Завтра, завтра, завтра бесплатное чтение

Посвящается Х. К. Снова.

С тобой – и в работе, и в играх…

То – что Любовь – это все –

Вот все – что мы знаем о ней –

И довольно!

Должен быть груз приноровлен к силе тяжести[1].

Эмили Дикинсон

I. Больные детки

Прежде чем Мазер стал Мазером, он был Самсоном Мазером, а еще прежде – Самсоном Масуром или просто Сэмом, увенчавшим ником С.Э.М. зал славы «Донки Конга», игры, в которую он резался на аркадном автомате дедушки. Так изменение двух букв превратило милого, типично еврейского паренька в виртуозного Творца миров.

Декабрьским полднем клонившегося к закату двадцатого столетия Сэм вышел из вагона метро и увидел, что проход к эскалатору забит плотной толпой неподвижно застывшего народа. Раскрыв рты, люди таращились на какую-то рекламу. Сэм опаздывал. Декабрь близился к концу, и ему кровь из носу надо было встретиться с научным руководителем до начала каникул. Он откладывал эту встречу уже больше месяца. Сама по себе толпа его не занимала: чем бы эти идиоты ни тешились, лишь бы не путались под ногами. Но ведь они путались. Их было не обойти. А значит, чтобы выбраться из этого месива на свет божий, ему придется пробивать дорогу локтями.

Сэм поежился под несуразным и тяжеленным шерстяным бушлатом, которым разжился у соседа по комнате, Маркса. Маркс еще на первом курсе купил бушлат в комиссионном армейском магазинчике и забыл о нем почти на целый семестр, оставив валяться в пакете в прихожей. Его неминуемо съела бы моль, если бы Сэм не положил на него глаз. Зима в тот год выдалась особенно лютая, но доконала Сэма не она, а апрель (о, этот апрель! о, эти безумные массачусетские зимы!) с его шквалистым северо-восточным ветром, и Сэм, подавив гордость, выпросил у соседа преданное забвению пальто. Соврал, что ему нравится фасон. Маркс, как Сэм и предвидел, ответил: «Носи на здоровье». Бушлат, подобно большинству приобретаемой в военных комиссионках одежды, пропах плесенью, пылью и смертью, и Сэм старался не думать, каким образом он очутился в магазине. По крайней мере, согревал он намного лучше калифорнийской ветровки, в которой Сэм щеголял почти весь первый год обучения. А еще Сэм втайне надеялся, что слоноподобный бушлат придаст ему солидности и веса. Вышло, однако, наоборот, и облаченный в бушлат Сэм казался меньше и моложе своего возраста.

Иными словами, двадцатиоднолетний Сэм Масур не обладал сложением человека, перед которым толпа соизволила бы расступиться, как море, и посему он, словно злополучный лягушонок из видеоигры «Фроггер», начал протискиваться между людьми, бормоча извинения, хотя никакой вины за собой не чувствовал. «Потрясающе все-таки кодируется информация в человеческом мозге, – попутно восхищался он. – Говоришь: “Простите”, а думаешь: “Пошел к черту!”». В романах, фильмах и играх персонажи, если, конечно, автор нарочно не наделял их характерными чертами психопатов или отъявленных мерзавцев, всегда говорили то, что думали, и вели себя соответствующе. Их слова никогда не расходились с делом. Однако люди, обычные, честные и в основном добропорядочные люди, постоянно твердили одно, а делали, чувствовали или подразумевали совсем иное. Сбой в программе, не иначе.

– Куда прешь? – заорал на Сэма человек в шляпе с черно-зеленой бахромой.

– Простите, – прошептал Сэм.

– Твою ж мать! Я почти углядела! – выругалась в спину Сэма женщина с младенцем в слинге.

– Извините, – вздохнул Сэм.

Время от времени кто-нибудь поспешно выбирался из толчеи, образовывая спасительную для Сэма лакуну. Но стоило Сэму кинуться к ней, как его опережал очередной зевака, и толпа снова смыкалась, завороженная происходящим.

Почти добравшись до эскалатора, Сэм обернулся посмотреть, что же так заинтересовало людей. Он представил, как сегодня вечером расскажет Марксу о давке в метро, и тот воскликнет: «Неужели тебя не разобрало любопытство? Ну почему ты такой мизантроп? В мире происходит столько всего интересного». Сэму, мизантропу до мозга костей, не хотелось, чтобы Маркс считал его мизантропом, и он оглянулся. И увидел старого боевого товарища, Сэди Грин.

Нельзя сказать, что за все эти годы они ни разу не встретились. Они вечно натыкались друг на друга на математических олимпиадах, научных ярмарках, днях открытых дверей в университетах, чемпионатах по ораторскому искусству и робототехнике, курсах по литературному мастерству и программированию и мероприятиях, где чествовались выдающиеся ученики. Потому что неважно, где ты учишься – в заурядной государственной школе на востоке (Сэм) или в крутой частной школе на западе (Сэди), – важно одно: если на плечах у тебя голова, а не кочан капусты, то в Лос-Анджелесе ты ходишь одними и теми же стежками-дорожками вместе с подобными тебе уникумами. Они постоянно обменивались взглядами через головы высоколобых подростков. Порой она одаривала его улыбкой, словно подтверждая, что пакт о ненападении остается в силе, а затем присоединялась к своим неизменным спутникам – хищной ватаге бесподобных юных интеллектуалов. К мальчикам и девочкам в стильных дорогих очках, превосходивших Сэма всего лишь богатством, белизной кожи и крепостью зубов. Он сторонился их. Не желал, чтобы его считали очередным гиком-уродцем, которые так и вились вокруг Сэди. Иногда он представлял ее в роли злодейки: воображал, как она предавала его, отворачивалась, отводила глаза. Однако она ничего такого не делала, а жаль. Ему было бы намного легче.

Он знал, что она поступила в Массачусетский технологический университет, и гадал, пересекутся ли когда-нибудь их пути. Сам он учился неподалеку, в Гарварде, и за два с половиной года не предпринял ни единой попытки хоть как-то приблизить их встречу. Не предприняла этой попытки и она.

И вдруг возникла перед ним во плоти и крови. Сэди Грин… Он чуть не разрыдался. Кусочки мозаики сошлись. Словно ученый, годами бившийся над ускользавшим от него доказательством теоремы, он внезапно посмотрел на задачу свежим, незамыленным взглядом и увидел очевидное и единственно верное решение. Сэди. Да.

Он уже было окликнул ее, но вовремя спохватился, припомнив, сколько воды утекло с тех пор, как они с Сэди оставались наедине. Невероятно. Подумать только, он так молод, а ему давит на плечи груз прожитых лет. И надо же, он совсем позабыл, что презирает ее. «Время, – изумился он, – тайна за семью печатями». И тут же поправил себя: «Нет, время – математически вычисляемая величина, но сердце, точнее часть мозга, отвечающая за работу сердца, – вот тайна за семью печатями».

Вдоволь налюбовавшись околдовавшей толпу рекламой, Сэди развернулась и направилась к платформе красной ветки метро. К платформе приближался поезд.

– СЭДИ! – не удержавшись, заорал Сэм, но крик его потонул в грохоте прибывающего поезда и обычном для метро человеческом гомоне.

Девочка-подросток, надеясь подзаработать, играла на виолончели что-то зажигательно авангардное. Мужчина в узорчатой жилетке учтиво спрашивал прохожих, не найдется ли у них свободной минутки для беженцев-мусульман из Сребреницы. Сэди пристроилась рядом с киоском, продававшим фруктовые коктейли за шесть долларов, и в тот миг, когда Сэм окликнул ее, ожил, зажужжав, блендер, и спертый, удушливый воздух подземки наполнился ароматами цитрусов и земляники.

– Сэди Грин! – снова завопил он.

И снова она его не услышала. Он как мог ускорил шаг. Странно: всякий раз, когда он прибавлял ходу, ему представлялось, что он участвует в дурацком парном забеге и его нога накрепко связана с ногою партнера.

– Сэди! СЭДИ! – взывал он, чувствуя себя дурак дураком. – СЭДИ МИРАНДА ГРИН! ТЫ УМЕРЛА ОТ ДИЗЕНТЕРИИ!

Слава небесам, она обернулась. Внимательно оглядела толпу, заметила Сэма, и губы ее неторопливо, словно розы, расцветающие в замедленной киносъемке, виденной Сэмом на уроке физики в старших классах, расплылись в улыбке. Чудеснейшей и, забеспокоился Сэм, чуточку фальшивой. Сияя улыбкой, ямочкой на щеке и крошечной щербинкой между верхними зубами, Сэди двинулась на него, и, как померещилось Сэму, толпа тотчас отхлынула в разные стороны – чудо, никогда не удававшееся ему самому.

– Это моя сестра умерла от дизентерии, Сэм Масур, – рассмеялась она. – Я же умерла от истощения и укуса змеи.

– И потому, что не захотела пристрелить бизона, – напомнил Сэм.

– Ну пристрелила бы я его, а что толку? У него же не мясо, а тухлятина!

Она обвила его руками.

– Сэм Масур! Как долго я ждала нашей встречи!

– Мое имя есть в телефонном справочнике, – многозначительно сказал Сэм.

– Но я-то хотела, чтобы все получилось само собой. Естественно и гармонично. Так, как сейчас.

– Что привело тебя на Гарвардскую площадь? – спросил Сэм.

– Волшебное око, ясное дело, – ребячливо ухмыльнулась она и ткнула пальцем в рекламу.

Только сейчас Сэм увидел большой, метр на полтора, рекламный плакат, превративший прохожих в скопище зомби.

ВЗГЛЯНИ НА МИР ПО-НОВОМУ.

ВОЛШЕБНОЕ ОКО – ЛУЧШИЙ ПОДАРОК НА РОЖДЕСТВО!

Плакат состоял из беспорядочного скопления ярких рождественских узоров – изумрудных, рубиновых и золотых. Узоры, если долго смотреть на них, создавали оптическую иллюзию, и перед глазами наблюдателя появлялось скрытое трехмерное изображение. Подобные картинки назывались автостереограммами, и любой мало-мальски способный программист мог наклепать их за считаные минуты. «Уму непостижимо, – подумал Сэм. – Неужели людям действительно это нравится?» Он глухо застонал.

– Не одобряешь? – усмехнулась Сэди.

– Да такой белиберды в любой общаге – пруд пруди.

– А вот и не такой, Сэм. Это изображение уникально, как…

– Как станции подземки в Бостоне.

– Или во всей Америке? – расхохоталась она. – Значит, Сэм, ты не желаешь взглянуть на мир волшебным оком?

– Я и так гляжу на мир волшебным оком. Словно ребенок. И меня распирает от изумления.

– Но посмотри, как он счастлив! – Сэди указала на малыша лет шести. – Он увидел картинку! Вот молодец!

– А ты ее видела? – поинтересовался Сэм.

– Пока нет. И если честно, мне не до нее, я хочу успеть на следующий поезд. Опаздываю на лекцию.

– Да ладно. Уверен, у тебя есть пять минут в запасе, чтобы взглянуть на мир волшебным оком, – подзадорил ее Сэм.

– Нет, лучше в следующий раз.

– Брось, Сэди. Лекция никуда не денется. Как часто ты смотрела на какую-то вещь и знала, что все вокруг видят ее точно такой же, как и ты? Как часто твой мозг и глаза воспринимали то же самое, что и мозг и глаза других людей? Как часто тебе удавалось получить доказательства, что все мы живем в одном и том же мире?

Сэди печально улыбнулась и легонько толкнула Сэма в плечо.

– Типичные сэмовские речи.

– Так я же Сэм. Просто Сэм.

– Хорошо, – вздохнула Сэди вслед уходящему поезду. – Но если я завалю экзамен по компьютерной графике, виноват будешь ты. – Она подвинулась, чтобы лучше видеть плакат. – Ты тоже будешь смотреть вместе со мной.

– Слушаюсь, мэм!

Сэм расправил плечи и уставился прямо перед собой. Он уже целую вечность не стоял рядом с Сэди.

Инструкция к автостереограмме советовала расслабиться и смотреть в одну точку до тех пор, пока не появится изображение. Если изображение не появлялось, рекомендовалось подойти поближе, а затем начать медленно пятиться назад. Однако на тесной станции метро подобный маневр казался совершенно неосуществимым. Да и в любом случае автостереограмма Сэма не интересовала. Наверняка тайный рисунок – это рождественская ель, ангел или звезда. Разумеется, не звезда Давида, а что-нибудь сиюминутное, на потребу дня, банальное, подстрекающее купить как можно больше предлагаемых волшебным оком товаров. Еще ни разу Сэму не удалось разглядеть ни одну автостереограмму. Вероятно, из-за очков и довольно высокой степени близорукости. Очки не позволяли глазам расслабиться настолько, чтобы мозг успел поддаться иллюзии. А потому через довольно продолжительное время (пятнадцать секунд) Сэм бросил таращиться на плакат и перевел взгляд на Сэди.

На все те же волнистые рыжевато-каштановые пряди, только подстриженные и модно уложенные. На все тот же усеянный веснушками нос и ту же оливковую кожу, правда немного поблекшую и утратившую калифорнийский загар, так шедший Сэди в детстве. На все те же обветренные губы и карие глаза с золотистыми крапинками. Как у Анны, матери Сэма. Анна говорила, что такая окраска радужки называется гетерохромией. Надо же, а ведь он когда-то боялся, что это болезнь, угрожающая маме смертью. Под глазами Сэди залегли еле видимые темные круги, но эти круги были у нее и прежде. Однако, отметил про себя Сэм, Сэди выглядела усталой. И чем дольше он смотрел на нее, тем больше думал, что настоящее путешествие во времени – это умение видеть человека одновременно и в настоящем, и в прошлом. Хотя… Подобные перемещения срабатывают лишь с теми, кого ты знаешь всю свою жизнь.

– Я увидела! – взвизгнула Сэди.

Глаза ее разгорелись, и на миг она снова стала для Сэма одиннадцатилетней девочкой. Он быстро отвернулся от нее и уставился на плакат.

– А ты видел? – спросила Сэди.

– Да. Видел.

– И что ты видел?

– Это, – ответил Сэм. – Великолепное. Чудесное. Праздничное.

– А ты не врешь? – Сэди вздернула губу, и в глазах ее запрыгали озорные бесенята.

– Не вру. Просто не хочу портить впечатления тем, кто еще не видел. – Сэм обвел рукой стоящих вокруг людей.

– Какой заботливый, – весело фыркнула Сэди. – Ну тогда ладно.

Она знала, что он ничего не видел. А он знал, что она это знала, и одарил ее признательной улыбкой. Сэди улыбнулась в ответ.

– Странно, – произнесла она. – У меня такое чувство, словно мы никогда не расставались. Словно каждый день мы приходим на эту станцию метро и пялимся на этот плакат.

– Мы с тобой на одной волне, Сэди.

– Да, мы действительно на одной волне, Сэм. И прости за «типичные сэмовские речи». Ляпнула, не подумав.

– Забей. Какие еще речи могут быть у Сэма? Кстати, ты…

Снова зажужжал блендер.

– Что – я?

– Ты ошиблась площадью.

– Что значит – я ошиблась площадью?

– А то, что это Гарвардская площадь, а тебе нужна Центральная площадь или площадь Кендалла. Ты же, я слышал, учишься в Массачусетском технологическом университете?

– Здесь живет мой парень, – бросила Сэди тоном, ясно говорившим, что распространяться на эту тему она не собирается. – И почему, собственно, их называют площадями? Из них одна только площадь – Гарвардская, да и та – треугольная.

Послышался гудок очередного прибывавшего к платформе поезда.

– Это снова мой, – сказала Сэди. – Снова и снова.

– Такова природа поездов, – философски заметил Сэм.

– Ну да. Поезд за поездом, поезд за поездом.

– А в таком случае пойдем лучше выпьем кофе, – предложил Сэм. – Или что ты там предпочитаешь, если кофе для тебя чересчур тривиально? Масала-чай? Смузи? Комбучу? «Доктора Пеппера»? Шампанское? Какие только неисчислимые блага не предлагает мир прямо у нас над головами! Достаточно оседлать эскалатор и вознестись к радостям пития.

– Я бы с удовольствием, но мне и вправду надо бежать в институт. Учебники – это лишь половина дела. Много знаний оттуда не почерпнешь. Я беру только усидчивостью и прилежанием.

– Очень в этом сомневаюсь, – недоверчиво покачал головой Сэм. Сэди, по его мнению, обладала выдающимся умом.

– Рада была повидаться.

Она стремительно обняла Сэма и поспешила к платформе. Сэм растерялся, не зная, как ее остановить. Будь это игра, он нажал бы на паузу. Или начал бы прохождение уровня заново и на сей раз нашел бы нужные и убедительные слова. Или добыл бы из тайников необходимое снаряжение, которое заставило бы Сэди остаться.

А ведь они даже не обменялись телефонными номерами, в отчаянии подумал он. В его голове юлой завертелся вопрос: как в тысяча девятьсот девяносто пятом году можно разыскать человека? В стародавние времена, когда Сэм был ребенком, люди порой исчезали бесследно и навсегда, однако теперь все изменилось и сгинуть без вести стало намного сложнее. Теперь, чтобы обнаружить человека, требовалось лишь преобразовать его из цифрового формата в осязаемый образ. И по мере того как фигурка его старинной приятельницы, спешившей к платформе метро, уменьшалась, он успокаивал себя тем, что современный мир, с его глобализацией, коммуникационными магистралями и интернетом, также тяготел к уменьшению. А следовательно, он без труда отыщет в нем Сэди Грин. Угадает адрес ее электронной почты – в МТУ все адреса заводились по единому шаблону. Найдет ее в телефонном справочнике, опубликованном на сайте института. Позвонит на факультет компьютерных технологий, представившись компьютерным специалистом. Или наберет телефонный номер ее родителей, Стивена Грина и Шарин Фридман-Грин, до сих пор живущих в Калифорнии.

Впрочем, кого он пытался обмануть? Он никогда никому не звонил, не будучи твердо убежденным, что его звонка ждут с горячечным нетерпением. Он все воспринимал в черном цвете. Вот и сейчас он вообразил, что она отшила его и никаких лекций у нее нет. Что она просто взяла – и избавилась от Сэма. Если бы она действительно хотела с ним встретиться, зудел мозг, она оставила бы ему номер телефона или адрес. А раз не оставила, значит, Сэм для нее – это болезненное напоминание о прошлом, которое она не собирается воскрешать. Или же она поспешила отделаться от него потому, что, как Сэм всегда подозревал, он для нее ничего не значил, – подумаешь, благотворительный каприз богатенькой девочки. А еще этот парень с Гарвардской площади… Какой толк узнавать ее телефон, адрес электронной почты или адрес проживания! Он ни за что не воспользуется этими сведениями! И вдруг со всей феноменологической ясностью он осознал – и осознание это обрушилось на него как гром среди ясного неба, – что, вполне вероятно, он видит Сэди Грин последний раз в жизни и надо запомнить ее в этот ужасно холодный декабрьский день именно такой – стремительно идущей к платформе метро в бежевой шерстяной шапочке, варежках и шарфике. В полупальто верблюжьего цвета, купленном явно не в военной комиссионке, и в голубых линялых джинсах, расклешенных от колена и обтерханных по низу. В черных кроссовках с белой каймой и с раздутой без меры кожаной, коньячного цвета сумкой через плечо. С выглядывавшим из обшлага пальто краешком светло-бежевого свитера и разметавшимися по плечам блестящими волосами, чуть влажными на концах. Такую заурядную, ничем не отличимую от орды других умных, ухоженных студенток, ждущих прибытия поезда. Такую, в которой нет ни грамма настоящей Сэди.

Он уже мысленно прощался с ней, как вдруг она обернулась и подбежала к нему.

– Сэм! А ты все еще играешь?

– Да! – пылко воскликнул он. Чересчур пылко. – Разумеется. Постоянно.

– Держи. – Она сунула ему в руку дискету формата 3,25 дюйма. – Я написала игру. Понимаю, ты человек жутко занятой, но сыграй в нее, если выдастся свободная минутка. Мне хотелось бы узнать твое мнение.

И она рванула обратно к платформе. Сэм устремился за ней.

– Подожди! Сэди! Как мне с тобой связаться?

– Моя электронка – на дискете. В текстовом файле с описанием игры.

Двери закрылись, и поезд умчал Сэди к нужной ей станции. Сэм взглянул на дискету. «Тебе решать», – прочел он написанное от руки название. Этот почерк Сэм узнал бы из тысячи.

Вечером, вернувшись домой, он решил не торопиться с установкой игры и положил дискету рядом с компьютером. Соблазн побыстрее начать игру, как Сэм обнаружил, явился отличной движущей силой, заставившей его наконец-то приняться за научный доклад, с написанием которого он тянул уже целый месяц, полагая, что таким образом можно потянуть и до конца каникул. Доклад наводил на него невыносимую скуку. Ему долго выкручивали руки, пока он не согласился взять тему «Альтернативные подходы к парадоксу Банаха-Тарского при отсутствии аксиомы выбора». И теперь он боялся, что взвалил на себя непосильный труд. Он начал подозревать, что математика, при всей его к ней явной предрасположенности, совершенно его не вдохновляла. Сегодня у него состоялся долгий разговор с Андерсом Ларссоном, научным руководителем с кафедры математики и несомненным кандидатом на Филдсовскую премию, и Андерс проводил его такими словами:

– Ты необычайно одарен, Сэм. Однако делать что-то хорошо и делать что-то с любовью – разные вещи.

Размышляя над этим, Сэм ел итальянскую пасту, взятую Марксом навынос. Маркс, как обычно, заказал слишком много, так что голодная смерть Сэму не грозила даже в отсутствие Маркса, собиравшегося на горнолыжный курорт в Теллурайд. Маркс попробовал и его увлечь своими каникулярными планами.

– Поехали, Сэм, не пожалеешь. Не беда, если ты не катаешься на лыжах. Большинство народу на этих курортах просто тусуется в барах да на горных склонах.

Сэм, у которого не хватало денег, чтобы съездить на каникулы домой, отвечал неизменным отказом на все подобные предложения, поступавшие от Маркса с завидной регулярностью. Отужинав, Сэм углубился в чтение статьи о теории нравственного развития, готовясь к семинару по философии раннего Витгенштейна, еще не успевшего предать анафеме все свои труды, а Маркс занялся упаковкой чемоданов. Уложив все необходимое, он подписал рождественскую открытку для Сэма, положил ее на стол вместе с подарочным сертификатом на пятьдесят долларов, дающим право вдоволь напиться пива в пивоварне, и заметил дискету.

– Что за «Тебе решать»? – осведомился он, протягивая Сэму зеленую дискетку.

– Игра одного моего друга.

– Какого друга? – поразился Маркс. Он делил квартиру с Сэмом без малого три года, и за все это время Сэм ни разу не упомянул о своих друзьях.

– Из Калифорнии.

– Не хочешь сыграть?

– Не особо. Наверное, чушь какая-нибудь. Я сделал большое одолжение, согласившись ее посмотреть.

«Предатель», – мысленно обругал себя Сэм. Впрочем, написанная Сэди игра действительно могла оказаться полнейшей чушью.

– А о чем она? – спросил Маркс.

– Понятия не имею.

– Название интересное. Цепляет. – Маркс уселся за компьютер Сэма. – У меня есть пара свободных минут. Установим?

– Почему нет? – согласился Сэм, намеревавшийся вообще-то исследовать игру Сэди в одиночку.

Но с другой стороны, почему бы и не сразиться с Марксом, его испытанным и проверенным другом? Они давно уже играли вместе. Обычно они предпочитали сходиться врукопашную в «Мортал Комбат», «Теккен» и «Стрит Файтер», но время от времени отдавали предпочтение «Подземельям и драконам». Они придумали свою серию приключений, так называемую кампанию, и более двух лет успешно ее проводили. Сэм взял на себя роль мастера подземелий. Он очень дорожил этим опытом, считая, что игра в паре – особый тип близости, о которой нельзя болтать направо и налево, поэтому они держали кампанию в «Подземельях и драконах» в строжайшей тайне.

Маркс засунул дискету в дисковод, и Сэм установил игру на жесткий диск.

Через несколько часов, пройдя всю игру, Сэм и Маркс оторвались от экрана монитора.

– Что это было? – вскричал ошарашенный Маркс. – Я опоздал по всем статьям! Ажда меня убьет!

Ажда была новой зазнобой Маркса – моделью из Турции, самозабвенно игравшей в сквош и изредка дефилировавшей по подиуму. Как раз в его вкусе.

– Черт, я думал, мы играли всего минут пять!

Маркс сорвал с вешалки и быстро натянул на себя пальто – такого же верблюжьего цвета, как у Сэди.

– Твой друг – больной на всю голову. Или гений. Как ты с ним познакомился?

В день, когда Сэди впервые встретила Сэма, старшая сестра Алиса изгнала ее из больничной палаты. Алиса рвала и метала, как только может рвать и метать тринадцатилетний подросток, вообразивший, что умирает от рака. Их мама, Шарин, сказала, что не стоит ограничивать свободу самовыражения Алисы, так как половая зрелость вкупе с болезнью – та еще гремучая смесь, которую ни одно человеческое тело вынести не в состоянии. Фраза «не стоит ограничивать свободу самовыражения» означала, что Сэди следует отправиться в приемный покой и ждать там, пока Алиса не перебесится.

Чем на сей раз она вызвала неудовольствие старшей сестры, Сэди не понимала. Она всего лишь раскрыла журнал «Подросток» с фоткой девочки в красном берете и сказала:

– Он бы тебе пошел.

Конечно, за точность слов она не ручалась, так как не придала им тогда никакого значения, но, какими бы они ни были, Алиса пришла в ярость и заорала как полоумная:

– В Лос-Анджелесе никто не носит такие береты! Поэтому у тебя и нет друзей, Сэди Грин!

Затем Алиса кинулась в ванную и разревелась. Или скорее надрывно закашлялась, так как нос у нее был заложен, а горло покрыто язвочками. Шарин, спавшая в кресле, вскочила и бросилась утешать дочь, советуя ей успокоиться и не доводить себя до болезни.

– Но я уже больна! – взвыла Алиса.

И тут разревелась Сэди. Друзей ей и вправду не хватало, но разве это повод над ней издеваться? Алиса просто злючка! Тогда-то Шарин и отослала ее в приемный покой.

– Так нечестно! – всхлипнула Сэди. – Я ничего плохого не сделала. Она взбеленилась на ровном месте.

– Да, так нечестно, – устало согласилась Шарин.

Слоняясь по приемному покою, Сэди пыталась разобраться в произошедшем. Она и в самом деле думала, что красный берет будет невероятно хорошо смотреться на голове Алисы. Но может, сестра углядела в этих словах намек на свои волосы, которые начали выпадать после химиотерапии? Черт! И кто ее за язык дернул? Чего она полезла с этим дурацким беретом? Полная раскаяния, Сэди постучала в стеклянную дверь палаты Алисы, чтобы извиниться, но Шарин одними губами прошептала:

– Приходи попозже. Алиса спит.

Близилось время обеда, и Сэди ужасно проголодалась. Теперь она жалела не Алису, а себя. Как же ее все достало! Алиса ведет себя как безмозглая идиотка, а распекают одну только Сэди! Конечно, ее сестра больна, но она ведь не умирает. Сэди постоянно твердили, что у Алисы не самый страшный вид лейкемии и процент выздоравливающих очень высок. Лечение проходило хорошо, и этой осенью Алиса даже собиралась пойти в школу вместе с другими старшеклассниками. И в больницу ее положили всего на двое суток. Да и то, по словам мамы, чтобы комар носа не подточил. Чтоб уж наверняка. Сэди нравилось выражение «комар носа не подточил». Комар, умевший точить нос, занимал ее невероятно. А загадочный зверь «уж наверняк» в ее воображении превращался из змея-ужа в мифическое существо, полусенбернара, полуслона, – громадное, умное, добродушное создание, призванное защищать сестер Грин от всевозможных бедствий и прочих жизненных передряг.

Медбрат, заметив в приемном покое неприкаянную и совершенно здоровую одиннадцатилетнюю девочку, угостил ее ванильным пудингом. Наметанным взглядом определив, что Сэди – всеми заброшенная сестренка какого-нибудь несчастного малыша, проходящего лечение в клинике, он предложил ей скоротать время в игровой комнате.

– Там есть игровая приставка «Нинтендо». В выходные дни ею редко пользуются, да и в комнате сейчас никого нет.

Подумаешь, у них с Алисой тоже была «Нинтендо». Правда, Сэди доберется до нее только через пять часов, кода Шарин отвезет ее домой. На дворе стояло лето, а единственную книжку «Будка-призрак», которую Сэди прихватила с собой, она уже зачитала до дыр. Если бы у Алисы не сорвало крышу, они бы провели этот день как обычно: посмотрели бы любимые телешоу «Жми кнопку!» и «Угадай цену», полистали бы глянцевые подростковые журналы, прошли бы парочку тестов на определение личности и сыграли бы в «Тропу Орегона» или другую образовательную игру, имевшуюся на девятикилограммовом ноутбуке Алисы, который ей выдали, чтобы она не отстала от класса. В общем, нашли бы, чем себя занять, как и остальные девчонки. Да, похвастаться обилием друзей Сэди не могла, но разве она в них нуждалась? У нее ведь была Алиса – самый чудесный друг во вселенной. Самый умный, самый любимый, самый красивый, самый спортивный, самый отважный, самый веселый и самый <заполните свободное пространство любым прилагательным по вашему выбору>. Не друг, а верх совершенства! И хотя Сэди утешали, что сестра непременно поправится, Сэди частенько фантазировала, каким станет мир, если из него исчезнет Алиса. А вместе с ней исчезнут их общие шутки, музыка, свитера, замороженные шоколадные пирожные и тепло сестринского тела, прижимающегося в темноте под одеялом. С кем тогда Сэди делиться сокровенными тайнами и горькими обидами невинного сердца? Кто будет их хранить? Сэди никого так не любила, как Алису. Ни родителей, ни бабушек с дедушками. Мир без Алисы представлялся ей унылым и безрадостным, как зернистая фотография Нила Армстронга, ступающего по Луне. Мир без Алисы внушал ей такой ужас, что она просыпалась посреди ночи от страха и больше не могла сомкнуть глаз. Что, если и вправду ненадолго сбежать от всего этого в безмятежную страну «Нинтендо»?

Однако, войдя в игровую комнату, она обнаружила в ней мальчика, игравшего в «Супербратьев Марио». Мальчик, в отличие от Сэди, явно был завсегдатаем больницы, а не простым посетителем или чьим-нибудь братом или родственником: посреди дня он носил пижаму, возле его стула, на полу, лежали костыли, а уродливый гипс на левой ноге напоминал средневековое орудие пытки. На первый взгляд мальчик казался одних с ней лет или чуть старше. У него были спутанные курчавые темные волосы, курносый нос, очки и неправдоподобно круглая, прям-таки карикатурная голова. Сэди умела немного рисовать и набрасывать контуры и очертания предметов. Если бы ей предложили изобразить этого мальчика, она нарисовала бы сплошные круги.

Встав на колени рядом с ним, она некоторое время наблюдала за его игрой. Играл он мастерски и в конце уровня заставил Марио прыгнуть на флагшток – трюк, никак не удававшийся Сэди. Смотреть за таким искусным игроком доставляло ей ни с чем невыразимое удовольствие. Он завораживал ее, будто танцор. Она даже позабыла, что вообще-то любила играть сама. Мальчик не смотрел на нее. Возможно, он вообще не замечал ее присутствия. Расчистив себе путь в сражении с первым злыднем, так называемым боссом, и дождавшись появления на экране сообщения: «Но наша принцесса в другом замке», он нажал на паузу и, не глядя на нее, спросил:

– Хочешь доиграть остаток этой жизни?

– Не-а, – затрясла головой Сэди. – Ты слишком хороший игрок. Подожду, когда ты умрешь.

Мальчик кивнул и продолжил играть. Сэди не отрывала от него глаз.

– Ой, прости. Мне не стоило этого говорить, – извинилась она. – Вдруг ты действительно умираешь. Это ведь детская больница.

Марио, ведомый мальчиком, вошел в мрачное, полное монет подземелье.

– Так устроен мир. Все умирают.

– Верно.

– Но я пока не умираю.

– Рада это слышать.

– А ты? Ты умираешь? – спросил он.

– Нет, – ответила Сэди. – Пока нет.

– И что с тобой тогда?

– Не со мной, с моей сестрой. Она больна.

– И что с ней?

– Дизентерия, – соврала Сэди, боясь ненароком упомянуть слово «рак» и тем самым вызвать злых духов, способных омрачить и прервать их только-только начавшуюся беседу.

Мальчик озадаченно покосился на нее, словно собираясь что-то спросить, но ничего не спросил и протянул ей джойстик.

– Держи. У меня пальцы отваливаются.

Сэди приняла эстафету и достойно прошла уровень, заработав несколько бонусов и добавив Марио еще одну жизнь.

– Неплохо, – похвалил ее мальчик.

– У нас дома тоже есть «Нинтендо», но мне разрешают играть в нее только час в неделю, – пожаловалась Сэди. – А сейчас никому до меня нет никакого дела, потому что моя сестра Ал больна…

– Дизентерией, – подсказал мальчик.

– Ну да. Этим летом я собиралась поехать в космический лагерь во Флориде, но родители решили, что мне лучше остаться дома и составить компанию Алисе. – С глухим стуком Сэди прыгнула на гумбу. Этими грибообразными существами игра просто-таки кишела. – Мне жалко всех этих гумб.

– Они приспешники злодеев.

– А мне кажется, они ввязались совершенно не в свое дело.

– Таков удел всех приспешников. Спускайся по этой трубе, – приказал мальчик. – Там внизу куча монет.

– Знаю! Сейчас я до них доберусь. Ал постоянно надувает губы. Я ее только раздражаю. Не понимаю, почему меня не отпустили в космический лагерь. Наконец-то я бы узнала, каково это – спать ночью в палатке и летать одной на самолетах. Подумаешь, меня не было бы здесь две недели. – Сэди прошла уровень почти до конца. – А как ты прыгаешь на флагшток? В чем секрет?

– Жми кнопку «Пуск» и удерживай ее так долго, как только сможешь. Затем присядь на корточки, а когда начнешь падать – сразу прыгай.

Марио под руководством Сэди опустился на флагшток.

– Ой! Сработало! Кстати, меня зовут Сэди.

– А меня – Сэм.

– Твоя очередь. – Она вернула ему джойстик. – А что приключилось с тобой?

– Попал в аварию и сломал ногу в двадцати семи местах.

– Ничего себе! – подивилась Сэди. – И вправду в двадцати семи или загибаешь?

– И вправду. Я люблю точный счет.

– И я.

– Порой этот счет увеличивается, когда им приходится снова ломать и вправлять мою ногу, чтобы лучше срасталась, – вздохнул Сэм. – Может, вскоре они и вовсе ее отрежут. Я совсем не могу на ней стоять. Перенес три операции, а до сих пор ее не чувствую. Не нога, а какая-то мешанина из костей и мяса.

– М-м, – с наслаждением причмокнула Сэди, – мясо… Ой, прости. Не хотела тебя обидеть. Но ты так аппетитно все описал, что мне представился мясной суп. Понимаешь, сейчас все заняты сестрой и вечно забывают меня покормить. Я постоянно голодная. Сегодня я ела только ванильный пудинг.

– А ты чудачка, Сэди, – хмыкнул Сэм.

– Все так говорят. Надеюсь, тебе не ампутируют ногу, Сэм. Честно. Кстати, у моей сестры рак.

– Ты же сказала – дизентерия.

– Рак вызывает у нее дизентерию. Поэтому мы и шутим, что она больна дизентерией. А ты знаешь такую игру – «Тропа Орегона»?

– Не-а.

– Думаю, она установлена на компьютерах в твоей школе. Я безумно ее люблю, хотя она немного занудная. Действие происходит в девятнадцатом веке, когда группа переселенцев отправляется с Восточного побережья на Западное. Они едут в фургоне, запряженном парой быков, и тебе надо постараться, чтобы переселенцы не умерли по дороге. Ты должен вдоволь кормить их, не гнать до изнеможения быков, покупать им все необходимое. Однако время от времени кто-нибудь, а может даже ты сам, погибает – от укуса гремучей змеи, или от голода, или от…

– Дизентерии!

– Ага! В точку! Когда такое происходит, мы с Алисой смеемся до слез.

– А что такое дизентерия?

– Диарея, – прошептала Сэди. – Поначалу мы так и думали, что у нее просто расстройство желудка.

Сэм расхохотался и вдруг резко оборвал смех.

– Мне все еще смешно, – признался он. – Но когда я смеюсь, мне очень больно.

– Клянусь отныне и впредь не произносить при тебе ничего смешного, – ровным, бесстрастным тоном произнесла Сэди.

– Прекрати! Я сейчас лопну от смеха! Кого ты из себя корчишь?

– Робота.

– Робот говорит вовсе не так!

И Сэм изобразил робота, каким он его себе представлял. Согнувшись пополам, дети схватились за животы.

– Тебе нельзя смеяться, – простонала Сэди.

– А тебе нельзя меня смешить! Уф… А от дизентерии действительно умирают?

– Сейчас нет, а в старину, наверное, да.

– Как думаешь, на могильных камнях об этом писали?

– Сэм, на могильных камнях не пишут, от чего человек умер.

– А в «Особняке с привидениями» в Диснейленде пишут. Теперь я тоже мечтаю умереть от дизентерии. Хочешь сыграть в «Утиную охоту»?

Сэди кивнула.

– Тогда тащи пистолеты. Они во-он там.

Сэди взяла световые пистолеты и подключила их к игровой приставке. Сэм, с ее позволения, выстрелил первым.

– Ничего себе. Ты их прям на лету бьешь, – восхитилась Сэди. – У тебя дома есть «Нинтендо»?

– Не-а. Зато у моего дедушки в ресторане есть игровой автомат «Донки Конг», и я могу играть в него бесплатно сколько влезет. Если наловчился играть в одну игру, то и другие осилишь в два счета. Я так думаю. Меткий глаз, твердая рука и куча практики – вот все, что тебе надо.

– Согласна. Подожди! У твоего дедушки есть «Донки Конг»? Круто! Обожаю старые игровые автоматы. А что у него за ресторан?

– Пиццерия.

– Обалдеть! Обожаю пиццу! Это же самая лучшая еда на свете!

– Я тоже ее обожаю.

– А пиццу ты тоже можешь есть бесплатно сколько влезет?

– В основном да.

– Это же моя мечта. Ты живешь в моей мечте, Сэм! Разреши мне тоже там побывать. Как называется пиццерия? Может, я туда уже заглядывала.

– «Дон и Бон: домашняя пицца, как в Нью-Йорке». Дон – имя моего дедушки, а Бон – бабушки. Смешно звучат, да? Будто «динь-дон». Но для корейцев это обычные имена. Как для американцев Джек и Джилл. Ресторан находится на бульваре Уилшир в Коритауне.

– Что такое Коритаун?

– Леди, а вы вообще из Лос-Анджелеса, а? Коритаун значит Корея-таун. С луны ты, что ли, свалилась? Все знают, что такое Коритаун.

– А я знаю, что такое Корея-таун. Ни разу не слышала, чтобы его называли Коритауном.

– А ты где живешь?

– На Равнинах.

– Где-где?

– В равнинной части Беверли-Хиллз, то есть не на холмах. Оттуда рукой подать до Коритауна. Ну что, съел? Ты же и понятия не имел, что такое Равнины, да? Люди в Лос-Анджелесе знают только те места, в которых живут сами.

– Полагаю, ты права.

Весь остаток дня Сэм и Сэди отстреливали электронных уток и болтали без умолку.

– И за что мы их так? – внезапно спросила Сэди. – Они же нам ничего плохого не сделали.

– Возможно, наши виртуальные образы нуждаются в виртуальной пище. И без виртуальных уток наши виртуальные «я» умрут с голоду.

– И все равно мне их жалко.

– Тебе всех жалко. Даже гумб.

– Да, жалко. А еще мне жалко бизонов из «Тропы Орегона».

– Почему?

В это мгновение дверь распахнулась и в комнату заглянула мама Сэди.

– Алиса хочет перекинуться с тобой словечком, – заговорщически сообщила она. На их тайном языке это означало, что Алиса простила сестренку и больше не сердится.

– В следующий раз тебе скажу, – пообещала Сэди мальчику, не уверенная, а будет ли этот следующий раз.

– До встречи, – кивнул он.

– Кто твой маленький приятель? – спросила Шарин, выходя с дочерью в коридор.

– Просто мальчик, – пожала плечами Сэди и оглянулась на Сэма, с головой ушедшего в игру. – Он милый.

В приемном покое им снова повстречался медбрат, и Сэди поблагодарила его за разрешение побыть в игровой комнате. Медбрат широко улыбнулся Шарин – не так часто в наши дни встречаются воспитанные дети.

– В ней, как я и сказал, никого не было?

– Нет, там был мальчик. Сэм… – Сэди запнулась, так как не знала фамилии Сэма.

– Там был Сэм? – несказанно удивился медбрат.

Сэди испугалась: не нарушила ли она случайно какие-нибудь неписаные больничные правила, запрещавшие находиться в одной игровой комнате с больным ребенком. С тех пор как у Алисы обнаружили рак, эти правила только множились.

– Да, – жалобно пискнула Сэди. – Мы болтали и играли в «Нинтендо». Мне кажется, я нисколько ему не мешала.

– Сэм? – уточнил медбрат. – С курчавой головой и в очках. Этот Сэм?

Сэди кивнула.

– Мне надо поговорить с твоей мамой.

Шарин отослала дочку к Алисе. На душе у Сэди заскребли кошки.

– Похоже, я влипла, – произнесла она, входя в палату.

– И что ты отчебучила на сей раз? – хмыкнула сестра.

Сэди повинилась в своем возможном проступке.

– Они же сами разрешили тебе поиграть в этой комнате, – рассудительно произнесла Алиса, – значит, ты не сделала ничего плохого.

Сэди присела на кровать, и Алиса принялась заплетать ей косы.

– Я более чем уверена, что медбрат хотел поговорить с мамой не о тебе, а обо мне. Ты его знаешь?

– Нет, сегодня впервые увидела, – покачала головой Сэди.

– Тогда не переживай, малышка. Когда взаправду влипнешь в какую-нибудь переделку, заливайся горючими слезами и тверди, что у твоей сестры рак.

– Прости меня за берет.

– Какой берет? Ах тот. Это ты меня прости. Не знаю, что на меня нашло.

– Наверное, лейкемия? – усмехнулась Сэди.

– Дизентерия, – поправила ее Алиса.

По дороге домой Шарин ни словом не обмолвилась об игровой комнате, и у Сэди отлегло от сердца – беда миновала. Слушая по радио новости о столетнем юбилее статуи Свободы, она думала, как бы себя чувствовала статуя Свободы, окажись она настоящей женщиной. Вероятнее всего, ужасно. Все эти люди, толкущиеся внутри, рвущие тебя на части, словно интервенты, сосущие твою кровь, словно вши, изнуряющие тебя, словно гниды или раковые клетки. Сэди аж передернуло от этой мысли, и она обрадовалась, когда мама выключила радио.

– Ты общалась с этим мальчиком в игровой комнате?

«Началось», – вздохнула про себя Сэди.

– Да, – тихо ответила она. Они как раз проезжали Коритаун, и она напряженно таращилась в окно, стараясь углядеть пиццерию «Дон и Бон: домашняя пицца, как в Нью-Йорке». – Меня накажут?

– Разумеется, нет. С какой стати тебя наказывать?

А с такой, что с недавних пор одиннадцатилетняя Сэди, по мнению взрослых, постоянно напрашивалась на неприятности. Что бы она ни делала, все вызывало у них бурю негодования. Вечно-то она несла всякий вздор, слишком шумела или требовала чего-то запредельного. Но ничего запредельного в ее требованиях не было. Она просто хотела, чтобы ей уделяли внимание, чтобы ее любили и не морили голодом. Ведь раньше все это доставалось ей без слез и истерик. А теперь даже больная сестра не служила ей оправданием.

– В том-то и дело, что ни с какой.

– Медбрат сообщил мне, что мальчик попал в ужасную автомобильную аварию, – продолжала Шарин, – и за последние полтора месяца никому не сказал и пары слов. Его мучают страшные боли, и, вероятнее всего, он еще долго будет возвращаться в больницу. Медбрата поразило, что мальчик разговорился с тобой.

– Да ну? А по мне Сэм вполне нормальный.

– Как только они не пытались вовлечь его в разговор! Водили его к терапевтам, приглашали его друзей, членов семьи. Напрасно. О чем вы с ним беседовали?

– Да в общем-то ни о чем… – Сэди задумалась, припоминая. – В основном об играх.

– Я не собираюсь на тебя давить, – не слушая ее, разглагольствовала мать, – но медбрат спрашивал, не захочешь ли ты завтра приехать в больницу, чтобы снова пообщаться с Сэмом.

Не дав дочери раскрыть и рта, Шарин поспешно добавила:

– Чтобы подготовиться к бат-мицве, которая у тебя пройдет в следующем году, тебе необходимо поработать на благо общества. Уверена, что посещение больного мальчика зачтется тебе как благотворительность.

Играть с кем-то в паре – все равно что испытывать судьбу. Все равно что открыть другому сердце и душу, зная, что в любой момент он может тебя предать. Так собаки валятся на спину, обнажая незащищенный живот, словно бы говоря: «Я полностью доверяю тебе. Не обижай же меня». Так те же собаки умильно слюнявят человеческие руки пастями, в которых сверкают острые клыки. Играть в паре – значит доверять своему партнеру. Значит любить его. Через много-много лет Сэм выскажет эту спорную мысль в интервью «Котаку» – сайту, посвященному компьютерным играм, – такими словами: «Игра вдвоем – самое интимное переживание в нашей жизни. Никакой секс с игрой вдвоем не сравнится». «Разумеется, не сравнится, – тут же взорвался издевками интернет, – если у тебя никогда не было хорошего секса. Чувак, да по тебе дурдом плачет!»

Назавтра Сэди вернулась в больницу и продолжала возвращаться в нее вновь и вновь во все те дни, когда Сэм чувствовал себя вполне здоровым, чтобы играть, и слишком больным, чтобы ехать домой. Игра сплотила их. Они стали настоящей командой. Дух соперничества возбуждал их, и в то же время, сражаясь и убивая друг друга, они делились незамысловатыми историями своих пока еще коротких жизней. В конце концов Сэди узнала все про Сэма, а Сэм – все про Сэди. Или им так казалось. Сэди, посещавшая компьютерный класс, учила Сэма программировать на Basic, а Сэм учил ее рисовать: штриховке, перспективе, контрастности. В свои двенадцать лет он уже создавал поразительные эскизы.

После аварии Сэм увлекся изображением запутанных лабиринтов в стиле Маурица Корнелиса Эшера. Психолог всячески поощряла его, понимая, как важно Сэму время от времени погружаться в иной мир и забывать о мучившей его физической и душевной боли. Она надеялась, что, блуждая по рисованным лабиринтам, Сэм когда-нибудь обязательно найдет выход из тупика, в который завела его жизнь. Она ошибалась. Сэм создавал лабиринты ради Сэди. Исключительно ради Сэди. Прощаясь, он постоянно совал ей в карман рисунки.

– Это для тебя, – ворчал он. – Так, чепуховина. Захвати его с собой в следующий раз, чтобы я разобрался, что тут да как.

Позже Сэм признается, что лабиринты стали его первой попыткой написать игру. «Лабиринт, – скажет он, – та же видеоигра, но доведенная до совершенства».

Спорная мысль, к тому же отдающая самомнением и хвастовством. А вот те лабиринты… Те лабиринты были только для Сэди. Невозможно создать игру, не имея представления о человеке, который станет в нее играть.

Уходя от Сэма, Сэди украдкой подсовывала дежурной медсестре на подпись «Дневник добрых дел». Обычную дружбу не измерить часами, но «Дневник» скрупулезно подсчитывал время, в которое Сэди дружила с Сэмом.

Их дружба длилась уже несколько месяцев, когда бабушка Сэди, Фреда, впервые озадачила внучку вопросом, действительно ли та творит благое дело. Фреда Грин нередко подвозила Сэди к больнице повидаться с Сэмом. С волосами, обвязанными шелковым цветастым шарфом, она разъезжала на красном, произведенном в Америке кабриолете, и непременно, если позволяла погода (а погода в Лос-Анджелесе обычно позволяла), откидывала верх автомобиля. Миниатюрная бабушка, обгонявшая одиннадцатилетнюю внучку в росте всего на пару сантиметров, одевалась с изумительным вкусом. Покупную одежду она презирала и раз в год летала в Париж, чтобы сшить на заказ белоснежные блузки, светло-серые брюки и свитера из кашемира или букле. Из дому она выходила только при полном параде: опрысканная духами с запахом гардении и обвешанная жемчугами, с алеющей на губах помадой, изящными, поблескивавшими на запястье золотыми часиками и неизменной, свисавшей с плеча шестигранной кожаной сумкой. Сэди считала ее самой элегантной бабушкой в мире. Однако Фреда была не только бабушкой Сэди, но и безжалостной акулой бизнеса, бороздившей просторы лос-анджелесского рынка недвижимости и никому не дававшей спуску на деловых переговорах.

– Послушай, Сэди, – произнесла она, ведя машину с западной оконечности города в восточную, – я несказанно рада возить тебя в больницу.

– Спасибо, бабуль. Я это ценю.

– Но я подумала над тем, что ты мне сказала, и мне кажется, этот мальчик мог бы стать для тебя настоящим другом, а не просто приятелем, с которым ты цацкаешься из милости.

Раскисший от воды «Дневник» предательски выглянул из учебника математики, и Сэди затолкала его поглубже.

– А мама говорит, в этом нет ничего плохого, – набычилась Сэди. – И медсестры, и доктора с ней согласны. На прошлой неделе его дедушка обнял меня и угостил куском пиццы с грибами. Не понимаю, что не так.

– Все так, Сэди, но ведь этот малыш знать не знает о твоем уговоре с мамой и докторами, верно?

– Не знает. Об уговоре у нас речи не заходило.

– А может, есть причина, по которой ты не желаешь заводить о нем речь, как думаешь?

– Когда я с Сэмом, мне не до этого, – сбивчиво пробормотала Сэди.

– Солнышко, рано или поздно он может об этом узнать и смертельно обидеться, решив, что он для тебя благотворительный жест, галочка в «Дневнике добрых дел», а не закадычный друг.

– Одно другому не мешает, разве нет? – пожала плечами Сэди.

– Нет. Дружба – это дружба, а благотворительность – это благотворительность. Ты знаешь, что ребенком я жила в Германии, поэтому я не стану пересказывать тебе истории, которые ты и без того слышала сотню раз. Просто заруби себе на носу: люди, подающие тебе милостыню, никогда не станут твоими друзьями. Друзья милостыню не подают. Друзья протягивают руку помощи.

– Об этом я как-то не подумала, – вздохнула Сэди.

Фреда погладила ее по плечу.

– Запомни, Сэди, жизнь постоянно ставит людей перед моральным выбором. Компромиссы неизбежны, но давай не искать себе легких путей.

Сэди не спорила, прекрасно сознавая бабушкину правоту, однако продолжала подписывать «Дневник» у медицинского персонала. Ей нравился этот обряд, нравилось выслушивать похвалы от медсестер и докторов, но больше всего ей нравилось получать одобрение от родителей и прихожан в синагоге. Даже само заполнение «Дневника» приносило ей удовольствие. Она играла. И эта игра, как ей казалось, не имела почти никакого отношения к Сэму. Она ведь его не обманывала, просто чем дольше она с ним общалась, тем меньше ей хотелось раскрывать ему тайну «Дневника». Она понимала: само существование «Дневника» намекало на то, что она использовала Сэма в корыстных целях, однако на самом деле все было совсем не так. Несмотря на то что Сэди любила, когда ей пели дифирамбы, Сэм Масур был ее самым-самым близким и дорогим другом.

Работа Сэди «на благо общества» длилась один год и два месяца, пока, как и предсказывала Фреда, Сэм не узнал про «Дневник». Таким образом, Сэди и Сэм дружили шестьсот девять часов плюс те четыре часа, которые Сэди не посчитала, потому что они выпали на первый день их знакомства. Для подготовки к бат-мицве требовалось всего двадцать часов волонтерской работы, поэтому добрые женщины из «Хадассы», американской еврейской добровольной женской организации, вручили ей приз за «великие свершения на ниве благотворительности».

Семинар по разработке компьютерных игр проводился раз в неделю по четвергам с двух до четырех часов дня. К семинару допускались только десять прошедших конкурсный отбор студентов, а вел его двадцативосьмилетний Дов Мизрах. Однако фамилия его была известна только университетской администрации, составлявшей список дополнительных курсов. Игровое сообщество знало его просто как Дова. Считалось, что Дов – это Джон Кармак и Джон Ромеро, гениальные американские создатели «Командира Кина» и «Дума», вместе взятые. Его черная грива курчавых волос и кожаные обтягивающие штаны давно примелькались на конференциях разработчиков компьютерных игр, но славу ему принесла написанная для ПК игра «Мертвое море» о приключениях живущих на дне океана зомби. Для нее Дов придумал уникальную графическую подсистему «Улисс» – революционный графический движок, создававший фотореалистичные изображения подводных теней и света. Все прошлое лето Сэди, как и полмиллиона подобных ей гиков, резалась в «Мертвое море». Дов стал первым в жизни Сэди профессором, вызвавшим ее восхищение еще до того, как она начала посещать его лекции. Игроманы всего мира, включая Сэди, с нетерпением ждали продолжения игры, и, увидев имя Дова Мизраха в списке курсов, Сэди несказанно удивилась, с чего вдруг этот выдающийся человек поменял карьеру дизайнера игр на профессорскую синекуру.

– Вот что я вам скажу, – с порога начал Дов, входя в аудиторию в первый день семинара. – Я здесь не для того, чтобы учить вас программированию. Это семинар по разработке игр в Массачусетском технологическом университете. Либо вы уже умеете программировать, либо… – Красноречивым жестом он указал на дверь.

Семинар Дова строился по тем же канонам, что и семинары по литературному мастерству. Раз в неделю выбранные Довом два студента приносили написанные ими игры. Любые, которые они успевали создать за катастрофически ограниченное время, – простенькие или законченные кусочки сложных. Другие студенты играли в них и высказывали свое мнение. За время обучения каждому студенту полагалось вынести на суд общественности две игры.

Ханна Левин, единственная, кроме Сэди, девушка, записавшаяся на семинар (впрочем, такое соотношение мужчин и женщин в МТУ никого не удивляло), спросила Дова, волнует ли его, на каком языке программирования они будут создавать игры.

– А с чего меня должно волновать? Все они одинаковы. Дерьмо на дерьме и дерьмом погоняет. В прямом смысле. Пиши на том языке, от которого тебя торкает. На том, от которого у тебя встает. – Дов критически оглядел Ханну с ног до головы и поправился: – Впрочем, у тебя вставать нечему. Пиши на том языке, от которого тебя вставляет.

Ханна нервически хохотнула и потупилась.

– Значит, Java подойдет? – шепнула она. – Некоторые программисты, насколько я знаю, ее не жалуют, но…

– Что? Кто там жалует Java? Твою мать, пошли всех этих говнокодеров на хер! Короче. Выбери тот язык программирования, от которого заторчу я.

– Хорошо, но, возможно, какой-то язык вам нравится больше?

– Слышь, цыпа, как твое имя?

– Ханна Левин.

– Цыпа Ханна Левин, уймись, а? Я не собираюсь объяснять тебе, как ты должна писать свою игру. Пиши ее хоть на трех языках сразу. Мне пофиг. Я так и делаю. Напишу что-нибудь, впаду в ступор – и давай писать на другом языке какое-то время. Иначе – на что сдались компиляторы? Еще вопросы есть?

Сэди решила, что Дов вульгарен, омерзителен и чуточку сексуален.

– Цель игры – взорвать игрокам мозг, – вещал Дов. – Я не желаю видеть переложения своих игр или каких бы то ни было игр, в которые я уже играл. Я не желаю умиляться над красочными, но бессмысленными картинками. Не желаю тратить время на безупречный код и бродить по мирам, от которых у меня зубы сводит от скуки. Я ненавижу скуку. Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Поразите меня. Раззадорьте меня. Оскорбите меня. Впрочем, это вам не удастся.

После семинара Сэди подошла к Ханне.

– Привет, Ханна. Меня зовут Сэди. Не самое приятное местечко этот семинар, да?

– По мне вполне приятное, – дернула плечами Ханна.

– Ты играла в «Мертвое море»? Потрясающе, верно?

– Что такое «Мертвое море»?

– Игра Дова. Из-за нее я и записалась на семинар. Главный герой там – маленькая девочка, единственная выжившая после…

– Я сама это выясню, – прервала ее Ханна.

– Ну да, так будет лучше. А какие игры ты предпочитаешь?

– Прости, но я должна бежать, – нахмурилась Ханна. – Рада познакомиться!

Сэди печально кивнула: все как всегда. Казалось бы, одиноким девичьим кораблям, дрейфующим в безбрежном мужском океане, сам бог велел держаться вместе, но почему-то выходило иначе. Девушки шарахались друг от друга как от огня, словно боясь подцепить смертельную заразу. Видимо, сторонясь представительниц своего пола, они намекали большинству, то есть мужчинам: «Я не такая, как они, я – другая». Даже Сэди, одиночка по натуре, тяготилась подобной разобщенностью. В первый год обучения девушек в ее группе насчитывалось не меньше трети, но каким-то непостижимым образом они так растворялись среди сокурсников, что Сэди по несколько недель кряду не встречала ни одного девчачьего лица. Вероятно, это проистекало из-за того, что мужчины, по крайней мере многие из них, считали девушек глупыми. Ну, или не столь умными, как они сами. Они полагали, что девушкам легче поступить в МТУ, и статистика всячески поддерживала их в этом убеждении. Действительно, девушек в МТУ принимали охотнее, но, возможно, потому, что девушки-абитуриентки, в отличие от юношей, требовательнее относились к себе и, соответственно, успешнее сдавали экзаменационные тесты. Одним словом, поступавшие в МТУ девушки были не менее одарены, чем их сокурсники-юноши, однако чувствовали себя намного неуютнее, словно занимая в университете чужое место.

Сэди повезло (или же не повезло), и она стала седьмым по счету студентом, которому предстояло написать для семинара игру. Она ломала голову, что бы придумать. Она хотела сразу же заявить о себе как о дизайнере игр и продемонстрировать окружающим, какие игры в дальнейшем она собирается создавать. Ей претило мастрячить очередное клише – какую-нибудь простую, типичную жанровую галиматью с убогой графикой и унылым сюжетом. Однако, вспомнив, с какой кровожадностью Дов потрошил ее предшественников, она поняла: неважно, какую игру она изобретет, Дов ее возненавидит. Он ненавидел все. Он питал отвращение к любым разновидностям «Подземелий и драконов» и компьютерным ролевым играм. Его бесили платформеры, если, конечно, это были не «Супербратья Марио», и игровые приставки. Спорт, миляги-зверушки, игры, защищенные авторским правом, приводили его в ярость. Он терпеть не мог игр, в которых кто-то за кем-то гонялся или скрывался от преследования. Но самое страшное – он питал стойкое отвращение к бегалкам-стрелялкам, то есть к большинству игр, созданных профессиональными разработчиками или студентами, а также к значительной доле игр, взлетевших на вершину успеха.

– Ребята, – взывал он, – вы знаете, что я служил в армии, так? Вы, американцы, романтизируете оружие, потому что понятия не имеете, что такое война или как чувствует себя человек, постоянно находящийся в осаде. Грустно, что тут еще скажешь.

Флориан, тощий паренек с инженерного факультета, чью игру Дов разделывал под орех, обиженно возразил:

– Дов, я не американец.

Да и игра его не имела никакого отношения к войне и ничем не напоминала бегалку-стрелялку. Он написал ее, вдохновившись соревнованиями юных лучников в Польше.

– Не американец, но воспитан на американских ценностях.

– В «Мертвом море» тоже есть мочилово.

– Нет там никакого мочилова, – запальчиво заявил Дов.

– Ну как же нет? – вскричал Флориан. – А девочка, лупцующая парня бревном?

– Это не мочилово, – снисходительно улыбнулся Дов, – а нормальное насилие. Маленькая девочка хватает бревно и дубасит им гнусное чудовище. Обычная рукопашная. Честь по чести. А вот если человек, у которого есть руки, просто стреляет в неизвестных ему злодеев – это уже нечестно. Но понимаешь, дело-то не в насилии. А в том, что твоя игра – сплошная тягомотина. Можно подумать, все, чем ты хочешь заниматься в жизни, – это стрелять по мишеням. Нудятина, Флориан. Проблема не в том, что твоя игра – бегалка-стрелялка, а в том, что играть в нее совершенно неприкольно. Вот скажи мне, ты сам-то в нее играл?

– Разумеется, играл.

– И ты прикалывался, играя в нее?

– Да с какой стати соревнования лучников должны быть прикольными? – возмутился Флориан.

– Ладно, проехали. К черту приколы. Но, играя в нее, ты ощущал себя лучником?

Флориан пожал плечами.

– А я – нет.

– Не понимаю, к чему ты клонишь.

– Сейчас поймешь. Игра тормозит, Флориан. Стрельба происходит с задержкой по времени. Я уже прицелился, но куда именно – до сих пор не вижу. Я натягиваю лук, но не чувствую дрожания тетивы. А ведь тебе знакомы эти ощущения, я не сомневаюсь. Я не чувствую азарта, напряжения, куража, да и все эти указатели прицела и прочие визуальные индикаторы больше мешают, чем помогают. Эта игра – набор картинок и мишеней. Кто угодно может написать такую же белиберду или ей подобную. А где история? Где герой? Проблема в том, что твоя игра не просто бегалка-стрелялка, а из рук вон тошнотная бегалка-стрелялка, к тому же бесхребетная.

– Да ты гонишь, Дов! – взорвался Флориан. Его лицо, обычно мертвенно-бледное, полыхнуло ярким, психоделически-алым румянцем.

– Спокуха, чувак. – Дов доброжелательно хлопнул Флориана по плечу, резко притянул к себе и сжал в медвежьих объятиях. – В следующий раз мы провалимся получше. С оглушительным треском.

Приступая к созданию первой игры, Сэди размышляла, как ей угодить Дову, если она не знает, что ему нравится. Поняв, что никак, она успокоилась и решила обратить свою слабость в силу. Раз Дова в любом случае ублажить не удастся, значит, можно оторваться на всю катушку и как следует повеселиться. Время поджимало, и от безысходности Сэди решила написать игру по творческому наследию Эмили Дикинсон. Она и название подобрала соответствующее – «ЭмилиБум». По ее замыслу, с верхней части экрана падали слова и стихотворные строки, а игрок палил по ним с помощью заправленного чернилами гусиного пера, перемещавшегося в нижней части экрана. Если игрок отстреливал верные слова и строки и правильно складывал несколько стихотворений Эмили Дикинсон, он проходил уровень. Удачливому игроку начислялись очки, которые он мог потратить на убранство комнаты в доме «амхерстской отшельницы».

Участники семинара не оставили от ее игры и камня на камне. Первой высказалась Ханна.

– Мне кажется, графика на уровне, а вот что касается самой игры, так это полный отстой. Она странная донельзя. С одной стороны, жестокая, с другой – пасторальная. И Дов просил нас не мастерить всяких стрелялок, а перо, начиненное чернилами, – это ведь ружье, согласны?

Остальные продолжили в том же духе. Один лишь Флориан проявил некоторое сочувствие и понимание.

– А мне понравилось, как слова, в которые ты попадаешь, расплываются чернильными пятнами. И звук взрыва, когда чернила размазываются по экрану.

– Как по мне, – фыркнула Ханна Левин, – так этот звук, вы уж меня простите, напоминает пердеж. – Ханна стыдливо прикрыла ладонью рот, словно сама только что испортила воздух, и издевательски скривилась. – Пук-пук.

– А по-моему, он звучит как плюх-плюх, – усмехнулся Найджел, студент из Великобритании, и добавил с апломбом всезнайки: – Так что с формальной точки зрения он больше похож на квифинг.

Класс грохнул от смеха.

– Что? – оторопела Ханна. – Какой такой квифинг?

Студенты, а с ними и Сэди, зашлись в истерическом хохоте.

– Я бы с удовольствием поработала над звуком, но мне не хватило времени, – всхлипнула сотрясаемая хохотом Сэди, но ее никто не слушал.

– Тише, ребята, тише, – замахал руками Дов. – Меня также тошнит от этой игры, однако, должен вам признаться, от нее меня тошнит не так сильно, как от всех прочих.

Дов внимательно посмотрел на Сэди, словно видел ее впервые в жизни, хотя шла уже четвертая неделя семинара, а затем уставился в журнал, отыскивая ее имя. Сэди зарделась от гордости. И плевать, что шла уже ЧЕТВЕРТАЯ неделя семинара.

– Само собой, это содрано с «Космических захватчиков», – хмыкнул Дов, – просто ружье заменено гусиным пером. Но именно в эту подделку под «Космических захватчиков» я прежде никогда не играл, Сэди Грин.

Дов прошел второй уровень «ЭмилиБум», и Сэди интуитивно поняла, что сейчас ей отвесят очередной комплимент.

– Прикольно, – тихо, но так, чтобы слышали все, вынес вердикт Дов.

Обуреваемая честолюбием, Сэди задалась целью сделать вторую игру еще более дерзкой. И ее осенило.

Действие игры, созданной в черно-белой цветовой гамме, происходило на ничем не примечательной фабрике, где собирались какие-то непонятные механизмы. Очки начислялись за каждое собранное изделие. В основу разработки Сэди положила метод «Тетриса» – игры, которой бесконечно восхищался Дов. По его словам, «Тетрис» являлся чистейшим произведением искусства – головоломкой о соединении случайных фигурок в монолитные строительные блоки. Игра Сэди точно так же, как и «Тетрис», убыстрялась с каждым пройденным уровнем: изделия становились сложнее, деталей для их сборки требовалось больше, а времени – меньше. Периодически на экране всплывало текстовое облачко, предлагавшее обменять набранные очки на сведения о фабрике и производимой на ней продукции. Облачко недвусмысленно намекало, что игрок, раскрывший тайну фабрики, потеряет почти все очки. Игрок мог либо проигнорировать предложение, нажав кнопку «Пропустить», либо воспользоваться им.

В соответствии с установленными правилами Сэди за неделю до семинара раздала сокурсникам дискеты в 3,25 дюйма, чтобы те успели пройти все уровни. Игру она представила так:

– Хм… Игра называется «Тебе решать». На ее создание меня вдохновила бабушка. Сыграйте и скажите, что вы о ней думаете.

В воскресенье Сэди получила письмо от Ханны Левин.

«Дорогая Сэди! Я сыграла в твою игру, и у меня нет слов, чтобы выразить свое возмущение. Это отвратительно! Тебе лечиться надо! Копию этого письма я отправлю Дову. Не уверена, что продолжу занятия на семинаре. Похоже, для меня там небезопасно. Я ужасно расстроена. Ханна».

Окончив читать послание, Сэди улыбнулась. Хорошенько подумала и написала ответ.

«Дорогая Ханна! Извини, но мне ни капли не жаль, что моя игра тебя расстроила. Она и должна расстраивать. В этом ее смысл. Я ведь не просто так упомянула в классе, что на ее создание меня вдохновила бабушка».

«Иди к черту, Сэди!» – тут же откликнулась Ханна.

Пару часов спустя Сэди прилетела весточка от Дова. Только ей, без копии для Ханны.

«Сэди, я еще не играл, но жду не дождусь. Дов».

На следующий день он позвонил ей.

– Итак, мы оба знаем, что Ханна Левин – конченая идиотка.

Последний час Дов провисел на телефоне, беседуя с Ханной, требовавшей, чтобы Дов заявил на Сэди в Дисциплинарный комитет МТУ. Ханна считала, что игра Сэди «Тебе решать» попрала нормы студенческого общежития, не допускавшего ксенофобии.

– Надеюсь, я утихомирил ее, – вздохнул Дов. – Но что за набитая дура! Жаль время на нее тратить. Однако ж прими мои поздравления, Сэди Грин, твоя игра уязвила ее до глубины души.

– Да она рехнулась, – фыркнула Сэди.

– Думаю, ей не понравилось, что ее обозвали фашисткой.

– Ты в нее играл?

– Само собой. Куда б я делся?

– Выиграл?

– Так ведь в ней нет проигравших. В том-то и гениальность ее создателя, верно?

– В ней нет выигравших, – поправила его Сэди. – Это игра о том, каково приходится соучастникам.

«Гениальность ее создателя»! Дов сказал «гениальность»!

Смысл игры был прост. Если игрок, вместо того чтобы бездумно шлифовать деталь за деталью, задавался вопросами, его очки, конечно, сгорали, зато он выяснял, что фабрика поставляет детали для машин Третьего рейха. Как только игрок получал эту информацию, ему предлагался выбор: замедлить работу, выпускать только мало-мальски возможное количество деталей, чтобы не попасть под раздачу Рейха, или вообще остановить производство. Игрок же, который не задумывался над происходящим, так называемый истинный ариец, без труда набирал невероятное количество очков и лишь в конце игры узнавал правду. Перед его глазами появлялось выведенное готическим шрифтом сообщение: «Поздравляю, фашист! Ты помог Третьему рейху прийти к власти и победить! Гордись собой, эффективный производитель!» – а затем звучала музыка Вагнера. Таким образом, выигрывая в количестве и набирая очки, игрок проигрывал в качестве, то есть в нравственной чистоплотности.

– Слушай, я прям-таки влюбился в эту игру. Она такая уморительная.

– Уморительная? – огорошенно переспросила Сэди.

Она ожидала нечто типа «обескураживающая» или «выводящая из душевного равновесия».

– У меня своеобразное чувство юмора, – хмыкнул Дов. – Чернее черного. Забей. Не хочешь кофейку хлебнуть?

Они отправились в кафешку на Гарвардской площади, располагавшуюся неподалеку от квартиры Дова. Сэди предполагала, что темой их беседы станет негодующая Ханна с ее претензиями, но о Ханне не было произнесено ни слова. Зато Сэди призналась в любви к «Мертвому морю» и забросала Дова техническими вопросами. В основном о том, как ему удалось так реалистично передать светотень с помощью «Улисса». В ответ Дов скорбно покачал головой: он разработал «Мертвое море», чтобы справиться со своим страхом – страхом утонуть. Сэди рассказала ему о бабушке, детстве в Лос-Анджелесе и болезни сестры, и они обсудили игры, в которые им нравилось играть в детстве и сейчас. Дов разговаривал с ней на равных, как с товарищем по работе, и Сэди млела от счастья. Дисциплинарный комитет МТУ больше ее не пугал. Какая разница, вытурят ее из универа или нет! «Тебе решать» того стоила, ибо мгновения наедине с Довом – бесценны.

Дов перегнулся через стол и смахнул кофейную пенку с ее губ.

– Похоже, я попал в переплет, – усмехнулся он.

– Из-за Ханны? – встревожилась Сэди.

– Кого? Ах, этой! Нет… Но грядут большие неприятности… Я хотел бы пригласить тебя в гости, хотя и знаю, что не должен этого делать.

– Почему не должен? – пожала плечами Сэди. – Мне интересно посмотреть, где ты живешь.

Так начались первые в жизни Сэди серьезные отношения со взрослым мужчиной. Дов не просто стал ее любовником – он стал ее учителем. Персональным ментором. И эта роль давалась ему намного лучше, чем роль лектора в университете. Сэди многое узнала от него. Она училась, не переставая. Дов уговорил ее доработать «Тебе решать». Поделился хитростями создания графических движков.

– Никогда не используй чужие движки, если способна написать свой, – наставлял ее Дов. – Движок – слишком мощное оружие власти.

Она обожала резаться с ним в игры, заниматься сексом и делиться мыслями. Она любила его.

То, что Дов женат, она узнала лишь спустя четыре месяца, когда оканчивала второй курс обучения в МТУ. Он сказал, что им нужно поговорить, пока все не зашло слишком далеко. Чуть раньше Дов предложил Сэди все лето жить вместе в его квартире.

Он признался, что женат и что жена вернулась в Израиль. Они разъехались. Устали от супружеских уз и решили отдохнуть друг от друга. Поэтому он и устроился в МТУ.

– Так она обо мне знает? – спросила Сэди.

– Не то чтобы знает, но догадывается, что кто-то вроде тебя есть в моей жизни. Но ты не парься. В этом нет ничего дурного.

Но Сэди почувствовала себя дурно. Дов ее не убедил. Ей казалось, ее обманом вынудили совершить низкий поступок. Пусть ненароком, она вляпалась в грязную историю – связалась с женатым мужчиной. Да, она ведать ни о чем не ведала, но теперь-то ей открыли глаза. И если уж начистоту, возможно, она подозревала об этом с самого начала, просто предпочла вести себя как игрок из «Тебе решать». Не допытывалась, не задавала неудобных вопросов, а прятала голову в песок, не желая знать правды.

И все же то лето она провела вместе с Довом в его квартире. Она любила его. И – в некоторой мере – уже не мыслила без него жизни. Она проходила практику в Бостоне в компании по разработке игр «Селлар Дор Геймз» и тщательно скрывала от коллег свои отношения с Довом. Он слыл знаменитостью среди дизайнеров игр, и Сэди не хотелось, чтобы слухи об их связи дошли до жены Дова. Она так зациклилась на этих шпионских играх и своей любви к преподавателю, что совсем запустила практику и не произвела на разработчиков компании никакого впечатления. Она не фонтанировала идеями и сбегала с работы при первой же возможности.

Стоит ли говорить, что, тая от всего мира увлеченность Довом, она защищала не только Дова, но и себя. Женщин, работавших в игровой индустрии, можно было перечесть по пальцам, и Сэди не желала ставить под угрозу будущую карьеру. Игровой мир косо смотрел на юных красоток, деливших ложе с влиятельными мужчинами. Подобное поведение налагало клеймо на их профессиональную репутацию, и, когда они порывали со своими любовниками, им сложно было устроиться на работу в игровой сфере: их не воспринимали как толковых специалистов. Несправедливо, но ничего не попишешь. Сэди меньше всего хотелось, чтобы за ее спиной постоянно шушукались: «А, эта? Малолетняя пассия Дова Мизраха!» По уши влюбившись в Дова, Сэди не потеряла голову: она понимала, что в скором времени может остаться одна, без него.

Осенью, учась на третьем курсе, она записалась на инновационный, прорывной семинар по искусственному интеллекту и снова столкнулась с Ханной Левин, с которой не виделась после ссоры из-за «Тебе решать».

– Надеюсь, ты не держишь на меня зла, – сказала ей Сэди после семинара. – Я не собиралась ранить твои чувства.

– Ой, я тебя умоляю. Именно для этого ты свою игру и написала, чтобы ранить чувства играющих, – бросила Ханна. – Я не донесла на тебя только потому, что твой полюбовник меня отговорил. Решила не связываться. Как говорится, не тронь – не завоняет.

– Он не был моим полюбовником, когда мы ходили на семинар! – рассердилась Сэди, но Ханна, отвернувшись, направилась к двери.

Попав под покровительство Дова, Сэди больше не создавала игр, хотя много помогала Дову в его работе. В каком-то смысле работать с Довом и на Дова было легче, чем придумывать и изобретать что-то самой. Ее программы и рядом не стояли с программами, написанными Довом, и казались ей жалкими безделушками и детскими шалостями. Они и были жалкими безделушками и детскими шалостями. Ей только-только стукнуло двадцать. А в двадцать лет все, что бы ты ни делал, оборачивается жалкой безделушкой или детской шалостью. И, благоговея перед Довом, Сэди кляла свои недоразвитые двадцатилетние мозги и незрелые идеи.

Она жила с Довом уже десять месяцев, когда неожиданно на станции метро встретила Сэма. Она сразу выделила его из толпы: мальчишеская фигурка в мешковатом пальто, шаткая, но уверенная походка, прямой, целеустремленный взгляд. Сэм, кто же еще. Она ни капли не сомневалась, что он ее не заметит. Оглядываться – не в его характере. И ее это радовало. Он нисколько не изменился. Остался таким же, каким и был, совершенным и чистым. Юным. Не наделал глупостей, которые наделала она. По сравнению с ним она чувствовала себя дряхлой и изнуренной старухой. Стоит ей открыть рот, и он сразу распознает всю глубину ее отчаяния. Ее отчаянного падения. И вдруг он оглянулся. И позвал ее. Но она даже не сбавила шаг.

И тогда он заорал во всю глотку:

– СЭДИ МИРАНДА ГРИН! ТЫ УМЕРЛА ОТ ДИЗЕНТЕРИИ!

Она могла наплевать на Сэма, но не на этот властный, идущий из детства, их общий тайный призыв. Приглашение к игре.

Она обернулась.

Уезжая на зимние каникулы в Израиль, Дов предупредил Сэди, что звонить и писать будет редко.

– Сама понимаешь – семья.

– Да все нормально, – успокоила его Сэди, хотя ничего нормального в этом не находила.

Но она держалась, прикидываясь классной девчонкой. Классные девчонки не заморачиваются, когда их любовники уезжают на зимние каникулы проведать живущих отдельно от них жен. Она обязана быть классной, иначе Дов ее бросит и у нее разобьется сердце. Сэди больше не представляла жизни без Дова. Оглядываясь назад, она понимала, в каком беспросветном одиночестве прошли для нее полтора года обучения в МТУ до встречи с Довом. Она ведь так и не завела друзей. И когда ее другом стал Дов, Сэди расцвела. Преобразилась. Подобно светлому и теплому лучу солнца он отогрел ее, осветив все вокруг. И она воспарила. Зажглась. С Довом она обсуждала игры. С Довом делилась наболевшим. Никого не было лучше и прекраснее Дова. Да, она любила его. А еще он ей чертовски нравился. И, находясь рядом с ним, Сэди чертовски нравилась самой себе.

Правда, с недавних пор ей постоянно мерещилось, что Дов теряет к ней интерес. И она лезла из кожи вон, чтобы разжечь в нем былую страсть. Со вкусом приоделась. Модно подстриглась. Обзавелась кружевным бельем. Стала знатоком вин, проштудировав посвященную им книгу, чтобы не ударить в грязь лицом на романтическом ужине, который они, давние возлюбленные, когда-нибудь непременно устроят. Однажды Дов мимоходом посетовал, что американские евреи на удивление мало знают об Израиле, и она прочла другую книгу, про создание Еврейского государства. Теперь, если бы зашла речь об Израиле, она с легкостью поддержала бы разговор. Но все было втуне.

Дов постоянно к ней придирался. Если она целый день не отрывалась от какого-нибудь романа, он пенял ей: «В твои годы я программировал без продыху». Если она мешкала с работой, которую он ей задавал, он ворчал: «Ты выдающаяся, Сэди, но жутко ленивая». А ведь ей приходилось не только помогать ему писать игры, но и учиться. Но всякий раз, когда она указывала на груды учебников и конспектов на столе, он презрительно отмахивался: «Не смей жаловаться. Никогда-никогда». Или цедил сквозь зубы: «Вот поэтому я и не связываюсь со студентами». Если она восхищалась игрой, которую Дов не одобрял, он обрушивался на нее с критикой и с пеной у рта доказывал, почему эта игра никуда не годится. Впрочем, это касалось не только игр, но и фильмов, и книг, и произведений искусства. Дошло до того, что Сэди уже не осмеливалась высказывать собственное мнение и интересовалась только мнением Дова: «Что скажешь, Дов?»

Она держалась, притворяясь классной девчонкой. Ведь она – пассия. «А все пассии – классные», – подумала Сэди и горько рассмеялась. Так оно и бывает, когда играешь по чужим правилам: питаешь иллюзии, что у тебя есть выбор, хотя никакого выбора у тебя нет.

– И над чем же наша умница потешается? – полюбопытствовал Дов.

– Да не над чем. Позвони мне, когда вернешься.

Сэди улетела в Калифорнию и все каникулы хандрила и молчала. Ее без конца знобило, на нее постоянно накатывали усталость и изнеможение. Целыми днями она валялась в кровати под одеялами в цветочек и листала потрепанные детские книжки.

– Что случилось? – спросила Алиса, студентка-первокурсница медицинского факультета Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. – Мы волнуемся.

– Ничего. Наверное, подхватила какую-то инфекцию в самолете.

– Не смей меня заражать! – испугалась Алиса. – Болезнями я сыта по горло.

Теперь Алиса боялась пропустить из-за болезни даже один день жизни.

Сэди не собиралась ни с кем из семьи обсуждать Дова. Даже с Алисой. Возможно, особенно с Алисой. Алиса, как и бабушка, питала стойкую неприязнь к двусмысленным жизненным ситуациям, в которых сам черт не разобрал бы, что хорошо, а что – плохо.

Алиса внимательно оглядела Сэди и пощупала ее лоб.

– Температуры нет, но выглядишь ты неважно.

Сэди решила переменить тему.

– Не поверишь, кого я случайно встретила на станции «Гарвардская площадь».

В конце концов именно Алиса наябедничала Сэму про «Дневник добрых дел». Алиса божилась, что сделала это из лучших побуждений, а вовсе не из ревности, и Сэди ей верила. Однако все в их семье помнили, как Алиса закипала от ярости всякий раз, когда Сэди отправлялась в больницу «работать на благо общества», и как желчно отозвалась она о награде, полученной сестрой в синагоге.

За три месяца до бат-мицвы Сэди Алиса наскочила на Сэма в больнице, где проходила рутинную процедуру, сдавая контрольный анализ крови, – лейкемия не беспокоила ее уже больше года. Сэму же предстояла очередная операция. Они не очень хорошо друг друга знали, но даже то малое, что Алиса знала о Сэме, ее совершенно не радовало. Она полагала, что Сэди обзавелась довольно странным приятелем. Отчасти в этом была виновата и сама Сэди. Она всячески мешала сестре познакомиться с Сэмом, заявляя, что никакой он не друг, и упирая на свою благотворительную миссию. «Я вожусь с ним из жалости», – убеждала она Алису. Какая-то часть души Сэди восставала против знакомства Алисы и Сэма. Она не хотела, чтобы сестра высказалась о ее друге так же откровенно и жестко, как она высказывалась о других ее друзьях и одноклассниках. Алиса была умна, но холодна и рациональна, и годы болезни только усилили ее черствость. Сэди не желала, чтобы ее сестра препарировала Сэма, как лягушку, рассматривая его под микроскопом своих колючих и безжалостных глаз.

Поэтому, когда Алиса увидела Сэма, она сделала вид, что его не заметила. Но Сэм приковылял к ней.

– Ты сестра Сэди? – спросил он. – А я Сэм.

– И так знаю, – фыркнула Алиса.

Детский ортопед, один из многочисленных докторов Сэма, заприметив двух болтающих ребятишек, обознался, приняв Алису за Сэди, вечно мелькавшую в больнице, и весело поздоровался:

– Привет, Сэм! Привет, Сэди!

– Доктор Тибальт, – поправил его Сэм, – это не Сэди, это ее сестра Алиса.

– Ах да! – засмеялся доктор. – Но вы так похожи.

– Разумеется, – чопорно отозвалась Алиса, – только я на два года старше и волосы у меня прямые. Но главное наше отличие в том, что я не таскаюсь везде и всюду с «Дневником добрых дел» и не веду учет потраченного на благотворительность времени.

На том разговор и кончился, и медсестра позвала Алису в кабинет для забора крови.

– Увидимся, Сэм, – бросила Алиса через плечо.

Тем же вечером Сэм позвонил Сэди домой.

– Повстречался в больнице с твоей сестрой, – доложил он.

– Ах да, точно. Прости, я хотела поехать с ней, но сегодня у меня была подготовка к бат-мицве. Угадай, какую игру я держу в руках?

– Какую?

– Четвертое «Королевское приключение». Я упросила бабулю свозить меня в магазин с игровыми приставками, смотрю – а игра уже на полке! Они выпустили ее на месяц раньше, представляешь? Я такой визг подняла – все оглохли. Сэм, тут такая потрясающая графика. Намного лучше, чем в третьих «Приключениях». И наверное, даже лучше, чем в «Зельде».

– Но ты обещала дождаться меня. Сказала, мы начнем играть вместе.

– Так мы и начнем. Я еще в нее не играла. Просто установила на жесткий диск. Послушай, какая здоровская музыка.

Сэди поднесла телефонную трубку к музыкальным колонкам.

– Тут плохо слышно, – пожаловался Сэм. – Сэди, Алиса говорила такие странные вещи…

– Не слушай ее, это же Алиса. ОНА ГРУБИЯНКА, КАКИХ СВЕТ НИ ВИДЫВАЛ! – завопила Сэди, чтобы сестра непременно ее услышала. – Как думаешь, если твоя нога не будет особо болеть и тебя выпишут из больницы, Дон Хён сможет привезти тебя к нам в воскресенье, чтобы мы поиграли в четвертое «Королевское приключение»? А обратно тебя отвезет мой папа, не сомневайся.

– Не знаю. Думаю, я застрял здесь как минимум на неделю, а то и больше.

– Не беда. Тогда я принесу с собой дискеты, мы установим их на…

– Сэди, Алиса упоминала какой-то дневник и учет времени…

Сэди прикусила язык. Вот и настал час расплаты. Она так долго ждала его. Так долго ждала, что не успела к нему подготовиться.

– Сэди? – встревожился Сэм.

– А, это… Ну, это такая специальная форма, которую я заполняю, когда прихожу в больницу. Мне кажется, так все делают.

– Ну да… Вероятнее всего… Хотя мои дедушка с бабушкой ничего не заполняют.

– Как-то не верится. Может, они заполняют ее, когда тебя нет поблизости? Или… Или, может, эти дневники заполняют только дети, когда навещают других детей в больнице?

– Хм, логично.

– В целях безопасности, – самозабвенно сочиняла Сэди. – Ой, Шарин зовет ужинать. Давай я перезвоню тебе?

Но она так и не перезвонила. Без пяти девять (позже девяти вечера ему запрещалось звонить ей домой) он снова набрал ее номер. Сэди раздумывала, не упросить ли отца сказать, что ее нет дома, но все-таки взяла трубку.

– Послушай, Сэди, я припомнил, что Алиса говорила про учет времени, потраченного на благотворительность.

– Ну да. Так это одно и то же. Что просто учет времени, что учет времени, потраченного на благотворительность. И там и там указывается, сколько времени я провела в больнице. Да чего ты привязался к этому учету? Ты спросил Дон Хёна? Он привезет тебя на выходных?

– Но зачем тебе знать, сколько времени ты провела в больнице?

– Затем… – замялась Сэди. – Думаю, затем, чтобы ничего не упустить из виду.

Сэм долго молчал, тихонько дыша в трубку, и наконец произнес:

– Ты что, волонтер? Помогаешь недужным?

– Если бы я была волонтером, я бы носила особое платье, а я его не носила.

– Вопрос не в платье.

– Самсон, не глупи! Ну что ты занудствуешь? Давай поболтаем о чем-нибудь другом.

– Я был для тебя работой на благо общества? Благотворительным жестом?

– Нет, Сэм.

– Мы были друзьями или ты просто меня жалела? Может, я был для тебя домашним заданием или еще чем-то, а, Сэди? Ответь мне! Я хочу знать!

– Друзьями. Кем же еще? Ты – мой самый лучший друг, Сэм.

На глаза Сэди навернулись слезы.

– Ври больше! – вскричал Сэм. – Я никогда не был твоим другом! Ты просто зажравшаяся богачка из Беверли-Хиллз, возомнившая себя ангелом милосердия, а я – тупой кретин с искалеченной ногой и без гроша в кармане. Проваливай! Я не нуждаюсь в твоей опеке!

– Сэм, это трудно объяснить, но поверь: лично к тебе этот «Дневник» не имел никакого отношения! Я… я просто играла. Мне нравилось складывать цифры и любоваться результатом. – Сэди запнулась, ожидая, что Сэм откликнется, но Сэм молчал. – Мне захотелось побить все рекорды. Я набрала шестьсот девять часов-очков, но думала, это не предел, и…

– Ты лгунья. И… И – дрянь… И… – Сэм застонал: ни одно из этих обзывательств не ранило так больно, как ему бы хотелось. – Ты… Ты… – Сэм судорожно рылся в памяти, пытаясь вспомнить самое гадкое, самое хлесткое ругательство, когда-либо слышанное им. – Ты… Ты – сука! – прошипел он и удивился, как странно, по-иноземному, прозвучало это впервые произнесенное им слово.

– Кто? – переспросила Сэди.

Сэм понял, что перешел Рубикон. Однажды очередной приятель его матери, Анны, обозвал ее сукой, и Анна застыла, обратившись в каменного истукана. После этого приятель навсегда исчез из их жизни, и Сэм смекнул, что в слове из четырех букв таится чародейное и очень сильное заклинание, способное разорвать все нити, связывавшие человека с людьми из его прошлого. А в ту секунду Сэм страстно желал лишь одного: навечно позабыть и о Сэди Грин, и о своем слабоумии, заставившем его разнюниться и вообразить, что такая девочка, как Сэди, может стать его другом.

– Сука! – выплюнул он. – Не желаю тебя больше видеть!

И бросил трубку.

Сэди, прижимая трубку к горевшей, как от оплеухи, щеке, присела на кровать, застеленную одеялом в цветочек. Сэм никогда при ней не ругался, и его звенящий, срывающийся голос, выкрикивавший «сука!», так рассмешил ее, что она чуть не расхохоталась в голос. Брань не задевала ее. В школе ее недолюбливали, и она стойко переносила измывательства одноклассников. Их унизительные прозвища слетали с нее как с гуся вода. Уродина, стервозина, чучело, шизоид, грымза – подумаешь! Но слова Сэма острым ножом ударили ей в сердце. Телефон назойливо пищал, но у нее не хватало духу повесить трубку. Не совсем понимая, кем именно обругал ее Сэм, она осознавала, что обидела своего друга и, наверное, заслужила это позорное клеймо.

На следующий день отец повез ее в больницу. Она подошла к стойке администратора, и медсестра поспешила в палату Сэма. Однако Сэм отказался выходить, и сестра, возвратившись, огорченно покачала головой.

– Прости, Сэди, но он сегодня в дурном настроении.

Сэди два часа проскучала в приемном отделении, пока ее не забрала мама, и успела написать Сэму письмо на примитивном языке программирования Basic, который они оба изучали.

10 READY

20 FOR X = 10 to 100

30 PRINT “Прости меня, Сэм Ахиллес Масур”

40 NEXT X

50 PRINT “Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прости меня. С любовью, твой друг Сэди Миранда Грин“

60 NEXT X

70 PRINT “Ты простишь меня?“

80 NEXT X

90 PRINT “Да” OR “Нет”

100 NEXT X

110 LET A = GET CHAR ()

120 IF A = “Да” OR A = “Нет” THEN GOTO 130

130 IF A = “Нет” THEN 20

140 IF A = “Да” THEN 150

150 END PROGRAM

Сложив лист вдвое, она написала: «ПРОЧТИ МЕНЯ». Как только Сэм запустит программу, экран монитора заполнят строки: «Прости меня, Сэм Ахиллес Масур». Если он примет ее извинения, программа завершится. Если отклонит, программа продолжит работу до тех пор, пока он не нажмет «Да».

Однако медсестра вернула листок неразвернутым. Сэм отказался его читать. Впрочем, когда вечером Сэди запустила программу на домашнем компьютере, программа не заработала. Сэди допустила синтаксическую ошибку.

Через неделю в больницу ее повезла Фреда. Сэди, не в силах признать правоту сказанных когда-то бабушкой слов, не обмолвилась ей о том, что произошло между ней и Сэмом. Однако, когда Фреда подкатила к крыльцу детского отделения, Сэди осталась сидеть в машине.

– Что с тобой, моя милая Сэди? – встревожилась Фреда.

– Я запуталась, – шмыгнула носом та. – Я – дрянь. Я все испортила.

Сэди испуганно сжалась: сейчас Фреда обрушится на нее с упреками, закричит: «Я же тебя предупреждала!» – и погонит в больницу извиняться перед Сэмом, не слушая уверений, что Сэм ее ни за что не простит. Взрослые вечно полагают, что ребячьи проблемы не стоят и выеденного яйца и уладить их – плевое дело.

Но Фреда лишь кивнула и взяла ладошки Сэди в свои руки.

– Ох, моя любимая девочка, – сочувственно произнесла она. – Как тебе, должно быть, тяжело. Это великая потеря.

Фреда поднесла к уху громоздкий мобильный телефон размером с кирпич, отменила все деловые встречи и повезла Сэди в Беверли-Хиллз в их любимый итальянский ресторанчик. Ресторанчик был средней паршивости, зато очень уютный, а любезные официанты мило флиртовали с Фредой. Бабушка устроила для внучки роскошный пир: заказала обожаемого ею цыпленка с пармезаном и фруктовое мороженое, облитое сиропом и обсыпанное орехами. Только когда принесли счет, Фреда затронула болезненную для Сэди тему.

– Люди разные, Сэди. Есть такие, как ты и я. Крепкие и стойкие. Нас ничем не перешибешь. Мы все переживем. Выстоим в любую бурю. А есть такие, как твой друг. Хрупкие и слабые. Которые ломаются от малейшего дуновения ветерка. С которых надо сдувать пылинки.

– Но разве я переживала какие-то бури, бабуль? – удивилась Сэди.

– Да. Ты не дрогнула, сражаясь с болезнью сестры. Помогла ей победить рак. Ты держалась настоящим молодцом, хотя твои папа и мама этого, к сожалению, не замечали. А должны были! Но я-то заметила. И горжусь тобой, солнышко.

– Подумаешь, – смутилась Сэди. – Это не идет ни в какое сравнение с тем, что пережила ты.

– У младших сестер незавидная участь, уж мне ли этого не знать. И я горжусь тем, как ты помогала этому мальчику. Пусть все закончилось не очень хорошо, но ты поступала правильно. Творила добро и для него, и для себя. Оказывалась рядом в часы его кромешного одиночества. Когда он был потерян, слаб и несчастен. И пусть товарищ из тебя вышел неважный, ты подставила ему дружеское плечо, когда он больше всего нуждался в друге.

– Но ты же предсказывала, что это плохо кончится.

– Пф, – фыркнула Фреда, – предсказывала! Гадала на кофейной гуще. Нашла кого слушать! Старую бабку, рассказывающую сказки.

– Если честно, бабуль, мне его не хватает, – всхлипнула Сэди.

– Возможно, все еще наладится.

– Вряд ли. Он ненавидит меня, ба.

– Вот что я тебе скажу, деточка моя: если жизнь не обрывается внезапно, она длится долго. Бесконечно долго.

Сэди недоверчиво хмыкнула, но промолчала. Банальщина. Пусть и смахивающая на правду.

Прилетев в Кембридж, Дов не позвонил. Она знала, что он вернулся. Не мог не вернуться: близилась середина января, начинались лекции. Она не хотела звонить ему. Не хотела заявляться непрошеным гостем на порог его квартиры. И поэтому написала ему письмо. Она корпела над ним несколько часов, всячески переделывая фразы и переставляя слова, но образчика эпистолярного жанра из-под ее пера так и не вышло.

«Привет, Дов!

Играюсь в “Хроно Триггер”. Есть что обсудить».

Ответ пришел только через сутки.

«Уже играл. Но почему бы и не обсудить? Не хочешь заглянуть вечерком на огонек?»

Предчувствуя, что напросилась на собственные похороны, Сэди вырядилась во все черное: черное платье, черные колготки и черные «мартенсы». Секси. Обворожительно, но не вызывающе. Пусть Дов кусает себе локти. Пусть видит, что он теряет. Она села в метро и вышла на станции «Гарвардская площадь». Автостереограмма «Волшебное око» до сих пор висела на стене, размалеванная граффити и слегка обтрепанная по краям. Рождество закончилось, и люди потеряли к ней всякий интерес. Сэди решила повременить с Довом и еще разок посмотреть на плакат. Подойдите ближе, затем медленно отступайте назад. Прикройте глаза.

Она приблизилась к чудодейственному плакату, и сознание ее прояснилось. Неважно, что заявит ей Дов: она в любом случае не сорвется на крик и не захлебнется слезами. Не станет ни в чем его убеждать.

В дом она не вошла, хотя у нее были ключи, а позвонила снизу. Дов спустился и открыл ей дверь. Поцеловал в щеку и потянулся к ее пальто. Но она не захотела снимать его. Словно защищаясь от враждебного мира, она куталась в его защитный кашемирово-шерстяной кокон. Этот «кокон» Фреда купила в универсаме «Подвальчик Филене» и подарила первокурснице Сэди осенью, когда та собиралась в университет. «Держи, – улыбнулась бабушка, – не мерзни там».

– Я останусь в пальто, если не возражаешь, – сказала Сэди и посмотрела прямо в глаза Дова.

Скрестила на груди руки и приободрила себя: «Не раскисай».

– Прости, – вздохнул Дов, – но мы с Батией решили начать все заново.

Он сообщил ей, что увольняется из МТУ, пакует вещи – только сейчас она обратила внимание на горы коробок – и сдает в субаренду квартиру. Поэтому ему нужны ключи, которые он ей когда-то отдал. Покончив с рутиной, он вернется в Израиль и приступит к работе над продолжением «Мертвого моря».

Сэди стиснула зубы.

– Нечто подобное я и подозревала, – небрежно и равнодушно произнесла она.

«Держись», – взывал ее разум, и она, раздавленная горем, пыталась найти хотя бы одну причину, по которой ей стоило держаться. «Возможно, – подсказывал мозг, – тебе взбредет в голову поступать в аспирантуру и потребуется рекомендательное письмо от Дова. Или ты устроишься в компанию, где трудится он. Или он предложит тебе поработать над игрой. Или вы вместе войдете в какую-нибудь экспертную группу. Или его выберут присуждать награды за интересные игры». Сэди, наравне с Сэмом, отлично умела рисовать картины будущего. И понимала, что в будущем, потеряв Дова-любовника, могла обрести Дова-коллегу, Дова-начальника или Дова-друга. А значит, если она продержится и не сорвется, то все, что между ними было, было не напрасно. Если жизнь не обрывается внезапно, она длится долго. Бесконечно долго.

– Ну ты и молоток, – восхитился Дов. – Я чувствую себя просто свиньей. Мне было бы несравненно легче, если бы ты наорала на меня или устроила скандал.

– Я знала, что ты женат, – пожала плечами Сэди.

Ой ли? Впрочем, да, знала. Задолго до того, как стала ломать комедию перед собой и Довом, что понятия ни о чем не имеет. О семинаре по разработке игр не шло и речи, когда она прочла биографию Дова на новоявленном игровом сайте. Она залезла на сайт во время каникул перед вторым курсом, на минутку оторвавшись от «Мертвого моря», похитившего у нее целое лето. В биографии упоминались жена и сын. Безликие и безымянные, не отложившиеся в ее памяти, но все-таки существующие. Реальные. Дов никогда не говорил о них, и она, закрутив с ним любовь, убаюкала совесть жалким рассуждением: «Раз он молчит, то и мне нечего лезть не в свое дело».

– Сама виновата.

– Иди ко мне, – растроганно распахнул он объятия, но Сэди помотала головой. Она не желала, чтобы он к ней прикасался.

– Прошу, Дов, не надо.

Уверившись, что Сэди не собирается закатывать сцен, Дов смягчился. Глаза его подобрели, наполнились любовью и жалостью. Сэди жадно вглядывалась в его лицо. Она хотела запомнить его именно таким – сердечным и нежным. И, не отрывая от него взгляда, она попятилась к двери.

– Сэди, не торопись. Давай закажем чего-нибудь тайского. Коллега прислал мне релиз новой игры Хидэо Кодзимы. Здесь ты ее не увидишь еще год, а то и дольше.

– Третий «Метал Гир»?

– Это не третий «Метал Гир». Они нарекли ее «Метал Гир Солид». Предыдущие игры не принесли Кодзиме тех доходов, на которые он рассчитывал. Сборы в Америке его разочаровали. Поэтому он хочет, чтобы «Метал Гир Солид» воспринимали как самостоятельную игру, а не продолжение.

– Но предыдущие игры были отпадные!

– Э, Сэди, этому парню палец в рот не клади. Он смекнул, как заставить курочку нести золотые яйца. Понимаешь, чтобы твою игру оценили по достоинству, мало быть выдающимся программистом или хорошим дизайнером. Надо обладать навыками пронырливого дельца и умелого организатора. Со временем ты и сама это поймешь.

Сэди не намеревалась выслушивать лекции, но почему-то стянула пальто.

– Милое платьице, – одобрительно щелкнул языком Дов.

Сэди совсем позабыла про свой наряд и ощутила неловкость за ту, оставшуюся в прошлом Сэди, решившую демонстративно облачиться в черное платье. Она села за стол, Дов загрузил игру и протянул ей игровой пульт.

«Метал Гир Солид» был тактической шпионской пряталкой, в которой герой, избегая попадаться на глаза противнику и вступать с ним в бой, тихой сапой пробирался по охраняемым военным объектам и скрыто устранял врагов. Большую часть времени игрок откровенно скучал, глядя, как герой только выжидает да прячется. Однако для Сэди эта тягомотная игра явилась настоящим откровением. Заставляя героя сгибаться в три погибели, хорониться за коробками, сливаться со стенами или дверными косяками, она приходила к мысли, что самое лучшее для нее сейчас – затаиться. Невидимкой раствориться в этой комнате вместе с Довом, ничем не выдавая себя и ничем не провоцируя его, и скрываться до тех пор, пока ее не вынудят нанести удар.

Сэди как раз дошла до той части игры, где герой наблюдал за неигровым женским персонажем, разминающимся в нижнем белье. Увидев имя персонажа – Мэрил Сильвербёрг, – Сэди недовольно забурчала.

– Да мать твою за ногу, Мэрил, так ее растак, Сильвербёрг! В исподнем!

– Может, у Кодзимы бзик на еврейках? – хохотнул Дов.

Помешательство большинства игроков на подобных фетишах повергало Сэди в недоумение. Часто смысл игры и вовсе ускользал от нее, и тогда, чтобы разобраться в происходящем, она рассматривала сюжет с мужской точки зрения. Дов не уставал повторять ей: «Хоть ты и играешь, Сэди, ты уже не игрок. Ты – творец миров. А чувства творца миров не так важны, как чувства игроков, блуждающих по придуманным им мирам. Никогда не забывай о своих игроках. Представляй, что они чувствуют. И помни: игровой дизайнер – самый сострадательный и отзывчивый творец на свете». И пока Сэди-творец отдавала должное изобретательным умам, создавшим великолепную игру, Сэди-игрок роптала на сексистскую и нелепую сцену. Впрочем, в те дни девушкам, подобным Сэди, ничего не оставалось, как мириться с сексизмом не только в играх, но и в обыденной жизни. Либо ты «своя в доску», либо мокрая курица, с которой никто не станет возиться. Хочешь играть с парнями – не стесняй их своим присутствием и веди себя по-мужски. И если они скажут, что звуковые эффекты твоей игры похожи на квифинг, ржи вместе с ними как лошадь. Однако сегодня Сэди было не до смеха.

– Я не собираюсь резаться в игровое воплощение мужских фантазий, – резко заявила она.

– Сэди, подруга, да девяносто процентов игр – это воплощение мужских фантазий. Хотя согласен: буфера у нее чересчур. Как она с ними ходить умудряется? И все же Кодзима – гений.

– Гений, – согласилась Сэди, подводя героя к вентиляционной шахте.

Доставили тайскую еду. Дов непринужденно болтал, словно пригласил Сэди на обычный ужин, а не на последнюю трапезу. Сэди же кусок не лез в горло. Она выпила немного вина, которое он предложил ей (она вообще пила мало), но блаженное опьянение обошло ее стороной. Вместо него накатили тошнота и мигрень. Голова раскалывалась, и Сэди так и не сумела сказать ничего умного про вино, хотя столько о нем читала.

– Ты прекрасна как никогда.

Перегнувшись через стол, Дов поцеловал ее, и у нее не хватило духу задорно усмехнуться и бросить ему в лицо: «Мы расстаемся, давай без телячьих нежностей». Она крепилась, как и положено классной девчонке, но крепилась из последних сил. Конечно, разъярись она как следует или впади в отчаяние, она высказала бы все, что о нем думает. Но она не злилась. И не печалилась. Она просто запуталась.

– Дов, – прошептала она.

Она хотела сказать: «Не надо», но язык ей не повиновался, и она обреченно махнула рукой – какая разница. Они столько занимались любовью прежде, что еще один раз погоды не сделает. К тому же Дов был превосходным любовником.

Он стянул с нее колготки, платье и нижнее белье, восхищенно оглядел ее тело и причмокнул от удовольствия, будто фермер, обозревающий выставленные на продажу поля.

– Я буду скучать по тебе, – промурлыкал он. – И по твоему телу.

Сэди зажмурилась и вернулась во вселенную «Метал Гир Солид». Главного героя игры звали Солид Снейк, а его непримиримого врага, генетического близнеца-брата, – Ликвид Снейк. Внезапно глубинный смысл этого противостояния поразил Сэди: действительно, кто твой самый заклятый враг, как не ты сам? И не виновата ли она во всем намного больше, чем Дов? Он ведь недвусмысленно намекал ей, что грядут большие неприятности, если она отправится к нему домой. Но она все равно пошла к нему. Почему она ему не поверила? Он ведь честно ее предупреждал.

Прибыло такси, и Дов вышел на улицу ее проводить.

– Друзья? – спросил он.

– Спрашиваешь! – откликнулась Сэди и, не дожидаясь его просьбы, протянула ключи.

Он обнял ее, усадил в машину и захлопнул дверь.

На Массачусетс-авеню ее бросило в жар. Ей стало нестерпимо душно в зимнем пальто, и она спросила у водителя разрешения опустить окошко. Они проезжали мимо кондитерской фабрики и водонапорной башни, раскрашенной в пастельные цвета самого известного из выпускаемых фабрикой печенья – по-монашески простеньких маленьких меловых кругляшков с приятным вкусом. Не успела Сэди приоткрыть окно, как машину наполнил приторно-сладкий аромат сахара. Сэди вздохнула: ей нестерпимо захотелось попробовать лакомство, которое она никогда не ела в детстве.

На следующий день после Рождества Сэм отправил Сэди письмо.

«Привет, Незнакомка!

Я дважды сыграл в твою игру и хочу о ней поговорить. Давай встретимся после каникул. Передавай от меня привет старушке Калифорнии.

С.Э.М.

P. S. Я рад, что мы снова встретились».

Сэди не ответила, но Сэм не встревожился. В то время мало кому из студентов, находящихся вдали от университета, удавалось проверять свои электронные почтовые ящики.

Однако, не получив ответа от Сэди и в середине января, Сэм заволновался. Возможно, его письмо не дошло. Надо отправить другое.

На каникулах он снова запустил на компьютере «Тебе решать» и, таким образом, уже трижды в одиночку прошел написанную Сэди игру. В первый раз он не обращался ни за какой информацией, а только набирал очки, за что и удостоился звания «Великий приспешник фашистов». Во второй раз, бегло просматривая сведения о фабрике, он старался как можно быстрее пройти уровни, за что и получил титул «Соучастник». В третий раз, досконально изучая все сообщения, он неторопливо проходил уровни до конца, за что его причислили к рангу «Уклонист». «Уклонистом» он и удовлетворился, так как полагал, что лучшего в этой игре достичь невозможно. Правда, он не стал залезать в исходный код, чтобы убедиться в этом.

Играя, Сэм делал заметки. Игра казалась ему совершенной, хотя пару сцен он бы на месте Сэди переписал. С другой стороны, некоторые игровые решения, придуманные Сэди, внушали настоящее уважение, и ему хотелось донести до нее, что он, в давности самый ее лучший друг, по достоинству оценил их и отдал должное ее работе. Он создал файл с таблицей, содержащей графы: «звук», «время отклика», «игровой механизм», «текст», «графика», «смена темпа», «визуальный интерфейс», «системы управления игровой средой», «общие замечания», – однако раздумывал, стоит ли отправлять его Сэди.

Впрочем, больше всего на свете Сэму хотелось обсудить с Сэди игру во всей ее совокупности и сложности. Его самое обширное замечание касалось многоуровневости игры, ее многогранности. «Тебе решать» являлась идеальной студенческой пробой. Но стоило ли останавливаться на достигнутом? Может, имело смысл предложить игроку, выбравшему путь добродетели, выход на совершенно иной игровой уровень? В конечном счете, как только игрок обменивал набранные очки на информацию, завеса таинственности рассеивалась и игра теряла новизну. Но что, если хорошим игрокам, не попирающим нравственные нормы, дать шанс переналадить фабричные станки, чтобы выпускать абсолютно другую продукцию? Имитация деятельности, предложенная Сэди, Сэма не устраивала – ее было явно недостаточно. А недостаточно ее было потому, что она не побуждала к активным действиям. И по окончании игры человек впадал в нигилизм. Сэм понимал, что пыталась донести до игроков Сэди, но он также понимал, что Сэди была способна на большее. Однако, чтобы создать не просто восхитительную игру, а игру, влюбляющую в себя миллионы, думал Сэм, ей придется изрядно потрудиться.

