Парадокс добродетели бесплатное чтение

© 2019 by Richard Wrangham

© С. Долотовская, перевод на русский язык, 2022

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2022

© ООО “Издательство АСТ”, 2022

Издательство CORPUS ®

Предисловие

Если бы в начале моей карьеры мне сказали, что через пятьдесят лет я напишу книгу о людях, я бы очень удивился. В 1970-х годах мне выпала честь быть аспирантом в проекте Джейн Гудолл по изучению шимпанзе в Танзании.

Целыми днями наблюдать за человекообразными обезьянами в их естественной среде обитания – что могло быть лучше? Больше всего на свете я мечтал изучать поведение животных и в 1987 году основал свой собственный проект по изучению диких шимпанзе в Национальном парке Кибале в Уганде.

Однако идиллию моих исследований нарушили удивительные открытия, которые трудно было игнорировать. Время от времени шимпанзе проявляли вспышки исключительной жестокости. Чтобы понять эволюционное происхождение такого поведения, я решил сравнить шимпанзе с их ближайшими родственниками, бонобо. В 1990-х годах как раз начинались интенсивные исследования бонобо. Оказалось, что шимпанзе и бонобо составляют любопытную пару: бонобо гораздо более миролюбивы по сравнению с относительно агрессивными шимпанзе. В ходе работы над множеством совместных проектов, которые я описываю в этой книге, – в первую очередь проектов с Брайаном Хейром и Викторией Уоббер, – мы с коллегами пришли к выводу, что бонобо произошли от шимпанзеподобного предка в ходе процесса, который сильно напоминал одомашнивание. Мы назвали этот процесс “самоодомашниванием”. И поскольку человеческое поведение часто сравнивают с поведением одомашненных животных, открытия, сделанные при изучении бонобо, помогли нам лучше понять эволюцию человека. Важнейшее свойство человека заключается в том, что в пределах наших социальных групп мы проявляем очень низкую склонность к конфликтам: по сравнению с большинством диких животных мы весьма толерантны.

При этом я прекрасно понимал, что люди, настолько миролюбивые в некоторых отношениях, во многом остаются очень агрессивным видом. В 1996 году в книге “Демонические самцы: человекообразные обезьяны и истоки людской жестокости” мы с Дейлом Питерсоном объяснили сходство механизмов агрессии у человека и шимпанзе с эволюционной точки зрения. Трудно отрицать, что жестокость – неотъемлемое свойство человеческих сообществ, и эволюционные теории, объясняющие ее происхождение, вполне убедительны. Но как примирить наши “одомашненные” черты с той невероятной жестокостью, на которую способен человек? Этот вопрос не давал мне покоя в течение следующих двадцати лет.

Разгадка парадокса, которую я привожу в этой книге, заключается в том, что наша социальная терпимость и наша агрессивность на самом деле не так сильно противоречат друг другу, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что эти типы поведения основаны на разных типах агрессии. В основе нашей социальной толерантности лежит относительно низкая склонность к реактивной агрессии. А жестокость, делающая человека таким смертоносным видом, основана на проактивной агрессии. В этой книге я впервые расскажу, как в человеке слились эти два свойства: низкая склонность к реактивной агрессии и высокая склонность к проактивной агрессии. Эта история уведет нас в глубины антропологии, биологии и психологии – и в будущем, несомненно, пополнится новыми данными. Но я уверен, что уже сейчас она прольет новый свет на эволюцию нашего поведения и нравственности – а также поможет ответить на волнующий вопрос, как и почему вообще возник наш вид, Homo sapiens.

Многие данные, приведенные в книге, появились настолько недавно, что пока опубликованы только в научных статьях. Здесь я хочу сделать эти насыщенные научными терминами публикации более доступными. Эта история рассказана человеком, который наблюдал за повседневной жизнью шимпанзе по всей Восточной и Центральной Африке. Тех из нас, кому посчастливилось проводить целые дни наедине с шимпанзе, как будто овевал плейстоценовый ветер. Романтика былого – история наших предков – волнует нас всех, и будущим поколениям, ищущим истоки современного мышления в глубине времен, предстоит разгадать еще много загадок. Более глубокое понимание истории и природы человека станет нам не единственной наградой. Мечты, навеянные африканским ветром, также помогут нам более уверенно смотреть в будущее – если только мы откроем наш разум мирам, лежащим за пределами тех, которые мы так хорошо знаем.

Введение. Добродетель и жестокость в эволюции человека

Адольф Гитлер, по чьему приказу были убиты около восьми миллионов человек и на чьей совести лежит смерть еще многих миллионов, был, по словам его секретарши Траудль Юнге, приятным и дружелюбным человеком с мягким характером. Гитлер не выносил жестокого обращения с животными: он был вегетарианцем, обожал свою собаку Блонди и был безутешен, когда она умерла.

За время правления камбоджийского лидера Пол Пота погибло около четверти населения его страны. Знакомые помнили его как учтивого и добродушного учителя французской истории.

Все восемнадцать месяцев, проведенных в тюрьме, Иосиф Сталин вел себя на удивление спокойно, никогда не кричал и не ругался. Он был образцовым заключенным и совсем не походил на человека, который позже уничтожит миллионы людей из соображений политической выгоды.

По-настоящему жестокие люди могут обладать и хорошими чертами. Поэтому мы стараемся не сопереживать их доброте, опасаясь, что тем самым мы как будто рационализируем или оправдываем их преступления. Однако подобные люди хорошо иллюстрируют любопытную особенность нашего вида. Мы не только самые умные из всех животных. В нас также самым удивительным и непостижимым образом сочетаются противоположные моральные качества. Мы одновременно и самый жестокий вид, и самый добрый.

В 1958 году драматург и композитор Ноэл Кауард довольно точно описал эту странную двойственность. Он пережил Вторую мировую войну и был хорошо знаком с темной стороной человеческой природы. “Учитывая врожденную глупость человечества, его жестокость и склонность к суевериям, – писал он, – трудно понять, каким образом ему удалось продержаться так долго. Охота на ведьм, пытки, наивность, массовые убийства, нетерпимость, вся тщетность того, что люди делают на протяжении многих столетий, совершенно не вызывает доверия к человечеству”¹.

И все же гораздо чаще мы совершаем удивительные поступки, не имеющие отношения к “глупости, жестокости и склонности к суеверию”, а, наоборот, основанные на благоразумии, доброте и кооперации. Именно эти наши качества, в сочетании с интеллектом, делают возможными те технологические и культурные чудеса, которые отличают наш вид от других. Примеры, приведенные Кауардом, актуальны и сегодня:

Мы вынимаем сердце из груди человека, мертвое сердце, и после некоторых манипуляций снова вставляем его обратно, работающее как новенькое. Мы покоряем небеса. По небу вокруг Земли кружатся спутники, которыми мы управляем и которые мы контролируем… и вчера в Лондоне была премьера “Моей прекрасной леди”.

Операции на сердце, космические полеты и оперетты – все это основано на прогрессе, который изумил бы наших далеких предков. Однако с эволюционной точки зрения важнее то, что все это основано еще и на нашей исключительной способности работать в команде, а именно на терпимости, доверии и понимании. Именно благодаря подобным качествам наш вид считается таким “хорошим”.

Иными словами, самая большая странность человека – это его огромный моральный диапазон, включающий в себя как неописуемую порочность, так и поразительную щедрость. С биологической точки зрения такое многообразие реакций объяснить очень трудно. Если мы эволюционно приспособлены быть хорошими, то почему мы настолько плохие? А если мы эволюционно приспособлены быть безнравственными, то как же мы можем быть настолько великодушными?

Такое сочетание добродетели и порока свойственно не только современному человеку. И поведение доживших до современности охотников-собирателей, и данные археологии указывают на то, что уже сотни тысяч лет назад люди делились друг с другом пищей, практиковали разделение труда и помогали нуждающимся. Во многих отношениях наши жившие в плейстоцене предки были толерантными и миролюбивыми. Однако те же самые данные показывают, что также наши предшественники занимались грабежом и половым доминированием и применяли пытки и казни разной степени жестокости, по гнусности сравнимые с преступлениями нацистов. Сегодня нам уже очевидно, что способность к чрезвычайной жестокости и насилию характерна не только для какой-то одной группы людей. По самым разным причинам одно общество может существовать исключительно мирно на протяжении многих десятков лет, а другое – переживать одну вспышку насилия за другой. Это совсем не означает, что у людей из разных эпох и частей света есть какие-то врожденные психологические различия. Судя по всему, повсюду люди одинаково склонны и к добродетели, и к насилию.

Такая же двойственность заметна и в детях. Еще не научившись говорить, маленький ребенок может улыбаться, смеяться и даже предлагать помощь взрослым – поразительная иллюстрация врожденной человеческой склонности доверять окружающим. Однако при других обстоятельствах те же самые великодушные малыши, желая добиться своего, будут орать и закатывать истерики, проявляя невероятную степень эгоцентризма.

Существует два классических объяснения этого парадоксального сочетания самоотверженности и эгоизма. Оба объяснения исходят из того, что наше социальное поведение в основном определяется биологией. Оба также сходятся в том, что только одна из этих двух ключевых тенденций появилась в результате генетической эволюции. Отличаются же они тем, какую именно сторону нашей личности считают фундаментальной: добродушие или агрессивность.

Первое объяснение предполагает, что толерантность и добродушие – неотъемлемые свойства человечества. Согласно этой идее, мы добродетельны по сути своей, но подвержены дурному влиянию, что и мешает нам жить в вечном мире. Некоторые религиозные мыслители возлагают вину за такое положение дел на сверхъестественные силы вроде дьявола или “первородного греха”. Некоторые светские философы, напротив, считают, что зло коренится в общественных силах, таких как патриархат, империализм или неравенство. Так или иначе, предполагается, что рождаемся мы добродетельными, но в течение жизни подвергаемся пагубному влиянию разрушительных сил.

Согласно второму объяснению, врожденной является наша плохая сторона. Мы рождаемся эгоистичными и склонными к соперничеству и такими бы и оставались, если бы не облагораживающее влияние цивилизации – к примеру, наставления родителей, философов, священников и учителей или уроки, которые мы извлекаем из собственной истории.

На протяжении многих веков люди стремились упростить запутанный мир, принимая один из этих двух противоположных взглядов. Жан-Жак Руссо и Томас Гоббс – классические представители альтернативных позиций. Руссо выступал за то, что человечество по природе своей добродетельно, а Гоббс – за то, что человечество по сути своей безнравственно².

В каждой позиции есть своя правда. Есть много данных, говорящих в пользу того, что люди от рождения склонны к доброте, – точно так же, как и в пользу того, что мы самопроизвольно испытываем эгоистичные чувства, ведущие к агрессии. И еще никому не удалось доказать, что какая-то из этих двух тенденций более значима с биологической точки зрения или более важна с точки зрения эволюции.

Как только в этот спор вмешивается политика, его становится еще труднее разрешить. Ведь когда абстрактные теоретические аргументы превращаются в доводы, имеющие общественное значение, обе стороны еще упорнее стоят на своем. Если вы руссоист и убеждены в неотъемлемой добродетели человечества, вы, скорее всего, придерживаетесь пацифистских принципов, боретесь за социальную справедливость и верите в народные массы.

Если же вы последователь Гоббса, то при ваших циничных взглядах на человеческую природу вы, вероятно, выступаете за необходимость социального контроля, одобряете иерархию и принимаете неизбежность войн. Спор, таким образом, выходит за рамки биологии и психологии и превращается в дебаты об общественных движениях, политических структурах и моральных устоях. И шансы найти простое решение, соответственно, сходят на нет.

Я считаю, что из бесконечных споров о фундаментальных основах человеческой природы есть выход. Вместо того чтобы пытаться доказать неправоту одной из сторон, нам нужно спросить себя, имеет ли вообще смысл спорить. Ответ подсказывают маленькие дети: и последователи Руссо, и последователи Гоббса в известной мере правы. В нас есть и природная доброта в понимании Руссо, и природная эгоистичность в понимании Гоббса. В каждом человеке заложено и добро, и зло. Эти противоречивые стороны нашей личности определяются биологией и модифицируются обществом. Добродетель может быть приумножена или подавлена, точно так же как эгоистичность может быть усилена или ослаблена.

Стоит только признать, что мы одновременно и хорошие, и плохие от природы, как на смену старому бесплодному спору приходят новые захватывающие проблемы. Если и руссоисты, и гоббсовцы по-своему правы, то откуда взялось это странное сочетание поведенческих тенденций? На примере других видов, особенно птиц и млекопитающих, мы знаем, что естественный отбор может поддерживать самые разнообразные склонности. Некоторые виды не очень склонны к конкуренции, другие относительно агрессивны, третьи проявляют оба этих свойства, четвертые ни одного. Странность человека заключается в том, что в обычных социальных взаимодействиях мы чрезвычайно спокойны, но при этом в некоторых обстоятельствах становимся настолько агрессивными, что легко идем на убийство. Как же так получилось?

Эволюционные биологи следуют принципу, который в 1873 году четко сформулировал генетик Феодосий Добжанский в докладе для Национальной ассоциации преподавателей биологии: “Ничто в биологии не имеет смысла, кроме как в свете эволюции”. Впрочем, по поводу того, как именно должна применяться эволюционная теория, до сих пор ведутся споры. Ключевой вопрос этой книги: каково значение поведения приматов?

Согласно традиционным представлениям, умственное развитие животных и человека отличается настолько сильно, что изучать приматов для понимания человеческой природы бессмысленно³. Томас Генри Гексли был первым эволюционным биологом, усомнившимся в этой позиции. В 1863 году он писал, что, изучая человекообразных обезьян, мы можем очень многое узнать об истории поведения и мышления человека: “Я постарался показать, что никакой абсолютной структурной демаркационной линии… нельзя провести между миром животных и человеком”. Гексли был готов к возражениям оппонентов: “Со всех сторон раздадутся крики: “Сила знания – мораль добра и зла, – хрупкая нежность человеческих привязанностей поднимают нас над любым родством с грубым зверьем”⁴. Такое скептическое отношение вполне можно понять, и оно до сих пор не полностью исчезло. В 2003 году эволюционный биолог Дэвид Бараш писал: “Что касается поведения, то весьма маловероятно, что люди унаследовали от приматов хоть какие-то значительные признаки”⁵.

Кроме того, огромное количество поведенческих особенностей определяется культурой. Одно сообщество может быть миролюбивым, другое воинственным. В одном сообществе принадлежность к клану передается по женской линии, а в другом по мужской. Одно сообщество имеет строгие правила полового поведения, а другое в этом отношении толерантно. Разнообразие подчас кажется настолько огромным, что неясно, можно ли вообще привести его к общему знаменателю для сравнения с другими видами. Антрополог Роберт Келли, составивший подробный обзор поведения охотников-собирателей, отказался от идеи, будто поведение человека можно охарактеризовать каким-то единым образом. “Не существует типичного человеческого сообщества или базовой человеческой адаптации, – писал он в 1995 году. – Универсальное поведение… никогда не существовало”⁶.

Если коротко: идея, будто поведение человека так бесконечно разнообразно, что у нашего вида нет никаких характерных черт, сближающих нас с другими приматами, кажется вполне разумной. Однако против нее есть два веских довода.

С одной стороны, вариативность человеческого поведения не бесконечна. На самом деле у нас есть характерные типы сообществ. Не существует людей, которые жили бы стадами, как павианы, отдельными гаремами, как гориллы, или полностью промискуитетными сообществами, как шимпанзе или бонобо. Человеческие сообщества образованы семьями, которые объединяются в группы, формирующие, в свою очередь, более крупные союзы. Такая структура характерна для нашего вида и отличает его от других видов.

С другой стороны, поведение людей и приматов и правда во многом сходно. Эволюционист Чарльз Дарвин одним из первых обратил внимание на сходство в выражении эмоций у человека и других животных: и у тех и у других наблюдается “поднимание волос дыбом под влиянием крайнего ужаса или демонстрация оскала при неистовой ярости”. Такая “общность определенных выражений, – писал он, – становится несколько более понятной, если мы признаем их происхождение от общего прародителя”⁷[1].

Тот факт, что мы улыбаемся и хмуримся так же, как и наши родственники-приматы, интересен сам по себе, но даже он меркнет по сравнению с тем, что мы начали узнавать о поведении шимпанзе и бонобо в 1960-х годах и продолжаем узнавать до сих пор. Шимпанзе и бонобо – самые близкие родственники человека среди человекообразных обезьян, и нас связывает одинаковая степень родства. Они составляют феноменальную пару. Внешне они настолько похожи друг на друга, что в течение многих лет их считали одним видом. В поведении каждого из этих двух сестринских видов есть множество общих черт с поведением человека. Но при этом во многих отношениях социальное устройство шимпанзе и бонобо диаметрально противоположно.

У шимпанзе самцы доминируют над самками, а насилие встречается относительно часто. У бонобо самки часто доминируют над самцами, насилие встречается редко, а эротизм обычно замещает агрессию. Различия в поведении этих двух видов подозрительно перекликаются с двумя конкурирующими социальными позициями современного человеческого мира: несовпадением мужских и женских интересов, например, или борьбой между иерархией, конкуренцией и силой, с одной стороны, и эгалитаризмом, толерантностью и решением конфликтов путем переговоров – с другой. Шимпанзе и бонобо олицетворяют настолько противоположные представления о базовой человекообразной обезьяне, что их противопоставление стало чем-то вроде поля битвы в приматологии, где каждая из противоборствующих школ настаивает на том, что именно ее вид лучше подходит на роль предков человека. Как мы увидим ниже, идея, будто только один вид – либо шимпанзе, либо бонобо – стоит у истоков нашего поведения, не очень конструктивна. Интереснее было бы понять, почему оба вида так похожи на человека, но каждый по-своему. Контрастность поведения шимпанзе и бонобо перекликается с основным вопросом, волнующим меня в этой книге: почему люди одновременно очень толерантны, как бонобо, и крайне жестоки, как шимпанзе?

В главе 1 мы начнем разбирать этот вопрос, изучая поведенческие различия между людьми, шимпанзе и бонобо. Многолетние исследования показывают, как могут эволюционировать видовые различия агрессии. Раньше агрессивность считалась “одномерным” качеством, уровень которого может меняться от низкого к высокому. Но сегодня мы знаем, что агрессия бывает не одного, а двух основных видов и каждый из них имеет собственную биологическую основу и эволюционную историю. Как я покажу в главе 2, люди явно дуалистичны в отношении агрессии. Мы находимся в нижней части одной шкалы (реактивной агрессии) и в верхней части другой (проактивной агрессии). Реактивная агрессия – это агрессия “горячего” типа, когда выходят из себя и набрасываются на обидчика. Проактивная агрессия – это агрессия “холодного” типа, продуманная и спланированная заранее. Поэтому основной вопрос моей книги превращается в два вопроса: почему мы настолько лишены реактивной агрессии и настолько искусны в проактивной? Ответ на первый поможет понять происхождение нашей добродетели, а ответ на второй объяснит, откуда взялась наша жестокость.

Низкая склонность к реактивной агрессии лежит в основе нашей относительной доброжелательности и толерантности. Толерантность редко встречается среди диких животных, по крайней мере в той радикальной форме, которая характерна для человека. Однако она свойственна одомашненным животным. В главе 3 я расскажу, что объединяет одомашненных животных и человека, и объясню, почему все больше ученых полагают, что современного человека можно считать одомашненной версией ранних людей.

Одна из замечательных особенностей биологии одомашненных животных заключается в том, что ученые обнаруживают у них все больше загадочных признаков, общих для многих неродственных видов. Почему, например, у кошек, собак и лошадей, в отличие от их диких родственников, часто встречаются белые пятна? В главе 4 я расскажу о новых теориях, связывающих эволюцию подобных физических признаков с изменениями в поведении. Количество таких признаков у человека позволяет считать его одомашненным видом. Однако эта догадка, появившаяся у ученых еще двести лет назад, поднимает новый вопрос. Если человек и правда одомашненный вид, то как так получилось? Кто мог нас одомашнить?

Ответ подсказывают бонобо. В главе 5 я привожу свидетельства того, что бонобо, как и люди, имеют много черт одомашненного вида. Ясно, что бонобо одомашнили не люди. Это произошло естественным образом без вмешательства человека. То есть бонобо, судя по всему, претерпели процесс самоодомашнивания. Такая эволюционная трансформация, по-видимому, широко распространена среди диких видов. И если это так, то нет ничего исключительного в самоодомашнивании предков человека. Поэтому в главе 6 я привожу данные, говорящие в пользу того, что синдром одомашнивания наблюдался у Homo sapiens с момента формирования этого вида около 300 тысяч лет назад. Гипотез, объясняющих причины происхождения Homo sapiens, на удивление мало. Как станет понятно из этой главы, даже самые недавние палеоантропологические теории не пытаются ответить на важный вопрос, почему отбор поддержал формирование относительно толерантного, миролюбивого вида с низкой склонностью к реактивной агрессии.

В целом вопрос, как происходит самоодомашнивание, остается открытым, и, скорее всего, для каждого вида ответ будет разным. Ключ к разгадке в каждом случае кроется в том, что именно мешает агрессивным особям доминировать над другими. У бонобо агрессивных самцов сдерживают в основном объединенные усилия самок. Поэтому вероятно, что в основе самоодомашнивания бонобо лежала способность самок наказывать излишне агрессивных самцов. В небольших человеческих сообществах женщины не контролируют мужчин в той же степени, в какой это происходит у бонобо. Вместо этого люди прибегают к радикальному способу решения проблемы мужской агрессии: агрессивных мужчин убивают другие взрослые мужчины. В главах 7 и 8 я рассказываю, как человеческие сообщества используют казни, чтобы заставить строптивых мужчин подчиняться всеобщим нормам. Также я объясняю, почему, по моему мнению, именно самоодомашнивание, основанное на казнях в качестве движущей силы отбора, привело к снижению реактивной агрессии в начале существования Homo sapiens.

Если генетический отбор против реактивной агрессии и правда произошел с помощью самоодомашнивания, то поведение человека должно иметь и другие общие черты с поведением одомашненных животных, помимо сниженной агрессии. В главе 9 я обсуждаю эту идею. Я подчеркиваю, что в этом контексте человека не очень уместно сравнивать с человекообразными обезьянами, потому что со времени жизни нашего общего предка накопилось слишком много эволюционных изменений. Скорее человека нужно сравнивать с неандертальцами, которых, на мой взгляд, можно использовать в качестве модели наших предков, живших до появления Homo sapiens. В главе 9 я привожу обзор данных, указывающих на то, что у Homo sapiens была гораздо более развитая культура, чем у неандертальцев. Эта разница предположительно связана с тем, что агрессивность, свойственная их общим предкам, у Homo sapiens снизилась в большей степени, чем у неандертальцев.

Пониженная склонность к реактивной агрессии повышает способность к толерантной кооперации. Однако это не единственная причина социальной добродетели человека. Важнейшую роль также играет нравственность. В главе 10 мы попытаемся понять, почему нравственная чувствительность, возникшая в результате эволюции, часто заставляет людей бояться критики. Там я делаю вывод, что чувствительность к критике способствовала эволюционному успеху благодаря формированию того же нового социального явления, которое лежало в основе самоодомашнивания, – коалиций, готовых при необходимости осуществлять казни. Нравственные чувства наших предков помогали им соблюдать правила и не совершать преступлений, тем самым защищая их от казней.

Способность взрослых особей (в первую очередь мужчин) сообща организовывать смертные казни стала частью более крупной системы социального контроля, основанной на проактивной агрессии и характерной для всех человеческих сообществ. В главе 11 я рассуждаю о том, как поведение человека в этом отношении сходно с поведением шимпанзе, пусть и сильно превосходит его по сложности. Поскольку проактивная агрессия дополняет реактивную агрессию (а не замещает ее), проактивная, предумышленная агрессия может подвергаться воздействию положительного отбора одновременно с эволюционным подавлением импульсивной реактивной агрессии. Именно благодаря этому люди научились пользоваться неравенством сил для убийства конкретного противника. Это уникальное умение оказалось революционным. Оно привело к появлению в наших сообществах иерархических отношений, намного более деспотичных по сравнению с другими видами.

Одна из типичных и важнейших форм проактивной агрессии проявляется во время войн. Поэтому в главе 12 я покажу, как психология агрессии может влиять на способы ведения войны. Хотя современные войны гораздо более регламентированы, чем типичные межгрупповые столкновения в доисторических сообществах, важную роль в них играет как проактивная, так и реактивная агрессия, иногда помогая, а иногда и мешая достижению военных целей.

В главе 13 я обсуждаю парадокс: почему в человеческой жизни столь важны и добродетель, и жестокость. Разгадка этого парадокса не так проста и не так приятна, как нам бы хотелось: человека нельзя назвать ни хорошим, ни плохим. Мы эволюционировали в обоих направлениях одновременно. И толерантность, и жестокость стали адаптивными признаками, игравшими важнейшую роль в формировании современного человека. Идею, что человек по природе своей одновременно и добродетелен, и жесток, довольно трудно принять, ведь нам всем, пожалуй, хотелось бы простого объяснения. Фрэнсис Скотт Фицджеральд сформулировал так: “Способность удерживать в сознании две противоположные идеи, ничуть этим не смущаясь, есть признак зрелого интеллекта”. “Мне приходится примирять противоречия… – писал он, – между мертвой рукой прошлого и высокими устремлениями будущего”[2]. Мне нравится мысль Фицджеральда. Нравственные противоречия нашего эволюционного наследия не должны мешать нам трезво оценивать собственную сущность. И пока мы помним об этом, надежда еще остается⁸.

Глава 1. Парадокс

Я начал задумываться о биологических основах пацифизма несколько десятков лет назад, когда жил в глухом уголке Демократической Республики Конго. Позже в Конго произойдет много страшных событий, но тогда, в 1980 году, когда наше с Элизабет Росс девятимесячное свадебное путешествие в лесу Итури только начиналось, все было спокойно.

Вместе с еще одной парой мы составляли исследовательскую группу. Нашей задачей было документировать жизнь сообществ, обитавших по соседству друг с другом: земледельцев лезе и охотников-собирателей эфе. Маленькие деревушки земледельцев лезе были разбросаны по всей широкой долине Итури, некоторые в двух днях пути друг от друга. Пигмеи эфе жили в той же долине. В голодные времена они селились на окраине какой-нибудь дружественной деревни, и женщины эфе работали в огородах лезе в обмен на кассаву, бананы или рис.

Мы жили в глиняной хижине, под крышей из пальмовых листьев, на отдельной полянке возле одной из деревень лезе. Мы не говорили на их основном языке, килезе, но нашего знания кингвана, одной из версий суахили, было достаточно для непринужденного общения. Люди Итури почти ничего не знали о внешнем мире. Их экономика была в основном бартерной. Ядерные бомбы, газировка, электричество – ничего этого в их мире не существовало.

Жилые помещения и эфе, и лезе были тесными и темными и в течение дня почти не использовались. Поэтому вся жизнь от рассвета до заката происходила на открытом воздухе, что для нас означало возможность целыми днями беспрепятственно наблюдать за их поведением. Мы ходили за ними по пятам, смотрели и слушали. Мы делили с ними пищу и участвовали в их занятиях. Как биолог, изучавший до этого поведение шимпанзе и наблюдавший их буйную агрессию по отношению друг к другу, я и здесь был готов к тому, что люди будут поминутно пускать в ход кулаки или хвататься за лук со стрелами. Я вырос в сонной британской провинции, где даже разговор на повышенных тонах был редкостью, не говоря уже о драке в общественном месте, и мне хотелось посмотреть, будет ли агрессия более выражена в этой глухой конголезской деревне.

Мы видели самые разные социальные взаимодействия, и это было замечательно. Однако в плане агрессии не происходило почти ничего интересного. Даже когда несколько десятков человек делили мясо убитого слона, все ограничивалось тем, что время от времени кто-то повышал голос. Однажды я встретил трех мужчин в набедренных повязках и в боевом облачении, направлявшихся в деревню, где жил старейшина. Они услышали, что их сестры-подростки оказались на празднике у родственников старейшины, и теперь спешили помешать разврату. Им удалось вызволить сестер без применения силы. Однажды нам рассказали про мужчину эфе, ударившего жену горящим бревном. Наверняка были еще какие-то случаи, скрытые за глиняными стенами хижин и пересудами. Но мы ни разу не видели телесных повреждений, которые не были бы вызваны несчастным случаем или болезнью.

Жизнь наших итурских товарищей была невероятно тяжелой. Питались они тем, что удавалось вырастить, убить или найти в неплодородном лесу. Их постоянно преследовали голод, нищета, физический дискомфорт и неизлечимые болезни, притом что доступа к современной медицине у них практически не было. Культурные обычаи, казалось, делали их жизнь только тяжелее. Девочкам грубо скалывали края зубов – это считалось красивым. О бабушках и дедушках говорили, что они были каннибалами. На наших консервных банках с тушенкой были картинки с улыбающимися людьми, и лезе дразнили нас, говоря, что европейцы, которые едят тушенку, тоже каннибалы. На похоронах разгорались споры о ценности умершего: достаточно ли детей родила женщина, чтобы окупить свадебный выкуп из семи куриц? Даже самые простые неудачи они объясняли колдовством – вечным источником иррационального страха. Во многих отношениях Итури казалось местом, где можно ожидать чего угодно¹.

Однако если отвлечься от всех жизненных трудностей и безумных суеверий, по своей базовой психологии лезе и эфе были, в сущности, совершенно обыкновенными людьми. Нелепые предрассудки, бедность и странные медицинские практики принимали разные формы в деревнях Англии и Конго, но они существовали и там, и там. По большому счету люди Итури были удивительно похожи на сельских жителей моей родной Англии: они любили своих детей, ссорились из-за возлюбленных, сплетничали, искали союзников, боролись за власть, обменивались новостями, не доверяли чужакам, устраивали праздники, уважали ритуалы, жаловались на жизнь – и очень, очень редко вступали в драки.

Конечно, уровень насилия может меняться в зависимости от социального контекста. В Конго тогда было центральное правительство, и хотя люди Итури от него почти не зависели, они все же не были полностью изолированы. Может быть, миролюбивость лезе и эфе стала следствием облагораживающего влияния цивилизации, исходившего из далекой столицы Киншасы? Ведь была, например, полиция. Полицейскими в основном были мужчины, приходившиеся родственниками местным старостам. Они использовали свое положение не столько чтобы охранять закон, сколько чтобы эксплуатировать деревенских жителей.

В тех редких случаях, когда они совершали обход местности, происходило это так. В деревню являлись несколько полицейских, прошагавших до этого несколько часов пешком. Еды у них с собой никогда не было. Придравшись к какой-нибудь мелочи, они забирали у несчастного хозяина курицу в счет штрафа, той же ночью ее съедали и потом оставались жить до тех пор, пока у хозяина не кончалась еда. Такая повседневная коррупция, конечно, вызывала негодование у жителей, так что уважением полиция не пользовалась. И тем не менее можно предположить, что редкое присутствие полиции, связанной с государственным аппаратом, как-то сдерживало спонтанные проявления агрессии. Иными словами, что влияние современного общества снизило уровень агрессии у людей Итури.

Чтобы понять, сохраняется ли такая же кротость нравов в группах, по-настоящему независимых от каких бы то ни было правительственных органов, нужно найти сообщество, в котором нет ни полиции, ни армии, ни каких-то иных наделенных властью институтов принуждения.

Новая Гвинея – одно из немногих мест на земле, где сохранились небольшие сообщества, живущие в состоянии настоящей политической анархии и свободные от какого бы то ни было вмешательства со стороны государства. Такие культуры особенно интересны потому, что позволяют увидеть, как ведут себя люди, находящиеся под постоянной угрозой нападения соседних групп.

Антрополог Карл Хайдер посетил одно из таких сообществ. В марте 1961 года он на маленьком самолетике вылетел с северного побережья Новой Гвинеи, поднялся в воздух над внутренней частью острова, долетел до высокого горного хребта, нашел свободный от облаков перевал и увидел зеленую, широко раскинувшуюся Великую долину реки Балием. Этот затерянный мир еще в 1944 году открыли американские солдаты, совершившие здесь вынужденную посадку. Обнаружив в долине пятьдесят тысяч земледельцев дани, живущих как будто в каменном веке, они наивно назвали местность Шангри-Ла – в честь вымышленной долины, которую Джеймс Хилтон описал в своем романе-утопии 1933 года “Потерянный горизонт”. Однако кажущаяся безмятежность плодородной страны дани была обманчива. Это был вовсе не рай. Это был театр военных действий².

Частота убийств в племени дани оказалась одной из самых высоких в мире. Время от времени Хайдер видел, как небольшие группки мужчин собирались, чтобы устроить налет, напав из засады на ничего не подозревающую жертву. Иногда происходили сражения, и часто небольшие стычки на нейтральной территории между деревнями перерастали в настоящий хаос, унося до 125 жизней за раз. Чтобы почтить павших воинов, у девочек, которым зачастую было не больше трех лет, отрезали палец, ведя таким образом зловещий подсчет погибших. Женщин, у которых были бы целы все пальцы, среди дани почти не было. Как показали данные, которые собрал Хайдер, если бы весь остальной мир жил подобно дани, то уровень смертности в результате военных действий, составивший в XX веке жуткие 100 миллионов, возрос бы до совсем уж невообразимых двух миллиардов³.

Тем не менее в качестве подзаголовка своей книги о дани Хайдер выбрал словосочетание “Мирные воины”, подчеркивающее важнейший парадокс человечества. Эпизоды кровопролития чередовались у дани с периодами спокойной повседневной жизни, и в эти периоды “Шангри-Ла” и правда было подходящим названием для Великой долины. Дани вели типичный для земледельцев размеренный образ жизни, выращивая свиней и корнеплоды. По словам Хайдера, они обладали сдержанным характером, мягкими манерами и редко злились. Это были миролюбивые, отзывчивые люди, и их жизнь была основана на взаимной зависимости и поддержке. В хижинах дани всегда текла неспешная беседа, прерываемая песнями и смехом. Их повседневное общение отличали сдержанность и уважение друг к другу. В периоды между войнами дани были во многих отношениях самыми обыкновенными деревенскими жителями, ведущими спокойную и полностью лишенную агрессии жизнь⁴.

Образ жизни дани, при котором мир внутри отдельных групп сочетался с уничтожением чужаков, оказался типичным для отдаленных горных районов Новой Гвинеи. Другая группа Новой Гвинеи, бактаманы, обитала в верховьях реки Флай. Все члены сообщества бактаманов жестко, часто с применением насилия, пресекали нарушение их границ. Территориальные конфликты были настолько ожесточенными, что на их долю приходилась треть всех смертей в сообществе. Однако в самих деревнях насилие строго контролировалось, и “убийство считалось немыслимым”⁵. Такая же картина наблюдалась и в бассейне реки Тагари, на востоке центральной части Папуа – Новой Гвинеи, где племя хули держало в страхе своих соседей, но не применяло насилия в своих деревнях⁶. Позже, с появлением миссионеров и государственной власти, жизнь всех этих новогвинейских племен стала стремительно меняться. Однако, прежде чем в их жизнь вмешалось правительство, эти племена успели пролить свет на нечто очень важное: даже люди, живущие в состоянии непрекращающейся войны, проводят четкую границу между “миром дома” и “войной вне дома”.

На свете есть всего несколько мест, где, как в Новой Гвинее, еще остались независимые от государства сообщества. Антрополог Наполеон Шаньон в течение 30 лет, с середины 1960-х годов, изучал изолированную популяцию людей яномамо в Венесуэле⁷. Там он обнаружил такой же резкий контраст. Несмотря на высокую частоту убийств во время конфликтов между деревнями, внутри деревень – хотя людей яномамо Шаньон описывал как “буйных” – семьи жили “очень безмятежно”, а вспышки агрессии в основном удавалось свести к церемониальным поединкам⁸.

Антропологи Ким Хилл и Магдалена Уртадо изучали межгрупповые конфликты среди охотников-собирателей аче в Парагвае вскоре после того, как одну из групп аче переселили в правительственную резервацию. Аче рассказывали, что раньше при виде чужаков они хватали лук и стрелы и стреляли без предупреждения. Все это было причиной высокой смертности. Однако за семнадцать лет наблюдений, в ходе которых Хилл и Уртадо часто проводили по нескольку недель в лесу, не упуская группу из виду, не произошло ни одной драки⁹.

Ранее, в эпоху Великих географических открытий, европейские первооткрыватели сталкивались с аборигенными народами в разных частях света, включая обе Америки. Марк Лескарбо, адвокат, писатель и поэт, был одним из первопроходцев. В 1606–1607 годах он целый год прожил с индейцами микмак в Восточной Канаде. Он открыто писал об их так называемых пороках – чревоугодии, каннибализме, жестокости к пленникам, – но столь же честно описывал и их достоинства. Среди микмаков почти не случалось драк, писал он. “Что касается правосудия, у них нет никаких законов… кроме данного им Природой – не грешить против своих ближних. И ссоры среди них происходят очень редко”. Наблюдения Лескарбо оказали большое влияние на общественное сознание: в Англии XIX века стало популярным представление о “благородном дикаре”, олицетворяющем врожденную добродетель. Сегодня образ благородного дикаря часто связывают с Руссо, но сам Руссо никогда не употреблял этого выражения и в целом был далеко не так снисходителен к человечеству, как принято считать. Напротив, если верить истории развития концепции благородного дикаря, изложенной специалистом по музыкальной этнографии Тером Эллингсоном, представления Руссо о человеческой природе были настолько циничны, что сегодня его вряд ли отнесли бы к “руссоистам”!¹⁰

Лескарбо был не единственным, кого впечатлила миролюбивая жизнь внутри аборигенных сообществ. К концу XVII века, как писал Жильбер Шинар, “сотни путешественников упоминали добродетельность примитивных народов”. Вся эта “добродетельность”, однако, распространялась только на людей из того же сообщества¹¹. В 1929 году антрополог Морис Дэви привел следующее обобщенное описание жизни аборигенов, остающееся верным и сегодня: насколько они добры к членам своего сообщества, настолько жестоки они ко всем остальным.

Есть две системы морали, два набора нравственных норм, один для товарищей внутри группы, а другой для чужаков из других групп, и оба набора основаны на одних и тех же интересах. В отношениях с чужаками считается похвальным убивать, грабить, осуществлять кровную месть и красть женщин и рабов, но внутри своей группы ни одно из этих действий не разрешено, потому что они привели бы к разногласиям и ослабили бы всю группу. У сиу мужчина должен убить человека, чтобы стать воином, а у даяков – чтобы жениться. Однако, как писал Тайлор, “между собой сиу считают убийство преступлением, если только это не кровная месть, а у даяков убийство подлежит наказанию… Убийство врага в открытом бою считается праведным поступком. Более того, в основе многовековых законов лежит принцип, что убийство члена своего собственного рода и убийство чужака – это преступления совершенно разного порядка”¹².

Контраст между тем, как люди ведут себя на войне и дома, хорошо знаком солдатам в индустриальных странах. Гражданская война в Испании 1936 года была, как и любая война, чудовищной. Джордж Оруэлл участвовал в ней добровольцем и по выходным наблюдал ужасы передовой, а в рабочие дни возвращался домой к жене. Смена атмосферы была “резкой и ошеломляющей”. В Барселоне, которую от кровавой бойни отделяли всего несколько остановок на поезде, “улицы заполняли толстые мужчины, имеющие вид преуспевающих дельцов, элегантные женщины и роскошные автомобили”. В Таррагоне “жизнь модного приморского курорта продолжалась почти без изменений”¹³.

В лесу Итури, в высокогорьях Новой Гвинеи – повсюду в мире наблюдается одна и та же картина. Независимо от того, участвуют ли люди во внешних войнах, у себя дома они остаются необычайно миролюбивыми. Судя по всему, то, что я наблюдал в Конго, типично для нашего вида в целом.

С точки зрения сравнительного анализа уровень физической агрессии, которую человек проявляет “у себя дома”, довольно низок. Однако с точки зрения морали он все равно выше, чем хотелось бы большинству из нас. Специалист по эволюционной психологии Стивен Пинкер наряду с другими учеными показал, что за последнюю тысячу лет вероятность умереть насильственной смертью во многих странах снизилась. Мы все должны быть благодарны за эту тенденцию. Несомненно, жизнь миллионов людей станет гораздо приятнее, если уровень насилия продолжит падать¹⁴.

Но с эволюционной точки зрения уровень физической агрессии в человеческом обществе уже сейчас на удивление низок. Пример шимпанзе, одного из двух ближайших родственников человека, позволяет ясно увидеть это в сравнении. Шимпанзе совсем не похожи на людей. Проведя день с шимпанзе, вы наверняка увидите, как одни животные гоняют других, и услышите испуганные крики. Пробыв с ними месяц, вы с большой вероятностью заметите кровь и раны. Вместе с приматологами Мартином Мюллером и Майклом Уилсоном мы сравнивали обычную группу шимпанзе и крайне неблагополучную популяцию австралийских аборигенов, которые только недавно перестали вести образ жизни охотников-собирателей. В группе австралийских аборигенов наблюдался высочайший уровень физической агрессии, вызванный, судя по всему, социальной разобщенностью и алкоголизмом. Однако даже при сравнении с настолько проблемной группой людей шимпанзе оказались в сотни, если не в тысячи раз агрессивнее. Разница в частоте физической агрессии среди людей и шимпанзе колоссальна¹⁵.

Еще один наш ближайший родственник – это бонобо. Внешне похожие на шимпанзе, по сравнению с ними бонобо считаются, и не без оснований, очень миролюбивыми. Однако и они не лишены агрессии. Как показало недавнее долгосрочное полевое исследование, свободноживущие самцы бонобо примерно в два раза менее агрессивны, чем самцы шимпанзе, но зато самки бонобо более агрессивны, чем самки шимпанзе. Так что, хотя самцы бонобо и менее склонны к насилию, чем самцы шимпанзе, уровень агрессии у обоих видов все равно выше, чем у человека. В среднем частота физической агрессии среди людей составляет менее одного процента от частоты агрессии у любого из наших ближайших человекообразных родственников. В этом отношении мы и правда исключительно миролюбивые животные¹⁶.

Действительно ли люди настолько исключительно миролюбивы в пределах своих сообществ? Это утверждение требует тщательной проверки. В целом статистика агрессивных столкновений вроде бы дает однозначный ответ. Хотя новости о массовых расстрелах и появляются в США довольно регулярно, их частота все равно остается низкой по сравнению с уровнем насилия среди шимпанзе и бонобо. Допустим, это так. А как же домашнее насилие?

Даже среди знаменитых своим миролюбием охотников-собирателей из бушменского племени кунг в Ботсване (сегодня их чаще называют жуцъоанси) домашнее насилие встречается не так редко. Более того, вполне вероятно, что эта форма агрессии последовательно не включалась в отчеты. Ранние путешественники и антропологи были в основном мужчинами из патриархальных обществ. Кроме того, жен обычно бьют за закрытыми дверями, и антропологи могли об этом просто не знать. А раз уровень мужской агрессии по отношению к женщинам так высок, то не значит ли это, что человека вовсе нельзя считать таким уж неагрессивным в пределах домашних общин? Если сравнить уровень мужского насилия по отношению к женщинам у человека и других приматов, насколько жестоким окажется человек?¹⁷

Безусловно, насилие над женами – и в целом насилие по отношению к сексуальным партнерам – широко распространено среди людей. В 2005 году Всемирная организация здравоохранения опубликовала результаты международного исследования женского здоровья и домашнего насилия, в котором были проанализированы подробные данные от двадцати четырех тысяч женщин из десяти стран¹⁸. Физическое насилие со стороны партнеров включало шлепки, толчки, удары, пинки, таскание за волосы, удушение, нанесение ожогов и применение или угрозу применения оружия. В городах процент женщин, сообщавших о физическом насилии со стороны партнера, составил в среднем 31 %, от 13 % в Японии до 49 % в Перу. В сельских районах показатели были выше, в среднем 41 %. От 50 до 81 % случаев насилия со стороны партнера были признаны “жестокими”. В США эти показатели были немного ниже: по результатам более девяти тысяч подробных опросов, 24 % женщин рассказали, что подвергались жестокому насилию со стороны сексуального партнера¹⁹. Учитывая такие высокие показатели, неудивительно, что исследователи ВОЗ Кристина Паллитто и Клаудия Гарсиа-Морено сделали следующее заключение: “Очевидно, что необходимо предпринять новые усилия в ряде областей, как для того, чтобы предотвращать само возникновение насилия, так и для того, чтобы оказывать необходимую помощь женщинам, подвергающимся насилию”²⁰. Если добавить к физическому насилию сексуальное, картина получается еще мрачнее. Исследование ВОЗ 2013 года показало, что в 10 изученных странах доля женщин, испытавших физическое или сексуальное насилие, составляет в среднем 41 % в городах и 51 % в сельской местности. В США аналогичный показатель составил 36 %²¹.

Поэтому, каким бы ужасным нам это ни казалось, трудно отрицать, что насилие над женщинами распространено по всему миру. От 41 до 71 % женщин хотя бы раз в жизни подвергались физическому насилию со стороны мужчин. Однако по сравнению с родственными нам видами животных эти показатели все равно остаются относительно низкими. 100 % взрослых самок шимпанзе подвергаются регулярному насилию со стороны самцов²². Даже среди бонобо, у которых самки, как правило, находятся выше самцов в иерархии, самцы часто нападают на самок. Изучая подгруппы бонобо, состоящие в среднем из девяти животных, приматолог Мартин Зурбек показал, что самцы атакуют самок в среднем раз в шесть дней²³. Если бы среди охотников-собирателей эфе и земледельцев лезе в конголезском лесу Итури частота насилия была сопоставимой с этими показателями, то за девять месяцев, что мы с Элизабет провели там, мы увидели бы, как мужья бьют жен (или хотя бы услышали рассказы об этом), несколько сотен раз. Но мы не видели подобного ни разу и только изредка слышали отдельные рассказы о побоях.

Мужская агрессия по отношению к женщинам, судя по всему, особенно распространена в небольших сообществах, где принято превозносить мужчин-воинов. Безусловно, существует немало горьких историй о том, как мужчины запугивают и травят женщин, например в племени самбия в Новой Гвинее²⁴ или яномамо в Венесуэле²⁵. Антропологи изучали оба племени в те периоды их истории, когда агрессивные столкновения между деревнями происходили особенно часто. Но опять-таки, хотя частота и степень агрессии по отношению к женщинам была так же высока, как, пожалуй, в любом другом человеческом сообществе в подобной ситуации, она меркла по сравнению с тем уровнем агрессии, который наблюдается среди наших человекообразных родственников. Неудивительно, что Элизабет Маршалл Томас назвала свою книгу о племени кунг “Безобидный народ”, книга Джин Бриггс об инуитах была озаглавлена “Никогда не злиться”, а Пол Мэлоун назвал свою книгу о племени пенан с острова Борнео “Мирные люди”²⁶.

Домашнее насилие ужасно, и относиться к нему нужно соответствующим образом. Но факт остается фактом: мы действительно менее агрессивны по сравнению с нашими ближайшими родственниками, даже с учетом повсеместно распространенного мужского насилия по отношению к женщинам.

Война, однако, – это совершенно другая история. События в Демократической Республике Конго хорошо иллюстрируют контраст между мирной домашней жизнью внутри общин и жестокостью по отношению к чужакам. После геноцида тутси в Руанде в 1994 году и прибытия в Конго повстанческих отрядов хуту лес Итури превратился в сплошное поле боя. В период между 1996 и 2008 годами люди Итури пережили Первую и Вторую конголезские войны. Жизнь в лесу стала настоящим кошмаром. Кочующие военные отряды пользовались своей властью, убивая и насилуя простых деревенских жителей. В лесу Итури и прилежащих областях Восточного Конго было убито по меньшей мере 5 миллионов человек, и сотни тысяч женщин были изнасилованы²⁷.

Война может исчезать из жизни общества на десятки лет. Но когда она возвращается, уровень насилия, согласно статистике, превышает показатели, характерные для шимпанзе и любых других приматов. Лоуренс Кили показал, что в небольших сообществах, таких как группы охотников-собирателей или земледельцев, убийства в результате межгрупповых конфликтов происходят чаще, чем в популяциях приматов. Более того, частота убийств в таких межгрупповых конфликтах превышает показатели, зарегистрированные в России, Германии, Франции, Швеции и Японии в период с 1900 по 1990 год, когда эти страны понесли огромные потери в двух мировых войнах²⁸. У исследователей нет уверенности по поводу того, насколько точно данные Кили отражают долгосрочные средние показатели. Однако его данные определенно показывают, что частота межгрупповых убийств в небольших человеческих сообществах может достигать крайне неприятных значений²⁹.

Убийства и другие формы насилия встречаются вовсе не повсеместно, и их частота может сильно варьировать в разных сообществах и в разное время. Но общая тенденция остается неизменной: для человека, по сравнению с другими приматами, характерен исключительно низкий уровень насилия в повседневной жизни, однако исключительно высокий уровень насилия во время войны. Это противоречие и составляет суть парадокса добродетели.

Глава 2. Два типа агрессии

После Второй мировой войны встал важный вопрос: как контролировать излишнюю агрессию? В 1965 году физиолог Хосе Дельгадо, рискуя жизнью, продемонстрировал прорыв в этой области. В тот день Дельгадо вышел в одиночестве на арену для боя быков – без красного плаща, шпаги или хоть какого-нибудь средства самозащиты. Но при себе у него был радиопередатчик, а подготовился он к этому моменту с помощью хирургической операции. Его пациентом был взрослый “боевой бык”, порода, в которой специально поддерживают агрессивность и которая внушает страх даже самым отважным матадорам. Дельгадо вживил в мозг быка электрод: его конец он поместил точно на гипоталамус, а провода вывел на поверхность черепа. Кроме того, он заранее убедился, что может контролировать активность электрода с помощью радиосигнала.

И вот настал момент истины.

Быка выпустили на арену. Увидев Дельгадо, бык немедленно понесся на него. Видеозапись этих моментов можно посмотреть на YouTube. Хрипящий бык приближается. Дельгадо не двигается с места, что выглядит полным безумием. Он нажимает на кнопку.

Бык останавливается, Дельгадо поворачивается и уходит.

Эксперименты Дельгадо появились на волне энтузиазма, вызванного идеей, что склонность к насилию можно контролировать с помощью научных биологических методов. Дельгадо был нейробиологом и изучал агрессию животных. Он надеялся, что эксперименты, подобные опыту с боевым быком, найдут более широкое применение. Он мечтал о том, чтобы “психологически облагородить” людей с помощью “имплантируемых в мозг электродов, которыми можно было бы управлять дистанционно”¹. И хотя эта задумка не удалась, трюк Дельгадо с быком показывает, что уже в 1965 году в науке начало формироваться понимание нейронных основ агрессии. С тех пор мы узнали очень много нового.

Агрессивное поведение включает сложный и разнообразный комплекс биологических предрасположенностей и эмоций. Некоторые люди гораздо агрессивнее других. Выражают агрессию люди тоже по-разному. Одни склонны к провокациям, другие к пассивной агрессии, третьи к злословию. Разнообразие агрессии настолько велико, что в нем, казалось бы, просто невозможно выделить отдельные типы.

Тем не менее в 1960-х годах усилия множества ученых, пытавшихся нащупать природу агрессии, привели к появлению одной важной идеи. Агрессию, то есть поведение, направленное на причинение физического или психического вреда другому человеку, можно разделить на два главных типа. Они настолько отличаются по своим функциям и природе, что с эволюционной точки зрения их нужно рассматривать по отдельности. Я использую термины “проактивная агрессия” и “реактивная агрессия”, но тот же самый смысл можно передать и другими парами слов: холодная и горячая, наступательная и оборонительная, предумышленная и импульсивная. В основе всех этих противопоставлений лежит одно и то же фундаментальное различие².

Реактивная агрессия – это реакция на угрозу. Это тот тип агрессии, которую проявлял бык Дельгадо, и такая агрессия хорошо знакома большинству из нас. Ее легко увидеть на спортивных соревнованиях, когда игроки, потеряв самообладание, начинают кричать на судью или друг на друга. Этому типу агрессии всегда отводится важное место в учебниках по поведению животных, где его описывают на примере схваток бойцовых рыбок или гона благородных оленей. Он больше характерен для мужчин, чем для женщин, и ассоциирован с высоким уровнем тестостерона³. Большинство людей проявляют реактивную агрессию не так часто и не так ярко, как другие животные. Но бывают, к сожалению, и исключения. Вот один печальный пример.

В октябре 2015 года, в день своей смерти, шестнадцатилетний Бейли Гвинн вместе с другими подростками ел печенье в школе города Абердин в Шотландии. Один из мальчиков поменьше взял печенье, съел его и попросил еще. Гвинн не дал, обозвал мальчика жирной свиньей и отвернулся. “Твоя мать жирная сука”, – парировал обиженный подросток. Этого обмена оскорблениями оказалось достаточно. Гвинн повернулся и принял боевую стойку. Подростки начали молотить друг друга кулаками. Гвинн был крупнее и, обхватив противника рукой за шею, принялся бить его головой об стену. Мальчик поменьше выхватил ножик и ударил Гвинна в грудь. Гвинн упал без сознания.

Убийца был полон раскаяния. “Это я во всем виноват”, – сказал он директору школы, когда Гвинн лежал, истекая кровью. Гвинн умер через несколько минут. Когда на подростка надевали наручники, он сказал полиции: “Я просто вышел из себя”. “Я не хотел бить его ножом, – говорил он потом, – просто так получилось”. В суде его признали виновным в убийстве, совершенном в состоянии аффекта, и приговорили к девяти годам тюремного заключения⁴.

Мелкая перебранка в одно мгновение разгорелась в смертельную драку, противники даже не успели остановиться и подумать. Смерть Гвинна служит примером трагически неверной оценки соотношения затрат и выгод, типичной для вышедших из-под контроля “битв характеров” или “убийств чести”, классических форм реактивной агрессии в крайнем ее проявлении. “Битвы характеров” часто начинаются со словесной перепалки в баре. Двое мужчин, не очень хорошо контролирующих себя под воздействием алкоголя, начинают друг к другу цепляться. Они выходят на улицу “разобраться”, один из них выхватывает оружие, и внезапно перебранка превращается в нечто гораздо более серьезное. В 1958 году криминолог Марвин Вольфганг провел первое в истории масштабное исследование причин убийств в США. Он обнаружил, что за четырехлетний период в Филадельфии “битвы характеров” стали причиной 35 % всех убийств в городе, заняв первое место среди всех типов убийств. Сходные показатели были обнаружены и в других местах⁵.

Реактивную агрессию часто описывают как гневную, враждебную, импульсивную, аффективную или горячую. Она всегда ассоциирована с гневом и часто с потерей контроля или самообладания. Это ответ на провокацию: на предполагаемое оскорбление, стыд, физическую опасность или просто досаду. В состоянии крайнего возбуждения, типичного для реактивной агрессии, человек кидается на любого, кто подвернется под руку. Единственная цель того, кто находится во власти реактивной агрессии, – избавиться от провоцирующего стимула, то есть зачастую от обидчика⁶.

Точно так же, как люди различаются по склонности к реактивной агрессии, различаются и виды. Большинство животных, например шимпанзе и волки, более склонны к реактивной агрессии, чем человек. Особенности распространения реактивной агрессии широко изучались на животных. Наиболее часто она встречается у самцов, соперничающих за место в иерархии или право на спаривание. Как правило, стычки между самцами заканчиваются бескровно, но если ставки высоки, схватки могут быть очень серьезными. Как показало исследование поведения самцов вилорогих антилоп во время гона, 12 % конфликтов из-за права на спаривание с самками в эструсе заканчивались смертью одного или обоих самцов⁷. В разных популяциях благородных оленей от 13 до 29 % смертности среди самцов приходится на стычки во время гона. Исследований, подобных этому, немало. И все они показывают, что если бы человек был так же склонен к реактивной агрессии, как самцы копытных во время гона, то смертность в результате “битв характеров” среди американских мужчин составляла бы более сотни тысяч смертей в год – в то время как в реальности она составляет менее десяти тысяч смертей в год⁸.

Давайте сравним реактивную агрессию с хладнокровным предумышленным насилием – таким, например, как убийство Мэтью Пайка, совершенное Давидом Хайссом. Хайсс жил в Германии, недалеко от Франкфурта и очень далеко от дома Пайка в Ноттингеме в Англии. Обоим было по двадцать с чем-то, когда в 2007 году они познакомились на игровом онлайн-форуме, который вела девушка Пайка Джоанна Уиттон. Хайсс влюбился в Джоанну и решил, что должен непременно с ней встретиться. В 2008 году Хайсс без предупреждения приехал домой к Джоанне и Пайку в Ноттингем, чтобы объявить о своей страсти. К несчастью для Хайсса, Джоанна и слышать о нем не хотела. Но так легко от Хайсса было не отделаться. Он остался в Англии еще на месяц, посылая Джоанне любовные записки и преследуя ее.

Через месяц Хайсс вернулся в Германию, но спустя еще несколько недель одержимость снова привела его в Ноттингем. Джоанна опять отвергла его, он опять уехал. В сентябре 2008 года Джоанна объявила, что собирается выйти замуж за Пайка. Это и стало триггером. Хайсс снова выехал из Германии в Ноттингем, но на сей раз он подготовил себе алиби, написал подложную предсмертную записку от имени Пайка и вооружился ножом. Он приехал к дому Джоанны и Пайка, дождался, пока Джоанна уйдет на работу, и позвонил в дверь. Как только Пайк открыл, Хайсс напал на него. Он нанес ему восемьдесят шесть ударов ножом. Умирая, Пайк написал имя убийцы своей кровью. Завоевать полового партнера Хайссу, конечно, таким способом не удалось. Его приговорили к тюремному заключению сроком минимум в восемнадцать лет. Однако в качестве стратегии по устранению соперника действия Хайсса оказались весьма успешными⁹.

Поступок Хайсса – классический пример проактивной агрессии. Проактивную агрессию также описывают как преднамеренную, хищническую, инструментальную или холодную. В отличие от реактивной агрессии, она представляет собой умышленное нападение, целью которого является внешняя или внутренняя награда, а не желание устранить источник страха или угрозу. Проактивная агрессия – это заранее спланированные действия профессионального убийцы, который направляет самолет в заполненное людьми здание или целенаправленно въезжает на арендованном грузовике в толпу невинных людей. Это тщательно продуманные действия того, кто устраивает массовый расстрел в школе. Во время самого акта проактивной агрессии выраженный гнев или другие эмоции присутствуют необязательно – хотя эмоции, конечно, играют важную роль в принятии решения. Более того, у проактивных убийц, как я покажу ниже, эмоции обычно выражены чрезвычайно сильно, судя по активности их мозга.

Целью предумышленного насилия может быть что-то конкретное, например деньги, власть или любовь, или более абстрактное, например месть, самозащита или просто попытка сдержать обещание. Многое из того, что люди делают во время войны, спланировано заранее – скажем, внезапные налеты. Высокий уровень смертности во время войн говорит о том, что люди, как и шимпанзе, обладают повышенной преду мышленной агрессией по сравнению с большинством других видов. Мы хорошо умеем планировать, охотиться, совершать набеги и, когда этого хотим, убивать. Антрополог Сара Хрди приводила такой пример: если посадить в самолет несколько сотен шимпанзе, то там разразится кровавая бойня – однако большинство людей ведут себя вполне уравновешенно даже в условиях давки. Но при этом, как отмечает Дейл Питерсон, перед посадкой на самолет пассажиров приходится старательно просвечивать, чтобы убедиться, что тайный злоумышленник не пытается пронести на борт взрывчатку. Этот контраст хорошо иллюстрирует разницу между пониженной склонностью человека к реактивной агрессии и повышенной склонностью к проактивной¹⁰.

В тех случаях, когда насильственное действие преступно, нарушитель иногда оказывается психически больным человеком. Воспаленный мозг Хайсса, судя по всему, считал, что совершает убийство, чтобы завоевать Джоанну Уиттон или, может быть, наказать ее за неверный выбор. Чаще всего, однако, убийца по формальным признакам психически здоров. И неудивительно, ведь проактивная агрессия требует когнитивных процессов высокого уровня, включая разработку детального плана и умение ему следовать, а также способность фокусироваться на одной цели. Такое поведение работает по принципу положительной обратной связи: оно доставляет убийце удовольствие само по себе, а не просто служит для устранения отрицательного раздражителя. В основе проактивной агрессии могут лежать самые разные мотивирующие факторы: желание денег, власти или контроля либо садистские фантазии, зачастую совершенно невообразимые для обычных людей¹¹. Но важно, что успешные агрессоры начинают действовать только тогда, когда они уверены, что вероятность успеха достаточно высока, а цена усилий достаточно низка¹².

Для людей с относительно высокой склонностью к проактивной агрессии характерен набор определенных социальных эмоций. Как правило, такие люди обладают пониженной социальной чувствительностью, испытывают меньше эмпатии к своим жертвам и менее склонны к раскаянию.

Соотношение количества проактивных и реактивных убийств (вне военного времени) изучено не очень хорошо, но в целом реактивные убийства случаются чаще. Как показал Марвин Вольфганг, 35 % убийств в Филадельфии происходят в результате “битв характеров”. При этом, как заключает Вольфганг вместе с криминологом Франко Ферракути, “судя по всему, менее 5 % всех известных убийств являются предумышленными, заранее спланированными и преднамеренными”¹³. В сумме получается всего 40 %, и неясно, какая доля из оставшихся 60 % приходится на проактивные или реактивные убийства. Неклассифицированные убийства попадают в категории “домашних ссор” (14 %), “убийств на почве ревности” (12 %) или “убийств из-за денег” (11 %)¹⁴. Безусловно, какая-то часть убийств из этих оставшихся 60 % относится к проактивным, потому что вызвана желанием мести. Криминолог Фиона Брукман показала, что месть служила мотивирующим фактором 34 % убийств в Великобритании, когда и убийца, и жертва были мужчинами, а поскольку месть всегда требует определенного планирования, эти убийства можно назвать проактивными¹⁵. Есть и вторая причина, по которой показатель в 5 %, скорее всего, остается заниженным: поскольку проактивные убийцы обычно долго и осторожно планируют свои действия, им, вероятно, часто удается скрыть преступление. По данным Федерального бюро расследований США, по меньшей мере 35 % убийств в США никогда не доходят до суда. Таким образом, проактивные убийства, скорее всего, происходят чаще чем в 5 % случаев¹⁶.

Тем не менее специалист по эволюционной биологии Йохан ван дер Деннен показал, что именно реактивная, а не проактивная агрессия лежит в основе большинства убийств. Исследование преступлений в семнадцати городах США подкрепило данные Вольфганга по Филадельфии, показав, что причиной большинства убийств становятся мелкие ссоры: “Судя по всему, перебранки служат главным мотивирующим фактором как в этом, так и в предыдущих исследованиях”¹⁷. “Битвы характеров” снова оказались частой причиной убийств. Говоря словами одного следователя по убийствам из Далласа: “Люди выходят из себя. Начинается драка, кто-то выхватывает нож или пистолет. У меня были дела, в которых фигуранты ссорились из-за десятицентовой песни в музыкальном автомате или из-за долга в один доллар в настольной игре”. Связано ли преобладание импульсивных убийств с доступностью современного оружия – например пистолетов? Судя по всему, нет: в Оксфорде XIII и XIV веков, как отмечает ван дер Деннен, большинство убийств тоже были спонтанными¹⁸.

У проактивных и реактивных убийств разные причины. Поскольку проактивные убийства совершаются преднамеренно, их легче понять. Как демонстрирует случай Давида Хайсса, у проактивного убийцы всегда есть определенная цель, которая ему самому кажется полностью осмысленной, пусть даже на самом деле он и заблуждается. Реактивные убийства объяснить сложнее, потому что сила агрессии часто совершенно непропорциональна поводу, а само убийство нередко оказывается случайным. Убийца обычно испытывает раскаяние, часто он попадает под арест и несет наказание, как это случилось с юным убийцей Бейли Гвинна. Специалисты по эволюционной психологии Марго Уилсон и Мартин Дейли считают, что большинство убийств, происходящих в результате мелких ссор, связаны с желанием поддержать свой статус – желанием, которое было бы вполне адаптивным в мире без алкоголя и современного оружия. В наши дни, однако, это стремление перестало быть адаптивным, потому что из-за него агрессор часто становится убийцей¹⁹. Криминологи Кеннет Полк и Фиона Брукман подчеркивают, что драки из-за статуса особенно часто происходят среди неквалифицированных рабочих и бедных слоев населения: поскольку материальных ресурсов у таких людей почти нет, вопросам чести они придают повышенное значение. Также Дейли и Уилсон показали, что реактивная агрессия чаще встречается в популяциях с высоким уровнем имущественного неравенства²⁰. Кроме того, считается, что реактивная агрессия легче вспыхивает в обществах с так называемой культурой чести, где понятию чести по культурным причинам придается большое значение – как, например, на Юге США²¹. Таким образом, хотя на частоту реактивной агрессии влияет множество экономических и культурных факторов, в результате такой агрессии, как правило, проигравшими оказываются как убийца, так и жертва. А это позволяет предположить, что подобные убийства чаще всего представляют собой просто вышедшие из-под контроля драки. Однако даже в тех случаях, когда смертельный исход случаен, интенсивность, которой могут достигать реактивные драки, показывает, какую важную роль в человеческом обществе играют честь и уважение.

Реактивная и проактивная агрессия отличаются не только частотой, но и отношением к ним общества и закона. Поскольку проактивная агрессия подразумевает осознанный выбор, мы склонны судить виновных в ней строже, чем тех, кто совершил акт реактивной агрессии. Вспомним, к примеру, Уильяма Пенна, прославленного квакера. Когда Пенн основал Пенсильванию в 1682 году, он был пацифистом и противником смертной казни. Но при всей своей гуманности даже он считал, что проактивное убийство заслуживает высшей меры наказания. Согласно изданным им проектам конституции Пенсильвании 1682 и 1683 года, “если любой человек… осознанно или предумышленно убьет другого человека… то такой человек должен, согласно Закону Божьему, быть казнен”²².

