Рейд. Саранча бесплатное чтение

Борис Конофальский
САРАНЧА

Глава 1

Сразу видно, баба не местная. Ни в степи, ни в болотах женщины такую одежду не носят. Сапоги у нее по ноге, в обтяжку, какие-то нарядные. Сама в юбке. Юбки официантки носят в чайной. Замужние казачки их по праздникам надевают. У неё юбка едва до колен. Между сапогами и юбкой колени видны. Сидит, нога на ногу. В такой юбке в КХЗ не залезешь. Или она её подбирает? Тонкая кофта, с высоким горлом, в обтяжку. Всё на показ. Не стесняется. Да и вся она не такая, к каким он привык. Не такая, как крепкие казачки или уставшие и худые китаянки. Пальцы тонкие, ногти красные, икры даже в сапогах видно накаченные, а щиколотка тонкая. Волосы самые светлые, что он когда-либо видал. Только у детей светлее бывают. Городская. И красивая. Села совсем рядом с его кроватью, пахнет удивительно. У казачек таких запахов не бывает.

— Панова, — представилась она и протянула руку.

Непривычно это.

Одна фамилия, не имени, ни отчества. В руках планшет-доска, на нём белый лист — бумага, вещь недешёвая.

Неприлично на неё пялиться, подумает чего ещё. Аким смотрит на мужчин. Один в эластичном костюме, виски седые, выбрит чисто, стрижен коротко, как военный, серьёзный. У другого и вовсе на мундире капитанские погоны, а на лычках знак медика. Только не верится Саблину, что он доктор. Глаза у него, не глаза, а сталь. Вопросы задаёт — как гвозди вбивает. Хотя всякие доктора бывают.

Женщина достаёт из ранца два оранжевых шара, кладёт на полку рядом с его кроватью. Саблин знает — апельсины. И ещё два шара, правда, неровной формы, они красные с жёлтым. Этот плод ему неизвестен.

— Вам, — говорит она.

Он невольно глянул на неё. Тонкая вся, гибкая и кажется сильной при этом. Да, красивая. И сказал:

— Спасибо.

Обошёлся бы он, конечно, и без этих плодов. Впрочем, дети будут рады. А вот он этим гостям особо не рад. Замордовали его гости. Жену-то, рыдающую и жалеющую, то упрекающую и злую, да детей ещё как-то терпеть можно, а вот остальные порядком надоели. Казаки придут, сядут. Один про здоровье интересуется, остальные молчат, ждут, что он им расскажет, как всё было. Сами с расспросами не лезут, но по мордам видать, всем им очень интересно, как так случилось, что казаки промеж себя войну открыли.

А Саблину охота про то вспоминать? Охота вспоминать, как он своих однополчан без жалости бил?

Говорят, Марья Татаринова приходила, хотела к нему пройти, слава Богу, её фельдшер не пустил. Прошла бы сюда, села тут, рыдать бы стала. Вот что бы он ей сказал? Что мужа её пришлось убить, когда он умом тронулся и братов бить начал. Убить и в болоте бросить плавать. Нешто так казаки поступают? Нет, не поступают.

А ещё к нему повадился подъесаул Щавель ходить, с ещё одним подъесаулом Волковым из особого отдела полка. Никодим Щавель и сам въедливый, а этот Волков так ещё злее. Сидит, головой кивает, слушает, вроде, добродушный, вроде, понимает, а потом начинает вопросы задавать. И так их задаёт, как будто подловить на слове желает. И за шесть дней они к нему восемь раз приходили. И каждый раз об одном и том же, об одном и том же спрашивают, спрашивают, спрашивают. Век бы их не видеть. Как хорошо, что Саблин додумался — башку этой странной твари привёз, как хорошо, что планшет переделанного у него в лодке нашёлся. Не будь этого, несдобровать ему. Ей Богу, несдобровать. Он надеялся, что Юрка, как говорить сможет, его рассказ подтвердит. Да только, что он подтвердит. То, что Татаринов рехнулся. Дальше-то он не помнит.

Станичные старшины тоже приходили, отцы-старики, мрачные сидели у него, слушали. Послушав, решили казаков на место боя оправить, павших найти да слова Саблина заодно проверить.

Да разве в болоте сыщешь мертвых, их уже рыбы да звери на клочки разорвали. Но вот глиссер переделанных нашли взорванный, лодки разбитые тоже. Оружие переделанных и казачье было. Вроде, не врал Саблин. Но всё равно непонятное дело выходило. Непонятное.

А кроме своих, так ещё учёные из Норильска приезжали с армейскими, им тоже было интересно. Тоже донимали. Аким как оклемался, так только и делал, что говорил. Повторял одно и то же целыми днями. И бывало, что одно и то же несколько раз в день.

И вот теперь эти тут сидят. Бабу красивую привезли зачем-то. Сидит она, колени голые, свитер в обтяжку у неё, ничего не скрывает, к чему это всё?

Мужчины тоже, кажется, представились, но их имён Саблин то ли не расслышал, то ли не запомнил. Спрашивать было неудобно, да и не нужно. Он к ним никак не обращался, он только на вопросы отвечал.

— А как вы достали планшет офицера? — спрашивал штатский.

Акима немного покоробил такой вопрос, в самом деле, не украл же он его:

— Снял с убитого.

— Офицера убить непросто, — заметил медик со стальными глазами.

— Любого из переделанных убить непросто, — недружелюбно косясь, отвечал Саблин.

— А вы убили пятерых? — продолжал штатский.

— Пятерых.

— Как, из чего? — вставил вопрос капитан медслужбы.

— Из всего, что было. «Бегуна» из пистолета бил, а добил из дробовика. Из двустволки.

— А «солдат» тоже из пистолета били? — интересовался капитан.

Вот чего он донимает, знает же, что «солдат» пистолетной пули и не заметит. Зачем такие вопросы задаёт? Злит только.

— Одного солдата из СВС, Снайперской Винтовки Соколовского, убил, второй на фугас выскочил. Их, вроде, всего два было, — вздохнув, отвечает Аким, он это уже раз тридцать рассказывал, а эти… Сто процентов отчеты Щавеля читали.

— А откуда вы узнали, где фугас поставить? — спросила женщина.

Саблин глянул на неё, ухмыльнулся. Баба, что с неё взять, видать, не понимает, с кем разговаривает. Он думал, что её спутники ей сейчас объяснят, кто такие пластуны, но они смотрели не на глупую женщину, а на него. Ждали его ответа.

— Я поставил фугасы в месте вероятной высадки противника на берег, — терпеливо начал говорить он.

— А откуда вы знали, что они там высадятся?

— Из опыта, определил место, где высаживаться будет удобнее всего.

— А откуда вы знали, что они вообще собираются там высаживаться? — не отставала женщина.

— Я не знал, я предполагал, — продолжал Саблин.

— А на чём основывались ваши предположения?

«Какая же нудная баба. Чего ж тебя разбирает?» — думал Аким с некоторым раздражением. Но вслух, конечно, говорил иное:

— Я пред этим убил какую-то тварь, и у неё в ухе увидал гарнитуру коммутатора, понял, что она там не одна. Решил подготовиться.

— Вы туда приехали не один? — спросил штатский.

Вот, вот теперь начались самые неприятные вопросы. Послать бы их, да Щавель с Волковым рекомендовали поговорить с приезжими. Попробуй не последуй их рекомендациям.

— Не один, — сухо отвечал Аким.

— А сколько вас было?

— Восемь, — ответил Саблин и замолчал.

Пауза. Гости ждут пояснений, а ему уже надоело говорить одно и то же, он молчит.

— С вами тяжело говорить, — наконец сказал штатский.

— С вами тоже.

— Мы здесь по делу, — вдруг снова заговорила женщина, — мы не хотим причинять вам беспокойства, но вы должны нам помочь.

«Всем я чего-то должен», — думает Саблин, а на эту красавицу глаз не поднимает.

И тут она вдруг протянула свою красивую руку с тонкими пальцами и коснулась его руки, потрогала так, как будто успокаивала, а он чуть не убрал свою руку, словно испугавшись. Но одумался, чего ему бабы бояться. Отдёрнул бы руку, дураком выглядел бы.

— То существо, с которым вы встретились, было не одно, — продолжала Панова, а сама ему в глаза заглядывала и не убирала своей руки с руки Акима. — Их было три как минимум. И только два человека, что с ними встретились, выжили. Вы один из них, и вы единственный, кто его видел и кто его уничтожил. Все остальные только радиограммы передавали о плохом самочувствии и о том, что люди сходят с ума и начинают конфликтовать друг с другом.

Она, наконец, убрала свою руку, и Саблину стразу полегчало.

— Как вы себя чувствовали в тот день? — спрашивает медик, а сам смотрит, словно прицеливается.

Нет, не здоровье Саблина его интересует.

— Ну… Голова болела.

— Голова болела, и всё? — не верил медик.

— Глаза болели, словно давят на них сверху.

— Боль пульсирующая?

— Да.

— Тошнота?

Саблин показал жестом: ну, была малость.

— Нам говорили, что вы не очень-то разговорчивый, — произнёс штатский с неудовольствием.

«Уж простите, что не балагур» — подумал Саблин и ничего не ответил.

— Раздражение было у вас? Кто-то из сослуживцев вас раздражал? — продолжал капитан медицинской службы.

Раздражение. Нет, не раздражение. Саблин с тяжестью в сердце и с чёрным стыдом вспомнил, как стрелял в спину снайпера Фёдора Верёвки. На всю наверное жизнь он это запомнил. Аким первой пулей в него попал, он видел это, но стрелял и стрелял ещё три раза, каждый раз попадая. И не чувствовал он тогда ничего, кроме удовлетворения. Разве ж это раздражение. А радиста Анисима Шинкоренко как убивал? Вспоминать не хочется. Он аж зажмурился, да нешто это поможет. А баба чёртова в лицо заглядывает, ждёт рассказа. Он в него четыре пули выпустил, а радисту и перовой хватило. Она в сердце попала. Аким, кажется, даже злорадное удовлетворение получал. Какое же это раздражение? Нет, не раздражение это было. Это была злоба. Злоба тогда его ела поедом.

— Злоба, — чуть осипшим голосом говорит Саблин. — Лютая злоба. Гудит в голове, сначала терпимо, а потом всё тяжелее от этого становиться. Так тяжко, что дышать тяжко. И начинает злость разбирать.

— Дальше, — почти командует медик.

— Под конец, когда все уже мертвы были, я сам застрелиться хотел, лишь бы голова не разрывалась.

— Дальше говорите, — спокойно настаивает капитан.

— Думал, если не застрелюсь, то мне глаза раздавит.

— Почему не застрелились?

— Не хотел…

— Умирать? — едва не с усмешкой спрашивает капитан.

— Не хотел сдаваться. Понять не мог, что происходит, но вот сдаться не мог. Пистолет разрядил в землю. И ждал, что будет дальше.

Мужчины молча слушали, а женщина что-то быстро чиркала на своём планшете, кажется, каждое слово за ним записывала.

— Как вы убили это существо? — спросила Панова, отрываясь от бумаги.

— Ножом, — говорит Аким, но тут же исправляется, — вибротесаком её достал в брюхо.

— Патроны кончились? — спросил штатский.

— Нет, ещё немного оставалось, но я понял, что её так не убить. Я неплохо стреляю, но в неё попасть не мог.

— Она так быстра? — Панова всё записывала.

— Да нет… Не то, что бы быстра. Просто не попадал.

— Почему? — не отстаёт женщина. — Говорят, что вы хороший рыбак и охотник. Руки дрожали?

— Прицелиться в неё не получалось.

— Но почему?

— Всё в глазах плыло, марево перед глазами, жара.

— Каждое слово из вас тянуть приходиться, дальше рассказываете, — настаивает штатский. — Объясните.

— Ну… Вроде, выстрелил в неё, а её там нет. Как не было. Целишься — сидит, выстрелил — нету. Как наваждение. По траве все патроны расстрелял, а её, кажется, не задел даже.

— И как удалось убить?

— Устал, сил стоять больше не было, голова разрывалась, лёг на землю, а она и подошла сама.

Все пришедшие молчали, смотрели, ждали.

— Не знаю зачем она подошла, может поглядеть на меня хотела, маску с меня стянула, я её за лапу схватил, брюхо распорол ей.

— Она сразу сдохла? — спросил медик.

— Какой там! Я её ещё картечью добивал… Два, или может три патрона ей всадил.

— И теперь вы в неё попадали? Вся картечь в цель попадала? — спросил штатский.

— Да, — Саблин вдруг с удивлением припомнил: — Кажется, у меня, как я ей брюхо распорол, голова стала проходить. Да, мне полегче стало. Два патрона я ей воткнул. А потом… Да, а потом подошёл… Она в рогоз пыталась уползти, но я ей голову отрезал. И к лодке её понёс, и выздоровел.

Глава 2

— Вы упоминаете существо, всё время употребляя женский род, — заговорила Панова, опять что-то записывая. — У неё были какие-нибудь половые признаки?

— Чего? — не понял Саблин.

— Ну, она была женщиной, самкой, как по-вашему?

— Жабой она была, — зло сказал Аким, тяжело глядя на женщину, — ядовитой болотной жабой, которых я убиваю при первой возможности.

Панова опустила глаза, стала чиркать на своём листе что-то.

— Хотя, может, и самкой, — вдруг добавил Саблин.

Посетители опять молчали, ждали, что он разовьёт тему.

— Ну, вроде плечи у неё не как у самца, узкие, черты лица… морды тоже не мужицкие. Ну, не знаю, как объяснить, всё в ней было бабье. Нет, не знаю, как объяснить… — он махнул рукой, — забудьте.

Но они ничего забывать не собирались, женщина опять что-то записывала, а мужчины внимательно его слушали. И капитан медицинской службы спросил:

— У неё было какое-нибудь оборудование?

— Оружие? — не понял Саблин.

— Нет, приборы или что-то подобное?

— Ничего такого я не видел, жаба голая была.

— Жаба, — повторила женщина задумчиво. — По-вашему, она на жабу была похожа?

— Нет, на саранчу степную. Или нет… на человека вперемешку с насекомым. Ноги как у саранчи, глаза как у стрекозы, а руки на наши, вроде, смахивали, только очень сильные. Я как за руку её поймал… так она твёрдая… крепкая, как карбоновый трос.

— Пахла как насекомое? — спросила Панова, записывая его слова.

— Да не нюхал я её, — сказал Аким и тут же вспомнил, — точно, я когда резал её тесаком, дым шёл… Да, воняла она как стрекоза раздавленная.

— Значит, никакого оборудования у неё не было? — задумчиво произнёс штатский.

— Не видел, — ответил Саблин.

— Не видели, — всё ещё задумчиво продолжал собеседник. — А что-то должно было быть.

Аким не знал, что сказать, и молчал. И ждал, когда же они уйдут.

— А как у вас работала электроника? — продолжал штатский.

Тут Саблин опять ничего не мог сказать:

— Эхолот работал, а всё остальное не помню.

— Эхолот работал? — удивился штатский.

И женщина, и капитан тоже были удивлены. Аким заметил это.

— Есть мнение, что это существо генерирует звуковые волны низкой частоты, — пояснила Панова.

— Та голова, что вы добыли, это совершенный, конический диффузор в основании, с уникальными поперечными мембранами, — добавил штатский. — Мембраны из удивительного материала. А окончание головы, законченный конус — идеальный резонатор. Этот череп способен выдавать очень низкие частоты. Судя по вашим рассказам, это был сигнал большой интенсивности. К тому же череп удивительно хорошо защищает мозг. Мозг существа надёжно экранирован, у нас складывается ощущение, что оно ещё генерировало и электромагнитные волны. Понимаете?

Саблин почти ничего не понимал.

— Мы думаем, что оно выдавало низкие звуковые волны и комбинировало их с высокочастотными магнитными волнами, — пытался объяснить капитан медицины.

Это тоже не сильно прибавило Акиму понимания.

— Но даже если это так, — не торопясь продолжал штатский, он, казалось, обдумывал каждое слово. Для убедительности он даже пальцем крутил невидимый обруч в воздухе. — Ему нужна энергия, море энергии, оно должно было таскать с собой десятикиловаттный генератор.

— Не было с ней никакого генератора, — произнёс Аким и добавил, — и аккумулятора не было. Ничего с ней не было, она была, — он взглянул на красивую женщину, — худая, ноги длинные, подвижная вся. Только брюхо у неё было, ну… немаленькое, и там жидкость была, на ходу оно колыхалось. Брюхо, и больше ничего.

— Нам надо его найти, — твёрдо сказала Панова, обращаясь к Саблину. — Это существо опасно.

А Аким сделал вид, что не слышит её. Даже не поглядел в её сторону.

— Понимаете, нам нужно найти останки этого существа, иначе скоро они будут хозяйничать на ваших болотах, — продолжала женщина, пристально глядя на Саблина. — И будут они заметно сильнее, так как это всего-навсего экспериментальная модель.

Он всё равно её не слышал, а баба настырная была, ей был нужен его ответ, пусть даже отрицательный:

— Вы слышите меня, господин Саблин?

— Товарищ… — поправил её Аким.

— Да-да, конечно, товарищ Саблин, — исправляется она и лезет своей мордашкой чуть ему не в лицо, заглядывает в глаза.

Аким молчит, какая же противная баба, он на неё даже глаз поднять не хочет, а она ждёт, зараза белобрысая. А чего она от него ждёт, старики уже казаков посылали туда. Ездили как на войну, в полной боевой выкладке. Ясное дело, ничего не нашли.

Разве трупы в болоте сыщешь? Любой труп рыбы, улитки и пиявки за два дня до костей обглодают. А если труп на земле лежит, так его стрекозы с оводами днём, а мошка ночью есть будут. А ещё раки на мертвечину ночью из воды вылезут, они тухлятину за много метров чуют. Если что от жабы осталось, так это кости. Да и они долго не пролежат.

Мужчины молчат, Аким тоже, а баба — нет, не унимается:

— Товарищ, Саблин. Нужно найти её останки, — она понимает, что это маловероятно, — ну хотя бы то, что могло сохраниться, то, что найдём. Надо съездить туда, понимаете?

— Бабе это моей скажите, — наконец говорит он ей, чтобы отстала.

Видно, такого оборота Панова и оба её спутника не ожидали. Мужчины приглянулись, а она отпрянула, вздохнула. Конечно, это смешно звучало, казак за бабью юбку прятался, но это подействовало. Может они отстанут. Так сначала подумал Аким. Но он не понимал ещё, с кем имеет дело. Панова посидела, подумала и произнесла:

— Я поговорю с вашей женой, — и добавила обидное, — попробую уговорить её, чтобы она разрешила вам сходить с нами.

Может, она и не хотела обидеть, но её слова задели Саблина. Что ж получается, что его баба будет ему, заслуженному казаку, добро на любое дело давать? А Панова смотрит, ждёт. Нет, она это специально сказала, знала, что заденет. Для этого и говорила.

— А без меня не доедете, что ли? — наконец спрашивает он. — Я вам на карте всё покажу.

— Мы и так на карте всё видели, — говорит Панова, — нам нужно всё точно посчитать. Нам нужно знать, где вы были, когда голова у вас заболела, в каком месте стрельба началась и сколько оттуда было до ближайшей суши. В каком месте у вас недомогание усилилось. Когда заболели глаза. Нужно всё измерить до метра.

— Хотите знать, на сколько метров она достаёт? — спросил Саблин.

— Да, хотим знать её диапазон. Хотим знать, как распространяются волны. Что это: направленный луч или как у антенны — окружность, — говорил штатский, кивая головой, словно соглашался сам с собой. — Кроме вас нам никто картину вашего боя не опишет, никакая карта.

— Жена мне житья не даст, если я соглашусь, — наконец нехотя произнёс Саблин. — Она была против, когда я в этот рейд собирался.

— Вы потеряли лодку, — говорит Панова да ещё так проникновенно говорит, словно всю жизнь за Акима переживает, — мы знаем, как для рыбака важна лодка. Мы вам купим новую, и мотор купим, самый лучший, какой захотите. И ещё вы получите пять рублей. А жене вашей скажем, что в экспедиции нас будут охранять очень хорошие солдаты.

Саблин усмехнулся. Что эта глупая женщина такое несет, его, болотного жителя, пластуна в его болоте будут охранять солдаты! Но спорить с ней не стал. Как ни крути, а лодка-то ему по-всякому нужна. И мотор нужен. Даже если по дешёвке брать, не новую и с не новым мотором, а двадцать целковых выложить придётся. Или за своей старой ехать, на то место, со дна её поднимать, а она вся в дырах, мотор разбит. Он задумался.

— Время, — сказал капитан-медик.

— Ваш врач нам полчаса на разговор выделил, — пояснила Панова.

Гости стали собираться. Мужчины, вроде, и без лишней любезности, но руку ему жали и пошли к двери, а женщина осталась.

Чуть наклонилась к нему, как будто боялась, что кто-то может услышать, и заговорила:

— Я читала ваше дело, вам дважды собирались присвоить звание, первый раз отложили, второй раз отложили, после этого случая опять отложат. Мне кажется, это несправедливо. Я поговорю с вашим руководством, вы заслуживаете повышения.

Он посмотрел на неё удивлённо: вот дура баба, кто ж тебя слушать будет из полкового начальства? Неужто ты и вправду думаешь, что есаул или, тем более, полковник слушать тебя станут.

— Только вы отвезите меня на то место, где всё случилось, — продолжала она и, не дожидаясь его ответа, опять прикоснулась к его руке, повернулась и пошла к двери.

Высокая. Подтянутая. В своих этих сапогах, кофте в обтяжку, юбка узкая, одно слово — городская. Мужики ему не понравились, один шибко умный, один слишком твёрдый, а вот женщина… странная она.

Тут его пробило. Она сказала, что читала его дело. Как так, кто ж ей позволил, к таким делам допущены офицеры не меньше есаула рангом. Кто ж она такая, что ей дозволили его дело читать.

А ещё лодку обещала, мотор, денег. Удивительно всё это, удивительно. Он машинально поглядел на свою заживающую левую руку, стал сжимать и разжимать пальцы, как доктор велел, изо всех сил. А самого всё не покидала вопрос: кто ж это был у него? Вот балда, даже фамилий их не запомнил. Думал, и не мог понять, имена они, вроде, называли, а вот должности — нет. Бабёнка так и просто сказала: «Панова». Типа это всё, что тебе нужно знать, ну, кроме того, что она лодку с мотором купит. Может, это учёные какие.

Нет однако, всё удивительно.

Где то на западе звонко хлопают «125-е» мины. А здесь, в овраге, их разрывы кажутся тихими, безобидными. Казаки быстро догоняют ушедший вперед взвод. Раненых забрали медики, теперь Саблин за них не волнуется. Теперь выживут.

Враг не унимается, ни на минуту не прекращается огонь. Обрабатывает первую полосу. Там, где сейчас Юрка должен быть.

Думать об это не охота даже.

А взвод снова залёг, завалились казаки на стенки оврага, ждут, когда минёры новый фугас обезвредят. Аким уже не помнит, какой это по счёту. Нашёл свой ранец, а гранаты в нём нет, он и вспомнить не может, куда её, тяжеленую, дел. И ладно.

Коровин и Карачевский сняли фугас, двинулись дальше. Два часа ночи, а на западе всё только начинается. Понеслись тяжко ухать «чемоданы». Вроде, далеко рвутся, а дрожь до оврага докатывается, со стен песок сыпется. Мины бьют, тихо-тихо работают в дали пулемёты. Точно началось. Видать, атака пошла.

И тут же, перекрывая весь шум боя, заскрежетало с визгом, долго и противно. Турель. Саблин даже поморщился, как представил бесконечные рваные светящиеся полосы двадцатимиллиметровых снарядов, что со скрежетом рвут воздух и несутся вдаль, чтобы убивать его товарищей. Турель — страшная вещь. Скорострельная. Мощная. Точная. Хорошо, что замаскировать её нельзя. Разве такое замаскируешь? Это ж огонь потоком.

— Ерёменко, давай на верх, — бежит в хвост строя взводный, протягивает Ерёменко ПНВ, — засекай турели.

Повторять не нужно, Лёшка сбрасывает ранец с торчащей из него гранатой, отдаёт Акиму «Барсука», штатный армейский дробовик, лезет по обваливающемуся грунту наверх. Аким его поддерживает, помогает снизу. Все ждут. Ждать приходится недолго, вскоре Ерёменко кричит вниз оврага:

— Турель, тысяча восемьсот двенадцать метров на юго-запад.

Он ещё не закончил, а гранатомётчики, как муравьи, уже волокут в гору, на стену оврага пусковой стол. Им теперь труднее, их двое осталось. Но скидок на это не будет.

Остальные казаки снова роют в песке окопы. Крепкие руки, крепкие солдатские руки, как сотни и сотни лет назад, сейчас выбросят наверх десятки кубометров земли, чтобы спрятаться в вырытых норах. И выжить. У кого это получится. А потом уйти ковырять землю дальше.

Саблин копает окоп для себя, хорошо, что грунт мягкий, и ещё окоп для кого-нибудь. Может, для взводного, а может, для кого-нибудь из расчёта гранатомёта.

Всё как обычно, всё как всегда: война.

— Есть, вижу, — сообщает второй номер расчёта гранатомёта Теренчук, после ранения Кужаева он теперь старший.

Он не отрывается от резинки уплотнителя для прицела, кричит третьему номеру Хайруллину Тимофею:

— Гранату на стол.

— Есть, — отвечает тот, быстро заражая гранатомёт, уложив полутораметровый цилиндр в ложе, кричит: — Гранта на столе.

— Давайте, хлопцы, — говорит им снизу оврага взводный, — не промахнитесь.

Говорит негромко, они его сейчас не слышат. Он и не для них говорит, для себя.

А казаки роют окопы, роют быстро, умело, сколько таких за жизнь любой из них выкопал уже. Тысячу, наверное. Роют молча, только сервомоторы в суставах жужжат. А там, наверху, вдалеке где-то заливается скрежетом турель. Изрыгает белые полосы вниз по склону.

— Давайте, хлопцы, давайте, — заклинает командир взвода Михеенко гранатомётчиков, — а то эта зараза народа побьёт.

У Саблина уже второй окоп готов, а выстрела нет, он садится на край своего окопа, открывает забрало. Пока не пальнули, пока не полетела «ответка», думает покурить. К нему тут же подсаживается радиоэлектронщик Юра Жданок:

— Дай огня, Аким.

Прикуривают, ждут.

И трёх затяжек не сделали, а Теренчук орёт сверху:

— Товсь!

— Есть, товсь! — кричит третий номер и добавляет, оглядываясь вниз. — От струи.

Это для порядка, никто из казаков, конечно, под струю залезть не может.

— Пуск! — орёт Теренчук.

Хлопок, визг. Ракета ушла.

Саблин и Жданок делают большие затяжки. Взводный подходит к ним, толкает Жданка в локоть, мол: дай затянуться.

Жданок отдаёт ему сигарету.

— Есть! Накрытие! — орёт сверху Тимофей Хайруллин.

Но взводный ему не верит, вернее, хочет, чтобы старший сказал, он за оптикой сидит.

— Накрытие? — переспрашивает он.

— Накрытие, — кричит Теренчук.

— Молодцы, — радуется командир, — спускайтесь оттуда.

Но вместо этого первый номер расчёта снова припадает к оптике.

— Теренчук, глухой, что ли, — кричит взводный, — снимайте стол, спускайтесь. Сейчас бить начнут.

— Вторую вижу, — на секунду Теренчук оторвался от прицела. И снова склоняется к нему. — Вторую! Косит наших с правого фланга. Две двести сорок шесть метров.

Все молчат, взводному бы сказать, но он молчит вместе со всеми.

— Гранату, — орёт Теренчук, снова оглядываясь вниз, — чего ждём? Время идёт! Гранату давайте.

Взводному бы отдать команду, чтобы спускались, прятались, но секунды идут, а команды нет.

Лёша Ерёменко выскакивает из своего окопа, лезет в свой ранец, достаёт две части гранты, Саблин бежит к нему.

— Ну, чего вы там, — орёт Теренчук, — давайте, пока её видно, пока дымом не заволокло.

Аким и Ерёменко быстро скручивают между собой ходовую и головную часть гранаты, и Лёша лезет наверх, к гранатомётчикам, поднимает гранату над собой:

— Тимоха, лови.

Хайруллин хватает гранату, тут же закидывает её на стол, докладывает:

— Граната на столе.

