Вы не авторизовались

Конец лета бесплатное чтение

Скачать книгу

Пролог
Лето 1983 года

Крольчонок затаился в высокой траве. Отсыревшая шерстка блестела — уже успели наступить сумерки, и в саду выпала роса.

Вообще-то ему нельзя в сад. Мама не любит, когда он выходит из дому один, а уж в сумерках и подавно. Но он уже большой, через несколько недель ему исполнится пять лет, а сумерки — его любимое время. Скоро завозятся ночные животные. Осторожные ежи высунут носы из-под густых кустов, свернутся в траве смешными завитушками. Летучие мыши станут метаться между высоких деревьев, а из дальней каштановой аллеи, по ту сторону дома, уже и сейчас доносятся первые крики сов.

Больше всего ему хотелось поглядеть на кроликов. Иметь собственного кролика было пределом его мечтаний. Мягкого такого крольчонка — совсем как тот, в траве. Зверек чуть наморщил носик — словно унюхал мальчика, но не мог решить, опасный это запах или нет. Он шагнул к зверьку. Кролик так и лежал в траве, словно не зная, что предпринять.

До дня рождения еще два месяца. Долго ждать! Вот бы Маттиас подарил ему воздушного змея. Он видел, как старший брат часами клеил змеев в отцовской мастерской. Как аккуратно вытачивал деревянный остов, как крепил шнур и обтягивал всю конструкцию блестящей плотной тканью, добытой из ящиков на чердаке. Старой бабушкиной одеждой, от которой мама пока не успела избавиться.

Этим летом он несколько раз видел, как Маттиас и его товарищи соревнуются, запуская змеев. Змеи Маттиаса всегда поднимались выше всех. Парили в небе над полями, как коршуны.

Кролик в траве продолжал смотреть на него, и он сделал еще шажок. Остановился: зверек приподнял голову. Наверное, приготовился бежать. Броситься к кролику, упасть на него животом, крепко схватить. Но дядя Харальд говорит — хороший охотник не должен горячиться. И он остался на месте. Стоял неподвижно и думал о будущих подарках.

От старшей сестры он хотел получить красную машину, которую видел в деревенском магазине. На боках у машины были нарисованы языки пламени, а если прокатить ее назад, а потом отпустить, то она поедет сама собой. Машина, конечно, дорогая, но Вера купит ее. Папа даст ей денег. Если она попросит. Он не знал, простила ли она его за тот случай с ястребиными яйцами; ему не хотелось об этом думать. Маттиас наверняка простил, но Маттиас же не Вера.

Крольчонок чуть опустил голову. Принялся мусолить травинку. Усы у зверька так смешно шевелились, что он уже готов был нарушить правила дяди Харальда. Но нет, надо подождать. Подождать всего минутку, пусть кролик успокоится, забудет про него.

Мама с папой, наверное, подарят ему велосипед. Он уже начал учиться на старом велосипеде Маттиаса, хотя, конечно, ему нельзя садиться на велик, если рядом нет взрослых. На днях он упал, расцарапал колено. Не сильно, но все же до крови. Он заплакал и забрался в шалаш на дереве. Дядя Харальд нашел его там и выругал. «Что скажет мама? Ты разве не понимаешь? Она же будет волноваться!»

Понимает, конечно. Мама только и делала, что волновалась из-за него. «Ты мой маленький мышонок, — говорила она. — Если с тобой что-нибудь случится, я не переживу». Потому-то он и прятался, боялся выходить. Отругав его, дядя Харальд заклеил ему колено пластырем и сказал маме, что мальчик упал на гравийной дорожке между сараем и домом. Если бегать в деревянных башмаках, то навернуться — пара пустяков. Дядя Харальд солгал не ради него, а ради мамы. Чтобы мама не разволновалась. И теперь ему запрещали надевать деревянные башмаки, а Маттиасу и Вере — нет. Какая несправедливость.

Вдруг крольчонок зашевелился. Прыгнул прямо к нему раз, другой, ища траву повыше. Но он не побежал к зверьку, а замер на месте. Ждал, как учил дядя Харальд.

Дядя Харальд лучший охотник в деревне и окрестностях, это всем известно. С потолка его котельной почти всегда свисали убитые звери. Фазаны, косули, зайцы — глаза пустые, тела вытянулись. У дяди Харальда грубые руки. Пахнут табаком, маслом, псиной и еще чем-то непонятным. Поначалу он думал, что это непонятное — опасно. Дядю Харальда многие боялись. Вера и Маттиас точно боялись, хотя Вера делала вид, что не боится. Она иногда перечила дяде Харальду, правда, слегка дрожащим голосом. Маттиас никогда с ним не спорил — только смотрел в землю и делал, как велено. Приносил дяде Харальду трубку, кормил его собак. Собаки были не из тех, с которыми можно играть. Они жили на улице, в больших загонах, и ездили в прицепе, а не в машине. Жесткая шкура, настороженные глаза беспокойно следят за малейшим движением дяди Харальда. На этой неделе он был с папой и Маттиасом в бане. Сидел там и слушал, что говорят взрослые дядьки. Когда вошел дядя Харальд, все подвинулись, даже папа. Освободили ему лучшее место в серединке. И смотрели на него, как те собаки.

Дядю Харальда не боялась только мама. Мама вообще никого не боялась — может, даже Бога. Иногда они с дядей Харальдом ругались. Он слышал, как они говорили друг другу всякие заковыристые слова, которые он не до конца понимал — понимал только, что это слова недобрые.

И все же именно на дядю Харальда он возлагал самые большие надежды. Маленький кролик, его собственный — и больше ничей, дядя обещал. Может, точно такой же, как этот, всего в паре метров от него. Если поймать, то у него будет два кролика. И дядя Харальд станет им гордиться. Его племянник — настоящий охотник!

Он выжидал уже достаточно долго и теперь осторожно шагнул вперед. Крольчонок в высокой траве продолжал жевать, не замечая, что к нему крадется охотник. Он опасливо сделал еще шаг, медленно протянул руки. Вдруг получится.

— Билли, пора домой!

Кролик поднял голову — кажется, услышал голос из дома. Повернулся и запрыгал прочь. Он ощутил, как душу щиплет разочарование. Но вот кролик остановился и оглянулся, словно не понимая, куда делся мальчик. Он заколебался. Если не прийти, мама будет волноваться. Совы теперь ухали громче, на улице зажглись фонари, отчего тени в саду сделались гуще. Кролик все смотрел на него. Казалось, он говорил: «Ты идешь или нет?»

Он сделал два шага, потом еще несколько шагов.

— Билли! — позвала мама. — Билли, домой сейчас же!

Охота началась. Кролик бежал перед ним, и если повезет по-настоящему, кролик приведет его к своей норе. К месту, полному большеглазых крольчат с мягкой шерсткой. Крольчат, которых он сможет забрать домой. Они будут жить в клетке, как обещал ему дядя Харальд.

— Билли! — Мамин зов затих где-то вдали. Крольчонок без устали скакал вперед и, хотя на мальчике были отличные ботинки, сумел бы с легкостью умчаться прочь. Может, кролик хотел, чтобы он его поймал? Обнял, сделал своим.

Он пробежал за кроликом между старых узловатых яблонь. Потом дальше, в буйно разросшийся кустарник. Ему не нравилась эта отдаленная часть сада. Прошлым летом его приятель Исак нашел в земле под густыми ветками челюсть — обломок белой кости с четырьмя пожелтевшими зубами. Дядя Харальд сказал, что дедушка там закапывал всякое старье. Сказал, что челюсть наверняка осталась от свиньи и что закапывать такое надо поглубже, чтобы лисы не нашли.

Лису он видел всего раз в жизни, когда прошлой осенью дядя Харальд, папа и другие мужчины разложили во дворе охотничью добычу. Маленькие глазки, блестящий рыжий мех, острые зубы на окровавленной морде. Рядом крутились собаки. Беспокойные, почти испуганные. Лис надо стрелять при любой возможности, сказал тогда дядя Харальд. Долг каждого охотника: увидел лису — стреляй. Потому что лисы хитрые, совсем как в сказках. Они умеют ходить, не оставляя следов.

«У них потрясающий нюх, — сказал дядя. — А еще лисы любят, как пахнут кролики и маленькие мальчики. Так что, Билли, за ограду — ни ногой!»

И дядя Харальд рассмеялся громким смехом, в этом смехе слышались и веселье, и предупреждение об опасности, и вскоре Билли уже сам смеялся. Но лисы, которые разрыли землю в саду, чтобы добраться до скелета, не шли у него из головы. Иногда они даже снились ему по ночам. Острые зубы, лапы роют землю, блестящие мокрые носы нюхают воздух. Морды повернуты к дому: лисы хотят учуять маленького мальчика.

После этого он избегал дальней части сада, даже не стал спорить, когда Исак забрал свиную челюсть себе, хотя по-честному челюсть принадлежала ему, Билли.

Но сейчас ему не помешают ни скелеты, ни лисы. Кролик прыгал у сухих кустов, а Билли бежал следом, углубляясь в заросли. Низкая ветка ухватила его за рукав, и пришлось на пару секунд остановиться. Когда он высвободился, крольчонок уже скрылся.

Мальчик помедлил, раздумывая, не повернуть ли, не возвратиться ли домой, но его переполнял охотничий азарт, побуждающий двигаться дальше. Глубже в заросли кустарника. Как сделал бы настоящий охотник.

К нему протянулись еще ветки. Зашарили шипастыми пальцами, норовя поймать за одежду. Где-то далеко впереди, в темноте, он заметил белый хвостик — или ему показалось? Может, он уже рядом с норой? От этой мысли он прибавил шагу и чуть не ударился о высокую ограду там, где кончался сад.

Он резко остановился. За оградой, в нескольких метрах от рабицы, высились заросли кормовой кукурузы. Ее еще не пора убирать. Пусть вырастет и станет совершенно желтой, говорил папа.

Сверчки трещали среди листвы, сплетали мелодии в звенящий звуковой ковер, который почти заглушал его мысли. Кролик был по ту сторону сетки. Сидел прямо под зеленой стеной кукурузы и внимательно смотрел на него. Ждал.

Забор был высоким. Может, даже выше дяди Харальда, и уж точно выше мальчика, так что не перелезешь. Охота окончена. Он никогда не увидит, где живет кролик. Но Билли даже почувствовал облегчение. Он никогда еще не заходил так далеко в сад один. От вечернего света осталась только слабая полоска на небе, и тени в зарослях — он почти не заметил, как — превратились в густую темноту.

Он решил уже вернуться домой, как вдруг кое-что заметил. Вырытый под забором лаз, по которому вполне мог бы пролезть маленький мальчик. Билли взглянул на кролика. Тот так и сидел не шевелясь.

Порыв ветра прошуршал по кукурузному полю, свистнул между ржавыми петлями рабицы и рванулся дальше, в темные кусты за спиной. Билли оглянулся, встал на колени, потом лег на живот. Осторожно прополз под бурой сеткой, выпрямился и отряхнул землю с колен и ладоней. Тело покалывало от возбуждения. Он выбрался, он за пределами сада, в первый раз — сам по себе. В понедельник он расскажет об этом Исаку. А может, Маттиасу и Вере. Расскажет, как храбро поймал собственного кролика, только пусть они маме ничего не говорят.

В кукурузе снова прошуршало, и сначала он подумал — опять ветер. И тут белый хвостик исчез среди высоких стеблей. Кролик больше не прыгал — он бежал, быстро-быстро. Уши прижаты к спине, земля летит из-под лап. Лишь когда кролик исчез из виду, Билли понял, что случилось. Чуткий нос зверька уловил еще какой-то запах. Кого-то, кто мог прорыть лаз под забором. Существа с рыжим мехом и острыми зубами — из тех, кто любит, как пахнут кролики. И маленькие мальчики…

Сердце забилось быстро-быстро, заколотилось, словно у перепуганного крольчонка. Стебли кукурузы ходили над ним ходуном, словно темные великаны, теперь они теснили его назад, к забору. В горле комком встал плач. Краем глаза он заметил промельк рыжего. Обернулся и в тот же миг понял, что сверчки замолчали.

Он еще успел подумать: «Мама! Мама…»

Любовь моя,

это начало нашей истории. Рассказа о тебе и обо мне. Мои усилия сдержаться, не пустить себя к тебе, не дать себе упасть ни к чему не привели. Я разжимаю руки в надежде, что ты подхватишь меня. Подхватишь? Или мы упадем вместе?

Я не надеюсь. Я хочу верить, что у нашей истории будет хороший конец.

Глава 1

Она — человек осени, она всегда была человеком осени. Почти всегда. Когда-то ей хотелось, чтобы лето никогда не кончалось. Чтобы свет, тепло и высокое синее небо — навсегда. Как же давно это было. В другом месте, в другой жизни.

Настенные часы показывали, что до начала встречи одиннадцать минут. До сих пор все шло хорошо. Они с Руудом намазали булочки маслом и разлили кофе по термосам. Аккуратным кругом расставили стулья на сером ковролине. Двенадцать металлических облезлых складных стульев — наверное, больше, чем надо, но зато в круге не было зияющих пустот… И еще положили на каждый стул по упаковке дешевых бумажных платочков.

Когда все было готово, Рууд отпер двойные двери, отделявшие зал от прихожей. Впустил двух участников, которые пришли раньше прочих, а вместе с ними — запах дождя и разогретого асфальта. Из всех городских запахов этот она любила больше всего. Может быть, потому, что в нем было что-то очищающее. Обещание начать все сначала. Совсем как сегодня.

Первым из тех, кого впустил Рууд, оказался мужчина между тридцатью и сорока, ее ровесник. Руки покрыты татуировками, мятая одежда; голова кажется слишком крупной для тела. Наверное, из-за бороды. Неопрятная борода закрывает пол-лица, над ней — усталые глаза в красных кругах, в этом он сегодня точно будет не одинок.

Второй вошла немолодая седая женщина, почти ровесница Рууда. Волосы заплетены в косу, лежащую на спине. Глаза за стеклами очков приветливее, чем у татуированного бородача, и все же в их взглядах угадывается что-то родственное.

Рууд пригласил участников к кофейному столику, и она уже собралась было представиться, когда на нее накатило. Чувство, что она совершила огромную ошибку и что все скопом, все, все, пойдет наперекосяк.

Проклятье!

Она убежала на кухню, успела упасть на стул за секунду до того, как подогнулись ноги. Закрыть лицо руками, голову — между колен, глубокие, медленные вдохи и выдохи.

Вдох

Выдох

Вдооох

Выыыдох

Обрывки светской болтовни Рууда просачивались через маятниковые двери. Извивались у нее в мозгу, стучали в такт пульсу в висках.

— Добирались автобусом? — Тук, тук.

— Да нет, на метро. — Тук, тук.

— А вы, Ларс, как обычно? Легко нашли место для парковки? Да, в этом квартале надо смотреть, куда ставишь машину. Охранники не дремлют. — Тук, тук, тук.

Теперь она слышала и другие звуки — еще несколько участников шаркали ногами по ковролину, останавливались в нерешительности, щурились на люминесцентные лампы; вот Рууд заметил их и подманил тем, на что клюют почти все:

— Вон там кофе и булочки.

Шуршат шаги, похрустывают пластиковые стаканчики, отделяемые друг от друга, шипит термос-помпа. Дышать стало легче, но она все равно пока не решалась распрямиться. Смотрела вниз, на керамические плитки пола. Взгляд тянулся по шву, бежево-серому от жира и грязи. Все здесь было липким, даже воздух. Тридцать лет вонючего кухонного чада, который оставлял в глотке соленый липкий привкус.

Разговоры за дверью зажурчали громче, рождая в большом помещении слабое эхо. Автобус, метро, парковка? Приятный дождик. Хорошо для газонов. Изумительное лето, правда? Почти как на Средиземном море. Какие планы на выходные?

Она пожалела. Пожалела, что не взяла предложенное ей выходное пособие и не свалила. Разумный человек поступил бы именно так. Сжег бы мосты и начал все заново где-нибудь еще. Неважно где. Новый город, новый район страны. А может, вообще другая страна?

Еще не поздно.

Задняя дверь — прямо перед ней. Ключи в кармане. За дверью цементные ступеньки, несколько мусорных баков — и вот ты на улице. Чтобы сбежать, хватит нескольких минут. Но она подписала бумаги, убедила всех, что достойна второго шанса. Убедила себя саму, что этот ее шанс — последний.

В зале заговорили еще оживленнее. Термос продолжал шипеть. Звук становился громче по мере того, как содержимое убавлялось. Разговор начал ходить кругами.

Ну что же. На погоду и правда грех жаловаться, грех…

Она выпрямилась, покосилась на заднюю дверь. Закрыла глаза. Пальцы скользнули к правому предплечью, дернули белую ткань блузки, манжета полезла к локтю. Через минуту она могла бы оказаться на мокром от дождя асфальте. На свободе. Сбежать отсюда.

Дверь распахнулась. Рууд. Присел на корточки. Коснулся ее колена.

— Вероника, все нормально?

Его рука была теплой, с отчетливыми старческими пятнами. Сколько Рууду вообще лет? Скорее около семидесяти, чем шестьдесят. Он работал здесь два десятилетия, этот свидетель всех бед, каким только можно стать свидетелем. Вполне мог бы уйти на пенсию. И все же он продолжает работать. Почему? Ради дармового кофе, говорил старик, а потом смеялся, тем самым избавляя себя от дальнейших расспросов. Умно. Надо и ей испробовать такую уловку.

Она подняла глаза на Рууда, выдавила улыбку. Опустила рукав до запястья. Рууд думает, что она боится, и в каком-то смысле он прав. Она боялась. Но это не вся правда.

— Да, нормально. Просто пытаюсь собраться. У меня свои ритуалы. — Она похлопала по блокноту.

— Хорошо. — Рууд подал ей руку, помог подняться. — Сколько ты проработала в последний раз? Три месяца?

Они общались уже почти неделю, но Рууд делал вид, что все еще не знает деталей ее договора с профсоюзом. Словно не его обязанность следить, чтобы она соблюдала правила.

Она снова подыграла ему.

— Два месяца, две недели и четыре дня. Я не особо считала.

— Вот оно, значит, как. — Рууд улыбнулся. — Уверяю тебя, это место не сильно отличается от твоих прежних работ.

Рууд повел ее в зал. Отпустил ее локоть, прежде чем участники успели обернуться.

Девять человек — немного меньше, чем она насчитала на пятничной встрече. Отведенные в сторону взгляды, кривые улыбки, короткие кивки-приветствия. Над людьми липкой пленкой растянулось ощущение безнадежности, оно скапливалось в углах, куда не доставал свет люминесцентных ламп, не пускало кислород в легкие…

Через силу улыбнувшись, она села на стул и раскрыла блокнот. Сердце ее билось где-то в глотке, отчего слегка мутило. Она ощущала взгляд Рууда, стоявшего у стены, но сама на него не смотрела. Старалась не думать, почему он здесь.

Глубокий вдох. Она почувствовала, как воздух проник в грудь. Легко достиг ледяной корки.

— Здравствуйте. Меня зовут Вероника Линд, я руководитель терапевтической группы, и наша цель — помочь вам пережить горе. До этого я четыре года проработала в Общественном центре на севере, но с сегодняшнего дня буду работать с вами здесь, в Сёдере.

Ее удивило, какой уверенный у нее голос. Чужой, словно голос Вероники Линд — не ее… хотя в каком-то смысле так оно и было.

— Это группа поддержки для тех, кто потерял близкого человека, любимого человека.

Все взгляды были направлены на нее. Сердце билось о лед прямо под грудной клеткой. Она представила себе, как с каждым ударом лед понемногу подается. Удар, еще удар — и вот открываются трещины и через них устремляется наверх черная вода.

— Когда мне было четырнадцать лет, я потеряла мать. Однажды вечером она набила карманы зимнего пальто камнями и вышла на лед, на озеро.

Не колебаться. Не останавливаться, не опускать глаза. Еще вдох. По груди медленно распространился холод.

— На другом берегу стоял человек. Он сказал, что мама упорно шагала по льду, хотя было слышно, как он скрипит и потрескивает. Когда человек на берегу закричал, мама остановилась, она стояла прямо посреди озера и смотрела на того мужчину. А потом вдруг исчезла.

Вероника старательно прогнала эти мысли. Представила себе, как лед снова смыкается — и над мамой, и в ее груди. Превращается в панцирь.

Она откашлялась и осторожно взяла в руки блокнот. Никто не успел заметить, как у нее дрожат руки, — даже Рууд.

— Мама бросила нас. Бросила моего папу, старшего брата и меня, и нам пришлось справляться с этим. Я перестала злиться на нее лишь много лет спустя. Когда прекратила задавать вопросы, какие задаете себе вы.

Она пару раз сглотнула, чувствуя, как кровь наполняется чем-то более приятным, чем холодная озерная вода. Она справилась. Пожертвовала собой, и теперь пришла пора для долгожданной награды. Досчитав до десяти, она повернулась к участнице, сидевшей рядом с ней. К седой женщине с косой.

— Прошу вас.

Она кивнула женщине, услышала, как та переводит дух. Очередной рассказ — новый, но такой знакомый.

Дочь, рак, до тридцати не дожила.

Черкая в блокноте, она примеряла на себя эти, отвечавшие ее чувствам, воспоминания. Ручка быстро обращала скорбь в чернила. Седая заплакала. Слезы катились беззвучно, рассказ разворачивался, слезы на миг скапливались у нижнего края очков, а потом катились дальше, по щекам женщины. Еще слова.

Несправедливо, у нее вся жизнь была впереди. Мне так ее не хватает.

Договорив, седая женщина сняла очки и вытерла их дешевым бумажным платочком. Медленно сложила его и сунула в сумочку, словно слезы сделаны из стекла и она хочет забрать их домой. Спрятать в шкаф, как чистые жемчужины печали.

Вероника задумалась, отвлеклась, и следующий человек уже успел начать свой рассказ. Ларс, мужчина с бородой. Слов меньше, голос жестче. Она стала торопливо записывать. Вытягивать ручкой и его историю.

Жена, авария, пьяный за рулем, травма мозга, не лечили как следует, так и не восстановилась.

Здесь без слез. Только злость. Горечь. Она отметила это в блокноте. Рука теперь легче двигалась по странице.

Ненависть, фантазии о мести, навредить. Око за око… Они должны понести наказание, все до одного. Пьяница за рулем, врачи — все!

Ларс замолчал, перевел дыхание. Поначалу, казалось, ему стало легче, потом он словно устыдился. Что-то неразборчиво пробормотал и уставился на свои кулаки. Грубые, мозолистые; трещины на коже такие глубокие, что грязь и масло не вымываются. Руки папы, руки дяди Харальда. Ее собственные руки были гладкими и мягкими. Длинные пальцы созданы для того, чтобы ловко держать ручку. Пишущие руки. Мамины руки. Она прогнала эти мысли и кивком попросила следующего участника начинать свой рассказ.

Слова текли по часовой стрелке, сопровождаемые всхлипами, слезами, шуршанием бумажных платочков. Ручка летала по бумаге все быстрее — совсем как пульс, который без устали закачивал дофамины в кровь.

Трагедия, наша семья так после нее и не оправилась. Так и не оправилась.

Минутная стрелка описывала круг на пожелтевшем циферблате стенных часов. Каждые пять минут острие зависало на одном месте, а потом с громким щелчком высвобождалось.

Отзвучали все истории. Внизу последней страницы она косыми буквами написала слово, которое повторяли все участники группы. Вопрос, висевший в воздухе. Они не смогли бы ответить на него, сколько бы ни рассказывали о своем горе.

Почему?

Вероника подчеркнула его и обводила буквы и вопросительный знак до тех пор, пока ручка не порвала бумагу. Она не останавливалась, пока минутная стрелка на часах не щелкнула в последний раз, показывая, что время вышло.

Огромное облегчение смешалось с эндорфинами в ее мозгу. Левая рука снова потянулась к правому предплечью, рассеянно царапнула ткань блузки и длинный шрам, скрытый под рукавом.

«Уже все? — подумала она. А потом: — Но мне этого мало, мало…»

Глава 2
Лето 1983 года

Это и правда был добрый дождь. Не ливень с грозой, прибивающий зрелые колосья к земле, а мягкий дождик: тихонько намочил землю и на рассвете кончился, так что колосья и листья высохли уже к обеду. Урожайный дождь, как говорили деревенские. Хороший дождь; каждую вторую ночь ему радовались шеф полицейского участка Кристер Монсон и люди, жившие рядом с ним, возле хутора Баккагорден.

Монсон сдвинул фуражку назад и тыльной стороной ладони провел по лбу. Галстук он ослабил уже давно, но синяя форменная рубашка все равно липла к шее.

Ты и раньше занимался розыском без вести пропавших, твердил он себе. Во всяком случае, учился этому делу несколько лет назад, на курсах для командного состава. Тут главное — планирование, организация и руководство. Не пренебрегать никакой возможностью, пока не найдешь, что ищешь. Но сейчас, в темноте и под дождем, говорить правильные вещи было значительно проще, чем делать.

Мужчины поставили машины с незаглушенным мотором в кружок перед домом Нильсонов. Фары освещали толпу, которая все увеличивалась. Свет фар превращал людей в силуэты с отчетливо освещенными ногами и нижней частью тела и призрачными, едва различимыми лицами. Неважно. Все и так узнавали друг друга. Все знали друг друга.

Монсон заметил, как они переглядываются. Он одернул мятую, тесноватую форменную куртку, которая уже готова была капитулировать перед дождем, сдвинул фуражку на место и поднял руку.

— Внимание!

Ни восклицание, ни жест не заставили голоса умолкнуть. Монсон прикинул, не взобраться ли на прицеп стоящего рядом пикапа, но рассудил, что железная крыша слишком высокая и скользкая и не след ему подвергать риску свое достоинство. Поэтому он заговорил громче и более официально.

— Прошу вашего внимания! — Результат оказался не намного лучше.

— Да заткнитесь вы, мать вашу. Монсон хочет что-то сказать. Пока вы тут языками мелете, время уходит.

Резкий голос принадлежал долговязому мужчине, который с легкостью вскочил на прицеп позади Монсона. Харальд Аронсон, дядя мальчика. Разговоры тут же стихли, толпа вокруг Монсона и машины стала плотнее.

Монсон откашлялся и благодарно кивнул Аронсону, однако ответного кивка не дождался.

— Почти все вы слышали, что случилось, и я понимаю — вы хотите как можно скорее приступить к поискам, — начал он. — Но чтобы у нас была одна и та же отправная точка, я коротко изложу все, что известно на настоящий момент.

Монсон сделал паузу, чтобы припозднившиеся подошли ближе.

— Итак, мы ищем маленького Билли Нильсона, которому около пяти лет. Его мать видела его вечером, в начале девятого. То есть он отсутствует…

Монсон взглянул на часы. Квадратные электронные часы, которые Малин подарила ему на двадцатилетие свадьбы. Назначения трех выступающих кнопок он так и не понял, а четвертая заставляла экран светиться, что в темноте было очень кстати.

— …почти пять часов. Родственники искали в саду, в доме, в сарае и хле… в смысле — в коровнике, — быстро поправился он, — а около одиннадцати забили тревогу. Незадолго до полуночи в саду начались поиски с полицейской собакой.

Монсон широким жестом указал на дом в глубине усадьбы, и большинство собравшихся, к его удовлетворению, повернули головы.

— Собака прошла по следу до подкопа под оградой, подкоп вел на кукурузное поле в дальнем углу усадьбы. К сожалению, потом собака потеряла след — вероятно, из-за дождя или потому, что там уже побывали родители Билли и его брат с сестрой.

Он опустил руку, дождался, чтобы все снова посмотрели на него.

— Итак, предположим, что мальчик прополз под забором и заблудился среди высоких стеблей. Всем известно, что кукуруза вырастает почти с человеческий рост, поэтому потеряться на поле легко, тем более — в темноте. Здесь нам и нужна ваша помощь. Мы организуем четыре группы для прочесывания местности…

Закончив говорить, Монсон с облегчением увидел, что собравшиеся последовали его инструкциям. Мужчины быстро разделились на поисковые команды и покинули место сбора — пешком и на машинах, каждая группа — под руководством полицейского.

Все ревностно устремились на поиски. У большинства имелись собственные дети, и люди без труда представляли себе тот ад, в котором оказались Нильсоны. Но дело было еще и в облегчении, которое испытают жители поселка, когда маленький Билли — промокший, замерзший и напуганный, но невредимый — вернется к маме. Его же наверняка найдут. Все так думали и даже, может быть, получали некоторое удовольствие от напряжения, рассуждал про себя Монсон. Наверняка каждый надеется, что ему повезет и мальчика отыщет именно он. Человеку, который найдет Билли Нильсона, никогда больше не придется платить — ни в кабаке, ни в народном парке, за этим проследит Харальд Аронсон.

Монсон возглавлял полицию Рефтинге уже четыре года. Он с семьей переехал сюда, устав от пьяниц, психов и ночного патрулирования в Норрчёпинге. Разочарованный тем, что на карьерной лестнице его вечно обходили более молодые и голодные полицейские. В Рефтинге, среди полей Сконе, он поуспокоился. Здесь под его началом были двенадцать полицейских и две дамы из гражданских — они отвечали на телефонные звонки, принимали заявления и выдавали лицензии на оружие.

Монсон сам вырос среди полей Эстергтотланда и понимал, как устроена жизнь в таком поселке — наверняка именно поэтому он и получил свою нынешнюю должность. По опыту он знал, что в таких местах люди тяжко трудятся и стоят друг за друга горой. Они по большей части придерживаются десяти божьих заповедей, отчего статистика преступлений в Рефтинге в основном ограничивается незаконными проникновениями, браконьерством и вождением в нетрезвом виде или же вождением незаконным. Что до последних двух пунктов, то он прекрасно понимал: его подчиненные скорее отпустят, чем задержат правонарушителя. Некое молчаливое соглашение между жителями и силами правопорядка было заключено задолго до его появления. В сельской местности машина необходима. Нет машины — нет работы, а значит, нет еды на столе. А он не хотел оказаться тем, кто лишит какую-нибудь семью дохода и пропитания. Аутсайдером быть тяжело, и не только ему, но и Малин с детьми. Чтобы вписаться, чтобы тебя приняли, нужно время, особенно если твой выговор отличается от местного.

Он старался изо всех сил. Приучил себя говорить Моннсенн вместо Монсон. Сменил кофе «Гевалья» на «Сконеруст» и научился называть второй завтрак обедом. Записал себя, детей и Малин в футбольный клуб и пунктуально посещал баню в семь часов вечера каждый четверг, чтобы пообщаться с мужиками в парной. Усилия окупились. В прошлом сезоне Малин назначили заместителем кассира в клубе, а его самого — тренером команды 14-летних подростков. А в начале весны ему даже предложили место в большой охотничьей команде. Монсон с нетерпением ждал осени. Просто дождаться ее не мог.

Вероятно, полицейские дела и без сегодняшнего происшествия пошли бы живее, потому что сбор урожая сейчас подходит к концу и люди устали и легко раздражаются. Драки, пьянство, членовредительство, иногда, в худшем случае, — еще и нанесение побоев. Но ничего тяжелее обычно не случалось. За четыре года пребывания на посту начальника здешней полиции Монсону до сегодняшнего вечера не приходилось сталкиваться с задачей, которая требовала бы от него особого напряжения, и его это более чем устраивало. Он предпочитал держаться на заднем плане. Пить утром кофе в тишине и покое, почитывая местные газетки, «Ланд» и «Свенск якт». Ходить на собрания Союза предпринимателей, Красного креста и муниципального совета. Жечь гашиш на школьных собраниях, чтобы родители знали, как он пахнет — на случай, если какому-нибудь предприимчивому юнцу удастся притащить наркоту из Дании. Проводить в школах коммуны ежегодные Дни безопасности на дорогах. Монсон предпочитал полицейскую работу именно такого рода. Она ему хорошо удавалась.

Сейчас, когда двор Нильсонов заполнили добровольцы, его накрыло осознание того, что на него направлены все взгляды. Это чувство превратилось в кислый ком в животе, и ком этот рос по мере того, как росла толпа вокруг Монсона. Все смотрели на него, ожидая, что он положит конец кошмару, поселившемуся в семье Нильсонов.

Взгляд Монсона скользнул вверх, к большому хозяйскому дому, в котором горели, кажется, все лампы до единой. Он различил в окнах два силуэта. Дети, девочка и мальчик, ровесники его собственных. Монсон порылся в памяти, вспоминая, как зовут брата и сестру Билли. Что их отца зовут Эббе, он знал давно. Эббе Нильсон, мягкий сдержанный человек, был тихоней из тех, кто в бане молча сидит на нижнем полке, пока кто-нибудь другой разливается соловьем. Его шурин Харальд Аронсон, например.

Мать детей, Магдалену Нильсон, урожденную Аронсон, знали, конечно, все. Первая «Мисс Горошина», черно-белая газетная фотография до сих пор висела в вестибюле администрации, хотя снимку было уже лет двадцать. Причиной этого в равной степени послужили красота Магдалены и ее фамилия. Аронсоны считались в поселке большими людьми, что едва ли упрощало нынешнюю ситуацию.

Монсон продолжал с натугой вспоминать, как зовут мальчика и девочку, видневшихся в окне, но, несмотря на все усилия, так и не вспомнил. Сам не зная почему, он помахал рукой, но ни один из детей не сделал ни малейшей попытки ответить ему. Они так и стояли в окне, глядя на Монсона. Ждали, что он отыщет их младшего брата. Сделает так, что все снова станет хорошо.

Глава 3

Вероника считала себя в общем и целом неплохим человеком. Она сортировала мусор, вовремя оплачивала счета и время от времени жертвовала мелочь на благотворительность.

А вот в церковь она не ходила уже много лет. Церкви вызывали у нее неприятные воспоминания. По причине тех же воспоминаний она звонила отцу всего несколько раз в месяц. Оттягивала разговор до последнего, пока нечистая совесть совсем не заест. Прежде чем отец снимет трубку, могло прозвучать гудков восемь. Затем следовали щелчок — отец снимал трубку — и несколько секунд молчания: оба, вопреки здравому смыслу, надеялись услышать на том конце не тот голос. Потом — разочарование, когда их настигала реальность, разочарование, которое обоим ни разу не удалось скрыть, разочарование, совладать с которым не могла никакая светская болтовня.

Вероника много лет не ездила домой, в Рефтинге, даже на дни рождения, крестины или похороны, хотя, конечно, должна была бы. Она знала, что обитатели поселка обращают внимание на такие вещи. Обсуждают их.

Ее это раздражало. Раздражало и то, что она, хоть и уехала из Рефтинге больше пятнадцати лет назад, до сих пор думает о нем как о доме.

Они с Руудом стояли на широких ступенях перед серой коробкой шестидесятых годов постройки — Общественным центром. Дождь кончился, и от тепла, накопившегося в асфальте, металле и бетоне, влажность в основном уже испарилась. Аромат свежести улетучился, сменившись запахом закисшего мусора, объедков и выхлопных газов. Обычный выдох летнего города. Вероника на пару секунд закрыла глаза, наслаждаясь ощущением гармонии, от которого вот-вот останется только отзвук.

— Спасибо. Ну, до встречи на следующей неделе… — Седовласая прощалась так, что утвердительная фраза прозвучала, как вопрос. Словно женщина сомневалась в их будущих встречах.

Вероника кивнула, пожала женщине руку. Рука была сухой, хрупкой и напоминала лапку птенца.

— Да, до встречи.

Седая спустилась на четыре ступеньки, полуобернулась и нерешительно помахала. Потом покрепче прижала сумочку с жемчужинами скорби к груди и зашагала по тротуару.

Они молча смотрели, как женщина уходит к метро.

— Ну, как, по-твоему, все прошло? — спросил Рууд, не отрывая взгляда от удалявшейся женщины.

Вероника пожала плечами.

— Нормально. — Ответ содержал равные меры лжи и правды.

— Угм. — Рууд выудил из кармана пакетик табака, сунул под верхнюю губу, прижал языком. — Ты не много задавала вопросов.

Она снова пожала плечами.

— Не хотела мешать ритму. — Она покосилась на Рууда, сожалея о своем резком тоне. Немного самокритики не помешает. В конце концов, оценивают ведь именно ее. И прибавила: — Но мне, разумеется, важна ваша точка зрения.

Рууд покривился — или просто поправил во рту пакетик табаку.

— Если ты начинаешь задавать вопросы, другие тоже отваживаются спрашивать, — объяснил он. — Очень важно сделать так, чтобы в группе завязался разговор, а не просто шли монологи один за другим. Чтобы все принимали участие. В этом смысл групповой терапии. — Рууд повернулся к ней, улыбнулся чуть неловко. — Хотя ты и без меня это знаешь. Просто немножко застоялась. Еще пара бесед — и все будет как надо.

Она кивнула, избегая смотреть ему в глаза — вдруг он поймет, насколько легче ей стало. Седая уже скрылась из виду. Затерялась среди зданий, как испуганная мышь.

— Слушай, а вот это, про твою маму, — тихо сказал Рууд. — Я не знал, что кто-то видел, как она…

— Ее пошел искать один из санитаров. — Вероника снова поразилась тому, как уверенно звучит ее голос. Что ей удалось ответить на вопрос и одновременно дать понять, что больше вопросов она не хочет.

Однако Рууд не дал себя сбить.

— Ужасная история…

Было ясно: он хочет, чтобы она рассказывала дальше, доверилась ему, хотя они знакомы всего несколько недель. Но сегодня у нее не было никакого желания поддаваться на провокации — ни Рууда, ни кого-либо еще. Она продолжала смотреть на улицу. Рууд понял намек, отвернулся и сплюнул сквозь зубы.

Они еще постояли молча; тени от домов удлинились. С автострады, отделенной от них одним кварталом, доносился вечерний шум машин.

— Ты справишься, Вероника, — тихо сказал Рууд. — То, что произошло прошлой весной — случайная помеха, тебе удалось ее преодолеть. Сохраняй спокойствие, сосредоточься на работе, и скоро все станет, как всегда.

Она промолчала. В каком-то смысле хорошо, что шарада, в которую они играли последнюю неделю, закончилась. Что Рууд перестал делать вид, будто не знает, почему она сменила место работы. Веронике совершенно не хотелось говорить с ним об этом. За последние месяцы она и так уже сто раз вывернулась наизнанку.

Как по-твоему, Вероника, почему ты среагировала так, как среагировала? Как ты сумеешь в будущем избежать подобной ситуации? Какие чувства ты связываешь со своими действиями?

На их улицу свернул мотоцикл. Глухо трещал мотор. Седок в джинсах и коричневой кожаной куртке. Матово-черный шлем, прозрачное забрало. Байк медленно, на минимальной скорости, проплыл мимо них. Мотоциклист повернул голову. В упор посмотрел на Веронику.

С чего бы? Внешность у нее не модельная. Правда, она спортивна, подтянута, у нее длинные ноги, а глаза и рот она унаследовала от матери, это становилось заметнее, когда она подкрашивалась и распускала волосы. Ранимость, намек на некий изъян. Удивительно, но многие мужчины считали это привлекательным. Когда Вероника была моложе, она пользовалась этим. Давно, в другом городе, в другой стране. Сейчас она сжимала губы, а голову держала высоко. Говорила мягко, но решительно, и смотрела людям в глаза. Хотя поразительно мало все же требовалось, чтобы мужчина завелся. Жест, движение головы. Иногда — просто взгляд.

Мотоциклист оглянулся на нее, еле заметно кивнул, словно они знакомы. Рууд, кажется, сделал тот же вывод.

— Знакомый? — В голосе, вроде бы игривом, она уловила сердитую нотку.

— Нет. — Она покачала головой, убеждая и его, и себя, но сердце почему-то забилось сильнее.

Вероника проследила взглядом за спиной мотоциклиста, увидела, как он уезжает. Он вдруг прибавил скорости. Мотор взревел, заставив ее вздрогнуть. Между зданиями, словно рев дикого зверя, заметалось эхо.

Мотоцикл быстро удалялся, звук затихал.

— Может, храбрости набирается? Хочет посмотреть, не опасна ли ты, прежде чем присоединяться к группе? — Рууд пихнул ее локтем, усмехнулся.

Она пихнула его в ответ, чувствуя, как напряжение слабеет, и благодарно улыбнулась.

— Если поможешь мне запереть, я подброшу тебя домой, — сказал он. — Договорились?

— Договорились.

Рууд повернулся и пошел к двери. Остановился на пару секунд. Посмотрел в направлении, в котором скрылся мотоцикл. Мотор все еще слабо урчал в отдалении.

Глава 4
Лето 1983 года

Командный пункт Монсон устроил на веранде позади дома. Отсюда ему с трудом, но удавалось кое-что разглядеть в темном саду, сюда долетали едва слышные крики спасателей, обыскивавших поле вокруг Баккагордена.

Билли!

Бииил-лиии!

Он расстелил на садовом столе большую карту и направил на нее свет штормового фонаря, который приладил к навесу у себя над головой. Полицейское радио было настроено на заранее оговоренную частоту, и по мере того как поисковые группы проходили мимо условленной точки, он отмечал их маршрут на карте. Как он и предвидел, из-за темноты и дождя спасатели с трудом ориентировались на кукурузном поле, и возглавлявшим группы полицейским приходилось часто останавливаться, чтобы сменить курс или дождаться отставших.

Дверь за спиной у Монсона тихо открылась, и на террасу вышел Эббе Нильсон. В руках у него был поднос с термосом, кружкой и большой тарелкой бутербродов; поднос он примостил на стол рядом с картой.

— Я подумал — может, тебе чего-нибудь горячего?

Монсон, поблагодарив, налил себе чашку кофе, и на миг ему стало совестно. У Эббе пропал сынишка, семья места себе не находит — и все же Эббе потрудился сварить ему кофе. И даже приготовил поесть. Откусывая от бутерброда с колбасой, он тайком изучал хозяина.

Пустые глаза, бледное, изборожденное морщинами лицо. Тени и неяркий свет штормового фонаря усиливали впечатление опустошенности. Но держался Нильсон прямо и вид имел вполне собранный.

— Как поиски? — спросил он.

Монсон указал на сад и кукурузное поле.

— Работаем. Темнота и дождь мешают. Но мы найдем его, вот увидишь. — Последние слова вырвались у него помимо воли, он не успел удержать их. Монсон давно служил в полиции и знал: если ситуация не поддается контролю — не давай обещаний. Но именно это он и сделал. Из сочувствия, сказал он себе, но тут же заподозрил, что не до конца честен с собой.

Рация снова затрещала, и он отвернулся. Не сообщение — просто статический шум, который почти сразу прекратился. Монсон дожевал бутерброд.

— Как Магдалена? — Он кивнул на верхний этаж.

— Заснула. — Нильсон, видимо, и сам услышал, как резко прозвучал его ответ, и заговорил мягче. — Она так изнервничалась, что выпила успокоительное. Ошиблась, случайно приняла двойную дозу и теперь крепко спит. Наверное, оно и к лучшему, пусть на какое-то время отключится от всего этого. Билли для нее всё… — Голос Нильсона дрогнул, и остаток фразы потонул в шуме дождя, барабанившего по ткани навеса.

— А что другие дети? — Монсон тут же сообразил, что вопрос можно истолковать двояко. Но Нильсон выбрал правильное толкование.

— Маттиас и Вера уже легли, но я, честно сказать, не верю, что они спят. Если бы не они, я бы тоже был там. — Он указал на кукурузное поле, где время от времени мелькал свет карманных фонариков.

Одна из поисковых групп, кажется, повернула назад, к усадьбе. Монсон сверился с картой и вздохнул: группа В вознамерилась прочесать участок вдоль забора, хотя этой ночью здесь уже все обыскали. Он взялся за рацию, но к уху ее не поднес. Плечи у Нильсона поникли, взгляд блуждал по саду, а рот приоткрылся, словно хозяин дома собирался что-то спросить. Теперь у него был вид совершенно сломленного человека, который вот-вот упадет…

Монсон кашлянул, соображая, что сказать.

— Ты нужен здесь, Эббе, — начал он. После секундного замешательства Монсон чуть неловко похлопал Эббе по плечу. — Искать может любой из нас, но кто, кроме тебя, позаботится о Магдалене и детях? К тому же, когда мы найдем Билли, кто-то должен ждать его дома.

Снова он пообещал больше, чем следовало, но слова и жест хотя бы возымели эффект. Нильсон закрыл рот и медленно кивнул.

Рация вновь затрещала.

— Монсон, ты там?

— Слушаю!

— Говорит Берглунд из группы В. Кинолог нашел что-то в поле, метрах в двадцати от лаза под забором.

— Что именно? — Монсон затаил дыхание. Посмотрел на Эббе. Тот выпрямился — казалось, он снова обрел силы.

После серии помех из рации прорезался голос Берглунда.

— …ночек. — Больше Монсон ничего не расслышал.

— Еще раз! — велел полицейский, склоняясь над картой и пытаясь определить, о каком месте идет речь. — Что вы там нашли, Берглунд?

Рация снова затрещала.

— Ботиночек. Синий с белым.

Глава 5

Рууд остановил «вольво» перед ее домом. От резкого запаха освежителя, болтавшегося под зеркалом заднего вида, свербило в носу. Рууд отстегнул ремень, и на какой-то миг ей показалось, что он собирается напроситься на чашку кофе.

Вероника начала было бормотать плохо придуманное извинение, но Рууд порылся в кармане брюк и с некоторым усилием выудил оттуда пакетик табака, после чего снова пристегнулся.

— Увидимся в понедельник, — сказал он. — Завтрак-планерка — в девять.

— До понедельника!

Она вышла из машины раньше, чем Рууд успел сунуть табак в рот. Остановилась, положив руку на дверцу.

— Спасибо.

— Не за что, крюк небольшой.

Вероника хотела еще что-нибудь сказать, но тут Рууд подмигнул.

— На следующей неделе будет легче. Честное слово, Вероника.

В такой квартире мог бы обитать кто угодно. Сорок эклектично обставленных квадратных метров: находки с блошиного рынка соседствовали с мебелью из «Икеи». Кухня и гостиная справа, спальня — слева. Чисто, аккуратно и практично. Ни семейных фотографий, ни картин, ни рисунков. Ни ароматических свечей, ни подсвеченных статуэток Будды, ни магнитиков с мудрыми изречениями вроде Carpe diem[2] или «Сегодня первый день конца твоей жизни» на холодильнике.

Поразительно безличная, как назвал эту квартиру дурак с татуировкой на шее — Вероника встречалась с ним когда-то давно, задолго до Леона. Он был из разряда «принимайте-меня-таким-какой-я-есть». Из тех, кто считает себя честнее других потому только, что им попросту недостает обычной вежливости. И трахался этот татуированный примерно так же. Самовлюбленно и бездарно, на что Вероника не преминула указать, когда давала ему отставку.

Критика татуированному не особо понравилась. На водительской дверце машины Вероники появились длинные царапины от его ключа, но теперь ржавчина сделала их почти незаметными на фоне лака. Неотчетливое напоминание о старой ошибке.

В квартире было душно, не хватало кислорода. Вероника расстегнула верхнюю пуговицу, открыла окно в гостиной и свесилась вниз. Сквозь листву увидела, как медленно удаляется «вольво» Рууда.

На улице было не намного прохладнее, чем в комнате, такая же духота. Вероника открыла второе окно, а потом еще и маленькое, выходящее в сад окошко спальни, в тщетной попытке устроить сквозняк.

Лампочка в холодильнике подозрительно мигала. Наверное, скоро перегорит — вот и еще один пункт в список дел. Внутри обнаружились полбутылки воды «Рамлёса», несколько пакетиков соевого соуса и просроченная упаковка еды из китайского ресторана. Вероника, наслаждаясь прохладой, постояла перед открытым холодильником и достала «Рамлёсу». Минералка выдохлась и приобрела солоноватый привкус.

Случайная помеха.

Рууд, наверное, так и думал. И он, и отдел кадров считали, что знают, кто она и что для нее лучше всего. На самом деле они были весьма далеки от истины.

Так почему она терпит их опеку? Почему приняла все условия договора, которые впарил ей профсоюз, хотя могла просто взять и уйти?

Хорошие вопросы, особенно сегодня вечером, а ответ все тот же. Потому что она приняла решение не сбегать больше, как только возникнут трудности. Звучит внушительно, слова зрелого и ответственного человека, но главная причина, по какой она осталась, согласившись на все требования, была значительно менее благородной.

Вероника покосилась на телефон, стоявший на столе. Лампочка светилась красным, не мигала. Сообщений нет. Ничего другого Вероника и не ждала. Но все же при виде этого широко открытого красного глаза ей отчего-то стало грустно. Кайф от терапевтической сессии испарился, и тягостная печаль ощущалась теперь всем телом. Вероника ненадолго задумалась. Может, снять трубку, позволить пальцам набрать запретный номер — только чтобы услышать голос Леона? Конечно, Вероника не стала этого делать. Она же не дура. Она прекрасно себя знает — и не решается заводить мобильный телефон, потому что смски чуть не сами себя пишут и отправляют.

В ванной на полу кучей лежала одежда: белая рубашка с длинными рукавами, в ней Вероника похожа на монахиню, черные брюки, хлопковые трусы, купленные в H&M (пять штук в упаковке). Простые дешевые тряпки, такие же безличные, как ее дом.

Вода была противно теплой, даже если пустить холодную на полную мощность. Вероника позволила ей свободно стекать по телу, по зубчатому красному шраму, который тянулся вдоль почти всего правого предплечья. Пройдет еще несколько лет, и он побледнеет, сольется с кожей, как царапины на дверце ее машины. Превратится в неотчетливое напоминание о старой ошибке.

После душа Вероника почувствовала себя лучше, словно вода смыла мрачные мысли. Завернулась в белый махровый халат, который они с Леоном стащили из уютной маленькой гостиницы в Трусе, где он в первый раз сказал, что любит ее, прихватила сигареты и пепельницу и уселась в нише окна, выходящего на улицу. Вообще-то Вероника бросила курить. В рамках своего личного плана терапии. Никаких стимуляторов — ни табака, ни алкоголя. В первую очередь — алкоголя.

Внизу, на улице, уже зажглись фонари. Вокруг них толклись мошки. На миг ей в голову пришла мысль о ночных бабочках. Дома они иногда проникали в комнаты через дверь террасы и, треща крыльями, плясали вокруг кухонной лампы. Перед внутренним взором всплыло тревожное выражение на лице матери, вызванное этими танцами.

Воспоминание удивило Веронику, и она выдула дым прямо в летний вечер. Попыталась направить мысли по другому пути. Чтобы они не привели ее на лед.

Сигарета кончилась быстрее, чем она рассчитывала; Вероника раздавила окурок в пепельнице, подумывая, не закурить ли вторую. Но тут ее кое-что отвлекло. Внизу коротко мигнул слабый огонек, а потом исчез, сменился красновато горящей точкой. Наверное, сосед выполз на улицу, выкурить вечернюю сигаретку.

Вероника с любопытством высунулась из окна, высматривая сквозь листву деревьев, кто же там стоит. Присутствие курильщика выдавала только пылающая точка, которая то разгоралась, то уменьшалась в такт затяжкам.

Вероника представила себе, как человек внизу улизнул из дома, чтобы тайком покурить, хотя он или она дали себе честное слово бросить. Представила, как этот человек отдувает сигаретный дым от одежды, а в кармане у него припасены леденцы от кашля, чтобы скрыть следы прегрешения.

Эта мысль заставила Веронику усмехнуться. Ей нравилось молчаливой невидимкой сидеть здесь, наверху, пока курильщик внизу тайком смолит свою сигарету. Это давало ей ощущение преимущества, контроля, возбуждавшее не хуже групповой терапии.

Огонек еще раз мигнул, потом описал дугу по направлению к сточной канаве. Кажется, перекур окончен, курильщику пора домой. Но нет. Курильщик, видимо, остался стоять, где стоял. Вероника высунулась еще немного, ей показалось, что она различает сквозь листья темные контуры фигуры. Пятно посветлее — лицо — повернуто вверх, к ее окну. Вероника попятилась, запахнула халат на груди. Она чувствовала себя разоблаченной. Ее словно увидели насквозь.

Любовь моя

В первый раз я настолько чувствую жизнь. Словно до этого было долгое забытье, серое пограничье между снами и бодрствованием. Но сон кончился. Я наконец с тобой.

Я живу ради тех минут, когда мы с тобой садимся в машину. Ради наших побегов, когда мы можем быть собой.

Тебе наверняка известно, что о тебе говорят. Злословят недоброжелатели. Я усмехаюсь украдкой — я знаю, как они неправы. Я знаю тебя лучше, чем любой другой человек, я знаю твою суть, скрытую под суровой маской. Но — будем осторожными, любовь моя. Все взгляды направлены на нас, и никто не желает нам добра. Никто.

Глава 6
Лето 1983 года

— Ничего себе! Мы тут больше часа. Самое время сделать перерыв, заправиться. Согласен?

— Не откажусь. — Сейлор смотрел, как Раск вытаскивает из воды якорь и вешает его на поручни пластмассовой лодочки. Потом парень хлопнул себя по шее и вытер смесь убитого комара и пота о штаны. Другой рукой он извлек из мешка, стоявшего на дне у них между ногами, бутылку спиртного.

— Жара, как в Африке, — констатировал Раск и, посчитав, что дальнейшие речи излишни, протянул бутылку Сейлору. Хотя полузаросший пруд был не больше десяти-двенадцати метров в ширину и потому почти весь оставался в тени окружавших его деревьев, жара и впрямь была удушающей. Мошки плясали над стоячей водой, отваживаясь время от времени выбираться в пятна солнца там, где лучи пробивались сквозь листву, меняя цвет воды с черного на бутылочно-зеленый.

Вместо ответа Сейлор вытащил пробку и сделал пару основательных глотков. Только сейчас он понял, что это не покупная выпивка. Он вернул бутылку Раску и сгорбился над короткими веслами. Молодой выпил почти вдвое больше, но Сейлор смолчал. В конце концов это бутылка Раска, его самогон; не дело обращать внимание на жажду того, кто угощает.

— Уфф. То, что надо. — Раск провел руками по голове, под мышками у него темнели пятна пота. — Теперь хоть не учуешь, как воняет эта чертова лужа. Надо было заправиться до того, как мы взялись за дело.

Сейлор что-то пробурчал, соглашаясь с приятелем.

— Ты-то небось на воде как дома, — заметил Раск. — Когда с моря вернулся?

— Прошлой весной.

— И сколько тебя не было на этот раз?

— Семь лет.

— А до того?

— Уехал в шестьдесят втором, когда шахту закрыли. В последний раз был тут в семьдесят шестом. Мать хоронил.

— Долго же ты плавал. У тебя небось баба в каждом порту. Ни дать ни взять Фритьоф Андерссон.[3]

Сейлор пожал плечами. Он знал, что Раск потешается над ним. Почти все в поселке потешались. Насмехались над его замкнутостью, неуклюжестью. Над его склонностью к выпивке. Сейлор тайком покосился на бутылку, стоявшую между сапог товарища.

Раск выкопал из кармана пакетик табака и кивнул на зеленую полоску между полем и водой всего в нескольких метрах от них. В зарослях крапивы валялись подернутые илом останки велосипеда, два полусгнивших бревна и проржавевшая до дыр бадья.

— Вот так улов! Эти мергельные ямы были свалкой уже после войны. Не понимаю, почему Аронсон до сих пор их не засыпал. Он вроде не из тех, кто цепляется за старье.

Раск сунул щедрую порцию табака под губу, не сделав даже поползновения поделиться. Сейлор снова покосился на бутылку. Подумал, что он все равно предпочел бы табаку глоток самогона.

— Небось коммуны дожидается, — продолжал Раск. — Хочет, чтобы она заплатила.

Он убрал табак и вытер пальцы о клетчатую фланелевую рубашку.

— Кстати, есть идеи, почему Монсон отправил нас именно сюда? Неужто полиция всерьез думает, что пацан Нильсонов сначала тащился три километра по кукурузному полю — это в темноте-то, под дождем, потом перелез три каменные ограды, перешел асфальтовую дорогу, а после еще и сотню метров пер через пастбище? — Он большим пальцем ткнул через плечо в сторону поля, по которому они волокли лодку; на зелени остались отчетливые следы. — Да у нас каждый сопляк знает, что тут надо опасаться пожарных прудов и мергельных ям. Мой старик меня до усрачки пугал рассказами про эти самые ямы. Говорил, что они бездонные и что в них полно пиявок.

Сейлор снова согласно забурчал, продолжая коситься на бутылку. Может, Раск поймет его взгляд? Решит пропустить еще по глоточку, прежде чем они закончат обследовать дно? Но приятель, кажется, всерьез взялся разглагольствовать о семействе Аронсон.

— И еще это поле, с кукурузой. Если бы Эббе Нильсон посадил кукурузу позади дома, как любой нормальный фермер, мальчишка бы не заблудился. Но где сажать кукурузу, наверняка решал Аронсон. Нильсон в жизни своей ни одного решения не принял самостоятельно. Он небось и срать ходит только с разрешения шурина, а то и жены.

Раск харкнул, отправив коричневый плевок в темную воду. Сейлор промолчал.

— Ты, кстати, заметил, как мало нас пришло утром на собрание? Меньше половины от того, что было в первые дни. Никто не хочет найти мальчишку. Теперь не хочет. И эту дерьмовую работу поручили нам. Потому что мы зависим от Аронсона. Вот кто сейчас парня ищет? Или работники Аронсона, или клиенты, или арендаторы, или кто деньги ему должен.

Раск снова сплюнул. Тонкая струйка слюны с плеском ушла в пруд, распугав водомерок и запустив по воде пару вялых кругов, которые почти сразу исчезли. Раск поднял бутылку и объявил:

— Я вот тут о другом подумал.

— О чем? — спросил Сейлор, сообразив, что пробка не будет выкручена, пока он не задаст этот вопрос.

— Мы все здесь землю носом роем уже неделю, полиция приезжала с собаками, Монсон даже вертолет из Мальмё сюда вытребовал. А ведь кроме того ботинка, мы и следов пацана не нашли. Он как сквозь землю провалился.

Раск откупорил бутылку и сделал два задумчивых глотка, вместо того чтобы для начала предложить глотнуть товарищу.

— М-м. — Сейлор облизал губы.

— Мне так видится, тут кое-что другое случилось. — Раск сделал еще глоток и выжидательно глянул на Сейлора.

Сейлор попытался угадать, что же собирается сказать Раск. И вдруг сообразил.

— Хочешь сказать — парень ушел за кем-то по собственной воле? Но за кем?

Раск пожал плечами и протянул ему бутылку. Сейлор сделал два больших глотка. Потом еще один, на всякий случай — вдруг двух окажется недостаточно. Спирт обжег глотку, в живот потекло приятное тепло.

— Здесь полно тех, кто не выносит Аронсонов, — сказал Раск. — Большую часть денег, на которые Харальд скупил поселок и все что вокруг, его батя нажил во время войны, это всем известно. Ассар Аронсон был выжига, каких свет не видывал, и в делах никогда не ошибался. А Харальд еще похлеще своего папаши будет. Я слыхал, у него связи в банке, так что он точно знает, кто прочно на мели и у кого нет другого выбора, кроме как продать лес, землю или дом. Короче, за чужой счет он богатеет. И вся их семейка в церкви всегда впереди сидит. Аронсон, его сестра, ее благоверный и их малявки. Волосы смочены-расчесаны, сами разодетые, ханжи этакие. Но никто тут и вякнуть против них не смеет. А насчет сестры, кстати, есть одна история… но о ней предпочитают помалкивать.

Раск требовательно махнул рукой, и Сейлор нехотя вернул ему бутылку.

— Мы с Магдаленой Аронсон учились вместе. Она уже в школе была красотка. Рыжая, ноги длинные, и тут, и там все как надо. Нас вокруг нее много топталось, и она не то чтобы недотрогой была.

Раск ухмыльнулся, выставив напоказ недожеванный табак. Сейлор выдавил ответную улыбку.

— Магде нравилось, когда ее звали на свидание, она любила пофлиртовать. Но старый Аронсон и ее старший братец стерегли девку, что твои ястребы. Рискнул я как-то подойти слишком близко, так мне Харальд со своей бандой мигом рыло начистил, пришлось даже дома врать, что я упал с мопеда, иначе откуда у меня фонари под обоими глазами? И все же Магда продолжала мне улыбаться. Вдохновлять, так сказать, на подвиги. Как старый Аронсон помер, у нас многие решили, что теперь путь свободен.

Он сплюнул в третий раз.

— Но Магда удрала в Копенгаген. Небось хотела найти кого поинтереснее деревенских чурбанов. А кончила, как фру Эббе Нильсон. Ирония судьбы! Вышла замуж за лучшего друга своего старшего братика. Так и до близкородственного спаривания недалеко, верно?

Раск допил самогон и выбросил пустую бутылку в воду. Сейлор с сожалением проводил ее взглядом.

— Вот так вот… — Раск взялся за веревку якоря-кошки, отцепил его от поручней и снова бросил в пруд. — Короче говоря, в деревне полно тех, кому не терпится щелкнуть Аронсонов по носу. Надо бы этой жерди, нашему полицейскому начальнику, составить список таких обиженных и помечать их галочками, одного за другим, а не заставлять нас заниматься всякой ерундой. И мы с тобой оба знаем, с кого ему следовало бы начать, верно? С твоего товарища по охоте Томми Роота.

Сейлор молча следил, как веревка скользит между ладоней Раска. Дециметр за дециметром, пока кошка не достигла дна далеко внизу, в илистой тьме. Он взялся за весла, равнодушно шевельнул лопастью в воде. Лодка скользнула по темной глади на полметра и вдруг встала; веревка натянулась.

— Опаньки, — удивился Раск. — Что на этот раз? Рыба, мясо или ни рыба ни мясо?

Он начал выбирать веревку, но она едва подавалась.

— Сдай-ка назад, — скомандовал Раск. Уперся в палубу, опять потянул. За что бы ни зацепился якорь, отцепляться он явно не хотел. — Черт!

Раск встал, уперся ногами покрепче, снова принялся дергать веревку.

От его движений лодка накренилась, и на какой-то миг Сейлору показалось, что она сейчас опрокинется. Но потом суденышко само собой выправилось.

— Что-то большое, — закряхтел Раск, выбирая веревку. — Бревно небось. — Он продолжал тянуть веревку. Зеленая слизь, облепившая ее, сползала на дно лодки.

Сейлор увидел, как заволновалась вода. Недовольно, словно не желая отпускать свою добычу. Сейлор вдруг осознал, что затаил дыхание.

— А ну-ка еще разок, — пропыхтел Раск.

Вода запузырилась. Внизу показалось что-то темное, потом что-то светлое. Ком, при виде которого у Сейлора свело желудок. Голова, плечи, что-то похожее на руку.

Якорь вдруг отцепился от находки, и Раск повалился навзничь. Он ударился головой о сиденье, и лодка резко качнулась вправо. Темная вода плеснула на ноги, и Сейлор вскочил, чтобы перенести вес на другой борт. Но было уже поздно: густая вонючая жижа поглотила и лодку, и Раска, и его самого.

Глава 7

Она знала, что у нее куча вредных привычек. Между восемнадцатью и двадцатью пятью она перепробовала почти все: экстази с колой по праздникам, шмаль и бензоадизепин — чтобы развеяться. Если честно, она потом так и не очистилась полностью. Но лишь начав учиться на психотерапевта, Вероника поняла, какой наркотик для нее самый сильный. Чужое горе.

Пятничная группа состояла из восьми человек. И по пятницам, и по понедельникам приходили примерно одни и те же, так что Вероника успела выучить имена большинства участников. На прошлой неделе, помимо группы по проживанию горя, были еще две группы для алкоголиков, одна для игроманов и одна — для депрессивных безработных. Этот вид печали — не то же, что чистая скорбь, и все-таки Вероника, наверстывавшая пропущенные месяцы, ощущала приток эндорфинов, даже когда работала и с такими участниками. Сейчас она почти полностью контролировала лед внутри себя. Могла открыть трещину настолько широко, чтобы члены группы приняли ее за свою, а потом быстро закрыть, не рискуя тем, что ее утащит на глубину.

Рууд продолжал маячить где-то на периферии, но контроль ослабил и пребывал теперь в основном у себя в кабинете. Веронику такое положение дел вполне устраивало. Больше возможностей сосредоточиться на своем.

Эльса, седая женщина со слезами-жемчужинами, снова говорила об умершей от рака дочери, и ее печаль заняла в блокноте еще полстраницы.

Слово как раз взял Стуре, пенсионер с жидким зачесом через лысину и шелушащейся кожей, когда дверь открылась и вошел светловолосый мужчина лет двадцати пяти. Он не стал неуверенно жаться у дверей, как другие, а неторопливо и уверенно прошагал по потертому ковру. Словно точно знал, куда направляется и зачем.

Стуре продолжал говорить о том, как скорбит по своему брату, но Вероника его больше не слушала. Что-то во вновь прибывшем притягивало ее внимание. Симпатичный, в этом ему не откажешь. Широкоплечий, стройный. Загорелая кожа, ярко-синие глаза; заметив ее взгляд, незнакомец улыбнулся. Один рукав футболки был подвернут, из-за отворота выглядывал четырехугольник сигаретной пачки. Наверное, подсмотрел такое в каком-нибудь фильме с Джеймсом Дином и, в отличие от других подражателей, не постеснялся выйти этак на люди.

Несколько секунд над диафрагмой у Вероники порхали бабочки, а сухой голос в голове подсчитывал, сколько месяцев у нее не было секса ни с кем, кроме самой себя.

Мужчина кивнул ей, взялся за раскладной стул и сел. Вероника заставила себя отвернуться, снова сосредоточиться на Стуре и его умершем брате. Принудить ручку впитывать его рассказ. Но это вдруг перестало приносить удовлетворение. Печаль не хотела больше неподвижно лежать на страничке блокнота; взгляд Вероники снова и снова возвращался к блондину. Тот сидел, чуть подавшись вперед, упершись локтями в колени, и, кажется, внимательно слушал Стуре. Аура незнакомца была настолько сильной, что других участников тянуло к нему, как ночных мотыльков к фонарю под окном ее квартиры.

Наконец даже Стуре понял, что происходит. Он замолчал и несколько секунд конфузливо моргал, словно не зная, что предпринять. Вероника пришла ему на помощь, не дав попасть в неловкое положение.

— Спасибо, Стуре.

Среди участников поднялся тихий ропот. Теперь слово должно было перейти к Мии, чей муж погиб в результате несчастного случая на работе и чья трагедия заняла уже в блокноте почти целую страницу. Но все, включая Мию, смотрели на молодого блондина, поэтому Вероника решила немного отступить от правил.

