейер, я уже рассказал вам очень многое о себе. Сегодня я говорил о таких интимных подробностях моей жизни, о которых не говорил ни с кем уже очень давно. Но поверьте и вы мне: моя болезнь началась задолго до этих разочарований. Вспомните историю моей семьи: отец умер от болезни мозга, возможно, это наше семейное заболевание. Вспомните, что головные боли и проблемы со здоровьем не давали мне покоя со школьных лет, задолго до этих разочарований. Еще я с уверенностью могу сказать, что те недолгие моменты близкой дружбы ничуть не улучшали мое состояние. Нет, это не потому, что я был слишком недоверчив: моя ошибка состояла в том, что я слишком доверял людям. И я не готов, не могу позволить себе довериться кому-либо снова».

Брейер был ошеломлен. Как мог он так просчитаться? Какое-то мгновение назад Ницше был готов, он стремился довериться ему. А теперь он так задет! Что могло произойти? Он попытался вспомнить, как разворачивались события. Ницше упомянул попытки перекинуть мостик к другому человеку, которые заканчивались предательством. Здесь Брейер протянул ему руку сочувствия, а затем – мостик! – это слово что-то напомнило. Книги Ницше! Да, он был почти уверен, что там был момент, связанный с этим мостиком. А вдруг завоевать доверие Ницше можно было именно при помощи его книг? Брейер также смутно вспоминал встреченные в одной из них доказательства необходимости психологического самонаблюдения. Он решил повнимательнее прочитать эти две книги перед следующей встречей с пациентом: возможно, он сможет воздействовать на него его же аргументами.

Но как же он собирается воспользоваться аргументами, которые он сможет найти в книгах Ницше? Как он будет объяснять автору, как ему вообще удалось их достать? Ни в одном из трех книжных магазинов Вены, где он спрашивал эти книги, никто даже не слышал о таком авторе. Брейер терпеть не мог двуличность и на какое-то мгновение серьезно задумался о том, чтобы рассказать Ницше все как есть: о визите к нему Лу Саломе, о том, что он осведомлен об отчаянии Ницше, об обещании, которое он дал фройлен Саломе, о том, что она подарила ему книги Ницше.

Нет, это могло привести только к полнейшему провалу: Ницше не мог не решить, что им манипулируют, что его предали. Брейер был уверен, что Ницше привела в отчаяние вовлеченность в – как сказал сам Ницше – пифагорейские отношения с Лу и Полем Рэ. И если бы Ницше узнал о визите Лу Саломе, он бы не мог не поставить ее и Брейера по одну сторону баррикад. Нет, Брейер был уверен, что честность и искренность, его привычные средства для разрешения жизненных дилемм, в этом случае смогут только все испортить. Он должен был найти какой-нибудь способ законным путем получить эти книги.

Было уже поздно. Серый пасмурный день уступил место темноте. В повисшей тишине Ницше смущенно заерзал. Брейер устал. Добыча ускользнула от него, идеи иссякли. Он решил постараться выиграть время.

«Мне кажется, профессор Ницше, сегодня мы больше ничего не добьемся. Мне нужно время, чтобы изучить ваши медицинские карты и провести необходимые лабораторные исследования».

Ницше тихо вздохнул. Он был разочарован? Он не хотел, чтобы их беседа на этом закончилась? Брейер думал об этом, но так как он больше не верил своим суждениям относительно реакций Ницше, предложил провести следующую консультацию в конце этой недели: «Что, если в пятницу днем? В то же время?»

«Конечно, доктор Брейер. Я полностью в вашем распоряжении. Это единственная причина моего пребывания в Вене».

Консультация была окончена, Брейер поднялся с кресла. Но Ницше сначала колебался, а потом решительно сел обратно на стул.

«Доктор Брейер, я отнял у вас много времени. Прошу вас, не стоит недооценивать мою признательность за ваши усилия, – но уделите мне еще несколько минут. Позвольте мне задать вам три вопроса – для меня!»