— Вижу, — не отрывается от прицела Теренчук. И через секунду глядит на своего второго номера и зачем-то орёт, хотя тот в полуметре от него:

— В укрытие!

— Целься ты давай, — отвечает Хайруллин, даже и не пошевелившись.

Быть такого не может, что их по пуску первой гранаты не засекли, но мины в ответ не летят, всё летит на склон, к армейцам и их второму взводу. Там, в полутора тысячах метра от оврага, каждые пару секунд вспыхивает разрыв. И туда же бьёт сволочная турель, ни на секунду не затыкаясь. Полосует и полосует страшными белыми линиями подходы к склону.

— В укрытие, все, кто не нужен, — наконец командует взводный.

Но сам стоит, задрав голову, прямо под гранатомётчиками.

Аким отходит к своему окопу. Тяжко вот так ждать. А этот чёртов Теренчук, словно прирос к прицелу или умер на нём. Не шевелиться. Сгорбился и сидит.

Все замерли опять, ждут, Саблин снова тянет сигарету из пыльника, закуривает. Только закурил, взводный тут же забирает у него сигарету. Аким вздыхает, тянет следующую.

А Теренчук так и не шевелится.

— Помер он там, что ли? Хайруллин, он там жив? — кричит урядник Носов.

Аким видит как на фоне зарева, там, высоко, на краю оврага, Хайруллин машет на него рукой, мол: не мешай.

А секунды идут.

Тягостно это всё, тягостно. Ждать удара, так хуже ничего нет. «Ответка» прилетит, все это знают и ждут. Быстрее бы уже. Саблин накурился, хотел кинуть окурок, так кто-то из казаков его забрал.

И тут:

— Товсь! — орёт Теренчук, так и не отлипнув от прицела.

— От струи! — в след ему орёт Хайруллин.

И сразу за этим:

Пах…

Над оврагом вспышка, все как днём стало видно на долю секунды, и снова темнота.

В-с-с-с-ш-ш-ш…

Звук быстро становится свистом. И стихает.

Все замерли, все ждут, задрав головы, смотрят на Тренчука. А он так и сидит, скрючившись у прицела. Так и не отлипает от него.

Глава 3

Саблин открыл глаза и увидел Савченко. Тот улыбался, ставил на тумбу, что слева от кровати, запотевший пластиковый жбан. Рядом пакет положил. Пакет непрозрачный был, от него так пахнуло острым вяленым мясом дрофы, что у Акима слюна выделилась. Деликатес. Редкая еда. А жбан (сто процентов) с драгоценным пивом. Савченко старается не шуметь, но видит, что Аким открыл глаза, спрашивает:

— Что, разбудил?

— Не спал, — говорит Саблин.

— Задремал?

— Да нет, просто… Закрыл глаза.

— К тебе не попасть, очередь, как станичному голове, — говорил Олег. — Я какой раз прихожу, а у тебя всё кто-то сидит. И сидят, и сидят. Чего им всем нужно?

— Да интересуются всё, как да что, — нехотя отвечает Саблин.

Савченко становится серьёзным. Садиться на стул верхом, как на квадроцикл.

Аким думает, что и он сейчас начнет вопросы задавать, тоже будет интересоваться, но Олег, чуть помедлив, произносит:

— Слышал, что там, в рейде, произошло. Ты это… — он говорит медленно, не гладя на Саблина. — Знай, что бы там люди ни болтали, но я верю каждому твоему слову. Я тебя давно знаю, не тот ты человек, который брехать будет. Раз так сложилось, значит, по-другому сложиться не могло.

Савченко, видно в курсе всего был. Всё, значит, знал.

Аким помрачнел, знал, вернее, догадывался, что люди будут разное говорить о происшедшем. Он глянул старого на приятеля и спросил:

— А что люди говорят?

— Люди? Казаки молчат, а бабы чего только не сочиняют. Чего с них, с куриц взять. Машка Татаринова бегает, народ баламутит. Бабы погибших казаков тоже дурь несут, я тут все эти сплетни пересказывать не буду.

— Расскажи, — просит Саблин.

— Да отстань ты, — говорит Савченко, чуть раздражённо, — ещё я бабью брехню не пересказывал.

Да, видно, мерзости по станице про рейд говорят. Совсем, видно, плохое.

— Ещё раз говорю, если так случилось, если пришлось… — он не говорит, что именно пришлось делать, — значит, другого выхода не было.

Саблину вдруг самому захотелось всё ему рассказать, вроде как объясниться, чтобы понял, как всё было. Но он сдержался, не такие они уж и друзья, чтобы таким делиться. Юрке бы всё рассказать. Но Юрка в коме. Ему лёгкое восстанавливают.

— У меня у самого такое было, — вдруг говорит Савченко. Снова смотрит не на Саблина, а в угол куда-то. Сложил руку на руку на спинку стула, барабанит пальцами. — Был у меня один китаец, толковый был мужик. Я с ним три раза на промысел ходил. Никогда не ныл, крепкий. Вроде небольшой, а тянул на себе не меньше других. Пошли мы на девяносто шестую высоту. Недалеко, там вертолёт разбитый я давно заприметил, думали алюминия нарезать. Помнишь, там же никогда не было переделанных.

Саблин не помнил, давно всё это было.

— А тут нарвались, — продолжает Олег, всё еще не глядя на Акима. Словно со стеной говорит. — Стали уходить, да и ушли бы. До лодок километров пять оставалось. От бегунов отбились бы, а этот… китаец… Короче, нарвались мы на рой. На шершней. Ты шершней лесных видел? Видел же.

Аким отрицательно мотает головой.

— Зараза редкая, это тебе не оса степная жёлтая.

«Она и степная-то — мерзость опасная», — думает Саблин.

— И даже не чёрная, — продолжает Савченко.

Саблин вспомнил одну из самых опасных тварей пустыни: чёрную, как уголь, осу-наездницу, чей укус сразу приводит к анафилактическому шоку и коме.

— Так осы хоть КХЗ не прокусывает, — говорит Олег, — а эта тварь… — Он показывает указательный палец, — вот, ещё больше. И жало сантиметр, и твёрдое, как из карбона. Шлёпается на тебя с разлёта, вцепится кусачками своими и давай колоть. И колет, и колет, хорошо, если КХЗ армирован, да и тот бывало, пробивали, сволочи, а маску или респиратор так сразу прокалывают. Сразу. И кидаются всегда все вместе, весь рой. В общем, я пока банку с дихлофосом выхватил, его уже три раза куснули.

Он замолчал, и Саблин молчал. Так и молчали, пока Савченко не продолжил:

— А я вешки сигнальные поставил, вижу, один «бегун» пробежал, второй. Надо уходить, а он без сознания. Колю ему, что положено, а толку, час нужен, чтобы подействовало. А часа у нас нет, «бегуны» через пятнадцать минут прибегут. Завяжемся с ними, а там и «солдаты» подтянутся. Трясу его, а у него глаза закатились… И ничего. В себя не приходит. Вот так вот.

На этом Савченко и замолчал. Дальше рассказывать нужды не было. Саблин всё понял. Человека живого переделанным оставлять нельзя.

Мужчины молчат, пока Саблин не говорит:

— А ты водки не принёс?

— Да вот не подумал, — говорит Олег. — Давай хоть пива выпьем.

Он тянет руку к запотевшей баклажке и…

— Нельзя ему пить, — резко и громко звучит в палате женский голос.

Аким вздрагивает, а Савченко от неожиданности аж подскакивает на стуле.

На пороге стоит Настя, за руку держит Наталку.

— Господи, так и до инфаркта довести можно, — говорит Савченко, приходя в себя.

— Пужливый ты, Олег, стал, — заявляет Настя, проходя в палату.

А дочка бежит к тумбочке и сразу, указывая пальцем на фрукты, что лежат на ней, спрашивает:

— Папа, а это кому?

— Тебе, — говорит Саблин.

— А это что? — спрашивает девочка, указывая пальцем на один из плодов.

Аким не знает, он знает апельсин, но Наталка апельсины и сама знает.

— Яблоко это, — говорит Савченко, — вкусная вещь.

Он лезет в карман куртки и достаёт оттуда что-то в фольге:

— А это шоколадка. Тоже тебе.

Он протягивает шоколад девочке. Та быстро и ловко выхватывает угощение из рук мужчины. Савченко встаёт со стула:

— Ну, здравствуй, Настя.

— Кому Настя, а кому и Настасья Петровна, — сурово говорит жена Саблина.

Савченко заметно смущается, видно, не ожидал он такого. Аким удивлён. Не помнит он такого, что бы Олег смущался.

— Чего ты, Настя, я ж старый знакомец мужа твоего, — удивлённо говорит Савченко.

— Знакомцы моего мужа — люди приличные. Женатые все, — строго говорит женщина. — А у тебя, Олег, семьи нет. Зато есть шалман на всю станицу известный. Чего уж на станицу, на все станицы в округе.

Наталья, дочка, засмеялась, даже под медицинской максой видно, и говорит отцу:

— Мама сказал «шалман».

Саблин хмурится, молчит, ему не очень приятна вся эта ситуация. И ещё ему непонятно, где дочка услышала это слово. Видно, от старших детей.

— Ах, вон ты про что? — тут Савченко пришёл в себя, засмеялся.

— Да, всё про это.

— Да ты не бойся, я твоего Акима в свой шалман не зову.

— А он и не пойдёт, — заявляет жена, — нешто у него дома нету. И дом у него есть, и жена у него исправная, чего ему по шалманам таскаться.

— Дома я его не видел, а вот про жену не поспоришь, — говорит Савченко и снова лезет в карман, достаёт оттуда три длинных пакетика, Аким сразу узнаёт, что это. Олег протягивает пакетики Насте. — Вам, госпожа казачка.

— Чего это ещё? — косится на пакетики жена, ей, видно, интересно, но она не торопится брать.

— Кофе, настоящий, офицерский, — говорит Саченко.

Нет такой женщины на болотах, да и в степных станицах, что устоят перед настоящим кофе. Настя улыбается и, вроде как, нехотя берёт пакетики:

— Ох и жук ты, Савченко.

— Да брось ты, Настя, — говорит Олег, — я хороший.

— Хороший он, — жена разглядывает пакетики, — на всё болото известно, какой ты хороший. Бабам, если бы волю дали, так давно тебя из станицы выселили бы.

— Так бабам только дай волю, — ехидничает Савченко. — Они бы уже дел наворотили бы.

Настя заметно смягчилась после подарка, но всё ещё серьёзна:

— Ты, Савченко, моего мужа никуда не втягивай, смори. У него и без тебя суматохи хватает. И домой его к себе не приглашай.

— Да я о здоровье пришёл узнать, — говорит Олег.

— О здоровье, — не верит женщина, — либо на промысел подбиваешь его. Не подбивай, не пойдёт!

— Ишь ты какая! — смеётся Савченко. Глядит на Акима. — Прямо войсковой атаман у тебя в доме проживает.

Настя опять руки в боки встала, красивая женщина, и уж точно от своего не отступит. Савченко видит это, смеётся, протягивает руку Саблину:

— Ладно, пойду.

Аким жмёт ему руку, и он уходит, на прощанье оборачивается в дверях:

— Вот тебе повезло, Аким, вот повезло, ну прям вылитый восковой атаман и только, как ты к ней в постель-то идёшь ложиться, видать, строевым шагом.

— И с отдачей чести, — кричит ему вслед Настя.

— И даже не сомневаюсь, — уже из коридора доносится голос Савченко.

Жена берёт у Наталки яблоко, легко разламывает его на две половины, половину отдаёт девочке.

— Это всё, что ли? — удивляется Наталка.

Настя ей поясняет:

— Остальное братьям и сестре.

Садиться сама к мужу поближе, начинает по-хозяйски его осматривать, ворот ли не грязен на рубахе, повязку на руке смотрит, свежая ли. Руку больную погладила, ласковая.

— Чего ты на него накинулась? — недовольно спрашивает Саблин.

— Нечего около моего казака вертеться, чего он, друг тебе, что ли?

— А может, друг.

— Не нужны нам друзья такие, сейчас начнёт тебя на промысел сманивать.

— Ты уже за меня будешь решать, кто мне друг, а кто — нет? — начинает злиться Саблин. Смотрит на жену сурово.

— Да не решаю я, Аким, — Настя начинает гладить его по небритой щеке, говорит примирительно. — Чего ты? Просто не хочу, что бы он тебя в свои промыслы сманивал, ты и так дома не сидишь, либо в призывы уходишь, либо на кордоны. А когда дома, так в болоте этом, пропади оно пропадом.

— Так работа у меня такая — в болоте пропадать, — бурчит Саблин, — с твоего садика долго не проживём. Нужно две бочки в месяц горючего добыть.

Настя его гладит, слушает, кивает, только всё это пустое, ей всё равно, что говорит муж, и Аким это знает. Говори ей — не говори, всё одно будет своё гнуть: сиди у её юбки, никуда не ходи.

— Пиво, что ли? — трогает тяжёлую баклажку женщина.

— Пей, — говорит Саблин.

Но она не пьёт, нюхает с пакет палочками вяленого мяса, смотрит на фрукты, потом на Акима:

— А апельсины тоже Савченко принёс?

— Нет, — отвечает он.

Не хочется ему говорить о приходивших. Но Настю разве остановишь:

— А кто ж тебе их принёс?

— Городские были.

Она как знала, даже улыбнулась едва заметно, взяла апельсин, понюхала его, словно почуяла что-то:

— А баба с ними была?

— Женщина была.

Вот зараза, и уже щурится сидит, уже бесится.

— Женщина, а то я думаю, бабы в магазине говорили про бабу приезжую, думаю, что тут городской бабе у нас в станице делать. К кому она приехала? А известно к кому.

— Чего тебе известно? — с раздражением говорит Саблин.

— Да ничего, ладно уж, — как ни в чём не бывало отвечает жена.

— С учёными она приехала, сама она учёная. Интересуются случаем этим, тварью убитой интересуются. Вопросы задавали. Дав мужика и она, чего ты там себе уже напридумывала?

— Да ничего, — жена поправляет ему одеяло, которое не нужно поправлять, — Андрей Семёнович говорит, что выпишет тебя через два дня.

Это Саблин и сам знает, пуля ему попала в диафрагму, повезло ему. Пулю извлекли, всё заросло как надо. Грибок, судя по предварительным анализам, его тоже миновал, хотя нужно будет через месяц ещё раз проверить. Кожу он тоже сохранил, вовремя смыл амёб. Да и чувствовал он себя нормально, даже хорошо. Лежал бы да отдыхал, только как тут отдохнёшь, когда виноват в смерти боевых товарищей. Троих-то ты убил, как не крути. И что бы там себе и другим не объяснял, какие бы истории про удивительную тварь и про боль в глазах и голове не рассказывал, ничего не поможет.

Стрелял в них ты. Казаки, может, всяко бывает, и поймут, а вот близкие тех, кто не вернулся из болота, знать ничего ни про какую тварь не хотят.

Стрелял в их отцов и мужей ты.

Вот и отдыхай теперь. Отдыхай. За больницу тебе платить не придётся, больница за счёт общества. Всем, кто за интересы общества пострадал, больница всегда бесплатна.

Хорошо, что посетители приходят, не то от этих мыслей и умом тронутся нетрудно.

Глава 4

А ещё он думал о том, что остался без лодки. И без мотора. И мысли эти тоже не давали ему покоя. Весь его доход приносило болото, рыба, мерзкая на вид и на ощупь, «стекляшка». За месяц он вылавливал её столько, что хватало на две бочки горючего. Одну бочку он сам использовал, а за вторую получал серебряный рубль.

Деньга хорошая. Надел, свиньи, куры — это всё только чтобы жить хоть как-то, а доход — это рыба. Придётся покупать новую лодку или самому делать, купить дюраля и сварить. Это долго, муторно, но он сделает. А вот мотор сам не сделаешь, придётся покупать. Саблин прикидывал в уме: на всё, про всё, даже если сам варить лодку будет, двадцать два целковых вынь да положь.

— Ой, забыла тебе сказать из-за этого Савченко, — она округлила глаза, приблизилась и понизила голос, у женщин так принято, когда они хотят дать понять, что сказанное — это тайна, и это значит, что сейчас она скажет что-то важное, — Андрей Семёнович сказал, что нашего Юрку может взять в обучение.

Аким даже не поверил в то, что услышал:

— Чего, кого?

— Юрку нашего, он же в прошлой четверти зачёты сдавал, так и сдал. Биологию и химию, всё на сдал на девяносто баллов. Лучший показатель в школе. Его и ещё Надю Косову пригласили в больницу на собеседование. Андрей Семёнович говорит, что он его прошёл.

Саблин ошарашен, молчит, смотрит на жену и не верит даже, хотя поверить нужно. Вот так вот! Юрка его вон какой. Во врачи может пойти. Шутка ли! Во врачи! Врач — это же… К диплому врача сразу погоны офицерские прилагаются. Диплом получил и сразу лейтенант медицинской службы. Лейтенант!

И не нужно парню казацкую лямку всю жизнь тянуть, призывы считать да на кордоны ходить, выслугу высчитывать. И люди к тебе обращаются «господин врач» или «господин сотник». И всегда на «вы». Никак иначе. И при деньгах всегда. И любая дочка, даже полковничья, сразу замуж побежит, если врач сватов пришлёт.

А Настя счастливая, как будто это её во врачи пригласили. Красивая, глупая, конечно, но красивая, не зря за ней пол станицы ухлёстывало. Он гладит её по щеке. А она и рада. Его руку целует.

— А сколько денег доктор за обучение попросит? — спрашивает Аким.

Тут Настя уже не так счастлива становится, глядит заискивающе, словно просит:

— Говорит, тридцать рублей сразу и по двадцать за каждый год учёбы. А учиться пять лет.

У Саблина всего шестьдесят рублей. Накопил. А из них двадцать с лишним на новую лодку уйдёт. Но он всё равно кивает головой, что ж делать, надо будет добывать больше.

— Найдём, — говорит Аким и всё кивает головой, — заработаем.

Наталка неприкаянная бродила по палате, медицинскую маску стянула на подбородок, ела яблоко и вдруг сказала громко:

— Папа, а Олег саранчу поймал у нас во дворе! Во-от такая огромная, — девочка растягивает большой и указательный пальцы, показывая, как велика та саранча.

Аким посмотрел на Настю:

— Саранча?

— Да прилетела одна, — небрежно отмахивается жена, ей сейчас охота говорить про старшего сына, не про какую-то саранчу.

— Дожди собираются? — продолжает Аким.

— Ой, слушай, три дня подряд тучи идут и идут на юг огромные, но дождя у нас не было, — ей не терпится снова говорит о своём удивительном сыне, которого приглашают учиться на врача.

А Саблин что-то заволновался:

— А в управе ничего про саранчу не говорили? Инсектицид варить не думали ещё?

— Да нет, не слыхала, если бы собирались, бабы в магазине уже об этом говорили бы. Ой, да успокойся ты, одна саранча на двор залетела, а ты уже волнуешься. Не пожрёт она твою кукурузу. Нагонишь ещё водки.

Она ещё что-то хотела добавить, да в дверь палаты постучались, и в приоткрытую щель пролезла круглая голова. Аким сразу узнал её.

— Доброго здоровья вам, Анастасия Петровна, — ласково начала голова.

— Здравствуйте, — корректно отозвалась Настя.

Щавеля она знала плохо, знала, что он из станичного и полкового начальства.

А Никодим уже в палату вошёл, не подождал пока жена уйдёт, некогда ему ждать. Начальник.

— Здорова, Аким, — протянул руку и продолжил, ласково обращаясь к Насте, — вы уж не взыщите, Анастасия Петровна, да дело к вашему супругу есть у меня.

Неймётся ему.

— Ну, дело так дело, — засобиралась Настя. — Наталка, пошли. У папки дела.

— Фрукты-то не забудь, — напомнил Саблин жене про яблоки и апельсины, что лежали на тумбочке.

Когда они ушли, Щавель сел на место Насти у кровати и опять завёл всё тот же разговор, который вёл уже неделю. Саблин вздохнул. Но делать было нечего. Стал отвечать на вопросы.

Наверное, уже в десятый раз.

Когда Щавель ушёл, задав двадцать дурацких вопросов, как стрелял, куда попадал, где окопы копал, где фугасы ставил. Саблину принесли еду. Рука у него уже работала почти нормально, он и забыл, что согнуть пальцы не мог. И бок не болел, если сильно не крутиться. Щека заросла. В принципе, он мог уже вставать и мог бы пойти в общую столовую, но встречаться там с другими казаками ему не хотелось. Те будут сидеть молча, ждать его рассказов, а то и вовсе спрашивать начнут. А он на сегодня уже наслушался вопросов. Варёная куриная нога с кукурузной лепёшкой и кусками сладкой, печёной тыквы, простой солдатский чай из побегов вьюна. Хороший ужин. Тут он, наконец, открыл жбан с пивом. Вытянул из свёртка длинный тонкий кусок вяленого мяса дрофы. И встал с кровати. Пиво, деликатесное мясо, тишина. Не спеша, тихонечко разминая ноги, он пошёл к окну. Прикусил мясную палочку, освободил руку и потянул жалюзи.

И удивился. Свет не ударил ему в глаза. Конечно, солнце уже к вечеру покатилось, но всё равно так не должно быть. Он даже сначала не понял, что произошло. Думал, что вечер, и только приглядевшись, понял, что дело не в этом. Всё небо заволокли тучи. Тяжёлые, громоздкие, тянущиеся снизу вверх, громоздящиеся друг на друга, кудлатые. Тёмно-тёмно-серые.

Саблин и вспомнить не мог, когда такие он видел в последний раз.

Каждый год после страшной летней жары, с севера начинают катиться тучи, летят всегда на юг. Только на юг. И обрушиваются на степь и пойму страшными ливнями, которые льются месяц, а то и два. Заливают степь, превращая грунт в непроходимое месиво. А белые пыльно-песчаные барханы в черные горки. От воды на вершинах барханов зацветает плесень. Все вершины покрываются пятнами чёрной, с зелёными и белыми краями, плесени. Степь зацветает.

Так было всегда, сколько помнил Саблин, вот только не помнил он, что бы туч было так много.

Он набрал жену:

— Чего ты, что случилось? — сразу встревожилась она.

Аким нечасто ей звонил.

— Да ничего не случилось, тучи гляжу тяжёлые, ты скажи Юрке, пусть насосы отключит, дождь будет.

— О Господи, да уж додумались бы без тебя, чего ты тревожишься. Ты не тревожься, Аким, мы ж не дурни, как-никак сами живём, когда ты в призыв уходишь.

Это так, он прощается с женой, пьёт пиво. Да, к нему легко привыкнуть, вкусное. Только вот привыкать нельзя. Ему оно не по карману, теперь не до пива ему. Он надеется сына выучить на врача.

Пошёл, сел на кровать. Он поставил стакан на тумбочку и там, возле баклажки, увидал клочок бумаги, который раньше не замечал. Взял его, а там было написано:

«Панова» и всё. Ну, и номер личного коммутатора.

Не хотел он с этой бабой, с Пановой, и с этими двумя мужиками ехать за антенну снова, да видно придётся. Она ему лодку и, кажется, ещё денег обещала. Он хочет всё уточнить, хочет поговорить с белокурой городской дамочкой. Но откладывает всё на утро. Да, утром поговорит. Всё равно его не выпишут ещё два дня. Торопиться некуда.

Теренчук и Хайруллин словно прилипли там, наверху, к пусковому столу. Сидят. Ждут. Чего ждут?

Саблин вздыхает, граната уже должна долететь, а они молчат. Попали — не попали, не ясно.

И тут на весь овраг заорал Жданок. Он по штатному расписанию боец радиоэлектронной защиты.

— Коптер!

Сидел он рядом с Саблиным, Аким даже вздрогнул от неожиданности.

— Дрон-наблюдатель, — он замолкает, глядит в монитор, что у него на животе, и снова орёт, — юг, один-тридцать. Шестьсот семьдесят метров. Высота семьсот двадцать. Идёт к нам.

Саблин не шевелится, нет смысла. Он штурмовик, у него все подствольные гранаты либо осколочные, либо фугасные. А все стрелки, у кого винтовки «Т-20-10», засуетились, снаряжают под стволы «самонаводящиеся». Такой можно сбить коптер.

— Пятьсот семьдесят, — орёт Жданок.

А эти проклятые гранатомётчики всё сидят, как приросли, заразы, вот чего они там высматривают. Нет, не приросли, Теренчук наконец отрывается от прицела и орёт вниз не тише Жданка:

— Промах! Гранту на стол.

— Гранту! — орёт за ним Хайруллин.

Саблин и Ерёменко снова скручивают новую гаранту, Лёшка снова лезет на стену оврага, предаёт гранату Хайруллину:

— Последняя, больше нет, вроде.

Тот молча забирает у него гранату, укладывает на то место, где ей положено лежать, докладывает:

— Граната на столе.

Теренчук его не слушает, он опять прилипает к прицелу.

— Коптер — четыреста, — орёт Жданок. — Идёт к нам.

— Кто первый по дрону стреляет? — кричит взводный. — Носов, давай ты.

— Есть, — коротко отвечает урядник и лезет вверх.

— Серёгин, ты второй бьёшь, если Алексей не попадёт, — продолжает взводный.

— Есть, — казак лезет по стене за Носовым.

Саблин садится снова на край своего окопа. Снова тянет сигарету.

И курить не хочется, да разве не закуришь тут. Дрон по их душу послали, к ним летит. Первый раз их мелкими минами в слепую засыпали, а теперь будут бить прицельно. И не «восьмидесяткой», теперь врежут как следует. Жди «стодвадцаток».

— Триста сорок, — орёт Жданок, идёт с набором высоты, уже за тысячу перевалил.

Па-х-х.

Негромко хлопнул «подствольник», и небольшая ракетка полетела навстречу вражескому коптеру.

И не долетела ещё, а Жданок, глядя на свой монитор, орёт:

— Мимо, давай вторую. Высота тысяча, до цели двести восемьдесят.

Па-х-х.

Теперь стреляет Серёгин.

Пара секунд, ещё пара, ещё…

— Есть! Накрытие, — сообщает Жданок.

— Интересно, видел он нас? — спрашивает взводный.

— А то нет? — с каким-то радостным раздражением отвечает электронщик. — Ложимся в могилки, ждём гостинцев.

Все уже позабыли про гранатомётчиков, а они, кажется, и не знали про коптер, так и сидят за пусковым столом. И Теренчук кричит:

— Товсь!

— От струи! — орёт следом за ним Хайруллин.

Снова шипящая вспышка озарила овраг.

Граната ушла.

— Всё! — орёт на весь овраг взводный. — Гранат больше нет. Отходим. Сейчас по нам жахнут.

Казаки начинают собираться, быстро, бегом идут обратно, Саблин тоже встал, кому охота под удар попадать. А гранатомётчики сидят. Теренчук ведёт гранату.

Это ни с чем не спутать. Его уже накрывало один раз таким. Кажется, что земля уходит из-под ног. И кажется, ветер какой-то неслыханной силы. И пыль с песком такая, что только глаза береги. Он валится на землю, в падении, как успел — сам не понял, захлопывая забрало. Упал, накрылся щитом. И тут же по щиту забарабанили камни и куски сухого грунта. Снаряд, который летит в тебя, ты никогда не услышишь.

И становится тихо.

Только в коммутаторе голос взводного:

— Раненые?

— Наверху бахнул, — Аким узнаёт голос Серёгина. — К нам в овраг не залетел.

Аким ждёт ответа, слава Богу, никто не отвечает, пронесло, но это только начало. Значит, Серёгин прав, раненых нет.

— Уходим, — кричит в коммутаторе командир, — все… все уходим, бегом, казаки.

Саблин вскакивает, случайно поднимает голову, и камеры выносят ему на панораму картину: оседает пыль, ещё песок летит с неба, с мелкими комками замели, а гранатомётчики так и сидят у пускового стола. Первый номер не отрывается от прицела.

Казаки уже бегут прочь по оврагу, Саблин тоже пошёл, но оборачивается, смотрит на них.

И тут новый удар. Аким опять падает, но на этот раз снаряд попал чуть дальше оврага.

— Уходим, — уже с надрывом орёт прапорщик Михеенко, — Теренчук, Хайруллин, бросайте всё, убегайте.

Казаки бегут на север.

