Эмоциональность. Как чувства формируют мышление бесплатное чтение

Леонард Млодинов
Эмоциональность. Как чувства формируют наше мышление

Leonard Mlodinow

Emotional. How Feelings Shape Our Thinking

© Leonard Mlodinow, 2022

© Шаши Мартынова, перевод на русский язык, 2022

© Livebook Publishing, оформление, 2022

* * *

В память об Ирен Млодинов

(1922–2020)

СМИ о книге

В новой книге Леонард Млодинов показывает, что эволюция эмоций идет с древних времен, они коренятся в генах и структурах мозга, общих у человека и насекомых. И в то же время они обусловлены сложными, изощренными культурными сценариями и схемами.

Хотя Млодинов преподносит книгу как рассказ о революции, которая произошла в нашем понимании эмоций, это не то чтобы стройная новая теория, скорее коллекция разнообразных исследований и историй, собранных за последние годы. Его основная мысль в том, что эмоции важны и помогают адаптироваться, а не просто отвлекают внимание и мешают мыслить здраво. Эту идею совсем неожиданной не назовешь – Дэвид Юм, как известно, называл разум рабом страстей, а Платон сравнивал разум с возницей колесницы, в которую запряжены чувства – кони. Но все это, несомненно, правда.

– Элисон Гопник, профессор психологии Калифорнийского университета в Беркли, для The Guardian

В старших классах я изучал математику. Она мне нравилась, однако не очень-то пригодилась в личной или профессиональной жизни. Но никто и никогда не учил меня разбираться в эмоциях – как они работают, откуда берутся, как взаимодействуют с разумом и логикой. И очень жаль, потому что эмоциональный интеллект имеет решающее значение для успеха почти во всех областях.

В «Эмоциональности» Леонард Млодинов, физик и писатель, предлагает ускоренное погружение в область чувств, которое больше похоже не на зубрежку, а на красочную экскурсию по поведению людей и животных. Эта умная и точная книга, посвященная изучению эмоций, также содержит множество советов и ключей к пониманию себя.

– Мэттью Хатсон, The Wall Street Journal

В «Эмоциональности» физик Млодинов ступил на новую для себя территорию. Результатом стала довольно аналитическая версия рассказа об эмоциях, игнорирующая телесные проявления, а изложение их эволюции получилось сжатым. Чарлз Дарвин упомянут должным образом, но многие имена, такие как психолог Пол Экман или нейробиолог Яак Панксепп, не появляются на страницах. Не они в фокусе внимания Млодинова.

Однако каждый, кто хочет понять, как чувства управляют мышлением, найдет здесь пищу для размышления. Млодинов тщательно подходит к теме, приводит убедительные примеры, рассказывает о впечатляющих новых исследованиях. Он пишет с живостью и дружелюбием, что привлекает читателя, и заставляет задуматься как над рассказанными историями, так и над собственными способами выходить из похожих ситуаций. Поэтому я счел плюсом, что автор «со стороны» обратился к этой теме. Он не тратит времени на академические споры, а обращается к актуальным вопросам мотивации, целеустремленности и эмоционального интеллекта.

– Франс де Вааль, приматолог и этолог. Профессор поведения приматов кафедры психологии Университета Эмори. Директор центра Living Links Center в Национальном центре исследования приматов Йеркеса. Иностранный член Национальной академии наук США, специально для New York Times

Млодинов исследует эволюцию эмоций – как и почему из чисто рефлексивных ответов на стимулы окружающей среды они превратились в инструмент, позволяющий более гибко и эффективно реагировать на проблемы.

Ближе к концу книги он дает читателям возможность определить и проанализировать свой собственный эмоциональный профиль при помощи опросников, разработанных для исследования разнообразных чувств – от счастья до беспокойства. Это один из наиболее спорных моментов книги: идея, будто мы можем обрести власть над собственными эмоциями, научившись лучше их понимать и управлять ими. Эту заманчивую концепцию Млодинов подкрепляет многочисленными исследованиями, историями и дает множество советов. Хотя контроль над переживаниями улучшает самочувствие, постоянные читатели New Scientist или статей по популярной нейробиологии могут счесть исследования и решения, предлагаемые Млодиновым, немного предсказуемыми.

«Эмоциональность» может показаться обычной прикладной книгой для самопомощи, но на самом деле это увлекательное чтение, убедительно рассказывающее о сложности эмоций, новых научных открытиях и увлекательной работе мозга. Она поможет сохранить спокойствие и собранность даже в самый непростой день.

– Аллен Лейн, New Scientist

(Перевод отзывов А. Бабяшкиной.)

Введение

В некоторых семьях, если скверное поведение ребенка выходит за определенные пределы, ребенка ставят в угол. Или же усаживаются с ним поговорить о том, почему важно слушаться или не капризничать. Есть и такие семьи, где родитель может хлопнуть ребенка по мягкому месту. Моя мать, пережившая холокост, ничего такого не предпринимала. Когда я крупно бедокурил или пытался смыть транзисторный приемник в унитаз, мама доводила себя до истерики, разражалась слезами и принималась орать на меня. «Это невыносимо! – кричала она. – Лучше б я померла! Зачем я выжила? Почему Гитлер меня не прикончил?»

Я из-за ее причитаний расстраивался. Но вот что странно: мне, ребенку, мамина реакция казалась нормальной. Пока растешь, узнаёшь многое, однако один из самых ярких уроков – иногда уходят целые годы работы с психотерапевтом, чтобы избавиться от их влияния, – состоит вот в чем: все, что ваши родители говорят о вас, верно, а все, что происходит у вас в семье, – норма. Вот и я принимал мамины причитания как должное. Разумеется, я понимал, что родители моих друзей, не затронутые холокостом, на Гитлера ссылаться не стали бы. Но я воображал, что они разражаются какими-нибудь похожими воплями. «Зачем я выжил? Почему меня не переехал автобус?» «Почему меня не унес смерч?» «Почему со мной не случился инфаркт и не угробил меня?»

Мысль о том, что моя мать – исключение из правил, наконец-то посетила меня однажды за ужином, когда я учился в старших классах. Мама рассказала о своем визите к психиатру, состоявшемся в тот день. Посещение психиатра требовалось для подачи заявки на компенсацию, которую пострадавшим от холокоста предлагало немецкое правительство. В начале войны нацисты конфисковали немало имущества маминой семьи и оставили ее в нищете. Однако выплата, судя по всему, назначалась не только из финансовых соображений. Учитывались еще и признаки эмоционального нездоровья как следствия всего пережитого. Рассуждая о предстоящем визите, мама закатывала глаза и была уверена, что ей из-за ее прекрасного психического здоровья в выплате откажут. Но вот мы с братом ковыряем за ужином безвкусную вареную курицу, а мама сообщает нам возмущенно, что врач на самом деле обнаружил у нее эмоциональные неполадки.

– Вы представляете? – вопрошала мама. – Он считает, что я спятила! Ясно же, что спятил он, а не я, – тут обратилась ко мне, возвысив голос: – А ну доедай курицу! – рявкнула она. Я сопротивлялся. В ней никакого вкуса, пожаловался я. – Ешь! – велела мама. – Однажды, может, проснешься и увидишь, что всю твою семью поубивали! А тебе придется без всякой еды ползти по грязи, чтобы попить вонючей мутной воды из луж! Вот тогда-то начнешь ценить пищу, да только поздно будет.

Матери других детей прививали им уважение к пище, рассказывая, как люди голодают в далеких бедных странах. Моя мать говорила мне, что, быть может, я сам вскоре окажусь тем, кому нечего есть. Мама высказывала подобное соображение не впервые, однако на сей раз я, опираясь на мысленный образ ее мудрого психиатра, усомнился в мамином здравомыслии.

Теперь мне известно, что мама предупреждала меня о будущем, потому что ее терзало прошлое и она страшилась его повторения. Мама говорила мне, что сейчас, может, и кажется, будто живется хорошо, но это всё – «дым и зеркала» и вскоре жизнь обернется кошмаром. Не осознавая, что ее ожидания грядущих катаклизмов коренятся в страхе, а не в обстоятельствах действительности, она была убеждена, что эти жуткие ожидания вполне обоснованы. В результате тревога и страх всегда были где-то рядом.

Мой отец, бывший боец Сопротивления, выживший в Бухенвальде, пережил сопоставимую травму. С матерью они познакомились уже беженцами вскоре после войны и почти все дальнейшие житейские события переживали вместе. Однако откликались на происходящее по-разному: папа всегда был полон оптимизма и уверенности в себе. Почему же мои родители реагировали на внешние события настолько по-своему? Скажем шире: что такое эмоции? Зачем они нам и как возникают у нас в мозге? Как влияют на наши мысли, суждения, мотивации и решения – и как можно ими управлять? Такого рода вопросы я собираюсь осветить в этой книге.

Человеческий мозг нередко сравнивают с компьютером, но обработка информации, этим компьютером производимая, неразрывно связана с таинственным явлением, которое мы именуем чувствами. Все мы время от времени тревожимся, боимся и сердимся. Все переживали ярость, отчаяние, смущение, одиночество. У нас есть опыт радости, гордости, воодушевления, удовлетворения, похоти и любви. Когда я был ребенком, ученые мало что понимали в том, как складываются эмоции, как ими можно управлять, какой цели они служат или почему двое людей – или один и тот же человек в разное время – способны отзываться на одни и те же возбудители заметно по-разному. Ученые в ту пору считали, будто нашим поведением руководит рассудок, а эмоции играют преимущественно контрпродуктивную роль. Ныне мы куда умнее. Нам известно, что для наших мыслей и решений эмоции не менее важны, чем здравый смысл, пусть и действуют они иначе. Тогда как рациональное мышление позволяет приходить к логическим выводам, основанным на наших целях и сообразных данных, эмоция действует на уровне более абстрактном – она влияет на важность, которую мы приписываем целям, и на вес, который придаем тем или иным данным. Эмоция формирует основу для наших оценок, причем основа эта не просто конструктивна – она необходима. Укорененная одновременно и в наших знаниях, и в предыдущем опыте, эмоция меняет наш способ осмыслять текущие обстоятельства, в которых мы оказались, и дальнейшие перспективы – часто малозаметно, однако значимо. Многое в нашем понимании того, как это устроено, накопилось буквально в последнее десятилетие, когда в области исследований эмоции случился беспрецедентный всплеск научных работ. Эта книга посвящена революции в нашем понимании человеческих чувств.

Эмоциональная революция

До нынешнего всплеска исследований эмоции большинство ученых мыслили о человеческих чувствах в понятиях, восходящих аж к представлениям Чарлза Дарвина. Та традиционная теория эмоций включала в себя несколько принципов, которые казались интуитивно сообразными: есть небольшой набор базовых эмоций – страх, гнев, печаль, отвращение, счастье и удивление, – универсальных для всех культур, и у них нет функциональных пересечений, каждую эмоцию порождают определенные стимулы во внешнем мире, каждая эмоция приводит к некому определенному предсказуемому поведению, каждая эмоция возникает в определенных соответствующих ей участках мозга. Эта теория включала в себя и дихотомическое представление о психике, восходящее по крайней мере к древним грекам: психика состоит из двух противоборствующих сил – «холодная», логическая и рациональная противостоит «горячей», страстной и порывистой.

Не одно тысячелетие эти представления складывались и в теологии, и в философии, и в науке о разуме. Фрейд включил эту традиционную теорию в свои труды. Отчасти опирается на нее и теория Джона Майера и Питера Саловея об «эмоциональном интеллекте», популяризованная Дэниэлом Гоулменом в одноименной книге 1995 года. И та же теория определяет наши представления о чувствах. Но она ошибочна.

Как законы Ньютона превзошла квантовая теория, когда наука разработала инструменты, явившие нам мир атома, так и старая теория эмоций уступает теперь новому воззрению – в значительной мере благодаря прорыву в нейровизуализации и других методиках, позволивших ученым заглянуть в мозг и производить эксперименты с ним.

Один набор методик, разработанных за последние годы, позволяет ученым проследить связи между нейронами и составить для мозга нечто подобное схеме коммутации – она называется «коннекто́м». Карта-коннектом позволяет ученым разбираться в работе мозга так, как это прежде не представлялось возможным. Теперь удается сравнивать жизненно важные коммутационные цепи, забираться в различные области мозга, исследовать клетки, из которых эти области состоят, и расшифровывать электрические сигналы, генерирующие мысли, чувства и поведение человека. Еще одно новшество – оптогенетика, она позволяет ученым управлять отдельными нейронами в мозге животного. Избирательно стимулируя нейроны, ученые смогли обнаружить в деятельности мозга микропоследовательности, в результате которых возникают те или иные психические состояния – страх, тревога и депрессия, например. Третий метод – транскраниальная стимуляция: применяя электромагнитные поля или токи, стимулируют или подавляют нейронную деятельность в избранных точках человеческого мозга, при этом никакого необратимого воздействия на испытуемого не оказывают; этот метод позволяет ученым определять функцию той или иной структуры мозга. Эти и другие подходы и методики пролили свет на столь многое и породили столько новых работ, что возникла целая новая область психологии – аффективная нейронаука.

Основанная на применении современного инструментария к многовековому исследованию человеческих чувств, аффективная нейронаука придала новые очертания тому, как ученые рассматривают эмоцию. Обнаружилось, что, хотя старые представления предлагают вроде бы убедительные ответы на основные вопросы о чувствах, то, как действует человеческий мозг, эти старые представления описывают неточно. Например, каждая «основная» эмоция – на самом деле не единое нечто: это собирательное название для целого спектра или категории чувств, и категории эти не обязательно различимы между собой. Страх, например, бывает разных оттенков, и в некоторых случаях его трудно отличить от тревоги^[1]. Более того, амигдала, которую издавна считали нашим «центром страха», на самом деле играет ключевую роль в нескольких эмоциях – и, наоборот, не во всех разновидностях страха. Ученые ныне расширили диапазон изучения далеко за пределы «базовых» пяти или шести эмоций и включили десятки других – смущение, гордость, а также так называемые социальные эмоции и даже чувства, которые прежде считались потребностями: голод и половое влечение.

В области эмоционального здоровья аффективная нейронаука показала нам, что депрессия – не одиночное расстройство, а скорее синдром, объединяющий четыре разных подтипа, которые нужно лечить по-разному, и они по-разному проявляются на уровне мозга. Благодаря этим открытиям исследователи смогли разработать приложение для телефона, способное облегчать депрессию у четверти депрессивных пациентов^[2]. Более того, посредством сканирования мозга ученым теперь иногда удается заранее определить, не больше ли пользы пациент получит от психотерапии, нежели от предписываемых препаратов. Изучаются и потенциальные новые средства от недугов, связанных с эмоциями, – от ожирения и анорексии до пристрастия к курению.

На волне этих побед аффективная нейронаука сделалась одной из областей живейшего академического интереса. Она заняла заметное место в программе исследований Национального института психического здоровья, а также во многих учреждениях, задачи которых, как это обычно считается, не в первую очередь сводятся к проблематике психики, – например, в Национальном институте рака^[3]. Даже исследовательские институты, мало связанные с психологией и медициной – центры компьютерных технологий, маркетинговые организации, школы предпринимательства, а также Школа управления им. Джона Ф. Кеннеди в Гарварде, – ныне выделяют ресурсы и рабочие места под эту новую дисциплину.

У аффективной нейронауки есть важные следствия, определяющие место чувства в нашей повседневной жизни и в человеческом опыте вообще. Как сказал один видный ученый: «Наше традиционное “знание” об эмоции оказалось под вопросом на самом фундаментальном уровне»^[4]. Другой ведущий специалист в области аффективной нейронауки выразился так: «Если вы относитесь к человеческому большинству, вы убеждены, что, раз у вас есть эмоции, вы много знаете о том, что́ они такое и как устроены… и почти наверняка заблуждаетесь»^[5]. Согласно третьему, у нас сейчас «разгар революции в нашем понимании эмоции, психики и мозга – революции, способной подвинуть нас к переосмыслению таких ключевых устоев нашего общества, как лечение психических и физических болезней, понимание личных отношений, наши подходы к воспитанию детей и, в конечном счете, наши воззрения на себя самих»^[6].

Самое главное: в тех случаях, когда, как нам прежде представлялось, эмоции вредят качественному мышлению и принятию решений, теперь выясняется, что мы не способны принимать решения и даже мыслить, не подпадая под воздействие наших эмоций. И хотя в наших современных обществах – а они сильно отличаются от того окружения, в котором мы эволюционировали, – наши эмоции иногда контрпродуктивны, гораздо чаще оказывается, что они ведут нас в нужную сторону. Более того, нам предстоит убедиться, что без них нам было бы вообще трудно двигаться – куда бы то ни было.

Что впереди

Мои родители могут показаться не самым типичным примером, если учесть их опыт холокоста. Но фундаментально мы все устроены похоже. Как и у моих отца с матерью, в глубинах мозга любого человека наше теневое бессознательное, прогнозируя последствия обстоятельств, в которых мы сейчас оказались, постоянно применяет уроки нашего прошлого опыта. Более того, мозг можно характеризовать как машину предсказаний.

Гоминидам, эволюционировавшим в африканской саванне, приходилось непрерывно принимать решения, связанные с поисками еды, воды и укрытия. Вон тот треск впереди – это зверь, которого я могу съесть, или он может съесть меня? Животные, способные лучше анализировать окружающую среду, с большей вероятностью выживали и производили потомство. С этой целью задача их мозга в любых обстоятельствах состояла в том, чтобы принимать решения на основе получаемых сенсорных данных и накопленного опыта, а затем прогнозировать наиболее вероятные исходы для каждого возможного действия. Какое действие с наименьшей вероятностью приведет к смерти или увечью и с наибольшей вероятностью обеспечит питание, воду или еще какой-нибудь полезный вклад в выживание? На страницах этой книги мы рассмотрим, как на эти расчеты влияют эмоции. Взглянем, как эмоция возникает, какова роль наших чувств в порождении мыслей и решений – и как чувства можно задействовать для того, чтобы процветать и преуспевать в современном мире.

В части I я изложу наши современные представления о том, как и почему эволюционировали эмоции. Понимание роли эмоций в нашей базовой схеме выживания прольет свет на то, как мы реагируем в тех или иных обстоятельствах, почему выказываем тревогу или гнев, любовь или ненависть, счастье или печаль, а также почему иногда поступаем несообразно или утрачиваем власть над своими эмоциями.

Разберемся мы и с понятием «ядерный аффект» – это психофизическое состояние, подспудно окрашивающее весь наш эмоциональный опыт, воздействует не только на то, какие эмоции мы переживаем в тех или иных обстоятельствах, но и на наши решения и реакции на события; это одна из причин, почему одни и те же обстоятельства в разных случаях способны вызывать у нас ощутимо разные эмоциональные отклики.

В части II рассмотрим центральную роль эмоций в переживании удовольствия, в мотивации, вдохновении и решимости у человека. Почему, если поставить нам две задачи, близкие по увлекательности, трудности и важности, одна может показаться трудновыполнимой, а вторая простой? Какие факторы влияют на силу нашего желания добиться чего-то? Почему в похожих обстоятельствах мы иногда прикладываем геркулесовы усилия, а в других тут же сдаемся? И почему некоторые люди более склонны поднатуживаться, а другие – бросать?

Часть III посвящена эмоциональному профилю и эмоциональной саморегуляции. У каждого из нас есть определенные склонности выдавать вовне одни эмоции и скрывать другие. Ученые разработали опросники, посредством которых можно оценить собственные склонности в нескольких ключевых плоскостях, и в главе 8 я эти опросники приведу. В главе 9 мы рассмотрим бурно развивающееся направление, именуемое эмоциональной саморегуляцией: это проверенные временем стратегии управления эмоциями, недавно изученные и подкрепленные строгими научными изысканиями. Если понятно, откуда берутся наши чувства, как можно ими управлять? Почему одним это дается труднее, а другим легче?

Мы все тратим некоторое время на то, чтобы решить, в какой ресторан пойти и какой фильм посмотреть, а вот на размышления о самих себе, о том, что и почему мы чувствуем, времени мы зачастую не выделяем. Мало того, многих воспитывали поступать в точности наоборот: нас учили подавлять эмоции, нас учили не чувствовать. Но если подавить эмоцию можно, «не чувствовать» мы не способны. Чувства определяют бытие человека как таковое и его взаимодействия с другими людьми. Если мы не улавливаем своих чувств, не улавливаем мы их и у других людей, а это препятствует нашим взаимоотношениям и вынуждает судить о мире и принимать решения, не понимая в полноте, как мы мыслим.

Сейчас моей матери девяносто семь лет. Она смягчилась, однако не изменилась в сути своей. Изучив новую теорию эмоций, я смог прояснить для себя ее поведение. Что еще важнее – я смог прояснить для себя и свои поступки, ибо познание себя есть первый шаг к принятию и изменению, если оно желательно. Надеюсь, это вылазка в науку об эмоциях развенчает миф о том, что эмоции контрпродуктивны, и подарит новое понимание человеческой психики, а это понимание поможет вам ориентироваться в мире собственных чувств и обрести власть над ними.

Часть I. Что такое эмоция?

Глава 1. Мысль в противовес эмоции

Утром в День всех святых 2014 года в небо над бесплодной пустыней Мохаве взмыл диковинный летательный аппарат – сдвоенный самолет из углеродного волокна, построенный по особому проекту, по сути два летящих бок о бок грузовых реактивных самолета, соединенных крыльями. На это воздухоплавательное нагромождение подвесили самолет поменьше – «Энтерпрайз», названный в честь космического корабля из медиафраншизы «Звездный путь». Полетная задача – поднять «Энтерпрайз» на высоту в пятьдесят тысяч миль и, сбросив его оттуда, ненадолго включить ему двигатели, после чего предоставить самому себе – пусть планирует до приземления.

Самолеты принадлежали «Вёрджин Галактик» – компании, созданной Ричардом Брэнсоном для обеспечения «космическим туристам» суборбитальных полетов. К 2014 году на это космическое судно было продано более семисот билетов, каждый по цене от двухсот до двухсот пятидесяти тысяч долларов. Происходил тридцать пятый пробный полет, однако лишь четвертый, в котором на «Энтерпрайзе» собирались включить двигатель, перепроектированный на бо́льшую мощность.

Взлет прошел успешно. В установленное время летчик Дэвид Макэй выпустил «Энтерпрайз» из-под грузового самолета. Затем обвел взглядом небосвод, ища хвост выхлопа от двигателя «Энтерпрайза». Не обнаружил. «Помню, посмотрел вниз и подумал: “Вот чудно-то”», – вспоминал Макэй, которому хватало опыта опасаться чего угодно, самого неожиданного^[7]. Но все шло гладко. За пределами видения Макэя воздушное судно включило двигатель и примерно за десять секунд, ускорившись, преодолело звуковой барьер. Поставленная задача выполнялась безупречно.

«Энтерпрайз» вел летчик-испытатель по имени Питер Сиболд, профессионал с почти тридцатилетним летным стажем. Вторым пилотом был Майкл Элзбери, ранее работавший с восемью разными экспериментальными летательными аппаратами. В некоторых отношениях эти двое были довольно разными людьми: Сиболд мог казаться коллегам замкнутым, Элзбери же всегда был приветлив и славился своим чувством юмора. Однако, пристегнутые в креслах космического корабля, они действовали как единое целое, поскольку жизнь каждого обоюдно зависела от действий напарника.

Как раз перед тем, как самолет достиг скорости звука, Элзбери разблокировал аэродинамический тормоз. Это ключевое устройство для контроля ориентации космического судна и скорости его падения к земле, однако в ближайшие четырнадцать секунд задействовать его не требовалось – Элзбери разблокировал его раньше срока. Национальная комиссия по транспортной безопасности позднее критиковала подразделение «Скейлд Композитс» компании «Нортроп Грумман», проектировавшее для компании «Вёрджин» этот летательный аппарат, за то, что в нем не было предусмотрена защита от влияния человеческого фактора – не встроена отказостойкая система, не позволяющая преждевременной разблокировки.

В отличие от «Вёрджин Галактик», государственные космические инициативы требуют так называемой трехотказности, что означает установку предохранителей, защищающих сразу от двух независимых и несвязанных одновременных сбоев: от двух человеческих ошибок, двух механических ошибок или по одной обоих типов. Команда «Вёрджин» была уверена, что ее высокопрофессиональные летчики-испытатели таких ошибок не совершат, а устранение предохранителей дает определенные преимущества. «У нас нет тех ограничений, что налагаются государственными организациями, – какие, к примеру, приняты в НАСА, – сказал мне один участник команды. – Нам поэтому удается все делать гораздо быстрее»^[8]. Но в тот День всех святых разблокировка была ошибкой вовсе не безвредной.

