Ты бесплатное чтение

© Перевод на русский язык. Карпова К., 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

1

Ты заходишь в магазин. Аккуратно придерживаешь дверь. Смущенно улыбаешься, как хорошая девочка. Ногти без яркого лака, бежевый джемпер с треугольным вырезом – и не разглядеть, есть ли на тебе лифчик. Ты вся такая чистая, что в голову сами лезут грязные мысли. Мурлычешь мне «привет», хотя большинство покупателей просто проходят мимо. В свободных джинсах, розовых, как наивный маленький поросенок из детской книжки «Паутинка Шарлотты». И откуда ты такая взялась?

У тебя правильное лицо и стройная фигура – ты моя персональная Натали Портман из последней сцены фильма «Близость», посвежевшая после расставания с плохими английскими парнями, вернувшимися домой в Америку. Твой дом – я, и ты вернулась ко мне в 10:06 во вторник. Ты возникла в моем мире, и мне стоило бы принять таблетку лоразепама, но он внизу. А я не хочу уходить. Хочу не отрываясь наблюдать, как ты грызешь ноготь и поворачиваешь голову влево – нет, не то! – снова покусываешь розовую плоть, вскидываешь брови, смотришь вправо – опять не то! – биографии тебя не интересуют, но, хвала небесам, ты не из тех, кто сразу бросается спрашивать. Ты проходишь вглубь и останавливаешься у полок с художественной прозой.

О да.

Успокоенный, я отворачиваюсь. Ты не из тех вездесущих закомплексованных нимф, которые покупают Фолкнера и потом, ни разу не открыв, годами держат его на прикроватной тумбочке лишь ради того, чтобы внушить случайным мужчинам, подцепленным на одну ночь, будто они не спят с кем попало и вообще не такие. Ты реально другая! Не выставляешь напоказ Фолкнера и не носишь джинсы в обтяжку. Для Стивена Кинга – слишком улыбчивая и загорелая, для Хайди Джулавиц – не слишком модная. За чем же ты пришла?

Чихаешь на весь магазин. Я представляю, как ты, должно быть, громко кончаешь, и кричу:

– Будьте здоровы!

Ты хихикаешь и кричишь в ответ, негодная, похотливая девчонка:

– Спасибо, приятель.

Приятель? Ты флиртуешь?! Если б я торчал в «Инстаграме», непременно запостил бы фоточку стеллажа, за которым ты скрылась, с подписью «Да, я нашел ее».

Стоп, Джо, спокойней. Они не любят, когда парни заводятся сразу. Хвала небесам, к кассе подваливает какой-то типчик с очередным Сэлинджером. Сколько ему? На вид около тридцати шести. И он собирается читать «Фрэнни и Зуи»? Серьезно? Нет, какое там! Сэлинджером он прикрыл Дэна Брауна, лежащего снизу. Я давно работаю в книжном и привык, что люди стыдятся себя. Первым я прошу подать Дэна Брауна таким тоном, будто это детское порно, говорю, что «Фрэнни и Зуи» – охрененная книжка, типчик кивает, а ты все еще выбираешь: я вижу твой бежевый свитер за стеллажом. Если ты потянешься еще капельку выше, то оголится живот. Увы, ты берешь книгу со средней полки и садишься в проходе. Я представляю, что ты останешься здесь до закрытия, как Натали Портман в фильме «Там, где сердце» (снятом на удивление прилично по отстойному дамскому романчику). И найду тебя ночью среди книг. Только, конечно, ты не будешь беременной, а я не буду увальнем. Я наклонюсь и скажу: «Извините, мисс, мы закрыты», а ты посмотришь на меня и улыбнешься: «А я не закрыта… Я распахнута настежь, приятель».

– Эй! – влезает типчик. Он еще не ушел? – Где мой чек?

– Извините.

Выхватывает бумажку с ненавистью, но не ко мне – к себе. Люби люди себя хоть чуточку больше, сфера обслуживания не была бы такой выгребной ямой.

– И не строй из себя умника! Ты просто продаешь книги. Не издаешь, не пишешь и даже не разбираешься в них как следует, иначе работал бы в каком-нибудь месте получше. Так что не ухмыляйся и пожелай мне хорошего дня!

Мне все равно, что он там лепит, этот тайный любитель конспирологического чтива. Но его слышишь ты. Ты как раз появляешься из прохода с милейшей улыбкой Натали Портман. Я смотрю на тебя. Ты смотришь на него, а он смотрит на меня, ожидая.

– Хорошего дня, сэр, – выцеживаю я с улыбочкой, и он еще больше ненавидит себя за то, что вспылил из-за такой ерунды.

Когда за ним закрывается дверь, я выкрикиваю, ведь ты слушаешь:

– Детективы – как раз твой уровень, придурок!

Ты улыбаешься, а я радуюсь, что сейчас утро: по утрам у нас всегда пусто – никто не помешает. Ты ставишь корзину с книгами на прилавок и с вызовом спрашиваешь:

– Меня тоже оцените?

– Ну и урод, да?!

– Может, просто не в духе.

Как мило! Стараешься разглядеть в людях лучшее. Ты мне подходишь.

– Если б не такие придурки, – начинаю я, хотя мне стоило бы заткнуться, и я хочу заткнуться, но не могу, – этот бестселлер давно уже отправился бы на свалку.

Ты смотришь на меня с интересом, а я хочу разузнать о тебе все, однако спросить не решаюсь, поэтому продолжаю нести чушь:

– Все мечтают стать лучше: скинуть пару килограмм, прочитать пару умных книг, сходить в музей, полюбить классическую музыку… А на деле хотят только жрать пончики, полистывать журналы и слушать попсу. А бумажные книги? Кому они нужны? Все читают с экрана. И знаешь почему?

Ты смеешься и мотаешь головой, хотя другая на твоем месте давно слилась бы, уткнувшись в телефон. А ты слушаешь меня! И ты красивая.

– И почему же?

– Я скажу почему. В Интернете теперь можно найти любую порнушку…

Черт! Я сказал «порнушка», вот идиот! Но ты все же слушаешь, что за умница!

– Больше не надо идти в прокат и мямлить, глядя в глаза консультанту, что любишь пожестче. Зрительный контакт – вот то, что не дает нам оскотиниться.

У тебя огромные миндалевидные глаза, и я не могу остановиться:

– То, что держит в узде.

На пальце у тебя нет обручального кольца, и я продолжаю:

– То, что делает нас людьми.

У тебя ангельское терпение, и мне надо бы замолчать, но я не в силах.

– Электронные книги сделали то же самое с чтением. Исчезла система сдержек и противовесов. Теперь можно не стесняясь прилюдно читать Дэна Брауна: все равно никто не видит обложки. Конец цивилизации! Но…

– Всегда есть какое-нибудь «но», – вставляешь ты с улыбкой. Готов поспорить, у тебя большая дружная семья, в которой все то и дело обнимаются и поют песни у костра.

– Но книжные магазины – ее последний оплот, ведь вся музыка и фильмы давно в Интернете. Больше нет видеосалонов с умниками-консультантами, которые цитируют Тарантино, фанатеют от Дарио Ардженто и обдают вселенским презрением любителей мелодрам с Мег Райан. Взаимодействие между покупателем и продавцом, сам акт покупки – главный механизм регулирования. Без него все развалится, это очевидно.

Не уверен, что тебе так же очевидно, как и мне; впрочем, ты не попросила меня заткнуться и даже кивнула.

– Музыкальные магазины были эквалайзером вкусов, а их продавцы с презрительным взглядом «Что это у вас? Тейлор Свифт?» – хранителями культуры. И не важно, что, приходя домой, они сами дрочили на эти поющие трусы.

Ты смеешься. Надо мной или вместе со мной?

– В общем… – начинаю я. Только скажи, и я замолкну.

– В общем… – повторяешь ты и ждешь, чтобы я продолжил.

– Пожалуй, только приходя в магазин, мы честны перед собой. Этот парень явился сюда не за Дэном Брауном. Или Сэлинджером. Он явился, чтобы исповедаться.

– А ты, значит, священник?

– Нет, я – церковь.

– Аминь.

Ты смотришь в свою корзину и, наверное, считаешь меня сумасшедшим. Я тоже заглядываю в корзину и вижу твой телефон. На стекле трещина. Желтый чехол. Похоже, ты из тех, кто ждет, пока гром не грянет. И лекарства, поди, начинаешь пить только на третий день простуды. Я беру твой телефон и пытаюсь пошутить:

– Стянула у того парня?

Ты выхватываешь его у меня из рук и краснеешь.

– Это мой. Я плохая мамочка…

Мамочка? Ах ты, негодница! Я люблю такие игры.

– Да брось.

На твоем лице улыбка, а под джемпером точно нет лифчика. Ты выкладываешь книги на прилавок, опускаешь корзину на пол и смотришь на меня так, будто боишься критики. Соски напряглись, ты даже не пытаешься их прикрыть. Замечаешь мармеладки рядом с кассой.

– Можно? – Протягиваешь руку.

– Конечно.

Я сглатываю и достаю первую книгу. «Невозможный отпуск» Сполдинга Грея.

– Интересный выбор. Обычно берут его монологи, а эту книгу редко – особенно симпатичные девушки без суицидальных замашек, как у автора.

– Просто иногда тянет на темную сторону.

– Это точно, – киваю я.

Будь мы подростками, я бы тебя поцеловал. К сожалению, между нами прилавок и мы уже слишком старые для детского безрассудства. А для взрослых ночных игр еще слишком светло: солнце так и шпарит в окна. Черт, разве в книжном не должен царить приятный полумрак?!

Не забыть: пусть мистер Муни закажет жалюзи. Шторы. Да что угодно.

Я беру вторую книгу. Один из моих любимых писателей! Пола Фокс, «Отчаянные характеры». Хороший знак. Впрочем, радоваться рано: вдруг ты пришла к этому автору не как положено, через эссе Джонатана Франзена, а потому что прочитала в каком-нибудь дурацком блоге, что Пола – биологическая бабушка Кортни Лав.

Ты достаешь кошелек и замечаешь:

– Пишет великолепно, только – удивительно! – про нее никто не знает, хотя Франзен и расхвалил ее как мог.

Хвала небесам! Я улыбаюсь.

– «Западное побережье».

Ты отводишь взгляд.

– Не бывала.

Я смотрю на тебя в упор, ты поднимаешь руки, сдаваясь.

– Не стреляй!

Хихикаешь, а я хочу, чтобы твои соски снова напряглись.

– «Западное побережье» обязательно прочту, а «Отчаянные характеры» уже, наверное, наизусть знаю. Это для друга.

– Ясно, – киваю я, а в мозгу загорается красная лампочка. Для друга!

– Только он ее, наверное, и не прочтет… Зато хоть лишний экземпляр продастся.

– Да.

Я готов набить морду этому уроду. Возможно, это твой брат, или отец, или сосед-гей, но ты назвала его другом. Я утыкаюсь в калькулятор.

– Тридцать один доллар пятьдесят один цент.

– Ого! Вот почему все переходят на электронные книги, – вздыхаешь ты, раскрываешь свой поросяче-розовый кошелек и вручаешь мне кредитку, хотя я вижу, что у тебя достаточно наличных. Значит, ты хочешь, чтобы я узнал твое имя. Намек понял. Выхватываю карточку. Молчание затягивается. Черт, почему я не поставил сегодня музыку? И в голову ничего не приходит. У тебя нет парня. Точно. Иначе б тебе не надо было покупать второй экземпляр Фокс, он мог бы взять твой.

– Пожалуйста. – Я протягиваю чек.

– Спасибо, – шепчешь ты. – У вас классный магазин.

Ставишь подпись. Твое имя – Джиневра Бек. Очень поэтично – ну у тебя родители и придурки… Джиневра! Серьезно?

– Спасибо, Джиневра.

– Все зовут меня Бек. Джиневра – слишком длинно и вычурно.

– Ого, Бек, я представлял тебя гораздо брутальнее. Всегда хотел сказать, альбом «Митнайт вулчэрс» – просто чума.

Ты забираешь пакет с книжками, не отводя взгляда, потому что хочешь видеть, как я смотрю на тебя.

– Да-да, Голдберг.

Ты прочитала мое имя на бейджике.

– Все зовут меня Джо. Голдберг – слишком длинно и вычурно.

Мы смеемся. Я тебе тоже понравился, иначе ты не стала бы читать мое имя.

– Может, и «Западное побережье» прихватишь?

– Нет, берегу ее на потом, она у меня в отдельном списке – для дома престарелых.

– Что-то типа «успеть перед смертью»?

– Нет, совсем другое. Это не про то, чтобы хоть раз прыгнуть с парашютом или побывать в Нигерии, а скорее прочитать «Западное побережье», посмотреть «Криминальное чтиво», послушать последний альбом «Дафт панк»…

– Не могу представить тебя в доме престарелых.

Ты краснеешь. Точь-в-точь невинный поросенок из «Паутинки Шарлотты». Я окончательно влюбляюсь.

– Пожелаешь мне хорошего дня?

– Хорошего дня, Бек.

Улыбаешься.

– Спасибо, Джо.

Ты пришла сюда не за книгами, Бек. Ты называла меня по имени. Улыбалась, слушала, болтала. И расплатилась не наличными или дебетовой картой. На чеке осталась твоя подпись. Вот она, передо мной. Я прижимаю палец к еще влажным чернилам, и твое имя отпечатывается у меня на коже.

2

Я узнал об Эдварде Эстлине Каммингсе так же, как большинство моих наиболее чутких и умных сверстников: из самой романтичной сцены в одном из самых романтичных фильмов всех времен: «Ханна и ее сестры» Вуди Аллена, где ньюйоркец-интеллектуал Элиотт (в исполнении Майкла Кейна) признается в любви сестре своей жены (в исполнении Барбары Херши). Ему нельзя действовать в открытую, поэтому он караулит девушку и подстраивает случайную встречу на улице. Тонко, умно, романтично – ради любви можно потрудиться. Вместе они идут в книжный магазин – улавливаете параллель? – где он покупает ей книгу Э. Э. Каммингса и просит прочитать стихотворение на странице сто двенадцать.

Потом нам показывают, как она сидит одна у себя на кровати с книгой, а он стоит у себя в ванной и думает о ней. Мы слышим, как она читает. Моя любимая строчка: «Ни у кого, ни у дождя даже, нет таких маленьких рук».

Кроме тебя, Бек. За эти несколько дней я узнал все. Ты часто пускаешь в ход свои маленькие ручки, и это вновь напомнило мне о «Ханне и ее сестрах»: в одной из сцен Миа Фэрроу дразнит Вуди Аллена, что безудержная мастурбация его загубит. С тобой, я надеюсь, такого не случится.

Проблема лишь в том, что нас вряд ли поймут. Узнай кто-нибудь, что ты кончаешь по три раза за ночь в полном одиночестве, а я наблюдаю за тобой также в полном одиночестве, и меня сочтут извращенцем. Однако люди в большинстве своем – конченые идиоты, которые любят дешевые секреты и ни разу не слышали про Полу Фокс и «Ханну и ее сестер». Так что, Бек, к черту этих уродов, верно?

Мне нравится, что ты предпочитаешь справляться сама, а не наполняешь свой дом и вагину чередой убогих придурков. Ты – живое опровержение тошнотворной банальщины о засилье беспорядочных половых связей. У тебя есть принципы, и имя твое – Джиневра. Ты ждешь того самого – Единственного. Готов спорить, так и говоришь про себя «Единственный», когда мечтаешь о нем. Обо мне. Люди нетерпеливы, они хотят все и сразу, а ты – с такими маленькими руками – готова ждать.

Да будет благословенно имя твое. На наше счастье, в мире оказалась не так уж много Джиневр Бек. Точнее, всего одна.

Первое, что я должен был выяснить, – откуда ты родом, и, хвала Интернету, теперь, Бек, я знаю о тебе все. Найти твой профиль в «Твиттере» не составило труда:

«Джиневра Бек

@TheUnRealBeck

Не держу невысказанных мыслей. Сочиняю истории. Читаю истории. Болтаю с незнакомцами. Нантакет[1] – мой дом, Нью-Йорк – содом».

На других сайтах нашлись откровенные посты (или эссе, как ты их называешь) в блогах, недвусмысленные дневниковые записи (или рассказы) и пронзительные стихи.

Ты писательница. Родилась и выросла в Нантакете. Отпускаешь шуточки про островное кровосмешение (но сама к нему отношения не имеешь), мореплавание (хотя сама боишься кораблей) и героин (твой отец кололся). У тебя дружная семья, потому что все живут порознь. Тебе трудно приходится в городе, где никто никого не знает, хотя ты и переехала сюда уже четыре года назад, поступив в Брауновский университет. Была зачислена каким-то чудом из списка ожидания и сама до сих пор не веришь своей удаче. Любишь поленту и злаковые батончики со вкусом вишневого пирога. Не фотографируешь еду и концерты, но «Инстраграм» ведешь – выкладываешь старые снимки отца и свои детские фото. У тебя есть брат Клайд – ого, да твои родители точно чокнутые – и сестра Аня – нет, ну реально чокнутые, только немного иначе, чем я вначале предполагал. Согласно кадастровым записям, родительский дом всегда принадлежал твоей семье. Твои предки были фермерами, и ты любишь по случаю упомянуть, что они обжили Нантакет, а не просто осели в нем. Сплошные уточнения, предупреждения и оговорки, как на пачке сигарет, – многовато для профессионального литератора.

Аня живет на острове и никуда уезжать не собирается. Хочет только гулять по пляжу и наблюдать, как волны туристов со сменой сезонов то затопляют остров, то откатывают от него. Она совсем тронулась из-за отца. Ты постоянно пишешь о ней в своих рассказах, выставляя то мальчиком, то слепой старухой, то однажды потерявшейся белкой. Но меня не обманешь: ты думаешь о ней. Завидуешь ей. Жалеешь ее. И все потому, что у нее нет амбиций.

Клайд – из вас старший. К нему перешел семейный бизнес: островная служба такси. Он женат, имеет двоих детей и не колется, максимум покуривает. Это видно по его фотографии в местной газете: крепкий, загорелый среднестатистический американец, добровольный пожарный и добропорядочный гражданин. Родись ты первой, возможно, бизнес перешел бы к тебе. Однако все сложилось иначе. Ты – классический средний ребенок: хорошо училась в школе и с детства подавала большие надежды.

Все же Интернет – великое изобретение. Через час после нашего знакомства ты написала твит:

«Я пахну чизбургерами. #CornerBistro_меня_полнит».

И знаешь, на секунду я засомневался. А вдруг я тебя не зацепил? Ты ведь не написала обо мне, о нашем разговоре ни слова. И еще эта приписка в «Инстаграме» – «болтаю с незнакомцами». Неужели я для тебя никто, пустое место? Ты даже про книжный магазин не упомянула. Черт, подумал я, а вдруг мне просто показалось? И между нами ничего не произошло, никакой химии… Но потом, как следует изучив тебя, понял: ты никогда не пишешь о том, что действительно важно. Ты просто не хочешь делить меня со своими фолловерами. В Инете ты как на сцене, так что если молчишь, значит, бережешь. Значит, хочешь. И возможно, даже больше, чем я предполагаю, поскольку сейчас твоя маленькая ручка снова скользит вниз.

Твой адрес я тоже нашел в Интернете. И он меня поначалу, честно говоря, сильно озадачил. Дом пятьдесят один по Бэнк-стрит. Ты что, мать твою, издеваешься? Этот тихий район, прямо за Гудзоном, – квинтэссенция Нью-Йорка; там того и гляди наткнешься на Эдит Уортон под ручку с Труменом Капоте, переходящих улицу с кофе в бумажных стаканчиках, – румяненьких и живых, будто только вынутых из формалина. Там живут проститутки и умер Сид Вишес – давно, еще когда нынешние красотки плавали эмбрионами в околоплодных водах и Манхэттен был клевым местом. Но ты-то как туда попала? Я смотрю, как ты перекладываешь быстрорастворимую овсянку в пластиковый контейнер, и приношу свои извинения: квартирку ты не насосала. Благословенный Интернет наставил меня на путь истинный. Вот твой твит:

«Я, конечно, не @AnnaKendrick47, однако повторю за ней: люблю вас, клевые чудилы из @BrownstoneBiasedLottery. До встречи, Бэнк-стрит».

Оказывается, ты выиграла конкурс эссе среди выпускников Брауновского университета, желающих продолжить обучение, но не имеющих своего жилья. Так что твоя нынешняя квартирка тебе не принадлежит. Да и вообще немудрено, что ты туда просочилась: с почти магистерской степенью по литературе грех не выиграть литературный конкурс. А Анну Кендрик ты упомянула, потому что в фильме «Идеальный голос» она играла студентку, упорно добивающуюся победы на песенном состязании. И с какого-то хрена ты решила, что похожа на нее. Ничего подобного! Она очень простая, целеустремленная и сосредоточенная, а ты… Я смотрю на тебя. Ты мутная и погруженная в себя, как Миа Фэрроу в «Ребенке Розмари». Я смотрел фильм с Анной Кендрик: ее героиня ни за что не стала бы жить как ты. Твои окна всегда открыты. На них нет ни одной занавески. И твои богатенькие соседи наверняка знают, что ты разгуливаешь по дому голышом, питаешься полуфабрикатами и кричишь на весь дом, доводя себя до оргазма. Да какой из тебя писатель? Ты эксгибиционистка! Актриса.

Но пронюхай кто-нибудь, что я, капая слюной, исподтишка за тобой подглядываю, психом посчитали бы меня. Хотя это ты чокнутая. Только тебя, конечно, никто ненормальной не считает: твоя вагина интересует всех соседей, а мое бренное тело вызывает лишь пренебрежительное отвращение. Я живу на шестом этаже в доме без лифта в трущобах Бруклина. Не собираюсь закладывать свои яйца ради учебы в каком-нибудь дерьмовом университете. Получаю серую зарплату и держу телик с антенной. Твои гребаные соседи на мой член даже смотреть не станут.

Я потягиваю кофе, выдыхаю и смотрю на тебя.

Ты как всегда на диване – то валяешься в одних хлопковых трусах, купленных на распродаже в интернет-магазине «Викториа’c сикрет» (я видел, как ты распаковывала посылку пару дней назад), то торчишь в телефоне (разыскиваешь красавчика из книжного магазина?), то пишешь (волосы собираешь в пучок, садишься прямо и начинаешь молотить по клавишам как бешеная, пока не утыкаешься в ядовито-зеленую подушку, которую обычно подкладываешь под голову, когда засыпаешь). Спишь ты, кстати, тоже на этом диване, свернувшись, как зверек.

Теснота у тебя жуткая. Ты сама как-то написала в «Твиттере»:

«Живу в обувной коробке. Но поскольку я единственная девушка в мире, не помешанная на туфлях, места вполне хватает. @BrownstoneBiasedLottery

Моя кружка с логотипом университета больше моей университетской квартиры.

@BrownstoneBiasedLottery #недвижимость #NYC».

Кухню тебе заменяет шкафчик, на котором, как в каталоге, расставлена кухонная утварь. Ты ненавидишь эту тесноту (уж я-то знаю правду, спасибо «Твиттеру»). Ты выросла в огромном доме с лужайкой и задним двором и любишь простор. Вот почему окна у тебя всегда открыты. Ты просто боишься остаться наедине с собой.

По утрам твои соседи укатывают по делам на огромных шикарных машинах из своих огромных шикарных домов, ты же целыми днями гниешь в каморке, предназначенной для прислуги или для хозяйского пса с вывихнутой лапой. Впрочем, я тебя не виню. Вест-Виллидж – наш любимый район, и будь у меня возможность, я бы тоже там поселился, даже если б пришлось свихнуться от клаустрофобии. Ты все сделала верно, Бек. А вот твоя мать не права.

«Мама говорит, что нельзя жить в обувной коробке.

И это мне наказание за уродливую обувь.

@BrownstoneBiasedLottery #мамавсегдаправа».

Твиты ты пишешь чаще чем рассказы. Поэтому и магистерскую степень получаешь в Новой школе, а не в престижном Колумбийском университете, куда тебя не взяли.

«Отказ – блюдо, которое лучше подавать по почте. Так его хотя бы можно порвать и сжечь.

#не_взяли_в_Колумбийский_университет #жизньпродолжается».

Тут ты опять права. Новая школа хоть и попроще, зато с однокурсниками и преподавателями сложились нормальные отношения. Да и большинство семинаров проводят онлайн. Там вообще почти весь учебный процесс перенесен в Интернет, и, по-моему, это правильно: давно пора отказаться от устаревшей элитарной системы, которую называют «колледж». Учеба тебе дается легко; если б ты меньше сидела в «Твиттере» и щекотала свою киску… Хотя, честно говоря, Бек, на твоем месте я бы вообще никогда не одевался.

Ты любишь давать имена (интересно, какое ты придумала бы мне?) и даже запустила конкурс в «Твиттере» на лучшее имя для своей каморки.

Как тебе #квартирка_меньше_коробки?

Или #кабинка_для_просмотра_Идеального_голоса?

Или #чулан_с_ковриком_для_йоги_который_спутали_с_квартирой?

Или #комната_где_выглядываешь_из_окна_в_майке_и_видишь_следящего_за_тобой_парня_улыбаешься_машешь_и…

– Разреши, приятель.

Мимо меня протискивается какой-то придурок, благоухающий, будто только что из душа. Сбежал из недописанного сценария Брета Истона Эллиса? Переходит дорогу, приглаживает волосы. По-хозяйски поднимается по твоим ступенькам и без стука заходит в дверь, которую ты заботливо распахиваешь перед ним. Ты затаскиваешь его внутрь и набрасываешься с поцелуями, не дожидаясь, когда захлопнется дверь. Запускаешь свои руки – такие маленькие руки – в его шевелюру, и вы на какое-то время пропадаете у меня из виду, а потом появляетесь в окне. Он садится на диван, ты стаскиваешь с себя майку, забираешься сверху и трешься об него, как стриптизерша. Так не годится, Бек. Он стаскивает с тебя хлопковые трусики и шлепает по заду, ты стонешь и кричишь. Я перехожу улицу и останавливаюсь у соседней двери – я должен это слышать.

– Прости меня, папочка!

– Что ты сказала, негодница? Повтори.

– Прости меня!

– Ты плохо себя вела.

– Да, я плохая.

– Выпороть тебя?

– Да, выпори меня, папочка!

Ты берешь в рот. Он ворчит, а потом принимается тебя шлепать. Проходящий мимо Трумен Капоте заглядывает в окно, поднимает брови и отворачивается. И никто не заявит в полицию, потому что никто не признается, что смотрит в чужие окна. Это Бэнк-стрит, мать вашу. А ты тем временем уже трахаешь его. Я возвращаюсь на другую сторону улицы и даже оттуда вижу, что он занимается с тобой сексом, а не любовью. Ты заслуживаешь лучшего, Бек. Неужели тебя заводит, как он сжимает тебя большими слабыми руками, никогда не знавшими работы, и шлепает по заду, кончая, а потом отталкивает твои объятия и закуривает прямо в кровати, и ты молчишь, хотя сама не выносишь сигарет, и позволяешь ему стряхивать пепел в твою университетскую кружку – в ту самую, которая больше твоей квартиры? Ты смотришь «Идеальный голос», пока он курит, строчит сообщения в телефоне и отпихивает тебя, стоит к нему прижаться. Ты расстроена, и «ни у кого нет таких маленьких рук» – кроме тебя и меня. С чего я взял? Три месяца назад, еще до нашего знакомства, ты написала в «Твиттере»:

«Почему никто честно не признается, что узнал об #ээкамингс’е из фильма #Ханна_и_ее_сестры? Я буду первой #долойвранье #конецпритворства».

Видишь, сколько у нас общего.

Придурок с шевелюрой уходит – уходит без «Отчаянных характеров». Значит, ты покупала не ему. Я могу отправляться домой. Тебе надо принять душ.

3

До тебя была Кейденс, такая же несговорчивая. Но я упорный. Я не стану держать зла на тебя за то, что в твоем допотопном ноутбуке, вмещающем гребаные записи обо всем на свете, не нашлось места для меня. Я не идиот, Бек, и знаю, как шерстить жесткие диски: меня там точно нет. И еще я знаю, что дневник ты не ведешь и записные книжки не любишь.

Конечно, еще остается телефон – хоть какая-то надежда.

Не бойся, я не брошу тебя за то, что ты захаживаешь в раздел объявлений «Случайные связи» – именно так ты и нашла того волосатого извращенца. Он не твой парень, и это уже плюс. Минус, моя милая, в том, что, когда ты приглашаешь к себе в дом незнакомых любителей порки, твои шансы быть убитой экспоненциально возрастают.

Но что-то я отвлекся: сначала о Кейденс…

Чтобы подобраться к ней, мне пришлось подключить связи. Она играла на флейте в музыкальной группе вместе с братом и сестрой. Тебе понравилась бы их музыка – абсолютный неформат. В ротацию их, конечно, никогда не взяли бы, не загляни случайно на их концерт один модный персонаж, а так они засветились в отстойном тинейджерском шоу на телике.

Кейденс была лидером группы и самой симпатичной из всех. Ее братец – полный говнюк! – играл на барабанах, сестричка – ничего особенного, но талантливая.

Не так-то просто, знаешь, взять и подкатить к девушке после концерта, особенно если она играет заумную хрень в стиле эмбиент-техно-электро и ее психованный братец (кстати, полный ноль в музыке) все время трется поблизости. Надо было встретится с ней один на один и как-то отвадить надоедливых родственничков, путавшихся под ногами. Я заботился о ее благе: с этими двумя нахлебниками ей ничего не светило в жизни.

И я кое-что придумал, как Эллиот из «Ханны и ее сестер». Через «Фейсбук» нашел знакомого, который работал в студии звукозаписи. Наплел, что переспал с Кейденс, пообещав подписать договор на пластинку, и попросил его скинуть ей по электронке мой телефон, что он и сделал. Единственная причина, оправдывающая существование таких дебилов, как тот урод со студии, – то, что иногда они помогают таким хорошим парням, как я, подкатывать к красивым девушкам.

Кейденс согласилась на встречу, посчитав меня скаутом студии. Я плел ей про студию и про то, что готов для нее сделать, и она захотела познакомиться со мной поближе. Знаешь, я даже почти не врал. Будь у меня диплом какого-нибудь вшивого гуманитарного университета, старомодные брюки и уверенность в том, что степень бакалавра искусств делает человека умнее, востребованнее и успешнее, я легко мог бы попасть на неоплачиваемую практику в дерьмовую студию звукозаписи и остаться там потом на дерьмовую работу. Но так уж вышло, что все это допотопное дерьмо не для меня. Я сам по себе. Отчасти поэтому у нас с Кейденс не срослось.

Однако я не жалею – потренировался.

Я понял, что нужно попасть к тебе в дом, Бек. Поэтому позвонил в газовую компанию и сообщил об утечке газа в твоей квартире. Я знал, что ты будешь на занятии по танцам, после которого всегда пьешь кофе с подружкой. Это единственное время, когда тебя гарантированно не бывает дома. Дождался газовщика и наврал ему, что я твой парень и ты попросила меня помочь.

По закону, газовая служба должна проверять все сообщения об утечках; по пацанскому закону, если ты вылетел из старшей школы, как я, то должен уметь находить язык с любыми представителями власти. Я был уверен, что он мне поверит и впустит. Или не поверит, но все равно впустит. В любом случае нельзя вызвать газовщика и не явиться. Серьезно, Бек.

Он все осмотрел и отчалил. Первым делом я включаю твой комп и сажусь на диван, нюхаю зеленую подушку, пью воду из университетской чашки, предварительно отмыв ее от остатков пепла. Ты, Бек, совершенно не умеешь мыть посуду. Читаю рассказ «О чем думал Уайли, когда покупал свою “Киа” – про старого чувака из Калифорнии, который покупает говенную импортную машину и понимает, что никакой уже не ковбой. Ирония тут в том, что он никогда настоящим ковбоем и не был – просто играл в вестернах, пока те не перестали снимать. В других жанрах чувак себя не нашел и коротал старость в местной кофейне, где вспоминал былые дни с такими же старперами. Перелом наступает, когда в их штате вводят запрет на курение в общественных местах, и старперам становится негде собираться. Заканчивается рассказ тем, что Уайли сидит в своей «Киа» и мучительно пытается вспомнить, как ее завести. Потом он понимает, что ехать ему некуда, и тогда покупает электронную сигарету и возвращается в кафе, где не осталось ни одного из его приятелей. Сидит в одиночестве и курит.

Я не умник с литературного семинара (знай, Бек, они не понимают ни тебя, ни твоих историй), но вижу, что ты тоскуешь по прошлому. Ты – дочь мертвеца. Понимаешь Полу Фокс. Пытаешься понять Дикий Запад, хотя живешь, пусть и временно, в Нью-Йорке. Ты сентиментальная: пишешь про старых актеров и хранишь фотоальбомы – горы старых фотографий. Ты романтичная: веришь в Кони-Айленд без наркодилеров и оберток от жвачки и в блаженную Калифорнию, где настоящие ковбои вместе с киношными травят байки над оловянными кружками с кофе. Ты мечтаешь попасть туда, куда попасть невозможно.

В туалете, сидя на унитазе, ты смотришь на фотографию Эйнштейна. Глядишь ему в глаза, тужась и напрягая кишки (обещаю, Бек, со мной ты забудешь о своих запорах: я отучу тебя есть замороженную дрянь и подкрашенную жижу из жестянок с надписью «суп»). Эйнштейн, как и ты, видел то, что другие не видят. За это он тебе и нравится. И еще за то, что он не имеет никакого отношения к литературе, – можно не бояться конкуренции.

Я включаю телевизор: «Идеальный голос» у тебя в избранном. Залезаю в «Фейсбук», нахожу фотки из колледжа. Теперь понятно, почему ты так любишь этот фильм – он максимально не похож на твою жизнь: ты не поешь а капелла, ничем особо не увлекаешься и еще не нашла настоящую любовь, зато регулярно напиваешься со своими лучшими подругами Чаной и Линн. Помимо этих двоих, на фотографиях мелькает еще и третья – длинная и тощая, на фоне которой вы смотритесь карлицами. Хотя ее имя нигде не подписано, вас явно что-то связывает: ты гордишься этой дружбой. Дылда на всех фотографиях выглядит несчастной, даже когда изображает улыбку. Ее странная усмешка мне не нравится.

До меня у тебя было два парня. Первый, Чарли, выглядел так, будто никак не отойдет от рок-концерта Дейва Мэтьюса. С ним ты валялась на газонах и курила травку, но быстро сбежала из наркотического угара и угодила прямо в тощие руки богатенького панка Хешера.

Я его знаю (не лично, конечно): он автор графических романов. У нас в магазине продается парочка его книг, и в первую же смену я непременно соберу их и отнесу в подвал.

Хешер оказался таким скучным, что ему приходилось катать тебя по миру, чтобы удержать. Ты летала в Париж и в Рим (я за границей не был) и так и не нашла то, что искала в Хешере, ни в Париже, ни в Чарли, ни в Риме, ни в колледже. Чарли ты бросила ради Хешера – внезапно и беспощадно. Он так и не смог отойти и, похоже, до сих пор не просыхает, судя по фотографиям. Хешера ты боготворила, он же тебя ни в грош не ставил: ты то и дело нахваливала его в «Фейсбуке», он про тебя молчал, а когда ты изменила статус на «одинока», все подружки поставили лайки – явно чтобы поддержать брошенку.

«Идеальный голос» кончился, я выключаю телик и иду в спальню, ложусь в твою незаправленную кровать и слышу, как в двери поворачивается ключ. В голове проносятся слова домовладельца, жалующегося газовщику: «Опять протечка в этой душегубке».

Я слышу скрежет ключа и скрип открывающейся двери. Ты входишь в свою крохотную квартирку.

Черт, Бек, это и вправду обувная коробка.

4

Я обычно обхожу стороной бары Гринпойнта. Что за дурацкая мода – запивать виски рассолом? Но ради тебя, Бек, я пошел. Точно так же как ради тебя накануне расшиб спину, когда выпрыгивал из окна – ты не должна была меня видеть. И, честно говоря, я бы не хотел, чтобы ты видела меня здесь. Чего доброго, еще примешь за обсоска, который шляется по модным местам… Я не ходил в университет, Бек, и мне не приходится лезть вон из кожи, чтобы хоть на один вечер вернуться в беззаботное прошлое. Мне хватает смелости жить здесь и сейчас. Да, я живу своей жизнью и с удовольствием заказал бы еще одну водку с содовой, но бармен в майке с портретом Чарльза Буковски снова начнет задавать глупые вопросы.

Настроение ни к черту. Ты на сцене в желтых чулках (с дырками) читаешь свой рассказ (чересчур старательно). Ты уже не похожа на наивного поросенка из «Паутинки Шарлотты», да и я сегодня не в ударе.

За соседним столом болтают без умолку твои подружки – в грубых ботинках, с пошлыми высветленными волосами по попсовой моде. Вы втроем вместе учились в университете, и теперь вместе переехали в Нью-Йорк, и вместе ругаете сериал «Девчонки», хотя он в общем-то про вас – Бруклин, парни и виски.

Однако сейчас ты сидишь не с ними, а с другими «писателями», поэтому подружки не стесняясь перемывают тебе кости. Вынужден с ними согласиться: быть писателем (принимать комплименты, пить виски) для тебя важнее, чем писать. К счастью, они все же не правы: присутствующие слишком переполнены рассолом, чтобы понять рассказ про ковбоя.

Твои подруги завистливы. Чана, как Адам Левин, только в женской реинкарнации, с глупым апломбом критикует всех подряд.

– Нет, ты объясни, на кой ей магистратура, если Лины Данэм из нее все равно не выйдет?

– Может, она в преподаватели пойдет? – заступается Линн.

Линн мертвая внутри, она и выглядит как труп. Постит в «Инстаграме» каждый свой шаг, будто готовит алиби, будто ей кому-то надо доказать, что она живет. Жалуется подруге, что ей надоели чтения в баре «У Лулу», и тут же постит твит #чтения_у_лулу. Точно тебе говорю, Бек, клянусь.

– Как думаешь, ограничатся одним разом, типа как выставку откроют, и всё, или будут проводить каждую неделю? – ноет Линн.

– Я же не устраиваю гребаные модные показы из-за каждого наряда! – взрывается Чана. – Один наряд сшила, перехожу к другому, и так далее, пока не будет готова коллекция.

– Пич придет?

– Еще не хватало!

Видимо, это они про ту неулыбчивую дылду.

– Черт, – никак не уймется Линн, – на открытии выставки хоть винишко бесплатное.

– На открытии выставки хотя бы есть искусство. А тут… Ковбой! Надо же такое придумать.

Линн пожимает плечами и выдает следующую пулеметную очередь:

– А ее наряд? Что скажешь?

– Вырядилась как дура. Смотреть грустно.

– Ужасные колготки, да?

Линн вздыхает, твиттит, вздыхает; ты прохаживаешься по залу, подруги взводят курки.

– Неудивительно, что ее не взяли в Колумбийский университет, – выдает Чана.

– Думаю, из-за Бенджи, – подхватывает Линн. – Жаль ее.

– Он наркоман.

– Может, врут? Нельзя закончить Йель, сидя на героине.

– Можно, – припечатывает Чана и с отвращением вздыхает.

Я слушаю в оцепенении, зубы мои стучат. Как можно было так ошибиться? В твоем компе этому Бенджи посвящены десятки страниц. Я принял его за вымышленного персонажа, а он оказался реальным… Плохо. Очень плохо.

– Все-таки жаль ее, – накручивает Линн. – Как можно сидеть на героине? Терпеть не могу шприцы.

– Брось, Линн. О чем ты? Бенджи даже с ручником справиться не может, не то что со шприцем. Он нюхает. – Чана фыркает и добавляет: – Бек сказала, что он прошел курс реабилитации и вернулся совсем другим человеком – теперь только содовая. Интересно, с чем: с травкой или с героином…

Линн пожимает плечами, а Чана не унимается:

– Ты же знаешь нашу Бек, любит использовать всякие красивые слова для вдохновения. Сорвись Бенджи, она будет только рада – появится о чем написать.

Линн на твоей стороне, она пищит как котенок:

– Мне ее жаль.

Чана наклоняется к микрофону на импровизированной сцене, где только что стояла ты, и выдыхает:

– Жаль ковбоев. Они заслуживают лучшего.

Наконец ты возвращаешься за столик к своим двуличным подругам. Они обнимают тебя, хлопают и рассыпаются в лживых похвалах. Ты налегаешь на виски так, будто каждая стопка приближает тебя к Нобелевской премии по литературе.

– Девочки, – выговариваешь ты заплетающимся языком (я и не заметил, как ты набралась), – комплиментов и коктейлей много не бывает!

Чана кладет ладонь тебе на руку.

– Коктейлей, пожалуй, на сегодня хватит.

Ты не слушаешь: твой новорожденный «шедевр» имел успех, и теперь у тебя послеродовая эйфория.

– Я в порядке.

Линн подзывает официантку.

– Еще три виски. Девушке надо снять стресс.

– Какой стресс, Линн? Я просто вышла и прочитала гребаный рассказ.

Чана чмокает тебя в лоб.

– Охренительно прочитала!

Ты не ведешься на дешевую лесть и отталкиваешь ее.

– Да пошли вы обе!

Ты очень пьяна, но я рад, что увидел тебя такой. Если собираешься любить человека, надо узнать его со всех сторон. Да и подруги твои теперь бесят меня гораздо меньше. Они переглядываются, ты высматриваешь кого-то в баре.

– Бенджи уже ушел?

– А он хотел прийти?

Ты вздыхаешь так, будто это не первый случай, и твое терпение лопнуло. Хватаешься за телефон, однако Линн успевает раньше.

– Бек, нет! – возражает Линн.

– Отдай телефон.

– Бек, – вмешивается Чана, – ты пригласила, он не пришел. Все!

– Вы его ненавидите, – заводишься ты. – А вдруг с ним что-то случилось?

Линн отводит глаза, а Чана фыркает:

– А вдруг он просто… козел.

Линн бы замяла на этом разговор, точно. Уверен, из вас троих она единственная, кто в конце концов дезертирует из Нью-Йорка в какой-нибудь маленький незатейливый городок, где девушки пьют вино, в барах не проводят литературных чтений и по субботам из музыкального автомата орет «Марун 5». Нарожает там детей и будет фоткать их с таким же остервенением, с каким сейчас снимает стопки, пустые бокалы и туфли.

От Чаны так просто не отделаться.

– Бек, ты пойми, – не унимается она, – Бенджи – козел. Верно?

Я хочу заорать «ДА», но держу себя в руках.

– Некоторые мужики – козлы. Смирись. Хоть все книжки мира ему передари, он все равно останется Бенджи. Не Беном, не, прости господи, Бенджамином – просто Бенджи. Вечный инфантил. Так что шел бы он на хрен вместе с его гребаной содовой и дурацким именем. Как вообще можно так себя называть – Бенджи? Он еще и произносит это по-дурацки, на китайский или французский манер. Бен Джиииии…

Я слушаю очень внимательно. Противно, конечно, но что поделать: твое окружение надо изучить. Я заказываю еще водку с содовой. Бенджи…

Ты сидишь насупившись, скрестив руки. Официантка приносит выпивку, ты оживляешься.

– Как вам рассказ?

– Не знала, что ты интересуешься ковбоями, – мгновенно реагирует Линн.

– Я и не интересуюсь, – мрачно отвечаешь ты. Лица в полумраке не видно. Заглатываешь виски и запиваешь рассолом, подружки переглядываются.

– Обещай, что не будешь больше звонить этому уроду, – вмешивается Чана.

– Ладно.

Линн поднимает свою стопку, Чана поднимает свою, и ты поднимаешь – только уже пустую.

– За то, чтобы никогда больше не видеть этого козла с его содовой.

Вы чокаетесь. Я выхожу ждать тебя на улицу. Из бара выбегает какой-то придурок и блюет прямо на тротуар.

Рассол до добра не доводит.

5

Нас трое на платформе метро в Гринпойнте в 2.45 ночи. Мне не дают покоя твои развязавшиеся шнурки. Тянет наклониться их завязать, а потом отвести тебя за руку в безопасное место. Ты стоишь, привалившись к квадратной зеленой колонне у самых путей, твои сникеры на желтой ограничительной линии, у края платформы. Здесь полно места. Почему ты встала где опаснее всего? Хочешь, чтобы я защитил тебя?

В стороне на скамейке, на другой планете, сидит чокнутый бездомный и без конца во все горло распевает одни и те же строчки из старой песни:

Ты стеклянными глазами пялишься в телефон, пока городской сумасшедший трахает уши своим рэпом. Ты потихоньку сползаешь к краю платформы – сникеры у тебя старые, со стертыми протекторами. Меня бьет дрожь и все вокруг бесит. Нам с тобой не место в этой дыре, заваленной фантиками, пустыми жестянками и липкими жвачками. Твои приятели-интеллектуалы любят прокатиться на метро, воображая себя такими простыми, «настоящими», – только лучше б они держались отсюда подальше вместе со своим дешевым пивом и блевотиной, воняющей рассолом.

Твои ноги сползают. Опять.

Роняешь телефон – не на пути, на желтую линию. По спине у меня бегут мурашки, я мечтаю взять тебя за руку и отвести подальше. Ты слишком близка к краю, Бек. Тебе повезло, что я рядом: если вдруг оступишься или наткнешься на какого-нибудь извращенца, сама не выпутаешься. Ты пьяна в стельку. Шнурки развязаны. Насильник повалит тебя или прижмет к колонне, разорвет дырявые колготки, стащит хлопковые трусы из «Викториа’c сикрет», зажмет твой розовый ротик грязной потной лапой – и ты ничего не сможешь сделать, и жизнь твоя уже никогда не будет прежней. Ты станешь бояться подземки, сбежишь обратно в Нантакет, перестанешь искать парней в разделе случайных связей и каждый месяц будешь сдавать анализы на половые инфекции.

Тем временем бездомный успел уже два раза отлить, не затыкая свою шарманку и даже не вставая. Сидит, воняет и поет. И так и будет сидеть, вонять и петь, если тебя вдруг настигнет извращенец.

Ты соскальзываешь.

Опять.

Оглядываешься на бездомного, чертыхаешься… Он на другой планете, Бек. И он не виноват, что ты в говно.

Я уже говорил, как тебе повезло со мной? Я вырос в трущобах Бруклина, поэтому никогда не напиваюсь, собран, внимателен и хладнокровен. Идеальный защитник.

Причем заметь кто-нибудь, как я следую за тобой, меня приняли бы за извращенца. Мир несправедлив и полон идиотов.

Эллиот из «Ханны и ее сестер», подстраивающий встречу со свояченицей, кажется им чертовски романтичным, а я, жертвующий спиной ради того, чтобы узнать тебя получше, вызову лишь презрение. Мир перестал любить любовь, и я знаю, почему ты продолжаешь безуспешно терзать свой телефон. Там Бенджи, козел, не пришедший на твое выступление, любитель содовой с пышной шевелюрой, с которым у тебя связь, только отнюдь не случайная, по крайней мере для тебя. Ты ищешь его. Хочешь его. Ничего, пройдет.

Возможно, прошло бы уже давно, если б не твой чертов телефон. Ты видишь, что все твои сообщения доставлены и просмотрены, но Бенджи молчит. Похоже, ему больше нравится отшивать тебя, чем трахать. Тебе это надо? И все же ты пялишься в телефон. К черту его, Бек! Не просирай свою жизнь, не трать слова, не мучай пальцы.

Подойти бы к тебе и кинуть телефон на пути, и сжимать тебя в объятиях, пока локомотив не разнесет его вдребезги. Теперь понятно, почему ты не меняешь расколотое стекло и оставляешь телефон где попало. Ты чувствуешь, что он гробит тебя, что без него будет лучше. Иначе обращалась бы бережней. Купила бы чехол. И не спускала бы туда свою жизнь. Твои друзья – просто записи в телефонной книге. Разве Линн и Чана позаботились о тебе? Проводили до дома? Нет. Тебе и самой наплевать на себя, потому что все мысли в телефоне.

Ты не такая, как они. Ты заботишься о своих близких, поскольку знаешь, что значит терять… Холодный сентябрь, пустынный пляж, твой отец, выпавшая из рук игла и доза, слишком большая доза для слишком маленького одинокого человека на песке. У тебя большое сердце, Бек, его не вместит ни один телефон. Брось эту дрянь на рельсы и посмотри вокруг, заметь наконец меня и скажи: «Мы встречались?» Я подыграю тебе, мы разговоримся, и нашей песней станет дурацкий рэп обоссанного бродяги.

– Пожалуйста, замолчите! – стонешь ты.

Чокнутый с другой планеты даже не слышит тебя.

Ты резко вскидываешь голову, теряешь равновесие и заваливаешься назад.

Все происходит мгновенно.

Тебя качает, телефон летит на желтую линию, ты наклоняешься за ним, спотыкаешься, наступаешь на чертов развязавшийся шнурок и летишь на пол, а потом скатываешься вниз с края платформы. Раздается визг. Я вижу все как в замедленной съемке, однако не успеваю и пальцем пошевелить. Теперь от тебя остался только голос, испуганный пронзительный крик, вплетающийся в монотонное пение бездомного. Саундтрек, не подходящий для идеального знакомства, да и спину ломит. Я бегу к путям и свешиваюсь вниз.

– ПОМОГИТЕ!

– Спокойно. Давай руку. Я тебя вытащу.

Ты лишь кричишь и смотришь на меня, как девушка из колодца в «Молчании ягнят». Чего ты боишься? Я же здесь, протягиваю тебе руку, хочу помочь. Ты трясешься от ужаса и не сводишь глаз с черной дыры тоннеля – а всего-то надо взять мою руку.

– Боже, мне конец…

– Не смотри туда! Смотри на меня.

– Мне конец.

Ты поднимаешься и собираешься куда-то идти.

– Стой! Еще шаг, и тебя убьет током!

– Что?

Твои зубы стучат.

– Успокойся. Дай мне руку.

– Он сводит меня с ума! – кричишь ты, закрывая уши. – Из-за него я упала.

– Я тебе помогу.

Ты замолкаешь, в ужасе оглядываешься на тоннель, потом на меня.

– Я слышу поезд.

– Нет, сначала ощущается вибрация. Дай руку!

– Я умру, – бормочешь ты в отчаянии.

– Руку!

Бродяга прибавляет громкости – видимо, мы ему мешаем. Ты визжишь и зажимаешь уши.

Я начинаю терять терпение, вот-вот придет поезд, и… Почему ты упираешься?

– Хочешь умереть? Если не выберешься, тебя размажет по рельсам. Дай руку!

Ты смотришь на меня, и я вижу, что часть тебя, незнакомая мне часть, и правда хочет умереть. Теперь ясно, что и любви-то ты, пожалуй, настоящей никогда не знала. Ты молчишь. И я молчу. Мы оба знаем, что ты проверяешь меня, проверяешь весь этот мир. Сегодня в баре ты не сошла со сцены, пока не затихли последние аплодисменты. Не завязала шнурки. Винишь бездомного в падении.

– Ладно. – Я стягиваю рубашку и свешиваю ее вниз. – Хватайся и вылезай.

– Не получится.

Будешь ли ты меня слушаться?.. Минуту молчишь и наконец уступаешь. Подпрыгиваешь, хватаешься за рубашку, я ловлю тебя за руки и вытаскиваю вместе с дырявыми колготками, развязанными сникерами и всем остальным на желтую ограничительную линию, перекатываю на грязный серый бетон. Ты дрожишь, обхватываешь колени руками и снова приваливаешься к зеленой колонне, только теперь с другой, безопасной, стороны. Но шнурки завязывать не собираешься. Тебя трясет. Я придвигаюсь ближе, показываю на нелепые неспортивные сникеры и спрашиваю:

– Можно?

Киваешь.

Крепко завязываю шнурки двойным узлом, как в детстве учила меня двоюродная сестра. Когда в тоннеле раздается гул приближающегося поезда, ты перестаешь дрожать и уже не выглядишь такой испуганной. И незачем говорить, что я спас тебе жизнь. Это и так видно по твоим глазам и грязной потной коже. Двери открываются, но мы не заходим. Естественно.

Таксист сначала не хочет нас брать. Я бы на его месте не взял. Близость смерти оставила отпечаток на наших лицах. Ты вся грязная. Я на контрасте с тобой неприлично чистый. Странная парочка.

– У меня… – Ты в сотый раз перебираешь произошедшее. – У меня и так был тяжелый день, а тут еще эта песня… Я, наверное, выглядела чокнутой.

– Сумасшедшей.

– Нельзя же мириться с таким безобразием. Надо было жестко сказать ему: «Хватит!» Лучше сдохнуть, чем жить в мире, где грязный бомж без конца распевает песни… загрязняя общественную среду.

Ты вздыхаешь, а я еще больше люблю тебя за то, что ты норовишь представить свой срыв как борьбу с бесхребетной толерантностью. И мне нравится играть с тобой.

– Ты здорово перебрала.

– Я и трезвой повела бы себя так же.

– А если б он пел Роджера Миллера?

Ты смеешься, хотя и не знаешь, кто это такой, – мало кто из нашего поколения знает. Смотришь на меня, щуришься, потираешь подбородок и спрашиваешь (это уже четвертая попытка – да-да, я считаю):

– Работал летом на пароме?

– Неа.

Ты уверена, что мы где-то раньше встречались. Уже были варианты: в колледже, в магистратуре, в баре в Уильямсберге – и теперь на пароме.

– Но я точно тебя знаю. Лицо знакомое!

Я пожимаю плечами, ты не сводишь с меня глаз – так приятно.

– Это из-за стресса: просто я в нужный момент оказался рядом.

– Да, рядом… Повезло мне!

Не стоило отворачиваться на этих словах, и в голову ничего не идет, и водитель, как назло, неболтливый попался.

– Что ты в метро-то делал?

– Ехал с работы.

– Ты бармен?

– Типа того.

– Прикольно. Болтаешь с посетителями, слушаешь всякие истории…

– Ага, – бормочу я и вовремя спохватываюсь, чтобы не ляпнуть: «А ты пишешь истории».

– Расскажи что-нибудь интересное.

– Интересное?

Ты киваешь, а я хочу тебя поцеловать. Хочу пустить свой «поезд номер ноль» по твоим рельсам, проглотить тебя целиком, хочу трахать тебя, пока мрак нью-йоркской окружной не поглотит нас обоих. Внутри слишком жарко, снаружи слишком холодно. Пахнет уличной едой и минетом. За окном ночь и Нью-Йорк. Единственное, что я хочу сказать, – «люблю тебя», поэтому молчу и тру подбородок.

– Ну даже не знаю, трудно выбрать…

– Слушай, – перебиваешь ты, сглатываешь, кусаешь губу, краснеешь. – Только не пугайся и не считай меня психопаткой, но я соврала… Я помню, где мы встречались.

– Да?

– В книжном магазине.

Ты улыбаешься той самой улыбкой, как у Натали Портман, а я делаю вид, что не помню.

– Мы говорили про Дэна Брауна.

– Про него только ленивый не говорит.

– Про Полу Фокс, – продолжаешь ты, трогая меня за руку.

– А-а-а, – сдаюсь я, – помню, Пола Фокс и Сполдинг Грей.

Ты хлопаешь в ладоши и чуть не кидаешься меня целовать, но спохватываешься, отодвигаешься и скрещиваешь ноги.

– Думаешь, я маньячка? У тебя, наверное, в день перед глазами по полсотни девушек проходит.

– Нет, что ты!

– Спасибо.

– За смену я болтаю как минимум с семьюдесятью девушками.

– Ого!.. Ты ведь не считаешь меня навязчивой психопаткой?

– Нет, конечно.

В школе учитель биологии говорил нам, что не стоит смотреть в глаза человеку дольше десяти секунд подряд, если не хочешь его напугать или соблазнить. Я смотрю и считаю – думаю, ты догадаешься, чего я хочу.

– А в каком баре ты работаешь? Зайду как-нибудь к тебе выпить.

Я не стану осуждать тебя за меркантильность. Хочешь отправить меня во френдзону, чтобы я таскал тебе книжки и угощал виски с рассолом?

– Просто друга подменял. Так-то я в книжном работаю.

– Бар и книжный… Круто!

Водитель заруливает на парковку в Вест-Виллидж.

– Ты здесь живешь? – спрашиваю я, и тебе нравится мой восхищенный тон.

– Ну да. Там, за углом.

– Бэнк-стрит. Не хило.

– Я наследница.

– Чья?

– Английских лордов.

Дерзишь, другая стала бы выкручиваться.

Машина останавливается, ты копаешься в сумочке в поисках телефона. Он лежит на сиденье между нами, почти вплотную ко мне.

– Вечно куда-то пропадает…

Вдруг – стук снаружи. Я вздрагиваю. Какой-то придурок ломится в машину. Бенджи! Ты перегибаешься через меня и открываешь окно. Я чувствую твой запах. Рассол и сиськи.

– Бенджи, это мой спаситель!

– Молодец, чувак. Гребаный Гринпойнт. Вечно там что-то случается.

Он поднимает ладонь, чтобы дать «пять», я подставляю руку, ты ускользаешь от меня, и все идет к черту.

– Я, похоже, потеряла телефон.

– Опять?! – цедит Бенджи, отходит от машины и закуривает, ты вздыхаешь.

– Не думай, он не бездушная скотина, просто… я действительно все время его теряю.

– Дай мне свой номер. На случай, если телефон все-таки найдется.

– Ну да, – киваешь ты, отодвигаешься от меня и чего-то ждешь. – Записывать будешь?

Конечно, буду, но… не могу. Я уже сунул твой телефон себе в карман, туда, где лежит мой. На ощупь я их не различу. Получится некрасиво, если я вдруг вытащу твой вместо своего.

– Сколько тебя ждать? – кричит Бенджи.

Ты вздыхаешь:

– Спасибо огромное.

– Обращайся.

Наше первое свидание закончилось. Ты поднимаешься по ступеням и идешь трахать этого волосатого козла. Плевать. Наши телефоны вместе; и ты знаешь, что я знаю, где ты живешь; и я знаю, что ты знаешь, где меня найти.

6

Мысли скачут как бешеные (ты, я, твои колготки, телефон, Бенджи). В таком состоянии мне только одна дорога – в магазин. Добираюсь пешком, открываю дверь и спускаюсь в звукоизолированный подвал. И лишь там, в нашем прекрасном логове – в нашей клетке, – на мое лицо возвращается улыбка.

Хотя, знаешь, Бек, «клетка» – не совсем подходящее слово. Она гигантская, размером почти с верхний торговый зал художественной литературы. И ни капли не похожа на грубые металлические клетушки вроде тех, что бывают в тюрьмах или зверинцах, а скорее напоминает часовню. Не удивлюсь, если выяснится, что к ее созданию приложил руку Фрэнк Ллойд Райт[3]. Под потолком – массивные балки из полированного красного дерева, стены – из прочного, дышащего акрила. Она загадочна и таинственна, Бек, сама увидишь. Когда коллекционеры, не торгуясь, выписывают внушительные чеки за старые книги, сдается мне, это она на них так действует. Здесь все продумано. Есть даже уборная, крошечный закуток с крошечным унитазом, – мистер Муни не любит затруднять себя лишней беготней ради «банального акта дефекации». Книги хранятся на самом верху – без лестницы не достать (да и с лестницей непросто – удачи вам, воры). В передней стенке есть выдвижной ящик вроде тех, что делают на заправках в неблагополучных районах. Я отпираю дверь и вхожу внутрь. Поднимаю глаза на книги, улыбаюсь и говорю: «Привет, ребята».

Разуваюсь, ложусь на скамью, закидываю руки за голову и начинаю рассказывать книгам о тебе. И они слушают, Бек. Закрываю глаза (надо поспать) и вспоминаю день, когда здесь появилась клетка. Как ни странно, все, что с ней связано, я помню очень четко. Возможно, дело в тишине. Не знаю. Мне тогда было пятнадцать, и я уже пару месяцев работал на мистера Муни. В тот день он попросил меня прийти ровно в восемь, чтобы встретить грузовик, но лентяи из службы доставки явились только к десяти. Подъехав, водитель принялся бибикать и махать, чтобы мы вышли, а потом заорал, не заглушая мотор: «Книжный магазин Муни?»

Мистер Муни посмотрел на меня, и взгляд его был полон презрения к филистерам, не желающим утруждать себя чтением вывесок.

– Вы привезли мою клеть? – спросил он вместо ответа.

Водитель сплюнул.

– Мы не сможем затащить ее в магазин даже в разобранном виде. Балки по четыре с лишним метра, и стены широченные – в дверь не пролезут.

– У дверей открыты обе створки, – возразил мистер Муни. – И во времени мы вас не ограничиваем.

– При чем тут время. – Водитель фыркнул и покосился на сидящего рядом с ним напарника: мы им явно не нравились. – Такие штуки обычно ставят на задних дворах или в особняках – там, где есть большое открытое пространство.

– Наш подвал достаточно большой и просторный, – парировал мистер Муни.

– Вы хотите, чтобы мы тащили эту херь в подвал?!

– Не выражайтесь при мальчике.

Рабочим пришлось сделать не меньше двух десятков ходок, чтобы выгрузить и спустить вниз все балки и стены. Мистер Муни сказал, что нечего их жалеть и помогать им незачем.

– Это их работа. Труд облагораживает, Джозеф. Просто смотри.

И я смотрел. И не мог понять, что же получится в итоге, если вообще получится. Не мог представить, как им удастся совместить массивные темные балки с невесомыми современными прозрачными стенами. Наконец мистер Муни позвал меня вниз, и я онемел от восторга. Даже рабочие, казалось, были под впечатлением.

– Какая громадная, – восхищенно протянул потный водитель. – Какаду держите? Охрененные птицы! Говорящие!

Мистер Муни ничего не ответил. Я тоже промолчал.

– Полки только у вас слишком высоко, – не унимался водитель. – Может, спустить пониже? Обычно клиенты просят установить их где-то посередине.

– У нас с мальчиком много работы, – откликнулся мистер Муни.

Водитель кивнул.

– Сюда влезет хренова прорва птиц, простите мой французский.

Когда рабочие уехали, мистер Муни запер магазин и заявил, что эти «тупые пролетарии» ничуть не лучше «богатых садистов».

– Хуже крохотных, тесных клеток, где даже крыльев не расправить, только огромные клетки, где птице кажется, будто она может летать. Нельзя запереть здесь живое существо и считать себя гуманистом.

Наша клетка предназначалась для книг. Мистер Муни не шутил: у нас и вправду было много работы. Я помогал ему одевать книги в специально изготовленные акриловые чехлы – «аккуратнее, Джозеф», – паковать их в акриловые ящики с вентиляционными отверстиями – «аккуратнее, Джозеф», – затем в металлические ящики с ярлыками и замками, – «аккуратнее, Джозеф». Когда у нас набиралось около десяти ящиков, мистер Муни карабкался по лестнице на самый верх, и я подавал их ему один за другим – «аккуратнее, Джозеф», – а он расставлял их на «чертовски высоких» полках. Я спросил, к чему столько забот, ведь книги не птицы, они не улетят.

На следующий день он принес мне матрешку.

– Открывай, только аккуратнее, Джозеф.

Я открыл первую куклу и вынул следующую, потом снова открыл и вынул, и так до тех пор, пока у меня в руках не осталась последняя, самая маленькая.

– Все ценное нужно прятать, – сказал мистер Муни, – если не хочешь его потерять.

Теперь я открыл тебя, а ты прекраснее, чем кукла. Тебе точно здесь понравится, Бек. Убежище для бесценных книг, для твоих любимых авторов. Ты придешь в восторг от меня, их хранителя, и я покажу тебе пульт управления кондиционерами и увлажнителями. Я здесь всесилен: захочу – и испепелю все книги, превращу в пыль и плесень, уничтожу одним мановением руки. Если есть на земле девушка, способная по достоинству оценить мою власть, то это ты, в своих нелепых драных колготках, с мечтой написать что-нибудь стоящее для этого монументального хранилища. Ты с готовностью стянешь трусики, чтобы попасть сюда и остаться здесь навеки.

Я спускаю штаны и кончаю так бурно, что на мгновение глохну.

Черт! Ты чудо как хороша! Я пытаюсь встать, да голова кружится. Аккуратнее, Джозеф…

Скоро открытие. Иду наверх. Мистер Муни давно отошел от дел и уже не стоит за прилавком; теперь в магазине вместе со мной работает еще один парень – Кёртис, старшеклассник, такой же, каким был когда-то я. И глупости совершает те же, что и я в его годы. Когда мне было шестнадцать, мистер Муни дал мне ключ, и, естественно, однажды вечером я забыл запереть клетку.

– Ты оплошал, Джозеф, – сказал старик Муни (тогда он, конечно, был моложе, но все равно казался стариком, и возраст здесь ни при чем). – Ты подвел меня. Подвел книги.

– Извините, – попытался оправдаться я, – дома мы никогда не запираем шкафы и двери.

– Все потому что твой отец – свинья, Джозеф. Ты тоже свинья?

Я сказал, что нет.

Через несколько дней я пробрался в клетку и стащил из запертого ящика первое издание «Фрэнни и Зуи» с автографом автора. Я решил любить эту книгу больше, чем «Над пропастью во ржи», просто чтобы не быть как все. И я любил ее, Бек. Временами специально открывал первую страницу, только чтобы потрогать подпись Сэлинджера. Любому другому пришлось бы заплатить за это тысячу двести пятьдесят долларов. А я ничего не платил. Как не заплатила и тетка, стянувшая мою любовь со стола на кассе.

Я ее на всю жизнь запомнил: рыжие волосы, цветастый шарф, хорошо за тридцать, рассчиталась наличными. Я пообещал мистеру Муни, что найду эту гадину и все отработаю. Даже прогуливал школу, прочесывая улицы. Но когда не знаешь имени и адреса, трудно найти женщину в Нью-Йорке. Мистер Муни приказал мне идти в клетку и закрыть глаза. Я здорово струсил. А когда услышал, как поворачивается ключ в замке, понял, что попал.

Лестницы внутри не было – до книг я добраться не мог: нельзя прийти в Лувр и чмокнуть Мону Лизу. Телефона тоже не было, как и солнечного света, и ночной тьмы. А были лишь собственные мысли, гудение кондиционера и кусок холодной пиццы с таким же холодным кофе раз в день (пар от горячего вреден для старых книг). Я потерял счет дням и ночам. Мистер Муни хотел, чтобы я усвоил урок. И я его усвоил.

Выпустил он меня 14 сентября 2001 года, через три дня после падения башен-близнецов. Я вернулся в совершенно другой мир. Мистер Муни сказал, что отец уверен, будто я погиб.

– Ты свободен, Джозеф, – сказал мистер Муни. – Будь умницей.

Домой я возвращаться не стал. С утра до ночи искал воровку. В те дни все кого-то искали. Город был переполнен объявлениями о пропавших без вести. Я даже подумывал научиться рисовать и оклеить окрестности портретом той гадины. Можно было притвориться, что она моя мать. Конечно, я так никого и не нашел и решил, что она погибла под завалами. Карма. Правда, временами мне кажется, что всё с ней в порядке и она живет себе где-нибудь и читает мою книгу.

Когда звенит дверной колокольчик, я расставляю книги на полках. И жду тебя. Ты написала своим подружкам, что собираешь зайти прямо с утра. Твой телефон у меня, и ты не из тех, кто устанавливает четырехзначный пароль или блокирует доступ при потере. Я просмотрел все сообщения в электронной почте и не забыл пометить новые как непрочитанные. Обожаю Wi-Fi, обожаю технологии. Мне даже не надо выглядывать из-за стеллажа, я знаю, что там – ты. Спасибо твоему телефону, Бек. Я прочитал не только свежие сообщения, но и архив. Оказывается, эсэмэскам ты предпочитаешь электронную почту, потому что «письма можно хранить сколько угодно, можно задать поиск по любому слову и увидеть, кому, когда писала его и зачем». Подружки смирились с этой твоей причудой (какие умнички!). Теперь я и вправду знаю о тебе всё. Я переполнен тобой: твоими сообщениями, планами в календаре, неопубликованными личными заметками, рецептами и занятиями. Недостатков у тебя много, но они исправимы. Обещаю, ты тоже скоро узнаешь меня поближе. Прямо сегодня. Ты уже здесь.

– Сейчас иду! – кричу я, будто не знаю, что там ты. Поднимаюсь по лесенке на самый верх и смотрю на тебя поверх стеллажа. Ты в клетчатом свитере и в гольфах. Специально для меня наряжалась, точно. В руке – розовый пакет.

– Поезд, поезд номер ноль, – напеваю я, ты смеешься. Я умею произвести впечатление, когда есть время подготовиться. – Как дела?

Спускаюсь, чтобы обнять тебя, и ты не отстраняешься. Мы отлично подходим друг другу. Ты прижимаешься ко мне, и я могу задушить тебя в своих объятиях или держать так всю жизнь, но предусмотрительно отстраняюсь первым. Современные девицы, чьи основные инстинкты задавлены журналами и телевизором, не способны сразу оценить сильные чувства.

– Я кое-что тебе принесла, – воркуешь ты.

– Нет…

– Да.

– Не стоило.

– Стоило! Ты меня спас.

Мы идем к кассе, и я знаю почему. Ты хочешь меня. Прямо здесь. Если б мы остались среди книг, я прижал бы тебя к стеллажу и подарил бы свой подарок. Захожу за прилавок и сажусь, как планировал: откидываюсь на спинку, руки за голову, ноги на стол. Синяя футболка слегка приподнимается, обнажая узкую полоску мышц (чтобы тебе было о чем помечтать).

– Показывай, что там у тебя, малышка.

Ты кладешь пакет на прилавок. Я опускаю ноги и наклоняюсь вперед, почти касаясь тебя, чтобы ты почувствовала мой парфюм. Он тебе точно понравится: вы с Чаной с ума сходили по одному бармену, который пользовался таким. Я купил его специально для тебя.

Открываю подарок – твой подарок мне. Это «Код да Винчи» на итальянском. Ты хлопаешь и смеешься. Мне нравится твой восторг. Он гораздо органичнее, чем твои рассказы. Ты – не писательница. Ты – дарительница.

– Открой!

– Я не знаю итальянского.

– Кое-что ты сможешь прочитать.

Принимаюсь листать. Ты рассчитывала не на это – выхватываешь книгу и роняешь на прилавок.

– В начале!

Открываю.

– А!

– Читай!

Вот твой подарок – на форзаце черной ручкой:

Читаю вслух. Ты сама просишь тебя «хватать» – вот оно, доказательство, черным по белому, с подписью (значит, можно, не опасаясь, назвать тебя по имени).

– Спасибо, Джиневра.

– Мое имя – Бек.

Я поднимаю книгу.

– Джиневра тоже.

Ты сдаешься, киваешь.

– Если хочешь, пожалуйста…

Бейджик остался внизу. Ты делаешь вид, что не помнишь моего имени, я подыгрываю:

– Джо. Голдберг.

– Пожалуйста, Джо Голдберг. Глупо как-то: пришла тебя благодарить, а сама говорю «пожалуйста»…

– Знаешь, – начинаю я, как репетировал, – раз уж мы живы и здоровы, и никто не распевает дурацких песен, и ты принесла мне охрененный подарок – правда, крутой, потому что чего-чего, а Дэна Брауна на итальянском у нас здесь точно нет…

– Я заметила, – киваешь ты, подмигиваешь и слегка наклоняешься ближе.

Поглубже вдыхаю: пришло время сделать шаг.

– Давай сходим куда-нибудь.

– С радостью, – откликаешься ты. Скрещиваешь руки, в глаза не смотришь, время и место не предлагаешь.