Глава 6

«Пожалуйста, задавайте ваши вопросы, профессор Ницше, – сказал Брейер, возвращаясь в свое кресло. – Если учесть, сколько вопросов задал вам я, то три вопроса – это очень скромная просьба. Если я располагаю достаточными знаниями для того, чтобы удовлетворить ваше любопытство, я отвечу вам».

Он устал. У него был долгий день, а впереди еще оставалась учительская конференция в шесть и вечерние вызовы. Но даже при всем этом он не возражал против просьбы Ницше. Наоборот, это безмерно обрадовало его. Может быть, наступил тот самый удобный момент, которого он так ждал все это время.

«Когда вы услышите, о чем я хочу спросить вас, вы можете, как и большинство ваших коллег, пожалеть о своем обещании. Я хочу задать триаду вопросов, три вопроса, но, может быть, это всего один вопрос. И этот вопрос – не столько вопрос, сколько мольба, – таков: вы скажете мне правду?»

«А три вопроса?» – спросил Брейер.

«Первый вопрос: я ослепну? Второй вопрос: эти приступы будут продолжаться всегда? И, наконец, самый сложный вопрос: нет ли у меня прогрессирующего заболевания мозга, которое убьет меня молодым, как моего отца, приведет к параличу или, что еще хуже, к сумасшествию или слабоумию?»

Брейер не отвечал. Он сидел молча и бесцельно перелистывал страницы медицинского досье на Ницше. Ни один пациент за все пятнадцать лет его медицинской практики не ставил перед ним вопрос ребром.

Ницше, заметив его растерянность, продолжил: «Простите меня за мои нападки, но я столько лет провел в бесцельных беседах с терапевтами, преимущественно с немецкими терапевтами, которые считают себя помазанниками истины, пономарями правды, но не делятся тем, что знают. Ни один терапевт не может скрывать от пациента то, что он должен знать по праву».

Брейер не смог сдержать улыбку, вызванную описанием, данным Ницше немецким терапевтам. Но не мог и не рассердиться заявлению о правах пациента. Этот маленький философ с огромными усами заставлял его мозг работать.

«Я действительно хочу обсудить с вами проблемы, касающиеся медицинской практики, профессор Ницше. Вы спрашиваете меня без обиняков. Я в свою очередь постараюсь ответить вам так же прямо. Я согласен с вашим мнением о правах пациента. Но вы упускаете из виду еще один не менее важный аспект – обязанности пациента. Я отдаю предпочтение предельно честным взаимоотношениям с моими пациентами. Но они предполагают и ответную честность: пациент, в свою очередь, должен быть предельно честен со мной. Честность – честные вопросы, честные ответы – становится лучшим лекарством. Так что на таких условиях – я даю вам слово: я сообщу вам все, что я знаю, и представлю все свои выводы.

Но, профессор Ницше, – продолжил Брейер. – Я не могу согласиться с вами в том, что так должно быть всегда. Существуют пациенты и ситуации, когда хороший врач должен ради блага самого пациента скрыть от него правду».

«Да, доктор Брейер. Я слышал эти слова от многих терапевтов. Но кто дал вам право решать за других? Это грубое нарушение прав человека».

«Это моя обязанность, – ответил Брейер. – Делать так, чтобы пациенту было хорошо. И этой обязанностью нельзя пренебрегать. Иногда это неблагодарное занятие: приходят плохие новости, которые я не могу сообщить пациенту; иногда мой долг состоит в том, чтобы смолчать и терпеть боль вместо пациента и его семьи».

«Но, доктор Брейер, этот долг отрицает долг более фундаментальный: долг каждого человека перед самим собой – выяснить правду».

На мгновение, в пылу спора Брейер забыл, что Ницше был его пациентом. Вопросы были настолько интересными, что их обсуждение полностью поглотило его. Он встал и начал расхаживать за своим креслом:

«То есть я должен сообщать правду тем, кто не хочет знать ее?»

«Кто может сказать наверняка, о чем человек не хочет знать?»