— У нас новый участник. Добро пожаловать! Меня зовут Вероника Линд, я психотерапевт. — Она кивнула блондину и получила в ответ улыбку, которая показалось ей, с учетом обстоятельств, слишком веселой. — Возможно, вы уже и так знаете: каждый в этой группе потерял близкого человека. Делясь своим горем с другими, мы стараемся переработать его и жить дальше. Мы задаем друг другу вопросы, но не о подробностях несчастья, а только о чувствах. Мы проявляем уважение и сострадание.

Она замолчала, подсознательно ожидая, что улыбка погаснет, что блондин встанет, извинится и скажет, что ошибся или с группой, или со временем.

Однако новичок продолжал улыбаться своей чересчур уж очаровательной улыбкой, словно сообщая: я именно там, где и хотел оказаться. Вероника полистала блокнот, нашла чистую страницу. Огляделась — здесь ли Рууд? — но тот не появился; что ж, тем лучше.

— Хотите представиться, рассказать о своей печали?

Вероника выжидательно занесла над блокнотом ручку.

— Здравствуйте все. Меня зовут Исак… — Тут мужчина запнулся, словно не зная, должен ли раскрывать свою фамилию. — Когда мне было шесть лет, я потерял лучшего друга. Он пропал без вести, и я так и не узнал, что с ним произошло. После этого все пошло не так, и в моей семье, и во всем нашем поселке. Вокруг словно образовалась пустота, которую никто так и не сумел заполнить. Я все еще много думаю о нем. Думаю, что́ с ним могло произойти.

В речи Исака угадывался северный диалект, однако в интонации было что-то, что с ним не вязалось. Исак коротко глянул на Веронику, словно ему требовалось указание, продолжать или нет. Но Вероника сидела неподвижно. Благотворное влияние предыдущих рассказов улетучилось, и она услышала, как лед пришел в движение.

Исак еще немного подождал и уже хотел было заговорить снова, когда язвительный бородач по имени Ларс открыл рот.

— Что значит — ваш друг пропал без вести? — Тон был резким, но заинтересованным. Ларс еще никогда ни к кому не обращался; выпустив пар и стравив злость в свои фантазии о мести, он обычно замолкал.

Исак откинулся на спинку стула. Выражение его лица больше не было таким самоуверенным, а улыбка казалась теперь слегка беспокойной.

— Ну… Как-то вечером он вышел на улицу, поиграть. Когда мама позвала его, он не откликнулся. Жители поселка прочесывали местность целую неделю, но так и не нашли его. Он пропал… пропал бесследно.

Шорох льда усилился, поглотил остатки кайфа от предыдущих рассказов. Она хотела бы, чтобы слова просто текли дальше, но тут Ларс задал вопрос, который все изменил.

— Ты это про Билли Нильсона? — Ларс почти оживился; он повернулся к другим сидевшим кружком людям. — Вы же помните? Мальчик, который пропал без вести в начале восьмидесятых.

Участники группы тихо загомонили. Веронике явно пора было вмешаться, вернуть себе контроль над беседой. Но она не могла.

Ларс встал; его обычно пустые глаза ожили. Он шагнул в центр круга, ища поддержки у остальных.

— Исчезновение Билли Нильсона. Газетчики чуть роман не написали. Люди ни о чем другом тогда, считай, и не толковали. Билли должно было исполниться пять, он жил в каком-то захолустье в Сконе. Так ты про него говоришь? Это Билли — твой приятель?

Исак беспокойно заерзал, ища ее взгляда. Ларс нарушил правила. К тому же он подстрекал к этому других, и ей следовало остановить его. Но Вероника словно примерзла к стулу. Голова и тело стали неподвижными от стужи, пробравшейся в ее жилы.

— Его похитили, разве нет? — услышала она писклявый голос справа. Он принадлежал женщине лет пятидесяти, с лицом, испещренным шрамами от угрей. Анника… или, может, Анита. Имена вдруг вылетели у Вероники из головы.

Ларс энергично взмахнул руками, словно приглашая других к разговору. Раздалось одновременно еще несколько голосов; трещина в груди все ширилась.

— Мои родители долго потом не пускали меня на улицу одного.

— Заплатили какой-нибудь выкуп?

— Узнали в конце концов, кто его похитил?

Вероника отметила, что Исак смотрит прямо на нее. Выражение глаз было почти умоляющим, но в его взгляде таилось и что-то еще. Что-то, не поддающееся объяснению. Может, боль — или просто сострадание?

— Жуть какая.

— Бедные родители.

Трещина ширилась, сквозь нее уже проступила темная вода. Вероника открыла рот, глотнула воздуха, чтобы закричать. Велеть им всем заткнуться. Она не хочет идти через лед. Она не…

— Сядь, Ларс! — Решительный тон Рууда заставил какофонию голосов резко умолкнуть. Ларс остался стоять, упрямо глядя на медленно приближавшегося Рууда.

— Мы ведь имеем право задавать вопросы?

— Ты знаешь, какие. Спрашивать можно о чувствах, а не о подробностях.

— Ладно, сорри. — Ларс вскинул руки. Потом повернулся к Исаку и нацелил на него толстый мозолистый палец. — Что ты почувствовал, когда исчез твой приятель Билли? Ты знаешь, кто его похитил?

Вероника хотела вернуть себе контроль над телом, она пыталась сделать или сказать что-нибудь… что угодно. Но способна была только вместе с остальными зачарованно таращиться на Исака.

Рууд быстро шагнул в круг и встал между Ларсом и Исаком.

— Хватит.

Ларс зло глянул на Рууда. Глаза — в красных кольцах, прозрачная кожа походит на тесто. Щеки и кончик носа отливают розовым и голубым из-за сосудистой сетки, тонкие жилки там полопались.

Оба были примерно одного роста, но Ларс тридцатью годами моложе и гораздо спортивнее. И все же Рууд не выказывал перед ним никакого страха.

— Ларс, ты выпил, — сказал Рууд тихо, почти дружески. — Ты же знаешь, это запрещено. Я вынужден просить тебя уйти.

Ларс открыл рот, сжал кулаки и сделал полшага вперед. Какой-то миг казалось, что он сейчас ударит Рууда. Вероника затаила дыхание — и все остальные тоже. Рууд не двинулся с места. Просто не отрываясь смотрел на Ларса. Глаза у мужчины забегали. Он сердито глянул на Исака, потом снова на Рууда.

— Да пошли вы все!..

Развернувшись на каблуках, Ларс опрокинул два стула; круг нарушился. Стулья прокатились по полу, словно большие осенние листья по серой жести крыши.

Рууд подождал, пока за Ларсом захлопнется дверь.

— Правила созданы для того, чтобы все чувствовали себя в безопасности, — сказал Рууд. — Каждый сам выбирает, чем ему делиться с остальными. Никто не имеет права подвергать сомнению слова другого или устраивать перекрестный допрос. Это понятно?

Он посмотрел на каждого поочередно. Добился от каждого пристыженного и согласного кивка.

— Думаю, на сегодня достаточно. Что скажешь, Вероника?

Услышав свое имя, она очнулась. Выдавила утвердительное «угу». Глубоко втянула холодный воздух и механически добавила:

— До встречи на следующей неделе.

Она поднялась и сделала два неуверенных шага. Исак уже успел пройти половину расстояния до двери.

— Извини, Вероника. У меня всего один вопрос. — Стуре с зачесом, видимо, сообразил, что ему так и не дали договорить об умершем брате. Стуре задержал ее на пять долгих минут, и, так как Рууд наблюдал за ней, Вероника изо всех сил делала вид, что внимательно слушает. На самом деле она не разобрала ни слова из того, что говорил Стуре. Она слышала только певучий металлический звук, похожий на тот, что исходит от рельсов в метро за миг до того, как по ним промчится поезд. Звук толстого льда, готового треснуть.

Глава 8
Лето 1983 года

— Вы точно видели именно это?

Оба сидели на траве перед Монсоном в желтых пледах, выданных бригадой «скорой помощи». Летней жаре потребовалось два часа, чтобы высушить их, но приятели все еще походили на спасенных из воды кошек. Лица в серых потеках, волосы и одежда пропитались смесью ила и водорослей и воняли хуже куриного помета.

— Это был пацан, — сказал Раск. — Там, внизу. Точно, Сейлор?

Сейлор промолчал, только маловразумительно пожал плечами.

— Вы, кажется, не так в этом уверены, Ульсон, — заметил Монсон и наклонился к нему. Сейлор, избегая его взгляда, уставился в траву.

— Мы уверены, — резко сказал Раск. — Зачем нам врать?

Потому что вы — самые горькие пьяницы во всей округе, от вас даже сквозь эту грязь разит самогоном, подумал Монсон, но решил до поры до времени не высказываться на этот счет. Даже сломанные часы показывают верное время дважды в сутки.

Позади него несколько мужчин выбивались из сил, спасая потерпевшую крушение лодку — она почти полностью ушла в ил. Другая лодка, побольше, замерла посреди пруда, точнее — бывшей мергельной ямы. Поисковики почти на три четверти длины опустили якорь-кошку в воду в месте, которое указал Раск. Результатов пока не было.

Едва получив сообщение, Монсон бросился к машине. В течение часа добыл новую лодку и все, что нужно для траления. Сейчас движения людей в лодке ясно показывали, что их первоначальная решимость сменилась тягостным сомнением — как и у него самого.

— Мы его видели так же отчетливо, как вас. — Раск явно начинал понимать, что его свидетельство поставлено под вопрос. — Но мергельная яма — она ж бездонная. Он может быть как угодно глубоко.

— Три метра, — сказал Монсон.

— Че-чего?

— Вон те парни говорят — еле-еле три метра в самом глубоком месте. — Монсон указал на лодку. — Вы разве не заметили, когда купались?

Раск притворился, что не уловил иронии.

— Может, ее тогда можно выкачать? Вызовите пожарную команду и выгребите оттуда все дерьмо.

— Может быть, — буркнул Монсон. Он уже обдумывал такую возможность, прикинул даже насчет водолазов. Вряд ли кто-то добровольно полезет в стоячую воду и станет вслепую шарить по дну. Кто знает, что скопилось в мергельной яме за много лет. Но если бы даже кто-то и вызвался, Монсон вряд ли пошел бы на такой риск, основываясь лишь на словах проспиртованных свидетелей.

Монсон покосился на часы и сердито глянул на обоих. Сейлор продолжал с отсутствующим видом пялиться в траву, у Раска вдруг забегали глаза. Еще полчаса, сказал себе Монсон. А потом свернуть лавочку и отправить обоих выпивох по домам.

Тут он краем глаза уловил нечто, заставившее его обернуться. У мужчин в лодке внезапно изменились движения, стали быстрыми и решительными. Веревка натянулась.

— Мы что-то нашли, — прокричал один из спасателей. — Что-то большое.

Монсон сделал несколько шагов к воде. Приставил козырьком руку к глазам, чтобы ничего не упустить. Лодка была от него всего метрах в четырех, и он увидел, как спасатели с усилием закрепляют вторую кошку. После пары попыток им это удалось.

— Давай! — Обе веревки натянулись и медленно поползли вниз.

Раск вскочил и встал рядом с Монсоном; от волнения он даже угодил ногой в воду.

Веревки продолжали уходить вниз. Лодка качалась от тяжести находки, которую крепко держали якори. Раск нервно сплюнул. У Монсона заколотилось сердце.

Веревки становились все короче. Вода возле лодки пошла волнами, неохотно отпуская свою тайну.

— В-вот, — выдохнул Раск. — Вот он!

Из воды показалась темная фигура, покрытая черным илом, но все же со вполне различимыми контурами. Верхняя часть тела, две руки. Монсон затаил дыхание. Сердце колотилось где-то в горле.

Они нашли его! Нашли малыша Билли!

У него словно гора с плеч свалилась. Смерть Билли — трагедия. Ужасная трагедия, которую поселок не забудет никогда. Но он, во всяком случае, выполнил свою работу. И никто не сможет упрекнуть его.

Тело мало-помалу подняли и оставили висеть над бортом качающейся лодки; ноги фигуры полоскались в воде.

Монсон вдруг уловил какую-то странность. Пропорции совершенно не те. Это не тело маленького мальчика. Скорее — взрослого человека. Или некоего подобия человека. Голова — мешок, рук нет. Из прорванного комбинезона тут и там торчала набивка.

— Пугало! — крикнул один из спасателей. — Пугало, мать его!

Глава 9

Коробка стояла на верхней полке в чулане с одеждой, и, чтобы дотянуться, Веронике пришлось встать на табуретку. Толстый, как мех, слой пыли лежал на крышке, и когда Вероника потянула коробку к себе, облако пыли — а еще, конечно, полбутылки вина, которое она выпила, чтобы собраться с духом, — чуть не повалили ее на пол.

Вероника поставила коробку на журнальный столик и несколько минут сидела неподвижно, глядя на нее. Красное вино помогало побороть внутренний холод, и она выпила еще немного, прежде чем решилась поднять крышку.

Сверху лежали пожелтевшие газетные вырезки, перехваченные резинкой. Заголовки и крупная зернь фотографий заставили сосульку в ее груди пронзить тепло красного вина.

«Кто похитил маленького Билли? Загадка, которая и пятнадцать лет спустя мучит весь поселок».

Вероника налила себе еще вина и выпила почти весь бокал. Тепло вернулось. Вырезка датирована летом 1998 года. Значит, в последний раз она открывала коробку пять лет назад. Пять лет прошло с тех пор, как она пополнила личную коллекцию горя. Должно быть, это произошло сразу после переезда. До того, как она начала работать психотерапевтом. Задолго до Леона.

Конечно, ей стоило бы выбросить все эти вырезки, а не тащить их сюда, чтобы спрятать в чулане. Ее терапевт наверняка сумел бы объяснить, какой именно психологический механизм не дал ей этого сделать, но хоть они, пока Вероника была на больничном, и встречались дважды в неделю, она так и не рассказала ему про Билли. Она ни с кем не говорила о Билли. Держала его и маму скрытыми подо льдом и верила, что находится в безопасности.

Вероника отложила шуршащие вырезки в сторону, не читая. Под ними обнаружился коричневый конверт. Она залпом допила то, что оставалось в бокале. Подождала, пока вино смягчит окружающее, и открыла конверт.

Первый снимок сделал местный фотограф; на фотографии был ее младший брат. Билли, принаряженный, сидел на старинном белом стуле. Светлые волосы, любопытные голубые глаза, курносый носик. Билли смеялся в камеру — наверное, фотограф скорчил потешную гримасу. Ниже в коробке были снимки самой Вероники и Маттиаса, сделанные примерно в том же возрасте. Тот же стул, тот же буро-серый фон за спиной, тот же беспечный смех. Вероника перевернула фотографию братика. На обороте стояла дата — третье февраля 1982 года, полтора года до исчезновения.

Бутылка вина каким-то волшебным образом закончилась, и Вероника сходила на кухню за новой. Красный глаз телефона укоризненно смотрел на нее.

Она отвернула его к стене и снова устроилась на диване.

Следующая фотография была семейным портретом, сделанным, вероятно, в том же ателье. Мама сидела на стуле, они с Маттиасом стояли по бокам, Билли устроился у матери на коленях. Папа стоял у мамы за спиной, положив руку ей на плечо. Этот достойный манекена жест был идеей фотографа — на самом деле родители, конечно, никогда не касались друг друга таким манером. Но гордость во взгляде отца была настоящей и прямо-таки светилась в камеру. Мама чуть скосила глаза на Билли. На фотографии ей, наверное, тридцать три — примерно столько же, сколько Веронике сейчас. Они были похожи даже больше, чем ей помнилось, и это почти напугало ее. Цвет волос, форма лица, осанка. Мама смотрела на Билли с такой нежностью, что Веронике стало больно. Она на несколько секунд зажмурилась, говоря себе, что похожа на мать только внешне. Что они с мамой — два очень разных человека.

Справа от матери стоял явно смущенный Маттиас. За неделю до визита в фотоателье ему исполнилось пятнадцать. Рубашка, галстук и костюм были новыми и как минимум на размер больше, чем следовало, к тому же мать заставила его сбрить жидкие подростковые усики, которыми он так гордился, и потому кожа над его верхней губой была ярко-розовой. Впрочем, Маттиас не протестовал. Сбрил без единого звука. Потому что Маттиас — послушный мальчик.

Билли лучился в камеру, совсем как на других фотографиях. Белокурый, голубоглазый, он притягивал взгляд. Светлая, недавно купленная одежда очень шла ему.

Сама Вероника сердито глядела из-под соломенной челки. Голубое платье с белыми розочками по подолу и лифу. Его сшила тетя Хельга, которая на самом деле приходилась теткой не ей, а матери. Платье, наверное, смотрелось бы очень мило на восьмилетке, но Веронике на фотографии уже несколько месяцев как исполнилось тринадцать. У нее были длинные, как у теленка, ноги, а лиф отчетливо бугрился на двух маленьких выпуклостях. Перед походом к фотографу они с матерью поругались из-за этого платья, и как всегда, когда ссора затягивалась, папа отвел ее в сторону и попросил не расстраивать маму.

Вероника нагнулась и прищурилась, изучая себя повнимательнее. Лицо отвернуто от камеры, подбородок опущен. Взгляд косой, теперь она это видела. На снимке она смотрит на маму и Билли, а не на фотографа. Фотографии потемнели потому, что состарились, объяснила себе Вероника. Все светлые цвета казались слегка приглушенными, а темные оттенки, как тот, что у в нее в глазах, теперь стремились к черному. Если смотреть с расстояния, то кажется, будто кто-то набросил на картинку тонкий темный покров. Словно предупреждение, предчувствие того, чему суждено было случиться.

Вероника отложила фотографию, стряхнула с себя тягостное чувство. Просто воображение разыгралось. Реконструкция событий задним числом и алкоголь смешались в растревоживший ее коктейль. И все же она не могла прогнать прочь мгновение, которое длилось уже больше двадцати пяти лет.

Надо еще выпить; Вероника резко схватила бутылку. Она поняла, что пьяна, только когда промахнулась и пролила немного красного на журнальный столик. Машинально провела рукавом кофты по лужице, и застиранный хлопок послушно впитал вино. Она подняла руку и стала взволнованно изучать растущее пятно. Ощутила влагу на коже, и прежде всего — на шраме. Осознав, что винное пятно похоже на кровавое, Вероника передернулась, сунула фотографии в коробку и поднялась на неверные ноги.

Надо взять тряпку, чтобы вытереть остатки пролитого вина. На кухне Вероника постояла перед телефоном, глаз которого светился теперь скорее печально, чем укоризненно. Последнее сообщение Леона все еще оставалось на пленке, хотя Вероника обещала себе стереть его. От всего остального она избавилась: от его одежды, зубной щетки, бритвы. От записочек, которые он оставлял на кухонном столе, и мелких подарков, которые он покупал ей в поездках. Все это она сожгла на площадке для барбекю, обнаруженной в часе езды к югу. Поливала вещи горючей жидкостью, пока огонь не пожрал их. Уничтожила все следы того, что между ними когда-то было.

Вероника промотала пленку, послушала последнюю фразу.

— Хватит, Вероника. — Голос Леона был не злым, а каким-то покорным. — Прошу тебя. Хватит.

Глава 10
Лето 1983 года

Монсон дошел до точки. Он пытался придумать другие, важные дела. Но увы, тянуть с разговором дальше было невозможно. Они обыскали каждый луг, выгон, хлев, сарай, ручей, мергельную яму, дно реки и все дорожные трубы в радиусе пяти километров от Баккагордена. Некоторые даже не по одному разу. Его полицейские поговорили со всеми соседями Нильсонов, со всеми окрестными жителями, которые могли хоть что-то знать. И теперь Монсон понимал: ему придется поехать к Эббе и Магдалене и сказать им то, о чем и так уже знал весь поселок. Что полиция не нашла никаких следов их малыша. Только тот ботиночек на кукурузном поле.

Он встал и, приподняв жалюзи, выглянул на улицу. Репортажи в местных газетах в последние дни обрели новую силу. Обычно лето бывало скудным на новости, людям надоедало читать о загрязнении от подводных лодок. Правда, как по заказу, если можно так выразиться, заполыхал большой лесной пожар в Смоланде, и это позволило Монсону несколько дней работать спокойно. Монсон ничего не имел против журналистов, он как мог пытался отвечать на их вопросы, во всяком случае, в начале поисков. Но в последние дни репортеры из вечерних газет, кажется, пронюхали, что в расследовании наметился поворот. Они названивали соседям и родне Нильсонов в любое время суток и даже заявились незваными в Баккагорден с камерами и телеобъективами, так что Монсону пришлось поставить на подъездной дорожке Нильсонов полицейскую машину с рацией. Его бюджет на сверхурочную работу и так уже был превышен, а круглосуточное наблюдение вскоре сожрало остатки денег. В довершение ко всему журналисты принялись охотиться за ним самим, и Малин отключила домашний телефон. На какое-то время это помогло, но сегодня утром двое репортеров подкараулили его у служебного входа и не отставали, пока он не пообещал им устроить пресс-конференцию. Но сначала придется поговорить с Нильсонами, предупредить их о намечающемся шабаше.

Монсон осторожно глянул в дверное окошечко, убедился, что горизонт чист, и потрусил к синему «вольво».

Волна горячего воздуха окатила его, едва он открыл дверцу. Монсон не стал тратить время на проветривание, скользнул на водительское сиденье, завел мотор и сдал назад с такой скоростью, что покрышки взвизгнули на мягком асфальте. Руль обжигал руки, но Монсон не опускал окошко, пока не прибавил скорости.

Он включил радио, поколебался между «Радио Мальмёхюс» и «Радио Кристианстад» — и там, и там пела Карола Хеггквист — и в конце концов остановился на P1. Передавали репортаж о лесном пожаре в Смоланде.

— Мы делаем все возможное, — говорил в микрофон вымотанный командир пожарной команды. — Но иногда человеческих усилий оказывается недостаточно.

На подъезде к Баккагордену Монсон остановился и обменялся парой слов с дежурными из патрульной машины. С опозданием сообразил, что мог бы захватить что-нибудь для них — кофе в термосе, булочки, пару бутылок холодной колы. Что-то, что облегчило бы жару и скуку и показало бы, что он заботится о своих подчиненных. Однако Монсон ограничился коротким приветствием: пусть думают, что он слишком занят, чтобы отвлекаться.

Двери в гараж были открыты. Машина Эббе стояла в гараже, рядом с ней Монсон заметил брата и сестру Билли. Монсон вспомнил, как их зовут. Вера Нильсон, четырнадцати лет, и ее брат Маттиас, двумя годами старше. Вера училась в параллельном с его старшим сыном классе.

Когда Монсон вылез из служебного «вольво», девочка медленно пошла ему навстречу. Она заслонила глаза рукой и убрала ладонь, узнав Монсона. Вера похожа на мать, констатировал он. Высокая, худая, соломенные волосы и светлая веснушчатая кожа. Складка возле носа и рта, скорбная и решительная одновременно, и испытующий взгляд, который трудно понять.

— Здравствуй, Вера. Родители дома?

Девочка кивнула, жестом указала на дом.

— Вы что-нибудь нашли? — Голос был тонким, все еще детским.

Монсон покачал головой. Он принялся потирать шею, пытаясь отыскать правильные слова. Слова, которые прозвучали бы обнадеживающе и утешительно.

— Нет пока, — выдавил он наконец. Все же лучше, чем ничего. — Но мы делаем все, что в наших силах. — Монсон сообразил, что почти слово в слово повторил пожарного, которого слышал по радио.

Девочка молча смотрела на него.

— Как мама? Получше? — зашел Монсон с другого конца.

Вера пожала плечами. Взгляд обратился на открытые ворота гаража. Ее брат был еще там, сидел на корточках перед своим мопедом спиной к Монсону; мальчик казался чересчур занятым, чтобы Монсон в это поверил.

Монсон чуть наклонился к девочке, скупо улыбнулся и понизил голос.

— Мопед налаживает, да?

В глазах Веры появилось напряженное выражение, и она вдруг сделалась почти испуганной. Монсон поднял руку — он не хотел ее волновать.

— Ничего страшного, это останется между нами. Человеку нужны маленькие тайны, правда? — Он подмигнул Вере. — Кстати, хочешь узнать мою?

Вера пару секунд смотрела на него. Немного успокоилась, криво улыбнулась и кивнула.

— Я таскаю сахар, в таких маленьких пакетиках, из ресторанов. В участке у меня их полный ящик. На самом деле они мне не нужны, но я просто не могу удержаться.

Улыбка Веры стала шире, девочка фыркнула. Монсон улыбнулся ей, словно они приятели, которые поверяют друг другу секреты.

— Маттиас хотел на шестнадцать лет легкий мотоцикл. Он сам на него накопил, но мама не разрешила. Поэтому он раздобыл себе мопед.

— Вот как. Ну, скажи ему, чтобы ездил осторожнее. — Монсон вдруг кое-что понял. — В вечер, когда пропал Билли, вы с Маттиасом пришли домой вместе. Ты сказала, что приехала на велосипеде?.. — Он вопросительно поднял брови.

— Так получилось, — ответила Вера не раздумывая. — Маттиас ехал на мопеде, я держала его за рукав. Обычно я отцепляюсь на аллее, а он едет дальше один, чтобы отец с матерью не узнали. Я знаю, что так нельзя. Но вы же ничего им не скажете?

— Конечно, нет. — Монсон снова улыбнулся. В Вере Нильсон было что-то особенное. Она изображала небрежность и равнодушие, но он был совершенно уверен, что не многое могло бы укрыться от ее внимания.

— Что было, когда вы вернулись домой? Вы поставили велосипед и мопед вон там… — Он указал на ворота гаража.

Вера кивнула.

— Отец выбежал с большим карманным фонариком, сказал, что они с матерью не могут найти Билли. Попросил нас обыскать все постройки. Мы иногда играли в прятки с братиком.

— И вы стали искать там, где он обычно прятался?

Вера снова кивнула.

— И в тележном сарае, и в коровнике, и на гумне. Искали как следует, не торопясь, как отец сказал. Маттиас даже отпер дверь в старую доильню, хотя Билли там точно быть не могло. — Девочка внезапно замолчала, почти дрожа. Словно воспоминание о доильне причинило ей боль.

— Но вы его не нашли, — заключил Монсон.

— Да.

— А потом?

— Потом приехала первая полицейская машина.

— Ты помнишь, во сколько?

— Неточно. — Вера покачала головой. — Мы с Маттиасом вернулись ровно в половине десятого, как обещали, так что в любом случае это было уже после половины десятого.

— Вот как.

Все это Монсон и так знал. Первый патруль, который прибыл в Баккагорден в десять пятнадцать вечера, провел почти образцовый допрос Эббе Нильсона и детей. Но если Монсон хотел получить то, ради чего приехал, форсировать разговор не стоило.

— Когда вы ехали домой, вы с братом… — Монсон помялся, раздумывая, как продолжить. — Вы никого не встретили?

— Какую-нибудь машину?

— Машину, велосипед, мопед. Может, кто-то гулял с собакой?

Вера как будто задумалась.

— Мы видели пару машин. Одна — синий «сааб» Линдгрена, это точно. — Она наморщила лоб. — Вторая — вроде бы красная. Не помню, я… Ну, вы понимаете… — И она снова криво улыбнулась и показала рукой, как держалась за плечо брата.

Монсон ответил на ее улыбку.

— Больше ничего не помнишь?

— Нет. — Вера испытующе смотрела на него. Будто пыталась понять, куда ведут эти вопросы. — Почему вы об этом спрашиваете?

Монсон уже почти собрался ответить, когда заметил Эббе Нильсона — тот спустился с крыльца и быстро шел к нему. Слышал ли Эббе их разговор?

— Вера, вы с Маттиасом не поможете накрыть к ужину?

Девочка кивнула; в последний раз встревоженно глянув на Монсона, она убежала к брату.

Монсон пожал руку Эббе, ожидая, что тот пригласит его в дом. Но Нильсон просто стоял перед ним. Он выглядел еще хуже, чем в ночь, когда пропал Билли. Глаза в красных окружьях ввалились. Лицо одновременно бледное и загорелое. Клетчатая рубашка висит на опущенных плечах, штаны испачканы землей, словно он только что молился на коленях, просил господа о помощи. Монсон знал, что Нильсоны, как многие в округе, по воскресеньям ходят в церковь. Самому ему удалось привести туда Малин и мальчиков один-единственный раз, когда он пытался вписаться в сельскую общину. Потом все сошло на нет. Малин, с которой обычно бывало легко договориться, привыкла чтить день отдыха в халате и с большой чашкой чая — так она мужу и сказала. Вот почему его семья посещала церковь только на Рождество и Пасху. Но Монсона это не особенно заботило — он не был религиозным. Человеческие деяния занимали его куда больше, чем неисповедимые пути господни.

Однако Монсон мог без труда представить себе, как Эббе Нильсон опускается на колени, складывает руки, обращает взгляд к небесам и просит за своего маленького мальчика. Наверное, он делал бы то же самое, окажись он на месте Эббе.

Монсон кашлянул, пытаясь сосредоточиться. Он уже заготовил речь и, пока ехал, успел несколько раз отрепетировать ее.

— Завтра, — начал он, — я созываю пресс-конференцию. Точнее, главный полицейский лена[4] считает ее необходимой. Чертовы репортеры…

Он махнул рукой и слегка растянул рот в улыбке, однако ожидаемой поддержки не получил.

— Так или иначе… — Он сглотнул. — Я буду говорить, что мы пока сворачиваем поиски. Будем проверять другие версии.

— И какие же? — Голос Нильсона оказался мягче, чем он ожидал, и все же в нем ощущалось жало резкости.

Монсон отвел глаза. Оказывается, девочка с братом так и стояли в открытых воротах, наблюдали за ним. Слышали ли они его слова?

— Может, поговорим там? — Монсон махнул рукой в сторону дома. — Магдалене тоже стоило бы знать…

Эббе медленно покачал головой.

— Она отдыхает. Утром снова был врач.

— Понимаю, — сказал Монсон. Это объясняло, почему Эббе не пригласил его войти. Монсон слышал, что Магдалена Нильсон заперлась в спальне. Что она даже с кровати не может встать без посторонней помощи. Очевидно, это были не просто слухи.

Он снова сглотнул, сосредоточился. Бросил короткий взгляд на обоих детей, после чего произнес слова, которых хотел бы избежать больше всего на свете.

— В последние дни мы начали прорабатывать версию о том, что произошло нечто другое. Что Билли не заблудился, а его похитили. Кто-то, кто желал ему или вам зла.

Глава 11

На этот раз Исак не опоздал. Но пришел впритык, так что пропустил и кофе с булочками, и разговоры о погоде. В понедельник он не появился, и Вероника с нетерпением ждала его всю рабочую неделю. Помечала дни, пыталась сосредоточиться на остальной группе. Судя по физиономии Рууда — с переменным успехом.

Завсегдатаи пятничной группы уже уселись в кружок — все, кроме Ларса. Рууд звонил ему, объяснил, что пустит его обратно не раньше чем через месяц. Ларс воспринял новость не сказать, чтобы хорошо. Обвинял в случившемся Веронику, причем в таких выражениях, что Рууд отказался их повторить.

Исак уселся на тот же стул, что и в прошлый раз, приветливо кивнул ей. Глаза были синее, чем ей запомнилось. Он улыбался, и Вероника заметила, что улыбается в ответ.

— Добро пожаловать, — сказала она, мелко дыша.

— Спасибо.

Исак продолжал смотреть на нее, подавшись вперед. Он уже собрался что-то сказать, но тут словно из ниоткуда вынырнул Рууд и поставил свой стул рядом с ней.

— Вот, решил посидеть сегодня с вами. Все в порядке, — не столько спросил, сколько констатировал Рууд.

— Конечно. — Она снова повернулась к Исаку, но тот выпрямил спину и отвернулся. Черт, черт! Вероника постаралась скрыть раздражение от Рууда.

Сеанс проходил хорошо, во всяком случае внешне. Участники говорили о своем горе; время от времени, если человеку требовалась помощь, Вероника задавала вопросы. Ручка, как прежде, шуршала по страницам блокнота, но она перестала быть эффективным орудием. Она больше не впитывала горе и боль, а только скакала по странице, и привычный кайф от услышанных рассказов не приходил.

Разочарование нарастало; Вероника поймала себя на желании, чтобы другие участники поскорее отговорили свое и она передала бы слово Исаку. Из-за Рууда приходилось следовать рутине, сдерживать себя, позволять другим выговориться до конца. Лейф, бизнесмен лет пятидесяти, потерявший всю семью в автокатастрофе, отнял слишком много времени. Пока он плакал и шмыгал носом, драгоценные минуты уходили, и когда Вероника произносила слова поддержки, ей пришлось сильно постараться, чтобы в голосе не прозвучало нетерпения.

Когда наконец настала очередь Исака, стрелке стенных часов оставалось щелкнуть всего несколько раз. Вероника быстро нашла чистую страницу в блокноте, чувствуя, как дрожат руки.

— Здравствуйте, меня зовут Исак. — Как и в прошлый раз, Исак не назвал своей фамилии. — В детстве я потерял лучшего друга. Он пропал без вести, а я так и не узнал, что с ним случилось. С тех пор я много думал о нем. Он до сих пор иногда снится мне.

Кажется, Исак выговорился до конца: он заозирался, ожидая обычных сочувствующих кивков.

— О чем эти сны? — Вероника постаралась, чтобы ее голос звучал нейтрально, хотя сердце в груди гулко билось о лед.

— О разном. — Исак пожал плечами, взглянул ей в глаза.

— Можешь привести пример?

Двусмысленный вопрос. Его вполне можно было истолковать как вопрос о чувствах, однако, как Вероника и надеялась, Исак понял ее неверно. Он стал выкладывать подробности, ей даже не пришлось задавать наводящие вопросы.

— Иногда мне снится, что мы играем в прятки у него в саду.

Его улыбка была улыбкой обращенного в себя человека; Исак смотрел в пол и в сторону, словно воспоминания плыли по серому ковролину, как по экрану.

— Сад очень большой, во всяком случае, мне так помнится. Заросший, почти лес. Я закрываю глаза и считаю до ста. Слышу, в какую сторону он бежит, как свистит ветер, как трещат ветки, когда он пробегает между кустов. — Исак замолчал, снова поднял глаза.

— А потом? — спросила Вероника. В горле пересохло, пульс царапал глотку. Рууд поглядел в ее сторону. Она перешла границу, но уже не могла остановиться.

— Вот я досчитал до ста, ищу, но не могу найти его, хотя ищу везде, где мы обычно прячемся. В дупле вяза, в шалаше, который его брат с сестрой устроили на старом дереве, даже на сеновале. Потом я сдаюсь и начинаю звать его. Зову, зову…

Исак перевел дух. Тишина сгустилась, все взгляды были прикованы к нему. Ручка Вероники давно уже замерла, и на какой-то миг ей показалось, что следом за ручкой остановилось и ее сердце. Исак медленно открыл рот, словно собирался закричать, как во сне.

Минутная стрелка на часах громко щелкнула, возвестив: сессия окончена. Но Вероника этого не заметила. Исак пытался поймать ее взгляд. Его губы двигались, словно беззвучно произнося какое-то слово. Два тихих слога, таких знакомых. От которых по броне ее бдительности пошла трещина.

Бил-ли!

Вероника словно примерзла к месту. Она не могла ни заговорить, ни пошевелиться. Через несколько секунд на выручку ей пришел Рууд.

— Ну что же, спасибо за рассказ, Исак. На сегодня достаточно.

Заскрежетали стулья — участники группы вставали, но лишь когда Рууд положил руку ей на плечо и спросил, как она себя чувствует, оцепенение отпустило. Не отвечая Рууду, Вероника вскочила и на ватных ногах двинулась к двери.

— Вероника! — позвал Рууд, но ей было наплевать на него. Надо догнать Исака, надо узнать больше.

На ступеньках предвечернее солнце ослепило ее, заставило заслонить глаза рукой.

Кто-то проехал мимо. Мотоцикл взревел и скрылся в закатном свете.

Глава 12
Лето 1983 года

Началось все хорошо. Бритт, одна из его секретарш, забронировала под пресс-конференцию маленький актовый зал средней школы, где по пятницам иногда показывали кино. О своем желании присутствовать заявили четырнадцать репортеров и фотографов, но за час до начала пресс-конференции на разворотную площадку перед школой вдруг свернул автобус радиокомпании. Техники выставили антенны и принялись носиться с проводами туда-сюда, бомбардируя школьного сторожа вопросами насчет трансформаторов и трехфазных соединений. По поселку загадочным образом распространилось лихорадочное возбуждение, и за полчаса до назначенного времени перед актовым залом уже выстроилась целая очередь.

Монсон не ожидал, что обитатели поселка настолько заинтересуются пресс-конференцией, а потому не отдал своим людям распоряжений кого-то не пускать. И вот теперь он стоял вовсе не перед двумя рядами стульев, занятых репортерами: перед ним волновался набитый под завязку актовый зал, желающие услышать его слова теснились даже в дверном проеме. В зальчике было, наверное, градусов тридцать, не меньше, и первые ручейки пота заструились у Монсона между лопатками, еще когда он только выходил на небольшую сцену. Прожекторы под потолком светили в глаза, отчего трудно было различить людей, сидевших дальше первого ряда. Монсон мог рассмотреть только сосредоточенное, напряженное выражение на лицах.

Он откашлялся и глянул в свои записи. Неловкие чиновничьи слова, которые он разучивал перед зеркалом. Сверкнула фотовспышка, потом еще. Мужчина с большой телекамерой на плече сделал несколько шагов вперед.

— Как вам известно, прошло уже больше недели с тех пор, как пропал Билли Нильсон. — Монсон перевел дух. Полыхнула еще одна вспышка. — Мы провели масштабные розыскные работы, но в данный момент подобные вложения сил и времени уже не могут рассматриваться как обоснованные.

Он хотел не делать пауз, не ждать реакции публики. И все же остановился. По залу пронесся шум, перерос в ропот.

— Поэтому я принял решение прекратить поиски, — продолжил Монсон. — Однако следствие продолжает разрабатывать другие версии.

— Вы все еще считаете, что Билли мог заблудиться? — выкрикнул кто-то с первого ряда.

Монсон попытался рассмотреть спросившего, но его ослепили вспышки.

— Ну… Мы работаем непредвзято и не исключаем никаких сценариев.

Ропот перешел в гул.

— Как по-вашему, мальчика могли похитить? — выкрикнул другой журналист.

— Как я уже сказал… — Монсон почувствовал, что рубашка прилипает к спине. Он поднял руки, чтобы утихомирить публику. — Как я уже сказал, мы работаем непредвзя…

— У вас есть подозреваемый? — прервал его кто-то. Монсон заслонил глаза от света, пытаясь понять, кто задал вопрос. Очередной журналист?

— У н-нас…

— Разумеется, подозреваемый есть. Весь, мать его, поселок знает, кто это сделал! Вопрос только в том, почему Томми Роот до сих пор на свободе.

Монсон моментально узнал этот голос. Харальд Аронсон. Он не успел ответить: шум все нарастал, люди кричали, соглашаясь с Аронсоном. Кое-кто из журналистов встал и протиснулся поближе к сцене, чтобы было лучше слышно.

Монсон снова поднял руки, прося людей сесть, чтобы он мог отвечать на вопросы по одному. Напрасно. Его, кажется, никто уже не слушал. Люди выкрикивали вопросы, вопросы перемежались утверждениями.

— Так у вас нет подозреваемого?

— Арестуйте этого дьявола, Монсон!

— Какую гипотезу вы сейчас разрабатываете?

— Рооту доверять нельзя! Скользкий черт!

— Идет ли речь о шантаже?

— Мы боимся выпускать детей на улицу, пока он на свободе!

— Считаете ли вы, что Билли еще жив?

Монсон понял, что потерял контроль над ситуацией, и счел за лучшее прекратить пресс-конференцию.

— Вот дерьмо, — бурчал он себе под нос, покидая сцену под прикрытием своего самого надежного полицейского. — Вот же чертово дерьмище!

Глава 13

Вероника не была хорошей дочерью. И хорошей сестрой не была. Домашний телефон Маттиаса она помнила настолько плохо, что, собираясь позвонить брату, всякий раз перелистывала затрепанную записную книжку, чтобы уточнить номер.

В год, когда пропал Билли и умерла мама, ей исполнилось четырнадцать, а Маттиасу — шестнадцать. Они росли в районе, который Маттиас когда-то окрестил Страной теней. Веронике нравилось это выражение, она вертела его так и сяк. Лишь много лет спустя она поняла, что брат, должно быть, услышал его в каком-то фильме.

Страна теней огромна, но ее редко показывают в новостях, если только там не произошло что-нибудь ужасное. В остальное время она прячется за названием станции, которое со свистом проносится мимо окон поезда, или ответвлением дороги, на которое никто никогда не сворачивает. Полузнакомые места из тех, что минуешь, спеша попасть куда-нибудь еще.

В Стране теней бывают люди двух типов, говорил Маттиас. Те, кто уезжает, и те, кто остается. Они с Вероникой уедут при первой возможности.

В восемнадцать лет Маттиас поступил в Полицейскую школу в Стокгольме, оказавшись одним из самых младших на своем курсе. И на долгих два года оставил Веронику в большом доме один на один с отцом и пустыми комнатами. Она злилась на брата. Но все же с нетерпением ждала его приездов домой на выходные. Ждала его рассказов о квартире в Стокгольме, где они будут жить вместе, о вещах, которые станут делать вместе. Она считала дни до его выпуска, отмечала их в блокноте, как заключенный отмечает дни до освобождения.

— ДаслушаюСесилияНильсон!

Голос в телефонной трубке походил на возглас радости. Сесилия, невестка Вероники. Первая и единственная девушка Маттиаса. Несмотря ни на что, Сесилии удалось сохранить их отношения, когда брат переехал. Она быстро соображала, ничего не требовала, предоставляла постель и объятия, когда ему того хотелось. А Маттиас оказался достаточно глуп, чтобы хотеть.

Когда в блокноте оставалось зачеркнуть всего пять дней, Вероника, стоя на ступенях церкви, бросала рисовые зерна на мундир Маттиаса и платье Сесилии, наводившее на мысли о торте. Блестящая белая ткань на слегка округлившемся животе. Маттиас быстро получил место в полицейском участке поселка, а дядя Харальд подарил ему на свадьбу домик в ряду типовой застройки. Свадебная фотография лежала где-то на дне коробки, стоявшей в чулане, но Веронике не нужно было доставать ее, чтобы вспомнить: выражение лица у Маттиаса на ней было таким же, как на старой семейной фотографии. Потому что Маттиас — послушный мальчик.

Через неделю Вероника собрала сумку, и все осталось у нее за спиной. Страна теней, мама, папа, Билли. И Маттиас.

— Здравствуй, это Вероника. — Запах алкоголя ударил в телефонную трубку.

Молчание на пару секунд затянулось.

— Вера, — пояснила Вероника.

— А-а-а, здравствуй! Я тебя не узнала.

Вранье, конечно. Невестка в своей пассивно-агрессивной манере дала понять, что их речь теперь звучит по-разному. Это тоже было частью игры, как и то, что Сесилия вынудила Веронику представиться именем, которым сама Вероника не называла себя больше пятнадцати лет.

— Маттиас дома? — спросила Вероника, пока невестка не завела предсказуемые речи о том, что Вероника долго не звонила (правда) и что девочки так скучают по своей тете (чистой воды вранье).

Сесилия глубоко вздохнула, явно раздраженная тем, что ее опередили.

— Сверхурочная работа. Большое расследование, вместе с городской полицией. Франсен доверил Маттиасу почти все. Он в следующем году уходит.

— Маттиас? — Вероника тут же сама поняла, что ошиблась. Все из-за алкоголя и гормонов стресса, водивших хоровод у нее в мозгах.

— Нет. Франсен, конечно. Ранняя пенсия. — Сесилия усмехнулась, довольная, что вернула себе преимущество. — Маттиас займет его место, станет самым молодым начальником местного полицейского участка. Во всей Швеции!

— Здорово, — пробормотала Вероника. — Ты не знаешь, как с ним связаться? Мне надо поговорить с ним, это срочно.

— Ты не пробовала звонить по мобильному? Или у тебя нет номера брата? — Сесилия, естественно, знала ответ на вопрос еще до того, как задала его. Один-ноль в пользу надежной, ответственной жены.

— Нет. Я была бы признательна, если бы ты мне его продиктовала. — Веронике пришлось проглотить горькую пилюлю.

Маттиас ответил после третьего гудка. Вероника удивилась, услышав жесткий взрослый голос. Брат, однако, все же смягчился, поняв, кто звонит.

— Привет, Вера. Я не знал, что у тебя есть этот номер. — Кажется, Маттиас был рад ее звонку. Хотя бы немного.

— Сесилия дала. Я не помешала?

— Мы сейчас как раз ведем наблюдение. Думаю, что до полуночи ничего не случится. Как дела? Давненько не виделись.

— Хорошо. — Вероника сама услышала фальшь в своем голосе. Брат тоже.

— Что-то случилось?

Вероника глубоко вдохнула, собралась.

— Ты помнишь Исака Шёлина?

— Кого?

— Закадычного приятеля Билли… — От имени младшего брата лед в груди, как всегда, пошел трещинами.

— Смутно. А что?

— Мне кажется, я недавно его видела.

— Как это? — В голос брата вернулись полицейские нотки.

— Хочешь верь, хочешь не верь, но он пришел в мою группу. Проживание горя.

— А откуда ты знаешь, что это именно тот Исак Шёлин?

— Я этого и не знаю. Но учитывая, что он рассказывал… кем еще он может быть?

Несколько секунд они молчали. Потом голос Маттиаса зазвучал так, будто брат поднес телефон ближе ко рту.

— Что он говорил?

— Что в детстве потерял своего лучшего друга. Что друг пропал без вести, а потом жизнь так и не вошла в колею. Рассказывал про наш сад, про дуплистый вяз, шалаш на дереве, сарай. — Пытаясь остановить поток слов, она отпила из бокала и отвела трубку подальше, чтобы Маттиас не услышал, как она глотает.

— Он упоминал про Билли? Говорил, что речь о нем?

— Не напрямую.

— В каком смысле? — Вопрос последовал так быстро, что Вероника не успела собраться с мыслями.

— Другой участник спросил, говорит ли он про Билли, но Исак не сказал ни да, ни нет.

— Значит, ты не уверена?

— Не уверена в чем? — Мозг снова напряженно работал.

— Что это был Исак Шёлин. И что речь действительно шла о Билли.

Вероника не ответила. Ее брат-полицейский всегда неумолимо разоблачал нестыковки в рассказах. Даже то непроизнесенное слово, которое померещилось ей на губах Исака, ничего не изменит, так что она не стала о нем упоминать. Вероника знала, что скажет Маттиас. Догадка — не доказательство. Предположение — не то же, что факты.

Однако вместо сухой полицейской констатации последовал новый вопрос. Вопрос, который сбил ее с толку. Вопрос, который она не успела себе задать.

— Думаешь, он знает, кто ты?

Вероника помолчала — ей пришлось задуматься.

— Понятия не имею. Откуда бы? Я сменила имя, никто в поселке не знает, ни где я живу, ни где я работаю.

Даже моя собственная семья, прибавила она про себя.

Маттиас хмыкнул, и она поняла, о чем он подумал. Полицейские не верят в случайные совпадения.

— Как он выглядел? — спросил Маттиас.

— Светлые волосы, средней длины. Голубые глаза.

— А возраст?

— Около двадцати пяти, как… — Она запнулась на полуслове, и Маттиас закончил за нее:

— Как было бы Билли.

Несколько секунд они молчали. Вероника услышала, как брат поерзал на сиденье, потом затрещала рация.

— Мне пора, — сказал Маттиас. Сказал сердито, словно ему хотелось бы продолжить разговор. — Шёлины давно переехали, но я узнаю, куда.

— Спасибо.

Где-то рядом с Маттиасом снова затрещала рация. Открылась дверца машины, послышался женский шепот.

— Мне пора, — повторил Маттиас. — Держись подальше от этого Исака, пока я не выясню, кто он такой и что ему надо. Вдруг это журналист, который хочет втереться к тебе в доверие, а то и хуже — какой-нибудь псих. Почти двадцать лет прошло. На годовщины люди иногда начинают куролесить.

— Ладно.

— Хорошо. Береги себя, Вера. Я наведу справки и позвоню тебе, как только что-нибудь узнаю. Как здорово, что ты позвонила.

Разговор вдруг прервался, так что Веронике не пришлось придумывать подходящий ответ.

Она вернула телефон на базу. Подойдя к окну, допила вино. Взгляд упал на место, где в тот вечер стоял курильщик. Огонька сигареты не видно. Странно; Вероника почувствовала себя немного обманутой.

Она уже собиралась опустить жалюзи, когда вдруг заметила, что что-то движется прямо под ее окном. Она даже не успела испугаться. Какой-то зверь осторожно вышел из тени, опустив нос к земле.

Сначала Вероника подумала, что это собака, но вот зверь оказался в конусе света от уличного фонаря. Остановился, задрал морду к ее окну и склонил голову набок, словно смотрел прямо на нее.

Черный нос, белая грудь, рыжий мех.

Лиса.

Глава 14
Лето 1983 года

Монсон добрался до своего кирпичного дома на Альгатан лишь к десяти вечера. Вертушка-ороситель у болтливого соседа была включена, и Монсону показалось, что за аккуратно подстриженными кустами туи, возле гаражной дорожки, кто-то ходит. Монсон ускорил шаг.

Он оставался в участке, пока не завершился выпуск «Актуэлльт»; наконец кадры с провальной пресс-конференции показали в последний раз. Как Монсон и ожидал, полицмейстер лена позвонил уже через несколько минут. Погладил по шерсти: дал понять, что выделил своих следователей ему в помощь. Монсон вежливо поблагодарил. Сказал, что ждет не дождется сотрудничества с уголовной полицией лена и что, конечно, с благодарностью примет любую помощь, главное — распутать дело. Но он понимал, что́ все это значит в действительности. У него забирают дело Билли. Его дело.

Малин ждала его на кухне. Она приготовила горячие бутерброды — наверное, сунула их в духовку, как только услышала шум его машины. От аромата расплавившегося сыра, ананаса и ветчины заурчало в желудке, и Монсон вспомнил, что последний раз ел в обед. Он опустился на стул и отпил молока из стакана, который жена поставила возле его тарелки.

— Мальчики спят?

Малин кивнула.

— Хотели дождаться тебя, но я сказала, что ты вернешься поздно. Юхан просил его разбудить, он собирался рассказать тебе о матче.

— Ага. Как все прошло? — Сказать по правде, Монсон понятия не имел, о каком матче речь. Он подозревал, что жена это понимает, просто подыгрывает ему.

— Два-ноль. Один гол забил он.

— Здорово. А Якуб?

Малин скривилась, и Монсон тут же все понял. Вздохнул.

— Опять?

— Он же молчит. Просто заперся у себя в комнате.

— Хм-м. — Монсон выпил еще молока. — И кто?

— Наверняка та же банда, что в прошлый раз. Оба парня Торгаша, Патрик Бринк и еще один.

— Давай я позвоню родителям? Сёрен же не дурак, Улле Бринк тоже. В общем и целом.

— Вряд ли поможет. Сейчас, во всяком случае.

— Может, и не поможет, — проворчал Монсон.

Дети всего лишь повторяют то, что говорят за обедом родители, подумал он. А родители говорят, что он и его коллеги не сумеют найти Билли. Что он не посмел арестовать единственного возможного преступника. Что он, Монсон, попросту боится Томми Роота.

Конечно, Монсон понимал, к кому тянутся ниточки. И Бринк, и Торгаш принадлежали к близкому кругу Аронсона. Если Монсон позвонит им и попросит призвать отпрысков к порядку, их мнение о нем только укрепится.

Малин выдвинула стул и села рядом с мужем.

— Я видела тебя в «Сюднютт», — сказала она с той же интонацией, с какой утешала мальчиков, когда те были маленькими. — Как ты?

Монсон ощутил, как на его руку легла ее ладонь, и пробормотал что-то в стакан с молоком. Его первым порывом было ответить, что все в порядке. Все под контролем, пусть она за него не тревожится. Малин приняла бы такой ответ и не стала бы больше задавать вопросов. Только чуть печально склонила бы голову набок, как делала всегда, когда знала, что он врет. Так что Монсон не стал утруждать их обоих необходимостью играть спектакль и сменил тему.

— Нильсоны… — начал он. — Магдалена очень плоха, даже с постели не встает. Врач у них каждый день. От Эббе одна тень осталась. А брат с сестрой…

Монсон снова опустил глаза, повертел стакан, следя, как крутятся на дне остатки молока. Малин, ничего не говоря, обняла его за плечи.

Монсон покосился на жену. Они вместе уже почти двадцать пять лет, знают друг друга вдоль и поперек. За эти годы лицо у Малин округлилось, она сама чуть пополнела. Морщинки в уголках рта и между бровей обозначились резче, и, если присмотреться, в волосах можно различить седые пряди. Она все больше становилась похожа на свою мать, чего Монсон, разумеется, не позволял себе замечать.

В эту минуту он любил жену, как никогда. Именно сейчас, когда она просто сидела здесь, молча держа его за руку.

Его вдруг переполнило чувство благодарности. Они с Малин сидели на кухне, а Юхан и Якуб спали наверху, в покое и безопасности. Монсон уже готов был рассказать жене обо всем. Рассказать о своем стыде — не из-за тех мер, которые он предпринял как шеф полицейского участка и руководитель розыскных мероприятий, а из-за того облегчения, которое испытывал при мысли, что не его маленького мальчика поглотила августовская ночь, не его семью утащило во тьму. Но не успел: таймер плиты возвестил, что ужин готов.

Монсон съел один за другим три горячих бутерброда, откусил от четвертого — и тут его настигла изжога с отрыжкой. Он прикрыл рот рукой. Желудочный сок горел в глотке; Монсон отложил нож и вилку и откинулся на спинку стула.

— Брат и сестра Нильсоны, — сказал он. — Ты ведь видишь их в школе?

— Да. — Малин поднялась, забрала у него тарелку и приборы. — Маттиас Нильсон весной перешел в девятый класс. Хороший воспитанный мальчик, не шумный.

— Дальше будет учиться в городе?

— Да. Двухгодичный курс, насколько я знаю. Мне кажется, он думает стать полицейским или, может быть, пожарным.

— А девочка? Вера?

Малин села рядом с ним, чуть заметно покачала головой.

— Профориентация у учеников начинается только в восьмом классе. Я, конечно, знаю Веру, вижу иногда в коридоре. Слышу, как отзываются о ней учителя.

— И как же они отзываются?

— Прилежная, хорошо учится. — Малин сразу заговорила уклончиво.

— Но? — Монсон знал жену не хуже, чем она его. Знал, когда пора задать уточняющий вопрос. Малин пожала плечами.

— С ней иногда трудновато.

— В каком смысле? — Монсон словно увидел девочку перед собой. Мосластые ноги, детский голос.

Малин выглянула в прихожую, словно опасаясь, что кто-нибудь из сыновей стоит там и слушает. Потом наклонилась к мужу.

— Она не по годам развитая. Мальчики, алкоголь. Подключили куратора, но это все, что мне известно.

Монсон кивнул. Ему вспомнились глаза Веры Нильсон. В них были ум, настороженность — и что-то еще. Какое-то беспокойство.

Моя любовь

Помнишь, как мы встретились? Мы взглянули друг на друга, и сразу пришло понимание: ты — для меня. Звучит, может быть, смешно — как подростковая влюбленность. Но именно так я чувствую. Ты для меня все. Все!

Вчера мне был сон о тебе. Ты здесь, рядом со мной, в моих объятиях. Навеки. Но мне приходится довольствоваться лишь краткими моментами счастья. Так я живу сейчас. Я терпеливо жду тебя, потому что знаю: наше время скоро придет.

Глава 15

Мать не снилась ей очень давно. И вот сегодня тот же прежний сон. Субботним утром Вероника проснулась с туманом в голове и ощущением тяжести в теле. Она решила, что прогулка быстрым шагом вернет ее к жизни; к тому же можно поискать следы лисы, которую она видела накануне вечером. Однако следов не обнаружилось. Потому что лисы хитрые. Знают, как двигаться, почти не оставляя следов.

Когда они с Маттиасом были маленькие, дядя Харальд иногда рассказывал им сказки. По секрету, чтобы мама не услышала. Сказки эти были страшными, всегда про детей, которым пришлось несладко. Дети в них тонули, голодали или замерзали до смерти. Из-за этих сказок Вероника иногда просыпалась среди ночи от ужаса, в мокрой от пота рубашке. И все же они с Маттиасом не открывали маме причину ночных кошмаров. Они знали, что дядя Харальд не простит того, кто не сумел сохранить тайны.

Вероника прошла по тротуару до того места, где пару вечеров назад видела курильщика. Курильщик оказался не таким хитрым, как лиса — Вероника нашла в канаве окурки. Пять штук, все с красной короной, оттиснутой прямо над фильтром. Красные «Принс» — такие курила мама.

Она подумала о пачке сигарет под аккуратно, на манер Джеймса Дина, закатанным рукавом. Представила себе бело-красную пачку, потом — его дыхание с сильным запахом табака, отчего, к собственному удивлению, немного возбудилась. Вероника бросила окурок на землю и заспешила домой.

Когда она вошла, глаз телефона приветливо моргнул ей, и она успела с надеждой подумать, что это Леон. Но из автоответчика послышался голос Маттиаса.

— Я нашел Исака. Позвони мне.

Вероника стала набирать номер, и с каждой нажатой цифрой ее возбуждение росло.

— Привет, Вера. Подожди минуту.

Вероника услышала голоса на том конце, различила шаги, потом хлопнула дверь.

— Значит так, я нашел семью Шёлин. Как я и говорил, они переехали. Когда закрылась кирпичная фабрика, отец остался без работы, и семья перебралась в Кристианстад…

Не совладав с любопытством, Вероника перебила брата на середине фразы:

— А Исак?

— Уже два года штудирует архитектуру в Осло. Я добыл его номер, но там никто не отвечает. По словам матери, они редко говорят о Билли, но она помнит, как они обсуждали газетную статью об исчезновении, когда Исак прошлой весной приезжал домой. Статья его явно опечалила.

— Значит, это может быть он? — Ее пульс еще больше участился.

— Не исключено. На всякий случай я попросил фру Шёлин выслать его фотографию по факсу. Фотография сейчас передо мной.

— Как он выглядит? Блондин?

— Факс черно-белый, и качество картинки оставляет желать лучшего, так что разобрать трудно. Во всяком случае, волосы светлые.

От разочарования Вероника прикусила губу. Потом ей кое-что пришло в голову.

— Слушай, у нас на работе есть факс. Я поеду туда. Позвоню, когда доберусь.

Боги метро сегодня были благосклоннее, чем обычно, и через тридцать пять минут Вероника уже отперла дверь и отключила сигнализацию в Общественном центре. Зал, в котором встречалась группа, был пустым и выглядел еще печальнее.

Кабинет Рууда располагался в дальнем конце, хотя «кабинет» — слишком пышное слово для описания комнатушки без окон, где обитал Рууд. «Чулан» было бы значительно ближе к правде. Пол — четыре квадратных метра линолеума, на стенах — доски объявлений, увешанные списками, рисунками и буклетами разных семинаров и групп.

Вероника немного нервничала, входя в святая святых Рууда без разрешения. В чулане пахло Руудом. Табак, кофе и еще что-то, не поддающееся описанию.

На письменном столе главенствовали клавиатура и компьютерный монитор-тяжеловес, почти полностью скрытый под записками. На тумбе стоял факс; Вероника позвонила Маттиасу с телефона Рууда и продиктовала номер, вытисненный на пластиковом ярлычке возле кнопки факса. Потом она принялась ждать, от нетерпения листая документы, пришпиленные на досках объявлений. Рууд, кажется, не сортировал бумаги — он просто прикалывал новые поверх старых, отчего доски казались коллажем, посвященным истории Общественного центра. Вероника дернулась, увидев в буклете собственное лицо. Вероника Линд, когнитивный терапевт. Фотографию сделали несколько лет назад, когда Веронику только приняли на работу. Мысль, что ее фотография напечатана в сотнях, а может быть, тысячах буклетов, оказалась на удивление неприятной. Или так отозвалось в ней воспоминание о Леоне и старом месте работы.

Внезапный звук заставил ее вздрогнуть. Факс ожил, и из него медленно потянулась широкая бумажная лента. Вероника нависла над аппаратом, почти затаив дыхание.

Маттиас был прав. Фотография оказалась мутной и уж точно не стала четче, пройдя через факс. Но одно по крайней мере было совершенно ясно и не менялось, сколько бы Вероника ни всматривалась в теплую бумагу.

Вероника выдохнула, тяжело села на стул Рууда и подтащила к себе телефон. Маттиас ответил после первого же гудка. Не стал утруждать себя приветствием.

— Ну?

Вероника в последний раз взглянула на изображение. У Исака Шёлина была совершенно обычная внешность. Волосы на косой пробор, слегка оттопыренные уши, застенчивый взгляд. Ни малейшего сходства с блондином из ее группы.

— Это не он.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

— Ну ладно. — Несколько секунд Маттиас молчал — кажется, обдумывал продолжение. — Сколько раз этот человек приходил к тебе на группу?

— Два. В последний раз — вчера.

— Он разговаривал с тобой напрямую? Задавал вопросы?

— Нет. — Качать головой было, конечно, глупо — Маттиас ее не видел. — Он уходил, как только встреча заканчивалась.

Вероника поразмыслила, не сказать ли про мотоцикл и окурки на улице. Когда-то она рассказывала Маттиасу все свои секреты. Как давно это было! А потом он остался, а она уехала.

— Когда следующая встреча? — спросил Маттиас.

— В понедельник.

— Ты не можешь с кем-нибудь поменяться? — Брат смотрел на проблему практически — именно так, как Вероника и ожидала. Держись в стороне, спрячься на время — а там, может, само рассосется.

— Нет. — Вероника чуть было снова не покачала головой.

— Почему нет?

— Просто нельзя, и все. — Не было никакой охоты объяснять Маттиасу, что именно сейчас у нее нет пространства для маневра. Брат тут же начал бы задавать вопросы, а Веронике меньше всего хотелось рассказывать ему о своем крахе. О Леоне, терапии и о том, что она под колпаком у Рууда. Поэтому она резко сменила тему. — Я сегодня видела маму во сне. Ястребиные яйца на силосной башне.

Маттиас ничего не сказал, хотя Вероника знала, что он заерзал. Она почти услышала, как под ним страдальчески скрипнул стул.

— Ну, Вера… — Теперь голос у брата был гораздо менее решительный. Настолько неуверенный, что даже прервался.

— Как по-твоему, почему мама это сделала? — спросила она.

— Потому что мы поступили неправильно. Нельзя разорять птичьи гнезда.

— Я не об этом. Озеро, лед. Как ты думаешь, почему она покончила с собой? Врачи ведь говорили, что ей вот-вот станет лучше.

— Я-то откуда знаю? Мама утратила интерес ко мне задолго до рождения маленького принца.

Вероника по голосу брата поняла, что он тут же пожалел о сказанном. Но было поздно — слова вырвались. Повисли в телефонных проводах.

— В смысле, мы были не очень близки. Мне было всего шестнадцать, я понятия не имел, что у нее в голове. — Маттиас кашлянул. — И потом, это ты у нас психотерапевт. Почему люди совершают самоубийства?

— Потому что у них нет ничего, ради чего стоит жить. — Ответ пришел сам собой, она даже не успела продумать его.

Снова молчание. В трубке скрежетнуло, словно Маттиас поменял положение. Она слышала, как брат набрал воздуха, собираясь что-то сказать.

Тут послышался тихий стук, потом звук отворяемой двери. Неразборчивый женский голос.

— Хорошо, — ответил кому-то Маттиас. — Возьми машину, встречаемся у входа.

Потом он снова заговорил в трубку.

— Слушай, тут кое-что случилось. К сожалению, мне надо бежать. Позвони, если этот парень объявится в понедельник, и ничего не рассказывай ему о Билли. Поняла?

Прямо полицейский приказ, а не разговор брата с сестрой. Но прежде чем Вероника успела сказать об этом Маттиасу, тот положил трубку.

Вероника молча сидела за столом Рууда. Блондин оказался не Исаком Шёлином, что в каком-то смысле было неудачей. В глубине души Вероника надеялась на другое. Надеялась при случае расспросить, что он помнит о Билли. И, может быть, о маме.

Значит, не получится. Потому что этот блондин — не старый знакомец, а чужак. Кто-то, чьи цели и мотив пока не ясны.

Ей вдруг кое-что пришло в голову. Маттиас говорил, что Исак Шёлин и его мать прошлой весной обсуждали статью о Билли. Вероника включила компьютер Рууда и стала терпеливо ждать.

На поиски статьи ушло какое-то время, и Вероника быстро, не читая, прокрутила текст вниз. Но автором статьи оказалась женщина, а не сверхамбициозный молодой блондин, как она вообразила. Она опять вернулась к заголовку. Великолепно. Вся трагедия — всего в нескольких словах.

Лето, которое не закончилось.

Сразу под заголовком шли три фотографии. Одна — тот же портрет Билли, что лежал у нее дома в коробке. Вероятно, фотографию использовала полиция во время расследования и копия попала в газету. На второй был Томми Роот — фото, видимо, взяли с водительских прав. Светловолосый мужчина с цепким взглядом и высокомерной улыбкой. Привлекательный, признала Вероника. В нем чувствовалась некоторая опасность — такой тип нравится многим женщинам. Нравится ей самой.

Третье изображение оказалось компьютерной графикой. Человек на картинке походил на живого, однако ему недоставало чего-то трудноуловимого — чего-то, что делало бы его настоящим человеком.

Вероника всмотрелась в изображение, потом прочитала текст под ним. Комната качнулась, потом еще и еще, и она ухватилась за стол, чтобы не упасть.

Так выглядел бы Билли Нильсон сегодня.

С экрана на нее безжизненными глазами смотрел тот самый блондин.

Глава 16
Лето 1983 года

Монсон сортировал бумаги, которыми был завален стол. В основном чтобы убедить себя, что занимается делом. Слева, с самого края, лежала основательная стопка кратких меморандумов, касавшихся розыскных мероприятий: поиски с собакой и вертолетом, который он запросил из Мальмё. Рядом с меморандумами — высокая стопка рапортов о прочесывании местности. Наверху стопки помещалась захватанная карта, в которой Монсон отмечал обследованные участки. Третья стопка содержала все проведенные им допросы. Отец мальчика, старшие брат и сестра, соседи. Все, кто мог бы пролить свет на исчезновение ребенка; таких оказалось не особенно много. Наконец, с правого края высилась стопка записей о поступившей от населения информации. Девяносто пять процентов — от людей, которые ни разу в жизни не были в округе, а Билли Нильсона видели только на фотографии. Сборище недоумков, доморощенных детективов, тех, кто всегда лучше знает, и одиноких бедолаг, которым просто хотелось, чтобы кто-то их выслушал.