Придя к этой мысли, Сэм возликовал. Он испытал вдохновение, которое не ощущал, просиживая над «Альтернативными подходами к парадоксу Банаха-Тарского…». В его ушах снова зазвучали слова Андерса Ларссона: «Однако делать что-то хорошо и делать что-то с любовью – разные вещи». Сэм улыбнулся. Игра «Тебе решать» открыла ему глаза: он понял, что будет делать с любовью и вместе с тем хорошо – создавать игры с Сэди Грин. Как только она напишет ему, он убедит ее, что другого пути у них попросту нет.

Но прошла еще неделя, а от Сэди не было ни слуху ни духу. Сэм закрыл сессию в Гарварде и, сдав все экзамены, готовился к новому семестру. В обычных обстоятельствах Сэм сообразил бы, что ему дали от ворот поворот, и он тотчас выбросил бы из головы встречу с Сэди в метро. Однако «Тебе решать» крепко поймала его на крючок. Он чувствовал, Сэди просила его сыграть не прихоти ради, и во что бы то ни стало хотел поговорить с ней, пусть и в последний раз. В текстовом файле с описанием игры она указала электронную почту и адрес проживания, но не указала телефонный номер. Как выяснилось, Сэди обосновалась на улице Колумбия-стрит, как раз между станциями «Центральная площадь» и «Площадь Кендалла», так что Сэму, чтобы добраться до ее дома, пришлось бы топать на своих двоих около пятисот метров. А брести по обледенелым ухабистым улочкам Кембриджа в разгар зимы было для его кустарно залеченной левой ноги смерти подобно. Он размышлял, не взять ли ему такси, но такси стоило запредельно дорого. Впрочем, несмотря на мороз, день стоял погожий, и Сэм, свободный как ветер, рискнул прогуляться. Медики настоятельно рекомендовали ему не пренебрегать тростью, но он редко ею пользовался, считая, что она придает ему напыщенный и претенциозный вид. На сей раз, однако, он сделал исключение: его ожидало крайне важное дело.

Подойдя к двери, он позвонил и… По его спине побежали мурашки: только сейчас он сообразил, что, вполне вероятно, напрасно проделал весь этот путь, так как адрес, указанный Сэди в файле, мог устареть.

Через пять минут дверь отворилась, и на пороге, сверля Сэма подозрительным взглядом, выросла соседка Сэди.

– А Сэди дома? – спросил Сэм.

Соседка, видимо посчитав его существом безвредным, прокричала вглубь квартиры:

– Сэди! К тебе пацан какой-то!

Из спальни, хотя был уже третий час пополудни, появилась заспанная, осоловелая Сэди.

– А, Сэм, – вяло пробормотала она. – Приветик.

Выглядела она неряшливо. Из заляпанной бурыми и белыми пятнами толстовки с эмблемой МТУ, висевшей на Сэди как на вешалке, торчала грязная, болезненно-худая шея. Сальные волосы спутанным клубком топорщились на голове, словно шерсть одичавшей собаки. А исходивший от Сэди аромат немытого тела подсказал Сэму, что она уже не первый день спит в одежде.

– Что с тобой? – испугался он, вспомнив, какой ухоженной и красивой предстала она перед ним полтора месяца назад.

– Ничего. Зачем пришел?

– Я… – Нынешняя Сэди повергла его в такое замешательство, что он позабыл, для чего к ней явился. – Я отправил тебе письмо. Хотел потолковать об игре. Помнишь? Ты дала мне дискету…

Сэди душераздирающе вздохнула.

– Слушай, Сэм, сейчас не самое подходящее время.

Он развернулся, чтобы уйти, но передумал.

– Сэди, разреши мне… Я шел пешком всю дорогу от Центральной площади… Мне бы отдохнуть пару минут, если позволишь…

Она перевела взгляд на тросточку, потом на его ногу и мотнула головой.

– Проходи.

Он похромал за ней в спальню, где царил первозданный хаос. Шторы на окнах были задернуты, на полу в беспорядке валялась одежда. Сэм потрясенно ахнул: все это так не походило на Сэди!

– Сэди, что случилось?

– Не твоего ума дело, – окрысилась она. – Ты никогда не был моим другом, запамятовал? И вообще, что за манера вваливаться в гости, не предупредив об этом заранее?

– Прости, пожалуйста. У меня нет твоего телефона. И ты не ответила на мое письмо.

– Не одному тебе, Сэм, – сухо отрубила Сэди. – Много вас таких.

Забравшись в постель, она натянула на голову одеяло и глухо произнесла:

– Мне надо вздремнуть. Выход найдешь сам.

Сэм уселся на стул, предварительно сбросив с него футболки и брюки.

– Дурацкий у тебя бушлат, – пробурчала Сэди из-под одеяла.

Через пару минут до Сэма донеслось мерное посапывание. Сэди уснула.

Сэм огляделся. Над кроватью висела фотография скульптурной композиции Дуэйна Хансона «Туристы». Над комодом – реплика «Большой волны» Кацусики Хокусая. Над столом – маленький рисунок в рамке. Лабиринт Лос-Анджелеса. Изящная бамбуковая рамочка немного перекосилась, и Сэм поднялся и поправил ее. На столе лежала подписанная рукой Сэди дискета. «ЭмилиБум», – прочел Сэм, смахнул дискету в карман бушлата и вышел из комнаты.

Примерно через месяц после того, как Сэм разругался с Сэди и обозвал ее сукой, он получил письмо. На конверте каллиграфическим почерком было выведено: «Господину Самсону А. Масуру», а в самом письме говорилось: «Шарин Фридман-Грин и Стивен Грин приглашают вас на бат-мицву своей дочери, Сэди Миранды… После церемонии, которая состоится в 10 утра, начнется празднование… Ждем вашего ответа…»

Сэм повертел приглашение в руках. На первый взгляд – неказистое. Но только на первый. Плотная кремовая бумага, объемный рубленый шрифт, линованный пергаментный конверт… Сэм уже достаточно повзрослел, чтобы понимать: самые дорогие вещи часто прикидываются простыми и незамысловатыми. Он поднес приглашение к носу и втянул волнующий, обворожительный запах первосортной бумаги. Нет-нет, этот запах не имел ничего общего с запахом денег. Потому что деньги, по мнению Сэма, воняли грязью. Этот же запах, насыщенный, чистый, богатый оттенками, напоминал ему запах только что вышедшей из печати книги, стоящей на полке в магазине, или запах Сэди.

Отложив приглашение, он внимательно исследовал конверт, и у него зачесались руки. Какой соблазн! Поводив конвертом над паром, он расклеил швы и превратил конверт в лист бумаги. Вооружился любимым карандашом «Штедлер Марс Люмограф» и принялся рисовать лабиринт. Сэм не всегда знал заранее, что собирается нарисовать, но в тот день в первых же очертаниях кругов и ломаных линий он с беспощадной ясностью увидел контуры Лос-Анджелеса, раскинувшегося с востока на запад. Начинаясь в Эхо-Парке, где жил Сэм, лабиринт заканчивался на равнинах Беверли-Хиллз, где жила Сэди. Петляя по Западному Голливуду, он взбирался на Голливудские холмы, змеился по Студио-Сити, спускался в Восточный Голливуд, в Лос-Фелиз и Силвер-Лейк и, покружив вокруг Коритауна, обрывался в Мид-Сити. Лабиринт полностью захватил Сэма, и он не услышал, как в его комнату вошел Дон Хён. Близилась полночь, и Дон Хён, как обычно, благоухал пиццей.

– Какая красота, – покачал он головой и потянулся к приглашению, валявшемуся на столе Сэма. – Можно посмотреть?

В отличие от бабушки Бон Чха, дедушка Дон Хён никогда не хватал вещи Сэма без спросу.

Сэм дернул плечами.

– Хорошо, когда тебя приглашают, – промолвил Дон Хён.

Апатия, навалившаяся на Сэма после разрыва с Сэди, не на шутку тревожила дедушку с бабушкой. Сэм ничего не рассказал им о причине размолвки, только бросил, что Сэди оказалась вовсе не той, за кого себя выдавала.

Сэм отложил карандаш и посмотрел на деда.

– Честно говоря, я не хочу к ним идти. Я не знаю друзей Сэди.

– Зато ты знаешь Сэди. Она твой друг.

– Нет, – яростно затряс головой Сэм. – Она не мой друг. И никогда им не была. Она просто меня жалела.

Спустя несколько недель Сэди сама позвонила Сэму. Они не разговаривали вот уже два месяца, и поначалу он даже не узнал ее пронзительный и высокий голос.

– Ты придешь или как? Мой папа должен знать. Ты ничего не ответил.

– Не знаю, – замялся Сэм. – Возможно, я буду занят.

– А когда определишься, скажешь мне, ладно? Нам нужно знать, сколько еды заказывать и всякое такое.

– Хорошо.

– Сэм! Ты не сможешь дуться на меня вечно!

Сэм шваркнул трубку на рычаг.

Бон Чха, подслушав их разговор по параллельному телефону на кухне, на следующий же день отправила Гринам открытку, сообщив, что Сэм непременно придет на бат-мицву. Она купила внуку новые штаны защитного цвета, голубую рубашку из плотного шелка, хлопковый галстук в цветочек и мягкие кожаные мокасины. Все согласно инструкции, полученной ею от другого своего внука, Альберта, заверившего ее, что именно так наряжаются четырнадцатилетние мальчики, отправляясь на торжества. В утро бат-мицвы бабушка водрузила перед Сэмом ворох одежды и велела ему одеваться, чтобы не опоздать на праздник.

– Зачем ты это купила? – заверещал Сэм. – Я никуда не пойду!

– Но, Сэм, мальчик мой, я приготовила для Сэди сюрприз!

Бон Чха открыла подарочный пакетик и вынула из него нарисованный Сэмом лабиринт – дорогу от дома Сэма к дому Сэди. Бабушка расстаралась и поместила лабиринт в чудесную рамочку.

Сэм грохнул кулаком в стену.

– Как ты посмела? Почему ты вечно роешься в моих личных вещах? На кой черт Сэди эта убогая поделка?

– Это очень хороший рисунок, Сэм, – недовольно поджала губы Бон Чха. – И ты нарисовал его для Сэди, я права? Уверена, Сэди он очень понравится.

Сэм выхватил у нее лабиринт, занес над головой руку, намереваясь разбить рамку об пол, но образумился и поставил картинку на стол. Отвернулся и заковылял вверх по лестнице к себе в комнату – он уже и не помнил, что когда-то носился по ней, перемахивая через ступеньки. Зашел в спальню и в сердцах хлопнул дверью.

Не успел он выдохнуть, как в дверь постучали.

– Твоя бабушка просто хотела помочь, – виновато потупился Дон Хён. – Она переживает за тебя.

– Я не пойду, – упрямо повторил Сэм. – Пожалуйста, деда, не заставляй меня к ней идти!

Он еле-еле сдерживался, чтобы не разреветься.

– Но почему?

– Не знаю.

Сэм стыдливо покраснел. Как можно признаться Дон Хёну, что человек, которого ты считал своим единственным другом, был тебе вовсе не друг.

– Мне кажется, твоей бабушке не стоило так поступать, – вздохнул Дон Хён, – но прошлого не воротишь. Что сделано, то сделано. Да и Сэди огорчится, если ты не придешь.

– Ничего она не огорчится. Они закатят пир на весь мир. Там соберутся все ее богатые друзья и богатые друзья ее родителей. Она даже не заметит моего отсутствия.

– А мне кажется – заметит.

Сэм помотал головой.

– У меня нога болит, – застонал он. Он не привык жаловаться на постоянную, глодавшую его изнутри боль, но понимал, что, стоит упомянуть о ней Дон Хёну, и тот сразу перестанет на него наседать. – Болит не переставая. Я просто не могу идти, деда.

Дон Хён сочувственно кивнул.

– Тогда, если ты, конечно, не возражаешь, я отвезу Сэди подарок, который вы приготовили с бабушкой. Думаю, он ей понравится.

– Держи карман шире! Ее родители в состоянии купить ей все, что она попросит. С чего вдруг ей понравятся мои детские каляки-маляки на обратной стороне конверта? – негодующе вскипел Сэм.

– А с того, – назидательно произнес Дон Хён, – что ее родители в состоянии купить ей все, что она попросит.

Сэм прицелился, чтобы запулить чернилами в строку «И довольно!» – когда в комнату ворвался Маркс и спросил, не хочет ли он перекусить.

– Что это? – изумился Маркс, тыча пальцем в экран.

– Еще одна игрушка моего друга. Не такая интересная, как «Тебе решать», но довольно забавная.

Маркс присел рядом с Сэмом, и Сэм пододвинул к нему клавиатуру – играй.

Маркс выбрал неверную строку, и это стоило ему игровой жизни: экран заволокла жирная клякса.

– Это самая жестокая и самая поэтическая игра, которую я когда-либо видел! – воскликнул он.

– Ты знаешь еще какие-то поэтические игры?

– Ну, честно говоря, нет. А твой друг – башковитый. Но очень уж чудной.

Оба они – и Сэм, и Маркс Ватанабэ – родились в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году и были на год старше всех своих одногруппников. Маркс пропустил год потому, что работал в инвестиционной компании отца, Сэм – потому что провалялся в больнице. Двух более несхожих людей надо было еще поискать, и наверняка на первом курсе их поселили вместе только из-за совпавшего года рождения.

Общажную комнату для первокурсников в корпусе «Уигглсворт» дозволялось разделить перегородкой на две спальни (одну из них – проходную) или оставить как есть и, сдвинув к стене кровати, расчистить место для общей гостиной. Компанейский и общительный Маркс, не догадываясь, кто достался ему в соседи, надеялся уговорить Сэма не отгораживаться друг от друга, а соорудить маленькую гостиную и принимать в ней друзей.

Сэм въехал в комнату прежде Маркса, а Маркс, впервые открыв дверь их апартаментов, познакомился с вещами Сэма раньше, чем с их хозяином. При виде потрепанного жизнью компьютера с наклейкой из «Доктора Кто» на одной стороне корпуса системного блока и наклейкой из «Подземелий и драконов» на другой, а также огромного небесно-голубого обшарпанного пузатого чемодана на колесиках, легкомысленно набитого неподходящей летней одеждой, черной трости и крохотного ростка бамбука в горшке в форме слоника его кольнуло нехорошее предчувствие, что его сосед – одиночка, предпочитающий отгораживаться от внешнего мира стенкой.

Когда же Маркс увидел самого Сэма, губы его расплылись в широкой улыбке. Этот милый круглоголовый светлоглазый мальчик с азиатскими чертами лица походил на сошедшего с экрана героя аниме. То ли на Астробоя, то ли на одного из разношерстной орды невоздержанных на язык младших братишек, населяющих манги. Впрочем, по манере вести себя Сэм больше напоминал Оливера Твиста, родившегося в Южной Калифорнии и связавшегося с Ловким Плутом не для того, чтобы промышлять карманными кражами, а для того, чтобы толкать низкопробную марихуану. Его черные кудрявые волосы, разделенные на пробор, немного не доходили до плеч, глаза прятались за плохонькими а-ля Джон Леннон очками в тонкой металлической оправе, а тело скрывалось под грубой, смахивавшей на мексиканское пончо полосатой ветровкой. Голубые, вытертые почти добела джинсы зияли дырами, а из сандалий выглядывали ноги в толстых спортивных носках.

– Я – Сэм, – слабо, будто задыхаясь, представился он. – А ты, наверное, Маркс? Не знаешь, где тут по дешевке можно разжиться постельным бельем и полотенцами?

– Забей. – Увидев, как ожил этот мультяшный персонаж, Маркс рассмеялся. – У меня этого добра навалом.

– Честно? Не шутишь? Я не хотел бы навязываться…

– Мы же соседи по комнате. Все мое – твое.

Так с той поры и повелось, и Маркс стал для Сэма палочкой-выручалочкой. Исподволь, словно по волшебству, в прихожей начали появляться пакеты с бушлатами, только и ждущие, когда на них наткнется взгляд Сэма, а на столе – подарочные сертификаты в рестораны, чтобы Сэм не скучал на каникулах, когда поездка домой была ему не по карману. Стоило Марксу выяснить, что лифт в их общежитии беспрестанно ломался и Сэм мучился, одолевая лестничные пролеты, и он тут же объявил о намерении снять квартиру. Обычно студенты первых курсов Гарварда жили в общежитии, и Маркс притворно вздохнул, сообщая эту новость Сэму: конечно, он поймет, если Сэм не захочет с ним переехать, ведь аренда квартиры в доме с лифтом значительно дороже аренды общажной комнатушки, но… Но если Маркс займет большую комнату (на самом деле не особо-то и большую), а Сэм – маленькую (с шикарным видом на реку Чарльз), стоимость аренды для Сэма не изменится ни на цент. А когда Маркс узнал, что Сэм не утруждает себя звонками домой, он взял за правило регулярно звонить семейству Ли в Лос-Анджелес.

– День добрый, бабушка-хальмони и дедушка-харабоджи, – приветствовал он их на корейском. – С нашим мальчиком все хорошо.

Отец Маркса был японцем, а мать – рожденной в Америке кореянкой.

Спрашивается, почему Маркс разбивался в лепешку ради нелепого паренька, которого все сторонились? Да потому, что тот ему нравился. Ребенком Маркс вращался среди состоятельных и довольно-таки интересных людей и знал, насколько редки по-настоящему неординарные личности. И когда по прихоти администрации Гарварда они стали соседями, Маркс понял, что должен взять Сэма под крыло. В конце концов, защищать и оберегать Сэма и раскрашивать для него серые будни не стоило Марксу почти никакого труда. Жизнь Маркса била ключом, а сам он обладал врожденным талантом заботиться об окружающих. Кроме того, он получал истинное наслаждение, общаясь с Сэмом.

Возможно, Марксу следовало проявлять заботу о Сэме чуть более открыто, ибо вскоре Сэм начал воспринимать его незаметную помощь как само собой разумеющееся: ему и в голову не приходило попросить соседа хоть о чем-нибудь. Поэтому Маркс чуть не упал со стула, когда Сэм обратился к нему за советом.

– Слушай, – сказал Сэм, наблюдая, с какой безжалостностью Маркс расправляется с поэзией Эмилии Дикинсон, – ты разбираешься в людях. Можно сказать, собаку на них съел.

– А на нелюдях я, можно сказать, съел хомячка? – парировал Маркс.

Сэм рассказал ему о визите к Сэди, и Маркс лишь подтвердил его опасения.

– Похоже, у твоей приятельницы депрессия.

– И что в таких случаях делают?

Маркс нажал на паузу и с любопытством и некоторым недоумением уставился на Сэма. Порой младенческая наивность Сэма его обескураживала: разве можно в двадцать один год задавать такие нелепые вопросы?

– Ну, звонят родителям или сообщают кураторам института.

– Не думаю, что все зашло столь далеко, – испугался Сэм. – Мне не хотелось бы вмешиваться в ее личную жизнь.

– Но ведь она твой закадычный друг, – обдумав услышанное, произнес Маркс.

– Когда-то она действительно была моим самым лучшим другом, но потом мы рассорились.

– Ну что я могу тебе посоветовать? Навещай ее каждый день. На твоем месте я поступил бы именно так.

– Мне кажется, она не хочет меня видеть, – немного помолчав, ответил Сэм. – А там, где мне не рады, у меня нет особого желания появляться.

– Да ты-то тут при чем? – удивился Маркс. – Речь вообще не о тебе, понимаешь? Просто заходи к ней ежедневно и справляйся о ее здоровье.

– А если она откажется со мной говорить?

– Неважно, главное, будь рядом. Если получится, заглядывай к ней не с пустыми руками. Приноси печенье, книги, фильмы. Понимаешь, друг – он чем-то вроде тамагочи. Грубо выражаясь…

В тот год все сходили с ума по электронным игрушкам-брелкам с виртуальными питомцами, и Маркс недавно по случайности ухайдакал одного такого тамагочи, подаренного ему на день рождения любимой девушкой. За что девушка заклеймила его порочной и бездушной скотиной.

– Попробуй засунуть ее в душ, – развивал мысль Маркс, – разговорить, вытащить на прогулку. Распахни окна, если сможешь. Ну а если она продолжит кукситься, убеди ее сходить к психологу. Если же и психолог не вправит ей мозги, тогда однозначно – звони родителям.

Представив, что ему предстоит, Сэм пришел в ужас, однако на следующий день, после лекций, покорно поплелся к дому Сэди, поднялся к ее квартире и постучал в дверь. Нога его ныла немилосердно.

– Сэди! – завопила соседка. – Снова этот пацан!

– Скажи, меня нет дома! – завопила в ответ Сэди.

Соседка, не меньше Сэма встревоженная поведением Сэди, распахнула дверь, и Сэм заковылял к знакомой спальне. Со вчерашнего дня Сэди ничуть не изменилась, только переменила толстовку.

– Сэм, будь паинькой, ступай домой, – застонала она. – Со мной все в порядке. Просто хочу отоспаться.

И она нырнула под одеяла.

Сэм присел за стол Сэди и вытащил учебник. Он записался на курс истории и готовился к семинару, посвященному переселению в Америку жителей Восточной Азии.

Спустя пару часов он узнал, как происходила миграция китайцев в девятнадцатом и двадцатом столетиях, и выяснил, что китайских иммигрантов подвергали расовой дискриминации, допуская только до определенного вида работ – стряпания еды и уборки, отчего Америку наводнили китайские рестораны и китайские прачечные. Захлопнув книгу, он задумался о бабушке с дедушкой и родном Коритауне. Вспомнил, как Бон Чха и Дон Хён, ликуя из-за его поступления в Гарвард, скупили все гарвардские цацки, заклеили бамперы ветхозаветных автомобильчиков горделивыми стикерами и, предвосхищая его выпускной, растянули в пиццерии огромный, вручную сшитый Бон Чха баннер «ПОЗДРАВЛЯЕМ НАШЕГО ВНУКА САМСОНА С ОКОНЧАНИЕМ ГАРВАРДА! 1997 ГОД». Дон Хён до дыр заносил футболку с эмблемой университета, и, если бы Маркс не озаботился прислать ему новую, она наверняка истлела бы прямо на его груди. Сэм почувствовал укол совести: ему стало стыдно, что он не звонил родным и до сих пор никак не проявил себя – ни на математическом факультете, ни на каком-либо ином поприще.

– Ты еще тут? – недовольно проворчала Сэди.

– Тут.

Сэм вытащил из рюкзака бумажный пакет с бубликом-бейглом, положил его на стол под рамочкой с лабиринтом и ушел. Если бы его приперли к стенке, он бы честно признался, что вернулся к Сэди только из-за лабиринта. Она хранила его все эти годы. Провезла через всю страну. Не оставила в общежитии и взяла на съемную квартиру. В следующий раз, звоня домой бабушке с дедушкой, Сэм скажет: «Вы оказались правы. Сэди понравился мой подарок».

На третий день он захватил с собой библиотечный экземпляр книги Ричарда Пауэрса «Галатея 2.2», пленившей его воображение.

На четвертый – принес наладонник с загруженной на него электронной версией «Донки Конга», подарок от Маркса на день рождения.

– Почему ты не оставишь меня в покое? – возмутилась Сэди.

– Потому… – ответил он.

«Кликни мышкой по этому слову, – подумал он, – и тебе откроются ссылки на мириады таящихся в нем смыслов. Потому, что ты мой старый и добрый друг. Потому, что однажды, когда я был на краю гибели, ты спасла меня. Потому, что без тебя я бы умер или очутился в психиатрической клинике. Потому, что я твой должник. Потому, что у меня к тебе шкурный интерес: я вижу будущее, в котором мы вместе создаем фантастические игры. Но чтобы это будущее стало явью, я должен вытащить тебя из постели».

Однако вслух он повторил лишь одно:

– Потому…

На пятый день он не застал ее дома.

– А где Сэди? – ошеломленно спросил он соседку.

– Ушла к доктору, – улыбнулась та и крепко обняла Сэма. – Похоже, Сэди идет на поправку.

Всю следующую неделю, если не считать день, когда он работал в библиотеке Ламонта, Сэм навещал Сэди. Он заходил к ней после обеда, преподносил ей, как советовал Маркс, скромные дары, ненадолго задерживался в ее спальне и возвращался домой.

На двенадцатый день она с ним заговорила.

– Это ты спер «ЭмилиБум»? – требовательно спросила она.

– Не спер, а позаимствовал, – поправил ее Сэм.

– Ладно, оставь себе, – смилостивилась Сэди. – У меня полно копий.

На тринадцатый день он уселся за ее стол. Он давно уже не рисовал лабиринтов и решил порадовать Сэди свежим творением, а заодно продемонстрировать ей мастерство рисовальщика, филигранно отточенное им за все эти годы. По его замыслу, новый лабиринт должен был проложить дорогу от дома Сэма к дому Сэди – от реки Чарльз до фабрики «Кондитерские изделия Новой Англии» – и навсегда остаться у Сэди.

Сэди выбралась из кровати и заглянула Сэму через плечо.

– Далековато тебе сюда добираться, верно?

– Ну, некоторое время на это, конечно, уходит, – уклончиво отозвался Сэм.

– Возможно, завтра меня не будет, – предупредила его Сэди. – В деканате говорят, что если на этой неделе я вернусь к занятиям, то нагоню однокурсников и меня допустят к сессии.

Сэм поднялся и аккуратно сунул лабиринт и карандаши в рюкзак.

– Я правильно тебя понимаю? Ты хочешь сказать, чтобы я больше не приходил?

Сэди рассмеялась. Кажется, прошли века с тех пор, как он в последний раз слышал искренний и мелодичный смех Сэди. Сэди – что неизбежно – повзрослела, однако ее смех, к удовольствию Сэма, не изменился, хотя и стал более грудным и бархатистым. По его мнению, Сэди смеялась восхитительнее всех на свете. Ее смех никого не оскорблял. Никогда не звучал язвительно или уничижительно. Наоборот, он заражал, манил за собой, приглашая повеселиться: «Присоединяйтесь, прошу вас! Похохочем от души вместе!»

– Да нет же, голова садовая! Просто думаю, когда нам лучше пересечься. Не хочу, чтобы ты заявился и ткнулся носом в закрытую дверь. И обещай мне, что этого больше никогда не повторится! – взволнованно добавила Сэди. – Обещай, что, какие бы глупости мы с тобой ни совершили, мы больше ни за что не расстанемся на шесть лет! Обещай, что ты всегда будешь меня прощать, а я всегда буду прощать тебя.

Подобные клятвы легко слетают с губ молодых людей, не подозревающих пока о том, какие испытания припасла для них жизнь.

Сэди протянула руку. В голосе ее чувствовалась уверенность и сила, но в глазах, трогательных и беззащитных, сквозила печаль. Сэм благодарно сжал ее ледяную и одновременно жаркую ладонь. По всей видимости, Сэди еще не оправилась от болезни.

– Ты сохранила мой лабиринт, – неуверенно произнес он.

– Сохранила. А теперь давай потолкуем о «Тебе решать».

Сэди поднялась и открыла окно. В комнату ворвался морозный и бодрящий воздух, пьянящий, словно крепкое вино.

– Но прошу тебя, Сэм, прояви сострадание. Возможно, ты заметил, что в последнее время мне было слегка не по себе.

II. Сферы влияния

«Итиго» – хотя тогда никто и не подозревал, что игру нарекут «Итиго», – казалась им сущим пустяком. Забавной финтифлюшкой, которую Сэм и Сэди забацают на каникулах, в перерыве между третьим и четвертым курсами.

Решимость создать игру вместе с Сэди не покидала Сэма с декабря, то есть с того самого месяца, когда он впервые запустил на компьютере «Тебе решать», однако до марта он никого не посвящал в свои планы. Не в его привычке было тянуть кота за хвост, но интуиция подсказывала ему, что сейчас лучше поспешать медленно. Сэди, целый месяц не вылезавшая из тяжелейшей депрессии, основательно запустила учебу и теперь налегла на нее с удвоенной силой. Какая беда с ней стряслась, оставалось для Сэма загадкой. Лишь раз Сэди бросила сквозь стиснутые зубы: «Болезненный разрыв», но Сэм подозревал, что за всем этим кроется нечто большее. Однако, не желая ранить ее, он предпочитал не касаться мучительной темы. Редкое взаимопонимание, сложившееся между ними, не позволяло им лезть напролом в чужие души. Поэтому шесть лет назад они и стали приятелями не разлей вода: Сэди не проявляла неуемного любопытства к аварии и не вынуждала его делиться тягостными переживаниями. И ему ничего не оставалось, как ответить ей взаимностью.

А еще он не торопил события, чтобы вдоволь насладиться общением с заново обретенной Сэди. Они мгновенно, словно и не было всех этих лет разлуки, прикипели друг к другу: встречались несколько раз в неделю, ходили в кино и кафешки, резались в компьютерные игры. Присутствие Сэди вдохновляло Сэма. Его рассуждения становились убедительными, а замечания – острыми. Рядом с ней невыносимый зимний холод Новой Англии, пробиравший его до костей два предыдущих года, казался более терпимым, а не отпускавшая ни на минуту слабая, но раздражающая боль в ноге напоминала о себе все реже. Теперь его не пугали даже булыжные мостовые! Сэм не считал себя калекой, однако предательски скользкие булыжные мостовые, по которым он двигался черепашьим шагом, постоянно убеждали его в обратном. Порой, если день выдавался снежный – а учебный корпус располагался на почтительном расстоянии, – он выходил из дому на три четверти часа раньше, лишь бы поспеть на лекции, и, припадая на одну ногу, тащился по студенческому городку, будто светило-профессор. Не будь он таким заносчивым, возможно, он сообразил бы, какие неприятности подстерегают хромого калифорнийского мальчика, нацелившегося на учебу в университете на северо-востоке Америки.

Задним числом он понимал, что совершил непоправимую глупость, порвав с Сэди. Но тогда, в детстве, он воображал, что Сэди Грин встречаются в этом мире на каждом шагу. Что мир переполнен такими людьми, как Сэди. Он заблуждался. В старшей школе никаких Сэди не было и в помине. Сэм перенес надежды на Гарвард, но и там его постигло жесточайшее разочарование. Никто не спорит, в Гарварде попадались умные люди, с которыми не зазорно было поговорить минут двадцать. Но трещать с ними шестьсот девять часов? Увольте. Даже Маркс, преданный, изобретательный, смекалистый Маркс, не шел ни в какое сравнение с Сэди. Потому что он не был Сэди.

Сэм не открывался Сэди до марта, потому что именно в марте, если не раньше, выдающиеся студенты Гарварда и МТУ обычно определялись с занятиями на лето. А грядущее лето представлялось Сэму краеугольным камнем. Пора уже было на что-то решаться, ведь через год-два наступит срок выплаты студенческой ссуды. Гарвард щедро финансировал талантливых студентов (за что Сэм, в принципе, его и выбрал), однако даже великодушно предоставленный грант на обучение не покрывал всех расходов. Нельзя сказать, что Сэм задолжал непоправимо много, но даже эти деньги надо было откуда-то взять, а просить о помощи дедушку с бабушкой у него не поворачивался язык. Для того ли он поступил в Гарвард, чтобы влачить нищенское существование? Сэм до изнеможения повторял про себя слова Андерса Ларссона, пока не уверился окончательно, что не любит математику и вовек не получит Филдсовскую премию. А следовательно, ему нет никакого смысла влезать в еще большие долги и поступать в магистратуру. Иначе он окончит так же, как и большинство его сверстников, – устроится на работу в техническую, финансовую или информационно-консультационную фирму и пропадет в ней с концами.

– Этим летом или никогда, – рубанул рукой воздух Сэм, поделившись своими грандиозными замыслами с Марксом.

Чуткий творец в душе Сэма поразительным образом уживался с хватким коммерсантом, прекрасно сознающим важность помпезного зрелища и нагнетания драмы. Он не хотел делать предложение Сэди мимоходом. Он хотел обставить его со всей торжественностью и значимостью, чтобы миг возникновения их игрового союза навсегда запечатлелся в их памяти. Кроме того, он готовил плодотворную почву для будущего. Если игра, которую они создадут, не обманет его ожиданий – а он уже чувствовал, что не обманет, – то история о дне, когда Сэм Масур и Сэди Грин приступили к созданию игры, превратится в легенду. В сказочное, волшебное предание о Сэме и Сэди. Не имея даже малейшего представления об игре, он уже слышал, как это предание передается из уст в уста. Но в этом был весь Сэм: жизнь будущим помогала ему терпимее относиться к тягостному настоящему.

Наверное, предлагай он Сэди руку и сердце, он и то не додумался бы до чего-нибудь более церемониального. Он собирался встать перед ней на одно колено и воскликнуть: «Сэди, ты согласишься поработать со мной? Согласишься пожертвовать ради меня свободным временем и поверить, что на сей раз это время будет потрачено не напрасно и мы с тобой создадим поистине великие игры?»

При всей своей врожденной самоуверенности Сэм не надеялся, что она скажет «да».

Сэм спросил Маркса, где в Гарварде можно провести подобный ритуал, и Маркс посоветовал ему экспозицию стеклянных цветов в ботаническом музее. Маркс знал все самые интересные и привлекательные местечки студенческого городка – недаром он водил экскурсии по Гарвард-Ярду, исторической части университета.

В уникальную коллекцию неповторимых и хрупких ботанических моделей Блашка входят примерно четыре тысячи вручную раскрашенных цветов, дотошно и с анатомической точностью изготовленных из выдувного стекла. Стеклодувы из Дрездена, отец и сын, Леопольд и Рудольф Блашка, создали их на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий по просьбе директора Гарвардского ботанического музея. Искусные мастера, они нашли ответ на вопрос, как сохранить то, что сохранить невозможно. Разгадали тайну, как остановить время и предотвратить смерть. Так могло ли во всей вселенной отыскаться более подходящее место для основания компании «Нечестные игры»? Ведь что такое, по сути, компьютерная игра, как не прославление вечности?

Сэди вспомнила об этом дне в 2011 году в интервью для сайта «Потомки Ады Лавлейс».

Сэди Грин. Мазер знал, что в МТУ я написала пару игрушек – так, ничего особенного. Проба пера – не более. Но одна из них – «Тебе решать» – вызвала некоторый интерес.

«Потомки Ады Лавлейс». Это игра про холокост, верно? Из-за нее вас чуть не выгнали из института.

Сэди Грин (закатывая глаза). О, это небось Сэм вам наплел? Он, как всегда, слишком драматизирует. На самом деле все было проще: ну, пожаловалась на меня одна девица, и что с того? Ерунда на постном масле. Просто Сэму… Ой, простите, его следует величать Сэмом Мазером, вечно-то я забываю! В общем, Мазера игра зацепила. Он воспринял ее как некий прорыв, глоток свежего воздуха. Честно скажу, после «Тебе решать» я была не в настроении продолжать писать игры. Я вымоталась. Во мне будто что-то перегорело. И вдруг в конце третьего курса Сэм предлагает мне сходить в музей, поглазеть на стеклянные цветы. По правде говоря, я чуть его не послала! Во-первых, мне совершенно не хотелось туда идти, а во-вторых, Гарвардский музей естественной истории находится у черта на рогах, и тащиться до него от дома, где я жила в студенческие годы, было дьявольски неудобно. И все же я потащилась. Если Сэму – Мазеру! – что-то взбрело в голову, от него так просто не отвяжешься. А вы ведь знаете, что Мазеру постоянно что-то взбредает. (Смеется.)

Итак, припираемся мы на выставку, а она закрыта. У них там то ли переучет, то ли санитарный день, то ли черт в ступе. А перед входом стоит огромный плакат с фотографией стеклянных цветов. Наверное, я не скажу ничего нового, если замечу: бесполезно любоваться картинками стеклянных цветов. Их надо видеть. Вживую. Они столь идеальны, что совершенно неотличимы от настоящих.

В общем, я начинаю закипать, как чайник. Что за дела? Я тащусь сюда, чтобы посмотреть стеклянные цветы, которые, повторяюсь, нужны мне как собаке пятая нога, а они закрыты! И какого черта Сэм не догадался позвонить в музей и все выяснить? Сэм же присаживается на скамейку, переводит дыхание, потому что прогулка его утомила, и спрашивает:

– Какие у тебя планы на лето?

Я ему:

– Тебе какая разница?

А он:

– Слушай, не уезжай никуда, останься здесь на три месяца. Я хочу написать игру. Вместе с тобой. Кармаку и Ромеро было столько же, сколько нам сейчас, когда они создали трехмерного «Вольфенштейна» и «Командира Кина». Маркс (Ватанабэ, директор по развитию «Итиго») бесплатно отдаст нам квартиру. Я его спросил. Он не возражает.

В детстве мы с ним постоянно играли, но до этого мгновения я даже не догадывалась, что он хочет создать собственную игру. Сэм всегда скрытничает. Лишнего слова из него клещами не вытянешь. Ну, я тогда стояла на перепутье, не понимая, в какое русло направить свои дизайнерские помыслы, и подумала: почему нет? Почему не поработать с Сэмом, моим старинным другом и прекрасным человеком? Получится – хорошо. Не получится – не страшно. Я просто оттянусь в это лето со своим верным товарищем. Да и квартира Маркса на Кеннеди-стрит, к западу от Гарвардской площади, вскружила мне голову – одни панорамные окна чего стоили.

Я попросила дать мне время подумать, но уверена, он ни капли не сомневался в моем согласии.

И вот бредем мы обратно в город, он смотрит мне в глаза и серьезно так просит:

– Сэди, когда будешь рассказывать эту историю, пожалуйста, говори, что я сделал тебе предложение на выставке стеклянных цветов. Не упоминай, что музей оказался закрыт.

Сказки, легенды, мифы – неотъемлемая часть жизни Сэма. Боюсь, я предала его, выложив вам всю правду.

Когда Сэди шел четвертый десяток, а по ее ощущениям – четвертая сотня лет, она все же попала на выставку и была необычайно тронута. Изящные цветы околдовали ее, но еще больше ее околдовали изъеденные гнилью и пораженные болезнями фрукты, во всей своей неприглядности изумительно воссозданные стеклодувами. Упадок и разложение, сохраненные на века. «Этот мир непостижим, – подумала Сэди. – Одни люди выдувают из стекла плесневелые фрукты, а другие помещают эти фрукты в музей. Как же чудны и прекрасны человеческие существа. Как же они хрупки». Кроме Сэди и элегантной старушки, которая своим видом напомнила Сэди о скончавшейся два года назад бабушке, в галерее никого не было. Сэди тронулась к выходу, и старушка в кашемировом кардигане, благоухающая цветочным ароматом с отчетливым запахом туберозы, засеменила следом. На улице она подошла к Сэди и спросила: «Выставка очаровательна, но где же изделия из стекла?» Модели Блашка смотрелись настолько правдоподобно, что доверчивая старушка приняла их за живые цветы.

«Надо бы рассказать об этом Сэму», – промелькнуло в голове Сэди, но она тут же прогнала эту мысль. Они с Сэмом опять не общались.

Игру «Итиго, дитя моря» предваряет заставка. Итиго, или «они» (Сэди и Сэм отказались от гендерной идентификации), – это дитя, выучившее пару слов и не умеющее читать. Дитя сидит на морском берегу перед скромной хибаркой родителей, за которой смутно виднеется рыбацкая деревушка. У Итиго блестящие черные волосы и обычная для азиатских ребятишек – как мальчиков, так и девочек, – стрижка «под горшок». На Итиго любимая футболка с номером 15 на спине, долгополая, будто платье, и деревянные сандалии. Малютка лепит из песка куличики, когда на берег обрушивается цунами.

Итиго уносит в море, и игра начинается. Несмышленышу, зажавшему в ладошках совочек и ведерко и знающему только несколько слов, предстоит как-то вернуться домой.

Люди плохо представляют себе муки творчества. Им кажется, вдохновению достаточно один раз посетить творца и того мгновенно осеняет великая идея. При создании «Итиго» вдохновение без устали обивало пороги квартиры Сэма и Сэди, однако гениальная мысль зародилась у них, наверное, лишь с тысячного раза.

Основная сложность заключалась в следующем. Сэм и Сэди прекрасно знали, какие игры им нравятся, и с ходу отличали хорошую игру от плохой. Хотя лично Сэди от этого знания не было ни тепло ни холодно. Сотрудничество с Довом и глубокое изучение игр в целом сделали из нее перфекциониста, и все, что касалось игр, она подвергала безжалостной критике. Ей мерещились только изъяны. Она могла с легкостью доказать, почему та или иная игра плоха, но не могла объяснить, как сделать ее лучше или как самой написать идеальную игру. Начало – самый кошмарный период в жизни любого неоперившегося творца, потому что его желания не совпадают с его возможностями. Единственный способ преодолеть уныние – отбросить сомнения, закатать рукава и приступить к работе. Вероятно, если бы Сэм (или кто-нибудь другой) не провел Сэди через эти круги ада, она никогда не стала бы тем игровым дизайнером, которым стала. Вероятно, она вообще никогда не стала бы игровым дизайнером.

Сэди и не помышляла стряпать очередную бегалку-стрелялку, хотя именно такие игры в последнее время завоевывали все большую популярность. Ничто на свете не заставило бы ее опуститься до подобной безвкусицы: ученица Дова, она ненавидела кровавые игрища, считая их отвратительными, безнравственными и опасными для незрелых умов. Сэм же, напротив, такие игрушки обожал. Сэди здраво оценивала их с Сэмом силы и понимала, что вдвоем, за одно лето, на дряхлых компьютерах им не стоит и мечтать создать консольную игру типа «Зельды» или «Супер Марио», этих шикарных трехмерных приключенческих игр, разработанных для приставки «Нинтендо 64». И следовательно, их потолок (да и то при огромном везении) – это игра для персональных компьютеров в двухмерной или псевдотрехмерной графике. В общем-то, этим ее понимание будущей игры в течение нескольких месяцев и ограничивалось.

Пару недель Сэди и Сэм бурно обменивались идеями, заполняя посещавшими их фантазиями глянцевую поверхность белой маркерной доски, которую Сэм умыкнул из гарвардского Научного центра. Несмотря на хромоту, Сэм слыл знатным ворюгой и изредка, теша свое самолюбие, промышлял мелкими кражами. Заглянув в Научный центр, чтобы попрощаться с Ларссоном, Сэм на обратном пути углядел в коридоре оставленную без присмотра маркерную доску на колесиках, выволок ее из здания и покатил по дорожкам Гарвард-Ярда. Приветственно помахав экскурсионной группке абитуриентов, он вместе с доской миновал Гарвардскую площадь, вывернул на Кеннеди-стрит, зашел в дом и поднялся на лифте до квартиры Маркса. «Наглость для удачливого вора, – поговаривал Сэм, – второе счастье. Морду кирпичом – и вперед». Таким же манером неделю спустя он свистнул из «Коопа», книжного магазинчика в Гарварде, упаковку разноцветных маркеров на водной основе. Быстро сунул их в чудовищный карман чудовищного бушлата – и поминай как звали.

Однако долго, томительно долго, на доске не появлялось ничего выдающегося. Наверное, им попросту не хватало опыта. Впрочем, они были молоды, а привилегия молодости – непоколебимая уверенность в гениальности любого созданного тобой творения. Даже если сотворено оно на коленке в квартире обеспеченного и великодушного соседа. То, что их игра станет нетленной классикой, Сэм не сомневался.

– Надо стремиться к величию. Либо ты создаешь шедевр, либо не тратишь зря время, – вещал он.

Правда, величие Сэму и Сэди представлялось по-разному. Сэм грезил о славе. Сэди – о высоком искусстве.

К маю похищенные Сэмом маркеры засохли и невыносимо скрипели по доске и Сэди объяла тревога. Ей начало казаться, что они упустили все сроки, непоправимо и ужасающе выбились из графика, не придумали ничего достойного внимания и уже никогда не напишут игру.

– Я знаю, мы на верном пути. Решение где-то здесь, – сказал как-то Сэм, глядя на доску, чью белую гладь испещряли их с Сэди мыслимые и немыслимые задумки, переливавшиеся всеми цветами радуги.

– А если нет? – кисло спросила Сэди.

– Тогда мы пойдем другим путем, – весело ухмыльнулся Сэм.

– Не пойму, чему ты радуешься! – вспылила Сэди.

Пока Сэди не находила себе места от беспокойства, Сэм сохранял завидное самообладание. «Самое прекрасное, – убеждал себя он, – что пока все возможно. Абсолютно все». Но Сэм мог позволить себе витать в облаках. Он был очень неплохим художником и вскоре обещал вырасти в приличного программиста и сносного дизайнера, однако – и это следует помнить – он ни разу не писал игр. Сэди же, напротив, уже создала несколько, пусть и дурацких, игр. А значит, именно ей предстояло взвалить на себя тяжкий груз ответственности и заняться программированием, разработкой игрового движка и всем прочим.

Обычно Сэм избегал физических прикосновений (неприятные воспоминания о врачах, долгие годы щупавших и мявших его ногу, до сих пор жгучей болью отзывались в его сердце), и вдруг он обнял Сэди за плечи и, немного запрокинув голову – Сэди была на три сантиметра выше, – посмотрел ей прямо в глаза.

– Сэди, ты понимаешь, зачем мне нужна эта игра?

– Ну разумеется! Чтобы прославиться и сколотить состояние.

– Нет, Сэди, ты все упрощаешь. Я хочу написать игру, чтобы сделать людей счастливыми.

– Пф, – фыркнула Сэди, – елейная блажь.

– Не думаю. Помнишь, как в детстве мы целые дни проводили в игровых мирах? Как нам было там хорошо?

– Ну помню.

– Знаешь, порой я испытывал нечеловеческую боль. Такую, что впору повеситься. И единственное, что меня поддерживало, – это игры. Игры, где я хотя бы на время мог переселиться из своего презренного тела в тело идеального и супермегакрутого героя и забыть о несчастьях, постигших меня в реальной жизни.

– В реальной жизни ты не мог прыгнуть на флагшток, а Марио – мог.

– В яблочко. Я спасал принцессу, хотя на самом деле с трудом выбирался из кровати. Да, я хочу разбогатеть и прославиться. Мои амбиции зашкаливают, как и моя нищета. И в то же время я хочу создать маленькое чудо. Волшебную игру, в которую дети наподобие нас могли бы играть и на пару часов избавляться от страданий.

Сэди кивнула. Ее растрогали слова Сэма. За все эти годы он лишь несколько раз упоминал о терзавших его болях.

– Хорошо, Сэм, пусть будет так.

– Отлично. – Сэм радостно потер руки, словно разрешил головоломную задачу. – А теперь – айда в театр.

В тот вечер на главной сцене Американского репертуарного театра в студенческой постановке «Двенадцатой ночи» блистал Маркс. Получить роль в спектакле, идущем на главной сцене, – значительное событие для актера-любителя, и Сэм подумал, что неплохо бы им с Сэди проявить интерес к увлечению Маркса и тем самым отблагодарить его за квартиру, безвозмездно предоставленную им на все лето.

Сам не зная почему, Сэм старался держать Сэди подальше от Маркса, предпочитая дружить с ними по отдельности. Замкнутый и одержимый фобиями и паранойями, Сэм стремился контролировать всех и вся и боялся, что если эти двое сойдутся, то непременно объединятся против него и начнут секретничать и шушукаться. А еще он боялся, что они предпочтут компанию друг друга его, Сэма, обществу. Все вокруг любили Сэди и Маркса. И никто не любил Сэма, кроме тех, кому вменялось любить его по определению, то есть матери, пока та была жива, бабушки и дедушки, Сэди, в период ее вынужденного служения на благо общества, и Маркса, административно-приказным порядком выбранного ему в соседи по комнате. Однако теперь, когда Маркс одолжил им квартиру, знакомства Сэди и Маркса было не избежать. Маркс, исполнявший главную роль герцога Орсино, попросил Сэма пригласить Сэди на спектакль. После представления они собирались отправиться в отель «Чарльз» и поужинать там вместе с отцом Маркса, специально заехавшим в город, чтобы насладиться театральным зрелищем.

– Она ведь переедет на следующей неделе, и я хотел бы преломить с ней хлеб, прежде чем свалить на каникулы.

Почти все лето Маркс намеревался провести в Лондоне, стажируясь в инвестиционном банке.

Актерская стезя его, говоря откровенно, не привлекала, хотя он три года играл в студенческом театре и многие полагали, что он был просто создан для сцены. Высокий, под метр восемьдесят, широкоплечий, с осиной, почти девичьей, талией, волевым подбородком и звучным голосом, стройный, с бархатистой матовой кожей и восхитительной шевелюрой черных густых волос, Маркс с непередаваемым изяществом носил театральные костюмы, перевоплощаясь в своих персонажей. Однако эти самые персонажи Маркса и не устраивали. К его глубочайшему разочарованию, ему поручали либо роли непрошибаемых тиранов-диктаторов, либо напыщенных ослов, таких как Орсино. А ведь в настоящем Марксе не было ничего непрошибаемого или напыщенного. Дурашливый и простоватый, он любил остроумные шутки и деятельный пульс жизни, а в его жаркой груди билось доброе и отзывчивое сердце. И его поражало и огорчало, что театральные режиссеры видели в нем совершенную противоположность. «Но почему?» – недоумевал Маркс. Как-то после премьеры «Гамлета», на актерском междусобойчике, выкурив с приятелем-директором пару косяков с марихуаной, он спросил напрямую:

– Что со мной не так? Почему я Лаэрт, а не Гамлет?

Приятель растерялся.

– Ну, потому что сущность у тебя такая.

– Какая такая сущность?

– Ну, которая харизма или типа того.

– А что не так с моей харизмой?

Приятель глупо хихикнул.

– Слышь, братан, завязывай, а? Не ломай кайф.

– Но я хочу знать, – упорствовал Маркс. – Я серьезно спрашиваю.

Приятель-директор указательными пальцами растянул уголки век и изобразил узкоглазого уроженца Азии. Затем уронил руки и виновато улыбнулся.

– Прости, Маркс. Я в полном отрубе. Сам не знаю, что творю.

– Вот так номер, – присвистнул Маркс. – Обидно, знаешь ли.

– Не обижайся, красавчик.

Директор ухмыльнулся и поцеловал Маркса в губы.

Впрочем, Маркс был признателен ему за этот расистский жест. Теперь все стало на свои места. Его экзотическая, загадочная, пленительная, недостижимая азиатчина – его неотъемлемая и неизбывная часть – явилась камнем преткновения для театральной карьеры. Черт! Даже в студенческом театре актеру с азиатской внешностью не хватало достойных ролей!

Своей незаурядной внешностью Маркс был обязан матери-кореянке, рожденной в Америке, и отцу-японцу. По настоянию матери он ходил в международную токийскую школу, где учились детишки всех рас и народов и чьи стены защищали воспитанников от наводнявших Японию националистов. Разумеется, Маркс знал о неприязни японцев к корейцам в целом и к иностранцам в частности. Перед ним всегда находился наглядный пример – его американо-корейская мама, обучавшаяся в Токийском университете на факультете технологии и проектирования текстильных изделий и за все годы жизни в Токио так и не обзаведшаяся подругами. Что послужило этому препятствием – ксенофобия, замкнутый характер матери или ее несовершенный японский, – Маркс сказать затруднялся. Однако, проведя на Востоке большую часть жизни, он не сталкивался с той разновидностью расизма по отношению к азиатам, которая процветала в Америке. До поступления в Гарвард он ни сном ни духом не ведал, что во всех Соединенных Штатах – а не только в студенческих театрах – выходцам из Азии отводились для исполнения лишь ограниченные роли.

Через неделю после откровения директора Маркс перевелся с факультета английского языка и литературы (самого «театрального» направления, который Гарвард мог ему предложить) на экономический факультет.

Но та же неведомая сила, которая внушала Сэму непреодолимое отвращение к математике, манила Маркса на сцену. Ему нравилась даже не сцена как таковая, а прелюдия к сценическому действию. Его восхищала близость, возникавшая между сплоченной группкой людей, каким-то мистическим образом собравшихся вместе на короткий промежуток времени, чтобы творить искусство. Премьеры погружали его в меланхолию, а назначения на новые роли вызывали неуемную радость. Проведенные в университете годы он отмечал сыгранными спектаклями. Первый курс – «Макбет» и «Свадьба Бетти и Бу». Второй курс – «Микадо» и «Король Лир». Третий курс – «Гамлет» и «Двенадцатая ночь».

«Двенадцатая ночь» начиналась с кораблекрушения, хотя в тексте пьесы о кораблекрушении упоминалось вскользь. Нанятый университетом режиссер не поскупилась и потратила на грандиозное действо огромную часть раздутого университетского бюджета, выделенного в основном на то, чтобы она, как маститый профессионал, прививала студентам любовь к театру. Устроенное ею лазерное шоу превзошло все ожидания. Вихрились плотные и мрачные облака, хлестали мятущиеся волны, грохотал гром, бушевала гроза, клубился туман, и легкие водяные брызги обдавали лица сидевших в первых рядах театралов. Зрители были в восторге. Они ликовали, как дети, шквалом аплодисментов сопровождая каждое новое изобретение режиссера. Актеры в кулуарах иронизировали, что вообще-то Джулия грезила о постановке «Бури», а не «Двенадцатой ночи», но, так как судьба распорядилась иначе, весь свой нерастраченный режиссерский пыл она направила на сцену кораблекрушения.

Сэди, ничего не ведавшая об этих кривотолках, раскрыв рот наблюдала за разгулявшейся на сцене стихией.

– Нашу игру должно предварять кораблекрушение, – шепнула она на ухо Сэму. – Или буря.

Не успела она произнести это, как поняла, что кораблекрушение в прямом смысле слова потянет их на дно и они вряд ли завершат работу к сентябрю.

– Точно, – прошипел в ответ Сэм. – Ребенок, затерянный в море.

Сэди кивнула.

– Маленькую девочку лет двух или трех уносит в море, и ей предстоит вернуться домой к семье, хотя она не знает ни своей фамилии, ни номера телефона родителей и только-только научилась еле связно лепетать и считать до десяти.

– А почему маленькую девочку, а не маленького мальчика? – спросил Сэм.

– Не знаю. Возможно, потому что в «Двенадцатой ночи» главная героиня – девочка?

На них зашикали.

– А давай сделаем ребенка бесполым, – тихо-тихо прошелестел Сэм. – В этом возрасте и не определишь, мальчик перед тобой или девочка. Пусть выбирают сами игроки. Тогда они смогут отождествить себя с ней или с ним.

– Клево. Мне нравится.

На сцене появился Маркс в роли Орсино.

– «Коль музыка, ты – пища для любви; играйте…»[3] – воззвал он, но Сэди его не слушала.

Их благодетель и покровитель Маркс, сцена – все исчезло. Остался только шторм, который Сэди размечталась создать.

После спектакля они отправились в ресторан при отеле, где остановился отец Маркса.

– С Сэмом ты знаком, – представил их Маркс, – а это – его напарник, Сэди Грин. Ребята пишут компьютерную игру, которую я собираюсь продвигать.

Сэди оторопела: Сэм не упоминал, что назначил Маркса директором по развитию игры, у которой еще не было не только названия, но и ни одной строки написанного кода. Она догадывалась, почему Сэм на это пошел: Маркс бескорыстно предоставил им свою квартиру, а квартира, как ни крути, весомое капиталовложение. И все-таки Сэм мог бы и обсудить с ней этот вопрос. Сэди захлестнула обида, и несколько минут ей никак не удавалось ухватить нить разговора.

А разговор вертелся вокруг игр. Зародыш компьютерной игры Сэма и Сэди интересовал Рю Ватанабэ намного больше, чем лицедейство сына. Когда Маркс родился, Ватанабэ-сан, экономист с дипломом Принстона, покинул академический мир ради стяжания богатства и немало в том преуспел. Он владел сетью минимаркетов, небольшой компанией мобильной связи и постоянно инвестировал деньги в различные международные проекты. И очень жалел, что в семидесятые годы упустил шанс одним из первых вложиться в «Нинтендо».

– Но кто ж знал, во что они превратятся?! – горько сетовал он. – В мое время они были заурядной компанией по изготовлению игральных карт «ханафуда». Забавы для детишек и незамужних тетушек.

Ватанабэ-сан говорил чистую правду: прежде чем выпустить в свет знаменитого «Донки Конга», японская компания «Нинтендо» производила игральные карты.

– Что такое «ханафуда»? – спросил Сэм.

– Пластиковые игральные карты. Маленькие, плотные, с цветами и видами природы, – пояснил Ватанабэ-сан.

– Ой, я понимаю, о чем вы! Я играл в них с моей бабушкой. Только они назывались не «ханафуда», а «Давай ходи».

– Это одно и то же, – снисходительно улыбнулся Ватанабэ-сан. – В Японии большинство людей используют «ханафуду» для игры в «кой-кой». А «кой-кой» на японском значит…

– «Ходи-ходи», – подхватил Маркс.

– Умница, – ласково посмотрел на сына Ватанабэ-сан, – ты еще не забыл японский.

– Подумать только, я всегда считал, что это корейская игра, – изумился Сэм и обернулся к Сэди. – Помнишь те маленькие карты с цветочками, которые Бон Чха приносила в больницу?

– Д-да, – рассеянно пробормотала Сэди.

Погруженная в думы о Марксе, их новоявленном директоре по развитию, она не слышала, что обсуждали окружавшие ее люди, и понятия не имела, на какой вопрос ответила «да». Поэтому она решила переменить тему.

– Господин Ватанабэ, – обратилась она к отцу Маркса, – вам понравился спектакль?

– О да, шторм изумителен.

– Намного лучше, чем герцог, – смущенно ухмыльнулся Маркс.

– Герцог тоже изумительный, – отвесила ему комплимент Сэди.

– Шторм напомнил мне о детстве, – продолжал Ватанабэ-сан. – Я ведь не чета Марксу. Не городской мальчик. Я родился в маленьком поселении на западном побережье Японии, где каждый год летом начинался сезон дождей. Ребенком я больше всего боялся, что меня или моего отца, владельца небольшой флотилии рыбачьих лодок, смоет в море.

Сэди обменялась с Сэмом понимающим взглядом.

– Чую, пахнет заговором! – расхохотался Ватанабэ-сан.

– Нет, просто мы хотим, чтобы наша игра начиналась со шторма, – сказал Сэм.

– Ребенка уносит в океан, – подхватила Сэди, – и всю игру малыш ищет дорогу домой.

Произнеся эти слова, Сэди поняла, что отрезала себе путь к отступлению. Теперь она беспременно обязана написать этот шторм.

– О, – одобрительно кивнул Ватанабэ-сан, – классика.

Сэм предупредил ее, что отношения между отцом и сыном рода Ватанабэ довольно натянутые. Он описывал ей Ватанабэ-сан как сурового и авторитарного тирана, унижавшего своего сына Маркса. Однако перед Сэди Ватанабэ-сан предстал совсем иным: ярким, занимательным и очень интересным человеком.

Что ни говори, а чужие родители умеют пускать пыль в глаза.

На следующий день Сэм помогал Сэди собирать вещи. Чтобы сэкономить деньги, Сэди решила на время переезда к Марксу сдать свою квартиру в субаренду.

– Картины с собой возьмешь или отправишь в кладовку? – спросил Сэм.

«Большая волна» Хокусая, «Туристы» Дуэйна Хансона, его собственный лабиринт всегда действовали на него успокаивающе. Более того, он воспринимал их как продолжение Сэди.

Сэди оторвалась от упаковочной коробки, подошла к комоду и, уперев руки в бока, задумчиво уставилась на работу Кацусики Хокусая. Сэм неслышно вздохнул: он торчал в доме Сэди уже три часа, а их переезду конца-краю не было видно. Сэди, во всех отношениях превосходный человек, становилась невыносимой, когда ей приходилось что-нибудь паковать. Каждая мало-мальская вещь требовала от нее глубокомысленнейших раздумий. Какую одежду предпочесть? Какие провода и кабели взять? Какое компьютерное «железо» выбрать? Только перед книжной полкой она медитировала полтора часа. Как Сэму кажется, выкроит ли она этим летом время, чтобы прочесть «Хаос»? А Сэм его читал? Ах, читал! Что ж, тогда она, несомненно, возьмет книгу с собой. Или такая же книга есть дома у Сэма? В таком случае она прочтет его книгу, а свою спрячет в кладовку. Затем она любовно погладила корешок «Краткой истории времени» – как думаешь, Сэм, я успею перечитать ее этим летом? – и потянулась к «Хакерам». Читал, Сэм? Отличная книга. Там целая глава посвящена Уильямсам. Ну, знаешь, основателям «Сьерры», компании, выпускающей игры? «Королевское приключение», «Ларри в выходном костюме» – их разработки. Помнишь, как мы сходили по ним с ума? Сэм еле сдержался, чтобы не гаркнуть: «Пакуй все, и валим отсюда!» – но вместо этого с нежностью в голосе предложил:

– Сэди, почему бы тебе не перевезти картины? Маркс не станет возражать, если ты украсишь ими его жилище.

Сэди молчала, пожирая взглядом гравюру Хокусая.

– Сэди… – тихонько позвал Сэм.

– Сэм, взгляни на нее! – Сэди легонько подтолкнула Сэма, чтобы он увидел картину под ее углом зрения. – Вот как должна выглядеть наша игра.

Картина Хокусая, висевшая на стене, представляла собой репродукцию гравюры, выставленной в Метрополитен-музее под названием «Большая волна в Канагаве». На японском название звучало более зловеще – «Поглощенные волной в Канагаве». Несомненно, это была самая знаменитая японская гравюра в мире, и если в девяностых годах она и уступала чему-то по популярности, то лишь вездесущим автостереограммам, так раздражавшим Сэма. Любой уважающий себя студент МТУ непременно украшал ею свою комнатушку. На гравюре была изображена гигантская волна, затмевавшая и видневшуюся на заднем плане гору, и три заблудившиеся в море рыбачьи лодчонки. Стиль гравюры был прост и лаконичен, как и положено стилю, предназначенному для оттиска рельефного изображения на кусочке черешневого дерева и дальнейшего тиражирования.

Сэди понимала: если автор игры ограничен в средствах разработки, самое умное для него – придать этой ограниченности черты самобытной оригинальности. Поэтому она и сделала «Тебе решать» черно-белой. И теперь, созерцая эстамп, выполненный в тридцатых годах девятнадцатого столетия, такой сдержанный в своих выразительных средствах и обманчиво простой для копирования, Сэди укреплялась в мысли, что в компьютерной графике будущей игры им надо воссоздать технику традиционных японских гравюр.

Сэм внимательно оглядел «Большую волну». Отступил, протер очки, опять оглядел…

– Верно, – прочувственно выдохнул он.

Какой редкий благословенный миг! Они снова были с Сэди на одной волне. Они снова понимали друг друга без лишних слов.

– Ребенка сделаем японцем навроде отца Маркса?

– Нет. Ну или не столь явным… Или, лучше сказать, не столь очевидным. В общем, не надо делать акцент на его происхождении. Неважно, откуда он родом, правильно? Это же дитя моря, помнишь? «Они» почти не умеют говорить. Не умеют читать. «Они» общаются на загадочном языке, которого игрок не понимает.

Проще, однако, сказать, чем сделать, и порыв воскресить мир Хокусая волей-неволей привел их в Японию. Размышляя над характером и внешним видом дитяти, они все глубже погружались в японскую культуру: в бесхитростные образы Ёситомо Нары, детские мультики Миядзаки «Ведьмина служба доставки» и «Принцесса Мононоке», во взрослые аниме «Акира» и «Призрак в доспехах», которыми засматривался Сэм, и, конечно же, в серию пейзажных гравюр Хокусая «Тридцать шесть видов горы Фудзи», включавшую в себя «Большую волну».

На дворе стоял 1996 год, и никому из них не приходило в голову, что они занимаются «культурной апроприацией». Открывая иноземную культуру, они черпали в ней вдохновение, с любовью припадая к ее неиссякаемым источникам. Они не воровали чужую культуру и не заимствовали ее ценностей, хотя, по всей видимости, именно этим они и занимались.

В 2017 году, когда в честь двадцатилетия «Итиго» была выпущена специальная версия игры для новоявленной «Нинтендо Свитч», сайт «Котаку» взял у Мазера интервью.

«Котаку». Бытует мнение, что «Итиго» – самая восхитительная игра с бесподобной графикой, когда-либо созданная на голом, так сказать, энтузиазме. Однако многие обвиняют ее в плагиате. Что вы на это скажете?

Мазер. Ничего.

«Котаку». Ваше право… Но, создавая «Итиго» сейчас, вы создали бы ее точно такой же?

Мазер. Нет, потому что с тех пор я изменился.

«Котаку». Я имел в виду ваши отсылки к японской культуре. Итиго выглядит, как персонаж рисунков Ёситомо Нары. Мир Итиго, если не считать Земли мертвецов, напоминает гравюры Хокусая, а Земля мертвецов – Мураками. Что же до звука, то это вылитый Тосиро Маюдзуми…

Мазер. Я не собираюсь извиняться за игру, которую мы создали с Сэди. (Долгое молчание.) К кому она только не отсылает: к Диккенсу, Шекспиру, Гомеру и Библии, к Филипу Глассу, Чаку Клоузу и Эшеру. (Снова долгое молчание.) А какая альтернатива заимствованию?

«Котаку». Не знаю.

Мазер. Альтернатива заимствованию – это мир, в котором художник обращается исключительно к своей собственной культуре.

«Котаку». Вы чересчур упрощаете.

Мазер. Альтернатива заимствованию – это мир, где белые европейцы создают шедевры искусства только для белых европейцев с отсылками к культурным традициям белых европейцев. И никаких влияний африканской, азиатской, латинской – любой иной! – культуры. Это мир, где все слепы и глухи к культурным аспектам и культурному опыту людей других рас и национальностей. Да я проклял бы такой мир, а вы? Такой мир нагоняет на меня ужас. Я сам человек смешанного этнического происхождения, и я не желаю жить в подобном мире. Мой отец, которого я почти не знал, был евреем. Мама – рожденной в Америке кореянкой. Меня воспитали бабушка и дедушка, корейские иммигранты, обосновавшиеся в Коритауне в Лос-Анджелесе. Да, я – полукровка. И как полукровка я заявляю вам: принадлежать сразу к двум культурам – все равно что не принадлежать ни к одной из них, все равно что раствориться в них без остатка и впитать их в себя как единое целое. И кстати, я вообще не понимаю, что значит быть евреем или корейцем, потому что я и то и другое, вместе взятое. Да вашу мать, если бы мы сделали Итиго чистокровным корейцем, подобных вопросов не возникло бы, верно?

Сэм и его мама Анна Ли переехали в Лос-Анджелес в июле 1984 года. Город – спустя полвека – снова готовился принять летние Олимпийские игры, и в напоенном надеждами воздухе витала эйфория. Никогда не отличавшийся особенной красотой, Лос-Анджелес мог при желании прикинуться неотразимым. Хотя бы на две коротенькие недели. В конце концов, красота – в глазах смотрящего и зависит от выбранной точки зрения и представлений о красоте как таковой. Администрация Лос-Анджелеса бросилась наводить марафет, и город, словно в короткометражке, пущенной на убыстренной скорости, преображался ежесекундно. Возводились стадионы, восстанавливались фасады гостиниц, взлетали на воздух обветшалые строения, высаживались деревья, выкорчевывалась непрезентабельная местная флора, мостились дороги, прокладывались новые автобусные маршруты, шилась форма, нанимались музыканты, набирались танцоры, на все выступающие поверхности лепились логотипы спонсоров, закрашивались граффити, с насиженных мест немилосердно изгонялись бездомные и сплошь и рядом милосердно усыплялись койоты. Платились взятки, и временно утихали конфликты на расовой и национальной почвах. Игры приближались, и Лос-Анджелес манил огнями оживленного современного города, уверенно смотрящего в будущее и знающего толк в вечеринках. С присущим детям эгоизмом Сэм воспринял эти обновления на свой счет и всю жизнь с теплой благодарностью вспоминал оказанный им с Анной прием, уверенный, что Лос-Анджелес расстелился красной ковровой дорожкой исключительно ради них.

Они поселились у родителей Анны, Дон Хёна и Бон Чха, в желтеньком, ничем не примечательном двухэтажном коттедже в сонном Эхо-Парке, еще не ведающем, что через двадцать лет его оккупируют хипстеры. Дон Хён и Бон Чха день напролет работали в пиццерии «Дон и Бон», расположенной неподалеку в Коритауне, и Сэм безвылазно торчал в ней целое лето. Анна и прежде рассказывала Сэму о Коритауне, но Сэм и понятия не имел, насколько же тот огромный. Он думал, Коритаун сродни Чайна-тауну, раскинувшемуся на пару кварталов Нью-Йорка сетью аптек, сувенирных лавчонок и ресторанчиков, или сродни выстроившимся в ряд на Тридцать третьей улице в Манхэттене корейским забегаловкам, куда они с мамой наведывались после спектаклей, чтобы отведать пулькоги с панчханом. Коритаун в Лос-Анджелесе поразил его своей необъятностью. В центре города, на мили и мили вокруг, обосновалась настоящая, принадлежавшая корейцам и их культуре маленькая Корея. С рекламных щитов Сэму улыбались корейские звезды кино и театра. Сэм не знал их. Более того, до сих пор он даже не предполагал, что на свете существуют корейские знаменитости! Магазинные вывески украшали затейливые корейские письмена, а не английская латиница. И если ты не владел хангылем, на тебя смотрели как на невежественного тупицу. В Коритауне были свои магазины и свадебные салоны. И такие же огромные, как и супермаркеты белых людей, продуктовые магазины, в которых продавали крупные, завернутые по отдельности в бумагу, груши, объемные, чтобы хватило на всю семью, горшочки с кимчи, несметные баночки с корейской косметикой, обещавшие персиковую кожу, и манхвы, корейские комиксы – толстенные бумажные тома с радужно-яркими и пастельными рисунками. Корейских закусочных было столько, что Сэму потребовался бы год, чтобы отужинать в каждой из них хотя бы по одному разу. А телевизионная антенна Бон Чха ловила два корейских канала. И конечно же, Коритаун населяли люди. И эти люди, все поголовно с восточной внешностью, приводили Сэма в смущение. Может, он ошибался в своих представлениях о мире? Может, весь мир принадлежал азиатам?

Особенно – и эта мысль красной нитью прошла через все написанные им с Сэди игры – его поразило, как легко менялся мир и как быстро трансформировалось самоощущение человека в зависимости от того, где он оказывался в тот или иной момент времени. В интервью компьютерному журналу «Вайред» Сэди высказала эту мысль просто: «На характер героя, как и на наш с вами, влияет среда обитания». В Коритауне никто не принимал Сэма за корейца. В Манхэттене, наоборот, никто не считал его белым. В Лос-Анджелесе его нежно величали «белым братиком». В Нью-Йорке дразнили «китайчонком». Однако в Коритауне он чувствовал себя настоящим корейцем. Или, выражаясь без обиняков, ощущал свою принадлежность к корейцам и принимал это не как зло или не стоящую внимания мелочь, но как некую данность. И эта данность натолкнула его на размышления: оказывается, забавный ребенок-полукровка может стать значимой фигурой и переместиться в центр мира, вместо того чтобы прозябать на периферии.

В Лос-Анджелесе Сэм неожиданно обрел семью – бабушку и дедушку, тетей и дядей, братьев и сестер, проявлявших живое участие к их с Анной жизни. Их интересовало все. Где они планируют поселиться? В какую церковь ходить? Поступит ли Сэм в корейскую школу? Возьмут ли Анну на главную роль в телешоу? Почему Анна покинула Нью-Йорк? Новоявленные родственники приветствовали их с распростертыми объятиями. Его маму почитали важной персоной. Еще бы, корейская примадонна, прославившаяся среди белых! Выступавшая в «Кордебалете»! В бродвейском мюзикле! Бон Чха, бабушка Сэма, души не чаяла в своем внуке. Она играла с ним в «Давай ходи», карты с расписными цветами и видами природы, закармливала его корейскими пельменями и вымаливала у дочери разрешения водить его в церковь.

– Нельзя расти без Бога в сердце, Анна! Подумай о его духовном развитии! Как жить без веры? – причитала Бон Чха.

– С верой у Сэма все в полном порядке, – отмахивалась Анна. – Он верит во вселенский разум.

– Ох, Анна, Анна, – горестно качала головой Бон Чха.

Но Анна была права: Сэм не только верил во вселенский разум, но и усердно пестовал свою божественную душу. Тем летом, например, он прилежно занимался духовными практиками, исследуя аркадный автомат «Донки Конг» в пиццерии дедушки. Решив заработать на буме игромании, охватившей мир в начале восьмидесятых, Дон Хён приобрел игровую машину и, когда ее привезли, повесил на двери пиццерии объявление: «У нас есть “Донки Конг”! Приходите всей семьей, ешьте и играйте! При покупке одной пиццы, как в Нью-Йорке, – игра бесплатно!» На объявлении Бон Чха, не спросив разрешения у «Нинтендо», нарисовала нелицензированного Донки Конга, зазывно помахивавшего коржом для пиццы. Дон Хён и Бон Чха были традиционными и добропорядочными корейскими именами, однако, открывая в 1972 году пиццерию, Дон Хён решил сократить их. Он надеялся, что забавное и необычное звучание «дон-бон» привлечет в пиццерию белокожих посетителей. Для этой же цели он купил и аркадный автомат. «Дон-Бон-Донки-Конг» – разве можно не улыбнуться такому мелодичному перезвону? Разве его веселое треньканье не достигнет слуха чудесных белых людей, живущих за пределами Коритауна? Разве не поспешат они на его зов? Ожидания Дон Хёна оправдались, и люди пришли. Но ненадолго.

В тот год, когда Сэм приехал в Лос-Анджелес, интерес к аркадным играм угас и никто не горел желанием соревноваться с Сэмом в игре на «Донки Конге». Дон Хён разблокировал автомат, и внук не отлипал от него с утра до ночи. Играя в «Донки Конг» в холле дедушкиной пиццерии, Сэм вновь обретал утерянную безмятежность. Когда он верно рассчитывал время и творение японского дизайнера, юркий итальянец-водопроводчик, прыгал и взбегал по лестницам в нужном темпе, он чувствовал себя повелителем вселенной. Организованной вселенной, которой можно управлять, если не прогадать со временем и добиться идеальной синхронизации. Безупречной вселенной, где студеными зимними ночами женщины не бросаются вниз с многоэтажек на Амстердам-авеню и не падают под ноги прохожим. Эта женщина являлась ему во снах: он видел ее страшное лицо и жутко скособоченную шею, неестественно вывернутую, как ручка зонта; он задыхался от нестерпимого запаха – запаха земли, отдающей медью крови, и аромата туберозы, любимого аромата его матери. Сэма волновало, что сталось с этой женщиной, когда ее увезла скорая. Волновало, как ее звали. Он никогда не говорил про женщину с Анной, понимая, что они сбежали из Нью-Йорка из-за нее.

– В Калифорнии, – поклялась Анна, – с нами никогда не произойдет ничего плохого.

Сэму исполнилось десять в тот день, когда Мэри Лу Реттон завоевала золотую медаль в абсолютном первенстве по спортивной гимнастике. Дедушка с бабушкой устроили ему шикарное празднество, и все собравшиеся, не отрываясь от Мэри Лу, чествовали Сэма под работающий с выключенным звуком телевизор. Сэма ничуть не обижало, что родственники не спускали глаз с экрана. Он сам страстно желал увидеть ее победу. Он задул десять свечей, и где-то там, далеко, в телевизоре, все судьи дали Мэри Лу Реттон по десять очков за вольные упражнения. Сэм возликовал: случилось чудо и благодаря его вовремя задутым десятью свечам гимнастка получила наивысшие баллы! Сэм вообразил вселенную в виде машины Голдберга. Если бы он задул девять свечей, возможно, верх одержала бы румынская спортсменка.

На следующий день Сэм и Анна отправились в кафе. Сэму казалось, что минула целая вечность с тех пор, как они с мамой оставались наедине, и его охватила несвойственная десятилетним мальчикам острая ностальгия по их узкой тесной квартирке в занюханном квартале Манхэттен-Валли, китайской еде навынос и всей их прежней, оставшейся в прошлом жизни. В кафе за соседним столиком сидели двое мужчин в костюмах и трубными голосами обсуждали финальные соревнования гимнасток.

– Если бы русские не бойкотировали Олимпиаду, не видать бы ей золота, как своих ушей, – безапелляционно заявил один из мужчин. – Грош цена таким победам. Не диво – одолеть слабого. Ты вот с сильным соперником потягайся.

Сэм спросил маму, прав ли этот человек.

– Хм… – Анна задумалась, глотнула холодного чаю и уперлась подбородком в сцепленные руки. Сэм в радостном предвкушении заерзал на сиденье. Анна любила философствовать и болтать на отвлеченные темы, и маленькому Сэму доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие обсуждать с ней тайны мироздания. Никто, кроме мамы, с такой серьезностью не относился к его вопросам. – Даже если он прав, я думаю, она все равно одержала достойную победу. Именно в тот самый день, именно с теми самыми соперницами. Мы никогда не узнаем, как все обернулось бы, если б на соревнование прибыли другие гимнастки. Возможно, действительно победили бы русские девочки. А возможно, они расклеились бы после долгого перелета и оплошали. – Анна пожала плечами. – Любая игра существует только в тот момент времени, когда в нее играют. Что в спорте, что в театре. И нам дано судить лишь о той игре, которую мы уже отыграли в этом единственном, доступном нам для понимания мире.

Задумавшись, Сэм придирчиво осмотрел поджаренные ломтики картофеля.

– А существуют другие миры? – спросил он.

– Вероятнее всего, да, но доказательств их существования у меня нет.

– И в другом мире Мэри Лу, возможно, не выиграла золотую медаль? И возможно, даже не участвовала в Олимпиаде?

– Возможно.

– Мне нравится Мэри Лу. Мне кажется, она трудится не жалея сил.

– Верно. Но я полагаю, все эти девочки трудятся не жалея сил. Даже те, кто остался без медалей.

– Ты знаешь, что она метр сорок пять ростом? Всего на пять сантиметров выше меня?

– Сэм, да никак ты втюрился в Мэри Лу Реттон?

– Нет, я просто констатирую факт.

– Она на шесть лет тебя старше!

– Мам, перестань!

– Сейчас это кажется непреодолимой разницей в возрасте, но пройдет пара лет…

Мужчина за соседним столиком вдруг вскочил и бросился к ним.

– Анна? – громогласно закричал он.

– О, привет, – обернувшись, поздоровалась Анна.

– Так и подумал, что это ты, – загудел мужчина. – Отлично выглядишь.

– Спасибо, Джордж. Как поживаешь?

Зычный мужчина посмотрел на Сэма.

– Привет, Сэм.

Лицо мужчины показалось Сэму смутно знакомым, но несколько секунд он мучительно соображал, где видел его прежде. Последний раз они встречались три года назад, а три года для десятилетнего сорванца – настоящая вечность. И все-таки Сэм вспомнил Джорджа и сказал:

– Привет, Джордж.

Джордж взял его руку и небрежно тряхнул.

– Не знал, что вы в Лос-Анджелесе, – зарокотал он.

– Только что приехали, – откликнулась Анна. – Собиралась тебе позвонить, как только все утрясется.

– А, так вы, значит, перебрались к нам навсегда?

– По всей видимости. Мой агент столько лет умолял меня попробоваться в пилотных эпизодах.

– Пилотные эпизоды снимаются весной, – резонно заметил Джордж.

– Само собой, весной, – дернула плечами Анна. – Я в курсе. Но мы не могли сорваться раньше: Сэму надо было окончить учебный год в школе. Ничего страшного, подготовлюсь к следующему сезону.

– Что ж, рад был повидаться, – кивнул Джордж и пошел прочь.

Внезапно он остановился и вернулся к их столику.

– Сэм, – проникновенно сказал он, – если у тебя найдется свободная минутка, я бы с огромным удовольствием пообедал с тобой. Выбери удобный для тебя день, и моя помощница мисс Эллиот все устроит.

Джордж Масур пригласил сына в «Ла Скалу», милый, но приходящий в упадок итальянский ресторанчик, чья былая слава безвозвратно канула в Лету. До сего дня Сэм встречался с Джорджем не более шести раз, когда тот наведывался в Нью-Йорк по делам. Джордж брал его на прогулки, и они совершали паломничества к излюбленным местам туристов и разведенных отцов: заглядывали в магазин игрушек Шварца, пили чай в отеле «Плаза», посещали Бронксский зоопарк, Детский музей Манхэттена, варьете и прочее и прочее. Совместные вылазки, однако, не сблизили их, и Сэм не чувствовал к отцу никакой привязанности. Он наотрез отказывался звать его папой. В его представлении Джордж являлся человеком, с которым его мама когда-то «занималась сексом». Правда, суть этого «занятия» для десятилетнего Сэма оставалась тайной за семью печатями.

Сэм знал, что Джордж работал театральным агентом в ведущей голливудской компании по найму актеров «Уильям Моррис», которая не представляла интересы его матери. Знал, что одиннадцать лет назад Джордж ворвался за кулисы возрожденной из пепла постановки «Цветка лотоса» и провозгласил Анну королевой мюзикла. Знал, что Джордж и Анна встречались около полутора месяцев и Анна порвала с Джорджем по необъяснимым причинам. Знал, что спустя полтора месяца после разрыва Анна, обнаружив, что беременна, подумывала об аборте, и понимал, чем это могло для него кончиться. Знал, что она ни в какую не желала выйти замуж за Джорджа, а Джордж, после того как она забеременела, выписал чек на десять тысяч долларов, который она так и не обналичила. Знал, что Анна инвестировала эти деньги в трастовый фонд, созданный для оплаты обучения Сэма в университете, а Джордж больше не дал его матери ни цента. И все эти знания пришли к Сэму не от Анны, а от Гэри, собрата Анны по профессии, с которым она сдружилась на курсах актерского мастерства. Не в меру словоохотливый Гэри иногда присматривал за Сэмом, пока Анна выступала на сцене.

Джордж явился в превосходно сшитом летнем костюме, и Сэм подумал, что, наверное, его отец из костюмов никогда не вылезает.

– Привет, Сэм, – протягивая сыну руку, прогремел Джордж. – Спасибо, что выкроил для меня время.

– Всегда пожалуйста, – промямлил Сэм.

– Рад, что мы встретились.

Сэм спросил Джорджа, что ему заказать, и Джордж посоветовал «великолепнейший мелкорубленый салат». Сэм послушался, но водянистый и пресный салат разочаровал его. Отец с сыном обсудили Олимпийские игры, поговорили о семье Анны и Коритауне и сравнили жизнь в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе.

– Ты ведь знаешь, что я еврей? – спросил Джордж. – А это значит, что ты тоже наполовину еврей.

– Я тоже?

– Именно. Ты – часть меня. В тебе течет и моя кровь.

Сэм кивнул.

– Будь моя воля, мы с тобой виделись бы намного чаще, – как бы оправдываясь, пояснил Джордж. – Но, понимаешь ли, мне не оставили выбора.

Сэм снова кивнул.

– Не собираюсь ни в чем обвинять твою маму, но должен отметить: у нее тяжелый характер. Я ведь умолял ее переехать в Лос-Анджелес, когда она забеременела, но она отказалась. Заявила: никто, мол, в здравом уме не будет воспитывать ребенка в Лос-Анджелесе. И вот те на, она снова здесь. – Джордж пожал плечами и испытующе посмотрел на Сэма. – Странный народ, эти люди, не находишь?

– Ну да, люди… – покряхтел Сэм, подражая умудренному опытом шестидесятилетнему старцу. – Что с них взять.

Джордж, похоже, остался доволен его ответом.

– Вот именно… Кстати, у меня есть домик в Малибу. Может, наведаешься туда часом?

– Несомненно, – вежливо отозвался Сэм, не ощущая никакого желания наведываться в Малибу. – Далековато, конечно…

– Не так уж и далековато. А хочешь познакомиться с моей девушкой? Она симпатичная. Я это не для красного словца говорю, а чтобы ты мог ее представить. Понимаешь, зрительные образы и визуальные эффекты необычайно важны для людей. И если ты в состоянии нарисовать людям привлекательную и захватывающую картинку, считай, ты на коне, мой мальчик. О чем это я? Ах да, о моей девушке. Она очень, очень привлекательная. Ты смотрел фильмы о Джеймсе Бонде? В последнем из них она играла второго секретаря. Конечно, многие возразят, что играть секретаршу в фильме про Джеймса Бонда – совсем не то, что играть девушку Бонда, но я придерживаюсь противоположного мнения. А ты?

– М-м-м… – замычал Сэм. – Вообще-то я никакого мнения не придерживаюсь.

Джордж жестом попросил счет у пробегавшего официанта. Расплатившись, он пожал Сэму руку и протянул визитку. На визитке значилось: «Ищу таланты! Джордж Масур, театральный агент компании “Уильям Моррис”».

– Если тебе что-то понадобится, звони без стеснения. Трубку возьмет мисс Эллиот, но она всегда знает, где меня найти. Ну а если даже она меня не найдет, оставь ей сообщение, и она обязательно мне его передаст.

Они вышли на улицу и пять минут, ожидая, когда Бон Чха подъедет и заберет Сэма, смущенно топтались на месте.

Джордж посмотрел на часы.

– Ты иди, – сказал ему Сэм.

– Ничего. Я не спешу.

– Я привык к одиночеству. Я всегда сам по себе, – вздохнул Сэм и тут же прикусил язык, поняв, что сболтнул лишнее и ненароком бросил тень на свою маму. – То есть не совсем всегда.

Ровно в час дня к поребрику, точно вписавшись в тесное пространство между двумя колымагами, лихо подкатила Бон Чха на темно-зеленом спортивном автомобильчике. Бон Чха славилась непревзойденным водительским мастерством: в молодости, сразу после их с Дон Хёном приезда в Лос-Анджелес, она работала шофером в местной фирме, занимавшейся грузовыми перевозками. О ее параллельной парковке в семье ходили легенды. Сэм же хихикал, что бабушка водит так, словно играет в «Тетрис».

– Пока, Джордж, – махнул отцу на прощание Сэм, забираясь в машину.

– Пока, Сэм.

Сэм захлопнул дверь. Бон Чха, в платке и шоферских, подаренных мужем крагах, улыбнулась. В салоне автомобиля царила безупречная чистота. Водительское сиденье покрывала накидка с деревянными шариками – то ли для массажа, то ли для разгона крови; с полки багажника у заднего окошка приветливо махал лапкой упитанный манэки-нэко, радушный и гостеприимный котик; с салонного зеркальца свисал освежитель воздуха в образе Девы Марии. Запах давным-давно выветрился, но когда-то, согласно этикетке, освежитель благоухал сосной. Сэм частенько смеялся: «Хотите узнать мою бабушку – прокатитесь с ней в ее автомобиле».

– Твоя мама просила не говорить, но я скажу: он мне не нравится, – заявила Бон Чха.

– Он приглашал меня в Малибу.

– Малибу! – возмущенно, словно отплевываясь, зафырчала Бон Чха. – Твоя мама такая дивная и талантливая! Но мужчин выбирать совсем не умеет.

– Но Джордж говорит, во мне течет его кровь. А если я – часть Джорджа, то…

Бон Чха вовремя сообразила, что ляпнула глупость, и поспешно исправилась.

– То ты – самый восхитительный и чистокровный корейский малютка, которого я обожаю!

Они остановились на светофоре. Бон Чха потрепала внука по непокорным вихрам, чмокнула в лоб, расцеловала в румяные круглые еврейско-буддийские щеки, и Сэм проглотил ее ложь, не поморщившись.

В первую неделю июля Маркс написал Сэму, что прекращает стажировку и возвращается домой.

«Мастер подземелий, господин Масур! Уведомляю тебя, что в эту субботу прилетаю из Лондона. Стажировка – фигня на постном масле. Почему – объясню позже. Если ты и мисс Грин не возражаете, я хотел бы рухнуть на диван и бить баклуши до конца лета. Обещаю бегать у вас на посылках и по мере сил и возможностей тянуть лямку “директора по развитию”. Ха-ха-ха. Мой папа восхищен вами. Не могу дождаться, когда засяду за игру. Надеюсь, она продвинулась хоть немного?

Маркс, паладин девятого уровня».

Услышав от Сэма о субботнем возвращении Маркса, Сэди скорчила недовольную мину.

– А ты можешь попросить его остаться в Лондоне? – спросила она.

– Не могу. Это же его квартира.

– И что с того? За нее он получил должность директора по развитию. Если он собирается путаться у нас под ногами, вправе ли мы лишить его должности?

– Не вправе.

– Мы только-только поймали рабочий ритм, – застонала Сэди.

– Маркс – чудесный парень, – заступился за друга Сэм. – Когда он приедет, он станет помогать нам.

– В чем? – буркнула Сэди.

Насколько она знала, кроме приятной внешности, богатства и разносторонних интересов, Маркс не обладал никакими полезными знаниями и навыками. В частной школе «Кроссроудс», где она училась в старших классах, половина мальчишек были точно такими же Марксами.

– Во всем, до чего у нас самих не доходят руки, – с жаром заверил ее Сэм. – Вот увидишь. Сбросим на него все житейские хлопоты. В решении бытовых проблем Марксу цены нет.

Вопрос был закрыт, и Сэди вернулась к работе, которая, надо признать, шла полным ходом.

Они уже придумали облик своего еще не названного дитяти, а Сэм подобрал малютке одежду: спускавшуюся до колен отцовскую футболку, больше напоминавшую платье, и деревянные сандалики. Раздумывая над прической, они сошлись во мнении, что стрижка «под горшок» – красивая и практичная – подойдет малышу идеально. Ее несколько средневековый и воинственный стиль обещал великолепно вписаться в задуманный ими сложный и многоуровневый игровой мир, вдохновленный пейзажами Хокусая.

Определившись с внешним видом, Сэди приступила к оттачиванию движений крохи. Она хотела, чтобы дитя на экране двигалось стремительно и несколько неуклюже, словно утенок, поспешающий за матерью. В дизайнерской документации они написали: «Движения ребенка порывисты и непредсказуемы, как у существа, которое ни разу не испытывало боли или не сталкивалось с ней». Ох уж эти дизайнеры! Ох уж эти сказочники!

Над ребячьей походкой Сэди билась несколько дней, и результат получился ошеломляющий. Дитя, быстро-быстро перебирая крохотными ножками, семенило, оставляя на песке легкие птичьи следы. Это потрясало, но настоящий прорыв Сэди совершила, когда запрограммировала малютку слегка кособочиться при ходьбе и чуть-чуть заваливаться то влево, то вправо, невзирая на заданную игроком прямолинейную траекторию.

– Круто, – одобрительно сказал Сэм и покружил дитя на экране компьютера. – Постой… Да это же я! Это я так хожу!

– Ничего подобного, – возразила Сэди.

– По резвости мне с этим дитем не тягаться, но, когда я кидаюсь вперед, меня точно так же заносит в сторону. В старшей школе один дегенерат обозвал мою походку «аллюром Сэма».

– Ненавижу детей, – процедила Сэди. – Никогда их не заведу.

Забрав у Сэма клавиатуру, она заставила ребенка прогуляться туда-сюда по экрану.

– Ладно, – сдалась она, – незначительное сходство действительно есть. Но честное слово, когда я программировала движения персонажа, я о тебе и не вспоминала.

Внезапно за окном бабахнул взрыв.

– Что это? – вздрогнула Сэди и, пригнувшись, подкралась к окну. Сэм последовал за ней.

За окном, в отдалении, вспыхнул фейерверк. Надо же, они прозевали День независимости!

Когда Маркс объявился в городе, они показали ему демоверсию игры и заставили пройти первый уровень.

– Это наметки, – предупредила его Сэди. – Пока нет ни цвета, ни звука. Лишь общее впечатление и канва повествования. Но надеемся, ты поймешь, куда мы клоним и на что это в конце концов будет похоже. И да, шторм я даже не начинала.

Сэм протянул Марксу игровой пульт. На экране появился ребенок. Он барахтался в море среди обломков кораблекрушений и водорослей. Маркс, опытный игрок, и то не с первого раза приспособился к управлению персонажем, и ребенок его стараниями несколько раз шел ко дну.

– Черт, нужно время, чтобы наловчиться, – пожаловался он.

Первый уровень считался пройденным, если кроха, не потеряв ни совочка, ни лопатки, благополучно выбиралась на берег. Игра была не просто приключенческой, она требовала от игрока развитого чувства ритма: только ухватив ритм и поддавшись его размеренному чередованию, игрок мог, нажимая определенные кнопки, заставлять ребенка плыть в заданном направлении. Разработчики не пудрили мозг велеречивыми текстами – одна-две подсказки не в счет, – и игрок целиком и полностью погружался в придуманный ими мир. Когда ребенок наконец-то выбрался на сушу и заковылял по пляжу, Маркс ликующе расхохотался:

– Вылитый малютка Сэм!

– Прошу, не зови их так, – одернула его Сэди.

– Ну, что я тебе говорил? – хмыкнул Сэм.

Управляемое Марксом дитя пробежалось по пляжу.

– Второго уровня нет, – сказала Сэди.

– Знаю, просто хочу посмотреть, как малютка Сэм выглядит сзади.

– Маркс, пожалуйста, прекрати их так называть! – вышла из себя Сэди.

– А что означает двенадцатый номер на футболке малютки Сэма? – не унимался Маркс.

– Ничего, – пожал плечами Сэм. – Наверное, номер любимого игрока отца малютки или еще что. Мы пока не придумали.

– Дзю-ни, – вдруг произнес Маркс.

– Что такое «дзю-ни»? – оторопел Сэм.

– «Двенадцать» на японском. Ты сказал, у мальчика нет имени, верно? Его могут окрестить Дзю-ни по номеру на футболке.

– Интересная мысль…

– Во-первых, это не мальчик, – встряла Сэди, – а во-вторых, что это за «дзюни»? С души воротит! Нюни-слюни. Американская аудитория нас не поймет.

– А как тебе ити-ни? Это значит один-два. Если дитя умеет считать только до десяти, оно не знает слова «двенадцать», но вполне способно сказать «один-два», – предложил Маркс.

– Чуть лучше, – смягчилась Сэди, – но все равно не то. Итини – не тяни. Хотелось бы, чтобы имя было ярким, запоминающимся.

– Значит, один-два тебя не впечатляет? А как насчет один-пять, например? Ити-го? Представь ребенка с именем Итиго. Или игру с таким названием. Кстати, «итиго» на японском – это еще и «земляника».

– Итиго, – повторил Сэм, пробуя слово на язык. – Неплохо. И вполне динамично. Вперед, Итиго, вперед!

– «Спиди-гонщик» какой-то, – пренебрежительно фыркнула Сэди.

– Почему нет? «Спиди-гонщик» шикарен.

– Решать вам, ребята, – вздел руки Маркс. – Не я же дизайнер.

Сэди прикусила губу. Ей претило, что Маркс, которого она недолюбливала, подобрал название для их игры.

– Итиго, – медленно произнесла она.

«Черт! А ведь и вправду классно!»

– Ладно, – сдалась она. – Пусть будет «Итиго».

Только по прошествии нескольких лет Сэди признается Сэму, что без Маркса они в ту пору просто пропали бы. Да, Маркс не был игровым дизайнером или продвинутым программистом, как Сэди, и не владел карандашом, как Сэм. Однако во всем остальном он затыкал их за пояс. Он ходил по магазинам и заодно подкидывал им идеи и захватывающие сюжетные ходы. Он организовал их работу, и каждый знал, что ему делать и чем занят его товарищ. Он отдал им на откуп кредитную карту и удовлетворял любые их нужды, составляя длиннющие списки необходимых им комплектующих. Им постоянно не хватало памяти и дискового пространства, они вечно сжигали видеокарты, и Маркс зачастил в огромный компьютерный магазин на Центральной площади и заглядывал туда чуть ли не ежедневно. Он открыл счет в банке и зарегистрировал на Сэди и Сэма компанию с ограниченной ответственностью «Вперед, Итиго, вперед». Он уплатил за них налоги, что в краткосрочной перспективе позволило им совершать не облагаемые налогами коммерческие операции и тем самым экономить деньги. Он убеждал их, что, если вскоре им понадобится нанять людей, в чем Маркс ни капли не сомневался, он им непременно поможет. Он следил, чтобы они ели, пили и спали хотя бы время от времени, и разгребал завалы на их рабочих столах. На правах опытного игрока он тестировал новые уровни и великолепно отлавливал баги. А еще он отличался отменным вкусом и богатым воображением. Прирожденный выдумщик, он предложил им ввести в игру знаменитую впоследствии Землю мертвецов, аргументируя, что «Итиго должен опуститься как можно ниже». Именно он познакомил их с творчеством Такаси Мураками и Цугухару Фудзиты. Именно он, не мыслящий жизни без авангардной инструментальной музыки, крутил им диски с записями Брайана Ино, Джона Кейджа, Терри Райли, Майлза Дэвиса и Филипа Гласса. Именно он предложил им перечитать «Одиссею», «Зов предков» и «Отважного» и заставил пролистать исследование о структуре мифологического сюжета «Путь героя» и научно-популярную книгу «Язык как инстинкт» о развитии речи. Он хотел, чтобы дитя Итиго, только-только осваивающее азы речевого общения, выглядело как живое. Он не желал упускать ни одной мало-мальски значимой детали. В блужданиях ребенка, ищущего дом, Марксу виделась не только сказка странствий, но и лингвистическая шарада: как нам общаться, если мы не владеем речью? Отчасти этот вопрос занимал его из-за матери, которая так и не научилась безукоризненно говорить на японском и потому, полагал он, обрекла себя на жизнь в одиночестве и неизбывной тоске. И именно Маркс первым начал задумываться о том, как выгодно продать их еще не написанную игру. Ибо одно дело – создать великолепную игру, и совсем другое – доходчиво объяснить народным массам, почему эта игра столь великолепна, что народные массы непременно должны на нее раскошелиться.

К середине августа, в основном благодаря стараниям Маркса, Сэди и Сэм написали черновую версию шести из пятнадцати задуманных ими уровней. Маркс полностью освоился с ролью директора и находил ее мало чем отличающейся от роли квартирного соседа Сэма. Не привлекая к себе внимания, он облегчал товарищам жизнь и был всегда на подхвате. Предугадывал их желания, устранял препятствия до того, как те возникали, и, в общем и целом, как и положено директору, руководил и организовывал, потому что по натуре был несравненным руководителем и организатором.

Но главное, он безоговорочно верил в них. Обожал Итиго. Восхищался Сэмом и потихоньку влюблялся в Сэди.

– Колись, что между тобой и Сэди? – спросил он Сэма знойным августовским вечером.

Кондиционер сломался, и тепло, выделяемое компьютерами и прочей техникой, превратило их квартиру в настоящую сауну. Чтобы охладиться, Маркс и Сэм разделись до трусов и прикладывали ко лбам ледяные банки с пивом. Их троица редко разлучалась в последнее время, но сегодня в город проездом заскочила школьная подруга Сэди, и Сэди убежала на встречу с ней. Возможно, только ради того, чтобы глотнуть свежего воздуха.

– Сэди – мой лучший друг, – ответил Сэм.

– Это понятно, но я спрашиваю о другом… Ты только не удивляйся… Конечно, мой вопрос прозвучит странно, но… В ваших отношениях присутствует романтика? Или, может, присутствовала когда-то?

– Нет, – рассмеялся Сэм, – никогда. Что такое романтика по сравнению с дружбой? Плюнуть да растереть. Кому она сдалась?

– Ну, некоторым, знаешь ли, сдалась, – замялся Маркс. – Я почему спрашиваю… хм… ты не станешь возражать, если я приглашу Сэди на свидание?

Сэм согнулся пополам от смеха.

– Ты? Пригласишь Сэди Грин на свидание? Вперед на мины! Да она пошлет тебя куда подальше.

– Почему? – оторопел Маркс.

– Потому…

«Потому, – мелькнуло у него в голове, – что она считает тебя круглым идиотом и еле-еле выносит твое присутствие». Вслух, однако, он этого не сказал.

– Ну, потому, что она не любит парней, которые назначают свидания всем подряд, – выкрутился он.

– Откуда она знает, что я назначаю свидания всем подряд?

– Тоже мне – секрет Полишинеля. Вокруг тебя постоянно ошиваются разные девчонки да парни. – Сэм помолчал. – По-моему, я ни разу не видел, чтобы ты встречался с кем-нибудь более двух недель. И знаешь, мне кажется, это не самая лучшая мысль – приударить за Сэди. Не потому, что я неровно дышу к ней, а потому, что мы коллеги, верно? И если вы с ней не поладите, это самым плачевным образом отразится на «Итиго». А я бы этого не хотел.

– Ты прав, – согласился Маркс. – Забудь, что я тут наплел.

Сэм преувеличивал, утверждая, что любовный пыл Маркса сгорал за две недели. Обычно он держался у Маркса недель этак шесть. Маркс не мыслил без любви жизни, но, расставаясь со своими возлюбленными, никогда не ранил их чувств. Многие из них и вовсе пребывали в убеждении, что это они порвали с Марксом, и еще долго питали к нему самую дружескую приязнь. Лишь через недели, месяцы, а то и годы их вдруг озаряло: «Х-м-м, а ведь, похоже, это Маркс меня бросил». В общем, стоило Марксу очутиться на Гарвардской площади, как он неизменно натыкался на кого-то из своих «бывших», и «бывшие» радостно кидались ему на шею.

Если Маркса что и заботило в двадцать два года, так это мир, наполненный удивительными людьми и вещами. Его увлекало все, и слово «интересно» неустанно слетало с его губ. Ему не терпелось прочесть интересные книги, посмотреть интересные фильмы и спектакли, сыграть в интересные игры, попробовать интересную еду, заняться любовью с интересными людьми и порой даже влюбиться в них. Ему казалось глупым упускать подобные возможности. В первые месяцы знакомства Сэди уничижительно обзывала его «любвеобильным профаном».

Мир представлялся Марксу завтраком, подаваемым в роскошном пятизвездочном азиатском отеле, – изобильным и необъятным. Кто в здравом уме откажется попробовать ананасовый смузи, жареную свиную лопатку, омлет, маринованные овощи, суши и круассан с ароматом зеленого чая? Все ведь такое вкусное!

Иногда возлюбленные Маркса, все те, с которыми он встречался с первого курса Гарварда, роптали с горькой обидой, что единственная сердечная привязанность Маркса – это Сэм. Да, Маркс искренне любил Сэма, но он и не мечтал затащить Сэма в постель. Он смотрел на Сэма как на младшего братишку. И готов был защищать его ценой собственной жизни.

Сэди – другой коленкор. К Сэди никаких братских чувств Маркс не испытывал. Сэди немного походила на Сэма, но Сэмом не являлась, и оттого Маркса безудержно и неотступно влекло к ней. Обладавшая сложной глубокой натурой, она разительно отличалась от его прочих любовниц и любовников. В ней скрывалась какая-то тайна, богатый внутренний мир. Она интересовала его. Маркс не обольщался, он знал, что Сэди его не переваривает, хотя и недоумевал почему, ведь остальные так любили его! И эта редкостная странность только больше подогревала его страсть. Ему хотелось испробовать, каково это – быть любимым Сэди Грин. Хотелось, чтобы она говорила с ним так же, как говорила с Сэмом. Запойный книгочей, Маркс сравнивал Сэди с книгой, которую никогда не наскучит читать, ибо всякий раз, открывая ее, находишь на страницах что-нибудь новое. Впрочем, вокруг Маркса вилось столько любопытных особ, что он мгновенно, как только Сэм его попросил, выкинул Сэди из головы.

Сэди тянула с написанием шторма до середины августа, и с каждым днем груз ответственности все сильнее давил на ее хрупкие плечи. Шторм – визитная карточка «Итиго». Он должен стать поистине незабываемым. И вероятнее всего, ее последней дизайнерской разработкой перед тем, как начнется новый учебный год и они с Сэмом вернутся в институты.

Они прекрасно понимали, что не закончат игру к сентябрю, но боялись даже заговаривать об этом. Работа кипела: они создавали не просто хорошую игру, а игру потрясающую, и из суеверного страха разрушить магическое единодушие, установившееся между ними, наотрез отказывались признаваться даже самим себе, что им ни за что не уложиться в строго отведенные Сэмом временные рамки. Маркс, их добрейший директор, всячески подталкивал их к этой мысли, осторожно намекая, что так или иначе, а им придется совмещать учебу и работу и лучше заранее подготовиться к такому повороту событий. Однако Сэм и Сэди отмахивались от него, как от назойливой мухи. Отгородившись от внешнего мира, они, не разгибая спин, корпели над игрой.

Как и большинство ровесников, двадцатилетняя Сэди никогда не писала сложных графических движков и, естественно, при их разработке столкнулась с непреодолимыми трудностями. Сэм и Сэди мечтали о нежных акварельных красках японской манги. Бегущее дитя виделось им несколько размытым и дымчатым. В дизайнерской документации, описывая бег Итиго (в противоположность ходьбе Итиго), они увлеченно вещали: «По красоте и скорости бег Итиго напоминает коварно накатывающую волну. Бегущее дитя словно бы превращается в морской вал. А дитя подпрыгивающее – в тайфун». Самые ранние попытки окончились крахом, и дитя Итиго скорее походило на блеклое, размазанное привидение, чем на «коварно накатывающую волну». Когда же Сэди удавалось хоть немного приблизиться к желаемому образу, игра чаще всего вылетала из-за внезапного программного сбоя. А стоило Сэди приступить к созданию шторма, как все недостатки ее движка полезли наружу.

«Что есть шторм? – размышляла она. – Вода, свет и ветер. И то, как эти три стихии ведут себя на поверхностях, с которыми соприкасаются. Интересно, насколько разрушительны эти соприкосновения?»

Сэди продемонстрировала пробный вариант заставки Сэму. Тот дважды посмотрел ее и, тщательно подбирая слова, произнес:

– Сэди, не в обиду тебе будет сказано, но пока слабовато.

Сэди, и без того знавшая, что шторм никудышный, возмутилась.

– Что тебе не нравится? – сварливо забухтела она.

– Все какое-то неестественное.

– А с какой стати всему быть естественным, если наши пейзажи словно оттиски с деревянных гравюр?

– Возможно, «неестественное» не самое подходящее слово. Но понимаешь, глядя на эту заставку, я ничего не чувствую. Мне не страшно. Мне не… – Сэм снова запустил картинку. – Светотень – вот в чем загвоздка. Мне кажется, она никуда не годится. И текстура. Вода… Она же совсем не мокрая!

– Ах так? По-твоему, создать шторм – проще пареной репы? Так создавай его сам!

Сэди бросилась в свою комнату, с треском захлопнула дверь, зажмурилась, и перед ее глазами тотчас, безо всяких усилий с ее стороны, предстала разыгравшаяся на море буря.

Сэди вымоталась. Ее терзало чувство вины. Она понимала, что не справляется с «Итиго». Графика Сэма была безупречна, дизайнерская документация была безупречна, оставалось только вдохнуть в нее жизнь и перевести живописные слова в программный код. То есть выполнить свою часть работы. Работы, которая у Сэди никак не получалась, потому что Сэди всегда стремилась к совершенству. Потому что всей душой ненавидела широко разрекламированные игры в завлекательных упаковках, которые предлагали игрокам тяп-ляп прорисованных персонажей.

Конечно, слова Сэма о шторме ранили ее. И конечно, они подразумевали, что ей придется бог знает сколько времени вкалывать как проклятой над игровой графикой, но не это угнетало ее. А угнетало ее незавершенность игры. Три месяца без сна и отдыха, без душа и ванны, а игра, казалось, не сдвинулась с мертвой точки. Они столько всего сделали – спроектировали уровни, сочинили историю, набросали эскизы ландшафтов и персонажей, – и все равно работы оставался НЕПОЧАТЫЙ КРАЙ! Сэди потихоньку впадала в отчаяние. Она подошла к прикроватной тумбочке Маркса, где, она знала, Маркс хранил целую кучу умело забитых косяков, и прикурила один из них.

В дверь постучали.

– Можно войти? – спросил Сэм.

– Заходи, – откликнулась Сэди, уже словившая блаженный кайф.

Сэм присел на кровать, и Сэди предложила ему папироску. Сэм помотал головой, встал и открыл окно. Он ненавидел, когда Сэди или Маркс курили марихуану. В свои двадцать два года он слыл настоящим аскетом. Не пил алкоголя и даже обходился без аспирина. Единственные таблетки, которые Сэм когда-либо принимал, были обезболивающие: их давали в больнице, и ему не нравилось, как они воздействовали на его разум, затуманивая сознание. В его искалеченном теле четко и слаженно, как часы, функционировал только мозг, и Сэм не собирался портить работу столь хрупкого механизма, предпочитал неметь от боли, хотя мог бы (а порой и должен был) уменьшить ее рекомендованными врачами средствами.