Все становится ясно, будто фотография проявляется в темной комнате: ты не написала свой номер в книге, подарила автора, про которого мы шутили, а не того, которого оба ценим, и на шее у тебя, похоже, засос, пусть и крошечный, но все же. Бенджи ты купила Полу Фокс, мне – Дэна Брауна.

– Просто, – бормочешь ты, – я так и не нашла телефон, и новый еще не купила. Сложно что-то планировать.

– Понятно.

Я утыкаюсь в компьютер и начинаю анализировать: ты много писала подружкам про то, как я спас тебя, и ни слова про то, как ты запала на меня и как делала вид, будто не можешь вспомнить, где мы встречались. Не рассказывала Линн и Чане, как мечтала обо мне, обнимая ядовито-зеленую подушку, какой взволнованной и смущенной выглядела в такси. А ведь ты так была поглощена мной, что даже потеряла телефон, Бек. Помнишь?

Молчание затягивается, надо что-то сказать.

– Значит, не нашла телефон?

– Нет. Наверное, оставила в метро.

– В машине он был при тебе.

– Точно! Но кто запоминает название перевозчика?

«Премьер-такси Нижнего Манхэттена».

– Никто, – киваю я.

Ты просишь ручку, берешь с прилавка закладку, переворачиваешь и пишешь свой адрес электронной почты, который я и так знаю.

– У меня, конечно, куча дел по учебе и вообще, но ты пиши, договоримся.

– Вообще-то эти закладки только для покупателей.

Ты смеешься, и видно, что тебе неловко без телефона, в который можно уткнуться. Оглядываешься, ожидая разрешения уйти. Тебе и вправду нужен папочка, Бек.

– Увы, книги сами не продадутся – мне работать надо, – помогаю я тебе.

Ты облегченно улыбаешься.

– Спасибо.

– Обращайся, – отвечаю я, как и планировал. Ты не говоришь «до свидания», а я не желаю тебе хорошего дня. Нам ни к чему шаблонные любезности.

У меня есть твой адрес, осталось только выбрать подходящую заготовку. Я знал, что ты придешь и оставишь его, поэтому набросал несколько вариантов первого письма. Я писал всю ночь, Бек. Как ты. В маленькой тесной клетушке, Бек.

Открываю Дэна Брауна и кладу закладку. Они идеально подходят друг другу.

7

Принс – величайший поэт современности, это очевидно. Да-да, не автор песен, а именно поэт. Прямой преемник Э. Э. Каммингса. Но книги его стихов продаются плохо – люди глупы.

«Прошло семь часов и шестнадцать дней с тех пор, как ты отняла у меня свою любовь»[4].

Гениальная строчка. Обыватель никогда так не скажет: сначала часы, а потом дни. Поэт – другое дело. Он меняет мир «такими маленькими руками».

Ты не удосужилась мне ответить. Переслала мое письмо Линн и Чане, поржала с ними над общими снимками из фотобудки, отправила кучу идиотских писем ни о чем, прочитала и откомментировала короткие рассказы своих сокурсников, написала руководству книжной сети WORD в Бруклине с просьбой выступить у них на площадке, но так и не нашла время ответить парню, спасшему тебе жизнь. Снова липнешь к Бенджи. С тех пор как я отправил тебе письмо, еще не прошло «семи часов и шестнадцати дней», однако ты молчишь. И это уже серьезно.

Ты написала Чане и Линн:

«Оказывается, я классическая тупая телка, которая встречает хорошего парня и такая: “Ой, спасибо, не надо, заберите”. Как так-то? Я же не читаю “Космо”, не сижу на диетах и не заваливаю “Инстаграм” селфи. Я не такая! Бенджи женат на своем бизнесе, а этот парень работает на дядю и доволен. Встречаемся в пятницу в баре на крыше?»

Чана ответила первой: «Ты про парня из бара KGB? Да, давайте на крыше».

Бек, ты ведешь слишком рассеянную жизнь. В ней слишком много случайных парней, слишком много случайных ненужных связей.

Линн написала: «В кампусе должен быть психотерапевт. С ним посоветуйся ☺ Парень из KGB – просто лапочка. Можно на крышу. Или махнем в Верхний Ист-Сайд? Для разнообразия».

Подруги ничего не знают про нас: ни про Дэна Брауна на итальянском, ни про твои чувства. Ты не стала их посвящать. И вот через пять часов и восемь дней, посреди ночи, ты пишешь мне:

«Могу в четверг».

Жду три часа и один день и отвечаю:

«Хорошо. Где?»

Большего ты не заслуживаешь. Снова молчишь, а потом через четыре минуты, три часа и три дня присылаешь мне такую хрень:

«Прости-прости! Никогда не поступай в магистратуру! Это дурдом. Может, на следующей неделе?»

В душе я поэт, как Принс, и умею менять перспективу. Заполучить тебя пока не удается, это факт. Ты ведешь слишком рассеянную жизнь, теряешь телефоны, не прочь приложиться к бутылке, оправдываешься месячными, когда не успеваешь сдать учебные работы, переписываешься как минимум с девятью парнями на девяти сайтах, и в твоих письмах порой больше творческой самобытности, чем в рассказах. Ты флиртуешь. Со всем, что движется. У тебя куча мусора в корзине интернет-магазина одежды. Господи, Бек, пора уже научиться принимать взвешенные решения! Я все понял: ты больна. Больна, как твой отец. Ты подсела на Бенджи. И я не смогу тебе помочь, пока все про него не узнаю.

Тридцать пять секунд – и готово. Твой волосатый козел у меня как на ладони.

Бенджамин «Бенджи» Бэрд Кийес III. Серьезно? Проходил реабилитацию. Интересно: после чего? Колоться он не умеет. Владеет компанией по производству органической содовой, символизирующей полную фигню нашего времени. Продукция называется «Домашняя содовая» и позиционируется на рынке как элитная, потому что «дом – самое эксклюзивное место на земле: в любой, даже закрытый, клуб можно купить билет, а в дом – нет».

Бек, только не говори, что ты веришь во все это. Бенджи решил примазаться к моде на натуральные продукты и даже разместил на своем хорошеньком сайте диатрибу на концерн «Монсанто» – будто его родители не получали с него дивиденды, будто сам он не вырос на его продукции, будто отец его в молодости не работал на «Нестле».

Из «фоторепортажа» (или, как нормальные люди говорят, слайд-шоу) я узнал, что идея этого чудесного бизнеса пришла в волосатую голову Бенджи, когда он «жил с друзьями на природе в Нантакете». Но Нантакет – не Нью-Гемпшир, и отдыхали они явно не в палатках, а в загородном доме. Увеличиваю фото и вижу неподписанную дылду из твоего «Фейсбука». Ага! Тут у нее нормальная улыбка – среди богатеньких друзей. Все сходится, Бек. Теперь понятно, почему ты за него цепляешься. Ты – бедная аборигенка, он – богатый турист. Пользует тебя по случаю. Ты для него – курортная интрижка; кончится лето – кончится любовь. Он для тебя – вечно занятый папочка, и ты из кожи вон лезешь, чтобы угодить ему, но все впустую: он бросит тебя, несмотря на самые чудесные старания и минеты.

Ты преданно ждешь его, а он просто арендует тебя точно так же, как арендует лофт в Южном Бронксе, черном районе, откуда надеется вскоре свалить. Он врет тебя, Бек. Постоянно. Бегает за какой-то художницей-акционисткой, которая трахает ему мозг точно так же, как он трахает тебя.

Твое следующее сообщение пришло через шесть минут, три часа и один день:

«Я в Гринпойнте. Ты сегодня не в баре?»

Отвечаю:

«Нет, но можем пересечься “У Лулу”».

Ты:

«СУПЕР! Прости за капслок. Жутко рада!»

Я жду двенадцать секунд, девять минут и ноль часов и пишу:

«Ахаха. Уже еду. В 17?»

Ты не отвечаешь. До Гринпойнта мне добираться на метро с пересадкой. В голове крутится саундтрек из «Ханны и ее сестер» – все песни сразу и так громко, что я даже не могу слушать музыку у себя на телефоне или у тебя на телефоне. Я представляю наш первый поцелуй: он случится через восемнадцать секунд, девятнадцать минут и три часа, когда мы, пьяные, будем прощаться в такси на Бэнк-стрит. Теперь я понимаю тех придурков, которые дрочат прямо в метро. Я-то не такой. Всему свое время. Поезд едет чертовски медленно «по нью-йоркской окружной». Слушай, Бек, нас уже столько связывает, а мы еще даже ни разу не трахались. У меня для тебя подарок. «Западное побережье» с подписью на форзаце:

Получилось не очень, зато про нас; ответный подарок укрепит завязывающиеся отношения. Поезд останавливается. Еще шестнадцать шагов, два квартала и одна улица, и… Надеюсь, Принсу довелось испытать в своей жизнь такое же счастье. Твой гребаный телефон завибрировал, когда я поднимался из подземки. Сообщение. Мне пришлось сесть. Все изменилось. Мгновенно. Ты купила новый телефон. И радостно сообщила всем об этом по электронке.

Бенджи откликнулся:

«Привет».

Ты ему:

«Приходи».

Он:

«☺».

Ты мне:

«Черт! Прости! Опять учеба. Давай на следующей неделе. Прости-прости!»

Он тебе:

«Опоздаю на час. Опять работа».

Ты ему:

«☺».

Ты улыбаешься, потому что хочешь, чтобы жизнь была простой и счастливой – без тайн и тревог, как до болезни отца. Ты пишешь, как безопасно было в Нантакете. Как клаустрофобия и комфорт идут рука об руку. Твои родители никогда не запирали дом, а ключи от машины оставляли в замке зажигания. Но наступает март, и ты готова все отдать ради встречи с незнакомцем. Пару недель назад ты написала в «Твиттере»:

«Остров #Манхэттен ничем не отличается от острова #Нантакет: поесть дорого, выпить дорого, и зимой все слетают с катушек».

Остроумно, Бек, однако Манхэттен – совсем не то, что твой драгоценный Нантакет. Позволь рассказать тебе, что я делал в прошлый вторник.

На острове Манхэттен надо запирать все двери, а не то какой-нибудь сообразительный парень может отправиться на экскурсию на фабрику по производству содовой, когда хозяина нет на месте (особая благодарность Бенджи за подробный отчет о своих действиях в «Твиттере»), попроситься в уборную и, заблудившись, ненароком попасть в незапертый кабинет хозяина, где стоит незапароленный компьютер, и найти там календарь с расписанием перформансов некоей особы с ником @LottaMonica.

И сегодня, как раз когда должна была произойти наша судьбоносная встреча, у этой особы запланирована акция по росписи стен в реконструированной пожарной станции в Куинсе. Как ее зарегистрированный фанат во всех соцсетях – на что только не приходится идти ради любви, Бек, – я имею доступ к прямой трансляции этого фантастического мероприятия. И хотя Бенджи собственной персоной не видно (в зале полно народу), повсюду стоят бутылки с его органической, мать ее, содовой. Он там! И комментарий от девицы с нелепой челкой в розовых очках это подтверждает:

«Бенджи подогнал содовую. #органические_продукты #домашняя_содовая #пей_бесплатно_или_сдохни».

Вот она, его работа. Бенджи забил на твое выступление, но не поленился скататься в Куинс посреди рабочего дня, потому что Моника – длинноногая блондинка, которая выдает свою мазню за искусство. Ты не знаешь о ее существовании и вообще веришь парням на слово. На твое выступление он свою содовую не притащил, Бек. Ты не оставляешь мне выбора. Я вынужден тебя спасать.

Опыт научил меня быть готовым к любым поворотам событий. Открываю заранее созданный аккаунт N. [email protected]. Ты, конечно, не в курсе: Натан Херцог – главный ресторанный критик в пафосном журнале, старательно отлизывающий Бенджи и другим таким же, как он, напыщенным модным придуркам. Правда, про «Домашнюю содовую» Херцог пока еще не писал, что вызывает искренне недоумение и даже праведный гнев у поклонников этого пойла, судя по комментариям на HomeSoda.com. Их до крайности удивляет, что влиятельный критик до сих пор не удосужился взять интервью у Бенджи или хотя бы сбацать колонку о его гениальном изобретении.

Что ж, пора.

Бенджи сейчас получит письмо от Натана Херцога, только что хлебнувшего самой фантастической содовой в своей жизни и осознавшего, что упустил рождение звезды.

«Есть ли у вас время для встречи? Предлагаю “Книжный магазин Муни” в Нижнем Ист-Сайде. Внизу есть кафе, где нам никто не помешает. С уважением, Н».

Не прошло и секунды, как Бенджи ответил:

«Хорошо, Натан. Польщен вашим вниманием. Уже еду».

Отвечать я не стал.

Вновь спускаюсь в метро. Думаю о тебе и пишу Кёртису, чтобы тот собирался домой, я сейчас приеду и отпущу его. И вдруг понимаю, что оплошал. Что-то не так.

«Западное побережье».

С моей подписью.

Оставляю книгу на тротуаре. Перевожу дыхание. Ведь ты отшила меня, Бек. Мистер Муни был прав: я не смогу сам управлять магазином. Я не бизнесмен, а поэт. Еще четыре остановки, одна пересадка, три квартала, две улицы и один лестничный пролет, и мы встретимся с Бенджи. Надо только вспомнить, куда я спрятал тесак.

8

Я опаздываю – навещал тебя, Бек. Мне больно смотреть на твои слезы. Знала бы ты, как я хочу обнять тебя, прижать к зеленой подушке и наполнить до краев любовью и бурлящей газировкой. Безумно хочу. Но приходится ждать. Увы! Правда, осталось уже недолго. Думаю, теперь удача повернется к нам лицом. Терпеть не могу шаблонные фразы, однако порой они бывают к месту.

Твои письма к Бенджи превратились в монологи. Ты плюешься ядом и шипишь, как змея:

«Я, мать твою, не игрушка! Не бессердечный кусок дерьма. И не бездарная шлюха-художница. Я человек. Меня нельзя взять и просто молча бросить. Слышишь? Я не потерплю. Относись ко мне, как к своей газировке. С уважением. Или знаешь что?.. Ну и пошел ты! Вместе со своей газировкой. Трахай теперь ее. Ты же ее так любишь. А меня нет. Ты вообще никого не любишь».

Чудесно написано, и я еле сдерживаюсь, чтобы не войти к тебе – не войти в тебя. Но, Бек, почему ты не отправляешь эти письма, а сохраняешь их как черновики? Пока ты не избавишься от своей дурацкой фантазии, что богатенький турист придет и спасет тебя, бедную островную девчонку, я ничего сделать не могу.

Чана права: «Слушай, Бек, было бы здорово, если б Бенджи любил тебя, но ведь он не любит. Иначе бы не врал, не просил называть его папочкой и не кидал тебя. Я даже рада, что он слился. Забудь его».

А Линн твердит свое: «Ты не думай: я не хочу замуж. И я люблю Нью-Йорк. Но лучше работать в Праге, чем в этом городе искать мужа. Нет здесь нормальных парней. Все как твой Бенджи».

Чана отвечает: «Завязывай сидеть на сайтах знакомств, Линн. Серьезно».

Ты: «Девочки, я это уже слышала и сама все прекрасно знаю. Можете считать меня сумасшедшей – я продинамила сегодня того странного парня из книжного магазина, – но смотрите, что Бенджи мне сейчас прислал: “Бек, ты победила. Я козел. Я полное дерьмо. Я… просто запутался. Прости. С Моникой все кончено. Сейчас я жду одного важного звонка по работе. Но если ты скажешь, что уходишь от меня, я готов бросить все и мчаться к тебе. Потому что ты – моя жизнь”».

Чана: «ВОТ МУДАК. ЭТО ИЗ ФИЛЬМА С РИЗ УИЗЕРСПУН. МЯ ЩАС ВЫРВЕТ».

Линн: «Если б это был не Нью-Йорк, может, и прокатило бы. Бек, он тебя обманывает и динамит…»

Неулыбчивой дылде ты тоже написала. Отдельно. И совсем в другом тоне.

Ты:

«Бенджи куда-то пропал. Избегает меня? Или очень занят? Я беспокоюсь, вдруг…»

Она:

«Вдруг ты просто увлеклась своими рассказами и забыла о нем. Знаешь, как в йоге, когда всю энергию концентрируешь в себе».

Ты:

«И правда. Спасибо за мудрый совет».

Мне плевать, что думают твои подруги. Главное – что думаешь ты. А ты никак не можешь отлипнуть от Бенджи – даже после того, как загнала его письмо в поисковик и нашла оригинал, откуда оно было дословно списано: статья «Как просить прощения у своей девушки» из журнала «Максим» за 2004 год.

По гороскопу я Скорпион: интуиция меня не подводит. Да и голова работает. Я знаю самый короткий путь к магазину, могу в два счета заткнуть и по-тихому выставить Кёртиса; помню, где мистер Муни хранит тесак – под половицей у каталожных ящиков, – потому что он у нас старомоден. Впрочем, и каталог наш не компьютеризирован. А еще я знаю, что Бенджи – полный кретин, поэтому, сбегая к нему по ступенькам, натягиваю приветливую улыбку и говорю с британским акцентом. Этого достаточно, чтобы он меня не узнал.

– А вот и вы, автор «Домашней содовой»…

– Мистер Херцог, большая честь для меня, – расплывается в улыбке этот волосатый жополиз в дорогущем блейзере и берет один из комиксов Хешера, которые я перетащил вниз из зала. – Атмосферное местечко. Здесь подают кофе?

– Подают, да.

– Чудесно, Натан.

Он направляется к клетке, я киваю и пропускаю его внутрь. Входит, осматривает полки под потолком, я незаметно достаю тесак.

– У моей кузины в Ист-Хэмптоне такая же, – разглагольствует он, – для попугаев.

– Чудесно, – поддакиваю я и захожу следом.

Он слегка напрягается и засовывает руки в карманы.

– Что ж, Натан, давайте начнем.

– О нет, сэр. Мистер Херцог слегка задерживается. Я – его ассистент, Уайли.

Слышишь, Бек, я назвался в честь твоего ковбоя. Но обещаю, что не кончу как он, одинокий и раздавленный. Я умею идти до конца.

– Здорово с тобой познакомиться, Уайли, – натянуто улыбается Бенджи, стуча костяшками пальцев по балке. – Кедр?

Вот идиот.

– Красное дерево.

– Осталось только птиц сюда запустить.

– Нет, сэр.

Он пятится и смотрит на дверь.

– Я, пожалуй, наверху подожду.

– Нет, Бенджи.

Смотрит озадаченно. Брат Кейденс тогда тоже сильно удивился. Они всегда теряются, когда получают по заслугам – когда справедливость торжествует.

Ты стучишь в моем сердце строчкой «поезд, поезд номер ноль». Делаю шаг вперед, Бенджи отступает. За мной первое слово… и последнее: «Можно сказать “рад познакомиться” или “приятно познакомиться”, но только не “здорово познакомиться”, Бенджи. Никогда».

По счастью, Бенджи оказался таким же безалаберным, как и ты: без пароля на телефоне. Открываю его «Твиттер», почту, фотографии Моники. Что за мерзкая, расфуфыренная, фальшивая баба! Выбираю один из снимков и публикую с аккаунта Бенджи в «Твиттере». С единственной подписью «#чудохороша». Думаю, ты догадаешься, что это равнозначно подписи «#уродина» под твоей фотографией.

Если даже после такого ты с него не соскочишь, придется продолжить реабилитацию: кинуть ссылочку на пост в блоге про то, как Бенджи катался в Нантакет в «дегустационную экспедицию» для «поиска новых вкусов». Без тебя. Даже не предупредив. Козел.

Понимаешь, Бек?

Мой телефон вибрирует. Умничка! Быстро схватываешь.

Ты:

«Может, в четверг?»

Я:

«Да».

9

Четверг. Утро. Сегодня вечером наше свидание – моя награда за последние три дня. Знаешь, Бек, присматривать за Бенджи – работенка так себе. Пришлось прокатиться на поезде до Нью-Хейвена, чтобы снять с его карты деньжат, не вызывая подозрений. Тем не менее я не жалуюсь; к тому же у меня созрел отличный план. Я сотворю новую реальность с помощью его телефона. Гениально, сам знаю. Ты подписана на него в «Твиттере», значит, история его погружения в наркотический угар и слабоумие будет разворачиваться у тебя на глазах. Начать я ее решил с Нью-Хейвена: снял две штуки баков с его счета и запостил в «Твиттер» фотку с уродским бульдогом, талисманом Йельского университета.

«Тот самый #бульдог снова на месте после похищения. #че_как_ньюхейвен #мы_с_молли».

Теперь всем (тебе) станет ясно, что Бенджи решил уйти в загул. Выпускники Лиги плюща любят возвращаться в альма-матер, чтобы по старой памяти пуститься там во все тяжкие. Я же говорю, гениальный план. К тому же мне хотелось проветриться: сил уже больше нет терпеть его скулеж.

От тебя приходит сообщение:

«Привет. Что-то не спится. Какие планы на вечер?☺»

Бенджи подает голос:

– Это все из-за Бек? Джо, если она нужна тебе, забирай – не жалко.

Вот козел. Ты – не разбитая машина и не его вещь, чтобы сбывать тебя с рук, поэтому я рявкаю:

– Заполняй тест.

– Джо, – не унимается он, а меня передергивает. Плохо, что он знает, как меня зовут. Будут трудности.

Собираюсь с мыслями и пишу тебе:

«С добрым утром, соня. Надеюсь, тебе снились сладкие сны. Жду в 20:00 на ступеньках Юнион-сквер. Когда стемнеет, будет сюрприз».

Отправляю. Хочу, чтобы скорее наступил вечер, но надо отвлечься. Смотрю, какие книги Бенджи перечислил в списке любимых.

«Радуга тяготения» Томаса Пинчона – врун и позер.

«Изнанка мира» Дона Деллило – сноб.

«В дороге» Джека Керуака – вечный второгодник, застрявший в восьмом классе.

«Короткие интервью с подонками» Дэвида Фостера Уоллеса – это уж слишком.

«Алый знак доблести» Стивена Крейна – ага, строит из себя потомка первых переселенцев.

Бенджи уже завалил тест по «Радуге тяготения» (кто бы сомневался) и «Изнанке мира». И принялся причитать, что я должен был предупредить о проверке – он написал бы другие книги. Богатенькие всегда так: не врут, только когда прижмешь их к ногтю. Ты не такая. Пишешь:

«☺».

Что ответить на улыбающийся смайлик, я не знаю, да и времени нет: принцесса Бенджи требует соевый латте, свежий выпуск «Нью-Йорк таймс», альпийскую минеральную воду, элитный крем и органическую зубную пасту. Я приказываю ему заткнуться и довольствоваться тем, что есть: кофе из забегаловки, вчерашним выпуском «Нью-Йорк пост», банкой вазелина и содой из коробки.

Ты пишешь:

«А что будет за сюрприз, когда стемнеет?»

Я не сержусь. Ты дико меня хочешь, это ясно, иначе не стала бы повторять мою фразу слово в слово. Отвечаю:

«Узнаешь, когда придет время».

А вдогонку зачем-то отправляю подмигивающий смайлик. Черт! Зря! Меня начинает мутить.

– Джо, я эту книгу в руках со школы не держал. Я не напишу тест без хорошей дозы нормального кофе.

Принимаю волевое решение, лишь бы только не слышать это нытье.

– Ладно, забыли про Керуака. На сегодня хватит.

Он поднимает от бумажек голову и смотрит на меня, как на Бога.

– Спасибо, Джо. Я не читал «В дороге» и, честно говоря, уже начал паниковать.

– Но ты указал ее в списке.

– Да.

– Я ведь велел тебе перечислить любимые книги.

– Да.

– Охренеть! Ты сидишь запертым в подвале магазина. В клетке. И думаешь, что вранье сойдет тебе с рук…

– Не заводись, – бормочет Бенджи и на секунду косит взгляд. Я знаю, куда он смотрит. Помнит про тесак. Мне не остается выбора. Делаю несколько шагов. Протягиваю руку. В глаза ему не смотрю.

– Не заводись, не надо, – скулит он.

Я встаю перед ним, расставив ноги, чтобы занять как можно больше пространства, и говорю:

– Ты хочешь сказать, что я зря тратил время, составляя эти тесты? Тесты по твоим «любимым» книгам, которые ты даже не читал? Ты обманул меня. И теперь просишь не заводиться?

– Да, я обманщик, признаю.

Я отворачиваюсь, не выпуская из рук тесака, только слегка киваю – мол, давай, продолжай, сучий потрох.

Удивительно, на что способны деньги: все-таки богатые – отдельная раса. Руки у Бенджи белые и нежные, как у девушки; такие бывают только у бездельников в десятом поколении. Волосы густые и пышные, не поредевшие от бессонных ночей на ветру и от изнуряющего труда. В самой его шевелюре, в изгибе носа отражается унизительная и неизбежная несправедливость жизни.

– В свою защиту заявляю, что люблю эту книгу. Только в постмодернистском смысле. Мне не обязательно ее читать, чтобы постигнуть. Я ощущаю, что она отражает мои чувства и убеждения. Я знаю кучу людей, которые ее читали. Даже писал про нее. В университете я специализировался на сравнительном литературоведении и точно тебе скажу: можно прочитать книгу, не читая ее традиционным способом. Вполне достаточно прочитать о ней, Джо. Понимаешь, о чем я?

– Да, Бенджи. Понимаю.

– Я не сомневался, что ты поймешь, Джо.

– Йелей я не кончал, зато врунов насквозь вижу.

С меня хватит. Поднимаюсь наверх. Волосатый постмодернист начинает орать мне вслед и угрожать своим папочкой, а потом меняет тактику и принимается выпрашивать книжку Уоллеса:

– Принеси! Я прочитаю. Правда! И тест пройду. Клянусь, Джо. Джо!

Подвал полностью звукоизолирован. Мистер Муни любит уединение. Бенджи может орать сколько душе угодно – его никто не услышит.

От тебя приходит сообщение:

«Ты забавный, Джо».

Фу, отлегло. Ты не посчитала меня негодяем или извращенцем из-за того смайла. Вновь сияет солнце. Я запираю подвал и пишу тебе:

«Мне надо работать. Встретимся на ступеньках Юнион-сквер, с южной стороны, в центре. Ровно в 20:30».

Отправляю и отключаю телефон. Я написал, где нужно быть и во сколько; ну и хватит пока.

Этот день явно объявил мне войну. Я забыл, что сегодня выходит новая книга Стивена Кинга. Пришлось отложить утреннюю газету и идти открывать дверь, за которой уже выстроилась приличная очередь. Старик разродился новым опусом – и все вдруг прониклись любовью к бумажным книгам. Абсурд!

Нет, я ничего не имею против Стивена Кинга, но так тоже нельзя. Хотя уж лучше он, чем вездесущий Дэн Браун, того я вообще за литературу не считаю.

Первый любитель ужасов ступил в двери магазина в 9:31, и понеслось:

– Видели отзыв в «Нью-Йорк таймс»?

– Да, конечно.

– Говорят, это лучшая его книга.

И так восемьдесят пять тысяч раз подряд. Время как кисель. Солнце не движется. Касса заедает. Я бью по ней, чтобы она заработала и время сдвинулось с места. Хочу скорее тебя увидеть. Хочу тебя. Передо мной стоит покупательница, и у нее – первый раз за день – в корзине не Стивен Кинг, а кулинарная книга Рэйчел Рей, и она смотрит на меня так, будто я врезал не по кассе, а ей по лицу. С пассивно-агрессивным вздохом она начинает строчить гневный отзыв в своем «Твиттере»:

«Нет ничего хуже плохого обслуживания! #книжныйМуни»

Тычет экран мне в лицо. Ладно, мадам. Я приношу извинения и говорю, что Рэйчел Рей недооценивают – она прекрасный писатель. Тетка удаляет свой твит, и хорошо, потому что это тот момент, когда мир либо поворачивается к тебе лицом, либо идет к черту. Я пользуюсь временным затишьем и отправляю твит с аккаунта Бенджи:

«Домашняя содовая и абсент? О да. #от_работы_кони_дохнут».

Передо мной очередной придурок копается в своем бумажнике в поисках кредитки, чтобы купить очередного Стивена Кинга и прочитать, как какой-нибудь извращенец творит темные дела, – потому что сам этот придурок ссыт творить темные дела, хоть и мечтает о них с самого детства.

Они все одинаковы, Бек, безмозглые откормленные лемминги: им скучно, и они хотят острых ощущений, а смелости хватает только на то, чтобы покупать подобные книги. Жалкие ублюдки!

– Говорят, концовка шикарная. И очень неожиданная.

– Да, говорят. Платить будете картой или наличными?

Думаешь, тебе было тяжело с Бенджи? Попробовала бы ты целый день отвечать на одни и те же вопросы, пока этот волосатый козел в подвале пытается прорыть тоннель в Китай. Ты притерпелась к его выходкам, Бек, но его бесконечное нытье даже тебя вывело бы из равновесия. Боже, у малыша аллергия на глютен, на арахис, на дрожжи, на пыль, на сахар, на «Визин». Я принес ему орешки в шоколаде, так он начал визжать, что может умереть от одного только запаха.

От запаха, Бек!

Я знаю, на что у него аллергия. На жизнь!.. Ничего, я его вылечу. Когда выйдет отсюда, конечно, будет злиться, зато потом еще «спасибо» скажет.

– У меня собраны все книги Стивена Кинга.

– Здорово. Можете гордиться.

А ты их читал, урод?!

Знаешь, Бек, как тяжело ночевать в магазине и трястись, что мистер Муни случайно заглянет в клетку, чтобы полистать порнушку из семидесятых? Целый день отвечать на одни и те же вопросы про Стивена, мать его, Кинга, когда внизу сидит пидорас, требующий яблок и меда? Идти к тебе на свидание и молиться, чтобы Кёртису не взбрело в голову лезть в подвал, а мистеру Муни – смотреть на голых раритетных девок? Я люблю тебя, Бек, по-настоящему люблю, но знала бы ты, сколько из-за тебя проблем! А вдруг заявится какой-нибудь толстосум, которому захочется выложить шесть штук баксов за книгу с автографом Хемингуэя, и Кёртис вызвонит мистера Муни, и мистер Муни прихромает сюда, и они втроем спустятся вниз – и худший день в жизни Бенджи превратится в лучший… У меня проблемы, Бек. Настоящие.

– Надо же, сколько народу! Я думал, никто уже и не покупает бумажные книги, кроме меня.

– Никто и не покупает бумажные книги, – отвечаю я покупателю № 4356, абсолютно неотличимому от № 4343 и от всех остальных, – если только их не пишет Стивен Кинг.

А ты думаешь, что у тебя проблемы! Я, хоть и не считаю их таковыми, знаю, что тебя тревожит. Тебя тревожит, что ты не успеваешь по учебе, что приходится читать рассказы твоих дебилов-сокурсников, что парикмахер напортачил с прической, что Чана боится беременности, хотя чувак, с которым она спала, едва в нее зашел, а Линн обещает, что, если залетит, непременно оставит ребенка и вернется домой, а ты говоришь, что если у тебя будет ребенок, то ты назовешь его #как_угодно_только_не_Бенджи. Твои подруги уже слышать не могут про Бенджи, потому что ты вспоминаешь этого козла постоянно. Они просят тебя забыть его и переключиться на меня. Вот умнички!

Вам потребовалось пятьдесят два письма, чтобы выяснить простые, очевидные вещи.

Чана не беременна, потому что ни с кем на полную катушку не трахается.

Линн мертвая внутри.

Ты еще не забыла Бенджи, но быстро забудешь, как только встретишься со мной.

Так, подожди, у тебя все-таки есть одна настоящая проблема. Ночью мать, напившись, прислала тебе письмо. Ей плохо, ей нужно с кем-то поговорить, ей хочется кричать, но, Бек, если б ты знала, что мне приходится терпеть ради тебя, ты не тратила бы время на жалобы подругам, а прочитала бы все, что нужно прочитать, потискала бы зеленую подушку и поблагодарила Бога за то, что у тебя в подвале не сидит восьмидесятикилограммовая принцесса, которую волнует, в свободном ли выпасе была курица, которая теперь лежит у нее в сэндвиче.

– Обожаю Стивена Кинга. А вы?

– Конечно. Кто же его не любит.

Согласен, Бенджи не дурак. Сэндвич ему не понравился, но он съел его до крошки, когда увидел мое лицо. И ничего. Не сблевал. Ссыт в банку, срет в горшок. И догадайся, Бек, кому приходится все это ежедневно выносить. Спускать в унитаз говно, расставлять на полках и на витрине новый бестселлер по третьему разу за день, обслуживать бесконечных поклонников Стивена Кинга, желающих получить его роман вот-прям-щас, потому что читать менее известных авторов им религия не позволяет. Таковы люди. Ничего не поделаешь.

Телефон жужжит – 18:00. Мое рабочее время кончилось. За весь день я продал только одну книгу, не Стивена Кинга – кулинарный опус Рэйчел Рей. Неудивительно, что Бенджи не читал ни одного произведения из своего списка. Люди в принципе перестали читать. Не таким я представлял сегодняшний вечер – вечер нашей встречи.

– Говорят, это лучшая его книга.

– Будем надеяться.

Кёртис явится не раньше чем через десять минут. Он никогда не приходит вовремя, как и другие представители Поколения Бенджи, погрязшие в гребаных гаджетах – тиндеринстаграммтвиттерфейсбуквинишкодерьмонарциссизмонлайнпетициифантазиипиздецфутбол. Я с радостью оштрафовал бы его, но он меня уважает – только поэтому до сих пор не вылетел из магазина, хотя и попросил придержать ему одного Стивена Кинга, слушает Эминема в огромных идиотских наушниках и по году мусолит одну книгу.

– Вы уже читали?

– Нет, она только сегодня вышла.

– Привезли-то, наверное, еще вчера… Не поверю, что вы не пролистали хотя бы первую главу.

– Нет, я не читал первую главу. Платить будете картой или наличными?

Я жду. Измотанные офисные клерки потянулись за свежей порцией ужасов, чтобы хоть на время отвлечься от своего унылого существования. Нам повезло, Бек. Сегодня вечером добрая половина Америки – и Бенджи в том числе (потому что я хороший парень и подкинул ему томик) – залипнет в темных фантазиях Стивена Кинга. А мы будем жить своей жизнью – вместе. Мне жаль этих убогих.

– Можно я возьму другую книгу?

– За вами очередь, и я уже пробил чек.

Что ж, теперь всем ждать эту телку, до которой только дошло, что она хочет не леденящие кровь ужасы, а какую-нибудь сопливую попсу типа «Секса в большом городе»? Она сама не поняла, почему схватила Стивена Кинга. Все берут, и она взяла.

18:06. Я знаю, что ты сейчас делаешь. Рисуешь подводку, как у сестер Олсен, чтобы выглядеть круто (хотя она тебе совершенно не идет). Слушаешь альбом Дэвида Боуи Rare and Well Done, который всегда ставишь, перед тем как идти на свидание (он тебя заводит, и о нем не стыдно при случае упомянуть). Выбираешь лифчик под майку и майку под лифчик (тебе все идет) и забираешься на свою зеленую подушку, потому что лучший способ сделать прическу «только с постели» – залезть в постель и поласкать себя. Вы, телочки, гораздо развязней и похотливей, чем парни. Это факт. Пока списываются деньги с кредиток, я успеваю просматривать твою почту. Ты, не стесняясь, выкладываешь подружкам все подробности своих телесных проявлений. Без пуританских аллегорий. Ты любишь Боуи, не против пластической хирургии и, заметив, что нарощенные в Чайна-таун ресницы выглядят пошло, решаешь передернуть.

Передернуть!

– Извините?

– Что-то еще?

– Да. Можно пакет или они у вас платные?

18:08. Следующий покупатель протягивает вместе с новинкой «Сияние» того же Кинга, просто чтобы выпендриться. Как ужасен мир, Бек! И как мне повезло, что ты заглянула сюда, такая светлая и счастливая… Обычно здесь трутся одни угрюмые уроды, кроме тебя, меня и Кёртиса, который как раз появляется на пороге, придерживает дверь выпендрежнику с «Сиянием» и заводит свою обычную шарманку:

– Поезд задержался.

– Вставай за кассу.

– Пятнадцать минут прождал впустую.

– Сегодня берут только Стивена Кинга. Продашь последний экземпляр – и можешь закрываться.

– Класс. Но мне ведь надо отработать положенные часы.

18:11. Молокосос хочет отработать часы, мать его, а у меня времени в обрез: надо настроиться, помыться, заклеить порезы от бумаги. Я стискиваю зубы. Ноль реакции. Кёртис не умеет читать по лицам, потому что вечно пялится в свой телефон.

– Закроешься, когда распродашь Кинга. Ясно?

– Из-за этих гребаных поездов все вечно опаздывают.

– В следующий раз просто пришли эсэсмэску, что задерживаешься.

– Выглядишь уставшим, приятель… Иди. Я справлюсь.

Мало того, что этот маленький засранец опоздал, так он мне еще и указывает.

– Очередь, Кёртис, – говорю я и наконец выхожу на улицу, подальше от подвала с гребаной принцессой, подальше от книг. Начинает смеркаться. Ты, наверное, еще на своей зеленой подушке предвкушаешь нашу встречу. Я спешу домой, а в голове у меня «Саймон и Гарфанкел». Потому что день Стивена Кинга кончился, Бек. И вся ночь впереди – наша.

10

Домой я попал в 19:00. Из душа вышел в 19:15. И тут же здорово стукнулся пальцем об одну из пишущих машинок. Пошла кровь, но я не стал паниковать и принимать нелепую случайность за дурной знак. Эту машинку – «Смит корона» 1982 года – я случайно нашел на улице Бушвика и назвал Гектором. И неудачно поставил ее на самом ходу. Или просто разволновался (думаю, небольшое кровопускание пойдет на пользу). А может, Гектор тоже нервничает. Я скоро познакомлю тебя с ними, Бек, с моими двадцатью девятью пишущими машинками (и это только начало большой коллекции). Когда наступит массовый компьютерный коллапс (а он непременно наступит – мир скоро повернет вспять, надо лишь дождаться), перед моими дверями выстроится очередь из страждущих.

Ты любишь фильм, где умирающий от рака парень пересекает Канаду на мотоцикле за одну неделю[5]. Он там ходит в основном в белой футболке, поэтому я надеваю классическую тенниску с треугольным вырезом, джинсы и ремень, купленный в армейском магазине. Это настоящая потертая портупея с огромной пряжкой – как у ковбоя из твоего рассказа, а не как у Брайана Адамса. Тебе непременно захочется ее потрогать.

Сажусь в метро и отправляю сообщение:

«Извини, немного опоздаю».

Ты тут же отвечаешь:

«И я».

Пейзаж за окном меняется, как в замедленной съемке. Я так возбужден предстоящей встречей, что думаю только об одном. Схожу с поезда и отправляю твит с аккаунта Бенджи:

«Трахнул бы Майли Сайрус. Так, ради интереса. #глубокие_мысли».

Добираюсь до Юнион-сквер, но не иду сразу на место, а прячусь за киоском и вижу, как ровно в 20:30 ты появляешься на площади, осматриваешься, садишься на ступеньки и принимаешься терпеливо меня ждать. Ты наврала, что опаздываешь. Я пишу тебе:

«Извини. Буду в 20:45».

Ты отвечаешь:

«Не страшно. Я тоже! Увидимся в 20:45».

Какая умничка. Заботишься обо мне и тоже нервничаешь. В 20:52 делаю первый шаг к тебе; сердце бьется где-то в горле, не верится, что мы наконец вместе. Заметив меня, ты улыбаешься, машешь и поднимаешься навстречу. Чистая, открытая и готовая. Кусаешь нижнюю губу, вся сияешь и заигрываешь:

– Вы опоздали, мистер.

– Извини.

Улыбка не сходит с твоего лица. Я задержался ровно настолько, чтобы дать тебе понять: я не верный паж, но и не отвязный грубиян. Ты делаешь глубокий вдох, смотришь на меня и опускаешь глаза.

– Ты обещал сюрприз, когда стемнеет. Уже темно.

– Да, – киваю я, сажусь и хлопаю по ступеньке. Ты опускаешь рядом со мной свою хорошенькую кругленькую попку. Чудесно. Так и должно быть. Хорошо, что я дождался темноты. Ты женщина, я мужчина, вокруг ночь. Ты хорошо пахнешь чистотой. Мне нравится.

– Часто, наверное, приходится чистить, – замечаешь ты, слегка подталкивая своей балеткой мои новые белые «адидасы».

– Поэтому и опоздал, – отшучиваюсь я. – Надраивал этих ребят больше часа.

Ты смеешься, мы начинаем болтать о Поле Фокс, моих кроссовках, очередном сумасшедшем бездомном, разговаривающем с мусорным баком. Нас тянет друг к другу. Это очевидно. Время течет незаметно. Тебе нравится здесь. У всех на виду. А когда разговор буксует, мы снова шутим о моих кроссовках.

– Они очень белые. Идеальные. Как у Бена Стиллера.

– Передам своему чистильщику обуви.

– Непременно, поимей в виду, Джо.

Ты сказала «поимей» и «Джо», это не случайно.

– Я оставил ему хорошие чаевые, – бросаю я, и ты начинаешь рассказывать о том, как однажды случайно украла туфли на распродаже. Мы сидим на ступеньках уже почти двадцать минут; ты так завелась, что тебе приходится нести всякую чушь, только бы не наброситься на меня прямо здесь. Я выбрал это место не случайно: всю жизнь я ходил тут и завидовал обнимающимся парочкам, а теперь пусть завидуют другие. Ты рядом, чистая и возбужденная, говоришь что-то, но мне сносит крышу от одного запаха твоего геля для душа, и я с трудом улавливаю смысл.

– Я такая: «Я ничего не крала, случайно забыла снять». Кому вообще придет в голову воровать туфли на острове?

– Очевидно, одной бесстрашной и симпатичной девушке по имени Бек.

Ты улыбнулась, когда я назвал тебя симпатичной. Умничка. Ты уверена, что я тебя понимаю, – мои изыскания не прошли даром.

– Ты, наверное, считаешь меня сумасшедшей, – кокетничаешь ты. – Зачем я вообще это рассказала?

– Потому что это наше первое свидание. У всех есть в запасе какая-нибудь смешная не совсем правдивая история, припасенная для таких случаев.

– Значит, я врунья, – улыбаешься ты и закидываешь ногу на ногу. Хоть ты и не в юбке, двое придурков пялятся на тебя, раздевая взглядом. Это Нью-Йорк, детка.

– Нет, ты врунья и воровка.

Краснеешь, и мы вместе смеемся. Ты потягиваешься. Под белой майкой просвечивает красный лифчик, из-под джинсов виднеются розовые хлопковые трусики. Ты выпрямляешь ноги и вытягиваешься на ступеньках, закинув голову. Я хочу оседлать тебя прямо здесь, посреди площади, на виду у пялящихся на тебя придурков, растамана, торгующего фенечками, и недовольных стерв, спешащих домой, чтобы скорее загрузить нового Стивена Кинга на свои «Айпэды».

– Ты выглядишь таким молодым, – кидаешь ты, будто я какой-то задрот.

– Молодым?

– Нет-нет, Джо, не обижайся, я не так выразилась.

– Хорошо, а то мне только исполнилось семнадцать, и знаешь, не хочется выглядеть малолеткой. Чего доброго, подумают, что ты собираешься меня растлить.

Ты шлепаешь меня по ноге – я тебе явно нравлюсь, – закусываешь губу и наклоняешься, как тогда на выступлении, чтобы сказать что-то важное.

– Многие мои друзья спешат стать взрослыми и серьезным. А вместо этого кажутся просто старыми; в них пропадает открытость – а она и есть молодость.

– Что ты куришь? Я тоже так хочу.

Ты опять смеешься и легонько шлепаешь меня по ноге. Этого я и хотел добиться. Мне нравится твой смех, и мне нравится, что ты реагируешь на мою шутку, однако свою мысль не бросаешь.

– Первый раз я ощутила себя старой на первом курсе. Мне предложили стажировку в Праге, но я передумала в последний момент, и все друзья тогда ругали меня, будто я упустила единственный шанс в своей жизни. Будто только в колледже есть возможность выбраться за границу.

– Можем хоть сейчас рвануть, – неудачно шучу я, потому что разговоры о колледже выбивают меня из колеи.

– А в тебе есть молодой задор… Очень классно! Будто у нас все впереди и все возможно: хоть баллотироваться в президенты, хоть выучить язык жестов, хоть объездить все замки в Брюгге…

Ты сказала «у нас». Я улыбаюсь.

– Велеть подать мой самолет?

– Нет, серьезно, – говоришь ты и подвигаешься ближе. – Кем ты хотел стать в детстве?

– Рок-звездой, – откликаюсь я и, как ты, откидываюсь на спину. Мы лежим совсем рядом и смотрим в небо. Готов спорить, мы чудесно смотримся вместе, под звездами, молодые и влюбленные.

– Я хотела стать певицей.

– Вот почему тебе так нравится «Идеальный голос»…

Ты резко оборачиваешься и садишься. Я облажался.

– Откуда ты знаешь?

– Просто предположил.

Черт! Черт! Черт!

– Одно время его все смотрели.

– А-а… – тянешь ты. – Тебе нравится?

– Не знаю, – мямлю я, мучительно краснея. – Не смотрел. Но если ты любишь, значит, фильм стоящий.

– Неужели, – говоришь ты, не поднимая глаз, – я настолько предсказуема?

Я молчу. Не знаю, что сказать. Черт бы побрал эту Анну Кендрик. Все из-за нее. Как можно было так проколоться?! Ты смотришь на меня с грустью. Я виноват. Есть только один способ все исправить.

– Предсказуема не ты, Бек, а «Фейсбук».

– Ты залезал на мои странички?

– Они в открытом доступе…

Ты опять смеешься и шлепаешь меня по ноге. Встаешь, потягиваешься. Я вижу твой пупок. Тебе нравится, что я смотрю на тебя. Тянешься так и эдак, опускаешь руки и хлопаешь себя по бедрам.

– И фоточки мои смотрел?

– Пару сотен, не больше. Только за последнюю неделю.

Опускаешь голову и машешь руками.

– Нет-нет-нет! Не хочу быть предсказуемой телочкой, у которой вся жизнь выложена в «Фейсбуке».

– Почему вся? Совсем нет.

– Конечно, нет.

– Как минимум половина в «Твиттере».

Ты снова шлепаешь меня по коленке. Тебе явно это нравится, и мне нравится. Какой-то ребенок орет, требуя мороженого. Хиппи играет на банджо. Богатая сучка на каблуках и в дорогих шмотках громко разговаривает по телефону. Ты опять касаешься моей коленки.

– Я тоже искала тебя в Интернете.

– Да?

– Хотела посмотреть фотки, но фамилию я твою не знаю, а по одному имени трудно найти.

Я улыбаюсь, и ты улыбаешься. Ребенок никак не уймется, но он нам не мешает. Ты прижимаешься ко мне и воркуешь:

– Покорми меня.

– Сейчас пойдем.

Киваешь.

– Ты есть в «Фейсбуке»?

– Раньше был, – вру я. – А потом удалил профиль. Надоело. Большинство живет только ради того, что обновлять статусы.

– Это точно. – Ты киваешь. – Одна из моих лучших подруг тоже против «Фейсбука».

– Да я не то чтобы против.

– Тебя же там нет…

Я догадываюсь, что ты говоришь о Пич, высокомерной неулыбчивой дылде, которую никто не любит. Плохо, что ты сравнила меня с ней. Очень плохо! Накатывает паника. Я замолкаю. Родители наконец-то заткнули маленького засранца шоколадным мороженым. Поднимается ветер. Темнеет. Падают скейтбордисты. Твоя рука тянется к телефону. Я чувствую, что ты хочешь тиснуть подругам: «Парень, с которым у меня свидание, заявил, что ненавидит “Фейсбук”. Вот и всё».

– Пойдем перекусим или что? – спрашиваю я и потягиваюсь, демонстрируя, что у меня есть бицепсы и я могу убить любого, кто посмеет на тебя пялиться. Я – мужчина. А у настоящих мужчин, про которых ты пишешь в своих рассказах, не бывает друзей.

– Или что?

– Ты же хотела есть, а это просто к слову пришлось.

– Не замечал, как много лишних слов мы говорим?

– Пожалуй, – соглашаюсь я и вовремя себя одергиваю, чтобы не сболтнуть про ваше с Чаной и Линн пустопорожнее обсуждение сериала «Новенькая».

– Я хочу обращаться со словами бережно и не тратить их понапрасну. Отсечь все лишнее.

– Понятно.

– Я не против перекусить.

Поднимаюсь и протягиваю тебе руку.

– Прошу.

Ты понимаешь, что я хочу полюбоваться на твою задницу, и спускаешься первая.

– Чего тебе хочется?

– Все равно, – отвечаешь ты и оглядываешься. – Главное, чтобы недалеко от дома, мне завтра рано вставать.

Я веду тебя в «Корнер бистро» и заказываю бургеры, картошку фри, водку и виски. И не возражаю, когда ты заводишь разговор про детство. Ты рассказываешь про Нантакет, я – про Бедфорд-Стайвесант, ты – про страдания провинциалки, я – про твой остров. Это тебя удивляет и подкупает.

– Джо, ты такой умный… Случайно, не в книжном работаешь?

Много говоришь про университет, то и дело вворачивая то «Лигу плюща»[6], то «парней из Йеля». И наконец решаешься задать главный вопрос:

– Когда ты выпустился?

– Никогда. Я даже не поступал.

Киваешь. Такое тебе в диковинку. Я начинаю смеяться, ты подхватываешь. Ты для меня тоже в диковинку. Завожу разговор про книги.

Игра «кто-больше-прочитал» – мой конек. Я выигрываю, ты сражена.

– Извини, – бормочешь ты, – боюсь показаться грубой, но ты, хотя и без образования, лучше разбираешься в литературе, чем большинство моих сокурсников. Уму непостижимо.

Я понижаю голос:

– Только им об этом не говори.

Улыбаешься и моргаешь. Это наш секрет. Я отлично справляюсь. Ты не можешь от меня оторваться. Мы – последние посетители. Теперь ты поняла, почему я сразу предложил сесть, а не торчать у стойки. Мы одни за столиком на четверых. Одни во всем зале. Остальные столики уже вымыты, стулья подняты. Ты смотришь налево, направо, потом на меня. Спрашиваешь, не против ли я, если ты вытянешься на скамейке. У меня есть идея получше.

– Хочешь – пожалуйста. Или я могу проводить тебя домой.

Ты хлопаешь глазами и идешь ва-банк.

– А дальше?

– А дальше как захочешь, Бек.

Ухмыляешься.

– То есть ты джентльмен?

Я не отвечаю. Ты робкая и пьяная одновременно. Подводка в стиле сестер Олсен почти стерлась, и ты стала похожа на саму себя.

– Ложись! – командую я.

– Да, сэр, – лепечешь ты, щеки вспыхивают, соски напрягаются, трусики намокают. Послушно вытягиваешься. Я хочу впиться в тебя, но пока нельзя. Сегодня мы даже не поцелуемся.

– Руки за голову.

– Мы играем в «делай как я»?

– Нет.

Я представляю, как мы трахаемся прямо здесь на полу. Представляю. Пахнет пивом, беконом и чистящим средством. Я делаю вдох, ты кладешь руки под голову. Вдруг начинает играть Дэвид Боуи – все-таки Бог существует! – ты улыбаешься. Раздеваю тебя взглядом. Встаю. Ты слышишь шум отодвигаемого стула и открываешь глаза.

– Закрой глаза, Бек.

Слушаешься.

– Я просто хотела рассказать тебе про этот альбом.

– Не надо, – приказываю я.

Мне не нужны твои истории; мне нужна ты, безумно влюбленная в меня. Я не говнюк из Лиги плюща, чтобы восхищаться подробностями о малоизвестном альбоме Дэвида Боуи. И я не собираюсь слушать истории, которые ты травила парням из Йеля. Ты теперь моя и будешь делать, как я скажу. Ты тихонько подпеваешь Боуи, чтобы показать, что знаешь слова. Такое дерьмо нужно только придуркам вроде Бенджи. Бедняга, ну и натерпелась же ты с ними…

Я обхожу вокруг стола и сажусь у тебя в голове. Ты замолкаешь, хихикаешь, но глаз не открываешь. Тебя трясет от желания. Я откидываюсь и кладу ноги на стул. Мой член в нескольких сантиметрах от тебя, от твоего милого ротика. Ты чувствуешь его запах – ноздри трепещут, ты сглатываешь в возбуждении. Я смотрю на тебя сверху вниз: глаза послушно закрыты, рот вызывающе приоткрыт.

– Прикольно, – говоришь ты. – А вдруг про нас забыли и до утра закрылись…

– Вполне возможно, – откликаюсь я, но думаю не про безудержный секс с тобой на полу, а про запертого в подвале Бенджи, мать его. Вот говнюк! Даже так умудряется нам мешать.

– Эй! – вдруг спохватываешься ты и открываешь глаза. Вместо Боуи начинает невыносимо орать «Лед Зеппелин». – Отведи меня домой! – приказываешь тоном, не терпящим возражений (наверняка переняла у друзей, выросших с прислугой).

– Да, мисс.

Два квартала мы идем в полной тишине, засунув руки в карманы, чтобы случайно не наброситься друг на друга прямо там. Для светских бесед мы слишком возбуждены. Тихо. На улицах ни души. Я довожу тебя до крыльца, ты поднимаешься на две ступеньки, и мы оказываемся лицом к лицу. Ты явно не в первый раз проделываешь такой фокус. Отработанный прием. Но я не попадусь на него и не стану тебя целовать, Бек. Не тебе меня учить, что мне делать с твоим телом.

– Было здорово, – мурлычешь ты.

– Ага, – соглашаюсь я невозмутимо. – Тебе завтра рано вставать, так что иди.

Ты киваешь, соглашаешься, но видно, что злишься. Ну и получит сейчас твоя зеленая подушка… А я улыбаюсь: ты будешь думать обо мне, ждать и сходить с ума от желания – точно так же, как на площади ребенок выпрашивал мороженое, точно так же, как вся Америка затаив дыхание ждала новой книги Стивена Кинга, как я сегодня ждал Кёртиса и как Бенджи на другом конце города сейчас ждет меня. Тебе тоже придется подождать.

– Сладких снов, Бек.

– Попить на дорожку не хочешь? – спрашиваешь ты, стоя у призывно распахнутой двери. Последняя попытка.

– Нет, спасибо, – говорю я и ухожу не оборачиваясь. Ты вожделеешь меня, и, честно говоря, если б не Бенджи с его органическими яблоками и содовой, я бы плюнул на все и глотнул твоей водички.

Бенджи – мой спаситель, мать его. Кто бы мог подумать?!

Я осадил тебя, и правильно. Улыбка не сходит с моего лица всю дорогу, а дома я рассказываю Гектору о свидании, передергиваю на тебя, принимаю душ, щедро обмазываюсь кремом и скачиваю альбом Боуи Rare and Well Done, чтобы послушать его по дороге в магазин. Не ложусь: еще куча дел. Да и как уснуть, когда ты сейчас будешь строчить своим подружкам отчет о свидании. Заглядываю в гастроном, покупаю овсяные колечки и пакет молока, потому что Бенджи тоже заслуживает награду. Умей я свистеть, непременно изобразил бы какую-нибудь счастливую мелодию. Вхожу в магазин, сбегаю по лестнице и нахожу принцессу Бенджи в праздности и дурном расположении духа. Кинга он даже не открывал, сразу видно, я же профессионал. Передаю ему колечки и подушку. Вот какой я добрый.

Но принцесса не ценит – обнюхивает тарелку и фыркает:

– Это ведь не миндальное молоко?

– Читай книгу и ешь, – командую я. – Тест будет по первым ста страницам. Вперед!

Поднимаюсь наверх и устраиваюсь поудобнее для новой встречи с тобой, Бек, только теперь виртуальной: включаю в наушниках Дэвида Боуи, открываю на компьютере фотки, стянутые в «Фейсбуке», без звука пересматриваю отрывками «Идеальный голос». Растворяюсь в тебе и даже не замечаю, как начинает светать. Как ни странно, спать вообще не хочется. Хочется увезти тебя в «Лондон, удивительный молодой город»[7], а приходится спускаться в подвал, чтобы проверить, усвоил ли Бенджи урок.

И знаешь, что я вижу?! Он не просто читает Кинга, он жадно заглатывает его, как толстощекий карапуз – сладкую карамельку. Я принимаюсь хлопать, а он, застигнутый врасплох, с деланым равнодушием откладывает книгу и изображает зевок. Предупреждаю, что сейчас будет тест; он начинает ныть.

– Сегодня у нас тест на знание содовой.

– Что? Ты же сказал читать Кинга.

– Да, я сказал. А ты сделал. Молодец.

Бенджи принимается стонать и жаловаться, что у него болит желудок. И голова. И аллергия на книжную пыль. И ему нужен пластырь (ему здесь детский лагерь, что ли?), и витамин В, и крем от экземы, которая обострилась из-за «дешевого» кофе (видите ли, он не может пить молоко из коровьей сиськи). И вообще, он устал и не хочет больше никаких тестов.

– Начинаем, Бенджи.

– Не могу сейчас. Я же говорил, что не переношу коровье молоко. И эта овсяная дрянь для меня как яд.

– Содовая успокоит твой желудок.

– Ну пожалуйста…

– «Короткие интервью» ты ведь тоже не читал, так?

Молчит. Я качаю головой. Хочется позвонить в Йель и сказать, что они выпускают придурков.

– Я неплохой человек, – наконец говорит он.

– Конечно.

И знаешь, Бек, он правда не говнюк. Он просто дико закомплексованный. Одного моего взгляда хватило, чтобы он засуетился и отложил Кинга, а ведь тот ему реально понравился. Даю еще один шанс.

– Как тебе Кинг?

– Э-э… – мнется он. Ясно: так ничего и не усвоил.

Выставляю перед ним три одинаковых пластиковых стаканчика с содовой.

– Ты не читал «Короткие интервью», а тесты у нас каждый день.

– У меня… У моей семьи есть деньги, Джо. Много денег. Есть «Альфа Ромео». Хочешь машину, Джо? Забирай.

– Сделай по глотку из каждого стакана и скажи, где «Домашняя содовая».

– Я так не могу. Нужно что-то для очищения рецепторов.

Достаю из сумки заранее припасенную черствую булку – я подготовился.

– Все бутылки открыты одновременно? Вкус содовой меняется со временем на воздухе.

– Одновременно, Бенджи.

– Нужны стеклянные бокалы. Пластик портит вкус.

– Пей.

Протягиваю первый стакан. Он закрывает глаза, делает глоток и принимается гонять его во рту и полоскать горло, как дегустаторы. Хочется залепить ему в морду. Наконец сплевывает в банку с мочой.

– У моего отца есть самолет. Я могу отправить тебя в любой конец света с десятью штуками баков в кармане. И мы забудем обо всем, что было. Отец даже не заметит. Он все ждет, когда я начну сорить деньгами. Никто ничего не узнает.

– Кусай булку.

– Таиланд. Франция. Ирландия. Куда хочешь.

– Кусай.

Он замолкает, мусолит булку, я достаю следующий стакан.

– Джо, пожалуйста. Зачем тебе все это?

– Пей.

– Результаты все равно будут недействительными, потому что дрожжи перебивают вкус. Нужна соленая вода.

Я никогда не повышаю голос, поэтому, когда прикрикиваю: «Бери стакан, мать твою!», он впадает в панику и хлопается на колени. Вот идиот! Начитался Кинга и теперь, видимо, представил себя его героем. Но там нормальный работяга, бывший смотритель «Фэнуэй-парк»[8], которого ошибочно обвинили в убийстве. Бенджи ни дня в своей жизни не работал – так, страдал какой-то хренью.

– Встань.

– Соленую воду. Умоляю.

– На дегустации кока-колы и пепси ничего такого не дают.

– Знаешь, что отличает содовую от сельтерской воды и обычной газировки?

Тяжело вздыхаю.

– Соль, Джо. Бикарбонат натрия, или цитрат натрия, или гидрофосфат натрия.

– Пей, Бенджи. Не пудри мне мозги.

– Я не вру! Так и есть. Уж в этом я разбираюсь.

– Пей.

Замолкает и делает глоток, булькает.

– Это не моя содовая.

Ничего не отвечаю и поднимаюсь наверх. Он орет и требует огласить результат. Сохраняю интригу. Неопределенность – полезная штука: учит выдержке и делает сильнее. Вот почему Америка сходит с ума по Стивену Кингу: он умеет удерживать внимание. И прекрасно знает, что безумие при определенных обстоятельствах может охватить любого, хоть бывшего смотрителя, хоть богатого бездельника. Старине Стивену наверняка понравился бы мой план. Я улыбаюсь и запираю дверь.

В гастрономе напротив есть соль и стеклянные банки. Беру и то и другое. Продавец, нормальный парень, дает мне коробку, чтобы проще было нести покупки. Чем больше я вожусь с этой газировкой, тем меньше меня изумляет, что находится горстка идиотов, готовых платить деньги за «Домашнюю содовую». И чем больше я вожусь с Бенджи, тем лучше понимаю, почему миллионы других богатых идиотов не покупаются на эту хрень. «Домашняя содовая» никогда не станет популярна так же, как Стивен Кинг. Чтобы завоевать кого-то, надо его понимать. Если не знаешь потенциальных потребителей, долго на рынке не проживешь.

Бенджи – полный ноль в маркетинге. Надо учиться у «Кока-колы»: те не выпендриваются, а стараются угодить, поэтому выпускают и молодежную, и классическую, и новую, и фирменную, и диетическую, и калорийную версии. Колу пьет и неистовая Бейонсе, и консервативная белая Америка. Противоречие? Нет, гениальный маркетинг. И большие деньги. А Бенджи решил, что он умнее всех, и стал создавать вокруг своей продукции ореол элитарности и научности. Идиот! Люди никогда не полюбят того, кто не желает вписываться в их рамки.

Я выставляю перед Бенджи три банки с содовой, свежую булочку и еще одну банку с соленой водой.

– Полощи.

Он полощет рот, как на приеме у зубного. Я даю ему еще один шанс – еще один шанс превратиться из ничтожества в человека. Потому что до меня парню никто такого шанса не давал. Воспитывали его ужасно: мать никогда не говорила «нет», отец никогда не наказывал, многочисленные няньки молчаливо сносили все капризы. Он сам рассказал мне это на вторую ночь здесь после того, как провалил тест по «Радуге тяготения». Признался, что все учебные работы в Йеле покупал за деньги. Заявил, что просмотрел первые пять страниц книги, очень впечатлился и дальше просто не смог читать. Видите ли, он слишком впечатлительный и чувствительный и способен принимать литературу только малыми дозами. Но если он такой, мать его, восприимчивый, что ж так долго прочищает свои долбаные рецепторы?!

– Пей, – командую я.

Он зажимает нос и делает глоток. Я сдерживаюсь из последних сил. Этот бездельник в детстве никогда не знал ремня и не сидел запертым в своей комнате (или в подвале), в колледже впаривал учителям заказные работы и теперь пытается впаривать пафосным идиотам свое элитное пойло. Я – первый, кому удалось прижать засранца к ногтю и заставить отвечать за свои поступки. Надо сказать, ответственность ему к лицу. Появились морщинки, исчезло гламурно-педоватое выражение. Правда, работы пока полно: он все еще скрещивает ноги, как Вуди Аллен, и сдувает волосы со лба. Но я сделаю из него мужчину.

– Где «Домашняя содовая»?

– Да какая разница?! Мы продаем стиль жизни. Настроение. Здоровье и богатство.

– Разница должна быть. Любой идиот отличит колу от пепси.

– Не сравнивай.

– Где «Домашняя содовая»?

– Откуда мне знать: может, ты врешь и ее вообще здесь нет.

– Я никогда не вру.

– Ты ведь не убьешь меня?

– Где «Домашняя содовая»?

– Конечно, не убьешь, ты слишком умен.

Я ничего не отвечаю, потому что знаю силу молчания – испытал на собственной шкуре. Ни одни слова отца не помнятся мне так ярко, как его безмолвие.

Бенджи тоже проникся: руки у него затряслись. Когда он берет первую банку и подносит к губам, бо́льшая часть содержимого проливается на подбородок и дорогущую рубашку. Я просматриваю почту и поверить не могу, сколько людей скучают по этому придурку, любят его. Он гостит у меня всего три дня, а парня уже завалили письмами. Пока он кусает булку и собирается с мыслями, я проверяю твой телефон. Невероятно! Ты еще никому ничего не написала про наше свидание. Наверное, забавляешься со своей подушкой или спишь.

Бенджи берет вторую банку, глотает, полощет рот, сплевывает.

– Точно не здесь, – говорит он и смотрит на меня, явно надеясь на подсказку. Молчу – идеальная тактика с богатенькими избалованными засранцами. Я, когда сидел в клетке, вел себя гораздо лучше: не ныл, не жаловался и не трясся, как последнее ссыкло.

Берет третью банку и говорит:

– Чин-чин!

Я готов придушить его голыми руками. Он не итальянец. Какого черта сует мне в нос свой «чин-чин»? Бенджи делает глоток, облизывает губы, трет подбородок и принимается ходить по клетке.

– Ну?

– Тут не идеальные условия для дегустации.

– Жизнь вообще неидеальна. Для большинства людей.

– Воздух слишком влажный и застоявшийся.

– Где «Домашняя содовая»? В первом, втором или третьем?

Он вцепляется в решетку, трясет головой и плачет. Опять. Я проверяю папку «Отправленные» в твоей почте. Уже девять, ты проснулась и успела тиснуть своему сокурснику сообщение, что тебе понравился его рассказ.

– Бенджи, ну?

Он поднимает голову, делает шаг назад, словно боясь упасть от переизбытка чувств, вытирает глаза, складывает руки на груди и выплевывает:

– Здесь ее нет!

– Это окончательный ответ?

Он вцепляется в свои белокурые лохмы (заметно потемневшие от пота) и умоляет:

– Подожди!

– Отвечай.

– На вкус везде дерьмо – обычное отстойное химическое дерьмо по девяносто девять центов бутылка. Ты обрек меня на провал. Так нечестно.

– Это окончательный ответ?

– Да.

– Прости, Бенджи, – говорю я, и его нижняя губа начинает трястись. – Ты ошибся. Во всех трех банках «Домашняя содовая».

Тебе приходит письмо от сокурсника:

«Спасибо, Бек. Сейчас читаю тебя. Очень здорово. Это лучшая твоя вещь».

Бенджи стонет:

– Нет!

Что за самоуверенный урод? «Читаю тебя». Вот козел!.. Ну давай же, напиши Чане или Линн. У тебя вчера было лучшее свидание в жизни, а ты треплешься об учебе…

– Джо, такого не может быть.

– Может, – говорю я и в его лице даю отповедь всем зарвавшимся богатеньким врунам с университетскими дипломами. – Это контроль качества. Разбирайся ты хоть немного в бизнесе, знал бы, что без него никуда.

Бенджи садится, скрещивает ноги, и мне даже немного жалко беднягу. Его бросили в мир, как слепого котенка, не подготовив к взрослой жизни. И вот теперь он барахтается из последних сил – в забрызганной кровью рубашке, с желудком, полным содовой и коровьего молока, с поблекшей шевелюрой и в полной растерянности.

– И что теперь? – бормочет Бенджи.

Я молчу. Ответа он не заслуживает: тест провален. Щелкаю выключателем и иду наверх. Умоляет оставить свет – мечтает дочитать Кинга. Ты строчишь письма своему сокурснику. Нет чтобы мне написать… Поворачиваюсь и включаю гребаный свет. Пусть хоть раз в жизни дочитает книгу до конца.

11

Пару лет назад в магазине вместе со мной работала одна девица. Звали ее Сари, что само по себе страшно раздражало. Настоящее имя, данное родителями, – Сара – ее не устраивало; она, видите ли, хотела чувствовать себя особенной. Так вот, это была не напарница, а ночной кошмар. Вела себя так, словно, приходя на работу, делала нам неслыханное одолжение. Впаривала книги Мег Вулитцер всем покупателям без разбору, даже старым китайцам. Сдачу не клала на прилавок, а нехотя потряхивала ею в кулаке, так, что покупателям приходилось за ней тянуться. Люди ее ненавидели. Брала всегда экстрагорячий латте и минимум три раза в неделю ходила ругаться в «Старбакс» из-за того, что после десятиминутной пробежки по холоду ее кофе не обжигает. Носила дреды, хотя была белой. Всегда держала на прилавке какую-нибудь очередную остроактуальную муть, написанную женщиной, представителем меньшинств или угнетенных народов, чтобы все были в курсе ее общественной позиции. Читала «Нью-йоркер» и во время уборки в 98,9 процента случаев принималась пересказывать мне их статьи. Никогда не смывала свое ссанье, оправдываясь тем, что родители учили ее экономить, и в туалете у нас вечно воняло спаржей, которую она, как идейная вегетарианка, поглощала тоннами. Носила очки, встречалась с парнем из медицинского университета и за прилавком вечно заворачивалась в бесформенный шерстяной кардиган, при одном виде которого покупателям хотелось сбежать из магазина, аккуратно прикрыв за собой дверь, чтобы не досаждать бедняжке.

Когда я ее увольнял, оставил записку, что последняя зарплата в туалете, и конверт положил прямо на крышку унитаза, пропахшего ее спаржевой мочой. Больше она сюда не возвращалась. Сейчас работает в некоммерческой организации. Вышла замуж за своего доктора – видать, тот еще засранец, раз терпит такую, как она. В жизни не встречал более противной бабы, чем Сари Уортингтон.

Но, надо сказать, я завидовал этой сучке – ее спокойствию и невозмутимости. Ничем ее было не пронять. Когда мы добыли издание с автографом Джеймса Джойса, она лишь пожала плечами. На ее фоне я сам себе казался истеричкой. Ненавидел себя за то, что приходил в трепет от запаха старых чернил на форзаце. И теперь я с трудом сдерживаю эмоции, сидя с тобой в одном такси. Когда ты пригласила меня на вечеринку, я ушам своим не поверил. Вроде еще рано знакомиться с друзьями, но ты настояла. Тем более что не просто с друзьями, а с Пич Сэлинджер в ее доме.

– Сэлинджер? – переспросил я тогда, как полное ничтожество.

– Да, – бросила ты равнодушно, – они родственники.

Сари и глазом не повела бы, а я с ума схожу от волнения. Всего лишь второе свидание, а ты уже ведешь меня в дом родственников Д. Д. Сэлинджера знакомиться с друзьями! Когда я позвонил тебе и пригласил в планетарий, чтобы всласть пообжиматься там на заднем ряду, ты ответила: «Я иду на вечеринку. Хочешь со мной?»

Конечно, я согласился. С тобой – хоть на край света. Но чем ближе мы подъезжаем, тем больше меня трясет. Я боюсь не понравиться твоим друзьям. И, что в сто раз хуже, ты боишься того же самого. Я чувствую твой страх, Бек. Ты вся на нервах. А когда я в таком состоянии, я плохо себя контролирую.

– Он – ее дядя?

– Там его никто так не называет, – огрызаешься ты.

Когда дергаешься, ты тоже не подарок.

– Так кто же он ей?

– Они родственники, какие – мы не спрашиваем. Зачем лезть в чужую жизнь?

Я делаю глубокий вдох и вспоминаю, как ты отрекомендовала меня сегодня в письме Пич. Написала, что я «особенный, яркий».

А если я все испорчу?.. Решимость убывает с каждым поворотом. Мы едем по Нью-Йорку Вуди Аллена, району, где я всегда мечтал жить. Я продаю Сэлинджера, а ты вхожа в его семью. И ты, совершенно не стесняясь, красишься при мне в такси. Мажешь глаза какой-то черной хренью еще с 14-й улицы. А я готовлюсь к бою: не хочется ударить в грязь лицом перед снобами из Лиги плюща. Ты срываешься на водителя:

– Я же сказала: Верхний Вест-Сайд, а не Ист-Сайд!