— Есть, — вдруг радостно сообщает Теренчук, разгибаясь, наконец, у пускового стола. — Накрытие!

Они с Хайруллином начинают снимать стол, но взводный орёт на них:

— Бросьте его, прыгайте оттуда, бегом… Бегом…

— Бегите, дураки, — орёт урядник Носов. — Вилка! Сейчас накроют.

Аким сам уже бежит, но у него опять заедает левое «колено», бежит, хромает. Да скорее идёт быстро, разве с неисправным «коленом» побегаешь.

И опять удар, взрывная волна догоняет его, щит у него висит на спине, так его она толкает в щит, он летит, вперёд, дробовик теряет, мимо него, в пыли и песке, пролетают казаки.

— Живы? — орёт взводный.

— Жив, — отзывается Хайруллин.

— Живы-живы, — отзывается Теренчук.

Саблин чувствует себя нормально. Говорит в коммутатор:

— Жив.

Снова встаёт и ищет оружие. А дробовик песком присыпало, в темноте попробуй найди. Его быстро догоняют гранатомётчики:

— Чего ты? — орёт на него Теренчук. — Беги.

— Сейчас, — отзывается Аким. Шарит руками в пыли.

Не было такого, что бы он оружие терял.

— Уходите, — уже едва ли не с истерикой кричит взводный. — Быстрее.

Саблин оружие находит, вскакивает, бежит-хромает вслед убегающим, изо всех сил бежит. А за спиной снова ухает взрыв, но далеко. Только горячий воздух его догоняет с песком. Он не останавливается. Снова бьёт в землю снаряд. Уже ближе, но волна не сбивает его с ног, большой осколок, зло шурша, пролетает мимо, глухо впивается в песчаную стену оврага. Близко пролетел. Он продолжает бежать вслед своим сослуживцам.

А за спиной опять поднимается фонтан из грунта. И опять. Пристрелялись артиллеристы. Каждый новый снаряд точно залетает в овраг. Но это всё уже — там, далеко за спиной.

Когда сил бежать уже нет, он переходит на шаг. Он идёт последний, все его ждут, привалившись к стенам оврага, только взводный стоит.

— Ранен? — спрашивает он.

— Да нет, вроде…

— А какого хрена копался там в песке? Чего дожидался?

— Дробовик уронил, — говорит Саблин.

— Дурень, — невесело вздыхает урядник Носов.

— А чего хромал? — продолжает прапорщик.

— «Колено» барахлит, — говорит Аким, понимая, как глупо это звучит, он решает объяснить, — ходил к технику, вроде, всё нормально, а как нагрузку дашь, так мотор не тянет.

— Ох и дурак ты, Саблин, — говорит взводный, но без злобы.

А взрывы всё рвут и рвут землю в овраге. Прапорщик смотрит в ту сторону и командует:

— Поднимаемся, казаки, вал к нам идёт. На север отойдём. К нашим.

Взвод отступает к своим, все целы, кроме двух, что были ранены в самом начале дела. Для взводного это главное. А взрывы всё рвут и рвут овраг за их спинами. Но это уже далеко, даже если и долетит осколок какой, так уже на излёте будет. Брони ему не пробить.

Глава 5

Аким вздрогнул, открыл глаза. И понять не мог, где он. Перед глазами потолок белый, гладкий. Весь в отсветах, в бликах от светодиодов медицинского оборудования. Госпиталь, а на улице, вроде только что канонада прокатилась. Он лежал, прислушивался. Тихо в палате, только приборы медицинские слегка гудят. Диодами моргают. Нет, не могло ему такое присниться. Это не сон был. Саблин резко сел на кровати, слишком резко, в боку кольнуло. Ничего, соскочил с кровати, пошёл к окну. А там вспышка, он опять вздрогнул, и тут же раскаты, раскаты, раскаты, словно кто-то огромные шары на лист туго натянутого пластика роняет. Как по огромному барабану бьёт.

Гроза.

Молния в полнеба сверкнула и не просто сверкнула, подражала в небе, словно не могла найти места, куда силу свою деть. Вся как корень степной колючки, разветвления, разветвления. Красивая.

Сразу как погасла, опять гром покатился раскатами.

Да, гроза. Редкое дело. Когда он грозу видел в последний раз, лет эдак десять назад, нет, больше. Гром гремит знатный.

В больнице теплоизоляциях хорошая, а значит, и звукоизоляция неплохая, но он отлично всё слышит.

И первые капли плюхаются на стекло окна. Поползли, сначала по одиночке, редкие. А потом застучали капли, сразу, дружно. И уже через пару секунд ручьи побежали. Ливень.

Ливень это то, что нужно. Он всё за свою кукурузу волновался. Напрасно, будет у него кукуруза своя, покупать не придётся.

И снова полыхнула молния, только теперь не видно её было, только отсвет осветил восток.

— Лей, лей, вода, — тихо сказал Аким.

Чистой воде все рады. И люди, и растения, и зверьё разное. Он довольный повернулся и пошёл к кровати, улёгся. И заснул, как засыпают солдаты, которые месяцами не высыпаются, то есть быстро и крепко.

Толстая медсестра сделала укол, протёрла плечо ему ватой и спросила:

— Саблин, ты в столовую пойдёшь или тебе сюда принести?

Он не ответил сразу, вроде и надоело уже в палате одному сидеть, но в столовую общую он что-то не хотел идти. Там казаки будут коситься, бабы шептаться начнут. А ещё попросят рассказать, что на антенне произошло, нет, не хотелось ему всего этого.

— Сюда принеси, Анна, — говорит он.

— Ох, ты и бирюк, Саблин, как с тобой Анастасия твоя живёт? — говорит медсестра, кидая использованный шприц в коробку для кипячения.

Этот бабий трёп он терпеть не мог, хотелось ей ответить что-нибудь грубое, да сдержался. Незамужняя она, чего её обижать, и так ей не сладко, спросил только:

— Если тяжело, могу и в столовую сходить.

— Лежи уж, бирюк, принесу сюда. Вот нелюдимый человек какой.

Аким хотел поудобнее сесть да книжку почитать какую-нибудь про старину из коммутатора, но тот ожил, звякнул неожиданно.

Номер неизвестный, семи нет ещё, кто в такую рань звонить может:

— Саблин, — сказал он, принимая вызов.

— Здорова, Саблин, — донеслось из динамика. — Не узнал?

— Никак нет, — ответил Аким.

— Мурзиков.

— Здорова, Вася.

Василий Мурзиков был соседом Саблина по участку, тыква у них вместе росла. Вася бы старше Акима и по возрасту, и по званию, но приятельские отношения позволяли им общаться на «ты»:

— Ты в госпитале ещё?

— Да, послезавтра выписывают, — сказал Саблин. Он почему-то насторожился, конечно, они приятели, но просто так Мурзиков никогда не звонил ему и не заезжал в гости.

— Я сегодня дежурный по полку, так что говорю тебе официально, как выпишешься, зайди в полк, в канцелярию.

Аким молчит, что-то недоброе шевельнулось в груди.

— Ты слышишь?

— Да, слышу-слышу, а что случилось?

— Вот ты, Саблин, вроде, взрослый человек, знаешь же, что по уставу я не могу тебе ничего говорить, а всё одно спрашиваешь, — говорит Мурзиков, а сам, видно, смеётся. — Ладно, не боись, ничего страшного не произошло, наоборот, радоваться можешь. И с тебя простава, помни, я тебе первый сообщил.

— А что ты мне сообщил-то? — недоумевал Аким.

— Придешь — узнаешь, всё, бывай.

— Ну, бывай.

Аким отключил коммутатор. Ему и есть расхотелось, хотя к завтраку он относился всегда серьёзно.

Толстуха Анна принесла поднос с едой.

Не то что бы еда больничная была невкусной, он любую ел, в болоте иногда и белых ракушек есть приходилось с голодухи по молодости. А они такая рвань, что едва в желудке удерживались, просто после звонка что-то разволновался он. К чему его в полк зовут. Да ещё официально дежурный приглашает. Разволнуешься тут.

Встал, подошёл к окну. А за окном непривычная темень. Солнца не видно, тучи и дождь. Постоял, подумал немного и пошёл к врачу выписываться. Нормально он себя чувствовал. Нечего койку занимать. И главное, хотелось ему до смерти знать, зачем его зовут в канцелярию полка.

Доктора не было ещё на работе, его выписывал фельдшер, молодой парень лет двадцати, не станичный. А все его уже на «вы» зовут. Саблин подписал отказ от продолжения госпитализации, фельдшер его карту больничную поглядел и не возражал, не отговаривал. Раз надо, так иди. Но рекомендовал ещё два дня антибиотики колоть. Дал два маленьких одноразовых шприца.

После медсестра выдала Акиму его вещи. И среди вещей, вместе с ружьём и пистолетом, оказался вибротесак. Она выложила его на стол. Аким удивился. Думал, его забрали казаки, что приехали за ним и Юркой к деду Сергею. Он достал тесак из ножен, тяжёлый. Аккумулятор разряжен полностью. Прикинул его в руке.

— Собирайся, — тут же его осадила медсестра, — мне с тобой тут сидеть некогда.

Саблин быстро оделся, собрал все свои вещи и, попрощавшись с казаками, что сидели в курилке рядом с выходом, вышел на улицу.

Утро, народ на свои участки разъехался, разошёлся, хозяйки по дому хлопочут. Детей… и тех на улице нет. В школе, что ли. Он один.

На улице пар стоит. Духота. Солнца нет, жары нет, зато воды и пара как в бане. Саблин стянул респиратор. Ни к чему он, точно грибка в воздухе нет. И пыли нет. Но вместо пыли, которой в жару на дороге по щиколотку, лужи.

Лужи разные, и небольшие, и глубокие, и длинные, что во всю дорогу, во всю колею тянутся на десятки метров. Саблин встал удивлённый, оглядывался, видно, хорошо ночью дождь поливал. Он такого вспомнить не мог, чтобы вот так вот по всей станице такие большие, огромные лужи стояли. В детстве вся детвора выбегала после дождей в лужах играть, лужи, конечно, были, но не такие, как эти. И исчезали те лужи очень быстро. До первого солнца держались, а дальше только грязь оставалась, да червяки разные копошащиеся в ней.

Пошёл домой, всё ещё удивляясь такому чуду. И увидал, как в одной из луж расходятся круги. Что-то гад какой-то в воде бьётся. Он не обратил внимания, мало ли гадов вокруг болота.

Шёл дальше, луже перепрыгивая, всё думал, зачем его в канцелярию зовут. А тут в другой луже, в колее дороги, в воде опять копошиться кто-то. Глянул он туда мельком и остановился.

Узнал гада. В воде тонула здоровенная, с палец взрослого мужчины, саранча.

— А ты здесь откуда? — Аким так и стоял рядом с лужей.

Недобрый был это знак. Степнякам, степным казакам, саранча — добыча. А болотным… Даже непонятно что. Налетит, так всё пожрёт: и горох, и кукурузу. Даже кожура тыквы ей не помеха, и тыкву сожрёт. Если, конечно, инсектицидом всё не залить. Зато для свиней и кур это нескончаемое пиршество. Да и людям еда. Многим семьям. Жарят её и запекают в муке. Но прежде, чем радоваться, нужно все свои поля залить едкой дрянью. А потом дохлая саранча становится ещё и удобрением.

Аким, наконец, двинулся к дому, и чем дальше шёл, тем больше видел в лужах плавающих насекомых. Кое-какие были ещё живы, но большинство торчали из воды по краям луж своими длинными лапами. Некоторые были просто огромны. В полтора пальца. И они были повсюду.

Саблин вошёл во двор, там с метёлкой в руках нашёл свою старшую дочку. Она сметала саранчу, кучка была такая, что на большой совок хватило бы. Антонина увидала отца, кинула метлу, побежала к отцу, закричала:

— Мама, папа пришёл!

Ох и звонкая она, самая голосистая в семье. Кинулась к отцу, повисла на нём. Обнимается. Взрослая уже, красивая, в мать. И руки крепкие, как у матери. Обнимет, так обнимет.

Жена как всегда руки в боки, уже на пороге, уже готова орать, глаза круглые.

— Выписали, — опередил её Саблин.

Она рот открыла, а он опять опережает:

— Попросился, и выписали.

Ей и сказать нечего, жена понимает, что тут какой-то подвох, и говорит:

— Тебе лежать надо.

— Да нормально у меня всё, бок вообще не болит.

— А рука? — Настя что-то подозревает.

— Вон, — он показывает ей руку в перчатке, шевелит пальцами, — как новая.

Она пропускает его в дом и всё ещё что-то думает. Помогает ему снять КХЗ, забирает одежду, а он делает вид, что резкие движения не вызывают у него боли в боку.

Жена предлагает ему есть, а он врёт, что поел в больнице. Не хочется ему есть. Он садится пить чай. А сам думает, как бы сказать жене, что ему нужно в полк, что для этого он и ушёл из больницы.

Она что-то говорит ему про сына старшего, про то, что и дочь старшая у него умница, про дом, про свиней, что говорят бабы в магазине, и про саранчу. Говорит, торопится, словно боится, что он уйдёт. Не дослушает. Настя рада, что сидит муж сейчас с ней и никуда не собирается, ни в болото, ни в поле, ни на кордоны. Она и вертится вокруг него, чашку ставит перед ним, прижмётся бедром. Он сигарету возьмёт, так она огонь поднесёт. По голове, как маленького, гладит. Дети на кухню к отцу хотели, так она их выгнала, сама ещё с мужем не наговорилась. Она болтает без умолку, рада, а как на секунду замолчала, он и говорит:

— Китель-то чистый у меня?

Она замолчала, как обрезало. Лицо только что светилось радостью, в миг серое стало. Замерла и стоит, молчит.

Саблин вздохнул и сказал:

— Из полка звонили, просили быть.

Вот! Она сразу это заподозрила, как только он на пороге раньше срока появился. Она знала! Смотрит на него с упрёком, но с упрёком каким-то детским. Не злым.

— Так ты ж после ранения… — удивлённо и растерянно говорит жена.

— Настя, — говорит он, пытаясь улыбаться, — так не призыв же зовут и не на кордоны.

— Так чего им надо-то? — вдруг взрывается она. — Чего же им всем надо-то? Чего ж от тебя не отстанут никак?

— Настя…

— Ты ж после ранения, в тебе пуля была ещё неделю назад! — кричит женщина. Ему кричит, как будто это он себя в канцелярию полка вызвал.

— Настя…

— Тебе ещё повязку с руки не сняли! Да что б они там поздыхали все! Чего им надо?

Она разошлась не на шутку, схватила кастрюлю с плиты и со всей мочи кинула её в мойку. Грохот на весь дом. Прибежали младшие дети смотреть, что происходит.

— Да успокойся ты, — Саблин встаёт, ловит жену, прижимает к себе.

Держит, не отпускает. Крепко держит. А она вырывается, сильная у него жена, еле справляется.

— Да успокойся ты, — Аким даже смеяться стал.

— Батя, а вы чего? — улыбается, глядя на них, младший сын Олег.

— Да вот, налима поймал, — продолжает смеяться Аким, — ох и сильный, еле держу.

— Папа, так это не налим, это мама, — Наталка сначала вроде как испугалась, но видя, что отец смеётся, тоже улыбается.

— Налим, налим, — говорит отец, не выпуская жены, — такой же сильный, аж руки у папки отрываются. И одна из рук у папки болит. Налим и пожалеть папку мог бы.

Настя, похоже, успокоилась, но Саблин знает, что это только с виду. Выпускает жену. Она тут же опять выпроваживает детей с кухни и молчит. Обиделась. Непонятно на кого. Наверное, на канцелярию полка. Но дуется на Акима, чтобы прочувствовал.

— Китель-то чистый? — спрашивает он.

— Чистый, — бурчит жена, начиная мыть кастрюлю.

На него не взглянула даже.

— Ну, пойду собираться.

— Иди уже, тебя ж цепью не удержишь, — говорит жена устало или смирившись, что ли. — Жена для тебя как наказание, бежишь из дома вечно…

Ну что за бред, Саблин морщится. Подходит к жене обнимает сзади, нюхает её волосы на затылке:

— Ну чего ты, ты ж у меня умная.

— Умная, только вот ты не к умной своей жене сбежал из госпиталя, ты к полковой канцелярии сбежал.

— Схожу, туда и обратно, и к жене сразу.

— Иди уже.

Глава 6

В курилке канцелярии полка несколько его однополчан, он им «взял под козырёк», при фуражке был, они кивали в ответ. Ни слова никто ему не ответил.

Кивали, и всё. Это было странно, ну не странно, но не как всегда. Аким подумал, что так и должно быть. Хотя как-то неприятно всё это было. Словно иглой его кололи. Вроде кивают, а сами вроде одолжение делают. Ну да ладно, он потерпит, авось не гордый. Казаки ещё может не поняли, что всё произошедшее там, в болоте, на антенне — это обстоятельства. Пусть так и будет. Пока. Пусть до конца следствия встречают его с холодом. А как Щавель и Волков следствие закончат, всё изменится. Он в этом был уверен. Они вроде казаки толковые. Разберутся.

Он прошёл к дежурному. Прапорщик Мурзиков был неофициален, сосед всё-таки. Пожал Саблину руку. И сказал:

— Иди, ждёт тебя, — и кивнул на дверь в кабинет, где сидел полковой писарь. Писарем был Андрей Головин. Брат Ивана Головина, что был головой рейда.

«Хорошо, что Ивана убил Татаринов, а не я, — подумал Саблин, толкая дверь, — жаль, что я тело его не привёз».

— Дозвольте войти?

— Входите, — сухо сказал Головин, мельком взглянув на вошедшего. — Садитесь.

Саблин снял фуражку, сел.

Старший полковой писарь положил перед ним бумагу и опять сухо произнёс:

— Поздравляю с присвоением очередного звания.

Саблин не поверил услышанному, но переспрашивать не стал, несколько секунд смотрел удивлённо на писаря, а потом стал читать бумагу.

Приказ, от такого-то числа, такого-то года. За доброе отношение к воинскому делу и за выслугу лет, после семи призывов безупречной службы присвоить очередное звание урядника, казаку четвёртого взвода, второй сотни Саблину Акиму Андреевичу.

Командир Второго Пластунского Казачьего полка, полковник Ковалевский

Печать полка, подпись полковника.

Посидел малость, подумал, не поверил. Ещё раз прочитал.

— Поздравляю, — повторил писарь, как будто подгонял его.

Бумагу с приказом пододвинул Саблину. Забирай. Но не встал, руку жать не принялся. Вроде как и разговор закончил.

Аким приказ взял. Сложил бережно, в нагрудный карман кителя положил. Встал, попрощался, вышел. Никто его не поздравлял, казаки в курилке только глянули, и всё. Вот такой вот праздник.

Но как бы там не было, а для него это был праздник. Домой не хотелось. Жена разве сможет эту его радость оценить. Нет, не поймёт она, что для казака значат эти слова:

«За доброе отношение к воинскому делу, и за выслугу лет после семи призывов безупречной службы…», — жена не поймёт, что это значит. Она же не видела, как он вставал под пули, прикрывшись хлипким щитом, чтобы подойти к противнику на выстрел дробовика, на бросок гранаты. Как молитву повторяя на каждом шагу, мантру, что запомнил ещё в учебке: «Одна пуля щит и броню одновременно не пробивает. Одна пуля щит и броню одновременно не пробивает. Одна пуля щит и броню одновременно не пробивает».

Разве жена это видела? Нет. А ему так хотелось, что бы с ним сейчас был хоть кто-то из тех, кто знал, как даются эти звания. Ему нужно было признание мужичин, казаков, воинов, а не признание жены. Для детей и жены он и так самый лучший казак в станице.

Но Юрка Червоненко в это время плавал в биованне, в коме, выращивал себе новое лёгкое. Можно было, конечно, позвать казаков из его взвода, но он думал, что они могут не пойти. Естественно, во взводе он пользовался уважением, но то было до рейда. До того злополучного рейда. А сейчас Бог знает, как воспримут его повышение казаки из его взвода. Савченко, да, можно было позвать его. Но это было опять не то. Казаки увидят, так скажут, что звание он с куркулём-промысловиком обмывает, а не с братами-казаками.

В общем, постеснялся он приглашать кого-либо. Но отпраздновать решил. Хоть самую малость. Хотелось ему, он не так уж и много праздновал в своей жизни. В болоте да на войне разве праздники.

Сел на квадроцикл, секунду думал. Где казаку можно немного попраздновать. Место в станице только одно — чайная. Туда и поехал.

Утро, чайная пустая. Казаков мало совсем, да и не казаков приезжих тоже. Нормальный люд на рыбалке. Или в поле.

Саблин здоровался с теми казаками, что тут были, они кивали в ответ, но едва. Видно, все наслышаны про его дело. Так это ж станица, тут по-другому и быть не может.

Он снял фуражку, сел за пустой стол. К нему тотчас подошла маленькая китаянка, юбка короткая, ноги тонкие под ней. Говорит плохо. Но улыбается. Он подумал, что даст ей на чай. Немного, но даст. Заказал у неё рюмку кукурузной водки и лепёшку с курицей и острым соусом. Ну, небогатый стол, конечно, небогатый, но ему на учёбу сына да на лодку надо деньги искать, не до пиров ему.

Сидит, волосы приглаживает здоровой рукой. Ждёт, когда официантка ему заказ принесёт. И видит, что Юнь, главная здесь в чайной, она за прилавком стоит, все деньги через неё ходят, с официанткой поговорила, на него посмотрела и улыбнулась ему. И вдруг случается удивительное. Эта самая Юнь выходит из-за прилавка и идёт к нему. Она для китаянки высока. Носит узкие брюки, идеально чиста и причёсана. Волосы стянуты в замысловатый кокон на затылке. Такое нечасто случается, что бы она из-за прилавка выходила, и главное — сама несёт на подносе рюмку водки. А они даже и не разговаривали никогда, здоровались только. Она подошла, подошла рюмку на стол, а все, кто был в чайной, смотрят удивлённо. Чего это баба вытворяет. А Юнь говорит Саблину на хорошем русском:

— Здравствуйте, Аким. Вы у нас гость нечастый, а по утрам и вовсе никогда не приходили, может, случилось у вас что-нибудь?

И голос у неё мелодичный, чистый. И улыбается она ему. Поставила рюмку, поднос под мышку взяла и стоит, не уходит. Ждёт ответа. А он что-то заволновался. Не каждый день с ним женщины вот так заговаривают. Да ещё такие. Сидит, оглядывается. Ловит удивлённые взгляды посетителей и смущается. А она всё стоит. Стоит и стоит, не уходит. Тогда он лезет в карман, достаёт оттуда приказ о присвоении звания, протягивает ей. Читай, мол. Зачем он это делает, Бог его знает.

Она берёт бумагу. Читает. Поднимает на него глаза на секунду, опять читает. Потом молча кладёт бумагу на стол, идёт за свой прилавок, что-то делает там и выходит из-за него, неся на подносе ещё три рюмки. Возвращается к столу Саблина и вдруг… Садиться к нему за стол. Составляя рюмки с подноса.

«Ну всё, — сам себе говорит Саблин, — конец».

То, что она подошла к его столу — ещё полбеды, могло и пронести, теперь точно не отвертеться. Теперь кто-нибудь из присутствующих казаков сбрехнёт своей жене, что Юнь к нему за стол садилась, и всё, понесётся трёп по станице. И неминуемо долетит до Насти. Неминуемо! А Юнь берёт рюмку и говорит громко, так, что пол чайной слышит:

— Ну, выпьем за звание, урядник!

Саблин машинально берёт рюмку, Юнь сама с ним чокается. И они выпивают. Все, кто был в чайной, даже официантки, все смотрят на них.

Она ставит пустую рюмку на стол и говорит опять громко:

— Вам, урядник, угощение за счёт заведения.

Она так смешно говорит слово «урядник», это её «р» очень странное. Он двойное какое-то. Или даже тройное, да ещё и мягкое.

Он тоже ставит рюмку на стол и понимает, что ещё не ответил ей ни разу, и говорит, неся чушь от волнения:

— Да к чему это, я ж не за этим… Я ж заплатить могу…

И тут она начинает смеяться, и смеётся над ним.

Она очень красивая. Может, и не очень молодая. Но очень красивая. Кожа не белая, с жёлтым оттенком, глаза карие, да не такие как у местных казачек, от носа углами вверх разлетаются, раскосые.

А тут ещё Саблин вспоминает то, что Юрка сказал ему про неё, ночью на заимке у деда Сергея. Про её согласие. Он не знал, не врал ли Юра ему. Может, и врал, с Юрки станется. Но тогда почему она сама подошла к нему, раньше ведь не подходила. Аким чувствует, как краснеет от этих мыслей, краснеет и шеей и ушами и щеками. Краснеет так, что дыхание схватывает, а она замечает, смеяться перестаёт и спрашивает:

— А чего это ты, урядник, покраснел так?

Саблин и говорит с трудом, через спазм в горле:

— Что-то водка крепкая, а я не завтракал сегодня.

Щупает себе горло.

Юнь снова улыбается, делает вид, что верит, и берет вторую рюмку со стола:

— Сейчас тебе закуску принесут. А Юра, дружок твой где? В госпитале ещё?

Тут Аким ещё больше покраснел, вспомнила про Юрку, значит не врал он. Значит, и вправду с ней говорил. Горло у него сдавило, едва дышит и отвечает ей, сипит:

— В госпитале он, не скоро выйдет. Лёгкое у него навылет пробито, врачи говорили, что в лохмотья разорвало, новое ему растят.

— Ну ладно, здоровья ему, — говорит Юнь. Она поднимает рюмку, снова тянет её чокаться. — Давай выпьем, господин урядник, да пойду я, а то больно злы местные казачки насчёт своих казаков.

«Злы — не то слово, — думает Аким, радуясь, что эта красивая женщина собирается уйти к себе за стойку. — Мне и то, что ты села за стол мой, боюсь, ещё аукнется».

Они выпивают на глазах ещё более удивлённых посетителей. Юнь встаёт и уходит к себе, забирая поднос со стола, а официантка уже несёт ему большую лепёшку с курицей и острым соусом. И ещё со всякой всячиной. Ох, как он стал есть её то ли спьяну, то ли оттого, что не завтракал. Необыкновенно вкусная вещь, едва китель себе не заляпал. А когда поднимал глаза от лепёшки, так видел либо удивлённые взгляды посетителей, либо странный взгляд красавицы Юнь. И вправду странный взгляд, может, и не врал про неё Юрка.

И денег она с него не взяла.

Глава 7

— Ну, чего так долго, — сразу начала Настя.

Аким раздевался и не отвечал сразу. Она подошла, стала помогать ему. И женским своим нюхом сразу всё учуяла:

— О, да ты никак принял?

Аким всё равно не говорил, КХЗ снял, китель снимает.

— Да чего ж ты молчишь-то, где был, говорю? — не отстаёт жена.

Он тогда лезет в карман, достаёт приказ. Даёт ей небрежно, сам идёт на кухню. А она так и осталась в прихожей, стоит, читает приказ. А он садиться за стол, закуривает. Ждёт.

Настя пришла, подошла к нему, положила бумагу на стол и обняла.

И стоит, не отпускает. Спрашивает:

— В чайной был?

— Был.

— Нет, ты не думай, я не против, что бы ты с казаками выпил, вон дело какое.

Саблин не говорит, что ни один из казаков с ним пить не пришёл, даже не поздравил, а пил он с китаянкой Юнь.

— Звание, — продолжает Настя. — Я знаю. как для тебя оно важно, тем более сейчас. Я ж всё вижу.

— Чего это ты видишь? — спрашивает Саблин, чуть удивляясь.

— Да вижу, как к нам относиться стали после этого рейда проклятущего.

— И как?

— Да так, в магазин зайду, раньше бабы со мной наперебой говорили, а сейчас кивнут головой и морды воротят, как от блудной какой. А если спросишь что, так отвечают едва через губу переплёвывают. Одолжение делают.

— И давно это так? — спрашивает, мрачнея, Саблин и безжалостно давит недокуренную сигарету в пепельнице.

— Так после похорон, как казаков схоронили, так и началось, — отвечает жена, и опять её начинает разъедать яд её бабий, — говорила я тебе — не езди в этот рейд, не езди, да тебя разве отговоришь.

И так это Саблина задело, что отодвинул жену от себя.

— Чего ты? — удивилась она.

И Акиму захотелось объяснить, вроде как оправдаться.

