Талантливый мистер Рипли бесплатное чтение

Патриция Хайсмит
Талантливый мистер Рипли

Глава 1

Оглянувшись, Том увидел, что тот самый тип тоже вышел из «Зеленой клетки» и идет следом за ним. Пришлось прибавить шагу. Точно, его преследуют. Пять минут назад Том заметил: этот тип за соседним столиком приглядывается к нему, словно не совсем, но почти уверен. Он еще успеет залпом проглотить свое виски, расплатиться и унести ноги.

На перекрестке Том свернул и помчался по Пятой авеню. А вот и забегаловка «У Рауля». Рискнуть, что ли, зайти, пропустить вторую рюмочку? Испытать судьбу и прочее? Или продолжить удирать, добраться до Парк-авеню и там отделаться от «хвоста», прошмыгнув в несколько темных подъездов? Том все же зашел к «Раулю».

Направляясь к свободному месту за стойкой, он машинально оглядел зал в поисках знакомых. Увидел долговязого рыжего мужика, чье имя постоянно забывал. Тот сидел за столиком с блондинкой. Рыжий помахал рукой, и Том вяло поднял свою, отвечая на приветствие. Он просунул ногу между перекладиной и сиденьем высокого табурета и повернулся лицом к двери с деланной небрежностью, скрывающей нетерпеливое ожидание.

— Джин с тоником, пожалуйста, — сказал он бармену.

Похож ли незнакомец на человека, который собирается его арестовать? Он такой, не такой или все же такой? Вроде бы не похож на фараона или сыщика. Скорее на бизнесмена, отца кого-либо из приятелей Тома. Хорошо одет, упитан, седина на висках. И кажется, пребывает в нерешительности. А может быть, именно таких вот и используют для подобной работы: заведут в баре дружескую беседу с жертвой, а потом хоп! — одну руку положат тебе на плечо, другой отвернут лацкан пиджака, показывая полицейский значок: «Том Рипли, вы арестованы». Том внимательно следил за дверью.

Ага, вот и незнакомец. Огляделся, увидел Тома и тут же отвел глаза. Снял соломенную шляпу и уселся по другую сторону стойки.

Что ему все-таки нужно? Может быть, он голубой? Эта мысль уже мелькала в мозгу у Тома, лихорадочно искавшего разгадку. Нащупав только сейчас нужное слово, он спрятался за него: все же лучше голубой, чем полицейский. Голубому он просто скажет: «Нет, спасибо», улыбнется и пойдет своей дорогой. Том сел на табурет и постарался взять себя в руки. Незнакомец сделал бармену знак пока не наливать и, обогнув стойку, направился к Тому. Вот сейчас… Том оцепенел, не отрывая от него глаз. Больше десяти лет не дадут… Быть может, пятнадцать. Ну, скостят за примерное поведение… Пронзила боль горького, мучительного раскаяния, но тут незнакомец заговорил:

— Извините, вы Том Рипли?

— Да.

— Я Герберт Гринлиф. Отец Ричарда Гринлифа. — Разглядев выражение его лица, Том пришел в большее замешательство, чем если бы мистер Гринлиф направил на него пистолет. Он дружелюбно улыбался и смотрел на Тома с надеждой. — Вы ведь друг Ричарда, не так ли?

Том напряг память. В ней смутно всплыло — Дикки Гринлиф. «Длинный светловолосый парень. Всегда при деньгах».

— Ах да, Дикки Гринлиф. Ну конечно…

— Во всяком случае, вы знакомы с Чарлзом и Мартой Шриверами. Это они сказали, что вы, может быть… гм… Давайте лучше пересядем за столик.

— Хорошо, — с готовностью согласился Том и взял свою рюмку.

Мистер Гринлиф повел его к свободному столику в самой глубине маленького зала. Итак, возмездие отсрочено. Свобода! Его не арестуют! Речь о чем-то другом. Неизвестно о чем, но, во всяком случае, не о крупном хищении, или подлоге, или как там еще они это называют. Вероятно, Ричард влип в какую-то историю и мистеру Гринлифу понадобились помощь или совет. Уж Том найдет что сказать такому вот папаше!

— Я не был уверен, что вы и есть Том Рипли, — начал мистер Гринлиф. — Я видел вас, по-моему, всего однажды. Ведь вы как-то приходили к нам домой с Ричардом?

— Кажется, да.

— Шриверы описали вас. И они и я пытались связаться с вами, потому что Шриверы хотели устроить нашу встречу у себя дома. Кто-то сказал им, что вы иногда заглядываете в бар «Зеленая клетка». Сегодня я впервые отправился искать вас, и мне сразу же повезло. — Он улыбнулся. — На прошлой неделе я послал вам письмо, но вы, наверное, его не получили.

— Нет, не получил. — «Марк не пересылает мне почту, — подумал он. — Черт бы его побрал! А вдруг там чек от тетушки Дотти?» — Я как раз неделю назад переехал, — добавил он.

— А, тогда понятно. Ничего особенного я не писал. Просто что хочу встретиться и побеседовать с вами. Похоже, Шриверы считают, вы были хорошо знакомы с Ричардом.

— Да, я его помню.

— Но вы с ним не переписываетесь? — Мистер Гринлиф, казалось, был разочарован.

— Нет. По-моему, мы с Дикки не виделись уже года два.

— Он как раз два года назад уехал в Европу. Шриверы отзываются о вас очень хорошо. Они полагают, вы сможете повлиять на Ричарда, если ему напишете. Я хочу, чтобы он вернулся домой. У него здесь определенные обязанности. Но он остается глух ко всему, что пытаемся внушить ему я или его мать.

Том был озадачен:

— А что именно Шриверы обо мне говорили?

— Они говорили, как оказалось немного преувеличив, что вы с Ричардом большие друзья. Они, по-моему, не сомневались, что вы с ним переписываетесь. Видите ли, я теперь совсем не знаю друзей Ричарда… — Он искоса взглянул на Тома. Похоже, собирался угостить его рюмочкой виски, но Том едва успел пригубить свою.

Он вспомнил, что однажды был с Дикки Гринлифом на коктейле у Шриверов. Вероятно, Гринлифы более дружны с ними, чем он сам, потому-то все и произошло. Ведь он встречался со Шриверами всего три или четыре раза в жизни. А в последний раз помог Чарли Шриверу составить налоговую декларацию. Чарли, режиссер телевидения, совсем запутался с гонорарами за «левые» работы. Он уверовал в гениальность Тома, поскольку тот сумел подтасовать декларацию и уменьшить сумму налога по сравнению с той, которая получилась у самого Чарли, причем все выглядело вполне законно. Наверное, вспомнив именно этот случай, Чарли рекомендовал его мистеру Гринлифу. Оценивая Тома по тому достопамятному вечеру, Чарли наверняка сказал, что он умен, рассудителен, безукоризненно честен и всегда готов помочь. В действительности все было не совсем так.

— Может быть, вы знаете кого-нибудь другого, кто близок с Ричардом и имеет на него хоть какое-нибудь влияние? — спросил мистер Гринлиф чуть ли не жалостно.

Был еще Бадди Ланкено, по Тому не хотелось впутывать его в такое неприятное дело.

— Боюсь, что нет. — Том покачал головой. — Почему Ричард не хочет возвращаться домой?

— Он пишет, ему больше нравится жить в Европе. Но его мать так разболелась… Впрочем, это наши проблемы. Простите, что я пристаю к вам так беззастенчиво. — Мистер Гринлиф смущенно пригладил свои редкие, аккуратно причесанные седые волосы. — Он пишет, что занимается живописью. Что ж, само по себе это неплохо. Но беда в том, что к живописи у Ричарда таланта нет, зато большой талант к проектированию судов, если б только он соблаговолил заняться этим. — Мистер Гринлиф поднял глаза на подошедшего официанта. — Виски с содовой, пожалуйста. Вы еще не допили?

— Нет, спасибо, — сказал Том.

Мистер Гринлиф виновато посмотрел на него:

— Вы — первый из приятелей Ричарда, кто вообще согласился меня выслушать. Они все считают, что я не должен вмешиваться в его жизнь.

Том вполне мог понять такую точку зрения.

— Я рад бы помочь, — сказал он вежливо. Теперь он вспомнил, что своими деньгами Дикки был обязан некоей судостроительной фирме. Парусные лодки. Несомненно, отец хочет, чтобы он вернулся домой и работал на семейном предприятии. Том равнодушно улыбнулся мистеру Гринлифу и допил свой джин. Он приподнялся было, собираясь уйти, по помешало слишком уж очевидное разочарование его визави.

— А где он живет в Европе? — спросил Том, хотя его это ни капельки не интересовало.

— В городке под названием Монджибелло, к югу от Неаполя. Как он пишет, там нет даже библиотеки. Он делит свое время между живописью и морскими прогулками. Купил там дом. У Ричарда своя доля дохода в семейной фирме. Не такая уж большая, но, видно, в Италии на эти деньги можно прожить. Что ж, о вкусах не спорят, хотя лично я не вижу ничего привлекательного в такой дыре. — Мистер Гринлиф улыбнулся. — Разрешите угостить вас, мистер Рипли? — набравшись храбрости, спросил он, когда официант принес ему виски с содовой.

Тому хотелось уйти. Но стало жаль оставить мистера Гринлифа в одиночестве над рюмкой виски.

— Спасибо. Я, пожалуй, выпью, — сказал он, протягивая официанту свою рюмку.

— Чарли Шривер говорил, что вы работаете в страховом бизнесе.

— Работал до недавнего времени. Теперь я… — Но говорить, что он служит в департаменте налогов и сборов, сейчас было ни к чему. — Теперь работаю в бухгалтерии одного рекламного агентства.

— Ах вот что!

Оба помолчали. Мистер Гринлиф не сводил с Тома жалкого, умоляющего взгляда. Что же еще сказать ему? Ох, не надо было соглашаться пить за его счет!

— Кстати, сколько сейчас Дикки лет?

— Двадцать пять.

Стало быть, они ровесники. Для Дикки это время в Европе, наверное, лучшее в жизни. Твердый доход, дом, яхта. Зачем ему возвращаться?

Теперь лицо Дикки более четко всплыло в памяти Тома: широкая улыбка, светлые вьющиеся волосы, беспечное лицо баловня судьбы. Дикки и вправду такой, а что у него, Тома, за жизнь в двадцать пять лет? Перебивается со дня на день. Счета в банке нет. Теперь вот приходится еще и скрываться от полиции. У него талант к математике. Так какого же черта он не может его продать? Том почувствовал, как его мускулы напряглись, заметил, что спичечный коробок в пальцах сломался, почти сплющился. Надоела ему эта дурацкая история, надоела до чертиков. Скучно, скучно, надоела! Хотелось вернуться к стойке, остаться одному.

Том отхлебнул из своей рюмки.

— Я с удовольствием напишу Дикки, если вы дадите его адрес, — живо сказал он. — Думаю, он меня не забыл. Помню, нас с ним пригласили в гости на уик-энд в один дом на Лонг-Айленде. Мы насобирали мидий, и потом все ели их на завтрак. — Том ухмыльнулся. — Кое-кого из нас после стошнило, так что уик-энд получился не слишком удачным. Но я припоминаю, что Дикки говорил тогда о предстоящем путешествии в Европу. Наверное, вскоре после этого он и уехал…

— Я помню, — сказал мистер Гринлиф. — Это был последний уик-энд, который Ричард провел на родине. Кажется, он рассказывал мне про мидий. — Мистер Гринлиф рассмеялся, пожалуй, громче, чем следовало.

— А еще я несколько раз был у него дома, — продолжал Том, все больше вдохновляясь (теперь его несло). — Дикки показал мне модели кораблей у себя в комнате, на специальном столике.

Мистер Гринлиф просиял:

— Ну, то всего лишь детские опыты. А он показывал свои каркасные макеты? А свои рисунки?

Ничего такого Том не припомнил, но с живостью подхватил:

— Конечно! А как же! Рисунки пером. Некоторые были просто изумительны.

Том никогда их не видел, зато теперь перед мысленным взором предстали педантичные рисунки профессионального конструктора или чертежника, где тщательно прописана каждая линия, каждый болт и каждый шуруп, а также улыбающийся Дикки, держащий эти рисунки перед его глазами. Он смог бы еще несколько минут описывать их на радость мистеру Гринлифу, но взял себя в руки.

— Да, к этой работе у Ричарда талант, — удовлетворенно заметил мистер Гринлиф.

— Полагаю, что есть, — согласился Том.

Ему по-прежнему было скучно, но в нем как бы переключилась скорость. Это ощущение бывало и раньше. Оно возникало иногда на коктейлях, но чаще всего на ужинах, и в особенности если присутствовали люди, общества которых он отнюдь не жаждал, и вечер тянулся бесконечно. В таких случаях он мог, если необходимо, быть часок-другой очаровательно любезным, по потом внутри словно что-то лопалось и он вылетал прочь, будто подхваченный взрывной волной.

— Жаль, что сейчас я не вполне свободен, а то с удовольствием сам съездил бы туда и попытался уговорить Ричарда. Возможно, сумел бы на него повлиять, — сказал он только потому, что именно это хотел от него услышать мистер Гринлиф.

— Если вы серьезно… То есть если собираетесь в Европу…

— Нет, не собираюсь.

— Ричард всегда так легко поддавался влиянию приятелей… Если б вы или кто-нибудь вроде вас мог бы взять отпуск, я бы поручил ему съездить в Европу и поговорить с ним. Во всяком случае, проку от этого было бы больше, чем если поехал бы я сам. А нельзя ли вам все же взять отпуск? Или на вашей новой работе вам его никак не дадут?

У Тома вдруг подпрыгнуло сердце. Он сделал вид, будто размышляет. Перед ним открылась Возможность. Сердце почуяло ее и рванулось к ней прежде, чем осознал разум. На самом деле никакой новой работы у Тома не было. И так или иначе, вероятно, вскоре все равно придется уехать из города. Ему очень захотелось покинуть Нью-Йорк.

— Я попробую, — осторожно сказал он все с тем же задумчивым выражением лица, будто перебирал в уме тысячи опутавших его мелких обязательств, которые могли помешать.

— Если и в самом деле поедете, я с радостью возьму на себя все дорожные расходы. Это само собой разумеется. Думаете, вам действительно удастся это устроить? Скажем, нынешней осенью?

Была уже середина сентября. Том уставился на золотое кольцо с полустертой печаткой на мизинце мистера Гринлифа.

— Думаю, что да. Буду рад повидаться с Ричардом, особенно если вы полагаете, что от этого будет прок.

— Я просто не сомневаюсь! Думаю, он к вам прислушается. Может, оно и к лучшему, что вы не слишком хорошо с ним знакомы. Когда будете настоятельно убеждать его вернуться домой, он хоть не заподозрит вас в своекорыстности. Джим Бёрке и его жена — Джим мой компаньон — заезжали в Монджибелло в прошлом году, когда совершали круиз. Ричард обещал вернуться домой в начале зимы. Прошлой зимы. Теперь Джим считает его совсем пропащим. Но разве станет двадцатипятилетний парень прислушиваться к старику, которому за шестьдесят? Возможно, вам удастся то, в чем не преуспели все мы.

— Будем надеяться, — скромно сказал Том.

— Может, выпьем еще? На этот раз доброго бренди?

Глава 2

Засобирались по домам только за полночь. Мистер Гринлиф предложил подвезти на такси, но Том не захотел показать новому знакомому, что обитает между Третьей и Шестой авеню в запущенном доме из бурого песчаника с табличкой «Сдаются комнаты» в окне. Последние две с половиной недели он жил здесь у Боба Деланси, с которым едва знаком. Но никто из приятелей и знакомых, кроме него, не предложил приюта Тому, оказавшемуся без крыши над головой. Он никого не приглашал в жилище Боба и даже скрывал ото всех, где пристроился. Главным преимуществом этой квартиры было то, что Том мог получать почту на имя Джорджа Мак-Алпина с минимальным риском попасться. Но зато: вонючий незапирающийся сортир в конце коридора; единственная закопченная комната с почерневшим потолком, где, судя по всему, перебывали тысячи разных жильцов, причем каждый оставил после себя свой особый род мусора и никто никогда пальцем не пошевельнул, чтобы его убрать; рассыпающиеся штабеля старых журналов. И повсюду кричаще шикарные чаши из дымчатого стекла, заполненные клубками бечевки, карандашами, окурками и гнилыми фруктами. Боб был оформителем витрин, но в то время лишь урывками подрабатывал в магазинах старых вещей на Третьей авеню, и в каком-то из них за услуги расплатились этими дымчатыми чашами. Впервые попав сюда, Том был глубоко уязвлен убожеством этого жилища, тем, что кто-то из его знакомых живет здесь. Но он знал, что сам не задержится тут надолго. И вот подвернулся мистер Гринлиф. Всегда что-нибудь да подвернется. Такова была философия Тома.

Прежде чем подняться по ступенькам, Том остановился и внимательно огляделся. Никого, только старуха выгуливает собаку да старик, покачиваясь, огибает угол Третьей авеню. Для Тома всегда самым неприятным было ощущение, будто кто-то идет за ним следом, все равно кто. А в последнее время оно не покидало его. Том взбежал по ступенькам.

Плевать теперь на это убожество! Как только выправит паспорт, отправится в Европу, скорее всего в каюте первого класса. Нажмешь кнопку — и слуга принесет все, что твоей душе угодно. Том представил себе, как переодевается к ужину, как небрежной походкой входит в большой ресторанный зал, ведет светскую беседу за столиком. Сегодня можно поздравить себя с успехом. Он вел себя правильно. У мистера Гринлифа никак не могло возникнуть подозрение, что Том хитростью выманил у него поручение в Европу. Совсем наоборот. И Том не предаст интересы мистера Гринлифа. Он приложит все силы, чтобы Дикки вернулся домой. Мистер Гринлиф сам настолько порядочен, что не сомневается в порядочности другого. Том уже почти забыл, что подобные люди существуют на свете.

Он медленно снял куртку и развязал галстук, наблюдая за своими действиями словно со стороны. Просто удивительно, как он вдруг распрямился, как изменилось выражение лица. Это была одна из немногих минут в его жизни, когда он был доволен собой. Сунул руку в битком набитый стенной шкаф Боба и энергично раздвинул вешалки, освобождая место для своего костюма. Потом прошел в ванную. Одна струя из старого заржавленного душа била в пластиковую занавеску, другая разбрызгивалась в разные стороны, так что на тело вода почти не попадала. Но все же это было лучше, чем садиться в осклизлую ванну.

Когда Том на следующее утро проснулся, Боба не было дома. Взглянув на его постель, он убедился, что тот вчера вообще не приходил. Том вскочил с кровати, подошел к двухконфорочной плите и поставил кофе. Очень кстати, что Боб ночевать не пришел. Тому не хотелось рассказывать ему о путешествии в Европу. Этот жалкий лодырь все равно не поймет ничего, только то, что Том поедет путешествовать на даровщинку. И Эд Мартин, вероятно, тоже. И Берт Виссер. И все остальные бездельники, его знакомые. Он никому ничего не скажет и не хочет, чтобы его провожали. Том стал насвистывать. Он приглашен на ужин сегодня вечером к мистеру Гринлифу в его квартиру на Парк-авеню.

Через четверть часа, приняв душ, побрившись и облачившись в костюм с полосатым галстуком, который, по его мнению, должен хорошо получиться на фотографии для паспорта, Том расхаживал взад и вперед по комнате с чашкой черного кофе в руке, ожидая утреннюю почту. Получив ее, он отправится выправлять паспорт. А как использовать вторую половину дня? Походить по художественным выставкам и набраться впечатлений для застольной беседы у Гринлифов? Разузнать о «Судостроительной компании Бёрке и Гринлифа», чтобы показать мистеру Гринлифу, что интересуется его бизнесом?

Через открытое окно Том уловил, как еле слышно брякнул почтовый ящик, и спустился вниз. Подождав, пока почтальон преодолеет ступеньки и исчезнет из виду, Том вытащил адресованное Джорджу Мак-Алпину письмо из уголка, куда его запихнул почтальон. В конверте оказался чек на сто девятнадцать долларов и пятьдесят четыре цента, которые надлежало выплатить сборщику налогового управления. Славная миссис Эдит Сьюперо! Уплатила не пикнув, даже по телефону не позвонила. Это был добрый знак. Том поднялся к себе, разорвал конверт миссис Сьюперо и выбросил клочки в помойное ведро.

Том положил чек в конверт из оберточной бумаги, хранившийся во внутреннем кармане одной из его курток в стенном шкафу. У него уже собралось чеков на тысячу восемьсот шестьдесят три доллара и четырнадцать центов, сосчитал он в уме. Жаль, что нельзя получить по ним деньги. Хотя бы один идиот додумался прислать наличные или выписать чек на имя Джорджа Мак-Алпина. Но до сих пор такого не случалось. У Тома было найденное где-то удостоверение банковского посыльного, правда просроченное, но можно попробовать переправить дату. Однако он боялся, что попадется при получении денег по чекам, даже если подделает доверенность на нужную сумму. Стало быть, на самом деле все свелось не более чем к розыгрышу. Всего лишь к хорошей шутке. Он ни у кого не украл ни гроша. Перед отъездом в Европу надо будет уничтожить эти чеки.