Оставшиеся пять процентов тоже не радовали. Несколько сообщений о неопознанных машинах или подозрительных людях, плюс ряд предложений от благонамеренных местных жителей о том, кого следует взять на карандаш и почему. Как будто он сам не знает. Имя Томми Роота всплывало через раз, и Монсона это не удивляло. В полицейском участке Роот был притчей во языцех, и Монсон хорошо изучил его биографию. Роот уже в школе был буйным скандалистом; гонки на мопеде, нанесение телесных повреждений — старые добрые штуки. Потом — езда без прав, пьянство, драки в парке отдыха и на танцплощадках. Чаще всего — конфликты с ревнивцами, на чьих девушек он положил глаз… но бывало, что девушки и сами на него вешались. Роот был интересным парнем. Загорелое лицо с острыми чертами, клок светлых волос то и дело спадает на один глаз. К тому же было что-то этакое в его взгляде… Самоуверенность, почти высокомерие — вот как он себя держал. Здесь, в поселке, где мужчины в трезвом состоянии были по большей части молчаливыми и застенчивыми, успех Роота у женщин объяснялся легко.

Сразу после своего совершеннолетия Роот подался в матросы. Вернулся в 1974-м, когда умер его отец, причем вернулся с женщиной, с которой сошелся в Мальмё. Они въехали в унаследованный дом, зажили семьей. Весной и летом Роот брался за сезонную работу — клал асфальт, молотил горох. Осенью и зимой перебивался случайными подработками и тем, что давало его собственное маленькое хозяйство. Роот презирал неписаные правила округи, отказывался принимать свое место в иерархии, а люди такого не любят, вот и начались разговоры у него за спиной. О краже дизеля и браконьерстве, о том, что мать Роота была цыганкой, что отец выкинул его из дома. Что он, мол, чуть ли не убил кого-то, когда служил во флоте.

Монсон нашел запись короткого допроса. Насмешливый тон Роота ощущался даже в сухом машинописном тексте.

Я здесь только из-за того, что произошло прошлой осенью с машиной Аронсонов. А ваш шеф знай берет под козырек, как и все прочие в этом гребаном поселке. Кстати, а почему он сам не пришел? Боится поговорить со мной? Мы с ним вроде уже давно знакомы?

Последние слова заставили Монсона слегка покраснеть от унижения — обидно было и то, что Роот их произнес, и то, что их занесли в протокол. Но главное — в словах Роота было зерно правды. Роот не питал никакого уважения к властям, включая и органы правопорядка. Монсону было тяжело с такими людьми. Он не любил конфликтов, особенно таких, где не мог взять верх. Именно поэтому он и решил не присутствовать на допросах Роота.

Монсон полистал главный протокол, где было собрано все, что касалось дела Билли. Опять просмотрел информацию, сверяясь с документами из стопки. Он уже двадцать пять раз проделал эту процедуру и столько же раз получил один и тот же ответ.

Монсон подробнейшим образом следовал руководству по проведению розыскных мероприятий. Искал во всех мыслимых местах, расширил район поисков настолько, что расстояние сильно превысило то, которое пятилетний мальчик в одном ботинке мог бы одолеть под дождем и в темноте. Он допросил всех, кто так или иначе имел отношение к делу, даже выслушал людей, утверждавших, что у них есть связь с «иной стороной». И ничего не добился. Билли так и остался пропавшим без вести, а сам он ни на миллиметр не стал ближе к решению загадки, чем в ту ночь, когда, стоя под навесом на веранде, пообещал Эббе Нильсону найти его малыша.

Монсон отпил из стоявшей на столе кружки и тут же пожалел об этом. Не тепловатый кофе ему сейчас нужен. Желудок уже давно намекает, что пора бы пообедать. Обычно Монсон ждал этого времени дня с нетерпением. В деревенском кабачке подавали большие порции настоящей домашней еды, но сегодня у него не было никакой охоты идти туда.

Он поднялся, приоткрыл дверь конференц-зала. Оба следователя, присланные полицмейстером лена, сидели там, каждый со своей вечной пиццей на вынос. Запах заставил Монсона прижать руки к животу. Проклятый гастрит. Монсон ощутил сначала дурноту, потом — зверский голод.

Несколько секунд он тайком изучал приезжих. Инспекторы уголовной полиции Буре и Борг были настолько похожи и чертами лица, и прическами, и темными костюмами, что Монсон с трудом различал их. Да, по правде говоря, и не давал себе труда делать это — мелкая месть за то, что его отодвинули в сторону. Эти двое в костюмах забрали у него и конференц-зал, и расследование, и сам полицейский участок.

Монсон стиснул зубы. В животе снова заурчало. Вечерние газеты устроили свои штаб-квартиры в обеих пиццериях. Это означало, что Монсону, в отличие от Буре и Борга, туда ходу нет. Можно, конечно, отправиться обедать домой, но Малин работает, а его собственные кулинарные способности весьма ограничены. Альтернатива — отправить за едой кого-нибудь из подчиненных, но в последние дни Монсон уже несколько раз просил об этом. Служащие участка наверняка видят его насквозь.

Оставался или колбасный киоск на другом конце поселка, или кабачок через дорогу. Сцилла или Харибда.

Глава 17

В понедельник утром Вероника примчалась в центр задолго до начала рабочего дня, опередив даже Рууда.

— Ранняя пташка, — констатировал Рууд, после чего ушел на кухню и включил кофеварку.

Веронике следовало бы испытывать угрызения совести из-за того, что в субботу она без спросу залезла в его кабинет, но это чувство тонуло в бардаке, который творился у нее в голове. Она едва помнила, как позавчера добралась отсюда домой. И как ей удалось убить время до сегодняшнего утра. Знала только, что дома под кухонной раковиной стоят три пустые винные бутылки и что к сегодняшнему похмелью примешивается какое-то беспорядочное возбуждение. Удивительно, что этого не заметно по ее внешнему виду. Обменявшись с ней парой любезностей, Рууд отпер дверь в кабинет и принялся что-то там искать. Веронику замутило, но Рууд, кажется, ничего не заметил.

Начали появляться участники понедельничной группы; Вероника стояла в дверях и здоровалась с каждым за руку. Время от времени она незаметно вытирала влажную ладонь о брюки. Она знала, что тот блондин приходил пока только по пятницам, но все же ощутила разочарование, когда часы показали девять, а он так и не объявился. Тот блондин. Так она думала про него после разговора с Маттиасом. Тот блондин, а не Исак.

Вероника села на свой стул, вздохнула и полистала блокнот в поисках пустой страницы. От досады ее движения стали нетерпеливыми. Она кивнула Эльсе (седина, жемчужины горя), чтобы та начинала рассказ о дочери. Получила в ответ удивленную мину, но лишь через несколько мгновений сообразила, что именно озадачило Эльсу: Вероника забыла представиться и начать со своей собственной истории, как это всегда бывало. Вероника покосилась туда, где обычно стоял Рууд, надеясь, что он не заметил ее оплошности. К счастью, его там не было.

Эльса успела добраться до середины рассказа о дочери, когда дверь открылась и не торопясь вошел тот блондин. Одет он был так же, как в прошлый раз; когда первое ее удивление улеглось, Вероника осознала, что не отрываясь смотрит ему в лицо.

Он, извиняясь, кивнул и тихо проскользнул к свободному стулу; Вероника заставила себя отвести взгляд. Она быстро нашла распечатку фоторобота, которую спрятала в конце блокнота.

Сходство все-таки было очевидным, хотя ее взбудораженные мозги с субботы и успели его преувеличить. Однако внимательный взгляд замечал, что нос и лоб у блондина чуть другие, а глаза посажены ближе, чем на фотороботе. Но большинство, посмотрев на фоторобот с расстояния в несколько метров, наверняка стали бы утверждать, что речь идет об одном и том же человеке. Сейчас Вероника никак не могла этого проверить. Она лишь искоса поглядывала на блондина, который делал вид, что слушает рассказ Эльсы. Она пыталась вызвать в памяти жесты и гримаски Билли и сравнить их с жестами блондина. Но блондин сидел спокойно, не давая ей такой возможности. К тому же Вероника пыталась сравнивать ребенка со взрослым мужчиной.

Эльса закончила говорить, но Вероника осознала это лишь через несколько секунд. Она извинилась, выдавила из себя пару банальных вопросов и передала слово следующему участнику. Затем Вероника высидела еще семь мучительных свидетельств, стараясь не разглядывать блондина в упор. Она не давала рассказам затянуться, пару раз даже весьма резко закруглила их, и все же когда подошла очередь блондина, стенные часы показывали, что до конца сессии осталось всего несколько минут.

К этому моменту блузка у нее приклеилась к спине, ладони стали мокрыми, а в горле, наоборот, пересохло.

Блондин начал уже знакомый рассказ. «Здравствуйте, меня зовут Исак. Когда я был маленьким, пропал без вести мой лучший друг. После этого мир для меня изменился навсегда…» Вероника по голосу слышала, что блондин готов закончить там же, где закончил в прошлый раз. Он даже искоса поглядывал на часы. Вероника решила нарушить правила и перебила его, уточняя подробности.

— Исак, где прошло твое детство?

Он запнулся и на миг даже смутился. А потом улыбнулся ей. Приятная улыбка; Вероника, сама того не заметив, улыбнулась в ответ.

— В сельской местности. Довольно далеко отсюда.

— А твои родители когда-нибудь говорили с тобой о твоем исчезнувшем друге?

— Нет, никогда. Я рос в приемной семье. Случай с… — Он взмахнул рукой, и у Вероники перехватило дыхание — вот сейчас он произнесет имя ее младшего брата. Но Исак продолжил: — …моим другом произошел до того, как меня усыновили. На самом деле все это — лишь давние воспоминания о неразгаданной загадке. Потому-то она меня и не отпускает.

Последняя фраза впилась Веронике в сердце, как сосулька. Молодой человек задержал на ней взгляд голубых глаз, и комната поплыла перед ней. Исчезли складные стулья, исчезло всё — остались только он и она. К горлу подступили рыдания, подбородок задрожал…

— Спасибо, сеанс окончен. — Голос у Рууда был жесткий. Вероника, к своему удивлению и испугу, увидела такое же жесткое выражение и у него на лице.

Она заторопилась было к блондину, но Рууд шагнул ей навстречу. Легко, но решительно взял повыше локтя и заставил остановиться. Люди выходили из комнаты, Рууд приветливо улыбался им, и Вероника заставила себя делать то же самое. Она не позволяла себе смотреть в удаляющуюся спину блондина. Не пыталась разглядеть, какие сигареты он вытащил, едва выйдя за дверь — не красную ли пачку «Принс»?..

— Вероника, нам надо поговорить, — сказал Рууд.

Глава 18
Лето 1983 года

Едва открыв дверь кабачка, Монсон понял, что совершил ошибку. Надо было прежде посмотреть на машины на парковке, прикинуть, сколько человек съехалось сюда пообедать, и выбрать какое-нибудь другое место. Но он торопился, хотел избежать репортеров и потому, накинув поверх формы гражданскую куртку, рысцой пробежал через площадь.

И вот теперь он стоит в дверном проеме, и почти все собравшиеся смотрят на него. Естественно, Монсон узнал почти всех. Мёллер-Торгаш, Курт-Маляр, Кристин из банка и ее коллега с длинными красными ногтями. Чуть позади — пара человек из муниципалитета. Но больше всего Монсона встревожила компания, собравшаяся за столиком у двери.

Харальд Аронсон, дядя Билли, сидел там со своим бригадиром Бринком и братьями Стрид. Все четверо, кажется, вели какой-то жаркий спор — но тут заметили его.

Монсон глубоко вздохнул и зашагал в глубину помещения, к пустому столику. Кивнул Аронсону и его банде, прибавил «Добрый день», надеясь, что это прозвучит и весомо, и не слишком формально, но, разумеется, ничего у него не вышло.

— Монсон!

Монсон остановился, нехотя обернулся. Аронсон указал на свободный стул за своим столом. Его «садись!» прозвучало не как приглашение, а как приказ.

Монсон несколько секунд колебался, придумывая, как бы повежливее избежать этой компании, однако Аронсон опередил его.

— Альф, — крикнул он владельцу, — блюдо дня шефу полиции, будь добр. За мой счет.

Аронсон снова жестом указал на стул, приподнял темную бровь. Глубоко посаженными глазами и резко очерченным носом он напоминал Монсону грифа.

Полицейский сел напротив Аронсона и расстегнул куртку. Хозяин поставил перед ним тарелку говяжьего рагу в сливочном соусе — еду, на которую он обычно набрасывался, но аппетит у него внезапно пропал. Монсон через силу принялся жевать, ощущая на себе взгляды сидящих рядом.

Бринк был пятидесятилетним крепко сложенным мужиком, почти лысым. Братья Стрид лет на десять помоложе, рыжие, накачанные — поселковые знаменитости. Оба известные борцы, один даже победил на чемпионате страны. Несколько лет назад братья унаследовали отцовскую автомастерскую и основательно расширили ее. Сейчас они строили для Аронсона три большие ветровые электростанции. Идиотская затея, по мнению большинства соседей.

— Ну, чего там у вас? Поджарили тебя на днях, ничего не скажешь, — начал разговор Аронсон.

Краем глаза Монсон увидел, что остальные тихонько ухмыляются.

— Продолжаем расследование. — Он дожевал, проглотил, отхлебнул легкого пива. — Полицмейстер лена прислал коллег из города…

Аронсон перебил его, взмахнув рукой.

— Это и в газетах пишут, — недовольно заметил он. — А я хочу знать, что конкретно вы делаете, чтобы найти гада, который уволок моего племянника. Какие у вас версии, кого допрашиваете. — Аронсон подался вперед. — Когда собираетесь арестовать виновного.

— Есть такое понятие, — Монсон избегал смотреть на Аронсона, — как тайна следствия…

— Да насрать мне на твои тайны! — Аронсон грохнул кулаком по столу. Гул голосов резко умолк.

Глаза у Аронсона потемнели, на виске задергалась голубая жилка. Монсон снова сглотнул, на этот раз насухо, без слюны. И почему он не может подавить этот свой предательский рефлекс?

— Мы продолжаем допросы, у нас разные зацепки… — начал он, не зная, что еще сказать.

— Вы допросили Томми? — спросил один из братьев Стрид.

— Томми Роота. — Бринк перегнулся через стол к Монсону. — Вы его допросили? Всем известно, что у него зуб на Харальда. Вспомни прошлогоднюю историю с разрешением на охоту и как он выстрелил в машину Харальда, пробил лобовое стекло.

Монсон посмотрел на Бринка, потом снова — на Аронсона.

— Мы допрашиваем Роота. Он отпирается. Говорит, что ничего не знает о Билли.

— А его двор? Там вы ничего не нашли? — спросил второй Стрид.

Монсон закрыл глаза и стал жевать, чтобы выиграть время. Надо было держать язык за зубами, вообще не влезать во все это. Не быть таким податливым. Он положил вилку.

— Старой обиды для обыска недостаточно. К тому же после того выстрела его не арестовали. Мы проводили баллистическую экспертизу, результата она не дала. Роот хитрый…

Монсон оборвал себя на полуслове, махнул рукой и поднялся.

— Я должен следовать закону, тем более теперь, когда подключилась уголовная полиция лена. Чтобы двинуться дальше, мне нужно что-то, что связывает Томми Роота с Билли. Благодарю за обед, Аронсон, но мне пора возвращаться в участок.

Минут десять он сидел за письменным столом, успокаивал желудок галетами с общей кухни — и тут зазвонил телефон. Его прямой номер.

— Здравствуйте, это Лайла с бензоколонки. Я хочу кое-что вам рассказать.

Монсон попробовал вызвать в памяти облик этой женщины. Короткие волосы, очки, пухловатая, примерно ровесница Малин. Всегда дружелюбная, глаза блестят. Когда в полицию звонили люди, желавшие о чем-то сообщить, Монсон обычно переадресовывал такие звонки секретарю. Но что-то в голосе Лайлы заставило его насторожиться.

Он стряхнул крошки с письменного стола, пошарил в ящике в поисках бумаги и ручки.

— О чем вы хотели рассказать?

В трубке несколько секунд было тихо — достаточно долго, чтобы Монсон понял: женщина колеблется.

— Ну… Это касается Томми Роота.

Глава 19

Иногда, время от времени, то или иное слово вертелось у нее в голове, пока не начинало звучать немного странно. Слоги словно терлись друг о друга, и от этого значение менялось, становилось противоположным.

На этот раз исказились не ее собственные слова, а слова Рууда.

Все устроится. Все устроится.

… устроится

… устроится.

Он наговорил еще кучу всего. Например, что в субботу она звонила из его кабинета на запрещенный номер, нарушив, таким образом, запрет на контакт, хотя она такого вовсе не помнила. Какая ерунда! Телефон Общественного центра не входил в число скрытых номеров, так что звонить отсюда — гарантированный способ обнаружить себя. Зато Рууд не спросил, что она делала в его кабинете в субботу, и за это она была ему благодарна. Но с другой стороны — может, Рууд просто не хотел знать ответ?

Во всяком случае, Рууд обещал, что попробует уговорить отдел кадров дать ей последний шанс. Но она обязана явиться на прием к психотерапевту и убедить его в том, что субботний звонок был единичным явлением, а не рецидивом. Вероника согласилась, не сразу сообразив, что Рууд имеет в виду. Она поняла это, лишь когда он остановил машину перед клиникой и в последний раз объяснил ей, что все — устроится.

Ее терапевта — который на самом деле был не ее, так как ему платил Общественный центр — звали Бенгт. Сутулый, как многие высокие люди, он словно стыдился своего роста и пытался выглядеть пониже, наклоняясь вперед, отчего его лицо оказывалось слишком близко к собеседнику.

— Расскажи, что случилось, Вероника. — Бенгт, приветливо улыбаясь, сидел в кожаном кресле напротив нее. Кончик языка иногда касался уголков губ. Слушая, как авторучка царапает страницу блокнота, Вероника рассказывала о своем субботнем звонке Леону — о том, чего ей ни в коем случае не следовало делать. При этом она боролась с сильнейшим желанием запустить ногти себе в руку и расцарапать ее поглубже. Наказать себя за свою проклятую глупость.

После встречи с психотерапевтом Рууд подвез ее до дома. Он не задавал вопросов, позволив Веронике просто сидеть молча и таращиться в боковое окошко. Даже включил радио погромче, чтобы легче было переносить молчание.

— Ты освобождена от работы на неделю, — сказал он, когда целую вечность спустя они свернули на ее улицу. — Бенгт обещал прислать заключение в начале следующей недели. Как только отдел кадров его получит, я с тобой свяжусь. Обещаю сделать все возможное, чтобы помочь тебе. Ладно?

— Конечно, — промямлила Вероника. И через несколько секунд добавила: — Спасибо.

Рууд остановил машину. Повернулся к Веронике.

— Вероника, соберись.

Этот совершенно справедливый призыв прозвучал одновременно обидно и тревожно. Вероника даже не знала, что ей не понравилось больше.

— Никакого алкоголя, ни единого бокала даже в выходные. Никаких разговоров с Леоном Сантосом, иначе я не смогу тебе помочь. И держись пока подальше от Общественного центра, ты меня поняла?

Вероника знала, что Рууд говорит о блондине. Может, Рууду показалось, что она неравнодушна к участнику группы? Может, даже слегка взревновал? Или разозлился. Потому что она имела наглость повести себя так у него на глазах.

Не в силах ответить, Вероника выбралась из машины. Бездумно взглянула на улицу — туда, где несколько вечеров назад стоял курильщик. Там снова никого не было.

Глава 20
Лето 1983 года

В допросной — тесной, без окон — было жарко, даже душно. За столом сидели четверо — мягко говоря, многовато. Монсон прижал кулак ко рту, подавил отрыжку. Проблемы с желудком переросли в полномасштабный гастрит, и Монсона мучила бессонница. Но ничто не могло помешать ему участвовать в этом допросе.

— Ну, поехали. — Следователь, сидевший дальше от Монсона — Борг или Буре, — привалился к стене.

Его коллега нажал кнопку диктофона и подвинул его к сидящему напротив человеку.

— Допрос Томми Роота, дата рождения — двадцать первое октября 1947 года. Присутствуют: я, инспектор уголовной полиции Буре, инспектор уголовной полиции лена Борг и инспектор полиции Монсон…

— Начальник полицейского участка. — Монсон приложил руку к животу.

Буре поднял глаза, переглянулся с коллегой.

— Начальник полицейского участка Монсон, — повторил Монсон, на этот раз громче и решительнее. Они вообще не хотели, чтобы он приходил. Даже намекали, что это повредит допросу. И все же он настоял на том, чтобы присутствовать.

— Начальник полицейского участка Монсон, — с явной иронией исправился Буре.

Он раскрыл папку, лежавшую рядом с диктофоном. Повернулся к сидящему напротив мужчине.

— Ну что, Роот. Вы уже бывали тут, так что здешние порядки вам, наверное, известны?

Томми Роот пожал плечами.

— Два приговора за избиения, один — за угрозы. Порча имущества, насилие в отношении должностного лица при исполнении служебных обязанностей, угон транспортного средства, пьянство. Да вы тут завсегдатай.

— Это давно было, до того, как я ушел в море. Грехи юности, спросите кого хотите. — Роот говорил вызывающе, как всегда. И жестикулировал так же.

— Именно так мы и поступили, — сказал Борг от стены. — Расспросили кучу народу о том, кто мог затаить злобу против Аронсонов и Нильсонов, и угадайте, чье имя всплыло почти сразу. Вас тут, кажется, недолюбливают.

— Тут черт знает что болтают, — фыркнул Роот. — И всегда болтали. Все уже давно не так.

— Давно не так? — Буре полистал документы в папке. — Здесь сказано, что пятого октября прошлого года вы навестили Харальда Аронсона в его доме. По нашей информации, вы оба были пьяны и угрожали друг другу.

— Пьяны и угрожали?! Черт возьми, ну и врун этот Аронсон. Он просто обозлился, что его в кои-то веки поставили на место. Весь поселок у них на поводке ходит, даже вот этот самый Монсон.

Монсон отвернулся, избегая взглядов присутствующих.

— Итак, вы подтверждаете, что были там. Что вы с Аронсоном поссорились.

Роот широким жестом указал на Монсона. Длинные сильные пальцы, загорелая рука, загорелое лицо.

— Мы с Монсоном уже обсудили эту тему. Еще на прошлой неделе. Хотя нет, подождите, не Монсон меня допрашивал, а кто-то из его марионеток. Сам он не решился.

Монсон стиснул зубы.

— Мы знаем, что вас уже допрашивали, — сказал Буре. — Но сейчас вопросы задаем мы. Вы были в доме Харальда Аронсона пятого октября прошлого года?

Роот поднял бровь, разыгрывая покорность.

— Ну да, был. Мы поругались. Эти черти выкупили Северный лес и без предупреждения аннулировали мою охотничью аренду. Заявили, что письменного договора нет, и не позволили мне охотиться даже для личных нужд, хотя я живу на краю леса. Дед когда-то был егерем в поместье. Мой отец имел право охотиться в лесу, а после него — я. Нам и не нужен был никакой договор. Мы по полгода живем благодаря лесу. Из леса я приношу еду своей семье, так что можете представить, как я, мать его, обозлился!

— Обозлились настолько, что той же ночью всадили пулю в машину Аронсона? — уточнил Буре.

Роот скрестил руки на груди и самоуверенно ухмыльнулся.

— Все уже расследовали. Пуля была не из моего оружия. Спросите вон Монсона, его люди постреляли из всех моих винтовок. Ни одна не соответствовала пуле. Дело же закрыто?

— Это правда, — буркнул Монсон, не успев сдержаться. Он знал, что подумали городские, увидел по их минам. Бестолковая деревенщина.

— Машина стояла во дворе, — сказал Буре, — выстрел произведен с близкого расстояния и с использованием глушителя. Оружие браконьеров.

Улыбка Роота стала шире, глаза сверкнули.

— Насчет этого я не в курсе.

— Значит, вы не браконьерствуете в Северном лесу? Вы и ваш приятель-моряк Челль-Оке Ульсон. По прозвищу Сейлор.

— Вы, горожане, не понимаете, как у нас здесь заведено. — Роот театрально вздохнул.

Оба городских промолчали. Роот перегнулся через стол.

— Значит так. Харальд злится, что я на своей стороне Северного леса стреляю оленей, которых он задумал продавать датским охотникам за трофеями. Я, мать его, охочусь в своих полях где хочу, и в первую очередь — на зверей, которые травят мои посевы! На чьей земле дичь убита, тому она и принадлежит. Все знают, что я прав, но никто и пикнуть не смеет, потому что местные трусы боятся поссориться с Аронсоном.

Роот откинулся на спинку стула.

— А вот я его не боюсь. Пусть убирается ко всем чертям. Хрен его знает, может, он сам пальнул в свое лобовое стекло и свалил на меня, чтобы дать Монсону возможность порыться у меня в доме и в оружейном шкафу. Аронсон же надеялся, что я держу дома незарегистрированные винтовки и меня лишат и оружия, и лицензии. Это решило бы его проблемы. Но я не такой дурак. Присмотритесь-ка лучше к Аронсону. В закромах у этой семейки полно такого, что давно пора вытащить на свет божий.

Роот снова ухмыльнулся и закинул ногу на ногу. Монсон заметил, как Борг, сидевший у стены, выпрямился. Он почти физически ощутил его злость. И разделял ее. Буре, напротив, сохранял спокойствие — кажется, он решил, что самое время сменить тему.

— Вы не участвовали в поисках Билли Нильсона. Почему?

— Мне есть чем заняться. Урожай надо собирать.

— Где вы были в тот вечер, когда он пропал?

— На этот вопрос я тоже уже отвечал, и не один раз. Наверное, в лесу или где-то на своем участке.

— Кто-то может это подтвердить?

Роот покачал головой.

— Разве что собаки. Попробуйте их допросить.

Еще одна ухмылка, но Буре не дал себя спровоцировать.

— Несколько свидетелей показали, что видели вашу машину неподалеку от места, где пропал мальчик. Что вы там делали?

Роот снова пожал плечами.

— Я не знал, что разъезжать по краям, в которых живешь, запрещено. У меня было дело в тех местах, а еще стало любопытно, чем же таким занимается полиция, что все никак не может найти парнишку.

Монсон снова стиснул зубы, сжал кулак за спиной.

— Ага. Мальчик. Билли Нильсон. Вы и им тоже интересовались?

Борг встал, шагнул в центр кабинета.

— В смысле? — Роот повернулся к Боргу, явно насторожившись.

— Вы когда-нибудь разговаривали с Билли Нильсоном?

— Никогда.

— Никогда? У вас у самого сын того же возраста. И вы никогда не встречали в поселке ни Билли, ни его брата или сестру, не перебрасывались с ними словцом-другим? Вы уверены?

— Да. Детьми занимается Нилла. Сам я видел парнишку только издали, но знал, конечно, кто он такой.

Борг и Буре переглянулись. Вот оно, подумал Монсон.

— У нас есть надежный свидетель, который видел вас с Билли Нильсоном за день до его исчезновения, — сказал Борг.

Роот на миг изменился в лице. Именно на миг — Монсон потом даже спрашивал себя, не померещилось ли ему. Но пару секунд в той душной комнате он был уверен: Роот испугался.

— Вранье.

Борг и Буре снова переглянулись, и Монсон понял, что это значит. Они уличили Роота во лжи. А где одна ложь, там и другая.

— Вечером, в начале шестого, ты разговаривал с Билли на автозаправке, пока его мать расплачивалась, — сказал Буре. — Он сидел в машине, вы разговаривали через опущенное окно. Свидетель утверждает, что ты будто бы держался за ручку двери и пытался уговорить Билли выйти из машины. И что, не появись мать, тебе удалось бы выманить его.

Несколько секунд Роот сидел молча. Глумливая улыбка исчезла. Рот сжался в белую черту. Монсон задержал дыхание.

— Я хочу поговорить с адвокатом, — объявил Роот после молчания. Голос его звучал устало, почти обреченно.

Оба следователя потом ходили, опьяненные победой. Они хлопали друг друга по спине, обменивались рукопожатиями. Их тон сделался дружелюбнее. Более товарищеским. Сам Монсон был так взволнован случившимся, что никак не мог привести мысли в порядок.

Пока Борг звонил дежурному прокурору, Буре разливал из фляжки датскую настойку. Атмосфера в кабинете сделалась расслабленной, хотя Монсон лишь силком заставлял себя разделять радость этих двоих. Он думал о жестких глазах Роота, о его длинных крепких пальцах. О маленьком Билли Нильсоне. Приправленный специями спирт обжег глотку, распространился теплом в груди, попал в кровь.

До Монсона долетали обрывки разговора Борга с прокурором.

Имеет зуб на семью. Подозревается в том, что некоторое время назад совершил преступление против дяди мальчика. Проявлял интерес к поискам. Пытался подманить мальчика в вечер накануне исчезновения последнего. Машина Роота недавно тщательно вымыта, причем, судя по всему, не только снаружи, но и внутри.

Последнее было ложью. Буре успел уже отпереть машину ключами, забранными у Роота, и действительно установил, что ржаво-красный «амазон-комби» с затемненным задним стеклом был, скорее всего, недавно вымыт, однако при более внимательном осмотре в багажнике обнаружились предположительные следы крови.

Буре продолжал убеждать прокурора: Роот лжет во время допроса, ранее он был осужден за насильственные преступления. И — гвоздь в крышку гроба: У него нет алиби на ночь убийства.

Ночь убийства, вот как они теперь заговорили. Вечер, когда пропал Билли Нильсон. Вечер, когда мальчика убили.

Рубашка прилипла к спине. Монсону стало трудно дышать, пришлось ослабить форменный галстук и расстегнуть верхнюю пуговицу. Борг положил трубку, широко улыбнулся и поднял большой палец.

— Ну все, Роот арестован. Решение об обыске его машины, дома, хозяйственных построек и прилегающей территории имеется, так что звоните специалистам. Два, максимум три дня — и мы обнаружим место, где он закопал мальчика.

Буре подлил всем наливки, и они опять выпили друг за друга. Снова жар спирта. Монсон кашлянул, громко рыгнул.

Борг похлопал его по спине. Значит, Монсона приняли в компанию. Он теперь один из тех, кто распутал дело. На Монсона вдруг волной нахлынуло облегчение. Напряжение, давившее грудь, отпустило, и пару секунд он был близок к тому, чтобы разрыдаться.

Глава 21

Ей снился скрип дверки гардероба в ее комнате, той, что через несколько лет стала комнатой Билли. Дверка медленно открывается. Когти с сухим звуком царапают пол. Носы нюхают воздух: где малыш?

Она натягивает одеяло на голову, кричит, пока не кончается воздух, голова кружится: не хватает кислорода. Кто-то стаскивает с нее одеяло. Это мама. Дверца гардероба закрыта, на короткий миг все становится хорошо. Она бросается в мамины объятия, утыкается носом в мамину шею, обнимает, насколько хватает силы детских ручек. Но тут она замечает седые пряди в длинных русых волосах, встречает отсутствующий взгляд и чувствует запах лекарств, сигаретного дыма и больницы. Это мама после исчезновения Билли.

Мама ничего не говорит. В ее снах она почти всегда молчит. Только гладит ее по щеке и смотрит на нее взглядом, выражающим одновременно разочарование и печаль. Словно это Вероника предала мать, заставила ее скорбеть, а не наоборот. Слова обжигают горло, но, как всегда, выходят наружу, лишь когда сон начинает рассеиваться.

Я старалась изо всех сил. Я искала его везде, но не нашла.

Я не виновата.

Я люблю тебя.

И последнее — вопрос. Вопрос, который задают себе все участники ее группы.

Почему?

Когда Вероника проснулась, в машине стояла жара, как в печке. Чтобы избавиться от запаха разогретого пластика, она опустила окошко еще на несколько сантиметров, но снаружи было почти безветренно — такое уж выдалось лето. Воздух дрожал над асфальтом, а по ту сторону улицы, у фасада серой коробки — Общественного центра — высились бурые сорняки. Была пятница, время близилось к пяти часам, и все же до сумерек, когда жара хоть немного спадет, оставалось еще долго. Вероника поерзала, стараясь стряхнуть остатки сна. Дремота длилась всего несколько минут, но одежда успела приклеиться к сиденью.

Вероника припомнила сон. Слегка улыбнулась. Зачем вообще дядя Харальд рассказывал эти страшные сказки? Какое удовольствие получал он от того, что пугал маленьких детей? Интересно, рассказывал ли он те же сказки Билли, когда они с Маттиасом выросли из них. Рассказывает ли он их собственному сыну теперь, когда на старости лет стал отцом.

Может, Тимоти тоже просыпается в слезах и мама утешает его.

Она потянулась за бутылкой, зажатой между сиденьями, глотнула тепловатой воды и увидела, как участники пятничной группы один за другим появляются у дверей. Эльса с жемчужинами печали, Миа с умершим мужем и пенсионер Стуре с зачесом. Блондин, называвший себя Исаком, пока не показался.

Последние дни стали пыткой. Чем только Вероника не занималась, чтобы убить время! Кино, пробежки, телевизор; спортзал она посещала так усердно, что теперь у нее ныли мышцы. И все-таки она не удержалась и приехала.

Вероника продолжала ждать, попивая воду мелкими глотками, чтобы не захотеть в туалет и не прервать наружное наблюдение. Пей, потому что жажда, а не потому что скучно. Леон всегда так говорил, когда они выбирались куда-нибудь вместе. Даларна, Вермланд. Страна Стекла в Смоланде. Леон любил водить машину. Или любит водить машину. Он же все-таки не умер, просто вне пределов досягаемости. Недостижим.

Сама она равнодушна к автомобилям. Ее древнему маленькому «гольфу» десять лет, она уже привыкла вариться в нем, если вовремя не зальет воду в радиатор.

Без двух минут пять Вероника услышала треск мотоцикла и повернула зеркало заднего вида. Несколько секунд она сидела как на иголках, потом опустила окно пониже, пытаясь расслышать, куда он направляется. Но звук потонул в шуме транспорта, а на улице перед Центром мотоцикл так и не появился.

Пять часов, десять минут шестого, четверть шестого — к этому времени как минимум двое участников уже успели рассказать свои истории. Блондина все еще не было. Ее питьевая тактика не сработала, и игнорировать мочевой пузырь стало невозможно. В двадцать минут шестого Вероника завела машину и поехала домой. По дороге она поглядывала в зеркало заднего вида куда чаще, чем требовалось.

Ей повезло — место для парковки нашлось прямо за углом дома. Она бросилась вверх по лестнице, ворвалась в квартиру и вовремя успела стянуть брюки и трусы. Даже не закрыв за собой дверь, она упала на унитаз; запах мочи распространился по маленькой ванной. Блондин так и не объявился. Она так и не увидела, какие сигареты он курит, не записала номер его мотоцикла и не смогла проследить его до дома. А следующая сессия только в понедельник. Выдержит ли она так долго?

Будет ли у нее вообще работа после выходных? Даст ли долговязый Бенгт убедить себя?

Внезапный звук в глубине квартиры заставил Веронику вздрогнуть. Слабое постукивание, будто дождь по наружному подоконнику.

Она задержала дыхание. Звук повторился, Вероника услышала его отчетливее. Там кто-то был. Человек или животное. Ей показалось — она узнала это пощелкиванье. Вероника слышала его в своих страшных снах. Когти, которые царапают пол.

Вероника вскочила, натянула штаны и схватилась за ручку. Со стуком захлопнула дверь, задвинула защелку. Сердце едва не выскакивало из груди, перед глазами плясали черные точки. Она привалилась спиной к стене и съехала на пол ванной. Заставила себя дышать глубоко, медленно. Пол мелко подрагивал; за дверью кто-то ходил. Ближе, еще ближе. Веронике захотелось выключить свет, ведь у нее не было одеяла, которое можно натянуть на голову, но она сообразила, что в темноте и в замкнутом пространстве ей станет еще страшнее.

Окон в ванной не было. Единственный путь к бегству лежал через дверь, потом три метра прихожей — и ты у входной двери, за которой свобода.

Осторожные шаги остановились возле ванной. Вероника нагнулась, пытаясь заглянуть в щель под дверью. Различила темное на полу. Тень того, кто стоит за дверью.

Она не отрываясь смотрела на ручку и хлипкую латунную задвижку. Задержала дыхание. Зажмурилась.

Ничего. Вероника открыла глаза. Тень исчезла.

Не зная, откуда у нее взялись силы, Вероника дернула задвижку, рванула дверь и не оглядываясь бросилась к выходу из квартиры. За спиной слышалось тяжелое дыхание, когти или чьи-то ботинки царапали пол.

Вероника схватилась за головку замка и инстинктивно подняла плечи. Приготовилась к укусу, горячему дыханию на затылке. Вот зубы вонзаются в кожу. Или сильная рука хватает ее за локоть. Рывком тащит назад, в квартиру.

Тут входная дверь подалась, Вероника вывалилась на лестничную клетку и врезалась в мужчину в мотоциклетном шлеме и черной кожаной куртке, который ждал прямо за дверью. Рослый, он высился над ней, как великан. Вероника заорала, стала лягаться, куда-то бить. Чужие руки обхватили ее запястья, разжали кулаки; мужчина подтащил ее к себе. От запаха кожи и бензина она едва не задохнулась.

— Вера, — крикнул мужчина, но из-за шлема его слова прозвучали глухо и невнятно. — Вера, это я.

Она вдруг узнала этот голос.

Маттиас.

Моя любовь

Мы оба знаем, как это опасно, нам есть что терять. И все же мы не можем жить друг без друга. Мы словно две ночные бабочки, что летят на свет фонаря, описывают вокруг него круги, а их тонкие крылышки все больше нагреваются.

Пожрет ли нас пламя? Не знаю, да мне и все равно. Знаю только, что я не могу без тебя.

Я принадлежу тебе. Только тебе. Отныне и навеки.

Глава 22
Лето 1983 года

Усадьба Роота находилась в конце узкого проселка, всего в нескольких метрах от опушки Северного леса. Три небольших строения располагались подковой, для защиты от ветра. Стены и крыша из грязно-бурого фиброцемента. Рассохшиеся рамы давным-давно следовало заменить.

На выложенной камнями площадке лаяли и скалили зубы нечистокровные пятнистые собаки, и полицейским пришлось сидеть в машине, пока жена Роота не заперла животных в псарне, пристроенной к сараю.

Робкая от природы, Нилла Роот, кажется, изо всех сил старалась не смотреть собеседнику в глаза. Монсон иногда встречал ее в поселке. Здоровался в магазине или у ателье, где она подрабатывала, но все их разговоры сводились к паре слов.

В кухоньке, окно которой выходило в сад, было влажно и пахло чем-то жареным. Двое детей с льняными волосами, девочка лет семи и мальчик — ровесник Билли Нильсона, сидели за столом. Они, округлив глаза, смотрели на полицейских.

— Мы будем обыскивать дом. — Буре явно не стоило говорить так резко. — Все это время вы должны оставаться здесь. Это понятно?

Нилла Роот вытерла руки о штаны и что-то пробормотала, опустив голову. Дети продолжали таращиться на незваных гостей.

С ключами Роота наизготовку Буре и Борг прошагали по двору к стойлу и сараю. Они отперли замок и теперь безуспешно пытались открыть деревянную дверь — она разбухла и крепко сидела в раме. Монсон задержался на кухне. Посмотрел на детей, добродушно улыбнулся. Девочка уставилась в стол, но мальчик ответил застенчивой улыбкой, и Монсон постарался прогнать мысли о Билли Нильсоне и сильных пальцах Томми Роота.

— Я бы с удовольствием выпил чашку кофе, если можно, — сказал он Нилле. — Может быть, детям пока уйти к себе?

Монсон предоставил проводить обыск городским, а сам сел пить кофе. Он и так знал, что на подворье обнаружатся только пустой свинарник и загаженная мастерская, но пусть Буре и Борг убедятся в этом сами. Роот не хранил у себя в усадьбе ничего, что могло связать его с уголовщиной, в этом Монсон убедился еще прошлой осенью, после случая с машиной Аронсона. Высокомерный, как черт, Роот все же был достаточно умен, чтобы отделять свои законные дела от более тенелюбивых делишек. Поэтому Буре и Борг сегодня ничего не найдут. Во всяком случае, здесь — в этом Монсон был уверен.

Перед ним снова возникла Нилла с кофейником, и Монсон опять взялся за кружку со щербатым краем.

— Спасибо. Мне бы еще капельку, если есть. Вкусный у вас кофе, кстати.

Нилла Роот покраснела, отвела глаза. Она явно не привыкла к похвалам.

Во время прошлого обыска Роот был дома. Ходил за полицейскими по пятам, издевался над ними, когда они измазали форменные куртки. Нилла и дети не показывались — только перепуганные лица мелькнули в окнах верхнего этажа.

Теперь Монсон изучал стоявшую рядом с ним женщину. Когда-то она явно была привлекательной. До того, как оказалась замужем за Роотом, до того, как ее тело измучили роды и однообразная работа. Нилле Роот едва ли исполнилось тридцать, но выглядела она лет на десять старше.

— Что Томми делает с животными, которых подстрелил? — спросил Монсон.

Рука с кофейником задрожала, кофе пролился на стол.

— Я знаю, что он не держит туши в усадьбе, он же не дурак. Так что он делает с добычей, Нилла?

Нилла отвернулась. Поставила кофейник в кофеварку и принялась излишне громко греметь посудой.

— Браконьерство нас не волнует. Мы приехали потому, что Томми, кажется, сделал кое-что по-настоящему скверное. Причинил вред Билли Нильсону. Все ведь знают, в каких отношениях Томми с его дядей.

Он помолчал, давая Нилле осознать его слова.

— Томми — человек вспыльчивый. Иногда сделает что-нибудь, а потом сам об этом жалеет, верно?

Грохот прервался. Монсон старался говорить как можно мягче.

— Мы должны найти Билли. Его мама места себе не находит, она заперлась в спальне, ни с кем не разговаривает. Нилла, помоги мне. Представь, что это твой сын. Твой… — Монсон никак не мог вспомнить, как зовут мальчика, так что просто указал на потолок, — …парнишка.

Он замолчал. Нилла стояла неподвижно, упорно глядя на перекошенные дверцы шкафчиков.

— Томми не узнает о нашем разговоре, — тихо сказал Монсон. — Никогда. Честное слово. Помоги мне. Пожалуйста.

Плечи Ниллы медленно опустились. Выдохи звучали почти как всхлипы.

Глава 23

Вероника сидела на лестнице, держа на коленях мотоциклетный шлем Маттиаса. Руки и ноги у нее дрожали. Пока Маттиас с пистолетом в руке ходил по квартире, она часто дышала и была как на иголках.

Через открытую дверь она слышала, как он двигается, методически обыскивая квартиру. Ванная, кухня, гостиная. Все, вплоть до шкафа в дальнем углу спальни.

Ни вскриков, ни шума борьбы, ни грохота выстрелов. Только звук его осторожных шагов. Вероника погладила шлем, подвигала вверх-вниз темное забрало. Когда Маттиас начал ездить на мотоцикле? И что он делает в шестистах километрах от дома, с пистолетом в кармане куртки?

Маттиас выглянул в открытую дверь. Сказал то, что она и ожидала:

— Здесь никого нет.

Вероника встала и на ватных ногах пошла в квартиру. Выглядывая из-за широкой спины брата, шагнула в гостиную.

— Ничего не пропало?

Вероника огляделась. Телевизор на месте, на месте и дешевая аудиосистема, которую она изредка включала. Комод в спальне, кажется, не тронут. Она выдвинула верхний ящик; шкатулки с немногочисленными украшениями стояли в привычном порядке.

Все, кажется, было как надо, однако же Вероника знала, что это не так. Что-то в квартире как будто сдвинулось.

— Ты всегда оставляешь его открытым? — Маттиас указал на узкое окошко в дальней стене спальни.

— Иногда. А что?

— Закрыто не до конца.

Верно. Окно было закрыто, но металлические задвижки на одной створке смотрели вверх, хотя им полагалось покоиться в маленьких вилочках. Маттиас открыл окно и высунулся наружу. Там была пожарная лестница, уходившая вниз, в темный внутренний двор. Маттиас внимательно изучил ступеньки и перешел к исследованию ручек и оконной рамы.

Вероника попыталась припомнить, когда в последний раз открывала окно во двор. Кажется, вчера вечером. Надеялась, что сквозняк принесет прохладу. Она зажмурилась, глубоко вдохнула и попыталась вспомнить, заперла ли потом окно.

— На раме никаких следов взлома. — Маттиас закрыл окно. — И на лестнице ничего. Ты уверена, что слышала шаги? Может, окно постукивало от сквозняка?

Вероника чуть не огрызнулась, что да, она абсолютно уверена — в квартире кто-то был, но сдержалась. Всего несколько минут назад она думала, что ее преследуют чудовища из детских ночных кошмаров. Поэтому спросила только:

— Какого черта ты тут делаешь?

— У меня встреча. А может, ты все-таки просто забыла закрыть окно как следует?

— Может. Что за встреча?

— Мы расследуем дело о наркотиках. Государственная уголовная полиция тоже хочет участвовать, так что меня попросили сесть в седло. Вдруг это как-то связано с их расследованием.

— Именно тебя? — Она сама не знала, почему спросила об этом, но брат немного напрягся.

— Меня и еще одного коллегу. Решение приняли быстро, я не успел тебе позвонить.

Брат повернулся к ней спиной и проверил окно спальни, выходившее на улицу. Потом перешел к окнам в гостиной. Все они были закрыты; к тому же Вероника жила на третьем этаже.

— Я хотел только заехать, спросить — может, ты еще что-то слышала про этого Исака. Или узнала, кто он и что ему надо.

Полицейские интонации вернулись. Или — интонации старшего брата. В общем, Веронике дали понять: воздержись от дальнейших расспросов о моих делах.

— Нет. Он не пришел на последнюю встречу, — сказала она и не соврала. Правда, ее и самой там не было, но Маттиасу это знать не обязательно, как и то, по какой причине она отсутствовала.

Брат сел на подлокотник дивана. Под мотоциклетной курткой Вероника заметила кобуру. Плечи Маттиаса опустились, напряженные челюсти слегка расслабились. Надо же, как он похудел. Выглядит спортивным и подтянутым. Стрижка тоже новая. Веронике понравилась прическа брата, и она постаралась не думать о том, как давно они виделись в последний раз.

— Ты точно уверена, что здесь кто-то был?

Он чуть склонил голову набок, как всегда, когда тревожился за нее. Вероника не видела этого жеста много лет, и у нее внутри потеплело. У Маттиаса и правда был серьезный повод для беспокойства. В последние дни она вела себя неразумно, да что там — чуть ли не как псих. Что было бы, не появись тут брат? Она принялась бы стучать в соседские двери? Звонить в полицию? Рууду?

Вероника опустила глаза. Извиняющимся голосом пробормотала, что, ей, наверное, послышалось. Когда она открыла дверь, окно от сквозняка могло стукнуть — и запустить ее фантазию. Еще Вероника твердила себе, что звук шагов, тень перед ванной — все это ей лишь померещилось из-за стресса и недосыпания. И все же она не могла полностью избавиться от неприятного чувства. Что-то в квартире изменилось. Перемена ощущалась, как слабая боль где-то в затылке.

Она хотела уговорить Маттиаса остаться на ужин. Хотела рассказать про фоторобот Билли, похожий на блондина, который назвался Исаком. Рассказать в тишине и покое, так, чтобы это не прозвучало, как дикий вымысел. К тому же ей не хотелось оставаться в квартире одной.

Но у Маттиаса дела. Он, правда, не уточнил, какие именно. Только дал понять, что на вопросы отвечать не будет. Поэтому Вероника пошла провожать его.

Мотоцикл оказался большим, черным и, кажется, новым. Двухместное седло напоминало небольшое кресло, а когда брат открыл багажник, Вероника углядела еще один шлем. Маттиас заметил ее взгляд и опустил крышку.

— Звони, если что, у тебя есть мой мобильный.

Вероника кивнула, неловко обняла его.

— Ты свободна в выходные?

— Совершенно свободна. — Она подумала, что брат предложит пообедать или поужинать вместе. И сообразила, что попала в ловушку, лишь когда она захлопнулась.

— Не хочешь съездить домой на пару дней? Ты давно там не была. Папа обрадуется. В воскресенье мамин день рождения. Ты знаешь, что это для него значит.

— Я подумаю, — промямлила Вероника. Обычные отговорки явно не сработают. В лицо врать труднее, чем по телефону.

— Хорошо, — сказал Маттиас, словно они уже обо всем договорились. — Увидимся там завтра после обеда, тогда и поболтаем. А сейчас мне пора.

Он завел мотор, прежде чем Вероника успела запротестовать. Опустил забрало и помахал ей, медленно выезжая на дорогу.

Вероника еще долго стояла на улице. Минут десять она собиралась с духом, чтобы подняться в квартиру. Неприятное чувство так и висело тут невидимым туманом. Дома Вероника открыла окно, пытаясь изгнать этот туман, а потом еще мыла полы, пока комнаты не пропахли жидким мылом. От усилий она вспотела и отправилась в спальню, снять рубашку. Оставшись в одном лифчике, Вероника встала перед окном. Прислонилась к оконной раме и стояла так, пока напряжение не отпустило. Шрам на правой руке злобно покраснел, но не чесался.

Через некоторое время — может, через час — она позвонит Маттиасу и объяснит, что, к сожалению, у нее возникли затруднения и она и в этот раз не сможет приехать домой на мамин день рождения. Он не слишком удивится — пожалуй, даже разочарован не будет.

Вероника зашла в гардеробную за чистой рубашкой. Под одной из полок стояла табуретка из «Икеи» — выдвинутая, хотя Вероника отлично помнила, что поставила ее в угол.

С полки высовывался край коробки с печальной коллекцией. Вероника осторожно, дрожащими руками достала ее. Крышка на коробке лежала косо.

Глава 24
Лето 1983 года

Этот узкий проселок не найти, если не знаешь точно, где искать, думал Монсон. Две едва заметные колеи вдоль низкой каменной стены, зажатой между пашнями. В районе много одинаковых полузаросших тракторных дорог, и ни одна из них не обозначена ни на какой карте.

Одно колесо съехало в яму, отчего «сааб» царапнуло о травянистую центральную полосу. Буре выругался.

— Черт, машина служебная, почти новая. Ты уверен, что Роотова баба не наврала?

Монсон щитком приставил руку к глазам и оглядел поле до самого темного леса.

— Вон там! — Он указал на контуры низенькой крыши, еле различимой под кронами деревьев.

Они оставили машину посреди дороги и пошли дальше пешком. В грязи возле лужи виднелся грубый отпечаток шины. Вероятно, след оставил «амазон» Роота, и пока Буре фотографировал отпечаток, Монсон решил осмотреться. Небольшая насосная располагалась на границе между полем и лесом, как и сказала Нилла.

Стены из желто-коричневого кирпича с годами покрылись зеленым налетом. Крыша просела под моховым покрывалом, а оставшуюся на своих местах черепицу лизали листья. Казалось, что дом присел, пригнулся. Словно сжался, желая спрятаться в тени.

При виде этой хибары без окон и темного леса позади нее Монсону отчего-то стало неприятно, и он далеко не сразу сообразил, почему. Тишина. Не стрекотали сверчки, не пели птицы — ни в поле, ни в лесу. Только еле слышный шум, когда слабый ветер шевелил кроны деревьев.

Подходя к двери в коротком торце, они услышали какой-то звук. Хриплое тявканье, почти вскрик, где-то в лесном сумраке. Оба инспектора замерли.

— Это еще что? — спросил Борг.

— Лиса, — сказал Монсон. — Взрослому мужчине бояться нечего.

Борг злобно глянул на него, а его коллега усмехнулся. Монсон ощутил, как пот снова заструился по спине. Жара стояла удушающая, все это лето ощущалось, как долгое сидение в парилке.

На двери насосной были железный засов и основательный висячий замок, но Борг с первой же попытки нашел на связке Роота нужный ключ. Дверь бесшумно скользнула вперед, выпустив прохладный влажный воздух и тошнотворный запах, более чем знакомый Монсону. Запах гниющего мяса.

Он молча взглянул на городских. Буре зажег фонарик, захваченный из багажника машины, и двинулся вперед.

Насосная, площадью примерно в тридцать квадратных метров, была пуста до самой крыши. Насос, который когда-то здесь находился, убрали, наверное, еще в шестидесятые, когда коммуна провела воду в соседние хозяйства. Но влага и холод из расположенного внизу подвала въелась в стены. И смешалась с запахом гниения и крови.

С потолка свисали три туши. Крюки из нержавеющей стали воткнули животным в тонкие шеи, а потом туши подняли при помощи цепей и блоков, закрепленных на потолочных балках.

Животы и грудные клетки зияли пустотой, копыта болтались сантиметрах в двадцати от каменного пола, заляпанного кровью. Свет фонарика отражался в пустых блестящих глазах, и оба городских полицейских остановились.

— Две молодые косули и один благородный олень, — констатировал Монсон. — Ни на тех, ни на других охотиться в это время года нельзя.

Конус света от фонарика описал круг; наконец Буре нашел выключатель — раздался щелчок, две люминесцентные лампы мигнули и тускло загорелись. Возле длинной стены обнаружился погнутый морозильник, а в дальнем углу помещения — низенькая дверь. Буре сунул фонарик в карман и достал фотоаппарат. Щелканье эхом прокатилось между каменных стен.

Монсон подошел к морозилке. Достаточно большая, чтобы вместить взрослого мужчину, а уж пятилетнего мальчика — и подавно. Белую крышку покрывали кровавые отпечатки пальцев. Монсон осторожно приподнял ее. Сделал глубокий вдох. Подготовился.

Морозилка была поделена на две большие камеры. В правой лежали примерно два десятка аккуратно помеченных бумажных пакетов разного размера: «Фазан, июль 1983», «Седло косули, июнь 1983», «Окорок оленя, июнь 1983».

В другом отделении оказались большие прозрачные пластиковые пакеты. Монсон взял один: черно-белая барсучья шкура. Борг заглянул ему через плечо.

— Ну?

Монсон обескураженно покачал головой.

— Только куча мяса и шкур, которые Роот еще не успел продать.

У противоположной длинной стены стоял верстак из нержавеющей стали, тоже покрытый пятнами крови, а над ним висела доска с инструментами — с десяток ножей и разделочных топориков разного размера. На электрической плите высилась большая кастрюля. Борг сдвинул крышку и тут же попятился.

— Дьявол его раздери, это еще что за хрень?!

Монсон заглянул в кастрюлю. Из черно-серой жижи торчали рога. Жижа невыносимо воняла.

— Череп косули, — сказал Монсон. — Рога выглядят вполне прилично. Покрыть бронзой или посеребрить. Роот вываривает мясо, чтобы продать рога.

— Мгм, — пробурчал Борг как человек, который только что узнал что-то новое. Монсон остался доволен. В конце концов, они оказались здесь благодаря ему. Благодаря ему они приблизились к решению, и пора бы инспекторам из города признать это.

— Подойдите-ка! — Буре открыл низкую дверцу в дальнем конце. За ней оказалась комнатка, не больше пяти-шести квадратных метров. Свет люминесцентных ламп сюда не доставал, и Буре снова зажег фонарик. Он осветил старую железную кровать с пятнистым матрасом и одеялом. Возле кровати стоял электрический обогреватель, под ней виднелись пустая бутылка из-под самогона и стопка мужских журналов с покоробившимися от сырости страницами.

В лесу снова залаяла лиса. На этот раз ближе, пронзительнее. Лай прозвучал как детский крик, и Монсон невольно дернулся. Буре навел конус света на изголовье кровати. К одной из ножек был пристегнут какой-то металлический предмет.

Наручники.

Глава 25

Когда она выехала из леса на равнину, первым делом ей бросились в глаза ветровые электростанции. Белые стальные башни, метров сто высотой, поставленные как по шнурку и ритмично мигающие в ночи красным глазом. Они всегда казались ей какими-то великанами. В ветреные дни удары их сердец можно было услышать за несколько километров. Глухой пульсирующий грохот, от которого у нее портилось настроение.

В ее детстве никаких ветряных великанов не существовало. Ничего выше силосных башен в округе не было. Стройные и блестящие металлические цилиндры, по одному-два на фермерское хозяйство, редко когда больше. Она думала о них как о серебряных крепостях, которые охраняют поля, дворы и людей. Сейчас, в компании великанов, эти башни стали лилипутами, съежились, как многое из детства.

Когда-то, еще до исчезновения Билли, Маттиас взял ее с собой на силосную башню. В те времена Маттиас еще был ее лучшим другом и ей хотелось, чтобы лето никогда не кончилось. Они дождались, когда Билли уснет после обеда — не хотели, чтобы этот маленький сплетник увязался за ними.

Она все еще помнила это ощущение — как она лезет вверх по ржавой лестнице, как дрожит разогретый металл. Помнила внутреннее напряжение от того, что она делает запретное, от того, что Маттиас доверяет ей.

— Смотри вверх, Вера. Просто смотри вверх.

Она послушалась его совета. Не опускала головы, пока они не забрались на чуть скругленную верхушку башни, где высота скрутила ее желудок в узел страха и возбуждения.

Маттиас показывал ей все. Колокольню в деревне за несколько километров. Луга, которые дядя Харальд унаследовал после дедушки… а силосных башен у него, между прочим, втрое больше, чем у кого-нибудь еще. Северный лес далекой темной пилой вставал на горизонте. Она тогда вывернула голову и посмотрела на юг: там ничто не ограничивало обзор. Только лоскутное одеяло желтых и зеленых полей, до самого горизонта, а над ним — синее небо, казавшееся бесконечным. Она тогда в первый раз поняла, насколько велик мир. В первый раз ощутила это будоражащее чувство.

Птичье гнездо было сооружено из палочек, веточек и плотных пакетов из-под семян. Втиснутое между двумя потолочными балками, оно таилось под полуистертой жестью, которая защищала и от ветра, и от влаги, и от ворон. В гнезде лежали три зелено-бело-голубых яйца.

— Ястреб, — уверенно сказал Маттиас. — Они утаскивают кур и уток. Дядя Харальд говорит — фазанов тоже. Птицы-браконьеры. — Он презрительно сплюнул и кивнул ей. Прошло несколько долгих секунд, прежде чем она поняла, чего он хочет. Чего ждет от нее.

Она потом поклялась, что никому ничего не расскажет, что все останется их тайной на веки вечные. Но когда они спустились и увидели младшего брата, который со всех ног бежал к дому, то поняли, что этому не бывать.

Радио в машине затрещало, несколько секунд поколебалось между шумом и музыкой, после чего выбрало первое. Вероника крутила колесико настройки, пока не нашла какой-то местный канал, по которому передавали старые хиты. Попала на середину песни «АББА» и прибавила громкость. Еще немного опустила боковое стекло. Кондиционера у нее в машине не было, и она пыталась впустить максимум прохлады — но так, чтобы шум ветра не заглушал музыку.

Hasta mañana ’til we meet again.[5]

Первые два часа езды, вчера вечером, прошли точно в чаду. Она смутно помнила, как побросала в сумку самое необходимое, спотыкаясь, спустилась по лестнице и упала в машину. Помнила, как проехала Сёдертелье и поняла, что направляется на юг. В Линчёпинге она остановилась, уже совершенно выжатая. Провела ночь в безликом мотеле с гремучим кондиционером и дешевыми простынями. И все же это было лучше, чем остаться дома. Потому что в квартире кто-то побывал. Какой-то чужак влез в окно и рылся в ее вещах, так тихо и аккуратно, что почти не оставил следов. Если бы не табуретка и сдвинутая коробка, Вероника почти убедила бы себя, что никого не было. Что ее дом так и остался безопасным местом.

Наверное, звук отпираемой двери застал незваного гостя врасплох. Он прокрался в прихожую, чтобы убедиться, что не ослышался, удостоверился, что она заперлась в ванной, и поспешно убрался.

Позвонить Маттиасу, рассказать ему все, сказать, что в квартире действительно кто-то был, что ей не померещилось? Что остались следы, от которых даже он не отмахнется? Но Маттиас больше не был ее лучшим другом. Сейчас у него собственные тайны, которыми он с ней не делится. От этой мысли у Вероники испортилось настроение, и она еще прибавила звук радио и стала подпевать.

Don’t know where, don’t know when…[6]

Одна из любимых маминых песен. Она была на пластинке, которую мама часто ставила до рождения Билли. Интересно, стоят ли еще эти пластинки в шкафу под проигрывателем. Наверное, да. Папа ничего не меняет, не трогает. В первую очередь — мамины вещи. Пластинки наверняка там, вместе с альбомами Джеймса Ласта, которые они с Маттиасом дарили ему на каждое Рождество после Билли и которые он почти никогда не слушал. В последний раз Вероника приезжала домой, когда отцу исполнилось пятьдесят три. Ей хотелось думать, что это было в прошлом или позапрошлом году. А на самом деле — больше пяти лет назад. Полдесятилетия. Чуть дольше, чем прожил Билли. А может быть, и нет.

Песня кончилась. Пошла реклама, и Вероника убавила звук.

К этому моменту она почти все успела продумать. Сложить элементы головоломки, чтобы они образовали более или менее логичный рисунок.

Факты: во время взлома она должна была вести группу в Общественном центре. Квартира стояла бы пустая.

Вывод: незваный гость — кто-то, кому знаком ее образ жизни. Кто-то, кто изучал ее, следил за ней.

Вероника подумала про курильщика возле дома. Она ведь так и не увидела, ни как этот человек входит в подъезд, ни как выходит. Различила лишь темный силуэт, огонек сигареты, а потом нашла несколько окурков в канаве. Сигареты «Принс». Окурков было немало; видимо, курильщик за последние дни побывал там не единожды. Курил, молчал и посматривал на ее окно.

Блондин курит. Вчера он должен был прийти на встречу группы по проживанию горя — так же, как она сама. Ему около двадцати пяти, его воспоминания и об исчезновении Билли, и об их саде верны. А если прибавить странное влечение, которое она испытывает к нему, не говоря уже о неприятном сходстве с фотороботом — то какой вывод можно сделать?

Эти мысли посещали Веронику не в первый раз, но ей все равно трудно было принять их. Если Исак — это Билли (а она думала если, в основном чтобы обуздать себя), то все ее существование окажется вывернутым наизнанку. Все их существование окажется вывернутым наизнанку, по этой-то причине она и пустилась в дорогу. Она ведь могла бы выехать утром или даже ближе к вечеру. А прежде — сменить замок, поставить сигнализацию, постоянно проверять, надежно ли закрыто окно во двор. Но она этого не сделала.

Разумеется, она все эти годы думала о Билли. Кем он стал бы, если бы имел возможность вырасти? Стал бы спортсменом, как Маттиас, полюбил бы писать, как мама или как она сама? Может, Билли унаследовал бы отцовскую мягкость, любовь к стряпне и садоводству? Мечты и пустые рассуждения, во всяком случае, таковыми они оставались до сего дня. Потому что сейчас у нее вдруг появилась возможность получить ответ на эти вопросы.

Первое, что она поняла, проснувшись на жесткой кровати в мотеле, — это что следует поговорить с отцом. Сказать ему, что его младший сын, возможно, жив, что отныне, может быть, не все будет хорошо, но многое станет гораздо лучше. И поговорить следует с глазу на глаз, как хорошей дочери. Ради отца, повторила она себе в десятый раз. Даже зная, что скажет не всю правду.

— Hasta mañana… — запела она себе под нос. Потом погромче, чтобы заглушить шум из бокового окошка. — ’Til we meet again.

Глава 26
Лето 1983 года

Монсон поднялся, собираясь уходить, когда в полуоткрытую дверь кабинета постучали. На пороге стояла Бритт из приемной. Монсон снял куртку со спинки стула, давая понять, что она не вовремя, но Бритт не дала сбить себя с толку.

— К тебе посетитель, — коротко объявила она.

— Сейчас? — Монсон всплеснул руками. — Я уже ухожу. Я две недели не обедал с семьей. То есть не ел с ними вечером, — поправился он.

Ожидалась треска под горчичным соусом, и он предвкушал ее весь день, как предвкушал и вечер с Малин и мальчиками, и возможность хоть несколько часов не думать о темной насосной с ее кошмарным содержимым.

Бритт качнула головой.

— Лучше тебе принять его здесь.

— Тогда будь добра, окажи мне услугу. Вернись через пять минут и скажи, что мне звонит полицмейстер лена. — Монсон вздохнул.

Он положил куртку и снова сел на вытертый стул, думая об обеде, у которого теперь были все шансы оказаться холодным. Тут Монсон сообразил, что Бритт не назвала посетителя, а ему, Монсону, следовало уточнить это, прежде чем соглашаться на встречу.

В дверь постучали, и, прежде чем он успел ответить, в кабинет вошел Харальд Аронсон.

— Я хочу его видеть, — резко сказал он, не утруждая себя приветствием.

Монсон поерзал.

— Да-да, но… — начал он. Аронсон перебил его:

— Томми Роота. Я хочу его видеть. Сейчас же! — Он скрестил руки на груди и уставился на Монсона.

— Ясно.

Монсон пытался потянуть время. Он покосился на дверь, надеясь, что Бритт объявится и спасет его.

Аронсон продолжал сверлить его взглядом, и Монсон вздохнул. Он снова подумал о вечерней трапезе, о Малин и мальчиках, которые ждут его дома, и сказал:

— Ладно. Но только быстро.

Монсон медленно набрал код, открывавший мощную дверь, отделявшую конторскую часть полицейского участка от арестантской. Уже во время короткого прохода по коридору он понял, что это была плохая идея. Следовало просто сказать Аронсону «нет» и на том закончить. К сожалению, он этого не сделал, а теперь уже поздно. Жаль, что здесь нет Буре и Борга. Было бы значительно проще, если бы кто-нибудь из них взял Аронсона на себя, но от городских весь день ни слуху ни духу.

Что-то в Аронсоне пугало его. Вся Монсонова решительность шла прахом, как только этот высокий человек впивался в него взглядом. И Монсон был не одинок. Мало кто в поселке отваживался противостоять Аронсону, но Монсона это сейчас абсолютно не утешало.

Кант, полицейский, дежуривший в маленькой стеклянной кабинке, встал, когда Монсон и Харальд вошли в арестантскую. Он шагнул к ним, поднял брови. Монсон жестом дал понять, что все в порядке. Надо сохранять спокойствие, не позволять ситуации сойти с рельсов.

— Роот у нас в какой камере? — спросил он.

— Что-то случилось? — Кант переводил взгляд с Аронсона на Монсона.

— Нет-нет, мы просто заглянем к нему, — уверил Монсон. — Так в какой он камере?

— В четвертой. — Полицейский пристально посмотрел на него.