— Зараза, которую я в болоте убил, не одна была, понимаешь, — он глянул на жену, — их в болте три было, они на болоте кучу народа извели.

— Откуда ты знаешь? — сразу испугалась Настя.

— Знаю, — отвечает Аким мрачно, — сказали мне. Я один, кто эту тварь видел, один, кто её смог убить.

— Откуда знаешь? — не отстаёт жена.

— Учёные ко мне приходили в больницу. Из города приехали.

— Я видела их, грузовик у них не такой, как у наших. Баба среди них была городская, — в голосе Насти опять нотки недовольства и страха.

— Наверное.

— И что, они тебя сманивают в болото? Этих жаб болотных ловить? — продолжает жена. И женским своим умом додумывает. — Может, за это тебе звание повысили?

Саблин пожимает плачами:

— Не знаю, за что мне повысили звание.

— А в болото тебя звали? — злиться Жена.

— Просили проводить на место, где её встретил.

— И что, ты согласился? — насторожённо спрашивает Настя.

— Они лодку обещали и пять рублей денег.

— И ты согласился? — уже без тени сомнения спрашивает она.

— Нет пока.

— Никуда не пойдёшь, — она даже тон не выбирает, приказной, на грани истерики, — скажи им, что никуда не пойдёшь.

— А лодку мне где брать? На чём за рыбой пойду?

— На чём хочешь, — она уже дурковать начала, схватила тряпку, тёрт чистый стол, бесится, — у Юрки своего возьми, он всё одно за рыбой не ходит.

Можно, конечно, и у Юрки взять, да разве такое дело по душе ему. Ну как рыбаку без лодки.

— Скажи им, — чуть не орёт жена, — что никуда не пойдёшь.

Саблин зол на жену, считает её дурой, но родной дурой, своей.

Он, не вставая со стула, хватает её за руку, тянет к себе, прижимает, гладит по спине, по крепкому заду и говорит, успокаивает:

— Ну чего ты, казачка, ведь знала за кого шла.

Она тоже обнимает его, грудью прижимается к его лицу. Крепко, она у него сильная. А он продолжает:

— А у пластуна вся жизнь либо война, либо болото. Другой-то жизни у меня нет.

Она молчит, ещё сильнее к нему прижимается.

— Придётся ехать с ними, сына-то будем на учёбу определять?

— Будем, — тихо говорит Настя, — а по-другому никак, что ли?

— Ну, а как ещё, можно на промысел, конечно, сходить. За кордоны, на юг.

— Нет, — сразу отрезала жена, — лучше с учёными в болото.

«Ну вот и договорился», — думает Саблин, и, хлопая жену по заду, говорит:

— Давай-ка налей, что ли, уряднику.

Настя лезет в шкаф за водкой, но что-то невесёлая она.

Саблин достаёт телефон, выключает его. Кладёт показательно на стол, чтобы она видела. Весь день он будет с женой дома.

Весь день, и пусть хоть сто вызовов будет на дисплее, даже не взглянет на него.

Проснулся как обычно, в два. Без будильника. Всю жизнь вставал в это время, зачем будильник. И вспомнил, что лодки-то нет у него, в болото идти не на чем. Полежал, подождал, прислушался. Что-то странное там, на улице, на крыше творится, непривычный звук на улице не смолкает. Он сел на кровати, и сразу просыпается жена, словно даже во сне его стережёт. Голову от подушки оторвала и сразу начала:

— Ты чего, куда?

— Да спи ты, никуда.

— Чего вскочил, обещал не ходить сегодня в болото. Тебе и не на чем.

— Да спи ты, ради Бога, что ж это такое, — с раздражением говорит Саблин, вставая с кровати. — Что ж за баба такая мне досталась.

Жена затихает, укладывается, но спать не собирается. Он идёт через веранду, отворяет дверь на двор. И замирает от приятной неожиданности. Ему стало ясно, что это за звук он слышал. Через дверь на него пахнуло прохладой и влагаю. На улице темень непроглядная, но хорошо, очень хорошо, не больше двадцати пяти, и идёт дождь. Шум дождя такой непривычный, похож на шелест тростника, что в болоте качает ветер. И на весь двор от дворовой лампы большой отблеск: весь двор — одна сплошная лужа.

Это удивительно. Он глянул на небо, а там чернота: ни одной звезды. Ни одой. И луны словно не бывало.

Подивился Аким таким чудным вещам и пошёл в кровать, жену обрадовать. Всё равно в болоте вода в дождь мутная, рыба в такой воде не берёт. Даже если лодка есть.

Утром в доме суета, почти праздник, отец дома. Непривычно такое, даже странно. Да ещё небывалый дождь, свиньи и куры во дворе не верят в своё счастье, куры бегают по лужам, а свиньи валяются в воде. В общем, много всего удивительного, а мама печёт детям пышки сладкие к завтраку, яичницу жарит. Так наверное сам войсковой атаман завтракает. Так мама отца балует. Дети в предвкушении пиршества. Младшая Наталка с колен отца не слезает. И взрослые тоже рады пообщаться с отцом. И жена довольна. Не нарадуется, глядя на Акима. Муж за всё утро никуда не собирался. Даже телефон в руки не брал.

Но так хорошо долго не бывает. Настя в лице поменялась, когда услышала звонок. Так в дверь с улицы звонили. Аким тоже слышал, но даже не пошевелился. Дверь пошла открывать старшая дочь, Антонина, пришла как всегда серьёзная:

— Папа, там вестовой из полка прибыл. Тебя спрашивает.

Жена бросила ложку недомытую в раковину, раздражённо глянула на него, губы поджала, как всегда. Ну, а он-то тут причём, не сам же он в полк ходил.

Саблин встал, пошёл к выходу. Малознакомый вестовой поздоровался и сказал:

— Дежурный вам, — он звал его на «вы», — дозвонится не мог, господин урядник, он просил меня передать, что в восемь вас будет есаул Бахарев ждать.

— Принято, — сказал Аким и пожал вестовому руку.

— Ну, — спросила Настя, когда он вернулся, — чего им?

Саблин сел за стол, глянул в коммуникатор: там двадцать один пропущенный звонок. Со вчерашнего дня ему телефон разбивали. Номера разные, незнакомые. Он стал себе еду накладывать. Времени теперь у него не было разносолы ждать, когда тебя замком полка дожидается, непринято.

— В полк зовут? — спросила жена устало.

— Зовут.

Большего он ей говорить не хотел, да и не мог, сам не знал, зачем его зовут.

Бахарев усадил его за стол, перед этим руку пожал, казак он был простой, несмотря на то, что заместитель командира полка. Сел напротив и мяться стал, как будто слова искал для неприятного разговора.

— Слушай, Саблин, тут так вышло, что тебе звание присвоили…

Он говорил это так, как будто присвоили звание по ошибке, Аким насупился от первых его слов. Есаул продолжал:

— Я вчера пришёл, а приказ уже и полковником подписан, и начштаба Никитин тоже подписал. Я тебе честно скажу, я после этого вашего рейда, я бы повременил с этим, — он опять помолчал, а Саблин смотрел на него исподлобья и не мог понять, чего есаул от него хочет.

— Я с твоим сотником поговорил, он мне говорит, что более достойных бойцов в его сотне нет, да может так оно и есть. Но понимаешь… — Бахарев морщится словно от невкусного чего то, — не вовремя всё это сейчас. Не ко времени.

— Ну что ж, — говорит Аким, — раз так, то отменяйте приказ. Авось не в первый раз, в третий уже…

— Да причём тут «отменяйте», — снова морщится есаул, — просто среди казаков стали говорить, что звание тебе дали, когда траур по убитым тобою однополчанам ещё не прошёл.

— Мне звание не давали, мне его присвоили, — холодно говорит Аким. — И в приказе сказано «за безупречную службу».

— Да, да, да, — есаул даже руки поднял, словно сдавался, — так всё, так. Но казаки хуже баб стали, языками треплют, как помелом машут. Вот если бы дождались окончания следствия и тогда всем бы рты заткнул.

— И что ж теперь делать? — Аким даже не знал, что и сказать.

— Как твой бок, как рука? — вдруг спросил Бахарев.

Тут Аким и пожалел, что не остался в госпитале. Но делать было нечего, и он сказал:

— Да нормально.

Для наглядности пошевелил пальцами.

— Это хорошо… Слушай, Саблин, вот, что я тебе скажу, чтобы поунять весь этот трёп, ты давай, запишись завтра в сводную сотню охотником, добровольцем запишись. Запишешься туда урядником, после уже никто болтать не будет.

— Так мне ж через восемь месяцев только в призыв! — говорит Саблин, уже всерьёз жалея, что выписался раньше времени.

— Да нет, — есаул махнул рукой, — какой призыв, сотню собираем в помощь двум степным станицам. Понимаешь, таких дождей старики отродясь не видали, вся степь в болото превращается, сплошная вода. Две станицы: Карпинская и Нагаево, знаешь, где они?

— Нет, — отвечает Саблин, он и вправду не знал.

— Двести двадцать вёрст от нас на юго-восток, к Енисею, там ложбина, станицы в ложбине стоят, так всю ложбину водой заливает, эвакуировать их нужно, просили помощь. Сами не справляются, и транспорта у них мало, и людей. А дома и хозяйство бросать не хочется людям, сам понимаешь. Вот мы решили послать сводную сотню. Помочь погрузиться да на сухой всё перевезти. Ну, вот и собираем охотников.

Саблин молчит, он даже думать не хочет, как об этом жене сказать.

— Сходи, Аким, — просит Бахарев, — делов-то на три дня. Ну, может, на четыре. А злые языки прищемишь.

— Ну, что ж, схожу, авось работа не велика, но вы с женой моей поговорите, — произносит Саблин с надеждой. — Скажите ей, что это приказ.

— Не-не-не, — есаул опять поднял руки, — вот это уж — нет, брат, лучше не ходи тогда. Я с вашими бабами говорить не буду, желания никакого нет, я на похоронах недавно наговорился. Они ж у вас одна злее другой, не бабы, а сколопендры степные, вам я и приказать могу, и попросить, а с бабами вашими что? Попрошу — она меня пошлёт, а прикажу, так пошлёт ещё дальше. Нет-нет. Это ты сам давай, сам.

Аким опустил лицо, поглядел на свои руки. Не знал он, что делать, но понимал: есаул прав. Нужно ехать и помогать степнякам.

— Ну, что? Едешь? — не давал ему раздумывать Бахарев.

И прав был, чего сидеть-высиживать. И Саблин сказал:

— Поеду.

Ну а что сказать жене, он придумает. Да и придумывать тут нечего.

Он казак, она казачка. Его дело — рейды да войны, её дело — дом и ожидание.

На улицу вышел — опять стоял, удивлялся, дождь не унимался, мелкий, но капал и капал. Он респиратор не стал надевать и очки не стал, сел на мокрое сидение квадроцикла, и тут же на него упало что-то, залетело под капюшон, он вздрогнул, а это, залетевшее под капюшон, ещё стало там биться, шевелиться. Быстро скинув капюшон, он брезгливо трясёт головой, стряхивает с шеи небольшую саранчу.

— Фу ты, зараза, — говорит он, глядя, как насекомое бьётся в луже, — напугала.

Она ведь не только противная, она и кусается ещё.

Он включает двигатель, и тут ещё одна небольшая саранча падает на «приборку» квадроцикла.

Ну, такое уже бывало, он помнил годы, когда саранча засыпала землю, но в те годы не было такого дождя. Он дал «газа» и поехал к дому, старясь не заезжать в большие лужи, чтобы не валить аккумулятор.

Он был на своей улице, уже недалеко от дома, когда увидал у своего забора новый армейский грузовик. Правыми колёсами он заехал на возвышенность, левые колёса стояли в лужах, половину дороги перегородил. Но вот, что удивило его, так это то, что на грузовике не было ни одного знака. Ни номера части, ни даже эмблемы рода войск. Аким аккуратно через лужи в колеях объехал его. Остановился. И сразу из кабины вылез военный, судя по шлему, офицер. Он пошёл к Саблину, подошёл, отдал честь, протянул руку для рукопожатия и сказал:

— Лейтенант Морозов.

Ему об шлем бьётся саранча. Отлетает, падает на землю, мужчины смотрят, как она пытается перевернуться на земле, встать и снова прыгнуть. Лейтенант давит её ботинком.

— Саблин, — Аким пожал незнакомцу руку.

— Урядник Саблин? — уточнил лейтенант.

— Да. Урядник Саблин, — вспомнил Аким.

— Панова вам звонила двенадцать раз, ваш коммутатор не отвечает. Она меня прислала.

— Настырная, — отвечает Аким, — я после госпиталя отдыхал.

— Да, настырная, — Морозов усмехается, — она сказала, что вы готовы будете с нами по болоту покататься, как выйдете из госпиталя. Готовы?

Аким не ответил сразу и лейтенант продолжил:

— Если сегодня лодку купим, мотор купим, завтра поутру можем уже пойти. Нужно лодку побольше, чтобы шесть человек влезло, знаете, где такую купить?

— На шесть человек вы лодку не купите… — начал Саблин.

Но лейтенант его перебил:

— Урядник, давайте на «ты».

— По уставу, вроде как, не положено, — произнёс Саблин с сомнением.

Да и не хотел он заводить с этим лейтенантом большой дружбы.

Странный это был лейтенант. Вот у Акима на левой стороне пыльника, на груди, буквы и цифры: 2ПКП2с4 в. Под ними скрещенные топоры и лепесток пламени между топорами. Вот с ним всё ясно.

Второй Пластунский Казачий Полк, вторая сотня, четвёртый взвод.

Топоры с пламенем обозначают принадлежность к штурмовой группе. А у лейтенанта ничего нет, ни единой буквы. Да и шлем у него не такой, как у обычных офицеров, и пыльник другой. И оружие, вроде как, «Т-20-10», но какая-то неизвестная Саблину модификация.

— Ничего, мы не на войне, можем обойтись и без устава, — говорит лейтенант вполне дружелюбно.

— Ну, раз так, то конечно…

— Тогда давай лодку искать на шестерых, Панова не успокоится, я её давно знаю.

— Да не бывает лодок на шестерых, — задумчиво говорит Аким, — да и не смогу я завтра выйти. Завтра я со сводной ротой на юг ухожу.

— Как так, — искренне удивляется Морозов. — Ты же, я так понял, с Пановой договорился.

— Ни о чем я с ней не договаривался. Она просила, но я-то согласия не давал.

Лейтенант смотрит на него пристально, и теперь уже не очень дружелюбно.

Он явно не ожидал отказа. Ждёт объяснений.

— Нужно казачьи станицы эвакуировать. Их водой заливает, — говорит Саблин. — Я только что обещал есаулу, что пойду. Через пять дней вернусь, тогда и пойдём.

На плечо лейтенанта опять падает саранча, на этот раз она зацепилась за мокрый пыльник, лейтенант глянул на насекомое и смахнул его на землю.

— Да и лодку на шесть человек тебе не найти, лейтенант, её делать придётся на заказ, — продолжает Аким как можно дружелюбнее. — Найди мастерские Скрябина, на восток по этой улице и на север по берегу. Большой ангар. Там за три дня тебе её сварят. Мотор на неё…

— Погоди ты с мотором, — прерывает его лейтенант, — так ты что, не пойдёшь завтра?

— Я ж говорю, завтра я ухожу со сводной сотней, эвакуировать станицы на юге.

— Какие ещё станицы, — не понимает Морозов.

— Принято у казаков так, если одна станица в беде, другие ей на помощь приходят, даже если это степняки, ну степные казаки. А у вас в городе разве не так?

Морозов ему отвечать не собирается, тянет из кармана коммутатор, кстати, незнакомой конструкции, такой Аким ещё не видел и уже через несколько секунд начинает говорить, а Саблин его хлопает по плечу, как старого приятеля, садиться на квадроцикл и разворачивается к своим воротам.

Ещё не успел он въехать на свой двор, как в его кармане завибрировал телефон. Трепыхался настойчиво, долго не сдавался. Но он не собирался его брать. Поставил квадроцикл под навес, пошёл с женой разговаривать. А Пановой и Морозову он уже всё сказал, и добавить ему было нечего. А по его двору, из лужи в лужу прыгали десятки мокрых насекомых. И за ними в радостном возбуждении бегали мокрые куры. Хватали их, расклёвывали на части и, закинув голову, проглатывали с явным удовольствием.

Да, придётся заливать его участки инсектицидом.

Глава 8

Едва уселись, чтобы дух перевести после долгого бега, воду достали, как приехал сотник Короткович. Спрыгнул с БТРа, летит к казакам так, что все сервомоторы пищат. Даже в темноте ясно, что злой, как чёрт.

Казаки встают, строятся.

— Прапорщик! — орёт сотник.

— Здесь, господин сотник, — вперёд выходит комвзвода Михеенко.

— Причина отступления. Почему отошли с исходных?

— Вывел взвод из-под удара артиллерией противника.

Михеенко даже рукой указал себе за спину, там вдалеке, на юге, всё ещё били тяжёлые снаряды, перекапывая овраг.

— Это еще по нам молотят, — продолжает прапорщик.

Тут подъехал ещё подсотенный Колышев. Тоже встал в стойку рядом с Коротковичем, и с этакой издёвочкой интересуется:

— И как далеко вы собираетесь выводить вверенный вам взвод из-под обстрела? До родной станицы надеетесь довести?

— Никак нет, — невесело отвечает прапорщик.

— Задание выполнили? — не унимается сотник.

— Уничтожили три турели, — оживился Михеенко. — И отступили из-за высокой плотности огня.

— Две турели, — говорит, вернее, орёт Короткович.

— Три, — не соглашается Михеенко.

— Две, — снова вступает подсотенный, — одна турель была макетом, даже этого вы не знаете, прапорщик.

Михеенко молчит.

— А почему так долго шли, — не успокаивается сотник, — где прохлаждались?

— Никак нет, не прохлаждались, по ходу движения обезвредили двадцать две мины и шесть фугасов, — говорит Михеенко, уже и сам тон повышая. — Весь овраг — сплошные мины.

Конечно, обидно взводу такое слышать. «Прохлаждались!» За время такого «прохлаждения» двух бойцов потеряли да две турели сожгли, даже если подсотник Колышев прав.

— Возвращайтесь на исходные, — уже понижая тон, говорит Корткович. — Немедленно!

— Разрешите обратиться, господин сотник, — влезает в разговор Теренчук.

— Говорите, — разрешает сотник.

— Мы вернулись, потому что миной пусковой стол разбило. За столом пришли.

Врёт.

— И ни одной гранаты не осталось, — без разрешения добавляет Хайруллин. — Все постреляли. И что нам в овраге без гранат и стола делать?

— Хайруллин, — тут же ощетинился Колышев, — устав читали? Помните раздел про разговоры в строю?

— Так точно, — отвечает Тимофей Хайруллин.

Замолкает.

— Товарищ подсотенный, — официально произносит сотник, — выдайте взводу новый пусковой стол и гранаты и проследите, чтобы они незамедлительно вернулись на исходные позиции, скоро начнётся вторая атака. До начала атаки взвод должен быть на месте.

— Будет исполнено, товарищ сотник, — отвечает Колышев.

Сотрник залазит на БТР и уезжает, а недовольный подсотенный берёт несколько казаков и едет с ним получать новый стол и боекомплект.

Саблин едет среди них. Бойцы штурмовой группы понесут гранаты.

Как всегда. Не привыкать. Ну, так хоть покурить на броне успеет, прежде чем набросают ему в рюкзак тяжеленного железа.

Утро. Наверное, три часа. Аким чувствует запах. Встаёт, идёт на кухню, а там уже во всю хлопочет жена. Жарит курицу. Муж опять куда-то уходит по своим мужским делам. А ей только и остаётся что ждать, да дом вести. Так пусть уж хорошей еды возьмёт, не консервы ему там есть.

Саблин обнял жену. Она и довольна. Хотя нет, не довольна, делает только вид. А в глазах тоска, смотрит на него и смотрит исподтишка, украдкой, опять дура прощается. От этого, от таких взглядов тяжелее всего. Он ей улыбается, гладит по голове, как маленькую.

Настя снимает с плиты кастрюлю с яйцами. Сварила на целый взвод. Тут же пекутся пышки. Всё мужу любимому. Аким идёт мыться, собираться. А она опять ему в спину глянула. Лучше бы злилась, бесилась. Но молчит жена. Не узнаёт он её.

Когда уходил, стояла вцепилась в пыльник, не отпускала. Он ни шлем, ни капюшон не одевал специально, чтобы обнять могла, она и держала его. Он ей про саранчу, а Настя в глаза ему заглядывает, он про кукурузу, про инсектицид, а ей на кукурузу наплевать, по щеке его гладит. По свежему шраму на подбородке, что из последнего рейда привёз, пальцем водит. Ну что за баба, слава Богу, что слёзы не потекли. Сдержалась. Хорошо, что старшая дочь встала, тоже вышла на порог с отцом проститься, а то бы жену от себя не оторвал. Настя уже готова была зарыдать, да Антонина, дочь, сказала:

— Мам, терпи, казачки не рыдают.

Жена и поджала губы, молодец, не зарыдала, а то и Саблину стало бы тошно.

Как он всё это не любил. Еле вырвался от женщин своих. Лучше бы спали. Так уходить было бы проще.

У канцелярии полка сутолока. Сводную сотню собирали станицы эвакуировать на пару или чуть больше дней, а бабы пришли прощаться, словно на призыв, на целый год казаков провожали. А где бабы, там слёзы прощания, толпа. Да ещё и грязь от дождя, такая грязь, какой Саблин отродясь не видал. А помимо того что уже выпало, так ещё капает и капает с неба вода. Удивительно много воды. А с ней и саранча сыпется.

Аким своим настрого запретил ходить провожать. Делом лучше дома пусть занимаются. А не от бабьей дури ходят руками махать, слезами давиться, да целовать словно покойника, в последний раз. Хорошо, что его женщины не пришли.

— Саблин, Саблин, — кричит кто-то знакомый, Аким оборачивается и видит Сашку Каштенкова. — Тебя к какому взводу приписали?

— В первый, — орёт ему Аким, сам он на крыльце стоит, — к прапорщику Мурашко.

— Я тоже к нему запишусь, — кричит Саша и ухолит.

Аким ему кивает мол, давай, правильно.

Вроде и пустяк, но Аким очень рад, это пулемётчик из его родного четвёртого взвода. Он, кажется, один из его взвода тут. И вроде, морду не воротит, сам окликнул его. Хоть будет с кем поговорить.

Хотя из Саблин ещё тот говорун. Но всё равно он рад Каштенкову.

Саша — казак добрый и пулемётчик неплохой, первый номер.

Пришёл первый грузовик грузиться, на крыльцо вышел прапорщик Мурашко. Взрослый уже человек, седой:

— Так, кто в моём взводе, в первом, грузимся, едем в арсенал брать оружие.

— Какое ещё оружие, — звонко кричит незнакомая молодая казачка, да так громко, что все на неё обернулись, — говорили, что на эвакуацию казаков собираете!

Мурашко морщится. Не охота прапорщику с ней объясняться, да все притихли, все на него смотрят — приходится.

— Глупая ты женщина, — говорит прапорщик с усмешкой, — как же казаку без оружия. Разве ж можно?

Она виснет на локте молодого казака, тот ей что-то шепчет, одёрнуть видно хочет, но бабёнка его не слушает:

— Так они все с оружием, за каким ещё оружием ехать собрались?

Честно говоря, бабёнка-то была права. И вопрос задавала правильный. Личное оружие казаки с собой по домам разбирают. Все и сейчас пришли с оружием. Большинство с винтовками «Т-20-10», кое-кто, как Саблин, с «барсуком», шестнадцатимиллиметровым армейским дробовиком, а есть и снайпера с коробами, где они хранят свои драгоценные «СВСы».

У Акима, да и у других казаков, оружие всегда при себе: и двести патронов, и весь комплект мин и гранат. Всё по уставу. Тем не менее, в арсенал заехать прапорщик хочет.

А раз в арсенал ехать собрались, значит, «стрелковкой» не отделаться. Значит «тяжёлое» брать собрались.

— Вот какая, а! — говорит прапорщик, видя, что его все слушают. — Красивая, да ещё и умная. Всё видит, всё понимает. Ладно, объясню тебе.

— Да уж объясните, — задорно кричит молодка.

— Во всяком пластунском взводе, должен быть пулемёт и гранатомёт, понимаешь, так по уставу положено. Иначе, что это за пластуны. Мы ж не степняки какие, мы люди основательные. Вот возьмём сейчас в арсенале все, что положено, и поедем. Потому как без хорошего оружия мы никакая, не боевая единица, а невесть что. Понимаешь? А пригодиться оно нам — не пригодиться, Бог его знает, дело десятое, но быть у нас оно должно! — прапорщик для важности поднимает палец к верху. — Всегда! Таков порядок.

— Ой, ну объяснили всё, успокоили, — кричит ему молодая казачка.

Все смеются. Аким тоже улыбается.

— Первый взвод, грузимся, — кричит шофёр грузовика, — давайте, казаки, а то торопят меня.

Первый взвод лезет в кузов, Саблин залезает последним, ждёт Сашку, а того всё нет. Аким подумал, что Каштенков поедет в другом грузовике, и когда борт уже хотели закрыть, он появляется. Закидывает рюкзак, винтовку и протягивает руку. Саблин и друге казаки втягивают его в машину. Только уселся и заговорил обиженно:

— Вот, Шилас, — один из полковых писарей, — падлюка, не хотел меня в первый взвод записывать, говорит «комплект», я ему говорю: «Чего ты, мы ж не в призыв идём, на эвакуацию». А он ни в какую, морда протокольная, уже и по добру его просил, и по плохому говорил ему, едва не до драки. Хорошо, что есаул вышел, сказал ему пару ласковых, тогда он согласился.

Казаки понятливо кивают, никто писарей не любит, а Сашка достаёт сигарету, закуривает.

— Хорошо, что ты пошёл, — продолжает Каштенков, обращаясь к Акиму, — а то никого из нашего взвода нет. Непривычно как-то.

Саблин ничего не отвечает, просто не знает, что сказать, но он очень благодарен пулемётчику за такие слова. Очень.

— Ну, вот и поговорили, — смеётся Саша.

Аким согласно кивает: «Да, поговорили». И молчит дальше.

А грузовик качает на ухабах и он движется к арсеналу.

Перед арсеналом такая лужа, что хоть за лодкой беги, разъездили грузовики площадь. А в луже полно саранчи.

— Я в воду не поеду, слишком её тут много, — кричит шофёр, — залью аккумуляторы — встанем. Казаки поворчали, не охота тяжести лишних десять метров таскать.

Но прапорщик с ним ругаться не стал, решили все так перенести.

Дождь вроде прекратился, а саранча ещё гуще посыпалась.

Пришлось из арсенала всё на себе до грузовика носить, впрочем быстро управились. А что там: двадцать два ящиков патронов, короб с пулемётом, четыре ящика патронов для него, гранатомёт и к нему четыре ящика гранат. Саблин, правда, подивился: двенадцать выстрелов фугасы и фугасноосколочные, а один ящик кумулятивные. Четыре выстрела кумулятивных? Зачем? Это ж броню и технику бить. Ну да ладно, может по уставу так положено.

Воду, хладоген, аккумуляторы для брони и консервы тоже быстро закинули. Закончили, и прапорщик Мурашко говорит:

— Садись казаки, приказано колонну не ждать, выходить одним. Поехали.

Все залезали в кузов, грузовик тронулся. И уже через пару минут вышел на твёрдый грунт просёлка. Хотя это до дождей этот грунт был твёрдым.

Глава 9

Они обычно белые, ну не белые конечно, а с оттенками. Серые или желтоватые, всё зависти от времени года, от времени суток, от количества органической пыли на них, от количества тли копошащейся в пыли. И от песчаных клещей, что поедают тлю.

После летней жары, когда термометр днём не показывает меньше пятидесяти, приходит осень, начинаются дожди. И осенью степные барханы начинают «зацветать» от воды. Они промокают, тяжелеют, ветра перестают гонять их из конца в конец, и на верхушках барханов чёрным насыщенным цветом зацветает плесень. Чёрные пятна плесени окаймлены светло-зелёной полосой. И вокруг неё, сразу, как по сигналу, выбивается из-под остывающего песка степная колючка. Крепкая как ультракарбон, не сломать, не разрезать. И сразу расцветает тончайшим пухом, очень тонким и лёгким, и которого очень много. И который тут же заполняет всю степь, всё пространство, как только хоть на минуту затихает дождь.