В его списке было еще семь кандидатов. Не попробовать ли еще разок в те десять дней, что остались до отплытия? Возвращаясь вчера домой после встречи с мистером Гринлифом, Том подумал, что, если миссис Сьюперо и Карлос де Севилья пришлют доплату, он поставит на этом точку. Мистер де Севилья пока доплаты не прислал. Надо будет позвонить ему по телефону и нагнать страху. Миссис Сьюперо оказалась такой легкой добычей, что у Тома возникло искушение сделать еще одну, последнюю попытку.

Том вынул из шкафа свой чемодан, а из него — розовато-лиловый почтовый набор. В коробке лежало несколько листков почтовой бумаги, а под ними множество бланков, которые он прихватил в налоговом управлении, где с месяц назад работал на складе. На самом дне хранился список кандидатов, тщательно подобранных людей, которые проживали в Бронксе или Бруклине и вряд ли потащились бы в налоговое управление лично, — художников, писателей и других лиц свободных профессий, не уплачивающих постоянно подоходного налога, зарабатывающих от семи до двенадцати тысяч долларов в год. Люди этой категории, рассчитывал Том, редко нанимают специалиста, который составил бы им налоговую декларацию. С другой стороны, они зарабатывают достаточно, чтобы их логично было обвинить в ошибке на две-три сотни долларов при составлении декларации. В списке были: Уильям Дж. Слаттерер, журналист; Филип Робилард, музыкант; Фрида Хосн, книжный иллюстратор; Джозеф Дж. Геннари, фотограф; Фредерик Реддингтон, художник; Френсис Карнеги… Интуиция подсказала выбрать Реддингтона, рисовальщика комиксов. Небось не знает, на каком он свете.

Том выбрал два бланка, озаглавленные: «Уведомление об ошибке в расчете», заложил между ними копирку и стал быстро переписывать данные, содержащиеся в его списке под фамилией Реддингтон. Доход: 11 тысяч 250 долларов. Освобожден от налогообложения. Вычеты: 600 долларов. Кредит: ноль. Денежный перевод: ноль. Проценты (он на мгновение задумался): 2,16 доллара. Итого к уплате: 233 тысячи 76 долларов. Затем Том вынул из папки, где у него хранилась копирка и бумага для пишущей машинки, лист со штампом налогового управления на Лексингтон-авеню, перечеркнул адрес наискосок, а под ним напечатал:

«Уважаемый сэр!

В связи с перегрузкой нашей основной бухгалтерии на Лексингтон-авеню просьба прислать ответ по адресу:

Отдел согласовании (корректировки)

Ответственному Джорджу Мак-Алпину.

187 Е, Пятьдесят первая улица.

Нью-Йорк 22, Нью-Йорк.

Заранее благодарим.

Ральф Ф. Филлер, Ген. директор отдела корректировки».

Том подписал письмо неразборчивой закорючкой. Остальные бланки убрал на случай неожиданного появления Боба и взялся за телефон. Он решил нанести мистеру Реддингтону легкий упреждающий удар. Узнал в справочном бюро номер и позвонил ему. Тот оказался дома. Том коротко объяснил положение вещей и выразил удивление, что мистер Реддингтон до сих пор не получил уведомления из отдела корректировки.

— Его должны были отправить еще несколько дней назад. Вы наверняка получите его завтра. Нас тут торопят с завершением этих дел.

— Но я уже уплатил налоги. — В голосе на другом конце провода была тревога. — Все мои налоги…

— Такие вещи иногда случаются у лиц свободных профессий, с которых не удерживают постоянного подоходного налога. Мы очень тщательно проверили вашу налоговую декларацию, мистер Реддингтон. Ошибка исключена. И нам бы не хотелось обращаться в учреждение, для которого вы работаете, или к вашему агенту, или куда бы то ни было еще с требованием об удержании ваших денег вплоть до уплаты долга… — Тут он хихикнул. Такое неформальное панибратское подхихикиванье обычно творило чудеса. — Но мы будем вынуждены это сделать, если вы не уплатите в течение сорока восьми часов. Мне очень жаль, что вы до сих пор не получили нашего уведомления. Как я уже сказал, нас торопят…

— А если я сам приеду, я смогу с кем-нибудь поговорить? — с беспокойством спросил мистер Реддингтон. — Сумма чертовски большая!

— Да, разумеется, сможете. — В этом месте Том всегда переходил на компанейский тон. Как будто это говорил добродушный старый чудак лет шестидесяти с лишком, который выкажет максимум терпения, если мистер Реддингтон явится к нему в офис, однако не уступит ни цента, что бы там мистер Реддингтон ни толковал и ни доказывал. Ведь Джордж Мак-Алпин представлял налоговое управление Соединенных Штатов Америки. — Разумеется, вы сможете поговорить со мной, — произнес Том, растягивая слова, — но не сомневайтесь, мистер Реддингтон, ошибка исключена. Я просто хочу сэкономить ваше время. Приезжайте, если вам так хочется, но вся документация касательно ваших налогов в данную минуту у меня под рукой.

Молчание. Мистер Реддингтон явно не собирался задавать вопросов по документации. Очевидно, не знал, что именно надо спросить. Но если бы он все же попросил каких-либо объяснений, у Тома была наготове длинная путаная речь насчет чистого дохода и нарастающего дохода, балансовых сумм и расчетных смет, а также шести процентов годовых, нарастающих со дня, назначенного для уплаты налога на все сальдо, и представляющих собой возмещение первоначального налога. И всю эту галиматью он излагал медленно, не давая себя прервать, подавляя противника неумолимо, подобно танку. До сих пор никто еще не упорствовал в намерении явиться лично и вновь прослушать подобную лекцию. Мистер Реддингтон тоже капитулировал. Том понял это по его молчанию.

— Хорошо, — сказал мистер Реддингтон словно в изнеможении. — Я прочту уведомление завтра, когда получу его.

— Прекрасно, мистер Реддингтон, — ответил Том и повесил трубку.

С минуту посидел, ухмыляясь, зажав сложенные ладони между коленями. Потом вскочил, убрал на место машинку Боба, аккуратно причесал перед зеркалом свои светло-каштановые волосы и отправился выправлять паспорт.

Глава 3

— Том, дорогой, здравствуйте! — Голос и интонация мистера Гринлифа предвещали великолепные коктейли, изысканный ужин и ночлег, если гость окажется слишком усталым, чтобы идти домой. — Эмили, это Том Рипли.

— Рада познакомиться с вами, — сердечно сказала хозяйка дома.

— Как поживаете, миссис Гринлиф?

Она выглядела так, как он и ожидал: высокая, стройная блондинка. Держалась с известной долей официальности, не позволявшей ему забывать о хороших манерах, но при этом с тем же наивным доброжелательством ко всем и всему, что и мистер Гринлиф. Хозяин повел их в гостиную. Да, Том действительно побывал здесь с Дикки.

— Мистер Рипли занимается страховым бизнесом, — объявил мистер Гринлиф. Он, по-видимому, уже успел пропустить рюмочку, а может быть, волнуется: ведь Том вчера вечером подробно описал рекламное агентство, где он якобы работает.

— Не слишком интересная работа, — скромно сказал Том, обращаясь к миссис Гринлиф.

Служанка внесла в комнату поднос с коктейлями и бутербродами на поджаренном хлебе.

— Мистер Рипли уже бывал у нас, — сказал мистер Гринлиф. — Он приходил с Ричардом.

— Вот как? Я вас не помню. — Хозяйка дома улыбнулась. — Вы уроженец Нью-Йорка?

— Нет, я родился в Бостоне, — ответил Том. Это была правда.

Примерно через полчаса — и хорошо, что не раньше, потому что за это время Том по настоянию Гринлифов успел выпить второй и третий мартини, — они перешли из гостиной в столовую, где был накрыт стол на три персоны, горели свечи, лежали большие синие салфетки и уже была подана заливная курица. Но главное, был сельдерей в соусе с майонезом. Любимое блюдо Тома. Во всяком случае, по его заявлению.

— Ричард тоже любит сельдерей, — сказала миссис Гринлиф. — И считает, что наш повар готовит его отменно. Жаль, вы не можете захватить немного для него.

— Отчего же, положу вместе с носками, — улыбнулся Том, на что мистер Гринлиф рассмеялся. Его жена просила Тома отвезти Ричарду несколько пар черных шерстяных носков от «Брукс бразерс», какие Ричард всегда носил.

Застольная беседа была вялой, но ужин превосходным. Отвечая на вопрос миссис Гринлиф, Том сказал, что работает в рекламной фирме «Ротенберг, Флеминг и Барнер». Когда он упомянул фирму в другой раз, он нарочно назвал ее «Реддингтон, Флеминг и Паркер». Похоже, что мистер Гринлиф не уловил разницы. В это время они с мистером Гринлифом сидели вдвоем в гостиной после ужина.

— Вы учились в Бостоне? — спросил мистер Гринлиф.

— Нет, сэр. Какое-то время я учился в Принстоне, потом жил у другой своей тетки в Денвере и ходил в колледж там.

Том подождал в надежде, что мистер Гринлиф спросит что-нибудь о Принстоне, но тот не спросил. Том мог свободно рассуждать о методе преподавания истории в Принстоне, о том, что запрещено и что разрешено на его территории, об атмосфере на субботних и воскресных танцах, о политических тенденциях студентов. Прошлым летом Том подружился с одним студентом предпоследнего курса Принстона. Тот только и говорил о своей альма-матер, и под конец Том сам начал его выспрашивать, предвидя, что настанет время, когда эти сведения ему пригодятся. Том уже рассказал Гринлифам, что его вырастила тетя Дотти в Бостоне. Она привезла его в Денвер, когда ему было шестнадцать, и на самом деле он только кончил там среднюю школу, но в доме у тети Би в Денвере снимал комнату один молодой человек по имени Дон Мизел, так вот он-то учился в Колорадском университете. У Тома было такое чувство, будто он тоже там учился.

— Вы специализировались на чем-нибудь определенном? — спросил мистер Гринлиф.

— Никак не мог выбрать между бухгалтерским делом и английским языком, — ответил Том с улыбкой, зная, что такой ответ слишком банален, чтобы дать пищу для обсуждения.

Вошла миссис Гринлиф с альбомом семейных фотографий, и Том сидел рядом с ней на диване, а она переворачивала страницы. Вот Ричард учится ходить. Вот Ричард на ужасной цветной фотографии во всю страницу, с длинными белокурыми локонами. Альбом заинтересовал Тома, лишь когда пошли фотографии Ричарда лет с шестнадцати: длинноногий стройный юноша с волнистыми волосами. Насколько мог судить Том, между шестнадцатью и двадцатью тремя или двадцатью четырьмя годами, когда были сделаны последние снимки, Ричард мало изменился. Особенно удивило Тома, как мало изменилась его веселая наивная улыбка. Напрашивалась мысль, что Ричард не слишком умен, а может быть, просто любит фотографироваться и думает, что ему очень идет рот до ушей. Но это опять-таки не говорит об уме.

— А наклеить вот эти у меня еще руки не дошли. — Миссис Гринлиф протянула Тому пачку разрозненных фотографий. — Они все из Европы.

Это уже интереснее: Дикки вроде бы в парижском кафе, Дикки на пляже. На некоторых фотографиях он хмурит брови.

— Кстати, вот Монджибелло. — Миссис Гринлиф показала снимок, где Дикки вытаскивал лодку на песчаный пляж. На заднем плане виднелись скалистые горы и цепочка белых домиков вдоль берега. — А вот девушка, которая живет в Монджибелло. Она и Дикки там единственные американцы.

— Мардж Шервуд, — пояснил мистер Гринлиф. Он сидел у противоположной стены, но, подавшись вперед, с напряженным вниманием следил за демонстрацией фотографий.

Девушка в купальном костюме сидела на пляже, обхватив руками колени. С виду здоровая и простодушная, с взъерошенными, коротко подстриженными волосами. То, что называется «свой парень». Затем последовала очень хорошая фотокарточка Ричарда в шортах. Он улыбался, сидя на парапете террасы.

Но это была уже совсем другая улыбка. На европейских снимках Ричард выглядел более сдержанным.

Том вдруг заметил, что миссис Гринлиф неподвижным взглядом уставилась в ковер. Он вспомнил, как она за столом воскликнула: «Хотелось бы мне даже не знать слова „Европа“!» Мистер Гринлиф взглянул на нее с беспокойством, а потом улыбнулся Тому, словно говоря, что, мол, ничего особенного, такие вспышки у нее бывают. Теперь Том увидел слезы на глазах миссис Гринлиф. Муж поднялся и направился к ней.

— Миссис Гринлиф, — сказал Том мягко, — поверьте, я сделаю все, что смогу, чтобы Дикки вернулся домой.

— Спасибо, Том, спасибо. — Она сжала его руку.

— Эмили, не пора ли тебе ложиться? — спросил мистер Гринлиф, наклонившись над ней.

Миссис Гринлиф встала, тотчас поднялся и гость.

— Надеюсь, Том, вы еще зайдете к нам перед отъездом, — сказала она. — С тех пор как Ричард уехал, в нашем доме почти не бывает молодежи. Мне ее не хватает.

— Я с удовольствием приду, — пообещал Том. Мистер Гринлиф вышел из комнаты вместе с женой. Том остался стоять руки по швам, высоко подняв голову. В большом зеркале на стене он увидел свое отражение и снова распрямился, исполнившись чувства собственного достоинства. Том быстро отвел глаза. Он делает именно то, что нужно, ведет себя так, как нужно. Откуда же это чувство вины? Только что он сказал миссис Гринлиф:

«Я сделаю все, что смогу…» Но ведь он и вправду сделает! Он никого не пытается обмануть.

Тома прошиб пот, и он постарался расслабиться. Из-за чего он вдруг так забеспокоился? Ведь весь вечер чувствовал себя превосходно! Вот только когда он сказал про тетю Дотти…

Том расправил плечи, поглядывая на дверь, но она все еще оставалась закрытой. Да, только в эту минуту за весь вечер он почувствовал себя не в своей тарелке, сам себе показался ненастоящим, будто попался на лжи, хотя в действительности изо всего сказанного им сегодня как раз это и были чуть ли не единственные слова правды:

«Мои родители умерли, когда я был совсем маленьким. Меня вырастила моя тетя в Бостоне».

Мистер Гринлиф вошел в комнату. Тому показалось, что его фигура вибрирует и разрастается. Он сощурил глаза. Мистер Гринлиф внушал ужас и желание напасть первым, прежде чем нападет он.

— А что, если нам попробовать бренди? — предложил мистер Гринлиф, открывая потайной бар в стене рядом с камином.

«Я как будто снимаюсь в кино», — подумал Том. Вот сейчас мистер Гринлиф или кто-либо другой крикнет: «Стоп, съемка закончена!» — и Том расслабится, очутившись снова «У Рауля», а перед ним будет рюмка джина с тоником. Впрочем, нет, он окажется в «Зеленой клетке».

— Или вы уже выпили свою норму? Не пейте, если не хочется.

Том неопределенно кивнул. Он вдруг припомнил случай, происшедший на прошлой неделе в аптеке. Хотя все уже позади, и сейчас ему в самом деле нечего бояться. Он и не боялся. Аптека находилась на Второй авеню. Он давал ее телефон, когда настаивали на том, чтобы позвонить ему и еще раз поговорить о своих налогах. Он говорил, что это телефон отдела корректировки и застать его по этому телефону можно только по средам и пятницам с пятнадцати тридцати до шестнадцати часов. Эти полчаса Том околачивался в аптеке вблизи телефонной будки и ждал звонка. Во второй раз, когда он туда пришел, аптекарь стал посматривать на него подозрительно, и Том объяснил, что ждет звонка своей девушки. Итак, в прошлую пятницу он, сняв трубку, услышал мужской голос: «Ты знаешь, о чем речь, да или нет? Мы знаем, где ты живешь, можем прийти к тебе на квартиру… Если у тебя есть для нас товар, то и у нас для тебя кое-что найдется». Неизвестный мужчина говорил настойчиво, он чего-то недоговаривал, так что Том заподозрил ловушку и был не в силах ответить ни слова. А тот закончил: «Слышишь, мы придем прямо сейчас. К тебе домой».

Том на ватных ногах вышел из телефонной будки. Аптекарь в ужасе вытаращил на него глаза, и тут разговор стал вдруг понятен: аптекарь торговал наркотиками, а Тома принял за полицейского сыщика, напавшего на его след. Том рассмеялся. Аптеку он покинул с громким хохотом, но все же пошатывался, потому что ноги подкашивались от пережитого им самим страха.

— Размечтались о Европе? — услышал он голос мистера Гринлифа.

Том взял протянутую хозяином рюмку.

— Да.

— Что ж, надеюсь, вы не только сумеете воздействовать на Ричарда, но и получите удовольствие от путешествия. Кстати, вы очень понравились Эмили. Она мне так сказала. Даже не пришлось спрашивать. — Мистер Гринлиф вращал свою рюмку с бренди между ладонями. — Том, у моей жены лейкемия.

— Вот как! Это, кажется, очень серьезная болезнь?

— Да. Она не протянет и года.

— Мне грустно это слышать, — сказал Том.

Мистер Гринлиф вынул из кармана какую-то бумагу.

— Вот расписание теплоходов. Я думаю, вы быстрее всего доберетесь обычным путем через Шербур. Это и самая интересная дорога. В Шербуре пересядете на специальный поезд, который подают к этому теплоходу, на нем доедете до Парижа. Затем спальный вагон через Альпы, до Рима и Неаполя.

— Чудесно. — Затея начинала увлекать Тома.

— От Неаполя до городка, где живет Ричард, придется добираться автобусом. Я ему напишу про вас. Разумеется, не о том, что вы едете как мой эмиссар, — добавил мистер Гринлиф, улыбаясь, — но сообщу, что мы с вами повстречались. Вероятно, Ричард приютит вас у себя, но, если по какой-либо причине не сможет, в городке есть гостиницы. Думаю, вы с Ричардом отлично поладите. Что касается денег, — мистер Гринлиф улыбнулся отеческой улыбкой, — кроме билетов туда и обратно, я предлагаю вам шестьсот долларов в дорожных чеках. Устраивает? Этих шести сотен вам хватит месяца на два, а если понадобятся еще — стоит только дать мне телеграмму. По-моему, вы не из тех молодых людей, кто швыряет деньги на ветер.

— Этих денег мне вполне достаточно, сэр. Под воздействием бренди мистер Гринлиф становился все более добродушным и веселым, а Том — все более молчаливым и угрюмым. Он жаждал выбраться из этой квартиры. Но жаждал также и поехать в Европу, и произвести хорошее впечатление на мистера Гринлифа. Эти минуты на диване были более мучительными, чем минуты в баре вчера вечером, когда ему было так скучно, потому что сегодня переключения скоростей не происходило. Несколько раз Том вставал с рюмкой в руках и прогуливался до камина и обратно, а взглянув в зеркало, заметил, что уголки его губ опустились. Мистер Гринлиф разглагольствовал о том, как они с Ричардом вдвоем были в Париже, когда Ричарду было десять лет. Ничего интересного в этом рассказе не было, и Том начал думать о своем. Случись в ближайшие десять дней какая-нибудь неприятность с полицией, мистер Гринлиф даст ему приют. Он наплетет, что ему срочно понадобилось сдать свою квартиру в поднаем или что-нибудь в этом роде, и здесь переждет опасность. Том чувствовал себя ужасно, его прямо-таки физически тошнило.

— Мистер Гринлиф, мне, пожалуй, пора идти.

— Уже? А я хотел показать вам… Ну да ладно. В другой раз.

Том знал, ему следовало бы спросить, что именно хотел показать хозяин, набраться терпения и посмотреть, чем бы это ни оказалось. Но сие было выше его сил.

— Я хочу пригласить вас на нашу верфь, — не сдавался мистер Гринлиф. — Когда вам удобно? Наверно, только во время ленча? Расскажете Ричарду, что теперь делается на верфи.

— Да… я могу прийти в свой перерыв на ленч.

— Позвоните, когда надумаете, Том. У вас есть моя визитная карточка с номером прямого телефона. Если позвоните за полчаса, пришлю вам машину. Перекусим, а потом шофер отвезет вас обратно.

— Я вам позвоню, — пообещал Том.

Казалось, еще минута в полутемной прихожей — и он упадет в обморок, но мистер Гринлиф снова захихикал и спросил, читал ли он такую-то книгу Генри Джеймса.

— К сожалению, нет, сэр. Читал другие его книги, но не эту.

— Ладно, не имеет значения, — улыбнулся мистер Гринлиф.