– Это все движок, – вздохнула Сэди. – Мой светотеневой и текстурный движок. Он из рук вон плох.

– Почему?

– Потому что потому… Я пока не умею создавать классные движки.

– Ты научишься. Я в тебя верю.

Вера Сэма обрушилась на нее обухом. Она повалилась на кровать и зарылась в одеяла.

– Мне надо вздремнуть.

Пока Сэди спала, Сэм исследовал игровые движки. Он знал, что иногда разработчики заимствовали чужие находки. Использование подходящего движка, написанного другим разработчиком, зачастую экономило не только время, избавляя от сложной и трудоемкой работы, но и – в долгосрочной перспективе – немалые деньги. Сэди, насколько понимал Сэм, подобные практики не переносила на дух и собиралась все разрабатывать сама – от и до. «В противном случае, – заявила она, когда речь зашла о заимствовании программного обеспечения сторонних компаний, – наша игра потеряет в оригинальности, а нам придется делиться властью и доходами с разработчиком движка». Прилежная ученица, Сэди слово в слово повторяла за Довом.

Весь остаток дня Сэм просматривал игры, которые хранились у него, Сэди и Маркса. Программист-самоучка, Сэм осваивал мастерство программирования, изучая игровой код. И хотя обратная разработка в программистской среде встречается сплошь и рядом, Сэм постигал ее основы у дедушки Дон Хёна. Обычно тот все чинил сам. Когда в пиццерии что-то ломалось – кассовый аппарат, уличный фонарь у входа, печь, телефон или стиральная машина, – Дон Хён аккуратно разбирал сломанную вещь и педантично, по порядку, раскладывал на скатерке составлявшие ее фрагменты. Обнаружив проржавевший патрубок, он победоносно взмахивал им, восклицая: «Ага! Попался, вредитель! Да я вместо тебя новенький куплю за девяносто девять центов в скобяной лавке!» – менял вышедшую из строя деталь и собирал изделие заново. Вера дедушки Сэма зиждилась на двух китах: первом – нет ничего непознаваемого и втором – нет ничего невосстановимого, если у тебя есть время разобраться, что же сломалось. Сэм перенял дедушкины воззрения.

Он задумал прошерстить все игры, найти среди них ту, которая отвечала бы их требованиям к желаемой светотени и текстуре, залезть, если получится, в ее исходный код, разобраться, в чем соль, и, возможно, стибрить идею. А потом отчитаться Сэди.

В самом низу сваленных на столе Сэди дискет он откопал копию «Мертвого моря». Он слышал про эту игрушку, но никогда в нее не играл. Значит, настало время…

Когда Сэди проснулась, Маркс и Сэм сидели, уткнувшись в компьютер Сэма.

– Ты только посмотри, – восхищался Сэм, – это же настоящий шторм!

Сэди не говорила Сэму о Дове и не спрашивала, играл ли Сэм в «Мертвое море». Бочком подкравшись к товарищам, она с интересом, словно впервые, уставилась на игру бывшего любовника.

– Как по мне, чересчур мрачновато, – поморщилась она. – Я думала, у нас несколько иные устремления.

– Разумеется, – согласился Сэм, – я не имел в виду, что наш шторм должен выглядеть точно так же. Но взгляни на эти блики! На преломляющийся в воде свет! Чувствуешь эту воздушность и свежесть? Эту атмосферу?

– Да, – выдохнула Сэди, присаживаясь рядом с Сэмом. – А ты, – обратилась она к игравшему в «Мертвое море» Марксу, – бери бревно и вышиби мозги тому зомби.

– Спасибо, – поблагодарил ее Маркс.

– Кстати, его движок называется «Улисс», и он разработал его сам.

– Кто – он? – поинтересовался Сэм.

– Дов Мизрах, разработчик и программист. Мы с ним когда-то пересекались.

– Каким образом? – опешил Сэм.

– Он был моим профессором.

– Слушай, а почему бы тебе ему не позвонить? – оживился Сэм. – То есть если написание движка у тебя идет со скрипом…

– Да, – кивнула Сэди, – почему бы и не позвонить?

– …Он мог бы посоветовать тебе что-нибудь дельное, – продолжал Сэм. – Или мы могли бы использовать его движок…

– Навряд ли, Сэм.

– Ах, Сэди, Сэди, ты слишком щепетильна. Мы вложили в эту игру всю душу, и ничего не изменится, если пару строк в программном коде напишем не мы. Ты ратуешь за чистое искусство, но, честное слово, Сэди, всем на это начхать. Нет никакого чистого искусства. Совершенно неважно, какими средствами ты создаешь свой шедевр. Наша игра не утратит оригинальности, потому что мы и только мы ее создатели, понимаешь? И если у тебя есть инструмент, способный помочь нам, почему бы тебе им не воспользоваться? Наша игра ничем не напоминает «Мертвое море», так что же тебя смущает?

Следующим утром Сэди написала Дову письмо и мгновенно получила ответ. Дов, как выяснилось, вернулся в Кембридж, чтобы осенью провести семинар по разработке игр и закончить «Мертвое море II». Он пригласил ее в свою студию, и она пошла.

– Как я обрадовался твоему письму, Сэди Грин, – не передать! – воскликнул он, обнимая ее. – Я и сам намеревался связаться с тобой, но закрутился. Столько дел – невпроворот. Я вот-вот допишу «Мертвое море II». И – баста. Больше вы от меня продолжений не дождетесь. Сыт по горло.

Дов стал вегетарианцем и пригласил ее в вегетарианское кафе неподалеку от работы.

– Как поживаешь, Сэди? – тепло спросил он.

Она рассказала ему про «Итиго».

– Любопытно. Да, разработка игр – это твое, – произнес он с оттенком снисхождения в голосе. – Возможно, написание собственных игр – твое призвание, Сэди.

Сэди вытащила из сумки рисунки Сэма, и Дов задохнулся от восторга.

– Потрясно! – вскричал он и схватил протянутый Сэди ноутбук, чтобы пройти первый уровень «Итиго».

– Черт, это офигенно, Сэди, – покачал он головой, оторвавшись наконец от экрана. – Фантастика.

Дов никогда не бросался словами. Растроганная Сэди чуть не заплакала, но быстро смахнула вскипевшие на глазах слезы. Не стоит показывать Дову, как много для нее значит его похвала.

– Мне нравится. – Отложив рисунки, Дов посмотрел на Сэди в упор и понимающе кивнул. – Ты ведь пришла за «Улиссом», угадал?

Сэди отшатнулась, готовясь все отрицать и клясться, что хотела попросить совета, как разработать движок, и вдруг прошептала:

– Да. Я пришла за «Улиссом».

– Ты помнишь, что я говорил про чужие движки?

– Да.

– Впрочем, мой «Улисс» прекрасно подойдет для игры, которую ты и твой напарник… как его там?

– Сэм Масур.

– …Которую ты и твой напарник господин Масур пытаетесь создать. Да и вообще, как я могу отказать моей Сэди, моему попавшему в беду другу?

Вот так просто Дов передал им «Улисса», а в обмен получил должность продюсера, стал равноправным партнером компании «Итиго» и навечно связал себя профессиональными узами с Сэди.

Маркс возненавидел Дова с первой же секунды его появления в квартире на Кеннеди-стрит, куда Дов заглянул, чтобы помочь Сэди установить «Улисса». Маркса затошнило от одного его вида: кожаных штанов, облегающей черной футболки, унизанных крупными серебряными кольцами пальцев, щегольской козлиной бородки, высокомерно-изломанных бровей и волос, затянутых в пучок.

– Страдалец Крис Корнелл, – ядовито прошипел Маркс, намекая на вокалиста гранж-группы «Саундгарден».

– Крис Корнелл? – изумился Сэм. – А по-моему, он смахивает на сатира.

Но не вид Дова привел Маркса в исступление, а его одеколон. Дорогой одеколон, мгновенно пропитавший собой все вокруг. Даже когда Дов ушел и они растворили окно, запах продолжал витать в комнате, выводя Маркса из терпения. Чем дольше он вдыхал приторно-едкие ароматы мускуса, оттененные пахучей сосной, пачули и кедром, тем уязвленнее он себя ощущал. Это же не одеколон, а дурман-отрава для альфа-самцов, с помощью которой они доводят до беспамятства своих невинных жертв!

Он ревниво следил за Довом, нутром чуя, что его отношения с Сэди заходят намного дальше, чем задушевная дружба. Слишком вольготно Дов располагался за компьютером Сэди и слишком по-свойски распускал руки, прикасаясь к ней: то тиская ей плечо, то поглаживая бедро, то пробегая пальцами по ее клавиатуре, то щелкая кнопками на ее мышке. Сэди смеялась странным ломким голосом, и Дов смахивал упавшие ей на глаза строптивые пряди. Они вели себя как близкие люди. Как бывшие любовники. Уж Марксу ли было их не узнать.

Он схватил Сэма за руку и утащил в спальню.

– Ты не сказал, что Сэди была девушкой Дова, – возмущенно зашипел он.

– Я ничего об этом не знал, – пожал плечами Сэм.

– Как так – не знал?

– Мы на подобные темы не разговариваем.

– Сэм, он ведь был ее учителем, верно? Это же произвол! Злоупотребление властью! По-твоему, это не имеет значения, особенно теперь, когда он собирается стать нашим продюсером?

– По-моему, не имеет. Сэди – взрослая девочка.

– Не вполне взрослая!

Маркс, шпионя за Сэди и Довом, украдкой просунул голову в дверную щель и прислушался.

– На твоем месте, – вещал Дов, – я бы пропустил этот семестр.

Сэди, вся внимание, послушно кивнула.

– Ты и твоя команда… Вы ребята сметливые. Потенциал у вас есть. Я в вас верю.

– Но учеба… – еле слышно прошелестела Сэди. – И мои родители…

– Кого это теперь волнует, Сэди? Довольно изображать кроткую милую девочку. Хватит, наигралась. Нечего цепляться за прошлое, отбрось раз и навсегда старые привычки и навязанные тебе представления и понятия. В чем был смысл твоего обучения? Да в том, чтобы ты занялась тем, чем сейчас занимаешься. Ты поймала волну, Сэди, так не упусти же ее, программируй, пока тебя прет. А весной и летом, дорабатывая звук и отлаживая игру, вернешься к занятиям, сдашь экзамены и окончишь институт.

Сэди слушала и кивала, слушала и кивала.

– Ну, и чего ты ждешь? Приказа от своего бывшего профессора?

– Наверное.

– Я помогу тебе, – пообещал Дов. – Я тебя поддержу.

– Спасибо.

– Я всегда в твоем распоряжении, умница ты моя.

Он обнял Сэди волосатыми ручищами и пригнул ее голову к своей груди. Маркс содрогнулся от отвращения: бедная Сэди, ее же вырвет от этого запаха!

Спустя две недели, поставив точку в разработке шторма, Сэди объявила Марксу и Сэму, что берет академический отпуск.

– Иначе мы никогда не закончим игру. Из-за «Улисса» я должна переписать значительную часть кода и не хочу терять кураж. Решено. Я филоню этот семестр, а вы – шагом марш в университет.

– Так и думал, что ты это скажешь, – развеселился Сэм. – Я тоже собираюсь взять академку. А ты, Маркс?

– Сэм, ты уверен?

– На все сто. Но вот вопрос, Маркс: мы сможем продолжить работу в твоей квартире?

– Разумеется, комнату я тебе верну, – успокоила Маркса Сэди, – я найду, где перекантоваться, но было бы здорово, если бы мы смогли продолжить работу именно здесь.

– А где ты собираешься перекантовываться? – спросил Сэм.

– У Дова, – буднично ответила Сэди. – Теперь он наш продюсер, и, кроме того, у него есть свободная комната, которую он отдает мне в полнейшее распоряжение.

Все трое знали, что это ложь чистой воды.

Но так или иначе, а в сентябре в университет вернулся только Маркс. И если бы не бурная деятельность, которую он развил, исполняя директорские обязанности, он бы той осенью просто умер от скуки, так как ему не предложили ролей ни в одном из спектаклей. Ибо, положа руку на сердце, все эти годы Маркс намного больше времени посвящал театральным, а не учебным занятиям.

Почти день в день, ровно через год после их встречи в метро, Сэм и Сэди завершили «Итиго». На три с половиной месяца позже, чем планировал Сэм.

«Улисс» подстегнул их работу, и они программировали «Итиго» с утра до ночи и с ночи до утра, в буквальном смысле слова стирая в кровь пальцы. Кожа на подушечках пальцев Сэма, сухая, словно пергамент, вздулась пузырями и кровоточила. Поначалу, чтобы не залить кровью клавиатуру и подлечить руки, он лепил на раны пластыри, но, когда понял, что пластыри замедляют ввод данных, не раздумывая содрал их. Он еще и не такое претерпевал в своей жизни.

Однако сбитыми в кровь пальцами их мучения не ограничивались. В Хеллоуин Сэди так долго и напряженно смотрела в экран монитора, что в ее правом глазу лопнул кровеносный сосуд. Наотрез отказавшись обратиться к врачу, она послала Маркса в аптеку за глазными каплями и обезболивающим и стойко продолжила работать. За неделю до Дня благодарения Сэм, по дороге в «Кооп», где он собирался разжиться упаковкой батареек, грохнулся в обморок. Обычно за покупками ходил Маркс, но в тот час Маркс протирал штаны на лекции, а батарейки ждать не могли. Сэм двинулся в путь и, потеряв сознание, растянулся на улице перед входом в продуктовый магазинчик деликатесов. Прохожие, вероятно из-за гигантского бушлата, сочтя его за бездомного, не торопились прийти на помощь и обходили его стороной. И когда Сэм очнулся и увидел перед собой лицо бывшего научного руководителя Андерса Ларссона, белокурого Иисуса в пуховике от «Норт Фейса», он нисколько не удивился. Честный и прямодушный швед не питал предубеждений против бездомных и чутко отзывался на чужую боль.

– Самсон Масур? Что с тобой?

– О господи, Андерс, каким ветром вас сюда занесло?

– Каким ветром сюда занесло тебя? – вопросом на вопрос ответил Андерс.

Невзирая на протесты Сэма, он отвел его в университетский медицинский центр, где Сэма осмотрели, поставили диагноз «истощение» и уложили под капельницу.

– И что довело тебя до жизни такой? – поинтересовался Андерс.

Он не покинул Сэма даже в палате, терпеливо, словно сиделка, дожидаясь, когда тело его ученика наполнится целительной жидкостью.

– Игра! – воскликнул Сэм. – Я пишу игру.

Он сбивчиво и бессвязно поведал Андерсу о Сэди и «Итиго», и Андерс, равнодушный к играм, растерянно заморгал и ласково произнес:

– А, понимаю, понимаю. Ты, похоже, влюбился, дружок?

– Андерс, кроме вас, я не знаю ни одного математика, кто бы так много говорил о любви.

В ноябре Маркс нанял композитора Зои Кадоган, одну из своих «потрясающих бывших», чтобы написать музыку к «Итиго»: сочинить мелодии в стиле авангардных произведений, вдохновлявших их все прошлое лето.

– Зои – настоящий гений, – убеждал Маркс.

Сэм неоднократно подшучивал над ним: «Стоит Марксу с кем-нибудь переспать, и тот немедленно превращается в гения». Пройдет десять лет, и Зои получит Пулицеровскую премию за оперу «Антигона»: в ее адаптации все музыкальные партии будут исполнять женские голоса, однако сейчас ее вполне устраивала и компьютерная игра. Во-первых, ей в кои-то веки обещали заплатить за труды, а во-вторых, она сочла «Итиго» неплохим довеском к своему резюме.

Сведя звук, Маркс и Зои решили отпраздновать это событие в «Адамс Хаусе», общежитии, где жила Зои. Перекусив в обеденном зале, они поднялись к ней в комнату и занялись любовью. Маркс никогда не упускал возможности воскресить угасшую страсть с кем-нибудь из своих «бывших», и этот вечер не стал исключением. Ему нравилось заново открывать когда-то такое знакомое ему тело, возрождать ощущения подзабытой близости, подмечать изменения в предпочтениях и вкусах, произошедших в партнере со времени их разлуки, и наслаждаться сладко-томящей грустью о прошлом. Словно выпускник, забредший в школу и обнаруживший, что не помещается за парту, он испытывал щемящее чувство ностальгии.

– Почему мы расстались? – спросила Зои.

– Потому что ты порвала со мной, помнишь? – ответил Маркс.

– Я с тобой порвала? Х-м-м… Должно быть, не без причины, вот только я ее не помню… – Зои поцеловала Маркса в грудь. – Твоя игра потрясающая. Я в восторге от того, что видела и слышала.

Маркс зарделся: впервые кто-то назвал «Итиго» его игрой.

– Вообще-то это не моя игра, – возразил он, – а Сэди и Сэма.

– А финальная сцена! – не слыша его, восхищалась Зои. – Аж сердце замирает, когда повзрослевшая Итиго застывает на пороге дома, а родители не узнают ее. Или, погоди… Или Итиго – это мальчик? Прости, если ошиблась.

– Сэм и Сэди называют Итиго «они».

– Круто! Особенно, когда родители не узнают их. Пробирает до дрожи, как в «Одиссее».

Сэди и Сэм невероятно усложнили себе задачу, заставив Итиго расти по мере развития сюжета. Обычно игровые герои не менялись, от начала и до конца игры, а то и целой серии игр сохраняя одну и ту же личину. Вспомните Марио или Лару Крофт. Мотивы понятны: узнаваемость персонажей и нежелание программистов грузить себя дополнительной работой. Однако Сэди и Сэм хотели, чтобы длительное путешествие отражалось и на характере, и на внешности Итиго. Переживая невероятные приключения, Итиго взрослеет как в прямом, так и в переносном смысле, и к концу повествования, когда спустя семь долгих лет возвращается домой, сталкивается с родителями, которые не узнают в Итиго пропавшее дитя. Они видят перед собой лишь десятилетнего измученного ребенка, преодолевшего океан, прошедшего города и тундру и выжившего в Земле мертвецов. Итиго, замирая у двери, поднимает дрожащую руку, но не находит сил постучать. Мать Итиго приглашает ребенка в дом, не догадываясь, кто этот ребенок. Однако, потеряв когда-то собственное дитя, она исполнена сострадания к Итиго, понимая, что голодный малыш нуждается в любви и ласке.

– Как тебя зовут? – спрашивает она.

– Итиго, – отвечает дитя.

– Какое странное имя.

– Так это ж пятнадцать! – восклицает входящий в комнату отец Итиго. – Макс Мацумото! Выдающийся футболист. У меня когда-то была футболка с его номером, но я ее лет сто назад потерял.

Сэди и Сэм сотворили маленькое чудо, когда завершили разработку игровой среды и системы очков за игровые действия и отладили звук с помощью звукорежиссера, приятеля Зои. На Кеннеди-стрит воцарилась атмосфера праздника.

– Похоже, – улыбнулась Марксу Сэди, – у нас получилось.

– А я никогда и не сомневался, что у вас получится, – пылко воскликнул Маркс.

Сэди, подражая жеманным европейцам, клюнула Маркса в обе щеки. Приятно все-таки иметь преданных поклонников. Они воодушевляют.

Написав последнюю строчку кода, Сэди и Сэм приступили к отладке. Отловив очередной баг – а багов в их игрушке было много, – они записывали программную ошибку на стыренной Сэмом маркерной доске, вдоль и поперек испещренной предложениями по усовершенствованию «Итиго». Как только ошибка устранялась, а предложение внедрялось, их стирали. За неделю до зимних каникул – они были достаточно молоды, чтобы измерять время семестрами, – доска, если не считать небрежно размазанных фломастерных разводов, приобрела девственно-чистый вид.

– Точка? – спросила Сэди в пять утра, раздвигая занавески. За окнами медленно падал снег.

– Точка, – кивнул Сэм.

– Я словно выжатый лимон, – зевнула Сэди. – Точка однозначно. Хотя бы на сегодня. Завтра посмотрим на все свежим взглядом и решим, ставить нам точку или пока рановато. А сейчас я иду к Дову.

– Я провожу тебя.

– Уверен? Там жутко скользко.

Сэди встревоженно поглядела на его ногу, которая в последнее время часто его беспокоила.

– Тут недалеко, – отмахнулся Сэм. – Мне полезно прогуляться.

На безлюдных улицах царила мертвая тишина, только снежинки еле слышно опускались на землю. Срезая дорогу, Сэди и Сэм двинулись напрямик через Гарвард-Ярд, благо семестр подходил к концу и все первокурсники спали. Пушистый снег и предрассветные лучи солнца погрузили их в атмосферу волшебной сказки. Сказки, придуманной специально для них одних. Сэди взяла Сэма под руку, и он слегка оперся о ее плечо. Они валились с ног от усталости, но что может быть приятней усталости от честно выполненной работы. Пройдут годы, они вместе напишут новые игры, откроют офисы, наберут многочисленных дизайнеров и программистов, но никогда, никогда не забудут это ранее снежное утро.

– Сэм, пожалуйста, скажи мне правду. Только не ври!

От звенящего голоса Сэди Сэма пробрала дрожь.

– Не буду.

– Прошлым декабрем ты и вправду увидел картинку с волшебным оком?

– Сэди, неужели ты сомневаешься? – в притворном возмущении воскликнул он.

– Тогда скажи, что ты видел!

– Не дождешься, – ухмыльнулся Сэм. – В приличном обществе о таком не говорят.

Сэди кивнула. Они подошли к парадной двери Дова, Сэди вставила в замок ключ и обернулась.

– Спасибо, Сэм. Как оно сложится дальше – неважно. Главное, ты заставил меня сесть за игру и завершить начатое. И я тебе благодарна. Я люблю тебя, Сэм. Не волнуйся, тебе вовсе не обязательно говорить, что ты любишь меня. Я знаю, ты терпеть не можешь подобных излияний.

– Ненавижу, – широко, опрометчиво широко улыбнулся Сэм, на миг позабыв о кривых, вечно смущавших его зубах, и неловко поклонился. – Ф-фу, гадость какая.

Не успел он поклясться ей в ответной любви, как она впорхнула в парадную. Сэм не расстроился. Он знал, что Сэди знала, что он ее любит. Да, Сэди знала, что он ее любит, точно так же, как она знала, что он не видел Волшебного ока.

Над горизонтом показалось солнце, снегопад прекратился, и Сэм зашагал домой. Несмотря на пронизывающий холод, в груди его трепетал жаркий огонь. Его переполняли радость бытия и признательность Сэди Грин, так вовремя очутившейся в той игровой комнате. Вселенная справедлива… Хорошо, пусть не совсем справедлива, но играет с тобой вполне честно. И, отняв у тебя мать, порой дарит тебе кого-то взамен. Свернув на Кеннеди-стрит, он нараспев затянул стихи, слышанные им однажды: «То, что любовь… Вот и все, что мы знаем о ней. И довольно. Должен быть груз приноровлен к силе тяжести». «Какой такой груз? – недоумевал Сэм. – К какой силе тяжести?» Загадка… Звучный метр и четкий ритм стиха, похожие на перестук колес несущегося по рельсам поезда, околдовали его, и он, счастливый и безмятежный, ощутивший в теле неимоверную и невероятную легкость, вдруг, позабыв про всякую осторожность, по-мальчишески подпрыгнул раз, другой (Сэм Масур! Подпрыгнул!), оступился на поребрике, поскользнулся и вывернул лодыжку. Раздался хруст.

Он так сроднился с болью, что почти ничего не почувствовал и вторично за эту зиму грохнулся в обморок.

– Не к добру наши встречи, ох, не к добру, – прошептал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Прижимаясь разбитой скулой к оледеневшим булыжникам, будто к подушке, Сэм в полуяви увидел маму, одетую в громадную белую шубу, ниспадавшую до укутанной в снег земли. Анна, вымахавшая, словно Годзилла, склоняется над ним, и Сэм успокаивается: рядом с маминой шубой ему не грозят никакие беды. А его корейская, рожденная в Америке мама говорит по-японски: «Дайдзёбу, Сэму-тян. Все хорошо, малыш Сэм».

Зимой 1984 года мама Сэма решила перебраться на запад. Сэму стукнуло девять, Анне – тридцать пять. Она уже двенадцать лет жила в Нью-Йорке и все эти годы мечтала уехать из Большого яблока хоть к черту на кулички. С рождением Сэма ее желание только окрепло. Ее одолевали фантазии о далеком славном городе, мещанском райке с чистенькими улочками, где жизнь дешева, а жители здоровы и счастливы. Ей мерещился внутренний дворик для Сэма и беспородный желтый пес, вызволенный из приюта; кладовки и гардеробные; ванная комната со стиральной машиной, не вымогающей четвертаков; уединенность собственного жилья и полнейшее отсутствие соседей сверху и снизу. Она грезила о пальмах, солнце, тепле и аромате плюмерий. И словно воочию видела, как они с Сэмом швыряют свои неуклюжие громоздкие шубы в благотворительные коробки Армии спасения. С другой стороны, она цеплялась за Нью-Йорк, будто утопающий за соломинку, боясь выпустить из рук главное достижение своей жизни: стоит ей покинуть этот город, и ворота, ведущие в страну чудес и успеха, наверняка захлопнутся, и она, презренная и ничтожная, окажется не у дел. Возможно, противоречия раздирали бы ее до скончания века, если бы еще одна Анна Ли не рухнула на нее с небес на землю.

В тот достопамятный вечер Анна и Сэм неспешно возвращались из театра в свою жалкую каморку в непритязательном Манхэттен-Валли. Они только что посмотрели «Каток», мюзикл с Читой Риверой и Лайзой Миннелли, где все разъезжали на роликах. В «Катке» выступал и приятель Анны по курсам актерского мастерства, с которым несколько лет назад у нее была мимолетная, но приятная любовная связь.

– По мне это полный швах, – усмехнулся приятель, вручая Анне два билета на предварительный показ, – но, возможно, девятилетний мальчуган с недоразвитым артистическим вкусом запищит от восторга.

Анна расхохоталась. Любопытно, а порой и страшновато слышать мнения чужих людей о родном сыне. Приятель, однако, как в воду глядел: Сэм не отрывался от сцены, и Анна чувствовала себя добропорядочной матерью, предлагающей сыну весь богатейший спектр культурных развлечений прославленного города. Голова ее кружилась, она снова без памяти влюбилась в Нью-Йорк и клялась остаться в нем навсегда. Упиваясь чудесными мыслями, она шла рядом с Сэмом по удручающе мрачной Амстердам-авеню, как вдруг Сэм потянул ее за рукав пальто.

– Мам! Посмотри наверх. Что там?

Задрав голову, Анна в тусклом свете уличных фонарей различила смутный силуэт, застывший на металлическом поручне балкона на шестом этаже.

– Птица? – неуверенно предположила она. – Или… гаргулья? А может, статуя?

С раздирающим уши «шлеп!» статуя – по какому-то невероятному стечению обстоятельств – навзничь рухнула на асфальт, и во все стороны, словно по прихоти кисти Джексона Поллока, разбрызгивающего на мольберт краску, полетели кроваво-красные капли. Руки и ноги женщины неестественно вывернулись, как у марионетки из фильма ужасов, и Анна с Сэмом истошно заорали. Но кого в Нью-Йорке удивишь истошными криками?

Упавшая оказалась вовсе не статуей, а женщиной, причем азиаткой и, возможно, даже кореянкой, как Анна. Она прерывисто дышала, хотя жить ей оставалось совсем недолго. Сэм истерически загоготал. Не от бессердечия, а от растерянности: женщина как две капли воды походила на его мать, и он не знал, что еще можно сделать, когда в десяти шагах от тебя разыгрывается столь безжалостный и леденящий сердце спектакль. До сего дня он ни разу не сталкивался со смертью и не был твердо убежден, умирает или нет лежавшая на асфальте женщина, хотя где-то глубоко-глубоко в душе у него и закралось подозрение, что он видит перед собой именно лик Смерти. Его затрясло. Внезапно он осознал, что тоже когда-нибудь умрет. Умрет… И он сам, и его мама… И все, кого он встречал и любил, тоже умрут. От старости или… Нет, все это было невыносимо для маленького девятилетнего мальчика! Анна, чтобы привести сына в чувство, пребольно ущипнула его за руку. Сэм затих.

– Прости, – шмыгнул он носом, – сам не знаю, что на меня нашло.

– Я понимаю, – покачала головой Анна и, вытянув палец, указала на продуктовый магазинчик, расположившийся через дорогу. – Беги туда и попроси их позвонить в службу спасения.

– Не хочу, – поколебавшись, пробурчал Сэм. – У меня ноги не двигаются. Они застыли. Вмерзли в лед.

– Не болтай ерунды, Сэм! Куда они вмерзли? Нету здесь никакого льда! Ну же, пошел! Живо!

Она подтолкнула его в спину, и он побежал. Анна опустилась на колени возле женщины.

– Тише, тише. Помощь близка. Меня зовут Анна, и я останусь с тобой, пока не приедет скорая.

Анна взяла женщину за руку.

– И меня – Анна, – прошептала женщина.

– А меня – Анна Ли, – проговорила Анна.

– И меня – Анна Ли.

Женщина надрывно вздохнула и кашлянула – осторожно и как-то особенно деликатно. Анна не сомневалась, что женщина сломала шею. Она истекала кровью, но Анна не знала, как остановить этот хлещущий алый поток, уже насквозь промочивший ее ослепительно-белые туфли, которые она всегда держала в безукоризненной чистоте. Кровь другой Анны Ли была повсюду, куда ни глянь, однако Анне почудилось, что больше всего ее скопилось в пышном, безвольно поникшем кружевном банте, на манер певицы Мадонны пунцовой розой распустившемся в иссиня-черных блестящих волосах самоубийцы.

– Ничего удивительного, – сердечно откликнулась Анна, – нас таких – легион. Ли – самая распространенная азиатская фамилия, верно? Мне даже пришлось добавить к своему имени буковку «К» и превратиться в Анну К. Ли, потому что в Объединение не допускаются однофамильцы. А я – седьмая Анна Ли в Братстве.

– Братстве?

– Так мы зовем Объединение театральных актеров.

– Ты актриса? Где я могла тебя видеть?

– Да в любой постановке, где требовалась актриса с азиатской внешностью. Вершина моей театральной карьеры – роль Конни Вонг в «Кордебалете».

– Я ходила на премьеру. Ты была хороша.

– Я была третьей по счету Конни Вонг в бродвейской постановке и второй Конни Вонг в постановке национальной труппы, с которой я ездила на гастроли. Так что на премьере ты видела не меня, а, вероятнее всего, Баайорк Ли. Вот, кстати, и еще одна Ли. – Анна рассмеялась. – Много нас, много.

– Что значит «К» в твоем имени?

– Ничего. Просто буква. Я придумала ее, чтобы меня приняли в Братство. Вряд ли тебе это интересно… – Анна уставилась в глаза другой Анны Ли – гетерохромные, как у нее, карие с золотистыми крапинками, и спросила: – Почему ты?.. Прости, пожалуйста, если я лезу не в свое дело и мой вопрос прозвучал грубо…

– Я не знала, как мне жить дальше.

Женщина попыталась пожать плечами, но тело ее конвульсивно дернулось, и полторы минуты спустя другая Анна Ли отошла в мир иной. Анна выпрямилась. Посмотрела на тело усопшей и пьяно качнулась. Перед ее глазами замелькали круги, а душа словно отлетела от тела. На долю секунды ей померещилось, что это она сама, Анна, мертвая, лежит, распростершись на тротуаре. Она попятилась. Она понимала, что следует дождаться скорой, но остаться наедине с другой Анной Ли не могла. Покойница наводила на нее ужас, и Анна испугалась, что не вынесет подобного испытания и тронется рассудком. К тому же она окоченела от стужи, и ей нестерпимо захотелось увидеть Сэма.

Анна поспешила к магазинчику. Вошла, скользнула глазами по рядам полок, но Сэма не обнаружила.

– К вам заходил мой сын? – жалобно спросила она, отгоняя бредовую мысль о коварных злодеях, инсценировавших смерть другой Анны Ли, чтобы похитить ее драгоценного Сэма.

– А, так вы его мать! – воскликнул владелец магазинчика. – О времена, о нравы! Бедный, бедный малыш!

– Он здесь, я надеюсь?

– Здесь-здесь, но увиденное так потрясло вашего мальчика, что я дал ему несколько четвертаков и отправил к игровому автомату. Он у меня там, возле подсобки. Детишки любят играться, хотя эта машинка уже не приносит мне былых денег.

– Вы очень добры, – благодарно выдохнула Анна. – Сколько я вам должна?

Хозяин магазинчика протестующе замахал руками.

– Что вы, что вы! Нисколько. В современном мире ребятишкам и без того нелегко, а тут еще женщины из окон выбрасываются. Как она?

Анна покачала головой.

– О времена, о нравы! – печально повторил хозяин и тоже покачал головой.

Анна направилась к подсобке, где на аркадном автомате в форме мамонта Сэм азартно резался в «Миз Пакман». По мнению Анны, кроме бантика на макушке да титула миз, которым в 1984 году уважительно величали феминисток, миз Пакман ничем не отличалась от привычного Пакмана.

– А вот и я, – сказала Анна.

– А вот и ты, – подтвердил Сэм, не поворачиваясь. – Можешь посмотреть, если хочешь. Я собираюсь играть до конца отведенной мне жизни.

– Не самое плохое решение, – одобрила Анна.

Она вытаращилась на экран, пытаясь не обращать внимания на завывающую сирену скорой, примчавшейся за телом другой Анны Ли.

– Если съешь фрукт, – пояснял Сэм, – можешь прикончить призрака. Жаль только – не навсегда. А если не рассчитаешь время и замешкаешься, призраки вернутся и прикончат тебя.

– Прелестно, – рассеянно отозвалась Анна.

Она решила не показываться на улице до тех пор, пока скорая не увезет тело другой Анны Ли.

– Иногда можно получить дополнительную жизнь. Но пока ты ее получаешь, тебя могут пристукнуть, так что гоняться за ней особого смысла нет.

– Ты здорово играешь, – похвалила его Анна, раздумывая, что, по всей вероятности, придется разориться на такси. Деньги на ветер, конечно, – их дом находился всего в дюжине кварталов от магазинчика, – ну да ничего не поделаешь.

– Не очень, – отозвался Сэм. – Практики не хватает. Бли-и-ин!

Исступленный вопль Сэма, сотрясший стены магазинчика, ознаменовал кончину миз Пакман.

– Это была моя последняя жизнь!

Сэм опасливо покосился на мать.

– А что с… ней?

– За ней приехала скорая, и ее вот-вот отвезут в больницу.

– Она поправится? Все будет хорошо? – робко спросил Сэм.

– Думаю, да, – ответила Анна.

Нельзя сказать, что она уклонилась от истины. С другой Анной Ли все будет хорошо. Непременно. Мертвым плохо не бывает.

Сэм кивнул, однако он часто видел Анну на сцене и научился определять, когда она лгала. Впрочем, лгала она по тем же причинам, что и он сам, – защищаясь от того, с чем не могла совладать.

– Почему она это сделала?

– Думаю… Думаю, она вконец отчаялась. Потеряла всякую надежду и разуверилась в жизни.

– А ты когда-нибудь отчаиваешься?

– Разумеется. На всех порой нападает уныние. Но я никогда не потеряю надежду, потому что у меня есть ты.

Сэм важно кивнул.

– А если бы она упала на нас, как думаешь, мы бы ее спасли?

– Не знаю.

– Как думаешь, мы бы погибли?

– Не знаю.

– Если бы мы шли чуть быстрее или не остановились купить бананов, мы оказались бы прямо под ней и могли бы погибнуть.

– Сомневаюсь, что мы бы погибли, – возразила Анна.

– Но как же? Если уронить монетку с крыши Эмпайр-стейт-билдинга на голову прохожему, он умрет, верно?

– Глупости, – фыркнула Анна. – Где ты этого нахватался? Кроме того, она спрыгнула всего-то с шестого этажа.

– Но тело человека гораздо тяжелее монетки.

– Давай ты лучше сыграешь еще разок?

Анна покопалась в кошельке, выудила четвертак и сунула его в прорезь игрального автомата. Счастливица миз Пакман. Может, жизнь ее ничего и не стоила, зато у нее всегда была возможность начать эту жизнь заново.

Сэм с головой ушел в игру, а Анна, наблюдая за сыном, прикидывала, что же ей теперь делать.

Очевидно, самое лучшее для них – уехать в Лос-Анджелес, город ее детства и юности. Правда, здесь таилось несколько «но». С одной стороны, вернуться в город, где ты родился, – все равно что расписаться в собственном бессилии и признать: я проиграл. С другой стороны, в Лос-Анджелесе нет достойных упоминания театров, и, значит, у Анны там окажется еще меньше работы, чем в Нью-Йорке, где работу ей предлагали раз в год по обещанию. И если судьба ей все-таки улыбнется, она станет перебиваться с хлеба на воду, играя коварных мошенниц-азиаток в полицейских телесериалах и фильмах. Придется попотеть, доводя до ума различные «восточные» акценты, и навсегда забыть о ролях «американок». Возможно, подвернется какая-нибудь реклама, озвучка или показы мод. Впрочем, для дефилирования по подиуму она, наверное, уже старовата. А можно и вовсе завязать с актерством и выучиться на программиста, риелтора, парикмахера, дизайнера интерьеров, преподавателя аэробики или сценариста. Или найти себе богатого мужа. В общем, пуститься во все тяжкие, как и положено выходящим в отставку лицедеям Лос-Анджелеса. С третьей стороны, в Лос-Анджелесе живут ее милейшие родители, и она с удовольствием познакомит их с Сэмом. А еще там мотыляется отец Сэма, и Сэму не помешает поближе сойтись с ним, хотя какой это отец – одно название. Но главное, главное, в Лос-Анджелесе ни одна Анна Ли никогда не упадет им на головы, потому что многоэтажек в этом городе днем с огнем не сыскать: в Лос-Анджелесе строят только двухэтажные коттеджи. А следовательно, эта Анна Ли, Анна К. Ли, седьмая Анна Ли в Братстве, не кончит свои дни, как та, другая Анна Ли из Нью-Йорка. Эта Анна Ли отыщет способы, как ей жить дальше.

– Надо же, а ты здорово расправляешься с призраками.

– Ну да, неплохо, – согласился Сэм и обернулся. – Мам, хочешь сыграть?

Невероятно, как просто в 1996 году человек мог взять и бесследно исчезнуть.

В начале одиннадцатого утра Сэди вернулась в квартиру Маркса и никого в ней не застала. В комнате, если не считать натужно покряхтывающего жесткого диска, стояла гробовая тишина. Где все? Завтракают в кафешке? Пока Маркс приглядывал за Сэмом, Сэди не волновалась, уверенная, что Маркс позаботится о ее друге. Однако около часа дня, когда Маркс, придя домой, сказал, что не видел Сэма все утро, Сэди кольнуло нехорошее предчувствие.

– Я думал, он с тобой, – оправдывался Маркс. – Вы ведь всегда вместе.

Разумеется, мобильного телефона у Сэма не было. А у кого он тогда был? Сэди знала только двух владельцев мобильных – Дова и бабушку Фреду. Поэтому они с Марксом проверили, когда Сэм в последний раз заходил на свою электронную почту на университетском сервере, и выяснили, что это произошло в три часа три минуты сегодняшнего утра с их домашнего IP-адреса.

Устроившись в гостиной, они принялись гадать, куда подевался Сэм. Пошел в библиотеку и заснул? Поехал за новым винчестером, покупку которого они обсуждали на днях? Отправился в паломничество в музей стеклянных цветов? Улизнул на обед с Андерсом? Угодил в каталажку за воровство в магазине?

Они терялись в догадках, как вдруг Маркс заметил необычную белизну маркерной доски.

– А почему на ней ничего нет? – ошалело спросил он.

– Потому что мы закончили, – сказала Сэди. – Ну, во всяком случае, надеемся.

– Поздравляю! – Маркс помолчал и застенчиво стрельнул глазами в Сэди. – А можно сыграть? О Сэме тревожиться рано. Он взрослый мальчик, да и времени прошло не так много.

– Хорошо, – взвесив все за и против, разрешила Сэди, – сыграй. Почему бы и нет? А я пойду поищу Сэма.

– Составить тебе компанию?

– Нет. Лучше побудь здесь. Вдруг он позвонит.

На Гарвардской площади она заглянула во все их излюбленные места: в кинотеатр, библиотеку, «Кооп», мексиканский ресторанчик, видеосалон в торговом центре «Гараж», в книжный магазинчик, еще один книжный магазинчик, еще один книжный магазинчик и кондитерскую, где продавали бейглы. Нигде не найдя его, она поспешила к Центральной площади и проверила там: лавку с комиксами, компьютерный магазин, свою старую квартиру и индийскую закусочную. Снова вернулась на Гарвардскую площадь, прогулялась по «квадрату Рэдклиффа» одного из кампусов университета и, сдавшись, направилась к полицейскому участку, а затем в Гарвардский медицинский центр. Фотографии Сэма у нее не было, и она обрисовала его на словах. Хромоногий, в очках и громоздком пальто. С криво подстриженными волосами. Хорошо, что Сэм ее не слышал. Впрочем, человека, подходящего под ее описание, не видели ни там ни там. Сэди бросилась напрямик через Гарвард-Ярд, где отчаянно, пока не осипла, выкрикивала его имя. К ней подскочила женщина и участливо спросила: «Что у вас за собачка? Я помогу вам ее искать». Шаг в шаг она повторила маршрут, пройденный ими сегодня утром, когда будущее, смутное, но благосклонное, прельщало сонмом возможностей, а мир казался ясным и светлым. Как же все изменилось. Как стремительно, за несколько часов, мир стал враждебным, унылым, опасным. Сэди одолели мрачные мысли. А вдруг Сэма похитили или избили? Он ведь такой щупленький и слабый, его так легко одолеть. А вдруг Сэм погиб? Маловероятно, конечно, и все же? Сэди размышляла, кем для нее являлся Сэм. С Алисой, Фредой и Довом все было ясно. Связывающие их отношения поддавались определению без труда: сестра, бабушка, любимый. Но кто тогда Сэм? Друг? Но понятие «друг» затаскали настолько, что оно давно лишилось всякого смысла.

К полуночи она вернулась в квартиру Маркса. Маркс, первый официальный игрок «Итиго, дитя моря», прошел половину уровней.

– Удалось что-нибудь выяснить? – бросил он через плечо, не отрываясь от экрана.

– Нет, – хмуро ответила Сэди, с размаху шлепаясь на диван. – По-моему, случилось непоправимое.

Маркс поднялся, присел рядом с ней и обнял за плечи.

– Он непременно объявится. Не так долго он и отсутствует.

– Но это не в его характере. Куда он запропастился? Они сказали, что не примут у меня заявление о пропаже человека до послезавтра. Разве так можно? Последние полгода мы почти не разлучались. Трепались чуть ли не через каждые десять минут. И на тебе! Утром, когда мы заканчиваем игру, он как сквозь землю проваливается! Почему?

– Понятия не имею, – затряс головой Маркс, – честно. Но он скрытный, как черт. Поверь человеку, прожившему с ним бок о бок три с половиной года. Я даже про автокатастрофу узнал только полтора года назад. Мучился целых два года, строя предположения, что же с ним приключилось. Чуть голову себе не сломал. Намекал ему и так и сяк, а когда понял, что ему приходится несладко, делал все, чтобы облегчить ему жизнь, хотя он никогда ни о чем меня не просил. Но я ведь сгорал от любопытства, пытался его разговорить. Куда там! Обычный человек наверняка поделился бы своими переживаниями с соседом, но Сэм – человек необычный. Он любит секретничать. Поэтому, хоть я и тревожусь о нем, но тревожусь не очень сильно.

– И что его вынудило рассказать тебе об автокатастрофе?

– Его – ничего. Это Бон Чха мне рассказала.

Сэди засмеялась.

– Однажды он не общался со мной шесть лет.

– Что ты натворила? – ахнул Маркс.

– Да ничего ужасного. То есть я выставила себя не в лучшем свете, но по большому счету произошло досадное недоразумение. Такая чушь, что и говорить не о чем. И мне было всего двенадцать!

– Ну, если Сэм затаил обиду, это надолго.

– Черт, – расстроенно мотнула головой Сэди, – какая я дура, что позволила Сэму проводить меня до квартиры Дова.

– Сэди, не кори себя, с Сэмом все в порядке. Просто он влип в какую-нибудь смешную историю, которая потом нас знатно повеселит. – Маркс поднялся. – Слушай, я прошел половину уровней этой умопомрачительной игры и хотел бы ее закончить, если ты не против.

Сэди кивнула. Побрела в комнату Сэма, прикрыла дверь и залезла в его кровать. Позвонила Дову и сказала, что переночует у Маркса.

– Зачем? – возразил Дов. – Ты ничего не знаешь и ничего не можешь поделать. Какой смысл изводить себя? Дуй домой.

– Нет, я лучше останусь. Вдруг он позвонит.

– О молодость, молодость, – залился смехом Дов. – Я и забыл, как ты юна, Сэди. Ты ошибочно полагаешь, что твоя семья – это друзья и коллеги.

– Да, – сухо ответила Сэди, скрывая раздражение.

– Когда у тебя появятся дети, друзья отойдут на второй план, – предостерег ее Дов.

– Я устала. Пока.

Окончив разговор, Сэди закуталась в одеяло Сэма и провалилась в сон.

Проснулась она только в восемь часов вечера – как раз к тому времени, когда Маркс закончил играть в «Итиго». Сэди направилась в гостиную, спросить, не звонил ли Сэм, и увидела довольного, расплывшегося в лукавой улыбке Маркса, глазеющего в темный монитор.

– Маркс?

Он вскочил, подбежал к ней, подхватил ее на руки и закружил по комнате.

– Маркс! – завизжала Сэди.

– Я люблю ее, люблю, – воскликнул Маркс. – Что тут скажешь?

Он отпустил Сэди и грянул хорошо поставленным сочным актерским басом.

– Я втрескался в эту девушку! Я втрескался в эту игру! Куда черти забрали Сэма – никак только я не пойму!

Небеса приклонили слух к мольбам Маркса, и, не успел он закончить декламацию, как раздался телефонный звонок. Сэди и Маркс наперегонки кинулись к аппарату, но Сэди оказалась проворнее и первой сорвала с рычага трубку.

– Это он! – зашипела она Марксу. – Так тебя и растак, Сэм, ты где шлялся?

Сэм сломал лодыжку на своей и без того искалеченной ноге. В Массачусетской больнице общего профиля, куда его привезли, его состояние оценили как тяжелое и, не откладывая, провели экстренную операцию. В больнице Сэму предстояло провести еще одну ночь, и он попросил их навестить его утром и помочь вернуться домой.

– Почему ты не позвонил? – сорвалась на крик Сэди.

– Не хотел, чтобы вы волновались.

– Но мы волновались именно потому, что ты не позвонил! – Сэди, у которой словно гора с плеч свалилась, зарыдала. – Я думала, ты умер, Сэм! Умер! Я думала, мы закончили игру и ты… ты… Я прям не знаю…

– Сэди, Сэди, не плачь, все нормально, – увещевал ее Сэм. – Я цел и невредим. Скоро сама убедишься.

– Еще раз такой финт ушами выкинешь, я тебя придушу! Собственными руками! – всхлипнула Сэди.

– Договорились. Согласен, я должен был позвонить. Сэди? Сэди? Ты меня слышишь?

Пока Сэди прочищала нос, Маркс завладел трубкой.

– А я знал, я знал, что с тобой все хорошо. И я прошел игру! Вы гении, оба! И я от вас без ума. Мотай на ус.

Сэди выхватила у него трубку.

– Надо же, – выдохнул Сэм, – он первым прошел нашу игру. С начала и до конца! Получается, мы ее сделали?

– Думаю, да, – сказала Сэди. – Ну, по большей части. У меня тут родилась пара идей.

– И у меня.

– Давай я сейчас к тебе приеду.

– Боюсь, посещения дозволены только до девяти вечера, а на часах уже восемь с четвертью. Ты не успеешь сюда добраться. Тем более – разлиновать новый «Дневник добрых дел».

– Застрелиться и не жить, – фыркнула Сэди.

– Серьезно, ты не успеешь.

– Ладно, Сэмми. Тогда скажу просто: я тебя люблю.

– Ф-фу, гадость какая.

– До встречи! Не успеешь завтра глаза продрать, как мы уже тут.

Сэди повесила трубку.

Ворочаясь в больничной кровати – далеко не первой в его жизни, но первой с чудесным видом на реку Чарльз, – Сэм страдал от невыносимого одиночества и жалости к себе. Последние два дня он почти ничего не ел, и теперь его подташнивало от анестезии, введенной на голодный желудок. И хотя его накачали обезболивающими, он чувствовал слабую пульсацию в прооперированной ноге и понимал, что, как только отойдет от наркоза, его скрючит от невыносимой, всепоглощающей боли. А во сколько ему обойдется этот несчастный случай, он боялся даже и думать. Медицинская страховка и практически исчерпанный счет в банке лишали его последних остатков самообладания. Хирург, осмотрев его, сказал, что искореженная лодыжка неимоверно ухудшила и без того бедственное положение его левой конечности, и озабоченно добавил: «Нельзя безостановочно сращивать кости. Пора подумать и о других вариантах». Но «другие варианты» отдавали диким средневековьем, и Сэм из двух зол решил выбрать меньшее: попрыгать пару месяцев на костылях – и это в жуткую зиму! – и во всем положиться на Маркса и Сэди. Очнувшись в больничной палате, он не сразу позвонил им, потому что оробел и смутился. Он не ожидал, что судьба-злодейка подложит ему такую свинью. Он надеялся, его капельку подлечат, втюхают баснословно дорогую баночку аспирина и отправят восвояси. И никто ничего не узнает. Он не желал, чтобы Сэди и Маркс видели его разбитым, слабым и одиноким. Он устал от своего тела и капризной ноги, не переносящей даже малейших проявлений радости. Устал осторожничать и рассчитывать каждый свой шаг. Господи, как же ему хотелось скакать и резвиться! Как же ему хотелось превратиться в Итиго. Кататься на серфе и лыжах, прыгать с парашютом, летать на параплане, покорять горные вершины и лазать по крышам. Умирать миллионы раз от миллиона различных напастей, калечить и уродовать свое тело и на следующее утро просыпаться живым и невредимым, здоровым и полным сил. Он хотел жить, как Итиго, – в бесконечных и целомудренных, словно лист белоснежной бумаги, «завтра», свободных от ошибок и проклятий прошлого. Или, если обратиться в Итиго ему было не суждено, хотя бы воплощать свои фантазии в игре вместе с Сэди и Марксом.

Сэм грыз себя поедом и дошел до крайне плачевного состояния, когда через стеклянную дверь увидел своих друзей. Неотразимых, потрясающих Сэди и Маркса, невероятных, словно мираж.

Чтобы побыть с ним хотя бы пятнадцать минут, они схватили такси и примчались к нему в больницу, успев по дороге купить бутылку шампанского и пластиковые стаканчики.

– Поднимем бокал за вашу первую игру, – хитро подмигнул Маркс, вытаскивая покупки. – Такое событие случается не каждый день!

Сэм, несказанно обрадованный их появлением, сконфуженно покраснел, стыдясь своего жуткого вида, лилово-черных синяков и кровоподтеков на лице и несуразного, наложенного на ногу гипса, наверное сотого гипса в его жизни. Разве мог он равняться с Сэди и Марксом, этими славными и сильными молодыми людьми в шерстяных пальто, полубогами с румяными от мороза щеками и густыми волосами? Увидь их кто-нибудь рядом, подумал Сэм, и наверняка решил бы, что Сэм принадлежит к совершенно иной, вырождающейся человеческой расе. Впрочем, он тут же одернул себя: «Они не просто мои друзья. Они мои коллеги», припомнив, что коллегами их сделал именно он. От этой мысли ему полегчало. «Итиго» соединил их троих нерушимыми узами.

– Чего бы в тебя здесь ни вкололи, надеюсь, от шампанского тебя не заколбасит, – ухмыльнулся Маркс, плеснув Сэму в бокал немного игристого вина.

– Что с тобой стряслось? – спросила Сэди.

Сэм обратил все в шутку и задорно рассказал им о нелепых прыжках, стихотворении, счастье и радости бытия, охвативших его после завершения игры, но умолчал про видение матери.

– Вы знаете этот стих? Про то, что любовь – это все?

– Это «Битлз»! – воскликнул Маркс. – «Все, что тебе нужно, – это любовь…»

– Нет-нет, там упоминаются груз и сила тяжести. Не помните?

– Это Эмили Дикинсон! – выпалила Сэди. – «Должен быть груз приноровлен к силе тяжести». Это стихотворение есть в моей «ЭмилиБум».

– «ЭмилиБум»! – засмеялся Сэм. – Ну конечно! Эта строка показалась мне донельзя странной, и я оступился на тротуаре.

– То есть, можно сказать, эмилибумкнулся? – веселясь, подхватил Маркс.

– Знаете, все ребята на семинаре ненавидели эту игру, – призналась Сэди.

– Маркс, помнишь, что ты сказал, когда играл в «ЭмилиБум»? – спросил Сэм.

– Я сказал, что это самая жестокая и самая поэтическая игра, которую я когда-либо видел. И прибавил, что твой друг, по всей видимости, личность неординарная.

– Я польщена, – ухмыльнулась Сэди.

– А что нам теперь делать с «Итиго»? – поинтересовался Маркс.

– Покажем игру Дову и послушаем, что он скажет, – ответил Сэм.

Дежурная медсестра, старушка лет шестидесяти, дорабатывавшая последние годы до пенсии, позволила им остаться в палате Сэма до полуночи. Она с наслаждением прислушивалась к их звонкому смеху, добродушным шуточкам и беззлобным подтруниваниям. Коротая время, она развлекалась, выдумывая посетителям имена и биографии и связывая их вымышленными отношениями с пациентами. Так, сломавшего ногу мальчугана медсестра нарекла Крошкой Тимом. Азиатского паренька с модельной внешностью кинозвезды – Киану. А хрупкую брюнеточку с густыми бровями и причудливо изогнутым носом – Одри. Киану поглядывал на Одри с немым обожанием, однако никакой романтики между ними не было. А жаль. Иначе совсем юный, на первый взгляд, Крошка Тим мог оказаться их общим ребенком. Правда, вызывающая молодость Киану и Одри делала это предположение нелепым. Тогда кто из них кто? Может, Крошка Тим – маленький братец Киану и Одри? Или Одри – девушка Крошки Тима? Или Киану и Крошка Тим – сладкая парочка? Киану с такой нежностью подал ему воды, когда несчастный страдалец попросил об этом. В то же время Одри вела себя с Крошкой Тимом естественно и свободно, словно давно знающий его близкий и родной человек. И пока Киану чинно восседал на стуле, она без всякого стеснения прилегла на кровать Крошки Тима, непринужденно поглаживая его руки. Они прекрасно дополняли друг друга: Одри словно бы являлась продолжением Крошки Тима, а Крошка Тим – продолжением Одри. Да, здесь явно царила любовь, подумала медсестра и разочарованно вздохнула: любовь, но отнюдь не всепоглощающая страсть.

Сэди и еле державшийся на ногах Сэм целый месяц отлаживали игру и в конце января решили показать ее Дову. Все это время он помогал им и словом, и делом, но еще ни разу не видел их творения и не знал, что у них получилось. Сэди притащила жесткий диск с законченной игрой домой к Дову, и тот запустил первый уровень. Сэди, нависая над ним, подсказывала, как управлять персонажем и где схоронены тайники. Ее лихорадило от возбуждения. Она боялась реакции Дова, одновременно гордилась своей работой и хотела, чтобы Дов оценил ее по достоинству, ничего не упустив.

– Сэди, отвали, – досадливо отмахнулся Дов. – Дай мне спокойно поиграть. Не могу сконцентрироваться, когда ты дышишь мне в ухо.

– Хорошо-хорошо, буду тихой, как мышка.

Дов добрался до седьмого уровня, вселенной снега и льда, где Итиго впервые встречает Гомибако, призрачное страшилище, которое порабощает потерянных детей.

– Твой взгляд жжет мне спину! – не выдержал Дов. – Я слышу, как ты сопишь!

Он схватил ее за руку и потащил в спальню.

– А теперь будь пай-девочкой, – сказал он.

– Но…

– Ты что, бросаешь мне вызов?

– Нет, Дов.

– Так-то лучше… – Он оглядел ее. – Раздевайся.

– Я не хочу, Дов. Здесь холодно.

– Раз-де-вай-ся, – раздельно, чеканя каждый слог, приказал он. – Не смей мне перечить, ты знаешь, что за этим последует.

Она разделась.

Раньше, когда их любовь зарождалась, Дов не проявлял склонностей к садомазо. Замашки мучителя-изувера проявились у него только прошлой осенью, когда Сэди вновь переехала к нему. Поначалу Сэди это даже слегка заводило, но потом стало тревожить: она не знала правил этой игры и не понимала, почему они вынуждены в нее играть. Дов не был с ней груб и всегда спрашивал ее согласия. Но он сходил с ума по наручникам и затейливым секс-игрушкам и любил ею командовать. Ему нравилось раздевать Сэди, связывать ее и порой затыкать ей рот кляпом. Нравилось хлестать ее и шлепать, выдергивать ей волосы. Нравилось сбривать – осторожно и артистично – ее лобковые волосы. Однажды он и вовсе помочился на нее, но она закричала: «Прекрати!» – и он прекратил и больше никогда этого не делал. И всегда, после того как причинял ей боль, пусть и не очень сильную, он раскаивался и чуть ли не ползал на коленях, моля о прощении.

Он также любил, чтобы его лупцевали, но у Сэди не поднималась на него рука. Как-то ночью, празднуя свое тридцатилетие, он попросил Сэди влепить ему пощечину.

– Сильно. Наотмашь.

Она повиновалась.

– Сильнее!

Она повиновалась и, размахнувшись, так заехала ему по лицу, что Дов побагровел и на его глазах выступили слезы. Смахнув их, он бросился к телефону и позвонил в Израиль. Она слышала, как он умильно курлыкает с сыном на нежном, похожем на птичьи напевы, иврите. Знание иврита у Сэди ограничивались подготовкой к бат-мицве да религиозными праздниками, так что из телефонного разговора она не поняла ни слова, кроме имени – Телемах, или Телли, как ласково называл сына Дов. Телли исполнилось три.

В тот памятный вечер, когда Дов предложил Сэди возобновить отношения, он налил ей бокал вина и сообщил, что жена наконец-то согласилась с ним развестись.

– Хорошо, – медленно произнесла Сэди, тщательно взвешивая слова. – Если брак не принес тебе счастья.

– Ни малейшего! Конечно, развестись не так просто, как хотелось бы. Процедура сложная и очень дорогостоящая. Но свобода того стоит.

Они заговорили разом.

– Думаю, нам не стоит встречаться, – сказала Сэди. – Давай останемся коллегами и друзьями.

– Давай снова встречаться, – перебил ее Дов.

– Тебя не было целый год. Еще одного разрыва я не переживу.

– Никакого разрыва не будет. Обещаю.

И вот, этим вечером, Дов впервые играл в «Итиго».

Сразу же после секса с Сэди – быстрого, приятного, не отягощенного эротическими вывертами – Дов открыл тумбочку, достал наручники и приковал запястье Сэди к изголовью кровати. Все это произошло так стремительно, что Сэди не успела ничего возразить.

– Ты останешься здесь, пока я не пройду «Итиго».

– Но Дов, – всполошилась Сэди, – тебе еще часов тринадцать играть, не меньше!

Дов молча вышел из спальни и прикрыл дверь.

Сэди дотянулась до телефона, стоявшего на прикроватной тумбочке, и позвонила Сэму.

– Он закончил игру? – возбужденно спросил ее Сэм.

– Нет, дошел до Гомибако.

От мнения Дова зависело многое, очень многое. В игровой индустрии он пользовался уважением, имел влияние и связи. Если бы детище Сэди и Сэма пришлось ему по нутру, он мог бы предложить «Итиго» своему издателю или иной компании, выпускающей игры. Одно его слово (куда тут до него Сэму, Сэди и Марксу) – и весть об «Итиго» мгновенно разлетелась бы по всему игровому сообществу, привлекая к игре всестороннее внимание.

– Так чего ты там сидишь? Айда к нам! Мы собираемся в кино. Маркс говорит, сегодня в кинотеатре парка Фреш-Понд показывают «Марс атакует!».

– А как же твоя нога?

– Ну надо же мне разминаться, Сэди. Мы возьмем такси, а потом ме-е-едленно потащимся к кинотеатру.

– И никаких припрыжек?

– И никаких припрыжек и стихов. Клянусь.

– Я останусь с Довом, – произнесла Сэди, с тоской глядя на прикованное к кровати запястье. – Вдруг я ему понадоблюсь.

Читать было нечего. Кроме того, она недавно сходила в туалет и ее начинала томить жажда. Она, как смогла, закуталась в одеяло и попыталась заснуть, но сон бежал от нее. Да и попробуй тут поспать с задранной над головой рукой!

Сэди задумалась. Разумеется, без «Улисса» они долго блуждали бы впотьмах, как слепые котята, однако правильно ли они поступили, использовав движок Дова, Сэди не знала. И это ее настораживало. Дов, великий и знаменитый Дов, стал их продюсером, и Сэди беспокоило, что ее работа в глазах людей превратится в его работу. Что никто не поймет, где начинается ее творчество и заканчивается его помощь.

Учитывая интервью Дова, которое он дал интернет-сайту «Игрохранилище» после выхода «Мертвого моря II», Сэди была недалека от истины.

Игрохранилище. В этом году еще одна игра произвела сенсацию: я имею в виду «Итиго», игру, в которой использовался ваш «Улисс». Возможно, именно он и привел «Итиго» к успеху. Расскажите, как вы познакомились с ее создателями.

Д. М. Сэди [Грин, программист и дизайнер «Итиго»] была моей студенткой. Выдающейся студенткой, должен отметить. Она и сейчас выдающаяся. Говоря откровенно, я не торгую движками. И не заинтересован в продаже собственных наработок всяким там, с позволения сказать, дизайнерам. Мне кажется, повальное использование одних и тех же движков – порочная практика. Дизайнеры и программисты начинают сачковать, игры становятся скучными и неотличимыми друг от друга, как близнецы-братья: везде одна и та же игровая механика, одни и те же виртуальные миры и прочее. Однако Сэди и Сэм [Масур, программист и дизайнер «Итиго»] мыслили нетривиально, их идеи и образы оказались удивительно мне созвучны, и я захотел присоединиться к их работе и помочь им. Я предложил им «Улисса». Слушайте, «Улисс» ни капли не умаляет заслуг Сэди и Сэмми. Эти ребятишки своротили горы. Я всегда привожу их в пример своим студентам: вот, говорю, полюбуйтесь, какое волшебство сотворила парочка талантливых ребят на парочке допотопных компьютеров. Компании – разработчики игр постепенно превращаются в огромные корпорации, обрастают мхом и теряют индивидуальность. У них десять человек создают текстуры, десять – моделируют виртуальное пространство, еще десять – прописывают игровую вселенную, плюс кто-то выдумывает историю и сочиняет диалоги, и, грубо говоря, ни один из них знать не знает, что же делают остальные. Сборище зомби, уткнувшихся в компьютеры! Просто [непечатное выражение] кошмар!

Игрохранилище. Но не станете же вы отрицать свое влияние. Сцена шторма, например, это же ваших рук дело.

Д. М. Ну, это еще бабушка надвое сказала. Впрочем, если знать, где искать, какое-нибудь влияние найти всегда можно.

Когда Дов прошел «Итиго» и вернулся в спальню, в глазах его блестели слезы.

– Черт, Сэди, это прекрасно.

– Тебе понравилось? – с нажимом спросила Сэди. Ей не терпелось услышать от него правду.

– Понравилось? – заорал он. – Дурочка ты моя ненаглядная. Да ты убила меня. Сразила меня наповал. В мозгу не укладывается, как это крошечное удивительное существо создало подобное чудо.

Дов восторженно затряс головой, и по его щекам градом заструились слезы. Он даже не пытался утереть их. Вид Дова растрогал Сэди до глубины души, и она тоже расплакалась. Слова Дова значили для нее намного больше, чем слова Маркса. Маркс был их преданным поклонником, Дов – неумолимым судьей. Сэди обмякла. Колоссальное напряжение, не отпускавшее ее все десять месяцев, с того самого дня в марте, когда Сэм предложил ей создать игру, внезапно ослабло. Сэди почувствовала себя окрыленной. Продвижение игры ее особо не интересовало: займет ли их игра скромное место среди условно-бесплатных программ или же с оглушительной помпой протрубит о себе всему миру – неважно. Важно, что делом ее рук восхищается сам Дов Мизрах. И – довольно!

Ей захотелось прижаться к Дову, но наручники не пускали ее к нему. Обнаженная, она встала на колени и протянула к нему распахнутую ладонь. Дов горячо сжал ее и прошептал:

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю.

– А еще я люблю «Итиго». Завтра первым же делом встречусь с Сэмми и Марксом. Эта игра – золотая жила. Мы все на ней разбогатеем.

Он заговорил – быстро, отрывисто, словно аукционист, – и, энергично жестикулируя и изредка подпрыгивая на одной ноге, принялся мерить шагами комнату, излагая свое видение будущего «Итиго».

– Дов! – с мольбой воззвала Сэди, тряхнув наручниками. – Прошу тебя…

III. «Нечестные игры»

Сложно сказать, кому взбрело в голову назвать компанию «Нечестные игры», хотя каждый пытался отбить пальму первенства у оппонентов. Маркс утверждал, что озарило именно его. Мол, после прочтения «Бури» ему в душу запали слова Миранды: «Ну, за десяток царств ты бы слукавил, а я бы честной назвала игру»[4], и его осенило. Сэди негодующе фыркала: что за бред?! «Честная игра» и нечестная – две большие разницы! Сэди придерживалась мнения, что название придумала она, так как в детстве прибегала к фразе «это нечестно!», словно к спасительной мантре. Она просто язык себе ей намозолила, и мама пригрозила вычитать из ее карманных денег по четвертаку всякий раз, когда она ее повторяла. Сэм, в свою очередь, ни капли не сомневался, что название «Нечестные игры» изобрел он. Очутившись в больнице со сломанной лодыжкой, он подумал: «Игры тем и хороши, что намного честнее жизни. Пусть игроку «Итиго» приходится нелегко, он знает: справедливость в конечном счете восторжествует и ему воздастся сторицей. А вот реальная жизнь играет краплеными картами и нечиста на руку». Сэм клялся, что написал «Нечестные игры» на клочке бумаги, найденной им возле кровати, однако бумажка потом куда-то задевалась. Впрочем, к байкам, травимым Сэмом, следовало относиться с осторожностью: как и апокрифы, они часто грешили неточностями или, по крайней мере, требовали обратной разработки.

Когда Дов примчался к «Нечестным играм», чтобы поделиться далеко идущими планами по продаже «Итиго», он задал один вопрос:

– Итиго – мальчик, я правильно понимаю?

– Нет, – ответил Сэм. – Итиго – они.

– Они? – поразился Дов.

– Мы с Сэмом решили, что гендерные различия в этом возрасте не принципиальны, – пояснила Сэди, – и поэтому сделали из Итиго бесполое дитя, а не мальчика или девочку.

– Гениально, – похвалил их Дов, – но абсолютно провально. Вы ведь намерены продавать игру через крупнейшие сетевые магазины, верно? То есть самым американистым американцам, живущим в самом сердце Америки. Маркс, ну ты-то человек разумный, скажи им.

– Я во всем согласен с Сэди и Сэмом, – уклончиво отозвался преданный Маркс. – На мое восприятие игры гендерная неопределенность не повлияла. Но так как я мужчина, то Итиго представлялся мне мальчиком.

– Видали! – торжествующе вскричал Дов. – Вот и я про то же! Не в бровь, а в глаз, Маркс. Итиго должен стать парнем. Ребята, я превозношу до небес вашу изобретательность, но игра пойдет псу под хвост, если вы и дальше станете проповедовать ваши высокие гарвардские идеалы. Вам ясно?

– Да почему же парнем, Дов? – не согласилась Сэди. – Почему не девочкой?

– Сама прекрасно знаешь: игры с девчачьими персонажами продаются намного хуже.

– Но в «Мертвом море» главная героиня – девочка, – не сдавалась Сэди, – и… Сколько там копий продали? Миллион?

– Даже больше, если считать продажи по всему миру. Но в Штатах игру купили только семьсот пятьдесят тысяч пользователей.

– Зашибись, – буркнула Сэди.

– Если бы я не сделал Тень девочкой, продажи возросли бы вдвое. К сожалению, в то время рядом со мной не было такого превосходного советчика, как я.

Сэди, выдрав из блокнота лист, раздраженно рвала его на мелкие кусочки. Дов накрыл ее руку ладонью.

– Ребята, это ваша игра и решать вам. Но прислушайтесь к моему мнению. Если вам так важно сохранить дитя таким, какое оно есть, хорошо, сохраняйте. Хотите превратить Итиго в девочку – превращайте. Делайте, что сочтете нужным, потому что «Итиго» – мировая игра. Просто обалденная. В любом случае мы можем отложить этот вопрос до встречи с издателями. Пусть они тоже выскажутся.

«Итиго» заинтересовались две компании: «Селлар Дор Геймз», где Сэди когда-то бесславно стажировалась, и «Опус Интерактив», игровое подразделение «Опус Компьютерз», корпорации по производству и поставке аппаратного и программного обеспечения, расположенной в Остине, Техас.

«Селлар Дор Геймз» совершенно не волновало, мальчик Итиго или девочка. Специалисты этой молодой развивающейся фирмы, возглавляемой недавними выпускниками МТУ, считали безгендерное дитя «смелым и оригинальным решением». Они предложили довольно скромную рекламную кампанию, щедрое соглашение о долевом участии в прибыли и раскрутку их следующей игры, не являющейся продолжением «Итиго».

– Мы хотим не просто связаться с «Итиго», – сказал Йонас Липпман, двадцатидевятилетний генеральный директор «Селлар Дор Геймз». – Мы хотим завязать с вами крепкие отношения. Хм, простите, вы только не обижайтесь, но я не знаю, есть ли у вашей компании название.

«Опус Компьютерз» на продвижении «Итиго» экономить не собирались: их рекламный бюджет, озвученный Сэди, Сэму, Марксу и Дову, превышал рекламный бюджет конкурентов в пять раз. Корпорация выпускала на рынок новый игровой ноутбук «Опус Визардвэр» и обещала предустановить «Итиго» на каждый компьютер, поступающий в продажу к Рождеству 1997 года. Менеджеры компании предполагали, что стильная бесхитростная графика, обаятельный персонаж и хватающая за душу история потери и обретения семьи – идеальная наживка, способная не только растопить сердца самых упертых игроманов, полагающих, что крутые игры пишутся исключительно для приставок, но и сподвигнуть их на покупку игрового ноутбука. Также в «Опус Компьютерз» рассчитывали на продолжение «Итиго», приуроченное к Рождеству 1998 года, и сулили за него вдвое больше денег. И да, вопрос о гендерной принадлежности Итиго для такого сугубо мужского коллектива, как техасский «Опус Компьютерз», не стоял вовсе: разумеется, Итиго был мальчиком.

Сэди ратовала за «Селлар Дор Геймз». Компания, не стремившаяся выкрутить им руки контрактными обязательствами, пришлась ей по сердцу. А вот от парней из Техаса, если начистоту, ее просто тошнило. По приглашению корпорации, оплатившей билеты всем четверым, они прилетели в Техас, чтобы познакомиться с директорами игрового подразделения. На удивление всем, на встречу прибыл сам Аарон Опус, пятидесятилетний глава корпорации, – затянутый в джинсу усач в ковбойской шляпе, сапогах и галстуке-боло с внушительной серебряной пряжкой. Позднее, обсуждая события дня с Довом в гостинице, Сэди съязвила, что Аарон Опус по дороге из аэропорта Остина заехал во все придорожные захолустные магазинчики да там и приоделся. Но Дов с ней не согласился. Аарон его очаровал.

– Сразу видно – ковбой, – прицокнул он языком.

– Тоже мне, ковбой показушный, – забрюзжала Сэди. – Опус вообще из Коннектикута и учился в Йеле.

– Ну и что. Все равно он мне нравится. Надо бы заглянуть в один из этих магазинчиков, когда поедем назад. Мех и шкуры убиенных животных – вот одежда настоящего мужика.

– Дебилизм, – скрипнула зубами Сэди.

На встрече Аарон Опус извинился за свой изможденный вид, объяснив, что две ночи кряду играл в «Итиго».

– Ну, вас-то все знают, господин Мизрах, – улыбнулся он Дову и оборотился к Сэму: – А вы, полагаю, программист?

– Да какой я программист – одно название. Программист у нас Сэди.

– Над игрой мы работали все вместе, – потупилась Сэди.

Аарон Опус кивнул. Внимательно оглядел Сэма, так же внимательно оглядел Сэди и снова обратился к Сэму.

– Этот малыш, Итиго, вы с ним прям одного поля ягоды. – Аарон Опус задумчиво покачал головой и произнес: – М-м-м… полагаю, вы станете лицом этой игры.

Вернувшись в Кембридж, они обсудили оба предложения. Сэди выступала за «Селлар Дор Геймз»: они не требовали продолжения «Итиго» и Сэди чувствовала в них родственные души. Сэм же «Селлар Дор Геймз» не рассматривал вовсе: зачем, если «Опус» предлагает бешеные деньги! Дов заявил, что обе компании хороши, просто совершенно разные, и Сэди и Сэму надо определиться, чего им на самом деле хочется. И добавил: «Соглашение о долевом участии в прибыли у “Селлар Дор” лучше и в долгосрочной перспективе может принести очень неплохой доход». Маркс также высказался за «Селлар Дор» с его свободой самовыражения, но подчеркнул, что их возможности не идут ни в какое сравнение с возможностями «Опуса», обещавшего вознести «Итиго» на вершину успеха. В многомиллионной рекламной кампании по продвижению ноутбука «Опус Визардвэр» корпорация намеревалась отвести «Итиго» – при условии, что игра не обманет их ожиданий, – почетную роль: планировалось запустить анимационный ролик, заказать на День благодарения гигантские надувные шары в виде героев игры, а в будущем выпустить множество различных товаров с логотипом «Итиго». Здесь «Селлар Дор Геймз» проигрывал «Опусу» по всем статьям: у только-только народившейся фирмы таких денег и средств попросту не было и в ближайшее время не предвиделось.

К полуночи Маркс, Дов и Сэм голосовали за «Опус», и только Сэди упорно поддерживала «Селлар Дор».

– Как ты не понимаешь? – убеждал ее Сэм. – Это реально большие деньги. Они изменят всю нашу жизнь!

– Но я не хочу тратить реальный год моей измененной жизни на продолжение «Итиго»! – возражала Сэди.

– Я понял, – воскликнул Маркс, – и я – на стороне Сэди. Я во всем ее поддержу. Впрочем, ребята, вы – создатели, вам двоим и решать.

Сэм и Сэди уединились на балконе, чтобы переговорить с глазу на глаз. Из-за гипса на ноге Сэм до сих пор не мог нормально ходить, иначе он пригласил бы Сэди на прогулку. Находясь в движении, он лучше соображал и быстрее подбирал верные слова.

Сэди заговорила первой.

– «Селлар Дор Геймз» – отличная команда, и они понимают, что мы хотим сказать нашей игрой. А весь следующий год мы сможем работать над новым проектом, еще лучше прежнего. И почему ты так быстро запродался «Опусу»? Почему согласился сделать из Итиго мальчика? Я думала, для тебя важна гендерная неопределенность нашего героя.

– Важна, но деньги важнее.

– Да что ты заладил как попугай: «деньги, деньги»? – вскипела Сэди. – Тебе всего двадцать два года, сколько денег тебе нужно? Если ты нацелился делать деньги, какого черта ты подался в разработчики игр? Просмотрел бы вакансии кадрового центра в Гарварде да и выбрал бы себе работенку с шестизначной зарплатой в каком-нибудь «Беар Стернсе», как твои однокурсники.

– Тебе легко рассуждать, – огрызнулся Сэм. Сэди задела весьма чувствительную струну в его сердце, и ему претило признаваться ей в этом. – Ты никогда не влачила нищенское существование. Я по уши в долгах. На мне висят студенческий кредит и медицинские счета за посещение травматологии и операцию на ноге и лодыжке. Если я и дальше буду тянуть с оплатой, их перешлют дедушке с бабушкой. На моем банковском счету – шаром покати. Я еле-еле свожу концы с концами, и это притом что аренду квартиры полностью оплачивает Маркс. Если мы согласимся на предложение «Селлар Дор Геймз», мне не на что будет жить целый год, пока мы не напишем игру. Да, мне позарез нужны деньги, но поверь мне, Сэди, я искренне считаю, что сотрудничество с «Опусом» пойдет на пользу «Итиго» и «Итиго» взорвет игровой мир. Да ты и сама это понимаешь, верно? Мне кажется, ты невзлюбила парней из «Опуса» только потому, что они назвали программистом меня.

Сэди присела на стул. «Невзлюбила»? Если бы. Парни из «Опуса» внушали ей отвращение. Их требование продолжить «Итиго» сковывало ее по рукам и ногам. Она ощущала, физически ощущала, как их пальцы лезут ей в рот, затыкая его кляпом, завязывают ей глаза, запихивают ее в брезентовый мешок и бросают на дно океана.

Сэм неуклюже топтался, пытаясь умоститься на стуле. Сэди протянула ему руку, но даже с ее помощью он опустился на сиденье довольно болезненно и, вздохнув, положил голову ей на плечо – должен быть груз приноровлен к силе тяжести.

– Я сделаю так, как ты захочешь, – произнес он.

– Хорошо, Сэм. Пусть будет «Опус».

Став мальчиком, Итиго превратился в альтер эго Сэма. Не один Аарон Опус отметил их сходство. Пользователи с удовольствием смаковали цветистую и трагическую биографию Сэма – детскую травму, видеоигры, дарившие призрачные ощущения непобедимости, деда-корейца, открывшего пиццерию, игральный автомат «Донки Конг», – пытаясь найти в ней совпадения с судьбой Итиго. Оба – и Сэм, и Итиго – потеряли родителей в юные годы и были азиатами. В 1997 году никто не отличил бы японца от полукровки-корейца, так что Сэма все считали азиатом. А отождествляя Итиго с Сэмом, люди – критики, игроки, маркетологи «Опуса» – начали воспринимать «Итиго» как творение Сэма, а не Сэди и закрепили за ним авторство на игру. Отношения между Сэмом и Сэди казались всем слишком запутанными и скучными: в конце концов, они не были ни братом с сестрой, ни мужем с женой, ни разведенной парой, ни даже романтическими влюбленными.

Чтобы увеличить продажи «Итиго», компания посылала Сэма на все конференции, посвященные разработке игр, которые в те дни проводились с гораздо меньшим размахом. Сэди дозволялось сопровождать его, но она предпочитала коротать время в новом офисе «Нечестных игр», залитом огнями неоновых ламп и устланном ковролином: одним словом, ничем не напоминающем гостиную в квартире Маркса. Работая над вторым «Итиго», Сэди параллельно готовилась к сдаче экзаменов на степень бакалавра в МТУ. Сэму она не завидовала. Каждому свое. Она не любила привлекать к себе внимание, Сэм же, напротив, с удовольствием купался в лучах славы. Он охотно давал интервью и фотографировался, чесал языком с поклонниками и соловьем разливался об их работе. Наивная Сэди предпочитала об их работе умалчивать: зачем говорить о том, что может сказать само за себя. Сэди минуло двадцать два, когда «Итиго» прогремел на весь мир, и она не понимала, кем ей представляться на публике. Она до сих пор не разобралась, кого же она вообще собой представляет. На небосклоне игрового дизайна уже взошло несколько звезд женщин-разработчиков, но книжные издательства не торопились выпускать руководства, как этим женщинам-дизайнерам вести себя в публичном пространстве. Да и в «Опусе» не горели особым желанием как-то преподносить Сэди игровому сообществу. Лицом «Итиго» стал Сэм, и руководителям «Опуса» этого вполне хватало. В игровой индустрии, как и во многих других, предпочитают ставить на блестящих вундеркиндов. На чудо-мальчиков.

Однако, как втайне признавалась себе Сэди, Сэм не просто любил внимание публики, он намного успешнее ее, Сэди, влюблял публику в себя. Однажды, еще до выхода «Итиго», они вместе рекламировали игру на конференции в Бока-Ратоне, курортном городке во Флориде. Послушать их выступление собралась немыслимая для них толпа – пятьсот человек. Сэм нервничал и, пока их не позвали на сцену, метался по импровизированной, наспех состряпанной гримерной как зверь в клетке. Сэди хранила олимпийское спокойствие.

– Меня сейчас вырвет, – пожаловался Сэм.

– Да не переживай ты. – Сэди стиснула его руку и налила ему воды. – Подумаешь, бальный зал отеля да пять сотен звезданутых гиков.

– Терпеть ненавижу, когда на меня пялится столько народу, – поежился Сэм и провел ладонью по волосам, которые влажный воздух Флориды превратил в густую курчавую шапку.

Но как только они очутились на сцене, неуверенность Сэма как рукой сняло: миг – и скованный зажатый мальчик превратился в неудержимо-зажигательного краснобая, всемирного любимца публики. Когда Сэди задавали вопрос, например: «Как вы познакомились с Сэмом?» – она отвечала сухо и односложно: «Ну, мы оба жили в Лос-Анджелесе и оба любили игры».

Когда тот же вопрос задавали Сэму, он толкал витиеватую речь. Четверть часа он разглагольствовал, приплетая не относящиеся к вопросу события из детства, и публика ловила каждое его слово.

– Ко дню нашей встречи с Сэди я не разговаривал уже полтора месяца. В буквальном смысле полтора месяц. Неважно почему, об этом я расскажу позднее, когда мы познакомимся с вами поближе. Сейчас же важно одно: Сэди не знала, как заставить Марио прыгнуть на флагшток. А теперь представьте: интернета нет, секретные коды взять неоткуда, и, чтобы узнать игровые хитрости, вам необходим кто-то, обладающий информацией…

Слушатели вытягивали шеи, смеялись его шуткам, взрывались бурными аплодисментами. Они боготворили его. Сэди глядела на него во все глаза и поражалась: куда девалась его хромота и мальчишеская несуразность? Куда девался ее угрюмый друг-интроверт? И кто этот незнакомец – обворожительный осанистый мужчина с ласковым и выразительным голосом? Неужели все эти годы Сэм только и ждал своего часа, чтобы появиться перед аудиторией?

И рядом с этим остроумным говоруном и затейником Сэди чувствовала себя маленькой и никчемной.

«Итиго II: вперед, Итиго, вперед» вышла в ноябре 1998, почти через год после релиза «Итиго, дитя моря». По сюжету Ханами, младшую сестренку Итиго, также уносит в море штормом и одиннадцатилетний Итиго отправляется на ее поиски. Вторая игра продавалась даже немного лучше первой, однако в основном из-за безупречной репутации, которой пользовалась оригинальная версия «Итиго». Большинство критиков, а в их числе Сэди и Сэм, сочли игру шагом назад в творческой деятельности «Нечестных игр». Не то чтобы вторая часть «Итиго» была плохой, просто она, как под копирку, повторяла свою предшественницу. Персонаж не получил никакого развития, да и сама история, графика и технические наработки катились по наезженной колее.

Не успели Маркс и Сэм распаковать чемоданы после рекламного тура по раскрутке «Итиго II», длившегося целый месяц, как Сэди решительно заявила, что не собирается клепать третьего Итиго. С того самого лета, когда началась эпопея с Итиго, они еще ни разу не расставались так надолго и теперь отмечали долгожданную встречу ужином в квартире на Кеннеди-стрит, где до сих пор обитали Маркс и Сэм.

– Мне кажется, Итиго себя исчерпал, – с ходу заявила Сэди. – Он загнал нас в тупик. Мы топчемся на одном месте.

– У тебя есть что предложить взамен? – вскинулся Маркс.

– Пара идей найдется, но это тема для серьезного разговора.

– Можем вытащить нашу старую добрую маркерную доску, – хихикнул Маркс.

– Погоди, – прервал его хранивший молчание Сэм и устремил взгляд на Сэди. – Сэди, мы не можем взять и покончить с Итиго. Из-за жестких временных рамок, в которые нас загнал «Опус», нам не удалось написать достойного продолжения. Но третьего Итиго нам вполне по силам сделать шедевральным.

– Когда-нибудь через много-много лет, – туманно пообещала Сэди.

– Сэди, Итиго – наш ребенок! – воззвал Сэм. – Ты же не бросишь наше дитя на произвол судьбы из-за какого-то дерьмового продолжения?

– Еще как брошу, Самсон! – грозно рявкнула Сэди.

Сэм вскочил, морщась от боли.

– Что с тобой? – забеспокоился Маркс.

– Ничего. Устал просто. Сэди, у тебя нет единоличного права решать, что нам делать дальше. Я склоняюсь к «Итиго III», но тебе эта идея не нравится. Если у тебя есть что предложить – предлагай, мы тебя слушаем.

– Сэм… – предостерегающе привстал Маркс, – у тебя весь носок в крови…

– Нестрашно, – не моргнув глазом, соврал Сэм, – порой нога слегка кровоточит.

– Тебе надо показаться врачу!

– Маркс, мать твою, отвянь от моей ноги, понял? Я сам о ней позабочусь, – вспылил Сэм. Он ненавидел обсуждать на людях свои болячки.

– Не кричи на Маркса! – рыкнула Сэди. – Он боится, что ты снова грохнешься в обморок посреди улицы.

– Я не в обиде, Сэди, пустое, – криво ухмыльнулся Маркс.

– Немедленно извинись перед ним, Сэм, – не отступала Сэди.

– Прости, Маркс, – сказал Сэм без тени сожаления в голосе и тотчас обернулся к Сэди. – Право слово, Сэди, неужели ты не хочешь поделиться мыслями со мной, твоим напарником и другом?

Сэди принялась молча убирать со стола тарелки.

– Если все поели, я помою посуду, – бросила она.

– Не надо, – слабо запротестовал Маркс.

– Почему? Я гость. Должна же я вас чем-то отблагодарить.

Маркс встал и начал ей помогать.

Сэди направилась на кухню, и Сэм, прихрамывая, поспешил за ней.

– Сэди, неужели ты не хочешь поделиться мыслями со мной, твоим напарником и другом? – повторил он.

– Я бы поделилась, – процедила она сквозь плотно сжатые губы, – но ты вечно в разъездах.

– Ты могла бы поехать с нами, – возразил Сэм. – Помнишь, как я тебя упрашивал?

– Нельзя же всем вместе два года прохлаждаться в отпусках! Кто-то и работать должен!

– Сэди, мы работали не меньше твоего!

– А я – не меньше вашего! Это я горбатилась над дерьмовым продолжением, которое меня вынудили написать!

– И твои труды не пропали даром! У тебя действительно получилось дерьмовое продолжение!

– Да пошел ты на хер, Сэм, понял?

– Римляне, сограждане, друзья![5] – вздел руки Маркс. – Угомонитесь!

Сэди промаршировала к двери, вышла на улицу и направилась домой, к квартире Дова, благо Дов улетел в Израиль навестить сына и жену, с которой он, спустя два года, так и не развелся.

Как только Сэди шагнула за порог, зазвонил телефон. Сэди не повела и ухом. Кто бы ей ни звонил, он не оставил сообщения на автоответчике. Неважно, она и так знала, что это либо Сэм, либо Дов, и не желала разговаривать ни с кем из них.

Можно подумать, у нее нет выхода! Еще как есть. Если Сэму приспичило варганить третьего Итиго, она бросит «Нечестные игры» к чертовой матери. Она полностью выполнила обязательства перед «Опусом» и не связана трудовым договором с «Нечестными». Никто из них не связан. На что ей сдались Сэм и Маркс? Она пустится в свободное плавание и сама, единолично, напишет новую игру. Снова затрезвонил телефон, и на этот раз включился автоответчик.

– Сэди. Это Дов. Возьми трубку.

Она послушалась. Они поболтали о том о сем, и Сэди спросила:

– Дов, если я задумаю написать игру самостоятельно, без Сэма, это будет большой ошибкой?

– Что стряслось? – насторожился Дов.

– Ничего. Мы поругались.

– Сэди, это нормальный рабочий процесс. Самые не разлей вода товарищи порой вцепляются друг другу в глотки. Так уж заведено. Если между вами тишь да гладь, значит, кто-то из вас отлынивает от работы. Просто извинись, и все дела.

Сэди не стала пенять Дову, что он не ответил на ее вопрос, и объяснять, почему она не намерена извиняться. Вместо этого она покорно сказала:

– Хорошо, Дов, спасибо.

В половине двенадцатого, натянув пижаму и тщательно почистив зубы щеткой и зубной нитью, Сэди легла в постель и принялась фантазировать, как проводят ночи пятниц ее двадцатитрехлетние ровесники, попутно размышляя, не придется ли ей лет в сорок стенать о погубленной молодости и жалеть, что не крутила романы с первыми встречными-поперечными и не отрывалась на вечеринках. Впрочем, она не особо жаловала людей, особенно встречных-поперечных, и тосковала на вечеринках, стремясь побыстрее с них улизнуть. Она терпеть не могла накачиваться алкоголем, хотя от случая к случаю баловалась травкой. Ей нравились компьютерные игры, иностранные фильмы и вкусная пища. Нравилось рано ложиться и рано вставать. Нравилось работать и получать удовольствие от любимого дела. Она гордилась своими профессиональными навыками и знала, что стоит тех немалых денег, которые ей платят. Она стремилась к идеалу во всем: и когда доводила до совершенства кусочек программного кода, и когда развешивала в строгом порядке одежду в шкафу. Она любила уединение, любила отдаваться течению своих увлекательных и изобретательных мыслей. Она обожала уют и комфорт. Обожала гостиничные номера, пушистые полотенца, мягкие кашемировые свитера, шелковые платья, «оксфорды», плотные поздние завтраки, первосортную канцелярию, дорогостоящие шампуни, букетики гербер, шляпы, почтовые марки, монографии художников, маранту, документальные фильмы, халу, свечи из соевого воска, йогу и матерчатые сумки, которые получала взамен отданных на благотворительность вещей. Настоящий книжный червь, поглощавший все подряд – от художественной до научно-популярной литературы, – она никогда, к своему стыду, не читала газет, открывая их лишь на страницах, посвященных искусству. Дов поднимал ее на смех и называл ее привычки «буржуазными». Он хотел обидеть ее, но она не обижалась: она действительно вела жизнь добропорядочного буржуа. Ее родители, к которым она питала нежнейшую привязанность, были буржуа, и она, разумеется, унаследовала их «буржуазность». Единственное, чего ей не хватало, это собаки, но владельцы дома, где квартировал Дов, не позволяли арендаторам обзаводиться животными.

«Буржуазность», однако, никак не сказывалась на ее работе. Да, она прилагала некоторые усилия, чтобы ее «буржуазные» вкусы случайно не вылезли наружу, но овчинка стоила выделки.

Запиликал домофон.

Сэди не отозвалась на его призыв, и тогда улицу огласил пронзительный крик Сэма:

– СЭДИ МИРАНДА ГРИН! Я ВИЖУ СВЕТ В ТВОЕМ ОКНЕ!

Сэди сжалась в комок.

– СЭДИ, ЗДЕСЬ МОРОЗ ДО КОСТЕЙ ПРОБИРАЕТ И СНЕГ ВАЛОМ ВАЛИТ! СМИЛУЙСЯ НАД СВОИМ СТАРЫМ И ЛУЧШИМ ДРУГОМ, ВПУСТИ ЕГО В ДОМ!

Сэди отрицательно мотнула головой: замерзнет – сам виноват.

Затем подкралась к окну и выглянула из-за занавески. Сэм стоял на улице, опираясь на тросточку, с которой в последнее время почти не расставался. Сэди уже и не помнила, когда видела Сэма без нее. Она вздохнула и нажала кнопку домофона. Дверь открылась, и появился Сэм.

– Ну, и чего ты хочешь? – набросилась она на него.

– Хочу, чтобы ты поделилась своими мыслями. Сэди, клянусь, я не вру. Твои идеи бесподобны. Так бы и слушал их во веки вечные. И я не собираюсь тебя неволить. Не желаешь продолжать работу над «Итиго» – не надо. Ты мой напарник, Сэди, и я не забыл, как ты наступила на горло собственной песне из-за сделки с «Опусом». Но я люблю Итиго. И если нам суждено распрощаться с ним, я думаю, нам следует расстаться с ним по-хорошему. Хотя я понимаю, что сейчас ты от него жутко устала.

– «Итиго III: сайонара, Итиго-сан», – усмехнулась Сэди.

– Звучит неплохо! – расхохотался Сэм.

Сэм, перенеся вес тела на здоровую ногу, заметно кренился на бок, и Сэди захлестнуло волной любви и тревоги, что, впрочем, было почти одним и тем же. Разве тревожимся мы о тех, кого не любим? А если любим, разве мы о них не тревожимся?

– Надеюсь, ты приехал сюда на такси?

– А то, мэм! Могу себе позволить.

– И Маркс отпустил тебя?

– Маркс мне не сторож.

– Сторож не сторож, но в отличие от некоторых с головой дружит.

– Ах, не кати бочку на Маркса. Он не знал, что я смылся. Он усвистал к Зои.

– Они до сих пор встречаются? Как-то долго для Маркса, – недоверчиво произнесла Сэди.

– Думаю, он влюбился, – насмешливо фыркнул Сэм, будто мысль о влюбленности друга казалась ему верхом нелепости.

– Не одобряешь?

– Не в том дело. Маркс постоянно влюбляется. Словно эмоционально неустойчивая шлюха. Какая же это любовь, когда вожделеешь всех и каждого?

– Очень даже большая, – возразила Сэди. – Мне кажется, Маркс просто счастливчик. Ему повезло.

– Везения не существует, – отрезал Сэм.

– А вот и существует! Везение – это удачно брошенный огромный многогранный кубик в «Подземельях и драконах», определяющий успешность твоих действий.

– Очень остроумно. А где Дов?

– Умотал на каникулы.

Сэм покосился на Сэди. Он знал ее как облупленную.

– Ты до сих пор его любишь? – осторожно спросил он.

– Еще чего не хватало!

– Печально…

– Я обожествляю его. Я готова его убить. Все как обычно. Запутанно и сложно. Но давай сменим тему. – Сэди зевнула и заелозила на диване, освобождая место Сэму. – Оставайся, раз уж приперся. Маркс пристукнет меня, если я выставлю тебя из дому в такое ненастье.

Сэм присел рядом. Сэди включила телевизор, и некоторое время они смотрели комедийное шоу Дэвида Леттермана. Когда же пошли дурацкие номера с дрессированными собачками, Сэди приглушила звук, и Сэм быстро вскинул на нее глаза. А она молча уставилась на его луноподобное круглое лицо. Такое знакомое и такое притягательное, в котором, словно в волшебном зеркале, отображалась и она сама, и вся ее жизнь. В этом зеркале она видела не только Сэма, но и Итиго, и Алису, и Фреду, и Дова; в этом зеркале, как в открытой книге, она читала летопись своих тайных страхов и постыдных секретов и хроники своих великих побед. Порой она ненавидела Сэма, но обойтись без него не могла: она не верила в жизнеспособность и сообразность своих идей, пока те не проходили проверку в мозгу Сэма. Лишь когда он знакомился с ними и, чуточку изменяя, обобщая, совершенствуя и исправляя, одобрял их, она соглашалась, что придумала нечто стоящее. Она понимала, что ее новое озарение мгновенно найдет отклик в душе Сэма и тотчас станет и его озарением тоже. И они вновь возьмутся за руки и отправятся в неизвестность, словно молодожены, шагающие по центральному нефу и попирающие осколки разбитых на счастье бокалов. Вперед. И – будь что будет! Сэди набрала полную грудь воздуха и выдохнула:

– Я хочу написать игру «По обе стороны».

Мысль о новой игре зародилась у Сэди в ночь, когда пропал Сэм, и с тех пор, не желая превращаться во что-то более осязаемое, неотступно преследовала ее обрывочными образами, невразумительными, как неясный шепот. Шаг за шагом повторяя путь, по которому они с Сэмом еще утром шли, переполненные надеждами, она дивилась, как быстро все может перевернуться с ног на голову. Совсем недавно Сэм был рядом, игра завершена и мир переливался всеми цветами радуги. Но вот прошло двенадцать часов, Сэм исчез, игра позабылась, и мир, зловещий, безжалостный мир, ополчился на Сэди. «Нет, мир остался прежним, – рассуждала она, – а вот я переменилась… Или все-таки переменился мир, а я осталась прежней?» На секунду она словно выпорхнула из своего тела и, потеряв ощущение реальности, села на скамейку, чтобы нащупать под ногами твердую почву, собраться с силами и продолжить поиски Сэма.

Подобное случалось с ней и прежде. Когда Сэди перешла в выпускной двенадцатый класс, ее бывшая близкая подруга скончалась от расстройства пищевого поведения. Задолго до того, как Сэди узнала об этой болезни, она вместе с подругой развлекалась игрой под названием «объедаловка». Смысл игры состоял в том, чтобы целый день, все двадцать четыре часа, питаться одним определенным продуктом. Например, подруга провозглашала «день салата», или «день шоколадного батончика», или «день суповых концентратов», или «день мацы», и в течение суток они поглощали исключительно выбранную подругой еду. В четырнадцать лет Сэди находила это забавным. Кроме того, строгий порядок потребления вызывал в ней, одержимо стремившейся организовать все и вся, некоторую симпатию. Она и понятия не имела, что эта игра несет подруге смерть. Образумила ее Алиса. «Слышь, Сэди, – сказала она, – завязывай-ка ты с этим. Нельзя целый день лопать капусту». Вскоре Сэди и вправду «завязала», и ее подруга перестала с ней знаться.

На похоронах Сэди заглянула в лицо покойной и… земля ушла у нее из-под ног. Вместо подруги она увидела себя – мертвую, лежавшую в гробу. На краткий миг ее охватила уверенность, что умереть должна была именно она, но смерть почему-то перепутала и забрала ее подругу. Она так перепугалась, что выбежала из церкви, на ходу прося прощения у убитых горем родителей девочки.

А в ночь, когда пропал Сэм, она осознала всю непредсказуемость и зыбкость жизни. Детская игра может привести к смерти. Друг – кануть без вести. А человек, пытающийся оградить себя от нелепых и роковых случайностей, – в любое мгновение оказаться не в том времени и не в том месте. «Мы живем как бы наполовину, – думала Сэди, – и идем выбранными нами путями. Но есть и другая жизнь, та самая жизнь, в которую ведут отвергнутые нами дороги. И та жизнь так же реальна, как и проживаемая нами здесь и сейчас. И порой, беспечно шествуя по Брэттл-стрит, мы внезапно, словно Алиса, шмыгнувшая в кроличью нору и очутившаяся в Стране чудес, ускользаем в параллельную реальность. И оказываемся противоположностями самих себя и попадаем в иной город, в иную жизнь. Но не обмираем от удивления, как Алиса, а смиренно принимаем случившееся как неизбежную данность. Потому что всегда ожидали чего-то подобного. Потому что постоянно мучились догадками, а на что была бы похожа наша жизнь, если бы мы выбрали другие пути. И вот – эта жизнь перед нами».

Но Сэму она ничего не сказала об этих раздумьях, а просто спросила:

– Ты слышал о «Грандиозном пещерном приключении»?

– Естественно, но никогда не играл. Древняя игрушка, верно?

– Не просто древняя. Я бы сказала – пещерная. Никакой графики, сплошной текст.

– Только не говори, что хочешь создать нечто похожее, ладно?

– И не собираюсь. Само собой, не собираюсь. Но там есть одна фича, которая не дает мне покоя. Знаешь, как пройти все пещерные лабиринты?

– Полагаю, напрямик? – отшутился Сэм.

– Если бы. Понимаешь, время от времени игроку приходится возвращаться в хижину у входа в пещеру, чтобы пополнить припасы и обзавестись всякими инструментами. Это жутко неудобно. Для облегчения участи игроков программисты изобрели специальную команду Xyzzy – комбинацию клавиш «икс-вай-зет-зет-вай». Кстати, произносится команда как «зиззи».

– Как крибле-крабле-бумс, – хмыкнул Сэм.

– Именно. Набирая эту команду, игрок самым что ни на есть волшебным образом мгновенно перемещался из пещеры в хижину.

– Жульничество! – вспыхнул Сэм, не выносивший игр, где авторы упрощали игрокам задачи.

– А вот и нет. По-моему, это гениально. Это самая лучшая придумка разработчиков. Ты понимаешь, что мир, в котором ты очутился, – насквозь вымышленный, и потому нет никакой необходимости перемещаться в нем так же, как в мире реальном. От нашей игры я хочу такого же чудесного заклинания, как команда Xyzzy. Только это заклинание будет переносить игроков не между пещерой и хижиной, как в «Грандиозном пещерном приключении», а между двумя мирами. Допустим, в одном мире ты – обычный чел, живущий обычной жизнью, а в другом – герой. И ты можешь играть сразу за обе стороны. Разумеется, это лишь общие наметки. Все надо хорошенько обдумать.

Сэм стянул очки и положил их на журнальный столик.

– Ага, ясно, ясно… – заинтересованно пробормотал он. – Значит, у нас есть два мира, которые отличаются друг от друга по стилю и используют разные игровые механики?

– Да. Верно. Как страна Оз и Канзас, если бы Дороти постоянно моталась туда-обратно.

– Один мир – это мир «Зельды», мощная игра от первого лица… трехмерная, тщательно проработанная графика… и прочие навороты, жрущие место на жестком диске как не в себя. И другой мир – простенький, незамысловатый. Не настолько простенький, как в аркадных играх восьмидесятых, а отдаленно напоминающий четвертое «Королевское приключение» от «Сьерры» или типа того, на твое усмотрение. Игра от третьего лица. Столь незатейливая, что в нее можно рубиться онлайн.

– Да, – кивнула Сэди.

– А что с историей?

– Может, это история девочки, которую третируют родители и гнобят одноклассники? Но стоит ей оказаться в ином мире, и она…

– Попридержи коней, Сэди. Мне надо все записать.

Только на следующий день Сэм, взяв такси, вернулся на Кеннеди-стрит. Всю ночь он и Сэди не смыкали глаз, и теперь его тело ломило от усталости и дрожало от упоения. Он так погряз в рекламных акциях «Итиго», что совсем позабыл, какое это наслаждение – болтать и обмениваться мыслями с Сэди. Сэди зря обвиняла Сэма в валянии дурака: продвижение созданной ими игры требовало недюжинного напряжения ума и сил. Конечно, иногда Сэм получал истинное удовольствие, позируя с Итиго-талисманом, созданным «Опусом» для конференции разработчиков игр, общаясь с дотошными, технически подкованными журналистами, детьми, наряженными Итиго и Гомибако, и фанатами, благоговеющими перед Сэмом Масуром, создавшим свою игровую копию. Однако большинство рекламных акций сводилось к переливанию из пустого в порожнее. Он мусолил одни и те же истории с таким видом, словно рассказывал их впервые. Выслушивал идиотские замечания всяких тупиц об их детище, «Итиго», и сосредоточенно кивал, словно эти замечания поражали его своей глубиной, остротой и прозорливостью. Он выворачивал наизнанку душу и делился мучительными воспоминаниями, лишь бы потрафить готовой раскошелиться на игру публике. Маялся дурью на гнусных конференциях по маркетингу. Раздавал автографы в захудалых игровых магазинчиках, ютившихся в убогих торговых центрах. Улыбался в объективы фотоаппаратов до онемения губ. Беспрерывно летал на самолетах и ездил в арендованных автомобилях. И скрежетал зубами от боли из-за ломоты в ноге. В этом году нога тревожила его все чаще и чаще. Сэм стойко переносил боль, не обращая на нее внимания, но две недели назад у него открылось кровотечение. А не заметить кровотечение было невозможно. Он представлял «Итиго», развлекая ребятишек и их родителей в магазине игрушек Шварца, когда карапуз дернул его за рукав и запищал:

– Дядечка Итиго, у вас кровь идет.

Сэм глянул вниз. На сеточке белой кроссовки, прямо посередине, расплылось огромное алое пятно.

– А, это краска, малыш. Запачкался где-то, – обескураженно пробормотал Сэм.

В отеле он аккуратно, чтобы не заляпать ковер, перебинтовал стопу и выбросил кроссовки в мусорную корзину.

И – продолжил рекламный тур. Кто-то ведь должен продвигать их игру. И кто же, как не он, если Сэди ясно дала понять, что не собирается этим заниматься.

И все же больше всего на свете ему нравилось сидеть вместе с Сэди в одной комнате, заполнять белую гладь доски свежими и, несомненно, гениальными идеями и создавать новые миры. Они договорились встретиться вечером, и у Сэма чесались руки бросить все и приняться за работу.

Он ополоснулся под душем, но, выходя из ванной комнаты, увидел алые потеки. Нога опять кровоточила. Одна из семи металлических спиц, соединявших фрагменты сломанных костей и фиксирующих его ногу, снова сместилась, порвала кожу и высунулась наружу. «Некстати», – с досадой поморщился Сэм. Боль была резкой, но терпимой. Опустившись на пол ванной, Сэм попробовал унять кровотечение и обнаружил на ноге еще одну отверстую рану. Поковыряв в ней пальцем, он нащупал кончик другой спицы. На секунду его обуял страх. В таком состоянии его и нашел Маркс, вернувшийся от Зои: сидящим на полу в ванной с обнаженной искалеченной ногой.

Маркс давно не видел его ногу, так как Сэм тщательно скрывал ее от посторонних взоров. И сейчас, глядя на эту полумертвую, изломанную, покрытую синяками и залитую кровью конечность, он напрочь отказывался понимать, как Сэм вообще умудрялся ходить. Сэм быстро прикрыл ногу полотенцем.

– Господи боже, Сэм! Немедленно отправляйся в больницу! – закричал Маркс.

– Ни за что. Через пару часов у меня встреча с Сэди. Мы продумываем новую игру. И не переживай ты так, Маркс, я не истеку кровью до смерти. По крайнем мере, не сегодня. Ты уж поверь мне. Я в этом разбираюсь. Не будешь так добр достать мне бинтов и ваты?

Маркс открыл аптечку и протянул Сэму перевязочные материалы.

– Сэм, а по-моему, все очень паршиво, – жалобно заскулил Маркс.

И это еще было слабо сказано.

– Ерунда. Заживет через пару деньков как на собаке, – с напускной уверенностью отмахнулся Сэм. – Сэди и я вот-вот ухватим канву новой игры. Этот момент никак нельзя упускать.

Маркс, не успевший прийти в себя после вчерашней перепалки, обрадовался, узнав, что Сэди и Сэм помирились и полны свежих идей, и с трудом подавил желание выпытать у Сэма, над чем они планируют работать.

– Хорошо, – только и сказал он, – тогда я запишу тебя к врачу на завтра.

Но на завтра Сэма записать не получилось: номерки к ортопеду, лечившему Сэма, расхватали на неделю вперед. В утро встречи с врачом нога Сэма выглядела по-прежнему – не лучше, но и не хуже. Правда, Сэм не мог на нее даже ступить и чувствовал себя неважно: все эти дни его лихорадило. Боясь, как бы Сэм не сбежал по дороге, да и просто желая помочь, Маркс сопроводил его до больницы.

Сэм скрылся за дверью кабинета, а Маркс остался в приемной и, коротая время, погрузился в чтение не самой, надо отметить, легкой книги Джоан Дидион «Белый альбом», сборник рассказов и статей о политической истории Калифорнии – штата, в который нацелилась перебраться Зои. Она подумывала об озвучке фильмов, телесериалов или рекламы и считала, что без помех найдет желанную работу, если хотя бы на время переедет в Лос-Анджелес. Эта идея приглянулась и Марксу. И не только из-за Зои. Калифорния давно манила его. С детства он грезил о Западном побережье. Он даже подавал заявление в Стэнфорд, но его не приняли. К Лос-Анджелесу он питал особую слабость: ему нравились высоченные стройные пальмы, приходящие в упадок домишки в испанском стиле, горланящие попугаи и беспрестанно улыбающиеся люди, вечно пристающие к тебе с какими-нибудь вопросами. Он любил лазать по горам и бегать трусцой и мечтал о местечке, где мог бы дни напролет разгуливать по улицам. Остаться без работы он не боялся: Западное побережье, и в особенности Лос-Анджелес, кишмя кишело разработчиками игр и элегантными, современными, дышащими прохладой офисными помещениями, стоимость аренды которых, по сравнению с Кембриджем, казалась попросту смехотворной. Год назад, вернувшись из командировки по Калифорнии, он предложил своим компаньонам перенести офис в сей Золотой штат, но Сэди и Сэм, уроженцы Лос-Анджелеса, встретили эту идею в штыки. Они не желали возвращаться в город своего детства. Вернуться туда, где ты родился, – все равно что расписаться в собственном бессилии и признать: я проиграл.