Монсон обернулся, жестом позвал Аронсона за собой и как можно медленнее зашагал по серому пластиковому покрытию.

В арестантской было всего четыре камеры; та, в которой сидел Роот, располагалась в дальнем углу. Монсон пару секунд подождал, а затем открыл окошко, прорезанное на уровне глаз.

Роот сидел на койке. Услышав звук открываемого окошка, он едва поднял взгляд. Вид у него был потерянный; от прежнего высокомерия не осталось и следа. Заметив Монсона, он немного выпрямился, и в глазах появилась тень былой самоуверенности.

Монсон обернулся, кивнул на окошко и прижался спиной к дверной ручке и замку.

— Прошу. Вот он.

Аронсон снова впился в Монсона взглядом. Он не сделал ни малейшей попытки заглянуть в окошко. Аронсон был на голову выше, его взгляд жег Монсону лицо, и полицейский понимал, чего на самом деле хочет посетитель. Знал, что произойдет, если он еще раз проявит слабость.

Он опустил подбородок и скрестил руки на груди, не глядя Аронсону в глаза. Сквозь зловоние арестантской он чуял запах пота и понимал, что этот запах исходит от него самого. Аронсон продолжал молча сверлить его взглядом.

Монсон почувствовал, как капля пота потекла по виску. Сжал губы. Отступать он не собирался. Нельзя проявить слабость.

— Ну, вот он сидит. Будешь смотреть — или?..

На лице Аронсона не дрогнул ни единый мускул. Монсону показалось, что он почти слышит, как идут секунды. Он отсчитывал их про себя, и пот стекал по спине.

Когда он досчитал до восьми, Аронсон вдруг повернул голову и слегка нагнулся, чтобы заглянуть в окошко. Потом медленно выпрямился. Жесткое выражение глаз слегка смягчилось.

— Доволен? — спросил Монсон. Форменная рубашка на спине настолько промокла, что он чуть не прилип к двери камеры.

Углы рта у Аронсона дрогнули и поднялись вверх в некоем подобии улыбки, но он так ничего и не сказал. Молчал до тех пор, пока они не вернулись в приемную.

— Спасибо, Кристер.

— Не за что. — Монсон хотел, чтобы его голос звучал непринужденно. Словно то, что только что произошло в арестантской, совершенно нормально.

Он ждал, когда Аронсон уйдет, но тот, вместо того чтобы выйти в стеклянные двери, продолжал стоять рядом с ним. Он протянул руку, и после секундного колебания Монсон пожал ее. Пожатие было крепким; Аронсон задержал его ладонь в своей, кивнул, и на его лице появилось выражение, которое Монсон не сразу сумел истолковать. И вдруг понял, что это. Именно ради этого выражения на лицах людей он тяжко и долго трудился, но уже начал сомневаться, что когда-нибудь увидит его.

Уважение.

Монсон чуть выпрямился. Кашлянул и крепче пожал Аронсону руку.

— Я просто делаю свою работу, Харальд.

Глава 27

Перекресток приближался; она увидела знак и отпустила педаль газа. Слегка занервничала. Пять лет. И все же ей казалось, что прошло не так уж много времени. Вокруг почти ничего не изменилось. Сначала — кубы гороховой фабрики среди полей. На парковке — машины очередной смены. Всего-то штук десять-двенадцать. Гораздо меньше, чем когда она сама работала здесь каждое лето. Наверняка почти всё теперь делают механизмы. Эффективнее, дешевле. Выгоднее для акционеров. Логотип на флажке выглядел иначе, чем в ее последний приезд, но девиз на ржавой жестяной вывеске остался тот же: Гороховая фабрика — спонсор конкурса «Мисс Горошина» с 1965 года!

Вероника подумала о матери, которая в свои семнадцать победила в самом первом конкурсе «Мисс Горошина». В начальной школе она гордилась этим титулом, несмотря на то, сколь прогнила сама идея конкурсов красоты. Ее мама красивее всех. Но она этого никогда не признавала, даже перед самой собой.

После поворота налево ее встретил кирпичный завод Рефтинге — большое красное здание. Издалека оно казалось довольно красивым, но с более близкого расстояния становились видны забитые досками окна и ограда с колючей проволокой, на которой развевались зацепившиеся за шипы пакеты. На растрескавшейся бетонной площадке лежали длинные белые цилиндры, ждавшие, когда из них соберут новых ветряных великанов. Они принадлежали мастерской братьев Стрид, которая располагалась по соседству с фабрикой и с восьмидесятых годов специализировалась на ветровых электростанциях.

Вероника хорошо помнила братьев Стрид. Эти двое квадратных мужиков с борцовскими шеями с трудом протискивались за поставленный дядей Харальдом стол с грогом и подолгу глазели на мать, когда думали, что этого никто не видит. Сколько ей самой было, когда мужчины начали смотреть так же и на нее? Пятнадцать-шестнадцать. Не больше.

Сразу после мастерской и автозаправки располагался стадион с деревянной трибуной, которая в восьмидесятые годы была местом, куда они бегали украдкой курить и целоваться. Помещения под трибунами запирались, но школьники легко перелезали через ограду и попадали в полутьму. Вероника помнила свое тогдашнее возбуждение, вкус и запах сигарет, другого человека рядом с собой. Чувство, что она делает нечто запретное, такое, что не понравится маме с папой. Чувство, что впереди вся жизнь и все возможно. Вероника улыбнулась воспоминанию, но к тому времени, как она добралась до крутого склона, ведущего вниз, в поселок, воспоминание улетучилось.

Поселок Рефтинге помещался в ложбине, рассекавшей равнину. В одном конце ложбина чуть заметно поднималась и в нескольких километрах к югу от поселка доходила до уровня земли. В другом своем конце она, становясь все уже, исчезала в Северном лесу и заканчивалась там крутым подъемом к горам, где когда-то добывали каменный уголь. Здесь была шахта, вот почему на гербе коммуны изображены и кукурузный початок, и кирка. Вероника слышала это объяснение на каком-то Дне родного края; глядя в зеркало заднего вида, она постаралась повторить фразу гнусавым голосом своей учительницы. Вышло достаточно похоже, чтобы вызвать короткую улыбку.

По дну ложбины, прямо через поселок, протекала, извиваясь, вялая речка, больше похожая на ручей, а параллельно ей тянулась железная дорога. Десять метров моста — больше и не надо, чтобы связать западную часть Рефтинге с восточной.

У склона, в начале главной улицы, которая, естественно, называлась Центральной, приезжих встречали две одинаковые рекламы-распорки, одна напротив другой: «Пицца-Кебаб-Салат». Когда Вероника ходила в школу, большей из двух пиццерий владела семья ее одноклассницы Лидии. Лидия была слишком толстой, чтобы мальчики интересовались ею самой, но достаточно заносчивой и острой на язык, чтобы кто-либо решался дразнить ее. К тому же у нее дома имелись видеоприставка, сифон для приготовления газировки и машина для попкорна, что вместе с бесплатной пиццей, которой оделял всех ее отец, делало Лидию одной из самых популярных девочек в классе.

Интересно, чем Лидия сейчас занимается, подумала Вероника. Осталась в поселке или уехала? Скорее, последнее.

Чуть дальше, после ряда трехэтажных таунхаусов, располагался поселковый центр. Администрация, полицейский участок, поликлиника, библиотека и школа. За ними — площадь с местным кабачком, цветочным магазином и единственным оставшимся в живых продуктовым. Вероника была уверена, что в нем все еще хозяйничают тетя Берит и дядя Сёрен. Трудно представить их за каким-то другим занятием. Когда Вероника проезжала мимо, магазинчик показался ей значительно меньше, чем помнилось. Может, память ее обманула, а может, просто магазин уменьшили. Может, он медленно усыхает, как и весь остальной поселок. Банк и почта исчезли в начале девяностых, фотоателье, где сделаны хранящиеся в ее скорбной коллекции семейные портреты, закрылось; мебельный магазин тоже закрыли, когда в соседнем городе появилась «Икея». Теперь приземистое строение приютило сразу несколько блошиных рынков, объединенных маркой спортивного клуба: открыто в нечетные недели по пятницам, как сообщало объявление в окне.

Вероника опустила боковое окно и положила локоть на раму. Улица перед ней была пуста, за исключением старика, который так медленно крутил педали дамского велосипеда, что это казалось почти невозможным физически. Не многое происходит в Рефтинге летним субботним днем. Да и в другие дни тоже, если честно.

Почти в конце Центральной улицы, неподалеку от станции, поезда на которой не останавливались с семидесятых годов, расположился киоск-гриль, бывший самым настоящим сердцем поселка. Здесь хотя бы виднелись признаки жизни.

На гравийной площадке перед киоском Вероника насчитала два трактора и три пикапа, все одинаково зеленые. На дверцах — хорошо знакомый логотип. «Аронсон фарминг». Фирма дяди Харальда, которую он окрестил так после того, как в конце восьмидесятых с образовательной целью съездил в США. Поездка с тех пор стала обязательной темой для бесед во время семейных сборов. Вот в Америке, знаете, там…

Несколько мужчин во фланелевых рубашках с закатанными рукавами теснились в тени под козырьком киоска. Машину Вероники они проводили сердитыми взглядами. Рабочие дяди Харальда трудятся в этакую жару, хотя сегодня и суббота. Растениям все равно, какой нынче день недели. В этих краях лето и осень — одна долгая череда сбора урожая, начиная клубникой и молодой картошкой в июне и заканчивая сахарной свеклой в ноябре.

Вероника проехала мост, миновала маленькое пожарное депо и двинулась дальше, через район частных домов. Потянулись ряды одинаковых одноэтажек из красного кирпича, за ними стояли полутораэтажные дома семидесятых, с более темными, более мрачными фасадами. Здесь жила примерно половина ее одноклассниц. Остальные — кто в крестьянских усадьбах, кто на съемных квартирах.

Дорога опять побежала по равнине. Белая церковка, умостившаяся на ее восточном возвышении, построена в 1100-е годы, сказал тот же педантичный голос учительницы средних классов в голове у Вероники, и она быстро сделала радио погромче, чтобы не дать голосу разболтаться. Попала на середину Self control Лоры Брэниган. Одна из ее любимых.

Они ходили в церковь каждое воскресенье, всей семьей Нильсон-Аронсон. Она, мама, папа, Маттиас, Билли, даже дядя Харальд. Нарядные, как хотелось маме. Никто не отваживался протестовать против этого. Они с Маттиасом высиживали псалмы и проповедь, поглядывая на потолочную роспись, которую можно было рассмотреть только с самых первых рядов. Козлиная голова с изогнутыми рогами. Наверное, кто-то из рабочих, заштукатуривавших в XVIII веке следы католицизма, решил оставить эту отвратительную голову. Может, в шутку. Во всяком случае, они с Маттиасом так думали. Но глумливо ухмылявшаяся голова там, наверху, могла оказаться и предостережением. Напоминанием о том, что прошлое существует, даже если его удалось скрыть.

Папа перестал ходить в церковь сразу после исчезновения Билли, так что с тех пор Вероника была там всего дважды: на отпевании мамы и на свадьбе Маттиаса. Церемонии разные, но одинаково ужасные.

Вероника снова подумала про лед, про маму. Сделала радио еще громче, чтобы прогнать мысли. На короткий миг опять перенеслась в приятную темноту под трибуной. В чувство, что она юна и полна надежд. Бессмертна.

You take my self, you take my self control.

На середине извилистого поворота у церкви она сообразила, что надо бы остановиться у могилы матери, но, не успев сбавить скорости, решила отложить это до завтра.

Миновав усадьбу священника и дом собраний, Вероника выехала из поселка и снова оказалась на нормальной высоте. Дорога сжалась, избавилась от разделительной полосы и понемногу выпрямилась. Стала тем, что ощущалось как бесконечная черта между хлебными полями и ветряными великанами.

Тут и там виднелись посыпанные гравием съезды и зеленые почтовые ящики, указывавшие, что между поселком и их собственным хутором есть другие дома. В ее детстве ящиков было десять, а когда она уезжала, осталось семь. Сейчас их было четыре. На полях виднелось несколько зерноуборочных комбайнов и тракторов. Почти все — того же цвета и с тем же логотипом, что и машины у киоска. Империя дяди Харальда явно продолжала расти.

Километрах в трех от поселка Вероника увидела покосившийся столб со знакомым почтовым ящиком и сбавила скорость. Излишне круто повернула, и ее слегка занесло. Сквозь деревья мелькала крыша дома. Роща теперь самая высокая точка Баккагордена. Силосную башню, на которой они с Маттиасом нашли ястребиное гнездо, давным-давно демонтировали.

На подъездной дорожке Веронике встретился еще один зеленый пикап. Водитель в бейсболке и очках-авиаторах говорил по мобильному телефону. Он кивнул ей, когда машины проплывали одна мимо другой на расстоянии вытянутой руки. Водитель показался ей смутно знакомым. Патрик, а дальше она не помнила. Один из соучеников Маттиаса; с именем пришло и подростковое воспоминание. Запах деревенской гостиной, шипит игла проигрывателя. Вкус слюны, табака и алкоголя, руки шарят по ее телу. Таких воспоминаний у нее имелось изрядно. Веронике удалось заставить мозг сменить направление мыслей до того, как он вызовет из небытия еще что-нибудь.

Поля между оградой и двором стояли уже обмолоченные. Большие круглые тюки соломы разбросаны по острой стерне. От жары горизонт был мутным, в небе кружили в восходящих потоках два коршуна. Круг, еще круг, они зорко смотрят вниз, на землю, ищут жертву. Веронике вспомнилась козлиная голова; она подавила дрожь. Соберись. Она поднимается кругами все выше, как перед сеансом групповой терапии. Возбуждение, предвкушение. Может быть, напряжение. Это все ради отца, сказала она себе.

Вероника въехала в тень каштановой аллеи, ведущей к дому. Пара деревьев засыхает, сухие голые ветки торчат в небо.

Постройки располагались вокруг двора подковой. Жилой дом помещался чуть сбоку от строений, в которых раньше были коровник и гумно, но которые последние двадцать пять лет стояли пустыми, за исключением тележного сарая, куда отец ставил машину, и мастерской рядом с ним. Вероника оглядела строения. На двери коровника красовался новый железный засов с большими висячими замками. Сама собой явилась мысль о маленькой доильне. Запах, темнота, сырость. Паника, когда стало ясно, что дверь не открывается.

Конек крыши на старом гумне заметно просел. Черепица была серой, и постройка казалась усталой, покорившейся судьбе. Из сточных желобов торчали солома и листья, на углах выросла высокая крапива.

Взгляд Вероники упал на большую зеленую канистру с дизельным топливом, на которой стоял логотип фермерского хозяйства Аронсона. В прошлый приезд Вероники канистры не было. Металлическая емкость разозлила ее, она сюда не вписывалась, выглядела слишком индустриально и современно. Еще один знак, что дядя Харальд здесь везде.

Дверь дома оказалась заперта. Вероника постучала, потом еще; никто не вышел, и это обеспокоило ее. Папа знает, что она приезжает, она звонила утром из мотеля. Он никогда не запирает дверь, когда он дома.

Запасной ключ, как всегда, был спрятан в цветочном горшке, свисавшем с ближайшего окна. Вероника отперла дверь. Навстречу поплыл хорошо знакомый запах. Тот самый, что за долю секунды превратил ее из Вероники Линд в Веру Нильсон. Запах дома. Она его ненавидела — во всяком случае, пыталась. Именно сегодня это далось ей труднее, чем обычно.

— Папа, привет!

Никто не ответил. Вероника вошла, закрыла и заперла за собой дверь. На улице была жара, но в старом каменном доме стояла прохлада, и от внезапной смены температуры Вероника покрылась гусиной кожей.

Комната слева использовалась раньше как курительная, обои до сих пор пахли дедушкиными сигарами. Дальше — гостиная с тяжелой темной мебелью и маминым пианино, которое молчало уже двадцать лет. Вероника прошла направо, через столовую, в кухню. На кухонном столе — развернутая газета, рядом чашка с остатками холодного кофе. Папы нет.

В доме стояла почти мертвая тишина, ее нарушали только тиканье стенных часов в столовой и жужжание большой мухи у кухонного окна. Муха упорно билась о стекло, не понимая, почему не может улететь. Она раз за разом падала на подоконник, какое-то время лежала, измученная борьбой, после чего собиралась с силами и снова приступала к тщетным попыткам вырваться на волю.

Вероника заглянула в кабинет. На письменном столе громоздились кипы бумаг. На большинстве красовалась эмблема фермерского хозяйства Аронсона, на других стояли логотипы электростанции или коммуны. Некоторые, кажется, были договорами и документами, касающимися застройки.

Вытертый кожаный диван так и стоял у стены; новым здесь был громоздкий телевизор. Большой экран того нового формата, к которому она никак не могла привыкнуть. Интересно, когда папа его купил? Возле дивана лежала стопка пледов и подушек, на подлокотнике стоял пузырек с таблетками. Вероника не удержалась от соблазна рассмотреть их поближе. Снотворное, прописано около месяца назад. Странно; насколько она знала, у отца никогда не было проблем со сном. Вероника попыталась припомнить, как обстояли дела с его здоровьем сразу после исчезновения Билли, но вспомнила только маму. Это вокруг матери все ходили на цыпочках. Мама не в силах была выбраться из кровати, и ради нее все говорили шепотом. Они продолжали шептать и спустя несколько недель после того, как мать перебралась в Дом, который следовало называть так и только так. Дом — а не тем словом, которое вся округа использовала для обозначения подобного рода заведений. Клиника для душевнобольных. Психушка.

Окно было приоткрыто, и Вероника уловила слабый звук, шедший из сада. Высокие ясени стояли почти неподвижно. Даже здесь, на равнине, было до странности безветренно. Звук послышался снова, на этот раз чуть громче. Какой-то металлический инструмент ударялся о землю и камни.

Вероника вернулась на кухню, открыла дверь и вышла на террасу, тянувшуюся вдоль задней стены дома. Оставила дверь приоткрытой, чтобы дать мухе последний шанс обрести свободу.

Отсюда был виден почти весь сад. Заросшая сорняками лужайка, плодовые деревья, шалаш, который построили они с Маттиасом, и дуплистый вяз, о котором говорил блондин во время сессии. Веронике трудно было думать про него как про Исака, но называть его по-другому пока не получалось.

За плодовыми деревьями начинались заросли, которые тянулись до ограды, а дальше угадывалось кукурузное поле. На горизонте виднелись белые верхушки двух ветряных великанов, первых в поселке — дядя Харальд возвел их всего через несколько месяцев после исчезновения Билли. Вероника сошла с террасы, чтобы не видеть их.

Справа был обнесенный стеной розовый сад. Вообще-то изначально прадед устроил здесь, в южной части усадьбы, огород, но папа вскоре после свадьбы все переделал на свой вкус. Возвел оштукатуренную белым стену, чтобы она лучше защищала от равнинного ветра. Построил парники и беседку, выложил дорожки камнями, а главное — посадил эти прекрасные розовые кусты, запоздалый свадебный подарок молодой жене. Мама очень любила розы. Она открывала окно спальни — и сразу видела их, чувствовала аромат.

Веронике нравилась эта история. Нравилось думать, что розовый сад символизирует папину любовь к матери. После исчезновения Билли и маминой смерти сад стал для отца убежищем. Местом, где можно укрыться. Может быть, теперь все изменится?

Деревянная калитка в длинной части стены была закрыта, но звук доносился именно из-за нее. Щеколда поднята. Вероника приоткрыла дверь и заглянула в сад. Ее, как волной, окатило тяжелым ароматом роз, и она замерла. Так пахло в маминой спальне.

Здесь, за высокими стенами, не было и следа упадка, царившего во всем остальном саду. На клумбах росли ухоженные плетистые розы, которые карабкались по стене или по металлическим подпоркам. Между камнями дорожки не было ни травинки, а стоявшая у короткой стены, ближе к дому, беседка почти полностью утопала в великолепной зелени. У небольшого строения практически не было крыши, ее заменяли несколько поперечных балок, густо обвитых розами.

Поодаль от беседки, под окном маминой спальни, стоял на четвереньках отец. Он по пояс заполз под один из самых больших кустов.

Вероника несколько секунд глядела на него, не шевелясь. Отцу было всего пятьдесят восемь, но после материной смерти его движения так и остались сдержанными, медленными, словно каждое требовало усилий. Однако сейчас он двигался ловко, почти гибко. Руки в садовых перчатках летали туда-сюда, вырывая пучки сорняков и бросая их в стоявшую рядом бадью. Они водили грабельками по крупному гравию. Разглаживали неровности, пока камешки не ложились безупречно и не начинали сиять. Такие же белые, как розы у отца над головой.

Вероника толкнула калитку, шагнула в сад и открыла рот, чтобы позвать отца, но не успела: старая кованая петля громко скрипнула.

Внезапный звук заставил отца резко обернуться. Глаза у него расширились, но выражение лица изменилось, как только он увидел Веронику. На лице появилась знакомая мягкая улыбка.

— Здравствуй, Вера, уже приехала? Ты ведь собиралась быть только после обеда?

Отец встал на колени, а потом с видимым усилием поднялся на ноги. Отряхнул брюки и пошел ей навстречу. Движения снова стали тяжелыми и напряженными.

— Уже почти два. — Вероника обняла его и поцеловала в щеку. От отца пахло землей, лосьоном после бритья и еще чем-то, от чего ей сделалось грустно. Может быть, это и есть запах старого человека.

— Ох, я, кажется, забыл о времени. Ты ела? Хочешь, я что-нибудь приготовлю?

— Нет, спасибо, чашки кофе будет достаточно. — Ее выговор, как всегда, изменился, а она этого даже не заметила.

Отец обнял ее и бережно повел к калитке. Но Веронике не хотелось уходить отсюда. Она остановилась перед кустом с ярко-розовыми розами, росшим возле беседки; зелень от него тянулась до самого верха постройки.

— Какой он стал красивый, — сказала она. — И большой.

Вероника посмотрела на латунную табличку, воткнутую в землю под кустом. «Магдалена». Мамины розы, которые отец вывел сам. Уходу за которыми посвятил последние двадцать лет.

— Вон те белые тоже красивые.

Она указала на большой куст, который отец только что так энергично пропалывал. Вероника знала, что отец гордится своим садом, и похвалить его — самый простой, но действенный способ поднять папе настроение.

— Они ведь тоже твои, да?

— Угу. — Отец с довольным видом кивнул.

Вероника чувствовала его печаль, могла угадать ее еще от калитки, может даже, с другой стороны стены. Это не пугало ее, потому что его печаль была ее печалью. Папа позволил печали стать его сутью. Огородил стенами сада и возделывал старательно, как розы. Вероника же предпочитала иное.

Ей сейчас страшно не хватало групповой терапии. Пришло нечто вроде ломки, и это чувство все усиливалось, пока Вероника стояла рядом с отцом, вдыхая аромат роз. Она отвернулась и зажмурилась, пытаясь избавиться от неприятного ощущения. Отцовская рука неловко коснулась ее спины. Это помогло — во всяком случае, немного. Вероника открыла глаза, положила голову отцу на плечо, украдкой посмотрела на него.

Отец выглядел как обычно. И все же это выражение на его лице, когда он повернулся и еще не успел понять, кто именно стоит у калитки… Вероника не могла вспомнить, бывало ли такое раньше, но может быть, с ней сыграли шутку тени куста.

Они с отцом направились к дому. И чем ближе подходили они к кухонной двери, тем старательнее Вероника убеждала себя, что все так, как должно быть. Что ей просто померещилось.

Потому что иначе ей придется думать, что на лице отца она увидела страх.

Глава 28
Лето 1983 года

Монсон сумел до самого десерта не сказать ни слова и даже ни разу не подумать о Билли. Он съел три порции трески, внимательно слушая Малин и Юхана, которые рассказывали о школьных делах. Ему даже удалось, жуя, вставить пару вежливых вопросов. Телефон в прихожей, который он на днях все же решился снова включить, молчал.

Вечер вышел прямо-таки безупречным, хоть Монсон и надеялся, что Якуб будет поразговорчивее. Томми Роот сидел под замком, и Монсон хотел осторожно расспросить сына, прекратили ли приятели дразнить его, но внятного ответа не получил.

Якубу скоро должно было исполниться четырнадцать — в таком возрасте родителям мало кто доверяет. Монсон все же думал, что делает все возможное. Носил в их подвал, где Якуб с друзьями развлекались по вечерам настольными играми, чипсы и газировку. Изо всех сил старался понять однообразную индастриал-музыку и не спрашивал, зачем парень оставил тощую косичку на затылке. Но когда Монсон пытался поговорить с сыном, Якуб чаще всего закатывал глаза и бурчал что-то неразборчивое. Из слов жены Монсон понял, что этот футбольный сезон станет, возможно, для Якуба последним — разочарование, которое отцу трудно будет скрыть, он ведь, в конце концов, тренер команды. Монсон спрашивал себя, куда делся тот маленький мальчик, который брал с собой в кровать игрушечный пистолет и хотел ловить злодеев, как папа. Наверное, надо было все-таки уделять ему больше внимания…

Но сегодня вечером Монсон решил не падать духом из-за своих предполагаемых родительских недостатков. Он проводит время с семьей, ему не мешают — это же хорошо, правда?

— Ну, как дела? — спросила жена, когда мальчики отодвинули десертные тарелки и уселись в гостиной перед телевизором.

— Неплохо. Мы ждем пробы из насосной и машины Роота. Но это уже формальности. Мы его взяли.

Монсон понимал, что две последние фразы он позаимствовал у Буре или Борга. Он теперь чувствовал к обоим городским полицейским бо́льшую симпатию. Нечто вроде невольного уважения, еще укрепившегося после того, как они не дали перевести Роота в городскую тюрьму. А ведь Монсон ждал, что именно это они и сделают. Украдут подозреваемого у деревенских легавых, припишут себе честь поимки преступника.

— Роот, видимо, собирался шантажировать Аронсона. Выторговать у того компенсацию за разрешение на охоту, которое, по его мнению, у него увели из-под носа. Но он чего-то не рассчитал, и Билли умер. Думаю, тело зарыто где-нибудь в лесу за насосной. Ищем не покладая рук.

— Роот так и не признался? — Малин положила ему на тарелку еще одну грушу в шоколаде.

— Он и не признается. — Монсон покачал головой.

— Почему?

— Потому что некоторые преступления столь ужасны, что преступник не признается, даже если его уличат. По двум причинам. — Монсон отставил тарелочку и поднял палец, совсем как Буре, когда тот приводил те же резоны самому Монсону. — Первое: признаешься в таком ужасе, как убийство ребенка, — и сам станешь ужасом. Злодеем. Родным и друзьям придется обрубить все связи с тобой и держаться от тебя подальше. Ты в один миг потеряешь даже ту малую поддержку, которая у тебя, может быть, еще оставалась.

— Поддержку? Но ведь есть улики. Если дело доходит до суда, то человек скорее всего виновен.

— Да, но здесь речь о чувствах, а не о логике. Людям очень трудно принять, что кто-то, кого они хорошо знают, может, даже отец или мать их детей, способен сотворить такой кошмар. Что ты жил с этим человеком — и ничего не замечал. — Монсон отпил кофе. — Пока признания нет, можно уговорить себя, что ошиблась полиция, а не ты сам. Человек видит то, что хочет видеть.

— М-м. — Малин налила себе кофе. — Это если исходить из того, что люди или хорошие, или злодеи до мозга костей. Что невозможно одновременно быть добрым приятелем или супругом и жестоким преступником. Хотя, — полувопросительно прибавила она, — какой-нибудь банковский грабитель вполне может оказаться хорошим отцом. А убийца — верным другом.

— Конечно, — кивнул Монсон.

— Но ведь не страх же потерять близких людей удерживает Роота от признания? — Малин подняла брови. — Друзей у него нет, даже его собственная семья едва ли на его стороне. Полдеревни указало на него задолго до того, как вы его взяли.

— Верно. Роот принадлежит к другой категории.

— В каком смысле? — спросила Малин, прежде чем Монсон успел поднять второй палец.

— Преступление, на которое он пошел, столь чудовищно, что он даже самому себе не в силах признаться, что совершил его. Обычное дело для людей вроде Роота, с завышенной самооценкой.

Малин поставила чашку.

— То есть ты хочешь сказать, что Роот, сколько бы доказательств вы ему ни предъявили, никогда не скажет, что сделал с Билли Нильсоном, потому что тогда ему придется признаться себе, что он — гнусное существо, убийца ребенка?

Монсон медленно кивнул и уже собирался что-то добавить, но тут в кухню вернулся Якуб с пустой миской в руках.

— А еще чипсы есть?

— В буфете, — сказала Малин. — Юхану тоже захватишь?

Якуб что-то буркнул в ответ. Монсон смотрел на спину старшего сына и вдруг вспомнил, что хотел кое-что у него спросить.

— Слушай, Якуб…

— Ага?

— Ты знаешь брата и сестру Нильсон? Маттиаса и Веру?

Якуб еще немного порылся в буфете и только потом обернулся.

— В каком смысле «знаешь»?

На резкий тон Монсон не повелся. Якуб сердито глянул на отца, но сдался.

— Да, я их знаю, но мы не дружим, если ты об этом.

— Какие они?

— Маттиас — спортивный парень. — Якуб пожал плечами.

— Так. А Вера?

Сын снова пожал плечами — на этот раз беспокойнее.

— Что «Вера»?

— Какая она?

У Якуба на лице появилось неопределенное выражение.

— Ее издалека видно. И слышно. Ладно, там скоро «Ищейки» начнутся, не хочу пропустить…

Он повернулся и сделал пару шагов к двери.

— У нее много друзей?

Якуб остановился на пороге.

— Не среди девчонок. — Он коротко улыбнулся. — А вот парням она нравится.

Моя любовь

Лето кончится, и мы уедем отсюда. Это твое давнее обещание. Помнишь его? Обещание, что будем только ты и я. Навсегда.

Я знаю, что у тебя бывают другие. Я слышу их запах на твоей коже. Это ничего не значит. По крайней мере я стараюсь убедить себя, что не значит, но мне становится все труднее. Ты уже не так часто приходишь на место наших встреч, не сажаешь меня в машину, как раньше. Неужели это пресыщение? Не хочу верить. Ты не из таких. Или?.. Неужели все это — одна большая ошибка?

Глава 29

— Вера! Ве-е-ра-а!

Ее разбудил голос матери. Заставил вскинуться посреди вдоха. Пару минут она растерянно озиралась, ища маму. Сердце колотилось от радости, от тоски. Потом мозг проснулся. Она, Вероника, в их с Маттиасом комнате, и давно уже не ребенок. А зимой будет двадцать лет, как мать умерла.

Они с отцом долго сидели на кухне. Вероника пыталась собраться с духом, чтобы достать фоторобот и рассказать о том, что ей удалось узнать о блондине. Но всю ее решимость как ветром сдуло, на смену смелости пришли пустые слова ни о чем. О летней жаре. Об урожае, о долгой поездке на машине. Они были как двое конькобежцев, которые осторожно обходят друг друга. Маленькими шажками, чтобы не проломить тонкий лед, что отделяет обоих от холодной черной бездны.

Когда отец предложил Веронике отдохнуть после поездки (а он, мол, пока съездит купить что-нибудь к ужину), она тут же согласилась. Убедила себя, что лучше поговорить вечером, когда они оба немного притрутся друг к другу.

Вероника понятия не имела, сколько проспала. На старых радиочасах мигали две пары нулей. Поставить бы правильное время, но Вероника забыла, как это делается. Ничего тут не изменилось, только стало меньше и печальнее, как и весь поселок. Старые пыльные модели самолетов Маттиаса так и стояли на полке; обои над ними, под потолочным плинтусом, слегка вздулись. Афиша, которую она прикнопила над письменным столом в середине восьмидесятых и так и не сняла, выцвела, один уголок завернулся.

Они с Маттиасом делили эту двухэтажную кровать после рождения Билли. И продолжали делить все годы после его исчезновения, хотя ее старая комната освободилась. Никто ничего не менял — ни отец, ни Маттиас, ни она сама. Потом, когда Маттиас уехал в полицейскую школу, двухэтажная кровать и вся комната перешли в ее единоличное владение, за исключением выходных, когда брат наведывался домой. Впрочем, справедливости ради, ночевал он в основном у Сесилии — еще одна причина, по которой Вероника терпеть не могла эту глупую корову.

Она успела уже проверить двери в спальни Билли и мамы. Заперты, как всегда. В ночь, когда пропал Билли, папа перебрался на кожаный диван в кабинете, потому что мама нуждалась в покое. Два десятилетия спустя он так и жил внизу, а двери в комнаты жены и сына оставались запертыми. Сама Вероника после исчезновения Билли тоже не заходила в эти спальни. До того, как объявился блондин, она о них и не думала. Даже в свои редкие приезды домой. Интересно, что там внутри. Правильно ли она помнит эти комнаты? Узнал бы их блондин, если бы ему представился случай заглянуть туда?

Вероника вытащила распечатку из бокового кармана сумки. Кажется, здравый смысл все же не вполне покинул ее; теперь Вероника видела больше различий между фотороботом и блондином. Или она просто ищет повод ничего не рассказывать отцу? От тишины в доме ее неуверенность усиливалась. Отдавалась эхом в коридоре с запертыми дверями.

Ее мысли прервал звук автомобильного мотора. Папа вернулся из магазина. Вероника услышала, как он открыл входную дверь, потом загремел чем-то на кухне.

— Ужин будет через полчаса, — крикнул он.

Маттиас появился как раз к ужину. На этот раз на машине и, слава богу, без жены и детей. Его присутствие сильно все усложнило, и Вероника решила отложить разговор с отцом до утра.

Она быстро поняла, что Маттиас с отцом ужинают вместе довольно часто, и только вдвоем. Может, Маттиас иногда даже ночует здесь. Это объясняло бы свернутый военный спальный мешок на верхнем ярусе их старой кровати.

Они ужинали на кухне за большим дубовым столом, где места хватило бы на шестерых. И все же они теснились на одном конце, словно вцепившись друг в друга и любой ценой желая избежать пустоты. Над лампой покачивалась спираль мухоловки. Вроде бы новая — наверное, единственное, что время от времени менялось в этом доме. Покрытый пятнами деревянный пол, тряпочный коврик, пожелтевшие обои, кухонные шкафчики, которые давно следовало покрасить — все так похоже на себя. Муха, которая днем пыталась вылететь в окно, теперь увязла в буром клее мухоловки. Во всяком случае, Вероника решила, что это та самая муха. Зелено-черная и уже не дергается.

На полпути к кофе Вероника передумала. Может, это предложенный отцом коньяк придал ей духу.

— Мне приснилась мама, — начала она, ощущая напряжение в горле.

— Вот как. — В голосе отца, как всегда, слышались выжидательные нотки.

— Я обычно говорю о ней, когда веду группу. Терапия горя. И у нас там есть один человек, лет двадцати пяти. Светлые волосы, голубые глаза.

— Вера… — Маттиас сердито посмотрел на нее, но она отвела взгляд.

— Этот мужчина называет себя Исаком. И рассказывает про себя. Детские воспоминания. Пропавший без вести пятилетний мальчик, сад с шалашом, дуплистый вяз…

Отец поднял глаза. Взгляд сразу стал острее: отец насторожился.

— И все похоже на правду. А потом я увидела вот это.

Она потянулась к заднему карману, чувствуя, как горят щеки.

— Слушай, Вера…

Теперь Маттиас явно рассердился не на шутку, но горячая кровь бежала быстро, и Вероника не дала остановить себя.

— Вот! — Она торжествующе выложила на стол фоторобот. Подождала, пока оба прочитают текст и поймут, что представляет собой изображение.

— Этот парень, Исак, выглядит вот так. Почти один в один. Так выглядел бы сейчас Билли.

Воцарилось молчание. Отец вынул из нагрудного кармана очки, пододвинул изображение к себе. Вероника старалась не смотреть Маттиасу в глаза. Сердце колотилось о ребра. Вероника не отрываясь глядела на отцовское лицо, ожидая реакции. Пыталась представить себе, какой она будет. Радость, слезы, печаль, гнев? Но ничего не произошло.

Веронике казалось, что прошла целая вечность; на самом деле отец отодвинул от себя фоторобот всего через пару секунд.

— Это не твой младший брат, — сказал он вдруг так жестко, что вздрогнула не только Вероника, но и Маттиас. — Билли не вернется, Вера. Я давно смирился с этим. И думал, что ты тоже смирилась.

Она вышла проводить Маттиаса. Отец уже пожелал им спокойной ночи и заперся в кабинете. В щель под дверью видно было мерцание телевизора. От разочарования Вероника стала вялой. Она убеждала себя, что затеяла все ради отца, но на самом деле она проделала это и ради себя самой. Она хотела быть хорошей дочерью, которая нашла Билли и раз и навсегда решила загадку. Теперь Вероника понимала, как это было глупо. Чтобы совладать с отцовской скорбью, требуется кое-что повесомее нескольких смутных воспоминаний и компьютерной картинки. Ее специальность — работа с горем. Она должна была предвидеть реакцию и не пытаться убедить отца, не имея надежных доказательств. А она поторопилась и разозлила его.

На улице уже почти стемнело. В каштановой аллее пел соловей. Печальная песня слабо звучала среди запущенных построек. Маттиас привалился к капоту джипа, достал из кармана мятую пачку; предложил сигарету Веронике, зажег, заслонив огонек ладонями.

— Не знала, что ты куришь.

— Я тоже не знал. — Брат усмехнулся, выдул дым углом рта. — Обещай, что не проболтаешься Сесилии.

— Насчет курения?

Маттиас ответил долгим взглядом, но вызов не принял.

— Когда ты нашла этот фоторобот? — спросил он.

— С неделю назад. — Вероника старалась говорить невозмутимо.

— А когда собиралась рассказать о нем мне?

— Ну вот, рассказала.

Вероника пожала плечами и на этот раз не стала отводить взгляд. Несколько секунд они играли в гляделки, потом Вероника сменила тактику.

— Ты думаешь про него? Про Билли? Кем он мог бы стать?

Маттиас отвел глаза. Капитуляция.

— Осторожнее, Вера, — буркнул он.

— В каком смысле?

— В таком, что ты не можешь вот так просто объявиться и натворить бог знает чего.

— Что значит — объявиться? — огрызнулась Вероника. — Ты же сам предложил мне приехать.

— Чтобы отметить мамин день рождения. А не чтобы ты заявила папе, что считаешь, будто Билли жив.

Вероника отвернулась, сердито затянувшись.

— Я понимаю, что ты хотела как лучше. Но надо было немного подумать. Не делать выводов прежде, чем мы успели расследовать дело. Люди иногда не видят правды и потому принимают за правду что-нибудь другое.

Вероника сердито смотрела на брата, прикидывая, продолжать ли злиться. Но его голос звучал теперь не так менторски, к тому же он сказал — мы. Мы, то есть она и он.

Оба снова затянулись. У Вероники никак не укладывалось в голове, что Маттиас курит украдкой. Человека честнее она в жизни не знала. Во всяком случае, прежде Маттиас всегда был честным. Вероника подумала о коробке из кладовки. И представила себе, что ее открывал Маттиас. Это оказалось легче, чем ей хотелось бы. Но зачем Маттиасу рыться в ее вещах?

— Я видела в нашей комнате спальный мешок, — сказала она, сама не зная зачем. Может, хотела наказать его, но тут же раскаялась в этом. — Все настолько плохо? — спросила она уже помягче.

Брат ничего не ответил, только снял с языка табачную крошку. Веронике стало стыдно. Она перешла границу, влезла в чужие дела.

— Мы с Сесилией ходим к семейному психотерапевту.

— Вот как, — глупо ответила Вероника.

Странно: несмотря на проблемы Маттиаса, она была рада, что брат ей доверился. Придумать ответ получше она не успела; Маттиас выпрямился, бросил окурок на землю и затоптал его.

— Иди спать. Папа пригласил на завтрашний вечер дядю Харальда, Тесс и Тима, в память о маме. Еще будем мы с Сесилией и девочками. Веди себя спокойно и будь добра, не начинай больше про Билли. Обещаю, что после выходных разберусь, кто такой этот Исак. Ладно?

Вероника молча кивнула. А потом какое-то время стояла неподвижно, глядя, как красные огоньки джипа удаляются в темноту аллеи.

Глава 30

Что делать, если ты из кожи вон лез, но так ничего и не добился? Если у тебя не получается все перечеркнуть, если ты вцепился во что-то или в кого-то, как в спасательный круг, и никак не можешь отпустить? Вот бы найти ответы на эти вопросы.

Вероника лежала на нижнем ярусе двухэтажной кровати. В доме было тихо и темно. Светились только мигающие нули радиочасов. Из-за них Вероника стала думать об автоответчике телефона, о нестертом сообщении.

Конечно, она знает, почему не может отпустить Леона. До него у нее были отношения с другими мужчинами. И чаще всего она заранее знала, что отношения эти не продлятся дольше нескольких месяцев. Иногда все заканчивалось еще раньше. И всегда по ее инициативе. Но с Леоном все оказалось по-другому. Вероника впервые попыталась построить что-то прочное, она честно старалась, чтобы все получилось. Может, именно потому все и пошло наперекосяк? Она так вкладывалась в эти отношения, что стало невозможно разжать хватку, хотя они с Леоном явно не подходили друг другу. И еще: неужели она вот-вот станет одержимой этим блондином вместо Леона? Вероника отчетливо ощущала влечение к нему, кажется, иного рода, чем между братом и сестрой. Может быть, в этом все дело? В ее новой одержимости?

Больше всего Веронике хотелось просто вернуться домой, в Стокгольм. Оставить эту провальную поездку в прошлом и сосредоточиться на важном. Сохранить работу, сохранить то шаткое существование, которое она с таким трудом выстроила. Но уехать сейчас, пока они не отметили мамин день рождения, нельзя. Придется пробыть здесь по крайней мере до завтрашнего ужина. Папа, конечно, скажет, что вести машину ночью — плохая идея и пусть Вероника останется до утра, но настаивать и удерживать ее он не будет. Маттиас тоже, судя по их недавним разговорам. Старший брат изменился; интересно, думает ли он то же самое о ней? Если он вообще о ней думает. Может, это мы на самом деле означало не ее, а кого-то другого.

Вероника закрыла глаза, пару раз глубоко вздохнула. Мысли текли своим чередом, понемногу унося ее от бодрствования ко сну.

Смотри вверх, Вера. Просто смотри вверх.

Они с Маттиасом снова на лестнице. Он позади нее; вибрирует горячий металл. Краски сливаются, звуки меняются. Голос Маттиаса становится голосом матери. Громким, взволнованным.

— Вы что, не понимаете, что натворили? Вы убили птенцов!

— Дядя Харальд говорит, в лесу место есть только для одного охотника. Что настоящий охотник не… — Ладонь матери опускается на щеку Маттиаса, потом — на затылок. Раз, два, три…

— Не Харальду решать, что тебе делать. Не он твой отец.

Всхлипывания Маттиаса становятся все громче. Вероника сжимается, готовится. Но вместо раздраженного дыхания матери она слышит другой звук. Тихий звон, который переходит в грохот.

Проснулась Вероника мгновенно. Последний звук ей не приснился, в этом она была уверена. Вероника встала и осторожно подошла к окну. Синие ночи, которые раньше глядели в окна, сменились глухой августовской чернотой. Звезд не было; от луны, почти полной, разливался серебристый свет, и высокие тополя отбрасывали длинные тени на лужайку и дальнюю часть сада. Над темными полями моргали красные глаза ветряных великанов — авиасигнальные огни.

Как давно она там не была. Даже еще до исчезновения Билли она старалась избегать той части сада. Полузасохшие острые кусты кололись, оставляя ранки, которые потом щипало, или выдирали пряди волос. А иногда на земле обнаруживались скелеты. Останки животных, закопанных здесь давным-давно.

Звук, разбудивший ее, не повторился. Вероника приоткрыла окно, но услышала только сверчков и дальнее уханье одинокой совы. Вероника уже собиралась снова лечь, как вдруг краем глаза уловила какое-то движение. Она быстро повернула голову, но успела увидеть только промельк среди теней. Какое-то животное. Наверное, косуля прокралась в сад, есть падалицу. Или кто-то с рыжим мехом, черным носом и острыми зубами, любитель рыть землю в поисках старых костей.

И тут послышался новый звук. Тихий скрежет, который Вероника научилась распознавать давным-давно. Кованые петли калитки, ведущей в розовый сад. Вероника подвинулась, стараясь найти место, с которого лучше видно. Из оконной ниши просматривалась только часть белой стены. Но из комнаты Билли, а в первую очередь — из материнской, сад был бы виден гораздо лучше. Вероника на всякий случай подошла к дверям и тронула их, хотя знала, что они заперты. Несколько секунд она стояла в небольшом холле второго этажа. Стенные часы показывали четверть третьего.

Не зажигая света, она спустилась и тихо постучала в дверь кабинета. Щель под дверью была темной.

— Папа, ты спишь?

Нет ответа. Вероника постучала еще раз, сильнее и громче.

— Папа, мне кажется, в розарии кто-то есть.

Веронике снова никто не ответил. Она постучала в третий раз, после чего попыталась открыть дверь и к своему удивлению обнаружила, что та заперта. Из комнаты не доносилось ни звука. Отец принял снотворное и наверняка крепко спит и не слышит ее. Но зачем он заперся? Веронике вспомнилось, какое испуганное лицо у него было днем. Входная дверь дома, против обыкновения, оказалась заперта, а теперь заперта еще и дверь кабинета.

Вероника проскользнула в кухню, ища окно, откуда ей лучше было бы видно стену розария. Вскоре глаза привыкли к удивительному свету на улице, и Вероника разглядела, что калитка приотворена.

Сердце забилось сильнее. Там кто-то был — кто-то, кто только что проскользнул в розарий. Незваный гость, совсем как у нее в квартире. Вчерашнее чувство вернулось. Чувство бессилия, того, что она не может защитить себя. Веронике захотелось броситься наверх, позвонить Маттиасу и запереться в комнате. Спрятаться под одеялом, как ребенку, пока опасность не минует. Но что делать, если незнакомец решит пробраться и в дом?

Вероника вдруг поняла, как ответить на этот вопрос. Рысцой пробежав через прихожую, она открыла чулан под лестницей. Отодвинула задвижку шкафчика и сунула руку в темное пространство. Несколько минут она шарила впустую, стоя спиной к неосвещенной прихожей и чувствуя себя уязвимой.

Она потянулась еще глубже — так, что стало больно руке. Ощутила слабый запах оружейной смазки, а потом — облегчение: пальцы коснулись дерева и холодного металла.

Вероника вытащила из тайника дробовик и привычно переломила его. Оружие было не заряжено, но на полке у стены она обнаружила два патрона в желтой вощеной бумаге. Патроны были дедовскими — неровными, домашнего изготовления, один немного застрял, и Веронике пришлось протолкнуть его на место. Дробовик принадлежал маме, отец к нему даже не прикасался. Он ненавидел оружие, не желал к нему притрагиваться.

Вероника затворила стволы, положила приклад на плечо и для пробы прицелилась в прихожую. Страх уменьшился, сменившись другим чувством. Ощущением безопасности и уверенности. Контроля. Обращаться с оружием ее научил дядя Харальд. Как дышать, как обнимать — а не сжимать — приклад. Вот если бы дробовик был у нее вчера вечером! Она не позволила бы напугать себя настолько, чтобы сбежать из дому. Ни за что, мать их так!

Вероника опустила дробовик, убедилась, что он на предохранителе. Потом снова скользнула к кабинету, постучалась. Заперто.

Вероника прокралась на кухню, остановилась и прислушалась. Калитка розария так и оставалась приоткрытой.

Внутри у Вероники начало расти еще одно чувство, от которого застучало в висках. Гнев. В розарии кто-то есть — кто-то вломился к ее отцу. Может, это и раньше случалось, вот почему отец теперь запирает двери. А чтобы уснуть, ему приходится принимать таблетки. Он напуган.

Злость усилилась. В привычной жизни Вероника подумала бы о терапевте, применила бы что-нибудь из арсенала, которым снабдил ее долговязый Бенгт. Но сейчас она решила обернуть злость себе на пользу.

Сделав глубокий вдох, она открыла дверь террасы и крадучись ступила наружу. Ночной воздух был влажным, полным аромата поздних цветов. Вероника вышла в одной пижаме, однако холодно ей не было. Адреналин подогревал кровь и обострял восприятие.

Ей показалось, что из-за стены розария раздался какой-то звук. Там кто-то есть, точно. Но теперь охотник — она; наконец-то ей удастся контролировать ситуацию.

Вероника плотнее прижала приклад к плечу, большой палец скользнул по предохранителю; взгляд поверх стволов — в точности как учил дядя Харальд. Босая, Вероника почти беззвучно спустилась по ступенькам и по гравийной дорожке двинулась к калитке розария.

Глава 31
Лето 1983 года

Полицейские из города его облапошили, теперь Монсон это понимал. На прошлой неделе суд первой инстанции по результатам предварительного следствия заключил Томми Роота под стражу, и его должны были оставить в городской предвариловке, а не везти назад в поселок. Монсон счел решение Бурге и Борга жестом вежливости по отношению к себе и здешним полицейским, но на самом деле городские просто хотели подстраховаться. Дело вовсе не в том, кому будет принадлежать честь раскрытия преступления, а в том, чтобы прикрыть тылы, если полиции вопреки ожиданиям не удастся собрать доказательства, необходимые, чтобы дать делу Роота дальнейший ход.

И вот Монсон сидит здесь один, с желудком, полным жгучей кислоты, а метрах в пятидесяти от его кабинета сидит в камере проигравший, так сказать, карточный Черный Петер… Монсон оторвал сразу два пакетика «Самарина» и высыпал содержимое в стакан с водой.

В прошлые ночи ему снились кошмары про насосную. Томми Роот привез мальчика туда и держал прикованным к той отвратительной кровати, в этом Монсон был уверен. Но хотя там все обыскивали целую неделю и с четырьмя полицейскими собаками прочесали сначала ближний лес, а потом — территорию вокруг насосной, следов мальчика не обнаружилось. Северный лес и горы, на которых он располагался, растянулись на пятнадцать квадратных километров. Там и балки, и обрывы, и болота, и места, где чаща такая густая, что солнечные лучи не достигают земли. Роот знал их как свои пять пальцев. Знал, где можно спрятать тело так, что его не найдут никогда.

Пятна крови — что в насосной, что в «амазоне» Роота — тоже не дали однозначного ответа. Мешанина из крови разных зверей. Лабораторные техники не смогли ни подтвердить, ни исключить возможности того, что там имеется и человеческий материал. Лайла, наблюдавшая, как Роот пытался выманить Билли из машины, конечно, стояла на своем, но она видела их с расстояния, и прокурору было сомнительно, что суд поверит, будто ей удалось хорошо разглядеть Томми Роота.

Главный прокурор Хаммарлунд — так же, как городские полицейские и суд первой инстанции, — не понимал, что люди здесь издавна узнают друг друга по осанке, походке, одежде, по марке машины, а не только в лицо. Но объяснять все это не имело смысла. Происшествие на автозаправке было лишь косвенной уликой, а не железобетонным свидетельством вины Роота.

Сам Роот объявил, что не прикасался к мальчику, а потом замолчал, хотя Борг и Буре терзали его вопросами по несколько часов в день. Оба говорили все громче и потели все обильнее, пока Роот молча сидел в допросной рядом со своим адвокатом, и на губах его играла та самая высокомерная ухмылка. Страх, мелькнувший у него на лице на первом допросе и потом, позже, когда Аронсон заглядывал в камеру, испарился. Да и откуда ему было взяться?

На последней встрече адвокат защиты, назначенный Рооту судом, со всей ясностью продемонстрировал слабые места в полицейском расследовании: отсутствие тела, отсутствие улик, отсутствие свидетелей. Ничто не могло повысить степень подозреваемости его подзащитного и заставить суд первой инстанции продлить арест.

Телекс, который Бритт из приемной только что положила Монсону на стол, недвусмысленно свидетельствовал: прокурор согласен с адвокатом:

«Главный прокурор Й. Хаммарлунд сегодня, в 17.12 принял следующее решение: Томми Роот, род. 21.10.1947 г., должен быть незамедлительно освобожден из-под стражи».

Монсон опрокинул в себя «Самарин», пролив немного на форменную рубашку. Жаль, что в стакане не содержалось чего-нибудь покрепче.

Это его дело, Борг и Буре об этом позаботились. И теперь именно ему придется отпустить на свободу убийцу ребенка. Роот, конечно, останется главным подозреваемым, и формально расследование продолжится еще несколько недель или месяцев. Полицейские будут работать интенсивно и непредвзято, именно это ему придется сказать Нильсонам и прессе. Монсон понимал, как неубедительно прозвучат его слова. В поселке и так уже догадывались, чем все кончится. Томми Роот выйдет на свободу, а Нильсоны так никогда и не узнают, что же случилось с их малышом.

Монсон закрыл глаза и тяжело сглотнул, ощутив, как «Самарин» столкнулся с изжогой где-то на полпути к желудку. Твою же мать.

Он тяжело поднялся со стула и открыл дверь. Воровато глянул в сторону приемной. Рабочий день уже кончился, но вместо того чтобы собираться домой, обе секретарши шептались с двумя полицейскими в форме. Судя по их жестам и мимике, Бритт уже успела поделиться с ними содержанием телекса. Монсон повернулся и зашагал к арестантской. Взгляды полицейских жгли ему спину.

Глава 32

Дробовик — оружие несложное. Два ствола, столько же патронов. Целиться особо не надо — просто возьми на мушку и спусти курок. Если цель находится от тебя метрах в десяти, ты с гораздо большей вероятностью попадешь, чем промахнешься. И, в отличие от пулевого оружия, неважно, куда ты попадешь. От раскаленной дроби у жертвы упадет давление, и сердце остановится мгновенно. Дичь погибает скорее от шока, чем от самой раны.

Слова дяди Харальда стучали где-то в затылке, пока Вероника заглядывала в приоткрытую калитку. Звук, который она уже слышала, стал теперь отчетливее, но щель оставалась слишком узкой, и Вероника не могла разобрать, откуда он исходит.

Вероника вдохнула, выдохнула и протиснулась в щель; она старалась не задеть калитку и двигаться так, чтобы петли не заскрипели. Оказавшись в розарии, она тут же прижалась спиной к стене и повела дробовиком. В розарии стояла тишина. Единственное движение, которое она уловила, исходило от подвески-«ветерка», свисавшего с потолочной балки беседки и издававшего тихое металлическое позвякивание. За исключением глубоких теней под большими кустами, беседка возле роз «магдалена» была единственным местом, которое не полностью просматривалось. Вероника знала, что в беседке стоит скамья. Отличное укрытие — может быть, даже единственное во всем саду.

Она медленно двинулась вперед, ощущая босыми ступнями неровные плитки дорожки, холодные и шершавые. Красноватые, почти розовые плитки под лунным светом казались белыми.

Звук «ветерка» изменился, стал слабее и не таким ритмичным, а когда Вероника начала обходить беседку, небо затянуло тучами. В саду сделалось почти черно. Вероника остановилась, давая глазам привыкнуть к темноте. Но прежде чем ночное зрение обострилось, тучу унесло, и розарий снова залило белым светом. Скамейка была всего в нескольких метрах. В беседке никого не оказалось.

Вероника опустила ружье. Может, это все — игра ее воображения? Последствие того, с чем она столкнулась дома? А звук, который она услышала, на самом деле исходит от «ветерка»?

Ей уже почти удалось переубедить себя, когда она вдруг поняла, что это не так. «Ветерок» почти умолк, однако тонкие металлические стерженьки еле заметно покачивались, издавая ломкие звуки. В остальном розарий был неподвижен, как и окружавший его сад. Ветер стих.

За спиной у Вероники что-то задвигалось, и она обернулась. Успела заметить, как закрывается калитка. Услышать шаги за стеной.

Проклятье!

Вероника бросилась вперед, навалилась плечом и сдвинула дверцу на несколько сантиметров, а потом калитка застопорилась. В щель Вероника увидела, что задвижка упала. Ее заперли. Вероника снова громко выругалась и оглянулась в поисках выхода. Заметила деревянную лестницу возле парников.

Лестница не достала до края стены, но ее высоты хватило, чтобы Вероника смогла перекинуть ногу через стену и сесть на нее верхом. В саду было пусто, но она видела, что нижние ветки плодовых деревьев еще покачиваются.

Недолго думая, Вероника, не выпуская ружья, перекинула через стену обе ноги и спрыгнула на гравийную дорожку. Приземлилась она тяжело. Камешки впились в босые ступни, и Вероника замычала. Она потеряла равновесие, упала на свободную руку, оцарапала ладонь, но тут же вскочила. После короткой пробежки по высокой траве ноги у нее промокли. Вероника надеялась, что от росы, но уверена в этом не была.

Она услышала, как ветки царапнули ткань, и побежала быстрее, держа ружье наизготовку. Миновала солнечные часы, старые узловатые яблони и углубилась в кустарник. Во второй раз за ночь пришла на помощь память тела. Вероника знала, как двигаться в зарослях — этому тоже научил дядя Харальд. Постараться уменьшиться в размерах. Идти боком вперед, руки и ружье прижать к телу. Острые ветки прочерчивали красные полосы на голых руках, но было почти не больно.

Дорогу преградил ежевичник, слишком колючий, чтобы продираться прямо через него. А вот незваный гость явно так не считал — пара веток еще покачивалась. Вероника кинулась в обход, выиграла несколько секунд.

Луна снова зашла за тучу, и Вероника не увидела ветки, которая расцарапала ей лоб, да еще и запуталась в волосах. Пришлось остановиться и помочь себе левой рукой. Чернота в зарослях была почти смоляная, и продвигаться дальше наугад показалось ей опасным. Вероника присела на корточки, выставила перед собой ружье и прислушалась.

Она слышала только собственное дыхание и то, как кровь бьется в барабанные перепонки. Кто бы ни таился там, в темноте — он остановился по той же причине, что и она. Больший куст причинил ему боль, может быть — оставил жгучие царапины и в любом случае заставил двигаться осторожнее.

В тучах возник просвет, и что-то хрустнуло в зарослях прямо перед Вероникой. Она уловила движение, потом снова стало темно. Вероника машинально прижалась щекой к прикладу, сняла дробовик с предохранителя и положила палец на спусковой крючок. Напряглась, ожидая следующего просвета в тучах.

Послышался такой звук, словно по земле что-то волокли. Потом снова ветка с шелестом задела одежду, но теперь иначе. Не так резко.

Тучи разошлись и пропустили лунный свет. Вероника ринулась дальше, даже не поставив дробовик на предохранитель. Приклад у щеки, стволы вперед. Она прошла мимо еще одного густого кустарника, почти бегом добралась до ржавой ограды у границы сада.

Здесь она остановилась. Под оградой был большой лаз, и всего в нескольких метрах высилась темной стеной кукуруза. Оттуда слышался шорох: кто-то бежал через поле. Преимущество у беглеца было неоспоримым. Вероника опустила дробовик, нажала кнопку предохранителя. Охота окончена.

Адреналин перестал действовать, и Вероника начала мерзнуть, ощутила боль в ногах и жжение в расцарапанных руках. Вздрогнула, оглядев прогалину, на которой оказалась.

Место, где нашли ботиночек Билли, было совсем рядом: да, вот оно, это кукурузное поле. Ночной гость бежал прямо через него.

Вероника снова вздрогнула — то ли от холода, то ли оттого, что поняла: за ней наблюдают. Метрах в десяти-пятнадцати от забора кто-то есть. Вероника развернулась, одним движением вскинула дробовик и сняла его с предохранителя.

Животное. Похожий на собаку зверек с острыми ушами и склоненной набок головой. Он сидел неподвижно, глядя на нее. Лиса.

Глава 33
Лето 1983 года

Монсон открыл дверь арестантской. Полицейский, сидевший в стеклянной будочке, поднялся.

— Его выпускают. — Монсон указал на камеру Роота. Полицейский, кажется, не удивился — видимо, сплетница Бритт успела просветить и его.

— Ну что же, тогда я займусь всей бюрократией?

Монсон протестующе взмахнул рукой.

— Нет, я сам. Ты сегодня вечером свободен.

Монсон дождался, пока дверь за полицейским закроется, а потом сунул голову в будку. Согнувшись, он потащил к себе дубинку, засунутую в держатель под столом. Продел большой палец в петлю, намотал ее на запястье, покрутил. Дубинка ладно легла в руку.

Роот полулежал на койке и читал замызганный дешевый детектив — наверное, отыскал его в скудной тюремной библиотеке. Когда Монсон вошел, Роот поднял на него глаза и закрыл книжку.

— Начальник участка собственной персоной. — Роот обрел свой обычный надменный тон. — Если желаете поговорить, вам придется позвонить моему адвокату. Я ничего не скажу без…

Монсон треснул дубинкой по койке в пяти сантиметрах от ноги Роота, отчего тот подскочил и уронил книгу. Звук эхом прокатился между каменных стен, как пистолетный выстрел.

Роот, сначала, кажется, потрясенный, быстро взял себя в руки. Он выпрямился; глаза сузились, губы плотно сжались.

Монсон встретил его взгляд. Представил себе Роота там, в насосной. Представил Билли Нильсона на той кошмарной кровати. Снова занес дубинку, но почему-то помедлил с ударом.

Роот повел плечами.

— Отец часто меня бил… Вернее, «бил» — не то слово. Лупил почем зря. Мое первое воспоминание о нем — как он наклонился надо мной и охаживает ремнем. Не думал, Монсон, что ты из таких.

Монсон обхватил дубинку, собираясь с духом, чтобы продолжить начатое.

— Он меня бил, пока я не научился давать сдачи, — продолжал Роот. — А когда мне исполнилось семнадцать, я его вздрючил так, что чертям тошно стало, и отправился в море. Там тоже драк было навалом. Когда я понял, как все устроено в этом мире, то кулаков уже не жалел. Но Сейлор оберегал меня, приглядывал, чтобы я совсем уж с катушек-то не слетал. — Он помолчал, кивнул на дубинку. — Я что хочу сказать: я к побоям привычен. К сильным побоям. Просто знай это, Монсон. Если ты собрался излупить меня, тебе придется постараться как следует.

У Монсона дернулся кадык. Он пытался и дальше видеть перед собой Билли Нильсона, пытался опереться на гнев и чувство собственного бессилия. На ненависть, которую он чувствовал к Томми Рооту. Но в нем уже проросло сомнение. Неужели он и правда из таких? Он еще постоял, занеся дубинку и зло глядя на Роота. Потом медленно опустил руку и отступил. Его тут же замутило.

— Прокурор принял решение выпустить тебя, во всяком случае — пока, — проворчал он. — Но ты все еще под подозрением. Тебе нельзя покидать коммуну, это понятно?

Роот поднялся, медленно кивнул.

— Мог бы прислать сюда кого-нибудь, — заметил он. — Не пришлось бы унижаться. Зачем ты пришел сам?

Монсон вздохнул и тихо сказал:

— Нильсоны раздавлены. Они просто хотят знать, где их мальчонка. Хотят, чтобы он вернулся домой.

Монсону вспомнилось, какими Юхан и Якуб были в возрасте Билли. Он еще понизил голос, ему не надо было напрягаться, чтобы слова вышли честными.

— Ты сам отец, Томми. Должен понимать чувства Эббе и Магдалены. А если бы твой сынишка пропал? На Эббе лица нет, Магдалена заперлась в спальне. Не встает с постели с тех пор, как Билли…

С угловатым лицом Роота что-то произошло. Быстрая перемена во взгляде. Кажется, Роот и сам это заметил — отвел глаза, облизал губы. Монсон тут же подумал про Веру Нильсон. То же беспокойное выражение в глазах.

— Верни им покой, Томми, — продолжил Монсон. — Только ты можешь это сделать.

Томми снова облизал губы. Открыл рот, словно собираясь что-то сказать. Он явно колебался.

Монсон вспомнил, как дети Нильсонов стояли в окне второго этажа. Вера и Маттиас смотрят вниз, на него, ждут, что он отыщет их младшего брата. Положит конец ночным кошмарам. Он задержал дыхание.

На лице Роота читалась теперь едва ли не мука. Но потом оно мало-помалу приняло обычное выражение. Он покачал головой:

— Мне больше нечего сказать.

В голосе Роота не было и следа торжества — только смирение. И все же Монсон взбесился. Злость моментально вернулась, став еще сильнее. Где-то в глубине глазных впадин началось постукивание.

Он снова подумал про Веру Нильсон. Про ее отца, мать и старшего брата. Про Харальда Аронсона, про Малин и мальчиков. Про всех остальных в поселке, кто надеялся, что он докопается до правды. Сделает так, чтобы Билли вернулся домой. Постукивание перешло в грохот.

Я делаю все, что могу, подумал Монсон. Я стараюсь быть хорошим мужем, хорошим отцом. Хорошим полицейским. Но иногда… Он занес дубинку, обхватил рукоять так, что пальцы побелели. Иногда этого недостаточно.

Глава 34

Обычно Вероника спала крепко, просыпалась поздно, телу и мозгу требовалось немало времени, чтобы раскачаться. Но сегодня было по-другому. Над травой разливался густой туман, делая кукурузное поле и красные глаза ветряных великанов невидимыми. В доме царила тишина. Ни из кабинета, ни из кухни не доносилось ни звука. Ей снова приснился сон, она это знала. Приснилось, как она искала Билли, звала его по имени, но единственным ответом был шелест ветра с кукурузного поля. Или по полю действительно кто-то бежал?

Вероника тихо прошла в ванную. Старая труба глухо загудела, когда она открыла кран. Тот зафыркал и испустил вялую струю теплой воды. Вероника ступила в старую ванну. Эмаль на дне была жесткой и шершавой, миллионы капель разъели блестящую поверхность еще во времена бабушки и дедушки. На стене висели маленькие песочные часы с надписью: «Сыплется, сыплется белый песок, чисти получше каждый зубок».

Вероника медленно смывала с себя следы ночной охоты. От воды защипало ссадины на руках и ногах. Она долго стояла под душем, но ей никак не удавалось избавиться от ощущения, которое она принесла с ночной охоты и которое, кажется, за ночь укоренилось в ней, напиталось новой силой из ее снов. Ничто не доказывало, что ночные события имели хотя бы малейшее отношение к взлому ее квартиры. И все же Веронику не отпускала мысль о том, что эти события связаны. Что происходит нечто, чего она не понимает. Какая-то игра в прятки с неясными правилами, так что Вероника не знает, кого и где она должна искать. И стоит ли вообще начинать поиски.

Пальцы погладили шрам на руке пониже локтя. Кожа на нем была светлее и чуть плотнее, чем вокруг. Интересно, как лечит себя тело. Делает поврежденное место сильнее, чем прежде. Тело учится на ошибках, в отличие от мозга.