Они пожали друг другу руки, и мистер Гринлиф долго не выпускал руку Тома. Но наконец-то все осталось позади. Однако лицо Тома сохраняло испуганное и страдальческое выражение, в чем он убедился, взглянув в зеркало лифта. Он стоял, забившись в угол кабины и прислонившись к стенке как бы в полном изнеможении, но знал, что стоит лифту остановиться в вестибюле, как он пулей вылетит из него и пробежит не останавливаясь всю дорогу до дома.

Глава 4

День проходил за днем, и Тома все сильнее охватывало странное ощущение. Будто Нью-Йорк то ли потерял реальность, то ли его реальность потеряла значение, и город всего лишь разыгрывал перед Томом спектакль, грандиозный спектакль, в котором участвовали и автобусы, и такси, и торопливые пешеходы на тротуарах, и телевизионные экраны во всех барах на Третьей авеню, и кинотеатры, сияющие огнями средь бела дня. Этот спектакль сопровождался звуковыми эффектами — автомобильными гудками и человеческими голосами, талдычащими нечто бессмысленное. Как будто после того, как теплоход Тома в субботу отчалит, весь город Нью-Йорк с легким шумом обрушится, подобно груде картонных декораций.

А может быть, Том просто боялся. Он ненавидел море. До сих пор еще никогда по нему не плавал, за исключением одного рейса из Нью-Йорка в Новый Орлеан и обратно. Но тогда он работал на грузовом судне, перевозившем бананы, и находился в основном внизу, под палубой, так что почти не заметил, что плывет. В тех редких случаях, когда он поднимался на палубу, сначала пугался вида моря, а потом подступала тошнота, и он снова убегал вниз, где, в противоположность общепринятому мнению, становилось лучше. Родители Тома утонули в Бостонском заливе, и он всегда считал, что, возможно, именно с этим связана его водобоязнь, ибо, сколько себя помнил, всегда боялся воды и так и не научился плавать. При мысли о том, что менее чем через неделю под ним будет вода глубиною в несколько миль и придется почти все время смотреть на нее, поскольку пассажиры океанских лайнеров обычно почти все время проводят на палубе, у Тома начинало сосать под ложечкой, а ведь ничто так не вредило изысканности и элегантности, как морская болезнь. Том никогда в жизни не страдал ею, но в эти последние дни много раз бывал близок к ней от одной мысли о путешествии в Шербур.

Он предупредил Боба Деланси, что съезжает через неделю, но не сказал куда. Боба, впрочем, это и не интересовало. Живя в одной комнате на Пятьдесят первой улице, они почти не виделись. Том побывал в доме Марка Прайминджера — ключи у него остались, — чтобы забрать кое-какие забытые вещи. Пошел туда в такое время, когда, по его расчетам, Марка не должно быть дома. Но тут как раз заявился Марк со своим новым сожителем по дому, Джоэлом, тощим пареньком, работавшим в каком-то издательстве. И ради этого Джоэла Марк разыграл спектакль, напустив на себя учтивый вид. Дескать, пожалуйста, пусть будет по-твоему, делай, что хочешь, хотя, не будь здесь Джоэла, он обругал бы Тома в выражениях, которых постеснялся бы и португальский матрос. Марк (кстати, его полное имя Марцеллус) — мужик с на редкость омерзительной харей и не подлежащими огласке доходами. У него было хобби выручать молодых парней, испытывающих временные финансовые затруднения, давая им приют в своем двухэтажном доме с тремя спальнями, и разыгрывать Господа Бога, указывая им, что можно и чего нельзя делать в его жилище, и давая им советы, как жить и работать, обычно дурные. Том прожил здесь три месяца. Почти половину этого срока Марк провел во Флориде, и весь дом находился в распоряжении Тома. Вернувшись, Марк поднял страшный скандал из-за нескольких разбитых стаканов и рюмок. Он снова разыграл Господа Бога, но на этот раз — строгого судию. Том тоже в виде исключения рассердился достаточно, чтобы защищаться и возражать, после чего Марк вышвырнул его вон, предварительно взыскав шестьдесят три доллара за разбитую посуду. Мерзкий скупердяй! Ему бы родиться старой девой и служить директрисой в женской школе. Том проклинал день и час, когда судьба свела его с Марком. И чем скорее забудет его тупые свинячьи глазки, его безобразные руки в безвкусных перстнях (Марк беспрерывно размахивал ими, пытаясь командовать всеми и каждым), тем будет лучше.

Изо всех приятелей и приятельниц единственной, с кем Тому хотелось поговорить о своей поездке в Европу, была Клио, и в четверг, за два дня до отплытия, он отправился к ней. Клио Добелле, стройная темноволосая девушка (Том не знал, сколько ей лет, можно было дать от двадцати трех до тридцати), жила с родителями на Грэйси-сквер и занималась миниатюрной живописью, сверхминиатюрной в самом буквальном смысле. Она рисовала на маленьких, не больше почтовой марки, кусочках слоновой кости, и рассматривать ее произведения требовалось в лупу. Клио, когда рисовала, тоже пользовалась лупой. «Ты только подумай, как удобно: я могу унести все мои творения в портсигаре! — говорила она. — Другим художникам нужна масса места, чтобы хранить свои полотна».

Клио жила в глубине родительских апартаментов, в собственной квартире с небольшой ванной и кухней, где всегда было полутемно, потому что окна выходили в садик за домом, а там росли китайские ясени, не пропускавшие света. Создавая ночную атмосферу в любое время суток, у Клио всегда, за исключением вечеринки, на которой они познакомились, горели неяркие лампы. Том находил Клио неизменно в облегающих вельветовых брюках разных цветов и шелковых рубашках в яркую полоску. Они с первой встречи почувствовали друг к другу симпатию, и Клио на следующий день пригласила Тома поужинать у нее. Клио всегда приглашала его к себе, и почему-то ни одному из них не пришло в голову, что он может пригласить ее в ресторан или театр и вообще выказать какую-нибудь любезность, обычную для молодых людей по отношению к девушкам. Клио не ожидала, что Том, придя к ней на коктейль или на ужин, подарит цветы, книгу или конфеты. Но если он иногда все же приносил какой-нибудь маленький подарочек, очень этому радовалась. Клио была единственным человеком, кому Том мог рассказать, что едет в Европу и зачем туда едет. И рассказал.

Как он и ожидал, Клио пришла в восторг. Она слушала, полуоткрыв яркие губы на продолговатом бледном лице, а потом хлопнула себя по обтянутым вельветом бедрам и воскликнула:

— Томми! Но это же великолепно! У меня просто нет слов! Совсем как у Шекспира или вообще в какой-нибудь книге!

Именно так он и сам думал. Именно это и хотел услышать от кого-либо другого.

Весь вечер Клио суетилась вокруг него, спрашивая, а запасся ли он тем-то и тем-то, например бумажными носовыми платками, и таблетками от простуды, и шерстяными носками, потому что в Европе осенью идут дожди, и сделал ли он прививки. Том сказал, что подготовился на все случаи жизни.

— Только не приходи провожать, Клио. Я не хочу, чтоб меня кто-либо провожал.

— Ну конечно нет! — согласилась Клио. Она отлично его поняла. — Ой, Томми, как интересно! Пиши мне все про Дикки. Я впервые вижу человека, который едет в Европу не просто так, а по делу.

Он рассказал о том, как побывал на верфи мистера Гринлифа, где на целые мили протянулись станки, на которых изготовляют блестящие металлические детали, покрывают их лаком и полируют дерево. Рассказал о сухих доках, где стоят остовы лодок и яхт всех размеров. При этом он щеголял терминами, услышанными от мистера Гринлифа: комингсы, кальсонн, «острые скулы». Он описал второй ужин у мистера Гринлифа, во время которого тот подарил ему часы. Том показал их. Не то чтобы безумно дорогие, но все же отличные часы. И как раз в том стиле, какой предпочел бы Том, если бы покупал их сам: простой белый циферблат в строгой золотой оправе, с тонкими черными римскими цифрами. На ремешке из крокодиловой кожи.

— Стоило дня два назад случайно упомянуть, что у меня нет часов, и вот пожалуйста, — сказал Том. — Можно подумать, я-то и есть его родной сын.

Изо всех знакомых только ей он мог сказать это.

Клио вздохнула:

— Ну и везет же вам, мужчинам! С девушкой никогда не могло бы случиться ничего подобного. Мужчины так свободны.

Том улыбнулся. Ему-то часто казалось, что все обстоит как раз наоборот.

— Что-то горит, уж не бараньи ли отбивные?

Клио, взвизгнув, вскочила.

После ужина она показала пять или шесть своих новых работ: два романтических портрета юноши, их общего знакомого, в белой рубашке с расстегнутым воротом; три придуманных пейзажа, что-то вроде джунглей, хотя они были навеяны китайскими ясенями под окном. Особенно удались волоски, покрывающие тело маленьких обезьянок в джунглях. У Клио было много кисточек с одним-единственным волоском, да они еще и различались по толщине. Клио с Томом выпили около двух бутылок красного вина из бара ее родителей, и Тому так захотелось спать, что он готов был улечься прямо тут, на полу. Им и раньше случалось спать рядышком на двух больших медвежьих шкурах перед камином. Еще одна из удивительных особенностей Клио состояла в том, что она никогда не хотела и не ожидала, чтобы он к ней приставал, и он этого никогда не делал. И все же без четверти двенадцать Том заставил себя встать и распрощаться.

— Я больше не увижу тебя, ведь так? — грустно спросила Клио, уже в дверях.

— Ну что ты! Я же вернусь через полтора месяца, — ответил Том, хотя на самом деле совсем так не думал. Вдруг он наклонился и по-братски крепко поцеловал ее в щеку цвета слоновой кости. — Я буду скучать по тебе, Клио.

Она стиснула его плечо — насколько Том мог припомнить, до этого Клио никогда не прикасалась к нему — и сказала:

— Я тоже буду скучать.

На следующий день Том выполнил поручение миссис Гринлиф, купив в магазине «Брукс бразерс» дюжину пар черных шерстяных носков и купальный халат. Миссис Гринлиф не сказала, какого цвета он должен быть, положившись на вкус Тома. Он выбрал халат из темно-бордовой фланели с темно-синими поясом и отворотами. С точки зрения Тома, он не был самым красивым в магазине, но интуиция подсказывала, что именно такой выбрал бы себе Ричард и он будет в восторге. Носки и халат Том записал на счет Гринлифов. Ему приглянулась спортивная рубашка из толстого льняного полотна с деревянными пуговицами. Ничего не стоило бы и ее записать на счет Гринлифов. Но он этого не сделал, купил за свои собственные.

Глава 5

Утро отплытия, которое Том предвкушал с таким радостным волнением, началось отвратительно. Стюард показал ему каюту, и Том облегченно вздохнул, подумав, что твердость, с какой он отклонил попытки Боба его проводить, принесла плоды. Однако стоило переступить порог, как его встревожил жуткий галдеж.

— Том, где шампанское? Мы ждем!

— В какую же конуру тебя загнали! Потребуй каюту поприличнее!

— Томми, возьми меня с собой! — Это предложила подружка Эда Мартина, которую Том на дух не переносил.

Они были здесь все, по большей части омерзительные приятели и приятельницы Боба. Развалились на койке Тома, расселись на полу. Каюта была битком набита. Боб докопался-таки, что Том сегодня отплывает в морское путешествие, но Тому и в голову не могло прийти, что приятель выкинет такую шутку. Том с трудом удержался, чтобы не процедить ледяным тоном: «Никакого шампанского вам не будет». Однако с усилием поздоровался, изобразив улыбку, хотя на самом деле готов был расплакаться, как ребенок, и уставился на Боба испепеляющим взглядом. Но тот был уже хорош, неизвестно, когда успел набраться. Том подумал в свое оправдание, что вообще-то он вовсе не такой уж неженка и плакса, но не переносит подобных дурацких сюрпризов. И каким для него ударом было то, что эти отбросы общества, хамы, вульгарные тупицы, от которых он, как полагал, избавился навсегда, взойдя по трапу, осквернили отдельную каюту, где ему предстояло провести ближайшие пять дней!

Том подошел к Полу Хаббарду, единственному приличному человеку среди присутствующих, и сел рядом с ним на коротенький встроенный диванчик.

— Привет, Пол, — тихо сказал Том. — Извини за этот бардак.

— Да уж! — Пол саркастически улыбнулся. — Ты надолго?.. Что с тобой, Том? Тебе нехорошо?

Это было ужасно. Дурацкий галдеж и хихиканье не умолкали. Девчонки ощупывали постель, заглядывали в туалет. Хорошо хоть, что Гринлифы не пришли его провожать! Мистер Гринлиф уехал по делам в Новый Орлеан, а миссис Гринлиф, когда Том сегодня утром заехал к ней попрощаться, сказала, что плохо себя чувствует и не в силах его проводить.

В конце концов Боб или кто-то другой вытащил бутылку виски, и они все стали пить из двух стаканов, взятых в ванной, а потом появился стюард с рюмками на подносе. Том пить отказался. Он обливался потом, пришлось даже снять куртку, чтобы не испачкать. Подошел Боб и силой втиснул рюмку ему в руку. Том увидел, что Боб не шутит, и понял почему: ведь он, Том, целый месяц пользовался его гостеприимством, так что пусть уж хоть сделает любезное лицо. Но сделать любезное лицо Тому было так же не под силу, как если бы его физиономия была высечена из гранита. А если они даже и возненавидят его после этого, ну так что? Невелика потеря!

— Я могу поместиться здесь, Томми, — хихикнула все та же девчонка, очевидно твердо решив поместиться где угодно, лишь бы уехать вместе с ним. Она втиснулась боком в узенькую нишу, размером примерно с чуланчик для веника.

— Вот будет потеха, когда у Тома в каюте застукают женщину! — рассмеялся Эд Мартин.

Том кинул на него свирепый взгляд.

— Давай выберемся отсюда, подышим воздухом, — тихо сказал он Полу.

Остальные так галдели, что никто не заметил их ухода. Они стояли у поручней на корме. День был пасмурный, и город справа от них уже сейчас был похож на ту окутанную серой дымкой дальнюю землю, на которую Том посмотрит с моря, когда — слава богу! — эти подонки уже не будут хозяйничать в его отдельной каюте.

— Где ты скрывался? — спросил Пол. — Мне позвонил Эд и сказал, что ты уезжаешь. Я-то сам не видел тебя много недель.

Пол был одним из тех, кому Том выдавал себя за внештатного корреспондента Ассошиэйтед Пресс. Том сочинил великолепную историю о командировке, в которую он ездил. Дал понять, что это был Средний Восток. Напустил на себя таинственный вид.

— К тому же в последнее время у меня было много ночной работы, — добавил Том. — Так что появляться на людях было некогда. Спасибо тебе, что пришел меня проводить.

— Сегодняшним утром у меня не было уроков. — Пол вынул изо рта трубку и улыбнулся. — Впрочем, я, наверное, все равно пришел бы. Придумал бы какую-нибудь отговорку.

Том тоже улыбнулся. Пол зарабатывал на жизнь преподаванием музыки в женской школе в Нью-Йорке, но любимым его занятием в свободное время было самому сочинять музыку. Том уже не помнил, где и когда они познакомились, но не забыл, как однажды с целой компанией был в воскресенье на позднем завтраке у Пола в квартире на Риверсайд-Драйв и тот играл на рояле собственные сочинения, которые Тому очень понравились.

— Я с удовольствием угостил бы тебя. Пойдем поищем бар, — предложил Том.

Но в этот самый момент стюард ударил в колокол и закричал:

— Провожающих прошу сойти на берег! Провожающие, просьба сойти на берег!

— Это про меня, — сказал Пол.

Они пожали друг другу руки, похлопали по плечам, пообещали писать открытки. И Пол ушел.

«Боб и его компания останутся до последней минуты, — подумал Том, — как бы не пришлось выдворять их силой». Он вдруг повернулся и взбежал по узкому трапу. Наверху была еще одна палуба, огороженная цепью, на которой висела табличка «Только для пассажиров второго класса», но он смело перекинул ногу через цепь и ступил на палубу. «Запрещение вряд ли относится к пассажирам первого класса», — подумал он. Еще раз увидеть Боба и его компанию казалось невыносимым. Он заплатил Бобу за две недели и на прощанье подарил хорошую рубашку и галстук. Чего же еще надо этому подонку?

Только когда судно пришло в движение, Том решил вернуться в свою каюту. Вошел в нее с опаской, но каюта была пуста. Опрятное голубое покрывало на постели без единой морщинки. Пепельницы чистые. Ни следа чьего-либо пребывания. Том расслабился и улыбнулся. Вот это сервис! Добрые старые традиции компании «Кьюнард», честь британского моряка и всякое такое! На полу рядом с кроватью стояла большая корзина. Том нетерпеливо схватил маленький белый конверт. Вынул карточку с посланием:

«Доброго пути и спасибо вам. Том. Желаем вам всего самого наилучшего.

Эмили и Герберт Гринлиф».

Корзина с длинной ручкой была покрыта желтым целлофаном, а под ним — яблоки, груши, виноград, две шоколадки и несколько маленьких бутылочек с ликером.

Том никогда в жизни не получал подарочных корзин. Он только видел их в витринах магазинов и смеялся над сумасшедшими ценами. И потому почувствовал, как на глаза навертываются слезы. Он закрыл лицо руками и заплакал.

Глава 6

Во время плавания Том был спокоен и доброжелателен, но не общителен. Нужно было время, чтобы подумать, и не хотелось знакомиться ни с кем из других пассажиров, хотя, когда случайно встречался с соседями по столику в ресторане, он любезно здоровался и улыбался. На корабле он начал играть роль серьезного молодого человека, которому предстоит важная работа. Был вежлив, сдержан, воспитан и поглощен своими мыслями. По внезапной прихоти купил в галантерейном киоске голубовато-серую кепку из мягкой английской шерсти в консервативном вкусе. Когда дремал — или делал вид, что дремлет, — в шезлонге на палубе, опускал козырек так низко, что тот закрывал почти все лицо. Изо всех головных уборов кепка — самый универсальный, думал Том, удивляясь, почему раньше никогда не приходило в голову обзавестись ею. В кепке он мог выглядеть и как респектабельный провинциал, джентльмен из сельской местности, и как головорез-убийца, а также англичанином, французом, простоватым американским чудаком — в зависимости от того, как ее надевал. Том развлекался, примеряя все эти варианты перед зеркалом у себя в каюте. Он всегда считал свою физиономию самой банальной, совершенно незапоминающейся, с выражением послушания, непонятно кому или чему, а также подспудного страха. Это выражение Том тщетно пытался согнать. Лицо истого приспособленца. Кепка все это переменила. Теперь его вид вызывал в памяти сельскую Америку — Гринвич, Коннектикут, кантри. Теперь он был молодым человеком, живущим на доходы от землевладения, возможно, неподалеку от Принстона. Том купил еще и трубку, она подходила к кепке.

Он начал новую жизнь. Говорил «прости-прощай» всем этим второсортным людишкам, вокруг которых ошивался и которым позволил ошиваться вокруг себя в эти последние три года в Нью-Йорке. Наверное, так чувствуют себя эмигранты, плывущие в Америку, бросив все в какой-то чужой стране, покинув друзей и родных, оставив позади все свои прежние ошибки. Жизнь начинается с чистой страницы! Чем бы ни кончилась история с Дикки, он, Том, выполнит свой долг наилучшим образом и заслужит уважение мистера Гринлифа. Когда деньги мистера Гринлифа кончатся, все равно не вернется в Америку. Найдет интересную работу, например в каком-нибудь отеле, где наверняка требуются толковые молодые люди с привлекательной внешностью и знанием английского языка. Или сумеет сделаться представителем какой-нибудь европейской фирмы и начнет разъезжать по всему миру. Или случайно встретится с кем-нибудь, кому нужен именно такой молодой человек, как он, умеющий водить машину, хорошо считать, развлекать старую бабушку. Он сможет сопровождать хозяйскую дочь на танцы. Его способности многообразны, а мир велик! Том поклялся себе, что, если уж найдет работу, будет упорен в продвижении к цели. Терпение и труд! Вперед и выше!

— У вас есть «Посол» Генри Джеймса? — спросил Том в библиотеке первого класса. Книги на полке не оказалось.

— К сожалению, нет, сэр, — сказал дежурный офицер.

Том был разочарован. Именно про эту книгу спрашивал мистер Гринлиф. Том счел своим долгом ее прочесть. Он пошел в библиотеку второго класса и нашел-таки книгу, но, когда ее стали записывать и он назвал номер каюты, служащий извинился и сказал, что пассажиры первого класса не имеют права брать книги в библиотеке второго. Том с самого начала боялся, что так и будет. Он послушно поставил книгу на место, а ведь мог с легкостью, ну просто с невероятной легкостью подойти близко к полке и незаметно сунуть книгу под куртку.

