Архетипы и коллективное бессознательное бесплатное чтение

Карл Густав Юнг
Архетипы и коллективное бессознательное

C. G. Jung

DIE ARCHETYPEN UND DAS KOLLEKTIVE UNBEWUSSTEN —

Archetypes and the Collective Unconscious (Collected Works, Volume 9.1)

Перевод с немецкого А. Чечиной

Печатается при содействии литературного агентства Paul & Peter Fritz Agency.

© Walter Verlag AG, Olten, 1971

© Foundation of the Works of C. G. Jung, Zürich, 2007

© Перевод. А. Чечина, 2018

Школа перевода В. Баканова, 2019

© Издание на русском языке AST Publishers, 2020

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

***

Карл Густав Юнг (1875–1961) – швейцарский психолог, психотерапевт, философ, социолог и культуролог – один из выдающихся ученых XX столетия, ученик Зигмунда Фрейда, основоположник аналитической психологии и психотерапии, основатель Швейцарского общества практической психологии.

I. Архетипы коллективного бессознательного

^[1]

¹ Гипотеза о коллективном бессознательном принадлежит к классу тех научных идей, которые поначалу кажутся странными, но быстро превращаются в хорошо известные и привычные концепции. Именно это произошло с понятием бессознательного в целом. Так, философская идея бессознательного, преимущественно сформулированная Карусом и фон Гартманом, сперва бесследно исчезла, захлестнутая волной моды на материализм и эмпиризм, а затем вновь появилась, но уже в области медицинской психологии.

² Изначально предполагалось, что содержание бессознательного включает лишь вытесненные или забытые элементы. Даже у Фрейда, который рассматривает бессознательное – по крайней мере метафорически – в качестве действующего субъекта, оно, по сути, остается не чем иным, как скоплением забытых и вытесненных содержаний, что и обусловливает его функциональную значимость. С этой точки зрения бессознательное носит исключительно личный характер^[2], хотя даже Фрейд признавал наличие в нем архаических и мифологических мыслеформ.

³ Более или менее поверхностный слой бессознательного, несомненно, является личным. Я называю его личным бессознательным. Однако личное бессознательное покоится на другом, более глубинном слое, который формируется отнюдь не из личного опыта. Этот врожденный глубинный слой я называю коллективным бессознательным. Я выбрал термин «коллективный», ибо эта часть бессознательного имеет не индивидуальную, а всеобщую природу; в противоположность личной составляющей психики, она включает содержания и модели поведения, которые встречаются повсюду и у всех индивидов. Другими словами, коллективное бессознательное одинаково у всех людей, образуя тем самым универсальный психический субстрат сверхличной природы, который присутствует в каждом из нас.

⁴ О психической жизни человека можно судить лишь по тем ее элементам, которые способны проникнуть в сознание. Следовательно, мы можем говорить о бессознательном лишь в той мере, в какой можем продемонстрировать его содержание. Содержание личного бессознательного главным образом составляют так называемые эмоционально окрашенные комплексы, образующие личную и интимную стороны психической жизни. Содержание коллективного бессознательного, напротив, представлено так называемыми архетипами.

⁵ Термин «архетип» встречается уже у Филона Александрийского^[3] в контексте Imago Dei (образа Божьего) в человеке. Также его можно обнаружить у Иринея Лионского: «…мироздатель сотворил их не от самого себя, но заимствовал из чужих первообразов»^[4]. В Corpus Hermeticum^[5] Бог представлен как τò άρχέτυπον φϖς (архетипический свет). Понятие архетипа несколько раз встречается у Дионисия Ареопагита, например в его сочинении «De caelesti hierarchia» (II, 4; «нематериальные архетипы»^[6]) и в сочинении «De divinis nominibus» (I, 6; «архетипический камень»^[7]). Хотя Блаженный Августин само слово «архетип» не употребляет, в своем трактате «De diversis quaestionibus LXXXIII» он говорит об ideae principales, которые представляют собой «некие первичные формы или замыслы вещей… сами не получившие форму… и заключены они в Божественном разумении»^[8]. «Архетип» – объяснительная парафраза платоновского εϊδος. Для наших целей использование термина «архетип» в высшей степени уместно и целесообразно: он подразумевает, что, говоря о содержании коллективного бессознательного, мы имеем в виду древнейшие или, лучше сказать, первозданные элементы этого содержания, то есть универсальные образы, существующие с незапамятных времен. К содержанию бессознательного равно применим и термин «représentations сollectives» (фр. – «коллективные представления»), предложенный Леви-Брюлем для обозначения символических фигур в первобытном представлении о мире и подразумевающий практически то же самое. Примитивные родоплеменные знания тесно связаны с архетипами, видоизмененными особым образом. Это уже не элементы бессознательного; они превратились в осознаваемые формулы, которые по традиции передаются в виде тайных учений. Последние представляют собой типичное средство выражения коллективных содержаний, берущих начало в бессознательном.

⁶ Другим распространенным выражением архетипов являются мифы и сказки. Впрочем, и здесь мы имеем дело со специфическими формами, которые передавались от поколения к поколению достаточно длительный период времени. Таким образом, термин «архетип» применим к «représentations collectives» лишь косвенно, ибо обозначает только те элементы психического содержания, которые еще не подверглись какой-либо сознательной обработке и, следовательно, представляют собой непосредственную психическую данность. В этом смысле архетип как таковой существенно отличается от формул, возникших в ходе исторического развития. В частности, на высших уровнях тайных учений форма, в которой предстают архетипы, свидетельствует о решающем влиянии их сознательной переработки. Непосредственные манифестации архетипов, с которыми мы сталкиваемся в сновидениях и видениях, более индивидуальны, менее понятны и более наивны, чем, например, в мифах. Это происходит потому, что архетип – а именно бессознательное содержание, которое изменяется в результате осознания и восприятия, – приобретает особый оттенок под влиянием того индивидуального сознания, в котором возникает^[9].

⁷ Если формальное значение слова «архетип» явственно проступает в его связях с мифом, тайным учением, сказкой, то установить, что такое архетип с психологической точки зрения, гораздо сложнее. До сих пор мифологи опирались на солярные, лунарные, метеорологические и другие подобные представления. При этом никто не обращал внимания на то, что мифы – это прежде всего психические явления, обнажающие естество нашей души. Первобытный человек не склонен к объективному описанию очевидного, однако испытывает настоятельную потребность – точнее, его бессознательному свойственно непреодолимое стремление – уподобить весь внешний опыт внутренним, психическим событиям. Ему недостаточно просто видеть, как встает и заходит солнце, – эти внешние наблюдения должны стать психическими событиями, то есть движение солнца должно представлять судьбу бога или героя, обитающего, по сути, в самóй человеческой душе. Все мифологизированные естественные процессы, такие как лето и зима, фазы луны, сезоны дождей и так далее, есть не столько аллегория^[10] объективных явлений, сколько символические выражения внутренней бессознательной драмы, доступной человеческому сознанию через проекцию, то есть отражение в явлениях природы. Такая проекция носит столь фундаментальный характер, что потребовалось несколько тысяч лет, чтобы хоть как-то отделить ее от внешнего объекта. Так, астрологию, эту древнейшую «scientia intuitiva», объявили лженаукой, ибо ее сторонники ставили психологическое описание характера в зависимость от звезд. Этот предрассудок жив и по сей день. Тем не менее каждый, кто способен исчислить гороскоп, должен знать, что со времен Гиппарха Александрийского точкой весеннего равноденствия считается 0° Овна. Следовательно, знаки зодиака, на которых основывается любой гороскоп, весьма произвольны, поскольку с тех пор эта точка сместилась в силу прецессии к началу Рыб.

⁸ Учитывая поразительную субъективность первобытного человека, нам давным-давно следовало догадаться, что мифы относятся к сфере психического. Его знания природы по сути представляют собой язык и внешние проявления бессознательного психического процесса. Именно в силу этой бессознательности при толковании мифов человек обращался к чему угодно, но только не к психическому. Он просто не знал, что психика содержит в себе все те образы, которые дали начало мифам, и что наше бессознательное является одновременно действующим и претерпевающим действия субъектом, внутреннюю драму которого первобытный человек по аналогии обнаруживал в природных явлениях – как больших, так и малых^[11].

⁹ «В твоей груди, и только в ней, заключены все звезды твоей судьбы»^[12], – говорит Илло Валленштейну. Пожалуй, это изречение могло бы удовлетворить всех астрологов, если бы мы хоть немного знали о тайнах сердца. К несчастью, до сих пор наши знания этого предмета были крайне ограниченны. Я даже не решусь утверждать, что сегодня ситуация изменилась в лучшую сторону.

¹⁰ Родоплеменные знания всегда священны и опасны. Все тайные учения стремятся постичь невидимые психические события, и все они претендуют на высший авторитет. Еще в большей степени это справедливо по отношению к господствующим мировым религиям. Они содержат изначально сокровенное знание и представляют тайны души с помощью величественных образов. Их храмы и священные писания провозглашают в образе и слове освященную древностью доктрину, делая ее таким образом доступной каждому верующему сердцу, каждому чуткому глазу, каждому, даже самому дальнему, уголку человеческого разума. На самом деле мы вынуждены признать, что чем прекраснее, величественнее, полнее этот передаваемый традицией образ, тем дальше он от индивидуальных переживаний. Мы можем лишь ощупью найти путь к нему, что-то почувствовать, но изначальный опыт давно утрачен.

¹¹ Почему психология является самой молодой из эмпирических наук? Почему бессознательное не было уже давно открыто, а его сокровищница вечных образов – поднята на поверхность? Именно потому, что для всего психического мы имели религиозную формулу, причем намного более стройную и всеохватывающую, нежели непосредственный опыт. Хотя для многих христианское видение мира поблекло, сокровищницы символов Востока по-прежнему полны чудес, которые еще долго смогут питать нашу страсть к зрелищам и новым нарядам. Кроме того, эти образы – будь они христианскими, буддистскими или еще какими-нибудь – красивы, таинственны, интуитивны. Конечно, чем привычнее они для нас, тем сильнее они стираются от постоянного употребления; в результате от них остается лишь банальная внешняя оболочка и почти лишенная смысла парадоксальность. Таинство Непорочного Зачатия, единосущность Отца и Сына или Троица, не являющаяся тем не менее простой триадой, больше не окрыляют фантазию философов. Они превратились в собственно предметы веры. Отсюда неудивительно, что верующий разум и философские измышления образованных европейцев тяготеют к восточной символике – поистине грандиозным индийским представлениям о божественном и безднам философии китайского даосизма. Точно так же сердце и разум античного человека были захвачены в свое время христианскими идеями. Сейчас немало европейцев, которые настолько поддались влиянию христианской символики, что у них не развился кьеркегоровский невроз, или которые, в силу обеднения символики, трансформировали свое отношение к Богу в отношение «Я – Ты», чтобы затем пасть жертвой магии и новизны восточных символов. Подобное отречение не обязательно означает поражение; скорее, оно доказывает восприимчивость и жизнеспособность религиозного чувства. Нечто похожее мы наблюдаем у образованных представителей Востока, которых нередко привлекают христианские символы и столь чуждая восточному духу европейская наука. Многие даже демонстрируют их завидное понимание. Тяга к вечным образам абсолютно нормальна, для этого они и существуют. Они должны привлекать, убеждать, очаровывать, подавлять. Они сотканы из изначального откровения и отражают уникальный опыт божественного. Вот почему они наделяют человека предощущением божественного, одновременно оберегая от непосредственного его переживания. Благодаря усилиям, которые предпринимал человеческий дух на протяжении столетий, эти образы, с одной стороны, запечатлены во всеохватывающей системе мышления, стремящейся упорядочить окружающий мир, а с другой – представлены могущественным, обширным, авторитетным институтом под названием Церковь.

¹² Лучше всего я могу проиллюстрировать вышесказанное на примере недавно канонизированного швейцарского мистика и отшельника, брата Николая из Флюэ^[13]. Вероятно, его важнейшим переживанием было так называемое видение Святой Троицы, которое он изобразил – или попросил изобразить – на стене своей кельи. Рисунок (его до сих пор можно увидеть в приходской церкви Заксельна) представляет собой разделенную на шесть частей мандалу, в центре которой находится коронованный лик Божий. Сегодня известно, что брат Николай исследовал природу своего видения с помощью иллюстрированной брошюры какого-то немецкого мистика. Много лет он занимался тем, что старался придать своим переживаниям более или менее понятную форму. Я называю это «проработкой» символа. Размышления брата Николая о сущности видения, выраженное влияние на которые оказали мистические диаграммы, использованные им в качестве отправной точки, привели его к выводу, что он, должно быть, узрел саму Святую Троицу – summum bonum, вечную любовь. Такое истолкование подтверждает и «подчищенное» изображение, которое поныне можно увидеть в Заксельне.

¹³ Первоначальный опыт, однако, носил абсолютно иной характер. То, что увидел брат Николай, оказалось настолько ужасным, что его собственное лицо изменилось, причем столь сильно, что люди стали его бояться. Увиденное им обладало невероятной интенсивностью. Вельфлин^[14] – старейший источник, которым мы располагаем на сегодняшний день, – пишет:

Все приходившие к нему с первого взгляда преисполнялись жуткого страха. Сам он объяснял это тем, что видел пронизывающий свет, напоминающий человеческое лицо. Видение было столь устрашающим, что он боялся, как бы его сердце не разорвалось на части. Охваченный ужасом, он тут же отвернулся и упал. Вот почему отныне его собственное лицо стало страшно для других.

¹⁴ Это видение по праву сравнивали^[15] с апокалипсическим образом Христа, описанным в Откровении Иоанна Богослова (1:13). По своей отвратительности и необычности его превосходит лишь чудовищный семиглазый агнец с семью рогами (там же, 5:6). Крайне трудно увидеть связь этой фигуры с евангельским Христом. По этой причине ранние источники толковали видение брата Николая строго определенным образом. В 1508 году гуманист Карл Бовиллус (Шарль де Бовель) писал своему другу:

Я хотел бы рассказать тебе о лике, который привиделся ему на небе в звездную ночь, когда он предавался молитве и созерцанию. Он увидел голову человека с ужасным лицом, полным гнева и угрозы^[16].

¹⁵ Это истолкование вполне соответствует современному развернутому описанию на основе Откровения Иоанна Богослова 1:13^[17]. Также не следует забывать и о других видениях брата Николая, например Христа в медвежьей шкуре; Бога Отца, Бога Сына и Богородицы (в данном случае в образе Сына был сам брат Николай) и т. п. Им всем присущи черты, крайне далекие от догматов христианства.

¹⁶ С вышеописанным видением традиционно связывали изображение Святой Троицы в заксельнской церкви, а также символ колеса в так называемом «Трактате паломника»^[18]. Брат Николай, как известно, показал рисунок колеса навестившему его паломнику. Очевидно, оно занимало его некоторое время. Бланке полагает, что, вопреки традиции, между видением и изображением Троицы нет никакой связи^[19]. На мой взгляд, подобный скептицизм заходит слишком далеко. Интерес брата Николая к колесу должен иметь основания. Подобные видения часто вызывают смятение и дезинтеграцию (сердце, «разрывающееся на части»). Опыт подсказывает нам, что защитный круг, мандала, является традиционным средством против хаотических состояний духа. Вполне понятно, почему брат Николай был очарован символом колеса. Истолкование ужасного видения как богооткровенного не должно быть также далеко от истины. Связь видения и изображения Троицы в Заксельне, а также связь их обоих с символом колеса, таким образом, кажется мне весьма вероятной, если исходить из психологических соображений.

¹⁷ Это видение было, несомненно, страшным и крайне волнительным. Оно прорвалось в религиозное миросозерцание брата Николая без всякой догматической подготовки и без экзегетического комментария. Разумеется, потребовалось длительное время для того, чтобы оно ассимилировалось – уложилось в общую структуру психики, и восстановилось нарушенное психическое равновесие. Брат Николай свыкся с этим переживанием благодаря непререкаемым в то время христианским догматам, превратившим нечто ужасное и живое в прекрасную абстракцию идеи Троицы. Однако это примирение могло произойти на иной основе – основе, предусмотренной самим видением и его неестественной реальностью. Это могло привести к искажению христианских представлений о Боге и нанести еще больший вред самому брату Николаю, который в таком случае оказался бы не святым, а еретиком (если не психически больным) и, вероятно, закончил бы жизнь у позорного столба.

¹⁸ Данный пример свидетельствует о ценности догматического символа: он делает потрясающий, в высшей степени убедительный и важный психический опыт (так называемое «переживание Божественного») доступным нашему пониманию, при этом не только не искажая его сущности, но и не умаляя его чрезвычайной значимости. Видение гнева Божьего, которое мы также встречаем у Якоба Беме, плохо сочетается с новозаветным Богом – любящим Отцом Небесным, и по этой причине легко могло стать источником внутреннего конфликта. Это вполне бы соответствовало духу того времени – концу XV века, эпохи Николая Кузанского, чья формула «сотрlexio oppositorum» фактически предвосхитила неизбежный церковный раскол. Вскоре после этого произошло возрождение яхвистического представления о Боге в протестантизме. Яхве – концепция Бога, содержащего противоположности в еще не разделенном состоянии.

¹⁹ Брат Николай сошел с проторенной колеи обычаев и привычек. Он оставил дом и семью, много лет жил в одиночестве. Он глубоко заглянул в темное зеркало и увидел в нем чудесный и страшный свет изначального опыта. В этой ситуации развивавшийся на протяжении многих веков догматический образ божественного сработал как спасительное лекарство. Он помог ему ассимилировать фатальное вторжение архетипического образа и тем самым избегнуть внутренних противоречий. Ангелусу Силезиусу повезло меньше: его мучил внутренний конфликт, ибо в его время гарантированный догматами авторитет церкви уже пошатнулся.

²⁰ Якоб Беме также говорит о Боге как об «Огне гнева», Deus absconditus. Ему удалось преодолеть глубинное и мучительное противоречие с помощью христианской формулы «Отец – Сын» и спекулятивно включить ее в свое гностическое (но в основных пунктах все же христианское) мировоззрение. Иначе он стал бы дуалистом. Кроме того, ему на помощь пришла алхимия, в которой уже давно подготавливался союз противоположностей. Тем не менее его мандала, отражающая природу божественного (приведена в трактате «Сорок вопросов о душе»^[20]), содержит отчетливые следы дуализма. Мандала поделена на темную и светлую полусферы, развернутые в противоположные стороны^[21].

²¹ Догматы замещают коллективное бессознательное, формулируя его содержание в большом масштабе. В этом смысле католическому образу жизни абсолютно чужды психологические проблемы. Почти вся жизнь коллективного бессознательного регулируется догматическими архетипическими представлениями и протекает в жестких рамках символики веры и ритуала. Это проявляется в обращенности католической психики вовнутрь, ее замкнутости в духовном мире. Коллективное бессознательное, каким мы понимаем его сегодня, ранее никогда не принадлежало сфере «психологии», ибо до христианской церкви существовали античные мистерии, которые в свою очередь восходят к первобытному неолиту. У человечества никогда не было недостатка в могущественных образах, обеспечивающих магическую защиту от всех жутких вещей, которые таятся в глубинах нашей психики. Фигуры бессознательного всегда находили выражение в защитных и целительных образах и тем самым выносились в лежащее за пределами психики космическое пространство.