«А вот это, – твердо сказал Брейер, – и называется искусством медицины. Такие вещи не найти в книгах, их можно узнать только у изголовья ложа больного. Позвольте мне в качестве примера использовать случай пациента, которого я должен буду навестить в больнице этим вечером. Это совершенно конфиденциальная информация, и я, разумеется, не буду называть его имя. Этот человек смертельно болен, у него рак печени на последней стадии. Его печень перестает функционировать, поэтому произошел разлив желчи. Желчь разносится по его организму с кровотоком. Он безнадежен. Я сомневаюсь, что он проживет больше двух-трех недель. Я видел его сегодня утром, он спокойно выслушал мои объяснения насчет того, почему его кожа пожелтела, а потом накрыл мою руку своей, словно желая облегчить мне задачу, словно для того, чтобы заставить меня замолчать. И он сменил тему нашей беседы. Он стал расспрашивать меня о моей семье – мы знакомы более тридцати лет, и говорил о делах, с которыми ему предстоит разобраться по возвращении домой.

Но, – Брейер глубоко вздохнул, – я-то знаю, что он никогда не вернется домой. Должен ли я говорить ему об этом? Видите ли, профессор Ницше, это не так-то просто. Обычно не спрашивают о самых важных вещах! Если бы он хотел знать, он бы спросил меня, почему его печень перестает функционировать или, например, когда я собираюсь выписывать его из больницы. Но он не говорит ни слова об этом. Должен ли я так жестоко поступать – должен ли я рассказывать ему то, чего он знать не хочет?»

«Иногда, – ответил Ницше, – учителя должны быть жестокими. Люди должны узнавать жестокие новости, потому что жизнь жестока и смерть жестока».

«Должен ли я лишать человека возможности выбора того, как они хотят встретить смерть? По какому праву, по чьему предписанию я должен брать на себя эту роль? Вы говорите, учителя иногда должны быть жестокими.

Возможно. Но задача врача состоит в том, чтобы снять стресс и помочь телу вылечиться».

По стеклам колотил сильный дождь. Оконное стекло звенело. Брейер подошел к окну и посмотрел на улицу. Потом обернулся: «На самом деле я подумал и вынужден не согласиться даже с тем, что учитель должен быть жестоким. Может, разве что некий особый тип учителя, например пророк».

«Да, да, – восторженный голос Ницше стал на октаву выше, – преподаватель горьких истин, непопулярный пророк. Думаю, это и есть я. – Он подчеркивал каждое слово в этой фразе, стуча пальцем в свою грудь. – Вы, доктор, посвятили себя тому, чтобы сделать жизнь других людей легкой. Я же, со своей стороны, был рожден, чтобы усложнить жизнь незримой массе своих учеников».

«Но в чем польза непопулярных истин, усложнения жизни? Когда я прощался со своим пациентом сегодня утром, он сказал: «Я полагаюсь на волю господню». Кто посмеет сказать, что это не одна из форм истины».

«Кто? – Теперь и Ницше вскочил и начал расхаживать с одной стороны стола, тогда как Брейер мерил шагами другую. – Кто посмеет сказать? – Он остановился, вцепился в спинку своего стула и показал на себя: – Я посмею сказать!»

Ему бы, подумал Брейер, говорить с кафедры проповедника, увещевающего паству, – ничего удивительного, ведь его отец был священником.

«Истина, – продолжил Ницше, – достигается преодолением неверия и скепсиса, а не детским желанием, чтобы что-то было именно так и не иначе! Желание вашего пациента положиться на волю господню – это неправда! Это всего лишь ребяческое желание – и ничто более! Это желание не умирать, мечта о постоянно раздувающемся пузыре, которому мы придумали имя «бог»! Теория эволюции содержит научно обоснованные доказательства необязательности вмешательства бога, хотя сам Дарвин и не стал развивать это доказательство до логического вывода. Вы, несомненно, должны отдавать себе отчет в том, что мы придумали бога и что теперь мы все вместе убили его».