Именно хладнокровное планирование делает убийство таким чудовищным. Во время дебатов по поводу конституции в 1705 году генеральный прокурор Пенна настаивал, что убийства, совершенные без предварительного планирования, должны быть менее строго наказуемы. Он считал, что смертной казнью следует карать только заранее спланированные убийства:

Закон об убийстве, по которому каждый, кто осознанно или предумышленно убил другого человека… должен быть казнен, я считаю неблагоразумным, поскольку осознанное убийство может быть результатом внезапной ссоры, и, следовательно, закон должен звучать как “осознанно и предумышленно”, а не “осознанно или предумышленно”²³.

Королева Анна согласилась с этим рассуждением, и соответствующий закон был принят. В течение некоторого времени преступников приговаривали к смертной казни, только если убийства были заранее спланированы.

Убийства, совершенные под влиянием вспышки гнева, считались более простительными. Предъявленное обвинение в умышленном убийстве могли смягчить до обвинения в убийстве, совершенном в состоянии аффекта, если удавалось доказать, что во время преступления убийца потерял контроль над собой в результате “достаточной по силе” провокации – например, если он обнаружил измену супруга или супруги или узнал о том, что его ребенок подвергся сексуальному насилию. К реактивной агрессии, вспыхнувшей в результате таких провокаций, относились настолько сочувственно, что в отдельных случаях преступника даже могли полностью оправдать.

Возьмем случай Эдварда Мейбриджа. В 1874 году он был известным фотографом, недавно женившимся на женщине на двадцать один год моложе, Флоре Шеллкросс Стоун. Мейбриджу принадлежит множество новаторских изобретений, в том числе система, позволяющая фотографировать движения животных, например бегущих лошадей. Он часто путешествовал по рабочим делам, и во время этих отлучек его жену иногда сопровождал в свет молодой и энергичный театральный критик, майор Гарри Ларкинс. Однажды, будучи в гостях у акушерки Флоры, Мейбридж заметил у нее фотографию их с Флорой маленького сына. Перевернув ее, он увидел подпись “Маленький Гарри”, сделанную рукой Флоры. Мейбридж пришел в ярость и потребовал от акушерки все ему рассказать. Той пришлось показать ему любовные письма Флоры к Ларкинсу.

На следующий день Мейбридж приступил к разработке плана. Сначала вместе со своим партнером он привел в порядок рабочие дела. Потом он выехал из Сан-Франциско, сел на паром, затем на поезд, потом проехал восемь миль на старой телеге, запряженной лошадью, и наконец добрался до ранчо в долине Напа, где гостил Ларкинс. Мейбридж постучал в дверь и попросил вызвать Ларкинса. Когда тот вышел, Мейбридж, как рассказывают, объявил ему: “Добрый вечер, майор, меня зовут Мейбридж, и я привез вам ответ на письмо, которое вы послали моей жене”. Он выстрелил в Ларкинса из шестизарядного револьвера “смит-и-вессон” второй модели. Ларкинс умер на месте. Во время суда Мейбридж настаивал на своей невменяемости, но его собственные показания ясно говорили о том, что все его действия были четко спланированы, и судья не сомневался, какой приговор вынести. Объявив, что преступление было предумышленным, а обвиняемый вменяемым, судья попросил суд присяжных признать Мейбриджа виновным в предумышленном убийстве.

Присяжные, однако, не вняли указаниям судьи. Они рассудили, что преступление, которое совершил Мейбридж, было неконтролируемой реакцией на сильные эмоции, вызванные предположением об измене жены. Поэтому они признали его виновным только в убийстве при смягчающих вину обстоятельствах и оправдали. Мейбриджа освободили прямо в зале суда. Здание он покидал под одобрительные возгласы. Реактивная агрессия – а именно так общество классифицировало преступление Мейбриджа – заслуживала, по мнению публики, прощения. Мейбриджу повезло родиться тогда, а не сейчас: сегодня судебная система уже не так великодушна. Считается, что Мейбридж был последним счастливчиком в Калифорнии, которого отпустили на свободу, признав виновным в убийстве при оправдывающих обстоятельствах²⁴.

Противостояние судьи и присяжных в деле Мейбриджа показывает, как трудно бывает понять, какая агрессия лежит в основе преступления: проактивная или реактивная. В настоящее время в судебной системе США применяют четыре критерия, согласно которым убийство можно классифицировать как простое осознанное убийство (основанное на реактивной агрессии), а не тяжкое предумышленное убийство (основанное на проактивной агрессии), хотя эти критерии и допускают различные интерпретации[3].

(1) Убийству предшествовала достаточно сильная провокация. (2) Обвиняемый действительно был спровоцирован.

(3) Спровоцированный таким образом человек не мог успеть успокоиться за время, прошедшее с момента провокации до нанесения смертельного удара.

(4) Обвиняемый действительно не успел успокоиться за это время²⁵.

Слова, казалось бы, понятные, но значение их зависит от субъективной оценки. С какого момента провокация становится “достаточно сильной”? Кто-то скажет, что новость об измене партнера – провокация достаточная, чтобы убить соперника. Именно так решили присяжные в деле Мейбриджа. Но другие могут с этим не согласиться. Насколько кратким должен быть промежуток между провокацией и убийством, чтобы убийца не успел успокоиться? Как пишут психологи Брэд Бушман и Крэйг Андерсон, в некоторых штатах США убийство считается предумышленным, “если убийца заранее обдумывал преступление в течение хотя бы “нескольких секунд”. Таким образом, жертва изнасилования, убившая насильника непосредственно во время акта, будет считаться более достойной оправдания, чем та, которая сделала это минутой позже. А жертву, совершившую убийство на следующий день, скорее всего, обвинят в предумышленном убийстве. Такое преступление будет наказано строже, потому что его сочтут более обдуманным. Хотя закон уже давно признал роль свободного выбора в совершении предумышленного убийства, он все еще не нашел универсального способа отличать предумышленное убийство от убийства, совершенного в состоянии аффекта, – или, если пользоваться терминологией этой книги, проактивную агрессию от реактивной²⁶.

Хотя и закон, и общество уже давно признали, что есть принципиальная разница между умышленным преступлением и реакцией на провокацию, границу между ними провести все-таки непросто. Возможно, этим и объясняется распространенное мнение, что агрессия по сути своей всегда одинакова и отличается только по силе: слабая или сильная. Чтобы отыскать различия между проактивной и реактивной агрессией, потребовались совместные усилия ученых из самых разных областей. В середине XX века поиском границы между проактивной и реактивной агрессией занимались специалисты по детскому развитию, криминологии, клинической психологии и поведению животных. К 1993 году, когда психолог Леонард Беркович подвел итоги всех этих исследований в книге “Агрессия. Причины, последствия и контроль”, двойственная природа агрессии наконец-то стала понятна²⁷.

Беркович обозначил типы агрессии как “реактивная” и “инструментальная” и применял эти термины по отношению ко всем типам конфликтов, а не только убийств. Парные термины “реактивная” и “проактивная” впервые были использованы для обозначения типов агрессии в исследовании по детской психологии 1980 года. Реактивная агрессия – это сиюминутный ответ на непосредственную угрозу, включающий злость и/или страх. Ответ начинается с возбуждения симпатической нервной системы, которая запускает реакцию “бей или беги”: в кровь выделяется адреналин, сердце начинает биться быстрее, организм мобилизует запасы глюкозы, зрачки расширяются, во рту становится сухо, а второстепенные процессы вроде пищеварения замедляются. Проактивной агрессии, напротив, не предшествует реакция возбуждения, ведь никакой непосредственной угрозы, на которую надо реагировать, нет. Для проактивной агрессии характерно наличие тщательно продуманного плана и зачастую отсутствие эмоций во время совершения самого преступления²⁸.

Разделение проактивной и реактивной агрессии важно в криминалистике. Оно позволяет понять, что лежит в основе самых разных типов поведения, от детской агрессии до убийств (включая убийства на сексуальной почве и массовые убийства), навязчивого преследования и домашнего насилия. По данным психолога Рида Мелоя, большинство случаев домашнего насилия легко классифицируются как подавляющие (проактивные) или импульсивные (реактивные). Подавляющие партнеры обычно более жестоки в целом, более склонны к доминированию и контролю и чаще применяют насилие, особенно когда супруги им возражают. Импульсивные личности, напротив, с большей вероятностью выйдут из себя, если партнер попытается избежать ссоры. Понимание этих различий помогает выделить факторы риска физической агрессии, выявить тех, кто склонен к повторному насилию, и назначить правильное лечение для управления агрессией²⁹.

Таким образом, изучение биологических механизмов важно для понимания разницы между проактивной и реактивной агрессией. Исследования биологических основ агрессии в основном проводят на убийцах. В 1994 году нейрокриминолог Эдриан Рейн провел первое исследование мозговой активности осужденных убийц, чтобы понять, отличается ли она в зависимости от того, было убийство проактивным или реактивным. Рейна поразило, насколько разными оказались убийцы. Рэнди Крафт был компьютерным консультантом с IQ 129. Он насиловал и убивал молодых мужчин в течение 12 лет, вплоть до 1983 года, подмешивая им наркотики и избавляясь потом от тел. Он действовал настолько внимательно и осторожно, что успел убить, как считается, минимум шестьдесят четыре человека, прежде чем его случайно задержали за вождение в нетрезвом виде. Крафт соответствует “проактивному” типу убийцы. Антонио Бустаменте был мелким преступником. Он обладал импульсивным нравом, и когда во время очередного ограбления его застиг врасплох восьмидесятилетний старик, Бустаменте до смерти забил его кулаками. Действия Бустаменте были неорганизованными и неэффективными. Когда он попытался обналичить украденные чеки, на них оставалась кровь, и даже его одежда была в крови, когда его задерживали. Незапланированное убийство, которое совершил Бустаменте, было, безусловно, результатом вспышки реактивной агрессии³⁰.

Поиски особенностей мозга, лежащих в основе различий между проактивными и реактивными убийствами, Рейн сосредоточил на префронтальной коре головного мозга. Кора головного мозга представляет собой тонкий, всего в три миллиметра толщиной, слой ткани на поверхности мозга, образующий множество складок и борозд. Она участвует в осуществлении высших когнитивных функций, таких как мышление и сознание. Часть коры, находящаяся в передней области мозга, называется префронтальной. Префронтальная кора отвечает, в частности, за контроль эмоций – или, иными словами, за подавление их спонтанного выражения. Реактивная агрессия возникает, когда префронтальной коре не удается подавить эмоции страха или злости. Отсюда возникает вопрос, которым и задался Рейн: будет ли у импульсивных (реактивных) убийц, обычно плохо контролирующих свои эмоции, понижена нейронная активность префронтальной коры по сравнению с другими людьми? Рейн предполагал, что да³¹.

Рейн проводил исследования в тюрьмах Калифорнии с помощью метода позитронно-эмиссионной томографии. Метод позволяет оценить скорость, с которой разные участки мозга поглощают глюкозу, что, в свою очередь, показывает, насколько эти участки мозга активны. Он просканировал мозг сорока мужчин, обвиняемых в убийствах (хотя некоторые из них за время исследования были признаны невиновными). Чтобы классифицировать обвиняемых как проактивных или реактивных агрессоров, два сотрудника Рейна изучали истории судимости заключенных, их психологические и психиатрические характеристики, записи бесед с адвокатами, газетные публикации и медицинские карты.

В одном отношении реактивные и проактивные убийства оказались неразличимыми. По сравнению с никогда не убивавшими людьми у всех обвиняемых в убийстве наблюдалась повышенная активность подкорковых структур мозга – в том числе лимбической системы, которая обрабатывает эмоциональные реакции. Это указывало на то, что все обвиняемые в убийстве склонны к особенно сильным эмоциям. В остальном, однако, мозг проактивных и реактивных убийц различался – как и предполагал Рейн. У реактивных убийц была менее активна префронтальная кора – ингибиторный участок мозга. Это наблюдение помогает понять, почему некоторые люди более склонны к импульсивным преступлениям: им труднее контролировать себя.

Рейн собирал свои данные спустя долгое время после того, как убийства были совершены. А значит, те различия в активности мозга, которые он обнаружил, нельзя было объяснить возбуждением от самого акта преступления. Эти различия отражали уровни мозговой активности, характерные для конкретных людей. Некоторые люди действительно оказались более эмоционально реактивными, чем другие.

Последующие исследования на людях с диагностированной психопатией расширили наше понимание того, как кора головного мозга контролирует эмоции. В отличие от импульсивности, которая в основном ассоциирована с реактивной агрессией, психопатия скорее связана с проактивной агрессией. Поэтому, изучая психопатов, можно лучше понять те черты, которые способствуют проявлению проактивной агрессии³².

Психопатия встречается по всему миру. Согласно стандартной шкале оценки, разработанной психологом Робертом Хейром, существует двадцать признаков психопатии. В их числе – поверхностное обаяние, привычка врать, склонность к промискуитету и низкая терпимость к скуке. Психопатов не волнует, что думают и чувствуют другие. Из этого они могут извлекать выгоду – по крайней мере в краткосрочной перспективе, – ведь, несмотря на высокомерие, честолюбие и готовность обманывать, уверенность в себе нередко делает их привлекательными. Психопаты менее склонны к эмпатии, чем обычные люди, и, как правило, реже испытывают чувство вины или сожаления. Из-за этой своей неспособности думать о других они более склонны к агрессии. Ведь психопаты, как правило, стремятся во что бы то ни стало получить желаемое. Одним словом, психопаты – это эгоистичные, равнодушные к окружающим люди со смещенными моральными ориентирами. Поэтому нет ничего удивительного в том, что они часто становятся преступниками. Кроме того, большинство психопатов – мужчины³³.

Во время опроса в Великобритании психопатия была обнаружена у менее 1 % населения, что, скорее всего, примерно соответствует мировым показателям. Психопатия чаще встречается у мужчин и молодых людей, чем среди женщин и людей среднего или старшего возраста. Психопаты чаще других проявляют насилие. В Великобритании психопатия также ассоциирована с попытками самоубийства, судимостями, наркозависимостью, диссоциальным расстройством личности и отсутствием постоянного места жительства. Картина психопатии складывается из многих компонентов, и самым важным из них считается отсутствие совести³⁴.

Отвлечемся ненадолго от психопатов и посмотрим на разные виды животных, чтобы понять, какую функцию выполняет та часть мозга, которая отличает психопатов от других людей. Лимбическая система представляет собой набор небольших сообщающихся друг с другом подкорковых структур в глубине мозга, которые участвуют в выработке эмоциональных реакций: гнева, страха, тревоги и удовольствия. У диких млекопитающих лимбическая система обычно крупнее, чем у одомашненных, поскольку и эмоциональные реакции у них более сильные. В состав лимбической системы входят хорошо изученные миндалевидные тела, или миндалины, представляющие собой два участка мозга размером с миндальный орех. Известно, что увеличенные миндалевидные тела ассоциированы с усиленными реакциями страха и агрессии. Кроме того, увеличенные миндалевидные тела чаще встречаются у диких животных, чем у домашних³⁵.

Психопаты кажутся совершенно лишенными страха. Это хорошо согласуется с тем, что миндалевидные тела у них, как показывает томография головного мозга, часто уменьшены, деформированы и менее активны по сравнению с другими людьми. Низкая активность миндалевидных тел становится особенно заметной, когда психопатов ставят перед такими задачами, как принятие нравственных решений, распознавание страха и социальная кооперация: психопаты обычно демонстрируют относительно слабую эмоциональную реакцию на те стимулы, которые у большинства людей вызывают эмпатию или страх. Слабая выраженность страха и эмпатии характерна для проактивной агрессии. Таким образом, весьма вероятно, что именно пониженная активность миндалевидных тел лежит в основе слабо выраженных реакций страха и эмпатии у некоторых людей. Это объясняет, по крайней мере отчасти, почему такие люди склонны к проактивной агрессии³⁶.

Нейробиология проактивной агрессии не очень хорошо изучена на людях, потому что провести этически приемлемые эксперименты на мозге не так-то просто. Однако недавно появился новый подход, открывающий замечательные перспективы. Группе ученых под руководством Франциски Дамбахер удалось понизить уровень агрессии у мужчин – подобно тому, как это делал Дельгадо в своем эксперименте с быками. Правда, Дамбахер, в отличие от Дельгадо, работала с проактивной, а не реактивной агрессией. К счастью, метод Дамбахер не требовал операций на мозге. Исследователи стимулировали активность нейронов определенного участка префронтальной коры (правой дорсолатеральной) с помощью нового метода под названием “анодная транскраниальная микрополяризация” (ТКМП). Испытуемых просили “стрелять” в воображаемых соперников звуковыми выстрелами и по громкости и длительности выстрелов оценивали их склонность к проактивной агрессии. Эксперимент показал, что у мужчин (но не у женщин) уровень проактивной агрессии заметно снижался под воздействием ТКМП³⁷.

В том, что различия в агрессивном поведении связаны с нейронной активностью, нет ничего удивительного. В целом результаты, полученные для миндалевидных тел и префронтальной коры, вполне соответствуют ожиданиям. Одна из функций миндалевидных тел – это обработка отрицательных эмоций (например страха); у психопатов, склонных к проактивной агрессии, активность миндалевидных тел понижена. Префронтальная кора отвечает за самоконтроль, работу системы награды и наказания и планирование; у людей, склонных к реактивной агрессии, активность префронтальной коры снижена. Исследования анатомии и активности миндалевидных тел и префронтальной коры пока находятся на ранних стадиях. Однако уже сегодня благодаря им мы знаем, что в основе двух типов агрессии лежат разные нейробиологические механизмы.

Чем лучше мы будем понимать биологические основы реактивной и проактивной агрессии у человека, тем проще нам будет контролировать агрессию. Нейронные цепочки префронтальной коры, регулирующие реактивную агрессию, активируются под воздействием нейромедиатора под названием “серотонин”. Поэтому люди с низкой концентрацией серотонина в мозгу более склонны к импульсивной агрессии. Психически больным, склонным к избыточной реактивной агрессии, может помочь прием селективных ингибиторов обратного захвата серотонина – препаратов, повышающих концентрацию серотонина в мозге³⁸. С проактивной агрессией, однако, дело обстоит иначе: на сегодняшний день не известно ни одного психофармакологического способа ее контроля³⁹.

Регуляторная функция серотонина определяется не только его концентрацией, но и плотностью соответствующих рецепторов. У людей с повышенной импульсивностью (то есть склонных к реактивной агрессии) часто наблюдается исключительно высокая плотность рецепторов определенного типа (рецепторы 5-HT_1A) в тех участках префронтальной коры, которые ассоциированы с самоконтролем. Также на серотониновую систему влияют половые стероидные гормоны (андрогены и эстрогены). Среди мужчин с низким уровнем серотонина в мозгу наиболее агрессивны те, у кого выше отношение уровня тестостерона к уровню гормона стресса кортизола.

У женщин распределение рецепторов 5-HT_1A меняется в зависимости от уровня циркулирующих в крови гормонов, который, в свою очередь, зависит от менструального цикла. При сильно выраженном предменструальном синдроме, когда повышается раздражительность и агрессивность, женщинам могут помогать селективные ингибиторы обратного захвата серотонина. И опять-таки все эти фармакологические вмешательства, воздействующие на уровень серотонина, помогают контролировать только реактивную, но не проактивную агрессию⁴⁰.

Исследования на людях показывают, что за реактивную и проактивную агрессию отвечают разные участки мозга. Однако такие исследования не позволяют разглядеть деталей. Для этого нужны эксперименты на животных; с их помощью мы можем узнать, какие конкретно нейронные пути контролируют проактивную и реактивную агрессию.

Первые свидетельства того, что агрессия у животных делится на два типа с разными механизмами мозговой активности, были получены еще до Второй мировой войны. Было показано, что кошки по-разному реагируют на стимуляцию разных участков гипоталамуса. Гипоталамус – это небольшой орган нервной системы, расположенный у основания мозга и контролирующий выработку гормонов во всем организме за счет физической связи с гипофизом – маленькой железой на поверхности мозга. Ученые показали, что поведенческая реакция на стимуляцию гипоталамуса электродом зависит от того, на какую часть гипоталамуса воздействует электрод. Воздействие на один участок приводило к “молчаливому нападению”: кошки молча бросались на мышей, подсаженных к ним в клетку. Такая реакция, как мы увидим ниже, представляет собой форму проактивной агрессии. Стимуляция другого участка гипоталамуса вызывала “защитную агрессию” – форму реактивной агрессии, направленной на других кошек или на экспериментаторов.

“Молчаливое нападение” тогда классифицировали как кормовое поведение. По сути это верно, потому что оно входит в состав охотничьего процесса. Однако из-за этого поведенческие реакции, возникающие в ответ на стимуляцию разных участков гипоталамуса, долго не рассматривали как альтернативные виды агрессии. Наблюдаемые различия считали просто различиями между кормовым и агрессивным поведением⁴¹.

Представление, что “молчаливое нападение” – это не более чем кормовое поведение, изменилось после того, как похожие исследования провели на грызунах. Основными объектами исследований стали крысы и мыши, потому что и те и другие иногда демонстрируют проактивную агрессию по отношению к представителям своего вида. Главным объектом были крысы: они отличаются тем, что могут преследовать других крыс, нападать на них и даже убивать. Оказалось, что агрессия типа “молчаливое нападение” у крыс контролируется тем же участком гипоталамуса, что и у кошек. Но поскольку крысы, в отличие от кошек, нападали не на кормовые объекты (мышей), а на других крыс, на этот раз “молчаливое нападение” уже не классифицировали как кормовое поведение. Атаки были направлены на представителей своего вида, и потому их справедливо сочли проявлением проактивной агрессии.

Подобные исследования на животных позволяют лучше понять нейробиологические основы проактивной и реактивной агрессии. И у кошек, и у крыс тип агрессии зависел от того, какой участок гипоталамуса был простимулирован. Стимуляция медиобазальной части гипоталамуса вызывала “защитную” реактивную агрессию, а активация латеральной части гипоталамуса вызывала проактивную агрессию – “молчаливое нападение”. Это было замечательное и неожиданное открытие. Такая ничтожная разница в положении электрода – и такие радикальные отличия в форме агрессии. Также примечательно, что эти отличия наблюдались у столь далеких родственников, как кошки и крысы.

Похожие отличия были обнаружены и для другого участка в глубине мозга. Центральное (или периакведуктальное) серое вещество – это контрольный центр, лежащий в основании мозга. Эксперименты показали, что активация дорсальной части центрального серого вещества вызывает реактивную агрессию, а активация вентральной стороны – проактивную.

Существует ли взаимосвязь между реактивной и проактивной агрессией? Может быть, усиление агрессии одного типа приводит к усилению агрессии другого типа (взаимная стимуляция)? Или, может быть, напротив, они работают в противофазе, так что проявление агрессии одного типа подавляет проявление агрессии другого типа (взаимное торможение)? Понимание взаимодействия проактивной и реактивной агрессии в пределах одного организма позволит нам узнать, какие адаптивные функции исходно имели обе эти формы агрессивного поведения. Пытаясь ответить на эти вопросы, группа ученых под руководством венгерского нейробиолога Йожефа Халлера обнаружила крайне любопытные различия между кошками и крысами.

У кошек те два участка гипоталамуса, о которых мы говорили выше, оказались связанными по принципу взаимного торможения: повышение активности одного участка подавляет активность другого. Как мы уже видели, “молчаливое нападение” у кошек представляет собой вид охотничьего (кормового) поведения, в то время как у крыс та же самая реакция направлена на других крыс. Халлер предположил, что у кошек во время драки (то есть реактивной агрессии) нервы, выходящие из медиобазальной части гипоталамуса, тормозят активность нервов латеральной части гипоталамуса, тем самым подавляя агрессию типа “молчаливое нападение”. В результате кошка не может одновременно драться и охотиться – удобная адаптация, позволяющая не совершать два несовместимых действия (драка и питание) одновременно. У крыс, напротив, связи между медиобазальным и латеральным гипоталамусом очень слабые, так что проявление агрессии одного типа почти не подавляет агрессию другого типа. Поэтому, если в разгаре преднамеренного, проактивного “молчаливого нападения” жертва вдруг начнет сопротивляться, крыса немедленно ответит реактивной агрессией. Таким образом, у крыс отсутствие механизма взаимного торможения позволяет проактивной и реактивной агрессии проявляться одновременно⁴².

Когда запланированное нападение превращается в драку, умение быстро среагировать, проявив “защитную” реактивную агрессию, может оказаться для нападающего человека очень полезным. Поэтому можно предположить, что у человека, скорее всего, отсутствует взаимное торможение проактивной и реактивной агрессии – как и у крыс. Если механизм, открытый Халлером, применим и к людям, то связи между медиобазальным и латеральным гипоталамусом у человека должны быть очень слабыми – ведь известно, что человек во время нападения легко переключается на реактивную агрессию.

Данные о том, что у животных за реактивную и проактивную агрессию отвечают разные нейронные пути, указывают на то, что разные виды могут быть в разной степени склонны к проявлению того или иного вида агрессии. Вместе с тем исследования на людях демонстрируют существование индивидуальных различий активности мозга, которые могут объяснить, почему одни люди более склонны к проявлению проактивной или реактивной агрессии, чем другие.

Однако не все биологические основы агрессии определяются генетикой. Жизненные события тоже порой играют свою роль. История Эдварда Мейбриджа – пример, как склонность к реактивной агрессии может возрасти в результате события, случившегося за много лет до совершения преступления. В 1860 году, когда Мейбриджу было тридцать, он в компании семи других пассажиров ехал в коляске вниз по горному склону в Техасе. Возница потерял управление, и коляска на полной скорости влетела в дерево. Экипаж разлетелся на куски, один человек погиб, все получили ранения. Мейбридж сильно ударился головой. Он потерял сознание и позже не мог ничего вспомнить об этом происшествии. У него двоилось в глазах, он страдал от нарушения вкуса и обоняния – симптомов, характерных для повреждения префронтальной коры. Восстановление заняло несколько месяцев.

Пятнадцать лет спустя, когда Мейбриджа судили за убийство, несколько свидетелей показали, что его характер сильно изменился после аварии. Он стал эксцентричным, раздражительным и настолько социально раскрепощенным, что позировал обнаженным перед камерой. О его приступах ярости даже писали в газетах. На основании симптомов Мейбриджа нейропсихолог Артур Шимамура заключил, что такая избыточная эмоциональность возникла в результате повреждения орбитофронтальной коры – области префронтальной коры, участвующей в принятии решений. Мозговая травма, судя по всему, привела к тому, что Мейбридж утратил способность к самоконтролю, в том числе к контролю реактивной агрессии⁴³.

Ценный источник информации о генетических основах агрессии – близнецовые исследования. Идея их состоит в том, что геномы однояйцевых (монозиготных) близнецов совпадают на 100 %, в то время как геномы двуяйцевых (дизиготных) близнецов совпадают всего на 50 % – не больше, чем геномы обычных братьев и сестер. Поэтому, когда монозиготные близнецы по какому-то признаку более сходны между собой, чем дизиготные, это значит, что данное сходство имеет генетическую основу. Таким образом, сравнивая сходство монозиготных и дизиготных близнецов, можно определить, в какой степени признак определяется генетикой.

Влияние окружающей среды оценить сложно, потому что “окружающая среда” – очень широкое понятие, включающее не только физические, но и социальные факторы. Проблема большинства близнецовых исследований заключается в том, что, когда монозиготные близнецы живут вместе, их внешнее сходство заставляет людей обращаться с ними сходным образом. В результате окружающая среда часто становится для монозиготных близнецов более единообразной, чем для дизиготных близнецов, не обладающих таким сильным внешним сходством. Идеальная для исследований ситуация – когда близнецы разлучаются в раннем детстве и растут в разных семьях. Но такое происходит сравнительно редко. Одно из первых исследований такого рода было проведено в Миннесоте и длилось 20 лет, с 1936 по 1955 год (после чего еще несколько десятков лет по нему публиковались статьи). Исследование было основано как раз на таких редких случаях близнецов, выросших в разных семьях. Оно показало, что генетическое родство влияет на множество признаков начиная с интеллекта, религиозности и удовлетворенности жизнью и заканчивая осанкой⁴⁴.

Проведенный в 2015 году метаанализ всех опубликованных на тот момент близнецовых исследований агрессии (а их только за предыдущие пять лет вышло 40) показал, что генетическая компонента агрессивного поведения составляет от 39 до 60 % – в среднем 50 %. То есть генетические и социальные факторы играют примерно равную роль в формировании агрессии у человека. Интересно, что для некоторых видов поведения, на первый взгляд очень сходных с агрессией, – например склонности к нарушению правил – это оказалось совсем не так. В отличие от агрессии, склонность к нарушению правил, по всей видимости, связана почти исключительно с влиянием социального окружения⁴⁵.

Исследований, где проактивную и реактивную агрессию изучали бы по отдельности, совсем мало. Большинство исследований агрессии проводят на мальчиках. Чтобы измерить агрессию, исследователи просят родителей, учителей и/или самих мальчиков заполнить опросник. Среди актов агрессии, которые классифицируют как проактивные, встречаются, например, такие как “угрожает и издевается над другими детьми” и “ломает вещи ради удовольствия”. Примеры реактивной агрессии включают “ломает вещи, когда злится” и “выходит из себя или кидается в драку, когда другие дети дразнят его”⁴⁶.

В одном недавнем исследовании сравнивались близнецы из 254 монозиготных (идентичных) пар и 413 дизиготных (разнояйцевых) пар, жившие в одних и тех же семьях с рождения до 12 лет. Здесь агрессивность детей оценивали их учителя. Оказалось, что генетическими факторами объясняется от 39 до 45 % изменчивости по шкале проактивной агрессии и от 27 до 42 % изменчивости по шкале реактивной агрессии. В работе делается вывод, что для проактивной агрессии генетическая наследуемость немного выше, чем для реактивной. К тому же выводу пришли и несколько более ранних исследований. Все эти работы указывают на то, что проактивная агрессия, судя по всему, в большей степени определяется генами, чем реактивная. Однако на данный момент единственное, что мы можем сказать с уверенностью, – это что оба типа агрессии подвержены влиянию генетики⁴⁷.

Близнецовые исследования позволяют оценить величину генетической компоненты, но ничего не говорят о роли отдельных генов. И в целом, несмотря на многочисленные исследования, мы до сих пор мало знаем о влиянии отдельных генов на агрессию. Это неудивительно. Гены влияют на самые разные биологические системы: на системы, отвечающие за стрессовые реакции, на нейронные пути, отвечающие за тревогу, на сигнальные каскады серотонина и нейромедиаторов и на системы определения пола в процессе развития. Сложные поведенческие реакции могут быть подвержены влиянию сотен и тысяч генов. Выделить эффект одного-единственного гена из примерно 20 тысяч генов человеческого генома крайне сложно, ведь для этого нужны огромные выборки в десятки тысяч людей. И даже когда исследователям удается получить такое количество генотипов, они сталкиваются с другой проблемой: как систематически измерить агрессивные тенденции в таких больших группах⁴⁸.

Тем не менее некоторый прогресс в этом направлении уже достигнут. Так, ученым удалось понять, как генетические факторы влияют на реактивную агрессию через активность серотонина. Классический пример – ген MAOA, расположенный на половой Х-хромосоме. Поскольку у мальчиков всего одна Х-хромосома, у них есть только один вариант этого гена. Поэтому влияние редких вариантов гена MAOA у мальчиков не маскируется вторым вариантом – в отличие от девочек, у которых Х-хромосомы две (то же самое было бы, если бы этот ген был расположен не на половой хромосоме, а на аутосоме). Кроме того, агрессию у мальчиков оценивать проще, чем у девочек, потому что мальчики более открыто ее выражают. Поэтому большинство исследований агрессии проводят на мальчиках.

Нормальный ген MAOA кодирует фермент под названием “моноаминоксидаза А”, который отвечает за распад серотонина и двух других нейромедиаторов: дофамина и норадреналина. Альтернативные варианты этого гена относят к семейству так называемых MAOA низкой активности (сокращенно MAOA-L). Ферменты, которые кодируют эти варианты, метаболизируют нейромедиаторы уже не так эффективно. Предполагается, что люди с такими нарушениями работы серотониновой системы хуже контролируют свои эмоции и более склонны к рискованному поведению и реактивной агрессии.

Метаанализ 2014 года, в который вошло 31 исследование, показал, что мужчины – носители вариантов MAOA-L чаще проявляют антисоциальное поведение; тенденция заметна слабая, но устойчивая. Сходный эффект был даже продемонстрирован экспериментально. В опыте, проведенном политологом Роуз Макдермотт с коллегами, испытуемые могли заставить обидевших их оппонентов съесть столько острого соуса чили, сколько сочтут нужным. Оказалось, что носители вариантов MAOA-L заставляют оппонентов съедать больше соуса, причем сила эффекта зависела от степени провокации⁴⁹.

Из-за подобных исследований ген MAOA-L часто называют “геном воина”. Однако это не самое удачное название, потому что многие носители этого гена склонны к агрессии ничуть не более других людей. И даже у носителей гена сила эффекта зависит от жизненного опыта. Поэтому влияние MAOA-L на вероятность антисоциального поведения проще предсказать, зная условия, в которых рос ребенок: взрослые носители MAOA-L более склонны к агрессивному поведению, если с ними плохо обращались в детстве. Что касается проактивной агрессии или психопатии, то тут никаких ассоциаций с MAOA-L выявлено не было.

Тот факт, что пережитое в детстве насилие влияет на проявление гена MAOA-L, напоминает нам, что никакие гены не существуют в вакууме. Условия, в которых растет ребенок, почти наверняка влияют на все генетические компоненты поведения. Поэтому в большинстве случаев индивидуальные генетические особенности обладают весьма ограниченной предсказательной силой.

С той же осторожностью нужно относиться и к данным об активности мозга. После того как Эдриан Рейн обнаружил различия в активности мозга у проактивных и реактивных убийц, он просканировал и свой собственный мозг. Результаты ПЭТ показали, что по активности мозга он находится ближе к группе проактивных убийц и психопатов, чем к группе тех, кого никогда не обвиняли в убийстве. Это заставило его призадуматься. “Трудно не насторожиться, – говорил он, – когда снимок твоего мозга похож на снимок мозга серийного убийцы”. Беспокоили его и другие факторы, сближавшие его с психопатами, например низкая частота сердцебиения. Ему очень повезло, решил он, что его жизнь сложилась удачно и он стал ученым. Ведь он легко мог бы стать преступником. Гены могут влиять на поведение, но редко его предопределяют⁵⁰.

На агрессивное поведение влияют гены; проактивная и реактивная агрессия контролируются разными нейронными путями и имеют разные наследственные компоненты; некоторые гены повышают уровень реактивной, но не проактивной агрессии. Можно надеяться, что будущие близнецовые исследования, исследования приемных детей и исследования работы самих генов будут открывать все новые факторы риска реактивной и проактивной агрессии. На сегодня же мы можем утверждать, что эти два типа агрессии складываются из очень непохожих эмоциональных и когнитивных реакций и имеют разные биологические основы.

Таким образом, можно предположить, что реактивная и проактивная агрессия эволюционировали независимо друг от друга. Это предположение было подтверждено в исследовании на крысах, проведенном в России. Отбор серых крыс на покорность человеку привел к снижению уровня реактивной агрессии, что подтверждалось повышенным уровнем серотонина. Однако склонность крыс к проактивной агрессии при этом не изменилась⁵¹.

По сравнению с другими животными человек обладает пониженной реактивной и повышенной проактивной агрессией. Как же так получилось? Поиски ответа мы начнем с разговора о низкой склонности человека к реактивной агрессии. Многие животные, обладающие, подобно людям, повышенной миролюбивостью, являются одомашненными. Поэтому давайте посмотрим, что происходит с видом, когда он подвергается одомашниванию.

Глава 3. Одомашнивание человека

Одомашнить – это не то же самое, что приручить. Дикое животное иногда можно приручить, но это не сделает его одомашненным. Рэймонд Коппингер мог бы кое-что об этом рассказать.

Коппингер был биологом и участвовал в гонках на собачьих упряжках. Он разводил собак и понимал их как никто на свете. В 2000 году его друг Эрих Клингхаммер, директор Парка волков в Индиане, предложил ему зайти в клетку с ручным волком. Коппингер колебался. “Я не умею обращаться с прирученными волками”, – сказал он. Клингхаммер заверил его, что все будет в порядке. Предки его волков жили в неволе уже в течение нескольких поколений и имели мало общего с дикими волками. С десятидневного возраста их выращивали люди, “волчьи родители”. Даже повзрослев, они все равно каждый день взаимодействовали с людьми. Они носили ошейники и были настолько ручными, насколько вообще могут быть волки. “Просто обращайся с ними как с собаками”, – посоветовал Клингхаммер.

Коппингер так и сделал. Он зашел в загон, где уже находился Клингхаммер и его волки. Пробормотав что-то вроде “хороший волчок”, он похлопал взрослую волчицу Касси по спине.

По словам Коппингера:

И тут волчица оскалилась всеми своими зубами. Без всякого предупреждения она бросилась на меня, так что я еле удержался на ногах. Эрих испуганно кричал: “Уходи отсюда, уходи! Они убьют тебя!”, и я не знаю, как мне удалось ему повиноваться. Обратите внимание на выбор слов: “Они убьют тебя!” Словно в тумане, я видел, как вокруг меня собираются волки, как один волк тянет меня за штаны, пока Касси терзает мою левую руку.

“Зачем ты ее ударил?” – позже спросил Эрих, так тихо, что я еле его услышал за бешеным стуком своего сердца.

“Я не ударил! Я похлопал ее по спинке! Ты сказал вести себя с ними как с собаками, и именно так я себя с ними себя и веду – но при этом, даже если у меня с ними возникает какое-то недопонимание, они не отгрызают мне за это голову. Интересно, почему это у всех вас, кто работает с волками, такие жуткие шрамы!” – сказал я на одном дыхании, накладывая давящую повязку на изуродованный рукав моего пуховика. С тех пор мне ни разу не приходило в голову обращаться с ручными волками как с собаками¹.

Волки отличаются от собак. Сколько ни приручай волка, одомашненным он не станет. Волк может много лет подряд вести себя послушно, а потом вдруг забыть все, чему его научили. Диким животным доверять нельзя, потому что они все обладают очень высокой реактивной агрессией. Одомашненные животные между тем отличаются от своих диких предков генетически, и вызвать у них реактивную агрессию гораздо сложнее.

Дело тут не в том, насколько животное обучаемо. Шимпанзе – одни из самых умных животных, и если у них с конкретными людьми установились хорошие отношения, они могут слушаться так же, как волки слушались Клингхаммера. Возьмем специалиста по охране природы Карла Амманна. У них с женой Кэти в их доме в Кении в течение двадцати лет жил шимпанзе по имени Мзи, спасенный от браконьеров. Карл рассказывал, что Мзи продолжал спать с ними, даже достигнув половозрелости. Больше всего Мзи любил засыпать, устроившись между Карлом и Кэти и держа их за руки.

Я познакомился с Мзи несколько лет назад в гостях у Амманнов. Он вел себя вполне прилично, но в нашем общении всегда оставалось какое-то напряжение. Однажды во время завтрака мы с ним одновременно потянулись к кувшину с апельсиновым соком. Он схватил мою руку, державшую кувшин, и сильно сжал ее. Ух! “После тебя”, – проскрипел я. Спустя несколько минут, когда Мзи уже допил свой сок, я все еще растирал пострадавшую руку. У Карла и Кэти были с ним прекрасные отношения, но большинству других людей потребовалось бы очень долго приручать Мзи, чтобы спокойно жить с ним в одном доме – а уж тем более спать в одной кровати.

Мзи так хорошо ладил с Амманнами потому, что они посвящали ему очень много времени. То же самое можно сказать и о других человекообразных обезьянах, которые жили или тесно общались с людьми, – таких как, например, горилла Коко у Пенни Патерсон или шимпанзе Уошо у Роджера Фаутса. Тем не менее взрослым человекообразным обезьянам никогда нельзя давать той же свободы, которую мы предоставляем хорошо воспитанным собакам: это небезопасно. В своем рассказе о том, как психолог Роджер Фаутс и его команда работали с говорящей шимпанзе Уошо, в целом написанном в доброжелательном тоне, дрессировщица Вики Хирн упоминает цепи, крюки и электрошокер. Все это могло бы пригодиться Чарле Нэш, которая лишилась зрения, лица, рук и части мозга в результате нападения шимпанзе по имени Трэвис. Трэвису, заслуженному актеру телевизионных шоу, было тринадцать лет, и его хозяйка, Сандра Херольд, обращалась с ним как с полноправным членом семьи. Но однажды, увидев в руках Чарлы, подруги Сандры, одну из своих игрушек, Трэвис напал на нее и нанес чудовищные травмы².

Даже когда шимпанзе живут в семьях или проводят всю жизнь вместе с людьми, которые изучают их и относятся к ним с искренней любовью и заботой, это все равно не гарантирует, что во время приступа агрессии они не воспользуются своей физической силой – даже если в остальном прекрасно понимают правила. Некоторым шимпанзе – как, например, Уошо – везет, и они живут вместе с другими шимпанзе в местах, специально приспособленных для того, чтобы они чувствовали себя комфортно. Другим везет меньше, и они проводят всю свою взрослую жизнь в одиночном заключении. Но в обоих случаях свободу шимпанзе приходится ограничивать – из-за их неспособности к самоконтролю. Как пишет Хирн, по-настоящему доверительные отношения мы можем иметь только с одомашненными животными.

Человек занимает вполне определенное место на шкале прирученности/одомашненности. По сравнению с дикими животными мы спокойны и больше похожи на собаку, чем на волка. Мы можем смотреть друг другу в глаза. Мы не так легко выходим из себя. В большинстве случаев мы умеем сдерживать приступы агрессии. Один из самых мощных стимулов агрессии у большинства приматов – это присутствие чужака. Но, как отмечает детский психолог Джером Каган, он сотни раз наблюдал за тем, как двухлетние дети встречаются с незнакомыми детьми, и ни разу не видел, чтобы кто-то из них ударил другого. Способность мирно взаимодействовать с другими людьми есть у нас с рождения. Как и у одомашненных животных, у человека высокий порог возникновения реактивной агрессии. В этом отношении мы гораздо больше похожи на одомашненных, чем на диких животных³.

Представление о том, что люди – это одомашненные животные, возникло еще в Древней Греции. Тогда, больше двух тысяч лет назад, эта гипотеза имела две версии. Согласно одной, одомашненность – общая характеристика всего человечества. Согласно другой – к несчастью, более распространенной, – разные группы людей одомашнены в разной степени. Теофраст был последователем Аристотеля и главой школы перипатетиков в Афинах. Он считал, что одомашненность характерна для всех людей в равной степени. К сожалению, не все были с ним согласны. Аристотель придерживался другой точки зрения, и когда о его идеях вновь заговорили в XIX веке, ни к чему хорошему это не привело. Аристотель считал, что большинство людей – например греки и персы, с которыми он был знаком лучше всего, – гораздо менее агрессивны, чем дикие животные, и по шкале прирученности относил их к той же категории, что и лошадей, коров, свиней, овец, коз и собак. Однако охотников-собирателей он считал дикими, а значит, неодомашненными. Таким образом, Аристотель полагал, что одни люди менее одомашнены, чем другие.

Из такого презрительного отношения к отдельным группам людей впоследствии выросли аргументы, которыми нацисты оправдывали истребление тех, кого они считали менее одомашненными, чем они сами.

Две тысячи лет спустя тема одомашнивания людей снова возникла в рассуждениях влиятельного антрополога Иоганна Фридриха Блуменбаха. Блуменбах родился в Германии в 1752 году и работал в Геттингене. Он рано достиг успеха, в двадцать три года опубликовав диссертацию на пятнадцати страницах под заглавием “О естественной изменчивости человечества”. В двадцать четыре он стал профессором медицины и всю оставшуюся жизнь посвятил изучению места человека в природе. В то время захватывающие открытия в биологии следовали одно за другим, и средневековое невежество постепенно уступало место более реалистичным представлениям о человеческой природе. Блуменбаха всю жизнь интересовал вопрос о том, что собой представляет человек как животное.

Блуменбах внес огромный вклад в науку. Великий систематик Линней утверждал, что орангутан и человек относятся к одному виду. Блуменбах доказал, что это не так. Он также показал, что шимпанзе и орангутаны – это разные виды, и стал автором описания шимпанзе (Pan troglodytes [Blumenbach 1775]). Что касается человека, то тут его больше всего интересовали популяционные различия. Он создал классификацию рас, которая включала “кавказскую” (то есть европеоидную) расу – термин, предложенный им самим[4]. Из-за этого сегодня его иногда критикуют как одного из первых расистов. На самом же деле Блуменбах был кем угодно, только не расистом. Он настаивал на том, что все человеческие популяции имеют равный интеллект, и осуждал рабство. Как сказал палеонтолог Стивен Джей Гулд: “Из всех деятелей эпохи Просвещения, писавших на тему человеческого разнообразия, Блуменбах обладал наибольшим милосердием и был самым большим противником расизма и самым горячим сторонником равноправия”. Блуменбах умер в 1840 году, увенчанный академической славой, – выдающийся ученый, которого иногда называют отцом антропологии⁴.

Несмотря на все почести, одну идею Блуменбаха никто не воспринимал всерьез. Он был уверен, что человека от животных отличает конкретное свойство: “Человек, – писал он в 1795 году, – гораздо более одомашнен и более далек от своих истоков, чем любое другое животное”. В 1806 году он пояснил, что одомашнивание человека связано с его биологией: “Существует всего одно домашнее животное… (домашнее в истинном смысле, а не в том, какой обычно связывают с этим словом), которое также превосходит в этом отношении всех остальных животных, и это животное – человек. Разница между человеком и другими домашними животными заключается только в том, что для них одомашненность не была настолько врожденным свойством, как для человека, которого природа создала уже одомашненным животным”. Не изменились его взгляды и в 1811 году. “Человек – это одомашненное животное… созданное и назначенное природой быть самым полностью одомашненным животным из всех… самое идеальное из всех когда-либо существовавших домашних животных”⁵.

Но категоричные суждения Блуменбаха оценили не многие. Проблема была в расах. Как и Теофраст, Блуменбах говорил об одомашнивании применительно ко всему человечеству, а не только к отдельным популяциям. Для образованного общества того времени это было чересчур. Критики Блуменбаха считали, что в мире полно нецивилизованных, а следовательно, неодомашненных людей. По их мнению, одомашненными были только некоторые группы⁶.

Нецивилизованные люди, о которых говорили оппоненты Блуменбаха, были двух типов. Первой группой считались “дикари”, которых европейские экспедиции тогда обнаруживали в самых разных частях света. Большинство скептиков, впрочем, никогда не встречались с этими дикарями лично. Второй группой нецивилизованных людей были брошенные дети, которых периодически находили в европейских лесах. Эта группа оказалась более полезна в научном смысле, потому что таких детей можно было находить и изучать.

В 1758 году биолог Карл фон Линней включил “диких детей” в десятое издание своей великой классификации биологического разнообразия, Systema Naturae. Место, отведенное им в книге, хорошо иллюстрирует хаос, царивший в биологии тех времен. Вместо того чтобы назвать этих детей несчастными изгоями общества с ограниченными умственными или физическими способностями, каковыми они и являлись на самом деле, Линней счел их отдельным подвидом человека. Он назвал его Homo sapiens ferus. В современной ему науке Линней был божеством, непререкаемым авторитетом; он был на сорок пять лет старше Блуменбаха. Если он утверждал, что “дикие дети” произошли из “дикой популяции”, большинство людей просто верили ему на слово. Но не Блуменбах: ему эта идея казалась лишенной всякого смысла⁷.

Блуменбах бросил дерзкий вызов великому Линнею, занявшись изучением недавно обнаруженного “дикого ребенка”. Когда Питера из Гамельна нашли в Германии в 1724 году, ему было предположительно около 12 лет. Мальчик был совершенно диким. Он питался лесными растениями, не умел говорить и время от времени передвигался на четвереньках. Он был лишен чувства стыда и не смущался отправлять естественные потребности на глазах у людей. Король Великобритании Георг I велел привезти его в Англию, где он стал предметом увлечения всего образованного общества, включая поэта Александра Поупа и писателя Джонатана Свифта. Начиная с XIV века науке было известно всего несколько подобных детей. Поскольку случай Питера представлял интерес для актуального тогда спора о сравнительной роли наследственности и среды, он стал сенсацией – “более яркой, чем открытие Урана”, по словам лингвиста лорда Монбоддо, который сам тоже весьма интересовался этим мальчиком.

Монбоддо, как и Линней, считал, что Питер происходил из дикой человеческой популяции. С ними соглашался и Жан-Жак Руссо. Вместе с другими интеллектуалами они прославляли Питера как “образец настоящего естественного человека”. Монбоддо писал: “Я рассматриваю его (Питера) историю как краткую хронику, или резюме, истории прогресса человечества, от простого животного до первых этапов цивилизованной жизни”⁸. Сегодня утверждения Линнея, Монбоддо, Руссо и их сторонников кажутся невообразимыми. Ведущие ученые того времени, они, судя по всему, полагали, будто европейские леса настолько обширны, что скрывают целые популяции неодомашненных людей, о которых известно только потому, что иногда кто-то случайно находит таких детей, как Питер. Признание существования Homo sapiens ferus имело очевидные последствия: абсолютная нецивилизованность Питера как представителя дикой популяции вступала в противоречие с идеей Блуменбаха о всеобщей одомашненности человечества. Блуменбах, отвечая на критику, провел целое детективное расследование, гораздо более тщательное, чем изыскания его оппонентов. Он доказал, что Питер был вовсе не диким человеком, а просто несчастным мальчиком, которому сильно не повезло в жизни. В раннем детстве он жил с отцом, но после появления в доме мачехи его стали избивать и в итоге выгнали на улицу. Говорить он не умел потому, что был умственно отсталым – именно поэтому новая жена отца и отказалась его принять. Тем не менее умственных способностей Питера хватило на то, чтобы целый год прожить в лесу в полном одиночестве и не умереть. Питер был больным ребенком с крайне неблагополучным детством, но родился он в самом обычном деревенском доме, а вовсе не в мифической популяции диких людей⁹.

Открытия Блуменбаха показали, что “дикие дети” были вовсе не “дикими”. “Дикие дети” оказались мифом, который не привносил ничего нового ни в теории о происхождении человека, ни в вопрос о его одомашнивании. И если лучшим доказательством существования неодомашненных людей были “дикие дети”, то из этого следовал однозначный вывод. В заключение своего отчета о Питере Блуменбах писал: “И самое главное, никакого исходно дикого природного состояния у Человека не было: он родился домашним животным”¹⁰.

Суматоха вокруг “диких детей”, таким образом, улеглась. Линней и Монбоддо оказались неправы. Казалось бы, опровержение концепции “диких детей” как примитивной формы человека должно было наконец открыть дорогу идеям Блуменбаха, согласно которым человек, будучи от природы мирным и воспитанным, должен считаться одомашненным видом.

Была, однако, и другая трудность, и она оказалась настолько серьезным препятствием, что в течение целого столетия идеи Блуменбаха никто не принимал всерьез. Заключалась эта трудность в следующем: как могло произойти одомашнивание людей? В случае обычных домашних животных за одомашнивание очевидным образом отвечали люди. Но кто же отвечал за одомашнивание самого человека? Кто мог одомашнить наших предков?

Ответа на этот вопрос не было даже у Блуменбаха. Он высказал всего одно предположение, спрятав его в примечаниях к своему “Руководству по естественной истории”. Он предположил, что разгадка – в существовании некоего “очень мудрого психолога”, имени которого он не назвал. Это решение подразумевало некую божественную сущность. “В примитивном мире должен был существовать класс высших сущностей, для которых человек выступал своего рода домашним животным”. Вымерший вид сверхлюдей, одомашнивших человека? Эту странную идею никто не принял всерьез¹¹. Судя по всему, неспособность Блуменбаха объяснить, как люди стали одомашненными, мало беспокоила его самого, потому что он рассуждал как истинный креационист: принимал человеческую природу как данность, не задаваясь вопросом, откуда она взялась. Он умер в 1840 году, за девятнадцать лет до того, как Чарльз Дарвин представил свою теорию эволюции путем естественного отбора в “Происхождении видов”. Блуменбаха, судя по всему, вполне устраивала идея, что человек был одомашненным с момента своего создания.

В отличие от Блуменбаха, Дарвина – еще одного великого ученого, много размышлявшего о месте человека в природе, – смущало, что одомашнивание человека не имело никакого объяснения. Дарвин, конечно, исходил из того, что человек появился в результате эволюции. Также он понимал: чтобы убедить всех в своей правоте, очень важно показать, как именно работает эволюция. В двухтомнике 1868 года “Изменение животных и растений в домашнем состоянии” идея, что люди могли быть одомашнены, еще не затрагивается. Но уже в 1871 году, в книге “Происхождение человека и половой отбор”, Дарвин рассуждает о гипотезе Блуменбаха. Если люди и правда были одомашнены, он хотел знать, как и почему.

Дарвин соглашался с Блуменбахом в том, что “цивилизованные люди… в некоторых отношениях одомашнены в высокой степени” и что “во многих отношениях человека можно сравнить с давно одомашненными животными”¹²[5]. Однако то, что Дарвин знал об одомашнивании, вскоре создало новую проблему. В “Происхождении видов” он рассматривал эволюцию диких животных на примере домашних голубей. Он утверждал, что эволюция основана на отборе, который благоприятствует более успешному размножению одних особей по сравнению с другими. Согласно Дарвину, отбор происходит либо силами природы, как в случае диких животных, либо силами человека, как в случае одомашненных животных. Поэтому эволюция одомашненного человека, по его мнению, требовала наличия кого-то, кто этот отбор производил, – подобно тому, как это происходит на скотном дворе. Проблема в том, что он не мог придумать, кто бы это мог быть¹³.

В своих трудах Дарвин рассказывает только об одной попытке отбора на конкретные признаки в человеческой популяции. Эта безумная история наглядно показывает, почему так сложно представить себе искусственный отбор для нашего вида.

С 1731 года до своей смерти в 1740 году король Пруссии Фридрих Вильгельм I, самонадеянный деспот и пьяница, пытался сделать свой Потсдамский гвардейский полк самым устрашающим в мире. Для этого он нанимал вербовщиков, которые прочесывали пятнадцать европейских стран в поисках самых высоких мужчин и доставляли их в Пруссию. На все это король тратил огромные деньги. Вербовщики получали настолько щедрые награды, что не брезговали никакими средствами для достижения цели. Они похищали подходящих мужчин или убивали охранявших их стражников. Таким образом была сформирована начальная группа из двухсот новобранцев.

Предполагалось, что высокие солдаты будут гордостью армии, но поскольку они попадали туда против своей воли, их приходилось содержать под стражей. Попытки сопротивления жестоко наказывались. Неповиновение каралось пытками. Каждый год до 250 человек пытались сбежать, и если они попадались, им отрезали носы и уши и приговаривали к пожизненному заключению в тюрьме Шпандау. Моральный дух в полку стремительно падал. Из-за самоубийств солдат становилось все меньше. Несмотря на все это, к моменту своей смерти король собрал три батальона высоких солдат общей численностью в 3030 человек.

Формирование коллекции “гигантов” оказалось настолько трудной задачей, что король решил использовать искусственный отбор в качестве альтернативного метода создания армии высоких солдат¹⁴. Раз не получается завербовать гигантов, решил он, то надо их вырастить. Для этого его люди выискивали в деревнях высоких крестьянок, которых потом выдавали замуж за высоких гвардейцев с целью получения потомства. Историк Роберт Хатчинсон так описывает этот процесс: король “подвергал насилию добродетельных жен и дочерей из своих деревень. Никто не спрашивал их ни о согласии, ни о том, были ли они уже замужем. Безжалостно попирались все законы приличия и нравственности, все самые строгие законы. Значение имел только рост… Таким удивительным способом он применял свое право божьего помазанника”¹⁵.

Считается, что эксперимент прусского короля привел к появлению некоторого количества необычайно высоких людей в Потсдаме, но в остальном он полностью провалился. Происходящее в равной степени возмущало и мужей, и жен, и со смертью короля все это прекратилось. Очевидно, идея искусственного отбора людей была слишком фантастической – раз даже всемогущий король не смог воплотить ее в жизнь. Дарвин не знал ни о каких других экспериментах по искусственному отбору человека, кроме этого провалившегося прусского эксперимента, и поэтому решил, что одомашнивание человека невозможно: “Размножение [человека] никогда продол жительно не контролировалось ни методическим, ни бессознательным отбором. Никакая раса или группа людей не была так совершенно подчинена другой, чтобы известные особи были сохранены и таким образом бессознательно отобраны…” Поэтому, как заключил Дарвин, “человек сильно отличается от любого, в полном смысле слова, домашнего животного”¹⁶[6].

На этом дискуссия могла бы и закончиться, но Дарвин, будучи крайне педантичным ученым, нашел в гипотезе Блуменбаха еще один изъян. К сожалению, в процессе своих размышлений он внес некоторые изменения в идею Блуменбаха. Блуменбах понимал одомашнивание так же, как Теофраст: как единый процесс, затрагивающий весь человеческий род и в равной степени применимый ко всем его популяциям. Однако в интерпретации Дарвина концепция Блуменбаха стала больше напоминать идею Аристотеля, согласно которой некоторые люди более одомашнены, чем другие. Много лет спустя эта трактовка привела к трагическим последствиям, однако в тот момент все было не так страшно: Дарвин просто пришел к неверному выводу. А случилось это потому, что в молодости ему довелось пожить среди “диких” людей.

В декабре 1832 года, во время путешествия на корабле “Бигль”, Дарвин встретил охотников-собирателей на Огненной Земле – острове у южной оконечности Южной Америки, который сегодня принадлежит Чили и Аргентине. Встреча была эффектной, потому что вместе с Дарвином на “Бигле” находились трое выходцев с Огненной Земли, которых предыдущая экспедиция увезла с собой в Англию: молодая женщина и двое мужчин. Пленники происходили из народа ямана (тогда его также называли ягхан). Капитан “Бигля” Роберт Фицрой увез их в надежде на то, что, прожив какое-то время в Англии, они станут успешными миссионерами по возвращении на остров. Дарвин с удовольствием общался с ними во время путешествия на “Бигле”. Однако он был совершенно не готов к тому, насколько непохожими на них окажутся ямана, никогда не покидавшие Огненную Землю.

“Бигль” стоял у острова несколько недель, так что у Дарвина было достаточно времени для наблюдений за местными охотниками-собирателями ямана. Увиденное его поразило. “Это были самые жалкие и убогие создания, каких я когда-либо видел… кожа была грязная и засаленная, волосы спутаны, голоса неблагозвучны, а жесты порывисты. Глядя на таких людей, едва можно поверить, что это наши ближние, живущие в одном мире с нами… Ловкость дикарей в некоторых делах можно сравнить с инстинктами животных, потому что она не совершенствуется опытом…”¹⁷ Встреча с ямана, судя по всему, укрепила Дарвина в мысли (которую он ошибочно приписывал Блуменбаху), что разные люди одомашнены в разной степени. Допустим, “цивилизованных” людей и правда можно считать более одомашненными, чем “диких”, рассуждал он. А если это так, заключал он, то с биологической точки зрения цивилизованные люди должны быть сходны с одомашненными животными.

Дарвин знал, что одомашненные животные размножаются быстрее, чем их дикие родственники. Если Блуменбах был прав, то следовало ожидать, что “цивилизованные” люди будут размножаться быстрее “диких”. Однако наблюдения Дарвина показывали обратное: “дикие” люди размножались быстрее “цивилизованных”. На основании этого он заключил, что различия между “цивилизованными” и “дикими” людьми нельзя считать следствием одомашнивания, в результате которого возникли “цивилизованные люди”. Были и другие нестыковки. Например, Дарвин знал, что мозг одомашненных животных меньше, чем мозг их диких предков, – но вместе с тем ему было известно, что размер человеческого мозга и черепа увеличивался в ходе эволюции. Исходя из всего этого, он пришел к выводу, что идея человека как одомашненного животного неверна во всех отношениях. Во-первых, невозможно было представить себе, каким образом одомашнивание человека могло произойти, а во-вторых, закономерности, наблюдавшиеся у домашних животных, не подтверждались у человека. Поэтому Дарвин забраковал идею Блуменбаха.

В период волнений, охвативших образованное общество после публикации “Происхождения видов”, Дарвин был далеко не единственным, кто размышлял о поведении человека с точки зрения эволюционной теории. Эссеиста Уолтера Бэджета завораживала мысль о контрасте между миролюбивостью человека и агрессивностью диких животных. В трактате о теории политической эволюции 1872 года, которым Дарвин восхищался и к которому составил подробный комментарий, Бэджет писал: “Человеку… пришлось одомашнить самого себя; ему пришлось самого себя приручить”. Идея Блуменбаха, таким образом, не исчезла бесследно¹⁸. Однако Бэджет был журналистом, а не ученым и дальше предположений не пошел. Возможно, скептическое отношение Дарвина к одомашниванию человека отчасти способствовало тому, что эта идея не получила дальнейшего развития¹⁹. Так или иначе, в течение нескольких десятков лет она почти нигде не упоминалась.

Для Дарвина предположение, что некоторые популяции человека более одомашнены, чем другие, было чисто научным и не подразумевало никакого политического подтекста. Дарвин был убежденным аболиционистом, резко критиковал рабство и восхищался аборигенными народами (за исключением жителей Огненной Земли). Однако его рассуждения имели трагические последствия. Когда в начале XX века гипотеза об одомашнивании человека снова всплыла на поверхность, в центре внимания оказалась уже не “универсальная” версия Блуменбаха, а теория Дарвина (и Аристотеля) о том, что разные популяции одомашнены в разной степени. В одомашнивании человека теперь видели не только причину расовых различий, но и меру человеческой ценности: в зависимости от степени одомашненности некоторые расы или популяции считались лучше других. Когда идея попала в руки нацистов и их приспешников, ее взрывной потенциал привел к катастрофе.

Неприятности начались с опубликованного в 1914 году эссе под названием “Расовые характеристики человека как результат одомашнивания”. Автор, немецкий антрополог Ойген Фишер, утверждал, что арийцы обладают превосходством над остальными расами, потому что они более одомашнены. Согласно Фишеру, полубессознательное предпочтение светлых волос и кожи привело к отбору изящных арийских черт. В 1921 году идеи Фишера получили дальнейшее развитие в книге о генетике человека и “расовой гигиене”, которую он написал в соавторстве с Эрвином Бауром и Фрицем Ленцем. Эта книга, по словам историка Мартина Брюне, стала главной научной базой нацистской евгеники. Ее авторы “поддерживали легализацию стерилизации и упразднение органов социального обеспечения для возрождения законов естественного отбора”. Их рекомендации использовались для составления антисемитских Нюрнбергских расовых законов, принятых в 1935 году. Под удар попали не только евреи. В 1937 году Фишер осмотрел шестьсот детей, родившихся от живших в Германии мужчин африканского происхождения. Следуя рекомендациям Фишера, всех их подвергли принудительной стерилизации²⁰.

Удивительно, но противоположный взгляд на одомашнивание человека, основанный на совершенно других теоретических предпосылках, привел к столь же злополучным выводам. Австрийский этолог Конрад Лоренц был выдающимся специалистом по поведению животных. В 1973 году он совместно с другими учеными был удостоен Нобелевской премии за свои открытия. Лоренц изучал и диких, и домашних животных, но домашние животные приводили его в замешательство, потому что казались плохо приспособленными к трудностям жизни. Заголовок скандально известной статьи, которую он опубликовал в 1940 году, резюмировал смущавшие его наблюдения: “Нарушения видоспецифичного поведения, вызванные одомашниванием”. О мускусных утках он с презрением отзывался как о приземистых, толстых и уродливых существах, совсем не похожих на их стройных диких предков. Такую же параллель он проводил и для людей. Лоренц считал, что под влиянием цивилизации люди стали чересчур одомашненными, а это сделало их непривлекательными, инфантильными и нежизнеспособными. В противоположность группе Фишера, объяснявшей безупречность арийцев их повышенной одомашненностью, Лоренц считал сильно одомашненные популяции человека деградировавшими версиями природного идеала²¹.

Из своих псевдонаучных рассуждений Лоренц и Фишер делали ровно противоположные выводы, ставшие, однако, основой для одинаково опасных евгенических идей. Лоренц считал одомашнивание источником деградации. Поэтому он утверждал, что цивилизацию ждет упадок, “если только осознанная, научно обоснованная расовая политика не предотвратит его”²². Лоренца иногда обвиняют в том, что он подгонял результаты своих исследований, чтобы угодить нацистским вождям Германии военного времени. Однако, что бы ни говорили послевоенные критики, в теорию деградации одомашненного человечества Лоренц продолжал верить и после Гитлера. В 1970 году он сказал своему биографу Алеку Нисбетту, что “великое зло, с которым он сражался и тогда, и теперь, – это прогрессирующее самоодомашнивание человечества”²³.

Таким образом, одомашнивание человека – независимо от того, видели в нем пользу или вред, – стало инструментом политической борьбы. Если Фишер был прав и одомашнивание шло человечеству на пользу, это оправдывало угнетение менее одомашненных популяций. Если же прав был Лоренц и одомашнивание приносило вред, это оправдывало угнетение более одомашненных популяций. И в том и в другом случае теория использовалась для оправдания зла²⁴.

Несмотря на порочащую связь с евгеникой, после Второй мировой войны концепция одомашнивания человека начала понемногу возвращать свои права. Ведь проблема была в том, что евгеника считала одни человеческие популяции лучше других, а вовсе не в самой гипотезе об одомашнивании человека. Даже ученые, открыто выступавшие против расизма, могли изучать популяционные различия – достаточно было просто не давать им оценочных суждений. Отличный пример – Маргарет Мид, лицо культурного релятивизма, которая, не смущаясь, писала в 1954 году: “Человек – это одомашненное животное”²⁵. Учителем Мид был Франц Боас, которого часто называют отцом американской антропологии. Полевой биолог и теоретик, он заслужил всеобщую любовь, защищая идею психологического единства человечества. В 1934 году Боас писал, что люди были одомашнены во всей своей совокупности, и даже соглашался с Фишером в том, что расы стали результатом процесса одомашнивания. “Человек – не дикое существо, – писал он, – он скорее похож на одомашненных животных… Он представляет собой самоодомашненное существо”²⁶.