²² Иконоклазм Реформации, однако, буквально пробил брешь в защитной стене священных образов; с тех пор они рушились один за другим. Они начали вызывать сомнения, ибо вступили в конфликт с пробужденным разумом. К тому же люди давно забыли их истинный смысл. Впрочем, забыли ли? Может, мы вообще никогда не знали, что они означают? Может, человечество (во всяком случае та его часть, которая исповедует протестантизм) наконец осознало, что на самом деле мы не имеем ни малейшего представления о том, что следует понимать под Непорочным Зачатием, божественностью Христа или Святой Троицей? Кажется, будто эти образы просто жили; их существование принималось без сомнений и раздумий; люди относились к ним так же, как к украшению рождественской елки или крашеным пасхальным яйцам, – совершенно не понимая, откуда эти обычаи взялись. Впрочем, мы никогда не задаемся вопросом об истинном значении архетипических образов именно потому, что эти образы полны смысла. Время от времени боги умирают – люди неожиданно обнаруживают, что они ничего не значат, что они созданы человеческой рукой, что они суть бесполезные идолы из дерева и камня. В действительности же человек вдруг понимает, что ранее совершенно не задумывался о них. Когда же он начинает о них думать, то прибегает к помощи так называемого «разума», который на деле представляет собой лишь совокупность его предрассудков и близоруких взглядов на мир.

²³ История протестантизма – это история хронического иконоклазма. Одна стена рушилась за другой. Разрушение давалось легко, особенно после того, как был подорван авторитет церкви. Мы все свидетели, как в большом и малом, в целом и в частностях он рушился кусочек за кусочком, пока наконец не наступила ужасающая символическая нищета, характеризующая современную жизнь. Вместе с тем ослабли и силы церкви: она превратилась в твердыню без бастионов и казематов, в дом с рухнувшими стенами, открытый всем ветрам и опасностям.

²⁴ Хотя это, строго говоря, весьма прискорбное крушение, оскорбляющее наше чувство истории, распад протестантизма почти на четыре сотни деноминаций является верным признаком внутреннего беспокойства. Протестант ввергнут в состояние беззащитности, которое ужаснуло бы любого естественного человека. Его просвещенное сознание, разумеется, не желает ничего об этом знать и всюду ищет то, что утратило в Европе. Мы ищем действенные образы, мыслеформы, способные унять беспокойство сердца и разума, и находим сокровища Востока.

²⁵ Само по себе это не вызывает опасений. Никто не принуждал римлян импортировать азиатские культы оптом. Если христианство в самом деле было бы – как сейчас часто говорят – «чуждым» германским народам, они бы с легкостью его отбросили, чуть только поблек престиж римских легионов. Но христианство осталось, ибо отвечало имевшимся архетипическим образам. Спустя многие века оно превратилось в нечто такое, что немало удивило бы его основателя, будь он жив. Повод для исторических размышлений дает и христианство у негров и других темнокожих обращенных. Почему бы тогда Западу не ассимилировать восточные формы? Римляне, например, регулярно наведывались в Элевсин, Самотраки и Египет, где проходили местные обряды посвящения. Что касается Египта, то в этом отношении его можно считать подлинной колыбелью религиозного туризма.

²⁶ Богов Эллады и Рима сгубила та же болезнь, что и наши христианские символы. Тогда, как и сегодня, люди обнаружили, что совсем не задумывались о своих богах. Чужие боги, напротив, обладали нерастраченной маной. Их имена были необычны и непонятны, а деяния темны, в отличие от хорошо известной chronique scandaleuse Олимпа. Азиатские символы были недоступны пониманию, а потому не казались банальными в отличие от собственных традиционных богов. В то время безоглядное принятие нового и отбрасывание старого не превратилось в проблему.

²⁷ Является ли это проблемой сегодня? Сможем ли мы облечься, как в новое платье, в готовые символы, выросшие на чужой почве, пропитанные чужой кровью, воспетые на чужих языках, вскормленные чужим культом, сплетенные с чужой историей? Кому мы уподобимся: нищему, нарядившемуся в королевское одеяние, или королю, переодевшемуся в нищего? Несомненно, это возможно. Или в нас есть что-то такое, что велит нам не устраивать маскарад, и, может быть, даже самим шить себе одежду?

²⁸ Я убежден в том, что растущая скудость символов имеет свой смысл. Подобное развитие абсолютно логично. Теряется все то, о чем мы не задумываемся, и что тем самым лишено значимой связи с развивающимся сознанием. Тот, кто сегодня попытается, подобно теософам, прикрыть собственную наготу роскошными одеждами Востока, будет не верен своей истории. Человек не опускается до попрошайничества только затем, чтобы потом вырядиться в индийского царя. Мне кажется, лучше уж признаться в собственной духовной нищете и утрате символов, нежели претендовать на владение богатствами, законными наследниками которых мы не являемся. Нам по праву принадлежит наследство христианской символики, только мы его каким-то образом растратили. Мы позволили рухнуть дому, который выстроили наши отцы, а теперь пытаемся проникнуть в восточные дворцы, о которых наши предки не имели ни малейшего представления. Тот, кто лишился исторических символов и не способен удовлетвориться суррогатами, оказывается сегодня в трудном положении: перед ним зияет пустота, от которой он в страхе отворачивается. Хуже того, вакуум заполняют абсурдные политические и социальные идеи, отличительной чертой которых является их духовная бедность. Если человек не может смириться с этим педантичным догматизмом, он вынужден всерьез задуматься о своем так называемом доверии к Богу. Впрочем, обычно страх, что все пойдет не так, осмелься он на это, оказывается сильнее. Подобный страх не лишен оснований – чем ближе Бог, тем большей кажется опасность. Опасно признаваться в собственной духовной бедности: кто беден, тот полон желаний, а судьба желающего в той или иной мере предопределена. Как гласит швейцарская пословица, «за каждым богачом стоит один дьявол, за бедняком – два».

²⁹ Подобно тому, как в христианстве обет мирской бедности отвращает разум от благ мира сего, духовная бедность подразумевает отречение от фальшивых богатств духа – не только от жалких остатков великого прошлого, именуемых сегодня «протестантской церковью», но и от всех соблазнов благоухающего Востока, чтобы в конце концов в холодном свете сознания мы могли узреть бесплодный мир во всем его убожестве.

³⁰ Эту нищету мы унаследовали от наших предков. Мне вспоминается подготовка к конфирмации, которой руководил мой отец. Катехизис навевал на меня невыразимую тоску. Однажды, перелистывая мою книжечку в надежде найти хоть что-то интересное, я наткнулся на параграфы о Святой Троице. Они заинтересовали меня, и я с нетерпением стал ждать, когда мы дойдем до этого раздела. Когда же долгожданный момент наступил, мой отец сказал: «Этот кусок мы пропустим, я тут сам ничего не понимаю». Так умерла моя последняя надежда. Хотя я восхитился честности моего отца, это не помешало мне с той поры смертельно скучать, слушая любые разговоры о религии.

³¹ Наш интеллект достиг немыслимых высот, но наша духовная обитель рассыпалась в прах. Мы убедились, что даже с помощью новейшего и самого большого телескопа, который сейчас строят в Америке, человек не откроет за дальними туманностями сказочный эмпирей; мы знаем, что наш взгляд обречен блуждать в мертвой пустоте межзвездных пространств. Не станет нам лучше и тогда, когда математическая физика откроет мир бесконечно малого. В результате мы вновь обращаемся к мудрости всех времен и народов, но обнаруживаем, что все самое ценное для нас уже давно было высказано на самом прекрасном языке. Подобно жадным детям, мы тянем руки к этим сокровищам и верим, что, если только нам удастся схватить их, они станут нашими. Но то, чем мы обладаем, уже утратило значимость; наши руки устают хватать, ибо сокровища всюду, насколько хватает глаз. Все эти богатства превращаются в воду; не один ученик чародея утонул в им самим вызванном потоке, если только сперва не поддался спасительному заблуждению, будто одна мудрость хороша, а другая плоха. Из такого рода учеников получаются внушающие ужас инвалиды, которые искренне верят в собственную пророческую миссию. Это обусловлено тем, что искусственное разделение истинной и ложной мудрости ведет к напряжению в психике, из которого рождаются одиночество и тоска аналогичные тем, что свойственны морфинистам, мечтающим найти сотоварищей по пороку.

³² Когда принадлежащее нам по праву наследство растрачено, дух, как говорит Гераклит, спускается со своих огненных высот. Обретя тяжесть, он превращается в воду, а его троном завладевает интеллект с его люциферовским самомнением. Patriа potestas над душой – законное право духа, но никак не земнорожденного интеллекта, являющегося мечом или молотом в руках человека, но не творцом духовного мира, отцом души. По этой причине Людвиг Клагес^[22] и Макс Шелер^[23] придерживались весьма умеренных взглядов в своих попытках реабилитировать дух – оба мыслителя принадлежат к той эпохе, когда дух пребывает уже не вверху, в виде огня, а внизу, в виде воды.

³³ Таким образом, путь души, ищущей потерянного отца, – подобно Софии, ищущей Бездну, – ведет к воде, к темному зеркалу, лежащему на дне. Любой, кто избрал духовную бедность – подлинное наследие протестантизма, доведенного до своего логического завершения, – вступает на путь, ведущий к водам. Вода – не прием метафорической речи, но живой символ темной души. В качестве иллюстрации я приведу конкретный пример (и таких примеров множество).

³⁴ Некоему протестантскому теологу часто снился один и тот же сон: он стоит на склоне горы, внизу лежит глубокая долина, а в ней темное озеро. Во сне он знает, что до этого момента что-то мешало ему спуститься к озеру. На этот раз он решает подойти к воде. Когда он приближается к берегу, становится темно и жутко. Неожиданно поднимается ветер и по воде бежит мелкая рябь. Его охватывает панический страх, и он просыпается.

³⁵ Этот сон содержит природную символику. Сновидец нисходит к собственным глубинам, и путь ведет его к таинственной воде, где свершается чудо, подобное чуду у купальни Вифезда: с небес спускается ангел и прикасается к воде, наделяя ее целительной силой. В нашем сновидении это ветер (пневма), дующий туда, куда пожелает. Спуск к воде – необходимое условие, без которого чуда не произойдет. Однако дух, проскользнувший над темной водой, вызывает страх, как и все то, причину чего мы не знаем, ибо причина эта кроется не в нас. Дух указывает на невидимое присутствие, на божество, которому ни наши ожидания, ни волевые усилия не даровали жизни. Дух живет без посторонней помощи, и дрожь охватывает человека, который до сей поры думал, будто «дух» есть лишь то, во что он верил, что сам создал, о чем написано в книгах или о чем говорят другие люди. Когда же дух является самопроизвольно, его принимают за призрак, и примитивный страх овладевает наивным умом. Точно так же описывали мне ночного бога старейшины племени элгоньи в Кении, называя его «творцом страха». «Он приходит к тебе, – говорили они, – точно холодный порыв ветра, и ты дрожишь, или он насвистывает в высокой траве». Таков африканский Пан: он бродит среди тростника в полуденный час, играет на своей флейте и пугает пастухов.

³⁶ В сновидении выше дуновение пневмы испугало другого пастыря, подошедшего во мраке ночи к поросшему тростником берегу, к водам, лежащим в долине его психики. Да, этот некогда огненный дух спустился в царство природы, к деревьям, скалам и бездне психики, подобно старцу из «Заратустры» Ницше, который, устав от человечества, удалился в лес, дабы вместе с медведями рычать во славу Творца.

³⁷ Если мы хотим поднять клад – драгоценное наследие отцов, нам ничего не остается, как последовать путем вод, который всегда ведет вниз. В гностическом гимне душе^[24] родители посылают сына искать жемчужину, которая выпала из короны короля. Она покоится на дне охраняемого драконом глубокого колодца в Египте – стране плотских наслаждений и пьянства, материальных и духовных благ. Юноша отправляется за жемчужиной, но, предавшись мирским утехам, забывает о своей задаче, о самом себе. Письмо отца напоминает ему, в чем состоит его долг. Он погружается в темные глубины колодца, находит жемчужину и в конце преподносит ее высшему божеству.

³⁸ Этот приписываемый Бардесану гимн принадлежит эпохе, которая во многом схожа с нашей. Человечество искало и ждало; именно рыба – «levatus de profundo» (поднятая из глубин)^[25] – стала символом спасителя, несущего исцеление.

³⁹ Пока я писал эти строки, мне пришло письмо из Ванкувера, написанное незнакомым почерком. Мой адресант был озадачен своими сновидениями, в которых неизменно фигурировала вода: «Почти все время мне снится вода: либо я принимаю ванну, либо засорилась уборная и вода течет через край, либо лопается труба, либо мой дом сдвинулся к краю воды, либо я вижу, как кто-то из знакомых тонет, либо я сам стараюсь выбраться из воды, либо я лежу в ванне, и она вот-вот переполнится» и так далее.

⁴⁰ Вода является самым распространенным символом бессознательного. Озеро в долине – это лежащее ниже уровня сознания бессознательное. По этой причине его часто называют «подсознанием», обычно с негативным оттенком, подразумевая при этом неполноценное сознание. Вода есть «дух долины», водяной дракон Дао, природа которого подобна воде – янь, заключенному в инь. С психологической точки зрения, следовательно, вода означает дух, ставший бессознательным. Сновидение говорит теологу, что у воды он может испытать действие живого духа, аналогичное чуду исцеления в купальне Вифезда. Погружение в глубины всегда предшествует подъему. Так, другому теологу^[26] снилось, будто он увидел на горе некое подобие замка Святого Грааля. Он пошел по дороге, ведущей к подножию горы. Однако приблизившись к горе, он обнаружил, к своему величайшему разочарованию, что от горы его отделяет пропасть, мрачное и глубокое ущелье, по дну которого струятся воды преисподней. Крутая тропинка спускалась вниз и вилась вверх по другой стороне. Сновидец не отважился на изнурительный спуск и подъем и проснулся. И здесь сновидец, стремящийся к сверкающим вершинам, должен был сперва погрузиться в темные глубины. Это – непременное условие восхождения. Благоразумный человек избегает опасности, таящейся в этих глубинах, но тем самым упускает и ту пользу, которую мог бы принести ему смелый, но рискованный шаг.

⁴¹ Смысл сновидения вызывает сильное сопротивление со стороны сознания, знающего «дух» только как нечто, пребывающее в вышине. «Дух» всегда кажется нисходящим сверху, тогда как снизу поднимается все отвратительное и дрянное. Для людей, мыслящих таким образом, дух означает высшую свободу, парение над глубинами, освобождение из темницы хтонического мира. Это убежище для всех робких, боязливых душ, не желающих становиться чем-то иным. Вода, напротив, естественна и осязаема, это жидкость тела, над которым господствуют инстинкты, это кровь, запах зверя, похоть и страсть. Бессознательное – та составляющая психики, которая скрывается от света сознания (умственно и морально ясного) в той части нервной системы, которая издавна называется «симпатической». В отличие от спинномозговой системы, симпатическая система не управляет восприятием и мускульной деятельностью, дарующей власть над окружающим пространством; не имея специальных органов чувств, она тем не менее поддерживает жизненное равновесие и неведомым нам образом дает знать не только о сокровенной жизни других, но и сама оказывает на них внутреннее влияние. В этом смысле симпатическая система – система коллективная, движущий механизм participation mystique, тогда как спинномозговая функция достигает кульминации в отделении специфических свойств эго и способна улавливать лишь поверхностное и наружное, да и то исключительно сквозь призму пространства. Спинномозговая система воспринимает все как внешнее, а симпатическая – как внутреннее.

⁴² Обычно бессознательное считают изолированным фрагментом нашей наиболее личной и интимной жизни – чем-то вроде того, что Библия называет «сердцем» и считает источником всех дурных помыслов. В сердце обитают злые духи крови, гнев и чувственная слабость. Так выглядит бессознательное с точки зрения сознания. Но за сознание, по сути, отвечают полушария головного мозга, которые видят все по отдельности, в отрыве друг от друга. Точно так же большой мозг видит и бессознательное, которое трактуется им как мое бессознательное. Таким образом, принято считать, что любой человек, погружающийся в бессознательное, попадает в удушливую атмосферу эгоцентрической субъективности и в этом тупике становится легкой добычей для всех свирепых чудовищ, предположительно населяющих пещеры психической преисподней.

⁴³ Поистине, тот, кто смотрит в зеркало вод, увидит прежде всего собственное лицо. Тот, кто идет к самому себе, рискует столкнуться с самим собой. Зеркало не льстит, оно верно отображает все, что в него смотрит; а именно, лицо, которое мы никогда не показываем миру, скрывая его за персоной, маской актера. Но зеркало находится под маской и отражает нашу подлинную сущность.

⁴⁴ Это столкновение – первая проверка мужества на пути вглубь, испытание, которое отпугивает большинство людей, ибо встреча с самим собой принадлежит к числу в высшей степени неприятных вещей. Как правило, ее удается избежать, проецируя все негативное на внешний мир. Но если мы в состоянии увидеть собственную тень и вынести это знание о ней, тогда задача частично решена: мы прикоснулись к бессознательному – по крайней мере, к его личностному слою. Тень является частью личности, а потому стремится жить в ней в той или иной форме. Устранить ее, обезвредить с помощью рассуждений или разумных доводов невозможно. Эта проблема необычайно сложна, ибо она не только бросает вызов человеку как целому, но и напоминает ему о его беспомощности и бессилии. Сильные натуры (или их стоит назвать скорее слабыми?) не любят, когда им напоминают об этом, и предпочитают думать о себе как о героях «по ту сторону добра и зла», разрубать гордиев узел вместо того, чтобы его развязывать. Тем не менее рано или поздно приходится платить по счетам. В конечном итоге человек вынужден признать наличие проблем, которые он не в состоянии решить собственными силами. Такое признание обладает рядом преимуществ: оно честное, правильное и соответствует действительности. Более того, оно подготавливает почву для компенсаторной реакции со стороны коллективного бессознательного: теперь вы более склонны прислушиваться к интуиции и мыслям, которые ранее не могли обрести четкую форму. Возможно, вы начнете обращать внимание на сновидения, возникающие в такие моменты, или задумываться над внутренними или внешними событиями, которые в это время происходят. Если у вас имеется подобная установка, могут пробудиться силы, которые дремлют в глубинах человеческой природы, ибо беспомощность и слабость являются извечными переживаниями и извечной проблемой человечества. На извечный вопрос есть извечный ответ, иначе человек давно бы исчез с лица земли. Когда сделано все возможное, единственное, что остается, – это то, что вы могли бы сделать, если б только знали об этом. Но много ли человек знает о самом себе? Судя по имеющемуся опыту, очень мало. Таким образом, для бессознательного остается достаточно много места. Молитва, как известно, требует схожей установки, а потому оказывает более или менее аналогичное действие.

⁴⁵ Необходимая и насущная реакция коллективного бессознательного выражается в архетипически оформленных идеях. Встреча с самим собой означает прежде всего встречу с собственной тенью. Это тесный проход, узкий вход; тот, кто погружается в глубокий колодец, не может избежать этой болезненной узости. Однако познать самого себя необходимо – только так можно узнать, кто ты есть на самом деле. За узкой дверью человек неожиданно обнаруживает безграничные просторы, полные неопределенности. Там нет внутреннего и внешнего, верха и низа, здесь или там, моего и твоего, нет плохого и хорошего. Это мир вод, где свободно течет жизнь, где начинается царство симпатической системы, души всего живого, где я есть нераздельно и то, и это, где я переживаю другого во мне, а этот другой переживает меня в себе.

⁴⁶ Коллективное бессознательное может быть чем угодно, но только не замкнутой личностной системой; это открытая всему миру и равная ему по широте объективность. Здесь «Я» есть объект всех субъектов, в противоположность моему обычному сознанию, где «Я» всегда является субъектом, которому присущ некий объект. Здесь я являюсь частью мира – такой, что мне легко забыть, кто же я есть в действительности. «Заблудившийся в самом себе» – хороший способ описать такое состояние. Эта самость и есть мир, если бы только ее могло увидеть сознание. Вот почему мы должны знать, кто мы есть на самом деле.