В результате преждевременной разблокировки тормоз под давлением атмосферы сработал до срока, пусть Элзбери и не перекинул второй рубильник, чтобы включить тормоз напрямую. Все еще работавший двигатель при пришедшем в действие тормозе создал колоссальное напряжение на фюзеляже судна. Через четыре секунды его на скорости в 920 миль в час разорвало на части. С земли это смотрелось как огромный взрыв.

Сиболд, все еще пристегнутый к креслу, был выброшен с борта. Двигаясь со сверхзвуковой скоростью, он находился в атмосфере, где температура воздуха –70° по Фаренгейту, а кислорода примерно одна десятая от его концентрации на уровне моря. Тем не менее ему как-то удалось отстегнуться от кресла, после чего у него автоматически раскрылся парашют. Сиболда спасли, но воспоминаний о случившемся у него не сохранилось. Элзбери повезло меньше. Когда судно разломилось, он погиб мгновенно.

Эмоции и мысль

При испытаниях нового самолета требуется длинная череда тщательно отработанных процедур, которые летчик-испытатель обычно производит настолько гладко, что кажется, будто они рутинные, практически механические. Но подобный взгляд – глубокое заблуждение. Когда «Энтерпрайз» спустили с материнского судна и на нем включился свирепый ракетный двигатель – как и полагается, – физическая обстановка, в которой находились пилоты, внезапно резко изменилась. Трудно себе вообразить, каково это, но запуск ракетных двигателей на самом деле контролируемый взрыв бомбы – а взрыв есть взрыв, пусть даже и контролируемый. Это явление чудовищной силы, а «Энтерпрайз» был конструкцией довольно хлипкой – всего двадцать тысяч фунтов в груженом состоянии, тогда как космический челнок – целых четыре миллиона фунтов. А потому и движение в нем переживается иначе. Если полет на космическом челноке подобен гонке по скоростной трассе на кадиллаке, управление «Энтерпрайзом» похоже на поездку в машинке для картинга на скорости 150 миль в час. Старт форсированного ракетного двигателя подверг пилотов «Энтерпрайза» чудовищному грохоту, жутчайшей тряске и вибрации – и лютому стрессу ускорения.

Почему Элзбери перекинул тумблер именно тогда, когда перекинул? Полет происходил штатно, поэтому вряд ли летчик запаниковал. Нам уже не постичь, каков был ход его рассуждений – как, возможно, непостижим он был и для самого Элзбери. Но, переживая тревожность, возникающую в стрессовых ситуациях, мы обрабатываем поступающие данные не так, как можно было бы прогнозировать, исходя из тренировочных полетов на авиасимуляторах. Примерно к такому выводу о событиях на борту «Энтерпрайза» пришла и Национальная комиссия по транспортной безопасности. Предположив, что Элзбери, не имея свежего полетного опыта, возможно, испытал необычайно сильный стресс, НКТБ допустила, что он поступил опрометчиво из-за тревоги, возникшей от жесткого временно́го распорядка и сильных вибраций летательного аппарата, а также из-за перегрузок, какие он за полтора года до этого пережил в тренировочном полете.

История «Энтерпрайза» иллюстрирует, как тревога способна приводить к неудачным решениям – что, несомненно, время от времени и случается. В среде обитания наших древних предков опасностей, угрожавших жизни, было гораздо больше, чем в нынешних цивилизованных условиях, а потому наши страхи и тревоги могут иногда казаться особенно несоразмерными. Из-за таких вот случаев, как с «Энтерпрайзом», эмоции за много столетий обзавелись дурной репутацией.

Но истории об эмоциях, приводящих к неприятностям, нередко громкие – как вот эта, с «Энтерпрайзом», – тогда как те случаи, когда эмоции оказываются во благо, чаще всего обыденны. В любом изложении именно неполадка видна ярче всего, а если система работает гладко, шума вокруг нее немного. Перед полетом Элзбери и Сиболда «Энтерпрайз» тридцать четыре раза испытали успешно. В каждом успешном полете и летательный аппарат, и его пилоты работали штатно, в чудесном союзе современных технологий и гладкого взаимодействия рационального и эмоционального в человеке, и ни один из тех полетов не попал в новости.

Случай, затронувший меня куда сильнее, произошел с одним моим другом: он потерял работу, а с нею и страховку. Зная, во что обходится достойная медицинская помощь, он начал тревожиться за свое здоровье. А вдруг заболеет? Это же разорение. Тревога повлияла на его мышление: если у него болело горло, он не отмахивался от симптомов и не пренебрегал хворью как обычной простудой, как это бывало раньше. Теперь он начал бояться худшего: а вдруг это рак горла? Как выяснилось, его тревожность спасла ему жизнь. Среди всего того, на что он раньше не обращал внимания, а теперь забеспокоился, оказалась родинка на спине. Впервые в жизни он пошел к дерматологу и проверился. Оказалось, что это действительно рак на ранней стадии. Родинку удалили, она больше не появилась – вот так человека спасла его тревожность.

Мораль этой пары историй не в том, что эмоции помогают или мешают качественно мыслить, а в том, что эмоции на мышление влияют: эмоциональное состояние влияет на наши сознательные расчеты в той же мере, в какой и объективные данные или обстоятельства, которые мы осмысляем. Как нам предстоит убедиться, обычно это к лучшему. Контрпродуктивное воздействие эмоций – скорее исключение, чем правило. Более того, рассматривая в этой и нескольких следующих главах предназначение эмоций, мы увидим, что, действительно, «освободившись» от всех эмоций, мы едва ли сможем действовать в этом мире, поскольку мозг окажется безнадежно перегружен правилами, которым подчиняются простые решения, какие мы вынуждены принимать в повседневной жизни. Но пока давайте сосредоточимся не на ущербе или благе от эмоций, а на их роли в том, как человеческий мозг анализирует информацию.

Эмоциональные состояния играют фундаментальную роль в биологической переработке информации у всех живых существ – как у млекопитающих, так и у простейших насекомых, – и в том, какие действия они предпринимают. На самом деле тот процесс, который на «Энтерпрайзе» пошел наперекосяк, получил отражение в контролируемом эксперименте: пчел поместили в экстремальные обстоятельства, до жуткого похожие на те, в каких оказались летчики компании «Вёрджин»^[9]. В том исследовании ученых интересовало, в какой мере на поведение этих простых живых существ повлияет опасная ситуация, и для этого подвергли их шестидесятисекундной высокочастотной тряске.

Как подвергнуть пчел «высокочастотной тряске»? Если просто поместить их в некий сосуд и трясти его, пчелы смогут пар^ить внутри, и получится тряска сосуда, а не самих пчел – те будут просто летать как ни в чем не бывало. Чтобы обойти эту трудность, исследователи обездвижили пчел посредством крошечных сбруй, тем самым сближая их трудное положение с тем, в каком оказались летчики «Вёрджин», – те тоже были надежно пристегнуты и обездвижены, а их воздушное судно зверски тряслось. В случае с пчелами их поместили в пластиковые трубочки, разрезанные по длине. Каждое насекомое предварительно охладили, чтобы те ненадолго утратили активность, а затем поместили в трубочку и закрепили липкой лентой.

После тряски ученые проверили, удается ли пчелам действенно принимать решения. Насекомым создали условия, в которых им предстояло различать уже знакомые им разнообразные запахи. В предыдущих контактах пчелы узнали, какие из них сигнализируют о вкусном угощении (растворе сахара), а какие обозначают неприятную жидкость (хинин). И вот теперь, после тряски, ученые предоставили каждой пчеле по ассоциации с уже известными ей запахами выбрать, пить ли из пробника с той или иной жидкостью или пропустить его.

Однако эти пробники, подготовленные для пчел, переживших тряску, не были чистыми образцами вкусной и невкусной жидкости: то были смеси «два к одному», то есть либо в большей пропорции вкусные сахарные, либо в большей пропорции невкусные хинные. Смесь «два к одному» сахар-хинин была пчелам все равно приятна, а смесь «два к одному» хинин-сахар – все равно неприятна, но запах в обоих случаях получался неоднозначный. Пчеле поочередно представляли эти смешанные образцы, и насекомому нужно было решить, о вкусном угощении или о неприятном сюрпризе сообщает тот или иной неоднозначный запах. Ученым было интересно, влияет ли тряска на оценку пчелами запахов, и если влияет, то как именно.

Тревога у пчел, как и у людей, – реакция на то, что специалисты аффективной нейронауки именуют нагрузочной средой. В случае с «Энтерпрайзом» и пчелами все понятно без пояснений, но в более общем смысле это означает обстоятельства, в которых разумно ожидать угрозы благополучию или выживанию.

Ученые обнаружили, что мышление в состоянии тревоги ведет к пессимистическому когнитивному искажению: встревоженный мозг, обрабатывая неоднозначные данные, из наиболее вероятных трактовок склонен выбирать пессимистические. Мозг активнее обычного воспринимает угрозы и в условиях неопределенности склонен прогнозировать тяжелые последствия. Легко понять, почему мозг устроен именно так: находясь в нагрузочной среде, разумно истолковывать неоднозначные данные как скорее угрожающие или менее желательные – в противоположность трактовкам, вероятным в условиях безопасных и приятных.

Как раз такое пессимистическое когнитивное искажение ученые и обнаружили. Пчелы после тряски пренебрегали раствором с преобладанием сахара существенно чаще, чем в контрольной группе, к которой тряску не применяли: из-за тряски пчелы истолковывали неоднозначный запах как сигнал о нежеланной жидкости. Велико искушение описать полученный результат так, что пчелы после тряски «ошибались» чаще, чем пчелы в контрольной группе. Такое толкование вписывается в восприятие эмоций как того, что препятствует качественному принятию решений, но этот контролируемый эксперимент показывает, что происходящее – разумный и оправданный сдвиг в суждении пчел, обусловленный угрозой.

Тревога, возникающая в результате тряски, наверняка повлияла и на здравомыслие пилотов «Энтерпрайза». Наружная турбулентность беспокоит людей так же, как и пчел, и похожим образом влияет на то, как перерабатываются данные, получаемые извне. Это верно даже чисто физиологически: у встревоженной пчелы ниже уровень гормонов-нейромедиаторов дофамина и серотонина в гемолимфе (пчелиной крови) – в точности как у встревоженного человека.

«Мы показываем, что реакция пчел на событие с отрицательной валентностью имеет больше общего с таковым у позвоночных, чем казалось ранее, – сообщили исследователи. – [Это] наводит на мысль о том, что медоносные пчелы предположительно способны переживать эмоции». Ученые писали, что поведение пчел напомнило им поведение людей, однако мне условия, в которых оказались летчики – вибрации и тряски, – напомнили поведение тех пчел. На некоем глубоком уровне бытия в том, как мы обрабатываем данные, у нас с пчелами обнаруживается неожиданное и красноречивое общее свойство: обработка данных – не просто «рациональное» действие, оно глубоко связано с эмоциями.

Аффективная нейронаука говорит нам, что биологическая обработка информации неотделима от эмоций – их и нельзя разделять. У людей это означает, что эмоция не противостоит рациональной мысли, а скорее служит ей инструментом. Как нам предстоит убедиться, эмоции – важнейшая составляющая действенного мышления и принятия решений в самых разных областях человеческой деятельности, от бокса и физики до работы на Уолл-стрит.

Перерасти Платона

Поскольку наши психические процессы столь таинственны, их природа занимала мыслителей задолго до того, как мы поняли, что мозг – это орган. Одним из первых и наиболее влиятельных созерцателей этих процессов стал Платон. Он представлял себе душу как колесницу, которую влекут два крылатых коня, направляемые возничим. Один конь – «горбатый, тучный… черной масти… полнокровный… еле повинуется бичу и стрекалам». Второй – «прекрасных статей, стройный на вид… любит почёт; он друг истинного мнения, его не надо погонять бичом, можно направлять его одним лишь приказанием и словом»^[10].

Колесницей Платона иллюстрируется многое из того, о чем мы говорим, рассуждая о том, как эмоция мотивирует поведение. Темный конь – наши примитивные устремления: пища, питье, секс. Второй конь символизирует высшее в нас, это наш эмоциональный позыв достигать целей и вершить великие дела. Колесничий – наша рациональная сторона, разум, в собственных целях пытающийся повелевать обоими конями.

С точки зрения Платона, опытный колесничий стал бы работать в первую очередь с белым конем, чтобы усмирить черного и воспитать их обоих так, чтобы влекли колесницу вверх. Платон считал, что умелый колесничий прислушивается к желаниям обоих коней и старается направить их энергию так, чтобы достичь согласия между ними. В представлении Платона задача разума состоит в том, чтобы отслеживать наши порывы и желания, повелевать ими и прокладывать наилучший курс с учетом наших целей. И пусть мы теперь понимаем, что такое представление ошибочно, это разделение между рациональным и нерациональным стало одной из главных тем Западной цивилизации.

Сам Платон видел возможным союз человеческих эмоций и рациональности, однако за многие столетия после Платона к этим двум сторонам жизни нашей психики стали относиться как к противостоящим друг другу. Разуму придали превосходства и даже святости. Эмоций лучше избегать или держать их в узде. Позднее частично приняли такой взгляд и христианские философы. Они собирательно определили человеческие аппетиты, вожделения и страстные желания как грехи, которые добродетельной душе лучше избегать, но любовь и сострадание определили как добродетели.

Понятие «эмоция» возникло в трудах Томаса Уиллиса, лондонского врача XVII века, который к тому же был увлеченным анатомом. И, если у него умирал пациент, Уиллис обычно его вскрывал. Когда стоит вопрос жизни и смерти, знать, что твой врач в любом случае не внакладе, не очень-то утешительно. Однако у Уиллиса имелся и другой источник трупов: он раздобыл разрешение от короля Карла I на вскрытие повешенных преступников^[11].

В ходе своих исследований Уиллис определил и назвал много различных структур мозга, которые мы изучаем и поныне. Еще важнее другое: он обнаружил, что девиантное поведение многих преступников можно соотнести с особенностями этих самых структур. Позднее психологи исследовали рефлекторные реакции у животных, опираясь на работы Уиллиса. Оказалось, что, например, когда человек отпрядывает, испугавшись, это происходит исключительно механически, задействуются нервы и мышцы, и в этих процессах наблюдалось то или иное движение. Вскоре слово «эмоция», происходящее от латинского movere, «двигаться», проникло и в английский, и во французский языки.

На то, чтобы отделить «моцию» от «эмоции», ушла пара столетий. Современное употребление этого понятия впервые произошло в курсе лекций, опубликованном в 1820 году эдинбургским профессором этики Томасом Брауном. Сборник оказался необычайно популярным и за следующие несколько десятилетий выдержал двадцать переизданий^[12]. Благодаря Джону Гибсону Локхарту, зятю сэра Вальтера Скотта, у нас есть некоторое представление об обстановке, в которой проходили лекции: Локхарт включил описание одной из них в сочиненный им беллетризованный портрет тогдашнего эдинбургского общества. В этом описании Браун появляется перед публикой «с приятною улыбкой на лице, облаченный в черную мантию, наброшенную поверх сюртука табачного оттенка и бурого жилета», выражается «отчетливо и изысканно», а изложение свое оживляет цитатами поэтов.

В своих лекциях Браун предложил систематическое изучение эмоций. Замысел блистательный, однако сопряженный с колоссальными трудностями. То была эпоха, когда Огюст Конт, иногда именуемый первым философом науки, изучил шесть «фундаментальных» наук – математику, астрономию, физику, химию, биологию и социологию, – однако не включил в этот список психологию. И неслучайно: в то время как Джон Дальтон открывал основные химические законы, а Майкл Фарадей – принципы электричества и магнетизма, никакой фундаментальной науки о психике не существовало. Браун желал это изменить. Заново определяя эмоции как «все, что понимается под чувствами, состояния чувств, удовольствия, страсти, сентименты, приязненности», он поделил эмоции на категории и предложил изучать их научно.

У Брауна как у философа-ученого было много замечательных черт, однако долголетия среди них не нашлось. В декабре 1819 года, читая лекцию, он лишился чувств. Врач осмотрел Брауна и отправил в Лондон «освежиться». Там 2 апреля 1820 года ученый и скончался – незадолго до выхода в свет его книги. Ему было сорок два. Хотя Браун так и не увидел плодов своих замыслов, его лекциями ученые, осмыслявшие эмоции, руководствовались многие годы. Ныне Томас Браун фигура малоизвестная, его могила заброшена. Однако своими прозрениями касательно устройства психики он оставался знаменит не одно десятилетие после смерти.

Следующий серьезный прорыв в изучении эмоций произошел благодаря Чарлзу Дарвину, начавшему размышлять на эту тему по возвращении из странствий на «Бигле» в 1836 году. Эмоции интересовали Дарвина не всю его жизнь, однако, взявшись разрабатывать теорию эволюции, он пристально рассматривал все стороны жизни, чтобы понять, как они складываются в единую картинку. Покоя Дарвину не давали как раз эмоции. Если они, согласно принятым тогда представлениям, контрпродуктивны, почему тогда эволюционно развились? Ныне мы знаем, что они не контрпродуктивны, однако для Дарвина это противоречие стало проверкой принципа естественного отбора. Как эмоции, кажущиеся на первый взгляд нежелательными, вписываются в поведение животных? Вопреки скудости предшествующих работ в этом поле, Дарвин решил найти ответ. На то, чтобы сформулировать объяснение, ему потребовалось несколько десятков лет.

Эмоции и эволюция

Наиболее подробные исследования, произведенные Дарвином, не касались людей, поскольку функция эмоций зачастую отчетливее видна у организмов попроще. Например, тревога играет сложную и подвижную роль в нашей жизни, и она сильно отличается от того, какую роль она играла в дикой природе, откуда мы эволюционировали, однако ее созидательное влияние в животном мире определяется более однозначно и просто. Скажем, у американской савки.

Поскольку эволюция зависит от успешного спаривания, гениталии у каждого биологического вида приспособлены к тем обстоятельствам, в которых бывают задействованы. В случае с американской савкой женские гениталии развились так, чтобы затруднять проникновение нежеланным самцам и мешать оплодотворению, если самка не приняла позу, позволяющую самцу проникать полностью. Это позволяет самке избирательность в спаривании. Разумеется, сообразно эволюционировали и самцы.

Летом у самца американской савки оперение тусклое, почти как у самки, благодаря этому птица не бросается в глаза хищникам. Но с приближением зимнего брачного сезона, самцы ненадолго украшают себя неким подобием наших часов «Ролекс» и золотой цепочки: их оперение обретает густой каштановый оттенок, а клюв делается ярко-голубым – так самцы рекламируют себя перед разборчивыми самками. Помимо того, что они щеголяют такими вот утиными побрякушками, самцы еще и демонстрируют особое брачное поведение: топорщат хвосты перпендикулярно вверх, а клюв прижимают к надутой грудке. Яркое оперение и клювы рискованнее, чем камуфляж американской савки вне брачного сезона, однако, возможно, в этом-то все и дело: такое оперение подает самке сигнал о физической силе самца, подчеркивает, что эта конкретная особь в хорошей физической форме, а потому незачем бояться, что ее заметят.

У савок все неплохо получается, но кое-что требует подстройки. Поскольку к гениталиям самки трудно подобраться, для успешного спаривания мужскому половому органу необходимо быть очень длинным – иногда таким же в длину, как все тело птицы. Поскольку такой орган таскать за собой затруднительно, его, как и яркое оперение, самец в конце брачного сезона ежегодно сбрасывает, а потом заново отращивает.

Насколько нам известно, савок это ежегодное сбрасывание полового члена не беспокоит, а вот угроза насилия – вполне. Самцы савок бывают забияками: крупные особи обижают тех, что помельче. Впрочем, частота физических стычек невысока, потому что беспокойство о том, что на них нападут, вынуждает особей послабее сбрасывать яркое оперение раньше и отращивать половой орган гораздо мельче. Так в брачный сезон как соперники они представляют меньшую угрозу, а значит, и реже становятся мишенью для агрессии. Эта социальная динамика играет эволюционную роль, похожую на установление иерархий у приматов и других общественных животных: она позволяет разрешать конфликты без дорого обходящихся драк с серьезными увечьями или даже смертельных, но при этом поддерживать порядок в стае.

Никто не знает, в какой мере утки осознанно «чувствуют» эмоцию тревоги, но ученые способны измерить биохимические изменения в организме птицы, происходящие в результате этой тревоги. Общенаучный журнал «Нэйчер» суммировал это заголовком «Сексуальное соперничество среди уток радикально влияет на размеры пенисов»^[13]. По сути, оставляя выбор партнера сильнейшему и минимизируя потенциал напрасного насилия, подобное «радикальное влияние» сообщает этому биологическому виду эволюционное преимущество. По крайней мере, в этом конкретном случае положительная роль тревоги в эволюционном танце очевидна.

Эволюционные роли многих человеческих эмоций тоже довольно внятны. Взять, например, наши чувства, связанные с побочным продуктом спаривания, который мы называем младенцами. Примерно два миллиона лет назад у нашего предка хомо эректуса развился довольно крупный череп, что дало возможность отрастить лобную, височную и теменную доли мозга. Подобно новой модели смартфона, это серьезно укрепило нашу вычислительную мощь. Но создало и трудности, поскольку, в отличие от смартфона, новенькому человеку приходится проходить родовые пути человека постарше, а до этого блаженного мига жизнь в новом организме поддерживают метаболические процессы родительницы. В результате человеческие детеныши появляются на свет раньше, чем это нормально для приматов: чтобы мозг ребенка развился в той же мере, в какой он развит у новорожденного шимпанзе, беременность у людей должна длиться полтора года, а к этому времени ребенок уже слишком велик и не пройдет по родовым путям. Ранний выход позволяет преодолеть кое-какие трудности, однако создает другие. Поскольку мозг человека при рождении не слишком развит (всего 25 % от взрослого размера, тогда как у младенца шимпанзе 40–50 %), родители-люди обременены ребенком, который остается беспомощным еще много лет – примерно вдвое дольше, чем детеныш шимпанзе^[14].

Забота об этом беспомощном младенце – серьезное жизненное испытание. Недавно я обедал с одним моим другом, у которого за пятнадцать месяцев до этого родился ребенок, и теперь друг был папашей в декретном отпуске. В колледже он играл в студенческий футбол, а позднее стал исполнительным директором стартапа. Ни то ни другое не сломило его. Однако за нашим с ним обедом он был угрюмым, уставшим, горбил натруженную спину и прихрамывал. Иными словами, на него круглосуточное отцовство действовало так же, как мягкая форма полиомиелита.

Мой друг – случай не редкий. Человеческие детеныши требуют огромной заботы. Обеспечивать эту заботу – едва ли не самая недооцененная профессия в западном обществе, но при этом о-го-го какая требовательная. До появления на свет их первого ребенка некоторые думают, что родительство – одна сплошная гулянка. Они не учитывают, что после гулянки обычно наступает похмелье – служба уборщиками, кухарками и охранниками при ребенке.

Почему мы встаем по три раза за ночь, чтобы накормить младенца? Почему утруждаемся вытирать ему попу и напоминаем себе о необходимости запирать шкафчик, где стоит средство для чистки серебра в бутылке, похожей на «Гаторейд»? Для всех этих усилий эволюция обеспечила мотивирующую эмоцию – родительскую любовь.

Любая возникающая у нас эмоция изменяет наше мышление в соответствии с той или иной эволюционной задачей. Родительская любовь в нас – несомненно, такое же колесико в машине человеческой жизни, как брачная тревога в жизни савки. То, что мы любим наших детей, потому что эволюция вынуждает нас к этому, никак не уменьшает любви. Это лишь показывает происхождение этого дара, столь ярко обогащающего нашу жизнь.

Дарвин, пытаясь разобраться в роли эмоций, не имел доступа к опорным знаниям и методам, какими мы располагаем ныне, и савку не изучал (их родина – Северная Америка). Зато он во всех подробностях изучил оперение, скелет, клювы, ноги, крылья и поведение многих других диких уток. А еще беседовал с голубеводами и животноводами и исследовал павиана, орангутана и мартышек в Лондонском зоопарке.