По утрам он прогуливался по палубе, несколько раз обходил судно кругом, да так медленно, что другие пассажиры, пыхтя совершавшие свой утренний моцион, пока он успевал обернуться один раз, обгоняли его дважды или трижды. После прогулки усаживался в шезлонг на палубе, выпивал бульон и погружался в мысли о собственной судьбе. После ленча блаженствовал в своей каюте, наслаждаясь уединением, комфортом и ничегонеделанием. Иногда сидел в почтовом салоне и на фирменной почтовой бумаге с грифом теплохода писал письма Марку Праймипджеру, Клио, Гринлифам. Письмо Гринлифам начиналось с учтивого приветствия и выражения благодарности за корзину с фруктами и комфортабельные условия путешествия. Он развлекался тем, что добавлял датированный более поздним числом и основанный на чистейшей фантазии абзац о том, как он разыскал Дикки и живет вместе с ним в его доме в Монджибелло, как медленно, но неуклонно и успешно продвигается к цели, убеждая Дикки вернуться домой, как они плавают, удят рыбу, посещают кафе. Том увлекался, исписывал страницу за страницей. Зная, что это письмо все равно не отправит, писал о том, что Мардж не интересует Дикки как женщина (далее следовала подробная характеристика Мардж), так что, вопреки предположениям мистера Гринлифа, Дикки остается в Европе не из-за нее, и так далее и так далее. Он фантазировал до тех пор, пока весь стол не покрылся исписанными листками и не прозвучал первый звонок, приглашающий на обед.

В другой раз он написал вежливое послание тете Дотти.

«Дорогая тетушка!

(Он очень редко называл ее так в письмах и никогда — при личном общении.)

Как ты видишь по грифу на почтовой бумаге, я нахожусь сейчас в открытом море. Я получил неожиданное деловое предложение, о котором пока не могу рассказать. Мне пришлось отбыть внезапно, так что я не имел возможности заехать к тебе в Бостон, о чем очень сожалею, ведь отсутствовать я буду много месяцев, а может быть, и лет.

Пишу, чтобы ты не беспокоилась, а также чтобы не посылала мне больше чеков, за которые я тебе очень благодарен. Большое спасибо за последний, который я получил примерно с месяц назад. Думаю, что с тех пор ты мне уже ничего не посылала. Я чувствую себя хорошо и очень счастлив.

Любящий тебя Том».

Желать здоровья ей излишне, и без того здорова как бык. Том добавил:

«P.S. Я сам еще не знаю, какой у меня будет адрес, поэтому не даю его тебе».

От этих слов сразу поднялось настроение: они решительно отрезали его от тетки. Теперь уже не нужно сообщать ей, где он живет. Конец его фальшивым выражениям любви, хитрым сравнениям между ним и его отцом, пустячным чекам на странные суммы в шесть долларов и сорок восемь центов или двенадцать долларов девяносто пять центов, как будто у нее осталось немного денег после оплаты последнего счета или похода по магазинам и она швырнула ему их, точно объедки. Как подумаешь, сколько могла бы присылать тетя Дотти, при ее-то доходах, эти чеки кажутся просто оскорблением. Тетя Дотти утверждала, будто его воспитание ей стоило больше денег, чем принесла страховка за жизнь его отца. Возможно, так оно и было, но зачем все время этим попрекать? Да и кто попрекает ребенка такими вещами? Множество тетушек и даже вообще посторонних растят ребят задаром и еще получают от этого удовольствие.

Написав тете Дотти, Том вышел на палубу и для разрядки стал мерить ее большими шагами. Когда писал тетке, его всегда охватывала ярость. Необходимость быть с ней любезным вызывала в нем негодование и обиду. Но до сих пор он всегда старался, чтобы она знала его адрес, потому что нуждался в ее пустячных чеках. Пришлось написать ей два десятка писем, сообщая свои новые адреса. Но теперь ее деньги не нужны. Он отныне от нее не зависит и не будет зависеть никогда.

Внезапно вспомнился один летний день. Ему было лет двенадцать, они ездили по стране с тетей Дотти и ее подругой, и где-то их машина попала в пробку. День был жаркий, и тетя Дотти послала его на бензоколонку набрать в термос воды со льдом. Но тут вдруг пробка стала рассасываться. Он помнил, как бежал бегом, окруженный огромными, медленно ползущими автомобилями. Дверца тетиной машины была все время почти рядом, но дотянуться до нее он никак не мог, потому что тетка не желала хоть немного замедлить ход, подождать хоть минуту и все время вопила из окна: «Ну давай же, что ты ползешь, как улитка!» Когда он наконец догнал машину и забрался в нее, заливаясь слезами бессильной ярости, она весело сказала, обращаясь к подруге: «Маменькин сынок! Маменькин сынок до мозга костей. В точности как его папаша». При подобном обращении удивительно, что он вырос хоть таким, какой есть, могло быть и похуже. Интересно, почему тетя Дотти считала его отца маменькиным сынком? Могла ли она привести хоть одно доказательство? Такого никогда не было.

Лежа в шезлонге на палубе, черпая моральную силу в роскоши окружающей обстановки, а физическую — в изобилии вкусно приготовленной пищи, Том пытался объективно оценить свою прошлую жизнь. Нельзя отрицать, что последние четыре года он по большей части растратил впустую. Ряд случайных работ, долгие перерывы между ними, когда работы вовсе не было, и полное отсутствие денег так пугали и так расшатывали его моральные устои, что он связывался с жалкими и глупыми людьми, лишь бы не чувствовать себя одиноким и еще потому, что они могли хоть ненадолго чем-то его выручить, как, например, Марк Прайминджер. Гордиться было нечем, а ведь он приехал в Нью-Йорк с надеждой на большое будущее. Хотел стать актером, он в свои двадцать лет совершенно не представлял себе, как это трудно. У него не было подготовки, да и таланта тоже. Он-то думал, что талант есть, стоит лишь показать какому-либо продюсеру самим придуманные представления — пародии, своеобразный «театр одного актера», например, как миссис Рузвельт делает запись в своем дневнике после посещения клиники для незамужних матерей, и дело в шляпе. Но первые же три провала убили всякое мужество и надежду. Денег на черный день припасено не было, и он нанялся на пароход, возивший бананы, что по крайней мере дало возможность на время уехать из Нью-Йорка. А то он опасался, что тетя Дотти обратится в полицию с просьбой разыскать его в Нью-Йорке, хотя он в Бостоне ничего не натворил, просто сбежал, чтобы пойти в жизнь своим путем, как сделали до него миллионы молодых людей.

Его главной ошибкой, думал он, было то, что у него слишком легко опускались руки. Вот как, например, когда он работал в бухгалтерии магазина. Из этого могло бы что-то выйти, кабы не обескураживала медленность продвижения по служебной лестнице. В какой-то мере за недостаток упорства в достижении цели он винил тетю Дотти, которая никогда не верила в него, чем бы он ни занимался. Взять хоть бы сортировку газет, которой он подрабатывал в тринадцать лет. Он тогда получил от газеты медаль «За обходительность, добросовестный труд и надежность». Вспоминать себя тогдашнего было все равно что смотреть на другого, совсем постороннего мальчишку: тощего бедолагу с вечным насморком, который, однако же, сумел завоевать медаль «За обходительность, добросовестный труд и надежность». Когда у него случался насморк, тетя Дотти особенно сильно его ненавидела. Вытирала ему нос так свирепо, что чуть не отрывала напрочь.

Вспоминая об этом, Том корчился в своем шезлонге, но корчился изящно, поправляя при этом складку на брюках.

Он вспомнил, как еще в восемь лет дал себе обет обязательно убежать от тети Дотти. Вспоминал дикие сцены, которые рисовал в своем воображении: как тетя Дотти пытается удержать его в доме, а он бьет ее кулаками, швыряет на землю, душит и, наконец, срывает с платья большую брошку и много раз вонзает ей в горло. В семнадцать лет он сделал попытку убежать, но его вернули. В двадцать повторил попытку, на этот раз успешно. С удивлением и жалостью Том вспоминал, каким он был тогда наивным, как мало знал о жизни и ее законах, словно так много времени потратил на ненависть к тете Дотти и тайные планы побега от нее, что времени учиться и становиться взрослым у него уже не оставалось. Как было обидно, когда в первый месяц пребывания в Нью-Йорке его выгнали с работы в продуктовом магазине! Он не продержался там и двух недель, потому что не хватало сил таскать корзины с апельсинами восемь часов кряду. Старался как мог и выкладывался до конца, чтобы только удержаться на этой работе, но его все-таки выставили, что он воспринял как вопиющую несправедливость. Тогда Том сказал себе, что в этом мире правят жестокие негодяи и, чтобы не умереть с голоду, надо стать скотом, таким же грубым, как те гориллы, с которыми работал грузчиком в магазине. Сразу же после увольнения он украл в отделе товаров по сниженным ценам булку и, придя домой, с жадностью поглотил ее, чувствуя, что мир задолжал ему эту булку, да и не ее одну.

— Мистер Рипли? — Над ним наклонилась англичанка, которая на днях оказалась рядом на диване в гостиной во время чая. — Мы хотели спросить вас, не хотите ли составить партию в бридж? Собираемся в игровом салоне через пятнадцать минут.

Том учтиво приподнялся на шезлонге:

— Большое спасибо, но мне хочется побыть на воздухе. Кроме того, я не силен в бридже.

— И мы тоже не сильны. Ну ладно, в другой раз. — Она улыбнулась и отошла.

Том снова откинулся на спинку шезлонга, натянул кепку на глаза и сложил руки на животе. Он знал, что, сторонясь других пассажиров, вызывает пересуды. Еще бы, он ведь ни разу не пригласил танцевать какую-нибудь дуреху из тех, что поглядывали на него с надеждой и хихикали во время вечерних танцев. Немудрено представить себе, как они про него судачат. Неужто он и вправду американец? Да, вроде бы так, но ведет себя не по-американски, верно? Обычно американцы такие шумные. Этот же просто до ужаса серьезный, а ведь ему не дашь больше двадцати трех. Не иначе как обдумывает что-то очень важное.

Так оно и было. Он обдумывал настоящее и будущее Тома Рипли.

Глава 7

Он увидел Париж лишь мельком из окна железнодорожного вокзала: освещенный фасад кафе, идеального парижского кафе с полосатым тентом, столиками на тротуаре, кабинами, разделенными живой изгородью. Все в точности так, как на картинке рекламного плаката туристического агентства. А в остальном только длинные перроны, по которым он шел за кряжистыми малорослыми носильщиками, несшими его вещи, и в конце перронов спальный вагон до самого Рима. Париж посмотрит в другой раз. Сейчас он рвался в Монджибелло.

На следующее утро Том проснулся уже в Италии. И тут с ним случилось весьма приятное происшествие. Он сидел и смотрел на пейзаж за окном, а в коридоре за дверью его купе разговаривали какие-то итальянцы, и Том вроде бы распознал слово «Пиза». Поезд проезжал по какому-то городу, но большая его часть находилась по другую сторону. Том вышел в коридор, чтобы получше разглядеть город, и машинально пытался отыскать глазами падающую башню, хотя не был уверен, что этот город действительно Пиза и что башня будет видна от железнодорожной линии. И все же он в самом деле ее увидел: толстая белая колонна торчала среди низких известняковых домиков, и она падала! Наклонилась под таким углом, что он глазам своим не поверил! Том, признаться, подозревал, что угол падения Пизанской башни сильно преувеличивают. И тут же подумал: это доброе предзнаменование, знак того, что Италия и в остальном не обманет его ожиданий, и в этой истории с Дикки все будет хорошо.

В тот же день к вечеру он прибыл в Неаполь, а ближайший автобус в Монджибелло отходил только завтра в одиннадцать утра. Паренек лет шестнадцати в грязных рубашке и штанах, в солдатских ботинках, увидев на вокзале, как Том меняет доллары, прицепился к нему, обещая невесть что — то ли девочек, то ли наркотики, — несмотря на протесты Тома, влез к нему в такси и сказал водителю, куда ехать, а потом продолжал нести свою тарабарщину, выставив вверх большой палец в знак того, что собирается устроить Тома наилучшим образом. Том сдался и сердито забился в угол, скрестив руки. Наконец такси остановилось перед большой гостиницей с видом на залив. Такой великолепный отель нагнал бы на Тома страху, если б оплатить счет должен был он сам, а не мистер Гринлиф.

— Санта Лючия! — с торжеством в голосе сказал мальчишка, указывая в сторону моря.

Том кивнул. В конце концов, мальчишка, по-видимому, желал ему добра. Том расплатился с водителем, а мальчишке дал сто лир, что, по его расчетам, равнялось шестнадцати с чем-то центам и было, если верить статье об Италии, которую Том прочитал на корабле, приличными для этой страны чаевыми. Однако мальчишка выглядел оскорбленным. Том дал еще сто лир и, хотя вид у мальчишки не изменился, помахал ему рукой и вошел в гостиницу вслед за двумя портье, которые подхватили его вещи.

В этот вечер Том пообедал в прибрежном ресторане под названием «У тетушки», рекомендованном администратором гостиницы, говорившим по-английски. Он с большим трудом сделал заказ, и в результате на первое принесли маленьких осьминогов такого глубокого фиолетового цвета, будто их варили в чернилах, которыми было написано меню. Том попробовал кончик одного щупальца. Он оказался омерзительным, похожим на хрящ. Второе блюдо тоже оказалось ошибкой — тарелка с жареной рыбой разных видов. В качестве третьего блюда, заказанного Томом на десерт, принесли пару маленьких красноватых рыбок. Неаполь есть Неаполь! Бог с ней, с едой. Выпитое вино настроило Тома на снисходительный лад. Далеко вверху, слева от него, над зазубренным бугром Везувия плавала луна. Том глядел на вулкан равнодушно, будто видел уже тысячи раз. В том месте полоса берега делала поворот, и там, позади Везувия, находился городок, где жил Ричард.

На следующее утро, в одиннадцать, он сел в автобус. Дорога шла вдоль берега через маленькие городки, где автобус делал короткие остановки. Торре-дель-Греко, Торре-Аннунчата, Кастелламаре, Сорренто… Том жадно вслушивался в названия, которые объявлял водитель. После Сорренто дорога сузилась почти до тропы, прорезанной в скалистом склоне, который Том видел на фотографиях у Гринлифов. Кое-где внизу, у самой воды, мелькали деревушки: дома, похожие на белые хлебные крошки, и крапинки — головы купальщиков. Том увидел большой валун посреди дороги, очевидно скатившийся обломок скалы. Водитель лихо обогнул его.

— Монджибелло!

Том вскочил и сорвал с полки чемодан. Второй чемодан ехал на крыше, его снял помощник водителя. Автобус продолжил путь, а Том со своими чемоданами остался один на обочине. Над ним карабкались по склону горы дома, и под ним тоже были дома, их черепичные крыши вырисовывались на фоне синего моря. Не упуская из виду чемоданы, Том зашел в домик через дорогу с вывеской «Почта» и спросил у служащего в окошечке, где тут дом Ричарда Гринлифа. Не подумав, заговорил по-английски, по служащий, вероятно, понял его, потому что поднялся, стоя в дверях, показал Тому в сторону, откуда он приехал на автобусе, и сказал по-итальянски, очевидно считая это достаточным объяснением:

— Sempre seeneestra, seeneestra!^[1]

Том поблагодарил и попросил разрешения оставить на время в почтовой конторе свои чемоданы; служащий, казалось, и это понял, помог Тому их занести.

Ему пришлось еще двоих спросить о доме Ричарда Гринлифа. Казалось, весь город знал его, ибо третий из встреченных смог даже показать этот дом — большой, двухэтажный, с железными воротами, выходящими на дорогу, и террасой, нависшей над крутым обрывом. Том позвонил в колокольчик рядом с воротами. Из дома, вытирая руки о передник, вышла итальянка.

— Мистер Гринлиф? — с надеждой в голосе спросил Том.

Женщина, улыбаясь, долго говорила что-то по-итальянски, показывая вниз, в сторону моря. Тому послышалось, что она все время повторяет слово «еврей».

Том кивнул:

— Спасибо.

Идти как есть или переодеться в пляжный костюм, чтобы встреча выглядела случайной? Или подождать, пока наступит время чая или коктейля? Или попытаться предварительно позвонить Дикки по телефону? Том не привез пляжного костюма, а здесь без него не обойтись. Он зашел в одну из лавчонок поблизости от почты, где в крошечной витрине были выставлены рубашки и трусы. Перемерив несколько пар трусов, которые ему не подошли или, во всяком случае, сидели недостаточно хорошо, чтобы можно было показаться на пляже. Том купил черно-желтые плавки едва ли шире той ленты, что остается на исполнительнице стриптиза в конце представления. Свернув свою одежду в аккуратный узелок, упакованный в плащ, Том вышел на улицу босиком. Но сейчас же спешно вернулся обратно. Булыжник обжигал, как раскаленные угли.

— Ботинки? Сандалии? — спросил он хозяина.

В этой лавке обувью не торговали.

Том снова надел ботинки и, перейдя дорогу, направился на почту, чтобы оставить там узелок с одеждой вместе с чемоданами. Но почта оказалась закрытой. Вообще-то он слышал, что в некоторых европейских странах учреждения закрываются на перерыв с полудня до четырех часов. Он повернулся и пошел по мощенной булыжником улочке, которая, как он предположил, вела к морю. Спустился по десятку крутых каменных ступеней, пошел по другой покатой, мощенной булыжником улочке, мимо магазинчиков и домов, и снова по ступенькам. Наконец оказался на ровной поверхности широкой набережной, слегка возвышающейся над пляжем. На ней ютились несколько кафе и ресторан со столиками на открытом воздухе. Загорелые итальянские подростки, сидевшие на деревянных скамейках на краю набережной, неторопливо оглядели его с ног до головы. Ему стало стыдно за массивные коричневые ботинки и свое бледное, как у мертвеца, тело. За все лето он ни разу не искупался. Он терпеть этого не мог. Дощатая дорожка вела от набережной к середине пляжа, наверняка раскаленного, словно адская сковорода. Недаром же все лежали на полотенцах или на чем-нибудь еще. Но Том все-таки снял ботинки и немного постоял на горячих досках, спокойно разглядывая ближайшие группки людей. В них никто не был похож на Дикки, а тех, кто находился далеко, Том не мог разглядеть, потому что от жары воздух мерцал и переливался. Том ступил одной ногой на песок и тут же отдернул ее. Потом набрал воздуху в легкие, стремительно добежал до конца дорожки, рванул через песок и блаженно погрузил ноги в прохладное мелководье у кромки моря. Теперь он мог идти.

Того, кого искал, Том увидел издалека и сразу же узнал, хотя Дикки загорел до шоколадного цвета, а его вьющиеся волосы были светлее, чем запомнилось Тому. С ним была Мардж.

— Дикки Гринлиф? — улыбаясь, спросил Том.

Дикки поднял глаза:

— Да?

— Я — Том Рипли. Мы познакомились в Штатах несколько лет назад. Вспоминаешь?

Дикки, казалось, был озадачен.

— Твой отец вроде бы говорил, что напишет обо мне.

— А, ну да! — сказал Дикки, коснувшись пальцем виска: дескать, ну и дурак же он, что позабыл. Он встал. — Том… как, ты говоришь, твоя фамилия?

— Рипли.

— Это Мардж Шервуд, — сказал Дикки. — Познакомься, Мардж, это Том Рипли.

— Привет, — сказал Том.

— Привет.

— Надолго сюда? — спросил Дикки.

— Еще не знаю. Только что приехал. Надо будет разобраться, что это за городок.

Дикки между тем старался разобраться, что представляет собой Том, и, кажется, в восторг не пришел. Он стоял скрестив руки и погрузив худые шоколадные ноги в горячий песок. Похоже, обжигающего жара они не чувствовали. А Том снова сунул ноги в ботинки.

— Собираетесь купить дом?

— Не знаю, — сказал Том с сомнением, словно уже подумывал об этом.

— Сейчас самое время купить, если собираетесь провести здесь зиму, — сказала девушка. — Те, кто приезжал на лето, почти все уже разъехались. Нам было бы веселее, если б зимой здесь жил еще один американец.

Дикки промолчал. Он снова сел на большое полотенце рядом с девушкой и явно ждал, чтобы Том попрощался и ушел. Том стоял перед ним, чувствуя себя таким же бледнокожим и голым, как в миг рождения. Он терпеть не мог плавки вообще. А эти к тому же почти ничего не закрывали. Том не без труда выудил из своей куртки, завернутой в плащ, пачку сигарет и предложил Дикки и девушке закурить. Дикки взял сигарету, и Том дал прикурить от своей зажигалки.

— Ты, кажется, не помнишь меня по Нью-Йорку, — сказал Том.

— Честно говоря, нет, — ответил Дикки. — Где мы с тобой познакомились?

— По-моему… если не ошибаюсь, у Бадди Лапкено.

Они познакомились в другом месте, но Дикки был знаком с Бадди Ланкено, вполне респектабельным молодым человеком.

— Вот как? — сказал Дикки неуверенно. — Извини. Насчет того, что в те времена было в Америке, у меня просто провал в памяти.

— Глубокий провал, — подхватила Мардж. — И чем дальше, тем глубже. Когда вы приехали, Том?

— Час назад. Оставил чемоданы на почте, — рассмеялся Том.