Впоследствии ученые-эволюционисты изучали самоодомашнивание человека со всех сторон, какие только можно вообразить: со стороны археологии, социальной антропологии, этологии, биологии, истории и экономики. Но с какой бы стороны ни рассматривалась эта проблема, в основе ее всегда лежит одна и та же логика. Миролюбивостью своего характера человек сходен с одомашненными животными, и поскольку не существовало никакого другого вида, который бы мог нас одомашнить, значит, это сделали мы сами. Мы должны были одомашнить сами себя. Но как же это произошло?²⁷

Ученые неоднократно возвращались к идее самоодомашнивания, пытаясь объяснить миролюбивость человека, но до недавнего времени этот термин был исключительно описательным. Некоторые ученые, например Боас, писали, что люди похожи на одомашненных животных. Другие, такие как Блуменбах, утверждали, что мы являемся одомашненными животными. Но в обоих случаях мысль на этом и останавливалась. Отсылки к одомашниванию ни к чему не вели. Они ограничивались предположением, что биологические характеристики, лежащие в основе человеческой миролюбивости, могут иметься и у одомашненных животных. К несчастью для мыслителей того времени, биология одомашнивания оставалась малоисследованной. Да и об эволюции человека тогда было известно не так много. Биолог Феодосий Добжанский хорошо охарактеризовал ситуацию в 1962 году. “Концепция одомашнивания человека, – писал он, – в настоящее время слишком туманна для того, чтобы стать научно продуктивной”²⁸.

Сегодня появилось больше конкретных данных. И эти данные позволяют предположить, что человек стал менее реактивно агрессивным и более миролюбивым примерно в то же время, когда он стал Homo sapiens. Важные сведения также были получены в исследованиях одомашненных животных. В книге “Изменение животных и растений в домашнем состоянии” 1868 года Дарвин писал о том, что, помимо миролюбивости, есть много других неожиданных биологических маркеров одомашнивания. Например, у многих одомашненных животных висячие уши. У некоторых пород собак, например у немецкой овчарки, уши стоят торчком, но у большинства пород кончики ушей свисают вниз, как у щенков. Дарвин обнаружил, что у других видов одомашненных животных, как и у собак, хотя бы часть взрослых животных сохраняет висячие уши. Это было удивительное открытие, ведь у взрослых особей диких животных такое встречается очень редко. Из всех известных Дарвину диких животных только слон обладал висячими ушами. Но что еще загадочнее: оставалось совершенно непонятным, как миролюбивость может быть связана с висячими ушами. Этот факт казался необъяснимым.

Другой пример – белые “звездочки” на лбу, которые часто встречаются у лошадей, коров, собак и кошек, но никогда у диких животных. То же самое с закрученными колечком хвостами, изменчивой структурой волос и белыми лапами. В то время о причинах этих загадочных ассоциаций не было известно ровным счетом ничего, и даже сегодня мы еще многого не понимаем. Однако, даже не зная причин ассоциаций, полезно понимать, какие именно характеристики составляют так называемый синдром одомашнивания – набор черт, ассоциированных с одомашниванием. Это проливает свет на прошлое человечества. Важно, что синдром одомашнивания включает изменения скелета. Изучая ископаемые кости, археологи могут установить, когда были одомашнены собаки, козы или свиньи. А раз это возможно для животных, то, как отметила археолог Хелен Лич в 2003 году, то же самое можно сделать и для человека²⁹. Лич составила список из четырех характеристик, присущих скелетам одомашненных, но не диких животных, которыми обладает также и современный человек.

Во-первых, большинство одомашненных животных меньше своих диких предков. После стабилизации одомашненных форм человек может специально выводить крупные породы с помощью дальнейшего искусственного отбора – например, ломовых лошадей или немецких догов. Однако первоначальное снижение размеров тела наблюдается у всех видов. У собак и стадных животных, таких как овцы и крупный рогатый скот, этот эффект настолько заметен, что археологи используют его в качестве основного критерия для определения времени одомашнивания того или иного вида. Большинство современных людей крупнее наших предков, живших несколько столетий назад, – благодаря доступности большого количества высококачественной пищи. Однако в более далеком прошлом человек в какой-то момент стал ниже ростом сразу во многих точках планеты. Произошло это в конце плейстоцена, около 12 тысяч лет назад. Об уменьшении размеров тела человека свидетельствует и изменение относительной толщины костей. Кости конечностей у наших предков были толще, чем у нас, и на концах, и в середине. На поперечных срезах костей конечностей также видно, что стенки, окружающие полость костного мозга, раньше были толще. Судя по толщине костей, со времени существования Homo erectus около двух миллионов лет назад масса тела человека неуклонно снижалась, причем особенно заметное снижение наблюдалось после появления современной формы Homo sapiens. Суммируя все эти изменения, можно сказать, что люди стали менее массивными и более грацильными³⁰.

Во-вторых, морды у одомашненных животных обычно более короткие и не так сильно выдаются вперед, как у их диких предков. Мельче становятся и зубы, и особенно челюсти – именно с этим, судя по всему, связана “скученность зубов” у ранних одомашненных собак. Та же тенденция наблюдается и у людей. Исследование, проведенное в Судане, где люди жили непрерывно в течение последних десяти тысяч лет, показало, что человеческие лица со временем становились все короче. Однако начались эти изменения гораздо раньше: к примеру, уже у Homo sapiens лица были меньше, чем у таких их предшественников, как Homo erectus. Уменьшение размера зубов прослеживается на 100 тысяч лет назад. Зубы уменьшались со скоростью примерно 1 % в две тысячи лет – вплоть до отметки в 10 тысяч лет назад, когда скорость возросла до 1 % в тысячу лет. Скорость уменьшения зубов была сходной во многих областях Европы, Ближнего Востока, Китая и Юго-Восточной Азии³¹.

В-третьих, различия между самцами и самками у одомашненных животных выражены слабее, чем у диких, и всегда по одной и той же причине: “маскулинность” самцов становится все менее выраженной. У копытных, например крупного рогатого скота и овец, эти изменения выражаются в уменьшении размера рогов по сравнению с дикими предками. У человека относительный рост мужчин и женщин не менялся вплоть до недавнего времени. Однако за последние 35 тысяч лет, по данным антрополога Дэвида Фрейера, мужчины стали больше походить на женщин, и не только общим телосложением, но и размерами лица, длиной клыков, площадью жевательной поверхности зубов и размером челюстей³². Лица начали становиться более женственными еще раньше, около 200 тысяч лет назад. Как показал биолог Роберт Сьери с коллегами, надбровные дуги у мужчин стали менее выступающими, а длина лица от верхней точки носа до верхних зубов сократилась³³.

И наконец, в-четвертых, у одомашненных животных – как млекопитающих, так и птиц – мозг почти всегда меньше, чем у их диких предков: относительный объем мозга в пересчете на размер тела уменьшается примерно на 10–15 %. Уменьшение мозга в той или иной степени свойственно всем одомашненным млекопитающим, кроме лабораторных мышей. Несмотря на то что размер мозга человека, измеряемый как внутренний объем (или емкость) черепа, постоянно возрастал в течение последних двух миллионов лет, направление изменений резко поменялось около 30 тысяч лет назад, когда мозг вдруг стал уменьшаться. В Европе мозг современных людей примерно на 10–30 % меньше мозга людей, живших 20 тысяч лет назад³⁴. Самое удивительное, что уменьшение размера мозга у одомашненных животных не ассоциировано со сколько-нибудь систематическим снижением когнитивных способностей. Более того, иногда виды с маленьким мозгом даже превосходят по способностям своих предков с большим мозгом. Например, мозг морских свинок с поправкой на размер тела примерно на 14 % меньше мозга их диких предков, но они быстрее выбираются из лабиринта и выучивают ассоциации и их изменения. Одомашненные крысы с их небольшим мозгом тоже великолепно справляются с задачами на научение и память – лучше, чем их дикие родственники. Уменьшенный мозг – это любопытная особенность одомашненных животных, но не стоит из-за этой особенности считать их – или обладающего небольшим мозгом Homo sapiens – умственно отсталыми по сравнению с их предками³⁵.

Традиционно возникновение каждой из этих четырех характеристик объясняли по отдельности, и часто объяснения были применимы только к человеку. Уменьшение размеров тела могло быть связано с изменением климата, снижением доступности пищи или адаптацией к новым болезням. Уменьшение размеров лица могло быть следствием появления новых методов приготовления пищи, например варки, которая делает еду мягче. Различия между полами могли сгладиться из-за более активного использования технологий – так что мужчинам, для того чтобы быть хорошими охотниками, уже не нужно было обладать определенными физическими характеристиками. Мозг мог пропорционально уменьшиться вследствие уменьшения размера тела. Но если рассматривать все четыре характеристики не по отдельности, а вместе, открывается более полная картина. Характер различий между современными людьми и нашими ранними предками очень напоминает различия между собакой и волком.

Это сходство слишком велико, чтобы быть случайным. Как нам уже известно, сама идея, что человек был одомашнен, появилась не меньше двух тысяч лет назад. Теперь мы также знаем, что анатомические изменения, произошедшие в ходе эволюции Homo sapiens, очень похожи на анатомические изменения, произошедшие в ходе превращения волка в собаку. Полмиллиона лет назад наши предки были крепче сложены, их лица сильнее выдавались вперед и были более маскулинными, мозг их был крупнее, а мужчины массивнее. Если экстраполировать на людей то, что мы знаем об одомашненных животных, мы поймем, что наши предки были совсем не такими миролюбивыми, как мы сегодня. Они, судя по всему, были более склонны к реактивной агрессии, легче выходили из себя и быстрее кидались в драку. Однако по какой-то причине мы стали одомашненными. Наша социальная терпимость возросла, а скелет изменился. И если в прошлом мы были больше похожи на волков, то сегодня скорее напоминаем собак.

Блуменбах наверняка бы обрадовался, узнав, что существует столько однозначных доказательств теории одомашнивания человека. Еще больше ему бы понравилось, что параллели между человеком и одомашненными животными наблюдаются не только в строении скелета, но и в других аспектах биологии.

Глава 4. Селекция доброты

Синдром одомашнивания был для Дарвина загадкой. Он не понимал, почему у одомашненных версий самых разных видов млекопитающих наблюдается один и тот же набор не связанных между собой характеристик. Разгадка не находилась вплоть до XXI века. Трудность заключалась в том, что характеристики, входящие в состав синдрома одомашнивания, кажутся никак не связанными друг с другом биологически. Какая связь между пониженной агрессивностью и мелкими жевательными зубами? На первый взгляд у этих двух признаков нет ничего общего. Животные не дерутся с помощью жевательных зубов, и трудно представить себе, почему пониженная агрессивность могла бы привести к их уменьшению. Так же неочевидна и взаимосвязь между белыми пятнами, висячими ушами и небольшим мозгом. Почему же у одомашненных животных есть все эти характеристики?

Самая популярная из классических гипотез называется гипотезой “параллельной адаптации”. Согласно этой гипотезе, пониженная агрессивность, висячие уши и другие компоненты синдрома одомашнивания представляют собой адаптации, которые независимым образом появились в ответ на новые условия окружающей среды – а именно на жизнь с человеком. Мы скоро увидим, почему гипотезу параллельной адаптации можно уверенно опровергнуть. Однако легко понять, почему ученые могли считать эту гипотезу достойным решением загадки синдрома одомашнивания. Короткие морды и мелкие зубы могли быть адаптацией к более высокому качеству пищи, которая стала мягче того, чем питались предки одомашненных животных, и больше не требовала тщательного пережевывания. Белые пятна могли возникнуть потому, что позволяли хозяевам животных отличать их друг от друга, – или просто потому, что животные с белыми “чулочками” казались земледельцам особо трогательными. Висячие уши теоретически могли закрепиться потому, что не приносили никакого вреда, ведь домашним животным не так важно иметь острый слух, как диким. Если считать, что небольшой мозг означает худшую реакцию на опасность, то уменьшение мозга можно объяснить тем, что домашние животные стали жить в более безопасных условиях. Подобные объяснения сложились в гипотезу о том, что синдром одомашнивания – это просто набор параллельных адаптаций к новым, созданным человеком, условиям¹.

Та же самая логика использовалась, как мы уже видели, и для объяснения эволюции человека. В основе этой логики лежит тот факт, что в течение последнего полумиллиона лет человек накапливал все больше культурных адаптаций. В приложении к животным гипотеза параллельной адаптации предполагает, что синдром одомашнивания возник как набор независимых адаптаций к “жизни с человеком”. В приложении к человеку гипотеза предполагает, что синдром одомашнивания возник как набор независимых адаптаций к “прогрессирующей культуре”. Более совершенные способы приготовления пищи могли привести к улучшению рациона, требовавшего менее активного пережевывания, в результате чего жевательный аппарат стал менее массивным. Более совершенные копья, далеко бьющие луки и стрелы и все более эффективные силки и сети могли снизить необходимость физической силы для успешной охоты, в результате чего мужчины стали менее маскулинными. Как и в случае с животными, гипотеза параллельной адаптации в применении к человеку подразумевает, что синдром одомашнивания никак не связан с пониженной агрессией. Согласно этой гипотезе, синдром одомашнивания возник у человека как набор независимых биологических реакций на появление различных культурно наследуемых умений и инструментов².

Гипотеза параллельной адаптации так привлекательна потому, что она удовлетворяет ключевым требованиям теории эволюции. Биологи, как правило, по умолчанию считают, что эволюционирующие признаки представляют собой адаптации, повышающие выживаемость особи и ее способность к размножению. Этот адаптационный подход составляет ключевой принцип теории эволюции, которая благодаря Дарвину коренным образом изменила наше представление о жизни.

Однако бывают ситуации, когда адаптационный подход оказывается неверным. Биологические признаки не всегда возникают как адаптации. Например, соски не приносят никакой пользы самцам, но за 200 миллионов лет, прошедших с момента возникновения лактации, млекопитающие от них так и не избавились. Программа развития, приводящая к появлению сосков у эмбриона женского пола – где они имеют адаптивное значение, – также приводит к развитию сосков у эмбриона мужского пола, где они не выполняют никаких адаптивных функций. Мужские соски бесполезны, но избавиться от них, судя по всему, было бы дороже, чем оставить. Поэтому на протяжении миллионов поколений они сохраняются в неизменном виде, не принося никакой пользы. Мужские соски – пример того, как адаптационный потенциал организма может быть ограничен его программой развития³.

Мужские соски – самый яркий образец неадаптивного признака. Другой орган, который часто приводят как пример неадаптивного признака, – это клитор у птиц. У большинства птиц нет ни клитора, ни пениса. Однако у видов, спаривающихся в воде, обычно есть и то и другое. Если бы у самцов уток (селезней) не было механизма впрыскивания спермы непосредственно в тело самки, вся их сперма вымывалась бы водой. Поэтому у селезней, в отличие от большинства наземных птиц, появился пенис. При этом программа развития, приводящая к формированию пениса, также приводит к появлению клитора у самок. Как и в случае с мужскими сосками, клитор у птиц, судя по всему, представляет собой побочный продукт эволюции – признак, существующий только потому, что естественный отбор способствовал появлению пениса у самцов. Мужские соски и женские пенисы – это, конечно, любопытно, однако практическое значение их ничтожно. Тот факт, что их приводят в качестве главных примеров признаков, сохранившихся вопреки отсутствию адаптивной функции, показывает, насколько редким явлением остаются неадаптивные признаки⁴.

Поэтому всех так поразили результаты масштабного долгосрочного эксперимента, проведенного советским генетиком Дмитрием Беляевым. Он показал, что синдром одомашнивания – это вовсе не простой набор адаптаций. Оказалось, что синдром одомашнивания представляет собой набор неадаптивных признаков, появившихся в ответ на одно главное обстоятельство – одомашнивание. Весь синдром одомашнивания целиком, как показал Беляев, аналогичен мужскому соску. Это поразительный пример того, как неадаптивные побочные продукты отбора могут иметь важнейшее биологическое значение.

История Беляева – хорошее напоминание о том, как повезло большинству современных ученых, которые могут работать, ничего не боясь⁵. В 1939 году, в возрасте двадцати двух лет, Беляев получил свою первую должность в отделе разведения пушных зверей Центральной научно-исследовательской лаборатории в Москве. Прекрасный ученый, хорошо понимавший потенциальную ценность селекции для улучшения мехового производства, он был полон желания развивать эту область. Однако в Советском Союзе того времени заниматься генетикой было опасно. С 1924 года СССР возглавлял Сталин, и он считал западную генетику лженаукой, созданной для продвижения антисоветской идеологии⁶. Тех генетиков, которые не следовали линии партии, ссылали в исправительно-трудовые лагеря – и это в лучшем случае. Семья самого Беляева тоже пострадала от сталинской паранойи. Будучи подростком, Беляев восхищался исследованиями своего старшего брата Николая, известного генетика. В 1937 году Николая арестовали и без всякого суда расстреляли за интерес к прозападной генетике. Непредвзятые генетические исследования стали возможны только через несколько лет после смерти Сталина в 1953 году⁷. В 1958-м Беляев начал работать в Институте цитологии и генетики Сибирского отделения Академии наук СССР в Новосибирске. Там у него появилась возможность содержать сотни лисиц и других животных и наконец проверить идею, которая занимала его уже давно⁸.

Беляев интересовался синдромом одомашнивания в целом и, в частности, скоростью размножения серебристо-черных лисиц в неволе. Серебристо-черные, или черно-бурые, лисицы – это подвид обыкновенной лисицы, завезенный с канадского острова Принца Эдуарда в 1920-х годах. У чернобурок необычно окрашенный мех, известный в Сибири и по всему миру. К тому моменту, когда Беляев начинал свой эксперимент, черно-бурых лисиц уже давно разводили в мелких звероводческих хозяйствах по всей Сибири: в некоторых хозяйствах жило уже восьмидесятое поколение лисиц. Но хотя лисиц и держали в неволе, никто не пытался специально их приручать. В отличие от большинства по-настоящему одомашненных животных, эти лисицы размножались всего раз в год, как дикие животные. Звероводам это не нравилось. Однако ничего удивительного в этом не было: по сути, черно-бурые лисицы оставались просто дикими животными, жившими в неволе⁹.

Гипотеза Беляева заключалась в том, что селекция по одному-единственному наследственному признаку – дружелюбному отношению к человеку – может привести к развитию синдрома одомашнивания, в том числе повышенной скорости размножения. Его основная идея была в том, что животные, которые боятся человека и проявляют по отношению к нему спонтанную агрессию, вряд ли смогли бы жить с ним бок о бок. Соответственно, на ранних стадиях одомашнивания отбор всегда должен идти в пользу более смирных животных, не проявляющих реактивной агрессии. При этом не важно, будет такой отбор происходить сознательно или нет: звероводы всегда будут отбирать более послушных лисиц просто потому, что агрессивные животные опасны и с ними труднее справиться.

Хотя никто тогда толком не представлял, как именно “послушный” психотип может появиться в процессе эволюции, Беляев понимал, что это наверняка сложный процесс, в который вовлечены разные системы органов. Этот процесс, скорее всего, должен включать не только анатомические изменения мозга, но и изменения в синтезе и регуляции гормонов, нейромедиаторов и других физиологически активных веществ. Трудно представить себе, чтобы последствия таких масштабных биологических изменений ограничивались одним только снижением агрессии. Кроме того, эти последствия, вероятно, должны быть более выражены у животных, подвергшихся изменениям в раннем возрасте. Поскольку механизмы, лежащие в основе системы биологического контроля агрессии, обычно похожи у разных видов, приручение на генетическом уровне может вызвать сходную реакцию у разных животных. Иными словами, есть все основания ожидать, что у животных, прошедших отбор на послушность, появятся разнообразные побочные признаки – последствия пониженной эмоциональной реактивности. Включая – возможно – повышенную скорость размножения.

Беляев не побоялся посвятить себя этой идее, хотя прекрасно осознавал, что для достижения результата могут потребоваться десятки лет. В 1959 году он начал эксперимент, отобрав первичную популяцию лисиц из нескольких тысяч животных с разных звероводческих хозяйств. Чтобы найти самых спокойных, ученые подходили к клетке с лисами и пытались открыть дверцу. Большинство лисиц в ответ рычали и пытались укусить. Но некоторые – не больше одной из десяти – боялись людей чуть меньше и были чуть более дружелюбны. Их-то и отобрали для размножения: всего сто самок и тридцать самцов¹⁰.

Когда лисицы начали размножаться, Беляев и его сотрудники переключили свое внимание на потомство. Лисятам предлагали еду и одновременно пытались их погладить. Самые добродушные терпели такое обращение, не зарычав. Из них-то и сформировали новую группу для скрещивания, куда попали примерно 20 % самок и 5 % самцов. Год за годом Беляев и его сотрудники повторяли свою процедуру. За первые пятьдесят лет эксперимента через их руки прошло около пятидесяти тысяч щенков – по тысяче в год¹¹. Для сравнения Беляев также завел контрольную линию лисиц, не подвергавшихся отбору. Этих лисиц скрещивали между собой независимо от их уровня агрессии или дружелюбия.

Эксперимент принес плоды раньше, чем ожидалось. Уже в третьем поколении некоторые животные из экспериментальной популяции не проявляли ни агрессии, ни страха перед человеком. В четвертом поколении появились лисята, которые сами подходили к изумленным ученым, по-собачьи виляя хвостом. При этом лисы из контрольной популяции не виляли хвостом никогда¹². В шестом поколении появилась “элита” одомашнивания. Такие “элитарные” лисицы не только виляли хвостом, но и скулили, пытаясь привлечь внимание человека. Они сами подходили к ученым, обнюхивали и лизали их руки. По словам сотрудницы Беляева Людмилы Трут, к десятому поколению эти “элитарные” лисицы уже составляли 18 % от всех лисят, к двадцатому поколению – 35 %, а к тридцатому – тридцать пятому – 70–80 %. Всего через несколько лет Американский клуб собаководства подал заявку на импорт одомашненных лисиц для содержания в качестве домашних животных¹³.

Скорость одомашнивания, безусловно, впечатляла. Но больше всего Беляева заинтересовало появление других признаков – тех, на которые не был направлен отбор. В 1969 году, всего через десять лет после начала эксперимента, “у одного из самцов впервые обнаружили необычное белое пятно”¹⁴. Среди контрольных лис пегость, или, по выражению Беляева, “звездочки”, были редкостью. Но в экспериментальной группе они появлялись у многих животных. Это были пятна “между ушами” – та самая белая “звездочка” на лбу, которая часто есть у лошадей, – или белые пятна, подобные тем, которые часто встречаются у коров, собак, кошек и других домашних животных. До этого у серебристо-черных лисиц никогда не видели “звездочек”. Вскоре они были уже в сорока восьми лисьих семьях из экспериментальной популяции. И хотя эти семьи составляли меньшую часть популяции, в тридцати пяти из них, в полном соответствии с гипотезой Беляева, были лисицы, “исключительные по степени прирученности”. Приручение животных, заключил Беляев, привело к появлению “звездочек”¹⁵.

“Звездочки” стали важнейшим событием: впервые удалось экспериментально доказать, что отбор против агрессии может привести к появлению признаков синдрома одомашнивания, которые сами по себе не имеют никакого адаптивного значения. За этим первым открытием последовали другие, включая изменения репродуктивной системы. К 1962 году 6 % экспериментальных лисиц размножались не только летом, но и осенью и весной. К 1969 году 40 % самок размножались три раза в год, в отличие от контрольных линий, размножавшихся всего раз в год. Эти изменения явно были генетическими, потому что проявлялись всегда в одних и тех же семьях. Переход от одного к двум сезонам размножения в год не всегда был к лучшему: многие пометы погибали. Но даже несмотря на то, что все эти изменения пока не несли непосредственной практической пользы для мехового производства, Беляев мог наслаждаться триумфом своей теории. Отбор по одному-единственному признаку – дружелюбному отношению к человеку – привел к тому, что размножение перестало быть сезонным. А также к удлинению сезона размножения, более раннему – на месяц раньше контрольных животных – достижению половозрелости и появлению более крупных пометов.

Со временем последствий отбора становилось все больше. “Вскоре появились такие признаки, как висячие уши и закрученные колечком хвосты, как у некоторых пород собак, – писала Людмила Трут, продолжившая работу после смерти Беляева в 1985 году. – Через 15–20 поколений мы обратили внимание на появление лисиц с укороченными хвостами и лапами, а также с недокусом или перекусом”. Все это были признаки синдрома одомашнивания¹⁶. Форма костей прирученных лисиц тоже подтверждала догадки Беляева. Форма черепа изменилась. В 1999 году Трут писала, что черепа одомашненных лисиц стали ниже и уже, чем у контрольных животных. Подобно тому, что наблюдается у давно одомашненных животных, “черепа самцов стали больше походить на черепа самок”¹⁷.

Усилия Беляева окупились с лихвой. Лисят для скрещивания отбирали по одному-единственному признаку – дружелюбное отношение к человеку, – не принимая в расчет ни анатомические особенности, ни цвет, ни другие внешние характеристики. В результате лисицы не только очень быстро стали совсем ручными, но и приобрели целый комплекс сопутствующих признаков. В то же время контрольные лисы, которых скрещивали традиционным способом, очень редко приобретали черты одомашнивания. Беляев повторил свой эксперимент на американских норках и крысах. Результаты оказались такими же. Теперь сомнений не оставалось. Беляев обнаружил движущую силу, лежащую в основе синдрома одомашнивания: отбор на пониженную реактивную агрессию.

Столетием раньше Дарвин ломал голову над странными совпадениями – например, тем фактом, что белые кошки с голубыми глазами часто бывают глухими, – которые заставляли предположить, что естественный отбор не всегда принимает оптимальные для животных решения. Дарвин предположил, что некоторые неадаптивные или даже вредные признаки (как та же глухота у кошек) могут порождаться другими, адаптивными признаками, имеющими истинное биологическое значение. Беляев же показал, как именно это может происходить. Отбор по признаку дружелюбного отношения к человеку привел не только к эволюции спокойных, послушных лисиц, но и к появлению целого ряда неожиданных и на первый взгляд никак не связанных друг с другом физических изменений – изменений, которые также встречаются у большого количества других одомашненных животных, но не играют при этом никакой особой роли в их одомашненной жизни¹⁸.

Сибирский эксперимент не только продемонстрировал, что адаптивные признаки могут вызывать к жизни другие, неадаптивные. Он также впервые показал, что, собственно, такое синдром одомашнивания. Это вовсе не набор адаптивных признаков, по отдельности сформированных силами эволюции в ответ на жизнь с человеком. Наоборот, это набор признаков, в массе своей бесполезных, – но сигнализирующих об определенном эволюционном событии в истории вида. Синдром одомашнивания указывает на то, что данный вид недавно претерпел снижение реактивной агрессивности.

Эксперимент Беляева продемонстрировал, к чему приводит отбор на дружелюбие, но не показал, насколько долго может сохраняться синдром одомашнивания. А ведь это имеет принципиальное значение. Если признаки, входящие в состав синдрома одомашнивания, достаточно вредные, то можно ожидать, что естественный отбор от них избавится. Поэтому теоретически синдром одомашнивания может быстро возникнуть в результате отбора на дружелюбие, но так же быстро и исчезнуть.

Однако история одомашненных животных указывает на обратное. Согласно последним оценкам, одомашнивание собак началось более 15 тысяч лет назад, коз и овец – около 11 тысяч лет назад, а крупного рогатого скота, свиней и кошек – еще примерно на тысячу лет позже. Другие одомашненные животные, такие как ламы, лошади, ослы, верблюды, куры и индейки, появились, как считается, в течение последних пяти – шести тысяч лет. Скелеты таких животных несут признаки синдрома одомашнивания, появившиеся тысячи лет назад и во многих случаях ставшие еще более выраженными за прошедшее время. Однажды возникнув, синдром одомашнивания может сохраняться в течение тысяч поколений¹⁹.

Конечно, в большинстве случаев одомашненные виды продолжали жить под контролем человека. Более того, часто они продолжали подвергаться отбору на новые признаки и повышенное дружелюбие к людям. Возникает вопрос: сохраняются ли черты синдрома одомашнивания в тех случаях, когда животные возвращаются в дикую природу и выживают там сами по себе? Как показывают исследования – да, даже в дикой природе ранее одомашненные животные могут жить в течение многих поколений, не возвращаясь к предковому типу.

Биологи Дитер Круска и Вадим Сидорович изучали американских норок – потомков животных, которых держали на канадских звероводческих фермах в течение примерно восьмидесяти поколений. В XVII и XIX столетиях охотники на пушных зверей отлавливали огромное количество норок из дикой природы, но к 1860-м годам предприимчивые фермеры поняли, что высококачественные шкурки гораздо дешевле получать, держа норок в неволе. Так зверофермы дали начало новой отрасли промышленности, а у норок возник синдром одомашнивания. Проявлялся он типичными признаками: у одомашненных норок укоротились морды, а мозг стал на 20 % меньше, чем у диких норок того же размера²⁰.

Американские норки так успешно размножались в Канаде, что до сих пор остаются основным источником меха от искусственно выращиваемых норок. Европейцев впечатлили коммерческие перспективы разведения норок, и они импортировали американских одомашненных норок, чтобы разводить их у себя. К несчастью, многие зверьки сбежали с ферм и начали успешно размножаться на воле. К 1920 году одичавшие американские норки уже вовсю расселялись по Европе. Сотни тысяч инвазивных норок основали популяции по всей континентальной и островной Европе, включая Норвегию, Италию, Испанию, Великобританию, Ирландию, Исландию, Россию и Беларусь. В Беларуси успешное размножение американской норки вызвало значительное снижение численности двух местных видов хищников, европейской норки и лесного хорька. Американская норка вытеснила своих диких родственников²¹.

Вторично одичавшие норки, хотя и жили теперь в естественных условиях, сохранили небольшой мозг и короткие морды своих одомашненных предков. Для возникновения синдрома одомашнивания потребовалось всего около восьмидесяти поколений; через пятьдесят поколений жизни в дикой природе Беларуси у норок по-прежнему не наблюдалось возвращения к анатомии дикого типа. Судя по всему, небольшой мозг и короткие морды так же хорошо подходили для жизни в лесах и водоемах Европы, как и для жизни в канадских клетках.

Случай с норками показателен, потому что история разведения этих животных известна во всех подробностях. Среди других млекопитающих, успешно живущих в естественных условиях вопреки своему маленькому одомашненному мозгу, можно назвать коз, свиней, кошек и собак. Одомашненные козы, живущие в дикой природе на далеких чилийских островах Хуан-Фернандес в течение уже примерно четырехсот лет, до сих пор сохраняют небольшой размер черепа. Самый яркий пример одомашненного вида, преуспевшего в дикой природе, – это австралийские динго. От собак – их предков – динго отделяют тысячи поколений, но даже спустя пять тысяч лет жизни в дикой природе мозг динго по-прежнему сохраняет собачьи размеры. Возврата к прежнему крупному, волчьему размеру так и не произошло²².

Не менее показательна и история собак. Хотя многие из них живут с человеком и получают от хозяев и пищу, и заботу, есть и такие, которые выживают и размножаются в природе без прямого участия человека. Это бродячие собаки, которые часто собираются на свалках и скотобойнях, у рыболовецких гаваней и рынков, где всегда полно объедков. Биолог Катрин Лорд с коллегами попробовали оценить их численность. Они установили, что всего в мире живет от 700 миллионов до миллиарда бродячих собак и из них около 76 % размножаются сами по себе. Эти уличные собаки тоже так и не стали похожи на волков. Они сохраняют синдром одомашнивания, хотя и живут большими группами независимо от людей, – так же как, наверное, могли жить собаки на ранних этапах одомашнивания²³.

Тот факт, что виды с небольшим мозгом и коротким черепом, такие как одичавшие норки или динго, успешно выживают в дикой природе, говорит о том, что синдром одомашнивания не исчезает при возвращении в естественные условия. Но тут возникает новый вопрос. Если признаки, входящие в состав синдрома одомашнивания, никак не мешают жизни животных в естественных условиях, то были ли их дикие предки лучше приспособлены к жизни в дикой природе? Если американским норкам с их с небольшим мозгом и короткой мордой достаточно хорошо живется на воле в Беларуси, зачем тогда их предкам понадобились крупные мозги и длинные морды?

Этого мы не знаем. Есть одно интересное предположение, согласно которому эти признаки представляют собой адаптации для внутривидовой конкуренции, а не для поиска пищи или защиты от хищников. Иными словами, возможно, что на одомашненных животных наконец-то закончилась эволюционная “гонка вооружений”, в которой короткомордые животные с небольшим мозгом одержали победу над животными с большим мозгом и длинными мордами. В пользу этого предположения говорит тот факт, что процветающие в дикой природе одомашненные животные обычно не пересекаются по ареалу с местообитаниями своих диких предков: американская норка живет в Европе, свиньи – на Галапагосских островах, лошади прижились на юго-западе Америки, а динго – в Австралии. Возможно, в конечном итоге все эти животные постепенно вернут себе дикие черты, потому что крупный мозг все же может иметь некоторые преимущества, пусть и небольшие – например, повышать склонность к реактивной агрессии. Но по одомашненным животным, живущим в дикой природе, мы видим, что такие изменения происходят медленно. В этом отношении синдром одомашнивания сродни мужскому соску: и то и другое сохраняется в течение долгого времени, хотя не несет никакой адаптивной функции.

Та агрессия, от которой намеренно избавлялся Беляев, была агрессией по отношению к человеку, и именно такой тип агрессии всегда понижен у одомашненных животных. Без этого людям было бы трудно справляться со своими животными. Однако одомашненные животные далеко не всегда становятся менее агрессивными также и по отношению к представителям своего вида. Одомашненные лисицы Беляева и Трут до сих пор не стали менее агрессивными по отношению друг к другу. Но у многих других видов одомашненные особи и правда более дружелюбны друг к другу, чем их дикие предки²⁴.

Перуанская свинка и морская свинка – это дикая и одомашненная версии одного и того же животного, которое в естественных условиях обитает в Перу, Боливии и Чили. Это прекрасная модель для исследований, потому что оба вида можно с относительной легкостью содержать в неволе в одинаковых условиях. Перуанские, или горные, морские свинки до сих пор широко распространены в высокогорьях Анд. Мы точно знаем, что морские свинки были одомашнены (для получения мяса) четыре с половиной тысячи, а возможно, даже и семь тысяч лет назад. Поскольку морские свинки могут размножаться до пяти раз в год, вполне вероятно, что со времен одомашнивания у них сменилось уже двадцать тысяч поколений. Синдром одомашнивания у морских свинок включает такие типичные признаки, как относительно небольшой мозг и белые пятна²⁵.

Биологи Кристине Кюнцль и Норберт Заксер показали, что горные и одомашненные морские свинки заметно отличаются поведением по отношению к представителям своего вида. Горные свинки более агрессивны, а морские свинки не только проявляют меньше агрессии, но и ведут себя более терпимо и дружелюбно (например, занимаются взаимной чисткой шерсти и часто подходят друг к другу), и ритуалы ухаживания у них более развиты. Чтобы проверить, не является ли такое поведение следствием содержания в неволе, ученые сравнили взрослых свинок, пойманных в природе, со свинками, которые жили в неволе в течение тридцати поколений. У самцов этих двух групп не обнаружилось никаких различий ни в поведении, ни в реакции на стресс. Следовательно, разница в агрессии самцов перуанских и морских свинок объясняется генетическими эффектами одомашнивания, а не просто содержанием в неволе в течение многих поколений²⁶.

Сходные доказательства того, что одомашненные животные в сравнении со своими дикими предками менее агрессивны по отношению не только к человеку, но и друг к другу, были получены для собак, крыс, кошек, норок и уток. Возьмем волков и собак. В целом волки более агрессивны по отношению к людям, чем собаки. Волки также значительно более агрессивно ведут себя с членами своей стаи, чем собаки. Их природная враждебность к “чужакам” настолько сильна, что основная причина гибели волков в природе – это конфликты с другими волками. На такие конфликты приходится 40 % смертности. Однако у одичавших собак убийство “чужака” из другой стаи было описано всего один раз. В пределах своей стаи собаки тоже более дружелюбны друг к другу, на что указывает более равное распределение спариваний между особями²⁷.

Таким образом, тот факт, что одомашненные животные проявляют меньше агрессии в адрес человека, не всегда означает, что они также менее агрессивны внутри вида. Однако в целом не вызывает сомнений, что животные, живущие с человеком, часто подвергаются отбору на терпимое отношение друг к другу, ведь ни один фермер не хочет, чтобы на его скотном дворе постоянно происходили драки.

Эксперимент Беляева, показавший, что отбор на добродушное отношение к человеку приводит к появлению синдрома одомашнивания, открыл нам глаза на происхождение многих признаков, до этого остававшихся загадкой. Его догадка оказалась верна. Эволюция одомашненности происходит за счет изменения нескольких биологических систем, контролирующих эмоциональную реактивность, а эти системы, в свою очередь, оказывают вторичное влияние на ряд других признаков. Белые пятна – один из таких признаков. Как и короткие морды, мелкие зубы, небольшой мозг, укороченный репродуктивный цикл и висячие уши. Но замечательное открытие Беляева подняло новый вопрос: почему в ходе приручения животных у них возникает синдром одомашнивания?

Судя по всему, за все компоненты синдрома одомашнивания, а значит, и за его существование как таковое отвечают всего две биологические системы. Эти две системы составляют основу жизни любого млекопитающего и тесно связаны друг с другом. Первая – это система миграции клеток нервного гребня, а вторая – система гормонального контроля, за которую отвечает щитовидная железа.

Главный кандидат на участие в формировании многих, если не всех черт синдрома одомашнивания – клетки нервного гребня.

Давным-давно, когда с момента вашего зачатия прошло не более двух-трех недель, вы представляли собой однослойный шарик из клеток, пустой внутри. Затем вы прошли гаструляцию, то есть некоторые из ваших клеток начали перемещаться внутрь, создавая новые слои и превращая вас в микроорганизм с внутренними и внешними слоями клеток. Во время гаструляции образовались четыре типа ткани, которые теперь составляли ваше маленькое эмбриональное тело: эктодерма, мезодерма, эндодерма и нервный гребень. Эктодерма, мезодерма и эндодерма – это внешний, средний и внутренний слои клеток, и части тела, которые из них образуются, во взрослом организме расположены относительно друг друга примерно так же: кожа, мышцы и мягкие органы. Клетки нервного гребня, однако, ведут себя иначе.

Клетки нервного гребня – это уникальная ткань. В эмбрионе позвоночных нервный гребень образует полоску на спинной стороне развивающейся головы и туловища, лежащую непосредственно под эпидермисом (который потом станет кожей). В отличие от большинства остальных тканей, которые медленно развиваются в предназначенном им направлении, нервный гребень как таковой исчезает вскоре после своего появления. Образующие его клетки покидают место своего возникновения на спинной стороне эмбриона (дорсальная часть нервной трубки), отделяются друг от друга и группами расходятся по всему эмбриону. В результате этой уникальной всепроникающей миграции многие органы уже взрослых животных хотя бы частично происходят от клеток нервного гребня, хотя сам нервный гребень при этом исчезает на очень ранней стадии развития²⁸.

Развитие некоторых частей эмбриона, например системы меланоцитов, особенно тесно связано с нервным гребнем. Меланоциты находятся в самом глубоком слое кожи и вырабатывают пигменты меланины, которые определяют окраску волос и кожи. Белые пятна на шкуре животного обычно образуются там, где нет меланоцитов. У одомашненных животных часто бывают белые “чулочки” на ногах или белый кончик хвоста. Возникают они потому, что клетки нервного гребня в ходе эмбрионального развития так медленно мигрируют или образуются в таком небольшом количестве, что крайних точек тела они просто не достигают. Поэтому на кончик хвоста или концы ног не хватает меланина, и эти части тела остаются белыми.

Миграция клеток объясняет и белые “звездочки” на лбу, часто встречающиеся у одомашненных животных, в том числе у лисиц Беляева. В ходе миграции со спинной стороны головы и туловища клетки нервного гребня сначала двигаются ко рту, а затем ползут вверх в направлении лба, пока потоки с противоположных сторон тела не встретятся над глазами. В случаях, когда миграция клеток остается незавершенной, меланоциты не достигают середины лба, и это место оказывается лишенным клеток, вырабатывающих пигменты. Отсюда и “звездочка”.

Таким образом, белые пятна на шерсти одомашненных животных указывают на то, что миграция клеток нервного гребня у них задержана или ограничена. У пегих лисиц, как показала команда Трут, меланобласты – клетки нервного гребня, которые позже становятся меланоцитами, – начинают мигрировать на один-два дня позже²⁹.

Ученым уже многое известно о генетических факторах, влияющих на миграцию этих клеток в места своего назначения, где из них образуются другие ткани. Столь явная связь неполной миграции клеток нервного гребня с появлением белых пятен у одомашненных животных позволяет предположить, что и другие компоненты синдрома одомашнивания тоже могут быть вызваны изменениями на раннем этапе эмбрионального развития. В 2014 году биологи Адам Уилкинс, Текумсе Фитч и я выдвинули именно эту идею. Фитч в 2002 году побывал в Новосибирске и был впечатлен убедительными доказательствами связи миграции клеток нервного гребня и белых пятен. Основываясь на этих данных, мы рассмотрели синдром одомашнивания как единое целое и обнаружили интересные параллели³⁰.

Формирование большинства признаков, входящих в синдром одомашнивания, легко можно объяснить изменениями миграции клеток нервного гребня. Клетки нервного гребня дают начало надпочечникам, а сокращение их размера и активности, как показала Трут с коллегами, играет важнейшую роль в снижении эмоциональной реактивности одомашненных животных³¹. Дарвин указывал, что небольшие челюсти и короткие морды (или уплощенные лица) – это общие характеристики одомашненных животных. Также этими признаками обладают лисы и норки, которых Беляев отобрал по признаку дружелюбного отношения к человеку. Механизм развития челюстей хорошо известен. Они образуются из двух пар зачаточных костей, которые развиваются после того, как клетки нервного гребня прибывают к конечному пункту своего миграционного маршрута. Число клеток нервного гребня, достигших зачатков костей, и определяет размер челюстей: чем меньше клеток, тем меньше челюсти.

Размер зубов человека контролируется другими генами – не теми, которые определяют размер челюстей. Однако клетки нервного гребня тоже играют тут ключевую роль. Примерно в середине беременности, на сроке в 17–18 недель, клетки нервного гребня достигают зачатков зубов и там превращаются в клетки под названием “одонтобласты”. Одонтобласты формируют внешнюю поверхность живой ткани: они изнутри выстраивают стенку зуба, вырабатывая дентин во время его роста. Чем меньше клеток нервного гребня достигает зубов, тем меньше получаются зубы.

Висячие уши – еще один пример влияния клеток нервного гребня на признак синдрома одомашнивания, основанного, правда, на совершенно ином механизме. Уши повисают, когда внутренний хрящ оказывается слишком коротким и перестает поддерживать кончик уха. Каркасная хрящевая часть уха и внешнее ухо в целом (ушная раковина) образованы тканями разного происхождения. И в хрящ, и в ушную раковину поступают клетки нервного гребня, но приходят они из разных его участков. Судя по всему, висячие уши образуются в тех случаях, когда хрящ получает относительно небольшое количество клеток нервного гребня. Если считать человека одомашненным животным, то можно только пожалеть о том, что у нас нет висячих ушей. Возможно, у нас просто настолько маленькие уши, что задержка миграции клеток нервного гребня не играет заметной роли.

Связь всех этих морфологических изменений с ограниченной миграцией клеток нервного гребня дополнительно поддерживается данными о редких генетических нарушениях у человека. Одно из них – синдром Моуата – Вильсон, редкое состояние, которое, судя по всему, связано с нарушением миграции клеток нервного гребня. Для людей, страдающих синдромом Моуата – Вильсон, характерна сильная умственная отсталость, узкие челюсти и небольшие уши. Синдром ассоциирован с мутациями в гене ZEB2. В результате мутаций этого гена некоторые клетки нервного гребня не мигрируют из места своего происхождения; судя по всему, именно с этим связан небольшой размер челюстей и ушей у людей с синдромом Моуата – Вильсон. Сообщается также, что такие люди, как правило, “имеют благодушный характер и часто улыбаются” – поведение, противоположное реактивной агрессии³².

Таким образом, уменьшение числа клеток нервного гребня и снижение скорости их миграции – наиболее вероятные причины формирования синдрома одомашнивания. И хотя такие изменения миграции клеток нервного гребня в основном определяются генами, какую-то роль может играть и окружающая среда. На ранних стадиях эмбрионального развития для миграции клеток нервного гребня необходим гормон тироксин. А тироксин вырабатывается исключительно щитовидной железой матери. Исходя из этого зоолог Сьюзен Крокфорд предположила, что синдром одомашнивания может быть частично связан со снижением выработки тироксина в организме матери³³.

Хотя гипотеза о ключевой роли миграции клеток нервного гребня удачно объясняет формирование большинства компонентов синдрома одомашнивания, до недавнего времени исключением оставался один важный признак – небольшой мозг. Размер мозга уменьшен почти у всех из двадцати с лишним одомашненных видов животных: как птиц (например, кур, гусей и индеек), так и млекопитающих (от крыс до верблюдов). Фактически из всех давно одомашненных животных этому правилу не следует только лабораторная мышь: у нее мозг не меньше мозга ее прародителя – дикой мыши. Впрочем, возможно, что предковую домовую мышь нельзя считать полностью дикой, учитывая, как долго она прожила рядом с человеком³⁴. У беляевских лисиц уменьшение мозга пока не наблюдается, хотя, по некоторым данным, 40 поколений отбора все же привели к уменьшению черепа. Уменьшение разных частей мозга в ответ на одомашнивание происходит неравномерно. Круска показал, что сильнее всего уменьшаются те отделы мозга, которые связаны с обработкой сенсорной информации, особенно слуховой и визуальной, а также отделы лимбической системы, отвечающие за эмоции, реактивность и агрессию. В то же время мозолистое тело – пучок нервных волокон, связывающий левую и правую стороны мозга, – сохраняет у одомашненных животных тот же размер по отношению к телу, что и у их диких предков³⁵.

Исследований, в которых сравнивались бы механизмы уменьшения мозга у диких и одомашненных животных, пока никто не проводил. Но скорее всего, эти механизмы подчиняются общим принципам регуляции роста мозга. Хотя сама мозговая ткань возникает не из клеток нервного гребня, эти клетки крайне важны для развития мозга. Мигрирующие клетки нервного гребня вырабатывают или воздействуют на так называемые факторы роста – белки, стимулирующие рост мозга. Например, лицевые клетки нервного гребня, участвующие в росте лица, вырабатывают факторы с милыми названиями Noggin и Gremlin, которые влияют на синтез жизненно важного белка FGF8. Чем меньше FGF8 вырабатывают краниальные (головные) клетки нервного гребня, тем меньше мозг. Таким образом, в результате снижения скорости миграции или количества клеток нервного гребня мозг вполне может расти медленнее и потому вырастать не таким крупным³⁶.

В мозге есть несколько структур, крайне важных для формирования реактивной агрессии. В передней части растущего мозга (конечном мозге, или теленцефалоне) образуются миндалевидные тела. Как мы уже знаем, миндалевидные тела играют ключевую роль в формировании реакции страха (которая может приводить к реактивной агрессии). Многие данные указывают на то, что небольшой размер миндалевидных тел ассоциирован с пониженным уровнем страха и агрессии. Пример – это женщина, у которой были настолько сильно повреждены миндалевидные тела, что она вообще не испытывала страха, хотя сохраняла все остальные базовые эмоции. Исследований размера миндалевидных тел у одомашненных животных пока проведено совсем немного, но по крайней мере у одного млекопитающего (кролика) и одной птицы (японской амадины, одомашненной версии бронзовой амадины) было обнаружено соответствующее уменьшение миндалевидных тел³⁷.

Позади конечного мозга находится промежуточный мозг, или диэнцефалон, где расположен гипоталамус. Как и миндалевидные тела, гипоталамус представляет собой ключевой компонент нейронной сети, лежащей в основе реактивной (а также проактивной) агрессии. Гипоталамус также сильно влияет на активность надпочечников и участвует в регуляции эстрального цикла у самок и репродуктивного поведения.

Таким образом, в мозге, как и в остальных частях тела, черты синдрома одомашнивания, судя по всему, формируются под влиянием измененной активности клеток нервного гребня. Клетки нервного гребня влияют на системы, регулирующие стресс, страх и агрессию, включая симпатическую нервную систему и ряд мозговых структур, регулирующих эмоциональные реакции. Как мы уже видели, первым признаком, который удалось связать с развитием клеток нервного гребня, оказались белые пятна, типичные для одомашненных лошадей, собак, коров и других животных. Вслед за этим открытием мы выдвинули гипотезу, связывающую клетки нервного гребня со многими другими чертами одомашненных животных. Экспериментальные данные подтвердили эту гипотезу, продемонстрировав связь таких, казалось бы, разрозненных признаков, как небольшие челюсти, мелкие зубы, висячие уши и даже изменения в мозге, ассоциированные с пониженной реактивной агрессией.

Еще один способ проверить нашу гипотезу – это посмотреть, есть ли у одомашненных животных изменения в генах, отвечающих за миграцию клеток нервного гребня. С 2014 года такие изменения были обнаружены у шести видов (лошадей, крыс, собак, кошек, чернобурок и норок). Мы пока не знаем, будут ли такие изменения обнаружены у всех одомашненных видов животных, но, по крайней мере, на данный момент исключений еще не найдено³⁸.

Ключевым процессом, лежащим в основе синдрома одомашнивания, можно назвать ювенилизацию. Как мы увидим в главе 9, уровень реактивной агрессии проще всего снизить с помощью отбора на ювенильные признаки, поскольку молодые особи склонны к реактивной агрессии меньше, чем взрослые. Поэтому можно ожидать, что механизмы стресса и особенности строения мозга у одомашненных животных будут такими же, как у молодых особей их диких предков. Отчасти ювенильные признаки сохраняются у одомашненных животных в результате отбора на редуцированные популяции клеток нервного гребня, замедляющие развитие соответствующих систем.

Идея, что клетки нервного гребня играют ключевую роль в процессе одомашнивания, очень перспективна, ведь она позволяет по-новому взглянуть на гипотезу, согласно которой представители Homo sapiens подвергались отбору против реактивной агрессии. Нейробиолог Седрик Бекс с коллегами попытались рассмотреть этот вопрос, занявшись поисками параллельной генетической эволюции у человека и одомашненных животных³⁹. Они обнаружили 742 гена, несущих признаки положительного отбора у Homo sapiens, но не у двух вымерших видов человека – неандертальцев и денисовцев. После этого команда Бекса составила список из 691 гена, несущего признаки положительного отбора у четырех одомашненных видов (собак, кошек, лошадей и крупного рогатого скота). Они обнаружили, что генетические изменения у человека и четырех одомашненных видов перекрываются с высокой степенью статистической значимости. Из генов, подвергшихся положительному отбору у человека, 41 ген продемонстрировал признаки положительного отбора у одомашненных видов. Хотя для большинства генов биологические функции пока неизвестны, для двух из них связь с одомашниванием довольно очевидна. Например, ген BRAF, несущий признаки положительного отбора у кошек, лошадей и Homo sapiens, играет важную роль в развитии нервного гребня. Бекс с командой уверенно заключают, что полученный результат поддерживает гипотезу, согласно которой “наш вид подвергся самоодомашниванию”⁴⁰. При этом они имеют в виду именно Homo sapiens, а не какой-то другой вид Homo. Это важный момент, к которому мы еще вернемся. Если новые данные будут подтверждать гипотезу нервного гребня, то с ее помощью можно будет детально изучить эволюционную историю одомашнивания и самоодомашнивания.

Независимо от того, насколько точной и исчерпывающей мы считаем гипотезу клеток нервного гребня, ясно одно: благодаря эксперименту Беляева мы многое узнали о синдроме одомашнивания. Беляев показал, что синдром одомашнивания возникает в результате отбора против реактивной агрессии, а не просто вследствие жизни рядом с человеком. Из этого следует важнейший вывод. Это означает, что синдром одомашнивания должен возникать всегда, когда происходит отбор против реактивной агрессии. А поскольку отбор против агрессии должен время от времени происходить и в дикой природе, среди диких животных должно наблюдаться множество случаев синдрома одомашнивания.

До сегодняшнего дня, однако, никто такие случаи не искал.

Глава 5. Дикие одомашненные животные

Беляев хотел выяснить, может ли отбор против реактивной агрессии привести к формированию синдрома одомашнивания. Его смелая догадка оказалась верна и положила начало масштабной исследовательской программе в Новосибирске, продолжавшейся в течение всей его жизни. Там и сегодня проводятся исследования под руководством его коллеги Людмилы Трут, в которых сравниваются линии менее агрессивных, более агрессивных и не подвергшихся отбору животных. Открытия Беляева подняли такое количество новых вопросов, что ответы на них сегодня доступны всего для нескольких видов одомашненных животных – хотя прошло уже более полувека. Главными объектами исследований в бывшем беляевском институте остаются черно-бурые лисы, крысы и норки. В других институтах изучают собак, морских свинок, мышей и кур. Остальные двадцать видов одомашненных животных пока ждут своего часа. Но помимо привычных нам одомашненных видов, есть и другая группа животных, до сих пор малоизученных, но весьма перспективных для дальнейших исследований. Ведь многие дикие виды тоже подверглись отбору против реактивной агрессии.

Исследования диких животных открывают многообещающие перспективы – при условии, что синдром одомашнивания действительно никак не связан с тем, как люди ухаживали за своими животными. Если нам удастся показать, что отбор против реактивной агрессии может приводить к формированию синдрома одомашнивания у животных, обитающих в дикой природе без контакта с человеком, мы получим реальный пример одомашнивания, происходящего самостоятельно. А это будет означать, что и люди тоже могли стать одомашненными без всякого участия “высших сущностей, для которых человек выступал своего рода домашним животным”, предложенных Блуменбахом¹. Так что ответ на вопрос, существует ли синдром одомашнивания в дикой природе, поможет нам не только лучше понять этот эволюционный процесс, потенциально широко распространенный в природе, но и разрешить загадку человеческой миролюбивости.

Одомашнивание часто понимают как процесс, за которым непременно должен стоять человек. Археозоолог Джульет Клаттон-Брок, автор “Естественной истории одомашненных млекопитающих”, приводит классическое определение одомашнивания: одомашненных животных “разводят в неволе для употребления в пищу или получения прибыли в человеческих сообществах, контролирующих их размножение, их территории и их пищевые ресурсы”. Даже слово “одомашнивание” говорит само за себя, указывая на связь с человеческим домом. Учитывая все это, трудно представить себе, как синдром одомашнивания может сформироваться у дикого животного – эта идея кажется совершенно абсурдной².

Однако есть и другие определения одомашнивания, не привязанные к скотному двору и рассматривающие его как процесс, не требующий вмешательства человека. Энтомологи применяют термин “одомашнивание” к сельскохозяйственной системе муравьев, существующей уже более 50 миллионов лет. Муравьи-листорезы, живущие в американских тропиках, занимаются разведением грибов. Муравьи приносят грибы в свои колонии, обеспечивают их субстратом для роста и питаются тем, что выросло. Грибы при этом не могут существовать без муравьев и живут исключительно в колониях своих хозяев. В процессе эволюции грибы стали очень удобными для муравьев: они образуют богатые питательными веществами вздутия, так называемые гонгилидии, которые легко разносить по колонии. Таким образом, муравьи-листорезы – а также некоторые другие группы муравьев – одомашнили свою пищевую культуру. Примитивные пищевые культуры разводят и некоторые термиты и жуки-короеды³.

Наконец, есть и другой смысл слова “одомашненный” – именно его имели в виду Теофраст, Франц Боас, Маргарет Мид, Хелен Лич и другие. Они называли человека “одомашненным” потому, что считали его “от природы” или “генетически” миролюбивым и искали слово, способное выразить эту мысль. Они, судя по всему, почти не задумывались о том, подвергались ли люди когда-либо контролируемому размножению. Блуменбах вскользь упоминал эту идею, но даже для него вопрос о том, кто же одомашнил человека, был второстепенным и достойным упоминания только в примечаниях. Иными словами, причина, по которой ученые называли человека “одомашненным”, не имела никакого отношения к разведению человека “в неволе для употребления в пищу или получения прибыли…”. Употребляя это слово, они просто хотели подчеркнуть, что некоторые особенности поведения человека сближают его с одомашненными животными. Эти особенности – социальная терпимость и пониженная эмоциональная реактивность в ответ на провокации. Как именно они возникли, этих ученых настолько не интересовало, что большинство из них даже не считало нужным упоминать об этой проблеме⁴.

Конечно, такое количество разных смыслов слова “одомашненный” может сбить с толку, но другого термина, который обозначал бы “генетически миролюбивый”, пока не существует. Поэтому в этой книге я, следуя примеру Блуменбаха и других, буду использовать слово “одомашненный” в значении “миролюбивый вследствие генетической адаптации” (в противоположность “ставший миролюбивым в течение жизни”). А “самоодомашниванием” я буду называть процесс, ограниченный одним видом, – то есть снижение склонности к реактивной агрессии, произошедшее без участия других видов.

Итак, самоодомашнивание. Могло ли оно произойти в дикой природе? Конечно, могло.

Агрессия – явление очень древнее. Агрессивное поведение появилось не менее 540 миллионов лет назад, когда во время кембрийского взрыва сформировалось множество новых таксонов животных – включая большинство таксонов, живущих сегодня, – таких как насекомые и плоские черви, многие из которых довольно агрессивны по отношению к другим представителям своего вида. Со времен кембрийского взрыва склонность к агрессии, конечно, то повышалась, то снижалась в разных таксонах. В настоящее время нет оснований считать, что животные в целом, или виды в среднем, становятся более или менее агрессивными. Примерно половина современных видов более агрессивна, чем их непосредственные предки, а другая половина – менее. Виды, обладающие пониженной склонностью к реактивной агрессии по сравнению с их непосредственными предками, можно считать “самоодомашненными”.

Если открытия Беляева применимы к животным, обитающим в дикой природе, то многие виды, испытавшие снижение уровня реактивной агрессии, должны были приобрести сопутствующий синдром одомашнивания. Или, как следует говорить в случаях, когда одомашнивание происходит без участия человека или других видов, – синдром самоодомашнивания.

К сожалению, эту гипотезу пока никто не проверял – отчасти потому, что сама идея еще слишком нова, но также и потому, что это в принципе трудно сделать. Даже если синдром самоодомашнивания широко распространен в природе, получить доказательства его существования не так просто. Дело в том, что важной составляющей такого доказательства должно быть поведение предкового вида, а реконструировать его чрезвычайно сложно, потому что предковые виды, как правило, оказываются вымершими. Если бы мы захотели доказать, что азиатские слоны подверглись самоодомашниванию (что вполне вероятно), нам нужно было бы собрать достаточное количество данных об их недавних предках и показать, что они были более агрессивными, чем сегодняшние слоны. Но когда предки вымирают, от них часто не остается даже ископаемых остатков, а поведение так и вовсе исчезает без следа. Поэтому в большинстве случаев мы не знаем, снизился уровень агрессии или нет⁵.

Но иногда нам все же улыбается удача, и одна из таких удач находится на эволюционном древе совсем близко к человеку. Это бонобо и шимпанзе. Эти два вида человекообразных обезьян – наши ближайшие родственники, причем предки бонобо, судя по всему, мало отличались от шимпанзе.

Бонобо и шимпанзе внешне очень похожи. Это крупные, покрытые черной шерстью человекообразные обезьяны, которые ходят, опираясь на костяшки пальцев, весят от 30 до 60 килограммов – при этом самцы весят больше самок – и живут во влажных дождевых лесах Экваториальной Африки. Самый простой способ отличить их друг от друга – это посмотреть на голову: у бонобо она меньше, а шерсть на ней по центру разделена “пробором”. Еще одна особенность бонобо – розовые губы, контрастирующие с черной кожей остальной части лица. Бонобо и шимпанзе живут по разные стороны реки Конго, которая течет вдоль экватора в Демократической Республике Конго: шимпанзе на правом берегу, к северу от реки, а бонобо на левом⁶.

Социальное поведение бонобо и шимпанзе тоже во многом очень похоже. И те и другие живут сообществами из нескольких десятков особей, причем самок в сообществе больше, чем самцов. У каждого сообщества есть своя территория, которую его члены защищают от посягательств соседей. В пределах сообщества формируются временные подгруппы (так называемые партии), в которые может входить до двадцати или тридцати особей. Иногда эти подгруппы перемещаются самостоятельно. Самцы, в отличие от самок, всю жизнь проводят в своих родных сообществах. Самки же, достигнув половозрелости, обычно покидают мать и переходят в другое сообщество, где живут до самой смерти. Прежде чем родить, самка обычно спаривается несколько сотен раз – иными словами, каждому зачатию предшествует спаривание со всеми взрослыми самцами группы. За детенышами ухаживают, как правило, только матери.

На фоне такого сходства различия в поведении бонобо и шимпанзе особенно бросаются в глаза. Бонобо обладают пониженной склонностью к агрессии, что указывает на вероятность их самоодомашнивания в прошлом. По сравнению с шимпанзе бонобо значительно менее агрессивны и более доверчивы друг к другу. Работники зоопарков говорят, что бонобо проще содержать, потому что старожилы легко, без драк и напряжения, принимают новых особей в группу. С шимпанзе для этого требуются недели, а то и месяцы. В течение этого времени животных постепенно приучают друг к другу, разделяя их проволочной сеткой, чтобы они друг друга не покалечили. И даже после этого шимпанзе, впервые оказавшись вместе в одном помещении, легко могут броситься в драку. Многолетние наблюдения в дикой природе также указывают на то, что шимпанзе и бонобо заметно отличаются по всем аспектам агрессивного поведения⁷.

Самцы шимпанзе часто дерутся с другими членами своего сообщества. Иногда они конфликтуют из-за ценных ресурсов, например мяса. Иногда борются за право спаривания. Однако чаще всего они сражаются исключительно за статус. Они часто устраивают друг другу демонстрации, требуя знаков повиновения. Если объект демонстрации не выказывает признаков смирения, легко может вспыхнуть драка. Обычно агрессор побеждает, несговорчивый подчиненный истошно вопит, а все остальные спешат убраться с глаз долой⁸.

Самцы нападают и на самок, причем часто внезапно и без всякой на то причины, и часто довольно долго не оставляют их в покое. Одно такое нападение, которое наблюдала исследовательница Кэрол Хувен в сообществе Каниавара на западе Уганды, продолжалось целых восемь минут. Все это время самец без остановки осыпал самку ударами и пинками. Время от времени он еще и хватал с земли палки и колотил ими свою жертву. Цель таких нападений – запугать самку, чтобы в будущем ей не приходило в голову отказывать самцу в спаривании⁹. На каждую самку приходится один самец, который нападает на нее чаще остальных. Такая тактика нередко оказывается успешной. Как правило, в последующие недели именно главный обидчик самки спаривается с ней чаще прочих, и хотя самка, скорее всего, успеет по нескольку раз спариться и со всеми остальными самцами группы, именно он с наибольшей вероятностью станет отцом ее следующего ребенка¹⁰. Эта отвратительная практика – одна из причин, по которой самцы, вступающие в период полового созревания, ритуально избивают всех самок своей группы. Способность самца запугивать самок составляет важную часть его стратегии по обеспечению себя наибольшим количеством потомков.

Бывают примеры и похуже. Иногда шимпанзе убивают маленьких детенышей. Это могут делать как самцы, так и самки, но никогда не мать самого детеныша. Когда коалиции, образованные несколькими взрослыми шимпанзе, нападают на самца, такие нападения нередко оказываются смертельными. Участники коалиции неистово избивают и кусают жертву, пока у той не кончаются силы и она не перестает сопротивляться. Иногда побежденный самец умирает на месте, иногда отползает подальше и умирает от полученных ран в ближайшие часы или дни.

Взаимодействия между соседними сообществами шимпанзе никогда не бывают ни спокойными, ни дружелюбными. Большинство встреч ограничиваются осторожным наблюдением друг за другом. Иногда это сопровождается также соревнованиями в духе “кто кого перекричит”, во время которых члены соседних сообществ, убедившись, что их разделяет достаточно безопасное расстояние, храбро орут друг на друга. Серьезная опасность возникает, когда группы, случайно или намеренно, оказываются в непосредственной близости, а также когда в одной группе гораздо больше самцов, чем в другой. Тогда самцы более крупной группы стараются воспользоваться своим преимуществом. Иногда они ловят и убивают какую-нибудь беспомощную жертву – это может быть как взрослый шимпанзе, так и детеныш. Те, кому удается остаться в живых во время таких стычек, могут считать себя счастливчиками¹¹.

Самые жесткие формы агрессии у шимпанзе проявляются редко, и даже умеренная агрессия наблюдается отнюдь не каждый день. Тем не менее периоды затишья редко бывают продолжительными. Стычки, крики и потасовки – практически повседневная реальность для шимпанзе, особенно в периоды, когда на деревьях много фруктов, а в группах много особей. Чем больше пищи, тем с большей вероятностью самки готовы к спариванию и тем больше у самцов энергии – сочетание, повышающее частоту агрессии у самцов.

Что касается бонобо, то трудно найти животных, меньше похожих на шимпанзе в плане агрессии и соперничества. Хотя у самцов бонобо и бывает иерархия, они редко дерутся или демонстрируют свой статус. Достижение высокого ранга редко определяется отношениями между самими самцами. Поддержка, которую матери оказывают своим взрослым сыновьям, у бонобо гораздо важнее, чем собственно боеспособность самца. Высокоранговые самцы – это в основном сыновья высокоранговых матерей, и со смертью матери они часто утрачивают свое положение. Драки за мясо у бонобо происходят редко и протекают довольно вяло; чаще всего в них участвуют самки, а не самцы. По сравнению с шимпанзе самцы бонобо гораздо реже запугивают самок. В одном из исследований самки бонобо были даже более агрессивны по отношению к самцам, чем наоборот. Самцы бонобо не избивают самок, и в конфликтах из-за еды побеждают чаще всего самки. Бонобо ни разу не были замечены за убийствами детенышей или взрослых особей[7] – ни в пределах групп, ни во время межгрупповых столкновений. Конечно, и у бонобо происходят драки, и встречи соседних сообществ часто не обходятся без укусов и царапин. Но в целом уровень агрессии у бонобо несравнимо ниже, чем у шимпанзе¹².