Считая, что сможет постичь цель эмоций, сосредоточиваясь на внешних показателях – мышечных движениях и особенно выражениях лица, которые породили само понятие «эмоция», – Дарвин подробнейше описывал человекоподобное выражение чувств у животных. Он укрепился во мнении, что животными «движут те же эмоции, что и нами самими» и что внешние признаки эмоций дают выразить эти чувства, обеспечивая своего рода чтение мыслей животным, не наделенным даром речи^[15]. Собаки, может, и не рыдают в финале «Ромео и Джульетты», но эмоцию любви во взгляде собаки Дарвин, как ему казалось, видел.

Изучал Дарвин и эмоции у людей, сосредоточиваясь опять-таки на физических проявлениях. Он распространял среди миссионеров и путешественников опросник, в котором интересовался, как принято выражать эмоции в различных этнических группах. Изучил сотни фотоснимков эмоциональных лиц актеров и младенцев. Описал улыбки и нахмуренные гримасы своего новорожденного сына Уильяма. Наблюдения привели Дарвина к убеждению, что у каждой эмоции есть характерное и устойчивое выражение во всех человеческих культурах – в точности так же, как это, насколько он мог судить, устроено у прочих млекопитающих. Улыбки, нахмуренные брови, широко распахнутые глаза, волосы дыбом – Дарвин считал, что все это восходит к физическим выражениям, оказавшимся полезными на ранних стадиях эволюции нашего вида. Например, сталкиваясь с агрессивным соперником, павиан показывает ему свою готовность к драке – щерится и рычит. Волки тоже щерятся и рычат – или же сообщают обратное, подчиненно валясь на спину и тем самым телеграфируя, что готовы уступить.

Дарвин заключил, что свои разнообразные эмоции мы унаследовали от наших древних животных предков, в чьей жизни каждая эмоция играла некую конкретную и необходимую роль. То было революционное воззрение, радикально отличавшееся от общепринятого взгляда, укоренившегося не одно тысячелетие назад: что эмоции в сути своей никакой пользы не приносят.

И все-таки Дарвин полагал, что на некоем этапе нашей эволюции мы, люди, развили у себя великолепный способ обработки информации – наш рациональный разум, «благородный» и «богоподобный» интеллект, способный превзойти наши иррациональные эмоции, – и поэтому предполагал, что эмоции перестали выполнять свою созидательную функцию^[16]. Эмоции – по мнению Дарвина, рудимент от предыдущей стадии развития, подобно копчику или аппендиксу, бесполезный, контрпродуктивный, а временами даже опасный.

Традиционный взгляд на эмоции

Дарвин опубликовал свои выводы в 1872 году, в книге «О выражении эмоций у человека и животных»^[17]. Она стала самой авторитетной работой, посвященной эмоциям, со времен Платона, а в последующем столетии вдохновила появление теории эмоций – «традиционной» теории, которая до недавнего времени и была господствующим представлением на эту тему. Согласно этой теории, существует горстка базовых эмоций, общих для всех людей; у этих эмоций есть вполне определенные запускающие события («триггеры»); каждая эмоция возникает в определенной особой структуре мозга.

Коренясь в дарвиновском подходе, традиционная теория эмоций тесно связана с в^идением мозга и его эволюции, именуемым триединой моделью. Карл Саган популяризовал эту модель в своем бестселлере «Драконы Эдема»^[18], а в бестселлере «Эмоциональный интеллект» 1995 года на нее опирался Дэниэл Гоулмен. Согласно тому, как она представлена в большинстве учебников начиная с 1960-х и вплоть до 2010-х годов – а во многих публикуется и по сей день, – триединая модель утверждает, что человеческий мозг состоит из трех последовательно все более сложно устроенных (и эволюционно более молодых) слоев. Самый глубокий – рептильный мозг, вместилище основных инстинктов выживания; средний слой – лимбический, или же «эмоциональный», мозг, унаследованный нами от доисторических млекопитающих; наконец, самый верхний и наиболее сложно устроенный слой – новая кора (неокортекс), считающийся основой нашей способности мыслить рационально. По сути, это платоновские темный конь, белый конь и возничий.

Рептильный мозг, согласно триединой модели, включает в себя наиболее древние мозговые структуры, унаследованные от пресмыкающихся, самых инстинктивных позвоночных. Эти структуры управляют регуляторными функциями нашего организма. Например, когда уровень сахара в крови падает, они создают чувство голода.

Проголодавшаяся рептилия, заметив добычу, бросилась бы в атаку, а вот млекопитающее – например, кот, – возможно, поиграл бы с ней. Человек при виде пищи может некоторое время упиваться ее созерцанием. Согласно триединой модели, источник более сложных вариантов поведения – лимбический мозг, которого у пресмыкающегося нет. Лимбический мозг считается средоточием базовых эмоций, описанных в традиционной теории, – страха, гнева, печали, отвращения, счастья и удивления.

Наконец, новая кора, расположенная поверх лимбических структур, – основа нашего разума, абстрактного мышления, языка и способностей к планированию, а также нашего сознательного опыта. Она делится на две половины, или полушария, и каждое, в свою очередь, делится на четыре доли – лобную, теменную, височную и затылочную, у каждой доли – свой особый набор функций. Например, зрение сосредоточено в затылочной доле, тогда как лобная доля содержит области, обеспечивающие способности, которые развиты только у нашего вида или даже имеются только у него: это комплексная обработка речи в префронтальной коре и социальной информации в орбитофронтальной коре (это часть лобной доли).

Иерархия в триединой модели непосредственно связана с традиционной теорией эмоций. Теория утверждает, что новая кора, наш интеллектуальный центр, у нас в эмоциональной жизни либо задействована мало, либо не задействована вовсе. Напротив, она нужна для того, чтобы регулировать любые нецелесообразные импульсы. Согласно этой схеме, эмоции возникают из слоев поглубже. Там каждую эмоцию вызывает тот или иной особый стимул из внешнего мира, едва ли не рефлекторно. Любая эмоция, стоит ей зародиться, запускает характерную для нее последовательность физических изменений. Эти изменения приводят к разным ощущениям и телесным реакциям – к изменению сердечного ритма, дыхания и положения лицевых мышц. При таком подходе та или иная конкретная ситуация почти всегда приводит к тому или иному эмоциональному отклику, и едва ли не всюду – в любой культуре – отклик будет один и тот же, если структуры, производящие эту реакцию, не повреждены.

Триединая модель помещает эмоции, устройство мозга и эволюцию в некую общую опрятную упаковку. Единственная неувязка с ней в том, что она неточна – представляет собой в лучшем случае очень грубое упрощение. Пусть нейробиологи для простоты до сих пор иногда ее применяют, но, если воспринимать ее буквально, неизбежны недоразумения. Начать с того, что она никак не объясняет взаимодействия разных слоев друг с другом. Например, если запах пищи производит отвращение в лимбической системе мозга, он способен подать сигнал рептильному мозгу – что приведет к импульсу, провоцирующему рвоту, – а также новой коре, что, вероятно, побудит вас отойти подальше от источника запаха. Более того, производство в мозге тех или иных эмоций, судя по всему, не сосредоточено в определенной области мозга, как это мыслилось ранее, а распределено гораздо шире. Между слоями существует и анатомическое пересечение, а потому само разделение на рептильный мозг, лимбический мозг и новую кору довольно затруднительно. Орбитофронтальную кору, например, нередко относят к лимбическим структурам^[19]. И наконец, эволюция действует не так, как это описывает триединая модель. Пусть различные структуры в трех слоях и возникли в разные эволюционные эпохи, структуры постарше продолжили развиваться параллельно с развитием структур более новых – эволюционировали при этом и их функции, и, более широко, их роль в устройстве мозга. «Мозг почти наверняка развивался не послойно», – сказал нейроантрополог из Беркли Терренс Дикон^[20].

Традиционный взгляд на эмоции, пусть до сих пор и распространенный в популярной культуре, теперь уже не более актуален, чем триединая модель, которая его вроде как подкрепляет. Этот взгляд – в той же мере грубое приближение и зачастую ведет к неверным выводам. Подобно ньютоновским законам движения, традиционный взгляд на эмоции соответствует нашему поверхностному и интуитивному пониманию, однако подводит нас, стоит обзавестись инструментами для более пристального исследования. В начале XX века технологически новые методы позволили ученым наблюдать природу на уровне глубже Ньютонова, и обнаружилось, что «классическая механика» Ньютона – всего лишь фасад. Так же и техника XXI века позволила ученым заглянуть за пределы поверхностных аспектов эмоций, и в результате традиционная теория эмоций тоже оказалась ошибочной.

Спасительная эмоция

Вскоре после полуночи 30 августа 1983 года рейс 007 Корейских авиалиний вылетел в Сеул из ньюйоркского Международного аэропорта имени Дж. Ф. Кеннеди. На борту самолета находились 23 члена экипажа и 246 пассажиров, включая ультраконсервативного конгрессмена Лэрри Макдоналда из штата Джорджия, летевшего на церемонию празднования годовщины американо-корейского договора о взаимной обороне. Согласно «Нью-Йорк Пост», рядом с Макдоналдом должен был сидеть бывший президент США Ричард Никсон, однако тот в итоге не полетел.

После дозаправки в Анкоридже «Боинг-747» взлетел и отправился на юго-восток к Корее. Примерно через десять минут он начал отклоняться к северу. Еще через полчаса автоматическая военная радарная система в Кинг-Сомоне, Аляска, засекла самолет примерно в двадцати милях к северу от того места, где он должен был находиться, но военный персонал не уведомила. Рейс 007 Корейских авиалиний продолжал лететь так же еще пять с половиной часов.

В 3:51 по местному времени самолет вошел в закрытое воздушное пространство советского полуострова Камчатка^[21]. После часа отслеживания самолета советские силы обороны послали три истребителя «Су-15» и один «МиГ-23» для установления зрительного контакта. «Я увидел два ряда окон и понял, что это “боинг”, – сказал позднее ведущий пилот. – Но для меня это ничего не значило. Это ж легко – задействовать самолет гражданского типа в военных целях»^[22]. Он произвел предупреждающий выстрел по самолету, ожидая, что капитан «боинга» распознает военный перехват и позволит сопроводить себя на посадку. Но ракеты пролетели мимо «боинга» незамеченными. К сожалению, в то же самое время капитан корейского рейса радировал авиадиспетчерами в токийской зоне, запрашивая разрешения на подъем к более высокому маршруту в целях экономии топлива. Разрешение выдали. Когда «боинг» сбросил скорость и начал набирать высоту, советский летчик истолковал его поведение как враждебный обманный маневр. Атаковать борт, который мог оказаться гражданским, ему не хотелось, но он подчинился военному предписанию и выпустил по корейскому самолету две ракеты «воздух-воздух». «Боинг» подбило, он штопором ушел вниз и рухнул в океан. Не выжил никто.

НАТО отозвалось на эту атаку серией военных маневров. Напряжение от холодной войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом усилилось, а оно уже и так было на невиданном со времен Карибского кризиса в 1960-е уровне. Советское военное командование с особой подозрительностью относилось к намерениям Штатов и их президента Роналда Рейгана после того, как тот установил новый ракетный комплекс в Европе, а Советский Союз стал называть «империей зла».

Кое-кто из советских высших чинов открыто боялся, что Соединенные Штаты планируют превентивный ядерный удар по Советскому Союзу. Говорят, тогдашнего советского лидера Юрия Андропова этот страх буквально снедал. Советские военные втайне инициировали разведывательную программу, чтобы засечь потенциальную ядерную атаку. Страну окружили цепью наземных радаров, чтобы помочь спутниковой системе отследить приближающиеся боеголовки.

Менее чем через месяц после инцидента с корейским самолетом сорокачетырехлетний подполковник Станислав Петров стоял дежурным офицером в ночную смену на командном пункте, где советские военные следили за данными систем раннего оповещения. Петрова обучали строго, и задача стояла ясная: проверять любые сигналы системы и докладывать их старшему командному составу. Но, в отличие от своих сослуживцев, Петров профессиональным военным не был: образование он получил инженерное.

В ту ночь Петров уже пробыл на дежурстве несколько часов, когда зазвучал сигнал тревоги. Замигала электронная карта. На подсвеченном экране высветилось слово «ЗАПУСК». Сердце у Петрова заколотилось, он ощутил прилив адреналина. Состояние шока. Вскоре системы показали еще один запуск. А следом еще один, еще и еще. Соединенные Штаты, как сообщала ему система, запустили пять межконтинентальных баллистических ракет с установок «Минитмен».

Инструкция у Петрова была четкая: решение о том, докладывать или нет о любой тревоге, положено принимать, основываясь исключительно на показаниях компьютера. Петров сверился с компьютером: уровень достоверности тревог значился как «высочайший». Данные, на основании которых тревога сработала, прошли тридцать уровней проверки. Задача Петрова состояла простая: снять телефонную трубку и доложить о запусках ракет советскому командованию, с которым у Петрова была прямая связь. Петров понимал, что такое донесение почти наверняка приведет к мгновенному массированному ответному удару. Это станет началом ядерной войны. И ему стало очень страшно. Все еще оставалась вероятность, пусть и минимальная, что тревога ложная, а его донесение все равно станет концом цивилизации в том виде, какой мы ее знаем. Недонесение же – нарушение долга.

Петров медлил. Данные компьютера недвусмысленны, Петров все приказы получил. Но что-то заставило его сосредоточиться на мысли, что тревога может быть ложной. Петров понятия не имел, как, вопреки всем предосторожностям, такая чудовищная ошибка вообще могла возникнуть. Осознавал, что время уходит. Необходимо было так или иначе что-то предпринять. Напряжение создалось колоссальное. Петров понимал: если исходить из простого логического анализа на основе полученных приказов и полученных данных, необходимо доложить об атаке. Но пусть и не было у него доказательств, что тревога ненастоящая, начальство Петров решил не уведомлять. Вместо этого, эмоционально не принимая перспективы Третьей мировой войны с его, Петрова, подачи, он позвонил дежурному офицеру в штаб командования и сообщил, что система дала сбой.

Петров знал, что никто из его сослуживцев – профессиональных военных – приказа не ослушался бы, но он, Петров, тем не менее ослушался. Затем стал ждать. Если он ошибся – станет величайшим предателем в истории нации: он позволил безответно уничтожить собственную страну. Но пусть так – важно ли это? Минуты тикали, Петров оценивал свои шансы пятьдесят на пятьдесят. Поспокойнее дышаться ему стало, когда прошло не меньше двадцати минут. Позднейшее расследование показало, что ложная тревога возникла, когда советские спутники ошибочно приняли солнечные блики, появившиеся из-за маловероятного попадания солнечного света на высокие облака над Северной Дакотой, за множественные ракетные запуски.

Эмоции помогают нам разобраться в том, что означают обстоятельства, в которых мы оказались. Особенно в обстоятельствах сложных и неоднозначных – и в тех, где необходимо принимать быстрые решения, – эмоции действуют как внутренние проводники, указывающие нам верное направление. Пусть и кажется, что пришло оно невесть откуда, решение Петрова оказалось результатом эмоции, опиравшейся в тот миг на сумму предыдущего опыта, – эмоция оказалась проворнее рационального анализа, он не смог с ней потягаться. Петрову удалось то, что не удалось более дисциплинированному летчику-истребителю, подбившему корейский самолет: Петров позволил эмоции вести его.

Дела сердечные – важнейшие из всех, а разобраться в них бывает труднее всего. Новая наука об эмоциях расширила наше знание о себе. Теперь нам известно, что эмоции глубоко укоренены в нейронных сетях нашего мозга, они неотделимы от сетей «рационального» мышления. Мы могли бы выжить без способности рассуждать логически, а вот без чувств оказались бы совершенно недееспособны. Эмоции – часть машины сознания, которая у нас общая с другими высшими животными, но не рациональность, а именно то, какова роль эмоции в нашем поведении, отличает нас от животных.

Глава 2. Предназначение эмоций

Я был в поездке, заселился в гостиницу и хотел пива. Обратился за ночным обслуживанием номеров. Мне сказали, что заказанное доставят примерно через сорок пять минут. Ждать так долго мне не хотелось. Поскольку заказ мой был прост, я спросил: «А можно как-то ускорить?» И получил ответ: «Извините, нет». Через пару ночей я оказался в похожем положении. На этот раз я попробовал другую тактику. «А можно как-то ускорить? – спросил я. – Потому что хотелось бы получить побыстрее». И в этот раз услышал: «Конечно, могу ускорить. Сейчас пришлю». Эта байка, понятно, ничего не доказывает, но моим опытом можно проиллюстрировать то, что было научно исследовано: типовые запросы чаще оказываются удовлетворены, если запрашивающий предлагает причину запроса, сколь угодно очевидную или условную^[23]. Происходит это оттого, что человек на том конце провода обычно почти или совсем не задумывается над причиной: не сама причина порождает содействие, а одно лишь то, что причину предложили. Психологи называют подобную «бездумную» реакцию рефлекторной. Под этим они подразумевают, что связь между стимулом и реакцией удовлетворяет трем критериям: реакция должен быть вызвана тем или иным конкретным событием или ситуацией; приводить к тому или иному конкретному поведению; под воздействием этого конкретного стимула происходить практически каждый раз.

Самая известная рефлекторная реакция – коленный рефлекс, он возникает, когда врач постукивает по расслабленному коленному сухожилию. Реакция вашего организма зависит от этого возбудителя: нога у вас не станет дергаться, если вы смотрите видеозапись, на которой врач помахивает молоточком, или если вздрагиваете из-за хлопнувшей двери. Вместе с тем и ваша реакция очень специфична. Когда стукают по колену, вы не мотаете головой и не вскакиваете со стула: вы просто дергаете ногой. И наконец, такая реакция предсказуема: нога дергается каждый раз; более того, очень трудно при таком воздействии ею не дергать. Подобные рефлексы необходимы, поскольку если бы в самом деле пришлось обдумывать все свои движения, мы замерли бы на месте. Взять, к примеру, ходьбу: ею управляют всевозможные рефлексы, и думать о них незачем (в том числе и о коленном рефлексе), головному мозгу всего лишь нужно дать общую команду спинному мозгу – и множество мышц согласованно приводится в действие.

Физические рефлексы, подобные коленному, не требуют вмешательства разума: если удалить из организма весь головной мозг, при незатронутом позвоночнике коленный рефлекс останется. Однако есть у нас и более сложные рефлекторные реакции. Одна разновидность таких реакций – фиксированная форма действия, или скрипт: программа, которой следует мозг, оказываясь в знакомых обстоятельствах. «Автопилот», какой может включаться у вас, когда вы ведете автомобиль по дороге на работу, или же, возможно, вы бездумно едите что-нибудь, осмысляя какую-нибудь задачу или участвуя в деловой встрече, – это примеры фиксированной формы действия. То же касается и многого в поведении животных, даже того, которое кажется проявлением любви или заботы. Например, когда птенец разевает клюв, мать кладет туда червячков или жучков. Но это поведение никак не связано с тем, что птенец – ее ребенок или вообще ребенок, или даже просто птица. Это программа, которая приводится в действие при виде чего угодно, похожего на разинутый клюв; на Ютубе даже есть видеозапись того, как кардинал бросается кормить замершую с открытым ртом золотую рыбку^[24].

Более сложный ментальный рефлекс – психологическая «кнопка», зачастую возникающая у нас яркая реакция на определенные социальные обстоятельства. Так же, как дергается у человека нога, если стукнуть по коленному сухожилию, бывает, оказывается нажата психологическая «кнопка» – когда тот или иной пусковой опыт тянет вас к неким все еще болезненным событиям прошлого. Среди расхожих триггеров – ситуации, в которых вами пренебрегают, или не подчиняются правилам, или обманывают вас, или критикуют, или применяют формулировки «ты никогда» или «ты всегда». Независимо от того, была ли включена эмоция в формирование цикла «триггер – реакция» или нет, если подобное событие в настоящем производит мгновенную бездумную реакцию, это ментальный эквивалент коленного рефлекса.

Клинические психологи постоянно натыкаются на такое; когда на подобные кнопки жмут коллеги, друзья и родственники, это бывает разрушительно. Повторяющиеся по кругу конфликты могут возникать даже в отношениях здоровых во всем прочем. Обнаружив такие кнопки у наших друзей и родственников, мудрее всего стараться на эти кнопки не нажимать. Нам же самим имеет смысл, когда мы обнаруживаем подобные кнопки у себя, деактивировать их. Одна моя подруга, работавшая из дома, рассказала мне, как имела когда-то привычку рявкать на своего мужа, стоило тому зайти к ней в кабинет, когда она на чем-нибудь сосредоточивалась. Осознание того, что это у нее срабатывает кнопка – в детстве ей оставляли мало личного пространства, и уважения к ее границам подруге не хватало, – помогло ей меньше обращать внимания на иногда случавшиеся вторжения, и она смогла спокойно поговорить с супругом, чтобы свести их к минимуму. Иногда достаточно просто научиться замечать, что была нажата кнопка, а затем усилием сознательной воли изменить свою реакцию. Мы производим нечто подобное, когда, ведя автомобиль на автопилоте, включаем сознательный контроль и меняем маршрут, чтобы обогнуть показавшийся впереди участок пути с затрудненным движением.

Не исключено, что возникнет искушение отмахнуться от рефлекторных реакций как от примитивных или незначимых, но они бывают мощными и являют собой важный способ действия и у нечеловекообразных животных, и у нас с вами. В простых организмах они играют главенствующую роль.

Пример силы рефлекторного поведения – благоденствие одного из простейших организмов – бактерии. В точности так же, как мы, люди, стремимся обеспечить себе пропитание так, чтобы при этом не вкалывать без передышки, эти биологические машинки стараются максимизировать энергию, извлекаемую из пищи в единицу времени, затрачиваемого на добычу съестного. Достигают они этого целиком программным «поведением». Сложными, но автоматизированными химическими методами они приближаются к питательному веществу и пожирают его, а от вредоносных веществ уклоняются^[25]. Бактерии даже объединяются в группы и сигнализируют друг дружке, испуская определенные молекулы^[26].

«Варианты бактериального “поведения” замечательно разнообразны», – писал нейробиолог Антонио Дамасио^[27]. Они кооперируются и избегают («отвергают», как это называют некоторые ученые) особей, не желающих сотрудничать. Дамасио рассказывает об одном эксперименте, в котором нескольким популяциям бактерий пришлось соперничать за ресурсы в лабораторных сосудах, где их разместили. Некоторые откликнулись поведением, похожим на агрессию: стали воевать друг с дружкой и понесли тяжелые потери. Другие же выжили, договариваясь. Все это происходило на протяжение жизней тысяч поколений. У нас, людей, были Спарты, нацистские Германии, пацифистские государства – то же и у бактерий E. coli.

Пусть человек и перерос такую жизнь, какую можно вести преимущественно на рефлекторных реакциях, те управляют нашим поведением в большей мере, чем большинство людей отдает себе отчет. Возьмем, например, пару похожих исследований, проведенных с участием студентов-добровольцев, просивших у прохожих мелкие деньги^[28]. Одно исследование проводили в торговом районе Сан-Франциско, а второе – на верфях в Санта-Крузе. Добровольцы-попрошайки в обоих случаях были студентами, одетыми в обычную школьную одежду – футболки и джинсы, и просили они денег, держась на расстоянии не менее трех футов от респондентов. У половины прохожих из тех, к кому добровольцы обращались – в контрольной группе, – они просили двадцать пять или пятьдесят центов. Обе просьбы были в равной мере удовлетворяемы: они приносили деньги в 17 % случаев, пусть иногда и провоцировали отповеди: «Найди работу», или «Тут побираться незаконно. Есть тюрьма, где тебе может понравиться». Но большинство людей просто шли мимо. В этих районах нищенство – штука обыденная, и исследователи заподозрили, что прохожие просьбы толком и не осмысляли даже. Ученые предположили, что у большинства реакция была автоматической – применялось некое правило: «Если побирушка просит денег, не обращай внимания».

Исследователи допустили, что добиться большего успеха можно, если прервать программу и вынудить прохожего отнестись к просьбе сознательно. И поэтому второй половине прохожих добровольцы предлагали диковинный запрос: «Эй, приятель, не одолжишь тридцать семь центов?» Это примерно на полпути от двадцати пяти к полтиннику, которые просила исходная группа. Замысел состоял в том, чтобы неожиданной цифрой привлечь внимание людей, прервать применение ментального правила и вынудить их сознательно осмыслить просьбу. Сработало: доля тех, кто давал просящим деньги, в сан-францисском исследовании возросло с 17 % до 73 %. Стратегия увеличения доли готовых участвовать при обстоятельствах, в которых люди обыкновенно не уделяют внимания, получила название «метод нетипичного»; мы с ним иногда сталкиваемся в повседневности: я пару раз видел дорожные знаки, ограничивающие скорость странными некруглыми числами, например, в тридцать три мили в час, – а также 17,5-процентную скидку на какой-то товар в магазине.