Брейер отбросил свои аргументы, словно в его руках оказался кусок раскаленного железа. Он не мог защищать теизм. Будучи юным вольнодумцем, он часто в спорах с отцом или преподавателями религии занимал ту же позицию, что и Ницше сейчас. Он сел и заговорил тихим, более примирительным тоном, когда Ницше тоже вернулся на свой стул:

«Какая страсть к истине! Простите меня, профессор Ницше, может, мои слова звучат вызывающе, но мы же с вами договорились говорить начистоту. Вы говорите об истине с благоговением, словно заменяете для себя одну религию другой. Позвольте мне исполнить роль адвоката дьявола. Позвольте мне поинтересоваться: откуда эта страсть, это благоговение перед истиной? Какую пользу она принесет моему утреннему пациенту?»

«Не в истине святость, но в поиске истины для каждого! Существует ли действо, более священное, чем самоисследование? Некоторые говорят, что мои философские труды – это замки на песке: мои взгляды постоянно меняются. Но есть и те предложения, что вырезаны в камне: «Стать собой». А как вы сможете понять, кто вы и что вы, не будь истины?»

«Но правда в том, что моему пациенту осталось очень недолго жить. Стоит ли мне сообщать ему эту информацию?»

«Правильный выбор, истинный выбор, – ответил Ницше, – может расцвести только в лучах истины. А как же иначе?»

Понимая, что Ницше готов вести этот разговор об абстракциях добра и зла бесконечно – и настойчиво, – Брейер решил, что должен заставить его говорить конкретнее. «А что с моим утренним пациентом? К чему сводится его выбор? Может, он выбрал именно веру в бога!»

«Для мужчины это не выбор. Это не выбор человека, но попытка ухватиться за иллюзию вне себя. Этот выбор, выбор другого, сверхъестественного, всегда расслабляет. Это всегда делает человека меньше, чем он есть на самом деле. Я люблю то, что делает нас больше, чем мы есть!»

«Давайте не будем терять время на абстрактные личности, – настаивал Брейер, – давайте поговорим о конкретном человеке из плоти и крови – о моем пациенте. Подумайте над этой ситуацией. Ему осталось жить несколько дней или недель! Какой ему смысл делать какой бы то ни было выбор?»

Ницше трудно было сбить с толку, и он немедленно ответил: «Если он не знает о том, что умирает, как же ваш пациент решит, как ему умирать?»

«Как умирать, профессор?»

«Да, он должен принять решение, как он будет умирать: поговорить с окружающими, дать совет, произнести слова, которые берег, чтобы сказать их перед смертью, умереть на глазах людей или же побыть одному, плакать, отрицать смерть, проклинать ее или испытывать к ней благодарность».

«Вы все равно говорите об абстракции, но мне предстоит оказывать помощь конкретному человеку, человеку из плоти и крови. Я знаю, что он умрет, и умрет в сильных муках и совсем скоро. Зачем запугивать его этим? Как бы то ни было, должна оставаться надежда. А кто еще, как не доктор, может сохранить надежду?»

«Надежда? Надежда – это самое большое зло! – Ницше почти кричал. – В книге «Человеческое, слишком человеческое» я выдвигаю предположение о том, что когда Пандора открыла ящик и все беды и напасти, заточенные в него Зевсом, выбрались в наш мир, осталось одно-единственное, никому не известное зло, – надежда. С тех самых пор человек ошибочно считает коробку и ее содержимое – надежду – вместилищем удачи. Но мы забываем о том, что Зевс пожелал, чтобы человек продолжал позволять издеваться над собой. Надежда – это худшее из зол, она продлевает мучения».

«То есть вы имеете в виду, что человек должен сократить процесс умирания, если он хочет этого?»

«Это один из вариантов выбора, но только в свете абсолютного знания».

Брейер наслаждался триумфом. Он был терпелив. Он пустил все на самотек. А теперь ему остается только снимать плоды своей стратегии! Разговор медленно продвигался именно в том направлении, которое было нужно ему.

«Вы говорите о самоубийстве. Должен ли человек иметь право выбора суицида?»