Приматолог Исабель Бенке приводит замечательную иллюстрацию разницы между бонобо и шимпанзе. В отличие от шимпанзе, где соседние сообщества относятся друг к другу с неизменной враждебностью, бонобо из соседних сообществ часто проводят время вместе и могут заниматься грумингом, спариваться и устраивать совместные игры. Когда взрослые бонобо играют с детьми, игра часто включает своеобразный тест на доверие, который ученые называют “игрой в подвешивание”. Сидя на ветке на высоте до тридцати метров над землей, взрослый бонобо берет детеныша за руку или ногу и раскачивает его из стороны в сторону. Детеныш при этом не держится за взрослого, то есть его жизнь находится целиком в чужих руках: падение будет означать серьезные травмы или смерть. Тем не менее детеныши, по словам Бенке, “явно наслаждаются” игрой, улыбаясь во весь рот и, судя по всему, совершенно не беспокоясь, что взрослые могут их уронить. Удивительно, что в “игру в подвешивание” часто включаются бонобо из разных сообществ. Такое доверие у бонобо явно возникло вследствие снижения уровня агрессии и страха, какое трудно себе представить у большинства других видов, живущих большими группами, а уж тем более у таких близких родственников вспыльчивых шимпанзе¹³.

Еще один поразительный факт: взрослые самцы из соседних сообществ часто играют в “хватание за яйца” – игру, в ходе которой два самца лениво гоняют друг друга вокруг какого-нибудь деревца, пытаясь ухватить противника за яички. Взрослые самцы шимпанзе иногда играют в такую же игру с самцами из своего сообщества, радостно ухмыляясь и издавая гортанные смешки. Но чтобы взрослые самцы стали так играть с представителями другого сообщества? Сама идея показалась бы абсурдной любому человеку, изучающему шимпанзе, потому что единственный тип взаимоотношений между самцами из соседних сообществ – это вражда, то есть крики и драки¹⁴.

Как получилось, что два вида, настолько похожие внешне, так сильно отличаются по уровню агрессии? Здесь есть вклад и анатомии, и экологии, и психологии. Одно из анатомических отличий шимпанзе от бонобо четко ассоциировано с повышенной агрессией: у самцов шимпанзе клыки заметно длиннее, чем у самцов бонобо, – или, как сказали бы анатомы, “выше”: верхние на 35 %, а нижние – на 50 %. У самок клыки тоже выше, хотя и не настолько: верхние на 25 %, а нижние на 30 %. Длинные клыки совершенно необязательны для животных, питающихся в основном плодами, и, возможно, могут даже мешать. Но клыки пригождаются в драках, и наличие более длинных клыков указывает на важную составляющую эволюционной истории шимпанзе: для них способность драться явно была важнее, чем для бонобо¹⁵.

Легко представить себе молодых самцов шимпанзе, впервые осознавших ту власть, которую дают им клыки. Клыки появляются в возрасте около десяти лет. С этого момента самцы становятся опасными противниками – и гораздо охотнее ввязываются в драки, чем раньше. Что-то подобное происходит и у людей. Крупные для своего возраста мальчики уже с трех лет понимают, что легко могут одержать верх над более мелкими ровесниками. Видя, что их агрессия приносит плоды, такие дети растут более агрессивными. Крупные размеры тела даже считают фактором риска антисоциального расстройства личности. Точно так же, как большой размер тела влияет на психологию мальчиков, более длинные и грозные клыки шимпанзе, возможно, способствуют более агрессивному поведению¹⁶.

Половой диморфизм размеров тела тоже может вносить свой вклад в склонность к агрессии. У видов, где самцы крупнее самок, например горилл и павианов, самцы обычно более агрессивны. Однако в случае шимпанзе и бонобо доступные нам данные из дикой природы, как ни странно, указывают на то, что уровень полового диморфизма у шимпанзе (26–30 %) немного ниже, чем у бонобо (35 %). Так что масса тела сама по себе не объясняет, почему самцы шимпанзе более агрессивны, чем самцы бонобо¹⁷.

Второе возможное объяснение различий в агрессивности шимпанзе и бонобо связано со средой, в которой они обитают. Возможно, у бонобо меньше поводов для драк – или, может быть, те условия, в которых они живут, меньше располагают к агрессивному поведению. Чуть ниже мы увидим, что доступность пищи, судя по всему, и правда вносит некоторый вклад в наблюдаемые различия. Хотя дело тут скорее в том, как пища влияет на состав групп, а не в том, какие преимущества дает победа в конфликтах из-за еды.

В первую очередь различия между бонобо и шимпанзе определяются их темпераментом – в гораздо большей степени, чем анатомией или экологией. В неволе оба вида изучают в сходных условиях, в которых проблема поиска еды не стоит. Многие исследования проводятся в приютах для осиротевших животных, чьи родители стали жертвами браконьеров. Среди таких приютов есть всего один занимающийся бонобо. Удачно названный Лола-йа-Бонобо, что означает “Рай бонобо”, он был основан Клодин Андре в 1994 году неподалеку от Киншасы, столицы Демократической Республики Конго. К северу от реки Конго, в соседней Республике Конго, в похожем приюте под названием Чимпунга, который финансируется американским Институтом Джейн Гудолл, живут осиротевшие шимпанзе. Благодаря проведенным в этих приютах исследованиям, в которых участвовали десятки особей всех возрастов, мы многое узнали о бонобо и шимпанзе.

Исследования возглавили антропологи Виктория Уоббер и Брайан Хейр, мои аспиранты. В 2005 году мне посчастливилось сопровождать Хейра и его жену, Ванессу Вудс, в их первой поездке в Лола-йа-Бонобо. По иронии судьбы, составляя план экспериментов по изучению бонобо, этих совершенно некровожадных животных, мы жили в гостинице, построенной кровожадным бывшим президентом Мобуту Сесе Секо.

Протестировав десятки бонобо и шимпанзе, содержавшихся в сходных условиях в Уганде и Республике Конго, Хейр и Уоббер подтвердили и расширили наши знания о психологических различиях между этими двумя видами. Реактивную агрессию у человекообразных обезьян изучать не так просто, ведь никто не хочет, чтобы животные испытывали излишний стресс или получали травмы. Но реактивная агрессия тесно связана с эмоциональной реактивностью, а ее можно оценить, измеряя социальную толерантность. В первом эксперименте по сравнению толерантности живущих в приюте бонобо и шимпанзе Хейр просто выкладывал в пустой комнате кусочки банана, после чего через одну и ту же дверь запускал туда двух животных. Видовые отличия были заметны невооруженным глазом. Когда в комнату запускали двух шимпанзе, лакомство доставалось только одному из них: одна особь забирала себе все, а другая, смирившись, отходила в сторону. У бонобо же все было по-другому: никто никого не теснил, и обе особи спокойно ели бок о бок. Эти межвидовые различия наблюдались у всех животных: молодых и взрослых, самцов и самок¹⁸.

Такие же результаты были получены и в других исследованиях. Бонобо добровольно делились лакомствами, не возражали против того, чтобы другие особи присоединялись к ним во время еды, и лучше справлялись с задачами, требующими взаимной толерантности, – такими, например, где нужно совместными усилиями достать спрятанное лакомство. Особенно удивительное открытие было сделано в исследовании, призванном выяснить, предпочитают бонобо есть в одиночестве или в компании других бонобо. Даже если потенциальный компаньон принадлежал к другой социальной группе, бонобо были настолько дружелюбны, что по собственной воле открывали дверь, чтобы впустить чужака и поделиться с ним едой. При этом тому, кто открывал дверь, доставалось меньше пищи – но бонобо, судя по всему, это мало беспокоило. Хорошая компания была им важнее еды¹⁹.

Различия в уровне терпимости проявлялись и по-другому. Бонобо чаще играли и были более дружелюбны друг к другу. Когда двух бонобо впускали в помещение с едой, обычной их реакцией было сначала подойти друг к другу, обменяться сексуальными ласками и только потом приступить к еде. Этот обмен ласками мог ограничиваться поглаживанием половых органов, а мог быть полноценным половым актом, но в обоих случаях эффект от него был таким же, как и в дикой природе: бонобо охотно принимали сексуальные ласки, охотно доставляли удовольствие другим особям и часто использовали секс для того, чтобы снять или предотвратить социальное напряжение. После секса, как в неволе, так и в естественных условиях, бонобо спокойно ели вместе. Шимпанзе же в подобных экспериментах никогда не играли и не занимались сексом.

Одним словом, благодаря исследованиям шимпанзе и бонобо в неволе мы стали гораздо лучше понимать, почему эти два вида настолько сильно отличаются по уровню реактивной агрессии. В основе их различий лежат физиологические особенности. Свойственная бонобо терпимость отражает пониженную эмоциональную реактивность. Благодушный характер бонобо указывает на то, что они менее склонны к реактивной агрессии по сравнению с буйными, импульсивными, обаятельными, но очень опасными шимпанзе. Нейробиологи пытаются понять, какие процессы в мозге лежат в основе таких различий. В миндалевидном теле и в коре мозга уже найдены различия, согласующиеся с различиями в поведении. Вспомним, что повышенный уровень серотонина в мозге ассоциирован с пониженным уровнем реактивной агрессии. Удивительно, но у бонобо в миндалевидном теле вдвое больше серотонинергических аксонов (нервных окончаний, реагирующих на серотонин), чем у шимпанзе. Возможно, это одна из причин, по которым бонобо в ходе эволюции научились лучше контролировать реакции агрессии и страха. Мозг, судя по всему, успешно адаптируется к тому, чтобы генерировать те эмоциональные и социальные реакции, которые характерны для каждого вида²⁰. В основе различий, таким образом, должны лежать гены.

Как же появились эти различия в психологии?

Согласно современным генетическим данным, бонобо и шимпанзе стали отдельными видами как минимум 875 тысяч лет назад, а по некоторым оценкам – уже 2,1 миллиона лет назад. Это означает, что предки шимпанзе и предки бонобо отделились от своего общего предка примерно между 0,9 и 2,1 миллиона лет назад. С тех пор шимпанзе и бонобо эволюционировали независимо, превратившись в итоге в те два вида, которые мы знаем сегодня. Средняя длина поколения у шимпанзе составляет 25 лет; получается, что психологические и анатомические различия между бонобо и шимпанзе накапливались в течение как минимум 35 тысяч поколений независимой эволюции. Если бонобо действительно были самоодомашнены, то можно ожидать, что их предок был по сравнению с ними более агрессивным. Так что ключевой для гипотезы самоодомашнивания вопрос состоит в следующем: был ли общий предок шимпанзе и бонобо, живший 35 тысяч поколений назад или раньше, более агрессивным, чем современные бонобо?²¹

Поведение не оставляет следов, да и в любом случае для того периода пока не найдено никаких окаменелостей. Однако для бонобо характерны некоторые уникальные анатомические признаки, отличающие их от шимпанзе и помогающие понять их происхождение. Самый заметный из этих признаков стал в свое время поводом для выделения бонобо в самостоятельный вид: ювенильное строение черепа.

Чтобы понять, насколько необычный у бонобо череп, потребовалось некоторое количество времени и особая наблюдательность. Еще в 1881 году в Британском музее естественной истории появился череп бонобо, но тогда никто не заметил, что он отличается от черепа шимпанзе. С 1910 года скелеты бонобо стали привозить и в Бельгию. А позже у западных ученых даже появилась возможность познакомиться с живым бонобо. Молодого бонобо по имени Принц Чим в 1923 году привезли в США, где он впоследствии жил у приматолога Роберта Йеркса и в конце концов умер от пневмонии. Йеркс считал Принца Чима шимпанзе – правда, шимпанзе с исключительно покладистым характером. Все, кто встречался с Чимом, считали так же, включая Гарольда Кулиджа, 21-летнего студента, который в то время готовился к экспедиции в Западную Африку для поиска приматов. Никому и не приходило в голову, что Принц Чим относился к еще не описанному виду. Бонобо – и мертвые, и живые – находились под самым носом у исследователей в течение почти 50 лет после того, как первый скелет появился в Великобритании в 1881 году²².

Открытие произошло совершенно неожиданно. Вернувшись из Африки, Гарольд Кулидж в 1928 году поехал в бельгийский город Тервюрен, чтобы измерить черепа горилл. Вот что, по его собственным словам, случилось, когда он приехал в Королевский музей Центральной Африки:

Я никогда не забуду, как однажды вечером в Тервюрене, достав из ящика череп, который выглядел в точности как череп молодого шимпанзе с южного берега Конго, я увидел, к своему изумлению, что эпифизы были полностью заросшими. Это была явно взрослая особь. Достав из других ящиков еще четыре черепа, я обнаружил у них те же характеристики²³.

Кости черепа были сросшимися! То есть, хотя череп и выглядел ювенильным, на самом деле он принадлежал взрослому животному, уже переставшему расти. У всех молодых млекопитающих растущие костные пластины черепа сочленяются между собой швами – эластичными участками фиброзных тканей. Эти фиброзные соединения позволяют костям черепа раздвигаться, давая место растущему мозгу. И только после того, как мозг достигает своего максимального размера, швы зарастают, образуя стабильную структуру черепа. Кулидж ошибочно назвал швы “эпифизами”, но абсолютно правильно понял значение того, что он увидел.

Увиденное означало, что перед ним был новый вид человекообразной обезьяны, анатомически похожий на шимпанзе, но отличающийся от него строением черепа. Череп взрослой особи этого нового вида был относительно небольшим, округлым и как будто не до конца развитым – как череп молодого шимпанзе. Всего через несколько дней один немецкий анатом, прослышавший об открытии Кулиджа, опередил его, опубликовав статью с описанием нового таксона. Однако он ошибочно описал его как подвид шимпанзе. В конце концов Кулидж показал, что это новый вид, и справедливость восторжествовала. В 1933 году этот новый вид назвали Pan paniscus [Schwarz 1929]²⁴.

По мере того как накапливались знания о бонобо, становилось ясно, что странный ювенильный череп – не просто очередной признак, отличающий их от шимпанзе. Это также ключ к реконструкции эволюционной истории нового вида. Черепа современных бонобо и шимпанзе отличаются очень сильно, но каким же был череп их общего предка? У кого череп сильнее видоизменился с момента расхождения двух видов – у бонобо или у шимпанзе? Проще всего предположить, что ювенильный череп бонобо представляет собой пример педоморфизма – явления, при котором признаки, характерные для молодых особей предкового таксона, сохраняются у взрослых животных. Если череп бонобо и правда возник в результате педоморфизма, это будет означать, что бонобо эволюционировали от похожего на шимпанзе предка.

Однако внимания заслуживает и альтернативное объяснение. Различия между видами могли возникнуть не вследствие педоморфизма у бонобо, а вследствие пераморфизма у шимпанзе. Пераморфизм – это раннее развитие взрослых признаков, противоположность педоморфизма. Если различия между черепами бонобо и шимпанзе объясняются пераморфизмом, это будет значить, что череп предкового таксона скорее напоминал череп бонобо.

Понять, с чем мы имеем дело – с пераморфизмом у шимпанзе или с педоморфизмом у бонобо, – можно, сравнив их черепа с черепами других человекообразных обезьян. Если черепа близких родственников бонобо и шимпанзе скорее похожи на череп бонобо, то “лишними” оказываются шимпанзе. В этом случае череп шимпанзе будет пераморфным, а череп бонобо будет похож на предковый. Если же черепа остальных человекообразных обезьян скорее похожи на череп шимпанзе, то череп бонобо будет педоморфным, возникшим как производное от похожего на шимпанзе предка.

Ответ очень прост. Черепа других человекообразных обезьян, включая горилл, орангутанов и представителей таких вымерших видов, как Australopithecus, гораздо больше похожи на череп шимпанзе, чем на череп бонобо. Особенно хорошо это видно на примере черепа горилл, ближайших родственников бонобо и шимпанзе. Особенности роста черепа горилл и шимпанзе настолько сходны, что гориллы, как выразился один ученый, “напоминают шимпанзе-переростков”²⁵. Одним словом, череп бонобо педоморфный, а череп шимпанзе не пераморфный. Череп общего предка бонобо и шимпанзе, скорее всего, был похож на череп современных шимпанзе. Изменения в ходе эволюции претерпел череп бонобо, и “лишним” оказывается именно он.

Бонобо “лишние” и в некоторых других отношениях. У самок шимпанзе, горилл и орангутанов период эструса длится недолго, а самцы доминируют над самками. У бонобо же эструс длится гораздо дольше, а доминирующим полом являются самки. Во всех этих аспектах бонобо пошли своим путем.

Почему нам так важно знать, что череп бонобо претерпел сильные изменения в ходе эволюции? Череп заключает в себе мозг, а мозг контролирует поведение. Черепа шимпанзе растут, подчиняясь той же предковой схеме, что и черепа горилл и других крупных человекообразных обезьян. Это позволяет предположить, что поведение шимпанзе оставалось относительно неизменным с тех пор, как они отделились от общего с бонобо предка. Череп бонобо, напротив, сильно изменился, а значит, вполне вероятно, что изменился также и их мозг, а вместе с ним и поведение. Тот факт, что бонобо – это отдельный от шимпанзе вид, причем вид, изменившийся наиболее радикально, позволяет предположить, что покладистый характер бонобо представляет собой эволюционно новое явление – отклонение от предкового шаблона²⁶.

Итак, бонобо и шимпанзе, несмотря на близкое родство, сильно отличаются по своей склонности к агрессии и по морфологии черепа, а также имеют множество полезных для нас родственников. Благодаря всему этому мы можем вполне уверенно утверждать, что бонобо – их череп, мозг и особенности поведения – сильнее отклонились от предкового типа, чем шимпанзе. Иными словами, пониженная реактивная агрессия бонобо – это относительно новый эволюционный феномен. Поэтому напрашивается следующее предположение: у бонобо должен быть синдром одомашнивания.

В 2012 году Брайан Хейр, Виктория Уоббер и я, решив проверить это предположение, нашли у бонобо признаки синдрома одомашнивания. Оказалось, что анатомия черепа бонобо необычайно хорошо соответствует принципам синдрома одомашнивания. Для начала, мозг (или емкость черепа) у бонобо меньше, чем у шимпанзе. Это особенно заметно у самцов бонобо: их мозг в некоторых случаях на целых 20 % меньше мозга шимпанзе. Точно так же мозг почти всех видов одомашненных позвоночных животных уменьшен по сравнению с мозгом их диких предков. Для черепа бонобо характерны и другие черты синдрома одомашнивания. Лица у бонобо выступают вперед меньше, чем у шимпанзе. Челюсти у них не такие массивные, а жевательные зубы более мелкие. Кроме того, черепа бонобо не такие маскулинные: черепа самцов более феминизированы, чем у шимпанзе, а различия между полами выражены не так ярко²⁷.

Все эти необычные характеристики анатомии бонобо были давно известны, но до сих пор никто не рассматривал их в свете теории одомашнивания. Приматолог Брайан Ши пошел дальше: он предположил, что ключ к пониманию бонобо – в том, что половые различия в анатомии черепа выражены у них гораздо слабее, чем у шимпанзе. “Вполне вероятно, – писал Ши, – что слабо выраженный половой диморфизм в анатомии лицевой области [у бонобо] связан с такими социальными факторами, как пониженный уровень агрессии – и между самцами, и между самцами и самками, – а также с более тесными социальными связями между самками, готовностью делиться едой и, возможно, некоторыми аспектами полового поведения”. Оставалось, однако, неясным, как морфология черепа может быть связана с особенностями поведения. И при чем тут небольшой мозг и мелкие зубы? Ведь леса, в которых живут бонобо, мало чем отличаются от лесов на другой стороне реки Конго, где живут шимпанзе. Адаптивные проблемы, с которыми животным приходится сталкиваться по обе стороны реки, отличаются слишком незначительно, чтобы ими могли объясняться такие сильные различия между видами²⁸.

Однако в свете теории самоодомашнивания все эти различия обретают смысл. Реконструируя события прошлого, мы можем предположить, что в ходе отбора против агрессии, сходного с тем, что происходит в неволе, у бонобо возник синдром одомашнивания. Небольшой мозг, короткие лица, мелкие зубы, слабо выраженный половой диморфизм – все это черты синдрома одомашнивания, характерные и для бонобо. Конечно, у бонобо нет висячих ушей и белых пятен на шкуре. Может быть, за 35 тысяч поколений они у бонобо исчезли, а может быть, никогда и не появлялись. Частота этих признаков среди одомашненных животных варьирует. Висячие уши редко встречаются у кошек, а у азиатских буйволов почти никогда не бывает белых пятен. Однако некоторая депигментация у бонобо все же наблюдается. У большинства особей кожа вокруг губ розовая, и эта утрата пигментации вполне может быть ассоциирована с замедленной миграцией клеток нервного гребня, известной для одомашненных видов. Кроме того, в хвостовой части у бонобо есть пучок белой шерсти – такой же можно увидеть и у детенышей шимпанзе. Но у бонобо, в отличие от шимпанзе, этот белый пучок сохраняется и во взрослом возрасте – пример педоморфизма.

Социальное поведение бонобо также полностью соответствует тому поведенческому паттерну, который Беляев описал у своих лисиц. Вдобавок к пониженному уровню агрессии, одомашненным животным присущи еще две особенности социального поведения: любовь к сексу и игривость²⁹.

Одомашненные животные, например собаки и морские свинки, демонстрируют более разнообразное сексуальное поведение, чем их дикие предки. Это же можно сказать и про бонобо в сравнении с шимпанзе. Яркий пример – гомосексуальное поведение. Молодые самцы приматов часто взбираются как на самцов, так и на самок для тренировочных совокуплений, во время которых не происходит настоящего проникновения. Взрослея, самцы ограничивают свой интерес самками, и у взрослых животных гомосексуальные спаривания происходят крайне редко. Именно так дело обстоит у шимпанзе. Однако у бонобо гомосексуальное поведение очень часто встречается и у взрослых животных. Если гомосексуальные спаривания у взрослых животных – это фиксация ювенильного признака, то их можно считать педоморфными³⁰.

Взрослое гомосексуальное поведение у бонобо особенно выражено среди самок. Ученые-биологи прозаически называют такое поведение генитальным раббингом (трением), а жители Конго – хока-хока. Во время хока-хока две самки, расположившись лицом друг к другу, энергично трутся гениталиями, раскачиваясь из стороны в сторону. Иногда это взаимодействие заканчивается чем-то вроде оргазма, во время которого можно увидеть искаженные лица и спазмы в конечностях. Хока-хока часто следуют за социально напряженными моментами, например конфликтами из-за еды. Если бы хока-хока было педоморфным поведением у шимпанзе, то следовало бы ожидать, что молодые самки шимпанзе тоже будут им заниматься. Они так поступают очень редко, но время от времени это все же случается.

Я наблюдал замечательный пример такого поведения в Национальном парке Кибале в Уганде в 1994 году, через несколько лет после того, как я начал изучать там шимпанзе. В одной местной деревне мы с коллегами обнаружили молодую самку шимпанзе, которую нелегально держали в качестве домашнего животного. Ее мать предположительно убили браконьеры. Получив разрешение от компетентных органов, мы забрали самку, назвали ее Бахати и попытались подселить в группу диких шимпанзе, которую мы тогда изучали. Бахати в тот момент было пять-шесть лет. Обычно самки шимпанзе переходят в новое сообщество в возрасте около 12 лет, так что в дикой природе она вряд ли попыталась бы совершить этот переход в таком юном возрасте. Физически она тоже была не в лучшем состоянии, потому что, живя в деревне, она не могла лазать по деревьям. В течение трех недель исследователи Лайза Нотэн и Эдриан Тревес жили в лесу вместе с Бахати, помогая ей нарастить мышцы и заново привыкнуть к лесной пище³¹.

Однажды группа шимпанзе из сообщества, которое мы изучали, оказалась поблизости, и Лайза с Эдрианом подвели к ним Бахати. Самцы при виде ее пришли в возбуждение. После нескольких выпадов (которые заставляли Бахати только сильнее жаться к Лайзе и Эдриану) некоторые из самцов успокоились, подошли к Бахати и обняли ее. Все наблюдавшие эту сцену вздохнули с облегчением, увидев, что дикие шимпанзе так хорошо приняли Бахати. Сама она, судя по всему, испытала похожие чувства. Как бы то ни было, Бахати удалилась в лес вместе с дикими шимпанзе, провожаемая беспокойными взглядами Лайзы и Эдриана. В ту ночь впервые с момента, когда ее поймали браконьеры – а это было много месяцев назад, – она спала вдали от людей. С тех пор она каждый день проводила со своими новыми друзьями.

Через несколько недель я снимал на видео, как Бахати общается с другими шимпанзе. К тому времени самцы уже утратили к ней интерес, но зато она подружилась с несколькими своими ровесниками. В какой-то момент ее сверстница Роза остановилась, поджидая отставшую Бахати. Когда Бахати подошла, Роза легла на спину и раскинула руки, приглашая все еще застенчивую Бахати в свои объятия. Они обнялись, а потом, покачивая бедрами, потерлись друг о друга гениталиями. Я никогда раньше не видел, чтобы шимпанзе так делали, но сразу же узнал это поведение. Оно выглядело в точности как хока-хока самок бонобо. Значение увиденного было мне вполне понятно. Поведение Бахати и Розы было как раз тем редким примером гомосексуального взаимодействия молодых шимпанзе. Того взаимодействия, которое у бонобо в результате педоморфизма сохранилось во взрослом возрасте, став важной частью их социальной жизни.

Как и гомосексуальное поведение, социальные игры чаще встречаются у одомашненных животных, например собак, чем у диких предков, например волков. Также они чаще встречаются у молодых приматов, чем у взрослых. Взрослые бонобо, как показала Исабель Бенке, играют больше взрослых шимпанзе. Приматолог Элизабетта Паладжи провела систематическое сравнение бонобо и шимпанзе, живших в неволе в сходных условиях. Бонобо не только чаще инициировали игру, но и, что любопытно, играли более грубо. Казалось бы, более грубыми в игре должны быть более агрессивные шимпанзе. Но поскольку грубость требует большей терпимости со стороны товарища по игре, более грубая игра на самом деле вполне логично объясняется пониженной агрессивностью бонобо³².

У бонобо секс и игра часто связаны. По словам Бенке, игра бонобо включает такие элементы, как “эрегированные пенисы, игровой половой акт и обследование набухшей половой кожи самок”, – чего никогда не увидишь у шимпанзе³³.

В пользу того, что бонобо самоодомашнены, говорит очень многое. Бонобо, бесспорно, менее агрессивны, чем шимпанзе. Их общий с шимпанзе предок, согласно реконструкциям, был похож на шимпанзе анатомией черепа, мозгом и поведением. Отличия бонобо от шимпанзе, как анатомические (строение черепа), так и психологические (склонность к игре и сексу), характерны для синдрома одомашнивания. Все эти черты бонобо сложно объяснить с классической адаптационной точки зрения. Неубедительна тут и гипотеза параллельной адаптации, согласно которой пониженная агрессия, педоморфный череп, укороченное лицо и мелкие зубы бонобо эволюционировали параллельно в ответ на разные стимулы естественного отбора. Однако Беляев обнаружил у одомашненных животных ряд признаков, которые, судя по всему, наблюдаются и у бонобо. Правило Беляева, как мы его называем, заключается в том, что отбор против реактивной агрессии приводит к развитию синдрома одомашнивания. Эта идея хорошо согласуется с нашими знаниями о бонобо, потому что в популяциях их предков отбор, судя по всему, действовал против реактивной агрессии, что и привело к появлению синдрома одомашнивания. В свете этого объяснения многие признаки, отличающие бонобо от шимпанзе, представляются не адаптивными, а эволюционировавшими в качестве случайных побочных эффектов отбора против реактивной агрессии. Эту гипотезу следовало бы проверить с помощью генетических тестов – в частности, сравнивая гены клеток нервного гребня у шимпанзе и бонобо.

Данные в пользу самоодомашнивания бонобо позволяют по-новому взглянуть и на эволюцию позвоночных в целом. Ведь если другие виды тоже подвергались отбору на пониженную агрессию, то и у них с высокой вероятностью должен наблюдаться синдром одомашнивания. А если это так, то соски у самцов млекопитающих окажутся не таким уж исключительным явлением. Как мужские соски являются следствием ограничений развития, а не адаптационного процесса, так и другие черты синдрома одомашнивания, такие как укороченные лица, мелкие зубы и белые пятна, возможно, возникают вследствие ограничений развития – даже у диких животных. Наши знания о бонобо позволяют предположить, что пониженная агрессия сплошь и рядом приводит к случайному возникновению побочных эффектов.

Эти данные проливают новый свет и на эволюцию человека. Ведь если бонобо были самоодомашнены, возможно, то же самое произошло и с людьми.

Единственное, чего не объясняет гипотеза о самоодомашнивании: почему у бонобо произошло снижение уровня агрессии?

Может показаться, что более агрессивные животные всегда будут выигрывать в эволюционной гонке. Но на самом деле, конечно, переизбыток чего угодно редко бывает полезен. Животное, которое слишком часто или слишком яростно дерется, растрачивает энергию и подвергается ненужному риску. Секрет успеха – в балансе: драться только тогда, когда это необходимо и когда победа стоит того, и не тратить на это слишком много сил.

Почему же агрессия для бонобо оказывается менее выигрышной стратегией, чем для шимпанзе? У самцов шимпанзе агрессия проявляется часто и принимает самые опасные формы, чего нельзя сказать о самцах бонобо. Поэтому вопрос касается в основном самцов. По какой-то причине психология бонобо – но не шимпанзе – эволюционировала таким образом, что самцы стали менее заинтересованы в доминировании над другими – как самками, так и самцами. В конечном счете вопрос сводится к тому, почему в процессе эволюции бонобо дружелюбные самцы, менее склонные к агрессии, получили репродуктивное преимущество.

Женские коалиции – важная составляющая ответа на этот вопрос³⁴. Самец бонобо, напавший на самку, вполне может одержать победу, если в пределах слышимости нет других самок. Но самки бонобо редко отходят друг от друга на большое расстояние. Так что обидчику стоит учитывать, что на помощь самке, услышав ее крик, в течение нескольких секунд придут подруги. Сообща самки представляют собой настолько грозную силу, что самцу обычно ничего не остается, кроме как спасаться бегством. Эта женская солидарность объясняет, почему самцы так быстро сдаются во время конфликтов из-за еды – а также почему так редко нападают на самок и в среднем занимают в иерархии положение не выше, чем они. Коалиционные нападения происходят не так часто – в этом просто нет необходимости. Приматологи Мартин Зурбек и Готфрид Хохманн показали, что хотя самки в дикой природе весьма успешно пользуются преимуществами, которые дают им коалиции, делают они это редко – в основном когда самцы пытаются нападать на детенышей³⁵. Пусть самки и уступают самцам по размеру, они эффективно умеют им противостоять. А самцы, судя по всему, помнят, за кем сила, и хорошо понимают, что физическое превосходство можно побороть количеством.

Причина, по которой самки бонобо в любой момент могут выступить объединенным фронтом, проста: они держатся вблизи друг от друга. Группы бонобо всегда включают ядро из самок, объединенных дружескими связями, и часто самок в группе больше, чем самцов. Как правило, самки не связаны между собой близким родством, потому что они переходят в новые сообщества, достигнув подросткового или раннего пубертатного возраста. В отсутствие родственных связей иммигранткам приходится в течение нескольких недель или дольше терпеливо следовать за группой, прежде чем их примут. Когда это наконец случается, они начинают участвовать в хока-хока, играх и груминге с другими самками, постепенно интегрируясь в местное общество. С этого момента они могут рассчитывать на поддержку³⁶.

В группах шимпанзе, напротив, численное превосходство имеют самцы. Самки обычно передвигаются поодиночке или небольшими группами. Вероятно, вследствие этой рассеянности в пространстве самки не могут рассчитывать друг на друга в случае конфликта с самцами. Успешные групповые нападения самок на самцов были отмечены только в зоопарках, где самки долго жили вместе до того, как к ним подселили самцов. В отсутствие самцов самкам удается достигнуть взаимного доверия. В дикой же природе самки, судя по всему, проводят слишком мало времени вместе, чтобы рассчитывать друг на друга в случае опасности³⁷.

Все глубже вникая в эволюцию бонобо, мы видим, что самки могут создавать свои защитные коалиции благодаря тому, что их объединяют крепкие дружеские связи, а самцы менее агрессивны потому, что их агрессия оказывается неэффективной против самок. Но почему самкам бонобо удается образовывать стабильные ассоциации, а самкам шимпанзе нет? Животные всегда приспособлены к среде, в которой они живут, так что логично искать ответ в каких-то особенностях местообитания бонобо. Во многих отношениях местообитания шимпанзе и бонобо очень сходны. И тем и другим жизненно необходимы дождевые или прибрежные леса, где есть деревья с достаточным количеством плодов. Их ареалы находятся на разной широте: шимпанзе в среднем живут севернее, а бонобо южнее. Впрочем, река Конго, по которой пролегает граница между ними, настолько сильно петляет, что местами шимпанзе оказываются севернее, западнее, восточнее и даже южнее бонобо. Поэтому в районе экватора невозможно провести четкую границу между этими видами по типу климата, почвы или леса. Лес бывает разным по обе стороны реки, и никаких систематических отличий по ботаническому составу или количеству плодов между местообитаниями шимпанзе и бонобо нет.

Тем не менее есть одно зоологическое отличие местообитаний шимпанзе и бонобо, которое и влияет на доступность пищи. В экваториальных областях, населенных шимпанзе, живут также гориллы, но в местах обитания бонобо их нет. Судя по всему, наличие или отсутствие горилл вызывает целый каскад эффектов, связывающих питание бонобо с составом их групп, социальной структурой и в конечном счете с пониженной агрессивностью. Первое звено каскада – пищевая конкуренция между шимпанзе и гориллами. Поскольку в местах обитания бонобо гориллы не живут, у них такой конкуренции нет. Поэтому бонобо более свободны в выборе пищи, чем шимпанзе.

Гориллы – единственный вид крупных человекообразных обезьян в Африке помимо шимпанзе и бонобо. Они тоже живут в дождевых лесах и питаются либо плодами, когда могут найти их в достаточном количестве, либо листьями и побегами, когда плодов оказывается мало. Но гориллы гораздо крупнее других человекообразных обезьян. Самки гориллы в два-три раза тяжелее самок бонобо и шимпанзе, а самцы тяжелее в три-четыре раза и могут весить до 170 килограммов. Из-за крупных размеров гориллам труднее обеспечивать себя достаточным количеством пищи в периоды, когда плодоносящих деревьев мало. В результате гориллы легко переключаются на диету, состоящую в основном из листьев и побегов. Высокогорные популяции горилл и вовсе питаются исключительно листьями и побегами, ведь на высоте более 1800–2400 метров настолько холодно, что деревьев со съедобными плодами почти нет³⁸.

Все три вида человекообразных обезьян питаются примерно одной и той же растительной пищей. Это молодые листья, стебли и молодые побеги крупных быстрорастущих растений из семейства имбирных (Zingiberaceae), марантовых (Marantaceae) и акантовых (Acanthaceae). Эти виды образуют “полянки” и часто растут на прогалинах, которые остаются после падения больших деревьев.

Способность горилл специализироваться на травянистой пище и их готовность переключаться на нее в периоды дефицита плодов, судя по всему, сильно мешает шимпанзе. Каждое утро, проснувшись, шимпанзе завтракают свежесозревшими плодами – для них это один из основных приемов пищи за день. Они поедают плоды, пока их не остается совсем мало, что случается обычно в районе полудня. Потом они отправляются на поиски какой-нибудь полянки со съедобными листьями или побегами. Но если до них на этой полянке уже побывали гориллы, то для шимпанзе там, скорее всего, уже ничего не останется, и им придется искать себе другое место. Матери с детенышами передвигаются медленно и отстают от быстро идущих самцов. А есть им необходимо по нескольку часов в день, так что они разбредаются, часто поодиночке, в поисках мест с достаточным количеством пищи.

Что касается бонобо, то в отсутствие конкуренции с гориллами они могут свободно есть любую пищу, которую найдут. В местах их обитания нет других животных, которые могли бы всерьез конкурировать с ними за любимые растения. И этим определяется все. Человекообразные обезьяны, которые гарантированно могут найти растительную пищу на лесных полянках, не торопясь перемещаются от растения к растению. Именно так делают гориллы. Судя по всему, именно свободный доступ бонобо к “пище горилл” обеспечивает относительную стабильность их групп (у горилл группы тоже стабильны) – в отличие от шимпанзе, у которых группы часто меняют состав и включают меньше особей³⁹.

Эта логическая цепочка приводит нас к последнему вопросу. Почему там, где живут бонобо, нет горилл? Хотя мы не знаем, где гориллы обитали в прошлом, нам известно, что к югу от реки Конго, где сегодня живут бонобо, нет гор. А к северу от реки, где живут шимпанзе, горы есть и на западе, и на востоке. Западные горные массивы Нигерии, Камеруна и Габона – это центры разнообразия западных горилл. А в восточных горных массивах Демократической Республики Конго, Руанды и Уганды находится ядро ареала восточных горилл. Горы – это убежища, где гориллы выживают в жаркие и сухие периоды, когда долины лишаются своей пышной растительности.

Если отсутствие гор на южной стороне действительно так важно, как я предполагаю, мы можем следующим образом реконструировать историю бонобо. Начало этой истории благодаря недавним геологическим открытиям не вызывает сомнений. Задолго до того, как появились человекообразные обезьяны, река Конго была барьером при движении животных на юг: морские отложения указывают на то, что Конго впадала в Атлантический океан уже 34 миллиона лет назад. А значит, предки шимпанзе, бонобо и горилл всегда жили на север от реки Конго⁴⁰.

Возможность попасть на южный берег Конго появилась только в плейстоцене; эта эпоха началась около 2,6 миллиона лет назад и включала холодные и сухие ледниковые периоды. Следы пониженного количества атмосферных осадков сохранились в районе устья Конго в виде морских отложений, содержащих африканскую пыль. Отложения этой пыли, по мнению ученых, совпадают с сокращением площади лесов в периоды засушливого климата. Один из таких засушливых периодов начался примерно миллион лет назад. Уменьшение количества атмосферных осадков, скорее всего, привело к тому, что верховья реки Конго настолько обмелели, что в некоторых местах ее могли пересекать даже не умеющие плавать животные, такие как человекообразные обезьяны. В какой-то момент предки шимпанзе и бонобо пересекли реку. Они оказались в местности, очень похожей на сухие участки современного ареала шимпанзе. Поскольку в этой местности было достаточно прибрежных лощин с плодовыми деревьями, чувствовали они себя там прекрасно⁴¹.

Вполне возможно, что предки горилл тоже перешли реку. Но даже если они это и сделали, то южный берег реки Конго, по-видимому, оказался для них неподходящим. Гор там не было, а значит, не было и влажных местообитаний с сочными травами и побегами, которые так любят гориллы. Поэтому даже если гориллы и перебрались через реку Конго миллион лет назад, надолго они там не задержались.

Спустя пару тысяч поколений дожди вернулись, река снова стала непреодолимым барьером, а долины вновь покрылись пышной растительностью. К югу от реки пищи хватило бы на два вида человекообразных обезьян, но горилл, которые претендовали бы на обильную лесную растительность, там не было. Единственным видом человекообразных обезьян в этой местности оказались предки шимпанзе, которые к тому моменту эволюционировали в предков бонобо. Эти протобонобо жили припеваючи, поедая и плоды с деревьев, и вновь появившиеся в изобилии травянистые растения. Матери стали реже искать пищу поодиночке и, как гориллы, стали чаще передвигаться в составе больших стабильных групп, состоявших из самцов и самок, вместе искавших травянистую пищу. Теперь самцы, пытавшиеся запугивать самок, рисковали получить отпор.

Вместе со способностью дать отпор самцам у самок появилась и возможность выбирать менее агрессивных самцов в качестве половых партнеров. Период половой рецептивности у самок сильно удлинился, а вместе с этим появился и скрытый эструс. Теперь самки могли позволить себе быть сексуально привлекательными для самцов в течение более долгого периода, потому что при обилии “пищи горилл” заинтересованные самцы не представляли опасности: конкуренция за растительную пищу оставалась низкой. Самцы уже не были уверены, когда именно стоит конкурировать за самок, так что запугивание самок потеряло тот смысл, который оно имеет у самцов шимпанзе. По мере того как половой отбор способствовал появлению все менее агрессивных самцов, формировался синдром самоодомашнивания. Гомосексуальное поведение, появившись спонтанно, впоследствии стало частью социальной системы бонобо как способ укрепления дружеских связей и снижения напряжения.

Генетические данные указывают на то, что последовательность событий была на самом деле немного сложнее, чем описано здесь. Судя по всему, после того как предки шимпанзе пересекли реку Конго в первый раз, климат менялся на засушливый еще как минимум дважды, и тогда предки шимпанзе и предки бонобо снова оказывались по одну сторону реки и могли спариваться друг с другом. Однако это межвидовое скрещивание не оставило заметных генетических следов: менее 1 % генов центральноафриканских шимпанзе происходит от бонобо⁴².

Таким образом, серия плейстоценовых засух позволила предкам шимпанзе пересечь барьер, образованный рекой Конго, и дать начало бонобо. Бонобо заселили относительно небольшой по сравнению с другими человекообразными обезьянами ареал, а позже их количество снизилось еще сильнее из-за вырубки лесов и охоты, так что сегодня в дикой природе их осталось всего 10–50 тысяч. Нам невероятно повезло, что они до сих пор существуют. Составляя яркий контраст с шимпанзе, они подтверждают правило Беляева. Бонобо – это лучшее на сегодняшний день свидетельство того, что процесс снижения агрессивности может иметь такие же последствия в дикой природе, как и в неволе⁴³.

Благодаря бонобо мы можем заглянуть в неизведанное. Хорошо вглядевшись, мы, скорее всего, увидим признаки синдрома одомашнивания и у многих других видов. Снижение реактивной агрессии наверняка окажется широко распространенным эволюционным явлением.

Бонобо так интересны тем, что в них сочетаются два важных свойства. Во-первых, для них характерно необычное социальное поведение, включая очень низкий уровень агрессии по сравнению с шимпанзе. А во-вторых, бонобо – это один из двух видов, приходящихся нам ближайшими родственниками. Не следует ли из этого, что некие черты, объединяющие бонобо с человеком, например хорошие когнитивные способности, благоприятствуют самоодомашниванию? Такой вывод, однако, ни на чем не основан. Самоодомашнивание зависит исключительно от того, поощряет ли естественный отбор пониженный уровень реактивной агрессии, и никак не связано со степенью родства с человеком. Иногда склонность к реактивной агрессии оказывается преимуществом. Если в борьбе за статус, пищу, партнера, репродуктивный успех или продолжительность жизни чаще выигрывают животные, готовые чуть что броситься в драку, то естественный отбор будет благоприятствовать реактивной агрессии и самоодомашнивание не произойдет. Но условия жизни могут поменяться, изменив и соотношение цены и выгоды конкретного поведения. В новых условиях излишняя вспыльчивость может оказаться невыгодной. Эволюция современных шимпанзе и бонобо представляет собой наглядный пример того, как разные условия жизни благоприятствуют разной склонности к реактивной агрессии.

Еще один пример – животные, обитающие на островах. Острова – это естественные лаборатории, позволяющие наблюдать за эволюционными процессами. Острова почти всегда моложе соседних материков. Поэтому островные виды обычно являются потомками материковых форм, а не наоборот.

Многие исследования сравнивали островные виды с их материковыми родственниками, и результаты получались настолько сходными, что возник термин “островной эффект”. Этот эффект наблюдается у мышей, ящериц, воробьев, лис и многих других видов. Главный признак островного эффекта – размер. Крупные животные, оказавшиеся в изоляции на острове, со временем мельчают. На островах Калифорнии, Средиземноморья и Юго-Восточной Азии находят кости нескольких видов миниатюрных слонов. Островная изоляция раз за разом приводила к появлению очаровательных маленьких слоников, самые мелкие из которых были ростом не больше метра. Параллельно с этим мелкие животные, масса тела которых не превышает килограмма, на островах становятся крупнее. Например, на островах Индийского океана древний фруктовый голубь превратился в додо – на радость морякам, одичавшим свиньям и интродуцированным обезьянам, которые все вместе поедали додо до тех пор, пока он окончательно не исчез в XVII веке.

Островной эффект касается не только размера, но и многих других аспектов роста и размножения. Островные животные обычно позже достигают половозрелости, имеют меньше детенышей в помете и дольше живут. Кроме того, у них обычно не так выражен половой диморфизм, то есть физические различия между самцами и самками, как у материковых видов⁴⁴.

Островные животные представляют интерес для теории самоодомашнивания потому, что изменения в их поведении такие же всеобъемлющие, как и при одомашнивании. Островные животные обычно обладают пониженным уровнем реактивной агрессии по сравнению с их материковыми родственниками. Эта тенденция наблюдается у ящериц, птиц и млекопитающих. Некоторые животные перестают защищать свои территории – притом что их материковые родственники строго территориальны. Другие островные обитатели остаются территориальными, но участки их становятся мельче, сильнее перекрываются с участками соседей и могут включать дополнительных подчиненных особей. В экспериментальных условиях островные животные, посаженные в одну клетку, относятся друг к другу более дружелюбно, чем материковые. Все эти изменения в поведении, вероятно, объясняются психологическими различиями – а именно пониженным уровнем реактивной агрессии у островных животных⁴⁵.

Снижение уровня реактивной агрессии объясняют тем, что на островах из-за их небольших размеров не умещается весь набор хищников, живущих на материке, поэтому риск быть съеденным там меньше. В результате островные обитатели живут дольше, и плотность популяций становится выше. При таком скученном образе жизни повышенная агрессивность отнимала бы слишком много энергии. Например, защита территории была бы довольно бессмысленным занятием, если, отогнав одного противника, хозяину тут же приходилось бы отгонять еще троих. Когда агрессия не приносит никакой выгоды, разумнее не тратить на нее время и энергию и не подвергать себя ненужному риску. В подобных условиях отбор благоприятствует менее агрессивным животным⁴⁶.

Тот факт, что островные животные сравнительно дружелюбны по отношению к представителям своего вида, заставляет нас логичным образом предположить, что у них должны наблюдаться признаки синдрома самоодомашнивания. Систематически эта гипотеза пока не изучалась, но некоторые данные говорят в ее пользу. Возьмем, например, красного колобуса Кирка – обезьяну, живущую только на Занзибаре.

Занзибар – это административно-территориальная единица в Индийском океане, архипелаг, включающий два главных острова: Унгуджа и Пемба. Оба острова лежат в 20–30 километрах от побережья Танзании, и колобус Кирка живет только на этих островах. Остров Пемба отделился от Африканского континента миллион лет назад или даже раньше. Молекулярные данные указывают на то, что колобус Кирка сформировался как самостоятельный вид около 600 тысяч лет назад – то есть вскоре после отделения Пембы от материка. Внешне красные колобусы Кирка сильно отличаются от всех остальных шестнадцати видов рода красный колобус, обитающих на Африканском континенте⁴⁷.

Почти все признаки, отличающие колобуса Кирка от остальных красных колобусов, подходят под описание синдрома одомашнивания. По сравнению со всеми континентальными формами, кроме одной, красные колобусы Кирка меньше по размеру и более грацильные, с относительно короткими мордами. Уменьшение размеров тела заметнее всего у самцов – настолько, что, по некоторым данным, самки колобуса Кирка крупнее самцов. Также колобусы Кирка педоморфны, то есть взрослые особи сохраняют те признаки, которые у родственных видов наблюдаются только в юном возрасте. У хорошо знакомых мне красных колобусов из Уганды розовая кожа вокруг губ наблюдается только у детенышей младше нескольких месяцев. Но у красных колобусов Кирка такая розовая кожа сохраняется на протяжении всей жизни. Черепа у них также педоморфны по форме и размеру: большие глаза, небольшая морда и относительно маленькая черепная коробка. По всем этим признакам колобус Кирка соотносится с континентальными красными колобусами примерно так же, как собака с волком⁴⁸.

Исследования островных животных, без сомнения, еще многое расскажут о самоодомашнивании, поскольку они позволяют проверить главные гипотезы, выдвинутые на основе работ Беляева. Однако благодаря бонобо в этой области, на мой взгляд, уже произошел серьезный прорыв. То, что мы знаем о бонобо, подтверждает гипотезу, возникшую благодаря исследованиям черно-бурых лисиц: отбор против реактивной агрессии приводит к появлению синдрома одомашнивания даже у диких животных.

Глава 6. Правило Беляева и эволюция человека

Правило Беляева, о котором я говорил в предыдущей главе, состоит в том, что отбор против реактивной агрессии в неволе приводит к появлению синдрома одомашнивания. Свежие данные позволяют предположить, что правило Беляева применимо и к диким животным тоже: оно почти наверняка выполняется для бонобо, с высокой вероятностью для красных колобусов Кирка и, возможно, для многих других видов, о которых у нас пока нет данных. Для правила Беляева не важно, как именно происходит отбор. Вид может подвергаться намеренному одомашниванию людьми – как, например, норки. Также вид может подвергаться самоодомашниванию, вызванному присутствием людей, – именно так, скорее всего, возникли собаки, когда волки подбирали отбросы возле человеческих стоянок. Правило Беляева применимо во всех этих случаях. Достаточно отбора против реактивной агрессии, чтобы возник синдром одомашнивания.

Правило Беляева, судя по всему, настолько универсально, что его можно использовать и в обратном направлении: если у вида есть синдром одомашнивания, можно заключить, что в прошлом данный вид подвергался отбору против реактивной агрессии. Такая перевернутая версия правила Беляева позволяет объяснить многие странные аспекты поведения и биологии бонобо. Это же правило мы можем применить и к человеку. Основываясь на данных о строении черепа и скелета человека, Хелен Лич уже высказывала предположение, что у людей наблюдается синдром одомашнивания. Согласно правилу Беляева, это должно означать, что в ходе своей эволюции человек подвергался отбору против реактивной агрессии.

Чтобы понять, когда начался этот отбор, достаточно установить, в какой момент у человека сформировался синдром одомашнивания. Все, что для этого нужно, – достаточно полная палеонтологическая летопись. А это, конечно, вопрос везения. С некоторыми видами нам повезло не очень. Для бонобо, например, не известно никаких ископаемых остатков, и мы не знаем, когда у них возник синдром одомашнивания. Можно более-менее уверенно предположить, что это случилось вскоре после отделения бонобо от предков шимпанзе, не меньше 875 тысяч лет назад. Возможно, когда-нибудь мы найдем ископаемые остатки, которые позволят проверить это предположение.

В случае человека, напротив, мы располагаем богатой палеонтологической летописью, которая позволяет проследить эволюцию нашего вида на два миллиона лет назад и даже дальше. В свете правила Беляева эта летопись обретает новые смыслы. Она показывает, что синдром одомашнивания появлялся всего однажды: только на одном этапе развития рода Homo и только у одного входящего в его состав вида. Этап, о котором идет речь, – это последние 300 тысяч лет, а вид – Homo sapiens.

Для краткости рассмотрим упрощенную версию богатой и сложной истории человека. В течение как минимум последних 250 тысяч лет главную роль в эволюции нашей линии играли два класса Homo. Один включал крепко сложенные архаичные типы Homo, а другой – более грацильных и стройных Homo sapiens, то есть нас.

Эти два класса были, конечно, не единственными представителями Homo. На юге Африки жили Homo naledi с небольшим мозгом; их кости, найденные в глубокой темной пещере, датировали 300 тысячами лет. На острове Флорес в Индонезии жил миниатюрный вид, тоже имевший небольшой мозг: так называемый хоббит, или Homo floresiensis. Хоббиты существовали в промежутке от 700 до 65 тысяч лет назад. Хотя оба вида – и Homo naledi, и Homo floresiensis — интересны сами по себе, в происхождение нашего вида они не внесли никакого вклада, поскольку представляли собой боковые ветви эволюции человека¹.

Ключевым моментом и местом для становления Homo sapiens стал средний и поздний плейстоцен в Африке. За время плейстоцена, длившегося 2,6 миллиона лет, мы прошли путь от проточеловека, похожего скорее на шимпанзе, до современного Homo sapiens с его сложной культурой. В начале плейстоцена наши предки были “хабилисами”, которых относят то к Australopithecus habilis, то к Homo habilis. Неопределенный таксономический статус хабилисов отражает их промежуточное положение между человекообразной обезьяной (у них были небольшие тела и крупные челюсти) и человеком (мозг у них был крупнее, чем у человекообразных обезьян). Около двух миллионов лет назад от хабилисов отделился первый бесспорный член рода Homo – Homo erectus. К тому моменту, когда, 11 700 лет назад, на смену последнему ледниковому периоду плейстоцена пришел более теплый голоцен, единственными невымершими потомками Homo erectus остались Homo sapiens².

Все многочисленные виды рода Homo, судя по всему, возникли в Африке, но некоторые из них позже колонизировали и другие части света. В плейстоцене популяции Homo по меньшей мере четыре раза проникали из Африки в Европу и Азию. Homo erectus добрались до Индонезии и Китая около 1,8 миллиона лет назад или раньше. Следующая волна расселения дала начало популяции, которую некоторые ученые называют Homo antecessor; эта популяция жила в Испании 800 тысяч лет назад и была очень похожа на другую европейскую группу, Homo heidelbergensis. Homo neanderthalensis, или неандертальцы, судя по всему, попали в Европу через Ближний Восток около 500 тысяч лет назад. Каждый из этих новых видов, просуществовав некоторое время, замещался новой волной переселения, пришедшей из Африки. Homo erectus, Homo antecessor, Homo heidelbergensis, неандертальцы и их предки – все они были представителями архаичного типа Homo. Но последний из видов, возникших в Африке, был более стройным и грацильным. Это был Homo sapiens.

Точно неизвестно, когда Homo sapiens впервые попали в Европу и Азию, но, по всей видимости, их экспансия в период от 100 до 60 тысяч лет назад привела к возникновению многочисленных популяций по всему миру, включая Африку. К концу плейстоцена, почти 12 тысяч лет назад, Homo sapiens уже занимались охотой и собирательством и использовали сложные инструменты. Некоторые популяции уже жили оседло, строили деревни, держали собак, рисовали красочные картины на стенах пещер, делали глиняную посуду и мололи зерно. Вскоре после этого, около 10 тысяч лет назад, началась аграрная революция³.

Мы не знаем, когда и где архаичная форма человека начала превращаться в Homo sapiens – для этого у нас недостаточно ископаемых данных. Чтобы однозначно отнести череп к Homo sapiens, его профиль должен быть отчетливо округлым (глобулярным), иметь заметно вогнутое основание и мелкое лицо, большая часть которого находится под черепной коробкой. Самые ранние экземпляры с такими характеристиками известны из района реки Омо в Южной Эфиопии и датируются 195 тысячами лет⁴. Чуть более поздние останки Homo sapiens уже находят во многих районах Африки, а затем и на Ближнем Востоке.

Так где и когда возник безусловный Homo sapiens, подобный тому, который жил на реке Омо? С западного побережья Марокко, из местонахождения Джебель-Ирхуд, известны окаменелости, которые считают переходной формой на пути к полноценному Homo sapiens, – а возможно, и самыми ранними окаменелостями, относящимися к нашему виду. Впервые кости и зубы там обнаружили в 1960-х годах в ходе горных работ, а недавно были найдены и дополнительные образцы. В общей сложности там нашли останки по меньшей мере пяти человек, в том числе три черепа. По сравнению с другими окаменелостями Homo из среднего плейстоцена на более продвинутую стадию эволюции указывают такие черты, как менее выдающееся вперед лицо, чуть более мелкие жевательные зубы и менее выпуклые надбровные дуги. В 2017 году палеоантрополог Жан-Жак Юблен с коллегами датировали кости 315 тысячами лет (± 34 тысячи лет). По мнению команды Юблена, несмотря на заметные отличия этих древних обитателей Марокко от современных людей (лица у них все еще относительно крупные, а черепная коробка еще не стала округлой), анатомические особенности лиц и зубов все же позволяют считать их пионерами новой эволюционной линии. По словам Юблена, человек из Джебель-Ирхуда представляет собой предвестника Homo sapiens, его раннюю черновую версию⁵.

Причисление останков из Джебель-Ирхуда к Homo sapiens – неоднозначное решение. Обычно название Homo sapiens дают только популяциям с округлым черепом и укороченным лицом – признаки, которых нет у людей из ДжебельИрхуда и которые встречаются только у окаменелостей возрастом 200 тысяч лет и моложе⁶. Однако Юблен с коллегами назвали марокканские находки Homo sapiens не потому, что они подходили под стандартное определение, а потому, что они выглядели как отправная точка на пути к Homo sapiens. Возможно, будущие открытия заставят нас переместить эту отправную точку. Но в этой книге я, вслед за Юбленом, буду считать популяцию из Джебель-Ирхуда самой ранней известной версией Homo sapiens.

Возраст окаменелостей из Джебель-Ирхуда, который оценивают примерно в 300 тысяч лет, замечательно согласуется с последними данными генетики и археологии, согласно которым линия Homo sapiens зародилась как раз в тот период. Генетические различия между современными людьми указывают на то, что предковая популяция, от которой произошли все современные люди, жила примерно 350–260 тысяч лет назад. Эти оценки также хорошо согласуются с археологическими данными, согласно которым культурное развитие начало ускоряться примерно в то же время. Технология отщепления камня под названием “леваллуа” – типичный пример такого культурного развития, потому что по сравнению с более ранними технологиями для этого метода требовались более продвинутые когнитивные способности. Техника леваллуа предполагала предварительную подготовку камня перед отщеплением сколов. Этот метод позволял изготавливать небольшие изящные каменные ножи, которые были эффективнее прежних. Первые такие орудия известны из бассейна Олорджесейли в Кении и датируются 320 тысячами лет. Судя по другим находкам в бассейне Олорджесейли, к тому моменту люди стали более придирчивы в выборе материала для изготовления каменных орудий. Например, они больше не довольствовались низкокачественными материалами, которые можно было найти возле дома, а готовы были пройти до 90 километров, чтобы добыть высококачественный камень, например обсидиан. Люди из Олорджесейли также впервые (из известных нам популяций) стали добывать красную охру, которую они предположительно использовали в качестве красителя. Таким образом, ископаемые остатки, генетические данные и археологические свидетельства сходятся на том, что 300 тысяч лет назад для человека настало время больших перемен. Судя по всему, в промежутке от 500 до 250 тысяч лет назад начала формироваться уникальная линия, которая привела к возникновению Homo sapiens⁷.

Мы мало знаем о непосредственных предках марокканских Homo sapiens, и даже по поводу названия нет консенсуса. Раньше их иногда называли архаичными Homo sapiens. Однако причисление предков джебель-ирхудского типа к Homo sapiens сбивает с толку, потому что, помимо Homo sapiens, от них произошли и другие виды, в том числе хорошо известные всем неандертальцы. Также предшественников Homo sapiens из среднего плейстоцена иногда называют именами других окаменелостей: Homo heidelbergensis из Европы или Homo rhodesiensis из Африки. Какие из этих названий подходят лучше, пока непонятно: на сегодняшний день не существует ископаемых данных, способных прояснить взаимоотношения этих популяций. Палеонтолог Крис Стрингер предпочитает называть этих пресапиенсов ни к чему не обязывающим именем “Homo из среднего плейстоцена”. Средний плейстоцен, который длился с 780 до 130 тысяч лет назад, как раз включает в себя интересующий нас период. Поэтому я, вслед за Стрингером, буду называть архаичных предков Homo sapiens “Homo из среднего плейстоцена”⁸.

Представьте, что вы переместились назад во времени и встретились с этими древними людьми. Поведение Homo из среднего плейстоцена показалось бы вам во многих отношениях вполне обычным. Увидев небольшую группу в некотором отдалении, в дрожащем мареве сухого жаркого дня, вы бы безошибочно узнали в них людей: тот же рост, те же очертания тела, та же походка. Но, подойдя чуть поближе, вы обнаружили бы и менее знакомые черты. Вы бы заметили, что все эти люди – и мужчины, и женщины – очень мускулисты, почти как тяжелоатлеты (но не как бегуны). Лица у них широкие и грубые, особенно у мужчин. Покатый с лицевой стороны череп плавно переходит от макушки к крупным выступающим надбровным дугам, а лба как такового нет. Из-за широких и мощных надбровных дуг вид у этих людей несколько устрашающий. Образ довершает большой рот и тяжелая челюсть без подбородка⁹.

Неплохое представление о том, как могла выглядеть стоянка Homo из среднего плейстоцена, дает подробно изученное местонахождение под открытым небом, расположенное в Израиле рядом с древним озером. Примерно 780 тысяч лет назад это место, которое сегодня называют Гешер-Бенот-Яаков, использовалось людьми, прожившими там около 100 тысяч лет. Какой вид Homo там обитал, точно не известно, но, судя по датировкам, это мог быть Homo erectus, предшественник Homo из среднего плейстоцена. Люди, жившие в Гешер-Бенот-Яакове, имели сложную систему охоты и собирательства. Команда археологов под руководством Наамы Горен-Инбар изучила богатые отложения ореховой скорлупы, костей животных и инструментов из дерева и камня. Оказалось, что местные Homo употребляли в пищу несколько десятков видов растений, включая семена, фрукты, орехи, овощи и водные растения. В течение всего периода жизни в Гешер-Бенот-Яакове они пользовались огнем и, скорее всего, умели разжигать его сами. Археологи обнаружили также следы разделки мяса; со стоянки наверняка часто доносился аппетитный запах жареного мяса – чаще всего оленьего, но иногда и мяса крупных животных, например слонов. Также обитатели стоянки изготавливали каменные инструменты для самых разных целей. В их арсенале были топорики, скребки и небольшие кремневые лезвия, которые они, по-видимому, насаживали на копья. Они приносили на стоянку тонкие базальтовые плиты, которые использовали в качестве каменных “досок”, – скорее всего, для раскалывания орехов и отбивки мяса. Приготовление некоторых видов пищи, например орехов водяной лилии эвриалы, было довольно сложным. Если судить по тому, как люди готовят эти орехи сегодня, Homo из среднего плейстоцена собирали орехи под водой, высушивали их и потом поджаривали, пока они не лопались, как попкорн. Это были очень хозяйственные собиратели¹⁰.

Когда палеонтологи будут располагать достаточным количеством окаменелостей, чтобы подробно описать разные популяции Homo из среднего плейстоцена, возможно, окажется, что в Африке того времени жили несколько видов Homo (в дополнение к Homo naledi с необычайно маленьким телом и мозгом, современнику популяции из Джебель-Ирхуда). Африканские ландшафты тогда были столь же разнообразны, как и сейчас. В разное время и в разных местах там были и густые леса, и открытые долины, и обширные саванны. Были тысячелетия засухи и тысячелетия проливных дождей. Периодически вода или пустыня создавали барьеры, временно разделявшие популяции и способствовавшие накоплению эволюционных различий. В зависимости от того, где остановилась ваша машина времени, вы могли встретить любую из этих многочисленных популяций; каждая из них населяла определенный регион в определенный период. Возвращаясь к вопросу о самоодомашнивании, главной особенностью всех этих массивных предшественников Homo sapiens, живших в среднем плейстоцене, был относительно широкий тяжелый череп и мощные кости конечностей. Некоторые из типичных популяций среднего плейстоцена сохранились и после появления Homo sapiens. Своим архаичным обликом они так же отличались от Homo sapiens, как шимпанзе отличаются от бонобо, а волки от собак¹¹.

Со временем морфологический переход в направлении Homo sapiens, впервые начавшийся у людей из Джебель-Ирхуда, становился все более ярко выраженным. По ископаемым находкам из других частей Африки видно, что около 200 тысяч лет назад лица и надбровные дуги уменьшились еще сильнее. Сгладились различия между полами, и самцы стали больше похожи на самок. Значительно позже, во время верхнего палеолита (40 тысяч лет назад и позже), все тело стало более грацильным, на что указывает уменьшение диаметра бедренной кости. Конечности стали менее костистыми и за счет этого менее мощными. Этот эффект виден на поперечных срезах костей рук и ног. Стенки кости, окружающие полость костного мозга, стали тоньше. В последние 35 тысяч лет сократились и половые различия в размере зубов и в росте. Во всех этих отношениях современные Homo sapiens гораздо менее маскулинны, чем наши предки, жившие 300 тысяч лет назад. Наши предки претерпели феминизацию¹².

Анатомические компоненты синдрома одомашнивания, которые описала для человека Хелен Лич, включают небольшие размеры тела, укороченные лица, слабо выраженный половой диморфизм и небольшой мозг. Как мы видим, первые три признака существовали на протяжении большей части эволюционной истории Homo sapiens. Тонкие бедренные кости, указывающие на небольшие размеры тела, встречаются начиная с отметки в 200 тысяч лет назад. Небольшое лицо стало признаком, по которому популяцию из Джебель-Ирхуда классифицировали как Homo sapiens. Во всех случаях, когда по окаменелостям удавалось оценить степень полового диморфизма, мужчины Homo sapiens оказывались феминизированными.

На протяжении большей части истории Homo sapiens мозг не уменьшался в размере. Напротив, он становился все крупнее. Из среднего плейстоцена известно слишком мало сохранившихся черепов, чтобы с уверенностью оценить размер мозга самых ранних Homo sapiens. Но 300 тысяч лет назад объем мозга, судя по всему, уже составлял 1200–1300 см³, совсем немногим меньше, чем 1330 см³ – средний объем мозга современных людей¹³. Тем временем по мере увеличения размера мозга Homo sapiens менялась и его форма. К отметке в 200 тысяч лет назад черепа Homo sapiens стали более округлыми, или глобулярными¹⁴.

И хотя непрерывный рост мозга на протяжении всего среднего и позднего плейстоцена противоречит требованиям синдрома одомашнивания, в одном отношении увеличение мозга у Homo sapiens все же соответствует тому паттерну, который мы видим у собак. Кристоф Цолликофер показал, что черепа Homo sapiens в некоторой степени педоморфны по сравнению с черепами неандертальцев: к тому моменту, когда череп Homo sapiens перестает расти, его форма напоминает форму неандертальского черепа, достигшего предпоследней фазы роста¹⁵. Иными словами, черепа неандертальцев (и, соответственно, их мозг тоже) продолжали расти уже после того, как черепа Homo sapiens прекращали свой рост. Homo sapiens не произошли от неандертальцев, но в отношении конкретно этой характеристики неандертальцев можно считать неплохой моделью той популяции, от которой Homo sapiens в самом деле произошли¹⁶. Замедленный рост черепа Homo sapiens предположительно означает также и замедленный рост мозга. Соответственно, можно предположить, что не только череп, но и мозг Homo sapiens был педоморфным по отношению к его непосредственным предкам.