Это возвращает нас к эмоциям: рефлекторное поведение – фундаментальный аспект нашего эволюционного прошлого, однако в некоторой точке природа усложнила наши подходы и создала дополнительную систему реагирования на внешние трудности – систему более гибкую, а значит, и более мощную. Эмоции.

Эмоция – следующий уровень переработки информации в мозге. Как нам предстоит убедиться, эта переработка несопоставимо сложнее, чем линейная рефлекторная реакция, подчиняющаяся правилам. Она позволяет приспосабливать свои психические состояния к тем или иным обстоятельствам даже организмам с примитивным мозгом. Благодаря этому взаимосвязь между стимулом и реакцией может варьироваться в зависимости от специфических особенностей наличных обстоятельств – или же реакцию можно даже отсрочить. У людей гибкость, обеспечиваемая эмоциями, также допускает и влияние рассудочности, что приводит к более качественным решениям и более изощренным действиям.

Преимущество эмоций

Современная наука признала необходимость эмоций или их преимущества по сравнению с рефлекторным поведением сравнительно недавно. Более того, не прошло и полвека с тех пор, как ученые – среди них психолог-когнитивист Аллен Ньюэлл и экономист Герберт Саймон (в дальнейшем получивший за свои труды Нобелевскую премию) – все еще предполагали, что человеческая мысль по сути своей рефлекторна. Ньюэлл и Саймон предлагали добровольцам логические, шахматные и алгебраические головоломки и попросили добровольцев, разгадывая эти головоломки, думать вслух^[29]. Они записывали эти сессии и затем кропотливо анализировали пошаговые сообщения участников, ища в них закономерности. Задача состояла в том, чтобы охарактеризовать правила мышления у участников на протяжении всех процессов и так создать математическую модель человеческого мышления. Так ученые надеялись прозреть природу человеческого мышления и выяснить, как можно создать «разумные» компьютерные программы, превосходящие линейный строй логики.

Ньюэлл с Саймоном считали, что акт человеческого рассуждения – человеческого мышления – не более чем сложная система рефлекторных реакций. Точнее, они считали, что мысль можно описать тем, что называется продукционной моделью. Это набор жестких правил «если – то», и их групповая последовательность приводит к рефлекторным реакциям. Например, одно такое правило в шахматах: «Если королю шах, сдвигай его». Продукционная модель проливает некоторый свет на то, как мы принимаем кое-какие решения, а следовательно, и на некоторые наши действия – например, когда люди более-менее бездумно применяют правило типа: «Если побирушка просит у тебя мелочь, не обращай внимания». Если бы человеческое мышление действительно сводилось к большой продукционной модели, не было бы почти никакой разницы между нами и компьютером, работающим по программам, основанным на алгоритмах. Однако Ньюэлл и Саймон заблуждались, а их усилия не получили активного развития.

Понимание причин их неудачи позволяет увидеть цель и устройство нашей эмоциональной системы. Рассмотрим, как набор продукционных правил способен полностью формировать стратегию поведения в простой системе. Предположим, на улице мороз и вам надо запрограммировать термостат так, чтобы он поддерживал температуру в помещении в определенных пределах – скажем, между семьюдесятью и семьюдесятью двумя градусами по Фаренгейту. Этого легко достигнуть, применяя следующие правила.

Правило 1:

Если температура < 70˚, включить обогрев.

Правило 2:

Если температура > 72˚, отключить обогрев.

Будь у вас хоть слабосильный древний обогреватель, хоть новомодный, такие вот правила составляют у обогревателя основу мышления.

Подобные условные команды формируют простенькую продукционную модель; более обширные своды правил способны организовывать выполнение более сложных задач. Например, нужно примерно с десяток правил, чтобы представить, как школьники вычитают в столбик одно число из другого – допустим, вот такое: «Если цифра внизу больше цифры вверху, займи единицу из цифры левее от верхней». В некоторых сложных областях применения требуются тысяч таких правил. Громоздкие продукционные модели применимы в создании того, что компьютерщики именуют «экспертными системами» – программами, разработанными для симуляции того, как человек принимает решения, в тех или иных конкретных областях, в том числе в медицинской диагностике и оценке кредитоспособности. В таких сферах применения подход Ньюэлла и Саймона имел (ограниченный) успех. Однако продукционные правила не показали себя моделью, сообразной человеческому мышлению.

Суть неудачи Ньюэлла и Саймона – в богатстве человеческой жизни: простейшие организмы, подобные бактерии E. coli, способны жить в соответствии с набором рефлекторных правил, а вот создания с более сложной жизнью – нет.

Рассмотрим, например, что́ необходимо для решения вроде бы простой задачи – избежать испорченной или отравленной пищи. Иногда ее можно распознать по запаху, и таких «плохих» запахов уйма. Бывает, что испорченная пища говорит о своей непригодности внешним видом, вкусом или на ощупь – все это тоже проявляется по-разному. Скисшее молоко выглядит и пахнет не так, как заплесневелый хлеб. Степень проявленности этих показателей тоже значима. В зависимости от перспектив и трудностей обретения другой пищи можно решиться съесть продукт, который смотрится несколько подозрительно, однако пахнет хорошо. Или же, если пища смотрится предельно странно, вы, вероятно, решите ее не есть, даже если она хорошо пахнет. Или же съедите в любом случае, каким бы ни был внешний вид еды, если ваш организм сильно недополучил питания. Применять для всех возможных вариантов «ситуация/реакция» набор предметных, узко определенных и жестких правил для животного мозга чрезвычайно обременительно – вот поэтому и потребовался другой подход.

Этот другой подход и обеспечили эмоции. В рефлекторной схеме тот или иной триггер (например, молоко пахнет немножко кисловато, но я не ел много дней, а вокруг может не найтись другой пищи и воды) производит точно подходящую автоматическую реакцию (например, выпить такое молоко). Эмоции действуют иначе. Триггеры – штука более обобщенная (жидкость смотрится и/или пахнет странно), а их прямой результат – не действие, а некоторая эмоция (легкое отвращение). Затем мозг оценивает эту эмоцию, а попутно и другие факторы (я не ел много дней; вокруг может не найтись другой пищи и воды), и просчитывает реакцию. Это устраняет необходимость в громадном реестре фиксированных правил «триггер/реакция». Оно же обеспечивает и гораздо большую гибкость: можно рассмотреть множество разных реакций (в том числе и бездействие), а затем принять обдуманное решение.

Определяя реакцию на эмоцию, наш мозг учитывает множество факторов; в приведенном примере – остроту голода, нежелание отправляться на поиски другой пищи и прочие обстоятельства. Вот тут в происходящее вмешивается разум: после того, как возникла эмоция, наше поведение вытекает из умозрительных расчетов, основанных на фактах, целях и логике, а также на эмоциональных факторах. В сложных обстоятельствах именно сочетанием эмоций и рациональности определяется наиболее действенный путь к оптимальному ответу.

У высших животных эмоции играют и другую важную роль: они позволяют возникать отсрочке реакции на событие, вызвавшее ту или иную эмоцию. Благодаря этой отсрочке мы успеваем применить рациональное мышление и стратегически умерить свою инстинктивную реакцию на событие или же отсрочить ее, подождать более подходящего времени. Допустим, вашему организму требуется питание. Вы видите упаковку «Доритос». Рефлекторная реакция – сожрать их не раздумывая. Но поскольку эволюция добавила в этот процесс дополнительный этап, когда организму нужна еда, вы не поглощаете автоматически любое съестное в поле зрения. Вы сперва ощущаете эмоцию голода^[30]. Эта эмоция подталкивает вас к тому, чтобы приняться за еду, однако теперь вы реагируете на ситуацию не автоматически. Вероятно, вы осмыслите свои обстоятельства и откажетесь от «Доритос», чтобы за ужином осталось место для двойного чизбургера с беконом.

Или вспомним, как вы поступаете, если представитель компании кабельного телевидения ведет себя чрезвычайно непокладисто, когда вы звоните с каким-нибудь вопросом в службу поддержки. Если бы люди действовали рефлекторно, вы, быть может, вышли бы из себя и сказали что-нибудь вроде «да пошел ты к черту, идиот». На самом же деле поведение представителя компании побуждает вас пережить некоторую эмоцию – гнев или раздражение. Эта эмоция окрашивает то, как ваша психика отображает ситуацию, однако позволяет вашей рациональной самости внести свой вклад. Возможно, вы все равно выйдете из себя, однако это действие не будет автоматическим. А быть может, пренебрежете этим импульсом и скажете, глубоко вздохнув: «Я понимаю, что у компании такая политика, но давайте я объясню, почему она в моем случае неприменима».

Эмоции способны действовать так же и у нечеловекообразных животных, особенно у приматов. Обратимся к книге «Политика у шимпанзе. Власть и секс у приматов» этолога Франса де Вааля. Если вы шимпанзе, книга покажется вам жуткой. В ней де Вааль описывает, как юный самец, возбужденный восприимчивой к нему самкой, будет выжидать, а затем, с ее помощью, найдет способ спариться не на виду у доминирующих самцов, способных его за это наказать^[31]. Вместе с тем, если альфа-самец, занимаясь дежурным обыскиванием шерсти своих сторонников, сталкивается с вызовом от самца помоложе, он способен запросто пренебречь им и нанести ответный удар назавтра. А мать-шимпанзе, если какая-нибудь обезьяна-подросток отберет у нее малыша, будет преследовать ее, пока не выдастся возможность отобрать ребенка без риска его поранить.

Вот что говорит Дейвид Эндерсон, профессор Калифорнийского технологического института, член Национальной академии наук: «В рефлекторном действии на очень конкретный стимул возникает конкретная реакция – и возникает сразу же. Это хорошо, если приходится иметь дело только с такими стимулами и никаких других реакций, кроме этих, не требуется. Но в некоторой точке эволюции организмам потребовалось большая гибкость, и для этого развились эти строительные элементы – эмоции»^[32].

Плачут ли плодовые мушки?

Неудивительно, что Эндерсону интересна роль эмоций не только у людей, но и у эволюционно примитивных организмов. Его первый исследовательский проект, выполненный еще в вузе в 1970-е, был посвящен молекулярным сигналам у гребешков при столкновении с их заклятыми врагами – морскими звездами^[33]. Для Эндерсона ключ к пониманию эмоций – как раз в таких исследованиях. Он пытается объяснить, почему биологические обработчики информации (то есть живые организмы) развили у себя способность к эмоции и как эмоция влияет на эту самую обработку информации (то есть «мышление»).

Многие замечают, что их собаки или кошки наделены эмоциями, а как дела обстоят у животных попроще? «Когда я рассказываю о своей работе в этом направлении, – говорит Эндерсон, – меня считают сумасшедшим». Говоря это, он вскинул бровь, словно приглашая меня самого осмыслить сказанное. Эндерсона я сумасшедшим не счел, однако сказать то же о его работе я с ходу готов не был. Эндерсон исследует эмоции плодовых мушек.

Я поинтересовался, много ли можно узнать о человеческих эмоциях, изучая малюсеньких существ, склонных к самоубийственным пике в мой винный бокал. Эндерсон хихикнул – да, плодовые мушки, как и многие люди, любят вино и иногда платят за это жизнью. Слово за слово, разговорились о барах. Я рассказал ему об одном недавнем случае, когда шел ночью по улице на Манхэттене, услышал музыку, и она меня заманила в бар. Я вошел, и меня поразило обилие посетителей, все примерно в возрасте студентов колледжа. Музыка, громкая снаружи, оказалась неприятно громкой внутри. «Вредно для ушей», – сказал я громадному вышибале. Он ощерился и ответил: «Если бы вам в вашем-то возрасте суждено было оглохнуть, вы б разве уже не оглохли?»

Я ушел, но потом рассказал о том баре своему сыну Николаю. Типично, отозвался он. Идешь с парой друзей, берешь выпить, и вы треплетесь, при этом обозреваете публику. Когда цель определена, подходишь поболтать. Если после нескольких слов вроде бы возникает связь, вы отправляетесь на танцпол, где пытаетесь наладить физический контакт. Если все удается, уходите вместе и спариваетесь (Николай тут употребил другое слово). А иногда нет. Иногда у человека уже кто-то есть. «И что тогда?» – спросил я. «Чувствуешь себя отвергнутым и идешь выпить», – ответил сын.

Особенности этого ритуала – смесь старого и нового, на протяжении веков такое направляло человеческие чувства похоти и любви. Действительно ли можно понять что-то о подобных изощренных человеческих страстях, спросил я Эндерсона, изучая плодовых мушек? Очевидно, я сыграл прямиком ему на руку: как выяснилось, плодовые мушки следуют брачному ритуалу, поразительно похожему на тот, какой описал Николай.

В мире плодовых мушек самец инициирует ритуал, приближаясь к самке. Никаких зачинов к разговору у него в запасе, конечно, нет. Вместо этого он трогает самку передней лапкой. Играет и музыка: самец производит ее, трепеща крылом^[34]. Если самка принимает ухаживания, она продолжит бездействовать, а самец примется за дело. Но не все плодовые мушки такие покладистые: если у самки уже есть приятель – то есть если она уже спарилась с другим самцом, – она отвергнет ухаживания. Отвергает самка ухажера, либо лупя его крыльями или ногами, либо убегая от него. А теперь соль анекдота: как я уже сказал, плодовые мушки любят алкоголь, и если самца отвергают и рядом обнаруживается источник алкоголя, самец, как и Николай, скорее всего решит выпить^[35].

Итак, у плодовых мушек и Николая много общего. Но управляют ли ими эмоции, как управляют они Николаем? Или же мушки действуют рефлекторно, согласно программам, вписанным в их брачное поведение? И какие эксперименты можно поставить, чтобы определить это? У Эндерсона не было задачи установить, все ли животные проявляют эмоции, или показать, что никакое животное поведение не рефлекторно (как я уже говорил, даже люди иногда ведут себя рефлекторно), – Эндерсону было попросту интересно, могут ли эмоции играть важную роль даже у «низших» животных.

Это всё трудные вопросы, поскольку у исследователей эмоций нет ни добротного, ни даже общепринятого определения понятия «эмоция». Более того, одна группа ученых написала статью, целиком посвященную категоризации различных отдельных определений эмоции, применяемых учеными^[36]. Их насчиталось девяносто два. А потому Эндерсон вместе со своим коллегой по Калтеху Ралфом Эдолфсом решил предпринять современное исследование определяющих черт эмоций – во всем животном мире, своего рода обновление первопроходческих трудов Дарвина. Эндерсон и Эдолфс определили пять наиболее значимых параметров: валентность, устойчивость, обобщаемость, градуальный характер и автоматичность.

Пять свойств эмоциональных состояний

Вообразите нашего древнего предка посреди африканской саванны. Он (или она) слышит, как ползет змея, и отскакивает в сторону. Если бы рефлекторные реакции управляли всеми аспектами жизни, тот древний человек продолжил бы идти, не принимая во внимание то, что, раз попалась змея, вероятность того, что вокруг могут быть и другие змеи, повысилась.

Благодаря эмоциям и наши реакции, и реакции других животных – вплоть до плодовых мушек и пчел – бывают сложнее просто рефлекторных. Если вы в походе улавливаете приближение змеи, сердце у вас продолжает колотиться по крайней мере еще несколько минут после того, как вы отпрыгнули. В это время вы, вероятно, вздрогнете, даже услыхав какого-нибудь грызуна, шуршащего в кустах. Это иллюстрирует два первых свойства эмоций, выявленных Эндерсоном и Эдолфсом: валентность и устойчивость.

Эмоции определяются некоторым качественным значением: они положительные или отрицательные, они подталкивают вас приблизиться или отпрянуть, к переживанию благополучия или неблагополучия. В нашем примере вы отскочили подальше. Это отталкивание, или отрицательная валентность. Устойчивость описывает тот факт, что после того, как вы отпрыгнули, возникший страх не исчезает мгновенно. Он сохраняется – и держит вас в сверхбдительном состоянии. Поскольку, если вы приняли грызуна за змею, отрицательные последствия будут минимальными, а вот слишком медленная реакция на других притаившихся змей может оказаться смертельной, устойчивость эмоции оказалась для наших предков полезной: она позволила им засекать опасности во внешней среде и избегать их. Более современный пример – из жизни моей подруги Джун: как-то раз она, потратив уйму сил и нервов, провела битый час, пытаясь устранить серьезный компьютерный сбой. Вскоре после того, как сбой был устранен, ее десятилетний сын, играя в доме с баскетбольным мячом, разбил вазу. Поскольку отрицательные эмоции никуда не деваются мгновенно, то, что могло бы свестись к мелкой выволочке, вылилось в громогласный нагоняй.

Третье повсеместное свойство эмоции, по Эндерсону и Эдолфсу, – обобщаемость. В рефлекторной реакции точно определяемые стимулы ведут к тем или иным определенным реакциями. Говоря, что эмоциональные состояния обобщаемы, мы имеем в виду, что целый диапазон стимулов может вести к одной и той же реакции, и, наоборот, на одни и те же стимулы от раза к разу могут возникать неодинаковые реакции.

Примитивная лабораторная медуза, если в нее тыкать, всегда подбирается и ныряет на дно лабораторной емкости. Это рефлекторное поведение. Медуза, прежде чем отреагировать, не остановится поразмыслить, кто это в нее тыкает и зачем – и сообразно ли сейчас сидеть на дне емкости. Джули же, когда начальник критикует ее не по делу, может отреагировать по-разному. Возможно, она отстранится, а может, «даст сдачи». Возможные реакции зависят не только от самого события, вызвавшего эту реакцию, но и от множества других факторов, которые ее мозг принимает к сведению, высчитывая реакцию. Хорошо ли она последнее время выполняла свою работу? В каком настроении сегодня начальник? Как вообще складываются у них отношения?

Градуальный характер – четвертый аспект, отличающий эмоциональное состояние от простого рефлекторного поведения. В рефлекторном поведении, после того как возник стимул, вы демонстрируете четко определенную реакцию. А вот эмоциональные состояния и реакции, возникающие из них, бывают разными по силе.

В зависимости от того, что еще происходит в вашей жизни или в это самое время, тот или иной инцидент может вызывать в вас легкую грусть, от которой у вас опустятся уголки рта. А может огорчить вас сильно, и тогда у вас, возможно, из глаз польются слезы. Эмоциональные состояния предполагают шкалу силы реакции на один и тот же стимул в зависимости от целого спектра других относящихся к делу факторов. Странный шум с нижнего этажа, когда вы считали, что находитесь в доме одни, может вызвать небольшой страх, если дело происходит днем, а вот ночью вы испугаетесь сильно. Разница в реакциях – полезное различение, основанное на ваших знаниях о мире (в этом конкретном примере – на вашем знании, в какое время суток обычно могут происходить ограбления). Так по-разному мы способны реагировать благодаря градуальному характеру эмоций, и это не свойственно для рефлекторной обработки информации, где масштаб реакции один – универсальный.

И наконец, Эндерсон и Эдолфс определяют эмоции как автоматические. Это не означает, что эмоции нам не подвластны. Это значит, что эмоции, как и рефлексы, возникают без нашего намерения или усилия. Однако, пусть и возникают автоматически, они, в отличие от рефлексов, не порождают автоматической реакции.

Когда вас подрезают на дороге, гнев у вас возникает автоматически, однако поскольку вы не желаете устраивать сцену (или потому что человек за рулем намного крупнее вас), вы, вероятно, гнев постараетесь не выражать. Если вы на званом обеде и поедаете нечто, в чем вдруг распознаете почки – а вы терпеть не можете блюда, приготовленные из субпродуктов, – отвращение рождается автоматически, но вы приложите все усилия, чтобы вас не стошнило и вы тем самым не обидели хозяев. Такого рода управление эмоциями лучше всего проявляется у взрослых человеческих особей. Человеческие детеныши управляют своими эмоциями куда хуже, поскольку эта способность связана со зрелостью мозга. Вот поэтому на то, чтобы приучить их не выплевывать все, что им не нравится тут же без раздумий, уходит некоторое время.

Лабораторные эксперименты с эмоциями

Один из приятных аспектов описания эмоций по Эндерсону – Эдолфсу состоит в том, что любой аспект из их списка можно проверить в лаборатории, даже у примитивных животных. Это возвращает нас к плодовой мушке. В серии хитроумных экспериментов Эндерсон с коллегами смогли показать, что плодовые мушки в разных ситуациях реагируют, исходя из эмоциональных состояний с их валентностью, устойчивостью, обобщаемостью, градуальным характером и автоматичностью, а не исключительно рефлекторно.

Например, в определенных обстоятельствах плодовые мушки способны оторопеть – когда вдруг на них падает тень или когда воздух вдруг приходит в движение: и то и другое, видимо, дает им знать, что где-то неподалеку может быть хищник. Рефлекс это или мушки действительно переживают состояние страха? Чтобы разобраться в этом, ученые создали обстановку, в которой можно пугать плодовых мушек, пока они кормятся. Так у мушек возникает важный выбор. Если мушка убегает или улетает, а хищника на самом деле нет, насекомое зря тратит время и силы и вынуждено вернуться позже и восполнить сожженные калории. Но если мушка не прячется, а хищник все-таки есть, мушка рискует быть съеденной.

Эндерсон обнаружил, что мушки, когда в эксперименте впервые вводится тень, спрыгивают с пищи и возвращаются на нее через несколько секунд. Если следом показывали вторую тень, реакция у мушек была несколько иная: они вновь спрыгивали с пищи, однако теперь не возвращались подольше. Поскольку триггер – тень – был в обоих случаях один и тот же, а реакции разные, они явно не рефлекторные.

Более того, у реакции плодовой мушки наблюдалась и валентность, поскольку насекомые старались избегать тени. Обнаружились в этой реакции и черты устойчивости и градуальности: первый случай поверг мушек в страх, и страх этот длился некоторое время, а затем, когда повторно возникла угроза, страх увеличился.

Подобные изощренные реакции, основанные на эмоциях, более действенны и плодотворны, чем простое рефлекторное поведение, которое могло бы заставить мушку отпрыгивать при виде тени или скрываться некий определенный промежуток времени, но никак не учитывало бы, что вероятность угрозы из-за повторного появления тени увеличивается.

Плодовые мушки, выказавшие предпочтение алкоголя после отставки от потенциальной половой партнерши, тоже, судя по всему, переживают устойчивую эмоцию – отвержение – и ищут устранения этой отрицательной эмоции, употребляя алкоголь, что, как показывают эксперименты, приносит им внутреннее удовлетворение (чтобы получить доступ к алкоголю, мушки готовы производить некоторые действия)^[37]. Как и у людей, у отдельных плодовых мушек перечисленные качества эмоциональных состояний проявляются по-разному. В исследованиях эмоционального интеллекта выяснилось, что осознание динамики наших эмоциональных состояний – важная составляющая успеха в жизни. Это помогает нам мотивировать самих себя, сдерживать порывы и управлять настроениями, а также сообразно реагировать на окружающих.

В мозге плодовой мушки сто тысяч нейронов (половина – зрительная система), в человеческом же мозге их приблизительно сто миллиардов. У мушки одна миллионная доля того, что есть у человека, однако плодовая мушка способна производить поразительные аэродинамические маневры, она умеет ходить, она обучаема, выполняет брачные ритуалы и, что самое поразительное, выказывает страх и агрессию – показатель того, что эмоции играют сущностную роль в усвоении информации у всех животных.

Эмоциональная сторона человеческой психики проявилась гораздо позже психики мушиной, сложившейся примерно сорок миллионов лет назад. Но наша эволюция в основном состоялась задолго до того, как мы осели в городах. Это означает, что, пусть эмоции и развились, чтобы содействовать мозгу при расчете возможных реакций, сами черты, которые сделали эмоции полезными сотни тысяч лет назад, способны порождать поведение, не соответствующее нашему нынешнему цивилизованному бытию. Обобщаемость может приводить к тому, что мы реагируем так, как было бы полезно, чтобы отогнать хищника, но не при взаимодействии с автомобилистом, который нас подрезал на шоссе. Градуальный характер позволяет подкручивать силу реакции, однако это же означает, что мы иногда «срываемся с цепи». Устойчивость способна удерживать вас в сверхбдительности день-деньской, с чрезмерными реакциями на события, происходящие гораздо позже того, когда вы уже и забыли об исходном инциденте, из-за которого разум начал бдеть.