Но не в этот раз. Дождь идёт не переставая. Мелкий, но бесконечный. Аким глядит на степь и не узнаёт её. Степь была чёрной, не верхушки барханов почернели как обычно, а все барханы полностью до оснований были черны. Только разводы на черноте зелёные. Куда ни кинь взгляд, сплошная чернота. Только белые стержни колючки густо растут пачками. Колючки много, а пуха в воздухе нет. Иногда его столько бывало, что солнца не видно было, а сейчас его нет совсем. Слишком много воды, чтобы он летал.

И поверх всего этого живой шевелящийся ковёр, шелестящий и шуршащий ковёр из противных кусачих насекомых. Из саранчи.

Она непрестанно летит и летит с юга на север. Навстречу машине. Бьётся в тент грузовика. Плавает дохлая толстым ковром в лужах. Остаётся жирным следом в грязи в колее от колёс грузовика.

Казаки сначала оживлённо говорили, обсуждали такую невидаль, потом смолкли. Молча удивлялись. И молчание это было насторожённое.

До станицы Карпинской было едва ли сто пятьдесят километров. Пять часов хода. Это если через степь, напрямки. Но в степь шофёр ехать отказался наотрез:

— Нешто не видите? Грязь же. Встанем там и помощь буем ждать сутки. Тут грязи по ось, а там и вовсе по моторы будет. Оно вам надо в грязи ковыряться?

Ковыряться и вытаскивать тяжёлый грузовик из грязи казакам не хотелось.

Прапорщику тоже, он всё видел, и нехотя согласился. Запросил по рации полк и согласовал другой маршрут.

На юг не поехали, повернули на Енисейский тракт, на восток. И чем дальше ехали, тем больше дивились. Саранчи становилось всё больше и больше. Она залетала в кузов, её приходилось сгребать и выбрасывать.

— Тент закройте, невозможно же это, — говорил кто-то с заднего ряда, видно спросонок, — кусается сволочь. Два раза уже куснула.

Закрыли тент, и те, кто не спал, смотрели на шевелившуюся степь через пластиковые окна. Аким не спал.

Машина останавливалась иногда, шофёр вылезал на капот, очищал от раздавленных насекомых стекло, матерился. Снова садился за руль и снова включал дворники.

Так и ехали, часов шесть. И только после Большого камня, у Бетонного дома повернули на юг, навстречу серому мареву, навстречу тучам из саранчи.

Вскоре им попалась машина, шла она на встречу. В ней были дети и несколько женщин. Перепуганные, усталые. Грузовику с казаками пришлось им дорогу уступать, иначе не разъехались бы в грязи.

Время ещё и четырёх не было, а темно, словно сумерки пришли. И шелест непрерывный. И тент на грузовике провисал. На крыше тысячи насекомых сидело, приходилось вставать и толкать тент снизу, чтобы сбросить, ссыпать эту заразу с машины.

Саблин уже от непрерывного покачивания в сон клонило, и тут один из казаков воскликнул:

— Гляньте, гляньте, — он указывал пальцем, — никак сколопендра!

Те из казаков, что не спали, приникли к врезкам из прозрачного пластика, что выполняли в стенках тента роль окон.

Саблин тоже, как раз по его борту это было.

— Да где? — спросил кто-то.

— Да вон же, на самом ближнем бархане красуется. На самом верху. Просто на чёрном, её видно плохо.

И тут Аким увидал эту мерзость. Для степняков сколопендра дело обычное, для болотных казаков редкость.

Сколопендра была белой с желтизной, вернее прозрачной, цвета срезанного старого ногтя. До неё и пяти метров не было. Большая она была, не меньше метра в длину, и четверть своего тела приподняла над барханом, словно рассмотреть грузовик хотела.

И как по заказу, грузовик тут проезжал на небольшой скорости из-за огромной грязной лужи.

— А чего она задралась-то? — спросил один из казаков.

— Может саранчу ловит, — предположил другой.

— Убейте её, — сурово сказал третий, сам он был с другого борта машины, видеть сколопендру не мог, — убейте, зараза редкостная. Житья от неё в степи нету.

Просить дважды ему не пришлось, тут же тент кузова откинули, кто-то дернул затвор. Но выстрела не последовало.

— Сбежала, — сообщил тот казак, что собирался стрелять.

— Как увидите, бейте сразу, — со знанием дела продолжал казак. — Хуже этой падлы в степи нет ничего.

Саблин сам с ними никогда не встречался, он в степь ходил редко, ни к чему ему было. Но разговоры про этих существ от охотников слыхал. Да, зверь это был злой, хитрый и опасный. Одно слово — сколопендра, само слово за себя говорит. Зарывается в песок бархана, и охотится на всё, что проходит мимо. А любимой его добычей была птица дрофа. Куропаткой, крысой или гекконом тоже, конечно, не побрезгует, но это мелочи для такой большой зубастой твари. Опытные казаки говорили, что до двух метров бывает, в три ладони шириной. Дрофа большая, вкусная и мясистая, разжиревшая на саранче и клещах, все любят дроф. Степные казаки дроф выпасают, ими и питаются. Разводят их, охраняют. Птица эта плодится хорошо, корма в степи для неё навалом. Саранчи да клеща море. А от жары у неё два слоя перьев. Птица любую жару выдерживает. Эти плотные слои перьев им от жары и от врагов помогают. Длинноногую дрофу такая пакость, как сколопендра, никогда не поймает, поэтому сколопендра выработала верный способ. Она отрастила в своём белёсом, мерзком теле страшные железы и крепкий мешок с мощными мышцами. Железы вырабатывают кислоту, а мешок её хранит, а мышцы мешка, когда надо, резко, как спазм сократившись, эту самую кислоту могут выбросить на два, а то и три метра. Кислота страшная. Точный кислотный плевок всегда смертелен. Дрофа, конечно, ещё бежит, но от неё уже белый дымок идёт, прямо на глазах кислота обугливает птице перья и кожу. Пятьдесят метров, и птица падает на бок, дёргается в судорогах, кожа её обгорает, лопается, ну а тут и сам охотник поспевает. И ладно бы дроф жрала эта сволочь, так нет же, всё равно сколопендре в кого плюнуть, лишь бы мимо её укрытия шёл. А ещё она откладывает в барханы десятки яиц каждый год. Так что когда сонный казак говорил убить эту заразу, спорить с ним вряд ли бы кто стал. Все были наслышаны.

Машину качает из стороны в сторону, траки рассчитанные на песок и пыль, не всегда хороши в грязи и лужах. Он качается в такт с машиной, туда-сюда, чуть заваливается, когда грузовик накреняется, чтобы объехать глубокую, заполненную водой, грязью и дохлой саранчой колею. Он едва держится, чтобы не заснуть. Хотя многие казаки спят, не стесняются. Наверное заснул бы, не закричи казак, что был рядом:

— Внимание! Пеленг!

Саблин от неожиданности вздрогнул, дробовик, что стоял у него промеж колен, едва не уронил. Он сейчас возненавидел этого молодого казака, что сидел рядом с ним. Это был боец-электронщик, на груди у него висел БЭК^[1] небольшой ящик с монитором. Этот ящик по уставу не отключается никогда. Антенна, торчащая у электронщика из рюкзака, ловит все электромагнитные волны. Отображая их мощность, характер, источник.

Аким с какой-то покорной яростью ждал, что скажет электронщик дальше, конечно он надеялся, что молодой казак ошибается, все в машине на это надеялись. Те, кто спал, проснулись, лица из лениво-безмятежных, стали серьёзными, напряженными, все смотрят на электронщика, и один из старых казаков спросил:

— Чего там?

— Рация НОАК!

— Где? — удивляются казаки.

— Юг. Ровно. Семь двести метров.

— Откуда здесь НОАК, — не верит старый казак. — До фронта пятьсот с лишним кэмэ.

— Что вижу, то и говорю, — отвечает молодой электронщик.

Один из знакомых Акиму казаков, Кошелев, стучит кулаком по стенке кабины:

— Взводный, китайцы на дороге.

Взводный тоже удивляется, машина встала.

Прапорщик, два старых казака, один из них урядник, и Саблин, он теперь урядник тоже, отошли в сторонку на совет, решать, что делать. Аким не придал значения тому, что его позвали, в другой раз может и погордился бы немного, но не в этот раз. Дело было серьёзным. Электронщик подтвердил: да, две рации, пеленг чёткий, работают не скрываются даже, сигналы взаимодействующие, подвижные, движутся на север. К ним. И что тут теперь решать, решать нечего, враг в глубоком тылу. Придётся останавливать своими силами. На помощь, пока бой не начнут, звать нельзя, только демаскируют себя. Отступать тоже нельзя, все это понимают. Решили принять бой, и как только он начнётся, тогда выйти в эфир и предупредить своих. Вызвать подмогу. Вот и весь совет.

— Машину прячем за барханы, там, — взводный махнул рукой, — пулемёт сбоку от дороги поставим, гранатомёт под углом к головной машине противника.

— Я могу на ту сторону дороги пойти, — предложил Аким, — как пулемётчик их начнёт быть, они от машин за барханы попытаются отойти, там я их на гранаты возьму.

— Да, — согласился прапорщик, — возьми с собой двух казаков, не дайте им там окопаться.

Саблин невольно усмехнулся, есаул зараза, обещал: «Поможете с эвакуацией, погрузите, да проводите и всё». А тут вон оно как. Всё как обычно. Война.

Он ещё вспоминал слова есаула, а казаки уже тащили из машины тяжёлый короб с пусковым столом гранатомёта, снимали пулемёт и ящики с патронами для него. Начинали копать в чёрных от плесени барханах себе «точки». Места откуда будут вести огонь по дороге.

Аким пошёл к дороге, осмотрелся, достал лопатку, и из своих запасов поставил две мины на обочине. Мины поставил на «ручной» детонатор. То есть, они сработают, когда он сам нажмёт кнопку на своём мини-пульте. А так хоть прыгай на них, не взорвутся. Пока ставил, к нему пришли два малознакомых казака, нет, конечно он их знал, они вместе росли в одной станице, учились в школе вместе, служили в одном полку, но до этого дня не почти общались.

— Ну, прибыли в твоё распоряжение, урядник, — сказал один из них, садясь рядом и помогая Саблину замаскировать место, где он поставил мину. Это был опытный казак, минёр. А второй был совсем молодой, как и Аким, он был бойцом штурмовой группы.

К штурмовикам Саблин всегда испытывал симпатию.

— А щит почему не взял? — спросил у него Аким с усмешкой.

— Так сказали, что на эвакуацию едем. Думал, чего его с собой зря таскать.

Казаку с винтовкой можно залечь подальше:

— Вон к тому бархану иди, — говорил он, оглядываясь, — вот тут их гранатомётчики встретят, тут они и встанут, тебе удобно будет огонь вести и нас прикрывать. Ты, это… Сразу в бой не лезь, сиди тихонько, ты нам фланг стереги, понял? Они с машин попрыгают, залягут под них, сразу начнут место искать, куда отползти, чтобы окопаться, ты не вылазь, сиди смирно. Сначала мы их на гранаты и на картечь возьмём, а как перезаряжаться будем, ты следи, чтобы они нас не побили. И смотри, чтобы они нам гранат не накидали.

— Принято, — говорит казак и идёт к указанному бархану.

— Как звать-то? — спрашивает Аким у молодого парня.

— Карпенко, товарищ урядник.

— Ну, а ты со мной, Карпенко, — сказал Саблин.

— Есть, с вами.

Они нашли удобный невысокий бархан, легли. Через открытое забрало шлема было видно, как насупился молодой казак. Серьёзен. Гранаты достаёт. Разгрёб плесень, кладёт гранаты на песок.

— Запах чуешь? — спрашивает Аким.

— Ага, вроде как тиной воняет.

— Это плесень. Ты от неё подальше держись, не дыши ею, — говорит Саблин, сам привалился к бархану спиной, лицом к небу, загоняет в пенал дробовика два жакана, вместо двух патронов с картечью. — Степняки говорят, вредная она. Дарги^[2] из неё какой-то яд варят.

Картечь хороша на добивании, при выстреле в упор, сразу после гранаты, а жакан и на тридцати метрах бьёт неплохо.

— Ага, есть не дышать плесенью, — серьёзно отвечает Карпенко.

Он заметно взволнован. Аким стягивает с левой руки армированную крагу.

Рука ещё не так работает, как хотелось бы. Врачи говорили, что будет в порядке через месяц. А какой тут месяц, неделя только прошла.

Он сжимает и разжимает пальцы. Даже через плотно обтягивающий ультракарбон перчатки, заметно как они дрожат. Это не от повреждения. Они всю жизнь у него перед боем дрожали, а он это никому никогда не показывал. Зачем кому-то видеть такое. Ничего-ничего, как работа начнётся всё пройдёт.

Через дорогу перебегает казак, и кричит, разыскивая их в барханах:

— Урядник! Урядник!

Акиму ещё не привычно, что так обращаются к нему, сначала и не откликается, потом вдруг понял, что его кличут, и как проснулся:

— Чего?

— Взводный напомнить послал: электрику отключить, до начала боя отключить, соблюдать радиомолчание, не демаскировать себя.

— Принято, — кричит Саблин в ответ.

Это напоминание лишнее, даже молодой казак, что лежит ряжом с ним на бархане носом почти в плесень, знает азы боя.

Посыльный убегает на свою сторону дороги. А Саблину на перчатку неуклюже падает саранча, он сначала хотел раздавать её, но передумал, сбил щелчком. И смотрел, как сплошным ковром по чёрной от плесени степи прыгая и перелетая с места на место, летит, ползёт, шевелясь на ходу, живое море, это непобедимое и неистребимое насекомое.

Он снова поглядел на пальцы левой руки, всё ещё подрагивают. И после этого урядник суёт свой щит молодому казаку:

— Возьми. Без него не поднимайся.

— А вы? — удивлённо смотрит на него Карпенко.

— Как-нибудь.

Глава 10

— Два.

Саблин и сам это видит.

— Обнаглели, сволоты, — продолжает Карпенко. — Как у себя ездят.

Саблин и сам не понимал ничего. Да, дело было странное. В пятистах километрах от фронта. Здесь, в глубоком тылу противника, два китайских грузовика едут в открытую по дороге, не выслав вперёд на разведку даже квадроцикла.

А с другой стороны у Акима отлегло от сердца. Два грузовика. Всего два! Сорок солдат, не больше, ну не сильно больше. Первый попадёт под удар гранатомёта, там будет месиво, едва ли половина сможет взяться за оружие. А по второму, сразу начнёт бить пулемёт. С пятидесяти метров. Тоже мало не покажется. А для тех живых, что вывалятся из грузовика, у Саблина и Карпенко уже приготовлены две мины на дистанционном взрывателе и четыре гранаты. Ну, а кому будет мало — картечь в упор. Хорошо, что на дороге только два грузовика, а не колонна.

— Точно китайцы, — говорит Карпенко.

Аким и сам узнаёт длинные и не очень высокие грузовики НОАК.

Но что-то с ними не так. Он приглядывается и не может понять. Нет, точно с ними что-то не так. И когда от головного грузовика до первой мины, что поставил Саблин, оставалось пятьдесят метров, с той стороны дороги выходит казак. Выходит в полный рост, винтовка в левой руке, словно он и не собирается воевать, а правую поднимает вверх, приказывая остановиться.

— Рехнулся он, что ли? — говорит Карпенко и смотрит на Саблина в надежде, что тот ему всё объяснит.

А что Аким ему может объяснить? Он сам ничего не понимает. Он видит, как грузовики сразу остановились. И из первого выскакивает шофёр. Немолодой китаец бегом бежит к казаку, на ходу кланяясь. Они о чём-то говорят, но казак видно ничего не понимает. Машет рукой взводному.

И через пару секунд в наушниках Саблин слышит голос взводного:

— Урядник, выйди, разберись.

— Есть, — Аким встаёт и говорит: — Карпенко, следи в оба…

И по барханам идёт к машинам. Машины без тентов. Отрытые кузова. А там черноголовые китайцы: ни шлемов, ни оружия.

И с пассажирского сидения из первого грузовика выпрыгивает баба. Нет, старуха. Совсем седая. Бежит к нему, кланяется на ходу.

— Стой, — орёт на неё Саблин, вскидывает дробовик. — Стой, кому говорю.

Старуха поняла, остановилась. Стоит, улыбается. Обе руки подняла, к нему протягивает. Ладонями вверх, мол: нет в них ничего. У неё очень свободная кофта, Саблин приближается, закрыл забрало на всякий случай, стволом поднимает ей край кофты. Нет там ничего, только старушечьи рёбра.

И тогда старуха достаёт из маленькой сумочки на боку клочок грязной бумаги. Протягивает его Саблину с поклоном и всё улыбается, улыбается. Аким берёт клочок, открывает забрало, читает корявые буквы.

«Беженцы. Пропустил сотник Васин».

И всё. Ни слова больше.

Саблин идёт к машине, старуха семенит за ним следом по щиколотку утопая в жидкой грязи вперемешку с дохлой саранчой.

Он заглядывает в кузов. А из него на Акима смотрят десятки испуганных глаз. Полный кузов промокших до нитки детей. Несколько молодых баб.

Саблин подумал, что было бы, если по грузовику жахнули фугасноосколочной гранатой. Он идёт ко второму грузовику, там то же самое. Баб совсем немного, меньше десятка, всё остальное — китайчата. Солдат в грузовиках не было, вообще был всего один мужчина, за рулём второй машины была баба.

— Взводный, — говорит Аким.

— Ну, — отвечает командир.

— Дети и бабы, баб немного. Записка есть у них от какого-то сотника Васина, что он их пропустил.

— И всё?

— И всё.

— Проверь, есть ли у них оружие.

— Есть проверить.

Саблин с клочком бумаги в руке идёт к первому грузовику, старуха шлёпает по грязи рядом. Она, видно, волнуется, что он не отдаст ей такую важную бумагу, всё время косится на неё и улыбается.

Зовёт к себе мужика-шофёра жестом, показывает ему на свой дробовик, потом тычет ему пальцем в грудь:

— Оружие? У тебя оружие есть?

Как ни странно, шофёр сразу понимает, бегом кидается в кабину и из-под сиденья достаёт старенький дробовик, бегом бежит к Саблину, протягивает ему его. И показывает ещё четыре патрона.

Мол: «Вот всё, что есть».

Саблин берёт дробовик. Это не оружие, это китайский хлам. Помпа вся вихляется, после каждого выстрела патрон в перекос пойдёт, на механизме спуска страшный люфт, не факт, что боёк в капсюль бить будет. Нужно очень постараться, чтобы этот мусор выстрелил.

Он возвращает ружьё китайцу. А казаку, что останавливал машины и стоит сейчас рядом, он говорит:

— Глянь-ка в кузове, может, что-нибудь везут.

— Есть, — говорит казак и лезет в кузов.

Там, перешагивая через детей и отпихивая баб, он осматривает скарб беженцев.

После лезет во второй, смотрит там. Докладывает:

— Шмотки да еда, и кастрюли с палатками. Боле ничего нет.

— Взводный, что делаем? — спрашивает Саблин.

Прапорщик что-то бурчит в наушниках непонятное и сам, видно, не знает, что делать, наконец, произносит:

— Урядник, ну что с ними делать?

— Не знаю, я бы пропустил, — отвечает Аким.

— На кой чёрт они нам на болотах нужны? — говорит кто-то из казаков. — Рыбу нашу ловить?

— Ну раз так, иди да перестреляй их, — говорит этому казаку прапорщик.

Повисает тишина, стрелять китайцев желавших нет.

— Ну, так что, казаки, отпускаем? — снова спрашивает взводный.

Через борта на Акима смотрят десятки карих и чёрных глаз.

— Пусть едут, — решает Саблин, — всё равно через год половина от грибка подохнет, а остальных может кто в работы возьмёт. Не в нашей станице, так в другой. Может, где пригодятся.

— Ладно, отпускай, — говорит прапорщик.

Саблин отдаёт старухе кусок грязной бумаги, которой она так дорожит, и машет шофёру.

Та схватила, обрадовалась, раза четыре ему поклонилась. Они с шофёром, шлёпая по грязи, побежали к кабине грузовика, кланяясь и казаку, что вылез из кузова. Они всем бы поклонились. Саблин глядит, как грузовики тронулись и поехали. Стряхивает с себя прилетевшую саранчу, достаёт лопатку и идёт снимать свои мины. Не пригодились. Ну и хорошо. И скользит, едва удерживая равновесие. Да, такой грязи он в своей жизни ещё не видел.

Станица, где родился и вырос Саблин, называется Болотная. Да, вот такое вот унылое название. Его однополчане при встрече с другими казаками да армейцами не очень любят говорить, откуда они. Спросит такой армеец из города Находки у Акима: «Ну, а ты откуда родом?» А тот и не знает, как ответить, чтобы собеседник не засмеялся. Смешно сказать. «Казак из Болотной».

Все обычно смеются. Или хотя бы усмехнутся. Те, кто повежливее.

Да, смешно. Ну, такая вот станица. К тому же и не очень она богата. Другим не чета. Не то что, например станица Карпинская.

Тут живут казаки-богатеи. Любой дом, как два Акимовых. Все дома в хороших солнечных панелях. В каждом дворе квадроцикл мощный и грузовик повышенной проходимости. Улицы в станице широкие, фонари на улицах. Диво-дивное. В станице Саблина только лампы над воротами. Степное казачество крепкое. На пластунов всегда свысока смотрело. А болотные казаки их за это недолюбливали. А может за то, что хлеб степнякам уж больно легко давался. Степь давала им то, в чём сильно нуждался город.

Степь давала еду. Много еды. И не дрофу давала степь, не куропаток жирных, не гекконов и не крыс. Этим всем города не прокормить. Это всё изыски. Степь давала саранчу из которой казаки делали «паштет». И этот «паштет» города забирали весь. Сколько казаки сделают, столько города и заберут. И ещё попросят. Это был главный протеин городов. А добывать его степнякам нетрудно. Ставишь на ночь сеть метров сто мелкой ячеи и два метра в высоту, а утром иди, собирай. В хороший день — десять кило, в плохой — пять. Под пресс её и консервантом засыпал. Всё готово. Нетяжкая работа. А прибыль хорошая. Три рубля в месяц даже самый ленивый степняк имеет. А ещё дрофы, куропатки и прочие деликатесы из пустыни! Нет, тут даже сравнивать нельзя.

Болотному казаку в полчетвёртого нужно в лодку сесть, чтобы на месте к рассвету быть, да до двенадцати ловить, жара, мошка, всё одно — лови, не разгибаясь, рыбу «стекляшку». Нет рыбы — ищи другое место, и там нет — новое ищи, лови до хоть вечера, но за месяц две бочки топлива из рыбы добудь. Одну бочку на нужды свои оставить, одну продать — рубль заработать. А как освободишься, так в поле иди, там тоже дел хватает. Воды вечно мало, удобрения нужны, без них на песке даже тыква не растет, зато сорняки из степи растут, только дай волю.

Конечно, и степнякам непросто, сколопендры всегда там, где дрофы, ни на шаг от них, и мелкий белый паук кусает едва не на смерть, самого едва видно, за ним не всегда уследишь. И во время езды степняки часто падают с квадроциклов: ломаются и бьются. И дарги их набегами изводят. Но всё равно из степняков в болотные никто не пойдёт никогда. В болоте жизнь не сахар. Всю жизнь в респираторе, всю жизнь КХЗ не снимать. Детей от поганого грибка да мошки всю жизнь беречь кто ж захочет.

Нет, чего уж, степняки всяко богаче болотных людей. Вот и смотрели болотные казаки на богатую жизнь с интересом и завистью, проезжая в своём грузовике по широким улицам станицы Карпинская. Дивились. А в станице суета, народ с места поднимается, грузят и грузят люди добро на машины, старики в основном, и молодёжь старается, дети тоже. Бабы всем руководят. Казачки. А вот казаков не видно. А добра и техники у людей много, куда там болотному казачеству.

Канцелярия полка в Карпинской как четыре канцелярии в Болотной. Тут и зал со столами есть, видать, празднуют что-то степняки. Кондиционеры работают хорошо. Казаки, рассаживаются за столы на стулья, не на лавки. Им воду холодную принесли, чай горячий. Кому что нравится.

Пришёл молодой казак совсем, младше Саблина по виду, а уже звезда есаула на пыльнике. Знаком показал не вставать.

— Здравы будьте, господа-товарищи пластуны. Я есаул Баранов.

Пластуны забубнили что-то в ответ вразброд. Вроде, поздоровались.

— Один взвод только пришёл?

— Один, — говорит прапорщик Мурашко, вставая, — я с другими связывался, они напрямки через степь хотели проехать, да все встали там, пришлось возвращаться, грязи до осей. Проводку заливает. Не проехать.

— А вы как проехали? — есаул садиться, и показывает жестом прапорщику сесть.

— Да хорошо, что в степь не свернули сразу, а поехали по Енисейскому тракту до южной дороги.

— Это хорошо, что по южной дороге ещё проехать можно.

— Можно, — говорит прапорщик, — проедем. Сейчас колонну соберём тех, кто уже погрузился, а кто не успел, тому поможем вещи сложить, через пару часов до темноты можем двинуться на север.

Баранов молчит, видно, не так он себе всё представлял.

— Думаю, детей и баб в первых машинах собрать, — продолжает прапорщик, — дальше машины с едой и водой. А там уже и со скарбом пусть в хвост становится. Может, какую бросить придётся. Первые колею разобьют, так последние в ней останутся.

Он замолкает, казаки молчат, есаул молчит. Только в канцелярии суета, там, за дверью, по лестнице ходят штабные, носят что-то, бегают туда-сюда, ругаются даже. Эвакуируются. И тут пластуны почувствовали, что не так всё просто будет. Есаул с серым лицом мрачный сидит, видно, слова выбирает. Думает, как начать. А пластунам это надоело. Чего сидеть, чего высиживать?

— Господин есаул, так что, будем эвакуироваться? — спрашивает его Сашка Каштенков. — Чего, мы зря, что ли, за день триста вёрст проехали?

Баранов поднимает на него глаза, взгляд тяжёлый, так и говорит:

«Ну, что ж, раз не терпится вам…».

Глава 11

Есаул Баранов ещё раз оглядел всех пластунов и заговорил:

— Наши женщины сами эвакуируются. Детей соберут, имущество.

— Та-ак, — тянет прапорщик Мурашко, — ну, а нам тогда, что делать придётся?

И всё пластуны, все до единого, начинают понимать, что делать им придётся то, что они всю жизнь делают. Раз женщины будут сами заниматься эвакуацией то мужчины…

— В общем так, господа-товарищи, — есаул видно нашёл нужные слова, — звали мы вас сюда помочь с эвакуацией, а придётся помогать казачьим делом.

— Да уже поняли, — говорит один из старых казаков, — не тяни есаул, с кем воюем?

— В том то и дело, что мы не знаем, — мрачно говорит Баранов.

— Что значит «не знаем»? — не понимает прапорщик. — Вы, господин есаул, уж расскажите, всяко боевую задачу вам пред нами ставить придётся.

— Вот в том то и дело, — продолжает есаул медленно, — в том то и дело. Дожди, видели, какие?

— Да видели-видели, — отвечают пластуны. — Дальше что?

— Вот вы там, на болотах своих, может, такие дожди и видели, а мы в степи — нет. Никто из стариков не помнит, чтобы такие грозы гремели, весь юг в молниях был, ночи напролёт гремело, и чтобы дождь лил неделю, почти не переставая, тоже вспомнить никто не может.

Казаки не перебивали, слушали, в зале висел знак запрещающий курить, но сигареты уже раскуривались, и есаул на это внимания не обращал.

— И с юга поднялась саранча, повалила, сначала саранча, а потом китайцы побежали.

— Значит, с китайцами воюем? — уточнил кто-то.

Есаул нетерпеливо махнул рукой, поморщился:

— Да не с китайцами, НОАК тут не появлялась, — говорит он, — беженцы бегут с юга, бабы с детьми.

— Мы два грузовика видели, встретили на дороге, — вставляет прапорщик, — хотели спросить, кто их пустил к нам.

Есаул махнул рукой, мол: «Не до этого сейчас». И продолжил:

— Бегут, под пули лезут, лишь бы сбежать.