И снова Ницше говорил твердо и ясно: «Каждый человек – хозяин собственной смерти. И каждый должен умереть по-своему. Возможно – только возможно, – мы можем иметь право лишить человека жизни. Но нет такого права, по которому мы можем лишить человека смерти. Это не забота. Это жестокость!»

Брейер настаивал: «А вы сами когда-нибудь выбрали бы самоубийство?»

«Умирать трудно. Я всегда думал, что последняя награда мертвеца – это тот факт, что ему больше не надо умирать».

«Последняя награда мертвеца – ему больше не надо умирать! – Брейер кивнул одобрительно, вернулся к столу, сел и взял ручку: – Можно, я это запишу?»

«Да, конечно. Но не позволяйте мне воровать идеи у себя самого. Я не придумал это прямо сейчас. Это было в моей книге «Веселая наука».

Брейер с трудом мог поверить в свое везение. За последние несколько минут Ницше упомянул обе книги, которые подарила ему Лу Саломе. Несмотря на то что Брейер был захвачен дискуссией и не хотел ее прерывать, он не мог не воспользоваться возможностью решить дилемму, связанную с двумя книгами.

«Профессор Ницше, вы говорите о двух ваших книгах – меня это очень заинтересовало. Где я могу приобрести их? Полагаю, в венской книжной лавке?»

Ницше не мог скрыть, насколько приятна ему была эта просьба. «Мой издатель Шмейцнер в Хемнице ошибся в выборе профессии. На самом деле он просто создан для международной дипломатической службы или, например, шпионажа. Он гений интриг, а мои книги – его самый большой секрет. За восемь лет он не истратил ни пфеннига на рекламу. Он не отправил ни одного экземпляра ни на рецензию, ни на продажу в книжный магазин.

Так что ни в одной книжной лавке в Вене вы моих книг не найдете. И ни в одном венском доме. Книг было продано так немного, что я знаю имена практически всех покупателей и я не помню ни одного венца среди моих читателей. Таким образом, вам придется связываться с моим издателем напрямую. Вот его адрес. – Ницше открыл портфель, нацарапал пару строчек на клочке бумаги и передал его Брейеру. – Я, конечно, могу написать ему сам, но я бы предпочел, если вы не возражаете, чтобы он получил письмо непосредственно от вас. Может быть, запрос на мою книгу, полученный им от знаменитого ученого-медика, станет для него стимулом открыть тайну о существовании моих книг и остальным».

Засовывая бумажку с адресом в жилетный карман, Брейер сказал: «Я отошлю запрос о ваших книгах сегодня же вечером. Но как жаль, что я не могу приобрести ваши книги – или даже попросить их у кого-нибудь скорее. Меня интересует все, что касается жизни моих пациентов, в том числе их работа и убеждения, поэтому ваши книги могли бы навести меня на верный путь исследования состояния вашего здоровья – я уже не говорю об удовольствии, которое я получил бы от прочтения ваших книг и обсуждения их с вами!»

«О, в этом я могу вам помочь, – ответил Ницше. – Свои личные копии моих книг я всегда вожу с собой. Позвольте, я предложу их вам. Сегодня, позже, я занесу их в ваш офис».

Брейер был рад, что этот прием сработал, и ему захотелось отплатить Ницше чем-нибудь. «Посвятить свою жизнь писательству, вкладывать сердце в свои книги и иметь так мало читателей – это ужасно. Большинство венских писателей предпочли бы смерть такому уделу. Как вы могли мириться с этим? Как вы миритесь с этим до сих пор?»

Ницше никак не отреагировал на эту инициативу Брейера – ни улыбкой, ни тоном голоса. Смотря куда-то вперед, он сказал: «Да есть ли в Вене хоть один человек, который помнит о том, что есть что-то и за пределами Рингштрассе? Я терпелив. Может, к двухтысячному году люди наберутся смелости прочитать мои книги. – Он резко поднялся. – Итак, пятница?»