Вероника вытерлась, натянула белье, джинсы и футболку с длинным рукавом. Зачесала волосы в хвост и стала тихо спускаться по лестнице. На часах было начало восьмого.

Машина завелась со второй попытки. Туман лежал над полями с недоснятым урожаем, завивался над гравийной дорожкой и вокруг прожекторов. У поворота на большую дорогу она заметила покосившийся щит, на который вчера не обратила внимания. Логотип предприятия, поставлявшего лопасти ветровым электростанциям. Она припомнила: такой же логотип был на документах на отцовском столе.

По дороге Вероника присматривалась к ветрякам, мимо которых проезжала. Тот же логотип. Лопасти вертелись еле-еле, словно великаны еще только просыпались.

Вероника остановила машину на дорожке перед церковью. Толстая, покрытая белой штукатуркой церковная ограда походила на стену розария, но была раза в три ниже.

Стояло почти полное безветрие. Чуть шевелились верхушки высоких деревьев, защищавших мертвых от равнинного ветра. Пряди тумана стелились по кладбищенской дорожке, усиливая запах самшита, наводивший на мысль о похоронах. Вероника обогнула белое здание церкви. Через несколько часов начнется служба. Вероника подумала об ухмыляющейся козлиной голове на потолке. Там ли она еще? А, собственно, куда бы ей подеваться?

Бабушка и дед с отцовской стороны покоились в одной могиле: неприметный камень в середине ряда. Ничего удивительного. Семейство Нильсон не любило выделяться. А вот могила родителей ее матери была совсем другой. Собственный участок, пятнадцать, если не двадцать квадратных метров, обнесенных аккуратным бордюром. В изголовье — большое надгробие черного металла. Фамильная усыпальница Аронсонов значилось на нем золотыми буквами — должно быть, дядя Харальд недавно велел подновить их. Среди тщательно разрыхленного крупного гравия темнели три могильные плиты: под ними упокоились родители дедушки, его незамужняя сестра и он сам с бабушкой. Землевладелец Ассар Аронсон. Его супруга Альва.

Мамино надгробие было чуть поодаль, возле кладбищенской стены. Его вытесали из розоватой блестящей горной породы, название которой Вероника забыла.

Магдалена Нильсон, урожд. Аронсон
21 августа 1948 г. — 18 декабря 1983 г.

По обе стороны могилы росли розовые кусты, безупречно подстриженные. Куст белых и куст красных роз, как в саду. Папа, наверное, бывал здесь несколько раз в неделю.

Под именем матери уже было вписано и его имя.

Эббе Нильсон
3 апреля 1945 г. —

Дата смерти пока отсутствовала. Но взгляд задержался не на этом пустом месте, а на пустоте под именами родителей. Там должно было стоять имя Билли. Лет десять назад кто-то намекнул, что надо бы наконец официально объявить о смерти ребенка, но отец моментально пришел в ярость, что с ним бывало нечасто. Мать не должна лежать рядом с пустым гробиком! С тех пор никто не осмеливался заговорить об этом, даже дядя Харальд.

Скорбь поглощает человека полностью; потом острая душевная боль переходит во что-то, что вынести легче. Человеческая психика всегда пытается найти светлые моменты даже в самой глубокой тьме. Ищет соломинку надежды, изо всех сил цепляется за нее. Именно эта надежда и погубила маму. Пока тело Билли оставалось ненайденным, оставались надежда и вопросы. Где сейчас Билли? Что делает? Кто подтыкает моему мальчику одеяло по вечерам, кто утешает его, когда он плачет?

Врачи, лечившие мамину депрессию, утверждали, что она на пути к выздоровлению. Вероника же подозревала, что мать просто смирилась. Поняла, что ответов не будет. Что лишь камни, лед и озеро заставят надежду оставить ее в покое.

Вероника присела на корточки возле могилы. Откашлялась, продумывая, что сказать.

— Здравствуй, мама, это я. — Веронику поразило, насколько глупо это прозвучало: слова вышли неловкими, как если бы их произнес кто-то другой. Когда мать была жива, они никогда не вели доверительных бесед, и попытка искренности здесь и сейчас казалась каким-то киношным штампом.

Вероника поднялась, пристыженная, счистила со штанин приставшие камешки. Ей страшно захотелось курить, и она пожалела, что не стрельнула вчера пару сигарет у Маттиаса.

Тут Вероника заметила какой-то небольшой предмет на плите — поначалу она не обратила на него внимания. Черный камешек, совершенно плоский и гладкий, будто его тысячи лет обтачивали волны. Вероника покатала его в ладони. Его положил сюда не папа, в этом она была уверена. Камень появился здесь недавно, иначе отец наверняка убрал бы его: камень нарушал безупречную симметрию.

Утреннее чувство вернулось, даже усилилось. Здесь что-то происходит. К тому же в душе у Вероники начало расти еще одно ощущение: его словно подпитывал своей энергией камешек в ее руке.

Да, здесь что-то происходит, и пора разобраться, что именно.

Вероника быстро зашагала к машине. Когда она выходила из калитки, ей на короткий, неприятный миг почудилось, что кто-то стоит у угла церкви, она почти почувствовала чей-то взгляд у себя на затылке. Но когда она обернулась, на кладбище было пусто, лишь две сороки, треща, взлетели с высокого дерева.

Продовольственный открылся ровно в восемь. Пластиковый пол, люминесцентные лампы. Стены и потолок давно нуждаются в ремонте. От аромата свежей выпечки из хлебного отдела у Вероники громко заурчало в животе. Но желание курить победило голод, а любопытство только усилилось. Если ей повезет, она сможет удовлетворить и то, и другое.

— Боже мой! Вера, это ты?

Тетя Берит обошла кассу, чтобы обнять ее. Мамина одноклассница. И лучшая подруга, как утверждала сама Берит, но Вероника была уверена, что мама бы с ней не согласилась.

Берит выглядела примерно как всегда. Чуть больше седины, чуть тяжелее тело, несколько новых морщинок вокруг рта. Удобная обувь, практичная одежда, объемный красный жакет с логотипом магазина на груди. Берит было пятьдесят пять, как было бы сейчас маме, но выглядела она на пару лет моложе — редкость для поселка. Тетя Берит была из тех, кто говорит, пока воздух не кончится, таким людям приходится обрубать каждую фразу вдохом.

— Господи, да тебя тут лет пять не было. Или еще дольше-йех?

Берит была замужем за дядей Сёреном — могучим мужчиной с бородкой, обрамляющей лицо, неровным прикусом и мягкими глазами; он походил на актера из тех, что играют доброго папу в телесериалах. Сёрен частенько совал им с Маттиасом по мороженому, когда они приходили за покупками — вероятно, чтобы получить возможность поговорить с мамой. Три поколения его семьи владели продуктовым магазинчиком, а это значило, что его самого, Берит и двух их детей иначе как Торгашами никто не звал, хотя у них, конечно, имелась и фамилия — Мёллер. Так уж здесь заведено. За тем или иным жителем поселка всегда маячат тени его родителей и бабушки с дедушкой. Сёрен и Берит-Торгаши. Эрик-Плотник. Свен-Почтальон, Ингер-Швея. Сама Вероника всегда была Верой, дочкой Эббе и Магдалены, и неважно, что там написано в ее водительских правах или любом другом документе.

Всего за несколько минут тетя Берит успела рассказать самое существенное. Как она себя чувствует (хорошо, несмотря на всякие болячки, вдох). Как поживают ее дети, про которых Вероника помнила только, что их имена начинаются на Л (тоже хорошо). Мальчик, Людди (вот, значит, как его зовут), живет в Треллеборге, его сестра Лена пока в поселке. Оба, конечно, имеют по нескольку детей.

Они успели также обсудить тот факт, что Вероника не обзавелась детьми (как жаль) или хоть мужчиной (ты просто пока не встретила нужного человека). Вместо того чтобы осадить тетю Берит и самой начать задавать вопросы, Вероника печально улыбнулась и пробормотала что-то, соглашаясь. Потому что так должна вести себя Вера Нильсон, дочка Эббе и Магдалены.

— Виделась с дядей? — спросила тетя Берит. Вероника покачала головой:

— Нет еще.

— Ну да, он ведь так занят, с новыми-то ветряками.

Вероника промолчала, ожидая продолжения, и оно последовало.

— Девяносто метров в высоту, представляешь? Мы ничего не говорили, когда он ставил прежние, но эти новые почти вдвое выше. Махины, которые будет видно и слышно отовсюду. Весь поселок испоганят.

Тетя Берит покачала головой и быстро огляделась, словно желая удостовериться, что никто не подслушивает.

— И не только я так думаю. Поговаривают о том, чтобы оспорить разрешение на стройку. Папа ничего об этом не говорил?

Вероника опять покачала головой.

— Ну да, вряд ли Эббе первым делом кинется рассказывать тебе о ветряках. Ты так редко бываешь дома.

— Верно. — Вероника проглотила и этот плохо скрытый упрек. Она пыталась придумать, как бы выяснить то, что интересует ее саму.

Тетя Берит, кажется, ждала слов, которые дали бы ей возможность продолжать говорить о ветряных электростанциях дяди Харальда, но так и не дождалась и оставила эту тему. Ее голос смягчился.

— Ты все больше похожа на свою мать. Такая же красавица.

Вероника понимала, что это комплимент, но он ей все равно не понравился.

Тетя Берит вздохнула:

— Магда тоже была беспокойная душа. Ты вся в нее.

И пожилая женщина, к удивлению Вероники, погладила ее по голове. Расценив этот жест как свой шанс, Вероника решила воспользоваться им и спросила:

— Поэтому мама и сбежала в Копенгаген? Беспокойная душа толкнула?

Вопрос, казалось, застал тетю Берит врасплох. Она сжала губы, оправила жакет, помедлила, но все же не смогла устоять перед искушением изобразить лучшую подругу.

— Твой дедушка… — Тетя Берит на мгновение замолчала, подыскивая подходящие слова. — В общем, Ассар и твоя мама не очень ладили. Магде на хуторе было не слишком-то уютно. Она не то чтобы… — Снова заминка. Видимо, тетя Берит знала не слишком много. Вероника поняла это уже по тому, что она назвала маму Магдой. Мать ненавидела, когда ее так называли. Вероника решила подтолкнуть разговор в нужном направлении.

— Но потом мама вернулась домой, — подсказала она. — Вышла замуж за папу.

Тетя Берит кивнула.

— Эббе влюбился в Магду еще в школе. Большинство мальчиков были от нее без ума. Кроме моего Сёрена, конечно, — прибавила она торопливо, отчего ее слова прозвучали не слишком достоверно. — В отличие от других парней, Эббе даже не пытался ее куда-нибудь пригласить. Он был слишком застенчивый, держался позади всех. Но достаточно было увидеть, как Эббе смотрит на Магду, чтобы понять, как обстоят дела. Он боготворил твою мать, на все для нее был готов.

Вероника что-то промямлила. Что отец боготворил такое сокровище, как мама, не было для нее новостью. Следовало вооружиться терпением и осторожно подталкивать разговор к лету 1983 года.

— Мы тут ужасно удивились, когда Магда вдруг снова объявилась дома, — продолжала тетя Берит. — Все произошло так быстро. Помолвка, свадьба, рождение Маттиаса…

Берит криво улыбнулась, и Вероника почувствовала, что закипает. До нее доходили эти слухи. Что папа — не отец Маттиаса. Что мама забеременела от кого-то в Копенгагене и что дед и дядя Харальд привезли ее домой и выдали замуж, чтобы избежать позора. Вероника даже понимала, откуда взялись эти слухи. Маттиас на голову выше отца, у него широкие плечи, мощные руки и черты лица резкие, как у дяди Харальда. Надо сильно постараться, чтобы найти в нем что-то от папы. Но Вероника знала: отцовские черты у брата тоже есть.

Она сунула руку в задний карман джинсов, нащупала лист бумаги, поняла, что это фоторобот… Несколько секунд женщины молчали.

Вероника почувствовала, что блуждает в темноте. Все еще толком не догадывается, что или кого она ищет. Однако во всей этой истории уже обозначился ключевой персонаж. Человек, который почти наверняка знает правду о Билли. Вероника решила перейти прямо к делу.

— Томми Роот, — сказала она. Это имя, как Вероника и рассчитывала, испугало тетю Берит. — Вы ведь его знали, да?

Берит снова одернула жакет и огляделась, словно боясь, что ее подслушивают. Покупателей пока не было, и страсть к сплетням победила.

— Ну как знала. Мы вместе учились — он, я и Магда. Сёрен, Эббе и твой дядя тоже. Томми был симпатичный, но его никто не любил. Неприятный тип, непредсказуемый — пил, буянил. — Она поджала губы, и морщинки обозначились четче. — Однажды он треснул моего Сёрена по голове бутылкой. В Народном парке. Нам было лет по шестнадцать-семнадцать. Это могло очень плохо кончиться. Томми приставал к девчонкам, а Сёрен вступился. Ему восемь швов наложили, но в полицию мы все же не заявили.

— Почему?

Тетя Берит покачала головой.

— Отец Томми пришел домой к родителям Сёрена с целым оленем, в качестве пластыря на раны. Ему уже не впервой было подчищать за своим парнем. А вскоре после этого Томми отправился в море. Болтали, будто перед тем он избил собственного отца.

Вероника старалась сохранять на лице серьезное и сочувственное выражение. Она вспомнила фотографию Томми Роота в газете. Тяжелый, какой-то опасный взгляд. Вероника попыталась представить себе, как Роот клеится к семнадцатилетней тете Берит, но у нее ничего не вышло.

— Дядя Сёрен, наверное, был последним, кто видел Роота после… — Она оставила фразу висеть в воздухе, и тетя Берит тут же заглотнула приманку.

— Да. На шоссе, которое ведет на юг, в тот же вечер, что полиция его выпустила. Прямиком в Теллеборг, а там на паром — и за границу. Гнал свой жуткий красный «вольво» так, словно за ним черти гнались. — Она презрительно фыркнула. — Какой позор, что Монсон не смог удержать Роота под замком. Что Роот так и не понес наказания за то, что сделал с Билли.

Это имя заставило тетю Берит прекратить словоизвержение. Она поежилась и принялась нервно перебирать упаковки кофе на полке. Казалось, она внезапно страшно увлеклась раскладкой товара. Тема была скользкой, и Вероника понимала, что тетя Берит может в любой момент извиниться и сказать, что ей надо работать. И Вероника сделала последнюю попытку узнать то, чего еще не знала.

— Кто-нибудь в поселке общался с Роотом?

Тетя Берит покачала головой, еще раз подровняла пакеты.

— Только этот, ну, еще один пьяница.

— Пьяница?

Тетя Берит обернулась к ней. Резким жестом, словно желая избавиться от чего-то неприятного, невидимого, но цепкого, отряхнула жакет.

— Челль-Оке Ульсон, — буркнула она. — По прозвищу Сейлор.

Глава 35

Вероника постояла перед продуктовым, сердито разорвала целлофан на пачке и уже собиралась закурить «Принс», когда прямо к ней подрулил большой черный «БМВ» с тонированными стеклами. Дверца открылась, и из машины вылезла фигуристая женщина — ровесница Вероники.

— Я так и думала, что не ошиблась. Вера!

Это оказалась Лидия, ее одноклассница, которую Вероника не видела лет десять, а то и больше — к счастью, им удалось обойти этот щекотливый вопрос. Лидия с возрастом почти не изменилась. Миловидная, хорошо одета. Высокие каблуки, брючный костюм. Волосы уложены, безупречный маникюр на длинных ногтях. И она, и ее дорогой автомобиль плохо сочетались с поселком, но Лидия, кажется, не обращала на это внимания. Говорила она громко, а смеялась еще громче.

— Кстати, Вера, ты завтракала?

— Э-э, нет…

— А я как раз еду к папе. Поехали со мной, он тебе ужасно обрадуется.

Вероника начала было отговариваться, но Лидия перебила ее, не дав разогнаться. К тому же Вероника забыла купить еды. Поэтому она уселась в свой дряхлый автомобиль и покатила за шикарным «БМВ» Лидии. Она сама удивлялась своему спонтанному решению. Как-то не похоже на нее. С другой стороны, все это утро было, мягко говоря, не похожим на обычные. Вероника так и не избавилась от странного чувства, посетившего ее на кладбище, а что с ним делать, пока не знала.

Они припарковались возле одной из пиццерий на выезде из поселка, с табличкой «Право продажи спиртных напитков» у входа. Вероника помнила отца Лидии, Бранко, большого шумного человека, одного из тех, кто в шестидесятые-семидесятые годы автобусами добрался сюда из Югославии, чтобы оживить шведскую промышленность. Теперь Бранко сильно похудел, но остался таким же шумным.

— Гастрошунтирование, — рассмеялся он и похлопал себя по животу. — Я сбросил сорок пять кило. Сорок пять — считай, половина Лидии.

— Ну папа! — Лидия закатила глаза, после чего расцеловала отца в обе щеки.

Бранко пригласил их садиться и, хотя было еще очень рано, выставил на стол гору всего.

— Протесты не помогут, — прошептала Лидия. — Просто попробуй, и он останется доволен.

Вероника, к удовольствию Бранко, наполнила свою тарелку. Он прокричал кому-то из сотрудников несколько не понятных ей слов и тоже сел за стол.

— Рад тебя видеть, Вера, — сказал он. — Как папа? Давно он что-то не заходил.

— Спасибо, хорошо. — Вероника удивилась. Неужели папа ест пиццу? Он же всегда предпочитал готовить самостоятельно. И готовил хорошо.

— Лидия уже рассказала? Она у меня прямо Рокфеллер…

— Папа, хватит. — Лидия попыталась зажать отцу рот.

Оба шутливо препирались еще какое-то время, и Вероника почувствовала, как у нее по лицу расползается неловкая улыбка. Она пыталась представить себе здесь собственного отца.

— Он просто хочет сказать, что у меня своя фирма, и дела идут неплохо. Средства для волос, лосьоны, духи.

— Прямо тут, в Рефтинге? — Вероника сама услышала, сколько удивления в ее голосе.

— А что такого? Рефтинге — отличное место. Низкая аренда, много рабочей силы. У нас есть страничка, покупатели заказывают товар в сети. Мои девочки упаковывают и отсылают по почте. У нас заказчики по всей стране.

Отец Лидии покачал головой.

— Я тоже учусь этому, залезаю во всякие интернеты. Лидия говорит — надо. Черт его знает. Старый пес новым трюкам не научит.

— Новым трюкам не научится, так правильно. А научиться старый пес очень даже может, если только он не хочет мотаться в город каждый раз, как ему понадобится что-нибудь уладить в банке.

Они снова в шутку заспорили, и Вероника отвернулась и стала рассматривать фотографии на стене. Сплошь снимки гостей; на одном она к своему удивлению узнала отца. Волос у него было побольше, и фото слегка выцвело — видимо, ему лет десять. Папа сидел за столом с каким-то мужчиной и поднимал в камеру пивную кружку. Мужчину частично закрывала правая рука отца. Вероника его не узнала.

— …маникюрный салон, — сказала Лидия, и Вероника поняла, что та договаривает какую-то фразу. — У меня уже два, но через несколько лет я обзаведусь франчайзи в каждом торговом центре по всему Сконе. «Фаст Нейлз». Будет круто, честное слово.

— Здорово, — сказала Вероника. Она невольно все посматривала на фотографию отца. Он выглядел радостным, но глаза, как всегда, были печальными.

— Кстати, Бранко, — сказала она, когда уже собралась уходить. — Вы знакомы с Челлем-Оке Ульсоном, по прозвищу Сейлор? — Вопрос она задала по наитию, сама не зная, какого ответа ждет.

— Конечно. Сейлор был здесь завсегдатаем, пока не свихнулся. Его вытеснили из кабака… — Бранко махнул рукой, словно собственный рассказ ему не нравился.

— Вытеснили?

— Да, или как сказать это правильно? — Он щелкнул пальцами, подыскивая верное слово. — Его перестали замечать, вот. Никто не хотел с ним пить. Сейлор говорил, ему плевали в пиво.

— Из-за того, что он знался с Томми Роотом?

— Наверняка. — Бранко покривился. — Люди здесь злопамятные. Плохо это. Жизнь слишком короткая. Если твой отец ничего не имеет против Сейлора, то я и подавно.

— Мой отец?

Вероника заметила, что Лидия тихонько потянула Бранко за рукав, но тот не дал себя сбить.

— Эббе и Сейлор приятельствовали. Иногда выпивали по стаканчику. Вот, смотри. — Бранко подошел к той самой фотографии на стене и указал на человека, сидевшего рядом с отцом. — Это Сейлор.

Глава 36

Дом престарелых располагался в восточном конце поселка, недалеко от церкви. Вероника в последний раз была здесь еще при жизни дедушки с отцовской стороны. Лет пятнадцать назад или больше — да какая, собственно, разница? Сейчас надо подумать о другом. Распечатка так и оставалась в заднем кармане. Вероника сунула туда руку, осторожно коснулась бумаги.

В доме престарелых над серым линолеумом разливался запах кофе. Жесткая, тяжеловесная на вид деревянная мебель стояла в коридорах там, где они чуть расширялись. Как и картины из крестьянской усадьбы, висевшие на стенах, она попала сюда из прошлой жизни. Мало кому нужные, неуклюжие вещи из другого времени. Так можно сказать и про Сейлора.

Уже по тону медсестры Вероника поняла, что Сейлора здесь не особенно любят. Он сидел за закрытой дверью у себя в комнате, в инвалидном кресле; на коленях — плед, хотя было не меньше двадцати пяти градусов тепла. Иссохшее, согнутое тело. Нос и щеки покрыты сеточкой лопнувших кровеносных сосудов — узор, отлично знакомый Веронике: она видела такое у алкоголиков, приходивших на групповую психотерапию.

— Вот и к тебе гости, Челль-Оке. Здорово, да?

Медсестра Мария — школьная подружка. Имя Вероника вспомнила, только украдкой взглянув на бейдж, но в лицо узнала сразу же. Мария, кажется, согласилась считать, что Сейлор — давний приятель отца Вероники, хотя во взгляде у нее проскальзывало сомнение.

Сейлор недружелюбно глянул на Марию, потом на Веронику. Нижняя губа у него косо отвисла, в углу рта собрался комок белой слизи. Губы слабо зашевелились, раздался еле слышный влажный звук.

— Меня зовут Вера Нильсон, — сказала Вероника.

Странно было выговаривать это имя. Еще бы. Ее ведь давно уже зовут по-другому.

— Дочка Эббе и Магдалены, — прибавила она: Сейлор никак не показал, что узнает ее. — Из Баккагордена. Вы дружили с моим отцом.

Название хутора заставило старика приподнять голову. В глазах у него зажегся огонек, но Сейлор продолжал молчать. Его взгляд блуждал между нею и медсестрой. Вероника повернулась к Марии, давая понять, что справится сама, но та истолковала все неправильно.

— Я же говорила — у Челля-Оке деменция. От него не так много осталось. Он то здесь, то там.

— Ясно. — Вероника упорно смотрела на Марию; та наконец разобрала ее намек.

— Ну, мне надо идти, ты наверняка сама тут управишься. — В голосе медсестры слышалось легкое недовольство. Ей как будто хотелось задержаться еще на минутку. — Челль-Оке иногда бывает немножко шумным и распускает язык, но это не опасно. Если что — позвони в колокольчик. И имей в виду: мы скоро заберем его, повезем кормить.

Вероника подождала, пока затихнет стук сандалий-«биркенштоков» Марии, подтащила стул и села рядом с Сейлором. От него слабо пахло мочой и чем-то сладковатым — Веронике совсем не хотелось знать, чем именно.

— Вы дружили с Томми Роотом, — приступила она к делу, даже не пытаясь завести для начала светскую беседу. Глаза Сейлора сузились.

— Ты дочка Аронсона, — наполовину прошипел, наполовину пробормотал он.

— Племянница, — поправила она. — Харальд — мой дядя.

— Сука сраная, — сказал Сейлор. Потом обратил взгляд внутрь себя, и злое выражение исчезло с его лица. Старческие пальцы перебирали плед.

— У вас с Томми были общие дела. Охота, — напомнила Вероника.

Последнее слово заставило Сейлора заерзать. К нему вернулась злость.

— Насрать. На всех. Любопытные сволочи. Ничего не скажу. Наше дело. Мое и Томми. Аронсон — сраная сука.

— Так вы с Томми не любили моего дядю?

Старик поднял на нее глаза.

— Аронсон сраная сука.

— Да, вы уже говорили.

Вероника посидела, ожидая продолжения, но Сейлор упрямо сжал губы. Вероника сделала новый заход.

— Вы с Томми охотились вместе в Северном лесу, да? Хотя это были угодья моего дяди.

Сейлор подался вперед, ухмыльнулся.

— Может быть. Может быть. Томми. Может, лес, может… — Взгляд снова потух, пальцы стали что-то искать на пледе.

Вероника вздохнула. Разговаривать со стариком было невозможно, совершенно бессмысленно. Чего она ожидала от этого визита? Что Сейлор объяснит ей, кто прошмыгнул в отцовский сад или положил камень на мамину могилу? Это он-то, который может передвигаться только от своей комнаты до столовой и обратно?

С улицы донесся звон церковного колокола, призывающего на службу. Значит, по воскресеньям второй завтрак у стариков бывает около одиннадцати.

Вероника тщетно пыталась сообразить, что бы еще сказать. Она уже готова была встать и уйти, когда вдруг кое-что надумала. У нее даже дыхание перехватило от появившегося хорошо знакомого ощущения. Она откинулась на спинку стула и стала пристально изучать Сейлора. Его взгляд и то, как он перебирает плед. Мельчайшие изменения на его лице.

— Тебе грустно, — мягко сказала она. — Ты горюешь по своему другу, да, Челль-Оке?

Сейлор не ответил. Он все еще смотрел на собственные колени, но пальцы замерли, перестали перебирать ткань.

— Томми был хорошим другом? — спросила Вероника.

Старик промолчал, однако ей показалось, что он слабо кивнул.

— А ты был ему хорошим другом, Челль-Оке?

На этот раз кивок был отчетливее.

— Я помогал Томми, когда он в первый раз вышел в море. Он был таким молодым. Я его учил, присматривал за ним. — Сейлор замолчал.

Вероника остро пожалела, что при ней нет блокнота.

— Так Томми был хорошим другом? — повторила она. Сейлор посмотрел на нее. Его глаза блеснули.

— Хороший друг не предаст, — угрюмо сказал он. — Никогда. Томми не предавал. До того лета.

— Так ты думаешь, Томми предал тебя? Бросил?

Сейлор снова опустил глаза.

— Послушай, ты защищал Томми. Ты был хорошим другом, а он тебя бросил. Оставил наедине с людьми, которые злились на него за то, что он сделал, злились на тебя за то, что ты с ним знался. — Вероника умолкла, желая убедиться, что Сейлор ее слушает.

— Я был Томми хорошим другом, — пробормотал Сейлор. — Хорошим.

— Он больше не подавал о себе вестей? После того лета? — Вероника затаила дыхание.

— Нет. — Сейлор покачал головой. — Ни словечка…

Вероника заставила себя подождать, не перебивать его вопросами.

— Он получил по заслугам, — вдруг сказал Сейлор. Голос стал резким.

— Кто? Томми?

— Нет! Аронсон. Получил по заслугам. Не надо ему было влезать… Лишил Томми куска хлеба. Томми и его семью. И Томми сделал это. Томми… — Слова точно застревали у Сейлора на полпути между мозгами и ртом. Блуждающий взгляд наполнился тревогой. Вероника глубоко вздохнула.

— Что сделал Томми? — спросила она.

Губы старика мокро шлепнули друг о друга. Он словно бы безуспешно подыскивал ответ.

— Что Томми сделал с моим младшим братом?

— Из-бушка, — выговорил старик.

— Какая избушка?

— Аскедален. Охотничья. Томми не виноват… — Остаток фразы потонул в невнятном бормотании.

— Расскажи про избушку. — Вероника подалась вперед.

— К черту! — завопил вдруг Сейлор так, что брызги слюны полетели ей в лицо, заставив отшатнуться. Он принялся раскачиваться взад-вперед. — Тайна, избушка — тайна. Почему ты ничего не сказал, Томми? Почему не сказал, как все было?

Он внезапно замолчал и обмяк. Пальцы снова начали перебирать плед.

— Челль-Оке? — позвала Вероника. — Сейлор?

Она осторожно положила руку ему на колено, но он не отозвался. Веронике послышался тихий звук, словно кто-то приближался к двери в сандалиях.

Вероника догадалась достать распечатку; развернув картинку, она положила ее старику на колени. Шаги приближались. Кажется, по коридору шли двое. Сейлор взглянул на изображение. Потом на Веронику.

— Узнаешь его, Сейлор?

Голос, кто-то взялся за дверную ручку. Вероника поднесла фотографию к лицу старика. Сейлор отводил глаза, словно на листе было изображено что-то неприятное. Его губы снова зашевелились.

— Правда там, наверху, — пробормотал он. — Далеко в лесу, где никто не найдет. Я так ему и сказал.

— Кому?

Дверь открылась. Мария и еще одна медсестра встали в дверях.

— Пора есть, Челль-Оке.

Вероника потянула картинку к себе, чтобы сложить ее и сунуть в карман, но пальцы соскользнули, и фотография оказалась на полу. Мария нагнулась поднять ее.

— А, так ты знаешь Котика?

— Кого-кого?

— Котика, Исака. Ну, мы его так прозвали. Племянника Сейлора. — Она легонько тряхнула распечаткой и повернула так, чтобы ее коллега тоже посмотрела.

— Исак бывал здесь? — Желудок свело. — Когда?

— С месяц назад. Такого не скоро забудешь. Понимаешь, о чем я? — Мария подмигнула ей, после чего обратилась к Сейлору. — Ну, Челль-Оке, поехали в столовую. Сегодня голубцы, твои любимые.

Старик широко улыбнулся. От прежнего беспокойства на его лице не осталось и следа. Вероника уже хотела подняться, но, когда медсестра взялась за ручки кресла и сняла его с тормоза, Сейлор потянулся к Веронике и сжал ее пальцы.

— Спасибо, что выслушала, Вера, — неожиданно отчетливо произнес он. — Передавай папе привет. Скажи, что…

Сейлор запнулся, будто снова потерял нить. Он продолжал сжимать ее руку тонкими стариковскими пальцами, словно не желая отпускать.

— Сказать что? — Вероника краем глаза заметила, как Мария наклонилась, чтобы подслушать. Голос старика был тихим, чуть громче шепота.

— Скажи Эббе, что лето скоро кончится.

Глава 37

Одни моменты детства человек запоминает лучше, другие — хуже. Вероника до сих пор помнила песню The winner takes it all. «АББА» распалась в январе того года, когда пропал Билли. Мама ужасно расстроилась, а Вероника решила: всему виной то, что она слишком часто заставляла эту песню звучать. И пластинку ставила, и неуверенно бренчала ее мелодию на пианино в гостиной.

Потом, когда мама уже была в клинике, Вероника после поездок к ней нередко запиралась у себя, надевала наушники и слушала эту песню. Печальные высокие голоса немного напоминали голос мамы. Слова она не очень понимала, но они почему-то казались ей правильными.

Когда Леон бросил ее, она снова принялась ставить эту песню. Слушала по ночам, вместо того чтобы спать, воображала, что песня написана именно про ее чувства. Что нужно только объяснить это Леону, и он снова станет ее.

Даже номер зеленого «вольво», на котором они каждое воскресенье ездили в клинику, остался в памяти. «KBH 278». А еще запах, царивший в старом здании, число шагов от входа до маминой палаты и то, сколько теневых квадратов отбрасывала на каменный пол решетка, когда солнце светило в окно. Все это Вероника могла вызвать в памяти за долю секунды.

Другие вещи — как склоняются немецкие глаголы, каким символом обозначается ртуть или в каком году Карлу Двенадцатому прострелили голову латунной пуговицей, — напротив, совершенно забылись, хотя когда-то она вызубрила их на совесть. Вероятно, это доказательство того, что мозг живет своей собственной жизнью и не позволяет контролировать себя. Не позволяет даже самому себе.

Про Аскедален Вероника помнила только, что он расположен где-то в Северном лесу и что там когда-то была угольная шахта. С дорог, ведущих в долину, давно сняли покрытие, все они заросли ельником. Вероника имела весьма смутное представление о том, как туда добираться.

Больше часа она ехала наугад и наконец обнаружила узкий полузаросший волок, ведущий, как она надеялась, в правильном направлении. Метров пятьсот она тащилась по нему, а потом он кончился.

Вероника вылезла из машины, достала карманный фонарик, который возила в бардачке вместе с дисками и протоколами техосмотра. Попыталась определить, в каком направлении Аскедален и далеко ли до него.

Кое в чем ей повезло, кое в чем — нет. Направление оказалось верным, зато пришлось почти час — вдвое дольше, чем она рассчитывала — продираться через колючие заросли, прежде чем оказаться в лиственном лесу. К тому времени свитер уже насквозь промок от пота, а кроссовки походили на два кома глины: в низине, куда не доставали солнечные лучи, жидкая грязь отлично сохранилась в колеях, оставленных лесовозами.

Блуждания по лесу дали ей достаточно времени, чтобы подумать. Итак, блондин бывал в поселке. Он представился Исаком и навещал Сейлора в доме престарелых. Его появление в терапевтической группе Вероники — вряд ли случайность.

Обрывочный рассказ Сейлора как будто подтверждал, что Томми Роот похитил Билли, желая отомстить дяде Харальду. Если Исак — это Билли, значит, Роот не убил его, как все думали. Тогда что же происходило после похищения и что имел в виду Сейлор, говоря, что правда там, наверху? Почему Исак появился только теперь, почему столько времени не давал о себе знать? А если папа и Маттиас правы и он не Билли, то кто он и что ему надо?

Другие вопросы были не хуже. Как, например, все это связано с ночными событиями и плоским камнем на могиле? Или вот еще интересный вопрос: зачем она потащилась в лес совершенно одна и что надеется здесь найти?

У края ложбины уставшая Вероника присела на корточки и попыталась составить представление об окружающей местности. Склон здесь был слишком крутым для лесовозов, деревья и кусты образовали навес, не дававший заглянуть вниз. По этой же причине другая сторона едва просматривалась, но Вероника прикинула, что ложбина должна быть не меньше двухсот метров шириной.

Табличка «ВНИМАНИЕ! ОПАСНОСТЬ ОБВАЛА!», косо сидящая на стволе дерева, пробудила старое воспоминание. Что-то дядя Харальд говорил о том, что в Аскадалене никто не охотится, боясь, что собаки или охотник провалятся в какой-нибудь шурф, оставшийся от выработки.

Вероника на минуту задержала дыхание, а потом начала осторожно спускаться. Землю покрывало толстое одеяло из палых листьев разной степени гниения, отчего ноги скользили и рассчитать шаг было трудно. На полпути Вероника поскользнулась, несколько метров проехала на заду, но ухватилась за ветку березы и смогла подняться на ноги. Перед ней открылось дно ложбины. Зеленый ковер из мха и травы, подлесок, поваленные ветром деревья, которые не сумели удержаться в рыхлой почве. Вероника различила и несколько мест, где земля просела.

Внизу стояла почти абсолютная тишина. Слышно было только, как где-то вдалеке стучит дятел. Листва над головой пропускала свет, превращая его в зеленые сумерки. Оглядевшись, Вероника поняла, что находится примерно посреди ложбины. Надо решить, в какую сторону идти.

Если бы она была Томми Роотом или Сейлором — браконьерами, которым требуется безопасное место для лагеря, — она бы искала где повыше. Вероника послушалась интуиции и двинулась на север, вверх по склону.

Земля была мягкой, и при каждом шаге нога погружалась в нее на несколько сантиметров. Дно ложбины напоминало лунный пейзаж, только зеленый. Большинство ям было не глубже пары метров и примерно втрое больше в диаметре. Грунт на дне этих ям выглядел совершенно обычно, но Вероника не хотела ставить эксперименты, проверяя, провалится она или нет, и по пути вверх все ямы осторожно обходила.

Минут через десять ей попалось первое свидетельство человеческого присутствия. Куча металлолома, наполовину изъеденная ржавчиной. Вероника различила колесо и блок, поняла, что это детали какого-то подъемного устройства. Тут же она чуть не споткнулась о почти полностью заросшее бетонное основание — по всей видимости, фундамент какого-то строения из тех времен, когда шахта еще действовала. Подняв голову, Вероника заметила углубление — возможно, остатки дороги, которая некогда вела вниз. Теперь все тут заросло густым ельником, а это значило, что дорогу забросили много лет назад, задолго до того, как сюда добрались Роот и Сейлор.

Вероника продолжала подниматься вверх по склону; даже нашла что-то вроде тропинки. Она была слишком узкой и плохо натоптанной — Вероника решила, что ее проложили не люди, а косули, и оказалась права: в лужице жидкой грязи виднелись отпечатки копыт. Ни подков, ни следов человеческих ног. Ни кострищ, ни порубок, ни шалашей — ничто не указывало, что сюда недавно заходили люди. Теоретически Вероника могла оказаться первым человеком, который забрался в эти места с тех пор, как здесь бывали Сейлор и Роот.

Она миновала кучу полусгнивших брусьев, заметила на земле рядом с ними железный остов — судя по колесу, вагонетки. Потом на пути встали обширные глухие заросли. Тропа вела прямо через них, и Вероника подумала было обойти их, чтобы потом снова вернуться на тропинку, но все же решила не сворачивать. Проходя под ветками, она приседала, наклоняла голову — и чуть не шагнула прямиком в еле заметный среди зелени сарайчик. Наверное, его соорудили, еще когда рыли шахту, а потом забросили, или земля вокруг постройки стала такой ненадежной, что люди не решились загнать сюда бульдозер.

В общем, сарай был еще здесь, хотя природа вовсю старалась прикончить его. Тут и там торчали между посеревшими досками побеги, жестяная крыша поросла мхом, листья и трава образовали такое тяжелое покрывало, что стены просели.

Вероника сделала шаг вперед и почувствовала под ногой что-то круглое. Опустив голову, она увидела пустую бутылку из-под самогона, наполовину ушедшую в землю. За углом обнаружилась еще одна бутылка.

Остатки двери лежали на земле, дверной провал зиял чернотой. С крыши свисало что-то желто-белое. Подойдя ближе, Вероника увидела, что это «ветерок», изготовленный из костей какого-то животного и обломков рога, которые, просверлив в них дырочки, нанизали на длинный кожаный шнур. Подавив приступ тошноты, Вероника подошла к дверному проему и заглянула в темноту.

Глава 38

Как-то в детстве они играли в прятки, и она спряталась в коровнике, в доильне. Старую дверь заклинило, и прошел час, прежде чем ее нашли и выпустили. Весь этот час она рыдала до хрипоты и колотила в дверь так, что потом болели руки.

Играли она, Маттиас и трое его приятелей. Маттиас всегда умел заводить друзей лучше, чем она. Неудивительно. Он был открытым, дружелюбным и верным, к тому же ему хорошо давались спорт и разные игры с мячом. Такие парни бывают популярными у обоих полов, во всяком случае в средних и старших классах. Иногда — если честно, то довольно часто — она ему завидовала.

В тот день ее вызволили брат и его друзья. Выпустили из доильни и не сказали о случившемся маме с папой. Вероника помнила, как Маттиас утешал ее, когда она просыпалась потом по ночам; ей снились кошмары: темнота, сырость, холод. Через год, когда Билли дорос для игры в прятки, отец навесил на дверь засов и стал использовать доильню для хранения зимних шин. Но запах так и остался у нее в памяти. И будет там, пока она жива. Затхлый сырой запах, почти как в этом сарае. Пару раз Вероника даже напомнила себе, что ей не девять лет и ей больше не нужно, чтобы ее спасал или утешал старший брат.

Сарай она обыскала за пять минут. Там обнаружились ржавый обогреватель, поленница дров и несколько бутылок из-под пива и самогонки. На полке стояла картонка с пустыми гильзами. Рядом лежал коробок старых-престарых спичек из тех, что не гаснут на ветру. То, что могло здесь находиться, давно исчезло. Конечно, Вероника не знала наверняка, про это ли место говорил Сейлор. Но судя по омерзительному «ветерку» и пустым гильзам, сарай был заброшенной охотничьей избушкой, да и бутылки указывали на это со всей очевидностью. Едва ли в Аскедалене есть еще какие-нибудь охотничьи избушки. Интуиция подсказывала Веронике, что это то самое место. А вот ответов на свои вопросы Вероника пока не обнаружила.

Поэтому она решила выбраться из зарослей и продолжить подъем по ложбине, которая делалась все у́же. Здесь было темнее, по мере того, как тропа поднималась, склоны все больше сближались и становились все круче; пару раз обнажилась скальная порода. Черный пористый камень, похожий на пепел — видимо, он и дал имя[7] долине.

Большой провал в земле заставил Веронику остановиться. Не меньше десяти метров в диаметре, он занимал весь остаток тропы. Посреди зеленой воронки зиял черный шурф. Плеснула вода, и Вероника поняла, что яма уходит еще ниже, к одной из стен выработки. А вдруг там, внизу, одна из вертикальных шахт? В этом случае дыра могла оказаться по-настоящему глубокой. Метров двадцать или больше, и наверняка заполнена водой.

В зарослях всего в нескольких метрах от провала торчало горлышко еще одной разбитой пивной бутылки. Пульс у Вероники подскочил. Если что-то спрятать в такую яму, то никто ничего не найдет, а бутылка свидетельствовала, что здесь побывали Роот и Сейлор.

Вероника решила проверить, удастся ли ей рассмотреть что-то в глубине, не спускаясь в саму яму. Оказалось, не удастся. Грунт выглядел вполне надежным, и Вероника осмелела. Она осторожно спустила обе ноги, надавила; ничего. Шагнула уже увереннее и стала очень-очень медленно двигаться вниз, к шурфу. Плеск воды усиливался, и вскоре Вероника ощутила сырой подземный запах, слегка напоминавший запах метро.

Теперь ей хорошо была видна противоположная стена шурфа. Крепко спрессованная земля, из которой торчали похожие на волосатых червей гаустории — корни растений-паразитов. Под ними — черная скала и темнота.

Теперь шаги Вероники стали еще короче, сантиметров по десять; наконец она добралась до края. Достала фонарик, направила луч света вниз и нагнулась, чтобы рассмотреть дыру. Медленно, осторожно…

Дыра оказалась не такой уж глубокой — дно просматривалось всего в трех-четырех метрах от края. На дне лежала куча земли, листьев и камней — вероятно, остатки обрушившегося навеса, а потом еще и мусор с дождями нанесло. Вокруг кучи виднелись лужицы, поверхность которых то и дело шла рябью — с краев ямы капало. Вода уходила в темноту. Вероятно, там, внизу, была пустота.

Вероника направила луч фонарика пониже, пытаясь рассмотреть что-нибудь среди теней. Дешевый фонарь давал тонкий слабый свет, которого хватало всего на несколько метров, а дальше он растворялся в темноте. Посветив правее, Вероника увидела что-то прямо на границе светового конуса. Стараясь держать фонарь неподвижно, она прищурилась, чтобы лучше видеть. Из кучи мусора торчала какая-то светлая палочка. Вероника напрягла зрение и поняла, что никакая это не палочка. Это кость.

Правда там, наверху, проскрипел голос Сейлора у нее в голове.

Трещина в груди все ширилась, пропуская ледяной холод. Кровь отлила от головы, Вероника пошатнулась. Край ямы внезапно осел, и Вероника полетела вниз, прямо в холодную темноту.

Любовь моя

Пытаюсь связаться с тобой, вчера — по домашнему телефону, езжу на машине мимо твоего дома. Я знаю, что нарушаю правила, нарушаю наше соглашение. Но я не знаю, где ты и что с тобой, и это сводит меня с ума.

Не хочу верить, что ты меня покидаешь. Покидаешь сейчас, когда я нуждаюсь в тебе как никогда. Что все твои слова, твой шепот были ложью. Или тогда они были для тебя правдой — как для меня? И ты верил, что мы и впрямь можем быть «мы»?

Я ненавижу тебя — и в то же время люблю. И сейчас — даже сильнее, чем раньше. Странно, правда?

Глава 39

Очнувшись, Вероника обнаружила, что лежит ничком на дне шурфа. Лицо мокрое, голова раскалывается, во рту привкус земли. Должно быть, она сильно ударилась, но листья и земля смягчили падение; к своему облегчению Вероника поняла, что руки и ноги у нее целы. Если не считать нескольких царапин и головной боли, самым сильным повреждением оказалась разбитая бровь. Вероника прижала ко лбу тыльную сторону ладони, чтобы остановить кровь; одновременно она пыталась сориентироваться. Фонарик приземлился в лужу и сначала не работал, но Вероника пару раз встряхнула его, шлепнула ладонью, и он включился.

Она посветила вокруг. Каверна — точнее, пещера, в которую она провалилась, оказалась обширнее, чем она думала — метров семь в диаметре; куча, на которой сидела Вероника, помещалась почти посредине. Стенки уходили вверх всего на несколько метров, но края провала были теперь дальше друг от друга. Яма больше не была правильным кругом — она обрушилась с той стороны, где просела земля. Комочки земли и камешки все еще скатывались в большую лужу у ног Вероники.

Она посветила в темноту справа и быстро нашла, что искала. Куча с торчащей из нее белой косточкой.

Лужа была мелкая, а кроссовки у Вероники и так промокли насквозь, и она пошла к куче, не обращая внимания на воду. Фонарик освещал косточку и мусор — во всяком случае, Вероника надеялась, что это мусор. Пара тонких рожек, обрывки шкуры и сухожилий, копыта. Останки косули — наверное, животное упало в яму уже давно. Напряженные мышцы отпустило, и пришел страх: Вероника начала понимать, в какую беду угодила. Она находилась в заброшенном штреке, в чаще леса, куда редко заходят люди — если заходят вообще.

Вероника снова взобралась на кучу. До края ямы слишком высоко, не достать. Вероника осмотрелась, ища, на что встать. Ей удалось найти лишь пару гнилых деревянных подпорок под кучей камней у стены, а также изъеденный ржавчиной жестяной чайник. Больше здесь не было ничего. Ничего, что могло бы помочь выбраться наружу.

Фонарик пару раз мигнул и потух. Паника забурлила в груди, поднялась до глотки. Скудный свет, проникавший через дыру, освещал лишь пару квадратных метров на дне ямы. Остальное пространство было черным и холодным, как старая доильня. И на этот раз спасать Веронику было некому. Никто за ней не придет.

Вероника почувствовала, что дыхание стало прерывистым — явное предвестие панической атаки.

Она поскорее вернулась под конус света, падавшего сверху. Уселась на кучу и пригнула голову к коленям, стараясь не допустить гипервентиляции.

Вдох

Выдох

Вдооох

Выыыдох

Черт возьми, зачем она полезла сюда, бросилась в бессмысленную погоню за привидением? Вот и попалась. Попаласьпаласьпалась…

Голова кружилась, кровь из разбитой брови заставила ее зажмурить глаз. Несколько секунд ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание. В голове зазвучал голос Рууда.

Да успокойся же, Вероника, ты должна успокоиться! Это просто случайная помеха. Ее нужно преодолеть.

Молоток в груди стал стучать тише и слабее. Пещера, яма, вся эта чертова ложбина — просто помеха, которую надо преодолеть. Как Леон, сам Рууд и ее договор с профсоюзом. Случайные помехи.

Ей удалось глубоко, прерывисто вдохнуть. Потом еще. Паника мало-помалу ослабила хватку.

Вероника встала и попыталась вернуть фонарик к жизни, постучав по нему. Он тут же ожил. Вероника перешагнула лужу и снова обыскала пещеру, на этот раз основательнее. Та сторона, где лежали останки косули, выходила к склону, и дно здесь было сухим. Всего в нескольких метрах за кучей из остатков шкуры, рогов и костей была гладкая скальная стена; это могло означать, что здесь штрек кончается. Поэтому тут и выкопали углубление — может, хотели что-то хранить, иначе откуда здесь чайник. А если штрек тут кончается, значит, ход идет в другую сторону. Вероника посмотрела на лужу. Примерно с середины лужа расширялась, уходя к стене с втиснутыми в нее подпорками.

Подобравшись поближе, Вероника увидела, что подпорки когда-то держали свод, который теперь обрушился. Вода легко просачивалась между камнями и уходила вниз. Веронике понадобилось всего несколько минут, чтобы расчистить место и посветить в проем. С той стороны сильно пахнуло сыростью и подземельем. Но сквозняк обнадеживал: значит, где-то на том конце есть другое отверстие. Она сдвинула пару камней и снова посветила в проем. Пространство по ту сторону расширялось, становилось небольшой штольней. Свет фонарика замерцал в заливавшей пол воде.

Деревянные подпорки, зажатые между камней, позволили осторожно расширить отверстие настолько, чтобы Вероника могла пролезть в него. Она обернулась, глянула на безопасный коврик света под дырой. Постаралась не думать о темной доильне.

Зажав фонарик в зубах, Вероника начала протискиваться в отверстие. Одежда пропиталась ледяной водой, дыхание перехватило.

Пробраться на ту сторону оказалось легче, чем она ожидала, и вот уже Вероника стоит в проходе, почти выпрямившись. Водяное зеркало, покрывающее пол, отражало свет. Вода притекала из пещеры, оставшейся у Вероники за спиной, а также сотнями капель и ручейков струилась по неровным, блестящим скальным стенам. Почти сразу Вероника поняла, что водяное зеркало не неподвижно. Что оно слегка скользит, утекает в темноту перед ней.

Тут и там торчали ржавые болты. Наверное, здесь когда-то тянулись рельсы, которые сняли, когда закрылась шахта. Вероника, пригнувшись, двинулась вперед, освещая себе путь фонариком. Вокруг плескалась вода, рябь заставляла блестящую поверхность ломаться, преломляя и свет фонарика.

Через каждые три метра попадались сгнившие, почти черные деревянные опоры, втиснутые в поперечные перекладины в потолке. Вероника старалась не стукнуться о подпорки. Она запретила себе думать, сколько тонн земли и скальной породы у нее над головой, и продолжала упрямо двигаться вперед.

Лаз пошел немного под уклон и загнулся влево. В первом Вероника убедилась, просто посмотрев на воду на полу, но второе было больше ощущением. А вдруг ход тянется к той стороне ложбины, с которой она спустилась? Наверняка это просто одна из множества шахт, залегающих на рудной глубине и изрывших всю ложбину. Эта мысль тревожила ее тем сильнее, чем больше стекало воды со стенок штрека.

Метров через пятнадцать тонкий слой воды под ногами превратился в вяло текущую реку, доходившую Веронике до щиколоток. Вероника остановилась. Проход продолжал опускаться, следуя, очевидно, за ложбиной; это значило, что вода будет только прибывать. Вероника ощущала слабый сквозняк. Где-то глубоко внизу, где гора пропускала воздух, находилось отверстие.

Еще метров через десять вода доходила Веронике уже до колен, заставляя идти все медленнее. Журчание стало громче. Вода поднялась до бедер, потом до ягодиц. Холод почти обжигал, двигаться было тяжело. Когда вода добралась до пояса, а течение еще усилилось, Вероника поняла, что это значит. Да, точно, вот и обвал.

Потолок обрушился, и ход почти полностью завалило двумя огромными валунами весом, наверное, в несколько тонн. Вероника посветила между ними, ощутила, насколько усилился сквозняк, и увидела, что туннель резко заворачивает. Но пути дальше не было.

Она громко выругалась — в основном чтобы прогнать панику. Зубы застучали, мышцы на руках и ногах начали непроизвольно подергиваться. Вероника еще посветила на валуны, машинально следя взглядом за просачивающейся под них водой. Провела рукой по поверхности камня. Примерно на уровне колен нащупала отверстие — кажется, достаточно широкое, чтобы в него можно было проплыть. Во всяком случае, с этой стороны оно было широким.

Вероника передернулась от холода, чувствуя, как мелкие спазмы переходят в дрожь. Сколько у нее еще времени, прежде чем внутренняя стужа сломит ее? Минут пятнадцать? Меньше, если она окунется в ледяную воду целиком. А что если она застрянет на полпути? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предвидеть такую возможность.

В первый раз Вероника всерьез задумалась, не вернуться ли. Попробовать собрать побольше камней, сложить пирамиду, достаточно высокую, чтобы можно было выбраться из ямы. Потом Вероника вспомнила, что, пробираясь в этот проход, она уже собрала камни, оставшиеся после обвала, и даже если ей паче чаяния удастся набрать еще, их все равно не хватит. Ее единственный шанс — если, конечно, она не хочет сидеть в яме и звать на помощь, что дело заведомо бесполезное, — это нырнуть в щель между валунами. Попытаться вылезти на другую сторону и выбраться там, откуда в шахту притекает воздух.

Дуновение ветра, пробившееся через завал, принесло с собой слабый запах леса, заставив Веронику решиться. Она выключила фонарик и сунула его в карман джинсов. Дважды глубоко вдохнула, выдохнула. Согнула колени и погрузилась в ледяную черную воду.

Поток потащил ее к отверстию быстрее, чем она рассчитывала. Вода была такой холодной, что в голове будто что-то взорвалось. Отверстие оказалось небольшим; Вероника пошарила перед собой, схватилась за неровность на одном из камней и начала протискиваться вперед. Глаза у нее были открыты, но это нимало не помогало. Темнота здесь, внизу, оказалась густой, как в доильне. Вероника зажмурилась и стала сосредоточенно нащупывать дорогу пальцами.

Снова схватилась за камень правой рукой, и это основательно продвинуло ее вперед. Оттолкнулась ногами, ударилась коленом так сильно, что чуть не остановилась. Снова ощупала пространство перед собой, ведя пальцы по выступам камня. Ей удалось продвинуться еще почти на полметра, и тут… Произошло то, чего она боялась. Вероника застряла, она не могла вырваться, помогая себе только одной рукой. Кислорода в легких оставалось все меньше, его сжигали холод и бешено колотящееся сердце.

Ей удалось изогнуться, вытянуть вперед другую руку. Во что еще можно упереться? Под пальцами только гладкая поверхность, а неровности слишком мелкие, чтобы за них можно было схватиться. Легкие жгло, на сетчатке полыхали молнии. Левая рука, кажется, отказала и едва шевелилась. Очень скоро то же произойдет и с правой.

Тело не сдвинулось ни на сантиметр, хотя вода вокруг Вероники текла все быстрее. Кислород кончался, ей казалось, что легкие сейчас взорвутся. На сетчатке переливался целый фейерверк, но потом он понемногу сменился чернотой, словно в кинескопе старого телевизора. Последняя мысль, пять слов пульсировали в голове.

Ты

Не Можешь

Умереть

ЗДЕСЬ!

Злость придала ей сил. Вероника вытянула правую руку как можно дальше вперед. Пальцы обожгло, рука уже готова была сдаться, когда Вероника нащупала край. Наверное, другая сторона лаза между камнями.

Пальцы свело в клешню, но Вероника заставила их разжаться. Из последних сил она уперлась правым локтем, извернувшись всем телом. Давление возросло, вода бурлила вокруг головы, булькала в ушах. Рот уже готов был открыться, чтобы сделать вдох и впустить в легкие черную воду шахты.

Вероника, продолжая извиваться, сцепила зубы так, что хрустнуло в челюстях. Внезапно она освободилась, и ее понесло, как пробку в потоке сточных вод. Она ударилась головой, потом коленом. Сдерживать дыхание было больше невозможно. Вероника наполнила легкие — но не водой, а холодным влажным воздухом. Воздухом со слабым запахом леса.

Глава 40

Как она и предполагала, отверстие оказалось прямо за поворотом. От обвала открылась десятисантиметровая дыра, вокруг насыпалась земля. Окоченевшими, жесткими, как тяпки, руками Вероника принялась разгребать обрывки корней и камни. Земля летела в лицо, Веронике пришлось закрыть глаза. Тело неконтролируемо тряслось от холода. Уже через несколько минут дыра увеличилась настолько, что можно было, упершись ногами в стенку туннеля, вылезти наружу.

Высунув голову и руки, Вероника схватилась за поросшие травой кочки. Стала тянуть себя вперед, сантиметр за сантиметром, пока все ее тело не оказалось на теплом воздухе. Дрожа, она перекатилась на спину и вдруг засмеялась. Вероника смеялась так, что слезы потекли из глаз, и она уже не знала, от чего содрогается тело — от смеха или от холода. Она, наверное, походила на какое-то лесное чудище. На тролля, на злобного гнома, которые, мокрые, грязные, окровавленные, с ревом вылезают из-под земли.

Приступ смеха прошел, но Вероника продолжала дрожать от холода. Окоченевшими негнущимися пальцами ей удалось стащить с себя мокрый свитер, но это дало лишь временное облегчение. Тело требовало тепла, причем гораздо больше, чем могла предложить поросшая лесом ложбина.

Вероника прикинула расстояние и поняла, что до зарослей, где обнаружилась избушка, не так уж далеко. Поэтому она двинулась туда.

Дрова в поленнице были, конечно, невероятно старые, но они лежали под крышей, а ветер, продувавший доски насквозь, помог им остаться сухими. Штормовые спички, которые Вероника нашла до этого, тоже, к счастью, не промокли, и всего через несколько минут при помощи нескольких веточек вороники ей удалось развести огонь в маленьком очаге. Благодарить за умение выживать в лесу снова надо было дядю Харальда.

Раздевшись до трусов и лифчика, Вероника развесила мокрую одежду рядом с очагом и села, держа руки над огнем. Ощутила болезненное покалывание и снова чуть не рассмеялась. В руки, в пальцы возвращалась чувствительность.

Вероника читала об этом феномене, когда училась на терапевта, но никогда не переживала его по-настоящему. Эйфория выжившего. Чувство напоминало кокаиновый приход, и несколько минут Веронике казалось, что она бессмертна и что в этом мире ничто ее не тревожит. Но по мере того, как температура тела восстанавливалась, восстанавливалось и прежнее душевное состояние.

Какой результат дала эта идиотская вылазка? Ответ простой: да никакого. Конечно, Вероника нашла избушку — предположительно Сейлора и Роота, но в ней не оказалось никаких следов Билли. Ничто не подтверждало его смерть, ничто не указывало, что он остался жив, а именно на это Вероника в глубине души надеялась. И даже если дементные мозги Сейлора оказались в состоянии произвести несколько внятных фраз, его бормотанию едва ли стоило верить. Summa summarum,[8] Вероника никак не приблизилась к ответу ни на один вопрос из тех, что не давали ей покоя. Личность Исака тоже продолжала оставаться загадкой.

Вероника выбирала мелкие камешки из подошв кроссовок и сердито бросала их в ежевичник, росший у сарая. Эти камешки набились в штреке. Маленькие, черные, они крошились в пальцах. Шлак, каменный уголь плохого качества — такие раньше размалывали в гравий для спортплощадок и гаревых дорожек чуть не по всему Сконе или просто сваливали где-нибудь кучами. Вероника отшвырнула еще один камешек. В ежевичнике что-то металлически звякнуло.

Вероника удивленно глянула в сторону окошка, надела мокрые кроссовки, вышла и бросила в густой кустарник очередной камешек. Снова что-то звякнуло, на этот раз громче. Там что-то было — что-то, что скрывал колючий куст. Вероника вернулась в сарай, натянула штаны и свитер, еще не вполне просохшие, но хотя бы теплые, и полезла в ежевичник.

Она двигалась осторожно, и все же несколько колючек немедленно впились ей в ноги. Другие ветки расцарапали ей руки, и Вероника взвыла от боли.

Она успела принять в себя множество жал, прежде чем одна ее нога обо что-то крепко ударилась. Сразу стало ясно, что это какой-то крупный предмет, покрытый грязной камуфляжной сеткой.

Вероника разорвала сеть, чувствуя, как нарастает возбуждение. На бетонном основании стоял железный кессон, чуть побольше стиральной машины. На верхней планке виднелись большая ручка и две железные петли. Кессон наверняка раньше использовали для хранения динамита; он был достаточно большим, чтобы вместить взрослого человека в полусогнутом положении. Маленький ребенок уместился бы в нем наверняка.

От кузнечного молота, колотившего в груди, стало почти больно; прежде чем взяться за крышку, Вероника заставила себя пару секунд постоять, упершись руками в колени, чтобы подавить тошноту. Стоя так, она заметила на земле рядом с бетонным основанием обломки большого замка, который явно висел когда-то в петлях на крышке. Вероника подняла железки. Скоба замка была косо срезана — скорее всего, болторезными кусачками. Косой срез, как и весь замок, основательно заржавел. Замок наверняка пролежал тут много лет.

Вероника выпрямилась, глубоко вдохнула и попыталась поднять крышку. Тяжелая, сантиметров в десять толщиной, она со второй попытки подалась и повернулась на сухо скрипнувших петлях.

Кессон оказался почти пустым, и Вероника выдохнула. Внутри он был обшит досками. Вдоль одной стенки тянулись полка — на ней стоял баллончик с оружейным маслом.

Ясно. Значит, именно здесь Роот и Сейлор хранили свои браконьерские ружья. Винтовки с глушителем, на которые у них не имелось лицензий и которые они не решались держать дома.

На дне кессона что-то поблескивало. Между досок пола застряла латунная гильза. Вероника свесилась над краем, потянулась и выкрутила гильзу, причем ей ненароком удалось еще и вытащить несколько досок.

Под ними открылось пространство. Вероника рассмотрела какой-то темный четырехугольник и еще немного нагнулась. Ноги болтались в воздухе, и в какой-то момент она едва не сверзилась прямо в кессон, носом вперед. Снова обретя равновесие, она отодрала еще несколько досок и потянулась к непонятному предмету. Зеленая жестяная шкатулка, с книжку величиной. Вероника дернула ее к себе и выползла из кессона.

Шкатулка оказалась легкой; повертев ее, Вероника обнаружила, что она незаперта, и открыла крышку. Пусто. Разочарование было столь велико, что сначала Веронике захотелось зашвырнуть находку в ближайшие кусты. Но вдруг она заметила, что к шву на дне шкатулки что-то пристало. Какая-то белая бумажка. Вероника осторожно вытащила ее. Бумажка была сложена треугольным кармашком; пытаясь разорвать его, Вероника поняла: внутри что-то есть. Что-то очень тонкое, светлое, едва видное, что-то, от чего в груди у Вероники мгновенно открылась трещина, в которую хлынула ледяная вода.

Три коротких светлых волоска.

Глава 41

Когда она вернулась на волок, где оставила машину, было уже около семи вечера. Одежда и обувь так и не просохли и воняли шахтовой водой, но Веронику согревала мысль, что она выбралась из расщелины живой, да и само блуждание по лесу заставило кровь быстрее бежать по жилам.

Она держала шкатулку так, чтобы не смазать возможные отпечатки пальцев. Погрузившись в раздумья, Вероника не замечала второй машины, пока не оказалась прямо перед ней. Зеленый пикап с логотипом фермерского хозяйства Аронсона.

Водитель стоял, прислонившись к капоту ее машины. Очки-авиаторы, зеленая бейсболка, темные рабочие штаны. Фланелевая рубаха с закатанными рукавами.

Человек прижимал к уху мобильный телефон; когда Вероника вышла из леса, он обернулся к ней.

— Вот она. Я перезвоню, — услышала она его слова.

Это был Патрик, которого она встретила вчера по дороге на хутор. Патрик Бринк, теперь она вспомнила. Сын одного из бригадиров дяди Харальда и кузен Сесилии.

Воспоминание, которое она вчера загнала в глубину памяти, пузырем всплыло на поверхность. 1986 год, ей скоро семнадцать. Мама уже три года как умерла, столько же лет назад распалась «АББА», а Маттиас живет в Стокгольме. Они собрались на домашнюю вечеринку, сидят в гостиной. Свет погашен, воздух спертый от напряжения, из проигрывателя звучит Take my breath away. Чей-то язык у нее во рту, вкус табака и пива. Рука лезет под свитер, потом расстегивает на ней штаны. Вероника быстро прогнала воспоминание.

Патрик Бринк в те времена принадлежал к компании «крутых». Парней с водительскими правами, чей жизненный успех пришелся как раз на возраст между шестнадцатью и двадцатью. С тех пор Патрик прибавил десять кило — кажется, в основном мускулов, а юношеские усики сменились ухоженной бородкой, но в остальном он мало изменился. Самоуверенность никуда не делась, а обветренное лицо выглядело, пожалуй, даже привлекательно. Похоже, он относился к той немногочисленной категории людей, которые с годами становятся более подтянутыми и симпатичными. Патрик снял очки и широко улыбнулся.

— Ты во что это вляпалась, Вера?

Она поймала свое отражение в одном из автомобильных окон и поняла, что вопрос, мягко говоря, обоснованный. Одежда в пятнах золы, крови и земли. Лицо в черных потеках, волосы висят сосульками.

— Я упала, — сказала она.

— Где? И какого черта ты здесь делаешь?

Вероника пожала плечами. Она не стала отвечать на первый вопрос и сразу перешла ко второму.

— Я искала старый домик, меня туда возили в детстве. Но заблудилась.

Патрик смотрел так, словно не верил ей или просто считал не особо умной.

— И как, нашла? Домик?

— Мгм. — Веронике надоел этот разговор, она повернулась к водительской дверце и стала рыться в кармане джинсов в поисках ключей.

— Что это? — Патрик кивнул на шкатулку.

— Да так, нашла кое-что.

— В домике?

Отыскав ключ, она отперла машину и быстро поставила шкатулку на пол у пассажирского сиденья. Когда она обернулась, Патрик уже стоял по другую сторону открытой дверцы… пожалуй, слишком близко. Такую улыбку Вероника видела и раньше — у других мужчин. И такой же блеск в глазах.

— Тебя все ищут, Вера. Люди волнуются.

— Хочешь сказать — мой дядя. Ты же ему сейчас звонил?

Патрик напустил на лицо выражение, которое не подтверждало и не опровергало ее слова. Потом снова улыбнулся.

— Давно ты на него работаешь? — спросила Вероника — в основном чтобы стереть эту ухмылку с его лица.

— С пятнадцати лет. С перерывом на армию и сельскохозяйственный университет. Харальд меня и убедил учиться дальше. Платил за содержание и за обучение, был моим наставником. А когда отец ушел на пенсию, бригадиром стал я. Но ты все это, конечно, и так знаешь.

И его слова, и сам тон провоцировали ее. Как будто Патрик Бринк — неслыханной важности человек и разговоры о нем доходят до Вероники, живущей за шестьсот километров отсюда. Да она много лет вообще о нем не вспоминала.

— И поэтому ты слушаешься его приказов? Делаешь, что велено? — Она машинально отзеркалила его тон. Сработало лучше, чем она ожидала.

— Я у Харальда бригадир, а не мальчик на побегушках. «Аронсон фарминг» без меня не справится.

— Да ну? Интересно, дядя Харальд тоже так думает?