Ты при полном параде, даже сумочку «Прада» прихватила, и у меня такое чувство, что мы незнакомы.

– Прости, – тут же спохватываешься ты, краснея. – Я не злобная стерва, просто нервничаю.

Нет, все-таки ты – моя Бек. И я решаю тебя немного подразнить.

– Я тоже нервничаю. Вдруг ты не понравишься своим друзьям?

Ты улыбаешься, прекращаешь копаться в сумке и наконец-то смотришь на меня. Начинаешь рассказывать про свой самый счастливый день рождения. И не просто рассказывать, а заново проживать историю про то, как отец отпустил тебя с двумя подружками на пароме на большую землю в кино на фильм «Реальная любовь», и ты там познакомилась с классным парнем. Слушая тебя, я словно возвращаюсь в прошлое и даже чувствую укол ревности – к тринадцатилетнему мальчишке!

– Он до сих пор много для меня значит. – Ты вздыхаешь.

– Вы до сих пор общаетесь?

– Я имела в виду Хью Гранта.

– А-а-а…

Я готов прикончить этого смазливого актеришку.

– В одном из фильмов он играет продавца в книжном магазине.

– Да ну?

Ладно, пусть живет.

Ты смотришь на меня и хочешь целоваться. Я чувствую. Но тут у тебя звонит телефон.

– Это Пич. Если сразу не ответить, она психанет.

– Такая же сумасшедшая, как дядя?

Ты не смеешься над моей шуткой. А эта Пич могла бы быть и потактичнее: нечего названивать, если тебе не отвечают на сообщение – значит, есть дела поважнее!

– Мы уже почти приехали, – лепечешь ты.

А я слышу, как твоя «подруга» визжит в трубку: «Мы? Не говори о себе во множественном числе, Бек».

Ты нажимаешь «отбой», но момент испорчен. Ты не смеешься, когда я говорю, что племянница – просто песня. «Нет, Джо, она ему не племянница». Мне не нравится, как ты произносишь мое имя, и мне стоило бы заткнуться, но я не могу. Инстинктивная ненависть к Пич побеждает.

– Как же так? Вы подруги, а она не говорит, кем приходится одному из знаменитейших писателей на земле…

– Это личное. Мы не лезем друг к другу в душу.

Я «особенный, яркий», но ты отталкиваешь меня на втором свидании.

Ты просто боишься любви… Впрочем, мы уже приехали, и я твой кавалер. Швейцар открывает дверцу такси и подает тебе руку. А я мечтал сделать это сам.

– Идем, – командуешь ты. – Я не хочу опоздать.

Если б не Пич, ты сказала бы «мы».

Кнопка вызова старинного лифта напоминает кнопку перезагрузки. Внутри пахнет лавандой, стоит маленькая лавочка, стены оклеены сентиментальными обоями в цветочек. Мы смотрим, как зажигаются и гаснут кнопки этажей.

– Пентхаус?

– Да, – киваешь ты и перевешиваешь свою «Прада» на правую руку, как бы отгораживаясь от меня. – Хорошо, что я не забыла поменять сумочку. Пич подарила ее мне на прошлый день рождения.

Секса у нас с тобой еще не было (к сожалению!), так что про деньги пока не говорим.

– Пизч тоже окончила Брауновский университет? – интересуюсь я, чтобы сменить тему.

– Ее зовут Пич, – бросаешь ты, слюнявишь палец и подправляешь подводку.

Ты нервничаешь, лифт еле ползет, и почему бы нам просто не остановить его и не послать к чертям всех этих высокомерных уродов.

– Вот как?

– Никогда не зови ее Пизч, – наставляешь ты меня таким серьезным тоном, будто речь идет о политике. – Ну, вообще мы иногда в шутку позволяем себе… Ее второе имя – Изабелла, так что получается П-из-ч. Ну ты понял, да? «Из» – сокращенно Изабелла.

Я смотрю тебе в глаза. Ты назвала меня «особенным, ярким». И мне не надо спрашивать разрешения, чтобы прикоснуться к тебе. Поднимаю руку и стираю со щеки пятнышко туши. Ты сглатываешь. И улыбаешься. Зрачки расширены от желания. Я отворачиваюсь первым. Ты моя.

– Мы с ней давние подруги, – тараторишь ты. – Ее семья проводила лето в Нантакете, там мы и познакомились. Она очень талантливая.

– Круто.

– Она училась вместе с Чаной в частной школе, со мной проводила все лета, с Линн жила в одной комнате на первом курсе. Она как связующее звено между нами.

Я смеюсь, а ты краснеешь.

– Что?

– Ты сказала «все лета».

– Черт!

– Выговор вам, юная леди.

– А что будет, если я получу еще один?

Негодница! Я еле сдерживаюсь, чтобы не зажать тебя в угол, а ты еле сдерживаешься, чтобы не наброситься на меня. Чем ближе вечеринка, тем больше тебе хочется нажать красную кнопку и получить все прямо здесь и сейчас.

Надо тебя поцеловать, но лифт вот-вот остановится. Перевешиваешь сумочку на другое плечо. Я кладу левую руку тебе на талию, ты чуть не стонешь. Твои пальцы касаются моего бедра. Я медленно опускаю ладонь. Ты вся замираешь в предвкушении. И когда моя рука наконец приближается к твоей, ты вцепляешься в нее, вся подаешься навстречу, раскрываешься. Мы держимся за руки, твой пот мешается с моим. Восторг!

Я поворачиваюсь, чтобы поцеловать тебя… и тут дверь лифта открывается. Прибыли. У меня перехватывает дыхание. Я будто попал в одну из сцен «Ханны и ее сестер». Сексуальное желание смешивается с завистью к этой жизни. Но меня здесь никто не знает, а тебя знают все. Твой мир больше моего. Ты обнимаешься с этими баловнями судьбы, и у некоторых из них – подумать только! – инструменты, и они наяривают Jane Says[9], будто на дворе 1995 год и они что-то знают о вожделении и слабости. Ты сжимаешь мою руку.

– Джо, – говоришь ты, – это Пич.

А я и так вижу. Она выше, чем я ожидал. С копной кудрявых волос, собранных в хвост. Ты рядом с ней выглядишь лилипутом, а она рядом с тобой – великаном. Вы с разных планет. Она хлопает в ладоши, будто ты пятилетняя девочка. Терпеть не могу, когда девушки выше меня.

– Здравствуй, Джозеф, – говорит она высокопарно. – Я – Пич, хозяйка этого дома.

– Приятно познакомиться.

Она осматривает меня с ног до головы. Сучка!

– Ты без претензий, это хорошо. И спасибо, что не притащили с собой вино или еще что-нибудь. Эта девушка мне как родная. Так что по-свойски – без гостинцев.

Ты столбенеешь.

– Черт, Пич, я совсем забыла!

Она глядит на тебя сверху вниз.

– Малышка, я же сказала, это замечательно. Да и зачем нам дешевое вино?

Ты краснеешь, как провинившаяся школьница. А она смотрит на меня как на курьера, ждущего чаевых.

– Я украду у вас даму на две минуты, Джозеф.

Ты покорно идешь за ней, а я… Я действительно выгляжу здесь как курьер: ни с кем не знаком и никому не нужен. Даже девушки не обращают на меня внимания.

Эта Пич – редкостная сучка, и она ненавидит меня точно так же, как я ее. Всей душой. Одна ее фраза, и ты уже оправдываешься за то, что не принесла вино, не взяла с собой Линн и Чану, где-то поцарапала подаренную ею сумку. Еще фраза, и ты уже млеешь – она великодушно простила тебя, гладит по спине и просит не переживать. Когда она рядом, ты меня не замечаешь. Ты вообще никого не замечаешь. Пич… мешает нам.

Со мной никто не здоровается. Будто чуют бесплатную среднюю школу у меня за плечами. Какая-то тощая индианка пялится на меня с высокомерным презрением, прежде чем занюхать дорожку аддералла или кокаина. Я достаю телефон и отправляю твит с аккаунта Бенджи:

«Чувство меры хорошо в меру. #домашняя_содовая #бульдоги_вперед #курим_крэк_каждый_день».

Залезаю в Интернет и нахожу эту квартиру на сайте недвижимости. Оценочная стоимость – пятнадцать миллионов долларов! Про нее даже статья есть в блоге о дизайне интерьеров. Мать Пич выглядит там язвительнее и выше дочки. Но кто знает, через что ей пришлось пройти, чтобы протиснуться в это общество, по каким коврам за сотни тысяч баков пришлось ползать. Пич же получила все по праву рождения. Училась играть на старинном рояле и могла ходить в планетарий хоть каждый день. Для нее великолепие Верхнего Вест-Сайда – данность. Конечно, ты ей нравишься – кто еще будет так расстилаться за гребаную сумочку «Прада».

В углу я замечаю резной деревянный комод, и ноги сами ведут к нему. Он великолепен – уникальная ручная работа: на одной дверце звезда Давида, на другой распятие. Хороший знак. Возможно, Пич, как и я, наполовину еврейка, наполовину католичка. Только я вырос без религии, а она – сразу с двумя. В нашей семье не праздновали ничего, а в ее – и Рождество, и Хануку.

Ты возвращаешься. Вместе с ней.

– Интересная вещь, правда?

– Да, – я киваю. – Пич, я ведь тоже еврей и католик.

– О Джозеф, я принадлежу к методистской церкви, а не к католической, но мило, что ты ищешь сходства.

– Угу, – только и получается у меня выдавить. Я отчаянно хочу домой.

Ты делаешь следующую попытку.

– Зато вы оба из Нью-Йорка.

– Из какого ты округа? – спрашивает Пич, тщательно произнося слова, будто я иностранец, плохо понимающий по-английски.

Сука!

– Бедфорд-Стайвесант.

– Я читала, туда сейчас многие переезжают. Надеюсь, джентрификация не разрушит местный колорит.

Она издевается. Вот стерва! К счастью, ты так взволнована, что даже не замечаешь этого, – к ее счастью! Если б не ты, я проломил бы ей голову. Я не спрашиваю, кем она работает, но Пич, мать ее, считает нужным мне это сообщить:

– Я архитектор. Проектирую дома.

Сука! Я знаю, чем занимается архитектор. Правда, за всю свою жизнь ни разу живого не видел – только в кино. Она что, считает меня тупицей? Я еле удерживаюсь на плаву.

– Очень интересно.

– Нет, гораздо интересней то, что ты не учился в университете, – бьет она по больному, не давая опомниться. – Я всегда была исключительной конформисткой: родители окончили Брауновский университет, и я пошла туда же.

– Так и я тоже конформист: родители не учились в Брауновском университете, и я не поступил.

Она смотрит на тебя.

– Он забавный. Понятно, почему ты в него влюбилась.

Ты улыбаешься. Краснеешь. Я в порядке.

А она снова заводит свою шарманку про то, как это потрясающе, что я не побоялся отказаться от формального образования.

– Ничего особенного, – с трудом выдавливаю я и стараюсь переменить тему. – Чудесный дом.

– Нет, Джозеф, ты не прав, – не унимается она. – Никогда даже не пытаться поступить – это не то же самое, что вылететь. Это заслуживает похвалы.

– Он прекрасно начитан, – вставляешь ты, изо всех сил стараясь преподнести меня в выгодном свете.

– Неудивительно. – Пич улыбается. – Школа жизни оставляет гораздо больше времени для чтения.

Это ни капли не гребаный комплимент, но я, сжав зубы, благодарю ее.

Пич поправляет шарфик и отчитывает тебя за раскуренную сигарету – видите ли, сейчас будет кальян. Со мной она наигралась. Пока. И принимается за тебя. Спрашивает, где Линн и Чана. Ты извиняешься. Ты нервничаешь. Ты теряешься. Ты растворяешься в ней, а я мечтаю поскорее увести тебя отсюда. Она – лицемерная, мерзкая сучка, даже хуже, чем я представлял. Полная твоя противоположность. Ты – нежная и мягкая. Она – язвительная, жесткая и костлявая. В красных обтягивающих джинсах, какие ты никогда не надела бы. С татуировками. С густыми растрепанными волосами, красными минетными губами, улыбкой Джокера, длинными тонкими руками и острыми, обкусанными до мяса ногтями. Ты излучаешь радость. Она, визгливая и болезненная, недотраханная и недолюбленная, сочится гноем, как открытая рана. Она тянет тебя к себе, и я, чтобы не усложнять тебе жизнь, извиняюсь и спрашиваю, где здесь туалет.

Ты машешь рукой в глубь квартиры, я ретируюсь. Неудивительно, что Линн и Чана проигнорировали приглашение Пизч. Ее стоило бы пристрелить, как бешеную собаку, просто из гуманности. К сожалению, я сделать этого не могу. Поэтому отправляюсь искать библиотеку, про которую прочитал в блоге. На фотографиях она выглядела очень внушительно, а в реальности оказалась просто умопомрачительной. Я бы даже присвистнул от восторга, если б умел. Так, что тут? «Жертва». Первое издание второго романа Сола Беллоу. Протягиваю руку, чтобы снять с полки, но корешок трещит по швам. Родители Пич определенно умеют выбирать книги и делать детей, но совершенно ничего не смыслят в хранении приобретений и в воспитании отпрысков. Импровизированный бэнд выводит Hey Jude, я вспоминаю о тебе. Возвращаю покалеченного Беллоу на место, и тут в библиотеку входите вы с Пич. Я застываю от ужаса. Надеюсь, она ничего не видела.

– Мы так и думали, что найдем тебя тут, – цедит Пич и улыбается. Вот стерва! Ей про вас двоих можно говорить «мы», а тебе про нас – нет. – Я разрешила бы тебе взять что-нибудь почитать, но родители слишком дорожат своими «малышками».

– Спасибо, – говорю я. – Обойдусь.

Ты берешь меня под руку – черт, как же приятно! – и вздыхаешь.

– Великолепная библиотека, да, Джо?

– Да, за год все не перечитать.

Пич влезает:

– Порой мне кажется, что университет напрочь отбил у меня любовь к чтению.

– Да уж, – поддакиваешь ты и отпускаешь мою руку. – Готова спорить, Джо, ты прочитал больше книг из тех, что здесь есть, чем я.

– Хороший продавец должен знать свой товар, – Пич одобрительно хмыкает.

Ненавижу ее больше, чем Сари. В гостиной любители музицировать радуются, что не забыли слова Hey Jude, будто это не самая известная песня на английском. Пич чихает и вытаскивает из кармана платок. Похоже, у нее на меня аллергия.

– Простудилась? – охаешь ты с озабоченным видом.

– Думаю, это из-за книжной пыли, – вставляю я. – С непривычки.

– Точно!

Пич затыкается, хотя и ненадолго. Возвращаемся в гостиную, где самодеятельные музыканты терзают Sweet Virginia. Тебе приходит сообщение от Чаны. Она пишет, что не сможет прийти.

– Я бы на ее месте тоже постеснялась, – обиженно язвит Пич. – Она тут, наверное, со всеми парнями переспала. Прости мою бестактность, Джозеф.

Мне льстит ее ремарка. И это бесит больше всего. Но ты довольна и даже улыбаешься. Пич тащит нас в столовую поздороваться с гостями. Там высоченные потолки, длиннющий стол, уставленный цветастыми тарелками и рядами бутылок, и толпа бездельников, выпивающих и закусывающих в свое удовольствие.

– Что будешь пить, Джо? – Пич строит из себя радушную хозяйку. – Пиво?

– Водку, – отвечаю я с улыбкой.

– Со льдом?

– Да, с дробленым.

Она смотрит на меня, потом на тебя, потом снова на меня и фыркает.

– Прости?

– Водку лучше пить с дробленым льдом, а не с крупными кубиками.

Я узнал это от Бенджи.

Пич складывает руки на груди, ты закапываешься в свою сумочку, делая вид, что ничего не слышала. Надо срочно исправлять ситуацию. И поскорее избавляться от этой надоедливой дылды.

– Любой лед подойдет.

– Чертовски любезно с твоей стороны, Джозеф. А ты что будешь, радость моя?

– Водку с содовой.

– Легко и просто, – улыбается мне Пич и наконец-то сваливает.

В дверь влетает какой-то урод с пакетом «кокса», а за ним еще толпа бездельников. Чувствую себя, как Бен Стиллер в «Гринберге», – не ко двору и не ко времени. Все вокруг знают тебя, но ты даже не думаешь меня кому-то представлять. Это ранит. И злит. Спасает лишь то, что ты и сама ни с кем не общаешься.

Вокруг болтают без умолку:

«Помнишь весенние каникулы на Багамах? Тебе надо послушать Тома Уэйтса на трезвую голову. Помнишь весенние выходные, когда у тебя не получилось попасть в Пембрук? Тебе надо послушать Тома Уэйтса упоротым. Помнишь, у нас был препод, который вытащил нас на экскурсию по кладбищу, мы еще тогда насобирали грибов? Давай с нами на Багамы! Все едут».

Я не говорю на их языке, спасает только водка.

– Что скажешь, Джозеф, лед не слишком крупный? – цедит Пич с мерзкой ухмылкой.

Она оттесняет нас в кухню. Та просто огромная. Трудно не пялиться по сторонам. В жизни своей таких кухонь не видел – только в кино про идеальное убийство, где богатый ревнивец Майкл Дуглас решает прикончить свою жену Гвинет Пэлтроу за измену с бедным художником. Кругом сталь и мрамор. Кухонный «остров» размером с небольшую машину. Я не помню, чем заканчивается то кино, но чувствую, что это почему-то очень важно. Не знаю, куда деть взгляд: на Пич смотреть глупо, на тебя – еще хуже. Случайно замечаю коробку с компакт-диском. Хвала небесам, это «Ханна и ее сестры».

– Классная музыка, Пизч.

– Пич, – поправляет она.

– Пич! – одергиваешь меня ты, а я начинаю понимать, почему мистер Муни разочаровался в женщинах.

– Прости.

– Нравится, Джозеф?

– Один из моих самых любимых фильмов.

Но эта длинная сучка меня уже не слушает, а обнимается с какой-то девицей, которую «сто лет не видела». Я хочу, чтобы все исчезли и мы с тобой остались одни. Увы, ты не смотришь на меня и пьешь. Пьешь-пьешь. Бек, я нравлюсь тебе? Или ты хочешь, чтобы я был как эти упоротые бездельники в футболках «Аркейд файр» в столовой? Господи, надеюсь, что нет. Я так сильно сжимаю коробку с диском, что она трескается у меня в руках. Откладываю ее. А Пич тут же подхватывает.

– Мне тоже нравится этот фильм, Джозеф. Я смотрела его тысячу раз.

– А я – миллион.

Черт! Зачем я с ней соревнуюсь?

Пич говорит, что я победил, и смотрит на тебя, словно одобряя твой выбор. Ты расцветаешь. А мне хочется плюнуть в морду этой стерве. Какого хрена она крутила носом и мучила тебя столько времени? Могла бы сразу меня принять.

– Лучшее кино Вуди Аллена, – мурлычет Пич. – Каждая сцена – шедевр.

– И каждая песня, – добавляю я и кидаю диск на стол.

Ты трогаешь меня за руку.

– Какая твоя любимая сцена, Джо?

– Последняя. Когда Дайан Уист сообщает, что беременна. Я романтик.

Ты уже пьяненькая и смотришь на меня с нежностью. Но тут снова влезает Пич:

– Ты шутишь, да?

Она хохочет, ты отводишь глаза. Ехидная, мерзкая сучка! Вот уж кого точно не назовешь мягкой и пушистой. Даже несмотря на волосатые руки.

– Нет, не шучу. Мне нравится кадр, где они отражаются в зеркале. Их поцелуй.

Я тоже уже не совсем трезв, и мне насрать на эту стерву, потому что ты считаешь меня «особенным, ярким».

Пич не унимается: тычет пальцем в треснутую коробку с диском и трясет головой. Ты касаешься моей руки, но без нежности, а словно с опаской. Любители самодеятельного пения уже выводят My Sweet Lord, какой-то идиот гремит тамбурином, а я вспоминаю, что сын Джорджа Харрисона учился в Брауновском университете. И от этого почему-то становится совсем тоскливо.

– Так, значит, последняя сцена, да, Джозеф?

– Да.

Я не вижу тебя. Где ты?

– Забавно. Это единственная сцена, которую Вуди не хотел включать в фильм.

Вуди? Она назвала его Вуди?!

– Не может быть.

– Но это так.

– Что-то не верится… Кто мог ему указывать?

– Мой дедушка. Он сказал Вуди, что нужен счастливый конец. Тот, конечно, заартачился, однако на студии все решал дед.

– То есть твой дедушка – не Сэлинджер?

Пич смотрит на тебя, ты вздыхаешь.

– Надо же! Твоя любимая сцена – единственная, которой не должно было быть в фильме.

– Пич, а есть газировка? – вмешиваешься ты.

– Да, посмотри в холодильнике. Там целая упаковка «Домашней содовой».

Она смотрит на меня с мерзкой усмешкой палача.

Я поднимаю бокал.

– За твоего дедушку.

Пич ставит свой бокал на стол.

– За монстра, который штамповал сопливые хеппи-энды, терпеть не мог собственных детей и собственноручно запорол кучу голливудских шедевров? Нет-нет, ни в коем случае, Джозеф.

Это фиаско. Уверен, ты сейчас вспоминаешь Бенджи. Черт! Даже я вспоминаю Бенджи.

Ты поднимаешь свой бокал. В нем не содовая, а что-то красное. Клюквенный сок. Значит, ты выбрала меня. И ты наконец поправляешь эту сучку:

– Он Джо, а не Джозеф.

Я люблю тебя. И еще выше поднимаю бокал. Ты сделала свой выбор.

– За тебя, Пич, – говорю я самым почтительным тоном, который приберегаю для придирчивых старух. – И твою чудесную лекцию по моему любимому фильму.

Ты пожимаешь плечами, мол, «да, он очень милый». Все-таки я сумел подсластить пилюлю.

– Серьезно, Пич. Такие истории я готов слушать часами. Обожаю Вуди Аллена.

– Долгие посиделки и болтовня о фильмах – пожалуй, единственное хорошее, что было в университете. Тебе понравилось бы. Джозеф.

Вместо того чтобы врезать ей по роже, я поднимаю еще один тост. Она не делает ни глотка, пялится в свой бокал с сангрией и спрашивает тебя, написала ли ты Чане, что здесь какой-то Леонард. Ты опять извиняешься, и опять все по кругу. Выуживаешь свой телефон, однако написать ничего не можешь – слишком много выпито.

Пич поднимает одну бровь. Родители наверняка летом посылали ее в актерский лагерь в тщетной надежде взрастить вторую Гвинет Пэлтроу, но научилась она там лишь сидеть на диетах и оскорблять людей вроде меня. Ненавижу ее!

И только она отворачивается, мне в нос прилетает кубик льда. Я чуть водкой не поперхнулся. Поднимаю глаза и вижу прямо напротив, через стол, знакомую девицу.

– Я тебя знаю! – верещит она.

– Неужели?

От меня что, совсем отвернулась удача? Это же Бетси, мать ее, Уиман, подруга Кейденс и не-выпускница Брауновского университета. Пьяна в стельку. Еле на ногах стоит. Не может быть! Нет! Только не сейчас! Но ты уже рядом с ней.

– Вы знакомы?

– Нет, – вру я.

– Твое лицо! – стонет Бетси. – Я помню твое лицо.

Пич поворачивается.

– Все логично: единственные люди на вечеринке, которых я не знаю, знают друг друга, – бросает она и выходит.

Ты прилипаешь к Бетси, стараясь помочь ей вспомнить, где она меня видела. Если хмельной туман в ее мозгу рассеется и ты узнаешь про Кейденс, – все кончено. Это несправедливо. Бетси явилась из моей старой жизни, ни капли с тех пор не изменившись: все так же работает в бабском дневном шоу и так же много пьет. Но я-то уже другой. И не допущу, чтобы все пошло к черту. Опираюсь на стол и командую:

– Ну, всё, девочки, хватит.

Ты смотришь испуганно. Я подмигиваю. Ты улыбаешься.

– Слушай, Бетси, ситуация дурацкая. Пойми: я здесь с дамой.

– Да ты джентльмен? – фыркает она.

– Признаю́, мы знакомы. Давай не будем ворошить прошлое. Скажу лишь: мы как-то пересекались в баре «Ботаника».

Сработало! Она хлопает по столу и начинает причитать, что надо меньше пить. Как можно забыть такое приключение в туалете?! Между нами, конечно, ничего не было, но я видел, как одним летним вечером она завалилась в уборную бара по меньшей мере с девятью парнями. Когда напивается, вообще себя не контролирует. Так что моя версия не вызвала у нее не малейшего подозрения. И она не просто верит мне – а принимается расписывать, какой я красавчик и как шикарно целуюсь.

Когда мы наконец заходим в лифт, отбыв срок на этой бесконечной пафосной вечеринке, ты не дожидаешься, пока закроются двери. Бросаешь сумочку на пол – я даже кнопку не успеваю нажать. Притягиваешь меня к себе и замираешь. Ждешь. Сводишь с ума и потом… Потом… Твои губы будто созданы для моих, Бек. Сердце дано лишь затем, чтобы любить тебя, а губы – чтобы целовать. Ты впиваешься в меня у всех на виду. Бобби Шорт стонет: «Я снова влюблен, и я люблю, люблю, люблю…» – ты заставила Пич включить саундтрек к «Ханне и ее сестрам», чтобы послушать мою любимую музыку. На губах у тебя вкус клюквы, а не содовой – теперь можешь про нее забыть. Двери закрываются, и ты начинаешь отстраняться, думая, что хватит. Но я удерживаю тебя, и ты все понимаешь. Мы только начали.

12

Я облажался. На следующий день после вечеринки оставил тебе голосовое сообщение: пригласил в кино. Гребаный дилетант! Ответ пришел через два часа:

«Уже ходила на этот фильм. Вчера перебрала. По учебе куча писанины. Скоро увидимся☺».

Но я-то знаю, что кино ты не видела, от похмелья не страдаешь и писать вам ничего не задали. Если, конечно, только под «писаниной» ты не имеешь в виду треп с подружками про Бенджи.

Черт бы его побрал!

Заглядываю в телефон. Прошло уже долгих пятнадцать часов и два дня, как мы не целовались. Ты написала Чане и Линн, что пока «не готова» к отношениям со мной, потому что у тебя «Бенджимания».

Я не могу убить Бенджи, пока ты сама не убьешь его. Поэтому стараюсь держать себя в руках и сохранять спокойствие. Продаю книги, забочусь о «госте», делаю вид, что не замечаю, как он нюхает героин, припрятанный за подкладкой блейзера, и вспоминаю поцелуй. Наш поцелуй.

Вот что ты написала своим подружкам:

«Джо очень пылкий. С ним можно попробовать. Как думаете, девочки, написать Бенджи?»

Твое «можно» обидело меня больше, чем упоминание бывшего. Когда мы целовались, ты не сомневалась. И потом в такси гладила мои волосы и говорила, какие они красивые. Ты обнимала меня, Бек. Причем не в пьяном угаре – ты не Бетси.

Да, я «пылкий», но постараюсь действовать спокойно. О решительном успехе можно будет говорить, лишь когда ты удостоишься чести познать мой член.

Пока же меня будит твой твит:

«И грянул день, когда уже больше нельзя откладывать поездку в “Икею”». #прокрастинация #сломанная_кровать».

Прочитав это, я не удержался и пнул одну из своих пишущих машинок. Как? Как ты могла запостить тэг #сломанная_кровать, зная, что он попадет мне на глаза? Специально издеваешься?

Чана отреагировала моментально:

«Сломанная кровать? Что за новости?»

Ты:

«Не сломанная, а старая и дико скрипучая. Просто хотела привлечь внимание. Может, ты составишь мне компанию. Обед с меня».

Чана замолкает. Ты пишешь нескольким парням с сайта объявлений, но они требуют денег. И только тогда – в последнюю очередь – ты обращаешься ко мне.

«Любишь “Икею”?»

Конечно, нет. Но пишу:

«Обожаю. Каждый день туда езжу. А что?»

Поездка за мебелью – не бог весть какая романтика, к тому же посреди бела дня. Но я-то знаю, почему ты выбрала такой формат: боишься не сдержаться.

Ты:

«Прокатимся с ветерком? А потом я накормлю тебя фрикадельками».

Трудно придумать более несексуальное вознаграждение, чем фрикадельки, и более неблагодарное занятие, чем покупка мебели, однако в такси после вечеринки ты жалась ко мне и шептала «ты мне нравишься», и плевать, что ты там врешь своим подружкам в «Твиттере».

Поэтому я ответил:

«Фрикаделек не надо, а прокатиться можно».

В общем, сегодня мы едем с тобой в «Икею», где секса у нас точно не будет. Конечно, я знаю все эти бабские штучки типа не спать с парнями раньше третьего свидания. Но главное препятствие между нами – все же не правила приличия, а Бенджи. Сразу после меня ты написала Чане и Линн с просьбой заглянуть к нему в «Твиттер»:

«Жутко, да? Волнуюсь за него».

Вместо того чтобы окончательно в нем разочароваться, ты беспокоишься и переживаешь. А вот подружки (умнички!) все делают правильно.

Линн: «Бек, смирись, он тебя бросил. Со всеми бывает».

Чана: «Уверена, он сейчас где-нибудь на яхте свистит своей шлюхе-художнице о том, как беспокоится о тебе – мол, не дай бог, ты что-нибудь с собой сделаешь… Уймись, Бек, а то я начинаю думать, что Пич права. Отпусти его».

Говорят они все верно, но откуда им знать про твое большое сердце? Это я виноват, что ты беспокоишься, – теперь буду внимательнее вести «Твиттер». Пора уже разорвать вашу болезненную связь с Бенджи. К тому же, пока твоя голова занята им, я не смогу войти в твое сердце. И не только в сердце…

Знаешь, Бек, я тоже не чудовище, поэтому иду и покупаю принцессе Бенджи веганское буррито, соевый латте, суррогатный пломбир и свежий выпуск «Нью-Йорк обсервер». Он радуется, благодарит, набрасывается на еду как зверь и оплакивает безвременно усопшего Лу Рида.

– Из-за него, из-за его музыки, я столько натворил, хорошего и плохого…

– Какая песня любимая?

– У него все великие, Джо, – вещает Бенджи. – Когда речь идет о гиганте, изменившем культуру, глупо цитировать отдельные строчки или выделять какие-то мелодии. Ценность представляет все его творческое наследие в целом.

Понятно. Еще один тест не пройден. Пожалуй, пора отправлять последний твит. Бенджи облизывает крышку от контейнера с мороженным. Что за ненасытная прорва! Внутри у него пустота, которую ничем не заполнить. В универе это не бросалось в глаза, там отсутствие силы воли считают креативностью. Закрываю окошко и отправляю твит:

«Скурил до фильтра, выпил до дна. #крэк #амфетамин #все кончено #лу рид покойся с миром».

Отправляю.

В клетке тихо. Заглядываю. Твою мать! Ублюдок валяется в отключке.

– Бенджи!

Тишина. Это не входило в мои планы. Отпираю дверь. Зову снова. Ничего. На верхней губе порошок. Мерзкое зрелище. Я знал, что у него есть героин, да он особо и не прятался, понюхивал время от времени. Я смотрел сквозь пальцы, потому что ненавижу наркотики. Никогда их не принимал. И пробовать не собираюсь. Надо бы сфоткать его и отправить тебе, полюбуйся на своего ненаглядного. Но нельзя.

Наконец он очухивается. Я так рад, что готов убить его. Поднимаю кулак.

– Давай, – стонет он. – Бенджи в ауте. Убей Бенджи.

– Хватит паясничать. Не смешно.

Вместо того чтобы собрать волю и мужество в кулак и бороться за свою жизнь до конца, этот выродок нанюхался наркоты и отключился. Я злюсь не потому, что мне доставляет удовольствие душить ублюдков, – просто противно.

– Ты меня еще не прикончил?

– Ешь свой гребаный пломбир.

– Это не пломбир, там нет сливок.

– Заткнись и жри!

Бенджи смеется, а мне хочется вломить ему изо всей силы, чтобы выбить дурь. Не выбьешь, он конченый. Наконец принимается лизать мороженое. И ты его любишь, Бек? Любишь эту мразь?.. Подбирает журнал и пытается разорвать пополам, но не может – а что он вообще может? – шатаясь, встает.

– Сядь, Бенджи.

– Ты меня еще не прикончил?

Он зомби, калека.

– Джо, дружище. Хватит. Уже не смешно. Эта телка преследовала меня, а потом прилипла как жвачка, и теперь я подыхаю здесь из-за нее, потому что ты бегаешь за ней.

– Никто ни за кем не бегает.

Идиот! Такие уроды, как он, любят жаловаться, что их, видите ли, преследуют девушки. Слушать противно! Да, Бек? Будто кого-то может утомлять, а тем более пугать твое внимание. Чушь! Я разворачиваюсь, чтобы уйти, но он орет:

– Постой!

Подползает к окошку и бросает пластиковую карту, которой разравнивал «дорожки».

– Возьми!

– Зачем?

– Хранилище. Я – клептоман, Джо.

– Мне некогда.

– Это ключ, – бубнит он отчаянно. – Адрес написан сзади. О нем никто не знает. Я – Стивен Крейн.

– Что?

– Так я представился парню, у которого арендую хранилище, – объясняет он с дурацкой героиновой улыбкой. – «Алый знак доблести» – единственная книга из списка, которую я прочитал.

Неудивительно. Программу средней школы бездельники вроде Бенджи почему-то всегда знают на «отлично».

– Забирай все, Джо. Хочешь – продай, заложи. Только прошу тебя – еще одна доза, – клянчит он, будто в Диснейленде выпрашивает билет на аттракцион: «Ну пожалуйста, Джо, еще разок».

Ненавижу наркоманов!

– Мне не нужно твое дерьмо.

– Там много ценного, Джо. Я краду с детства – как только ходить научился, – бормочет Бенджи в полубреду. – Спроси у моих родителей. Привет, мамочка.

Я не могу дать ему умереть, ведь тебе он не безразличен. Пока. Когда придет время, я хочу, чтобы он принял смерть достойно, а не задохнулся блевотиной в собственном дерьме. Поэтому захожу в клетку и подбираю два пакетика, вывалившиеся у него из кармана. Нельзя, чтобы он сдох от передозировки, пока мы будем выбирать кровать в «Икее».

Снова запираю дверь, а Бенджи принимается петь дурным голосом. Приходится припугнуть его тесаком.

– Джо не в духе. Джо сердится! – бубнит он, пуская слюни. Такое впечатление, что это вытекают его мозги.

От тебя приходит сообщение:

«Скоро освободишься?»

Я не знаю, что ответить, к тому же он не сводит с меня глаз. Ухмыляется:

– Она того не стоит!

Пишу тебе:

«Не раньше чем через час. Много работы».

Бенджи, насвистывая, выуживает электронную сигарету из своего гребаного блейзера. И вдруг до меня доходит: это я в ловушке.

– Она чокнутая, Джо.

Я отвечаю, что наркотики сожгли его мозг, но голос мой звучит слабо. Он затягивается сигаретой – раб дешевых удовольствий – и начинает говорить, а я слушаю. У меня просто нет другого выбора.

– Хочешь знать о Бек? – спрашивает Бенджи и, не дожидаясь ответа, продолжает: – Я расскажу тебе. Ей нужны только деньги. Любой богатый урод подойдет. Когда я был в выпускном классе, она заявилась ко мне домой под видом горничной. Конечно, я сразу понял, что она не та, за кого себя выдает, однако впустил ее. И я не просил ее делать мне минет, Джо. И туалет драить не просил. Она сама…

– Ты под кайфом, – мямлю я неуверенным, жалким голосом.

Он фыркает.

– Да, Джо, черт побери, так и есть.

У меня перед глазами встает картинка, где ты и он со спущенными штанами. Пытаюсь ее отогнать – ничего не выходит.

– Если ей нужны только деньги, зачем же она тянет меня сейчас на встречу?

– Сейчас? Посреди бела дня? – Бенджи хохочет. – Это дно! Она даже не хочет подарить тебе вечер.

Черт! Мистер Муни оказался не прав: эта птица сумела взлететь в клетке. И ощущение полета наполнило ее счастьем. Он ненавидит тебя, ты любишь его, все перепуталось.

– Мы встречаемся днем, чтобы съездить в «Икею» за новой кроватью.

Зачем я оправдываюсь?! Он молчит, пялится на меня и вдруг снова принимается хохотать.

– Она как-то с меня всю ночь не слезала, а потом потащила в «Икею» за красным половником. Я, конечно, послал ее подальше.

Что за половник? Первый раз слышу.

От тебя приходит сообщение:

«Давай без пятнадцати☺».

К моему члену ты еще даже не притрагивалась.

– Свози меня в «Икееееею», Бенджи, ну пожалуйста-пожалуйста, – изображает он тебя и заливается мерзким смехом. – Она хотела, чтобы я отшлепал ее половником – в Интернете такую чушь увидела.

Как бы я ни старался, что бы я ни делал, такие уроды, как Бенджи, которые имеют больше и знают больше, вечно загоняют меня в угол. Но я не позволю ему выиграть. Отпираю дверь, отшвыриваю его в угол, как собаку, забираю пакеты с наркотой и спускаю их в унитаз. И чувствую, как ко мне возвращаются уверенность и спокойствие. Я здесь главный. И пусть у него красный половник, зато у меня – ключ.

13

На твоем лице дурацкая самодовольная ухмылка – ты не дала мне заплатить за билеты на паром до «Икеи» и настояла, что купишь сама. Ни грамма макияжа, на голове пучок, на ногах простые белые джинсы и сланцы. Сразу видно, не сильно готовилась к встрече. Ты «жутко рада», что я согласился на «вылазку», и обещаешь, что «будет весело». Тебе действительно придется как следует постараться, потому что стоит мне взглянуть на тебя, как я представляю член Бенджи у тебя во рту и вспоминаю, что ты писала обо мне своим подружкам.

Ты: «Джо попался. Раб на день. Один ноль в пользу Бек».

Чана: «Ахаха. В качестве оплаты придется поработать ртом или руками».

Ты: «Нет, мы только в магазин смотаемся. Собирать будет не он».

Линн: «Попроси его установить мне кондиционер».

Чана: «Линн, ты тоже хочешь поработать ртом?»

Линн: «Какая пошлость!»

Ты: «Успокойтесь. Никто никому не собирается отсасывать».

– Поверить не могу, что ты никогда не был в «Икее», – говоришь ты и кладешь руку мне на колено.

– А я не могу поверить, что ты была.

– Там здорово! Тебе понравится. Комнаты обставлены как настоящие. Ходишь из одной в другую как заколдованный и не можешь остановиться, пока все не обойдешь. Ой, наверное, ты думаешь, что я дура?

– Нет. У меня то же самое с книжным магазином. Когда я в него попадаю, кажется, что там целый мир. Лучшие истории человечества. А внизу еще клетка.

– Что, прости? Клетка?

– Хранилище для редких книг.

– Клетка? Как для зверей?

Бенджи наверняка уже пришел в сознание. Какой здесь чудесный воздух…

– Нет, как застекленная касса в казино.

– Чего только нет в магазинах…

– Да.

– Тебе нравится продавать, а я, как типичная девочка, помешана на шопинге. Когда настроение ни к черту, иду в «Икею», покупаю там… – Ты замолкаешь. Ну же? Красный половник красный половник красный половник. – Покупаю там пару салфеток, и порядок.

Черт!

Может, если я расскажу тебе что-то сокровенное, ты тоже поделишься со мной своей тайной (красный половник красный половник). Достаю из кармана пульт от кондиционера, ты удивленно смотришь. Я разрешаю тебе его потрогать. Ты осторожно берешь у меня из рук. Улыбаешься:

– Высокие технологии.

– С его помощью я управляю увлажнителями и кондиционерами в клетке. Одним щелчком можно превратить в тлен и плесень все книги. А Гертруда Стайн, знаешь ли, не поднимется из гроба, чтобы заново подписать свой роман.

– Аж мурашки по коже. – Ты ежишься. Половник? – Тебе надо самому книжки писать, Джо.

– А может, я уже пишу.

Ты снова улыбаешься. Я делаю еще попытку.

– Твои родители, наверное, гордятся, что ты учишься в магистратуре.

Молчишь, отворачиваешься и смотришь на воду, но ладонь с моего колена не убираешь. Я хочу поцеловать тебя, чтобы вытащить уже член Бенджи из твоего рта.

– У меня только мама, – наконец говоришь ты.

– Прости.

– Папа умер.

– Прости.

– Ты не знал.

В глазах слезы. Или это ветер. У тебя столько знакомых парней: и на курсе, и в Интернете, но ты позвала меня. Меня!

– Иногда я плачу без причины. Смерть – это конец. Понимаешь? Конец. Папы больше нет. И уже никогда не будет.

Ты утираешь глаза. Придется вскрыть этот нарыв.

– Давно он ушел?

– Почти год.

– О Бек…

Смотришь на меня, я киваю, и ты падаешь мне на грудь. Со стороны, должно быть, кажется, что мы просто обнимаемся. Невдалеке сидит еще одна молодая пара, которая явно едет в «Икею», чтобы обустроить свое семейное гнездышко и поесть суррогатных фрикаделек. И никто, кроме меня, не слышит, как ты плачешь. Твои огромные, как у Натали Портман, глаза блестят, щеки горят. Дедок, сидящий напротив, кивает мне, будто я Капитан Америка. Мы почти на месте. Ты утираешь слезы.

Я должен узнать…

– Расскажи, каким он был.

Ты пожимаешь плечами. А я не могу задать единственный вопрос, который меня интересует (красный половник красный половник).

– Он любил готовить. – Ты вздыхаешь. – Пожалуй, это единственное хорошее…

– Я тоже люблю готовить.

Непременно научусь. Красный половник красный половник красный половник.

– Здорово, – отвечаешь ты и скрещиваешь ноги. – Мой психотерапевт сказал бы, что я нарушаю границы.

– Ты ходишь к психотерапевту?

– Да, к доктору Ники. Черт, Джо! Зачем я тебе все это рассказываю? Что со мной творится?

– Поинтересуйся на ближайшем приеме.

Улыбаешься. Тебе нравится мое чувство юмора. Теперь понятно, что за «Анжвин» у тебя отмечен в календаре по вторникам в три часа дня. Доктор Ники Анжвин. Бинго! Я говорю, что в психологической помощи нет ничего постыдного.

– Правда, Бек. Я серьезно.

– Парни обычно не хотят знать такие вещи. Как ты меня только терпишь? Слезы, психотерапевты, магазины…

– Ты слишком много думаешь о других парнях.

Улыбаешься. Я нужен тебе, наконец-то ты это поняла. Киваешь, словно соглашаясь, что теперь мы вместе. Капитан дает гудок. Ты целуешь меня.

Если судить по фильму «500 дней лета», «Икея» – самое романтичное место на земле. Сцена в магазине начинается с того, что Джозеф Гордон-Левитт со своей подружкой усаживается на одной из кухонек, и девушка начинает изображать любящую жену, которая встречает мужа с работы и накрывает ужин. Поворачивает кран, но вода не течет – там же сплошная бутафория. Тогда Джозеф вскакивает, ведет ее в соседний зал и говорит: «Вот почему мы купили дом с двумя кухнями». Я специально пересмотрел эту сцену сразу после твоего твита про «Икею». Конечно, я не жду, что в жизни будет так же, как в кино. Я же не идиот. Но все-таки…

Реальность оказалась гораздо прозаичнее. Я отнюдь не Джозеф Гордон-Левитт, и у меня в руках громоздкая железная тележка, которую приходится таскать за собой по людным коридорам, пока ты рассматриваешь диваны, которые тебе не нужны, шкафы, которые тебе некуда ставить, и духовки, сделанные из картона. Кругом люди, толпы людей, тысячи, орды. И бесконечные комнаты, обставленные одинаковой мебелью, сошедшей с одного конвейера. Кошмарная антиутопия. Пахнет по́том, освежителем воздуха, детским говном, фрикадельками, лаком для ногтей и снова детским говном. Почему засранцев не оставляют дома с нянями? Стоит невыносимый шум. Я не слышу половину из того, что ты говоришь, Бек. И стараюсь не думать, где среди этого однообразного дерьма могут быть красные половники.

В «500 днях лета» девица бежит из кухни в спальню, и на пути ей не попадается ни один придурок с груженой тележкой или двухметровой коробкой. Она с разбегу падает на кровать. Джозеф не спеша ложится рядом, совсем вплотную. Видно, как вздымается ее грудь, как она хочет его, и он шепчет: «Дорогая, не знаю, как сказать тебе, но в нашей спальне целая семья китайцев».

У нас китайцы тоже есть, только отнюдь не такие тихие и тактичные. Их маленький сын визжит, маленькая дочь вонюче гадит в подгузник и ноет. Такое впечатление, что они нас преследуют, и если сейчас же не прекратят скандалить, я за себя не отвечаю. Из-за их беспрестанного ора я не слышу тебя, Бек, и меня уже начинает трясти. А вдруг ты говоришь что-то важное… Что-то такое, о чем я давно хотел узнать…

Ты извиняешься, протискиваясь мимо китайской мамаши, внезапно застывшей перед непримечательным круглым столом. Она могла бы и подвинуться, однако не делает ни шагу. Тебе приходится буквально вжиматься в спинку нелепого дивана, чтобы подойти ко мне. Ну и наглая же китаеза! Я уже открываю рот, чтобы высказать ей все, что думаю о ней, когда ты берешь меня за руку, и вся злость куда-то испаряется.

– Потрогай, – просишь ты, протягивая мне зеленую подушку с бахромой. Я опускаю глаза и вижу черные трусики, выставляющиеся из-под белых джинсов, – те немного сползли, пока ты прыгала вокруг. Ты держишь меня за руку и пахнешь совсем не как «Икея». У меня встает.

– Мягкая, правда?

– Ага.

Китайский папаша бьет кулаком по столу. Бах! Мы вздрагиваем – и очарование рассыпается. Будь это не реальная жизнь, а «500 дней лета», мы не услышали бы ни звука за сладкими напевами «Холл и Оутс», играющих только для нас. Ты берешь другую подушку, розовую. И прижимаешь ее к моей ладони.

– А эта?

Я как воск в твоих руках. Ты не поднимаешь глаз, хотя знаешь, что я смотрю на тебя. Улыбаешься и шепчешь:

– По-моему, ничего.

– Да.

Твой голос звучит как райская песня. Я безумно по нему соскучился, пока таскался по однообразным комнатам.

Смотришь на меня с нежностью.

– Приятная?

– Ага.

– Когда что-то подходит, сразу чувствуешь.

– Ага.

Ты должна говорить о нас, а не о двенадцатидолларовом шведском барахле. И ты не смотришь на меня, не приглашаешь в гости. В общем, к черту! Надо действовать.

– Слушай, Бек…

– Да? – откликаешься ты, не отрывая глаз от подушки.

– Ты мне нравишься.

Улыбаешься.

– Да?

– Да.

Я кладу руку тебе на плечо. Мы так близко, что я вижу поры, которые ты вечно стараешься замаскировать. Вижу брови, которые ты поленилась выщипать сегодня утром, потому что тогда еще не знала, что захочешь меня. Сильно, страстно, пылко.

– Значит, берем подушку?

– Ага.

Скоро, уже очень скоро ты впустишь меня к себе. В себя. Только что мы заключили договор, и оба это прекрасно поняли. Наши руки сплетены, и теперь мы вместе толкаем тележку. Бок о бок. Плечом к плечу. Будто мы вместе уже сотню лет. Будто мы молодожены. И знаешь что, Бек?

«Икея» оказалась вполне сносным местом.

Ты хватаешься за какие-то деревяшки, на которых написано «кровать Хемнес», смотришь на меня и спрашиваешь:

– Подойдет?

– Да.

Тебе нужно, чтобы я одобрил твой выбор, ведь это будет наша кровать. Ты достаешь карандашик из заднего кармана и списываешь артикул. Потом вручаешь мне бумажку и улыбаешься.

– Продано!

Другая телка таскалась бы по магазину полдня, но ты – умничка! – быстро все выбрала. Я без ума от тебя.

Чмокаешь меня в щеку и просишь присесть на новую кровать, а сама убегаешь в дамскую комнату. Может, просто по нужде, а может, и нет.

Ага. Отправляешь сообщение парню, которого наняла для сборки кровати:

«Привет, Брайан. Это Бек. Извини, все отменяется. Твоя помощь не понадобится. У моего парня выходной, он обещал сам все сделать. Извини! Бек».

«Мой парень»! Ты написала «мой парень».

Когда ты возвращаешься, брови выщипаны (даже еще слегка видно красноту), губы накрашены, соски напряжены. Ты улыбаешься. Успела поиграть со своей киской? Делаешь глубокий вдох и шлепаешь себя по бедрам.

– Могу я угостить тебя фрикадельками?

– Нет. Я тебя угощу.

Ты улыбаешься, потому что я «твой парень». Сама меня так назвала.

Оставляем тележку перед входом в кафе. Там шумно, нет официанток, полно народу. И прямо перед нами, словно из воздуха, возникает эта проклятая китайская семья. Как они только успели просочиться сюда раньше нас? Всё успевают. Вон и поженились уже, и детей настрогали…

У меня в голове начинают сгущаться тучи. Ты назвала меня «своим парнем» не в письме к подругам, а в сообщении к незнакомому мужику с сайта бесплатных объявлений. Вдруг ты написала это просто так? Вдруг кровать выбрала заранее на сайте? Вдруг тебе наплевать на мое мнение? Вдруг ты не собираешься впускать меня в эту кровать и в свою жизнь?

Китайский папаша медлит, я теряю терпение. Протягиваю руку, оттеснив его, и беру свободный половник. Половник! Ты так мне ничего и не рассказала. Китаец косится на меня, ты поспешно извиняешься, а потом поворачиваешься ко мне.

– Что-то не так, Джо?

– Они нахалы.

– Просто народу много, – бормочешь ты, глядя на меня как на брутального самца. Да, я такой.

– Извини, – меняю тактику.

У тебя от такой разительной перемены падает челюсть и глаза лезут на лоб. Ты поражена и восхищена. Берешь себя в руки и шепчешь:

– Подумать только: извиняется, когда не прав, и не ворчит, что я два часа рассматривала диваны, которые мне не нужны… Неужели такие бывают?

Я сияю. Конечно, бывают. Когда китайская мамаша отпихивает меня, чтобы схватить салфетки, я просто-таки само спокойствие. И мне даже не надо сдерживать гнев, потому что его реально нет. Ты накладываешь фрикадельки, я расплачиваюсь, ведь я – твой парень! Позволяю тебе выбрать стол. Садимся.

– Джо, я хочу помогать тебе, когда ты будешь собирать кровать.

– Ну конечно, малышка.

Ты разламываешь фрикадельку вилкой на две части и одну половинку отправляешь себе в рот. Жуешь… ммм… Теперь моя очередь. Подцепляешь вторую половину, я уже готов. Вкладываешь мне в рот, я жую… ммм…

Нашу любовную идиллию снова портят вездесущие китайцы: их сын стучит лопаткой по столу. А ты еще не рассказала мне про красный половник. И фрикадельки на вкус как дерьмо.

– Ты в порядке, Джо?

– Да. Вспомнил, что мне сегодня надо скомплектовать заказы, сделанные по Интернету.

– Отлично! – вскрикиваешь ты. – Так даже лучше. Я успею принять душ и прибраться, а ты придешь как сможешь.

Все это чудесно… С другой стороны, половник! Ты так и не сказала про него. Придется тебе помочь.

– Мне надо кое-то купить.

– Купить? – переспрашиваешь. – И что же?

Я не могу сказать «половник».

– Лопатку.

– Лопатка для Джо, – повторяешь ты. – Звучит как название детской книжки.

Китайцы закончили трапезу и рванули мимо нас к кассе. Ты смотришь им вслед, завистливо оценивая полную тележку. Мы поднимаемся. Ищу отдел кухонных принадлежностей. Вздыхаешь:

– С ног валюсь.

– Сейчас возьмем лопатку – и домой.

– Я подожду тебя тут с тележкой.

– Мне нужна твоя помощь, а то в последний раз я купил полное барахло.

Ты покорно плетешься за мной. Мы на месте. Идем по рядам, а я молюсь, чтобы лопатки оказались рядом с половниками. И тут я их вижу! Целую кучу! Ты никак не реагируешь. Придется помочь… Беру с полки один.

– Может, оформить кухню в красных тонах? Как считаешь, не перебор?

Ты смотришь на половник. Шепчешь:

– Как странно…

– Что?

Наконец свершилось! Ты поглаживаешь половник у меня в руках и рассказываешь историю. Настоящую историю, а не говно, которое наплел Бенджи. Когда ты была маленькая, папа пек вам на завтрак по воскресеньям оладьи. И тесто всегда наливал красным половником, который в другие дни никогда не брал. Ты просыпалась от чудесного сладкого аромата и папиных песен. Он подпевал песням на радио, только слова придумывал свои – вы с братом и сестрой сползали со стульев от смеха. И так круглый год. По субботам ты не могла уснуть, потому что предвкушала утреннее шоу. А потом отец подсел на наркотики. И по воскресеньям уже никто не пел, и красный половник пылился в ящике, и у мамы оладьи вечно пригорали или не допекались. А потом отец умер, а красный половник так и остался. И по запаху никак не отличить невкусные оладьи от вкусных. Отец ушел, и его не вернуть, как и его оладьи.

Чудесная, грустная и чистая история, не имеющая ничего общего с грязными выдумками Бенджи. Будь он проклят, что из-за него я сделал тебе больно.

– Половник так и лежит у нас дома, будто дожидается отца. Жизнь – жестокая штука.

Кладу руки тебе на плечи, ты смотришь мне в глаза с ожиданием и надеждой.

– Я куплю его для тебя.

– О Джо…

– Никаких «но» и «если».

Мир исчезает, остаются лишь твои сияющие глаза. Таким, как Бенджи, никогда не понять тебя. Тебе нужны не деньги, не связи, не дурацкие ролевые игры, а любовь. У твоего отца когда-то был красный половник, и теперь такой же будет у меня, и я испеку тебе оладьи, по которым ты скучаешь. Ты сглатываешь и соглашаешься:

– Ладно, Джо. – Берешь серебристый половник и протягиваешь мне. – Начнем с чистого листа.

Я был прав: у тебя есть талант.

14

Я перехожу Седьмую авеню и улыбаюсь каждому встречному. Меня переполняет счастье. Кажется, что это сон, и если я сейчас прямо посреди улицы начну петь и танцевать, все прохожие выстроятся в линию, как в голливудском мюзикле, и примутся отплясывать вместе со мной. Вспоминаю, как чудесно все прошло в «Икее», и расплываюсь в улыбке; представляю, как ты сейчас моешься в душе, бреешь ради меня ноги и чистишь свои маленькие белые зубки после вонючих фрикаделек. Хочу потрогать тебя, всю. Лечу на крыльях любви по Бэнк-стрит с беззаботным радостным видом, как у парня из рекламы пива.

Сегодня у нас наверняка будет секс; я даже надеяться не мог, что это случится так быстро. Бенджи еще в отключке. Я оставил ему двадцатидолларовый салат и бутылку «Домашней содовой» – до завтра хватит. Я свободен! Поднимаюсь по твоему крыльцу, нажимаю кнопку звонка и жду. Слышится торопливый стук шагов.

– Entre vous[10], – хихикаешь ты, распахивая передо мной дверь.

Ну точно, секс будет! У тебя влажные волосы, посвежевшее лицо, под майкой нет лифчика, а под низкими поношенными трениками нет трусов. И носков, кстати, тоже.

– Прости за бардак. Я лентяйка.

Вовремя спохватываюсь, чтобы не сказать «я знаю».

– Не так уж все страшно.

Я столько следил снаружи, что, оказавшись внутри вместе с тобой, чувствую себя неловко. Тут и правда очень мало места – только-только для одного. Ты стоишь передо мной, руки в боки, и смотришь на раскиданные вокруг журналы, пустые бутылки из-под витаминизированной воды, скидочные купоны, чеки и книги, новые, ни разу не раскрытые вперемешку со старыми, затертыми и зачитанными. Не дом, а минное поле – может, поэтому ты и не делаешь ни шагу. Слева виднеется крохотная проходная кухня, и новый тостер на столе, и коробка от него тут же на полу. Ты и вправду шопологик. Слева от меня дверь в ванную. Там горит свет и шумит вентилятор. Протягиваю руку и щелкаю выключателем. Ты явно не ждала от меня такого и сначала напряглась, но потом рассмеялась (я ведь тебе нравлюсь).

– Правильно, Джо, чувствуй себя как дома.

Решительно пересекаешь минное поле и проходишь мимо телевизора прямо в спальню.

– Вообще меня зовут Джозеф, – подкалываю я тебя, снимаю куртку и вешаю на крючок.

Ты оборачиваешься и морщишь свой хорошенький маленький носик.

– Заходи уже.

– Слушаюсь, мисс.

Протискиваюсь мимо вешалки, вхожу в комнату. На полу стоят бутылка водки, два новых бокала (не из «Икеи») и бумажный стаканчик со льдом.

– Как в гетто, да? – усмехаешься ты. Снова хихикаешь, наливаешь водку со льдом в оба бокала и усаживаешься на пол у коробки с кроватью. Играет музыка, та же песня Боуи, что и тогда в кафе. Хлопаешь, приглашая сесть рядом с тобой.

Я опускаюсь на пол напротив.

– Когда-нибудь непременно заведу бар с кучей разных напитков.

– Хорошо, когда у человека есть цель в жизни.

Улыбаешься, встаешь на колени и подвигаешься ближе. Я наклоняюсь вперед и, когда поднимаю бокал, намеренно касаюсь твоей руки.

– Спасибо.

– Не за что, – шепчешь ты и без малейшего усилия, как балерина или как йог, складываешь ноги по-турецки, только не переплетаешь их калачиком, а прижимаешь босые ступни друг к другу. Бедра расслаблены и широко разведены. Потягиваешь водку и смотришь в потолок. – Ненавижу эти отметины.

– Что ты, Бек, это же история. Здание старое.

– В детстве мне хотелось жить в доме со стенами из стекла. Знаешь, из такого матового, как в восьмидесятых…

– Ты любишь новые вещи.

– А ты любишь старые, Джо.

– Вообще-то меня зовут Джозеф.

– Да брось. Пич не такая уж и плохая.

Мне не хочется говорить про нее, я осматриваюсь по сторонам.

– Думаешь, хватит места для новой кровати? – спрашиваю.

– Раньше здесь стояла двуспальная.

Ты ошибаешься, старая была полуторка и еле влезала сюда, но я не могу тебя поправить. Ты облизываешь губы.

– Возьмешь меня в помощники?

– Нет. Только в ученицы.

Я всегда нахожу правильные слова для тебя, Бек, а ты правильно меня понимаешь. Мы поднимаем бокалы просто так, без причины, и выпиваем до дна. Я встаю первым и подаю руку. Ты протягиваешь мне сначала одну ладонь, потом обе. Теперь ты не отстраняешься, а я не удерживаю. За моей спиной окно, и я слышу, как шумит листва. Машины проносятся по Седьмой авеню, будто сквозь мое нутро. Все чувства обострены. Это ты, Бек, ты разбудила меня. Ветер колышет занавески. Ты берешь мои руки и кладешь себе на бедра. По одному направляешь пальцы под резинку потертых штанов. Нас видно с улицы, но ты не стесняешься. Опускаешь мои ладони все ниже. Твоя круглая попка такая мягкая и упругая. Я сжимаю ее. А ты обнимаешь меня. Началось.

Запрыгиваешь на меня, обхватываешь ногами – с такой ношей я готов идти пешком хоть до Китая. Делаю пару шагов и прижимаю тебя к стене. Поцелуй. И твоя задница в моих руках. И твои пятки, прижатые к моей спине. И кровать в коробке. И… скрежет металла по металлу – звук поворачиваемой дверной ручки. Свист. Отталкиваешь меня. Кто-то пришел.

– Твоя мать?

Наскоро приводишь в порядок мои волосы, слюнявишь палец, приглаживаешь мне бровь.

– Нет. Пич.

Бежишь к двери и впускаешь гостью. Тебя я не слышу, зато ее – отчетливо.

– Что с твоими волосами?

Что-то бормочешь в ответ.

Она перебивает:

– Ты что, трахаешься со сборщиком мебели?

Оправдываешься неразборчиво.

Она стонет:

– Бек, десерт подают после ужина. Он еще не собрал кровать!

Ты зовешь громко и четко:

– Джо!

Я выхожу и киваю Пич, она натягивает улыбку.

– Здравствуй, Джозеф. Извини за вторжение, но вообще-то наша маленькая подружка изначально планировала вызвать сборщика по объявлению, и я как почетная хранительница запасных ключей посчитала своим долгом заглянуть и проконтролировать процесс, на случай если пришедший окажется психопатом.

– А тут я. Сюрприз!

Черт, водка была крепкая. Ты смеешься, а Пич – нет. Она смотрит на тебя и спрашивает:

– Можно в туалет?

– Конечно. Опять обострение?

– Да.

Скидывает ботинки, и твоя крохотная квартирка наполняется запахом ее потных ног. Стаскивает теплую розовую толстовку через крохотную птичью голову и бросает ее прямо на пол, игнорируя вешалку. Перехватывает мой взгляд и стонет:

– Джозеф, понимаю, что ты меньше всего на свете хочешь это знать, но у меня редкое заболевание мочевого пузыря – интерстициальный цистит. Мне нельзя терпеть.

– Милости прошу.

Заваливается в твою крошечную ванную и даже не включает свет – я не слышу вентилятора. Она не доверяет мне. Впрочем, возможно, она никому не доверяет.

Я начинаю злиться. Ты прикладываешь палец к губам и манишь меня в спальню. Тебя будто подменили.

– Извини, Джозеф… ой, Джо.

– Все нормально. Она в порядке?

– Знаешь, что такое цистит?

Деловито забираешь волосы резинкой, будто между нами только что ничего и не было. Достаешь ножницы и начинаешь ковырять коробку; я забираю их у тебя и вскрываю сам. Ты подливаешь себе водки, мне даже не предлагаешь. И ты больше не моя ученица, и между нами нет никакого секса. И вместо твоей задницы я сжимаю деревянные рейки и выковыриваю из коробки болты, торцевой ключ и еще какую-то непонятную хрень. Ты куришь, прислонившись к подоконнику, и рассказываешь мне про гребаный цистит, хотя я вообще ничего не хочу про него знать.

– Ей очень тяжело. Обычную воду нельзя, только особую минеральную «Эвиан». Раздражение может начаться от любого продукта. Тут не угадаешь. Никакого фастфуда. Алкоголь только с высоким уровнем pH, как у европейских премиальных водок. Из еды разрешены груши, потому что они благотворно влияют на состояние мочевого пузыря. Бедняжка очень страдает. Многие считают Пич привередливой кривлякой, а ей просто нельзя питаться дешевой дрянью, иначе организм откажет.

– На вечеринке своими глазами видел, как она хлестала «Ягермайстер».

– Джо, не будь таким.

– Извини, просто не могу понять.

– Это сложное заболевание…

Ты вздыхаешь, и я еще раз извиняюсь. Ты прощаешь меня, гладишь по голове и целуешь. В щеку. И тут же возвращаешься к окну. А я, знаешь ли, не подписывался собирать эту долбаную кровать в одиночку. Я хочу тебя. Мне тебя не хватает. Мои руки еще помнят твою задницу, а ты даже не смотришь на меня.

– Когда она регулярно пьет таблетки и соблюдает диету из козьего сыра, молока и свежего грушевого сока, тогда изредка может позволить себе немного «Ягермайстера» или пшеничного виски.

– Да, не повезло.

В восьмистраничной инструкции по сборке кровати сплошные картинки и ни одного слова, кроме «Икея». Я не визуал, и меня тошнит от запаха сигаретного дыма.

– Не повезло, точно, – откликаешься ты. – Я люблю Линн и Чану, но они порой с ней грубы. Вечно выбирают места, где подают пиццу и виски, хотя знают, что Пич такое нельзя.

– Она вообще ничего в обычном кафе есть не может?

Чертова водка! Знай я, что придется орудовать отверткой, не стал бы пить. Я-то рассчитывал собрать эту гребаную кровать утром после того, как мы проснемся обнаженными на диване в гостиной…

– Бек! – несется из туалета.

Спектакль продолжается. Ты мигом подхватываешься, тушишь недокуренную сигарету и выбегаешь из комнаты, ни слова не говоря. Мне что, одному тут ковыряться?

Увы, тебя завораживает и манит мир богатых, с их эксцентричными капризами и пафосными истериками. Вы заперлись в ванной, и мне не слышно, о чем вы там говорите. Остается собирать раму и тихонько подпевать Боуи. Тяну время – вы не выходите. Закручивая последний болт на твоей кровати, я чувствовал себя забытым и одиноким. Я, кстати, был прав: кровать еле помещается в комнате. Беру матрас, прислоненный к стене, и швыряю его на раму. Хочу, чтобы ты – черт побери! – вышла из этой гребаной ванной и посмотрела на мою работу: засмеялась, захлопала и поцеловала меня. Но ты шлешь сообщение:

«Прости-прости, Джо! Пич очень плохо, ее нельзя оставлять одну. Можешь еще помочь? Пожалуйста!»

Деваться некуда – отвечаю: «Конечно».

Подзываешь меня из ванной. Подхожу. Дверь закрыта. Стучу.

– К вашим услугам, дамы.

Приоткрываешь дверь и в тонюсенькую щелку тараторишь:

– Сбегай, пожалуйста, в магазин. Купи бутылку «Эвиан», грушу и немного льда.

– Хорошо. Взять твои ключи?

Ты уже говоришь «да», но Пич, похоже, пихает тебя локтем, и ты просишь позвонить в дверь. Ухожу без прощального поцелуя.

На улице мысли приходят в порядок. Мне ясно: от Бенджи пора избавляться. Пич – твоя лучшая подруга, и все ее капризы ты принимаешь за чистую монету, однако дело здесь не только в дружбе. Деннис Лихейн назвал бы это «извращенная омерта Лиги плюща». Ты всегда будешь трепетно благоговеть перед всякими Пич и Бенджи, потому что считаешь их высшим классом.

В магазине беру самую маленькую бутылку «Эвиан», самую жухлую грушу, пакет льда за пару баков и резиновые перчатки для себя. Тащусь обратно, а ты даже не впускаешь меня в дом, забираешь пакет на пороге и шепчешь:

– Она не хочет, чтобы ее видели в таком состоянии.

Деньги за покупки она тебе для меня не передала.

– Ясно. Ты как?

– Нормально. Спасибо за кровать.

Ты улыбаешься, чмокаешь меня в губы и убегаешь, захлопнув за собой дверь. Пешком тащусь в магазин. День, который так чудесно начинался и так много обещал, отправился в канализацию вместе с ядовитой мочой Пич. Ненавижу ее. Ненавижу этот город, принадлежащий богатым. И вспоминаю, что оставил резиновые перчатки в пакете, только когда поворачиваю ключ.

Иду в магазин на углу и покупаю арахисовое масло и еще одну пару перчаток, захожу в кофейню за соевым латте. Возвращаюсь в магазин, выливаю полную ложку масла в кофе и как следует размешиваю. Бенджи – лжец. Он наверняка соврал про аллергию на арахис, но кто знает… Может, хоть в чем-то мне повезет.

15

Большинство уверено, что роман «Алый знак доблести» Стивен Крейн написал на войне. Это не так. Единственные сражения, в которых он участвовал, проходили на бейсбольных полях в школе. Да и там Стивен отнюдь не блистал, поскольку был хилым и слабым. Видела бы ты лицо Бенджи, Бек, когда я рассказал ему это. Книгу он действительно любил и читал, но про автора не знал ничего. Не знал, что Крейн лопался от самодовольной гордости, поскольку ветераны войны купились на его дерьмовые выдумки. Не знал, что тот всю жизнь мотался по разным войнам, пытаясь заглушить чувство вины перед теми, кто прошел войну.

– Не может быть, – протянул Бенджи, тряся головой.

– Не может быть, что ты зачитывался книгой – и даже не попытался ничего узнать про ее автора.

Оказалось, Бенджи не соврал: аллергия у него действительно была. Однако умер он просвещенным – с не ведомой ему ранее уверенностью и гордостью. Не обязательно кряхтеть до восьмидесяти лет, чтобы что-то понять в жизни. А он понял, Бек. Многие ли уходят на пике? Большинство умирает на излете, старыми, дряхлыми, полными боли и сожалений. Или молодыми, в погоне за наркотическим кайфом и плотскими удовольствиями. Или просто по нелепой случайности. Бенджи повезло: он ушел в момент, когда распахнулось его сердце и пробудился разум. Жил как скотина (тебе ли не знать, Бек, – вспомни, как он пренебрегал твоим телом и как лелеял свое), зато умер как человек. Я создал для него идеальный мир, в котором невозможно красть, бесполезно врать и нечем себя одурманивать. Я освободил его от бессмысленной и нелепой жизни, которую он вел.

Паром еле ползет, я смотрю на воду. Жизнь полна удивительных совпадений. Хранилище, о котором говорил Бенджи, оказалось в двух шагах от «Икеи». Тебе понравился бы такой поворот сюжета в духе Пола Томаса Андерсона.

На воде всегда думается лучше. Рядом со стихией, которая может в один момент вытряхнуть из тебя кишки, особенно остро ощущаешь свою ничтожность. Мы – всего лишь прах, и в прах возвратимся.

Прах Бенджи лежит в икеевской коробке, которая осталась после нашей с тобой поездки, Бек. Я говорю матросу, что везу возвращать ее в магазин – не хватает деталей и на картинке в каталоге товар выглядел лучше. Он понимающе кивает.

Знаешь, Бек, кремировать человека не так-то просто. Ну хоть момент выпал подходящий. Я ненавижу Хэллоуин, а ты его обожаешь, и последние четыре дня, когда я ради нас трудился не покладая рук, ты, Бек, порхала по вечеринкам в наряде Принцессы Леи, постила фотки и пила, а меня не звала быть твоим Люком Скайуокером. Представляю, как мы будем с тобой мило препираться в следующем году по поводу костюмов.

Из-за экономического кризиса люди теперь экономят на всем: я без труда нашел в Интернете советы, как кремировать тело у себя на заднем дворе. С огромным трудом уговорил Кёртиса четыре дня поработать в одиночку. Взял машину мистера Муни и отправился на остров Джонс-Бич искать уединенное местечко. Кремация – дело не быстрое. Надо постоянно поддерживать огонь и следить за процессом. Конечно, полного прогорания добиться не удалось – нужны специальные химикаты. Впрочем, учитывая обстоятельства, получилось неплохо. Останки я аккуратно ссыпал в коробку, хотя большинство на моем месте бросили бы их под открытым небом на острове.

Выходит, ты все-таки заставила меня участвовать в своем карнавале, Бек. Пока ты изображаешь Принцессу Лею (кстати, не очень похоже – в фильме у нее «баранки» гораздо больше), мне приходится играть роль могильщика. Знаешь, я люблю совпадения и аналогии.

– Много заплатил? – интересуется благодушный матрос.

– Восемьдесят баков. Прикинь?

Он качает головой и подцепляет коробку.

– Дерут втридорога. Но телкам нравится.

– Поэтому и купил.

Мы смеемся. Даю ему десять баков, он расплывается в улыбке – видно, нечасто перепадают чаевые.