⁴⁷ Едва соприкоснувшись с бессознательным, мы становимся им – мы перестаем осознавать самих себя. В этом главная опасность – древняя, как само человечество. Она инстинктивно ощущается первобытным человеком, который находится слишком близко к этой плероме, и вселяет в него ужас. Его пока неуверенное в себе сознание стоит на слабых ногах; оно еще совсем детское, ибо только-только поднялось из первоначальных вод. Волна бессознательного легко может захлестнуть его, и тогда человек забывает о том, кем он был, и совершает поступки, чуждые ему. По этой причине дикари боятся неуправляемых эмоций – под их влиянием сознание ослабевает и уступает место одержимости. Все стремления человечества, таким образом, были направлены на укрепление сознания. Этой цели служили ритуалы и догматы; они были плотинами и стенами, защищающими от опасностей бессознательного, «проклятий души». Первобытные ритуалы, соответственно, включали в себя изгнание духов, освобождение от чар, нейтрализацию дурных предзнаменований, очищение, содействие нужным явлениям с помощью магии.

⁴⁸ Именно эти барьеры, воздвигнутые в глубокой древности, позже стали фундаментом, на котором сегодня зиждется здание церкви. Именно эти барьеры рушатся, когда символы слабеют от старости. Тогда воды поднимаются выше, и на человечество обрушивается волна катастроф. Религиозный вождь индейцев из Таос-Пуэбло по имени Локо Тененте Гобернадор однажды сказал мне: «Американцам следует перестать теснить нашу религию, ибо когда она умрет и мы больше не сможем помогать нашему Отцу-Солнцу двигаться по небу, американцы и весь мир кое-чему научатся, ибо Солнце больше не будет всходить». Это значит, что настанет ночь, погаснет свет сознания и мир затопит темное море бессознательного.

⁴⁹ Первобытное или нет, человечество всегда стоит на грани поступков, которые оно совершает само, но не контролирует. Весь мир хочет покоя, и весь мир готовится к войне. Человечество бессильно против человечества, и боги, как и прежде, определяют его судьбу. Сегодня мы именуем богов «факторами», от лат. face-re – «делать». Делатели, творцы стоят за кулисами мирового театра как в больших, так и в малых делах. В царстве сознания мы сами себе хозяева; нам кажется, будто мы и есть эти «факторы». Но стоит нам переступить порог тени, как мы с ужасом обнаруживаем, что мы сами есть объекты влияния невидимых факторов. Знать об этом в высшей степени неприятно: ничто так не разочаровывает, как осознание собственной несостоятельности. Это может даже породить примитивную панику, ибо вместо того, чтобы безоговорочно верить в столь тщательно оберегаемое превосходство сознания, которое воистину является одним из секретов нашего процветания, мы ставим его под сомнение самым опасным образом. Однако поскольку неведение не есть гарантия безопасности, а, напротив, лишь усугубляет нашу незащищенность, лучше уж знать, несмотря на все страхи, о том, где именно таится опасность. Правильная постановка вопроса – наполовину решенная проблема. По крайнем мере, тогда мы будем знать, что самая большая опасность проистекает из непредсказуемости психических реакций. С древнейших времен наиболее рассудительные люди понимали, что любого рода внешние исторические условия лишь повод, плацдарм для настоящих опасностей, которые угрожают нашей жизни. Это – социально-политические иллюзорные системы. Мы должны рассматривать их не поверхностно, как неизбежные следствия внешних условий, но как решения, порожденные бессознательным.

⁵⁰ Данная проблема человечеству в новинку. Во все предшествующие времена люди верили в богов в той или иной форме. Потребовалось беспримерное обеднение символики, чтобы мы заново открыли богов как психические факторы, а именно как архетипы бессознательного. Сейчас это открытие, безусловно, вызывает сомнения. Убедиться в его истинности невозможно без переживаний, аналогичных сновидению теолога, ибо только так мы можем испытать самопроизвольность духа, летящего над водами. С тех пор как звезды упали с небес и наши высшие символы поблекли, сокровенная жизнь сохраняется в бессознательном. Вот почему сегодня мы изучаем психологию и говорим о бессознательном. Все это было бы излишним для эпох и культур, обладающих богатой символикой. Символы – это дух свыше, который при таких обстоятельствах одновременно пребывает и внизу, и вверху. Следовательно, стремление испытать или исследовать бессознательное показалось бы таким народам безумным или бессмысленным предприятием, ибо их бессознательное не содержит ничего, кроме безмолвного и неизменного господства природы. Наше бессознательное, напротив, скрывает живую воду, дух, ставший природой. Вот почему ему чужд покой. Небеса превратились для нас в физикалистское космическое пространство, а божественный эмпирей стал лишь прекрасным воспоминанием о былом. Но «сердце пылает», и тайное беспокойство гложет корни нашего бытия. Вместе с авторами «Прорицания вёльвы» мы можем спросить:

⁵¹ Интерес к бессознательному стал для нас вопросом первостепенной важности – вопросом духовного бытия или небытия. Все, кому знакомы переживания, подобные описанным в сновидении, знают, что сокровище покоится в глубинах вод, и стремятся поднять его на поверхность. Они прочно стоят на земле и тем самым уподобляются – говоря языком притчи – рыбакам, вылавливающим с помощью крючка и сети все то, что плавает в воде. Они могут быть отъявленными глупцами, которые не понимают, что делают рыбаки, но истинные рыбаки не ошибутся в вечном смысле своих действий, ибо символ их ремесла на много столетий старше, нежели неувядаемая история о Святом Граале. Но не каждый человек рыбак. Часто развитие этой фигуры останавливается на раннем, инстинктивном уровне, и тогда это выдра, как нам известно по сказкам Оскара Шмица^[27].

⁵² Смотрящий в воду видит собственное лицо, но вскоре за ним начинают появляться живые существа; рыбы, безвредные обитатели глубин – безвредные, если только озеро не населяют призраки. Это водяные существа особого рода. Иногда в сети рыбаков попадают русалки, полурыбы-полуженщины^[28]. Русалки зачаровывают:

⁵³ Русалки представляют собой инстинктивную версию магического женского существа, которое я называю анимой. Известны также сирены, мелюзины (морские девы)^[29], дриады, грации, дочери короля эльфов, ламии, суккубы, внушающие юношам безрассудную страсть и высасывающие из них жизнь. Морализирующие критики сказали бы, что эти фигуры суть проекции душевных эмоциональных состояний, пустые фантазии. Следует признать, что в этом есть известная доля истины. Но разве это вся правда? Разве русалка в самом деле всего лишь продукт нравственной слабости и распущенности? Разве подобных существ не существовало давным-давно, в те времена, когда пробуждающееся сознание человека еще было крепко связано с природой? Несомненно, духи лесов, полей и рек существовали задолго до возникновения вопросов морали. Более того, этих существ в равной степени боялись и почитали, а их весьма необычные эротические повадки считались отнюдь не главной их характеристикой. Сознание человека тогда было намного проще, а его власть над ним смехотворно мала. Огромная доля того, что сегодня мы воспринимаем как неотъемлемую часть нашего психического бытия, у примитивных людей представляло собой проекции самого разного рода.

⁵⁴ Слово «проекция» в действительности не вполне подходит, так как ничто из психики не было выброшено. Скорее, она приобрела свою нынешнюю сложность в результате ряда актов интроекции. Сложность психики росла пропорционально деспиритуализации природы. Обольстительная русалка из далекого прошлого считается сегодня «эротической фантазией» и может осложнить нашу психическую жизнь самым болезненным образом. Она предстает перед нами как русалка; она восседает на нас как суккуба; она меняет облик как ведьма, и в целом проявляет вопиющую независимость, которая абсолютно не подобает психическому содержанию. Иногда она рождает страсть, которая не уступает самым сильным чарам; иногда – ужас, который по силе может соперничать со страхом дьявола. Это коварное существо, которое появляется у нас на пути в самых разных обличьях и одеяниях, играет с нами злые шутки, вызывает счастливые и горькие иллюзии, депрессии, экстаз, неуправляемые вспышки эмоций и так далее. Даже в состоянии разумной интроекции русалка не теряет своей проказливой природы. Ведьма не перестала варить свои приворотные и смертельные зелья; ее магический яд ныне трансформировался в интригу и самообман. Хотя они невидимы, однако от этого отнюдь не менее опасны.

⁵⁵ Но как мы смеем называть это эльфическое существо «анимой»? Анима означает душу и должна обозначать нечто чудесное и бессмертное. Однако так было не всегда. Не следует забывать, что это догматическое представление о душе, цель которого – обнаружение чего-то необыкновенно живого и деятельного. Немецкое слово Seele, через готическую форму saiwalô, состоит в родстве с греческим словом aióλoς, что означает «быстро движущийся», «меняющий оттенок», «переливчатый» – вроде бабочки (греч. ψυχή), перелетающей с цветка на цветок, живущей медом и любовью. В гностической типологии ävθρωπoς ψυχικός, «человек душевный», стоит ниже πνευματικóς, «человека духовного». Наконец, есть низкие, злые души, которые обречены вечно поджариваться в аду. Даже весьма невинная душа некрещеного новорожденного лишена возможности созерцания Бога. Для дикарей душа есть магическое дыхание жизни (отсюда термин «анима») или пламя. Неканонизированное изречение Иисуса гласит: «Кто приближается ко мне, приближается к огню». По Гераклиту, на высших уровнях душа огненная и сухая: слово ψυχή близко по смыслу к «прохладному дыханию» – ψύχειν означает «дышать», «дуть», а ψυχρóς и ψῡχος означают «холодный», «прохладный», «сырой».

⁵⁶ Существо, имеющее душу, – живое существо. Душа – жизненное начало в человеке; она живет сама и вызывает жизнь. Так, Бог вдохнул в Адама дыхание жизни, чтобы он смог жить. Своими хитроумными иллюзиями душа побуждает к жизни пассивную материю, которая жить не хочет. Душа заставляет нас верить в самые невероятные вещи. Она ставит западни и капканы, чтобы человек пал, спустился на землю, жил на ней и оставался к ней привязан; так Ева в раю не могла успокоиться, пока не убедила Адама вкусить от запретного яблока. Не будь этой переливчатой подвижности души, человек сгинул бы, предавшись своей величайшей страсти – лености^[30]. Определенная разумность является ее поборником, а определенная мораль превозносит ее как величайший дар. Однако иметь душу значит подвергаться риску, ибо душа есть дарующий жизнь демон, эльфическая игра которого окружает человека со всех сторон. В догмах этому демону грозят сверхчеловеческими наказаниями и сулят награды, выходящие далеко за пределы человеческих возможностей. Небеса и ад – судьбы, уготованные душе, а не цивилизованному человеку, который в своей наготе и робости не будет иметь ни малейшего представления, что делать в небесном Иерусалиме.

⁵⁷ Анима – не душа в догматическом смысле, не аnima rationalis, то есть философское понятие, но природный архетип, позволяющий свести воедино все проявления бессознательного, примитивного разума, историю языка и религии. Анима – это «фактор» в подлинном смысле этого слова. Человек не может создать ее; напротив, она есть априорный элемент его настроений, реакций, импульсов, всего того, что спонтанно происходит в нашей психической жизни. Это нечто, что живет само по себе и делает живыми нас. Это жизнь за сознанием, которая не может быть полностью интегрирована с ним, но из которой это сознание проистекает. Ибо, в конечном итоге, психическая жизнь по большей части есть жизнь бессознательная, окружающая сознание со всех сторон. Данный факт весьма очевиден: только задумайтесь, сколько бессознательной подготовки требуется, например, чтобы зафиксировать то или иное чувственное впечатление!

⁵⁸ Хотя кажется, что аниме можно приписать всю нашу бессознательную психическую жизнь, это лишь один архетип среди многих. Следовательно, она не является характерной чертой бессознательного во всей его совокупности. Она – только один из его аспектов. Об этом свидетельствует сам факт ее феминности. То, что «не-Я», не мужское, является, по всей видимости, женским, а поскольку «не-Я» не принадлежит «Я» и, соответственно, воспринимается как нечто внешнее, образ анимы, как правило, проецируется на женщин. Каждому полу присущи определенные черты противоположного пола, ибо с биологической точки зрения все дело в большем количестве мужских генов, которые склоняют чашу весов в пользу маскулинности. Меньшее количество женских генов, видимо, образует женский характер, который обычно остается бессознательным в силу своего нижестоящего положения.

⁵⁹ Вместе с архетипом анимы мы вступаем в царство богов или, скорее, сферу, которую оставляет за собой метафизика. Все, к чему прикасается анима, становится нуминозным – безусловным, опасным, запретным, магическим. Это змей-искуситель в раю безобидных людей, преисполненных благих намерений и помыслов. Анима предоставляет самые убедительные основания против исследований бессознательного, которые способны разрушить наши моральные запреты и пробудить силы, которым лучше оставаться неосознаваемыми. Как обычно, в том, что говорит анима, есть доля истины, хотя бы потому, что жизнь сама по себе есть не только благо, но и зло. Поскольку анима жаждет жизни, она жаждет и добра, и зла. В эльфическом царстве такие категории отсутствуют. И телесная, и психическая жизнь имеют наглость гораздо лучше обходиться без конвенциональной морали, и от этого становятся только более здоровыми.

⁶⁰ Анима верит в καλòν κάγαθóν, «прекрасное и доброе» – первобытное представление, возникшее задолго до открытия конфликта между эстетикой и моралью. Понадобилось более тысячи лет христианского дифференцирования, чтобы прояснить весьма простую вещь: добро не всегда прекрасно, а прекрасное совсем не обязательно доброе. Парадоксальности сочетания этих идей древние уделяли столь же мало внимания, сколько и представители первобытных племен. Анима консервативна, она отчаянно цепляется за нормы и уклад жизни, присущие древнему человечеству. Она охотно выступает в исторических одеждах, причем особенно благоволит нарядам Греции и Египта. В этой связи следует упомянуть классические описания анимы Райдера Хаггарда и Пьера Бенуа. «Гипнэротомахия Полифила»^[31] и «Фауст» Гёте одинаково глубоко погружаются в античность с тем, чтобы найти «le vrai mot» для такой ситуации. Полифил вызвал к жизни царицу Венеру, Гёте – Елену Троянскую. Чудесное изображение анимы в эпоху бидермейера и романтизма предложила Анисла Яффе^[32]. Тем, кто хочет знать, что происходит, когда анима появляется в современном обществе, я горячо рекомендую роман Джона Эрскина «Частная жизнь Елены Троянской». Она не лишена глубины, ибо на всем живом лежит отпечаток вечности. Анима существует по ту сторону всех категорий, поэтому способна обходиться без обвинений и хвалы. С начала времен человек с его здоровым животным инстинктом пребывает в борьбе со своей душой и ее демонизмом. Если бы душа была однозначно темной, это было бы просто. К несчастью, это не так, ибо анима может представать и как ангел света, как психопомп, указывающий путь к высшему смыслу, как нам известно из «Фауста».

⁶¹ Если столкновение с тенью – это «творение подмастерья» в процессе индивидуального развития, то встреча с анимой – «шедевр мастера». Связь с анимой – проба мужества, испытание огнем духовных и моральных сил человека. Не следует забывать, что, прикасаясь к аниме, мы прикасаемся к психическим фактам, которые ранее были недоступны, ибо всегда находились «за пределами» психической сферы в форме проекций. Для сына анима скрыта во всесилии матери; иногда эта сентиментальная связь сохраняется на протяжении всей жизни и оказывает пагубное влияние на его судьбу как взрослого мужчины. С другой стороны, она может подвигнуть его на самые смелые деяния. Античному человеку анима представлялась либо как богиня, либо как ведьма; средневековый человек заменил богиню Царицей Небесной и Матерью-Церковью. Десимволизированный мир протестантов сперва породил нездоровую сентиментальность, а затем вызвал обострение морального конфликта, который, в силу своей невыносимости, привел к ницшеанскому «по ту сторону добра и зла». В цивилизованном мире это состояние проявляется в неустойчивости брака. Американский уровень разводов уже достигнут, если не превзойден, во многих европейских центрах; это доказывает, что анима проецирует себя на противоположный пол, тем самым давая начало в высшей степени сложным взаимоотношениям. Данный факт, главным образом из-за своих негативных последствий, способствовал развитию современной психологии, которая в своей фрейдистской форме лелеет убеждение, что основной причиной всех расстройств является сексуальность – точка зрения, лишь усугубляющая уже имеющийся конфликт^[33]. Налицо смешение причины и следствия. Сексуальные нарушения никоим образом не являются причиной невротических сложностей, но представляют собой патологические следствия дезадаптации сознания, когда оно, например, сталкивается с ситуациями и задачами, к которым не готово. Такой человек просто не понимает, что его мир изменился, не знает, как к нему приспособиться.

⁶² И в случае тени, и в случае анимы недостаточно просто иметь о них представление и размышлять о них. Невозможно осознать их содержание через чувствование или присвоение чувств других людей. Бесполезно заучивать наизусть список архетипов. Архетипы – комплексы переживаний, которые обрушиваются на нас подобно судьбе. Их влияние ощущается в наиболее интимной части нашей жизни. Анима является нам не как богиня, но, возможно, как авантюра в интимно-личной сфере или, быть может, как смелое начинание. К примеру, когда уважаемый профессор лет семидесяти внезапно бросает семью и женится на двадцатилетней рыжеволосой актрисе, мы понимаем, что боги выбрали себе очередную жертву. Так проявляется могущество демонического в нашем мире. Еще не так давно покончить с этой молодой дамой не составляло труда – достаточно было объявить ее ведьмой.

⁶³ Судя по моему опыту, немало интеллектуально одаренных и образованных людей без труда улавливают идею анимы и ее относительной автономности, а также понимают феноменологию анимуса у женщин. Значительно бóльшие трудности приходится преодолевать психологам – пока они прямо не столкнутся со сложными феноменами, присущими психологии бессознательного. Если же психологи одновременно и практикующие врачи, то у них на пути встает соматопсихологическое мышление с его допущением, что психологические процессы можно выразить при помощи интеллектуальных, биологических или физиологических понятий. Но психология не является ни биологией, ни физиологией, ни какой-либо иной наукой. Это наука, дающая знания о психике.

⁶⁴ Картина, которую я нарисовал в отношении анимы, далеко не полная. Хотя она может быть хаотическим призывом к жизни, есть в ней нечто необыкновенно значимое, тайное знание или сокровенная мудрость, которые самым любопытным образом контрастируют с ее иррациональной эльфической природой. Здесь я бы хотел вновь обратиться к ранее упомянутым авторам. Райдер Хаггард называет Ее «Дочерью Мудрости»; у Бенуа царица Атлантиды владеет замечательной библиотекой, в которой есть даже утраченная книга Платона. Елену Троянскую в ее перевоплощении спасает из публичного дома в Тире мудрый Симон Маг, которого она сопровождает в странствиях. Я не зря не упомянул об этом весьма характерном аспекте анимы ранее, ибо при первой встрече с нею человек отмечает все что угодно, но только не мудрость^[34]. Данную особенность видит лишь тот, кто находится с анимой в постоянном контакте. Только в полной мере осознав всю сложность этой задачи^[35], человек начинает понимать, что за всеми ее жестокими выходками кроется некая цель, отражающая высшее знание законов жизни. Именно самые неожиданные, самые хаотичные вещи раскрывают глубинный смысл. Чем больше он познан, тем быстрее теряет анима свой порывистый и компульсивный характер. На пути потока хаоса постепенно вырастают волнорезы; осмысленное отделяется от бессмысленного. Когда они более не идентичны, уменьшается и сила хаоса; смысл теперь наделен силой содержательности, а бессмыслица – силой бессодержательности. Возникает новый космос. Все это – отнюдь не новое открытие медицинской психологии, а древнейшая истина: из богатейшего опыта, накопленного человеком, рождаются знания, которые отец может передать сыну^[36].