Патрик придвинулся еще ближе. Между ними была дверца машины, однако его присутствие ощущалось как навязчивое. Патрик скользнул взглядом по Веронике, потом поднял глаза.

— А ты все такая же. — Самоуверенный тон вернулся. — Такая же симпатичная, только пофигуристее. Поопытнее. Помнишь — тогда, в гостиной у Юкке?..

На Веронику нахлынуло искушение рвануть дверцу к себе, а потом толкнуть ее назад, так, чтобы ударить Патрика в грудь. Схватить его за волосы, пока он ловит ртом воздух, и тычком сбить с лица самодовольную ухмылку. Но она знала, что не должна думать о таком, долговязый Бенгт прав: подобный приступ злости ни к чему хорошему не приведет. Поэтому Вероника просто пожала плечами, скользнула на водительское сиденье и завела машину.

— Все, что я помню — это что у тебя был маленький член, — сказала она и захлопнула дверцу прямо у него перед носом.

Усталость настигла ее по дороге домой, и Вероника опустила окошко, чтобы ветерок не дал ей задремать. Тело расплачивалось за напряжение и выброс адреналина. Вероника понимала, что должна сопротивляться, и все же мысли начали смешиваться, а сознание наполнилось туманом того же неопределенного оттенка, что и сумерки за окном.

Веки опускались, опускалась голова, и хотя Вероника какой-то частью сознания понимала, что происходит, противиться этому не могла. Машина пошла по полосе зигзагами, коснулась левой обочины. Под покрышкой предупреждающе хрустнул гравий. Но в голове у Вероники звучало Take my breath away. Мама умерла, Билли пропал, а Маттиас бросил ее одну… Машина опять пересекла дорогу, ее вынесло на правую обочину. Глаза у Вероники закрывались, но она неким удивительным образом замечала все, что с ней происходит. Вероника понимала, что вот-вот съедет в кювет, и приготовилась к аварии, не предпринимая ничего, чтобы ее предотвратить.

Что-то мигнуло прямо перед ней. Две блестящие точки отразили свет фар. Чьи-то глаза пристально смотрели на летящую поперек дороги машину.

Способность реагировать мгновенно ожила. Нога вдавилась в педаль тормоза так, что хрустнули суставы, и Веронике в последнюю секунду удалось удержать машину на дороге. Завизжали тормоза, заскрипели шины, зашипел асфальт. Короткий удар о руль — а потом все стало тихо и спокойно.

Вероника еще какое-то время сидела в машине — сердце куда-то неслось, руки дрожали. В открытое окошко проник тошнотворный запах резины и горячего асфальта. Вероника с трудом сглотнула, толкнула дверцу. Вылезла посмотреть, что за зверя она переехала. На поле справа от автомобиля вырисовывались на фоне неба три ветряные электростанции. Моргали ей красными глазами. Под слабым вечерним ветерком медленно двигались лопасти. Издавали глухой пульсирующий грохот.

Желудок свело. Вероника оперлась о капот, обогнула крыло и приготовилась к худшему. Она и раньше видела столкновения с дикими животными. Помнила, как дядя Харальд ворчал на слабаков, которые не имеют мужества добить раненого зверя и бросают его, а он лежит и кричит в смертной тоске. Она знала, как звучат такие крики. Умоляющие, полные ужаса — почти человеческие.

Но, огибая машину, она слышала только сверчков и глухие удары — это бились сердца ветряков-великанов. Обе передние фары были целы; ни крови, ни шерсти, ни вмятин на бампере. На асфальте возле машины крови тоже не было. На ватных ногах Вероника шагнула в сторону, и ее вырвало в придорожную канаву.

Глава 42

Когда она въехала во двор, начинало темнеть. В доме горел свет, а на разворотной площадке рядом с отцовской стояли еще две машины. Одна была Маттиаса, другая — большой блестящий «лендровер». Коротко поколебавшись, Вероника решила не брать жестяную шкатулку с собой.

Осторожно открыв дверь, она услышала голоса — все знакомые. Кроме папы, здесь были Маттиас, Сесилия и три их дочки. А еще дядя Харальд и его жена Тесс.

Вероника прокралась в дом, забежала в прачечную и смыла над стоком самые ужасные потеки грязи и крови. Завязала волосы в хвост на макушке. В дальнем шкафу обнаружилась куча старой одежды. Ее собственные штаны для бега, старый свитер Маттиаса… Свитер был ей велик на несколько размеров, зато скрывал шрам на предплечье. Вероника переоделась, посмотрела на свое отражение в окне и собралась с духом, чтобы выйти к остальным.

Все обрадовались ей, хотя она и опоздала. Маттиас и девочки были искренни, но радость Сесилии была такой же наигранной, как и ее собственная.

Тесс и дядя Харальд привезли с собой сына, Тимоти. В последний раз Вероника видела его еще младенцем, а теперь ему было лет пять-шесть. Застенчивый, он все норовил спрятаться у папы на коленях, уткнуться лицом ему в шею. Дядя Харальд держал его осторожно, как птенца. Его лицо светилось от гордости, и хотя темноволосый мальчик очень походил на свою мать-тайку, Вероника невольно подумала о Билли. Покосившись на отца, она по его взгляду поняла, что не одинока. Особенно остро вспоминался ей братик, когда Тесс называла мальчика Тимми.

Дядя Харальд был похож на себя прежнего, только немного поседел и обрюзг. Дедов острый нос и густые брови никуда не делись. Глаза не изменились. Смотрят жестко, внимательно. Но стоит ему взглянуть на Тимоти, как выражение глаз меняется, становится более мягким, и дядя Харальд вроде бы превращается в другого человека.

— Поздоровайся-ка со своей кузиной Верой, — сказал он и подмигнул Веронике поверх головы мальчика. — У нее сегодня выдался интересный день. Она порхала по всей округе. Даже, кажется, под землю заглянула.

За столом Вероника пыталась поймать взгляд Маттиаса. Однако брат был полностью поглощен ролью хорошего мужа, отца и сына.

Вероника изучала Маттиаса, пытаясь понять, что происходит между ним и Сесилией. Просто притворяются ради детей? В таком случае — притворяются неплохо. Маттиас даже взял жену за руку — жест, который изумил Веронику не меньше, чем дядя Харальд в качестве гордого отца. Но больше всего ее поразило, каким приятным вышел семейный ужин. Все говорили со всеми одновременно, наполняя тихую в другое время комнату словами и смехом. Даже папа, сновавший между столовой и кухней и приносивший то очередную бутылку вина, то новые порции еды, выглядел немного счастливее и сдержанно улыбался, когда все с воодушевлением нахваливали его стряпню. Даже дежурные американские истории дяди Харальда не навевали на нее нынче скуку. Может, свою роль сыграло вино, но на секунду Веронике показалось, что все так, как и должно быть. Почти нормально. Однако потом она подумала о шкатулке, оставшейся в машине. О бумажке со светлыми волосами внутри.

Тимоти повеселел и отважился посидеть у нее на коленях, пока она читала ему сказку из залистанной диснеевской книжки, взятой с полки. Его пухлые ручонки были липкими от сластей, которые продолжала подсовывать ему мать, хотя он уже съел двойную порцию десерта. Он опустил голову Веронике на грудь; она не удержалась и понюхала его темя. Вдохнула приятный запах, какой бывает только у маленьких детей, и лед у нее в груди снова начал трещать и погромыхивать. Мальчик вытянул липкий пальчик и ткнул в картинку. Зверек с рыжим мехом и хитрой улыбкой.

— Лиса, — сказал мальчик. — Папа стреляет лис. Ты тоже?

Дядя Харальд повернулся к ним, погладил сына по голове.

— Ну конечно, Тим. Все охотники стреляют в лис, как только их увидят.

— Почему?

— Потому что в лесу есть место только для одного охотника. — Дядя Харальд чуть заметно подмигнул Веронике поверх рюмки с коньяком, чтобы показать: он шутит. Но Вероника отчего-то в этом усомнилась.

Когда гостям настала пора уезжать, она вышла вместе со всеми к машинам. Время близилось к одиннадцати, малыши уснули, и их пришлось нести на руках. Сама Вероника выпила три чашки кофе и теперь пребывала в том странном состоянии, когда тело уже выдохлось, а мозг вовсю бодрствует.

Лишь на улице Веронике удалось наконец поговорить с Маттиасом с глазу на глаз.

— Я хочу тебе кое-что показать, — прошептала она. — Нашла в лесу. Мне кажется, эта вещь имеет отношение к Билли.

— Что именно? — Какой напряженный голос.

Вероника не успела ответить — откуда-то вынырнул дядя Харальд.

— Как же здорово, что ты приехала. — Кажется, он и правда так думал. — Хорошо, когда вся семья в сборе.

Вероника молча кивнула, затруднившись с ответом.

— Без семьи долго не проживешь. Что скажешь, Маттиас?

Он гулко хлопнул Маттиаса по спине, и Вероника заметила, что брату стало от этого неловко.

— Ты хоть успел поговорить с Эббе? Там же ничего сложного. Ему надо только подписать, а остальное мы устроим.

— Что подписать? — быстро спросила Вероника.

Несколько секунд Харальд и Маттиас молчали. Кажется, никто из них не хотел отвечать на ее вопрос.

— Что именно папа должен подписать? — повторила Вероника.

Прежде чем кто-нибудь из мужчин успел заговорить, Тесс посигналила из машины.

— Пора ехать, — сказал дядя Харальд. — Рад был повидать тебя, Вера. Надеюсь, мы расстаемся ненадолго. — Он повернулся к Маттиасу и снова хлопнул его по спине. — Завтра созвонимся. И не забудь поговорить с отцом.

— О чем речь? — спросила Вероника, когда они махали дяде Харальду.

— Он хочет построить несколько ветряков. Вдвое выше нынешних. Заменить старые, вон те. — Маттиас указал в темноту за домом. — Папа должен дать согласие на строительство.

— Но зачем? Ветряки заслонят вид с той стороны дома. Их будет слышно в саду.

Маттиас пожал плечами.

— Жаль, но тебе придется смириться с этим, когда ты лет через пять приедешь на выходные.

Он сказал это не враждебно — просто констатируя, хотя и, возможно, слегка нетрезвым голосом. И все же Веронику его слова расстроили.

— Маттиас, ты идешь? — позвала Сесилия из машины.

— Мне пора. — Брат, кажется, пожалел о сказанном, когда понял, что зашел слишком далеко. — Заезжай в участок завтра около девяти — поговорим.

Вероника кивнула. Постояла, глядя вслед джипу и раздумывая, не собрать ли вещи и не сесть ли в собственную машину, как она и собиралась, чтобы оставить все позади. Но она быстро прогнала эти мысли. Надо показать шкатулку Маттиасу — может быть, он сумеет сложить элементы головоломки. Вероника неторопливо закурила.

Где-то далеко в темноте пел одинокий соловей.

Глава 43

Вероника проснулась оттого, что замерзла. Окно было приоткрыто, и ночная сырость проникла в спальню. Пришлось вылезать из кровати и закрывать окно. Тело болело так, будто ее избили. Ногти и костяшки пальцев все еще были черны от угольной пыли, глубокий порез над глазом противно саднил. Вероника спала крепко, без сновидений, но все равно не чувствовала себя отдохнувшей.

Сад за окном был почти неподвижен, только под легким ветерком тихо покачивались ветви деревьев. Южный ветер. Никаких признаков осени, хотя август близится к концу.

Когда она спустилась в кухню, папа уже приготовил ей завтрак. Бекон, яичница-болтунья, тосты. Даже свежевыжатый апельсиновый сок. Веронике захотелось рассказать о человеке, которого она видела в розарии прошлой ночью. Спросить отца, почему он не открыл, когда она стучалась в дверь кабинета, выяснить, что заставляет его запираться на все замки. Узнать, что они с Сейлором обсуждали, когда вместе пили пиво в пиццерии. Но папа после вчерашнего ужина пребывал в хорошем настроении. Рассказывал о внуках, улыбался, гладил ее по голове. И Вероника решила, что расспросы могут подождать. Сначала она поговорит с Маттиасом.

— Ты останешься на выходные? — спросил отец — кажется, он решил, что у нее отпуск, хотя она ничего такого не говорила. — В субботу в парке будет гулянье. Я-то не собирался идти, но ты здесь, и…

Вероника дипломатично не обещала ни остаться, ни уехать. Она поспешила уйти, чтобы не видеть отца расстроенным.

В местном полицейском участке пахло бюрократией и моющим средством. Вероника сюда прежде не заходила, так что сравнивать свои нынешние впечатления ей было не с чем, но приемная, где ждал ее Маттиас, выглядела примерно так, как она себе представляла.

Стены в кабинете брата были покрыты вымпелами, таблицами, взятыми в рамку нашивками и прочими полицейскими сувенирами со всего мира. Интересно, откуда они у него — унаследовал от своего предшественника или действительно посетил все эти полицейские учреждения? Полиция Большого Манчестера, полицейское отделение Майами-Дейд, полиция Рейнланд-Пфальца. На столе стоял пузатый монитор, полицейская рация время от времени трещала и изрыгала обрывки фраз, разобрать которые удавалось не без усилий.

Вероника перешла прямо к делу и рассказала о случае в розарии. О встрече с тетей Берит, Лидией и ее отцом, а потом и о своем визите к Сейлору в дом престарелых. Торопясь договорить, пока Маттиас не перебил ее вопросом или не засомневался в ее словах, она рассказала о сарае и о жестяной шкатулке, которую нашла в спрятанном кессоне.

О своем падении в шахту Вероника умолчала, как и о том, что дядя Харальд, кажется, отрядил Патрика приглядывать за ней. Но Маттиасу и услышанного было достаточно. Он надел резиновые перчатки, повертел шкатулку так и сяк, пинцетом подцепил бумажку и рассмотрел волоски под лупой. Вероника улыбнулась — брат походил на детектива из старых фильмов.

— Уголок, — пробормотал он — то ли ей, то ли себе.

— Что-что?

— Бумага. Уголок конверта.

— Ага. — Вероника подалась вперед, глядя на бумажку, которую брат осторожно держал между пальцами. Увидела, что он не ошибся. Странно, что она сама этого не заметила. — Как думаешь, что это может значить?

— Мы не знаем наверняка, чьи это волосы — Билли или нет. — Маттиас аккуратно отложил бумажку. — Надо отослать их на анализ. Прежде чем мы выясним…

— А если перескочить это звено? — перебила она. — Если исходить из того, что это волосы Билли?

Маттиас пожал плечами. Он выглядел не таким заинтересованным, как она ожидала.

— Ну, если предположить, что это и правда волосы Билли… — Брат откинулся на спинку стула. — Полицейские считали, что Роот похитил Билли, чтобы шантажировать дядю Харальда. Тогда в конверте, от которого этот уголок, могло быть письмо с угрозами.

— А если никакого письма не было?

— Насколько мы знаем, его и не было. Может, Роот отстриг прядь волос Билли и сунул в конверт. Написал письмо с требованием выкупа. Но по какой-то причине так и не отправил его. Может, все пошло наперекосяк, Билли умер, и Роот избавился от письма. Остался только уголок, который случайно застрял в шкатулке.

— Или же все было по-другому. — Вероника достала фоторобот, разгладила на столе перед братом. Увидела, как у него сжался рот. — Некий похожий на это изображение человек навещал Сейлора в Экхагене. Представился Исаком, сказал медсестрам, что он племянник старика. Они хорошо его запомнили. А когда я показала фотографию Сейлору, стало ясно, что он его узнал.

Маттиас покосился на листок, потом на нее. Во взгляде наконец появилась заинтересованность. Он уже собирался что-то сказать, когда в дверь вдруг постучали и в кабинет заглянула женщина лет тридцати. По выражению, которое появилось у нее на лице, когда она увидела, что Маттиас не один, Вероника сразу поняла, кто это.

— О, прости. Я не знала, что у тебя посетитель. — Незнакомка так и стояла в дверях. Красивая, темные глаза, кожа почти того же бронзового оттенка, что у Леона.

— Это моя сестра. — Кажется, Маттиас почувствовал себя неуютно.

— А. Здравствуйте! — Женщина улыбнулась, но не представилась. Маттиас тоже промолчал.

— Что-то срочное?

— Нет, дело терпит. Рада была познакомиться. — Женщина кивнула Веронике и закрыла за собой дверь.

Маттиас избегал ее взгляда, и Вероника не знала, что делать с повисшим в кабинете напряжением. Маттиас, видимо, тоже — и потому он решительно поднялся со стула.

— Идем, я тебе кое-что покажу.

Следом за братом она спустилась по лестнице, миновала ряд шкафов, две раздевалки и открытую дверь, которая вела в маленький спортзал. Пройдя коридор, они оказались у бронированной двери с табличкой «Архив».

Помещение — квадратная коробка без окон — было просторным, но Вероника все же вспомнила про старую доильню. Она закрыла глаза, сглотнула.

В сухом воздухе плавали запахи типографской краски, пыли и бумаги. Средний проход уводил к стеллажам, заполненным папками, подшивками газет и картонными коробками. Вероника читала годы на полках: 1998, 1995, 1993. Маттиас прошел в самый угол, до отметки 1983 год, и остановился. Указал на стеллаж возле стены. Ряд синих папок, все с одним и тем же номером.

— Это дело Билли. Девятнадцать полных папок, которые оставил после себя Монсон. Я прочитал их все раз по десять, досконально изучил каждый протокол допроса, каждый протокол вскрытия, каждую пометку. — Он провел пальцем по картонным корешкам. — Что бы люди ни говорили, Монсон сделал все, что мог. Он продолжал прочесывать местность в поисках Билли даже после того, как прокурор закрыл дело. Лично принимал и проверял информацию от населения, независимо от того, насколько правдоподобными или фантастическими были сообщения. Он надеялся, что Роот еще наведается домой.

— Наведался? — Вероника угадала ответ еще до того, как Маттиас покачал головой.

— Последний признак жизни — пустая открытка, штемпель — Роттердам, адресована Нилле Роот. Пришла примерно через месяц после исчезновения Роота. Свен-Почтальон передал ее полиции. Думаю, Монсон показывал ее Нилле. Открытка где-то здесь. Я сам ее видел.

Он указал на папки.

— На открытке грузовой корабль. Видимо, Роот подался в море. Монсон обзванивал матросские церкви и гостиницы Роттердама и других портовых городов. Роот все же был их единственным подозреваемым, единственным, у кого был мотив, так что я понимаю, почему Монсон не хотел сдаваться. Он надеялся узнать, где обретается Роот, надеялся, что отыщется побольше улик, и, конечно, хотел выяснить, где же тело нашего Билли. Но он так ничего и не добился.

— А машина? Старый «амазон» Роота? Что с ней?

— Машину тоже так и не нашли.

— А что с Монсоном?

— Вернулся в Эстергётланд. В Мьёльбю, я слышал. Да какая разница. Большинство винили его в том, что Роота выпустили. По-моему, несправедливо. Я не уверен, что справился бы лучше. — Маттиас едва заметно пожал плечами.

— Он еще жив?

— Думаю, да. Кто-то говорил, что он болен. Рак желудка или что-то вроде того. Ты же помнишь Монсона?

Вероника кивнула.

— Всегда такой хлопотливый, и говорил смешно. Эстготский диалект, сконские словечки. Помню, что у него были добрые глаза.

А еще я соврала ему насчет того, что мы вернулись домой вместе, подумала Вероника. Чтобы ты не влип в историю. Потому что в то время были мы — и весь остальной мир против нас.

— И что бы ты сказал обо всем этом?

Маттиас повернулся к ней.

— Ты была в комнате Билли после того лета? Или в маминой, раз уж на то пошло?

Вероника покачала головой.

— Они заперты.

— Знаешь, почему?

— Нет. — У Вероники был ответ, но она предпочла прикинуться простушкой.

— Я пытался уговорить папу переехать в поселок. Поселиться в доме на несколько квартир, поближе к внукам. Дядя Харальд предлагает купить Баккагорден за хорошую цену.

— Но?

— Папа отказывается переезжать. Даже слышать не хочет. И отказывается подписывать разрешение на строительство для дяди Харальда. — Он замолчал, как будто что-то обдумывая. — Я что хочу сказать: человек должен уметь отпустить свое прошлое. Иначе он так в нем и застрянет.

Они вернулись в кабинет. Маттиас сходил на кухоньку, принес две щербатые кружки с кофе. В участке было почти тихо, только бурчала иногда рация да откуда-то из глубин коридора доносилось пощелкивание клавиатуры.

— Я сегодня же отправлю волосы в лабораторию, — сказал Маттиас, когда они отпили по глотку кофе. — Но даже если это волосы Билли, мы вряд ли далеко продвинемся.

Вероника кивнула — она уже просчитывала такой вариант.

— Потом поговорю с домом престарелых, попрошу заведующего позвонить, если этот Исак снова объявится, — продолжил Маттиас. — А что касается папы и того человека, которого, по твоим словам, ты преследовала в саду…

— Что значит «по твоим словам»? Там точно кто-то был!

Маттиас поставил кружку и поднял руки.

— Сорри, я неверно выразился. Если я правильно понимаю, человека ты не видела. Так же, как и в Стокгольме.

— Я уверена, что там кто-то был! — Вероника старалась сдержаться, не дать злости победить. Как жаль, что на Маттиаса так легко разозлиться.

— А это не могла быть косуля?

— Косуля, которая опустила задвижку на калитке?

— Я просто спрашиваю. — Маттиас снова воздел руки.

Несколько секунд они сердито глядели друг на друга, потом Маттиас капитулировал.

— В начале лета кто-то основательно пошарил в дальних, уединенно стоящих усадьбах. Я прослежу, чтобы ночной патруль время от времени проезжал мимо папы.

— Хорошо, — сказала Вероника и уже мягче добавила: — Спасибо.

Они помолчали.

— Останешься на выходные? В парке будет гулянье. Дядя Харальд ставит всему поселку угощение и выпивку. Обещана живая музыка.

— Что это с ним? С чего он вдруг расщедрился?

Маттиас ухмыльнулся.

— История с новыми ветряками поубавила ему популярности. Вот он и пытается купить соседское расположение.

— Понятно. — Вероника осторожно ответила на улыбку брата. Почувствовала, как ослабевает напряжение, все еще царившее в кабинете. — А как… — она кивнула на дверь, — твоя семейная терапия?

Улыбка брата сменилась гримасой.

— Не особенно хорошо, если честно. Я очень стараюсь, но все так сложно… Мы с Сесилией знаем друг друга со школы. У нас общий дом, общие дети. Нельзя же все бросить.

Вероника подумала про Леона и чуть было не начала рассказывать о нем Маттиасу — ведь теперь доверие между нею и братом восстановилось. Но вместо этого спросила:

— Ты ее любишь? — И только потом поняла, каким двусмысленным вышел вопрос.

— Любовь бывает разная. — Брат пожал плечами.

Вероника кивнула, почесала шрам на руке.

— Дядя Харальд знает о ваших проблемах?

Маттиас покачал головой.

— Я только папе рассказывал. Мы с Сесилией стараемся заметать все под ковер. Ради девочек.

А еще потому, что реакция дяди Харальда тебе известна заранее, подумала Вероника. Начнет давить, требовать, чтобы ты остался с Сесилией, поступил так, как он считает правильным. И тебе будет очень трудно противиться ему. Потому что ты хороший мальчик. Сын Эббе и Магдалены.

Она решила сменить тему, воспользоваться минутой искренности и задать вопрос, так долго остававшийся под спудом.

— Как по-твоему… мама любила нас? Ну, то есть понятно, — быстро проговорила она, предваряя возможные протесты, — что нет ничего страшнее потери ребенка. Но у нее же еще оставались мы. Почему нас ей не хватило?

Почему?

Слово повисло в воздухе между ними, и какое-то время они пили кофе в тишине.

— Ты чувствуешь себя в чем-то виноватой? — спросил Маттиас, и она поежилась. — Билли умел быть истинным наказанием. Как тогда, например, когда наябедничал маме про гнездо. И мама всегда относилась к нему по-другому, словно он какой-то…

— Особенный.

— Точно. Как будто для него существуют другие правила. — Маттиас неловко улыбнулся, и Веронике немного полегчало.

— Билли звал их мамочка и папочка, помнишь? А мы говорили — мама, папа.

— Помню, а как же. — Маттиас усмехнулся. — Мы начали называть их мамочкой и папочкой уже после… — Он замолчал, отвернулся.

Вероника сделала глубокий вдох. Ну и что, что в груди лед.

— Я злилась на Билли в тот вечер. Думала, он спрятался где-нибудь и заснул. Мама разволнуется, а попадет за это тебе, потому что ты пришел домой поздно. Что будет, как тогда с гнездом. Я искала везде, и в сарае, и в коровнике, звала на разные лады — и вслух, и про себя. Мне это до сих пор снится. Что я ищу его и не нахожу.

Вероника остановилась, испугавшись, что наговорила лишнего. Но по лицу Маттиаса ничего нельзя было понять.

— А ты? — спросила она. — Что чувствуешь ты?

Ей вспомнились папки в архиве. Маттиас прочитал их не по одному разу, страница за страницей, пытаясь отыскать нечто такое, на что никто до него не обратил внимания. Нечто такое, что все исправит, хотя он и догадывался, что это невозможно. Нечто такое, что объяснит необъяснимое. Неужели она и сама такая? Неужели все дело именно в этом? Ей хотелось сказать «нет», убедить себя, что она другая.

— Иногда… — начал Маттиас. Помолчал. Потер шею. — Иногда мне кажется, что то лето продолжается. Что мы каким-то образом все еще там. Папа, ты и я. Весь поселок…

Брата прервал телефон. Неожиданно резкий звонок заставил его вздрогнуть. Смягчившийся было взгляд опять посуровел.

— Алло? Да, привет…

Вероника по его голосу поняла: звонит Сесилия. Стало быть, разговор окончен.

Глава 44

Вероника слабо помнила хутор Роота. Несколько ветхих построек где-то на краю Северного леса, серые крыши, которые можно было разглядеть еще с проселка. Она несколько раз проехалась взад-вперед вроде бы там, где надо, но ни съезда, ни крыш не увидела. На поле рядом с дорогой стоял огромный зеленый трактор с дисковым плугом. Тракторист как раз спрыгнул на землю, чтобы приладить гидравлические шланги. Вероника остановила машину и подошла к незнакомцу — мужчине лет тридцати.

— Вы не знаете, где усадьба Роота? — спросила она.

Мужчина улыбнулся и покачал головой.

— Only speak English.[9]

Вероника попробовала еще раз, по-английски, но тракторист говорил с таким акцентом, что понять его было нелегко. Под конец он указал на противоположный край поля, где неподалеку от лесной опушки виднелась купа деревьев.

— Maybe there.[10]

Вероника пошла через ощетинившееся голыми стеблями поле. Оно оказалось шире, чем она ожидала, метров семьсот-восемьсот, не меньше, и ее избитое тело выражало недовольство. Ветерок стих, солнце стояло высоко, так что когда Вероника вошла в тень под деревьями, она уже изрядно вспотела.

Несмотря на слова тракториста, никаких построек в рощице не обнаружилось. Здесь была только поляна, похожая на заросшую разворотную площадку. За ней до самой лесной опушки снова тянулось щетинистое поле. Построек в поле зрения не было никаких.

Вероника выругалась. Но вскоре, когда глаза привыкли к полумраку под деревьями, она поняла, что тракторист все же оказался прав. Земля на поляне была настолько утоптана, что трава не могла пробиться сквозь нее. В паре мест виднелись остатки каменной кладки, а на самом краю высилась куча битого кирпича. Расширив круг поисков и пошевелив носком кроссовки крапиву, Вероника обнаружила несколько железок, доски и обломки черепицы. Подворье Роота действительно находилось именно здесь. Но теперь оно исчезло. Его сровняли с землей, чуть ли не выкорчевали с корнем.

Что-то в этой темной поляне ей очень не нравилось, и она наконец поняла, в чем дело. В тишине. На поляне стояла тишина. Не пели птицы, не шелестели листья. Только доносился издалека гул трактора. Вероника не могла сказать, откуда пришло это чувство, она никогда не была суеверной, но ей вдруг показалось, что на этом месте что-то произошло. Что-то такое, что пока не кончилось.

Трактор приблизился, но когда Вероника обернулась и взглянула на поле, то обнаружила, что звук исходит от большого зеленого «лендровера», ехавшего к ней прямо по колкой стерне.

Вероника узнала машину и двинулась ей навстречу. Автомобиль остановился возле рощицы, дядя Харальд вылез и слегка потянулся.

— Ты, я вижу, снова отправилась на поиски приключений.

— Я ищу усадьбу Роота.

— Я так и понял. — Дядя Харальд шагнул к ней. — Откуда вдруг такой интерес к Томми Рооту?

Вероника проигнорировала вопрос и указала на поляну позади них.

— Что случилось с усадьбой?

— Ее забрал банк.

Дядя Харальд достал из нагрудного кармана трубку, тщательно набил ее и закурил.

— У Роота было очень неважно со счетами. Банк грозил описать имущество, и Рооту нужны были деньги. Поэтому он и сделал то, что сделал.

Дядя Харальд замолчал и глубоко затянулся. Сладкий, крепкий дым. Вероника тысячу раз видела, как дядя курит трубку.

— А что семья?

— Уехала отсюда через год. Их с самого начала тут недолюбливали, а после Билли… — Он не закончил, но Вероника без труда угадала конец фразы.

— Но ведь Нилла и дети ни при чем?

— Кто знает, что было известно или не известно Нилле Роот. — Дядя Харальд пожал плечами. — Я слышал, социальная служба в Мальмё забрала у нее детей. Может, это и есть ответ на вопрос.

Дядя Харальд снова пыхнул трубкой.

— А у банка усадьбу купил ты?

Он кивнул.

— Пятьдесят тунландов[11] первоклассной пахотной земли. Лучшей в Сконе.

— А постройки?

— Я велел их снести. — Дядя снова пожал плечами. Но Вероника уловила перемену в его голосе.

— Что, сплошь развалюхи?

— Нет, усадьбу вполне можно было при желании привести в порядок.

— Тогда почему ты все снес?

Дядя Харальд вынул трубку изо рта, посмотрел на Веронику. Глубоко посаженные глаза потемнели.

— Ради Магдалены.

Он кашлянул, прочищая горло. Было похоже, что голос может вот-вот изменить ему, и Вероника подумала: дело в злости или в грусти? А может, и в том, и в другом?

— Мой отец… Твой дедушка Ассар — ты его помнишь?

— Не очень. Мне было всего восемь, когда он умер. — Столь быстрая перемена темы ее немного удивила. — Они с мамой не общались — это я, во всяком случае, хорошо помню. А что?

— С Ассаром всегда было непросто. — Дядя Харальд криво улыбнулся. — Он был старой закалки, но не боялся новых идей. Не боялся рисковать. Когда он сообразил, что война не за горами, то понял, как много всего надо будет возить. Еду, топливо, людей. Поэтому он потратил все свои сбережения, заложил усадьбу и купил несколько старых грузовиков и автобусов, а потом снабдил их газовыми двигателями.

Дядя Харальд погрыз трубку, выдул еще дыма.

— И когда война началась, он был готов. Подписал контракт и с оборонкой, и с соседними коммунами. Работал день и ночь. Заработанные деньги пустил на покупку недвижимости и пахотных угодий. Он уже тогда понимал, что бизнес такого масштаба скоро закончится. Надо смотреть вперед. Пробовать новые посевы, новые методы. Благодаря твоему деду я и решился строить ветряные электростанции, задолго до других.

— А как же слухи? — спросила Вероника. — Что где-то к концу войны на оборонных складах обнаружили большие запасы газовой смеси, что новые грузовые кузовы были заменены на старые, исцарапанные? Что дедушка имел к этому отношение и оказался главным подозреваемым, но заплатил кому-то, кто сел в тюрьму вместо него?

Как она и ожидала, довольная улыбка дяди Харальда мгновенно пропала.

— Сплетни. Вранье и наговоры людей, которые завидовали отцу. Надо же, какую ерунду болтают!

Трубка погасла. Дядя Харальд выколотил ее о каблук резинового сапога. Растоптал пепел.

— Ты редко бываешь дома, Вера, так что я и не ожидаю, что ты поймешь. Но вот если поступать, как в Америке… Постоянно смотреть вперед. Не застревать в прошлом. Те, кто этого не понимает…

— Ты имеешь в виду тех, кто не поддерживает твоих планов превратить поселок в мегапарк ветряных электростанций?

Дядя Харальд издал нечто среднее между презрительным фырканьем и смехом.

— Иногда ты настолько похожа на мать, что жуть берет. Так же задаешься, так же думаешь, что знаешь все лучше других. Всегда права. — Дядя Харальд покачал головой и сунул трубку в нагрудный карман. — Будущее всегда наступает, Вера. Хочет человек того или нет. А вот прошлое никогда не приходит вновь.

Он отвернулся, намереваясь вернуться к машине.

— А что если Томми Роот не убивал Билли? — выпалила Вероника. — Что если все было по-другому и Билли до сих пор жив?

Дядя Харальд остановился. Вероника ждала, что он разволнуется. Спросит, что это такое она несет. Но он только фыркнул.

— Ну да, я слышал, что у тебя имеется собственная теория. Что ты всем показываешь какие-то картинки.

Он шагнул к Веронике, склонил голову набок и подпустил в голос мягкости, от которой злиться на него сразу стало труднее.

— Вера, Билли не вернется. Томми Роот убил его и избежал наказания. И он же отнял жизнь у твоей матери, моей младшей сестры. В отличие от твоего отца, я не из тех, кто сажает розы. Я думал, в этом мы с тобой похожи.

Что-то в тоне дяди тронуло ее. Нотка разочарования? Вероника не знала, что с ней делать.

— Твой брат лежит где-то в лесу, — продолжал дядя Харальд. — Совсем один, в безымянной могиле, а не на кладбище рядом со своей мамой. И отправил его туда Томми Роот. Надеюсь, за это он сгорит в аду.

Он подошел ближе, положил руку ей на плечо. Первым побуждением Вероники было отодвинуться, но жест дяди казался искренним, как и печаль в его глазах.

— Однако все это принадлежит прошлому. А мы должны смотреть в будущее. Ты, твой отец, я — вся округа. Понимаешь, Вера, что я имею в виду?

Глава 45

Когда Вероника вернулась, дом снова оказался заперт, но папа, как всегда, оставил запасной ключ. Тележный сарай, куда он ставил машину, зиял пустотой — видимо, отец уехал в поселок за покупками. Вероника вошла в кабинет, позвонила на свой автоответчик — не оставил ли Рууд сообщения.

Новых сообщений оказалось целых три. Два первых — слабое дыхание, а потом скрежет: звонивший положил трубку. Какой-то миг Вероника надеялась, что это Леон; глупейшая мысль! Зачем Леон будет звонить ей, если он изо всех сил добивался официального запрета на контакт?

Она включила третье сообщение, ожидая, что в трубке снова раздастся скрежет. Но с удивлением услышала:

— Это Ларс. Из группы. Я хотел бы поскорее поговорить с вами. Позвоните мне. — Грубый голос протарахтел несколько цифр и со щелчком провалился в небытие, не попрощавшись и не объяснив, в чем дело.

Ларс — это тот мужчина с бородой, которому Рууд запретил приходить на терапию. Чего он от нее хочет и как раздобыл ее номер? Вероника еще раз прослушала сообщение, но ясности это не прибавило. Одновременно она перебирала бумаги, лежавшие на письменном столе. Договор о согласии на застройку был на том же месте, все еще не подписанный.

Вероника выдвинула верхний ящик. В небольшом отделении для ручек, скрепок и ластиков обнаружился старинный дверной ключ. Она покачала его на ладони, думая, что сказал бы Маттиас насчет запертых дверей верхнего этажа. Выглянула в окно — нет ли на площадке отцовской машины — и решилась.

Комната Билли, которая когда-то давно была ее комнатой, располагалась справа от лестницы. Ключ повернулся легко; Вероника шмыгнула внутрь и закрыла за собой дверь. В комнате пахло ковровым покрытием и «Аяксом». Роликовая штора наполовину опущена, и комната покоится в полутьме.

Над кроватью висела большая фотография Билли. Та же, сделанная в ателье, что хранилась дома у Вероники. Ее же Вероника видела в газетной статье, хотя и значительно увеличенную. Билли смеялся в камеру, демонстрируя молочные зубки и ямочки на мягких щеках. Голубые глаза блестели. Веронике пришлось сильно сглотнуть, чтобы не дать холоду распространиться в груди.

Рядом с фотографией висел рисунок Билли, пытавшегося, по всей видимости, изобразить на нем кролика. На кровати, привалившись к бело-голубым обоям, сидели ровным рядком мягкие игрушки.

Вероника осторожно прошлась по комнате. Начала с того, что открыла гардероб, оказавшийся гораздо меньше, чем ей помнилось. На полках лежали маленькие вещи маленького мальчика. Вероника подумала: интересно, проверял ли Билли трижды, прежде чем лечь, замок на двери. Сама она проверяла. К стене между кроватью и книжным шкафом притулилось деревянное ружье. Кажется, Билли получил его на Рождество в подарок от дяди Харальда. Вероника подумала, что младший брат тоже наслушался страшных сказок и вооружился против ночных кошмаров. От этой мысли резануло в груди.

На верхней книжной полке стояли деревянные игрушки. Трактор с прицепом — колеса крутятся, прицеп на магните. Рядом — борона, зубья сделаны из железной расчески. Обе игрушки искусно выточены и аккуратно раскрашены. Вероника знала, что папа изготовил их в своей мастерской. Наверное, не один час потратил, чтобы они вышли безупречными.

Под игрушками выстроились книжки про Тот-те, унаследованные Билли от Вероники; рядом лежали ракушки и плоские камешки, которые братик, наверное, привез из нескольких своих поездок на море. До моря отсюда шестьдесят километров — меньше часа на машине. И все же они ездили туда не часто. От моря мама делалась беспокойной. Вероника снова подумала о том камешке на могиле. Камешек с моря. Пожалела, что не взяла его с собой.

На третьей полке красовались домики из «лего». Сложные для пятилетки — наверное, выстроить их помог Маттиас. Рядом с моделями стоял синий портативный проигрыватель. На его вертушке лежала пластинка. Судя по нескольким пылинкам на черном виниле и запаху моющего средства, папа убирал здесь всего пару дней назад. Наверное, и постельное белье менял. Вероника осторожно провела рукой по подушке. Наволочки, пододеяльник, простыня свежевыглаженные. Пахнут стиральным порошком.

Посреди письменного стола стоял еще один домик из «лего». Незаконченный. Вокруг рассыпаны несколько деталей — как будто ждут, когда хозяин комнаты вернется и пристроит их на нужные места. Возле домика — ваза с одной-единственной белой розой. Наверняка с куста, под которым папа прибирал в субботу, когда она приехала. Красивая свежая роза. Вероника наклонилась и понюхала цветок. Пошевелила детальки, приподняла домик, поставила на место. Перешла к проигрывателю. Давным-давно он тоже принадлежал ей, она получила его в подарок на Рождество от мамы с папой. Когда она потом перебралась в комнату Маттиаса, у того уже был настоящий стереопроигрыватель, купленный на деньги, которые Маттиас заработал летом в скобяном магазине, так что портативный проигрыватель остался здесь, у Билли.

Вероника подняла рычажок. Раздался щелчок, и пластинка завертелась. Через пару мгновений она набрала положенные тридцать три оборота в минуту. Вероника опустила иглу на винил, услышала скрежет в динамиках. Как же хорошо она помнила эту сказку — узнала сразу, по голосу рассказчика. «Мышонок и другие жители леса Елки-на-Горке».

Она села на кровать и стала слушать историю про зверят, удивляясь, что до сих пор помнит наизусть чуть не каждую реплику, хотя не слышала этой пластинки с самого детства. Они с мамой лежали на этой вот кровати и вместе слушали сказку.

Ты мой мышонок, Вера. Мой мышонок.

Трещина в груди открылась, стала черной прорубью. Вероника легла, зарылась головой в подушку. Та пахла не только стиральным порошком, но и Билли, и мамой.

Вероника не плакала, узнав, что мама умерла, не плакала и на похоронах, хотя там плакали все, даже дядя Харальд. Но запахи подушки, детская сказка на исцарапанной пластинке и эта печальная комната, которая тихо ждала маленького мальчика, сломали какую-то преграду.

Вероника рыдала так, что ее всю трясло. Рассказчик продолжал историю про лес Елки-на-Горке, а когда Вероника проплакалась и слезы сменились парализующей слабостью, игла дошла до последней дорожки. До «Колыбельной Мышонка» — ее любимой песенки.

Она закрыла глаза, вслушиваясь в знакомую мелодию. На миг ей снова стало пять лет. Ей приснился страшный сон, она проснулась перепуганная. Мама здесь. Лежит рядом и что-то шепчет ей на ухо. Заставляет кошмар поблекнуть.

Засыпай, малышка, серенькая мышка. Укрываем хвостик, сны придут к нам в гости.

Она чувствовала на шее мамино дыхание. Тепло ее тела, запах ее духов. Вероника свернулась калачиком, слушая дальше.

Спят и совы, и коты, засыпай, малыш, и ты.

Она хотела сказать маме, что та не мешает. Что пусть остается, сколько хочет. Но песенка была короткой, длилась всего минуту, и вот звукосниматель уже добрался до последней строчки. До слова, за которым в темноту всегда снова вползали страшные сны. Вероника зажмурилась, шепча слова.

В лисьей норке на кровать даже Лис улегся спать.[12]

Когда песенка кончилась, мама мягко поцеловала ее в щеку. Кровать скрипнула, пол тихо отозвался на легкие шаги. Дуновение воздуха — и она исчезла.

Глава 46

Если лечь спать в своей детской спальне, то кровать покажется меньше, чем помнилось, а стены и потолок словно бы к тебе приблизятся. Зато запахи, прикосновение шероховатой простыни к коже, звуки, рождающие эхо в комнате, со временем не меняются. Здесь все такое привычное, такое безопасное. И — рождающее тревогу.

Может быть, именно поэтому она и не хотела приезжать сюда. Невыносимо чувствовать, что она здесь больше не дома, что она никогда больше не будет здесь дома.

Веронику разбудил телефонный звонок. Она услышала отцовские шаги на первом этаже, потом тихое «алло».

Лишь через несколько секунд она сообразила, где находится. Проигрыватель выключился, лапка с иглой легла в держатель. Вероника быстро взбила подушку, разгладила одеяло и покрывало.

— Вера! — крикнул снизу отец. — Ты там?

Стыд от того, что ее разоблачат, от того, что она сделала нечто запретное, обжег ее. Вероника бросила последний взгляд на комнату, удостоверилась, что все выглядит, как до ее прихода, и как можно тише закрыла за собой дверь.

— Иду! — крикнула она чуть громче, чем требовалось, и повернула ключ в замке.

Вероника спустилась на две ступеньки и как раз хотела сунуть ключ в карман, когда столкнулась с отцом. Они застыли друг напротив друга — на таком маленьком расстоянии, что оба ощутили неловкость.

— Все нормально? — спросил отец. — Ты какая-то встрепанная.

Вероника зажала ключ в кулаке, а руку постаралась держать за спиной.

— Да вот прилегла на часок. Это меня?

Вероника кивнула на прихожую: ей хотелось улизнуть. Но отец не двигался с места и смотрел на нее так, словно пытался понять, врет она или нет.

— Телефон, — сказала Вероника. — Это меня?

— Кто-то с работы. — Отец слегка посторонился.

Вероника заспешила вниз по лестнице, чувствуя спиной отцовский взгляд. Отец пошел на второй этаж; Веронике показалось, что она слышит, как повернулась ручка на двери Билли. Она шмыгнула в кабинет, выдвинула ящик стола и вернула ключ на место, после чего взяла телефонную трубку, лежавшую на стопке бумаг. Это оказался Рууд.

— Нелегко до тебя дозвониться. Ты про мобильные телефоны слышала?

— Угу. — Вероника пыталась сообразить, откуда у него этот номер. Может, она написала его в какой-нибудь анкете, когда еще только начинала работать в Центре? Например, в графе «Ближайшие родственники». Наверное, так и было.

— Что ты делаешь в Сконе? — спросил Рууд.

— Ничего особенного. Так, небольшая вылазка. — Вероника выругала себя за то, что ее взболтанные, как яичница, мозги не придумали что-нибудь получше, но Рууд, кажется, удовлетворился этим объяснением.

— У меня хорошие новости, — начал он; звук стал такой, словно он поднес трубку ближе ко рту. — Бенгт составил отчет. Его вердикт — ты можешь продолжать работать. А я сумел убедить в этом отдел кадров. Приезжай, и я расскажу больше. Вернешься в Стокгольм завтра к полудню?

— Конечно. Не проблема. — Вероника положила трубку, понимая, что ей следовало бы радоваться. Она сохранила работу, получила возможность снова увидеть Исака и одновременно удовлетворила ту часть своего внутреннего «я», которая требовала побольше горя. Горя других людей, а не того, которым был полон Баккагорден. Однако радость не приходила.

Перед ее отъездом папа приготовил ранний ужин. Они ели на кухне омлет, и Вероника чувствовала, что что-то между ними изменилось, но никак не могла понять, что именно. Ей непременно следует с этим разобраться, прежде чем уезжать отсюда.

— Я вчера была на маминой могиле, — начала она. — Очень красиво. Розы…

— М-м. — Отец кивнул, не переставая жевать.

Что еще сказать? Да что угодно, лишь бы смягчить его.

— Сколько времени вы бы сейчас были женаты? — Эти слова вырвались у нее сами собой, но, кажется, подействовали. Отец поднял глаза.

— Тринадцатое января. Тридцать шесть лет.

— Ну да… — Вероника прикусила губу: она не звонила ему в последнюю годовщину родительской свадьбы и теперь придумывала оправдание. Но внезапно на лице отца появилась улыбка.

— Накануне ночью шел снег и дул сильный ветер. Мы даже сомневались, что нам удастся вообще добраться до церкви. Дорожные машины не справлялись. Но твой дед, мамин отец, нагнал сюда трактора всех соседей. — Он покачал головой.

— Вы замерзли? — Вероника ухватилась за эту тему.

— Еще как! Мне-то во фраке было нормально. А Магдалена надела свадебное платье своей матери, тонкий шелк, так что наверняка промерзла до костей. Руки у нее стали ледяные. Но она ни разу не пожаловалась.

— А где праздновали?

— У родителей твоей мамы. Гостей было не очень много, в основном родственники. Подожди-ка… — Отец поднялся, ушел в кабинет, и Вероника услышала, как он что-то ищет.

— Вот.

Он положил на стол черно-белую фотографию. Вероника и раньше видела свадебные фото родителей, но этот снимок — впервые. Во всяком случае, она его не помнила.

Это была семейная фотография, сделанная в гостиной у бабушки с дедушкой, в Энгсгордене. Новобрачные стоят в центре, а по бокам от них — родители жениха и невесты. Вокруг — вазы с букетами.

Дедушка Ассар, строгий, сосредоточенный, стоит чуть позади мамы. Сходство между ним и дядей Харальдом, крайним справа, было заметно уже тогда. Те же глубоко посаженные глаза, мощные брови, острый нос. У бабушки вид более кроткий. Она натянуто улыбается в камеру, скулы высокие, как у мамы. И у Вероники.

Папины родители гораздо веселее. Нильсоны — типичные приветливые фермеры из Сконе, выросшие на гусятине и тортах с безе, и контраст с долговязыми, чопорными, немного высокомерными Аронсонами так и бьет в глаза.

Папа широко улыбается, в его взгляде столько счастья, что оно словно льется с фотографии. Вероника невольно улыбнулась.

Мама тоже улыбается, но в выражении ее лица есть что-то странное. Вероника не сразу поняла, в чем дело. На небольшой фотографии мамины глаза были меньше булавочной головки. Вероника всмотрелась — и узнала этот взгляд. Она видела его в зеркале и отлично знала, о чем он говорит. Ах, как нехорошо.

— Она могла выбрать любого… — пробормотал папа, и Вероника не поняла, обращается он к ней или говорит сам с собой. — Но выбрала меня.

Когда она уезжала, все было почти как всегда. Она обняла отца, поцеловала в щеку. Пообещала ехать не торопясь и позвонить, когда доберется до дому. Поднялся ветер, теплый южный ветер, и большие лопасти великанов замахали ей на прощание. Вероника оставила равнину позади.

Старый автомобиль плохо переносил жару, и меньше чем через четыре часа Веронике пришлось остановиться на автозаправке, чтобы долить воды в систему охлаждения. Папа дал ей с собой пакет с едой — заботливо приготовленные бутерброды с сыром и ветчиной — и термос кофе, так что она заодно устроила себе короткий обеденный перерыв.

Вероника надеялась, что поездка даст ей возможность обдумать события последних дней. Разобраться в собственных мыслях о человеке, который называет себя Исак. Неужели это правда Билли? Направляясь к отцу, Вероника была почти убеждена в этом. Сейчас уверенности поубавилось. Чувство, которое привело ее в Аскедален, исчезло, но вопросы остались.

Вероника понимала, как ей повезло, что она сохранила работу. Ей так не хватало терапии горя, не хватало кайфа. Самое лучшее сейчас — это сосредоточиться на групповых сессиях и терпеливо ждать Исака, который, возможно, даст ей еще несколько путеводных нитей.

Стратегия выглядела разумной; Вероника допила кофе и решила, что отдых окончен. Тут она заметила в основании термоса обрывок липкой ленты с надписью Собственность семьи Нильсон. Знакомый мамин почерк с завитушками. Липкая лента с краю немного отстала, и Вероника хотела было оторвать ее вовсе, но быстро передумала. Мама учила ее старомодному чистописанию. Учила писать красивыми буквами, совсем не похожими на те, какими полнится ее блокнот, впитывающий людские чувства. Она снова подумала про Леона, про слова, которые она написала ему и в которых теперь раскаивалась. Она надеялась, что эти слова помогут, но они подействовали противоположным образом.

Может быть, так рассуждал и Томми Роот, посылая жене ту открытку из Роттердама? Маттиас сказал, что адреса отправителя на ней не было. Там вообще ничего не было — даже просьбы о прощении. А ведь он бросил свою семью. Неужто Томми Роот понимал то, что сама она осознавать отказывается? Что иногда слова не помогают?

Вероника, готовая ехать дальше, убрала термос в сумку. Завела мотор, посидела какое-то время, раздумывая. Перед ней расстилалась эстготская равнина. Плоские поля, почти как дома. Родные края Кристера Монсона. Кристера Монсона с добрыми глазами и смешной манерой говорить.

Вероника заглушила двигатель. Интересно, есть ли в забегаловке на автозаправке телефон. Она вышла из машины и отправилась в закусочную.

Глава 47

Кристер Монсон как раз вылил тесто в форму, когда заметил, что Белла торопится к двери. Когти зацарапали паркет, послышался нетерпеливый лай, и раздался звонок. Вечера понедельников они с Беллой проводили дома одни. Малин с подружками отправлялась на заседание книжного клуба, и вместо того чтобы ждать ее перед телевизором, Кристер пек печенье к кофе, чтобы жене было что взять с собой в учительскую на следующий день. Ему нравилось, что она возвращается с пустой банкой и рассказывает, как все нахваливали его выпечку. Кекс с ревенем был его любимым, Монсон пек его каждую третью неделю.

Белла продолжала лаять. Монсон повесил фартук на стул и вышел в прихожую. За матовым дверным стеклом маячила смутная фигура.

— Тихо, Белла, — сказал он, но крошка-терьер, как всегда, не послушался, поэтому Монсон просто отодвинул собачку ногой и открыл дверь.

— Здравствуйте! — На пороге стояла женщина лет тридцати с рыжеватыми волосами. В свете лампочки над крыльцом ему показалось, что это кто-то из коллег Малин. Белла все лаяла; Монсон хотел сказать, что Малин не будет еще несколько часов, но вдруг понял, что в женщине есть что-то знакомое. Она протянула ему розовый пакетик ресторанного сахара, и он тут же сообразил, кто это.

— Вы по-прежнему такой собираете? — спросила гостья.

Они уселись в кухне, за маленьким сосновым столиком. Белла привалилась к хозяйскому стулу, склонила голову набок, время от времени ворча, и Монсон, как обычно, сунул ей вкусный кусочек, хотя Малин не нравилось, что он кормит собаку возле стола. Горячий кекс таял на языке. И все же Монсон никак не мог сделать глоток.

Он твердил себе, что это здорово — повидаться с Верой Нильсон, после стольких-то лет, но порадоваться искренне у него не получалось, и потому он просто поздравил ее мысленно с тем, что у нее, кажется, все сложилось неплохо. Вот только что она делает здесь, у него дома? И почему именно сейчас?

Чтобы дать себе время на раздумье, Монсон начал рассказывать, как он и его семья вернулись сюда в 1984 году. Он сослался на то, что Малин предложили хорошую работу и что дети очень хотели домой; это, конечно, было правдой, но Монсон умолчал, что Юхана и Якуба травили в школе. Другие дети издевались над ними, говоря, что их отец — никудышный полицейский. Потом он перешел к событиям восемьдесят шестого: тогда у него нашли рак толстой кишки, он лечился и выздоровел. И решил вести другой образ жизни и сменить профессию.

— Так вы больше не полицейский? — спросила Вера, изучающе глядя на него. Монсон тут же узнал этот взгляд, хотя в последний раз видел его много лет назад.

— Нет. Я работаю в досуговом центре. Здесь, в Мьёльбю. Хорошая работа. Не бессмысленная.

Он потянулся за очередным куском кекса — лишь бы не смотреть ей в глаза. Белла энергично мела хвостом пол.

— В прошлом году я ушел на досрочную пенсию и вот — занимаюсь теперь домом. Дважды в неделю отвожу внуков в садик и хлопочу вокруг Малин, когда она возвращается с работы. Мы любим играть в гольф.

Он основательно откусил от кекса. Даже не успев проглотить, почувствовал, как протестует желудок.

— Ну а ты, Вера?

— Вероника, — поправила она. — Я сменила имя, когда уехала из дома.

Монсон слушал ее рассказ. Работа, учеба за границей, живет в Стокгольме, стала психотерапевтом. Слушал внимательно, кивал и поддакивал в правильных местах. Но ему все время мешало ее поразительное сходство с матерью.

Кекс уже остыл, а Белла убежала к себе в корзинку, когда они заговорили о Билли. Монсон успел собраться с мыслями. Заготовил стандартные ответы типа тех, которые выдавал особо настойчивым журналистам: полиция считает дело Билли раскрытым, и хотя он, Монсон, конечно, разочарован, что до суда над преступником так и не дошло, но тем не менее давным-давно оставил все в прошлом.

Он говорил гостье все это и еще кое-что, стараясь, чтобы слова звучали искренне и убедительно. И одновременно наблюдал за выражением ее лица. Искал на нем признаки злости или желания обвинить его. К своему облегчению, ничего подобного он не увидел. Вероника лишь слегка улыбалась и несколько раз сочувственно кивнула, так что Монсон решил, что опасность миновала. С облегчением констатировал, что зря тревожился, что она явилась сюда не за тем, чтобы призвать его к ответу.

И тут Вероника задала вопрос, который застал его врасплох.

— Как по-вашему, Томми Роот действительно убил моего брата? — тихо спросила она. Только и всего, но Монсон за долю секунды совершил путешествие во времени. Назад в Сконе, в Рефтинге, в то проклятое лето.

Глава 48
Лето 1983 года

Он стоял на заднем дворе полицейского участка. Уличные фонари уже зажглись, но тот, что должен был освещать двор, не работал, и вход в арестантскую тонул в полутьме. Было душно, приближалась гроза. На горизонте сверкали молнии.

Монсон держал связку ключей Роота. Сунул палец в кольцо и крутил. Один ключ от насосной, два — к каким-то дверям на подворье. Четвертый — от красного «амазона», машина стояла тут же, чуть поодаль, у забора. Еще на связке имелся обломок рога косули, в котором Роот просверлил две дыры. Рог был блестящим, его отполировали соседние ключи и жесткие пальцы хозяина. На конце рога болтался пятый ключ; ни Монсон, ни городские следователи не смогли определить, какой замок он отпирает.

Монсон в который раз принялся рассматривать этот типичный безликий ключ. Такой может подойти к какому угодно висячему замку, на что и указали ему Буре и Борг. В каком-то смысле они были правы, когда говорили, что люди всегда хранят ключи. Они нашли в доме целую связку, пусть Монсон их все испробует, пожалуйста, они не против. Если, конечно, в разгар расследования убийства он желает сосредоточиться именно на ключах.

Монсон понимал, что они имеют в виду. И все же что-то в этом неопознанном ключе не давало ему покоя. Другими ключами с этой связки Роот пользовался ежедневно. Важные ключи, которые он решил всегда носить с собой. А к ключу от висячего замка он еще и прицепил самодельный брелок, словно чтобы выделить его. Это должно что-то значить. Просто обязано.

Двери арестантской открылись, и оттуда вразвалку вышел Томми Роот. Он нес пластиковый пакет со своими пожитками; вытащил сигарету, сунул в рот. Монсон молча наблюдал за ним. Он был рад, что не поддался порыву избить задержанного. Может, он и никудышный полицейский, в этом городские правы, но все же не настолько дурной человек.

Роот закурил, остановился рядом с ним и затянулся. Выдул дым в сторону. Монсон машинально проводил взглядом облачко дыма, и ему показалось, что в темном окне полицейского участка что-то движется. Наверное, кое-кто из служащих не смог удержаться и подсматривает теперь за тем, как происходит немыслимое: они выпускают на свободу убийцу ребенка.

— Прошу. — Монсон протянул связку ключей, зажав тот, что был от висячего замка, между большим и указательным пальцем. Когда Роот потянулся за связкой, Монсон не отпустил ее.

— Этот от какого замка?

— Не помню. — Роот пожал плечами. Голос у него был равнодушным, словно вопрос вовсе не показался ему важным. И все же Монсон был уверен: Роот лжет.

Роот сделал над собой усилие и посмотрел полицейскому в глаза; кривая улыбка человека, который пытается выдать ложь за правду. Монсон продолжал сверлить его взглядом, пытаясь придумать что угодно, лишь бы вернуть Роота в камеру. Избежать ждущих его, Монсона, поражения и презрения.

Первые капли дождя упали на асфальт. Роот по-прежнему невозмутимо улыбался.

— Так я могу ехать?

Монсон неохотно выпустил ключи из рук.

— Ты все еще подозреваемый, Томми. Не покидай поселок, слышишь?

Монсон стоял и смотрел, как Роот торопится к своей машине. Смотрел, как «амазон», повизгивая дворниками, выезжает за ворота. Дождевые капли ручейками стекали по вискам и шее. Монсон защипнул кожу на животе и скручивал ее до тех пор, пока боль не вытеснила остальные чувства.

Снова прогремел гром. Глухой, полный ненависти гром, который словно стелился над поселком. Чудовище, которое только что выпустили на свободу.

Глава 49

— Я стоял во дворе полицейского участка и смотрел Рооту в глаза. Кажется, я вообразил, что в них можно разглядеть зло. Или надеялся увидеть что-то другое. Вину, раскаяние. Намек на то, что все было ошибкой, глупой пьяной выходкой, которая не удалась. — Монсон замолчал, глядя вниз, на собственные руки.

— Но ничего этого вы не увидели? — мягко спросила Вероника.

Монсон покачал головой, крутя обручальное кольцо.

Он был худее, чем ей помнилось. Волосы заметно поредели, что, впрочем, не удивительно, ему все-таки больше шестидесяти. Но в главном Монсон не изменился. Задумчивый, способный к состраданию. Хороший человек.

Вероника почувствовала его печаль, едва он отворил ей. За кофе его грусть все нарастала, хотя он изо всех сил старался убедить Веронику, что оставил дело Билли в прошлом. Теперь же, рассказав о вечере, когда ему пришлось отпустить Томми Роота, он сдался. Печаль Монсона угнетала ее так же, как папина. Может, потому, что Монсон и папа похожи, или потому, что его печаль была близка ее собственной.

— Когда вы ушли из полиции… — начала Вероника и получила в ответ медленный кивок. — Вы говорили — из-за болезни… — Она сделала паузу, дождалась, чтобы он поднял глаза. — Но ведь была и другая причина?

На мгновение ей показалось, что Монсон станет протестовать. Вероника подняла бровь, показывая, что хочет услышать правду, а не защитную речь. Она и раньше прибегала к этому трюку и хорошо знала, что он не всегда срабатывает. К счастью, Монсон среагировал именно так, как она рассчитывала. Он снова опустил глаза, покрутил кольцо.

— Я ушел, потому что не выдержал. Не смог вынести осознания того, что выпустил убийцу Билли на свободу. Я лежал по ночам без сна и без конца пережевывал мысль, что мог бы сделать все по-другому. Лучше. — Он поднял глаза. Взгляд был пустым. — Малин говорит, что дело Билли съело меня изнутри, как рак. И она права.

Вероника кивнула и помолчала, позволив его печали шириться.

— Мой брат Маттиас — полицейский в Рефтинге, знаете? — спросила она.

— Да, слышал. — Монсон слабо улыбнулся.

— Маттиас перечитал материалы следствия раз десять, не меньше. Он говорит, что ошибок допущено не было. Что если бы он руководил поисками Билли, то действовал бы так же, как вы. — По реакции Монсона Вероника поняла, что он это оценил; его взгляд смягчился, и Вероника перешла к настоящей цели своего визита.

— А что, если все совсем не так? — сказала она. — Что если Билли жив?

Она рассказала Монсону все. Начала с того, как Исак объявился у нее в группе, поведала о поездке домой, о словах Сейлора и о своей находке, сделанной в Аскедалене.

Как хорошо оказалось говорить с кем-то, кто был знаком с делом, но все же видел его со стороны. С кем-то, кто не пытался перебивать ее, указывая на несуразные детали и с ходу отметая ее теории. Монсон справился с удивлением и слушал очень внимательно.

Вероника была уверена: ключ на связке Роота, про который только что рассказал Монсон, подходит к замку, найденному ею возле кессона. Монсон согласился с ней, заметив, что это объясняет, почему Роот держал ключ на связке и почему соврал насчет него. К тому же обломок рога, на котором висел ключ, на вид был того же кустарного производства, что и страшноватый «ветерок» в охотничьей избушке.

Но кое-что все-таки не состыковывалось. Если Роот кинулся в Аскедален сразу после того, как его выпустили, и тут же запрятал в заросли кессон с ружьями и письмом с угрозами, то почему замок был срезан? Сам ли Роот обчистил кессон, или это еще раньше сделал кто-то другой? Кто-то, кто знал и про кессон, и про его содержимое, но у кого не было ключа? В таком случае единственным подозреваемым оказывался Сейлор.

С этим Монсон не согласился.

— Сейлор был пропойцей, который в основном ошивался по кабакам. Он на пару с каким-то идиотом умудрился утопить лодку в мергельной яме, когда мы повсюду разыскивали Билли. Я просто не верю, что Сейлору достало бы ума подчистить за Томми Роотом. Если он это и сделал, то точно не по собственной инициативе. А Роот сидел в камере, к нему никого не пускали, так что он не мог давать Сейлору указания. — Монсон задумчиво почесал шею. — К тому же я сильно сомневаюсь, что Роот доверился бы Сейлору. Томми Роот был умным и хитрым. Использовать Сейлора как подручного во время браконьерских рейдов или даже велеть ему прострелить окно в машине твоего дяди — это одно. Но сделать его соучастником похищения ребенка — это совсем другое. Ненужный риск…

Монсон наморщил лоб, поднялся и принес кофейник.

— Но если кессон опустошили не Роот и не Сейлор, то кто? — спросила Вероника, когда он наполнил обе чашки. — Мог у Роота быть другой сообщник?

— Не исключено. — Монсон отпил кофе.

Теперь он выглядел совсем иначе. Спина выпрямилась, голос сделался резче; сейчас Монсон немного походил на Маттиаса. Вероника поймала себя на том, что улыбается.

— Если твоя теория верна… — задумчиво произнес Монсон. — Если Исак — это Билли, то кто-то же о нем заботился, пока Роот сидел в тюрьме. Кормил, поил, присматривал, чтобы он не поранился, не заболел.

— Нилла Роот? Может, она?

— Нет. Мы думали, что Билли спрятали в насосной, где Роот разделывал туши.

— Почему?

Монсон скривился, давая понять, что с удовольствием избежал бы подробностей.

— Там были наручники и старая кровать. — Он, ожидая реакции, покосился на Веронику.

И та не подвела — молча кивнула, предлагая продолжать, хотя внутри у нее все похолодело.

— Если бы Нилла Роот была замешана, она не стала бы рассказывать о насосной. К тому же у нее были собственные дети, причем мальчик — ровесник Билли. Мне с трудом верится, что она сделала бы что-то подобное.

— А как Роот объяснил наручники и кровать?

До чего же деловито это у нее прозвучало! Монсон, кажется, тоже удивился — вскинул подбородок.

— Сначала он ничего не говорил, а потом, когда ему дали адвоката, стал утверждать, что встречался там с женщинами. Замужними женщинами, чьи имена он не хотел раскрывать. Да, такие слухи о нем ходили, но весь его рассказ звучал как сочинение, состряпать которое ему помог адвокат. — Монсон отпил еще кофе.

— Но кем бы ни оказался неизвестный сообщник или сообщница, он или она должны были увести Билли из насосной, когда стало ясно, что Роота арестовали. А через неделю, когда его выпустили, он забрал Билли и удрал на юг, — подытожила Вероника.

— Более чем возможно, — кивнул Монсон.

— Ну а потом? Что произошло потом? И зачем Рооту понадобилось увозить Билли?

— Вот над этим стоит поразмыслить.

Монсон и жизнерадостная собачка проводили ее до двери. Поколебавшись, Вероника обняла Монсона на прощание. От него пахло кексом и Old Spice. Монсон обнял ее в ответ, пообещал еще подумать над делом и сказал, что Вероника может звонить ему, когда захочет. Сказал так, как будто действительно хотел, чтобы она звонила.

Глава 50

Город — это место для тех, чей настоящий дом где-то еще, но они пока не знают, где именно. Вероника вычитала это в какой-то книжке или, может, услышала по телевизору. В этом утверждении что-то есть. Сама она жила в Париже, Лондоне, Берлине и вот теперь — в Стокгольме. И ни в одном из этих городов она не чувствовала себя по-настоящему дома.

В последние часы, сидя за рулем машины, она много думала о Кристере Монсоне. О том, с какой любовью он говорил о своей жене, о детях и внуках, чьи фото висели на стенах прихожей и гостиной. Монсон был женат на Малин, наверное, лет тридцать пять, не меньше, но все еще с нетерпением ждал, когда она придет домой. Веронике этого не хватало — ей некого было так ждать. У нее вообще никого не было.