В конечном итоге за последние 35 тысяч лет мозг Homo sapiens все же уменьшился на 10–15 %, достигнув современного размера. Как я уже говорил, ученые продолжают спорить о том, что именно означает это уменьшение мозга, ведь одновременно с ним происходило и уменьшение размеров тела. Но некоторые исследователи считают уменьшение мозга еще одним признаком синдрома одомашнивания. Ведь, учитывая, что в линиях, ведущих к Homo sapiens, мозг непрерывно увеличивался в течение последних двух миллионов лет (примерно с 600 до 800 см³), а также продолжал расти на протяжении большей части эволюции самих Homo sapiens, последующее уменьшение мозга кажется довольно удивительным¹⁷.

Наше погружение в палеонтологию человека имело целью проверку конкретной гипотезы. Мы хотели узнать, когда появился синдром одомашнивания, чтобы на основе этого оценить время начала отбора против реактивной агрессии. Синдром одомашнивания, судя по всему, начал формироваться около 315 тысяч лет назад. Первыми его признаками стали небольшие лица и менее массивные надбровные дуги, которые знаменовали собой эволюцию Homo sapiens. Со временем синдром одомашнивания становился все более выраженным. Своего максимума он достиг совсем недавно: самцы стали похожи на самок больше, чем когда-либо, а лица укоротились. Не исключено, что к синдрому одомашнивания можно отнести и уменьшение мозга.

Таким образом, возможно, что весь процесс эволюции Homo sapiens был связан с самоодомашниванием. Если черты, ассоциированные с формированием Homo sapiens, и правда появились в результате самоодомашнивания, то действие отбора, вызывавшего эти изменения, должно было начаться задолго до отметки в 315 тысяч лет назад. Судя по всему, со временем этот процесс ускорялся, а значит, отбор против реактивной агрессии становился все сильнее.

Насколько раньше отметки в 315 тысяч лет начались изменения, остается только гадать. Ясно, что самые ранние Homo sapiens появились раньше популяции из Джебель-Ирхуда: вряд ли ученым случайно посчастливилось поймать самое начало процесса нашей эволюции. Процесс самоодомашнивания, поначалу очень медленный, мог запуститься около 400 тысяч лет назад. Но это, конечно, только догадка. С таким же успехом это могло произойти и на 100 или 200 тысяч лет раньше, то есть 500 или 600 тысяч лет назад.

Впрочем, вряд ли процесс начался намного раньше – результаты анализа ДНК ограничивают временные рамки. Homo из среднего плейстоцена, от которых ответвились Homo sapiens, до этого дали начало еще одной линии, расселившейся из Африки. В Западной и Центральной Европе и на Ближнем Востоке эта линия эволюционировала в неандертальцев. В Сибири и дальше на восток они стали денисовцами. И неандертальцы, и денисовцы вымерли, так никогда и не встретившись, но в результате скрещивания с Homo sapiens часть их генов сохранилась в геноме современных людей неафриканского происхождения. Когда конкретно исчезли денисовцы, мы не знаем. Последние популяции неандертальцев жили в Европе: в Греции и Хорватии. Около 43 тысяч лет назад Homo sapiens проникли в Европу и стали расселяться по плодородным долинам рек и вдоль морского побережья. Неандертальские стоянки быстро исчезли. Некоторые популяции еще какое-то время продержались в горах, но и они вымерли примерно 40 тысяч лет назад¹⁸.

Денисовцы описаны всего по трем фрагментам зубов и одной фаланге пальца. От неандертальцев же осталось так много окаменелостей, что палеонтологи даже могут реконструировать скорость их роста. Изучение анатомии неандертальцев помогает лучше понять эволюцию Homo sapiens, потому что, в отличие от нашей линии, у неандертальцев не наблюдается ни редукции “агрессивных” анатомических признаков, ни черт синдрома одомашнивания¹⁹. Их черепа и лица оставались массивными как в Европе, так и в Азии. Поэтому на примере неандертальцев можно реконструировать облик Homo из среднего плейстоцена, описанных всего по нескольким фрагментам²⁰.

Поскольку у неандертальцев нет признаков тех изменений, которые претерпели представители Homo sapiens, процесс формирования Homo sapiens, скорее всего, начался уже после разделения их предковых линий. Когда же разделились ветви, давшие неандертальцев и Homo sapiens? Ответ на этот вопрос дает отсеквенированный с высоким качеством геном неандертальской женщины, жившей на Алтае, в Сибири, в той же пещере, где ранее жили денисовцы: 275–765 тысяч лет назад²¹. Эта оценка, несмотря на огромную погрешность, очень информативна. Она означает, что линии неандертальцев и Homo sapiens начали разделяться не раньше 765 тысяч лет назад. А теперь вспомним, что, согласно ископаемым данным, процесс формирования Homo sapiens начался около 300 тысяч лет назад. Промежуток между этими двумя датами и будет тем периодом, на который пришлось начало эволюции Homo sapiens²².

Для простоты я буду обозначать этот период словами “около 500 тысяч лет назад”. Полмиллиона лет – щедрая оценка, благодаря которой мы точно не пропустим момент начала эволюции Homo sapiens. Если мы возникли в результате самоодомашнивания, то процесс его должен был начаться не раньше 500 тысяч лет назад и не позже 200 тысяч лет назад (возраст самых ранних бесспорных окаменелостей Homo sapiens).

Человека всегда завораживает вопрос, кто мы такие и откуда мы пришли. Тем не менее причины существования вида Homo sapiens как такового на удивление редко обсуждаются. Исследования происхождения нашего вида в основном сосредоточены на вопросах “когда” и “где”, а не на вопросах “как” и “почему”. Как писал еще в 2008 году палеоантрополог Дан Либерман: “Самый главный неразрешенный вопрос: какие силы отбора благоприятствовали эволюции современного человека в Африке 200 тысяч лет назад?”²³ Однако за все прошедшие годы эта ключевая загадка нашего существования удостоилась внимания всего нескольких ученых.

Один из таких ученых – археолог Кёртис Мэриэн, выдвинувший амбициозную гипотезу, которая рассматривает происхождение Homo sapiens с экологической точки зрения. Мэриэн предположил, что “доминантной адаптацией” Homo sapiens стала способность накапливать культурные адаптации. Мы не можем существовать без культурных знаний, позволяющих каждому новому поколению воспроизводить образ жизни своего сообщества. Если поместить неопытных животных в новую среду, большинство из них научатся самостоятельно находить пищу и выживать. Люди же, напротив, получают знания о том, как выкапывать съедобные корешки, готовить еду, изготавливать орудия, строить дома, делать лодки, орошать поля, объезжать лошадей, шить одежду и так далее, в основном от других. Без навыков, полученных от предыдущих поколений, мы мало что можем. Но, имея эти навыки, мы господствуем над всей планетой²⁴.

Согласно Мэриэну, накапливать такого рода культурные знания нам позволяют три свойства: ум, способность к кооперации и так называемое социальное обучение, или способность учиться у других. Судя по размеру мозга, который оценивают по внутреннему объему ископаемых черепов, другие виды Homo, жившие в среднем плейстоцене, были почти такими же сообразительными, как Homo sapiens, – но Homo sapiens все же были умнее. Так, анализ четырнадцати ископаемых черепов неандертальцев и Homo sapiens, относящихся к периоду от 200 до 76 тысяч лет назад, показал, что объем мозга у неандертальцев был меньше: в среднем 1272 см³ для восьми неандертальских черепов и в среднем 1535 см³ для шести черепов Homo sapiens. При этом в промежутке от 75 до 27 тысяч лет назад внутренний объем черепа у этих двух видов был практически одинаковым, составляя 1473 см³ в среднем²⁵. Но даже если считать, что все виды Homo были примерно равны по уровню интеллекта, то выдающимися способностями к кооперации и социальному обучению обладали, судя по всему, только Homo sapiens. Мэриэн предполагает, что все эти свойства соединились в человеке благодаря ключевым изменениям в способах поиска пищи.

Предшественники Homo sapiens, как считает Мэриэн, жили небольшими сообществами с низкой плотностью населения – примерно так, как живут сегодня шимпанзе. В какой-то момент одна из популяций, обитавшая, по мнению исследователя, где-то на южном побережье Африки, достигла таких успехов в охоте и собирательстве, что в ней появился переизбыток еды. Популяция начала расти и росла до тех пор, пока еды снова не стало слишком мало; возникла конкуренция за ресурсы, и соседние группы принялись воевать за доступ к лучшим территориям. Успех в этом противостоянии стал жизненной необходимостью. Некоторые группы объединялись в альянсы, давая начало большим сообществам вроде тех, что образуются и в сегодняшних популяциях охотников-собирателей. Кооперация между членами одной группы была настолько важна для победы в межгрупповых конфликтах, что в итоге легла в основу уникальной способности человека к взаимопомощи. Социальные отношения становились все многообразнее, способность к обучению все важнее, а культура все богаче.

Гипотеза Мэриэна о связи успеха Homo sapiens с культурой сегодня является общепризнанной. На эту связь указывают и археологические данные. Красители, орудия нового типа и разнообразные изделия символического значения (например, декоративные ракушки) использовались уже 100 тысяч лет назад. С этого момента культурное разнообразие быстро нарастало. Сценарий, предложенный Мэриэном, подчеркивает важность социальных изменений, а не только интеллекта, в эволюции Homo sapiens. Так, победа Homo sapiens в соперничестве с другими видами Homo объясняется, согласно этому сценарию, успехом в межгрупповых войнах. Мэриэн подчеркивает, что формирование Homo sapiens было не одномоментным событием, а долгим процессом. Это хорошо согласуется с идеей, что наш вид никогда не прекращал эволюционировать – как в культурном, так и в биологическом смысле. Связь между размером мозга и культурным прогрессом широко признается в палеонтологии, и гипотеза о том, что межгрупповая конкуренция и войны стимулировали развитие социальности, представляется в этом свете весьма правдоподобной.

Несмотря на все это, теория Мэриэна, как и вообще все теории о происхождении человека, не дает ответа на два важных вопроса, связанных с эволюцией Homo sapiens. Во-первых, ни одна из существующих теорий не объясняет, почему у Homo sapiens появились признаки синдрома самоодомашнивания. Сценарий Мэриэна подчеркивает важность кооперации, но игнорирует тот факт, что кооперация невозможна без пониженной склонности к реактивной агрессии. Блуменбах, Дарвин и другие мыслители прошлого наверняка сочли бы это непростительным упущением. Учитывая, насколько низкой эмоциональной реактивностью обладает человек (по сравнению с шимпанзе, бонобо и большинством других социальных животных), нельзя считать пониженную реактивную агрессию наших предков из среднего плейстоцена чем-то само собой разумеющимся. Очевидно, что пониженная реактивная агрессия сыграла не меньшую роль в формировании и эволюционном успехе человека, чем интеллект, кооперация и социальное обучение.

Миролюбивый характер следует считать фундаментом человечества. Не только потому, что это само по себе необычное явление, но и потому, что без него, судя по всему, невозможна ни кооперация, ни социальное обучение. Насколько важна терпимость в сообществах шимпанзе, стало ясно из исследования, проведенного специалистом по сравнительной психологии Алишей Мелис. В дикой природе шимпанзе кооперируются для патрулирования территорий и противостояния соседним группам, но в неволе они обычно не проявляют интереса к сотрудничеству. Мелис и ее команда хотели узнать, не связана ли эта незаинтересованность в кооперации с тем, что в неволе отношения между шимпанзе становятся слишком напряженными. Для этого они сначала анализировали терпимость в парах шимпанзе, оценивая их готовность делиться друг с другом едой, а потом тестировали уровень кооперации в тех же парах. Как и ожидалось, пары, охотно делившиеся друг с другом едой, лучше справлялись с задачей, где нужно было одновременно тянуть за веревку, чтобы получить лакомство²⁶. То есть чем ниже была реактивность, тем выше способность к кооперации. Другое исследование, проведенное на пятнистых гиенах и посвященное агрессии, показало, что кооперация идет успешнее не только в более толерантных, но и в менее агрессивных парах. Такая же связь между толерантностью и кооперацией была продемонстрирована и для многих млекопитающих и птиц, включая макак, мармозеток, воронов и кеа (вид попугая)²⁷.

Большинство таких исследований было посвящено внутривидовым различиям, но та же идея применима и к межвидовым сравнениям. Вместе с Брайаном Хейром, Алишей Мелис и другими коллегами я изучал кооперацию у живущих в неволе бонобо. Поскольку бонобо более терпимы и менее агрессивны друг к другу, чем шимпанзе, мы предположили, что они будут более охотно сотрудничать. Так и оказалось. С заданием, в котором две особи должны одновременно тянуть за веревку, бонобо справлялись лучше, чем шимпанзе²⁸. Эту идею любопытным образом дополняют данные о макаках: виды, имеющие менее выраженную иерархию и обладающие повышенной толерантностью, лучше умеют сдерживать агрессию²⁹. В целом идея, что эволюция кооперации основана на толерантности, поддерживается большим количеством данных. И мне кажется серьезным упущением, что ни одна из существующих гипотез об эволюции человека, в том числе и гипотеза Мэриэна, не пытается объяснить, как человек стал настолько неагрессивным.

Не задумывался Мэриэн и о том, почему у Homo sapiens произошли все те характерные анатомические изменения, по которым его распознают в палеонтологической летописи. Согласно палеонтологу Крису Стрингеру (и в соответствии с данными Хелен Лич), эти изменения включают: высокий череп, относительно округлый в профиль; небольшое, почти не выдающееся вперед лицо; небольшие надбровные дуги, не сливающиеся над переносицей; удлиненный ювенильный период; наличие подбородка, даже у детей; узкое туловище и таз³⁰.

Наличие этих признаков объясняют двумя способами, и ни один из них не включает самоодомашнивания. Согласно первому объяснению, типичные для человека анатомические признаки появились потому, что у людей, которые лучше выживали и лучше размножались, эти признаки просто были – по чистой случайности. Например, в популяции, научившейся особенно эффективно добывать еду, почему-то были распространены необычайно округлые черепа. Когда такая популяция расселилась по всему миру, вместе с ней распространились и ее случайные признаки, и гены округлых черепов стали универсальными. Теоретическое моделирование показывает, что такое явление, которое называется дрейфом генов, математически вполне правдоподобно и виды действительно могут приобретать новые признаки таким путем. Но дрейф генов – это объяснение, к которому стоит прибегать только в крайних случаях, потому что лучше всего оно работает для признаков с минимальным биологическим значением. Что касается небольших зубов и невыраженной маскулинности, то эти признаки наверняка были очень важны для выживания и размножения³¹.

Второе объяснение основано на поиске адаптивного значения каждого из анатомических признаков Homo sapiens, в духе гипотезы параллельной адаптации, которая традиционно применялась для объяснения синдрома одомашнивания. Как я уже говорил в главе 3, различные характеристики Homo sapiens связывали с самыми разными факторами, от потепления климата, изобретения термической обработки пищи и более эффективной охоты до уменьшения размеров тела. Это объяснение, таким образом, подразумевает целый набор причин для целого ряда следствий. Какие-то из них могут вполне соответствовать действительности, по крайней мере до некоторой степени. Например, потепление климата и правда могло привести к формированию более легкого скелета, а термическая обработка пищи могла вызвать уменьшение размера челюсти и зубов. Но эти разрозненные объяснения не решают той проблемы, на которую указывала Лич. Почему характерные особенности Homo sapiens настолько совпадают с признаками, входящими в состав синдрома одомашнивания у животных? Лич предложила простое и логичное решение: особенности человека так хорошо описываются синдромом одомашнивания просто-напросто потому, что человек представляет собой одомашненный вид³².

Однако интерпретация, предложенная Лич, была не совсем удачной: она предположила, что процесс одомашнивания человека произошел на самом позднем этапе нашей эволюции, когда многие популяции прекратили кочевать и стали оседлыми, – то есть в течение последних 10 тысяч лет. Но такая концепция не только не учитывала признаков синдрома одомашнивания, наблюдавшихся уже у самых ранних Homo sapiens, но и допускала ту же ошибку, что и Аристотель. Согласно теории Лич, некоторые популяции людей (те, которые так и остались кочующими собирателями) не подверглись одомашниванию.

Другой недостаток теории Лич – механизм, которым она объясняла самоодомашнивание. Она считала, что после того, как люди научились строить дома, “искусственная защитная среда” привела к “сознательному или бессознательному вмешательству в размножение”. Что, по ее версии, и привело к одомашниванию растений, животных и человека. Но как именно это могло случиться, она так и не объяснила и никак не связала свою теорию с догадкой Беляева о ключевой роли отбора против реактивной агрессии в процессе одомашнивания³³.

Чтобы понять, почему у человека сформировался синдром одомашнивания, нужно установить его механизм: конкретное давление отбора, которое действовало на Homo sapiens на протяжении всей его эволюции. Фактор, лежащий в основе одомашнивания, должен быть применим ко всему виду в целом. А значит, этот фактор должен был появиться как минимум 60 тысяч лет назад, а лучше раньше – в самом начале эволюции нашего вида, около 300 тысяч лет назад³⁴. Также этот фактор должен быть уникальным для Homo sapiens: он не может быть применим к неандертальцам или другим видам Homo. И самое главное, искомый механизм должен объяснять, как и почему понизилась склонность к реактивной агрессии. На такой механизм уже намекал Чарльз Дарвин, а позже о нем писал Кристофер Бём. По их мнению, снижение реактивной агрессии, вызвавшее синдром одомашнивания у Homo sapiens, произошло потому, что реактивная агрессия стала наказуемой.

Глава 7. Проблема тиранов

Синдром одомашнивания указывает на то, что менее агрессивный темперамент начал формироваться в Африке во время среднего плейстоцена, около 300 тысяч лет назад, сделавшись в итоге отличительным признаком Homo sapiens. Со временем череп стал более феминизированным, синдром одомашнивания более выраженным, а гены клеток нервного гребня подверглись положительному отбору. Все имеющиеся данные говорят о том, что наши предки становились все более миролюбивыми. Однако эти данные не объясняют, почему и как происходил отбор против реактивной агрессии. К счастью, на этот счет существует исчерпывающая гипотеза, которую можно назвать гипотезой смертной казни. Гипотеза смертной казни – чисто научное объяснение, не имеющее никакого этического подтекста: из него не следует, что смертная казнь должна считаться общественным благом в наши дни. Тем не менее нельзя не признать, что центральное положение гипотезы жутковатое: согласно ему, в основе отбора против агрессивности лежали смертные казни, которым подвергались нарушители общественных норм.

Гипотеза смертной казни в своем первоначальном виде была предложена еще Дарвином, что довольно удивительно, учитывая, что Дарвин не верил в самоодомашнивание человека. Как мы помним, он задавался вопросом, была ли в эволюции человека фаза одомашнивания, и ответил на него отрицательно. Попытка короля Пруссии Фридриха Вильгельма I провести искусственный отбор среди людей полностью провалилась. Если уж могущественный правитель не смог этого сделать, то никому другому это точно не под силу. По этой и другим причинам Дарвин пришел к выводу, что человек одомашниванию не подвергался.

Однако в своей книге об эволюции человека, вышедшей в 1871 году, – “Происхождение человека и половой отбор” – Дарвин тем не менее набросал упрощенную версию гипотезы смертной казни в попытке объяснить эволюцию двух признаков – пониженной агрессии и повышенной социальной терпимости, – которые сегодня считают ключевыми признаками одомашнивания. Почему Дарвин задавался вопросом о причинах снижения агрессии, если не верил в идею самоодомашнивания? Потому что снижение агрессивности его интересовало с точки зрения морали, а не одомашнивания. Ему очень хотелось подвести эволюционную основу под человеческую добродетель.

Больше всего Дарвина интересовал феномен бескорыстной помощи. Согласно общепринятым представлениям той эпохи, чувства, лежащие в основе самоотверженной кооперации, были благодатью, дарованной человеку милосердным Богом. Однако идея, что нравственность дана человеку Богом, противоречила эволюционной теории Дарвина, ведь он настаивал на том, что все характеристики человека возникли в результате эволюции, без всякого божественного вмешательства. Поэтому, чтобы доказать, что эволюционная теория поистине универсальна, Дарвину нужно было объяснить существование нравственности, не прибегая к религиозным сущностям¹.

Дарвин сосредоточился на агрессии как противоположности нравственной добродетели. Он хотел понять, почему люди во многих отношениях настолько неагрессивны. В частности, его интересовало, как общество справляется с гиперагрессивными мужчинами. Судя по всему, он принимал как данность, что мужчины обычно агрессивнее женщин; с тех пор это различие между полами было подтверждено множеством данных².

На вопрос о месте излишне агрессивных людей в обществе Дарвин отвечал так. “Что касается нравственных качеств, – писал он, – то устранение самых худших наклонностей делает постоянные успехи даже у наиболее цивилизованных народов. Преступников казнят или заключают в тюрьмы на долгое время, так что они не могут свободно передавать по наследству своих дурных качеств. Меланхолики или умалишенные бывают обыкновенно отделены от других людей или кончают жизнь самоубийством. Злобные и неуживчивые люди часто находят кровавый конец”³.

Дарвин писал о современном ему обществе. В его эпоху преступников и агрессивных правонарушителей действительно карал закон. Если они не могли “свободно передавать по наследству своих дурных качеств”, то их черты с меньшей вероятностью переходили следующим поколениям. И если в ходе эволюции человека применялись сходные виды наказания, то гены агрессивного поведения могли постепенно отбраковываться. Поколение за поколением в популяции распространялось все менее агрессивное и все более высоконравственное поведение. Проблема в том, что на первый взгляд эта идея кажется неприменимой к плейстоцену. Ведь те общественные институты, которые делали возможным наказание преступников во времена Дарвина, жившего в викторианской Англии XIX века, не существуют в сообществах кочующих охотников-собирателей. Полиция, письменные законы, суды и тюрьмы – все это помогает наказывать агрессию. Но вплоть до недавнего времени ничего подобного у наших предков не было. Дарвин, однако, считал, что доисторические сообщества, несмотря на все их отличия от современных, все равно могли иметь способы расправы со “злобными и неуживчивыми людьми”. И если излишне агрессивные мужчины всегда подвергались тем или иным наказаниям, снижавшим их репродуктивный успех, то такая выбраковка жестокости, продолжавшаяся в течение многих тысячелетий, могла привести к эволюционным изменениям. Из этого Дарвин делал решительный вывод. Существование морали, согласно его теории, объяснялось существованием древней системы смертной казни, которая изымала из общества эгоистичных и безнравственных людей и тем самым стимулировала отбор против эгоизма и в пользу социальной терпимости. Именно благодаря такому естественному отбору, писал Дарвин, и “были первоначально приобретены основные общественные инстинкты”⁴.

Рассуждения Дарвина на эту тему содержат одно заметное противоречие. В главе IV “Происхождения человека” он выступает против идеи самоодомашнивания людей, потому что “размножение человека никогда не подвергалось контролю ни с помощью методического, ни с помощью бессознательного отбора”⁵. Но в главе V той же самой книги он предполагает, что явление, которое он назвал эволюцией общественных инстинктов, – то есть, по сути, самоодомашнивание – могло возникнуть вследствие общественного контроля над размножением агрессивных мужчин с помощью тюремных заключений или казней. Таким образом, размышляя о самоодомашнивании, Дарвин одновременно и объяснил существование его центрального признака – пониженной агрессии (глава V), – и опроверг наличие самоодомашнивания как такового (глава IV). Судя по всему, великий ученый так и не заметил своей непоследовательности. Он считал нравственность результатом снижения агрессии, но об одомашнивании в таком ключе никогда не думал⁶. Это упущение вполне понятно. Оставалось еще почти сто лет до момента, когда Беляев в своих экспериментах показал, что отбор против реактивной агрессии – это ключ к выведению одомашненных животных.

Тем не менее Дарвин, сам не осознавая значения идеи про смертную казнь, высказал простую и важную мысль, которая применима не только к проблеме нравственности, но и к проблеме самоодомашнивания. Отбор благоприятствовал нравственному поведению потому, что “злобных и неуживчивых людей” ждал “кровавый конец”. Следовательно, происходил отбор против излишней агрессивности. И в конечном итоге, по прошествии достаточно долгого времени, заключал Дарвин, это привело к формированию “общественных инстинктов”.

Таким образом, благодаря Дарвину появилась первая эволюционная гипотеза, объясняющая миролюбивый характер человека – или, другими словами, его пониженную реактивную агрессию. Это была первая версия гипотезы смертной казни.

Гипотеза, предложенная Дарвином для объяснения “общественных инстинктов”, была провокационной и правдоподобной и, казалось бы, должна была вызвать большой интерес публики. Однако этого не произошло. Она так и осталась в тени другой идеи, объясняющей эволюцию нравственного поведения, – идеи, которую сегодня называют гипотезой парохиального альтруизма.

Дарвин был первым, кто сформулировал гипотезу парохиального альтруизма, хотя сам он так ее не называл и позже в ней разочаровался. Тем не менее идея парохиального альтруизма до сих пор остается популярной. Она не противоречит гипотезе смертной казни, а скорее дополняет ее, потому что они имеют дело с разными компонентами нравственного поведения. Гипотеза парохиального альтруизма объясняет, почему отбор поощрял кооперацию, а гипотеза смертной казни объясняет, почему снизился уровень агрессии. Лично я тоже считаю, что гипотеза парохиального альтруизма неверна, но она оказалась настолько популярной и привлекательной и так надолго отвлекла внимание ученых от гипотезы смертной казни, что ее значение нельзя преуменьшать. Как и гипотеза смертной казни, ранняя версия гипотезы парохиального альтруизма появилась в “Происхождении человека”. В основе ее лежит не вред агрессии, как в гипотезе смертной казни, а польза кооперации. Дарвин отмечал, что успех конкурирующих сообществ часто определяется тем, насколько члены каждого сообщества поддерживают друг друга.

В своих рассуждениях о двух любопытных свойствах человеческой природы – склонности к кооперации и к войне – он высказал остроумное предположение, что успешная кооперация и есть результат успешной войны. Вот что он писал в знаменитом отрывке:

Не следует забывать, что хотя высокий уровень нравственности дает каждому человеку в отдельности и его детям лишь весьма небольшие преимущества над другими членами того же племени или вовсе не приносит им никаких выгод, тем не менее общее повышение этого уровня и увеличение числа даровитых людей, несомненно, дают огромный перевес одному племени над другим. Очевидно, что племя, заключающее в себе большое число членов, которые наделены высоко развитым чувством патриотизма, верности, послушания, храбрости и участия к другим, – членов, которые всегда готовы помогать друг другу и жертвовать собой для общей пользы, – должно одержать верх над большинством других племен… Во все времена и на всей земле одни племена вытесняли другие, а так как нравственность составляет один из элементов их успеха, то ясно, что общий уровень нравственности и число одаренных людей должны постоянно стремиться к увеличению и нарастанию⁷.

Мысль Дарвина заключалась в том, что группы, конфликтующие со своими соседями, нуждаются во внутренней солидарности. И мысль эта имела успех. В 1883 году политический философ и писатель Уолтер Бэджет рассуждал о ней в применении к современной жизни: “Сплоченные племена побеждают своих противников, и при этом сплоченные племена обладают самым миролюбивым характером. С этого начинается цивилизация, потому что основа цивилизации – военное преимущество”⁸.

Гипотезы такого рода – о том, что внутригрупповая солидарность лежит в основе успеха в межгрупповой конкуренции, – и сегодня продолжают привлекать ученых. И это вполне понятно. Историк Виктор Дэвис Хэнсон подтверждает, что те армии, в которых хорошо развита кооперация между солдатами, оказываются успешнее других. Именно так десятитысячная объединенная армия Афин смогла одержать победу над тридцатитысячной армией персов в Марафонской битве в 490 году до н. э⁹. Сила единства перед лицом врага лежит в основе того духа общности, который объединил весь Нью-Йорк после террористических актов 11 сентября 2001 года. Она же объясняет и историю израильского народа, завоевавшего Ханаан после исхода из Египта. О ней же – девиз трех мушкетеров “Один за всех и все за одного!”. В научной фантастике именно международная солидарность обычно становится первым ответом землян на прибытие инопланетян. Война, как в фантазиях, так и в реальности, способствует внутригрупповой кооперации.

В 2007 году экономисты Чхве Чунгю и Сэмюел Боулс описали парохиальный альтруизм как самопожертвование во время войны и привели условия, которые должны способствовать его эволюции. Яркий пример парохиального альтруизма – солдат, закрывающий своим телом готовую разорваться гранату, чтобы спасти товарищей. По мысли Чхве и Боулса, очень сходной с рассуждениями Дарвина в приведенном выше отрывке, отбор должен способствовать парохиальному альтруизму в тех случаях, когда ценность групповой победы над врагом выше, чем ценность эгоистичного поведения внутри группы. Позже Боулс подкрепил эту гипотезу данными по смертности охотников-собирателей во время межгрупповых конфликтов и данными о генетических различиях групп охотников-собирателей. В основе гипотезы парохиального альтруизма лежит спорная идея о групповом отборе, согласно которой отбор, действующий на групповом уровне, может вызывать появление признаков, полезных для всей группы, даже если для отдельных ее членов они вредны¹⁰.

Гипотеза парохиального альтруизма весьма изящна, но есть много данных, которые ей противоречат. Целью концепции Чхве и Боулса было объяснение уникального человеческого признака – эволюции положительных моральных качеств, – и поэтому в ее основе должны лежать механизмы отбора, специфичные только для человека. Однако межгрупповые конфликты у шимпанзе почти не отличаются по уровню смертности от межгрупповых конфликтов охотников-собирателей. Если следовать логике Боулса и его коллег, то шимпанзе тоже должны жертвовать собой во время межгрупповых столкновений. Однако никто пока не наблюдал парохиального альтруизма у шимпанзе. Эта проблема гипотезы парохиального альтруизма остается неразрешенной¹¹.

Помимо теоретических нестыковок, есть у этой концепции и другой, гораздо более серьезный изъян. Дело в том, что у охотников-собирателей парохиального альтруизма не обнаружено. Чхве и Боулс признавали, что во время межгрупповых конфликтов охотники-собиратели обычно ведут себя так же осторожно, как шимпанзе, избегая столкновений, если у них нет уверенности в победе. При этом Чхве и Боулс утверждали, что во время заранее подготовленных сражений (в противоположность набегам) охотники-собиратели могут проявлять самопожертвование. В качестве доказательства они приводили одну “битву” в Австралии, в которой участвовали как минимум семьсот человек. Чхве и Боулс, по-видимому, ожидали, что австралийские аборигены будут защищать друг друга, рискуя жизнью, подобно героям современных войн. Однако в той битве никто не погиб, и никто не рисковал своей жизнью в порыве альтруизма. Характер битвы хорошо иллюстрирует ее окончание: один из воинов пришел в ярость от того, что противники ударили его сразу тремя копьями. По свидетельству очевидца: “С яростным криком, изрыгая проклятия на аборигенном языке, он бросился в укрытие, извлек спрятанное там ружье и, всадив в него заряд, вернулся на поле битвы, где враги при виде его бросились врассыпную”¹². Очевидно, никому не хотелось получить пулю, не говоря уже о том, чтобы погибнуть. Никакой взаимной поддержки тоже не наблюдалось. Эпизод был типичным для столкновений охотников-собирателей. Политолог Азар Гат провел анализ войн австралийских аборигенов. Его данные указывают на высочайшую смертность при набегах (во время которых атакующие стараются застать противника врасплох и при этом избежать опасности для себя самих). Однако в заранее подготовленных битвах аборигены в основном “кидали копья с безопасного расстояния”, так что “крови проливалось мало”¹³. Как правило, такие сражения прекращались после первой крови – совсем как у земледельцев дани в Новой Гвинее, которых изучал Карл Хайдер.

Пока не будут получены доказательства, что охотники-собиратели проявляют самопожертвование во время сражений, парохиальный альтруизм следует считать скорее культурным феноменом, чем эволюционным продуктом отбора. Японские летчики-камикадзе, уничтожавшие вражеские корабли во время Второй мировой войны, исламские террористы-смертники – все они действуют под давлением культуры, а не врожденных склонностей. На текущий момент нет никаких серьезных данных, которые бы указывали на то, что парохиальный альтруизм – универсальное свойство человека¹⁴.

Дарвин тоже пришел к выводу, что внутригрупповая солидарность во время войн представляет собой культурный феномен. По его словам, общественные инстинкты не могли эволюционировать в ответ на межгрупповые конфликты, потому что даже в самых сплоченных и высоконравственных племенах всегда найдутся люди, которые будут эгоистичнее других. И у таких эгоистичных людей будет рождаться больше детей, чем у высоконравственных. “Тот, кто готов скорее пожертвовать жизнью, чем выдать товарищей… часто не оставляет потомков, которые могли бы наследовать его благородную природу… Поэтому едва ли окажется вероятным… чтобы число людей, одаренных такими благородными качествами, или уровень их развития могли возрасти путем естественного отбора, т. е. в результате переживания наиболее приспособленных”. Парохиальный альтруизм, или самопожертвование на войне, существует во многих обществах. Но возникает он вследствие военной культуры или поощрения отваги, а не вследствие эволюции¹⁵.

Коротко говоря, гипотеза парохиального альтруизма, согласно которой межгрупповые конфликты приводят к появлению самоотверженного поведения, применима, по-видимому, только в контексте культуры, но не в контексте эволюции. Эта гипотеза тем не менее имела большое историческое значение, поскольку акцентировала внимание на героических аспектах человеческой социальности. Акцент на самопожертвовании заставил всех забыть и загадку миролюбивости человека, и размышления Дарвина о “кровавом конце”, ожидающем “злобных и неуживчивых людей”. Вопрос пониженной агрессии на целое столетие был заброшен, и о гипотезе наказания никто не вспоминал.

В течение долгого времени выдающиеся способности человека к кооперации привлекали гораздо больше внимания, чем его пониженная реактивная агрессия. Но постепенно проблема агрессии вернула свои позиции. Спустя тридцать лет после того, как Боулс с коллегами предположили, что в основе нравственности лежало самопожертвование на войне, эволюционный биолог Ричард Александер высказал предположение, что ключом к эволюции нравственности была репутация. Хотя самого Александера вопрос пониженной реактивной агрессии человека не очень интересовал, предложенная им гипотеза заставляла снова вспомнить дарвиновских “злобных и неуживчивых людей”. Александер хотел понять, почему естественный отбор способствовал эволюции доброты. Иными словами, почему в беспощадном мире, где каждый, казалось бы, должен быть сам за себя, у человека вдруг появилось представление о добродетели, не свойственное ни одному другому животному. Воскрешая идею, в общих чертах обрисованную Дарвином, Александер сосредоточился на биологическом значении репутации – то есть оценки личных качеств индивида, которую выносят другие люди. В опубликованной в 1979 году книге “Дарвинизм и дела человеческие” Александер доказывает, что в ходе эволюции человека владение речью в какой-то момент достигло того уровня, при котором стали возможны сплетни. И тогда большое значение приобрела репутация. Репутация доброго, всегда готового помочь человека могла сослужить очень хорошую службу. Так доброта стала вознаграждаться, а добродетель стала адаптивным поведением¹⁶.

Эта гипотеза объясняет, почему именно у человека кооперация стала более изощренной, чем у любого другого животного: ведь речь, лежащая в основе предложенного Александером механизма, уникальна для нашего вида. Если репутация основана на обмене суждениями, то шимпанзе она не должна особо беспокоить. Шимпанзе могут демонстрировать отрицательные эмоции по отношению к другим особям, но не могут объяснить, почему именно их испытывают. Они не могут обменяться слухами о парне, победившем соперника, ударившем самку или укравшем еду, или пошептаться о том, насколько их товарищ надежен, добр или щедр. Их коммуникативных навыков для этого недостаточно. Поэтому очевидно, что репутация не должна иметь для шимпанзе никакого значения.

Чтобы понять, действительно ли шимпанзе не задумываются о своей репутации, специалист по когнитивной психологии Ян Энгельман проверил, меняют ли шимпанзе свое поведение, когда за ними наблюдают другие особи. В эксперименте, который он подготовил вместе с коллегами, один шимпанзе мог украсть еду у другого. Иногда за потенциальным вором наблюдал третий шимпанзе. Если шимпанзе не все равно, что на них смотрят, то они должны меньше красть в присутствии наблюдателя. Однако, как и ожидалось, в присутствии наблюдателя шимпанзе вели себя точно так же, как и в его отсутствие. Те же результаты показал и другой эксперимент, в котором шимпанзе должны были не красть еду, а помогать другим особям. Некоторые испытуемые помогали, другие нет, но от присутствия наблюдателя это никак не зависело. Репутация, судя по всему, и правда мало беспокоит шимпанзе¹⁷.

Конечно, все шимпанзе разные. Некоторые из них застенчивые, другие агрессивные, третьи щедрые. Одни с удовольствием ищут в шерсти у товарищей, другие предпочитают принимать, а не давать. Все эти особенности характера, конечно, не остаются для членов группы незамеченными. Выбирая, с кем общаться, шимпанзе опираются на прошлый опыт взаимодействия. С дружелюбными особями, готовыми к кооперации, хотят общаться многие. Тех, кто к кооперации не готов, чаще избегают. Так же ведут себя и многие другие виды животных¹⁸. Так что незаинтересованность шимпанзе в репутации связана не с отсутствием индивидуальности или неспособностью оценивать чужие действия. Шимпанзе знают, что их партнеры разные, но эту информацию им приходится держать при себе. Потому что обсудить ее с другими они не могут.

У человека все совсем иначе. Мы живем в окружении сплетен, и репутация для нас крайне важна. Часто мы этого даже не осознаем. Люди охотнее жертвуют деньги и убирают в комнате в присутствии наблюдателей. Наблюдателям даже необязательно быть живыми людьми. Достаточно нарисовать на чашке два кружочка, напоминающих глаза, и поставить ее рядом с ящиком для пожертвований – и люди начнут жертвовать больше денег¹⁹. Наша чувствительность к чужому мнению проявляется уже в раннем детстве. Энгельман протестировал пятилетних дошкольников по той же схеме, которую он применял к шимпанзе. Оказалось, что дети, в отличие от шимпанзе, меняют свое поведение в присутствии наблюдателя. Когда на них смотрят, они меньше воруют и больше помогают.

Согласно гипотезе Александера, в основе развития нравственности лежит социальное давление, возникающее как результат хорошей или плохой репутации. В краткосрочной перспективе люди с плохой репутацией могут исправиться и стать законопослушными членами общества. Но в долгосрочной перспективе плохая репутация приведет к эволюционным генетическим изменениям: несдержанные, вспыльчивые или слишком эгоистичные люди, так и не сделавшие никаких выводов из критики в свой адрес, будут меньше жить и оставлять меньше потомков. То есть люди, не подчиняющиеся правилам группы, передадут будущим поколениям меньше генов, чем люди с хорошей репутацией. Отбор, таким образом, будет благоприятствовать добродушным, терпеливым и готовым прийти на помощь – иными словами, людям высоконравственным и менее агрессивным, чем их предки. В процессе эволюции человек становился все добрее. Речь породила репутацию, а репутация породила нравственность.

Сценарий, предложенный Александером, подтверждается данными о небольших человеческих сообществах. Антрополог Майкл Гёрвен изучал народ аче в Парагвае. Сегодня аче живут оседло, но еще недавно они были охотниками-собирателями. Как показал Гёрвен, некоторые из членов сообщества аче имели репутацию щедрых людей – независимо от того, сколько у них было имущества. Когда люди с такой репутацией в чем-то нуждались, им помогали охотнее, чем тем, у кого была репутация скупцов. Например, с ними охотнее делились пищей. Репутация, как и ожидалось, имела для аче большое значение²⁰.

Гипотеза репутации, подкрепляемая сравнительными исследованиями шимпанзе и человека, кажется весьма многообещающей. По мнению психиатра Рэндольфа Несси, она применима не только к кооперации, но и к миролюбивости. “Представляется вполне вероятным, – писал Несси в 2007 году, – что людей одомашнили вкусы и предпочтения других людей. Те, кто нравится окружающим, получают больше средств и помощи, что повышает их приспособленность. Агрессивные или эгоистичные люди не получают таких преимуществ и рискуют быть изгнанными из группы, что самым негативным образом влияет на их приспособленность. В результате получаются совершенно одомашненные люди, зачастую отзывчивые до невероятной степени”²¹.

В этом отрывке Несси, сам того не осознавая, поднимает проблему, которая отсылает нас обратно к Дарвину: почему “злобные и неуживчивые люди… рискуют быть изгнанными из группы”?

Гипотеза Александера исходит из того, что людям важна их репутация. Однако это не всегда так. Есть люди, которые просто не обращают внимания на недовольство других. Нередко человек с плохой репутацией просто берет то, что ему нужно. Все, наверное, помнят школьных хулиганов, чья власть была так велика, что мнение детей, стоявших ниже в иерархии, их просто не волновало. Они были сильными и нахальными, и если кто-то их ненавидел, что с того? Они получали все, что хотели, и без одобрения слабаков. Простыми сплетнями их было не пронять. Остановить их можно было, только дав им отпор или дождавшись, пока их накажут взрослые.

Представим таких же хулиганов, живущих в далеком прошлом. Тут перед нами встает вопрос, на который у гипотезы репутации пока нет ответа. Почему репутация должна волновать самца, обладающего достаточной мощью и смелостью для того, чтобы силой взять все, что ему нужно? Разве плохая репутация остановит его, если он, подобно альфа-самцу шимпанзе, не задумывается о мнении окружающих? Человекообразные обезьяны нечувствительны к осуждению со стороны других. Реактивная агрессия гораздо легче вспыхивает среди шимпанзе, чем среди людей. Мы далеко не всегда обладали таким уравновешенным характером, как сейчас, и в прошлом вели себя скорее как человекообразные обезьяны. Мы часто дрались, и в этих драках побеждали самые сильные, решительные и стойкие бойцы.

Самка, может быть, и рада была бы иметь своим партнером более заботливого и нежного самца. Но если доминантный самец решил взять ее силой, разве она сможет его остановить? Более миролюбивый самец, возможно, приносил бы ей больше мяса. Но что могло помешать сильному самцу, готовому в случае отказа броситься в драку и насильно отобрать чужой кусок? Тираны, не заботящиеся о своей репутации, легко могли получить больше других: больше еды, больше самок, больше удобных мест для ночевок, больше социальной поддержки. Так, по крайней мере, устроены сообщества шимпанзе. Как же справлялись с деспотами Homo из среднего плейстоцена?

Простым бойкотом тут не поможешь: агрессор, способный запугать или победить любого в драке, все равно возьмет свое. Недовольство подчиненных особей может трансформироваться в эффективное сопротивление только благодаря образованию коалиций. А для этого необходима кооперация между более слабыми особями.

Одно из применений социальной власти – это научить агрессора признавать свое поражение. Когда самец бонобо ведет себя слишком настырно, самки сообща дают ему отпор, после чего он, по-видимому, запоминает, что лучше к ним не приставать. Так могла эволюционировать пониженная склонность к агрессии у самцов бонобо: женская солидарность сводила на нет выгоду агрессии. Возможно, самки ранних Homo точно так же объединяли силы против альфа-самцов, когда они вели себя чересчур нахально?

Несмотря на всю привлекательность этой гипотезы, она не слишком правдоподобна. В сообществах охотников-собирателей неизвестны случаи, чтобы женщины объединялись для физического противостояния обидчикам. А в плейстоцене мужчины были крепче и сильнее сегодняшних мужчин, и для женщин было бы еще рискованнее вступать с ними в драку. Также кажется маловероятным, чтобы женщины поддерживали друг друга в противостоянии с мужчинами. У охотников-собирателей мужчины играют важную роль добытчиков и защитников, а женщины соперничают за лучших мужчин. Среди самок бонобо подобного разъединяющего соперничества нет.

В сообществах охотников-собирателей, как мы сейчас увидим, агрессоров останавливает вовсе не отпор со стороны коалиционных объединений и вовсе не женщины, противостоящие мужчинам. В случаях, когда насилие не удается остановить ни насмешками, ни просьбами, ни бойкотированием, ни переходом на другую стоянку, сообществу ничего не остается, кроме как прибегнуть к крайней мере: смертной казни, как и предсказывал Дарвин.

В самом начале нашей эволюции мы, скорее всего, были более драчливыми, чем сейчас, – как мужчины, так и женщины. Однако если судить по лицевой анатомии, поведение мужчин особенно сильно отличалось от поведения современных Homo sapiens. Вспомните мужественную внешность наших предков из среднего плейстоцена. У мужчин были крупные, внушительные лица: с широкими и длинными лицевыми костями и большими, выпуклыми надбровными дугами²². Такие преувеличенно маскулинные черты живших в плейстоцене Homo и ранних Homo sapiens обычно связывают с повышенной агрессивностью. У самцов бонобо черепа, как правило, относительно феминизированы, а у самцов шимпанзе маскулинизированы; самцы шимпанзе при этом более агрессивны. У лисиц Беляева черепа самцов в ходе отбора на дружелюбность претерпели феминизацию; самцы в диких линиях при этом сохранили черепа маскулинного типа и остались более агрессивными. В целом для одомашненных животных характерна редукция полового диморфизма в строении черепа по сравнению с их дикими предками; кроме того, одомашненные самцы обладают пониженной агрессией. По-видимому, отчасти этот эффект объясняется различиями в выработке тестостерона в период полового созревания. Так, мужчины с широкими лицами обычно имеют более высокий уровень тестостерона²³.

Даже у современных мужчин (но не женщин), как показало исследование 2008 года, относительная ширина лица коррелирует со склонностью к реактивной агрессии. Во время полового созревания у мальчиков лица становятся шире, чем у девочек, – по всей видимости, под влиянием тестостерона. Известно, что в профессиональном хоккее игроки с широкими лицами в среднем проводят больше времени на скамейке штрафников, чем игроки с узкими лицами. В целом в популяции белых европейцев широколицые мужчины имеют повышенную склонность не только к нападениям и ответной агрессии, но и к эгоистичному и корыстному поведению. Они также менее склонны к кооперации и уступкам и набирают больше баллов по признаку “отсутствие страха и доминантность” в тестировании на психопатию и больше баллов по шкале эгоистичной импульсивности. Широколицые мужчины также лучше дерутся. Именно этим, возможно, объясняются результаты исследования, в котором на основании измерений более тысячи скелетов в США было показано, что широколицые мужчины с меньшей вероятностью погибают в драках по сравнению с узколицыми. Такой же эффект постоянно обнаруживается и на небольших выборках, часто не превышающих ста человек, хотя величина этого эффекта все же недостаточна для того, чтобы уровень агрессии мужчины можно было предсказать по одним лишь пропорциям его лица. Тем не менее в психологических экспериментах испытуемые, незнакомые с этой статистикой, в среднем относятся к широколицым мужчинам более настороженно, как будто чувствуя, что широкое лицо ассоциировано с агрессией. Эта подсознательная чувствительность к ширине мужского лица позволяет предположить, что в ходе эволюции человека мужчины с более широкими лицами чаще проявляли социально нежелательное поведение. Также это указывает на то, что наши широколицые предки из плейстоцена, скорее всего, были импульсивными, бесстрашными, не склонными к кооперации и скорыми на расправу, когда что-то угрожало их интересам²⁴.

Недостаток гипотезы репутации в том, что она не объясняет, как общество справлялось с такими мужчинами. Ведь обидчикам, готовым применять физическую силу, ничто не мешало пробиваться на самый верх. Тот же изъян характерен и для всех остальных теорий, пытающихся объяснить эволюцию человеческой добродетели, не прибегая к идее контроля агрессии. Антрополог Сара Хрди высказывала предположение, что склонность к кооперации возросла после того, как наши предки начали сообща воспитывать детей (что увеличивало выживаемость потомков). Приматолог Карел ван Шайк выдвигал гипотезу, что кооперация была важна для успешной охоты и потому охота способствовала образованию толерантных связей между мужчинами. Психолог Майкл Томаселло предполагал, что после того, как самцы научились отличать своих детей от чужих, им стало выгоднее реже проявлять агрессию и чаще участвовать в воспитании детей. Он также считал, что необходимость совместных действий при встрече с хищниками способствовала отбору более склонных к кооперации особей. Подобных гипотез очень много, и все они, безусловно, вносят свой вклад в понимание феномена кооперации. Однако ни одна из них не решает проблему наглых агрессоров. Ведь даже если какой-то мужчина добыл мало дичи из-за того, что никто не хотел с ним охотиться, при достаточной наглости он мог просто отобрать добычу у других²⁵.

Есть только одна гипотеза, объясняющая, как нашим предкам удалось решить проблему хулиганов, терроризирующих все общество (а решение этой проблемы, безусловно, было важнейшим шагом на пути развития кооперативного поведения). Это расширенная версия идеи Дарвина: “злобные и неуживчивые люди… находят кровавый конец”. Согласно гипотезе смертной казни, в плейстоцене у человека сформировалась новая способность. Впервые за всю эволюционную историю человека коалиционные объединения начали сознательно убивать тех членов группы, которые применяли физическую силу в своих интересах и не прислушивались к чужому мнению. Потому что казнь оказалась единственным способом предотвратить превращение таких людей в тиранов.

Глава 8. Смертная казнь

Летней ночью 1820 года шестнадцатилетний Стивен Меррилл Кларк из Салема, Массачусетс, был арестован за поджог конюшни. Он происходил из уважаемой семьи, и, учитывая, что от его действий никто не пострадал, он мог бы рассчитывать на некоторое снисхождение. Но его репутация уже была испорчена мелкой кражей в прошлом, и дело осложнялось тем, что огонь перекинулся на три жилых дома и еще пять других построек. За поджог в Массачусетсе полагалась смертная казнь, а Салем придерживался старых традиций. Кларка судили, признали виновным и приговорили к высшей мере наказания. Несмотря на множество отчаянных апелляций, судья стоял на своем. В назначенный день подросток взошел на эшафот и обвел глазами собравшуюся толпу из сотен человек. Ослабевший от страха настолько, что его приходилось поддерживать с обеих сторон, он слушал, как служитель зачитывал его собственные слова:

Пусть юноши, присутствующие здесь, извлекут урок из моей судьбы и не станут нарушать благотворную дисциплину отчего дома… Помолитесь о том, чтобы Господь наградил вас своевременным раскаянием, открыл вам глаза и просветил ваш ум, чтобы вы не ступили на путь порока, а следовали заповедям Божьим всю свою жизнь. Да благословит вас Господь. Я прощаюсь со всем миром!¹

Под вздохи и стоны взволнованной толпы он был повешен.

Бедняга Кларк. Полемика по поводу целесообразности высшей меры наказания началась в XVIII веке. Соверши Кларк свое преступление всего на год-два позже, и его отправили бы в тюрьму, а не на эшафот. Эта была одна из последних в Америке казней за преступление, не причинившее никому физического вреда. Сегодня сама мысль, что кто-то, особенно подросток, будет казнен за пожар в конюшне, случайно перекинувшийся на жилой дом, выглядит совершенно дикой. Но если наше недавнее прошлое кажется нам слишком жестоким по сравнению с просвещенным настоящим, то на самом деле странно ведем себя мы, жители современного мира, а не жители Новой Англии XIX века. Потому что смерть Кларка хорошо иллюстрирует жизненный уклад, господствовавший на протяжении всей нашей истории и, возможно, уходящий корнями к самым истокам Homo sapiens².

В XVII столетии сотни тяжких преступлений в Америке наказывались смертной казнью. В Новой Англии могли казнить за колдовство, идолопоклонство, богохульство, изнасилование, супружескую измену, скотоложество, содомию, а также (в Нью-Хейвене) за мастурбацию. Вас могли казнить за то, что вы были “ребенком шестнадцати лет или старше, который ведет себя “упрямо” или “строптиво” либо “поднимает руку” или “бранится” на родителей”. И все эти казни были отнюдь не только теоретическими. В период с 1622 по 1692 год в округах Массачусетса Эссекс и Саффолк были зарегистрированы казни одиннадцати убийц, двадцати трех ведьм, шести пиратов, четырех насильников, четырех квакеров, двух неверных супругов, двух поджигателей, двух виновных в скотоложестве и двух виновных в государственной измене³.

Сама идея казни была очень популярна. Нередко случалось, что сами граждане ловили преступников, устраивали над ними суд, признавали виновными, выносили приговор и казнили, не дожидаясь истечения четырехдневного срока, который официально должен был пройти после объявления смертного приговора. Часто местная общественность вносила послабления в закон, чтобы добиться желаемого вердикта. Историк Дэвид Хакетт Фишер пишет про одноглазого слугу по имени Джордж Спенсер, который жил в Нью-Хейвене. Он “часто оказывался по ту сторону закона, и соседи подозревали его во многих пороках. Когда у свиньи родился уродливый поросенок, оказавшийся тоже одноглазым, несчастного обвинили в скотоложестве. Под давлением он признал себя виновным, потом отказался от признания, потом признался снова и снова отрекся от своих слов. Законы Новой Англии затрудняли вынесение приговора: чтобы признать подсудимого виновным в скотоложестве – преступлении, караемом смертной казнью, – необходимы были показания от двух свидетелей. Но судьи были настолько непримиримо настроены, что уродливого поросенка засчитали как одного свидетеля, а признание, от которого подсудимый позже отрекся, засчитали как показание второго свидетеля”. Спенсер был казнен⁴.

Спонтанные линчевания отражали любовь общественности к безжалостному правосудию. Фишер описывает, как женщины в Марблхеде, чьих мужей взяли в плен индейцы, “схватили двух индейских пленных и в буквальном смысле оторвали им руки и ноги”. Число подобных случаев было в провинции весьма значительным. В период с 1622 года, когда в Америке была зарегистрирована первая смертная казнь (за кражу), до 1900 года сохранились записи о 11–13 тысячах официальных казней, и еще около 10 тысяч человек, как считается, были растерзаны толпой или подверглись линчеванию. Проблема линчеваний и неофициальных казней до сих пор сохраняется в неимущих слоях населения⁵.

Одним словом, сочетание строгих законов, непримиримости граждан и страсти к устранению изгоев делала Америку смертельно опасным местом для тех, кто нарушал социальные нормы. Смертная казнь не теряла своей популярности вплоть до конца XVIII века. Прежде нарушение правил грозило смертью. Наказание было жестоким, и проблемы возникали редко. Мирные жители могли спать с открытой дверью. Им не нужно было запирать свое имущество на замок. Для тех, кто не нарушал закона, Новая Англия была безопасной.

Согласно гипотезе смертной казни, примерно то же можно сказать и про наш вид в целом. В процессе эволюции человека смертная казнь стала главным источником законности и порядка.

Описания казней и оснований для казней известны для всех народов, имеющих письменность. Смертная казнь существовала во всех ранних цивилизациях, начиная с Египта, Вавилона, Ассирии, Персии, Греции и заканчивая Римской империей, Индией, Китаем и Ацтекской империей. Казнили не только за насильственные преступления, но и за инакомыслие (как в случае Сократа), мелкие уголовные преступления и даже за такие пустяки, как мошенничество при продаже пива (согласно законам Хаммурапи) или похищение ключей от винного погреба мужа (согласно законам ранней Римской республики). Казни были привычной частью общественной жизни и своей бескомпромиссной жестокостью часто привлекали огромные толпы зрителей. Казни сохранялись во всех известных историкам обществах вплоть до публикации в 1764 году книги “О преступлениях и наказаниях” итальянского юриста Чезаре Беккариа. Аргументы, которые Беккариа выдвигал против смертной казни, запустили те изменения в отношении общества к высшей мере наказания, которые продолжаются и сегодня. С тех пор ответственность за социальный контроль все больше переходит к тюрьмам⁶.

Хотя для всех аграрных обществ известны свидетельства широкого применения смертной казни, эти данные мало что могут рассказать о нашем далеком прошлом. До 1980-х годов систематических исследований смертной казни у охотников-собирателей почти не существовало. Причина этого проста. Казни чаще всего проводились тайно. Каждая конкретная группа была слишком малочисленна, чтобы проводить большое количество казней. Миссионеры и органы власти обычно пытаются пресекать любые убийства, а западные мыслители не одобряют идеи смертного приговора. Культурные изменения происходят быстро, особенно в отношении контроля насилия. Как только казни становятся нелегальными с точки зрения властей, они c высокой вероятностью исчезают из небольших сообществ.

Смерть Майкла Рокфеллера в Новой Гвинее в ноябре 1961 года хорошо иллюстрирует, как трудно документировать убийства. Рокфеллер, двадцатитрехлетний искатель приключений из США, исследовал далекие страны в поисках экзотических предметов искусства. Он пропал без вести неподалеку от деревни Отсйанеп, населенной охотниками-собирателями асматами. Месяц спустя, в декабре 1961 года, четверо мужчин из Отсйанепа рассказали местному миссионеру, что произошло. Они нашли Рокфеллера живым, подняли его в каноэ, забили копьями и съели. Это убийство было ответом на трагедию, случившуюся в их деревне четыре года назад, когда голландский офицер убил четырех мужчин из Отсйанепа. Свою историю рассказчики снабдили весьма достоверными подробностями. Миссионеру, который лично знал этих людей и был хорошо знаком с их культурой, история показалась вполне убедительной. Но расследование, продолжавшееся много лет, так и не обнаружило никаких вещественных доказательств смерти Рокфеллера – ни одежды, ни очков. Ни миссионерская церковь, ни правительство, ни семья Рокфеллера не хотели верить в историю об убийстве и каннибализме.

Когда в 2012 году писатель Карл Хоффман решил вернуться к этой истории и приехал в Отсйанеп, его встретила стена молчания. Видео, которое он снял в 2012 году, объясняет почему. На этой записи мужчина из Отсйанепа обращается на языке асмат к своим соплеменникам. Хоффман был единственным чужаком среди присутствующих, и говорящему не пришло в голову, что позже его речь может кто-то перевести. Выражался он предельно ясно.

Не рассказывайте эту историю никаким другим людям и никаким другим деревням, потому что это только наша история. Не болтайте. Не болтайте и не рассказывайте эту историю… Никогда больше не говорите об этом с другими людьми и в других деревнях. Если люди спросят вас, молчите. Не говорите с ними, потому что это только ваша история. Если вы им расскажете, вы умрете… Пусть эта история останется при вас, внутри ваших домов, надеюсь, навсегда. Навсегда. Я надеюсь, я надеюсь. Если кто угодно придет и станет задавать вам вопросы, молчите, молчите. Сегодня. Завтра и каждый день, не рассказывайте эту историю. Даже если вам предложат каменный топор или ожерелье из собачьих зубов, вы не должны никому рассказывать эту историю⁷.

В 1986 году исследователи впервые обратились к теме смертной казни в сообществах, живущих натуральным хозяйством. Антрополог Кит Оттербайн, вдохновившись сериалом “Елизавета: королева английская”, в котором голова Марии Стюарт катится по земле, решил проверить гипотезу, что казни существуют только в тех сообществах, где есть государственность. Он исходил из предпосылки, что только могущественные политические лидеры обладают достаточной властью для устранения людей, представляющих для них угрозу. Оттербайн определял высшую меру наказания как “целесообразное с точки зрения политического сообщества убийство человека, совершившего преступление”. Однако, к собственному удивлению, он обнаружил, что смертная казнь универсальна для всего человечества⁸.

Охотники-собиратели дают нам возможность реконструировать историю смертной казни, чтобы понять, существовала ли она в доисторические времена. К сожалению, этнографическая летопись остается неполной. Относительно некоторых сообществ охотников-собирателей Оттербайн так и не смог понять, была ли у них смертная казнь, – например, в случае обитателей Андаманских островов, лежащих на восток от Индии. Тем не менее он пришел к выводу, что сообщества, для которых имелось достаточно информации, подчинялись общему правилу. Кристофер Бём позже расширил исследование Оттербайна, проштудировав сотни этнографических трудов в поисках наиболее полно изученных культур охотников-собирателей. Он обнаружил, что смертная казнь существует на всех обитаемых континентах; среди прочих, она встречается у инуитов, североамериканских индейцев, австралийских аборигенов и африканских охотников-собирателей⁹.

Точно так же, как в Америке официальные казни сосуществовали c линчеванием, у охотников-собирателей общественный запрос на убийства удовлетворялся разными способами. Иногда казни были согласованы заранее. В этом случае в их исполнении могли участвовать все желающие. Антрополог Ричард Ли изучал знаменитых своим миролюбивым нравом охотников-собирателей жуцъоанси, или кунг, живущих в пустыне Калахари в Ботсване. Ли описывал случай, когда вся община собралась, чтобы решить, как поступить с членом группы, убившим трех человек. Убийцу звали Тви. “Проявив редкое для них единодушие, – писал Ли, – члены сообщества… из засады напали на Тви среди бела дня. Когда он лежал, умирая, каждый из мужчин выпустил в него по отравленной стреле, пока, по словам одного из свидетелей, он не стал “похож на дикобраза”. После того как он умер, все женщины и все мужчины сообщества подошли к телу и по очереди ударили его копьем, символически разделив между всеми ответственность за его смерть… На тот краткий миг это сообщество равноправных людей олицетворяло собой государство, взявшее на себя власть над жизнью и смертью”¹⁰. Смерть Тви была подобна смерти Юлия Цезаря, которому, по преданию, двадцать или более сенаторов-заговорщиков нанесли кинжалами тридцать пять ран¹¹. Каждый из них хотел быть частью коалиции.

Иногда же, напротив, заранее согласованное решение о казни воплощал в действие конкретный палач. В книге 1888 года “Центральные эскимосы” Франц Боас описывает случай, когда мужчина по имени Падлу украл чужую жену. Когда за ней пришел ее муж, Падлу убил его. Позже женщину по очереди пытались вернуть брат мужа и друг мужа, но их Падлу тоже убил. Тогда старейшина отправился на стоянку, где жил Падлу, и спросил всех присутствующих, надо ли казнить его. “Все согласились, так что он поехал [с Падлу] на охоту на оленях… и на краю фьорда убил его выстрелом в спину”. Хотя выглядело это как простое убийство одного человека другим, по факту это было решение, принятое всей общиной¹².

Тви и Падлу казнили за убийства. Однако людей казнили и за множество других преступлений, и угроза смертной казни была реальна для всех. Нередко поводом для обвинений становилось нарушение культурных правил. При этом правила обычно были более лояльны к мужчинам. Антрополог Ллойд Уорнер в 1920-х годах прожил три года с племенем мурнгин (сегодня их чаще называют йолнгу). Как и во многих других сообществах, женщинам там под страхом смерти запрещалось вмешиваться в тайные мужские дела.

Несколько лет назад клан Лиагомир проводил священную церемонию с использованием тотемной символики (раскрашенные под коврового питона деревянные горны). Две женщины прокрались на церемониальную площадку, подсмотрели, как мужчины гудят в горны, и, вернувшись в женскую часть лагеря, рассказали всем, что они видели. Когда мужчины вернулись в лагерь и услышали об этом, Янинджа, глава клана, спросил: “Когда мы убьем их?” Все ответили: “Прямо сейчас”. Провинившихся женщин немедленно предали смерти члены их собственного клана с помощью [мужчин из другой группы]¹³.

Правила играли такую огромную роль, что один человек мог убить другого за их нарушение, даже если это шло вразрез с его собственными интересами. Дейзи Бейтс, этнограф-любитель, в начале XX века писала об аборигенах Западной Австралии. Мужчины должны были следовать определенным правилам в сексуальной жизни. Их могли убить, если они вступали в связь с обрученной девушкой, уводили девушку, проходящую обряд “менструального изгнания”, или вступали в половой контакт до того, как прошли обряд инициации. Бейтс была свидетельницей такой истории. Молодая женщина влюбилась в юношу, который в тот момент жил в уединении, выполняя обряд инициации. Влюбленная девушка пришла к нему, чтобы признаться в своих чувствах. Он знал, какое наказание грозит ему, если он нарушит правила. И чтобы не подвергать свою жизнь опасности, он убил ее. “Он смог доказать клану, что его действия были обоснованными, и избежал наказания”¹⁴.

Мы склонны романтизировать жизнь в небольших сообществах, считая, что она полна очарования. Во многих отношениях это действительно так. В отличие от централизованных диктатур, лишенные лидеров группы кочующих охотников-собирателей или деревенские жители, занимающиеся подсечно-огневым земледелием, представляют собой истинно плюралистические общества. Все вопросы там решаются сообща. Каждый голос имеет значение. Никому не позволяется грустить в одиночестве. Каждый человек живет с чувством мощнейшей социальной поддержки, и повседневная жизнь, как мы уже видели, протекает очень мирно. Вдобавок ко всем этим удовольствиям группы и стоянки не принадлежат ни к каким государствам. Все они составляют часть единой, более крупной сети, в которой люди говорят на одном и том же диалекте или языке и принадлежат к одной и той же культуре. Между соседними группами могут иногда возникать конфликты или столкновения, однако в политическом плане все они равны, и в их взаимоотношениях нет ни иерархии, ни подчинения.

Поэтому во многих отношениях члены небольших сообществ более свободны, чем люди, принадлежащие к крупным аграрным группам и подвергающиеся, по выражению социального антрополога Эрнеста Геллнера, “тирании королей”. Но у этой свободы есть свои ограничения. Место деспотических лидеров в них занимают социальные оковы традиций и групповые нормы, требующие фанатичного соблюдения. Геллнер называл это “тиранией двоюродных братьев”. Культурные нормы в таких сообществах имеют колоссальное значение. У людей почти нет личной свободы; их жизнь и смерть зависят от того, насколько точно они следуют правилам. “Двоюродные братья” Геллнера – необязательно родственники в буквальном смысле. “Двоюродные братья” в контексте небольших сообществ – это условное обозначение тех членов группы, которые принимают главные решения. Их власть абсолютна. И тот, кто не подчиняется их приказам, рискует жизнью¹⁵.