В детстве я смотрел старую программу «Нэшнл Джиогрэфик» – наблюдал, как ученые исследуют животных. Задолго до первого опыта секса я посмотрел подробную съемку того, как совокупляется пара богомолов. Во время спаривания самка откусила самцу голову. Для ребенка, еще не вступившего в подростковый возраст, это был переизбыток данных. Я задумался, нет ли в этом какой-нибудь скрытой метафоры. Но правда состоит в том, что исследований ни человеческой сексуальности, ни даже вообще человеческих эмоций в ту пору почти не велось. Казалось, мы гораздо больше понимаем о поведении животных, чем людей. В те дни даже среди психологов было принято считать, что эмоций лучше избегать – даже эмоции материнской любви. Как говорится в одном методическом пособии по уходу за детьми: «Пусть природа мудро снабдила мать всеобъемлющей любовью к своим детям, лучше бы природа оснастила мать так, чтобы та способна была управлять своей любовью посредством разума»^[38].

Аффективная нейронаука преподает нам другой урок: эмоции – это дар. Они помогают нам быстро и действенно осмыслять обстоятельства, в которых мы оказываемся, чтобы нам удавалось реагировать в соответствии с ними; эмоции подкрепляют рациональную мысль и в большинстве случаев позволяют нам принимать лучшие решения, а еще они помогают нам устанавливать связи с другими людьми и общаться. Понимание целей и функций эмоций не принижает той роли, которую они играют в обогащении нашей жизни: это понимание позволяет нам полнее постичь, что это такое – быть человеком.

Глава 3. Связь «психика – тело»

Шимон был одним из лидеров антинацистского подполья в польской Ченстохове. Еврейское гетто, в котором он жил, было окружено стенами и заборами, которые жестко определяли границы этого района, а также с немалой вероятностью – и судьбу его обитателей. Тем не менее бойцы изо всех сил старались держать сопротивление.

Время от времени, когда тьма окутывала город, кто-нибудь из них выскальзывал наружу раздобыть еды, устроить саботаж или что-нибудь украсть. Как-то раз ночью Шимон с тремя соратниками подобрался к забору из колючей проволоки, тянувшемуся по немощеной территории в тихом уединенном квартале. Там они сделали подкоп, чтобы можно было проползти на другую сторону. Шимон держал проволоку, пока остальные пролезали. Затем последовал за ними.

В ста метрах от той точки их ждал немецкий солдат на грузовичке. Ему заплатили, чтобы он отвез их в запланированное на ту ночь место. Пока товарищи Шимона крались к грузовику, сам Шимон протискивался под забором. Он зацепился одеждой за острые колючки. Когда выбрался наконец, остальные уже были в грузовике и нетерпеливый шофер трогался.

Шимон оказался перед выбором, и времени на решение у него был всего миг. Если побежать к грузовику, вероятно, удастся успеть. Но так есть риск привлечь к ним внимание, и тогда все могут погибнуть. Если же дать уехать без него, им придется решать поставленную задачу силами, уменьшенными на одного человека, – вариант тоже опасный. В таких обстоятельствах ни действие, ни бездействие Шимону не нравились. Но грузовик отъезжал, и Шимон понимал, что промедление равносильно выбору остаться. Он быстро взвесил «за» и «против» и решил догнать грузовик.

Сделал первые шаги – и тут вдруг замер. Он не понимал, что же его остановило. Не страх, рассказывал мне Шимон. Он уже много раз участвовал в подобных вылазках – опасность стала привычной, – да и заминка, по сравнению с другими, была невелика. И все-таки тело на что-то отреагировало. Немцы вынудили их жить по-звериному. Не подключилось ли тут звериное начало? Не уловили ли глаза и уши Шимона какую-нибудь подозрительную особенность среды, слишком подспудную, чтобы обратить на себя его осознанное внимание? Он так и не распознал, что именно сообщало ему тело, однако импульс замереть определил его действия: он пригнулся к земле и смотрел, как грузовик удаляется.

Тот не успел отъехать далеко: словно из ниоткуда возник транспорт СС – гитлеровского вооруженного формирования, созданного для убийства, – и пошел на обгон грузовика. Эсэсовцы перехватили его – и миг спустя расстреляли всех, кого в грузовике нашли. Если бы Шимона не задержала его первобытная животная реакция, его бы убили вместе с остальными. Если бы это случилось, я не писал бы эту книгу: через десяток лет у Шимона, в ту пору – уже беженца Саймона, жившего в Чикаго, родился второй сын, я.

Отца, рассказывавшего мне эту историю десятки лет спустя, захлестывало эмоциями. Оказавшись так близко к гибели, он осмыслял собственное выживание. Сказал, что страха не было. Однако он помедлил. Что же его спасло? Что заставило задержаться, когда в бесчисленных подобных ситуациях он всегда бросался вперед? То не было осмысленное решение, основанное на чем бы то ни было, что он сознательно заметил. Обстоятельства ему казались рядовыми. Разум велел ему побежать за грузовиком, воссоединиться с товарищами. Но тело решило по-другому – задержало его.

Если вам когда-нибудь доводилось заходить в тупик, размышляя над некой трудностью, загадкой или задачей, а затем ответ вдруг возникал у вас в голове, когда вы занимались чем-то совершенно отвлеченным – бегали трусцой или принимали душ, – значит, вам на собственном опыте известно, что ваше бессознательное способно обрабатывать информацию «в фоновом режиме», то есть так, что вы этого не осознаёте. В наши дни мы знаем, что, когда тело находится в состоянии повышенной бдительности, бессознательный ум занят подобным же решением задач – в случае с Шимоном задачи безопасности. Бессознательный ум становится сверхчувствительным к состоянию тела и к угрозам, исходящим от окружающей среды, и принимается рассчитывать, в опасности ли выживание человека, и если в опасности, что необходимо предпринять в связи с этим. От такого взаимодействия психики, тела и органов чувств возникает интуиция или импульс, направленные на самосохранение.

Вот что заставило моего отца пренебречь решением сознательной воли – решением воссоединиться с соратниками: пока сознательный разум осмыслял один набор фактов и целей, бессознательное анализировало дополнительные сведения, подспудные знаки об окружающей среде и телесное состояние, – все то, что не добралось до уровня сознания. Происхождение этой первобытной чувствительности к угрозе – своего рода сенсор, встроенный нам в мозг, он отслеживает наше телесное состояние и опасности среды. Эту сенсорную систему психолог Джеймс Расселл назвал ядерным аффектом.

Ядерный аффект

Ядерный аффект – отражение вашей физической жизнеспособности, своего рода термометр, показывающий ваше общее благополучие на основе данных о системах организма, информации о внешних событиях, а также ваших мыслей о ситуации в окружающем вас мире. Как и эмоция, ядерный аффект – психическое состояние. Он примитивнее эмоции и на эволюционной линии времени возник гораздо раньше. Но он влияет на развитие эмоционального опыта человека, обеспечивая связь между эмоцией и телесным состоянием. Связь между ядерным аффектом и эмоцией по-прежнему неясна, однако ученые полагают, что это один из важнейших факторов или ингредиентов, из которых состоят наши эмоции.

Тогда как у эмоции есть пять ключевых характеристик, описанных Эндерсоном и Эдолфсом, – и эмоции имеют множество конкретных форм, в том числе печали, счастья, гнева, страха, отвращения и гордости, – у ядерного аффекта всего два аспекта. Первый – валентность, и она либо положительная, либо отрицательная и описывает состояние нашего благополучия; второй – возбуждение, то есть насколько выражена валентность. Положительный ядерный аффект означает, что организму, похоже, хорошо; отрицательный ядерный аффект – сигнал тревоги, а если возбуждение сильно, это сигнал громкий и безотлагательный, и пренебрегать им трудно.

В принципе ядерный аффект представляет собой отражение вашего внутреннего состояния, но вместе с тем на него влияет и ваше физическое окружение. Ядерный аффект откликается на искусство и развлечения, на забавные или трагические сцены в фильме. На него впрямую воздействуют лекарства и химические вещества, и бодрящие, и подавляющие, – и эйфорические наркотические препараты. Более того, свойства многих наркотиков менять ядерный аффект – та самая причина, почему люди их употребляют: бодрящие увеличивают возбуждение, подавляющие – уменьшают, а иные, от алкоголя до «экстази», помогают создать позитивные переживания.

Ядерный аффект есть всегда – так же, как у тела всегда есть температура, – однако осознаём мы его лишь когда на нем сосредоточиваемся, то есть когда кто-нибудь спрашивает нас, как дела, или когда мы сами уделяем этому внимание и задумываемся над этим. Ядерный аффект иногда сильно меняется чуть ли не ежеминутно, однако бывает и подолгу более-менее постоянным. Для психологов валентность как сознательный опыт – степень удовольствия или неудовольствия, ощущаемого человеком в то или иное время. Именно это вы переживаете, и когда чувствуете себя бодро, поскольку здоровы, день складывается удачно и вы хорошо поели, – и когда вам уныло, потому что вы ужасно простужены и голодны.

Возбуждение как осознаваемый опыт характеризуется тем, сколько энергии вы ощущаете в себе: энергичность на одном конце спектра – возможно, от того, что вы послушали музыку, и она вас встряхнула, или же поучаствовали в политической демонстрации, которая вас взбудоражила; вялость или сонность – на другом конце спектра, возможно, потому, что вы слушали лекцию, которая показалась вам скучной (хотя вообразить такое на моих лекциях я не в силах).

Считается, что в порождении эмоции ядерный аффект – вклад тела, который, в сочетании с теми обстоятельствами, в каких вы находитесь, с контекстом этих обстоятельств и с вашими накопленными знаниями, произведет переживаемую вами эмоцию. Ядерный аффект можно мыслить как своего рода базовое состояние, способное влиять на эмоции в любой конкретной ситуации и на решения, которые мы в результате принимаем, – решения, зачастую списываемые на интуицию, подобные тому, какое мой отец принял, бросив догонять грузовик. Вот какова важнейшая связь между телом и психикой, соединяющая наше физическое состояние с мыслями, чувствами и решениями.

Выиграв десять тысяч долларов в лотерею, вы после этого будете в счастливом настроении, вероятно, много дней подряд. Между тем ваш ядерный аффект, возможно, покажет всплеск и положительной валентности, и интенсивности: как ни крути, гора денег – это хорошо для вашего выживания в целом. Однако ядерный аффект крепче завязан на ваше физическое, а не финансовое благополучие, и поэтому вопреки хорошим новостям он сделается отрицательным, если вы пропустите обед и проголодаетесь, и уменьшит возбуждение, когда вы устанете, – и резко рухнет, если ударитесь головой о дверной косяк, а восстановится после этого лишь через несколько минут.

Чтобы понять действие ядерного аффекта – и значимость связи психики и тела, – полезно вернуться к трудам нобелевского лауреата по физике Эрвина Шрёдингера: тот в 1940-е годы определил жизнь как противостояние законам энтропии^[39].

Этот закон описывает свойство природных физических систем стремиться с течением времени ко все большей разупорядоченности. Например, если капнуть чернилами в стакан с водой, капля эта недолго сохранит свою округлую форму – совсем скоро она расплывется и распространится по всему объему воды. Подобная участь постигает едва ли не все природные объекты, даже самые высокоорганизованные. Однако рост энтропии, или беспорядка, безусловен только для изолированных систем, а вот для систем, взаимодействующих с окружающей их средой, есть оговорки. Живые организмы – как раз такие системы: они взаимодействуют с окружающей средой, поглощая пищу или солнечный свет, что позволяет им сопротивляться энтропии. Если предоставить брикет кристаллической соли воле стихий, рано или поздно он развалится и растворится в дождевой воде. Живой организм деятельно воспротивится собственному разрушению. Таково определяющее свойство жизни, как сказал Шрёдингер: жизнь есть материя, деятельно противостоящая природному стремлению к увеличению энтропии.

Битва за поддержание жизни происходит на многих уровнях. «Атомы» жизни – клетки, составляющие человеческое тело, и в каждой отдельной клетке протекают процессы, помогающие отсрочить прирост энтропии. Однако преуспевает клетка в этом не вечно. Воздействие избытка тепла или холода или какое-нибудь неподходящее вещество способно разрушить клетку, прекратить ее существование, прервать ее краткое бытие, или, как сказано в Библии, все произошло из праха и все возвратится в прах^[40].

В многоклеточном организме сопротивление беспорядку происходит в бо́льших масштабах. Чтобы регулировать процессы в органах тела и поддерживать определенные параметры их деятельности и тем самым обеспечивать их совместную гладкую работу, направленную на продолжение жизни, у животных задействованы мозг и/или нервная система. Слово «гомеостаз» происходит от греческих слов «одинаковый» и «постоянный» – оно описывает способность живого организма или отдельной клетки поддерживать у себя устойчивый внутренний порядок, даже когда внешняя среда меняется и этому порядку угрожает. Понятие гомеостаза популяризовал врач Уолтер Кэннон в книге 1932 года «Мудрость тела», где изложено, как человеческое тело поддерживает свою температуру, а также прочие жизненно важные параметры – содержание воды, соли, сахара, белка, жира, кальция и кислорода в крови – в приемлемых пределах^[41].

Чтобы уберечь гомеостаз от угроз, необходимо постоянно следить за состоянием организма и приспосабливаться. На микроскопическом уровне клетки чувствуют свое внутреннее состояние и внешние условия и реагируют, подчиняясь строго определенным программам, эволюционировавшим в течение многих эпох. По мере развития многоклеточных организмов подобные процессы поддерживала каждая клетка такого организма, однако развились при этом и механизмы более высокого уровня – такие, как ядерный аффект.

Ядерный аффект в этом контексте – определенное состояние нервной системы у высших животных: оно действует как стражник, следящий за тем, чтобы гомеостазу ничто не угрожало, и сообразно направляет действия организма^[42]. Как я уже говорил, ядерный аффект с двумя его характеристиками – валентностью и возбуждением – не похож на более утонченные состояния, какими мы традиционно мыслим себе эмоции. И пусть эмоциональный опыт – например, страх – вроде бы порождается сетями нейронов с узлами во многих областях мозга, ядерный аффект коррелирует с деятельностью в двух конкретных.

Валентность – приятно или неприятно, положительно или отрицательно, хорошо или плохо (или где-то в промежутке) – соответствует сообщению «все вроде бы хорошо» или «что-то не так». Возникает это сообщение в орбитофронтальной коре – части префронтальной коры, которая находится чуть выше глазниц^[43]. С этой областью связаны принятие решений, управление позывами и подавление поведенческой реакции – все это сыграло свою роль, когда мой отец в ту судьбоносную ночь медлил у заграждения.

Возбуждение как аспект ядерного аффекта – психологическая готовность действовать, то есть скорость реакции человека на чувственные стимулы. Возбуждение – мера этой отзывчивости: сильная или слабая, энергичная или вялая. Возбуждение связано с деятельностью амигдалы, маленькой миндалевидной структуры, которая, как известно, играет определенную роль в производстве многих эмоций^[44].

Связь ядерного аффекта с деятельностью орбитофронтальной коры и амигдалы не случайна. Эти структуры, как выяснилось, важны в принятии решений и плотно взаимодействуют с участками чувственного восприятия, а также с областями мозга, участвующими в производстве эмоций и памяти. У этих структур есть постоянный доступ к информации о состоянии тела и об окружающей ситуации. С учетом этих данных ядерный аффект отражает, способствуют ли выживанию гомеостатическое состояние тела и наличные внешние условия, и обеспечивает соответствующий подспудный фон, окрашивающий любой наш опыт и любое предпринимаемое нами действие.

Когда рискуют юнко

Сила ядерного аффекта красиво проиллюстрировал экспериментально Томас Карако, в ту пору биолог у Университете Рочестера, изучавший это явление в 1980-е годы, задолго до того, как оно стало предметом психологического интереса – и даже до того, как возникло само понятие^[45]. Для своей работы Карако отловил четверых серых юнко – вид мелких певчих птиц – на севере штата Нью-Йорк, держал их в раздельных авиариях и провел с ними восемьдесят четыре эксперимента.

В одном эксперименте Карако птицам предоставил выбрать между двумя подносами со вкусной для них едой – пшенкой. В подготовительных занятиях юнко выучили, что на одном подносе количество зерен постоянно, а на втором меняется, хотя в среднем равно количеству зерен на первом подносе. В ходе самого эксперимента испытуемым предлагалось одновременно два лотка в разных концах авиария, равноудаленных от насеста с голодной птицей, и ей предстояло выбирать, из какого лотка кормиться. Это похоже на дилеммы, нередкие в дикой природе и в нашей жизни: выбрать нечто гарантированное или попробовать разжиться чем-то получше, рискуя при этом остаться с чем-то похуже.

Хитрость эксперимента состояла в том, что птиц держали при разных температурах, и разница в их телесных состояниях влияла на их выбор: когда им было тепло (что соответствует положительному ядерному аффекту), юнко предпочитали лоток с постоянным количеством зерен, а вот когда им было холодно (отрицательный ядерный аффект), птицы предпочитали рискнуть. Это логично: когда юнко тепло, для прокорма достаточно постоянного количества зерна, зачем же рисковать? А когда холодно, калорий для поддержания гомеостаза требуется больше, а потому только второй лоток, пусть и не гарантированно, однако все же предлагал возможность добыть необходимые калории.

Такого рода выбор мы, живя в человеческом обществе, совершаем постоянно. Вообразите, что работа А оплачивается лучше, чем Б, однако гарантий предоставляет меньше. Если обе работы удовлетворяют ваши потребности в доходе, вы, наверное, будете склонны выбрать работу более надежную, пусть и менее оплачиваемую. Если же нет, вы, возможно, предпочтете попробовать работу более денежную. Сомнительно, что юнко принимают подобные решения, однако, наблюдая за состоянием своего тела и учитывая его в своих непроизвольных прикидках – то есть через влияние на ядерный аффект, – птицы приходили к тому же выводу, к какому пришел бы профессионал, производящий математический анализ рисков.

Пусть мы, люди, наделены логическим мышлением, ядерный аффект подвигает нас, как и юнко, определенным образом мыслить, действовать и чувствовать. Мы все в одних и тех же обстоятельствах реагируем не одинаково от случая к случаю, а разница в нашей реакции зачастую связана именно с неявным влиянием ядерного аффекта. Следовательно, понимание силы его воздействия помогает разобраться, как мы реагируем на окружающих и на то, как они с нами обращаются.

Если субботним утром, после того, как вы славно позавтракали и с удовольствием выпили чашку кофе, вам звонят с какой-нибудь рекламой, вы, вероятно, станете держаться вежливо. Уровень вашего благополучия позволяет вам реагировать исходя из сочувствия к судьбе того, кто отчаялся настолько, что согласился на подобную работу. Если же вы проснулись с больным горлом и кашлем, вы, вероятно, проклянете звонящего и бросите трубку, сосредоточиваясь на своем переживании недовольства, возникшего из-за того, что вам портят утро выходного дня. Ваше поведение в обоих случаях – в той же мере отражение и вашего психологического состояния, и реакции на событие. Особенно в щекотливых ситуациях стоит иметь в виду, что отклик человека на ваши слова или поступки может быть обусловлен текущим ядерным аффектом вашего визави в той же мере, в какой и тем, что́ вы сказали или сделали.

Ось «кишечник – мозг»

Ядерный аффект сообщается психике посредством нейронов, но также и воздействием молекул, попадающих в кровь или в органы, – например, нейромедиаторами серотонином и дофамином. Ядерный аффект – центральный элемент связи между психикой и телом, и он гораздо мощнее, чем ученым казалось даже десять-двадцать лет назад. Поворот произошел на все сто восемьдесят градусов: то, что когда-то считали воззрением, близким к чудачеству, теперь стало общепринятым. Возьмем, например, то, что наука недавно освоила методы медитации и осознанности; пусть практикующие и не выражаются в таких понятиях, и то, и другое – способы непрерывного осознавания ядерного аффекта.

Эволюционные корни связи «тело – психика» уходят в начало самой жизни. Задолго до появления животных, задолго до того, как у них развились глаза, уши и носы, такие простейшие организмы, как бактерии, способны были чувствовать в своем ближайшем окружении другие организмы и молекулы и умели отслеживать свое внутреннее состояние. Эволюция еще не изобрела психику, но те древние организмы, «выбирая», какой процесс осуществить, реагировали на поступавшую информацию.

Джон Донн писал в 1624 году: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши»^[46]. То же касается и клеток. Как я уже говорил, даже бактерии выживают не поодиночке, а существуют в группах и сигналят друг другу, испуская те или иные молекулы. Таким образом, клетке в ее сопротивлении энтропии помогает опыт ее соседей. Именно эти молекулярные сигналы позволяют бактериям выживать под действием антибиотиков. Действие многих подобных препаратов основано на том, что они растворяют клеточную мембрану. Но прежде чем погибнуть, клетка способна подать молекулярный сигнал тревоги, и прочие бактерии включат у себя защитный режим, меняющий их биохимию. Если антибиотика введено недостаточно, бактерии успевают «научиться» избегающему поведению до того, как их уничтожат подчистую, и болезнь поэтому не уходит. Вот почему ваш врач повторяет, что прекращать прием антибиотиков нельзя, пока не пропьете весь курс целиком, даже если вам кажется, что вы уже поправились и больше лекарство пить не надо: болезнь способна включиться обратно на полную катушку, а может, и сильнее.

Бактерии были одной из первых форм жизни, они возникли почти четыре миллиарда лет назад, однако их способность чувствовать собственное состояние и внешние условия и подавать сигналы, чтобы другие клетки тоже успевали приспособиться, – основа ядерного аффекта. Как подобный механизм, подходящий для отдельных клеток, эволюционирует до ключевого процесса в организме человека?

Первый после бактерий исполинский рывок к высшим животным случился примерно шестьсот миллионов лет назад, когда возникли многоклеточные организмы. Так, колонии бактерий развились до своего логического максимума. Взаимодействующая внутри себя колония стала единым многоклеточным существом, и то, что было связью между независимыми клетками, теперь стало общением между клетками организма. Постепенно внутри организма развились клетки разных типов – аналог различных тканей человеческого тела. Вскоре после этого развились нервные клетки, они организовались в то, что ученые называют «сетями»: простые наборы нейронов, связанные в распределенную систему по всему организму, но не сосредоточенные в каком-то отдельном органе.

Одной из основных функций возникших нервных сетей стало пищеварение^[47]. Это наглядно иллюстрирует пример гидры – организм-отголосок давних времен, который нейробиолог Антонио Дамасио назвал «окончательным вариантом плавучих пищеварительных систем». По сути, это плавучие трубки; гидра открывает рот, производит перистальтические движения, поглощает все, что проплывает сквозь нее, и выбрасывает остатки из противоположного конца. В том, как чувствуют и реагируют подобные организмы, видны зачатки ядерного аффекта. Мы устроены куда сложнее гидры, однако ядерный аффект у нас – по сути «взрослая» версия способности наблюдать за телом, какая развилась в тех созданиях. Более того, анатомы, изучив нервную систему в нашем пищеварительном нутре – она называется энтеральной нервной системой, – обнаружили ее поразительное сходство с теми древними нервными сетями.

Энтеральная нервная система – хитросплетение нервов, иногда именуемое нашим «вторым мозгом», – охватывает весь желудочно-кишечный тракт и управляет его состоянием. В подробностях ее изучили лишь недавно, однако «вторым мозгом» ее именуют недаром: энтеральная нервная система способна принимать свои «решения» и действовать независимо от головного мозга. Она даже применяет те же нейромедиаторы. Например, 95 % серотонина человека находится у него в желудочно-кишечном тракте, а не в мозге. Но пусть наша энтеральная нервная система и способна действовать независимо, она, как и весь желудочно-кишечный тракт, тесно взаимодействует с головным мозгом и центральной нервной системой. А потому народное представление о том, что наше нутро и психическое состояние близко связаны, подтверждается и наукой.

Связь между нутром и мозгом настолько важна, что у нее даже есть научное название: ось кишечник – мозг. Именно из-за существования этой оси наша пищеварительная система так мощно влияет на ядерный аффект.