— Может, присядете? У нас есть еще одно полотенце. — Она расстелила рядом с собой на песке белое полотенце поменьше.

Том с благодарностью принял приглашение.

— Пойду окунусь, а то очень жарко, — сказал Дикки, вставая.

— И я, — сказала Мардж. — Пошли в воду, Том?

Том пошел вместе с ними. Дикки и девушка, очевидно, были превосходными пловцами и заплыли очень далеко, Том же побултыхался возле берега и вышел из воды гораздо раньше. Когда пловцы вернулись с полотенцем, Дикки сказал, очевидно по настоянию девушки:

— Мы уходим. Не хочешь ли подняться в дом и составить нам компанию за ленчем?

— Что ж, пожалуй. Большое спасибо. — Том помог им собрать полотенца, солнечные очки, итальянские газеты.

Том думал, они никогда не доберутся до цели. Дикки и Мардж шли впереди, медленно и неуклонно поднимаясь по бесконечным каменным лесенкам, шагая через две ступеньки. Том обессилел от солнца. Ноги дрожали даже на ровных площадках. Плечи уже порозовели, и он надел рубашку, чтобы прикрыться, но голову солнце жгло сквозь волосы, проникая прямо в мозг, вызывая дурноту и головокружение.

— Что, досталось вам? — спросила Мардж. Она ни чуточки не запыхалась. — Ничего, привыкнете, если решите остаться здесь. Посмотрели бы, что делалось в июле, в самую жару.

Том так задохнулся, что не смог ответить.

Через четверть часа он почувствовал себя лучше. Успел принять прохладный душ и сидел в удобном плетеном кресле с бокалом мартини в руке. По совету Мардж опять надел плавки, а сверху рубашку. Пока он принимал душ, стол на террасе был накрыт на три персоны, и теперь из кухни доносился голос Мардж, которая по-итальянски говорила с прислугой. Тому было интересно, живет ли Мардж здесь. Места в доме наверняка хватало. Насколько Том успел заметить, мебели было не много, в стиле обстановки мило смешивались итальянская старина и американская богема. В холле Том заметил два наброска Пикассо — подлинники.

Мардж вышла на террасу со своим бокалом мартини.

— А вот там мой дом. — Она указала рукой. — Видите? Белый, квадратный, крыша более темного красного цвета, чем у соседних.

Различить дом среди других было невозможно, но Том притворился, что видит.

— Вы давно здесь?

— Год. Я провела тут всю прошлую зиму, и что это была за зима! Целых три месяца дождь лил каждый день, за редким исключением.

— Да что вы!

Мардж потягивала мартини и с довольным видом озирала городок. Она тоже снова надела купальный костюм цвета томата, а сверху — полосатую рубашку. Мардж выглядела совсем недурно, даже фигура неплохая — на любителя полноватых. Том таких не любил.

— Насколько я понял, у Дикки есть яхта, — сказал Том.

— Ну да, «Мышка». Это уменьшительное от «Летучей мыши». Хотите, покажу?

Она снова указала рукой на нечто неразличимое внизу у маленького причала, видного с террасы. Отсюда все яхты казались совершенно одинаковыми, но Мардж сказала, что у Дикки яхта двухмачтовая и больше почти всех других.

Появился Дикки и налил себе коктейль из кувшина на столе. Он был в плохо отглаженных белых брюках и терракотовой рубашке под цвет его загара.

— Извини, что безо льда. У меня нет холодильника.

Том улыбнулся:

— Я привез тебе купальный халат. Твоя мать сказала, что ты просил халат. И несколько пар носков.

— Ты знаком с моей матерью?

— Незадолго до отъезда я случайно встретил твоего отца и он пригласил меня на ужин.

— Ах вот что! Ну и как ты нашел маму?

— В тот вечер она была очень оживленной, все хлопотала. Такое впечатление, что она быстро устает.

Дикки кивнул:

— На днях я получил письмо. Она пишет, что ей вроде бы получше. По крайней мере, какого-то заметного ухудшения сейчас нет. Это правда?

— По-моему, да. Мне кажется, месяц назад твой отец беспокоился больше. — После минутного колебания Том добавил: — А еще он немного обеспокоен тем, что ты не едешь домой.

— Герберт всегда найдет повод для беспокойства, — сказал Дикки.

Мардж и прислуга принесли из кухни дымящееся блюдо спагетти, большую миску салата и хлеб на тарелке. Дикки и Мардж стали обсуждать реконструкцию одного из ресторанов на берегу. Хозяин расширял террасу, чтобы посетителям было где танцевать. Мардж и Дикки входили в мельчайшие подробности, обсасывали эту тему, как обыватели маленького городка, которым интересны даже самые незначительные перемены, происходящие по соседству. В этой беседе Том участвовать не мог.

Он коротал время, разглядывая перстни на руках Дикки. Оба ему поправились: большой прямоугольный зеленый камень в золотой оправе на среднем пальце правой руки и кольцо с печаткой на мизинце левой, крупнее и более затейливо украшенное, чем кольцо мистера Гринлифа. Руки у Дикки были длинные, костистые, пожалуй, похожие на руки Тома.

— Кстати, твой отец перед моим отъездом показывал мне вашу верфь. Он сказал, что внес много новшеств с тех пор, как ты ее видел в последний раз. Верфь произвела на меня большое впечатление.

— Наверное, он еще и предлагал тебе работу. Папаша в вечном поиске многообещающих молодых людей. — Дикки поворачивал в руках вилку, накручивая на нее спагетти, а потом отправил всю массу в рот.

— Нет, не предлагал. — Беседа шла хуже некуда. Может быть, мистер Гринлиф, не скрывая, написал Дикки, что Том специально приедет поучить его жить, надоумить вернуться домой? Или Дикки просто не в духе? Он определенно изменился с тех пор, как Том виделся с ним в последний раз.

Дикки принес начищенную машину — кофеварку-эспрессо чуть ли не в метр высотой — и включил ее в розетку на террасе. Незамедлительно появились четыре чашечки кофе, одну из них Мардж отнесла на кухню прислуге.

— В какой гостинице вы остановились? — спросила Мардж Тома.

Том улыбнулся:

— Пока ни в какой. Что вы посоветуете?

— Лучшая гостиница — «Мирамаре». А через дорогу — «У Джордже». В городке только и есть эти две гостиницы, но у Джорджо…

— Говорят, у Джордже в кроватях водятся блохи, — перебил Дикки.

— У Джорджо дешевле, — серьезно сказала Мардж, — но сервис там…

— Отсутствует, — докончил за нее Дикки.

— Ты сегодня не с той ноги встал, верно? — сказала Мардж и бросила в Дикки крошкой сыра.

— В таком случае попытаю счастья в «Мирамаре», — сказал Том, вставая. — Мне пора.

Его не удерживали. Дикки проводил Тома до ворот. Мардж осталась. Том размышлял, состоят ли Дикки и Мардж в любовной связи, одной из тех давних связей, faute de mieux^[2], которые не всегда заметны постороннему взгляду, потому что ни он, ни она особой страстью не пылают. Нет, скорее Мардж влюблена в Дикки, а он выказывает такое же безразличие, как если бы вместо нее рядом сидела его пятидесятилетняя прислуга-итальянка.

— Я бы с удовольствием посмотрел как-нибудь твои картины, — сказал Том.

— Хорошо. Думаю, встретимся где-нибудь. — Похоже, он прибавил последние слова, вспомнив о халате и носках.

— Спасибо за ленч. Пока, Дикки.

— Пока.

Лязгнули железные ворота.

Глава 8

Том снял номер в «Мирамаре». Когда принес вещи с почты, было четыре часа, и у него едва хватило сил вынуть и повесить на вешалку свой лучший костюм. Потом повалился на кровать. Голоса итальянских мальчишек, болтавших под окном, доносились так же отчетливо, как если бы они находились рядом с ним в комнате. От нахального гогочущего смеха, которым то и дело разражался один из них, взрывая скороговорку слов, Тома передергивало и корежило. Ему представлялось, что они обсуждают его вылазку к синьору Гринлифу и строят всякие нелестные предположения насчет того, что будет дальше.

Что он здесь делает? Без друзей, не зная языка… А вдруг заболеет? Кто будет за ним ухаживать?

Том встал, почувствовав, что его сейчас вырвет, но не слишком торопился. До туалета добраться все равно успеет. В туалете извергнул свой ленч, а также, как ему показалось, и съеденную в Неаполе рыбу. Затем снова улегся в постель и мгновенно заснул.

Когда проснулся, слабый и разбитый, его новенькие часы показывали половину шестого. Он подошел к окну и выглянул, машинально отыскивая среди белых и розовых домиков, которыми был испещрен горный склон перед его глазами, большой дом Дикки с нависшей над обрывом террасой. Он разглядел массивную красноватую балюстраду, которой была обнесена терраса. Там ли еще Мардж? Обсуждают ли они его, Тома? До него донесся смех, перекрывший не слишком сильный уличный шум, смех оживленный, звонкий и до того американский, что прозвучал, словно фраза на родном языке. На мгновение мелькнули Дикки и Мардж, они пересекли пространство между домами у дороги и завернули за угол. Том подошел к окну в другой стене, откуда надеялся разглядеть их получше. Вдоль гостиничной стены, прямо под его окном, шла узкая улочка, и Дикки с Мардж появились на ней. Он в своих белых брюках и кирпичной рубашке, она в юбке с блузкой. Значит, заходила к себе домой. А может быть, держит часть своей одежды в доме у Дикки. Они дошли до маленького деревянного причала. Дикки поговорил с каким-то итальянцем, дал ему денег, после чего итальянец, приложив палец к фуражке, отвязал яхту от причала. За их спиной, слева, оранжевое солнце погружалось в море. Том слышал, как смеется Мардж, как Дикки что-то крикнул по-итальянски кому-то на причале.

Том понял, что таково их обычное времяпрепровождение, самый обычный день, похожий на все другие. Вероятно, сиеста после позднего ленча, потом, на закате, морская прогулка на яхте Дикки. Потом аперитивы в каком-нибудь кафе на берегу. Они с удовольствием проводили время по заведенному порядку, как будто его, Тома, вовсе и не существовало. С чего бы вдруг Дикки захотелось возвращаться обратно в мир подземок и такси, крахмальных воротничков и работы с девяти до пяти? Пусть даже у него будет там машина с шофером и возможность провести отпуск во Флориде или Мэне. Разве это идет хоть в какое-то сравнение с возможностью ходить под парусом на яхте в поношенных рубашке и брюках и ни перед кем не отчитываться в том, как ты проводишь время, и жить в собственном доме, где добродушная служанка заботится обо всем необходимом. И вдобавок иметь достаточно денег, чтобы съездить куда угодно, если захочется. Дикки — баловень судьбы, а он, Том, несчастный горемыка. Небось сам же отец и написал Дикки про Тома как раз то, чего не следовало. Лучше б Том просто встретился с Дикки где-нибудь в кафе на берегу и завязал якобы случайное знакомство. Тогда ему, может быть, и удалось бы рано или поздно убедить Дикки вернуться домой. Но так, как оно получилось, ничего у него не выйдет. Надо же было именно сегодня оказаться таким болваном и занудой! Когда Том подходил к чему-нибудь слишком серьезно, он всегда терпел неудачу. Он заметил это еще много лет назад.

Теперь надо выждать несколько дней. Но так или иначе, для начала необходимо понравиться Дикки. Во что бы то ни стало.

Глава 9

Том переждал три дня. На четвертое утро, ближе к полудню, он пошел на пляж и нашел Дикки в одиночестве на том же месте, где и в первый раз, — у серых скал, глубоко заходивших на пляж с суши.

— Привет! — окликнул его Том. — А где Мардж?

— Здравствуй, здравствуй. Мардж, наверное, заработалась. Она придет.

— Заработалась?

— Она писательница.

— Вот это да!

Дикки затянулся итальянской сигаретой, которую держал в уголке рта.

— Куда ты запропастился? Я думал, ты уехал.

— Приболел, — сказал Том небрежно, бросив свое свернутое полотенце на песок, однако же не слишком близко к полотенцу Дикки.

— Наверное, расстройство желудка, как поначалу у всех, кто сюда приезжает?

— Витал между жизнью и туалетом, — улыбнулся Том. — Но теперь в полном порядке.

Он и вправду был все это время так слаб, что даже не выходил из гостиницы, но зато ползал по номеру вслед за лучами солнца, падавшими на пол из окон, чтобы в следующий раз появиться на пляже уже не таким белым. Остатки своих слабых сил посвятил изучению итальянского разговорника, купленного в холле гостиницы.

Том спустился к морю, уверенно вошел в воду до пояса и стал плескать себе на плечи. Зашел поглубже, до подбородка, немножко подержался на воде и вышел на берег.

— Я хотел бы угостить тебя виски у себя в гостинице перед ленчем, — сказал Том, — И Мардж тоже, если она придет. Вообще-то хочу отдать тебе халат и носки.

— А, конечно. Спасибо. Я с удовольствием выпью. — И Дикки снова уткнулся в свою итальянскую газету.

Том растянулся на полотенце. Часы в деревне пробили час.

— Похоже, что Мардж уже не придет, — сказал Дикки. — Пожалуй, мне пора.

Том встал. Они направились к «Мирамаре». За всю дорогу обменялись лишь двумя словами: Том пригласил Дикки на ленч, а тот отказался, дескать, прислуга уже приготовила ленч дома. Они поднялись к Тому в номер, и Дикки примерил халат и приложил носки к своим босым ступням. И халат и носки оказались впору, и, как и предвидел Том, Дикки пришел в восторг от халата.

— И еще вот это. — Том вынул из ящика комода квадратную коробочку в аптечной упаковке. — Твоя мать посылает тебе капли для носа.

Дикки улыбнулся:

— Они мне больше не нужны. У меня был гайморит. Но я возьму их, чтоб у тебя не валялись.

Теперь Дикки получил все, и Тому больше нечего было ему предложить. Сейчас, он знал, Дикки откажется с ним выпить. Он проводил Дикки до двери.

— Знаешь, твой отец ужасно переживает из-за того, что ты не возвращаешься домой. Просил поговорить с тобой, вразумить, чего я, конечно, делать не собираюсь. Но все же что-нибудь ответить ему я должен. Я обещал написать.

Дикки, уже взявшись было за ручку двери, обернулся:

— Не знаю, что папаша себе вообразил. Что я тут спиваюсь или еще что. Может, и слетаю домой на несколько дней этой зимой, но оставаться там не собираюсь. Здесь мне лучше. Если я вернусь насовсем, папаша начнет приставать, чтобы я работал на его верфи. Не даст заниматься живописью. А я люблю заниматься именно живописью и ничем другим. И хочу жить своим умом.

— Понимаю. Но он сказал, что не будет пытаться заставлять тебя работать в его фирме, разве что ты сам захочешь трудиться в конструкторском отделе, а это, он говорил, тебе нравится.

— Ну ладно, мы с папашей уже обсуждали все это. Тебе-то все равно спасибо, что передал папашино поручение и шмотки. Очень мило с твоей стороны. — И Дикки протянул ему руку.

Том не мог заставить себя пожать ее. Это был полный крах, провал. Это означало, что с мистером Гринлифом все кончено. И с Дикки тоже.

— Должен сказать тебе еще кое-что, — проговорил он с улыбкой. — Твой отец специально прислал меня сюда, чтобы я уговорил тебя вернуться домой.

— В каком смысле? — Дикки нахмурился. — Оплатил тебе дорогу?

— Да.

Это была последняя возможность: сейчас он либо позабавит Дикки, либо оттолкнет его. Сейчас Дикки или расхохочется, или выйдет, возмущенно хлопнув дверью. Но вот появилась улыбка, рот Дикки растянулся до ушей. Старая улыбка, запомнившаяся Тому.

— Оплатил тебе дорогу! Ну, знаешь ли… На такую, значит, пошел крайнюю меру?

Дикки снова закрыл дверь и остался в номере.

— Он подошел ко мне в одном баре в Нью-Йорке, — сказал Том. — Я говорил ему, дескать, я совсем не так уж близко с тобой знаком, но он настаивал, что, если я поеду в Европу, это может помочь. Я сказал, мол, попытаюсь.

— А как он вышел на тебя?

— Через Шриверов. Я с ними почти не знаком, но тем не менее… Я, дескать, твой приятель и могу на тебя хорошо повлиять.

Они оба рассмеялись.

— Не думай, я не собираюсь обирать твоего отца, — сказал Том. — Найду работу в Европе и со временем верну ему проездные. Он оплатил билет туда и обратно.

— Пусть это тебя не волнует! Он запишет эти деньги на счет расходов фирмы. Воображаю, как папаша подходит к тебе в баре! Что это был за бар?

— «У Рауля». Точнее, он увидел меня в «Зеленой клетке» и оттуда шел за мной.

Том хотел прочитать на лице Дикки, говорит ли ему что-нибудь название «Зеленая клетка», ведь бар очень популярный. Но нет. Судя по лицу Дикки, это название ему ничего не говорило.

Они спустились выпить в гостиничный бар. Выпили за здоровье Герберта Ричарда Гринлифа.

— Да, ведь сегодня воскресенье, — вспомнил Дикки. — Мардж была в церкви. Пошли к нам на ленч. По воскресеньям у нас всегда цыпленок. Ты же знаешь, старая американская традиция — есть но воскресеньям цыпленка.

Дикки предложил зайти за Мардж — вдруг она еще дома. Они взобрались на несколько крутых ступенек, ведущих от шоссе, пересекли часть чужого сада и вновь поднялись по крутым ступенькам. Дом у Мардж был замызганный, одноэтажный, выходивший в запущенный сад. Вдоль тропки, ведущей к двери, в беспорядке валялись два ведра и поливальный шланг, а на присутствие женщины указывал томатного цвета купальник, вывешенный сушиться. Через открытое окно Том увидел заваленный бумагами стол с пишущей машинкой.

— Привет, — сказала Мардж, открывая дверь. — Здравствуйте, Том! Где вы пропадали все это время?

Она предложила им выпить, но оказалось, что джина у нее в бутылке на донышке.

— Не важно, сейчас все равно пойдем ко мне, — сказал Дикки. Он расхаживал по комнате, служившей Мардж и гостиной и спальней, с таким хозяйским видом, будто и сам наполовину живет здесь. Наклонился над цветочным горшком, в котором росло какое-то крошечное растеньице, нежно тронул пальцем его листик. — Сейчас Том тебя рассмешит, — сказал он. — Расскажи ей, Том.

Том набрал воздуху в легкие и заговорил. Он сумел рассказать эту историю очень смешно, и Мардж хохотала так, будто в жизни не слышала ничего более забавного.

— Когда я увидел, что он входит к «Раулю», я был готов спастись бегством через туалет!

Том молол языком, не напрягаясь, и одновременно думал о том, как высоко поднялись его акции у Дикки и Мардж. Это было видно по их лицам.

Дорога к дому Дикки и вполовину не показалась такой длинной, как в первый раз. Восхитительный запах жареного цыпленка долетел до террасы. Дикки приготовил коктейли. Том принял душ, потом Дикки принял душ и, выйдя на террасу, налил себе коктейль, в точности как в прошлый раз, но атмосфера была совершенно другой.

Дикки сел в плетеное кресло, перекинув ноги через подлокотник.

— Расскажи еще что-нибудь, — сказал он, улыбаясь. — Чем ты вообще-то занимаешься? Говорил, хочешь найти работу?

— А что, ты можешь предложить мне работу?

— Не то чтобы…

— Я могу делать многое. Утюжить мужские костюмы, сидеть с детьми, вести бухгалтерские книги. У меня непризнанный талант ко всяческой цифири. Как бы ни надрался, ни один официант не обсчитает. Умею подделывать подписи, водить вертолет, играть в кости, изображать кого угодно, стряпать… Могу устроить «театр одного актера» в ночном клубе, если штатный затейник болен. Хватит или продолжить? — Том, подавшись вперед, загибал пальцы, перечисляя свои таланты. Он мог и продолжить.

— Что за «театр одного актера»?

— А вот, — Том вскочил, — вот, например. — Он принял позу: уперся рукой в бок, выставил вперед ногу. — Леди Ослиц опробует американскую подземку. В Лондоне она в метро ни ногой, но теперь хочет привезти домой как можно больше американских впечатлений.

Том разыграл целую пантомиму: показал, как дама ищет монетку, но оказывается, что она не пролезает в щель автомата, дама покупает жетон, запутывается в поисках нужной лестницы. Показал смятение и страх, в которые приводят леди шум и сама долгая поездка без остановки, и как она снова запутывается в поисках выхода (в этом месте на террасу вышла Мардж, и Дикки сказал, что это, дескать, англичанка в подземке, но Мардж, похоже, не поняла и спросила: «Что-что?»), проходит в дверь, которая, несомненно, ведет в мужской туалет, судя по тому, как ее всю передергивает от ужаса, когда натыкается то на одно, то на другое. Ужас все нарастает, и дело заканчивается обмороком. Том изящно упал в обморок на диван-качалку.