Примерно через полчаса дверь распахнулась, из кабинета вышел Сэм. На костылях, с обмотанной в многослойные бинты ногой и рецептом на антибиотики.

– Что сказал врач? – подскочил к нему Маркс.

– Ничего такого, чего я бы не знал, – дернул плечами Сэм.

– Значит, все хорошо? – с надеждой спросил Маркс, прогоняя жуткое видение голой ноги Сэма, сидящего на полу в ванной.

– Со мной всегда все хорошо. А теперь мне пора на работу.

Маркс и Сэм доковыляли до парковки и вызвали такси. Маркс, притворившись, что забыл в приемной «Белый альбом», опрометью кинулся в больницу.

– Я на минутку! – бросил он через плечо.

В больнице, поспешно схватив книгу, он подошел к стойке администратора и спросил, нельзя ли ему переговорить с доктором Сэма.

– Я его брат, – обольстительно улыбнулся он, – и меня беспокоит его самочувствие.

Никто не мог устоять перед лощеным, обаятельным, предупредительным Марксом, и администратор поспешила в кабинет.

Врач немедля пригласила Маркса к себе и сказала, что рада его видеть.

– С Сэмом говорить бесполезно, – пожаловалась она. – У него в одно ухо влетает, в другое вылетает.

Она объяснила, что очистила и обработала раны, зашила их и вставила, насколько это было возможно, спицы на место. К сожалению, из-за выскочившей спицы рана загноилась, и доктор выписала Сэму антибиотики. На этом хорошие новости заканчивались. Доктор сказала, что, по ее мнению, Сэму необходима ампутация.

– Он утверждает, что в состоянии переносить боль, хотя я не понимаю, как ему это удается. Но сейчас речь не о боли. Его нога в крайне плачевном состоянии. Спицы износились и не обеспечивают плотного соединения и удержания отломков костей, а кожа воспалена и почти не поддается лечению. Это чревато опасной инфекцией. Единственный способ сохранить здоровье Сэма – обеспечить полную неподвижность больной ноги, то есть усадить его в кресло-каталку, что я категорически не рекомендую для активного двадцатичетырехлетнего юноши. Если же оставить все как есть, он так и будет курсировать между домом и больницей. Пора принимать решительные меры. И чем скорее, тем лучше. Не ровен час произойдет заражение крови и потребуется безотлагательная ампутация. А ведь она может стоить ему жизни. Поговорите с ним. Он крепкий и относительно здоровый молодой человек. Будь он моим братом, я советовала бы ему не тянуть с операцией.

Когда Маркс примчался на парковку, Сэм ждал его в такси.

– Что-то ты долго, – подозрительно сощурился он.

– Э-э, да.

– Хм… И глазки у тебя подозрительно бегают… А ну, выкладывай, что тебя задержало?

– Да в фойе наскочил случайно на твоего доктора, и она приняла меня за твоего брата. Она… – Маркс запнулся, подыскивая слова. – Она обеспокоена…

Сэм тряхнул головой.

– Она не имела никакого права заговаривать с тобой. Состояние моего здоровья касается только меня.

– Позволь с тобой не согласиться, – нахраписто начал Маркс, понимая, что бесполезно упрашивать Сэма поберечься ради самого себя или во имя их дружбы. – Мы – деловые партнеры, Сэм, и серьезная операция, если таковая тебе предстоит, самым чувствительным образом скажется на наших с Сэди планах. Мы должны все согласовать.

– Доктора из года в год твердят мне одно и то же: сделай что-нибудь со своей ногой! Хорошо. Я все понял. Возможно, час действительно пробил, но вначале я должен написать с Сэди новую игру.

– Сэм! Ты хоть представляешь, сколько времени она займет? Вы ведь ее даже не начинали. Я, можно сказать, впервые об этом слышу, а ведь я ваш директор по развитию. Забыл, как неделю назад вы с Сэди собачились из-за третьего «Итиго»?

Сэм упрямо замотал головой.

– Дурдом какой-то! Сэм! Я все понимаю, ты напуган, но…

– Ничего я не напуган. Просто нельзя работать над игрой и одновременно приходить в себя после ампутации, – сердито свел брови Сэм. – Сейчас не самая лучшая пора для операции, физиотерапии и протезирования, Маркс. Оглянись вокруг – в Массачусетсе зима. Мне и без того хреново – операции только не доставало.

Оставшуюся дорогу они проехали молча.

– И пожалуйста, ни слова Сэди, договорились? – попросил Сэм, когда такси въехало на Кеннеди-стрит.

Маркс кивнул, вылез из машины и помог выбраться из нее Сэму.

В ту же ночь Маркс отправился к Зои и как на духу выложил ей все про Сэма. Зои в белом хлопковом нижнем белье, скрестив ноги, восседала в гостиной на объемистой узорчатой подушечке из шелка и по-ученически наигрывала на многоствольной флейте, или флейте Пана. Распущенные золотистые тициановские волосы ниспадали ей на грудь. Зои всегда включала отопление в квартире на полную мощность и ходила практически голышом. Чтобы, как она выражалась, всеми порами тела ощущать вибрации инструментов, земли у себя под ногами и колебания воздуха. Вселенная звенит от переполняющей ее чарующей музыки, убеждала Зои, но, чтобы услышать ее, надо избавиться от всего лишнего. Под всем лишним Зои подразумевала одежду. Зои шутила (а может, и не шутила), что первый сексуальный опыт получила с виолончелью. Зои-композитор происходила из семьи потомственных виолончелистов и в детстве не знала большего удовольствия, чем выйти в сад, сбросить одежду и водить смычком по струнам. Мать как-то застукала ее за этим занятием и потащила к психоаналитику. Психоаналитик, надо отдать ему должное, заявил, что Зои – абсолютно здоровый подросток, на удивление гармонично воспринимающий собственное тело. Маркс так привык лицезреть обнаженную Зои, что не находил в ней ничего возбуждающего. Разумеется, они продолжали охотно и весело предаваться сексуальным забавам, однако не нагота Зои служила к тому приглашением.

– Не понимаю, чего ты паришься, – промурлыкала Зои. – Все же ясно как день. Уговори Сэди и Сэма поехать с нами в Калифорнию. Там-то зимы на загляденье. Мы переедем туда все вместе, Сэму не придется вязнуть в сугробах, и он быстро пойдет на поправку.

– Не уверен, хочу ли я уезжать в Калифорнию, – промямлил Маркс.

– Уверен, да еще как, – рассмеялась Зои. – Не заговаривай мне зубы. Маркс, ты только посмотри на себя. Ты же вылитый калифорниец! «Нечестные» сейчас на перепутье, как бы между небом и землей, а Сэму требуется лечение. Лучшего времени, чтобы перебраться в Калифорнию, и не придумать! Ты же все уши мне прожужжал, как хочешь там поселиться. Так в чем проблема? Сэма прооперируют, он спокойно отлежится, окрепнет и вернется в строй, а вы с Сэди пока подыщете офис и наймете людей. – Зои ликующе хлопнула в ладоши. – Ну, по рукам?

– Вряд ли Сэди согласится уехать. У нее же Дов здесь.

– Маркс! – Зои страдальчески закатила глаза. – Сэди только и ищет предлога, чтобы бросить Дова.

– Она любит Дова! – запальчиво воскликнул Маркс.

– Она его ненавидит! Он никогда не разведется, и мы все это прекрасно знаем.

Непоколебимая уверенность Зои рассмешила Маркса до слез. За три года дружбы с Сэди (соответственно, с Сэмом они приятельствовали уже целых шесть лет) она так и осталась для него таинственной незнакомкой.

– Хорошо, но как тогда мне убедить Сэма? – спросил он.

– Маркс, котеночек, ты прям как ребенок. Не надо никого убеждать. Просто скажи Сэди, что Сэма надо перевезти в Калифорнию, так как у него отваливается нога и ему требуется операция, которую нельзя провести в Массачусетсе. А Сэму скажи, что Сэди необходимо порвать с Довом и лучший способ помочь ей – умыкнуть ее в Калифорнию. Эти двое стоят друг за друга горой. Костьми ради другого лягут.

Маркс звонко расцеловал Зои в обе щеки и почувствовал на губах вкус корицы и мандаринов. Ему нестерпимо захотелось уложить ее в постель, но он догадывался, что она этого не одобрит: ее ждало музицирование.

– Ах, Зои, ты просто леди Макбет, – улыбнулся Маркс. – Признайся, ты состряпала этот план, чтобы заманить в Калифорнию меня?

– Отчасти. Но вообще-то, на мой взгляд, это самое разумное, что вам следует сделать.

Как Зои сказала, так и вышло. Вначале Маркс навестил Сэди и, нарушив обещание, данное Сэму, поведал ей об ухудшающемся самочувствии последнего. Сэди ответила, что лично она в гробу видала Калифорнию, но без возражений переедет туда, если это пойдет на пользу Сэму и «Нечестным играм». Сэди, как и всех близких друзей Сэма, очень беспокоила его обострившаяся болезнь, и она полагала, что в Калифорнии справиться с недугом будет намного легче.

– Да и если начистоту, – усмехнулась она, – я тоже немного устала от бесконечных зим.

В беседе с Сэмом Маркс слегка отклонился от предложенного Зои сценария и, не упоминая о Сэди, принялся взахлеб описывать калифорнийские офисы, оборудованные по последнему слову техники, и тамошнее повальное увлечение играми. Сэм поделился с ним мыслями о задумке новой игры, и Маркс рассыпался в похвалах их с Сэди гениальности, что, впрочем, оставило Сэма безучастным: мнение Маркса их с Сэди почти не интересовало. Однако новая игра и растущие амбиции «Нечестных игр» лили воду на мельницу Маркса, так как Сэм тоже начал задумываться и о расширении офисного пространства, и о найме значительного штата сотрудников. Но сломить его сопротивление оказалось не так-то просто.

– Сколько времени мы убьем на переезд, поиск достойных программистов и обустройство офиса? – колебался он.

– Да нисколько, – возражал Маркс. – Мы с Сэди обо всем позаботимся, пока ты будешь заниматься ногой и приходить в себя после операции.

Сэм недоверчиво покачал головой.

– Сэди на это не согласится. Она не покинет Дова.

– Согласится. Думаю, она спит и видит, как с ним расстаться. Так давай ей поможем. Подкинем вескую для разрыва причину.

– Хорошо. Поехали. Ради Сэди.

Не одна Зои заметила, что между Сэди и Довом творится неладное.

Дов так и не развелся, а Сэди все чаще появлялась на работе с синяками на лице и руках, с рубцами от веревки и ссадинами. А однажды и вовсе заявилась в офис с вывихнутым запястьем. Ничего серьезного, небольшие кровоподтеки да царапины, но Маркс забеспокоился и только и ждал удобного момента, чтобы вызвать Сэди на откровенный разговор.

Удобный момент настал в Остине, куда они вдвоем с Сэди прилетели на встречу с представителями «Опуса». В Остине свирепствовала убийственная жара, и, вернувшись в отель, они переоделись в купальные костюмы и поспешили к бассейну. Маркс ужаснулся синякам, покрывавшим руки и ноги Сэди, и вечером в баре отеля очень деликатно коснулся щекотливой темы. Разыгрывая разочарованных взрослых, хлебнувших лиха командировочной жизни, они чинно потягивали крепкие напитки: Маркс – старомодный коктейль на основе бурбона и виски, Сэди – смесь виски, сахара и лимонного сока.

– Сэди, что это? – спросил он, мягко дотрагиваясь до шрама на ее запястье.

Сэди смущенно хихикнула – басовито, с придыханием – и прикрыла запястье ладонью. Маркс решил было, что его вопрос повиснет в воздухе, но Сэди, помолчав, ответила:

– Да так, забавная шалость. Игра.

– Игра? – тупо переспросил Маркс.

– Ну да… Связывание и прочее… Он никогда не заходит слишком далеко. И всегда спрашивает моего позволения.

– И тебе это нравится?

Сэди задумчиво глотнула из бокала.

– Иногда нравится, – пробормотала она с кривоватой улыбкой и подняла на Маркса виноватый взгляд, словно стыдясь признаться, что секс с Довом лишь иногда доставляет ей удовольствие, и прося не выдавать ее. – Но Дов великолепен, честное слово. Он именно тот, кто мне нужен, – поспешно добавила она. – Он именно тот, кто нужен всем нам.

Что может быть проще в двадцать три года, чем закинуть свою жизнь в коробки и отправиться покорять новые горизонты? Сэди заканчивала паковаться, когда появился Дов.

– Это еще что за хрень? – оторопел он.

– Я… – замялась Сэди. – Мы… Мы переезжаем в Калифорнию.

Отрывисто и кратко она обрисовала ему сложившуюся ситуацию. У «Нечестных» резко изменились планы, и пришлось действовать стремительно. Сэм получил направление к докторам Лос-Анджелеса и, не дожидаясь Рождества, укатил в Калифорнию готовиться к операции. «Нечего тянуть волынку, – заявил он. – Чем раньше я с этим покончу, тем лучше». Первого января нового года вслед за ним улетели Маркс и Зои – подыскать офис для компании и квартирку для себя. И то и другое они нашли в Венисе, районе на западе Лос-Анджелеса, где, по словам Маркса, обитали все первоклассные технари и компьютерщики. Сэм и Сэди с местами для проживания решили не заморачиваться. Сэм до своего полного выздоровления после операции собирался делить кров с дедушкой и бабушкой, а Сэди, пока не подвернется стоящее предложение, – с родителями. Дов выслушал ее в гробовом молчании.

– Смываешься, значит? – процедил он. – Будто тать в ночи. И почему ты ставишь меня в известность только сейчас?

– Все произошло слишком быстро. Не обижайся, пожалуйста.

– Да с тех пор, как ты это надумала, мы уже раз десять общались по телефону! Почему ты ни слова мне не сказала?

– Это сложно объяснить по телефону. К тому же с тобой невозможно говорить о чем-то серьезном, когда ты в Израиле. Тебя вечно отвлекает Телли.

Дов, озадаченно наблюдая за Сэди, складывавшей одежду в чемоданы, грузно опустился на кровать. Заморгал, словно в глаз ему попала соринка, и уронил голову на руки.

– Чего ты добиваешься, Сэди? Чтобы я женился на тебе?

– Нет. Да у тебя и не получится.

– Да я прямо сейчас получу развод, хочешь? Ну? – Он схватил телефонную трубку. – Позвоню Батии и потребую развода.

– Не надо, – поморщилась Сэди. – Ничего ты не потребуешь, не выдумывай. Хотел бы – давным-давно развелся б.

– Значит, расходимся?

– Не знаю… Наверное… Да.

Он повалил ее на кровать, поцелуем раздвинул ей губы и зашарил языком у нее во рту. Сэди лежала безвольно, как тряпичная кукла.

– Кого ты из себя строишь, а? – прохрипел Дов. – Прожженную стерву?

– Никого я не строю. Просто собираюсь в Лос-Анджелес помочь друзьям написать новую игру.

– Это Сэма ты называешь другом? Опомнись, Сэди! Самой себе лапшу на уши не вешай.

– Хорошо. Но мои партнеры по компании выбрали Калифорнию, и я должна присоединиться к ним.

– Партнеры! Да если бы не я, у вас никакой компании и в помине бы не было, – зарычал Дов. – Я дал вам «Улисса». Я свел вас с издателями и нужными парнями из игровой индустрии. Да без меня вы так бы и прозябали нулями без палки!

– Спасибо, – хмыкнула Сэди, – за палку.

– Раздевайся! – рявкнул он.

– Нет.

– Совсем страх потеряла?

Реакция Дова, как и предполагала Сэди, не заставила себя ждать. Он толкнул ее к изголовью кровати, нашарил в тумбочке наручники и приковал ее запястье к рейке. В который раз. Порой ее это возбуждало, порой раздражало, порой пугало. Но сегодня она не чувствовала ничего. Совершенно. Пусть Дов делает с ней что угодно. Она все стерпит. Он залез ей под юбку, сорвал трусики и швырнул их в угол. Он не мог принудить ее к сексу, не получив ее согласия, но мог вдоволь над ней поизгаляться, унизив ее и выместив на ней зло. Оставив ее в смятении неловко лежать на кровати, он ушел в другую комнату, яростно хлопнув дверью, и Сэди услышала глухой стук. Обо что он так шарахает? О стену? О диван? Свободной рукой она подтянула к себе телефон и набрала номер Сэма. Трубку взяла его бабушка.

– Сэди Грин! – обрадовалась Бон Чха. – Когда ты прилетаешь?

– Послезавтра, – ответила Сэди.

– Как мило, что вы, ребятишки, снова подружились и возвращаетесь домой. Твои родители, наверное, рады-радешеньки.

Сама Бон Чха, судя по голосу, пребывала на седьмом небе от счастья.

– Ну да, – согласилась Сэди.

– «Итиго» повсюду, – восторгалась Бон Чха. – На бульваре Сансет установили огромный рекламный щит, знаешь? Сэм послал тебе фотографии, которые мы сделали?

– Послал. Спасибо вам большое.

– Не за что, милая. Дон Хён так вами гордится. Всем и каждому рассказывает, как Сэм и его подруга детства придумали чудесную игру. Говорит, он всегда знал, что вы станете великими людьми. Он повесил большой-пребольшой плакат с «Итиго» в пиццерии. Приедешь – сама увидишь.

– Непременно. А Сэм дома? – Ей захотелось потянуться, но со вздернутой над головой рукой это было не так-то легко.

– Ах, сейчас позову! Самсон! Одну минутку.

– Как там Калифорния? – спросила Сэди, когда Сэм подошел к телефону.

– Как обычно. Солнце. Жарища. Пробки. И койоты, куда ни глянь. Зато Маркс подобрал нам шикарный офис.

– Ну хоть что-то хорошее, – усмехнулась Сэди.

– Как Дов воспринял новость о переезде?

– Ожидаемо, – ответила Сэди.

Из соседней комнаты доносился рев вывернутых на полную громкость колонок: великий автомобильный угонщик Дов рубился в «ГТА». Сэди померещилось, что она уже в Калифорнии.

– Обсудим игру? – предложила она.

– Давай.

Через полчаса – Сэди все еще болтала с Сэмом об игре «По обе стороны» – в спальню прошлепал Дов и отомкнул наручники.

– Кто там? – шепотом спросил он, кивнув на трубку.

– Сэм.

– Передавай от меня привет, – произнес Дов нормальным будничным тоном. – И пожелания удачи.

Весь следующий день Сэди аккуратно раскладывала по чемоданам свою жизнь, то и дело переругиваясь с Довом. Каждый стоял на своем. Дов обзывал ее ничтожеством, и она ничтоже сумняшеся паковала вещи. Он извинялся, но она продолжала паковать. Он оскорблял ее, она паковала. Он снова извинялся, и она снова продолжала паковать. Уложив последний платок, она втихаря забрала с собой наручники. Бросила их в карман пузатого рюкзака, который собиралась прихватить в ручную кладь, и застегнула молнию. Ее коробило от мысли, что Дов защелкнет их на запястье другой девушки. Почему – она объяснить не могла: то ли из чувства женской солидарности, то ли из сентиментальности.

Отмахнувшись от заверений Сэди, что она вполне удовольствуется такси, Дов самолично повез ее в аэропорт. Сэди не особо этому обрадовалась. Она вообще предпочитала ездить с Довом как можно реже. Даже находясь в благодушном настроении, он водил грубо и агрессивно: жестикулировал, орал как оглашенный, беспрестанно давил на клаксон, нагло подрезал соседние автомобили и лихо перестраивался, не заботясь о включении сигналов поворота. В то утро, однако, он обуздал буйный нрав, зато ударился в другую крайность и принялся отчитывать Сэди за необдуманность ее исхода из Бостона, пугая дурацкими страшилками, видимо с молоком матери впитанными людьми, никогда не жившими в Лос-Анджелесе. Он так и сыпал риторическими вопросами, от которых у Сэди, истинной «анджелинос», сводило скулы. Да она соображает, что ее ждет? Знает про землетрясения? Лесные пожары? Наводнения? Засухи? Смог? Бездомных? Койотов? О грядущем, так сказать, апокалипсисе? Она в курсе, что аптеки и магазины закрываются в десять вечера? Что она станет делать, если в начале одиннадцатого ей потребуется сироп от кашля, или батарейки, или блокнот? Она отдает себе отчет, что там нет ни одного ночного бара, винного погребка или кафешки, продающих еду навынос? Она же умрет с голоду! Где в этом городе она добудет приличный бейгл или пиццу? Да понимает ли она, что люди в Лос-Анджелесе питаются исключительно авокадо и фасолью? Она согласна пить только свежевыжатый сок? А знает ли она, что вода из-под крана вызывает рак? «Сэди! Никогда не смей пить водопроводную воду! Никогда!» А воздух? Там настолько сухой воздух – не продохнуть! Она что, намерена загнуться от аллергии? А зона покрытия сотовой связи? Это же ужас! Ее мобильный всегда будет вне зоны действия! А жители Лос-Анджелеса? Они не читают книг и не ходят в театры! Не следят за происходящим в мире! У них повальное размягчение мозга! Они все работают в индустрии развлечений, а в свободное время качают мышцы и посещают пластических хирургов! Там никто не ходит пешком! Прогуляться один квартал для них – это непосильная мука! Они сползают с крыльца и садятся в автомобиль, чтобы доехать до почтового ящика на воротах своего дома! А она вообще помнит, как водить машину? Там же такие пробки, Ха-шем, бог мой! Такие пробки! Она согласна полжизни провести в дороге? А смена времен года? Как без нее, а? Там ведь никогда не бывает дождей, представляешь! Только ливни да грязевые потоки! Да она же рехнется без дождей!

Они подъехали к аэропорту, и на парковке Дов разочарованно произнес:

– Черт, я снова все запорол. И это я, я, гребаный гений! Сам не пойму, что со мной, но я похаблю все, к чему прикасаюсь. Пытаюсь остановиться, но не знаю как.

Вытащив чемоданы, он поставил их на тротуар, обнял Сэди и крепко-крепко прижал ее голову к своей широченной груди.

– Я скотина, Сэди, девочка моя, но я безумно люблю тебя, ясно? Вот и живи теперь с этим.

Маркс заказал ей билет в бизнес-класс, и Сэди млела от восторга. Ее родители, состоятельные и обеспеченные, никогда не позволяли себе подобную роскошь. Слишком часто кинозвезды, делами которых управлял отец Сэди, на его глазах вылетали в трубу, транжиря деньги направо и налево на ничтожные безделушки, умопомрачительные путешествия, покупку ненужных им ресторанов или домов и разводы.

Когда Сэди уютно устроилась в кресле, ей подали теплое полотенце, узкий длинный бокал с апельсиновым соком и маленькую чашечку подогретых орешков. Приподняв шторку, Сэди выглянула в иллюминатор. Было семь утра, и на затянутом облаками свинцовом небе только-только появилось маленькое белесое пятнышко солнца. Самолет взмыл ввысь, и Сэди бросила прощальный взгляд на Бостонскую бухту: когда теперь она ее снова увидит?

В десять утра Сэди приземлилась в Лос-Анджелесе. В холле аэропорта ее встретили Маркс и Зои.

– Добро пожаловать домой! – улыбнулась Зои, вручая ей букетик разноцветных гербер.

Зои в длинном белом платье и Маркс в белой рубашке и голубых джинсах выглядели как Стиви Никс и Джеймс Дин. И оба смотрели на мир через призму солнцезащитных очков.

– Да вы, ребята, вылитые калифорнийцы, – с нотками зависти отметила Сэди. – А вот я, урожденная калифорнийка, никогда не обладала подобным шармом.

Маркс и Зои повезли ее сразу в офис. Зои рулила, Сэди полулежала на переднем пассажирском сиденье, Маркс – на заднем. Сэди устала, и Зои, перехватив инициативу, легко и непринужденно повела разговор о своих недавних открытиях в Калифорнии. Зои являлась прямой противоположностью Дова. Ее распирало от восхищения. И она тоже завалила Сэди вопросами. А Сэди посещала обсерваторию Гриффита? Ходила на ночные сеансы в кинотеатр на кладбище «Голливуд навсегда»? А в кинотеатр «Электродуга»? А в Греческий театр? А в концертный зал «Голливудская чаша»? А в Музей Гетти? А в Музей искусств округа Лос-Анджелес? А в Ботанический театр? А зеленый сок Сэди пробовала? А в местечко в виде пончика, торгующее пончиками, заглядывала? А в кафе «Пинки»? А она каталась на двухэтажном автобусе на экскурсию по домам знаменитостей? А в ресторане, где в центре зала растет дерево, бывала? А по каким каньонам лучше всего лазить? А где можно послушать хорошую живую музыку? А как ей ночной клуб «Виски Гоу Гоу»? А театр «Палладиум»? А рок-клуб «Трубадур»? А какое у Сэди любимое место в городе?

– Бытует мнение, что в Лос-Анджелесе нет культуры, но я каждый день нахожу здесь что-нибудь новенькое и любопытное, – самозабвенно воскликнула Зои.

– Она помешалась на этом городе, – усмехнулся Маркс, слушая ликования подруги.

Разумеется, перечисленные Зои места не выходили за пределы обычного туристического набора, однако Сэди прониклась симпатией к возлюбленной Маркса. Проницательная и умная Зои не стеснялась по-детски восторгаться самыми простыми вещами.

– Ты же из Беверли-Хиллз, верно? – спросила Зои.

– С Равнин, – поправила ее Сэди.

– С равнинной части местности, знаменитой своими холмами? – уточнила Зои.

– Холмов без равнин не существует.

– Ну да. Против правды не попрешь. – Зои живо обернулась к Сэди. – Кстати, я решила, что мы с тобой заделаемся близкими подругами. И не вздумай мне возражать. Я не отстану от тебя, пока ты не согласишься.

Сэди расхохоталась.

Офис располагался в Венисе на бульваре Эббот-Кинни, который в 1999 году, к счастью или к несчастью (это уж как кому больше нравится), еще не заполонили модные бутики, фешенебельные бары и творческие мастерские. Офис, состоявший из полудюжины кабинетов и парочки туалетов, был гол и безлик. Его единственным архитектурным достоинством являлись панорамные створчатые окна в металлических переплетах да цементные полы, чей урбанистический вид Маркс собирался притушить ковролином, уютной деревянной мебелью, ковриками и цветами в горшках. В сравнении с тесной рабочей комнатушкой Кембриджа просторный офис на Эббот-Кинни подавлял своей необъятностью, и Сэди охватило мимолетное, граничившее с агорафобией беспокойство.

– И мы можем себе это позволить? – спросила она, и гулкое эхо заметалось меж голых стен.

– Спрашиваешь, – самодовольно осклабился Маркс.

Венис, в те времена задворки Санта-Моники, ценился невысоко, а «Нечестные игры» купались в деньгах.

– Если верить агенту по недвижимости, в двух шагах от нас находилась дизайнерская мастерская Чарлза и Рэй Имзов.

Из соседнего кабинета выглянул Сэм.

– Привет, коллеги! – поздоровался он и посмотрел на Сэди. – Ну, как тебе?

– Черт, придется постараться, чтобы «По обе стороны» оказалась достойной всего этого! – горячо воскликнула Сэди.

– А с крыши видна обворожительная, хоть и страшно узкая полоска океана, – добавил Маркс и осекся: затрезвонил его телефон. Прибыли экспедиторы, встречавшие их офисные коробки из Кембриджа. – Пойду к ним. Вы двое и без меня разберетесь.

Сэди и Сэм вышли на площадку и увидели винтом уходящую вверх крутую спиральную лестницу. «Только Сэму с его ногой по такой лестнице и взбираться», – подумала Сэди и удивилась, почему Маркс не предупредил их заранее об этой досадной помехе.

– Нам вовсе не обязательно лезть на крышу, – сказала она Сэму.

Сэм окинул лестницу изучающим взглядом и успокаивающе усмехнулся.

– Не переживай. Одолею. Очень уж хочется взглянуть на это диво.

Осторожно, не торопясь, они начали восхождение. Сэм чуть-чуть опирался на Сэди, а чтобы скрыть мучения, без умолку трещал всю дорогу.

– Я пытаюсь вспомнить название игры, в которую мы играли в больнице. Ты приносила ее на ноутбуке. Там был парень, спасавший свою подружку.

– Кто бы сомневался.

– И ученый, чьи мозги захватил… хм… насколько помню, разумный метеорит. И персонаж с зелеными щупальцами.

– «Особняк маньяка»! – догадалась Сэди.

– Он самый. Точно, «Особняк маньяка». Господи, у меня от этой игрушки крышу сносило. Думаю, нам тоже надо замутить что-нибудь с особняком.

– Где комнаты – это пространственно-временные порталы.

– И в них появляются люди из различных времен. Все те, которые когда-либо жили в этих комнатах.

– И им это не особо-то нравится.

Они выбрались на крышу.

– Спасибо, Сэди, – выдохнул Сэм.

– За что?

– За то, что протянула мне руку помощи.

Ничего выдающегося они на крыше не обнаружили. Конечно, если привстать на цыпочки и вытянуть шею, можно было ухватить взглядом краешек Тихого океана, но язык не поворачивался назвать этот вид потрясающим. Впрочем, Сэди довольствовалась малым: ей было достаточно и такой близости воды. Глубоко вздохнув, она втянула в себя пьянящий воздух и сладко зажмурилась, ощутив на губах привкус соли и услышав в ушах вкрадчивый шепот далеких волн.

Маркс подобрал им восхитительный и очень опрятный офис. И Сэди, любившая чистоту и свежесть, не скрывала своей радости. А еще ее переполняли надежды. Нет, не зря они переехали в Калифорнию. Калифорния словно создана для тех, кто хочет что-то начать. Они создадут здесь «По обе стороны», и их новая игра превзойдет «Итиго», потому что со времени написания «Итиго» они значительно поумнели. Сэм выздоровеет, Сэди бросит точить на него зуб – он же не виноват, что люди приписывают ему авторство «Итиго», – и возродится к новой и счастливой жизни.

Вечером Сэди, попросив у отца машину, поехала в Коритаун и, припарковавшись в переулочке, вошла в пиццерию Дона и Бон, чтобы полакомиться домашней, как в Нью-Йорке, пиццей.

Стены заведения пестрели афишами первого и второго «Итиго», и единственный постер, выбивавшийся из их стройного ряда – старый, годов восьмидесятых, потрепанный и выцветший, – был рекламой корейского пива «Чок Чок». Над улыбавшейся женщиной-кореянкой красовалась надпись: «Что пьет самая обворожительная женщина Корея-тауна?»

Сэм ждал ее возле подсобки, где стоял игровой автомат, и навстречу Сэди из-за барной стойки вышел Дон Хён.

– Сэди Грин! – обнял он ее. – Знаменитая Сэди Грин! Как обычно? С грибами и пеперони?

– Я больше не ем мяса, поэтому только с грибами. И луком, если можно.

Позвякивая внушительной связкой ключей, Дон Хён нашел нужный ключ и отпер кабинку с «Донки Конгом».

– Развлекайтесь, детишки, сколько влезет.

– Сразимся? – предложил Сэм.

Запустив игровой автомат, они увидели зал славы «Донки Конга» и только один – зато какой! – сохранившийся результат игрока с ником С.Э.М.

– Твой рекорд, – улыбнулась Сэди. – Побьешь?

– Нет. Давно не практиковался.

Пока готовилась пицца, они сыграли несколько раз, но никто из них даже близко не подошел к достижению Сэма.

– Знаешь, что самое классное в Донки Конге? – спросила Сэди.

– Не-а.

– Его галстук. Блестящая задумка. И размер подходящий.

– Для чего подходящий? – оторопел Сэм.

– Для того, чтобы детишки не задавались вопросом, какого размера у него член, – фыркнула Сэди, и они оба покатились со смеху, словно двенадцатилетние подростки, услышавшие сальную шутку.

Дон Хён вынес пиццу, и они уселись за столик в нише. Сэм даже не притронулся к угощению: шел восьмой час, а наутро ему была назначена операция.

– Так и будешь таращиться и ничего не есть? – огорчилась Сэди.

– Ну да. Подумаешь. Все равно ты любишь пиццу больше меня.

– Любила. В детстве, – скорчила недовольную гримасу Сэди. – Тебе что, даже малюсенького кусочка не хочется?

– Хочется, но перехочется. Сэди, будет новый день и новые пиццы.

– Разбежался. Вилами, знаешь ли, по воде писано. А вдруг это последняя пицца во вселенной?

Сэди, так и не успевшая перекусить после прилета, в одиночку прикончила целую пиццу.

– Ух, – выдохнула она, отрываясь от тарелки, – вот уж не подозревала, что я голодна как волк.

В восемь вечера она повезла Сэма в больницу. Время было позднее, и к пациентам допускались только ближайшие родственники. Поэтому на вопрос медсестры, кто такая Сэди, Сэм коротко бросил: «Моя жена», и Сэди беспрепятственно сопроводила «мужа» в палату. Спать тому не хотелось, и они, усевшись бок о бок на кровати, долго смотрели в окно, упиравшееся в стену другого больничного корпуса.

– Игра, действие которой происходит в больнице, – подала голос Сэди.

– Кто главный герой?

– Наверное, доктор. Врач, пытающийся всех вылечить.

– Ни фига подобного, – возразил Сэм. – Происходит зомби-апокалипсис, и пареньку, больному раком, предстоит как-то выбраться из клиники и спасти как можно больше других ребятишек.

– Неплохо, – согласилась Сэди и потянулась к сумке. – Держи. Нашла дома на столе и ждала подходящего момента, чтобы тебе отдать.

Она сунула Сэму тетрадку с раскисшими от воды листами. На обложке значилось: «Дневник добрых дел. Сэди М. Грин. Бат-мицва – 15 октября 1988 года».

Поняв, что попало ему в руки, Сэм расцвел. Пролистнул страницы, посмотрел на «Подведенные итоги» и уважительно присвистнул:

– Шестьсот девять часов.

– Абсолютный рекорд. Я стала непобедимой чемпионкой бат-мицвы! Не помню, говорила я тебе или нет, но мне даже вручили памятный приз.

– У тебя совесть есть? Почему ты не принесла его?

– Совесть-то у меня есть, – хихикнула Сэди. – За кого ты меня принимаешь?

Сэди нырнула в сумку и достала маленькое хрустальное пресс-папье в виде сердечка с выгравированной надписью: «Сэди Миранде Грин за великие свершения на ниве благотворительности от “Хадассы”, храм Вефиля, Беверли-Хиллз, июнь 1988 года».

– Мне его подарили, когда я перевалила за пять сотен часов. Алиса прям с катушек слетела. Думаю, именно поэтому она и наябедничала тебе про «Дневник», хотя она это и отрицает.

– Отличный подарок, – сказал Сэм, вертя пресс-папье.

– Да уж, леди из «Хадассы» по мелочам не размениваются. Хрусталь то ли от Сваровски, то ли от Уотерфорда, то ли еще от кого. Алиса просто позеленела от зависти.

– А кто бы не позеленел? – Сэм сжал пресс-папье в кулаке. – Теперь оно – мое.

– Ясное дело. Затем я его и принесла.

– Да у тебя никак глаза на мокром месте? – удивился Сэм. – Тебя сегодня как подменили!

– Ну да. Я снова в Лос-Анджелесе. Снова в больнице вместе с тобой. Начинаю все заново. Без Дова… Новая игра. Новый офис. Размякнешь тут.

– А я-то возомнил, ты тревожишься обо мне: вдруг я умру, – обиделся Сэм.

– И не надейся, – хмыкнула Сэди. – Ты никогда не умрешь. А если умрешь, я просто начну игру заново.

– Сэм умер! Опустите четвертак в прорезь автомата! И продолжите игру с точки сохранения! Когда-нибудь вы непременно выиграете!

– Боишься? – спросила Сэди, помолчав.

– Нет. Напротив, скорее рад. Рад, что наконец-то все кончится. С другой стороны, мне чертовски жаль свою бесполезную ногу. Мы столько всего с ней вынесли, к тому же, открою тебе тайну, она приносила мне удачу.

– Удачу?

– Ну, если бы не она, я не очутился бы в больнице и не повстречал бы тебя. И мы никогда бы не подружились. И никогда не стали бы врагами.

– Не выдумывай. Я никогда не была твоим врагом.

– Еще как была. Ты была моим заклятым врагом. И это, – Сэм торжествующе потряс пресс-папье, – явное и непреложное тому доказательство.

– Я начинаю жалеть, что принесла его. – Сэди сделала попытку выхватить из рук Сэма подарок, но тот поспешно спрятал его за спину.

– Ты никогда не получишь его назад. Впрочем, теперь мы друзья. Но если бы не моя искалеченная нога, мы никогда не создали бы «Итиго». И никогда не сидели бы в больничной палате в пяти минутах ходьбы от клиники, где познакомились двенадцать лет назад.

– Да откуда ты знаешь! – негодующе фыркнула Сэди. – Мы могли бы встретиться в другом месте. Мы жили всего лишь в пяти милях друг от друга и поступили в университеты, расстояние между которыми не превышает двух миль. Мы могли бы познакомиться в Кембридже. Или раньше, в Лос-Анджелесе, на одной из математических олимпиад. Помнишь, какие злобные взгляды ты на меня там кидал? Не запирайся!

– И не подумаю. Ты же была моим злейшим недругом!

– Тебя ничем не прошибешь, Сэм. А по мне, мы и тогда симпатизировали друг другу, просто не хотели в этом признаться. Но вернемся к нашим баранам. Уверяю тебя, Сэм, вероятность нашей встречи была очень большой. Я бы даже сказала – бесконечной.

– Ты хочешь сказать, что все эти годы я мучился и страдал напрасно?

– Совершенно напрасно. Мне очень жаль, Сэм, но Вселенной нет никакого дела до твоих переживаний. Она мучает тебя просто потому, что так получилось, просто потому, что так будет получаться и впредь. Просто потому, что кто-то на небесах бросил огромный многогранный кубик, и на кубике выпало «Лишения Сэма Масура». И я в любом случае включилась бы в игру твоей жизни, Сэм.

Сэди зевнула. Она еле держалась на ногах. Восемнадцать часов в суете и разъездах утомили ее. К тому же она переела пиццы.

– Но вряд ли в роли твоей второй половины, – сонно добавила она.

– В роли моей второй рабочей половины. Не спорь.

– Твоя вторая рабочая половина – Маркс.

– Я назвал тебя женой, чтобы они к тебе не цеплялись. Если хочешь получить что-нибудь в клинике, ври напропалую все, что только взбредет в голову. Главное, делай это непререкаемым железным тоном.

– Башка трещит после перелета, – пожаловалась Сэди, зевая. – Поеду-ка я домой. Похоже, я совсем разучилась водить. Прям горе-водитель какой-то. – Она крепко обняла Сэма, чмокнула его в щеку и направилась к двери. – Когда очнешься от наркоза после операции, я снова буду здесь. Люблю тебя, Сэм.

– Ф-фу, гадость какая.

Сэму не спалось, и он решил прогуляться, чтобы в последний раз ощутить себя нормальным двуногим человеком. К сожалению, его травмированная конечность превратилась в бесполезный придаток, нечего было и думать, чтобы ступить на нее, и Сэм передвигался на костылях. Поразмыслив, он похромал в детское отделение, где врачи так долго боролись за его несчастную ногу, которой через несколько часов предстояло уйти в небытие.

В приемном покое он заметил девчушку примерно такого же возраста, как и Сэди, когда Сэм с ней познакомился. Девчушка во что-то увлеченно играла в ноутбуке. «Если наш мир совершенен, то девочка играет в “Итиго”», – загадал Сэм и взглянул на экран. Девочка играла в «Мертвое море».

– Тебе нравится? – спросил он.

– Устаревшая, конечно, – пожала плечами девчушка, – но мне нравится убивать зомби. А брат говорит, я похожа на Тень.

Сэм побрел в палату, и внезапно в бок ему удивительно болезненно впилась острая грань хрустального пресс-папье, которое он спрятал в карман. Вытащив маленькое сердечко, он расхохотался. Как же он негодовал когда-то на Сэди! С какой яростью разжигал в своей груди праведный гнев! Каким зрелым и взвешенным казалось ему тогда решение выкинуть Сэди из жизни, и каким беспомощно-детским и высосанным из пальца виделось оно Сэму сейчас. Однажды он попытался объяснить истоки их ссоры Марксу, но Маркс не разделил его негодования. «Да нет же, Маркс, – убеждал его Сэм, – ты ничего не понимаешь. Это дело принципа. Она прикидывалась моим другом. Возилась со мной только из милости». Маркс недоуменно уставился на Сэма. «Это ты не понимаешь, Сэм, – сказал он. – Никто не станет тратить на тебя шестьсот часов только из какой-то там милости». Сэм вертел в руках крошечное пресс-папье, и сердце его щемило от любви к Сэди. Почему ему так трудно было ответить ей: «Я тоже люблю тебя, Сэди», когда она сама признавалась ему в любви? Он ведь любил ее. Люди, и вполовину не сгоравшие от пожиравшей Сэма страсти, безостановочно твердили «я люблю тебя» друзьям и подругам, не вкладывая в эту фразу ничего особенного. Наверное, это и служило камнем преткновения. Он не просто любил Сэди Грин. Он… Для его чувств к Сэди не находилось подходящего слова.

Ему нестерпимо захотелось позвонить ей и обо всем рассказать, но он быстро унял свой порыв: Сэди устала и наверняка уже спала в детской комнатке рядом с родительской спальней, в кровати с мятно-зеленым балдахином и одеялами в цветочек. От мысли об этом на душе у Сэма запели птицы. Ради него его лучший друг вернулась в их город детства. Да-да, они его не одурачили. Он знал, почему Маркс так настойчиво советовал им открыть здесь офис и убеждал Сэма, что переезд в Калифорнию необходим для новой игры, для Сэди, для самого Маркса и Зои. Он знал, что они сделали это ради него, Сэма. Это он страшился очередной зимы, кривился от боли и боялся операции, которая для всех стала очевидной неизбежностью. Они беспокоились за него. Стремились упростить ему жизнь. И выдумывали для этого поводы и причины, вполне порой убедительные и основательные. И все это они делали не ради игры или компании, но ради него. Потому что любили его. Потому что были его друзьями. И Сэм испытывал к ним невыразимую благодарность.

Он разделся, аккуратно пристроил хрустальное сердце на тумбочке и натянул пижаму. Сочувственно взглянул на ногу – прощай, старина, – забрался в постель и задремал. И, как обычно случалось с ним в больницах, увидел во сне маму.

Первые месяцы после бегства в Лос-Анджелес Анна не работала. Она обивала пороги студий, пробуясь на роли в кинофильмах, мыльных операх и рекламе, но везде получала отказ. Когда она спросила агента, почему ей ничего не предлагают, тот ее успокоил: «Не бери в голову, Анна, им нужно к тебе присмотреться». Он уверял, что она выглядит значительно моложе своих лет, и советовал обновить резюме: «Напиши, что твой талант столь многогранен, что тебе по плечу роли от тринадцатилетних до сорокалетних».

После празднования десятилетия Сэма Анну пригласили в субботнее мультипликационное шоу с поющими синими крохами-троллями. Однако спустя несколько дней продюсеры шоу выставили ее за дверь, сославшись на ее «чересчур этнически окрашенный голос». Анна пожала плечами: странно, что такого «этнически окрашенного» продюсеры нашли в ее голосе типичной «анджелинос»? Впрочем, докапываться до истины она не собиралась. Возможно, она бездарно провалила пробы из-за бесталанности и плохой актерской игры. Возможно, им пришелся не по вкусу ее маленький рост. Возможно, они были расистами, сексистами или скрытыми извращенцами. А возможно, она им просто не понравилась. И кто она такая, чтобы убеждать их в обратном? Кто она такая, чтобы учить кого бы то ни было жизни?

Анна с пользой проводила затянувшиеся на Западном побережье каникулы и посещала различные курсы: актерского мастерства (постановка голоса, подготовка к прослушиванию, пластика движений), танцев, йоги, программирования, написания мемуаров. Она медитировала. Наведывалась к психотерапевту. Помогала родителям в пиццерии, когда им требовались лишние руки. И с тревогой наблюдала, как медленно, но неуклонно тают средства на ее банковском счету. Живя у родителей, Анна тратила значительно меньше, чем прежде, но все-таки тратила. Расходы были неизбежны. Жизнь, как ты ее ни проводи, – не самая дешевая штука. Все стоило денег. Те же курсы, которые Анна считала необходимыми. Та же купленная ею подержанная машина. Те же новые фотографии и одежда. Она платила родителям за кров и стол, хотя они всячески отговаривали ее от этого, и мечтала снять собственное жилье, перебраться в престижный район и устроить Сэма в приличное учебное заведение взамен захолустной школы Эхо-Парка. Она грезила о работе, потому что безработица грозила лишением профсоюзной медицинской страховки и ей, и Сэму. Она твердила агенту как заведенная: «Найди мне хоть что-нибудь. Я согласна буквально на все».

В сентябре она трижды ходила на прослушивания. В первый раз – в национальную труппу, отправлявшуюся на гастроли с мюзиклом «Юг Тихого океана», где ее рассматривали на второстепенную роль Лиат с возможностью подменять заболевших актеров, игравших более важных персон. Анна заклеймила этот мюзикл «расистским». Кроме того, мысль о годовом турне и разлуке с Сэмом приводила ее в смятение. Во второй раз она пробовалась на роль «этнической» горничной, влюбленной в героя мыльной оперы «Главный госпиталь». По сценарию героиню звали Химена, однако агент уверял, что продюсеры открыты для представительниц всех рас и национальностей – от Ла Тойи и Меймей до Анны (конечно, при условии, что Анна не «белая»). В третий раз Анна проходила отбор на роль ведущей свеженького – с пылу с жару – игрового шоу «Жми кнопку!». Планировалось, что «Жми кнопку!» переманит часть зрительской аудитории у другой популярной телеигры «Угадай цену», потому что тянуть «Жми кнопку!» будет знаменитый конферансье Чип Уиллингем. Чем этот Чип так прославился, Анна не имела ни малейшего представления. Возможно, тем, что тянул во всех шоу одеяло исключительно на себя. Игре требовалась вторая телеведущая, она же – лицо шоу (именно лицо, потому что рот телеведущим открывать не полагалось). До телеведущей Анна в прямом смысле не дотягивала (подкачал рост в метр шестьдесят пять сантиметров), но во всем остальном обладала поистине модельной внешностью: была худа, стройна и скуласта. И когда надевала туфли на высоченном каблуке, мужчины сворачивали шеи, лишь бы на нее полюбоваться. Однако продюсерам шоу «Жми кнопку!» требовалась не абы какая азиатка от двадцати до тридцати лет, но азиатка с «отменным чувством юмора». То есть, если не прибегать к экивокам, женщина, способная, не моргнув глазом, сносить публичные унижения. Анна презирала телеведущих, не достойных, по ее мнению, звания актеров. Сама она училась в Северо-Западном университете и некоторое время посещала Королевскую академию драматического искусства. Выступала на Бродвее! Была профессионалом. Мастером своего дела.

На пробах «Жми кнопку!» ей всучили пару красных туфель на шпильке, плотно облегающее черное вечернее платье и велели переодеться. Женщина-режиссер окинула ее проницательным взглядом и веско произнесла:

– У нас стильное шоу.

– Ух ты… – запнулась Анна, не найдя, что на это ответить. – Ничего себе…

Режиссер погоняла Анну по сцене, заставляя выполнять нехитрые действия: поднимать и опускать занавес в заданном темпе, демонстрировать пустую коробку, провожать участников игры за кулисы, выносить громадный чек, смеяться и вежливо аплодировать.

– Шире улыбку, Анна, – командовала режиссер. – Покажи мне зубы! Счастливые глаза!

Анна скалилась, сверкая зубами.

– Отлично! И еще одно. Смех, Анна. Чипа необходимо подзадоривать, давать ему понять, что он отмочил классную шутку, даже если его шутка стара как мир. Понимаешь, о чем я?

Анна рассмеялась.

– Чудненько, но давай-ка изменим тональность. Добавим побольше искренности. Представь, что смеешься над своим папой. Типа «ты, папуля, тот еще старый пень, но я все равно тебя люблю». Попробуешь?

Сбитая с толку, Анна совершенно искренне расхохоталась.

– Превосходно! Пять баллов, Анна. То что надо. – Режиссер внимательно посмотрела на нее. – Очень уж ты миниатюрная, но внешность у тебя – на все сто. Хорошо. Думаю, пора показать тебя Чипу. Сразу предупреждаю: Чип у нас старой закалки, смекаешь? Не ретроград, конечно, но, по его словам, придерживается консервативных взглядов. Женщина, по его мнению, должна знать свое место. Ну а так он сама любезность. И последнее. Он учился в Дартмутском колледже, и ему льстит, когда окружающие об этом упоминают. Твои обязанности – быть собой, то есть неотразимой, смеяться над шутками Чипа и по возможности не переходить ему дорогу.

Режиссер отвела Анну к артистической уборной со звездой на двери и постучала.

– Чип, я хотела бы познакомить тебя кое с кем. С девушкой на замену Анне.

– Так Анна – это же я, – шепнула Анна.

– Ой, прости. Прежнюю девушку тоже звали Анной.

При первом взгляде на Чипа Уиллингема Анна подумала, что никогда прежде не встречала мужчины, столь идеально подходящего для роли конферансье в развлекательном шоу. Холеного и гладкого, словно дорогой кожаный портфель, дочерна загорелого, с жесткими, как оникс, волосами и рядом ослепительно белых ровных зубов. Не будучи красавцем, он производил впечатление завзятого сердцееда, и Анна никак не могла определить, сколько же ему лет. Расправив могучие плечи, он обернулся и оглядел Анну с головы до ног.

– Иди, – подтолкнула ее в спину режиссер и закрыла дверь.

– Коротковата, – бросил Чип.

– Какая есть, – ответила Анна.

– Титьки… – проговорил Чип, задумчиво помолчав. – Маленькие… Как яблочки. Одним мужчинам нравятся. Другим – нет.

– В яблочко, – поморщилась Анна и, залившись смехом «ах ты, старый пень!», с тоской подумала, когда же это все кончится.

Если повезет, ее возьмут в национальную труппу и она поедет на гастроли с мюзиклом «Юг Тихого океана». Там неплохо платят, а за Сэмом, хотя она будет дьявольски по нему скучать, присмотрят родители.

– Но наше шоу показывают днем, и его смотрят женщины. Для обеденного стола яблочная грудка – самое то.

– Моя мама тоже так говорит.

– Смешно, – произнес Чип без всякого выражения. – Поди-ка сюда.

Анна, сама не понимая почему, подошла. Он уставился на нее. Провел указательным пальцем по ее носу.

– Экзотичненько. Последняя тоже была ориенталкой.

– Ориенталка – это порода кошек, – отрезала Анна, – людей так не называют.

– А китаеза – это средневековое китайское искусство, – хмыкнул Чип. – Повернись-ка.

И снова Анна, невесть почему, повиновалась.

– Жопа, – констатировал Чип и, шлепнув ее пониже спины, смачно впился в ее правую ягодицу наманикюренными ногтями. – Упругая.

Анна прыснула – «ха-ха-ха, старый пень!» – и отвесила наглецу звонкую оплеуху. Вылетела из уборной и кинулась в гримерку, чтобы содрать с себя выданные ей тряпки. Она не плакала.

На выходе ее остановила режиссер.

– Ну, как все прошло с Чипом? – спросила она.

Анна отчаянно затрясла головой.

– Ручаюсь, ты ему приглянулась, – ободрила ее режиссер. – Иначе он выставил бы тебя через долю секунды.

– А что стряслось с Анной? Девушкой, работавшей здесь раньше.

– С Анной? Ах да… Настоящая трагедия. Она умерла. Был человек – и нету.

– Господи, надеюсь, это не Чип ее убил?

– Если бы, – фыркнула режиссер. – Нет. Анна ехала со своим парнем по Малхолланд-драйв, проскочила поворот и… Это же Лос-Анджелес, сама знаешь… Милая была девочка. Двадцати четырех лет отроду. Из Окленда.

– А какая у нее была фамилия? – заледенела Анна. – Случайно не Ли?

Господи, смилуйся, только б не Ли!

– Нет, Чин.

Анна зарыдала. Она оплакивала другую Анну Ли, бросившуюся с многоэтажки; Анну Чин, которую, без сомнения, так же беззастенчиво лапал Чип Уиллингем; и саму себя. Но почему, почему все случилось именно так, а не иначе? Мысленным взором она окинула свою жизнь – начиная с прослушивания для школьной постановки в девятом классе и заканчивая возвращением в Лос-Анджелес из-за того, что какая-то женщина, не имевшая с Анной ничего общего, кроме фамилии, морозным февральским вечером покончила с собой у нее на глазах. Режиссер сочувственно потрепала Анну по плечу.

– Ну-ну, не переживай, все не так плохо, как кажется. Она умерла мгновенно.

Режиссер протянула Анне бумажный платочек.

Три дня спустя Анне позвонил агент.

– Поздравляю! – завопил он в трубку. – Ты застолбила «Жми кнопку!». Они в восторге от твоего, как они выразились, «запала».

– А что с «Югом Тихого океана»?

– Какая разница? Тебя ж от него мутит.

– А с мыльной оперой?

– Они переписали роль. Горничная теперь – белая маргиналка. Забей. «Жми кнопку!» платят баснословные деньги, не чета всяким мюзиклам и мыльным операм. И если шоу не закроется в скором будущем, ты сможешь отправить своего сынка в какую-нибудь зашибенную школу – в «Гарвард-Уэстлейк» или «Кроссроудс». Ну а когда подвернется стоящая роль, я тебя отсюда вытащу. Обещаю. Анна, «Жми кнопку!» – шальные деньги.

Шоу «Жми кнопку!» просуществовало три года и мало чем отличалось от остальных дневных шоу восьмидесятых, где обычные люди соревновались со знаменитостями, отвечая на банальные вопросы. Его единственными изюминками были талисман (невоздержанная на язык ростовая кукла с огненно-красной шевелюрой), витающий на площадке дух карнавала да зрители, под руководством суфлера оглашенно скандирующие: «Жми! Кноп-ку!» Сэм, несколько раз приходивший на запись программы, упивался происходящим. Вот это зрелище! Не то что спектакли, в которых мама участвовала в Нью-Йорке.

За все свои старания Анна получала полторы тысячи долларов в неделю – бешеные деньги даже по сравнению с теми, что она зарабатывала в «Кордебалете». Конечно, в этой работе ей никак не удавалось проявить таланты и способности артистки, на которую она так долго училась, но с этим она смирилась. Она смирилась со всем, кроме одного – Чипа Уиллингема. Чем больше она избегала его, тем настырнее он ее преследовал. Чем возмущеннее она отвергала его приставания, тем назойливее он ее домогался. По-видимому, он питал слабость к несговорчивым женщинам, хотя не уставал повторять, что незаменимых телеведущих нет. «В этом городе миллион Анн Ли», – намекал он. Чтобы не свихнуться, Анна переносилась в воображаемый мир, в параллельную вселенную, где тоже вела развлекательное шоу. Победа в фантазийном шоу гарантировала сохранение работы в реальном.

Невзирая на «миллион Анн Ли», мать Сэма была одной из немногих азиаток, постоянно мелькавших на американском телевидении, и вскоре, к своему удивлению, превратилась в местную звезду Коритауна и начала пожинать плоды славы. Ее заваливали предложениями, сулившими неплохой доход: поучаствовать в судействе на конкурсе «Мисс Корея-таун», перерезать ленточку в день открытия корейской бакалейной лавочки, прорекламировать корейскую косметику, почтить своим присутствием новый корейский ресторан. Ее выбрали для продвижения корейского пива «Чок Чок», и ее лицо – вместе со словами «Что пьет самая обворожительная женщина Корея-тауна?» – появилось на пятнадцатиметровом рекламном щите на бульваре Уилшир.

Анна с родителями и Сэмом прокатились по бульвару, чтобы его сфотографировать. Дон Хён вытащил громоздкую «Минолту» с фокусным расстоянием тридцать пять миллиметров, и глаза его увлажнились. Он погладил дочь по плечу и пробормотал что-то об американской мечте. Он плохо представлял себе и американскую мечту, и способы ее достижения, но полагал, что, возможно, дочь, призывающая корейцев пить пиво «Чок Чок», является живым ее воплощением. Почему нет?

– Пап, – скривилась Анна, – это же просто реклама. Ничего больше.

Всеобщее внимание, как и выполняемая ею работа, вгоняли Анну в краску стыда. С другой стороны, она гордилась, что на днях арендовала коттедж в Студио-Сити и присмотрела неподалеку отличную государственную школу для Сэма. Да и неприкрытое восхищение отца доставляло ей невообразимую радость.

– Самая обворожительная женщина Корея-тауна, – благоговейно прочитал Дон Хён.

– Ерунда, – отмахнулась Анна. – Рекламщик перестарался. Я не самая обворожительная женщина Корея-тауна.

– Верно, – поддакнула Бон Чха. – В Корея-тауне полным-полно обворожительных женщин. Она им и в подметки не годится.

– Спасибо, мам, – кисло поблагодарила ее Анна.

– А это чтоб ты нос высоко не задирала, – пояснила Бон Чха. – Похвалы вскружат голову – и пиши пропало.

– Пусть Сэм нас рассудит, – сказал Дон Хён. – Сэм, как думаешь, твоя мама – самая обворожительная женщина Корея-тауна?

Сэм посмотрел на Анну.

– Я думаю, – произнес он, – моя мама – самая обворожительная женщина мира.

Сэму исполнилось двенадцать, и он готовился перешагнуть рубеж, отделяющий мальчика от мужчины. С каждым днем он все больше озадачивал Анну. Даже его запах, когда-то такой знакомый, теперь приводил ее в смущение, навевая печаль. Одна отрада – он до сих пор считал ее самой обворожительной женщиной мира. Сэм действительно считал ее обворожительной. Ведь если бы это было не так, об этом не написали бы на рекламном щите.

Анна и Сэм направились в Студио-Сити, и Анна немного поплутала в районе Голливудских холмов. Возможно, она хотела растянуть удовольствие от поездки и затеряться в лабиринте дорог. Откинуть верх у машины и помчаться теплой июньской ночью по Калифорнии вместе с сыном. Да, она купила машину. Впервые пустила деньги на ветер. Точнее, на кичливый красный спортивный автомобиль.

– Ты знаешь, что в старших классах я училась в школе, где преподавали сценическое искусство? – спросила Анна. – Она здесь рядом.

– Ага, – кивнул Сэм.

– А ты не хотел бы туда поступить?

– Не-а, мам. Мне не больно-то нравится выделываться на сцене.

– Я понимаю, но это уникальная школа, в нее ходят дети со всего Лос-Анджелеса. Кого там только нет. Наверняка ты нашел бы среди них верных друзей. Не знаю, обратил ли ты внимание, но «анджелинос» предпочитают держаться особняком. Жители Востока не показываются в западных районах, а жители Запада – в восточных. Хотя, как ни странно, Восток, где обитают бабушка с дедушкой, вовсе не восток, а запад. Потому что, если уж начистоту, районы, расположенные на западном берегу реки Лос-Анджелес, и есть тот самый пресловутый Запад.

Сэм и Анна дружно расхохотались: какая, в сущности, разница, где жить – на западе или востоке? И почему людей волнуют подобные глупости?

– В школе, – продолжала Анна, – у меня был парень.

– Всего один? – озорно подмигнул Сэм.

– Зато какой! Внук одного из старейших воротил кинопромышленности. Потомственный миллионер, усек? И жил он на самом что ни на есть западном Западе, в элитном Пасифик-Палисейдс, то есть западнее и не придумаешь. Но он всегда приезжал ко мне по первому зову. Не успевала я набрать его номер, как он уже был тут как тут. Быстрый, словно молния. А ты понимаешь, что это попросту невозможно – с нашими-то пробками. И тогда я прижала его к стене: «Колись, бро, как ты умудряешься долететь до моего дома с противоположного конца города за считаные минуты?» А он дико ухмыльнулся и ответил, что это секрет.

Анна-актриса, подогревая интерес сына, замолчала, искусно выдерживая драматическую паузу.

– Он открыл тебе этот секрет? – затормошил ее Сэм, изнывая от любопытства.

– Нет. Он вообще был не от мира сего и туп как пробка. Мы постоянно грызлись как кошка с собакой и очень быстро расстались после того разговора. Но на прошлой неделе я рассказала эту историю Эллисон, второй телеведущей шоу «Жми кнопку!», и Чип, подслушавший нас, воскликнул: «Он ездил окольными путями. По тайным шоссе!»

– Тайным шоссе?

– Именно. Я, как и ты, захлопала глазами, и Чип объяснил, что на заре времен, когда в Лос-Анджелесе только-только начиналось кинопроизводство, главы киностудий проложили тайные шоссейные дороги, чтобы всегда и везде поспевать вовремя. Все это держалось в строжайшем, известном только им, секрете. Чип предположил, что мой парень, как ты помнишь, любимый внук одного из директоров киностудии, мог разнюхать про эти шоссе. Еще Чип сказал, что одна из дорог, предположительно, вела с востока на запад, от Силвер-Лейк до Беверли-Хиллз, а другая – с севера на юг, от Студио-Сити до Корея-тауна. Чип посулил мне десять тысяч долларов, если я их найду. Чудак-человек. Можно подумать, если я наткнусь на тайное волшебное шоссе, я доложу ему об этом.

– Надо их сыскать! – загорелся идеей Сэм. – Тогда мы за один миг домчимся от нашего дома к дому бабушки и дедушки.

– Да, надо их сыскать! – поддержала его Анна.

– Главное – действовать основательно. Теперь мы станем возвращаться в Студио-Сити разными путями. Я начерчу карту, и рано или поздно мы эти шоссе найдем. Не сомневайся.

Они быстро неслись по извилистой Малхолланд-драйв, как вдруг на дорогу, прямо перед машиной, выкатился меховой клубок. Анна ударила по тормозам, и машина вильнула в сторону. Клубок замер. В свете фар он казался то ли некрупной светлой собакой, то ли седоватым койотом. Одним словом, типичным представителем американской фауны.

Животное затрусило прочь.

– Бог мой, – застонала Анна, – как думаешь, мы его не задели?

– Не задели, – успокоил ее Сэм. – Слегка напугали. Он выглядел вполне бодрым, когда убегал.

– А кто это был – собака или койот?

– Не знаю. Их сам черт не разберет.

Анна рассмеялась.

– Верно. В следующий раз прихватим дедушкину энциклопедию, чтобы не ошибиться.

– А что, есть какая-то разница? – удивился Сэм.

– Возможно, и нет, – подумав, ответила Анна. – А возможно, задавить чужого любимца все-таки хуже, чем дикого зверя. Койот, он сам себе хозяин. Никто по нему плакать не станет. Дурно, наверно, так говорить, да? У койота не меньше прав на жизнь, чем у кого бы то ни было.

Анна заглушила двигатель, чтобы немного прийти в себя. Фары потухли, и они с Сэмом очутились в полной темноте. Анна, не успевшая освоиться в новой машине, трясущимися руками шарила по приборной панели, ища кнопку аварийного освещения.

– Господи, ну и мгла, – бормотала она. – Тьма египетская.

Вначале Сэм увидел огни. Два светящихся, растущих, ширящихся с каждой секундой глаза, рыскающих в ночи. Высматривающих их с мамой. Сэм помнил, как в его голове мелькнула нелепая мысль: «Они не найдут нас. Нам ничего не грозит. Нас укроет спасительный мрак».

Пронзительно завизжали шины, заскрежетал сминающийся металл, зазвенело – тонко и высоко, будто человеческий вскрик, – бьющееся стекло.

Водитель машины гнал, как бешеный, но не он спровоцировал эту аварию. Он лишь немного вольготнее, чем следовало, разместился на узкой дороге, по которой с трудом протискивались два встречных автомобиля, и протаранил громоздким седаном капот маленькой и легкой спортивной машинки Анны, разворотив водительское сиденье и сломав левую ногу Сэма. Откуда водителю было знать, что посреди Малхолланд-драйва застыл автомобиль с выключенными фарами? Откуда водителю было знать, что в автомобиле находились мальчик и его мама?

С пассажирского сиденья Сэм видел лицо Анны, озаренное фарами встречной машины. Осколки стекла впились в кожу и сияли в лучах падавшего на них света. Сэм потянулся, чтобы смахнуть их, но не смог шевельнуться: его левую ногу намертво придавило к приборной панели. Боли он не чувствовал, боль придет позже, но скованная нога и невозможность дотронуться до мамы приводили его в ужас. Его голову кружил запах крови, смешанный с ароматом любимых Анной гардений, и он непонимающе глядел на «торпеду», впечатавшуюся в грудь и живот мамы. Но больше всего его пугали осколки. Осколки, горевшие огнем на прекрасном мамином лице, не давали ему покоя, терзали его до безумия, и он вновь вскинул руку, чтобы убрать их. Стоило ему дернуться в безуспешной попытке коснуться Анны, как кости в его ноге как-то странно сдвинулись и Сэма пронзила острая боль. Дыхание перехватило, и его бросило в жар.

– Мам, – дрожа, как в лихорадке, прохрипел он сидевшему рядом еще теплому телу. – Мне больно.

Вытянув шею, он примостил голову ей на плечо и крепко зажмурился.

Из седана выбрался ошеломленный мужчина и пошатываясь направился к Сэму.

– П-простите, – обмирая от страха, прошептал он, – я вас не видел. Я не видел вас. Вы… С вами все хорошо? С вами все хорошо? Вы живы? Живы?

– Я жив, – откликнулся Сэм, разлепив глаза.

И больше, до встречи с Сэди Грин в игровой комнате, он не произнес ни слова.

Главное в играх – порядок. Определенный алгоритм действий. Однако игроку, нацеленному на победу, необходимо также выбрать наиболее выигрышную стратегию. Просчитать шаги и найти самый верный путь, успешную тактику, приводящую к благоприятному результату. Несколько месяцев после смерти Анны хранивший молчание Сэм с маниакальной одержимостью осмысливал причины трагедии. Предположим, Анну не принимают в шоу и она не покупает новую машину. Предположим, Анна покупает новую машину, но сразу после ужина, никуда не сворачивая, едет домой. Предположим, другая Анна Ли не прыгает с балкона и Анна не возвращается в Лос-Анджелес. Предположим, Анна не останавливается, когда на дорогу выскакивает койот. Предположим, Анна тотчас включает аварийное освещение. Предположим, Анна никогда не спит с Джорджем. Предположим, Сэм никогда не рождается… Следовательно, делает выводы Сэм, если бы его мама выбрала в этой жизни иные пути, она непременно избежала бы смерти.

На следующее утро, пока Сэм лежал на операционном столе, Сэди поехала в Венис обживать новое рабочее место. Не дожидаясь, когда офис приведут в божеский вид и со вкусом обставят, Маркс прикупил дешевых столов и полок, чтобы Сэди не теряла времени зря. Распаковав последнюю коробку, Сэди извлекла на свет коллекцию компьютерных игр. Расставив на полке пустые картонные ящички от ювелирных украшений и прочих безделушек, она разместила в них выстроенные в алфавитном порядке диски. Теперь все сокровища (и «Варкрафт», и «Диабло», и «Дум», и «Завещание полковника», и «Командир Кин», и «Ларри в выходном костюме», и «Метал Гир Солид», и «Мист», и «Остров обезьян», и «Последняя фантазия», и «Тропа Орегона», и «Ультима», и еще три дюжины бесценных игр) были у нее под рукой. На дне коробки лежал диск с «Мертвым морем». Сэди до сих пор любила эту игру, хотя чувства, которые она питала к ее создателю, описанию не поддавались. Она вынула диск из упаковки и пробежала глазами посвящение: «Сэди, самой обворожительной и талантливой разработчице приключенческих игр, на двадцатилетие. С любовью, Дов».

Надо же, она совсем позабыла про надпись. Интересно, когда она в последний раз видела этот диск? Наверное, лет сто назад. В тот день, когда в него играли Маркс с Сэмом. В тот день, когда Сэм объявил, что их шторм должен выглядеть так же великолепно, как у Дова.

Внезапно Сэди припомнила еще кое-что. Сэм всегда уверял, что даже не догадывался о ее любовной связи с Довом. Или о том, что Дов был ее преподавателем. Но если он загружал «Мертвое море» с диска – а ничего другого ему не оставалось, – значит, он читал посвящение. Посвящение невозможно не заметить, тем более такому человеку, как Сэм, подмечавшему каждую мелочь. А если он читал посвящение, значит, знал о них с Довом. А если знал, то случайно ли положил глаз на «Мертвое море»? Или же нет? Возможно, он все подстроил: нарочно продемонстрировал ей игру, потому что хотел, чтобы она пошла к Дову. Предчувствовал, что она непременно к нему пойдет. Но если все обстояло именно так, Сэм, вероятнее всего, догадался, с кем у нее случился тот «болезненный разрыв». Догадался, но, не колеблясь ни секунды, вновь толкнул ее в объятия Дова, даже не задумываясь, сколь горьким станет для нее воссоединение с ним. А если бы этого не произошло? Если бы три последних года Дов не руководил ни ей, ни ее работой? Чего бы она достигла?

Сэди нахмурилась: выходит, Сэм ее предал. Захотел «Улисса» – получил «Улисса», не заботясь о том, чего ей, Сэди, это стоило. Захотел сделку с «Опусом» – получил сделку с «Опусом», перешагнув через «Итиго» и с высокой колокольни наплевав на его гендерную неопределенность. А затем заставил весь мир поверить, что «Итиго» – его и только его игра. Но прежде – возродил из пепла их дружбу лишь для того, чтобы создать «Итиго». Господи, она-то считала его своим другом, но Сэм клал на их дружбу с прибором. Впрочем, он никогда этого и не скрывал. Сколько бы она ни признавалась ему в любви, он ни разу не ответил ей хотя бы: «Взаимно». Она пыталась найти ему оправдания: безалаберный отец, погибшая мать, травма, крайняя нужда, несправедливость и прочие тяготы жизни. Но возможно, все обстояло намного проще, и Сэди напрасно наделяла Сэма несвойственными ему переживаниями и сантиментами, ибо Сэм был бесчувственным, словно лед.

Сэди уселась за стол и сунула диск с «Мертвым морем» в щель дисковода на ноутбуке. Пропустив предваряющую игру заставку, где потерпевший крушение самолет гибнет в огне пожарища и Тень, единственная выжившая, отправляется в одинокое странствие под чарующий ноктюрн Клода Дебюсси «Лунный свет», Сэди, томимая жаждой крови, сразу перешла к первому уровню – вратам подводного мира, смахивавшим на павильон казино в Лас-Вегасе. На середину павильона приковылял зомби в клетчатой рубашке и узких кожаных штанах, и Сэди, руками Тени крепко сжавшая бревно, принялась с наслаждением мутузить нелюдя по башке. С кровавыми брызгами Дов сотворил настоящее чудо: в растекшихся пятнах крови умерщвленного зомби Тень видела свое отражение. Вроде бы пустяк, но сколько неимоверного труда потребовал он от виртуоза-дизайнера! «Что ни говори, а “Мертвое море” – игра на века», – подумала Сэди.

Войдя в раж, она вовсю расправлялась с зомби, когда в проеме двери замаячила голова Маркса.

– Операция закончилась, – уведомил Маркс. – Дедушка Сэма сказал, все прошло хорошо.

– Я рада, – механически ответила Сэди. В голове ее было отчаянно пусто.

Отшвырнув бревно, Тень схватила молоток.

– Я еду к нему… Ты что, рубишься в «Мертвое море»?

Тень с помощью молотка размозжила черепушку беременной зомби. Орудовать молотком было намного сподручнее.

– Угу.

Хрястнув молотком по окну, Тень вдребезги разбила стекло.

Вдруг из утробы испустившей дух матери выполз зомби-младенец. Замерев на крошечную долю мимолетной секунды, Тень тут же проломила младенцу голову. Кровь и ошметки мозга полетели в экран.

– Здесь-то мне и пришел конец, когда я впервые играл в «Мертвое море», – хмыкнул Маркс. – Я замешкался, рука не поднялась на младенца, и он вцепился мне в лицо.

– Да, здесь обычно все умирают. Здесь или в эпизоде с собакой. Дов не выносит слащавых слюнтяев.

– Гнетущая игра, – сухо обронил Маркс. – Не верится, что она и «Итиго» крутятся на одном движке.

– Верится, и еще как. Всмотрись в эту воду. Всмотрись в этот свет, – прошептала Сэди. – Всмотрись – и увидишь. Движок, он повсюду. Особенно если знать, где искать.

Тень, неестественно резво подпрыгивая, подскочила к статуе и притаилась за ней в ожидании следующего мертвяка. Присев на корточки, она хватала ртом воздух.

– Ты прошел игру до конца? – спросила Сэди.

– Нет.

– Прикол в том, что Тень не выжила в авиакатастрофе. Она такая же, как и все, зомби. Просто пока не догадывается об этом. И в сущности, всю игру только и делает, что истребляет своих сородичей.

– Да вы совсем сбрендили, ребята! – засмеялся Маркс. – Вначале подсовываете развлекуху с размазыванием по стенкам мозгов зомби, а затем превращаете ее в трагедию, от которой ревмя реветь хочется.

– Дов, он такой, – усмехнулась Сэди. – Любишь, говорит, кататься – люби и саночки возить.

– Ну что, едем в больницу? – мотнул головой Маркс. – Пора трогаться, если мы не хотим застрять в пробке.

– Знаешь, я, пожалуй, останусь, – проговорила Сэди, не глядя на Маркса.

Тень обменяла молоток на отвертку. Зомби ею, конечно, не ухайдакаешь, но и двери лифта без нее не откроешь. А не попадешь в лифт – останешься куковать на первом уровне до морковкиного заговенья.

– Я не все коробки распаковала.

IV. По обе стороны

Сэм арендовал коттедж с одной спальней. Коттедж находился в двух шагах от дома бабушки и дедушки, между Силвер-Лейк и Эхо-Парком, то есть ровно (правда, не все с ним в этом бы согласились) на восточной границе города. Изначально Сэм хотел поселиться в Венисе рядом с офисом «Нечестных», но, так как его выздоровление затянулось, он в конце концов решил остаться на Востоке, поближе к родным и больнице с ее докторами и физиотерапевтами, без которых не мыслил теперь и дня.

Одна из соседок Сэма – дама с мощными, как у моряка Попая, кулачищами, с радужным флагом на крыльце дома и сворой постоянно меняющихся, вызволенных из приюта бульдожек исключительно женского пола, – сообщила, что их квартал называют Счасто-Песто из-за врача-педиатра, разместившего на углу Бентона и Сансет-бульвара, внизу холма, прямо под их коттеджами, крутящуюся вывеску. На обеих сторонах вывески было нарисовано по человекообразной коричневой стопе. «Песто», или «печальная стопа», с красными воспаленными глазами и забинтованным большим пальцем, раззявив от боли рот и обхватив тонюсенькими ручками костыли, еле-еле передвигала скрюченными ножками. «Счасто», или «счастливая стопа», поставленная, образно говоря, на ноги чудо-целителем, вопила от восторга и поднимала вверх большие пальцы, щеголяла изумительно чистыми белыми кроссовками на крепеньких задних конечностях. Забавная рекламка торчала на парковке отеля «Комфорт Инн», чей первый этаж занимали вегетарианский ресторан тайской кухни и вышеупомянутый ортопед, и медленно, примерно раз в двенадцать секунд, поворачивалась то одной, то другой стороной. Легенда (хотя «легенда», наверное, слишком громкое слово для вращающейся вывески над дешевым отелем) гласила, что, если сторону «Счасто» увидеть раньше, чем «Песто», везения хватит на целый день.

В течение года Сэму никак не удавалось поймать «счастливую стопу». На какие только ухищрения он ни пускался: сбрасывал и набирал скорость, подъезжая к вывеске, медленно или быстро подходил к ней то с юга, то с севера, то с востока, то с запада – тщетно. Вывеска неизменно поворачивалась к нему «печальной стопой». Не надо было оканчивать математический факультет Гарварда, чтобы понять: такой результат статистически маловероятен, а следовательно, вызван неведомыми силами Вселенной, которая ополчилась на Сэма.

Сэди арендовала квартиру в Венисе, в шести с половиной минутах ходьбы от работы, в доме с гигантской Клоунриной – десятиметровой механической скульптурой в виде мужчины-клоуна, обряженного в балетную пачку и пуанты. Когда-то Клоунрина приподнимала ножку, но то ли мотор заржавел от соленых морских брызг, то ли жители завалили домовладельца жалобами на постоянный шум, но в те годы, когда Сэди жила там, Клоунрина недвижно стояла, застенчиво вытянув правую ногу в красной балетной туфельке в ожидании, когда ей снова позволят танцевать.

Разумеется, Клоунрина была вульгарна и безвкусна, но Сэди ее обожала. Клоунрина олицетворяла дух Калифорнии, и впервые за всю свою жизнь Сэди почувствовала себя сопричастной этому духу. И с головой окунулась в праздничную атмосферу родного города. Она пожертвовала зимние пальто на благотворительность и переоделась в длинные платья и мягкие широкополые шляпы. Она совершала набеги на блошиные рынки, где, подстрекаемая Зои, покупала старомодные виниловые длинные бусы и кустарную керамику. Она отрастила волосы до пояса и расчесывала их на прямой пробор. Она увлеклась пилатесом и выбросила наручники Дова в океан. И начала встречаться: с замурзанным красавцем-музыкантом из группы, игравшей альтернативный инди-рок; с замурзанным красавцем-актером, снимавшимся в основном в независимых инди-фильмах; с замурзанным компьютерщиком, продавшим свою интернет-компанию другой, более крупной интернет-компании. Она закатывала великосветские приемы и гордилась знанием современных групп, о которых никто ничего не слышал. Приобрела старенький «Фольксваген-жук» под цвет голубого калифорнийского неба и каждое воскресенье проводила вместе с семьей. Она поднималась ни свет ни заря, мало спала и много, по восемнадцать часов в день, работала. Если бы Калифорнию можно было сравнить с костюмом, то этот костюм подошел Сэди идеально, как балетная пачка и шляпа-котелок – Клоунрине.

Конечно, она недоумевала, с чего вдруг Сэм предпочел жить на Востоке. Ни один «анджелинос» в здравом уме не стал бы тратить целый час, добираясь до работы. Впрочем, в те дни она обсуждала с ним только создаваемую игру и лишних вопросов не задавала. Говоря откровенно, ее подчистую перестало заботить душевное состояние Сэма.

Пока Сэм – всю зиму, весну и частичку лета – восстанавливался после операции, Сэди и ее команда программистов разрабатывали игровой движок «Онейроид». Тот самый «Онейроид», который вскоре прогремит на весь игровой мир.

Сэди совершила невероятный прорыв в технике создания реалистичного изображения и добилась непревзойденного эффекта объемных лучей, смоделировав пугающе реальный туман, стелющийся вдоль дорог, невесомые облака и мерцающие световые столбы. Что делать, вымышленный мир Болотной Топи, почти до самого конца игры еле различимый в мутной дымчатой хмари, требовал смелой и прорывной компьютерной графики. Кто-то из обозревателей впоследствии заметит: «Природа в Болотной Топи – сама по себе игровой персонаж», чем рассмешит Сэди до слез. «Неглупые вроде бы журналисты, а вечно принимают желаемое за действительное», – подумает она, позабыв о напыщенных словах, написанных ею же в дизайнерской документации: «Погода в Болотной Топи такой же полноправный герой игры, как и все остальные».

Сэди гордилась «Онейроидом». Гордилась, что хотя бы по прошествии пяти лет создала движок, который у нее раньше не получался. Она даже позвонила Дову. Впервые за все это время.

– Я сделала его! – выпалила она.

– И теперь на верху блаженства, а? – весело поддел ее Дов.

– Да.

– Никогда в тебе не сомневался. Что ж, «Улисс» тебе больше не понадобится. Да он уже устарел.

– Дов, пару месяцев назад я запустила «Мертвое море» и потеряла покой: как тебе удалось создать все эти отражения в брызгах крови?

– Ой, Сэди, да это полная лажа.

– Лажа? Для 1993 года это было просто невероятно!

– Сейчас я на такое, наверное, и не решился бы… – И Дов рассказал, как буквально из того, что было, сварганил некое подобие технологии адаптивного обновления плитки, и горько посетовал: – И по ходу сжег кучу видеокарт и процессоров.

– Зато добился сверхъестественного результата.

– Ладно тебе… Я думаю нагрянуть в Лос-Анджелес через пару неделек. Режиссер один прицепился, словно репей, хочет снять фильм по «Мертвому морю». Ты будешь в городе?

– Да, но у меня работы выше крыши, к тому же я… У меня есть парень.

– Что за фрукт?

– Музыкант, – извиняющимся тоном ответила Сэди. – Играет в группе.

– Я о ней слышал? Как называется?

– «Взаимное непонимание».

– Чего-чего? «Взаимное непонимание»? – взревел Дов. – Назвались бы сразу «Бред сивой кобылы»!

– Неважно. В любом случае я не собирался останавливаться у тебя. Но я с удовольствием взглянул бы на твой движок. Сэди, ты моя самая непревзойденная студентка. Я всем тобой хвастаюсь.

– Заходи ко мне на работу, – предложила Сэди. – Я не вылезаю из офиса.

Сэм почти не показывался на работе, не принимал участия в создании «Онейроида» и, когда Сэди предъявила ему творение рук своих, не проявил к движку особого интереса.

– Блеск, – апатично произнес он. – Достойная работа.

Сэди, чуть ли не жизнь положившая на разработку «Онейроида», была глубоко уязвлена таким равнодушием.

Сэм вернулся к работе лишь в мае, на два месяца позже запланированного, и работал, по мнению Сэди, спустя рукава. Он приезжал в семь утра, чтобы не застрять в пробках, и в четыре дня, из-за тех же пробок, отправлялся домой. И это в то время, когда Сэди вкалывала с девяти утра до часу ночи, а порой и дольше. В иные дни Сэм вовсе не появлялся в офисе. К тому же он вечно опаздывал, вечно куда-то ехал и вечно находился в пути.

Сэди пожаловалась на него Марксу, и Маркс предположил, что Сэм, возможно, не полностью пришел в себя после операции. И сразу оговорился, что наверняка он ничего не знает: Сэм ни слова не говорил ему о своем самочувствии. Как не говорил он о нем и Сэди.

– Ну и что мне делать? – нахмурилась Сэди. – Я не могу ждать, когда он даст отмашку. Его постоянно нет на месте. Он тормозит мне работу.

И тогда Маркс посоветовал им разделиться. Пусть Сэм, сказал Маркс, наберет себе программистов для работы над более простым Кленовым городом, настоящим миром для игровых персонажей, а Сэди возглавит группу разработчиков, колдующих над вымышленным миром Болотной Топи. При такой расстановке сил, пояснил Маркс, Сэди не придется тратить время на обсуждения и согласования игровых моментов с Сэмом. Разумеется, Маркс лукавил: Сэди, как обычно, доставалась самая тяжелая и неблагодарная работа, а Сэму – почивание на лаврах. Внутри Сэди все кипело от негодования, однако она безропотно согласилась. В конечном счете предложение Маркса могло пойти на пользу и игре, и Сэму.

В мае, когда разработка игры была в полном разгаре и никто не помышлял о глобальных изменениях, Сэму втемяшилось в голову переделать главного персонажа.

– Давай вместо девочки, которую унижают одноклассники, у нас будет больной ребенок.

– Я не собираюсь писать игру про мальчика, – набычилась Сэди.

– А никто и не говорит ни про какого мальчика. Пусть у нашей девочки будет рак. Она калека, и ее терзают страшные боли. Представляешь, какой получится контраст, когда в ином мире она обретет невиданную силу?

– Словно моя сестра Алиса, – задумалась Сэди.

– Да. Словно Алиса, – подтвердил Сэм.

– Интересно… И все-таки школьная травля, мне кажется, найдет больший отклик у игроков. А вот страдания и болезнь могут их отпугнуть.

– Травля – чистая психология, а от физической боли никуда не деться, и больной персонаж, для которого реальный мир враждебен во всех своих проявлениях, в вымышленном мире по-настоящему преображается. В свою полную и безусловную противоположность. Вот для чего нам два мира – для того, чтобы ярко сыграть на этих противопоставлениях.

Они нарекли героиню Алисой Ма, а идиллический американский пригород, в котором она обитала, – Кленовым городом. Как только Алиса Ма, по их милости, заболела раком, вымышленный мир начал вырисовываться прямо у них на глазах и Болотная Топь превратилась в средневековую североевропейскую деревушку, где свирепствует чума. Люди задыхаются. Небеса затянуты свинцово-зеленым туманом, и мгла день ото дня становится непроницаемее. Мутное море покрыто вязкой желтоватой слизью, клочья которой волны то и дело выбрасывают на берег. И везде правит бал Смерть: умирают старые и молодые, животные и природа. И только Розе Всемогущей, воплощению Алисы Ма в этом мире, по силам разобраться, что или кто наслал на деревушку чуму, и спасти Болотную Топь. И если Роза Всемогущая справится с этой задачей, Алиса Ма, возможно, излечится от рака легких. Обе истории взаимосвязаны, хотя и движутся разными путями. И добиться успеха в одном мире можно лишь при условии победы в мире ином. Игровой сценарий был настолько запутанным, что Сэди не выдержала и прямо сказала Сэму:

– Давай работать по отдельности. Каждый над своей частью. Иначе завязнем.

Как только они обо всем договорились, Сэм с радостью погрузился в создание Кленового города. Напрасно окружающие считали Кленовый город простеньким и немудреным. Главный госпиталь Кленового города, походивший на все те больницы, где доводилось лежать Сэму, а также болезнь и лечение Алисы, заключавшие в себе множество головоломок и загадок, от решения которых зависело прохождение уровней, были прописаны с изумительной тщательностью мастера, не понаслышке знавшего о хронических недугах и унизительных тяготах больничного существования. Так, например, на четвертом уровне Алиса после сложнейшей операции разлучается со своим телом и гоняется за ним по больнице, как Питер Пэн – за тенью. Сэм тысячу раз переживал подобное разъединение – ощущение, будто твое изглоданное болезнью тело тебе не принадлежит.

По задумке Сэма, Кленовый город существовал словно бы в двух несхожих мирах: один мир принадлежал больнице, другой – самому городу. И в этом городе, благодаря искусным программистам, все казалось настоящим: менялись времена года, ночью сияли звезды, а днем светило солнце. Осенью облетали с деревьев листья, зимой порхали снежинки, а весной цвели вишни. Именно таким, мучительно-прекрасным, и представлялся Сэму мир за пределами больничных стен. Только одинокий и запертый в клинике, оторванный от всех прелестей жизни, он начинал понимать, какое это счастье – жить. И глядя на друзей через стеклянную дверь, на прекрасное лицо двенадцатилетней Сэди, протягивавшей ему пройденный лабиринт, на бодрых и пышущих здоровьем посетителей, заскочивших в больницу на время, чтобы навестить близких, Сэм чувствовал безысходную тоску, ведь для него больница была вторым домом.

Сэди безвылазно завязла в Болотной Топи, поэтому первым начальные уровни Кленового города прошел и оттестировал Маркс. И вот что он увидел…

Действие первого уровня происходит в городе, а не в больнице. Алиса разминается перед забегом на школьном стадионе. На экране выскакивает текстовое окошко, поясняющее, что Алиса – самая титулованная спортсменка в беге с барьерами и что никто не сомневается в ее победе. Толпа приветственно орет, Алисин парень и папа ободряюще машут с трибуны.

Маркс остервенело стучал по клавише, заставляя Алису перемахивать через барьеры, но все равно проиграл. Проиграл раз, другой, третий и непонимающе обернулся к Сэму.

– Почему у меня ничего не получается?

Как ни исхитряется игрок, Алиса всегда проигрывает гонку. В ее легких разрастается опухоль, замедляя бег, но Алиса пока не догадывается об этом. Она терпит поражение, и игрок получает шанс начать игру заново. И снова проиграть. Потому что так называемая победа на первом уровне недостижима. На первом уровне побеждает тот, кто смиряется и понимает: есть гонки, в которых выиграть невозможно.

Всю жизнь Сэм слышал «Борись!» и ненавидел это слово всеми фибрами души. Болезнь нельзя одолеть силой воли. Сэм боролся, как мог, но болезнь, стоило ему угодить в ее сети, не отступала, и боль лишь меняла интенсивность, словно переходя с одного уровня на другой. Кленовый город описывал его, Сэма, историю боли и страданий – как бывших, так и настоящих. Ни в одну игру он не вкладывал столько личных переживаний, хотя, разумеется, не стоило забывать и о его напарнике Сэди: она воспринимала эту игру как откровения своей сестры Алисы.

– Сэм, – сказал Маркс, как только до него дошло, – это потрясающе. Гениально. Отпад. Ты показывал Сэди?

– Еще нет. Я изложил ей основную идею, но она так занята Болотной Топью, что я не осмелился докучать ей.

Маркс испытующе посмотрел на друга: худющего, с налитыми кровью глазами и давно не стриженными лохмами. Сэм отрастил усы и бороду и выглядел изможденным и подавленным. И когда это он «не осмеливался докучать» Сэди?

– А черная кошка между вами случайно не пробегала? – осторожно спросил Маркс.

– Нет, – улыбнулся Сэм, и Маркс заметил скол на его правом клыке.

Сэм не собирался широко праздновать двадцатипятилетие. После операции он опасался загадывать наперед и планировал только работу да визиты к докторам. Однако, сдавшись на уговоры Маркса, согласился поужинать в тесной компании друзей – с тем же Марксом, Зои, Сэди и ее парнем. Сэм подошел к двери квартиры, повернул ключ в замке и согнулся от ослепляющей и беспощадной боли. Он рухнул на колени, содрал протез и со всей дури запустил им в стену, отбив штукатурку.

Он хотел позвонить в ресторан, но пальцы свело судорогой, и он не смог набрать номер на мобильном.

Сэм повалился на пол, закрыл глаза и неподвижно замер, потому что малейшее движение причиняло боль. Он не спал.

Около половины десятого в дверь постучали.

– Сэм, – позвал Маркс, – это я.

Сэм не ответил. Маркс толкнул незапертую дверь и заглянул в комнату. Валявшийся у стены протез и лежавший на полу Сэм его не удивили.

– Пожалуйста, уходи, – одними губами прошептал Сэм.

Маркс снял с Сэма пропотевшую насквозь одежду и уложил его в постель. Точнее, на матрас на полу.

– Чем тебе помочь? – спросил он. – Я в твоем полном распоряжении.

Сэм отрицательно покачал головой.

– Теперь, когда мы живем порознь, мне сложнее угадывать твои желания, поэтому просто скажи, что тебе надо.

Сэм вновь затряс головой.

– Ну хорошо, – вздохнул Маркс, усаживаясь на пол рядом с Сэмом.

Он включил телевизор, но не найдя интересных программ, отыскал в коллекции DVD-дисков запись концерта Саймона и Гарфанкела, состоявшегося в 1981 году в Центральном парке в Нью-Йорке, и засунул диск в плеер.

Через полчаса Сэм подал голос:

– Понятия не имею, откуда у меня этот диск.

– Это мой диск, – засмеялся Маркс. – Точнее, моей матушки.

Когда концерт закончился, боль ослабела и Сэм, повернувшись к Марксу, спокойно заговорил.

– Это называется фантомной болью. Мне кажется, что нога до сих пор на месте, а протез, когда я его надеваю, ее разрушает. Я чувствую, как ломаются кости и рвется кожа. Врачи говорят, проблема у меня в голове.

Маркс крепко задумался.

– Но ведь в любом случае это боль, верно? – уточнил он.

Сэм выпрямился.

– Прошу только: ни слова Сэди.

– Почему?

– Не хочу отвлекать ее от работы над игрой. Да и, честно говоря, боль-то надуманная, так что не все так плохо.

Поначалу ничто не предвещало беды, и после операции Сэм быстро шел на поправку. Рана была глубокой и кровоточила сильнее всех его предыдущих ран, зато совсем не болела, и Сэм полагал, что со временем все образуется. Из больницы его выписали раньше намеченного срока, и он поехал к бабушке с дедушкой, чтобы полностью восстановиться после ампутации. Он со дня на день планировал вернуться в офис. Набираясь сил в своей детской спаленке, он просматривал интернет-сайты, подыскивая жилье в Венисе или Санта-Монике, одним словом на Западе, поближе к «Нечестным», и названивал Сэди. Он обсуждал с ней все более усложнявшийся дизайн уровней «По обе стороны» и обещал приступить к работе не позднее первого марта.

На вторую ночь его скрутило от боли, и он проснулся от собственного крика. Подскочив на кровати, он суматошно дрыгал ногой, которой больше не было. Он взмок от пота, обмочился и задыхался от растерянности и страха. Потеряв контроль над телом, он не понимал, откуда взялась эта грызущая боль и как ее смягчить, и молотил в воздухе руками, пытаясь нащупать несуществующую ногу. От невыносимой боли у него перехватило горло, и он в немом молчании открывал и закрывал рот, когда насмерть перепуганные бабушка с дедушкой ворвались в его комнату, моля объяснить, что случилось. Его затошнило, и он выбрался из кровати, чтобы пойти в туалет, но совсем позабыл про ампутированную конечность и тяжело упал на пол, сломав кончик клыка и разбив губу, наполнившую его рот кровью. Он встал на колени, и его вывернуло наизнанку. Он чувствовал себя беспомощным младенцем и ярился от дикой, нечеловеческой злобы. Бабушка прижала его к груди и баюкала, пока он не забылся беспокойным сном.

На следующий день он отправился к доктору, и та диагностировала фантомные боли.

– Переживания, конечно, чудовищные, – посочувствовала ему врач, – однако среди ампутантов такие боли не редкость.

Сэм остолбенел. Поначалу он даже не понял, о ком она говорит. Прежде никто и никогда не называл его ампутантом. В его понимании ампутантами были герои войны или онкобольные.

– Уверена, перед операцией тебя предупреждали о фантомных болях, – продолжала врач.

Сэм кивнул. Возможно, его действительно предупреждали, но он не слушал. Он пребывал в уверенности, что стоит ему согласиться на ампутацию, как его проблемы решатся сами собой.

Доктор вручила ему отксерокопированную книжицу с упражнениями, помогающими снизить болевые ощущения. Так, чтобы перепрограммировать мозг и заставить его смириться с потерей конечности, Сэму предлагалось глядеть на культю в зеркало. Сэм люто возненавидел это упражнение. Он и до операции предпочитал не таращиться без надобности на свою ногу. «Чем меньше на нее смотришь, тем ей лучше», – внушал себе он. Доктор также выписала ему антидепрессанты, но Сэм выбросил рецепт в мусорку.

На несколько недель боль отступила, и Сэм уже начал надеяться, что все обошлось, когда настала пора примерить протез.

Как только Сэм надел его, боль вернулась с удвоенной силой. Сэм не сомневался, что боль вызвало не простое трение культи о протез, хотя физиотерапевт уверял в обратном и настаивал, чтобы он продолжил примерку. Но Сэм не мог. Он физически ощущал, как протез безжалостно кромсает его бедную отрезанную ногу. Голова его пошла кругом, и на пару секунд он потерял способность видеть и слышать. К горлу подступила желчь.

– Мне немного неудобно, – сконфуженно пробормотал он.

Неужели он утратил свою суперсилу – превозмогать и преодолевать боль?

– Ничего, Сэм, – успокоил его физиотерапевт. – Не бойся, я тебя поддержу. Попробуй сделать шаг.

Сэм сделал шаг, жалко улыбнулся и повалился на колени. Его вырвало.

Сэма послали к терапевту, затем к гипнотизеру, затем к иглотерапевту и наконец к массажисту. Нельзя сказать, что лечение не приносило никакой пользы, однако оно не обуздывало и не предотвращало боль. Боль возвращалась. Неумолимо и внезапно. Сэму посоветовали найти истоки и причины боли, и Сэм их нашел: боль возникала, только когда он спал или учился ходить заново. Но разве мыслима жизнь без сна и прогулок? Ему отрегулировали протез. Натянули на культяпку пару носков. Сняли носки. Бесполезно. Чаще всего, цепляя протез, Сэм испытывал такую невероятную муку, что ему начисто отшибало разум. Но умственная деятельность являлась смыслом существования Сэма. И боль, обращавшая его в безмозглого остолопа, повергала его в полнейший ступор.

– Все не так страшно, – приободрил его врач, – ведь боль живет исключительно в твоей голове.

«Но я сам живу исключительно в своей голове», – мысленно парировал Сэм.

Сэм понимал, что ноги больше нет. Видел это своими глазами. Знал, что преследовавший его фантом – не что иное, как тупейшая ошибка в программном коде, и желал одного: взломать свою голову и уничтожить зловредный баг. К сожалению, вскрыть человеческий мозг так же сложно, как и системный блок «Мака».

Первые месяцы после операции Сэма беспрерывно тошнило, и он ел очень мало. Он похудел почти на десять килограммов и чуть не довел бабушку до инфаркта. Но в конце концов боль ослабела. Или же он к ней притерпелся. Так или иначе, Сэм снова включился в работу, но, увы, впервые в жизни работа не принесла ему желанного отдохновения и покоя. Казалось, боль обосновалась в той части его мозга, которая ранее целиком и полностью принадлежала его творческому гению.

– Странно, что твой друг пропустил собственный день рождения, – усмехнулся Эйб, парень Сэди.

Они стояли перед рестораном «Силвер-Лейк», выбранным Марксом за его близость к дому Сэма. Посреди ресторана росло дерево, и он считался самым лучшим местом Востока для разрыва с любимыми.

– Ничего странного, – пожала плечами Сэди. – Когда-то я била во все колокола, стоило ему запропаститься на пару часов, да все без толку. Он из тех людей, которые вечно куда-нибудь исчезают.

– У всех есть такие друзья, – покачал головой Эйб. – Может, заскочим ко мне? В кои-то веки ты очутилась на моей половине города, так хоть погляди, как я живу.

Эйб Ракета, солист и ритм-гитарист коллектива «Взаимное непонимание», вместе с тысячей с лишком таких же, как он, музыкантов, оккупировал в 1999 году побережье Силвер-Лейк, протянувшееся почти на девять квадратных километров. Сэди встречалась с ним около месяца, но еще никогда не бывала у него в гостях: слишком далеко обосновался от нее Эйб, и Сэди, не относившаяся к их роману серьезно, считала верхом идиотизма тащиться ради него через весь город. Она вообще очень мало знала о нем и не интересовалась ни его жизнью, ни даже тем, окрестили ли его Эйбом Ракетой при рождении или он взял себе это имя как сценический псевдоним. Она познакомилась с ним на концерте, куда ее затащила Зои. Он ей нравился: нежный и предупредительный любовник («Сэди, не возражаешь, если я положу руку тебе на грудь?»), Эйб не играл ни в какие игры – ни компьютерные, ни закулисные – и беспрекословно мотался к ней в Венис.

В домике Эйба, чистеньком и пропахшем сандалом, на белых лакированных полках из «Икеи» хранилась тысяча виниловых пластинок, расставленных в идеальном порядке. Встречались среди них и долгоиграющие пластинки, но в основном это была коллекция сорокапяток, к которым Эйб питал особую слабость. Сэди никогда не слышала историю про то, какие песни записывались на А– и Б-стороны, и Эйб с удовольствием ей рассказал. Испокон веку, объяснил Эйб, звукозаписывающие компании делали так: на А-сторону помещали безусловный хит, а на Б-сторону – менее популярную песню. Само собой, это породило разногласия среди музыкантов, и вскоре звукозаписывающие компании переименовали сорокапятки в «пластинки двойного хита». Если верить Эйбу, Джон Леннон и Пол Маккартни разругались вдрызг, споря, чья песня должна появиться на А-стороне: «Привет-пока» Маккартни или «Я – морж» Леннона.

– Потому что нет никаких «пластинок двойного хита», – подытожил Эйб. – Как бы звукозаписывающие компании ни выкручивались, а сторона А была и есть сторона А.

Они покурили марихуаны, и Эйб поставил на проигрыватель любимую сорокапятку с песнями «Бич бойз»: «Бог его знает» на стороне Б и «Как здорово было бы» на стороне А.

Эйб чуть ли не прыгал до потолка от радости, демонстрируя пластинку Сэди. Казусы, когда на сторону В попадала более значимая песня, чем на сторону А, происходили нечасто.

– Уму непостижимо, верно? – захлебывался он от восторга. – Почему кому-то стукнуло в голову, что «Как здорово было бы» лучше, чем «Бог его знает»?

– Я догадываюсь почему, – сказала Сэди. – От «Как здорово было бы» повышается настроение, а от «Бог его знает» хочется убить себя об стену.

– Вот именно, – расцвел в улыбке Эйб, – и такая музыка мне по душе. Я называю ее «послеобеденной музыкой». Утром такую музыку слушать рано, иначе весь день пойдет насмарку.

Эйб притянул к себе Сэди.

– Ты моя послеобеденная женщина, секси-Сэди. Тебя нельзя встречать слишком рано, иначе втрескаешься в тебя по уши – и прощай, подружки. «О, секси-Сэди, – затянул он строку из песни «Битлз», – ты всех одурачила».

– Наверняка ты всем это поешь, – усмехнулась Сэди.

Пару месяцев спустя Эйб отправился в гастрольный тур, поставив тем самым точку в их отношениях. Сэди не расстроилась. Она не сожалела, что связалась с Эйбом, и не сожалела, что рассталась с ним. Наконец-то она поняла Маркса, не того остепенившегося Маркса, обустроившего семейный быт с Зои, а его более юную ипостась. Долгие отношения несравненно богаче, однако и несерьезные мимолетные знакомства с интересными людьми таят свою непередаваемую прелесть. Можно встречаться, можно любить, но необязательно отдаваться любви целиком. Тратить на нее все время.

Как-то в офисе она поделилась своими раздумьями с Марксом, и Маркс расхохотался.

– Ты приняла меня за кого-то другого, Сэди. Для меня нет ничего лучшего, чем отдаваться любви целиком.

Сэди озадаченно на него посмотрела. Они уже пять лет работали бок о бок, но иногда у нее складывалось впечатление, что она совсем его не знает.

– Ты беззаветно любишь Зои? И пожираем страстью?

Сэди любила Зои. В Кембридже они почти не общались, но в Лос-Анджелесе стали закадычными подругами. Кто в двадцать лет ими не становился?

– Я беззаветно люблю и любим, – подтвердил Маркс. – И да, я пожираем страстью.

– Мне кажется, я со страстью завязала, – невесело вздохнула Сэди. – Мне хватило и Дова.

– Сэди, не отчаивайся. Не стоит завязывать со страстью. Да пожрет тебя ее ненасытный огонь!

Маркс зарычал, шутливо оскалил зубы, словно намереваясь сожрать ее, но вместо этого чмокнул в щеку.

Лола Мальдонадо заскочила в пиццерию и оставила для Сэма номер своего телефона.

– Господин Ли, – обратилась она к Дон Хёну, – наверняка вы меня не помните, но мы вместе с Сэмом ходили в школу. Я слышала, он вернулся домой. Попросите его позвонить мне. Если, конечно, он захочет.

Дон Хён передал послание внуку.

– Обязательно позвони ей, – наставлял он Сэма. – Очень миловидная девочка. И такая воспитанная.

– У меня завал на работе, – извернулся Сэм.

– Порадуй бабушку, – насел на него Дон Хён. – Ты только и делаешь, что работаешь, и она очень из-за этого переживает.

– Не стоит из-за этого переживать, – вздохнул Сэм.

– Тогда порадуй меня. Ну же, доставь удовольствие старому дедушке.

– Ладно, ладно, старичок, – засмеялся Сэм, – как-нибудь я ей позвоню.

И он действительно ей позвонил. Через месяц, когда приступил к отладке Кленового города и выкроил немного свободного времени.

– Салют, Масур! – завопила Лола. – Сколько лет, сколько зим! Ну, куда сегодня намылимся?

Они договорились посмотреть «Матрицу» в «Электродуге». Лола уже трижды ходила на эту картину, но Сэм не видел ее ни разу.

В старшей школе Лола и Сэм изучали одни и те же предметы, недолго встречались в выпускном классе – надо же с кем-то идти на выпускной – и разбежались по окончании школы. Сэм поступил в Гарвард, Лола – в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе на факультет вычислительной техники. Лола была умна, забавна, своенравна, бесцеремонна и чуточку бездушна. Сэма в ней привлекал главным образом ум. Не такой выдающийся, как у Сэди, но все-таки ум.

Именно с Лолой – хотя это заботило его меньше всего – он потерял девственность. Одним удушающе знойным сентябрьским днем они с Лолой решали дифференциальные уравнения в доме Сэма, когда внезапно отключили электроэнергию, и в комнате мгновенно стало не продохнуть, как в засушливом Палм-Спрингсе. Лола и Сэм разделись почти донага, и Лола ухмыльнулась:

– Ну что, Масур, не упустим свой шанс?

«Почему нет?» – подумал Сэм. Нога его не болела, и он чувствовал прилив сил. Нет, Лолу он не любил, но с ней ему было хорошо и спокойно. Она ему нравилась.

– Надеюсь, я у тебя не первый? – уточнил он.

Семья Лолы исповедовала католицизм, а шею Лолы в те дни украшал крестик, и Сэму совершенно не хотелось, чтобы этот проходной для него эпизод запал ей глубоко в душу.

– Не, расслабься.

И они занялись сексом – удобоваримым и ничем не запоминающимся. Сэм даже не забыл натянуть презерватив, в шутку подаренный ему двоюродным братом. Когда все завершилось, ногу Сэма охватило горячее пламя.

– А я у тебя, похоже, первая? – сострила Лола.

– Нет, – соврал Сэм. Пусть не зазнается, что лишила его невинности.

Помимо Лолы, в жизни Сэма промелькнуло еще четыре сексуальных партнера, ни один из которых не принес ему радости упоения сексом. Он переспал с тремя девочками и одним мальчиком. И все было хорошо, кроме одного: секс доставлял ему намного меньше наслаждения, чем мастурбация. Он стеснялся обнажаться перед людьми. Его раздражали сопутствующие сексу запахи, звуки и выделения человеческого организма. Он боялся, что тело подведет его в самый ответственный момент. Он не мог допустить и мысли о сексе с людьми, перед которыми благоговел, например с Сэди или Марксом. Его любовник предположил, что из-за больной ноги у Сэма понизилась самооценка, но Сэм считал это слишком упрощенным взглядом на проблему. Даже имей он крепкое и полностью здоровое тело, он вряд ли восторгался бы сексом. Хотя нельзя отрицать, что любовник был в чем-то прав. К сожалению, бесконечная боль напрочь отбила у Сэма желание что-либо вообще чувствовать. Он испытывал счастье, когда не чувствовал ничего. Абсолютно. Неземное блаженство сходило на него в тот миг, когда он не думал о своем теле. Когда забывал, что оно у него есть.

Лола, с подстриженными под каре изумрудными волосами, выглядела все той же большеглазой черноокой старшеклассницей: тоненькой, стройной и пышногрудой. На ней было тесноватое платьице с бело-красными маками и туфельки с круглыми носами на рифленой подошве. И пахла она, как обычно, знакомым Сэму шампунем с ароматом апельсина. Макияжем она пренебрегла и лишь накрасила губы ярко-алой помадой, явно намекая Сэму: берегись! Ибо что есть красный цвет, как не сигнал опасности?

– И как тебе? – спросила Лола, когда они вышли из кинотеатра.

– Халтура, – скривился Сэм. – Закос под «Призрака в доспехах». Аниме такое. Знаешь?

– Никогда не слышала, – ответила Лола.

– Ну, если тебе нравится «Матрица», ты обязательно должна его посмотреть.

Заехав в магазинчик на Голливудских холмах, они приобрели «Призрака в доспехах» и покатили к жилищу Сэма, в которое, кроме дедушки с бабушкой да один раз Маркса, никто из гостей не заглядывал.

– Ну, Масур, ты даешь! Это что за вертеп?

– А что тебе не нравится?

– Да все. Такое ощущение, что здесь серийный маньяк поселился. Или свидетель, дающий показания против мафии и готовый свалить отсюда в любую минуту. Голые стены. Матрас на полу. Блин, ты взрослый успешный мужик, а спишь на матрасе! И коробки до сих пор не распаковал!

– Руки не доходили, – буркнул Сэм.