Вероника открыла входную дверь, осторожно прислушалась к темным глубинам квартиры. Там было тихо и неподвижно. Вероника зажгла весь свет и не успокоилась, пока не заглянула в кладовку и под кровать. Квартира выглядела такой, какой Вероника ее оставила, ничто не указывало на то, что здесь кто-то побывал. Вероника открыла окно, чтобы проветрить комнаты, выглянула наружу и посмотрела в конец улицы. Курильщика не было. А вот ночные бабочки вернулись. Кружились вокруг своего электрического солнца, повторяя все ту же ошибку.

Телефон подмигнул ей с кухонного стола. Четыре подмигивания, по числу сообщений. Сначала те два, когда звонивший дышал и бросал трубку. Третье сообщение тоже началось с молчания, но когда она уже хотела перейти к следующему, послышался голос.

— Это снова Ларс, из группы. — Ларс несвязно бормотал — видимо, был пьян. — Вы не перезвонили. Черт… — Он запнулся, что-то неразборчиво забубнил, и сообщение кончилось. Вероника так и не поняла, откуда у него ее номер. Надо завтра обсудить это с Руудом.

Четвертое послание оставил Маттиас:

— Привет, это я. Хотел проверить, что ты нормально добралась. Ну и… — Вероника почувствовала, как он заерзал. — Рад был видеть тебя, Вера. Нам бы надо видеться почаще. — Еще пауза. — Да нет, это все. Береги себя, — торопливо закончил он. Судя по голосу, Маттиас был недоволен собой, словно хотел сказать что-то другое, более существенное.

Вероника выключила автоответчик. Посмотрела на лампочку — та горела теперь ровным красным светом. Больше ей никто не звонил.

Она нажала на кнопку сохраненных сообщений. Последняя весточка от Леона была здесь, и на этот раз Вероника прослушала ее с самого начала.

«Это конец, Вероника. Как ты не понимаешь? Я не хочу больше писем. Не хочу сообщений или разговоров посреди ночи. И прекрати ждать меня у подъезда. Это уже болезнь. — Он вздохнул. — Хватит, Вероника. Прошу тебя. Хватит».

Глава 51

— Кристер, ты спишь?

Голос Малин застал Монсона врасплох. Уже полчаса он молча лежал в темноте; между тем радиочасы оставили полночь позади. Дыхание жены стало глубже, и Монсон отпустил мысли на свободу.

— Прости, я просто лежал, думал кое о чем. Я тебя разбудил?

— Нет.

Он знал, что это неправда, что жена солгала, чтобы он не чувствовал себя виноватым. Ей завтра утром рано вставать. Монсон почувствовал, как она повернулась к нему, и вытянул руку, чтобы она положила голову ему на плечо.

— Это из-за Веры Нильсон? — спросила Малин.

— Вероника, — пробормотал он.

— Что?

— Ее теперь зовут Вероника Линд. Вероника, не Вера.

— Да, ты же говорил. Как думаешь, почему она сменила имя?

Он погладил Малин по спине.

— Не знаю. Может, хотела сбежать от прошлого.

— Но больше не хочет.

— Похоже на то.

— Как по-твоему, ее версия правдива? Ну, что Билли Нильсон жив?

— Если бы ты спросила меня несколько лет назад, я бы сказал «нет». Но я видел Веронику, выслушал ее рассказ — и теперь не знаю. А вдруг так и есть? Роот мог увезти Билли из поселка, оставить его у кого-нибудь или сам о нем заботился. Но тогда возникает вопрос — почему? Почему он бросил свою собственную семью, чтобы заботиться о чужом ребенке?

Несколько секунд было тихо. Малин продолжала гладить его грудь. Монсону это нравилось, нравилось, что жена рядом.

— Что ты можешь сделать, Кристер? Что ты можешь сделать, чтобы помочь Веронике докопаться до правды?

— Пока не знаю. Может, попробовать выяснить, что произошло с женой и детьми Роота? Вдруг Томми дал знать о себе кому-то из них. Может, они знают что-то, что поможет нам двинуться дальше.

— Хорошо, — пробормотала Малин ему в ухо. — А теперь, когда ты пришел к этой мысли, давай поспим, а?

Моя любовь

Когда-то мне хотелось, чтобы лето, тепло и синее небо длились вечно. Потом мне страстно захотелось осени — наступит осень, и ты заберешь меня отсюда.

Как мне пришла в голову такая глупость — вообразить, будто у нас с тобой есть будущее? Здесь нет прохлады, нет милости — только вечные муки под безжалостным солнцем, а потом нас поглотят темнота и холод.

Я не могу больше хранить нашу тайну. Мы совершили ошибку, теперь я это знаю. Нас ждет расплата.

Глава 52

Жара стояла такая же, как накануне. Вероника долго принимала душ, потом оделась, как обычно: белая рубашка, черные брюки. Нейтрально и по-деловому, как человек, который относится к своей работе в высшей степени серьезно.

Она на метро доехала до Общественного центра, где ее встретил Рууд, который, кажется, пребывал в хорошем настроении. Он обнял ее, сказал, что рад видеть. Они прошли в его кабинетик. Стулья в зале стояли кружком. Едва увидев их, Вероника ощутила, как в ней просыпается предвкушение. Она покосилась на ближайший к двери стул. Представила, что на нем сидит Исак.

В кабинете Рууд с некоторым самодовольством рассказал, как бился за нее. Как убедил отдел кадров, что тот субботний телефонный звонок был единичным событием. И долговязый Бенгт тоже помог. Сказал, что Вероника производит впечатление собранного человека и сознает свою ошибку.

— Бенгт хочет, чтобы ты пришла к нему еще несколько раз, для верности. Просит назначить встречу в ближайшие дни.

Рууд говорил так, словно лично отвечал за ее поведение. Это слегка раздражало, но Вероника смолчала. Просто расписалась на бланках, которые положил перед ней Рууд.

— Ты провела выходные в Сконе, — сказал Рууд, когда они закончили. — Там летом хорошо. Родные места? По твоей речи не заметно.

— Ну… — Вероника выдавила улыбку. — Я уехала, когда мне было восемнадцать. Не откладывая в долгий ящик, как говорится.

Она глубоко вздохнула, надеясь, что вздох не прозвучит странно и что Рууду не захочется копаться в ее жизни дальше.

— Вот как. А почему?

На самом деле это означало: от чего ты хотела убежать?

— Ни почему особенно, — соврала Вероника. — Деревенская жизнь не для меня. Говорят, в деревне вырастают два типа людей. Те, кто остается, и те, кто уезжает.

— Вот как, — повторил Рууд. — И ты из вторых? Из тех, кто уезжает?

Вероника кивнула и удерживала на лице улыбку, пока Рууд не улыбнулся в ответ.

— Кстати, как там Ларс и остальные? — спросила она уже от двери. На самом деле ей хотелось знать, приходил ли Исак, пока ее не было, и Ларс был хорошим вступлением. К тому же следовало поговорить с Руудом о телефонном звонке.

— К сожалению, Ларс не вернется.

— Почему?

— В пятницу утром я открыл центр и ушел на кухню варить кофе. Когда я вернулся, Ларс стоял у меня в кабинете. Рылся в моих бумагах. Я спросил, как это понимать, и он раскричался — мол, у него есть право кое-что знать. Видимо, он был пьян, и я сказал ему, чтобы больше не приходил, а если не послушается, то я заявлю на него в полицию.

— Ох, — только и смогла проговорить Вероника. Жалкая реакция. Но она дала ей несколько секунд на размышление. — В выходные Ларс дважды звонил мне домой, оставлял сообщения.

— Что ему было надо? — Рууд наморщил лоб. — Он тебе угрожал?

Вероника покачала головой.

— Сказал, что хочет поговорить, просил, чтобы я перезвонила. Чего я, разумеется, не сделала.

— Наверное, тебе лучше сменить номер. Выжди пару дней, и если он снова позвонит — скажи мне, мы разберемся. Я посоветуюсь с юристом, может, нам и впрямь стоит обратиться в полицию.

Вероника вдруг поняла: ей нравится, что Рууд тревожится за нее. Что ему не все равно.

— А тот блондин, Исак? Он приходил?

По гримасе Рууда она сразу поняла, что задавать этот вопрос не стоило, и быстро добавила:

— Ну да и бог с ним.

Но навредить себе Вероника уже успела.

По дороге домой она думала о Монсоне. О том, как он сначала изо всех сил убеждал ее, что оставил все в прошлом. Что якобы много лет даже не вспоминал о Билли. До чего же быстро этот пожилой человек снова превратился в полицейского, ведущего расследование! Монсон переехал, сменил работу, в его жизни теперь полно хорошего, но в каком-то смысле он все еще живет в лете 1983 года, как и ее собственная семья. Может, именно поэтому он ей нравится?

Вероника думала и про Рууда. Потребовалась основательная доза светского щебета, чтобы Рууд оттаял после упоминания об Исаке. Впредь надо быть осторожнее, не давать ему ни малейшего повода для подозрений. А что если Исак больше не придет? О таком Вероника даже думать не хотела. Кончится ли все это когда-нибудь?

Лишь только она набрала код подъезда и услышала жужжание замка, как кто-то схватил ее повыше локтя и рывком развернул.

— Вот и ты наконец!

Ларс. Бородатое лицо покраснело и опухло от спиртного. Вероника осознала, что прижата к двери и бежать некуда.

— Почему не перезвонила? Я хотел только поговорить с тобой. А ты вынудила меня заявиться сюда. Поджидать под дверью, выслеживать. Ты понимаешь, что мне и так есть чем заняться?!

Ларс стискивал ее руку все сильнее, да еще придвинулся так, что на Веронику пахнуло спиртным.

— Из-за тебя меня выкинули из группы, мерзавка ты этакая. Много о себе возомнила, вот что я скажу! Но я все про тебя знаю!

— Ларс, сейчас очень неподходящее время…

— Заткнись! — Он помахал толстым пальцем у нее перед носом. — Замолчи, сука! Думаешь, самая умная? Да если бы ты…

— Что здесь происходит?

Голос прозвучал совсем близко, но Вероника не сразу его узнала. Ларс оглянулся через плечо.

— Пошел нахрен!

— С вами все в порядке? — Человек подошел ближе, и она поняла, что это Исак.

— Вали отсюда, — прошипел Ларс.

— Вероника, все нормально? — повторил Исак, и она энергично замотала головой. Исак положил руку Ларсу на плечо. — Слушай, приятель, может, тебе лучше…

Договорить он не успел: Ларс со всего маху ударил его в лицо. Не ожидавший такого Исак потерял равновесие и тяжело, навзничь, рухнул на тротуар.

На какое-то мгновение мир вокруг замер. Исак лежал, растянувшись на асфальте, Вероника застыла, прижавшись спиной к двери. Перед ней стоял Ларс, с воздетым кулаком и искаженным лицом. И вдруг в его глазах появилось изумление, быстро сменившееся страхом. Он разжал кулак, ссутулился, посмотрел на едва подававшего признаки жизни Исака, на Веронику…

— Я… — выдавил он, но не закончил. Опустил глаза, повернулся на каблуках и убежал.

Вероника склонилась над Исаком. Губа у того лопнула, из носа текла струйка крови. Он был в сознании, но заметно побледнел, а его глаза точно остекленели, так что он не мог сфокусировать взгляд. Когда он повернул голову, Вероника увидела, как по светловолосому затылку расплывается темно-красное пятно.

— Надо вызвать «скорую», — сказала она.

Исак несколько раз моргнул и, кажется, полностью пришел в себя.

— Не надо «скорой», все нормально.

— Но у тебя кровь.

Он взялся за затылок. Пальцы окрасились красным.

— Помоги мне встать.

Вероника поддержала его. Сначала Исак пошатнулся, но быстро обрел равновесие.

— Может, полицию?

— Нет, не надо. Со мной все в порядке, — повторил он, на этот раз увереннее.

Исак стоял, держась за затылок, и в упор смотрел на нее. Голубые глаза лучились теплом — теплом, которого Вероника так давно не ощущала.

— Кто ты? — спросила она.

Исак улыбнулся. На его лицо возвращались краски.

— Я надеялся, что ты поможешь мне это узнать, Вера.

Глава 53

Исак сидел у нее в гостиной, откинувшись на спинку дивана, и прижимал к затылку пакет мороженого горошка. Рана была поверхностной и не такой ужасной, какой показалась сначала. Вероника остановила кровотечение и заклеила пострадавшее место пластырем. Разбитая губа распухла, и рот кривился, словно Исака все это забавляло.

Вероника пыталась осмыслить произошедшее. Ей остро захотелось, чтобы дома оказалось что-нибудь крепкое; бутылка виски, стоявшая в шкафчике, пришлась бы очень кстати. Впрочем, одернула она себя, алкоголь сейчас вряд ли уместен — голова и так кружится от вопросов. Что, например, делал Исак возле ее подъезда? Кто он — курильщик, загадочный чужак, вторгшийся к ней в квартиру, или тот, кого она заподозрила в нем, как только впервые взглянула на фоторобот? Может, его-то и стоит бояться? Но Веронике почему-то не было страшно.

— С чего начнем? — спросила она, усаживаясь в кресло напротив него. Исак слегка пожал плечами — кажется, он что-то обдумывал.

— Наверное, мне следует начать с извинений.

— За что?

— За то, что я явился в группу, вместо того чтобы поговорить с тобой напрямую. Дурацкая идея. Прости меня.

Он попробовал изобразить раскаяние, но из-за распухшей губы его лицо лишь перекосилось.

— Мое единственное оправдание — собственная нерешительность. Я несколько вечеров простоял на твоей улице, набираясь смелости.

Веронике хотелось обрушить на него шквал вопросов, принудить к ответу. Но она знала: надо сохранять спокойствие. Не рисковать хрупким взаимопониманием, возникшим между ними после происшествия у подъезда.

— Окей, — сказала Вероника, — я понимаю. Но чтобы я тебя простила, ты должен сказать мне еще кое-что. Например, как тебя зовут.

Исак кивнул, отчего горох в пакете зашуршал.

— Меня зовут Исак Велин. Во всяком случае, это имя записано в моих водительских правах. Я вырос в поселке примерно в семидесяти километрах от Лулео. Темно и холодно зимой, мошкара летом, в общем, все такое.

Исак пытался вызвать у нее улыбку — явно надеялся на свое обаяние.

— Отец служил на корабле, его подолгу не бывало дома. Иногда по нескольку месяцев подряд. Когда мне было лет десять, он уехал навсегда. Я писал ему, но со временем все реже. Мало-помалу мы потеряли друг друга из виду, и не могу сказать, что меня это сильно опечалило. — Он пожал плечами. — Прошлой зимой мама заболела. У нее обнаружились проблемы с почками. Пошли разговоры о трансплантации. Больница проверила меня как возможного донора, но оказалось, что я не подхожу. Мы с мамой не были родней. Можешь себе представить мое потрясение.

Вероника заметила, что дышит часто-часто.

— Мама была в очень плохом состоянии, так что я не стал требовать у нее ответа. Но зато обшарил ее квартиру. Заглянул в старый альбом и обнаружил, что там нет моих младенческих снимков. Раньше мне это было все равно, но теперь ситуация изменилась. Я поискал еще и понял, что в маминой квартире нет никаких моих следов до шестилетнего возраста. Ни свидетельства о крещении, ни малышовой одежды… вообще ничего. К тому же я хорошо помнил то, о чем рассказывал в твоей группе… — Он взмахнул рукой. — Большой сад, гораздо больше нашего. Шалаш, дуплистое дерево. Пропавший мальчик. И — это имя.

— Билли, — не удержавшись, выговорила Вероника.

Исак снова медленно кивнул и положил пакет с горошком на стол.

— В конце концов я пришел к маме с вопросами, но она так разволновалась, что медсестре пришлось дать ей успокоительное. И я решил подождать, когда ей станет лучше. Прогноз врачей был многообещающим. Однако прошлой весной, прямо посреди процедуры диализа, у нее резко упало давление. Мне позвонили, но я не успел… — Он отвернулся, глаза увлажнились. — Я пытался найти отца, но он несколько лет назад уехал, и никто не знал, куда. Возможно, вернулся в море. Тогда я начал искать зацепки в сети. В основном про усыновление и всякое такое. Когда я задал свой год рождения, слово «исчезновение» и имя «Билли», поисковик выдал статьи о твоем младшем брате. Может, это и банальность, но у меня в голове как дверь открылась. Дверь, о существовании которой я даже не догадывался.

Сердце стучало где-то в горле, было трудно дышать.

— И ты стал искать дальше?

— Да, я отправился в Рефтинге. Сначала просто колесил по району — хотел проверить, узнаю ли места.

— И как? Узнал?

— Мне показалось, что да, но по-честному — я не уверен. Ты хорошо помнишь себя шестилетнюю?

Хорошо, подумала Вероника, но решила не отвечать. На сетчатке замерцало мамино лицо. Время до Билли, когда она еще была маминым мышонком.

— Я, естественно, проезжал мимо Баккагордена, но не осмелился позвонить в дверь, — продолжал Исак. — Я ведь не знал точно, с чего начинать. Я решил пока поприслушиваться, поотираться в кабаке, в пиццериях. Кто-то упомянул старого алкаша, который, как думали, был замешан в исчезновении Билли. И я поехал в дом престарелых. Назвался там племянником старика.

— И? — Вероника затаила дыхание. Пульс грохотал в висках.

Исак покачал головой.

— Я никогда раньше его не видел. Во всяком случае, мне так показалось. Штука в том, что чувак отреагировал так, будто мы знакомы.

Он выпрямился, улыбнулся и как-то ужасно знакомо склонил голову набок.

Вероника вышла в прихожую, достала из бюро фоторобот и дала его Исаку.

— Так выглядел бы взрослый Билли, — сказала она. — Ты ведь уже видел это изображение, верно?

Исак не ответил, но она знала: видел. Знала, что он, посмотрев на фоторобот, сделал те же выводы, что и она, но не готов говорить о них. По крайней мере, пока. Молчание затянулось, и Вероника спросила:

— Что было потом?

— Ах да. Я стал думать, как мне связаться с твоей семьей. Я видел твоего отца в поселке, но подойти не решился. Что бы я ему сказал? А твой брат — полицейский, и обращаться к нему мне совсем не хотелось.

— Почему?

Исак поколебался.

— Мне раньше приходилось иметь дело с полицией — подростком наделал кое-каких глупостей. И я опасался, что твой брат, если начнет рыться в моем прошлом, узнает о них и у него сложится обо мне предвзятое мнение. Так что оставалась только…

— Я.

— Точно. Найти тебя было не так-то просто. Я спросил тетку в библиотеке, сказал, что я твой старый приятель. К тому времени я уже часто там бывал, меня знали в лицо. Людям я обычно нравлюсь, особенно пожилым женщинам. Моя тайная суперсила.

Он снова криво улыбнулся, и на этот раз Вероника ответила улыбкой.

— Библиотекарша знала твоего папу. Она рассказала, что ты живешь в Стокгольме и нечасто бываешь дома. И что ты сменила имя. Я нашел твою фотографию в старом школьном альбоме, а потом мне оставалось лишь открыть телефонный справочник и проверить всех Вероник Линд в Стокгольме и окрестностях. Вас всего пять, ты оказалась второй. Психотерапевт — вот в ком я нуждался. И я решил, что это судьба. Я по твоим глазам понял, что между нами существует связь. Ты, наверное, тоже это почувствовала?

От взгляда синих глаз Исака биение пульса Вероники, и так уже грохотавшего в висках, словно бы распространилось по всему телу. Она молча встала, вышла на кухню и достала виски. Щедро плеснула в стакан, покрутила. Потом взяла бутылку, еще один стакан и вернулась в гостиную.

Глава 54

Она проснулась от звонка в дверь; неприятное чувство, что ей снилось что-то важное, эхом отдалось в голове. Что-то про игру в прятки, про ветряных великанов, не сводивших красных ночных глаз с кукурузного поля. Еще во сне был аромат роз. И хотя Вероника пыталась удержать этот сон, он мелким песком высыпался из ее головы, оставив во рту ощущение шершавости.

В дверь снова позвонили. Вероника, вырванная из грез, встала, натянула халат и потащилась в прихожую. В гостиной стояли бутылка и стаканы, пустые. Возле них — две коробки из-под пиццы и грязные ножи и вилки. Плед комком лежал в углу дивана, на нем — окровавленный пластырь.

Как много она вчера успела рассказать Исаку? Кажется, почти все; теперь Вероника в этом раскаивалась. Надо было сохранять спокойствие, не позволять потоку тащить себя. Но рассказ Исака потряс ее до глубины души. А виски сильно упростило дело.

Звонок продолжал надрываться, отчего головная боль усилилась. Вероника добралась до двери и приоткрыла ее. На пороге стоял Рууд.

— Чт-то вы здесь делаете? — с трудом выговорила она.

— Просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

Он жестом указал на дверь; Вероника открыла и впустила его в прихожую. Звонок еще гудел в голове и никак не хотел затихать.

— Я разговаривал с Ларсом. Он провел ночь в вытрезвителе и очень раскаивается. Рассказал о ссоре у твоего подъезда вчера вечером. Твердил, что кто-то из-за него пострадал.

Вероника прикусила губу. Черт! Надо было вчера сразу же позвонить Рууду.

— Со мной ничего страшного. — Она пыталась сообразить, как рассказать о происшествии, не упоминая при этом Исака. Звонок в голове звучал все громче, перекрывая мысли. Теперь он походил на сигнал будильника.

— Прекрасно. Самое главное — что ты хорошо себя чувствуешь.

Вероника кивнула и уже хотела было пригласить его в гостиную, как вдруг дверь ванной открылась. Вероника вдруг поняла, что именно она забыла. О чем предупреждал ее этот никак не умолкающий звон. Он не имел никакого отношения к ее сну.

— Э… Доброе утро! — произнес Исак, оказавшись в прихожей прямо перед ними. Он принял душ — влажные волосы, полотенце, обернутое вокруг бедер… Рууд пристально посмотрел на Исака, на Веронику. Она отвернулась и закрыла глаза.

Потом она сидела на диване. Головная боль перешла в дурноту, и ей пришлось время от времени опускать голову между колен, чтобы ее не вырвало прямо на пол. Рууд ушел, Исак — вскоре после него. Оба были одинаково немногословны.

Зря она позволила Исаку остаться на ночь; глупейшее решение. Как оно вообще пришло ей в голову? Может, позвонить Рууду? Рассказать все как есть, всю историю? Объяснить, что она почти уверена: Исак — ее пропавший двадцать лет назад младший брат. Но какие у нее доказательства?

Если Исак — это Билли (причем ключевое слово тут — «если»), то что в таком случае произошло летом восемьдесят третьего? Вчера вечером они успели поговорить о приемном отце Исака, это она помнила. Что, если этот приемный отец — Томми Роот? Возраст совпадает. И тот, и другой служили на корабле. Исак видел старые фотографии Роота в интернете и сказал, что у его отца имелись большая борода и длинные волосы и он был довольно толстым. Исак не усматривал сходства, хотя и не мог ничего исключать. И оставался еще вопрос, который задал Монсон: где находился Билли, пока Роот сидел в тюрьме? Кто за ним присматривал?

Сёрен-Торгаш был последним, кто видел машину Роота. Не был ли отъезд на юг лишь ложным следом, как и открытка из Роттердама? Способом заставить полицию искать его за границей, тогда как на самом деле он проехал полторы тысячи километров и осел где-то на севере страны? Бросил жену и детей, чтобы растить Билли с какой-нибудь новой женщиной, под вымышленным именем? Или же он оставил мальчика на какого-то надежного человека? Тогда остается всего один вечный вопрос. Вопрос, на который человек, склонный к рефлексии, склонный рассматривать вещи с разных точек зрения, в конце концов должен попытаться ответить.

Почему?

Исак явился тем же вечером. Стоял в дверях со слегка смущенным видом.

— Сорри, — сказал он, протягивая Веронике бутылку довольно дорогого вина. — Я совсем не хотел ставить тебя в такое положение.

— Ты не виноват. — Вероника пригласила его войти, и он протиснулся мимо нее в прихожую. От него приятно пахло, и двигался он так, как ей нравилось. Мягко, по-кошачьи, но уверенно. Отек на губе немного спал, и улыбка стала симметричнее.

На кухне Исак открыл вино, наполнил два бокала.

— Твоя работа… — начал было он, но Вероника замотала головой.

— Ну ее к черту. — Ее поразило, насколько легко дались ей эти слова. Она ощущала удивительную радость, почти возбуждение. Не сексуальное, внушала она себе; сейчас происходит нечто большее. Поворотный пункт в жизни, причем не только в ее. Прежние сомнения словно унесло ветром, они исчезли в тот же миг, как она взглянула в глаза Исаку.

— Так что будем делать? — спросил Исак.

На обдумывание дальнейших действий у Вероники был почти целый день. Она даже произвела некоторые предварительные разыскания.

— Есть специальные тесты, их могут делать частные лица. Посылаешь два образца крови. Лаборатория их сравнивает, и можно узнать, родня ли один человек другому. Вот и все.

Исак кивнул, но, кажется, она его не убедила.

— Я уже думал об этом. Дело небыстрое, лаборатория ведь в США?

— Всего с месяц.

— Слишком долго ждать. — Исак покривился.

Ей захотелось возразить, что по сравнению с десятками лет еще один месяц — сущая ерунда, но она сдержалась. Ей тоже не хотелось ждать. Прежде всего — из-за событий последних нескольких дней. Честно сказать, наплевать ей на работу, на Рууда и Общественный центр. Проживет она и без наркотика чужого горя. Она должна узнать правду о Билли. И как можно скорее. Пока не взорвалась голова. И Вероника сказала:

— Есть другой путь.

— Какой?

Вероника помедлила. Еще можно передумать, еще не поздно; однако надежда, которая светилась в глазах Исака, заставила ее продолжать.

— Мы можем завтра вместе поехать в Рефтинге. Ты поговоришь с папой, осмотришься в доме, в комнате Билли… в твоей комнате, — исправилась она. — Поглядим. Вдруг что-нибудь заставит тебя вспомнить, что именно тогда произошло.

Глава 55

До утра она успела не единожды пожалеть о своем предложении. Даже подумывала позвонить Маттиасу. Но Вероника и так знала, что он скажет, знала, что он рассердится. Поэтому она позвонила Кристеру Монсону. Тот, как она и думала, просыпался рано. Успел уже выгулять собаку и прочитать половину газеты. Вероника так и видела его перед собой, сидящего за кухонным столиком.

— Как я рад, что ты позвонила!

Вероника изложила Монсону рассказ Исака. Сказала о поездке, которую они задумали. Она ждала, что Монсон перебьет ее, станет задавать вопросы, отговаривать. Кажется, она даже надеялась на последнее. Но Монсон просто молча слушал.

— Может, отменить поездку? Вам эта идея не кажется дурацкой?

— А ты сама как думаешь? Что говорит тебе интуиция?

— Что Исак — это Билли. — Она ни минуты не колебалась. — Что он поможет во всем разобраться.

— Хм. — В трубке несколько секунд было тихо. — В таком случае… — Монсон кашлянул. — В таком случае у тебя нет выбора, Вероника. Ты должна ехать — и ради себя, и ради Билли. Жаль, что я сам не доверился своей интуиции тогда, с тем ключом. Мне бы установить наблюдение за Роотом, выяснить, куда он уехал. С кем встречался. Может, тогда все вышло бы по-другому.

— Ладно. — Вероника все еще держала трубку у уха — ей не хотелось заканчивать разговор. Нравилось слушать голос Монсона.

— Кстати, я пытаюсь отыскать семью Роота. Уже сделал пару звонков старым коллегам. Вдруг Нилла потом еще встречалась с Томми или хотя бы получала от него вести… Может, кто-нибудь видел его вместе с маленьким мальчиком.

Веронику вновь поразило, насколько по-другому звучал сейчас его голос, совсем не так, как в первые полчаса их встречи.

— Думаешь, это что-то даст? — спросил Монсон.

Она подумала про Маттиаса. Брат изучил все возможные зацепки и наверняка проверил семью Роота. Но Веронике не хотелось душить энтузиазм Монсона.

— Не знаю. Попробовать стоит, — сказала она.

В трубке стало тихо, и Вероника поняла, что пора прощаться. Монсон, кажется, тоже.

— Ты ведь позвонишь мне, когда вы будете в Баккагордене? Позвони, пожалуйста.

— Обязательно.

— И еще, прежде чем вы соберетесь ехать…

— Что?

— Осенью восемьдесят третьего фермеры Рефтинге затягивали с началом пахоты. Никто не хотел, чтобы именно его плуг выворотил из земли останки маленького мальчика. Вряд ли Роот закопал Билли на чьем-нибудь поле. Но люди не всегда ведут себя рационально. — Монсон приблизил трубку ко рту. — Местным не понравится, что ты ворошишь прошлое. Некоторые важные элементы головоломки еще отсутствуют, и в Рефтинге есть те, кто не хочет, чтобы правда вышла наружу. Будь осторожна, Вероника.

Вероника пообещала быть осторожной и положила трубку. Улыбнулась. Она не одна, на ее стороне Монсон, и это странным образом успокаивает.

Когда через час на ее пороге появился синеглазый Исак с рюкзаком, последние колебания испарились. Монсон прав. Она должна ехать.

— Ты знаешь, как встретились твои родители? — спросила Вероника, когда они вырулили на шоссе и покатили на юг. — Была ли свадьба или что-то вроде того?

Исак покачал головой.

— В альбоме, который я смотрел, не было совместных снимков. Только мои детские фото. На некоторых — мама, всегда без отца. Он держался по ту сторону объектива. Я решил, что мама избавилась от всех его фотографий, когда он свалил. Не хотела, чтобы ей что-то напоминало о нем. А может, он просто отказывался сниматься.

В машине стало тихо, и Вероника сосредоточилась на дороге.

— А твой папа? — спросил Исак, помолчав. — Какой он?

— Папа хороший человек. Он тебе понравится.

— Они были счастливы — он и твоя мама? До того, как?..

— Думаю, да. Папа был на седьмом небе, когда женился на маме.

— Она была красивая?

— Да-а… — Вероника не торопилась с ответом, надеясь избежать вопроса, который, она чувствовала, вот-вот прозвучит. Но хитрость не помогла.

— А твоя мама? От чего она бывала счастлива?

Какое-то время Вероника молчала, пытаясь вызвать в памяти мамино лицо. Она старалась вспомнить, что заставляло маму улыбаться. В такие минуты мать выглядела по-настоящему счастливой. Вероника стала представлять ее себе дома, в церкви, возле секретера, в саду…

Исак, видимо, решил, что Вероника не хочет отвечать, и задал следующий вопрос:

— Вы с мамой были близки?

Минное поле, но ответить придется.

— Да, когда я была маленькой.

— А потом?

— Не вполне. Мама хотела, чтобы все делалось так, а не иначе. Она стала очень раздражительной.

Неважное объяснение. Надо было как-то по-другому дать понять Исаку, что атмосфера в доме могла измениться за считанные минуты. Что эта перемена иногда ощущалась в воздухе, хотя никто не говорил ни слова.

— Разбитой, расстроенной. — Все не то, не то.

— Вам, наверное, нелегко приходилось.

Веронике не понравилась интонация, с какой это было сказано. Исак словно судил маму, исходя из скудных слов Вероники. Несправедливо.

— Мама очень любила детей, — сказала она. — По воскресеньям после службы она вела детский час в церкви.

Скажи как есть, шептал голос у нее в голове. Расскажи, что больше всего она любила малышей. Что она потеряла интерес к тебе и Маттиасу, когда вы стали постарше. Когда вас больше не получалось контролировать. Когда появился кто-то другой, кого любить было легче. Скажи же. Скажи правду! Расскажи, что единственное, что интересовало маму — это…

Вероника чувствовала, что Исак смотрит на нее, понимала, что должна рассказать о черной проруби, которая опять зияет в ее груди.

— Ты спросил, что делало маму счастливой.

— Да. — Он не отводил взгляд.

Холод перелился через края проруби, превратил кровь в озерную воду.

— Билли, — выговорила Вероника. Услышала, как дрогнул голос. — Маму делал счастливой ты.

Они остановились пообедать на автозаправке в Йёнчёпинге, залили воды в радиатор и поменялись местами. Вероника задремала на пассажирском сиденье и не просыпалась, пока еловый лес не поредел, а за окнами не потянулась равнина. Несколько минут Вероника исподтишка наблюдала за Исаком. Возле рта у него залегла жесткая складка.

Вот и съезд. Осталось всего пятьдесят километров. Пятьдесят километров — и они дома. Исак перехватил руль и положил одну руку на колено. Судорожно разжал и сжал кулак. Вероника пока не стала спрашивать, не он ли влез в ее квартиру, не он ли положил камешек на мамину могилу. Не на него ли она охотится? На шее у него была царапина — может, он тоже побывал в ежевичнике вроде того, что рос в дальней части сада? И все же она прогнала эти вопросы, убедив себя подождать более подходящего случая. А может, она вообще не хочет знать ответов. Во всяком случае, сейчас.

Вероника потянулась — преувеличенно, словно напоказ.

— Скоро приедем. Может, поменяемся? — спросила она с наигранным энтузиазмом. Услышала в ответ невнятное бормотание.

Чем ближе они подъезжали, тем напряженнее становилась атмосфера в машине. Под конец она стала совсем невыносимой, и Веронике пришлось включить радио. Она докрутила до того же канала со старыми шлягерами, что и в прошлый раз. Но на этот раз музыка не сумела рассеять ее мысли. С чего ей вообще пришло в голову, что из поездки выйдет что-то путное? Она что, просто попросит у папы ключ от комнаты Билли и впустит туда Исака? Неужто надеется, что домики из «лего» и деревянное ружье заставят его все вспомнить? Заполнят провалы, докажут, что он действительно ее пропавший брат? Смешно. Хотя еще сегодня утром Вероника была уверена, что поступает правильно. Может, на нее подействовала нервозность Исака? Когда они въехали в аллею, а потом — во двор, перевешивало уже другое чувство. Теперь Веронике казалось, что все это — катастрофическая ошибка.

Они ненужно долго суетились возле машины, прежде чем подойти к дому, — молчаливое соглашение не торопиться, давшее им возможность собраться с мыслями.

Входная дверь оказалась заперта. Вероника принялась было искать запасной ключ в цветочном горшке, но тут же передумала и позвонила. Успела страстно пожелать, чтобы отца не было дома, чтобы у нее появился шанс еще раз все продумать. Но в прихожей послышались медленные отцовские шаги. Потом щелкнул замок. Папа, несмотря на жару, был в кофте. Очки сидели несколько наискось, отчего казалось, что отца вырвали из сна; это впечатление усиливал мутный взгляд, который прояснился, как только отец увидел ее.

— Вера! Приехала?

— Здравствуй, папа.

Вероника так и стояла на крыльце. Она вдруг перестала понимать, что надо сказать и что сделать.

— Э-это Исак. — Она жестом предложила Исаку подойти поближе. — О нем я и рассказывала в прошлый раз. Я… то есть мы, думаем, что он может оказаться Билли. — Слова прозвучали выжидательно, они вроде бы были ничем не наполнены. Все оказалось совсем не так, как она себе представляла.

Отец уставился на нее, потом на Исака. Удивление на его лице исчезло, сменившись тем, чего Вероника совсем не ожидала.

— Вон отсюда! — прошипел отец. — Вон отсюда, сию же минуту.

— Папа…

Отец шагнул вперед, встал прямо перед ней. Вероника отступила.

— Билли умер! Понимаешь ты это или нет? — Он ткнул пальцем в сторону Исака, не пожелав при этом даже взглянуть на незваного гостя. — Он мошенник, Вера. Мошенник, которого ты сюда притащила. Чужак, который хочет извлечь выгоду из нашей трагедии.

Со словами вылетали брызги слюны, летели ей на рубашку. Отец повернулся к Исаку.

— Ты пользуешься смертью маленького ребенка! — выкрикнул он, и Исак попятился. — Оскверняешь память моего сына.

— Папа… — начала Вероника, но все было бесполезно. Глаза у отца потемнели.

— Убирайтесь отсюда оба. Иначе я вызову полицию.

И отец захлопнул перед Вероникой дверь. Дверь в ее детство.

Они остались стоять на крыльце. Вероника пыталась осознать произошедшее.

— Можно обойти дом, — предложила она. — Посмотрим в саду — может, ты что-нибудь вспомнишь.

Но Исак покачал головой.

— Нет, пошли. Уходим.

— Но мы же специально приехали сюда. Мы должны…

На лице Исака появилось выражение непреклонности.

— Если мы не уберемся, твой отец вызовет полицию. Мне что-то не хочется объясняться с легавыми.

Исак вернулся к машине, открыл дверцу и забрался на пассажирское сиденье. Вероника неохотно последовала за ним, бросив последний взгляд на дом. Штора в окне верхнего этажа шевельнулась, и в окне мелькнуло лицо отца. Вероника быстро отвернулась.

— Поехали, — позвал Исак из машины.

На обратном пути Вероника так гнала, что камешки щелкали о брызговики. На краю поля стоял зеленый пикап, но расстояние было слишком велико, и Вероника не увидела, сидит ли кто-нибудь в кабине.

Она, не отрываясь, смотрела на дорогу, Исак — в боковое окно. Оба молчали, пока не миновали поселок и не выехали на шоссе, ведущее на север.

— Примерно в десяти километрах отсюда есть придорожная забегаловка. — У Исака был усталый, даже грустный голос. — Остановись там, пожалуйста. Я должен кое-что рассказать.

Глава 56

Забегаловка оказалась дешевым заведением на полпути между поселком и шоссе. Автозаправка, ресторан и мотель в одном. Вероника слишком гнала машину, двигатель перегрелся, стрелка указателя температуры стремилась в красную зону, так что, когда Вероника парковалась, мотор угрожающе шипел.

Исак нашел столик в углу. Клетчатая скатерть в пятнах. Заламинированное, захватанное пальцами меню. Вероника вдруг поняла, что давно уже ничего не ела. К голоду примешивалась острая печаль.

Еду принесли быстро, однако после нее во рту остался привкус жира, на котором ее жарили. Доев, Исак откинулся на спинку стула. Он глубоко вздохнул, и какое-то время казалось, будто он вот-вот заплачет. Но ему все же удалось собраться.

— Я кое о чем умолчал … — Он явно колебался. — Меня действительно зовут Исак Велин, и то, что я вырос неподалеку от Лулео, — это правда. Как и то, что папа бросил нас и что я только недавно узнал, что меня усыновили. — Он набрал в грудь воздуха. — Но твой отец прав. Я не Билли. Не твой младший брат.

Внутри точно что-то заклинило, и потому Вероника не могла произнести ни единого осмысленного слова. Исак вздохнул и завертелся на стуле, словно заставляя себя говорить дальше.

— Так вот… Меня всегда увлекало дело Билли, с самого детства. Я прочитал все, до чего смог дотянуться. Мы ровесники, дни рождения у нас почти совпадают. К тому же мы очень похожи. Люди иногда так и говорили.

Исак достал из бумажника фотографию мальчика с льняными волосами. Вероника сразу увидела сходство. Но на фотографии явно был не Билли. Ее вдруг затошнило.

— Мне здесь шесть лет. Меня уже усыновили, но я этого не знал, пока после маминой смерти не просмотрел ее бумаги. У нее была папка с документами. Свидетельство о рождении, документы об усыновлении, имя моих биологических родителей — все. И мой приемный отец не пропал и не ушел в море. Он ревизор и живет в Сундсвалле с новой семьей.

Он отвернулся, слова давались ему мучительно. Тошнота Вероники усилилась.

— А воспоминания, сад, дуплистый вяз?.. — выдавила она наконец.

— Когда я в прошлый раз был в Баккагордене, то тайком забрался в ваш сад. Нашел остатки шалаша и все остальное. Даже сфотографировал. Думаю, твой папа меня заметил — в доме загорелся свет, и мне пришлось уносить ноги. Но я успел увидеть достаточно, чтобы мой рассказ на сессии тебя заинтересовал.

Вероника подавила очередной рвотный позыв.

— Но зачем? — только и смогла она выговорить.

Исак провел пятерней по волосам, уставился в стол.

— Когда я рылся в маминой квартире, то нашел старую коробку с вырезками про Билли. И принял решение искать дальше. Даже не могу объяснить, ни почему, ни зачем.

Исак продолжал рассматривать скатерть; Вероника понятия не имела, что ей делать с его признанием. И зачем только он вообще ей признался?!

— Мы с мамой были близки, во всяком случае, я так думал, пока не узнал про усыновление. Может быть, все это из-за того, что она лгала мне всю мою жизнь. Сколько у меня было вопросов! И я уже не получу на них ответа. Зато я мог бы дознаться, что случилось с Билли.

Исак оторвал взгляд от скатерти, посмотрел на Веронику.

— После мамы я унаследовал немного денег. И я уволился с работы и поехал в Рефтинге, искать. На неделю поселился в этом мотеле. Своего рода паломничество.

Исак несмело улыбнулся и заговорил снова. Однако Вероника больше не слушала его. Внутри у нее была пустота. Папа прав. Исак — мошенник. Чужак, которого она впустила в свою жизнь. Открыла ему свои тайны. Их тайны.

— Несколько раз я готов был все бросить. И надо было бросить, задолго до того, как мы позвонили в дверь твоего отца. — Исак неожиданно взял ее руки в свои. — Мне правда очень жаль, Вероника, — сказал он. Глаза у него все равно были такими ярко-голубыми, что взгляд проникал прямо в душу.

Они молча сидели друг против друга, каждый над своей чашкой кофе. Больше всего Веронике сейчас хотелось сесть в машину, вернуться в Стокгольм и оставить все это в прошлом. Никогда больше не видеть ни Исака, ни поселок, ни папу, ни кого-то еще. Но вся энергия вытекла, и Веронике не хватало сил даже на злость. А она-то, она-то хороша! Дипломированный психотерапевт, привыкла слушать чужие рассказы и разбираться, что в них правда, а что ложь. И все же угодила именно в ту ловушку, о которой предупреждал ее Маттиас. Проигнорировала все предупреждающие знаки, все пустоты в рассказе Исака. Все, что не соответствовало истории, которую ей хотелось услышать.

Иногда человеку так хочется, чтобы что-нибудь оказалось правдой, что он закрывает глаза на истину.

Вот именно. Она закрыла глаза на истину. И поэтому потеряла все.

Исак ненадолго вышел. Вернулся с ключом, положил его перед ней.

— Номер двести один, — сказал он. — Если я тебе понадоблюсь, мой номер в конце коридора. Я все для тебя сделаю. Но пойму, если ты больше не захочешь меня видеть. Завтра утром я уеду отсюда один.

Вероника встала и ушла к себе. На Исака она даже не взглянула.

Когда она проснулась, было темно. Тихо урчал маленький холодильник. Вероника села, ощупью нашла лампу на тумбочке. Рот и горло пересохли от табака, но мини-бар был укомплектован на диво хорошо. Начав с банки минеральной воды, Вероника быстро перешла к полке со спиртным.

Алкоголь обжег горло и усилил злость. Исак одурачил ее, воспользовался ею для собственных целей. Врал ей, задавал вопросы, провоцировал рассказывать вещи, которые она никогда никому не рассказывала.

Вы с мамой были близки?

Что делало твою маму счастливой?

На тумбе рядом с телевизором стоял телефон. Вероника набрала свой домашний номер, стала вводить код автоответчика. Пальцы скользили, и она начала снова. Она надеялась, что папа звонил ей. Ей так хотелось услышать его голос. Услышать, что все хорошо, что он больше не сердится. Вместо этого неуклюжие пальцы умудрились вызвать к жизни сообщение Леона.

Это конец, Вероника. Как ты не понимаешь?

Да, теперь она это понимала. Понимала, что на самом деле Леон — просто еще один дурак. Очередной глупец, не заслуживающий ее любви. После всего, что она сделала, он не смеет даже разозлиться на нее. Только разочарование, жалость, снисходительность. Как Рууд.

Вероника бросила трубку, опустошила еще одну бутылочку. Встала. Комната качнулась, потом выровнялась. Вероника вышла в коридор, нашла нужную дверь. Постучала.

Исак открыл почти сразу. Футболка и трусы. Изумление на лице. Вероника шагнула вперед, заставив его попятиться. Подождала, пока дверь за ней закроется.

Потом изо всех сил ударила его в живот. Попала почти куда хотела. Исак со стоном согнулся. Она ударила снова, на этот раз — в лицо. Костяшки стукнулись о скулу, удар эхом отозвался у Вероники в голове. Исак рухнул на потертое красное ковровое покрытие, а Вероника уселась сверху и рвала на нем футболку до тех пор, пока от нее не остались одни лоскуты.

— Ах ты сволочь, говнюк, ах ты паскуда…

Он взмахнул было руками, но Вероника прижала их к полу. Навалилась на Исака, укусила, поцеловала. Теперь распоряжалась она. Ни один засранец не посмеет больше пожалеть ее.

Глава 57

Потом они лежали в его кровати, тесно прижавшись друг к другу. Вероника ничего не объясняла. И все же он, кажется, понял.

— Теперь мы квиты?

Вероника ответила не сразу. Его ложь разрушила ее мир. Ее прекрасный, безупречный мир, состоящий из запрета на контакт, безликой квартиры и низкооплачиваемой работы с неограниченными возможностями кайфовать от чужой скорби.

— Да, — буркнула она. — Квиты.

Исак провел пальцами по ее руке до той самой длинной белой черты. Раньше Вероника отдернула бы руку и спрятала ее под простыню. Но не сейчас.

— Память об одной старой ошибке.

— Что?

— Шрам. Ты ведь о нем хотел спросить? — Вероника подняла руку. — В прошлом году я встретила парня по имени Леон. Один из моих клиентов… И с ним возникли… сложности, — пояснила она, немного поразмыслив. — То есть сначала все шло хорошо. Мы были так влюблены, что хотели съехаться, завести детей.

— Но?

Она глубоко вздохнула.

— Но потом ему стало скучно. Он начал встречаться с другими… забывая посвятить меня в эти незначительные подробности своей жизни.

— Как ты это восприняла?

— Не то чтобы спокойно. Если честно — плохо я это восприняла. — Вероника провела пальцем по шраму. — Я с ума по нему сходила. Звонила, писала короткие сообщения и длинные письма, заявлялась к нему на работу, забросила собственную жизнь. По вечерам ждала у его подъезда. В конце концов я вломилась к Леону, когда он был дома, и устроила в квартире погром. Порезалась об осколок и залила кровью весь его светлый паркет. У меня был мерзейший срыв.

Исак смотрел на нее с недоверием, словно подозревая, что она шутит.

— А потом?

— Потом приехала полиция, меня арестовали. — Она вздохнула. — Наложили швы. Был суд. Мне дали условный срок и вынесли решение о запрете на контакт. Я поклялась страшной клятвой, что пойду на терапию, чтобы научиться справляться со злостью, и меня оставили в покое. Теперь-то все это представляется мне безумием. Да это и было безумие. Только вот тогда я так не думала.

— А как ты думала? — Ему, кажется, действительно было интересно.

— Что Леон предал меня. Что я накажу его, накажу во что бы то ни стало.

Исак собрался было ответить, но тут в коридоре раздался вой — оглушительный, легко проходящий через стены. Исак выпрыгнул из кровати, натянул штаны и открыл дверь. В комнату влились запах дыма и взбудораженные голоса.

— Пожарная тревога, — бросил он через плечо. — Надо выбираться, сейчас же. Кажется, дело нешуточное.

Вместе с другими постояльцами они пересекли холл и вышли на парковку.

— Правее, держитесь правее! — прокричал какой-то мужчина в светоотражающем жилете и с большим фонариком.

Издалека приближались сирены. Слева от мотеля виднелись языки пламени. Горел какой-то автомобиль. Лопались от жара стекла, огонь выбивался из салона, распространяя по всей парковке густой черный дым. Вероника не сразу поняла, что это — ее собственная машина.

Пожарной команде понадобилось десять минут, чтобы потушить огонь, и еще двадцать — чтобы пройти по зданию и убедиться, что опасности нет. Служащие мотеля раздавали пледы немногочисленным гостям, сгрудившимся во внутреннем дворике у торца здания. Но Вероника все равно замерзла так, что у нее стучали зубы.

— Итак, это ваша машина, — констатировал полицейский с блокнотом в руке.

— Да. — Интересно, он служит вместе с Маттиасом или мотель относится к другому участку?

— С ней что-то было не так?

— Она легко перегревалась. Приходилось время от времени доливать воду в радиатор.

— Ясно. — Полицейский сделал пометку в блокноте. — А врагов у вас нет? Никто не мог ее поджечь?

— Насколько я знаю — нет.

Полицейский записал ее имя, адрес и персональный код. Когда он закончил, к Веронике подошел жилетник с фонариком.

— Все в порядке, можете вернуться в номер. Мы искренне сожалеем…

Рядом возник Исак. Пока Вероника говорила с полицейским, он держался в сторонке.

— Что сказал легавый?

Они уже шли к входу в мотель.

— Просто записал мои данные. Спросил, были ли у меня проблемы с машиной.

— Ага. Ну, в каком-то смысле повезло, что это случилось здесь, а не на шоссе.

Вероника кивнула. К ней вернулась парализующая усталость предыдущего вечера. Машину, конечно, жалко, но сейчас Вероника чувствовала лишь изнеможение и пустоту.

— Что будешь делать? Как доберешься до Стокгольма?

— Утром сяду на автобус до города, а там — на поезд.

— Тогда, может, составим друг другу компанию?

Прежде чем Вероника успела ответить, Исак остановился возле ее номера. Дверь была приоткрыта, рядом с замком виднелась свежая короткая царапина. Они переглянулись. Исак толкнул дверь. Одежда Вероники была разбросана по кровати. Вероника перебрала ее, проверила внешний карман сумки.

— Вот дерьмо!

Исак выскочил в коридор и очень скоро вернулся обратно.

— Мой номер тоже вскрыли. Бумажник, ключи, телефон — все пропало.

Глава 58

В половине восьмого утра она сдалась и позвонила Маттиасу. Перед тем она так и сяк вертела эту мысль в голове и пришла к выводу, что выбора у нее нет.

Снова приезжал полицейский — тот же, который расспрашивал ее о машине. Он подтвердил, что в коридоре взломаны общим счетом четыре двери, они с Исаком не единственные, у кого что-то пропало. Веронику это не утешило. Она осталась без наличных, без банковской карты и без машины. Даже за номер платить нечем. Отцу после вчерашнего звонить нельзя, а номер Лидии она не помнила. К тому же они не настолько близкие подруги. Оставался один Маттиас.

Увы, по мобильному он не отвечал, а сил звонить ему домой и говорить с Сесилией у Вероники не было. И вот теперь она сидела возле стойки администратора с чашкой бесплатного кофе и пыталась сообразить, что можно предпринять.

— Вера, ты как? Нормально? — услышала она вдруг.

Она подняла глаза. Патрик Бринк, бригадир дяди Харальда и ее подростковый ухажер. Те же темные рабочие штаны, фланелевая рубашка, бейсболка. Но на этот раз он хотя бы не ухмылялся.

— Да, а что?

— Я проезжал мимо по шоссе. Узнал твою тачку.

Он указал большим пальцем себе через плечо, на парковку, где стоял обугленный остов ее машины. Пожарные отбуксировали ее подальше от мотеля.

— Что случилось? — Патрик говорил взволнованно, словно и в самом деле тревожился за нее. Вероника рассказала о пожаре и ограблении.

— Вот черт, — сказал Патрик. — Значит, ты здесь застряла?

— Да, похоже на то.

— Ты звонила Харальду?

— Нет.

— Почему нет?

Вероника вздохнула. У нее не было внятного ответа. К объяснению «потому что у нас странные для „дядя-племянница“ отношения» ей прибегать не хотелось.

— Побудь здесь! — Патрик вернулся к своему пикапу, забрался в кабину и достал телефон. Коротко с кем-то переговорив, он вернулся.

— Неси свои вещи.

— Минутку, но…

Патрик уже говорил администратору что-то, чего Вероника не слышала. Возникший из ниоткуда Исак покачал головой.

— Я пока не нашел помощи, — сказал он. — А у тебя как?

— Он с тобой? — подошел к ним Патрик.

Вероника взглянула на Исака; тот отвернулся. Вероника подумала немного и сказала:

— Да, со мной.

— Окей, — кивнул Патрик. — Тогда несите вещи, и мы двинемся.

Четыре красных гостевых домика с белыми углами помещались на лужайке позади одного из больших строений Энгсгордена. Возле трех стояли машины с польскими номерами, но четвертый, похоже, пустовал. Патрик отпер дверь, широко повел рукой, приглашая войти. Две комнаты с двухэтажными кроватями, ванная с душевой кабинкой и общая комната с телевизором. Чисто, симпатично и функционально.

— Вот. — Патрик протянул Веронике ключ. — Оставайтесь, сколько хотите. Телефона нет, но мой офис вон там — на случай, если тебе понадобится позвонить в страховую компанию или еще куда. — Он указал на старую конюшню, переделанную в конторское здание. — У нас есть еще пара машин, можешь позаимствовать.

Вероника не знала толком, что сказать, но наконец выдавила из себя «спасибо» и «ты правда очень помог».

— Да не проблема. За старых друзей надо всегда стоять горой.

Вероника ожидала задиристой усмешки, однако Патрик выглядел совершенно серьезным.

— Харальда кое-что задержало, но он вот-вот будет здесь. Уже едет. Хочет повидать тебя. Найдешь для него время?

Под вежливым вопросом таился приказ, и Вероника, разумеется, сказала «да».

— Тогда это все. Надеюсь, вам понравится в нашем маленьком кемпинге. Поляки по выходным бывают шумноватыми, но сильно не бузят. Если тебе понадобится что-то еще — только свистни.

Патрик подмигнул ей, кивнул Исаку и оставил их одних.

— Надо же, какой приятный парень, — пробормотал Исак, глядя вслед шагавшему к конторе Патрик. — Давно его знаешь?

— С детства. — Вероника улеглась на нижнюю кровать. — Его отец долго работал бригадиром у моего дяди. Патрик унаследовал его должность. А мой брат женат на его кузине, так что мы почти родня.

Исак унес свою сумку во вторую спальню.

— Кажется, у твоего дяди к тебе много вопросов.

— М-м, — промычала Вероника и закрыла глаза.

Уже вечерело, когда она решила наконец подняться к главному дому. Перед обедом она сходила в контору к Патрику. Позвонила в страховую компанию и в банк. Вызвала слесаря, заменить замок в квартире… Сначала, впрочем, до этой квартиры нужно добраться. И без дяди Харальда тут не обойтись. Вероника тщательно подготовилась к их разговору. Проиграла в голове все сценарии, пообещала себе не злиться, а изображать благодарную племянницу.

Она прошла мимо четырех наисовременнейших коровников, вдохнула сладковатый — ни с чем не спутаешь! — коровий запах, особенно сильный в теплом стоячем воздухе между зданиями. Обогнула зеленый машинный зал, напоминающий ангар. Веронику все-таки впечатляло, как развернулся дядя Харальд. Транспортные перевозки, генераторы, сельское и лесное хозяйство, охотничьи туры, недвижимость, ветряные электростанции. Наверняка еще что-то, о чем она не знает.

Энгсгорден был большим еще при дедушке, материном отце, но сейчас он стал самой крупной усадьбой в районе. Над крышами вздымались шесть серебристых башен — они были вдвое выше старой силосной башни, на которую Вероника когда-то залезла вместе с Маттиасом. Красивое здание (белая штукатурка, три этажа, четыре трубы) было надстроено и выглядело теперь уменьшенной копией господского дома былых времен. Подойдя к нему, Вероника услышала смех и шум мотора. Перед домом стоял «лендровер» дяди Харальда, с открытого прицепа спускался пандус. Дядя Харальд, Тесс и Патрик смотрели, как Тим кругами ездит по гравийной площадке на мини-тракторе, выкрашенном в цвета «Аронсон фарминг». Из-под колес летели камешки; мальчик громко хохотал. Дядя Харальд тоже смеялся, а вот Тесс казалась встревоженной. Она даже крикнула Тиму: «Осторожнее!». Патрик, стоявший в нескольких метрах от них, переводил взгляд с мальчика на его маму. Потом он заметил Веронику.

— Здорово, да? — Дядя Харальд показал на тракторчик. — Привез его утром из Эслёва. Специальный заказ.

— Очень здорово. — Вероника встала рядом, делая вид, что в восторге от того, как мальчик управляется с трактором.

— Я слышал, что стряслось ночью. — Дядя Харальд не спускал глаз с сына. — Ну и история. Ты как?

— М-м. — Забота в его голосе поразила Веронику, приглушила злость, которую она всегда чувствовала в его присутствии.

— Почему ты не позвонила отцу?

— Что-то не хочется. — Она покачала головой.

— Вы поссорились?

Вероника, чтобы не усложнять дела, предпочла промолчать.

— Эббе умеет быть упертым. Семейная черта. Скажешь, нет? — Дядя Харальд легонько улыбнулся, и Вероника неожиданно для самой себя улыбнулась в ответ.

Тут Тим так резко повернул, что трактор встал на два колеса, и Тесс испуганно вскрикнула. Но дядя Харальд только рассмеялся.

— Смотри, Вера. Пять лет, а рулит как заправский тракторист. Ничего не боится. Прямо как ты в детстве.

Вероника что-то промямлила, соглашаясь. Патрик подошел к Тесс. Поговорил с ней, махнул Тиму, помог мальчику заглушить мотор.

— Браво, сынок! — Дядя Харальд зааплодировал. Потом повернулся к Веронике и достал из заднего кармана толстый бумажник. — Сколько тебе нужно?

— Ну, я буду благодарна за любую помощь, но…

— Да перестань, — пресек он ее ритуальные протесты. — Когда-то мы с тобой дружили, были не разлей вода, верно? Во всяком случае, пока ты не стала подростком.

Вероника промолчала.

— Может, мы с тобой просто слишком похожи, — проговорил дядя Харальд. — Как твоя мать и я. Одинаково упрямые.

Он замолчал, опустил глаза. Начал выцарапывать купюры из бумажника.

— Пяти тысяч хватит?

— Я верну, как только улажу дела с новой картой, — поспешила ответить Вероника.

— На том и порешим. — Жесткий обычно взгляд дяди Харальда немного смягчился.

Вероника взяла у него деньги, сунула в задний карман. Все оказалось проще, чем она себе представляла.

Поодаль, у большого гаража, Патрик помогал Тиму припарковать трактор рядом с серебристым «мерседесом» Тесс.

— Ну, я, наверное… — Вероника жестом указала через плечо. — Еще раз спасибо за все. Я правда очень ценю твою помощь.

— Рад тебе помочь.

Она кивнула, повернулась и уже пошла было прочь, как вдруг услышала:

— Кстати, могу я попросить тебя об ответной услуге?

Вероника остановилась. Она предусмотрела и такой сценарий, но ненадолго ей показалось, что дядя Харальд готов помочь исключительно по-родственному.

— Конечно. — Она выдавила улыбку и стала ждать продолжения. Ветряные электростанции, разрешение на застройку, папина подпись. Неужели дядя Харальд думает, что она сможет все уладить? Ведь они с отцом теперь даже не разговаривают.

— Завтра вечером весь поселок собирается в парке, на праздник урожая. Меня бы порадовало, если бы пришла вся моя родня. Думаю, отец будет не против.

Веронике ничего не оставалось, кроме как согласиться. Но ей понравилось, что ее пригласили; пожалуй, она даже обрадовалась. И все же избавиться от чувства надвигающейся катастрофы никак не удавалось.

Моя любовь

Я не могу больше смотреть им в глаза. Они изолгались. Делают вид, что совесть их чиста, что они имеют право судить всех, кто отличается от них. Я ненавижу их за то, что они принудили нас скрываться, воровать нашу любовь, так крепко прижимать ее к груди, что ей не хватало воздуха.

Мы задушили нашу любовь, убили то, что было в нас самого прекрасного. Может, перестаралась я, может — недостаточно старался ты. А может, она была обречена на смерть с самого начала.

Но я знаю: всему свое время, и вот это время пришло.

Пришло время нам пожать то, что мы когда-то посеяли.

Глава 59

Они поехали к отцу Лидии и заказали по большой пицце. Ни один из них не доел свою, хотя оба здорово проголодались. Они сегодня мало разговаривали друг с другом, разве что о вещах чисто практических: где лучше поесть, что именно заказать. Держались безопасных тем.

— То, что произошло вчера… — начала Вероника. Исак поднял глаза (синяк, оставшийся от ее кулака, по краям уже начал желтеть), пожал плечами:

— Вчера было вчера.

Он улыбнулся, и Вероника поняла, что ей все равно нравится его улыбка, хотя он и врал ей, и манипулировал ею.

— Значит, вот где Сейлор проводил время, — сказал он. — Это потому, что в поселке его не хотели видеть? Потому, что все думали, будто он замешан в похищении?

— Угу. — Вероника отпила колы.

Исак несколько секунд молчал.

— Как по-твоему, что случилось на самом деле? С Билли? Ты теперь знаешь, что я… — Он оборвал себя на полуслове, словно раскаиваясь, что заговорил об этом.

Вероника поставила стакан. Никакого желания отвечать у нее не было, но Исак имел право задать этот вопрос. Ей бы тоже хотелось узнать ответ на него, не в последнюю очередь — ради самой себя. И правда, так что же случилось тем летом?

Она прикинула, можно ли доверять Исаку; выходило, что все-таки можно. Вчерашняя ночь словно обнулила их отношения. К тому же в ее выводах не было ничего сверхсекретного.

— Самое простое объяснение вот какое, — сказала она. — Томми Роот похитил Билли, чтобы вынудить дядю Харальда заплатить выкуп. Однако же он где-то просчитался, и Билли умер. После этого Роот покинул страну. Подался в моряки, да так и не вернулся.

Исак наморщил лоб — кажется, он не вполне удовлетворился ответом.

— Звучит вроде бы логично. Однако кое-что не дает мне покоя.

— А конкретнее?

— Томми Роот бросил семью — жену и двоих детей. И после этого якобы ни разу не написал им, не позвонил. Он действительно был из людей, способных на такое?

Вероника вытерла рот дешевой бумажной салфеткой.

— Похоже на то.

— Тогда почему он не удрал раньше? Еще когда предыдущей осенью лишился возможности охотиться и понял, что не сможет ни содержать хозяйство, ни прокормить семью? Зачем совершать тяжкое преступление ради денег, если на семью тебе наплевать?

— Ну, может, деньги ему понадобились как раз для побега.

— Не верю. — Исак покачал головой. — Да, Роота здесь не любили, но он, кажется, все-таки заботился о семье. Тогда почему он бросил жену и детей на произвол судьбы?

— Почему люди делают то или это? Твой приемный отец, например, тоже оставил семью.

— Верно. — Исак чуть подался вперед. — Но он продолжал содержать нас. И звонил время от времени, на дни рождения, на Рождество… Он не исчез бесследно.

Вероника посмотрела на Исака. Что-то в выражении его лица ей не нравилось. Слегка тревожило.

— Мы явно не сможем залезть ему в голову. — Вероника посмотрела на стенные часы. — Надо выдвигаться. У тебя скоро автобус.

Она позаимствовала у Патрика большой зеленый пикап, с виду совершенно новый. Передача-автомат, кнопки, реле-регуляторы. Экран, встроенный в приборную доску, на всякий случай (вдруг она сама этого не заметит?) показывал, что она находится на автобусной станции Рефтинге.

Вероника поставила машину в парковочный квадрат и заглушила мотор. Порылась в кармане и протянула Исаку две пятисотки из денег дяди Харальда.

— Вот.

— Нет, ты и так уже заплатила за мой билет. Я обойдусь.

— Не дури. Возьми.

Исак поколебался еще пару секунд, потом смущенно сунул деньги в карман джинсов.

— Ну что же. Пока!

Он вылез из машины, закурил. Беспечно забросил сумку на плечо и зашагал к желтому автобусу. У ступенек обернулся и помахал.

Вероника еще посидела в машине; чувство, которое пришло к ней в пиццерии, теперь окрепло. Но лишь когда автобус скрылся за углом, оно облеклось в слова. Исак что-то утаил от нее, что-то такое, о чем он очень не хочет рассказывать. Наверное, о том, как он влез к ней в квартиру, а потом еще и к ее отцу в розарий. Во всяком случае, такое объяснение казалось логичным. И все же Вероника никак не могла убедить себя в этом. Ей вспомнились слова Монсона о том, что в головоломке не хватает нескольких важных деталей. Вероника не могла избавиться от мысли, что одна из них припрятана в рукаве у Исака.

На въезде во двор дяди Харальда ей встретился полицейский джип Маттиаса. Брат остановил машину вровень с ее и опустил окошко.

— Я слышал, что случилось ночью. С тобой все в порядке? — Голос был сухим, служебным.

— Совершенно.

— Хорошо. Тебе что-нибудь нужно?

— Да нет. Дядя Харальд помог.

Настало странное молчание. Слышно было только, как урчат моторы.

— Кстати, зачем приезжал? — Она кивнула на двор.

— Да так, поговорить с дядей.

— О ветровых электростанциях?..

Маттиас фыркнул, покачал головой.

— Хорошо, что с тобой все в порядке. Ну, мне пора … — Стекло окошка поползло вверх.

— Увидимся завтра вечером, — крикнула ему Вероника. Маттиас в ответ невесело улыбнулся.

Глава 60

Народный парк был построен в начале 1900-х годов. Летний театр, ротонда для танцев и банкетный зал. Август Пальм[13] когда-то учился здесь произносить речи, но свидетелей тому среди местных жителей уже не осталось.

Дядя Харальд не поскупился. Большую площадку украшали сотни разноцветных фонариков. Лотерейную стойку переделали под уличный бар; два бармена в белых куртках смешивали коктейли. Возле тира разливали вино и пиво, и очереди туда выстроились немалые. Вечер был теплым — лето еще держалось в воздухе. Прогноз погоды обещал грозу, но дальше легкой духоты дело пока не шло. Высоко в безоблачном небе светила луна; неестественно большая, она казалась частью праздничного реквизита.

Пять уличных грилей, возле каждого — по потному повару, испускали в августовский вечер аппетитный дымок. В зеленом театре играл джаз-банд, который после ужина сменился эстрадным оркестром. И не какой-нибудь местной самодеятельностью, а знаменитым ансамблем, который иногда показывают по телевизору. И везде, на всех мало-мальски заметных местах, красовались зеленые наклейки, сообщавшие, кто платит за сегодняшнее празднество.

Поначалу Веронике казалось, что ее выставили на всеобщее обозрение. Она жалела, что надела платье, которое купила, поддавшись импульсу; теперь оно казалось ей слишком коротким. Она то и дело тянула вниз правый рукав, прикрывая шрам. Но потом Вероника встретила Лидию и нескольких женщин, ее сотрудниц; по мере того как уровень алкоголя и шума возрастал, она все больше расслаблялась.