Подплываем. Он кладет недокуренную сигарету за ухо, берет швартовочный конец и готовится его бросать. Обещает помочь мне дотащить коробку до «Икеи». Это в мои планы не входит.

– Спасибо. Сам справлюсь. Ты кури, пока стоянка.

– Так, поди, не раз в день: по шесть ходок туда-обратно делаем.

Ключ-карта работает. Бенджи не соврал (под конец жизни научился-таки говорить правду). По указанному адресу действительно находится хранилище, и в него действительно легко попасть: все автоматизировано, никаких охранников с собаками и неудобных вопросов вроде:

Кто вы такой?

Что в коробке?

Кто дал разрешение на доступ?

Где это разрешение?

Можете позвонить мистеру Крейну?

Можете попросить его присутствовать лично?

Думаю, мои ответы их не устроили бы, и тогда пришлось бы ломать голову, куда девать коробку с Бенджи. Но перед смертью уже не юлят: он знал, что я попаду внутрь без проблем, и, возможно, даже хотел упокоиться здесь – рядом с крадеными «Ролексами», дорогущими шмотками и столовым серебром – посреди бесполезного барахла, которому он всю жизнь поклонялся и от власти которого так и не сумел освободиться. Погоня за золотым тельцом не приносит счастья.

Открываю две бутылки «Домашней содовой». Одну ставлю рядом с коробкой – для Бенджи. Другую выпиваю сам – за помин его души. Вкусно, черт возьми. Надеваю перчатки и принимаюсь за уборку. Слышно, как лопаются пузырьки в бутылке. Замечаю красную бейсболку с логотипом морской регаты, проходящей в Нантакете. На подкладке вышито имя «Спенсер Хьюитт». У богатеньких деток вся одежда помечена, чтобы забывчивые няни и ловкие паршивцы вроде Бенджи не разбазаривали барское имущество. Примеряю – подходит. Забираю с собой в честь тебя, Бек. Она, как и ты, из Нантакета.

16

Ты не знаешь, что Бенджи умер и что тебе положено быть в трауре. Я не могу тебе этого сказать. Но дело сделано – ты свободна. Хотя…

Всю неделю ты лентяйничаешь и вместе с Пич смотришь фильмы по Интернету. Даже за кофе не можешь сбегать, не обменявшись с ней мнениями о «Старбаксе», пончиках и «смазливом продавце» из магазина на углу. Ты погрязла в Пич. Растворилась в ней. Вообще себя потеряла. Даже по поводу фильмов не можешь отстоять свое мнение. Когда на свидании мы сидели с тобой в «Корнер бистро», ты сказала, что «Магнолия» – твой любимый фильм. Много болтала о ненависти и любви к Калифорнии и призналась, что мечтаешь встретить Пола Томаса Андерсона, чтобы лично сказать ему, какой он крутой. Я внимательно слушал и не спорил. А Пич заявила тебе, что его фильмы «раздутые и себяшечные». И ты с ней согласилась! Что за слово вообще – «себяшечные»? Ты же писатель… Я дал тебе шанс – спросил, чем ты занимаешься. И что ты ответила? Ты ответила, что смотришь «Магнолию», и она такая себяшечная. Бек, очнись! Это не твое слово. Это не твои мысли. Я предложил встретиться, а ты сказалась больной. Чушь!

Ты написала Пич и попросила ее сходить в магазин купить тебе что-нибудь поесть. Она отказала – мол, сама больна. Но она лжет. Я следил за ней (надо же разобраться, почему у нее над тобой такая власть). Она преспокойно ходила в свою архитектурную фирму, обедала, смеялась, общалась, покупала готовые салаты. Всю неделю! Она, черт побери, здорова. Я зову тебя на прогулку, в кафе, на обед, куда угодно. Ответ один: «Я еще не поправилась».

Ложусь спать. Бенджи ушел шесть дней назад. Сны мне теперь не снятся. По крайней мере, я их не помню.

Утро приготовило мне подарок. Ты поссорилась с Пич. Когда она заявила, что твой психотерапевт – говно, ты не стерпела. Умничка! Горжусь тобой. Узнаю мою маленькую храбрую Бек. Вот что ты прислала мне посреди ночи:

«Прости за много слов и поздний час! Тебе когда-нибудь хотелось послать всех на хрен? Сама терпеть не могу девиц, которые жалуются на подруг, но… мои подруги – суки! Делаешь для них все (ну ты знаешь), а они только ссорятся и ругаются. Чана не желает ходить туда, где можно столкнуться с Пич, а Пич презирает любые заведения, где есть скидки, потому что это только для быдла. Дело в том… Черт! Уже пять утра, я не дописала рассказ, а сегодня семинар. Как всегда… И там непременно будет эта лупоглазая уродина Блайт, которая меня ненавидит. Она разнесет в пух и прах мой рассказ о ковбоях, и… Всё, хватит. Светает, и я думаю о тебе. Хочу увидеться. Надеюсь, ты не решишь, что я свихнулась. Пока☺».

Ну вот, совсем другое дело! Я ответил кратко:

«Милая Бек, с меня шесть коктейлей. Джо».

Ты прислала смайлик, и – да! – вечером мы встречаемся, потому что я все сделал правильно – да! – вернул на пол пишущую машинку, которую взял с собой в постель, и мои волосы лежат отлично – да! – и сегодня очередь Кёртиса, так что даже не придется закрывать магазин – да! – и Пич исчезла с горизонта – да! – и я так хочу тебя, Бек. Кто знает, может, сегодня все случится. Иду в пекарню «Магнолия» рядом с твоим домом и покупаю два пирожных. Ммм, как пахнут… Так и съел бы. Но я хороший мальчик, Бек, и у меня есть парочка интересных идей, как нам поступить с этой глазурью.

А потом… потом все опять пошло не так. Мы договорились встретиться в девять. В четыре минуты десятого ты позвонила мне и сдавленным голосом сообщила, что бежишь к Пич. Она одна дома и дико напугана.

– Кто-то сдвинул оттоманку на ее террасе! – визжишь ты, совсем как она.

Я перебиваю:

– Просто табуретку сдвинул? Не украл?

– Нет, не украл. Но кто-то влез в дом. Пич напугана.

– Ясно.

Все совсем не так страшно, как ты расписываешь: я не влезал в дом и не сдвигал оттоманку. Просто аккуратно открыл дверь служебным ключом, который нашел на вечеринке, и ничего не брал. Наоборот, принес: одел наконец беднягу Сола Беллоу в крепкую пластиковую обложку. Так что сучка должна быть мне благодарна.

– Пич в ужасном состоянии, – клянешься ты. – Очень боится, что ее снова кто-то начал преследовать.

Если она из-за сдвинутой табуретки устроила такую истерику, могу представить, что там был за «преследователь».

– Я не сержусь. Всё в порядке, – успокаиваю я тебя и прошу быть осторожнее. Ты в восторге от меня. А я тебя прощаю. Правда. Ты поступила как преданная подруга. И «оттоманка» – не твое слово, а Пич; значит, и вина не твоя.

Съедаю оба пирожных. Глазурь застыла. Гораздо вкуснее было бы слизывать ее с твоих сосков.

Ты постишь в «Твиттере» фоточку – два крошечных пирожных (гораздо меньше моих) на тех самых цветастых тарелках и огромная бутылка карамельной водки – с тэгом #девичник.

17

На следующий день ты пытаешься загладить вину и назначаешь встречу, но это уже не шесть коктейлей и два пирожных в темном баре, а водичка и дегустация джемов среди бела дня в пафосном ресторане органической кухни. Трудно придумать что-то более несексуальное. К тому же говоришь ты лишь о Пич (вообще антисекс!), о ее депрессии и одиночестве. О том, как ей нужна твоя поддержка, потому что рядом нет родных. А я вообще не врубаюсь и думаю о том, что в такие места ходят уже после секса.

– У тебя ведь тоже нет родных рядом, Бек.

– Да, – соглашаешься ты. – Однако я сама уехала из дома. Так многие делают. А ее оставили одну. Ужасно, правда? Вся семья перебралась в Сан-Франциско, когда Пич получила диплом.

Больше я ничего не спрашиваю. Ты вновь начинаешь жаловаться на Блайт. Я слушаю и киваю. Киваю и слушаю. И ем гребаные органические кексы. Ты отлучаешься в туалет и отправляешь Пич сообщение:

«Джо фантастически умеет слушать. Не теряй веру в людей».

Пич отвечает подозрительно быстро:

«Как мило. Сильно ему не надоедай, Бек. Полагаю, у него есть потенциал. Я рассказала своему тренеру по йоге о твоем Джозефе, и она сравнила его с “умницей Уиллом Хантингом”[11]. Кстати, как у него с математикой? Желаю весело провести время. Надеюсь, ты пригласила его в приличное место. Спасибо, что держишь в курсе. За меня не переживай. Моя вера в человечество полностью восстановлена. Мне нравится быть одной. Мы слишком молоды, чтобы связывать себя, так ведь? Привет Джозефу. Ему очень с тобой повезло».

Ты возвращаешься и спрашиваешь, любил ли я математику в детстве. Отвечаю «нет» и интересуюсь, с чего вдруг такой вопрос. Переводишь тему и снова начинаешь ныть про девицу из группы. Заказываем еще кофе. Если б у нас все было на мази, мне здесь даже понравилось бы. Только не теперь, когда я хочу трахаться, а тут светло, полно народу и даже не поцеловаться. Ты сливаешь меня во френдзону? Она вообще существует? Или это очередная выдумка из женских журналов? И кстати, чем там все кончилось у Уилла Хантинга? Затащил он девицу в постель? Не помню.

На прощание ты обнимаешь меня как брата.

– Спасибо, Джо. Было здорово.

– Какие планы на вечер?

– Девичник.

– Так вы же вчера…

Грозишь пальчиком.

– Джо, ты что, следишь за мной в «Твиттере»?

Попался – признаюсь.

– Немного.

Может, все-таки получится поцеловать. На улице пасмурно и туманно – осень как в «Ханне и ее сестрах».

– Вчера я была с Пич, а сегодня с Линн и Чаной.

– А завтра?

Черт! Вместо того чтобы поцеловать тебя как мужчина, выпрашиваю свидание как сопляк.

– Вечером я собиралась писать – много накопилось по учебе. Если хочешь, можем опять пообедать.

Соглашаюсь. Ты уходишь, а мне остается тащиться в магазин, тихо ненавидеть харизматичных гуру типа Такера Макса и Тома Круза в «Магнолии» и проклинать журнал «Максим» с его правилами съема. Похоже, женщины совсем не так просты, как кажутся. И я уже почти дошел до точки, чтобы опробовать пару приемов из видеокурса Фрэнка Мэки «Соблазни и погуби». То, что я не трахнул тебя после «Икеи» и даже не попытался настоять на этом, было большой ошибкой. Самой большой ошибкой во всей моей взрослой жизни. И вот расплата: я слушал твое нытье битый час и даже не поцеловал. Черт! Как бы ты не начала думать, что это я отправляю тебя во френдзону.

Похоже, ты вообще перестала видеть во мне мужчину, потому что на следующий день мы опять отправляемся обедать в кафе, где «подают вкусняшки». И опять не целуемся. И куда ты зовешь меня завтра? На бранч. Просто низ падения! Полный антисекс! Второй завтрак придумали богатые белые телки, чтобы был повод бухать с утра и жрать французские тосты. Ведь ты, мать твою, даже не пьешь и выбираешь забегаловки без официантов, где офисный планктон читает в очереди Стивена Кинга с «Айпэдов» и покупает зеленый салат с гребаными бобами, заправкой и луком – «вам какой, красный или белый, сырой или обжаренный?». Ааааа! Люди! Это просто лук! К чему такие сложности?!

Я понял наконец, почему ты так ценишь Пич. Она одержима тобой, Бек. Линн и Чана любят тебя, но не считают, что твое говно пахнет розами. А тебе нравится, когда с тобой нянчатся, возятся и льют мед в уши. Все наши разговоры о твоих рассказах и твоей учебе всегда заканчиваются тем, что я пою, какая ты особенная и талантливая и как тебе все завидуют, потому что ты лучшая. И чем меньше гребаного салата остается в твоей дешевой пластиковой миске, тем значительнее ты себя ощущаешь. Я не вру. Ты счастлива, что хоть кто-то хорошо о тебе думает.

«Рассказ, написанный от лица служанки, получился очень правдоподобным. Думаю, ты единственная со всего потока, кто хоть раз в жизни мыл туалет».

«Бек, ты очень талантлива. На посредственностей не нападают».

«Порой настоящим писателям приходится противостоять волне ненависти, прежде чем получить признание. Вспомни Набокова».

«Я тебе не соперник, так что честно скажу: у тебя есть талант рассказчика».

И это чистая правда. Когда я лежу на диване, слушая твои жалобы, чувствую, как начинаю жить твоей жизнью, вхожу в нее. Блайт действительно тебя ненавидит.

Ты жалуешься:

– Она – живой сгусток злобы. Не слезает с антидепрессантов, не разговаривает с матерью, с сестрой, с отцом, с его женой, с соседкой по комнате, со своей кошкой и с толпой парней, которые ее перетрахали. – Останавливаешься, переводишь дыхание, продолжаешь: – Она – натурщица. Проститутка, короче. У нее есть свой сайт, где она предлагает себя художникам, которые «специализируются на изображении женского тела».

– То есть она шлюха.

– В точку, Джозеф, спасибо.

– Пожалуйста, Бек.

– Она ненавидит меня за то, что я из Нантакета и люблю поэзию.

– Так пошли ее к черту!

Я пытаюсь тебе помочь разобраться и покончить уже с этой темой. Но ты хочешь говорить только про нее

каждый

гребаный

вечер.

И ладно бы еще мы вели эти разговоры в парке на скамейке, или у тебя на крыльце, или на диване, или в кровати, которую я собрал, но ни разу не опробовал. Нет же! Ты звонишь мне по телефону и начинаешь изливать свои страдания, будто я – горячая линия по поднятию самооценки начинающим писателям. Ты, похоже, и за мужчину меня уже не считаешь. Ходишь тусить с друзьями, а потом возвращаешься домой и звонишь мне, чтобы поделиться своими проблемами. Тебе даже в голову не приходит позвать меня с собой. Я превратился в какую-то телефонную шлюху. Ты даже не спрашиваешь, как у меня прошел день. Так, из вежливости интересуешься:

– Как дела в магазине?

– Порядок.

– Да?

– Да.

Жду, что ты спросишь, как дела у меня, но ты молчишь, и я капитулирую:

– А ты как? Как учеба?

Все. Надоело. Хватит! Надо спасать нас, пока не поздно.

– Слушай, Бек!

– Да?

– Хочу тебя пригласить.

– Э-э, я в пижаме, и завтра будут занятия – надо готовиться.

– Нет. На следующей неделе.

Повисает пауза. Ты уже забыла, как хотела меня. Привыкла жить по Закону Пич: никаких парней, только литература. Но ты все еще хочешь меня, иначе придумала бы отмазку.

– Когда?

– В пятницу. Отмени все вечеринки. Это будет наш вечер.

Слышу, как ты улыбаешься, – чувствую.

Соглашаешься. Вот теперь можно поболтать и о литературе. Говорю, что прочитал «Грязную историю», рассказ о твоем опыте летней подработки служанкой, и он очень мне понравился, особенно та часть, где отец семейства пытается совратить тебя в постирочной.

– Это же не я в рассказе, а героиня.

– Ты подрабатывала служанкой?

– Я на хозяев не вешалась.

Неудивительно, что Блайт тебя ненавидит: ты стесняешься самой себя.

– Джо, я бы никогда так себя не повела. Это художественный вымысел.

– Знаю.

– Я не шлюшка. Это выдумка.

– Знаю.

– Я не клеюсь к богатым женатым мужикам.

– Знаю.

– Так куда мы пойдем, Джо?

Тебя заводит, что я сохранил интригу. Не так часто в жизни выпадают приятные сюрпризы, когда идешь туда, куда не знаешь. Ты нарядилась в длинную бледно-розовую юбку с двумя огромными разрезами и в новые коричневые сапоги на каблуках. Для меня. Разрезы такие высокие, что почти видны трусики. А сверху свободный коричневый свитер, который легко будет снять. Твое тело – это дар, плата мне за бесконечные телефонные разговоры и скучные обеды. Под свитером виднеется лифчик. Сочно-розовый, яркий, напоминающий о ждущей меня груди. Обнимаю тебя и чувствую запах цветов, стирального порошка и твоей возбужденной вагины. Остается только догадываться, что пришлось пережить бедной зеленой подушке. Я не смотрел твою почту последние два часа и очень горжусь своей выдержкой: интрига так интрига. Ты готова все отменить и прямо сейчас тащить меня в постель. Ну уж нет, Бек. Я умею ждать, и ты еще никогда раньше так не наряжалась ради меня. Для меня одного. Сегодня не будет никаких друзей, подруг, знакомых, никто не будет фоткать тебя и выкладывать в «Фейсбук». Твое тело, волосы, губы, бедра – только мои. Наконец-то я вытащил тебя из залитых солнцем кафешек в чудесную многообещающую тьму. И ты не прячешься. Нет, Бек, мы растянем удовольствие. Я люблю интригу. Я люблю тебя.

– Поехали, – говорю я и беру тебя за руку.

Мы идем молча. Дурацкие телефонные разговоры не прошли даром. Они сплотили нас, сделали ближе. Это наше семнадцатое свидание, однако нормальное – только второе. Сжимаю твою ладонь, ты не сводишь с меня глаз. Поднимаю руку, и тут же подкатывает такси. Да, так и должно быть.

– Куда?

– В Центральный парк.

– Да ладно, Джо!

– Туда, где стоят экипажи.

Визжишь от радости и хлопаешь в ладоши. Я молодец. Все правильно сделал. Сначала сомневался, но потом решил не мелочиться – наше ночное воссоединение после двух недель антисекса должно быть особенным. Такси мчится стрелой: никаких пробок и заторов. Небеса нам явно благоволят. Подъезжаем, я выхожу первым и сам открываю тебе дверь и подаю руку. Таксист провожает тебя взглядом. Оставляю ему чаевые. Еще мгновение, и мы уже сидим бок о бок в конном экипаже, как в любовном гнездышке.

– Впечатляет, Джо. – Ты с улыбкой придвигаешься ближе.

– А меня впечатляют твои разрезы.

Едва заметно раздвигаешь ноги. Кладу руку тебе на бедро. Коляска мерно раскачивается, над нами только небо и осенние листья. Ты больше не можешь ждать. Моя рука скользит ниже и сжимает кружевные трусики. Стонешь и подаешься вперед, мне навстречу. Отодвигаю кружево. Ты мягкая, как подушка, и вся сочишься теплой влагой. Повторяешь мое имя, а я ласкаю тебя, пока не наступает разрядка.

– Спасибо, – выдыхаешь ты и целуешь меня в шею.

– Нет-нет.

Я слишком счастлив, чтобы говорить. Довольно слов. Обнимаю тебя другой рукой за плечи и прижимаю к себе. Так мы и едем, молча, закрыв глаза, лаская друг друга. Твоя ладонь скользит по моей ноге – медленно, сладко, мучительно. И ты даже не представляешь, что ждет тебя дальше. Лучшее вложение двухсот баков за всю мою жизнь. Спасибо, лошадка.

Бенджи был прав. Тебя манит роскошь. И, как оказалось, меня тоже. Мы выбрали самый темный угол в баре отеля «Карлайл». Ты плавишься и изнемогаешь, тебя сводит с ума, что над нами полно свободных комнат с мягкими кроватями.

– Ну же, – стонешь ты, – давай стянем ключ у горничной.

– И что вы собираетесь делать в номере, юная леди?

– Ты знаешь, что, Джо.

– Да?

Киваешь и покусываешь мое ухо. Стоит мне приказать, и ты опустишься под стол прямо здесь. Продолжай, Бек. Твои пальцы уже теребят мой ремень – вот так, умничка, расстегивай. Что там? Рубашка? Прочь ее. Скользишь ниже. Ищешь. И находишь. Твои руки созданы для меня. Кто придумал дурацкое слово «дрочить»? Нет, нужно совсем другое…

потому что

это

магия.

Ты – сгусток нетерпеливого желания, и мне приходится открыть глаза, чтобы не кончить прямо на тебя. Темный зал будто мерцает. Я нигде и никогда не чувствовал себя в такой безопасности, как в твоих руках. Целую тебя. Ждать осталось недолго. Твоя магнолия раскрылась и истекает соком. Ты готова принять меня.

На нас никто не смотрит. И не осуждает. Официант в красном пиджаке, принесший два высоких бокала со льдом, две коктейльные салфетки и две крошечные стопки холодной водки, спокоен и уважителен. Рисунки на стенах именно такие, как я видел на сайте, когда выбирал, куда бы умчать тебя на своей золотой колеснице, чтобы дать понять: я – твой пропуск в мир денег и кожаных банкеток, пусть я и зарабатываю меньше всех присутствующих в зале, включая официанта.

– Джо.

– Бек.

– Хочу тебя. Немедленно, – мурлычешь ты.

Вот оно!

Вдруг появляется официант, неторопливый и манерный.

– Извините, сэр.

– Да?

Ты отодвигаешься, переплетаешь ноги и закусываешь губу. Нас сейчас оштрафуют за нарушение общественного порядка?

– Вы – мисс Бек? – спрашивает он с едва заметным поклоном.

– Да, я Бек. Э-э, мисс Бек, – поправляешься ты, видя замешательство официанта. – Что не так?

Все не так!

– Извините, что вмешиваюсь. Вам звонит мисс Пич. Это срочно.

– Боже! – вскрикиваешь ты.

Все кончено. Мы больше не в безопасности.

Официант смотрит на меня. Я киваю, он уходит. Ты закапываешься в свою сумку, и все, что было сейчас между нами, тает стремительнее, чем кубики льда.

– Бред какой-то, – вздыхаю я. Ты перетряхиваешь сумку. Зачем таскать с собой столько хлама?

– Не могу найти телефон.

– Как она узнала, что ты здесь?

Краснеешь.

– Наверное, по твиту.

Мне больно. Ты обманула меня. Ради показухи. Ради хвастливой фоточки в соцсетях. А ведь это должен был быть наш вечер. Я приготовил его для тебя. И ты приготовилась для меня: разрезы, каблуки, кружево… Как же нам уединиться, если ты и пару часов не можешь без внимания публики? Садясь сюда со мной, на этот диван, и запуская руку мне в штаны, ты заключила договор. Тут уж или трахаешься, или твиттишь. И что мне теперь с тобой делать? Хочется кричать. Вдыхаю поглубже, пью и молчу.

– Джо, ты не сердишься, правда?

– Да.

– Я никогда здесь не бывала. И когда ты отлучился… Так захотелось сфотографировать… – бормочешь жалкие оправдания, копаясь в сумке. Наконец выуживаешь свой гребаный телефон и похлопываешь им меня по руке. Оборачиваюсь. – Джо, здесь чудесно. Мне всегда хотелось сюда попасть. Я просто не сдержалась.

– Ясно.

– Мне надо позвонить Пич.

– Хорошо, мисс Бек, можете идти.

Когда ты идешь по проходу, на тебя пялятся все мужики, и двое, похоже, думают, что им может что-то обломиться. Пусть только попробуют – с удовольствием набью любому морду. Знаешь, Бек, не стоит расхаживать в такой млятской помятой юбке. Ты зачем-то подходишь к швейцару, что-то говоришь ему, теребишь за рукав. И под твоей юбкой, Бек, если честно, все видно. Да, тебя будет непросто переделать – отсечь ту жадную до внимания публики часть, которая заставляет постоянно выставлять себя напоказ. Тебе нужен эскорт, Бек, особенно если ты хочешь наряжаться как бесстыдная шлюха.

– Что уставился? – наезжаю я на самого нахального говнюка, который до сих пор пялится тебе вслед, словно выбирая, куда тебя сначала лучше трахнуть. Из него уже песок сыплется, и он меня совсем не боится, но пусть только попробует что-то вякнуть, и я поставлю его на место.

Ты кричишь из лобби:

– Джо, нам пора ехать. Срочно!

Старый хрен улыбается. Тебя трясет от нетерпения.

– Я поймаю такси.

– Подожди, надо заплатить.

– Я перехватила официанта, – заявляешь ты незнакомым безапелляционным тоном. – Всё в порядке, Джо. Ты, наверное, целое состояние на эту штуковину с лошадьми потратил.

Мир летит к чертям. Одним махом ты спустила в унитаз магию: я весь вечер ухаживал за тобой, чтобы ты почувствовала себя принцессой. Но ты расплатилась сама, значит, вообще меня за мужика не считаешь. И где-то там надо мной смеется Такер Макс вместе со всеми брутальными мачо, вместе с дряхлым развратником в баре, вместе с официантом, зарабатывающим больше меня. Даже рисунки на стенах смеются надо мной. Ты сама открываешь дверь такси. И я снова твоя телефонная шлюха. Кажется, что хуже уже быть не может. Но это только кажется…

– Куда едем?

– Сентрал-парк Вест, семьдесят один.

– С Пич всё в порядке?

Я сам не узнаю свой голос.

– Нет, – резко отвечаешь ты и подхватываешь волосы резинкой, выуженной из сумки. Черт! Зачем таскать на свидание столько барахла? – У нее такое случилось – не поверишь.

18

За каждым взлетом следует спад. Такова жизнь.

Мой взлет, похоже, уже прошел – там, в конном экипаже (а не в «штуковине с лошадьми», как ты презрительно выразилась). Лучше я уже не смогу. Я никогда не вернусь в тот вечер, когда ты вышла мне навстречу такая свежая и нарядная, и я похитил тебя у всего мира и покорил. И впереди у нас оставалась целая ночь. И мы чуть не отдались безумной страсти прямо посреди бара. И над нами были только звезды и осенние листья. Лучшее вложение двухсот баков за всю мою жизнь. И предвкушение еще большего наслаждения.

Как написал Майкл Каннингэм в «Часах», «счастье – это вера в грядущее блаженство. Это надежда».

Мою надежду отобрала Пич. В такси ты не отрываясь читаешь сообщения и строчишь свои. Ты рядом, но бесконечно далека.

– Слушай, Бек…

– Что?

Даже не поднимаешь головы от телефона. Зачем тебе все эти люди, не имеющие к нам никакого отношения?

– Не хочешь объяснить мне, что происходит?

– В двух словах не расскажешь, – отмахиваешься ты. – Сердишься?

– Нет.

Не моя вина, что у тебя такие сволочные подруги и такая нездоровая тяга к показухе. Я лучше тебя, и ты это знаешь, иначе не стала бы гладить мою руку и оправдываться, что Пич вновь напугана. Видите ли, ей почудилось, что кто-то снова вломился к ней в дом и украл какую-то хрень. Чушь! Я наведывался к ней всего однажды и не трогал ее барахло.

Скептически хмыкаю.

– Пойми, Джо, она одна. Она напугана. И она моя подруга.

– Знаю.

– Так что нечего хмыкать!

У тебя не хватит духу наехать на Линн или Чану; роль мальчика для битья сегодня придется исполнять мне.

– Извини, Бек. Не хотел тебя обидеть.

Киваешь. Ты великодушна.

– Но, послушай, здание ведь очень высокое. На последний этаж так просто не заберешься.

Ты выходишь из себя – аргумент не сработал.

– Не важно, что там было на самом деле. Пич боится, и всё!

Сдаюсь. Ты победила. Дальше едем молча. Линн и Чана (умнички!) не стали бы вызванивать тебя со свидания и плести, будто снежный человек пытается утопить их в источнике вечной молодости.

Ты выскакиваешь из такси чуть ли не на ходу, я грустно расплачиваюсь и иду следом.

Ты кидаешься мне на шею и шепчешь:

– Это было лучшее свидание из всех.

– Каких всех?

Вижу, что ты хочешь целоваться, и притягиваю тебя к себе.

Когда мы входим в здание, нас вполне можно принять за влюбленную пару. В лифте твой телефон звонит. Я слышу, как Пич верещит в трубку:

– Куда ты провалилась?

– Извини, мы уже поднимаемся.

– Мы? – возмущается она.

Связь прерывается, ты вздыхаешь:

– Похоже, ночь будет долгой.

– Мне уйти?

Вижу, что тебе хочется этого, но, вместо того чтобы честно ответить, ты берешь меня под руку.

– Будь с ней помягче. Я знаю, это непросто. Она пыталась покончить с собой. Несколько раз. Ей плохо.

– Мне неприятно слушать, как на тебя орут.

Улыбаешься и сжимаешь мою руку.

– Ты мой защитник…

– Точно.

Беру твою руку, которой ты ласкала мой член, целую ее и обещаю всегда тебя оберегать.

– Мой рыцарь в сияющих доспехах…

Лифт замедляется, вздрагивает, скрипит и открывается – прямо в ад. На полную катушку орет Элтон Джон. Пич с кухонным ножом в руке, безумная и всклокоченная, будто ее только что сняли с электрического стула, встречает нас на пороге.

– Где тебя носило? – стонет она и, больше ни слова не говоря, разворачивается и уходит. Ты сжимаешь мою руку – «прости». Я сжимаю в ответ – «ничего». Мы следуем за разъяренной фурией в глубь ее огромной пустынной квартиры. Живи я здесь один, тоже свихнулся бы.

Десять минут общения с Пич – и я опять чувствую себя курьером, мнущимся на пороге в ожидании чаевых. Она разговаривает только с тобой, а стоит мне открыть рот, замолкает, ждет, пока я закончу, и продолжает ровно с того места, где заткнулась, не забывая добавить «как я уже говорила». Успокаиваю себя тем, что с Линн или Чаной она вела бы себя точно так же. И все равно, Бек, веселого мало.

Я сижу на диване, откинувшись и вытянув ноги. Ты – рядом, только на самом краешке, вся подавшись вперед. Пич льет тебе в уши яд, а ты и не замечаешь. У меня нет сил смотреть, как ты ведешься, однако и остановить я ее не могу. Если расскажу тебе все, что про нее знаю, ты назовешь меня маньяком. Хотя я не психопат вовсе, я твой защитник, Бек. Жизнь несправедлива.

– Когда кто-то лезет к тебе в дом и двигает мебель, это ужасно. И ты ведь совсем одна, Пич.

– Да-да, – подвывает она.

Больше не могу на это смотреть. Встаю и заявляю:

– Я займусь расследованием.

– Валяй, Джозеф.

– Есть подозреваемые?

Ты обвиваешь рукой мою ногу, я глажу тебя по голове.

Пич отворачивается и смотрит в окно (типичное поведение лжецов).

– Возможно, унылый туповатый курьер из фреш-бара. Хотя ума не приложу, как ему хватило мозгов сюда пробраться. У него, похоже, даже высшего образования нет… Без обид, Джо.

– Ничего.

– Я без задней мысли.

– Разумеется.

Мне насрать на ее мнение. Я наклоняюсь, беру тебя за подбородок и целую – в губы, с языком, не стесняясь. Встаю и киваю Пич, выходя их комнаты.

Сначала заглядываю в библиотеку, проведать старину Сола Беллоу. Неудивительно, что ты вечно не успеваешь писать. Пич, как стервятник, отвлекает тебя от работы своими дурацкими капризами и фальшивыми трагедиями. Блайт сейчас, наверное, включила Моцарта, заварила себе чай и строчит уже десятый набросок рассказа, целиком погрузившись в мир слов. Ты предпочитаешь реальную жизнь. Достаю покалеченного Беллоу и прислушиваюсь, как вы топаете на кухню. Пич приказывает разогреть пиццу. Ты удивляешься:

– Я думала, тебе нельзя помидоры.

– В таком состоянии мне уже все равно.

– Бедняжка, – мурлычешь ты.

– Да, я знаю, – не стесняясь, лжет она. – Чудовищная несправедливость.

С меня хватит. Прощаюсь с мистером Беллоу и иду наверх. Моя первая остановка – спальня Пич, огромная, чуть ли не с весь наш магазин. Обстановка шикарная, богатые умеют заполнять пространство. В комнате несколько французских дверей: одни ведут в шестиметровую гардеробную, другие выходят на террасу. Не могу отказать себе в удовольствии потрогать антикварный комод из выбеленного красного дерева.

Я хочу расслабиться, поэтому запираю дверь. Разуваюсь и прохожусь босиком по коврику из меха норки (настоящей норки, черт возьми!). Райское блаженство. Огромная кровать с балдахином и резным изголовьем застелена простынями от Ральфа Лорена (я проверил). А встроенный книжный шкаф ломится от изданий Вирджинии Вулф, старых и новых, дорогих и дешевых в мягких обложках. Оказывается, Пич бегает марафоны. Ленточки участника понатыканы в книги, как закладки. Провожу рукой по резьбе комода. Хорошая вещь, только вся верхняя крышка завалена пластиковыми тюбиками со средствами для волос. Какое варварство! На стене – гигантский телевизор. Куда ж без него?

Хочу выйти на террасу, но дверь заклинило. Дергаю – давай, сука, открывайся! – и она подается. Теряю равновесие, хватаюсь за комод, но, конечно, не удерживаюсь и лечу на пол вместе с парой тюбиков и зачитанным изданием «Своей комнаты», из которого на меховой ковер вываливается стопка фотографий. Поднимаю их – и поверить не могу своей удаче: это шестнадцать чудесных, откровенных снимков тебя. Надо отдать должное, Пич – великолепный фотограф.

Снимки затасканные, заласканные, затроганные, на некоторых отчетливо видны отпечатки пальцев. Похоже, Пич любит тебя гораздо больше, чем я предполагал. Перебираю фотографии и не могу остановиться: одна лучше другой. Вот ты, восемнадцатилетняя или даже чуть младше, в свободной майке, без трусов, спишь распластавшись на спине в своей кровати. В окно льется солнечный свет, и ты, как ангел, почиешь в нем, глаза закрыты, ноги раздвинуты. Вот ты в бикини трогаешь пальцем воду, и попка торчит, как аппетитный спелый персик. Вот ты ночью на пляже обнаженная занимаешься сексом с каком-то парнем. У Пич отличный фотоаппарат: видно все, даже твои глаза и набухшие соски.

Опускаюсь на кровать – что за

сладкие

грязные

снимки.

Под покрывалом какой-то бугор. Приподнимаю и нахожу комок потных беговых шмоток Пич с носками в кровавых подтеках. Забираюсь на кровать, отодвигаю валяющуюся тут же шаль (теперь понятно, зачем она их носит: чтобы прикрывать свои невидимые эрекции) и раскладываю фотографии. Хочу трахнуть каждую из них. И ту, где ты в старшей школе с челкой, и ту, где в университете с аппетитной задницей, и ту, черно-белую, где тебя уже трахает какой-то парень. К сожалению, он – не я; ничего, скоро мы исправим эту ошибку, и ты будешь стонать: «О Джозеф»… Я кончаю в первую попавшуюся тряпку – вонючий спортивный лифчик Пич. Оставлять его нельзя, она явно заметит «подарок». Не остается ничего другого, как засунуть улику себе в трусы.

Еще раз на прощание перебираю снимки, прежде чем вернуть их в тайник, и улыбаюсь.

Когда я привожу себя в порядок и спускаюсь, вы уже сидите на террасе. Теперь я смотрю на все другими глазами, и это проблема. Пич влюблена в тебя, однако ты моя, и, думаю, нам нелегко придется, пока она будет кружить рядом, строя из себя больную, притворяясь жертвой, разыгрывая покушения – делая что угодно, лишь бы привлечь твое внимание.

Я боюсь даже смотреть на тебя, пока снимки еще свежи в моей памяти.

Пич пьяна и жалуется, что ее вечно преследуют какие-то маньяки. Я сажусь на ручку кресла, как делают детективы в фильмах, и потираю подбородок.

– Если позволите… Пич, я заметил, что ты принимаешь участие в марафонах. Тренируешься каждый день?

– А что? – цедит она, испепеляя меня взглядом. Будь ее воля, придушила бы меня. И совсем не из-за того, что я не учился в университете. А из-за того, как ты на меня сейчас смотришь.

– Просто, – терпеливо объясняю я, – если ты каждый день бегаешь, тебя может выследить любой извращенец.

Ты всплескиваешь руками, шаль падает на колени.

– Боже, Джо! Она каждый день бегает по Центральному парку по утрам перед работой.

– Совсем не каждый, – возражает Пич и делает музыку тише. Вот и славно, так я лучше слышу, как ты вторишь мне.

– Не скромничай. Ты удивительная, бесстрашная. Я не решилась бы бегать одна в глуши!

Пич пожимает плечами, но ей явно льстят твои слова.

– Это небезопасно. – Я киваю.

– Знаешь, Джозеф, я презираю всякие рамки. Меня не переделать.

Ты берешь список подозреваемых, который вы набросали, пока меня не было, и что-то говоришь, но я не слышу, потому что перед глазами у меня фотографии.

– Джо! – окликаешь ты и поворачиваешься к Пич. – Еще есть варианты? Кто-то, с кем ты встречалась?

Пожимает плечами.

– Ну не знаю… Разве что Джаспер, он был сильно влюблен…

Наглая ложь! Однако надо терпеть.

– Этот парень, Джаспер, сильно обломался?

Скажи я, что небо синее, Пич непременно поправила бы меня, что оно «сапфировое». Поэтому я не удивляюсь, когда она возражает:

– Такие мужчины, как Джаспер, с честью принимают отказы. У них достаточно насыщенная жизнь, чтобы не зацикливаться на любовных неудачах.

Иду в атаку:

– Я смотрю, у тебя много бывших?

– Мы со всеми остались друзьями. Не в седьмом классе, знаешь ли, чтобы устраивать драмы.

– Молодцы, – наношу я решительный удар. – Я вот не дружу со своими бывшими. Сложно, еще недавно испытывая бешеную страсть, просто вместе обедать.

Возразить ей нечего. Я наклоняюсь и целую тебя.

– Будь осторожна.

– О Джо! – восклицаешь ты, явно переигрывая. – Спасибо за понимание. Я должна остаться.

Ты – сама любовь, преданная и нежная. Провожаешь меня до двери и снова благодаришь. Мы целуемся. Элтон Джон опять орет на полную катушку: «Восседаешь, словно принцесса, на своем электрическом стуле»[12]. Я отпускаю тебя и велю возвращаться к подруге. Ты повинуешься.

19

Проведенное в Германии в 2008 году исследование показало, что второе дыхание – не миф. И видимо, со мной что-то не так, раз я восемь гребаных дней каждое утро бегаю за Пич по парку, а оно до сих пор ко мне не пришло. Ты живешь у нее уже вторую неделю – на случай если маньяк вдруг надумает вернуться. За это время мы встретились всего два раза.

Первый – семь дней назад. Ты пригласила меня к себе, когда Пич милостиво отпустила тебя домой за вещами. Собирая сумку, ты поинтересовалась моими планами на День благодарения. Я наврал, что ужинаю с мистером Муни и его семьей. Ты поверила и сказала, что сама останешься у Пич, потому что она впадает в депрессию, когда приезжают родственнички.

Мы дурачились, когда ты вдруг замерла и схватилась за голову. Я испугался, что все кончено – предложишь расстаться. Но ты положила ладонь на мою руку и заявила:

– Прости, Джо, дело не в тебе. С тех пор как папа умер, не люблю праздники.

Я обнял тебя и сказал, что понимаю. Потом мы смотрели «Идеальный голос», и у тебя зазвонил телефон – снова Пич. Ты поставила фильм на «паузу», извинилась, попросила меня уйти и сняла трубку.

Когда за мной закрылась дверь, ты включила громкую связь. Я спрятался под окном и стал слушать. После обычной бессодержательной болтовни Пич заявила:

– Моя мама обедала с мамой Бенджи.

– И?..

– Тебе не интересно?

– Бенджи – избалованный инфантил. И наркоман, – ответила ты совершенно спокойно (значит, он тебе уже безразличен).

– Творческие люди порой несдержанны, – попыталась раскачать тебя Пич, но ты не повелась.

– Он сейчас, наверное, уже где-нибудь в Китае, нюхает героин и трахает азиаток. Ты читала его твиты? Сплошная тупость и банальщина. Честно, Пич, мне насрать на Бенджи. Он-то обо мне не думает.

– Тише-тише.

– Прости. Терпеть не могу паковать вещи – всегда завожусь.

– Ты можешь брать мою одежду, пижамы и все остальное.

Черт! Да она хочет тебя.

Ты поблагодарила, сказала, что тебе пора идти, и повесила трубку. Написала мне сообщение с извинениями, я мило ответил. А потом ты вместо меня отлюбила подушку. Я слышал. Мне понравилось.

Вторая встреча была три дня назад. Мы втроем – ты, я и вездесущая Пич – сидели в донельзя пафосном ресторане «Блаженство», потому что только там подают шоколад, который этой дуре можно есть, а ей на фоне стресса, видите ли, очень хочется сладкого. Нас посадили за детский стол, и я вынужден был смотреть, как великовозрастная дылда Пич поглощает громадную плошку шоколадного мороженного. Тогда как при синдроме болезненного мочевого пузыря – синдроме, не заболевании, Пич! – нельзя есть такое, я читал исследования.

Она болтала больше нас обоих. И когда я попытался под столом взять твою руку, ты отстранилась и похлопала меня по коленке – мол, спокойно, парень. И потом на улице, когда я поцеловал тебя на прощание, ты не разжала губ.

Праздники начались ужасно. Явились родные Пич, и ты все время торчишь с ними. Видимо, я перестал быть твоим парнем, раз ты даже не позвала меня жрать гребаную индейку с ее семьей. Кёртис попросил дать ему отдохнуть, и я с утра до вечера вкалываю в магазине.

И еще я начал бегать.

Чтобы чем-то занять себя, пока все празднуют и обмениваются подарками, я вышел прогуляться, и ноги сами принесли меня к дому Пич, потому что там ты. В первый раз я побежал, когда эта дылда выскочила ранним утром из подъезда и чуть не заметила меня. Попадись я ей на глаза, она решила бы, что это я – маньяк, который ее преследует. Второй раз я бежал уже не от нее, а за ней. С единственной целью – свернуть ей шею.

Но конечно, не догнал, и это взбесило меня еще больше. Так что я принялся бегать каждое утро. И даже купил специальные кроссовки, потому что в кедах ноги стираются. Теперь мои носки тоже в кровоподтеках, как у Пич.

Когда я после пробежки прихожу в магазин, то валюсь с ног. Байку про то, что бег наполняет энергией, придумали бездельники, которым потом не приходится весь день работать.

К десятому дню, Бек, я так по тебе соскучился, что не спасают даже воспоминания о тех фотографиях. От гнетущей тоски я поплелся в отель «Карлайл», где мы были так счастливы. Однако стало только хуже. Еще и официант попался ужасный: все время спрашивал, буду ли я что-то заказывать.

Я больше так не могу, Бек!

На одиннадцатый день я выхожу на пробежку во всеоружии: в новых трениках, в кроссовках и даже с дурацкой повязкой на голове. Пич появляется позже обычного, потому что вчера вы пили. Я видел твой твит:

«Джин или водка? И то и другое. #девичник».

Бежит она медленно. Холодно, ноги гудят, я сыт по горло бессмысленной беготней. Хотя должен признать: затягивает. С тех пор как я начал, не прошло и двух недель, а будильник по утрам я уже не завожу.

Пич без энтузиазма трусит по булыжной дорожке, не смотрит по сторонам. Нормальные девушки бегают по хорошо освещенным людным тропинкам, а эта выскочка выбирает самые глухие и темные, где Элтон врет ей: «Ты бабочка. Лети свободно. Лети далеко. Лети высоко». И я следую за ней, потому что ты не можешь лететь свободно, пока рядом она, мерзкая вожделеющая тебя извращенка. Это надо же было придумать такую гнусность – фотографировать спящую!

Я должен остановить ее. Прибавляю скорости, догоняю. Чувствую запах ее пота. Элтон орет: «Кто-то спас сегодня твою жизнь, жииизнь». Этот кто-то – я, и я спасу тебя, Бек. Обещаю. Собираюсь с силами и прыгаю на нее. Костлявое тело валится как подкошенное. Она вскрикивает, но тут же замолкает, ударившись головой о камень. Готово, Бек, лети свободно. Элтон радуется: «Этой ночью я сплю один. Вовремя спасенный. Слава всевышнему, моя музыка еще жива». Жаль, что Пич была не такой искренней, благодарной и честной, как он.

Новость об очередном трупе в Центральном парке никого не удивит. Девушки, бегающие в одиночестве по темным дорожкам, сами напрашиваются – нечего заглушать здоровый инстинкт самосохранения дурацкими модными веяниями.

У меня с инстинктами всё в порядке: я бегу, как никогда раньше не бегал, пересекаю улицу, ныряю в метро. Теперь можно проблеваться. Останавливаюсь, облегчаюсь.

Немцы все-таки правы: второе дыхание существует. Я почувствовал это, когда днем от тебя пришло сообщение:

«Извини, встреча отменяется. Я в больнице. С Пич».

Какая больница? Она должна быть в морге.

Делаю вид, что ужасно удивлен (еще бы, ведь я не маньяк-преследователь), и спрашиваю, что случилось. Сообщаешь плохую новость: на нее напали в парке, и хорошую (кому как):

«Повезло, что ее сразу нашли. Иначе бы…»

Я (взволнованно):

«Она выкарабкается?»

Ты:

«Физически – да. У нее обычное сотрясение мозга. Но эмоционально она раздавлена. Какое-то время ей придется побыть в больнице».

Предлагаю тебе свою помощь, ты отказываешься. Ничего, я найду способ доказать тебе свою преданность. И не стану намекать, что эту живучую стерву оставили в больнице лишь потому, что ее отец состоит в совете попечителей. Подумать страшно, сколько по-настоящему больных людей останутся без квалифицированной медицинской помощи из-за этой притворщицы.

Я не злюсь. Правда. Совсем. Ты хорошая подруга. Родители Пич свалили в Сан-Франциско, а ты осталась за ней приглядывать. Я не стану изводить тебя, как Линн и Чана, которые твердят о «созависимости» и отказываются навещать Пич в больнице. Я не злюсь. Нет-нет. И докажу это: пошлю Пич цветы с улыбающимся желтым воздушным шаром впридачу.

Разве станет тот, кто злится, покупать воздушный шар? Никогда!

И с клиентами я сама вежливость. И Кёртиса не ругаю за опоздания. Я даже не сделал ему замечание, когда он забыл дозаказать Кинга, которого мы до сих пор продаем с утра до вечера. Когда я открываю «Нью-Йорк таймс» и вижу список бестселлеров, меня начинает трясти. Потому что я понимаю: мы с тобой ни на шаг не продвинулись. Наше первое свидание было в день выхода книги. Теперь она третью неделю бьет рекорды продаж, в Интернете пишут о неизбежной экранизации, покупатели валом валят, а мы… Но я не злюсь, нет. Не злюсь на тебя. На Кинга. На покупателей. На Пич. Мне даже жаль бедняжку.

Я умею ждать, Бек. В нашем гребаном мире только бестселлеры распродаются быстро, любовь требует времени. Я понимаю. Ты очень занята. Понимаю. Тебе надо готовиться к занятиям. Понимаю. Ухаживать за Пич. Понимаю. Ты не избегаешь меня. Понимаю. Тебе дают задания по учебе. Понимаю. Пич не любит, когда рядом парни. Понимаю. У тебя просто не хватает времени писать мне часто. Понимаю. Ты думаешь обо мне, когда ложишься в нашу кровать. Понимаю. Видишь, Бек, я не инфантильный нарцисс, которому насрать на окружающих. Я рано встаю, бегаю (видела бы ты теперь мои ноги), продаю Кинга, читаю Кинга, обедаю один, ужинаю один и не упрекаю тебя, что ты меня уже который день динамишь. Ни словом!

Воздушный шар обошелся мне почти в десятку баков с налогом. Когда я спросил, доставили ли его, ты ответила каким-то не своим голосом:

– Да. Доставили.

– Что-то не так?

– Ничего, Джо, забудь. Ей сейчас трудно угодить.

– Что за хрень?

Я не быкую, просто хочу, чтобы ты была честна со мной.

– Джо, не бери в голову. Всё в порядке.

– А по-моему, нет.

Ты тяжело вздыхаешь. И говоришь со мной таким же тоном, как Пич – бездельница из пентхауса, которая просыпается в спальне, где нет ни одной вещи из «Икеи», и пьет доставленный курьером свежевыжатый сок.

– Не злись.

– Я не злюсь, Бек.

– Нам обеим показалось, что прислать такой шар было несколько… нетактично.

– Нетактично?

– Просто улыбка…

– Это шар с пожеланием скорейшего выздоровления.

– Не все так просто, Джо.

– Я заказал его на сайте в разделе «Скорейшего выздоровления».

– Да, но она не ногу подвернула на теннисном корте.

– Бек, не придирайся.

– Я не придираюсь

– Я никого не хотел обидеть.

– Знаю, Джо. Просто желтое улыбающееся лицо – не лучший подарок тому, кто только что пережил нападение психопата.

– Прости.

– Тебе не за что извиняться.

– Бек, может, встретимся, выпьем кофе?

– К сожалению, совсем нет времени.

Между нами пропасть. И мне хочется взять этот гребаный шар и разорвать в клочья. Или обмотать его вокруг шеи Пич и как следует затянуть, потому что только такая КОНЧЕНАЯ СУКА, как она, могла закатить истерику по поводу ОБЫЧНОГО ВОЗДУШНОГО ШАРА!

Прошло семь часов и шесть дней после того, как Пич выписали из больницы. Но у тебя для меня все равно «совсем нет времени», а вот для какого-то хрена с адресом [email protected] есть.

Ты: «Эй, можешь позвонить мне???»

Он: «Пока нет. Приедешь на выходных?»

Ты: «Очень занята. Давай просто созвонимся».

Он: «Хочу тебя увидеть».

Ты: «У меня нет машины».

Он: «Арендуй, я заплачу. У тебя все еще маленький размер?»

Ты: «Да».

Ты соглашаешься на встречу.

Когда едешь к нему в такси, я звоню тебе. Не берешь трубку. Скидываю вызов, не оставляя голосового сообщения. Ты даже Пич игнорируешь!

Она в бешенстве строчит тебе на почту капслоком:

«ТЫ ГДЕ?»

Отвечаешь немногословно:

«Отлучилась по писательским делам. Долго объяснять. Буду в мотеле “Морской конек” в Бриджпорте. Веди себя хорошо и запирай двери. Люблю-люблю-люблю. Бек».

Пич на тебя злится, и знаешь, Бек, я ее понимаю. Это свинство – вот так сваливать, ничего не объяснив. Ты арендуешь машину, ведь, как мы знаем, капитан платит. Я выгоняю старый громоздкий «Бьюик» мистера Муни – чего только не сделаешь ради любви – и мчу в Бриджпорт. Музыку не включаю. Слишком тоскливо – даже для Элтона Джона. Голова раскалывается.

О капитан! Мой капитан![13]

Я плачу.

В Бриджпорт я приезжаю первым. «Морской конек» – крошечный непритязательный мотель на самом берегу моря. Пич в такое место ни за что не сунется. Паркуюсь и жду. Слушаю местные новости, достаю купленное на заправке буррито, но есть не могу – боюсь за тебя. Что это за капитан? Чем он заманил тебя? И что сделает с тобой, когда ты попадешь к нему в лапы?

Наконец ты появляешься, я вжимаюсь в кресло и слежу за тобой в зеркало заднего вида. Открываешь багажник, но сумку не достаешь, потому что из мотеля выходит капитан. Ему не меньше сорока пяти или даже пятидесяти, волосы темные с проседью, как у Джорджа Клуни. Тебе такие нравятся? Подходя, он выкидывает сигарету (умри от рака, старый развратник!). Подхватывает тебя и начинает кружить.

Знаешь что, Бек? Вот теперь я зол.

Капитан-пенсионер усаживает тебя в машину (будь он проклят!). Я следую за вами. Вы заезжаете на заправку у супермаркета. Ты выскакиваешь из машины и возвращаешься с деньгами в руках. Сколько там? Всего двести баков. Едете в мотель. Капитан выходит первым и открывает тебе дверь. Ты достаешь сумку из багажника. Ключи от номера у него уже есть. Я стою совсем рядом и слышу ваш разговор.

– Дай закурить.

Мотает головой.

– Нет, малышка, не проси.

– То есть тебе можно, а мне нельзя?

– Привезла костюм?

Мать твою! Костюм?!

– Сам как думаешь? Ну хоть одну затяжку, пожалуйста, – канючишь ты.

– Даже не проси.

– Издеваешься? Решил наконец вспомнить, что ты мой отец?

Отец? Значит, ты соврала мне. Соврала всем. Капитан – твой отец! Ты продолжаешь ворчать и плетешься за ним в комнату 213. Сейчас не сезон – почти весь мотель свободен. И я уже больше не злюсь. Я спокоен. Беру ключ от соседней комнаты, поднимаюсь, принимаю душ, бросаю полотенце на пол и сажусь слушать, благо стены тонкие. Вы ругаетесь о деньгах, детях, работе – прямо как герои семейного ситкома. Он хлопает дверью, ты остаешься одна. Отплакав, отправляешься в душ. Теперь ты влажная и чистая, как я. И обнаженная – я не слышал шелеста одежды. Сдергиваешь покрывало с кровати и кидаешь его на пол. Ложишься и принимаешься ласкать себя. Я слышу твои громкие стоны. И тоже пускаю в ход руку, представляя, что между нами нет стены, и мы вместе в постели, и ты умоляешь взять тебя. А в Бриджпорт нас занесло, потому что мы решили ради разнообразия потрахаться в мотеле. Я держу тебя за волосы, и ты кричишь – неприлично, на весь этаж, ведь здесь нет зеленой подушки, чтобы прикрыть рот. Кончив, ты включаешь телевизор и закуриваешь. Стены, оказывается, пропускают не только звук. Я так обмяк, что не сразу понял.

Ты лгунья. Ты придумала про сколовшегося отца-наркомана.

Твой отец жив. Он капитан.

20

Черт, Бек, ты крутишь мной как хочешь! Я терпеть не могу всякие маскарады. И последний раз наряжался, пожалуй, в третьем классе на Хеллоуин – в Человека-Паука. Потом, хоть это было непросто и с годами становилось все труднее, я стойко держал молчаливую оборону и не поддавался всеобщему праздничному зуду. И что теперь? Как миленький стою в пронафталиненной примерочной салона «Костюмы Бриджпорта», где так тесно, что даже гребаный смурфик вспотеет. В зале Селин Дион воет про свое задолбавшее всех сердце, а за дверью кудахчет хозяйка салона, карикатурная добродушная ирландка:

– Ну что, сынок, натянул панталоны?

– Нет.

Смотрю в зеркало и хочу умереть. Но нет, не могу. Потому что нужен тебе, Бек. Отец тащит тебя на фестиваль Чарльза Диккенса в Порт-Джефферсон и даже арендовал костюм. Ты не хотела – однако в конце концов после утренней ссоры согласилась провести время с его семьей.

Увидев тебя в костюме – в длинном алом бархатном платье, с распущенными волосами под крошечной шляпкой, – я понял: у меня нет выбора. Ты стояла на парковке и курила с недовольным лицом, дожидаясь, пока переоденется отец. Бек, ты единственная девушка в мире, которая может выглядеть так серьезно и так глупо одновременно. Наконец он появился во фраке и в цилиндре и вручил тебе белую пушистую муфту.

– Что мне с этим делать? – огрызнулась ты.

– Руки греть.

– У меня есть перчатки.

– Бек, перестань, пожалуйста, хотя бы на один вечер.

Вздохнув, ты взяла муфту и засунула в нее руки. С каким бы наслаждением я снова засунул руку в тебя…

Долго копаюсь в примерочной, и ирландка стучит в дверь. Ей хочется заценить.

– Так приятно смотреть на молодых людей, которым интересна история. Если позволите заметить, панталоны вам очень пойдут.

– Ага, секундочку…

– Не помню, говорила ли я уже, – повторяет она в третий раз, – костюм надо вернуть в течение недели. А то в полночь к вам постучится старая ирландская ведьма. Готовы?

– Секунду.

Она что, глухая?

Селин Дион все никак не заткнется. Я задыхаюсь от запаха нафталина и отвращения к себе. Скажи ты отцу, что у тебя есть парень, он арендовал бы костюмы для нас обоих. И мне не пришлось бы дышать вонючей пылью и слушать сопливые вопли. Но ты солгала. И теперь при выходе из примерочной я вынужден говорить ирландской ведьме, что иду на фестиваль один.

– Такой красавец долго без подружки не останется.

У нее за спиной большое зеркало. Костюм действительно мне идет (и мой цилиндр выше, чем у твоего отца), но лицо открыто – ты сразу меня узнаешь.

– У вас есть бороды?

– Вы серьезно, молодой человек?

– На улице холодно.

– Бороды есть, но они совсем не диккенсовские.

– Все равно.

Она хмурится и с раздражением хватает мою двадцатку.

Терпеть не могу маленькие городишки. Я всего лишь попросил бороду, а эта ирландка, которая секунду назад была сама любезность и угодливость, превратилась в какую-то злобную фурию.

– Я спешу, – тороплю я ее.

Она убавляет громкость на древнем кассетном магнитофоне (а слушать сопливую попсятину по-диккенсовски?) и презрительно машет на одноразовые бороды в коробке с надписью «Джонни Депп/Утиная династия».

Гребаная Америка, Бек! Хрен поймешь…

Даже морская прогулка превращается в пытку, когда ты один, а вокруг все компаниями. Мы еще не пересекли пролив, а мне уже хочется прыгнуть за борт. А вдруг ты меня узнаешь? Вряд ли захочешь знакомить с отцом в таком дурацком виде…

Теперь уже поздно возвращаться в Нью-Йорк, так что стараюсь сосредоточиться на хорошем: с тех пор как приехала сюда, ты не отправила ни одного твита и ни одного письма, значит, все-таки можешь жить без Интернета; и ты врешь всем, а не только мне. Еще непонятно, кому из нас сейчас хуже: что-то вы с отцом не очень-то веселитесь.

Вы сидите в кают-компании. И выглядишь ты потрясающе – мисс Хэвишем в ожидании моего Пипа. Будь мы здесь вместе, я нашел бы способ забраться под эти пышные юбки.

Твой отец, похоже, обычно управляет этим судном. Матросы то и дело подкалывают его из-за костюма, а капитан, который совершает сегодняшний рейс, выходит из рулевой рубки и предлагает сфотографировать вас вместе. Ты отказываешься, отец настаивает, и я хочу уже поднять бунт, но сдерживаюсь – все-таки это ваше семейное дело. Я знаю, Бек, что такое личное пространство, и умею его уважать. Поэтому и наклеил бороду.

Отец спрашивает, хочешь ли ты выпить. Ты пожимаешь плечами.

– Так и будешь дуться?

– Я просто сказала, что не знаю… – Типичный ершистый подросток!

– Реши, пожалуйста, Джиневра, будешь ты что-то пить или нет.

Огрызаешься:

– Хорошо. Кофе.

Какие-то подвыпившие поклонники Диккенса затягивают рождественский гимн. Парень в костюме Бенджамина Франклина – о, Америка! – проходя мимо, проливает на меня свое бухло. Пахнет нафталином, морем и пивом. Я хочу домой, но я здесь. Потому что ты сбежала от всех, чтобы увидеться со своим отцом, который, оказывается, жив – жив! – и потому что я хочу быть рядом, если вдруг что-то случится. И мне теперь придется доставать из клетки гребаного Диккенса и толкать его на «И-бэй», чтобы покрыть расходы на мотель, на костюм и на услуги психотерапевта, который мне точно понадобится после этой ужасной поездки с отмороженными в панталонах яйцами на корабле дураков.

Я думал, что хуже переправы ничего быть не может, но ошибся. Сам фестиваль оказался еще гнуснее. Публичное поругание Чарльза Диккенса – это мерзость. Я и представить не мог, что будет твориться такое непотребство.

Ты держишься в стороне и даже не подходишь к своим сводным брату и сестре, старательно разряженным, собственно, как и вся толпа. Бедняга Диккенс ужаснулся бы, увидев всех этих богатых пенсионеров, которые устроили из трудов его жизни пошлый балаган и не смогли придумать ничего лучше, чем спустить деньги на арендованные панталоны, подъюбники и парики и в таком идиотском виде переправиться через пролив Лонг-Айленд только ради того, чтобы вместе с другими придурками прогуливаться по улицам Порт-Джефферсона, отвешивать комплименты чужим костюмам, жрать засахаренные яблоки и делать вид, что это жутко весело – гулять по старым улицам под аккомпанемент гитар, поглощать карамельный попкорн, осаждать уличных художников, раскрашивающих лица (аквагрим – это, конечно, очень по-диккенсовски), и восторгаться камерной музыкой. Ты только посмотри, Бек, на этих белых бездельников (ни один негр в жизни не согласится участвовать в таком дерьме). Многие ли из них прошли бы тест по «Оливеру Твисту»? Есть ли среди них хоть один, кто читал другие романы Диккенса?

Мерзость! Но я не мог не последовать за тобой сюда. Я – твой Кевин Костнер, а ты – моя Уитни Хьюстон. Маскарад располагает к разврату даже старых белых тупиц из Коннектикута. К тому же свою любовь к литературе они обильно смачивают пивом. К тебе уже подваливали некоторые не в меру веселые хлыщи – я запомнил их лица. И мысленно составил список тех, кому не мешало бы съездить по роже для профилактики. К примеру, явно напрашивается твоя мачеха. Ты ей не нравишься, ее гложат зависть и ревность. Ее дети – посредственности. Наши с тобой дети, Бек, будут гораздо смышленее и симпатичнее. Удивительно, рядом с тобой я совершенно не могу злиться. Ты переплавляешь мой гнев в любовь.

– Джиневра, – цедит она, – ты вернула мне сдачу за засахаренные яблоки?

– С двадцатки?

Отец еле сдерживается и, чтобы не взорваться, переключается на своих маленьких засранцев, прижитых от этой фурии.

Ты кривишься:

– Гребаные яблоки стоили почти по пять баков за штуку.

Отец не выдерживает и набрасывается на тебя:

– Джиневра, детка, прекрати.

– Ладно, – шипишь ты, вытаскиваешь обе руки из муфты (та падает прямо на мостовую) и принимаешься копаться в своей гигантской сумке.

Мачеха вылавливает одного из своих заурядных отпрысков, сажает себе на колени и язвительно интересуется:

– Ух ты, «Прада»… На «И-бэй» купила?

– Это подарок.

Все-таки порой ты умеешь говорить правду.

Находишь кошелек и вручаешь меркантильной мелочной стерве ее два доллара. Она преспокойно их берет.

Ты оглядываешься на отца.

– Может, уже поедем?

Таблетки от укачивания, купленные в сувенирной лавке, не помогли. Путь обратно оказался еще более мучительным, чем путь туда. Бо́льшую его часть я просидел в тесном, как консервная банка, туалете под аккомпанемент беспрерывной брани перебравших и пережравших любителей Диккенса. Под бородой все зудит, корабль качает, бачок унитаза не работает. Дергаю ручку. Какой-то идиот барабанит в дверь.

– Эй, приятель, ты тут не один!

Я не удостаиваю его ответа. Корабль сильно накреняется – похоже, капитан тоже пьян, – меня кидает в стену. Проблевываюсь. Ощупываю бороду. Она отклеивается и падает прямо в унитаз.

Бульк!

Спасать утопленницу нет смысла. Даже если я ее выужу, то все равно не реанимирую: вода из крана еле течет. А если я немедленно не выйду из туалета, то рискую привлечь всеобщее внимание. Остается только мысленно упасть на колени и молить Бога, чтобы тебя не было среди толпы разгневанных пассажиров, мечтающих взять штурмом гальюн. Если Бог есть, он укрепит твое чрево и наставит твой разум терпеть до тихой пристани.

И Бог есть! За дверью всего четверо, хотя изнутри казалось, что никак не меньше дюжины. Опустив лицо, спешу на корму. Там очень ветрено, и я надеюсь, что остаток пути удастся провести в спокойном одиночестве. Думаю, ты испугаешься, увидев меня здесь, и не поверишь, если я скажу, что приехал навестить родных. На глаза наворачиваются слезы, и я не пойму, от отчаяния или от ветра. Капли бегут по щекам. Борода хоть и нещадно зудела, но согревала. Панталоны не греют вообще. Ноги сводит от холода.

Наконец судно сбрасывает скорость, гавань уже близко, и… происходит ужасное! Будь сейчас лето, я не раздумывая прыгнул бы в воду, потому что твои сводные брат и сестра решили сыграть в прятки – что ж ты за мать, Шейла, нельзя позволять детям одним бегать по кораблю – и выбрали для этого самое неудачное место: ящики на корме, прямо передо мной.

Спокойно, Джо, дыши, спокойно.

А вот и Шейла, бежит запыхавшись и хватает детей за руки.

– Ну и денек, правда?

Это она мне. Решила пофлиртовать, чтобы унять свою зависть. Но я в твоей команде, Бек. И я знаю, как от нее избавиться.

– Да, мэм.

Ее аж передергивает. Отлично! Получи, жадная стерва. Своим «мэм» я дал ей понять, что она старая, и послал ее подальше. Она уходит, но появляются два матроса и принимаются разматывать канат. И я уже слышу шум голосов подтягивающихся любителей Диккенса. Как я мог забыть, что трап подают к корме?!

Если Бог есть, то ты сейчас препираешься с отцом и ничего вокруг не замечаешь. Если Бог есть, я первым сойду на берег. Если Бог есть, эта стальная громадина наконец причалит и твоя мачеха заберет своих истеричных отпрысков и накормит их макаронами с сыром. Если Бог есть, то мы уже швартуемся (да!) и на берегу уже поднимают трап (да!). Осталось еще чуть-чуть. Я сойду третьим или четвертым.

Если Бог есть, то это не ты прямо у меня за спиной. Если Бог есть, то Шейла не станет просить меня уступить дорогу.

– Пропустите моего мужа.

Это ее месть мне за «мэм». Твой отец протискивается мимо меня, извиняется, потом поворачивается и свистит.

– Иду! – кричишь ты. – Господи, люди, это не остров Эллис[14].

Мне нравится твое чувство юмора и твое отвращение к этим филистерам. Я люблю тебя. Вот почему, как цветок к солнцу, я поворачиваюсь – всего на миллиметр, – чтобы увидеть твое прекрасное лицо, замираю от восхищения – всего на секунду, – но этого хватает, чтобы ты меня увидела. Трап опускается, и я, расталкивая толпу, несусь на спасительную сушу.

21

Каждый раз, приближаясь к съезду с автострады, я хочу свернуть, найти заправку и стащить с себя этот затхлый костюм. Но не могу. Меня словно парализовало за рулем. Если я остановлюсь, паника накроет меня с головой. И причина убийственно проста: за последний час, с тех пор как паром причалил, ты звонила уже четыре раза. Вдруг ты меня узнала?!

– Нет!!! – кричу я и в бессильной злобе бью по рулю. «Бьюик» заносит вправо, подрезаю грузовик, он сигналит. Открываю окно и ору: – Иди в жопу!

Что он отвечает, я не слушаю и поднимаю стекло ручкой (мистер Муни, скупой старый хрыч, так и не раскошелился на нормальную машину). Сбрасываю скорость – не хватало еще, чтобы меня остановили за превышение. И знаешь, Бек, вся эта идиотская ситуация – не моя вина. Ты солгала мне. Твой отец жив. Из-за твоей лжи я поперся на этот адов паром.

Возможно, я знаю тебя не настолько хорошо, как мне кажется (что вряд ли), но между нами есть связь. А ты своей ложью все напортила. Тебе следовало, поборов стыд, открыться, рассказать о своем отце. И я бы выслушал, и не осудил, и утешил. И ты бы спросила про мою жизнь, и я бы все рассказал, и ты приняла бы мою историю с таким же сочувствием, с каким я принял твою.

Подъезжаю вплотную к девице на «Вольво», которая еле тащится по дороге. Дура что-то орет и показывает мне средний палец. У нее на бампере наклейка «Лихач, учи физику» и логотип Бостонского университета. Протаранить бы эту курицу, чтобы она истекла кровью. Спокойно, Джо, дыши глубже. Не она все испортила, и не ей платить за твои ошибки.

Ты сама виновата, Бек. Теперь ты знаешь, что я следил за тобой. Знаешь!.. Я сигналю и вишу на хвосте у этой бостонской сучки, пока та не включает поворотник. Обгоняя ее, сбрасываю скорость и показываю фак. Дура смеется, я ударяю по газам. В жопу ее. В жопу тебя.

Мне нельзя больше попадаться тебе на глаза и нельзя пропустить эту образцовую семью на «Лендровере» с лыжами на багажнике и новыми шинами. Звонит телефон.

Снова ты!

Сопляк на заднем сиденье не слушается отца и оборачивается на меня. Не надо быть оракулом, чтобы разглядеть его судьбу. Через пару лет его засунут в элитную частную школу, логотип которой висит на заднем стекле, и там он научится курить траву и жрать таблетки, но его будут считать не опустившимся наркоманом, а крутым парнем – просто потому, что он делает это не в гетто, а в благословенных лесах Коннектикута. Показываю ему фак. Пусть помнит. Я знаю, кем он станет, – богатым бездельником, который никогда не платит за свои ошибки и получает внимание и уважение просто так, без всяких усилий. Обгоняю, подрезаю и бью по тормозам. Папаша сигналит. Да пошел он вместе со своими лыжами, шинами и избалованными ублюдками! Даю по газам. Отопление в моей развалюхе не работает, меня до сих пор бьет озноб. Я теперь уже никогда не смогу читать Диккенса. Съезжаю на обочину, глушу мотор. Становится невыносимо тихо. Декабрь. Все кончено.

Снова звонит телефон. Громко. Настойчиво. Опять ты.

Не отвечаю и удаляю, не открывая, все сообщения. Я не выдержу твоих обвинений и твоего страха. Нет. Все должно было быть совсем не так. Бью руль до синяков на ладонях. Впрочем, синяки пройдут, а вот ты никогда не забудешь, как я притащился в Коннектикут, напялил костюм – костюм! – и следил за тобой на фестивале.

Пройдет время, и ты будешь рассказывать эту позорную историю подругам как анекдот или слепишь очередной бездарный рассказ про очередного бездарного поклонника. Я плачу. Ты звонишь. Отключаю свой телефон. Отключаю твой телефон. Будь проклят этот черный день.

Завожу ключи мистеру Муни. У него, как всегда, при себе кислородный баллончик и охотничий нож. Когда-нибудь у меня будет точно такой же набор одинокого старика, потому что ты больше не захочешь со мной общаться.

– Что за наряд, Джозеф?

Черт! Я забыл переодеться.

– Ездил на маскарад.

Ему насрать, куда я ездил и зачем.

– Магазин в порядке?

– В полном порядке, мистер Муни.

– Можешь оставить ключи себе. Я все равно не пользуюсь машиной.

– Уверены, мистер Муни?

– А куда мне ездить?

– Ладно, если понадобится, я сам вас отвезу.

Он отмахивается. К доктору его возит парень из церкви. А больше в таком возрасте ездить некуда.

– Иди уже.

– Спасибо, мистер Муни.

Выхожу на улицу и плетусь домой. Разбитый и обессиленный, все еще в дурацком костюме, наконец забираюсь в свое логово, и – что за подлость! – одна из пишущих машинок смеется надо мной. Клянусь! Беру ее и швыряю в стену. К черту. Хозяин дома все равно никогда ничего здесь не ремонтирует. Сдираю с себя адские тряпки и запихиваю в обувную коробку, хотя больше всего на свете мне хочется их сжечь. Пишу адрес доставки, на слове «Бриджпорт» моя рука слабеет. Надеваю самые удобные и самые жалкие шмотки: заношенную майку «Нирвана», оставшуюся от матери, и вытянутые треники, купленные на барахолке в Хьюстоне сто лет назад. Открываю пачку жевательного мармелада, прихваченную в корейском магазинчике у дома мистера Муни, и предаюсь отчаянию. Это конец. Плюс в стене новая дыра.