– Ты хотя бы картины какие-нибудь купил бы или пальму в горшке. Хоть что-нибудь, чтобы придать этому логову обжитой вид.

Сэм загрузил диск с аниме. Лола скинула туфли и клубочком свернулась на груди Сэма. Он не возражал. Днем в Лос-Анджелесе все умирали от жары, а ночью – от холода.

Тепло ее тела приятно согревало Сэма. С тех пор как он вернулся в Лос-Анджелес, он, не признаваясь в этом никому, даже самому себе, изнывал от одиночества.

После операции он избегал людей, в стоическом затворничестве перенося грызущую его боль. Но затем, по прошествии нескольких месяцев, когда состояние улучшилось, его одолела тревога: куда подевалась Сэди? Поначалу он успокаивал себя мыслью, что Сэди с уважением отнеслась к его желанию уединиться, но позже заподозрил неладное. Она не навестила его в больнице, ни разу не пришла проведать его дома. Возможно, его культяпка возбуждала в ней омерзение, однако он в это не верил.

Она говорила с ним только о работе, и, даже находясь в одном офисе, они словно бы пребывали в разных мирах. Над игрой «По обе стороны» работала команда из двадцати человек, и проходили дни, прежде чем у Сэма или Сэди возникала потребность друг с другом поговорить. И хотя Сэм понимал, что разрастание компании – объективная неизбежность, порой его охватывала тоска по их тесному кружку единомышленников, некогда ютившемуся в квартирке на Кеннеди-стрит.

Даже в юности, когда он впервые разругался с Сэди, он не скучал по ней так, как скучал теперь. Ведь теперь он видел ее изо дня в день. Видел и не узнавал. Эта девушка походила на Сэди и говорила, как Сэди, но не была Сэди. Его Сэди. Что-то произошло, но что именно? Как ни терзался Сэм этим вопросом, он решил отложить разгадку произошедшей с Сэди метаморфозы на потом. Вначале им предстояло написать игру.

– Да, – согласилась Лола, когда пошли финальные титры «Призрака в доспехах», – похоже на «Матрицу», но «Матрица» мне все равно нравится. – Она подобрала под себя ноги и посмотрела на Сэма. – Не подумай, что я подлизываюсь, но я без ума от обеих «Итиго». Потрясающие игры. Хвастаюсь направо и налево, что ходила на выпускной с Сэмом Масуром.

– Польщен, – хмыкнул Сэм.

– А я вовсе не льщу. Это правда.

– Но это не только моя игра. У меня был напарник.

– А, ну да, ну да. Деваха из Лос-Анджелеса, верно?

– Верно.

– Помню, сталкивалась с ней в старшей школе. Она выиграла школьную стипендию Лейпцигского фонда в нашем штате. В финале мы шли на равных, но она победила. Хотя, полагаю, пять тысяч долларов нужны были ей, как рыбе зонтик. Котелок у нее, конечно, варил, но и воображала она из себя невесть что.

– Почему ты на нее взъелась?

– Да нипочему. Просто она вечно держалась свысока и обдавала холодом. Впрочем, забудь, что я тут наговорила. С тех пор столько воды утекло.

– Сэди и впрямь может подпустить холодку, – кивнул Сэм. – Она же интроверт.

– Помню, у нее были безумно красивые волосы. Каскад блестящих волнистых волос, которые только у еврейских девчонок с западного Беверли-Хиллз и увидишь.

Сэм смешался. Он был не уверен, но в этом язвительном комментарии ему послышался антисемитский выпад.

– Я думаю, у нее натуральные вьющиеся волосы, – сказал он.

– Размечтался, – ухмыльнулась Лола, быстро наклонилась и поцеловала его.

Он тоже поцеловал ее. Лола, скользнув рукой ему между ног, сжала пальцами его трубчатый орган, образованный двумя способными к кровенаполнению пещеристыми телами и одним губчатым телом, и принялась нежно мять его. Сэм почувствовал возбуждение: раздражение от нервных окончаний половых органов передалось в спинной мозг и каверны пещеристых тел заполнились кровью, вызвав эрекцию. Сэм отпрянул.

– Что с тобой, Масур? – изумилась Лола. – Мы и прежде с тобой баловались подобным образом. У тебя же нет подружки, я ничего не путаю?

– Все не так просто, – промямлил Сэм, выпрямляясь. – Помнишь мою ногу?

– Господи, Сэм, – Лола закатила глаза. – Как не помнить! Мы ведь кувыркались с тобой в койке.

– Пару месяцев назад ее пришлось отрезать, и выздоровление идет довольно тяжело… В общем, я и раньше-то был не особо хорош в постели, а сейчас, мне кажется, и вовсе беда…

– Ясно, – вздохнула Лола. – Болит, да? Насколько тянет, если по шкале от одного до десяти?

– На шестерку или семерку, когда двигаюсь.

– Плохо, – констатировала Лола, – ну да выше нос. Порезвимся в следующий раз. – Она взяла его за руку. – Пыхнуть хочешь? У меня в сумочке косячок завалялся.

– Я не принимаю наркотики. Мне нужна светлая голова.

– Да откуда этой светлой голове взяться, если ты постоянно корчишься от боли? Масур, поверь мне, тебе дурь нужнее, чем кому бы то ни было.

Лола раскурила косяк и протянула его Сэму. Передавая сигарету друг другу, они повторно запустили «Призрака в доспехах». Это был первый косяк в жизни Сэма, и его сразу же «повело»: сознание затуманилось, и в то же время он почувствовал себя освеженным, словно зарядился энергией в спортзале, а не побаловался наркотической травкой.

– А тебя здорово торкнуло, – развеселилась Лола.

– Ничего подобного, – заупрямился Сэм.

– Покажешь мне его? – спросила Лола под конец аниме.

– Мой пенис? – загоготал Сэм.

– Да нет же, обрубок, – нетерпеливо передернула плечами Лола. Похоже, курение марихуаны нисколько на ней не сказалось. – Возможно, я помогу тебе. Я же видела твою ногу прежде и могу сравнить то, что с ней стало, с тем, что с ней было.

Сэм, непривычный к воздействию марихуаны, счел это веским аргументом. Он сбросил ботинки, стянул брюки, отцепил протез и снял два облегавших культю носка.

Лола оценивающе оглядела культяпку и снова пожала плечами.

– Ну, и ничего ужасного. Раньше, по-моему, было хуже. А теперь все такое аккуратное и ровное.

Горячей ладонью она обхватила культю, и Сэм вздрогнул: ее прикосновения ничем не напоминали прикосновения его самого или доктора. Лола провела указательным пальцем по красно-розовому шраму, похожему на плотно сомкнутый рот, и по спине Сэма пробежала электрическая дрожь – немного болезненная, но приятная. Лола наклонилась и поцеловала культю, оставив на ней алый отпечаток помады. Сэму захотелось цыкнуть на нее – перестань! – но от дурман-травы у него путались мысли, да и через секунду все и так было кончено. Лола разогнулась и, не выпуская культи, произнесла:

– Все будет хорошо, Масур, я обещаю.

Слезы сдавили горло Сэма, но он не расплакался, а зашелся в гомерическом смехе.

За неделю до двадцать пятого дня рождения Сэди «Нечестные» закончили работу над игрой «По обе стороны», и Маркс, дабы отметить оба события, закатил феерическую вечеринку. Написание игры заняло у компании почти два года и подоспело, как и «Итиго», к общенациональным праздникам.

В начале вечеринки Зои угостила Сэди таблеткой экстези.

– Это великий вечер, – сказала Зои. – Я хочу сделать его незабываемым и оторваться с моими самыми любимыми друзьями.

Обычно Сэди не закидывалась «колесами», предпочитая марихуану, но в тот день на душе у нее было так легко и она так радовалась освобождению от всякой ответственности, что, не раздумывая, проглотила таблетку.

Экстези раскрепостило ее, и она с головой окунулась в бесшабашную вакханалию праздника. Она создала превосходную игру. Лучшую в жизни. «По обе стороны» положили «Итиго» на лопатки. Наконец-то желания Сэди совпали с ее возможностями и она вырвалась за пределы технических и художественных форм. Открыла новые горизонты и преступила границы дозволенного. Ведь что есть создание игры, как не все вышеперечисленное? Да, она обессилела – игра, как обычно, выжала из нее все соки, – однако никогда прежде она не чувствовала такого сладчайшего наслаждения от проделанной работы. А еще ее переполняла любовь. К гостям вечеринки. К Марксу, надежному, мудрому и предусмотрительному директору по развитию «Нечестных игр». К Зои, сочинившей для их игры восхитительную, величественную музыку. К дизайнерам и разработчикам. К Калифорнии. Она простила Дова и почти не обижалась на Сэма.

От работы Сэма у нее захватило дух. Она полагала, что Кленовый город станет непритязательным фоном, на котором развернется полная драматизма и интриги захватывающая история Болотной Топи. Сэм изумил ее. Впервые играя и на его, и на своей стороне, она не раз ударялась в слезы – так трогательно и глубоко Сэм прописал жизнь тихого городка. И тогда она поняла, что эмоции и чувства, хлеставшие через край в фантазийной Болотной Топи, уходят корнями именно в Кленовый город. Последние несколько месяцев работы прошли для Сэди точно в забытьи, и ей никак не удавалось выкроить пару минут, чтобы передать Сэму свое восхищение. И она надеялась отловить его сегодня, отвести в сторону и потолковать по душам.

И хотя она немного сердилась на Сэма, над игрой «По обе стороны» они, надо признать, ругались меньше, чем над «Итиго». Стоило возникнуть разногласиям, как Сэм тотчас шел на попятную, и Сэди даже решила, что он не особо заинтересован в работе. К тому же он редко бывал в офисе и всячески уклонялся от споров. Но когда Сэди ознакомилась с Кленовым городом, она поразилась, с каким уважением – впервые за время их сотрудничества – он отнесся к ее словам, с каким вниманием прислушался к ее замечаниям. Однако из-за одной – предпоследней – сцены они все же коротко схлестнулись. Действие происходит в Кленовом городе. Состояние Алисы Ма не улучшается, вдобавок она обнаруживает, что Болотная Топь – всего-навсего компьютерная игра, в которую она постоянно играет. Поначалу Сэм намеревался сделать из Болотной Топи не игру, а книгу или повесть, придумываемую Алисой Ма. Он боялся, что идея игры в игре окажется чересчур сложной и заумной для большинства пользователей и вызовет у них ненужный когнитивный диссонанс. Сэди, однако, упорно гнула свою линию, и Сэм ей уступил. Он переписал предпоследнюю сцену, и теперь пользователь видел, как Алиса играет в Болотную Топь на ноутбуке (Болотная Топь впервые отображается как картинка в картинке), проигрывает, и Роза Всемогущая погибает в сражении. На экран ноутбука выскакивает сообщение: «Готов к новому завтра, паладин?» Алиса возвращается к точке сохранения, снова проходит уровень и снова терпит поражение. И снова на экране появляется сообщение: «Готов к новому завтра, паладин?» Алиса повторно возвращается к точке сохранения, начинает уровень заново и на сей раз одерживает победу. Загружается финальная сцена. По задумке Сэма, игровой персонаж Алисы умирал дважды, прежде чем Алиса выигрывала последнюю схватку. То, как заключительная сцена перекликалась с начальной, происходившей в Кленовом городе, где прорыв на следующий уровень происходил за счет отказа от борьбы, покорило Сэди.

Через пару недель ей предстояло отправиться в путь для раскрутки «По обе стороны». Сэм обзавелся подружкой, бывшей одноклассницей, и собакой и попросил хотя бы какое-то время не посылать его в рекламные туры, поэтому бремя интервью и посещения конференций легло на плечи Сэди. Но до того как пуститься в странствие, она хотела обсудить с Сэмом все нюансы.

Она искала его, когда Зои перехватила ее в толпе и вместе с Марксом потащила на крышу.

– Давайте любоваться звездами! – воскликнула она. – В конце сентября они просто восхитительны и к тому же предсказывают будущее.

Океан не приблизился ни на дюйм, но чистое небо и впрямь усеяли мириады мерцающих звезд.

– Вот там, – вытянула палец Зои, – Каприкорнус, там – Индус, а там – Цигнус, созвездие Лебедя.

– Как ты их различаешь? – ахнула Сэди. – Они ведь не имеют ничего общего со своими названиями.

– Ну, если честно, я их не различаю. Просто знаю, что в сентябре на небе видны именно эти созвездия, – рассмеялась Зои.

– Глядите! – завопил Маркс, тыча правой рукой в небо, а левой обвивая плечи Зои. – Это же созвездие Смурфус! Видите голубоватое сияние?

– А это – Гэндальфус! – мгновенно включилась в игру Сэди. – Те три звезды – это его волшебная шляпа!

– А там – созвездия Фродус и Бильбус Бэггинсус! – хохотнул Маркс.

– А там – Смеаголус! Вон то созвездие, похожее на кольцо! – вскричала Сэди.

– Магическое кольцо Смеаголус!

– Злые вы, – фыркнула Зои, – уйду я от вас.

– Нет-нет, не уходи, – давясь смехом, попросил ее Маркс, – это же круто. Давай подурачимся. Смотри, вон там – созвездие Кобейнус. Видишь одиннадцать звездочек? Это его вытянутый мохеровый бабушкин свитер.

– А вон созвездие Донки Конгус, – подхватила Сэди.

– Ах, какое счастье лицезреть в небесной выси его божественный галстук! – умильно застонал Маркс. – Однако должен заметить, Сэди, что правильнее было бы сказать Донкус Конгус.

– Донкус Конгус, – повторила Сэди. – Эх, вечно-то я пальцем в небо попадаю.

– Я не хотел задеть тебя за живое, – испугался Маркс.

– А ты вовсе и не задел. Поправляй меня, если я ошибаюсь.

Вдруг Зои наклонилась и поцеловала Сэди в губы.

– Без обид, да? – спросила она, пробежав пальцами по волосам подруги.

Сэди вопросительно покосилась на Маркса.

– Маркс, как тебе? Без обид?

Маркс покачал головой.

– Нам неведомо чувство собственности, – усмехнулась Зои и снова поцеловала Сэди. – Какие у тебя нежные губы… Маркс, не хочешь попробовать?

Маркс затряс головой и лукаво улыбнулся.

– Я лучше на вас посмотрю.

– Вы мои самые любимые люди во Вселенной, – выдохнула Зои. – Как же я вас обожаю.

Зои притянула к себе Маркса, одной ладонью надавила на его затылок, другой – на затылок Сэди, подтолкнула их друг к другу, словно кукол, и, словно кукол, заставила поцеловаться. Для Сэди этот мимолетный поцелуй, казалось, длился целую вечность. Она ощутила на губах вкус мяты, фруктового пива «Хефевайцен», выпитого Марксом, и вкус самого Маркса. К ее невыразимому удивлению, их с Марксом губы соприкоснулись так просто и естественно, словно они целовались всю свою жизнь. Сэди отстранилась, и Маркс, тихонько засмеявшись, прикрыл рот тонкими изящными пальцами.

– Странно, да? – спросил он.

– Да, – согласилась Сэди. – Но мы ведь обдолбались, так что это не в счет.

По правде говоря, Маркс вовсе не обдолбался.

– Такое чувство, словно я целовалась с братом, – хмыкнула Сэди.

У Сэди не было брата, только сестра Алиса, и ее поцелуй с Марксом никто не назвал бы братским.

– Завтра мы ничего и не вспомним, – ободрил ее Маркс.

Но они вспомнят.

Маркс вздохнул, приподнял бровь и неуклюже, словно покоряясь неизбежному, произнес:

– Я люблю тебя, Сэди.

– Я люблю тебя, Маркс, – ответила Сэди и, повернувшись к Зои, улыбнулась: – Мы любим тебя, Зои.

– А я люблю вас! – Зои обняла их. – Мое желание исполнилось. Всегда хотела посмотреть на вас целующихся.

Зои кивнула каким-то своим потаенным мыслям, глаза ее расширились, увлажнились, и она заплакала.

– Зои, Зои! – Сэди прижала подругу к груди. – Не надо, не плачь, это все экстези.

– Нет, – всхлипнула Зои, – это все слезы счастья.

В 2000 году профессиональные обзоры уже не столь радикально влияли на судьбы только что вышедших в свет игр, и критики без всякого стеснения разобрали новую игру «Нечестных» по косточкам.

«Те, кто с нетерпением ждали следующего творения альянса Мазера и Грин, будут крайне разочарованы: “По обе стороны” – это вам не восхитительный “Итиго”».

«Дизайн Болотной Топи бесподобен. Никогда прежде я не видел столь головокружительной графики. К сожалению, Болотная Топь соседствует с сусальным Кленовым городом».

«Игра мне понравилась, но ее не мешало бы сократить вдвое».

«Основная беда “По обе стороны” – кризис идентичности».

«Фаны “Итиго”, держитесь подальше от игры “По обе стороны”!»

«…Не игра, а бред сумасшедшего. Такое ощущение, что ее создавали два разных человека. Не тянет даже на троечку».

«Природа в Болотной Топи – самый запоминающийся персонаж».

«Концовка игры – запредельная заумь».

«Никто не спорит, нам очень не хватает игр с главными женскими персонажами, но мне не понравились ни Алиса Ма, ни Роза Всемогущая».

«Не верится, что “По обе стороны” и “Итиго” созданы одной командой разработчиков, настолько они разные. Может, над “Итиго” в основном работал Мазер, а над “По обе стороны” – Грин? Как-то странно, что любимец публики Мазер держится в тени, а продвижением игры занимается Сэди Грин. Может, интуиция подсказала Мазеру, что с этим творением они сядут в лужу?»

«Разработчики надеялись, что “По обе стороны” вскружит игрокам головы, но на самом деле игроки получили лишь головную боль».

«Под конец игры “По обе стороны” меня так распирало от чувств, что я запустил игровым пультом в стену».

«В техническом отношении “По обе стороны” игра совершенная. Грандиозная компьютерная графика Болотной Топи. Чарующая музыка Зои Кадоган. Качественный звук. Довольно толковая идея. Так почему же игра вызвала у меня стойкое отторжение? Да потому, что она вычурная, скучная и совсем не заводит! Удачи, “Нечестные”! Надеюсь, в следующий раз вам повезет больше».

Первая неделя продаж окончилась крахом: «По обе стороны» приобрело в пять раз меньше пользователей, чем когда-то «Итиго». Оптимизм излучал только Маркс.

– Эта игра великолепна, – сказал он, входя в кабинет Сэди, – просто она не для всех. Возможно, ей потребуется больше времени, чтобы найти свою аудиторию.

– Ее все ненавидят, – буркнула Сэди.

– Не ненавидят, а не понимают. Все ожидали «Итиго», а маркетологи и рекламщики схалтурили и не донесли до сознания страждущих, что «По обе стороны» – это не «Итиго». Но я смотрю в будущее с надеждой. Проплатим рекламу. Разошлем копии игрокам и обозревателям. Дистрибьюторы до сих пор без ума и от игры, и от тебя с Сэмом. У нас все впереди.

– Они ненавидят ее, – процедила Сэди, стукаясь лбом о столешницу. – Господи, у меня раскалывается голова.

Маркс склонился над ней и подцепил пальцем ее подбородок.

– Сэди, поверь мне, у нас все впереди.

Но Сэди ему не поверила.

– Похоже, у меня мигрень, – пожаловалась она. – Пойду-ка я лучше домой.

– Конечно. Отдохни. Я бы тебя проводил, но у меня встреча с мальчиками.

«Мальчиками» Маркс величал Антонио Муравья Анта Руиса и Саймона Фримена. Пока Сэди и Сэм трудились над игрой «По обе стороны», Маркс, взявшись за поиски новых талантов, развил в «Нечестных» бурную деятельность. Первыми он привел в команду Саймона Фримена и Антонио Руиса, третьекурсников Калифорнийского института искусств, и сейчас «мальчики» писали ролевую компьютерную игру по мотивам их любимой японской «Персоны». В игре Саймона и Анта действие происходило в старшей школе, где герои – посредством тоннелей в пространстве и времени, или так называемых червоточин, – могли призывать альтернативные версии самих себя. «Любовь доппельгангеров», как нарекли свое детище «мальчики», являлась сплавом романтизма и научной фантастики.

– Может, пойдешь с нами? – предложил Маркс. – Сэм тоже обещал присоединиться.

– Нет, спасибо.

Сняв с полки свою отраду, «Мертвое море», Сэди вышла на улицу и уныло направилась домой, чтобы, укрывшись в четырех стенах, укокошить пару десятков зомби. Клоунрина, поддразнивая ее, шаловливо приподняла ножку. Сэди задернула занавески и – не раздеваясь, в ботинках – забралась на кровать. Ее душил стыд, и она чувствовала себя дура дурой. Позор неудачи покрыл ее, словно пепел после пожарища, и ей казалось, что люди ощущают его тлетворный запах и тычут в нее пальцами. Унижение стало ее вторым я, проникло в кожу, забило нос и рот, просочилось в легкие. Унижение заклеймило ее. Навсегда. Навечно.

Позвонил Дов, но Сэди, не взяв трубку, включила автоответчик.

– Критики – гнусные твари! – загремел в ее комнате голос Дова. – Игра – чудо. «Онейроид» охренителен. Графика просто невероятна. Надеюсь, ты в норме. Позвони мне.

Сэди дослушала сообщение до конца и удалила его.

Затем позвонил Сэм и тоже попал на автоответчик.

– Сэди, ответь мне. Нам надо поговорить. Не ты одна страдаешь.

«Удалить» – нажала кнопку Сэди и погрузилась в сон.

Через пятнадцать минут в дверь ее квартиры бахнули кулаки.

– Сэди, открой! – послышался приглушенный крик Сэма. – Давай все обсудим.

Сэди не отозвалась.

– Ну, Сэди! Хорош комедию ломать. Не молчи. Они ненавидят мою сторону, а не твою!

Сэди не шевельнулась.

– Сэди, прошу тебя. Не ребячься. Ну сколько можно?!

Сэди выбралась из кровати, распахнула дверь и впустила Сэма.

– Ну, что тебе? – насупилась она.

– Мне нравится твой дом, – сказал Сэм, присаживаясь на диван. – И клоун прикольный.

– Почему ты не можешь оставить меня в покое?! Я же сказала Марксу, что завтра приду на работу!

– Сэди, мы рискнули сделать что-то действительно важное. Прыгнули выше головы, и люди это не оценили. Но мне нет до них никакого дела. Я в восторге от нашей игры.

– Тебе легко говорить, – возразила Сэди, – все думают, что это – моя игра, а ты всего лишь потворствовал моей глупости. Все думают, что твоя игра – изумительный «Итиго», а моя игра – никудышная дрянь.

– Это неправда.

– А может, ты действительно, как предположил тот обозреватель, считаешь, что с «По обе стороны» мы сели в лужу и поэтому отдал продвижение игры мне на откуп? Ведь если бы ты думал, что это хорошая игра, то не стал бы прятаться у меня за спиной.

– Что ты мелешь, Сэди?

– А то, – Сэди посмотрела на него в упор, – если бы ты считал, что мы и вправду написали отличную игру, ты заграбастал бы себе всю славу. Как обычно.

Сэм покачнулся, словно его ударили: он гордился новой игрой. Гордился проделанной им с Сэди работой. Он отстранился от рекламной деятельности только из-за больной ноги, которая, случись что в дороге, причинила бы ему немало хлопот. Он собрался уже объяснить это Сэди, но передумал. И вместо этого направился в кухню, распахнул дверцу холодильника и нацедил из диспенсера стакан воды.

– О, ни в чем себе не отказывай, – саркастично воскликнула Сэди и жестко усмехнулась. – Все мое – твое. Ну разумеется, кроме паршивых игр, которые никому не нравятся.

– Сэди, перестань. Ты сама вызвалась рекламировать «По обе стороны».

– Ничего я не вызывалась. Мне пришлось это сделать, потому что ты не желал этим заниматься. Знал бы ты, каких трудов мне это стоило! Я же не Сэм Мазер. Игроманы не стелются передо мной ковриками.

– Давай все проясним: итак, когда ты рекламируешь игру – это непосильный труд, а когда я – это дуракаваляние.

– Именно. Мне кажется, для тебя это – детская забава.

– Детская забава или работа, в которой я превосхожу тебя? Признайся честно: кое-что мне удается намного лучше, чем тебе, а?

– Значит, ты утверждаешь, что наша игра потерпела фиаско, потому что я плохо ее продвигала? – вскипела Сэди.

– Ничего подобного, Сэди, не передергивай. Просто согласись: когда я раскручивал «Итиго», я вкалывал, как каторжный, а не прохлаждался. И вообще, я всю душу вложил в Кленовый город. Ни в одну игру я не привносил столько от самого себя.

– Ври да не завирайся, Сэм! Когда ты что привносил, если на работе вообще не показывался?

– Да я жилы рвал ради этой игры! – обиделся Сэм. – У меня выдался такой тяжелый год, ты и представить себе не можешь! Сэди, да что стряслось-то?

– О чем ты?

– О том самом. Не юли, Сэди. Нас только двое. Скажи мне правду, что с тобой происходит. Ты дуешься на меня с тех пор, как мы переехали в Калифорнию.

– Ничего со мной не происходит, – нетерпеливо мотнула головой Сэди, упрямо сжав губы.

– То есть ты бесишься безо всяких причин?

– Пропади ты пропадом, Сэм!

– Сэди, откройся мне. Хуже нет, когда я не знаю, что с тобой творится.

– Меня не волнует, что для тебя хуже.

– Ты в своем репертуаре, – озлился Сэм. – Вечно замкнешься и сидишь как сыч, ни с кем слова не скажешь.

– От сыча слышу, – окрысилась Сэди.

Сэм хлопнул ладонью по журнальному столику.

– Сэди, хватит темнить. Это нечестно! Я понятия не имею, чем вызвал твой гнев. Хотя яснее ясного, что я чем-то перед тобой провинился.

– Ах, так ты и понятия не имеешь?

– Не имею.

Сэди выхватила из сумочки диск «Мертвого моря» и швырнула его в Сэма.

– Что это? – оторопел Сэм.

– Это ты мне скажи – что!

Сэм повертел в руках диск.

– Игра Дова. Ну и?

– Ну и? – набросилась на него Сэди. – Ты знал, что Дов был моим парнем, и поэтому послал меня к нему! А делал вид, что ничего не знаешь!

– Хорошо, даже если бы я все знал, что с того? «Улисс» идеально подошел «Итиго». Сэди, не делай из мухи слона.

– Ага, попался!

– Сэди, не глупи!

– Не смей называть меня глупой! Я думала, ты мой друг, а ты…

– Сэди, я и есть твой друг. А ты – мой лучший друг. По крайней мере, я был твоим другом, пока два года назад ты не вообразила себе невесть что.

– Я думала, ты мой друг, а ты – лжец и манипулятор.

– Неправда.

– Еще какая правда! Ты заставил всех думать, что ты один создал «Итиго».

– Неправда! Я не в ответе за то, что пишут журналисты! Я всем говорю, что ты – мой напарник. Я всем говорю, какая ты гениальная.

– Ты вынудил нас заключить договор с «Опусом», потому что так было лучше для тебя!

– Тебе ли не знать, почему мы заключили договор с «Опусом»! Мы сто раз это проходили.

– Но я ваяла это чертово продолжение! Я корячилась над этой работой, пока ты вкушал плоды славы.

– Ничего подобного!

– Но самое мерзкое – ты отправил меня к Дову клянчить «Улисса».

– Никуда я тебя не отправлял.

– Я сама создала бы движок, если бы ты дал мне чуть больше времени! Если бы ты не толкнул меня назад к Дову, я не потеряла бы три года жизни! Ты хоть представляешь, какую власть он имел надо мной? Представляешь, каково мне было уйти от него?

– Не сваливай с больной головы на здоровую, Сэди. Не упрекай меня в том, как вы там с Довом друг друга третировали. Я тут ни при чем! Хотя ты, как я погляжу, склонна обвинять меня во всех смертных грехах.

– Сознайся, Сэм, ты хотел заполучить «Улисса» и ни капли не заботился обо мне.

– Сэди, да я только о тебе всегда и заботился! Но я ни разу не пожалел, что попросил тебя достать нам «Улисса». Я ни разу не пожалел, что мы разбогатели и тем самым обрели возможность творить, что нам заблагорассудится, – даже такую претенциозную и плохо продуманную элитарную игру, как «По обе стороны». И да, Сэди, если бы нам снова потребовался «Улисс», я бы, не задумываясь, отправил тебя к Дову, чтобы добыть его.

– Ты думаешь, «По обе стороны» – претенциозная и плохо продуманная игра?

– Я думаю, с самого начала было видно, что она никогда не сравнится с «Итиго», но ты загорелась ее написать, и я решил не вставлять тебе палки в колеса.

– То есть провал игры – это моя вина?

– Нет, я просто хочу сказать, что идея игры пришла скорее в твою голову, а не в мою.

– Идея «Итиго» тоже пришла в мою голову! Идеи ВСЕХ наших игр приходили именно в мою голову!

– Рад за тебя. Что ж, если ты так считаешь и намерена сделать меня козлом отпущения – вперед и с песней. Но если бы я не отвесил тебе волшебный пинок, засадив за «Итиго», где бы ты сейчас была, а? Ишачила бы среди сотни прочих в какой-нибудь конторе, выпускающей игры, и ваяла бы футбольный симулятор! И то, если бы тебе повезло. Сама знаешь, девушек в нашей области – раз-два и обчелся. Или ты предпочла бы пахать на Дова? Чтобы он приковал тебя наручниками к рабочему столу?

Сэди вытаращила на него глаза. Она никогда не упоминала при нем о наручниках.

– Откуда ты про них знаешь?

– Бог мой, Сэди, тоже мне – секрет фирмы. Все и так было ясно. Все те два года. Стоило только взглянуть на рубцы вокруг твоего запястья. Маркс и я, бывало…

– Подонок! Как же я порой тебя ненавижу!

– Сэди, прости, мне не стоило об этом упоминать, – понурился Сэм, сообразив, что пересолил. – А помнишь, как однажды у тебя на квартире – той самой, где ты жила, пока училась в МТУ, – мы пообещали всегда прощать друг дружке все-все совершенные нами глупости?

– Знала бы я тогда, к чему это приведет, – проворчала Сэди. – Господи, как же я была тупа и наивна.

– Уж кем-кем, а тупой ты никогда не была.

Сэди тряхнула головой.

– Ты ни разу не задавался вопросом, из-за чего я впала в депрессию?

– Я… Я думал, из-за того, что ты порвала с парнем. Кажется, так сказала твоя соседка. Но я не знал, что она имела в виду Дова.

– Да, пока не знал. И да, она имела в виду Дова. Но сорвалась я не из-за него.

Сэди схватилась за голову, уткнулась лицом в колени и зарылась лицом в волосы.

– Все думают, «Итиго» – про тебя, но на самом деле «Итиго» и про меня тоже.

– Ч-что?

– «Итиго» не только о малыше, затерянном в море, но и о матери, потерявшей дитя. У меня не было ребенка, но… но ведь он мог у меня быть!

Сэди отвернулась. Она никому не рассказывала про аборт. Ни Дову. Ни Алисе. Ни Фреде. И сейчас, исповедуясь перед Сэмом, она с трудом выталкивала из себя слова.

Иногда все произошедшее тем снежным январским днем казалось ей полусном-полуявью. До больницы в районе Бэк-Бэй она доехала на метро. Ей предлагали взять с собой подругу, но она отказалась. Все про все заняло у нее не более часа, а сама процедура – всего десять минут. Медсестра пугала ее болью, но она ничего не почувствовала. Даже крови вытекло меньше, чем при месячных. Домой она также добралась на метро и тем же вечером отправилась с соседкой в бар. Она заказала коктейль «Белый русский», ром с кока-колой и любимый напиток девочек-студенток – липкий и тягучий коктейль «Семь на семь». Затем вернулась домой, зарылась в одеяла и больше из-под них не вылезала. Поначалу соседка не беспокоилась, думая, что у нее похмелье, но, когда Сэди провалялась в постели целую неделю, спросила напрямик:

– Эй, что за дела?

– Я порвала с Довом, – соврала Сэди.

– Давно пора!

На одиннадцатые сутки ее постельного отшельничества на пороге ее комнаты возник Сэм, жаждавший поговорить о «Тебе решать».

– Мне было безумно стыдно, – прошептала Сэди. – Возможно, поэтому я и позволила ему делать со мной все, что ему хочется.

– Сэди… – с нежностью и беззаветной любовью проговорил Сэм. – Почему ты так долго об этом молчала?

– Потому что мы с тобой отгораживаемся от реальной жизни. Мы играем в игры, обсуждаем игры, беседуем о том, как создавать игры, и совсем не интересуемся друг дружкой. И ничего друг о друге не знаем.

Он хотел возмутиться – какой бред! – хотел возразить ей, что их судьбы сплетены неразрывно и что, если уж она ничего не знает о нем, значит, о нем вообще никто ничего не знает и, значит, его, вполне вероятно, просто не существует. Но в это мгновение на него обрушилась фантомная боль. Она не докучала ему вот уже несколько месяцев, и он не желал, чтобы она поразила его прямо здесь, на глазах у Сэди. Сэди и без того его ненавидит, решил он, не хватало еще предстать перед ней слабым и беззащитным. Он безошибочно научился распознавать симптомы надвигающихся мучений: вначале у него сводило челюсть и набухали на лбу вены, затем обострялось обоняние (он уже чувствовал запах океана, крема для рук Сэди, фруктов, гниющих в выставленной за дверью корзинке), к горлу подкатывала тошнота, стучало в висках, по спине бежала нервная дрожь, а ампутированную конечность кололо, будто иголками. Сэм дернул на рюкзаке молнию, выхватил сигарету с марихуаной, прикурил ее и глубоко затянулся.

Ошарашенная Сэди глядела на него, как на неведомую зверушку: рисующего картины слона или складывающего цифры поросенка.

– Не возражаешь, если я дуну? – спросил Сэм.

– Да делай, что пожелаешь, – недовольно отозвалась она, поднялась, раздвинула прозрачные ситцевые занавески и распахнула окно.

Над Клоунриной садилось солнце.

– Когда это ты пристрастился к анаше?

Сэм втянул в себя дым и пожал плечами.

Сэди, чтобы оказаться как можно дальше от Сэма, примостилась на самом краю дивана. Однако струйки-щупальца дыма, словно невидимые манящие пальцы, вскоре подползли к ней, наполнив комнату благоуханным, умиротворяющим ароматом. Как ни сопротивлялась Сэди, но пахучая, дурманящая, пикантная анаша опьянила ее, и она смягчилась.

– Что это? – полюбопытствовала она.

– Конопля какая-то. Названия не помню.

Он помнил. Одно из тех дурацких названий, которые производители марихуаны вечно присваивают подобным сортам: «Крольчонок Багз», «Котейка Китти», «Крутая девчонка». Можно подумать, курение наркотиков – сплошные хиханьки да хаханьки. В любом случае именно сейчас ему претило произносить это название вслух.

Сэди пододвинулась к Сэму и протянула руку к косяку ладонью кверху. Сэм завороженно уставился на ее ладонь, которую знал как свои пять пальцев и даже лучше: знал и этот узорчатый перехлест линий, и эти тоненькие длинные пальцы с прожилками лиловатых вен, просвечивающих сквозь кожу костяшек, и эту нежно-оливковую кожу, и эти точеные запястья с розоватыми потертостями, оставшимися после сексуальных игрищ Дова, и этот браслет из белого золота, подаренный Фредой на двадцатилетие Сэди. Неужели Сэди и вправду думала, что он не догадается про наручники? Он, который часами просиживал рядом с ней, играя и создавая игры! Он, который постоянно наблюдал за ее руками, парившими над клавиатурой или нажимавшими кнопки на игровом пульте! «Это я-то не знаю тебя, Сэди? – внутренне усмехнулся он. – Это я-то не знаю? Да я по памяти нарисую твою ладонь как с тыльной, так и с внутренней стороны».

– Сэм? – нетерпеливо качнула ладонью Сэди.

Сэм передал ей косяк.

V. Поворотные вехи

Все понимали, что название «Любовь доппельгангеров» никуда не годится, но никак не могли придумать ему приличную замену. Более того, от бесчисленных повторений они так свыклись с ним, что перестали замечать его недостатки. Однако оно было плохо. Из рук вон плохо. И Сэм не преминул напомнить об этом Марксу.

– Если мы хотим, чтобы нашу игру купили двенадцать человек, то название «Любовь доппельгангеров» – самое то.

Но они этого не хотели. Продажи «По обе стороны» оставляли желать лучшего, и «Нечестные» подсчитывали убытки. «Любовь доппельгангеров» обязана была принести прибыль.

Лишь один человек питал к этому названию искреннюю привязанность – придумавший его Саймон Фримен. В школе Саймон изучал немецкий язык и – со всей присущей юности пылкостью – безумно любил творчество Кафки.

– Это очень хорошее название, – упорствовал он, пребольно уязвленный явным пренебрежением Сэма. – Почему ты считаешь, что оно не сработает?

– Никто не знает, кто такой доппельгангер, – ответил Сэм.

– Многие люди знают, кто такой доппельгангер! – вскричал Саймон воинственно.

– Возможно, недостаточно многие, – мягко поправил его Маркс.

Сэди стиснула зубы: она тронется умом, если кто-нибудь еще раз произнесет слово «доппельгангер».

– Если детишки и знают хоть что-нибудь по-немецки, так это «доппельгангер»! – запальчиво заявил Саймон.

– Какие детишки? – поддел его Сэм. – Высоколобые ботаны?

– А если не знают, – не сдавался Саймон, – то пусть выучат! Мы поместим на обложку определение этого слова. Дадим сноску!

– Сноску? Ты совсем спятил? Сноска на обложке игрового диска! Забыл про девиз всех великих игр: «Загрузил – и вперед»?

– Да пошел ты, Сэм, – зло выплюнул Саймон.

– Саймон, Саймон, спокойно. Угомонись, – попытался утихомирить его Муравей Ант.

– Он учился в Гарварде, – отмахнулся от него Саймон, – пусть не строит из себя недотрогу!

И обернулся к Сэму.

– Какого черта ты уперся, как баран? Сам подумай: нас окружают игры, названия которых таят подспудный смысл. «Метал Гир Солид», «Суйкодэн», «Крэш Бандикут», «Мрачное фанданго», «Последняя фантазия». Они цепляют, потому что у них классные названия!

– Но «Любовь доппельгангеров» не цепляет, потому что оно не классное.

– Наша игра – это история любви доппельгангеров! Что, несомненно, должно отразиться в названии, – горячился Саймон. – И люди, безусловно, знают, кто такой доппельгангер.

– Сильно сомневаюсь, – закатил глаза Сэм.

– Может, нам и не интересны люди, которые не знают, кто такой доппельгангер? – бросился на выручку товарищу Ант, не сообразив впопыхах, что подобной защитой скорее подкладывает ему свинью.

– Ну уж нет, – нахмурился Сэм, – нам интересны все люди. Мы хотим, чтобы все люди купили нашу игру. Саймон, Ант, поймите, мы любим ваше творение. Мы восхищаемся вашим созидательным гением. Но мы хотим, чтобы игра разошлась миллионом копий. Да, это ваша игра, но вы угробите ее, если продолжите строить воздушные замки! Подростки в Монтане знать не знают ни о каких доппельгангерах.

Тон Сэма резанул слух Сэди: в нем слышались отголоски проповеди Дова, предлагавшего им превратить Итиго в мальчика. Ей стало жаль Саймона и Анта.

И те, словно почувствовав это, обратились к ней.

– Сэди, а ты-то как думаешь? – спросил ее Ант.

Она знала, что они высоко ценят ее мнение, и всем сердцем желала их поддержать, но…

– Простите, ребята, – сказала она, – я думаю, на таком замысловатом названии американцы язык сломают. И им это не понравится.

Саймон и Ант обменялись взглядами, и Ант вздохнул.

– Да, ты права.

– Ладно, замяли, – буркнул Саймон. – И как мы тогда назовем нашу игру?

В надежде, что кого-то из сотрудников осенит блестящая идея, Сэм собрал совещание и вкатил в конференц-зал верную маркерную доску, совершившую путешествие из Кембриджа в Лос-Анджелес. Поверхность ее, давно лишившаяся сияющей белизны, хранила под разноцветными разводами маркерных пятен историю всех игр, созданных компанией «Нечестных» за последние пять лет.

– Мы можем купить новую доску, знаешь ли, – намекнул как-то Сэму Маркс.

Но Сэм отказался. Он наделял маркерную доску особой охранительной силой. Он сделал ее своим талисманом.

– Это вряд ли, – ответил он. – Где ты найдешь такую же, с нашлепкой «Собственность гарвардского Научного центра»?

– В том-то и дело, что нигде, – хмыкнул Маркс. – Давно пора покончить с этим монументом твоего морального разложения.

– Итак, – объявил Сэм собравшимся в зале сотрудникам «Нечестных», – отсюда никто не уйдет, пока мы не придумаем новое название. И помните: глупых идей не бывает.

И Сэм, потрясая, словно мечом, маркером на водной основе, вытянулся у доски, готовясь заполнять ее результатами мозгового штурма.

Любовь двойников

Любовь чужаков

Пришлая любовь в старшей школе

Любовь двойников в старшей школе

Тот самый доппельгангер

Доппельгангер, который меня любил

Двойники-старшеклассники

Парочки из старшей школы

Червоточины: история любви

Червоточины: страсти в старшей школе

Я люблю доппельгангера

История любви доппельгангера

Тоннели любви

Тоннели любви: порочные страсти

Мрачные тоннели любви: порочные страсти

Мрачные тоннели любви: порочные страсти в старшей школе

Соблазны старшей школы

Соблазны старшей школы: порочные страсти

Дьявольские соблазны старшей школы: порочные страсти

И еще две сотни, если не больше, подобных же вариаций – бессмысленного толчения воды в ступе.

– Мрачняк, – подытожил Сэм. – Нет, для жесткого порно или запрещенного немецкого романа про педофилов сойдет, но молодежь к игре с таким названием не подпустят и на пушечный выстрел.

Той же ночью, сжимая в объятиях Зои, Маркс не переставал размышлять о названии для игры Саймона и Анта и незаметно для себя мысленно перенесся в юность, в годы учебы в международной токийской школе. В старших классах он возглавлял шахматную команду, и однажды они поехали на противоположный конец города, чтобы сразиться с шахматной командой другой школы. У школы Маркса был второй номер, у школы соперников – первый. Когда они прибыли, выяснилось, что здание школы их противников точь-в-точь напоминает здание их собственной школы, но как бы в зеркальном отражении. Очевидно, обе школы строились в одно и то же время по одним и тем же архитектурным планам. Юные шахматисты веселились до упаду, предвкушая встречу со своими двойниками и двойниками преподавателей. Капитан команды-соперника подошел к Марксу и довольно витиевато представился: «Капитан Ватанабэ, я – ваш противник, однако мы с вами делаем одну и ту же работу и во многом схожи. Словно дублеры». Раскатистое «р», с которым соперник произнес заимствованное слово, до сих пор звенело у Маркса в ушах, и перед его внутренним взором пронеслись графические формы катаканы, японской слоговой азбуки, использующейся для записи иностранных слов.

Маркс настолько погряз в своих думах, что чуть не позабыл про Зои. С одной стороны, ему не терпелось поскорее закончить любовную возню и записать слово «дублер», чтобы не забыть его ненароком. С другой стороны, не хотелось выглядеть грубым. Зои, однако, почувствовала его отстраненность и позвала насмешливо:

– Ау, где ты там?

«Дубли старшей школы» вышли на второй неделе февраля 2001 года и произвели настоящий фурор. Игру просто сметали с полок. Через три недели «Дубли старшей школы», или ДСШ, как окрестили ее фанаты, значительно опередила по продажам «По обе стороны», и Маркс немедленно засадил «мальчиков» за продолжение. В отличие от Сэди, Саймон и Ант не находили в продолжениях ничего предосудительного. Они изначально задумывали ДСШ как тетралогию, намереваясь выпустить по игре на каждый год обучения в старшей школе: начать с девятого класса и закончить двенадцатым.

Через два с половиной месяца ДСШ возглавила список самых продаваемых игр в Америке. Ее портировали на консоли «ИксБокс» и «Плейстейшен» и, как поговаривали, собирались портировать на «Нинтендо».

К концу года продажи ДСШ побили рекорд первой части «Итиго».

Команду, работавшую над игрой «По обе стороны», перекинули на создание ДСШ – 2. И пока велись переговоры об аренде дополнительных помещений, Сэди уступила свой кабинет Саймону и Анту и переехала в соседний кабинет к Марксу. Когда Марксу требовалось уединиться, она переходила в кабинет Сэма или отправлялась домой к Клоунрине. О потере личного кабинета она не жалела. Идеи новой игры у них с Сэмом не возникало, и в последнее время она больше прохлаждалась, чем перетруждалась. Порой они обменивались с Сэмом разными мыслями, но ни одна из них так и не вдохновила их на творчество. Сэм подталкивал ее к созданию третьей части «Итиго», но «Итиго» казалась Сэди вчерашним днем. Впервые за пять лет они с Сэмом не писали игр.

Добрая и щедрая по натуре, Сэди не завидовала успеху «Дублей старшей школы». Напротив, она гордилась партером Марксом, отыскавшим таких талантливых самородков. Гордилась компанией, которая, невзирая на провал игры «По обе стороны», получила в 2001 году огромную прибыль. Видимо, она повзрослела. Если не постарела. Ей было всего двадцать пять лет, и до недавних пор она являлась самым юным сотрудником «Нечестных игр», что давало ей неизмеримое преимущество перед остальными. Из своего возраста она черпала силу. Но вот появились Саймон и Ант, «мальчики», лишь на пару лет ее младше, – и все изменилось. «Мальчики» представляли собой новое поколение, не разделявшее взглядов Сэди на жизнь. Они до небес превозносили игры с продолжениями! Их не заботило, кто именно создавал движки для их игр, не заботило, кому доставались почет и слава и кому первому приходили в головы сногсшибательные мысли. Они играли в игры, еще когда пешком под стол ходили. И в их присутствии, а также из-за неудачи, постигшей «По обе стороны», она чувствовала себя древней закостенелой старухой.

Однако, хотя Сэди ни за что не согласилась бы с этим, в невероятном успехе «Дублей старшей школы» была и ее заслуга. Отчасти игра крутилась на ее движке, а продолжение игры, «Дубли старшей школы: десятый класс», предполагалось создать на улучшенной версии «Онейроида». Сказать по правде, написанный ею движок намного превосходил крутившиеся на нем игры. Когда Маркс попросил ее одолжить «Онейроид» Саймону и Анту для «Дублей», она моментально согласилась. Ей нравилась и идея игры, и сами «мальчики». Да и как они могли ей не нравиться? Они ведь так напоминали ее и Сэма. Единственное различие состояло в том, что Саймон и Ант были любовниками. Наблюдая за их работой, она испытывала… Сложно определить, что именно… Возможно, тоску по несбывшемуся? Или ревность к их взаимной приязни? «Интересно, – думала она, – а что, если бы мы с Сэмом полюбили друг друга?» Изредка ее посещали подобные фантазии. Однако Сэм на девчачий манер держался как неприступная – ни окон, ни дверей – крепость, и Сэди никак не удавалось подобрать к этой крепости ключ. Если она целовала Сэма, то лишь в щеку или в лоб. А если намеренно прикасалась, что за четырнадцать лет их знакомства случалось нечасто, то он морщился, словно от боли. В итоге она решила, что Сэм-соратник лучше Сэма-любовника. «Многие могут стать твоими любовниками, – убеждала она себя, – а вот раскрыть твой творческий потенциал способны единицы». И хотя отношения Саймона и Анта в ее глазах были менее прочными, чем у нее с Сэмом, отзывчивости и самоотдачи в них было неизмеримо больше.

Иногда она видела их в конце рабочего дня. Они возвращались домой, в Западный Голливуд, и Ант помогал Саймону нести сумки или оказывал иные маленькие, но приятные знаки внимания. «А все-таки хорошо, наверное, – вздыхала про себя Сэди, – делить с кем-то и работу, и жизнь». После выхода в свет «По обе стороны» ее заедало одиночество. Саймону и Анту было, по ее мнению, на порядок легче: они оба принадлежали к мужскому полу. А вот если бы она стала жить вместе с Сэмом, ее образу свободного и самостоятельного художника настал бы конец. Ее начали бы воспринимать как спутницу-помощницу Сэма. Впрочем, многие и без того ее так и воспринимали.

Она довольно близко сошлась с «мальчиками» (они ведь использовали ее движок), и «мальчики» почитали ее своей наставницей. Не скупясь, а лишь удивляясь, откуда у нее что берется, она делилась с ними опытом и советами и периодически ловила себя на мысли, как это странно – всей душой отдаваться чужой работе. Теперь она смотрела на Дова иными глазами, с теплотой вспоминая его неотвязное стремление обогатить ее знаниями. Он великодушно тратил на нее драгоценное время и, что уж греха таить, был великолепным учителем. Когда «По обе стороны» с треском провалилась, мир затих. И один из немногих друзей, кто ей позвонил, был именно Дов. Она задолжала ему ответный звонок. Маркс висел на телефоне, и Сэди укрылась в кабинете Сэма.

– Умница моя! – завопил Дов. – Я, как увидел междугородный код Калифорнии, так и подумал, что это ты.

Дов поделился с ней новостями, рассказал, что пишет новую игру и консультирует ИИ-компанию из Кремниевой долины. Затем расспросил о ее работе, и она упомянула о Саймоне и Анте и о добившейся небывалой популярности ДСШ.

– Это все благодаря Марксу, – похвалила она партнера, – и в меньшей степени Сэму. Для того они и перебрались в Калифорнию, чтобы нести игры людям. Наверное, они наперед знали, что «По обе стороны» пойдет ко дну как топор. Сейчас мы разрабатываем и доводим до ума семь игр.

– Большинство из которых крутятся на твоем движке, верно?

– Некоторые из них – да, – согласилась Сэди. – Ну хоть на что-то он сгодился.

Она помолчала.

– Слушай, а ты завидовал, когда взлетел «Итиго»?

– Не-а.

– Ни капельки?

– Ни капельки, – подтвердил Дов. – Ты ведь мое продолжение. Ну да, у меня зашкаливающее эго. Твой успех я воспринимал как свой собственный. Такой вот я монстр. И думай об этом, что хочешь.

– Ты не монстр, ты… ты – гнусный упырь!

– Спасибо, спасибо. Чувствуется, что от души.

– Но ты был непревзойденным учителем. Я как раз об этом сегодня подумала. Никто меня тогда не воспринимал всерьез, только ты.

– Я просто хотел затащить тебя в постель.

– Ври больше!

– Вру. Ты необыкновенная, девочка моя. И ты это знаешь.

Сэди ничего не ответила и уставилась на полки, превращенные Сэмом в музей Итиго. Чего на них только не было: и шляпы, и книжки, и комиксы, и раскраски, и футболки, и статуэтки, и бумажные куколки, и плюшевые зверушки, и тарелочки, и рисоварки, и баночки для печенья, и костюмы, и консольные игры, и настольные игры, и болванчики, и простыни, и пляжные полотенца, и сумки, и бомбочки для ванн, и заварочные чайники, и подставки для книг, и многое-многое другое. Пожалуй, в мире не осталось товаров, не отмеченных логотипом «Итиго».

– Я хотела с тобой посоветоваться, – произнесла Сэди.

– Валяй.

– Как ты справлялся с неудачами?

– Я так понимаю, тебя интересует прилюдный позор? Потому что неудачи преследуют нас постоянно. Так, например, я потерпел неудачу с тобой, но ни один сайт не растрезвонил об этом по всему свету, если, конечно, ты сама не опубликовала в инете какое-нибудь разоблачение. Я потерпел неудачу с женой и сыном. Я каждый день терплю неудачи на работе, но переворачиваю страницу и иду дальше, пока не допускаю очередной промах. Однако публичное унижение – совсем другое дело, не скрою.

– Ну, и что мне теперь делать?

– Вернуться к работе. Воспользоваться передышкой, следующей за каждым таким промахом. Внушить себе, что все забили на тебя болт и что это самое благодатное время усесться перед компьютером и приступить к созданию новой игры. Попробуй, Сэди. В следующий раз ты провалишься получше.

– Не уверена, что смогу создать что-то близко похожее на «По обе стороны». Не уверена, что решусь снова подставить себя под удар.

– Создашь и сможешь. Я даже не сомневаюсь. Пойми, Сэди, лично ты неудачи не потерпела. Да, твоя игра провалилась, но не ты ли только что хвасталась, как благоденствует твоя компания? А ведь эта компания живет за счет твоих разработок, твоего здравого смысла, твоего мастерства. Подумай об этом.

Сэди взяла мягкий мячик-антистресс в виде Итиго и сжала его так, что он полностью скрылся в ее ладони.

– Встречаешься с кем-нибудь? – беззаботно спросил Дов. – С тем парнем из группы с пафосным названием?

– Дов, да я встречалась с ним миллион лет назад, – фыркнула Сэди. – Я и думать забыла об Эйбе Ракете!

– Эйб Ракета, господи боже мой! Ну, а что у тебя еще новенького? Игры играми, но надо же и честь знать.

Сэди задумалась. Чем она вообще занималась? Работала над чужой игрой. Совершенствовала «Онейроид». Изнывала от безделья на бесконечных совещаниях, где обсуждались совершенно неинтересные ей проблемы. На выходных по большей части до посинения курила траву. Играла в «ГТА», «Халф Лайф», «Марио Карт» и «Последнюю фантазию». Читала «Гарри Поттера» и прочие книги, которые мама скупала тоннами, наслушавшись рекомендаций Опры. Сбегала из офиса посреди рабочего дня, чтобы сводить в кино бабушку: Фреда обожала романтические комедии о злоключениях «незадачливых блондинистых шикс». Раздумывала, какой породы собаку ей завести, и не ударяла и палец о палец, чтобы завести хоть кого-то. Гуглила бывших конкурентов и игры, выходившие в то же время, что и ее детища. Отслеживала в интернете отзывы на свои творения и уверяла всех и каждого, что отзывы не читает. С маниакальной одержимостью зализывала раны. «Смешная фраза, – думала она. – Зализывать раны – это же так отвратительно! Во рту столько бактерий». Однако самоедство, как вскоре уяснила Сэди, оказалось заразительным, и, разок испробовав собственной плоти, она уже не могла от нее оторваться.

– Моя старшая сестра выходит замуж, – выдавила она из себя.

Доктор Алиса Грин, оканчивая ординатуру в кардиологическом отделении, обручилась с доктором, совершенно не случайно оказавшимся детским онкологом. С того дня, как она назначила Сэди подружкой невесты, сестры почти не разлучались, не то что в детстве. Тягомотина с предсвадебными приготовлениями навевала на Сэди уныние, но Алиса быстро развеивала ее хандру.

Так, на прошлой неделе они оккупировали канцелярский магазинчик в Беверли-Хиллз и полдня просматривали палитры цветотипов толщиной с Оксфордский словарь английского языка, выбирая бумагу для свадебных приглашений.

– Надо же, сколько оттенков белого цвета, – подивилась Алиса.

– Мне вот этот нравится, – ткнула пальцем Сэди.

– О да, – застонала Алиса, – он просто разительно отличается от других белых оттенков! Нет, так мы никогда ничего не выберем!

Но они выбрали и, вознаграждая себя за труды, отправились пообедать в любимый итальянский ресторанчик Фреды.

– Ой, чуть не забыла! – вскинулась Алиса. – Я же сыграла в твою игру!

– Ушам не верю. Когда ты время нашла?

– Ну, это же твоя игра, как я могла не найти на нее время? – Алиса помолчала. – Когда я узнала, о чем она, я испугалась, что она мне не понравится. Но она мне понравилась, Сэди. Она великолепна. Я так горда, что ты назвала героиню моим именем. Я просто влюбилась в Кленовый город. До этой игры я и не подозревала, с каким пониманием ты относилась к моим больничным мытарствам. Я-то полагала, что целых два года ты только и делала, что на меня злилась. Обижалась, что тебя не пустили в космический лагерь и что мама с папой тебя забросили.

– По правде говоря, я только и делала, что на тебя злилась. А космический лагерь я не простила тебе до сих пор. Но погоди, Алиса! – очнулась Сэди. – Кленовый город написал Сэм. К Кленовому городу я никакого отношения не имею. То есть абсолютно.

– Не может быть!

– Честное слово, это все Сэм. Он создал Кленовый город. А я создала Болотную Топь.

– А кто тогда назвал моим именем героиню?

– Точно не помню, но подозреваю, что Сэм.

– Мне понравилась вся игра. Целиком. Я не лгу.

– Спасибо. Приятно слышать.

– Я так тобой горжусь. – Алиса потянулась и схватила сестру за руку. – Но когда Алиса Ма представляет свои похороны и воображает кладбище и могильный камень с надписью «Она умерла от дизентерии» – это ведь точно твоя придумка, да? Это же наша с тобой шутка.

Сэди помотала головой.

– А вот и нет. Это снова Сэм. Он подхватил нашу шутку и переосмыслил ее.

– Что ж, мое почтение Сэму, – сказала Алиса, расплачиваясь по счету.

Алиса всегда платила за них обеих, хотя Сэди зарабатывала намного больше нее.

– Может, пригласить его на свадьбу? – вздернула она бровь.

Не только Алиса предпочла Кленовый город Болотной Топи. Маркс, отслеживавший в интернете все пересуды, связанные с играми компании, наткнулся на группу пользователей, которые всячески избегали Болотной Топи и при любой возможности играли только на стороне персонажей в Кленовом городе. Они и название себе выбрали соответствующее – кленбуржцы. И хотя критики в основном превозносили Болотную Топь, игроки души не чаяли в созданном Сэмом городе. Маркс никогда не заводил об этом разговор с Сэди – Сэди и без него все прекрасно знала.

Маркс забронировал для себя и Зои билеты в Токио, но за две недели до поездки Зои неожиданно получила стипендию от оперной академии в Италии. Стипендия свалилась на нее как снег на голову – Зои была далеко не лучшей претенденткой среди подавших заявление, – и потому времени разложить по полочкам калифорнийскую жизнь у нее не осталось. Полетели в тартарары и их планы на путешествие в Японию.

Аэропорт находился в двадцати минутах езды от их дома, но Маркс и Зои предусмотрительно выехали задолго до назначенного часа. И, одолев половину пути, наглухо застряли в пробке.

– Может, съехать со скоростной трассы? – предложил Маркс.

– Давай обождем. Авось рассосется. У нас куча времени.

– Верно. У нас куча времени.

Следующие пять минут они перебрасывались этой фразой, словно волейбольным мячиком.

– У нас куча времени.

– Да, у нас куча времени.

Через десять минут, осознав, что повторяют одно и то же, они развеселились и принялись смаковать фразу, словно отличную шутку.

– У нас вдосталь времени.

– О да, вагон и маленькая тележка. Ума не приложу, куда девать этот бесконечный временной запас.

– У тебя столько времени, что ты сможешь заказать себе массаж прямо посреди аэропорта.

– Лучше поглазею на вывешенные в зале картины.

– Тебе вполне хватит времени прогуляться до противоположного терминала.

– Смеешься? Да я найму клубный автобус и прокачусь по всем терминалам!

Зои разразилась слезами.

– Что с тобой? – испугался Маркс.

– Нервы, – всхлипнула Зои. – Так волнительно срываться с насиженного места.

Маркс сжал ее руку.

– Я все-таки выверну на обычную дорогу, – сказал он. – Вернемся поближе к аэропорту.

Маркс перестроился в другой ряд.

– Брось, – скривилась Зои. – На обычной дороге может оказаться и того хуже, а мы уже почти прибыли. До аэропорта – всего ничего. Не зря ведь говорят: перестраивайся не перестраивайся – разницы никакой. Как в одном ряду время потеряешь, так и в другом.

– А я вовсе и не перестраиваюсь, – ответил Маркс. – Я перенаправляюсь. У нас ведь полным-полно времени, согласна? – Маркс опять сменил полосу. – Не успеешь и глазом моргнуть, как окажешься в первом терминале и побежишь к педикюрше.

– Лучше слопаю сахарный брецель и потолкаюсь в очереди в «Старбакс».

– Не забудь прикупить надувную подушку и снежный шар.

– Маркс, я думаю, нам надо расстаться.

Наконец Марксу все стало ясно. И разом спало напряжение, витавшее между ними несколько месяцев. После выхода «По обе стороны» они поругались. Ничего страшного, заурядные семейные разборки. Зои раскричалась, что он днюет и ночует на работе, хотя раньше ее это нисколько не заботило. Упрекнула в любви к Сэму, которого, по ее мнению, Маркс любил больше нее (о Сэди речи не заходило). И обвинила в буржуазности – приверженности к датской мебели и слабости к коллекционным винам. Возможно, он действительно хватил через край, подыскивая им обеденный столик, но обвинение в пристрастии к вину было совершенно несправедливо: он предпочитал пиво. А потом она заявила, что ей разонравилась Калифорния, ее до смерти замучила аллергия, глупые люди и ужасные театры. Но буря, разразившаяся столь нежданно, пронеслась и так же нежданно утихла. Все вроде бы успокоилось, но месяц спустя Зои сказала, что подала заявление на получение оперной стипендии в Италии. Мол, глупо терять такую возможность, если она подвернулась.

– Ты меня не любишь, Маркс!

– Зои, разумеется, я тебя люблю.

– Ты меня недостаточно любишь.

– А как это – любить достаточно? – спросил Маркс.

– Достаточно – это… Считай меня эгоисткой, но я не желаю любить кого-то больше, чем этот кто-то любит меня. И я не желаю находиться рядом с тем, кто любит что-то или кого-то больше меня.

– Зои, я ничего не понимаю. Не наводи тень на плетень, скажи прямо, что ты имеешь в виду. Я хочу это знать. И честно говоря, мне нравится наша совместная жизнь. Зачем сжигать все дотла?

– Нравится… – протянула Зои. Утерла рукавом слезы и решительно выпятила подбородок. – Прости, это моя вина. Но давай не устраивать сцен. Нам ведь было хорошо вдвоем, правда? И наше расставание столь естественно: я уезжаю в Италию и мое путешествие может затянуться надолго или превратиться в вечность…

Дорога до аэропорта заняла у них вчетверо дольше обычного, однако Зои все равно успела на самолет, а Маркса впервые за всю его жизнь действительно бросили. Но вместо того чтобы посыпать голову пеплом, он радовался. Надо же, он и не заметил, как долго – невероятно долго – он был вместе с Зои. Его все в ней устраивало. За все эти годы ему не наскучило возвращаться домой и смотреть на обнаженную Зои, осваивавшую новый музыкальный инструмент. Зачем рушить налаженный быт? Ради кого бросать фантастическую Зои? Ни один смутный объект желания, который, предположительно, он мог бы полюбить более страстно и глубоко, чем Зои, этого не стоил. Необычная мысль для некогда столь любвеобильного Маркса, но Маркс изменился. Повзрослел. Он уже не был любопытным мальчишкой, стремящимся попробовать все выставленные в ресторане блюда, и полагал, что стремление хранить верность Зои – отличительная черта его зрелости и мужественности. Однако, пройдя огонь и воду томлений и любовных терзаний, он понимал: не удерживай того, кто уходит. Не надо.

Если бы Маркс хотел только повидаться с родителями, он наверняка отказался бы от поездки, однако встречи с японскими бизнесменами, о которых он договорился заранее, отмене не подлежали. Вначале Маркс попросил слетать с ним в Японию Сэма, но Сэм отказался. С тех пор как Сэм осел в Калифорнии, категоричное «нет» стало его любимым ответом на все приглашения тронуться в путь. И тогда Маркс обратился к Сэди. Поначалу Сэди так и подмывало ответить «нет», но затем, подумав, она согласилась. А действительно, зачем ей отказываться? Идея новой игры у них с Сэмом так и не родилась, а далекая Япония манила и соблазняла. Маркс воспрял духом: он считал, что присутствие разработчика с творческой жилкой благоприятно скажется на переговорах о возможном сотрудничестве «Нечестных» с корпорацией «Мориками Паблишинг», вознамерившейся создать игру на основе популярного аниме-сериала «Школа призраков в Осаке». В корпорации планировали найти подходящего американского партнера и предварительно остановили выбор на «Нечестных», сочтя «Итиго» образцовым сплавом западных и восточных ценностей.

После перелета Маркс и Сэди чувствовали себя неважно. Проспав два или три часа, они, не сговариваясь, проснулись и решили посвятить идиллические предрассветные часы работе. То есть играм.

Чтобы Сэди не скучала на отдыхе, Саймон и Ант вручили ей «Геймбой». До сих пор ей не приходилось держать в руках это портативное игровое устройство, и она начала его изучение с «Харвест Мун», ролевой игры, симулирующей жизнь человека на ферме, где главная цель игрока-фермера – вырастить урожай, найти жену и задружиться с соседями. Это была одна из первых, если не первая, игра о человеке, занятом сельским хозяйством. Ее простота, напомнившая Сэди их любимую с Алисой «Тропу Орегона», очаровывала и настраивала на мирный и благодушный лад. В отличие от игр наподобие «Мертвого моря» «Харвест Мун» дышала спокойствием и безмятежностью тихого уголка, защищенного от любых бед и напастей.

А в номере рядом по коридору, на том же этаже, что и Сэди, Маркс открыл ноутбук и загрузил «Эверквест», одну из массовых многопользовательских ролевых онлайн-игр, известных под громоздким акронимом ММОРПГ. «Эверквест» являлась импровизированной версией «Подземелий и драконов», и в ней, как и в «Подземельях и драконах», огромное внимание уделялось созданию персонажей и управлению ими. Маркс потратил уйму времени на детальную проработку внешности и одежды своего виртуального альтер эго – барда-полуэльфа Геллы Бегемот. Колдуя над персонажем, он испытал ностальгию по тем дням, когда они с Сэмом играли в «Подземелья и драконов», однако «Эверквест» привлекла его отнюдь не щемящими воспоминаниями о прошлом. Создатели «Эверквест» первыми из разработчиков ММОРПГ использовали трехмерную графику, и Маркс, следуя их примеру, также загорелся идеей вывести продолжение «Дублей высшей школы» на интернет-просторы.

Около пяти утра, когда к завтраку еще и не думали накрывать, Сэди постучала в дверь номера Маркса. Она знала, что он бодрствует: без четверти пять он разослал по электронной корпоративной почте письмо, где поделился с коллегами своим видением ДСШ – 2.

– Играл в «Харвест Мун»? – с порога спросила Сэди. – Мы, конечно, подобными играми не занимаемся, но очень уж завлекательная игрушка. Не оторваться.

Они обменялись электронными устройствами.

– Доверяю тебе Геллу Бегемот, – торжественно провозгласил Маркс.

Сэди присела на кровать. Перебрасываясь словами, они поиграли час или два и спустились в столовую. Пробило шесть утра, и тишину спящего города нарушало лишь недовольное бурчание их желудков.

Загрузив тарелки доверху, они пристроились в отдаленном уголке столовой и набросились на еду.

– Если «Мориками» выберут нас, вы с Сэмом займетесь «Школой призраков в Токио»? – спросил Маркс.

– Мы с Сэмом? – удивилась Сэди. – Но эта работа скорее для Саймона и Анта. Школа – их конек.

– Хм… – замялся Маркс, – Саймон и Ант уже заняты.

– А мы с Сэмом, значит, теперь на подхвате? – печально рассмеялась Сэди. – Как игроки второго дивизиона? Сэм-то об этом знает?

– Не знает и не узнает, – усмехнулся Маркс.

Они поговорили о Зои.

– Ты раздавлен и опустошен? – сочувственно вздохнула Сэди.

– Да не особо, – пожал плечами Маркс.

– А я опустошена. Она была моей самой лучшей подругой в Лос-Анджелесе.

Затем они поболтали об игре «По обе стороны».

– А ты раздавлена и опустошена? – в свою очередь спросил Маркс.

– И хотела бы ответить тебе «не особо», но во мне нет твоей искушенной опытом мудрости, – печально улыбнулась Сэди. – Я совершенно раздавлена. Более того, я умираю со стыда. Когда я писала эту игру, со мной был ты, и Сэм, и все остальные. Вы поддерживали и ободряли меня. И я поверила. Совершенно и безусловно поверила в удачу. А теперь я чувствую себя, как создатель «Титаника».

– Ну, ты совсем не похожа на судостроителя Томаса Эндрюса – младшего.

– Я и есть судостроитель Томас Эндрюс – младший.

Сэди и Маркс дружно расхохотались.

– «По обе стороны» не «Титаник», – сказал Маркс. – Никто из игроков не умер.

– Умерла моя душа. Частичка ее. А самое мерзкое – я себе больше не доверяю. Не доверяю своему чутью и интуиции.

– Сэди, – Маркс протянул руку и сжал ладонь Сэди, – уверяю: у тебя отличные чутье и интуиция. Не сомневайся.

На второй день пребывания в Токио отец Маркса пригласил их на представление в театр но. Ватанабэ-сан, как и все японцы, считал необходимым знакомить уважаемых гайдзинов-иностранцев с традиционным японским драматическим искусством. Театралам выдавали напечатанные на английском либретто, но Сэди потеряла программку и беспомощно глазела на сцену, не понимая ни условности актерской игры, ни тем более языка. Порой Маркс склонялся к ее уху и нашептывал поэтичные в своей таинственности фразы: «Это призрак рыбака, убитого за то, что рыбачил не в той реке» или «Смолк барабан, и садовник сводит счеты с жизнью».

Отказавшись хоть что-то уразуметь в происходящем, Сэди отдалась театральному действу и с наслаждением смаковала комментарии Маркса. В театре было тепло, пахло лакированным деревом и благовониями, и Сэди начала клевать носом. Сказывался перелет и беспрестанные, длившиеся целый день переговоры. Но как только ее глаза закрывались, она, чтобы не выглядеть белокожей невежей, безжалостно щипала себя, заставляя проснуться.

Представление закончилось, и Ватанабэ-сан отвел их в ближайший японский ресторанчик отведать темпуры. Последний раз Сэди видела отца Маркса в тот достопамятный далекий вечер, когда они праздновали бенефис Маркса в «Двенадцатой ночи».

Сэди и Ватанабэ-сан обменялись подарками. Сэди преподнесла отцу Маркса резные деревянные палочки для еды с логотипом Итиго – милый пустячок, выпущенный японским дистрибьютором по случаю выхода в Японии второго «Итиго».

А Ватанабэ-сан пожаловал ей шелковый шарф с репродукцией картины Кацусики Ои «Сакура ночью». На переднем плане картины изображалась женщина, слагающая на бумаге стихи, а в тени, за исключением нескольких пышных цветов, на заднем плане пряталась цветущая сакура. По всей видимости, художницу занимала вовсе не сакура, давшая название картине, а процесс созидания: сопутствующее ему уединение и растворение в этом процессе самого творца, особенно если этот творец – женщина, задумавшаяся над девственно-чистым листом бумаги.

– Я знаю, как ты любишь Хокусая, – произнес Ватанабэ-сан. – Это – шедевр его дочери. До нас дошло очень мало ее картин, но мне кажется, она была талантливее отца.

– Благодарю вас, – сказала Сэди.

Когда они расставались, Ватанабэ-сан низко поклонился Сэди.

– Спасибо, Сэди, – довольно прогудел он. – Если бы не вы с Сэмом, Маркс наверняка стал бы актером.

– И не посрамил бы сцену! – вступилась за товарища Сэди.

– Но мастерства он достиг именно в том, чем занят сейчас, – упрямо покачал головой Ватанабэ-сан.

Поймав такси, Сэди и Маркс вернулись в отель.

– Тебе не обидно слышать подобное от отца? – в лоб спросил Сэди.

– Ничуть, – ответил Маркс. – Мне нравилось играть в студенческих пьесах. Я целиком посвящал себя актерству, но все это кануло в Лету. Боюсь, если бы я стал профессиональным актером, я бы рано или поздно разлюбил свое ремесло. Но разве это печально? Наоборот! Это здорово! Здорово, что мы не обязаны всю жизнь тянуть одну и ту же лямку.

– То есть ты хочешь сказать, что рано или поздно я брошу создавать игры?

– Ну нет, – засмеялся Маркс. – Ты нашла свое место в жизни. С играми ты навечно.

На третий день их пребывания в Токио, с утра пораньше, перед очередной деловой встречей, Маркс повел Сэди в храм Нэдзу, где находилась знаменитая тропинка с коридором из п-образных ворот без створок, называемых тории. Сэди поинтересовалось, в чем смысл прохождения под воротами, и Маркс ответил, что, согласно синтоистской традиции, тории отмечают границы между земным и сакральным. Но так как Маркс синтоистом не являлся, ничего более толкового он рассказать не мог.

– В юности я частенько наведывался сюда, – добавил он. – Когда не знал, как справиться с навалившимися на меня проблемами.

– У тебя были проблемы? – не поверила Сэди.

– А то! Целая уйма, как и полагается подростку. Меня никто не понимал, а я не понимал сам себя. Терялся в догадках, кто я такой – то ли японец, то ли невесть кто…

– Бедненький Маркс.

– Не спеши. Ступай под ними не торопясь, – напутствовал ее Маркс. – Когда я шел медленно, мне лучше соображалось.

Сэди шагнула на тропинку и прошла подо всеми арками. Вначале она ничего особенного не почувствовала, но постепенно грудь ее расширилась, и ей стало легче и свободнее дышать. И тогда ей открылся сакраментальный смысл арок: тории отмечали пройденный человеком путь и выводили его на новую, неизведанную дорогу.

Одни ворота, другие ворота…

Внезапно Сэди осенило. После триумфа «Итиго» она зарвалась. Вообразила себя пупом земли. Уверилась, что никогда не потерпит поражений. Но жизнь – это взлеты и падения. Нетореные тропы и тории, под которыми необходимо пройти. Пока они, разумеется, не закончатся.

Одни ворота, другие ворота…

Но что же они такое?

Двери. Порталы. Возможность проскочить в иной мир и начать жизнь с чистого листа. Измениться к лучшему.

Сэди вынырнула из-под последней тории и вздохнула с невыразимым облегчением. Игра «По обе стороны» потерпела сокрушительный провал, но разве это конец света? Нет. Это всего лишь отрезок пути между двумя ритуальными воротами-тории.

Улыбающийся Маркс, слегка раскинув руки, поджидал ее на середине тропы. Как же приятно, когда тебя ждет такой товарищ, как Маркс. Путешествовать с ним – одно удовольствие.

– Спасибо, – поблагодарила его Сэди и поклонилась.

На пятый день их пребывания в Токио они заглянули на ужин в дом матери Маркса. Родители Маркса, хоть и не развелись, но жили порознь. Мама, художник по ткани, преподавала текстильный дизайн, носила короткое каре и в одежде предпочитала стильные ярко-узорчатые бесформенные балахоны. Однако тем званым вечером она принимала гостей в хлопковом платье в горошек, идеально сочетавшемся с занавесками на окнах у нее за спиной.

Поначалу миссис Ватанабэ решила, что Сэди – верная подруга Маркса, которую Маркс вот-вот позовет под венец.

– Нет, мам, это не Зои, – поморщился Маркс, – это Сэди. Мы с ней вместе работаем, и только.

– И только? – уточнила мама Маркса, окинув Сэди долгим и пристальным взглядом.

– Мам, я для Сэди слишком тупой!

– Правда-правда, – кивнула Сэди, незаметно, под столом, крепко стиснув руку партнера. – Маркс очарователен, но очень поверхностен.

Однако миссис Ватанабэ не унималась.

– Ты с кем-нибудь встречаешься, Сэди?

– В данный момент нет.

– Пригласи Сэди на свидание, Маркс! – пылко воскликнула миссис Ватанабэ. – Такой шанс не каждый день выпадает!

– В Америке, мам, – смущенно кашлянул Маркс, – косо смотрят на встречающихся коллег.

– Знаю. Забыл, что я американка? – вскинула голову миссис Ватанабэ. – Но Сэди, как я понимаю, твоя начальница, верно? И если она скажет, что вы можете встречаться, значит, вы можете встречаться. Вы двое – такая чудесная пара.

– Миссис Ватанабэ, – вклинилась Сэди, решительно переводя разговор в безопасное русло, – Маркс обмолвился, что вы преподаете текстильный дизайн. Прошу, расскажите немного о нем.

И миссис Ватанабэ рассказала: и про великое разнообразие тканей, и про лоскутное шитье, и про роспись тканей вручную – уникальное искусство, которое, к ее сожалению, постепенно умирало.

– Все теперь делается на компьютерах, – со вздохом разочарования пожаловалась она. – Это так удобно – вывести рисунок на монитор и распечатать его на мощном промышленном текстильном принтере, стоящем на каком-нибудь складе в какой-нибудь богом забытой стране. Теперь дизайнеру нет нужды прикасаться к ткани или пачкать руки краской. Компьютеры хороши для экспериментов, но губительны для живой мысли.

– Мам, а ты в курсе, что мы с Сэди работаем на компьютерах? – поддел миссис Ватанабэ Маркс, но она пропустила его издевку мимо ушей.

– Великие тканевые орнаменты, такие как «Земляничный воришка» Уильяма Морриса, – нетленные произведения искусства, но сколько же нужно времени, чтобы создать их! Это вам не наспех сформированные узорчики! Чтобы вдохнуть жизнь в подобные композиции, вы должны понимать структуру ткани и знать, что и как можно на нее наносить. Вы должны понимать процесс окрашивания ткани и знать, как добиться того или иного оттенка цвета. Вы должны владеть профессиональными хитростями, позволяющими рисунку оставаться на ткани вечно. Одна маленькая оплошность – и начинай все сначала.

– Впервые слышу о «Земляничном воришке», – удивилась Сэди.

– О, одну минутку.

Миссис Ватанабэ скрылась в спальне и вскоре вернулась, неся маленькую скамеечку для ног, обитую тканью с репродукцией прославленного узора Уильяма Морриса. На ткани были изображены птицы, ворующие землянику с ягодных кустов. Сэди мгновенно узнала этот орнамент: она встречала его и раньше, хотя понятия не имела, как он называется.

– Это – сад Уильяма Морриса. Это – кусты земляники. А это – ворующие ее птицы. В своем узоре Моррис впервые применил метод вытравленной печати, нанеся красные и желтые цвета на основу из темно-синего цвета. Ни один художник до него на подобное не осмеливался. Сколько сил и времени, должно быть, потратил Моррис, чтобы подобрать верные цвета! Сколько раз он ошибался. И сколько раз начинал заново. Этот орнамент не просто узор на ткани. Это история проб и ошибок, упорства и терпения истинного мастерства. История жизни художника.

Сэди протянула руку и погладила плотную хлопковую обивку.

Ранним утром Маркс постучал в дверь номера Сэди.

– Меня озарило! – провозгласил он.

Невесть почему в голове Сэди промелькнула мысль, что его озарило заняться с ней сексом, но, как оказалось, Маркс думал только о деле.

– Во сне мне привиделся узор Уильяма Морриса, который нам показала мама, и мой сон превратился в кошмар…

В кошмаре Маркс возвращается к матери, и та просит его принести скамеечку для ног. Маркс исполняет ее просьбу, но, присмотревшись, видит, что узор «Земляничный воришка» выглядит так, словно его рисовали дизайнеры Кленового города. А когда он заходит в гостиную, то его мама, наряженная в платье с орнаментом Уильяма Морриса, также начинает выглядеть в соответствии с графическим стилем Кленового города. Да и весь дом, замечает Маркс, становится неотличим от домов Кленового города, в котором правит бал обворожительный анимационный персонаж – его мама. Над макушкой миссис Ватанабэ возникает текстовое облачко: «Спроси меня про ткани». Маркс отгоняет его, но облачко появляется вновь: «Ты знал, что Уильям Моррис предпринял сотню попыток, прежде чем добился – с помощью метода вытравленной печати – идеального соотношения цветов для своего эпохального орнамента “Земляничный воришка”?»

– Что, правда? – воскликнула Сэди. – По-моему, твоя мама ничего такого не говорила.

– Да мне-то откуда знать? – пожал плечами Маркс. – Это ты у текстового облачка спрашивай.

И Маркс продолжил описывать сон.

– Я захожу на кухню, чтобы глотнуть свежего воздуха, высовываюсь в окно и вижу, как снаружи дрозд размером с человека ворует землянику. Это так прекрасно, что мое сердце наполняется радостью. Я любуюсь птицей, и мы обмениваемся с ней мимолетными взглядами. Над головкой дрозда поднимается текстовое облачко: «Иди и спроси Сэди, можно ли преобразовать Кленовый город в ролевую онлайн-игру и сколько трудов на это уйдет». Я отвечаю: «Слушаю и повинуюсь», и вот я здесь.

Сэди задумалась: а действительно, во что выльется превращение Кленового города в ролевую онлайн-игру? Она сразу смекнула, куда клонит Маркс. Избавить Кленовый город от раковой опухоли Болотной Топи и пустить его в свободное плавание: запастись дополнительными серверами, разнообразить игровой процесс новыми уровнями и миссиями и заработать деньги, предлагая игрокам потратиться на улучшение навыков и способностей персонажей, артефакты, дома и прочие виртуальные прибамбасы. Если игроки клюнут, игра станет настоящей дойной коровой. Наравне с «Эверквест» и «Харвест Мун». Просто вместо фантазийной вселенной и провинциального фермерского мирка они предложат пользователям миленький американский город, придуманный Сэмом. Да люди валом повалят лепить игровых персонажей по своему образу и подобию в этом уютном и живописном пространстве. «Выгода очевидна», – рассудила Сэди. От нее не укрылось, что игроки предпочитали Кленовый город Болотной Топи. Очевидно, это не укрылось и от Маркса. Иначе он не маячил бы сейчас в проеме ее двери.

– Преобразовать можно, хотя трудов на это уйдет немерено, – ответила она.

Они несколько часов обмозговывали, как перезапустить Кленовый город, и около четырех утра позвонили Сэму в Калифорнию, чтобы сообщить ему о своих замыслах.

Сэм, выслушав их, долго молчал и наконец произнес:

– Все это мне очень нравится, но как тебе, Сэди? Грузиться не будешь?

– Нет. Болотная Топь никуда не денется, и в нее продолжат играть те, кто уже приобрел игру. Но Кленовый город заслуживает более широкой аудитории. Дадим ему шанс. Если не получится – потеряем время и деньги. Делов-то.

– И то верно, – рассмеялся Сэм.

Они немного потрещали с Сэмом и повесили трубку. До завтрака было еще ждать и ждать.

– Живот подвело, так есть хочется, – заныла Сэди.

Маркс отвел ее в комбини, круглосуточный японский магазинчик шаговой доступности, расположившийся неподалеку от их отеля, и купил яичный салат, куриные котлеты, сэндвичи с земляникой со сливками, инари суши и два литра королевского чая с молоком.

– Мой любимый, – с нежностью сказал он.

Запасшись едой, они поднялись в номер Маркса, застелили кровать полотенцем и приступили к трапезе.

Над Токио всходило солнце.

– Вкуснее этого яичного салата и сэндвичей я никогда ничего не ела, – прочавкала Сэди.

– Тебе так легко угодить, – улыбнулся Маркс и смахнул крошки салата, застрявшие в уголке ее губ.

На седьмой день их пребывания в Токио Маркс отправился в японский бар идзакая на встречу со старыми школьными приятелями: Мидори, японкой-полукровкой, и Сваном, чистокровным японцем, рожденным в Англии. В этот дрянной и дешевый бар, где они, по заведенной традиции, предавались безобразному чревоугодию, объедаясь якитори, политыми маслянистым соусом, и опиваясь горячим саке, они бегали еще старшеклассниками. С тех пор в нем ничего не изменилось, только место отца-хозяина занял хозяин-сын.

Маркс прихватил с собой Сэди. При обычных обстоятельствах она никогда бы не показалась в незнакомой компании, но, после того как они решили перезапустить Кленовый город, она чувствовала такое воодушевление и подъем, что беспечно согласилась пойти вместе с Марксом в бар.

В идзакая повторилась та же история, что и с миссис Ватанабэ. Друзья приняли ее за стародавнюю возлюбленную Маркса, Зои.

– Нет-нет, ребята, простите, – замотала головой Сэди, – но мы с Марксом просто коллеги.

– Черт, – разочарованно протянула Мидори, – а мы-то надеялись увидеть девушку, которая охомутала Маркса.

– А каким Маркс был в старшей школе? – с любопытством спросила Сэди.

– Ну, раз ты не его девушка, пожалуй, мы выложим тебе всю подноготную, – ухмыльнулся Сван. – В школе он бегал за каждой юбкой.

– А каждая юбка бегала за ним, – хохотнула Мидори.

Слаженность, с которой они это произнесли, отдавала излюбленной, хотя и избитой шуткой.

– Будь он девчонкой, – продолжала Мидори, – его заклеймили бы шалавой, а так – просто сердцеедом.

– Ну, это для меня не новость, – хихикнула Сэди. – В универе он вел себя так же. А вы с ним встречались?

– Однажды он пригласил меня на школьный бал, – ударилась в воспоминания Мидори. – Потрясное было свидание, но совершенно дружеское. Никакой романтики.

– Что-что, а дружить Маркс умеет. И это искупает все его недостатки, – подхватил Сван. – Поэтому его все и любят.

– А ты с ним встречалась? – спросила Мидори у Сэди.

– Бог миловал, – засмеялась Сэди. – Он был другом моего друга. Так мы с ним и познакомились.

– В то время она меня терпеть не могла, – ухмыльнулся Маркс. – Возможно, и сейчас еле терпит.

– Как можно не любить Маркса? – ахнул Сван.

– Чем он тебе насолил? – изумилась Мидори.

– Долгая история, – замялась Сэди. – Он обещал оставить нам квартиру на все лето, а сам засел в ней безвылазно.

– И поэтому ты на меня взъелась? – поразился Маркс. – Но я ведь, кажется, загладил вину?

– Ну а еще я не знала, что ты стал директором по развитию «Итиго», пока мы не встретились за ужином с твоим папой. Сэм ни словом меня не предупредил.

– Ох уж этот Сэм, – покачал головой Маркс и поднял рюмку с саке. – За Сэма! До дна! Кампай!

– За Сэма! Кампай! – дружно подхватили Сэди, Мидори и Сван.

– А кто такой Сэм? – задорно засмеялась Мидори.

Выпив несколько рюмок саке, Сэди не опьянела, но почувствовала внутри приятное согревающее тепло.

Мидори вышла покурить, и Сэди увязалась за ней.

– А я ведь безумно любила Маркса, – призналась Мидори, и Сэди, не зная, что ей ответить, молча кивнула.

– Никогда, никогда не спи с Марксом, – предупредила ее Мидори. – Исхитряйся как угодно, только не смей с ним спать. Он тот еще лис. Уставится на тебя своими глазищами, взмахнет волосами – и пиши пропало. Ты поверишь, что он кроток как ягненок, но на самом деле он страстен, как огонь. На твоем месте я бы не устояла и переспала с ним.

– Мы с ним знакомы уже лет шесть, – усмехнулась Сэди. – Вряд ли до этого дойдет.

И это говорила Сэди! Игрок! Игрок, которого хлебом не корми – дай открыть потаенную дверь с угрожающей надписью «Не отрывать!». Игроку ли бояться каких-то дверей! В худшем случае его просто пристукнут, и он, вернувшись к точке сохранения, начнет уровень заново.

Сэди и Маркс поймали такси, вернулись в отель и на лифте поднялись на двадцатый этаж. Провожая Сэди до номера, Маркс вещал о сакральном значении числа двадцать в японской культуре: когда японцу исполняется двадцать лет (не девятнадцать и не двадцать один), он становится совершеннолетним.

– Этот возраст называется «хатати».

– Мне как раз стукнуло двадцать, когда мы с тобой познакомились, – припомнила Сэди.

– Верно.

Они остановились у двери в ее номер, и Маркс повернулся, чтобы уйти.

– Маркс! – окликнула его Сэди. – Я не ищу серьезных отношений.

– Я тоже.

– Ну тогда почему бы нам с тобой не переспать? Мы в чужой стране, а секс вдали от дома не считается. Как мне кажется…

Маркс удивленно вскинул брови и вошел за ней в номер.

Сэди частенько сравнивала секс с компьютерными играми и пришла к выводу, что между ними немало общего. И там и там ставились определенные цели и прилагались усилия к их достижению. И там и там существовали определенные правила, которые не следовало нарушать, и определенные движения, приводившие или не приводившие к успеху. И там и там имелась определенная последовательность действий: расстегивание пуговиц на рубашке или нажатие кнопок на клавиатуре, манящие покачивания телом или манипуляции с джойстиком. И конечно же, и там и там была эйфория перехода на следующий уровень, когда все разыгрывалось как по нотам. «Хороший секс, – размышляла Сэди, – немыслим без хорошей сексуальной игры».

Особых воспоминаний о первой ночи с Марксом у нее не сохранилось. Зато сохранилось чувство неизъяснимого блаженства и непринужденности. Казалось, нет ничего естественнее, чем ощущать рядом с собой тело Маркса, вдыхать аромат его мыла и чистой кожи. Он не довлел над ней, не претендовал на ее личное пространство. «Я здесь, с тобой, – как бы говорил он всем своим существом, – но я осознаю, что мы с тобой – две независимые личности». Впрочем, действительно ли это говорил Маркс всем своим существом или это в ней говорили саке и якитори, накрахмаленные до хруста гостиничные простыни и расстояние в пять тысяч пятьсот миль, отделявшее ее от дома, она не знала.

На мгновение она прикрыла глаза и перенеслась в храм Нэдзу, под красные тории.

Одни ворота, другие ворота, третьи ворота…

А в конце тропы – Маркс. В белой льняной рубашке, закатанных брюках-хаки и дурацкой широкополой мягкой шляпе, которую Зои купила ему на блошином рынке на стадионе «Роуз Боул». Он срывает шляпу и отвешивает ей шутливый поклон.

Сэди перекатилась на бок и с улыбкой посмотрела на Маркса.

– Я люблю этот город.

– Может, когда-нибудь мы в него переедем? – улыбнулся он ей в ответ.

На следующий день они улетели в Америку и, как и подобает деловым «анджелинос», распрощались у багажной ленты. Одна маета с этим багажом: никогда не угадаешь, приедет ли он вообще и когда приедет; однако не успел ленточный конвейер закрутиться, как на нем появилась сумка Маркса. Маркс из вежливости предложил Сэди подбросить ее домой, но она отказалась. Маркс собирался на встречу с представителями игровой компании, находившейся в долине Сан-Фернандо, а Сэди – в Венис, то есть в противоположную сторону. Маркса поджимало время, и разводить церемонии ему было недосуг: только-только проскочить таможню и добраться на «челноке» до парковки.

– Друзья? – спросил он, целуя ее в щеку.

– Спрашиваешь!

Через полчаса, когда у ленточного конвейера почти никого не осталось, из отверстия с черной бахромой выполз чемодан Сэди и, завершая багажный раунд, бирюзовый виниловый чемодан пожилой японской пары.

Сэди, подхватив громоздкий багаж, поволокла его к зоне таможенного контроля. Когда ее спросили, есть ли у нее товары, подлежащие декларации, она перечислила все, что загодя указала в таможенном бланке: шелковый шарф для Фреды, ожерелье для Алисы, упаковка конфет для родителей. На таможенном контроле она вечно тряслась от страха, боясь, что ее уличат во лжи.

– Кем работаете? – спросил таможенник.

– Разработчиком компьютерных игр.

– Я люблю игры. Может, и в какую-нибудь из ваших играл?

– Может. Как насчет «Итиго»?

– Впервые слышу, – покачал головой таможенник. – Я предпочитаю гонки. «Жажда скорости», «ГТА». Или тот же «Марио Карт». А как вас занесло в разработку игр?

В душе Сэди – особенно после того, как таможенник признался, что знать не знает про «Итиго», – все вскипело от ярости. Как же ей хотелось ответить: «Понимаете ли, я увлеклась программированием еще в средней школе. По математике в академическом оценочном тесте я получила максимально возможные восемьсот баллов. А также выиграла школьную стипендию Лейпцигского фонда и денежную премию от научного сообщества имени Джорджа Вестингауза. Затем я, такая заурядная серая мышь, умудрилась поступить в Массачусетский технологический университет на факультет вычислительной техники, хотя абы кого они там не принимают. Я изучала четыре или пять языков программирования, психологию с упором на психологические аспекты разработки компьютерных игр и вовлечение пользователей в игры, английский язык и классическую литературу, историю, писательское мастерство и методики создания интерактивного рассказа. Обзавелась превосходным наставником. Сваляла глупость и влюбилась в него. Ну что сказать в свое оправдание – я была юна. А вскоре и вовсе бросила учебу на некоторое время, потому что мой заклятый друг соблазнил меня написать с ним игру. Вы об этой игре услышали впервые, но вообще-то в Соединенных Штатах ее приобрели два с половиной миллиона пользователей, так что…» Однако она ничего не сказала и лишь прошептала стеснительно: «Мне очень нравилось играть в компьютерные игры, и я подумала, почему бы не делать их самой».

– Ну что ж, удачи вам, – приветливо улыбнулся таможенник.

– Спасибо, – поблагодарила она. – И вам удачи.

Сэди подтащила чемодан к стоянке такси и уже приоткрыла дверцу подъехавшей машины, как вдруг перед ней вырос Маркс.

– Что ты тут делаешь? – воскликнула она.

– Ты не поверишь, – ухмыльнулся он, – но, когда я добрался до своей машины и надавил на газ, я развернулся и поехал обратно. И вот я здесь.

– Это я и сама вижу! Но какого черта ты здесь?

– Ну… – Ухватив ее чемодан за ручку, он покатил его к парковке. – Я подумал, почему бы не подвезти тебя домой.

– Сэди! Маркс! – надрывался Сэм. – Куда вы запропастились? Начинаем через десять минут!

В новехонькую серверную, оборудованную специально для Кленового города, вошел Маркс, бережно неся поднос с бокалами для шампанского.

– А где Сэди? – накинулся на него Сэм.

– Да здесь где-то. Сейчас позвоню ей на мобильный.

Маркс долго мучился вопросом, уместно ли будет угостить всех шампанским, но, так ничего и не надумав, махнул на все сомнения рукой. Уместно не уместно – не суть. Они работали до седьмого пота, чтобы вывести Кленовый город в онлайн. Они честно заслужили праздник.

Перезапуск игры «По обе стороны» в «Нечестных» называли «По обе стороны: жизнь Кленового города» или кратко – «Кленбург». И хотя компания наняла достаточно графических дизайнеров, разработчиков, программистов, художников и звукорежиссеров, преобразование Кленового города в ММОРПГ потребовало намного больших затрат и усилий, чем предсказывала Сэди. Согласно ее образному и меткому определению запуск игры в интернете смахивал на покупку дома, когда покупатель, отхватив дом в жесточайшей конкурентной борьбе, перевозил его в чужедальнюю страну на корабле, глядел на него свежим глазом, решал, что материал дома ему нравится, а сам дом – не очень, и, раскатав его по бревнышку, так же кропотливо, бревнышко за бревнышком, отстраивал заново.

Весну и лето все трудились не покладая рук, продумывая игровую схему денежного обращения и систему получения дохода в реальном мире, устанавливая серверы и арендуя просторные офисные помещения для растущего как на дрожжах штата. Новым сотрудникам (десятерым на первое время, а там видно будет) предстояло программировать дополнительные квесты и уровни, подбрасывать игрокам каверзные задачки, следить за происходящими в игровой вселенной событиями и обеспечивать бесперебойную работу серверов двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Реклама, запущенная по сети Интернет, напоминала написанное от руки свадебное приглашение Алисы: «Внимание! Внимание! Поэты и мечтатели! Создатели миров! Ровно в полночь 11 октября 2001 года компания “Нечестные игры” сердечно приглашает вас в Кленбург». Свеженанятый рекламщик не поленился и связался с каждым кленбуржцем в отдельности и каждому отправил отпечатанное в типографии личное приглашение. Оставалось только нажать кнопку.

Ровно месяц назад террористы, захватившие самолеты, врезались в небоскребы Всемирного торгового центра, и многие сотрудники «Нечестных» считали, что худшего момента для запуска «Кленбурга» нельзя и придумать. «Это дурновкусие, – доказывали они, – никто в здравом уме не станет сейчас играть в “Кленбург”. Мир сошел с ума. Люди сошли с ума. Им не до нашей трогательной игры». Однако мало-помалу страсти улеглись, и все решили, что бесполезно ждать у моря погоды: лучшие времена никогда не наступят и надо запускать «Кленбург», как и планировали.

Появилась Сэди, нагруженная бутылками шампанского. Поставив бутылки на стол, она присоединилась к Марксу, Сэму и остальным разработчикам «Кленбурга», окружившим заветные серверы.

– Мазер, – шепнул на ухо Сэма системный администратор, – если мы хотим поспеть ровно к полуночи, а не к пяти минутам первого, все системы должны быть запущены до двенадцати!

– Верно, верно. Ребята! Объявляю всеобщую готовность! – закричал Сэм. – Пять минут до запуска!

– Ч-черт! – выругалась Сэди. – А штопор-то я и забыла.

И она метнулась в коридор к лестнице.

– Сэди! – заорал ей вслед Маркс. – Штопор для шампанского не нужен!

Но Сэди его не услышала. Маркс бросился за ней по лестнице и столкнулся с Саймоном и Антом, спускавшимся по ступеням. Саймон и Ант зашли в серверную, и Сэм горячо пожал им руки.

– Спасибо, что пришли. Ужасно рад вас видеть.

– Такое событие мы ни за что не пропустили бы, – улыбнулся Саймон.

– «Кленбург» замечателен, – сказал Ант. – Вчера Сэди показала нам парочку сцен. Мы непременно присоединимся к игровому сообществу Кленового города и посоветуем присоединиться к нему игровому сообществу «Дублей».

– Сэм, пора, – затормошил Сэма системный администратор. – Не тяни резину, если и вправду хочешь сдержать обещание.

Сэм, напуганный страшилками об играх, которые умерли, так и не успев толком родиться, лишь потому, что не появились в Сети в строго обозначенное их создателями время, обещал не допустить подобного с «Кленбургом»: его детище, поклялся он, станет образцом пунктуальности.

– Окажешь честь? – ухмыльнулся сисадмин.

Сэм протянул руку и нажал кнопку.

– Божественное ощущение, – затряс он головой. – Да будет свет!

Группка измотанных программистов прокричала: «Ура!» Сэм поблагодарил всех за труды, и Ант открыл бутылки с шампанским. Сэм огляделся и не увидел ни Сэди, ни Маркса.

Сэм думал, что в последние месяцы совместной работы над Кленовым городом между ним и Сэди все более-менее наладилось. Конечно, от их юношеского сродства душ не осталось и следа, но они, по крайней мере, не метали друг в друга громы и молнии. И оттого пренебрежение, выказанное Сэди и Марксом их скромной торжественной церемонии по включению игрового сервера, неприятно уязвило его.

Специалисты техподдержки «Кленбурга» неспешно разбрелись по кабинетам, чтобы администрировать вышедшую в свет игру, и Сэм направился к лестнице. На верхней площадке стояли Маркс и Сэди. Сэди словно бы смахивала ресницу с его щеки, а Маркс смеялся, не сводя с нее глаз. И вроде бы в ее жесте не было ничего непристойного или особо чувственного. И вроде бы Сэм не застал их врасплох целующимися или в расхристанной одежде. И все же… И все же в движениях Сэди сквозила такая нежность, что у Сэма подкосились колени и он обессиленно рухнул на нижнюю ступеньку. Нога, не беспокоившая его уже больше года, тупо заныла.

Сэди и Маркс полюбили друг друга.

Напрасно Сэди обвиняла Сэма в том, что он ничего о ней не знает. Он знал. Знал ее всю, целиком, знал каждую черточку ее тела. Разве мог он не заметить света озарившей ее любви? Разве могли ускользнуть от него наполненные теплотой глаза, лучащееся добротой открытое и повеселевшее лицо, горящие румянцем щеки, изящество и расслабленность наклонившегося к Марксу тела и женственная плавность и мягкость руки, по-хозяйски оглаживавшей его скулы? И без того красивая, на взгляд Сэма, Сэди, влюбившись, расцветала поистине неземной красотой. Сэм слишком хорошо знал ее, чтобы догадаться: ее любовь к Марксу зародилась отнюдь не сегодня.

– Самсон! – окликнул его Маркс. – Неужели мы все пропустили?

Маркса распирало от счастья. Их обоих распирало от счастья.

– Для шампанского не нужен штопор! – залилась смехом Сэди.

Он мог бы спросить их напрямик или подождать, когда они сами удосужатся поставить его в известность. А впрочем, чего ему ждать? Все и так ясно, как белый день. Будь это просто мимолетная интрижка, они уведомили бы его первым. Либо Маркс заглянул бы к нему в кабинет и спросил: «Не возражаешь, если я приглашу на свидание Сэди?» Либо Сэди обмолвилась бы ненароком: «Прикинь, я встречаюсь с Марксом! Вот потеха. Понятия не имею, куда это нас заведет». То, что они скрытничали, со всей очевидностью говорило об убийственной серьезности их отношений.

Внезапно будущее Маркса и Сэди предстало перед ним как на ладони. Они, вероятнее всего, поженятся, и свадьба состоится в Северной Калифорнии, на побережье Тихого океана – в городке Кармел или в Монтерее. Фреда, которая всегда по-доброму относилась к Сэму, будет кидать на него сочувственные взгляды, подозревая о его разбитом сердце, а потом сожмет его руку своей сухонькой морщинистой ладошкой, ласково погладит и поделится бесполезной старушечьей премудростью: «Жизнь длится долго…» Они сообща купят дом в Лорел Каньоне или Палисейдсе, заведут собаку – огромную поджарую полукровку или чистокровную борзую – и назовут ее Зельда или Розелла. И станут закатывать изумительные вечеринки, потому что изумительные Сэди и Маркс обладают изумительным вкусом, и в их доме будет не протолкнуться от гостей. Рано или поздно у них появятся дети, и унылому холостяку Сэму, к тому времени уже дядюшке Сэму, вменят в обязанность задаривать ребятишек подарками на все дни рождения и праздники. Он будет встречаться с ними на работе, наблюдать, как они вместе приезжают и уезжают, воображать шутки, которыми они обмениваются в машине, и умирать от зависти, потому что они наверняка будут обмениваться особыми шутками, понятными лишь им одним, людям, соединившим свои жизни. И настанет день, когда Сэди превратится для него в незнакомку. Роковой день. День катастрофы. Трагедии. Сэм верил: преодолей он свою трусость, мнительность, эгоизм, мелочность, сексуальную несостоятельность, нервозность, безотчетный страх и нерешительность, он непременно завоевал бы Сэди. К гадалке не ходи! Зашел бы к ней в кабинет, перегнулся бы через стол и поцеловал бы ее прямо в губы. И они, взявшись за руки, отыскали бы укромный уголок с мягкой постелью и занялись бы любовью. Возможно, это не был бы грандиозный секс, но ведь дело не в сексе. А в любви. Всепоглощающей и полной любви, которая гораздо важнее секса. Он любил Сэди. Абсолютно и безусловно. Самое величайшее наслаждение в его жизни было находиться рядом с ней, играть с ней или создавать с ней игры. Неужели она этого не понимала? Она уходила от него к Марксу, и он знал, доподлинно знал, что другой Сэди у него никогда не будет. А эту, единственную, он уже потерял. Но кого винить, как не самого себя? У него была прорва времени, чтобы найти решение, но он предпочел писать с Сэди игры. Он столько лет бился над головоломкой, кто он такой, что не заметил, как старую головоломку сменила новая зубодробительная загадка: «И что мне теперь делать, когда человек, которого я люблю больше всего на свете, любит другого? Подскажите же мне решение, кто-нибудь! Я так устал играть в эти безнадежные игры».

– Нет, вы ничего не пропустили, – усмехнулся Сэм, не поднимая глаз.

Вскарабкавшись по лестнице, он быстро прошел мимо них.

– Ты куда? – окликнул его Маркс.

– Через минуту вернусь.

Поначалу он думал укрыться от них в кабинете, но, так как Сэди могла в любой момент заглянуть к нему, он решил освежить голову, прокатившись в машине. Завел мотор и двинулся на восток, к дому бабушки и дедушки, где оставил собаку Тьюсди, бродяжку, подобранную им прошлым летом.

Если трафик позволял (а трафик обычно не позволял), путь от офиса «Нечестных» до Эхо-Парка занимал минут сорок. В первый раз, отправившись на машине из Эхо-Парка в офис «Нечестных», Сэм испытал паническую атаку: внезапно он испугался, что нога в протезе не почувствует педали и не сможет затормозить. Обмирая от ужаса, он съехал со скоростной автомагистрали, подрулил к обочине и что есть силы, до посинения, вдавил обрубок в протез, нажимая на тормоз. Машина встала. Оставшуюся часть пути он проехал по обычной автостраде и в первый рабочий день опоздал на полчаса. Испытанных переживаний ему хватило с лихвой, и он потом целый месяц не показывался в офисе.

Чтобы преодолеть страх вождения, он записался на сеанс психотерапии. Сэм ненавидел психотерапию, но ему надо было как-то перемещаться по городу, и иного выхода не оставалось. Наивернейший способ побороть страх вождения, сказал ему психотерапевт, – водить машину как можно чаще. И Сэм по ночам, после работы, начал кружить по Лос-Анджелесу, вспоминая маму.

Однажды ему на ум пришли мамины слова о тайных шоссе, ведущих с востока на запад и с севера на юг, и он зажегся мыслью их отыскать. Он изнывал от скуки, да и находка тайных дорог сулила немалые выгоды: как минимум прощание с пробками. Врубая на полную катушку, в память об Анне, классический рок – «Роллингов», «Битлз», Боуи, Дилана, – он петлял по равнинам и холмам Лос-Анджелеса, высматривая заброшенные тупики и окольные тропы.

Как-то на дорогу перед его машиной выскочил койот. Лето стояло в самом разгаре, и койотов расплодилось видимо-невидимо. Они постоянно шныряли в палисадниках, принимали солнечные ванны, развалясь под черимойей или мушмулой, и брезгливо пожирали падалицу. Они трусили парочками или целыми семьями по улицам Силвер-Лейк или Эхо-Парка, копались в мусорных баках вегетарианской забегаловки на бульваре Сансет, стоически преодолевали хребты Гриффит-парка и нянчили детенышей. Смышленые и хитрые, койоты казались ему сверхъестественно антропоморфными мультяшными персонажами, мастерски очеловеченными командой аниматоров. Их вздыбленная шерсть один в один напоминала ему искусно разлохмаченные патлы юного и невероятно сексуального актера, изображавшего наркомана в фильме независимой студии. Койоты больше походили на людей, чем сами люди. В них было больше человеческого, чем в самом Сэме. Однако их постоянное присутствие в городе немного пугало: захваченные койотами улицы выглядели настоящими каменными джунглями, опасными и неукротимыми.

Сэм ударил по тормозам, и койот застыл, боясь шевельнуться.

– Кыш! – закричал на него Сэм, опустив окно.

Но койот не тронулся с места, и Сэм выбрался из машины. Внимательно оглядел животное и засомневался, а койот ли вообще перед ним. По правде говоря, Сэм так и не научился отличать койотов от собак. В любом случае зверек был совсем юным – щенком или только-только вышедшим из щенячьего возраста. Густая свалявшаяся шерсть придавала ему одичалый вид, хотя строением тела он смахивал на бульдога. Глаза животного побелели от ужаса, а задняя лапа кровоточила: похоже, Сэм задел зверька бампером.

– Если я возьму тебя на руки, кусаться не будешь? – мягко спросил его Сэм.

Растерянный зверек беспомощно заморгал. Его била дрожь. Сэм стянул клетчатую рубаху, закутал в нее песика, бережно поднял его, положил на заднее сиденье машины и отвез в круглосуточную ветеринарную клинику.

Собака сломала лапу. Ветеринар сказала, что потребуется зашить ткани и недели на две наложить гипс. Волноваться не стоит, заверила она Сэма, собака здоровая и обязательно поправится.

– А она точно собака, а не койот? – уточнил Сэм, и доктор мученически завела глаза к потолку.

– Это обычная собака, дворняга. Вероятнее всего, помесь немецкой овчарки, шиба-ину и борзой. Вот, поглядите на коленный сустав. У койотов он выше, чем у собак. – Доктор вывела на экран монитора сравнительную картинку койота, волка и одомашненной собаки. – Ну, видите? Разве не ясно?

«Не ясно», – подумал Сэм. Жизнь вообще была для него сплошными потемками.

– Да, ясно, – умаслил он ветеринара, заплатил за лечение и забрал собачонку домой.