⁶⁵ Мудрость и глупость в эльфическом существе не только кажутся одним и тем же, они есть одно и то же, пока представлены анимой. Жизнь и безумна, и содержательна одновременно. Если не смеяться над первым и не размышлять над вторым, жизнь становится чрезвычайно тусклой. Все тогда приобретает до предела уменьшенный размер: и смысл, и бессмыслица. Если задуматься, ничто не обладает смыслом, ибо когда не было мыслящего человека, не было и того, кто мог истолковать происходящее. Толкования существуют только для тех, кто не понимает; только те вещи, которые мы не понимаем, имеют некий смысл. Человек пробудился в мире, которого он не понимал; вот почему он стремится истолковать его.

⁶⁶ Таким образом, анима и жизнь бессмысленны, поскольку не предлагают толкований. Однако они обладают доступной истолкованию сущностью: в любом хаосе есть космос, в любом беспорядке – скрытый порядок, во всяком непостоянстве – строгий закон, ибо все сущее основано на собственных противоположностях. Чтобы осознать это, требуется мыслящий в антиномических суждениях разум человека. Вступив в соприкосновение с анимой, в полной мере прочувствовав ее хаотическую причудливость, он сможет заподозрить скрытый порядок, уловить некий план, смысл, цель, выходящие за рамки ее природы, даже «постулировать» их. Впрочем, последнее не соответствует истине. В реальности мы не располагаем способностью к холодным рассуждениям; нам не помогают ни наука, ни философия, а традиционные религиозные учения позволяют сделать это лишь в весьма ограниченной степени. Мы запутались в бесцельных переживаниях, и наш интеллект со всеми его категориями тут бессилен. Человеческие интерпретации оказываются несостоятельными, ибо сложилась тревожная ситуация, к которой не подходит ни одно из традиционных обозначений. Это момент крушения. Мы погружаемся в бездну – Апулей называет это «разновидностью добровольной смерти». Это отказ от наших собственных возможностей, не искусственно вызванный, но навязанный самой природой. Это не добровольное повиновение и смирение, облаченное в одежды морали, а полное, недвусмысленное поражение, увенчанное паническим страхом деморализации. Когда рушатся все основания и подпоры, когда в тылу не остается ни малейшего укрытия, только тогда возникает возможность переживания архетипа, ранее скрытого в значимой бессмысленности анимы. Это архетип смысла, подобно тому как анима есть архетип самой жизни.

⁶⁷ Нам кажется, будто смысл – по сравнению с жизнью – есть более позднее явление, поскольку мы (не без оснований) полагаем, что сами придаем его чему-нибудь, и верим (и на это мы, без сомнений, равно имеем право), что огромный мир может существовать и без нашего истолкования. Но каким образом мы придаем смысл происходящему? Из какого источника в конечном счете мы его извлекаем? Формами, которыми мы пользуемся для придания смысла явлениям и событиям, служат исторические категории, восходящие к туманной древности – факт, который обычно не принимают в расчет. В своих толкованиях мы прибегаем к языковым матрицам, которые, в свою очередь, восходят к первичным образам. С какой бы стороны мы ни подходили к этому вопросу, повсюду мы сталкиваемся с историей языка, с образами и мотивами, которые возвращают нас к примитивной Стране чудес.

⁶⁸ Возьмем, к примеру, слово «идея». Оно восходит к платоновскому понятию εϊδος; вечные идеи есть первообразы, которые хранятся έν ύπερουρανίω τόπῳ (в поднебесном дворце) в виде вечных, трансцендентных форм. Они предстают перед нами как «imagines et lares» или как образы в сновидениях и откровениях. Или возьмем, например, понятие энергии как толкование физических событий. Раньше это был тайный огонь алхимиков, или флогистон, или присущая материи теплоносная сила, подобная «первичному теплу» стоиков или гераклитовому πϋρ άεì ξϖον (вечно живому огню), граничащему с первобытным представлением о всепронизывающей жизненной силе, силе роста и магического исцеления, обычно называемой маной.

⁶⁹ Я не буду приводить множество примеров. Это не нужно. Достаточно знать, что не существует ни единой важной идеи или воззрения, которые бы не имели исторических корней. Все они в конечном счете основаны на первичных архетипических формах, возникших в то время, когда сознание не думало, а только воспринимало. «Мысль» была объектом внутреннего восприятия и ощущалась как внешнее явление – так сказать, виделась или слышалась. Мысль была, по существу, откровением, чем-то, навязанным извне или убедительным в силу своей непосредственности и актуальности. Мышление такого рода предшествует примитивному эго-сознанию, которое является скорее его объектом, нежели субъектом. Однако современный человек еще не достиг последней вершины сознания; следовательно, и нам свойственно предсуществующее мышление, о котором мы не имеем представления, пока опираемся на традиционные символы – или, говоря языком сновидений, пока не умрет отец или король.

⁷⁰ Позвольте мне привести пример того, как бессознательное «думает» и подготавливает почву для решений. Речь пойдет о молодом студенте-теологе, которого я лично не знал. Он запутался в своих религиозных убеждениях, и примерно в это время ему приснился следующий сон^[37].

⁷¹ Он стоял перед прекрасным старцем, одетым во все черное. Он знал, что это белый маг. Маг долго говорил о чем-то, но сновидец не мог припомнить, о чем именно. В памяти остались только его последние слова: «А для этого нам нужна помощь черного мага». В этот миг открылась дверь и вошел другой старец – точь-в-точь как первый, только одетый в белое. Бросив взгляд на сновидца, он сказал белому магу: «Мне необходим твой совет». Белый маг ответил: «Ты можешь говорить свободно, он невинен». И черный маг начал рассказывать свою историю. Он пришел из далекой страны, в которой произошло нечто необычайное. Страной управлял старый король. Почувствовав приближение смерти, он стал выбирать себе гробницу. В той стране было много гробниц, сохранившихся с древних времен, и король выбрал самую лучшую. По преданию, в ней была похоронена девственница. Король приказал вскрыть гробницу, чтобы подготовить ее к собственному погребению. Но когда захороненные там останки оказались на поверхности, они вдруг ожили и превратились в черного коня, который тут же ускакал в пустыню. Черный маг прослышал об этой истории и отправился по следам коня. Много дней он шел, пересек всю пустыню и наконец добрался до ее края, где снова начинались луга. Там он увидел пасущегося коня и там же совершил находку, по поводу которой он и обратился за советом к белому магу. Ибо он нашел потерянные ключи от рая и не знал, что с ними делать. В этот волнительный момент сновидец проснулся.

⁷² В свете вышеизложенного нетрудно разгадать смысл сновидения: старый король является царственным символом. Он жаждет вечного покоя, причем в том самом месте, где погребены другие «владыки». Его выбор падает на могилу анимы, которая, подобно Спящей красавице, спит мертвым сном, пока жив король – то есть пока жизнь регулируется и выражается законным принципом (правителем или рrinceps). Но когда король умирает^[38], она снова пробуждается к жизни и превращается в черного коня, который в платоновской аллегории означает буйство страстей. Тот, кто следует за конем, приходит в пустыню, в дикие земли, далекие от людей – образ духовного и морального одиночества. Но именно там лежат ключи от рая.

⁷³ Но что же есть рай? Очевидно, Эдемский сад с его двуликим древом жизни и познания и четырьмя его реками. В христианской редакции это также небесный град Апокалипсиса, который, подобно Эдемскому саду, представляется как мандала. Но мандала – это символ индивидуации. Именно черный маг находит ключи для разрешения проблем веры, мучающих сновидца, – ключи, которые открывают путь к индивидуации. Контраст между пустыней и раем таким образом означает изоляцию в противоположность индивидуации, то есть становлению самости.

⁷⁴ Эта часть сновидения представляет собой заслуживающую внимания парафразу оксиринхских речений Иисуса^[39], в которых путь к небесному царству указывается животным и в которых мы находим следующее наставление: «А потому познайте самих себя, ибо вы – град, а град есть царство». Это также парафраза райского змея, который убедил наших прародителей согрешить и который в конечном итоге привел к искуплению грехов рода человеческого Сыном Божиим. Как мы знаем, данная причинная связь дала повод офитам отождествить змея с Σωτήρ (Спасителем). Черный конь и черный маг являются полузлыми элементами, на относительность которых по сравнению с добром указывает обмен одеяниями. Оба мага являют собой две ипостаси мудрого старца, высшего мастера и учителя, архетипа духа, который символизирует предсуществующий смысл, скрытый в хаотичности жизни. Он – отец души, но душа чудесным образом является и его девственной матерью. По этой причине алхимики называют его «первым сыном матери». Черный маг и черный конь соответствуют спуску во мрак в сновидениях, упомянутых ранее.

⁷⁵ Каким же невыносимо трудным оказался урок для юного студента теологии! К счастью для него, он даже не подозревал, что во сне с ним говорил отец всех пророков и что он стоял очень близко к великой тайне. Можно только удивляться неуместности подобных случаев. Зачем такая расточительность? Могу сказать только, что мы не знаем, как это сновидение в дальнейшем повлияло на жизнь студента теологии. Хочу подчеркнуть, однако, что мне этот сон сказал об очень многом; он не должен был затеряться в памяти сновидца, даже если сам он ничего в нем не понял.

⁷⁶ Старец в этом сновидении явно стремится показать функциональный синтез добра и зла – своеобразный ответ на до сих пор неразрешенный моральный конфликт в христианской психике. Такая релятивизация противоположностей приближает нас к идеям Востока, к nirdvandva индуистской философии, избавлению от противоположностей как одному из возможных способов разрешения конфликта путем их примирения. О том, насколько полна смысла и потому опасна эта восточная относительность добра и зла, можно судить по следующему индийскому афоризму: «Кто дальше от совершенства: тот, кто любит Бога, или тот, кто Бога ненавидит?» Ответ звучит так: «Тому, кто любит Бога, нужны семь перерождений, чтобы достигнуть совершенства, а тому, кто ненавидит Бога, нужны только три, ибо тот, кто ненавидит Его, будет думать о нем больше, чем тот, кто любит». Избавление от противоположностей предполагает их функциональную эквивалентность, что оскорбляет наши христианские чувства. Тем не менее, как показывает наше сновидение, гармоничное сосуществование нравственных противоположностей является естественной истиной, которая столь же естественно признается Востоком. Яркий пример тому мы находим в философии даосизма. Но и в христианской традиции имеются высказывания, приближающиеся к этой позиции; достаточно вспомнить притчу о несправедливом домоправителе.

⁷⁷ В этом смысле наше сновидение, безусловно, не уникально: тенденция релятивизировать противоположности является характерным свойством бессознательного. Необходимо добавить, однако, что вышесказанное относится только к случаям обостренной моральной чувствительности; в иных случаях бессознательное может столь же неумолимо настаивать на несовместимости противоположностей. Позиция бессознательного, как правило, связана с сознательной установкой. Следовательно, можно сказать, что наше сновидение заключает в себе специфические убеждения и сомнения теологического сознания протестанта. Это значит, что истолкование должно ограничиваться определенной проблемной областью. Но и в этом случае сновидение явно демонстрирует превосходство отражаемой им позиции. Его смысл выражен мнением и голосом мудрого мага, восходящего по прямой линии к фигуре шамана в первобытном обществе. Подобно аниме, он является бессмертным демоном, освещающим хаотическую тьму животной жизни лучом смысла. Он – просветитель, учитель и мастер, психопомп, персонификации которого не смог избежать даже Ницше, этот «сокрушитель скрижалей», ибо он воскресил его в Заратустре, благородном духе почти гомеровской эпохи, как носителя и глашатая его собственного «дионисийского» просветления и экстаза. Хотя Бог для него умер, демон мудрости стал его телесным двойником. Ницше пишет:

⁷⁸ Заратустра для Ницше больше, чем поэтическая фигура, он – непроизвольная исповедь, завет. Ницше сам блуждал во тьме жизни, повернувшись спиной к Богу и христианству; именно поэтому к нему явился просветитель, говорящий источник его души. Отсюда иератический язык «Заратустры», ибо таков стиль этого архетипа.

⁷⁹ Переживая данный архетип, современный человек сталкивается с самым древним типом мышления как автономной деятельностью, объектом которой является он сам. Другие примеры этого же опыта – Гермес Трисмегист или Тот из герметической литературы, Орфей, Поймандр (пастырь мужей) и родственный ему Пастырь Гермы^[40]. Если бы имя «Люцифер» не обросло всякого рода предрассудками, оно идеально подходило бы этому архетипу. Я назвал его архетипом мудрого старца или смысла. Как и все архетипы, он имеет позитивные и негативные аспекты, в обсуждение которых я не хотел бы здесь вдаваться. Двойственность мудрого старца подробно описана в моей статье «Феноменология духа в сказках».

⁸⁰ Три рассмотренных до сих пор архетипа – тень, анима и мудрый старец – могут представать в персонифицированной форме. Ранее я попытался обозначить общие психологические условия, в которых возникает подобный опыт. Однако сказанное является лишь абстракцией, обобщением. Можно, точнее нужно, дать описание данного процесса так, как он протекает в непосредственном опыте. В ходе этого процесса архетипы выступают как действующие персонажи сновидений и фантазий. Однако сам процесс включает другой класс архетипов, который можно было бы обозначить как архетипы трансформации. Они уже не персонифицированы, но представляют собой типичные ситуации, места, пути и средства, символизирующие типы трансформации. Как и персоналии, эти архетипы являются истинными и подлинными символами, которые не поддаются исчерпывающей трактовке ни как знаки, ни как аллегории. Они есть подлинные символы именно из-за своей многозначности и неисчерпаемости. Основополагающие принципы, άρχαί, бессознательного не поддаются описанию в силу богатства опорных значений, хотя и могут быть распознаны. Различающий интеллект стремится к однозначности смысла, но тем самым упускает из вида главное, ибо единственное, что мы безусловно можем установить относительно природы символов, – это их многозначность, почти неограниченное количество отсылок, что делает невозможной однозначную формулировку. Кроме того, они принципиально парадоксальны; аналогичным образом алхимики представляли дух как «senex et iuvenis simul» – старый и молодой одновременно.

⁸¹ Неплохой иллюстрацией символического процесса являются рисунки из алхимических трактатов, хотя символы, которые они содержат, преимущественно можно отнести к традиционным, несмотря на их зачастую смутное происхождение и значение. Превосходным восточным примером служит тантристская система чакр^[41] или мистическая нервная система в китайской йоге^[42]. По всей вероятности, и серия образов в картах Таро развилась из архетипов трансформации, что подтверждает весьма поучительная лекция профессора Бернулли^[43].

⁸² Символический процесс представляет собой переживание образов через образы. Его развитие, как правило, имеет энантиодромическую структуру, подобно тексту «И Цзин», и, следовательно, содержит в себе чередование негативного и позитивного, потери и приобретения, светлого и темного. Его начало почти всегда характеризуется как попадание в тупик или безвыходную ситуацию; его целью является, вообще говоря, просветление или высшее сознание, посредством которых первоначальная ситуация преодолевается на более высоком уровне. Что касается временного фактора, процесс может быть сжат до одного сновидения или кратковременного опыта, а может длиться месяцами и годами, в зависимости от исходной ситуации, особенностей переживающего его индивида и результатов, к которым он должен привести. Количество символов естественным образом варьирует от случая к случаю. Хотя все переживается образно, то есть символически, речь идет не о мнимых опасностях, а о реальном риске, от которого может зависеть судьба человека. Главная опасность заключается в искушении поддаться чарующему влиянию архетипов. Чаще всего это происходит, когда архетипические образы не переходят в область сознания. При наличии предрасположенности к психозу архетипические фигуры, которые и так в силу своей нуминозности обладают автономностью, могут избегнуть сознательного контроля и стать полностью независимыми, тем самым приводя к развитию одержимости. При одержимости анимой, например, больной пытается кастрировать самого себя, чтобы превратиться в женщину, или, наоборот, боится, что нечто подобное сделают с ним против его воли. Самым известным примером являются «Мемуары больного, страдающего нервной болезнью» Шребера. Такие больные часто обнаруживают всю мифологию анимы с бесчисленными архаическими мотивами. Пересказ подобного случая несколько лет назад опубликовал Нелькен^[44]. Другой пациент сам описал свой опыт, снабдил его комментариями и издал в виде книги^[45]. Я специально напоминаю об этих случаях, ибо еще встречаются люди, полагающие, будто архетипы не более чем субъективные химеры моего мозга.

⁸³ То, что со всей жестокостью вскрывается при безумии, в случае невроза остается на заднем плане, однако продолжает воздействовать на сознание. Когда же анализ проникает в глубь феноменов сознания, он обнаруживает те же архетипические фигуры, которые вызывают бред психотиков. Наконец, существует несметное множество литературных и исторических примеров, доказывающих, что архетипы свойственны абсолютно нормальным типам фантазии, которые отнюдь не являются чудовищными последствиями умопомешательства. Патология заключается не в наличии таких идей, а в диссоциации сознания, которое уже не способно управлять бессознательным. Во всех случаях диссоциации возникает необходимость интеграции бессознательного в сознание. Это синтетический процесс, который я называю «процесс индивидуации».

⁸⁴ Фактически, этот процесс следует естественному течению жизни – жизни, за время которой индивид становится тем, кем он всегда был. Поскольку человек наделен сознанием, развитие такого рода происходит не столь гладко; нередко возникают вариации и нарушения, ибо сознание снова и снова отклоняется от своего архетипического, инстинктивного основания и вступает в противоречие с ним. Тогда возникает необходимость синтеза двух позиций. Это эквивалентно психотерапии даже на примитивном уровне, где она принимает форму реституционных церемоний. Примерами могут служить идентификация с предками у австралийских аборигенов в период alcheringa, идентификация с «сынами солнца» у индейцев Таос-Пуэбло, апофеоз Гелиоса в мистериях Исиды и так далее. Соответственно, терапевтический метод комплексной психологии заключается, с одной стороны, в возможно более полном доведении до сознания констеллированного бессознательного содержания, а с другой – в синтезе этого содержания с сознанием. Поскольку, однако, цивилизованный человек обладает высоко развитой способностью к диссоциации и часто пользуется ею, дабы избежать всевозможных рисков, возникают определенные сомнения, что за осознанием последуют надлежащие действия. Наоборот, мы вынуждены считаться с исключительной неэффективностью осознания и, следовательно, прикладывать все усилия, дабы применить его результаты наилучшим образом. Сам акт осознания, как правило, этого не предполагает и не содержит в самом себе никакой моральной силы. В таких случаях становится ясно, в какой мере излечение неврозов представляет собой моральную проблему.

⁸⁵ Так как архетипы, подобно всем нуминозным явлениям, относительно автономны, их рациональная интеграция невозможна. Для интеграции требуется диалектический метод, то есть истинное примирение с ними. Последнее часто происходит в форме диалога, в рамках которого пациент, даже не подозревая об этом, прибегает к алхимической meditatio — «внутренней беседе со своим добрым ангелом»^[46]. Данный процесс обычно протекает бурно, с многочисленными взлетами и падениями. Он выражается или сопровождается сновиденческими символами, связанными с «représentations collectives», которые с глубокой древности отражают психические процессы трансформации в виде мифологических мотивов^[47].

⁸⁶ В рамках одной лекции я вынужден ограничиться лишь отдельными примерами архетипов. Я выбрал те из них, которые играют ключевую роль при анализе мужской психики, и постарался дать читателю некоторое представление о процессе трансформации, в ходе которого они появляются. После первого издания этой лекции фигуры тени, анимы и мудрого старца, наряду с соответствующими фигурами женского бессознательного, были подробно описаны мной в работах о символике самости^[48]. Более полное освещение получил и процесс индивидуации в его связи с алхимической символикой^[49].

II. Концепция коллективного бессознательного

^[50]

⁸⁷ Вероятно, ни одна из моих эмпирических концепций не сталкивалась с таким глубоким непониманием, как идея коллективного бессознательного. Ниже я попытаюсь дать: 1) определение этой концепции, 2) описание ее значения для психологии, 3) объяснение метода доказательства и 4) пример.