Пачка почти опустела, я потерял счет времени, Эрик Кармен тянет, бередя душу: «Сделай радио громче, держи меня крепче и никогда не отпускай».

В дверь стучат. В первый раз в жизни. Стучат еще раз. Выключаю музыку. Стучат опять.

22

Я открываю дверь – и умираю. На пороге стоишь ты, в голубых вельветовых штанах и коротеньком пушистом жакете. Просишь впустить тебя. Но это опасно. Я храню здесь коллекцию твоих вещей, которую тебе лучше не видеть. Ты пахнешь как ангел и выглядишь так, будто только что плакала. Делаешь шаг навстречу, я вцепляюсь в дверную ручку.

– Бек.

Ты вздыхаешь.

– Я все понимаю, Джо. Сначала пропала, потом названивала как бешеная и наконец явилась к тебе в дом, как сумасшедшая маньячка…

Ты не видела меня на пароме.

Я отпускаю ручку.

– Ты не сумасшедшая маньячка.

– Нет, все-таки есть немного. Я убедила Кёртиса, что парень в конце зала ворует книги, и пока тот разбирался, оставив меня одну у кассы, я раскопала твой адрес.

Убью этого растяпу. Ты еле стоишь на ногах от усталости – придется тебя впустить. Мешкаешь на пороге, будто предстоит зайти в общественный туалет в затрапезном кинотеатре. Черт, почему я не убрался?!

– Проветрить?

– Нет. Я привыкну.

Гребаный Кёртис! Быстро осматриваю комнату: не валяется ли где-нибудь лифчик, или трусики, или распечатка переписки. Ничего. Чудо! Ты сбрасываешь жакет, расстегиваешь ботинки и по-хозяйски садишься на диван. Хорошая новость: ты, как обычно, настолько погружена в себя, что по сторонам не смотришь. Сморкаешься, морщишься. Я сижу в кресле, найденном недалеко от книжного магазина пару недель назад. Когда я пер это кресло на метро, думал, что это его последнее появление на людях.

– Мне стало так одиноко, и я вспомнила о тебе… Мы давно не виделись. А ты не отвечал на звонки.

– Прости.

Черт! Почему я не дал тебе шанс? Если б я набрался смелости ответить тебе тогда в машине, мы разговаривали бы не здесь, а у тебя дома.

Ты обхватываешь колени и начинаешь раскачиваться.

– Я запуталась, Джо.

– Ты в порядке?

Мотаешь головой.

– Тебя кто-то обидел?

Твои глаза наливаются слезами, ты смотришь на меня так, будто ужасно устала держать оборону и говорить «нет», когда хочется кричать «да». И ты выдавливаешь:

– Да.

Начинаешь рыдать. Я подхожу и обнимаю тебя. Ты плачешь, потом успокаиваешься, хлопаешь меня по спине и говоришь:

– Всё, я в порядке.

Отстраняюсь. Я уважаю твои границы. Возвращаюсь в кресло. Ты вздыхаешь.

– Джо, у тебя когда-нибудь были тайны? Знаешь, такие, когда приходится постоянно врать? И ты врешь и врешь, и вдруг понимаешь, что все – больше уже не можешь, надо кому-то признаться.

Порой меня тянет сообщить родителям Кейденс, что не стоит ждать дочь – она уже не вернется. Я киваю.

– Это долгая история, Джо, – наконец решаешься ты. – Я всех обманываю. Мой отец не мертв. Чудесно живет и здравствует со своей семьей на Лонг-Айленде.

– Ого!

Из всех ты выбрала меня. Меня!

– Я больше не могу врать. Мне надо выговориться.

– Понимаю.

И я действительно тебя понимаю, Бек. Мои пишущие машинки знают обо мне все.

– Подружкам я не могу рассказать. Они обязательно кому-нибудь разболтают, и пойдет-поедет… А потом один двусмысленный твит – и узнают все. Вот почему я пришла к тебе.

– Понимаю.

И я действительно тебя понимаю, Бек. Я храню немало секретов; теперь к ним добавятся и твои.

– Это ведь даже не совсем ложь – для меня он мертв, Джо. Но дело в том, что его жена – юрист. У них куча денег, а я на мели. Поэтому приходится таскаться с ними в нелепых диккенсовских нарядах и терпеть их капризных детей, чтобы хоть что-то из них вытрясти.

– Диккенсовских?

Ты смеешься и рассказываешь про фестиваль. Я делаю вид, что впервые о нем слышу, расспрашиваю, удивляюсь, а потом говорю:

– Ужас! Неужели стоило так мучиться?

– Надо же на что-то жить. Знаешь, если он может позволить себе покупать своим новым детям органические яблоки, то и первому ребенку не мешало бы что-нибудь отвалить.

– Понимаю.

И я действительно тебя понимаю, Бек. Твой отец с женой выбросили не меньше четырех сотен на костюмы, горячее какао и гребаные яблоки. Не в официантки же тебе идти? Твои друзья не считают деньги. А ты почему должна?

Отправляешь кому-то сообщение, опускаешь руки, вытягиваешь ноги. Когда животные так раскрываются, они хотят трахаться. Оглядываешься по сторонам.

– Ого, Джо, ты и вправду любишь старые вещи.

– Все, что здесь есть, я нашел на улицах, – сообщаю я с гордостью.

– Вижу.

Морщишься; тебе больше нравится стерильная «Икея», хотя при этом ты преспокойно запихиваешь использованные носовые платки в свою затасканную сумку. О, женщины…

– Если ты из бедной семьи, разведенные родители – это клеймо. Отец подцепил Линду, когда та приехала на остров в отпуск. Они познакомились в баре, где тогда работала моя сестра. Я как раз поступила в колледж и боялась, что меня будут называть провинциалкой с курорта. Не хватало еще, чтобы все узнали, что мой папаша сбежал из семьи с туристкой…

– Да, несправедливо.

– Еще как! – горячишься ты. – Одно дело быть провинциалкой, пробившейся в Лигу плюща, и совсем другое – провинциалкой-безотцовщиной. Это пошлая банальщина.

– Понимаю.

И я действительно тебя понимаю, Бек. Люблю тебя за эту воинственную гордость. Ты – боец, сильный и жестокий, не гнушающийся убийством.

– Я думала, что начну новую жизнь, когда перееду сюда, однако все мои сокурсники тоже здесь. И мне даже подумать страшно, что начнется, если они узнают правду.

– Да, люди злы. Будь осторожна.

– Никто не знает, – шепчешь ты, глядя на меня огромными глазами. – Никто.

– Кроме меня.

Краснеешь.

– Да, кроме тебя, – чуть заметно улыбаешься. – Я бы так не дергалась, если б он просто ушел. Но ведь он завел новую семью, у него милая молодая жена и милые маленькие дети…

– Не милее тебя, Бек.

Хвала Господу, ты расслабленна и не настороженна, и воспринимаешь мое опрометчивое замечание просто как попытку подбодрить.

– Дети всегда милее взрослых, Джо. Природа беспощадна.

– В жопу ее!

Наконец-то ты смеешься.

– Все, что могла, Бек, ты сделала. Хотя бы не зря съездила?

Потягиваешься, крутишь головой и замечаешь дырку в стене.

– Господи!

Я сглатываю.

– Наверху прорвало трубу. Пришлось долбить.

– Могли бы и поаккуратнее, – говоришь ты и принимаешься осматривать комнату. Замечаешь Ларри, изрядно покалеченного, на журнальном столике. Смотришь на меня, спрашивая взглядом разрешения. Я киваю.

Ты врешь, я собираю старые печатные машинки – мы оба особенные, яркие.

– Это Ларри.

Я тоже буду честен с тобой.

– Ты всем машинкам имена придумываешь?

– Ничего и не придумываю. Они сами мне говорят.

Мне нравится играть с тобой. Смотришь на меня в недоумении, не в силах решить, шучу я или реально свихнулся. А я смотрю на тебя и не могу понять, смеешься ты с симпатией или со снисхождением.

– Серьезно?

– Конечно, нет. Это шутка. Я сам придумываю им имена, Бек.

– Ларри красивый.

Наклоняешься, чтобы поздороваться с ним и потрогать клавиши. Я вижу твои трусики.

– Можно подержать?

– Он тяжелый, Бек.

– Поставь мне его на колени.

На тебе бледно-розовые бесшовные бикини, размер S, из подиумной коллекции «Викториа’с сикрет». Я беру Ларри и ставлю тебе на колени. И молюсь, чтобы ты не заметила точно такие же трусики, засунутые между подушек дивана. Говорю, что Ларри покалечился, когда – ха-ха! – упал. Ты гладишь его.

– Ларри, даже разбитый, красивый.

– Он уникальный.

Рассматриваешь клавиатуру.

– Не хватает одной буквы.

Приходится соврать – нельзя, чтобы ты принялась за поиски.

– Я его таким нашел.

Смотришь на меня.

– Есть что-нибудь выпить?

У меня ничего нет. Главное, не начинай искать за подушками дивана – найдешь только свои трусы. И непременно узнаешь их по запаху. Срочно надо тебя отвлечь, как не в меру любопытного ребенка. Достаю оставшиеся мармеладки, ты хватаешь обе.

– Еще есть?

– К сожалению, нет.

Я холодею: ты заметила что-то в моей спальне. Щуришься.

– Что это там? Дэн Браун, которого я тебе подарила?

Еле сдерживаюсь, чтобы не захлопнуть дверь прямо у тебя перед носом, разворачиваюсь и смотрю, что же ты там увидела. Слава Всевышнему, это полочка, которую я сделал специально для твоего подарка. Как хорошо, что я не поставил туда «Книгу Бек».

– Похоже, что так, – вру я.

– Как мило.

Надо скорее уводить тебя отсюда.

– Хочешь еще мармеладок?

– Очень!

Подхожу к тебе. С громоздким Ларри на коленях ты выглядишь совсем крошечной. Нежно похлопываешь его и просишь:

– Подними, пожалуйста.

Беру Ларри и ставлю его на обычное место – на пол. От тяжести у тебя на штанах остаются темные заломы. Влезаешь в ботинки, накидываешь жакет и выходишь из комнаты, подальше от свидетельств моей любви, твоих лифчиков и трусов. Какое облегчение – открыть наконец дверь и выйти из дома… С тобой привычные декорации преображаются.

На лестничной клетке ты замечаешь какое-то пятно на стене.

– Это кровь? – интересуешься с деланым ужасом. Киваю. Поднимаешь брови. – Кровь Ларри?

Ах ты, негодница… Шлепаю тебя по попке. Ты, смеясь, сбегаешь с лестницы. Я – единственный, кто знает про твоего отца, а вскоре ты расскажешь мне и про красный половник. Распахиваешь дверь, которую я ежедневно открываю вот уже на протяжении пятнадцати лет. Идем в магазин. Ты веселишься, потому что мой капюшон напоминает тебе «Улицу Сезам» и клипы Дженнифер Лопес. И все парни в магазине хотят тебя, но ты со мной. Ты купаешься во внимании, хихикаешь и говоришь, что чувствуешь себя звездой. Я покупаю бутылку «Эвиан» и пакетик мармеладок, который ты запихиваешь в задний карман, словно желая привлечь еще больше внимания к своей заднице. Хотя куда уж больше? Когда мы начнем жить вместе, так все у нас и будет. Хорошо, спокойно, уютно. Не успеваешь и оглянуться, как мы возвращаемся.

Садимся на ступеньки, открываем мармелад, пьем из одной бутылки. Двое девочек-подростков с района, проходя мимо, угрюмо косятся на твою пафосную минералку. Ты смущаешься, робеешь (люблю тебя такой) и принимаешься оправдываться, мол, Пич считает, что «Эвиан» – единственная щелочная вода. К черту Пич! На тебе нет лифчика, как и в первый день нашего знакомства. Это наш шанс начать все заново.

Ерошишь мне волосы своей крошечной холодной ручкой.

– Поднимемся?

– Да, Бек.

Как бы я хотел лучше подготовиться к твоему приходу: спрятать коллекцию, принять душ, надеть одинаковые носки… Но ты здесь, медленно поднимаешься по ступенькам, покачиваешься, специально дразнишь меня и заводишь.

Все, что происходит дальше, – как в тумане. Мой дерьмовый диван превращается в гамак на затерянном острове, словно из рекламы «Корона» – только без самого пива. Потому что пиво нам не нужно. Нам вообще ничего не нужно. Ведь мы вдвоем. Я обнимаю тебя, и ты «держишь меня крепче и никогда не отпустишь», как пел Эрик Кармен. Мы целуемся, пока не начинает сводить губы, и болтаем, и снова целуемся. Ты рассказываешь о фестивале Чарльза Диккенса, о том, что отец запрещает тебе курить, о злой мачехе и ее капризных детях, о вонючем мотеле и дорогущих засахаренных яблоках. Спрашиваешь обо мне, и я рассказываю, как сильно тебя люблю. Мы снова целуемся, и болтаем, и целуемся. Ты прижимаешься ко мне, вялая и утомленная, и засыпаешь. Твое маленькое тело обмякает. И мне кажется, что я не смогу уснуть, пока ты так близко. Во сне ты не лжешь, и улыбаешься, и льнешь ко мне.

Просыпаюсь я, оттого что тебя нет рядом. И в душе шумит вода. И ты там. Обнаженная. Влажная. Моя.

23

Только конченый мазохист будет покупать непрозрачную занавеску для душа, если он живет один. Я понял это, когда мылся в «Морском коньке». Там занавеска была чисто белая, если не считать пятен плесени понизу. Прямо как в «Психо».

Казалось бы, что может быть проще, чем покупка занавески, но когда я пришел в хозяйственный универмаг, там висели только непрозрачные полотна – сотен шесть, не меньше. Пришлось лезть в онлайн-магазин и искать там, благо в Интернете выбор огромный. Совсем прозрачную я брать не стал – надо же на что-то смотреть, пока моешься. Ведь смотреть на нее придется

каждый

гребаный

день.

Перебрал кучу вариантов. В основном полное говно типа карт мира (кто это придумывает?), рыб, карт Бруклина (явно какие-то ублюдки), снеговиков, Эйфелевой башни, якорей и штурвалов. Я же не долболоб, который носит шарфики и ставит оценки фильмам на «Ай-эм-ди-би». Мне требовалось что-то простое и прикольное.

Поэтому я выбрал занавеску с рисунком из желтых полицейских лент, которыми огораживают место преступления. Знал бы я, что за ней будешь мыться ты, взял бы совсем прозрачную. Запомню на будущее. Урок усвоен.

Правда, любоваться тобой у меня времени нет – надо спрятать все, что может тебя напугать. Пытаюсь понять, что ты успела увидеть. Так, достала полотенце из шкафчика в ванной и оставила дверцу открытой – типичная женщина! Хорошо, что взяла первое попавшееся – верхнее, потому что под нижним сложены твои лифчики. В аптечку ты, слава богу, не заглянула – там лежит твоя заколка, серебряная, с выгравированными пионами и несколькими запутавшимися волосами, хранящими твою ДНК, твой запах. Интересно, открывала ли ты холодильник? Там недопитая тобой бутылка с холодным чаем – захотелось оставить ее на память о твоих губах. Так, ты наливала себе стакан воды. Будем надеяться, что бутылку ты не узнала.

Дверь в ванную, пожалуй, единственная исправная вещь в доме, и ты могла бы плотно закрыть ее за собой. Похоже, ты принципиально не закрываешь двери – точно так же, как не зашториваешь окна. Или, возможно, просто хотела, чтобы я увидел тебя, обнаженную, мокрую за желтыми полицейскими лентами. Выгибаешь спину и подставляешь под струю воды сначала одну грудь, потом вторую, поворачиваешься, нежишься. Тебе нравится в моем душе, в моем доме. Направляешь душ на шею, берешь мыло – мое мыло! – обводишь груди, спускаешься ниже, роняешь его и принимаешься растирать пену на животе и под животом. Твои руки скользят между ног, но тут же возвращаются наверх, к шее. Ты не даешь им волю, ты ждешь меня. И мне следовало бы раздеться и присоединиться к тебе, однако, если я трону дверь, ты заметишь, что на ручке висит твой белый лифчик. Заходя в ванную, ты не обратила на него внимание. Приходится делать непростой выбор: протянуть руку и схватить лифчик, надеясь, что ты настолько поглощена собой – во всех смыслах, детка! – что не заметишь меня, или оставить все как есть и положиться на то, что, закончив – мыться, не мастурбировать, – ты в заполненной паром ванной не разглядишь такую мелочь.

Протягиваю руку и хватаю лифчик. Надо скорее выпроводить тебя отсюда. Запихиваю лифчик в морозилку за коробки с полуфабрикатами.

– Эй, Джо, куда это ты направляешься с пушкой в руке?[15]

Я вздрагиваю от звука твоего голоса и на секунду впадаю в панику: ты все видела.

– Шутка, – бросаешь ты, поправляя полотенце. – Дурацкая, конечно, но не настолько, чтобы так пугаться. Расслабься.

– Нашла полотенце?

– Ты же не против? – мурлычешь и шлепаешь босыми влажными ногами в комнату прямо по грязному полу. Рассматриваешь пишущие машинки и задаешь слишком много вопросов. Берешь чучело головы аллигатора. Знай я, что ты придешь, спрятал бы его подальше. И вообще, все неправильно. При свете дня это становится особенно очевидно: ты спала со мной в одной постели, принимала душ, не закрыв дверь, а я даже не трахнул тебя. И теперь ты расхаживаешь передо мной с чистыми, как у хирурга, руками и рассматриваешь мою комнату, словно место преступления. Наверное, желтая лента на занавеске в ванной тебя насторожила. Интересуешься, когда я начал собирать пишущие машинки и мертвых животных. В шутку спрашиваешь, не серийный ли я убийца. Рассматриваешь стену.

– Джозеф, расскажи-ка еще раз, откуда здесь эта дыра.

Конечно, ты шутишь и не хочешь меня обидеть, но все это неправильно, и ты слишком чистая, и я еще не до конца проснулся, и у меня утренний стояк, и нет яичницы со свежим кофе для тебя. Если б я не промешкал тогда, когда ты была еще в душе… Из крана капает вода. Ты возвращаешься в ванную, чтобы одеться, плотно притворяешь за собой дверь. Чего-то испугалась? Я слышу, как ты моешь руки – после чучела и машинок. Выходишь – уже совершенно чужая и далекая, говоришь об учебе, чмокаешь на прощание, без языка.

Когда ты уходишь, я залезаю во влажную ванну и сижу там, вдыхая твой аромат. До последней капли.

– Старик, ты чего так взъелся?

Кёртис краснеет, бледнеет, пытается спорить. Его еще ни разу не увольняли. И вдруг оказывается, что он дико любит магазин, и вообще жить без него не может, и с сегодняшнего же дня обещает бросить курить.

– Кёртис, просто скажи «да, босс» и проваливай.

Он вспыхивает. По прилавку стучит коротенькая толстушка.

– Эй, парни, у вас есть книги о здоровом питании?

– Конечно, – отвечаю я и уже собираюсь показать где, но тут у меня из-за спины выскакивает Кёртис и ведет пышку к стеллажу с кулинарными книгами, по пути рассказывая, что, если она не найдет нужную, мы сможем заказать любую, какую ее жирному сердцу будет угодно, и объясняет политику возврата так громко, будто эта тетка глухая, а не толстая. Удивительно, как люди преображаются, стоит поднести им дуло к виску. И тут в голове у меня снова раздается: «Эй, Джо, куда это ты направляешься с пушкой в руке?» Гребаный Кёртис, испортил мне утро! Толстуха хочет заплатить за книгу частично чеком, частично картой и частично наличными. Интересно, на какие шиши она собирается покупать ингредиенты для рецептов здорового питания? А Кёртис уже, будто добровольный помощник полиции, проверяет и перепроверяет водительские права толстухи, как я его учил и как он раньше никогда не делал, правильно проводит кредитной картой через терминал – с наклоном и с нажимом, потому что старый аппарат плохо считывает данные, – и вставляет фирменную закладку в каждую купленную книгу. Ну такой умница, такой прилежный работник, такой трудяга, что только чокнутый психопат-перфекционист способен его уволить.

Толстуха жутко довольна. Она делает большие глаза и подзывает меня:

– Эй, сэр…

Я киваю и улыбаюсь. Могла бы прочитать имя у меня на бейдже.

– Повысьте зарплату своему помощнику, – указывает мне эта жирная раскрасневшаяся корова. – До вас я заходила в «Барнс и Ноубл», два часа там проплутала, не могла понять, где что и почем, и ко мне так никто и не подошел.

Сказать бы ей, что Кёртис курит по четыре раза в день, крадет и перепродает велосипеды и периодически толкает наркотики. Что он каждый раз опаздывает на смену и пачкает в туалете. Что он изменяет своим девушкам. И что, если я его не уволю, он непременно обложит на все лады ее толстую задницу и, возможно, даже спишет данные ее банковского счета, как только за ней закроется дверь.

Я бы многое мог ей рассказать, но сдерживаюсь и улыбаюсь.

– Ради вас мы и работаем. Наш долг и призвание – помогать людям выбирать книги.

– Ух ты, прямо как в кино с Мег Райан! – визжит толстуха. – Ну в том, где она держит маленький магазинчик, а плохие парни открывают рядом огромный универмаг. Черт! Как же он назывался?!

– «Вам письмо», – услужливо влезает Кёртис.

– Точно! – кричит толстуха и смеется. – У вас, случайно, нет отдела с DVD-дисками?

Эта ленивая корова даже не откроет купленные книги. Приобретет для них специальную маленькую полочку, попросит кого-нибудь прикрутить ее на кухне, расставит в рядок, закинет пиццу в микроволновку и будет зырить тупую комедию, за которой не поленится съездить на другой конец города. А сюда больше никогда не зайдет.

Когда она уходит, Кёртис уже не пытается спорить. Понимает, что бесполезно.

– Старик, – вздыхает он, – я-то думал, что ты обрадуешься. Та цыпочка была классная. Прямо секси.

– Нельзя давать незнакомцам мой адрес.

– Она уверяла, что вы знакомы. Я бы такой вдул.

Признаюсь, я ударил его – не сильно и не в лицо. Разобрался как мужчина с мужчиной. Понимаешь, Бек? И я не какой-то там монстр, я его даже не покалечил. Просто уволил. И стукнул-то легонько, вроде того, как целуют на первом свидании. А та толстуха была первой покупательницей, которую он обслужил по-человечески. К тому же ты не вдувабельная, Бек. Ты красивая. А это разные вещи.

24

На следующий день после провальной ночи ты попросила меня подъехать в Мидтаун. Магазин пришлось закрыть, так как напарника не осталось, но ведь не скажешь «нет» девушке, которая накануне разгуливала обнаженной по твоей квартире. Оказалось, ты вызвала меня, чтобы я помог тебе выбрать кабельную приставку. Мы отстояли километровую очередь, а потом ты отослала меня домой.

И такая хрень продолжается уже две недели. Сегодня ты попросила встретить тебя у «Старбакс» на Геральд-сквер, и я торчу там как дурак. Ты опаздываешь и чмокаешь меня. В щеку! И не собираешься сидеть у меня на коленках и слизывать сбитые сливки у меня с губ. И прохожие, бегущие за рождественскими подарками, наверное, думают, что я твой друг-гей.

– Хорошо хоть, я знаю, что мне надо, Джо.

– Да?

Надеюсь, ты имеешь в виду быстрый минет прямо здесь, в туалете.

– Хочу подарить маме меховые наушники.

– А-а-а.

Сложно придумать что-то менее располагающее к оральному сексу.

– И что еще лучше – у меня есть купон на скидку, – с напускной радостью заявляешь ты и принимаешься болтать о деньгах. Я делаю вид, что не читал вашу утреннюю переписку с отцом, в которой ты изо всех сил намекала подкинуть тебе деньжат к Рождеству.

Когда мы плетемся по отделу женской обуви – тебе ведь нужны наушники?! – ты спрашиваешь про Кёртиса. Я говорю, что уволил его за кражу (настоящую причину тебе знать незачем). Потом ты тащишь меня в ювелирный отдел – где сроду не продавались наушники – и интересуешься, нашел ли я уже нового кандидата. Друзей, к которым можно обратиться за помощью, у меня нет, а найти нормального сменщика чертовски сложно – большинство людей просто не умеют и не хотят работать.

– Прокатимся? – спрашиваешь ты, и если речь идет о том, чтобы ты прокатилась на моем члене, то, конечно, да.

Однако ты тащишь меня не в темный угол, а на эскалатор, где все на виду и полно потных, суетящихся идиотов. По мне, уже лучше в мусорный бак с головой нырнуть. А ты чувствуешь себя как рыба в воде и трещишь без умолку:

– Мой куратор, ну тот, который ушел в творческий отпуск, получив грант в Принстоне… – замолкаешь на секунду, будто мексиканке, стоящей перед нами, есть дело до ваших академических сплетен, – …хочет, чтобы мы сдали работы до каникул. Бред какой-то!

– Как, говоришь, его зовут?

– Пол.

Даже фамилию не удосуживаешься назвать. Разговор исчерпан. Хвала Господу, мы уже сходим. На четвертом этаже шумно, пахнет духами и выпечкой. Воет Майли Сайрус. Какие-то хабалки орут друг на друга. Я еле сдерживаюсь. Спрашиваю, где тут наушники. Вместо ответа ты заявляешь, что тебе позарез нужны легинсы.

Конечно, Бек. Какие вопросы.

К счастью, в отделе для маленьких шлюшек очередь небольшая, потому что у маленьких шлюшек обычно нет денег. Мы подходим к кассе, и выясняется, что ты опять соврала: вместо того чтобы купить легинсы, выуживаешь их из сумки и протягиваешь молоденькой продавщице мятый чек. Бедняга не знает, как оформлять возврат. И нам приходится ждать. Всем приходится ждать.

– Что-то не так? – дергаешься ты.

– С момента покупки прошло более ста дней.

– И?..

Похоже, ты действительно на мели: притащить покупку трехмесячной давности, чтобы разжиться полусотней баков! Хватаешь штаны и чек и запихиваешь их в сумку.

– Поищу менеджера, – шипишь ты.

– Пожалуйста. – Продавщица пожимает плечами.

Ты вылетаешь из отдела, обдавая вселенским презрением всех, кто попадается тебе на пути. Я прошу идти помедленнее, но ты не слушаешь, и мне даже нравится твоя стервозность, потому что настанет день, и ты привяжешь меня к кровати, и отшлепаешь, и отдоминантишь меня так же, как сейчас разметаешь мешающихся под ногами людишек.

– Бек…

– Что?

– Я не слишком разбираюсь в женской одежде, но, по-моему, эти штаны смотрятся нормально.

– На мне – плохо.

– Можно взглянуть?

Пытаешься сдержать улыбку.

– Прямо здесь?

– Ага.

Замедляешь шаг. За примерочными никто не следит, потому что сейчас Рождество и Санта знает, что я был хорошим мальчиком. Проходишь до конца коридора и открываешь первую кабинку. Ты не говоришь, почему оставляешь дверь распахнутой, и не приглашаешь меня с собой, но я вхожу. Сажусь на скамеечку. Ты встаешь перед зеркалом и вытаскиваешь штаны из сумки. Бек, да забудь ты уже о них!

– Просто мне нужны джегинсы, – вздыхаешь ты.

Нет, Бек, тебе нужен хороший оргазм. Я приказываю переодеваться. Ты краснеешь, но скидываешь ботинки, расстегиваешь молнию и принимаешься стаскивать узкие джинсы, вместе с которыми вниз ползут и трусы.

– Иди сюда.

– Джо, тише.

Жестом велю подойти ближе. Ты делаешь шаг вперед, однако стесняешься, натягиваешь джинсы и даже собираешься застегнуть молнию. Я смотрю на тебя снизу вверх, ты наклоняешься, пытаясь дотянуться до моего ремня, но я перехватываю твою руку. Жестко.

– Выпрямись.

Подчиняешься. И когда я расстегиваю молнию, подаешься ближе и буквально выпрыгиваешь из штанов, помогая мне раздеть тебя. В отдел маленьких шлюшек универмага «Мэйсиз» на Геральд-сквер Рождество приходит досрочно. Я пробую тебя на вкус. Вбираю. Лижу. И посасываю. Когда ты кончаешь, это слышат все десять с половиной этажей.

Обожаю шопинг.

Секс прочищает мозги, а оргазм снимает напряжение. Мы выходим из примерочной, и ты решаешь подарить легинсы своей матери. Я даже не сомневался, что наушники мы не купим. Ты крепко держишь меня за руку и не выпускаешь ее на гребаном эскалаторе, когда мы спускаемся вниз, к выходу. Вместо крикливой попсы играет томный Синатра, и ты спрашиваешь о моих планах на праздники. Хотя что спрашивать, и так ясно – я работаю. Ты говоришь, что тоже намерена поискать вакансию. Ведешь меня в отдел мужских головных уборов и выбираешь какое-то красно-зеленое шерстяное убожество.

– Может, сюда устроиться… Ты будешь забегать ко мне в обед.

– Тебе вправду нужна работа?

Не отвечаешь. Берешь в руки красную охотничью шапку, как у Холдена Колфилда в романе «Над пропастью во ржи».

– Примеришь? Это одна из самых моих любимых книг.

Мне нравится, что ты не говоришь название. Как тебе откажешь? Надеваю, ты закусываешь губу.

– Чудесно!

– Серьезно, Бек, тебе нужна работа? – делаю я еще одну попытку, хотя как можно серьезно воспринимать человека в такой нелепой шапке?

– Просто секси! – пищишь ты и выхватываешь телефон. – Одну фоточку, Джо! Ну пожалуйста.

– Только не в «Фейсбук».

– Тебя же нет в «Фейсбуке», глупенький. Улыбайся!

Фотографируешь. Я снимаю и отдаю тебе шапку. Ты роешься в сумке в поиске кредитки.

– Бек, не трать деньги, я все равно не буду ее носить. Тебе нужна работа?

– Ну и пусть. Мне хочется.

Я не спорю – все-таки Рождество, – но говорю, что буду носить шапку только при одном условии.

– Все что угодно.

Надо же быть такой недогадливой!

– Пообещай, что будешь работать со мной в магазине.

– Да!

Кидаешься ко мне. Я – твой благодетель. Нежно целуешь меня в шею, в губы. Мурлычешь мое имя. Прохожие, должно быть, думают, что я сделал тебе предложение. И ты ни капли не сердишься, когда я отказываюсь надевать шапку. Идеально!

Вечером на собеседование является Итан. У меня не хватает духу сообщить ему, что место уже занято. Он напоминает хомячка, заливается как канарейка и ведет себя как дружелюбный щенок. Такому место в приюте для бездомных животных, а не в книжном магазине. Пока он болтает, проверяю почту. Ты явно уже успела растрезвонить Пич о нашем шопинге и о своей новой работе, потому что она пишет:

«Бекусик, надеюсь, ты не кусаешь локти после набега на магазин. Помни: все мы люди и иногда ошибаемся. Будь с Джо поосторожнее. Не уверена, что вам стоит работать вместе. Может, лучше поискать вакансии в кампусе? С наилучшими пожеланиями, Пич».

Меня как холодной водой окатило. А вдруг ты передумаешь? Или мы не сработаемся? Или в свои выходные ты будешь таскаться на девичники, а не водить меня на шопинг? Итан гораздо надежнее. Принес на собеседование три копии резюме.

– Джо, если ты занят, – вворачивает он бойко, – я могу прогуляться и прийти попозже. У меня весь день свободен.

Тяну время. Что-то уж больно он энергичный.

– Назови пять своих любимых книг.

Расплывается в счастливой улыбке, будто я ему только что сказал, что Санта существует.

Читаю твой ответ Пич:

«Ты права. Как всегда. Я знаю, что не стоит работать в книжном».

Прерываю Итана, развернувшего подробный анализ художественных особенностей «Властелина колец»:

– Прости. Дай мне еще одну минуту.

– Не нужно извиняться! Ты же босс!

Именно так – каждая фраза с восклицательным знаком. И при этом его любимая книга – «Американский психопат».

– Обожаю хорошие страшилки! А ты нет, Джо?

Я предпочитаю классику, он виляет хвостом. Обновляю список входящих и читаю ответ Пич:

«Я забочусь о тебе, Бекусик. Помни о границах! Скучаю по тебе».

Итан все еще распинается об образе героя в «Американском психопате», похихикивая и захлебываясь от восторга. Откуда он такой взялся?

– Обожаю книги! Могу говорить о них бесконечно. Самое неприятное в отсутствии работы и девушки – то, что поговорить не с кем.

Итан – самый одинокий и неприятный человек из тех, что я знаю. Но он – мое спасение. Идеальный напарник. Ты точно им не заинтересуешься, и на его фоне я буду выглядеть мачо.

– Можешь работать по выходным?

– Конечно! – визжит он. – В любое время!

Мы встаем, и я понимаю, что он почти на голову ниже меня. У него полно перхоти. И он сияет от счастья, когда я провожаю его до двери.

– Это работа мечты, Джо! Финансовый факультет был папиной идеей, не моей!

– Отлично, Итан, – пытаюсь я поскорее от него отвязаться. Вот уж у кого точно проблемы с границами. – Можешь взять пива и отпраздновать это знаменательное событие.

– Вообще-то я не пью, но сегодня, пожалуй, можно будет плеснуть немного рома в диетическую колу!

Я смотрю ему вслед и чувствую себя учителем.

Ты отвечаешь Пич: желаешь ей хорошо отдохнуть на солнышке и сообщаешь, что сама, скорее всего, останешься в городе, потому что билеты до Нантакета недешевы.

Она пишет:

«Малышка, если нужны деньги, обращайся».

Ты решительно отказываешься, а Пич не настаивает и с легким сердцем отчаливает к родным в Сент-Барт валяться на солнце, обмазавшись органическим солнцезащитным кремом, и вспоминать о тебе. Пусть она найдет там аборигенку, влюбится в нее и оставит тебя в покое.

Я отправляю тебе сообщение, что завтра можно приступать к работе. Отвечаешь мгновенно и как положено:

«☺Да, босс».

Вечером перезваниваешь – уточнить время. Рассказываю тебе про Итана.

– Я думала, ты нанял меня, – удивляешься ты.

– Сейчас горячий сезон, Бек.

– Значит, у меня будет неполная загрузка?

– Значит, у нас будут свободные вечера.

Понижаешь голос:

– Можно расценивать это как сексуальное домогательство?

Я на полном серьезе:

– Да, мисс.

Я гений. А Пич идет в жопу, потому что дальше мы болтаем как влюбленная пара. Рассказываю тебе про Итана, ты смеешься:

– Похоже, он полная противоположность Блайт. Та у всех вычеркивает восклицательные знаки. Ненавидит их.

– Интересно, – поддерживаю я, – что будет, если запустить их в одну комнату.

– Точно! – вскрикиваешь ты и садишься (я не вижу, но чувствую). – Надо попробовать.

– Он хороший парень. Жалко натравливать на него Блайт.

– А вдруг Итан именно то, что ей нужно… И наоборот. Говорят же, что противоположности притягиваются.

– А мы – противоположности?

– Увидим, – хмыкаешь ты, и дальше мы болтаем об индийской кухне, и музыке, и всякой чепухе. И теперь, после триумфа в примерочной, я уже не чувствую себя телефонной шлюхой, потому что я – твой парень.

Заканчиваем разговор, и я шлю тебе контакты Итана. Пишу:

«Счастливого Рождества!»

Отвечаешь:

«И тебе☺».

В первый раз за долгие годы я не чувствую себя брошенным и несчастным, встречая Рождество в одиночестве в магазине мистера Муни с пивом и ветчиной.

25

Я рад, что удалось пригласить тебя на работу в магазин. Ты заставила меня вновь влюбиться в это место. Мы – чудесная пара, и тебе льстит, когда посторонние это замечают. Ты всегда приходишь заранее и целуешь меня в знак приветствия. Свидания нам теперь не нужны, мы и так практически не расстаемся. Заурядные пары покупают собаку, чтобы потренироваться, прежде чем заводить ребенка, а у нас с тобой целый магазин. Мы вместе работаем и вместе смеемся над покупателями. И шутливо спорим, какую музыку ставить в зале. Ни дать ни взять идеальный образчик патриархальной пары из 1950-х, где мужчина главный, а женщина всем довольна. Ты дразнишь и заводишь меня. Мы то и дело смеемся. Когда ты отворачиваешься, я надеваю подаренную тобой красную шапку и хожу так, пока ты не заметишь и не примешься хохотать.

– Джо, отдай!

– Ты не можешь забрать у меня шапку Холдена Колфилда, – протестую я в шутку.

– Я не могу позволить, чтобы ты расхаживал в ней на людях. Надо же было такое купить!

Мне нравится, что ты вспоминаешь о нашем шопинге, и я позволяю тебе стащить ее с меня. Ты видишь неснятую бирку и хлопаешь в ладоши.

– Подберем тебе что-нибудь получше.

А куда уж лучше? Итан и Блайт начали встречаться – наш план сработал. Каждый вечер, ложась спать, я представляю, в чем ты придешь в магазин завтра, и прикидываю, когда же наша идиллия перейдет в стадию безудержного сексуального марафона на твоей кровати. Пока мы оттягиваем близость, потому что ты сказала: это должно быть особенным.

С тобой каждый день – Рождество. Сегодня в качестве подарка ты явилась на работу в блядском свободном свитере, спущенном на одно плечо. Да еще и с пакетиком молодой моркови. Я приказываю тебе отправляться домой и переодеться.

– Ты не говорил, что есть дресс-код, – возмущаешься с набитым ртом.

– Конечно, есть.

– Но какой? – допытываешься. – Растянутые футболки, как у Итана?

– Успокойся.

– Я спокойна, Джо. Просто хочу знать, что за дресс-код такой.

– Как для универа. Ты ведь не пойдешь в таком виде на занятия.

Швыряешь морковь на прилавок, скрещиваешь руки и заявляешь:

– Я только что с занятия.

– Просто прикрой, – приказываю я, еле сдерживаясь, чтобы не выдать свою ревность.

– Что прикрыть?

Я хочу нагнуть тебя на прилавок и преподать хороший урок, как строгий папочка.

– Плечо.

– Хорошо, дай мне свою толстовку.

Ты просто тонешь в ней. А я хочу взять тебя за плечо и отвести за стеллажи – туда, где ты искала книги в день нашего знакомства. И я вправе это сделать, потому что я – босс, и ты этого хочешь, и я этого хочу… Однако сдерживаюсь. Меня заводит твое желание. Я мотаю головой и жестом приказываю снять толстовку. Ты жалобно вздыхаешь и принимаешься стаскивать ее через голову, и вместе с ней вверх ползет твой блядский свитер. Какой-то извращенец, копающийся в отделе справочной литературы, пялится, пуская слюни. Одергиваю задравшийся край. Ты испуганно вздрагиваешь. Шипит батарея. Играет саундтрек из «Ханны и ее сестер». Какая умничка, ты не забыла захватить мне кофе. Отдаешь толстовку, и я сажусь на стул за кассой. Извращенец даже уже не делает вид, что выбирает книгу. Повышаю голос:

– И не забудь надеть лифчик.

Ты заливаешься краской и сдерживаешь улыбку. Ныряешь в свое пальто, хватаешь сумку, набитую какой-то хренью, и киваешь:

– Какого цвета?

Сегодня! Это произойдет сегодня! Пожимаю плечами.

– Реши сама.

– Красный.

– Пойдет.

– Черный?

– Марш отсюда!

Ты вылетаешь из магазина. Теперь можно заняться извращенцем. Окидываю его презрительным взглядом и спрашиваю правильным, спокойным тоном:

– Вам помочь, сэр?

– Нет-нет, я просто смотрю.

– Если что-то понадобится, спрашивайте.

Выключаю «Ханну и ее сестер» и ставлю «Бисти бойз». Все-таки я гений. Взять тебя в помощницы – прекрасная идея. Хотя твоя первая смена оказалась кошмаром. Ты не обслужила нормально ни одного покупателя, постоянно ошибалась в расчетах и вдобавок ко всему вырядилась в толстовку Брауновского университета, видимо, желая показать, что ты выше этого дерьма. Я велел больше не приходить в таком виде. И ты покраснела, сама понимая свой грешок.

Извращенец спрашивает, есть ли у нас туалет. Отрезаю:

– Нет.

Он молча сбегает из магазина.

Пользуясь затишьем, иду вниз, чтобы передернуть. Мой телефон вибрирует. Ты! Быстро.

«Тук-тук».

И фото груди в красном лифчике.

«Соответствует дресс-коду?»

Я:

«Нет».

Январь – самый тихий месяц, покупателей почти нет. Я могу хоть весь вечер рассматривать тут твои сиськи. И ты это знаешь. Снова:

«Тук-тук».

Я:

«Да?»

Еще одна фотка. В кружевном розовом лифчике. Соски торчат от желания. Я кончаю. Ты:

«?»

Нет. В таком виде ты мой член не получишь.

Шлешь еще одно фото. На этот раз обнаженной. Уже лучше. Уговорила.

«Дрянная девчонка. Марш сюда. Немедленно».

Отвечаешь с молниеносной скоростью:

«Да босс».

Даже без запятой. Только «да», общепринятый эвфемизм «трахни меня», и «босс», что значит «я подчиняюсь». Привожу себя в порядок, поднимаюсь, нахожу Полу Фокс, которую всегда кладу на прилавок перед твоим приходом, вынимаю «Бисти бойз» и ставлю «Бек». Это стало своего рода ритуалом. Только нам понятные знаки, секретные цитаты из книг и песен, говорящие взгляды.

Когда ты появляешься в дверях, уже почти пора закрываться. Я не проверял твою почту несколько дней, ты и так вся у меня на виду.

Ты скидываешь пальто и стоишь передо мной в прозрачном кружеве.

– Годится?

Захлопываю Полу Фокс. Играет «Секкс лоз». Встаю, поворачиваюсь к тебе. Дверь не заперта, но на улицах пусто. Январский понедельник. Нашей прелюдией была «Ханна», предварительными ласками – книги.

– Ты опоздала. Мы уже закрываемся.

– Извините, босс. Когда мы закрываемся, босс?

– Сейчас.

– О-о-о.

– Да.

Я уже готов. У тебя под юбкой нет трусиков… Грязная шлюшка! Откидываешь назад волосы, наклоняешься за мармеладкой, медленно берешь ее в рот, облизываешь. Пошлая банальщина – однако заводит.

– Как я могу загладить свою вину, босс?

Жестом приказываю подойти. Ты делаешь шаг, кладешь обе руки мне на колени, наклоняешься, дразнишь меня своей мармеладкой.

И я впиваюсь в нее.

26

Я только что оттрахал тебя… Ужасно. Ты даже не кричала. И не текла, как тогда в примерочной. Все произошло слишком быстро. Кого теперь в этом винить? Тебе не хватило публики, как тогда в баре? Или виноват я? Не сдержался? Поторопился? Был слишком груб? Куннилингус явно впечатлил тебя больше, и это ужасно и несправедливо. У меня была всего одна попытка. Могу ли я повторить? Хочешь ли ты?

Нет, не хочешь. Мы лежим на полу в клетке, ты сверху, гладишь мои волосы. Я не вижу твоего лица, но чувствую разочарование. Меня бесит, как ты с жалостью перебираешь своими пальчиками мои волосы, однако отпустить я тебя не в силах. Ты можешь обидеться, а мне придется смотреть тебе в глаза. И это самое страшное. Терплю. Восемь секунд. Девять. Снова прокручиваю все в памяти и не могу понять, как так получилось. Может, я передрочил? Или ты слишком меня завела? Или надо было запереть дверь?

Когда я предложил, ты запретила:

– Нет, оставь. И вывеску «Открыто» тоже.

Надо было честно сказать, что меня нервируют незапертые двери. Но я не хотел ломать тебе кайф. Ты вообще собиралась разлечься прямо на прилавке. Я выступил против.

– Пойдем вниз.

– Правда? – загорелась ты.

И я повел тебя вниз – я же босс – и впустил тебя в клетку, и запер там. Ты здорово завелась, и когда я приказал снять юбку и ласкать себя, ты повиновалась – я же босс. Хотя я предпочел бы оттрахать тебя в тишине, ты попросила оставить музыку, и я уступил – я же босс и могу изредка доставить тебе удовольствие. И пока ты одной рукой ласкала себя, а другой держалась за клетку, я начал раздеваться и приказал тебе умолять меня войти. И ты стала умолять, а когда я снял штаны, ты увидела, как сильно я хочу. Я приказал тебе встать на колени и отпер клетку – я же босс и могу изредка доставить тебе удовольствие. Ты уже ждала меня, распахнув руки и губы, и когда я понял, что пора – когда я представил себя неудержимым молотом, а тебя ненасытной мамочкой, – я дал тебе знак, и ты прыгнула на меня, как животное, и увлекла на пол – я же босс и могу изредка доставить тебе удовольствие, – и тогда…

Тогда…

…я кончил, едва войдя. Я облажался. Ты ничего не сказала и не захотела, чтобы я помог кончить тебе. Просто лежала и гладила мои волосы. А потом заявила:

– Не переживай, Джо. Я на таблетках.

И в этот момент я испугался. По-настоящему. Потому что понял, что босс здесь – ты, а не я. И это ты можешь изредка доставить мне удовольствие.

Смущенные и голодные, мы поплелись наверх, и там у кассы стоял какой-то старикан. Он осмотрел нас и ухмыльнулся:

– Пожалуй, зайду в другой раз, ребятки. Приятного вечера.

В том, как он это сказал, как смотрел на нас, было что-то такое мерзкое, добродушное и несексуальное, что мне стало совсем плохо. Похоже, он получил больше удовольствия, глядя на нас, таких молодых, пылких, горячих, чем мы от нашего первого секса. И я даже не удивился, когда ты не пригласила меня в свою кровать, а сказала, что тебе надо навестить Пич. Ты же босс. А я облажался.

Но то, что началось дальше, окончательно выбило меня из колеи. Такого я не ожидал. На следующий день от тебя пришло сообщение:

«Привет, Джо. Извини, сегодня прийти не смогу!»

Хоть бы день выждала. И еще восклицательный знак влепила.

А я опять облажался – ответил:

«Хорошо».

Хотя что тут может быть хорошего: вместо того чтобы провести время со мной, ты договорилась встретиться с Линн и Чаной.

Ты: «Скучаю по вас, девочки. Утром у меня внеплановый сеанс с доктором Ники. Потом пообедаем вместе?»

Чана: «Кто там у тебя опять? Ха-ха. Давай».

Линн: «Я уехала из города. Выпейте за меня».

Вместо того чтобы побыть со мной, ты идешь к психотерапевту и зовешь подруг, чтобы посплетничать. Опыт подсказывает, что это крах, фиаско. Конец! Хочу убить себя и всех, кто есть в магазине, вытащить диск Эрика Кармена и расколошматить его вдребезги. Потому что я потерял веру в наше будущее. И надо же было написать тебе «хорошо» – все равно что белый флаг выкинуть.

К счастью, ты не видишь меня в эту минуту, потому что через пять секунд после того, как я вырубил музыку (в некоторые моменты тишина – лучший аккомпанемент), упал на стул и подумал о том, что надо бы кастрировать себя по примеру психопата из фильма «Как малые дети», от тебя пришло сообщение:

«Что делаешь вечером? ☺».

Пелена спала с мира. И этот смайлик в конце – твоя распахнутая, жаждущая меня влажная вагина. Ты знаешь, что я способен на большее, и хочешь меня. Я в полном порядке. Проблемы у тебя. Ты идешь к психотерапевту, чтобы понять, почему способна получать удовольствие, только когда есть зрители. И ты встречаешься с Чаной, уезжавшей на каникулы, чтобы рассказать ей о лучшем куни в твоей жизни. Этот смайлик – твои распахнутые, жаждущие меня губы. Ты просто даешь мне понять: мы больше не работаем вместе. Мы спим вместе.

Я распоряжаюсь, чтобы ты приехала ко мне в семь. Ты ответила:

«До встречи!»

В 19:12 я понимаю, что ароматические свечи – это полный отстой. А ведь я даже не поленился ради них сделать крюк после работы. И все потому что однажды в магазин зашел один парень, очень крутой (если б мне нужны были друзья, я бы хотел именно такого), бахнул свою тяжеленную спортивную сумку на прилавок, чтобы найти кредитную карту, и вздохнул: «Гребаные свечи. Но женщины их любят». Видимо, это засело у меня в голове, и теперь я не мыслю иных декораций, а все из-за какого-то подкаблучника, покупающего технотриллеры Тома Клэнси для себя и свечи для своей фригидной жены. Из каких мелочей складывается наша личность – просто удивительно! Что заставляет нас страдать и почему?.. Пицца остыла, вино выдохлось. Я один сижу за накрытым столом (который тащил специально для тебя) и понимаю, что ты не придешь. И скоро вообще меня бросишь.

В 19:14 от тебя приходит сообщение:

«Прошу, не злись: не смогу сегодня прийти☹».

И этот смайл – твое тело, холодное и закрытое. Твои глаза, отведенные в сторону. Твой отказ от меня и от нас. Мне даже не нужно читать все письмо целиком, я и так знаю, что Пич ни при чем. Не у нее никчемный член, а у меня. Я даже приготовил для тебя мармеладки, Бек. И положил их в вазочку. К черту ее! Беру и швыряю в стену, прямо в гобелен, купленный у какой-то старухи с улицы, чтобы прикрыть смущавшую тебя дырку в стене. Вазочка падает на диван. Целая. Я – самый никчемный импотент в мире. Даже стекляшку не могу разбить. Замахиваюсь на свечи, но останавливаюсь: не хватало только пожар здесь устроить. Дом не виноват, и ваза не виновата, и мармеладки, и желтая полицейская лента на шторке в душе. Опускаю руку на свечу, пламя жжет ладонь. А должно жечь никчемный вялый член. Но мы оба знаем, что я ни на что не годный трусливый импотент. У меня не хватает духу сжечь виновника. Смрад от горелой плоти перебивает запах пиццы. И какое счастье, что я хотя бы не купил цветов.

27

Думала ли ты когда-нибудь о самоубийстве, Бек? Если б я решил покончить с собой – застрелиться, повеситься или утопиться, – сейчас было бы самое время. Ты бросила меня. Прошло пять часов и одиннадцать дней с тех пор, как ты отняла у меня свою любовь. Потому что я облажался. Ты дала мне шанс, а я его просрал. Ты больше не хочешь меня. Жизнь потеряла смысл. Даже воскрешение Бенджи в «Твиттере» не приносит удовлетворения.

«Кока. На том свете высплюсь. #кокакола #ахаха».

– Может, вы отложите уже свой телефон и обслужите меня? – высокомерно интересуется нахальная сучка у прилавка.

Нажимаю «Отправить» и спрашиваю, чем могу помочь.

– Я сказала, что мне не нужен пакет. У меня есть свой, – сердится она.

– Чудесно.

Вынимаю книги, комкаю бумажный пакет и кидаю в мусорное ведро – пусть знает, кто здесь главный. Итан вздыхает, извиняется и выуживает пакет обратно. Вот во что превратилась моя жизнь. В ней остались только докучливые покупатели и услужливый Итан. Даже некому рассказать, как они все меня достали.

Когда ты работала здесь, тебя жутко бесил шумный вентилятор в служебном туалете, и ты все просила его заменить. Итан зовет его «музыкальным аппаратом» и говорит, что шум ему не мешает. Он пользуется бесполым ароматом «CK One», выпущенным аж в 1994 году, и вообще напоминает гермафродита. Знает наизусть все хиты девяностых – я не спрашивал, но уверен на сто процентов: так и вижу его посреди танцпола, притопывающим, прихлопывающим и отсчитывающим ритм. Вслух. Громко. Впечатление такое, что он опоздал родиться и к сорока годам устал гоняться за яркими диско-идеалами своей юности. Такого недотепу можно только либо пожалеть, либо обобрать, воспользовавшись его глупостью. Он как лакмусовая бумажка: одни покупатели ему улыбаются, другие сверлят взглядом. И сразу ясно, кто есть кто. Я не устаю твердить, что ему надо работать в доме престарелых: будет проводить танцевальные вечера для стариков на каталках и с катетерами. Леди со сморщенными засохшими вагинами и джентльмены с вялыми, пропахшими ромашкой пенисами оценят его абсолютную, всепоглощающую, трагическую тоску по прошлому.

– Хорошего дня, сэр!

– Итан, не обязательно говорить всем «сэр». Иногда достаточно просто помахать или сказать «пожалуйста».

Не слушает, и я уже начинаю терять терпение. Он меня бесит. Меня бесит жизнь. Бесят люди. Мне не о чем больше мечтать. Не за что больше бороться. Я смотрю на него и чувствую тошноту: он так невыносимо любезен, что никогда не упоминает тебя в разговорах. Не хвастается своими отношениями и вообще старается поменьше распространяться о Блайт. И этим только доказывает, что я – достойный жалости неудачник. Мне осталось лишь мучительное воспоминание о многообещающей прелюдии и провальном соитии. Даже страсть в примерочной с каждым днем блекнет в памяти и вскоре совсем потускнеет. Ты написала Чане:

«Опять слишком глубоко и слишком быстро».

«Опять» задело меня больше всего, словно до этого было мало унижений. Каждое утро я засовываю в себя холодные хлопья и надеваю нестираные (потому что ты к ним прикасалась), рваные (потому что все равно) джинсы. Сажусь на метро и еду продавать постылые (потому что ты к ним больше не прикасаешься) книги. Я не вылезаю из почты, слежу за каждым твоим шагом, а ты… Ты продолжаешь жить обычной жизнью и мне не пишешь.

Ожог на руке затянулся, но я содрал корку. Не хочу, чтобы он заживал. Я рву плоть на пальце, который довел тебя до оргазма тогда, в конной повозке (а я не смог). Мне нужна эта боль, потому что, кроме нее, в жизни ничего не осталось. И если Итан еще хоть раз скажет, что мне надо показаться врачу и подать в суд на производителя кофеварки (пришлось соврать; не говорить же этому недотепе, что я сжег палец из-за несчастной любви), так вот, если он не заткнет свое хлебало, я ему его разобью.

Ты проработала всего пару недель, однако здесь до сих пор все дышит тобой. Я скучаю. Тоскую. И смотреть не могу на Итана, который занимает твое место.

Сегодня он явился на работу в новых джинсах «Гэп».

– Офигенная распродажа! – заорал прямо с порога, как будто мне интересно, где он взял свои гребаные шмотки. – По вторникам в отделе распродаж в фирменном магазине «Гэп» скидка на все сорок процентов!

И так каждый день. Итан всегда в отличном настроении, чисто выбрит и надрывно, трогательно уверен в светлом будущем. Заполучив Блайт, он почувствовал себя победителем и подсел на лотерею.

– Эй, Джо, давай купим один билет на двоих! Про нас потом в газете напишут, когда выиграем!

И каждый день – каждый день! – он нахваливает свой кофе, будто это какое-то чудо, что у кофе вкус кофе. Мать твою, а какой еще у него должен быть вкус?! И когда с утра до вечера идет снег с дождем, и небо, затянутое облаками, напоминает «вареные» джинсы, и приходится по три раза на дню мыть пол в магазине из-за разгильдяев в грязных ботинках с мокрыми зонтиками, он непременно заявляет, что «в серых днях есть своя прелесть». А когда тучи рассеиваются и становится холоднее, обязательно вворачивает: «Ничто не сравнится с зимним солнышком!»

Но что самое противное, Бек, – его невозможно разозлить. Я могу игнорировать Итана или поливать бранью – он будет лишь улыбаться и вилять хвостиком, как верный пес. Вот уж кто точно никогда не убьет себя, даже если пропустит семидесятипятипроцентные скидки в «Гэп». Такое сильное чувство, как ненависть, ему недоступно. Однажды Итан пришел на работу с пакетом магазина товаров для дома. Когда он отлучился в туалет (бедняга постоянно жрет отруби, чтобы стимулировать пищеварение), я заглянул в пакет. Никогда не догадаешься, что я там увидел. Складной сервировочный столик! Не знаю, можно ли придумать более унылую, безысходную покупку. Разве только диск с танцевальными хитами девяностых. Вообрази: придет он домой, заварит себе пищевые волокна на ужин, разложит свой столик и сядет смотреть какую-нибудь «Теорию Большого взрыва». Потом оближет тарелку, сложит столик и аккуратно уберет его на место – и так всю свою одинокую, правильную, однообразную жизнь. Могу только представить, что Блайт пишет о нем в своих рассказах. Хотя наверняка не знаю, ты же мне больше ничего не рассказываешь.

А вот я ненавижу Итана. И меня бесит, что он влюблен в Блайт. Каждый раз, когда я спрашиваю, как у них дела, он отвечает: «Мы никуда не торопимся. И оба ценим независимость. Так что у нас все развивается спокойно и красиво, понимаешь?»

Нет, я не понимаю, потому что ценю не независимость, а твою вагину. Будь я таким, как он – разведенным, медленным, помешанным на скидках, – застрелился бы, не раздумывая. Наступили темные времена, и я чувствую, что вот-вот сломаюсь. А Итан еще вздумал учить испанский по песням Сеу Жоржи[16] и спрашивает, можно ли сейчас включить его диск.

– Конечно. – Мне все равно.

– Или что-нибудь другое? – принимается лебезить он. – Что ты хочешь? У меня куча сборников: клубная музыка, рок-музыка, джаз-музыка…

– Итан, говорят просто «джаз», а не «джаз-музыка».

– Джо, ты такой умный! – восторгается он с улыбкой. Итан всегда сияет. Даже если дать ему в морду, он найдет причину поблагодарить. – Я каждый день узнаю от тебя что-то новое!

И самое печальное, что он не шутит, не издевается и не подлизывается. Он действительно так думает. А в детстве, должно быть, подавал надежды… Как и многие из нас. Но этот сумасшедший город и его бывшая (такая же стерва, как ты) высосали из него всю жизнь, всю страсть, всю индивидуальность.

Мокрый снег превращается в проливной дождь – сегодня точно уже никого не будет. Приказываю Итану садиться на кассу.

– Как скажешь, босс!

Спускаюсь вниз, запираю дверь и открываю твою почту. Опять болтовня про учебу, грызня с родителями из-за денег, нытье с Линн и Чаной о жуткой погоде. Ты как можешь пытаешься заполнить свободное время: заказываешь всякую чушь в Интернете, расплачиваешься отцовской кредиткой и клятвенно обещаешь все ему вернуть. А кто вернет мне тебя? Сдираю корку с ожога и смотрю, как кровь смешивается с гноем. Я никогда не поправлюсь. Я отказываюсь забывать тебя.

Ты пишешь Чане:

«Извини, не смогу пойти с тобой на показ на следующей неделе. Ужасно скучаю по Джо».

Вскакиваю. Мне не показалось? Ты скучаешь? Дую на палец. А жизнь не такая уж плохая штука. И Итан, дай бог, выучит свой испанский… Читаю дальше:

«Постоянно думаю о нем и еле удерживаюсь, чтобы не позвонить. Чувствую, что вот-вот сорвусь, если не сбегу из города. Поэтому еду с Пич в их загородный дом в Литтл-Комптоне – развеяться».

Я не могу устоять на месте, меряю шагами клетку. Ты так сильно меня любишь, что бежишь из Нью-Йорка. Это не шутки. Ты одержима мной. Читаю дальше:

«Извини, что оставляю тебя. Пич сказала, ты тоже можешь поехать с нами, если хочешь».

Ответ Чаны просто шикарен. Люблю ее. Люблю этот мир. Она слов даром не тратит:

«Хм, Бек, ты скучаешь по Джо и поэтому бежишь в пустынный дом на берегу моря в мертвый сезон посреди зимы с Пич?»

Ты: «Мне нужен покой».

Чана: «Пич и покой – вещи несовместимые. Увидимся, когда вернешься».

Я скучаю по тебе, и ты скучаешь по мне. Открываю письмо от Пич:

«Бекусик, ты молодец. Я знаю, что прошлой ночью ты чуть не сорвалась и не позвонила Джозефу. Горжусь твоей стойкостью. У тебя талант, поэтому учеба должна быть на первом месте. И Джозеф, я уверена, тоже хотел бы, чтобы ты поступала так, как лучше для тебя. Обещаю, мы отлично повеселимся в ЛК. Ой, пока не забыла: большинство спален сейчас на ремонте, так что Л. и Ч. лучше не звать. До встречи!»

Взлетаю вверх по лестнице и кричу Итану, что бегу в «Гэп».

– Только в главном зале ничего не бери! – советует он. – Как войдешь, сразу направо и до конца.

– Спасибо. Ты отличный парень, Итан, – благодарю я совершенно искренне. – И испанский выучишь в два счета.

– Спасибо, Джо! То есть… Gracias! И запомни, по вторникам!

– Да-да, в отделе распродаж на все скидка сорок процентов.

– Точно!

Я бегу за новыми вещами, потому что ты любишь новизну. А теперь и я ее люблю. Ты скучаешь по мне – и это что-то новое. Прекрасное.

28

Возвращаюсь в магазин в обновках и в отличном настроении. Обожаю шопинг. Новый пластырь – чистый, новая шапка – шерстяная, новая стрижка – короткая и новое отношение к миру – восторженное! Отпускаю Итана домой пораньше. Он рассыпается в благодарностях и говорит, что рад видеть меня таким воодушевленным.

Скоро мы воссоединимся, Бек, я уверен. Это лишь вопрос времени. Залезаю в твою почту. Чана выговаривает тебе за выпендрежный твит, в котором ты назвала Литтл-Комптон просто «ЛК», как Пич.

Чана: «ЛК? Бек, что это? Лысая курица? Нельзя называть место, в котором ты никогда не бывала, просто “ЛК”. А ведь ты не бывала, так?»

Ты: «Ты права, дурацкий твит. Никак не могу прийти в себя после расставания с Джо».

Чана: «Тогда позвони ему и назначь встречу. Ехать в глушь с принцессой Пич – явно не выход».

Ты: «Знаю. Это как эпизод “Секса в большом городе”, где Кэрри сбегает в Париж с русским художником, но постоянно думает, как здорово было бы там с мистером Бигом».

Чана: «Чудесно, только не надо путать дурацкий сериал с реальной жизнью. Прекрати строить из себя деву в башне и позвони ему. Кто знает, может, он даже заскочит на Род-Айленд на одну ночку…»

Я дал волю воображению. Ты, видимо, тоже.

Ты: «Ммм. Звучит заманчиво».

Чана: «Тогда звони ему. К черту Пич. Можешь наплести ей всякой романтической дребедени, что он, мол, выследил тебя и сам приехал».

Ты: «А почему бы нет? Напишу “Приезжай” и пришлю адрес. Ха-ха».

Проверяю свой телефон – ничего. Однако ты меня хочешь, это очевидно. И я хочу тебя. И не могу просто сидеть и ждать. Надо действовать! Первым делом нахожу в Интернете адрес загородного дома Пич. Потом звоню мистеру Муни и спрашиваю, можно ли мне закрыть магазин на несколько дней.

– Джо, ты теперь главный. К тому же январь – мертвый месяц. Отдохни. Ты заслужил.

Тут не поспоришь.

Пока я готовлю нашу встречу, ты переписываешься с Линн и Чаной. Они – умнички! – явно в команде Джо.

Линн: «Почему ты едешь не с ним, а с Пич?»

Ты: «Не злитесь на Пич. У нее трудный жизненный период».

Чана: «У нее вся жизнь – сплошной трудный период. Еще аргументы?»

Линн: «В той части Род-Айленда сейчас мертвый сезон. Все закрыто, Бек».

Ты: «Девочки, пожалуйста, не начинайте. Я еду туда на выходные».

Чана: «Поблагодари Пич от нас с Линн за приглашение».

Ты: «Чана, Пич вас приглашала».

Линн: «Ага, только не сама, а через тебя. Это разные вещи».

Ты: «Она в депрессии. Ее преследует какой-то маньяк».

Линн: «Ахаха».

Чана: «Сколько она ему платит?»

Линн: «Ахаха».

Ты: «Девочки, она хотела как лучше».

Чана: «Как в$егда».

Линн: «#вточку».

Ты: «☹».

У тебя хорошие подруги, Бек, они на моей стороне. Придет время, и на нашей свадьбе я непременно поблагодарю их за это. Я искренне хотел бы сказать то же самое про Пич. Увы, она не в команде Джо. Она в команде Бек, только пока, глупая, не понимает, что мы – одна команда.

Пич: «Ах да, чуть не забыла. Бек, ты придешь в восторг от нашей библиотеки. Сполдинг Грей был другом семьи, так что у нас куча редких изданий и подписанных экземпляров. Там есть уникальные вещи. Даже первое издание “На маяк” с автографом Вирджинии Вулф. Но это долгая история, прибережем ее для уютного вечера за бокалом “Пино”».

Ты: «Знаешь, кто бы действительно пришел в восторг от такой библиотеки? Ну конечно, знаешь☹».

Пич: «Да, малышка, знаю. Тебе надо развеяться, и поездка – лучший способ».

Ты: «☹Надеюсь».

Кидаю телефон в сумку «Гэп». Хватит читать письма. Пришло время действовать. Я больше не могу ждать, пока ты напишешь. А напишешь ты обязательно, когда останешься одна в пустынной спальне на берегу моря, и вспомнишь меня, и представишь, как было бы чудесно вдвоем. Со мной. И я примчусь на твой зов. И ты впустишь меня. Теперь я спокоен. Всего-то надо добраться до Литтл-Комптона и ждать.

Запираю дверь в подвал, выключаю свет и пытаюсь вспомнить, где припарковал «Бьюик» мистера Муни. И вдруг слышу, как открывается дверь и в магазин вваливаются припозднившиеся покупатели. Вот он, закон Мерфи в действии. Кричу самым любезным тоном:

– Извините, мы закрываемся.

И тут понимаю – вернее, слышу, – что творится что-то неладное. Вошедшие не ворчат и не хлопают гневно дверью, а запирают ее и переворачивают вывеску. Тесак остался в подвале. Их трое, все в масках Барака Обамы, двое повыше и один низенький с монтировкой. Спрятаться я не успеваю. И они наваливаются на меня все разом.

Я принимаю бой как мужчина, но их больше, и они бьют наотмашь. Лицо превращается в кровавое месиво, правый глаз перестает видеть. Когда им надоедает, я, должно быть, напоминаю груду хлама, сваленную на полу. Открываю один глаз, который еще действует, и вижу, как самый низкий из трех хватает мою новую шапку с прилавка и вскидывает кулак.

Его выдают ботинки. Я раз сто делал ему замечание не класть ноги на прилавок. Что ж, это его право. Его месть. Кёртис со своими подельниками хлопает дверью, а я остаюсь лежать на полу. Разбитый, но не раздавленный. И я не жалуюсь, нет. Что-то подобное должно было произойти. Я совершал решительные поступки, дерзкие поступки: отправил Кейденс под воду, наградил Бенджи алым знаком доблести… Конечно, рано или поздно я должен был понести кару.

Ты скучаешь по мне. И скоро – уже скоро! – станешь моей. Это поворотная точка, так что расплата за прошлое подоспела вовремя.

Тело ноет и кровоточит. Левый глаз дергается. Я искупил свои грехи. И вывеска «Закрыто» очень кстати. Эта страница закрыта. Я свободен.

29

До Литтл-Комптона путь неблизкий. Отопление в «Бьюике» не работает. Новую теплую шапку унес Кёртис; пришлось надеть красную бейсболку, украденную Бенджи у Спенсера Хьюитта, но она не шерстяная. Холодно. И тихо. Взять диск с музыкой забыл, потому что голова была забита другим. Я серьезно испугался, что ослеп на один глаз – из-за убогого тупицы Кёртиса. Ну уж нет, не дождетесь. Лучше отрезать левое яйцо ради восторженного Итана.

Включаю радио, по всем станциям крутят Тейлор Свифт. Она прямо как ты, Бек, только богаче и известнее: много флиртует, сильно влюбляется, быстро трахается, далеко убегает. Недавно купила особняк поблизости от Литтл-Комптона, и, видимо, ее провозгласили местной королевой, мэром или принцессой Род-Айленда, раз крутят даже на рок-станциях. «Альбом «Red» просто гениальный, я бы послушал, как его перепели «Фу файтерс» или «Аркейд файр». И на станциях кантри-музыки: «Эта девочка не трется о женатых мужчин и не скачет голышом по сцене перед нашими детьми. Слушаем новый сингл от гордости Род-Айленда». И на поп-станциях: «Сегодня отличный вечер, чтобы одеться как хипстеры и пойти потусить, да, ребятки?» Нет! Я никогда не уезжал так далеко от Нью-Йорка. И дорога ужасная. Машину то и дело заносит.

Останавливаюсь на заправке и проверяю твой «Твиттер». Ты только что отметилась в Мистике, Коннектикут. И конечно, запостила фоточку из «Мистической пиццы»:

«Прокатились на лимузине за пиццей по дороге в зимний домик в ЛК. #что_сделано_то_сделано #пепперони #лучшесекса #домик_у_моря».

Что значит «лучше секса»? Вхожу в аккаунт Бенджи и отправляю твит:

«Люблю провинциалок. #зима_в_нантакете».

Ты отписалась от Бенджи. Однако следить за ним, видимо, не перестала. Кинула ему в личку:

«Ты для меня умер. Умер!»

Улыбаюсь. Мне стоит погладить себя по головке: Бенджи теперь на небесах. А я в промерзшей машине пробираюсь через снег и ветер по обледеневшим дорогам под вопли Тейлор Свифт. Да, жизнь труднее смерти, Бек. Все отдал бы, чтобы сидеть с тобой сейчас в пиццерии. Мою руки в туалете на бензозаправке и в зеркало стараюсь не смотреть. Под глазом фингал, на лбу и щеке два огромных шрама вроде тех, что рисуют для вечеринок на Хеллоуин. Умываюсь ледяной водой. И еду дальше.

До Литтл-Комптона осталось совсем чуть-чуть. Домчался быстро, учитывая ужасную погоду и разбитое лицо. Зрение еще не до конца восстановилось, и я стараюсь смотреть на дорогу левым глазом. А вот и первые дома. Не люблю курорты. Сбрасываю скорость. Лысые шины свистят на обледеневшем асфальте.

Магазины закрыты, свет выключен. Впечатление такое, что население города залегло в зимнюю спячку в особняке Тейлор Свифт. Хотя кое-кто все же остался. Когда замечаю на дороге оленя и бью по тормозам, уже слишком поздно. Колеса визжат, «Бьюик» таранит зверя. Теперь мы единое целое: плоть и сталь – безумное торнадо, несущееся сквозь придорожные кусты. Я чувствую запах паленой резины и мертвой плоти. Потом толчок и…

Ничего.

Пустота.

Когда я прихожу в себя, вокруг невероятно тихо. Перед глазами стекло, ветки и листья. Я что, в домике на дереве? Хвала Господу, на мне крепкая одежда, иначе я весь был бы изрезан осколками. Однако на этом чудеса не кончаются: я жив, бейсболка на голове, телефон цел. Я пролежал в отключке всего минут двадцать.

– Ну и ну! – выдыхаю я, потому что это и вправду чудо.

Впечатление такое, будто дерево решило сожрать «Бьюик» и даже уже начало, но почему-то передумало. На секунду я начинаю паниковать, что не смогу выбраться. Слава богу, в машине нет никакой электроники, одна механика. Дверь, вдавленная и искореженная, подается; выбиваю ее и падаю на окровавленный снег. Живой.