На наше переживание физического благополучия происходящее, например, в селезенке воздействует редко, а вот состояние пищеварения – часто. В свою очередь ядерный аффект влияет на кишечник, и так образуется контур обратной связи: если вы вдруг оказываетесь в опасности, ядерный аффект делается отрицательным и с высокой степенью возбуждения – и может возникнуть изжога, несварение или же начнет «сосать под ложечкой». Недавнее любопытное исследование показывает, что, похоже, есть связь и между кишечным расстройством и психическими нарушениями, такими как хроническая тревожность или депрессия^[48]. Давно известно, что мозг в стрессовом состоянии способен возмущать деятельность толстого кишечника, однако новые исследования подсказывают, что стрела причинности направлена и в обратную сторону: неполадки в работе кишечника способствуют усилению нейропсихиатрических расстройств. Происходит это, судя по всему, посредством сложных биохимических процессов: например, изменения в бактериальной среде способны ослабить кишечный барьер, позволяя нежелательным нейроактивным веществам соприкасаться с центральной нервной системой.

С точки зрения эволюции нервным сетям, столь похожим на наш второй мозг, предшествовали сорок миллионов лет развития, собственно, головного мозга, в котором задачи нейронной обработки информации и восприятия выполняют разные клетки. Планария, разновидность плоского червя, способного восстанавливать части своего тела, восходит к эпохе пятьсот шестьдесят миллионов лет назад, когда мозг только-только развился как отдельный орган. У планарий есть настоящие мозги, но разница между мозгом и телом так мала, что если червю удалить мозг, он отрастит его заново и извлечет былые воспоминания из остального организма^[49].

Еще одну яркую иллюстрацию связи «психика – тело» – особенно применительно к пищеварению – предоставляет нам поразительный эксперимент с мышами^[50]. В нем ученые поделили мышей на две группы: робких и отважных. Затем взяли кишечных микробов из каждой группы и пересадили их мышам из третьей группы – в ней у животных были относительно стерильные кишечники. Пересадка микробов от животного к животному может показаться упражнением странным, однако недавние работы подтверждают: микробы в кишечнике столь сильно влияют на его деятельность, что пересадка микробов равносильна пересадке участка самого кишечника. И вот эта «частичная пересадка кишечника» привела к потрясающему результату: когда микробы размножились и колонизировали нового хозяина, грызун-хозяин начал выказывать личностные черты – робость или отвагу, – свойственные мышам, от которых этих микробов пересадили. Более того, согласно другому исследованию пересадка мышам фекальных бактерий от людей с тревожным расстройством может вести к тревожному поведению у этих грызунов, тогда как пересадка таких же бактерий из контрольной группы спокойных людей – нет^[51].

А как же дело обстоит с людьми? Ученые уже успели получить изображения МРТ тысяч добровольцев и сопоставить структуры их мозга с составом бактерий, обитающих у испытуемых в кишечнике. Обнаружилось, что связи между участками мозга различались и зависели от доминирующего вида бактерий. Исходя из полученных результатов, специфическая смесь микробов у нас в кишечнике – так же, как в приведенном выше эксперименте с мышами, – способна влиять на то, как развиваются у нас в мозге системы нейронных связей. Таких исследований требуется больше, однако, похоже, влияние бактерий на ядерный аффект испытуемых может быть значительным.

Какой-нибудь предприимчивый исследователь-медик, узнав обо всем этом, вероятно, задумается, не может ли курс сильных антибиотиков, а затем введение кишечной жидкости другого человека изменить какую-нибудь нежеланную черту личности в человеке. Если подержать угрюмую тетушку Иду недельку на пенициллине, а затем заставить ее поесть рвоты счастливого человека, превратится ли она в Мэри Поппинс? Возможно. В последние несколько лет ученые исследовали пересадку фекальной микробиоты как средство от хронической тревожности, депрессии и шизофрении^[52]. Эта область еще только-только зарождается, но, возможно, придет время, когда появятся подобные препараты. Пока же эти работы показывают, что разделение мозга и тела – чисто условное. Мозг и тело – это единое, плотное взаимосвязанное органическое целое, а ядерный аффект важен для всей этой системы.

Почему от пересадки головы не жди ничего хорошего

В 1960-е западная культура от принятия важности связи между телом и психикой была далека. Если задать поиск в Гугле понятия «mind-body connection»^[53] (в кавычках) за последнее десятилетие, результатов наберется несколько сотен тысяч. А если зададите период 1961–1970 годов, выпадет пять ссылок. Две – на других языках. Из трех, которые на английском, одна – статья по иудейской духовности, другая – конспект судебного заседания по поводу какого-то жуткого убийства.

Вопреки ее авангардности, некоторые прогрессивные ученые того времени взялись разбираться с этой темой. Один такой ученый – Джордж У. Хохманн, психолог из больницы при Администрации по делам ветеранов в Лонг-Бич, Калифорния. У Хохманна была парализована нижняя часть тела – он участвовал во Второй мировой войне и там повредил спинной мозг^[54]. Подобные травмы способны ограничить возможность управления мышцами, однако спинной мозг еще и передает сенсорные сигналы, а потому пострадавшие от таких повреждений иногда не ощущают конечностями жар, холод, давление, боль, а также позу и положение тела – и даже собственный пульс. В больнице Хохманн ежедневно общался с другими пациентами, у которых были травмы спинного мозга. Хохманн задумался: если состояние мозга влияет на переживание эмоций, уменьшает ли ослабление обратной связи от тела силу эмоций, переживаемых пациентом, как это, по всей видимости, происходило с самим Хохманном? Чтобы это выяснить, он провел соответствующие собеседования с двадцатью шестью мужчинами-пациентами больницы и попросил их сравнить некоторые их эмоциональные переживания до и после травмы^[55]. В статье, ныне уже классической, он пришел к выводу, что парализованные пациенты действительно переживают «значительное ослабление переживаемых чувств» гнева, сексуального возбуждения и страха. В последние годы изучение эмоциональной реакции у парализованных этот вывод подкрепило^[56].

В наши дни мы знаем, что связь мозг – тело столь значима для человека, что, если бы можно было перерезать спинной мозг и прочие нервные волокна и кровеносные сосуды, соединяющие голову с телом, а затем так же аккуратно пришить голову на какое-нибудь другое обезглавленное тело, разрыв контура обратной связи между мозгом и телом оказался бы серьезным фактором, угрожающим выживанию нового организма. Пример этот кажется маловероятным и эксцентричным, однако такие попытки совершаются уже много лет. Более того, попытки пересадки головы накопили столь долгую и богатую историю, что один хирург из Гарвардской медицинской школы недавно опубликовал статью на эту тему: «История пересадки головы. Обзор»^[57].

Статья начинается с описания первой подобной попытки – с собакой: проделали ее больше века назад хирурги Алексис Кэррел и Чарлз Гатри. Собака могла видеть, издавать звуки и двигаться, но через несколько часов скончалась. За свою работу по трансплантации Кэррел получил в 1912 году Нобелевскую премию по физиологии и медицине. Русский хирург Владимир Демихов повторил этот подвиг в 1954 году – у него собака прожила двадцать девять дней; Нобелевскую премию, впрочем, не присудили. В последующие годы подобные операции производились на мышах и даже на приматах. В 1970-м мартышка резус с пересаженной головой прожила восемь дней, и ее сочли «нормальной по всем показателям».

У каждого из нас свои определения «нормы», и я как человек, переживший за жизнь не одну операцию, знаю, что, когда хирург обещает вам, что после операции у вас вскоре все будет «нормально», лучше уточнить, что именно хирург под этим словом подразумевает. Я, во всяком случае, надеюсь, что он не подразумевает выезд из операционной в виде ампутированной головы. Тот хирург имел в виду, что мартышка была способна кусать, жевать, глотать, провожать движущийся предмет взглядом, а ЭЭГ у нее была как у бодрствующей особи. Вот и все. Вместе с тем ей требовались постоянные введения лекарств и регулярная механическая вентиляция легких, чтобы животное не задохнулось. Никаких прыжков по деревьям и никакой добычи бананов этой мартышке, «нормальной по всем показателям».

При таком положении дел производить подобную операцию на человеке никто не решился бы, верно? Так вот, выясняется, что это не такой уж эксцентричный пример: в 2017 году Серджо Канаверо из Италии и его китайский коллега Сяопин Жэнь заявили о том, что собираются пересадить голову с живого человека на свежий донорский труп – видимо, человека, погибшего от травмы головы^[58]. Согласно словам этих врачей, процедура стала возможной благодаря недавним успехам иммунотерапии – они могут позволить предотвратить отторжение новой головы, – а также методов глубокого охлаждения, позволяющим держать голову сохранной, пока ее приживляют к новому телу. План таков: пережать и перерезать шейные артерии и вены, затем рассечь позвоночник и нервы между четвертым и шестым позвонками, а затем пересадить, пока насосы поддерживают ток крови, при температуре 84˚ по Фаренгейту^[59].

Кто же решится на подобный жуткий эксперимент? Хирурги, похоже, вполне уверены, что найдут уйму желающих среди смертельно больных. Возможно. Операцию собираются проводить в Китае, поскольку ни одно американское или европейское учреждение подобной операции не допустит. Вместе с тем они – не «безумные ученые», как написали эти врачи в «Международном журнале хирургической неврологии». «Западной биоэтике пора бы перестать снисходительно опекать весь мир», – сказал Канаверо.

Конечно же, есть много причин, почему предложенная операция – затея скверная, даже в отрыве от чисто этических соображений. Не только потому, что подобные операции не обкатаны и не то чтобы примечательно успешны на низших животных, но и потому, что обойдется она примерно в сто миллионов долларов, а пациент почти наверняка вскоре умрет, да еще и, вероятно, претерпит жестокую боль. Но даже если и это отставить в сторону и учесть исключительную важность связи психики и тела, что сотворит подобная операция, если физически удастся, с ядерным аффектом человека, его эмоциональным благополучием и психикой в целом?

Жэнь и Канаверо признают эту трудность. Они обсуждают случай другой пересадки, неудачной, и ту неудачу списывают на плохую интеграцию новой части тела в образ собственного тела у пациента. «Мы признаём, что принять чужую часть тела как собственную требует психологической стойкости», – писали они. Речь шла о трансплантации кисти руки.

Пол Рут Уолпи, редактор «Американского журнала биоэтической нейробиологии», писал: «Наш мозг постоянно следит за состоянием тела, откликается на него и приспосабливается к нему. Целиком новое тело вынудит мозг взяться за колоссальную переориентацию на новые вводные, которые со временем способны изменить фундаментальную природу и связующие пути в мозге (то, что ученые именуют коннектомом). Этот мозг уже не будет тем, каким он был в исходном теле»^[60]. Более того, критики предсказывают, что подвергшиеся пересадке головы переживут диссонанс психики-тела такой силы, что возможны «безумие и смерть». Излишне говорить, что тело нуждается в мозге, чтобы функционировать, однако и мозг нуждается не только в том, чтобы в него качали кровь, насыщенную кислородом: мозгу нужно его тело. То, что связь мозга с телом, к которому он не привычен, способна вести к смерти, каким бы технически виртуозным ни был тот, кто их соединил, – возможно, величайший признак близости и важности связи между психикой и телом.

Мозг как машина предсказания

Где-то на пути эволюции от одноклеточных организмов мы в основном (но не полностью) отставили рефлекторный, запрограммированный вариант реакции на окружающую среду в пользу способности производить расчеты с опорой на особенности тех или иных обстоятельств. Мы способны на подобные индивидуализированные реакции, потому что наделены мозгом, умеющим предсказывать последствия различных ситуаций и наших поступков.

О том, что наш мозг постоянно предсказывает будущее, напрямую свидетельствует наша способность удивляться^[61]. У всех нас есть набор знаний и убеждений, применяемых при непрерывном анализе, который производит наше бессознательное, оценивая текущие обстоятельства, чтобы запланировать возможные действия в ближайшем будущем. Удивление возникает, когда мы сталкиваемся с событием, не соответствующим тому, что предсказано мозгом. Это сообщает бессознательному, что его схема, вероятно, ошибочна и нуждается в пересмотре, и прерывает сознательную умственную обработку данных, а также смещает внимание на неожиданное событие, поскольку обстоятельства не предсказанные могут таить ту или иную угрозу.

«Предсказание будущего», о котором я веду речь, – не тот же самый процесс, какой был бы приложим к прогнозированию колебаний на бирже или к тому, кого из конгрессменов следующим привлекут к ответственности за злоупотребление фондами предвыборных кампаний. Скорее, речь о чем-то вот таком: «Слышу шорохи в кустах. Последний раз, когда я слышал шорохи в кустах, оттуда вышел медведь и попытался меня сожрать. Поэтому лучше бы мне убежать» или: «Вон гриб в траве. Когда я последний раз ел такой гриб, живот мне скрутило хуже некуда. Лучше не буду есть этот гриб».

Такие вот скромные, мгновенные и личные прогнозы, касающиеся того, что неминуемо произойдет в непосредственной близости в ближайшие мгновения, ключевые для выживания; как раз их мы с возрастом теряем последними. Например, сейчас, когда я пишу эту книгу, моя девяностовосьмилетняя мама испытывает трудности с логическим мышлением. В результате, когда мы выходим на улицу, она не способна предсказывать, например, что позже вечером может похолодать, и не просит прихватить ей куртку. Но она все еще способна реагировать непосредственно по обстоятельствам, то есть когда ей делается холодно, куртку она попросит. Или, если я ставлю ее чашку с кофе слишком близко к краю стола, она сильно тревожится и просит меня отодвинуть чашку, чтобы ее не сшибли на пол.

В течение жизни мозг непрерывно принимает подобные мгновенные решения, готовя вас действовать, когда возникнет необходимость, и одна из ключевых составляющих в этих расчетах – ваш ядерный аффект. Тогда как ваши органы чувств обеспечивают сведения об обстоятельствах, в которых вы находитесь, ядерный аффект собирает данные о состоянии вашего тела.

Если учесть, до чего сильно влияет на нас ядерный аффект, поразительно, до чего часто мы его не осознаём. Отвлекшись, мы, бывает, подолгу не замечаем, что замерзли, проголодались или нас забирает простуда. Способность исправить такое положение, то есть развить осознавание ядерного аффекта – ключ к тому, чтобы овладеть собственными мыслями и чувствами. Мы все инстинктивно действуем именно в этом направлении – стремимся изменить свое психическое состояние через тело. Утешаемся «чем-нибудь вкусненьким» или бокалом вина, бодримся перед спортивной игрой или велотренировкой, слушая музыку, а для того, чтобы в итоге возникло удовлетворение и расслабление, выходим на пробежку. Поняв важность ядерного аффекта и научившись осознавать его, проверяя его «температуру», мы получим возможность действовать сознательно и проактивно, управлять ядерным аффектом, менять его и понимать, как он воздействует на наши чувства и поведение.

Скрытое влияние ядерного аффекта

Мы живем в технологическом обществе, требующем от нас изощренных решений во всех областях нашей жизни, связанных с отношениями, работой, вложениями денег, выборами должностных лиц, медицинской помощью и многими другими общественными и финансовыми ситуациями гораздо шире тех непосредственных места и времени, где мы находимся. Ядерный аффект влияет на эти прогнозы и решения, однако эволюционировал он, когда наша жизнь была куда как примитивнее. Эволюция неспешна, и потому то, что было действенно последние пятьсот тысяч лет, необязательно представляет собой лучший подход в последние пятьсот лет или ныне. А значит, влияние ядерного аффекта в наши дни не всегда благотворно.

Возьмем случай Камала Аббаси, проведшего пять лет в тюрьме и наконец представшего перед комиссией по условно-досрочному освобождению. Его осудили по обвинениям, связанным с приобретением химических ингредиентов, которые могли бы быть использованы в производстве мощной взрывчатки. Эти вещества были заказаны, как впоследствии выяснилось, на подставном сайте, подготовленном в рамках спецоперации. Аббаси, в ту пору девятнадцатилетний, никакого террористического акта не планировал. Человек, которого Аббаси считал другом, сделал этот заказ и соврал о его предназначении. Но судью в ходе кратких слушаний по делу Аббаси эта история не тронула, и подсудимого сочли виновным. В тюрьме он вел себя образцово и запросил досрочное освобождение под поручительство.

Заключенные, предстающие перед комиссией по УДО, совершают всевозможные проступки – от мелкой уголовщины до самых настоящих убийств. У членов комиссии есть всего два варианта: удовлетворить запрос преступника и освободить его на основании прошлого и предсказываемого будущего хорошего поведения – или отказать.

На слушаниях по своему делу Камал не стал повторять историю о том, что его подставили: с тех пор как его приговорили, много воды утекло. Упор Аббаси сделал на то, что в тюрьме вел себя как образцовый гражданин. За весь срок он ни разу не возмутил порядок. Выполнял волонтерские задачи. Учился на интернет-курсах в колледже. И, пока сидел, у него состоялась помолвка с его девушкой – подругой детства.

Каждый день своего заключения, все пять лет, Камал ждал этих слушаний, прилежно работал и все надежды на будущее возлагал на досрочное освобождение. И вот, казалось, перспектива оставить позади допущенную глупость и взяться строить достойную жизнь свелась к этому одиннадцатиминутному слушанию перед обедом. Принятое решение сокрушило Камала: ему отказали.

После слушаний Камалу не давали покоя сожаления: что же он сказал или сделал не так? Как можно было бы склонить на свою сторону тех, кто его судил?

А вот чего Камал не знал: его шансы на УДО были куда слабее связаны с его действиями в последние пять лет, чем с условием вроде бы отвлеченным – со временем, когда происходили слушания по его делу. Поскольку его случай рассматривали последним в утренней сессии, вероятность того, что Аббаси выпустили бы, практически равнялась нулю.

Поразительно – однако факт. Члены комиссии ежедневно выслушивают десятки случаев, и каждый раз в их руках будущее не только самого осужденного, но и тех, кого затронет досрочное освобождение этого человека. Отказ в УДО не требует особых объяснений, а вот освобождение – штука обременительная. Его нужно обосновывать: заседающие в комиссии обязаны обдумать и принять убедительные свидетельства того, что осужденный исправился, и не иметь сомнений в том, что обществу от его освобождения никакого ущерба не воспоследует. Ошибочное решение может привести к убийству или другому насильственному действию. Комиссия полна сил в начале дня и после каждого перерыва, но непрерывный поток рассматриваемых случаев, которые необходимо всесторонне рассмотреть, неуклонно утомляет заседающих к концу каждой сессии и всего дня. Перед перерывом на утренний кофе с печеньем, непосредственно перед обедом, а также в самом конце рабочего дня участники комиссии обыкновенно голодны и утомлены, и их неблагоприятное телесное состояние глубоко влияет на их решения.

Последствия тревожны: в недавнем исследовании, быстро ставшем классикой, ученые собрали статистику по 1112 слушаниям, произведенным восемью участниками комиссий по УДО, каждый в среднем с двадцатью двумя с половиной годами опыта в своем деле^[62]. Обнаружилось, что в среднем досрочно отпускали примерно в 60 % случаев, если дело слушалось первым за день, или же первым после перерыва на кофе или обед. Но, как показывает график на соседней странице, процент освобождений с каждым следующим случаем неуклонно уменьшался, и последние дела перед перерывом не получали УДО почти никогда.

Поскольку состояние тела отражается на ядерном аффекте, по мере того как в нас нарастает утомление и голод, ядерный аффект делается все более отрицательным. Это влияет на наши процессы принятия решений – мы делаемся подозрительнее, критичнее и пессимистичнее, обыкновенно не отдавая себе в этом отчета. Когда членов комиссии по УДО расспросили об их решениях, они представили рациональные объяснения для каждого случая. Ни разу не распознали они влияния ядерного аффекта ни в эмоциях, к которым он привел, ни в решениях, которые он подтолкнул их принять. Из-за непонимания того, как ядерный аффект влияет на выбор в таких слушаниях – а выбор этот буквально переворачивает жизнь тех, кто предстает перед комиссией, – эта несправедливая система продолжает существовать.

Еще одна работа показала подобные же результаты во многих других обстоятельствах. Например, в исследовании двадцати одной тысячи посещений пациентами двухсот разных врачей ученые рассматривали решения врачей, прописывать антибиотик или нет. Пациенты, страдавшие, возможно, от вирусного недуга, нередко просят антибиотики, хотя эти препараты на вирусы не действуют. В таких случаях врачам лучше не идти на поводу у пациентов, однако это требует умственного напряжения. Исследователи обнаружили, что в начале рабочего дня врачи прописывали антибиотики примерно одному пациенту из четырех желающих принимать их без необходимости. Доля таких предписаний устойчиво росла в течение дня и к концу его антибиотики прописывали каждому третьему^[63]. Прежде чем начать практику, врачи посвящают много лет серьезному обучению, и все равно, подобно тем же участникам комиссии по УДО, принимают решения, не только основанные на фактах, но и под влиянием усталости.

Доля положительных решений в пользу освобождения заключенного, по порядку рассмотрения дел. Обведены точки, соответствующие первому решению в каждой из трех ежедневных сессий; точки на оси Х – каждый третий случай; пунктирными линиями обозначен перерыв на питание^[64].

Даже если на кону деньги, воздействие ядерного аффекта не отменяется. Например, еще одно исследование посвятили ежеквартальным обсуждениям прибылей в больших корпорациях. Это телефонная конференция, проводимая для управленцев открытого акционерного общества, аналитиков, инвесторов и представителей СМИ, в рамках которой обсуждаются финансовые результаты работы компании по итогам истекшего квартала. Исследователи выяснили, что в среднем аналитики и инвесторы делаются все более неблагожелательными к концу рабочего дня и под негативным влиянием этих обсуждений в конце рабочего дня цены долей падают^[65].

Голодны мы или сыты, влияет на наше поведение в той же мере, в какой и на поведение птичек юнко. Агрессивные мужчины в трудных личных отношениях, как обнаружилось, ведут себя существенно более агрессивно в условиях отрицательного ядерного аффекта, возникающего из-за низкого уровня сахара в крови^[66]. Даже скверная на вкус еда способна подействовать негативно. В одном эксперименте участники, которых напоили противной на вкус горькой жидкостью, выносили суждения более агрессивные и враждебные, чем контрольная группа, жидкость не употреблявшая^[67].

Едва ли не за всю эволюцию человека как животного ядерный аффект был важнейшим фактором в процессах принятия решений, ключевой частью аппарата, позволившего организмам справляться с жизнью в дикой природе, – ядерный аффект помогал следить за тем, чтобы организму был обеспечен уход и все действовало исправно. Ныне мы живем в более безопасном мире, однако в том, чтобы подталкивать нас к большей телесной осознанности, к чутью на потребности организма, ядерный аффект по-прежнему жизненно важен. Он подсказывает нам, что необходимо отдохнуть, если мы не выспались или нездоровы, избегать перегрева или переохлаждения, утолять голод и жажду. Но, как видно из приведенных примеров, у отрицательного ядерного аффекта случаются и нежелательные последствия. Утром вы обнаружили на своем автомобиле штрафную квитанцию, днем потеряли кредитку, а к вечеру при попытке забыть эти утро и день у вас разболелась голова. Из-за всего этого ядерный аффект у вас уж точно не положительный. И тут вам звонит теща и намекает, что в выходные заявится к вам. Обдумывая ее предложение, вы, вероятно, чрезмерно сосредоточитесь на склонности вашей родственницы комментировать ваш вес или выгоревшую краску стен у вас дома и вряд ли оцените ее любовь в должной мере.

Несколько лет назад у нас дома случился пожар, и мы полгода мыкались без своего жилья, пока не завершился ремонт. Жили в тесной квартире, спали на неудобных кроватях и не имели доступа ко многим нашим вещам – даже к уцелевшим. Я пытался не упустить это из виду, когда моя дочь Оливия обращалась ко мне с обычными подростковыми просьбами. Я предполагал, что по естественным причинам буду настроен гораздо менее благожелательно, нежели обычно, потому что неудобства и нарушенный уклад жизни влияли на мой ядерный аффект и подталкивали меня отказывать даже в тех случаях, в каких раньше я соглашался. Как ученый я попытался придумать, как можно проверить это предположение. И вот, когда в наступившем после пожара апреле готовил налоговую декларацию, я осознал, что мне есть чем это измерить количественно. Я посмотрел на благотворительные пожертвования за последние полгода, пока мы не жили дома, и обнаружил, что жертвовал заметно меньше обычного. Пожар не повлек за собой финансовых трудностей: наша страховая компания любезно покрыла все расходы. Однако мой ядерный аффект просел надолго.