— Блеск! — завопил Дикки и захлопал в ладоши.

Мардж не смеялась. Она, казалось, была озадачена. Ни Том, ни Дикки не потрудились объяснить ей, в чем соль. Том подумал: скорее всего, юмор такого сорта все равно не в ее вкусе.

Том отхлебнул мартини, очень довольный собой.

— Вам я как-нибудь покажу что-нибудь другое, — сказал он, обращаясь к Мардж, но на самом деле хотел дать понять Дикки, что у него есть и еще кое-что в запасе.

— Ленч готов? — спросил Дикки у Мардж. — Я умираю с голоду.

— Чертовы артишоки еще сырые. Ты же знаешь свою печку. — Она улыбнулась Тому. — Дикки любит все старомодное, разумеется, если не ему самому приходится этим пользоваться. У него здесь только печка, которая топится дровами. И еще он отказывается купить холодильник.

— Это одна из причин, но которой я сбежал из Америки, — сказал Дикки. — Покупать все эти вещи в стране, где нет проблем с прислугой, все равно что выбрасывать деньги на ветер. Если Эрмелинда сможет приготовить обед за полчаса, ей нечем будет себя запять. — Он встал. — Пошли, Том, покажу свои картины.

Следом за Дикки Том прошел в большую комнату, куда заглядывал пару раз по дороге в душ и обратно. Комнату с двумя окнами, под которыми стояла длинная кушетка, и большим мольбертом посередине.

— Это портрет Мардж, сейчас я как раз над ним работаю.

Том изобразил живой интерес. По его мнению, портрет был плохой. Вероятно, другого мнения и не могло быть. Он не передавал непосредственной восторженности ее улыбки. Лицо было красное, как у индианки. Не будь Мардж единственной блондинкой в округе, никто бы не понял, что это именно она.

— И еще куча пейзажей, — сказал Дикки со смешком, притворно скромничая, хотя явно ждал от Тома комплиментов, ибо нескрываемо гордился своими пейзажами. Все они были сделаны наспех, как попало, и все ужасно одинаковые. Почти в каждом сочетание кирпичного и цвета электрик: кирпичные крыши и скалы, яркое, цвета электрик, море. Того же цвета были глаза на портрете Мардж.

— Мои опыт в сюрреалистическом стиле, — сказал Дикки, разворачивая на коленях еще одно полотно.

Том поморщился. Ему было стыдно, будто он сам написал такую картину. Несомненно, это тоже был портрет Мардж, хотя и с длинными, похожими на змей волосами. И что хуже всего, в одном глазу был крошечный пейзаж Монджибелло с горами и домами, в другом — пляж, на котором теснились маленькие красные человеческие фигурки.

— Вот это мне нравится больше всего, — сказал Том.

Да, мистер Гринлиф верно оценил способности сына. Занятия живописью заполняли жизнь Дикки, уводя его от реальных тягот и забот, так же как заполняли они жизнь тысяч других бездарных дилетантов в Америке. Но отцу-то было обидно, что Дикки попал в этот разряд людей. Он жаждал для сына совсем другого будущего.

— Великим художником мне не бывать, — сказал Дикки. — Но заниматься живописью для меня большое удовольствие.

— Ну да. — Тому хотелось поскорее забыть эти картины, забыть, что Дикки занимается живописью. — Может, покажешь мне дом?

— Ну конечно! Ты еще не видел гостиную?

Дикки открыл дверь в коридор, ведущий в большую комнату с камином, диванами, книжными полками и окнами на три стороны: одно выходило на террасу, другое на участок позади дома, третье — в сад перед домом. Дикки сказал, что летом он не пользуется этой комнатой, оставляет ее на зиму в качестве перемены декорации. Комната походила не на гостиную, а скорее на приют интеллектуала-книгочея. Такую комнату Том не ожидал здесь увидеть. Он посчитал Дикки не слишком умным парнем, который большую часть своей жизни проводит в играх и забавах. Возможно, в этом он ошибся. Но вряд ли ошибся в другом — в интуитивном ощущении, что сейчас Дикки скучает и нуждается в человеке, который бы его развлекал.

— А наверху что? — спросил Том.

Наверху не было ничего интересного: спальня Дикки в углу дома над террасой, скудно обставленная, почти голая. Кровать, комод и кресло-качалка как бы затерялись каждый по отдельности в этом пустом пространстве. Кровать узкая, чуть пошире односпальной. Остальные три комнаты на верхнем этаже вообще не обставлены, во всяком случае, не приспособлены для жилья. В одной хранились дрова и лежала груда обрезков холста. И нигде ни малейших следов пребывания Мардж, в том числе и в спальне Дикки.

— Как насчет того, чтобы как-нибудь прошвырнуться в Неаполь? — спросил Том. — По дороге сюда я мало что увидел.

— Отлично, — одобрил Дикки. — Мы с Мардж как раз собираемся туда в субботу. Ужинаем там почти каждую субботу, а вернуться позволяем себе на такси или нанимаем извозчика. Присоединяйся.

— Я-то имел в виду поехать утром и в будний день, чтобы посмотреть город, — сказал Том, стараясь избежать участия Мардж в экскурсии. — Или ты целыми днями рисуешь?

— Нет. По понедельникам, средам и пятницам ходит двенадцатичасовой автобус. Если хочешь, поедем завтра.

— Вот и чудесно, — сказал Том, все еще опасаясь, что Дикки пригласит девушку. — Мардж католичка? — спросил он, когда они спускались но лестнице.

— Да еще какая! Полгода назад ее обратил в веру один итальянец, в которого она по уши втрескалась. Вот был мастер молоть языком! Он провел здесь несколько месяцев, поправляясь после несчастного случая на лыжах. Потеряв Эдуарда, Мардж утешается в объятиях его религии.

— А я подумал, она влюблена в тебя.

— В меня? Что за глупости!

Когда они вернулись на террасу, ленч был уже готов. Мардж собственноручно испекла песочное печенье.

— Ты знал в Нью-Йорке Вика Симмопса? — спросил Том у Дикки.

У Вика был этакий светский салон, где собирались художники, писатели, артисты балета. Но Дикки его не знал. Том назвал еще два-три имени. Тот же результат.

Том надеялся, что после кофе Мардж уйдет. Но она осталась. Когда она на минуточку вышла, Том сказал:

— Как насчет поужинать у меня в гостинице сегодня вечером?

— Спасибо. Когда прийти?

— Давай в половине восьмого. Попьем еще коктейлей перед ужином. Раз уж за все платит твой папаша, — добавил Том с улыбкой.

Дикки рассмеялся.

— Чудесно. Коктейли и бутылка доброго вина. Мардж, — обратился он к девушке, как раз в это время вернувшейся на террасу, — мы сегодня ужинаем в «Мирамаре», нас любезно приглашает мой папаша Гринлиф-старший.

Значит, Мардж тоже придет, тут уж ничего не поделаешь. Но в конце концов, ведь счет оплачивает отец Дикки.

Ужин получился приятный, однако в присутствии Мардж Том не мог говорить свободно, о чем хотелось. Более того, в ее присутствии отказывало остроумие. Но Мардж была знакома кое с кем из посетителей ресторана и после ужина, извинившись, пересела со своей чашечкой кофе за другой столик.

— Сколько собираешься здесь пробыть? — спросил Дикки.

— Наверное, неделю. А может, и подольше.

— Дело в том, что… — Скулы у Дикки порозовели. Кьянти привело его в доброе расположение духа. — Если собираешься побыть здесь подольше, отчего бы тебе не перебраться ко мне? Зачем тебе жить в гостинице, если, конечно, для этого нет особой причины?

— Большое спасибо.

— В комнате прислуги, которую я тебе не показывал, есть кровать. Эрмелинда уходит ночевать к себе домой. В доме достаточно мебели, чтобы обставить тебе комнату, если захочешь переехать.

— Ну разумеется, хочу. Кстати, твой папаша дал мне на расходы шестьсот долларов и около пятисот у меня еще осталось. Я считаю, на эти деньги мы оба должны немного развлечься. Как ты насчет этого?

— Пять сотен! — сказал Дикки уважительно, будто сроду не видал такой кучи денег. — На них можно купить небольшой автомобиль.

Том не поддерживал идею покупки автомобиля. Ему хотелось слетать на самолете в Париж. Но тут вернулась Мардж.

На следующее утро состоялся переезд.

В одну из комнат наверху Дикки с Эрмелиидой водворили шкафчик и несколько стульев, и Дикки прикрепил к стенам кнопками несколько репродукций с мозаичным портретом в соборе Святого Марка. Том помог Дикки перетащить наверх узкую железную кровать из комнаты прислуги. Еще до полудня все было готово. У обоих слегка кружилась голова от фраскати, которое они потягивали но время работы.

— Мы все-таки едем в Неаполь? — спросил Том.

— Обязательно. — Дикки посмотрел на часы. — Сейчас без четверти. Успеем на двенадцатичасовой автобус.

Они не взяли с собой ничего, кроме курток и Томовой книжки дорожных чеков. Когда подошли к почте, автобус только что подъехал. Они стояли у двери, поджидая, пока пассажиры выйдут. Вдруг Дикки бросился к одному из них, рыжему парню в яркой спортивной рубашке, американцу.

— Дикки!

— Фредди! — завопил Дикки. — Что ты здесь делаешь?

— Приехал повидаться с тобой! И с семейством Чекки. У них я и остановлюсь на несколько дней.

— Бесподобно! Сейчас мы с приятелем едем в Неаполь. Том! — Дикки поманил к себе Тома и познакомил с приезжим.

Американца звали Фредди Майлз. Том нашел его омерзительным. Он терпеть не мог рыжих, в особенности именно такого типа — морковного цвета волосы, белая кожа и веснушки. Карие с рыжим оттенком глаза Фредди так и бегали. Иногда казалось даже, что он косит. А возможно, он был просто из тех, кто не может смотреть в глаза людям, с которыми разговаривает. И еще он был толстый. Том отвернулся, ожидая, когда приятели закончат разговор. Из-за них задерживался автобус. Дикки с Фредди говорили о катанье на лыжах, уславливались встретиться тогда-то и тогда-то в декабре в каком-то городе, о котором Том никогда не слыхал.

— В Кортино соберется целая компания, человек пятнадцать, — сказал Фредди. — Отлично проведем время, не хуже чем в прошлом году. И пробудем там три недели. Хватило бы только денег.

— Я-то продержусь, — сказал Дикки. — Увидимся вечером, Фред.

Том влез в автобус вслед за Дикки. Сидячих мест не было. Они втиснулись между тощим мужчиной, от которого разило, и двумя крестьянками, от которых разило еще сильнее. На выезде из деревни Дикки вспомнил, что Мардж сегодня придет, как обычно, на ленч, ибо вчера они подумали, что из-за переезда Тома экскурсия в Неаполь не состоится. Автобус остановился, пронзительно взвизгнув тормозами и накренившись так, что все стоявшие пассажиры потеряли равновесие. Дикки высунул голову в окно и позвал:

— Джиио! Джино!

Маленький мальчик, игравший на дороге, подбежал к автобусу и взял протянутую ему бумажку в сто лир. Дикки сказал что-то по-итальянски, мальчик ответил: «Subito^[3], синьор!» — и побежал вверх по дороге, Дикки поблагодарил шофера, автобус снова тронулся.

— Я велел ему сказать Мардж, что мы вернемся вечером, но, скорее всего, очень поздно, — сказал Дикки.

— Правильно.

Автобус высадил пассажиров на большой шумной площади в Неаполе, и их тотчас же окружили ручные тележки с виноградом, инжиром, печеньем, пирожными, арбузами; подростки пронзительными голосами предлагали свой товар — авторучки и заводные игрушки. Толпа расступалась перед Дикки.

— Я знаю подходящее место для ленча, — сказал он. — Настоящую неаполитанскую пиццерию. Ты любишь пиццу?

— Люблю.

Эта пиццерия находилась на такой крутой и узкой улочке, что машина не смогла бы проехать. Дверь была занавешена длинными нитями бисера, на каждом столике стоял графин с вином, а столиков во всем заведении было только шесть. Заведение, где можно сидеть и потягивать вино часами, и никто тебя не потревожит. Дикки с Томом просидели там до пяти, пока Дикки не сказал, что пора идти в Галерею. Дикки извинился, что не повел Тома в Музей искусств, где, по его словам, были представлены подлинники Леонардо да Винчи и Эль Греко, но, сказал он, туда они могут сходить в другой раз. Все это время Дикки говорил о Фредди Майлзе, и Том находил эту беседу столь же неинтересной, сколь и внешность самого Фредди. Отец Фредди был воротилой гостиничного бизнеса, а сам он — драматургом, но, по-видимому, самозваным, потому что написал всего две пьесы и ни одна из них не увидела подмостков Бродвея. У Фредди был дом в Капьсюрмер, и Дикки гостил у него с месяц перед приездом в Италию.

— Вот это я люблю, — с чувством сказал Дикки, когда они пришли в Галерею. — Сидеть за столиком и наблюдать за прохожими людьми. Это так расширяет кругозор. Англосаксы совершают большую ошибку, что не наблюдают за людьми, сидя за столиком на тротуаре.

Том кивнул. Это он уже слышал. От Дикки же ожидал чего-нибудь более глубокого и оригинального. Дикки был неординарно красив: продолговатое лицо с тонкими чертами, живые умные глаза, достоинство в осанке и манерах, независимо от того, как он одет. Сейчас на нем были стоптанные сандалии и грязноватые белые брюки, но, глядя, как он сидит, как болтает по-итальянски с официантом, принесшим кофе, можно было подумать, что вся Галерея принадлежит ему.

— Чао! — крикнул он молодому итальянцу, проходившему мимо.

— Чао, Дикки!

— У этого пария Мардж по субботам меняет свои дорожные чеки, — объяснил Дикки Тому.

Хорошо одетый итальянец поздоровался с Дикки за руку и подсел к их столику. Том прислушивался к их беседе по-итальянски, время от времени понимая отдельные слова. Он начал ощущать усталость.

Вдруг Дикки обратился к нему:

— Хочешь съездить в Рим?

— Конечно, — ответил Том. — Прямо сейчас?

Он встал и полез в карман за мелочью, чтобы оплатить счета, которые официант подсунул каждому под кофейную чашку.

У итальянца был длинный серый «кадиллак» с занавесками на окнах, музыкальным гудком и орущим радио, которое они с Дикки с удовольствием старались перекричать. Дорога до окраин Рима заняла часа два. Когда проезжали по Аппиевой дороге, Том, полулежавший на сиденье, выпрямился. Итальянец сказал, что выбрал этот маршрут исключительно ради Тома, дабы показать достопримечательность, которую тот еще не видел. Местами машину сильно трясло. Итальянец объяснил, что здесь намеренно оставлена в первозданном виде древнеримская брусчатка, чтобы современные автомобилисты знали, каково было римлянам ездить по этой дороге. По обе стороны тонули в полумраке плоские поля, похожие, как показалось Тому, на заброшенные кладбища, где лишь кое-где сохранилось какое-нибудь надгробие или руины склепа. Итальянец высадил их посреди улицы где-то в Риме и коротко попрощался.

— Он очень спешит, — объяснил Дикки. — У него свидание с любовницей, а в одиннадцать возвращается ее муж. Вот тот самый мюзик-холл, куда я хотел тебя повести. Заходи.

Они купили билеты на вечернее представление. До начала оставался еще час, и они пошли на Виа Венето, сели за столик на тротуаре перед кафе и заказали аперитив. Том отметил, что в Риме у Дикки не было знакомых или, по крайней мере, никто из них не прошел мимо, хотя вообще-то проходили сотни итальянцев и американцев. В спектакле мюзик-холла Том, хоть и очень старался, почти ничего не понял, Дикки предложил уйти, не дожидаясь конца представления. Потом они наняли извозчика и совершили прогулку по городу, от одного фонтана к другому, через Форум и вокруг Колизея. Взошла луна. Том по-прежнему чувствовал некоторую сонливость и одновременно был возбужден первым свиданием с Римом. Оба ощущения сливались в особое состояние восприимчивости и размягченности. Они с Дикки сидели в одинаковых позах — тяжело развалившись на сиденьях, закинув ногу на ногу, оба в сандалиях, — и, когда Том взглядывал на ногу Дикки, касавшуюся его сиденья, ему казалось, что он смотрит в зеркало. Они с Дикки были одного роста и примерно в одной весовой категории. Может быть, Дикки чуть потяжелее. У них был один и тот же размер купального халата, носков и, вероятно, рубашек тоже.

Том расплатился с кучером, и Дикки сказал:

— Спасибо, мистер Гринлиф.

К часу ночи после ужина, за которым распили полторы бутылки вина на двоих, настроение стало еще лучше. Они брели, распевая, обняв друг друга за плечи, и, завернув в темноте за угол, умудрились налететь на девушку и сбить ее с ног. Рассыпавшись в извинениях, помогли ей подняться и предложили проводить до дому. Она отказывалась, они настаивали, подхватив ее под руки с двух сторон. Она сказала, что ей надо успеть на такой-то номер трамвая. Дикки и слышать об этом не хотел, он остановил такси. Дикки и Том благопристойно сидели, скрестив руки, на откидных сиденьях, как два лакея, и Дикки забавлял ее беседой, заставляя смеяться. Том понимал почти все, что говорил Дикки. Улочка, где они остановились, была такая узенькая, будто приятели вернулись в Неаполь. Они помогли девушке выйти из машины, она сказала «grazie tante»^[4] и попрощалась с обоими за руку, потом исчезла в черноте подъезда.

— Ты слышал? — сказал Дикки. — Она никогда еще не встречала таких симпатичных американцев, как мы.

— Сам знаешь, как поступило бы в подобном случае большинство американских наглецов. Ее бы изнасиловали.

— Интересно, где мы находимся? — спросил Дикки, поворачиваясь кругом.

Ни тот, ни другой понятия не имели, где находятся. Они прошли несколько кварталов, но не обнаружили никакого ориентира или знакомого названия улицы. Справили малую нужду у какой-то темной стены, потом наобум пошли дальше.

— Когда рассветет, увидим, где мы, — весело сказал Дикки. Он посмотрел на часы. — Осталось каких-нибудь два-три часика.

— Ну вот и отлично.

— А зато проводили домой симпатичную девушку. Ведь правда, мы не внакладе? — спросил Дикки. Он слегка пошатывался.

— Ну конечно нет. Я люблю девушек, — сказал Том, хотя вид у него был недовольный. — Хорошо, что Мардж не поехала с нами. Уж тогда бы мы никак не могли проводить девушку домой.

— Это еще неизвестно, — раздумчиво сказал Дикки, глядя вниз, на свои заплетающиеся ноги. — Вообще-то Мардж не такая…

— Я в том смысле, что, будь она с нами, мы бы постарались устроиться на ночь в гостинице. Наверно, мы бы и сейчас сидели в этой паршивой гостинице. И половины не увидели в Риме!

— Это уж точно!

Дикки грубо тряс его за плечо. Том старался освободиться из его хватки пли поймать его руку. «Дик-ки-и-и!» Том открыл глаза. Перед ним был полицейский.

Том приподнялся и сел. Он находился в парке. Дикки сидел рядом с ним на траве и очень самоуверенно втолковывал что-то полицейскому по-итальянски. Том на ощупь проверил, на месте ли квадратик его дорожных чеков. Да, они были у него в кармане.

— Passporti! — снова грозно произнес полицейский, и снова, так же самоуверенно, Дикки пустился в объяснения.

Том понимал все, что говорил Дикки. Что они американцы, а паспортов у них при себе нет, ибо они только на минутку вышли полюбоваться звездами. Тома разбирал смех. Он встал, и оба отправились восвояси, хотя полицейский продолжал орать им вслед. Дикки оглянулся и что-то сказал ему, учтивым тоном разъясняя то, чего тот еще не понял. Во всяком случае, полицейский не стал их преследовать.

— Ну и вид у нас, — сказал Дикки.

Том кивнул. На брюках на колене была длинная прореха. Вероятно, он где-то упал. У обоих костюмы мятые, в пятнах от травы, пропитавшиеся пылью и потом, хотя сейчас Тома и Дикки знобило. Они зашли в первое попавшееся кафе и заказали кофе с молоком и сладкие булочки. Потом выпили по нескольку рюмок итальянского бренди, противного на вкус, но согревшего. После чего их разобрал смех. Приятели все еще были пьяны.

К одиннадцати часам добрались до Неаполя и как раз успели на автобус, идущий в Монджибелло. Они с наслаждением предвкушали, как еще раз приедут в Рим, но уже при полном параде, и посетят все те музеи, куда не попали в этот раз.

И с таким же наслаждением предвкушали, как, растянувшись на пляже в Монджибелло, будут загорать на послеполуденном солнце. Но на пляж так и не попала. В доме у Дикки вымылись под душем, потом повалились каждый в свою кровать и проспали до четырех часов, когда их разбудила Мардж. Она была недовольна, что Дикки не сообщил ей телеграммой о своем намерении провести ночь в Риме.