Он развесил объявления с ее фотографией по всему району восточных Голливудских холмов, где, собственно, он ее и сбил, но на них никто не откликнулся. Это его только порадовало. С каждым днем он все больше привязывался к новой подружке. Она вносила в его сумбурную жизнь утешение и комфорт. Сэм, никогда прежде не живший в одиночестве, тосковал по человеческому общению, однако неотступная боль заставляла его чураться людей. Он назвал собаку Руби Тьюсди. Именно эту песню он слушал в машине, когда наехал на зверька. Кличка, однако, не прижилась и вскоре сократилась до Тьюсди.

После выздоровления на Тьюсди напала бессонница. А может, она просто составляла компанию страдавшему тем же недугом Сэму. Она шастала, словно призрак, по его небольшому, с одной спальней, коттеджу и заливалась лаем. Он снова отвез ее к ветеринару. Ветеринар прописала им собачьи антидепрессанты и посоветовала побольше гулять. Чем они и занялись. Миновав привычные улочки своего района, они поднимались на холмы и брели малохожеными витиеватыми тропинками восточных окраин Силвер-Лейк. Иногда дорогу им перебегали койоты. При виде Тьюсди они дружелюбно виляли хвостами, хотя, возможно, Сэму это только мерещилось.

Тьюсди постоянно путали с койотом. Люди частенько притормаживали рядом с Сэмом и, выглядывая из окон автомобилей, интересовались, какого черта он завел себе койота. Сэм просвещал их, что Тьюсди не койот, а собака. Порой люди поднимали его на смех. Порой спорили, с пеной у рта доказывая, что они-де разбираются в местной фауне и Тьюсди – натуральный койот, пусть Сэм не лукавит. Порой ругались на чем свет стоит, принимая слова Сэма за издевательства. Тьюсди не вела и ухом, словно все эти жаркие баталии нисколько ее не касались.

– Люди, – огорченно качал головой Сэм, поглаживая Тьюсди, – что с них взять.

Тьюсди молчаливо соглашалась.

Так они и слонялись: вверх на холмы, вниз с холмов, вдоль сбившихся в кучку фешенебельных бутиков и кафе на Силвер-Лейк-бульваре, и на север, вкруг озера, до парка с собачьей площадкой.

Однажды Тьюсди, задружившись с акитой и пуделем, устроила умопомрачительные скачки. Троица азартно гонялась друг за дружкой, выделывая неописуемые прыжки и кульбиты, как вдруг аките вздумалось обнюхать зад Тьюсди.

– Койот напал на собаку! – огласил собачью площадку пронзительный вопль. – Уводите своих питомцев! НЕМЕДЛЕННО!

На площадке в тот день играли двадцать пять или тридцать собак. Сэм не заметил среди них койота, однако это вовсе не означало, что его там не было. Он подозвал Тьюсди и взял ее на поводок. Тьюсди вяло огрызнулась: Сэм прервал ее на самом интересном месте – подошла ее очередь обнюхивать зад акиты. У выхода с площадки они столкнулись с женщиной, поднявшей переполох. Переведя взгляд с Тьюсди на Сэма, женщина, подавляя смущение, громогласно расхохоталась.

– Господи боже! Так это и в самом деле ваша собака?

Ее смех и в особенности уничижительное «это» покоробили Сэма, и он сухо ответил: «Да».

– Ой, а я-то подумала, это койот. – Женщина дернула поводок, на котором болталась мелкая пыльная тявкающая шавка, предположительно болонка. – И решила, что он напал на тех собачек.

– Это не он, – процедил Сэм, – а она. И она просто играла.

– Ну, с того места, где я стояла, все это выглядело совсем по-другому. И походило скорее на злобное нападение. – Женщина потрепала Тьюсди по загривку. – Хорошая девочка, – снисходительно засюсюкала она. – Но вылитый койот. И как тебя от него отличить?

Сэм сбивчиво пробормотал о коленном суставе.

– Осторожность никогда не повредит, – менторским тоном заявила женщина и рассказала, как неделю назад на ее собачку набросился койот. – Ах, она так визжала, а койот просто истекал слюнями, и я – от отчаяния – ударила его блок-кирпичом для йоги.

Сэм сочувственно покряхтел и сказал, что ему пора.

– Конечно-конечно. Жаль, что разгорелся весь этот сыр-бор.

Ее попытка обелить себя, свалив вину на всеобщее помешательство на койотах, неприятно поразила Сэма, но он не собирался затевать бучу на собачьей площадке. Женщина, однако, не сводила с него пытливых глаз, ожидая, что он согласится с ней и тоже скажет: «Жаль». Но у Сэма словно язык отнялся. Тогда женщина взяла инициативу в свои руки.

– Если не знаешь, что оно такое, лучше поостеречься, – многозначительно сказала она. – Пока не получишь доподлинной информации, верно? А вдруг бы ваша собачка оказалась полукойотом?

Сердце Сэма чуть не выпрыгнуло из груди. Из-за беспрестанных болей и полуночницы Тьюсди, не дававшей ему спать почти всю неделю, он вызверился почти до скотского состояния, и его затрясло от еле сдерживаемого беспощадного гнева.

– Твою мать, – зарычал он, потеряв последние остатки человеческого обличья, – да ты лучше глаза разуй, прежде чем варежку свою поганую разевать!

– Попридержи язык, чувак! Я хотела предостеречь людей и собак! Спасти от беды детей! Нехрен приводить в парк собаку, не отличимую от койота, козел!

– Сама ты коза! Кошка драная! – огрызнулся Сэм и выставил средний палец.

Тьюсди и Сэм поспешили домой. По дороге раздосадованный Сэм прокручивал в голове перепалку с женщиной, выдумывая сокрушительные и язвительные аргументы в свою защиту, но на ум ему приходили лишь дурацкие фразочки наподобие: «Мне что, по-вашему, прицепить ей на шею плакат “Я не койот”? Тогда вы угомонитесь?» Все это было не смешно, к тому же требовало от женщины навыков чтения, которыми, по мнению Сэма, она не обладала, как и большинство населявших Лос-Анджелес непроходимых тупиц. Внезапно на него накатила давящая и безрассудная тоска по Массачусетсу.

Придя домой, он осознал две вещи: ругаясь с женщиной, он напрочь забыл про боль, а женщина, оравшая на него как резаная, не разобралась, что он инвалид. Такого с ним не случалось уже давненько. Несколько лет. И Сэм понял, что готов вернуться в офис.

Когда Сэм пересказал эту историю Сэди, она, слушавшая его вполуха, расхохоталась. Впрочем, Сэм и начал рассказывать эту историю как анекдот, сглаживая острые углы и опуская колкости, которыми они обменивались с женщиной. Однако чем дальше он углублялся в повествование, тем живее воскресали в нем воспоминания о том дне. Словно наяву он чувствовал на коже тепло раскаленного калифорнийского солнца и слышал оглушительное биение сердца. И внезапно забавная хохма потеряла уморительность и курьезность. Любой, кто поглядел бы на Тьюсди непредвзятым взглядом, сообразил бы, что она не койот. Но женщина в парке отнеслась к Тьюсди предвзято, и несправедливость ее обвинений жестоко ранила Сэма. Почему люди, горько подумал он, здравомыслящие и благонамеренные люди взирают на мир зашоренными глазами?

Смех Сэди поверг его в недоумение.

– Что здесь смешного? – спросил он.

Сэди покраснела – разве он не хотел ее рассмешить? – и раздраженно ответила:

– На самом деле это история про тебя, да? Ты потому так и взбеленился на собачьей площадке, что вообразил себя Тьюсди. Этакой особой-разособой собаченцией, которую не знаешь, к какому подвиду и отнести.

Разговор состоялся сразу же после их бурной ссоры, и угольки враждебности до сих пор тлели в их душах.

– Ты все упрощаешь! – негодующе воскликнул Сэм. – Твое предположение оскорбительно как для меня, так и для Тьюсди. Это история про Тьюсди. И возможно, чуть-чуть про Лос-Анджелес и людей, приводящих питомцев на собачью площадку возле водохранилища. Но в общем и целом это история про Тьюсди.

– Ну да, – хмыкнула Сэди, – для тех, кто не умеет читать между строк.

Когда Сэм задерживался на работе, он отводил Тьюсди к бабушке с дедушкой. В ночь запуска «Кленбурга» он подъехал к их дому далеко за полночь, но в окнах горел свет: Дон Хён только-только вернулся из пиццерии. Сэм открыл дверь, и на грудь ему с тихим и довольным ворчанием бросилась Тьюсди. За ней показался Дон Хён, пахнувший чесноком, перченым томатным соусом, оливковым маслом и тестом.

– А я думал, ты застрянешь на работе на всю ночь, – просиял Дон Хён.

– Я свою работу сделал, – усмехнулся Сэм. – Могу и полодырничать. Если я понадоблюсь, мне позвонят.

– С тобой все хорошо? – прозорливо спросил дедушка.

– Бывало и лучше, – невесело ответил Сэм.

– Хочешь пооткровенничать?

Старенький Дон Хён с таким участием поглядел на внука, что у того заныло сердце.

– Нет.

Сэм уселся на стул, подхватил Тьюсди и усадил ее себе на колени. Он и не подозревал, что из глаз его текут слезы, пока Тьюсди не начала слизывать соленые ручейки с его щек.

– Что с тобой? – встревожился Дон Хён.

– Я люблю Сэди Грин, – пробормотал Сэм.

Как же глупо прозвучало это признание, но он ничего не мог с собой поделать!

– Я знаю, – кивнул дедушка, – она тоже тебя любит.

– Нет, она любит другого.

– Возможно, это короткое увлечение.

– Нет. Она любит Маркса, и у них все жутко серьезно, а я… Я не знаю, как мне быть. Сэди и я повздорили около года назад, и я надеялся, что вскоре все утрясется, но…

– Не отчаивайся. Подыщешь себе другую девушку.

Дон Хён крепко обнял его сильными, привыкшими замешивать тесто, руками.

– Вот только не говори, что на Сэди Грин свет клином не сошелся.

– И не собирался. Но раз уж ты сам это сказал, то я соглашусь: да, не сошелся. Есть, например, Лола.

– Лола – милая девушка, но она не Сэди. Никто не знает меня так, как Сэди.

– Так, может, стоит позволить и другим людям узнать тебя?

– Может.

– Сэм, ты слышал историю о том, как мы с твоей бабушкой открывали ресторан? Мы ведь с ней вначале открыли корейский ресторан, ты в курсе?

Сэм помотал головой.

– Но в Коритауне корейские ресторанчики повсюду, и, чтобы не прогореть, нам пришлось изобрести что-то более необычное. Мы остановились на пицце. Пиццерий в нашей округе не было ни одной. Ты не представляешь, как мы боялись: мы же ничего не знали про пиццу. Но мы закатали рукава и стали учиться. А что было делать? С двумя-то детишками на руках да счетами на оплату! Твой двоюродный брат Альберт, – продолжал Дон Хён, – как-то сказал мне, что в бизнесе иной раз возникают переломные моменты, которые называются поворотными вехами. Так вот, они возникают не только в бизнесе, но и в жизни. Люди, добившиеся успеха, постоянно вынуждены меняться, пересматривать свои взгляды. Пускай ты никогда не добьешься любви Сэди, но это не помешает вам остаться друзьями. Навсегда. До конца дней ваших. А дружба… она подчас ничуть не хуже, а то и лучше любви, если посмотреть на нее незашоренным взглядом.

– Я знаю, что такое поворотные вехи, – ухмыльнулся Сэм, – хотя вряд ли это определение применимо к данной ситуации.

Сэм нежно рассмеялся. Дон Хён вечно сыпал сентенциями, почерпнутыми Альбертом в школе бизнеса, и неимоверно смешил ими Сэма. Вот и сейчас очередное высокопарное изречение приободрило его. Он глянул на телефон и заметил сообщение от Маркса. У разработчиков «Кленбурга» возникли вопросы, на которые мог ответить только Сэм. Сэм поцеловал дедушку в щеку, свистнул Тьюсди и покатил с ней обратно на бульвар Эббот-Кинни.

В десяти милях от Рампарта, близ Филипинотауна, Сэм углядел чудной поворот. Если бы не фонарь, горевший в половине третьего ночи во всю мощь, Сэм вряд ли приметил бы его и вряд ли обратил бы внимание на широкую ровную дорогу, поросшую бурьяном и наполовину скрытую раскидистой жакарандой. Подъехав ближе, он увидел, что вместо обычного дорожного указателя с названием населенного пункта у поворота торчал темно-зеленый шестиугольный знак с одинокими тремя точками внутри, образующими подобие треугольника.

«Символ “следовательно” в математике, – подумал Сэм, – но что он означает на дорожном знаке?» Сэм пожал плечами. Прежде ему такие знаки не попадались. Остановив машину, он выбрался на обочину и осмотрел дорогу. Теряясь вдали, дорога убегала в бесконечность. Очевидно, она никуда не вела. Или же вела в какое-нибудь определенное место, например в Беверли-Хиллз (впрочем, это было бы слишком просто: чаще всего, когда Сэм исследовал заброшенные пути, он просто-напросто делал крюк и возвращался к исходной точке).

– Рискнем? – спросил он Тьюсди.

Собачка, свернувшись клубком на заднем сиденье, ответила ему мерным похрапыванием.

Сэм включил поворотник.

VI. Свадебный переполох

Каждого нового игрока в Кленбурге приветствовал аватар Сэма, мэр Мазер. Мэр Мазер, на манер легендарных рок-звезд щеголявший рваными голубыми джинсами, красной ковбойкой и «мартенсами», своей прямолинейностью и общительностью напоминал всех народных любимцев сразу: от Премудрого Сверчка из «Пиноккио» до певцов Энди Гриффита и Вуди Гатри. Сэм давно уже позабыл про трость, однако мэр Мазер, послушный программному коду, слегка, по-сэмовски, прихрамывал, опираясь на дубовый сучковатый посох. Как и его создатель, Сэматар носил очки в толстой черной роговой оправе и густые, закрывающие верхнюю губу усы. Никто точно не помнил, кто отрастил усы первым – мэр Мазер или Сэм.

– Рад встрече, дружище. Я – мэр Мазер, – добродушно гудел Сэматар. – Гляжу, впервые в наших краях? У нас тоже всего хватает – и горя, и радости, но вот что я скажу тебе, сынок: Кленбург тебе понравится. Узнаешь его поближе – и не захочешь его покидать. Уж ты мне поверь, я тут всю жизнь прожил. Где родился, там и пригодился. На вот, держи для разгона пять тысяч кленобаксов. Походи, осмотрись. Волшебная долина сейчас вся в цвету. Магазинов у нас пока что немного, но все необходимое есть. Обязательно попробуй наш фермерский сыр. Объеденье. Сведи дружбу с соседями. И да, пока бродишь, не забывай поглядывать под ноги: как-никак сезон трюфелей. Попадется тебе суперредкий радужный трюфель – обогатишься. А вообще люди у нас хорошие. Добрые. Если что не так – возвращайся ко мне, я помогу. Двери мэрии Кленбурга всегда для тебя открыты.

В 2009 году, по оценкам одного еженедельного американского рекламного издания, мэр Мазер занял седьмое место в списке самых узнаваемых рекламных персонажей нового тысячелетия, разделив успех с овечкой от «Сёрты» и белыми мишками от «Кока-Колы». Журналисты честно признались: «Мы долго думали, вносить ли в список мэра Мазера. Никто не спорит, между игровым персонажем и персонажем рекламным существует огромная разница, однако маленький хипстерский мэр из маленького хипстерского городка (Портленд? Силвер-Лейк? Парк-Слоуп? И куда черти занесли этот Кленбург?) рано или поздно занял бы подобающее ему место в нашем списке не только потому, что торговые онлайн-площадки заполонили товары с его изображениями, но и потому, что, говоря откровенно, всем бы нам такого мэра, правда? Он запретил продажу оружия, установил в городе полный социализм, позаботился об окружающей среде (попробуйте срубить клен, не посадив взамен нового) и разрешил однополые браки задолго до того, как их разрешили в Штатах. Вероятнее всего, “Кленбург” – первая ММОРПГ, в которую играет ваша матушка, и что это, как не пример верного позиционирования рекламного образа мэра Мазера? Он доброжелательный и классный; он знает, где разжиться самой лучшей керамикой и как вырастить в гостиной фиговое дерево. Разумеется, он также анализирует ваши данные и собирает о вас информацию, но лишь из самых лучших побуждений, верно? Вы можете его любить, вы можете его ненавидеть, но признайтесь: мало кто из игровых или рекламных персонажей так живо олицетворяет мечту о прекрасной утопической Америке, как правящий виртуальным городком мэр Мазер».

Однако все это придет позже.

А спустя два месяца после запуска «Кленбурга» аккаунты в игре создали более четверти миллиона пользователей, и игровые сервера предсказуемо перестали справляться с нагрузкой. Когда сайт в очередной раз «ложился», на экранах мониторов возникал Сэматар. «Похоже, над Кленбургом сгустились тучи, – сокрушался он. – Сбегайте покамест за зонтиками, а мы к вам вскоре вернемся». Присказка пришлась по вкусу фанатам игры и вскоре расползлась по интернету разнообразными мемами, выражавшими уныние и досаду. «Когда мэр Мазер говорит, что над Кленбургом сгустились тучи…»

Незадолго до этого Сэм, Сэди, Маркс и остальные «Нечестные» бились над вопросом, не дурновкусие ли выпускать в свет такую «трогательную» игру, как «Кленбург». Однако осень 2001 года показала, что «Кленбург» появился как нельзя кстати: люди истосковались по «трогательности» и с восторгом погружались в виртуальные миры, более добрые, лучше организованные и намного более предсказуемые, чем их собственные.

Через десять лет на одной из научных конференций Сэм выступит с докладом «Утопия в виртуальных мирах».

– События, произошедшие в «Нечестных играх» 4 декабря 2005 года, вовсе не доказывают, что аватары воплощают все самое порочное и низкое, присущее нашим личностям, – скажет он. – Я безгранично верю, что виртуальные миры могут быть лучше настоящих. Они могут быть куда более нравственными, справедливыми, прогрессивными и сострадательными и куда более приспособленными к изменениям. И если они могут такими быть, то пусть они такими и будут, верно?

Вскоре после наступления нового 2002 года Сэди позвонил Дов и сообщил, что, во-первых, развелся, а во-вторых, сделал предложение бывшей студентке из МТУ, на пару лет младше Сэди. Свадьбу решили сыграть в калифорнийском городке Тибьюрон.

– Не уверен, захочешь ли ты приехать, но приглашаю на свадьбу всех вас: тебя, Сэмми и Маркса, – сказал он. – Подумал, лучше вначале поговорить с тобой по душам, а уж потом отправить тебе приглашение. Буду страшно рад, если ты его примешь.

Дорога до Тибьюрона заняла примерно девять часов, и Сэм, Сэди и Маркс попеременно сменяли друг друга за рулем автомобиля. Все трое блаженствовали: игроки приняли «Кленбург» на ура, а Сэди и Маркс, помимо всего прочего, сгорали от тайной, скрываемой от Сэма любви.

– Ты, наверное, пришла в ярость, когда он сообщил тебе о разводе? – усмехнулся Сэм.

– В ярость? – удивилась Сэди. – Да я пришла в ужас! Испугалась, что он попросит меня выйти за него замуж!

– Дов – кретин, каких свет не видывал, – неприязненно заметил Маркс, перегнулся с заднего сиденья и крепко сжал руку сидевшей впереди Сэди.

– А вы, ребята, встречаетесь, я угадал? – меланхолично, словно предлагая им остановиться перекусить или интересуясь, не помешает ли им радио, спросил Сэм.

По живописной, растянувшейся вдоль тихоокеанского побережья возвышенности он гнал машину на юг, в расположенную в восьми километрах деревушку Сан-Симеон.

Маркс и Сэди переглянулись. На работе они вели себя крайне осмотрительно и не понимали, каким образом Сэм догадался. Вот уже несколько месяцев Сэди порывалась ему все рассказать, но Маркс ее останавливал.

– Повремени, – убеждал он. – Надо его подготовить, иначе он примет это чересчур близко к сердцу.

– Ерунда. Мы с Сэмом никогда не любили друг друга, не бегали друг к другу на свидания, ничего такого, – возражала Сэди. – А сейчас мы и вовсе чужие люди – скорее коллеги, а не друзья. И ты ему намного ближе, чем я. Как по мне, врать Сэму гораздо хуже.

– Мы не врем. Мы просто не говорим всей правды.

– Так давай скажем.

– Может, уподобимся Дову и сразу пошлем ему приглашение на свадьбу?

– Вообще-то Дов, прежде чем послать мне приглашение, выложил все начистоту по телефону, – улыбнулась Сэди. – И мы с тобой жениться не собираемся.

– Почему нет?

– Наверное, потому, что я не верю в институт брака.

– Сэди, вера тут ни при чем! Верить можно в Бога, Санта-Клауса или в то, что Ли Харви Освальд действовал в одиночку. Но брак – это просто гражданская церемония, по окончании которой тебе выдают официальную бумажку, а затем ты отрываешься с друзьями…

– …От которых мы все скрываем.

– Мы скрываем только от Сэма.

– И тех, кто может сказать Сэму. То есть почти ото всех наших знакомых. И верно ли я понимаю: ты готов жениться на мне, лишь бы ничего не говорить Сэму?

– Ну, я бы не обобщал, – туманно ответил Маркс.

Подобные разговоры они безустанно вели уже несколько месяцев. Сэди не понимала, что творится: все это так не походило на Маркса, честного, прямодушного и открытого Маркса, никогда не делавшего из своей любви тайны. В конце концов она решила, что необычность его поведения вызвана беззаветной (она бы сказала – наивной) преданностью Сэму. Когда-то и она питала к Сэму верноподданнические чувства, пока тот не явил ей свое подлинное лицо.

Наряду со свадьбой Дова, Сэди и Маркс могли бы отпраздновать и первую годовщину совместной жизни. Маркс до сих пор оплачивал бунгало, некогда служившее ему «семейным гнездышком» с Зои, но, в сущности, дневал и ночевал в доме с Клоунриной. И они с Сэди уже начали подумывать о покупке коттеджа.

– Это очень хорошо, если вы встречаетесь, – развил свою мысль Сэм. – И не бойтесь, я не собираюсь сходить из-за этого с ума и бросаться с обрыва в воды Тихого океана. – Сэм шутливо крутанул руль, и машина опасливо вильнула в сторону кручи. – Просто я хочу знать наверняка. У вас на лицах и так все написано. Стоит лишь взглянуть на них. Однако обидно, что вы водите меня за нос.

– Ты прав, мы встречаемся, – призналась Сэди.

– Я ее люблю, – горячо воскликнул Маркс и быстро поправился, обернувшись к Сэди: – Я люблю тебя.

– А я – тебя, – ответила Сэди.

– Славно, – кивнул Сэм. – Так я и думал. Мазл тов. Заскочим в замок Херста, раз уж он по дороге? Я в нем ни разу не был.

Пока они бродили по Зачарованному холму, созерцая ошеломляющий и самый сумасбродно-идеалистический дворец Калифорнии, знаменитой своими ошеломляющими, сумасбродно-идеалистическими дворцами, Сэм хранил непроницаемое молчание. Сэди приучила себя не потворствовать его капризам и держаться с ним как можно более отстраненно, однако его волнение передалось и ей.

По окончании экскурсии она сказала Марксу, что хочет поговорить с Сэмом наедине, и отвела напарника во внутренний, выходящий на океан дворик в форме полумесяца. Было два часа пополудни, и лучи отражавшегося от воды солнца слепили немилосердно. Даже в солнцезащитных очках Сэди с трудом различала силуэт Сэма.

– В девять лет это место казалось мне настоящим раем, – начала Сэди, чтобы хоть как-то разрушить тягостную тишину, – а сейчас я вижу, насколько оно смехотворно.

– Почему? У Херста водились деньги, и он построил на них тот мир, который захотел. И в его мире нашлось место зебрам, бассейнам, бугенвиллеям и пикникам. Никто от этого не умер. По большому счету он сделал то же, что теперь делаем мы.

– Надеюсь, ты не особо переживаешь? – спросила Сэди.

– С чего вдруг я должен переживать?

– Не знаю…

– Сэди, ты навсегда останешься в моем сердце, – промолвил Сэм. – Возможно, я тебя когда-то любил, но… Мы ни за что не ужились бы вместе. Я это точно знаю.

– И я, – вздохнула Сэди.

– И если бы мы захотели стать парой, один из нас непременно дал бы другому знак, согласна?

– Да.

– И все-таки непонятно, почему двое моих близких друзей и коллег решили сыграть со мной в кошки-мышки. Не слишком ли самонадеянно с вашей стороны полагать, что я из-за вас распсихуюсь?

– Думаю, – осторожно начала Сэди, – Маркс боялся, что ты воспримешь все близко к сердцу. Да и кроме того, поначалу мы не были уверены в серьезности наших отношений и не хотели огорчать тебя раньше времени.

– А теперь, значит, вы уверены в серьезности ваших отношений?

– Ты так говоришь, словно серьезные отношения – заразная болезнь!

– Про серьезность отношений говоришь ты, а не я!

– Говорю! Но не таким мерзким тоном!

– Но теперь, значит, вы уверены в серьезности ваших отношений? – с нажимом повторил Сэм.

– Да, уверены.

Солнце немного переместилось на небе, и Сэм больше не расплывался в белесой дымке. Сэди свирепо уставилась на него, но, как обычно, увидела перед собой не двадцатисемилетнего усатого мужчину, а маленького больного мальчика. Сердце Сэди мгновенно растаяло, и она смягчилась. Нет ничего проще, чем ненавидеть мужчину. Нет ничего сложнее, чем ненавидеть маленького мальчика, притворяющегося мужчиной. Даже если этот мужчина небрежно и равнодушно, сквозь зубы цедит слова, хмурит брови и сурово, словно ребенок, готовый мужественно выпить горькое лекарство, сжимает рот. Она уже встречала у него такое выражение лица – давно, в больнице, когда пришла его навестить после операции, а он не заметил, как она вошла в палату. Его застывшие от боли глаза, не мигая, смотрели в одну точку, рот безвольно приоткрылся, прерывистое дыхание сбилось. Несколько мгновений она не верила своим глазам. Куда делся Сэм? Куда он пропал? И что это за потусторонний, незнакомый ей человек? И вдруг Сэм очнулся и, будто актер, натянувший привычную маску, вновь стал прежним Сэмом. Он улыбнулся и задорно крикнул: «А вот и ты!»

– Должен признать, – лениво протянул Сэм, – я нисколько не удивлен, что он запал на тебя. Он давно положил на тебя глаз. Хотел пригласить тебя на свидание еще тем летом, когда мы засели за первую часть «Итиго». А я ему сказал, что ты не жалуешь таких парней, как он. Получается, я ошибся. Странно…

– А что, если это я на него запала? – воинственно спросила Сэди, хотя и чувствовала, что не стоит развивать эту тему.

– Не выйдет. Он для тебя слишком скучный. – Сэм пожал плечами, словно «скучность» Маркса была само собой разумеющейся. – Поэтому он и меняет возлюбленных как перчатки. Люди быстро наводят на него скуку, но лишь потому, что скучен он сам.

– Ну и мерзавец ты, Сэм! – не вытерпела Сэди. – Как смеешь ты поливать Маркса грязью, когда он тебя чуть ли не на руках носит!

– Грязью я его не поливаю. Я просто констатирую факт.

– Никакой это не факт. И иногда констатировать факт – все равно что поливать грязью!

– Помнится, в Гарварде у нас был курс «Герои и боги: концептуальное представление образов героев и богов эллинистической цивилизации», который мы для краткости обозвали «Боги для убогих». Так вот, знаешь, какая часть «Илиады» нравится ему больше всего?

– Не знаю, мы с ним «Илиаду» не обсуждали, – буркнула Сэди, унимая нарастающее в ней раздражение.

– Самая последняя наискучнейшая часть! Бла-бла-бла, «так погребали они конеборного Гектора тело»[6]. Гектор не чета Ахиллесу, от Гектора скулы от скуки сворачивает. А Маркс – вылитый Гектор. Не человек, а тоска зеленая.

Маркс, легок на помине, вошел во дворик.

– Об чем речь? – радостно воскликнул он.

– О последней части «Илиады».

– Так это же моя любимая часть!

– Почему она у тебя любимая? – спросила Сэди.

– Потому что она совершенная. «Конеборный Гектор» – как звучит, а? А еще его называют «укротителем коней». По-моему, укрощать коней – достойнейшее занятие. Получается, не обязательно быть богом или королем, чтобы доблестно умереть. Достаточно быть обычным укротителем коней.

– Гектор – один из нас, – очарованно прошептала Сэди.

– Гектор – один из нас, – повторил Маркс.

– Гектор – это Маркс, – съязвил Сэм. – Скука! Давайте напишем «укротитель коней» на его визитке.

Решив отложить путешествие до утра, они остановились на ночлег возле деревушки Сан-Симеон и зарегистрировались в первом попавшемся отеле – развалюхе без кондиционера. Ночь, неожиданно для Центральной Калифорнии, выдалась прохладной и нежной, но даже распахнутые настежь окна не спасали от духоты и затхлости гостиничных номеров.

Наутро Сэм спустился к машине, и его приятели оторопели: Сэм почти под ноль сбрил свои черные кудри.

– Что это на тебя нашло? – захлопал глазами Маркс, осторожно проведя ладонью по еле приметному ежику на голове Сэма.

– Жара, – ответил Сэм.

– Мне нравится, – ухмыльнулся Маркс. – А тебе, Сэди?

Сэди догадалась, что сбритые волосы, вероятнее всего, секретное, адресованное ей послание, однако наотрез оказалась его расшифровывать. Пускай ее сочтут бессердечной эгоисткой, но она до смерти устала играть в эти дурацкие игры. Вечно Сэм водит ее какими-то лабиринтами! Что за душный тип!

– О да, превосходно! – саркастически поморщилась она. – Поедемте уже!

– Я не выпендриваюсь, – словно извиняясь, сказал Сэм. – Честное слово, я чуть не умер от этой жары.

– Да, – кивнула Сэди, – мы тоже от нее чуть не умерли, однако проснулись с волосами на головах.

Сэди давно уже подозревала Сэма в манерничанье. Не успели они толком обосноваться в Калифорнии, как он официально сменил имя, и вместо Самсона Масура на сцену вышел Сэм Мазер.

– Понимаешь, – объяснил он ей, – фамилия Масур для меня – это пустой звук, к тому же Мазер, как мне кажется, более подходящее имя для Творца миров.

А год назад он и вовсе возомнил себя то ли Мадонной, то ли Принцем и попросил Сэди величать его Мазером.

– С глазу на глаз можешь продолжать называть меня Сэмом, но на людях, пожалуйста, обращайся ко мне по фамилии – Мазер. Ибо теперь меня зовут именно так.

Мазер без устали продвигал «Кленбург». Он любил красоваться на публике и витийствовать об играх перед оцепеневшими от восхищения фанатами. Теперь, освободившись от годами терзавшей его боли, он разглагольствовал гораздо успешнее, чем во времена «Итиго». Один рекламный тур сменялся другим рекламным туром, и Сэм все чаще представал перед аудиторией в образе мэра Мазера: в джинсовом комбинезоне с вышитой нашлепкой «Мазер» на кармашке, белой нижней рубахе и зеленой армейской фуражке. Раньше, скрывая увечье, он с негодованием отвергал трость, теперь же он с ней не расставался. Он козырял тростью на фотосессиях, указывал ею на заинтересовавшие его предметы, расчищал дорогу в толпе или театрально помахивал, делая широкие жесты. Он стал носить брекеты и контактные линзы. Впервые в жизни занялся своим телом, и вскоре на его руках забугрились накачанные, как у борца, мышцы. Он набил татуировки на предплечье: слово «омма» («мама» по-корейски) и круглоголовую желтую миз Пакман с розовым бантом. Пройдет не так много времени, и Мазер, в которого так успешно перевоплощался Сэм, превратится для игроков в такую же икону стиля, как и его аватар, мэр Мазер. Вот только Мазер образца 2002 года уже ничем не будет напоминать Сэма образца 1997 года. У того Сэма, по крайней мере, на голове курчавились волосы.

Сэди вела машину, Маркс дремал на пассажирском сиденье, Сэм восседал на заднем. Сэди бросила на него мимолетный взгляд в зеркало. Когда они познакомились, она могла бы нарисовать его сплошными кругами: круглые очки, круглое лицо, шарообразная копна волос. Теперь от волос остались одни лишь воспоминания. Сэм перехватил ее взгляд, потупился и натянул на нос армейскую фуражку.

Как только Сэди и Маркс перестали скрытничать и таиться, отношения между Сэди и Сэмом резко ухудшились. Наверное, этого и следовало ожидать. Причины раздоров и свар не изменились, а вот их градус повысился необычайно.

Сэди не горела желанием доводить до ума или продвигать «Кленбург». Ей совершенно не хотелось «светить лицом», представляя компанию «Нечестные игры», и она с удовольствием переложила эти обязанности на Сэма. Ей не терпелось вернуться к работе и приступить к созданию новой игры, игры, которая оставила бы далеко позади себя и «По обе стороны», и «Кленбург», и «Итиго».

Сэм, со своей стороны, наслаждался шлифованием «Кленбурга» и мечтал о продолжении «Итиго».

– Сэди, – канючил он, – весь мир не сводит с нас глаз. У нас такие мощности, такие деньги, мы столько всего можем сделать. Самое время взяться за третьего «Итиго».

– Сэм, я не собираюсь ваять третьего «Итиго», пока мне не стукнет лет сорок. Я не ты. Я не вижу смысла бесконечно делать одно и то же.

– Почему ты не ловишь удачу за хвост и вечно отказываешься от самых благоприятных возможностей? У тебя какое-то патологическое влечение ко всему новому!

– А у тебя – патологическое стремление катиться по накатанной колее! Почему ты боишься перелистнуть страницу?

И так – до бесконечности.

Тем временем Сэди задумала «Церемониймейстера» – симулятор театральной жизни Лондона Елизаветинской эпохи, действие которого разворачивается вокруг таинственного убийства Кристофера Марлоу. На создание игры ее вдохновил Маркс, сетовавший, что никто так и не удосужился написать достойную игру про театр.

Не успела Сэди поделиться замыслами с Сэмом, и тот мгновенно встал на дыбы, обозвав «Церемониймейстера» пафосной забавой для малой толики интеллектуалов.

Однако Сэди не отступала: следующей их игрой будет «Церемониймейстер» – и точка.

– Сэди, ты, наверное, шутишь! Люди ненавидят Шекспира. Ненавидят историю. Придуманный тобой мир жесток и мрачен. Тут и говорить не о чем! Что ты пытаешься мне доказать?

– То, что я не собираюсь остаток жизни вариться в «Кленбурге», этой жвачке для мозгов!

– «Кленбург» не жвачка для мозгов! Но «По обе стороны», видать, ничему тебя не научила. Ты снова наступаешь на одни и те же грабли. Извращенка!

– От извращенца слышу! Неужели единственная наша цель – охватить играми как можно больше пользователей? Неужели ради этого мы и горбатимся? Ответь мне!

– Да, ради этого! Не забывай, что в создание наших игр мы вкладываем миллионы долларов. Жизнь коротка, Сэди, некогда размениваться по мелочам.

– Игры должны быть разные, Сэм. Не каждая игра должна быть «Кленбургом». Не каждая игра должна нравиться всем без исключения.

– С тобой бесполезно говорить, Сэди. Уши вянут.

– Это с тобой бесполезно говорить, Сэм.

– Чванливая снобка!

– Надутый осел!

К этой секунде их перепалку слышали все работавшие на втором этаже сотрудники.

– Если тебя так и подмывает написать эту игру – пиши! Но – в одиночку! – заорал Сэм.

– И напишу! Не сомневайся! Только и ждала, когда ты это скажешь!

– Ничего у тебя не получится. Мы с тобой напарники, без моего письменного согласия ты и пальцем не шевельнешь! У тебя нет единоличного права решать, над чем работать!

На заре образования «Нечестных игр» Сэм, Сэди и Маркс договорились, что новая игра поступит в разработку, только если за нее проголосуют как минимум двое.

– Меня поддержит Маркс.

– Кто бы сомневался!

– Он поддержит меня, потому что понимает, какая это будет классная игра, Сэм!

– Он поддержит тебя, потому что вы знатно с ним спелись! Сплелись в любовном экстазе!

– Вон из моего кабинета!

– Бегу и падаю.

Сэди налетела на Сэма и вытолкала его в коридор.

– Убирайся!

– Не уберусь. Пошли к «конеборному Гектору», пусть он нас рассудит. Раз и навсегда.

Сэди вихрем промчалась мимо Сэма к кабинету Маркса. Сэм поплелся следом.

– Полагаю, ты в курсе ее новой затеи? – презрительно сощурился он. – Этой, как ее там, игры «Целки в море мести»?

– Урод! – прошипела Сэди.

– В курсе, – спокойно ответил Маркс.

– По-моему, хрень собачья. Очередная «ЭмилиБум», только стоящая миллион долларов.

– Предложи эту игру кто-нибудь другой, ты отзывался бы о ней с большим уважением, – обиделась Сэди.

– Я отказываюсь работать над этой игрой с ней. – Кивком головы Сэм указал на Сэди. – Я думаю, нам с этой игрой вообще не стоит связываться. Каждый потраченный на нее цент вылетит в трубу. Но решать тебе. Хотя ты и не объективен, рассуди нас.

– Мне кажется, у Сэди родилась гениальная мысль.

– Сюрприз, сюрприз! – едко усмехнулся Сэм и пулей вылетел из комнаты.

Ворвался в свой кабинет и с грохотом захлопнул дверь.

– Значит, договорились, – произнесла пунцовая, как помидор, Сэди. – Если ты не возражаешь, я приступаю к «Церемониймейстеру» и создаю эту игру без помощи Сэма. Как же он мне осточертел!

Тряхнув головой, она покинула Маркса и направилась к своему кабинету.

Маркс вышел в коридор, поколебался несколько секунд, размышляя, к кому пойти в первую очередь, и двинулся направо, к кабинету Сэма. Постучал.

– Давай поговорим, – примирительно сказал он.

– Ты слепец! – раздраженно бросил ему Сэм. – Я тебя еще в тысяча девятьсот девяносто шестом году предупреждал, чтобы ты не встречался с Сэди! Ты нарушил баланс сил или как оно там называется!

– Ты преувеличиваешь, Сэм, – мягко урезонил его Маркс. – И ведешь себя глупо и оскорбительно. «Нечестные» и моя компания тоже. Сэди в голову пришла отличная идея, иначе я ни за что бы ее не поддержал. «Церемониймейстер» заинтриговал меня сразу же, как я о нем услышал. Театр эпохи Елизаветы. Убийство Кристофера Марлоу. Это увлекательно, Сэм. Это захватывает. Если бы в старшей школе кто-нибудь принес на вечеринку подобную игру, я не устоял бы перед искушением в нее сыграть. Ну да, признаюсь откровенно: я всегда мечтал о театральной компьютерной игре.

– Маркс, – застонал Сэм, – я ведь Сэди насквозь вижу. Она совсем нюх потеряла. «Церемониймейстер» худшее, что она могла придумать. Беру свои слова назад: это не очередная «ЭмилиБум», это – «Тебе решать».

– «Тебе решать» нам когда-то понравилась.

– «Тебе решать» – изумительная вещица для студента, потому что не требует вложений и доводит до белого каления однокурсников.

– Не думаю, что «Церемониймейстер» хоть чем-то похож на «Тебе решать», – нахмурился Маркс.

– Сэди намеренно сгущает краски и бравирует интеллектуальностью. Она боится, что иначе ее никто не воспримет всерьез. Она вовсю старается произвести впечатление. Как и Дов. Она хочет вернуть симпатии людей, раскритиковавших «По обе стороны». Но черный цвет ей не к лицу, поверь мне.

– Не знаю, Сэм. Мне кажется, Сэди к лицу все цвета. То есть все цвета игровой палитры. А «Церемониймейстер» может стать настоящей бомбой. Видел бы ты Сэди, когда она описывала новую игру. Она просто лучилась от счастья.

Сэм украдкой бросил на Маркса неприязненный взгляд. «Ты мог подцепить любую девчонку, – с досадой подумал он, – так почему ты подцепил именно Сэди Грин?»

Он представил, как они просыпаются в одной постели в доме с Клоунриной, Сэди открывает глаза, поворачивается к Марксу, говорит: «Я тут такое придумала» – и начинает описывать завязку «Церемониймейстера». Она возбуждена, сыплет словами, как из пулемета, размахивает руками. Затем вскакивает и меряет шагами комнату, потому что, когда на Сэди нисходит вдохновение, она не может усидеть на месте. До сих пор Сэм первым узнавал о посетивших ее откровениях.

– Подумать только! – картинно умилился Сэм. – Тогда знаешь что, Маркс? Пусть Сэди делает все, что ей хочется. Мне – по барабану.

Той же ночью, лежа в постели с Сэди, Маркс спросил, готова ли она работать над «Церемониймейстером» одна, без Сэма.

– Полагаешь, я не потяну? – с вызовом вскинула она голову.

– Разумеется, потянешь.

– Я и до него занималась играми. Задолго до того, как начала создавать игры с ним.

– Знаю-знаю, просто я подумал… – Маркс помолчал, осторожно подбирая слова, – подумал… что, когда вы вместе, игры заряжаются дополнительной энергией.

– Энергией! – фыркнула Сэди. – Да мы с ним почти не разговариваем. А когда разговариваем, ор поднимаем на все «Нечестные игры». Вот только ор этот не имеет никакого отношения к творчеству. Между нами что-то разладилось. Я не представляю, как нам быть дальше. Его трясет от одной только мысли о «Церемониймейстере», а я без этой игры не мыслю и жизни. Доведись нам работать над ней сообща, и мы пристукнем друг друга. Надеюсь, наша размолвка не навсегда, просто нам нужно отдохнуть, поработать порознь, прежде чем вновь впрячься в одну упряжку… И возможно, дело не в Сэме, а во мне. Я хочу… безумно хочу сделать что-то свое. Только свое. Исключительно. Чтобы никто в мире не смог приписать это Сэму.

– А, теперь мне все ясно, и я – на твоей стороне. Да будет всем известно: «Церемониймейстер» – игра Сэди Грин! Но объясни мне одну вещь. Вроде бы я с вами почти не разлучался, но упустил момент, когда вы разругались. Что произошло? Казалось, вас водой не разольешь. Зои однажды намекнула мне: «Если хочешь заставить Сэди что-то сделать, скажи, что это ради Сэма. А Сэму, наоборот, – что ради Сэди. И дело в шляпе».

– Было одно обстоятельство… – вздохнула Сэди. – То есть я долгое время считала, что обстоятельство было только одно, но по правде говоря… По правде говоря, все к этому шло…

– И что это за обстоятельство?

– Наверное, ты решишь, что я делаю из мухи слона. Сэм так мне и сказал, когда я ему все выложила. Помнишь, как мы раздобыли «Улисса» Дова? По словам Сэма, он ведать не ведал, что Дов был моим учителем и любовником, но он лгал. Я это выяснила.

– Как?

– На обложке сидишника с игрой Дов оставил мне посвящение.

Сэди потянулась к полке, взяла диск и показала его Марксу. Маркс прочитал посвящение и скривился.

– Господи, у Дова точно не все дома.

– Согласна.

– И все равно я не понимаю. Даже если Сэм обо всем знал, что с того?

– Как что с того? Да ведь это значит, что он больше переживал за «Итиго», чем за меня. Я столько лет носилась с ним как курица с яйцом: игры играми, но Сэм – превыше всего. А он? Он меня предал. И я сочла его предательство очень символичным: для него важны были только игры и он сам.

– Ну да, Сэм – он такой. Впрочем, вы с ним два сапога пара. Оба помешаны на работе.

– Нет, я не такая. Я и в Калифорнию переехала ради него. Разумеется, не только ради него, но мы оба с тобой знаем, что, если бы не здоровье Сэма, мы бы сто раз подумали, стоит ли нам сюда соваться.

– Ненавижу ворошить прошлое, но Сэм свято верил, что переехал в Калифорнию только ради тебя. Он волновался за тебя. Его очень расстраивали твои отношения с Довом…

– Чушь, – отрезала Сэди. – Мы никогда с ним об этом не говорили.

– А мы с ним говорили об этом неоднократно.

Сэди неверяще тряхнула головой.

– И кстати, Сэди! На твоем месте я поостерегся бы утверждать, что Сэм читал посвящение к «Мертвому морю». Я прекрасно помню тот день. Ты спала в другой комнате, а Сэм рылся среди имевшихся у нас тогда компактов, надеясь отыскать подходящий для «Итиго» графический движок. Когда он пересмотрел всю лежавшую перед ним на столе стопку, я подошел к твоей полке с играми. Да, несомненно, именно я взял сидюк «Мертвого моря» и вставил его в дисковод. Я не хотел, чтобы Сэм с его больной ногой лишний раз валандался по комнате, и сыграл на опережение. Для меня-то вскочить со стула не проблема. Посвящения я не заметил, было не до того. А уж Сэм по-любому его не видел.

Несмотря на всю артистичность Маркса и правдоподобность его рассказа, Сэди лишь скептически хмыкнула.

– Но ведь это не единственная причина вашей грызни? – вздохнул Маркс.

– Не единственная. Есть еще «Итиго II» и Сэм, заграбаставший себе всю славу. Впрочем… Возможно, как я уже упоминала ранее, дело не в Сэме. Я хочу свою собственную игру. Игру, которую мне не придется делить с Сэмом. Мне двадцать шесть лет, Маркс. Пора сделать что-то свое. Я не обязана всю жизнь плестись на поводу у Сэма.

Запиликал телефон, и Маркс поднял трубку. Звонила агент по недвижимости. Срок аренды квартиры заканчивался, и агент предлагала им распрощаться с Клоунриной и поселиться в Венисе, к востоку от бульвара Эббот-Кинни, в двухэтажном, потрепанном ветрами и побитом дождями особняке лиловато-серого цвета и обшитом сайдингом. Как и большинство подобных сооружений Лос-Анджелеса, особняк возвели еще в двадцатых годах прошлого века. В нем была крутая, без перил, лестница, стеклянные двери, выложенный широким паркетом пол и треугольная арка, придававшая гостиной сходство с церковным приходом. (В недавнем прошлом особняк непродолжительное время занимала религиозная секта, одна из многих, топтавших в ту пору дороги Южной Калифорнии на пути к просветлению и нирване.) Дом, хоть и несколько запущенный, выглядел привлекательным и вполне годным для жизни, если, разумеется, его потенциальных владельцев не смущали ни разросшаяся перед крыльцом бугенвиллея, старательно душившая пальму, ни покосившийся под углом в сорок пять градусов забор, ни протекавшая крыша, требовавшая безотлагательной починки. Агент описывала особняк одним словом – «богемный», подразумевая, что завышенная цена на него просто-таки смехотворна по сравнению с ценой, которую придется заплатить, чтобы привести его в божеский вид. Маркс немного поговорил с агентом, затем прикрыл трубку рукой и посмотрел на Сэди.

– Она хочет знать, берем мы его или нет. Подаем заявку?

Жилье в Калифорнии расхватывали как горячие пирожки и предыдущие дома увели у Сэди и Маркса прямо из-под носа, пока они предавались раздумьям. Чтобы не расстраиваться, Сэди решила не привязываться ни к одному из выставленных на просмотр объектов недвижимости.

– Домик клевый, – равнодушно сказала она, – но ничего страшного, если мы его упустим. Будут и другие дома. Смотри сам.

– А мне он нравится, – шепнул Маркс. – Пусть станет нашим, а? Берем?

– Берем, – улыбнулась Сэди, – а там видно будет.

Через несколько дней их заявку одобрили.

Два месяца они сидели на чемоданах и наконец, сменив замки и подписав тонны бумаг, переехали.

– Перенести тебя через порог? – предложил Маркс.

– Мы не женаты, – закатила глаза Сэди, – так что я вполне обойдусь своими ногами.

Сэди отперла дверь. Они прошли через дом и очутились на маленьком заднем дворе. Стояла осень, и ветви двух из трех фруктовых деревьев в их скромном садике – хурмы и гуайявы – усыпали созревшие плоды.

– Сэди, ты только глянь! Это же хурма! Моя любимая! – закричал Маркс.

Сорвав круглобокий оранжевый плод, он уселся на деревянный приступок, из которого на днях выгнали термитов, и надкусил хурму. Сок брызнул ему на подбородок.

– Вот так повезло! – веселился Маркс. – Поверить не могу: мы купили дом, а в придачу – мое любимое дерево!

Сэм частенько называл Маркса неслыханным баловнем судьбы. Природа наградила его неотразимой внешностью и удачей по жизни. Ему везло во всем: и в любви, и в работе. Однако Сэди, за последние годы хорошо узнавшая Маркса, начинала сомневаться в прозорливости Сэма. На ее взгляд, Сэм воспринимал удачливость Маркса шиворот-навыворот. Судьба потому благоволила к Марксу, что он умел неподдельно радоваться ее самым ничтожным благам. Вот и сейчас он ликовал, словно дитя, хотя, действительно ли хурма являлась его любимым лакомством или превратилась в его любимое лакомство минуту назад, так как оказалась на заднем дворе его садика, история умалчивала. Никогда прежде Маркс не упоминал при Сэди хурму. «Господи, – с щемящей нежностью подумала она, – как можно его не любить?»

– Ты бы ее помыл сперва, – улыбнулась она.

– Это наше дерево. Ни одна грязная лапа к нему не притронется, кроме, разумеется, моей собственной, – довольно ухмыльнулся Маркс.

– А лапы птиц?

– Птицы нам не страшны, Сэди. Кстати, надо бы и тебя угостить.

Он поднялся, сорвал два плода – для нее и себя, – открутил шланг в боковой стене дома, помыл хурму и протянул ей.

– Вкуси ее, любовь моя. Хурма плодоносит всего лишь раз в год.

Сэди откусила кусочек. Хурма показалась ей довольно вкусной, чем-то напоминающей персик и дыню одновременно. Может, хурма и ее любимое дерево тоже?

А тем временем в грандиозном симулякре, намного превосходящем виртуальный мир «Кленбурга», администрация Сан-Франциско с легкой руки мэра начала выдавать разрешение на брак однополым парам. Эпохальное событие произошло накануне Дня всех влюбленных, когда Саймон и Ант не вылезали с работы, доводя до ума «Дублей старшей школы: одиннадцатый класс». Смелый политический ход мэра они одобрили, однако регистрировать свои отношения не планировали. Впрочем, даже соблазнись они такой счастливой возможностью, худшего времени для соединения узами Гименея нельзя было и представить. Они по уши завязли в тестировании ДСШ – 3. Они так кардинально изменили третью часть «Дублей», усложнив ее всяческими новшествами, что игра превратилась в уникальную коллекцию багов. И теперь, чтобы сдать игру точно в срок, им приходилось торчать на работе по восемнадцать часов в сутки.

– А может, бросим все и махнем? – вдруг спросил Саймон.

Было четыре утра, и Ант вез их домой помыться, переодеться и, если удастся, поспать пару часиков.

– Куда махнем? – зевнул Ант.

– В Сан-Франциско.

– С какого перепуга?

– С такого, чтобы вступить в законный брак.

– Ты хочешь жениться? Не ожидал…

– Я тоже. Но только потому, что раньше такой возможности не предлагалось. Никогда ведь не знаешь, хочется тебе чего-то или нет, пока не представится возможность это что-то попробовать.

– Мне кажется, вначале надо доделать игру, а потом уже думать о всяких там… возможностях…

– Верно, верно. Ты, разумеется, прав.

В восемь утра они ехали обратно к «Нечестным» по забитой машинами автостраде.

– У меня торшлюспаник, – пожаловался Саймон, ведя машину.

– О нет, – прохрипел дрыхнувший на заднем сиденье Ант, не открывая глаз, – только не немецкий. Я спал всего два часа.

– Кто знает, насколько их хватит? – не унимался Саймон. – Когда они прекратят выдавать разрешения? Пока мы возимся с надуманными червоточинами в мире школьных фантазий, в реальном мире мы можем прозевать наш шанс вступить в брак.

– Саймон, дай мне поспать!

– Как скажешь. Спи на здоровье.

Через две минуты Ант приоткрыл один глаз.

– Не знал, что ты такой консерватор. А потом небось тебе захочется уютный домик с белым заборчиком?

– Если этот домик будет в Санта-Монике или в Калвер-Сити – почему нет? Мне до смерти надоело мотаться до Западного Голливуда.

В три ночи Ант повез их домой.

– Не могу, – с отчаянием воскликнул Саймон, – хочу в Сан-Франциско! Ты со мной, Антонио Руис?

Саймон и Ант познакомились шесть лет назад на первом курсе института на семинаре по компьютерной анимации персонажей. Поначалу Саймон вызвал у Антонио стойкую неприязнь: он не любил мускулистых и заносчивых качков-хамов. А Саймон, по его мнению, был вызывающе несносен. Вечно поправлял профессоров, не скрывал своей ненависти к американской мультипликации, сыпал заковыристыми немецкими словечками и цитатами из никому не известных фильмов и ржал как лошадь.

Две недели спустя Саймон показал семинаристам свой первый двадцатисекундный анимационный ролик «Муравей Ант». Мальчишка с мерзкой физиономией держит лупу над муравьишкой. Камера наезжает, увеличивая насекомое, и муравей в кожаной курточке – вылитый хипстер – страдальчески закатывает глаза. Затем произносит ироничный монолог о преходящести всего живого и впечатляюще сгорает. Весь класс с негодованием обрушился на создателя ролика, хотя Ант подумал, что это самая выдающаяся студенческая работа, которую он когда-либо видел. Правда, вслух он ничего не сказал. Только по окончании семинара подошел к Саймону и признался:

– Отличная работа.

– Спасибо, чувак. Кстати, муравей Ант – это ты.

– Даже не знаю, что тебе на это ответить, – страдальчески закатил глаза Ант, застегивая кожаную куртку.

– На сожжение внимания не обращай. А все остальное – про тебя, муравья-красавца. – Саймон улыбнулся, и на его щеках прорезались миловидные ямочки. «Господи, – окостенел Ант, – а ведь он обаятельный малый».

Чтобы Маркс не ругался за срыв рабочего графика и незапланированный отпуск, они уговорили его отправиться в Сан-Франциско вместе с ними. Вдруг им понадобится свидетель! Вслед за Марксом к ним присоединилась Сэди – надо же кому-то запечатлеть счастливых молодоженов на фотографиях, а за ней – и мэр Кленбурга, не желавший пропускать такое историческое событие. Тем более когда на него собрались все сливки общества.

В Сан-Франциско они прилетели во вторник утром и, добравшись до мэрии, увидели растянувшуюся во дворе очередь. С каждой минутой очередь только увеличивалась. Несмотря на холод, промозглый ветер и действующую на нервы бюрократическую волокиту, напоминавшую судебное производство по взиманию штрафов за неправильную парковку, настроение у всех было приподнятое. Не отвязно-веселое, как на музыкальной тусовке в долине Коачелла, но сдержанно-праздничное, словно на камерном джазовом фестивале в Ньюпорте. Саймона трясло: он боялся, что лавочку по выдаче разрешений с минуты на минуты прикроют, а во двор мэрии ворвутся копы, юристы, разъяренные гомофобы и все испортят.

– Торшлюспаник, – бормотал он, – торшлюспаник.

– Ладно, – сдался Сэм, – ты меня заинтриговал.

– Не поощряй его! – воскликнул Ант, но было поздно. Сэм задал терзавший его вопрос.

– Что такое торшлюспаник?

– О, торшлюспаник, – воспрял духом Саймон, – переводится как «страх захлопывающихся ворот». Боязнь быстротечности времени и упущенных возможностей. Ужас, что ворота захлопнутся прежде, чем ты успеешь зайти.

– Как мне это знакомо, – мотнул головой Сэм. – Прям с меня писано.

Зарядил дождь, и Сэма с Сэди отправили раздобыть зонтики. Безалаберные «анджелинос», избалованные утопавшим в солнечном свете Лос-Анджелесом, они, конечно же, не догадались прихватить зонтики с собой. В магазинчике напротив мэрии оказалось шаром покати, и они поспешили дальше по Гроув-стрит. Следующий магазинчик предлагал обшарпанные, побывавшие в использовании или просто краденые зонты. Сэди и Сэм их отвергли: «У наших друзей свадьба. Они заслуживают большего». До третьего магазинчика пришлось тащиться чуть ли не километр. Промокшие до нитки, они заскочили в спортивный магазин и растерянно застыли перед внушительными колоссами – зонтами, предназначенными для зрителей на турнирах по гольфу. «Черт, и почему мы не купили зонты километром раньше? – обменялись они понимающими шутливыми взглядами. – Почему мы всегда так высоко задираем планку?» Решив не искушать судьбу, они прибрели три монстрообразных зонта и, раскрыв два из них, пошлепали к мэрии.

Через полминуты они сообразили, что невозможно разместиться на мостовой, держа над головами два полутораметровых купола, и Сэди посоветовала Сэму закрыть свой зонт. Он подчинился, нырнул под ее зонт и взял ее под руку. Сэди не возражала. Сочтя это благоприятным знаком, свидетельствовавшим о потеплении их отношений, Сэм завел разговор о «Церемониймейстере».

– Я видел несколько сцен, – сказал он. – Потрясающе. Ты очень верно подобрала цвет – не режущий глаз черно-белый, а приглушенно-серый. Безумно стильно. Пять баллов.

– Спасибо. Учитывая неприятие, которое ты питаешь к моей игре, твоя похвала мне особенно приятна.

– Я не питаю неприятия к твоей игре, – вздохнул Сэм. – Да если бы и питал, какое это имело бы значение, верно? Ты все равно села бы за ее написание. Вне зависимости от моего к ней отношения. А теперь ты ее почти написала. И это здорово.

– Значит, ты не считаешь «Церемониймейстера» адовым кошмаром, который в одиночку потянет на дно всю нашу компанию?

– Не считаю.

Четыре часа спустя Саймон и Ант стали двести одиннадцатой поженившейся в тот день парой. После церемонии все так проголодались, что ринулись в ближайшую китайскую забегаловку и до отвала наелись пельменями. Маркс заказал заоблачно дорогую бутылку дешевого шампанского, и Саймон, любивший, как и Сэм, трепать языком, поднял бокал.

– Благодарю вас, друзья и коллеги! – произнес он. – Пожертвовав рабочим днем, вы почтили своим присутствием наше с Антом бракосочетание. Спасибо вам! Спасибо, что вместе с нами вы создали уже трех «Дублей». Так давайте же согласимся наконец, что эта игра должна была называться «Доппельгангер старшей школы»!

– Давайте согласимся не соглашаться! – дурашливо закричал Маркс.

– Вы, конечно, мне не поверите, – задушевно продолжал Саймон, – но мое любимое слово в немецком отнюдь не «доппельгангер», а «цвайзамкайт».

– Альтернативный вариант «Дублей» был «Цвайзамкайт старшей школы», – пояснил Ант, – но я Саймона отговорил.

– Спасибо, – шепнул Сэм.

– «Цвайзамкайт» – чувство одиночества вдвоем. Одиночества, от которого не спасают даже окружающие тебя люди. – Саймон выразительно посмотрел на своего мужа. – До встречи с тобой, Ант, я постоянно испытывал это чувство. У меня была семья, друзья и возлюбленные, но каждый из нас существовал сам по себе. Я думал, это и есть жизнь. Жизнь, которую надо безропотно принимать. Я думал, что беспросветное одиночество – удел всех на свете. – Саймон всхлипнул, на глазах его заблестели слезы. – У меня мерзкий характер, Ант. А тебе глубоко фиолетовы и немецкий язык, и наша женитьба, но знай: я люблю тебя. И я безгранично благодарен, что ты согласился пойти со мной под венец.

– Цвайзамкайт! – воскликнул Ант.

В августе, когда работа над «Дублями» подошла к концу, подошел к концу и брак Саймона и Анта. Верховный суд Калифорнии постановил, что мэрия Сан-Франциско превысила свои полномочия, а потому все выданные ею лицензии на брак признаются недействительными. Удивительно, но Анта решение Верховного суда подкосило гораздо сильнее Саймона. Саймон, переживший приступ торшлюспаник, довольно спокойно воспринял неприятную новость: он успел к ней морально подготовиться и прекрасно осознавал, в какой стране и в какое время живет. Вынюхав пару дорожек кокаина, приберегаемого им для особого случая, он, как ни в чем не бывало, отправился на работу.

– Прости за этот бессмысленный вершлиммбессерунг, – повинился он перед Антом, взявшим отгул. – Хотелось как лучше, а получилось как всегда.

Ант молча натянул на голову одеяло. Если бы в его жилах текла горячая кровь, он позвонил бы конгрессмену, ринулся бы протестовать в Сакраменто, столицу Калифорнии, или завалил бы газеты разгромными письмами и петициями, но, увы, он не был рожден для политической борьбы, организации сопротивления или митингов.

Он не показывался на работе уже целую неделю, когда его навестила Сэди.

– Вот уж не думал, что с такой охотой променяю свободу на супружество, – признался он. – Но жить в браке – совсем не то, что просто жить вместе. Мне посулили златые горы, а оставили на бобах. Меня надули!

Вернувшись в офис, Сэди пригласила к себе в кабинет Маркса и Сэма.

– Пусть в «Кленбурге» играют свадьбы, – заявила она.

– Ты же не веришь в институт брака, – подколол ее Маркс. – Пожалей невинных цифровых персонажей. На что им сдались эти архаичные традиции?

– Есть люди, для которых «Кленбург» – единственное место, где они могли бы пожениться, – объяснила Сэди. – И для чего еще создавать виртуальные миры, как не для того, чтобы исправлять несовершенства реальных?

И вот, спустя три года после выпуска, в «Кленбург», не поднимая лишнего шума, добавили новые функции, одна из которых предлагала игрокам официально оформить их отношения. Супругам Кленбурга, как и настоящим супругам, дозволялось приобретать в совместную собственность недвижимость и объединять лежавшие на банковских счетах кленобаксы. Однако, в отличие от настоящего мира, в Кленбурге в брак могли вступать совершеннолетние граждане вне зависимости от их половой, сексуальной или иной принадлежности. И то правда, глупо было спрашивать, к какому полу принадлежат брачующиеся, когда великое множество жителей Кленбурга не причисляли себя даже к человеческому роду. Ладно, если бы они просто считали себя хипстерами, как мэр Мазер! Так ведь нет – среди них попадались эльфы, орки, монстры, пришельцы, феи, вампиры и прочие сверхъестественные и небинарные существа, никак не вписывающиеся в узкие рамки двуполой гендерной идентификации.

И вот дождливым октябрьским утром Антонио Руис и Саймон Фримен в торжественной обстановке вторично поженились в мэрии Кленбурга. Сэму и Сэди даже не пришлось бежать за зонтами: накануне вечером о виртуальных зонтах позаботились разработчики.

Сэм, желавший, чтобы в игровом мире все выглядело правдоподобно, принял в реальном мире сан священника, и мэр Мазер, соединив сердца Саймона и Анта, попросил выйти вперед тех, кто хочет последовать их примеру. К вечеру он поженил двести одиннадцать пар.

Прошло несколько недель. Пятьдесят тысяч пользователей удалили аккаунты в «Кленбурге». Двести тысяч – добавили.

Посыпались угрозы. В основном угрозы расправы – в электронном и бумажном виде – адресовали Сэму. Один раз очень убедительно сообщили о минировании офиса «Нечестных», и всех сотрудников срочно вывели из здания. Рабочий день пошел насмарку. Выли дурными голосами гомофобы: они обвиняли «Кленбург» в излишней политизированности. В унисон им вторили правозащитники: они обвиняли Сэма в спекулировании на животрепещущей теме и использовании этой темы в рекламных целях. Почуяв, что запахло жареным, засуетились падкие на сенсации журналисты, и издания запестрели статьями как в поддержку мэра Мазера, так и против него. «Ньюсуик» разродился обзором «Политические игры? Мэр Мазер не видит в них ничего плохого», а Сэм, выступая в очередном телевизионном ток-шоу, процитировал канадского культуролога и философа Маршалла Мак-Люэна: «Игры, в которые играют люди, могут о них многое рассказать».

Обеспокоенный Маркс обратился в охранную фирму, и несколько недель за Сэмом неотлучно, как тень, следовал телохранитель – бывшая русская чемпионка по тяжелой атлетике Ольга.

Сэм взял за правило отвечать на все письма, даже самые гнусные и бестактные. Однажды Сэди застала его придумывающим ответ на послание, начинавшееся словами: «Уважаемый сэр! Китаезо-жидовская морда, педрило-вздыхатель!»

– «Уважаемый сэр», – скрипнула зубами Сэди. – Боже, какие мы куртуазные.

Скомкав листок, она запустила его через всю комнату. Ее терзали угрызения совести: кашу со свадьбами заварила она, а расхлебывать ее приходилось Сэму, главе Кленбурга.

Сэм, однако, нисколько не терялся: оседлав волну ненависти, он вдохновенно помчался на ней к новым, не менее решительным, чем одиозные свадьбы, политическим декларациям. Впрочем, сам он считал их не политическими декларациями, а всего лишь дельными решениями разумного руководителя и, что немаловажно, отличным рекламным ходом. Он запретил производство и продажу оружия в Кленбурге. Поддержал меры по охране окружающей среды и одобрил строительство исламского культурного центра группой мусульманских кленбуржцев. Организовал массовые аватар-протесты против войны в Ираке и глубоководного бурения нефтяных скважин. Устроил публичные встречи в мэрии, где поделился с горожанами озабоченностью будущим Кленбурга и страны в целом. Любое его действие мгновенно вызывало неоднозначную реакцию, и какое-то время офис «Нечестных» снова заваливали возмущенными письмами, а пользователи снова удаляли аккаунты. Затем буря стихала и все возвращалось на круги своя: и в «Кленбурге», и в мире за его пределами.

Сыграв в «Церемониймейстера», Сэм позвонил Сэди, чтобы напроситься в гости и обсудить игру. Америка отдыхала, празднуя День труда, и звонок Сэма застал Сэди в доме у бабушки, в Хэнкок-Парке. Так как Хэнкок-Парк располагался посередине между Венисом и Коритауном, Сэди предложила взамен приехать в гости к Сэму.

Вырулив на Сансет-бульвар, она промчалась мимо Счасто-Песто, успев ухватить взглядом «Счасто», менявшуюся на «Песто», и свернула на улочку, где жил Сэм. Сэм до сих пор обитал в том же коттедже, который снял, когда переехал в Лос-Анджелес.

– Ну, – нахмурилась Сэди, вырастая в дверях, – выкладывай.

– Отвратительно, – качнул головой Сэм. – Отвратительно, что ты написала эту игру без меня. Это великая игра, Сэди. Произведение искусства. Лучшее, что ты когда-либо делала.

– Неожиданно, – пробормотала Сэди, покраснев до корней волос. Надо же, ее до сих волновало мнение Сэма!

– Почему?

– Потому что я думала, твоего внимания удостаиваются только игры, созданные лично тобой.

А затем перед всеми сотрудниками «Нечестных», в том числе и Сэди, встал вопрос, как раскручивать «Церемониймейстера» – захватывающую, но жутко заумную игру, играть в которую можно было сразу за нескольких персонажей, так или иначе связанных с убийством Кристофера Марлоу: за любовника Марлоу, за драматурга-соперника, за современного ученого двадцать первого века, расследующего убийство, за самого Кристофера Марлоу и за церемониймейстера – распорядителя увеселений при дворе королевы Англии и цензора пьес. Сэди кропотливо воссоздала Англию эпохи правления Елизаветы I, напичкав игру головоломными загадками и сексом и превратив ее во взрывоопасную смесь интерактивной мистической драмы и приключенческой бегалки-стрелялки.

В конце концов, решив, что не стоит ничего скрывать от пользователей и честность – лучшая реклама, они так и написали в пресс-релизе: «Компания, выпустившая “Дублей старшей школы”, и бесподобный дизайнер Сэди Грин, создатель “Итиго” и “Кленвуда”, предлагают вам фееричного “Церемониймейстера” – приключенческую игру, подобной которой вы никогда не видели. Мистика и любовь, трагедия и тайна – нет, это не просто игра, это шедевр игрового искусства, доступный для понимания лишь тонким ценителям».

К сожалению, упоминания «Итиго» и «Кленбурга» сбили игровых журналистов с толку, и они вообразили, что Сэм также приложил руку к созданию «Церемониймейстера». И когда «Нечестные» стали распространять весть о «Церемониймейстере» по всему игровому сообществу, маркетологи компании быстро смекнули, что игра только выиграет, если ее продвижением займется Сэм. Потому что – кто такая Сэди и кто такой Сэм, который благодаря мэру Мазеру, учинившему в Кленбурге свадебный переполох, прогремел на весь мир. К тому же Сэм имел непосредственное отношение к «Церемониймейстеру»: разработкой игры занималась его компания и его напарник Сэди, а в выходных данных мелькало его имя. Маркетологи направились к Марксу и предложили отправить Сэди и Сэма в рекламный тур. Маркс тяжело вздохнул: вряд ли эта парочка согласится. К его немалому удивлению, Сэму предложение понравилось; он сказал, что сделает все, лишь бы поддержать «Церемониймейстера». Сэди, напротив, ощетинилась как еж.

– Я покажусь тебе законченной эгоисткой, но – нет. Люди решат, что «Церемониймейстера» создал Сэм.

– Ничего подобного. Обещаю тебе. Сэм поклялся убедить всех и каждого, что он только продюсер, а игра – исключительно плод твоих интеллектуальных усилий.

В ноябре Сэди и Сэм сели в самолет и полетели по просторам Америки расточать похвалы «Церемониймейстеру» на всевозможных конференциях и встречах. Сэм сдержал слово и не приписывал себе создание игры. Однако журналисты упорно не замечали Сэди и постоянно осаждали Сэма. «Вопрос к Мазеру, – то и дело доносилось из зала. – Совместимы ли игры и политика?» А еще Сэди бесило, что чуть ли не каждый третий считал их с Сэмом влюбленной парой! Журналисты отказывались верить в их сугубо дружеские и деловые отношения: если мужчина и женщина работают в игровой индустрии, они либо женаты, либо по крайней мере спят вместе. Сэди крепилась. «Главное – это работа, – убеждала она себя. – Главное – это работа, но работа в нашем деле – ничто, если люди о ней ничего не знают».

Они путешествовали уже четыре дня, когда Сэди подхватила кишечную инфекцию. Вначале ее вырвало утром, сразу после завтрака, затем после обеда. Остальное время она чувствовала себя более-менее сносно и говорила, что эта маленькая неприятность нисколько не помешает ей рекламировать игру.

– Это все устрицы, – жаловалась она Сэму, греша на забегаловку в Лас-Вегасе, предложившую ей блюдо из морепродуктов. – Вот я дурында. И угораздило же меня заказать морских моллюсков в городе посреди пустыни!

Два дня спустя, когда они ехали из международного аэропорта Даллас – Форт-Уэрт в Грейпвайн, Техас, Сэди попросила Сэма притормозить: ее вновь затошнило.

Выбравшись из машины, она бросилась к кусту недавно посаженной индийской сирени, и ее вырвало.

– Теперь поведу я, – заявила она, повернувшись к Сэму. – Ты ползешь как улитка. Меня укачало.

– Сэди, – образумил ее Сэм, – может статься, ты просто беременна? По моим прикидкам, тебя за последние три дня тошнило семь раз. Вряд ли это из-за устриц, верно?

– Вначале из-за устриц, а теперь меня укачало, – топнула ногой Сэди. – Если бы это был токсикоз, меня тошнило бы по утрам, а не весь день напролет.

По дороге к гостинице Сэди приметила аптеку и остановилась.

– Куплю попить и таблетки от тошноты.

Заодно она приобрела и тест на беременность.

В Грейпвайн они заселились в очаровательную до отвращения мини-гостиницу, состоявшую из семи номеров, названных в честь исторических личностей Техаса. В стоимость проживания входил завтрак. Замотанный турагент по рассеянности вместо двух отдельных комнат забронировал им один люкс, носивший имена Бонни Паркер и Клайда Бэрроу.

– Хочешь, я присмотрю другой отель? – шепнул Сэм на ухо Сэди.

– Забей. Это же люкс в Техасе, а в Техасе все размером с футбольное поле, – хихикнула Сэди.

Однако люкс Бонни и Клайда ее разочаровал: техасская гигантомания обошла его стороной и он вмещал в себя лишь крохотную спаленку, крохотную гостиную с диван-кроватью и крохотную ванную, являвшуюся, по всей видимости, центром этой крохотной вселенной.

– Похоже на нашу общажную комнату в Гарварде, – ухмыльнулся Сэм.

Через полчаса Сэди заперлась в ванной, но почти сразу же вышла оттуда, держа в одной руке картонную коробочку, а в другой – стакан с тест-полоской.

– Прости, – сконфузилась она, – понимаю, это перебор, но в ванной не развернуться. Там раковина-то еле-еле помещается, а о ванной полочке и мечтать не приходится. Не отель, а игрушка. Так и хочется кого-нибудь пристукнуть. Извини, Сэм. Я веду себя просто по-свински и порчу тебе все путешествие.

Сэм расхохотался. В ожидании, когда тест явит чудо, Сэди присела на диван рядом с Сэмом и уставилась в телевизор, где шел старый диснеевский фильм «Швейцарский Робинзон» о потерпевшей кораблекрушение семье, вынужденной жить в доме на дереве.

Сэм первым заметил изменения.

– Что означают две голубые полоски? – спросил он и потянулся к коробке почитать инструкцию.

Сэди инструкция не требовалась, она и без нее все поняла. Она кинулась в ванную, и ее стошнило. На сей раз тошноту вызвали нервы, а не токсикоз, но ей стало несравненно легче. Она почистила зубы, вернулась в гостиную и снова примостилась возле Сэма. Зазвонил ее телефон, лежавший на журнальном столике. Сэм покосился на него и увидел имя Маркса. Сэди перенаправила звонок на автоответчик.

– Я тоже хочу дом на дереве, – протянула она. – Может, поживем там немного?

Она опустила голову на плечо Сэма. Сэм не шелохнулся, не издал ни звука, хотя от Сэди несло кислятиной и еле уловимо пахло желчью.

– Через два часа нас ждут в штаб-квартире «ГеймСтоп». Разбуди меня, если я засну.

Месяц спустя, в декабре, они прилетели в Нью-Йорк, и бойкие рекламщики тотчас взяли их в оборот, организовав фотосессию в журнале «История игр». Пока дизайнеры корпели над обложкой с портретами Сэма и Сэди и бросающимся в глаза заголовком «Церемониймейстер: закулисье Мазера и Грин», Сэм и Сэди облачались в костюмы Елизаветинской эпохи. Сэди предстояло изображать королеву Елизавету I, Сэму – Уильяма Шекспира. Весь этот маскарад казался им сплошным фарсом, и они хохотали как умалишенные. Снимавший их фотограф, итальянец лет пятидесяти с лишним, не знал ничего ни о компьютерных играх, ни о самих Сэди и Сэме.

– Вы женаты? – спросил они.

– Нет, она не верит в институт брака, – ухмыльнулся Сэм.

– Точно. Не верю, – подтвердила Сэди.

– Э, вот обзаведетесь детишками, по-другому запоете, – покачал головой фотограф.

– Все так говорят, – хмыкнула Сэди.

Когда с фотосессией было покончено, Сэди сорвала костюм и бросилась в туалет.

Сэм неторопливо расстегивал камзол, когда у журналистки запищал мобильный.

– Сэм, офис «Нечестных» – в Венисе? – воскликнула она встревоженно. – Мой друг пишет, в одной из айти-компаний в Венисе перестрелка. Предупредите своих. Пусть не покидают здания.

– Ужас какой. Что за компания?

Он искренне сочувствовал людям, на которых обрушилось несчастье. Возможно, он даже их знал: в конце концов, все фирмы Лос-Анджелеса, работавшие в сфере высоких технологий, располагались у побережья. О своих сотрудниках он не тревожился: «Нечестные» были игровой компанией, а не айтишной.

– Не знаю.

– Я позвоню Марксу, – сказал Сэм. – Может, он в курсе.

Сэм вытащил телефон. Ух ты, он пропустил несколько звонков, и все от Маркса: в последние четверть часа Маркс настойчиво пытался до него дозвониться. Сэм тотчас перезвонил, но его перенаправили на автоответчик. Тогда он позвонил на стационарный телефон в офисе, но никто не снял трубку. Сэма прошиб холодный пот. На Западном побережье Америки был разгар рабочего дня.

Он рванулся к женскому туалету и постучал в дверь кабинки, за которой слышались судорожные всхлипы Сэди. Сэди выворачивало наизнанку.

– Сэди?

– Самсон, ты рехнулся? Что ты делаешь в женском туалете?

Сэди вышла. Она так привыкла к тошноте, что справлялась с этим недугом за считаные минуты. Готовясь задать Сэму головомойку за появление в женском туалете, она озорно улыбнулась. Но стоило ей увидеть лицо Сэма, и улыбка сползла с ее губ.

В 2005 году средний американец отправил четыреста шестьдесят эсэмэсок.

Краткость – сестра таланта. Порой текстовые сообщения, куцые из-за ограниченного числа знаков и маловразумительные, как телеграммы, складывались в небольшие поэмы.

Сэди и Маркс за все время знакомства написали друг другу не более двух дюжин СМС. Большего им и не требовалось: обычно они не разлучались ни дома, ни на работе.

Когда ее звонок был переадресован на автоответчик, Сэди отправила сообщение: «С тобой все хорошо?»

Через минуту прилетел ответ: «Люблю тебя. Курю бамбук. Так, детская забава. УК».

Сэди трясущимися руками протянула телефон Сэму.

– Что такое «УК»? – прохрипела она. – Я ничего не смыслю в акронимах.

– Укротитель коней, – ответил Сэм.

VII. Непись

Ты летишь…

Внизу, расчерченные, словно шахматные клетки, зеленеют поля. Парочка джерсейских коров щиплет лаванду, отгоняя хвостами воображаемых мух. Женщина в простеньком платье мчится на велосипеде по каменному мосту, напевая вторую часть Пятого концерта Бетховена. Она проезжает мимо мужчины в армейской фуражке, и тот подхватывает мелодию. Где-то под тобой пасека. Ты не видишь ее, но слышишь равномерное гудение пчел. В долине, за мостом, паренек с иссиня-черными волосами кормит сахаром диковато косящуюся на него лошадь. Усыпанные плодами яблони терпеливо ждут сборщиков. Седовласый старичок тайно подглядывает за двумя купающимися в пруду подростками. Ты чувствуешь томящее его желание – исходящий от него запах так силен, что перебивает ароматы лаванды. Ты думаешь: «Люди хотят чересчур многого. Хорошо, что я птица». А вот и земляничные поляны. Налитые соком, будто восковые, земляничины дразняще алеют среди белых цветков.

Противиться искушению – свыше твоих сил. Ты опускаешься.

Порой бескрылые просят тебя, крылатого, объяснить им, как ты летаешь. Обычно ты отвечаешь, что полет есть законы Ньютона вкупе со слаженным маханием крыльев, определенным строением тела и благоприятной погодой. На самом деле все это вздор. На кой черт забивать голову классической механикой, если можно отдаться на волю ветра и наслаждаться видами.

Ты приземляешься. Нацеливаешь изящный клюв на приглянувшуюся ягоду и готовишься схватить ее, как вдруг щелкает взведенный курок.

– Не смей, вор!

Пуля вонзается тебе в грудь.

В небо, словно пушистые венчики одуванчика, взмывают коричневато-бежевые перья. Земляника орошается кровью – красное на красном. Но у тебя тетрахромное зрение. Для тебя это два разных цвета.

С чуть слышным «бум» ты падаешь в грязь, поднимая невидимые ни для кого, кроме тебя, облака пыли.

И снова выстрел.

И снова…

Твои крылья трепещут. «Это попытка взлететь, – успокаиваешь ты себя, – а не предсмертные судороги».

Проходит несколько часов. Кто-то берет тебя за руку. Значит, у тебя есть рука. И следовательно, ты не птица. Ты, должно быть, под наркотой – отменной и первоклассной наркотой типа ЛСД, которой ты никогда не пробовал, хотя Зои постоянно уговаривала тебя закинуться «кислотой» и совершить вместе с ней вояж в мир иллюзий. На миг тебя охватывает печаль: тебе безумно жаль, что ты не умеешь летать, безумно жаль, что ты так и не попробовал ЛСД. Тебе безумно жаль, что ты…

…умираешь.

Нет, не то! Не то! Ты скорбишь, ибо знаешь, что ты – прах и в прах возвратишься. Ты не умираешь, но каждый шаг в этой жизни приближает тебя к смерти.

Запомни: ты не умираешь!

Тебе тридцать один год. Ты единственное дитя Рю и Э Ран Ли Ватанабэ – коммерсанта и преподавательницы текстильного дизайна. Ты родился в Нью-Джерси. У тебя двойное гражданство. Ты работаешь в калифорнийском Венисе на бульваре Эббот-Кинни в компании «Нечестные игры». У тебя на столе табличка:

Маркс Ватанабэ

Укротитель коней

Ты прожил не одну жизнь. Прежде чем ты стал укротителем коней, ты был фехтовальщиком, чемпионом по шахматам и актером. Ты американец, японец и кореец, а точнее никто из них. Ты – гражданин мира.

Ты – больничный пациент. За тебя дышит аппарат искусственной вентиляции легких. О том, что ты еще жив, сигнализируют волны на экране прикроватного монитора.

Ты не бодрствуешь, но и не спишь.

Ты все видишь и слышишь.

Но ты многое позабыл. У тебя нет амнезии, но тебе никак не припомнить, что привело тебя в эту больницу и почему тебе не стряхнуть оков забытья.

А ведь у тебя отличная память. На работе постоянно твердят: «Ступай к Марксу. Он знает». Ты знаешь. Помнишь самое тривиальное: имена и лица людей, их дни рождения, названия песенок, номера телефонов. Помнишь нетривиальное: пьесы, стихи, актеров с ярко выраженным амплуа, значения непонятных слов и внушительные отрывки из романов. Помнишь имена родителей и детей своих друзей, клички их домашних питомцев. Помнишь топографию городов, расположение номеров в гостиницах, игровые уровни, шрамы на телах бывших возлюбленных, неловкие моменты, когда ты говорил что-то неуместное, и одежду на встреченных тобой людях. Помнишь Сэди в день вашего знакомства: ее расчесанные на пробор волосы, заплетенные в две длинные косы на манер Брунгильды, черное на бретельках платье с поддетой под низ белой футболкой с короткими рукавами, красную фланелевую рубаху, повязанную вокруг талии, бордовые «оксфорды» на толстой подошве, прозрачные носки с розочками и маленькие овальные солнцезащитные очки с желтыми стеклами – хит той весны.

– Маркс, верно? – спросила она, протягивая руку. – А я – Сэди.

– Я тебя знаю, – улыбнулся ты. – Я играл в созданные тобой игры.

Она оглядела тебя поверх желтых очков.

– Ты считаешь, можно узнать человека, сыграв в написанную им игру?

– Да. Лучшего способа и не придумать. По моему скромному мнению.

– И что же ты обо мне узнал? – усмехнулась она.

– Что ты умная.

– Я дружу с Сэмом, так что это само собой разумеющееся. То же самое я могу сказать про тебя. Но что особенного ты узнал обо мне, сыграв в мои игры?

– То, что ты чуток не от мира сего. А еще – оригинально и интересно мыслишь.

Сэди, наверное, закатила глаза, но разве поймешь за этими очками!

– Ты тоже пишешь игры?

– Нет, только играю.

– Ну и как же тогда мне узнать, кто ты такой?

Память, осознал ты давным-давно, – игра, в которую человек с мозгами не набекрень способен играть постоянно. И выигрыш или проигрыш в этой игре зависит от одного: пустишь ли ты свою память на самотек или, крепко взнуздав ее, заставишь воскресить прошлое.

Итак, с чего же все началось?

Ты беседуешь с Шарлоттой и Адамом Уэртами.

Голубоглазыми невинными простаками, только что переехавшими в Лос-Анджелес, крепко сбитыми живчиками, смахивающими на пионеров-первопроходцев или исполнителей кантри-музыки. Не будь Уэрты семейной парой великанов и бывшими мормонами, унесшими ноги из Юты, они один в один походили бы на Сэма и Сэди.

Уэрты расхваливают свою игру, условно названную ими «Дни бесконечности». Ты прячешь улыбку: вздумай ты засесть за мемуары, ты озаглавил бы их «Все названия – условны». «Дни бесконечности» – приключенческая стрелялка о конце света. Мать с дочерью бредут по выжженной после апокалипсиса пустыне, шарахаясь от людей и орд, как выразились Уэрты, «пустынных вампиров» – помеси вампиров и зомби. У матери амнезия, и ее шестилетняя дочь – единственная хранительница знаний о прошлом. Дочь убеждена, что ее братья и отцы перебрались на Западное побережье, но разве можно положиться на память шестилетки?

– Разумеется, амнезия не бог весть что, – извиняется Шарлотта, – но мы так ее обыграем – небу жарко станет.

– Мы вдохновлялись первым «Итиго», – заявляет Адам. – Вот это, мы понимаем, интрига – довериться детским представлениям и воспоминаниям, чтобы выиграть! Бесподобно!

– Жду не дождусь встречи с Грин и Мазером, – щебечет Шарлотта. – Мы их обожаем.

– Ей даже нравится «По обе стороны», – хмыкает Адам.

– Что значит «даже»? Да это самая гениальная игра всех времен и народов! Моя любимая! – кипятится Шарлотта. – Болотная Топь неотразима. В косплеях я всегда переодеваюсь в костюм Розы Всемогущей.

– И все гадают, кого она изображает, – подтрунивает над женой Адам.

– Сэди Грин – мой кумир.

– Не Мазер? – Ты недоверчиво поднимаешь бровь.

– Они оба превосходные мастера, но в своих работах я в первую очередь равняюсь на Сэди Грин. Она придумала Болотную Топь и «По обе стороны». Создала «Тебе решать». Когда же наконец выйдет «Церемониймейстер»? Я прям извелась вся!

– «Тебе решать», надо же, – качаешь ты головой. – А вы глубоко копаете. Сразу видно преданного поклонника.

Возможно, все это хорошо отрепетированный спектакль и они просто заговаривают тебе зубы, но их напор и азарт покоряют тебя, ты получаешь истинное наслаждение от этого забавного водевиля. Сколько людей, приходя к тебе, чтобы урвать желанные им блага, не озаботились даже поверхностным ознакомлением с игровой историей «Нечестных».

Ты благодаришь Уэртов. Говоришь, что, как только Сэди и Сэм вернутся из Нью-Йорка, ты представишь «Дни бесконечности» на их суд. Обещаешь позвонить Уэртам в конце следующей недели, не позже. Шарлотта и Адам не сводят с тебя беспокойных глаз. Ты заронил в них надежду. До этой минуты они везде и всюду получали отказ. Им крайне важно сделать эту игру вместе с «Нечестными». Ты задумываешься, чем они зарабатывают себе на жизнь и как долго продержится их брак, если они так и не добьются успеха. (Бытует мнение, что успех быстро губит даже самые крепкие отношения, но отсутствие успеха губит их еще быстрее.) Занимаемая тобой должность тем и хороша, что ты вправе сказать художнику: «Да, я понимаю. Мне нравится то, что вы делаете. Давайте делать это вместе». В нарушение всех процедур и правил тебя так и подмывает огорошить их признанием: «Мы возьмемся за “Дни бесконечности” прямо сейчас». Тебе симпатичны эти люди. Тебе симпатична их игра. За чем же дело стало?

Ты поднимаешься, чтобы проводить их до лифта, и вздрагиваешь от резкого неожиданного звука. Что это? Гром? Машина, налетевшая на металлическое ограждение? Шар, обрушивший стену здания, сносимого в соседнем квартале?

Звук громкий, но не особо пугающий.

Раскатистый, но в Лос-Анджелесе постоянно что-то грохочет. Сплошные шум и ярость. Аж уши закладывает.

И звук этот совсем не похож на пистолетный выстрел.

Ты слышишь неразборчивые крики, но не понимаешь, откуда они доносятся – из вестибюля на первом этаже или с улицы.

Ты улыбаешься Уэртам, смеешься и ободряюще произносишь: «У нас всегда так. Не знаешь, где что рванет. Компьютерные игры, одним словом. Неиссякаемый источник удовольствия».

Уэрты хохочут над твоей непритязательной шуткой, и, как по мановению волшебной палочки, все вокруг успокаивается.

– Можно мы оставим эскизы и наброски, чтобы ваши партнеры получили общее представление о нашей игре? – спрашивает Шарлотта.

Ты не успеваешь ответить: звонит телефон. Это Гордон, офис-менеджер «Нечестных».

– Э… Маркс? – голос его звенит от волнения. – Тут Мазера спрашивают…

– Что случилось, Гордон? – настораживаешься ты.

– Э… так… ничего… Просто хотят потолковать с Мазером.

– Ясно. Не вешай трубку. – Ты оборачиваешься, посылая улыбку Уэртам, и шепчешь, прикрыв трубку. – Я буду задавать вопросы, а ты отвечай «да» или «нет». Мне позвонить в полицию?

– Да, – сипит Гордон.

– У них пистолет?

– Да.

– То есть их, как минимум, двое?

– Да.

– Кто-нибудь ранен?

– Нет.

В трубке раздается визгливый крик: «Хватит трепаться, мать твою! Спускайся вниз, педолюб гребаный!»

– Скажи им, что Мазера нет в городе, но к ним выйдет его заместитель и все уладит.

– Хорошо, – обморочно шепчет Гордон и повторяет твои слова.

– Гордон, держись. Все образуется, – говоришь ты и вешаешь трубку.

Чета Уэртов, ожидая приказов, не отрывает от тебя преданных глаз.

– Чем вам помочь? – бросается к тебе Адам.

Уэрты, как и их герои из «Дней бесконечности», всегда готовы к внезапному апокалипсису.

Ты объясняешь им, что происходит, и просишь позвонить в полицию. Адам сдергивает с рычага телефонную трубку.

Ты выходишь из кабинета и натыкаешься на Муравья Анта.

– Что тут творится? – спрашивает он.

Ты вкратце обрисовываешь ситуацию, и Ант предлагает пойти с тобой.

– Сэди не простит мне, если я отпущу тебя одного.

– Нет, – качаешь ты головой, – ты нужен здесь.

И начинаешь командовать.

– Беги к технарям и скажи, чтобы обесточили здание вместе с лифтом и заблокировали выходы на лестничные площадки. Вниз – ни ногой, понял? Панике не поддаваться. Собери всех. Поднимитесь на крышу и забаррикадируйтесь.

– Господи, Маркс, но тебе-то зачем в пекло соваться? Останься с нами.

– Спокойно. Они просто хотят с кем-то поговорить. Возможно, поделиться обидой на нашу компанию. Мне не впервой отговаривать людей от безрассудных поступков.

– Не знаю… – тянет Ант. – Мне кажется, лучше дождаться полицию. Сэди и Сэм голову мне оторвут, случись с тобой что.

– Со мной ничего не случится, Ант. К тому же я не хочу бросать Гордона одного. Эти люди недовольны нашей компанией. Вот пусть и выскажут мне, что у них накипело, а не срывают злость на нашем офис-менеджере.

– Будь осторожен, друг!

Ант обнимает тебя, и ты направляешься к лестнице.

– Маркс, у вас есть оружие? – кричит тебе в спину Шарлотта Уэрт.

Сразу видно прожженного игрока. Опытный игрок никогда не ввяжется в свару, не проверив предварительно запас амуниции и не вооружившись до зубов.

– Оружие?

У тебя нет никакого оружия. Ты ведешь тихую, размеренную жизнь. Тебе не от кого защищаться. Возможно, поэтому ты расслаблен и чуточку беззаботен.

– Я собираюсь поболтать с ними по душам. Уверен, им просто хочется выговориться.

Ты заносишь ногу на первую ступеньку и оглядываешься на свой кабинет. Ты ничего не забыл? Сосредоточься – в играх мелочей не бывает. Самые неуместные артефакты могут стать ключом к потайной двери. На столе ты замечаешь папку с набросками Уэртов, оставленную Шарлоттой. Ты возвращаешься, быстро корябаешь на самоклеящемся стикере «С., посмотри – как тебе? М.», суешь папку секретарю и стремительно сбегаешь по лестнице. В палату входит Сэди, и твои воспоминания обрываются.

– Вы его жена? – спрашивает врач.

– Да, – лжет Сэди.

«Забавно», – думаешь ты, ведь у Сэди пунктик насчет брака: она не верит в супружеские узы. И откуда у нее это взялось – непонятно. Ее родители счастливо женаты вот уже тридцать семь лет, а бабушка с дедушкой – и того больше. Если кто и должен с неприязнью относиться к женитьбе, так это ты. Это твои родители тянут лямку постылого супружества почти столько же лет, сколько родители Сэди наслаждаются браком. Ты уже и не помнишь, когда в последний раз видел отца и мать вместе. Приехав в Токио на каникулы после окончания первого курса, ты застал их живущими в разных квартирах.

– А где папа? – спросил ты.

– Перебрался поближе к работе, – равнодушно откликнулась мать.

Прошло более десяти лет, но они так и не развелись. И это тоже выше твоего понимания.

В прошлом году ты сделал Сэди предложение. Явился к ее отцу и испросил у него благословения на брак. Тот милостиво согласился. Ты купил кольцо. Встал на одно колено.

– Не представляю себя в роли твоей жены, – фыркнула Сэди.

– И не надо. Представь меня в роли своего мужа, – ответил ты.

– Неубедительно, – поморщилась Сэди.

Ты буквально ошалел от такого неожиданного поворота и потребовал объяснений.

– Ну мы и так с тобой купили дом на паях, к чему нам жениться? – пожала плечами Сэди и добавила, что замужество с партнером по бизнесу – дурной тон, а брак – пережиток прошлого, призванный закабалить женщину. – И вообще мне нравится моя фамилия.

– Мне она тоже нравится, – улыбнулся ты. – Наравне с именем.

И вот теперь Сэди на голубом глазу убеждает доктора, что она твоя жена. Если бы ты мог разлепить губы, ты непременно воскликнул бы: «Господи, как это я раньше не догадался впасть в кому! Тогда ты не отвертелась бы! И непременно сказала бы мне “да”».

Но ты не впадал в кому.

Тебя в нее погрузили. Медики.

Доктора говорят, в тебя стреляли три раза: пули пробили бедро, грудь и плечо.

Самая тяжелая рана – в груди. Пуля прошила легкое, почку и поджелудочную железу и затаилась в кишечнике. Чтобы извлечь ее, требуется время: твое тело должно окрепнуть для операции. Врачи утешают: «Могло быть и хуже». Природа позаботилась о тебе: как и у большинства представителей твоего вида, почек и легких у тебя более чем достаточно. А вот поджелудочная, к сожалению, одна. Огнестрельные ранения вызвали в твоем организме травматический шок – состояние, угрожающее жизни, и тебя ввели в медикаментозную кому. Но ты молод и здоров (по крайней мере, еще недавно был и молодым, и здоровым) и, по словам врачей, имеешь прекрасные шансы на выздоровление. Выше средних. Неплохие. Отрадно слышать.

Сэди уходит, в палате появляется медбрат. Он меняет судно, заполняет стоящую возле твоей кровати капельницу и обтирает тебя губкой. Приятно, когда о тебе заботятся. Несмотря ни на что.

Ты в вестибюле компании «Нечестные игры».

Белый паренек в черной одежде и красной бандане, прикрывающей нижнюю половину лица, приставляет к виску Гордона небольшое ружье. Другой белый паренек, тоже весь в черном и с черной банданой на лице, тычет тебе в грудь ружьем побольше.

– Ты кто такой, урод? – вопит Красная Бандана.

Ты растерян. Почему эти парни не поднялись на лифте на второй этаж к офисам? Разве не для того они сюда заявились, чтобы посеять хаос и навести на людей ужас? И как Гордон – милый, с младенческим личиком, услужливый Гордон – сумел удержать их в вестибюле? В твоей памяти всплывает Хеллоуин и Гордон в костюме Пикачу. Костюм сделан на славу, и по нему то и дело пробегают электрические искры.

Ты плохо разбираешься в оружии, если, конечно, речь не идет об арсенале из видеоигр наподобие «Дума». Но даже в «Думе» ты предпочитаешь не дробовики, а более леденящие кровь орудия убийства – бензопилу или ракетомет. Ты решаешь, что небольшое ружье – это пистолет, а ружье побольше, скорее всего, автомат.

– Привет, я – Маркс Ватанабэ. Эта компания принадлежит мне. – Ты протягиваешь ладонь для рукопожатия. Налетчики заинтригованы и не сводят с нее круглых от удивления глаз. Ты отвешиваешь им легкий поклон. – Чем могу служить? Гордон сказал, вы хотите потолковать с Мазером, но Мазера здесь нет.

– Врешь, гнида! Козел недорезанный! – верещит Красная Бандана.

– Клянусь, его здесь нет, – говоришь ты. – Он в Нью-Йорке, продвигает нашу новую игру. Скажи мне, в чем дело, и, возможно, я смогу помочь.

– Покажи мне его кабинет, – рычит Красная Бандана. – Хочу убедиться собственными глазами, что этот педрила свалил отсюда.

– Хорошо, – соглашаешься ты, лихорадочно думая: «Тяни время! Дай Анту возможность увести всех на крышу». – Хорошо, я покажу тебе его кабинет, но вначале сделай мне, пожалуйста, одолжение…

– Охренел, что ли? Я те щас такое одолжение сделаю, мать родная не узнает!

– …Объясни мне, что тебе нужно от Мазера. Возможно, я все улажу.

– М-мы не собираемся н-никому п-причинять вреда, – слегка заикаясь, встревает Черная Бандана. – Нам нужен т-только Мазер. Мы п-просто хотим с ним п-поговорить. Если бы мы хотели устроить кровавую баню, мы бы сразу п-поднялись наверх. Лучше п-пусть Мазер спустится к нам.

– Давайте ему позвоним, – предлагаешь ты и набираешь номер Сэма.

Сэм не отвечает. Должно быть, у него фотосессия, вспоминаешь ты и оставляешь голосовое сообщение.

– Это Маркс, – безличным тоном говоришь ты, – перезвони, как только освободишься.

Ты оглядываешься на парочку в банданах. Лица скрыты, и тебе сложно определить, сколько нападающим лет. Возможно, они одного с тобой возраста, возможно – младше. Они тебя не пугают. Тебя пугает их оружие.

– Он скоро перезвонит, – спокойно произносишь ты. – Может, пока мы ждем его звонка, отпустим Гордона?

– Хрена лысого мы его отпустим, – сипит Красная Бандана. – С чего вдруг?

– С того, что он – мелкая сошка. Непись, одним словом.

Парни – явные игроманы и понимают тебя с полуслова.

– Сам ты непись, – уничижительно шипит Красная Бандана.

– Ты не первый, от кого я это слышу, – вздыхаешь ты.

Ты в отеле на задворках Сан-Симеона.

Сэди уснула, и ты спускаешь в бар. Сэм, твой непьющий друг, глушит рюмку за рюмкой.

– Не возражаешь, если я к тебе присоединюсь? – спрашиваешь ты.

– Делай что хочешь, – пожимает плечами Сэм.

Ты присаживаешься рядом на стул.

– Слушай, я сам не знаю, как это произошло, – каешься ты. – Никто из нас не предполагал, во что это выльется.

– Ой, да не напрягайся, – отмахивается Сэм, – мне нет никакого дела до того, как у вас все приключилось.

Сэм пьян, но его пока не развезло. Только в голосе проскальзывают ядовитые и сварливые нотки.

– Плевать мне, что между тобой и Сэди. Все это детские игрушки по сравнению с тем, что между Сэди и мной. Перепихивайся с кем угодно, понял? А вот игры… игры тебе ни с кем не создать.

– Неправда. Я создаю игры с тобой и Сэди, – возражаешь ты. – Господи боже, да именно я придумал название для «Итиго»! Я всегда с вами. Каждую минуту! Как ты можешь говорить, что я не участвую в творческом процессе?

– О да, ты участвуешь. Но ты – пшик. Таких, как ты, – море. Не ты, так другой. Без разницы, понимаешь? Ты второстепенный персонаж, Маркс. Укротитель коней. Непись.

Непись – персонаж, который контролируется игровым искусственным интеллектом, а не самим игроком. Поведение таких персонажей определяется набором алгоритмов, и создаются они, чтобы придать действию большее правдоподобие. Неписью может оказаться лучший друг, компьютер с речевым выводом, младенец, отец с матерью, возлюбленный, робот, грубоватый командир взвода или мошенник-злодей. В устах Сэма «непись» звучит как явное оскорбление. Вдобавок он обзывает тебя «скучным» и «предсказуемым». Но ты-то знаешь, что игр без неписей не бывает.

– Игр без неписей не бывает, – утверждаешь ты. – Иначе главный герой шлялся бы туда-сюда, как дурак, в одиночку, и пинал бы балду.

Сэм заказывает еще одну рюмку элитной французской водки.

– По-моему, тебе хватит, – волнуешься ты.

– Ты не мой папочка, – огрызается Сэм.

Бармен вопросительно смотрит на тебя, и ты просишь пива.

– И зачем я только с тобой встретился? – бормочет Сэм заплетающимся языком. – Зачем поселился с тобой в одной комнате? Зачем познакомил тебя с Сэди?

– Сэди не твоя собственность.

– Моя! Она – моя собственность! Ты знал это и все равно протянул к ней свои грязные лапы.

– Нет, Сэм. Люди друг другу не принадлежат.

– Почему эт-то? – икает Сэм. – Почему эт-то?

– Сэм…

– А ты небось собираешься жениться на ней, а? – накидывается он на тебя.

Судя по его тону, женитьба на Сэди равносильна зажариванию Сэди заживо.

– Да, но не прямо сейчас.

– И почему всем так не терпится пережениться? Заняться сексом? Обзавестись детьми и хозяйством? Почему нельзя просто принадлежать человеку, с которым ты работаешь?

– Потому что есть жизнь и помимо работы, – отвечаешь ты.

– Для меня – нет.

– Возможно, Сэди смотрит на это иначе.

– Возможно… – тихо соглашается Сэм. – Какой же я мудак, Маркс. Если бы я не был таким трусливым мудаком, я, я, а не ты делил бы с Сэди комнату в этом отеле. Это я во всем виноват. Я думал, у меня полным-полно времени… – Сэм роняет голову на барную стойку из красного дерева и жалобно подвывает: – Никто меня не любит.

– Я люблю тебя, брат. Ты мой самый закадычный друг.

Ты платишь по счету и помогаешь Сэму подняться в номер. Сэм тотчас скрывается в ванной. Его тошнит.

Ты присаживаешься на кровать, включаешь телевизор и смотришь какой-то медицинский сериал. У пациента рак мозга, и он непременно умрет, если ему не сделать уникальную, никогда ранее не проводившуюся операцию на головном мозге. Операцию проводят, но пациент все равно умирает. Странно, думаешь ты, большинство людей ненавидят ходить по докторам, но с неизъяснимым удовольствием поглощают медицинские сериалы.

Сэм все не возвращается, и ты окликаешь его: «Сэм?»

Он не отвечает. Ты заглядываешь в ванную комнату. Сэм стоит перед зеркалом и ножницами обстригает волосы. Он уже обкорнал себе полголовы.

– Меня стошнило прямо на волосы, – поясняет он. – Смыть не получилось, и я решил их обстричь. Надо бы все сбрить к чертовой матери, но я пьян в стельку.

Не говоря ни слова, ты забираешь у него ножницы, обрезаешь оставшиеся лохмы и, вооружившись электробритвой, сбриваешь все под корень.

– Ну, и кто теперь непись? – веселишься ты. – Пульт управления у меня, и я выполняю важную миссию.

– Ты заходишь в ванную и видишь спятившего соседа. В порыве жесточайшего отчаяния он состриг половину волос. Твои действия? – монотонно бубнит Сэм, словно считывая с экрана текст. Проводит ладонью по волосам. Просит: – Ни слова Сэди, договорились?

– Брат, боюсь, она сама все поймет, лишь взглянет на тебя утром!

Ты обхватываешь его голову и целуешь в макушку.

Ты в вестибюле компании «Нечестные игры».

– Вы, парни, наверняка много играете?

Ты не просто тянешь время, тебе искренне любопытно.

– Иногда играем, – сквозь зубы цедит Красная Бандана.

– А в какие игры? Да не дергайтесь вы. Я спрашиваю из профессионального интереса. Мне положено знать, в какие игры играют люди.

Они перечисляют: «Халф Лайф – 2», «Хало – 2», «Анриал Турнамент» и «Кол оф дьюти».

Гордон, забравшись под стол, пищит:

– А вы, парни, гляжу, не дураки пострелять.

– Молчи в тряпку, жирдяй, – рявкает Красная Бандана.

Несколько лет назад ты участвовал в дискуссии «Насилие в играх», и среди вас затесался некий писатель в вельветовом пиджаке с заплатами на локтях, выпустивший книжку по обсуждаемой вами теме. Как наиболее сведущий в этом вопросе, он заявил, что все – или почти все – игроки прекрасно осознают разницу между игровым насилием и насилием реальным, а потому игры, позволяющие выплеснуть негативные эмоции, вероятнее всего, благотворно сказываются на психическом здоровье детишек. Ты, конечно же, не эксперт, но знаешь: оружие из видеоигр не убило пока ни одного человека.

Ты косишься на экран телефона. Прошло пять минут, как ты позвонил Сэму.

Ты наклоняешься к мини-холодильнику, что под столом офис-менеджера, и спрашиваешь:

– Хотите минералки? Шоколадных батончиков?

Красная Бандана отрицательно мотает головой, но Черная Бандана просит воды. Он поднимает бандану, чтобы отхлебнуть из бутылки, и ты видишь его лицо. Мальчишеское, усыпанное воспаленными красными бугорками после неумелого бритья и кое-где прорезавшейся щетиной.

– Итак, какие у вас претензии к Мазеру? Насколько я понимаю, вы не интересуетесь играми нашей компании.

– Эт-то все «Кленбург», – скрежещет зубами Черная Бандана.

– Закрой пасть! – ревет Красная Бандана.

– Д-да ладно тебе. Он все равно в-ведь узнает, – парирует Черная Бандана. – Его жена, – он указывает на подельника, – в-вступила в брак с другой женщиной из Кленбурга и б-бросила его ради той женщины, н-на которой женилась, и…

– Придурок долбаный, – рычит Красная Бандана, – какого хера ты ему все выложил?

– И ты обвиняешь в этом Сэма? – спрашиваешь ты Черную Бандану.

– Кого? – недобро щурится тот.

– Мэра Мазера.

– Мазера, да. Я обвиняю, – неуклюже, словно топорно переведенный персонаж из видеоигры, провозглашает Черная Бандана. – Моя месть падет ему на голову.

– Ну, а ты? – обращаешься ты к Красной Бандане. – Тебя что сюда привело?

– Я т-тоже думаю, что Мазер не прав, – горячится тот. – В «Кленбург» играют совсем малолетки. Я ч-человек широких взглядов, но з-зачем всю эту г-голубизну совать детям? – Он пристально смотрит на тебя, словно надеясь прочесть в твоих глазах одобрение. Но твое лицо бесстрастно. – К-к тому же мы с ним лучшие д-друзья еще с д-детского сада. Я не мог отпустить его одного.

Ты киваешь. Логика непрошибаемая… Не понравился игровой дизайнер? Хватаем автоматы, вламываемся в офис и приканчиваем недоумка. У парней нет ни тени сомнения: убийство для них столь же естественно, как рыбная ловля или мальчишник в Вегасе. Твое воображение рисует картину: они выбирают себе банданы и размышляют, уместно ли прикрываться банданами, отправляясь на кровавую бойню.

– Ясно, – ты откашливаешься, прочищая горло. – И какой у вас план?

– Убить Мазера, – отчеканивает Красная Бандана.

– Но Мазера тут нет. Может, вы просто отправитесь по домам?

– Щас, только шнурки погладим. – Красная Бандана сует дуло пистолета тебе под нос. – Хватит канителиться. Веди нас в его кабинет! Живо!

Ты поворачиваешься к лестнице, и в спину тебе утыкается автомат. На втором этаже – глубокая тишина. Ты немного приободряешься и все же в волнении задерживаешь дыхание, открывая дверь пожарного выхода.

Какое счастье: на этаже – ни души.

– Ты мне соврал! – вопит Красная Бандана. – Где все?

Ты наспех выдумываешь небылицу о корпоративе.

– А вот и кабинет Сэма, – вытягиваешь ты палец.

– Если ты важная шишка, то почему сам не отправился на корпоратив? – щерится Красная Бандана.

– Какая я шишка?! Я же непись, верно? Вот и остался присматривать за офисом.