Мое наблюдение – не контролируемый эксперимент, однако оно меня навело на мысли. Даже когда мы не переживаем никаких серьезных жизненных потрясений – таких как пожар, смерть в семье, развод, – полезно не упускать из виду, что на наши взаимодействия с другими и наши решения, а также на взаимодействия и решения тех, с кем мы взаимодействуем, существенно влияет ядерный аффект. Более того, этого влияния ни мы, ни они обычно не осознаем. Цели управления собственным ядерным аффектом проще всего достигать, следя за ним: это позволит вам распознать, как холод, усталость, голод или боль способны влиять на вас и как все это может влиять на тех, с кем вы взаимодействуете. Осознав это, вы сможете предпринять сознательное усилие, чтобы избегать ситуаций, подобных тем, в каких действует комиссия по УДО, и не принимать неудачных решений или не ввязываться в неудачное общение, какого можно было бы избежать.

Наш сознательный опыт возникает не только благодаря нашему мозгу – он зависит и от того, как поживает остальной наш организм и как мы с ним об�

Leonard Mlodinow

Emotional. How Feelings Shape Our Thinking

© Leonard Mlodinow, 2022

© Шаши Мартынова, перевод на русский язык, 2022

© Livebook Publishing, оформление, 2022

* * *

В память об Ирен Млодинов

(1922–2020)

СМИ о книге

В новой книге Леонард Млодинов показывает, что эволюция эмоций идет с древних времен, они коренятся в генах и структурах мозга, общих у человека и насекомых. И в то же время они обусловлены сложными, изощренными культурными сценариями и схемами.

Хотя Млодинов преподносит книгу как рассказ о революции, которая произошла в нашем понимании эмоций, это не то чтобы стройная новая теория, скорее коллекция разнообразных исследований и историй, собранных за последние годы. Его основная мысль в том, что эмоции важны и помогают адаптироваться, а не просто отвлекают внимание и мешают мыслить здраво. Эту идею совсем неожиданной не назовешь – Дэвид Юм, как известно, называл разум рабом страстей, а Платон сравнивал разум с возницей колесницы, в которую запряжены чувства – кони. Но все это, несомненно, правда.

– Элисон Гопник, профессор психологии Калифорнийского университета в Беркли, для The Guardian

В старших классах я изучал математику. Она мне нравилась, однако не очень-то пригодилась в личной или профессиональной жизни. Но никто и никогда не учил меня разбираться в эмоциях – как они работают, откуда берутся, как взаимодействуют с разумом и логикой. И очень жаль, потому что эмоциональный интеллект имеет решающее значение для успеха почти во всех областях.

В «Эмоциональности» Леонард Млодинов, физик и писатель, предлагает ускоренное погружение в область чувств, которое больше похоже не на зубрежку, а на красочную экскурсию по поведению людей и животных. Эта умная и точная книга, посвященная изучению эмоций, также содержит множество советов и ключей к пониманию себя.

– Мэттью Хатсон, The Wall Street Journal

В «Эмоциональности» физик Млодинов ступил на новую для себя территорию. Результатом стала довольно аналитическая версия рассказа об эмоциях, игнорирующая телесные проявления, а изложение их эволюции получилось сжатым. Чарлз Дарвин упомянут должным образом, но многие имена, такие как психолог Пол Экман или нейробиолог Яак Панксепп, не появляются на страницах. Не они в фокусе внимания Млодинова.

Однако каждый, кто хочет понять, как чувства управляют мышлением, найдет здесь пищу для размышления. Млодинов тщательно подходит к теме, приводит убедительные примеры, рассказывает о впечатляющих новых исследованиях. Он пишет с живостью и дружелюбием, что привлекает читателя, и заставляет задуматься как над рассказанными историями, так и над собственными способами выходить из похожих ситуаций. Поэтому я счел плюсом, что автор «со стороны» обратился к этой теме. Он не тратит времени на академические споры, а обращается к актуальным вопросам мотивации, целеустремленности и эмоционального интеллекта.

– Франс де Вааль, приматолог и этолог. Профессор поведения приматов кафедры психологии Университета Эмори. Директор центра Living Links Center в Национальном центре исследования приматов Йеркеса. Иностранный член Национальной академии наук США, специально для New York Times

Млодинов исследует эволюцию эмоций – как и почему из чисто рефлексивных ответов на стимулы окружающей среды они превратились в инструмент, позволяющий более гибко и эффективно реагировать на проблемы.

Ближе к концу книги он дает читателям возможность определить и проанализировать свой собственный эмоциональный профиль при помощи опросников, разработанных для исследования разнообразных чувств – от счастья до беспокойства. Это один из наиболее спорных моментов книги: идея, будто мы можем обрести власть над собственными эмоциями, научившись лучше их понимать и управлять ими. Эту заманчивую концепцию Млодинов подкрепляет многочисленными исследованиями, историями и дает множество советов. Хотя контроль над переживаниями улучшает самочувствие, постоянные читатели New Scientist или статей по популярной нейробиологии могут счесть исследования и решения, предлагаемые Млодиновым, немного предсказуемыми.

«Эмоциональность» может показаться обычной прикладной книгой для самопомощи, но на самом деле это увлекательное чтение, убедительно рассказывающее о сложности эмоций, новых научных открытиях и увлекательной работе мозга. Она поможет сохранить спокойствие и собранность даже в самый непростой день.

– Аллен Лейн, New Scientist

(Перевод отзывов А. Бабяшкиной.)

Введение

В некоторых семьях, если скверное поведение ребенка выходит за определенные пределы, ребенка ставят в угол. Или же усаживаются с ним поговорить о том, почему важно слушаться или не капризничать. Есть и такие семьи, где родитель может хлопнуть ребенка по мягкому месту. Моя мать, пережившая холокост, ничего такого не предпринимала. Когда я крупно бедокурил или пытался смыть транзисторный приемник в унитаз, мама доводила себя до истерики, разражалась слезами и принималась орать на меня. «Это невыносимо! – кричала она. – Лучше б я померла! Зачем я выжила? Почему Гитлер меня не прикончил?»

Я из-за ее причитаний расстраивался. Но вот что странно: мне, ребенку, мамина реакция казалась нормальной. Пока растешь, узнаёшь многое, однако один из самых ярких уроков – иногда уходят целые годы работы с психотерапевтом, чтобы избавиться от их влияния, – состоит вот в чем: все, что ваши родители говорят о вас, верно, а все, что происходит у вас в семье, – норма. Вот и я принимал мамины причитания как должное. Разумеется, я понимал, что родители моих друзей, не затронутые холокостом, на Гитлера ссылаться не стали бы. Но я воображал, что они разражаются какими-нибудь похожими воплями. «Зачем я выжил? Почему меня не переехал автобус?» «Почему меня не унес смерч?» «Почему со мной не случился инфаркт и не угробил меня?»

Мысль о том, что моя мать – исключение из правил, наконец-то посетила меня однажды за ужином, когда я учился в старших классах. Мама рассказала о своем визите к психиатру, состоявшемся в тот день. Посещение психиатра требовалось для подачи заявки на компенсацию, которую пострадавшим от холокоста предлагало немецкое правительство. В начале войны нацисты конфисковали немало имущества маминой семьи и оставили ее в нищете. Однако выплата, судя по всему, назначалась не только из финансовых соображений. Учитывались еще и признаки эмоционального нездоровья как следствия всего пережитого. Рассуждая о предстоящем визите, мама закатывала глаза и была уверена, что ей из-за ее прекрасного психического здоровья в выплате откажут. Но вот мы с братом ковыряем за ужином безвкусную вареную курицу, а мама сообщает нам возмущенно, что врач на самом деле обнаружил у нее эмоциональные неполадки.

– Вы представляете? – вопрошала мама. – Он считает, что я спятила! Ясно же, что спятил он, а не я, – тут обратилась ко мне, возвысив голос: – А ну доедай курицу! – рявкнула она. Я сопротивлялся. В ней никакого вкуса, пожаловался я. – Ешь! – велела мама. – Однажды, может, проснешься и увидишь, что всю твою семью поубивали! А тебе придется без всякой еды ползти по грязи, чтобы попить вонючей мутной воды из луж! Вот тогда-то начнешь ценить пищу, да только поздно будет.

Матери других детей прививали им уважение к пище, рассказывая, как люди голодают в далеких бедных странах. Моя мать говорила мне, что, быть может, я сам вскоре окажусь тем, кому нечего есть. Мама высказывала подобное соображение не впервые, однако на сей раз я, опираясь на мысленный образ ее мудрого психиатра, усомнился в мамином здравомыслии.

Теперь мне известно, что мама предупреждала меня о будущем, потому что ее терзало прошлое и она страшилась его повторения. Мама говорила мне, что сейчас, может, и кажется, будто живется хорошо, но это всё – «дым и зеркала» и вскоре жизнь обернется кошмаром. Не осознавая, что ее ожидания грядущих катаклизмов коренятся в страхе, а не в обстоятельствах действительности, она была убеждена, что эти жуткие ожидания вполне обоснованы. В результате тревога и страх всегда были где-то рядом.

Мой отец, бывший боец Сопротивления, выживший в Бухенвальде, пережил сопоставимую травму. С матерью они познакомились уже беженцами вскоре после войны и почти все дальнейшие житейские события переживали вместе. Однако откликались на происходящее по-разному: папа всегда был полон оптимизма и уверенности в себе. Почему же мои родители реагировали на внешние события настолько по-своему? Скажем шире: что такое эмоции? Зачем они нам и как возникают у нас в мозге? Как влияют на наши мысли, суждения, мотивации и решения – и как можно ими управлять? Такого рода вопросы я собираюсь осветить в этой книге.

Человеческий мозг нередко сравнивают с компьютером, но обработка информации, этим компьютером производимая, неразрывно связана с таинственным явлением, которое мы именуем чувствами. Все мы время от времени тревожимся, боимся и сердимся. Все переживали ярость, отчаяние, смущение, одиночество. У нас есть опыт радости, гордости, воодушевления, удовлетворения, похоти и любви. Когда я был ребенком, ученые мало что понимали в том, как складываются эмоции, как ими можно управлять, какой цели они служат или почему двое людей – или один и тот же человек в разное время – способны отзываться на одни и те же возбудители заметно по-разному. Ученые в ту пору считали, будто нашим поведением руководит рассудок, а эмоции играют преимущественно контрпродуктивную роль. Ныне мы куда умнее. Нам известно, что для наших мыслей и решений эмоции не менее важны, чем здравый смысл, пусть и действуют они иначе. Тогда как рациональное мышление позволяет приходить к логическим выводам, основанным на наших целях и сообразных данных, эмоция действует на уровне более абстрактном – она влияет на важность, которую мы приписываем целям, и на вес, который придаем тем или иным данным. Эмоция формирует основу для наших оценок, причем основа эта не просто конструктивна – она необходима. Укорененная одновременно и в наших знаниях, и в предыдущем опыте, эмоция меняет наш способ осмыслять текущие обстоятельства, в которых мы оказались, и дальнейшие перспективы – часто малозаметно, однако значимо. Многое в нашем понимании того, как это устроено, накопилось буквально в последнее десятилетие, когда в области исследований эмоции случился беспрецедентный всплеск научных работ. Эта книга посвящена революции в нашем понимании человеческих чувств.

Эмоциональная революция

До нынешнего всплеска исследований эмоции большинство ученых мыслили о человеческих чувствах в понятиях, восходящих аж к представлениям Чарлза Дарвина. Та традиционная теория эмоций включала в себя несколько принципов, которые казались интуитивно сообразными: есть небольшой набор базовых эмоций – страх, гнев, печаль, отвращение, счастье и удивление, – универсальных для всех культур, и у них нет функциональных пересечений, каждую эмоцию порождают определенные стимулы во внешнем мире, каждая эмоция приводит к некому определенному предсказуемому поведению, каждая эмоция возникает в определенных соответствующих ей участках мозга. Эта теория включала в себя и дихотомическое представление о психике, восходящее по крайней мере к древним грекам: психика состоит из двух противоборствующих сил – «холодная», логическая и рациональная противостоит «горячей», страстной и порывистой.

Не одно тысячелетие эти представления складывались и в теологии, и в философии, и в науке о разуме. Фрейд включил эту традиционную теорию в свои труды. Отчасти опирается на нее и теория Джона Майера и Питера Саловея об «эмоциональном интеллекте», популяризованная Дэниэлом Гоулменом в одноименной книге 1995 года. И та же теория определяет наши представления о чувствах. Но она ошибочна.

Как законы Ньютона превзошла квантовая теория, когда наука разработала инструменты, явившие нам мир атома, так и старая теория эмоций уступает теперь новому воззрению – в значительной мере благодаря прорыву в нейровизуализации и других методиках, позволивших ученым заглянуть в мозг и производить эксперименты с ним.

Один набор методик, разработанных за последние годы, позволяет ученым проследить связи между нейронами и составить для мозга нечто подобное схеме коммутации – она называется «коннекто́м». Карта-коннектом позволяет ученым разбираться в работе мозга так, как это прежде не представлялось возможным. Теперь удается сравнивать жизненно важные коммутационные цепи, забираться в различные области мозга, исследовать клетки, из которых эти области состоят, и расшифровывать электрические сигналы, генерирующие мысли, чувства и поведение человека. Еще одно новшество – оптогенетика, она позволяет ученым управлять отдельными нейронами в мозге животного. Избирательно стимулируя нейроны, ученые смогли обнаружить в деятельности мозга микропоследовательности, в результате которых возникают те или иные психические состояния – страх, тревога и депрессия, например. Третий метод – транскраниальная стимуляция: применяя электромагнитные поля или токи, стимулируют или подавляют нейронную деятельность в избранных точках человеческого мозга, при этом никакого необратимого воздействия на испытуемого не оказывают; этот метод позволяет ученым определять функцию той или иной структуры мозга. Эти и другие подходы и методики пролили свет на столь многое и породили столько новых работ, что возникла целая новая область психологии – аффективная нейронаука.

Основанная на применении современного инструментария к многовековому исследованию человеческих чувств, аффективная нейронаука придала новые очертания тому, как ученые рассматривают эмоцию. Обнаружилось, что, хотя старые представления предлагают вроде бы убедительные ответы на основные вопросы о чувствах, то, как действует человеческий мозг, эти старые представления описывают неточно. Например, каждая «основная» эмоция – на самом деле не единое нечто: это собирательное название для целого спектра или категории чувств, и категории эти не обязательно различимы между собой. Страх, например, бывает разных оттенков, и в некоторых случаях его трудно отличить от тревоги[1]. Более того, амигдала, которую издавна считали нашим «центром страха», на самом деле играет ключевую роль в нескольких эмоциях – и, наоборот, не во всех разновидностях страха. Ученые ныне расширили диапазон изучения далеко за пределы «базовых» пяти или шести эмоций и включили десятки других – смущение, гордость, а также так называемые социальные эмоции и даже чувства, которые прежде считались потребностями: голод и половое влечение.

В области эмоционального здоровья аффективная нейронаука показала нам, что депрессия – не одиночное расстройство, а скорее синдром, объединяющий четыре разных подтипа, которые нужно лечить по-разному, и они по-разному проявляются на уровне мозга. Благодаря этим открытиям исследователи смогли разработать приложение для телефона, способное облегчать депрессию у четверти депрессивных пациентов[2]. Более того, посредством сканирования мозга ученым теперь иногда удается заранее определить, не больше ли пользы пациент получит от психотерапии, нежели от предписываемых препаратов. Изучаются и потенциальные новые средства от недугов, связанных с эмоциями, – от ожирения и анорексии до пристрастия к курению.

На волне этих побед аффективная нейронаука сделалась одной из областей живейшего академического интереса. Она заняла заметное место в программе исследований Национального института психического здоровья, а также во многих учреждениях, задачи которых, как это обычно считается, не в первую очередь сводятся к проблематике психики, – например, в Национальном институте рака[3]. Даже исследовательские институты, мало связанные с психологией и медициной – центры компьютерных технологий, маркетинговые организации, школы предпринимательства, а также Школа управления им. Джона Ф. Кеннеди в Гарварде, – ныне выделяют ресурсы и рабочие места под эту новую дисциплину.

У аффективной нейронауки есть важные следствия, определяющие место чувства в нашей повседневной жизни и в человеческом опыте вообще. Как сказал один видный ученый: «Наше традиционное “знание” об эмоции оказалось под вопросом на самом фундаментальном уровне»[4]. Другой ведущий специалист в области аффективной нейронауки выразился так: «Если вы относитесь к человеческому большинству, вы убеждены, что, раз у вас есть эмоции, вы много знаете о том, что́ они такое и как устроены… и почти наверняка заблуждаетесь»[5]. Согласно третьему, у нас сейчас «разгар революции в нашем понимании эмоции, психики и мозга – революции, способной подвинуть нас к переосмыслению таких ключевых устоев нашего общества, как лечение психических и физических болезней, понимание личных отношений, наши подходы к воспитанию детей и, в конечном счете, наши воззрения на себя самих»[6].

Самое главное: в тех случаях, когда, как нам прежде представлялось, эмоции вредят качественному мышлению и принятию решений, теперь выясняется, что мы не способны принимать решения и даже мыслить, не подпадая под воздействие наших эмоций. И хотя в наших современных обществах – а они сильно отличаются от того окружения, в котором мы эволюционировали, – наши эмоции иногда контрпродуктивны, гораздо чаще оказывается, что они ведут нас в нужную сторону. Более того, нам предстоит убедиться, что без них нам было бы вообще трудно двигаться – куда бы то ни было.

Что впереди

Мои родители могут показаться не самым типичным примером, если учесть их опыт холокоста. Но фундаментально мы все устроены похоже. Как и у моих отца с матерью, в глубинах мозга любого человека наше теневое бессознательное, прогнозируя последствия обстоятельств, в которых мы сейчас оказались, постоянно применяет уроки нашего прошлого опыта. Более того, мозг можно характеризовать как машину предсказаний.

Гоминидам, эволюционировавшим в африканской саванне, приходилось непрерывно принимать решения, связанные с поисками еды, воды и укрытия. Вон тот треск впереди – это зверь, которого я могу съесть, или он может съесть меня? Животные, способные лучше анализировать окружающую среду, с большей вероятностью выживали и производили потомство. С этой целью задача их мозга в любых обстоятельствах состояла в том, чтобы принимать решения на основе получаемых сенсорных данных и накопленного опыта, а затем прогнозировать наиболее вероятные исходы для каждого возможного действия. Какое действие с наименьшей вероятностью приведет к смерти или увечью и с наибольшей вероятностью обеспечит питание, воду или еще какой-нибудь полезный вклад в выживание? На страницах этой книги мы рассмотрим, как на эти расчеты влияют эмоции. Взглянем, как эмоция возникает, какова роль наших чувств в порождении мыслей и решений – и как чувства можно задействовать для того, чтобы процветать и преуспевать в современном мире.

В части I я изложу наши современные представления о том, как и почему эволюционировали эмоции. Понимание роли эмоций в нашей базовой схеме выживания прольет свет на то, как мы реагируем в тех или иных обстоятельствах, почему выказываем тревогу или гнев, любовь или ненависть, счастье или печаль, а также почему иногда поступаем несообразно или утрачиваем власть над своими эмоциями.

Разберемся мы и с понятием «ядерный аффект» – это психофизическое состояние, подспудно окрашивающее весь наш эмоциональный опыт, воздействует не только на то, какие эмоции мы переживаем в тех или иных обстоятельствах, но и на наши решения и реакции на события; это одна из причин, почему одни и те же обстоятельства в разных случаях способны вызывать у нас ощутимо разные эмоциональные отклики.

В части II рассмотрим центральную роль эмоций в переживании удовольствия, в мотивации, вдохновении и решимости у человека. Почему, если поставить нам две задачи, близкие по увлекательности, трудности и важности, одна может показаться трудновыполнимой, а вторая простой? Какие факторы влияют на силу нашего желания добиться чего-то? Почему в похожих обстоятельствах мы иногда прикладываем геркулесовы усилия, а в других тут же сдаемся? И почему некоторые люди более склонны поднатуживаться, а другие – бросать?

Часть III посвящена эмоциональному профилю и эмоциональной саморегуляции. У каждого из нас есть определенные склонности выдавать вовне одни эмоции и скрывать другие. Ученые разработали опросники, посредством которых можно оценить собственные склонности в нескольких ключевых плоскостях, и в главе 8 я эти опросники приведу. В главе 9 мы рассмотрим бурно развивающееся направление, именуемое эмоциональной саморегуляцией: это проверенные временем стратегии управления эмоциями, недавно изученные и подкрепленные строгими научными изысканиями. Если понятно, откуда берутся наши чувства, как можно ими управлять? Почему одним это дается труднее, а другим легче?

Мы все тратим некоторое время на то, чтобы решить, в какой ресторан пойти и какой фильм посмотреть, а вот на размышления о самих себе, о том, что и почему мы чувствуем, времени мы зачастую не выделяем. Мало того, многих воспитывали поступать в точности наоборот: нас учили подавлять эмоции, нас учили не чувствовать. Но если подавить эмоцию можно, «не чувствовать» мы не способны. Чувства определяют бытие человека как таковое и его взаимодействия с другими людьми. Если мы не улавливаем своих чувств, не улавливаем мы их и у других людей, а это препятствует нашим взаимоотношениям и вынуждает судить о мире и принимать решения, не понимая в полноте, как мы мыслим.

Сейчас моей матери девяносто семь лет. Она смягчилась, однако не изменилась в сути своей. Изучив новую теорию эмоций, я смог прояснить для себя ее поведение. Что еще важнее – я смог прояснить для себя и свои поступки, ибо познание себя есть первый шаг к принятию и изменению, если оно желательно. Надеюсь, это вылазка в науку об эмоциях развенчает миф о том, что эмоции контрпродуктивны, и подарит новое понимание человеческой психики, а это понимание поможет вам ориентироваться в мире собственных чувств и обрести власть над ними.

Часть I. Что такое эмоция?

Глава 1. Мысль в противовес эмоции

Утром в День всех святых 2014 года в небо над бесплодной пустыней Мохаве взмыл диковинный летательный аппарат – сдвоенный самолет из углеродного волокна, построенный по особому проекту, по сути два летящих бок о бок грузовых реактивных самолета, соединенных крыльями. На это воздухоплавательное нагромождение подвесили самолет поменьше – «Энтерпрайз», названный в честь космического корабля из медиафраншизы «Звездный путь». Полетная задача – поднять «Энтерпрайз» на высоту в пятьдесят тысяч миль и, сбросив его оттуда, ненадолго включить ему двигатели, после чего предоставить самому себе – пусть планирует до приземления.

Самолеты принадлежали «Вёрджин Галактик» – компании, созданной Ричардом Брэнсоном для обеспечения «космическим туристам» суборбитальных полетов. К 2014 году на это космическое судно было продано более семисот билетов, каждый по цене от двухсот до двухсот пятидесяти тысяч долларов. Происходил тридцать пятый пробный полет, однако лишь четвертый, в котором на «Энтерпрайзе» собирались включить двигатель, перепроектированный на бо́льшую мощность.

Взлет прошел успешно. В установленное время летчик Дэвид Макэй выпустил «Энтерпрайз» из-под грузового самолета. Затем обвел взглядом небосвод, ища хвост выхлопа от двигателя «Энтерпрайза». Не обнаружил. «Помню, посмотрел вниз и подумал: “Вот чудно-то”», – вспоминал Макэй, которому хватало опыта опасаться чего угодно, самого неожиданного[7]. Но все шло гладко. За пределами видения Макэя воздушное судно включило двигатель и примерно за десять секунд, ускорившись, преодолело звуковой барьер. Поставленная задача выполнялась безупречно.

«Энтерпрайз» вел летчик-испытатель по имени Питер Сиболд, профессионал с почти тридцатилетним летным стажем. Вторым пилотом был Майкл Элзбери, ранее работавший с восемью разными экспериментальными летательными аппаратами. В некоторых отношениях эти двое были довольно разными людьми: Сиболд мог казаться коллегам замкнутым, Элзбери же всегда был приветлив и славился своим чувством юмора. Однако, пристегнутые в креслах космического корабля, они действовали как единое целое, поскольку жизнь каждого обоюдно зависела от действий напарника.

Как раз перед тем, как самолет достиг скорости звука, Элзбери разблокировал аэродинамический тормоз. Это ключевое устройство для контроля ориентации космического судна и скорости его падения к земле, однако в ближайшие четырнадцать секунд задействовать его не требовалось – Элзбери разблокировал его раньше срока. Национальная комиссия по транспортной безопасности позднее критиковала подразделение «Скейлд Композитс» компании «Нортроп Грумман», проектировавшее для компании «Вёрджин» этот летательный аппарат, за то, что в нем не было предусмотрена защита от влияния человеческого фактора – не встроена отказостойкая система, не позволяющая преждевременной разблокировки.