— А что говорят? — спрашивает немолодой казак. — От чего бегут-то?

— Чушь какую-то несут, говорят, степь поднялась. Так и бубнят: «Степь поднялась, степь поднялась». Говорят саранча, сколопендры, песчаный краб, все на север бегут от воды. Всех, кто на пути встает, съедают.

— Да брехня какая-то, — не верит Сашка Каштенков. — Прям поели всех. Нешто у китайцев патроны кончились?

Остальные пластуны с ним согласны, тоже не верят, ухмыляются, покуривают. Уж чего-чего, а патронов и снарядов у китайцев море.

— Сюда вал идёт, — сурово говорит есаул, — понимаете, живой вал! От Енисея и на двести километров на запад сплошная стена саранчи. А что за ней не понятно. Возможно, и не врут китайцы, может и вправду вся живность из степи к нам прёт.

— Что ж у вас коптеров нет? Запустили бы дальнего разведчика, поглядели бы, — советует прапорщик.

— Облачность низкая, — поясняет есаул, — а чуть ниже облака опускаешься — так сплошная стена из саранчи. Винты её сразу в «паштет» нарезают, камеры соком заливает, «паштет» все полости забивает, коптер падает. Двенадцать коптеров было, все угробили. Только ниже облака залетаем — всё, коптер падает. Пытались быстро вниз нырнуть, чтобы посмотреть, что там внизу, но не успевали. Грязи много, дождь, саранча. Ничего не разглядеть.

— А разведка, неужто, у вас, у степняков, разведки нету? — спросил Каштенков.

— Две группы пропали, всё, что передать успели, это про сколопендр, говорят их там тысячи. Тысячи.

— Две разведгруппы пропали? — переспросил старый казак. — На квадрациклах от червяков уехать не смогли? Как такое быть может?

— Не смогли, значит, — отвечает есаул мрачно.

— Ну, может быть, может и не смогли, — говорит прапорщик Мурашко, — сколопендры, саранча, бабы китайские, это всё понятно, ну а нам-то что делать? Чем мы помочь можем?

— Часть наших пойдёт на юго-восток, на Нагаево, уже собираются, нужно нагаевским помочь детей и баб вывезти, — объясняет Баранов, — а часть встанет в степи. Если вал из саранчи до нас докатится, то придётся сколопендр пострелять немного. Хотим фронтом станицу с юга прикрыть, сами в степи станем, а вам дадим самое хорошее место на камнях. Надо дождаться колоны из Нагаево, как дождёмся, так сразу снимемся. И побежим на север. Может, и стрелять не придётся.

— Ну что, казаки, — говорит прапорщик, вставая, — поможем степнякам, какая-никакая, а всё-таки родня.

— Спесивая, больно, родня-то, — говорит Сашка Каштенков.

— Вечно мы их выручаем, — добавляет старый казак.

— Если поможем, может и спеси поубавится, — предполагает прапорщик.

— Когда это у степняков спесь убавлялась! — не верит Каштенков. — Отродясь такого не было.

Саблин молчит, даже особо не слушает, он знает, что всё это трёп. Обычная полушутливая распря между болотными казаками и степными. Всё уже решено, пластуны станут туда куда нужно, и будут стоять столько, сколько потребуется. А это всё, все эти разговоры, это только шутливая форма претензии, вечной претензии болотного люда к слегка высокомерному и насмешливому своему собрату. Не более того. Пластуны ещё немного потешатся и спросят: «Ну говорите, где нам окапываться?»

Все вроде смеются, все кроме есаула, он мрачен, забыли пластуны, что степняки две группы разведки потеряли, не до смеха им. Сколько в группах было однополчан. Восемь, не меньше.

Какие уж тут шутки. А ещё станицы надо бросать, детей вывозить, имущество. Не смешно было есаулу. И он сказал:

— А ещё я хочу просить у вас ваш грузовик. Нужен он нам.

— Грузовик? — переспросил прапорщик. — А когда уходить будем, на чём же мы поедем.

— С нами, — говорит Баранов, — как обычно. На броне.

Прапорщик оглядел пластунов, думал может кто возразит. Нет, курят казаки, никто, ничего против не сказал. Нужен грузовик детей вывозить, так дело святое, берите.

— Ну, тогда будем считать, что договорились, — есаул баранов встаёт. — До саранчи сорок километров, ночью она, вроде, не движется, так что до утра времени навалом, отдыхайте казаки, на заре выдвигаемся.

Прямо там, в зале для совещаний пластуны стали устраиваться. Снимали броню, шли мыться. Вот тут, конечно, лавки были бы лучше стульев. Ну да ничего, и на полу можно поспать, слава Богу не жарко. Пришил местные казачки, принесли тазы. А в тазах такая еда, что болотному люду только по праздникам доставалась.

Дрофы печёные, ноги длинные, мясистые, куски огромные, навалом лежат. Ешь — не хочу. По тарелкам горох раскладывали, и «паштет» из саранчи жареной с луком. Саблину очень понравился.

С луком же. И лука казачки не жалели. А он не дёшев. Дома такого Аким не ел. Так что сало, что жена дала в дорогу, удалось сэкономить. Ещё принесли хорошую кукурузную водку и чай, и ещё кисло-сладкий напиток ледяной. Вареный из какого-то кислого степного корня. Всё было очень вкусным, ну кроме хлеба, хлеб на болотах пекли лучше. И тут все пластуны были солидарны:

— Не умеют степные бабы печь хлеб правильно. Не таков он должен быть. Да и откуда степным казачкам уметь печь хлеб из кукурузы, если кукуруза у них тут не растёт. Да и вообще, у них тут ничего не растёт.

С этим опять все пластуны соглашались. Не умеют степняки растить что-либо. Да и вообще, лентяи они и бахвалы.

От оврага в три, а где и в четыре метра глубиной осталось перепаханная снарядами ложбина глубиною в два метра. Зато мин в нём точно нет. Но идти теперь тяжко. Казаки загружены под завязку, ранцы битком: мины, гранаты для гранатамёта, патроны, вода, хладоген. Чуть ли не по колено противоминный ботинок уходит в лёгкий грунт. Взвод снова идёт на исходные, поближе к противнику. И снова у Саблина барахлит левое «колено», он заметно припадет на него, это от перегруза. У него в рюкзаке, помимо своего груза ещё одна граната для гранатомёта.

Взвод торопится. Там, на западе, в полутора тысячах метров от оврага, снова на исходные выходят части армейцев и казаков. Готовятся к броску вверх по склону.

Противник сорвал атаку, отогнал части с исходных, но при этом «засветил» оборону: дислокацию своих батарей, показал первый ряд траншей, прошёлся снарядами и минами по своим минным полям. А ещё Аким видел, когда забирал тяжёлые и длинные гранаты с грузовика, как на уже подготовленные площадки заезжали самоходки «гиацинты», снайперски точные ста пятидесяти двух миллиметровые орудия с дорогими корректируемыми снарядами. Это для артиллерии противника. И батарею тяжёлых миномётов, тоже видел, как прислуга суетится вокруг них, быстро окапывается, ставят радары контр стрельбы, и разгружает тяжёлые ящики с минами.

Сомнений быть не могло, атака на высоту, на каменный гребень, будет обязательно. И четвёртому взводу второй сотни Второго Пластунского Казачьего полка в этой атаке отводится важная роль. Казаки понимали это, и спешили, за промедление по шапке получить недолго.

А у Саблина, левое «колено» не докручивает. Не разгибается до конца. Хорошо, что он последний идёт. Не мешает другим. Но и последний отставать не должен… Противоминная дистанция — семь метров, так в уставе записано. Ни больше и не меньше. А попробуй успей за всеми, если левая «нога» в песок и пыль чуть не по колено уходит. А чтобы вытащить её, нужно усилие приложить, а мотор не тянет, приходится самому. У Акима в глазах от напряжения темнеет, каждый шаг, как последний. А отставать нельзя. Надо же дураком таким быть. Правильно его взводный обозвал. Нужно было у техника новое «колено» просить, а не дал бы, так к сотнику идти. Подлец техник, говорил: «Не вижу неисправности. Всё работает».

Постеснялся с ним ругаться, вот и мучайся сам теперь, рви жилы. Винить больше некого.

«Надо взводному сказать, что отстану, — думает Аким, — если потом до сотника дойдёт, и заставят рапорт писать, напишу, что неисправность „колена“ получена в результате обстрела».

И тут по цепи идёт сигнал «стой». Впереди идущий поднимает правую руку. Слава Богу. Хоть постоять, отдышаться. Аким открывает забрало, пьёт воду. Ночь, не жарко. Погода отличная. Красота.

Дальше вроде взвод не идёт, казаки скидывают тяжелые ранцы на землю. Работать будут тут. Ещё раз, слава Богу. Пулемётчики тащат пулемёт к краю обрыва, распаковывают, рвут пластиковую обёртку, достают ленты. Первый номер Саша Каштенков выглядывает из оврага, прикидывает угол, темень, мало, что видно, но он говорит своим номерам, где капать. И гранатомётчики готовятся, тоже тащат стол, капают ему гнездо в стене обрыва. Казаки почти все достают лопаты.

В четыре часа утра стали собираться. Завтракали остатками вчерашнего ужина, надевали броню. Настроение не очень, хотя спали хорошо. А хозяева видно совсем не спали, первые машины, в том числе и та, на которой приехали пластуны, уже ушли на север. А вот те, что уехали в станицу Нагаево, до места ещё не добрались. Вскоре в комнате собраний стали появляться степные казаки. При полной боевой выкладке, все мрачные. Здоровались сухо, рассаживались. Постепенно весь зал битком набился, человек двести, сесть больше негде было, у стен стояли. Мало кто разговаривал, в зале тихо, словно здесь поминки проходят. Кондиционеры на полную мощность работают. Курят все. Чего-то ждут.

Вскоре приходят командиры: вчерашний есаул Баранов, с ним подполковник и два сотника. А ещё с ними лысоватый старичок штатский.

Командиры здороваются, рассаживаются. Баранов представляет старичка:

— Казаки, это человек учёный, зовут его Швейцер, профессор Швейцер. Он занимается зоологией. Правильно сказал? — Баранов смотрит на старичка.

Пластуны сидят в первых рядах, Саблин слышит, как профессор тихо поправляет есаула:

— Энтомологией.

— Энтомолог, — громко повторяет Баранов. — Он сейчас в двух словах нам расскажет, с чем нам придётся иметь дело. Хотя эту тварь мы все с детства хорошо знаем.

— Какую тварь-то? Саранчу, что ли? — интересуются пластуны.

— Да нет, похуже, — мрачно говорит есаул. — Начинайте профессор.

— Да, друзья мои, начну. Думаю, что все вы знаете пустынную сколопендру простую, или белую, как её ещё называют.

— Знаем, ещё серая есть, — отвечают казаки.

— Верно, верно, и серая есть, но белых намного больше. Так вот, все из вас неоднократно встречали в барханах кладки их яиц.

— Встречали, давим эту пакость, — говорит один из степных казаков.

— Правильно делаете, но все яйца, как говорится, передавить не представляется возможным, так как сколопендра откладывает до пятидесяти яиц ежегодно, а живёт она десять и более лет. К счастью не из всех яиц вылупляется сколопендра, им для этого нужна, как ни странно, вода. Да, друзья мои, вода. Если мало воды, то они будут лежать в песке годами, а может и десятилетиями.

— А, что сейчас-то им воды хватает, наверное? — кричит один из степняков с задних рядов.

— Именно, друзья мои, именно. Более чем.

По рядам казаков прокатился ропот.

— И сколько же их там теперь в степи вашей? — интересуется кто-то из пластунов.

Старичок подумал, посмотрел по сторонам, словно считал в уме, словно прикидывал и произнёс:

— Миллионы, друзья мои, думаю, что в эти дожди их вылупятся миллионы.

Пластуны стали переговариваться, а степняки как онемели. В задних рядах стояла тишина. Видно степняки-то получше знали, о чем говорит старичок профессор.

Слово взял Баранов:

— Китайцы на допросах только и повторяют, что сколопендры идут.

От них и бегут китайцы во все стороны, в том числе и к нам.

Кое-что Акиму понятно не было, он поднял руку как в школе, и сразу его замети профессор:

— Да, друг мой.

— Ну, может и миллионы их вылупились, но это ж, вроде как, детёнышей миллионы.

— Абсолютно логичное замечание, только вот на это удивительное существо оно не распространяется. Всё дело в том, что при достаточном количестве еды, белая сколопендра достигает репродуктивных размеров за неделю. Дней за девять максимум, — старичок смотрел на Акима. — Не поняли?

— Нет, — признался Саблин.

— Ест она, не переставая, и растёт на глазах, — пояснил профессор, — а саранчи кругом море, в общем, она за неделю вырастает до своих естественных размеров. При этом уже может размножаться. Поэтому саранча со всей степи и спасается. Да и вся живность степная бежит.

Теперь Аким понимал. Теперь все всё понимали.

Глава 12

Встал подполковник, оглядел всех, взгляд усталый, брови сдвинуты.

— Товарищи казаки, обе разведгруппы за ночь на связь так и не вышли, думаю, что можно считать их пропавшими без вести. Ситуация не прояснилась, весь этот живой вал остановился в двадцати двух километрах на север от станицы. Коптеров у нас нет, чтобы точно проверить, что там. Но мы вышлем валу на встречу подвижную группу. Не для боя, для наблюдения. Судя по его вчерашней скорости, это расстояние он пройдёт за четыре часа. Ту колонну, что мы отправляли в станицу Нагаево, нам ждать тоже четыре часа. Они, вроде, уже добрались, грузятся. Детей и баб заберут и к нам. Так что может нам и не придётся со все этой мерзостью видеться. Если колонна из Нагаево подойдёт быстро, сядем на броню и уедем. А если нет, — он сделал паузу, ещё раз оглядывая казаков, — придётся её подождать. Бросить их мы не можем. Дорогу до южного перекрёстка придётся защищать. И дороги в станице тоже. Наши, слава Богу, все уехали, так что ждём только колонну из Нагаево.

Что ж, подождать, так подождать. Девяносто процентов войны — это ожидание. Теперь стало всё понятно. И как-то полегчало, это как перед боем, ждёшь-ждёшь, ждёшь-ждёшь, куришь без конца, ожидание нервы выматывает, не ясно, что будет. А как пули засвистели, как мина где-то хлопнула, и вроде рад, что ждать больше не нужно. Можно хоть что-то делать начинать.

Старичок исчез как-то незаметно, и пошло обычное дело, простое дело крепких мужчин.

Командиры и казаки заговорили о своём, о привычном.

— А я не понял, что, третья сотня, без брони осталась? — начал подполковник, разглядывая бумаги. — Третья сотня, Белько, что с вашими бронетранспортёрами?

— Один неисправен уже месяц как, у второго ось лопнула позавчера, ещё на одном ушла вторая разведгруппа, в моём распоряжении только один, — докладывал один из сотников.

— Ось лопнула?

— Так грязь в степи, коробки на износ работают, моторы в воде, проводка в воде.

— Ну, как обычно, — выражает недовольство подполковник.

— Насчёт неисправного БТРа, я писал рапорт, — оправдывается сотник.

— Принято, — всё ещё недовольно говорит подполковник, снова глядя в бумаги, — значит, тогда третья сотня станет на западе от станицы, высоты: шесть полсотни три, шесть полсотни три и пять. Фронтом на юг. Учтите, что вы будете флангом, последнюю свою броню держи с резервом наготове.

— Есть, — говорит сотник.

— Первая сотня, — продолжает подполковник, — у вас БТРы все в порядке, БМП^[3] тоже.

— Так точно, — отвечает есаул Баранов. — У них всё в порядке.

— Значит, вы лучшие, ваша задача — перекрёсток, станете фронтом на юг. Имейте в виду, ни справа, ни слева никого не будет, вы авангард, дожидаетесь колонны, сразу вслед за ней снимаетесь. Задача — прикрывать перекресток.

— Есть, — говорит сотник, командир первой сотни.

— Так, вторая. Станете вдоль дороги от перекрёстка до станицы, на всю дорогу народа у тебя не хватит, поставишь опорные пункты, очаги с бронёй, и прикрывайте дорогу. С юга вас закроет первая сотня. Задача — контроль дороги. Вы смотрите за востоком, пропускайте колонну и снимаетесь за первой сотней следом. Вопросы?

— Принято, вопросов нет, — доложил сотник второй сотни.

— А кто дорогу с запада прикроет? — спрашивает один из прапорщиков степняков.

— С запада Ивановы Камни, — отвечает подполковник. — Место для обороны идеальное, туда мы отправим наших болотных братов. Слышишь, прапорщик?

— Так точно, слышу, — отвечает прапорщик Мурашко.

«Камни, — думает Саблин, — всяко лучше, чем песок».

— Ваши две машины сюда едут, я с ними связывался, — говорит есаул Баранов, — через три часа будут тут.

— Принято, — отвечает Мурашко.

— Нам в пустыне привычно, а вам камни дадим. Каменная гряда высокая, думаю, удержите. Вы, пластуны, народ крепкий, вам главное — дать, за что зацепиться, — продолжает подполковник. — Доставит вас туда первая сотня, и забирать вас будет она же, но взаимодействовать будете с третьей, она будет от вас слава в полутора километрах. Если потребуется поддержка, смешно, конечно, это говорить, поддержка против червяков, но мало ли, если будут нужны миномёты, запрашивайте третью сотню, у них миномётчики добрые.

— Есть! Взаимодействовать с третьей сотней, — говорит прапорщик Мурашко.

— Первая сотня вас на камни довезёт, как пройдёт колонна, так она же за вами и заедет.

— Принято, — Мурашко садится.

— Ну, а четвёртая тут, в станице, в резерве. Всё, товарищи-казаки, приступайте к выполнению задания.

Загудели казаки, заскрипели ножки отодвигаемых стульев об пол, сотни тяжеловооруженных людей разом стали подниматься, запищали короткими рывками сотни электромоторов, зажужжали приводы, люди направились к выходу. Шли на работу.

Затарахтел генератор, всхрапнула, завибрировав мелко труба, и привычный выхлоп с характерным рыбным запахом вырвался из неё почти невидимым дымом. БТР чуть дал вперёд, чтобы пластунам было легче таскать в него длинные ящики с пулемётом, с гранатомётом.

Погрузились быстро, дело привычное. Залезли на броню, расчищая её от слоёв дохлой и ещё живой саранчи, стряхнули насекомых вниз, расселись. И прапорщик, постучав прикладом по бронеплите, крикнул в открытый люк:

— Знаешь, куда ехать?

— Задание получил, — отвечал водитель из кабины, — довезу.

И тронулись. Саблин сначала удивился, что саранчи на земле ковёр, такой, что ходить неприятно, а в воздухе её нет. Не летит. Как только тронулись, сразу понял, отчего так. Полил дождь. Мелкий, нудный, бесконечный. А казакам это в диковинку. Когда такое ещё будет? У всех забрала открыты, а некоторые и вовсе скидывают шлемы, они на затылках болтаются. И респиратора ни на ком нет. Здесь, в степи, пыльцы не бывает. Это так удивительно — дышать без всяких приспособлений не боясь заразиться, и не урывками, не тайком, пока нет ветра, а вот так, в открытую, удобно развалившись на броне, подставляя лицо мелкому тёплому дождю. Удивительное чувство. А саранча шевелится на земле, барахтается в лужах, даже прыгает невысоко, но взлететь не может — промокла. Совсем промокла, отяжелела. И лежит живым ковром, ждет, что будет с ней дальше. Может, выглянет солнце, высушит степь, и всё будет хорошо, и миллиарды насекомых смогут отложить сотни миллиардов яиц, чтобы продолжить свой род, своё успешное существование.

А вот люди ждать не могут, они не настолько идеальны, не так биологически эффективны, их намного меньше, чем саранчи, и детей у них мало. Они не уповают на солнце, не ждут милости от природы. Им приходиться сражаться за своё существование всю свою историю. Поэтому сейчас вот эти люди не бегут и не спасаются, поэтому БТР с пластунами отстаёт от колонны первой сотни и сворачивает в чёрные барханы, катит на юго-запад. К каменной гряде, что краснеет над черной плесенью покрывающей мокрый песок.

Сгрузились, и среди их вещей оказалось четыре канистры рыбьего топлива. То, что было быть в их грузовике, оставалось на обратную дорогу. Грузовик степняки забрали, а канистры выложили вместе с их оружием и боеприпасами. Зачем? Не понятно, что теперь взводу делать с горючкой, их транспорт уехал на север.

А водитель БТРа отказался брать их топливо. Сказал, что своего хватает. И уехал.

Казаки стали осматривать каменную гряду:

— Попробуй ещё залезь туда, — говорил прапорщик.

— Ну и хорошо, — отвечал ему старый казак, — червяки не заберутся.

— Это да, — соглашался взводный. — Это да.

Высокие камни кое-где возвышались над песком метров на пять, а кое-где и шесть, местами отвесные, местами пологие. И гряда эта тянулась метров на пятьсот с юго-запада на северо-восток. Верхушка плоская.

Удобно лежала.

Казаки взялись за ящики, стали на камни дорогу прокладывать, потихоньку поднимая свой солдатский скарб наверх, скользили башмаками по ковру из саранчи, лезли, и вдруг:

Па-х-х…

И через секунду ещё:

Па-х-х…

Знакомый звук выстрела, так бьёт «тэшка». Все обернулись на выстрелы. Один из казаков стоял, загоняя патроны в магазин винтовки, кивал на землю. Саблин тащил на плече ящик с ручными гранатами, «единицами», он остановился, пригляделся. На земле разорванное пулями на части валялось среди саранчи белёсое, полупрозрачное тело здоровенной сколопендры. Это был огромный плоский червь, желтоватый, только несчётные лапы его были иссиня-чёрные, гнутые и острые, как рыболовные крючья.

— Падлюка, — комментировал казак, вставляя магазин в винтовку и дёргая затвор, — саранчу жрала.

— Ишь, здоровая какая, — удивлялись казаки.

А Саблин заметил, что даже в не прекращающемся дожде от рваной туши животного шёл белый дымок.

«Мерзкая какая зараза, — думал он, поворачиваясь и начиная карабкаться на камни, — ну да ничего, нам до колонны продержаться да уйти отсюда».

В болоте, конечно, не сахар, но таких зверей там точно нет.

Забрались на гряду, заволокли оружие и снаряжение. Место и вправду оказалось хорошее. Камень был скорее жёлтый, чем красный, как казалось издали. Скала в пять, а кое-где и в шесть метров, местами отвесная, вылезала из грунта и высилась над барханами. Обронить такую высоту было очень удобно, кроме одного места. Юго-западный склон гряды был пологий, а на камни ещё надуло ветром песка, он от времени и от воды слежался в плотный пологий пандус с небольшим углом, метров пятьсот длиной.

— Ишь ты, как специально делали, — сказал прапорщик, разглядывая это место, этот участок ему не нравился, — ду

Глава 1

Сразу видно, баба не местная. Ни в степи, ни в болотах женщины такую одежду не носят. Сапоги у нее по ноге, в обтяжку, какие-то нарядные. Сама в юбке. Юбки официантки носят в чайной. Замужние казачки их по праздникам надевают. У неё юбка едва до колен. Между сапогами и юбкой колени видны. Сидит, нога на ногу. В такой юбке в КХЗ не залезешь. Или она её подбирает? Тонкая кофта, с высоким горлом, в обтяжку. Всё на показ. Не стесняется. Да и вся она не такая, к каким он привык. Не такая, как крепкие казачки или уставшие и худые китаянки. Пальцы тонкие, ногти красные, икры даже в сапогах видно накаченные, а щиколотка тонкая. Волосы самые светлые, что он когда-либо видал. Только у детей светлее бывают. Городская. И красивая. Села совсем рядом с его кроватью, пахнет удивительно. У казачек таких запахов не бывает.

– Панова, – представилась она и протянула руку.

Непривычно это.

Одна фамилия, не имени, ни отчества. В руках планшет-доска, на нём белый лист – бумага, вещь недешёвая.

Неприлично на неё пялиться, подумает чего ещё. Аким смотрит на мужчин. Один в эластичном костюме, виски седые, выбрит чисто, стрижен коротко, как военный, серьёзный. У другого и вовсе на мундире капитанские погоны, а на лычках знак медика. Только не верится Саблину, что он доктор. Глаза у него, не глаза, а сталь. Вопросы задаёт – как гвозди вбивает. Хотя всякие доктора бывают.

Женщина достаёт из ранца два оранжевых шара, кладёт на полку рядом с его кроватью. Саблин знает – апельсины. И ещё два шара, правда, неровной формы, они красные с жёлтым. Этот плод ему неизвестен.

– Вам, – говорит она.

Он невольно глянул на неё. Тонкая вся, гибкая и кажется сильной при этом. Да, красивая. И сказал:

– Спасибо.

Обошёлся бы он, конечно, и без этих плодов. Впрочем, дети будут рады. А вот он этим гостям особо не рад. Замордовали его гости. Жену-то, рыдающую и жалеющую, то упрекающую и злую, да детей ещё как-то терпеть можно, а вот остальные порядком надоели. Казаки придут, сядут. Один про здоровье интересуется, остальные молчат, ждут, что он им расскажет, как всё было. Сами с расспросами не лезут, но по мордам видать, всем им очень интересно, как так случилось, что казаки промеж себя войну открыли.

А Саблину охота про то вспоминать? Охота вспоминать, как он своих однополчан без жалости бил?

Говорят, Марья Татаринова приходила, хотела к нему пройти, слава Богу, её фельдшер не пустил. Прошла бы сюда, села тут, рыдать бы стала. Вот что бы он ей сказал? Что мужа её пришлось убить, когда он умом тронулся и братов бить начал. Убить и в болоте бросить плавать. Нешто так казаки поступают? Нет, не поступают.

А ещё к нему повадился подъесаул Щавель ходить, с ещё одним подъесаулом Волковым из особого отдела полка. Никодим Щавель и сам въедливый, а этот Волков так ещё злее. Сидит, головой кивает, слушает, вроде, добродушный, вроде, понимает, а потом начинает вопросы задавать. И так их задаёт, как будто подловить на слове желает. И за шесть дней они к нему восемь раз приходили. И каждый раз об одном и том же, об одном и том же спрашивают, спрашивают, спрашивают. Век бы их не видеть. Как хорошо, что Саблин додумался – башку этой странной твари привёз, как хорошо, что планшет переделанного у него в лодке нашёлся. Не будь этого, несдобровать ему. Ей Богу, несдобровать. Он надеялся, что Юрка, как говорить сможет, его рассказ подтвердит. Да только, что он подтвердит. То, что Татаринов рехнулся. Дальше-то он не помнит.

Станичные старшины тоже приходили, отцы-старики, мрачные сидели у него, слушали. Послушав, решили казаков на место боя оправить, павших найти да слова Саблина заодно проверить.

Да разве в болоте сыщешь мертвых, их уже рыбы да звери на клочки разорвали. Но вот глиссер переделанных нашли взорванный, лодки разбитые тоже. Оружие переделанных и казачье было. Вроде, не врал Саблин. Но всё равно непонятное дело выходило. Непонятное.

А кроме своих, так ещё учёные из Норильска приезжали с армейскими, им тоже было интересно. Тоже донимали. Аким как оклемался, так только и делал, что говорил. Повторял одно и то же целыми днями. И бывало, что одно и то же несколько раз в день.

И вот теперь эти тут сидят. Бабу красивую привезли зачем-то. Сидит она, колени голые, свитер в обтяжку у неё, ничего не скрывает, к чему это всё?

Мужчины тоже, кажется, представились, но их имён Саблин то ли не расслышал, то ли не запомнил. Спрашивать было неудобно, да и не нужно. Он к ним никак не обращался, он только на вопросы отвечал.

– А как вы достали планшет офицера? – Спрашивал штатский.

Акима немного покоробил такой вопрос, в самом деле, не украл же он его:

– Снял с убитого.

– Офицера убить непросто. – Заметил медик со стальными глазами.

– Любого из переделанных убить непросто. – Недружелюбно косясь, отвечал Саблин.

– А вы убили пятерых? – Продолжал штатский.

– Пятерых.

– Как, из чего? – Вставил вопрос капитан мед. службы.

– Из всего, что было. «Бегуна» из пистолета бил, а добил из дробовика. Из двустволки.

– А «солдат» тоже из пистолета били? – Интересовался капитан.