1. Определение

⁸⁸ Коллективное бессознательное представляет собой часть психики, которая, в отличие от личного бессознательного, не обязана своим существованием личному опыту и, следовательно, не является индивидуальным приобретением. Если личное бессознательное преимущественно состоит из элементов, которые некогда осознавались, но впоследствии исчезли из сознания в результате забывания или вытеснения, то элементы коллективного бессознательного никогда не были в сознании и, соответственно, носят не приобретенный, а наследственный характер. Тогда как личное бессознательное состоит главным образом из комплексов, содержание коллективного бессознательного в основном составляют архетипы.

⁸⁹ Понятие архетипа является неотъемлемым коррелятом идеи коллективного бессознательного и указывает на существование определенных форм в психике, которые, по-видимому, присутствуют всегда и везде. В мифологических исследованиях их называют «мотивами»; в психологии первобытных людей они соответствуют концепции «représentations col-lectives» Леви-Брюля, а в области сравнительной религии Губерт и Мосс определяют их как «категории воображения». Адольф Бастиан называл их «элементарными» или «первичными мыслями». На основании вышесказанного можно заключить, что моя идея об архетипе (букв. «предсуществующая форма») не стоит особняком, а признается и в других областях знания.

⁹⁰ Мой тезис заключается в следующем: помимо нашего непосредственного сознания, которое носит исключительно личный характер и которое мы считаем единственной эмпирической психикой (даже если рассматривать личное бессознательное как приложение), существует вторая психическая система коллективной, универсальной и безличной природы, одинаковая у всех людей. Это коллективное бессознательное не развивается индивидуально, а наследуется. Оно состоит из предсуществующих форм – архетипов, осознаваемых лишь вторично и придающих четкую форму определенным элементам психического содержания.

2. Психологическое значение коллективного бессознательного

⁹¹ Медицинская психология, развившаяся из профессиональной врачебной практики, настаивает на личностном характере психики. Здесь я имею в виду воззрения Фрейда и Адлера. Это психология индивида, в рамках которой этиологические или причинные факторы рассматриваются почти исключительно как личные по своей природе. Тем не менее даже такая психология основана на определенных общих биологических факторах, например половом инстинкте или потребности в самоутверждении, которые ни в коей мере не являются сугубо индивидуальными особенностями. Она вынуждена это делать, ибо претендует на роль объяснительной науки. Ни одно из этих представлений не отрицает ни существования априорных инстинктов, одинаково общих для человека и животных, ни их значимого влияния на личную психологию. Однако инстинкты представляют собой безличные, повсеместно распространенные, наследственные факторы динамического или мотивационного характера, которые настолько часто остаются вне сферы сознания, что содействие их осознанию можно считать одной из первостепенных задач, стоящих перед современной психотерапией. Более того, по своей природе инстинкты отнюдь не являются чем-то смутным и неопределенным; это особым образом оформившиеся мотивационные силы, которые появились задолго до возникновения сознания и преследуют собственные цели, независимо от степени их осознания. Следовательно, они представляют собой очень близкий аналог архетипов – настолько близкий, что есть все основания полагать, что архетипы суть неосознанные образы самих инстинктов или, другими словами, что они являются моделями (паттернами) инстинктивного поведения.

⁹² Таким образом, гипотеза коллективного бессознательного не более дерзновенна, нежели гипотеза о существовании инстинктов. Человек охотно признает, что инстинкты оказывают сильнейшее влияние на его поступки, причем совершенно независимо от рациональных мотиваций сознательного разума. Следовательно, если предположить, что наше воображение, восприятие и мышление в равной мере подвержены влиянию врожденных и универсально существующих формальных элементов, то нормально функционирующий интеллект, я полагаю, может усмотреть в этой идее столько же мистицизма, сколь и в теории инстинктов. Хотя мою концепцию не раз упрекали в мистицизме, я должен еще раз подчеркнуть: понятие коллективного бессознательного является не умозрительным, не философским, а эмпирическим. Ключевой вопрос звучит так: действительно ли существуют бессознательные универсальные формы? Если они существуют, тогда имеется область психики, которую можно назвать коллективным бессознательным. Правда, определить коллективное бессознательное не всегда просто. Недостаточно указать на зачастую очевидный архетипический характер проявлений бессознательного, ибо последние с тем же успехом могут возникать из элементов, приобретенных через язык и обучение. Равным образом следует исключить криптомнезию, что в некоторых случаях практически невозможно. Однако, несмотря на все эти трудности, имеется немало индивидуальных примеров, иллюстрирующих аутохтонное возрождение мифологических мотивов, что исключает любые разумные сомнения. А если такое бессознательное в самом деле существует, то психологическое объяснение обязано принять его в расчет и подвергнуть более строгой критике некоторые необоснованные этиологические теории о личности.

⁹³ Поясню свою мысль на конкретном примере. Читатель наверняка знаком с анализом Фрейда^[51] знаменитой картины Леонардо да Винчи «Святая Анна с Мадонной и младенцем Христом». Фрейд интерпретирует ее исходя из того факта, что у самого Леонардо было две матери. Причинная связь носит личный характер. Мы не будем останавливаться на том, что картина эта далеко не уникальна и что святая Анна в действительности приходилась Христу бабушкой, а не матерью, как того требует трактовка Фрейда. Отмечу лишь, что с личной психологией переплетается безличный мотив, хорошо известный нам из других областей знания. Это мотив двойной матери — архетип, встречающийся в различных вариантах в мифологии и сравнительной религии и образующий основу многочисленных «représentations collectives». Я мог бы упомянуть, например, мотив двойственного происхождения, то есть происхождения от человеческих и божественных родителей, как в случае с Гераклом, который обрел бессмертие через усыновление Герой. То, что было мифом в Древней Греции, в Древнем Египте стало ритуалом: фараон был одновременно и человеком, и богом. На стенах родильных палат в египетских храмах сохранились фрески, изображающие второе, божественное зачатие и рождение фараона, который, следовательно, рождался дважды – физически и духовно. Именно эта идея лежит в основе всех таинств возрождения, включая и христианство. Так, Иисус Христос – «дважды рожденный»: во время крещения в Иордане он повторно родился из воды и духа. Вот почему в католической литургии купель символизирует «uterus ecclesiae» и, как вы можете прочитать в Римском Миссале, именно так именуется по сей день, в частности в «Благословении купели», которое можно услышать в Страстную субботу перед Пасхой. Более того, согласно раннехристианским и гностическим представлениям, дух, явившийся в виде голубя, толковался как Sophia-Sapientia – Мудрость и Мать Христова. Благодаря этому мотиву двойного рождения добрые и злые феи, «усыновляющие» детей с благословениями или проклятиями, в современном мире уступили место крестным – «вторым» отцу и матери.

⁹⁴ Идея второго рождения встречается повсюду и во все времена. На первых этапах развития медицины это было магическое средство исцеления; во многих религиях это центральный мистический опыт; это основополагающая идея средневековой оккультной философии. Наконец, это фантазия, встречающаяся у многих детей, больших и малых, которые верят, будто их родители не настоящие, а приемные. Бенвенуто Челлини рассказывает в своей биографии, что думал точно так же.

⁹⁵ В настоящее время не может быть и речи о том, что все люди, которые верят в двойственное происхождение, на самом деле имеют двух матерей, или, наоборот, что те немногие, кто разделил судьбу Леонардо да Винчи, заразили остальное человечество своим комплексом. Скорее, мы вынуждены допустить, что повсеместное распространение мотива двойного рождения, а также фантазий о двух матерях обусловлено извечной человеческой потребностью, отраженной в этих мотивах. Если Леонардо да Винчи действительно изобразил своих двух матерей в образах святой Анны и Марии, в чем лично я сомневаюсь, то он тем самым выражал лишь то, во что верили миллионы людей до и после него. Символ стервятника (также рассмотренный Фрейдом в упомянутой работе) – еще один довод в пользу данной точки зрения. Говоря об источнике этого символа, Фрейд ссылается на «Иероглифику» Гораполлона^[52] – книгу, которая была весьма популярна во времена Леонардо. В ней сообщалось, что стервятники бывают только женского пола, символизируют материнское начало и зачинают от ветра (пневмы). Это слово приобрело значение «духа» главным образом под влиянием христианства. Даже в описании чуда в день Пятидесятницы пневма все еще имеет двойное значение – ветра и духа. По моему мнению, данный факт, несомненно, указывает на Марию, которая, будучи девственной по природе, зачала от пневмы, подобно стервятнику. Более того, согласно Гораполлону, стервятник также символизирует Афину, выпрыгнувшую из головы Зевса без зачатия и родов. Она была девственна и знала лишь духовное материнство. Все это – отсылка к Марии и мотиву второго рождения. Нет и намека на то, что Леонардо хотел выразить своей картиной нечто иное. Даже если он и отождествлял себя с младенцем Христом, то, по всей вероятности, стремился таким образом выразить мифологический мотив двойной матери, но не свою личную ситуацию. Да и как быть со многими другими художниками, которых вдохновляла эта же тема? Разумеется, далеко не у каждого из них было две матери.

⁹⁶ Перенесем случай Леонардо в область неврозов. Допустим, пациент с материнским комплексом ошибочно полагает, будто причина его невроза заключается в том, что у него действительно две матери. С личной точки зрения следовало бы признать, что он прав, и тем не менее это было бы неверно. В действительности причиной его невроза является реактивация архетипа двойной матери, причем независимо от того, две матери у него или одна, ибо, как мы уже увидели, этот архетип действует индивидуально и исторически вне какой-либо связи с относительно редкими случаями двойного материнства.

⁹⁷ В данном случае было бы весьма заманчиво допустить столь простое и личное объяснение, однако эта гипотеза не только неточна, но и в корне ошибочна. Конечно, врачу, имеющему только медицинское образование и слышащему о мотиве двойной матери впервые в жизни, трудно понять, как он мог привести к психологической травме. Однако если вспомнить о колоссальных силах, скрытых в мифологической и религиозной сферах человека, этиологическая значимость архетипа уже не кажется столь фантастической. Во многих случаях невроза причина расстройства состоит в отсутствии взаимодействия этих движущих сил в психической жизни больного. Тем не менее сугубо личностная психология, сводя все к индивидуальным проблемам, отрицает существование архетипических мотивов и даже пытается их уничтожить посредством индивидуального анализа. На мой взгляд, это весьма опасная тенденция, которую невозможно оправдать с медицинской точки зрения. Сегодня мы можем гораздо лучше судить о природе задействованных сил, чем двадцать лет назад. Так неужели мы не в состоянии увидеть, как целая нация возрождает древнюю символику, даже древние религиозные формы, и как эти массовые настроения катастрофическим образом меняют жизнь индивида? Человек прошлого жив в нас, современных людях, в такой степени, какая до войны нам и не снилась. В конечном счете, что такое судьба великих народов, как не совокупность психических изменений составляющих их людей?

⁹⁸ В случаях когда невроз является лишь частной проблемой, в основе которой лежат исключительно личные причины, архетипы не играют никакой роли. Однако если речь об общей несовместимости или других патологических состояниях, ведущих к развитию невроза у сравнительно большого числа людей, мы обязаны допустить наличие констеллированных архетипов. Поскольку в большинстве своем неврозы являются не просто личной бедой, а социальным феноменом, мы вынуждены предположить, что и в данном случае архетипы констеллированы. Активируется соответствующий ситуации архетип, и в действие вступают скрытые в нем разрушительные и опасные силы. Зачастую это ведет к непредсказуемым последствиям. Люди, находящиеся под властью архетипа, могут стать жертвой любого безумия. Если бы тридцать лет назад кто-нибудь осмелился предсказать, что наше психологическое развитие движется к возрождению средневековых преследований евреев, что Европа вновь содрогнется перед римскими фасциями и тяжелой поступью легионов, что люди вновь будут отдавать честь на римский манер, как и две тысячи лет назад, что вместо христианского креста архаическая свастика будет увлекать на смерть миллионы воинов, этот человек был бы освистан как несостоявшийся мистик. А сегодня? Как ни странно, но весь этот абсурд – ужасная действительность. Частная жизнь, частная этиология и частный невроз превратились почти в фикцию в современном мире. Человек прошлого, живший в мире архаических «représentations collectives», вновь обрел видимую и в высшей степени реальную жизнь, причем не только в неуравновешенных индивидах, коих единицы, а в психике миллионов людей.

⁹⁹ Архетипов существует столько же, сколько и типичных ситуаций в нашей жизни. Бесконечное повторение запечатлело эти опыты в самой структуре нашей психики не в виде образов, наполненных содержанием, а сперва лишь как формы без содержания, представляющие всего-навсего возможность определенного типа восприятия и действия. В соответствующей ситуации архетип активируется, и развивается компульсивность, которая, как и инстинктивное влечение, управляет нами вопреки благоразумию и воле, а в иных случаях вызывает конфликт патологических масштабов, то есть невроз.

3. Метод доказательства

¹⁰⁰ Вернемся к вопросу о том, как доказать существование архетипов. Поскольку архетипы должны продуцировать определенные психические формы, рассмотрим, каким образом и где можно раздобыть демонстрирующий их материал. Основным источником являются сновидения, представляющие собой непроизвольные, спонтанные порождения бессознательной психики, то есть продукты природы в чистом виде, не искаженные какой-либо сознательной целью. Задавая вопросы больному, можно установить, какие из мотивов, появляющиеся в сновидениях, ему известны. Из мотивов, которые ему не известны, мы должны, естественно, исключить все мотивы, которые могли быть ему известны, например – возвращаясь к случаю Леонардо – символ стервятника. Мы точно не знаем, позаимствовал ли Леонардо этот символ у Гораполлона: для образованного человека того времени это было вполне возможно – художники той эпохи отличались обширными познаниями в области гуманитарных наук. Таким образом, несмотря на то, что мотив птицы является образцовым архетипом, его существование в фантазии Леонардо по-прежнему ничего не доказывает. Следовательно, мы должны найти такие мотивы, которые никак не могут быть известны сновидцу, но которые по своему функциональному поведению совпадают с поведением архетипа, известного из исторических источников.

¹⁰¹ Другой источник необходимого нам материала можно найти в «активном воображении». Под ним я разумею последовательность фантазий, порожденных в результате намеренного сосредоточения внимания. Я обнаружил, что наличие нереализованных, бессознательных фантазий увеличивает частоту и интенсивность сновидений; когда эти фантазии переходят в область сознания, сновидения меняют свой характер, становятся слабее и появляются реже. Из этого я сделал вывод, что сновидения часто содержат фантазии, которые «стремятся» стать осознанными. Источниками сновидений часто служат вытесненные инстинкты, которым присуща естественная склонность оказывать влияние на сознательный разум. В таких случаях пациента просят обдумать фрагмент фантазии, который кажется ему особенно значимым, – случайную идею, может быть, или нечто, что он осознал во время сна, – с тем, чтобы его контекст, то есть ассоциативный материал, в котором воплощен фрагмент, стал видимым. Речь идет не о методе «свободных ассоциаций», рекомендованном Фрейдом для анализа сновидений, а о проработке фантазии путем наблюдения за дальнейшим развитием материала, который естественным путем дополняет выбранный фрагмент.

¹⁰² Я не буду вдаваться здесь в технические подробности этого метода. Достаточно сказать, что получающаяся в итоге последовательность фантазий дает материал, богатый архетипическими образами и ассоциациями. Очевидно, данный метод можно применять лишь в некоторых, тщательно отобранных случаях. Он не совсем безопасен, так как может увести пациента слишком далеко от реальности. По этой причине необходимо предупредить о нежелательных последствиях при его необдуманном применении.

¹⁰³ Наконец, очень интересные источники архетипического материала обнаруживаются в бреде параноиков, фантазиях в состоянии транса и сновидениях раннего детства (с трех до пяти лет). Такой материал имеется в избытке, однако он лишен всякой ценности, если исследователь не сможет провести убедительные мифологические параллели. Разумеется, недостаточно просто связать сновидение о змее с соответствующим мифологическим примером: никто не может гарантировать, что функциональное значение змеи в сновидении и в мифе одинаково. Чтобы провести значимую параллель, необходимо установить функциональное значение индивидуального символа, а затем выяснить, имеет ли предполагаемый параллельный мифологический символ схожий контекст и, следовательно, такое же функциональное значение. Все это не только требует длительных и трудоемких исследований, но и представляет собой весьма неблагодарный объект для демонстрации. Поскольку символы не могут быть вырваны из их контекста, исследователь вынужден пуститься во всесторонние описания как личностного, так и символического характера, что практически невозможно в рамках одной лекции. Я неоднократно пытался сделать это, рискуя при этом усыпить половину аудитории.

4. Пример

¹⁰⁴ В качестве примера я выбрал случай, который, хотя и уже был опубликован, в силу своей краткости может служить идеальной иллюстрацией. Кроме того, я добавлю ряд замечаний, которые были опущены в предыдущем издании^[53].

¹⁰⁵ Примерно в 1906 году я столкнулся с весьма любопытным бредом у пациента, с юных лет страдающего параноидной формой шизофрении. Больной – рядовой клерк, окончивший общеобразовательную школу, – много лет находился в лечебнице. Поскольку никаких особых дарований у него не было, а я в то время ничего не знал о мифологии и археологии, влияние извне в этой ситуации было исключено. Однажды я увидел, как этот человек смотрит в окно, щурится на солнце и при этом странно качает головой. Он попросил меня сделать то же и пояснил, что тогда я увижу нечто очень интересное. Когда я спросил его, что он видит, он удивился, что я ничего не вижу, и сказал: «Но вы же видите солнечный фаллос? Когда я качаю головой, он двигается. Вот так рождается ветер». Естественно, я не понял эту странную идею, но принял ее к сведению. Затем, года четыре спустя, в ходе моих мифологических изысканий мне попалась книга Альбрехта Дитриха^[54], известного филолога, который и пролил свет на эту фантазию. Работа, опубликованная в 1910 году, была посвящена греческому папирусу, хранившемуся в Национальной библиотеке в Париже. Дитрих полагал, что в одной из частей текста описан митраистский ритуал. Текст, несомненно, носил религиозный характер и содержал заклинания, а также многократные упоминания Митры. Он восходил к Александрийской школе мистицизма и был близок к определенным фрагментам Лейденского папируса и Герметического Корпуса. В тексте Дитриха мы находим следующие инструкции:

Вдохни солнечные лучи, вдохни три раза, как можно глубже, и ощутишь ты, как воспаряешь в небесные выси… И узришь ты путь богов, что идут сквозь диск солнца – нашего Бога, отца всего сущего. И узришь ты трубку, что спускается от солнечного диска вниз и рождает благостный ветер. В сторону западных областей дует бесконечный восточный ветер. Если же возобладает другой ветер, в сторону восточных областей, то и видение твое обернется в ту сторону^[55].

¹⁰⁶ Очевидно, автор стремился дать возможность читателю пережить видение, которое посетило его самого, или, по крайней мере, в которое он искренне верил. Читатель должен был приобщиться к внутреннему религиозному опыту либо автора, либо – что кажется более вероятным – одного из тех мистических обществ, о которых повествует Филон Иудейский. Бог-огонь или бог-солнце, о котором здесь идет речь, – фигура, имеющая многочисленные исторические параллели, в частности, с фигурой Христа в Откровении Иоанна Богослова. Таким образом, это «représentation collective», как и прочие ритуальные действия, например подражание голосам животных и так далее. Видение заключено в религиозный контекст явно экстатической природы и описывает разновидность посвящения в мистическое переживания Божества.