Мне не терпится поцеловать тебя и проверить почту. Ничего. Открываю «Гугл»-карты и – это судьба, Бек, нам предначертано быть вместе – отсюда до дома Пич всего семьдесят один метр на запад.

С трудом выбираюсь на дорогу. Все тело болит. Когда я поднимаю правую ногу, левая отнимается. Переношу вес на правую, сжимает грудную клетку слева. Падаю на снег. Холод притупляет боль.

– Терпение, Джо, терпение, – повторяю я сам себе.

Проползаю вперед несколько метров и замечаю два знака, заметенных снегом. Один – «Стоп», другой, более вычурный, на белой доске – «Частный пляжный клуб. Посторонним вход запрещен. К скалам не подходить. В воду не прыгать и не нырять. Не патрулируется спасателями».

Природа на моей стороне, потому что зимой эти правила не действуют. Крошечная будка охранника, ютящаяся под знаком, пуста.

– Отлично, – подбадриваю я себя и двигаюсь дальше.

Не встаю, льну к земле, как солдат, пробирающийся к окопу, благо руки почти не повреждены. Сжав зубы и обливаясь потом, ползу вперед, потому что ты скучаешь по мне. Я тебе нужен. Проверяю по карте, сколько еще осталось. Шестьдесят восемь?! Это гребаная шутка? Я что, одолел всего три метра?

Во рту пересохло. Набиваю его снегом. С такой скоростью я доберусь до тебя к лету. Закрываю глаза. Ничего, справлюсь. Потому что ты скучаешь по мне. Надо взять себя в руки, ведь в любой момент может раздаться звонок. Отталкиваюсь от снежной жижи – никак, приходится помогать коленями. Тело сводит от боли, но у меня получается, Бек. Я встаю. И даже иду – как калека, как зомби, как разделенный сиамский близнец, – но все же иду.

Проверяю телефон: две точки на карте соединились.

Я

на

месте.

Еще три шага, и я вступаю на подъездную дорожку, невыносимо длинную и извилистую. Зато в конце этого трудного пути – ты. Дом Пич оказался не скромным пляжным домиком, как я его себе представлял, а огромным двухэтажным особняком с флигелем на крыше и гаражом на четыре машины. Лужайка укрыта белым снежным ковром, отражающим теплый свет из окон и холодный свет звезд. Что-то подобное получится, если скрестить Томаса Кинкейда с Эдвардом Хоппером.

И тишина! Океан, похоже, спит. Слышно даже, как тают снежинки и дрожат ветки. Интересно, я всегда произвожу столько шума? Дыхание кажется оглушительным. А если его услышат там, внутри? Инстинктивно делаю шаг назад. На свежий снег капает кровь. Нельзя оставлять следы. Пич подумает, что ее преследователь вернулся, и вызовет полицию. Трогаюсь на восток, к соседнему дому. И вдруг тишину разрывает истеричный визг Пич:

– Бек!

Инстинктивно пригибаюсь. Судя по звукам из дома, ты спешишь на зов в западное крыло. Это мой шанс. Ковыляю к восточной стене и заглядываю в окно просторной комнаты – гостиной, как ее называют богачи. В центре длинный темно-синий диван, напоминающий огромную раздувшуюся змею. Перед ним кофейный столик, собранный из нескольких клетей для ловли омаров и покрытый стеклом, на котором отражаются блики пламени из камина.

Когда я слышу твой смех, понимаю, что еще жив. Играет Элтон Джон. Из трубы поднимается дым. Неудивительно, что Тейлор Свифт купила дом именно здесь. Я чувствую запах марихуаны и припадаю к стеклу, когда ты влетаешь в комнату.

Тебе идет эта обстановка, и – боже мой! – как же я скучал. Ты стоишь у камина, живая, горячая, как пламя; ноги расставлены, будто ждешь, что тебя будут обыскивать. На тебе черные легинсы и та блядская серая кофта. Когда ты наклоняешься, чтобы согреть руки, меня охватывает непреодолимое желание впрыгнуть в окно и овладеть тобой.

И тут в комнату притаскивается Пич и портит сцену. Протягивает тебе бокал вина – банальщина! Не удивлюсь, если там клофелин. Ты делаешь глоток и следуешь за ней на кухню. Я скучаю по тебе. А ты скучаешь по мне. Мне тягостно видеть тебя у огня, с радостью подставляющей руки пламени. Я ведь тоже подставил руку огню, только совсем иначе. Глаза закрывает красная пелена; вот бы толкнуть тебя в нее и самому прыгнуть следом… Впрочем, наверняка жестокие мысли вызваны моими ранами.

Пич сообщает, что ужин будет готов через час. Предлагает сыграть в карты. Ей что, восемьдесят пять лет? Ты не споришь с хозяйкой и садишься рядом с ней на огромный диван. Мое время вышло, опускаюсь на снег, чтобы передохнуть. Оставаться здесь всю ночь я не смогу, я не зверь. Что же делать? Какой у меня был план? Никакого! Я ехал сюда с мечтами, а не с планами. Представлял, что ты напишешь мне, я выжду три часа и появлюсь, будто примчался из Нью-Йорка; ты выбежишь меня встречать, будешь прыгать от радости, накормишь ужином, бифштексом с картошкой, и мы, счастливые, уединимся в одной из спален и станем любить друг друга всю ночь.

Запасного плана я не приготовил и пути отступления не продумал. Ты хорошая подруга, вежливая и заботливая. Ты, конечно, не можешь вот так сразу бросить Пич. Я в ужасном состоянии, в крови и грязи. Машина разбита. До гостиницы мне не дойти. Пригибаюсь и тащусь к соседскому дому.

Передняя дверь заперта – кто бы сомневался? Крадусь к заднему входу, стараясь не падать и не шуметь. За домом лодочный сарай – кто бы сомневался? – и дверь его не заперта – слава богу! Проскальзываю внутрь, закутываюсь в брезент и забиваюсь в дальний угол, где не так рьяно дует ветер. Ты скучаешь по мне. Это придает силы и заглушает боль.

Полицейский светит фонарем в лицо. Я вижу его пушку и выгляжу, должно быть, как зомби, не говоря уж про запах.

– Назовите свое имя, – требует он раскатистым негритянским баритоном.

– Джо, – начинаю я. Прежде чем произнести фамилию, приходится отхаркнуть скопившуюся в глотке кровь. Она красная! Как новый альбом Тейлор Свифт. Полицейский прячет пистолет. Прогресс. Я собираюсь с силами и сажусь. Прогресс. Передо мной само олицетворение Америки – черный парень в белом городе, заваленном белым снегом. Он рассматривает мою бейсболку; должно быть, она упала, пока я спал.

– Участвовали в регате? – интересуется он.

– Пару раз, – отвечаю я и начинаю понимать, почему Стивен Кинг постоянно пишет о Новой Англии. Я весь в крови валяюсь в чужом сарае. Олень раздавлен. Моя машина, искореженная, дымится в лесу. А этот урод хочет поговорить о парусном спорте.

– Вы – друг семьи Сэлинджер? – интересуется он. – Я видел, в доме кто-то есть. Вы заблудились?

Я сдохну, если он еще хоть раз произнесет эту фамилию.

– Нет, не друг. Да, я заблудился.

– Куда вы направлялись?

Ребра трещат и ноют. Меня трясет. Но боль – мой союзник, она не дает свалиться в паранойю. Коп протягивает мне руку. Хватаюсь.

– Офицер, откровенно говоря, я представления не имею, куда попал. Мой GPS вырубился, я сбился с дороги.

– Это ваш «Бьюик» в лесу?

– Да.

Черт!

– Спенсер, вы принимали алкоголь?

Я уже открыл рот, чтобы спросить, почему он так меня назвал, но вовремя вспомнил про имя, вышитое на изнанке бейсболки – Спенсер Прюитт. Можно выдохнуть.

– Нет, сэр.

– Курили?

– Нет. Лучше спросите того оленя, что выскочил передо мной на дорогу.

Меня бьет дрожь. Коп улыбается, достает рацию и спрашивает, в какой больнице меньше всего загрузка, чтобы долго не ждать приема. Пора выбираться отсюда. Ты совсем близко, буквально в нескольких шагах, так что надо быть осторожным. Судя по свету в окнах, ты еще не ложилась, трешь сонные глаза и утешаешь истеричную Пич. Она могла заметить полицейскую машину. А вдруг он приехал с мигалкой? Вызвал подкрепление? Вдруг ты на улице, даешь показания?

Меня рвет на брезент.

– Вот так, Спенсер, не держи в себе, – добродушно приговаривает полицейский. – Сейчас приедет «Скорая».

Нет! Сирена тебя встревожит. Надо собраться и быть мужчиной.

– Не нужно, офицер.

Поднимаюсь.

– Ладно, тогда я сам отвезу вас в больницу.

Я готов ехать куда угодно, только бы подальше от тебя. Полицейский помогает мне дойти до машины. Дом Пич скрыт за деревьями; даже если ты смотришь в окно, меня не увидишь. Офицер Нико – крутое имя! – не оставил фары включенными – молодец! У него крутая тачка – гибрид, такие есть только в ЛК. И вот я снова на заднем сиденье полицейской машины.

Офицер – хороший, добрый парень, развлекает меня байками из своего футбольного прошлого, чтобы отвлечь от боли. Он перебрался сюда из Куинса, и ему здесь очень нравится, хотя приходится постоянно шугать психопатов, стекающихся в город в надежде поглазеть на Тейлор Свифт.

– Можно подумать, она станет встречаться с маньяками-поклонниками.

– Точно, – поддакиваю я.

– Попробуй немного вздремнуть. Скоро приедем.

Я вырубаюсь. И мне снишься ты – в пышном диккенсовском платье.

Офицер привез меня в больницу в Фолл-Ривер, в Массачусетсе, примерно в тридцати километрах от ЛК. Но такое впечатление что мы в тридцати световых годах, настолько здесь грязно, шумно и зловонно. Стена табачного дыма сшибает с ног. Я захожусь в кашле. В приемной кучка наркоманов надеется выпросить укол опиоидного обезболивающего. Мне здесь не место. Еле сдерживаюсь, чтобы не спросить Нико, почему он не отвез меня в больницу для курортников. Но какой теперь смысл? Мы уже на месте. У парня перед нами из заднего кармана торчит окровавленный нож, а он пытается убедить медсестру, что повредил руку дверью машины. Даже ребенку очевидно, что это ложь.

– Хотя бы один укол, Сью!

Сью – кремень.

– Выпей кофе, умойся и проваливай отсюда.

Я не наркоман. И у Нико здесь есть связи – нас пропускают без очереди. Он работал тут раньше, но сбежал, потому что этот город – «героиновая отрыжка». Хуже места не придумаешь. Я выдыхаю с облегчением, когда приходит доктор и задергивает занавеску, отделяющую меня от этой жути. Выясняется, что доктор К. – друг Нико. Он принимается меня осматривать. Я рассказываю о драке, об аварии. Он говорит, что ребра в порядке и раны не тяжелые, но вот лицо повреждено серьезно.

– Вам когда-нибудь накладывали швы?

– Нет.

Входит беременная медсестра с ярко накрашенными глазами и несет две кружки горячего кофе и две сдобные булочки. Не верю своему счастью. Я умираю от голода.

– Хелен, не стоило… – бормочет Нико, однако поднос принимает.

– Ешь. Я знаю, у тебя нет подружки, никто не готовит. А такому здоровяку надо хорошо питаться.

А я?! Мне тоже надо. Доктор берет шприц и просит меня закрыть глаза.

– Будет больно, – предупреждает он. Когда Джуд Лоу говорил так Натали Портман в фильме «Близость», он шутил. Как бы я хотел, чтобы ты сейчас держала меня за руку…

Доктор тоже слукавил: это оказалось не просто больно, а нестерпимо больно. Нико хлопает меня по спине.

– Дыши, Спенсер, ты справишься.

Когда у меня в приемном отделении потребовали предъявить документы, я соврал, что потерял бумажник, и продиктовал вымышленный адрес. Мне поверили – красная бейсболка творит чудеса.

Доктор вонзает свой пыточный инструмент во второй раз – теперь в щеку. И приказывает ждать, пока подействует. Беременная сестра еще здесь, вьется вокруг Нико.

– Как работается среди богачей?

– Нормально. Ты как?

– Было бы гораздо лучше, имей я под боком большой бокал горячего шоколада, чтобы согреваться холодными ночами, да, Нико?

Нико молчит и улыбается. Девица крутит задницей.

– Ответь хоть что-нибудь, красавчик.

Так приятно сидеть среди этих простых, незамысловатых людей, откровенных в своих желаниях. Им всего-то нужен укол обезболивающего, член Нико или кружка кофе. Мне хочется быть таким, как они, поэтому я шепчу Нико:

– Где здесь можно достать еще булочек?

А он достает блокнот. Только бы лекарство не затуманило мне мозг.

– Повторите, пожалуйста, ваш адрес.

– Могу я назвать адрес съемной квартиры в городе?

Плету какую-то чушь и надеюсь, что коп поверит и отстанет от меня. Он хочет знать все. Рассказываю про аварию, про то, как выбрался из машины и полз по дороге. Но ведь он сам видел кровь. Иначе как бы нашел меня? Молюсь, чтобы ты и Пич не выходили из дома, пока снег не растает.

– Что вы там искали?

– Сам не знаю, плохо соображал.

– Вы двигались прямиком к дому, Спенсер. Почему не пошли к бензозаправке, вверх по улице?

– Решил, что она закрыта.

Черт! Почему он нападает на меня?

– А то, что в доме никого, вам не пришло в голову?

– Не знаю.

В голове пусто. Хочу булочек.

– У вас есть знакомые в Литтл-Комптоне, Спенсер?

– Я даже не знал, что это Литтл-Комптон, – из последних сил оправдываюсь я. Он так просто не отстанет – придется пускать в ход тяжелую артиллерию. – Слушай, мне тяжело об этом говорить… Моя мать умерла.

Он щелкает ручкой и закрывает блокнот.

– Простите, Спенсер, не знал.

Мне несложно расплакаться, потому что я скучаю по тебе, Бек, и не знаю, как возвращаться. А ты все не звонишь, чтобы сказать, как скучаешь по мне. Нико протягивает булочку, и я проглатываю ее одним махом. Когда доктор накладывает швы, я уже ничего не чувствую. Какое облегчение.

Нико вызвался довезти меня до железнодорожной станции. На улице творится полный беспредел: толпа наркоманов шумно обсуждает, в каких пунктах «Скорой помощи» проще выпросить укол. Парень в драном пуховике пытается вскрыть «Мазду» монтажкой. Нико рявкает:

– Эй, Тедди, прояви уважение!

Тедди салютует офицеру и отваливает. Я делаю последнюю попытку:

– Вам точно не трудно?

– Нет. Сядете на поезд до Бостона и доедете до отца. Лерой отбуксирует вашу машину и возьмет недорого.

– Офицер Нико, вы лучший! – говорю я и крепко жму его руку.

Он подвозит меня на станцию – там почти так же мерзко, как в больнице. Помогает выбраться от машины. Увидев копа, бездомные торчки разбегаются, как тараканы. Я захожу в здание вокзала и сажусь. Когда он уезжает, выхожу и ловлю такси.

– В ЛК, пожалуйста.

Водитель фыркает и презрительно ухмыляется на мою бейсболку.

– В Литтл-Комптон, что ли?

Новая Англия: море желчи, лодочный спорт и ни капли говна.

30

Просыпаюсь опять в лодочном сарае, только уже в другом, в полукилометре от дома Пич. Не скажу, что было легко найти место ночлега, но меня хотя бы никто не застукал. Выхожу и прячусь в кустах в дюнах. Вы с Пич далеко – две крохотные точки на горизонте. Разминаетесь на пляже перед утренней пробежкой – ты, как тактичный гость, не смогла отказать хозяйке. Мой телефон разряжен, и это проблема, потому что ночью ты могла мне писать, умоляя скорее приехать, а я не имею возможности проверить почту. Закончив растяжку, вы устремляетесь на пляж. Я мчусь через дюны, чтобы не попасться вам на глаза. Повезло: задняя дверь дома Пич открыта.

Дом у Сэлинджеров шикарный, не то что моя замызганная квартира, а ведь они здесь даже не живут – так, наездами отдыхают. Удача не отворачивается: прямо на виду целый ящик с зарядными устройствами для «Айфонов». Выбираю подходящее и втыкаю в розетку. Варю кофе в кофеварке, жадно глотаю и обжигаю язык. От моих ног на полу остаются влажные следы. Черт! Будто дом в курсе, что я – рабочий класс, и хочет заставить меня поработать шваброй.

Беру кухонное полотенце, потому что бумажных нет (готов спорить, здесь борются за экологию и спасают мир), нагибаюсь и вытираю следы. Я ненавижу Пич. Она властная и прилипчивая. И даже не постеснялась отменить приглашение Линн и Чаны. Отсоединяю телефон; пятьдесят пять процентов – на первое время хватит. Зарядку кладу в карман. Поднимаюсь наверх – и что же там вижу? Все шесть спален, чистые, светлые, выкрашенные мятной краской, готовы к приему гостей. Пич – патологическая психопатка. Я не такой. Я всегда даю тебе личное пространство. Элтон Джон ноет во всех комнатах, потому что в доме установлена современная центральная аудиосистема. Представляю, как бы Пич ходатайствовала перед ним на суде поклонников. Заявила бы, что является самой горячей его фанаткой, а он стукнул бы молоточком по столу и велел приставу изъять у этой изнеженной сучки все свои записи, а ее саму отправил бы работать зазывалой в «Макдоналдсе».

Тебе она выделила самую роскошную спальню. Как у рок-звезды. Подушка до сих пор хранит твой запах. Подбираю с пола легинсы и вдыхаю тебя. Крепко обматываю легинсы вокруг шеи и почти сразу кончаю.

В этой хибаре столько полотенец от Ральфа Лорена, что Сэлинджеры вряд ли заметят нехватку одного, которым я вытер пол. Кофе все еще горячий, и я откидываюсь на кровать и расслабляюсь, потому что здесь тепло и потому что я это заслужил. Заглядываю в твою дорожную сумку, перебираю трусики и лифчики и так увлекаюсь, что забываю о времени.

Вы с Пич уже вернулись и входите в дом, скидываете кроссовки. Смеетесь или плачете, непонятно. Сбежать по черной лестнице я не могу – половицы скрипят. Слышу, как приближается твой голос, и тихо ненавижу старые дома. В четыре прыжка выскакиваю в коридор, прокрадываюсь в хозяйскую спальню, расположенную как раз над кухней, и на всякий случай прячусь в кедровый платяной шкаф. Снова я заперт, стеснен, закрыт, а вы с Пич разгуливаете на воле. Теперь я уверен, что ты рыдаешь, а не смеешься. Неудержимо хочется в туалет. Выбора нет – облегчаюсь в кружку с кофе.

Пич, должно быть, обнимает тебя, потому что я слышу шуршание ваших непродуваемых ветровок. Она просит тебя не реветь, ты всхлипываешь, я ссу в кружку, стараясь производить как можно меньше шума. Пич не умеет тебя утешать, Бек. Я бы справился лучше. Гораздо лучше. А ведь сейчас я мог бы сжимать тебя в объятиях… Ты рыдаешь так громко, что я позволяю себе выбраться из шкафа и подойти к двери.

– Прочитай еще раз, – требуешь ты.

Пич вздыхает.

– «Дорогие друзья Бенджи!»

– Его бедная мама, – стонешь ты.

– «С огромной горечью сообщаем, что наш сын Бенджи считается погибшим».

Перебиваешь:

– Почему они не стали его искать?

Пич не обращает внимания на твои вопли и продолжает читать:

– «Его любимая яхта-швертбот “Доблесть” была найдена разбитой неподалеку от маяка Брант-Поинт. Некоторые из вас знают, что Бенджи в последнее время боролся с зависимостью. Незадолго до гибели он сообщал друзьям, что отправился в Нантакет».

– Это про тот мерзкий твит.

– Да. – Пич вздыхает. – Ненавижу наркотики.

Благослови Господь информационные технологии; я мог бы подумать, что у меня начались слуховые галлюцинации. Залезаю на сайт нантакетской газеты – и действительно: портрет Бенджи в костюме, рядом фотография его разбитой яхты. Нет ни одного свидетеля, видевшего беднягу в Нантакете, однако его родители сообщают, что он снимал деньги со счета в Нью-Хейвене. И вообще, это «не первый раз, когда наш сын становился жертвой своих демонов». Начальник порта подтвердил, что яхта отсутствует. Мать Бенджи заявила журналистам: «По крайней мере он умер, занимаясь любимым делом». Любопытно, что она имела в виду: парусный спорт или героин? Никогда в жизни мне так не везло.

Пич сморкается, ты продолжаешь рыдать. Она предлагает прямо сейчас рвануть на Багамские острова. Ты смеешься, но Пич не шутит.

– Я раньше так делала. А почему бы и нет? Соберем сумки и улетим. Нет, даже сумки не станем собирать. Тебе понравится, клянусь.

– У меня занятия, – лепечешь ты.

Пич наливает тебе виски и заявляет, что вся вспотела.

– Не возражаешь, если я здесь переоденусь? Не хочу подниматься наверх.

Ты не против. Я слышу, как она стаскивает с себя потные тряпки. Выходит, потом возвращается, и тебе нравится то, что ты видишь, судя по твоему возгласу:

– Ого!

– Мой отец обожает халаты, – говорит она, а я благодарю Бога за то, что твое восхищение относится не к ее костлявому телу. – Мы берем их только в «Ритце», там самые лучшие. Хочешь переодеться?

– Да.

Пич принимается делать свежий овощной сок. Будь ее воля, она заперла бы тебя здесь, рядом с собой, а ключ выбросила. Но ты даже не подозреваешь об этом, так ведь? Пока шумит блендер, меня никто не услышит; как ниндзя, выбираюсь из спальни и лечу вниз по черной лестнице (только для слуг), которая ведет в коридор между кухней и гостиной. Хвала небесам, ступеньки оканчиваются дверьми вроде тех, что делают в салунах. Потому что кто же хочет смотреть на слуг, верно? А мне все видно. Вы уже переодетые, в одинаковых огромных халатах, сидите на диване. На столике стоят стаканы с виски и соком. Пич подталкивает твою изящную ножку своей костлявой лапой.

– Не расстраивайся.

– А с чего мне расстраиваться? Он об меня ноги вытирал.

– Ох, Бекусик, тут нет твоей вины. Все мужчины одинаковые. Они робеют перед такими женщинами, как мы.

– Что-то не замечала его робости.

Пич спускает ноги на пол и трет ладони.

– Тебе, малышка, надо расслабиться. Давай сделаю массаж.

Ты смеешься, однако она не шутит. Сползает на пол, встает на колени и принимается мять твою чудесную ступню. Черт! Тебе нравится. Ты постанываешь от удовольствия и заявляешь, что Пич бесподобна. Она улыбается и переходит выше – на икры. Ты сама раздвигаешь ноги, или она разводит их тебе (мне не видно) и постепенно подбирается к бедрам. Ты ее не останавливаешь, лежишь откинувшись и расслабив руки. А она лезет все выше. Ты стонешь.

Пич подвигается ближе и распахивает твой халат. На тебе, кроме него, ничего нет. Соски напряжены от возбуждения. Она гладит твои бедра, ты пытаешься протестовать, но она не слушает, и ты замолкаешь. Наклоняется вперед и облизывает твою левую грудь, а правую сжимает в ладони, крепко, требовательно. Просишь ее остановиться… Затихаешь, она целует тебя в шею и опускает свою лапу тебе на живот, скользит ниже. Ты не сопротивляешься. Вообще ничего не делаешь. Принимаешь ее ласки.

Ты пьяна, скучаешь по мне и потрясена известием о смерти Бенджи. Что же она за подруга такая, если вместо того чтобы утешить, подло воспользовалась твоим состоянием и теперь нализывает тебе мочку уха? Еще чуть-чуть, и ты начнешь ей отвечать; твое тело распахнуто, но впечатление такое, что мысли твои не здесь, а где-то далеко. Наконец ты словно приходишь в себя, вздрагиваешь, толчком сводишь ноги, отстраняешь Пич, запахиваешь халат и вскакиваешь с дивана.

– Прости.

– Забудь, – хмуро отмахивается она и пьет сок прямо из кувшина. – Я в душ.

– Пич, подожди. Нам надо поговорить…

– Бек, пожалуйста, – перебивает она. – Просто подумай, может, поэтому у тебя и не складывается с парнями. И не надо анализировать каждый шаг. Принимай жизнь как есть.

Поворачивается и уходит вместе с кувшином. Я нутром чувствую, что тебя гложет чувство вины. Ты окликаешь ее; вместо ответа она прибавляет громкость Элтона Джона. И хлопает дверью. Ты опять плачешь. Как она посмела обидеть тебя? Выходишь из гостиной, идешь на кухню (слава богу, по другому коридору) и возвращаешься с телефоном. Меня бьет дрожь. Наконец! Наконец ты решила мне позвонить. Ну давай, Бек, я готов!

Ты набираешь номер, однако мой «Айфон» молчит.

– Чана, я знаю, ты сердишься, но мне нужна твоя помощь. Бенджи мертв, Пич рыдает, я в раздрае. Умоляю, перезвони.

Нажимаешь «отбой» и идешь наверх. Я слышу, как ты стучишься к этой стерве, до хрипоты умоляешь ее выйти и просишь тебя простить. Она не отвечает. Подлая бессердечная сучка. Заманила тебя в ловушку.

Я проталкиваюсь через салунные двери и вылетаю наружу.

31

Какая несправедливость, что вся эта красота вокруг принадлежит таким никчемным людишкам, как Пич. Вчера я прошел по вашим следам до пристани, выходящей на залив. Чудесная картина. И есть где спрятаться: полно огромных валунов и просоленных деревянных настилов. Я вырыл небольшую землянку под одним из них, и там гораздо теплее, чем в этих гребаных, продуваемых всеми ветрами сараях.

Солнце уже всходит. Ждать осталось недолго. Скоро появится Пич. Одна.

Кейденс здесь понравилось бы. Последний раз я встречал рассвет на пляже именно с ней. Конечно, сейчас не лучшее время вспоминать ее, но я ничего не могу с собой поделать. Мы тогда сидели на Брайтон-Бич, и чем выше поднималось солнце, тем настойчивей Кейденс пыталась со мной порвать. Я попросил ее проводить меня до воды. Она согласилась. И это было очень жестоко. Более добрая девушка на ее месте отказалась бы и оставила меня рыдать в одиночестве, но она хотела видеть мои страдания, мои слезы… За что и поплатилась.

– Я ухожу от тебя.

Ну так давай, шуруй отсюда, сучка. Прочь!

Не моя вина, что Кейденс пошла со мной. Не моя вина, что я схватил и повалил ее, и держал под водой, пока она не затихла. Кейденс сама хотела этого, иначе ушла бы. Она знала, что убивает меня, а я не из тех, кто сдается без боя.

И я не виню Пич за ее ничтожность, как не винил Кейденс за желание освободиться от семьи. Неблагодарность – большой грех. Стыдно пренебрегать тем, что имеешь, ради того, чего у тебя нет. Пич не ценит доставшиеся ей по праву рождения земные блага, не ценит этот загородный дом в тихом месте, где самая большая угроза – песни Тейлор Свифт; вот и Кейденс не ценила свой чудесный голос, свой талант.

Времени остается совсем мало. Спускаюсь к воде. Мне нравится наблюдать за тем, как набегающие волны смывают мои следы. Вспоминается притча из школьной программы – о человеке, который брел по пляжу вместе с Иисусом и заметил, что временами на песке остается всего один след. Он спросил, почему Бог оставлял его, когда был больше всего нужен. И Иисус ответил, что в те моменты нес его на плечах. Мне же казалось, что было ровным счетом наоборот и это человек тащил Бога, как кришнаит несет свой тамбурин или еврейский мальчик, прошедший обряд бар-мицвы, – Тору. Сложно представить Иисуса Христа катающим на закорках всяких уродов. А я сейчас вообще иду, не оставляя следов. Выкусили?! Да, я немного раздражен – признаю́. Но это из-за голода. Пересекаю настил, устроенный какими-то идиотами, которых, видимо, чем-то не устроил мягкий белый песок на пляже.

Наконец появляется Пич, пока только яркая красная точка на горизонте. Разогревается, растягивается и начинает пробежку. С каждым мгновением я слышу ее все четче: ее дыхание, голос Элтона Джона в наушниках. Она проносится мимо. Я выскакиваю из землянки, как черт из табакерки, и следую за ней. Она не слышит. И ничего не боится. Хватаю ее за волосы, заваливаю и сажусь сверху. Ее губы в песке. Элтон Джон стонет: «Восседаешь словно принцесса на своем электрическом стуле». Я достаю из кармана камень.

Рывком она оборачивается. Какие же у нее прекрасные глаза. Не замечал. Узнает меня и шипит:

– Ты…

Голос Элтона заглушает шум волн. «И я больше не слышу тебя, мы все тут сходим с ума, мои друзья катаются по полу от смеха в подвале». Опускаю камень ей на голову. Кончено. Переворачиваю тело. Меня трясет. Пич покоится с миром. А что же я? Элтон подсказывает: «Я у тебя на крючке, слышишь? Ты почти связала меня по рукам и ногам». Я и вправду чувствую себя в западне, один на один с холодным, тяжелым телом. Кажется, что Элтон поет громче, или просто Пич стала тише. А вдруг ты решишь выйти на пробежку? Или офицер Нико решит проведать пляж? Надо действовать быстро. Нагружаю ее карманы камнями. Карманов много, поэтому приходится сделать несколько ходок. Элтон утверждает, что «все шло к тому, чтобы я, не зная броду, полез в эту воду».

Закрываю глаза и вижу распахнутые зрачки Кейденс в мутной воде. Открываю глаза и вытаскиваю телефон у Пич из нарукавника. Затыкаю наконец Элтона, который грозится, что «они приедут утром, чтобы отвезти меня домой». Не приедут. Поднимаю тело и тащу его к воде. Кейденс была почти голая, в коротеньком черном платье поверх бикини. Тогда стояла жара. И нет ничего удивительного, что она, забыв об осторожности, вошла в воду. Случается, пьяные девушки тонут… Теперь зима. Печальные девушки входят в воду, чтобы покончить с жизнью. Случается.

Я опускаю Пич Сэлинджер. Волны Литтл-Комптона нежно принимают ее тело точно так же, как океан у Брайтон-Бич принял Кейденс.

Открываю почту и пишу тебе письмо с аккаунта Пич. Слова приходят сами.

«Бек, я ухожу. На пробежке мне показалось, будто рядом следует Вирджиния Вулф. Она говорила: “Неприятно, когда тебя выставляют, но гораздо хуже, если держат взаперти”[17]. Это правда. А еще хуже быть запертым в ожидании того, кто не собирается приходить.

Отдыхай. Люблю тебя, Бекусик.

Прощай,

Пич».

Перед отъездом я решил тебя проведать. Ты слушаешь Боуи, танцуешь, меряешь наряды Пич в гостиной, звонишь Линн, Чане и матери и объедаешься деликатесами. Ты счастлива. Повторяешь матери то же самое, что минутой назад говорила Чане, а потом Линн: «Я тут ни при чем. Пич уехала. Если б у меня были деньги, я бы тоже свалила. Думаю, она немного не в себе. Мне показалось, она даже обрадовалась новости о смерти Бенджи».

Линн спрашивает про меня. Вот умничка!

– Забудь Бенджи. Его смерть ничего не меняет, ведь при жизни он вел себя как подонок. Ты звонила Джо?

– Нет, но очень хочу.

Это я и мечтал услышать! Теперь можно спокойно ехать.

Возвращаюсь по пустынной улице в город. Парни в автомастерской – сама приветливость. Я боялся, что Нико заинтересуется, почему я так и не появился, и начнет розыски. Но достаток делает людей доверчивыми. Мой верный зверь возвращен к жизни и готов мчать меня обратно в Нью-Йорк. Ремонт обошелся в четыре сотни баков, и я рад, что подготовился заранее. Я не ждал ничего хорошего от Новой Англии, поэтому взял аванс, перед тем как выдвинуться. На дорогах пусто, а в телефоне у Пич полно хорошей музыки. Похоже, Новая Англия наконец-то развернулась ко мне лицом.

Уже у самого дома я вспоминаю, что оставил свой генетический материал в шкафу спальни. Бью по тормозам. Затем, поразмыслив, понимаю, что тревожиться не о чем. Богачи с кучей недвижимости нередко дают ключи посторонним: горничным, плотникам, дизайнерам интерьеров. Никто не обратит внимания на кружку с высохшей мочой. Господь позаботится обо мне после всего хорошего, что я совершил. Ради тебя, Бек.

Залезаю в «Твиттер» – ты тоже на пути к дому. Я не тороплюсь. Понимаю, тебе нужно время, чтобы открыться мне – лепесток за лепестком, как цветок навстречу весне. Рано или поздно это произойдет. Теперь отвлекать тебя некому. Ты свободна. Без мертвой хватки Пич ты расцветешь. А богатая стерва пусть покоится с миром. Когда дыхание новой весны коснется тебя, ты вспомнишь магазин или конную повозку и поймешь, что изнываешь от желания. И позвонишь мне, своему Джо.

32

Мой телефон не сломан. Последние несколько дней я регулярно звоню на него с рабочего, чтобы проверить. Всё в порядке. Ты в Нью-Йорке, жива и здорова. Пишешь друзьям, постишь всякую фигню в «Твиттере».

«Что может быть романтичнее ночного снегопада? #безмятежность #любовь».

И нет никакого логического, технологического или романтического объяснения тому, что ты до сих пор не написала или не позвонила мне после возвращения из ЛК. Вот уже двадцать три минуты и тринадцать дней, как Пич исчезла с горизонта. Ты не переписываешься с парнями, кроме как по учебе, и не пишешь подругам об амурных делах. Зато пишешь о парнях. Вообще. Последний твой рассказ был о девушке (то есть о тебе), которая на приеме у гинеколога узнает, что в ней застрял чей-то пенис. Придя домой, она составляет список бывших – очень длинный (это, конечно, художественное преувеличение) – и принимается их обзванивать. У всех всё на месте. Тогда она решает, что пенис принадлежит последнему парню, единственному, кому она не звонила, у которого есть жена и дети. Однако отдавать пропажу она не собирается – наоборот, хочет, чтобы парень бросил жену и пришел к ней. Прочитав этот опус, Блайт написала: «В рассказе нет ни кульминации, ни смысла. Не думаю, что он основан на реальных событиях, но если вдруг да, лучше отложить его в далекий ящик и подождать, пока эмоции поутихнут».

Я беспокоюсь. После возвращения из ЛК ты стала посещать доктора Ники два раза в неделю. Да еще и сочинила недвусмысленный рассказ о сексе с женатым. У меня просто не было выбора. Я позвонил и записался к нему на прием, чтобы выяснить правду. И кстати, не я один беспокоюсь.

Чана: «Ты же совсем недавно ходила на терапию. Теперь снова? Откуда деньги?»

Ты: «Поменялись приоритеты. Никакой выпивки и шопинга, только литература, дневник и саморазвитие».

Чана: «Ладно, Бек. Но помни! Доктор Ники – это… доктор Ники».

Сегодня прием, и у меня хорошее предчувствие. Поднимаюсь на двенадцатый этаж, пересекаю коридор и вхожу в приемную. Дверь, как и обещал доктор, открыта. Я немного раньше, будет время повторить легенду.

Имя: Дэн Фокс (сын Полы Фокс и Дэна Брауна).

Профессия: управляющий кофейней.

Проблема: обсессивно-компульсивное расстройство.

Я прочитал кучу литературы по данному заболеванию, так что тут я спокоен. На всякий случай в качестве резерва припас еще рак, как у Джозефа Гордона-Левитта в фильме «Жизнь прекрасна».

Настроение отличное. В приемной уютно: нежно-голубые стены, нежно-голубой диван. И адрес чудесный – Верхний Вест-Сайд. Все как я люблю. Эллиот в «Ханне и ее сестрах» тоже посещал психотерапевта. Кто знает, возможно, между тобой и доктором Ники ничего нет, и он просто хороший специалист… За две недели под грамотным руководством можно многое в себе раскопать.

Он даже дал тебе домашнее задание – каждый день писать самой себе письма. И ты пока не отлыниваешь.

«Милая Бек, ты парней либо отталкиваешь, либо притягиваешь. Признайся себе. Прими. И постарайся исправить. С любовью, Бек».

«Милая Бек, если парень тебе нравится, ты сначала изо всех сил стараешься его зацепить, а когда это удается, теряешь интерес. Ходишь без лифчика, чтобы все пялились на твои соски. Надень лифчик. Ники следит за тобой. Это хорошо. Не забывайся! С любовью, Бек».

«Милая Бек, близость тебя пугает. Чего ты боишься? Получаешь удовольствие, только когда надеваешь на себя маску. Почему не можешь быть собой? Ники знает тебя и принимает такой, какая есть. И другие будут. С любовью, Бек».

«Милая Бек, ты думаешь, что не сможешь найти настоящую любовь, пока не переборешь комплекс Электры. Но вдруг для того, чтобы его перебороть, и надо как следует влюбиться? Ники прав. Без любви нет роста. Откладывая ее, ты не даешь себе расти. С любовью, Бек».

«Милая Бек, не твоя вина, что ты родилась на острове. Не твоя вина, что все парни бросали тебя с наступлением осени. Ты – не курортная интрижка. Ты – приют. С любовью, Бек».

«Милая Бек, твой отец – тот, кто должен был оставаться рядом независимо от смены сезонов – тебя бросил. Неудивительно, что теперь ты ищешь в мужчинах отцовскую фигуру. С любовью, Бек».

«Милая Бек, не будь себе врагом – не цепляйся за парней, которым ты не нужна. Стань себе другом – научись любить парней, которые тебя любят. И помни: никто не идеален. С любовью, Бек».

Эти письма стали моим спасением. Я понял, что ты бросила меня не из-за секса, а из-за собственных проблем. Так что, возможно, через месяц или раньше, когда я погружусь в терапию и тоже буду писать себе письма, ты позвонишь и воскресное утро мы встретим в одной постели. И вместе прочтем письма друг друга.

Дверь в кабинет распахивается. Воздух наполняется запахом огурцов. На пороге доктор. Да, такого я не ожидал!

– Дэн Фокс?

Выдавливаю из себя приветствие и пожимаю ему руку. Захожу в бежевый кабинет и опускаюсь на кушетку. Черт, Бек! Доктор Ники Анжвин непозволительно молод и симпатичен. Я думал, ему за пятьдесят, а ему едва за сорок. По стенам развешаны в рамках классические рок-альбомы: «Роллинг стоунз», «Брэд», «Лед зеппелин». Доктор просит прощения за задержку и утыкается в свой компьютер. Я только киваю и никак не пойму, итальянец он или еврей. На ногах кеды – все ясно, молодится. Волосы тщательно прилизаны гелем, пронзительные голубые глаза будто полны слез – не человек, а эталон сдержанности и самообладания. Заканчивает щелкать мышкой и расслабляется в кожаном кресле. Показывает на кувшин с водой, в которой плавают кусочки огурцов. Вот откуда запах!

– Стакан воды? – предлагает он.

– Конечно.

Делаю глоток. Черт, Бек! Изумительно вкусно.

– Хочу предупредить сразу. Я помечаю кое-что в записной книжке по ходу консультации, но очень немногое. Предпочитаю хранить все тут.

Стучит пальцем по лбу и улыбается. Такая ухмылка бывает либо у серийных убийц, либо у добрейших людей в мире – среднего не дано. Неудивительно, что он работает психотерапевтом. Разбирая чужие фобии и извращения, уходит от своих. Когда он улыбается, становятся видны его химически отбеленные зубы, совершенно не вяжущиеся с напряженным грустным лицом.

– Итак, Дэн Фокс, давайте посмотрим, что за хрень с вами творится.

С ним исключительно легко говорить. Я ожидал, что будет как на приеме у врача, а оказалось больше похоже на болтовню с приятелем в курилке. Он интересуется, откуда шрамы, я рассказываю про аварию по пути на лыжную прогулку (поездка в ЛК) и про нападение грабителей после работы (Кёртис со своими корешами). Потом он переходит к личным вопросам:

– Дэн, у вас есть девушка?

– Да, – отвечаю я (девушка у меня вполне может быть, тут нет ничего подозрительного), но добавляю, что проблема не в ней (она потрясающая). Сообщаю о своем обсессивно-компульсивном расстройстве.

– Какая у вас обсессия?

Я неплохо разбираюсь в психологии, Бек, и знаю: для того, чтобы втереться к человеку в доверие, надо найти общее.

– Это прозвучит странно, но все ваши альбомы… Понимаете, я очень удивился, когда их увидел, потому что сам повернут на «Ханидрипперс». Вернее, на одном их клипе.

– Мне они тоже нравятся. Клип, случайно, не Sea of Love?

– Откуда вы знаете?! – восклицаю я. Все, теперь мы друзья. Рассказываю ему, что постоянно хочу смотреть клип (тебя), думаю о нем (о тебе) и мечтаю попасть внутрь (в тебя). Жалуюсь, что потерял интерес ко всему остальному, кроме него (тебя), и хочу как-то это изменить.

– Ваша подружка злится на вас из-за этого?

– Нет. – Я головой мотаю (моя подружка будет самой счастливой женщиной на земле – какая злоба?). – Я сам на себя злюсь, доктор.

– Зовите меня Ники, – возражает он. – У меня нет докторской степени, только магистерская.

Я хочу спросить, почему же тогда ты называешь его доктором Ники, но не могу. И тут он заявляет, что после того как я открылся, будет честно и ему рассказать немного о себе.

– Хотя по моему лицу, наверное, и так понятно. Я сорокапятилетний бывший наркоман, несостоявшийся басист с магистерской степенью по психологии. Обожаю рок-н-ролл, но музыкант из меня не получился, поэтому помогаю людям – работаю психотерапевтом.

– Круто, Ники, – говорю я. Мне странно и смешно произносить это имя. Новое слово в моем лексиконе – Ники.

Спрашивает о детстве, говорит, что сам из Куинса, я говорю, что из Бедфорд-Стайвесанта. Оказывается, терапия – это просто болтовня. Может, ты действительно просто хочешь перерасти свои проблемы. Может, однажды я и сам стану психотерапевтом. А что? Почему нет? Развешу по стенам бежевого кабинета свои любимые книги в рамках и буду болтать с пациентами, такими, как я или ты.

Ники сообщает, что пора подвести итоги и составить план. Ловлю себя на мысли, что мечтаю получить домашнее задание.

– Дэнни, нам предстоит большая работа. Для начала попробуй представить, что живешь в доме.

Никогда у меня не было дома, только квартиры.

– И в твоем доме завелась мышь.

Слышишь, Бек, теперь ты – мышь.

– Она совсем крошечная, а ты большой и сильный, – продолжает он совершенно серьезно. – У тебя есть руки и мозги.

А у тебя только вагина, Бек. Я соглашаюсь с Ники.

– Ты можешь дотянуться до дверной ручки, Дэнни. Расставить ловушки.

Ловушки!

– Однако жизнь – подлая штука, и иногда в доме становится темно.

Он показывает на свою голову, я киваю. Знакомое чувство.

– И тогда приходит мышь.

Ты пришла в мой магазин и заманила меня.

– Иногда становится настолько темно, что ты не в состоянии нащупать дверную ручку: можешь только слушать, как мышь бегает по твоему дому, жрет твою еду и гадит на пол. Ты вообще забываешь, что дверь есть, Дэнни. И наша задача здесь – включить свет.

– Верно.

– Расставить ловушки.

– Верно, – повторяю я громче.

– Открыть дверь, взять метлу и выгнать мышь прочь! – восклицает Ники, рассекая ладонью воздух. – Или, если потребуется, убить ее.

Не теперь.

– Не стану врать, Дэнни, задача трудная.

– Вам приходилось работать на стройке? – спрашиваю я и понимаю, что сморозил глупость, но он улыбается и отвечает:

– Как-то подрабатывал летом в юности. А ты?

– Тоже, как-то летом в юности, – повторяю я за ним, как идиотский попугай. Вспоминаю последние две недели, когда я ночи напролет просиживал с твоими трусами в обнимку, пялясь на дыру в стене, которую сначала пробил из-за тебя, а потом прикрыл ради тебя. – Да, доктор… – начинаю я, но он мотает головой. – То есть Ники. Мне надо найти дверную ручку.

– Обязательно найдешь. А если образ дома и мыши тебе не подходит, можешь представить клип как прыщ. Выдавишь его, и все – даже следа не останется, если будешь за кожей нормально ухаживать.

Нет, ты не прыщ. Ты мышь.

– Я думал, прыщи – не ваша специализация.

– Фигня, – отмахивается он и смотрит на часы. – Записываю на четверг?

Из кабинета я выхожу другим человеком, Бек. Пятьдесят минут с Ники, и словно глаза открылись. Мир стал объемным и ярким, как будто я 3D-очки надел, или косячок выкурил, или тебя оттрахал. Вроде как под кайфом, только все четко. Иду в парк и включаю клип Sea of Love на телефоне, чтобы освежить его в памяти. Девочка там вполне ничего, блондиночка, цвет волос, как у Боуи. Удивительно, терапия уже подействовала: я смотрю эту древнюю психоделическую чушь и ощущаю себя счастливым. Впервые за долгое время. А главное – отпустил страх. Ты не спишь с Ники, ты просто проецируешь на него свои переживания. Я видел что-то подобное в «Повелителе приливов». Ники – профессионал, он не нарушит врачебную дистанцию.

Спускаюсь в подземку. Я люблю жизнь, Бек. И я спокоен. И силен. И готов ждать тебя сколько потребуется. Меня не тянет проверять твою почту. Я пишу себе (хоть Ники и не задавал):

«Дорогой Джо, у тебя в доме мышь. Когда она будет готова, ты убьешь ее, и она превратится в девушку твоей мечты. Будь терпелив. Будь искренен. Всего наилучшего, Дэн Фокс».

В первый раз за две сумрачные недели я чувствую, что ты опять мне близка. Обожаю психотерапевтов, Бек.

33

На следующем приеме я рассказал Ники о своем воодушевлении после первой встречи. Он заявил, что это обычная реакция – слышишь, Бек, я нормальный! Она связана с появлением новых перспектив.

– У меня есть свой дом за городом. Я пару раз в месяц езжу туда – но не за тем, чтобы подышать свежим воздухом, а чтобы обрести свежую перспективу.

На третьем сеансе мы говорим о клипе (о тебе), и Ники предлагает мне методику «кот у ворот».

– Моя бывшая соседка сдавала в аренду кошку. Как думаешь, зачем?

– Чтобы помочь одиноким, подавленным людям?

Мимо.

– Если у кого-то в доме заводились мыши, он приходил к миссис Робинсон и брал ее питомицу на пару дней. Этого времени с лихвой хватало, Дэнни, потому что стоит мышам учуять кошку, как они тут же уходят.

– То есть если я начну смотреть что-то другое, то перестану смотреть клип?

– Попробуй. Записывай ощущения в дневник, на следующей неделе расскажешь.

Абсурд, конечно, но я рад наконец получить задание.

Когда я вышел на улицу, оказалось, что вокруг полно женщин. Как я мог их не замечать, Бек? Они всюду. На платформе вместе со мной стоят уткнувшиеся в гаджеты студентки в узких джинсах, старушенции с продуктовыми матерчатыми сумками, молодящиеся домохозяйки с потертыми пакетами из «Мэйсиз». И симпатичная блондиночка – такая миниатюрная, что рядом с ней любой будет казаться Кинг-Конгом. Она в медицинской форме, вся так и сияет хирургической чистотой. Ловит мой заинтересованный взгляд и улыбается. Сработало.

– Мы знакомы? – спрашивает она с легким акцентом. Лонг-Айленд-Сити?

– Нет, – отвечаю я.

Она не хмурится и не отступает подальше, а делает шаг навстречу. Я чувствую запах бутербродов с ветчиной и медицинского спирта. У нее отличные сиськи.

– То есть ты меня не знаешь?

– Извини, нет.

– Тогда какого черта на меня пялишься?

– Понятия не имею, – отвечаю я (интересно, что сказал бы Ники). – Просто захотелось.

Подъезжает состав. Она сверлит меня своими крохотными пронзительно-зелеными глазками. Мимо нас снуют озабоченные женщины, торопящиеся зайти в вагон и выйти из вагона, а мы стоим друг напротив друга, как двое животных. У нее тоненькие брови и длинные накрашенные ногти. Полная твоя противоположность – что мне и надо. Я никогда ее не полюблю, однако для тренировки подойдет. Она заговаривает первой:

– Кто надрал тебе задницу?

– Попал в аварию.

– В аварию? – Она фыркает. – Смешно.

– На меня напали.

– Ты еще даже моего имени не знаешь, а уже врешь?

– Просто захотелось.

Ники понравился бы мой ответ.

– А если я не знакомлюсь с лжецами?

– Значит, тебе не повезло.

– Что за хрень?

– Да брось, – отмахиваюсь я и беру быка за рога. – Если б мы сидели пьяные в темном баре, ты не возражала бы.

Ее зовут Карен Минти, она закусывает подкрашенную губу и выдает:

– Если б у твоей бабушки были яйца, она была бы твоим дедушкой.

Ровно в эту секунду Карен Минти решает переспать со мной, и я это вижу. Она как раскрытая книга, не то что ты. Идеальная «кошка». Отрабатываю программу-минимум: угощаю ее выпивкой в каком-то стремном баре, где молокососы тянут пиво из банок. Ты бы в жизни не пошла в такое место, а ей нравится. Она сама меня туда притащила. Потом моя очередь, и я веду ее в одно злачное местечко на Хаустон-стрит, которое точно приведет ее в восторг. По дороге выясняется, что она и вправду из Лонг-Айленд-Сити, и в остальном я оказываюсь прав: она пищит от восторга. Пьет «отвертку» и мелет дикую чушь, которую ты никогда не сказала бы.

– Ни за что не догадаешься, откуда я узнала про этот коктейль. Его обожает Лео Ди Каприо. Точно.

– Знаешь, почему в больницах так жутко кормят? Хотят, чтобы вы поскорее сдохли. Точно тебе говорю, Джо. Это ж двойная экономия: на самой жратве и на заработной плате. Когда мало пациентов, не надо платить сверхурочные.

– У меня было предчувствие, что я кого-то сегодня встречу. Черт! Зачем выболтала? Проклятая водка… Джо, я как знала. И тут ты! – Она смачно рыгает. – Это надо снять, Джо.

– Рубашку?

– Бинт.

Пытаюсь отодвинуть руку, но она по-хозяйски ее хватает. Хватка, надо сказать, неожиданно крепкая.

– Побереги силы, Джо, они тебе еще понадобятся, – шепчет она мне в ухо и сдергивает бинты. Я даже поморщиться не успеваю, как она влепляет мне поцелуй. Губы у Карен Минти тоже сильные.

Когда мы вваливаемся в вагон метро, думаю, уже ни один из нас не понимает, куда мы едем. Каким-то чудом мне удается отлепить ее от себя на платформе, где мы сосались черт знает сколько времени. Каким-то чудом вагон пустой: ни шлюх, ни бездомных, ни бандитов. Карен Минти вылизывает мне все лицо, не исключая шрамов, и язык у нее острее, чем у тебя. Я сдираю с нее медицинскую форму, стринги. Она запрыгивает на меня, и мы трахаемся, как кролики, в вагоне метро в четыре часа утра. Когда Карен Минти кончает, она орет: «Да, Джо, давай, кончай в меня!» Вонзает свои когти мне в спину, закатывает глаза и не расцепляет ноги, не слезает с меня, даже когда мы заканчиваем. Я крепко сжимаю объятия и хочу, чтобы на ее месте была ты. Она сует свой острый язычок мне в горло, потом отлепляется и заявляет:

– Люблю тебя.

Я не знаю, что ответить. Она принимается смеяться, спрыгивает с меня и заворачивается в мое пальто.

– Ну и лицо у тебя, Джо! Успокойся, я пошутила.

– Знаю.

– Мы ведь даже незнакомы как следует.

– Знаю.

Удивительно: она не отстраняется, а прижимается ко мне. Я смотрю на наше отражение в окне. Оно то появляется, то исчезает вслед за мелькающими фонарями в тоннеле. Сегодня впервые за долгое время я буду спокойно спать ночью, а утром Карен Минти приготовит мне яичницу и сделает минет. Может, конечно, коктейли сыграли свою роль, но ее губы не врут. Она любит меня. А мне нужна помощь, Бек. Не просто, знаешь ли, ждать, пока ты объявишься. И когда этот момент наконец настанет, я должен быть безупречен.

Думаю, я самый прилежный пациент доктора Ники. Едва получил задание, как сразу подобрал бродячую кошку.

Когда на следующий день я прихожу в магазин, меня мутит от похмелья и непрожаренной яичницы. Карен Минти старалась как могла, но готовить по пьяни все-таки не стоило. При расставании я сказал ей, что мне было хорошо. А она заявила, что навестит меня в магазине. Я не просил ее, Бек! А тут еще Итан, который, как всегда, приперся пораньше и начал до меня докапываться.

– Джо, ты простудился? Или просто натренькался?

Откуда он выкопал это мерзкое слово – «натренькался»? Я отпираю дверь. Будь у меня своя практика, как у Ники, не пришлось бы терпеть всяких идиотов вроде Итана. Отправляю его в отдел художественной литературы делать подборку «Рекомендуем прочитать», включаю музыку и… получаю по мозгам – играет You Are Too Beautiful из «Ханны и ее сестер». Выдергиваю шнур из розетки. Черт! Я изменил тебе. Я изменил нам.

Голова раскалывается. Звенит дверной колокольчик. Я зажмуриваюсь. Меня мутит от любого шума, особенно если его производит та, которую я только что трахал, – Карен, мать ее, Минти. Хочу сигануть с моста или перерезать себе вены. Однако у нее в руках два дымящихся стакана с кофе из «Старбакс», а я смерть как его хочу.

– Не знаю, что вы любите, – она пожимает плечами и ставит тяжелый бумажный пакет на прилавок, – поэтому взяла все.

Итан выползает из-за стеллажей. И Карен Минти тут же берет его в оборот:

– Ты Итан, так? Джо много о тебе рассказывал.

Сколько же я вчера выпил? Итан аж светится от радости, что я болтаю о нем со своими телками, и пускает слюни на Карен Минти. А та уже и здесь расположилась по-хозяйски и деловито интересуется:

– Ты с чем пьешь кофе, Джо?

Отвечаю, что ничего не надо. Она закатывает глаза, подмигивает мне и кричит:

– Эй, Итан?

Тот аж подпрыгивает, несется назад сломя голову и подобострастно сообщает ей, что я люблю черный, с двумя кусочками сахара, а он – «со сливками и стевией, или трувией, или сукралозой, или, на худой конец, любым коричневым сахаром в пакетиках, только не с аспартамом».

Все это время Карен Минти смотрит мне в глаза и думает, что отныне будет приносить мне кофе, пока смерть не разлучит нас. Но я люблю тебя, а не ее. Она – одна из многих.

– Спасибо, Итан, – благодарит Минти и подмигивает мне.

Я и сам не понял, как все завертелось: хотел только погладить кошку, а пришлось взять ее в дом.

34

Иметь такую подружку, как Карен, чертовски удобно. С каждым днем я ощущаю, что ты становишься все дальше и дальше от меня. Это, конечно, грустно, но я стараюсь быть оптимистом и учусь жить рядом с женщиной – ради тебя. Однако, лаская ее задницу в постели, складывая ее стринги в прачечной, отправляя ее матери записку с благодарностью за воскресный ужин, я чувствую вину. Я предаю тебя, Бек, и от этого мне плохо.

Семь недель жизни с Карен, одиннадцать недель терапии, и Ники считает, что я хорошо продвинулся и уже не выгляжу таким унылым и несчастным. Я продолжаю следить за твоей почтой и знаю, что ты стойко держишь слово и обходишь стороной бары и магазины. Теперь я понимаю, куда доктор Ники хочет тебя привести.

– Ты выглядишь гораздо счастливее, чем на первом сеансе, Дэнни.

– Спасибо. Я и чувствую себя счастливее.

– Как дела с Карен?

– Чудесно, – говорю я, и формально это правда.

Он усмехается:

– Знакомый взгляд, Дэнни. Когда я познакомился с женой, улыбка года два не сходила с моего лица.

– Мы не собираемся жениться, – отмахиваюсь я, не подумав. Ники качает головой, мол, «рассказывай, я-то знаю, пожил». – Она мне не подходит.

– Теперь ты уже не выглядишь счастливым. Боишься жениться?

– Совсем нет, – отвечаю я, и это правда: тебя я взял бы в жены, не раздумывая.

– Так что же с ней не так, Дэнни?

Она – не ты.

– Она, ну… ничто.

– Она – ничто? – переспрашивает он, удивленно поднимая брови. – Ого!

– Я хотел сказать, она ничего.

– Ладно, – вздыхает Ники, и я понимаю: время вышло. – Вот задание – подумай, что тебе нравится в Карен, и составь список из десяти пунктов.

– Хорошо, док. – Я киваю. Это наша с ним шутка: на самом деле у него нет докторской степени, и я так его подкалываю.

В метро я пытаюсь сосредоточиться и составить список, однако мысли только о тебе. Все-таки я не кошатник, мыши мне как-то ближе.

Через пару дней я делаю вторую попытку, когда мы с Карен Минти сидим вместе на диване и смотрим ее любимый идиотский ситком «Король Куинса». Она ржет над шутками, над которыми ты даже не улыбнулась бы, и, знаешь, мне нравится, что тебя не так-то просто рассмешить. Она то и дело поправляет впивающиеся в задницу стринги, а я с нежностью вспоминаю твои простые хлопковые трусики. Она стонет:

– Обожаю Кевина Джеймса. Охренительный актер!

– Да, классный, – вру я.

Ты его уж точно не любишь, даже если и смеешься изредка над его шутками. И это в тебе мне тоже нравится.

Начинается реклама «Бургер-Кинга» – Карен Минти никогда не пропускает рекламу. Она показывает фак телевизору и заявляет:

– На, выкуси! У них самая отстойная картошка фри, да, Джо?

Я смеюсь и подыгрываю. И все больше люблю тебя, потому что ты никогда не стала бы задавать мне такие идиотские, банальные вопросы. Даже если б и спросила про картошку фри, то обязательно с каким-нибудь подтекстом. Ты – острая и многослойная, как лук, она – пошлая и безвкусная, как коктейльная вишня. Я обречен. Хватит с меня кошек, хочу мышку.

Размечтавшись о тебе, я чуть не забыл, что вездесущая Карен Минти пристроила свою голову мне на колени.

– Малыш, ты в порядке? – кудахчет она, дырявя меня взглядом.

– Да, – откликаюсь я и глажу ее волосы, как она любит. – Просто обдумываю домашнее задание.

– По-моему, это пустая трата денег, – ворчит она. – У нас в больнице все психотерапевты как на подбор – уроды ненормальные, хуже своих пациентов. Жулики и вруны.

– Ники не такой.

– Ну да! Они все жулики и вруны. Вруны и жулики.

Ты никогда не твердишь одно и то же, как попугай, потому что у тебя талант и воображение, а у Карен – нет. Она щиплет меня за сосок.

– Джо, посмотри на меня.

– Аккуратнее, мисс.

– Что вы там обсуждаете? Ты же идеальный, Джо.

– Никто не идеален, – откликаюсь я. – У меня небольшое обсессивно-компульсивное расстройство.

– Ну да, – фыркает Карен Минти, – ты помешан… на моей киске.

Ты бы никогда не сморозила такую пошлятину. Я глажу Карен Минти, слушаю шутки Кевина Джеймса и понимаю, что скучаю по тебе до тошноты. Надо срочно пройтись. Вскакиваю.

– Эй, ты куда рванул как на пожар? – возмущается она, обнимая мою подушку.

Какая же приставучая!

– Пройдусь до магазина. – Скорее хватаю ключи. – Составишь компанию?

В ней нет никакой загадки.

– Нет.

Хватаю пальто.

– Нужны наличные?

– Отдыхай. Я скоро вернусь.

Слетаю по лестнице. Я попал. Карен Минти теперь от меня не отцепится, даже если я буду вести себя как подонок. Глубоко запустила в меня свои когти. Ее мать уже вяжет мне свитер, а отец зовет в выходные на рыбалку. Когда она рядом, я вижу только минусы. На расстоянии удается разглядеть плюсы.

№ 1. У Карен трое братьев, так что она очень покладистая.

Если служба экспресс-доставки облажается, я могу отправить Карен на Верхний Манхэттен за изданием нового детектива Норы Робертс. И она все найдет, и коробку с книгами до метро дотащит, и в магазин припрет. А если я попрошу, то еще и распакует, наклеит ценники и расставит. И даже не пикнет, Бек. Она готова наизнанку вывернуться, как будто на носу Рождество и она – маленький паршивец, а я – Санта. Она и полы не погнушается во всем магазине надраить, стоит мне глазом моргнуть.

№ 2. Карен Минти любит чистоту.

«Я росла в свинарнике, – повторяет она. – Если я хотела, чтобы было чисто, приходилось чистить. Мне не влом».

№ 3. Карен Минти любит готовить.

И умеет. Меня давно так вкусно не кормили настоящей домашней едой. Ее лазанья, даже холодная, даже на пятый день, все равно пальчики оближешь. Но я не разжирел – мышцы, накачанные, пока я бегал за Пич Сэлинджер (которая пришла бы в ужас от Карен), все еще видно, потому что Карен любит не только готовить, есть, убираться, но и трахаться.

№ 4. Карен Минти любит трахаться.

№ 5. Карен Минти всегда наготове.

Не прошло и двух недель, как я нашел у себя на кухне аккуратную папочку с рецептами ее матери. Я спросил, что это, и она написала в ответ:

«В твоей кухне я готовлю в миллион раз чаще, чем в своей».

Теперь, стоит мне только захотеть, я могу попросить ее приготовить что угодно – и она приготовит, так как у ее матери есть рецепты на все случаи жизни. Я притащил остатки лазаньи Итану, и тот заявил, что ее матери нужно срочно писать кулинарную книгу.

№ 6. Карен Минти подружилась с Итаном.

Общение с ней идет ему на пользу. Он даже решился и пригласил какую-то телку на свидание. И сходил на него! Продолжения, правда, не последовало, но все же. Рядом с этой нахрапистой, незамутненной крашеной блондинкой даже охотник за скидками Итан стал превращаться в нормального человека. На прошлой неделе взял больничный. Я ушам своим не поверил. А пару дней назад подкатил ко мне и на полном серьезе спросил, намерен ли я жениться на Карен.

– Итан, мы встречаемся всего два месяца.

Он пожал плечами и в сотый раз рассказал мне, что своей жене он сделал предложение через шесть недель знакомства.

– И посмотри, что из этого вышло.

– Если это твое, сразу поймешь.

– А я пока не понял.

– Так постарайся поскорее понять, – буркнул Итан, а я заметил, что у него вчерашняя щетина (и глазам своим не поверил). – Она-то уже поняла.

№ 7…

Все бесполезно. Дэн Фокс, может, и любит Карен Минти, а я – нет. Я люблю тебя: твою глубину, твою сложность, твои письма к самой себе. Не нужно было заводить все так далеко, она сама вцепилась в меня. Иначе с чего эти вопросы про женитьбу, мы ведь еще и двух месяцев не встречаемся.

И тут является она. По мою душу.

– Бу! – вопит мне над ухом.

И я вздрагиваю, хотя и слышал ее шаги.

– Боже, Джо, тебя так легко напугать, – хихикает Карен. Усаживается рядом на ступеньках, кладет голову мне на плечо и вздыхает: – А я вообще не пугаюсь. Когда растешь с тремя братьями, ничего не боишься.

Вечер чудесный. На площадке играют дети. Оглянуться не успеешь, и придет весна. Карен Минти зевает.

– Приятный вечерок, да?

– Ага.

Слышно, как звенит таймер на духовке. Она прижимается ко мне ближе и крепко, по-хозяйски целует.

– Будешь мясную запеканку?

– А когда я отказывался? – откликаюсь и получаю еще один поцелуй.

– Тогда пойдем. Сначала ужин, а потом ты обещал помочь мне с карточками.

Я поднимаюсь следом за ней по лестнице.

№ 8. У Карен Минти отличная задница.

№ 9. Карен Минти отлично готовит мясную запеканку.

№ 10. Карен Минти подмешивает в учебные карточки бумажки с эротическими заданиями, так что время от времени я вытягиваю что-то типа «Раздень меня».

После секса я еще раз пробегаю свой список и понимаю, что забыл № 7.

№ 7. Карен Минти знает, чего хочет. Она хочет стать эксфузионистом.

И никогда не ворчит, что им много задают учить на дом. Потому что у нее есть цель – высасывать из людей кровь. Она хочет стать эксфузионистом.

– Я отлично управляюсь с иглой. Когда загремишь в больницу на неделю с забитыми венами из-за того, что какой-то кретин неправильно ввел лекарство, поймешь, что хороший эксфузионист – нужная профессия. И я хочу, чтобы про мою иглу слагали легенды.

Ты слышала, Бек? Она хочет быть лучшей, а не твиттить, что крута. «На хрен “Твиттер”, я предпочитаю жизнь», – так она сказала. Ее простота и прямота идут мне на пользу: на щеках появился румянец, живот всегда полон, а про мою «иглу» слагают легенды. Спроси у Карен! Каждое утро я просыпаюсь и хочу жить. Но просыпаюсь я с мыслями о тебе.

Доктор Ники внимательно прослушал мой список. Я уже закончил читать, а он все молчит. Теряю терпение.

– В чем дело, док?

– Ты мне скажи, Дэнни.

– Я выполнил задание. Теперь ваш черед.

Однако он молчит и смотрит на меня. Интересно, с тобой он тоже выкидывает такие штуки?

– Хорошо, Дэнни. Ответь мне на один вопрос. Карен в курсе, что ты ее не любишь?

Не могу врать ему. Он все видит.

– Нет.

– У тебя всего одна жизнь, Дэнни, – проповедует он, как рабби (с чего я взял, что у тебя с ним может быть секс?) – Если жизнь чему-то и научила меня, так это тому, что отношения, которые не начинаются с безумной любви, как в песнях у Вана Моррисона, обречены на провал. Любовь – это марафон, а не спринт.

– Да? И как у вас отношения с женой? Вы ее любите? – срывается у меня с языка.

– Раньше любил.

С сеанса я возвращаюсь разбитым. И лезу в твою почту. Один из друзей-бездельников решил отпраздновать свой день рождения в пафосном боулинг-клубе и позвал тебя. Ты приняла приглашение, но вряд ли пойдешь. Ты теперь ходишь только к доктору Ники. А вот Карен Минти не откажется сходить со мной в боулинг и будет сидеть там столько, сколько нужно, пока я не скажу, что пора домой. Ты так и не появишься, зато Карен еще больше втрескается в меня, а я… я лишь терплю ее. Мы не виделись с тобой уже несколько месяцев, и жизнь стала бы гораздо проще, полюби я рекламу и «Короля Куинса». К сожалению, не могу, Бек. И ты лучше всех это знаешь. Не о том ли твое последнее письмо к себе:

«Милая Бек! Луиза Мэй Олкотт права. У необычной девушки не может быть обычной судьбы. Не суди себя строго. Люби себя. С любовью, Бек».

35

Я сразу понял, что Ники нарушил правила, когда сказал про свою жену. Психиатрам нельзя отвечать на личные вопросы пациентов, я знаю это по фильмам и книгам. Поэтому совсем не удивился, когда на следующем сеансе он заявил, что надо серьезно поговорить. Он взял всю вину на себя и выглядел так ужасно, что мне стало его жаль, Бек. Он хороший парень – как и мистер Муни когда-то, до того как обозлился на меня и на весь мир. Мне больно слушать, как он себя клянет.

– Ладно, док, хватит. Не казни себя.

В ответ он рассмеялся или заплакал, я даже не понял. Хотя, возможно, и то и другое, ведь он немного лицемер. Да в общем, и бог с ним, работенка-то у него паршивая, я бы такую не хотел. Еще не хватало извиняться перед психами за то, что случайно выболтал какую-то фигню из своей жизни.

– Дэнни, – наконец успокаивается он. – Единственное, что я могу теперь для тебя сделать, – направить к другому специалисту.

Рубашка у бедолаги мятая, несвежая, под мышками следы пота. Я знаю, как его развеселить. Говорю, что направления не нужно, так как мне уже гораздо лучше. Он улыбается. Я нахваливаю его, заверяю, что мыши мне теперь не страшны и что кошку я решил отпустить. Я не говорю, что собираюсь обложиться сыром и обмазаться арахисовым маслом в надежде приманить мышь обратно. Хочется расстаться на позитивной ноте.

– Рад за тебя, Дэнни.

– Не знаю, как вас благодарить, док.

Он о чем-то распинается, но я думаю о тебе. Мышь может пропасть (ты переедешь) или никогда не вернуться (выйдешь замуж). Но лучше ты в небе, чем Карен Минти в руке.

– Значит, окончательно решил избавиться от кошки, Дэнни?

– С ней много хлопот. – Я представляю Карен Минти на четвереньках с твоим крошечным тельцем в зубах. – Мне не нужна кошка. Я сам справлюсь.

Ники доволен мной. Сообщает с улыбкой, что перед сеансом пересмотрел Sea of Love.

– Я понимаю тебя, Дэнни. Сам не отказался бы туда попасть.

Мне его жаль и даже капельку стыдно за ложь.

У доктора звонит телефон.

– Прости, нужно ответить, – извиняется он. – Я выйду. Семейные разборки.

Обещает вернуться через пять минут. Как только за ним закрывается дверь, я подлетаю к компьютеру. Ты должна быть где-то здесь. Я чувствую. Готов поклясться, что слышу, как ты зовешь меня с жесткого диска: «Найди меня, моя любовь, приди ко мне». Соблазн слишком велик. Первый раз я остался в кабинете один. Так что к черту! Падаю в кресло и нажимаю пробел.

На заставке фотография Ники с его женой и двумя дочерьми перед рестораном «Пицца Ники» в Честертауне, Нью-Йорк. Они смотрят на меня с экрана, и мне стыдно, что я обманываю такого хорошего человека, доброго семьянина. Хотя, возможно, не такого уж и доброго: надо же заставить жену и дочек позировать под дождем на улице только ради вывески со своим именем. Сворачиваю окно с клипом – Ники не соврал, что смотрел его, он хороший парень – и ищу жесткий диск. Ого! Док не ведет записи, он надиктовывает заметки о пациентах на «Айфон», а потом просто скидывает аудиофайлы на компьютер. А вот и папочка «ГБек». Меня захлестывает чувство безумной любви, как в песнях у Вана Моррисона. Пересылаю папку себе на почту. Удаляю письмо из списка отправленных. Очищаю корзину. Готово.

И тут возвращается Ники.

– Дэнни, извини, – неожиданно начинает он с огорченной улыбкой. – Сам виноват. Не надо было говорить, что клип открыт на компьютере, и оставлять тебя с ним один на один.

Я выдыхаю.

– Нет, док, это вы меня извините.

Он выглядит обессиленным, голос дрожит:

– Так что насчет направления?

Я киваю, беру бумагу, жму ему руку и ухожу. Мне жалко Ники, но ничто не может омрачить мою радость по поводу раздобытых файлов. Я весь трепещу. И, спускаясь от дока в лифте, делаю то, чего никогда раньше не делал: молю Бога послать Ники ту, которая подарит ему чувство, как в песнях у Вана Моррисона, чтобы его лицо засияло под стать его белоснежным зубам.