Лукас Бриджес на себе испытал этот риск. В 1874 году он стал первым европейцем, родившимся на Огненной Земле: его отец был одним из первых миссионеров, поселившихся на острове. Огненная Земля находится на южной оконечности Южной Америки. В то время там обитали два сообщества охотников-собирателей, береговые ямана (также известные как яган) и жившие на внутренних территориях селькнам (или она). Бриджес был знаком c жизнью охотников-собирателей ближе, чем любой другой европеец. Он рос, разговаривая на языке ямана и принимая активное участие в жизни селькнам. Но глубокое погружение в их жизнь делало его уязвимым. Когда он присоединился к обществу мужчин, его предупредили, что, если он раскроет их секреты женщинам или не прошедшим инициацию юношам, его убьют. Болтуна мог убить отец или брат. Принадлежность к клану была важнее родства. Бриджес выжидал больше полувека, прежде чем опубликовать свой удивительный рассказ о жизни с охотниками-собирателями, и к тому моменту сообществ, в которых он жил мальчиком, уже не существовало¹⁶.

Специалист по культурной антропологии Брюс Кнауфт показал, как распространение сплетен в небольшом эгалитарном сообществе может привести к изгнанию из группы. В начале 1980-х годов ему посчастливилось почти два года прожить с племенем гебуси в дождевом лесу Новой Гвинеи, далеком от любой цивилизации. Гебуси были охотниками и садоводами (или занимались подсечно-огневым земледелием). Они впервые познакомились с внешним миром в 1940 году и в 1960-х годах были взяты под государственный контроль. Сообщество было совсем небольшим, всего около 450 человек. Подобно постоянно кочующим охотникам-собирателям, они жили в маленьких деревнях, не больше тридцати человек в каждой, и их группы не имели лидеров. Социальные взаимодействия в сообществе носили классический доброжелательный характер: неторопливые беседы, множество шуток, отсутствие бахвальства. Политическая система гебуси была эгалитарной, но, как это обычно бывает, равными были не все. Колдунов и ведьм могли обвинить в том, что они приносят несчастье. Но если ведьмами рождались, то колдунами, по мнению гебуси, становились добровольно. Возможно, поэтому их было сложнее оправдать. Известно, что их часто убивали по причинам, которые нам сегодня покажутся совершенно пустяковыми. Подобные убийства служили для разрешения конфликтов и сплочения общества¹⁷.

Кнауфт описывал, как принимались единогласные решения по поводу смертной казни. На основании записей реальных разговоров он реконструировал случай, когда жители деревни собрались, чтобы обсудить, как лечить одного тяжелобольного члена общины. Все считали, что болезнь вызвана злым духом, – что типично для анимистских культур. Подобные собрания обычно устраивают ночью в общем доме. Лица мужчин освещают тлеющие угли. Тихо льется песня, одурманивая присутствующих. Один из мужчин – проводник в потусторонний мир. Большую часть времени он сидит тихо и неподвижно, погруженный в транс.

Но время от времени он пробуждается. Он вскакивает на ноги и начинает кричать, кидаться на людей и разбрасывать горящие поленья. Он швыряется всем, что попадается под руку. Помещение наполняется возгласами, все вскакивают со своих мест, пытаясь увернуться от ударов. Через какое-то время все снова успокаивается.

Беда приходит, когда больной начинает терять силы. Кто-то подбрасывает идею, что виноват, должно быть, колдун. Говорится об этом не напрямую, намеками.

– Ну, не знаю даже, кто мог наслать эту болезнь. Правда не знаю… Но вот сейчас ясновидец сказал, что это был кто-то из нашей деревни и он набрал этих листьев [по-видимому, имеются в виду магические листья]. А кто это мог быть, если не [называет имя].

Колдун находится там же. Сейчас он должен быть предельно осторожен. Если он потеряет самообладание и начнет сразу отрицать свою причастность к болезни, его могут обвинить в том, что он даже не раскаивается в содеянном. Самой лучшей стратегией для него будет признаться только в части преступления – то есть в том, что он колдун, – и предложить остановить болезнь. Так он и поступает. Изо всех сил пытаясь сохранять хладнокровие, он начинает торговаться за свою жизнь.

– Я тоже не знаю. Я об этом ничего не знаю. Он и мой родственник тоже, зачем бы я насылал на него болезнь. Не знаю… Мне было очень жалко его, когда мне сказали, что он заболел. Я узнал всего пару дней назад. Мы были в лесу, и я ничего не знал. Когда я узнал об этом, я сразу сказал жене: надо пойти убедиться, что с ним все в порядке. Хотелось бы мне знать, что это за болезнь… Я этого не знаю, но теперь, раз листья уже собраны… если их выбросить, ему станет лучше. Может быть, я в последнее время был не в самом добром расположении духа, потому что слишком мало ел рыбы, но я точно не стал бы насылать болезнь на своего родственника¹⁸.

После этого обвиняемый, скорее всего, уходит из помещения, со страхом думая о том, что его ждет.

Как пишет Кнауфт, судьба обвиняемого зависела от того, что показывало гадание после смерти больного. Если знаки были неблагоприятными, его, скорее всего, казнили через пару месяцев. Человек, выдвинувший обвинения, заручался поддержкой общины. Вместе с несколькими близкими друзьями они собирались в общем доме, дождавшись ночи, когда большинство мужчин из семьи колдуна ушли куда-нибудь по делам. Проведя бессонную ночь вместе, подзуживая и подначивая друг друга, они все больше проникались убежденностью, что именно колдун наслал болезнь. Наконец они единогласно решали: виновен.

На рассвете они устраивали засаду. Убивали дубинками или стрелами. Иногда перед этим еще и пытали. Потом они разделывали и съедали тело. В доконтактные времена каннибализм был обычным явлением, хотя ели только колдунов.

Анализ Кнауфта, основанный на необычайно глубоком понимании жизни гебуси, наглядно показывает, насколько опасной может быть динамика общественной жизни в маленьких архаичных группах. Кнауфт описал всего одну группу недавно вступивших в контакт земледельцев. Однако опасность стать жертвой обвинения, непрерывно грозившая любому члену общины, типична для политического устройства небольших сообществ.

Большинству людей, выросших под комфортной защитой государства, трудно представить себе, как группа хорошо знакомых между собой людей может принять решение убить одного из них. Однако в кризисные времена подобные практики возникают даже в самых богатых странах. Так было в концентрационных лагерях во время Второй мировой войны, где люди погибали от голода. Вопреки всем тяготам этого трудного времени люди оставались людьми и делились друг с другом едой. Но встречалось и воровство, и оно сурово осуждалось. Заключенные изобретали самые разные способы борьбы с воровством. Рудольф Врба так писал о “хлебном законе” в Аушвице: “Если человек крал у тебя хлеб, ты его убивал. Если у тебя не хватало сил сделать это самому, то находился кто-то, кто делал это за тебя. Это было жестоко, но справедливо, потому что лишить человека еды значило убить его”¹⁹. Как пишет Терренс Де Пре, хлебный закон действовал также в других нацистских и советских лагерях. Этот закон был крайне важен. Де Пре описывает его как “единственный закон, который знали и которому следовали все заключенные… В определенном смысле этот “закон” был основой и средоточием морального порядка в концентрационных лагерях”²⁰. Хлебный закон позволял выживать людям, которых лишили всего. Юджин Уайнсток, переживший Бухенвальд, так описывал ценность этого закона: “Если голод доводил человека до того, что он крал хлеб у другого, никто не доносил на него ни старшему по блоку, ни тем более в СС. Им занимались соседи по бараку… Если он и не умирал от побоев, то оставался настолько изувеченным, что уже не годился ни на что, кроме крематория… Мы все cоглашались с этим правилом, потому что оно и правда помогало сохранять какие-то нормы морали и взаимного доверия”²¹.

Цели смертной казни в небольших сообществах и в государствах несколько различаются. В сообществах с государственным строем смертная казнь часто служит для устранения людей, несогласных с лидерами. Для достижения этой цели казни часто устраивают публично, особенно на ранних этапах развития государства, когда силовые структуры еще не обрели стабильность. Ким Чен Ын, лидер Северной Кореи, унаследовал свою должность от отца в 2011 году. За первые четыре года правления он, по слухам, казнил по меньшей мере семьдесят подчиненных, включая вице-премьера, министра обороны и родного дядю. Говорят, что все эти казни были очень театрализованными: например, дядя был казнен с помощью зенитной установки перед толпой высокопоставленных чиновников. Западные современники с ужасом наблюдают за действиями Ким Чен Ына. Но такое бесцеремонное обращение даже с ближайшими коллегами типично для деспотов – при условии, что им сходит это с рук, что до недавнего времени большинству из них удавалось. И как бы благопристойно ни вели себя сегодняшние европейские монархи, не стоит забывать о том, какой неконтролируемой жестокостью отличались их предшественники²².

Смертная казнь в сообществах с государственным строем, защищая “тиранию королей”, преследует цель, которой в мелких сообществах даже не существует. Небольшие сообщества не защищают политическую силу одного лидера – просто потому, что в них, как правило, нет лидера, нет “короля”. В группах охотников-собирателей и других эгалитарных общинах смертная казнь защищает “тиранию двоюродных братьев” – как от нарушения социальных норм, так и от эгоистичных агрессоров.

Такая радикальная форма социального контроля, как устранение агрессивных мужчин, безусловно, могла иметь далеко идущие последствия для эволюции человека. Что касается идеи самоодомашнивания Homo sapiens, то ключевой вопрос тут следующий: убивали ли людей с повышенной склонностью к реактивной агрессии? Характер отношений в эгалитарных сообществах свидетельствует о том, что устранение потенциальных деспотов и правда было систематическим. Даже сегодня, хотя охотники-собиратели, имеющие собственную семью, обычно уважают свободу других, некоторые из них все же пытаются контролировать окружающих. Подобно альфа-самцам у шимпанзе, такие потенциальные деспоты защищают свой высокий статус, безжалостно подавляя любое сопротивление. В мире, где не было ни тюрем, ни полицейских, агрессоров, терроризировавших все общество, можно было остановить только с помощью казни. Поэтому эгалитаризм, который мы наблюдаем среди всех кочующих охотников-собирателей, говорит только о том, что всех агрессивных людей из сообщества уже устранили. Из чего следует ироничный и не самый приятный вывод: система, кажущаяся такой привлекательной благодаря отсутствию деспотизма, не может существовать без максимально деспотичного поведения в человеческом арсенале – убийства.

Чтобы понять, как устроена жизнь в эгалитарном обществе, давайте рассмотрим структуру общины охотников-собирателей. Типичная община насчитывает около тысячи человек, которых объединяют общий язык (или диалект) и культурные практики, например ритуалы, которые они исполняют во время похоронных церемоний. Община, как правило, слишком большая, чтобы все ее члены могли жить вместе: на это не хватило бы природных ресурсов. Поэтому люди живут группами, насчитывающими в среднем меньше пятидесяти человек. Каждая такая группа занимает определенный участок на территории общины и обычно проводит на одном месте не больше нескольких недель. Когда местные ресурсы истощаются и добывать еду становится слишком трудно, группа переходит на другую стоянку. Именно из-за этих постоянных перемещений охотников-собирателей называют “кочующими” или “номадными”. Группа обычно включает не больше десяти – двадцати семейных взрослых, около половины ее составляют дети, а оставшуюся часть неженатые взрослые – молодые или овдовевшие. Принадлежность к группе необязательно постоянна. Семьи могут переходить в другие группы: например, чтобы жить поближе к родственникам или подальше от тех, с кем не сложились отношения. Размер групп слегка варьирует, но всегда остается небольшим²³.

Эгалитаризм, столь характерный для отношений в общинах охотников-собирателей, сосредоточен вокруг пяти – десяти женатых мужчин в группе. Эти несколько мужчин являются “старейшинами”, или “двоюродными братьями”, о которых писал Геллнер. Та структура общества, которую Геллнер наблюдал на Огненной Земле, типична для всех охотников-собирателей. Лукас Бриджес проиллюстрировал ее знаменитой историей про человека из племени она (селькнам) по имени Канкоат.

Один ученый приехал в наши края, и, отвечая на его расспросы, я сказал ему, что у она нет вождей в нашем понимании этого слова. Видя, что он мне не верит, я призвал Канкоата, который к тому времени немного говорил по-испански. Когда ученый повторил свой вопрос, Канкоат, будучи слишком вежливым, чтобы ответить отрицательно, сказал: “Да, сеньор, у нас, она, много вождей. Все мужчины – капитаны, а все женщины – моряки”²⁴.

Это описание применимо ко всем кочующим охотникам-собирателям. У группы может быть староста, некоторые люди могут пользоваться большим авторитетом, чем другие, но все они равны в том смысле, что каждый из них своим трудом добывает себе пропитание и один человек не может что-то приказать другому²⁵. Когда требуется принять общее решение, влияние каждого голоса определяется обстоятельствами. Старейшины действуют как совет директоров без председателя. У каждого есть право голоса, но никто не торопится им воспользоваться. Люди испытывают такую неприязнь к любому бахвальству, что самоуничижение считается нормой общественного поведения. Антрополог Кеннет Либерман описывал этот феномен у австралийских аборигенов. По его словам, у них было принято демонстрировать стыд и смущение, чтобы “показать остальным, что человек не зазнается”²⁶.

Как объяснял Канкоат, на женщин и детей эгалитаризм распространяется в меньшей мере. Степень патриархата может варьировать. Считается, что в племени жуцъоанси (кунг) все взрослые равны, но при этом если мужчина изобьет женщину, его накажут очень мягко, если вообще накажут²⁷. Охотники-собиратели хадза из Танзании считаются эгалитарным сообществом, но если в жаркий день группа остановится у тенистого дерева, то под ним в первую очередь усядутся мужчины, а женщины останутся на солнцепеке²⁸. Тем не менее в таких группах нет единого лидера, который может потребовать повиновения от всех остальных.

Эгалитарные кочующие сообщества охотников-собирателей сильно отличаются от крупных и, как правило, иерархически устроенных групп земледельцев, в которых есть вожди, монархи, диктаторы или президенты, обладающие властью над остальными людьми. Конечно, оседлые сообщества, во главе которых стоит один человек, тоже могут включать компоненты эгалитаризма. Декларация независимости, провозгласившая, что “все люди созданы равными”, звучала в свое время революционно, но в небольших группах люди всегда стремились соблюдать равноправие. Тот, кто пытался возвыситься над остальными и захватить власть, неизменно рисковал столкнуться с возмущением товарищей.

В отличие от людей, большинство приматов, живущих большими группами, имеют иерархию подчинения, основанную на грубой физической силе. Как правило, альфой бывает самец, но даже если это самка, то это всегда та особь, которая смогла физически подчинить всех конкурентов²⁹. В этом смысле охотники-собиратели принципиально отличаются от шимпанзе или горилл, потому что их статус не связан с физической силой. Человекообразные обезьяны и другие приматы становятся альфами, одержав безусловную победу над предыдущим альфой во время схватки. В отличие от них, у кочующих охотников-собирателей нет ни позиций, эквивалентных позиции альфа-самца, ни схваток.

В тех редких случаях, когда в группах охотников-собирателей все же появляется временный лидер, например человек, проявляющий инициативу при принятии групповых решений, важную роль играет репутация. Чтобы добиться власти, человек должен выдвигать разумные аргументы в спорах, уметь разрабатывать хороший план действий, ловко вести переговоры, рассказывать увлекательные истории или убедительно предсказывать будущее. Человек, обладающий всеми этими навыками, может стать вожаком или старейшиной, но эту позицию он заработает благодаря своей мудрости и умению убеждать, а не благодаря наглости, напору и физической силе. Даже если вождя любят и уважают, это не дает ему права насильно продвигать свои идеи или использовать свое положение, чтобы отнять чужое имущество. Невозможность помыкать окружающими говорит о том, что у охотников-собирателей нет позиций альфа-самцов³⁰.

Чем объяснить отсутствие альфа-самцов у охотников-собирателей? Учитывая общепринятое представление об охотниках-собирателях как о безобидных, неконфликтных людях, можно предположить, что они такими рождаются. Некоторые виды приматов действительно ведут себя на удивление миролюбиво. Тамарины, например, живут в кооперативных семьях, где несколько самцов спариваются с одной самкой, и драк между ними не почти происходит. У людей, однако, такая гармония встречается редко. В этом отношении кочующие охотники-собиратели скорее похожи на нас. Где бы ни родился ребенок, в пустыне Калахари или в Нью-Йорке, его поведение будет демонстрировать похожую смесь эгоцентризма и готовности помогать другим. Конкурентная психология свойственна всем людям, и, как мы уже видели, охотники-собиратели тоже иногда нарушают социальные нормы, пытаясь установить свою власть над другими³¹.

В 1982 году антрополог Джеймс Вудберн, в то время главный этнограф охотников-собирателей хадза в Танзании, рассказал о случаях, когда мужчины племени хадза пытались доминировать над товарищами, отдавая им приказы и отнимая у них имущество или жен. Он также отмечал потенциальную опасность, которую всегда несут в себе конфликты между вооруженными мужчинами. Хадза, писал он, “осознают риск, что их могут убить во сне под покровом ночи или устроить им засаду, когда они в одиночку уходят охотиться в лес”. Он предположил, что отсутствие альфа-самцов у охотников-собирателей связано с убийствами: “Тот факт, что любого человека можно тайно убить… напрямую действует как мощный механизм стабилизации общества. Неравенство в обладании имуществом, властью или престижем… может быть опасным для обладателей этих благ, если в обществе отсутствуют механизмы эффективной защиты”³².

В 1993 году Кристофер Бём решил на более широкой выборке проверить идею Вудберна о том, что в основе эгалитаризма лежит устранение альфа-самцов. Для этого он проанализировал данные по нескольким десяткам наиболее изученных сообществ охотников-собирателей. Он показал, что, с одной стороны, во всех сообществах существует универсальное социальное правило: человек не должен пытаться доминировать над другими. С другой стороны, Бём обнаружил множество свидетельств того, как отдельные люди пытались возвыситься над другими с помощью запугивания или обмана. Его выводы подтверждали соображения Вудберна: несмотря на наличие социальных норм, в любом сообществе “обязательно найдется потенциальный деспот, который только и ждет удобного случая”. Несмотря на весь свой знаменитый эгалитаризм, охотники-собиратели тоже могут соперничать друг с другом³³.

Бём описывал даже единичные случаи появления альфа-самцов – пусть и временных. Такое произошло, например, в одной недавно сформировавшейся группе инуитов, состоявшей из нескольких мужчин, изгнанных из родных общин. Один из этих мужчин, особенно задиристый, отобрал у другого жену, объявил ее своей, да еще и посмеялся над униженным мужем. Позже он увел жену у еще одного мужчины и запретил ему с ней разговаривать³⁴.

Вопрос в том, почему такое поведение возникает настолько редко. Ответ: людей, претендующих на роль тиранов, ограничивает та или иная форма социального давления.

Процесс социального контроля обычно проявляется уже при самых незначительных конфликтах вроде безобидного хвастовства. Антрополог Ричард Ли описывает, как его самого однажды пристыдили за излишнее тщеславие. Он был тогда совсем молод и хотел преподнести группе жуцъоанси, которую изучал, достойный подарок на Рождество. Он устроил им сюрприз и подарил великолепного быка. Жуцъоанси не знали денег, и единственным способом добыть крупного зверя для них была охота, которая часто занимала не один день. Однако реакция жуцъоанси на роскошный подарок оказалась совсем не такой, как ожидал Ли. Его осыпали градом насмешек. Жуцъоанси говорили, что у быка вообще нет мяса, и называли его мешком с костями. Они говорили, что бык настолько тощий, что им придется съесть его рога.

В конце концов один из старейшин, Томасо, объяснил Ли, что происходит. Дело в том, что, подарив такой дорогой подарок, Ли проявил высокомерие по отношению к жуцъоанси. “Если молодой мужчина убивает такого крупного зверя, – сказал Томасо, – он начинает воображать себя вожаком, важничать и обращаться с другими как со слугами. Мы против этого. Мы не принимаем того, кто хвастается, потому что однажды гордыня заставит его убить человека. Поэтому мы всегда говорим, что мясо, которое он принес, никуда не годится. Так мы остужаем его сердце и смягчаем его нрав”³⁵.

Оскорбления, которые посыпались на Ли, были типичным примером механизма стабилизации общества. Жуцъоанси понравилось принесенное им мясо, но не понравилось, что это возвысило его над остальными. То же самое рассказывает и Вудберн о племени хадза: “Хадза, который возвращается на стоянку, убив крупного зверя, должен вести себя скромно. Он молча подсаживается к остальным мужчинам и позволяет следам крови на своем копье говорить за него”³⁶. Нескольких слов оказывается достаточно. Все знают, как они должны себя вести. Антрополог Элизабет Кэшден так описывала эти обычаи: “Охотнику кунг [жуцъоанси], убившему крупную добычу, полагается говорить о ней как будто невзначай, с пренебрежением. И если человек не готов сам преуменьшать свои заслуги и говорить о них с насмешкой, то это не преминут сделать его друзья и родственники”³⁷.

“Неуловимый жест или выражение лица, – писал Эрнест Берч об инуитах, – может передавать сложнейшие мысли или чувства”. Если нарушитель дисциплины не реагирует на мягко выраженное неодобрение, значит, он намеренно проявляет сопротивление. Тогда знаки неодобрения становятся все более явными. Нарушителя стыдят, осыпают насмешками и колкостями. Ему в лицо могут спеть специальную “песню-насмешку”, унизив его перед всей собравшейся толпой³⁸.

Если не помогает и это, приходится прибегать к бойкоту или остракизму. Человеку, живущему в небольшой группе, очень трудно смириться с изоляцией, и обычно таких мер оказывается достаточно. Антрополог Джин Бриггс, жившая с арктическим племенем утку, рассказывает, как она однажды вышла из себя. На ее печатную машинку с крыши иглу упал ком мокрого снега. Она швырнула нож в лежавшую рядом кучку рыбы и закричала, как ей осточертело изо дня в день есть одну только рыбу. После этого иглу быстро опустело, и следующие несколько недель она провела одна в палатке, никто ее не навещал. Она пережила мучительные дни, пока наконец не нашла способ объясниться³⁹.

Предположение, что в человеческих сообществах люди контролируют друг друга с помощью стыда, насмешек и остракизма, впервые выдвинул социолог Эмиль Дюркгейм в 1902 году. С тех пор эта идея стала основополагающим принципом антропологии. В свете этого гипотеза Вудберна о том, что крайней формой такого контроля является убийство, представляется вполне правдоподобной. Когда нарушители не реагируют на вербальное и социальное давление, приходится прибегать к крайней мере – смертной казни. Устраняя самых деспотичных членов общества, смертная казнь поддерживает существование уникального для человека феномена эгалитарной иерархии, в рамках которой стремление к доминированию успешно подавляется⁴⁰.

Когда нарушитель не отвечает даже на самый высокий уровень социального неодобрения, “люди сообща противостоят угрозе в соответствии со своими обычаями”⁴¹. Именно это произошло с тем гренландским инуитом, который украл жен у своих товарищей, посмеялся над ними и попытался установить свою власть. Объединившись, пострадавшие убили обидчика⁴².

Один из механизмов, с помощью которых смертная казнь снижает уровень агрессии в обществе, – это поощрение послушания. Наказание играет важную роль во всех сообществах. В 1960-х годах деревня Бан-Чанг в Центральном Таиланде, населенная в основном буддистами, выращивавшими рис, стала известна как одно из самых мирных сообществ на земле. Драк, домашнего насилия и жестокого обращения с детьми там практически не существовало. Специалист по психологической антропологии Герберт Филлипс, благодаря которому кроткий нрав жителей Бан-Чанга стал известен научному сообществу, хорошо понимал, откуда берется такая безмятежность: “Что касается агрессии в Бан-Чанге, то гораздо более удивительно не ее отсутствие, а количество и разнообразие мер, направленных на ее сдерживание”⁴³. Сходная картина наблюдается и у кочующих охотников-собирателей. Они, как и население Бан-Чанга, отличаются кротким нравом, сдержанностью характера и на удивление уважительными взаимоотношениями между членами общества, однако все это благолепие основано на строгом воспитании и социальном контроле. Детям и взрослым из племени жуцъоанси постоянно напоминают о том, что нельзя быть слишком напористыми. Антрополог Полли Висснер обнаружила, что в разговорах жуцъоанси критика встречается в восемь раз чаще, чем похвала⁴⁴. В любой культуре старшее поколение умеет укрощать младшее с помощью социальных инструментов, используя ограничения чаще, чем поощрения. И страх смертной казни, безусловно, способствует укреплению духа послушания и сдержанности.

Однако главную роль в гипотезе смертной казни играют все же не социокультурные, а долгосрочные генетические последствия. Центральное положение гипотезы смертной казни – в том, что на протяжении тысяч поколений жертвами казней становились в основном люди с повышенной склонностью к реактивной агрессии. Устранение или подавление таких людей, согласно гипотезе, происходило так часто, что привело к эволюции более спокойного, менее агрессивного характера. К сожалению, мы не можем ни измерить частоту казней, ни оценить факторы давления отбора в плейстоцене. Однако в пользу того, что синдром одомашнивания возник как следствие смертных казней, говорит факт существования мужского эгалитаризма в человеческих сообществах. Ведь альфа-самцы, характерные для многих видов приматов и отсутствующие в человеческих обществах, – это, по сути, особи с наиболее высоким уровнем реактивной агрессии.

За тысячи лет до того, как человеческие сообщества нашли способ контролировать агрессоров, реактивная агрессия, скорее всего, господствовала в общественной жизни точно так же, как у большинства других социальных животных: шимпанзе, горилл или павианов. У всех этих животных альфа-самцы завоевывают себе место на вершине иерархии, по очереди вступая в драки, часто крайне жестокие, с каждым из соперников. Процесс восхождения может занимать годы. Подчинив всех потенциальных конкурентов, альфа наконец может позволить себе быть толерантным, но под его кажущимся спокойствием всегда прячется готовая вспыхнуть агрессия. Стоит только какому-нибудь самцу не продемонстрировать положенных сигналов подчинения, как альфа тут же поставит его на место и при необходимости жестоко изобьет. Агрессивное поведение альфа-самцов коррелирует с повышенным уровнем тестостерона, который, судя по всему, и лежит в основе стремления доминировать. Поскольку подобное поведение повсеместно распространено среди социальных приматов, наши предки, скорее всего, когда-то жили так же. Судя по массивным лицам предков Homo sapiens, мужчины продолжали драться друг с другом как минимум вплоть до среднего плейстоцена. Конкуренция в человеческих сообществах до сих пор сохраняет некоторые “обезьяньи” элементы, например сражения один на один. Мужчины с высоким уровнем тестостерона обычно не отличаются особой агрессией до тех пор, пока на них не нападут. Но в конфликтной ситуации они проявят агрессию с большей вероятностью, чем мужчины с низким уровнем тестостерона. Таким образом, альфа-самцы обезьяньего типа – это мужчины с высокой склонностью к реактивной агрессии. Устранение таких альфа-самцов и привело к отбору против реактивной агрессии⁴⁵.

Даже несмотря на то, что смертные казни были широко распространены в человеческих сообществах прошлого, сама мысль, что они могли повлиять на эволюцию агрессии, кажется на первый взгляд не слишком правдоподобной. Однако если учесть, как давно начался этот процесс и сколько поколений сменилось за это время, скорость эволюции самоодомашнивания покажется сравнительно низкой. Как мы уже видели, процесс самоодомашнивания мог начаться уже как минимум 300 тысяч лет назад. 300 тысяч лет – это примерно 12 тысяч поколений. А 12 тысяч поколений – это значительно больше, чем требуется для одомашнивания любому млекопитающему. Например, эволюция собаки от волка заняла примерно 15 тысяч лет. Средняя длина поколения у волка равна примерно 4–5 годам, то есть собак отделяет от волков меньше 4 тысяч поколений. Еще быстрее, всего за 80 лет, произошло одомашнивание норки. В этом случае люди сознательно отбирали самых послушных животных, тем самым многократно увеличивая скорость одомашнивания. Процесс одомашнивания людей, скорее всего, шел довольно медленно, потому что социальное давление было относительно мягким, а эпизодическое устранение особенно агрессивных особей было всего лишь одним из множества факторов, определяющих ход эволюции. Вопрос в том, была ли частота устранения излишне агрессивных членов общества достаточно высокой, чтобы стать значительной эволюционной силой⁴⁶.

Уровень смертности в результате внутригрупповых убийств может быть довольно высоким. Самый высокий уровень смертности среди эгалитарных небольших сообществ был зарегистрирован не у охотников-собирателей, а у земледельцев гебуси, которых изучал Брюс Кнауфт. Внутригрупповые убийства у гебуси служили для разрешения конфликтов и поддержания сплоченности общества. Про жертв таких убийств говорили, что в них жила “смертельная ярость”⁴⁷.

Кнауфт задокументировал 394 смерти за 42 года, с 1940 по 1982 год. Он обнаружил, что один из четырех мужчин (24,4 %) и почти одна из шести женщин (15,4 %) погибали в результате обвинений в колдовстве. Молодые (холостые) и женатые мужчины становились жертвами убийств с одинаковой частотой⁴⁸.

Настолько высокая частота убийств, несомненно, могла оказывать сильное влияние на отбор, однако я не хочу сказать, что частота убийств в племени гебуси характерна для эволюции человека в целом. Возможно, она не характерна даже и для самих гебуси. С 1982 года культура гебуси сильно изменилась: они научились танцевать на дискотеках и приняли христианство. Высокая частота убийств в те годы, когда их изучал Кнауфт, могла быть следствием неудачной организации браков, которая, в свою очередь, стала результатом демографического давления со стороны других кланов гебуси. Поэтому вполне вероятно, что такая высочайшая частота убийств отражала исключительные обстоятельства, возникшие в конкретном обществе в конкретный момент⁴⁹.

Тем не менее пример гебуси показывает, что частота убийств может быть достаточно высокой для создания существенной силы отбора. Примерно тогда же, когда Кнауфт изу чал гебуси, Рэй Келли документировал охоту на ведьм и колдунов в племени эторо, живущем в высокогорьях Новой Гвинеи. Жертвами охоты были люди, известные “своим врожденным эгоизмом и безответственностью по отношению к другим”. Келли обнаружил, что из тридцати пяти смертей взрослых членов племени, которые произошли за время его присутствия, 9 % стали результатом смертных казней. Злая молва, страх, соперничество и невежество – на удивление смертоносная смесь⁵⁰.

Нам остается только гадать, с какой конкретно частотой агрессоры становились жертвами казней. Это же касается и вопроса, когда именно начали практиковаться казни. Даже самое раннее из доступных нам свидетельств не очень надежное и с эволюционной точки зрения совсем свежее. Наскальные рисунки в Восточной Испании, сделанные охотниками-собирателями около 8500 лет назад, включают изображения, которые ученые интерпретируют как сцены казни. На одном из них десять человек, стоящих в ряд, держат в руках луки и вроде как смотрят на лежащего на земле человека, пораженного пятью стрелами. Другие сцены изображают мертвые тела, пронзенные стрелами. Но действительно ли тут изображены казни, мы не знаем⁵¹. И тем не менее, несмотря на всю неопределенность, свидетельства того, что казни играли важную роль в формировании синдрома одомашнивания у человека, кажутся довольно убедительными. Остается понять, когда именно люди начали применять смертную казнь. Возраст признаков, объединяющих все человечество, таких как речь или охота и собирательство, обычно оценивают в 60–100 тысяч лет: именно в этот период Homo sapiens расселились за границы Африки и начали распространять эти возникшие в “колыбели человечества” признаки по всему миру⁵². Смертная казнь считается одним из таких “колыбельных” признаков – неотъемлемым свойством человечества, ставшим, по словам Оттербайна, “основой мышления человека”⁵³.

Оценить, когда возникла практика смертных казней, можно, обратившись к эволюции речи. Как мы увидим в главе 11, шимпанзе время от времени убивают членов собственной группы, однако все имеющиеся данные указывают на то, что заранее планировать эти убийства они не способны. По-видимому, для того чтобы умышленно убить конкретного члена группы, необходима речь. Критика и насмешки, которыми осыпают агрессоров, основаны на сплетнях и пересудах. Когда мягкие методы социального контроля не работают, люди начинают перешептываться, не пора ли убить агрессора. А для этого необходимы лингвистические способности, и немалые. Как пишет Бём: “Возникает явно щекотливая ситуация. Тот, кто первым решится заговорить, подвергает опасности свою жизнь. Это может быть опасность физического нападения или – в тех кланах, где есть шаман, – наведения порчи”. Ясно, почему плетение сети подозрений, которую Кнауфт описывал на примере гебуси, требует такой осторожности⁵⁴.

Обмен сплетнями облегчает координацию, позволяя людям заранее проверить свои чувства и неторопливо разработать общий план. Двадцать убийц Юлия Цезаря несколько недель тайно совещались группами по нескольку человек, пока не обрели уверенность в себе и друг в друге. Только после того, как каждый прощупает почву, люди могут принять решение об убийстве нарушителя спокойствия. И даже тогда предприятие остается рискованным. Каска, первым напавший на Цезаря, тщетно звал на помощь своего брата, пока к нему не присоединились другие заговорщики⁵⁵.

Мы не можем с точностью сказать, в какой момент возникла речь и как быстро она развивалась; ясно только, что произошло это раньше 60 тысяч лет назад. Но мы можем попытаться установить временные рамки. Некоторые ученые считают, что речь достигла сопоставимого с современным уровня сложности в промежутке между 100 и 60 тысячами лет назад – то есть примерно тогда же, когда сформировались универсальные признаки всех современных людей. Согласно более радикальной точке зрения, современная речь возникла гораздо раньше. Тут удобной точкой отсчета служат неандертальцы. Как мы помним, неандертальцы жили в Европе и Западной Азии примерно с 200 до 40 тысяч лет назад. Согласно генетическим данным, неандертальцы отделились от нас в промежутке между 765 и 275 тысячами лет назад. Черепа и скелеты неандертальцев, в отличие от Homo sapiens, не несут никаких признаков самоодомашнивания. Поскольку культура неандертальцев так и не достигла уровня сложности, сопоставимого с Homo sapiens, особенно в области символических изображений, большинство ученых считают, что их лингвистические способности уступали нашим. Некоторые предварительные биологические данные говорят в пользу такой точки зрения. Например, височные доли головного мозга, вовлеченные в речь (а также память и социальное поведение), у Homo sapiens немного крупнее, чем у неандертальцев. Характеристики черепа и скелета, культурное богатство и размер мозга – все указывает на то, что у неандертальцев не было речи в привычном нам понимании. Исходя из этого, мы можем заключить, что до разделения ветвей неандертальцев и Homo sapiens 765–275 тысяч лет назад речь наших предков из среднего плейстоцена была гораздо менее развитой, чем речь современного человека⁵⁶. Все это говорит о том, что за последние 765 тысяч лет речь наших непосредственных предков становилась все более эффективной, хотя оценить, с какой скоростью это происходило, мы не можем.

Таким образом, представители линии Homo sapiens, судя по всему, заметно превосходили других Homo по своим лингвистическим навыкам. Это позволяло членам группы успешно составлять коалиции, способные подвергать агрессоров остракизму или изгонять их из группы. Эти коалиции создавали условия для отбора против излишне агрессивных членов группы. А результатом такого отбора были последовательные изменения в сторону более толерантных людей с легким черепом и педоморфными чертами – изменения, составляющие суть самоодомашнивания.

Одним словом, умение сплетничать, злословить и строить планы по устранению агрессоров было частью человеческой жизни в течение как минимум нескольких тысяч поколений. Растущая социальная значимость речи, которая начала формироваться около 500 тысяч лет назад, объясняет, как нашим предкам удалось наконец найти управу на альфа-самцов и стать Homo нового типа. В этой модели самоодомашнивания речь играет центральную роль: она обеспечивает работу самых разных инструментов социального контроля, начиная от сплетен и заканчивая убийствами.

Формирование синдрома одомашнивания иногда пытаются объяснить и другими механизмами. Так, многие ученые считают, что в переходе от иерархического общества “обезьяньего” типа к человеческой системе эгалитаризма и кооперации ключевую роль сыграло оружие. Применение оружия, по их мнению, существенно облегчало организацию борьбы с альфа-самцами, потому что кидаться камнями или копьями гораздо эффективнее, безопаснее и проще, чем вступать в прямой физический контакт. Мне, однако, кажется, что целый ряд аргументов указывает на ограниченное значение оружия по сравнению с речью.

Для смертной казни оружие не нужно. Животные, такие как волки, львы и шимпанзе, убивают с помощью кооперации, а не оружия. Люди тоже умеют убивать без оружия. В обзоре традиционных человеческих сообществ мира Оттербайн пишет, что орудиями казни и правда часто становятся камни, копья и стрелы. Однако описывает он и такие способы казни, как повешение, сожжение, утопление, избиение, скидывание со скалы, принуждение к самоубийству с помощью прыжка с высокого дерева и (специально для насильников) заталкивание колючек в пенис. Еще один способ – отдать приговоренного к смерти членам враждебной соседней группы и позволить тем самим разобраться с проблемой, как это происходило в Австралии⁵⁷.

Кроме того, применение оружия часто небезопасно для самих убийц, как видно из описания одной казни в группе охотников-собирателей яномамо. Несколько человек уже давно были недовольны наглостью и несдержанностью одного из своих товарищей, но у них не хватало смелости бросить ему вызов. Однажды они уговорили его залезть на высокое дерево, чтобы достать мед. Ничего не подозревая, он снял с себя все оружие и полез на дерево. Теперь убийцы могли быть спокойны: они собрали все его оружие, и им оставалось только дождаться, когда он спустится, чтобы без труда его убить. Примерно по тому же сценарию, вероятно, совершаются многие организованные преступления: после многонедельного планирования жертва наконец садится на пассажирское сиденье машины, на заднем сиденье которой притаился убийца. Для успешного убийства необходимо, чтобы жертва в момент нападения была беспомощна, и это в очередной раз подчеркивает, насколько важно нападающим обговаривать друг с другом свои планы – что, в свою очередь, невозможно без использования речи⁵⁸. Речь – как разговорная, так и жестовая, – позволяет запуганным, подавленным и оскорбленным людям обсудить друг с другом свои чувства и выработать безопасный план свержения тирана.

Время появления оружия, достаточно эффективного для убийств, тоже плохо согласуется с хронологией самоодомашнивания. Допустим, что Homo sapiens и правда возникли уже 300 тысяч лет назад и что примерно в то же время начали действовать выравнивающие механизмы, которые в конце концов привели к формированию уникальной человеческой эгалитарности. Однако задолго до этого представители Homo уже умели пользоваться оружием, чтобы убивать львов или отгонять их от добычи: эта практика существовала, вероятно, уже два миллиона лет назад. Еще один аргумент в пользу ключевой роли языка предоставляют межвидовые сравнения. Не существует никаких свидетельств того, что шимпанзе или другие обезьяны могут заранее договориться, как, когда и где убить члена своей социальной группы. В отсутствие речи подобная задача кажется невыполнимой. Из этого я заключаю, что критически важным изобретением человечества, способствовавшим появлению политической системы нового типа, была способность строить заговоры. Именно эта способность, а вовсе не умение создавать оружие, и сместила баланс сил в пользу коалиций, объединенным фронтом выступающих против альфа-самцов.

Способность строить заговоры – пример того, что психолог Майкл Томаселло называет “стремлением к общей цели”, которое он определяет как “кооперативное взаимодействие, при котором все участники находятся в одном и том же психологическом состоянии”⁵⁹. Люди очень хорошо умеют “стремиться к общей цели”: эта способность появляется у детей уже в возрасте около года. Шимпанзе между тем такого умения практически лишены. Томаселло считает, что именно уникальная для человека способность стремиться к общей цели объясняет, почему у людей так много “специальных” человеческих навыков, недоступных другим животным: от умения считать и строить небоскребы до написания симфоний и формирования правительств. Впрочем, если отбор против реактивной агрессии действительно привел к формированию синдрома одомашнивания, по-настоящему важной была лишь одна из этих способностей – та, что позволяла заговорщикам проникнуться друг к другу доверием, достаточным для совместного убийства агрессора. Эта способность не только сделала нас одомашненными, но и, как будет видно из глав 10 и 11, благоприятствовала развитию многих видов человеческой кооперации⁶⁰.

И стремление к общей цели, и речь сыграли в нашей эволюции критическую роль. Мы можем только догадываться, почему произошли эти ключевые изменения когнитивных способностей человека. Мы даже не знаем, были ли они случайны. Теоретически и речь, и стремление к общей цели могли возникнуть спонтанно – как, по-видимому, возникли многие когнитивные свойства. Например, способность узнавать себя в зеркале, которой обладают люди, крупные человекообразные обезьяны, бутылконосые дельфины, азиатские слоны и сороки[8]. Поскольку в дикой природе увидеть свое отражение можно разве что в случайном водоеме со спокойной водой, сложно придумать адаптивное объяснение способности узнавать свое отражение. Скорее всего, она возникла как случайный побочный эффект общего повышения умственных способностей, которое, в свою очередь, произошло по другим причинам. Возможно, как-то так появилась и речь⁶¹.

Вполне вероятно, что возникновение речи так и останется для нас загадкой. Но то огромное влияние, которое речь оказала на эволюцию человека, подсказывает, что формирование Homo sapiens, скорее всего, совпало по времени с качественным изменением лингвистических способностей. Как отметил палеоантрополог Иэн Таттерсолл, алгоритмы, лежащие в основе речи, довольно просты, а значит, ее изобретение могло быть “более-менее моментальным”. Речь связана с символическим мышлением, и ее появление оказало сильнейшее влияние на политику и социальное поведение человека. Но было у речи и еще одно важное последствие. Самые значительные за все два миллиона лет существования наших предков изменения нервной системы и скелета начались именно 300 тысяч лет назад, когда речь достигла достаточного уровня сложности⁶².

Таким образом, феномен одомашнивания человека, судя по имеющимся данным, лучше всего объясняется развитием все более сложной речи. И, как мы увидим в следующей главе, последствия возникновения речи вовсе не ограничились одной только утратой реактивной агрессии.

Глава 9. К чему привело одомашнивание

Наши поиски истоков человеческой добродетели начались с Блуменбаха. В 1811 году, размышляя о невероятной миролюбивости человека, этот гениальный антрополог заключил, что человек был одомашнен. Сегодня нам наконец-то известен механизм, объясняющий, как это могло произойти. Идея, что наша сегодняшняя миролюбивость возникла в ходе 300 тысяч лет отбора против реактивной агрессии, кажется весьма правдоподобной, однако появилась она совсем недавно. В этой главе я хочу подробнее разобрать аргументы в пользу самоодомашнивания, чтобы проверить, действительно ли эта гипотеза объясняет пониженную агрессию человека лучше, чем альтернативные идеи. Две из них заслуживают пристального внимания. Согласно первой, низкая реактивная агрессия была характерна для наших предков задолго до отметки в 300 тысяч лет назад. Вторая гипотеза предполагает, что реактивная агрессия снизилась не в результате прямого отбора, а стала побочным эффектом отбора на другой признак: повышенный самоконтроль.

Согласно традиционной точке зрения, причиной анатомических изменений, возникших в ходе эволюции Homo sapiens, было вовсе не самоодомашнивание. Как я уже говорил, исторически палеоантропологи считали, что специфичные для Homo sapiens анатомические признаки сформировались как серия параллельных адаптаций, а не как случайные побочные эффекты эволюции. Тонкие кости, укороченные лица и признаки феминизации ученые объясняли изменением климата, улучшением качества питания или усовершенствованием орудий труда. Все эти аргументы кажутся весьма резонными, если считать – как считают многие ученые, – что любые биологические признаки всегда возникают в ответ на прямое действие естественного отбора.

Допустим, что сторонники традиционного объяснения правы и уникальная анатомия Homo sapiens не имеет ничего общего с одомашниванием. Как в этом случае объяснить относительную мягкость человеческого характера?

Радикальным ответом на этот вопрос будет версия, согласно которой наши предки всегда были миролюбивыми и никогда не были так агрессивны, как, скажем, шимпанзе или типичная обезьяна. Однако идея, будто каждый из видов, от которых мы ведем свое происхождение, был миролюбивым, кажется довольно фантастической. С момента кембрийского взрыва, когда наши предки, жившие в теплом океане, впервые стали двусторонне симметричными животными, прошло около 542 миллионов лет. В течение последних 360 миллионов лет наши предки жили на суше, сначала в виде похожих на саламандр амфибий, позже в виде млекопитающих. Вероятность того, что ни один из сотен видов, сменявших друг друга на пути к человеку от кембрия до наших дней, не обладал высокой склонностью к реактивной агрессии, безусловно, крайне мала. Хотя чисто теоретически, конечно, это возможно¹.

Скорее можно предположить, что пониженная склонность к реактивной агрессии появлялась в ходе эволюции неоднократно, но так давно, что обнаружить это уже невозможно. Допустим, что относительно низкая агрессивность впервые появилась в момент отделения приматов от их похожих на землероек предков, около 80–90 миллионов лет назад. Или что миролюбивый характер впервые сформировался у наших человекообразных предков, живших 25 миллионов лет назад. Будет довольно трудно реконструировать биологию нашего более агрессивного непосредственного предка. Но именно этим нам пришлось бы заняться, чтобы сделать вывод о самоодомашнивании².

Снижение реактивной агрессии и правда вполне могло начаться в далеком прошлом, например в ходе эволюции австралопитецин, предшественников Homo, на что указывают их укороченные лица и клыки. Палеоантрополог Оуэн Лавджой давно защищает этот сценарий, но однозначных доказательств у него пока нет. Как я уже писал выше, уменьшение размера клыков, скорее всего, произошло как адаптация к пище, не требующей активного пережевывания, как это происходит у современных млекопитающих. А на важность агрессии в жизни австралопитецин указывает размер самцов, которые были значительно крупнее самок и имели более крупные лица, что, вероятно, было следствием отбора на агрессивность. Аргументы есть и за, и против этой гипотезы. Прошлое, увы, скрыто в тумане. В качестве альтернативной гипотезы можно просто принять, что наши предки стали миролюбивыми задолго до появления Homo sapiens – настолько давно, что сегодня мы уже никогда не сможем с уверенностью реконструировать этот процесс³.

Есть и совершенно другая гипотеза, объясняющая появление у человека “руссоистских” особенностей. Если миролюбивость человека была случайным побочным продуктом эволюции, а не адаптацией, она могла эволюционировать в отсутствие положительного действия отбора. Эволюционный антрополог Брайан Хейр выдвинул эту идею, основываясь на данных о том, что виды с крупным мозгом особенно хорошо умеют подавлять свои эмоциональные импульсы. В таком случае пониженная реактивная агрессия могла стать побочным продуктом общей тенденции к снижению эмоциональной реактивности⁴.

В пользу этой версии говорит недавно проведенная серия экспериментов, в которых перед множеством разных видов ставили аналогичные задачи. Команда под руководством Хейра и Эвана Маклина проанализировала тридцать шесть видов птиц и млекопитающих, размер которых варьировал от воробья до слона. Всем животным предлагали две задачи, и для успешного их решения необходимо было подавить первоначальный импульс и вместо него проявить реакцию, возникавшую следом. Целью эксперимента было выяснить, связаны ли видовые различия в способности к подавлению импульсов с другими характеристиками этих видов.

В одной из задач нужно было достать лакомство, спрятанное в короткой прозрачной пластиковой трубке. Животным предлагали трубку, открытую с обоих концов и достаточно широкую для того, чтобы без труда достать из нее лакомство.

Единственная трудность состояла в том, что животные легко могли видеть лакомство, лежащее внутри трубки. Поэтому, чтобы добраться до еды, животным требовалось переключить внимание с самого лакомства на конец трубки, откуда они могли его извлечь. Некоторые животные настолько фиксировались на награде, что просто не могли отойти от нее ни на шаг. Они пытались разгрызть или расклевать прозрачную пластиковую стенку, не отводя взгляда от лакомства. У них не получалось подавить в себе первоначальный импульс, заставлявший их устремляться прямиком к лакомству, и из-за этого они не могли его добыть. Другие же успешно решали задачу, потому что бросали попытки достать лакомство напрямую – то есть подавляли свой первоначальный импульс. Это давало им возможность проявить вторую реакцию, которая и приводила к цели. Они перемещались от лакомства к одному из открытых концов трубки. И там могли без труда получить желаемое.

Какие же характеристики были ассоциированы с успешным подавлением импульсов у этих тридцати шести видов? Маклин и Хейр показали, что вероятность успеха коррелировала с размером мозга. Виды с более крупным мозгом успешнее справлялись с задачей⁵.

Связь размера мозга и способности к подавлению импульсов, или самоконтролю, скорее всего, объясняется тем, что крупный мозг содержит больше нейронов коры больших полушарий. Кора больших полушарий отвечает за силу воли и сознательный контроль эмоций. У видов с более крупным мозгом кора больших полушарий составляет больший процент мозга, а чем больше кора больших полушарий, тем больше в ней нейронов. У человека в коре больших полушарий больше нейронов, чем у любого другого животного: около 16 миллиардов. На втором месте крупные человекообразные обезьяны и слоны: у них примерно 6 миллиардов нейронов. Большее количество нейронов в коре головного мозга – особенно префронтальной коре, которая находится в передней части мозга, – позволяет животным лучше контролировать эмоциональные реакции⁶.

Результаты эксперимента на подавление импульсов позволяют предположить, что пониженная склонность человека к реактивной агрессии появилась благодаря обширным нейронным сетям, позволяющим думать, перед тем как действовать. Но на практике такое объяснение маловероятно – эмоциональные реакции происходят слишком быстро, чтобы их можно было проконтролировать с помощью одной только коры головного мозга. Тем не менее вторую альтернативу плейстоценовому самоодомашниванию представляет гипотеза, что умение нашего вида контролировать реактивную агрессию стало следствием крупного мозга, а не отбора против склонности к агрессии.

Таким образом, снижение эмоциональной реактивности человека можно объяснить как минимум двумя другими альтернативными способами. Это событие могло произойти так давно, что мы никогда уже не сумеем его реконструировать. Или оно могло стать случайным результатом отбора на другие когнитивные способности. В любом случае чем полнее мы исследуем гипотезу самоодомашнивания, тем лучше. Нам нужен метод, который позволил бы сравнить правдоподобность гипотезы недавнего самоодомашнивания и других, альтернативных объяснений.

И тут нам на помощь приходит биология современного человека. Ранее я уже отмечал: синдром одомашнивания у животных включает не только анатомические, но и физиологические и поведенческие признаки. Поэтому, согласно гипотезе самоодомашнивания, черты синдрома одомашнивания должны наблюдаться у человека не только в анатомии, но и в физиологии и поведении. Альтернативные гипотезы возникновения миролюбивости человека этого не требуют.

Идеальной стратегией исследования было бы сравнение Homo sapiens с нашими предками из рода Homo, жившими в среднем плейстоцене, или хотя бы с неандертальцами. Но и те и другие, увы, безнадежно вымерли и мало чем могут нам помочь. К счастью, современные одомашненные животные способны предложить кое-что взамен.

Известно, что домашние животные имеют пониженный уровень агрессии по сравнению со своими дикими предками. Потому мы и называем их домашними.

Но агрессия – это всего один из многих аспектов поведения, меняющихся в результате одомашнивания. Одомашнивание, помимо прочего, приводит к изменениям игрового и полового поведения, скорости и эффективности обучения, способности понимать сигналы от человека и возраста, в котором начинают усиливаться реакции страха. Кроме того, при одомашнивании меняется выработка гормонов и нейромедиаторов, а также размеры мозга и его отделов. Все вместе эти физиологические и поведенческие изменения составляют синдром одомашнивания.

На первый взгляд кажется, что между всеми этими модификациями нет ничего общего. На самом же деле их объединяет один принцип: все они так или иначе являются педоморфными – “детскими”, или ювенильными, чертами. Признак называют педоморфным, если у предкового вида он встречается только у молодых особей, а у вида-потомка сохраняется и на более поздних стадиях, то есть у достигших половозрелости или взрослых особей.

Возьмем, например, собаку и волка. У многих взрослых собак очаровательно висячие уши – как, например, у лабрадоров или веймаранеров. У взрослых волков никогда не бывает висячих ушей, а вот у молодых – да. У лабрадоров, веймаранеров и других вислоухих пород этот ювенильный волчий признак сохраняется и во взрослом возрасте. Поскольку собаки произошли от волков и у взрослых собак сохраняются висячие уши молодых волков, висячие уши – это педоморфный признак⁷.

Породы собак чрезвычайно разнообразны – сравните, например, короткомордые породы вроде пекинеса с длинномордыми вроде афганской борзой или немецкой овчарки. Казалось бы, как при таком разнообразии черепов можно ответить на вопрос, педоморфны эти черепа или нет? На самом деле у этой проблемы есть довольно изящное решение: нужно только тщательно проанализировать форму черепа.

В 2017 году команда ученых под руководством палеонтолога Мадлен Гайгер сравнила, как черепа собак и волков меняются в ходе роста. К моменту, когда собака достигает половозрелости, и даже раньше, ее череп уже имеет форму, характерную для ее породы. Эволюционные механизмы, отвечающие за эти изменения, отличаются у разных пород. В некоторых случаях характерные для породы признаки педоморфны по отношению к волкам – как, например, короткая морда собаки динго. Но не всегда. Например, удлиненные морды афганских борзых совсем не педоморфны. Это новообретенный признак, появившийся в результате модели роста, которой у волков еще не было. Иными словами, признаки, характерные для разных пород, возникли с помощью разных эволюционных механизмов. Искусственный отбор направлял развитие собачьих черепов в совершенно разные стороны⁸.

Однако, помимо специфичных для конкретных пород признаков, у всех собак, независимо от породы, есть и общие характеристики. Именно эти характеристики черепа и делают собаку собакой. И если анализировать эти универсальные черты, ставится ясно, что череп усредненной собаки заметно отличается от черепа усредненного волка и природа этих различий педоморфна. Если взять череп собаки любого возраста, из всех волчьих черепов больше всего на него будет похож череп более молодого по сравнению с этой собакой волка. Эта закономерность видна сразу после рождения, несмотря на то что продолжительность беременности у волков и собак одинакова (около девяти недель). Педоморфный характер этих универсальных характеристик черепа заметен, по крайней мере в раннем возрасте, даже у афганских борзых, хотя их удлиненные морды совсем не похожи на морды волчьих щенков.

Судя по всему, педоморфизм играл важную роль в эволюции многих признаков одомашненных животных, включая пониженную маскулинность черепа, укороченную морду и небольшой мозг. В случае черно-бурых лисиц признаки педоморфной эволюции заметны так же явственно, как и в случае собак, потому что весь процесс одомашнивания лисиц происходил под наблюдением ученых. Оглядываясь на пятьдесят лет, посвященных исследованию черно-бурых лисиц, Людмила Трут поражалась, насколько много педоморфных анатомических признаков появилось в одомашненных линиях. В их числе она называла широкие черепа, укороченные морды, висячие уши и закрученные хвосты – все те признаки, которые также встречаются у собак, но никогда у волков. У некоторых других одомашненных животных, например свиней, черепа в результате одомашнивания принимают совсем иные формы, и укороченные морды не всегда представляют собой педоморфный признак. Исследования одомашненных лисиц продолжаются, и я очень надеюсь, что мы скоро узнаем, насколько широко механизм педоморфизма применим к другим аспектам строения их черепа и скелета. Но уже сейчас мы видим, что анатомический педоморфизм – это стандартный компонент синдрома одомашнивания⁹.

В ходе эволюции педоморфные признаки могут появляться при помощи разных механизмов с экзотическими названиями: неотения, пост-смещение и прогенез. Но сейчас мы не будем на них останавливаться. Для наших целей достаточно понимать, можно ли назвать интересующий нас признак ювенильным, – а как конкретно он возник, уже не так важно¹⁰.

Педоморфизм, свойственный анатомическим компонентам синдрома одомашнивания, весьма убедительно дополняется поведенческими чертами. В обзоре, посвященном эксперименту с лисицами, Людмила Трут отмечает “эмоциональное выражение положительной реакции на человека” как ювенильную черту, которая у некоторых одомашненных животных сохраняется и во взрослом состоянии. Это наблюдение, возможно, объясняет, почему у одомашненных животных так много педоморфных признаков. Может быть, мирный характер и есть ювенильный признак. И тогда отбор на послушание означает отбор на ювенильность¹¹.

Идея была проверена в эксперименте с мышами. Вдохновившись работами Беляева, команда из трех специалистов по психологии развития, Жан-Луи Гарьепи, Дэниел Бауэр и Роберт Кернс, решили проверить, действительно ли отбор против агрессии приводит к ювенилизации поведения. Они вывели две линии лабораторных мышей: с низкой и с высокой склонностью к реактивной агрессии. Агрессию ученые оценивали на основе того, как мыши реагировали на прикосновения человека. Обе линии размножали в течение тринадцати поколений, последовательно измеряя две поведенческие реакции самцов: нападение и замирание. Нападение выглядело как яростный выпад, в ходе которого животное пыталось поцарапать или укусить экспериментатора. Замирание выглядело как замирание: животное неподвижно застывало на месте. Замирание означало отсутствие реактивной агрессии¹².

Как и ожидалось, линии, отобранные по признакам высокой и низкой агрессивности, быстро дивергировали. Через тринадцать поколений мыши с низкой агрессией нападали на экспериментаторов примерно в десять раз реже, чем мыши с высокой агрессией, и в случае этих редких нападений они в пять раз дольше выжидали, прежде чем перейти к атаке. Они также быстрее и чаще замирали.

Все эти изменения были педоморфными. Молодые мышата, не подвергавшиеся никакому отбору, редко нападали на экспериментаторов и дольше выжидали перед каждым нападением, чем взрослые мыши. Молодые мышата также быстрее и чаще замирали по сравнению со взрослыми. Когда линии дивергировали, у взрослых мышей неагрессивной линии сохранились поведенческие признаки молодых мышей дикого типа, в числе которых были низкая частота и скорость нападения и высокая частота и скорость замирания.

Примечательно, что этот мышиный эксперимент представляет собой одну из очень немногих экспериментальных программ по изучению одомашнивания – не считая программы по исследованию лисиц, крыс и норок, которую запустил Беляев. Мы до сих пор почти ничего не знаем об этом аспекте одомашнивания¹³.

Однако уже сейчас понятно, почему одомашнивание в большинстве случаев приводит к поведенческому педоморфизму. Ведь молодые животные, как правило, дружелюбны. По сравнению со взрослыми они на удивление любопытны и доверчивы. Именно поэтому животные, которых держат в контактных зоопарках, чтобы их там гладили дети, в большинстве случаев не только одомашненные, но и молодые.

Эволюционная основа такой доверчивости молодых животных состоит в том, что по мере взросления они должны научиться сами определять, кому стоит доверять, а кому нет. Детство – лучшее время, чтобы научиться это делать, ведь мать защитит детей от любых опасных социальных взаимодействий. Оставаясь под опекой матери, детеныши могут во всем полагаться на ее бдительность, и бояться им нечего. Ничто не мешает им быть беззаботными и доверчивыми.

Но в жизни любого млекопитающего неизбежно наступают перемены. Детеныш вырастает, становится более подвижным и все чаще выходит из-под защиты матери. Постепенно он делается все более пугливым и, как следствие, все более агрессивным. В определенном возрасте, разном для каждого вида, у растущего детеныша неизбежно появляется реакция страха.

Черно-бурые лисицы дикого типа становятся пугливыми в возрасте около 45 дней (шесть с половиной недель). С этого момента щенки реагируют на незнакомых особей – как других лисиц, так и людей – страхом и агрессией. Их так называемое окно социализации к этому моменту уже закрыто. Дружеские связи, которые они образовали до этого, могут сохраняться в течение всей жизни, но их детская невинность уже не вернется. С этого времени им будет трудно доверять незнакомым. После закрытия окна социализации даже собак бывает сложно дрессировать¹⁴.

Одомашнивание расширяет окно социализации. Трут с коллегами обнаружили, что реакция страха в линии лисиц, отобранной по признаку низкой эмоциональной реактивности, развивается не через 45 дней после рождения, как у диких особей, а аж через 120 дней (четыре месяца). Окно социализации, таким образом, удлиняется более чем вдвое, в результате чего лисы из селекционной линии с большей вероятностью взаимодействуют с человеком без всякого страха. Как показала группа Людмилы Трут, природа этого эффекта педоморфная: у селекционных лисиц ювенильный признак (отсутствие страха) исчезает в более позднем возрасте, чем у животных дикого типа¹⁵.

Расширение окна социализации – только один из множества педоморфных признаков одомашненных животных. Все эти признаки объединены общим свойством: одомашненные животные сохраняют физиологические и поведенческие реакции молодых диких животных.

Закрытие окна социализации происходит в результате созревания физиологических систем стресса. Одна такая система – это ось гипоталамус – гипофиз – кора надпочечников, которая запускает реакцию организма на стресс, вырабатывая кортизол. Ось гипоталамус – гипофиз – кора надпочечников связывает гипоталамус (часть мозга) с гипофизом (который обеспечивает взаимодействие между мозгом и кровеносной системой) и корой надпочечников (часть надпочечных желез). Формирование реакции страха частично происходит в результате повышенной выработки стероидного гормона кортизола в надпочечниках, что, в свою очередь, происходит под влиянием активности гипоталамуса.

Уровень кортизола в крови легко измерить, и у прирученных лисиц он вырабатывается в поразительно малых количествах по сравнению с дикими лисицами. Всего через двенадцать поколений отбора на покладистость средний уровень кортизола в крови у взрослых животных снизился более чем вдвое. По прошествии двадцати восьми – тридцати поколений он снизился еще в два раза. Этот удивительно низкий базальный уровень кортизола у взрослых животных представляет собой педоморфный признак. Выработка кортизола у селекционных взрослых лис находится на том же уровне, что и у детенышей дикого типа¹⁶.

Конечно, в ответ на источник эмоционального стресса, например на приближение страшного незнакомца, уровень кортизола немедленно подскакивает у любой лисицы. Но даже этот скачок выражен заметно меньше у лис, отобранных по признаку дружелюбности. Система реакции на стресс у прирученных лисиц устроена примерно так же, как у детенышей дикого типа. Нужно ли говорить, что этот признак тоже педоморфный¹⁷.

Те же эффекты одомашнивания, относящиеся к окну социализации и оси гипоталамус – гипофиз – кора надпочечников, наблюдаются и у собак. У собачьих щенков окно социализации закрывается позже (в возрасте восьми – двенадцати недель), чем у волчат (в возрасте шести недель). Формирование реакции страха у щенков собаки происходит не так резко, как у щенков волка. У волков страх перед незнакомцами резко проявляется ближе к концу окна социализации. У собак же этот страх нарастает постепенно и полностью формируется только к трехмесячному возрасту. Кроме того, реакция на стресс у собак выражена не так сильно, как у волков, а надпочечники у них меньше по размеру¹⁸.

Другая важнейшая система реакции на стресс, связывающая симпатическую нервную систему с мозговым веществом надпочечников, пока плохо изучена у одомашненных животных. Однако исследования морских свинок позволяют предположить, что у них она тоже педоморфна, потому что базальный уровень ее активности высокий у диких животных и низкий у детенышей и одомашненных животных. Та же картина наблюдается и для серотониновой системы. Как мы уже говорили выше, серотонин – это нейромедиатор головного мозга, отвечающий в числе прочего за подавление реактивной агрессии. У черно-бурых лисиц молодые животные обычно имеют более низкий уровень серотонина, чем взрослые. Кроме того, как легко догадаться, уровень серотонина выше у селекционных лисиц, чем у животных дикого типа¹⁹. Таким образом, сохранение или более выраженное проявление таких ювенильных признаков, как приглушенная реакция страха и пониженная реактивная агрессия, по-видимому, типично для одомашненных млекопитающих.

Помимо изменений в системе реакции на стресс, для одомашненных животных типичен еще один набор педоморфных признаков: сохранение ювенильной формы тела в результате отбора на более безобидную внешность.

На ранних стадиях отбора одомашненные виды обычно меньше по размеру, чем их дикие предки. Как я уже упоминал ранее, мальчики, крупные и сильные для своего возраста, часто бывают более агрессивными – как в детстве, так и в более старшем возрасте. Это обычно объясняют тем, что крупные мальчики чаще побеждают в драках. Поэтому если бы мы проводили селекцию против агрессии у человека, то она была бы направлена на отбор мелких мальчиков, которые медленнее растут и, следовательно, более педоморфны по признаку скорости роста²⁰.

Лисы, собаки, мыши, морские свинки и некоторые другие животные – идеальные модели для изучения эффектов одомашнивания, потому что для каждого из них известен предковый вид и его можно сравнивать с одомашненными потомками. В тех линиях, где дикие предки исходно имеют низкую склонность к реактивной агрессии, связь предок – потомок прослеживается не так явно. Но, в полном согласии с теорией одомашнивания, педоморфные черты наблюдаются у всех этих животных.

Вспомним историю открытия бонобо. Череп взрослого бонобо похож на череп молодого шимпанзе. Многие характеристики черепа бонобо являются выраженно педоморфными²¹.

В биологии бонобо есть и другие аспекты, отражающие ту же тенденцию. По сравнению с шимпанзе развитие бонобо во многих отношениях замедленно. Это касается таких признаков, как рост скелета и увеличение массы тела, исчезновение детской доверчивости, улучшение способности к социальному подавлению и выработка гормонов щитовидной железы²².

Как я уже писал в главе 5, островные млекопитающие часто имеют пониженный уровень реактивной агрессии и обладают ярко выраженными педоморфными чертами. Несколько лет назад я ездил на остров Занзибар, чтобы посмотреть, можно ли организовать там изучение красных колобусов Кирка. Как мы помним, у этих колобусов педоморфная окраска лица: у них сохраняется розовый цвет губ, характерный для детенышей материковых красных колобусов. Череп у них тоже педоморфный. Я хотел проверить, не удастся ли обнаружить признаки педоморфизма также и в их поведении.

На входе в национальный парк висел плакат с информацией о красных колобусах Кирка. Там было написано: эти обезьяны уникальны тем, что продолжают сосать грудь матери гораздо дольше всех остальных приматов. Даже взрослые самцы, сообщал плакат, иногда сосут грудь взрослых самок. Трудно представить себе что-то более педоморфное! Позже приматолог Томас Штрузакер показал мне видеозапись этого удивительного поведения.

У красных колобусов Кирка очень слабо выражен половой диморфизм, и клыки у самцов меньше, чем у их континентальных сородичей. Но мы до сих пор не знаем, характерна ли для них пониженная реактивная агрессия. Есть на что обратить внимание исследователям!