Вот чего он донимает, знает же, что «солдат» пистолетной пули и не заметит. Зачем такие вопросы задаёт? Злит только.

– Одного солдата из СВС, Снайперской Винтовки Соколовского, убил, второй на фугас выскочил. Их, вроде, всего два было. – Вздохнув, отвечает Аким, он это уже раз тридцать рассказывал, а эти… Сто процентов отчеты Щавеля читали.

– А откуда вы узнали, где фугас поставить? – Спросила женщина.

Саблин глянул на неё, ухмыльнулся. Баба, что с неё взять, видать, не понимает, с кем разговаривает. Он думал, что её спутники ей сейчас объяснят, кто такие пластуны, но они смотрели не на глупую женщину, а на него. Ждали его ответа.

– Я поставил фугасы в месте вероятной высадки противника на берег, – терпеливо начал говорить он.

– А откуда вы знали, что они там высадятся?

– Из опыта, определил место, где высаживаться будет удобнее всего.

– А откуда вы знали, что они вообще собираются там высаживаться? – Не отставала женщина.

– Я не знал, я предполагал. – Продолжал Саблин.

– А на чём основывались ваши предположения?

«Какая же нудная баба. Чего ж тебя разбирает?» – Думал Аким с некоторым раздражением. Но вслух, конечно, говорил иное:

– Я пред этим убил какую-то тварь, и у неё в ухе увидал гарнитуру коммутатора, понял, что она там не одна. Решил подготовиться.

– Вы туда приехали не один? – Спросил штатский.

Вот, вот теперь начались самые неприятные вопросы. Послать бы их, да Щавель с Волковым рекомендовали поговорить с приезжими. Попробуй не последу их рекомендациям.

– Не один, – сухо отвечал Аким.

– А сколько вас было?

– Восемь. – Ответил Саблин и замолчал.

Пауза. Гости ждут пояснений, а ему уже надоело говорить одно и то же, он молчит.

– С вами тяжело говорить, – наконец сказал штатский.

– С вами тоже.

– Мы здесь по делу, – вдруг снова заговорила женщина, – мы не хотим причинять вам беспокойства, но вы должны нам помочь.

«Всем я чего-то должен», – думает Саблин, а на эту красавицу глаз не поднимает.

И тут она вдруг протянула сою красивую руку с тонкими пальцами и коснулась его руки, потрогала так, как будто успокаивала, а он чуть не убрал свою руку, словно испугавшись. Но одумался, чего ему бабы бояться. Отдёрнул бы руку, дураком выглядел бы.

– То существо, с которым вы встретились, было не одно. – Продолжала Панова, а сама ему в глаза заглядывала и не убирала своей руки с руки Акима. – Их было три как минимум. И только два человека, что с ними встретились, выжили. Вы один из них, и вы единственный, кто его видел и кто его уничтожил. Все остальные только радиограммы передавали о плохом самочувствии и о том, что люди сходят с ума и начинают конфликтовать друг с другом.

Она, наконец, убрала свою руку, и Саблину стразу полегчало.

– Как вы себя чувствовали в тот день? – Спрашивает медик, а сам смотрит, словно прицеливается.

Нет, не здоровье Саблина его интересует.

– Ну… Голова болела.

– Голова болела, и всё? – Не верил медик.

– Глаза болели, словно давят на них сверху.

– Боль пульсирующая?

– Да.

– Тошнота?

Саблин показал жестом: ну, была малость.

– Нам говорили, что вы не очень-то разговорчивый. – Произнёс штатский с неудовольствием.

«Уж простите, что не балагур» – подумал Саблин и ничего не ответил.

– Раздражение было у вас? Кто-то из сослуживцев вас раздражал? – Продолжал капитан медицинской службы.

Раздражение. Нет, не раздражение. Саблин с тяжестью в сердце и с чёрным стыдом вспомнил, как стрелял в спину снайпера Фёдора Верёвки. На всю, наверное, жизнь он это запомнил. Аким первой пулей в него попал, он видел это, но стрелял и стрелял ещё три раза, каждый раз попадая. И не чувствовал он тогда ничего, кроме удовлетворения. Разве ж это раздражение. А радиста Анисима Шинкоренко как убивал? Вспоминать не хочется. Он аж зажмурился, да нешто это поможет. А баба чёртова в лицо заглядывает, ждёт рассказа. Он в него четыре пули выпустил, а радисту и перовой хватило. Она в сердце попала. Аким, кажется, даже злорадное удовлетворение получал. Какое же это раздражение? Нет, не раздражение это было. Это была злоба. Злоба тогда его ела поедом.

– Злоба, – чуть осипшим голосом говорит Саблин. – Лютая злоба. Гудит в голове, сначала терпимо, а потом всё тяжелее от этого становиться. Так тяжко, что дышать тяжко. И начинает злость разбирать.

– Дальше, – почти командует медик.

– Под конец, когда все уже мертвы были, я сам застрелиться хотел, лишь бы голова не разрывалась.

– Дальше говорите, – спокойно настаивает капитан.

– Думал, если не застрелюсь, то мне глаза раздавит.

– Почему не застрелились?

– Не хотел…

– Умирать? – Едва не с усмешкой спрашивает капитан.

– Не хотел сдаваться. Понять не мог, что происходит, но вот сдаться не мог. Пистолет разрядил в землю. И ждал, что будет дальше.

Мужчины молча слушали, а женщина что-то быстро чиркала на своём планшете, кажется, каждое слово за ним записывала.

– Как вы убили это существо? – Спросила Панова, отрываясь от бумаги.

– Ножом, – говорит Аким, но тут же исправляется, – вибротесаком её достал в брюхо.

– Патроны кончились? – Спросил штатский.

– Нет, ещё немного оставалось, но я понял, что её так не убить. Я неплохо стреляю, но в неё попасть не мог.

– Она так быстра? – Панова всё записывала.

– Да нет… Не то, что бы быстра. Просто не попадал.

– Почему? – Не отстаёт женщина. – Говорят, что вы хороший рыбак и охотник. Руки дрожали?

– Прицелиться в неё не получалось.

– Но почему?

– Всё в глазах плыло, марево перед глазами, жара.

– Каждое слово из вас тянуть приходиться, дальше рассказываете. – Настаивает штатский. – Объясните.

– Ну… Вроде, выстрелил в неё, а её там нет. Как не было. Целишься – сидит, выстрелил – нету. Как наваждение. По траве все патроны расстрелял, а её, кажется, не задел даже.

– И как удалось убить?

– Устал, сил стоять больше не было, голова разрывалась, лёг на землю, а она и подошла сама.

Все пришедшие молчали, смотрели, ждали.

– Не знаю, зачем она подошла, может, поглядеть на меня хотела, маску с меня стянула, я её за лапу схватил, брюхо распорол ей.

– Она сразу сдохла? – Спросил медик.

– Какой там! Я её ещё картечью добивал… Два или, может, три патрона ей всадил.

– И теперь вы в неё попадали? Вся картечь в цель попадала? – Спросил штатский.

– Да, – Саблин вдруг с удивлением припомнил, что: – Кажется, у меня, как я ей брюхо распорол, голова стала проходить. Да, мне полегче стало. Два патрона я ей воткнул. А потом… Да, а потом подошёл… Она в рогоз пыталась уползти, но я ей голову отрезал. И к лодке её понёс, и выздоровел.

Глава 2

– Вы упоминаете существо, всё время употребляя женский род. – Заговорила Панова, опять что-то записывая. – У неё были какие-нибудь половые признаки?

– Чего? – Не понял Саблин.

– Ну, она была женщиной, самкой, как по-вашему?

– Жабой она была, – зло сказал Аким, тяжело глядя на женщину, – ядовитой болотной жабой, которых я убиваю при первой возможности.

Панова опустила глаза, стала чиркать на своём листе что-то.

– Хотя, может, и самкой, – вдруг добавил Саблин.

Посетители опять молчали, ждали, что он разовьёт тему.

– Ну, вроде плечи у неё не как у самца, узкие, черты лица… морды тоже не мужицкие. Ну, не знаю, как объяснить, всё в ней было бабье. Нет, не знаю, как объяснить… – он махнул рукой, – забудьте.

Но они ничего забывать не собирались, женщина опять что-то записывала, а мужчины внимательно его слушали. И капитан медицинской службы спросил:

– У неё было какое-нибудь оборудование?

– Оружие? – Не понял Саблин.

– Нет, приборы или что-то подобное?

– Ничего такого я не видел, жаба голая была.

– Жаба, – повторила женщина задумчиво. – По-вашему, она на жабу была похожа?

– Нет, на саранчу степную. Или нет… на человека вперемешку с насекомым. Ноги как у саранчи, глаза как у стрекозы, а руки на наши, вроде, смахивали, только очень сильные. Я как за руку её поймал… так она твёрдая… крепкая, как карбоновый трос.

– Пахла как насекомое? – Спросила Панова, записывая его слова.

– Да не нюхал я её, – сказал Аким и тут же вспомнил, – точно, я, когда резал её тесаком, дым шёл… Да, воняла она как стрекоза раздавленная.

– Значит, никакого оборудования у неё не было? – Задумчиво произнёс штатский.

– Не видел, – ответил Саблин.

– Не видели, – всё ещё задумчиво продолжал собеседник. – А что-

то должно было быть.

Аким не знал, что сказать, и молчал. И ждал, когда же они уйдут.

– А как у вас работала электроника? – Продолжал штатский.

Тут Саблин опять ничего не мог сказать:

– Эхолот работал, а всё остальное не помню.

– Эхолот работал? – Удивился штатский.

И женщина, и капитан тоже были удивлены. Аким заметил это.

– Есть мнение, что это существо генерирует звуковые волны низкой частоты. – Пояснила Панова.

– Та голова, что вы добыли, это совершенный, конический диффузор в основании, с уникальными поперечными мембранами. – Добавил штатский. – Мембраны из удивительного материала. А окончание головы, законченный конус – идеальный резонатор. Этот череп способен выдавать очень низкие частоты. Судя по вашим рассказам, это был сигнал большой интенсивности. К тому же череп удивительно хорошо защищает мозг. Мозг существа надёжно экранирован, у нас складывается ощущение, что оно ещё генерировало и электромагнитные волны. Понимаете?

Саблин почти ничего не понимал.

– Мы думаем, что оно выдавало низкие звуковые волны и комбинировало их с высокочастотными магнитными волнами. – Пытался объяснить капитан медицины.

Это тоже не сильно прибавило Акиму понимания.

– Но даже если это так, – не торопясь продолжал штатский, он, казалось, обдумывал каждое слово. Для убедительности он даже пальцем крутил невидимый обруч в воздухе. – Ему нужна энергия, море энергии, оно должно было таскать с собой десятикиловаттный генератор.

– Не было с ней никакого генератора, – произнёс Аким и добавил, – и аккумулятора не было. Ничего с ней не было, она была, – он взглянул на красивую женщину, – худая, ноги длинные, подвижная вся. Только брюхо у неё было, ну… немаленькое, и там жидкость была, на ходу оно колыхалось. Брюхо, и больше ничего.

– Нам надо его найти, – твёрдо сказала Панова, обращаясь к Саблину. – Это существо опасно.

А Аким сделал вид, что не слышит её. Даже не поглядел в её сторону.

– Понимаете, нам нужно найти останки этого существа, иначе скоро они будут хозяйничать на ваших болотах. – Продолжала женщина, пристально глядя на Саблина. – И будут они заметно сильнее, так как это всего-навсего экспериментальная модель.

Он всё равно её не слышал, а баба настырная была, ей был нужен его ответ, пусть даже отрицательный:

– Вы слышите меня, господин Саблин?

– Товарищ… – поправил её Аким.

– Да-да, конечно, товарищ Саблин. – Исправляется она и лезет своей мордашкой чуть ему не в лицо, заглядывает в глаза.

Аким молчит, какая же противная баба, он на неё даже глаз поднять не хочет, а она ждёт, зараза белобрысая. А чего она от него ждёт, старики уже казаков посылали туда. Ездили как на войну, в полной боевой выкладке. Ясное дело, ничего не нашли.

Разве трупы в болоте сыщешь? Любой труп рыбы, улитки и пиявки за два дня до костей обглодают. А если труп на земле лежит, так его стрекозы с оводами днём, а мошка ночью есть будут. А ещё раки на мертвечину ночью из воды вылезут, они тухлятину за много метров чуют. Если что от жабы осталось, так это кости. Да и они долго не пролежат.

Мужчины молчат, Аким тоже, а баба – нет, не унимается:

– Товарищ, Саблин. Нужно найти её останки, – она понимает, что это маловероятно, – ну хотя бы то, что могло сохраниться, то, что найдём. Надо съездить туда, понимаете?

– Бабе это моей скажите, – наконец говорит он ей, чтобы отстала.

Видно, такого оборота Панова и оба её спутника не ожидали. Мужчины приглянулись, а она отпрянула, вздохнула. Конечно, это смешно звучало, казак за бабью юбку прятался, но это подействовало. Может, они отстанут. Так сначала подумал Аким. Но он не понимал ещё, с кем имеет дело. Панова посидела, подумала и произнесла:

– Я поговорю с вашей женой, – и добавила обидное, – попробую уговорить её, чтобы она разрешила вам сходить с нами.

Может, она и не хотела обидеть, но её слова задели Саблина. Что ж получается, что его баба будет ему, заслуженному казаку, добро на любое дело давать? А Панова смотрит, ждёт. Нет, она это специально сказала, знала, что заденет. Для этого и говорила.

– А без меня не доедете, что ли? – Наконец спрашивает он. – Я вам на карте всё покажу.

– Мы и так на карте всё видели, – говорит Панова, – нам нужно всё точно посчитать. Нам нужно знать, где вы были, когда голова у вас заболела, в каком месте стрельба началась и сколько оттуда было до ближайшей суши. В каком месте у вас недомогание усилилось. Когда заболели глаза. Нужно всё измерить до метра.

– Хотите знать, на сколько метров она достаёт? – Спросил Саблин.

– Да, хотим знать её диапазон. Хотим знать, как распространяются волны. Что это: направленный луч или как у антенны – окружность. – Говорил штатский, кивая головой, словно соглашался сам с собой. – Кроме вас нам никто картину вашего боя не опишет, никакая карта.

– Жена мне житья не даст, если я соглашусь. – Наконец нехотя произнёс Саблин. – Она была против, когда я в этот рейд собирался.

– Вы потеряли лодку, – говорит Панова да ещё так проникновенно говорит, словно всю жизнь за Акима переживает, – мы знаем, как для рыбака важна лодка. Мы вам купим новую, и мотор купим, самый лучший, какой захотите. И ещё вы получите пять рублей. А жене вашей скажем, что в экспедиции нас будут охранять очень хорошие солдаты.

Саблин усмехнулся. Что эта глупая женщина такое несет, его, болотного жителя, пластуна в его болоте будут охранять солдаты! Но спорить с ней не стал. Как ни крути, а лодка-то ему по-всякому нужна. И мотор нужен. Даже если по дешёвке брать, неновую и с неновым мотором, а двадцать целковых выложить придётся. Или за своей старой ехать, на то место, со дна её поднимать, а она вся в дырах, мотор разбит. Он задумался.

– Время, – сказал капитан-медик.

– Ваш врач нам полчаса на разговор выделил, – пояснила Панова.

Гости стали собираться. Мужчины, вроде, и без лишней любезности, но руку ему жали и пошли к двери, а женщина осталась.

Чуть наклонилась к нему, как будто боялась, что кто-то может услышать, и заговорила:

– Я читала ваше дело, вам дважды собирались присвоить звание, первый раз отложили, второй раз отложили, после этого случая опять отложат. Мне кажется, это несправедливо. Я поговорю с вашим руководством, вы заслуживаете повышения.

Он посмотрел на неё удивлённо: вот дура баба, кто ж тебя слушать будет из полкового начальства? Неужто ты и вправду думаешь, что есаул или, тем более, полковник слушать тебя станут.

– Только вы отвезите меня на то место, где всё случилось. – Продолжала она и, не дожидаясь его ответа, опять прикоснулась к его руке, повернулась и пошла к двери.

Высокая. Подтянутая. В своих этих сапогах, кофте в обтяжку, юбка узкая, одно слово – городская. Мужики ему не понравились, один шибко умный, один слишком твёрдый, а вот женщина… странная она.

Тут его пробило. Она сказала, что читала его дело. Как так, кто ж ей позволил, к таким делам допущены офицеры не меньше есаула рангом. Кто ж она такая, что ей дозволили его дело читать.

А ещё лодку обещала, мотор, денег. Удивительно всё это, удивительно. Он машинально поглядел на свою заживающую левую руку, стал сжимать и разжимать пальцы, как доктор велел, изо всех сил. А самого всё не покидала вопрос: кто ж это был у него? Вот балда, даже фамилий их не запомнил. Думал, и не мог понять, имена они, вроде, называли, а вот должности – нет. Бабёнка так и просто сказала: Панова. Типа это всё, что тебе нужно знать, ну, кроме того, что она лодку с мотором купит. Может, это учёные какие.

Нет, однако, всё удивительно.

Где то на западе звонко хлопают «125-е» мины. А здесь, в овраге, их разрывы кажутся тихими, безобидными. Казаки быстро догоняют ушедший вперед взвод. Раненых забрали медики, теперь Саблин за них не волнуется. Теперь выживут.

Враг не унимается, ни на минуту не прекращается огонь. Обрабатывает первую полосу. Там, где сейчас Юрка должен быть.

Думать об это не охота даже.

А взвод снова залёг, завалились казаки на стенки оврага, ждут, когда минёры новый фугас обезвредят. Аким уже не помнит, какой это по счёту. Нашёл свой ранец, а гранаты в нём нет, он и вспомнить не может, куда её, тяжеленую, дел. И ладно.

Коровин и Карачевский сняли фугас, двинулись дальше. Два часа ночи, а на западе всё только начинается. Понеслись тяжко ухать «чемоданы». Вроде, далеко рвутся, а дрожь до оврага докатывается, со стен песок сыпется. Мины бьют, тихо-тихо работают в дали пулемёты. Точно началось. Видать, атака пошла.

И тут же, перекрывая весь шум боя, заскрежетало с визгом, долго и противно. Турель. Саблин даже поморщился, как представил бесконечные рваные светящиеся полосы двадцатимиллиметровых снарядов, что со скрежетом рвут воздух и несутся вдаль, чтобы убивать его товарищей. Турель – страшная вещь. Скорострельная. Мощная. Точная. Хорошо, что замаскировать её нельзя. Разве такое замаскируешь? Это ж огонь потоком.

– Ерёменко, давай на верх, – бежит в хвост строя взводный, протягивает Ерёменко ПНВ, – засекай турели.

Повторять не нужно, Лёшка сбрасывает ранец с торчащей из него гранатой, отдаёт Акиму «Барсука», штатный армейский дробовик, лезет по обваливающемуся грунту наверх. Аким его поддерживает, помогает снизу. Все ждут. Ждать приходится недолго, вскоре Ерёменко кричит вниз оврага:

– Турель, тысяча восемьсот двенадцать метров на юго-запад.

Он ещё не закончил, а гранатомётчики, как муравьи, уже волокут в гору, на стену оврага пусковой стол. Им теперь труднее, их двое осталось. Но скидок на это не будет.

Остальные казаки снова роют в песке окопы. Крепкие руки, крепкие солдатские руки, как сотни и сотни лет назад, сейчас выбросят наверх десятки кубометров земли, чтобы спрятаться в вырытых норах. И выжить. У кого это получится. А потом уйти ковырять землю дальше.

Саблин капает окоп для себя, хорошо, что грунт мягкий, и ещё окоп для кого-нибудь. Может, для взводного, а может, для кого-нибудь из расчёта гранатомёта.

Всё как обычно, всё как всегда: война.

– Есть, вижу, – сообщает второй номер расчёта гранатомёта Теренчук, после ранения Кужаева он теперь старший.

Он не отрывается от резинки уплотнителя для прицела, кричит третьему номеру Хайруллину Тимофею:

– Гранату на стол.

– Есть, – отвечает тот, быстро заражая гранатомёт, уложив полутораметровый цилиндр в ложе, кричит, – гранта на столе.

– Давайте, хлопцы, – говорит им снизу оврага взводный, – не промахнитесь.

Говорит негромко, они его сейчас не слышат. Он и не для них говорит, для себя.

А казаки роют окопы, роют быстро, умело, сколько таких за жизнь любой из них выкопал уже. Тысячу, наверное. Роют молча, только сервомоторы в суставах жужжат. А там, наверху, вдалеке где-то заливается скрежетом турель. Изрыгает белые полосы вниз по склону.

– Давайте, хлопцы, давайте, – заклинает командир взвода Михеенко гранатомётчиков,– а то эта зараза народа побьёт.

У Саблина уже второй окоп готов, а выстрела нет, он садится на край своего окопа, открывает забрало. Пока не пальнули, пока не полетела «ответка», думает покурить. К нему тут же подсаживается радиоэлектронщик Юра Жданок:

– Дай огня, Аким.

Прикуривают, ждут.

И трёх затяжек не сделали, а Теренчук орёт сверху:

– Товсь!

– Есть, товсь! – Кричит третий номер и добавляет, оглядываясь вниз. – От струи.

Это для порядка, никто из казаков, конечно, под струю залезть не может.

– Пуск! – Орёт Теренчук.

Хлопок, визг. Ракета ушла.

Саблин и Жданок делают большие затяжки. Взводный подходит к ним, толкает Жданка в локоть, мол: дай затянуться.

Жданок отдаёт ему сигарету.

– Есть! Накрытие! – Орёт сверху Тимофей Хайруллин.

Но взводный ему не верит, вернее, хочет, чтобы старший сказал, он за оптикой сидит.

– Накрытие? – Переспрашивает он.

– Накрытие, – кричит Теренчук.

– Молодцы, – радуется командир, – спускайтесь оттуда.

Но вместо этого первый номер расчёта снова припадает к оптике.

– Теренчук, глухой, что ли, – кричит взводный, – снимайте стол, спускайтесь. Сейчас бить начнут.

– Вторую вижу, – на секунду Теренчук оторвался от прицела. И снова склоняется к нему. – Вторую! Косит наших с правого фланга. Две двести сорок шесть метров.

Все молчат, взводному бы сказать, но он молчит вместе со всеми.

– Гранату, – орёт Теренчук, снова оглядываясь вниз, – чего ждём? Время идёт! Гранату давайте.

Взводному бы отдать команду, чтобы спускались, прятались, но секунды идут, а команды нет.

Лёша Ерёменко выскакивает из своего окопа, лезет в свой ранец, достаёт две части гранты, Саблин бежит к нему.

– Ну, чего вы там, – орёт Теренчук, – давайте, пока её видно, пока дымом не заволокло.

Аким и Ерёменко быстро скручивают между собой ходовую и головную часть гранаты, и Лёша лезет наверх, к гранатомётчикам, поднимает гранату над собой:

– Тимоха, лови.

Хайруллин хватает гранату, тут же закидывает её на стол, докладывает:

– Граната на столе.

– Вижу, – не отрывается от прицела Теренчук. И через секунду глядит на своего второго номера и зачем-то орёт, хотя тот в полуметре от него:

– В укрытие!

– Целься ты давай, – отвечает Хайруллин, даже и не пошевелившись.

Быть такого не может, что их по пуску первой гранаты не засекли, но мины в ответ не летят, всё летит на склон, к армейцам и их второму взводу. Там, в полутора тысячах метра от оврага, каждые пару секунд вспыхивает разрыв. И туда же бьёт сволочная турель, ни на секунду не затыкаясь. Полосует и полосует страшными белыми линиями подходы к склону.

– В укрытие, все, кто не нужен, – наконец командует взводный.

Но сам стоит, задрав голову, прямо под гранатомётчиками.

Аким отходит к своему окопу. Тяжко вот так ждать. А этот чёртов Теренчук, словно прирос к прицелу или умер на нём. Не шевелиться. Сгорбился и сидит.

Все замерли опять, ждут, Саблин снова тянет сигарету из пыльника, закуривает. Только закурил, взводный тут же забирает у него сигарету. Аким вздыхает, тянет следующую.

А Теренчук так и не шевелится.

– Помер он там, что ли? Хайруллин, он там жив? – Кричит урядник Носов.

Аким видит как на фоне зарева, там, высоко, на краю оврага, Хайруллин машет на него рукой, мол: не мешай.

А секунды идут.

Тягостно это всё, тягостно. Ждать удара, так хуже ничего нет. «Ответка» прилетит, все это знают и ждут. Быстрее бы уже. Саблин накурился, хотел кинуть окурок, так кто-то из казаков его забрал.

И тут:

– Товсь! – Орёт Теренчук, так и не отлипнув от прицела.

– От струи! – В след ему орёт Хайруллин.

И сразу за этим:

Пах…

Над оврагом вспышка, все как днём стало видно на долю секунды, и снова темнота.

В-с-с-с-ш-ш-ш…

Звук быстро становится свистом. И стихает.

Все замерли, все ждут, задрав головы, смотрят на Тренчука. А он так и сидит, скрючившись у прицела. Так и не отлипает от него.

Глава 3

Саблин открыл глаза и увидел Савченко. Тот улыбался, ставил на тумбу, что слева от кровати, запотевший пластиковый жбан. Рядом пакет положил. Пакет непрозрачный был, от него так пахнуло острым вяленым мясом дрофы, что у Акима слюна выделилась. Деликатес. Редкая еда. А жбан (сто процентов) с драгоценным пивом. Савченко старается не шуметь, но видит, что Аким открыл глаза, спрашивает:

– Что, разбудил?

– Не спал, – говорит Саблин.

– Задремал?

– Да нет, просто… Закрыл глаза.

– К тебе не попасть, очередь, как станичному голове. – Говорил Олег. – Я какой раз прихожу, а у тебя всё кто-то сидит. И сидят, и сидят. Чего им всем нужно?

– Да интересуются всё, как да что. – Нехотя отвечает Саблин.

Савченко становится серьёзным. Садиться на стул верхом, как на квадроцикл.

Аким думает, что и он сейчас начнет вопросы задавать, тоже будет интересоваться, но Олег, чуть помедлив, произносит:

– Слышал, что там, в рейде, произошло. Ты это…– Он говорит медленно, не гладя на Саблина. – Знай, что бы там люди ни болтали, но я верю каждому твоему слову. Я тебя давно знаю, не тот ты человек, который брехать будет. Раз так сложилось, значит, по-другому сложиться не могло.

Савченко, видно, в курсе всего был. Всё, значит, знал.

Аким помрачнел, знал, вернее, догадывался, что люди будут разное говорить о происшедшем. Он глянул старого на приятеля и спросил:

– А что люди говорят?

– Люди? Казаки молчат, а бабы чего только не сочиняют. Чего с них, с куриц, взять. Машка Татаринова бегает, народ баламутит. Бабы погибших казаков тоже дурь несут, я тут все эти сплетни пересказывать не буду.

– Расскажи, – просит Саблин.

– Да отстань ты, – говорит Савченко, чуть раздражённо, – ещё я бабью брехню не пересказывал.

Да, видно, мерзости по станице про рейд говорят. Совсем, видно, плохое.

– Ещё раз говорю, если так случилось, если пришлось… – он не говорит, что именно пришлось делать, – значит, другого выхода не было.

Саблину вдруг самому захотелось всё ему рассказать, вроде как объясниться, чтобы понял, как всё было. Но он сдержался, не такие они уж и друзья, чтобы таким делиться. Юрке бы всё рассказать. Но Юрка в коме. Ему лёгкое восстанавливают.

– У меня у самого такое было, – вдруг говорит Савченко. Снова смотрит не на Саблина, а в угол куда-то. Сложил руку на руку на спинку стула, барабанит пальцами. – Был у меня один китаец, толковый был мужик. Я с ним три раза на промысел ходил. Никогда не ныл, крепкий. Вроде, небольшой, а тянул на себе не меньше других. Пошли мы на девяносто шестую высоту. Недалеко, там вертолёт разбитый я давно заприметил, думали алюминия нарезать. Помнишь, там же никогда не было переделанных.

Саблин не помнил, давно всё это было.

– А тут нарвались, – продолжает Олег, всё еще не глядя на Акима. Словно со стеной говорит. – Стали уходить, да и ушли бы. До лодок километров пять оставалось. От бегунов отбились бы, а этот… китаец… Короче, нарвались мы на рой. На шершней. Ты шершней лесных видел? Видел же.