¹⁰⁷ Наш пациент был лет на десять старше меня. В своей мегаломании он мнил себя Господом Богом и Христом в одном лице. Его отношение ко мне было покровительственное; я нравился ему, вероятно, потому, что был единственным человеком, проявляющим интерес к его невразумительным идеям. Его бред преимущественно носил религиозный характер; когда он попросил меня посмотреть на солнце и покачать головой, он, очевидно, хотел поделиться своим видением. Он играл роль мистика, а я был неофитом. Он ощущал себя солнечным божеством, порождающим ветер качанием головы. О ритуальной трансформации в Божество свидетельствует Апулей в «Мистериях Исиды» (апофеоз Гелиоса). По своему значению «благостный ветер», вероятно, аналогичен творящей пневме, которая проистекает из бога-солнца и, наполняя душу, делает ее плодородной. Связь солнца и ветра часто встречается в древней символике.

¹⁰⁸ Далее необходимо показать, что это не просто совпадение. Другими словами, мы должны убедиться, что идея ветряной трубки, связанной с Богом или солнцем, существует независимо от этих двух свидетельств и встречается в другие времена и в других местах. Так, на некоторых средневековых картинах изображено оплодотворение Девы Марии с помощью трубки (или шланга), спускающейся с престола Божьего. По ней вниз слетает голубь или младенец Христос. Голубь представляет собой оплодотворяющий агент, ветер Святого Духа.

¹⁰⁹ Вне всякого сомнения, пациент ничего не мог знать о греческом папирусе, опубликованном четыре года спустя; кроме того, крайне маловероятно, что его видение имело отношение к средневековым представлениям о Непорочном Зачатии, даже если каким-то невероятным образом ему и довелось видеть такие картины. Больному был поставлен диагноз в двадцать лет с небольшим. Он никогда не путешествовал. А в художественной галерее Цюриха, города, где он родился и вырос, таких картин нет.

¹¹⁰ Я привел этот случай не с целью доказать, что это видение представляет собой архетип, а с целью продемонстрировать читателю мой метод в самой простой его форме. Если бы мы постоянно сталкивались с подобными случаями, задача исследователя была бы относительно проста, однако в реальности поиск доказательств сопряжен с гораздо бо́льшими трудностями. Во-первых, определенные символы необходимо четко выделить с тем, чтобы иметь возможность рассматривать их как типичные явления, а не случайность. Этого можно добиться посредством анализа серий сновидений (скажем, нескольких сотен), с целью выявления в них типичных фигур и последующего наблюдения за их развитием. Аналогичный метод применим и к продуктам активного воображения. Таким образом мы можем установить динамику или модуляции одной и той же фигуры. Можно выбрать любую фигуру, которая в ряде сновидений или видений ведет себя как архетип. Если имеющийся материал достаточно обширен, мы, вероятно, обнаружим интересные факты о трансформациях, которым подвергся рассматриваемый тип. Не только сам тип, но и его варианты могут найти подтверждение в данных сравнительной мифологии и этнологии. В другой своей работе^[56] я подробно описал этот метод, а также привел необходимый клинический материал.

III. Об архетипах с особым вниманием к понятию анимы

^[57]

¹¹¹ Хотя современный человек, по всей видимости, искренне верит, будто неэмпирический подход к психологии давно в прошлом, его общее отношение к этой науке остается по большей части таким же, каким было прежде, когда психология отождествлялась с некой теорией о психическом. Дабы научный мир уяснил, что психология – это область опыта, а не философская теория, потребовалась радикальная революция в методологии, инициаторами которой выступили Фехнер^[58] и Вундт^[59]. Разумеется, для усиливающегося материализма конца XIX столетия не имело ровным счетом никакого значения, что «экспериментальная психология»^[60], которой мы обязаны многими ценными описаниями, актуальными и сегодня, существовала и ранее. Достаточно упомянуть «Провидицу из Префорста»^[61] доктора Юстинуса Кернера (1846). Сторонники нового научного метода предали анафеме все «романтические» описания в психологии. Преувеличенные ожидания в отношении этой экспериментальной лабораторной науки отразились в фехнеровской «Психофизике». Сегодня ее результаты принимают форму «психологических тестов» и общего сдвига научной позиции в сторону феноменологии.

¹¹² Тем не менее нельзя утверждать, что феноменологическая точка зрения имела значительный успех. Теория по-прежнему играет слишком большую роль и до сих пор не включена в феноменологию, как следовало бы. Даже Фрейд, чья эмпирическая установка не подлежит сомнению, увязал свою теорию как sine qua non со своим методом, как будто психические явления имеют смысл только в том случае, если рассматривать их под определенным углом. Тем не менее именно Фрейд расчистил путь для исследований сложных явлений (преимущественно в области неврозов) – впрочем, лишь в той мере, в которой это позволяли базовые физиологические постулаты. В результате сложилось впечатление, будто психология является чуть ли не ответвлением физиологии инстинктов. Материализм того времени (почти 50 лет назад) приветствовал подобное ограничение; в значительной степени это относится и к сегодняшнему дню, несмотря на изменившиеся взгляды на мир. Это дает нам не только преимущество «узко очерченной сферы деятельности», но и отличный предлог не задумываться о том, что происходит вокруг.

¹¹³ Медицинская психология упустила из виду, что без знаний общей феноменологии психология неврозов, например фрейдистская, буквально висит в воздухе. Также не был принят во внимание тот факт, что в области неврозов Пьер Жане еще до Фрейда начал создавать описательную методологию^[62], не обременяя ее большим количеством теоретических и философских допущений. Биографические описания психических явлений, выходящих за рамки сугубо медицинской области, были представлены главным образом в труде женевского философа Теодора Флурнау, а именно в его изложении психологии неординарной личности^[63]. За ним следует первая попытка синтеза: классическая работа Вильяма Джемса «Многообразие религиозного опыта» (1902). Именно этим двум исследователям я обязан тем, что научился понимать сущность психических нарушений в рамках человеческой психики как единого целого. Я сам в течение нескольких лет занимался экспериментальной работой, однако после интенсивных исследований неврозов и психозов был вынужден признать: как ни желательны количественные дефиниции, обойтись без качественно-описательных методов невозможно. Медицинская психология пришла к выводу, что ключевые явления в этой сфере чрезвычайно сложны; понять их можно лишь сквозь призму описаний, составленных на базе клинического материала. Этот метод, однако, предполагает отсутствие всякой теоретической предвзятости. Любая естественная наука описательна там, где эксперимент невозможен, но при этом она не перестает быть наукой. С другой стороны, экспериментальная наука сама себя делает невозможной, если ограничивает сферу своей деятельности рамками теоретических концепций. Психика не кончается там, где кончается физиологическая или любая другая теория. Иными словами, в каждом отдельном случае, который мы рассматриваем научно, следует учитывать проявления психики в их совокупности.

¹¹⁴ Эти соображения крайне важны при обсуждении любого эмпирического понятия, в том числе и понятия анимы. Вопреки распространенному предрассудку, будто речь идет о какой-то теоретической выдумке или – того хуже – о чистой мифологии, я должен подчеркнуть, что понятие анимы – понятие сугубо эмпирическое, единственная цель которого состоит в том, чтобы дать название группе родственных или аналогичных психических явлений. В этом отношении понятие анимы ничем не отличается от понятия артроподов, которое включает в себя всех членистоногих и тем самым дает этой феноменологической группе имя. Упомянутый мной предрассудок проистекает, как ни печально, из невежества. Мои критики не знакомы с явлениями, о которых идет речь, ибо последние лежат по большей части за пределами медицинского знания, в области общечеловеческого опыта. Однако психику, с которой вынужден иметь дело врач, не беспокоит ограниченность его знаний; она ведет собственную жизнь и реагирует на воздействия, исходящие из всех областей человеческого опыта. Ее природа проявляется не только в личной, инстинктивной или в социальной сферах, но и в общемировых явлениях. Следовательно, если мы хотим понять психику, область исследования должна включать весь мир. По практическим причинам мы можем – и должны – отграничить поле своей деятельности, однако это искусственное ограничение следует всегда иметь в виду. Чем сложнее явления, с которыми приходится сталкиваться на практике, тем более широкими должны быть рамки их рассмотрения и соответствующие знания.

¹¹⁵ Таким образом, тот, кто ничего не знает об универсальной распространенности и значении мотива сизигии в психологии первобытных людей^[64], в мифологии, в сравнительной религии и в истории литературы, едва ли сможет что-то сказать о понятии анимы. Его познания в психологии неврозов могли бы дать ему некоторое представление о ней, но только знание ее общей феноменологии способно открыть подлинный смысл того, с чем он сталкивается в отдельных случаях, часто в патологически искаженной форме.

¹¹⁶ Хотя многие до сих пор полагают, будто единственное существенное основание наших знаний дается исключительно извне и что «nihil est in intellectu, quod non antea fuerit in sensu», все же верно и то, что глубоко почитаемая атомарная теория Левкиппа и Демокрита была основана вовсе не на наблюдениях за расщеплением атомов, а на «мифологических» представлениях о мельчайших частицах – крошечных живых элементах, атомах-душах, которые известны даже пребывающим в палеолите жителям центральной Австралии^[65]. Сколько «души» проецируется в непознанное во внешнем мире, известно всякому, кто знаком с древним естествознанием и натурфилософией. На самом деле так много, что мы не можем – и никогда не сможем – сказать, как устроен мир сам по себе, ибо, коль скоро речь идет о знаниях, мы вынуждены трансформировать физические события в психические процессы. Но кто может гарантировать, что при такой конверсии получится достаточно «объективная» картина мира? Это возможно только в том случае, если физическое событие является также и психическим. Однако мы пока еще крайне далеки от такого утверждения, а потому должны, волей-неволей, довольствоваться предположением, что психика поставляет те образы и формы, которые одни делают возможным познание объектов.

¹¹⁷ Предполагается, что эти формы передаются традицией; следовательно, сегодня мы говорим об «атомах» потому, что прямо или косвенно слышали об учении Демокрита. Но где слышал об атомах Демокрит или любой другой ученый, который впервые заговорил о мельчайших элементах? Это понятие уходит своими корнями в архетипические идеи, то есть в первичные образы, которые суть не отражения физических событий, но спонтанные продукты психического фактора. Несмотря на материалистическую тенденцию понимать психику как простое отражение или отпечаток физических и химических процессов, в пользу этой гипотезы нет ни единого доказательства. Скорее наоборот, бесчисленные факты свидетельствуют о том, что психика трансформирует физические процессы в последовательность образов, которые едва ли имеют распознаваемую связь с объективным процессом. Материалистическая гипотеза чересчур смелая и пренебрегает опытом с почти метафизической самонадеянностью. Единственное, что мы можем установить точно, учитывая имеющиеся у нас знания, – это наше абсолютное неведение относительно природы психики. Нет никаких оснований рассматривать психику как нечто вторичное или как эпифеномен; напротив, имеются все основания понимать ее – по крайней мере гипотетически – как factor sui generis до тех пор, пока не будет доказано, что психические процессы можно изготовить в реторте. Раз уж мы смеемся над заверениями средневековых алхимиков, будто они могут создать lapis philosophorum, который состоит из тела, души и духа, считая это невозможным, следует отбросить и их логическое следствие, а именно – материалистический предрассудок в отношении психики.

¹¹⁸ Свести сложные психические явления к химической формуле будет непросто. Следовательно, психический фактор должен пока ex hypothesi считаться автономной действительностью загадочного характера, в первую очередь потому, что, исходя из известных нам фактов, он в корне отличается от физико-химических процессов. Даже если мы ничего не знаем о его субстанциальности, это равным образом относится и к физическим объектам, и к материи в общем. Поэтому, если мы рассматриваем психику как независимый фактор, мы обязаны логически заключить, что существует психическая жизнь, не подчиняющаяся капризам нашей воли. Если эти качества неуловимости, поверхностности, расплывчатости и даже бесполезности присущи чему-нибудь психическому, то это главным образом относится к субъективно-психическому, то есть содержанию сознания, но не к объективно-психическому, бессознательному, которое представляет собой априори обусловливающий фактор сознания и его содержания. Детерминирующее влияние бессознательного, независимо от традиции, обеспечивает сходство, даже одинаковость опыта и его репрезентаций в воображении у всех индивидов. Одним из основных доказательств этому служит почти универсальный параллелизм мифологических мотивов – первичных образов, которые я назвал архетипами.

¹¹⁹ Один из таких архетипов, который имеет первостепенное практическое значение для психотерапевта, я назвал анимой. Этот латинский термин обозначает нечто, что не следует путать ни с христианско-догматическим, ни с каким-либо другим из существовавших до сих пор философским понятием души. Если кто-нибудь желает составить себе более или менее конкретное представление о том, что выражено этим термином, лучше обратиться к античным авторам, таким, например, как Макробий^[66], или к классической китайской философии^[67], где анима (P’o или kuei) рассматривается как женская и хтоническая часть души. Такая параллель всегда, разумеется, сопряжена с опасностью метафизического конкретизма, которого я по возможности стараюсь избегать, но на который будет обречена всякая попытка графического описания. Здесь мы имеем дело не с абстрактным, а с эмпирическим понятием. Форма, в которой оно проявляется, становится его неотъемлемой частью, в силу чего оно не может быть описано иначе, кроме как через его специфическую феноменологию.

¹²⁰ Не затронутая преходящими философскими «за» и «против» научная психология должна рассматривать те трансцендентальные воззрения, которые во все времена происходили из человеческого разума как проекции, то есть как психические содержания, которые были экстраполированы в метафизическое пространство и гипостазированы^[68]. В истории мы встречаемся с анимой прежде всего в божественных сизигиях, в мужеско-женских парах божеств. С одной стороны, они теряются во мраке первобытной мифологии^[69], с другой – восходят к философским спекуляциям гностицизма^[70] и китайской философии, где космогоническая пара обозначается янь (мужское) и инь (женское)^[71]. Можно с уверенностью утверждать, что эти сизигии не менее универсальны, нежели существование мужчины и женщины. На основании этого факта мы можем сделать вывод, что воображение человека ограничено этим мотивом и он вынужден проецировать его повсеместно и во все времена^[72].

¹²¹ Как мы знаем из психотерапевтического опыта, проекция есть бессознательный, автоматический процесс, посредством которого бессознательное содержание субъекта переносится на объект, отчего кажется, будто оно принадлежит этому объекту. Проекция прекращается в то мгновение, когда она становится сознательной, то есть когда рассматривается как принадлежащая субъекту^[73]. Таким образом, политеистические небеса Античности не в последнюю очередь обязаны своей депотенциацией точке зрения, впервые высказанной Эвгемером^[74]: боги есть не что иное, как отражения человеческого характера. В действительности отнюдь не сложно показать, что божественная пара – просто идеализация родителей или любой другой человеческой пары, которая по каким-то причинам появилась на небесах. С этим можно было бы согласиться, если бы проекция представляла собой не бессознательный процесс, а сознательное намерение. Можно предположить, что собственные родители субъекта известны ему лучше других людей и осознаются им наиболее полно. Однако именно по этой причине они не могут проецироваться, ибо проекция всегда содержит нечто, что субъект не осознает и что, по всей видимости, ему не принадлежит. Посему образ родителей должен проецироваться в последнюю очередь, так как он слишком сознателен.

¹²² В действительности, однако, как раз имаго родителей проецируется чаще всего. Этот факт настолько очевиден, что из него вполне можно было бы заключить, что проецируются именно сознательные содержания. Наиболее отчетливо это проявляется в случаях переноса, где пациенту абсолютно ясно, что имаго отца (или даже матери) проецируется на аналитика; он даже признает в значительной мере все связанные с ними инцестуальные фантазии, не освобождаясь, впрочем, от реактивного эффекта проекции, то есть от переноса. Другими словами, он ведет себя в точности так, как если бы вообще не осознавал проекцию. Опыт показывает, что проекция никогда не бывает сознательной: проекции всегда осознаются уже после их возникновения. Таким образом, следует допустить, что с родительскими имаго, помимо инцестуальных фантазий, связаны высоко эмоциональные содержания, требующие осознания. Очевидно, сделать их сознательными намного труднее, нежели инцестуальные фантазии, которые, как предполагается, были вытеснены посредством активного сопротивления и потому остаются бессознательными. Если мы допустим, что эта точка зрения верна, то мы вынуждены заключить, что кроме инцестуальных фантазий должны существовать содержания, вытесненные посредством еще большего сопротивления. Здесь мы оказываемся в весьма затруднительном положении: трудно представить себе нечто более отвратительное, чем инцест.

¹²³ Практический опыт подсказывает, что наряду с инцестуальными фантазиями, с родительскими имаго ассоциированы религиозные представления. Нет нужды приводить здесь исторические доказательства, они общеизвестны. А что насчет кажущейся предосудительности религиозных ассоциаций?

¹²⁴ Некто однажды заметил, что за обеденным столом в обычном обществе менее постыдно рассказывать пикантные истории, чем говорить о Боге. В самом деле, многие охотнее признают свои сексуальные фантазии, нежели во всеуслышание согласятся с тем, что их аналитик – спаситель. Если в первом случае имеются биологические оправдания, то во втором налицо явная патология, а все патологическое вызывает у нас сильнейший страх. Мне представляется, однако, что «сопротивлению» придают чересчур большое значение. Явления, о которых идет речь, можно с таким же успехом объяснить недостатком воображения или способности к рефлексии, что делает акт осознавания чрезвычайно трудным. Возможно, пациенту вовсе не свойственно сопротивление религиозным идеям – просто ему и в голову не приходит, что он может всерьез рассматривать своего аналитика как Бога или спасителя. Чтобы уберечься от таких иллюзий, достаточно здравого смысла. Гораздо быстрее, однако, он приходит к выводу, что, по мнению аналитика, спасителем является он сам. Если человек догматик, то он, как известно, с легкостью принимает других за пророков и основателей религий.

¹²⁵ Религиозные представления, как свидетельствует история, обладают величайшей суггестивной, эмоциональной силой. К ним я причисляю, разумеется, все représentations collectives, все то, о чем повествует история религии, а также все то, что заканчивается на «изм». Последнее – всего-навсего современная версия конфессиональных религий. Человек может искренне верить, будто он крайне далек от всяческих религиозных убеждений, однако никто не способен отдалиться от человечества настолько, чтобы не иметь хотя бы одной доминирующей représentation collective. Его материализм, атеизм, коммунизм, социализм, либерализм, интеллектуализм, экзистенциализм и так далее свидетельствуют против его невиновности. Тут или там, открыто или тайно, но он одержим некой супраординатной идеей.

¹²⁶ Психолог знает, как много общего у религиозных идей с родительскими имаго. История сохранила тому потрясающие свидетельства, не говоря уже о современных медицинских открытиях; как следствие, некоторые люди пришли к выводу, будто отношения с родителями можно рассматривать в качестве подлинного источника религиозных представлений. Эта гипотеза зиждется, конечно, на плохом знании фактов. Во-первых, нельзя просто перевести семейную психологию современного человека в контекст примитивных условий, где все совершенно иначе; во-вторых, следует остерегаться плохо осмысленных фантазий относительно племенного отца и первичного стада; и в-третьих, что самое главное, необходимо доскональным образом знать феноменологию религиозных переживаний, которая сама по себе требует тщательного изучения. Психологические исследования в этой области пока не выполнили ни одного из этих трех условий.

¹²⁷ Из психологического опыта нам наверняка известно одно: теистические представления ассоциируются с имаго родителей, но наши пациенты обычно их не осознают. Если соответствующие проекции не могут быть сняты посредством инсайта, то мы имеем все основания подозревать наличие эмоциональных содержаний религиозной природы, вне зависимости от рационалистического сопротивления пациента.

¹²⁸ Насколько мы знаем, человек всегда и всюду находился под влиянием доминирующих представлений. Любой, кто утверждает, что это к нему не относится, просто сменил распространенную форму веры на другую ее разновидность – менее известную ему и другим людям. Вместо теизма он – ревнитель атеизма, вместо Диониса – благоволит более современному Митре, вместо неба – ищет рай на земле.