Брейер понял, что он получил резкий отпор. Почему Ницше мгновенно стал таким неприветливым? Это происходит уже второй раз за этот день, первый раз – когда речь зашла о мостике, и Брейер понял, что каждый раз это следует за его попыткой протянуть руку сочувствия. Что бы это значило, думал он. Что профессор Ницше не выносит, когда кто-то пытается сблизиться с ним или предложить помощь? Тут он вспомнил, что Лу Саломе предупреждала его даже и не пытаться гипнотизировать Ницше, кажется, из-за его представлений о власти.

Брейер на мгновение позволил себе представить, как бы Лу Саломе отреагировала на такое поведение Ницше. Она бы никогда не спустила ему это с рук, она бы отреагировала немедленно и непосредственно. Она могла бы сказать так: «Фридрих, почему так получается, что каждый раз, когда кто-то добр к тебе, ты отвечаешь злом?»

Какая ирония, подумал Брейер, он ведь обижался на дерзость Лу Саломе, а теперь вызывает ее образ, чтобы спросить у нее совета! Но он быстро отогнал от себя эти мысли. Может, она и могла сказать эти слова. Но не он. Только не тогда, когда профессор Ницше с ледяным выражением лица направлялся к двери.

«Да, профессор Ницше, в пятницу, в два».

Ницше едва заметно кивнул и быстро вышел из кабинета. Брейер наблюдал у окна, как он сбегает по ступенькам, раздраженно отсылает подъехавший фиакр, бросает взгляд в потемневшее небо, заматывает уши шарфом и пускается в путь по улице.

Глава 7

В три часа утра следующего дня Брейер снова почувствовал, как почва расползается под его ногами. Снова он пытался найти Берту, снова летел сорок футов вниз и падал на мраморную плиту, покрытую таинственными символами. Он в панике проснулся: сердце бешено колотилось, пижама и подушки промокли от пота. Стараясь не разбудить Матильду, он выбрался из постели, на цыпочках проскользнул в туалет помочиться, сменил пижаму, перевернул подушку на сухую сторону и попытался снова уснуть.

Но спать ему этой ночью уже не пришлось. Он лежал и вслушивался в глубокое дыхание Матильды. Весь дом спал: пятеро детей, служанка Луиза, кухарка Марта и гувернантка Гретхен – спали все, кроме него. Он стоял на страже дома. Ему – а он работал больше всех и в отдыхе нуждался больше всех, – именно ему выпало хранить бодрствование и беспокоиться обо всех.

Теперь его атаковали приступы тревоги. Некоторые атаки ему удавалось отразить, но враг все прибывал. Доктор Бинсвангер из санатория Бельвью написал ему, что состояние Берты ухудшилось более, чем когда-либо. Еще больше его расстроило известие о том, что доктор Экзнер, молодой психиатр, влюбился в нее и, предложив ей руку и сердце, передал работу с ней другому терапевту.

Ответила ли она ему взаимностью? Разумеется, она должна была дать ему повод! По крайней мере, доктор Экзнер оказался достаточно здравомыслящим человеком и поспешно отказался от работы с этой пациенткой. Мысль о том, как Берта как-то особенно улыбалась молодому Экзнеру, как когда-то улыбалась ему, терзала Брейера.

1 Лу (Леля) Саломе – реальный человек. Уроженка Петербурга, она была дочерью русского генерала. Будучи разносторонне образованной и очень талантливой женщиной, она входила в круг знакомых многих европейских знаменитостей. Среди ее поклонников – Ницше, Рильке, Ведекинд, Мартин Бубур, Поль Рэ, Герман Эббингаус, Фердинанд Теннис, Фридрих Пинельс, Пол Бьер, Киктор Тауск. – Прим. ред.

2 Евреи, убирайтесь вон! – Прим. перев.

3 Kaisersemmel (ю. – нем., австр.) – венский розанчик (круглая булочка со спиральными бороздками на верхней корке). – Прим. ред.

4 Основной причиной. – Прим. перев.

5 Сиблинги – родные братья/сестры. – Прим. ред.

6 Гостиница (нем.) – Прим. ред.

Скачать книгу