Остается еще множество вопросов, на которые пока нет ответов. Однако мы уже понимаем, что ювенилизация – это главный механизм снижения эмоциональной реактивности у черно-бурых лисиц, собак и, возможно, всех одомашненных животных. Из этого логичным образом вытекает следующее предположение. Если Homo sapiens в течение последних 300 тысяч лет подвергались отбору на снижение реактивной агрессии, то в поведении человека должны наблюдаться признаки педоморфизма.

В массовой культуре иногда используется ложная трактовка идеи педоморфизма человека. В 1939 году Олдос Хаксли в своем романе “Через много лет” описал вымышленный мир, в котором люди живут гораздо дольше, чем в реальности. В этой истории Пятый граф Гонистера поедает сырые внутренности карпа в надежде отсрочить свою смерть. Затея старика оказывается успешной, однако позже выясняется, что это была сделка с дьяволом. К тому моменту, когда ему исполняется двести лет, он превращается во взрослую человекообразную обезьяну – неуправляемое волосатое животное, утратившее способность говорить на человеческом языке. Его держат взаперти в подземных катакомбах вместе со слугой, его ровесником, на которого он кричит и срывается по самому ничтожному поводу²³.

В основе фантазии Хаксли лежало представление о человеке как о застрявшей в детстве обезьяне. По его мысли, если бы люди могли жить дольше, они бы перестали быть юными обезьянами – а значит, перестали бы быть и людьми. Это предположение родилось на основе научных данных. В 1926 году немецкий антрополог Альберт Нэф обратил внимание, что взрослый человек больше похож на молодого, а не на взрослого шимпанзе. Вывод из этого напрашивался сам собой: эволюция создала нас путем педоморфизма²⁴.

В 1976 году палеонтолог Стивен Джей Гулд, опираясь на наблюдения Нэфа, предположил, что педоморфизм играл важную роль в эволюции человека. По мнению Гулда, наши крупные головы, большие глаза, мелкие зубы, редкие волосы и прямохождение возникли в ходе педоморфной эволюции от обезьяноподобного предка. В 2003 году зоолог Клайв Бромхолл описал радикальную версию этой гипотезы в книге “Вечный ребенок”, где он доказывал, что, подобно тому как собака – ювенильная версия волка (а это, как мы уже видели, некоторое преувеличение), так же и человек – ювенильная версия шимпанзе. Эти новые эволюционные концепции, стремительно набиравшие популярность, дополнялись целой волной революционных исследований, в которых сравнивалось развитие человека и человекообразных обезьян. Результаты многих таких работ указывают на то, что мозг у человека развивается медленнее, чем у шимпанзе²⁵.

Например, некоторые из генов, активных в префронтальной коре, идентичны у шимпанзе и человека, но момент, когда эти гены начинают активно производить белки и другие вещества[9] (иными словами, когда эти гены начинают экспрессироваться), у человека наступает на несколько лет позже, чем у шимпанзе. Генетики Сванте Пэабо и Филипп Хайтович с коллегами идентифицировали наиболее заметные отличия в генной экспрессии человека и шимпанзе. Самые большие отличия наблюдаются в генах, отвечающих за формирование синапсов – сочленений между нейронами. У шимпанзе пик экспрессии этих генов приходится на возраст до года. У человека же пик экспрессии наблюдается в возрасте пяти лет. То есть развитие мозга человека действительно сильно замедлено²⁶.

Миелинизация нервных волокон у человека тоже происходит с задержкой. Миелинизация – это процесс формирования защитной оболочки нервных волокон; оболочка эта состоит из богатого жирами миелина и ускоряет передачу нервных импульсов (“белое вещество” мозга обязано своим названием именно миелину). Недостаток миелинизации, однако, состоит в том, что миелинизированные нейроны утрачивают способность расти и формировать новые синаптические соединения. У шимпанзе миелинизация заканчивается в возрасте около десяти лет, но у человека она продолжается до тридцати²⁷.

Несмотря на все эти потрясающие открытия, представление о человеке как о ювенильной версии обезьяны в корне неверно. Педоморфными могут быть отдельные признаки, но не весь организм в целом. Некоторые признаки человека педоморфны по отношению к человекообразным обезьянам, другие – например, рост мозга – пераморфны. И, что самое важное для нас, сравнение человека с человекообразными обезьянами не имеет отношения к плейстоценовому самоодомашниванию²⁸.

Гораздо более релевантным будет в данном случае сравнение Homo из среднего плейстоцена с Homo sapiens. В главе 6 я рассказывал о работе Кристофа Цолликофера, показавшего, что в черепе Homo sapiens есть педоморфные по отношению к неандертальцам черты. Это заключение он сделал на основе того, что черепа неандертальцев и черепа Homo sapiens претерпевают по мере роста параллельные изменения, но в определенный момент человеческий череп прекращает рост, а неандертальский продолжает расти дальше. Именно в процессе этого последнего этапа роста, которого нет у Homo sapiens, лица неандертальцев становятся крупнее по отношению к их черепным коробкам²⁹.

Черепа неандертальцев не совсем идентичны черепам Homo из среднего плейстоцена, но достаточно на них похожи, чтобы служить неплохой моделью черепа наших предков³⁰. Сравнение неандертальцев и Homo sapiens позволяет предположить, что в эволюции Homo sapiens произошли педоморфные изменения черепной коробки и лицевого скелета. Более высокая скорость роста зубов³¹ и относительно короткий ювенильный период³² у неандертальцев также указывают на педоморфизм у Homo sapiens. Поэтому можно предположить, что наше поведение тоже должно быть педоморфным по сравнению с неандертальцами и предковыми Homo. В целом поведение человека должно было измениться в том же направлении, в котором меняется поведение одомашненных животных по сравнению с дикими.

Во многих отношениях эта догадка звучит весьма многообещающе. В ее пользу говорят генетические данные, полученные на основе как раз того сравнительного анализа, который нам нужен: между Homo sapiens и неандертальцами. Группа Пэабо – Хайтовича обнаружила свидетельства того, что более длительное развитие мозга человека по сравнению с мозгом шимпанзе началось в эволюции уже после отделения Homo sapiens от неандертальцев. Если эти данные подтвердятся, мы сможем заключить, что поведенческое развитие Homo sapiens происходит с задержкой по сравнению с неандертальцами³³.

Замедленное по сравнению с дикими предками развитие наблюдается в поведении многих одомашненных животных. Это касается развития социальных отношений, игры, обучения, половой активности и вокализации. Такие задержки хорошо видны при сравнении морских свинок с их дикими южноамериканскими предками.

В детстве морские свинки дольше остаются в контакте со своими родителями и дольше питаются материнским молоком, чем дикие свинки. И хотя в детстве и те и другие одинаково много играют, взрослые самцы морских свинок играют чаще, чем самцы диких свинок. Эксперименты показывают, что морские свинки также быстрее обучаются. Кроме того, морские свинки, как и все одомашненные животные в целом, демонстрируют более активное половое поведение, что выражается в более явном ухаживании. И наконец, морские свинки издают больше звуков, чем дикие свинки³⁴.

Все эти отличия зеркально отражают те характеристики человека, которые делают его уникальным по сравнению с большинством других видов, и указывают на то, что человек тоже прошел похожий на одомашнивание процесс. Детство у человека сильно растянуто. Отлучение ребенка от груди (в возрасте двух-трех лет) у охотников-собирателей происходит на два-три года раньше, чем у человекообразных обезьян. Но после отлучения от груди человеческие дети продолжают зависеть от пищи, которую им приносят взрослые, гораздо дольше любого другого животного. Люди на удивление часто играют не только в юности, но и позже. Люди, несомненно, чрезвычайно хорошо обучаются – как дети, так и взрослые. Половая жизнь людей крайне активна, продолжается в течение многих лет и явно служит не только для размножения. И наконец, в том, что касается сложности коммуникации, человеку нет равных.

Все эти особенности хорошо согласуются с концепцией недавнего самоодомашнивания человека. Но к сожалению, мы слишком мало знаем о неандертальцах, чтобы установить, когда именно сформировались все эти педоморфные черты поведения человека. Пока на этот счет мы можем только строить догадки.

Однако есть один аспект поведения, для которого существуют археологические данные, позволяющие провести более детальное сравнение между неандертальцами и Homo sapiens. И это кооперация.

В Европе существует множество детально изученных археологических раскопок, позволяющих больше узнать о поведении неандертальцев. Данные, полученные на таких раскопках, указывают на то, что наши повышенные способности к обучению и кооперации могли составлять важное отличие Homo sapiens от неандертальцев.

Неандертальцы прожили в Европе около полумиллиона лет. Примерно 43 тысячи лет назад Homo sapiens, которые уже в течение нескольких тысяч лет неоднократно подбирались к границам Ближнего Востока, проникли в Европу с юга и с востока, в основном перемещаясь по речным долинам и по морскому побережью. Эффект от их прибытия был колоссальным. Уже 40 тысяч лет назад неандертальцев в Европе почти не осталось. Только в некоторых горных районах небольшие группки неандертальцев продержались еще около 5 тысяч лет. Неандертальцы скрещивались с оккупантами, и сегодня единственное, что осталось от неандертальцев, – это горстка генов, составляющая от 1 до 4 % ДНК в человеческих популяциях за пределами Африки³⁵.

Причины, по которым Homo sapiens вытеснили неандертальцев, остаются предметом жарких дебатов. Особое внимание в этих дебатах уделяется интеллекту. Первые ископаемые останки неандертальцев были найдены в 1856 году, и с тех пор неандертальцев долго считали грубыми и умственно неразвитыми, чуть ли не выродившимися Homo sapiens. Затем маятник качнулся в обратную сторону, и сегодня некоторые археологи утверждают, что по своему поведенческому репертуару неандертальцы не отличались от Homo sapiens. В этом случае неандертальцы могли проиграть конкуренцию по чистой случайности. Возможно, новоприбывшие Homo sapiens просто занесли в Европу какую-то неизвестную болезнь – подобно тому как европейцы принесли в Северную Америку оспу и корь, опустошившие половину континента задолго до первого Дня благодарения.

В пользу представления, будто неандертальцам просто не повезло, говорит тот факт, что им удавалось противостоять натиску пришельцев в течение примерно 60 тысяч лет: популяции Homo sapiens, пришедшие из Африки, столкнулись с неандертальцами на Ближнем Востоке уже 100 тысяч лет назад³⁶. Кроме того, материальная культура неандертальцев, как выяснилось, очень похожа на культуру Homo sapiens. Судя по всему, по образу жизни неандертальцы во многом напоминали современных кочующих охотников-собирателей. Они умели пользоваться огнем, охотились и готовили свою добычу на костре, а также собирали растения или морепродукты. Охотились они на самую разную добычу, от голубей до шерстистых мамонтов. Они жили на уютных стоянках и спали на шкурах; по всей видимости, они также использовали лекарственные травы³⁷. У них были символы статуса, например плащи в форме крыльев, они иногда хоронили своих мертвых и, по-видимому, совершали какие-то ритуалы в специально отведенных для этого глубоких пещерах. Начиная с 300 тысяч лет назад они использовали продвинутую технику леваллуа для изготовления каменных орудий. Они умели изготавливать тонкие лезвия, красители, декоративные бусины и резные орнаменты. Уже 200 тысяч лет назад они научились получать деготь из березовой коры “с помощью многоступенчатого процесса, который был основан на тщательном контроле температуры и требовал сухой перегонки без доступа кислорода”³⁸.

Тем не менее, несмотря на все параллели, целый ряд отличий упорно указывает на то, что Homo sapiens удалось создать более сложную по сравнению с неандертальцами культуру. Неандертальцы не так часто занимались творчеством, как Homo sapiens. За 200 тысяч лет богатой археологической истории они оставили меньше десятка декоративных бусин, в то время как Homo sapiens за тот же период – до и после стремительного захвата Европы – создали тысячи таких бусин. То же касается и каменных лезвий, и стилизованных статуэток, и ритуализированных погребений, и резьбы по камню. Все это неандертальцы умели делать, но делали реже и позже, чем Homo sapiens³⁹.

Кроме того, некоторых навыков неандертальцы не приобрели вовсе. Судя по всему, они не умели организовывать долгосрочное хранение пищи. Нет никаких свидетельств того, чтобы неандертальцы использовали сани, хотя они населяли регионы с суровыми зимами. Лодки, по-видимому, они тоже не строили. Что касается Homo sapiens, то они колонизировали Австралию около 60 тысяч лет назад, проделав многоэтапный морской путь, так что преодолевать водные преграды они явно умели. Homo sapiens, жившие в Южной Африке, умели делать луки и стрелы (на что указывают находки наконечников стрел), копьеметалки и острые костяные наконечники уже 71 тысячу лет назад. Все эти виды оружия не известны для неандертальцев. Хотя неандертальцы и умели обращаться с огнем, они не использовали его ни для изготовления каменных орудий, как южноафриканские Homo sapiens, ни для нагревания воды горячими камнями⁴⁰.

Все это обычно объясняют тем, что неандертальцы были не так умны, как Homo sapiens⁴¹. Однако этот тезис ничем напрямую не подтверждается и кажется не очень убедительным, учитывая, что мозг неандертальцев был примерно такого же размера, как у Homo sapiens. Кроме того, в некоторых отношениях неандертальцы даже превосходили Homo sapiens по своим способностям. Поскольку у неандертальцев были большие глаза и, соответственно, большая площадь зрительной коры, считается, что на мыслительные процессы у них оставалось немного меньше вычислительной мощности, чем у Homo sapiens⁴². Тем не менее большинство ученых полагают, что по своим когнитивным способностям неандертальцы более-менее сравнялись с современными им людьми уже около 200 тысяч лет назад. Пусть они редко производили объекты, свидетельствующие о высоких умственных способностях, но иногда они все же это делали. Решать проблемы они, скорее всего, умели не хуже, чем Homo sapiens. Любые отличия были незначительными. Как сказал палеоантрополог Иэн Таттерсолл: “Археологическая летопись, оставленная неандертальцами, убедительно показывает, что высокий интеллект не обязательно проявляется именно так, как он проявляется у современного человека, и не всегда выражается в таком же поведении”⁴³.

Интеллектуальные отличия неандертальцев и Homo sapiens слишком незначительны, чтобы объяснить разницу в эволюционном успехе. Но есть и другое объяснение культурной успешности Homo sapiens, которое кажется гораздо более перспективным. Если считать, что Homo sapiens подверглись самоодомашниванию, а неандертальцы нет, то можно предположить, что Homo sapiens лучше умели кооперироваться.

Хотя убедительных реконструкций размера групп неандертальцев пока не существует, многие данные указывают на то, что их группы были меньше, чем у Homo sapiens. Археолог Брайан Хейден показал, что неандертальцы обычно жили группами в 20–24 особи, ядро которых составляли нуклеарные семьи с разделением труда между мужчинами и женщинами. Группы формировали коалиции с 10–12 другими группами и время от времени даже объединялись в союзы численностью до 300 особей для крупных облав⁴⁴. Однако следы частых близкородственных скрещиваний подсказывают, что круг общения у них был небольшим. Изучение генома неандертальской женщины из Сибири показало, что ее родители были близкими родственниками – полусиблингами или дядей и племянницей – и что подобные близкородственные скрещивания регулярно происходили среди ее предков⁴⁵. Известно, что в небольших человеческих сообществах группы часто распадаются на более мелкие единицы в результате социального напряжения. Возможно, неандертальцы так часто проявляли друг к другу импульсивную агрессию, что более крупные группы распадались на мелкие – настолько мелкие, что в них были неизбежны близкородственные скрещивания.

Еще один признак, по которому могли различаться неандертальцы и Homo sapiens, – это способность к коммуникации и ассоциированное с ней умение учиться друг у друга. Кёртис Мэриэн предположил, что навыки, уникальные для Homo sapiens – например умение изготавливать крошечные каменные наконечники стрел и другие компоненты метательного оружия, – были основаны на способности к надежной передаче своих знаний другим, чему неандертальцы так и не научились⁴⁶. Другие подобные навыки, которые перечисляет Мэриэн, – это применение ядов, нагревание камней для их обработки и изготовление клея. Постройка складов для хранения пищи, изготовление саней и лодок – все это непросто сделать тому, кто не умеет учиться у других. Брайан Хейден пошел еще дальше и предположил, что неандертальцы отличались от Homo sapiens тем, что не умели изготавливать предметы, требовавшие скоординированной работы⁴⁷. Чем сложнее культурный навык, тем большей кооперации он требует. Таким образом, по мысли Мэриэна и Хейдена, культура неандертальцев была менее сложной не потому, что они обладали более низким интеллектом, а потому, что они обладали менее развитыми социальными навыками.

Более округлая форма мозга Homo sapiens указывает на то, что по когнитивным функциям они чем-то отличались от неандертальцев. Но эти различия не обязательно касались именно интеллекта. По тем немногочисленным данным, которыми мы располагаем, видно, что одомашненные животные необязательно хуже или лучше справляются с решением задач, чем их дикие предки. Но, собираясь в группы, одомашненные животные проявляют меньше агрессии друг к другу. Вероятно, подобные отличия были и между неандертальцами и Homo sapiens. Есть и еще одно наблюдение, говорящее в пользу того, что неандертальцы были менее способны к кооперации, чем люди: все одомашненные животные лучше справляются с определенными видами кооперации, чем их дикие предки.

Повышенная способность одомашненных животных к кооперации по сравнению с их дикими предками была продемонстрирована в исследованиях “кооперативной коммуникации” – так называют умение целенаправленно делиться полезной информацией. Интересный подход к кооперативной коммуникации – изучать не внутривидовую, а межвидовую коммуникацию, а именно исследовать, насколько хорошо животные понимают сигналы от человека. Можно ли считать этот полезный навык просто функцией интеллекта – или, может быть, он связан с одомашниванием? В 2002 году Брайан Хейр начал тестировать разные виды животных, чтобы ответить на этот вопрос. Проще всего было работать с собаками⁴⁸.

Классический тест – так называемый тест на выбор объекта – начинается с того, что собаку запускают в помещение с экспериментатором, на равном расстоянии от которого на полу стоят две перевернутые миски. Внешне миски идентичны, но под одной из них спрятано лакомство. Экспериментатор показывает на одну из мисок. Если собака понимает эту подсказку и выбирает правильную миску, тест считается пройденным. Хейр и несколько его коллег показали, что большинство собак успешно справляются с тестом. Любителей собак вряд ли это удивит. Но самое интересное, что волки этот тест пройти не смогли.

Даже шимпанзе в большинстве случаев не смогли пройти тест. В целом шимпанзе лучше решают задачи, чем собаки. Но не эту задачу. Способность к кооперативной коммуникации оказалась уникальной для собак.

Среди собак, в отличие от шимпанзе, тест проходили не только взрослые животные, но и щенки всего нескольких недель от роду. Это доказывает, что способность к кооперативной коммуникации у собак обусловлена генетически, а не возникает в процессе обучения.

Тот факт, что собаки справлялись с тестом лучше, чем волки и шимпанзе, можно объяснить двумя способами – в зависимости от того, что мы считаем одомашниванием.

Во-первых, возможно, что в процессе одомашнивания собак специально отбирали на способность считывать сигналы от человека. Это заманчивое предположение, потому что легко представить, как владельцы собак отдают предпочтение животным, более склонным к кооперации.

Второе, альтернативное объяснение заключается в том, что способность к кооперативной коммуникации не подвергалась специальному отбору, а была случайным побочным продуктом процесса одомашнивания. В этом случае кооперативная коммуникация будет частью синдрома одомашнивания.

Проект Беляева по изучению лисиц давал возможность проверить, какая из двух гипотез более правдоподобна. Одомашненная линия лисиц подвергалась отбору на пониженную эмоциональную реактивность, но не на способность общаться с людьми. Если бы оказалось, что одомашненные лисицы могут успешно считывать сигналы от человека – хотя по этому признаку их никогда не отбирали, – это указывало бы на то, что способность к кооперативной коммуникации появилась как побочный продукт процесса одомашнивания⁴⁹.

К 2003 году Людмила Трут стала директором исследовательской станции Беляева в Новосибирске, на юго-востоке Сибири. С ее помощью Брайан Хейр протестировал лисиц, экспериментально одомашненных Беляевым и Трут. Он провел стандартные тесты, использовав в качестве контрольной линии не подвергавшихся отбору лисиц, которых выращивали и содержали в тех же условиях, что и одомашненную линию.

Результат оказался замечательным. Одомашненные лисицы вели себя как собаки. Они почти всегда правильно понимали сигналы от человека; даже щенки успешно справлялись с этой задачей. Но лисицы, не подвергавшиеся отбору, вели себя как волки. При поиске лакомства они не пользовались сигналами от человека⁵⁰.

Вывод очевиден: одомашнивание действительно может приводить к случайным, не подвергавшимся специальному отбору изменениям в когнитивных способностях вида. И способность к кооперативной коммуникации действительно может возникать как побочный продукт одомашнивания⁵¹.

Исследование Хейра показало, что повышенная способность к кооперативной коммуникации является частью синдрома одомашнивания. Почему же отбор против реактивной агрессии приводит к тому, что животные начинают понимать сигналы от человека? Возможно, потому, что реактивная агрессия – это следствие страха. Отбор против эмоциональной реактивности снижает страх, что, в свою очередь, позволяет собаке смотреть на человека дольше и внимательнее, чем это делал бы волк. Ослабленное чувство страха – это педоморфный признак.

Последующие исследования волков подтвердили, что именно снижение страха, а не интеллект позволяет животным понимать человеческие сигналы. Волки, которые жили с людьми в молодом возрасте и успели к ним привыкнуть, успешно проходят тест с перевернутыми мисками. Таким образом, более развитые социальные способности – это следствие изменений в системе обработки эмоций, а не повышенного интеллекта⁵².

Сравнение скелетов Homo sapiens и неандертальцев показывает, что различия между ними аналогичны различиям между собакой и волком. Не вызывает сомнений, что неандертальцы были высокосоциальны – как и волки. От неандертальцев сохранились стоянки со множеством кострищ, где спальные места были расположены так близко, что с одного можно было легко дотянуться рукой до другого. Но сравнение собаки и волка позволяет предположить, что в результате снижения реактивной агрессии у Homo sapiens вспышки гнева в их сообществах происходили реже, доминирование было не так распространено, а члены групп внимательнее относились друг к другу. Меньше страха, больше взглядов в глаза, умение работать сообща – возможно, именно этого не хватило неандертальцам, чтобы обрести терпимость друг к другу и научиться строить лодки, запасать пищу, делать более сложное оружие и лучше координировать военные действия.

Иными словами, если бы неандертальцы умели лучше кооперироваться, они, возможно, смогли бы выдержать натиск Homo sapiens. Они, а не мы, могли бы стать единственным видом Homo, который остался на планете. Однако педоморфные признаки – снижение агрессии, повышенная терпимость и способность к кооперации, – по-видимому, обеспечили нам превосходство, и от наследия неандертальцев не осталось ничего, кроме нескольких кусочков нашего генома.

Итак, повышенная способность к кооперации у одомашненных животных возникает как случайное следствие отбора против реактивной агрессии. Поэтому весьма вероятно, что у Homo sapiens самоодомашнивание тоже способствовало улучшению способности к кооперации. Но даже если повышенная способность к кооперации исходно возникла всего лишь как побочный эффект эволюции, очевидно, что очень скоро она превратилась в эволюционное преимущество. Именно благодаря кооперации Homo sapiens сумели добиться господствующего положения на планете.

Существует еще одно уникальное для человека поведение, которое, возможно, возникло как следствие синдрома одомашнивания, – но которое, в отличие от кооперации, не приобрело впоследствии никакой адаптивной функции. Гомосексуальность – это характерная особенность нашего вида, которая с точки зрения эволюции до сих пор остается неразрешенной загадкой. Рассмотрим же новую гипотезу: если гомосексуальное поведение неадаптивно, не могло ли оно возникнуть как педоморфный побочный продукт отбора против реактивной агрессии?

Альтернативная гипотеза, согласно которой человеческая гомосексуальность адаптивна, то есть эволюционно полезна, не так легко сдала свои позиции. Гомосексуальность часто наблюдается среди диких животных, а широко распространенные признаки обычно адаптивны. У многих животных гомосексуальность действительно адаптивна. Поэтому эволюционные биологи, изучавшие гомосексуальное поведение у человека, склонялись к адаптационному подходу, пытаясь понять, почему естественный отбор мог способствовать гомосексуальности. Опирались они на то, что известно о гомосексуальном поведении у животных.

Среди приматов гомосексуальные взаимодействия между взрослыми животными были отмечены как минимум у тридцати трех видов. У большинства видов такие взаимодействия характерны для обоих полов. У некоторых приматов они чаще случаются между самками, у других – между самцами. Гомосексуальные контакты обычно встроены в повседневную социальную жизнь и наблюдаются в любых социальных системах, от моногамных пар до крупных групп с большим количеством размножающихся самцов⁵³.

Особенно ярко гомосексуальное поведение выражено у видов с крупным мозгом, у которых сексуальное поведение контролируется не только гормонами. Среди приматов такое поведение встречается у высших приматов (обезьян и человекообразных обезьян), но не известно для полуобезьян (лемуров и лори), не обладающих крупным мозгом. Также гомосексуальное поведение встречается у многих китов и дельфинов. Самцы серых китов трутся друг о друга, демонстрируя явные признаки сексуального возбуждения. Самцы речных дельфинов используют для секса дыхательные отверстия. Эти и другие экзотичные примеры гомосексуального поведения у самых разных видов можно найти в книге Брюса Бейджмила “Биологическое изобилие”⁵⁴.

Детальное изучение такого поведения показывает, что оно может быть адаптивным. Темноспинным альбатросам, гнездящимся на Гавайских островах, для успешного выращивания птенцов необходимы оба родителя. Когда самцов не хватает, пару образуют две самки. Их сексуальное поведение включает ухаживание и псевдокопуляции. Самок из таких однополых пар оплодотворяют самцы, уже образовавшие пару с другими самками. Эти самцы не принимают участия ни в высиживании яиц, ни в заботе о птенцах: самки выращивают потомство самостоятельно. У однополых пар выживает меньше птенцов, чем у разнополых, но больше, чем у птиц, не имеющих пары вовсе. Так что образование однополых пар – это лучшая доступная им стратегия для распространения своих генов. Те самки из однополых пар, которым удается успешно вырастить птенцов, в последующие годы, как правило, образуют пары с самцами⁵⁵.

Нехватка партнеров противоположного пола – не единственная причина образования однополых пар. Часто гомосексуальное поведение служит для поддержания полезных социальных контактов. В группах японских макак самки могут формировать временные гомосексуальные пары, даже когда вокруг достаточно самцов. У желтых павианов самцы образуют альянсы и прибегают к их поддержке во время конфликтов. Участники альянса любят поглаживать друг другу половые органы – по-видимому, в качестве демонстрации своей приверженности дружбе⁵⁶.

Как говорилось выше, гомосексуальные взаимодействия особенно распространены среди самок бонобо. Когда самка бонобо входит в пубертат и достигает возраста, когда уже можно заниматься сексом, она покидает мать, уходит из родного сообщества и переходит в другое, где у нее, скорее всего, пока нет знакомых. Самцы принимают ее радушно, но самки поначалу не так дружелюбны. Через несколько недель резидентная старшая самка предлагает ей заняться сексом. После этого новенькая регулярно занимается сексом со всеми взрослыми самками и таким образом становится частью общества. Сексуальные отношения между самками неэксклюзивные: они не образуют пар, а занимаются сексом с множеством партнерш. Эти сексуальные контакты, приносящие самкам, судя по всему, массу удовольствия, составляют важную часть социальной жизни бонобо. Если у самки случается конфликт с самцом, на ее крик тут же приходят подруги и отгоняют обидчика. На помощь может рассчитывать каждая: все самки без исключения поддерживают друг друга. Гомосексуальные взаимодействия также служат для снятия напряжения между самками. Таким образом, склонность к гомосексуальному поведению, скорее всего, возникла у бонобо как побочный продукт самоодомашнивания на раннем этапе эволюции – вскоре после отделения от шимпанзе. Позже это поведение прижилось и стало адаптивным⁵⁷.

Подобные репродуктивные или социальные преимущества гомосексуальных взаимодействий долго пытались найти и у человека. Теоретически люди могли бы вести себя как альбатросы и образовывать однополые пары при нехватке партнеров противоположного пола. Конечно, доступность партнеров и правда сильно влияет на наше поведение. И женщины, и мужчины, оказавшиеся в однополых учреждениях – тюрьмах, школах или монастырях, – часто временно перенаправляют сексуальную активность на представителей своего пола. Однако многие люди чувствуют влечение исключительно к своему полу независимо от доступности партнеров другого пола. Оценки частоты гомосексуальных предпочтений сильно варьируют. В США 1940-х годов, по оценкам сексолога Альфреда Кинси, гомосексуальными или бисексуальными были 5 % женщин и 10 % мужчин. Последующие исследования в большинстве своем демонстрировали, что преимущественное или исключительное влечение к людям своего пола встречается реже, примерно у 1–2 % женщин и 2–5 % мужчин. Точные оценки тут практически невозможны по причинам, связанным с трудностью определения гомосексуальной ориентации и неприкосновенностью частной жизни, но ясно, что встречаются такие предпочтения регулярно. Гомосексуальная ориентация часто сохраняется в течение всей жизни, и есть данные, указывающие на то, что она частично передается по наследству. Все эти черты отличают человеческую гомосексуальность от гомосексуальности большинства животных: у человека небольшая доля популяции испытывает гомосексуальное влечение независимо от контекста и явно не для компенсации упущенных репродуктивных возможностей⁵⁸.

Есть несколько гипотез, объясняющих человеческую гомосексуальность с адаптивной точки зрения. Согласно одной из них, однополые отношения дают преимущество в социальной конкуренции. Например, гомосексуальные мужчины могут более активно поддерживать друг друга, как самки бонобо или спартанские воины. И хотя такие социальные связи предположительно и правда полезны, репродуктивная выгода, которую можно из них извлечь, представляется слишком ничтожной, чтобы объяснить существование эксклюзивной гомосексуальности. Например, из 600 тысяч живущих вместе однополых пар в США 2000 года только 34 % женских пар и 22 % мужских пар имели детей, в то время как из 16 миллионов разнополых пар детей имели 39 %⁵⁹.

Итак, гомосексуальные люди реже заводят собственных детей; но не может ли их ориентация быть адаптивной за счет помощи, которую они оказывают своим генетическим родственникам? В некоторых культурах, например на Самоа, гомосексуальные мужчины и правда больше обычного помогают своим братьям и сестрам. Но даже в этих случаях эффект родственного отбора оказывается слишком незначительным, чтобы объяснять эволюцию гомосексуальных предпочтений. Кроме того, для многих других культур, например для Японии, нет никаких доказательств, что гомосексуалы помогают родственникам больше, чем гетеросексуалы. Так что общая картина не складывается⁶⁰.

Небольшое количество детей в гомосексуальных семьях, а также отсутствие доказательств, что они приносят значительную пользу своим родственникам, заставляет предположить, что гомосексуальное поведение человека не является адаптивным. Но почему же тогда гомосексуальное влечение настолько широко распространено и устойчиво в человеческой популяции?

К сожалению, вывод о том, что однополое влечение неадаптивно, нередко воспринимается как отрицательное отношение к гомосексуальности – как будто к признаку можно относиться положительно, только если он возник как адаптация. Однако наши моральные суждения не должны зависеть от того, появилось ли какое-то поведение в результате отбора, стало побочным продуктом другого адаптивного признака или возникло вообще без участия эволюции. Многие склонности человека, которые мы считаем достойными порицания, возникли в ходе эволюции – например, различные виды сексуального принуждения, убийства или социальное доминирование. И наоборот, многие явления, вызывающие у нас восхищение, появились совсем не в результате эволюции, – например, благотворительность в пользу незнакомых людей или забота о животных. Наши знания об эволюционной истории и адаптивном значении каких-то видов поведения ни в коем случае не должны влиять на то, одобряем мы такое поведение или нет. Изучение адаптивности или неадаптивности каких-либо признаков не должно быть основой для моральных предубеждений или оценочных суждений⁶¹.

Данные в пользу того, что эксклюзивное гомосексуальное влечение у человека широко распространено, но не адаптивно, позволяют предположить, что с большой вероятностью это побочный продукт эволюции. На его связь с отбором против реактивной агрессии указывает целый ряд признаков.

Во-первых, единственное (не считая человека) животное, для которого характерны устойчивые гомосексуальные предпочтения, – это одомашненное животное, а именно овца. Баранов, выращенных в компании других самцов, можно разделить на две группы на основе того, какую реакцию они демонстрируют, когда по достижении половозрелости им предлагают готовую к спариванию самку. Одна группа – это гетеросексуальные бараны. При встрече с самкой в течке у них повышается уровень тестостерона, и они немедленно проявляют к ней сексуальный интерес. Другая группа – это гомосексуальные самцы. У них при виде самки не возникает ни роста тестостерона, ни сексуального интереса. Самки им просто-напросто не нравятся, а нравятся только самцы. Около 8 % баранов, выращенных в однополых группах, становятся гомосексуальными⁶².

Для гомосексуальной ориентации овец так и не найдено никакого адаптивного объяснения. У диких овец доминантные самцы могут делать садки на более низкоранговых самцов, демонстрируя свою доминантность, но происходит это довольно редко (4 % от всех социальных взаимодействий в группах самцов). Из этого следует логичный вывод: гомосексуальное влечение, скорее всего, возникает как случайное последствие одомашнивания⁶³.

Эту идею поддерживают данные, полученные специалистом по физиологии животных Чарльзом Розелли. Он показал, что домашние бараны, которые во время внутриутробного развития подвергаются пониженному воздействию тестостерона, с большей вероятностью становятся гомосексуальными. За этот эффект отвечает участок мозга, реагирующий на андрогены во время внутриутробного развития: так называемое половое диморфное ядро преоптической зоны овец. У гетеросексуальных самцов это ядро заметно крупнее, чем у самок, а у гомосексуальных самцов почти такое по размеру, как у самок. Судя по всему, все дело именно в этой разнице в размерах. Экспериментальное уменьшение размера диморфного ядра обычно приводит к тому, что самцы начинают предпочитать других самцов в качестве половых партнеров⁶⁴.

Таким образом, исследования овец указывают на то, что гомосексуальные предпочтения с большей вероятностью возникают у самцов, которые подвергались недостаточному воздействию тестостерона во время внутриутробного развития. А поскольку снижение уровня тестостерона – это обычный эффект одомашнивания, гомосексуальная ориентация у овец с высокой вероятностью возникла как случайное последствие отбора против реактивной агрессии.

Интересно, что у человека тоже есть участок мозга с половым диморфизмом, который (как и половое диморфное ядро овец) ассоциирован с половым поведением. Называется он “третье промежуточное ядро переднего гипоталамуса”. У гетеросексуальных мужчин это ядро крупнее, чем у женщин, а у гомосексуальных мужчин имеет промежуточный размер.

Имеющиеся данные показывают, что у людей, как и у овец, на гомосексуальные наклонности влияет уровень тестостерона во время эмбрионального развития. Внутриутробный уровень тестостерона обычно оценивают, сравнивая длину безымянного (четвертого) пальца с длиной указательного (второго) пальца: повышенный внутриутробный тестостерон ассоциирован с относительно длинным безымянным пальцем. Масштабные исследования гомосексуальных людей в США, Китае и Японии показали, что у гомосексуальных женщин безымянный палец, как правило, относительно длинный, а у гомосексуальных мужчин относительно короткий. Для гомосексуальных мужчин также характерны немного более женственные черты лица и более изящное сложение по сравнению с гетеросексуальными мужчинами – по-видимому, вследствие пониженного воздействия тестостерона во время внутриутробного развития. Эти выводы пока нельзя назвать окончательными, потому что результаты разных исследований не всегда согласуются друг с другом, особенно на небольших выборках. Однако в целом эти данные говорят в пользу того, что пренатальное действие андрогенов, особенно тестостерона, влияет на сексуальную ориентацию. Обобщая, можно сказать, что женщины, подвергавшиеся воздействию андрогенов на уровне выше среднего, и мужчины, подвергавшиеся воздействию андрогенов на уровне ниже среднего, с большей вероятностью становятся гомосексуальными. Этот вывод, в свою очередь, хорошо соотносится с идеей, что гомосексуальные предпочтения возникли в ходе самоодомашнивания в ответ на изменение уровня стероидных гормонов⁶⁵.

К сожалению, мы пока не знаем, чаще ли гомосексуальное поведение встречается у одомашненных животных, чем у их диких предков. Брюс Бейджмил перечисляет девятнадцать видов одомашненных млекопитающих и птиц, для которых описано гомосексуальное поведение, однако такое же поведение иногда наблюдается и у родственных им диких видов⁶⁶.

Другая группа исследований, посвященных связи гомосексуального поведения с одомашниванием, сравнивает ближайших родственников человека – шимпанзе и бонобо. У шимпанзе гомосексуальное поведение встречается крайне редко, и никакой устойчивой социальной функции у него, как считается, нет. Напротив, сложное и разнообразное гомосексуальное поведение бонобо, встречающееся у обоих полов, явно поддерживает гипотезу об ассоциации отбора против реактивной агрессии и гомосексуального поведения. В основе этой ассоциации, возможно, тоже лежит низкий внутриутробный уровень тестостерона у бонобо. И у бонобо, и у шимпанзе относительная длина безымянного пальца по сравнению с указательным выше у самцов, чем у самок, – а значит, у них, как и у человека, соотношение длины указательного и безымянного пальцев может служить мерой внутриутробного тестостерона. Как и предполагает гипотеза одомашнивания, у бонобо относительная длина безымянного пальца меньше, чем у шимпанзе. Любопытно, что человек по соотношению длин указательного и безымянного пальцев находится ближе к бонобо, чем к шимпанзе⁶⁷.

Однако, как я уже отмечал, человекообразные обезьяны плохо подходят для изучения самоодомашнивания человека. Слишком многое произошло за два с лишним миллиона лет – то есть со времени жизни наших похожих на человекообразных обезьян предков, австралопитецин, – или за 6–9 миллионов лет, прошедших с эпохи, когда наши предки обитали в лесу и были похожи на шимпанзе. В идеале стоило бы сравнить современных Homo sapiens с Homo из среднего плейстоцена или хотя бы с неандертальцами или ранними Homo sapiens. К счастью, мы располагаем данными измерений скелетов пяти неандертальцев и одного Homo sapiens, жившего 100 тысяч лет назад (стоянка Кафзех в Израиле). Безымянные пальцы у этих неандертальцев были значительно длиннее (относительно указательного пальца), чем у современных людей, а Homo sapiens из Кафзеха находился по этому показателю посередине между современным человеком и неандертальцами. Конечно, выборка слишком мала, чтобы что-то утверждать с уверенностью. Тем не менее эти удивительные данные позволяют предположить, что уровень внутриутробного тестостерона у Homo sapiens и правда был ниже, чем у неандертальцев, – как и предсказывает гипотеза самоодомашнивания.

Развитое гомосексуальное поведение бонобо, по всей видимости, представляет собой ювенильный признак, который сохранился у взрослых особей как случайное последствие отбора против реактивной агрессии. У молодых самцов приматов часто возникает эрекция, и они с энтузиазмом делают игровые садки на любого, кто окажется поблизости. Психолог Ким Уоллен, изучая макак-резусов, показал, что молодые самцы с одинаковой частотой делают садки как на самцов, так и на самок. По достижении половозрелости частота такого поведения возрастает в пять раз – в основном за счет того, что самцы теперь чаще делают садки на самок. Взрослых же самцов интересуют уже почти исключительно самки. Такая смена предпочтений возникает, судя по всему, в результате повышения уровня тестостерона в период полового созревания, а также приятного опыта спаривания с самками⁶⁸.

Итак, данные, полученные для овец, обезьян и человека, позволяют предположить, что одомашнивание может приводить к повышенной частоте гомосексуального поведения. Безусловно, на гомосексуальное поведение человека влияют и другие факторы. Трудность в случае человека заключается в том, что и женщины, и мужчины могут брать на себя преимущественно женскую или мужскую роль. Возможно, гомосексуальные мужчины, принимающие выраженно мужскую сексуальную роль, подвергались не такому низкому воздействию тестостерона во время внутриутробного развития, как мужчины, ведущие себя более женственно. Кроме того, было бы очень интересно понять, почему отбор не избавился от гомосексуальности, раз она представляет собой не более чем побочный продукт самоодомашнивания, не несущий никакой биологической выгоды. Причина, возможно, в том, что самоодомашнивание закончилось относительно недавно – уже в историческое время – и отбор просто не успел устранить его случайные последствия.

Одним словом, до полного понимания биологической и культурной эволюции гомосексуальной ориентации нам еще далеко. Но гипотеза самоодомашнивания позволяет по-новому взглянуть на это уникальное явление. Возможно, сохранение юношеской сексуальной психологии у взрослых особей привело к тому, что Homo sapiens стали чаще, чем их предки, предпочитать партнеров своего пола. Если причина действительно в этом, неандертальцы должны были реже проявлять гомосексуальное поведение, чем люди. К сожалению, это предположение мы вряд ли когда-нибудь сможем проверить.

В этой главе мы попытались сравнить гипотезу плейстоценового самоодомашнивания с другими, альтернативными объяснениями миролюбивости человека. Согласно гипотезе недавнего отбора против реактивной агрессии, человек имеет поведенческий синдром одомашнивания, и этот синдром включает в основном педоморфные признаки.

Ученые уже давно предполагали, что многие виды поведения, характерные для человека, педоморфны по своей сути. К сожалению, обычно такие предположения основывались на сравнении человека с человекообразными обезьянами, а это вовсе не то сравнение, которое нам нужно. В идеале поведение человека стоило бы сравнивать с поведением наших предков, Homo из среднего плейстоцена, но о них мы, к сожалению, не знаем почти ничего. Учитывая почти полное отсутствие информации о людях из среднего плейстоцена, неандертальцы представляются достойной заменой. Их культура была не так развита, как культура наших предков. Данные, приведенные в этой главе, наводят на мысль, что развитию кооперации и социального обучения у неандертальцев мешала их излишняя реактивная агрессивность. Различия между Homo sapiens и неандертальцами, по-видимому, касались в основном эмоций, а не интеллекта⁶⁹.

Свидетельства того, что Homo sapiens подвергались самоодомашниванию в течение последних 300 тысяч лет, показывают, что человек – крайне необычная обезьяна. Но хотя гипотеза самоодомашнивания и объясняет нашу миролюбивость и способность к кооперации, этого еще не достаточно. Любое утверждение, будто различия между Homo sapiens и Homo из среднего плейстоцена аналогичны различиям между собакой и волком, морской свинкой и дикой свинкой или бонобо и шимпанзе, недооценивает достижения современного человека. Собаки, морские свинки и бонобо – очаровательно кроткие животные. Но человек больше чем просто кроткое животное.

Успех человека по сравнению с другими одомашненными животными традиционно объясняют высоким уровнем интеллекта и способностью к культурному обучению. Но есть и другая причина, и она, как и самоодомашнивание, вероятно, стала следствием изобретения смертной казни. Причина эта в том, что смертная казнь дала нам не только пониженную склонность к реактивной агрессии и повышенную способность к кооперации, но и новую общественную мораль.

Глава 10. Эволюция добра и зла

В конце XIX века в традиционной инуитской общине на северо-западном побережье Гренландии жила вдова по имени Куллабак. У нее был сын-холостяк, рослый детина с заносчивыми манерами и неприятным чувством юмора. Он любил разыгрывать над людьми злые шутки: например, приглашал соседей помочь ему по хозяйству, а потом забрасывал их тухлыми яйцами. Наверное, довольно неприятно перемазаться в вонючей жиже, когда у тебя всего одна смена одежды, стирка занимает целый день, а живешь ты в крошечном помещении вместе с другими людьми.

Хуже того, ему нравилось уязвлять гордость других мужчин. По инуитским традициям муж может законно поделиться своей женой с другим мужчиной. И шутник этим пользовался. Он приглашал женщину к себе, ссылаясь на разрешение ее мужа. Она, ничего не подозревая, соглашалась. Позже обман раскрывался, и муж был в ярости.

Обидчик с высоты своего роста только посмеивался, но Куллабак сгорала от стыда. Чувствуя себя обязанной вступиться за честь семьи, она сделала из тюленьей кожи удавку и ночью, когда сын спал, задушила его. Она предпочла решить проблему своими силами.

Думаете, Куллабак осудили или наказали за предумышленное убийство? Вовсе нет. Ее жуткий поступок вызвал у всех только уважение. Она снова вышла замуж и прожила долгую жизнь, пользуясь всеобщим признанием: “невозможно было представить себе ни один праздник без ее низкого зычного голоса”¹.

Многие люди западной культуры осудили бы Куллабак за то, что она поставила моральные принципы выше жизни собственного сына. Но сколько бы мы ни спорили о моральных дилеммах, одно мы знаем точно: каждый человек, от охотника-собирателя до папы Римского, живет, опираясь на нравственные ориентиры.

Жизнь, выходящая за узкие рамки личных интересов, отличает нас от животных и с биологической точки зрения представляет собой загадку. Почему мы настолько неэгоистичны? Почему мы так охотно осуждаем поведение других людей? Традиционно существование моральных принципов было принято связывать исключительно с религией. Но сегодня нам нужно эволюционное объяснение. Как мы уже видели, начало его поискам положил еще Дарвин. И вот наконец, по прошествии полутора столетий, породивших множество новых идей, мы, кажется, достигли некоторого согласия по вопросу о том, как и почему возникла мораль.

Психология морали, по общему мнению, включает два компонента. С одной стороны, человек, говоря словами психолога Джонатана Хайдта, обладает сильной склонностью к “разумному эгоизму”². Наши подсознательные реакции обычно направлены на достижение личной выгоды. И это логично, ведь эгоистичное поведение приводит к эволюционному успеху.

С другой стороны, мы обладаем исключительно сильным групповым сознанием. Нам важны такие понятия, как лояльность, правосудие, справедливость и героизм. Иногда мы даже испытываем то, что социолог Эмиль Дюркгейм назвал “коллективным бурлением” – священный коллективный трепет, заставляющий нас на время забыть о своей индивидуальности и почувствовать себя частью огромного целого. Мы любим все делать сообща и в целом по поведению больше похожи на пчел, чем на шимпанзе, в основе своей крайне эгоистичных. Как писал Хайдт, “человек на 90 % шимпанзе и на 10 % пчела”. Этот коллективистский аспект человеческой морали обычно приносит выгоду всей группе.

Коллективизм человека представляет собой эволюционный парадокс. Ведь естественный отбор должен поддерживать только строго эгоистичные с генетической точки зрения виды поведения. Поэтому эволюцию эмоций, которые приносят выгоду всей группе в ущерб сиюминутных интересов отдельных индивидов, трудно чем-то объяснить. На этот счет существует две основных гипотезы.

Согласно первой гипотезе, коллективистские аспекты морали эволюционировали потому, что были полезны для всей группы. Коллективная нравственность способствовала успеху в межгрупповых столкновениях. Этой точки зрения придерживаются многие ученые, в том числе Чарльз Дарвин, Джонатан Хайдт, Кристофер Бём, Сэмюел Боулс и приматолог Франс де Вааль. Коллективная мораль спасала жизнь тем, кто не мог сам добывать себе пропитание, как считает специалист по психологии развития Майкл Томаселло. Она способствовала развитию культуры, по мнению эволюционного психолога Джозефа Хенриха. Возможно также, что коллективная мораль появилась потому, что она способствовала всем видам кооперации независимо от контекста, как предполагают философ Эллиот Собер и биолог Дэвид Слоан Уилсон³.

Но групповая выгода – не единственная причина, по которой могла возникнуть нравственность. Ведь нравственное поведение, способствующее благосостоянию всей группы, необязательно должно ущемлять личные интересы индивида: оно вполне может служить и эгоистичным целям тоже. У этой гипотезы есть несколько версий. Согласно умеренной версии, которой придерживается, например, философ Николя Бомар, нравственные поступки, направленные на групповую выгоду, позволяют участникам формировать полезные для них альянсы. Более мрачная версия предполагает, что мораль служит исключительно для самозащиты. Мы уже говорили о том, что смертная казнь, по-видимому, возникла вместе с появлением языка в среднем плейстоцене. С изобретением казней любой человек, посмевший выступить против господствующей идеологии, оказывался в смертельной опасности. Восприимчивость к социальному неодобрению стала важна как никогда раньше. Людям приходилось подчиняться моральным нормам, просто чтобы выжить. Групповая выгода при этом была всего лишь случайным следствием такого поведения.

Согласно идее, которую Кристофер Бём развивает в своей книге 2012 года “Происхождение морали”, в основе эволюции нравственности лежала та же сила, которая привела к самоодомашниванию человека: страх агрессии со стороны мужчин. Эта гипотеза объясняет, почему моральные правила, призванные защищать благосостояние всей группы, достигли у человека такого беспрецедентного развития⁴.

Библейская притча о добром самаритянине рассказывает о человеке, протянувшем руку помощи незнакомому иноверцу. Эта история иллюстрирует положительный аспект нравственности – альтруизм. Теоретики эволюции от Чарльза Дарвина до наших дней традиционно рассматривали именно этот аспект, считая мораль исключительно проявлением альтруизма и справедливости. Однако нравственность – это не только добрые поступки, но еще и приспособленчество и жестокость⁵.

Нравственность зачастую подразумевает необходимость ограничивать себя. В каждом конкретном обществе человек считается “хорошим” только тогда, когда он воздерживается от поступков, которые моральный кодекс его общества расценивает как “дурные”, – таких как, например, самоубийство, мастурбация или сжигание национального флага.

То, как поступок оценивается обществом, всегда зависит от обстоятельств. Куллабак убила своего сына, но в глазах инуитов ее поступок был хорошим, потому что сын был плохим. На оценку поступка обществом также влияет представление о “своих” и “чужих”. Роберт Грейвс в своей автобиографии вспоминает школьные годы: “У нас не считалось зазорным хитрить, врать или вводить в заблуждение, когда это касалось учителей, но если кто-то поступал так со школьным товарищем, это считалось безнравственным”⁶. То же самое происходило и в концентрационных лагерях Второй мировой войны⁷. Воровство у других заключенных считалось “воровством”, а воровство у тюремных охранников – “приобретением”.

Убийство в этом отношении ничем не отличается от хитрости, вранья или воровства: любой подобный поступок считается добродетельным, если направлен на “чужих”. Примеры этого известны в самых разных сообществах по всему миру. Антрополог Морис Дэви так писал об австралийских аборигенах в 1929 году:

У австралийцев есть два набора моральных норм, один для товарищей по группе или друзей, а другой для чужаков или врагов. “Мужчин одного племени всегда связывает сильное чувство братства, поэтому… в случае опасности человек всегда может рассчитывать на помощь любого члена своего племени”, но между врагами здесь царит непримиримая ненависть, и для борьбы с ними оправданы любые средства. Среди коренного населения Торресова пролива “считалось почетным убить чужеземца как в честном бою, так и обманом, и принесенные домой черепа убитых жителей других островов встречались почестями и славой”⁸.

Людям, участвовавшим в геноциде во время Второй мировой войны или в массовых убийствах в Камбодже и Руанде, не повезло оказаться в обществах, где моральные нормы были доведены до крайности. Но большинство из этих людей не были ни чудовищными садистами, ни идеологическими фанатиками. Это были ничем не примечательные обыватели, они любили своих близких и соотечественников и жили в соответствии с общепринятыми моральными правилами своей страны и своего времени. Когда антрополог Александер Хинтон исследовал геноцид 1975–1979 годов в Камбодже, он встретил человека по имени Лор, который признался, что убил множество мужчин, женщин и детей. “Я представлял Лора каким-то чудовищем, источающим зло… Я увидел перед собой небогатого, немолодого крестьянина, который приветствовал меня широкой улыбкой; у него были мягкие манеры, типичные для жителей Камбоджи”⁹. Зло чаще всего обыденно. По словам антропологов Алана Фиска и Тейджа Рая: “Причиняя кому-то боль или совершая убийство, люди, как правило, делают это потому, что чувствуют… что это насилие морально оправданно или даже необходимо”¹⁰. Фиск и Рай проанализировали все типы насилия, какие только можно себе представить: геноцид, охоту на ведьм, линчевание, групповые изнасилования, изнасилования в военное время, убийства в военное время, убийства в мирное время, месть, дедовщину и самоубийства. Вывод, к которому они пришли, однозначен: большая часть насильственных преступлений оправдывалась моральными принципами. Поэтому определение морали, которое я буду использовать в этой книге, не ограничивается альтруизмом и кооперацией. Я определяю моральное поведение как поведение, в основе которого лежит представление о добре и зле¹¹.

Давайте подробно рассмотрим гипотезу о том, что нравственные чувства, играющие такую важную роль в нашей жизни, сформировались в ответ на появление смертной казни. Для этого я постараюсь ответить на три вопроса об эволюции морального поведения человека.

Первый вопрос – это проблема доброго самаритянина. Почему люди так добры друг к другу по сравнению с другими млекопитающими? Мы уже разобрались, почему мы обладаем низкой реактивной агрессией по сравнению с нашими предками. Однако снижение уровня агрессии не объясняет, почему мы так любим помогать другим.

Второй вопрос касается того, как мы принимаем моральные решения. Руководствуясь эмоциями, мы определяем, что, по нашему мнению, правильно, а что нет. Каким образом отбор мог привести к тому, что эмоции стали для нас нравственным ориентиром?

И наконец, третий вопрос касается того, почему мы так любим вмешиваться в чужие дела. Почему в процессе нашей эволюции мы начали следить не только за своим собственным поведением, но и за поведением окружающих?

Ответы на все эти три вопроса часто формулируют в рамках концепции групповой выгоды. Однако наши сегодняшние знания о смертной казни и о ее роли в устранении нарушителей общественных норм заставляют взглянуть на эти вопросы по-новому.

Проблема доброго самаритянина касается альтруизма, кооперации и справедливости – тех видов поведения, которые в совокупности называют “просоциальными”. Согласно классической теории поведения животных, эмоции, вызывающие просоциальное поведение, сформировались потому, что они помогали животным распространять свои гены. Происходить это может двумя способами: мы помогаем либо своим генетическим родственникам, частично несущим те же гены, что и мы, либо партнерам, которые потом, как мы надеемся, помогут нам. Эти две дополняющие друг друга стратегии называются, соответственно, родственным отбором и мутуализмом, и они очень удобно объясняют большинство случаев просоциального поведения человека. Многие животные, например павианы, волки и бутылконосые дельфины, дружелюбны к своим родственникам и практикуют взаимовыгодную кооперацию со знакомыми, но не родственными животными. Для людей тоже свойственны и родственный отбор, и мутуализм.

Однако у человека есть еще одно дополнительное свойство: мы часто бываем добры к людям, от которых не ожидаем ничего взамен. Наши моральные установки (такие как “нельзя красть” или “нельзя врать”) распространяются не только на друзей и родственников. В теории они применимы ко всем, с кем мы взаимодействуем, – даже к незнакомому нам владельцу набитого деньгами кошелька, который мы нашли на улице. Именно универсальность этих норм и делает их такими необъяснимыми. Когда наша доброта направлена на незнакомцев и продиктована совестью, классическая биологическая теория не в силах объяснить причины такой просоциальности.

Чем крупнее масштаб самопожертвования, тем сложнее его объяснить. Моральные принципы могут заставить человека убить собственного ребенка, как это сделала Куллабак. Они могут заставить человека отдать свою жизнь за других, как это сделал в 1912 году “очень доблестный” капитан “Титус” Отс, который вышел из палатки в полярную метель и так и не вернулся. Считается, что своей смертью он надеялся спасти оставшихся трех участников экспедиции Роберта Фолкона Скотта к Южному полюсу, потому что у группы заканчивались припасы.

Возможно, вы сейчас думаете, что секрет такого поведения – в человеческом интеллекте. Ведь теоретически нравственность может быть просто набором общественно полезных правил, передающимся из поколения в поколение. В пользу такой трактовки говорит то, как мы воспитываем детей: важную часть развития любого ребенка составляет формирование ценностей. Так, поступок Куллабак был приемлемым для Гренландии, но привел бы в ужас любого жителя Нью-Йорка. Капитан Отс, в свою очередь, был воспитан в концепции, что высшая добродетель – это честь. Согласно этой идее, нравственность – результат культурно-идеологического просвещения. Франс де Вааль называл это “теорией лакировки морали”. Эта теория подразумевает, что человеческая мораль – не более чем искусственно созданный свод правил, надстройка над древним, унаследованным от животных и лишенным морали поведением, нечто вроде красивого лакового покрытия на деревянной шкатулке¹².

У “теории лакировки”, однако, мало шансов на успех, потому что в основе морального поведения лежат (по крайней мере, отчасти) морально окрашенные эмоции, возникшие в процессе эволюции. Дети, которых никто никогда не воспитывал, имеют просоциальные наклонности, которые нельзя объяснить ни родственным отбором, ни мутуализмом. Специалист по возрастной психологии Феликс Уорнекен показал, что уже в возрасте 18 месяцев дети охотно помогают незнакомым взрослым, если их об этом попросить. Например, малыш может поднять упавший предмет или придержать дверь взрослому, убирающему игрушки. Что особенно важно, эксперименты показывают, что такое поведение нельзя объяснить ни простым желанием пообщаться, ни скукой, ни страхом перед взрослыми. Дети действительно любят помогать, даже в ущерб себе. Они делятся едой с экспериментатором, если у того пустая тарелка, и отдают свои игрушки товарищам¹³.

И дело не только в просоциальности. Детям не нужно специально объяснять разницу между добром и злом. Психологи исследовали моральные установки малышей с помощью кукольного театра представлений. Восьмимесячным малышам показывали спектакль, в котором антисоциальная кукла обижала других, после чего ее наказывала “хорошая” кукла. Удивительно, но дети охотнее смотрели на хорошую куклу. Еще не научившись ходить и говорить, мы уже запрограммированы определять, когда кто-то нарушает правила – то есть ведет себя антисоциально и, соответственно, считается “плохим”¹⁴.

Конечно, воспитание тоже вносит свой вклад. Но оно может работать в обе стороны, поощряя как просоциальное, так и антисоциальное поведение. Нам часто кажется, что верующие должны быть особенно просоциальны, но на самом деле религиозность далеко не всегда коррелирует с нравственностью и добротой¹⁵. Исследование, в котором анализировали склонность делиться с другими у 1170 детей из семи стран на четырех континентах, показало, что дети, выросшие в более религиозных семьях, реже проявляют альтруизм, чем дети из неверующих семей¹⁶. Этот эффект необязательно связан конкретно с религией. Психолог Пол Блум показал, что на хорошее и плохое поведение влияет множество социальных факторов, связанных в числе прочего с самоопределением и принадлежностью к группе¹⁷.

Общество влияет на то, как и о ком мы заботимся, но сама склонность заботиться о других возникла в ходе эволюции. И в этом споре природа зачастую побеждает воспитание. Врожденные эмоции, такие как жалость при виде чужого страдания, порождают нравственные чувства, которые иногда оказываются настолько сильными, что дети верят им больше, чем указаниям авторитетных взрослых – родителей или учителей. Уже в возрасте трех лет дети могут отказаться выполнять поручение, если считают его вредным для других¹⁸.

На первый взгляд кажется, что взрослые должны быть более рациональными и меньше полагаться на чувства и интуицию, чем маленькие дети, – ведь взрослые способны сознательно размышлять о нравственных проблемах. Безусловно, взрослые лучше умеют объяснять свои поступки, произнося фразы вроде “я считаю, что нужно так поступить, потому что…”. Однако, сталкиваясь с моральным выбором, мы, как правило, сначала делаем, а только потом думаем. Как показал Джонатан Хайдт, моральные суждения обычно представляют собой “апостериорный процесс, в ходе которого мы пытаемся найти обоснование нашей первичной интуитивной реакции”. Хайдт сравнивает этот процесс с действиями пресс-секретаря какой-нибудь секретной службы, который “постоянно придумывает как можно более убедительные оправдания тем мерам, истинные причины и цели которых остаются неизвестными”. Таким образом, наши биологические эмоции оказывают важнейшее воздействие на наш моральный выбор¹⁹.

С 1982 года игра “Ультиматум” считается стандартным инструментом для изучения морального поведения. Игра позволяет исследователям оценить, насколько часто люди делятся ценными ресурсами с незнакомцами. Согласно традиционной экономической теории, люди должны принимать решения, основываясь исключительно на принципе личной выгоды. Однако в экспериментах, проведенных в более чем тридцати странах и в самых разных сообществах – от общин охотников-собирателей до студентов Гарвардской школы бизнеса, – и взрослые, и дети неизменно вели себя более щедро, чем предсказывают теории экономической максимизации. Такие результаты говорят о том, что люди очень сильно отличаются от шимпанзе – и, скорее всего, от других животных тоже²⁰.

В “Ультиматум” играют двое, донор и реципиент. В начале игры экспериментатор объясняет, что их задача – поделить между собой сумму денег, которую экспериментатор предоставит донору. Все, что требуется от донора и реципиента, – договориться, как они поделят эту сумму. Допустим, сумма составляет десять долларов. Игра начинается, когда донор предлагает реципиенту любую долю от этой суммы – от нуля до десяти долларов. Реципиент может принять предложение, а может отказаться. Если он его принимает, сделка совершается: реципиенту достается предложенная ему доля, а донору все остальное. Но – и это самое главное – если реципиент решает отказаться от предложенной ему доли, то никто из игроков не получит ничего. Игра на этом заканчивается. Играют в нее только один раз, и оба игрока остаются друг для друга анонимными.

Теория личной выгоды предсказывает, что доноры всегда должны предлагать как можно меньше (скажем, один доллар). А реципиенты должны эту сумму принимать, потому что на решение донора они все равно никак не могут повлиять.

На самом же деле реципиенты почти всегда отказываются от таких мелких сумм, как один доллар, – а точнее, почти все предложения, составляющие меньше четверти суммы, оказываются отвергнутыми. Когда это происходит, ни донору, ни реципиенту не достается ничего, и они оба прекрасно это понимают. Иными словами, реципиенты сознательно отказываются от своей доли исключительно для того, чтобы наказать донора за жадность. Отвечая на вопросы после игры, реципиенты, отказавшиеся от мелких сумм, говорили, что их разозлило несправедливое отношение донора. То есть их поведение было продиктовано представлением о том, что является правильным или неправильным с точки зрения морали.

На практике доноры обычно ведут себя так, как будто догадываются, что реципиент, скорее всего, отвергнет мелкую сумму. В среднем они предлагают примерно половину. Такое предложение реципиенты охотно принимают, и оба игрока остаются довольны. Оба получают свою долю.

Где бы ни проводился эксперимент, реципиенты почти всегда отказываются от мелких сумм, тем самым опровергая принцип максимизации личной выгоды. Независимо от того, встретятся ли они с донором после игры, реципиенты руководствуются принципами, отличными от принципа экономической максимизации.

Шимпанзе в игре “Ультиматум” ведут себя совсем не так, как люди. Хитроумно модифицированная версия игры, где вместо денег используется еда, показала, что в неволе шимпанзе ведут себя как те самые воображаемые Homo economicus – люди, всегда стремящиеся максимизировать свою экономическую выгоду. Шимпанзе-реципиенты соглашались даже на самые мелкие доли и, в отличие от людей, никогда не отвергали “несправедливые” предложения. Это четкое различие указывает на уникальность человеческой нравственности²¹.

Таким образом, самая большая загадка эволюции нравственной психологии человека заключается в следующем: почему, отдавая или получая, мы не ведем себя как Homo economicus и шимпанзе? Оба этих вида – и воображаемый, и реальный – рационально максимизируют выгоду. Но не мы. Мы отдаем больше, чем предсказывает экономическая теория, и отвергаем сделки, которые считаем нечестными. Откуда же у нас взялись такие, казалось бы, жертвенные наклонности?

Как я уже писал выше, часто это объясняют групповым отбором. Согласно теории группового отбора, самопожертвование отдельных особей может закрепляться в ходе эволюции, если оно оказывается достаточно выгодным для группы, к которой эти особи принадлежат. Под группой обычно подразумевают социальную единицу, такую как община охотников-собирателей. Однако нередко оказывается, что выгоду от щедрости отдельной особи получает не вся социальная единица, а только ее часть. Как видно из воспоминаний Роберта Грейвса о школьных днях, в выигрыше часто оказывается только одна субъединица социальной группы. Иными словами, одни особи могут получать выгоду за счет нравственного поведения других.

Это хорошо видно на примере охотников-собирателей. У них есть одно неприятное свойство: в случае конфликта интересов между мужчинами и женщинами нравственные законы, как правило, поддерживают мужчин в ущерб женщинам. Во многих австралийских племенах охотников-собирателей мужчины использовали женщин как инструмент политической борьбы. Женщине могли приказать отдаться целой толпе мужчин в ходе ритуальной церемонии. Жену могли одолжить гостю или человеку, с которым поссорился муж, в качестве символа перемирия или для выкупа долга. В опасных ситуациях женщин могли отправлять в другие группы с сексуальной миссией. Когда к группе приближались враги, часто им навстречу посылали женщин. Если чужаки были готовы отказаться от нападения, они демонстрировали свои мирные намерения, вступая в половой контакт с посланницами. В противном случае они отсылали женщин назад и потом нападали. Финальные этапы установления мира между двумя племенами почти всегда включали в себя обмен женами. Судя по всему, женщинам все это совсем не нравилось. В 1938 году антрополог А. П. Элькин писал, что женщины в аборигенных племенах Австралии жили в постоянном страхе ритуальных церемоний и того, что делали с ними мужчины на этих церемониях. Тем не менее все происходящее соответствовало нравственным нормам мужчин. Мужчины вели себя просоциально по отношению друг к другу, но эксплуатировали жен и родственниц. Если считать, что эти обычаи приносили выгоду всей группе, то понятие “группы” тут получается крайне ограниченным. Эти обычаи были выгодны для группы женатых мужчин, диктующих правила, но не для женщин²².

Подобные практики принуждения, самопожертвование, которое ожидается только от некоторых членов группы, – все это ставит под сомнение идею о том, что нравственные законы всегда “полезны для группы”. Эволюция моральных эмоций, лежащих в основе самопожертвования, должна иметь какое-то другое объяснение²³.

Еще одна загадка: почему мы считаем одни действия правильными, а другие нет? Ученые, пытаясь найти универсальное объяснение моральным правилам, обычно обращаются к двум концепциям: “утилитарной” и “деонтологической”. Каждая применима в ряде случаев, но ни одна не годится в качестве универсального ответа²⁴.