В отличие от «Вёрджин Галактик», государственные космические инициативы требуют так называемой трехотказности, что означает установку предохранителей, защищающих сразу от двух независимых и несвязанных одновременных сбоев: от двух человеческих ошибок, двух механических ошибок или по одной обоих типов. Команда «Вёрджин» была уверена, что ее высокопрофессиональные летчики-испытатели таких ошибок не совершат, а устранение предохранителей дает определенные преимущества. «У нас нет тех ограничений, что налагаются государственными организациями, – какие, к примеру, приняты в НАСА, – сказал мне один участник команды. – Нам поэтому удается все делать гораздо быстрее»[8]. Но в тот День всех святых разблокировка была ошибкой вовсе не безвредной.

В результате преждевременной разблокировки тормоз под давлением атмосферы сработал до срока, пусть Элзбери и не перекинул второй рубильник, чтобы включить тормоз напрямую. Все еще работавший двигатель при пришедшем в действие тормозе создал колоссальное напряжение на фюзеляже судна. Через четыре секунды его на скорости в 920 миль в час разорвало на части. С земли это смотрелось как огромный взрыв.

Сиболд, все еще пристегнутый к креслу, был выброшен с борта. Двигаясь со сверхзвуковой скоростью, он находился в атмосфере, где температура воздуха –70° по Фаренгейту, а кислорода примерно одна десятая от его концентрации на уровне моря. Тем не менее ему как-то удалось отстегнуться от кресла, после чего у него автоматически раскрылся парашют. Сиболда спасли, но воспоминаний о случившемся у него не сохранилось. Элзбери повезло меньше. Когда судно разломилось, он погиб мгновенно.

Эмоции и мысль

При испытаниях нового самолета требуется длинная череда тщательно отработанных процедур, которые летчик-испытатель обычно производит настолько гладко, что кажется, будто они рутинные, практически механические. Но подобный взгляд – глубокое заблуждение. Когда «Энтерпрайз» спустили с материнского судна и на нем включился свирепый ракетный двигатель – как и полагается, – физическая обстановка, в которой находились пилоты, внезапно резко изменилась. Трудно себе вообразить, каково это, но запуск ракетных двигателей на самом деле контролируемый взрыв бомбы – а взрыв есть взрыв, пусть даже и контролируемый. Это явление чудовищной силы, а «Энтерпрайз» был конструкцией довольно хлипкой – всего двадцать тысяч фунтов в груженом состоянии, тогда как космический челнок – целых четыре миллиона фунтов. А потому и движение в нем переживается иначе. Если полет на космическом челноке подобен гонке по скоростной трассе на кадиллаке, управление «Энтерпрайзом» похоже на поездку в машинке для картинга на скорости 150 миль в час. Старт форсированного ракетного двигателя подверг пилотов «Энтерпрайза» чудовищному грохоту, жутчайшей тряске и вибрации – и лютому стрессу ускорения.

Почему Элзбери перекинул тумблер именно тогда, когда перекинул? Полет происходил штатно, поэтому вряд ли летчик запаниковал. Нам уже не постичь, каков был ход его рассуждений – как, возможно, непостижим он был и для самого Элзбери. Но, переживая тревожность, возникающую в стрессовых ситуациях, мы обрабатываем поступающие данные не так, как можно было бы прогнозировать, исходя из тренировочных полетов на авиасимуляторах. Примерно к такому выводу о событиях на борту «Энтерпрайза» пришла и Национальная комиссия по транспортной безопасности. Предположив, что Элзбери, не имея свежего полетного опыта, возможно, испытал необычайно сильный стресс, НКТБ допустила, что он поступил опрометчиво из-за тревоги, возникшей от жесткого временно́го распорядка и сильных вибраций летательного аппарата, а также из-за перегрузок, какие он за полтора года до этого пережил в тренировочном полете.

История «Энтерпрайза» иллюстрирует, как тревога способна приводить к неудачным решениям – что, несомненно, время от времени и случается. В среде обитания наших древних предков опасностей, угрожавших жизни, было гораздо больше, чем в нынешних цивилизованных условиях, а потому наши страхи и тревоги могут иногда казаться особенно несоразмерными. Из-за таких вот случаев, как с «Энтерпрайзом», эмоции за много столетий обзавелись дурной репутацией.

Но истории об эмоциях, приводящих к неприятностям, нередко громкие – как вот эта, с «Энтерпрайзом», – тогда как те случаи, когда эмоции оказываются во благо, чаще всего обыденны. В любом изложении именно неполадка видна ярче всего, а если система работает гладко, шума вокруг нее немного. Перед полетом Элзбери и Сиболда «Энтерпрайз» тридцать четыре раза испытали успешно. В каждом успешном полете и летательный аппарат, и его пилоты работали штатно, в чудесном союзе современных технологий и гладкого взаимодействия рационального и эмоционального в человеке, и ни один из тех полетов не попал в новости.

Случай, затронувший меня куда сильнее, произошел с одним моим другом: он потерял работу, а с нею и страховку. Зная, во что обходится достойная медицинская помощь, он начал тревожиться за свое здоровье. А вдруг заболеет? Это же разорение. Тревога повлияла на его мышление: если у него болело горло, он не отмахивался от симптомов и не пренебрегал хворью как обычной простудой, как это бывало раньше. Теперь он начал бояться худшего: а вдруг это рак горла? Как выяснилось, его тревожность спасла ему жизнь. Среди всего того, на что он раньше не обращал внимания, а теперь забеспокоился, оказалась родинка на спине. Впервые в жизни он пошел к дерматологу и проверился. Оказалось, что это действительно рак на ранней стадии. Родинку удалили, она больше не появилась – вот так человека спасла его тревожность.

Мораль этой пары историй не в том, что эмоции помогают или мешают качественно мыслить, а в том, что эмоции на мышление влияют: эмоциональное состояние влияет на наши сознательные расчеты в той же мере, в какой и объективные данные или обстоятельства, которые мы осмысляем. Как нам предстоит убедиться, обычно это к лучшему. Контрпродуктивное воздействие эмоций – скорее исключение, чем правило. Более того, рассматривая в этой и нескольких следующих главах предназначение эмоций, мы увидим, что, действительно, «освободившись» от всех эмоций, мы едва ли сможем действовать в этом мире, поскольку мозг окажется безнадежно перегружен правилами, которым подчиняются простые решения, какие мы вынуждены принимать в повседневной жизни. Но пока давайте сосредоточимся не на ущербе или благе от эмоций, а на их роли в том, как человеческий мозг анализирует информацию.

Эмоциональные состояния играют фундаментальную роль в биологической переработке информации у всех живых существ – как у млекопитающих, так и у простейших насекомых, – и в том, какие действия они предпринимают. На самом деле тот процесс, который на «Энтерпрайзе» пошел наперекосяк, получил отражение в контролируемом эксперименте: пчел поместили в экстремальные обстоятельства, до жуткого похожие на те, в каких оказались летчики компании «Вёрджин»[9]. В том исследовании ученых интересовало, в какой мере на поведение этих простых живых существ повлияет опасная ситуация, и для этого подвергли их шестидесятисекундной высокочастотной тряске.

Как подвергнуть пчел «высокочастотной тряске»? Если просто поместить их в некий сосуд и трясти его, пчелы смогут пар^ить внутри, и получится тряска сосуда, а не самих пчел – те будут просто летать как ни в чем не бывало. Чтобы обойти эту трудность, исследователи обездвижили пчел посредством крошечных сбруй, тем самым сближая их трудное положение с тем, в каком оказались летчики «Вёрджин», – те тоже были надежно пристегнуты и обездвижены, а их воздушное судно зверски тряслось. В случае с пчелами их поместили в пластиковые трубочки, разрезанные по длине. Каждое насекомое предварительно охладили, чтобы те ненадолго утратили активность, а затем поместили в трубочку и закрепили липкой лентой.

После тряски ученые проверили, удается ли пчелам действенно принимать решения. Насекомым создали условия, в которых им предстояло различать уже знакомые им разнообразные запахи. В предыдущих контактах пчелы узнали, какие из них сигнализируют о вкусном угощении (растворе сахара), а какие обозначают неприятную жидкость (хинин). И вот теперь, после тряски, ученые предоставили каждой пчеле по ассоциации с уже известными ей запахами выбрать, пить ли из пробника с той или иной жидкостью или пропустить его.

Однако эти пробники, подготовленные для пчел, переживших тряску, не были чистыми образцами вкусной и невкусной жидкости: то были смеси «два к одному», то есть либо в большей пропорции вкусные сахарные, либо в большей пропорции невкусные хинные. Смесь «два к одному» сахар-хинин была пчелам все равно приятна, а смесь «два к одному» хинин-сахар – все равно неприятна, но запах в обоих случаях получался неоднозначный. Пчеле поочередно представляли эти смешанные образцы, и насекомому нужно было решить, о вкусном угощении или о неприятном сюрпризе сообщает тот или иной неоднозначный запах. Ученым было интересно, влияет ли тряска на оценку пчелами запахов, и если влияет, то как именно.

Тревога у пчел, как и у людей, – реакция на то, что специалисты аффективной нейронауки именуют нагрузочной средой. В случае с «Энтерпрайзом» и пчелами все понятно без пояснений, но в более общем смысле это означает обстоятельства, в которых разумно ожидать угрозы благополучию или выживанию.

Ученые обнаружили, что мышление в состоянии тревоги ведет к пессимистическому когнитивному искажению: встревоженный мозг, обрабатывая неоднозначные данные, из наиболее вероятных трактовок склонен выбирать пессимистические. Мозг активнее обычного воспринимает угрозы и в условиях неопределенности склонен прогнозировать тяжелые последствия. Легко понять, почему мозг устроен именно так: находясь в нагрузочной среде, разумно истолковывать неоднозначные данные как скорее угрожающие или менее желательные – в противоположность трактовкам, вероятным в условиях безопасных и приятных.

Как раз такое пессимистическое когнитивное искажение ученые и обнаружили. Пчелы после тряски пренебрегали раствором с преобладанием сахара существенно чаще, чем в контрольной группе, к которой тряску не применяли: из-за тряски пчелы истолковывали неоднозначный запах как сигнал о нежеланной жидкости. Велико искушение описать полученный результат так, что пчелы после тряски «ошибались» чаще, чем пчелы в контрольной группе. Такое толкование вписывается в восприятие эмоций как того, что препятствует качественному принятию решений, но этот контролируемый эксперимент показывает, что происходящее – разумный и оправданный сдвиг в суждении пчел, обусловленный угрозой.

Тревога, возникающая в результате тряски, наверняка повлияла и на здравомыслие пилотов «Энтерпрайза». Наружная турбулентность беспокоит людей так же, как и пчел, и похожим образом влияет на то, как перерабатываются данные, получаемые извне. Это верно даже чисто физиологически: у встревоженной пчелы ниже уровень гормонов-нейромедиаторов дофамина и серотонина в гемолимфе (пчелиной крови) – в точности как у встревоженного человека.

«Мы показываем, что реакция пчел на событие с отрицательной валентностью имеет больше общего с таковым у позвоночных, чем казалось ранее, – сообщили исследователи. – [Это] наводит на мысль о том, что медоносные пчелы предположительно способны переживать эмоции». Ученые писали, что поведение пчел напомнило им поведение людей, однако мне условия, в которых оказались летчики – вибрации и тряски, – напомнили поведение тех пчел. На некоем глубоком уровне бытия в том, как мы обрабатываем данные, у нас с пчелами обнаруживается неожиданное и красноречивое общее свойство: обработка данных – не просто «рациональное» действие, оно глубоко связано с эмоциями.

Аффективная нейронаука говорит нам, что биологическая обработка информации неотделима от эмоций – их и нельзя разделять. У людей это означает, что эмоция не противостоит рациональной мысли, а скорее служит ей инструментом. Как нам предстоит убедиться, эмоции – важнейшая составляющая действенного мышления и принятия решений в самых разных областях человеческой деятельности, от бокса и физики до работы на Уолл-стрит.

Перерасти Платона

Поскольку наши психические процессы столь таинственны, их природа занимала мыслителей задолго до того, как мы поняли, что мозг – это орган. Одним из первых и наиболее влиятельных созерцателей этих процессов стал Платон. Он представлял себе душу как колесницу, которую влекут два крылатых коня, направляемые возничим. Один конь – «горбатый, тучный… черной масти… полнокровный… еле повинуется бичу и стрекалам». Второй – «прекрасных статей, стройный на вид… любит почёт; он друг истинного мнения, его не надо погонять бичом, можно направлять его одним лишь приказанием и словом»[10].

Колесницей Платона иллюстрируется многое из того, о чем мы говорим, рассуждая о том, как эмоция мотивирует поведение. Темный конь – наши примитивные устремления: пища, питье, секс. Второй конь символизирует высшее в нас, это наш эмоциональный позыв достигать целей и вершить великие дела. Колесничий – наша рациональная сторона, разум, в собственных целях пытающийся повелевать обоими конями.

С точки зрения Платона, опытный колесничий стал бы работать в первую очередь с белым конем, чтобы усмирить черного и воспитать их обоих так, чтобы влекли колесницу вверх. Платон считал, что умелый колесничий прислушивается к желаниям обоих коней и старается направить их энергию так, чтобы достичь согласия между ними. В представлении Платона задача разума состоит в том, чтобы отслеживать наши порывы и желания, повелевать ими и прокладывать наилучший курс с учетом наших целей. И пусть мы теперь понимаем, что такое представление ошибочно, это разделение между рациональным и нерациональным стало одной из главных тем Западной цивилизации.

Сам Платон видел возможным союз человеческих эмоций и рациональности, однако за многие столетия после Платона к этим двум сторонам жизни нашей психики стали относиться как к противостоящим друг другу. Разуму придали превосходства и даже святости. Эмоций лучше избегать или держать их в узде. Позднее частично приняли такой взгляд и христианские философы. Они собирательно определили человеческие аппетиты, вожделения и страстные желания как грехи, которые добродетельной душе лучше избегать, но любовь и сострадание определили как добродетели.

Понятие «эмоция» возникло в трудах Томаса Уиллиса, лондонского врача XVII века, который к тому же был увлеченным анатомом. И, если у него умирал пациент, Уиллис обычно его вскрывал. Когда стоит вопрос жизни и смерти, знать, что твой врач в любом случае не внакладе, не очень-то утешительно. Однако у Уиллиса имелся и другой источник трупов: он раздобыл разрешение от короля Карла I на вскрытие повешенных преступников[11].

В ходе своих исследований Уиллис определил и назвал много различных структур мозга, которые мы изучаем и поныне. Еще важнее другое: он обнаружил, что девиантное поведение многих преступников можно соотнести с особенностями этих самых структур. Позднее психологи исследовали рефлекторные реакции у животных, опираясь на работы Уиллиса. Оказалось, что, например, когда человек отпрядывает, испугавшись, это происходит исключительно механически, задействуются нервы и мышцы, и в этих процессах наблюдалось то или иное движение. Вскоре слово «эмоция», происходящее от латинского movere, «двигаться», проникло и в английский, и во французский языки.

На то, чтобы отделить «моцию» от «эмоции», ушла пара столетий. Современное употребление этого понятия впервые произошло в курсе лекций, опубликованном в 1820 году эдинбургским профессором этики Томасом Брауном. Сборник оказался необычайно популярным и за следующие несколько десятилетий выдержал двадцать переизданий[12]. Благодаря Джону Гибсону Локхарту, зятю сэра Вальтера Скотта, у нас есть некоторое представление об обстановке, в которой проходили лекции: Локхарт включил описание одной из них в сочиненный им беллетризованный портрет тогдашнего эдинбургского общества. В этом описании Браун появляется перед публикой «с приятною улыбкой на лице, облаченный в черную мантию, наброшенную поверх сюртука табачного оттенка и бурого жилета», выражается «отчетливо и изысканно», а изложение свое оживляет цитатами поэтов.

В своих лекциях Браун предложил систематическое изучение эмоций. Замысел блистательный, однако сопряженный с колоссальными трудностями. То была эпоха, когда Огюст Конт, иногда именуемый первым философом науки, изучил шесть «фундаментальных» наук – математику, астрономию, физику, химию, биологию и социологию, – однако не включил в этот список психологию. И неслучайно: в то время как Джон Дальтон открывал основные химические законы, а Майкл Фарадей – принципы электричества и магнетизма, никакой фундаментальной науки о психике не существовало. Браун желал это изменить. Заново определяя эмоции как «все, что понимается под чувствами, состояния чувств, удовольствия, страсти, сентименты, приязненности», он поделил эмоции на категории и предложил изучать их научно.

У Брауна как у философа-ученого было много замечательных черт, однако долголетия среди них не нашлось. В декабре 1819 года, читая лекцию, он лишился чувств. Врач осмотрел Брауна и отправил в Лондон «освежиться». Там 2 апреля 1820 года ученый и скончался – незадолго до выхода в свет его книги. Ему было сорок два. Хотя Браун так и не увидел плодов своих замыслов, его лекциями ученые, осмыслявшие эмоции, руководствовались многие годы. Ныне Томас Браун фигура малоизвестная, его могила заброшена. Однако своими прозрениями касательно устройства психики он оставался знаменит не одно десятилетие после смерти.

Следующий серьезный прорыв в изучении эмоций произошел благодаря Чарлзу Дарвину, начавшему размышлять на эту тему по возвращении из странствий на «Бигле» в 1836 году. Эмоции интересовали Дарвина не всю его жизнь, однако, взявшись разрабатывать теорию эволюции, он пристально рассматривал все стороны жизни, чтобы понять, как они складываются в единую картинку. Покоя Дарвину не давали как раз эмоции. Если они, согласно принятым тогда представлениям, контрпродуктивны, почему тогда эволюционно развились? Ныне мы знаем, что они не контрпродуктивны, однако для Дарвина это противоречие стало проверкой принципа естественного отбора. Как эмоции, кажущиеся на первый взгляд нежелательными, вписываются в поведение животных? Вопреки скудости предшествующих работ в этом поле, Дарвин решил найти ответ. На то, чтобы сформулировать объяснение, ему потребовалось несколько десятков лет.

Эмоции и эволюция

Наиболее подробные исследования, произведенные Дарвином, не касались людей, поскольку функция эмоций зачастую отчетливее видна у организмов попроще. Например, тревога играет сложную и подвижную роль в нашей жизни, и она сильно отличается от того, какую роль она играла в дикой природе, откуда мы эволюционировали, однако ее созидательное влияние в животном мире определяется более однозначно и просто. Скажем, у американской савки.

Поскольку эволюция зависит от успешного спаривания, гениталии у каждого биологического вида приспособлены к тем обстоятельствам, в которых бывают задействованы. В случае с американской савкой женские гениталии развились так, чтобы затруднять проникновение нежеланным самцам и мешать оплодотворению, если самка не приняла позу, позволяющую самцу проникать полностью. Это позволяет самке избирательность в спаривании. Разумеется, сообразно эволюционировали и самцы.

Летом у самца американской савки оперение тусклое, почти как у самки, благодаря этому птица не бросается в глаза хищникам. Но с приближением зимнего брачного сезона, самцы ненадолго украшают себя неким подобием наших часов «Ролекс» и золотой цепочки: их оперение обретает густой каштановый оттенок, а клюв делается ярко-голубым – так самцы рекламируют себя перед разборчивыми самками. Помимо того, что они щеголяют такими вот утиными побрякушками, самцы еще и демонстрируют особое брачное поведение: топорщат хвосты перпендикулярно вверх, а клюв прижимают к надутой грудке. Яркое оперение и клювы рискованнее, чем камуфляж американской савки вне брачного сезона, однако, возможно, в этом-то все и дело: такое оперение подает самке сигнал о физической силе самца, подчеркивает, что эта конкретная особь в хорошей физической форме, а потому незачем бояться, что ее заметят.

У савок все неплохо получается, но кое-что требует подстройки. Поскольку к гениталиям самки трудно подобраться, для успешного спаривания мужскому половому органу необходимо быть очень длинным – иногда таким же в длину, как все тело птицы. Поскольку такой орган таскать за собой затруднительно, его, как и яркое оперение, самец в конце брачного сезона ежегодно сбрасывает, а потом заново отращивает.

Насколько нам известно, савок это ежегодное сбрасывание полового члена не беспокоит, а вот угроза насилия – вполне. Самцы савок бывают забияками: крупные особи обижают тех, что помельче. Впрочем, частота физических стычек невысока, потому что беспокойство о том, что на них нападут, вынуждает особей послабее сбрасывать яркое оперение раньше и отращивать половой орган гораздо мельче. Так в брачный сезон как соперники они представляют меньшую угрозу, а значит, и реже становятся мишенью для агрессии. Эта социальная динамика играет эволюционную роль, похожую на установление иерархий у приматов и других общественных животных: она позволяет разрешать конфликты без дорого обходящихся драк с серьезными увечьями или даже смертельных, но при этом поддерживать порядок в стае.

Никто не знает, в какой мере утки осознанно «чувствуют» эмоцию тревоги, но ученые способны измерить биохимические изменения в организме птицы, происходящие в результате этой тревоги. Общенаучный журнал «Нэйчер» суммировал это заголовком «Сексуальное соперничество среди уток радикально влияет на размеры пенисов»[13]. По сути, оставляя выбор партнера сильнейшему и минимизируя потенциал напрасного насилия, подобное «радикальное влияние» сообщает этому биологическому виду эволюционное преимущество. По крайней мере, в этом конкретном случае положительная роль тревоги в эволюционном танце очевидна.

Эволюционные роли многих человеческих эмоций тоже довольно внятны. Взять, например, наши чувства, связанные с побочным продуктом спаривания, который мы называем младенцами. Примерно два миллиона лет назад у нашего предка хомо эректуса развился довольно крупный череп, что дало возможность отрастить лобную, височную и теменную доли мозга. Подобно новой модели смартфона, это серьезно укрепило нашу вычислительную мощь. Но создало и трудности, поскольку, в отличие от смартфона, новенькому человеку приходится проходить родовые пути человека постарше, а до этого блаженного мига жизнь в новом организме поддерживают метаболические процессы родительницы. В результате человеческие детеныши появляются на свет раньше, чем это нормально для приматов: чтобы мозг ребенка развился в той же мере, в какой он развит у новорожденного шимпанзе, беременность у людей должна длиться полтора года, а к этому времени ребенок уже слишком велик и не пройдет по родовым путям. Ранний выход позволяет преодолеть кое-какие трудности, однако создает другие. Поскольку мозг человека при рождении не слишком развит (всего 25 % от взрослого размера, тогда как у младенца шимпанзе 40–50 %), родители-люди обременены ребенком, который остается беспомощным еще много лет – примерно вдвое дольше, чем детеныш шимпанзе[14].

Забота об этом беспомощном младенце – серьезное жизненное испытание. Недавно я обедал с одним моим другом, у которого за пятнадцать месяцев до этого родился ребенок, и теперь друг был папашей в декретном отпуске. В колледже он играл в студенческий футбол, а позднее стал исполнительным директором стартапа. Ни то ни другое не сломило его. Однако за нашим с ним обедом он был угрюмым, уставшим, горбил натруженную спину и прихрамывал. Иными словами, на него круглосуточное отцовство действовало так же, как мягкая форма полиомиелита.

Мой друг – случай не редкий. Человеческие детеныши требуют огромной заботы. Обеспечивать эту заботу – едва ли не самая недооцененная профессия в западном обществе, но при этом о-го-го какая требовательная. До появления на свет их первого ребенка некоторые думают, что родительство – одна сплошная гулянка. Они не учитывают, что после гулянки обычно наступает похмелье – служба уборщиками, кухарками и охранниками при ребенке.

Почему мы встаем по три раза за ночь, чтобы накормить младенца? Почему утруждаемся вытирать ему попу и напоминаем себе о необходимости запирать шкафчик, где стоит средство для чистки серебра в бутылке, похожей на «Гаторейд»? Для всех этих усилий эволюция обеспечила мотивирующую эмоцию – родительскую любовь.

Любая возникающая у нас эмоция изменяет наше мышление в соответствии с той или иной эволюционной задачей. Родительская любовь в нас – несомненно, такое же колесико в машине человеческой жизни, как брачная тревога в жизни савки. То, что мы любим наших детей, потому что эволюция вынуждает нас к этому, никак не уменьшает любви. Это лишь показывает происхождение этого дара, столь ярко обогащающего нашу жизнь.