Когда Вероника наткнулась на тетю Берит и дядю Сёрена, ее неожиданно тепло обняли. И вскоре тетя Берит уже таскала ее за собой, представляя куче людей, которых Вероника не видела много лет. Но настроение у нее не испортилось, даже когда кто-то в десятый раз повторил, что она очень похожа на мать.

В толпе мелькало немало знакомых лиц. Мария, медсестра из дома престарелых, Свен-Почтальон, братья Стрид, отец Патрика Бринка, Сесилия с девочками… Вероника вела себя хорошо, даже обнялась с невесткой и спросила, где Маттиас. В ответ услышала, что он на работе, но попозже обязательно появится. Папа тоже пришел, но был занят — раскланивался направо-налево, здоровался. Вероника дождалась, когда он останется один. Протолкалась к нему, тронула за руку.

— Привет.

— Привет, Вера. Значит, ты пришла. — Отец казался удивленным, но не рассерженным.

Вероника уже обдумала, что скажет ему. Отрепетировала в машине по дороге в город и обратно. Но в последний момент решила отменить все выученные реплики. Просто сказать, как есть.

— Ты был прав насчет Исака. Прости, папа.

Отец серьезно смотрел на нее. Потом его лицо смягчилось, и он улыбнулся той тихой улыбкой, которая никогда не достигала его глаз.

— Я знаю, Вера, ты хотела как лучше. Он уже?..

— Да, он уехал.

— Хорошо.

Недолго думая, Вероника обняла отца. Обняла крепко, словно хотела удержать. Плечи у того опустились, он тоже обнял ее. Погладил по голове и пробормотал:

— Девочка моя.

Вероника ткнулась головой в отцовскую грудь. Вдохнула знакомый запах. Отец говорил что-то, она едва разбирала слова, даже не пытаясь вникнуть в их смысл: в этот момент они не имели никакого значения.

— Эббе! — Голос дяди Харальда заставил их разомкнуть руки.

Дядя, кажется, был в отличном настроении. Белая рубашка из «Стенстрёмс», светлый льняной костюм, сшитый по мерке. Дядя сердечно пожал руку отцу, чмокнул в щеку Веронику. Тесс и Тим тоже были здесь; за спиной у них, словно тень, стоял Патрик Бринк.

Вероника поздоровалась с ними со всеми и поняла, что вокруг собралась почти вся родня и что на сей раз ее это не тревожит.

Дядя Харальд повел всех за большой стол, устроенный специально для семьи. Ухаживать за Вероникой поручили отцу; Патрик Бринк сидел напротив. Еда была вкусной, вино — тоже. Дядя Харальд произнес со сцены образцово короткую речь. Ему удались и шутки, и легкий тон; в благодарность раздались шумные аплодисменты. За ужином отец говорил немного, зато Патрик рассказывал, кто из старинных приятелей куда подался, и вел себя как истинный джентльмен. Он то и дело наполнял бокалы, которые, казалось, пустели сами собой.

После ужина были танцы, и Вероника танцевала сначала с отцом, а потом с Патриком и дядей Харальдом.

— Вы с Эббе, кажется, снова нашли общий язык, — заметил дядя. — Давно я не видел его таким счастливым. Ему надо чаще бывать на людях. Мы с Маттиасом пытаемся сподвигнуть его переехать в поселок, поближе к внукам.

И дать тебе построить электростанцию, подумала Вероника, однако вслух ничего не сказала. Краем глаза она заметила, что Патрик танцует с Тесс, причем прижимает ее к себе крепче, чем только что прижимал Веронику. Отец Патрика внимательно наблюдал за парой.

— Хорошо, что ты решила остаться, — продолжал дядя Харальд. — Семья многое для меня значит. Очень многое.

Пока они танцевали, дядя Харальд улыбался и кивал окружающим. Это раздражало Веронику — она чувствовала себя каким-то трофеем. Беглая племянница вернулась, и ее непременно следует всем показать.

— Да уж, тебе и впрямь важно продемонстрировать, какая крепкая у тебя семья.

— А это плохо? — Он все еще смотрел не на нее. — Разве есть что-то неправильное в том, чтобы хотеть блага своей семье?

— Конечно, нет. Ведь если человек не может заботиться о своей семье, то как он сможет позаботиться обо всем поселке? — Ее слова прозвучали язвительнее, чем она рассчитывала, и все же она в них не раскаивалась. Дядя Харальд посмотрел на нее, приподняв бровь.

— Вижу, ты унаследовала от матери и характер.

Веронике не понравился его тон, как не понравилась и мысль, что она стала пешкой в какой-то игре. К тому же в голове у нее начали вертеться слова, которые отец прошептал ей в волосы. И сразу вернулось то чувство, с автобусной остановки.

Музыка отзвучала, и отцовскому голосу наконец удалось договорить.

Девочка моя. Ты ведь не могла знать…

Чего она не могла знать? Чего они ей не рассказывают? Что скрывают?

Вероника сняла руку с дядиного плеча и сказала:

— Если ты так печешься о семье — может, посмотришь тогда, с кем и как танцует твоя жена.

Она повернулась и быстро зашагала прочь.

Вероника стояла возле ротонды, вдыхая вечерний воздух и страстно желая закурить, когда кто-то взял ее за локоть и потащил в сторону. Маттиас. Разодетый, волосы еще влажные после душа.

— Пошли. — Брат повел ее вокруг ротонды и не отпускал, пока они не остановились. — Какого черта ты творишь?

— В смысле?

— Этот твой Исак, или как его. Ты зачем его притащила? Совсем рехнулась?

Вероника понимала, что брат прав, но она была пьяна, а танец с дядей Харальдом привел ее в отвратительное расположение духа.

— Я хотя бы что-то попыталась сделать, в отличие от тебя!

— Что ты попыталась сделать? Чего ради ты вывалила все чужому человеку? Я же тебя предупреждал! А ты заявилась домой и предъявила этого типа папе. Я ведь тебе объяснял… — Он рассерженно покачал головой.

— Ну, я…

Маттиас, кажется, не желал слушать ее объяснений. Впрочем, у Вероники их и не было.

— Ты не знаешь, как здесь устроена жизнь. Нельзя примчаться сюда, раскопать гору старого дерьма, а потом просто взять и уехать, предоставив мне убирать за тобой.

— Просто взять и уехать? Значит, так ты теперь говоришь — «просто взять и уехать»?! Ты же сам смылся отсюда и бросил меня одну. Или это у тебя вытесненное воспоминание?

Маттиас удивленно взглянул на нее. Вскинул руки в оборонительном жесте.

— Черт возьми, да это было пятнадцать лет назад. Почти в детстве. Детские идеи, детские мечты.

— Ты же обещал. — Вероника сама услышала, что говорит, как подросток. Маттиас вздохнул.

— Ты не понимаешь…

— Еще как понимаю. Ты обещал, что мы уедем отсюда вместе. — Она кивнула на ротонду и праздник, который все продолжался. — А вместо этого дал им вцепиться в себя. Сесилии, дяде Харальду, папе.

— Ты не понимаешь, Вера. — Маттиас опять вздохнул, покачал головой.

Он достал пачку и предложил ей сигарету. Зажег обе своей зажигалкой. Они в молчании затянулись.

— Никто не заставлял меня возвращаться сюда, — сказал он. — Я сам так захотел.

Вероника смотрела на брата, пытаясь понять, не шутит ли он, или того хуже — не врет ли. Так и не поняла.

— Я знаю, что ты сейчас скажешь. Знаю, что ты думаешь. Поэтому мне так трудно разговаривать с тобой. Ты все время судишь меня. — Он снова затянулся. — Да я черт знает как устал стыдиться того, что остался здесь. Устал чувствовать, что должен оправдываться перед тобой.

— Ты сам говорил — в Стране теней рождаются люди двух типов, — огрызнулась она. — Те, кто остается, и те, кто уезжает. Мы должны были уехать вместе!

— Мне было восемнадцать. Что я знал о жизни? Уехать или остаться, мы или они. Так человек смотрит на мир в юности. Когда еще не прожил достаточно, чтобы начать понимать, как все устроено.

Вероника скрестила руки на груди и зло глянула на него.

— Если ты родился в деревне, то в городе ты уязвим, — продолжал он, отвернувшись. — На тебя смотрят, как на ископаемое. Говорят, что тебе не хватает амбиций, что у тебя нет воображения, что ты боишься перемен и что ты тайный расист. Приходится выслушивать идиотские шуточки насчет поросячьего визга под банджо. Словно все настоящее, умное и важное есть лишь в городах. Словно именно там идет жизнь, а вне городов ее просто нет, она вынесена за скобки. — Он повернулся к ней. — Ты тоже так думаешь?

Вероника, не отвечая, продолжала зло смотреть на него. Маттиас пожал плечами.

— После двух лет в Стокгольме я понял, что мне хорошо в деревне. Хорошо с людьми, которые знают меня, знают, как зовут моих родителей, моих дедушек и бабушек. Я понял, что именно здесь мой дом. Поэтому я вернулся и остался тут жить. Меня никто не заставлял.

Он снова затянулся. Выдул дым через плечо.

— Конечно, мне следовало сказать это тебе. Попробовать объяснить. Но ты так злилась, так быстро уехала отсюда. А потом…

Потом мы перестали быть лучшими друзьями, подумала Вероника.

— Это моя жизнь, Вера, — опять вздохнул брат. — Думай что хочешь, но ты не можешь объявляться тут, когда тебе вздумается, переворачивать все вверх дном, а потом еще иметь наглость судить меня.

Вероника понимала, о чем он, она даже немного устыдилась. Но пьяная злость оказалась сильнее стыда.

— У тебя есть семья — вот ей и ври, — огрызнулась она. — Кстати, а как неверность уживается с твоими речами о том, насколько важен для человека дом?

Маттиас втоптал окурок в гравий.

— Иди к черту, Вера. — Голос брата прозвучал зло и печально.

На парковке Вероника пошатнулась на высоких каблуках и уронила ключи от машины. Конечно, она была слишком пьяна, чтобы садиться за руль, но посчитала, что сегодня вечером в Рефтинге никто не станет устраивать тестов на трезвость. Маттиас и дядя Харальд наверняка договорились с полицией. Договорились об этом, договорились обо всем остальном. До чего же она устала от этого места. Устала от молчаливых соглашений, вранья и секретов. У нее не было никакого желания возвращаться в Энгсгорден.

Не было никакого желания лежать на скрипучей двухэтажной кровати в безликом домике и слушать пьяный гомон гастарбайтеров по соседству. Вероника сняла туфли, бросила их на пассажирское сиденье и залезла в машину. Со второй попытки завела мотор и поехала домой.

Глава 61

Когда Вероника свернула на площадку, Баккагорден уже почти полностью утонул в темноте. Только одна-единственная лампочка светилась над тележным сараем. Папа остался на празднике — вот и хорошо. Единственное, чего хотелось Веронике — это вылезти из треклятого платья, смыть косметику и лечь в кровать. Рано утром она попросит отца подбросить ее до поезда, и ноги ее больше не будет в этой дыре.

Воздух сгустился, гроза висела в воздухе. Тяжелые тучи громоздились на небе, изредка пропуская лунный свет. Вероника порылась в цветочном горшке, не нашла запасного ключа и выругалась. Она тронула входную дверь; к ее величайшему удивлению, та оказалась не заперта. Вероника несколько секунд постояла в темной прихожей, твердя себе, что папа просто забыл запереть замок, но она же знала, что он никогда ничего не забывает. А теперь он запирал на ночь даже дверь кабинета.

Вероника прислушалась. Сначала — только тиканье стенных часов в столовой. Потом — еле различимые звуки на втором этаже. Наверху кто-то был. Может, один из взломщиков, про которых говорил Маттиас. Она въехала во двор с зажженными фарами, вор наверняка увидел ее машину. И знает, что Вероника стоит здесь, в темноте. Совсем одна.

Первым ее порывом было выбежать, завести пикап и отправиться за помощью. Но тут откуда ни возьмись явилась злость. Чулан под лестницей был всего в нескольких метрах. Четыре беззвучных шага босиком. Чутко прислушиваясь к звукам сверху, Вероника просунула руку в тайник. Дробовик стоял там, где она его оставила. Вероника взяла его, осторожно приблизилась к лестнице. Прижалась щекой к прикладу и направила стволы на верхний этаж. Различила тихое поскрипывание половиц. Незваный гость еще там, и бежать ему некуда.

Палец скользнул к предохранителю. Потом Вероника тихо пошла вверх по лестнице, ступенька за ступенькой. Перешагнула пятую и седьмую — знала, что они скрипят. На какое-то мгновение она снова стала подростком. Тихо и опасливо она кралась к себе в комнату, чтобы утром с честным видом соврать отцу, отвечая на вопрос, во сколько она вернулась домой. Ложь, которая важна для них обоих, хотя и по разным причинам.

На полпути она снова услышала тот же звук. Тихо скрипнула половица под чьей-то осторожной ногой. Звук шел сверху и справа. Сердце тяжело билось, но Веронике больше не было страшно.

Наверху она остановилась. Медленно повела дробовиком. Взгляд на мушке, большой палец на предохранителе, указательный — на спусковом крючке. На втором этаже было темнее; глаза привыкли не сразу, но Вероника наконец различила, что в замок маминой комнаты вставлен ключ, а дверь туда приоткрыта.

Вероника осторожно двинулась вперед. Из комнаты донеслись новые звуки. Вероника опять остановилась, прислушалась. Различила чье-то тяжелое дыхание, шорох ткани о ткань. Скрип выдвигаемых ящиков. Кто-то рылся в вещах. Держа дробовик в правой руке, Вероника осторожно толкнула дверь левой.

Луна светила прямо в окно, заливая комнату серебряным светом. Воздух полнился ароматом роз, маминых духов, и на короткий миг Вероника забылась, окунулась в прошлое.

Все было так, как она помнила. Двуспальная кровать с покрывалом в цветочек, рядом — туалетный столик с зеркалом и пуфиком. На стене над маминым маленьким секретером висела фотография. Мама смотрит в объектив и, наверное, улыбается, но лунный свет в комнате искажает ее лицо, делая его бесконечно печальным.

Мужчина в комнате так увлекся, что не услышал, как вошла Вероника. На нем были перчатки, на голове — низко надвинутая шапочка. Повернувшись спиной к двери, он склонился над туалетным столиком и рылся в маминых украшениях. Вероника прицелилась, сняла ружье с предохранителя.

— Не двигаться! Иначе снесу тебе голову!

Мужчина вздрогнул. Он поднял руки и медленно обернулся, несмотря на предупреждение. Вероника согнула палец на спусковом крючке. Пульс грохотал в барабанных перепонках.

— Н-не стреляй, Вероника, это я.

Она узнала и голос, и голубые глаза еще до того, как мужчина медленно потянул вверх шапочку. Исак.

— Какого хрена ты здесь делаешь? — выговорила Вероника, когда первое потрясение прошло. Она по-прежнему целилась в него, даже немного приподняла дробовик, когда ей показалось, что он хочет шагнуть к ней. Исак выставил перед собой руки.

— Огнестрельное оружие меня нервирует. Особенно когда целятся мне в лицо.

Он пытался говорить шутливо, но Вероника слышала, что он напуган, и даже не подумала отвести стволы в сторону.

— Ты что, собрался стащить мамины драгоценности?

Исак не ответил. Он позволил себе медленно опустить руки, и они повисли вдоль тела.

— Все не так, как выглядит. Я не вор.

— Да ну? — Вероника кивнула на выдвинутые ящики столика. — Ты знал, что во время праздника в доме никого не будет. Знал, где запасной ключ. Кстати, как ты добрался сюда?

— Позаимствовал в городе мотоцикл.

— Хочешь сказать — угнал?

Исак не стал этого отрицать, только пожал плечами.

— Ты был здесь и раньше, — констатировала она. — В розарии. Это за тобой я гналась.

Он вскинул руки в жесте, который она истолковала как «да».

— И в моей квартире?

Исак неохотно кивнул.

— Увидел, что окно открыто. Я не собирался ничего красть, ни тогда, ни сейчас.

— Неужели? Тогда что ты здесь делаешь посреди ночи?

Исак тяжело вздохнул.

— Пытаюсь докопаться до правды. Выяснить, что на самом деле случилось с Билли.

Исак вроде бы говорил правду, но с другой стороны, он уже лгал ей, причем очень убедительно.

— Зачем? Если ты не мой брат, то почему тебя так интересует дело двадцатилетней давности, которое не имеет к тебе ни малейшего отношения?

Исак поколебался, обдумывая ответ.

— Помнишь, я рассказывал, что после маминой смерти, прошлой весной, нашел документы на свое усыновление?

Он снова помолчал, дожидаясь, когда она кивнет.

— Они меня не особо удивили. Я давно знал, что меня усыновили, хотя и не помнил своих биологических родителей. Мои новые родители не любили говорить об этом, и когда я прочитал документы, то понял, почему. Мою биологическую мать звали Пернилла… Нилла. Когда мне исполнилось пять лет, она осталась одна и не могла больше содержать нас с сестрой. Поэтому меня и мою сестру Осу отдали в две разные семьи. Мне удалось найти сестру. Она живет в Евле, ждет первенца. Сестра хорошо помнит и меня, и наших настоящих родителей, хотя и изо всех сил старалась забыть их. Наша биологическая мать умерла в восемьдесят девятом от рака, а отец…

Исак привычно улыбнулся, но Вероника различила под улыбкой серьезность. Потом — печаль. И вдруг поняла, что́ он сейчас скажет. Поняла, какой фрагмент головоломки он скрывал от нее, даже поняла, почему.

— Нашего биологического отца, — бесстрастно сказал Исак, — звали Томми Роот.

Глава 62

Вероника опустила дробовик, поставила его на предохранитель и знаком велела Исаку сесть на кровать.

— Когда я разыскал Осу, она ужасно удивилась и так же ужасно разозлилась, — продолжил он свой рассказ. — Захлопнула дверь у меня перед носом, грозилась вызвать полицию. Потом немного смягчилась. Летом восемьдесят третьего ей было семь, и она помнит слишком многое.

Он снял перчатки, провел пятерней по светлым волосам.

— Оса старалась все забыть, и это не удивительно. Кому хочется помнить о том, что твой отец убил ребенка? — Исак снова попытался улыбнуться. — У меня была бурная юность. Детский дом, надзор над условно осужденным, несколько месяцев в тюрьме. В основном по мелочи. Кражи, угон машин, езда без прав. — Он устало махнул рукой. — Участие в разборках. Но я всегда знал, что насилие — это не мое. Я скорее из тех, кого бьют, чем из тех, кто бьет. Надеюсь, ты меня понимаешь.

Вероника поймала свое отражение в зеркале на туалетном столике и увидела, как сжались у нее челюсти — гримаса, напомнившая ей о матери. Она сделала над собой усилие и расслабила подбородок.

— После встречи с Осой я начал размышлять, — продолжал Исак. — Она-то уже сто раз все передумала, но для меня это было как гром среди ясного неба. Если наш отец убил ребенка… — Он запнулся, взглянул на нее с выражением покорности на лице. — Какие качества я мог унаследовать? Каков отец, таков и сын…

— И ты решил узнать больше? Ты приехал сюда, начал вынюхивать, разыскал меня в Стокгольме…

Исак медленно кивнул.

— Звучит по-дурацки, но я надеялся, что это меня куда-нибудь приведет. Я хотел понять, почему Томми сделал то, что сделал. Или же — доказать его невиновность. В общем, найти что-то, за что мы с Осой сможем уцепиться.

— Почему ты не рассказал этого в мотеле? После того, как мы…

— Я хотел, но не осмелился. Иногда проще соврать. К тому же ты мне нравишься…

Вероника глубоко вдохнула и выдохнула, пытаясь навести порядок в мыслях, вихрем проносившихся в голове. Странно, но возмущения почти не было. Скорее — решимость и удовлетворение. Словно она и впрямь чего-то добилась. Вероника была уверена: сейчас Исак говорил правду. Она даже понимала, зачем этот человек, защищаясь, громоздил одну ложь на другую. Теперь, когда его тайна раскрылась, Вероника видела, насколько брошенным Исак себя чувствует. Видела, какой он ранимый. Ей стало почти жаль его. Он тоже жертва, как и она сама. Еще один несчастный, который, сам того не сознавая, всю жизнь жил в тени лета восемьдесят третьего.

— Зачем ты положил камень на мамину могилу?

Он пожал плечами.

— Не знаю. В знак уважения. Может, чтобы попросить прощения, за себя и Осу. Глупо, я знаю. — Исак замолчал, отвернулся.

— И какую же зацепку ты надеялся найти в этой спальне? — спросила Вероника.

Он снова пожал плечами.

— Не знаю. Ты рассказала, что твой папа ничего здесь не менял с того вечера, как пропал Билли, и мне ужасно захотелось увидеть эти комнаты собственными глазами. Что-то вроде последней попытки.

Вероника подошла к столику, в котором рылся Исак. Ящики были выдвинуты. Задвигая их, Вероника заметила украшения, блеск атласа… На столике — мамина фотография в рамке. Рядом с ней — ваза с двенадцатью прекрасными розами «магдалена», почти безупречный букет. Одна роза наклонилась — наверное, Исак задел. Лепестки нежные, словно бархатные. В воздухе пахнет цветами. Вероника не была здесь двадцать лет и, как и в комнате Билли, теперь словно шагнула прямо в детство. В этой спальне остановилось время. За приоткрытой дверцей платяного шкафа рядком висели мамины платья и жакеты. Вероника провела ладонью по ткани, наклонилась, вдохнула запах.

Моя девочка. Мой мышонок…

Исак двигался так мягко, что она не слышала, как он поднялся. Уловила движение краем глаза, обернулась, готовая вскинуть ружье. Но он подошел к окну и теперь смотрел на сад. Вероника закрыла дверцу шкафа. Дробовик она держала так, чтобы можно было снова быстро прицелиться.

— Как думаешь, он явился оттуда? Томми Роот, мой отец. Прошел через кукурузное поле и забрал твоего братишку?

— Может быть. — Вероника встала за ним и глянула через его плечо. Гром уже начинал ворчать, но лунное сияние пробивалось еще сквозь тяжелые тучи, волшебным образом превращая розовые кусты в сверкающий металл.

— У тебя не бывает такого странного ощущения, — тихо проговорил Исак, — что прямо рядом с тобой творится что-то, чего ты не понимаешь, хотя изо всех сил стараешься понять?

Вероника помедлила с ответом. Исак описал именно то чувство, которое двигало ею все последние дни. Неудивительно — ведь они оба участники одной и той же трагедии. Делят одно горе.

— Мои клиенты иногда спрашивают, что сделать, чтобы принять то, что принять невозможно, — сказала она. — Как объяснить то, что не поддается объяснению. Но на такие вопросы иногда просто нет хорошего ответа.

Исак медленно кивнул. Тучи в очередной раз поглотили луну, и сад погрузился в темноту. На горизонте уже сверкали первые молнии. Далеко над кукурузным полем мигали красные глаза ветряных великанов.

— И еще, — сказал Исак. — Когда я первый раз влез сюда, то забрался в старый коровник. И кое-что там увидел. Так вот, это кое-что меня тревожит…

Его вдруг прервал звук мощного мотора. Потом — еще нескольких.

— Тебе надо выбираться отсюда, — сказала Вероника. — Поторопись!

Глава 63

Двор заливал свет фар. Открывались и хлопали дверцы, к дому двигались неясные фигуры.

— Кто-нибудь видел, что ты сюда направляешься? — прошептала Вероника, пока они торопливо спускались по лестнице.

— Вроде нет. Но я заезжал в парк — удостовериться, что ваши машины там. Меня могли заметить.

— А где ты оставил мотоцикл?

— На проселке, по ту сторону кукурузного поля.

— Ладно. Папа точно не должен тебя тут видеть. Выйди тихонько через заднюю дверь, а я попробую их задержать.

Исак кивнул и сделал пару шагов к кухне. Остановился, обернулся, желая что-то сказать.

— Давай же! — прошипела Вероника и подтолкнула его.

Она быстро вернула дробовик на место, в тайник под лестницей, и едва успела выйти в прихожую, как в дверь застучали. Это был не отец. На пороге стояли дядя Харальд и Сёрен-Торгаш. Белые рубашки, закатанные рукава, тяжелые взгляды.

— П-привет. Вам что-то нужно? — Вероника чувствовала себя так, будто ее застали на месте преступления.

— Где он? — спросил дядя Харальд.

— Кто?

— Твой дружок. Исак Роот. Сын Томми. Где он?

Дядя Харальд протиснулся мимо нее и широкими шагами направился к кухне. Сёрен крепко взял ее за локоть и поволок за собой. Кухонная дверь, ведущая на террасу, была распахнута. Свет карманных фонариков заметался по лужайке. Вероника услышала собачий лай; кто-то крикнул:

— Вот он! Ату его!

Собачий лай перешел в яростное хрипенье, смешался с криком боли.

— О чем ты думала, Вера? — спросил Сёрен, таща ее за собой в сад. — Когда везла его сюда, впускала в дом? Сына Роота? В дом своей матери?

Пятна света перестали метаться и собрались в одном месте. Собаки возбужденно лаяли, но затихли, едва дядя Харальд прикрикнул на них.

Высокая трава была мокрой, и босым ногам стало холодно. Вероника хотела вывернуться, но дядя Сёрен задрал ее локоть повыше, и Веронике пришлось встать на цыпочки. Он толкнул ее вперед, к свету фонариков, и не отпускал, пока они не оказались на месте. Мужчины собрались в круг. Патрик держал на сворке двух самых больших собак дяди Харальда. Рядом с ним стояли оба брата Стрид. Поднятые плечи, квадратные тела, не привыкшие к белым рубашкам и костюмам.

Собаки, натянув поводки, скалили зубы на Исака, который скорчился в центре круга. Одна штанина разорвана в клочья. Видна окровавленная кожа.

У Вероники перехватило дыхание, и она ощутила нарастающую дурноту.

— Ты знала? — просипел дядя Харальд. Дернул ее за руку, принуждая смотреть в глаза. — Знала, кто он?

— Я… — Она пыталась выиграть время, найти верный ответ. Но дядя Харальд не стал ждать.

— Маттиас снял отпечатки в гостевом домике. Сказал — хочет знать, кто таков твой приятель на самом деле. Сегодня вечером пришел результат. Исак Велин. Вор и мошенник с основательным послужным списком в полицейском досье. К тому же он сын Томми Роота. Так отвечай, Вера. Ты знала, что он сын того гада, который убил твоего младшего брата?

— Погодите… — Исак поднял руку, но Патрик пнул его в живот. Жестко, с размаху.

Вероника, словно оцепенев, смотрела на происходящее. На то, как братья Стрид поднимают Исака. Волокут его под руки к розарию, прижимают к стене. Дядя Харальд не удерживал ее, все равно выбора у нее не было, она могла только покорно следовать за ними.

— Что вы от него хотите?

— Разобраться, зачем он явился. Какого черта ему надо.

Дядю Харальда вдруг точно осенило. Он грубо схватил Веронику за плечо:

— Этот Велин расспрашивал обо мне? О Тимоти?!

Она замотала головой, одновременно пытаясь вспомнить.

— Кажется, нет.

— Кажется? — Хватка усилилась. — Подумай-ка получше. Он что-нибудь говорил о Тиме?

— Пусти, мне больно.

— Вспоминай! — Лицо дяди Харальда было совсем рядом. Глаза сверкают, губы крепко сжаты.

— Ты явился сюда за Тимми? Отвечай, ублюдок! — заорал Патрик Исаку, отчего собаки снова залаяли.

Один из Стридов принялся бить Исака в живот. Удар следовал за ударом. Второй брат помогал, держал Исака, чтобы тот не упал.

— Нет! — крикнула Вероника. — Он не говорил о Тиме. Ни слова!

Но дядя Харальд, кажется, не услышал. Он выпустил ее плечо и подозвал Сёрена:

— Как по-твоему, он знает?

— А зачем бы еще он сюда явился? Яблочко от яблони…

— Знает что? — выговорила Вероника. Но мужчины уже повернулись к ней спиной, сгрудились у розария.

Патрик передал поводок кому-то из стоявших рядом, а потом вцепился в Исака и принялся колотить того головой о стену. Исак, кажется, уже не воспринимал происходящее — его взгляд блуждал, веки отяжелели. Он только дергался от ударов.

Бум

— Говори, скотина, зачем ты здесь!

Бум

— Явился за Тимми? Да?

Бум

На стене появилось кровавое пятно. В резком свете луны оно казалось черным.

— Хватит! — сказала Вероника, но никто не обратил на нее внимания.

— Рассказывай, что твой отец сделал с Билли!

Бум

Пятно на стене ширилось.

— Говори, гнида!

Бум

— Хватит! — заорала Вероника и что было сил ударила Патрика кулаком в спину.

Он замер, и все пятеро мужчин повернулись к ней. Их взгляды были пустыми, ничего не выражающими. Они словно забыли про нее.

— Прекратите! Вы же его до смерти забьете!

Глава 64

Стало душно, гром перекатывался где-то совсем близко. Скоро над ними разразится гроза. Сёрен-Торгаш и один из братьев Стрид потащили Веронику через двор. Она видела, как остальные заталкивают Исака в пикап. Его голова безвольно болталась, он еле двигался. Вероника услышала, как дядя Харальд сказал Патрику:

— Эббе вот-вот появится. А ему об этом знать незачем.

— С ней-то что делать? — спросил Сёрен.

Дядя Харальд бросил ему тяжелую связку ключей. Указал на коровник. Вероника не понимала, что происходит. Не понимала до тех пор, пока ее не втащили внутрь и не поволокли к той самой запертой двери — двери старой доильни.

— Нет! — Вероника уперлась ногами в пол. Страх придал ей столько сил, что двум мужчинам, крепко державшим ее, пришлось звать на подмогу дядю Харальда. Наконец ее все-таки втолкнули в темноту и заперли дверь.

Вероника ударилась обо что-то, полетела кувырком. Пол был ледяным, воздух — сырым и затхлым, как ей и помнилось. Паника заставила ее тут же вскочить. Вероника навалилась на дверь, со всей мочи заколотила в нее кулаком. Она кричала, пока не закашлялась. Спасти ее было некому. Она заперта здесь — совсем как в детстве. Заперта в темноте. Что-то коснулось ее босых ног — мягкое, как шерсть, и на пару секунд в голове у Вероники смешались все ее кошмары. Доильня, темнота, лисы; Вероника заорала так, что засаднило в горле.

Потом она бессильно опустилась на пол, привалившись спиной к двери. Тело сотрясалось от всхлипываний. Ее заперли здесь. И она оказалась в своих самых мрачных фантазиях.

Вероника постаралась собраться, дышать медленно.

Вдох

Выдох

Вдоох

Выыыдох

Еще никогда дыхание не давалось ей с таким трудом. На грани невозможного. Но через несколько минут паника немного улеглась. Все же доильня не опаснее старой шахты. Здесь нет ни воды, ни нескольких тонн земли и скал над головой. А рано или поздно кто-нибудь выпустит ее. Дядя Харальд, дядя Сёрен или еще кто-нибудь из тех мужчин.

Они ее заперли. Оставили в темноте, чтобы не мешалась под ногами. Решили, что она будет сидеть здесь, как хорошая девочка, и ждать, пока ее освободят. Потому что она Вера Нильсон, дочка Эббе и Магдалены, которая, хоть и задирает нос и вообще упертая, все равно делает, что скажут.

Вот уж дудки.

Вероника завертела головой, пытаясь сориентироваться. Сильно пахло резиной; Вероника вытянула руки и уперлась ими в предмет, о который споткнулась… ощупала шероховатую поверхность. Кажется, это стеллаж с зимними шинами для отцовской машины. Похожее на мех, что коснулось ее ноги, оказалось сущей ерундой — скомканной тряпкой.

Обогнув стойку с шинами, Вероника увидела неяркую полоску серебристого света, пробивавшегося с той стороны стены. Она пошарила вокруг этой полоски и нащупала доски, а не кирпичи. Значит, тут окошко, примерно в центре стены.

Вероника втиснула пальцы между двумя досками и попыталась приподнять окно. Оно подавалось плохо. Вероника напрягла все силы. Слабый скрип — и окно поднялось на несколько сантиметров. Поток бледного лунного света стал шире.

Вероника передохнула. Руки болели из-за атаки молочной кислоты. Она надавила еще… и еще… точно переливала всю свою злость из груди в руки. Окошко мало-помалу ехало вверх, пока не открылось настолько, что в него можно было пролезть.

Платье за что-то зацепилось, и прореха все увеличивалась, пока Вероника протискивалась в щель. Рама была покрыта давно копившимся здесь жиром, к которому липли руки, лицо и волосы. Вероника не обращала на это внимания. Злость в ней горела все жарче, давая незнакомую прежде силу; Вероника думала только о том, чтобы выбраться.

Окно вело в папину мастерскую. Вероника не была здесь с детства, как и в комнатах на втором этаже. Свет, который она видела, падал из окошка под потолком. Чтобы дотянуться до него, Веронике пришлось бы встать на верстак и разбить стекло каким-нибудь инструментом из тех, что были аккуратно развешаны вокруг на крючках. Но лезть через торчащие осколки, прыгать и приземляться босиком на битое стекло ей совсем не хотелось.

Вероника толкнула дверь тележного сарая, куда папа обычно ставил машину. Она оказалась заложена снаружи засовом и не подалась ни на миллиметр. В мастерской имелась еще одна дверь, она вела назад, в старый коровник. На ней были задвижка и замок. Вероника огляделась в поисках чего-нибудь подходящего. Сняла с крючка мощные, хорошо смазанные болторезные кусачки и перекусила дужку замка, словно сухую ветку.

Выйдя в коровник, Вероника провела рукой по стене, нащупала железную коробочку с рубильником. Щелчок — и под потолком загорелись неровным светом люминесцентные трубки. В холодном воздухе еще держался сладкий запах животных. Кирпичные пол и стены были выкрашены белой краской, по обе стороны от прохода тянулись длинные стойла. Во двор вели двойные двери, через которые Веронику сюда и втолкнули, они тоже оказались заперты снаружи, а окна были забиты досками изнутри. Толстые деревяшки находили друг на друга, так что оторвать их без помощи хорошего лома было невозможно. Конечно, в мастерской лом имелся, висел рядом с кусачками, но Вероника решила, что придумает другой способ выбраться на свободу — получше.

В противоположной короткой стене виднелась низкая дверца, которой они с Маттиасом пользовались, когда играли в прятки, и которая открывалась только изнутри. Вероника побежала по проходу. Стойла по обе стороны пустовали, кроме самого обширного, у двери. В нем стояло что-то большое, четырехугольное, тщательно укрытое зеленым брезентом. Вероника подумала, что это какой-то ящик, но подойдя к двери, оглянулась. Ей вдруг вспомнилось, что сказал Исак о коровнике — прямо перед тем, как ему пришлось удирать.

Я кое-что там увидел. Так вот, это кое-что меня тревожит.

В одном месте зеленый брезент разошелся. Проглядывал красный металл. Вероника развязала прорезиненные тесемки, державшие брезент, и подняла его.

Под ним обнаружился старый красный «вольво-амазон» с затемненным задним стеклом. Вероника сразу поняла, чья это машина. И еще поняла, что сейчас сделают с Исаком.

Маттиас не отвечал по мобильному. Ее это не удивило. Интересно, знает ли брат, что ее машину поджег Патрик и что он же обыскал их с Исаком номера? Потому что именно так все было задумано, теперь она была в этом уверена. Веронике сразу показалось странным, что Патрик, случайно проезжавший мимо, узнал ее машину, и она не понимала, как можно было не раскусить эту его хитрость. Они хотели, чтобы Вероника и Исак остались в поселке, хотели дознаться, кто он такой.

Хотя вопрос был даже не в том, что знал Маттиас, а в том, чего он знать не хотел. Судя по выключенному телефону — знать он не хотел многого.

Вероника умылась над стоком. Распустила волосы и, насколько смогла, выполоскала из них камешки и жир. Собирать их в хвост она не стала. Мокрое грязное платье висело клочьями, к тому же Вероника была босой. Она порылась в прачечной в поисках какой-нибудь старой одежды, но не нашла ничего подходящего. Поднялась на второй этаж и, открыв мамин гардероб, рванула к себе первую же тряпку. Красное платье село на нее почти безупречно.

Вероника бросилась вниз по лестнице и достала из чулана дробовик. Пробегая мимо зеркала в прихожей, она не удержалась и заглянула в него. Теперь она была похожа на мать как две капли воды. Распущенные волосы, одежда и то, что делало сходство разительным: гнев в глазах.

Во дворе что-то стукнуло, и Вероника подошла к двери. Открыла. Стоявший на пороге отец воззрился на нее, как на привидение.

— Где они его закопали? — спросила Вероника с деланным спокойствием.

Отец продолжал смотреть на нее в упор, словно оцепенев.

Вероника шагнула вперед, тронула его за руку.

— Томми Роот, — сказала она. — Где они его закопали, папа?

Глава 65

Хлынул дождь. Тяжелые капли лупили по крыше машины, дворники мотались туда-сюда. Видимость в темноте и под дождем была почти нулевая, но они все-таки доехали до места. Вокруг высились ветряные великаны, а поодаль, на небольшом пятачке, стояли в круг машины с зажженными фарами. В клетках в прицепе Патрикова пикапа лаяли собаки. Время от времени лай заглушали раскаты грома.

Отец затормозил; Вероника открыла дверцу, не дожидаясь, пока машина окончательно остановится. Платье промокло насквозь почти сразу же. Дождь лил как из ведра, миллионы водных штрихов делали мир полосатым. Братья Стрид и Сёрен-Торгаш пошли ей навстречу. Вероника вскинула дробовик и заорала:

— Прочь с дороги!

Мужчины попятились. За ними, посреди светового круга от фар, она увидела дядю Харальда и Патрика. У их ног скорчился Исак. В руках у дяди Харальда было ружье, он, кажется, загонял патрон в ствол.

— Исак! — крикнула она, и все повернулись в ее сторону.

Вспышка, удар грома — так близко, что она чуть ли не ощутила его вкус. Сначала Веронике показалось, что дядя Харальд выстрелил, что она опоздала, что Исак убит. Но потом, к своему облегчению, она увидела, что тот шевелится. Дядя Харальд и Патрик замерли, глядя на нее, и Исак, воспользовавшись этим, поднялся на ноги. В руке у него оказался камень, которым он запустил дяде Харальду в голову; одновременно он попытался вырвать у своего мучителя ружье. Вероника услышала крик, увидела, как ружье вылетает за пределы светового круга. Потом тела пришли в движение, замелькали руки и ноги, и трое мужчин смешались в кучу на земле. Поднимались и опускались кулаки, слышались звуки ударов, стоны и рычание.

Вероника выбежала на свет и направила на них дробовик.

— Хватит! — крикнула она, едва узнав собственный голос. — ХВА-ТИТ!

Свалка прекратилась. Первым встал дядя Харальд. Рубашка перепачкана, лицо покрыто грязью, из рассеченного лба, смешиваясь с дождем, течет кровь. Он вновь устремил на нее тот же странный, недоверчивый взгляд — как если бы перед ним возникло вдруг привидение. А когда он заговорил, Вероника поняла, что так и есть. Она — призрак под дождем, в платье мертвой женщины и с ее дробовиком в руке.

— М-магдалена, — с трудом произнес дядя Харальд. — Как ты?..

— Томми Роот, — сказала она. — Вы убили его, да?

Дядя Харальд не сводил с нее глаз. Он несколько раз открыл и закрыл рот, прежде чем к нему вернулся дар речи.

— Все, что ему надо было сделать — это признаться. Рассказать, куда он дел Билли. Но Томми издевался над нами, сказал, что мы никогда ничего от него не добьемся. Послал нас к черту. А потом он вдруг перестал дышать. Мы не хотели этого, мы не убийцы.

— И все же вы собираетесь повторить. — Она кивнула на Исака, неподвижно лежавшего на земле.

— Он знает, что мы сделали с Томми. И приехал мстить. Мы должны защищаться. У нас нет выбора.

Кровь стекала ему в глаза, и он стер ее рукавом. Веронике показалось, что дядя Харальд окончательно перестал понимать, что происходит.

— Я ведь уже говорил, Магдалена, — сказал он. — Дома. Когда заезжал к тебе. Забыла?

Вероника не слышала, как подошел отец, и не успела среагировать, когда он бросился вперед и ударил дядю Харальда кулаком в лицо.

Дядя Харальд повалился навзничь, отец сел на него верхом, схватил за воротник и крикнул:

— Ты рассказал ей! Рассказал Магдалене о Рооте, хотя обещал не делать этого! Ты убил ее, Харальд. Понимаешь? Ты убил ее!

Патрик потянул отца в сторону. Вероника размахнулась было для удара, но Патрик уже отпустил его. Отец опустился на колени прямо в лужу. Струи дождя бежали по его лицу, заглушая рыдания.

Вероника пыталась осознать увиденное. Что все это значит?.. Но сложить детали головоломки она не успела: сзади к ней приближались трое. Вероника шагнула вправо, чтобы держать их всех под прицелом.

— Стоять, — велела она. Мужчины послушались. Дядя Харальд медленно копошился на земле, его взгляд понемногу снова обретал остроту.

— Вера, — сказал он разбитыми губами и сплюнул кровь. — Моя дорогая племянница.

Он встал, одернул промокший пиджак, с презрением взглянул на отца, который тихо плакал.

— Да, Эббе, рассказал. Кто-то должен был это сделать. Магдалена имела право знать, что чудовища, которое похитило ее мальчика, больше нет в живых. Что оно уже никогда и никому не причинит зла. Она пробыла в этом проклятом доме несколько месяцев, ей стало лучше, поэтому я решил, что ей пора все узнать.

— Да, ей стало лучше, — едва слышно пробормотал отец. Его слова вонзились в сердце Вероники, как обжигающая холодом сосулька.

Дядя Харальд взглянул на племянницу, укоризненно покачал головой.

— Твой отец — слабый человек. Сажает розы, ухаживает за садом. А я защищаю семью.

— Да уж, вижу. — Она опять указала на Исака, по-прежнему лежавшего на спине. Его лицо и одежда были покрыты кровью и грязью, грудь судорожно поднималась и опускалась.

Дядя Харальд кашлянул и снова сплюнул кровь.

— С месяц назад он залез в коровник и нашел «вольво» Роота. Он нам сам сказал, прямо перед твоим появлением. Эббе обещал мне, что избавится от машины, давно обещал, но она, оказывается, все эти годы простояла в коровнике. Я мог бы догадаться… — Дядя Харальд поморщился. — Благодаря вам с Эббе юнец вычислил, что произошло с его отцом. И мне, как всегда, пришлось подчищать за вами. Завершать начатое.

Вероника тщетно пыталась придумать ответ. Отец так и сидел на земле, склонив голову. Он знал, что произошло, знал, что они убили Томми Роота.

Дядя Харальд ушел куда-то в темноту. Остальные, связанные давней клятвой, смотрели друг на друга, не зная что делать. Дождь перешел в дождик, капли падали ровно и мягко. Хороший дождь, тихий дождь, урожайный дождь. Дождь, созданный гасить гнев.

В круге света появился дядя Харальд. В руках у него было ружье.

— Нам всем выгодно, чтобы Исак исчез так же, как Томми. Я не могу придумать другого решения. Здесь рядом вырыли огромный котлован под фундамент. В понедельник его зальют цементом. И этот человек будет лежать почти рядом со своим отцом. — Дядя Харальд кивнул на ближайшего ветряного великана, повел рукой, словно прикрывая что-то, и загнал пулю в ствол. — Подходящее место, тебе не кажется? И его хорошо видно оттуда, где все началось. Каков отец, таков и сын.

Он шагнул к Исаку. В наступившей тишине стало слышно, как бьются сердца ветряных великанов. Глухой пульсирующий ритм. Веронике не нравился этот звук. Никогда не нравился.

— Ты кое-что забыл, дорогой дядюшка. — Вскинув дробовик, она сняла его с предохранителя, не спуская при этом глаз с цели — в точности так, как научил ее когда-то сам дядя Харальд. — Оружие здесь есть не только у тебя.

Харальд замер, глядя на нее настороженно и чуть менее самоуверенно, чем только что. Он пытался понять, насколько серьезна ее угроза. Их разделяло всего пять-шесть метров. На таком расстоянии не промахнулся бы даже неопытный стрелок.

Вероника положила палец на спусковой крючок. Дышалось тяжело, удары сердца ощущались всем телом, смешивались со стуком стоящих вокруг ветряных великанов.

Никто вокруг не шевелился.

— Ну так стреляй, — сказал дядя Харальд. — Стреляй, потому что только так меня можно остановить.

Он усмехнулся, поднял ружье и прицелился в Исака. Качнулся назад, когда она, плавно, в точности следуя указаниям своего учителя, нажала на курок и выстрелила ему в грудь.

Глава 66

Отдача оказалась не такой сильной, как ожидала Вероника. Выстрел тоже прозвучал странно; из ствола вырвалось белое облачко. Вероника уже все поняла, но все-таки надеялась, что этого окажется достаточно. Однако дядя Харальд не упал, а лишь выронил ружье, и Вероника поняла, что ее надежды не оправдались.

Его лицо и грудь покрывала белая пыль. Дядя Харальд закашлялся, потер глаза.

— Соль! — захохотал он. Тяжело моргнул, попытался сфокусировать взгляд на Веронике, но — безуспешно. Глаза его в уголках стали кроваво-красными. — Ты пальнула в меня папиным самодельным зарядом, которому уже лет сто.

Слезы лились по его щекам, но он пытался смеяться. Смех становился все громче, яростнее, звучал почти безумно.

Мужчины беспокойно переглядывались. Патрик что-то невнятно пробормотал. Дядя Харальд повернулся к нему — он, кажется, почти ничего не видел. Исак тем временем пришел в себя и пробовал подняться, но тело его не слушалось.

— Ну, чего ждете, идиоты? Берите ружье и заканчивайте работу, — велел дядя Харальд. — Я не вижу, куда стрелять, так что это придется сделать кому-то из вас.

Вероника снова вскинула дробовик, прицелилась в группку мужчин. Никто из них не сдвинулся с места.

— Стреляйте же! — Дядя Харальд указал на Исака, которому каким-то чудом удалось встать на колени. — Сами знаете — нельзя, чтобы он ушел!

Мужчины неуверенно переглядывались.

— Неужели вы не понимаете, что мы все потеряем?! — выкрикнул дядя Харальд. — Все, что мы построили? Все наши жертвы, вся наша работа пойдет коту под хвост. Наших близких вываляют в грязи.

Вероника прицелилась в Сёрена, стоявшего посредине. У нее остался всего один патрон.

— Да вы никак и правда испугались девчонки и ружья с солью? — заорал дядя Харальд, когда никто так его и не послушался. — Ну что же, значит, доделаю все за вас, гребаных придурков! — Он несколько раз моргнул и неуверенно двинулся с места, явно намереваясь отыскать свое оружие.

И тут навстречу ему шагнул Патрик. Он легко наклонился и поднял ружье с земли, не обращая внимания на Веронику.

— Молодец, Патрик, — сказал дядя Харальд. — Хоть один наконец все понял и сделает то, что необходимо.

Патрик хотел что-то сказать, но ему помешал звук мотора. По узкому проселку на полной скорости неслась полицейская машина. Синий свет мигалки дробился в каплях дождя, плясал в воздухе мелкими молниями.

— Стреляй. — Дядя Харальд хлопнул Патрика по плечу. — Давай же. Он напал на тебя, у тебя не было выбора. Наше слово против ее слова. Четверо против…

Патрик поднял ружье, взглянул на дядю Харальда, потом на коленопреклоненного Исака у своих ног. И наконец — на Веронику. Она положила палец на спусковой крючок, прицелилась Патрику в лицо. Посмотрела ему в глаза. Пульс ветряных великанов участился, превратился в гром, отдававшийся во всем ее теле.

Завыла сирена. Раздался усиленный мегафоном знакомый голос. Маттиас.

Патрик продолжал в упор смотреть на нее, но она не отводила взгляда.

— Стреляй, Патрик! — завопил дядя Харальд. — СТРЕЛЯЯЯЙ!

Крик захлебнулся, когда Патрик опустил ружье и швырнул его в темноту.

Глава 67

Было раннее утро. «Скорая» давно забрала и Исака, и дядю Харальда. Маттиас и его полицейские занялись остальными мужчинами. И вот теперь Вероника с отцом сидели в маленькой беседке, и розы «магдалена» протягивали к ним свои листья.

— Когда ты понял, что они убили Томми Роота? — спросила Вероника.

— Где-то через неделю после его исчезновения.

— А как ты догадался?

— Мы с твоим дядей росли вместе. Я знаю, как мыслит Харальд. Да он и не умеет долго таить что-то от меня. Он ведь не злой. Просто верил, что поступает правильно. Одна из женщин, что работали в полицейском участке, позвонила ему, сказала, что Роота выпускают. Харальд со своими подручными подкараулил его неподалеку от дома. Остальное ты знаешь.

— Почему же ты не пошел в полицию, не рассказал, что они сделали?

Отец вздохнул.

— Харальд и твоя мама были очень близки. Магдалена была такой хрупкой, она только что потеряла ребенка, а если бы еще и старший брат угодил в тюрьму… — Отец с отчаянием махнул рукой. — И мы с Харальдом заключили договор. Я сохраню его тайну, а он за это никогда не расскажет Магдалене, что случилось с Томми Роотом. Он попросил меня заняться автомобилем — видно, хотел проверить, сдержу ли я слово. Но мне было все равно, что станется с машиной.

— Однако дядя Харальд нарушил обещание. Рассказал все маме за неделю до того, как ее должны были выписать.

— Да, судя по всему. Решил, что так лучше для семьи.

— А мама не выдержала. Поняла, что ее брат — убийца. Что из-за нее он лишил другого человека жизни.

Вероника словно увидела мать перед собой. Увидела, как та набивает карманы зимнего пальто тяжелыми камнями и медленно идет по замерзшему озеру. Ощутила холод льда и черной воды. Однако в рассказе отца оставались кое-какие нестыковки.

— А после того, как мама… Почему ты не пошел в полицию?

Отец пожал плечами.

— Тогда это уже не имело смысла. Харальд любил Магдалену не меньше, чем я. Смерть сестры стала ему тяжелым наказанием, и я не видел причины заставлять его страдать еще больше. К тому же Харальд сделал меня соучастником.

— А семья Роота — о ней ты не подумал? О Нилле? Об Исаке и его сестре, которым пришлось расти без отца? Они даже не знали, что с ним случилось.

— Не проходило дня, чтобы я не думал о них.

Отец опустил голову. Они помолчали. Дождь уже давно прекратился, но с листьев все еще срывались капли. Одна из них угодила Веронике на щеку. Отец потянулся, стер ее пальцем.

— Девочка моя… — сказал он. — Сколько же тебе пришлось вынести.

Вероника положила голову отцу на плечо. Дуновение воздуха заставило «ветерок» зазвенеть, и она вздрогнула.

— Замерзла?

Вероника кивнула.

— Но я пока не хочу в дом. Здесь так красиво — капли на листьях… Как будто розы…

— Как будто розы плачут.

Они еще посидели молча; наконец Вероника встала.

— Мне надо переодеться. Ты тоже домой?

Отец покачал головой.

— Иди, а я еще посижу.

Вероника вошла в дом. В прачечной стащила с себя промокшее платье. Поднялась в комнату матери, за сухой одеждой. Выглянула в окно. Отец сидел, согнувшись, среди листвы. Ее поразило, каким старым и хрупким он выглядит.

В шкафу отыскались подходящие джинсы и футболка. Вещи были выстираны, но ей все равно казалось, что они пахнут мамой. Одевшись, Вероника подошла к секретеру, на котором стояла одна-единственная роза. Белая, как в комнате Билли. Повинуясь импульсу, выдвинула верхний ящик. Мамины авторучка, бумага для писем, а в глубине — стопка конвертов, перевязанных кожаным шнурком. Вероника достала их. Сняла обломок рога, удерживавший два конца шнурка.

Она принялась перебирать конверты. В них были письма, написанные красивым маминым почерком, и она шагнула к окну, чтобы рассмотреть их получше. От писем слабо пахло деревом и землей, словно раньше их держали в каком-то сыром месте.

У нижнего конверта недоставало уголка; изнутри что-то выглядывало. Светлые волосы. Вероника открыла конверт. Увидела короткий локон, обвязанный голубой шелковой лентой. Сердце с размаху врезалось в лед. Вероника развернула письма и стала читать их. Одно за другим, от первого до последнего. И пока она читала, холодная черная вода в ее груди подымалась все выше. За последние дни Вероника многое увидела и услышала, и теперь все это словно бы пошатнулось и сдвинулось, обретя новый и жуткий смысл.

Кессон в лесу.

Замок с перекушенной дужкой.

Болторез в папиной мастерской.

Письма, которым не следовало здесь находиться.

Она могла выбрать любого. Но выбрала меня.

Билли мертв!

Ведь у нее были мы — почему ей этого не хватало?

Как будто Билли какой-то особенный.

Девочка моя. Ты ведь не могла знать…

Ты

Ведь

Не Могла

Знать

Моя любовь, так начиналось последнее письмо.

Я решилась. Другого пути нет. Мне грустно и радостно одновременно. Рано или поздно он все равно покинул бы меня, как и другие дети. Как и ты. Все так делают. Оставляют меня одну.

Так будет лучше, для всех нас. Для тебя, для меня, для нашего Билли. Мы попадем в лучшее место, где нет боли, нет страданий. В место, где никто не бывает покинут. Туда, где мы всегда вместе.

Я ненавижу тебя, Томми.

Я люблю тебя.

Вероника медленно спустилась в розарий. Тело стало тяжелым, каждое движение требовало неимоверных усилий. Она села рядом с отцом на скамейку. Он ничего не сказал ей: был всецело поглощен разглядыванием роз «магдалена». Солнце переползло через стену. Капли на листьях превратились в текучий хрусталь.

— Ты был прав, — бесцветным голосом произнесла Вероника. — Я не могла знать, что Исак — не мой младший брат. Не могла знать, что Билли нет в живых.

Она положила стопку писем отцу на колени.

— Но ты — знал.

Отец медленно повернулся к ней. Его взгляд был таким печальным, что у нее перехватило дыхание.

— Мама и Томми Роот. Ты все знал, знал об их отношениях, знал, что отец Билли — он. И все-таки…

— Томми делал ее счастливой, — тихо сказал отец. — Во всяком случае, поначалу. А разве не этого хотят люди? Чтобы тот, кого любишь, был счастлив?

— Но то, что она сделала… Как ты мог?

— Вера, твоя мать страдала депрессией. Много лет. Она была больна и несчастна, но я любил ее больше всего на свете. Я помыслить не мог о том, чтобы потерять и ее, и Билли!

Веронике пришлось приложить усилия, чтобы голос вышел громче шепота.

— Что произошло, когда ты тем вечером вернулся домой?

Отец отвернулся. Он не сводил глаз с розового куста.

— Магдалена и Билли лежали в ванне. Магдалена наполнила ее и дала Билли снотворное. Раскрошила таблетки и ссыпала порошок в теплое молоко… и сама тоже это выпила. Когда я вошел в ванную, Билли уже нельзя было спасти, а Магдалена почти не дышала. Я вернул ее к жизни, вызвал у нее рвоту. Перенес в спальню и уложил на кровать.

— А потом?

Отец снова взглянул на нее.

— Потом я сделал то, что требовалось, чтобы защитить ее. Чтобы защитить мою семью.

— Ты подбросил ботиночек на кукурузное поле. Позвонил в полицию и сказал, что Билли потерялся.

Отец молчал.

— А письма? — спросила она, приготовившись к немыслимому.

— Магдалена мало-помалу начала сознавать, что ей нужна помощь, что она больна и что произошедшее — не ее вина. И она все мне рассказала, даже про эти письма. Если бы Монсон добрался до них, он бы все понял. Магдалену бы посадили под замок на много лет. Возможно, она никогда бы не вышла на свободу. Полицейские обыскали и усадьбу Роота, и его насосную, но писем не нашли, и я понял, что он держит их в каком-то тайнике. В месте, о котором знают лишь те, кому он доверял.

— Сейлор. Он рассказал тебе про домик и кессон в Аскедалене.

Отец медленно кивнул.

— Поразительно, как люди откровенны с тем, кто готов их слушать. Сейлора никто не принимал всерьез. Никто, кроме Томми Роота. А потом — меня.

— Почему ты не уничтожил письма?

Отец ничего не сказал, но Вероника и так знала ответ. Он не уничтожил письма по той же причине, по какой запер комнаты мамы и Билли и сохранил там все в неприкосновенности. И по той же причине он не смог избавиться от машины Роота.

— Потому что когда-то они были важны маме, — пробормотала она. — Потому что они — частица ее жизни.

Несколько секунд было тихо. Слышался только стук капель и позвякиванье «ветерка». Вероника теперь знала все до единой трагические подробности, которые, одна за другой, складывались в целое.

Превращались в следы на заснеженном льду, ведущие к черной воде.

— Вот почему она покончила с собой. Потому что ее старший брат ради нее убил не просто невиновного, а… — Она не могла принудить себя произнести эти слова вслух. Убил того, кого она любила. Убил отца ее ребенка.

Отец снова поднял глаза. Его взгляд переполняла такая боль, что у Вероники едва не разорвалось сердце.

— Где… — До чего хриплый у нее голос… — Где Билли, папа?

Отец не ответил — только отвернулся и опять стал смотреть на розы. Розовые цветы окутывали их своим ароматом, закрывали от мира. И вдруг Вероника увидела перед собой другие розы — белые. На маминой могиле, на секретере и на письменном столе Билли.

Вероника медленно поднялась, забрала у отца письма… Она увидела его здесь же, в розарии, чуть больше недели назад, но теперь ей казалось, что это было ужасно давно. Вероника вспомнила, какое выражение появилось у отца на лице, когда она застала его врасплох. Удивление и страх.

Тщательно разрыхленный белоснежный гравий под большим кустом в углу… Белые розы изумительной красоты. Почти такие же красивые, как «магдалена», только поменьше. Вероника присела на корточки, заглянула под куст, увидела на земле латунную табличку. Пять маленьких букв, при виде которых лед у нее в груди навсегда сменился темной водой.

Билли

Вероника услышала, как скрипнули петли калитки, услышала шаги и позвякиванье ключей на поясе с кобурой. Она недавно звонила Маттиасу. Не просила его приехать, вообще ни о чем не просила. И все же он приехал.

Брат встал рядом, положил руку ей на плечо. Вероника, не глядя, протянула ему письма. Он взял их, сжал ее пальцы, но ничего не сказал.

Снова звякнул «ветерок», на этот раз громче. Печальный металлический звук, пролившийся на розарий.

— Он все время был здесь, — прошептала Вероника. — А мы его не нашли.

— Ты нашла, — тихо ответил Маттиас. — Ты нашла его, Вера.

Она взглянула вверх, встретилась с братом глазами. В его взгляде не было злости, не было упрека. Только печаль. И любовь.

Вероника прикрыла его руку своей, сжала. Где-то в отдаленной части сада залаяла лисица. Жалобный, одинокий лай, похожий на плач.

Эпилог

Малин осторожно провела одежной щеткой по погонам мундира Монсона. Раза три поправила ему темный галстук и наконец осталась довольна.

— Вот теперь — хорошо!

Монсон сунул фуражку под левую руку и принялся изучать себя в зеркале, висящем в спальне. Форма проветривалась на улице всю ночь, и все же запах затхлости так до конца и не исчез. Брюки были широковаты в поясе, и Монсону, к его удовольствию, пришлось надеть ремень. В общем и целом он выглядел неплохо, значительно лучше, чем ожидал.

— Ты точно не хочешь, чтобы я тоже пошла? — спросила Малин.

— Точно. У тебя и так дел невпроворот.

— Но ты так давно там не был. К тому же похороны…

Монсон поцеловал жену в щеку.

— Спасибо за заботу, но я справлюсь. И не забудь — у меня будет компания. Они вот-вот появятся.

В ту же минуту коготки Беллы зацарапали паркет и послышался звонкий лай, всегда предшествовавший звонку. Монсон сделал глубокий вдох и в последний раз проверил в зеркале свое отражение.

— Ты готов? — спросила Малин. Он кивнул:

— Готов.

Вероника Линд обняла его и поцеловала в щеку, а потом поздоровалась с Малин — так, словно они были старыми друзьями. Монсон протянул руку молодому блондину, который пришел с Вероникой.

— Вы, наверное, Исак?

Мужчина кивнул и пожал ему руку. Движения Исака были несколько замедленными; казалось, что темный костюм его стесняет. На лице у него еще кое-где виднелись следы побоев. Монсон вспомнил мальчика с льняными волосами, который когда-то застенчиво улыбнулся ему, сидя за столом в доме Роота. Почувствовал комок в горле.

— Я часто думал о тебе и твоей сестре. — Он торопливо откашлялся. — Она приедет?

— Нет. — Исак покачал головой. — Мы с Осой решили, что семью буду представлять я… Ведь Билли был нам сводным братом, — прибавил он, хотя объяснений тут явно не требовалось.

Монсон не знал, что на это ответить, и какое-то время оба натянуто молчали. Монсон слышал, как у него за спиной беседуют Вероника и Малин.

— Спасибо, что вы его пригласили, — говорила Малин. — Для Кристера это очень много значит. Больше, чем он сам готов признать.

Монсон покосился на Исака. Но если молодой человек и слышал слова Малин, у него хватило такта этого не показать.

— Я тут собрал нам корзинку, — сказал Монсон, отыскав новую тему для разговора. — Кофе и кекс с ревенем. Мой фирменный рецепт.

— Сто лет не ел домашних пирогов. — Исак улыбнулся. — А в детстве очень любил. И ревень тоже.

— Вот и хорошо. — Монсон просиял.

— Ну что, вы готовы? — спросила Вероника. — Ехать довольно долго.

Она взяла Монсона под руку, и они пошли к машине. Исак задержался, принимая у Малин корзинку.

— Вам очень идет форма, — сказала Вероника, и это почему-то заставило Монсона слегка покраснеть. В Веронике что-то изменилось. Может, взгляд? Монсону нравилась эта перемена.

— Подумать только — ведь я подошел так близко, — проговорил он. — В буквальном смысле держал в руках ключ к разгадке. Если бы только Роот рассказал… я имею в виду — он же наверняка понимал, что сделала Магдалена.

Вероника кивнула.

— Я думаю, Томми действительно любил маму. Знал, что она больна, и потому не смог выдать ее. Это и по письмам видно. Ведь он сохранил их, а не уничтожил.

— Да, похоже на то. А что папа? — прибавил Монсон после короткого молчания.

— Прокурор решил не возбуждать дела. Особые обстоятельства…

— Разумно.

— После похорон мы с Маттиасом попробуем склонить его к переезду в поселок. Может, получится.

Они дошли до машины. Воздух был чистым, в небе носились ласточки. Круг за кругом они поднимались, чтобы набрать высоту и отправиться на юг.

Монсон остановился и поднял лицо к небу.

— Северный ветер, — сказал он. — Впервые за столько месяцев. Ты же понимаешь, что это значит, Вероника?

— Вера, — ответила она. — Зови меня Вера.

Монсон едва заметно улыбнулся. Он вспомнил, как в первый раз говорил с ней в Баккагордене. Неужели с тех пор прошло уже двадцать лет? Те минуты все еще были живы в его памяти.

Вера склонила голову ему на плечо, и они постояли так какое-то время. Ветер раздувал ее волосы, пряди щекотали Монсону щеку.

— Так что это значит? — спросила она. — Северный ветер?

— Конец лета, — ответил Монсон. На сердце у него было удивительно легко.

1 Дрожащий тусклый небосвод, Смятенье в насквозь продутом мире Показывают, что нелюбящий год Поворачивается на шарнире. Среди стерни и валунов В лишившемся иллюзий поле Червяк мне напомнил песней без слов, Что здесь я в его роли. Рассталась высь с голубизной, Сорвался ястреб с силосной башни; Я понял: все, что случилось со мной, Теперь уже день вчерашний. Железная раскрылась дверь, Послышался с севера окрик строгий — Птицы, листья, снежинки теперь Как беженцы на дороге.

Перевод с английского А. Сергеева

2 Живи настоящим (лат.)

3 Любвеобильный персонаж из песен знаменитого шведского певца и композитора Эверта Тоба (1890–1976).

4 Лен (швед. län — лен) — единица административно-территориального деления Швеции. Близкие по значению слова — губерния, округ. (прим. ред. fb2)

5 До завтра, до встречи (исп. и англ.)

6 Не знаю, где, не знаю, когда (англ.)

7 Aska — пепел (шв.)

8 В итоге (лат.)

9 Только по-английски (англ.)

10 Может, там (англ.)

11 Тунланд — 5000 кв.м.

12 Пер. Л. Брауде.

13 Август Теодор Пальм (1849–1922), «Мастер Пальм» — один из популяризаторов марксизма и основателей Социал-демократической партии Швеции, портной по профессии.

Скачать книгу

Конец лета бесплатное чтение

ПрологЛето 1983 года

Глава 1

Глава 2Лето 1983 года

Глава 3

Глава 4Лето 1983 года

Глава 5

Глава 6Лето 1983 года

Глава 7

Глава 8Лето 1983 года

Глава 9

Глава 10Лето 1983 года

Глава 11

Глава 12Лето 1983 года

Глава 13

Глава 14Лето 1983 года

Глава 15

Глава 16Лето 1983 года

Глава 17

Глава 18Лето 1983 года

Глава 19

Глава 20Лето 1983 года

Глава 21

Глава 22Лето 1983 года

Глава 23

Глава 24Лето 1983 года

Глава 25

Глава 26Лето 1983 года

Глава 27

Глава 28Лето 1983 года

Глава 29

Глава 30

Глава 31Лето 1983 года

Глава 32

Глава 33Лето 1983 года

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48Лето 1983 года

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52

Глава 53

Глава 54

Глава 55

Глава 56

Глава 57

Глава 58

Глава 59

Глава 60

Глава 61

Глава 62

Глава 63

Глава 64

Глава 65

Глава 66

Глава 67

Эпилог

Пролог
Лето 1983 года

Глава 2
Лето 1983 года

Глава 4
Лето 1983 года

Глава 6
Лето 1983 года

Глава 8
Лето 1983 года

Глава 10
Лето 1983 года

Глава 12
Лето 1983 года

Глава 14
Лето 1983 года

Глава 16
Лето 1983 года

Глава 18
Лето 1983 года

Глава 20
Лето 1983 года

Глава 22
Лето 1983 года

Глава 24
Лето 1983 года

Глава 26
Лето 1983 года

Глава 28
Лето 1983 года

Глава 31
Лето 1983 года

Глава 33
Лето 1983 года

Глава 48
Лето 1983 года