¹²⁹ Человек без доминирующей représentation collective был бы совершенно аномальным явлением. Такой человек существует лишь в фантазиях тех, кто заблуждается насчет самого себя. Такие люди ошибаются не только относительно существования религиозных идей, но и – причем даже в большей степени – относительно их силы. Архетип, лежащий в основе любой религиозной идеи, обладает, как и всякий инстинкт, своей специфической энергией, которую он не теряет, даже если сознание его игнорирует. С большой долей вероятности можно утверждать, что каждому человеку присущи все обычные человеческие функции и качества; следовательно, мы можем ожидать присутствия в его психике нормальных религиозных факторов, или архетипов. Если кому-нибудь удается сбросить оболочку веры, то это возможно только потому, что под руку попалась какая-то другая. Ни один человек не в силах этого избежать – ибо он есть человек.

¹³⁰ В силу своей доминирующей позиции représentations collectives, естественно, вызывают самое активное сопротивление. Будучи вытесненными, они прячутся не за чем-то пустяковым, но за теми представлениями и фигурами, которые уже стали проблематичными (по другим причинам), тем самым лишь усиливая и усложняя их сомнительную сущность. Например, все, что нам хотелось бы приписать нашим родителям, раздувается до фантастических размеров из этого тайного источника; посему остается открытым вопрос, насколько серьезно следует воспринимать пресловутую инцестуальную фантазию. За родительской или любовной парой скрыты содержания высочайшего напряжения, которые не постигнуты сознанием, а потому могут стать доступными восприятию только через проекцию. То, что такие проекции действительно возникают, не являясь при этом отражением общепринятого мнения, доказывают исторические документы: вопреки традиционным убеждениям, сизигии не только проецировались, но и часто переживались в форме видения^[75].

¹³¹ Одним из самых поучительных примеров в этом отношении служит видение недавно канонизированного брата Николая из Флюэ, швейцарского мистика XV века, о видениях которого сохранились показания его современников^[76]. Так, брат Николай узрел Бога в двойственной форме – один раз как величественного отца, а другой раз как величественную мать. Трудно вообразить более неортодоксальную репрезентацию, ибо еще тысячу лет назад церковь изъяла женский элемент из Троицы как еретический. Брат Николай был простым неграмотным крестьянином, который, несомненно, получил не более чем церковное образование и уж точно не был знаком с гностическим толкованием Святого Духа как женской и материнской Софии^[77]. Кроме того, его так называемое видение Святой Троицы является идеальным примером интенсивности проецируемого содержания. Психологическая ситуация брата Николая была исключительно подходящей для подобной проекции, ибо его сознательное представление о Боге столь мало согласовывалось с бессознательным содержанием, что последнее было вынуждено проявиться в форме чужеродного и разрушительного переживания. Из этого факта следует, что это было не традиционное представление о Боге, но, напротив, «еретический» образ^[78], который реализовался в зрительной форме; архетипическая интерпретация, которая вновь пробудилась к жизни абсолютно спонтанно, вне зависимости от традиции. Это был архетип божественной пары, сизигии.

¹³² Аналогичный случай – видения Гийома де Дигюйвиля^[79], описанные в Le Pèlerinage de l’âme. Дигюйвиль узрел Бога на сияющем круглом троне в небесах; около него восседала Царица Небесная на троне из бурого хрусталя. Для монаха цистерианского ордена, который, как известно, отличался особой строгостью, такое видение было в высшей степени еретическим. Следовательно, условие проекции выполнено.

¹³³ Другое выразительное описание видения сизигии можно найти в биографии Анны Кингсфорд, написанной Эдвардом Мейтландом. В ней автор подробно излагает свое переживание Бога, которое, как и видение брата Николая, преимущественно состояло из света. Он пишет: «Это был… Бог как Господь. Сама дуальность Его свидетельствует, что Бог есть как Субстанция, так и Сила; как Любовь, так и Воля; как женское, так и мужское; как Мать, так и Отец»^[80].

¹³⁴ Этих немногих примеров должно быть достаточно, чтобы охарактеризовать опыт проекции и те ее черты, которые не зависят от традиции. Едва ли мы можем обойтись без гипотезы, что некое эмоционально окрашенное содержание уже готово в бессознательном и в определенный момент достигает проекции. Это содержание – мотив сизигии; он выражает тот факт, что мужской элемент всегда спарен с женским. Чрезвычайная распространенность и эмоциональность этого мотива доказывает, что это фундаментальный психический фактор огромной значимости; при этом неважно, понимает или нет отдельный психотерапевт или психолог, где и каким способом он оказывает влияние на его сферу деятельности. Микробы, как мы знаем, играли свою опасную роль задолго до того, как были открыты.

¹³⁵ Как я уже отмечал, предполагать в сизигиях родительскую пару совершенно естественно. Женская часть, мать, соответствует аниме. Однако, поскольку по причинам, описанным выше, осознание объекта препятствует его проекции, нам не остается ничего другого, как допустить, что родители так же суть самые незнакомые из всех людей и что бессознательное отражение родительской пары так же на нее непохоже, так же чуждо и несопоставимо, как человек в сравнении с богом. Можно себе представить – и об этом уже говорилось, – что бессознательное отражение есть не что иное, как образ отца или матери, приобретенный в раннем детстве, переоцененный и впоследствии вытесненный из-за ассоциированной с ним инцестуальной фантазии. Данная гипотеза предполагает, что этот образ однажды уже был сознательным, ибо в противном случае он не мог бы быть «вытесненным». Кроме того, гипотеза подразумевает, что акт морального вытеснения стал бессознательным, поскольку иначе он остался бы сохраненным в сознании, а вместе с ним и воспоминание о вытесняющей реакции, по которой можно было бы легко распознать природу вытесненного. Я не хочу подробно останавливаться на этих соображениях; подчеркну только, что, согласно общему мнению, имаго родителей формируются не в предпубертатный период или в какой-либо другой момент более или менее развитого сознания, а на начальных стадиях, в период между первым и четвертым годами жизни, когда сознание еще не обнаруживает подлинной континуальности и характеризуется островковой дискретностью. Связь с эго, необходимая для континуальности сознания, присутствует только отчасти, поэтому бóльшая часть психической жизни протекает на этой стадии в таком состоянии, которое может быть описано только как относительно бессознательное. Во всяком случае, если бы такое состояние наблюдалось у взрослых, мы бы охарактеризовали его как сомнамбулическое, сновидческое или сумеречное. Эти состояния, как нам достоверно известно из наблюдений за маленькими детьми, всегда сопровождаются апперцепцией реальной действительности, наполненной фантазиями. Фантазийные образы превалируют над сенсорными стимулами и придают им форму в соответствии с предсуществующим психическим образом.

¹³⁶ По моему мнению, большой ошибкой является предположение, будто психика новорожденного ребенка есть tabula rasa в том смысле, что в ней вообще ничего нет. Поскольку ребенок появляется на свет с дифференцированным, наследственно предетерминированным, а потому индивидуализированным мозгом, то он воспринимает сенсорные стимулы, поступающие извне, специфическим образом, что, в свою очередь, приводит к специфическому, индивидуальному выбору и паттерну апперцепции. Есть доказательство тому, что эти наклонности суть унаследованные инстинкты и переформированные паттерны, причем последние – априорные и формальные условия апперцепции, основанные на инстинкте. Их наличие накладывает антропоморфный отпечаток на мир ребенка и сновидца. Это – архетипы, которые направляют всю фантазийную деятельность в уготованное ей русло и таким образом порождают в фантазийных образах детских сновидений, а также в бреде шизофрении удивительные мифологические параллели, которые также можно обнаружить (правда, в меньшей степени) в сновидениях нормальных людей и невротиков. Следовательно, речь здесь идет не о наследуемых идеях, а о наследуемых возможностях идей. Они являются не индивидуальными приобретениями, а преимущественно общими для всех, о чем свидетельствует универсальность архетипов, появляющихся всюду и во все времена^[81].

¹³⁷ Архетипы не только возникают на этнологическом уровне как мифы, но и обнаруживаются в каждом индивиде. Они антропоморфизируют действительность там, где сознание более всего ограниченно и ослаблено, а фантазия может выйти за рамки внешнего мира. Несомненно, первые годы жизни ребенка удовлетворяют этому условию. По этой причине мне кажется более правдоподобным, что архетипическая форма божественной сизигии поначалу скрывает и ассимилирует образ настоящих родителей, пока более развитое сознание не сможет воспринять их реальные фигуры – нередко к разочарованию ребенка. Никто не знает лучше психотерапевта, что мифологизация родителей зачастую продолжается у взрослых; отказываются от нее с величайшим сопротивлением.

¹³⁸ Я припоминаю одного больного, которого представили мне как жертву чрезвычайно выраженного комплекса матери и кастрации. Несмотря на психоанализ, преодолеть комплекс так и не удалось. Без всякого намека с моей стороны мужчина подготовил несколько рисунков, в которых мать изображалась сначала как сверхчеловеческое существо, а затем – как жалкая фигура с кровавыми увечьями. Особенно поражало то, что мать очевидно подверглась кастрации, ибо перед ее окровавленными гениталиями лежали отрезанные мужские половые органы. Рисунки явно представляли собой убывающий климакс: мать – божественный гермафродит, который в дальнейшем, в результате восприятия сыном действительности и последующего разочарования в ней, лишился своего андрогинного, платоновского совершенства и превратился в жалкую старуху. Таким образом, мать с самого начала, с раннего детства сына, была ассимилирована в архетипическую идею сизигии, или конъюнкции мужского и женского; по этой причине она казалась совершенством и сверхчеловеком^[82]. Последнее качество неизменно присуще архетипу; оно объясняет, почему архетип кажется странным, будто не принадлежащим сознанию, и почему при идентификации с ним он часто вызывает опустошающее изменение личности, обычно в форме мегаломании или ее противоположности.

¹³⁹ Разочарование сына в действительности совершило над гермафродитической матерью акт кастрации: это был так называемый комплекс кастрации. Пациент упал со своего Олимпа детства и более уже не был сыном-героем божественной матери. Его так называемый страх кастрации был страхом перед настоящей жизнью, которая не соответствовала детским ожиданиям и повсеместно была лишена того мифологического смысла, о котором он еще смутно помнил. Его бытие было – в самом что ни на есть подлинном смысле слова – «безбожно». А это означало – хотя он этого и не осознавал – тяжелую утрату надежды и энергии. Он сам себе казался «кастрированным», что является весьма правдоподобным невротическим заблуждением – настолько правдоподобным, что оно даже трансформировалось в теорию невроза.

¹⁴⁰ Поскольку люди всегда боялись утратить связь с инстинктивной, архетипической стадией сознания, с давних пор укоренился обычай давать новорожденному, в дополнение к собственным биологическим родителям, еще и двух крестных – «крестного отца» и «крестную мать», которые должны отвечать за духовное благополучие своего крестника. Они представляют собой божественную пару, которая возникает при рождении, иллюстрируя таким образом мотив «двойного рождения»^[83].

¹⁴¹ Образ анимы, придающий матери сверхчеловеческий блеск в глазах сына, постепенно тускнеет под действием повседневности и погружается обратно в бессознательное, однако не лишаясь при этом своего исходного напряжения и инстинктивности. Он готов вырваться наружу и спроецироваться при первом удобном случае – в тот момент, когда женщина производит впечатление чего-то необыкновенного. В результате мы имеем опыт Гёте с фрау фон Штейн и его последствиями в фигурах Миньоны и Гретхен. В случае Гретхен, как известно, Гёте показал нам лежащую в основе «метафизику». Любовная жизнь обнаруживает психологию этого архетипа в форме либо безграничного очарования, завышенной оценки и страстного влечения, либо мизогинии со всеми ее градациями и вариациями, которые никоим образом нельзя объяснить истинной природой соответствующего «объекта», а только переносом материнского комплекса. Этот комплекс, однако, был вызван, во-первых, ассимиляцией матери (нормальное и повсеместное явление само по себе) в предсуществующую, женскую часть архетипической «мужеско-женской» совокупности противоположностей, а во-вторых, аномально затянувшимся отделением от первичного образа матери. В действительности никто не способен выдержать полной утраты архетипов. Когда это происходит, возникает ужасное «недовольство нашей культурой», в которой никто более не чувствует себя как дома, ибо «отец» и «мать» отсутствуют. Каждый знает, насколько предусмотрительна в данном отношении религия. К сожалению, однако, очень многие задаются вопросом об «истинности» этих положений, тогда как на самом деле это вопрос психологической потребности. Рационалистическим объяснением здесь ничего не достигнуть.

¹⁴² В случае проекции анима всегда имеет женскую форму с определенными характеристиками. Эта эмпирическая находка ни в коем случае не означает, что так сформирован архетип как таковой. Мужеско-женская сизигия – лишь одна из возможных пар противоположностей, хотя, конечно, самая важная в практике и самая распространенная. Она обладает многочисленными связями с другими парами, которые не обнаруживают половые различия, а потому могут быть отнесены к половой категории только с натяжкой. В частности, эти связи с их многоаспектными оттенками значения обнаруживаются в кундалини-йоге^[84], в гностицизме^[85] и прежде всего в алхимической философии^[86], не говоря уже о спонтанных продуктах фантазии, наблюдаемых у страдающих неврозами и психозами. Если тщательно изучить все эти данные, напрашивается вывод, что архетип в спокойном, непроецированном состоянии не имеет никакой точно определяемой формы, но как таковой представляет собой некую структуру, которая может принимать определенные формы только в проекции.

¹⁴³ На первый взгляд кажется, что это противоречит понятию «тип». Если я не ошибаюсь, это не только кажется; здесь в самом деле есть противоречие. С эмпирической точки зрения мы постоянно имеем дело с «типами», то есть с определенными формами, которым можно дать то или иное название. Но как только вы лишаете эти типы феноменологии, представленной частными случаями, и пытаетесь изучать их относительно других архетипических форм, они приводят вас к таким далеким ответвлениям в истории символов, что вы неизбежно приходите к выводу, что базовые психические элементы безгранично разнообразны и постоянно меняются, что превосходит все человеческие способности к воображению. Как следствие, эмпирик вынужден удовлетвориться теоретическим «как будто». В этом отношении он находится отнюдь не в худшем положении, чем физик-атомщик, даже если его метод не основан на количественном измерении, а носит морфологически описательный характер.

¹⁴⁴ Анима – фактор чрезвычайной важности в психологии мужчины, когда речь идет об эмоциях и аффектах. Она усиливает, преувеличивает, подделывает и мифологизирует все эмоциональные связи с его работой и представителями обоих полов. Результирующие фантазии и хитросплетения – ее заслуга. Когда анима сильно констеллирована, она смягчает характер мужчины и делает его обидчивым, раздражительным, капризным, ревнивым, тщеславным и неприспособленным. Он находится в состоянии «недовольства» и распространяет это недовольство вокруг себя. Иногда объяснение существования этого синдрома можно найти в отношении мужчины к женщине, которая привлекла его аниму.

¹⁴⁵ Анима, как я уже отмечал^[87], не избежала внимания поэтов. Существуют ее превосходные описания, которые одновременно содержат сведения о символическом контексте, в который обычно заключен архетип. Прежде всего упомяну Райдера Хаггарда и его романы «Она», «Возвращение Айши» и «Дочь мудрости», а также «Атлантиду» Бенуа. Бенуа в свое время обвинили в плагиате, ибо его описание удивительно схоже с описанием Хаггарда. Кажется, ему удалось снять с себя это обвинение. «Прометей» Шпиттелера содержит очень тонкие наблюдения, а его роман «Имаго» дает восхитительное описание проекции.

¹⁴⁶ Вопрос терапии – проблема, которую нельзя изложить в двух словах. Я не берусь обсуждать ее здесь, но хотел бы коротко наметить мою точку зрения по этому вопросу. Молодые люди, которые еще не достигли среднего возраста (примерно до 35 лет), могут переносить без ущерба даже полную потерю анимы. На этой стадии самое важное, чтобы мужчина был мужчиной. Юноша должен быть в силах освободиться от аниматической зачарованности матерью. Существуют исключения (особенно художники), где проблема часто состоит совершенно в ином; также гомосексуальность, которая характеризуется, как правило, идентификацией с анимой. В свете признанной частотности этого явления, его интерпретация как патологического извращения весьма спорна. Как показывают психологические данные, речь идет, скорее, о неполном отделении от гермафродитического архетипа, вкупе с ярко выраженным сопротивлением идентификации с ролью одностороннего полового существа. Подобную диспозицию нельзя расценивать исключительно как негативную: она сохраняет архетип Прачеловека, который одностороннее половое существо в известной степени утратило.

¹⁴⁷ После достижения среднего возраста, однако, перманентная утрата анимы означает уменьшение жизненных сил, гибкости, человеческой доброты. Как правило, результатом является преждевременная ригидность, сварливость, стереотипия, фанатическая односторонность, упрямство, педантизм или же резигнация, утомленность, неряшливость, безответственность и, наконец, детская ramollissement со склонностью к алкоголизму. По этой причине после середины жизни связь с архетипической сферой опыта должна быть, по возможности, восстановлена^[88].

IV. Психологические аспекты архетипа матери

^[89]

1. О понятии архетипа

¹⁴⁸ Понятие Великой Матери принадлежит к области сравнительной религии и охватывает широчайший спектр типов богини-матери. Само понятие не имеет прямого отношения к психологии, ибо в этой форме образ Великой Матери редко встречается на практике, да и то при исключительных обстоятельствах. Очевидно, данный символ является производным от архетипа матери. Если мы попытаемся исследовать происхождение образа Великой Матери с точки зрения психологии, то отталкиваться следует именно от архетипа матери как более содержательного. Хотя подробное обсуждение понятия архетип�

C. G. Jung

DIE ARCHETYPEN UND DAS KOLLEKTIVE UNBEWUSSTEN —

Archetypes and the Collective Unconscious (Collected Works, Volume 9.1)

Перевод с немецкого А. Чечиной

Печатается при содействии литературного агентства Paul & Peter Fritz Agency.

© Walter Verlag AG, Olten, 1971

© Foundation of the Works of C. G. Jung, Zürich, 2007

© Перевод. А. Чечина, 2018

Школа перевода В. Баканова, 2019

© Издание на русском языке AST Publishers, 2020

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

***

Карл Густав Юнг (1875–1961) – швейцарский психолог, психотерапевт, философ, социолог и культуролог – один из выдающихся ученых XX столетия, ученик Зигмунда Фрейда, основоположник аналитической психологии и психотерапии, основатель Швейцарского общества практической психологии.

I. Архетипы коллективного бессознательного

[1]

¹ Гипотеза о коллективном бессознательном принадлежит к классу тех научных идей, которые поначалу кажутся странными, но быстро превращаются в хорошо известные и привычные концепции. Именно это произошло с понятием бессознательного в целом. Так, философская идея бессознательного, преимущественно сформулированная Карусом и фон Гартманом, сперва бесследно исчезла, захлестнутая волной моды на материализм и эмпиризм, а затем вновь появилась, но уже в области медицинской психологии.

² Изначально предполагалось, что содержание бессознательного включает лишь вытесненные или забытые элементы. Даже у Фрейда, который рассматривает бессознательное – по крайней мере метафорически – в качестве действующего субъекта, оно, по сути, остается не чем иным, как скоплением забытых и вытесненных содержаний, что и обусловливает его функциональную значимость. С этой точки зрения бессознательное носит исключительно личный характер[2], хотя даже Фрейд признавал наличие в нем архаических и мифологических мыслеформ.

³ Более или менее поверхностный слой бессознательного, несомненно, является личным. Я называю его личным бессознательным. Однако личное бессознательное покоится на другом, более глубинном слое, который формируется отнюдь не из личного опыта. Этот врожденный глубинный слой я называю коллективным бессознательным. Я выбрал термин «коллективный», ибо эта часть бессознательного имеет не индивидуальную, а всеобщую природу; в противоположность личной составляющей психики, она включает содержания и модели поведения, которые встречаются повсюду и у всех индивидов. Другими словами, коллективное бессознательное одинаково у всех людей, образуя тем самым универсальный психический субстрат сверхличной природы, который присутствует в каждом из нас.