— Конечно, ты не обязан отчитываться, где ты проводишь ночи. Но ведь я думала, ты в Неаполе, а в Неаполе может случиться всякое.

— О-о-о, — протянул Дикки, переглянувшись с Томом. Он в это время готовил им всем троим «Кровавую Мэри».

Том хранил загадочное молчание. Уж он-то не собирался рассказывать Мардж, что они делали. Пусть себе воображает все, что взбредет в голову. Дикки не скрывал, что они очень здорово повеселились. Мардж оглядывала Дикки, не одобряя его похмелья, его небритого лица, как и того, что он продолжает пить. Когда Мардж бывала очень серьезна, в ее глазах появлялось выражение, придававшее ей умудренный и старообразный вид, вопреки немного детской манере одеваться, растрепанным ветром волосам и всему скаутскому облику. Сейчас она смотрела взглядом матери иди старшей сестры, выражающим извечное женское неодобрение разрушительным играм, в которые играют маленькие мальчишки и взрослые мужчины. Мол, уж эти мне бабники! А может, она ревнует. Догадывается, что за эти сутки у Дикки с ним, Томом, именно потому, что он тоже мужчина, сложилась связь более тесная, чем та, которая когда-либо могла бы соединить ее с Дикки, даже если бы он ее любил. А он не любил. Однако скоро она расслабилась, и этот особый взгляд исчез. Дикки ушел, оставив Тома и Мардж на террасе. Том спросил Мардж, что за книгу она пишет. Она сказала, что пишет книгу о Монджибелло с фотографиями, которые сама снимает. Мардж рассказала, что она из Огайо, и показала фотографию родительского дома, которую всегда носит с собой в сумочке. Обычный деревенский коттедж, но это родной дом, сказала она с улыбкой. Ее речь казалась Тому отвратительной и по лексике, и по произношению. Но он постарался быть с ней особенно милым. Ведь все преимущества теперь на его стороне. Он проводил ее до ворот, и они дружески распрощались. Но ни он, ни она ни словом не обмолвились о встрече сегодня вечером или завтра. Без сомнения, Мардж немного сердилась на Дикки.

Глава 10

В следующие три или четыре дня они виделись с Мардж лишь на пляже, и во время этих встреч она была с ними обоими заметно холоднее обычного. Улыбалась, говорила столько же, сколько и раньше, а возможно, и больше, но теперь, казалось, только из вежливости, желая скрыть холодок. Том заметил, что Дикки это небезразлично, хотя, очевидно, он не настолько обеспокоен, чтобы объясняться с Мардж без свидетеля. Ведь с тех пор, как Том переехал к Дикки, они наедине не виделись. Том с Дикки не расставались ни на минуту.

Наконец Том, желая показать, что тоже заметил нечто касающееся Мардж, упомянул мимоходом, что она ведет себя странно.

— С ней бывает. Она человек настроения, — сказал Дикки. — Может быть, у нее хорошо пошла работа. Когда выдается такая полоса, она ни с кем не общается.

Отношения Дикки и Мардж явно были именно такими, как Том и предположил с самого начала. Мардж была гораздо больше привязана к Дикки, чем он к ней.

Во всяком случае, Том не давал Дикки скучать. У него в запасе была масса историй про людей, которых он знавал в Нью-Йорке. Подчас правдивых, а подчас и выдуманных. Каждый день они вдвоем выходили в море на яхте Дикки. О предстоящем отъезде Тома больше не упоминалось. Дикки явно нравилось его общество. Когда Дикки хотелось порисовать, Том не попадался ему на глаза, сам же всегда был готов бросить любое занятие, чтобы пойти с Дикки погулять, или покататься на яхте, или просто посидеть и поболтать. Похоже, Дикки нравилось и то, что Том серьезно занимается итальянским. Он ежедневно проводил два-три часа за грамматикой и разговорниками.

Том написал мистеру Гринлифу, что вот уже несколько дней живет у Дикки, что Дикки упоминал о своем намерении слетать зимой в Америку и к тому времени, возможно, Тому удастся убедить его побыть дома подольше. Это письмо, сообщавшее, что он живет у Дикки, выглядело более обнадеживающим, чем предыдущее, где говорилось, что Том остановился в гостинице в Монджибелло. Он писал также, что, когда кончатся деньги, он постарается устроиться на работу, вероятно, в одну из двух местных гостиниц. Это мимоходом брошенное замечание преследовало две цели: напомнить мистеру Гринлифу, что шестьсот долларов не бесконечны, а также показать, что он, Том, не дармоед какой-нибудь, а молодой человек, готовый и стремящийся заработать себе на жизнь собственным трудом. Тому хотелось произвести такое же выгодное впечатление и на Дикки, и перед тем, как запечатать письмо, он дал ему прочитать.

Прошла еще одна неделя с благодатной погодой, с днями упоительного безделья, когда самым большим физическим усилием для Тома было ежедневно взбираться по крутым ступеням, возвращаясь с пляжа, а умственным — болтать по-итальянски с Фаусто, двадцатитрехлетним парнем, которого Дикки специально нанял в городке трижды в неделю заниматься с Томом.

Как-то раз они отправились на яхте на Капри. Остров находился довольно далеко, из Монджибелло его не было видно.

Том многого ожидал от этой поездки, но Дикки был не в духе, что с ним иногда случалось, и расшевелить его так и не удалось. Он повздорил с хозяином причала, где они привязали «Летучую мышь». Дикки даже не захотел прогуляться по чудесным улочкам, расходившимся в разные стороны от площади. Посидели в кафе на площади, выпили по две-три рюмки мятного ликера, а потом Дикки захотел уехать обратно, чтобы засветло добраться до дому, хотя Том выражал готовность оплатить счет в гостинице, если б Дикки согласился переночевать. Том решил, что это не последняя их поездка на Капри, а сегодняшний день надо списать со счетов и забыть.

Пришло письмо от мистера Гринлифа (оно разминулось с письмом от Тома), где тот повторял свои доводы в пользу возвращения Дикки домой в Штаты, желал Тому успеха и просил незамедлительно сообщить о результатах. Том послушно взялся за перо еще раз. Письмо мистера Гринлифа было выдержано в отвратительно деловом стиле, ну точно как если бы он ревизовал на верфи партию доставленных деталей, и Тому было нетрудно выдержать свой ответ в таком же стиле. Он был навеселе, когда писал письмо, потому что сел за него как раз после ленча, а они всегда были навеселе после ленча, за которым пили вино. Восхитительное легкое опьянение, которое легко как преодолеть при помощи двух-трех чашечек черного кофе и непродолжительной прогулки, так и усилить, выпив еще стакан за неспешными будничными послеполуденными занятиями. Смеха ради Том подпустил в свое письмо толику надежды. Подражая стилю мистера Гринлифа, написал:

«…Если не ошибаюсь, Ричард уже не столь тверд в своем намерении провести здесь еще одну зиму. Как я и обещал Вам, сделаю все, что в моих силах, чтобы отговорить его от этого намерения, и со временем, хотя, возможно, это произойдет только ближе к Рождеству, по-видимому, сумею убедить его остаться в Штатах, куда он собирается полететь в гости».

В этом месте Том невольно улыбнулся. На самом деле они с Дикки обсуждали, не отправиться ли им этой зимой в круиз по греческому архипелагу, и Дикки отказался от мысли слетать домой хотя бы на несколько дней, если только к тому времени матери не станет уж совсем худо. Они обсуждали также возможность провести январь и февраль — самые неприятные в Монджибелло месяцы — на Мальорке. И Том был уверен, что Мардж с ними не поедет. Обсуждая планы путешествий, ни он, ни Дикки никогда не упоминали о ней, хотя Дикки сделал ошибку, проговорившись ей мимоходом, что они с Томом собираются куда-нибудь поехать зимой. Ох уж этот Дикки с его дурацкой откровенностью!

И теперь, хотя Том знал, что Дикки по-прежнему тверд в своем намерении поехать только вдвоем с ним, Дикки был более обычного внимателен к Мардж именно потому, что понимал: жестоко с их стороны не пригласить ее тоже. Оба старались прикрыть эту жестокость, внушая ей, что собираются путешествовать по дешевке и, значит, в наихудших условиях. На судах, перевозящих скот, будут спать на палубе вместе с крестьянами и всякое такое. Условия вовсе не подходящие для девушки. Но Мардж по-прежнему выглядела удрученной, и Дикки старался загладить свою вину тем, что теперь чаще приглашал ее на ленч или на ужин. Иногда, когда они поднимались с пляжа в гору, Дикки подавал ей руку, чтобы помочь, хотя Мардж чаще всего тут же отнимала свою. Порой она высвобождала руку с таким видом, будто на самом деле готова умереть за то, чтобы Дикки держал ее руку в своей.

А когда они пригласили Мардж поехать с ними в Геркуланум, она отказалась.

— Думаю, мне лучше остаться дома. А вы развлекайтесь в своей мужской компании, — сказала она, с трудом изобразив улыбку.

— Что ж, на нет и суда нет, — согласился Том и тактично ушел в дом, чтобы Дикки с Мардж могли поговорить на террасе наедине, если им захочется.

Том стоял у большого окна в мастерской Дикки, скрестив на груди руки, и смотрел на море. Он любил смотреть в окно на голубое Средиземное море и думать о том, как они с Дикки поплывут по нему, куда им вздумается. Танжер, София, Каир, Севастополь… К тому времени, как у него кончатся деньги, думал Том, Дикки, возможно, так привяжется и привыкнет к нему, что сочтет само собой разумеющимся, чтобы они продолжали жить вместе. Они вдвоем вполне могут прожить на пятьсот долларов — ежемесячный доход Дикки. С террасы доносились голоса. Дикки говорил просительным тоном, Мардж отвечала односложно. Потом закрылись ворота. Мардж ушла. А ведь собиралась остаться на ленч. Том перемахнул через подоконник и вышел к Дикки на террасу.

— Она рассердилась на что-нибудь? — спросил Том.

— Нет. Думаю, считает, будто мы не принимаем ее в компанию, что-то в этом роде.

— Но мы как раз ее приглашали.

— Речь не только об этом случае. — Дикки медленно ходил взад и вперед по террасе. — Она теперь даже не хочет ехать со мной в Кортино.

— Ну, до декабря еще передумает.

— Сомневаюсь, — сказал Дикки.

Мардж явно изменила свое решение насчет Кортино из-за того, что он, Том, тоже поедет туда. Дикки пригласил его на прошлой неделе. Когда они вернулись из поездки в Рим, Фредди Майлза уже не застали: Мардж сказала, что ему внезапно пришлось отправиться в Лондон. Но Дикки обещал написать Фредди, что приедет с приятелем.

— Дикки, может быть, ты хочешь, чтобы я уехал? — спросил Том, уверенный, что Дикки этого не хочет. — Боюсь, я каким-то образом расстроил ваши с Мардж отношения.

— Что за глупости! Какие такие отношения?

— Ну, если смотреть с ее точки зрения.

— Нет, просто я чувствую себя в моральном долгу перед ней. А в последнее время я вел себя не слишком красиво. Мы с тобой вели себя не слишком красиво.

Дикки наверняка имел в виду, что они с Мардж вместе коротали прошлую долгую зиму с ее смертельной скукой, когда, кроме них, в деревне не было американцев, и не следовало ему пренебрегать ею теперь только потому, что появился еще кто-то.

— Может, мне поговорить с ней насчет Кортино? — предложил Том.

— Тогда она уж точно не поедет, — бросил Дикки и пошел в дом.

Том услышал, как он велел Эрмелииде повременить с ленчем: ему еще не хочется есть. Хотя Дикки говорил по-итальянски, Том явственно расслышал, как он сказал: ему не хочется. Дал понять, что он, Дикки, единственный хозяин в доме. Дикки вернулся на террасу, прикрывая рукой зажигалку, от которой прикуривал сигарету. У Дикки была красивая серебряная зажигалка, но при малейшем ветерке она начинала барахлить. Кончилось тем, что Том вытащил свою безобразную, но тут же ярко вспыхнувшую зажигалку. Такую же безобразную и такую же надежную, как пушка или танк. И дал ему прикурить. Хотел предложить Дикки выпить, но вовремя спохватился: это не его дом, хотя три бутылки гилби, стоящие сейчас на кухне, он купил на свои деньги.

— Сейчас третий час, — сказал Том. — Может, прогуляемся? По дороге зайдем на почту.

Луиджи иногда открывал почту в половине третьего, а иногда только в четыре. Кто его знает, а вдруг она открыта…

Они молча спустились с холма. Том пытался догадаться, что же именно Мардж сказала о нем Дикки. Его вдруг придавило тяжестью вины, даже лоб покрылся испариной. Чувство вины было неопределенным, но очень сильным, как если бы Мардж уличила его в воровстве или каком-либо другом постыдном поступке. Дикки не стал бы вести себя так, как сейчас, только из-за того, что Мардж была с ним холодна. Как всегда, спускаясь с холма, Дикки шел наклонившись вперед, высоко выбрасывая костистые колени. Том непроизвольно перенял эту его походку. Сейчас Дикки вдобавок еще и низко опустил голову и засунул руки глубоко в карманы шорт.

Единственный раз он нарушил молчание, чтобы поздороваться с Луиджи и поблагодарить за письмо, которое тот ему передал. Для Тома почты не было. Письмо, полученное Дикки, было из банка в Неаполе: бланк с впечатанной на машинке суммой — $500.00. Дикки небрежно сунул бланк в карман, а конверт выбросил в мусорную корзину. Вероятно, извещение о том, что ежемесячная сумма поступила на счет. Дикки как-то упомянул, что его банк в США переводит ему деньги через Неаполитанский банк. Они пошли дальше вниз, и Том подумал, что они, как обычно, спустятся на шоссе в том месте, где оно огибает отвесную скалу на другой стороне, но Дикки остановился у каменных ступенек, ведущих к дому Мардж.

— Пожалуй, я поднимусь, поговорю с Мардж, — сказал он. — Я ненадолго, но ты меня не жди.

— Отлично, — ответил Том, вдруг почувствовав себя покинутым и несчастным.

Он проводил глазами Дикки, взбиравшегося по крутым ступенькам, вырубленным в каменной стене, затем резко развернулся и пошел обратно к дому.

На полпути остановился, внезапно ощутив желание спуститься к Джордже и выпить (но мартини у Джорджо был всегда омерзительный) и в то же время другое — пойти к Мардж под предлогом, что хочет извиниться перед ней, и отомстить им, застав врасплох и вызвав у них раздражение. Он вдруг почувствовал, что вот сейчас, в это самое мгновение Дикки обнимает ее или, по крайней мере, прикасается к ней, и ему захотелось увидеть это своими глазами, хотя от одной мысли о том, что увидит, его затошнило. Он опять развернулся и пошел к дому Мардж. Осторожно закрыв за собой калитку, хотя дом находился намного выше и они, наверное, все равно не услышали бы, Том через две ступеньки побежал вверх. На последнем пролете замедлил шаг. Он скажет: «Послушай, Мардж, если это я виноват, что все так получилось, извини меня. Мы ведь тебя приглашали сегодня с нами, и это было от чистого сердца. По крайней мере, я приглашал тебя от чистого сердца».

Дойдя до этого места, откуда просматривалось окно Мардж, Том остановился, увидев, что Дикки обнимает ее за талию. Дикки целовал ее. Нежно чмокал в щечку и улыбался ей. До окна не было и пяти метров, но в комнате темновато, а снаружи все залито ярким солнцем, так что Тому приходилось всматриваться с напряжением. Вот Мардж, словно в экстазе, приблизила свое лицо вплотную к лицу Дикки. Самое омерзительное, подумал Том, что Дикки-то целует ее понарошку, он просто пользуется дешевым, легким, шитым белыми нитками приемом, чтобы удержать ее дружбу. Нет, самое омерзительное — это ее толстый зад, обтянутый юбкой в крестьянском стиле, бугром выступающий из-под руки, которая обнимает ее за талию. Но Дикки! Кто мог ожидать от него такого?

Том повернулся и побежал по ступенькам вниз. Ему хотелось завопить. Всю дорогу домой он бежал бегом и, войдя наконец в ворота, запыхавшись, прислонился к ограде. Несколько минут посидел на кушетке в мастерской Дикки, сбитый с толку, ошеломленный. Этот поцелуй… не похоже, что он был первым. Том подошел к мольберту Дикки, инстинктивно стараясь не смотреть на скверную картину, схватил резинку, лежавшую на палитре, и, в ярости швырнув ее в окно, проследил глазами, как она, описав дугу, исчезла из виду где-то по направлению к морю. Схватил со стола Дикки еще несколько резинок, металлические перья, угольные карандаши, обломки пастели и один за другим стал швырять эти мелкие предметы в угол или выбрасывать в окно. Его тело словно бы вышло из-под контроля, в то время как мозг работал невозмутимо и логично. Он выбежал на террасу, собираясь вскочить на перила и исполнить на них танец или встать на голову. Но вид бездны по ту сторону остановил его.

Том поднялся в комнату Дикки и несколько минут мерил ее шагами, засунув руки в карманы. Когда же наконец Дикки придет домой? А вдруг он останется там до вечера? Вдруг решил вправду переспать с Мардж? Том распахнул дверцу платяного шкафа. Наткнулся на отлично отглаженный, по виду новехонький серый костюм: Том никогда не видел его на Дикки. Он вытащил костюм. Снял шорты и надел серые брюки. Переобулся в ботинки Дикки. Открыв нижний ящик гардероба, вынул чистую рубашку в синюю и белую полоску.

Он выбрал темно-синий шелковый галстук и тщательно завязал узел. Расчесал волосы и сделал пробор в другом месте — там, где у Дикки.

— Мардж, ты должна понять, что я тебя не люблю, — сказал Том своему отражению в зеркале голосом Дикки, с присущим тому повышением тона на словах, какие хотел подчеркнуть, с негромким и коротким гортанным призвуком в конце фразы, который мог быть милым или неприятным, доверительным или холодным в зависимости от настроения Дикки.

— Мардж, прекрати!

Том внезапно повернулся и сделал движение, будто схватил Мардж за горло. Он тряс ее, душил, а она поникала все ниже. Наконец безжизненно опустилась на пол, и тогда он оставил ее в покое. Том тяжело дышал. Он повел рукой по лбу, как это часто делал Дикки, полез в карман за носовым платком и, не найдя его там, взял платок из верхнего ящика. Потом снова занял свое место перед зеркалом. Даже его полуоткрытый рот был в точности такой же, как у Дикки, когда тот, бывало, наплавается до изнеможения: с чуть отвисшей нижней губой, обнажавшей зубы.

— Ты знаешь, почему мне пришлось это сделать, — сказал он, все еще тяжело дыша. Он обращался к Мардж, хотя смотрел в зеркало на себя, наблюдал за собой. — Ты встала между мной и Томом… Нет, у нас совсем не то, что ты подумала! Но все же мы тесно связаны друг с другом.

Он повернулся, переступил через воображаемый труп и крадучись подошел к окну. За поворотом дороги разглядел неясные очертания лесенки, ведущей наверх к дому Мардж. Дикки не было видно ни на ступеньках, ни на той части дороги, которая попадала в поле его зрения. Может быть, в это самое мгновение они спят друг с другом, подумал Том, и отвращение еще туже сдавило ему горло. Он представил себе, как это происходит. Неуклюжие, топорные движения, Дикки не удовлетворен, а Мардж в восторге. Она будет в восторге, даже если он станет мучить ее! Том метнулся обратно к гардеробу и взял с верхней полки шляпу. Это была маленькая серая тирольская шляпа с двумя перьями — зеленым и белым. Том надел шляпу, лихо сдвинул ее набекрень. Он был поражен: теперь, в головном уборе, он стал точной копией Дикки. Что их различало, так это цвет волос — у Тома они были темнее. А так нос, но крайней мере его общие очертания, узкий подбородок, брови, если он сдвинет их нужным образом…

— Что ты делаешь?!

Том повернулся кругом. В дверях стоял Дикки. Вероятно, когда Том выглядывал в окно, Дикки находился прямо под ним, у ворот.

— Так… развлекаюсь, — сказал Том проникновенным голосом, к которому всегда прибегал, когда его застигали врасплох. — Не сердись, Дикки.

Дикки приоткрыл было рот, потом снова закрыл его, будто от ярости слова застряли в горле. Но Том и так знал, что слова эти самые резкие. Дикки сделал шаг в комнату.

— Дикки, прости меня, если…

Дикки с такой силой захлопнул дверь, что Том умолкнул. Дикки, сердито хмурясь, стал расстегивать рубашку, как будто Тома здесь вовсе не было. Но ведь и в самом деле это была его комната, и неизвестно, что здесь делает Том.

— Снимай мои вещи, — приказал Дикки.

Том начал раздеваться. Пальцы от унижения одеревенели. Слова Дикки были для него большим ударом, потому что до сих пор тот все время предлагал ему поносить то одно, то другое из своей одежды. Теперь уже не предложит никогда. Дикки посмотрел Тому на ноги.