Парни в банданах подходят к полкам Сэма и начинают сбрасывать на пол находящиеся там предметы. Мемориал Итиго разрушен.

– Ненавижу эту игру, – злится Красная Бандана. – Гребаный сопляк в платье.

Звонит телефон.

– Возьми трубку! – бушует Красная Бандана.

Прибыли полицейские и переговорщик. Они хотят пообщаться с Красной Банданой. Протягивая ему трубку, ты прикрываешь ладонью микрофон и шепчешь:

– Решай, чего ты на самом деле хочешь.

В светло-карих глазах Красной Банданы плещется ужас.

– Никто не пострадал, и у тебя есть шанс выкарабкаться из этой передряги. Выдвинь свои условия, вытряси из них все, что сможешь, и живи себе дальше. Пристрелить Мазера тебе сегодня все равно не удастся.

Красная Бандана берет телефон и сбрасывает звонок. Слезы катятся по его щекам, он срывает бандану и вытирает глаза. Наконец ты видишь его лицо. Лицо мальчишки, беззащитного и ранимого, как Сэм в ту ночь, когда он обрезал себе волосы. Тебя так и подмывает от жалости к нему. Тебе хочется ему помочь.

– Ну-ну, не переживай, – бормочешь ты, обнимая его.

Это ошибка. Красная Бандана отталкивает тебя, обеими руками припечатывая к стенке.

– Грабли убрал, гомосятина паскудная!

– Джош, уймись! – взывает Черная Бандана.

– Не смей произносить моего имени, тупой недоносок! – вопит Красная Бандана.

На лестнице слышны шаги, и ты видишь спускающегося Анта. Господи, его только тут не хватало! Ант вскидывает руки.

– Маркс! Это Ант. Как ты?

Красная Бандана наставляет на Анта пистолет.

– Это – Мазер? – орет Красная Бандана, оборачиваясь к тебе. – Ты мне наврал? Долбаный Мазер был здесь все это время?

– Это не Мазер! – кричишь ты. – Это сотрудник нашей компании Антонио Руис.

– А по мне – вылитый Мазер! – надрывается Красная Бандана.

Может, он и вправду верит, что Ант – это Сэм. На свою беду, Ант одет в красную клетчатую рубашку, как и Сэматар в «Кленбурге». Общего у Сэма и Анта лишь хрупкое телосложение, черные волосы и оливковая кожа. В остальном же они совершенно не схожи. У них даже национальности разные. Но мальчика с ружьем, догадываешься ты, «остальное» интересует мало.

А может, он прекрасно понимает, что Ант – это не Сэм, но вид Анта приводит его в ярость. Ирокез на голове и обтягивающие джинсы действуют на него, как красная тряпка на быка. Возможно, мальчик с ружьем не выносит наглядных воплощений либеральных ценностей, провозглашаемых игровыми компаниями.

А может, он просто хочет кого-нибудь убить.

Щелкает взводимый курок, и ты бросаешься между Красной Банданой и Антом.

– Джош, не стреляй! – кричишь ты.

Поздно. Красная Бандана выпускает из пистолета пять пуль. Одна попадает в Анта. Смертельная она или нет, ты не знаешь.

Три попадают в тебя.

Последней пулей Красная Бандана выстреливает себе в голову.

– Г-господи боже, Джош! – рыдает Черная Бандана. – З-зачем ты это сделал? Зачем? Мы же п-просто хотели их попугать!

Он падает на колени, молитвенно складывает руки и шепчет «Отче наш».

Прежде чем потерять сознание, ты

…слышишь, как звонит твой мобильный. Это Сэди.

Сэди, кстати, беременна.

Ты сказал, что хочешь ребенка, но решение, разумеется, принимать ей. Это же ее тело. Вы всесторонне обсудили, как рождение ребенка отразится на вашей работе и повлияет на вашу жизнь. Верный себе, ты создал электронную таблицу – точно такую же, какую обычно создаешь перед запуском в производство новой игры. Заполнил строки в столбцах «За» и «Против», «Распределение обязанностей», «Факторы риска», «Финансовые вложения», «Прибыль», «Сроки выполнения» и «Ожидаемые результаты». И показал ее Сэди.

– Сомневаюсь, чтобы нашего гипотетического отпрыска звали Таблица-номер-один, – проворчала Сэди, взглянув на экран твоего ноутбука, и переименовала файл на «Летняя игра – 2006: Грин – Ватанабэ».

Она попросила тебя распечатать файл и через пару дней сообщила, что оставляет ребенка.

– Не самое подходящее время, конечно, но и не самое паршивое, – заявила она. – «Церемониймейстера» я закончила, весной подготовлю дополнение, а летом сварганю нам малыша. Если повезет, его не постигнет судьба твоего тамагочи.

С тех пор за вашим потомком закрепилось прозвище Тамагочи Ватанабэ-Грин.

Ты в больнице.

В коридоре распевают рождественские гимны, но ты пока не улавливаешь слов. Певчие приближаются к палате, и ты понимаешь, что они исполняют заунывную песню Джони Митчелл, от которой так и хочется удавиться, особенно если слышишь ее в больнице под Рождество. Ты никак не можешь вспомнить название песни, и это тебя раздражает. Обычно ты помнишь все.

Кто-то повесил в палате рождественскую гирлянду со звездами. Интересно кто? Твои близкие друзья – сплошь иудеи, буддисты, атеисты или агностики.

Если сейчас Рождество, значит, ты в коме уже три недели.

Если сейчас Рождество, значит, ты не перезвонил Уэртам.

Если сейчас Рождество, значит, «Церемониймейстер» поступил в продажу и доступен для скачивания.

Если сейчас Рождество, значит, Сэди почти на третьем месяце беременности…

В палате – твои родители. Видимо, ты совсем плох, раз они снова вместе.

Ты вспоминаешь название песни. «Река».

Твоя мама сидит на стуле возле кровати. На ней платье – птицы на земляничной поляне. Длинной иглой она нанизывает на нитку ярких журавликов из разноцветной бумаги. Ты знаешь, зачем она это делает: согласно японскому поверью больной исцелится, если сложить сэмбадзуру – гирлянду из тысячи бумажных журавликов.

Твой отец, хотя ты его и не видишь, сидит на полу и складывает журавликов, чтобы твоя мама могла нанизать их на нитку.

Вот они, супружеские узы.

Немного погодя твой отец уходит. Твоя мама продолжает орудовать иглой, но без твоего отца дело идет медленно и запас журавликов тает на глазах. Складывать журавликов намного сложнее, чем нанизывать их на нитку.

Появляется Сэм.

– Меня зовут Сэм, – представляется он, – а вы, должно быть, мама Маркса?

– Да, меня зовут Анна.

– Ух ты, как и мою маму! – поражается Сэм. – Маркс ни разу не упомянул, что у наших мам сходные имена. Я думал, вас зовут по-другому.

– По-корейски, – объясняет твоя мама, – мое имя звучит как Э Ран, но в Америке все зовут меня Анной.

– Анна Ватанабэ.

– Ватанабэ – фамилия моего мужа. Мое полное имя – Анна Ли.

– И моей мамы тоже! – восклицает Сэм.

– Я похожа на твою маму?

– Нет, совсем не похожи. Странно, что Маркс утаил это от меня.

– Возможно, он просто не придал этому большого значения, – предполагает твоя мама. – Ли – такая же распространенная фамилия, как и Анна.

Сентиментальность чужда твоей матери. Лишь ткани способны растопить ее сердце.

– А может, – продолжает она, – Маркс ничего не знал.

Сэм подходит к кровати и вглядывается в твое лицо.

– Нет, Маркс всегда обо всем знал.

В тот день, когда ты выяснил имя погибшей матери Сэма, ты понял, что ваши с Сэмом жизни неразрывно переплелись. Что отныне и вовек ты – брат Сэма. Ведь имя, если подумать, это Судьба.

Сэм поворачивается к твоей маме.

– У вас почти закончились журавлики, – замечает он. – Если вы покажете, как их складывать, я вам помогу.

Твоя мама обучает Сэма искусству оригами, Сэм усаживается на пол и тоже начинает складывать бумажных журавликов.

Ты все еще жив.

Сэди расчесывает тебе волосы и попутно сообщает, что «Церемониймейстер» бьет рекорды продаж в Соединенных Штатах.

– Не думаю, что пользователям нравится игра, – недоверчиво замечает Сэди. – Просто им жаль нас.

Тебя коробит от ее ложной скромности. «Никто не потратит из жалости шестьдесят долларов на какую-то игру!» – пытаешься ты возразить, но внезапно у тебя мешаются мысли.

Ты все еще жив.

– Анта выписали, – говорит Сэм. – С ним все хорошо.

«Отлично», – думаешь ты.

– Приходил Гордон. Принес тебе букетик лаванды.

Цветов ты не видишь, но вроде бы чувствуешь их аромат. Тебя охватывает мимолетное сожаление. «И что меня понесло в вестибюль к Гордону? – себялюбиво терзаешься ты. – Почему я не укрылся вместе со всеми на крыше?»

Компьютерные игры не порождают насилия. Но возможно, обольщают игроков притворными надеждами, и те порой начинают воображать, что могут стать настоящими героями. Внезапно у тебя снова мешаются мысли.

Все еще жив.

Ты пробуждаешься среди ночи. В палате кто-то есть. Кто-то с тициановскими волосами. До твоего слуха доносится царапанье карандаша по бумаге.

Зои. Интересно, над чем она работает?

– Сочиняю музыку к фильму, – отвечает она, словно угадав твои мысли. – Дурацкий ужастик, но как же трудно подобрать к нему верную мелодию. Есть у меня одна мыслишка, но не уверена, сработает ли. Я подумываю ограничиться ударными и медными, но боюсь, звучать они будут как школьный оркестр. Наверное, стоит выбросить написанные партитуры и начать заново. Знаешь, сколько мне платят? С гулькин нос! Само собой, обещают проценты от прибыли, но когда их дождешься. Кино называется «Кровавые шары». – Зои возводит глаза к потолку. – А какая прибыль может быть от «Кровавых шаров»? – Зои улыбается. – Маркс, давай поправляйся. Я даже мысли не допускаю, что тебя больше не будет на этом свете. – Она стискивает твою руку и целует в щеку. – Нет, и мысли не допускаю. Я этого не вынесу, Маркс. Я безумно люблю тебя, милый мой друг.

Безумно люблю тебя.

Не прекращай любить своих бывших – и навсегда останешься с ними лучшими друзьями. Не печалься, когда проходит любовь. Знай: она перерастает в крепкую дружбу, ведь любовь – и константа, и переменная. Разом.

Ты умираешь.

Спустя пару часов, дней, а то и недель ты слышишь возмутительно безмятежный голос доктора, сообщающий твоим родителям, что ты, Маркс Ватанабэ, гражданин мира, умираешь.

Ты игрок, для тебя слова «Игра окончена» не имеют смысла. Игра оканчивается, только когда ты прекращаешь в нее играть. У тебя всегда есть в запасе дополнительная жизнь. Тебе не страшна самая ужасная смерть. Тебя могут травить ядом, варить в чане с кислотой, обезглавливать и убивать раз за разом, но достаточно нажать кнопку «Начать заново», и ты снова жив и готов к бою. Всегда есть шанс переиграть. И, набравшись силы и опыта, вновь пройти заваленный тобой уровень. Пройти – и выиграть.

Однако в словах доктора что-то есть…

Ты слабеешь. Кровь густеет. Кровоток замедляется и движется по венам не быстрее, чем забитое под завязку шоссе в часы пик. Сердце почти не бьется. Сознание.

Угасает.

Медленно…

Мысли хаотично

мешаются…

Вскоре все переменится. И ты будешь уже не ты. Как и все мы, ты – категория дейксиса и не можешь существовать вне контекста. Не здесь и не сейчас.

Ты – укротитель коней.

На твой тридцать первый день рождения Сэм дарит тебе табличку:

Маркс Ватанабэ

Укротитель коней

– Укротителя коней Гектора величают еще «конеборным», – напоминаешь ты, смеясь.

– «Конеборный» – это не то, – мотает головой Сэм. – Оставим конеборство Гектору. А ты у нас – коней укротитель.

Когда он впервые обозвал тебя так в замке Херста, ты немного обиделся. Но прошли годы, прозвище накрепко приклеилось к тебе, и ты начинаешь воспринимать его как милую и забавную дружескую шутку.

Ты сживаешься с ним. Ты и вправду укротитель коней.

В детстве ты и не догадывался, что будешь директором по развитию. Порой ты задаешься вопросом, а не вывела ли тебя на эту стезю необоримая лень? Не стал ли ты директором по развитию только потому, что Сэм и Сэди загорелись написать компьютерную игру, а тебе было нечем заняться? Не стал ли ты директором по развитию только потому, что любил этих двух творцов игр? Сколько же всего в своей жизни ты отдал на волю случая? На откуп огромного многогранного кубика? Но разве не все вокруг поступали так же? Кто, не кривя душой, осмелился бы заявить, что он и есть кузнец своего счастья? Но даже если ты занял эту должность исключительно по прихоти судьбы, разве ты не достиг в ней небывалых высот?

Ты вспоминаешь про «Дни бесконечности». Тебе не терпится сыграть в эту игру. Ты предвидишь сложности, которые с ней могут возникнуть, и хочешь помочь Уэртам справиться с ними. Им придется выбрать между вампирами и зомби. И остановиться на какой-то одной сюжетной линии. Или придумать новую мифологему. Или…

Впрочем, проблемы Уэртов тебя более не волнуют.

За одну руку тебя держит Сэм. За другую – Сэди. За их спинами стоят твои мама и папа. И это правильно: Сэди и Сэм такие же полноправные члены твоей семьи, как и твои родители. А позади всех, на противоположной стене, висит гирлянда из тысячи бумажных журавликов.

– Все хорошо, Маркс, – шепчет Сэди. – Не бойся. Я тебя отпускаю.

«Коней жалко», – думаешь ты, и твоя душа покидает тело.

Ты в персиковом саду.

День просто чудесный. Твой одноклассник Сван в городе, и он знаком с парнем, который «усыновил» персиковое дерево на ферме семьи Масумото, расположенной неподалеку от Фресно. Парень разрешает тебе с друзьями насобирать с этого дерева сколько угодно персиков, но только в субботу утром.

– Люди «усыновляют» персиковые деревья? – не веришь ты.

– Это не простые персиковые деревья, – поясняет Сван. – У них невероятно нежные плоды. Их нельзя уложить в ящики и привезти в магазин. Фермой владеет семья, переехавшая во Фресно в 1948 году, после отмены закона об интернировании японцев. Прежде чем приятелю разрешили взять дерево под опеку, ему пришлось написать эссе и заполнить анкету.

Ты рассказываешь об этом Зои, и она соглашается поехать. Она приглашает Сэди, а та приглашает Алису. Ты приглашаешь Сэма, а он приглашает Лолу – девушку, с которой встречается. А потом ты приглашаешь Саймона и Анта, потому что им полезно время от времени отрываться от «Любви доппельгангеров». В шесть утра вы покидаете Лос-Анджелес и в половине десятого прибываете во Фресно. И словно бы оказываетесь в ином мире.

Персики неправдоподобно большие и какие-то воздушные. Они явно не созданы для тряских грузовиков и грубых магазинных полок. Зои надкусывает плод и говорит, что это не персик, а цветок. Она протягивает плод тебе. Ты тоже надкусываешь его и говоришь, что это не персик, а персиковый нектар. Ты протягиваешь плод Сэму. Сэм надкусывает его и говорит, что это не персик, а песня.

Твоих друзей прорывает, и они начинают сыпать несуразными сравнениями и абсурдными метафорами.

– Съесть его – все равно что познать Иисуса.

– Съесть его – все равно что осуществить заветные желания детства.

– Съесть его – все равно что съесть грибы в «Супер Марио».

– Съесть его – все равно что выздороветь после дизентерии.

– Съесть его – все равно что увидеть рождественское утро.

– Съесть его – все равно что отпраздновать восемь дней Хануки.

– Съесть его – все равно что испытать оргазм.

– Съесть его – все равно что забыться в любовном экстазе.

– Съесть его – все равно что посмотреть великое кино.

– Съесть его – все равно что прочитать великую книгу.

– Съесть его – все равно что сыграть в великую игру.

– Съесть его – все равно что завершить отладку собственной игры.

– Съесть его – все равно что испить эликсир молодости.

– Съесть его – все равно что очнуться после долгой болезни.

– Съесть его – все равно что пробежать марафон.

– Эх, после такого божественного персика мне больше ничего в жизни, наверное, и не захочется.

Сэди – последняя. Недоеденный персик – скорее огрызок – снова перекочевывает в твою руку, и ты протягиваешь его вверх, где среди ветвей мелькает Сэди, прилежно собирающая урожай.

Сэди, в широкополой соломенной шляпе, балансирует на лестнице, а у ее ног, на последней ступеньке, покоится плетеная корзинка. Раскрасневшаяся, пышущая здоровьем, она напоминает тебе крепких вдохновенных девушек с агитационных плакатов. Она улыбается, демонстрируя крошечную щербинку между верхними зубами.

– А может, персика вкусить?[8] – игриво спрашивает она.

– Вкуси, – отвечаешь ты.

Ты на земляничной поляне.

Ты – мертв.

На экране появляется сообщение: «Начать игру заново?»

«Да, – решаешь ты. – Почему нет?» Возможно, на этот раз ты победишь.

Миг – и ты снова цел и невредим. По твоим жилам струится свежая кровь. Твои обновленные перья сияют. Твои кости срослись.

Ты летишь медленнее, чем в прошлый раз, запечатлевая в мозгу каждую мелочь. Коров. Лаванду. Мурлыкающую Бетховена женщину. Жужжащих в отдалении пчел. Печального старичка и плещущихся в пруду подростков. Главное – ничего не упустить. Ни биения собственного сердца перед тем, как выйти на сцену. Ни прикосновения кружевных манжет к твоей коже. Ни голоса мамы, напевающей песню «Битлз» с ливерпульским акцентом. Ни восторга после первого прохождения «Итиго». Ни крыши здания на бульваре Эббот-Кинни. Ни вкуса губ Сэди, отдающих выпитым тобой «Хефевайценом». Ни бритой головы Сэма, покоящейся у тебя в ладонях. Ни гирлянды из тысячи бумажных журавликов. Ни солнцезащитных очков с желтыми стеклами. Ни божественного персика.

«Не упустить ничего из этого мира», – думаешь ты.

Ты подлетаешь к земляничной поляне. Ты знаешь, что это ловушка.

И летишь дальше.

VIII. Дни бесконечности

Впервые Маркс умер на глазах у Сэма в октябре 1993 года, когда изображал Банко в «Макбете». Спектакль проходил в камерном, завешенном черными драпировками зале.

– В общем, смотри, – сказал ему Маркс за пару недель до спектакля. – Мы с Флинсом скачем на званый ужин к Макбету. Спешиваемся… хотя вряд ли у нас будут лошади, это все-таки студенческий театр… и я зажигаю факел. Иначе как убийцы меня увидят? И вот они появляются! Их трое. Они нападают, и я картинно умираю, восклицая: «Измена!»[9], – Маркс понизил голос. – Директор у нас – идиот. Мне приходится репетировать в одиночку, чтобы не провалить спектакль. Сэм, будь другом, сыграй убийц, хорошо? Я выйду из ванной, а ты на меня внезапно набросишься.

Маркс протянул Сэму экземпляр «Макбета» в бумажной обложке, открытый на третьей сцене третьего акта.

Сэм прожил с Марксом всего двадцать три дня, то есть явно недостаточно для того, чтобы захотеть его убить (даже понарошку) или пройти с ним роль. Он не желал ввязываться в чужие драмы и впутываться в чужие жизни. Он придерживался четкого правила: хочешь жить в мире и согласии с соседом – держи дистанцию. Чем меньше вы друг о друге знаете, тем лучше.

К тому же Сэму вовсе не улыбалось, чтобы Маркс заметил его «ограниченную дееспособность». Хотя ограниченная дееспособность была, по мнению Сэма, уделом хромых калек, а Сэм никогда не считал себя хромым калекой и просто «припадал на одну ногу». Сэм представлял свое тело как отживший век джойстик, поворачивающийся лишь вперед-назад или вправо-влево. Он успешно скрывал хромоту, тщательно избегая тех мест, где его хромота могла бы проявиться: неровных поверхностей, ненадежных лестниц, танцполов и прочих увеселительных заведений, предлагаемых аналоговым миром.

– Я не актер, – запротестовал Сэм.

– А это вовсе и не актерство, – успокоил его Маркс, – а имитация убийства.

– Слушай, мне столько всего прочитать надо. И заковыристую задачку решить до среды.

Маркс скорчил уморительную мину и схватил диванную подушку.

– Гляди, это – Флинс.

– Кто такой Флинс?

– Мой сын. Он сбегает. – Маркс швырнул подушку к двери и заорал: – Флинс, беги![10]

– Какое безрассудство – оставлять в живых сына человека, которого вы убили, – буркнул Сэм. – А Флинсом его зовут, потому что он носит одежду из флиса?

– Угу, а Банко зовут Банко, потому что он похож на банку. Сложный вопрос, Сэм, очень сложный.

– Ну, а чем я тебя убиваю?

– Кинжалом? Мечом? Без понятия. Шекспир – сам ли или кто там под него косил – ничего нам не поясняет. Пишет туманно: «Они нападают».

– Хм… Мне кажется, выбор оружия имеет значение.

– Так выбирай его по собственному усмотрению.

– А почему ты не сопротивляешься? Ты же воин или типа того?

– Да потому, что убийцы нападают неожиданно. В этом вся соль, Сэм. Давай, набросься на меня внезапно! – Маркс заговорщически подмигнул. – Прошу: помоги мне. Это мой звездный час, понимаешь? Мне надо выглядеть на все сто.

– Вообще-то это твой последний час. Ты же умрешь, верно?

– Нет, я стану Призраком и вернусь. Правда, уже без реплик. Я появлюсь на званом ужине и займу место Макбета. – Маркс нахмурился. – Правда, я не знаю, выпустят ли меня на сцену или обойдутся пустым стулом. Зависит от того, как мы интерпретируем видение Макбета.

– Ты рад, что тебе досталась роль Банко? Я плохо помню пьесу.

– Ну, – пожал плечами Маркс, – он верный друг и полная противоположность Макбету. Его жизнь не «сказка в устах глупца, богатая словами и звоном фраз, но нищая значеньем!»[11]. Но он велик! А вместе с ним велик и я! Я погибаю! Я превращаюсь в Призрака! Торопиться мне некуда, я только на первом курсе, успею еще стать ведущим актером. Одно жаль – я всегда мечтал сыграть Макбета, но, боюсь, к тому времени, когда его снова задумают поставить, я уже окончу Гарвард.

В течение следующего часа Маркс умирал непредсказуемо и часто. Он валился навзничь на диван, падал на колени, шатаясь ковылял по гостиной, сжимая рукой то горло, то плечо, то запястье, то голову, обрамленную пышной копной волос. Он хрипел и шептал, декламируя строки пьесы, а однажды прокричал их петухом, явно намекая на то, что Сэм схалтурил и не сумел подобающе умертвить его. Сэм же совсем позабыл про больную ногу. Он смаковал реплики убийц, с наслаждением прятался за дверью, отчаянно кидался сзади на Маркса, прижимающего к груди подушку, и в притворном ожесточении стискивал его шею. Если Маркс и заметил, что Сэм беспрестанно нападает на него только с правой стороны, он ничего не сказал.

– А ты хорош, – похвалил он Сэма. – Ты когда-нибудь участвовал в постановках?

– Нет, – переводя дыхание, ответил Сэм. Похвала вскружила ему голову, и он, вместо того чтобы промолчать, неожиданно для самого себя выдал: – Моя мама была профессиональной актрисой, и я иногда помогал ей разучивать роли.

– Она до сих пор выступает?

– Нет. Она… она умерла.

– Прости, Сэм. Мне очень жаль.

– Это случилось давно…

Сэм прикусил язык. Не страшно признаться, что у тебя была мама, но рассказать о том, как она умерла, писаному красавцу-соседу, которого ты почти не знаешь…

– Кстати, – поспешно заметил он, – животные на сцене театра – это ни в какие ворота не лезет.

– Согласен.

– Я не только студенческий театр имею в виду. Просто ты недавно упомянул…

– Поддерживаю тебя, Сэм, целиком и полностью. Может, все-таки заглянешь на прослушивание в следующем семестре?

Сэм затряс головой.

– Почему ты отказываешься?

– Понимаешь, такое дело… У меня… Ты, вероятно… Здесь… В общем, спасибо за предложение, но я не люблю кривляться на сцене. Ну что, продолжим?

Точно не известно, когда Сэм и Маркс близко сошлись друг с другом, но, возможно, именно тот вечер и положил начало их дружбе.

Чтобы подсчитать суммарное количество дней, проведенных с Марксом, Сэм нуждался в отправной точке. Взяв за основу вечер репетиции, он пришел к выводу, что их дружба длилась приблизительно четыре тысячи восемьсот семьдесят три дня. Обычно цифры благотворно действовали на Сэма, но полученное число (если принять во внимание, какую колоссальную роль Маркс играл в его жизни) неприятно поразило его своей незначительностью. Он сложил дни заново, но все равно получилась та же цифра – четыре тысячи восемьсот семьдесят три. Он не мог просчитаться: подобными арифметическими вычислениями он баловался еще в детстве, коротая бессонные ночи.

«Четыре тысячи восемьсот семьдесят три… – прокручивал в уме Сэм. – Сумма в долларах на банковском счету семнадцатилетнего богатенького подростка… удвоенное число пассажиров «Титаника»… население городка, где все знают друг друга… цена, с поправкой на инфляцию, ноутбука в 1990 году… вес подросшего слоненка… Я знал Маркса дольше, чем маму. Примерно на двести дней».

Лет в пятнадцать, когда Сэм достаточно повзрослел, чтобы признать, что не он один в этом мире обладает душой, но не достаточно, чтобы получить водительские права, он спросил бабушку, как она пережила потерю дочери. Твердая как кремень бабушка никогда не заговаривала о постигшем ее горе, никогда не делилась своими страданиями. Но ведь она страдала. Не могла не страдать. Просто не показывала виду, посвятив себя пиццерии и заботе о больном внуке. Они ехали в машине из Сан-Диего, где проходила математическая олимпиада. Сэм, разделавший под орех всех соперников, не помнил себя от радости. Он оказался лучшим в науке, которая нисколько его не занимала.

Чуть не погибнув в автокатастрофе, Сэм тем не менее наслаждался поездками в автомобилях. Именно там, особенно с бабушкой, особенно по ночам, велись самые доверительные в его жизни беседы. Бон Чха и Дон Хён возили его по очереди, но он предпочитал, когда за рулем восседала бабушка. Она мчалась на всех парах, и дорога занимала у нее почти вдвое меньше времени, чем у Дон Хёна.

– Как мы пережили смерть твоей мамы? – озадаченно переспросила Бон Чха. – Да просто продолжили жить. Вставали по утрам. Шли на работу. Ездили в больницу. Возвращались домой. Ложились спать. И так – изо дня в день.

– Но вам же было тяжело? – допытывался Сэм.

– Поначалу – да. Нестерпимо. Но дни проходили за днями, месяцы за месяцами, годы за годами, и нам становилось легче.

Бабушка замолчала. Сэм решил, что разговор окончен, но бабушка заговорила вновь.

– Порой я общалась с Анной, и это меня немного поддерживало.

– Что значит – общалась? Как с призраком?

Брови Сэма полезли на лоб. Его рассудительная бабушка – и беседует с призраками? Да быть такого не может!

– Не глупи, Сэм. Призраков не существует.

– Ладно, замяли. Итак, ты с ней общалась, и при этом она не была призраком. И она тебе отвечала?

Бон Чха подозрительно сощурилась: уж не издевается ли ее обожаемый внук над любимой бабушкой, пытаясь выставить ее дурой?

– Разумеется, отвечала. В моих мыслях и моими словами. Я так хорошо знала твою маму, что могла притвориться ею. Как без труда могла притвориться своей собственной мамой или бабушкой. Или подругой детства Ыной, которая утонула в озере рядом с домом ее двоюродного брата. Призраков не существует, но здесь, – бабушка постучала себя по лбу, – настоящий дом с привидениями.

Она стиснула руку Сэма и резко сменила тему.

– Пора бы тебе научиться водить.

Скрытый благословенной темнотой, Сэм без стеснения признался Бон Чха, что ужас как боится взяться за руль.

Через два дня после похорон Маркса (и через семьдесят два дня после перестрелки) Сэму позвонил Саймон.

– Не сочти меня бездушной скотиной, – начал он (в тот год все, звонившие Сэму, начинали разговор именно с этой фразы), – но что будем делать с офисом? Когда все закрутилось, мы как раз начали тестировать ДСШ – 4. Ант поправился. Надо приступать к работе прямо сейчас, иначе мы ни за что на свете не выпустим игру в августе, как и планировали. Если, конечно, мы вообще планируем ее выпускать. Да и ребята волнуются – есть у них работа или же нет, и я, говоря откровенно, не знаю, что им отвечать…. Не хочу торопить события, Сэм, но нам нужна ясность…

Само собой, подобные вопросы обычно ложились на плечи Маркса. Маркс занимался практической стороной бизнеса, а Сэди и Сэм – творческой. И пока их художественные натуры предавались мечтам и грезили о будущем, рабочая лошадка Маркс оплачивал счета, общался с людьми, менял перегоревшие лампочки и поливал цветы. Разумеется, только этим обязанности Маркса не ограничивались, просто он не кричал о них на каждом углу, а тихо и незаметно занимался своим любимым делом, чтобы Сэм и Сэди, в свою очередь, могли заниматься своим. Но Маркса с ними больше не было.

Интересно, что Саймону сказал бы Маркс?

– Спасибо, что позвонил, – вздохнул Сэм. – Ты совершенно прав. Давай я поговорю с Сэди и перезвоню тебе вечером, когда все выясню.

Сэм набрал номер Сэди. Она не взяла трубку, и он отправил ей сообщение: «Что будем делать с офисом?» Через пять минут Сэди написала: «Что хочешь».

Сэм скрипнул зубами, его так и подмывало ответить ей что-нибудь резкое, хлесткое. Можно подумать, ему больше всех надо. Да он с не меньшим удовольствием завалился бы сейчас в постель, как наверняка поступила Сэди, или вынес бы себе мозги улетной наркотой. Завис бы на целый год, и хоть трава не расти. Заторчал бы до полусмерти. Но – не до смерти.

В последние месяцы его снова одолевала боль, и никакие проверенные средства не могли унять бешеной свистопляски этого психосоматического флюгера его душевных метаний. Боль заставала его врасплох, атакуя беззащитное сознание в самые уязвимые часы, когда Сэм, терзаясь кошмарами, проваливался в глубокий сон. Кошмары были об одном и том же. То он метался по квартире на Кеннеди-стрит, забыв отладить один из уровней «Итиго». То мчался по скоростной магистрали и понимал, что не может затормозить, так как лишился ноги. Его прошибал пот, он просыпался, обмирая от страха и сгорая со стыда, а его фантомную ногу немилосердно кололи фантомные иглы. Сон отлетал, и Сэм не смыкал глаз до рассвета. С декабря он спал не более двух часов в сутки.

Однако, в отличие от Сэди, отвечал на телефонные звонки и электронные письма. И не дичился людей.

Отстучав Сэди суровую отповедь, он готов был нажать «Отправить», как вдруг, второй раз за день, подумал: «А что сказал бы Маркс?» Наверняка Маркс грудью встал бы на защиту Сэди. И искренне ей посочувствовал бы. Сэди беременна. И потеряла не просто коллегу-напарника, а спутника жизни. Это Сэм закалился в горниле страданий, а Сэди до сих пор никогда не испытывала горечи невосполнимой утраты. Ничего удивительного, что она пала духом. Маркс, осознал Сэм, не стал бы дергать Сэди, а впрягся бы в работу и все сделал сам.

Уже три месяца Сэм не переступал порог офиса на бульваре Эббот-Кинни. И теперь он шел в него один. Какой бы ужас ни ждал его внутри, он встретится с ним лицом к лицу, не прячась за спины секретаря, дедушки, Лолы, Саймона или Тьюсди. Единственный человек, которого он хотел видеть рядом с собой, была Сэди. Он сказал ей, что собирается в офис, но не предложил пойти вместе с ним. Счел это слишком жестоким. Он слегка намекнул ей на такую возможность, но она пропустила намек мимо ушей.

Поклонники «Нечестных» возвели перед крыльцом офиса импровизированный алтарь: везде, куда ни глянь, виднелись игрушечные фигурки мэра Мазера и Итиго, увядшие гвоздики и розы в целлофановых упаковках, атласные ленточки со словами поддержки, пожухлые визитки, потрепанные так, словно находились здесь год, а не пару недель, игровые диски и восковые свечи. Подобные мавзолеи всегда возникают в местах, где происходит кровавая бойня. Их цель проста – выразить солидарность и сказать: «Мы с вами, ребята. Мы любим вас и осуждаем подонков». В Сэме, однако, стихийная усыпальница вызвала лишь мимолетное желание заехать мэру Мазеру по плюшевой морде. Перебравшись через алтарь, он быстро чирканул в блокноте: «1 – убрать жертвенник» – и вставил в замок ключ. Дверь отворилась, хотя Сэм ожидал обратного. «2 – замки на дверях», «3 – меры безопасности» – занес он в блокнот.

Внутри было необычайно прохладно и душно. Сэм принюхался, но никаких особых запахов, а уж тем более запаха смерти, не ощутил. Вестибюль походил на заброшенный музейный зал. Сэм даже завертел головой в поисках миниатюрной изящной таблички «Компания – разработчик компьютерных игр. Венис, Калифорния, примерно 2005 год». Пальма в горшке скукожилась и зачахла. «4 – растения» – написал он в блокнот.

Поминутно оглядываясь, словно герой из шпионской пряталки, Сэм крадучись добрался до кабинета Маркса и на одной из деревянных колонн заметил пулевое отверстие. «5 – замазать дыру» – добавил он в список.

На полу у двери, где Красная Бандана разрядил пистолет в Маркса, бурело вселяющее трепет засохшее пятно крови. Никто не озаботился вовремя смыть его, и кровь пропитала полированный бетон. Чем только ни тер его Сэм, какими только сильнейшими чистящими средствами – и водой, и стеклоочистителем, и йодным раствором, и хлоркой, и отбеливателем – тщетно. Пятно въелось чересчур глубоко. Покрытие требовало ремонта и новой полировки. «6 – полы» – продолжил список Сэм.

Загораживавшая вход желтая полицейская лента придавала всему окружению какой-то нелепо праздничный вид. Сэм сорвал ее, бросил в мусорную корзину и шагнул в кабинет Маркса.

Сэм, хоть и не являлся непосредственным руководителем «Нечестных игр», обладал практической, унаследованной от дедушки, сметкой. Порывшись в папках Маркса, он нашел телефон страховой компании и позвонил страховому агенту. Агент заявил, что их страховой полис напрямую не покрывает убытки, понесенные компанией в результате массового убийства («А двое – это массовое убийство?» – промелькнула у Сэма мысль), и, таким образом, страховые выплаты вряд ли возместят расходы на ремонт.

– Пришлите мне, пожалуйста, фотографии, господин Мазер, – закончил агент. – Если вас не устроил мой ответ, вы, разумеется, вольны подать иск.

Затем Сэм отыскал название организации, осуществлявшей уборку, координаты конторы, делавшей ремонт офиса в тот год, когда они в него переехали, и телефон бухгалтера. Кто-то же должен за все заплатить. Бухгалтер бессменно трудился на их компанию с тысяча девятьсот девяносто седьмого года, еще со времен Кембриджа, однако Сэм ни разу с ним не разговаривал.

– Рад вас слышать, – приветствовал его бухгалтер. – Страшно даже представить, что вам пришлось пережить, но это хорошо, что вы подумываете вернуться к работе. Правда, в данный момент «Нечестные» почти на мели.

– Разве? – озадачился Сэм.

– В прошлом октябре вы вложили почти все средства в покупку здания на Эббот-Кинни. Разумеется, это проделало внушительную дыру в вашем бюджете. Однако, должен вам заметить, в долгосрочной перспективе эта покупка себя оправдает.

Впервые в жизни выгоды долгосрочных перспектив Сэма не вдохновляли.

Он вышел в коридор, направился к своему кабинету и содрогнулся: разгром, учиненный мемориалу Итиго, напомнил ему «Гернику» Пикассо. Пол усыпали оторванные, стриженные под горшок головы, пухлые ручки и ножки, круглые детские глазки, волны, лодки и тела в футболках. Сэм поднял отбитую керамическую головку, некогда украшавшую тело-копилку, рекламный сувенир, приуроченный к выходу игры в Дании, вгляделся в нее и задрожал. Налетчики хотели убить его, Сэма, а вместо этого разнесли полки с игрушечными Итиго и застрелили Маркса.

Он прикрыл глаза и очутился в палате Маркса. Сэди, как фурия, налетает на него и надрывно кричит: «Им нужен был ты! Ты! Ты!» Она дубасит его кулаками в грудь, но он не шевелится. «Сильнее, – молит он про себя, – сделай милость – сильнее». Проходит день, неделя, а может месяц, и она извиняется, но ее извинения, в отличие от нападения, жалки и неубедительны.

Сэм зашвырнул голову Итиго в мусорку, выбрался из кабинета и запер дверь. У него не было никакого желания разбираться с разоренным паноптикумом. Возможно, у него пропало всякое желание устраивать паноптикумы в кабинете. На что ему сдались коллекции памятных побрякушек? Кто-то создает игры, а кто-то их продвигает, наживаясь на никому не нужных дешевых безделках.

«7 – барахло в кабинете Мазера» – отметил он в блокноте и вернулся в кабинет Маркса. В кармане запел мобильный. Звонила Сэди. Голос ее звучал сдавленно и глухо.

– Ты в офисе? Как там? Ад и преисподняя?

– Да не сказал бы.

– Опиши мне его.

– Я… да тут и описывать-то особо нечего.

– Не увиливай! Выкладывай без утайки. Не надо меня щадить.

– Офис как офис. Только в моем кабинете хаос, как в первый день творения, так что плакала моя датская копилка с Итиго. М-да… Вдобавок дырка в колонне и пол немного пострадал.

Сэди на секунду затихла.

– Не темни, Сэм. Что значит «пол немного пострадал»?

– Это значит, что на нем пятно крови, и кровь впиталась в бетон.

– Пятно большое?

– Не знаю. Полметра в диаметре или чуть больше.

– То есть пятно – на том самом месте, где Маркс умер, истекая кровью? Я правильно тебя поняла?

– Наверное, да.

На Сэма навалилась смертельная усталость. Въедливый голос в его мозгу свербил, что Маркс умер в больнице спустя два с половиной месяца после того, как его ранили и он упал на пол, истекая кровью, но Сэм слишком вымотался, чтобы опускаться до бессмысленного словопрения с Сэди.

– Я связался с ремонтниками, они отшлифуют и отполируют бетон заново.

– А может, я не желаю, чтобы его заново полировали! – возмутилась Сэди.

– То есть ты хочешь оставить все как есть?

– Нет! Но возможно, пятно не стоит стирать. Не стоит стирать память о Марксе.

– Господи, Сэди, при чем тут Маркс? Пятно – это просто…

– …Место, где он умер! – перебила его Сэди.

– Это просто…

– …Место, где его убили!

– Боюсь, людям будет тяжело работать, постоянно натыкаясь на огромное кровавое пятно.

– А никто и не говорил, что будет легко, – огрызнулась Сэди.

– Может, прикроем его большим старинным ковром? Марксу нравились декоративные коврики ручной работы. Те же килимы.

– Не нахожу в этом ничего смешного.

– Прости, Сэди. Я не собирался изощряться в остроумии. Я замучился как собака. Честное слово, Сэди, неужели ты не хочешь, чтобы люди вернулись к работе?

– Не знаю.

– Может, придешь и сама на все взглянешь? – с надеждой спросил он. – Потолкуем вместе и все решим. Давай я за тобой заеду?

– Нет, Сэм, я не желаю на это смотреть. Не желаю, мать твою так! Ты меня понял?

– Понял.

– Просто позаботься обо всем сам.

– Что я и делаю, Сэди.

Они помолчали. Сэди хрипло дышала в трубку.

– Господи, Сэм, это же просто кошмар, – с отчаянием в голосе произнесла она наконец. – Может… Может, нам лучше переехать в другое здание? Даже если мы отмоем пол, думаешь, кто-нибудь захочет работать в этом офисе?

– Боюсь, переезд для нас – это непозволительная роскошь, – промямлил Сэм. – Работа буксует, мы ничего не успеваем, третий месяц впустую платим людям зарплату. Саймону и Анту надо закончить ДСШ – 4, причем немедля. А в декабре кровь из носу должно выйти дополнение к «Церемониймейстеру».

– Ант хочет вернуться? – удивилась Сэди.

– Да. Так сказал Саймон.

– Какой храбрец, – зло процедила Сэди, и Сэм понял, что она распаляет в себе гнев. – Значит, по-твоему, мы переехать не можем? И почему, собственно? Не потому ли, что тебе влом переезжать? Или по какой-то более серьезной причине?

– Сэди, я тебя не обманываю. Причина более чем серьезная. Я только что беседовал с нашим бухгалтером. Перезвони ему, если не веришь.

– Ты, как всегда, искажаешь реальность в угоду собственным желаниям.

– Каким желаниям, Сэди? У меня только одно желание – вернуть людей на работу.

– Не знаю, не знаю, Сэм. Наверняка тебе хочется чего-нибудь еще, верно?

– Да, мне хочется, чтобы наша компания осталась на плаву. Вот и все. Маркс хотел бы того же.

– Маркс больше ничего не хочет, – отрезала Сэди. – Знаешь что, Сэм? Делай, что хочешь. Тебе не привыкать.

– Да что с тобой, Сэди?

– А ты будто не знаешь?

Сэди бросила трубку.

«8 – Сэди…» – размашисто вывел Сэм.

Что ж, делать нечего – придется ему заниматься делами компании в одиночку и ждать, когда Сэди оправится от потери и приступит к работе.

Утро тянулось бесконечно. Сэм взглянул на часы – одиннадцать. Мастер по ремонту и укладке полов появится только часа через два. Сэм лег на жесткий оранжевый диван, стоявший в кабинете Маркса, и закрыл глаза. Но вздремнуть ему не дали.

На столе затрезвонил телефон, и Сэм рассеянно, не задумываясь, кто это может быть и есть ли у него право отвечать на адресованные Марксу звонки, поднял трубку.

– Ура! – зазвенел женский голос. – Кто-то ответил! Автоответчик забит под завязку. Я отправила несколько писем на электронную почту Маркса, другой у меня нет, и…

– Мазер слушает. С кем я говорю? – нетерпеливо перебил ее Сэм.

– Мазер? Ух ты, какая честь! Ужасна рада вас слышать!

– С кем я говорю? – повторил Сэм.

– Ой, простите. Меня зовут Шарлотта Уэрт. Мы с мужем общались с Марксом по поводу нашей игры, когда… когда… Одним словом, Маркс заинтересовался и обещал нам сотрудничество. Может, он упоминал о нашей игре? Там про апокалипсис и выживших после него маму и дочку. У матери амнезия, а дочь – малышка возраста Итиго. Вокруг рыщут вампиры, точнее не то чтобы вампиры, это сложно объяснить по телефону…

– Впервые слышу, – сухо оборвал ее Сэм.

– Да-да, я понимаю, вам совершенно не до того, но мы отдали Марксу эскизы наших «Дней бесконечности», так мы назвали игру, оставили их в папке в его кабинете, и нам бы очень хотелось их вернуть, по возможности.

– Ничего об этом не знаю, – раздраженно отозвался Сэм.

– Но если вдруг вы их увидите… Или попросите кого-нибудь их поискать… Они в черной папке с вензелем «АУ». «А» – от имени Адам. Так зовут моего мужа…

– Господи, да вы в своем уме? – застонал Сэм. – Маркс мертв! А у меня нет ни времени, ни желания разыскивать папку вашего мужа или выслушивать славословия вашей дебильной игре!

– Простите, простите, – жалобно всхлипнула Шарлотта, окончательно разъярив и без того взбешенного Сэма. Даже Сэди, доведшая его до белого каления, не плакала. Так какого черта эта незнакомка ревет в три ручья?

– Я понимаю, прекрасно понимаю, что сейчас неподходящее время, но нам нужны эскизы. Прошу вас, будьте добры…

Сэм прервал разговор.

Осенью 1993 года режиссер, ставивший «Макбета» в объединенном драматическом театре Гарварда и Рэдклиффа, решил не выпускать Маркса на сцену в образе привидения Банко. Актеру, исполнявшему роль Макбета, надлежало таращиться на пустой стул, стоявший во главе длинного пиршественного стола, и при появлении призрака, которого мог видеть только Макбет, бомбардировать его сдобными булочками, похищенными накануне вечером из обеденной залы «Адамс Хауса».

– Меня заменили булочками, Сэм! – стенал Маркс. – Какой позор! Какое унижение!

Впрочем, накануне премьеры Маркс приободрился.

– Знаешь, Сэм, – задумчиво сказал он, – если до того, как меня убьют, я сумею произвести на зрителей неизгладимое впечатление, я не зря выйду на сцену.

Снова затрезвонил мобильный. Мастер по ремонту полов явился раньше оговоренного часа. Сэм спустился и открыл ему дверь.

Указал на пятно, и мастер, весело напевая, приступил к работе.

– Помню, я вам эти полы и укладывал лет пять или шесть назад, – улыбнулся он. – Какое пространство. Сколько света. Красота. Только дверь мне тогда открывала бледная девушка с рыжими волосами. Забыл, чем вы тут занимаетесь? Программированием?

– Компьютерными играми, – поправил его Сэм.

– О, круто должно быть.

Сэм ничего не ответил.

– А что у вас тут произошло? – спросил неуемный рабочий.

– Простите, – извинился Сэм и, притворившись, что у него зазвонил мобильный, отошел в сторону, приложив к уху трубку. – Да, Мазер на проводе. Я в офисе вместе с мастером по ремонту полов, – неловко забубнил он. – Да, да.

Не отрываясь от мобильного, он уставился на отверстие, проделанное пулей в деревянной колонне. Назавтра он вызвал плотника, но чем дольше он глядел на дыру, тем меньше ему хотелось ее заделывать. «Может, оставить ее незалеченным шрамом? – подумал он. – Это же не кровавое, растекшееся по полу пятно, а идеально круглое, чистенькое и симметричное отверстие». Каким-то чудом пуля не расщепила дерево, и темный глазок дыры, слегка обугленной по краям, казался пятнышком, оставленным росшим когда-то на дереве корявым сучком. На взгляд постороннего – всего лишь колонна, а не место убийства.

Всего лишь дыра.

Выпуск дополнения к «Церемониймейстеру» наметили на декабрь, ровно через год после выхода оригинальной игры, однако близился май, а у команды разработчиков, образно говоря, и конь не валялся. Мори, которому Сэди поручила возглавить проект, не хотел жаловаться Сэму на начальницу, но в конце концов признался, что работа тормозится из-за нее, так как с ней просто невозможно связаться.

– Хотя я все понимаю и глубоко ей сочувствую, – вздохнул Мори. – Такое невыносимое горе.

– А вы сможете работать без нее? – спросил Сэм.

Мори задумался.

– Смочь-то сможем, но не хотели бы, – ответил он.

Сэм согласно кивнул. Он разделял чувства Мори.

– Я поговорю с ней, – пообещал он.

Сэди работала из дому, хотя у Сэма язык не поворачивался назвать это работой. На звонки она не отвечала, поэтому Сэм отправил ей текстовое сообщение. СМС-переписка начинала его подбешивать: мало того что телеграфный стиль сообщений не позволял ему объясниться толково и обстоятельно, так еще Сэди частенько упускала из виду половину того, что он пытался ей донести, причем самую значимую половину.

«Допы к “Церему” требуют твоего участия. Команда ждет».

«Проявляюсь после обеда», – отозвалась Сэди через час.

«В офисе?» – уточнил Сэм.

«Нет. Позвоню».

«Ребята места себе не находят».

Последнюю эсэмэску Сэди проигнорировала.

Возобновление работы «Нечестных» в заново отмытом и отделанном офисе Сэм планировал начать с вдохновляющей речи в духе короля Генриха V из одноименной пьесы Шекспира. Он предложил Сэди выступить вместе с ним перед сотрудниками, и она согласилась. Сэм немного воодушевился. «Только бы они вернулись к работе, – молил он. – Только бы она вернулась к работе».

Они договорились встретиться у входа за час до торжественного мероприятия. Сэм поменял замки и систему безопасности, и без его помощи Сэди просто не попала бы в здание.

Сэди прибыла за минуту до назначенного времени, и Сэм расплылся в улыбке. На ней было черное шерстяное платье, и Сэм в кои-то веки осознал, что Сэди беременна. Внезапно на него накатило безобразное до неприличия желание, так свойственное людям при виде беременных, – беспардонно нарушить личное пространство Сэди и погладить ее выпирающий живот. Но он удержался и лишь махнул ей рукой. Она махнула в ответ. Глядя, как она переходит улицу, он внушал себе: «Мы зайдем внутрь. Еще раз перешагнем этот порог и переступим грань. Все будет хорошо».

– Привет, Незнакомка! – Он протянул ей ладонь.

На мгновение Сэди подалась вперед, чтобы пожать ее, но тут же скривилась. Плечи ее поникли, ноздри затрепетали, и она отвернулась к стене, пряча лицо.

– Дай мне минутку, – прошептала она.

Дыхание ее сбилось, стало прерывистым и тревожным. Она снова обернулась к Сэму, но глаз на него не подняла. На лбу ее выступили капельки пота.

– Не могу, – одними губами произнесла она.

– Войди внутрь, – убеждал ее Сэм, открывая дверь, – и сама на все посмотри. Как только окажешься внутри, твое беспокойство рукой снимет.

– Нет, давай без меня.

– Сэди, мне… – Как обычно, он не мог заставить себя сказать слово «надо». – Ребята будут счастливы увидеть тебя… – Сэм запнулся. – Я понимаю, что прошу слишком многого, но это же наша компания, Сэди. Наша… и Маркса… и людей, которые положились на нас. Не хочешь ничего говорить – не говори. Просто зайди внутрь и поприветствуй народ. Ант уже наверху.

Сэди точно воды в рот набрала. Она побледнела. Ее трясло.

– Прости, Сэм, – прошептала она, – я не могу. Не могу – и все. Я…

Ее вывернуло прямо на тротуар. Чтобы не упасть, она ухватилась за стену, царапая ногтями кирпичную кладку.

– Гиперемезис беременных, – горько усмехнулась она. – Чем больше у меня срок, тем чаще меня тошнит. Правда, мой акушер-гинеколог утверждает, что токсикоз вот-вот закончится.

На ее лице и платье виднелись следы рвоты, и Сэм растерялся. Он не знал, как ей помочь.

– Нет, я не пойду внутрь, – слабо сказала Сэди.

Сэм вздохнул: он не собирался хватать ее и насильно затаскивать в офис. Она же была на шестом месяце беременности.

– Не переживай, – сказал он. – Как-нибудь в другой раз.

Он с радостью проводил бы ее до дома, но времени было в обрез.

– Ты в состоянии вести машину?

– Я пришла пешком.

Кинув прощальный взгляд на Сэди, переходившую улицу, Сэм в одиночестве вернулся в офис «Нечестных игр». Просить секретаря прибрать за Сэди было неловко, но и допустить, чтобы его нервные и взбалмошные сотрудники наткнулись на расплывшееся перед входом озерцо желчи, он тоже не мог. Он распахнул кладовку, достал ведро и швабру и закатал рукава.

Намывая тротуар, он размышлял, что сказать натерпевшимся страху коллегам. Как объяснить отсутствие Сэди? И стоит ли? Может, начать речь с того, что Сэди тоже хотела присутствовать на открытии? Или обойти Сэди молчанием и пусть каждый строит собственные догадки? А что бы на это сказал Маркс?

Сэм, не парься. Ну честное слово, люди хотят, чтобы их успокоили, поддержали и обеспечили работой. Заверь их, что в офисе им ничего не грозит и что их работа, кажущаяся кому-то сплошной развлекухой, до сих пор важна для этой неистовой и непредсказуемой Вселенной.

Сэм вылил на зловонную лужу ведро воды, и последние остатки рвотных масс утекли в канаву.

Начни с анекдота. Смешной истории про меня. Поблагодари их за то, что вернулись, и не криви душой. Все просто, Сэм. Пара пустяков. Не сгущай краски, как ты это любишь.

Следующим утром Сэм получил от Сэди сообщение: «Ухожу в декрет. Детали с командой “Церема” обговорю по телефону. Буду работать из дома».

«Хорошо», – ответил Сэм, хотя знал, что это иллюзия: никакой удаленной работы у Сэди не получится.

С того утра прошел целый месяц, и Сэм опять написал Сэди: «Думаю, нам надо поговорить с глазу на глаз. Можно к тебе приехать?»

«Лучше позвони».

«Пообещай ответить на мой звонок».

Сэди не откликнулась.

Он позвонил.

Она не взяла трубку.

Сэм не понимал, что с ней творится, да и времени разбираться с ее душевными переживаниями у него небыло. Он хотел одного: чтобы она засела за «Церемониймейстера» или хотя бы не бросала команду разработчиков на произвол судьбы. Это было единственное, что от нее требовалось спустя три месяца после смерти Маркса.

Работа над дополнением к «Церемониймейстеру» началась чуть ли не одновременно с созданием самого «Церемониймейстера», в который «Нечестные» вложили не меньше денег, чем в дорогостоящую «По обе стороны». Все надеялись, что расширение игрового контента, не меняющее игровую механику, принесет компании ощутимую прибыль. Изначально сюжет «Церемониймейстера» разворачивался вокруг постановки «Гамлета». В дополнении интригу предполагалось закрутить вокруг «Макбета». По самым разным причинам от появления оригинальной игры до выхода дополнения должно было пройти не больше года.

Выбравшись из автомобиля, Сэм подошел к дому Сэди и постучал. Из дома не донеслось ни звука. Он постучал громче и звучно крикнул: «СЭДИ!»

Сэм с первой же минуты невзлюбил купленный Сэди и Марксом коттедж. Когда Маркс показал ему фотографии, выложенные на сайте агентства недвижимости, Сэм недовольно поморщился – какая жалкая и ветхая хибара. Но стоило ему услышать (почти сразу же после их пресловутой поездки на свадьбу к Дову), что они приобрели эту покосившуюся халабуду, как он просто помешался на ней. Загружая сайт агентства снова и снова, он придирчиво, словно тестировщик, изучал строение коттеджа и его фотографии. Дошло до того, что он мог бы нарисовать поэтажный план здания на Кресент-плейс, 1312 с закрытыми глазами. Сравнивая приобретение Маркса и Сэди с соседними домами, он понял, что Сэди и Маркс изрядно переплатили, и с каким-то сладострастным наслаждением – неважно, что они были его самыми близкими друзьями, – ожидал их неминуемого разорения. Через пару месяцев коттедж вместе с фотографиями удалили с сайта, и Сэма охватила паника и безутешное горе. Затем Маркс и Сэди пригласили его в гости на ужин, и он затрепетал, как перед встречей со старенькой и незаслуженно забытой знаменитостью. Коттедж, разумеется, оказался само очарование. Он же являлся коттеджем очаровательных Маркса и Сэди.

Сквозь задернутые шторы пробивался свет, и Сэм предположил, что Сэди в спальне.

– СЭДИ! – взревел он.

Спустя несколько минут Сэди возникла на пороге. Необычайно бледная и отяжелевшая.

– Чего тебе? – неприязненно спросила она.

– Да вот, решил навестить. Пустишь?

Сэди приотворила дверь, и Сэм, еле-еле протиснувшись в образовавшуюся щель, очутился в душной комнате. Потянул носом, почувствовав запах краски.

– Стены красишь? – удивился он.

– Не я, Алиса. Освежает комнату для мелкого захребетника.

Сэди провела его в гостиную. Не грязную, но немного запущенную, с увядающими на подоконнике цветами.

– Ну, я тебя пустила – и?

– Что у нас с дополнением к «Церемониймейстеру»? Твои разработчики в полном раздрае.

– Я же сказала, что позвоню им.

– Если мы не успеем выпустить дополнение в этом году, придется вводить новую игровую механику. Технологии не стоят на месте и…

– Не учи меня, как создавать игры! – окрысилась Сэди.

– Желательно закрыть все вопросы до того, как ты родишь.

– Да.

– Может, тебя кем-нибудь заменить? Только намекни, и я все возьму на себя.

– Это моя игра, Сэм, и я закончу дополнение вовремя.

– Само собой. Но если что – никто тебя не упрекнет. Учитывая обстоятельства…

– А ты только этого и ждешь, верно? Тебе не терпится наложить лапы на мою разработку. Примазаться к моей игре и назвать ее своей!

– Сэди, не гони волну. Я просто хочу тебе помочь.

– Если бы ты и вправду хотел мне помочь, ты оставил бы меня в покое!

– Да я с огромным удовольствием оставил бы тебя в покое, если бы мне не нужно было управлять нашей компанией!

– На кой черт? – Сэди засунула руки в рукава свитера. – На кой черт она нам сдалась?

– Господи боже, Сэди! Это же наша компания! – Сэм вскочил и едва не упал: пульсирующая фантомная боль тупой иглой пронзила его тело. Но он не сел, не пожаловался на самочувствие – наоборот, он позволил боли и недосыпу проникнуть в каждую клеточку его тела и разжечь тлеющие в нем угольки ярости. – Черт, как же ты меня достала! Ты всерьез думаешь, что одна так страдаешь? Всерьез полагаешь, что мои переживания – ничто по сравнению с твоими? Ты не первая, кто ожидает ребенка. Не первая, кто потерял любимого человека. И ты, дьявол тебя забери, не первопроходец, который первым из всех людей на земле ступил на стезю тоски и отчаяния!

Сэди рванулась к нему, и Сэм понял, что их спор достиг точки кипения. Сэди задрожала, гневные слова вот-вот готовы были сорваться с ее губ, но так и не сорвались. Она обмякла, отшатнулась и неожиданно разрыдалась.

Сэм не кинулся ее утешать. И только смотрел на нее застывшим взглядом.

– Завязывай с этим, Сэди, – произнес он. – Возвращайся в офис. Работа – лучшее лекарство от боли. Так давай приступим к работе. Заглушим нашу боль работой и создадим доселе невиданные игры. Но ты должна приложить к этому руку, Сэди. Говори со мной. Участвуй в делах нашей компании. Не порывай с нашим прошлым. Маркс мертв, но жизнь продолжается.

– Я не могу вернуться в офис, Сэм.

– Значит, ты слабее, чем я думал.

Солнце садилось, и в воздухе резко, как случается в прибрежных городах наподобие Лос-Анджелеса, похолодало.

– По правде говоря, – прошептала Сэди, – ты всегда слишком хорошо обо мне думал.

Сэм направился к двери.

– Возвращайся в офис, – бросил он через плечо. – Или не возвращайся. Мне плевать. Главное – закончи работу над «Церемом». Помнишь, как ты хотела написать эту игру? Ради нее ты едва не пожертвовала нашей дружбой. Не ставь крест на всем, что было до прошлого декабря. Ты должна написать дополнение. Ради Маркса. Ради себя. Ради твоей игры, Сэди.

– Сэм, – тихо позвала она, когда он вышел за порог, – прошу тебя, не приходи больше.

Она так и не признала его правоту. Отказалась общаться с ним напрямую и ограничилась отправкой сухих и обрывистых текстовых сообщений. Она так и не вернулась в офис, но попросила привезти ей домой рабочий компьютер. Она постоянно говорила с Мори, и Мори докладывал Сэму о ее великолепно проделанной работе. Так или иначе, а «Церемониймейстер: вторжение в Шотландию» был написан за неделю до того, как Сэди разрешилась от бремени. Дополнение вышло вовремя.

Сэм слышал, что игра превосходна, но долгие месяцы не мог заставить себя сесть за нее и сыграть.

Наоми Ватанабэ-Грин появилась на свет в июле. Точно в срок, как и игра, над которой работала ее мама.

Сэм не навестил Сэди. Он не был уверен, что она захочет его видеть, а туда, куда его не приглашали, он не имел привычки заглядывать в гости. Кроме того, он не желал видеть младенца. Он вообще сторонился детей: их чистота и невинность вселяли в него леденящий страх, а этот ребенок и вовсе нагонял на него мистический ужас. Сэм боялся, что девочка унаследовала черты Маркса.

«Сходи познакомься с малышкой, – наставлял его вымышленный Маркс. – Все будет хорошо, поверь мне».

Но Сэм ему не поверил.

В остальном же он, как мог, поддерживал Сэди. Ходил на работу, даже когда ему претило на нее идти, даже когда его нога разрывалась от боли. Звонил Алисе, которую на дух не переносил, и справлялся о здоровье Сэди. Ездил мимо ее дома, проверяя, горит ли в ее комнатах свет. И не докучал ей. Потому что именно об этом она его и просила. Не так уж и много, наверное, но он, по крайней мере, старался.

Закончив отладку «Дублей старшей школы: двенадцатый класс», Саймон наведался в кабинет Сэма.

– А не забабахать ли нам по такому случаю вечеринку? – спросил он.

– Вечеринку? – Сэм озадаченно почесал затылок. – Ты серьезно, Саймон? Господи, как же мне не хватает Маркса… Подумать только – вечеринка… Ну не знаю… Мы закончили игру. Пережили этот год. Не сломались, хотя нас пытались убить и пустить по миру. Черт, а нам есть что праздновать!

Однако Сэм понятия не имел, как проводить вечеринки. Подобными вопросами всегда занимался Маркс.

«Боже, Сэм, – прозвучал в его голове голос Маркса, – не обязательно все делать самому, найми компанию по организации праздников».

Менеджер-организатор, вдохновленный финальными сценами «Дублей», где герои кружились в вихре школьного бала, предложил устроить в офисе «Нечестных» шутливый выпускной. Обрядить всех в костюмы и квадратные академические шапочки. Переделать кладовку в тайную комнату с алкоголем и пуншем. Поставить фотобудку и столик с выпускным альбомом для подписей.

– Какое ребячество, – передернуло Сэма.

– Люди любят ребячиться, – возразил менеджер.

Сэм пригласил на вечеринку Сэди, но Сэди, как он и предвидел, ответила «нет». Алиса извинилась за сестру, объяснив, что та «очень подавлена».

– Помимо обычной депрессии, – посетовала Алиса, – у нее, насколько я понимаю, еще и депрессия послеродовая.

Сэм, не задумываясь, пожертвовал бы всем и каждый день заходил бы проведать Сэди, как заходил к ней когда-то в Кембридже, но со времен Кембриджа многое изменилось. Сэди повзрослела, и теперь у нее на руках был маленький ребенок. Сэм тоже повзрослел, и теперь у него на руках была компания, которой он управлял практически в одиночку.

Улетную вечеринку в честь выхода «Дублей старшей школы: двенадцатый класс» закатили в офисе «Нечестных» спустя четыреста тринадцать дней после смерти Маркса.

Саймон, форсивший васильковым костюмом и такого же цвета конфедераткой, немного перебрал, пустил, по устоявшейся традиции, хмельную слезу и, приведя себя в чувство понюшкой кокаина, ударился в воспоминания.

– Это Маркс нас открыл, – патетично воскликнул он. – Мы ведь, в сущности, ничего собой не представляли. Подумаешь – студентики-третьекурсники с тупейшей демкой, невнятным сценарием на двухстах страницах да парочкой карандашных набросков.

– И названием, – напомнил Ант, наряженный в светло-голубой смокинг. Через плечо Анта была перекинута лента с надписью «Король бала».

– О да, названием, которое Сэм немедленно забраковал, – Саймон насупился и пригрозил Сэму пальцем.

– Не так уж и немедленно, – осадил его Сэм, облаченный в обшитый позолотой пурпурный костюм и шапочку. Организатор вечеринки отлавливал у входа всех неподобающе одетых гостей и подводил их к стойке с костюмами. – Как вы считаете, почему Маркс заинтересовался игрой под кодовым названием «Любовь доппельгангеров»?

– Без понятия, – пьяно икнул Саймон. – На его месте я бы и цента на эту игру не поставил.

– Но Маркс ведь не прогадал, верно? Господи, да это же наша самая успешная игровая серия. Что он сказал вам? Что в вас увидел? Если б я только знал…

Саймон задумался.

– Маркс сказал, – медленно начал он, – что наши материалы его заинтриговали. А затем… Затем, как сейчас помню, он произнес: «А теперь обрисуйте мне ваше видение этой игры».

Следующие несколько часов Сэм общался с пришедшими на праздник людьми, словно общение являлось его основной рабочей обязанностью (чем, собственно, оно и являлось). К полуночи он валился с ног от усталости и мечтал спрятаться ото всех и отдохнуть. Однако нечего было и думать, чтобы укрыться в своем кабинете или кабинете Маркса: для этого пришлось бы снова пройти сквозь плотный строй журналистов, игроманов, коллег и знакомых из других игровых компаний, поэтому Сэм выбрал находившийся в отдалении от суеты и веселья кабинет Сэди. Но его опередили. И в кабинете Сэди за ее столом сидел Ант.

– Что тут забыл король бала?

– Король устал, – мрачно ответил Ант. – А Саймон, когда нанюхается кокаина, просто несносен.

И Ант смущенно объяснил, что частенько скрывается в кабинете Сэди, когда Саймон, его сосед по просторному кабинету на втором этаже, выводит его из себя. Сэм понимающе кивнул: впрочем, сам он не наведывался в кабинет Сэди со дня перестрелки.

Ант рассеянно пролистал лежавшую на столе папку с эскизами.

– Вы над этим сейчас с Сэди работаете? – спросил он, указывая на папку.

– Нет, – отозвался Сэм. – Впервые вижу эти работы.

– По-моему, довольно оригинально.

Сэм подтащил стул и вместе с Антом принялся рассматривать выполненные карандашом и акварелью рисунки – эскизы и раскадровки постапокалиптического плато американского юго-запада.

Внимание Сэма привлекла первая страница: полевые цветы пробивались сквозь высеченные на раскрошившихся камнях буквы, которые складывались в слова «Дни бесконечности».

Название показалось ему знакомым, но он не мог припомнить, где его слышал.

Ант принялся вслух зачитывать сценарий.

«Дни с 1-го по 109-й. Засуха. Уже год не было дождя. Озера пересохли. Море обмелело. Пресной воды не хватает. В Соединенных Штатах свирепствует чума, уничтожая флору и фауну и унося жизни: четверо из пяти человек погибают. Болезнь и обезвоживание приводят к изменению химических механизмов деятельности мозга, и большинство выживших обращаются в пустынных вампиров. Одни вампиры, Сухостои, безжалостны. Другие, Миляги, безобидны, но у них короткая память. В любой момент Миляга может превратиться в Сухостоя, и наоборот».

– Ну еще бы! – хохотнул Сэм.

Ант перевернул страницу и уставился на тщательно проработанный акварельный рисунок женщины-вампира за трапезой: женщина набрасывается на мужчину и засовывает ему в ноздрю длинный, напоминающий хобот, язык. Ант прочел описание: «Тело человека почти на 60 % состоит из воды. Сердце и мозг – на 73 %, легкие – на 83 %, кожа – на 74 %, кости – на 31 %. Пустынные вампиры питаются не человеческой кровью, а человеческой водой».

– Интересный подход, – пробормотал Ант, переворачивая страницу и показывая Сэму следующий рисунок.

Мать и дочь бредут по сюрреалистически прекрасной пустыне, достойной кисти Дали, оставляя на золотисто-коричневом песке цепочку следов. Мать держит ружье. Дочь сжимает в руке нож.

Рисунок сопровождался надписью: «И хотя шестилетняя малышка не всегда подбирает верные слова, чтобы объяснить происходящее, именно она хранит воспоминания о прошлом, поэтому ее называют Хранителем. Игрок может переключаться, играя то за Маму, то за Хранителя, однако, если он хочет добраться до Побережья, где, как верит Хранитель, их ждут братья и отцы, он должен управлять ими обеими».

– Художник – мастер, – постановил Сэм, – а вот идея яйца выеденного не стоит.

– А мне кажется, в этом что-то есть, – возразил Ант. – Я гляжу на эти эскизы и… Не знаю, как лучше выразиться, но… Они будоражат во мне чувства, понимаешь?

Ант снова перевернул страницу. На рисунке Хранитель и Мама отражали нападение вампира. «День 289-й, – прочел Ант. – Груз памяти. Мы спим, и нам снится наш прежний мир. Дождь, наполненные водой ванны, мыльные ручейки, чистая кожа, бассейны, пробежки под поливальными установками в летние дни, стиральные машины и плещущее в отдалении море… А может, это просто мираж?»

Следующий эскиз. Хранитель проводит маркером по ноге, добавляя к столбику линий очередную черточку. «Надо отмечать дни, иначе как мы узнаем, сколько мы продержались».

– Согласен, – тряхнул головой Сэм, – возможно, в этом что-то есть. Возьму домой посмотреть.

Закрыв папку, он поднял ее со стола, и зеленый стикер, приклеенный к титульному листу, затрепетал в воздухе и мягко опустился на пол. Сэм узнал убористый почерк Маркса и пробежал глазами прописные буквы записки: «С., посмотри – как тебе? М.».

В мозгу Сэма что-то щелкнуло, и он вспомнил женщину, позвонившую, когда он вернулся в офис.

– Похоже, я знаю, чья эта папка, – сказал он. – Одной супружеской пары. Команды, состоящей из жены и мужа.

– Если надумаешь встретиться с ними, дай знать, – попросил Ант. – Хочу поприсутствовать. Сюжет, хотя его извратили до неузнаваемости, чем-то напоминает «Итиго».

Сэм сунул папку под мышку и вдруг спросил:

– Ты с Сэди часто общаешься?

– Меньше, чем мне бы хотелось, – признался Ант. – Малышка у нее – чудо. Копна волос на голове. Похожа и на Сэди, и на Маркса.

«Все малыши – чудо», – подумал Сэм.

– По-твоему, она вернется к работе?

– Понятия не имею, – вздохнул Ант.

– Человек, страстно любящий компьютерные игры, не сможет долго обходиться без них, – произнес Сэм, убеждая не столько Анта, сколько себя.

– А я вот порой думаю, что вполне мог бы без них обойтись. Я люблю их, но… не готов расстаться за них с жизнью.

– Но ты ведь вернулся!

– Ну да, – пожал плечами Ант. – Работа – это счастье. – Он помолчал и добавил. – Работа – это проклятие.

Сэм кинул на Анта проницательный взгляд. До сих пор он смотрел на Саймона и Анта как на «мальчишек», незрелых юнцов, принятых Марксом для работы над «Любовью доппельгангеров». Однако стоявший перед ним Ант больше не походил на «мальчишку». Он возмужал. А его подернутые грустью глаза – глаза человека, испытавшего боль и осознавшего, что ему придется испытывать ее снова и снова, – напоминали глаза самого Сэма. Сэм, подражая Марксу, положил руку на плечо Анта.

– Раньше я этого не говорил, но знай: я несказанно тебе благодарен. Спасибо, что нашел силы вернуться и закончить игру. Я понимаю, как неимоверно трудно тебе пришлось.

– А я, говоря откровенно, благодарен тебе за «Дублей». Они позволили мне хотя бы на время свалить из этого мира… Порой мир «Дублей» кажется мне гораздо реальнее этого так называемого реального мира. Я люблю их мир, потому что… да потому что он совершенен. Потому что я сделал его совершенным. А реальный мир – это помойка, готовая полыхнуть от случайно брошенного окурка. И в программном коде этого ублюдочного реального мира я не могу изменить ни строчки! – Ант невесело рассмеялся и исподлобья поглядел на Сэма. – Ты-то сам – как?

– Вымотался вусмерть. Если подумать, это второй или, может, третий самый жуткий год в моей жизни.

– И самый жуткий в моей, – поежился Ант. – Несладко тебе, видимо, пришлось в те годы. Они, наверное, были на редкость паршивые.

– На редкость.

Они спускались по лестнице, чтобы присоединиться к веселившимся друзьям и коллегам, когда Ант сказал:

– Кстати, Сэди призналась, что играет по ночам. На компе, а может, на телефоне. Она упоминала о какой-то игре в ресторане. Что-то про Дикий Запад. Довольно простенькое. По словам Сэди, «несусветная глупость», которая ее успокаивает. Я это к тому, что она не покончила с играми.

Сэм, обмозговав полученную информацию, кивнул.

– Слушай, Ант, тебе название «Дни бесконечности» нравится?

– Мне-то нравится, но, боюсь, подростки в Монтане нас не поймут.

– Все на крышу! – взревел диджей в микрофон.

Два года назад в эти слова вкладывался совсем иной смысл, и Сэм долго доказывал менеджеру-организатору, что проведение вечеринки на крыше отдает безвкусицей и цинизмом. Однако менеджер его переубедил. В конечном счете все считали крышу самым восхитительным местом здания на Эббот-Кинни. Да и Маркс ее очень любил.

– Ну что, двинули? – спросил Сэм.

Ант ухватил Сэма за рукав, и толпа понесла их вверх по лестнице.

– Кидаем шапки! На счет три! Один… Два… Три…

Сэм подбросил в воздух конфедератку. Ант – корону.

– Поздравляю с окончанием школы, Дубли! Да здравствует выпуск 2007 года!

– Мы сделали это! – заорал Сэм.

– Сделали! – подхватил Ант.

Диджей поставил «Все вольны (пользоваться солнцезащитными средствами)» – положенную на музыку художественную декламацию эксцентричного чудака База Лурмана, написанную им в 1999 году по мотивам напутственной речи Курта Воннегута, которую тот никогда не произносил перед выпускниками, потому что речь эту на самом деле написала колумнистка «Чикаго Трибюн» Мэри Шмик. Не вдаваясь в подробности этой запутанной истории, Сэм и Ант наслаждались музыкой и текстом и, облокотившись на парапет и вытянув шеи, таращились на серебристую полоску океана. Маловато, конечно, но большего крыша на бульваре Эббот-Кинни предложить не могла.

– Знаешь, что самое смешное? – ухмыльнулся Ант. – Я ведь пропустил свой выпускной год в институте, чтобы доделать «Дублей».

– А я – свой, чтобы дописать «Итиго», – рассмеялся Сэм.

В половине третьего ночи – невообразимо поздно для такого сонного города, как Лос-Анджелес, – вечеринка закончилась. Пинками выпроводив последних не в меру загулявших гостей, Сэм запер двери, сел в машину и покатил домой. Сделав небольшой крюк, он проехал мимо коттеджа Сэди. Он всегда проезжал мимо ее дома, возвращаясь с работы. На втором этаже, в гостевой спальне, по всей видимости переделанной в детскую, горел свет. Ни разу за все это время он не остановился и не постучал в дверь. Однако в эту ночь он притормозил возле дома и послал Сэди эсэмэску.

«Жаль, что тебя не было. Только представь: я, Сэм Масур, мизантроп, закатил вечеринку! Кажется, народу понравилось».

Она не ответила. Сэм отправил второе послание.

«Подумываю о новой игре. Присоединишься? Что-нибудь между “Итиго” и “Мертвым морем”. Может, я занесу тебе эскизы? Думаю, Маркс бы одобрил».

«Сэм, – мгновенно откликнулась Сэди, – я не могу».

В день встречи с Уэртами зарядил дождь.

Секретарь известил Сэма, что Уэрты ждут в вестибюле, и Сэм лично спустился к ним и проводил в кабинет.

– Спасибо, что пришли, – сказал он. – Простите, что так долго не могли с вами связаться. С тех пор, как вы виделись с Марксом, прошло, наверное, года полтора?

– Прошла целая вечность… – заметил Адам Уэрт.

– …Пролетевшая как одно мгновение, – закончила Шарлотта.

Легкость, с которой они подхватывали и развивали мысли друг друга, не ускользнула от Сэма, и ему стало грустно, что у него нет такого же понимающего и верного напарника.

– Вот ваша папка. – Сэм вручил Адаму папку с эскизами. – Прощу прощения, что вовремя не вернули ее. Великолепная работа. Я несколько раз просмотрел наброски и…

– Если вам не понравилось, мы можем предложить что-нибудь другое, – перебила его Шарлотта.

– Нет-нет, мне понравилось, но, возможно, я не до конца понял ваш замысел. Будьте добры, обрисуйте мне ваше видение этой игры.

С роковых выстрелов минуло пятьсот три дня, когда Шарлотта и Адам Уэрты приступили к разработке «Дней бесконечности».

Накануне вечером Сэм подготовил для них кабинет Сэди: сложил в коробки ее вещи и уволок коробки к себе, чтобы на следующий день секретарь отвез их Сэди домой. «Как только это произойдет, – подумал Сэм, – “Нечестные игры” официально лишатся двух своих основателей».

Сэм заглянул к Уэртам – спросить, как они устроились на новом рабочем месте. Адам куда-то вышел, но Шарлотта сидела за столом, глядя в экран ноутбука.

– Черпаю вдохновение в игре «Вторжение в Шотландию», – пояснила она. – Уму непостижимо, что Сэди Грин сотворила с кровью! Может, у меня разыгралось воображение, но мне кажется, у всех персонажей разная кровь, отличающаяся и по структуре, и по цвету. Вроде бы мелочь, но мысль, что даже у капли крови есть свой ярко выраженный характер, не дает мне покоя.

– Я в эту игру не играл, – признался Сэм.

– Честно? – поразилась Шарлотта. – Да ведь это потрясающая игра! Но жестокая – до умопомрачения. Ничего подобного я никогда раньше не видела. Уровень, на котором происходит резня в театре, прямо-таки утопает в кровище.

– Да, я об этом где-то читал. – Сэм двинулся к двери. – Ну, не буду вам мешать.

– Постойте! – крикнула ему в спину Шарлотта. – Если вы не играли, значит, вы этой сцены не видели. А взглянуть на нее стоит. Это же пасхалка. Я так, по крайней мере, думаю.

– Сэди терпеть не может пасхалок, – поморщился Сэм.

Сэди считала, что пасхалки разрушают игровую реальность.

– Если я раскрою ее секрет, это не испортит вам впечатления от игры?

– Ни в коей мере.

На взгляд Сэма, ничто не могло испортить впечатления от игры. Игра – это процесс, в ней важно не то, что происходит, а то, как оно происходит; то, как игрок достигает желаемого. Сэм знал сюжет «Вторжения в Шотландию» от и до: актеры в Лондоне гибнут один за другим, и от игрока требуется сохранить театр и разоблачить таинственного убийцу.

– Тогда смотрите. – Шарлотта развернула к нему ноутбук. – В театре происходит бойня, и актера, игравшего Макбета, умерщвляют. Вы – директор театра и должны решить, снимать спектакль с репертуара или нет. На экране всплывает предупреждение, что публика вряд ли станет ломиться в театр после кровавого побоища, однако мы понимаем, что наиболее верное решение – играть спектакль, как и заявлено в афише, согласны? Шоу должно продолжаться. Вам предлагается три варианта: первый – взять на замену дублера Макбета, профессионального актера, играющего Банко; второй – пригласить на роль Ричарда Бёрбеджа, который, однако, требует немереную кучу денег и вдобавок, возможно, заразился чумой; третий – выбрать неизвестного актера из невесть откуда взявшейся бродячей труппы.

– Самым разумным кажется первый вариант, – сказал Сэм. – Дублер назубок знает пьесу, к тому же его не страшно выпускать на сцену, так как мало кто заявится на представление на следующий же вечер после резни. Однако наиболее интересны, конечно, два оставшихся варианта.

– Ну, я, как маньяк-игроман, проверила их все и обнаружила пасхалочку за третьей дверью. – Шарлотта щелкнула курсором мыши по нарисованной на экране двери. – Согласно игровому сценарию вы можете поглазеть на представление или пропустить представление, посчитав его незначительной вариацией уже виденного вами ранее. Но мы-то знаем, что игру разработала Сэди Грин, поэтому мы не отказываемся чуток понаблюдать за спектаклем, верно? И что же открывается нашим взорам?

Шарлотта пододвинула ноутбук Сэму, и тот уставился на экран.

На сцене – и это в эпоху елизаветинской Англии! – посреди белокожих актеров возвышался неотразимый, игравший Макбета азиат. Макбет, получивший весть о смерти жены, произносил свой известнейший монолог «Завтра, завтра – и все то же завтра».

Давным-давно, придумывая имя для своей компании, они поругались с Марксом, предложившим назвать ее «Игры завтра, завтра, завтра».

– Бред, – постановили Сэм и Сэди.

Маркс настырно убеждал их в обратном: мол, это вовсе не бред, а отсылка к его любимым шекспировским строкам.

– Господи, – страдальчески закатила глаза Сэди, – у тебя только Шекспир на уме!

Маркс, упорствуя, вскочил на табуретку и, чтобы придать своим словам больше веса, продекламировал наизусть монолог Макбета.

– Мрачняк, – резюмировала Сэди.

– Да уж, на фига тогда основывать игровую компанию? – хихикнул Сэм. – Давайте просто самоубьемся, и вся недолга.

– И вообще, – сощурилась Сэди, – какое отношение это имеет к играм?

– Разве не очевидно? – удивился Маркс.

«Не очевидно», – замотали головами Сэм и Сэди.

– Что есть игра, – воскликнул Маркс, – как не «Завтра, завтра – и все то же завтра»? Как не бесконечные возможности искупления и перерождения? Продолжай играть – и непременно победишь! Любые твои потери недолговечны, ибо в игре нет ничего постоянного и неизменного. Абсолютно ничего!

– Прогиб засчитан, красавчик, – цинично хмыкнула Сэди. – Следующий!

Сэм досмотрел сцену с представлением до конца, поблагодарил Шарлотту, вернулся в свой кабинет и плотно прикрыл дверь.

Стоило Сэму уйти, и Шарлотта порядком струхнула: не наломала ли она дров, показав пасхалку Мазеру? В ее намерении не было ничего дурного, она просто хотела разделить с ним горечь утраты Маркса. Конечно, их с Адамом скорбь не шла ни в какое сравнение с обуревавшей Мазера болью, однако лично для нее появление Маркса в игре служило некоторым утешением. С другой стороны, нельзя отрицать, что она явно выпендривалась перед новым начальником и похвалялась игровой эрудицией, стремясь доказать ему, что он не прогадал, доверив им создание «Дней бесконечности».

И о чем она только думала? Так опростоволоситься в первый рабочий день! Куда она сунулась, она же совсем не знает Мазера! Не зря Адам постоянно упрекал ее в излишней фамильярности.

В отчаянии Шарлотта уронила голову на клавиатуру и в такой позе предстала перед вернувшимся Адамом.

– Что с тобой? – изумился он.

– Я села в лужу, – застонала Шарлотта и быстро обрисовала ему ситуацию.

– Вполне возможно, ты совершила глупость, но он ведь тебя поблагодарил, так?

– Ну, поблагодарил – это громко сказано. «Спасибо» бросил, и все. Наверняка чисто из вежливости.

– Мне кажется, – задумчиво произнес Адам, – Мазер не из тех, кто говорит что-то из вежливости.

А у себя в кабинете Сэм сидел за столом и размышлял, какие чувства вызвал в нем Маркс в образе актера из игры Сэди. Не то чтобы грусть или тоску, радость или печаль, страстную ностальгию по прошлому или любовь… Не вид Маркса тронул его до слез, а чистый и сильный голос Сэди, долетевший до него сквозь эту игру, сквозь пространство и время. Образ Маркса Сэди создала для таких, как Шарлотта Уэрт. Для Сэма же, для него одного, она приберегла свой голос. Наконец после затяжного молчания она снова заговорила с ним, заронив в его сердце надежду.

Из стоявшей на полу открытой коробки выглядывали диски с любимыми играми Сэди, которые она всегда хранила под рукой на полках. В самом верху лежал диск с перевыпущенной в девяностых годах «Тропой Орегона». Сэм потянулся к нему и засунул его в дисковод.

И сразу увяз в заботах и треволнениях переселенцев Дикого Запада. Из чего сделать фургон? Сколько комплектов одежды взять? Переплыть реку на плоту или подождать, когда вода спадет? Пристрелить бизона, чтобы поесть, хотя его мясо может оказаться с гнильцой? Сколько времени займет выздоровление от укуса гремучей змеи? Что случится, когда доберешься до Орегона?

Он вспомнил, почему эта игрушка так увлекала их в детстве. Почему они дни напролет, лежа бок о бок в его больничной кровати, играли за одного персонажа и вместе продумывали каждое его действие, передавая из рук в руки семикилограммовый ноут.

«Все только выиграли бы, будь “Тропа Орегона” многопользовательской», – озарило Сэма.

– Слышишь, Сэди, – вслух обратился он к пустой комнате, – как ты смотришь на то, чтобы сделать из «Тропы Орегона» ММОРПГ с открытым миром?

«Я бы в такую сыграла, – отозвалась в его воображении Сэди. – Но ты и вправду хочешь воссоздать “Тропу Орегона” или думаешь взять “Симсов”, или “Энимал Кроссинг”, или “Эверквест” и замутить стимпанк в антураже Дикого Запада?»

Сэм кивнул – именно.

«Простенько, но со вкусом, – одобрила Сэди. – Тебе всегда удаются подобные вещи. Это я люблю навороченные и заумные игры. Можешь использовать движки, написанные мной для “Кленбурга”, пока они окончательно не устарели. Почему нет? Одну-две игры они еще потянут».

– Попридержи коней, Сэди, – взмолился Сэм. – Мне надо все записать.

Вот уже два года Сэм находился в творческом тупике. Он не мог создавать игр без Сэди. Не мог работать без Сэди, хотя она ясно дала понять, что больше не нуждается в его помощи.

Заперев дверь кабинета, Сэм достал альбом для рисования и заточил карандаш.

– С чего начать? – спросил он, унимая дрожь пальцев, отвыкших рисовать на бумаге.

«С прибытия поезда», – подсказала Сэди.

– Об этом я как-то не подумал, – восхитился Сэм.

«Пассажиры сходят с поезда. Земля подернута инеем, и снег скрипит под ногами. Но что это? Росток травы, пробивающийся сквозь снег? Или белый цветок крокуса? В воздухе явно пахнет весной. На экране появляется надпись: “Добро пожаловать, Незнакомка”».

IX. «Первопроходцы»

Незнакомка прибыла в город ранней весной, когда подтаявший снег напоминал кристаллики кремния. Издалека она казалась необычайно элегантной в темном вельветовом пальто с иголочки, изящно скрывавшем ее беременность. Ее чернильно-черные волосы были уложены в косы, и только круглые серебряные очки немного портили впечатление: похоже, она выбирала их впопыхах, так как они абсолютно не шли ей.

Редактору «Зерцала Дружноземья» Незнакомка представилась как Эмили Б. Маркс. Редактор, житель города, где все пользовались псевдонимами, безошибочно определил, что это имя Незнакомка получила при рождении.

Обменявшись с Эмили рукопожатием, он многозначительно покосился на ее живот и спросил:

– Когда ожидается прибытие вашего супруга, миссис Маркс?

– Я – мисс Маркс, – осадила его Эмили, – я одна и намереваюсь оставаться одинокой и впредь.

– Я бы на вашем месте не зарекался. В наших краях прелестной молодой особе, как вы, одиночество не грозит, – улыбнулся редактор. – Жизнь тяжела. Здесь даже самые закоренелые холостяки предпочитают обзаводиться парами. Не сочтите меня назойливым, но позвольте поинтересоваться, где вы обосновались?

Эмили ответила, что выбрала клочок земли на северо-западной окраине Дружноземья.

– Как мне обещали, рядом с морем на высоком утесе.

– Неужто Верхнетуманье? – ахнул редактор. – Надеюсь, вы любите камни! Насколько помню, там сроду никто не селился. Ни одной живой души вокруг, кроме… – редактор порылся в памяти, – …кроме, пожалуй, Алебастра Брауна. Алебастр торгует вином и, сочетаясь браком в двенадцатый раз…

– Увольте меня от городских сплетен, – решительно пресекла разговор Эмили.

«Пропустить».

– Ну, ежели передумаете, не поленитесь взглянуть на городскую доску объявлений, прежде чем уйдете отсюда. Самые свежие новости Дружноземья. – Редактор указал на амбар, увешанный объявлениями о происходящих в городе событиях и предложениями личного характера, и пообещал: – По завершении нашей беседы я немедленно размещу на нем весточку о вашем приезде.

– А нельзя ли как-нибудь без этого обойтись? – заискивающе спросила Эмили.

Ее вопрос поверг газетчика в полное замешательство, и он предпочел сделать вид, что его не услышал.

– Даже виноградник Алебастра Брауна, – покачал он головой, – и то ближе, чем ваш участок в Верхнетуманье. На вашем месте, мисс, я бы, как только представится такая возможность, подыскал землицу поближе к городу. Зеленый дол – изумительное место для воспитания…

«Пропустить».

Эмили требовалась лошадь, чтобы добраться до дома, и она спросила у редактора дорогу к конюшне. Не успела она сделать и пары шагов, как редактор нагнал ее и протянул добытый буквально из воздуха багет, обильно политый томатным соусом и маслянисто блестящий жирными ломтями сыра.

– Держите, это подарок. На удачу.

– Вы очень добры. Что это?

– Я называю это panem et caseum morsu, – напыщенно произнес редактор. – Старинный рецепт. Мои бабушка с дедушкой готовили его еще в Старом Све…

«Пропустить».

Пока Эмили добавляла полученный трофей в список достижений, редактор испарился.

Она выбрала Верхнетуманье, чтобы укрыться от людской суеты, однако не ожидала, что земля на отшибе Дружноземья встретит ее столь враждебно. Плотный туман поглощал солнечный свет, неплодородная почва не давала урожая, а пронизывающие ветра обжигали холодом. Эмили с утра до ночи боролась за выживание: покупала семена в мелочной лавке, засевала неподатливую каменистую землю, поливала огород и беспрестанно моталась то в город, то обратно на лазоревой кобыле Пиксель.

Порой она встречалась с местными жителями, и те, казалось бы совершенно незнакомые ей люди, всегда делились с ней скромными дарами – репой или головкой сыра. Обмен дарами занимал важное место в культуре Дружноземья, и Эмили сгорала со стыда, предлагая соседям взамен камни – единственный товар, в изобилии производимый на ее ферме.

Она чуть не сошла с ума от радости, когда на ее грядке выросла одна-единственная морковка. Отмыв и отскоблив ее от грязи, она положила корнеплод на белую тарелочку, поставила тарелочку на ступеньку крыльца, присела рядом и долго не сводила с моркови задумчивых глаз, отгоняя от нее первых летних мух. Съесть морковку было для нее чересчур дорогим удовольствием, и тогда она воспела ее в стихах.

Но какой смысл писать стихи, если не с кем ими поделиться? Эмили поднялась и совершила паломничество к соседней ферме. Алебастра Брауна дома не оказалось, и она оставила листок с виршами под камнем, приписав, как обычно делали жители Дружноземья: «Дар от соседки г-жи Эмили Б. Маркс с Болотной фермы».

Через пару дней во дворе Эмили появился человек (он? она? Эмили решила именовать человека «они») с сиреневыми глазами и сиреневыми волосами.

– Камни, значится? – хмыкнули Алебастр Браун, оттянув лямки комбинезона. – До меня долетали слухи про очкастую дамочку, оделяющую всех каменьями. А вы смельчак. Мало кто отважится вручать столь непритязательные дары. Что ж, с удовольствием добавлю вашу каменюку в коллекцию. Но предупреждаю вас, мисс Маркс: ежели вы думаете пленить меня своими подношениями – зря стараетесь. У меня было двенадцать супружниц, и более я жениться не намереваюсь.

– И в мыслях подобного не держала, – ответила Эмили. – Но мы с вами ближайшие соседи, и, я надеюсь, станем друзьями.

– Вот это другой разговор, – обрадовались Алебастр, – а то этот город спит и видит, как бы переженить всех. Лично мне это объединение собственности вот где сидит. – Алебастр рубанули ладонью по шее. – Не успеешь ее толком объединить, как уж и разъединять приходится. А в результате теряешь нажитое: получаешь меньше, чем у тебя было в начале. – Алебастр сунули руки в карманы и смачно плюнули. – Предлагаю выпить по стаканчику вина, раскурить сигарку и потолковать о вашем житье-бытье.

– Я беременна.

– Э, не так скоро. Дайте вину немного подышать и уж опосля начинайте травить байки.

– Я хочу сказать, беременным женщинам обычно не разрешается курить и пить.

– Ну, там, откуда вы прибыли, все возможно. А у нас никого ничто не берет. Если сердечек хватает, чтобы скоротать день, – выживете.

– Если никого ничто не берет, какой смысл курить и пить? – резонно спросила Эмили.

– Ух, а вам палец в рот не клади. Вы прям как моя седьмая жена. «“Вот жалкий и ничтожный раб”»[13] реальности! – Алебастр содрогнулись. – Думаю, мы пьем и курим по тем же причинам, по которым делаем все остальное. Надо же чем-то заполнять наши дни бесконечности.

– Кстати, – заметила Эмили, когда они расставались, – я принесла вам в дар не камень, а стихотворение. Камнем я его просто прижала.

– Стихотворение? – покатились со смеху Алебастр. – А я-то понять не могу, к чему тут листок! Реклама моркови, что ль, думаю. Недаром несколько моих супружниц обзывали меня толстокожим гиппопотамом. Надеюсь, нашей с вами дружбе это не помешает?

Алебастр Браун, несмотря на все их заскоки, оказались на редкость сердечным человеком, одним из немногих, с кем Эмили могла отвести душу, и вскоре они зачастили друг к другу в гости.

– Мне кажется, такая жизнь не по мне, – пожаловалась как-то Эмили. – Я потратила несколько месяцев, чтобы вырастить одну-единственную морковину. Мне даже книжку прочитать недосуг. Неужели, кроме фермерства, здесь больше нечем заняться?

– Не хочешь заниматься фермерством – не занимайся, – пожали плечами Алебастр.

– Не заниматься? Правда?

– Ну да, здесь у каждого есть ферма, и поначалу все занимаются именно фермерством. Поэтому Дружноземье производит больше, чем потребляет. Может, вместо прополки грядок откроешь магазинчик? – предложили Алебастр. – Займешь, так сказать, свою нишу и начнешь менять книги на то, что тебе требуется. Меня вот привлекло виноделие. Здесь никого не волнует, что ты делала раньше. Будь тем, кем тебе хочется.

– Либо фермером, либо продавцом, – хмыкнула Эмили.

И на пятом месяце беременности решилась первой в Дружноземье открыть книжный магазинчик, чтобы больше читать и меньше вкалывать на грядках. Распродав за полцены сельскохозяйственный инвентарь и сдав участок в аренду Алебастру, Эмили вложила все оставшееся золото в покупку маленького домишки в центре города и повесила над ним табличку «Книги Дружноземья».

Редактор «Зерцала Дружноземья» явился к открытию магазинчика, чтобы взять у нее интервью.

– Наши читатели интересуются, с чего вдруг вам вздумалось открыть… – редактор запнулся, вспоминая давно позабытое слово, – …книжный магазин? Он вроде бы так называется?

– С того, что я сама немного поэт и запойный читатель.

– Это понятно, но какое отношение он имеет к нашей повседневной жизни и борьбе дружноземцев за существование?

– Самое прямое. Я верю, что виртуальный мир способен помочь людям справиться с проблемами мира реального.

– Что такое «виртуальный»?

– Кажущийся. Такой же, как вы.

– Темна вода во облацех, – ошеломленно покачал головой редактор.

На шестом месяце беременности Эмили сообразила, почему до нее в городе не было ни одной книжной лавки: в Дружноземье не было читателей. Поглощенные огородничеством и обменом даров, дружноземцы почти не имели свободного времени, а то, что имели, не желали тратить на свечи и чтение «Уолдена».

На седьмом месяце беременности Эмили чуть не довела себя до нервного срыва: поняв, что не обладает миссионерским рвением по обращению нечитателей в читателей, она решила закрыть лавку и навсегда распрощаться с Дружноземьем. Хорошо, что Алебастр ее отговорили, посоветовав дополнить ассортимент поздравительными открытками.

– И продавать их вместе с книгами.

– И что я на этом выгадаю? – недоумевала Эмили. – Людям нравятся поздравительные открытки?

– Мне кажется, да. Повод для праздника всегда найдется: то новый кочан капусты уродится, то чей-нибудь день рождения наступит. – Алебастр подумали и неожиданно предложили: – А еще ты могла бы продавать игры. Люди балакают, на играх можно неплохо подзаработать.

Эмили сменила вывеску на «Книги, канцтовары и игры Дружноземья» и до отказа забила лавку соответствующими товарами. Настольные игры и писчие принадлежности действительно всколыхнули интерес к ее магазинчику. Совсем небольшой, так что на индикаторе здоровья у Эмили нередко отображались два, а то и одно сердечко, и все же она худо-бедно сводила концы с концами.

Однажды Эмили упала в обморок, и проходившие мимо Алебастр нашли ее без сознания на крыльце.

– Малыш? – участливо спросили они, помогая ей подняться.

Эмили молча затрясла головой. Говорить она не могла.

– Боюсь, ты умираешь с голоду, – попеняли ей Алебастр. – У тебя и сердечек-то, смотрю, всего ничего. – Алебастр, покопавшись в запасниках, протянули ей банку тонизирующего напитка «Первопроходцы». – Выпей.

Эмили подчинилась и вскоре почувствовала прилив сил.

– Порой на меня накатывает нестерпимая боль, – сказала она. – Однако эта боль существует только в моей голове. Она терзает меня всю мою жизнь. И когда очередной приступ боли валит меня с ног, мне кажется, я больше не выдержу.

Алебастр внимательно оглядели Эмили.

– Как по мне, зло кроется в твоих очках. Они тебе малы. Мой совет – сходи к оптометристу.

– В Дружноземье есть оптометрист?

– Ну да. Доктор Дедал. Ее клиника рядом с твоим домом. Странно, что ты никогда ее раньше не замечала.

Утром Эмили поспешила к доктору Эдне Дедал, чья клиника и вправду находилась в трех домах от магазинчика «Книги, канцтовары и игры Дружноземья». Пока доктор принимала пациента, Эмили с интересом осматривала приемную. А в ней было к чему приглядеться: на полках, помимо очков и оправ, стояли причудливые фигурки из разноцветного стекла и изумительно сделанная стеклянная посуда. Эмили взяла в руки миниатюрную хрустальную лошадку и поднесла ее к глазам.

– И-го-го!

Громкий крик, раздавшийся у нее за спиной, заставил Эмили вздрогнуть. Оглянувшись, она увидела доктора.

– Вы ей нравитесь, – улыбнулась Эдна Дедал.

– Мадам, у этой фигурки потрясающее сходство с моей кобылой Пиксель. Меня просто жуть берет. – Эмили невольно передернуло. – У нее точно такой же лазоревый цвет.

– Ну да. Потому что это и есть ваша кобыла. Это ведь она постоянно ждет вас возле вашего магазина? Мы с ней, можно сказать, подружились. Хотя я не знала, как ее зовут. Как вы сказали? Вексель?

– Нет, Пиксель. А вы настоящий художник, доктор Дедал.

Эмили осторожно вернула лошадку в стеклянный зверинец.

– Баловство, да и только, – засмеялась доктор. – Основное мое занятие, конечно, изготовление очков. Полагаю, именно за ними вы ко мне и пожаловали?

Эмили исподлобья посмотрела на доктора. Одета доктор была так же, как и Эмили, в традиционный для Дружноземья наряд – черную юбку, белую блузу и черный галстук. Ростом она уступала Эмили, а ее бледная кожа отличалась каким-то темно-сине-зеленым оттенком. На голове ее, словно на голове персонажа комикса, курчавились иссиня-черные волосы, а круглые глаза, прятавшиеся за круглыми дугами очков, горели двумя огромными изумрудами. «Предложи мне кто-нибудь ее изобразить, и я нарисовала бы сплошные круги», – подумала Эмили, а вслух произнесла:

– У вас глаза, как у одного моего давнего знакомого. Откуда вы?

– Наверное, вы забыли, что подобные вопросы мы здесь никогда не задаем, – улыбнулась доктор Дедал.

– Ох, верно, простите. Разумеется, мы рождаемся в день нашего прибытия в Дружноземье.

Доктор Дедал провела Эмили в кабинет. В кабинете доктор попросила Эмили назвать буквы на таблице для проверки остроты зрения и посветила ей в глаза тоненьким офтальмологическим фонариком.

– Позвольте полюбопытствовать, что означает имя вашей лошадки – Пиксель? – спросила Эдна Дедал. – Никогда не слышала ничего подобного.

– О, это мое словотворчество, – рассмеялась Эмили. – Я сплела воедино два слова: пикси и сель. Моя лошадка волшебно легка на ногу, как фея – пикси, и неукротима, как мощный грязевой поток – сель.

– Пиксель, – повторила доктор. – Ловко. А я почему-то думала, что пиксель – это крошечная картинка.

– Слово изобрела я, – сказала Эмили, – вы же вольны придумать ему второе значение.

– Благодарю вас. Да будет так. Пиксель. Первое значение – существительное, определяющее легконогое животное. Второе значение – существительное, определяющее наименьший элемент, формирующий изображение на экране.

– Что такое «экран»? – удивилась Эмили.

– О, это уже мое изобретение. Новая мера длины. Очень удобная, так что я надеюсь ввести ее в широкий обиход. Например, ваш дом в Верхнетуманье находится в трех экранах от дома Алебастра Брауна.

Эмили и доктор обменялись улыбками, словно заговорщики, посвященные в некую тайну.

Впрочем, они действительно прикоснулись к тайне – тайне обретения родственных душ, говорящих на одном языке.

– Вы друг Алебастра Брауна?

– Я с ними знакома, – уклончиво отозвалась доктор Дедал и затараторила. – Ваши очки никуда не годятся. Сомневаюсь, что вы делали их на заказ. Такое впечатление, что вы остановили выбор на уже готовых очках, приглянувшихся вам по эстетическим соображениям. Это недопустимо. Даже приняв во внимание, что зрение у беременных женщин меняется, я настоятельно рекомендую вам приобрести новую пару очков. – Доктор запнулась. – Вы же беременны, я права?

– Нет, – ответила Эмили. – С чего вы взяли?

– Ох, прошу меня извинить! Я не хотела вас обидеть.

Эмили расхохоталась.

– Вообще-то я на восьмом месяце беременности, что бы это ни значило в Дружноземье.

– Здесь время течет по-иному?

– Полагаю, вы и сами знаете, что да.

– Дайте мне пару дней…

– Сколько вашей душе угодно.

– Дайте мне пару дней, и я изготовлю для вас новые очки. Не успеете и глазом моргнуть, как сможете видеть все пиксели до единого.

– Полагаете, допустимо использовать слово «пиксели» в данном контексте? – нахмурилась Эмили.

– Вполне, – рассеяла ее сомнения доктор Дедал. – В данном контексте выражение «видеть все пиксели до единого» означает обладать превосходным зрением.

– Таким образом, слово «пиксель» приобретает уже третье значение. Сколько я вам должна?

– Может, совершим обмен? – предложила доктор. – Если верить вашей вывеске, вы продаете настольные игры, а я уже давно мечтаю найти го, китайский аналог шахмат. В детстве я играла в нее с нянюшкой и хотела бы снова приобщиться к этому искусству. Вы слышали об этой игре?

Эмили слышала, но ни разу не играла в го сама и не видела, чтобы эту игру продавали.

– Попробую достать ее для вас, – ответила она. – Будет непросто, но тем интереснее поставленная вами задачка. Но вам придется подождать. Боюсь, на поиски у меня уйдет несколько недель.

– Сколько вашей душе угодно, – слегка поклонилась доктор Дедал.

Эмили расспросила всех знакомых торговцев, но так и не смогла отыскать го для доктора Дедал. Единственное, что ей удалось достать, – это книга «Древние игры для утех и забав», где описывались основные правила игры. Уяснив, что для игры требуется доска (поле, расчерченное на 19 × 19 линий) и набор из 361 камня (181 из которых – черные камни, а 180 – белые), Эмили задумала смастерить доску собственноручно. Она срубила секвойю и выстругала из нее доску, снабдив ее секретным ящичком для хранения камней и вырезав по ее краям замысловатые, напоминающие очки, узоры и имя доктора Дедал.

Когда Эмили явилась на прием, внимание доктора на сей раз занимал не пациент, а крохотная, непонятно что собой представляющая стеклянная фигурка. Внезапно на Эмили напал страх, и она робко протянула Эдне Дедал доску для го.

– Надеюсь, она вам подойдет. Что же до камней, я подумала, вы могли бы вырезать их из стекла.

Доктор Дедал оценивающе оглядела подарок.

– Превосходная доска, – одобрительно произнесла она. – Ни у кого такой нет. Не терпится использовать ее по назначению. Как думаете, может, мне сделать из стекла только черные камни, а белые вырезать из булыжников? Я слышала, у вас на участке этого добра хватает.

Эмили согласилась поделиться с доктором камнями, и Эдна Дедал, скрепляя сделку, протянула ей руку.

– Значит, договорились.

– По-моему, вы остались внакладе, – извиняющимся тоном проговорила Эмили. – Боюсь, я обременила вас лишней работой.

– В торговых сделках всегда кто-то остается внакладе, – заметила доктор. – Однако я с удовольствием займусь этой работой. Заодно развлекусь.

– Нельзя ли узнать, над чем вы сейчас трудитесь? На очки вроде бы не похоже.

– Через несколько минут из этого куска стекла получится награда для самого милосердного и щедрого благотворителя Дружноземья.

– А кто в Дружноземье самый милосердный и щедрый благотворитель?

– Полагаю, тот, кто больше всех делится благими дарами.

– Ах вот где собака зарыта! – Эмили покачала головой. – А я-то гадала, что не так с этими дарами. Чувствовала какой-то сомнительный душок, корысть и выгоду.

– Мисс Маркс, вы чересчур мрачно смотрите на жизнь. Неужели вы думаете, что фигурка из стекла способна побудить человека весь год, изо дня в день, нести добро людям? Не умаляя своих талантов, должна заметить, что эта поделка – довольно слабая мотивация. – Доктор Дедал закончила работу и протянула Эмили хрустальное сердце. – Держите, оно еще теплое.

По причинам, которые Эмили не могла объяснить доктору, хрустальное сердце растрогало ее до глубины души. Она бы заплакала, если бы уже давно не разучилась плакать.

Той же ночью она написала стихотворение.

Следующим утром она отнесла стихотворение к клинике доктора Дедал и положила его на крыльцо, под мешочек с каменьями.

На девятом месяце беременности Эмили, просматривая городскую доску объявлений, заметила свежий листок, гласивший: «Доктор ищет интеллектуально одаренного игрока для захватывающих баталий на поле сражений стратегической игры го. При необходимости обучу правилам. Приглашаю вас к себе в Зеленый дол во вторник в восемь часов вечера по тихоокеанскому времени».

Во вторник вечером Эмили оседлала Пиксель и поехала в Зеленый дол. Теоретически в ее положении взгромоздиться на лошадь было не самым простым делом. В одной прочитанной ею книге беременным женщинам прямым текстом запрещалось путешествовать верхом на лошадях, однако Эмили полагала, что к ней данные запреты не применимы.

Доктор Дедал поджидала ее на пороге.

– Добро пожаловать, Незнакомка!

Похоже, доктор не удивилась, увидев Эмили. Как не удивилась она и тому, что одна только Эмили и откликнулась на ее объявление.

Дом Эдны Дедал был построен в испанском стиле и покрыт красной черепицей. По оштукатуренным стенам ползли побеги бугенвиллеи, а перед крыльцом вздымались в небо две длинные пальмы.

– В нашей местности ваш дом и деревья выглядят довольно-таки странно, – заметила Эмили.

Доктор провела ее в библиотеку, оклеенную обоями с восточным орнаментом, где нарисованные волны словно бы сошли с японских гравюр, и за чашечкой чая объяснила правила игры в го.

– Все очень просто. Цель игры – окружить своими камнями камни противника. Однако в кажущейся простоте заключена и неимоверная – я бы даже сказала, бесконечная – сложность. Поэтому в го любят играть математики и программисты.

Доктор, оставив себе черные камни, протянула Эмили набор из белых камней.

– Программисты? – изумилась Эмили. – Кто это?

– Программисты – это творцы всесущего и провидцы непрозреваемого.

– Боже. Этим они и занимаются там, откуда вы прибыли? – поразилась Эмили.

– Да, этим они и занимаются. Должна признать, я веду свой род от людей необычайных. Однако… – доктор замялась, – однако не от них я переняла любовь к го. Когда-то я и сама баловалась математикой, но бросила: не хватило способностей.

Эмили подряд проиграла три игры, хотя с каждым разом играла все лучше и лучше.