⁴ О психической жизни человека можно судить лишь по тем ее элементам, которые способны проникнуть в сознание. Следовательно, мы можем говорить о бессознательном лишь в той мере, в какой можем продемонстрировать его содержание. Содержание личного бессознательного главным образом составляют так называемые эмоционально окрашенные комплексы, образующие личную и интимную стороны психической жизни. Содержание коллективного бессознательного, напротив, представлено так называемыми архетипами.

⁵ Термин «архетип» встречается уже у Филона Александрийского[3] в контексте Imago Dei (образа Божьего) в человеке. Также его можно обнаружить у Иринея Лионского: «…мироздатель сотворил их не от самого себя, но заимствовал из чужих первообразов»[4]. В Corpus Hermeticum[5] Бог представлен как τò άρχέτυπον φϖς (архетипический свет). Понятие архетипа несколько раз встречается у Дионисия Ареопагита, например в его сочинении «De caelesti hierarchia» (II, 4; «нематериальные архетипы»[6]) и в сочинении «De divinis nominibus» (I, 6; «архетипический камень»[7]). Хотя Блаженный Августин само слово «архетип» не употребляет, в своем трактате «De diversis quaestionibus LXXXIII» он говорит об ideae principales, которые представляют собой «некие первичные формы или замыслы вещей… сами не получившие форму… и заключены они в Божественном разумении»[8]. «Архетип» – объяснительная парафраза платоновского εϊδος. Для наших целей использование термина «архетип» в высшей степени уместно и целесообразно: он подразумевает, что, говоря о содержании коллективного бессознательного, мы имеем в виду древнейшие или, лучше сказать, первозданные элементы этого содержания, то есть универсальные образы, существующие с незапамятных времен. К содержанию бессознательного равно применим и термин «représentations сollectives» (фр. – «коллективные представления»), предложенный Леви-Брюлем для обозначения символических фигур в первобытном представлении о мире и подразумевающий практически то же самое. Примитивные родоплеменные знания тесно связаны с архетипами, видоизмененными особым образом. Это уже не элементы бессознательного; они превратились в осознаваемые формулы, которые по традиции передаются в виде тайных учений. Последние представляют собой типичное средство выражения коллективных содержаний, берущих начало в бессознательном.

⁶ Другим распространенным выражением архетипов являются мифы и сказки. Впрочем, и здесь мы имеем дело со специфическими формами, которые передавались от поколения к поколению достаточно длительный период времени. Таким образом, термин «архетип» применим к «représentations collectives» лишь косвенно, ибо обозначает только те элементы психического содержания, которые еще не подверглись какой-либо сознательной обработке и, следовательно, представляют собой непосредственную психическую данность. В этом смысле архетип как таковой существенно отличается от формул, возникших в ходе исторического развития. В частности, на высших уровнях тайных учений форма, в которой предстают архетипы, свидетельствует о решающем влиянии их сознательной переработки. Непосредственные манифестации архетипов, с которыми мы сталкиваемся в сновидениях и видениях, более индивидуальны, менее понятны и более наивны, чем, например, в мифах. Это происходит потому, что архетип – а именно бессознательное содержание, которое изменяется в результате осознания и восприятия, – приобретает особый оттенок под влиянием того индивидуального сознания, в котором возникает[9].

⁷ Если формальное значение слова «архетип» явственно проступает в его связях с мифом, тайным учением, сказкой, то установить, что такое архетип с психологической точки зрения, гораздо сложнее. До сих пор мифологи опирались на солярные, лунарные, метеорологические и другие подобные представления. При этом никто не обращал внимания на то, что мифы – это прежде всего психические явления, обнажающие естество нашей души. Первобытный человек не склонен к объективному описанию очевидного, однако испытывает настоятельную потребность – точнее, его бессознательному свойственно непреодолимое стремление – уподобить весь внешний опыт внутренним, психическим событиям. Ему недостаточно просто видеть, как встает и заходит солнце, – эти внешние наблюдения должны стать психическими событиями, то есть движение солнца должно представлять судьбу бога или героя, обитающего, по сути, в самóй человеческой душе. Все мифологизированные естественные процессы, такие как лето и зима, фазы луны, сезоны дождей и так далее, есть не столько аллегория[10] объективных явлений, сколько символические выражения внутренней бессознательной драмы, доступной человеческому сознанию через проекцию, то есть отражение в явлениях природы. Такая проекция носит столь фундаментальный характер, что потребовалось несколько тысяч лет, чтобы хоть как-то отделить ее от внешнего объекта. Так, астрологию, эту древнейшую «scientia intuitiva», объявили лженаукой, ибо ее сторонники ставили психологическое описание характера в зависимость от звезд. Этот предрассудок жив и по сей день. Тем не менее каждый, кто способен исчислить гороскоп, должен знать, что со времен Гиппарха Александрийского точкой весеннего равноденствия считается 0° Овна. Следовательно, знаки зодиака, на которых основывается любой гороскоп, весьма произвольны, поскольку с тех пор эта точка сместилась в силу прецессии к началу Рыб.

⁸ Учитывая поразительную субъективность первобытного человека, нам давным-давно следовало догадаться, что мифы относятся к сфере психического. Его знания природы по сути представляют собой язык и внешние проявления бессознательного психического процесса. Именно в силу этой бессознательности при толковании мифов человек обращался к чему угодно, но только не к психическому. Он просто не знал, что психика содержит в себе все те образы, которые дали начало мифам, и что наше бессознательное является одновременно действующим и претерпевающим действия субъектом, внутреннюю драму которого первобытный человек по аналогии обнаруживал в природных явлениях – как больших, так и малых[11].

⁹ «В твоей груди, и только в ней, заключены все звезды твоей судьбы»[12], – говорит Илло Валленштейну. Пожалуй, это изречение могло бы удовлетворить всех астрологов, если бы мы хоть немного знали о тайнах сердца. К несчастью, до сих пор наши знания этого предмета были крайне ограниченны. Я даже не решусь утверждать, что сегодня ситуация изменилась в лучшую сторону.

¹⁰ Родоплеменные знания всегда священны и опасны. Все тайные учения стремятся постичь невидимые психические события, и все они претендуют на высший авторитет. Еще в большей степени это справедливо по отношению к господствующим мировым религиям. Они содержат изначально сокровенное знание и представляют тайны души с помощью величественных образов. Их храмы и священные писания провозглашают в образе и слове освященную древностью доктрину, делая ее таким образом доступной каждому верующему сердцу, каждому чуткому глазу, каждому, даже самому дальнему, уголку человеческого разума. На самом деле мы вынуждены признать, что чем прекраснее, величественнее, полнее этот передаваемый традицией образ, тем дальше он от индивидуальных переживаний. Мы можем лишь ощупью найти путь к нему, что-то почувствовать, но изначальный опыт давно утрачен.

¹¹ Почему психология является самой молодой из эмпирических наук? Почему бессознательное не было уже давно открыто, а его сокровищница вечных образов – поднята на поверхность? Именно потому, что для всего психического мы имели религиозную формулу, причем намного более стройную и всеохватывающую, нежели непосредственный опыт. Хотя для многих христианское видение мира поблекло, сокровищницы символов Востока по-прежнему полны чудес, которые еще долго смогут питать нашу страсть к зрелищам и новым нарядам. Кроме того, эти образы – будь они христианскими, буддистскими или еще какими-нибудь – красивы, таинственны, интуитивны. Конечно, чем привычнее они для нас, тем сильнее они стираются от постоянного употребления; в результате от них остается лишь банальная внешняя оболочка и почти лишенная смысла парадоксальность. Таинство Непорочного Зачатия, единосущность Отца и Сына или Троица, не являющаяся тем не менее простой триадой, больше не окрыляют фантазию философов. Они превратились в собственно предметы веры. Отсюда неудивительно, что верующий разум и философские измышления образованных европейцев тяготеют к восточной символике – поистине грандиозным индийским представлениям о божественном и безднам философии китайского даосизма. Точно так же сердце и разум античного человека были захвачены в свое время христианскими идеями. Сейчас немало европейцев, которые настолько поддались влиянию христианской символики, что у них не развился кьеркегоровский невроз, или которые, в силу обеднения символики, трансформировали свое отношение к Богу в отношение «Я – Ты», чтобы затем пасть жертвой магии и новизны восточных символов. Подобное отречение не обязательно означает поражение; скорее, оно доказывает восприимчивость и жизнеспособность религиозного чувства. Нечто похожее мы наблюдаем у образованных представителей Востока, которых нередко привлекают христианские символы и столь чуждая восточному духу европейская наука. Многие даже демонстрируют их завидное понимание. Тяга к вечным образам абсолютно нормальна, для этого они и существуют. Они должны привлекать, убеждать, очаровывать, подавлять. Они сотканы из изначального откровения и отражают уникальный опыт божественного. Вот почему они наделяют человека предощущением божественного, одновременно оберегая от непосредственного его переживания. Благодаря усилиям, которые предпринимал человеческий дух на протяжении столетий, эти образы, с одной стороны, запечатлены во всеохватывающей системе мышления, стремящейся упорядочить окружающий мир, а с другой – представлены могущественным, обширным, авторитетным институтом под названием Церковь.

¹² Лучше всего я могу проиллюстрировать вышесказанное на примере недавно канонизированного швейцарского мистика и отшельника, брата Николая из Флюэ[13]. Вероятно, его важнейшим переживанием было так называемое видение Святой Троицы, которое он изобразил – или попросил изобразить – на стене своей кельи. Рисунок (его до сих пор можно увидеть в приходской церкви Заксельна) представляет собой разделенную на шесть частей мандалу, в центре которой находится коронованный лик Божий. Сегодня известно, что брат Николай исследовал природу своего видения с помощью иллюстрированной брошюры какого-то немецкого мистика. Много лет он занимался тем, что старался придать своим переживаниям более или менее понятную форму. Я называю это «проработкой» символа. Размышления брата Николая о сущности видения, выраженное влияние на которые оказали мистические диаграммы, использованные им в качестве отправной точки, привели его к выводу, что он, должно быть, узрел саму Святую Троицу – summum bonum, вечную любовь. Такое истолкование подтверждает и «подчищенное» изображение, которое поныне можно увидеть в Заксельне.

¹³ Первоначальный опыт, однако, носил абсолютно иной характер. То, что увидел брат Николай, оказалось настолько ужасным, что его собственное лицо изменилось, причем столь сильно, что люди стали его бояться. Увиденное им обладало невероятной интенсивностью. Вельфлин[14] – старейший источник, которым мы располагаем на сегодняшний день, – пишет:

Все приходившие к нему с первого взгляда преисполнялись жуткого страха. Сам он объяснял это тем, что видел пронизывающий свет, напоминающий человеческое лицо. Видение было столь устрашающим, что он боялся, как бы его сердце не разорвалось на части. Охваченный ужасом, он тут же отвернулся и упал. Вот почему отныне его собственное лицо стало страшно для других.

¹⁴ Это видение по праву сравнивали[15] с апокалипсическим образом Христа, описанным в Откровении Иоанна Богослова (1:13). По своей отвратительности и необычности его превосходит лишь чудовищный семиглазый агнец с семью рогами (там же, 5:6). Крайне трудно увидеть связь этой фигуры с евангельским Христом. По этой причине ранние источники толковали видение брата Николая строго определенным образом. В 1508 году гуманист Карл Бовиллус (Шарль де Бовель) писал своему другу:

Я хотел бы рассказать тебе о лике, который привиделся ему на небе в звездную ночь, когда он предавался молитве и созерцанию. Он увидел голову человека с ужасным лицом, полным гнева и угрозы[16].

¹⁵ Это истолкование вполне соответствует современному развернутому описанию на основе Откровения Иоанна Богослова 1:13[17]. Также не следует забывать и о других видениях брата Николая, например Христа в медвежьей шкуре; Бога Отца, Бога Сына и Богородицы (в данном случае в образе Сына был сам брат Николай) и т. п. Им всем присущи черты, крайне далекие от догматов христианства.

¹⁶ С вышеописанным видением традиционно связывали изображение Святой Троицы в заксельнской церкви, а также символ колеса в так называемом «Трактате паломника»[18]. Брат Николай, как известно, показал рисунок колеса навестившему его паломнику. Очевидно, оно занимало его некоторое время. Бланке полагает, что, вопреки традиции, между видением и изображением Троицы нет никакой связи[19]. На мой взгляд, подобный скептицизм заходит слишком далеко. Интерес брата Николая к колесу должен иметь основания. Подобные видения часто вызывают смятение и дезинтеграцию (сердце, «разрывающееся на части»). Опыт подсказывает нам, что защитный круг, мандала, является традиционным средством против хаотических состояний духа. Вполне понятно, почему брат Николай был очарован символом колеса. Истолкование ужасного видения как богооткровенного не должно быть также далеко от истины. Связь видения и изображения Троицы в Заксельне, а также связь их обоих с символом колеса, таким образом, кажется мне весьма вероятной, если исходить из психологических соображений.

¹⁷ Это видение было, несомненно, страшным и крайне волнительным. Оно прорвалось в религиозное миросозерцание брата Николая без всякой догматической подготовки и без экзегетического комментария. Разумеется, потребовалось длительное время для того, чтобы оно ассимилировалось – уложилось в общую структуру психики, и восстановилось нарушенное психическое равновесие. Брат Николай свыкся с этим переживанием благодаря непререкаемым в то время христианским догматам, превратившим нечто ужасное и живое в прекрасную абстракцию идеи Троицы. Однако это примирение могло произойти на иной основе – основе, предусмотренной самим видением и его неестественной реальностью. Это могло привести к искажению христианских представлений о Боге и нанести еще больший вред самому брату Николаю, который в таком случае оказался бы не святым, а еретиком (если не психически больным) и, вероятно, закончил бы жизнь у позорного столба.

¹⁸ Данный пример свидетельствует о ценности догматического символа: он делает потрясающий, в высшей степени убедительный и важный психический опыт (так называемое «переживание Божественного») доступным нашему пониманию, при этом не только не искажая его сущности, но и не умаляя его чрезвычайной значимости. Видение гнева Божьего, которое мы также встречаем у Якоба Беме, плохо сочетается с новозаветным Богом – любящим Отцом Небесным, и по этой причине легко могло стать источником внутреннего конфликта. Это вполне бы соответствовало духу того времени – концу XV века, эпохи Николая Кузанского, чья формула «сотрlexio oppositorum» фактически предвосхитила неизбежный церковный раскол. Вскоре после этого произошло возрождение яхвистического представления о Боге в протестантизме. Яхве – концепция Бога, содержащего противоположности в еще не разделенном состоянии.

¹⁹ Брат Николай сошел с проторенной колеи обычаев и привычек. Он оставил дом и семью, много лет жил в одиночестве. Он глубоко заглянул в темное зеркало и увидел в нем чудесный и страшный свет изначального опыта. В этой ситуации развивавшийся на протяжении многих веков догматический образ божественного сработал как спасительное лекарство. Он помог ему ассимилировать фатальное вторжение архетипического образа и тем самым избегнуть внутренних противоречий. Ангелусу Силезиусу повезло меньше: его мучил внутренний конфликт, ибо в его время гарантированный догматами авторитет церкви уже пошатнулся.

²⁰ Якоб Беме также говорит о Боге как об «Огне гнева», Deus absconditus. Ему удалось преодолеть глубинное и мучительное противоречие с помощью христианской формулы «Отец – Сын» и спекулятивно включить ее в свое гностическое (но в основных пунктах все же христианское) мировоззрение. Иначе он стал бы дуалистом. Кроме того, ему на помощь пришла алхимия, в которой уже давно подготавливался союз противоположностей. Тем не менее его мандала, отражающая природу божественного (приведена в трактате «Сорок вопросов о душе»[20]), содержит отчетливые следы дуализма. Мандала поделена на темную и светлую полусферы, развернутые в противоположные стороны[21].

²¹ Догматы замещают коллективное бессознательное, формулируя его содержание в большом масштабе. В этом смысле католическому образу жизни абсолютно чужды психологические проблемы. Почти вся жизнь коллективного бессознательного регулируется догматическими архетипическими представлениями и протекает в жестких рамках символики веры и ритуала. Это проявляется в обращенности католической психики вовнутрь, ее замкнутости в духовном мире. Коллективное бессознательное, каким мы понимаем его сегодня, ранее никогда не принадлежало сфере «психологии», ибо до христианской церкви существовали античные мистерии, которые в свою очередь восходят к первобытному неолиту. У человечества никогда не было недостатка в могущественных образах, обеспечивающих магическую защиту от всех жутких вещей, которые таятся в глубинах нашей психики. Фигуры бессознательного всегда находили выражение в защитных и целительных образах и тем самым выносились в лежащее за пределами психики космическое пространство.

²² Иконоклазм Реформации, однако, буквально пробил брешь в защитной стене священных образов; с тех пор они рушились один за другим. Они начали вызывать сомнения, ибо вступили в конфликт с пробужденным разумом. К тому же люди давно забыли их истинный смысл. Впрочем, забыли ли? Может, мы вообще никогда не знали, что они означают? Может, человечество (во всяком случае та его часть, которая исповедует протестантизм) наконец осознало, что на самом деле мы не имеем ни малейшего представления о том, что следует понимать под Непорочным Зачатием, божественностью Христа или Святой Троицей? Кажется, будто эти образы просто жили; их существование принималось без сомнений и раздумий; люди относились к ним так же, как к украшению рождественской елки или крашеным пасхальным яйцам, – совершенно не понимая, откуда эти обычаи взялись. Впрочем, мы никогда не задаемся вопросом об истинном значении архетипических образов именно потому, что эти образы полны смысла. Время от времени боги умирают – люди неожиданно обнаруживают, что они ничего не значат, что они созданы человеческой рукой, что они суть бесполезные идолы из дерева и камня. В действительности же человек вдруг понимает, что ранее совершенно не задумывался о них. Когда же он начинает о них думать, то прибегает к помощи так называемого «разума», который на деле представляет собой лишь совокупность его предрассудков и близоруких взглядов на мир.

²³ История протестантизма – это история хронического иконоклазма. Одна стена рушилась за другой. Разрушение давалось легко, особенно после того, как был подорван авторитет церкви. Мы все свидетели, как в большом и малом, в целом и в частностях он рушился кусочек за кусочком, пока наконец не наступила ужасающая символическая нищета, характеризующая современную жизнь. Вместе с тем ослабли и силы церкви: она превратилась в твердыню без бастионов и казематов, в дом с рухнувшими стенами, открытый всем ветрам и опасностям.

²⁴ Хотя это, строго говоря, весьма прискорбное крушение, оскорбляющее наше чувство истории, распад протестантизма почти на четыре сотни деноминаций является верным признаком внутреннего беспокойства. Протестант ввергнут в состояние беззащитности, которое ужаснуло бы любого естественного человека. Его просвещенное сознание, разумеется, не желает ничего об этом знать и всюду ищет то, что утратило в Европе. Мы ищем действенные образы, мыслеформы, способные унять беспокойство сердца и разума, и находим сокровища Востока.

²⁵ Само по себе это не вызывает опасений. Никто не принуждал римлян импортировать азиатские культы оптом. Если христианство в самом деле было бы – как сейчас часто говорят – «чуждым» германским народам, они бы с легкостью его отбросили, чуть только поблек престиж римских легионов. Но христианство осталось, ибо отвечало имевшимся архетипическим образам. Спустя многие века оно превратилось в нечто такое, что немало удивило бы его основателя, будь он жив. Повод для исторических размышлений дает и христианство у негров и других темнокожих обращенных. Почему бы тогда Западу не ассимилировать восточные формы? Римляне, например, регулярно наведывались в Элевсин, Самотраки и Египет, где проходили местные обряды посвящения. Что касается Египта, то в этом отношении его можно считать подлинной колыбелью религиозного туризма.