Когда лифт останавливается и открывает двери, Дэн Фокс уже мертв. Выходя из здания, я спотыкаюсь о трещину в тротуаре. И о свои черные мысли. Может, я все-таки сумасшедший? Жил бы себе спокойно, ел разносолы Карен и трахал ее в свое удовольствие. Пошел бы к другому психотерапевту и приучился бы жить без тебя.

Я бы смог.

Беда в том, что кошки мне наскучили. Я лучше буду слушать, как Ники рассказывает о тебе, чем трахаться с Карен Минти. И если Ван Мориссон не псих, то и я тоже.

36

Приходится зайти в ближайший магазин за наушниками. Парень на кассе еле шевелится (и откуда только берут таких дебилов?). Хватаю коробку, бросаю ему на прощание: «Спасибо, кретин» – и вылетаю на улицу. Пытаюсь тут же распаковать, но у меня не получается, – рычу от нетерпения и злобы. Прохожие отшатываются от меня, будто я превращаюсь в Халка. Сворачиваю в переулок и потрошу коробку. Наконец наушники у меня в руках; теперь я никак не могу попасть штекером в гнездо телефона, потому что бегу в метро. Спускаюсь, провожу карточкой и включаю первый файл, как раз когда подъезжает состав. Захожу в вагон и сажусь напротив слепого негра, улыбающегося в пустоту.

«Итак, день первый. Пациент – Бек. Женщина. Немного за двадцать. Гиперсексуализирована. Плохие границы. Комплекс Электры. Уверяет, что пришла сюда, чтобы решить проблемы с мужчинами, но даже не замечает обручального кольца у меня на пальце. Единственный способ коммуникации – соблазнение. То и дело закидывает ногу на ногу. Одета в тонкую блузку без лифчика. Ищет внимания. Открыто интересуется проекциями. Серьезное нарциссическое расстройство. Упорно называет меня “доктор Ники”, хотя я ей несколько раз повторил, что имею только магистерскую степень. Выспрашивает, женат ли я и нравится ли мне заниматься сексом с женой, так как боится обсуждать собственную жизнь. Рассказала, что спала со своим психотерапевтом в университете. Когда я поинтересовался, почему она не обратилась к женщине-специалисту, заявила, что ей не нужна вторая мать. Очень плохие границы, хищнические, мазохистские наклонности».

Мне кажется, что слепой парень напротив смотрит на меня, но это, конечно, не так. Стараюсь успокоиться. Включаю следующий файл. Надеюсь, он будет лучше.

«Марсия с утра вымотала мне все нервы. Она совершенно несостоятельна как мать. Мэк снова проспала, Эми простудилась. Я уже почти отменил прием, но вспомнил, что сегодня придет Бек. Поймал себя на том, что жду сеансов с ней. Тщательнее одеваюсь. Она скрашивает мою тоскливую жизнь. Сегодня пришла в спортивных брюках и в бесформенной толстовке, с растрепанными волосами. Мы установили цели. Она ищет сексуальной уверенности. Довольно забавно, потому что она и есть секс».

Я нажимаю на «паузу». Меня раздражает улыбка этого слепого. Меня раздражают любые улыбки! Перематываю. Включаю.

«Уверяет, что я помог ей открыться, и теперь она ставит отношения с мужчинами на «паузу». Говорит, что многое поняла про своего отца и про мужчин вообще. И это буквально через несколько сеансов, потому что, мол, я лучший доктор, с которым ей приходилось сталкиваться. Снова повторил ей, что у меня нет докторской степени. Это плохо, что мне нравится, когда она называет меня “доктор Ники”? Не отвечай. (Вздох.) Я попытался объяснить ей, что не бывает волшебных исцелений, но все впустую. Твердит, что беседы со мной наполняют ее жизнь смыслом. Сегодня в гольфах и короткой юбке она выглядит еще более сексуально, чем обычно. Подозреваю, она чувствует, что я влюбился. И, черт возьми, по-моему, она отвечает мне взаимностью. Постоянно думаю о ней. Иногда меня тревожит, что она видит мое отношение. Надо прекратить терапию, но я не могу. Я так устал от Марсии, да еще и стиральная машина сломалась… Бек – моя отдушина».

Останавливаю. Осматриваюсь. Ужасно хочется набить кому-нибудь морду. Не слепому же. Включаю.

«Я должен написать ей направление и отпустить».

Снова останавливаю. Не могу слушать – глохну от гнева. Меня-то он без раздумий выставил за дверь. Дэнни Фокса пинком под зад, а тебя, значит, себе под крылышко?.. Включаю.

«Задание по ведению дневника дало хорошие результаты. Она с готовностью приняла мысль о том, что для исцеления ей нужны отношения. Твердит, что между нами есть связь. Я ничего не отвечаю, однако постоянно думаю об этой связи. Почему я с такой легкостью готов принять профессиональное поражение? Я же спокойно отношусь к похвале и лести от других пациентов, но с ней другое дело. Может, мне действительно удалось исцелить ее за считаные недели? Неужели семейные неурядицы и неудачная покупка стиральной машины настолько пошатнули мое самоуважение, что я не верю в это?»

Он любит тебя, хочет тебя и уже расставил свои сети. Слепой все улыбается, затем встает и двигается на ощупь к выходу. Мы все охотники. Перематываю.

«Рассказал Диане, что Бек мне снится. Естественно, она посоветовала немедленно прекратить терапию. Я и сам на ее месте предложил бы то же самое. Но я не могу! Бек все больше мне открывается. И даже решилась рассказать о своей зеленой подушке, которую использует для мастурбации. Подушка для мастурбации! Подоплека такова, что когда отец ушел из семьи, он попросил ее мать отправить ему по почте его зеленую шейную подушку, и та покорно согласилась, однако Бек ее выкрала. В моих фантазиях она приходит ко мне в кабинет и просит потрогать подушку. Я отказываюсь, и тогда она усаживается ко мне на колени. Эти образы меня преследуют, я даже рад, что стиральная машина то и дело ломается, можно спокойно запереться в постирочной и подрочить. Я представляю, что, когда вхожу в нее, Бек стонет и называет меня рок-звездой и секс-звездой. Мне снова хочется жить, хотя я и ощущаю себя предателем. Будто изменяю Бек со всей моей семьей».

Слепой уже вышел, я проехал свою остановку, уши болят от наушников – дешевое говно! Выдергиваю их из телефона и швыряю в стекло напротив. Люди пялятся на меня. Да пошли все в жопу! На первой же остановке вылетаю из вагона. Меня переполняет злоба. А ведь я этому уроду открыл душу!.. Готов голову себе оторвать за такую глупость.

Поворачиваю за угол и – пожалуйста! – Карен, мать ее, Минти расселась у меня на крыльце с гребаной корзиной для пикника. Я думал, кошки умнее, расчетливее.

– Сюрприз! – визжит она.

Хочу подняться наверх и швырять пишущие машинки, пока стены не обвалятся и не погребут под собой всех мышей в мире, но дорогу мне преграждает Карен Минти – моя девушка! – и в руках у нее корзинка для пикника. Никогда не видел корзину для пикника вживую, только в книжках и в мультфильмах. И я, черт побери, не хочу на пикник. Чувствую запах чеснока, розмарина и крема, который Карен каждый день старательно втирает в свое острое гладкое лицо. Все кончено. Ей не нужен такой идиот, как я. Знай она, что я платил женатому мудаку, который мечтает трахнуть любовь всей моей жизни, она не стала бы готовить для меня пикник. Говорю ей, что не голоден.

Но она голодна. Тянется ко мне. Я отстраняюсь.

– Джо, что за хрень?

Я не Джо, я Дэн Фокс. Повышаю голос:

– Черт, Карен! Ты намеков не понимаешь?

Вот и все. Она вскакивает, ее трясет.

– Да пошел ты!

– Это разумно.

– Засунь себе свой разум знаешь куда?! Думаешь, об меня можно ноги вытирать? Потрахал и бросил? Я что, кукла, по-твоему?

– Да. Именно так.

И это правда. Оказалось, что я вообще не разбираюсь в людях. Ты – шлюха, Ники – мудак, милашка Карен – подстилка, лопающаяся от сдерживаемой ярости. Или от огорчения? Ее колотит дрожь, и корзинка в руках мелко трясется. И я чертов болван, а она эксфузионист, который меня любит. Меня! Если б Ники не запал на тебя, ничего этого не случилось бы. Но он хочет тебя, и запах из корзинки умопомрачительный, и я идиот.

– Сядь, – говорит Карен Минти, я позволяю ей усадить меня на крыльцо. Она очень старалась, в корзинке полно еды. У нее большое сердце; в прошлом месяце она притащила пылесос и отдраила мне всю квартиру. Надела крохотные шорты и топик и пропылесосила все углы и закоулки, о которых я даже не знал.

– Ты же не хочешь, чтобы завелись мыши, – заявила она. – Иначе я сюда ни ногой.

Однако уборка не рождает любовь. И это тоже вина Ники – он велел мне найти кошку. И я нашел. Карен готова остаться со мной навсегда и настрогать мне детей, когда я попрошу, и работать сверхурочно, чтобы мы могли раз в год ездить во Флориду. И все это чудесное будущее здесь – в корзине для пикника. Розмарин пахнет божественно. Но дело в том, что она в жизни не слышала про Полу Фокс, не смотрела «Магнолию», не пыталась соблазнить своего психотерапевта. А этот мудак Ники заморочил ей голову и разбил сердце.

– За что ты на меня злишься? Я думала, тебе понравится идея с пикником. Погода отличная.

– Карен…

– К черту! – орет она, понимая, что я ее бросаю. Вскакивает со ступенек и в слезах убегает. Больше мы не увидимся.

Забираю корзинку с собой наверх, в чисто вылизанную и теперь пустую квартиру, и принимаюсь за пир: куриные грудки, жареная картошка, цветная капуста в сливочном соусе и вино прямо из бутылки. Прощальный ужин. Дэн Фокс мертв, а Ники ждет расплата. У меня нет выбора, Бек. Я слушаю его записи всю ночь. Он овладел тобой в самом безопасном месте в мире – в твоей голове. Он – мышь в твоем доме. Он внушил тебе, что ты его любишь. Мы не сможем быть вместе, пока он контролирует твои мысли. Доктор Ники – это… доктор Ники. Ненасытный женатый боров.

Он здорово ошибся насчет меня. В моем доме не мышь. А свинья.

37

Давно я не подходил так близко к школе. Много воды утекло. Над входом в школу № 87 по Семьдесят восьмой улице висит девиз: «Одна семья под солнцем». Утро я провел на ступеньках Музея естественной истории, попивая кофе, разыскивая информацию про Ники и поджидая, когда уже семьи начнут вылезать из кроватей «под солнце». Поиски я начал с «Пиццы Ники», и они привели меня к пригороду в Форест-Лейк, там у брата Ники домик. Раскопал я все это благодаря его свояченице Джеки, такой же бесстрашной, как Карен Минти, только при этом еще ведущей паблик в «Фейсбуке» и активно строчащей всякие отзывы: «Ради “Пиццы Ники” не грех и из Манхэттена выехать». Она туда постоянно шастает и постоянно постит фотографии напряженного Ники в кругу семьи. Он, пожалуй, устал от этой бабы не меньше, чем от жены.

Сегодня я одет как бегун, чтобы не вызывать ненужных подозрений. Я не бегал с тех пор, как ушла Пич, и здорово растерял форму. Приходится делать передышки. Я с половины пятого на ногах, в наушниках – голос Ники, чтобы не отвлекаться. Наматываю круги: вниз по Коламбус-авеню, направо по Семьдесят седьмой улице, мимо пустующей детской площадки, опять направо на Амстердам-авеню и снова направо на Семьдесят восьмую, мимо школы, а потом все заново. Не знаю, сколько раз я уже пробежал, когда наконец увидел Ники. Он выглядит ужасно, сгорбившийся, взгляд в землю, только теперь мне его уже не жалко. Его страдания – заслуженная кара за грехи (за тебя).

Фотография у него в компьютере, должно быть, старая, потому что девочки выглядят старше, чем там. Младшую, Эми (которую они родили в надежде предотвратить развод), Ники держит за руку, старшая, Мэк, (которую завели, как положено, сразу после свадьбы) идет впереди. Мне надо дождаться и проследить, куда он пойдет дальше. Я останавливаюсь и бегу на месте – никто ничего не заподозрит: на мне спортивная форма, очки и наушники. Чем-чем, а бегунами в Верхнем Вест-Сайде никого не удивишь.

Ники заходит вместе с дочками в школу. Что за фигня? Где это видано, чтобы родителей пускали внутрь?! Когда я был маленький, меня никто не водил за ручку. Никого не водили за ручку! Мать стояла в сторонке, я махал ей и улыбался – мол, у меня всё в порядке; она отворачивалась, тут же забывая обо мне, и отчаливала к своему психотерапевту, или в спортзал, или бог знает куда еще. Давай, Ники, выходи. Я же не могу вечно топтаться на месте. У нас с тобой еще есть дела, а времени в обрез, потому что у тебя завтра сеанс, но я решил, что его не будет.

Ники – живой пример того, что безделье – мать порока. Изворотливое дьявольское отродье! Отправив девочек в школу, он не спеша побрел домой, разговаривая с кем-то по телефону (уж не с тобой ли?). Через три часа снова показался на улице. Теперь вместе с женой. Они громко переругиваются из-за стиральной машины (вот почему я боюсь жениться!). Следую за ними. Будь Ники мужчиной, давно развелся бы. И знаешь, Бек, я не сержусь на тебя за то, что ты запала на него. Чем больше я слушаю записи, тем яснее вижу, кто он на самом деле – очень талантливый и извращенный манипулятор. Не знаю, как он сумел околдовать тебя, но ты явно жертва. Как и я. Мы оба попались ему на крючок. Мы похожи.

Марсия, жена Ники, преподает психологию в местном универе. Она – твоя полная противоположность. Мужиковатая и громкая. С толстыми ляжками и измученным взглядом. И с ковриком для йоги под мышкой. Не сочтите меня грубым, но это как раз тот случай, когда даже йога бессильна. На голове козырек с розовой лентой – символом борьбы с раком груди (такие женщины всегда с чем-то борются). Волосы забраны в низкий унылый хвост. Не нужно быть психотерапевтом, чтобы понять: она несчастна. Ники можно только посочувствовать. Впрочем, он сам выбрал себе такую жену. Вот почему не хотел, чтобы я остался с Карен Минти.

Противно смотреть, как Ники семенит рядом с Марсией и покорно слушает ее болтовню о чьих-то днях рождениях, педиатрах, детских классах йоги (сложно придумать более бесполезную вещь), витаминах, которые срочно нужно купить, и нянях, которых срочно нужно уволить. И с каждым шагом он горбится все больше и больше, будто тащит непосильную ношу. Ничего, скоро я прекращу его страдания. Недолго осталось. Жизнь ему не идет.

Он уже заносит ногу, чтобы перейти через улицу, и вдруг жена хватает его за руку и рявкает:

– Красный!

Они переходят, когда безопасно – ха-ха! – и направляются к дому без вывески. «Гуглю». Оказывается, они явились на семейную терапию. Через пятьдесят две минуты выходят, еще более унылые и обреченные. Молча добираются до спортивного зала, обнимаются, как старики, и Марсия упархивает снимать стресс йогой и бабской болтовней. Я следую за Ники. Чем дальше он от жены, тем прямее у него спина. Заглядывает в букинистический магазинчик «Вест-Сайд букс», торчит там около часа и выходит с тремя новыми пластинками. Потом сворачивает в магазин молодежной одежды «Урбан аутфиттерс», внимательно шерстит вешалки, меряет футболки, «шазамит» все песни, которые там играют, и выходит с пустыми руками. Топает обратно к школе, забирает девочек и ведет их домой. Младшая что-то рассказывает без умолку, старшая хмуро молчит. Вот они, пагубные последствия легкомысленного отношения к жизни.

Жду. Появляется Марсия с такой же унылой, как она сама, подругой. Вздыхает (похоже, она постоянно вздыхает) и говорит:

– Он сказал, что лучше убьет себя, чем бросит детей.

– А ты?

– А я сказала, что детям нужны счастливые, а не женатые родители. И что развод – уже не клеймо.

Подруга стонет. На пальце у нее тоже блестит кольцо. Марсия продолжает:

– А он сказал, что мне не понять, потому что мои родители были счастливы в браке. Но я же вижу, что он мучается, однако все равно твердит, что его дети не будут расти в неполной семье.

Подруга вздыхает. Похоже, все женщины постоянно вздыхают.

– Попробуй завести ему профиль в «Тиндере».

Смеются, только что-то не очень весело. Подруга говорит, что пошутила.

На сложные вопросы не бывает простых ответов, и они договариваются встретиться семьями. Марсия плетется в дом, который ей не нужен, к мужу, которого она не любит. Теперь понятно, почему Ники стал психотерапевтом. Хоть с кем-то можно поговорить по душам, раз женился не на той женщине. Думаю, перед свадьбой он понимал, что придется забыть музыку, но догадывался ли, что также придется забыть и любовь? Мне снова становится его жалко, потому что я слабак. Ныряю в метро и наталкиваюсь на стайку медсестер, болтающих о работе. И вспоминаю свою сестричку – Карен. Бедняжка сейчас, должно быть, очень страдает.

Убить Ники будет непросто. Однако выбора нет. Ты одержима им. Он – мышь в твоем доме.

Резко останавливаюсь. На моем крыльце сидит полицейский. Бежать поздно, он меня уже заметил и поднялся навстречу. Во весь свой огромный рост. Кто? Бенджи? Пич? Кейденс? Кружка мочи? Громила вынимает дубинку и не церемонится:

– Ты Джо?

Собираю волю в кулак и подхожу к нему, хотя инстинкты кричат, что надо бежать.

– Сюда иди.

Бедный район, на улицах никого, кроме горстки местных детей, которым нет дела до чужих разборок.

– Чем могу помочь? – выдавливаю я, потому что невиновен. Лучше б сейчас на моем месте был Дэн Фокс.

– Чем? – рычит он. У него огромные ручищи и жилы на шее. И наверное, три поколения копов в семье. – Ты кем себя возомнил, мудак?

Я чуть не обделался.

– О чем… о чем вы?

– Хочешь знать, о чем я?!

Я даже охнуть не успеваю – он разворачивает меня своей дубинкой и впечатывает в стену. Кости трещат, руки выкручены. А как же презумпция невиновности?.. Видимо, он тоже вспоминает об этом и отпускает меня. Отходит к двери, крошит бетон дубинкой.

– Скажи спасибо, что я в форме, иначе уделал бы тебя, а кости выкинул на помойку.

– Простите.

Может, его взбесил мой мажорский беговой костюм?

– Да я за сестру… – всхлипывает он, и я наконец узнаю этот выговор – Минти! – Моя сестренка святая, понял, козлина?! У нее такое сердце, а ты, жалкий урод… Да какое ты право имел?

Сестра! Я выдыхаю, молю о прощении и говорю, что был ее недостоин. Он опять лупит дубинкой. Я затыкаюсь.

– Думаешь, можно поиметь Карен Элис Минти и слиться?

Замахивается дубинкой, я сжимаюсь и закрываю голову руками. Я не хочу умирать – не могу тебя оставить. Коп с треском опускает дубинку на бетон рядом с моей ногой.

– Встань, ссыкло.

Хватает меня за горло. И это тоже вина Ники – он подтолкнул меня к Карен. Громила напоследок еще прикладывает меня своей дубинкой и уходит. Неудивительно, что Карен хочет стать эксфузионистом. Ее братец отлично пускает кровь, почему бы и ей не поддержать семейную традицию…

38

Похоже, разделаться с Ники будет проще, чем я ожидал. Он оказался филантропом, Бек. Раз в неделю садится на поезд до Куинса и бесстрашно едет помогать наркоманам избавляться от зависимости. Ничего, скоро ему предстоит стать назиданием для всех бездельников с Верхнего Манхэттена, которые надеются искупить свои грешки четырьмя часами в неделю. Сегодня Ники будет ограблен и убит.

Делаю глоток виски и открываю книгу рабби Кушнера «Когда с хорошими людьми случаются плохие вещи». Друзья Ники Анжвина непременно подарят экземпляр Марсии, когда его бездыханное тело найдут в Куинсе. Все будут скорбеть о произошедшей ужасной трагедии, и его чудесные маленькие дочки будут расти без отца (пока их мамаша через неделю-другую не найдет себе нового трахаря). Я все сделаю просто и красиво: никаких подозреваемых, никаких недоразумений – только старый добрый уличный разбой с убийством. Подруги Марсии Анжвин будут суетиться вокруг с шоколадными тортиками, собственными детьми и бутылками вина и твердить, как они сочувствуют ее потере.

Пора, Бек. Ники выходит из реабилитационного центра и осматривается по сторонам, как хороший белый мальчик. Опускает голову и плетется к метро. Его кеды сегодня сияют чистотой даже в опустившихся сумерках. Неужели жена наконец постирала? Я выдвигаюсь следом. Он – мышь в твоем доме, Бек. Ты не должна его любить. Но он – проекция твоего отца, о котором ты всегда мечтала. И теперь ты вознамерилась увести его из семьи. Все логично. Ники, как психотерапевт, обязан был разорвать этот порочный круг, а не замыкать его.

Он – грязная свинья. И счастливого конца у этой греховной истории быть не может. Если я оставлю его жить, рано или поздно он отымеет тебя в своем бежевом кабинете, признается во всем жене, попросит дать развод и уйдет к тебе, потому что ты действительно секс. Но как только он станет свободен, ты его расхочешь.

Я так хорошо тебя знаю, Бек. Ты, как магнит, притягиваешь слабых, бесхребетных уродов вроде Бенджи, Пич или Ники. Ускоряю шаг, достаю дубинку. Стискиваю зубы. Приближаюсь почти вплотную. И чувствую вибрацию в кармане. Выбора нет – ныряю в проулок. Ники непременно обернется, если услышит телефонный звонок у себя за спиной. Ответить я не могу – перехватило дыхание и руки трясутся.

Наконец-то после стольких мучений ты позвонила мне. Я пялюсь на твое имя на экране и улыбаюсь. Вот это сюрприз! Пытаюсь заставить сердце биться реже, подношу телефон к губам и шепчу:

– Привет, Бек.

– Джо? – мурлычешь ты, и голос у тебя нежный, как у ангела. – Слышишь меня?

Горло перехватывает. Я сам не свой – всего минуту назад я собирался убить Ники, потому что он хочет трахнуть тебя. Голова идет кругом.

– Джо? – снова зовешь ты не совсем трезвым голосом. – Слышишь меня?

– Плохой сигнал, – вру я. – Жду поезда.

– Ты должен ко мне приехать! – В голосе – категоричность диктатора. – Можешь? Прямо сейчас?

– Да, – отвечаю я кратко и твердо.

Нажимаю «отбой». Появись ты хоть секундой позже… Перевожу дыхание. Ты позвонила. Запихиваю дубинку в мусорный бак. Пальцы до сих пор сводит от напряжения, болит сердце. Ты позвонила. Ты вернулась! Я успокаиваюсь и выхожу из проулка. Ну и жуткий район – надо отсюда выбираться. Ты позвонила. Значит, Ники все-таки справился с работой, несмотря на свой кретинизм. Очевидно, тебе сейчас лучше, раз ты позвонила мне, а не ему. Ловлю такси: я слишком счастлив, чтобы ехать на метро. Фантазирую, в каком наряде ты меня встретишь. Такси тащится слишком медленно. Пусть Ники остается со своей «семьей под солнцем». Оставляю книгу «Когда с хорошими людьми случаются плохие вещи» на заднем сиденье. Она мне больше не нужна. У меня есть ты.

39

Подушка, которую мы купили с тобой в «Икее», до сих пор лежит нераспакованная на полу под столом. Ты пьяная рыдаешь у меня на плече, и я не задаю вопросов. Сегодня ничто не испортит мне настроение: ни странный прием, ни позабытый подарок. Не знаю, пошла ли терапия тебе на пользу, но уж точно не навредила. Повсюду такой же беспорядок, как и раньше, значит, и вправду занималась саморазвитием, а не всякими глупостями. К тому же на окнах появились шторы, а это весомый прогресс! Ты ревешь уже не так самозабвенно, я глажу тебя по голове, смотрю на нашу подушку и вдыхаю тебя: твой аромат смешивается с запахом забытых на столе подгнивающих яблок. С моего лица не сходит улыбка, и чем громче ты рыдаешь, тем шире она становится. Наконец слезы иссякают. Ты затихаешь и шепчешь:

– Прости.

– Всё в порядке. Я перешлю тебе счет из химчистки.

Будь на твоем месте Карен Минти, она расхохоталась бы в голос; ты улыбаешься одними губами.

– Не помню, когда я смеялась в последний раз.

– Буквально минуту назад, Бек.

Ты потягиваешься, скручиваешься налево, потом направо, роняешь руки и смотришь на меня, прямо в глаза.

– Ты, наверное, считаешь меня сумасшедшей.

– Нет, – отвечаю я совершенно искренне.

– Да ладно, Джо, можешь сказать правду. Мы познакомились, стали встречаться, а потом я пропала с радаров.

Решаю отшутиться:

– Вообще-то я все это время был на юге Франции в рамках жутко секретной миссии ФБР.

Ты опять не смеешься – и я люблю тебя за эту искренность и верность себе. Все труды и муки были не напрасны, потому что готовили нашу встречу.

– Хотела бы я, чтобы ты был из ФБР.

– Серьезно?

Мне не нравится, к чему ты клонишь.

– Ты не поверишь, – замечаешь ты, – я и сама не верю…

Такое начало не предвещает ничего хорошего. Вдруг тебе стало что-то известно? И ты заманила меня сюда под фальшивым предлогом? И ФБР где-то рядом, подслушивает?

– Пич мертва, Джо, – бросаешь ты злобно.

Этого не может быть. Пич на Багамских островах, черт побери.

– Ты шутишь?

– Ее тело нашли на Род-Айленде.

– На Род-Айленде?

Как я мог так наследить? Меня видели и офицер Нико, и доктор К., и местные наркоманы, и автомеханики. А что, если они сопоставили показания? И всё поняли? И кружку нашли? Черт! Что я натворил!

– У ее семьи там загородный дом, – продолжаешь ты. – Я гостила у Пич и, когда она пропала, решила, что она просто уехала. На прощание она послала мне мелодраматичное письмо, но я не восприняла его серьезно – ты же знаешь Пич.

– О господи! – выдыхаю я. Будешь ты навещать меня в тюрьме или побоишься?

– Я решила тогда, что она просто сбежала. Это в ее стиле, – ты вздыхаешь и делаешь долгий глоток диетического пива – ну же, говори, хватит меня мучить! – Хотя в последние месяцы я ничего от нее не слышала, такое бывает: старые друзья то пропадают на время, то появляются вновь… Погоди!

Ты утыкаешься в телефон, а я, честно говоря, тебя не понимаю: у меня нет друзей, но даже с мистером Муни я вижусь не реже раза в месяц. Господи, почему я об этом сейчас думаю? На тебе прослушка, Бек? Ты пытаешься вытянуть из меня признание? Из-за этого ты повесила шторы? Смотрю на часы – 22:43.

– Извини, – наконец выныриваешь. – Пишут по учебе. На чем я остановилась?

– Она пропала.

– Она не пропала. Она покончила жизнь самоубийством.

– О господи, – ошарашенно выдыхаю я.

Хвала Господу!

– Да-а, – тянешь ты и приканчиваешь пиво. – Как я не заметила?

Уходишь на кухню, достаешь водку из холодильника и бокалы из раковины. Карен Минти никогда не оставляет грязную посуду в раковине, но и плакать, как ты, она не умеет и историй не рассказывает.

Садишься рядом. Нам долго еще не суждено будет поцеловаться. И все равно, боже, как я скучал по твоей близости, по предвкушению твоих историй, по твоему голосу…

– Мы отдыхали в Литтл-Комптоне, это курортный городок на Род-Айленде. Пич была в подавленном состоянии – собственно, как и я. И тут приходят новости о смерти нашего друга Бенджи.

Он не был тебе другом!

– Да, тяжело.

– Я несу смерть.

– Нет, Бек!

– Двое моих друзей погибли один за другим, – шепчешь ты с безумным взглядом. – И знаешь, что я думаю, Джо? – Невыносимая пауза. – Я думаю, это вселенная наказывает меня за ложь. Я соврала, что мой отец мертв, и теперь мои друзья умирают.

– Это ужасно, – соглашаюсь я, потому что знаю: спорить с тобой пьяной бесполезно. Вряд ли сейчас ты воспримешь мои аргументы, что жизнь без Бенджи и Пич гораздо лучше. – Но ты не виновата.

– Черта с два!

– Не держи в себе. Выговорись.

Забавно наблюдать, как ты колеблешься, решая, говорить мне про массаж или нет.

– В то утро Пич, как обычно, вышла на пробежку, только назад уже не вернулась. Наполнила карманы камнями и… Я последняя видела ее живой и должна была почувствовать!

Вообще-то последним был я.

– Бек, ты поддерживала ее как могла. Не казни себя.

Жестом останавливаешь меня. Я наливаю водку в грязные бокалы, ты выуживаешь телефон из мусора на диване и зачитываешь письмо, которое Пич написала тебе – вернее, то, которое я написал тебе от ее имени. Я с наслаждением слушаю, как ты проговариваешь мои слова. Это того стоило. Ты заканчиваешь и поднимаешь глаза.

– Вирджиния Вулф. Я должна была догадаться.

– Невозможно спасти того, кто не хочет быть спасенным.

– Но она хотела! – вскрикиваешь ты и забираешь волосы в высокий пучок. – Просто я не смогла…

– Что не смогла?

Сглатываешь. Я вспоминаю тебя расслабленную, раскинувшуюся и обнаженную. Теперь моя очередь. Делаю большой глоток.

– Я скажу, только строго между нами, – начинаешь ты. – Она попыталась меня трахнуть, Джо.

– Вот черт!

Да, малышка, ты открываешься мне – лепесток за лепестком.

– Естественно, я ее оттолкнула. Сразу же.

Опять, Бек? Ты не можешь не врать. Не можешь удержаться, чтобы не стянуть немного мелочи в «Монополии», пока остальные игроки в другой комнате. Ты – обманщица до мозга костей. Ты – творец. Меня восхищает, с какой неуемной энергией ты вносишь поправки в жизнь. У тебя настоящий дар. Талант. Когда-нибудь мы купим с тобой потрепанный фермерский домик в тихом месте. Ты будешь смешивать краски и пробовать оттенок за оттенком, пока не найдешь идеальный тон желтого для нашего семейного гнездышка, а я буду подшучивать над тобой и любоваться пятнами краски на твоих щеках. Вот где ты творишь настоящее искусство и создаешь магию. Тебе нужны зрители, настоящие, живые – я, а не психотерапевт или компьютер.

– Как она отреагировала?

– Плохо.

– Черт.

– И самое ужасное – это был не первый случай.

– Черт.

Делаешь глоток. Ты слишком смущена, чтобы смотреть мне в глаза. Или слишком пьяна?

– Удивлен?

– Бек, – говорю я и кладу руку тебе на колено, – я совсем не удивлен тем, что лучшая подруга в тебя влюбилась.

Ты накидываешься на меня, жадно и требовательно. Сдираешь одежду, запускаешь горячие руки под рубашку, на которой еще не высохли твои слезы. Целуешь влажными голодными губами, впиваешься в меня, кусаешь до крови. Расстегиваешь ремень одним отработанным движением. Теперь я – мышь в твоем доме, и ты с удовольствием избавилась бы от меня, но не можешь, и злишься на себя за то, что так меня хочешь, за то, что готова на все, лишь бы я вошел в тебя, за то, что никогда никого больше не возжелаешь, кроме меня – выкуси, Ники! – и ты доходишь до точки, когда все твои эмоции сплавляются в одну. Ты плачешь по Пич, а твоя вагина истекает соком в ожидании меня, твои сиськи трепещут в ожидании меня, ты вся существуешь только ради меня, и я буду трахать тебя так, чтобы выбить из тебя и Пич, и Бенджи, и Ники. Я – единственный самец во всем мире.

И в этот раз я просыпаюсь первым. Встаю и иду в твою ванную. Залезаю в душ и ссу прямо на пол, чтобы пометить свою территорию, свой дом, свою самку – тебя. Потом достаю подушку из-под стола, срываю этикетки и водружаю на законное место. Ты еще дремлешь, и когда я подкладываю ее тебе под голову, ты стонешь:

– Ммм, Джо…

Когда мы наконец выбираемся из постели, то обоим очевидно: теперь мы пара. Нет никаких сомнений, позавтракаем мы вместе или нет; единственная неопределенность – где это будет. Мы сидим за столом и не можем насытиться друг другом, хотя вместе уже шесть часов. Я отлучаюсь в туалет, и, пока меня нет, ты строчишь Линн и Чане:

«Охренеть! Джо. ДЖО!»

Когда я возвращаюсь, мы начинаем всё заново.

40

Первые наши восемь дней – лучшее время в моей жизни. У тебя дома мы ходим в огромных махровых халатах из «Ритц-Карлтон». Ты рассказала мне исключительно правдоподобную историю о том, как стянула их из отеля, в котором отдыхала на весенних каникулах с Линн и Чаной, и я сделал вид, что поверил. Обожаю твою непреодолимую тягу к сочинительству. Первое время мы не вылезаем из халатов и из твоей крошечной квартирки.

День второй. Мы бездельничаем и наслаждаемся друг другом, и ты провозглашаешь Правило Халатов: «В моем доме можно ходить только голышом или в халате».

– А что будет, если я ослушаюсь? – поддразниваю я тебя.

Ты медленно подходишь ко мне и внушительно заявляешь:

– А вот этого тебе, приятель, лучше не знать.

Я клянусь соблюдать правило. Повелительной и взрослой ты нравишься мне еще сильнее. Терапия подействовала: ты больше не ищешь папочку и со мной ведешь себя как женщина, а не как маленькая девочка. Ты прекратила писать себе письма – незачем. Теперь для разговоров у тебя есть я. И мы говорим беспрерывно. Ван Мориссон ни черта не знал о любви, потому что мы с тобой в халатах из «Ритц-Карлтон» изобрели ее во время наших ночных диалогов и молчаливых пауз, которые, по твоему выражению, «диаметрально противоположны неловкости».

Мы живем друг другом, дышим друг другом и даже спать забываем. К дню пятому у нас уже больше совместных шуток, чем у Итана и Блайт. Мы смотрим «Идеальный голос», ты нажимаешь на «паузу», и прижимаешься ко мне, и говоришь, что я лучший, и я подкалываю тебя за любовь к этому фильму, ты хихикаешь, смеешься, мы начинаем дурачиться, и к моменту, когда героиня выходит наконец на сцену, мы уже вовсю трахаемся. Ты любишь меня больше всех на свете и считаешь гораздо умнее своих сокурсников. Мы вместе читаем рассказ Блайт, и когда я говорю, что он солипсический, ты соглашаешься.

На следующее утро я просыпаюсь первым и замечаю, что ты уже вставала, но потом снова легла. Ты, как ребенок, повсюду оставляешь за собой следы крошек. Иду по ним и попадаю на кухню, где на столе лежит открытый словарь, и рядом со словом «солипсический» след от твоего пальца, испачканного в шоколадном креме от лежащего тут же недоеденного кекса. Люблю тебя за то, что ты так внимательна к моим словам.

Ты не хочешь отпускать меня на работу.

– Останься, – ноешь ты (и даже это у тебя получается чертовски мило). – Неужели Итан сам не справится?

– Прости, Бек, ты сама придумала свести его с Блайт.

Стонешь и преграждаешь мне дверь. Халат падает к твоим ногам.

– Ты нарушаешь Правило, Джо.

– Вот черт!

Ты мутузишь меня, но в конце концов я сбегаю, и весь день мы обмениваемся сообщениями; к вечеру у меня уже сводит пальцы. Я хочу подарить тебе все книги мира, однако выбираю одну, мою любимую, которую ты еще не читала, – «На Лесном озере» Тима О’Брайена. Ты открываешь мне дверь, и впускаешь внутрь, и берешь подарок нежно и трепетно, и целуешь меня мягкими сладкими губами.

– Я как знала, что не надо торопиться. Чувствовала: эта книга сама ко мне придет.

– Вот и дождалась.

День седьмой. Мы изобретаем игру «Как бы скрэббл[18]». Главное правило – только выдуманные слова. Ты начинаешь со слова «калибровь», я с «каламургер», и ты выигрываешь. Люблю тебя за азарт. Тебе нравится выигрывать, а я не расстраиваюсь проигрышам, нам и в сорок лет с тобой будет так же хорошо, как сейчас.

День девятый. Я застукиваю тебя, когда ты чистишь зубы моей щеткой. Ты дико краснеешь, полощешь рот и оправдываешься, что взяла ее по ошибке. Но я вижу тебя насквозь. Ты закусываешь губу, прикрываешь ладонью глаза и тараторишь:

– Я признаюсь, но мне стыдно: я взяла твою щетку, потому что мне нравится, когда ты во мне. Извини, это странно и мерзко.

Не говоря ни слова, я шлепаю тебя по руке, спускаю трусы и даю тебе то, что ты хочешь, прямо там, в ванной.

День десятый. Ты говоришь, что никогда в жизни еще не чувствовала себя менее одинокой.

День одиннадцатый. Рассказываю тебе, как поймал себя на том, что пою песню из «Идеального голоса» и не могу замолчать, даже когда покупатели начинают улыбаться.

– Ты во мне, – говорю я, а ты уже на коленях, ненасытная.

День четырнадцатый. Я осознаю, что потерял счет времени, и, может, это уже день пятнадцатый. Мы идем по улице, и ты держишь меня за руку.

– Потому что каждый день как единственный, – говоришь ты. – Я никогда так не наслаждалась настоящим, как сейчас.

Целую тебя в макушку. Умеешь ухватить суть.

– У меня тоже никогда такого не бывало, Бек. Я весь погружен в тебя.

День семнадцатый. Идет дождь. Мы в халатах валяемся на твоей кровати, ты зачитываешь мне понравившиеся отрывки из Тима О’Брайена. Потом я ухожу на работу, хотя делать ничего не могу, потому что ты пишешь мне постоянно. Болтаешь ни о чем:

«Ты заметил, что пальцы на правой руке у меня немного искривлены? Это потому, что я много пишу. Вот… Как работа?»

Присылаешь свои фотографии крупным планом с разных ракурсов.

И никогда не молчишь. Я даже не всегда успеваю писать тебе ответы. Никто никогда так не интересовался мною. Если я рассказываю историю, ты непременно задаешь вопросы. Тебе все любопытно.

«Сколько тебе было? Признавайся, Джо, я не буду ревновать. Расскажи про свой первый раз. Расскажи расскажи расскажи».

И я рассказываю, рассказываю, рассказываю.

Итан говорит, что поначалу все отношения развираются бурно, но он не понимает, что у нас с тобой другой случай. У нас – абсолютношения, ты сама так сказала. И что оставалось делать? Купил коробку кондитерской смеси, одноразовую форму из фольги, банку глазури и три тюбика крема. Испек кекс и написал сверху:

«Абсолютношения (сущ.) – единение тел, разумов и душ».

Я привез его тебе на метро, и когда ты увидела этот кекс, то прыгала, хлопала и визжала несколько минут, а потом фотографировала со всех сторон. Мы залезли в кровать, и ели кекс, и занимались любовью, и смотрели семейные видео из Нантакета, и снова ели, и снова занимались любовью. Раньше у меня никогда не было абсолютношений.

Я стою на лестнице в магазине и расставляю на верхних полках непопулярные книги, Итан подает мне их и заявляет, мол, нельзя ожидать, что так хорошо будет всегда. Я отвечаю быстро, уверенно и лихо:

– Я знаю, что так хорошо потом не будет.

– Ну слава богу, – выдыхает он.

– Будет лучше!

Итан уходит помогать покупателю, а мне в голову лезут беспокойные мысли, да еще и Киплинг из отдела поэзии нашептывает всякие мерзкие «если». Пишу тебе:

«Привет».

Меня бьет дрожь и бросает в пот. А вдруг Итан прав? Вдруг ты не ответишь? Вдруг ты уже не скучаешь по мне?

Буквально через секунду от тебя приходит ответ:

«Люблю тебя».

Я чуть не падаю с лестницы, и плевать, пусть я хоть грохнусь и переломаю все кости. Как говорил Элиот в «Ханне»: «Я получил свой ответ».

И мой ответ – ты.

41

Хорошо, что я сделал скриншот твоего сообщения с признанием в любви, потому что с того дня что-то неуловимо изменилось, будто я стою слишком близко к картине импрессиониста и вижу только отдельные мазки, а не изображение в целом. Ты все еще моя девушка, но…

Ты уже не отвечаешь сразу на мои сообщения и, что гораздо хуже, зачем-то принимаешься оправдываться:

«Извини, была на занятии».

«Извини, болтала с Чаной по телефону».

«Извини. Ты злишься на меня?»

Я уже перебрал все возможные варианты ответов:

«Не беспокойся, Бек. Пообедаем?»

«Не надо извиняться. Только если ты не нарушила Правило…»

«Злюсь? Бек, я люблю тебя».

Лучше б я молчал, потому что стоит мне нажать «Отправить», как мучительное ожидание начинается снова. Меня одолевают черные мысли, перед глазами встает логово разврата и рок-н-ролла доктора Ники. Но ты больше не ходишь на сеансы – я уверен, – иначе непременно написала бы своим подругам или связалась с ним. Я не выкинул твой старый телефон и опять начал следить за почтой и «Фейсбуком». К счастью, ты не из тех, кто часто меняет пароли. И вроде бы всё в порядке, однако теперь вместо «абсолютношений» твоим словом стало «извини». Итан успокаивает меня, мол, волноваться не о чем.

– Бек без ума от тебя, Джо! Блайт говорит, что на занятиях она чуть ли не порнушку пишет.

Только Итану может прийти в голову назвать твои чудесные фантазии обо мне порнушкой. Но ему, черт побери, не приходится думать, встретит он Блайт или нет – та всегда к его услугам. И с каких это пор их отношения стали крепче наших абсолютношений?

Моя зубная щетка сухая – ты больше ею не пользуешься. Когда я предлагаю тебе посмотреть «Идеальный голос», ты либо устала, либо уже посмотрела любимые сцены в метро. Когда я хочу заказать пиццу, ты говоришь, что уже ела ее на обед (а когда-то отправляла фотки своего обеда, прежде чем сесть за стол). Когда я хочу секса, ты просишь немного подождать.

«Дай мне дописать абзац. Я не успеваю, прости».

«Потерпи минуточку. По-моему, я зря ела фалафель».

«Подожди, сейчас я сбегаю за халатами в прачечную, они как раз должны достираться».

Я подарил тебе сборники «Там, где течет река» Нормана Маклина и «Что они несли с собой» Тима О’Брайена, потому что ты не читала оттуда ничего, кроме заглавных рассказов. Я подписал обе книги, но не сказал тебе. Четыре дня спустя они так и лежат на столе: и ни шоколадных отпечатков, ни выделенных отрывков, ни заложенных страниц. Ты не любишь их и не хочешь их знать.

Временами я чувствую себя незваным гостем.

Я: «Только что рассматривал фотографию того места на твоем бедре…»

Ты: «Черт, подожди! Срочный звонок».

Я: «Ничего, потом спишемся. Занимайся своими делами».

Проходит время, ты ничего не пишешь. И я потихоньку погружаюсь в безумие, потому что:

какого

черта?

Ты не жалуешься на меня Линн и Чане. Не изменяешь мне, судя по переписке. И еще я знаю, что вас сейчас не нагружают по учебе.

Свести Итана и Блайт действительно было ужасной идеей, потому что теперь он рассказывает мне в магазине, как они здорово вчера повеселились в гольф-клубе. А ты даже не отвечаешь мне, когда я хочу перемыть им кости.

Мне больно, Бек. Я не представляю, что делать с твоим постоянным отсутствием. Ты не злишься на меня – я хорошо тебя изучил и знаю, когда ты начинаешь бить хвостом, – но ты и не радуешься мне больше. Я предлагаю снова залезть в наши халаты, а ты целуешь меня и говоришь, что мы уже миновали этот этап.

Миновали этот этап?

У нас все еще абсолютношения, потому что время от времени ты показываешь свою любовь: как минимум раз в неделю я просыпаюсь от твоих губ на моем члене, ты еще пишешь мне милые глупости без причины:

«Солипсический (прил.) ☺ Думаю о тебе».

И ты нахваливаешь меня своей матери:

«Это совсем другое, мам. Он мне ровня. Хотя в это и трудно поверить – настолько по-разному у нас складывалась жизнь. Бывают же счастливые исключения…»

Твоя мать хочет со мной познакомиться. Я закрываю глаза и представляю, как мы приедем с тобой в Нантакет, счастливые и влюбленные. Я даже спрашиваю тебя об этом однажды вечером, когда ты лежишь в кровати, страдая от предменструальных болей.

– Как думаешь, лето проведем в Нантакете?

Ты хихикаешь, а я вспыхиваю. Что я такого смешного сказал?

– Джо, малыш, не сердись. Просто ты сказал «в Нантакете» вместо «на Нантакете».

Я теряюсь и замолкаю. Как так могло получиться, я ведь делал все правильно – был идеальным бойфрендом? Или Итан прав? Ты просишь сбегать в аптеку за обезболивающим, и я, конечно, иду. Шторы приоткрыты, и через окно я вижу, как ты открываешь компьютер и пишешь кому-то письмо. Я знаю, что не стоит теперь, когда у нас абсолютношения, часто проверять твою почту, однако ночь холодна и идти неблизко, поэтому достаю телефон и обновляю входящие.

Ничего.

Проверяю черновики.

Пусто.

Но это невозможно – я ведь видел собственными глазами, как ты открывала почту. Покупаю таблетки и решаю откровенно с тобой поговорить, но когда захожу в дом (ты дала мне ключи пару недель назад), не нахожу тебя. Тебя нет! Зову – тишина. Начинается паника. И тут я слышу шум воды из ванной. Открываю дверь, и там ты – мокрая, горячая, моя.

– Входи уже, – приказываешь ты и набрасываешься на меня, как ненасытное животное.

Потом мы переодеваемся в халаты, и я забываю о письме. И вообще, может, я зря волнуюсь и ты его просто удалила. Всю ночь мы спим в обнимку, а с утра, когда я просыпаюсь, тебя уже нет. Пишу тебе.

Я: «Это было великолепно. Проснулся, представляя тебя в ду́ше».

Ты: «Чудесно чудесно».

Я: «Дай знать, когда соберешься ко мне. Помоемся вместе».

И тут случилось ужасное. Ты прислала самый зловещий ответ в мире и самый короткий, и даже более унизительный, чем отказ, и совершенно непозволительный для человека, влюбленного в язык и в меня. Ты написала: «ОК».

Это удар ниже пояса. С каждым днем ты все дальше. Я схожу с ума. Пересматриваю твои фотографии. Срываюсь на клиентов. Закрываюсь раньше срока. Звоню тебе. Ты не берешь трубку, и я оставляю голосовое сообщение с вопросом, когда ты уже снизойдешь до меня. Ты отвечаешь, только когда я добираюсь домой. И оказывается, что существуют ответы похуже «ОК».

Ты: «Долго объяснять, милый, но я сегодня не смогу. Созвонимся завтра. Целую, обнимаю».

Плачу, смотрю «Идеальный голос» и подпеваю «Барденским Беллам» (да, я знаю название акапелльной группы из сопливого девчачьего кино – вот до чего доводит любовь). На финальных титрах я иду подрочить в душ, как типичный несчастный женатик. И слезы текут из моих глаз – ты ведь еще даже не жена мне. Пока.

42

Не так часто в жизни выпадает возможность искренне порадоваться за ближнего, хотя в последнее время Итан постоянно подкидывает поводы. И сегодня тоже.

– Не поверишь, Джо, – начинает он с порога.

– Рассказывай.

– Блайт хочет съехаться!

Он сияет от радости. Я улыбаюсь. Впрочем, решение наверняка далось ему нелегко: придется уехать с Манхэттена.

– Здорово. Рад за тебя, дружище, – говорю я вроде бы искренне, но на самом деле чувствую, что заразился твоим азартным стремлением побеждать и начал воспринимать жизнь как гонку, в которой мы с тобой пока явно проигрываем Итану и Блайт. Я бы предпочел, чтобы жизнь была как настольная игра «Змеи и лестницы», и мы бы с тобой неуклонно карабкались вверх, а они скатывались вниз. Постоянные неудачи обозлили меня, и я не удержался, чтобы не подмешать ложку дегтя:

– Ты уверен, что хочешь переехать в Бруклин?

– Блайт не любит мой район. – Он пожимает плечами. – Так что выбора нет.

– Понятно, – говорю я и делаю рывок, чтобы обойти его на повороте. – Не помню, когда я последний раз ночевал дома. Мы все время у Бек в Вест-Виллидж.

Зря я ввязался в гонку, тем более с таким шатким аргументом – через пару минут от тебя приходит сообщение:

«Долго объяснять. Можно мы сегодня проведем вечер у тебя? У меня весь дом вверх дном».

Я не люблю, когда ты приходишь ко мне, тем более в мое отсутствие. Говорю Итану, что выйду подышать. Звоню тебе – не отвечаешь. Ты теперь никогда не отвечаешь. Я не нахожу себе места, впадаю в панику. Дома – моя коллекция связанных с тобой вещей. Звоню еще раз – просят оставить голосовое сообщение. Прислоняюсь к стеклянной витрине и вдруг понимаю: я боюсь за нас, Бек. Когда мы съедемся (рано или поздно это произойдет), мне придется выбирать: или ты, или коллекция, которую я храню в коробке внутри дыры, пробитой из-за тебя. Сейчас бояться нечего – ты точно туда не полезешь, но потом, когда мы станем жить вместе…

Звонок – ты!

– Привет, – отвечаю я.

– Джо, извини, не могу говорить – опаздываю.

– Ты где?

– Здесь! – Ты окликаешь меня и улыбаешься. Такие сюрпризы я люблю. Обожаю, когда ты заходишь в магазин без предупреждения. Ты заслужила поцелуй. Отвечаешь без языка. Ясно, опять деловое настроение.

– Извини, не могу остаться.

– Точно? Итан здесь. Выпьем кофе.

– Дашь мне ключи?

У нас ведь абсолютношения – протягиваю.

– У тебя скоро занятие?

– Да, – бросаешь ты и второпях обнимаешь меня. – До вечера.

Уходишь – вместе с ключами. Когда я захожу в магазин, Итан светится от счастья.

– Бросим монетку? – спрашивает он.

– Зачем?

– Блайт только что звонила: у них отменили занятия – кто-то подшутил, что в здании заложена бомба.

– Ну да. – Я киваю. Вот так новости!

– Будем тянуть соломинку?

– Нет. Иди веселись. Бек встречается с подругами.

Итан уносится на крыльях любви. Пишу тебе:

«Эй, есть секундочка?»

Проходит десять минут – не отвечаешь. Выставляю на витрине знак «Перерыв 10 минут» и спускаюсь вниз, в клетку. Почему ты не сказала, что занятия отменили? Почему не позвала к себе, как Блайт Итана? Я напуган, как никогда в жизни. И нуждаюсь в помощи. Не окажись Ники похотливым ублюдком, я бы позвонил ему. Отдышавшись, поднимаюсь наверх, разбитый, сокрушенный. Открываю дверь, убираю знак. Ты не отвечаешь. Я схожу с ума. Падаю на стул у кассы. Моя голова как бомба, которая вот-вот взорвется. И тут в дверь входит она. Девушка. Покупательница. Глаза как спелые каштаны, на ногах игривые гольфы. Короткая юбка. Толстовка Университета штата Нью-Йорк в Перчейзе. Проверяю телефон – нет ответа.

Она машет «привет», я отвечаю (банальная вежливость). Проверяю телефон – нет ответа. Включаю музыку – совместный альбом Роберта Планта и Элисон Краусс. Слышу, как она подпевает. Проверяю телефон – нет ответа. Уменьшаю громкость, зато она прибавляет. Голос чудесный, получше, чем у «Барденских Белл». Выглядывает из-за стеллажа, и я нажимаю на «паузу».

– Я вслух?

– Всё в порядке.

– Вы собирались закрываться?

– Нет.

Улыбается.

– Спасибо.

Исчезает. Проверяю телефон – нет ответа. Выхожу из-за прилавка, чтобы лучше видеть ее ноги. И тут начинает орать «Сеньорита» Джастина Тимберлейка. Чертов Итан, чертово случайное воспроизведение! Тянусь через прилавок, чтобы поменять песню.

Она смеется:

– Оставьте.

Появляется в проходе с томом Буковски. Я сглатываю. Проверяю телефон – нет ответа. Подходит к кассе со стопкой книг так запросто, будто в соседний магазинчик за молоком заглянула. Я не могу проверить телефон – она покупатель и заслуживает моего внимания. Кладет книги на прилавок. Сверху «Капитан ушел обедать, верховодит матросня» Буковски.

– Я не одна из тех, кто покупает Буковски, я просто его покупаю. Если вы понимаете, о чем я.

– Как ни странно, понимаю. Можете расслабиться, я никого здесь не оцениваю.

– Ну вот, все старания насмарку. – Она вздыхает. Это что, флирт?

Беру книгу и замечаю:

– Его лучшее произведение.

Девушка кивает.

– Я потеряла свой экземпляр в кино, а без него ни спать, ни есть не могу. Если вы понимаете, о чем я.

– Как ни странно, понимаю, – повторяю я как попугай. Черт! Делаю потише сборник диско-хитов восьмидесятых, закачанный Итаном, и беру следующую книгу – Тобиас Вулф «Старая школа». Никогда не читал, честно в этом признаю́сь.

Она даже бровью не повела.

– Когда прочитаю, зайду и поделюсь впечатлением.

– Буду ждать.

Ты так и не притронулась к «Что они несли с собой». Беру последнюю книгу: «Большие надежды» Диккенса.

У вселенной отличное чувство юмора.

– В Порт-Джефферсоне в декабре ежегодно устраивают диккенсовский фестиваль, – сообщаю я.

– Да? И что там происходит? – интересуется девушка, и ее глаза распахнуты так же широко, как вагина Карен Минти.

– Что и обычно на таких мероприятиях, – улыбаюсь. – Аквагрим, дудки, костюмы и кексы.

Она кивает.

– Вот почему нас так ненавидят террористы.

– Вот почему Бог создал террористов, – выдаю я, забывшись.

Смотрит на меня серьезно (она тоже «особенная, яркая»).

– Вы верите в Бога? – спрашивает и добавляет решительно: – Я вот верю. Только Богу под силу сотворить такое чудо, как «Марки Марк энд зе фанки банч».

Мне остается лишь качать головой – я даже не слышал их главного хита Good Vibrations. Она вытаскивает кошелек и протягивает мне карту «Виза» с мимимишными щенками. Провожу пальцем по выпуклым буквам имени. Видь ты меня сейчас непременно возненавидела бы. У меня перехватывает горло.

– Ваше имя… Джон Хавилчек?

– Надеюсь, вы не потребуете удостоверение личности, – бормочет девушка, заливаясь краской. – Я его потеряла. Ну то есть засунула куда-то.

Провожу картой. Она выдыхает:

– Ты супер.

Я должен бы пропустить это мимо ушей и вообще свернуть разговор, ведь у меня есть ты. И все же спрашиваю, кивая на ее толстовку:

– На каком курсе?

Она мотает головой.

– Я специально покупаю в секонд-хендах одежду с символикой разных университетов. Это такой социальный эксперимент. Прикольно наблюдать, как меняется отношение к тебе окружающих в зависимости от логотипа.

Отрываю чек. Девушка расписывается – бегло, непонятно. Никогда еще я не складывал книги в пакет так медленно.

– Я Джо.

Сглатывает.

– А я… я Эми Адам.

– Эми Адамс.

Хватает пакет и бросает на ходу, уже у двери:

– Спасибо, Джо. На конце нет «с». Удачного дня!

Я хочу догнать ее и пригласить к себе, чтобы познакомить вас и чтобы ты узнала, как она заигрывала со мной и как болтала о Боге. Спешу к двери, однако девушки уже и след простыл. Звонит телефон – отвечаю. Она? Нет. Банк. Спрашивают о проведенной только что операции оплаты. Карта, с которой списались деньги, была украдена. Расплата за греховный флирт. Проверяю телефон – нет ответа. Что ж, ты сама виновата! Если б ты написала, я не полез бы в Интернет искать информацию об Эми Адам. Или ты возвращаешься ко мне – или пеняй на себя!

Поисковик, как назло, выдает результаты об актрисе Эми Адамс. Да еще и от Итана приходит сообщение с фоткой, как они с Блайт веселятся на Кони-Айленде. Я не отвечаю и по пути домой почту больше не проверяю, чтобы не отвлекаться от бесплодных поисков. Как я только ни пробовал задавать поиск:

«Эми Адам Нью-Йорк»,

«Эми Адам не актриса»,

«Эми Адам толстовки»,

«Эми Адам Facebook»,

«Эми Адам Перчейз-колледж» (а вдруг…)

Захожу домой, поднимаюсь по ступенькам. Проверяю телефон – нет ответа. И тут улавливаю какой-то шорох в моей квартире. Ты там! Чувствую армат печеной тыквы. Ты готовишь! И поешь. Я улыбаюсь. Ты не Эми Адам – в ноты не попадаешь. Люблю тебя за это. Как я мог в тебе сомневаться?! Дважды стучу в дверь. Ты кричишь, чтобы я немного подождал.

Дверь распахивается. Ты на пороге в халате (а под ним ничего), в руках пирог (а внутри тыква). Говоришь, что у меня двадцать пять секунд на то, чтобы раздеться и облачиться в халат. Я хватаю тебя, мое озорное маленькое чудо, и мы целуемся. Ты жутко гордишься своим спонтанным подарком. Смущаясь, признаешься, что развела тараканов у себя дома, поэтому сегодня пришлось вызвать морильщиков. Тем не менее что ни делается, все к лучшему, и ты решила устроить сюрприз. Я пробую твой пирог, а потом перехожу к основному блюду – к тебе. И когда среди ночи я поднимаюсь почистить зубы, моя щетка опять мокрая от твоей слюны.

– Прости, – шепчу я тебе, возвращаясь в постель.

43

Я не знаю, что ты подмешала в пирог (ты уверяешь, что консервированную тыкву), но после того, как мы съели его, явно что-то изменилось. На следующее утро я просыпаюсь от твоего поцелуя и объятий.

– Помнишь, как я испекла тебе пирог? – шепчешь ты, сияя от счастья.

– Я помню, как я испек тебе пирог.

Ты смеешься. Тебе нравится, когда я тебя дразню. Накидываешься на меня с поцелуями. Теперь мы не спешим, и у тебя куча идей для моих рук. Мне нравится, что в такие моменты ты откидываешь всякий стыд. Люблю, когда ты говоришь чего хочешь. Твое воображение можно разливать по бутылкам, хранить, как драгоценнейшее вино, и изучать, как удивительную редкость. Я никогда еще не любил тебя так изощренно и упоительно. Ты стонешь от наслаждения. Наши тела переплетены, как и души. Боже милостивый, вот это единение, вот это наслаждение… Мы падаем на подушки.

– Ух! – выдыхаю я.

– Да-а-а, – вторишь ты, прижимаешься снова и спрашиваешь, буду ли я вчерашний пирог. Вместо ответа я интересуюсь, где ты научилась так трахаться. Ты краснеешь. Стыдливость тебе идет. Встаешь, натягиваешь футболку моей матери и уже почти доходишь до кухни, но возвращаешься с полпути и засыпаешь меня поцелуями.

Я – самый счастливый мужчина в мире, и пока ты ставишь пирог в микроволновку, удаляю всю вчерашнюю историю поиска. Я знаю, ты не полезешь в мой телефон – ты уважаешь мои границы и доверяешь мне; я сам не хочу, чтобы там мешались всякие Эми Адам.

– Все забываю тебе сказать: читаю «Там, где течет река», – мурлычешь ты в дверях.

Я рад, что ты взялась-таки за мои книги, и мне нравится слушать, как ты хозяйничаешь у меня на кухне. Вылезаю из кровати и, не одеваясь, иду к тебе. Подхватываю на руки, сажаю на стол, развожу ноги и показываю все, на что способны мои губы и язык. И ты вся отдаешься мне, не замечая ни уличного шума, ни ссоры наверху, ни писка микроволновки. Ты только моя, и больше ничья. Такого оргазма у тебя не было никогда в жизни. Я знаю это, я чувствую. Что-то дикое и потаенное в тебе наконец раскрылось мне навстречу.

Ты теребишь мои уши и благодаришь меня, я обнимаю и ставлю тебя на пол. Мы заваливаемся на диван с пирогом и книгой, и ты зачитываешь мне понравившиеся отрывки. Я спрашиваю:

– Сегодня опять ночуем у меня?

Ты колеблешься мгновение и расплываешься в улыбке.

– Конечно.

Мы вместе принимаем душ за желтой полицейской лентой, я мою тебе волосы, ты целуешь мне грудь. Потом мы вместе одеваемся. И будущее уже здесь – оно наступило.

– Эй, Бек.

– Эй, Джо.

– Может, переберешься сюда насовсем?

Снова улыбаешься. Застегиваешь свою шелковую блузку и проходишься по комнате. Солнце следует за тобой, потому что все живое тянется к солнцу – к тебе. Подходишь ко мне, я целую тебя, и ты шепчешь:

– После занятий, Джо, после.

Мы перемещаемся в кухню. Не брось я Карен Минти, на завтрак была бы яичница, но тогда здесь не было бы тебя. Ты ныряешь в свое пальто. Я говорю, что, если ты пока не готова перебраться ко мне насовсем, можешь просто брать с собой компьютер и работать здесь.

Ты тронута. Обнимаешь меня.

– Спасибо, Джо. К сожалению, он ужасно старый и громоздкий.

– Жаль, что я не могу купить тебе новый – тонкий и легкий, типа «Макбук Эйр».

– Мне не нужно подарков, – мурлычешь ты (люблю тебя за то, что ты не жадная и умеешь довольствоваться тем, что имеешь). – «Макбуки» ужасно дорогие. К тому же, когда я здесь, мне совсем не до работы.

Целую тебя. Я знаю, что, если не пытаться тебя удерживать, ты сама обернешься и поцелуешь меня. Дважды. Когда ты все-таки уходишь, я заваливаюсь на диван с ноутбуком и принимаюсь выбирать «Макбук» для тебя и университет для себя. Надо смотреть правде в глаза. Ты – писатель. Это твое призвание. Я люблю свой магазин, но у него нет перспектив. Пишу тебе:

«Еще не пора возвращаться?»

Хотя ты не отвечаешь, я уже не боюсь и не тревожусь. Мне не нужно больше контролировать каждый твой шаг, я и так знаю, что ты сейчас строчишь идеи в блокноте на своем телефоне. Теперь-то я понимаю, что ты не игнорируешь меня, а пишешь – творишь, вдохновленная мной.

В магазине почти нет посетителей, и это мне на руку: есть время, чтобы посеять семена нашего будущего счастья. Я подписываюсь на рассылку заочного отделения Нью-Йоркского университета, правда, пока никак не могу выбрать специализацию. Литература? Бизнес? Еще не решил, но готов вкалывать днем и ночью. Ради тебя. Ради нас. Резервирую столик в баре отеля «Карлайл» на следующую неделю. Не знаю, помнишь ли ты, но с момента нашей встречи прошло уже почти полгода, и я не могу обойти эту знаменательную дату вниманием. Начнем мы здесь, в магазине. Я накрою стол в клетке и устрою для тебя ужин при свечах. Мы займемся любовью (и на этот раз все будет идеально, не то что в прошлый) и я преподнесу тебе подарок – платье, которое я только что заказал в «Викториа’с сикрет». Из их онлайн-магазина на твою почту постоянно приходят напоминания об отложенных товарах. Я скопировал артикул и нашел платье в каталоге. Оно секси. Ты даже советовалась с Линн и Чаной, не слишком ли оно откровенное.

Чана: «Покупай. Почему бы нет?»

Линн: «Только не в красном цвете. И вниз непременно непрозрачные колготки».

Чана: «Издеваешься? Главная прелесть развратных платьев в том, что они развратные».

Ты: «Девочки, тихо! Все равно я такое никогда не надену».

Нет, Бек, наденешь, завтра его доставят. Не знаю, смогу ли я продержаться и не подарить платье раньше, потому что в нем ты будешь ослепительна. Конечно, если постесняешься ехать в нем в бар, я пойму и не буду настаивать.

Звонит курьер – сейчас привезут новый детектив Джеймса Паттерсона. Завтра в магазине будет столпотворение. Впрочем, курьер привозит не только книги. Я совсем забыл, что заказал для тебя диск с «Идеальным голосом». Я планировал приберечь его до нашего маленького юбилея, но ты же обещала прийти сегодня, а вчера испекла для меня пирог – надо тебя побаловать, ты заслужила. Запихиваю диск в сумку и принимаюсь распаковывать детективы. Включаю музыку (удивительно, мне стали нравиться записи Итана – вот что с людьми делает радость) и освобождаю место на полках для Паттерсона. Когда ты переедешь ко мне, я точно так же буду освобождать место для тебя в своей квартире. Я счастлив, Бек. И на меня опускается вдохновение: перед тем как ехать в бар, я завезу тебя в «Мэйсиз», в нашу примерочную. А когда ты узнаешь про университет и поймешь, что ради тебя я готов изменить свою жизнь, ты с ума сойдешь. И может, после бара мы рванем в тату-салон и наколем одинаковые интимные татуировки: слово «абсолютношения», крошечными черными буквами, будет потрясающе смотреться на внутренней части твоего бедра. Я выдыхаю – надо успокоиться, а то придется вешать табличку «Перерыв» и идти вниз.

День пролетает незаметно; смотрю на часы и поверить не могу, что уже пора закрываться. Я словно заново родился – благодаря тебе, а не этому похотливому недоумку Ники. Даже знакомые улицы словно выглядят иначе, просторнее и чище (хотя на самом деле, конечно, это не так – их моют по вторникам, а сегодня пятница). Полно шумных подростков, обсуждающих планы на выходные. Я в их возрасте был безумно одинок. Зато теперь все изменилось. Не могу удержаться и пишу тебе:

«Скоро буду дома».

Ты отвечаешь сразу:

«ОК».

Сегодня «ОК» уже не кажется таким ужасным. Жизнь прекрасна, и тревожиться не о чем. Никогда еще я не ощущал такого спокойствия. Сажусь в вагон и мчусь домой – к тебе. Не спеша поднимаюсь из метро, выхожу на улицу. Торопиться некуда. От всего сердца хочу насладиться предвкушением, от всего сердца хочу тебя любить, трахать от всего сердца и скучать. Черт! Похоже, я начинаю говорить фразами с поздравительных открыток. Впрочем, плевать. Я заслужил счастье.

Всю жизнь я чувствовал себя изгоем и не понимал, как у других получается обзаводиться работой, семьей, друзьями. Сколько себя помню, Рождество я встречал без подарков, а День благодарения – без индейки. Я ждал, Бек. И теперь ожидание кончилось.

Открываю дверь подъезда. Ключ заедает, потому что свой я отдал тебе, а себе оставил старый, ржавый. Достаю почту – как обычно, только реклама и счета на имя Дж. Голдберга. Подхожу к лестнице и вспоминаю, как поднимался по ней, когда она вела к Карен Минти. Теперь меня ждешь ты, и список из десяти вещей, которые я люблю в тебе, составляется сам, хотя мне уже и не надо делать домашнее задание.

№ 1. Бек плюет на стереотипы: она знает, что отсутствие высшего образования – это не клеймо.

№ 2. Бек любит меня по-своему (зубная щетка, халаты).

№ 3. Бек не боится признаваться, что ей нравится быть со мной.

№ 4. Рядом со мной Бек просыпается счастливой.

№ 5. Бек не умеет готовить, как и я. Она говорит, что это прекрасно – мы будем учиться вместе.

№ 6. Бек полезла в словарь смотреть значение слова «солипсический». Теперь в ее лексиконе масса моих словечек.

№ 7. Когда Бек кончает, прижимается ко мне всем телом. Ее грудь отвечает на мои прикосновения. Она – сама податливость.

№ 8. Бек умеет радоваться за других. И гордится тем, что свела Итана и Блайт. Она добрая.

№ 9. Бек помнит все, что я говорю. Или не помнит ничего – что тоже прекрасно, ведь, по ее словам, она так в меня влюблена, что гл`охнет от страсти в моем присутствии.

Я больше не могу ждать. Хочу тебя. Взлетаю по оставшимся ступенькам, распахиваю дверь и… Диск с «Идеальным голосом» выскальзывает у меня из рук. Гобелен, которым я прикрыл дыру, валяется на полу. Ты смотришь на меня глазами, полными ужаса. В руках у тебя «Книга Бек». Почему я не запер ее на ключ? Почему не спрятал получше? Тут же валяются трусы; значит, потайное отделение ты тоже нашла. Ты дрожишь от страха, будто я не твой любимый Джо, а монстр из фильма ужасов, или ротвейлер, или письмо с отказом. Делаю шаг тебе навстречу.

– Бек…

– Нет, – шепчешь ты, – нет.

44

Ты боишься. Осуждаешь, брезгуешь, хочешь уйти, не желаешь ничего слушать – коллекция тебя напугала. Искромсанная коробка – моя святая святых – валяется на диване. Ты воспользовалась моим отсутствием и рыскала здесь, как канализационная крыса. Другой на моем месте пришел бы в ярость, но я не такой. Я вижу, Бек, что ты сейчас не в себе и не можешь отвечать за свои поступки. Оглядываешься по сторонам в поиске пожарного выхода, будто собираешься спасаться бегством. Несешь какую-то чушь, словно не было вчера тыквенного пирога и планов жить вместе.

– Бек, успокойся. Ты же не будешь прыгать в окно или выбегать на улицу в таком состоянии?

Ты отступаешь и обзываешь меня «проклятым извращенцем». Я вижу, это сказано в сердцах. Если б ты боялась меня по-настоящему, то попыталась бы сбежать. Я ведь тебя знаю, Бек. Я вижу, что тебе польстило твое открытие. Ты любишь внимание и обожание, а эта коробка – наглядное доказательство моей безмерной любви. Если б там были вещи Кейденс, тебя бы ничего не остановило: ты и в окно сиганула бы. Постепенно ты смиришься, поймешь, успокоишься, надо только действовать терпеливо. Сейчас у тебя шок.

От твоего крика у меня начинает болеть голова. Я срываюсь.

– Да заткнешься ли ты уже наконец? Я же не обзываю тебя извращенкой, хоть ты и залезла в мой тайник! Думаешь, мне приятно?

– У тебя целая коробка моих вещей!.. Я ухожу!

– Давай не будем рубить сплеча. Если уж начистоту, Бек, я точно так же могу заявить, что бросаю тебя, – ты ведь рылась в моих вещах.

– Поверить не могу… Ты сумасшедший. Псих! – снова заводишься ты, стуча зубами.

Еще не устала от своей истерики?

– Успокойся, Бек, – прошу я. – Присядь на диван.

Ты багровеешь и вновь начинаешь обзывать меня психопатом-извращенцем-маньяком-идиотом-негодяем. Я жду, когда ты успокоишься, и не злюсь – ты же не серьезно. Помню, как в прошлом месяце ты наорала на меня лишь из-за того, что я выкинул недоеденное протухшее буррито из твоего холодильника. Зато на следующее утро (когда у тебя началась менструация и кончился ПМС) ты поцеловала меня в щеку и промурлыкала:

– Прости меня, Джо. Я не чокнутая.

– Знаю, Бек.

– Обещаю больше так не срываться. Хотя на всякий случай имей в виду: перед месячными меня просто накрывает, и я перестаю себя контролировать.