– Пора в Верхнетуманье, – вздохнула она. – Думаю, на сегодня проигрышей достаточно.

– Я провожу вас, – вскочила со стула доктор.

– Но путь неблизок. Экранов одиннадцать, если не больше, да и дорога плутает, как лабиринт. К тому же я приехала верхом.

– Но вы же беременны! Вы не боитесь ездить на лошади?

– Не особо.

– Тогда – до встречи в следующий вторник? – с надеждой спросила доктор.

– Да, разумеется, если погода не испортится. Доктор Дедал… – замешкалась Эмили, – позвольте называть вас Эдна? Или Эд? Мы ведь с вами друзья, а пока произнесешь «доктор Дедал», язык сломаешь.

УСТАЛИ ОТ РЕКЛАМЫ?

ПРИОБРЕТИТЕ ПРЕМИУМ-АККАУНТ В «ПЕРВОПРОХОДЦАХ»

– Я бы предпочла, чтобы меня звали Дедал, – потупилась доктор.

– О, какая-никакая победа, – развеселилась Эмили. – Устранили целое слово.

Так прошла осень, и началась зима. Эмили играла все искуснее и в декабре впервые нанесла поражение Дедал.

К тому времени живот ее вырос до неприличия, и Дедал, не слушая ее возражений, отправилась с ней в Верхнетуманье.

– И зачем кто-то забирается в Верхнетуманье? – как бы невзначай спросила доктор.

– Затем, что его это устраивает, – отрезала Эмили.

– Отбрили, – тряхнула головой доктор. – Каюсь, вы меня заинтриговали. Хочется понять женщину, которая не оставила от тебя в го и камня на камне.

– Знаете, Дедал, я обнаружила, что залог крепкой дружбы – это взаимопонимание и отсутствие привычки лезть напролом в чужие души.

Дедал не стала настаивать, и некоторое время они шли, не произнося ни слова.

– Долгое время я жила как сыр в масле, – нарушила молчание Эмили. – Превратности судьбы обходили меня стороной. У меня была любимая работа, и я, не кривя душой, в этой работе преуспевала. Но все покатилось под откос, когда погиб мой спутник жизни. Я возненавидела работу и опустила руки. И не просто опустила, а погрузилась в пучину отчаяния. Вскоре скончался мой горячо обожаемый дедушка Фред, и мне начало казаться, что жизнь – череда потерь и проигрышей, а вы, полагаю, уже заметили, что я питаю инстинктивное отвращение к проигрышам. Наверное, я пришла в Дружноземье, потому что мне опостылело место, где я жила прежде. Опостылело тело, в котором я жила прежде.

– А кто такой «спутник жизни»? Кто-то вроде мужа или жены?

– Да, кто-то вроде.

– Напарник?

– Он самый.

Они миновали поле, где за изгородью паслась дюжина бизонов. К загону была прибита табличка «Бизонов не стрелять!».

– Не припомню этого поля, – сказала Эмили. Она подошла к загону, протянула руку сквозь жерди, и бизон обнюхал ее ладонь. – Когда я была маленькой, мы ехали по Орегонской тропе, усеянной тушами убитых бизонов. Как же я негодовала. Люди убивают их почем зря: бизоны неповоротливы и являются легкой мишенью. Но мясо у них с гнильцой.

– Верно, – подтвердила Дедал.

– Подчас внешний мир неоправданно жесток. Я счастлива, что живу в мире, где бизоны находятся под защитой.

Она оглянулась на доктора, но, так как они почти достигли Верхнетуманья и все вокруг тонуло в непроницаемом мареве, Эмили с трудом различала фигуру Эдны Дедал.

– Мисс Маркс, – донесся до нее голос, – можно сделать вам предложение?

– Я слушаю.

– Если вы не против, я хотела бы стать вашим партнером, – проговорила доктор. – Разумеется, я понимаю, что не в состоянии заменить вам потерянного возлюбленного, но мы с вами одиноки и, мне кажется, могли бы поддержать друг друга. Вместе и горести легче переживаются, и игра в го идет веселее. – Доктор взяла Эмили за руку и опустилась на одно колено. – Предлагаю вам покинуть Верхнетуманье и перебраться в Зеленый дол.

– То есть вы предлагаете мне замужество?

– Не обязательно. Замужество – это всего лишь слово. Но если хотите назвать наш союз именно так – называйте.

– А чем еще может являться наш союз?

– Долгой и безостановочной игрой в го.

До сего дня Эмили всячески избегала замужества: помимо всего прочего, она считала его устаревшим обрядом и кабалой для женщин. В прошлом у нее дважды просили руки и сердца и она дважды отвечала отказом. Однако в предложении доктора таилась возможность в корне изменить свою жизнь, и Эмили, терзаясь сомнениями, обратилась за советом к Алебастру.

– Зеленый дол славен плодородными землями, – завели глаза Алебастр. – Вот только народу там – как собак нерезаных. Неужто тебе и впрямь загорелось там поселиться? Да тебя там заморят дармовой репой.

– Алебастр, – урезонила их Эмили, – я здесь не для того, чтобы обсуждать выгоды от переезда в Зеленый дол.

– А для чего тогда?

– Я едва знаю доктора Дедал. Мы всего-то сыграли с ней пару раз в го. Она даже не разрешает мне называть ее по имени.

– Тоже мне невидаль, и переживать, по-моему, не о чем. Ты подумай о другом. Не каждому выпадает удача найти себе достойного партнера по игре. Что ж до женитьбы, так это дело житейское. Съезжаетесь – объединяете собственность, а ежели что идет не так, то разъезжаетесь и разъединяете собственность. У меня было…

– Двенадцать супружниц. Знаю, знаю.

– А я еще – хоть куда.

– Интересно девки пляшут. А кто мне все уши прожужжал, что жениться больше не собирается? Кто тут ходит да жалобится, какая это докука – объединять и разъединять собственность?

– Ну, при объединении и разъединении собственности испытываешь некое наслаждение, – пожали плечами Алебастр, – иначе мы бы этим не занимались, верно? «Наслаждение», наверное, слишком сильное слово, пусть будет «интерес». Перераспределение земельных наделов – чем не фабула для романа, а? – Алебастр сощурились и уставились на округлившийся живот Эмили. – Ты на каком это месяце?

– По-моему, на одиннадцатом. Сбилась со счету. Если так пойдет и дальше, скоро я с Верхнетуманья до города колобком буду кататься.

– Ты прибыла в Дружноземье беременной и живешь здесь уже больше года. Возможно, твой ребенок не желает рождаться вне брака и ждет, когда ты выйдешь замуж.

– Вот уж дудки! Ни за какие коврижки я не обзавелась бы столь консервативным ребенком.

– Тогда, возможно, над тобой довлеет сила, превосходящая не только волю твоего дитяти, но и биологические законы природы.

– Какая сила?

– Сила алгоритма… – Алебастр воровато зашарили глазами по комнате, не прокрался ли в нее невзначай соглядатай, и, понизив голос, прошептали: – Ну знаешь, невидимая сила, которая, согласно учению аль-Хорезми, управляет всеми нашими жизнями.

– Бабушкины сказки.

– Может, и так, но что, если алгоритм не позволяет рождаться внебрачным детям?

– О боже, поверить не могу, что дружноземцы так ревниво блюдут мораль! Кто вообще устанавливает правила в этом мире?

Ночью Эмили приснился сон, настолько реальный, что она проснулась в холодном поту, проклиная на чем свет стоит Алебастра, забивших ее голову глупыми бреднями. Во сне ее пиксельное дитя томилось, как в заточении, в ее пиксельной утробе.

Несколько последующих недель Эмили, не понимая, что лучше – принять или отвергнуть предложение Дедал, уклонялась от встреч с доктором. К тому же, став неповоротливой и тяжелой на подъем, она с трудом преодолевала самые незначительные расстояния, мгновенно растрачивая на них весь запас сердечек.

Однажды доктор Дедал сама заглянула в ее магазин.

– Я кое-что соорудила для вас, Эм, – будничным тоном сказала она, словно и не просила намедни Эмили заключить с ней брачный союз. – Называется зиззи-портал. Он облегчит вам перемещение по Дружноземью. Теперь вам не придется тащиться через весь город, чтобы попасть домой. Портал приведет вас из книжной лавки прямиком в Верхнетуманье.

Портал, установленный Эдной Дедал, отливал серовато-зеленым цветом, а на его боку были выгравированы три точки:

– Разве это не перевернутый математический символ «следовательно»? – спросила Эмили, внимательно разглядывая точки.

– Когда точки расположены подобным образом, они означают «поскольку». Я знаю, что мой дом ближе к городу, чем ваш. Однако мне не хотелось бы, чтобы, принимая решение, вы ставили удобство передвижения во главу угла.

Вечером Эмили показала портал Алебастру. Алебастр исчезли в портале и тотчас появились вновь.

– Ух ты, работает! – воскликнули они. – За это следует выпить. И пусть вино течет рекою!

Наполнив вином два огромных бокала, Эмили и Алебастр вышли на крыльцо.

– Что ж, Эмили, эта малютка докторша хоть и с закидонами, а мамзель романтичная, – заметили Алебастр.

– Согласна, – кивнула Эмили.

– А что есть любовь, в конце-то концов, как не безрассудное желание послать к черту эволюционную гонку за место под солнцем и помочь тому, кто рядом, пройти его жизненный путь?

СООБЩЕНИЕ О БРАКОСОЧЕТАНИИ

Госпожа Эмили Б. Маркс и доктор Эдна Дедал поженились в узком кругу близких друзей, включая лазоревую кобылу Пиксель и винодела Алебастра Брауна. Церемонию бракосочетания провел ваш покорный слуга. Эдна Дедал преподнесла госпоже Маркс собственноручно изготовленный букет из дюжины цветов выдувного стекла. Во время церемонии пошел снег, однако госпожа Маркс, находящаяся на втором году беременности, заверила всех, что ей не холодно. В течение нескольких месяцев, предшествовавших свадебным торжествам, пара играла в го, и госпожа Маркс призналась, что именно нежелание прерывать игру и понапрасну тратить время на дорогу в одиннадцать экранов и побудило ее связать себя с доктором супружескими узами.

Свадебным подарком стал изготовленный доктором Дедал тисовый лабиринт, расположенный в саду, прилегающем к ее дому. На вопрос, почему она сделала невесте такой необычный подарок, доктор загадочно ответила: «Невозможно создать игру, не имея представления о человеке, который станет в нее играть».

СООБЩЕНИЕ О РОЖДЕНИИ

Эмили Б. Маркс и доктор Эдна Дедал рады сообщить о появлении на свет их сына Лудо Квинта Маркса-Дедала. Доктор Дедал уверяет, что мальчик здоров и его размер составляет семнадцать квадратных пикселей.

Даже после женитьбы и рождения сына Эмили и Делал жили раздельно. Доктор сконструировала дополнительный портал между их домами, и им не пришлось объединять собственность. Что же до малыша Лудо Квинта, так он с удовольствием жил то в одном, то в другом доме.

ЛуК казался пугающе спокойным и безмятежно-добродушным чаром. Он никогда не плакал и не поднимал шума. Его можно было надолго оставить без присмотра. Он не искал компании других детей и с удовольствием проводил время в одиночестве. По сравнению с затянувшейся беременностью матери его младенчество пролетело в мгновение ока, и в два года он уже выглядел и вел себя как восьмилетний ребенок. Эмили, глядя на своего послушного и уравновешенного сына, часто ловила себя на мысли, что ЛуК больше похож на куклу, чем на живого мальчишку.

– Его растить проще, чем морковку, – поражалась она.

Дом в Вехнетуманье стоял почти у самой воды, и, как только ЛуК достаточно повзрослел, Эмили научила его плавать. ЛуК быстро освоился в воде и с каждым разом заплывал все дальше и дальше.

– Не забывай проверять сердечки, – наставляла его Эмили. – Как только ополовинишь их запас, немедленно плыви назад.

– Хорошо, мама.

Обычно ЛуК и Эмили проплывали два экрана, а затем возвращались.

– А на сколько экранов раскинулся океан? – спросил ЛуК.

– На девять или десять, – ответила Эмили.

– Откуда ты знаешь?

– Как-то я доплыла до самого конца.

– И что там в конце?

– Ничего… Ничто, похожее на окутанную туманом стену. Сам увидишь, когда доберешься.

ЛуК кивнул.

– Там страшно?

– Нет. Бояться там нечего. Это просто конец.

– Хочу на него посмотреть, – признался ЛуК.

– Почему?

– Не знаю. Наверное, потому что я его раньше не видел.

– Всему свое время, сынок. Вначале наберись сил и сердечек.

Вечером, отправив ЛуКа спать, Эмили пересказала их разговор доктору Дедал.

– И что ты об этом думаешь? – поинтересовалась она.

– Думаю, желание разведать границы собственного мира вполне естественно. Мы должны поощрять его исследовательский пыл. Вреда от этого не будет, он мальчик крепкий, выдюжит. Сыграем в го?

– Сыграем.

Одним словом, Эмили и Дедал вели тихую семейную жизнь, время от времени разнообразя ее горячими схватками в го. Именно в игре между ними и возникала глубокая задушевная близость.

– Неужели в жизни только и есть, что работа, плавание и игра в го? – спросила как-то Эмили Алебастра.

– Твоими устами говорит скука, – ухмыльнулись Алебастр. – Правда, многие из нас величают ее счастьем.

– Могу себе представить, – фыркнула Эмили.

Алебастр вздохнули.

– Таковы правила игры, Эмили.

– Какие правила?

– Хочешь быть счастливой – готовься поскучать. – Алебастр закатили сиреневые глаза. – Вот что я скажу: найди себе какое-нибудь занятие.

– Я говорила тебе, что когда-то создавала движки?

– Что-то не припомню.

– Однажды я создала движок, имитирующий солнечный свет. И другой движок, моделирующий туман.

– Подумать только. Вот уж не предполагал, что движки обладают способностями Прометея. Может, тебе снова вернуться к их созданию, а?

В конце марта Дедал позвали в Эйдетические кручи проверить зрение учеников местной школы.

– Ты потеряешь целый день, добираясь до них! – возмутилась Эмили. – Если им до зарезу требуются очки, пусть приезжают сюда.

– Эм, там тридцать ребятишек, – урезонила ее Дедал. – А представь, если бы у ЛуКа заболели глаза?

– Какая ты у меня сердобольная.

Стоило Дедал уехать в Кручи, как разразилась снежная буря. Эмили не встревожилась: худшее, что могло случиться с жителем Дружноземья, – это потеря всех его или ее сердечек. Даже если бы Дедал попала в снежную заваруху и истощила весь запас сердец, она в конце концов восстановила бы здоровье и вернулась живой и невредимой.

Однако прошло три дня, буря утихла, а о Дедал не было ни слуху ни духу. Когда снег немного подтаял, Эмили, оставив Лудо Квинта на попечение Алебастра, оседлала лошадь и отправилась в Эйдетические кручи, где и узнала, что Дедал в их краях не появлялась.

На следующий день лошадь Дедал вернулась в конюшню Зеленого дола без седока.

Эмили переговорила с редактором и, подавив отвращение к обнародованию событий личной жизни, попросила его разместить на стене амбара объявление о пропаже доктора.

– Госпожа Маркс, – сочувственно произнес редактор, – случается, люди покидают наш мир безо всяких объяснений. Нам надо…

«Пропустить».

Когда Дедал не вернулась на пятый день, Эмили вновь пустилась на поиски. На сей раз по совершенно нехоженым ею дорогам. Дороги привели ее на юго-западную окраину Дружноземья, в Неизведанный край, где сухая, как камень, земля, отдавалась почти за бесценок. Она проехала несколько ранчо, птичник, теплицу с экзотическими растениями, магазин музыкальных инструментов, минеральный источник, крошечный парк развлечений, музей отживших свой век технических приспособлений, ферму укротителя коней, «аркаду» – галерею игровых автоматов, казино, склад взрывчатых веществ и прочие сооружения и коммерческие предприятия, слишком громоздкие, устаревшие или эстетически неприемлемые для размещения в городе. Она расспрашивала встречных о Дедал, но те лишь скорбно качали головами: они никого не видели. Мужчина в белом, стоявший возле «аркады», посоветовал ей осмотреть пещеры.

– Люди часто хоронятся там. Однако стежку, ведущую к ним, найти нелегко. Говорят, она постоянно меняет направления.

Эмили покружила по горным тропинкам. Темнело. Солнце садилось. Она совсем было решила повернуть назад, как вдруг услышала слабый вскрик: «Я здесь».

– Иду! – закричала она.

Развернув Пиксель, она медленно поехала обратной дорогой. Вскоре впереди, между скалами, заплясал странно мерцающий огонек. Эмили спешилась и, раздвигая руками туманную дымку, вошла в пещеру. Внутри, чуть живая, лежала Дедал. Ее правая рука почернела и казалась неестественно вывернутой. Доктор рассказала, что, когда началась снежная буря, лошадь испугалась, сбросила ее и унеслась, а она, спасаясь от непогоды, укрылась в пещере.

– Боюсь, я повредила руку, – прошептала она и лишилась чувств.

Пока доктор болела, Эмили не отходила от нее ни на шаг. Ей сразу же стало ясно, что искалеченную руку придется отрезать. Однако Дедал не желала о том и слышать.

– Я лучше умру, чем позволю ее ампутировать, – неистовствовала она.

– Так ты и умрешь, если не позволишь ее ампутировать, – парировала Эмили.

Операцию провели не откладывая, и Дедал лишилась правой руки.

Физически она поправилась быстро, но эмоционально долго не могла прийти в себя и замкнулась в недобром молчании. Погрузившись в уныние, она отказывалась покидать дом или выходить из спальни и не желала ни видеться, ни общаться с Лудо Квинтом.

– Никогда бы не подумала, что такое может случиться здесь, – вздыхала Эмили.

– Брось меня, – отвечала Дедал. – От меня теперь пользы как от козла молока. Я больше не могу изготавливать очки.

– Я ни за что тебя не покину, – возражала Эмили. – Это не обсуждается.

– Тогда я покину тебя. Уплыву к краю океана и не вернусь.

– И с кем мне тогда играть в го? – спрашивала Эмили, раскладывая доску и камни на столике возле кровати Дедал.

– Не хочу я играть! – капризничала доктор, но, когда Эмили размещала на доске свой первый белый камешек, Дедал послушно, вслед за ней, размещала на доске свой первый черный.

Каждый день Эмили незаметно отодвигала доску для игры в го все дальше и дальше от постели Дедал, потихоньку возвращая доктора к жизни. В конечном счете доктор примирилась со своим положением, однако упорно не выходила из дому и не желала возобновлять оптометрическую практику.

Несколько недель Эмили провела в напряженных раздумьях, и ее осенило.

– Скоро Рождество, – сказала она Дедал, – и я вспомнила, с каким наслаждением строгала для тебя эту доску для игры в го. Мне кажется, нам следует начать делать игры и для других жителей Дружноземья. Уверена, с этим заданием ты справишься одной левой: создавать фигурки для настольных игр, по-моему, гораздо проще, чем вытачивать линзы для очков. Фигурки не требуют высочайшего мастерства. Да и ЛуК, считай, уже взрослый, чем не подмастерье? Я возьму на себя изготовление досок, и мы станем продавать наши изделия в качестве праздничных сувениров. Что скажешь?

– Скажу, что ты издеваешься, но… Почему бы и не попробовать?

Они смастерили несколько наборов китайских шашек, обычных шашек, шахмат и го. Доски с причудливой гравировкой и изящные, сделанные вручную фигурки из выдувного стекла казались уникальными произведениями искусства. Их раскупали мгновенно. Они пользовались бешеной популярностью и никогда не залеживались на полках. Эмили и Дедал основали игровую компанию и окрестили ее «Игры Дедал и Маркс».

– Как же я скучала по играм, – призналась Эмили.

– Ты уже создавала их? – удивилась доктор.

– Да, в детстве, вместе с моими братьями. Но то были иные игры. Такие, какие тебе и не снились.

– Опиши хотя бы одну из них.

– Это была игра про дитя, затерянное в море.

– Боюсь, в такую игру на доске не сыграешь, – с сожалением пробормотала доктор.

– Представь, – Эмили обеими руками указала Дедал на доску для игры в го, – что доска – это мир, каждое пересечение линий – небольшой участок земли, а каждый камень го – человек.

– И что тогда олицетворяют твои руки? – спросила доктор.

– Моя правая рука олицетворяет потерянное дитя. Моя левая рука – Бога.

Дедал перегнулась через столик и неловко прижала Эмили к груди.

– Я люблю тебя, – прошептала она. – Люблю, хотя с трудом произношу это слово. Порой мне кажется, что оно не способно выразить всю полноту моих чувств.

Рождественским утром Дедал и ЛуК преподнесли Эмили подарок – игру, созданную ими специально для Эмили. Доска напоминала дорогу, а стеклянные фигурки – маленькие крытые фургоны. К игре прилагались многогранный кубик и колода карт. На одной стороне доски Дедал вырезала имя их сына, Лудо Квинта.

– Мы назвали игру «Лудо Квинт», – пояснила доктор.

– И как в нее играют? – задумчиво приподняла брови Эмили.

– Очень просто, мама! – захлебываясь от восторга, закричал ЛуК. – Ты выбираешь себе персонажа – фермера, торговца или банкира – и отправляешься в путешествие из штата Массачусетс в штат Калифорния. А карты описывают всякие ситуации и злоключения, которые выпадают тебе на пути.

– А почему игра называется «Лудо Квинт»?

– Потому что так зовут меня! – рассмеялся ЛуК. – И потому что, по словам мамы, «Лудо» на латыни означает «игра».

Имя для их ребенка придумывала Дедал, и – странное дело – Эмили ни разу за все эти годы не поинтересовалась, почему она выбрала именно его.

– А что означает «Квинт»? – напряженно спросила Эмили, уже догадываясь, каким будет ответ.

– «Пятый», – помедлив секунду, отозвалась Дедал. – А все вместе – «Пятая игра».

Вы вошли в приватный чат под именем Дедал84.

Эмилимаркс. Это ты?

Дедал84. Конечно я, твоя возлюбленная жена, доктор Эдна Дедал.

Эмилимаркс. Хорош заливать. Самсон, это ты? Хоть раз в жизни скажи правду!

Дедал84. …Я.

Эмилимаркс. Как ты меня отыскал?

Дедал84. Как я тебя отыскал? Построил для тебя этот мир. «Первопроходцы» – продолжение «Кленбурга». Я создал вселенную, похожую на «Тропу Орегона», потому что знал, что тебя это зацепит.

Эмилимаркс. То есть ты поймал меня на крючок?

Дедал84. Ничего подобного. После смерти Маркса я задумал написать игру, которая напоминала бы мне о старых днях. О тебе. Я очень надеялся, что ты присоединишься к «Первопроходцам», но и только. А когда я выяснил, кто скрывается под именем Эмили Б. Маркс, я стал твоим другом. Ты казалась такой потерянной. Уединилась на задворках Дружноземья.

Эмилимаркс. Как бы то ни было, предполагается, что учетные записи игроков засекречены. Я даже не указала адреса электронной почты при регистрации, но ты все равно меня вычислил. Ты отследил меня по айпишнику?

Дедал84. Да.

Эмилимаркс. Я просила оставить меня в покое, но ты плевать хотел на мои желания!

Дедал84. Я беспокоился о тебе.

Эмилимаркс. Ты обвел меня вокруг пальца!

Дедал84. Каким образом?

Эмилимаркс. Втерся ко мне в доверие! Притворился незнакомцем!

Дедал84. Неправда. Я был самим собой. Изменил имя и внешность и прочие несущественные детали, но в общем и целом я был самим собой. И ты была сама собой. И мне кажется, ты прекрасно знала, что я – это я. Просто не хотела этого признавать.

Эмилимаркс. Я покидаю Дружноземье, понял? Прямо сейчас!

Дедал84. Смерть Маркса потрясла не одну тебя! Маркс был и моим другом. Моим напарником. Эта компания была нашей. И все, что в ней произошло, произошло со всеми нами… С нами обоими.

Эмилимаркс. …

Дедал84. Сэди, мне так тебя не хватает. Не бросай меня… Я совершил немало глупостей в прошлом. Но я понял одно: нет ничего достойного в том, чтобы переносить боль в одиночестве.

Эмилимаркс вышла из чата.

Эмили шагала по Дружноземью. Красоты природы, некогда так успокоительно действовавшие на нее, теперь казались насквозь фальшивыми театральными декорациями.

Эмили взгромоздилась на Пиксель и, пришпорив ее, помчалась к Алебастру.

Алебастр открыли дверь и пригласили Эмили внутрь.

– Я вынуждена покинуть Дружноземье, – выпалила Эмили. – Эдна не та, за кого себя выдает.

– Мы все здесь такие, – пожали плечами Алебастр.

– Но она человек, которого я знала прежде. И это портит мне всю игру.

– Понимаю, – кивнули Алебастр, – но подумай-ка вот о чем: найти верного товарища по играм – большая редкость. Как в этом, так и в ином мире.

Эмили уставилась на Алебастра. Сиреневые глаза… Сиреневые волосы…

– Сэм?

– Какой такой Сэм? – заморгали Алебастр.

– Ты же Сэм, верно? – нахмурилась Эмили.

Алебастр рухнули на колени.

– Сэди…

Миг – и Эмили исчезла из дома винодела.

На экране возникло текстовое окошко: «Эмили покинула Дружноземье».

По прошествии нескольких дней, месяцев или лет Эмили вернулась, чтобы проверить ЛуКа. За время ее отсутствия он вырос на три года и превратился в сильного одиннадцатилетнего паренька.

– Мама, где ты пропадала? – вскричал он. – Мамуля и я очень переживали!

– Пойдем искупаемся? – предложила Эмили.

Они проплыли обычные два экрана, и ЛуК спросил, можно ли ему плыть дальше. Эмили на мгновение задумалась.

– Почему нет? – ответила она. – Ты так повзрослел.

И они поплыли дальше, пока не достигли конца океана.

– Как здесь покойно, – восхитился ЛуК.

– Да, здесь покойно, – согласилась Эмили.

– Мамочка, мне страшно, – заволновался ЛуК. – Боюсь, у меня кончились сердечки и я не смогу вернуться домой.

– Не беспокойся, малыш. Ты ненастоящий. Тебе не суждено умереть.

В тот памятный восьмой год, когда разразилась ужасная снежная буря и Эмили отправилась на поиски Дедал в Неизведанный край, она наткнулась на ранчо. Над воротами ранчо висели таблички: большая, заиндевелая от снега, «Укротитель коней» и поменьше «Уход за лошадьми: ковка, конеборство и прочая помощь всадникам и лошадям. Мне покорны любые кони». В тот раз Эмили, терзаясь страхом за загадочно исчезнувшую Дедал, проехала мимо.

Однако, порвав отношения с Дедал, она все чаще стала возвращаться мыслями к этому ранчо. Табличка «Укротитель коней» всколыхнула в ее душе смутные воспоминания: то ли о месте, где она побывала в детстве, то ли о сне, который ей когда-то привиделся. И в один из последних дней своего пребывания в Дружноземье Эмили решила разведать, что же скрывается за теми воротами. В любом случае она ничего не теряла: даже если бы вывеска оказалась всего-навсего заманчивой рекламой, Эмили, прежде чем навсегда оставить Дружноземье, просто подковала бы Пиксель.

Расстелив исполинскую карту, Эмили попыталась определить местонахождение ранчо, но ранчо на карте не оказалось, и Эмили долго петляла и блуждала туда-обратно по извилистым тропинкам, пока не нашла искомое и не въехала в ворота с последними лучами заходящего солнца.

Пиксель с Эмили на спине протрусила мимо фруктового сада, затем свернула на вымощенную брусчаткой дорожку и, прорысив мимо полей и длинного ряда стойл, добрела наконец до стоявшего на задворках домика с треугольной аркой, придававшей ему сходство с церковью. Эмили слезла с седла и позвонила в колокольчик. Дверь распахнулась, и на пороге возник мужчина в белой ковбойской шляпе. Он выглядел лет на шестьдесят, то есть значительно старше, чем большинство жителей Дружноземья. Ноги колесом и прямая спина выдавали в нем завзятого наездника. Из-под шляпы выбивался пышный клок темных с проседью волос. «Как же он похож на своего отца Рю», – подумала Эмили.

– Мое почтение, странница. – Неигровой персонаж приподнял шляпу. – Лошадка беспокоит?

Эмили сказала, что хочет подковать Пиксель, и немного поторговалась с владельцем ранчо, обсуждая материал для работы и цену. Когда они обо всем договорились, персонаж протянул Эмили руку, она же поцеловала его в щеку.

– Э, леди, таким манером вы цену не собьете, – пожурил он ее.

– Я очень тоскую по тебе, – прошептала она.

– Ну, право слово, мэм, вы меня в краску вгоняете.

– Какая часть «Илиады» у тебя самая любимая?

– Что такое «Илиада»?

Персонаж помолчал, снял шляпу и мгновение спустя, словно одержимый, разумом которого завладела иная его сущностная ипостась, продекламировал:

Персонаж поклонился и надел шляпу.

– Рада была повидаться, – вздохнула Эмили.

– Возвращайтесь, когда захотите, леди.

На самом деле эта беседа не принесла Эмили никакой радости. Впрочем, беседы с неигровыми персонажами для радости и не предназначались.

И все же, если бы не встреча с укротителем коней, Сэди, возможно, никогда не привела бы в порядок дела Эмили.

Возможность достойно покинуть игру придавала «Первопроходцам» неповторимую изюминку. Сэм терпеть не мог, когда пользователь (например, какой-нибудь оседлый житель Кленбурга) внезапно исчезал из города навсегда. Сэм понимал, что рано или поздно тому или иному кленбуржцу больше не захочется логиниться в игре. Ни одна самая расчудесная ММОРПГ не могла приковать к себе внимание пользователя навечно. Пользователи уходили: в иные миры, в другие вселенные других игр или даже в повседневную реальность. И тогда Сэм предложил им различные варианты выхода из «Первопроходцев», добавив в список игровых ритуалов развод, составление завещания и похороны.

Редактор зачитал последнюю волю Эмили.

«Сын мой, возлюбленный Лудо Квинт, уплыл за горизонт, и я боюсь, что его исследования края океана затянутся надолго. Я всего только аватар смертной женщины, но сердце мое, разлученное с Лудо Квинтом, кровоточит от боли. И мне, лишенной сына, более невмочь выносить тяготы бытия. А посему я выхожу из игры и покидаю Дружноземье. Моему другу, Алебастру Брауну, завещаю я ферму и книжную лавку со всем их содержимым. Моей жене, доктору Дедал, завещаю я лошадь Пиксель и ее же фигурку из стекла. Признаю, что не сожалею ни о времени, потраченном на Дружноземье, ни о времени, проведенном с доктором Дедал. И как бы ни была я возмущена ее лукавством (а ей отлично ведомо, что она совершила), до конца дней своих я с величайшей нежностью буду вспоминать наши с ней вечерние игры в го. Опустошенная и – так уж повелось – отчаявшаяся, пришла я в сей город, однако его невообразимая скука, а также доброта знакомых мне незнакомцев вернули меня к жизни. Я счастлива, что мне довелось оказаться в таком милом и приятном месте, где любят бизонов и никогда их не убивают».

– Темна вода во облацех, – ошеломленно покачал головой редактор, сворачивая свиток.

На надгробии, установленном на кладбище Дружноземья, выбили надпись:

ЭМИЛИ МАРКС-ДЕДАЛ

1875–1909

СКОНЧАЛАСЬ ОТ ДИЗЕНТЕРИИ

X. Грузы и силы тяжести

– Ну же, Сэди, не обманывай сама себя. Конечно же, ты знала, что это он, – пренебрежительно отмахнулся Дов.

В какой-то момент (для Сэди он наступил в тридцать четыре года) жизнь человека по большому счету превращается в череду обедов и ужинов со старыми друзьями-приятелями, мимоходом заскочившими в его город. Вот и сейчас Сэди обедала с Довом в ресторане «Клиффс Эдж» в Силвер-Лейк. Ресторан походил на дом на дереве: посреди зала рос величественный, как Энт, громадный фикус, а вкруг него в несколько ярусов располагались стоявшие на деревянных возвышенностях столики. Официанты ресторана славились накачанными икроножными мышцами и развитым вестибулярным аппаратом. Сэди частенько сравнивала официантов, работавших в «Клиффс Эдж», с компьютерными персонажами, прыгающими вверх-вниз по лестницам в каких-нибудь безмозглых платформерах.

– Это самое калифорнийское место на всем белом свете, – сказал Дов, ухватившись за толстую гладкую ветку фикуса. – Дождей здесь никогда не бывает, а деревья растут.

– Верно, – кивнула Сэди, – дождей здесь никогда не бывает.

– Как думаешь, ресторан построили вокруг дерева? – спросил Дов.

– Думаю, да.

– Полагаешь, дерево не могли разместить в уже обустроенном ресторане?

– Вряд ли. Смотри, какое оно здоровущее. Кому по силам втащить такую махину внутрь?

– Да ладно тебе, Сэди, это же Калифорния. Пустыня. Здесь ничего не растет по определению. Но если кому-то втемяшилось в голову открыть ресторан, выглядящий как дом на дереве, калифорнийцы воплотят его мечту в жизнь. Черт! Обожаю Калифорнию.

– А я думала, ты ее терпеть ненавидишь.

– С чего ты взяла?

– Ну, помнится, когда мы расставались, кто-то услаждал мой слух апокалиптическими пророчествами о мучительной и неминуемо грозящей мне здесь погибели.

– Нашла кого слушать. Я урод тот еще. Просто я не хотел, чтобы ты уезжала. Давай спросим о дереве официанта. И да, снимаю шляпу перед Марксом. Идея перетащить «Нечестных» в Калифорнию была гениальной. Обладай я хоть толикой здравого смысла, я последовал бы сюда за тобой и рухнул бы на колени, умоляя простить меня.

– Не смеши. Ты не из тех, кто падает на колени.

Подошел официант принять их заказ. Дов спросил у него про дерево, но официант, извинившись, что работает тут недавно, пообещал уточнить у менеджера.

– Ну в самом деле, Сэди, – вернулся к разговору о «Первопроходцах» Дов, – ты прекрасно понимала, что он – это он.

Сэди замотала головой.

– И понимала и не понимала. Думаю, это сродни просмотру документального криминального сериала. Люди вечно потешаются над беспомощностью копов, удивляясь, почему те не замечают очевидных улик, явно указывающих на убийцу. Но одно дело – смотреть на расследование со стороны, зная все нюансы происходящего, и совсем другое – находиться в эпицентре самого расследования, когда ничего не ясно, а повсюду только кровь и загадки.

– Но почему, – затрясся от смеха Дов, – почему из огромнейшей плеяды игр ты выбрала примитивных и пресных «Первопроходцев»?

– Ну, в отличие от тебя, я играю в разные игры. Кроме того, в «Первопроходцах» меня многое привлекало.

– Что, например?

– Открытый мир, который можно свободно исследовать, экономика, основанная на производстве товаров и их обмене, интересные способы взаимодействия с окружающими. А когда я услышала, что эта игра продолжает традиции, заложенные «Тропой Орегона», «Симсами» и «Харвест Мун», мне еще больше захотелось в нее сыграть. Сэм знал, чем меня соблазнить.

– Ты всегда была помешана на «Тропе Орегона».

– Да, Дов. Представь себе, я люблю игры, которые тебе не нравятся.

– Значит, Сэм создал ММОРПГ, чтобы заманить в нее одного-единственного игрока? Потрясающе. Безумно – и потрясающе.

– Нет. Он признался, что написал «Первопроходцев», чтобы вспомнить детство и все те игры, в которые мы играли вдвоем с ним.

– Да, подобные игры – вечны.

– Именно. Уверена, «Первопроходцы» принесли немалую прибыль. – Сэди помолчала. – И если уж начистоту, после смерти Маркса и всего остального написанная Сэмом игра стала для меня глотком свежего воздуха. Я истосковалась по таким играм. А Сэм, полагаю, только того и ждал. Не успела я присоединиться к «Первопроходцам», как он создал нескольких персонажей, чтобы завлечь меня в игру.

– И какую же вы развивали сюжетную линию?

– О мой бог, тошнотворно сентиментальную. Я была Эмили Маркс, беременной с сомнительным прошлым, а он – ты только не падай! – доктором Дедал, городским оптометристом.

– Ого, пахнет жареным.

– Вовсе нет. Это была очень трогательная и печальная история.

– Доктор Дедал, Сэди! Не морочь мне голову! Ты должна была сразу догадаться, что это он!

– Ну, во-первых, это была она, а не он.

– Как думаешь, почему он играл за женского персонажа?

– Понятия не имею. Возможно, чтобы сбить меня со следа. А возможно, он просто начитался Уолта Уитмена: «Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей»[15]. Ты ведь тоже не всегда играешь за мужских персонажей.

Сэди не понаслышке знала, что Дов при любой возможности выбирал себе женские аватары.

– Но в конце концов я вывела его на чистую воду. Наверное, я действительно подозревала, что Дедал – это Сэм, просто не желала этому верить. Если подумать, Сэм постоянно оставлял мне какие-нибудь зацепки. Так, Эдна, например, лишилась руки.

– М-да, тяжела и неказиста жизнь на Диком Западе.

– Невыносимо. Эдна ужасно страдала: она больше не могла вытачивать линзы для очков.

Дов расхохотался.

– Мать моя женщина, обожаю игры! Ну, и что теперь?

– Теперь мы не разговариваем.

– То есть ты не разговариваешь с Сэмом?

– Я так и сказала!

– Господи боже, да почему, Сэди?

– Потому что он меня обманул.

И не только обманул, разумеется, но Сэди не стала распространяться на эту тему.

– Ох уж эти мне высокие принципы Сэди Грин.

– Сказал человек, который приковывал меня наручниками к постели, – огрызнулась Сэди.

– Виновен по всем статьям, каюсь, однако ты не отказываешься пообедать со мной, когда я наведываюсь в Лос-Анджелес. И когда я грешил подобным, ты не была моей студенткой. В этом я не сомневаюсь.

– Тогда чем тебе насолили мои принципы и какое вообще отношение все это имеет к нашей размолвке с Сэмом?

– Напомни-ка, сколько тебе лет?

– Тридцать четыре.

– Пора бы уже повзрослеть и бросить ребячиться. Высокие принципы – удел зеленых молокососов. Зрелые люди…

– Как ты, – поддела его Сэди.

– Как я, – не смущаясь, согласился Дов. – Да, мне сорок три, и я этого не скрываю. К тому же, – он ударил себя кулаком в грудь, – я еще ого-го!

– Вылитый мачо.

Дов согнул руку в локте.

– Гляди, какой бицепс, Сэди. Только пощупай.

– Нет уж, уволь, – засмеялась Сэди, но бицепс пощупала.

– Впечатляет, а? – похвалялся Дов. – Двадцать лет назад я жал штангу меньше раз, чем сейчас.

– Мои поздравления, Дов.

– Я даже в джинсы влезаю, которые носил в старшей школе.

– Чудесно. Теперь у тебя есть чем охмурять старшеклассниц.

– Я никогда не охмурял старшеклассниц. Ну, за исключением тех лет, когда сам был старшеклассником. Студентки – другое дело. Студентки – моя слабость. Сколько мне их ни дай, все мало.

– Не понимаю, почему тебя не вытурили из института.

– Потому что я великий учитель. Меня все превозносят. Ты сама меня превозносила! Но вернемся к тому, что я сказал. Зрелые люди…

– То есть несчастные, сломленные жизнью души, вынужденные идти на неизбежные компромиссы?

– Хватит изворачиваться, Сэди, просто признайся: ни один человек на этой планете никогда не был тебе столь же дорог, как Сэм. Выбрось из головы всю эту чушь…

– Это не чушь, Дов!

– Хорошо. Выбрось из головы это свое благородное негодование и всякие взлелеянные тобой обидки, найди непостижимого доктора-оптометриста и пожми его руку.

– Ее руку!

– Ее руку. И погрузись в работу – серьезную и нужную работу. И снова начни создавать игры вместе с Сэмом. И снова начни играть в игры вместе с Сэмом.

Вернувшийся официант расставил на их столике тарелки с едой.

– Менеджер утверждает, – сказал он, прежде чем уйти, – что это дерево здесь уже семьдесят лет.

– Ага, вот и ответ, – встрепенулся Дов. – Ресторан был построен вокруг дерева. Благодарю вас.

И Дов от души полил яичницу-шакшуку острым соусом.

– Да ты ее даже не попробовал! – воскликнула Сэди. – Ты не знаешь, нужен там острый соус или нет!

– Нужен, потому что я знаю себя. Я люблю острый соус. Над чем ты сейчас работаешь?

– Да почти ни над чем. Над собой – пытаюсь не двинуться рассудком. Ну, еще дочку в садик вожу.

– Плохо. Ты должна засесть за работу.

– Ну да. Когда-нибудь и засяду… А что привело тебя в Лос-Анджелес? – спросила она, лишь бы переменить разговор.

– Встречи, как обычно, – пожал плечами Дов. – Один режиссер, снимающий для «Диснея», размечтался экранизировать «Мертвое море». – Дов отложил вилку и сделал неприличный жест. – Хренушки. Не видать нам этого фильма как своих ушей. А еще я развелся.

– Сочувствую.

– Брось, все к этому шло. Я конченый недоумок. Не в ладах сам с собой. Хорошо хоть, мы не нарожали детишек и не втравили их в передрягу.

– Чем думаешь заняться?

– Поеду в Израиль. Повидаюсь с сыном. Представляешь, Телли уже шестнадцать. Не верю… Займусь разработкой новой игры.

Дов склонился над шакшукой, подцепил желток и, полив его острым соусом, положил на кусок хлеба.

– Кстати, хотел тебя спросить. Раз уж ты все равно бьешь баклуши, не хочешь подменить меня в МТУ и поучить моих студентов? Вызываю тебя, так сказать, на дуэль. Бросаю перчатку. Ну как, интересно?

– Я подумаю.

– Подумай.

– Когда я подавала заявку на твой семинар, я недоумевала, с чего вдруг ты занялся преподаванием.

– С того, что преподавать – охренительно классно.

– Неужели?

– Ужели. Самонадеянные юнцы – те же щеночки, они такие забавные. А порой, хоть и редко, распахивается дверь, и в аудиторию входит Сэди Грин и взрывает твой гребаный мозг. – Дов откинул голову и слегка качнулся на стуле. – Ба-бах!

Сэди густо покраснела. Опять Дов вогнал ее в краску. Опять ей доставляет несказанное удовольствие выслушивать его комплименты.

– У тебя язык – как помело, – смущенно пробормотала она.

После обеда Сэди отвезла Дова к отелю, укрывшемуся в низине Голливудских холмов. Прежде чем выбраться из машины, Дов чмокнул ее в щеку и произнес:

– Конечно, я человек зрелый, но, похоже, мало что смыслю в жизни. И по всей видимости, ничего не понимаю в женщинах. Два развода и прочее и прочее. Но вот что я тебе скажу. Мне кажется, создать для кого-то целый мир – по-настоящему романтично. – Дов тряхнул головой. – Надо же, Сэм Масур – долбаный романтик. В рот мне ноги.

Семинар по разработке компьютерных игр проводился раз в неделю по четвергам с часу до четырех. Сэди не стала ничего менять, и, как и шестнадцать лет назад, семинар строился по тем же канонам, что и во времена ее студенчества: раз в неделю двое из восьми семинаристов приносили написанные ими игры, простенькие или законченные кусочки сложных, – любые, которые они успевали создать за катастрофически ограниченное время. Другие студенты играли в них и высказывали свое мнение. Каждому студенту полагалось вынести на суд общественности две игры за семинар.

Семинаристы тоже особо не изменились, хотя теперь половину из них составляли девушки. Или студенты, выглядевшие как девушки.

– Меня не колышет, какой вы используете язык программирования, – с места в карьер начала Сэди. – Меня не колышет, какой вы используете игровой движок, – до тех пор, разумеется, пока вы понимаете принцип его работы. И меня не колышет, какую игру вы напишете. В любом жанре полно и хороших, и плохих игр. Многие люди воротят носы от непритязательных казуальных игр, но среди этих игр нередко попадаются настоящие жемчужины. Лично я играю в любые игры. Захватывающих игр, написанных для телефонов, ничуть не меньше, чем захватывающих игр, написанных для ПК или консолей. Я не жду, что ваши игры будут идеально законченными. Но я жду от всех нас честности и уважения друг к другу. Требуется огромное мужество, чтобы отдать свою игру на растерзание критикам. Не передать словами, сколько падений пережила я. По-моему, гораздо больше, чем взлетов. Знай я наперед, какие сокрушительные провалы караулят меня на пути дизайнера-разработчика, может, я и не решилась бы в свое время записаться на этот семинар. Прошу прощения, если мои вступительные разглагольствования нагнали на вас хандру. – Сэди коротко рассмеялась. – Однако предупреждаю: вы непременно провалитесь. Не беда. Я заранее прощаю вам все огрехи. Оценка за семинар – «зачет / не зачет», так что любой проблеск мысли – и вам зачтется.

Класс захохотал. Шутка Сэди пришлась семинаристам по вкусу. В решающий момент, наступающий обычно при знакомстве студентов с преподавателем, Сэди сумела переломить ситуацию и дала понять классу, что она на его стороне.

– На таком же семинаре вы и написали «Итиго: умэ но кодомо», я права? – спросила черноволосая и черноглазая девушка по имени Дестини.

– Потрясающе, ты знаешь, как игра звучит на японском. Я написала ее вместе с моим напарником Сэмом…

– Мазером, да? – перебила Дестини, мгновенно выросшая в глазах Сэди. – Мазер тоже посещал этот семинар? Я знаю, что он учился в Гарварде, но ведь студентам Гарварда, я слышала, разрешается посещать отдельные курсы МТУ, как и студентам МТУ – курсы Гарварда, верно?

– Мазер не посещал этот семинар. Мазер – программист-самоучка. И «Итиго» я написала уже после окончания семинара. Для семинара я создала более незатейливые игры. Вы скоро сами поймете, как сложно написать за семестр хотя бы две игры.

Дестини кивнула.

– Мне нравится «Итиго». Честное слово. Это моя любимая игра детства. А вы не собираетесь написать продолжение? «Итиго III»?

– Мы подумывали о продолжении, но вряд ли до этого дойдет. А теперь – к делу. Возвращаясь к твоему вопросу, Дестини… Я принесла игру, которую действительно написала для семинара. Она называется «Тебе решать». По-моему, лучший способ доказать вам, что вы еще не оперившиеся дизайнеры, – это продемонстрировать собственные разработки, созданные мной, когда я была в вашем возрасте. Не обращайте внимания на графику. Это полный анахронизм. Просто сыграйте и скажите, что вы об этом думаете. И не забывайте – это лучшее, что вы могли сделать в тысяча девятьсот девяносто четвертом году в девятнадцать лет, имея под рукой лишь те инструменты разработки, которые были доступны студенту-бессребренику, ограниченному во времени. И еще, наверное, не лишним будет упомянуть, что на создание игры меня вдохновила бабушка.

С этими словами она переслала по электронной почте файл с «Тебе решать» всем семинаристам.

Студенты открыли ноутбуки и принялись за юношеское творение Сэди. Сэди тоже прошла пару уровней. В техническом плане игра безнадежно устарела, однако моральный посыл сохранила в неприкосновенности.

Когда студенты приоткрыли завесу тайны «Тебе решать», по аудитории пронесся возмущенный ропот. Через час Сэди попросила их оторваться от игры и поделиться впечатлениями.

– Будьте честны, – призывала учеников Сэди. – Не щадите моих чувств. Я готова к вашим нападкам. Начнем с художественного оформления. Вперед, и не стесняйтесь в выражениях.

Поощряемые Сэди, студенты разгромили все составляющие игры: визуальный стиль, звук, интерфейс и сценарий. Сэди, находя какое-то странное наслаждение в их откровенной грубости, с удовольствием защищала свое детище, попутно объясняя ограниченность средств разработки, имевшихся в тысяча девятьсот девяносто четвертом году. В конечном счете все сошлись во мнении, что черно-белая графика выше всяких похвал, хотя юноша в рубашке с большими накладными карманами, похожей на охотничью куртку, спросил Сэди, все ли игры в тысяча девятьсот девяносто четвертом году были черно-белыми. Юношу звали Гарри, и Сэди, чтобы запомнить его имя, прибегла к мнемонической уловке, окрестив его Гарри-в-сафари. В пику Дову она собиралась выучить имена всех студентов за одну неделю.

– Нет, Гарри, в тысяча девятьсот девяносто четвертом году игры также выходили и в цвете. Черно-белую гамму я выбрала из эстетических соображений. Но заруби себе на носу: когда тебе недостает средств – тщательно прорабатывай стиль. Бедность не порок, а удачная стилистическая находка, если, конечно, правильно ее обыграть.

– Ага, так я и думал, – оживился Гарри. – Ну да, вряд ли все игры в тысяча девятьсот девяносто четвертом году были черно-белыми, просто я хотел уточнить, были ли они в основном черно-белыми?

Сэди склонилась над списком студентов и сделала пометку против имени Гарри – «Монохромный».

– А мне понравилось, – произнесла Дестини («Умэ но» – занесла в список Сэди). – Понравилась и сама идея, и ее политическая подоплека. Единственная моя претензия к игре – ее нигилизм. Как только выясняется, что производит фабрика, игра… – Дестини запнулась, подыскивая нужное слово, – …игра, как по-моему, теряет новизну. Хочется чего-то большего, неожиданного поворота сюжета.

– Ты не первая, Дестини, кто это отметил. Ты права, и, думаю, будь у меня больше времени, я непременно развила бы сюжет. Однако порой разработчик вынужден создавать игры в строго определенных временных рамках. И тут не до жиру. А будешь стремиться к совершенству – и вообще ничего не сделаешь… Мазер был моим лучшим другом. Мы вместе росли. Вместе играли в игры. И помешались на безупречности. Мы считали, что можно пройти игру почти безошибочно: идеально быстро, набрав максимально возможное количество очков и не поступившись совестью. Не умирая. Не сохраняясь и не начиная заново. Мы резались в «Супер Марио» и перезапускали уровень всякий раз, когда не успевали подобрать золотую монетку или когда к нам прикасался Купа. Да, мы были совершенно чокнутыми, и да, у нас была куча времени. Однако мысль о достижении идеала гвоздем засела в моей голове и долго потом мешала мне в работе. Она ее просто парализовала… Что я хочу вам сказать: игры, которые вы создадите для семинара, окажутся бесконечно далекими от совершенства, и это – нормально. Однако это не значит, что вы должны работать спустя рукава. Приложите усилия, взорвите мне мозг. И помните: стремиться к идеалу необходимо, но главное – это работать. Несмотря ни на что.

Студент Джоджо, одетый в рваный свитер с эмблемой Кленбурга, поднял руку.

– Милый свитерок, – заметила Сэди, чирканув в списке «Джоджо из Кленбурга».

Джоджо затравленно кивнул, словно только сейчас заметил невесть откуда взявшийся на нем свитер или словно этот свитер натянули на него силой.

– Скажите, пожалуйста, как восприняли «Тебе решать» ваши одногруппники?

– Рада, что ты спросил, – усмехнулась Сэди. – Они возненавидели мою игру. А один из них даже ратовал за то, чтобы меня исключили из института.

– Почему?

– Ну, потому что людям не нравится, когда их обзывают нацистами. Так сказал мой профессор, и, думаю, он был прав. С тех пор я не пишу игры, где игроков клеймили бы нацистами.

Класс засмеялся.

– Ох, уже четыре часа, пора расходиться. До встречи через неделю. Джоджо, Роб, с вас первые игры. Перешлите их по мылу не позднее вечера воскресенья, чтобы мы все успели в них наиграться до следующего семинара.

Дестини замешкалась на последней парте и, когда все ее однокурсники покинули аудиторию, приблизилась к Сэди.

– Не возражаете? – спросила она. – Я хотела бы задать вам один вопрос, но не перед всем классом.

– Ничуть, – ответила Сэди. – Только давай поговорим по дороге. В пять мне надо забрать дочку у няни.

– У вас есть дочка? – поразилась Дестини. – Отпад. Я думала, разработчикам игр не до детишек: у них и так работы по горло.

– Ну, не настолько все плохо, – усмехнулась Сэди. – Кроме того, всю свою жизнь я была не только разработчиком, но и владельцем компании, поэтому…

– Поэтому все, что нужно, – это образовать собственную компанию?

– Точно. И переложить большую часть работы на чужие плечи.

– Позвольте вам признаться? Я так воодушевилась, когда узнала, что вы будете у нас преподавать. На нашем факультете женщин и цветных – капля в море. И я люблю все ваши игры, а не только «Итиго». Я во все играла. И разумеется, в «Церемониймейстера». Это полный улет. Я вообще считаю вас гением.

Они подошли к кабинету Сэди, на двери которого до сих пор висела табличка «Дов Мизрах».

– Ну, вот мы и пришли, – сказала Сэди. – Итак, какой вопрос ты мне хотела задать не перед всем классом?

– Ах да… Я боялась смутить вас… Мне действительно понравилась «Тебе решать», но…

– Но?..

– Но она и рядом не стояла с «Итиго»! Вы только не обижайтесь. Я вас очень уважаю, профессор Грин, честно.

– Не переживай, Дестини, ты права на все сто. Именно поэтому я и принесла вам игру. Хотела показать, с чего я начинала.

– Тогда я хочу вас спросить вот о чем: как вы за столь непродолжительное время умудрились сделать гигантский скачок от «Тебе решать» к «Итиго»? Как вам удалось так молниеносно повысить свое мастерство? Прыгнуть выше головы? Вот чего я не понимаю. Вот чего я сама никак не могу достигнуть.

– Это долгая история, – вздохнула Сэди, глядя на Дестини.

Не знать, как прыгнуть выше головы, – это мучение. Изнывать от желаний, не совпадающих с твоими возможностями, но упорно, как завещал Роберт Браунинг, «тянуться к недосягаемому» – мучение еще большее.

– Боюсь, у меня нет готового ответа, – сказала Сэди. – Давай поговорим об этом позже, когда я подумаю, хорошо?

В ту же ночь Сэди мысленно вернулась в тысяча девятьсот девяносто шестой год. Тогда она действительно совершила прорыв в работе. Но какой ценой? Стыдно признаться, какие мотивы двигали ею, какие причины толкали ее на достижение «недосягаемого». Во-первых, ей хотелось доказать всему МТУ, что она настоящий профессионал и поступила в институт благодаря уму, а не принадлежности к женскому полу. Во-вторых, ей хотелось заставить Дова кусать локти за то, что он ее бросил. И в-третьих, вынудить Сэма признать, что ему посчастливилось работать с такой выдающейся личностью, как она, с таким гуру-программистом, c таким переполненным гениальными замыслами самородком. Но как объяснить это Дестини? Как объяснить Дестини, что ее творческий потенциал и небывалую работоспособность в тысяча девятьсот девяносто шестом году подхлестнули себялюбие, мелочные обиды и общая неудовлетворенность жизнью? Что только благодаря упорному труду и силе воли Сэди Грин и стала великой? И что высокое искусство – удел не самых счастливых людей?

Интересно, а как бы ответил на вопрос Дестини Сэм? Знающий все на свете Сэм, который как никто другой, вынужденно признавала Сэди, умел расцвечивать этот мир – или, по крайней мере, мир Сэди – ликующими и жизнерадостными красками. Ей постоянно хотелось ему позвонить. Каждый булыжник в мостовой Кембриджа будил в ней воспоминания о Сэме и Марксе. Но разве можно возродить дружбу, обремененную тяжким грузом, просто подняв телефонную трубку? Нет. Достаточно и того, что она знала: Сэм жив. Его имя часто мелькало в групповой рассылке коммерческого отдела «Нечестных», однако напрямую с Сэмом Сэди не общалась со времен «Первопроходцев».

Впервые открыв «Первопроходцев», она не обратила внимания на авторов игры. Одинокая и несчастная, измученная послеродовой депрессией и блуждающая в лабиринте мыслей, она не ждала от новой игры ничего особенного. В играх она искала прежде всего утешения, как многие в ее положении искали утешения в еде. Она выбирала незамысловатые игры, от которых можно было легко оторваться, чтобы поддержать и свое бренное тело, и тело новоиспеченного и ненасытного существа. Она уже сыграла в пару выживалок: одну, где действие происходило на Диком Западе, и в другую, о родовой общине, затерянной на острове; в несколько игр, предназначенных для того, чтобы скоротать время в ресторане в ожидании заказа; в игру по управлению отелем; в игру по выращиванию волшебных цветов и в игру про парк развлечений.

Однако «Первопроходцы» заставили Сэди мгновенно позабыть про все эти игры, с первых же сцен погрузив ее в уютный и знакомый мир – мир, крутившийся на ее собственном игровом движке. Необычайную одаренность населявших этот мир жителей она списывала на то, что «Первопроходцы» привлекали игроков ее типа – тридцатилетних буржуа, ностальгирующих по восьмидесятым.

Доктор Дедал, изготавливавшая хрустальное сердце, зародила в ней некоторые подозрения, но она тотчас отогнала их прочь. Она ничего не хотела знать. Она хотела только играть. Позже она обвинит Сэма в обмане, но, если смотреть правде в глаза, никто ее не обманывал, она обманывалась сама, не желая признавать, как сильно увлекла ее эта дурацкая и утонченная игровая вселенная.

Полтора года спустя, пересказывая Дову эту историю как забавный застольный анекдот, она вдруг поняла, что больше не сердится на Сэма. И внезапно ее охватили нежность и сострадательная жалость к своему другу. Конечно, он создал этот мир ради нее. Но и ради себя тоже. Смерть Маркса сильно потрясла его. Он остался в полном одиночестве. Вдобавок Сэди свалила на него всю ответственность за руководство «Нечестными» и умыла руки, так ни разу и не появившись в офисе. Ни разу не сказав Сэму спасибо.

Весенний семестр был в разгаре, когда Сэди наведалась в подвальный этаж книжного магазинчика Гарварда, где хранились подержанные фолианты. Она искала книжку с картинками для дочки. Роясь на полке, Сэди наткнулась на затесавшуюся по ошибке книжку с автостереограммами «Волшебное око» и тотчас вспомнила станцию метро и окликнувшего ее Сэма. И хотя автостереограммы как таковые картинками не являлись, Сэди все равно приобрела их для четырехлетней Наоми.

Вечером, перед сном, Сэди раскрыла «Волшебное око» и показала Наоми первое изображение.

– Я вижу, вижу! – закричала девочка.

– Что ты видишь?

– Птичку! Вот она, передо мной! И вокруг меня! Ой-ой, как красиво, мамуля! Давай посмотрим еще одну картинку! Мне так нравится эта книжка.

Две недели спустя Наоми бесчестное количество раз пересмотрела все двадцать девять изображений и потребовала новое «Волшебное око».

Старое «Волшебное око» Сэди решила отправить Сэму. Вначале она думала написать ему письмо, но затем отослала книгу без всякой приписки. Сэм и так догадается, от кого она.

Ант проездом заскочил в Бостон, и Сэди пригласила его выступить на семинаре. «Нечестные» готовились к выпуску седьмой части «Дублей старшей школы», и многие семинаристы Сэди были просто повернуты на этой игре: для их поколения «Дубли» стали игровым аналогом Гарри Поттера. «Дубли» пользовались гораздо большей популярностью, чем «Итиго», и несколько иной популярностью, чем «Кленбург». Вечно юные, Дубли словно возвращали игроков в годы безмятежного детства.

После семинара Сэди затащила Анта в ресторан – поужинать и посплетничать о знакомых из игровой индустрии. Кто вляпался в сексуальный скандал или вновь угодил в центр реабилитации? Чья компания оказалась на грани банкротства? Чье продолжение игры накрылось медным тазом, так как, по всей видимости, разработку передали на аутсорсинг команде незаинтересованных в работе индийских программистов?

Они всячески избегали щекотливых или деликатных тем, но, когда принесли десерт, Сэди, не колеблясь, спросила:

– Как поживает Сэм?

«Волшебное око» она отправила две или три недели назад, но Сэм ничем не дал ей понять, что получил книжку.

– Полагаю, так же. В конце года он закрыл проект с «Первопроходцами».

– Жаль.

– Честно говоря, я вообще не понимаю, зачем Сэм его замутил. Да еще под грифом «Особо секретно». Ты в «Первопроходцев» играла? Странная вещица. В стиле ретро.

– Нет, не играла, – солгала Сэди.

– Мэр Мазер в «Кленбурге» тоже отходит от дел. Сэм развернул избирательную кампанию по смене власти.

– Умный ход.

– Думаю, должность следующего мэра будет скорее почетной, чем административной. А сейчас Сэм одержим идеей игры с дополненной реальностью. Понятия не имею, что это. И да, на прошлой неделе умер его отец.

– Агент Джордж? – спросила Сэди.

Насколько она знала, Сэм не виделся с ним уже целую вечность.

– Нет. Владелец пиццерии в Коритауне.

– Не может быть! Только не Дон Хён! Это его дедушка.

– А, точно. У его дедушки был рак, он болел какое-то время, и Сэм постоянно пропускал из-за этого работу. Надо же, я почему-то думал, что он его отец.

Выйдя из ресторана, они распрощались. Ант обнял Сэди и признался:

– Я каждый день вспоминаю Маркса.

– И я.

– Он единственный безоговорочно верил в нас. Если бы не Маркс, мы бы ни за что не написали нашу первую игру.

– И мы, – пробормотала Сэди.

– Как бы я хотел спасти его. Я безустанно прокручиваю в голове тот день. Если бы я тогда не появился на лестнице. Если бы не позволил ему спуститься в вестибюль. Если бы…

– В тебе говорит игрок, – урезонила его Сэди. – Игрок, пытающийся разобраться, почему он провалил уровень. Мои мозги играют со мной те же шутки. Но ты ничего не мог сделать, Ант. Та игра была изначально проигрышной.

Наконец, через пять лет после гибели Маркса, Сэди, услышав его имя, не ударилась в слезы.

Однажды ей в руки попалась книга о механизмах работы сознания, где утверждалось, что, пока человек общается с любимыми людьми, его мозг, собирая и обрабатывая информацию об этих людях, формирует их виртуальные, наподобие искусственного интеллекта, личности. Когда любимые умирают, мозг человека, хранящий их виртуальные образы, поддерживает в своем хозяине веру, что те все еще живы, потому что в некотором роде те действительно еще живы. Однако с течением времени память ослабевает, и с каждым годом виртуальные личности, ярко отражавшиеся в сознании, пока любимые были живы, теряют зримые черты и становятся мутными и расплывчатыми.

Сэди уже с трудом воскрешала в памяти голос Маркса, движения его рук, теплоту его пальцев и жар его тела. Она почти позабыла, как пахла его одежда, какие взгляды он бросал на нее, уходя из дому, или как взлетал по лестницам. В конечном счете, подозревала она, от Маркса у нее останется только одно воспоминание – мужчина со шляпой в руках, ждущий ее в конце тропы под красными тории.

Вернувшись домой около половины двенадцатого, Сэди расплатилась с няней и проводила ее до такси. Няня давно уложила Наоми, но Сэди нравилось любоваться спящей малышкой, и она заглянула в детскую.

Втайне – потому что, скажи она открыто об этом, и ее пригвоздили бы к позорному столбу – Сэди немного тяготилась материнством и чересчур высоко ценила уединение и личное пространство. Однако Наоми она любила, хотя и крепилась, не позволяя себе идеализировать дочь и наделять ее достоинствами, которых у той пока не было. Хорошему игровому разработчику известно, что слепая приверженность предыдущим находкам способна на корню убить вдохновение, необходимое для новых замыслов. Сэди – опять же втайне, ибо говорить о таком было не принято, – вообще не считала Наоми личностью. Матери вокруг нее только и делали, что кудахтали о неповторимости своих чад, проявлявших индивидуальность с первых же минут рождения. Сэди скептически ухмылялась. Разве человек, не знающий языка, не имеющий никакого опыта, вкусовых предпочтений и склонностей, воспринимается как личность? Неужели эти мамаши напрочь позабыли о собственном детстве и вообразили, что появились на свет у родителей полностью сформированными индивидуумами? Сэди, например, только недавно осознала себя полноценной личностью. И следовательно, глупо ожидать, что маленький несмышленыш обладает самосознанием и развитым чувством «я». Наоми сейчас – карандашный набросок. И лишь со временем превратится в законченного трехмерного персонажа.

Сэди одергивала себя всякий раз, как только ее глаза пытались отыскать в лице Наоми черты Маркса. Порой, к ее изумлению, лицо дочери напоминало ей лицо Сэма. Наполовину азиатка, наполовину восточноевропейская еврейка, Наоми действительно больше походила на Сэма, чем на Маркса и Сэди.

Прикрыв дверь в комнату дочери, Сэди тихонько направилась в спальню.

Ей взбрело в голову позвонить Сэму. Еще не поздно: в Калифорнии всего половина девятого вечера. Она набрала его старый номер – она знала, что он не изменился, – но Сэм не взял трубку. Впрочем, никто больше не отвечал на звонки. Тогда она отправила ему сообщение. «Это я», – написала она и добавила: «Сэди» – на случай, если он не понял, кто это «я». «Ужинала сегодня с Антом в Бостоне. Может, ты не в курсе, но теперь я живу здесь. Услышала от него о Дон Хёне. Мои соболезнования. Знаю, как горячо он любил тебя. Что это был за человек! Самый прекрасный и добрый на свете».

Сэм ничего не ответил.

Через день или два она позвонила в пиццерию узнать, когда состоятся похороны Дон Хёна. Юноша на другом конце провода сказал, что прощание с Дон Хёном пройдет в эти выходные. Он даже не поинтересовался именем Сэди: Дон Хён водил дружбу со всем Коритауном.

«Если и желать кому-нибудь смерти, то мгновенной и яркой. Как в компьютерной игре», – думал Сэм, скармливая игровому автомату последний четвертак.

Дон Хён болел уже около года. Рак, вначале поразивший легкие, но вскоре с неумолимой скоростью распространившийся по всему организму, превратил сильного и благодушного дедушку в беспомощную развалину, кусок плоти из неконтролируемо растущих дефектных клеток. На время болезни дедушки Сэм отошел от дел в «Нечестных» и посвятил себя заботе о нем. Иначе и быть не могло: Дон Хён заботился о Сэме всю свою жизнь.

Дон Хён умирал мучительно. Он перенес несколько операций, с каждой теряя очередной изглоданный болезнью орган. Когда терять стало нечего, Дон Хён скончался.

Сэм, на глазах которого все это происходило, метался как зверь в клетке. Он почти не отходил от дедушки до самого конца. Совсем не по-игровому затянувшаяся смерть позволила Дон Хёну вдоволь наговориться с Сэмом, его братьями и Бон Чха. Сказать все, что он хотел им сказать. Но стоило ли это таких страданий? Сэм затруднялся с ответом.

В последние недели жизни Дон Хён становился все тише, все молчаливее, и у Сэма волосы на голове зашевелились, когда внезапно дедушка приподнялся, сел на кровати и схватил его за руку.

– А ты счастливчик, Самсон, – произнес он звонко и ясно. – Ты немало пережил, но тебя окружало много верных друзей.

Дон Хёна выписали из больницы и отправили умирать домой, в солнечно-желтый, ничем не примечательный двухэтажный коттедж, в котором Дон Хён и Бон Чха жили последние сорок лет. К немалому раздражению Сэма дразнящие ароматы пиццы теперь перебивал острый запах лекарств.

– Разве?

– Конечно. Маркс и Сэди. Они любили тебя.

– Двое – это, по-твоему, много? – усмехнулся Сэм.

– Зависит от того, насколько хорошими друзьями они тебе были, – заметил Дон Хён. – А Лола? Что сталось с ней?

– Она вышла замуж и переехала в Торонто… – Сэм помолчал, а затем признался: – Я завидую вам с бабушкой. Хотел бы я жить, как вы.

– Брось, – покачал головой Дон Хён. – Мир уже не тот, что прежде, и ты живешь в ином мире, чем жили мы. Зачем тебе то, что было у нас?

Дон Хён потрепал внука по щеке и зашелся в надрывном кашле.

– Маркс умер, – сказал Сэм.

– Знаю, – вздохнул Дон Хён. – Я еще из ума не выжил.

– Маркс умер, а у Сэди – ребенок, которого я до сих пор не видел.

– Так познакомься с ним!

– Это непросто. Все меняется, когда у людей появляются дети. Да я и не понимаю детей.

– Ты же создаешь игры, – не согласился Дон Хён, – а значит, кое-что наверняка смыслишь в детишках.

– Да, я создаю игры, но это совсем другое. Мне кажется, я не люблю детей, потому что ненавидел пору, когда сам был ребенком.

– Ты до сих пор ребенок.

– К тому же она теперь живет в Бостоне и…

– И ты мог бы наведаться к ней.

– Не уверен, что она мне обрадуется.

– Нестрашно. Значит, просто слетаешь в Бостон. Делов-то.

– Да это же шесть часов на самолете в одну сторону!

– Подумаешь! Быстрее, чем в час пик добраться из Вениса в Эхо-Парк.

– Неправда.

– Это старая лос-анджелесская шутка.

– А, ну тогда понятно.

– Улыбнись, смешно ведь.

– В последнее время мне не до смеха.

– Вот это номер, – расхохотался Дон Хён и согнулся в приступе бесконечного кашля. – Да в последнее время абсолютно все вызывает смех. Кстати… – Дон Хён прикрыл глаза. – Когда встретишься с Сэди, напомни ей, что друзья Сэма питаются бесплатно.

– Непременно, – пообещал Сэм.

Пиццерия уже два года как сменила название и хозяев.

– Я люблю тебя, Сэмми, – пробормотал Дон Хён.

– И я люблю тебя, деда.

Когда-то у Сэма язык не поворачивался сказать: «Я люблю тебя». Он считал, что гораздо разумнее проявлять свою любовь делами, а не трезвонить о ней по всему свету. Теперь же эти слова легко слетали с его губ. Зачем молчать о любви? Если ты кого-то любишь, говори ему о своих чувствах денно и нощно, пока он не устанет тебя слушать. Пока слова не потеряют всякий смысл. Почему нет? Действуй, черт тебя побери.

Прощание с Дон Хёном проходило в Корейском культурном центре, и неиссякаемый поток людей – родных, друзей, приятелей-торговцев и рестораторов – хлынул туда, чтобы отдать последний долг любимому человеку. Несколько часов Сэм и бабушка принимали соболезнования и выслушивали слова благодарности и поддержки.

Ближе к вечеру взгляд Сэма затуманился, и он унесся мыслями в заоблачные дали, воспарив душой и оставив пребывать на земле бесчувственную оболочку – тело. Этому трюку он выучился в детстве, когда долгими месяцами приходил в себя после операций. Он был и одновременно не был. Он смотрел на людей, не видя их, до хрипоты благодарил их, не понимая за что, и таращился вдаль, на торцовую стену центра, словно, как когда-то в метро, пытаясь разглядеть на ней волшебное око.

Вдруг из разрозненного хаоса случайных пятен его взгляд выхватил объемное трехмерное изображение. Сэди.

Они не виделись около пяти лет, и поначалу он даже подумал, что глаза его обманули и перед ним не Сэди из плоти и крови, а всего лишь мираж.

Она звонила ему пару дней назад, но он и не надеялся, что она придет попрощаться с Дон Хёном.

Она махнула рукой.

Он махнул ей в ответ.

Она что-то сказала, но он не расслышал.

Однако кивнул, словно все понял.

Она ушла.

Спустя две недели огласили последнюю волю Дон Хёна. Как и ожидалось, все имущество он завещал Бон Чха, за одним знаменательным исключением.

«Мой игровой автомат “Донки Конг”, в течение долгих лет стоявший в моей пиццерии, я завещаю Сэди Грин в знак любви и глубочайшей признательности за ее многолетнюю дружбу с моим внуком».

Сэм и забыл, когда в последний раз набирал номер Сэди. Дозвонился он не сразу: Сэди не брала трубку и вечером перезвонила ему сама.

– Спасибо, что почтила память дедушки, – поблагодарил он ее, – но я звонил тебе не поэтому. Дон Хён упомянул тебя в завещании. Оставил тебе кое-что.

– Да? И что же?

– Игровой автомат «Донки Конг».

– Что? – восторженно, как девчонка, завизжала Сэди. – Обожаю «Донки Конга»! Я умирала от зависти, когда ты хвастался, что можешь рубиться в него сколько влезет. Но почему Дон Хён завещал его мне?

– Ну, думаю, он гордился нами. Нашими играми. Помнишь плакаты в пиццерии «Дон и Бон»? И ты была… ну, в общем, моим единственным другом в детстве, что, впрочем, ты и без меня знаешь, и… Мне кажется, он догадывался, что, если бы не ты, я совсем скис бы… поставил бы на себе крест или типа того. Все может быть, не знаю… Он был очень тебе благодарен.

Сэди задумалась.

– Нет, Сэм, я не могу его принять. Этот автомат по праву принадлежит тебе.

– На кой он мне сдался? Это ты у нас без ума от «Донки Конга». Просто скажи, что мне с ним делать. Если он тебе не нужен, можно оставить его в доме моей бабушки. Думаю, он весит тонну, не меньше.

– Что значит «не нужен»? Еще как нужен! Закажу контейнерную перевозку. Дай мне пару дней на то, чтобы сообразить, как все уладить. Вот возьму и поставлю его в своем кабинете в МТУ.

– Дон Хёну понравилось бы, что его игровой автомат закончит дни в одном из престижнейших институтов Америки.

– Ты как? – спросила Сэди.

– Бывало и лучше… Я тут размышлял и пришел к выводу, что самая лучшая смерть – это смерть, как в компьютерных играх.

– Мгновенная, легкая, с неизбежным воскрешением, – подхватила Сэди.

– Персонажи компьютерных игр никогда не умирают.

– Говори да не заговаривайся, они мрут сплошь и рядом. Не наводи тень на плетень.

– Чем ты сейчас занята? – сменил тему Сэм.

– Воспитанием дочери и обучением студентов. Всем понемногу.

– Оскорбляешь и домогаешься семинаристов, как Дов?

– Ну нет, – рассмеялась Сэди. – Оторопь берет, как представлю, что можно спать с кем-то, не достигшим тридцати! О несовершеннолетних я вообще молчу. Однако должна заметить, что Дов был классным преподавателем. Вот только никак не пойму, почему я всегда его защищаю.

– Тебе нравится преподавать?

– Очень. В первый мой рабочий день один студент заявился в свитере с эмблемой Кленбурга.

– И какое впечатление на тебя это произвело?

– Хочешь знать, до сих пор ли я воспринимаю «Кленбург» как феникса, восставшего из пепла моего поражения?

– Возможно, – подавился смешком Сэм.

– Не дождешься. Я почувствовала себя польщенной. Детишки понятия ни о чем не имеют, Сэм. Они думают, что «Кленбург» создала я.

– Так ты его и создала, разве нет?

– Ты вложил в него гораздо больше. Дело не в этом. Я-то думала, все непреложно. Я волосы на себе рвала, переживая, кому достанется почет и слава. А оказалось, никто ничего не помнит и нынешняя молодежь ведать не ведает, кто какую игру написал.

– Ну, инет выложит им всю правду, – усмехнулся Сэм.

– Ой, не смеши мои тапочки. Наивно полагать, что инет знает все обо всем.

– Слушай, недавно я совсем было отчаялся и хотел спросить тебя, как ты борешься с унынием?

– С помощью работы, – ответила Сэди. – И игр. А иногда, когда становится невмоготу, я фантазирую.

– О чем?

– О людях, играющих в игры. Не только в наши игры – в любые. Когда тоска сжимает горло, я представляю играющих в игры людей и обретаю надежду. Я начинаю верить, что, в какие бы тартарары ни катился наш мир, в нем всегда найдутся люди, которые будут играть.

Голос Сэди воскресил в Сэме память о зимнем полдне на станции метро и о проходе к эскалатору, забитому плотной толпой неподвижно застывшего народа. Тогда, много лет назад, толпа воспринималась им как досадная помеха, но, возможно, он был не прав. Что заставляет человека толкаться на станции метро, таращась на плакат, скрывающий таинственный образ? Что заставляет человека сворачивать посреди ночи на заросшую бурьяном дорогу? Может, желание сыграть? Желание, пробуждающее в человеке внутреннего, никогда не покидающего его милого и светлого ребенка?

– Да, кстати, я получил «Волшебное око», – сказал Сэм.

– И?.. Увидел?

– Нет.

– Да ладно, Сэм. Какого черта? Пора наконец научиться. А ну, тащи книгу.

Сэм подошел к полке и достал «Волшебное око».

– Я не повешу трубку, пока ты не увидишь изображение. Моя пятилетняя дочь щелкает их как орешки. Я тебе помогу.

– Ничего не выйдет.

– Поднеси книгу к лицу, – сурово прервала его Сэди. – Ткнись в нее носом.

– Хорошо-хорошо!

– Теперь расслабь глаза и медленно отведи книгу.

– Не получилось, – уныло произнес Сэм.

– Повтори! – скомандовала Сэди.

– Сэди, я не в состоянии видеть эти изображения.

– Ты слишком много думаешь о своем состоянии! Просто повтори!

Сэм повиновался.

– Сэм? – озабоченно спросила Сэди.

Повисла пауза, а затем…

– Я вижу, – прошептал Сэм. – Это птица.

Голос его дрожал – возможно, он плакал.

– Отлично, – подбодрила его Сэди. – Это и вправду птица.

– И что теперь?

– Теперь – следующая картинка.

Сэди услышала шорох перелистываемой страницы.

– Нам надо снова поработать вместе, – пробормотал Сэм.

– Господи, Сэм, только не начинай. Мы друг на друга тоску нагоняем.

– Неправда. Не всегда.

– Дело не в тебе, а во мне. И в Марксе. Слишком много всего произошло, понимаешь? Мне кажется, я вообще разучилась создавать игры.

– Сэди, не мели вздор. Несешь пургу всякую.

– Спасибо на добром слове.

– Нельзя разучиться создавать игры. В общем, я спросил, ты ответила. Дай мне знать, когда передумаешь.

В спальню Сэди ворвалась Наоми и закричала:

– Пора баиньки!

Это была игра, придуманная Сэди: если Наоми первой напоминала, что пришло время ложиться в кровать, она получала вознаграждение. Само собой, манипулировать детьми или подкупать их нехорошо, но лучшего способа загнать в постель пятилетнюю пигалицу Сэди пока не нашла.

– С кем ты говоришь? – спросила Наоми.

– С моим другом Сэмом. Поздороваешься с ним?

– Нет, – замотала головой Наоми. – Я его не знаю.

– Как хочешь. Тогда беги в комнату, я приду через минуту.

– Слушай, – шепнула она Сэму, – мне надо уложить дочку. Спокойной ночи, доктор Дедал.

– Спокойной ночи, госпожа Маркс.

Вес игрового автомата «Донки Конг» равнялся приблизительно ста тридцати шести килограммам, а вес ящика, специально сконструированного для его перевозки, – примерно двадцати трем килограммам. Сама же грузоперевозка от коттеджа, находившегося в регионе с почтовым индексом 90026, до кабинета института, располагавшегося в регионе с почтовым индексом 02139, составляла четыреста долларов или чуть больше, если требовалось занести ящик внутрь.

Разумеется, купить игровой автомат прямо в Кембридже вышло бы намного дешевле. Однако, значительно сэкономив на перевозке, вы лишались возможности прикоснуться к истории и узнать, например, что лучший игрок «Донки Конга» – автомата, украшавшего пиццерию «Дон и Бон: домашняя пицца, как в Нью-Йорке» на бульваре Уилшир в лос-анджелесском Коритауне, – именовал себя С.Э.М.

Когда ящик доставили в Кембридж, автомат работал, но таблица рекордов оказалась пуста. Несмотря на заверения производителей об энергонезависимой памяти, запоминающие устройства самых ранних аркадных автоматов частенько теряли свое содержимое при выключении питания. А резервный аккумулятор, если таковой у аппарата дедушки Сэма имелся, наверняка давным-давно разрядился.

Однако когда машина Дон Хёна раскрыла таблицу рекордов, Сэди увидела слабо-слабо мерцающие буквы С.Э.М. Рекорд держался так долго, что инициалы прожгли экран дисплея.

Не прошло и года со смерти Дон Хёна, как американо-французская компания ReveJeux («Игры мечты») попросила у Сэма и Сэди разрешения сделать третьего «Итиго». Компания выпустила несколько ударных хитов, но прославилась в игровом мире потрясающим «Кодексом самурая» – шпионской пряталкой с элементами паркура об отряде самураев неопределенного пола. Сэди и Сэм пришли от нее в восторг и, не раздумывая, полетели в Нью-Йорк на встречу с ее создателями.

Рядом с юной порослью ReveJeux (с каждым годом разработчики игр становились все моложе) Сэди и Сэм чувствовали себя замшелыми пнями: по прикидкам Сэди, они были старше специалистов ReveJeux минимум лет на пять. «Надо же, – подумала она, – как быстро превращаешься из самого юного сотрудника компании в самого старого».

Программисты, по их словам, «преданные фаны “Итиго”», обещали усовершенствовать игру согласно последним дизайнерским наработкам, но сохранить в неприкосновенности ее оригинальный стиль и настроение. Команду программистов возглавляла Мари, француженка до кончиков пальцев, только-только выпорхнувшая из колледжа. Говоря об «Итиго», она еле сдерживала волнение.

– Прошу вас, поверьте, – воскликнула она дрожащим голосом, – я люблю «Итиго» всем сердцем. Но даже в детстве игра казалась мне незавершенной. Я изнывала от любопытства: что сталось с Итиго, когда он совсем повзрослел?

Мари изложила свое видение третьей части игры. Теперь Итиго – «сарариман», японский «белый воротничок». Он изо дня в день катается на электричке в город, где просиживает на работе с девяти до пяти. У него есть жена и маленькая дочь. Когда его дочка пропадает, Итиго скидывает деловой костюм и отправляется на ее поиски. Облачившись в футболку с номером 15 на спине, он вновь пускается в приключения. В игре переплетаются две сюжетные линии: история Итиго и история его дочери. Итиго, в описании Мари, представлялся слушателям вторым Питером Пэном, а игра – глубоким и эмоционально насыщенным аналогом «Анчартед» или «Путешествия».

– Но почему, – допытывалась Мари, – почему вы так и не написали третьего «Итиго»? Это же потрясающая игра! А вы – потрясающая команда!

Коллега Мари, мужчина в очках в зеленовато-голубой оправе, ответил за Сэма и Сэди:

– Полагаю, их увлекло написание других игр.

Сэди внимательно его оглядела: возможно, она ошиблась в первоначальных оценках – мужчина в очках выглядел их с Сэмом ровесником.

Если бы Сэди и Сэм позволили ReveJeux работать над третьим «Итиго», они стали бы выпускающими продюсерами, а игра – плодом совместных усилий двух компаний, где «Нечестным» в лице Сэма и Сэди отводилась бы второстепенная роль консультантов, а команде ReveJeux – ведущая роль разработчиков.

По окончании встречи Мари вручила им zip-накопитель с тестовой версией одного из уровней будущего «Итиго».

– Всего лишь проба пера, как вы понимаете, – извиняющимся тоном сказала она. – Но знайте: если вы удостоите меня чести разработать третьего «Итиго», я буду нянчиться с нашим героем, как с собственным малышом.

– Ну, и что ты обо всем этом думаешь? – спросил Сэм у Сэди, когда они ехали на такси к отелю. – Согласна доверить им разработку?

– Не знаю… У них солидная компания, и мне понравилась Мари и то, что она говорила. Да и Итиго в следующем году стукнет шестнадцать. Я понимаю, что игры защищены авторским правом и программисты должны получать одобрение авторов на создание продолжений, однако это так необычно – разрешать кому-то доделывать за тебя игру.

– Ну да, необычно, – кивнул Сэм.

– Надо все как следует взвесить. Идея может и выстрелить. Заодно под шумок третьего «Итиго» обновим и заново выпустим две первые части. Привлечем к ним новых игроков.

– Верно.

– Сэм, я умираю с голоду. Давай перекусим и все обмозгуем.

Поначалу беседа не клеилась: они столько лет не общались, что теперь с усилием подбирали слова и долго и томительно молчали, не зная, о чем говорить друг с другом.

– Слышал, ты занялась интерактивной литературой? Текстовыми играми? – спросил Сэм.

– О да. Ушла в них с головой, – рассмеялась Сэди. – Одна моя сокурсница, с которой мы посещали семинар Дова, создает игры в жанре визуальных романов и пытается продвинуть их на американском рынке. Я как-то случайно наскочила на нее, и она предложила стать ее консультантом. Ну, я и согласилась. Делаются они быстро, времени растекаться мыслию по древу нет, а это как раз то, что мне сейчас нужно. А ты над чем работаешь?

– Над игрой с дополненной реальностью. Сложная штука, но кто-то должен ею заниматься. Когда мы ее добьем, люди позабудут о других играх.

– Не зарекайся, – фыркнула Сэди. – В первую очередь люди выбирают игры из-за персонажей, а не из-за технологических примочек. Играл недавно во что-нибудь стоящее?

– В «Биошок – 2». Фантастически проработанный мир. Графика, звук, изысканный стиль, потрясающий игровой движок. А еще в отличный, как по мне, «Хэви рейн» и великолепнейший «Брейд». О, я просто изнывал от зависти, когда играл в эту игру. Как же мне хотелось, чтобы ее написали мы. Ты в нее играла?

– Нет, только собираюсь. С тех пор как я обзавелась ребятенком, у меня почти не осталось времени на игры. Наоми больше нравятся приставки и спортивные баталии. Порой я к ней присоединяюсь.

– У тебя есть ее фотография?

Сэди протянула ему телефон, и Сэм кивнул, уставившись на экран.

– Она очень похожа на Маркса. И на тебя.

– Как-то я привела ее на семинар, и студенты сказали, что она – это Итиго.

– Помнится, и обо мне так говорили, – улыбнулся Сэм. – А теперь уже нет. Я постарел.

– Тоже мне старик выискался.

– Старик не старик, а мне уже тридцать семь. Я старше всех в ReveJeux.

– Я тоже об этом подумала, – усмехнулась Сэди. – Только про себя.

– Еще не поздно, – сказал Сэм, когда они подошли к лифту. – Может, сыграем в тестовую версию третьего «Итиго»?

– А может, не надо?

– Надо, Сэди. Непременно. Мы в долгу перед Итиго.

Они вошли в номер Сэма. Сэм загрузил игру на свой ноутбук, и они прошли уровень – радушно, как некогда в детстве, передавая компьютер друг дружке.

Когда тестовая версия игры завершилась, экран заполнили цифровые аватары разработчиков ReveJeux, а также Сэма и Сэди.

– Неплохо, – подвел итог Сэм, закрывая крышку ноутбука, – особенно принимая во внимание, что это всего лишь наброски. Графика – на уровне. Звук – на уровне. Ребята свое дело знают. Придраться не к чему. Полагаю, у них действительно может получиться недурственная игра. Как считаешь?

– Так же, – кивнула Сэди, немного подумав. – Скучновато немного, но об этом судить рано. Игра не доделана, а мы, вероятно, не ее целевая аудитория.

– Наверное, ты права… Знаешь, о чем я думаю? О том, как все было просто с первым «Итиго». Мы кодили, как заведенные, – клац, клац, клац, клац. Как же легко создать произведение искусства, когда ты молод и ни о чем не имеешь никакого понятия.

– Верно, – улыбнулась Сэди. – Знание и опыт иногда все усложняют. Вот мы теперь знающие и опытные, а толку?

– Никакого, – расхохотался Сэм. – И ради чего мы страдали все эти годы?

– Возможно, ради иных наших ипостасей, которые не пишут компьютерные игры.

– И что же они тогда делают?

– Дружат… Живут!

– О да, я что-то слышал о подобных созданиях, – ухмыльнулся Сэм. – Они спокойно спят по ночам и не блуждают ежеминутно по воображаемым вселенным.

Сэди подошла к мини-бару, достала бутылочку минералки и налила воду в стакан. Сэм метнул на нее пристальный взгляд: опытный игрок распознает Лару Крофт и со спины по одной ее заплетенной косе.

– Попробовать, что ли? – насмешливо бросил он. – Пожить нормальной жизнью?

– Я так и живу, – пожала плечами Сэди. – Ничего интересного. Минералку будешь?

Сэм кивнул.

– Можно тебя кое о чем спросить? Уж сколько лет мучаюсь этим вопросом…

– Ну, началось.

– Почему мы так и не стали парой, Сэди?

Сэди присела на кровать к Сэму и ласково заглянула ему в лицо.

– Но мы стали парой, Сэм, уж тебе ли об этом не знать. И честно тебе признаюсь: ты – моя лучшая половина.

– Но почему мы не сошлись друг с другом, как ты сошлась с Марксом или Довом?

– Неужели ты и вправду не понимаешь, Сэм? – Сэди посмотрела Сэму в глаза. – Заниматься с кем-то любовью – довольно обыденно. А вот работать с кем-то с любовью – незабываемо. Желание работать с тобой пересилило во мне желание сделаться твоей возлюбленной. Потому что встретить в жизни классного напарника – величайшая редкость.

– А я-то думал, поначалу тебя отталкивала моя бедность, а когда я разбогател – моя полуазиатская кровь и искалеченная нога.

– Сэм, как ты смел обо мне так отвратительно думать? У тебя не голова, а рассадник для тараканов!

– Да уж, тараканов у меня хватает, – вздохнул Сэм, виновато разглядывая свои руки.

– Слушай, – примирительно сказала Сэди, – я ничуточки не устала. Вот что значит – сплавить на сторону ребенка. Может, прогуляемся?

– С удовольствием.

Из отеля, располагавшегося на площади Колумба, они двинулись к центру, в Верхний Вест-Сайд. Близившийся к концу март пробирал до костей холодом, однако в воздухе витал свежий запах грядущей весны.

– Мы тут жили с мамой, – произнес Сэм.

– Тогда, когда мы не знали друг друга, – подхватила Сэди.

– Ага. Подумать только – было время, когда мы не знали друг друга. Невероятно. Я тебе рассказывал, почему моя мама сбежала из Нью-Йорка?

– По-моему, нет.

– Как-то мы шли с ней по улице, и прямо перед нами – шлеп! – рухнула женщина. Она бросилась с балкона.

– Она умерла?

– Да, умерла. Моя мама убеждала меня в обратном, но я все равно догадался. Призрак той женщины потом лет десять преследовал меня в кошмарных снах.

– Ты никогда мне об этом не говорил, а я-то воображала, что слышала все твои истории.

– Не все. Я многое утаил от тебя.

– Зачем?

– Затем, полагаю, чтобы не давить на жалость.

– Как странно, что ты об этом упомянул. Мои студенты только и делают, что давят на жалость, похваляясь пережитыми страданиями, словно боевыми наградами. Их поколение ни от кого ничего не скрывает. Мои студенты постоянно мусолят свои психологические травмы, объясняя, в какой мере те находят отражение в создаваемых ими играх. Господи боже, да они просто упиваются своей болью, своими переживаниями! Только не думай, что я над ними стебусь. Ну да, немного стебусь, но только немного. Они разительно отличаются от нас. Они более требовательны к себе и другим, они категорически не приемлют расизма и сексизма – всего того, с чем я смирялась и покорно жила многие годы. С другой стороны, они настолько серьезны, что, кажется, напрочь лишены чувства юмора. Господи, до чего я докатилась? Я же сама ненавижу людей, которые поносят подрастающее поколение, и вот дую в ту же дудку. Глупость какая. Все мы, старики, одним миром мазаны.

– И как же они справляются со своими замусоленными психологическими травмами? – хмыкнул Сэм.

– Да никак, – отмахнулась Сэди. – Полагаю, им и нужды нет с ними справляться. Кто их разберет… – Сэди помолчала. – Знаешь, начав обучать студентов, я поняла, что нам с тобой крупно повезло. Нам посчастливилось родиться именно тогда, когда мы родились.

– Что-то не догоняю.

– Смотри: родись мы несколько раньше – и вряд ли с такой легкостью написали б игру. Получить свободный доступ к компьютеру и то стало бы для нас настоящей проблемой. А затем нам пришлось бы скидывать игру на целую кучу дискет, засовывать их в пакетик на молнии и самостоятельно развозить по торговым точкам. А родись мы чуть позднее, в эпоху повального интернета и разнообразных средств разработки, игровую индустрию уже заполонили бы навороченные игры и суперпрофессиональные программисты. Мы попросту не смогли бы с ними тягаться. Не имея ни гроша за душой, мы ни за что не написали бы игру, которой заинтересовалась бы компания типа «Опуса». И, не будучи японцами, мы не осмелились бы придать «Итиго» японский колорит. Кроме того, в эру глобального интернета мы просто затерялись бы среди великого множества дизайнеров и разработчиков, делающих то же, что и мы. Вспомни, какими мы тогда были свободными и в творчестве, и в методах программирования. Никто над нами не довлел. Никто нас ни в чем не сковывал. Мы делали, что хотели, руководствуясь недостижимо высокими идеалами и черпая силы в твоей непоколебимой, невесть откуда взявшейся уверенности в успехе нашего предприятия.

– Нет, Сэди, в какую бы эпоху нас с тобой ни занесло, мы все равно делали бы игры. И знаешь почему?

Сэди покачала головой.

– Да потому что доктор Дедал и госпожа Маркс тоже стали игровыми дизайнерами.

– Ну ты хватил. Они стругали шахматные доски. Это не одно и то же. Вдобавок за персонажем доктора Дедал в «Первопроходцах» скрывался ты сам, так что это не в счет. Ты знал, кто ты есть на самом деле, и все подстроил.

– А за персонажем госпожи Маркс скрывалась ты. Ты тоже знала, кто ты есть на самом деле.

– Знала и не знала. Думаю, я пришла в мир «Первопроходцев» со своей травмой – вот ведь прилипчивое слово! – со своей болью, чтобы переиграть ее и переосмыслить. Не знаю, как лучше выразиться… Понимаешь, я замкнулась в себе, как улитка в раковине, до меня никто не мог достучаться. Мне было так скверно, хоть в петлю лезь, а тут еще младенец. Я достала всех, даже Фреду. Бог мой, как мне не хватает Фреды! Но тогда мне было не до ее увещеваний: «Сэди, солнышко, в жизни случается всякое. И худое тоже. Ну же, выше голову». «Первопроходцы» сотворили чудо: я снова ощутила вкус к жизни, но главное – перестала чувствовать себя одинокой. И я до сих пор как следует не отблагодарила их создателя. – Сэди посмотрела на Сэма, такого знакомого, такого родного ей Сэма, и улыбнулась. – Спасибо, друг.

Он обнял ее за плечи.

– Я долго думал, почему ты взбрыкнула, узнав правду о «пятой игре». Сказать?

– Говори. Я вся внимание.

– Мне кажется, в тот миг в тебе проснулся дизайнер, почуявший, какие перспективы открываются перед игроком, имеющим возможность элегантно завершить игру. Я написал начало и середину игры, а ты написала ее конец.

– Это только твои предположения, – улыбнулась Сэди. – Ты устал? Вернемся в отель?

– Нет, я не устал. Давай еще немного пройдемся.

По Девяносто девятой улице они дошли до Амстердам-авеню, и Сэм указал на длинный многоквартирный дом с расположенными на фасаде пожарными лестницами.

– Здесь была наша квартира. На седьмом этаже. В тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году этот район пользовался дурной славой. Трущобы, одним словом. А сейчас тут вроде бы даже прилично.

– Разумеется, прилично. В Нью-Йорке не осталось трущоб.

Разглядывая дом, Сэди представила выглядывавшего из окна Сэма. Чистого и наивного, как ее дочь. «Но если бы жизнь, – кольнула ее мысль, – отнеслась к нему более благосклонно, сумел бы он свернуть горы? Раскрыть во мне талант и сделать из меня выдающегося дизайнера-разработчика? Если бы не его детские травмы, преисполнился бы он честолюбивых замыслов и достиг бы в работе вершин мастерства?» Сэди не знала. Без ее находок не было бы и его, а без его озарений – ее. Они всегда работали сообща, рука об руку, и без творческого гения одного не рождалось вдохновение другого. Надо же, ей потребовалось всего два десятилетия, чтобы осознать эту немудреную истину.

А она-то мнила себя взрослой. Думала, что материнство и преподавательство прибавили ей степенности и разумения. Ничего подобного. Разве такой человек, как она, вечно блуждающий в трех соснах, считается взрослым? Уже одно то, что она возомнила себя взрослой, – явный признак незрелости.

Сэди запрокинула голову и уставилась в небо. Глубокое темно-синее небо с пугающе сверхъестественной полной луной, висевшей, словно огромный шар.

– Интересно, кто создал этот движок? – ухмыльнулась Сэди.

– Не знаю, но он расстарался вовсю, – ответил Сэм. – Объемные лучи просто улет, а вот луна чуть-чуть подкачала – нереально красивая. Да и размер зашкаливает.

– Такая огромная и такая низкая? Не верю. И почему так мало текстур? Где шум Перлина? Придать бы ей побольше размытости, а то она совсем не похожа на настоящую.

– А может, все так и задумывалось, а?

– Может.

Самолет в Бостон улетал на час раньше самолета в Лос-Анджелес, но Сэм и Сэди поехали в аэропорт на такси вместе. Сэм, располагавший свободным временем, проводил Сэди до выхода на посадку. Ему хотелось поделиться с ней мыслями, однако Сэди, как и большинство пассажиров, казалась не в меру озабоченной и рассеянной, да и бьющая через край энергия аэропорта не располагала к доверительной беседе. Не успели они подойти к гейту, как объявили посадку на бостонский самолет.

– Мне пора, – сказала Сэди.

– Пора, – вздохнул Сэм.

Сэди пристроилась в конец очереди, и Сэм, не спускавший с нее глаз, внезапно осознал, что, возможно, не увидит ее еще много и много лет.

– Сэди! – закричал он. – Я думаю, тебе надо вернуться к разработке игр. Со мной или без меня. Ты слишком талантлива, чтобы бросать это дело!

Сэди обернулась и поспешила к нему.

– Так я и не бросаю. То есть я долгое время ничего не писала, но теперь у меня появились кое-какие задумки. Далеко идущие планы. Помнится, кто-то говорил, что надо стремиться к величию и либо создавать шедевры, либо не тратить зря время.

– Да, помнится, говорил, – засмеялся Сэм. – Но знай: если тебе вздумается снова поработать со мной – я буду только рад.

– По-твоему, это здравая идея?

– Возможно, не очень, – хохотнул Сэм, – но я должен был ее предложить. И я буду предлагать ее тебе снова и снова, до скончания века. Ничего не могу с собой поделать. Всякий раз, когда я встречаюсь с тобой, я прошу тебя написать со мной игру. Заноза, засевшая в моем мозгу, настырно зудит: «Подкинь эту мысль Сэди. Эта мысль – здравая».

– По-моему, вечно наступать на одни и те же грабли и ожидать, что на сей раз ты не получишь ими по лбу, – явный признак помешательства, разве нет?

– Необязательно. Жизнь игрового персонажа – та же ходьба по граблям. Игра – это мир бесконечных повторов. Мир, где ты все время начинаешь заново в надежде наконец-то выиграть. И я бы не сказал, что мы постоянно получали граблями по лбу. Мы делали великолепные игры. Мы были отличной командой.

Сэм протянул Сэди руку, и Сэди, пожав ее, внезапно обняла Сэма и крепко поцеловала его в щеку.

– Я люблю тебя, Сэди, – прошептал Сэм.

– Я знаю, Сэм. Я тоже тебя люблю.

Сэди вернулась в очередь. Подойдя к стойке, за которой стояли представители авиакомпании, она оглянулась и небрежно бросила через плечо:

– Сэм, а ты все еще играешь?

Безмятежный голос и прыгающие в глазах озорные бесенята – ясное, как день, как компьютерная заставка, приглашение к игре!

– Да! – пылко воскликнул Сэм. Чересчур пылко. – Разумеется! Тебе ли не знать!

Сэди дернула молнию на внешнем кармане сумки для ноутбука, вытащила портативный жесткий диск и, перегнувшись через оградительную ленту, сунула его Сэму.

– Сыграй, если выдастся свободная минутка. Ради меня. Это лишь первоначальные наметки, так что не жди ничего выдающегося. По крайней мере, пока. И может, ты посоветуешь, что вообще с этим делать?

Сэди застегнула молнию и протянула посадочный талон проверяющему.

– Подожди! Сэди! Как с тобой лучше связаться?

– Отправь мне сообщение. Или письмо. Или заходи ко мне на работу, если вдруг окажешься в Кембридже. Я там с двух до четырех по вторникам и пятницам.

– Да без проблем, – хмыкнул Сэм. – Подумаешь, шесть часов лету от Лос-Анджелеса. Быстрее, чем в час пик добраться из Вениса в Эхо-Парк.

– Если и вправду заглянешь ко мне на работу, позволю тебе сыграть в «Донки Конга». Он у меня в кабинете. Старинные друзья играют бесплатно.

Сэди скрылась в глубине телетрапа, и Сэм взглянул на жесткий диск. «Лудо Секст» – прочел он написанное от руки название. Этот почерк Сэм узнал бы из тысячи.

Примечания и слова благодарности

Тайных шоссе не существует. Я, по крайней мере, о них ничего не знаю. Однако если вам попадется дошлый и языкастый водитель или вы отправитесь на вечеринку в компании с человеком, долгое время обитавшим в Лос-Анджелесе, то вы наверняка наслушаетесь историй о секретных дорогах.

Как и Сэм, я когда-то жила в коттедже на холме над вывеской «Счасто-Песто». В 2019 году вывеску со «счастливой стопой» и «печальной стопой» сняли, однако, как сообщили мне по секрету, ее остатки можно встретить в какой-то сувенирной лавочке в Силвер-Лейк. Пару лет назад на противоположном конце города восстановили Клоунрину, скульптуру Джонатана Борофски, и теперь она несколько часов в день кокетливо приподнимает ножку, хотя я сама пока этого не видела.

От фабрики «Кондитерские изделия Новой Англии» в Кембридже остались только воспоминания, но водонапорная башня сохранилась и до сих пор раскрашена в пастельные цвета.

А вот рождественских плакатов, рекламировавших «Волшебное око», творение Чери Смит и Тома Баччи, на станции «Гарвардская площадь», как, впрочем, и на других станциях метро, насколько мне известно, не было и в помине. И кстати (или некстати?) замечу, что до недавнего времени я не могла разобрать ни одной автостереограммы и думала, что «Волшебное око» – это не про меня.

Книгу о виртуальных личностях, хранящихся в нашем сознании, над которой размышляла Сэди, написал Дуглас Хофштадтер, и она называется «Наше “я” – как все запутано». Книгу порекомендовал мне Ханс Каноза.

Сцену с Макбетом, бомбардирующим булочками пустой стул с призраком Банко, я подглядела в 2018 году в спектакле «Макбет», поставленном Полли Финдлей, режиссером «Королевской шекспировской труппы». В роли Макбета блистал Кристофер Экклстон.

И хотя мои папа и мама работают в компьютерной сфере, а я – игроман с младых лет, однако, чтобы проникнуться атмосферой и понять культуру разработки игр 1990-х и 2000-х годов, мне пришлось проштудировать немало полезной литературы. В том числе: «Кровь, пот и пиксели. Обратная сторона индустрии видеоигр» Джейсона Шрейера, «Повелители Doom. Как два парня создали культовый шутер и раскачали индустрию видеоигр» Дэвида Кушнера, «Хакеры, герои компьютерной революции» (особенно главу, посвященную «Сьерре») Стивена Леви, «Вечно блуждающий разум: развитие сюжета в видеоиграх» Дилана Холмса, «Дополнительные жизни» Тома Бисселла и «Все ваша база принадлежать нам: как за полвека видеоигры подчинили себе весь мир» Гарольда Голдберга. Также в работе мне очень помогли документальные фильмы «Независимая игра» Джеймса Свирски и Лизанн Пажо и «Отвали!» Шеннон Сан-Хиггинсон. Изумительную повесть Баунтэви Сувили «Независимые игры» я прочла уже после написания книги и советую ее всем, кто убежден, что разработка компьютерных игр – настоящее искусство.

Фраза «Ты умер от дизентерии» стала распространенным мемом, однако в 1985 году в версии «Тропы Орегона», в которую в детстве играли Сэм, Сэди и ваша покорная слуга, ее не было. В 1980-х Сэди, Сэм (и я!) видели на экране фразу «У тебя дизентерия», а если дело принимало совсем дурной оборот, то фразу «Ты умер». Эти и другие подробности об игре я почерпнула из книги «Ты умер от дизентерии: история создания игры “Тропа Орегона”», написанной Р. Филипом Бушаром, ведущим разработчиком и автором версии «Тропа Орегона» 1985 года. Кроме того, хотелось бы отметить игры, вдохновившие меня на выдумывание «Первопроходцев»: это и «Тропа Орегона», и «Долина Стардью», разработанная Эриком Бароном, и «Энимал Кроссинг», совместное творение Кацуя Эгути, Хисаси Ногами, Сигэру Миямото и Такаси Тэдзуки, и «Харвест Мун» Ясухиро Вады, и «Эверквест», созданная Брэдом Мак-Квейдом, Джоном Смедли, Биллом Тростом и Стивом Кловером. Я превознесла только дизайнеров, но знай, мой читатель: глядя со стороны, сложно сказать, кто в той или иной игре отвечал за ту или иную разработку или тот или иной поворот сюжета. Уверенно могу заявить лишь одно: за всю свою жизнь я завалила немало виртуальных бизонов и сравняла с землей целые акры пиксельных скал.

Также стоит упомянуть, что вряд ли Дов мог получить в январе 1996 года бета-версию «Метал Гир Солид», а Сэди в августе 1988 года – играть в четвертое «Королевское приключение: Розелла в беде». Для своей книги я выбирала значимые, оставившие след в истории игры и, каюсь, порой немного грешила с датами их выхода и создания. Так, четвертое «Королевское приключение», где главный герой – девушка, стало эпохальным событием для всей игровой индустрии и, что неудивительно, моей первой любимой игрой.

Я бы назвала «Завтра, завтра, завтра» производственным романом и ни за что не простила бы себе, если бы от души не поблагодарила коллег, чьи озарения, вопросы, замечания, подколки, шутки, письма, телефонные звонки, зум-конференции и текстовые сообщения, а также чей опыт, чья вдохновляющая поддержка и – временами – твердая рука, прокладывающая верный курс, неизменно помогали мне совершенствовать книгу. Особую признательность я выражаю американскому редактору Дженни Джексон и моему агенту и другу Дугласу Стюарту. Также я хотела бы сказать спасибо Стюарту Гелуоргу, Дане Спектор, Бекки Харди, Ларе Хинчбергер, Брэдли Гарретту, Даниэль Буковски, Сильвии Мольнар, Марии Белл, Каспиану Деннису, Марису Дайеру, Луизе Коллацо, Норе Рейхард, Вику Годфри, Исааку Клауснеру, Авиталь Сигел, Брайану О, Дарье Черчек, Кэти Порис, Тайари Джонс, Ребекке Серл и Дженнифер Вулф.

А еще «Завтра, завтра, завтра» – это роман о любви. И я благодарю своего любимейшего человека – Ханса Канозу. Я обожаю играть с ним в игры, хотя он терпеть не может проигрывать. И каждый день и час я возношу хвалы моим родителям. Почему нет? У меня прекрасные родители. Их зовут Ричард и Э Ран Зевин.

Написанные мной книги соотносятся с определенными собачьими эпохами. «Завтра, завтра, завтра» началась в эпоху Эди и Фрэнка, а закончилась эпохой Леи и Фрэнка. Благословенны будут собаки. Все.

Об авторе

Габриэль Зевин – автор нескольких книг, высоко оцененных редакцией «Нью-Йорк Таймс» и получивших заслуженное признание международных критиков. Ее роман «Повседневная логика счастья», выигравший первую премию от Ассоциации независимых книготорговцев Южной Калифорнии и Японской лиги книжной торговли, номинировался на престижную Дублинскую литературную премию, а повесть «Юная Джейн Янг» заняла первое место в рейтинге Объединенной ассоциации книготорговцев Юга. Книги Габриэль Зевин переведены на тридцать девять языков. Также она сочиняет книги для подростков: ее роман «В ином месте» вошел в список ста величайших подростковых романов на все времена по версии «Нью-Йорк Таймс». Габриэль проживает в Лос-Анджелесе.

Над книгой работали

Руководитель редакционной группы Анна Неплюева

Ответственный редактор Светлана Давыдова

Арт-директор Яна Паламарчук

Корректоры Елена Сухова, Анна Быкова

ООО «Манн, Иванов и Фербер»

mann-ivanov-ferber.ru