— И ботинки тоже? Ты что, совсем рехнулся?

— Нет. — Вешая костюм в шкаф, Том постарался овладеть собой. Потом спросил: — Ну что, помирился с Мардж?

— У нас с Мардж все в порядке, — отрезал Дикки, и тон его говорил: а ты не лезь, ты нам посторонний. — И вот еще что я хочу, чтобы ты усек, — добавил он, буравя Тома глазами. — Я не голубой. Если ты так обо мне думаешь, ошибаешься.

— Голубой? — Том слабо улыбнулся. — Мне никогда и в голову не приходило, что ты голубой.

Дикки хотел что-то сказать, но передумал. Он выпрямился и расправил плечи, да так, что на загорелой груди проступили ребра.

— Мардж считает, ты сам голубой.

— Почему? — Том почувствовал, как кровь отливает от его лица. Слабым движением ноги сбросил второй ботинок и поставил оба в шкаф. — Почему она так думает? Разве я дал повод? — Он почувствовал дурноту. Ему еще никогда не говорили об этом прямо в глаза, открыто.

— По тому, как ты себя ведешь, — рявкнул Дикки и вышел из комнаты.

Том поспешил влезть в собственные шорты. До сих пор он прятался от Дикки за дверцей шкафа, хотя и был в трусах и майке. Только потому, что Дикки к нему хорошо относится, Мардж грязно оболгала его, думал Том. А у Дикки не хватило мужества возмутиться и опровергнуть это.

Оп спустился на террасу, где Дикки, стоя у бара, готовил себе коктейль.

— Дикки, я хочу раз и навсегда прояснить этот вопрос. Я тоже не голубой и не хочу, чтобы про меня так думали.

— Ну и ладно, — отрезал Дикки.

Примерно таким же тоном Дикки отвечал, когда Том спрашивал, знает ли он такого-то и такого-то в Нью-Йорке. Кое-кто из ребят, о которых он спрашивал, и вправду был голубым, и Том часто подозревал Дикки в том, что он ему соврал, а на самом деле знал их. Ну и ладно! Как бы то ни было, кто первый заговорил на эту тему? Сам Дикки. Том молчал, мозг его перебирал и отбрасывал варианты фраз, которые он бы мог произнести. Резких, примирительных, приятных, враждебных. В его памяти всплыли некоторые нью-йоркские компании и люди, с которыми он одно время общался, но в конце концов прекратил всякое знакомство. Со всеми без исключения. А теперь он считал, что лучше бы ему никогда не знать их. Они ему покровительствовали, потому что он их развлекал, но у него никогда ничего не было ни с кем из них! Двое или трое приставали к нему, но он отверг их домогательства. Правда, вспомнил, как потом старался загладить это. Приносил лед для виски, подбрасывал на такси, хотя ему было совсем не по дороге с ними. Как боялся потерять их расположение! Ну и дураком же он был! И еще вспомнил тот унизительный случай, когда Вик Симмонс сказал ему: «Ох, ради бога, Томми, заткнись!» Это было в компании, и он, Том, возможно в третий или четвертый раз в присутствии Вика, заявил: «Я никак не могу разобраться, кто мне нравится — мужчины или женщины, так что решил не иметь дело ни с теми, ни с другими». Том врал, что ходит к психоаналитику, потому что все остальные ходили. Сочинял ужасно забавные небылицы о своих сеансах у психоаналитика, чтобы развлечь публику на вечеринках. И эта фраза насчет мужчин и женщин вполне годилась для развлечения публики, он преподносил ее очень смешно. Но вот Вик велел ему ради бога заткнуться, и Том уже больше никогда не повторял ее, да и психоаналитика больше никогда не поминал. Сейчас он подумал: а вообще-то в этой шутке была большая доля правды. По сравнению с другими он — самый невинный и чистый человек на свете. В этом-то и вся парадоксальность нынешней ситуации с Дикки.

— У меня такое чувство, что я… — начал Том, но Дикки даже не стал его слушать. У его губ появилась суровая складка, он отвернулся и ушел со своим коктейлем в угол террасы.

Том шагнул за ним с некоторым страхом: а вдруг Дикки вышвырнет его с террасы в буквальном смысле или просто повернется к нему и скажет: «Пошел вон из моего дома»? Том тихо спросил:

— Ты влюблен в Мардж, Дикки?

— Нет. Но мне ее жалко. Я к ней хорошо отношусь. Она всегда была очень мила со мной. Нам случалось отлично проводить время вместе. Тебе этого не понять.

— Отчего же, я понимаю. Я с самого начала так и подумал, что с твоей стороны отношение чисто дружеское, а она в тебя влюблена.

— Да, так и есть. Знаешь, как оно бывает: дабы не причинить боли женщине, которая в тебя влюблена, делаешь порой то, что вовсе не в твоем духе.

— Само собой. — Том снова помедлил, тщательно подыскивая слова. Он по-прежнему внутренне трепетал от страха, хотя видел: Дикки больше на него не сердится, не собирается выгонять из дому. И сказал уже более спокойно: — Могу себе представить, что в Нью-Йорке вы не встречались бы так часто… Или вообще бы… Но в этой дыре так одиноко…

— Ты попал в самую точку. Я с ней не спал и не собираюсь. Но постараюсь сохранить ее дружбу.

— А чем же я помешал вашей дружбе? Я ведь тебе сказал, если из-за меня расстроится твоя дружба с Мардж, лучше уж я уеду.

Дикки посмотрел на него:

— Нет, не то чтоб ты помешал чем-то определенным, но невооруженным глазом видно, тебе не по вкусу ее общество. Когда ты делаешь усилие, чтобы сказать ей любезность, невооруженным глазом видно, что ты делаешь усилие.

— Виноват… — сказал Том сокрушенно. Да, он был виноват: сделал недостаточное усилие, схалтурил там, где надо было выдать первоклассную работу.

— Ладно, не будем об этом говорить. У нас с Мардж все в порядке, — сказал Дикки с вызовом. Он отвернулся и стал смотреть на море.

Том пошел на кухню сварить себе кофе на плите. Ему не хотелось использовать эспрессо, потому что Дикки трясся над своим аппаратом и не любил, чтобы им пользовался кто-нибудь, кроме него самого. Том собирался взять чашку кофе к себе наверх и посидеть над итальянским в ожидании прихода Фаусто. Сейчас не время искать примирения с Дикки. Пусть потешит свою гордость. Он не будет разговаривать с Томом час-другой, а в пять, посидев недолго за мольбертом, поднимется к нему, и все будет так, будто эпизода со шмотками никогда и не было. В одном Том был уверен: Дикки рад его присутствию. Надоело жить одному, и Мардж тоже надоела. От щедрот мистера Гринлифа у Тома еще осталось триста долларов, и на эти деньги они здорово погуляют в Париже. Без Мардж. Дикки очень удивился, когда Том сказал, что в Париже был только проездом, не покидая вокзала.

Пока кофе не вскипел, Том убрал еду, предназначавшуюся для их сегодняшнего ленча. Поставил две-три кастрюльки на большие кастрюли с водой, чтобы до них не добрались муравьи. В кухне нашел брикетик свежего масла, два яйца и пакет с четырьмя булочками. Все это Эрмелинда купила им на следующий день на завтрак. Им приходилось покупать каждый день понемногу, поскольку не было холодильника. Дикки хотел потратить на холодильник часть денег своего отца, несколько раз заводил об этом разговор. Том надеялся, что он передумает, потому что тогда у них останется совсем мало на путешествие, а сам Дикки на свои пятьсот долларов жил очень аккуратно. В каком-то смысле он знал счет деньгам, хотя на причале и в городке раздавал налево и направо огромные чаевые и каждому нищему подавал по бумажке в пятьсот лир.

К пяти часам Дикки пришел в норму. Судя по тому, что последний час он у себя в мастерской насвистывал, ему сегодня хорошо работалось. Дикки вышел на террасу, где Том учил итальянскую грамматику, и стал поправлять его произношение.

— Они редко ясно выговаривают «voglio»^[5], — сказал он. — Говорят «io vo'presentare mia amica Marge»^[6]. — Дикки протянул свою длинную руку в сторону и назад. Разговаривая по-итальяиски, он всегда жестикулировал. Изящно, словно дирижировал оркестром, исполняющим легато. — Ты бы поменьше зубрил грамматику и побольше прислушивался к Фаусто. Я научился итальянскому на улицах.

Дикки, улыбаясь, вышел в сад и зашагал по дорожке, навстречу Фаусто, который как раз входил в ворота.

Том напряженно вслушивался в итальянские фразы, которыми, смеясь, обменивались эти двое, старался разобрать каждое слово.

Фаусто, улыбаясь, появился на террасе, сел в кресло, положив на перила босые ноги. Он всегда или улыбался, или хмурился, причем выражение его лица менялось ежеминутно. Дикки сказал, что он один из немногих в городке, кто говорит на правильном итальянском языке, а не на южном диалекте. Фаусто вообще-то жил в Милане, а в Монджибелло приехал на несколько месяцев погостить у тетки. Он приходил неукоснительно и пунктуально три раза в неделю между пятью и половиной шестого, и они сидели на террасе, прихлебывали вино или кофе и болтали примерно час. Том изо всех сил старался запомнить все, что Фаусто говорил о скалах, море, о политике (Фаусто был коммунистом, членом коммунистической партии, и, как утверждал Дикки, очень любил демонстрировать американцам свой партбилет. Его забавляло их удивление, ибо он не производил впечатления человека, у которого может быть партбилет), о бурной сексуальной жизни некоторых из местных — ни дать ни взять коты с кошками. Иногда Фаусто с трудом находил тему для разговора и тогда просто таращил глаза на Тома и хохотал. Но Том делал большие успехи. Впервые в жизни занятия доставляли ему удовольствие, и он проявлял недюжинное упорство. Хотел говорить по-итальянски не хуже Дикки и полагал, что для этого потребуется еще один месяц, если он будет заниматься так же усердно.

Глава 11

Том словно на крыльях перемахнул через террасу и вбежал в мастерскую Дикки.

— Хочешь поехать в Париж в гробу?

— Что-о-о? — Дикки оторвал глаза от очередной акварели.

— Я договорился с одним итальянцем у Джорджо. Мы отправимся из Триеста, поедем в гробах в багажном вагоне в сопровождении нескольких французов. И получим по сто тысяч лир на брата. По-моему, это связано с наркотиками.

— Наркотики в гробах? Разве этот трюк еще не устарел?

— Мы говорили по-итальянски, так что я не все понял. Но он сказал, что там будет три гроба и, возможно, третий с настоящим покойником. В него же они спрячут наркотики. Как бы там ни было, а мы в выигрыше: доберемся до Парижа, да еще обогатим свой жизненный опыт. — Том стал вынимать из карманов пачки «Лаки страйк», которые купил для Дикки у уличного торговца. — Что скажешь?

— Считаю, что это грандиозная затея. Не каждому так повезет — прокатиться в Париж в гробу!

На лице Дикки появилась странная усмешка, будто он морочит голову Тому, прикидываясь, что вроде бы клюнул на это предложение, тогда как на самом деле и не думает его реализовывать.

— Я серьезно, — сказал Том. — Он вправду искал двух парией, которые согласились бы ему помочь. В гробах якобы находятся тела французов, убитых в Индокитае. Сопровождающие французы — это якобы родственники одного из них или, возможно, всех троих.

Он не совсем точно передал объяснения того итальянца, но все же достаточно похоже. И ведь двести тысяч лир — это больше трехсот долларов, масса денег на гульбу в Париже. А Дикки, когда речь заходила о Париже, все время увиливал от прямого ответа.

Дикки внимательно посмотрел на него, вынул изо рта кривой бычок, оставшийся от итальянской сигареты, которую курил, и открыл пачку «Лаки страйк».

— Может, тот парень, с которым ты говорил, сам накачался наркотиками?

— Ты в последние время такой осторожный, аж противно, — рассмеялся Том. — Куда девалась твоя решительность? Похоже, просто мне не веришь. Пошли, покажу того человека. Он ждет меня у Джордже. Его зовут Карло.

Дикки не двинулся с места.

— Тот, кто предлагает такую работенку, никогда не станет раскрывать все карты. Возможно, им и в самом деле нужно отправить парочку бандюг из Триеста в Париж, но я не понимаю зачем.

— Хочешь, пойдем вместе, поговорим с ним. Если ты мне не веришь, хоть поглядишь на него.

— Само собой. — Дикки вдруг встал. — Я даже считаю это своим долгом, раз мне предлагают сто тысяч лир.

Прежде чем выйти из мастерской вслед за Томом, Дикки закрыл томик стихов, лежавший переплетом вверх на кушетке. У Мардж было много стихотворных сборников. В последнее время Дикки пристрастился к их чтению.

Тот человек сидел за столиком в углу бара Джордже, там же, где его оставил Том. Том улыбнулся и кивнул:

— Привет, Карло! Posso sedermi?^[7]

— Si, si^[8], — ответил итальянец, указав на стулья вокруг столика.

— Это мой приятель, — старательно выговорил Том по-итальянски. — Он хочет знать, с работой все в порядке? Все точно насчет этой поездки по железной дороге?

Том наблюдал, как итальянец смерил взглядом Дикки с головы до ног, и молниеносно раскусил его. Это было просто поразительно: темные, жесткие, как мозоли, глаза итальянца не выразили ничего, кроме вежливого интереса, но за долю секунды он, казалось, сумел вобрать в себя оценить подозрительное, несмотря на легкую улыбку, выражение лица Дикки, его загар, какой можно приобрести, лишь лежа месяцами на пляже, его поношенные тряпки итальянского производства и американские кольца.

Улыбка раздвинула бесцветные вялые губы итальянца, и он глянул на Тома.

— Allora?^[9] — поторопил с ответом сгоравший от нетерпения Том.

Итальянец поднял рюмку сладкого мартини и выпил.

— С работой-то все точно. Только, думаю, твой дружок для нее не годится.

Том посмотрел на Дикки. Тот наблюдал за итальянцем настороженно, с тою же неопределенной улыбкой, которая вдруг показалась Тому презрительной.

— Ну ладно. По крайней мере, ты убедился, что я тебе не соврал, — сказал Том.

Дикки хмыкнул, все еще уставившись на незнакомца, как будто перед ним было вызывавшее любопытство животное, которое он мог бы и убить, если б принял такое решение.

Дикки мог свободно поговорить с Карло по-итальянски, но не произнес ни слова. Три недели назад, подумал Том, Дикки подхватил бы эту идею. Он бы не сидел тут словно провокатор или полицейский сыщик в ожидании подкрепления, чтобы арестовать Карло.

— Ну, — сказал наконец Том, — так ты мне веришь?

Дикки глянул на него:

— Насчет работы? Почем мне знать?

Том выжидательно посмотрел на итальянца.

Тот пожал плечами.

— По-моему, говорить больше не о чем, — сказал он по-итальянски.

— Не о чем, — согласился Том.

Его трясло от ярости. Черт бы побрал этого Дикки! А тот переводил взгляд с грязных ногтей итальянца на грязный воротник его рубашки, на темное некрасивое лицо, свежевыбритое, по давно не мытое: места, где только что была щетина, гораздо светлее, чем кожа над и под ними. Но в темных, холодно-благожелательных глазах итальянца было больше силы, чем в глазах Дикки. А Том, наглухо запертый в самом себе, не сумел бы выразить того, что хочет, по-итальянски, хотя ему было что сказать и Дикки и Карло.

— Niente, grazie^[10], Берто, — спокойно сказал Дикки официанту, который подошел принять заказ. Он посмотрел на Тома: — Пошли?

Том вскочил так резко, что его стул опрокинулся. Он поднял его и кивком попрощался с итальянцем. Чувствуя себя обязанным извиниться перед ним, он был не в состоянии произнести даже обычные слова прощания. Итальянец тоже кивнул и улыбнулся. Следом за Дикки, за его длинными ногами в белых брюках, Том вышел из бара. На улице Том сказал:

— Я хотел, чтобы ты, по крайней мере, убедился: я тебе не врал. Надеюсь, убедился.

— Правильно, ты мне не врал, — сказал Дикки улыбаясь. — Скажи, что с тобой случилось?

— Нет, это ты скажи, что с тобой случилось, — набросился на него Том.

— Этот человек — проходимец. Ты это хотел от меня услышать? Ну вот, пожалуйста!

— И ты считаешь это достаточным, чтобы задирать перед ним нос? Что плохого он сделал лично тебе?

— А по-твоему, я должен ему в ножки поклониться? Я навидался всяких проходимцев. Этот городок кишмя кишит ими. — Дикки нахмурил свои светлые брови. — Нет, ты скажи, черт побери, что с тобой случилось? Ты хочешь принять это дурацкое предложение? Успеха тебе!

— Теперь уж не смогу, даже если б захотел. Ты все испортил.

Дикки остановился посреди дороги, посмотрел на Тома. Они спорили так громко, что редкие прохожие оглядывались на них.

— Получилось бы забавное приключение, — сказал Том, — по ты предпочел посмотреть с другой стороны. Месяц назад, когда мы ездили в Рим, ты сам считал что-то в этом роде забавным приключением.

— Ой, нет. — Дикки покачал головой. — Ты что-то путаешь.

Для Тома было мучительным и крушение его планов, и неспособность выразить свои мысли и чувства. Мучительно было и то, что на них оглядывались. Том заставил себя продолжить путь. Сначала шел напряженными мелкими шажками, пока не удостоверился, что Дикки идет вместе с ним. Лицо у Дикки было озадаченное и недоумевающее, а озадачен он был его, Тома, отношением к происшедшему. Том жаждал объясниться, жаждал пробиться к сознанию Дикки так, чтобы тот понял его и они снова стали бы чувствовать одинаково. Месяц назад они с Дикки чувствовали одинаково.

— Ты все испортил, — повторил Том. — Незачем было вести себя так. Этот парень не сделал тебе ничего плохого.

— По виду он настоящий проходимец, — возразил Дикки. — Если он тебе так нравится, ради бога, вернись к нему! Ты вовсе не обязан поступать так, как поступаю я.

Теперь остановился Том. Ему вдруг захотелось и вправду вернуться, необязательно к итальянцу. Главное — расстаться с Дикки. Потом напряжение внезапно отпустило. Плечи, заныв, расслабились, он часто задышал ртом. Сейчас он скажет:

«Ладно, Дикки, все в порядке» — помирится с ним, заставит его забыть эту историю. Но слова застряли в горле. Том не мог оторвать взгляда от голубых глаз Дикки под все еще нахмуренными, выгоревшими до белизны бровями. Глаза были блестящими и ничего не выражали. Просто два маленьких кусочка голубого студня с черной точкой посредине. Равнодушные, не выказывающие никакого отношения к нему, Тому. Говорят, глаза — зеркало души, в них отражается любовь. Только через глаза можно заглянуть в душу человека и увидеть, что на самом деле в ней происходит. А в глазах Дикки Том увидел сейчас не больше, чем если бы взглянул на жесткую, бесчувственную поверхность зеркала. У Тома заныло в груди, и он закрыл лицо руками. Как будто кто-то вдруг похитил у него Дикки.

Нет, они не были приятелями. Они совсем не знали друг друга. Эта мысль поразила Тома, как ужасная истина, верная на все времена, верная для всех людей, которых он знал в прошлом и которых узнает в будущем. Все они какое-то мгновение вот так стояли или будут стоять перед ним, он снова и снова убеждался и будет убеждаться, что никогда не знал и не узнает их, а хуже всего — что он всегда какое-то время будет заблуждаться, думая, будто знает их и будто между ними и им существует полная, гармония и сходство. На миг немое потрясение, вызванное этой мыслью, показалось ему невыносимым. Это нашло на него как припадок, и он едва устоял на ногах. Слишком уж много всего на него навалилось: чужая страна, другой язык и то, что Дикки его ненавидит. Все, что его окружало, было посторонним и враждебным.

Он почувствовал, что Дикки пытается оторвать его руки от лица.

— Что с тобой случилось? — спросил Дикки. — Этот тип дал тебе наркотик?

— Нет.

— Ты уверен? Может быть, подсыпал в коктейль?

— Нет. — Первые капли вечернего дождя упали Тому на голову. Послышались раскаты грома, Небо тоже было враждебным. — Я хочу умереть, — вполголоса сказал Том.

Дикки потянул его за руку. Том споткнулся о порог. Они очутились в маленьком баре напротив почты. Дикки заказал бренди, уточнил: итальянского бренди, считая, очевидно, что французского Том недостоин. Том выпил три рюмки этого сладковатого, отдающего лекарством поила. Он и выпил это как лекарство, как волшебное снадобье, которое вернет его к тому, что, по свидетельству его мозга, являлось реальной действительностью: к запаху сигареты в руке Дикки, к причудливой текстуре дерева под его пальцами, из которого сделана стойка бара, к ощущению давления на желудок, будто кто-то приставил кулак к пупку и крепко нажимает на него, к четкому предощущению долгого пути наверх по крутым ступеням отсюда до дома, к тупой боли в икрах, которую он почувствует после этого.