Конечно, я простил тебя тогда, у нас ведь абсолютношения. С той ссоры прошел как раз месяц. Теперь ты опять не в себе. Любой, кто зашел сейчас в комнату, понял бы это. И попытался бы защитить меня, и попросил бы тебя сбавить обороты и не сыпать оскорблениями. По-твоему, я извращенец, маньяк, псих, помешанный. Я молчу – мне нечего на это ответить.

– Ты что, глухой, Джо?

– Сама знаешь, что нет.

Опять принимаешься орать. А разве я позволял себе повышать на тебя голос? Нет. Когда ты часами не отвечаешь на мои сообщения, я терплю и прощаю. Настала твоя очередь прощать. Черт возьми, да тут и прощать-то нечего: я просто взял у тебя несколько сувениров на память. Другая девушка на твоем месте была бы польщена, что такой надежный парень, как я (парень, который гораздо умнее большинства из твоего окружения), проявляет к ней неподдельный интерес, и поспешила бы извиниться за непрошеное вторжение в мою личную жизнь. Однако ты неблагодарная. Орешь и обзываешь меня «психованным собирателем чужих трусов».

Ничего, рано или поздно успокоишься. Я представляю, что ты – львица, а я – смотритель зоопарка, приставленный охранять клетку. Лишь бы мне не пришлось пускать в ход пистолет с транквилизатором (мой кулак). А пока мне остается стоять и ждать, когда зверь утихнет.

– И давно это продолжается?

– Не надо на меня орать.

– Давно? – спрашиваешь ты, понижая голос (хорошо, что ты меня слушаешься – возможно, еще есть надежда).

– Ты произвела на меня огромное впечатление при нашей встрече. Ты флиртовала, и у нас была связь. Я не хотел сразу обрушивать на тебя свою любовь. Я ждал.

– Вот как? – хмыкаешь ты, скрещивая на груди руки.

– А потом я узнал тебя еще лучше, – продолжаю я, чувствуя себя героем из «Принцессы-невесты», которому предстоит завоевать сердце прекрасной Робин Райт. – Я был покорен и очарован тобой, Бек. Я люблю тебя. В этой коробке нет ничего ужасного, поверь.

Ты глядишь на коробку, потом на меня. Я в растерянности. Настоящий смотритель знал бы, что делают в таких случаях. Я мечтал разобрать мою коллекцию вместе с тобой, чтобы ты поняла всю глубину моей страсти, крепость наших уз и преданность моей любви. Но сейчас не лучший момент: у тебя ПМС, ты напугана неожиданностью и бубнишь что-то про Пич.

– Сама посмотри, – предлагаю я, потому что назад дороги нет. Ты не можешь просто засунуть свои трусы обратно в коробку и уйти. Да, совсем не так я себе представлял этот момент… Тем не менее сейчас я должен сохранять дистанцию – ради блага зверя и для своей безопасности. Ты просишь дать нож, я мотаю головой. Осматриваешься в поисках острых предметов и своего телефона, однако все надежно убрано, Бек, я очень предусмотрительный. Тебе остается рвать скотч зубами.

Берешь «Книгу Бек» и принимаешься ее листать. Мне есть чем гордиться – я собрал там все самое важное: твои письма, твои рассказы, твои снимки, сделанные мной и переснятые с фотографий Пич, пряди волос, твой первый чек из книжного магазина, который свел нас вместе, и скриншот твоего твита, в котором ты шлешь к черту Бенджи. Ты потрясена и заворожена силой моей любви. Не веришь своим глазам и не в силах отнять ладонь от губ, когда перелистываешь страницы, достаешь свои лифчики, блейзер Бенджи, телефон Пич. Ты сразу узнала их и молча подняла на меня глаза. Я киваю. Да.

Солнце уже зашло. Коробка опустела.

– Можно мне стакан воды?

– Нет, Бек, нельзя.

И все начинается сначала. Только теперь к прошлым оскорблениям добавляются другие – убийца, преступник, лжец. Я сохраняю спокойствие. Смотритель должен быть собранным, когда зверь выходит из-под контроля. Ты налетаешь на меня, и приходится принимать меры. Ты такая крошечная, Бек, что я запросто хватаю оба твоих запястья одной рукой и валю тебя на диван. Бороться бесполезно. Ты сдаешься и обещаешь вести себя хорошо. Я отпускаю тебя и возвращаюсь на свой пост у двери.

И пока ты приходишь в себя, я начинаю припоминать твои грешки (хотел бы я быть выше этого, но пока, каюсь, слаб). Ты не всегда плотно прикрываешь дверь своего холодильника: дважды нам пришлось выкидывать все купленные продукты. Ты, как последняя шлюха, соблазняла женатого Ники. Ты завидуешь Блайт и даже не способна себе в этом признаться. Ты пытаешься возвращать в магазин ношеные вещи. И, что самое мерзкое, ты, хоть и называлась моей девушкой, позволяла себе не отвечать на мои звонки. Ты не всегда вовремя удаляешь волосы, и твои бедра часто бывают покрыты мелкими красными точками, которые неприятно колют мои гладкие чистые ноги.

Ты жуткая неряха, причем я имею в виду не творческий беспорядок на столе или хлебные крошки на полу. Ты часто оставляешь использованные тампоны в мусорном пакете и забываешь его выносить. В прошлом месяце у тебя целую неделю воняло менструальной кровью. Ты все еще мастурбируешь, хотя имеешь честь пользоваться моим великолепным членом. А шелковая блузка, что сейчас на тебе? Она блядская, Бек. Я заметил это еще утром, но, когда ты в абсолютношениях, на многое закрываешь глаза.

– Я ухожу, Джо.

– Ты не можешь уйти в таком состоянии, – говорю я спокойно (кто-то из нас двоих должен сохранять спокойствие). – Люди часто потом жалеют о том, что делают, находясь во власти эмоций.

Ты даже не пытаешься прорваться мимо меня. Поняла, что я сильнее. Осматриваешься по сторонам, как зверь, и бежишь в спальню – в мою спальню! – тянешься к полке – к моей полке! – и бросаешь в меня Дэна Брауна, которого сама же и подарила.

– Где мой телефон, Джо?

Я подобрал его на полу, когда зашел в квартиру. Пришла пора отвечать за свою безалаберность.

– Тебе не нужен телефон, Бек. Сядь на кровать.

– Ты больной выродок! Выродок! Выродок!

– Прекрати, Бек.

Из меня вышел бы отличный смотритель: я медленно приближаюсь к взбесившемуся зверю.

Ты в ярости. Ты заставляешь меня делать ужасные вещи: заламывать тебе руки, зажимать рот, придавливать коленом к постели – к нашей постели. Ты брыкаешься. Плюешься. Визжишь. Но, Бек, это не тот район, где соседи обращают внимание на такие мелочи. Никто не придет ко мне жаловаться на шум. Сейчас ты представляешь опасность для окружающих. Ты себя не контролируешь, и я нужен тебе как никогда.

– Если не прекратишь орать, сорвешь голос, как героиня в твоем любимом фильме.

– Извини, – бормочешь ты. Я не ослабляю хватку. Поднимаешь на меня глаза и заявляешь: – Джо, давай поговорим.

Не смеши, Бек. Я не стану с тобой ничего обсуждать, пока у тебя ПМС в полном разгаре. Совсем за идиота меня держишь?

Однако ты не унимаешься:

– Ну пожалуйста, Джо, прошу тебя.

Обожаю звук твоего голоса. Кстати, вот и № 10. У Бек красивый голос.

К сожалению, ты имела неосторожность плюнуть мне в лицо. И теперь я уже не люблю твои губы. Наступил самый тяжелый и неприятный момент в работе смотрителя, когда приходится спасать зверя от него же самого, от его дикой, необузданной, животной натуры. Я поднимаю тебя с нашей кровати, ты сопротивляешься. Брыкаешься. Кричишь. Кусаешься. Но твое крошечное, как у Натали Портман, тело – ничто по сравнению с моими мускулами. Я считаю до трех, давая тебе шанс угомониться. Ты не сдаешься, продолжаешь бесноваться. На счете «три» я беру твою головку в свои руки – прости – и бью об стену – прости. Тебе будет стыдно, когда ты придешь в себя и поймешь, на какие поступки вынудила меня.

Наступает тишина. Бедняжка, у тебя действительно проблемы с психикой, и тяжелый ПМС – лишь верхушка айсберга. Какая девушка в здравом уме полезет проверять дырку в стене? Ты не сможешь принять мою любовь, пока не приведешь голову в порядок. Еще, не дай бог, начнешь звать на помощь… Надо действовать быстро – ты скоро оклемаешься. Пакую все необходимое, вешаю сумку через плечо, поднимаю тебя, выношу на улицу и ловлю такси.

Водитель окидывает тебя взглядом и спрашивает, в какую больницу везти. Нет-нет, врач нам не нужен, Бек. Мы едем в мой магазин. Это Нью-Йорк. Водитель больше не задает вопросов. Звери знают, что не стоит шутить со смотрителем.

45

Вряд ли ты будешь счастлива, когда очнешься в клетке. Впрочем, мне не в чем себя упрекнуть – я сделал все, что мог: оставил тебе одну пластиковую бутылку с безалкогольным пивом и другую с водой, пакет крендельков, цветные мелки, оказавшиеся в ящике, и блокнот. Я не намерен морить тебя голодом или лишать привычных занятий. Ты в безопасности. Я даже притащил вниз ноутбук, поставил его на стул перед клеткой, подключил колонки и запустил диск с «Идеальным голосом». Знаешь, Бекка тоже здорово помучила Джесса, прежде чем сойтись: отвергала его притязания, насмехалась над его увлечениями, унижала и не подпускала к себе. Но в конце, чтобы искупить свои прегрешения, во всеуслышание призналась ему в любви со сцены. И он простил. И я прощу тебя, Бек. Запираю дверь в подвал и пишу Итану:

«Привет, приятель, завтра не работаем. Прорвало трубу. Можешь отдыхать ближайшую пару дней».

Все-таки любовь – великое чувство. Даже после всего, что ты мне сделала, я на тебя не сержусь, Бек; я тебя жалею. Нет ничего хуже, чем держать гнев в сердце. И я отпускаю его. Ты была жестокой со мной, дурной, порочной. Как жаль, что я не могу высосать из тебя весь этот яд…

Отпираю дверь твоей квартиры и выношу мусор (видишь, Бек, как я великодушен). Он воняет тухлыми бананами и женскими выделениями. Возможно, так ты наказываешь меня за мои ошибки: встречи с Карен Минти, мысли об Эми Адам…

Сажусь на твой диван. И ощущаю что-то жесткое. Запускаю руку между подушек – «Любовная история». Мой экземпляр. Не помню, чтобы ты просила у меня его почитать. Между страниц крошки молочного шоколада, пепел от сигарет, обертки от жвачек и песок. Он-то, черт возьми, как сюда попал? Песок!

И все равно я на тебя не сержусь. Нет. Я люблю тебя, Бет, моя маленькая хрюшка. Только зачем – зачем! – ты стащила у меня книгу? Зачем написала на обороте телефонный номер для заказа рисоварки, которая тебе не нужна? Стоило тебе попросить, и я подарил бы тебе любую книгу. Я подарил бы тебе что угодно. А ты предпочла украсть… Я корю себя, пялясь в черный пустой экран телевизора. Неужели я был слишком скуп? Невнимателен к твоим намекам? От этих тревожных мыслей мне не сидится, и я иду на кухню, чтобы почистить книгу. Ищу бумажные полотенца – тщетно. Перед глазами встает один из самых счастливых вечеров, проведенных здесь, в твоей квартире, пару недель назад. Или пару тысячелетий назад?

В тот день у тебя было много занятий, а у меня полно работы в магазине. Я написал тебе, что приду ровно в семь, и в шутку велел накрыть к этому времени горячий ужин (в шутку – потому что ты не умеешь готовить). Вечером ты меня уже ждала и заметила еще из окна, так что мне не пришлось звонить. Ты распахнула дверь, взяла меня за руку и велела закрыть глаза. Я послушался и не подглядывал. Ты подвела меня к дивану и хлопнула в ладоши. Я открыл глаза – и увидел тебя в халате с бумажной тарелкой в руках, на которой лежал сладкий картофель, разрезанный надвое и уложенный в форме сердца.

– Добро пожаловать домой, милый, – сказала ты с улыбкой.

Ты трахалась со мной, как восхитительное необузданное животное (по сути, ты такая и есть), а потом долго и многословно рассказывала о том, как выбирала сладкую картошку (первая купленная оказалась гнилой, и тебе пришлось идти еще раз) и как проделывала в ней отверстия, вычищала мякоть и разворачивала кожицу, будто студент-медик – брюхо лягушки.

Я тогда засмеялся: мол, у меня пропал аппетит, потому что я теперь вижу на тарелке не картошку, а лягушку.

А ты серьезно и нежно ответила: «Нет, Джо, это мое сердце».

Потом мы заказали китайскую еду, ведь вдвоем одной картофелиной не наешься. А сегодня я здесь один.

Беру твой топик и протираю бедную запачканную «Любовную историю». Пора за работу. Твой ноутбук, как всегда, лежит на прикроватной тумбочке в спальне. Беру его и сажусь на кровать, которую я для тебя собрал. И тут же вскакиваю. Под скомканными простынями что-то жесткое. «Макбук Эйр»! Откуда он здесь? Я никогда его у тебя не видел! Какой он мерзкий! Брезгливо достаю его и уношу из спальни. Эта гадость не должна лежать в нашей кровати.

Мне надо выпить. Открываю холодильник и вижу на полке нашу водку. Но что это рядом? Джин?! С каких это пор ты пьешь джин и работаешь за «Макбуком»? Достаю водку и сажусь на твой захламленный диван. Делаю большой глоток. Возможно, его купил тебе отец? Или подарила мать? Или оставила Чана? Или здесь, в нашем доме, был кто-то чужой? Надо взять себя в руки и открыть «Макбук».

У меня богатая фантазия, и перед глазами успевают пронестись десятки возможных вариантов, однако реальность сшибает с ног: на заставке фотография (вернее, ее идиотская разновидность, которую называют селфи): ты и доктор Ники. Обнаженные. На моей кровати, которую я тащил из «Икеи» и собирал этими вот руками для нас с тобой. Я иду на кухню, достаю джин из холодильника и выливаю в раковину прямо поверх грязных тарелок. К черту «Макбук»! К черту Ники!

Гребаный «Макбук» встречает меня в спальне самодовольной ухмылкой. Спокойно, Джо, спокойно. Сначала надо разобраться. Вдруг этот компьютер уже давно у тебя? И фотография не свежая?

Открываю браузер. Домашняя страница – почтовый аккаунт на «Джимайл». [email protected]. Ты завела его пару недель назад, когда началась эта фигня с пропущенными звонками. Ты завела его для Ники.

Ты: «Привет».

Он: «Нравится?»

Ты: «Это слишком. Целый компьютер. Ахахах»

Он: «Прекрати».

Ты: «А ты останови меня».

Довольно. Ответ я получил. В ящике больше 437 писем. Но я не злюсь, нет. Престарелый урод воспользовался твоим нестабильным состоянием, чтобы ты позволила себя трахать. Все это время я не ошибался. Когда мне казалось, что ты отдаляешься, ты и вправду отдалялась, погрязая в тайной порочной связи с эгоистичным, развращенным психопатом. Когда ты извинялась за опоздания/перегрузку/усталость от учебы/работы/дел/секса, ты либо спала с Ники, либо обсуждала с подружками, как спала с ним, либо писала ему. Открываю фотографии – и получаю еще один удар: смеющийся Ники стоит у моей кровати и держит твою обнаженную ступню, а у него на голове моя красная шапка Холдена Колфилда, которую ты так и не сдала в «Мэйсиз».

Это очень больно, Бек, признаю. Я знал, я чувствовал: что-то идет не так!.. Увы, ослепленный любовью, я пренебрег инстинктами. И теперь ты заперта в клетке. Из-за меня. Я мог прогнать мышь из твоего дома, однако расслабился и пустил все на самотек. Неудивительно, что ты орала и оскорбляла меня. У тебя есть полное право злиться, ведь я не защитил тебя от этого похотливого, молодящегося квазидоктора.

Отправляю Линн и Чане письмо с твоего тайного аккаунта:

«Разругалась с Ники. Очень боюсь, как бы про него не узнал Джо. По учебе завал. Я уеду на пару дней, чтобы спокойно все дописать, не отвлекаясь на парней. Люблю вас. Целую, Бек».

Нам не нужно, чтобы однокурсники тебя искали. Переключаюсь на твой законный аккаунт и пишу Блайт:

«Блайт, помнишь мою историю про служанку? Спасибо за твои замечания, они мне очень помогли. Я отправила ее сама-знаешь-куда, и… ее приняли! Только никому! Надо еще кое-что подправить (мне прислали замечания – тебя, кстати, с твоим литературным чутьем точно примут туда на практику). Удачи на семинаре. Когда закончу, обязательно отметим, выбирай место. Целую, Бек».

Потом я достаю твой телефон и отправляю твит:

«#ОтпускОтСоцсетей объявляю открытым. Целую, Бек».

46

Я проштудировал и выучил наизусть всю твою мерзкую переписку с доктором Ники. Мне пришлось это сделать, чтобы подготовить для тебя тест. Теперь я спокоен. Ради нас, ради нашего будущего я сумел побороть свой эгоистичный гнев. И с выдающимся самообладанием пишу вопросы в желтом юридическом блокноте, который специально купил в ближайшем магазине на углу.

Когда я открываю дверь в подвал, ты начинаешь звать на помощь. Я спускаюсь по лестнице, аккуратно придерживая тяжелую сумку с ноутбуками.

– Ну все, Бек, хватит, – пытаюсь успокоить я тебя.

Выглядишь ты ужасно, бедняжка. Волосы всклокочены, глаза покраснели от слез.

– Чего ты добиваешься, Джо?

– Я здесь. Всё в порядке.

Ты не сводишь глаз с компьютера, который я оставил на стуле, снова орешь и зажимаешь уши руками. Я ничего не могу понять, ведь «Идеальный голос» – твой любимый фильм. Подхожу ближе – черт! – я забыл нажать кнопку воспроизведения. И вместо фильма повторяется только заставка. Снова и снова. А ты, похоже, уже давно проснулась. Отключаю звук.

– Ну вот. Так лучше, Бек?

Beckalicious1027.

Ты ревешь, но киваешь (вроде бы). Я прошу тебя подойти к ящику, куда только что бросил две карточки. На одной написано «ДА», на другой – «НЕТ».

– Джо… – вновь начинаешь ты, вместо того чтобы слушать, что тебе говорят, и делать, что велят. – Джо, послушай. Я погорячилась…

– Бек, возьми карточки, – повторяю я, но ты смотришь на меня, как на сумасшедшего. – Бери. Чем скорее закончим, тем скорее я тебя покормлю.

Слушаешься. Садишься на лавочку лицом ко мне. Я вижу, что ты немного поела и выпила почти всю воду. Умничка!

– Экзамен устный, – объясняю я, и ты заходишься в смехе. Я очень хочу, чтобы ты справилась, поэтому делаю вид, будто не замечаю твоей неуместной выходки. – На каждый вопрос нужно отвечать «да» или «нет». У тебя есть возможность изменять уже данный ответ, если потребуется.

– Ты шутишь, Джо?

Я не отвечаю. Ты снова начинаешь реветь. Если б мне пришлось смотреть заставку от «Идеального голоса» пять часов подряд, я тоже был бы не в форме. Достаю свои записи и зачитываю:

– Да или нет? У тебя интрижка с твоим психотерапевтом Ником Анжвином?

– Нет, – огрызаешься ты.

Я очень хочу, чтобы ты успешно прошла тест, поэтому повторяю вопрос:

– Еще раз. У тебя интрижка с твоим психотерапевтом Ником Анжвином? Да или нет?

Я намеренно не употребляю слово «доктор». Ты опускаешь голову.

– Нет.

Вздыхаю.

– Уверена?

Наконец ты начинаешь открываться мне – медленно, лепесток за лепестком, как цветок навстречу весне. Заправляешь волосы за ухо и признаешься:

– Все сложно.

– Послушай, Бек, это не «Фейсбук». Ничего сложного. Да или нет?

Ты вскакиваешь, колотишь по клетке, рвешь на себе волосы, рычишь, зовешь на помощь. Мне страшно за твою жизнь. А твой чудесный голос – не ровен час сорвешь его!

Я откладываю блокнот. Подхожу ближе.

– Я люблю тебя, Бек. И не хочу убивать.

– Тогда выпусти меня.

– Подожди, – говорю я и возвращаюсь на место. – Да или нет? У тебя интрижка с твоим психотерапевтом Ником Анжвином?

Стонешь и пинаешь клетку, но поднимаешь верную карточку. Да!

– Правильно.

Ставлю галочку.

– Джо, – опять зовешь ты и падаешь на колени, как сиротка на паперти. – Пожалуйста, не наказывай доктора Ники. Это была ошибка, понимаешь? Мы спали всего один раз, и теперь все кончено. Всего одна глупая ночь!

Нет, Бек, это была не одна глупая ночь.

– Следующий вопрос, – объявляю я и собираюсь с силами. Мне тяжело. – Да или нет? Джо Голдберга есть за что любить?

Ты фыркаешь и отвечаешь быстро, уверенно, не задумываясь:

– Да, конечно. Ты шутишь? Сложно сказать, за что тебя можно не любить. Я всегда говорила, что ты умный – умнее всех, кого я знаю. Ты классный, веселый, умный. Настоящий.

Я боялся, что ты начнешь говорить что-то подобное. И подготовился: достаю из сумки твой «Макбук». При виде его ты начинаешь рычать. Пинаться. Бить кулаками по клетке. Ведешь себя как капризный ребенок. Жду, пока истерика прекратится. Я знаю, что ты любишь меня и твои письма ничего не значат, но мы не сможем двигаться дальше, пока не выявим правду. Ты сама, первая, полезла в мои вещи. У меня просто не было другого выбора, как залезть в твои.

Я читаю письмо, которое ты отправила вчера Ники с аккаунта Beckalicious1027:

«Ники, милый, я пытаюсь порвать с Джо, его и любить-то почти не за что, мне его просто жаль: я – лучшее, что случалось с ним в жизни. И еще, честно говоря, порой я просыпаюсь ночью от мысли, что не хочу быть мачехой. Кстати, можешь вернуть “Что они несли с собой”? Спасибо».

Закрываю «Макбук» с непроницаемым лицом. Профессиональная этика требует, чтобы проверяющий сохранял эмоциональную дистанцию. Повисает напряженная тишина. Кажется, что книги слушают нас, дышат, ждут.

– Хорошо, – говоришь ты, и я чувствую, что мы выходим на новый уровень. – Я – сволочь, Джо. Классическая сука. Ты всегда смотрел на меня с таким обожанием, что мне было не по себе. И я честно собиралась забрать все твои книги.

Мне хочется обнять, и расцеловать тебя, и признаться в любви, но я сдерживаюсь.

– Да или нет? Ты больше не хочешь быть с Ники?

– Да, Джо, не хочу, – выдыхаешь ты, садишься на стул, упираешься локтями в широко расставленные ноги и роняешь голову, потом смотришь на меня и добавляешь: – Совершенно точно и окончательно.

Открываю «Макбук» и делаю глубокий вдох.

– Переходим к проверке понимания прочитанного. Я буду зачитывать вслух отрывки из писем Ники, а ты – объяснять.

Смотришь на меня и молчишь. Принимаю это как согласие, откашливаюсь и начинаю:

– «Бек, я только что признался во всем жене, так что поздно говорить о боязни становиться мачехой. Это не игра, Бек. Это жизнь. Я еду к тебе. Мне негде жить. Марсия выгнала меня из дома. А ты просишь захватить какую-то книгу?»

Закрываю «Макбук».

– У тебя есть две минуты на объяснение.

Я очень хочу подсказать правильный ответ, но это будет нечестно. Запускаю секундомер на телефоне. Ну же, Бек, давай, ответ очевиден. Всего-то надо сказать, что подашь жалобу на Ники, чтобы у него отобрали лицензию. Чтобы жена выгнала его из дома и он сдох на улице, один, как подзаборный пес, с чемоданом идиотских записей, которые ему негде слушать. А потом ты должна осознать, что тебе вообще на него наплевать. Что единственный, кто тебе нужен, – это я.

Прошло пятьдесят девять секунд отведенного времени, а ты все молчишь.

– Ладно, Джо, – заявляешь наконец, хлопая себя по бедрам. – Хватит! Да, я влюбилась в женатого и увела его из семьи. Я сука. Признаю и не собираюсь валить вину на родителей. Все-таки я уже не малышка, мне двадцать четыре года. И не мне одной не повезло с отцом.

Неправильный ответ. Ники основательно промыл тебе мозги; будет непросто (и физически, и эмоционально) выбираться из этой ямы. Однако ты стараешься, я вижу. Открываю «Макбук» и объявляю:

– Следующий вопрос. Проверка понимания прочитанного. Ты писала: «Прости меня, Ники. Думаю, я никого не смогу полюбить так же сильно, как тебя».

Ты вскакиваешь и машешь руками.

– Прекрати, Джо, пожалуйста!

Я поднимаю руку. Тихо! И продолжаю читать:

– «Хочу тебя постоянно. Со мной такого еще никогда не было».

Снова перебиваешь:

– Я всем так говорю, Джо. Парней это заводит. Неужели ты поверил?

Я срываюсь и отвечаю:

– Мне ты так никогда не говорила.

– Потому что ты на дешевку не купишься. Ты – особенный.

Да, «особенный, яркий», я помню. Ты очаровательна, но тест еще не закончен. К тому же, Бек, я полагал, ты не из тех, кто сдает экзамены за счет красивой мордашки и сексуального голоса. Продолжаю чтение:

– «Мне кажется, ты любишь свою жену больше, чем думаешь, а я, наверное, смогу полюбить Джо».

Снова перебиваешь:

– Я люблю! Люблю тебя, Джо!

Не обращаю внимания.

– Теперь ответ Ники: «Ты хочешь знать, что я думаю, Бек? Я думаю, что ты – эгоистичная, грязная сука. Желаю удачи. Такой беспринципной твари, как ты, она точно понадобится».

Закрываю «Макбук» и беру блокнот.

– У тебя есть три минуты на объяснение.

Я увеличил время, потому что ты внимательно слушала. И страдала. Я знаю, Бек, что тебе пришлось пройти через ад, и черти должны поджаривать Ники на сковородках за то, что он сделал. Но хуже всего, что виноват в этом я. Нельзя было его отпускать. Мне вправду жаль тебя, Бек. Неудивительно, что ты сбежала из своей квартиры, оставив гребаный «Макбук» и старого развратника, который его подарил. Сбежала в исступлении и в панике. И в буквальном смысле полезла на стенку в моем доме, бедняжка.

Ты молчишь, меряешь клетку шагами, а я молюсь. Молюсь, чтобы ты дала верный ответ: сказала, что сама себя не узнаешь в этих письмах, что, проведя восемь часов в клетке, словно родилась заново, что никогда не хотела этого старого похотливого извращенца и что любишь меня и молишь о прощении. Поверь, Бек, больше всего на свете я хочу простить тебя.

Прошло тридцать четыре секунды и две минуты. Наконец ты останавливаешься, смотришь на меня и отвечаешь:

– Забавно: первый же свой сеанс он начал с вопроса, что со мной не так. Или нет… Как же он сказал? «Давайте разбираться, что за хрень с вами происходит».

Ты невесело смеешься. Вот урод! Мне он сказал то же самое.

– И я ответила, что моя голова будто дом.

Значит, ты придумала этот образ! А он его у тебя украл.

– Он не понял сначала, и я объяснила, что моя голова будто дом, и в нем завелась мышь. Вот почему я все время такая тревожная.

Надо было прикончить Ники на первом же сеансе!

– Он все равно ничего не понимал, пока я не призналась, что о мыши у меня получается забыть, только когда я цепляю парней.

Я смотрю на экран с заставкой «Идеального голоса». Нет, ты прямая противоположность главной героини.

– И еще, – продолжаешь ты, разрывая на куски мое сердце, – я сказала ему, что мне нравится, когда меня хотят, и что меня привлекает новизна. Я ведь и тебе, Джо, сказала то же самое.

– Я думал, ты имела в виду хлам из «Икеи», – бормочу я.

Удивительно, но ты упоминаешь о своих проблемах, как о далеком сне или не имеющем к тебе отношения фильме, – спокойно и отстраненно. И ведь ты была такой задолго до нашей встречи. Ты называешь себя маньяком. Говоришь, что представляла одну и ту же свадебную церемонию под песню My Sweet Lord с миллионом разных парней, и «с тобой в том числе, Джо».

– То есть ты хотела выйти за меня, Бек?

– Ты ничего не понял, Джо. Я не такая.

Нет, я с тобой не согласен.

И тут ты заявляешь, что пошла на терапию ради развлечения.

– Невозможно избавиться от мыши, не разнеся к чертям собачьим весь дом.

Ты устала, проголодалась и запуталась. Я убираю блокнот в сумку и кладу в ящик два злаковых батончика со вкусом вишневого пирога. Даже в клетке, Бек, ты не можешь отказать себе в удовольствии поговорить о себе. Включаю «Идеальный голос» и поднимаюсь по лестнице, не обращая внимания на твои просьбы остаться. Извини, Бек, не могу. Мне надо подготовить вторую часть теста.

Иду в отдел популярной беллетристики и беру два экземпляра «Кода да Винчи». Потом опять спускаюсь в подвал и застаю тебя за трапезой. Ты жадно поглощаешь батончики и смотришь, как герои твоего любимого фильма «создают музыку при помощи голоса». Я молодец! Выдвигаю ящик и кидаю туда одну книгу.

– Это шутка? – спрашиваешь ты с набитым ртом.

Показываю свой экземпляр.

– Я тоже буду читать.

– Зачем?

– Это единственная книга, которую мы оба не читали.

Мы должны вместе пройти через это испытание, чтобы двинуться дальше. Ты небрежно пролистываешь книгу, уверенная в силе и притягательности мягкого, ненасытного магнита, пульсирующего у тебя между ног. Ты не боишься меня. Ты никого не боишься. Мужчины тебя любят. Никому и никогда не удастся сделаться мышью в твоем доме, потому что у тебя всегда есть кто-то наготове: горячий продавец из книжного магазина, похотливый психотерапевт или богатая подружка-лесбиянка. Кто-то всегда будет тебя добиваться, внушая тебе уверенность, что ты особенная. И даже в клетке ты чувствуешь себя желанной, а не пойманной в ловушку.

47

В нашем доме появилась мышь, и зовут ее Дэн Браун, владыка нашего мира, создатель профессора Роберта Лэнгдона и проницательной, магнетичной Софи Невё. Книга захватила нас с первых страниц. Во время чтения ты лежишь на животе и болтаешь ногами; когда сюжет накаляется (что происходит регулярно), они так и пляшут вверх-вниз. Я – по другую сторону клетки, поглощен разворачивающимся действом не меньше тебя.

Мы то и дело прерываем чтение, чтобы обсудить «Опус Деи» и «Приорат Сиона» и посмотреть отрывки фильма в Интернете. Как бы нам обоим хотелось, чтобы Роберт Лэнгдон существовал на самом деле! Ты никогда еще не была так поглощена чтением, собственно, как и я.

– Мне нравятся книги Стивена Кинга, – говоришь ты. – Но они – чистый вымысел, взять хоть то же «Сияние». У Дэна Брауна совсем другое – видно, насколько все крепко и профессионально сработано.

Ты права, Бек. Я вспоминаю Бенджи, который все никак не хотел признать, что ему понравился новый роман Кинга. Накануне мы зачитались допоздна, а на следующее утро ты спозаранку разбудила меня тем, что с грохотом задвигала и выдвигала ящик. Туда-сюда, туда-сюда.

– Просыпайся! – кричишь ты. – Я умираю от нетерпения.

Мы начинаем читать, но без кофе не идет. Взлетаю по ступенькам и выскакиваю на улицу. Ты не просто справляешься с тестом, ты сдаешь его с блеском. Хотя в «Старбакс» длинная очередь, ты заслужила свой любимый кофе с соленой карамелью. У нас с тобой получился идеальный книжный клуб.

– Это ненормально, что я сочувствую Сайласу? – спросила ты у меня вчера. – Услышав о смерти Пич, я испытала скорее досаду, чем грусть. Она была для меня лучшей подругой в мире, потому что я была для нее целым миром. Она бредила мной, а я даже не помнила, когда у нее день рождения.

– Ты была ее церковью.

– А она – моим Сайласом.

И тогда я напомнил тебе наш первый разговор в книжном магазине: ты заявила, что я священник, а я ответил, что я церковь.

– Ого! – промолвила ты.

Обратно в магазин я лечу как на крыльях, и если б я умел свистеть, то непременно изобразил бы какую-нибудь счастливую мелодию. Мы – идеальная пара. Наше настоящее – это будущее, которое ждет Мег Райан и Томми Хэнкса после финального поцелуя в фильме «Вам письмо», победившего рак Джозефа Гордон-Левитта и симпатичного начинающего психотерапевта Анну Кендрик после того, как они доедят свою пиццу, в фильме «Жизнь прекрасна», Вайнону Райдер и Итана Хоука после того, как отзвучит песня «Ю-ту» в фильме «Реальность кусается». Когда я спускаюсь по лестнице, ты хлопаешь от радости. И тут же озадаченно замечаешь:

– Джо, стакан не пролезет в ящик.

– Знаю. – Люблю тебя за умение приспосабливаться.

– Как же ты мне его передашь?

Я улыбаюсь и достаю низкую, широкую чашку, которую купил специально для этого.

– Ого! – снова удивляешься ты.

За последние двадцать четыре часа это междометие вылетало у тебя чаще, чем за последние двадцать четыре недели. Ты говоришь, что я гений, и просишь еще раз рассказать, как мне удалось заманить Бенджи в магазин. Я не отказываю, и когда заканчиваю, ты снова восклицаешь:

– Ого!

Я польщен.

– Можно один вопрос? – спрашиваешь ты и ставишь чашку на пол. – В последнем его твите ты написал «в Нантакете». Я помню, как прочитала это и решила, что Бенджи окончательно скурился – ведь он знал, что правильно «на Нантакете».

– Отличная работа, Софи, – подкалываю я тебя и улыбаюсь: ты больше не скорбишь и не воюешь со мной, потому что «мы мир, мы дети, мы те, кто несет свет, так давайте будем щедрее»[19].

– Спасибо, профессор, – подмигиваешь ты.

– Перерыв?

– Да.

Нам хорошо вдвоем. Я включаю We Are The World, ты смеешься и спрашиваешь, почему я выбрал именно эту песню. Я говорю, что у нас здесь свой мир; ты внимательно слушаешь и соглашаешься со мной. Никогда раньше я не ощущал такой тесной связи с другим человеком. Мои чувства, мои мысли ты читаешь, как открытую книгу. И тебе нравится быть рядом.

Время летит незаметно. От чтения мы переходим к разговору о диккенсовском фестивале, от него – к обсуждению костюмов, и когда речь заходит о шляпах, я вспыхиваю, и ты понимаешь, что я видел фотографию Ники в красной шапке Холдена Колфилда. Ты откладываешь книгу и обнимаешь колени, как всегда делаешь, когда тебе становится по-настоящему грустно.

– Для тебя, наверное, это было ужасным ударом?

– Она ему не идет, – отмахиваюсь я, непробиваемый, как Роберт Лэнгдон.

– Я – обманщица.

– Что ты, Бек, совсем нет.

– Ты похож на того аристократа из «Приората Сиона». Вмиг все выяснил и вывел меня на чистую воду, а я такая глупая, что даже не смогла скрыть дурацкую шапку, не говоря уж об отвратительной, дешевой, гадкой интрижке…

Отвратительной! Дешевой! Гадкой! Интрижке! Какое счастье слышать от тебя такие слова.

– Ты сделала все, что в твоих силах. Просто надо быть аккуратнее с выбором партнера. – Я улыбаюсь.

– Точно. В целом мире не найти более преданного и пылкого любовника, чем ты, Джо.

– Кроме тебя.

Ты смеешься и подмигиваешь мне.

Мы погружаемся в чтение. Я не замечаю, как засыпаю. Ты тоже. Просыпаюсь я первым, однако тебя не бужу. Отдыхай, Бек. Поднимаюсь наверх, потягиваюсь. От Итана пришло сообщение:

«Джо, вот это новость! Передавай мои поздравления Бек. Блайт рассказала мне, что ее скоро напечатают в «Нью-йоркере»! Давайте встретимся на следующей неделе! Я угощаю! Или приходите к нам, мы с Блайт уже съехались!!!»

В этот раз восклицательные знаки полностью оправданы. Я искренне рад за него. Иду к стеллажам и нахожу «Большие надежды». Когда ты стряхнешь грезы сна, я расскажу, как сопровождал тебя в Бриджпорт и на фестиваль. И ты снова удивишься и скажешь «ого!».

Через час так все и происходит. Ты листаешь Диккенса и говоришь:

– Ого! То есть ты знал, как выглядят мои сводные брат с сестрой.

– Да. Я даже бороду купил.

Ты кидаешь «Большие надежды» обратно в ящик.

– Ты гений, Джо.

Забираю книгу.

– Готова?

Ты радостно выдыхаешь.

– Я уж и не надеялась, что ты спросишь.

Мы садимся по местам, и у меня такое чувство, будто мы разбегаемся, держась за руки, по пирсу и ныряем в глубокие, манящие воды – в мир «Кода да Винчи». Я абсолютно счастлив. Смотрю на тебя, и ты понимаешь меня без слов.

– Я на двести сорок третьей. А ты?

– На двести пятьдесят второй.

– Подожди, пока я тебя догоню, – просишь ты и снова повторяешь, что я читаю быстрее и вдумчивее тебя, а это редкость, ведь большинству людей, особенно мужчин, доступна либо скорость, либо глубина. Что-то одно.

Мы плачем, когда Роберт и Софи идут за чашей к церкви. Ты кладешь свою руку на ящик, и я тоже, только с другой стороны, и вместо того чтобы разделять нас, он нас соединяет. Я чувствую твой пульс. Ты всхлипываешь:

– Хочу еще.

– У меня было то же самое с «Поправками» Франзена.

Самое плохое в книгах – то, что они рано или поздно заканчиваются. Сначала они соблазняют тебя. Раздвигают ноги, затягивают внутрь. Ты оставляешь свою жизнь на пороге, и погружаешься в них, и не хочешь возвращаться… И вдруг сон тает. Ты переворачиваешь страницу, а там пустота. И остается только рыдать.

Мы рады за Роберта и Софи и чувствуем усталость, как после долгого путешествия. Временами мы настолько уходили в книгу, что ты превращалась в Софи, ведущую свой род от Христа, а я – в Лэнгдона, ее спасителя. Но теперь настала пора возвращаться в свои тела, в свою жизнь. Ты зеваешь, я подхватываю. Потягиваешься до хруста в суставах, смеешься и спрашиваешь, сколько прошло времени.

– Три дня. Почти четыре.

– Ого!

– Да.

– Надо отпраздновать.

– В смысле?

– Ну не знаю… – притворяешься ты. Искусительница! – Я не отказалась бы от мороженого.

«Код да Винчи» – величайшая книга в мире. Когда мы будем жить вместе, заведем специальную полку (совершенно новую, как ты любишь) для двух наших экземпляров. И они будут стоять близко-близко, вплотную друг к другу, спаянные магической, сверхъестественной силой – нашей любовью.

48

Весна – пора любви, и я ничего не могу с собой поделать: лечу за мороженым, как верный паж, и тороплюсь обратно, с трудом перенося даже такую краткую разлуку. Ты вновь превратилась в мою милую, славную Бек, без нелепых прихотей и капризов. Еще три недели назад ты заставила бы меня рыскать по городу в поисках какого-нибудь новомодного джелато, а теперь тебе и обычное ванильное за счастье. Я хочу рассказать о забавном парне, которого видел в очереди, но когда наконец спускаюсь, забываю обо всем. Ты ждешь меня обнаженная, и я застываю как вкопанный.

– Бек…

– Иди сюда, – приказываешь ты. – С мороженым.

Покоряюсь. Твоя правая рука скользит по шее и опускается на грудь.

– Дай мне мой десерт.

Разрываю упаковку, ложечка падает на пол. К черту! Сдираю крышку, пленку. Мороженое мягкое, что не скажешь о моем члене. «Почему я счастлив, как ребенок, почему я как сбежавший из упряжки жеребец»? Нам нужна эта песня прямо сейчас – I’m in Love Again из «Ханны и ее сестер».

– Секунду, – бросаю я.

– Время пошло!

Включаю музыку на ноутбуке. Тебе нравится. Приказываешь:

– Поставь на повтор.

Подчиняюсь. А ты уже стоишь на коленях. Спрашиваешь, могу ли я вынуть ящик и сделать открытое окно. Да, могу. Приказываешь снять штаны. Снимаю. Протягиваешь обе руки мне навстречу, я беру мороженое и подхожу. Ты ласкаешь себя, твои пальцы блестят от влаги. Мороженое тает от жара наших тел. Ты опускаешь вторую руку вниз, к пульсирующему магниту, и не сводишь с меня глаз. Теперь обе твои руки покрыты манящей влагой, ты окунаешь пальцы в ванильную прохладу и дразнишь меня. Говоришь, что хочешь мои губы. Наклоняюсь, и ты даешь мне облизать сладкий нектар, пока другая твоя рука ласкает «(касаясь умело, загадочно) свою первую розу»[20] – мой член. Твои руки – это «Код да Винчи», мое тело принадлежит тебе. Я пью жизнь из твоих пальцев; ты снова запускаешь их в ванильную прохладу, глубоко, почти по запястье, а потом кладешь на меня. Холод смешивается с жаром, и мне невыносимо нужна твоя мягкая упругость. Твои руки исполняют сладостный, томительный танец и передают черед губам. Я не могу сдержать стон. Да, мы целый мир. И я растворяюсь в нем, а когда открываю глаза, вижу, что ты смотришь на меня. Я хочу тебя. Всю. И ты хочешь меня всего. Ты знаешь все мои секреты, и у тебя есть острые зубки. Ты ласкаешь меня руками и молишь, чтобы я вошел к тебе.

Разум в смятении: я пока не уверен, можно ли тебе доверять, – но тело берет свое. Ты ждешь, лаская себя, пока я вожусь с замком. И наконец я вхожу – в твое пространство, в тебя. Ты не пытаешься сбежать, ты стремишься ко мне. Я обхватываю ладонями твою шею и дарю поцелуй. Я могу убить тебя, и ты это знаешь, однако тебя трясет от возбуждения. И ты такая сладкая на вкус, и мы можем продолжать бесконечно. Ты растворяешься во мне, а я изгоняю из тебя дьявола, ставлю восклицательный знак. И ты кончаешь по-настоящему, без обмана, ты бьешься и говоришь на непонятных языках. Бесы выходят из тебя, а я вхожу. Ты моя. И я твой. Выгибаешь спину – ого! Я показал тебе место более желанное, чем Верхний Вест-Сайд, более блаженное, чем Багамы, более благодатное, чем бежевый кабинет Ники. Я унес тебя во Францию, к Священному Граалю, к звездам. Ты наконец затихаешь, и радость разливается по всему твоему телу. Ты – цветок кувшинки, вбирающий солнце и тянущийся корнем к дну озера, в темноту, ко мне.

Дверь клетки широко открыта, я наполовину раздет. Вскочи ты сейчас и рвани вверх по лестнице, я бы тебя не поймал. Дверь в подвал не заперта, входная дверь закрыта, но ты работала в магазине и знаешь, как ее отпереть. Если б ты хотела, то могла бы выскочить голышом на улицу, крича о помощи. И тебе бы помогли, а меня бросили бы в клетку. Но ты не бежишь, а жмешься ко мне. И твое тело не может врать – оно все покрыто мурашками. Облизываешь губы, смотришь на меня и шепчешь:

– Ого!

49

Через какое-то время я прекращаю притворяться, что сплю, и открыто любуюсь тобой спящей. Мы создали новый мир. Целую тебя и потягиваюсь. Мне надо принять душ. Я выхожу из клетки и не запираю ее – в новом мире в этом нет нужды. Забираю оба экземпляра «Кода да Винчи» с собой, как ребенок, который ни на секунду не в силах расстаться с новой игрушкой. Поднимаюсь по лестнице и поверить не могу, что наверху все осталось по-прежнему: книги, касса, табличка «Закрыто», туалет. Буря нашей страсти не оставила следов.

Щелкаю выключателем, и крохотную комнатку заполняют галогеновый свет и оглушительный шум вентилятора. Обещаю, Бек, завтра же заменю вентилятор. От него слишком много треска, да и толку, похоже, никакого. Боле того, он опасен, потому что нельзя включить свет, не включив его, а когда он включается, то за его шумом уже ничего не слышно. Ты права, Бек. Это опасно.

Нажимаю кнопку смыва, включаю воду и рассматриваю себя в зеркале. Выгляжу я отлично. Может, мне все-таки стоит завести профиль на «Фейсбуке», чтобы ты могла добавить меня в друзья. Надо сделать это раньше, прежде чем ты начнешь клянчить. Добавляю еще один пункт в список дел. Подставляю ладони под воду. Нет, все-таки соцсети не для меня. Я читал, что у современной молодежи набирает популярность игра «в правду» – настолько они все лживые. Суть в том, что ты заходишь к кому-нибудь на стену (чертово совпадение – нарочно не придумаешь) и пишешь там «Правда в том, что…», а дальше добавляешь какой-нибудь неизвестный правдивый факт о себе. По-моему, это очень грустно. Ты и твои друзья настолько заврались и отвыкли от правды, что ее приходится подавать очень дозированно и таким гротескным образам.

Однако теперь ты изменилась, и, возможно, перед тем как окончательно удалить свой профиль на «Фейсбуке», ты в последний раз обновишь статус:

«Правда в том, что я обожаю “Код да Винчи”».

Наступило время серьезных решений, Бек. Переедешь ли ты ко мне? Или я к тебе? Или мы вдвоем покинем Нью-Йорк? Конечно, жалко оставлять магазин, но, я знаю, ты мечтаешь о Калифорнии. И теперь, когда мы вместе, перед нами весь мир. Я смотрю на наши книги – моя поверх твоей. Они чудесно смотрятся вместе.

Беру кусок мыла и как следует намыливаюсь. Мне не хочется смывать с себя твой запах и ванильное мороженое, но ты же рядом. Я снова возбуждаюсь. И теперь я знаю, как с этим быть. Сейчас пойду и разбужу тебя своими губами, съем тебя живьем. Хорошо, что я держу здесь зубную щетку. Беру ее и улыбаюсь: в следующий раз она будет влажная, потому что ты не удержишься и воспользуешься ею. Я благочестив и верен, как Сайлас. Споласкиваю подмышки, брызгаю дезодорантом (тебе нравится этот запах). Приглаживаю волосы. Надо бы побриться, но я уже слишком соскучился по тебе.

Щелкаю выключателем, вентилятор наконец затыкается, однако дверь я не открываю. Что-то не так. Тишину взрывают ужасные звуки – топот босых ног по полу и пронзительный крик: «Помогите!» У тебя не получается справиться с входной дверью. Я хватаю книги и выскакиваю из туалета. Ты колотишь в витрину. Хвала Господу, сейчас четыре утра и на улицах никого. Только идиоты называют Нью-Йорк «городом, который никогда не спит». Я выхожу на середину зала. Ты мечешься перед дверью, с всклокоченными волосами, в майке моей матери, настолько поглощенная своей бессмысленной суетой, что даже не замечаешь меня. Я двигаюсь тихо, как кот. Кладу книги на прилавок. Ты ничего не слышишь и не видишь мое отражение в зеркале. Хватаю тебя сзади.

– Нет! Отпусти, извращенец!

Ты чувствуешь, что я хочу тебя, но продолжаешь брыкаться и извиваться, как дикий звереныш, как ущербный монстр. Глупая, что ты трепыхаешься, все равно не вырваться. Я оттаскиваю тебя за прилавок и опускаюсь на пол. Теперь нас никто не увидит.

Наконец, как и в прошлый раз, гнев иссякает. Ты обмякаешь и превращаешься в мою новую куклу – Грустную Бек. Ничего не говоришь. Только плачешь. И больше не вырываешься – значит, еще есть надежда. Целую тебя в шею. Тебе не нравится. Сейчас не время для поцелуев, я понимаю. Нам предстоит многое осознать и многое поменять. Я смотрю на твои обнаженные ноги поверх моих. Так и выглядит любовь. Я знаю. Молчу и жду. Думаю, ты уже успокоилась и готова стать хорошей девочкой. Можно начинать тест.

– И что же нам теперь с тобой делать?

Правильный ответ: ты должна молить о прощении и говорить, что жутко испугалась, проснувшись одна, и подумала, что я бросил тебя – так же, как твой отец и остальные мужчины в твоей жизни. Я пообещаю никогда не оставлять тебя, ты начнешь осыпать поцелуями мои руки и в конце, так и быть, получишь прощение, и я разрешу тебе направить мои руки туда, к мягкому магниту. Я пошел ради тебя на убийство. Я тебя заслужил.

Но ты молчишь, и я не вижу твоего лица. Спрашиваю снова:

– Что дальше, Бек?

Правильный ответ: любовь.

Ты отвечаешь каким-то чужим безжизненным голосом:

– Я исчезну.

– Нет.

Нет!

– Послушай, Джо, – начинаешь ты, упираясь в меня ладонями без всякой страсти. – Мне плевать, что ты сделал с Бенджи и Пич. Давай скажем так: у него действительно были проблемы с наркотиками, а у нее – с головой.

– Она была обманщицей, Бек.

– Знаю. Меня просто забавляла ее любовь.

– И что же ты хочешь теперь?

Правильный ответ: меня.

Вздыхаешь и говоришь, что не хочешь быть писателем, а мечтаешь уехать в Лос-Анджелес и стать актрисой.

– Может быть, если не получится найти там работу, буду пописывать что-нибудь для себя, – добавляешь ты.

Это ужас. Я не ослабляю хватку. А ты начинаешь рассказывать, какая ты ленивая и как права Блайт:

– Больше половины моих историй – не более чем дневниковые записи. Я просто меняю имена и выдаю их за литературу. Вот насколько все плохо.

Я не ослабляю хватку. Пока ни одного правильного ответа.

– Я не нужна тебе, Джо, – говоришь ты и рассматриваешь свои ноги, которые Пич самозабвенно ласкала в Литтл-Комптоне. – Ты думаешь, что я необыкновенная и возвышенная? Черта с два! Ники был прав: я сука. Я ведь даже не любила его, просто хотела, чтобы он ради меня бросил жену и детей. Да, Джо, такая я испорченная.

Нет!

– Ты не испорченная.

– Я ведь видела тебя, Джо, на моих чтениях в том баре в Бруклине. Я знала, что ты за мной следишь.

Я не ослабляю хватку и целую тебя в затылок. Мы с тобой похожи. Мы – и дом, и мышь, и ты это знаешь.

– Я догадывался. Надеялся.

Ты сжимаешь пальцами ног мои брючины.

– Тогда ты понимаешь, Джо, что я тебя не выдам. Я – связующее звено. Я – главный виновник. И мне не с руки идти в полицию. Выпусти меня, и я исчезну. Навсегда.

Даю тебе еще один шанс.

– Я не хочу, чтобы ты исчезала навсегда.

– Да ладно, прекрати, – говоришь ты мне как другу, а не как любимому. – Найдешь себе другую девочку и будешь с ней читать «Код да Винчи».

– Прекрати, Бек.

Ну же, скажи, что хочешь меня.

– Я выйду из магазина и даже не обернусь. Клянусь тебе, Джо.

– Прекрати, Бек.

Но ты не слушаешь.

– Джо, клянусь. Я исчезну, как будто меня и не было. Отпусти, и обещаю, ты больше никогда меня не увидишь. Я клянусь.

Ты провалила тест. И я хватаю тебя за горло, чтобы выдавить оттуда всю ложь и мерзость, которую ты только что говорила. Как? Как ты могла подумать, что я хочу от тебя избавиться? После всего, что я сделал для тебя!.. И оказалось, что реальность кусается похуже, чем в одноименном фильме. И ты не просишь у меня золотое кольцо с бриллиантом. Как я мог так ошибиться в тебе? Значит, все это правда: ты манипулировала Ники, соблазняла Пич, следила за Бенджи… Ты – монстр, ужасный, коварный, солипсический, и единственное, что тебе нужно, – это

ТЫ.

Я опускаю руки. Ты затихла. Черт! Что же я натворил? Трясу тебя за плечи и не слышу дыхания. А я не могу без твоего дыхания. И «Реальность кусается» – глупейший в мире фильм, и Пич ты все-таки оттолкнула, и Бенджи все-таки тебя обманывал, и Ники нарушил правила. Да, ты говорила глупости, но ведь и я не без греха. И я прощаю тебя. Осторожно опускаю на пол. Ты так тиха и неподвижна… так прекрасна. Все плохое ушло, осталось лишь хорошее, глубоко внутри, под закрытыми веками. Прости меня, Бек. Ты не виновата, что другие сходили по тебе с ума. И проснись, потому что я хочу дарить тебе любовь.

Прижимаю руки к твоей груди. Может, ты все-таки дышишь. Ты должна дышать. Такая прекрасная оболочка не может быть пустой. У нас же были абсолютношения. Ты слишком сильна и наполнена жизнью – правилами халатов, оргазмами, пирогами и карамельными яблоками, – чтобы вот так уйти. Я люблю тебя, а себя ненавижу. Наклоняюсь, прикасаюсь к твоим губам… Ты не отвечаешь. Я молю тебя вернуться. Сжимаю твои крохотные ладони. Заглядываю в неподвижные глаза. В конце пьесы «Близость», по которой был снят одноименный фильм, героиню Натали Портман сбивает машина. Насмерть. В фильме она просто идет по улице, и этот финал мне нравится больше. Ты не должна умереть, Бек. Тебе ведь даже не исполнилось двадцати пяти, ты не принимала наркотики, жила в безопасном районе, училась. Я прижимаюсь ухом к твоим губам. Когда ты начнешь дышать, я хочу слышать это, чувствовать это. Я жду. Я жду шестнадцать веков и восемь световых лет и выпрямляюсь.

Кончено.

Встаю и хватаюсь за голову. Будь моя воля, я оторвал бы ее, потому что ты больше не поцелуешь меня, не погладишь мои волосы. Впрочем, может, я не прав. Падаю на колени и прижимаюсь лбом к твоей руке. Ну давай же, Бек, пожалуйста… Увы, твои пальцы неподвижны. Я выпрямляюсь. От тишины звенит в ушах. Она ужасная, злобная, осязаемая – не то, что в уютном подвале. И ты не встаешь, чтобы простить меня и прервать тяжелое безмолвие, с каждой секундой давящее все сильнее.

Твои глаза закрыты. И ты не можешь помочь мне, потому что ты ушла, покинула меня – как и хотела, исчезла навсегда. Грехи твои неисчислимы. Ты украла у меня «Любовную историю». Я подбираю твой «Код да Винчи». Как так может быть? Некоторые страницы даже не разлеплены. Похоже, ты пропускала целые абзацы. Вот маленькая безмозглая лгунья! Когда ты спрашивала, на какой я странице, ты просто жульничала. Самые романтичные моменты моей жизни оказались фальшивкой. Это открытие так потрясло меня, что я не замечаю, как ты возвращаешься к жизни.

Ты обманула меня, лживая сука! Хватаешь меня за лодыжку и дергаешь, я падаю на бок и тут же получаю от тебя в пах. До чего же больно! Ты не исчезла навсегда. Ты здесь, порочное, дьявольское отродье, и осыпаешь меня ударами, пока я в мучениях катаюсь по полу.

– Ты же сдохла, подлая сука!

Вместо ответа ты набрасываешься на меня с новой силой. Но я не испорчен, как ты, я больше и отважнее, и Бог дает мне силы оправиться от твоих отчаянных ударов. Теперь я хватаю тебя за ногу, и ты летишь на пол. Прижимаю тебя, ты пытаешься укусить, но не дотягиваешься, пытаешься пнуть, но не можешь, пытаешься оцарапать, но я сжимаю твои запястья. Я пригвоздил тебя к полу. И тогда ты плюешь мне в лицо, грязная ведьма. Впрочем, силы уже оставляют тебя, я отпускаю твои руки и сжимаю шею. Пытаешься ударить меня, но твои крохотные кулачки только сотрясают воздух. Порок в тебе перевесил добродетель. Краска сходит с твоих щек. В паху у меня все ноет от боли. Ушибленный бок пульсирует. Твои глаза вылезают из орбит, ты отвратительна. Футболка моей матери перемазана твоими выделениями и липким мороженым. Испорчена безвозвратно.

– Ты была права, Бек, – говорю я тебе. – Ты убиваешь людей.

Крепче сжимаю твою шею и благодарю тебя за твои подлости и удары. Пытаюсь сморгнуть твою слюну с ресниц. Я благодарю тебя за то, что ты наконец раскрыла свою злобную, порочную натуру. Тебе не нужна любовь, не нужна жизнь. У нас не было ни единого шанса.

Ты из последних сил хватаешь ртом воздух.

– Что такое, Бек?

Из твоих губ вылетает лишь одно слово:

– Помогите…

И я помогаю тебе. Правой рукой хватаю «Код да Винчи», зубами вырываю несколько страниц и сжимаю их в кулаке.

Мои последние слова к тебе:

– Открывай, Джиневра.

И я затыкаю так и не прочитанным тобой Дэном Брауном твой подлый рот. Зрачки начинают метаться, спина выгибается. Это музыка смерти. Ломаются кости. Появляются слезы. Они сочатся из левого глаза на белую фарфоровую щеку. Взгляд замирает «где-то, где я никогда не бывал, за пределами любого познания, в твоих глазах есть свое безмолвие»[21]. Теперь ты просто кукла. И страницы у тебя во рту багровеют от крови.

Неожиданно я сознаю, что скучаю по тебе, а ты скучаешь по мне. Зову тебя, трясу за хрупкие плечи и не могу поверить, что ты больше не сопротивляешься. Ты же сильная. Ты прекрасная. Ты – остров. Я лишил тебя жизни, но теперь больше всего на свете хочу вдохнуть в тебя жизнь.

– Бек, это я. Вернись.

Ты не отвечаешь. У тебя оказался точно такой же недостаток, как и у книг вокруг. Ты вдруг закончилась. Оставила меня. Исчезла навсегда. Теперь тебе уже не оставить меня в темноте в одиночестве, а мне не ждать твоих ответов. Твой свет потух безвозвратно. И я беру тебя на руки.

Нет!

Я хочу броситься под «поезд, поезд номер ноль». Как я мог? Я ведь так и не испек тебе оладьи. Что со мной? Я не могу дышать. Ты – моя любовь, моя особенная, яркая девочка. Но тебя уже нет.

Я плачу.

50

Помню, перед смертью ты призналась, что не считаешь себя писателем. И все же, думаю, тебе понравилась бы поэтическая метафора, неожиданно ставшая лейтмотивом твоих похорон.

Путь оказался неблизкий – более четырех часов от города. И непростой – с тобой, холодной и тихой, как Литтл-Комптон зимой, и с твоей зеленой подушкой в багажнике. В «Пиццу Ники» я заезжать не стал, а нашел какую-то небольшую забегаловку поблизости от крохотного загородного поселка, где расположены дома Ники и его брата. Это чудесное местечко, Бек, будто застрявшее в прошлом. Я заказал поджаренный сэндвич с сыром, потому что мне нужны силы: выкопать могилу в холодной земле непросто, пусть все и болтают о теплой зиме. Настолько теплой, что мне даже не понадобилась бы красная шерстяная шапка Холдена Колфилда из «Мэйсиз», если б она у меня была. Сдерживаю слезы – здесь люди.

Большинство посетителей – местные, остальные – те, кто приехал на автомобильную выставку. Когда официантка спрашивает, как мне автомобили, я отвечаю, что отлично. И заглядываю в свой телефон. Мне снова приходится идти в туалет, потому что каждый раз, когда я смотрю на пустой экран, ты будто умираешь снова. Опять и опять. Ни у кого, даже у дождя, нет таких маленьких рук. Я плачу беззвучно, чтобы не привлекать внимания. Твоя смерть – как песня на повторе. Я умываюсь холодной водой и стараюсь не думать, что от тебя уже больше никогда не придет писем. Никогда, Бек. Ты мертва.

Ники не идиот. Он не станет хоронить тебя на своем участке, а отъедет в ближайший лес. Как еду сейчас я, через час после заката. У дороги висит огромный красно-белый знак «Свадьба Чета и Роуз». Она проходит сегодня в кемпинге на конце дороги. Но у меня нет выбора, и я сворачиваю в темноту, более безукоризненную, чем пляжи ЛК, и более непроглядную, чем твоя солипсическая душа. И здесь нет океана, который своим мерным гулом приглушил бы беззвездное дыхание вечности. Тихо жму на тормоза. Это Чет и Роуз выбрали неподходящее время, мать их, а не я.

Ночь так тиха, что, когда я глушу «Бьюик», становится слышна свадьба. Надеваю очки ночного видения, беру лопату и ныряю в ночь. Стараюсь не отвлекаться на шум. У Чета и Роуз первый танец, поет Эрик Клэптон, друзья и родные хлопают молодым. Интересно, какую песню выбрали бы мы. Я спрашиваю у тебя, но ты не отвечаешь. Ты мертва.

Никогда в жизни не был я так одинок. Здесь, к северу от Нью-Йорка, гораздо холоднее, чем в городе. Последняя строчка песни тонет в аплодисментах. Жизнь продолжается. Втыкаю лопату в землю и наклоняюсь, чтобы отдышаться. Смотрю на тебя, замотанную в ковер, неподвижную и молчаливую. Дыхание восстанавливается, а на свадьбе включают диско восьмидесятых. Какой была бы наша свадьба? Полагаю, мы праздновали бы на Нантакете, потому что там у тебя семья. Я пригласил бы Итана и Блайт. И еще мистера Муни; тот, конечно, отказался бы, но позволил бы переименовать магазин в нашу честь. Я уверен. Черт, да заткнутся ли они уже наконец?! Мне хочется выть, а нельзя: я могу напугать тебя. Хотя нет, не могу. Ты мертва.

Они продолжают веселиться. Снова крики и аплодисменты, и томный Стиви Уандер. Меня накрывает, я бросаю лопату и сам падаю на землю, не в силах больше противостоять этой чертовой музыке, этому адскому веселью. Я почти ощущаю вкус водки у себя на губах, я неприглашенный гость. Немного успокаивает лишь то, что у Чета и Роуз скорее всего есть веб-сайт. Значит, я смогу найти их и посмотреть им в лицо. От этого становится немного легче, и я продолжаю копать. А для молодых уже поет Нил Янг. Нам с тобой он никогда не споет. Ты мертва.

Я поднимаю твое тело и разматываю ковер. Ты все еще прекрасна, и я кладу голову тебе на грудь и рассказываю про свадьбу. Я, скорее всего, умру в одиночестве, под равнодушной луной. А ты… ты уже на небесах. Мне приходится собрать все свое мужество, чтобы опустить тебя в холодную могилу. Чет и Роуз окружены друзьями и родными, а я один, поднимаю твое крохотное тело и «покою его на злачных пажитях»[22]. Не знаю, слышишь ли ты меня с неба за веселым свадебным шумом, но я опускаюсь на колени и читаю псалом Давида. Я выучил его специально для тебя. Ты мертва.

Теперь уже никогда не узнать, что стало бы с нами после свадьбы, которую мы так и не сыграли. И что станет после жизни. Я ложусь на спину и слушаю, как далекий шум медленно затихает и наконец угасает совсем. Надо мною стоят деревья, и я вижу их кроны, несмотря на мрак. Если кто-то и заслуживает вечной жизни и божественного света, так это ты.

Я укрываю тебя землей, камнями, ветвями и листьями. Покойся с миром. Возвращаюсь в машину и уезжаю прочь, оставляя Чета и Роуз и твое одинокое крохотное тело. Ночь темна. Мне не верится, что я смогу попасть домой, а когда наконец добираюсь до своей квартиры, то все равно не верю, что смогу обрести его. Дом. Любовь. Тебя. Все это похоронено в Форест-Лейк, «где-то, где я никогда не бывал, за пределами любого познания».

На следующий день я не открываю магазин. Просто не могу. Ты мертва.

51

В моем почтовом ящике не водится ничего интересного: лишь счета, реклама и извещения. Однако сегодня, через три месяца после твоего ухода, Почтовая служба Соединенных Штатов доставила мне первое в моей жизни приглашение на свадьбу. Конверт оказался настолько огромным, что даже не влез в почтовый ящик, и почтальону пришлось подниматься наверх и всовывать его в дверь. Великолепное приглашение: плотная бумага с тиснением и невозможно изящный золотой курсив. Кто бы мог подумать, что Итан и Блайт из аристократов? И ведь их роман – заслуга моя и Бек. Меня завораживает такой грандиозный триумф нашей шутки.

За эти три месяца без тебя многое произошло: Итан и Блайт обручились и пригласили меня на свадьбу в Остин, штат Техас. И многое не произошло: табличка «Требуется помощь» так и висит в витрине магазина.

Честно говоря, я потерялся во времени, в бесконечном, безнадежном вчера, и лишь приглашение выдернуло меня из болота. Оно вернуло мне перспективу. Я вновь чувствую тот же прилив сил, что ощущал, выходя от доктора Ники или входя в тебя. Появилось будущее. Из-за приглашения – адресованного мистеру Дж. Голдбергу со спутницей – мне пришлось открыть календарь в телефоне и отметить дату. И какое это счастье – пролистывать месяцы вперед, а не отсчитывать назад, выдумывая юбилеи, которые нам никогда не суждено отметить. Кому, как не тебе, с твоей любовью к новизне, знать, что нужно двигаться вперед. Жизнь – не книга Дэна Брауна. Ты мертва и уже не вернешься. Жизнь гораздо лучше, потому что мне наконец есть чего ждать. Свадьба! Теперь надо определиться, чего я хочу: мясо или рыбу. И я, честно говоря, разрываюсь. Впрочем, у меня есть на раздумья еще сорок один день, согласно правилам на вложенной в приглашение карточке для ответа.

Нынешнее лето больше напоминает осень. Посетителей мало. Звенит колокольчик. В магазин входит непримечательный покупатель в шортах и просит Кинга. Я показываю ему на стеллажи и вспоминаю, как увидел тебя там в первый раз и какие глупости потом творил. После твоего ухода я сделал в магазине большую перестановку, потому что все напоминало о тебе. Я искренне верил, что, передвинув полки, быстрее привыкну жить в мире, созданном собственными руками, в мире, в котором нельзя всем рассказать, откуда у тебя халаты из «Ритца». Воспоминания терзают меня до сих пор. Сердце болит. Я снова начал есть, но лишь затем, чтобы не падать в обмороки. Каждый шаг, каждый день доставлял мне мучения. Однако теперь все изменилось. Я вечно буду в долгу перед Почтовой службой Соединенных Штатов, Итаном и Блайт. Ничто так не оживляет настоящее, как приглашение в будущее.

Одинокий покупатель находит своего Кинга, платит и уходит, а я делаю в голове пометку, что надо купить костюм. Как чудесно иметь планы! Хочется разделить с кем-то радость, и я залезаю в любовное гнездышко Чета и Роуз в Интернете. С той холодной ночи они стали мне почти как родные. Думаю, я даже немного помешался на них. Хотя я не виноват – они будто специально выбрали такое время и место, чтобы заставить меня вновь поверить в любовь. Слайд-шоу с их медового месяца я смотрел, наверное, раз сто, если не больше. И неизменно представлял на их месте нас… Теперь мне стало легче. Я понял, что нам не суждено было стать такими, как они. Кто-то на этой земле находит любовь, женится и наслаждается медовым месяцем, кто-то лежит один с книгой на диване, кто-то читает вдвоем в кровати. Такова жизнь.

Наверное, я умру в одиночестве. Карен Минти умрет замужней – у «Короля Куинса» полно поклонников. Я не жалуюсь на судьбу и не жалею, что принял решение избавить тебя от жизненных страданий. Я отпустил тебя. И простил. Не твоя вина, что в той огромной сумке «Прада» и под безразмерными халатами, стянутыми у Пич, таились демоны. Ты была испорченной, а не ядовитой: те мужчины, которые вовремя успели унести от тебя ноги, теперь процветают. У Хешера свое телевизионное шоу, вполне сносное. А твой отец, судя по покупкам в онлайн-магазинах, вновь планирует стать отцом. Кому-то в этой жизни определенно везет.

Думаю, тебе было бы приятно узнать, что голос твой не затих. Я до сих пор храню «Книгу Бек» и даже напечатал и переплел твои рассказы. Но читаю их только я, а вот история твоей жизни стала известна миллионам. Только глухой не слышал про свихнувшегося психотерапевта, задушившего свою пациентку. Тебя так и не опубликовали в «Нью-йоркере», зато написали про тебя в криминальной рубрике «Нью-Йорк пост».

Ты изменила меня, Бек. Я никогда не буду таким же безнадежно одиноким, как мистер Муни. У меня есть Итан и Блайт. Есть случайные девицы, которые то и дело прилипают ко мне. К сожалению, все они мерзкие, безликие, высокомерные или пустые и глупые. Я как Хью Грант в фильме «Реальная любовь», только без реальной любви, что в общем-то не так уж и плохо, учитывая осознанное одиночество актера в обычной жизни. Даже в дикой природе не все животные образуют пары. Нет, конечно, я понимаю, что мы созданы для общения. Бог даровал нам язык. Мы должны говорить. Должны слушать. Я изредка трахаюсь с телками из Интернета, с телками из магазина, но не более. Я никому не открываюсь лепесток за лепестком.

Колокольчик снова звенит. Я поднимаю глаза от фотографии Чета и Роуз, на которой они бороздят синие волны океана на досках для серфинга, и вижу девушку. Знакомую. На ней топик с логотипом Питтсбургского университета и джинсы. Она смущается. Машет. Жаль, что я сегодня не включил музыку. В прошлый раз она ей понравилось.

– Я заметила вывеску в витрине. Вам еще нужны сотрудники? Знаете, некоторые просто забывают снимать объявления. А другие херню какую-то предлагают… Ой, извините.

Я совсем забыл про вывеску, но вот Эми Адам с ее краденой кредиткой, обманными университетскими шмотками и огромными каштановыми глазами я помню отлично. Да, нам нужны сотрудники. Она подходит ближе, заглядывает в мое приглашение, лежащее на прилавке, и кивает.

– Люблю Остин.

– Как поживаешь? – спрашиваю я, и это очень тонкий маневр: пусть видит, что я джентльмен и отношусь к ней как к леди.

Ей это льстит. Она улыбается и смотрит на меня во все глаза с обожанием и почтением. Протягивает резюме.

– Я работала в «Барнс и Ноубл», но у меня там не задалось, скажем так, из-за их параноидальной, корпоративной, ширпотребской политики. Извини, я не могла не признаться.

Она ищет моего одобрения. И расположения. Я улыбаюсь.

– Не извиняйся.

Теперь ее ход, и она лукаво вздыхает:

– Что я болтаю… Ты, наверное, считаешь меня сумасшедшей. Вы берете на работу психов?

Я отвечаю, что только психов мы и берем. Она смеется искренне, мелодично. Ей нравится здесь со мной. Я сделаю ее своей кассиршей и любовницей. И в следующий раз, когда мне принесут приглашение на свадьбу, оно будет адресовано «Джо Голдбергу и Эми Адам». И мне не надо будет ломать голову в поисках спутницы. Ты исчезла навсегда. Зато появилась она.