Аким отрицательно мотает головой.

– Зараза редкая, это тебе не оса степная жёлтая.

«Она и степная-то – мерзость опасная», – думает Саблин.

– И даже не чёрная. – Продолжает Савченко.

Саблин вспомнил одну из самых опасных тварей пустыни: чёрную, как уголь, осу-наездницу, чей укус сразу приводит к анафилактическому шоку и коме.

– Так осы хоть КХЗ не прокусывает, – Говорит Олег, – а эта тварь… – Он показывает указательный палец, – вот, ещё больше. И жало сантиметр, и твёрдое, как из карбона. Шлёпается на тебя с разлёта, вцепится кусачками своими и давай колоть. И колет, и колет, хорошо, если КХЗ армирован, да и тот бывало, пробивали, сволочи, а маску или респиратор так сразу прокалывают. Сразу. И кидаются всегда все вместе, весь рой. В общем, я пока банку с дихлофосом выхватил, его уже три раза куснули.

Он замолчал, и Саблин молчал. Так и молчали, пока Савченко не продолжил:

– А я вешки сигнальные поставил, вижу, один «бегун» пробежал, второй. Надо уходить, а он без сознания. Колю ему, что положено, а толку, час нужен, чтобы подействовало. А часа у нас нет, «бегуны» через пятнадцать минут прибегут. Завяжемся с ними, а там и «солдаты» подтянутся. Трясу его, а у него глаза закатились… И ничего. В себя не приходит. Вот так вот.

На этом Савченко и замолчал. Дальше рассказывать нужды не было. Саблин всё понял. Человека живого переделанным оставлять нельзя.

Мужчины молчат, пока Саблин не говорит:

– А ты водки не принёс?

– Да вот не подумал, – говорит Олег. – Давай хоть пива выпьем.

Он тянет руку к запотевшей баклажке и…

– Нельзя ему пить. – Резко и громко звучит в палате женский голос.

Аким вздрагивает, а Савченко от неожиданности аж подскакивает на стуле.

На пороге стоит Настя, за руку держит Наталку.

– Господи, так и до инфаркта довести можно, – говорит Савченко, приходя в себя.

– Пужливый ты, Олег, стал, – заявляет Настя, проходя в палату.

А дочка бежит к тумбочке и сразу, указывая пальцем на фрукты, что лежат на ней, спрашивает:

– Папа, а это кому?

– Тебе, – говорит Саблин.

– А это что? – Спрашивает девочка, указывая пальцем на один из плодов.

Аким не знает, он знает апельсин, но Наталка апельсины и сама знает.

– Яблоко это, – говорит Савченко, – вкусная вещь.

Он лезет в карман куртки и достаёт оттуда что-то в фольге:

– А это шоколадка. Тоже тебе.

Он протягивает шоколад девочке. Та быстро и ловко выхватывает угощение из рук мужчины. Савченко встаёт со стула:

– Ну, здравствуй, Настя.

– Кому Настя, а кому и Настасья Петровна, – сурово говорит жена Саблина.

Савченко заметно смущается, видно, не ожидал он такого. Аким удивлён. Не помнит он такого, что бы Олег смущался.

– Чего ты, Настя, я ж старый знакомец мужа твоего. – Удивлённо говорит Савченко.

– Знакомцы моего мужа – люди приличные. Женатые все. – Строго говорит женщина. – А у тебя, Олег, семьи нет. Зато есть шалман на всю станицу известный. Чего уж на станицу, на все станицы в округе.

Наталья, дочка, засмеялась, даже под медицинской максой видно, и говорит отцу:

– Мама сказал «шалман».

Саблин хмурится, молчит, ему не очень приятна вся эта ситуация. И ещё ему непонятно, где дочка услышала это слово. Видно, от старших детей.

– Ах, вон ты про что? – Тут Савченко пришёл в себя, засмеялся.

– Да, всё про это.

– Да ты не бойся, я твоего Акима в свой шалман не зову.

– А он и не пойдёт, – заявляет жена, – нешто у него дома нету. И дом у него есть, и жена у него исправная, чего ему по шалманам таскаться.

– Дома я его не видел, а вот про жену не поспоришь, – говорит Савченко и снова лезет в карман, достаёт оттуда три длинных пакетика, Аким сразу узнаёт, что это. Олег протягивает пакетики Насте. – Вам, госпожа казачка.

– Чего это ещё? – Косится на пакетики жена, ей, видно, интересно, но она не торопится брать.

– Кофе, настоящий, офицерский. – Говорит Саченко.

Нет такой женщины на болотах, да и в степных станицах, что устоят перед настоящим кофе. Настя улыбается и, вроде как, нехотя берёт пакетики:

– Ох и жук ты, Савченко.

– Да брось ты, Настя, – говорит Олег, – я хороший.

– Хороший он, – жена разглядывает пакетики, – на всё болото известно, какой ты хороший. Бабам, если бы волю дали, так давно тебя из станицы выселили бы.

– Так бабам только дай волю, – ехидничает Савченко. – Они бы уже дел наворотили бы.

Настя заметно смягчилась после подарка, но всё ещё серьёзна:

– Ты, Савченко, моего мужа никуда не втягивай, смори. У него и без тебя суматохи хватает. И домой его к себе не приглашай.

– Да я о здоровье пришёл узнать, – говорит Олег.

– О здоровье, – не верит женщина, – либо на промысел подбиваешь его. Не подбивай, не пойдёт!

– Ишь ты какая! – Смеётся Савченко. Глядит на Акима. – Прямо войсковой атаман у тебя в доме проживает.

Настя опять руки в боки встала, красивая женщина, и уж точно от своего не отступит. Савченко видит это, смеётся, протягивает руку Саблину:

– Ладно, пойду.

Аким жмёт ему руку, и он уходит, на прощанье оборачивается в дверях:

– Вот тебе повезло, Аким, вот повезло, ну прям вылитый восковой атаман и только, как ты к ней в постель-то идёшь ложиться, видать, строевым шагом.

– И с отдачей чести, – кричит ему вслед Настя.

– И даже не сомневаюсь, – уже из коридора доносится голос Савченко.

Жена берёт у Наталки яблоко, легко разламывает его на две половины, половину отдаёт девочке.

– Это всё, что ли? – Удивляется Наталка.

Настя ей поясняет:

– Остальное братьям и сестре.

Садиться сама к мужу поближе, начинает по-хозяйски его осматривать, ворот ли не грязен на рубахе, повязку на руке смотрит, свежая ли. Руку больную погладила, ласковая.

– Чего ты на него накинулась? – Недовольно спрашивает Саблин.

– Нечего около моего казака вертеться, чего он, друг тебе, что ли?

– А может, друг.

– Не нужны нам друзья такие, сейчас начнёт тебя на промысел сманивать.

– Ты уже за меня будешь решать, кто мне друг, а кто – нет?– Начинает злиться Саблин. Смотрит на жену сурово.

– Да не решаю я, Аким. – Настя начинает гладить его по небритой щеке, говорит примирительно. – Чего ты? Просто не хочу, что бы он тебя в свои промыслы сманивал, ты и так дома не сидишь, либо в призывы уходишь, либо на кордоны. А когда дома, так в болоте этом, пропади оно пропадом.

– Так работа у меня такая – в болоте пропадать, – бурчит Саблин, – с твоего садика долго не проживём. Нужно две бочки в месяц горючего добыть.

Настя его гладит, слушает, кивает, только всё это пустое, ей всё равно, что говорит муж, и Аким это знает. Говори ей – не говори, всё одно будет своё гнуть: сиди у её юбки, никуда не ходи.

– Пиво, что ли? – Трогает тяжёлую баклажку женщина.

– Пей, – говорит Саблин.

Но она не пьёт, нюхает с пакет палочками вяленого мяса, смотрит на фрукты, потом на Акима:

– А апельсины тоже Савченко принёс?

– Нет. – Отвечает он.

Не хочется ему говорить о приходивших. Но Настю разве остановишь:

– А кто ж тебе их принёс?

– Городские были.

Она как знала, даже улыбнулась едва заметно, взяла апельсин, понюхала его, словно почуяла что-то:

– А баба с ними была?

– Женщина была.

Вот зараза, и уже щурится сидит, уже бесится.

– Женщина, а то я думаю, бабы в магазине говорили про бабу приезжую, думаю, что тут городской бабе у нас в станице делать. К кому она приехала? А известно к кому.

– Чего тебе известно? – С раздражением говорит Саблин.

– Да ничего, ладно уж. – Как ни в чём не бывало отвечает жена.

– С учёными она приехала, сама она учёная. Интересуются случаем этим, тварью убитой интересуются. Вопросы задавали. Дав мужика и она, чего ты там себе уже напридумывала?

– Да ничего, – жена поправляет ему одеяло, которое не нужно поправлять. – Андрей Семёнович говорит, что выпишет тебя через два дня.

Это Саблин и сам знает, пуля ему попала в диафрагму, повезло ему. Пулю извлекли, всё заросло как надо. Грибок, судя по предварительным анализам, его тоже миновал, хотя нужно будет через месяц ещё раз проверить. Кожу он тоже сохранил, вовремя смыл амёб. Да и чувствовал он себя нормально, даже хорошо. Лежал бы да отдыхал, только как тут отдохнёшь, когда виноват в смерти боевых товарищей. Троих-то ты убил, как не крути. И что бы там себе и другим не объяснял, какие бы истории про удивительную тварь и про боль в глазах и голове не рассказывал, ничего не поможет.

Стрелял в них ты. Казаки, может, всяко бывает, и поймут, а вот близкие тех, кто не вернулся из болота, знать ничего ни про какую тварь не хотят.

Стрелял в их отцов и мужей ты.

Вот и отдыхай теперь. Отдыхай. За больницу тебе платить не придётся, больница за счёт общества. Всем, кто за интересы общества пострадал, больница всегда бесплатна.

Хорошо, что посетители приходят, не то от этих мыслей и умом тронутся нетрудно.

Глава 4

А ещё он думал о том, что остался без лодки. И без мотора. И мысли эти тоже не давали ему покоя. Весь его доход приносило болото, рыба, мерзкая на вид и на ощупь, «стекляшка». За месяц он вылавливал её столько, что хватало на две бочки горючего. Одну бочку он сам использовал, а за вторую получал серебряный рубль.

Деньга хорошая. Надел, свиньи, куры – это всё только чтобы жить хоть как-то, а доход – это рыба. Придётся покупать новую лодку или самому делать, купить дюраля и сварить. Это долго, муторно, но он сделает. А вот мотор сам не сделаешь, придётся покупать. Саблин прикидывал в уме: на всё, про всё, даже если сам варить лодку будет, двадцать два целковых вынь да положь.

– Ой, забыла тебе сказать из-за этого Савченко, – она округлила глаза, приблизилась и понизила голос, у женщин так принято, когда они хотят дать понять, что сказанное – это тайна, и это значит, что сейчас она скажет что-то важное, – Андрей Семёнович сказал, что нашего Юрку может взять в обучение.

Аким даже не поверил в то, что услышал:

– Чего, кого?

– Юрку нашего, он же в прошлой четверти зачёты сдавал, так и сдал. Биологию и химию, всё на сдал на девяносто баллов. Лучший показатель в школе. Его и ещё Надю Косову пригласили в больницу на собеседование. Андрей Семёнович говорит, что он его прошёл.

Саблин ошарашен, молчит, смотрит на жену и не верит даже, хотя поверить нужно. Вот так вот! Юрка его вон какой. Во врачи может пойти. Шутка ли! Во врачи! Врач – это же… К диплому врача сразу погоны офицерские прилагаются. Диплом получил и сразу лейтенант медицинской службы. Лейтенант!

И не нужно парню казацкую лямку всю жизнь тянуть, призывы считать да на кордоны ходить, выслугу высчитывать. И люди к тебе обращаются «господин врач» или «господин сотник». И всегда на «вы». Никак иначе. И при деньгах всегда. И любая дочка, даже полковничья, сразу замуж побежит, если врач сватов пришлёт.

А Настя счастливая, как будто это её во врачи пригласили. Красивая, глупая, конечно, но красивая, не зря за ней пол станицы ухлёстывало. Он гладит её по щеке. А она и рада. Его руку целует.

– А сколько денег доктор за обучение попросит? – Спрашивает Аким.

Тут Настя уже не так счастлива становится, глядит заискивающе, словно просит:

– Говорит, тридцать рублей сразу и по двадцать за каждый год учёбы. А учиться пять лет.

У Саблина всего шестьдесят рублей. Накопил. А из них двадцать с лишним на новую лодку уйдёт. Но он всё равно кивает головой, что ж делать, надо будет добывать больше.

– Найдём, – говорит Аким и всё кивает головой, – заработаем.

Наталка неприкаянная бродила по палате, медицинскую маску стянула на подбородок, ела яблоко и вдруг сказала громко:

– Папа, а Олег саранчу поймал у нас во дворе! Во-от такая огромная, – девочка растягивает большой и указательный пальцы, показывая, как велика та саранча.

Аким посмотрел на Настю:

– Саранча?

– Да прилетела одна, – небрежно отмахивается жена, ей сейчас охота говорить про старшего сына, не про какую-то саранчу.

– Дожди собираются? – Продолжает Аким.

– Ой, слушай, три дня подряд тучи идут и идут на юг огромные, но дождя у нас не было. – Ей не терпится снова говорит о своём удивительном сыне, которого приглашают учиться на врача.

А Саблин что-то заволновался:

– А в управе ничего про саранчу не говорили? Инсектицид варить не думали ещё?

– Да нет, не слыхала, если бы собирались, бабы в магазине уже об этом говорили бы. Ой, да успокойся ты, одна саранча на двор залетела, а ты уже волнуешься. Не пожрёт она твою кукурузу. Нагонишь ещё водки.

Она ещё что-то хотела добавить, да в дверь палаты постучались, и в приоткрытую щель пролезла круглая голова. Аким сразу узнал её.

– Доброго здоровья вам, Анастасия Петровна, – ласково начала голова.

– Здравствуйте, – корректно отозвалась Настя.

Щавеля она знала плохо, знала, что он из станичного и полкового начальства.

А Никодим уже в палату вошёл, не подождал пока жена уйдёт, некогда ему ждать. Начальник.

– Здорова, Аким. – Протянул руку и продолжил, ласково обращаясь к Насте, – вы уж не взыщите, Анастасия Петровна, да дело к вашему супругу есть у меня.

Неймётся ему.

– Ну, дело так дело, – засобиралась Настя. – Наталка, пошли. У папки дела.

– Фрукты-то не забудь, – напомнил Саблин жене про яблоки и апельсины, что лежали на тумбочке.

Когда они ушли, Щавель сел на место Насти у кровати и опять завёл всё тот же разговор, который вёл уже неделю. Саблин вздохнул. Но делать было нечего. Стал отвечать на вопросы.

Наверное, уже в десятый раз.

Когда Щавель ушёл, задав двадцать дурацких вопросов, как стрелял, куда попадал, где окопы капал, где фугасы ставил. Саблину принесли еду. Рука у него уже работала почти нормально, он и забыл, что согнуть пальцы не мог. И бок не болел, если сильно не крутиться. Щека заросла. В принципе, он мог уже вставать и мог бы пойти в общую столовую, но встречаться там с другими казаками ему не хотелось. Те будут сидеть молча, ждать его рассказов, а то и вовсе спрашивать начнут. А он на сегодня уже наслушался вопросов. Варёная куриная нога с кукурузной лепёшкой и кусками сладкой, печёной тыквы, простой солдатский чай из побегов вьюна. Хороший ужин. Тут он, наконец, открыл жбан с пивом. Вытянул из свёртка длинный тонкий кусок вяленого мяса дрофы. И встал с кровати. Пиво, деликатесное мясо, тишина. Не спеша, тихонечко разминая ноги, он пошёл к окну. Прикусил мясную палочку, освободил руку и потянул жалюзи.

И удивился. Свет не ударил ему в глаза. Конечно, солнце уже к вечеру покатилось, но всё равно так не должно быть. Он даже сначала не понял, что произошло. Думал, что вечер, и только приглядевшись, понял, что дело не в этом. Всё небо заволокли тучи. Тяжёлые, громоздкие, тянущиеся снизу вверх, громоздящиеся друг на друга, кудлатые. Тёмно-тёмно-серые.

Саблин и вспомнить не мог, когда такие он видел в последний раз.

Каждый год после страшной летней жары, с севера начинают катиться тучи, летят всегда на юг. Только на юг. И обрушиваются на степь и пойму страшными ливнями, которые льются месяц, а то и два. Заливают степь, превращая грунт в непроходимое месиво. А белые пыльно-песчаные барханы в черные горки. От воды на вершинах барханов зацветает плесень. Все вершины покрываются пятнами чёрной, с зелёными и белыми краями, плесени. Степь зацветает.

Так было всегда, сколько помнил Саблин, вот только не помнил он, что бы туч было так много.

Он набрал жену:

– Чего ты, что случилось? – Сразу встревожилась она.

Аким нечасто ей звонил.

– Да ничего не случилось, тучи, гляжу, тяжёлые, ты скажи Юрке, пусть насосы отключит, дождь будет.

– О Господи, да уж додумались бы без тебя, чего ты тревожишься. Ты не тревожься, Аким, мы ж не дурни, как-никак сами живём, когда ты в призыв уходишь.

Это так, он прощается с женой, пьёт пиво. Да, к нему легко привыкнуть, вкусное. Только вот привыкать нельзя. Ему оно не по карману, теперь не до пива ему. Он надеется сына выучить на врача.

Пошёл, сел на кровать. Он поставил стакан на тумбочку и там, возле баклажки, увидал клочок бумаги, который раньше не замечал. Взял его, а там было написано:

«Панова» и всё. Ну, и номер личного коммутатора.

Не хотел он с этой бабой, с Пановой, и с этими двумя мужиками ехать за антенну снова, да видно придётся. Она ему лодку и, кажется, ещё денег обещала. Он хочет всё уточнить, хочет поговорить с белокурой городской дамочкой. Но откладывает всё на утро. Да, утром поговорит. Всё равно его не выпишут ещё два дня. Торопиться некуда.

Теренчук и Хайруллин словно прилипли там, наверху, к пусковому столу. Сидят. Ждут. Чего ждут?

Саблин вздыхает, граната уже должна долететь, а они молчат. Попали – не попали, не ясно.

И тут на весь овраг заорал Жданок. Он по штатному расписанию боец радиоэлектронной защиты.

– Коптер!

Сидел он рядом с Саблиным, Аким даже вздрогнул от неожиданности.

– Дрон-наблюдатель, – он замолкает, глядит в монитор, что у него на животе, и снова орёт, – юг, один-тридцать. Шестьсот семьдесят метров. Высота семьсот двадцать. Идёт к нам.

Саблин не шевелится, нет смысла. Он штурмовик, у него все подствольные гранаты либо осколочные, либо фугасные. А все стрелки, у кого винтовки «Т-20-10», засуетились, снаряжают под стволы «самонаводящиеся». Такой можно сбить коптер.

– Пятьсот семьдесят, – орёт Жданок.

А эти проклятые гранатомётчики всё сидят, как приросли, заразы, вот чего они там высматривают. Нет, не приросли, Теренчук наконец отрывается от прицела и орёт вниз не тише Жданка:

– Промах! Гранту на стол.

– Гранту! – Орёт за ним Хайруллин.

Саблин и Ерёменко снова скручивают новую гаранту, Лёшка снова лезет на стену оврага, предаёт гранату Хайруллину:

– Последняя, больше нет, вроде.

Тот молча забирает у него гранату, укладывает на то место, где ей положено лежать, докладывает:

– Граната на столе.

Теренчук его не слушает, он опять прилипает к прицелу.

– Коптер – четыреста, – орёт Жданок. – Идёт к нам.

– Кто первый по дрону стреляет? – Кричит взводный. – Носов, давай ты.

– Есть, – коротко отвечает урядник и лезет вверх.

– Серёгин, ты второй бьёшь, если Алексей не попадёт. – Продолжает взводный.

– Есть, – казак лезет по стене за Носовым.

Саблин садится снова на край своего окопа. Снова тянет сигарету.

И курить не хочется, да разве не закуришь тут. Дрон по их душу послали, к ним летит. Первый раз их мелкими минами в слепую засыпали, а теперь будут бить прицельно. И не «восьмидесяткой», теперь врежут как следует. Жди «стодвадцаток».

– Триста сорок, – орёт Жданок, идёт с набором высоты, уже за тысячу перевалил.

Па-х-х.

Негромко хлопнул «подствольник», и небольшая ракетка полетела навстречу вражескому коптеру.

И не долетела ещё, а Жданок, глядя на свой монитор, орёт:

– Мимо, давай вторую. Высота тысяча, до цели двести восемьдесят.

Па-х-х.

Теперь стреляет Серёгин.

Пара секунд, ещё пара, ещё…

– Есть! Накрытие, – сообщает Жданок.

– Интересно, видел он нас? – Спрашивает взводный.

– А то нет? – С каким-то радостным раздражением отвечает электронщик. – Ложимся в могилки, ждём гостинцев.

Все уже позабыли про гранатомётчиков, а они, кажется, и не знали про коптер, так и сидят за пусковым столом. И Теренчук кричит:

– Товсь!

– От струи! – Орёт следом за ним Хайруллин.

Снова шипящая вспышка озарила овраг.

Граната ушла.

– Всё! – Орёт на весь овраг взводный. – Гранат больше нет. Отходим. Сейчас по нам жахнут.

Казаки начинают собираться, быстро, бегом идут обратно, Саблин тоже встал, кому охота под удар попадать. А гранатомётчики сидят. Теренчук ведёт гранату.

Это ни с чем не спутать. Его уже накрывало один раз таким. Кажется, что земля уходит из-под ног. И кажется, ветер какой-то неслыханной силы. И пыль с песком такая, что только глаза береги. Он валится на землю, в падении, как успел – сам не понял, захлопывая забрало. Упал, накрылся щитом. И тут же по щиту забарабанили камни и куски сухого грунта. Снаряд, который летит в тебя, ты никогда не услышишь.

И становится тихо.

Только в коммутаторе голос взводного:

– Раненые?

– Наверху бахнул, – Аким узнаёт голос Серёгина. – К нам в овраг не залетел.

Аким ждёт ответа, слава Богу, никто не отвечает, пронесло, но это только начало. Значит, Серёгин прав, раненых нет.

– Уходим, – кричит в коммутаторе командир, – все… все уходим, бегом, казаки.

Саблин вскакивает, случайно поднимает голову, и камеры выносят ему на панораму картину: оседает пыль, ещё песок летит с неба, с мелкими комками замели, а гранатомётчики так и сидят у пускового стола. Первый номер не отрывается от прицела.

Казаки уже бегут прочь по оврагу, Саблин тоже пошёл, но оборачивается, смотрит на них.

И тут новый удар. Аким опять падает, но на этот раз снаряд попал чуть дальше оврага.

– Уходим, – уже с надрывом орёт прапорщик Михеенко, – Теренчук, Хайруллин, бросайте всё, убегайте.

Казаки бегут на север,

– Есть, – вдруг радостно сообщает Теренчук, разгибаясь, наконец, у пускового стола. – Накрытие!

Они с Хайруллином начинают снимать стол, но взводный орёт на них:

– Бросьте его, прыгайте оттуда, бегом… Бегом…

– Бегите, дураки, – орёт урядник Носов. – Вилка! Сейчас накроют.

Аким сам уже бежит, но у него опять заедает левое «колено», бежит, хромает. Да скорее идёт быстро, разве с неисправным «коленом» побегаешь.

И опять удар, взрывная волна догоняет его, щит у него висит на спине, так его она толкает в щит, он летит, вперёд, дробовик теряет, мимо него, в пыли и песке, пролетают казаки.

– Живы? – Орёт взводный.

– Жив, – отзывается Хайруллин.

– Живы-живы, – отзывается Теренчук.

Саблин чувствует себя нормально. Говорит в коммутатор:

– Жив.

Снова встаёт и ищет оружие. А дробовик песком присыпало, в темноте попробуй найди. Его быстро догоняют гранатомётчики:

– Чего ты? – Орёт на него Теренчук. – Беги.

– Сейчас, – отзывается Аким. Шарит руками в пыли.

Не было такого, что бы он оружие терял.

– Уходите. – Уже едва ли не с истерикой кричит взводный.– Быстрее.

Саблин оружие находит, вскакивает, бежит-хромает вслед убегающим, изо всех сил бежит. А за спиной снова ухает взрыв, но далеко. Только горячий воздух его догоняет с песком. Он не останавливается. Снова бьёт в землю снаряд. Уже ближе, но волна не сбивает его с ног, большой осколок, зло шурша, пролетает мимо, глухо впивается в песчаную стену оврага. Близко пролетел. Он продолжает бежать вслед своим сослуживцам.

А за спиной опять поднимается фонтан из грунта. И опять. Пристрелялись артиллеристы. Каждый новый снаряд точно залетает в овраг. Но это всё уже – там, далеко за спиной.

Когда сил бежать уже нет, он переходит на шаг. Он идёт последний, все его ждут, привалившись к стенам оврага, только взводный стоит.

– Ранен? – Спрашивает он.

– Да нет, вроде…

– А какого хрена копался там в песке? Чего дожидался?

– Дробовик уронил, – говорит Саблин.

– Дурень, – невесело вздыхает урядник Носов.

– А чего хромал? – Продолжает прапорщик.

– «Колено» барахлит, – говорит Аким, понимая, как глупо это звучит, он решает объяснить, – ходил к технику, вроде, всё нормально, а как нагрузку дашь, так мотор не тянет.

– Ох и дурак ты, Саблин, – говорит взводный, но без злобы.

А взрывы всё рвут и рвут землю в овраге. Прапорщик смотрит в ту сторону и командует:

– Поднимаемся, казаки, вал к нам идёт. На север отойдём. К нашим.

Взвод отступает к своим, все целы, кроме двух, что были ранены в самом начале дела. Для взводного это главное. А взрывы всё рвут и рвут овраг за их спинами. Но это уже далеко, даже если и долетит осколок какой, так уже на излёте будет. Брони ему не пробить.

Глава 5

Аким вздрогнул, открыл глаза. И понять не мог, где он. Перед глазами потолок белый, гладкий. Весь в отсветах, в бликах от светодиодов медицинского оборудования. Госпиталь, а на улице, вроде, только что канонада прокатилась. Он лежал, прислушивался. Тихо в палате, только приборы медицинские слегка гудят. Диодами моргают. Нет, не могло ему такое присниться. Это не сон был. Саблин резко сел на кровати, слишком резко, в боку кольнуло. Ничего, соскочил с кровати, пошёл к окну. А там вспышка, он опять вздрогнул, и тут же раскаты, раскаты, раскаты, словно кто-то огромные шары на лист туго натянутого пластика роняет. Как по огромному барабану бьёт.

Гроза.

Молния в полнеба сверкнула и не просто сверкнула, подражала в небе, словно не могла найти места, куда силу свою деть. Вся как корень степной колючки, разветвления, разветвления. Красивая.

Сразу как погасла, опять гром покатился раскатами.

Да, гроза. Редкое дело. Когда он грозу видел в последний раз, лет эдак десять назад, нет, больше. Гром гремит знатный.

В больнице теплоизоляциях хорошая, а значит, и звукоизоляция неплохая, но он отлично всё слышит.

И первые капли плюхаются на стекло окна. Поползли, сначала по одиночке, редкие. А потом застучали капли, сразу, дружно. И уже через пару секунд ручьи побежали. Ливень.

Ливень это то, что нужно. Он всё за свою кукурузу волновался. Напрасно, будет у него кукуруза своя, покупать не придётся.

И снова полыхнула молния, только теперь не видно её было, только отсвет осветил восток.

– Лей, лей, вода, – тихо сказал Аким.

Чистой воде все рады. И люди, и растения, и зверьё разное. Он довольный повернулся и пошёл к кровати, улёгся. И заснул, как засыпают солдаты, которые месяцами не высыпаются, то есть быстро и крепко.

Толстая медсестра сделала укол, протёрла плечо ему ватой и спросила:

– Саблин, ты в столовую пойдёшь или тебе сюда принести?

Он не ответил сразу, вроде, и надоело уже в палате одному сидеть, но в столовую общую он что-то не хотел идти. Там казаки будут коситься, бабы шептаться начнут. А ещё попросят рассказать, что на антенне произошло, нет, не хотелось ему всего этого.