Согласно принципу утилитарности, люди должны всегда стремиться к максимизации общего блага. В некоторых экспериментах испытуемые, перед которыми ставят моральные дилеммы, ведут себя в соответствии с этим принципом. Одна из широко применяемых философских дилемм – мысленный эксперимент с вагонеткой, несущейся по рельсам. Наблюдатель знает, что, если он ничего не предпримет, вагонетка раздавит пять человек. Но он может переключить стрелку и направить вагонетку на другой путь, где она раздавит всего одного человека. Переключит ли он стрелку? 90 % людей, которым задавали этот вопрос, отвечали “да”. Ведь, переключив стрелку, можно спасти больше жизней, чем не делая ничего, и таким образом максимизировать общее благо. Это и есть принцип утилитарности.

Принцип деонтологии, напротив, утверждает, что категории добра и зла являются абсолютными. Они не подлежат сомнению. Иногда люди в своих действиях руководствуются именно этим принципом. В одном из экспериментов испытуемым рассказывают о враче и его пяти пациентах, которые погибнут, если им не пересадят донорские органы. У этого врача есть еще один пациент, чьи органы можно было бы использовать, чтобы спасти тех пятерых. Должен ли врач пожертвовать одним пациентом, чтобы спасти пятерых? 98 % процентов людей отвечают “нет”. Когда их спрашивают почему, они отвечают, что убивать нельзя.

Эти два примера показывают, что в разных ситуациях мы руководствуемся разными принципами. В задаче с вагонеткой большинство людей следуют принципу утилитарности, а не принципу деонтологии, согласно которому убийство – это всегда зло. Однако в задаче с врачом большинство людей руководствуются принципом деонтологии, а не принципом утилитарности, который утверждает, что чем больше жизней спасено, тем лучше. Так же непоследовательно люди себя ведут и во многих реальных жизненных ситуациях. Например, многие противники абортов считают, что, хотя убивать в целом плохо, убийство врача, делающего аборты, оправданно.

Не существует единого морального принципа, которому люди следовали бы в любой ситуации. На моральные решения влияет целый ряд подсознательных и плохо поддающихся объяснению когнитивных искажений. Рассмотрим три наиболее известных когнитивных искажения²⁵.

“Недооценка бездействия” заставляет нас предпочитать бездействие действию. Представьте, что вы ухаживаете за смертельно больным пациентом. Большинство из нас скорее прекратит давать ему лекарство, поддерживающее жизненные функции, чем введет смертельную инъекцию. В ситуации, когда нам нужно выбрать между действием и бездействием, мы предпочитаем бездействие.

“Недооценка побочных эффектов” заставляет нас формулировать цель таким образом, чтобы она не казалась вредоносной. Представьте, что вы руководите воздушной атакой, в ходе которой, независимо от ее цели, погибнет некоторое количество мирных жителей. Вам нужно выбрать цель атаки. Что вы выберете: приказать бомбардировщикам уничтожить мирных жителей, чтобы сломить волю противника, или атаковать военную базу, чтобы ослабить военный потенциал врага? Хотя число погибших мирных жителей будет одинаковым в обоих случаях, большинство людей выберет атаку на военную базу, при которой гибель мирных жителей станет неизбежным побочным эффектом. Здесь когнитивное искажение заставляет нас отказываться от преднамеренного причинения вреда.

“Эффект избегания контакта” касается физического контакта. При прочих равных большинство людей предпочтут действие, позволяющее избежать прикосновения к человеку, которому они причиняют вред.

Эти моральные искажения хорошо известны психологам, но их причины пока не до конца понятны. Психологи Файери Кушман и Лиан Янг считают, что в их основе лежат более общие по своей природе когнитивные искажения, не имеющие отношения к нравственности²⁶. Впрочем, довольно трудно поверить, что особенности психики, оказывающие такое сильное влияние на наше поведение, могут быть случайным результатом базовых когнитивных искажений и не иметь собственной адаптивной основы. Другие психологи, такие как Моше Хоффман, Эрез Йоэли и Карлос Наваррете, считают, что моральные искажения имеют адаптивную ценность. Как мы увидим ниже, этот подход хорошо согласуется с гипотезой самоодомашнивания²⁷.

Третья загадка нашей моральной психологии – это почему мы стали настолько чувствительны к абстрактным понятиям добра и зла, что следим за поведением друг друга и иногда даже вмешиваемся, чтобы наказать кого-то, чье поведение мы не одобряем.

Мы не знаем точно, обладают ли другие животные какими-то примитивными представлениями о добре и зле наподобие тех, что свойственны человеку. Вполне вероятно, что у шимпанзе есть упрощенная версия общественных норм, то есть представлений о том, как себя должны вести другие. Живущим в неволе шимпанзе в Швейцарии показывали видео, на которых дикие шимпанзе охотились на обезьян, проявляли агрессию по отношению к взрослым особям или обижали детенышей, в том числе убивали одного из них. Дольше всего испытуемые шимпанзе смотрели на сцену инфантицида – что, по мнению исследователей, могло означать их особый интерес к такому необычному поведению. Любопытно, что, наблюдая за этой сценой, шимпанзе не проявляли признаков эмоционального возбуждения – то есть, судя по всему, их чувства в тот момент не были простым отвращением. Исследователи предположили, что реакция шимпанзе указывает на существование у них социальных норм, согласно которым инфантицид подлежит осуждению. Возможно, шимпанзе “были способны давать оценку поведению, которое не касалось их самих непосредственно”²⁸.

Идея, что у шимпанзе могут быть социальные нормы, весьма любопытна. Но даже если это и так, важность этих норм в их жизни, скорее всего, очень ограничена по сравнению с людьми. Рассмотрим реакцию шимпанзе на реальный, а не записанный на видео случай инфантицида.

В августе 1975 года шимпанзе Пэшн и ее дочь Пом жили в сообществе Касекела в заповеднике Гомбе в Танзании, где работала приматолог Джейн Гудолл. Пэшн было тогда примерно двадцать четыре года, а ее единственная дочь Пом была десятилетним подростком. Пом уже начинала спариваться с самцами и в ближайшем будущем, скорее всего, родила бы собственного детеныша. Поведение Пом было типичным для самки ее возраста. Она всюду следовала за матерью и часто играла со своим младшим братом, четырехлетним Профом.

Среди десятка других матерей, живших на территории Касекела, самой младшей была пятнадцатилетняя Гилка. Гилка осталась сиротой в возрасте девяти лет и к тому моменту уже дважды была беременна, но ни один из ее детенышей не выжил. Гудолл была очень рада, когда Гилка, казалось, оставила трудности детства позади и родила дочь Отту.

Однако через три недели радость сменилась горем. Как-то раз Гилка с Оттой сидели отдельно от остальных шимпанзе, когда к ним приблизились Пэшн с Пом. Без всякого повода Пэшн вдруг набросилась на Гилку. Гилка, крича и прижимая к себе Отту, бросилась наутек. Примерно через шестьдесят метров Пэшн догнала их и снова накинулась на Гилку. К Пэшн почти сразу присоединилась Пом. Гилка защищалась изо всех сил, но в борьбе с двумя противницами у нее почти не было шансов. Пэшн схватила Отту и отогнала Гилку прочь. Детеныш уцепился за Пэшн, а она хладнокровно убила его, прокусив череп. На глазах у Гилки Пэшн, Пом и Проф начали поедать свою жертву.

Это проактивное нападение оказалось первым в череде похожих случаев. За следующие три года Пэшн с Пом убили по меньшей мере еще троих маленьких детенышей, а возможно, даже и шестерых. Другие самки, как выяснилось впоследствии, тоже иногда нападали на детенышей. Самое жуткое, что до нападения жертвы часто мирно отдыхали рядом с убийцами, не проявляя никаких признаков страха и явно не подозревая об опасности. Маленькие детеныши, однако, совершенно беззащитны. Судя по всему, беспомощный детеныш, оказавшись в руках соперницы, пробуждает какие-то темные силы в сознании самки шимпанзе. По словам Гудолл, это выглядело так, будто в голове у самок внезапно что-то перещелкивало. Ни с того ни с сего, без всякой видимой причины, старая подруга превращалась в злейшего врага²⁹.

Цель этих жестоких убийств не только в том, чтобы добыть мясо. Матери детенышей, которых убивали Пэшн и Пом, проводили большую часть времени на той же территории, что и их мучительницы, конкурируя с ними за доступ к лучшим плодовым деревьям. Страх нападения наверняка заставлял конкуренток в будущем держаться подальше. В долгосрочной перспективе нападения, по-видимому, позволяли самкам-убийцам питаться лучше. Инфантицид, таким образом, был адаптивным поведением: он приносил пользу убийцам и их семьям в ущерб всем остальным. Как же реагировали на это другие члены сообщества?³⁰

Поразительно, но жизнь в Гомбе продолжалась как ни в чем не бывало. Матери убитых детенышей старались не пересекаться с самками-убийцами. Время от времени, когда Пэшн и Пом нападали на других самок, в конфликт вмешивались самцы. Самцы часто защищают более слабых самок и охраняют недавних иммигранток от резидентных особей – по-видимому, для того чтобы новоприбывшие самки не ушли в другое сообщество. В целом вмешательство самцов в конфликты между самками служит, судя по всему, их эгоистичным целям. Самое большее, что делали члены сообщества, – это вставали на защиту самок непосредственно во время нападений. Но в большинстве случаев верх все равно одерживали Пэшн и Пом. Для сообщества наступили тяжелые времена: напряжение росло, дети погибали, матери были безутешны, а самцы теряли потомство. В долгосрочной перспективе все это было губительно для сообщества: его численность снижалась, а кооперация между матерями была ослаблена.

Если бы самцы объединились, они бы легко могли остановить Пэшн и Пом: несколько самцов вместе составляют огромную силу и могут запросто убить сильного взрослого соперника, не получив ни единой царапины. Но хотя у самцов была возможность наказать или убить Пэшн и Пом, они этого не делали.

Трудно представить себе нечто подобное в человеческом обществе. То, что делали Пэшн и Пом, никому не сошло бы с рук в человеческой общине. Слухи о детоубийцах немедленно разлетелись бы по всему сообществу, их бы выследили, арестовали, судили и посадили в тюрьму – или казнили.

Люди гораздо менее терпимы к нарушителям общественных норм, чем шимпанзе, а также более склонны к спонтанному великодушию. В 1871 году Дарвин написал: “Нравственный человек – это тот, кто способен сопоставить свое прошлое с будущими поступками или мотивами и вынести о них свое суждение. Нет оснований полагать, что кто-то из низших животных обладает этой способностью”³¹.

Представления Дарвина о различиях между человеком и животными впоследствии подтвердились. Даже самым просоциальным животным вроде шимпанзе или капуцинов далеко до человека. Да, они способны испытывать эмпатию, видеть ситуацию с чужой точки зрения, заботиться о других и контролировать себя – то есть делать все то, что делают люди при принятии моральных решений. Но эти способности находятся у них в самом зачаточном состоянии. Они обеспечивают психологическую основу для способности принимать моральные решения, но их недостаточно для формирования нравственной личности. Говоря словами де Вааля, “у нас есть система нравственности, а у человекообразных обезьян – нет”³².

Только в человеческих сообществах есть общественные стандарты, определяющие ключевую разницу между правильным и неправильным. Поэтому третья загадка включает в себя не только вопрос, почему люди так внимательны к тому, что считать правильным, а что нет, но и вопрос, почему люди, в отличие от шимпанзе, наказывают тех, кто поступает неправильно.

Итак, перед нами три нравственных вопроса: почему людям свойственна настолько высокая просоциальность; чем мы руководствуемся, считая одни действия правильными, а другие нет; и почему все это настолько для нас важно, что мы вмешиваемся, видя, как кто-то поступает неправильно. Кристофер Бём предполагает, что ответ на все три вопроса кроется в замкнутости небольших групп, где смертная казнь была реальной угрозой для нарушителей спокойствия.

“После того как человеческие сообщества начали активно продвигать эгалитаризм, – писал Бём в 2012 году, – альфа-особям пришлось научиться сдерживать свои притязания на доминирование… Со временем основанная на страхе предковая версия самоконтроля эволюционировала в некий прототип совести, которой нет ни у одного другого животного”³³.

Предположим, как это сделал Бём, что на первых этапах развития коалиционной проактивной агрессии подчиненные особи объединялись исключительно для противодействия доминированию и контроля деспотичных самцов. Самок все это почти не касалось. Но среди самцов это должно было запустить процесс отбора против жаждущих власти и склонных к неконтролируемой физической агрессии особей. До тех пор, пока коалиции выполняли эту функцию, было не так важно, насколько охотно подчиненные особи в них вступали. Коалиции по противодействию доминированию запустили отбор против повышенной склонности к реактивной агрессии, как мы обсуждали в главе 9. Со временем рождалось все больше миролюбивых самцов, и все меньше самцов пытались физически доминировать над другими. Так началось самоодомашнивание.

На этом начальном этапе эволюции миролюбивости моральные эмоции вряд ли были затронуты. Целью новообразовавшихся коалиций было исключительно воздействие на гиперагрессивных самцов.

Следующая стадия, однако, должна была стать ключевой для эволюции нравственности. Научившись убивать могущественных альфа-особей, подчиненные самцы вдруг осознали, какой несокрушимой мощью обладают коалиции. Теперь, объединившись, они могли убить кого угодно. Опасность стала угрожать любым нарушителям спокойствия. Любое неподчинение интересам коалиции теперь могло спровоцировать нападение. Деспоты и агрессоры стали так же беззащитны перед объединенными силами старейшин, как женщины и юноши.

В кочевых племенах охотников-собирателей, равно как и в небольших сообществах в целом, жертвами тирании родственников могут стать не только амбициозные альфа-самцы. Юношей могут казнить за приставания к женам старейшин. Женщин могут казнить за нарушение, казалось бы, несущественных культурных норм, например за то, что они увидели магический горн или прошли по тайной мужской тропе, или за близость не с теми мужчинами. Опасность грозит любому, кто нарушит правила, установленные старейшинами.

В результате получается общество, в котором мужская коалиция не только обладает властью, но и пользуется ею. Антрополог Адамсон Хёбель изучал системы правосудия небольших сообществ. Он обнаружил, что системы верований, как правило, основаны на религиозных убеждениях вроде “мужчина подчиняется сверхъестественным силам и духовным сущностям, милосердным по своей природе”³⁴. Установки такого рода узаконивают систему верований, ссылаясь на явления, неподвластные воле человека. Отсюда следует ряд постулатов. В инуитском сообществе Постулат VII гласит: “Женщины занимают более низкое положение в обществе по сравнению с мужчинами, но они необходимы для экономического производства и вынашивания детей”³⁵. Ни в одном обществе пока не изобрели обратную систему, где мужчины занимали бы более низкое положение по сравнению с женщинами.

Антрополог Лес Хайатт изучал, как устроены сообщества австралийских аборигенов. У женщин встречались сильные традиции независимости и культурной автономии. Часто у них были свои тайные сообщества. Они могли иметь решающий голос в вопросе, за кого выдавать дочерей. Но хотя женщины и не занимали подчиненного положения в обществе, равенством полов это все же нельзя назвать. Женщинам, случайно узнавшим мужские тайны, грозило насилие и смерть. Мужчинам же за вмешательство в женские ритуалы не полагалось никаких физических наказаний. Мужчины могли устраивать собрания с членами соседних общин, но женщинам это не позволялось. Мужчины могли потребовать от женщин, чтобы те приготовили угощение для чисто мужской тайной церемонии или предоставили сексуальные услуги указанному человеку. В основе мужского доминирования лежало религиозное знание, которое контролировалось самими мужчинами. Боги были к ним милосердны³⁶.

Поскольку именно старейшины охотников-собирателей решали, что считать преступлением против сообщества, а что нет, казнить могли не только самых агрессивных и жестоких членов сообщества. Среди инуитов “угрозы и насилие могут иметь одинаковые последствия. Человека, который ведет себя вызывающе, сначала подвергают травле, а потом, если он упорствует в своем поведении, ликвидируют”. По всей территории, населенной инуитами, от Гренландии до Аляски, описаны казни пойманных на вранье. И везде сообщества жили по одной и той же системе: коалиции мужчин управляли жизнью и смертью, руководствуясь правилами, которые сами они и создали³⁷.

Конечно, большинство конфликтов разрешаются, не достигнув стадии, когда смертная казнь необходима. Когда мужчины, получив контроль над смертью, управляют всем сообществом, их слово становится законом. Каждый понимает, как важно подчиняться установленным правилам. Люди смиряются с неравенством. Мужчины получают лучшую еду и располагают большей свободой, а при принятии групповых решений последнее слово всегда остается за ними.

Бём называет эгалитарную систему взаимоотношений между мужчинами, характерную для кочующих охотников-собирателей, “обратной доминантной иерархией”. Этот термин означает, что любой, кто попытается стать альфа-самцом, будет подавлен коалицией мужчин. Другие ученые предпочитают термин “контрдоминантная иерархия”, подчеркивая, что альфа-самец, побежденный коалицией, становится ее частью, а не меняет свою позицию на обратную (то есть самую низкую)³⁸.

Революция, случившаяся в среднем плейстоцене, свергла альфа-агрессоров и наделила новых лидеров огромной властью. Обнаружив, что теперь они могут контролировать даже самых свирепых тиранов, самцы, еще недавно занимавшие подчиненное положение, поняли, что власть может дать им и другие преимущества. Воспользовались ли они этими новыми возможностями в эгоистических целях? Здесь, несомненно, применим знаменитый афоризм историка и политика лорда Актона: “Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно”. Около 300 тысяч лет назад мужчины изобрели абсолютную власть. Конечно, отдельные самцы и до этого доминировали над самками – но в индивидуальном порядке, как шимпанзе. Однако теперь мужское доминирование получило новые формы. Оно приобрело системную основу и превратилось в патриархат. И этой системной основой стало сообщество зрелых мужчин, защищающих свои общие интересы³⁹.

В обществах, где власть принадлежала коалициям, смерть дамокловым мечом висела над любым, кто отклонялся от нормы. В таких условиях отбор благоприятствовал тем, кому лучше всего удавалось избегать репутации социального изгоя. А значит, каждому жизненно необходимо было знать, какое поведение считается “правильным”, а какое “неправильным”. Любая ошибка могла стать смертельной. Нашими предками – людьми, выжившими в этом опасном мире, – стали те, кто не ошибался.

В свете всего этого три вопроса, которые я перечислил ранее, уже не кажутся такими неразрешимыми.

Первый вопрос: почему мы более просоциальны – или более щедры, – чем следовало бы ожидать, исходя из теории родственного отбора и мутуализма. В плейстоцене эгоистичные особи, посягавшие на чужое имущество, рисковали нарваться на неприятности. Коалиция воинственно настроенных сторонников эгалитаризма легко могла поставить их на место. Соответственно, отбор благоприятствовал тем, кто от природы был склонен к щедрости и терпимости. Эти свойства защищали их, сводя к минимуму эгоистичные стремления и заставляя чаще помогать другим.

Опираясь на свои знания об охотниках-собирателях, Бём высказывает предположение, что этот процесс шел на пользу всей социальной группе. “Отклонения от социальных норм наказываются, – пишет он, – не только потому, что люди ощущают личную угрозу, исходящую от социальных хищников, но и потому, что в более широком смысле нарушители общественной дисциплины снижают способность группы к успешной кооперации”⁴⁰.

Идея Бёма состоит в том, что коалиции могли принимать коллективные решения, оценивая, насколько эти решения будут выгодны для всей группы. Судя по современным охотникам-собирателям, решения о казнях принимали в основном женатые мужчины. В некоторых случаях их решения по поводу того, кого считать “нарушителями общественной дисциплины”, и правда могли идти на благо всей группе. Борьба с воровством, потасовками и антиобщественными интригами наверняка была полезна для всех.

Однако и тут нельзя полностью исключить наличие более эгоистичных побуждений. Мужчины могли настаивать на соблюдении патриархальных норм, которые позволяли им обмениваться женщинами, использовать их в качестве сексуальных инструментов или политических заложниц и обращаться с ними как им заблагорассудится. Поэтому, пусть коалиции и поощряли просоциальность, наказывая отклонения от социальных норм, они совсем не обязательно улучшали жизнь всех членов группы.

В любом случае наказание за антисоциальное поведение грозило любому члену группы. Просоциальное же поведение, напротив, щедро вознаграждалось.

Второй вопрос: как мы принимаем моральные решения. Что заставляет нас считать одни поступки правильными, а другие неправильными? И почему наш выбор диктуется не только универсальными правилами нравственности, но и какими-то необъяснимыми внутренними когнитивными искажениями?

Хотя недооценка бездействия, недооценка побочных эффектов и эффект избегания контакта и проявляются по-разному, каждое из этих когнитивных искажений создает дистанцию между субъектом морального акта и самим актом: я ничего не сделал, я этого не хотел, я к нему даже не прикасался”. Все эти утверждения как будто специально созданы для защиты от обвинений в неподобающем поведении.

Такая самозащита вполне оправданна в мире, где нравственные правила размыты, а цена ошибки велика. Представьте себе человека, стоящего перед необходимостью принять решение, но не уверенного, что оно будет одобрено коалицией. Любое “неправильное” действие грозит тем, что человека сочтут нарушителем социальных норм и запишут в изгои. В такой ситуации возможность отрицания обвинений становится важным критерием принятия решений. С эгоистичной точки зрения, идеальный моральный поступок – это тот, который защищает человека от возможного порицания со стороны деспотичных товарищей по группе.

Джонатан Хайдт сформулировал это так: “Первое правило выживания в густой паутине сплетен: будь осторожен в своих поступках. Второе правило: не так важно, что ты сделал на самом деле, как что ты сделал в глазах общественного мнения, поэтому умей подавать свои действия в положительном свете. Будь “интуитивным политиком”⁴¹.

Таким образом, когнитивные искажения, о которых мы говорили, можно считать механизмами самозащиты, сформировавшимися для предотвращения критики. Каждый из них помогает человеку в случае чего отрицать свою причастность к действию, вызвавшему чье-то недовольство. Эти когнитивные искажения, скорее всего, поддерживались отбором, потому что защищали от травли человека, случайно совершившего неправильный поступок – а точнее, поступок, который не одобрила коалиция. Наше сознание до сих пор хранит эти древние подсознательные инстинкты. Когда мы участвуем в моральном эксперименте в рамках университетского курса по психологии, наказание, грозящее нам за непопулярный выбор, минимально. Тем не менее атавистические инстинкты вынуждают нас действовать так, будто этот выбор имеет огромные последствия. Инстинкты заставляют нас избегать непопулярных решений.

Когда у нас есть время подумать перед принятием морального решения, мы обращаемся к своей совести. Г. Л. Менкен называл совесть “внутренним голосом, предупреждающим о том, что за нами наблюдают”. И похоже, он был прав. По мнению психологов Питера Дешиоли и Роберта Курцбана, совесть – это механизм самозащиты. “В результате естественного отбора, – пишут они, – у человека развивалась все более изощренная совесть, позволявшая защитить себя от строгой толпы. Эти новые когнитивные механизмы заранее оценивали степень предосудительности потенциальных действий, чтобы избежать тех поступков, которые могли вызвать согласованное осуждение третьих лиц”. Совесть уберегала наших предков от тех действий, из-за которых их могли обвинить в отклонении от нормы. То есть и тут в основе наших нравственных побуждений лежала самозащита⁴².

Третий вопрос: почему мы настолько чувствительны к разделению правильного и неправильного и не только сами стремимся поступать правильно, но и следим за чужим поведением и наказываем тех, кто, по нашему мнению, поступает неправильно. Ответ здесь лежит на поверхности. Мы делаем это для того, чтобы нас не сочли инакомыслящими.

Мы уже выяснили, почему наказывают возмутителей спокойствия: члены организованной коалиции обладают абсолютной властью, и для них не составляет труда устранить проблему. Власть абсолютна потому, что наказание осуществить относительно просто. А значит, действуя сообща, члены крупной коалиции могут легко устранить одинокого социального изгоя, почти не подвергаясь при этом физическому риску. Трудности могут возникать в процессе формирования коалиции или принятия решения об убийстве, но само убийство не несет никаких рисков. Поэтому людей могут казнить за самые разные преступления, зачастую кажущиеся совершенно ничтожными человеку, воспитанному в другой культуре. В сообществах с такой системой нарушителям порядка приходится вести себя очень осторожно, чтобы избежать казни. Соответственно, всего пары слов, брошенных старшим членом группы, оказывается достаточно, чтобы напомнить всем о важности подчинения. Наша чувствительность к правильному и неправильному – это просто сформировавшийся в ходе эволюции ответ на крайне высокую цену ошибки.

Чувствительность к моральным ценностям также стала неотъемлемой частью нового комплекса эмоциональных реакций. Яркие эмоции, характерные для человека, но не для других животных, включают стыд, смущение, чувство вины и страдания человека, ставшего объектом травли. Эти эмоции знакомы каждому из нас. В основе таких безотчетных и мучительных переживаний лежит стремление человека, чье общественное положение оказалось под угрозой, доказать свою приверженность социальной группе.

Демонстрируя стыд, люди признают свои ошибки – будь то измена, физическая слабость, некомпетентность или даже болезнь. Признавая свою ошибку, человек дает окружающим понять, что уже не достоин прежнего уважения. Поскольку стыд сигнализирует признание в нарушении общественных правил, он также несет в себе и восстановительную функцию просьбы о снисхождении. Стыд, таким образом, защищает от остракизма, который, в свою очередь, грозит общественной или физической смертью⁴³.

Это относится и к смущению, которое тоже служит для признания социальной ошибки. В эмоциональном плане смущение так же мучительно, как и стыд. Внешне смущение выражается в нескольких хорошо скоординированных поведенческих актах. Меньше чем через секунду после совершения ошибки (обычно непреднамеренной) человек демонстрирует реакцию смущения, которая длится обычно две-три секунды. Он опускает глаза, наклоняет голову (обычно влево), сдержанно улыбается, оттянув уголки губ, бросает взгляды украдкой и часто прикасается к своему лицу. Одновременно на лице его появляется краска смущения, которая сохраняется какое-то время, достигая пика через пятнадцать секунд после начала демонстрации. Интенсивность смущения, как и стыда, зависит от того, что, по мнению человека, думают окружающие. Сложная координация реакции смущения указывает на то, что оно играло важную роль в нашем эволюционном прошлом⁴⁴.

Согласно гипотезе, предложенной социологом Ирвингом Гофманом несколько десятков лет назад и подтвержденной многими наблюдениями, смущение помогает восстановить испортившиеся социальные отношения. Человек, который не демонстрирует смущения, допустив социальную оплошность, с высокой вероятностью подвергнется осуждению. Тот же, кто легко краснеет, может быстро вернуть свое общественное положение. Гипотеза смертной казни объясняет, почему общественное положение так важно для нас. Одобрение окружающих – это хорошо, но неодобрение – смертельно опасно. Тот, кто не извиняется, случайно обидев вышестоящего, рискует стать социальным изгоем⁴⁵.

Чувство вины – еще одна болезненная эмоция, помогающая восстановить социальные отношения. Чувство вины, согласно определению, представляет собой “болезненное ощущение, возникающее у человека, считающего, что он причинил другому вред” – то есть это чувство подразумевает признание неправоты. Признание своей вины подавляет агрессию в отношении других и направляет ее на самого человека. А связанная с этим демонстрация раскаяния опять-таки облегчает прощение провинившегося⁴⁶.

Болезненные переживания человека, которого игнорируют или исключают из группы, изучал специалист по социальной психологии Киплинг Уильямс. Эта тема заинтересовала его после инцидента в городском парке. Два незнакомца неподалеку от него перекидывались тарелкой фрисби. В какой-то момент она упала рядом с ним. Он кинул ее обратно, и они еще несколько раз перебросили ее туда-сюда. Но потом незнакомцы вернулись к игре между собой. Уильямс почувствовал себя отвергнутым. Рассуждая как социальный психолог, он понимал, что интенсивность этого мучительного чувства совершенно не соответствовала масштабам происшествия. Он заключил, что страдание отверженного человека отражает древнюю адаптацию к некогда более жестокой общественной жизни. После этого он провел серию исследований, используя созданную им онлайн-игру под названием “кибербол”⁴⁷.

Эксперименты Уильямса и других ученых показали, что уже после двух-трех минут игры с незнакомцами человек, исключенный затем из игры, испытывает огорчение, злость и ряд других отрицательных переживаний, включая чувство одиночества, подавленности, беспомощности и даже ощущение потери смысла жизни. Эффект не зависел от личных качеств испытуемых или от того, насколько они ощущали свое сходство с теми, кто исключал их из игры. У участников экспериментов наблюдалась повышенная активация дорсальной передней поясной коры – участка мозга, который также активируется при физической боли. Иными словами, когда человека отвергают, у него наблюдается ряд быстрых и сильных нейронных реакций, которые ощущаются как крайне неприятные. В плейстоцене остракизм, скорее всего, исходил от членов общины, а не от незнакомцев. Как и в предыдущих примерах, отбор здесь способствовал формированию сильной эмоциональной реакции, потому что социальная изоляция была для человека крайне опасна⁴⁸.

Точно так же, как наши сегодняшние эмоции представляют собой адаптации к прежнему миру, где человек постоянно ходил по тонкому социальному льду, так и наш способ мышления сегодня отражает адаптации, когда-то защищавшие нас от смертельно опасных промахов. Нам приходится активно обдумывать свои моральные решения, потому что общественные критерии “правильного” и “неправильного” могут варьировать, как мы видели на примере Куллабак, убившей своего сына. Автоматических ответов на моральные вопросы тут было бы недостаточно. Нашим предкам приходилось учиться тому, что в их культуре считалось приемлемым. Сформировавшаяся в процессе эволюции система обучения культурным нормам называется “психологией нормы”.

Норма – это “выученные стандарты поведения, принятые и обязательные к исполнению в обществе”. Иными словами, это правила, которым должны следовать все члены сообщества. А психология нормы – это “набор когнитивных механизмов, побуждений и склонностей, применяемых к нормам”⁴⁹. Согласно Джозефу Хенриху, в процессе эволюции психология нормы сформировалась, чтобы защитить нас от опасных социальных промахов⁵⁰. После того как люди осознали, что общественные правила помогают бороться с эгоизмом, отбор, скорее всего, благоприятствовал глубокому усвоению норм, умелому распознаванию нарушителей правил и способности нужным образом на них реагировать (например, подвергая их остракизму). Вот почему даже трехлетний малыш, заметив, что другой ребенок или кукла “неправильно” держат карандаш (то есть не так, как научили его), укажет им на ошибку.

В соответствии с идеями Кристофера Бёма ключевая мысль этой главы состоит в том, что наша нравственная психология сформировалась в период, когда оказаться социальным изгоем было гораздо опаснее, чем сегодня (по крайней мере, для большинства людей). С тем, что природа нравственного поведения по сути своей социальна, согласны все ученые. Многие также соглашаются с тем, что в основе нравственного поведения лежит общественное осуждение и стремление его избежать. Альтернативные гипотезы происхождения морали, основанные на идеях кооперации, обычно не подразумевают такой высокой цены социальной несостоятельности, как гипотеза смертной казни. Когда нарушение общественных норм грозит смертной казнью, легко представить, как это может привести к интенсивному отбору в пользу нравственных качеств, позволяющих человеку оставаться частью группы.

Вспомним сына Куллабак. Он сильно рисковал и проиграл. Подобным образом обходились и с другими нарушителями порядка во всех сообществах прошлого. И как бы нам ни было неприятно это признавать, история такого эффективного социального контроля делает теорию Бёма весьма убедительной.

Если Бём прав, то современная нравственность, которой человечество по праву гордится, имеет гораздо более темную историю, чем хотелось бы думать. Силы, благодаря которым наши предки обрели способность стыдить и стыдиться, зародились в ходе борьбы самцов за новый вид власти. Эта борьба привела к тирании двоюродных братьев, имеющей два основных социальных эффекта.

С одной стороны, говоря словами Хайдта, тирания двоюродных братьев “укрепляет и строит”. Она заставляет общество следовать моральным принципам, поощряющим кооперацию, справедливость и безопасность. Она принесла в мир новый вид добродетели. И в целом пошла человечеству на пользу.

С другой стороны, она же принесла и новый вид доминирования. Ведь ограниченная власть одного альфа-самца теперь сменилась абсолютной властью мужской коалиции.

Глава 11. Превосходство силы

В 1886 году, на волне распространения теории Дарвина о том, что человек произошел от обезьяны, Роберт Льюис Стивенсон опубликовал первую в своем роде повесть о раздвоении личности. “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда” рассказывает о психологическом конфликте между привлекательностью добра и искушением зла. Повесть намекала, что склонность к добру является частью человеческой природы, в то время как в направлении зла нас толкает внутренняя обезьяна. Однако в этой истории не хватало одной важной детали. Агрессия, так явно выраженная в Хайде и подавленная в Джекиле, была исключительно реактивной. Проактивная агрессия в повести почти не фигурировала.

В книге Джекил был богатым лондонским доктором, у которого все складывалось наилучшим образом. Он состоял в Королевском обществе, обладал приятной внешностью, был трудолюбив, амбициозен, пользовался уважением окружающих и отличался высокой нравственностью. Он был “воплощением самой высокой порядочности”¹[10].

Его второе “я”, мистер Хайд, был “бледен и приземист… и держался… как-то противоестественно робко и в то же время нагло”. Хайд легко терял самообладание. Он мог запросто ударить ребенка и однажды в припадке ярости убил старика. В Хайде не было “ничего человеческого! Он более походит на троглодита”². У него были волосатые руки, он прыгал, “точно обезьяна”³, и нападал на людей “с обезьяньей злобой”⁴.

Говоря словами Джекила, “в сущности этот спор так же стар и обычен, как сам человек”⁵. Повесть описывает борьбу с низшими инстинктами, которую приходится вести каждому человеку, и развязка ее вселяет надежду. В конце Джекил одерживает верх над Хайдом. Добро побеждает. Мораль повести состоит в том, что, если приложить достаточно усилий, каждый человек может стать лучшей версией себя. Неудивительно, что повесть вызвала такой живой отклик у публики. 40 тысяч экземпляров разошлись всего за первые полгода. Повесть прочитали королева Виктория и премьер-министр Великобритании. Книга вдохновила Оскара Уайльда и Артура Конана Дойля на создание психологических драм. Ее называли “глубокой аллегорией” и “поразительным исследованием тайн человеческой природы”⁶.

Противостояние добра и зла, безусловно, так же “старо и обычно, как сам человек”, но повесть Стивенсона тем не менее открыла широкой общественности новые горизонты для размышлений. За четырнадцать лет до этого, в 1872 году, Дарвин опубликовал свою книгу “Выражение эмоций у человека и животных”. И Стивенсон принял вызов Дарвина и его эволюционных идей. “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда” намекала, что склонность человека к нравственному поведению сформировалась на основе безнравственного животного прошлого.

Конечно, Стивенсон был прав. Рассуждая в категориях современной науки, мы можем подтвердить его концепцию рядом данных, указывающих на то, что уникальная нравственность человека имеет биологическую основу. Наш крупный мозг обеспечивает контроль коры над подкорковыми эмоциональными реакциями. Самоодомашнивание объясняет, почему мы не так легко возбудимы, как человекообразные обезьяны. Если бы не наша эволюционная история самоодомашнивания, склонность к потере самоконтроля была бы в нас сильнее, и ей было бы труднее противостоять. Кроме того, в процессе эволюции нравственности мы приобрели новые эмоции, помогавшие нам вести себя цивилизованно. Мы стали внимательнее следить за тем, чтобы не обидеть других людей, охотнее подчиняться правилам и с большей готовностью приходить на помощь, чем если бы мы были просто умными самоодомашненными обезьянами.

Последствия этих эволюционных процессов пронизывают всю нашу жизнь: от неспешных бесед у костра до организации международной помощи пострадавшим от стихийных бедствий. Представление о триумфе человеческой добродетели над нашим животным прошлым вполне обоснованно. В процессе эволюции мы и правда стали на удивление добрыми и дружелюбными существами, и наши эгоистичные порывы выражены куда меньше, чем в прошлом. К счастью для нас, мы гораздо лучше сдерживаем свои порывы, чем шимпанзе или Homo из среднего плейстоцена. Мы приобрели множество добродетелей.

Однако, если считать фантастический рассказ Стивенсона аллегорией эволюции добра и зла, то у него есть один недостаток: он дает неполную картину. Ведь наряду со снижением реактивной агрессии важную роль в эволюции человека сыграла и проактивная агрессия. Жаль, конечно, что проактивная агрессия не попала в “Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда”, ведь это сужает возможности интерпретации повести как притчи о человечестве. Однако еще обиднее, что такое упущение свойственно и многим научным теориям социальной эволюции человека. Проактивная агрессия редко удостаивалась внимания эволюционных антропологов. Мы уже видели, какую важную роль сыграла смертная казнь в процессах одомашнивания человека и развития наших нравственных чувств. Но смертная казнь – это только один из многих видов проактивной агрессии, которая пронизывает всю нашу жизнь и принципиально отличает социальную жизнь человека от жизни других животных.

Я уже рассказывал, как проактивная агрессия привела к появлению добродетели. В этой и следующих главах я поговорю об обратной стороне проактивной агрессии – той, которая сделала человека крайне жестоким и деспотичным видом. Именно в проактивной агрессии кроется разгадка парадокса добродетели. Проактивная агрессия помогла нам стать более сдержанными и терпимыми, но она же принесла нам и зло.

Коалиционная проактивная агрессия сыграла в эволюции человека особенно важную роль, и в текущей главе я буду часто употреблять этот термин. Звучит он довольно просто, но на самом деле за интуитивно понятным значением скрываются дополнительные смыслы, потому что термин используется для сокращения более длинного и неуклюжего выражения. Поэтому хочу сразу четко обозначить, что я под ним подразумеваю.

Слово “коалиционная” означает, что несколько особей объединяются для совершения акта агрессии. Термин “проактивная” используется в своем общепринятом значении, обозначая действие “запланированное, сознательное, а не спонтанное или совершенное в возбужденном состоянии” и “совершенное для достижения определенной цели”. Так что на этом уровне значение выражения ясно: группа особей объединяется для запланированного нападения⁷.

Скрытый смысл, о котором я говорил, добавляет этому выражению еще одно значение. Запланированный или предумышленный акт агрессии обоснован только в том случае, когда у атакующих достаточно оснований надеяться на успех, – ведь никто не будет планировать поражение. Поэтому акт коалиционной проактивной агрессии обычно подразумевает, что агрессоры уверены в своей победе. Соответственно, дополнительный скрытый смысл выражения “коалиционная проактивная агрессия” заключается в том, что агрессоры обладают подавляющей силой. Они не стали бы готовить внезапную атаку, если бы не были уверены в своей абсолютной власти.

Поэтому более точный и развернутый термин звучал бы как-то так: “коалиционная проактивная агрессия с сильным перекосом сил в пользу агрессоров, дающим им уверенность в своей победе”. Учитывая громоздкость этого выражения, я буду говорить просто “коалиционная проактивная агрессия”.

Основная часть военного насилия обычно представлена коалиционной проактивной агрессией. В классическом варианте одна сторона совершает внезапное нападение на другую. Затем другая сторона наносит ответный удар, тоже внезапный. Обмен односторонними актами агрессии продолжается. Об эволюции войн мы поговорим в следующей главе.

На уровне отдельных политических образований поддержание гражданского общества тоже основано на коалиционной проактивной агрессии. Государства используют ее для борьбы с преступниками, террористами и политическими соперниками. Коалиции – топливо, дающее силу государству. Без этого топлива государство быстро превращается в хаос воинствующих группировок, как произошло с Ливией после смерти президента Каддафи в 2011 году, с Югославией после смерти президента Тито в 1980 году или с Восточным Конго после смерти президента Мобуту в 1997 году.

Проактивная агрессия играет важную роль в жизни человека, шимпанзе, волков и некоторых других видов. Но у многих видов животных она встречается редко или не встречается вовсе. Этим она и отличается от реактивной агрессии.

Представим, что мы отправились на прогулку по Национальному парку Кибале в Уганде. Нет ничего приятнее, чем остановиться на минутку в тропическом лесу, закрыть глаза и просто слушать. Почти в любое время дня там можно услышать щебет птиц и стрекот насекомых, настойчивую песню кукушек и бородаток и, если повезет, карканье птиц-носорогов, ворчание колобусов, а иногда даже уханье шимпанзе. С наступлением ночи эти звуки сменяются голосами лягушек, летучих мышей и козодоев, создающими фон для цикад, галаго и сов. Мир кажется полным покоя. “В такую ночь, / Когда лобзал деревья нежный ветер, / Не шелестя листвой…”⁸[11].

О святая невинность! Голоса тропического леса несут покой только тем, кто еще не научился их понимать. Эти успокаивающие звуки в основном составляют крики самцов. Большинство криков сигнализируют о типично мужских занятиях: демонстрации своих достоинств, защите территории, запугивании соседей, призыве союзников и привлечении самок. Они сообщают о яркости, боеспособности и готовности к агрессии. Может, они и действуют расслабляюще на человека, прогуливающегося по лесу, но животные, которые их издают, отнюдь не расслаблены. Они полны тестостерона, крикливы, грубы и нахальны. “Лобзание нежного ветра” наполнено реактивной агрессией.

Однако почти ни одному из этих голосистых видов не свойственна проактивная агрессия.

Проактивная агрессия настолько редка у животных, что одно время бытовало представление, будто ее нет ни у кого, кроме человека. В своей знаменитой книге “Об агрессии”, вышедшей на английском языке в 1966 году, Конрад Лоренц утверждал, что эволюция не позволяет животным умышленно убивать друг друга. Он писал, что волк, побежденный в драке, ложится на спину и подставляет противнику незащищенную шею. И это ингибирует дальнейшую агрессию со стороны победителя. Лоренц полагал, что поведение волков отражает общие принципы эволюции насилия. Естественный отбор, по его мнению, формирует запрет на убийство представителей своего вида. Люди же убивают друг друга так часто потому, что оружие позволяет им совершать убийства на расстоянии. Вооруженный человек, таким образом, не замечает ингибирующих сигналов подчинения. По мысли Лоренца, предумышленные убийства, которые совершают люди, являются печальным следствием технологического прогресса⁹. В этом есть доля истины. Безусловно, послать отравленные шоколадные конфеты по почте гораздо проще, чем собственноручно передать их жертве, а сбросить бомбу с самолета приятнее, чем застрелить молящего о пощаде человека.

Но затем ученые стали внимательнее наблюдать за дикими животными. И оказалось, что выводы Лоренца не соответствуют действительности: проактивные убийства представителей своего вида совершают не только люди.

Проактивная агрессия среди других животных проявляется, например, в контексте инфантицида, или преднамеренного убийства детеныша взрослой особью. Инфантицид совершают как самцы, так и самки – правда, с разными репродуктивными последствиями. Среди приматов он был впервые описан у диких обезьян – индийских серых лангуров – вскоре после выхода “Об агрессии” Лоренца. За серыми лангурами легко наблюдать в природе, потому что они обитают в относительно открытой местности, живут большими группами и много времени проводят на земле. В группе обычно много самок (более десяти) и только один половозрелый самец. Этот самец завоевывает свою позицию, иммигрировав из другой группы и свергнув предыдущего самца в схватке. Он сохраняет свое положение, защищаясь от других самцов, до тех пор, пока его не сместит следующий самец и ему не придется покинуть группу. В июле 1969 года приматолог С. М. Монот наблюдал за группой лангуров в полупустынной местности в Джодхпуре. Самец, недавно ставший альфой, сидел в одиночестве метрах в десяти от группы самок. Одна из них подошла к нему и стала искать у него в шерсти, но он не обратил на нее внимания. Его мысли были заняты другим.

Около 9.50 утра самец, внезапно сорвавшись с места, подбежал к самкам. Он схватил детеныша, сидевшего на руках у Ти [матери детеныша], сжал его правой рукой, ухватил его зубами за левый бок и бросился бежать. [Ти] и две другие самки… погнались за самцом. [Ти] дважды вставала у него на пути, но не могла отнять детеныша; у двух других самок это тоже не получилось. Все это время детеныш издавал пронзительные крики… Пробежав 70–80 метров, самец остановился, быстро укусил детеныша за левый бок [образовалась 6-сантиметровая рана, через которую выпала часть внутренностей], бросил истекающее кровью тело на землю и уселся рядом. Когда к нему подбежала мать, он издал громкий лай, тряхнув головой, оскалил зубы и уставился на нее. Все это заняло меньше трех минут¹⁰.

Это была не трагическая случайность. Это было нападение с целью убийства.

Наблюдения, подобные этому, стали появляться все чаще, и в научном сообществе развязалась дискуссия о причинах инфантицида. На кону стояли ключевые вопросы. Некоторые ученые были убеждены, что человеческое насилие неадаптивно, и потому отказывались считать любое чрезмерное насилие естественным поведением, даже если речь шла об обезьянах. Согласно такой точке зрения, инфантицид – это неадаптивное патологическое поведение отдельных психически неустойчивых особей. Другие исследователи считали, что если инфантицид и имеет адаптивные преимущества, то они должны распространяться на всю группу в целом, а не только на самого убийцу. Например, убийство детеныша могло бы идти на пользу всей группе, сокращая ее численность и снижая конкуренцию за пищу. Эта концепция была довольно привлекательной в политическом смысле. Для борцов за социальную справедливость начала 1970-х годов, мечтавших подвести под свои политические идеи биологическую основу, она означала, что поведение человека сформировалось, чтобы приносить пользу всей группе.

Основное альтернативное объяснение заключается в том, что инфантицид – это эгоистичное поведение, которое повышает шансы самца-убийцы на зачатие еще одного детеныша. После смерти детеныша от другого самца эструс у матери наступает быстрее, чем если бы детеныш продолжил жить. И тогда у убийцы детеныша появляется шанс стать отцом следующего потомка. Эта концепция, предложенная Сарой Хрди в 1977 году на примере серых лангуров, объясняет инфантицид половым отбором, и в ее пользу с тех пор было получено множество данных. Тем не менее многим людям трудно смириться с тем, что поведение, которое кажется нам отталкивающим, может иметь какую-то адаптивную ценность¹¹.

Даже в отвлеченном мире научных публикаций эта концепция часто вызывала открытую неприязнь¹². В 1990-х годах, когда приматологи Сьюзен Перри и Джозеф Мэнсон попытались опубликовать отчет о трех предполагаемых случаях мужского инфантицида у обыкновенных капуцинов в Коста-Рике, они столкнулись с резко отрицательной реакцией. “Все пять рецензентов, – рассказывали они, – в оскорбительном и пренебрежительном тоне рекомендовали редактору журнала отказать нам в публикации статьи”¹³. Один из рецензентов даже заявил, что ученые, объясняющие инфантицид половым отбором, мало чем отличаются от тех, кто поддерживал идеи евгеники перед началом Второй мировой войны. Однако данные, полученные Перри и Мэнсоном, были реальны. В конце концов молодые ученые опубликовали свои результаты, после чего сходные наблюдения продолжали появляться по всему миру, а их исследование стало классическим.

Жаркие споры вокруг этой темы продолжались еще долго, и в 1970-х и 1980-х годах, особенно в США, отрицание инфантицида было для этологов как бельмо на глазу. Тех, кто поддерживал идею адаптивной ценности инфантицида, обвиняли в поддержке правых политических взглядов. Были и обвинения в подтасовке данных – как правило, необоснованные. Впрочем, скоро все это поливание грязью сошло на нет, потому что возражать против объема накопившихся данных было все труднее. Процент детских смертей, объяснявшихся инфантицидом, сильно отличался у разных видов, достигая 37 % у популяции горных горилл, 44 % у медвежьих павианов, 47 % у голубых мартышек и аж 71 % у красных ревунов¹⁴. В 2014 году специалисты по поведенческой экологии Дитер Лукас и Элиз Юшар проанализировали данные о 260 диких видах млекопитающих и заключили, что инфантицид наблюдается почти у половины из них. Как показали Лукас и Юшар, чаще всего инфантицид происходит у тех видов, где самцы могут извлечь из убийства какую-то выгоду. В большинстве случаев инфантицид представляет собой эгоистичную репродуктивную стратегию самцов, которая позволяет им ускорить возвращение самок к фертильности. Среди приматов Лукас и Юшар обнаружили инфантицид у 60 из 89 диких видов (67 %), в том числе у горилл и шимпанзе¹⁵.

У некоторых видов, включая шимпанзе, инфантицид происходит по причинам, не связанным с половым отбором. Самцы шимпанзе, встретившись с самками из соседних сообществ, часто нападают на них и могут нанести им серьезные травмы или убить их детенышей. В таком случае участники событий, скорее всего, больше не встретятся, поэтому вероятность, что убийца сможет стать отцом следующего детеныша этой самки, очень невысока. Традиционная теория полового отбора здесь, таким образом, неприменима. Возможно, выгода тут в том, что матери погибших детенышей впредь будут избегать той местности, где произошло убийство, и сообществу убийцы достанется больше еды. А может быть, самцы извлекают выгоду из убийства детей мужского пола, которые могли бы, повзрослев, стать их конкурентами¹⁶. Дальнейшие исследования позволят проверить эти соображения.

У приматов детей могут убивать не только самцы, но и самки. В группах игрунок и тамаринов может быть до четырех самок, но размножается обычно только одна альфа-самка. Если занимающая подчиненное положение самка приносит потомство, альфа часто его убивает. Такие убийства приносят адаптивную выгоду альфа-самке, потому что чужие детеныши претендуют на долю родительской заботы и таким образом снижают шансы на выживание ее собственных потомков¹⁷.

Что касается теории полового отбора, то собранных данных по инфантициду оказалось достаточно, чтобы продемонстрировать чисто стратегическую природу этого поведения. Для видов, исследованных лучше всего, таких как серые лангуры или львы, было убедительно показано, что самцы нападают только на тех детенышей, отцами которых они точно не являются; что самцы убивают детенышей в том возрасте, когда их смерть может ускорить восстановление сексуальной и репродуктивной активности самки; что убийцы нападают только тогда, когда вероятность успеха высока; и что впоследствии они спариваются с матерями убитых детей. Самцы, которые с некоторой вероятностью являются отцами жертвы, пытаются помешать убийству. Поэтому на вероятность нападения влияет количество потенциальных отцов в группе, а также то, насколько хорошо матери охраняют своих детенышей. Эти факторы варьируют не только между видами, но и между разными популяциями одного вида, а также разными периодами жизни одной популяции. Соответственно, частота инфантицида различается от популяции к популяции¹⁸.

Итак, у многих приматов взрослые особи по разным причинам пользуются своей силой для намеренного убийства детенышей из собственной группы. Чаще всего убийцами становятся взрослые самцы. Иногда, как у тамаринов или игрунок – или, в случае Пэшн и Пом, у шимпанзе, – убийцами могут быть взрослые самки. Естественный отбор, таким образом, вполне может благоприятствовать предумышленным нападениям на представителей своего же вида. Инфантицид заставил ученых признать, что даже самое изменчивое и максимально зависимое от контекста поведение может эволюционировать по исключительно эгоистичным причинам. Мать-природа, говоря словами эволюционного биолога Джорджа Уильямса, порой бывает злобной старой ведьмой¹⁹.

Доказательства адаптивной природы инфантицида, накопленные за последние полвека, впервые показали, что естественный отбор у млекопитающих может благоприятствовать преднамеренным убийствам представителей собственного вида. Однако эти данные все равно не полностью объясняли существование некоторых малоприятных человеческих практик. Убийство беспомощного детеныша – очень несложное поведение по сравнению с тем, какими способами убивают друг друга взрослые люди. Кроме того, инфантицид, поддерживаемый половым отбором, – самый распространенный среди животных тип инфантицида – у людей встречается редко. Поэтому, хотя наши сведения об инфантициде и показывают, что предумышленная агрессия может поддерживаться естественным отбором, это не помогает заполнить пробел между поведением животных и убийствами, которые совершают люди²⁰.

Потребовалось еще одно крупное открытие, чтобы довести до сознания ученых тот факт, что эволюционная психология животных может включать также и склонность к убийству взрослых особей. Впервые у млекопитающих такое поведение открыли у шимпанзе: они часто убивают взрослых членов соседних групп.

Мне довелось стать одним из первых свидетелей такого поведения. Это произошло 13 августа 1973 года. Ясини Селемани, работавший полевым ассистентом у Джейн Гудолл в Национальном парке Гомбе в Танзании, поздним вечером пробирался сквозь густой кустарник, следуя за тремя взрослыми самцами по имени Годи, Снифф и Чарли. Самцы направлялись к рощице густых деревьев, где они обычно устраивали свои ночные гнезда. Но на этот раз они отклонились от обычного маршрута. Причиной оказался труп пожилой самки шимпанзе. Труп был свежий и лежал там не больше одного-двух дней. Самцы мельком осмотрели тело и продолжили путь²¹.

На следующий день я присоединился к Селемани, и мы наблюдали за самцами вместе. Они больше не возвращались к мертвой самке, но, когда рассвело и самцы устроились поедать плоды на дереве, Селемани отвел меня к ее телу. Пробравшись под нависшим сплетением сухих лиан, мы увидели изувеченный труп. Он лежал на крутом склоне. Кустарник там был слишком густой, чтобы самка могла скатиться туда сама. Под ее левое плечо, вывернутое под неестественным углом, было подмято упругое молодое деревце. Было очевидно, что она умерла насильственной смертью. Ее левая рука, вытянутая вверх, крепко сжимала ствол кустарника – видимо, в последней попытке помешать нападавшим стащить ее вниз по склону. Тело было протянуто вдоль склона. Колотые раны на спине были, судя по всему, нанесены клыками шимпанзе. Объяснить все это можно было только одним способом: она стала жертвой жестокого нападения одного или нескольких шимпанзе. Ни одна другая версия не подходила: леопардов в этой местности не видели уже много лет, и труп ее был нетронут. Скорее всего, убийцами были Годи, Снифф и Чарли, потому что они знали, где находилось тело. Трудно было поверить, что они могли найти его случайно. Этот эпизод мы записали как “предполагаемое” убийство.

Через шесть месяцев способность шимпанзе убивать друг друга подтвердилась окончательно. На этот раз жертвой стал Годи. Он был членом сообщества Кахама. В январе 1974 года ему не посчастливилось в одиночку попасться шестерым самцам из соседнего сообщества Касекела. Подкравшись к Годи, самцы схватили его и в течение десяти минут избивали на глазах у молодого самца и бездетной самки из их сообщества. Годи удалось убежать, но он был в ужасном состоянии. Больше мы его не видели. Скорее всего, он погиб в течение одного-двух дней.

В последующие годы подобных наблюдений становилось все больше. Тем, кто изучал шимпанзе, эти случаи казались вполне закономерными. Они хорошо согласовывались с другими известными типами поведения, которые, казалось, специально предназначены для нападения на членов других групп. Так, самцы, выстраиваясь в длинные молчаливые процессии, регулярно патрулируют границы своих территорий. Самки и низкоранговые самцы заходят на пограничные территории не так часто, как крупные высокоранговые самцы. Находясь в пограничной зоне, участники патруля время от времени забираются на деревья без плодов и проводят там до двадцати минут, оглядывая соседние территории. Все это время самцы явно находятся на взводе и нервно дергаются от любого звука. Тем не менее иногда они пробираются на целый километр вглубь соседней территории. Стараясь не шуметь, они идут туда, где, по-видимому, ранее замечали одиноких шимпанзе. Но стоит им услышать шум, указывающий на то, что рядом может быть большая группа шимпанзе, как они бросаются назад на свою территорию.

Хотя эти наблюдения и подготовили наблюдателей к мысли, что столкновения между соседними группами шимпанзе должны быть жестокими, первые задокументированные убийства всех поразили. Ведь такое экстремальное поведение ранее не было известно ни для каких приматов, кроме человека. Однако эти нападения явно имеют адаптивную ценность. В среднем на одну жертву приходится восемь нападающих – понятно, почему нападающие так редко получают травмы. Несколько самцов могут удерживать жертву за руки и за ноги, мешая ей защищаться. Жертву могут убить на месте или всего за несколько минут настолько сильно покалечить, что жить ей все равно останется недолго.

Восемь самцов из сообщества Каниавара в Национальном парке Кибале в Уганде, которое я изучаю уже много лет, однажды убили пришлого самца. Это убийство показывает, к каким страшным последствиям может приводить такой сильный численный перевес²². Самцы из сообщества Каниавара обнаружили чужака на северной части своей территории поздним вечером. Вскоре после этого он уже лежал на спине, раскинув руки и ноги, и тело его с передней стороны было покрыто многочисленными ранами. Спинная сторона оставалась неповрежденной, не считая руки возле локтя, где нападавший, судя по всему, схватил кожу зубами и, рванув на себя, отодрал целый кусок. Грудная клетка жертвы была вырвана. Одно яичко лежало в нескольких метрах, другое было подмято под спину. Это был огромный самец в полном расцвете сил, и умер он, сражаясь за свою жизнь. Но ни на одном из нападавших не осталось и царапины. Видеосъемки подобных нападений, сделанные Дэвидом Уоттсом в Кибале и Биллом Валлауэром в Национальном парке Гомбе в Танзании, позволили зрителям увидеть, насколько жестокими, хаотичными и высокоэффективными могут быть эти убийства²³.

Антропологи, незнакомые с человекообразными обезьянами, оказались не готовы к такому повороту событий. История с инфантицидом повторялась, и полевые данные снова встретили сильнейшее политическое сопротивление. Писатели, такие как Маргарет Пауэр, Роберт Сассмен и Брайан Фергюсон, утверждали, что убийства произошли в результате человеческого вмешательства, нарушившего первозданный уклад жизни шимпанзе, например в результате подкармливания животных (это делалось в двух исследованиях). Рубка леса, охота, болезни, передающиеся от человека болезни, – все это предлагали в качестве факторов, которые в теории могли нарушить равновесие в популяции и привести к появлению нового неадаптивного поведения. Скептики боялись, что, если убийства среди шимпанзе окажутся естественным поведением, это повлияет на отношение к убийствам среди людей. Неприятная, по мнению многих, мысль, что насилие и война появились в результате эволюции, получит поддержку. По-видимому, этим объясняется шквал обвинений в научной несостоятельности и политической предвзятости, который обрушился на меня и других ученых, писавших об убийствах среди шимпанзе и приводивших доказательства того, что они представляют собой адаптивное поведение²⁴. Главный аргумент скептиков: убийства – это неестественная реакция мирных по своей природе животных на человеческое вмешательство в их жизнь.

Сегодня этот спор, как и спор по поводу инфантицида, уже разрешен. Коалиционные убийства взрослых особей происходят среди шимпанзе довольно редко, но это характерная черта их поведения, не зависящая от человеческого вмешательства. В 2014 году приматолог Майкл Уилсон проанализировал данные по восемнадцати самым подробно изученным сообществам шимпанзе. Результат не оставлял сомнений. Популяции шимпанзе сильно различались по частоте убийств: чаще убивали члены тех сообществ, в которых было больше взрослых самцов и которые принадлежали к популяциям с более высокой плотностью. Статистический анализ показал, что западный подвид шимпанзе, распространенный от Сенегала до Нигерии, менее агрессивен по сравнению с другими. Но в целом предрасположенность к жестоким коалиционным атакам характерна для всех шимпанзе, и различия в частоте убийств никак не коррелировали со степенью вмешательства человека²⁵.

С точки зрения биологической адаптивности такие убийства объясняются довольно просто. Часто они происходят без всякого повода: самцы, судя по всему, отправляются на пограничную территорию просто потому, что у них есть на это время и силы. Нападающие почти ничем не рискуют, а убийство соперников приносит пользу всему сообществу. Джон Митани и Дэвид Уоттс с коллегами, изучавшие сообщество Нгого в Кибале, за десять лет зарегистрировали восемнадцать случаев, когда самцы убили или смертельно ранили членов соседних сообществ. Впоследствии сообщество Нгого расширило свою территорию за счет той части леса, где произошла большая часть убийств²⁶. В Гомбе Энн Пьюси с коллегами показали, что увеличение размера территории, занятой сообществом, приводит к тому, что его члены лучше питаются, быстрее размножаются и дольше живут²⁷. Беспроигрышный рецепт успеха: убить соседей, расширить свою территорию, получить больше пищи, завести больше детей – и одновременно жить спокойнее, ведь теперь осталось меньше соседей, которые могут на тебя напасть.

По иронии судьбы подобные доказательства адаптивности коалиционной агрессии были получены и для волков. Трудно было ошибиться сильнее, чем Лоренц, считавший, что волки эволюционно не способны убивать друг друга. Как оказалось, частота убийств среди взрослых волков невероятно высока. Ошибка Лоренца состояла в том, что он не различал отношения внутри и отношения между стаями. Внутри стаи, в соответствии с его наблюдениями, ритуализированные сигналы подчинения и правда в большинстве случаев удерживают доминантную особь от убийства. Но между стаями все совсем по-другому²⁸.

Подробные данные по волкам, интродуцированным в Национальный парк Йеллоустоун в Монтане и Вайоминге, показывают, что из 155 трупов, найденных на территории парка за 12 лет, около 37 % были убиты другими волками²⁹. Агрессия между стаями была связана не с нехваткой пищи, а с нехваткой места. В Национальном парке Денали на Аляске, где мониторинг волков вели в основном с вертолета, было показано, что из 50 погибших взрослых около 40 % особей умерли в результате нападения волков из других стай³⁰. Мы не знаем, сколько из этих убийств стало результатом проактивной агрессии, а сколько – результатом вышедшей из-под контроля реактивной агрессии. Но непосредственные наблюдения за драками между стаями показывают, что по крайней мере некоторые из нападений бывают проактивными. Вот, например, случай, произошедший в стае, жившей на реке Коттонвуд-Крик в Йеллоустоуне, в апреле 2009 года³¹. Пять волков из стаи Коттонвуд-Крик подошли к самке из другой стаи. Самка спряталась в своем логове. Когда незваные гости подошли ближе, их внимание отвлек партнер самки, который находился неподалеку. Чужаки четыре раза отгоняли самца, отбегая на расстояние до трехсот метров, но каждый раз снова возвращались к логову, где пряталась самка. Вернувшись в очередной раз, они забрались в логово, напали на самку и убили ее вместе с двумя щенками. Самка умерла от укусов в голову, шею, живот и пах. Каменные стены логова были залиты кровью. Убийцы оставались поблизости еще пять часов, после чего ушли. Как правило, такие нападения позволяют волкам впоследствии расширить свою территорию.

Шимпанзе живут крупными сообществами с большим количеством размножающихся особей; они спят где придется и отличаются промискуитетом. Волки живут небольшими группами, спят в центральном логове и образуют моногамные пары. Несмотря на все эти различия, убийства у обоих видов следуют одной и той же логике: выбирается беззащитная жертва; нападение осуществляется при большом численном преимуществе; убийцам впоследствии достается дополнительная территория.

Если убийства так эффективны, то почему животные не прибегают к ним чаще? Это легко объяснить. У большинства видов цена нападения на представителей своего вида слишком высока: в драке один на один легко можно получить тяжелые травмы. Всего у нескольких видов структура сообществ позволяет особям объединяться в альянсы, которые могут убивать беззащитных одиночек из других групп с минимальным риском для себя. Среди млекопитающих подобные коалиции пока известны только для социальных хищников и приматов³².

В целом коалиционная проактивная агрессия, направленная на взрослых особей из других групп своего вида, встречается редко. Но в тех видах, где такая агрессия есть, она представляет собой естественное и адаптивное поведение, выгодное для убийц. Коалиционная проактивная агрессия известна у волков, львов, пятнистых гиен, шимпанзе, капуцинов, многих видов муравьев и нескольких других животных. Способы применения коалиционной проактивной агрессии у животных и человека настолько похожи, что возникает закономерный вопрос: лежат ли в основе межгрупповой агрессии животных и человека одни и те же эволюционные принципы? Часть ответа на этот вопрос дают кочующие охотники-собиратели. На их примере мы видим, что в традиционных сообществах люди регулярно используют коалиционную проактивную агрессию, устраивая налеты и засады, и это поведение имеет много общих черт с межгрупповым насилием у волков и шимпанзе.

Мы привыкли считать охотников-собирателей миролюбивыми, и нам трудно представить, как в их жизни может найтись место коалиционным сражениям. Некоторые группы охотников-собирателей и правда совершенно не воинственны – а именно те, которые живут рядом с земледельцами или скотоводами (пастухами кочующих животных, таких как крупный рогатый скот, овцы или козы). Классические примеры – это хадза в Танзании и жуцъоанси на юге Африки (их также называют бушмены кунг, сан или басарва). И те и другие живут на одной территории со скотоводами и на протяжении сотен лет вступают с ними в браки. В военном отношении скотоводы превосходят охотников-собирателей. И хотя известно несколько исторических примеров конфликтов между ними, в последние годы обе группы живут в добром согласии со своими соседями. Если бы между представителями двух культур возникло столкновение, охотники-собиратели потерпели бы сокрушительное поражение (как и происходило в тех немногих случаях, когда столкновения все-таки возникали). Ясно, почему в последние годы межгрупповые конфликты в таких сообществах почти не происходят. Понимая, что вероятность проиграть высока, люди не хотят ввязываться в драку³³.

Чтобы оценить, как охотники-собиратели жили в плейстоцене, когда их соседи были более или менее равными соперниками, нужно найти сообщества современных охотников-собирателей, которые до сих пор живут бок о бок, без земледельцев и скотоводов по соседству. В мире известно всего шесть таких мест: Австралия, Тасмания, Андаманские острова, Огненная Земля, Западная Аляска и канадский бассейн Великих озер. И во всех этих регионах наблюдается одна и та же картина. Отношения между соседними группами охотников-собирателей обычно мирные, особенно в пределах одного этнолингвистического сообщества. Но время от времени между ними происходят стычки. В большинстве случаев эти стычки принимают форму нападения из засады, организованного налета или неожиданного набега. Основная техника таких нападений – коалиционная проактивная агрессия, а главная цель – убийство.

До прихода европейских завоевателей, разрушивших традиционный уклад жизни на континенте, все население Австралии целиком состояло из охотников-собирателей. По оценкам 1940 года, в Австралии было почти шестьсот разных лингвистических групп, или сообществ³⁴. Межгрупповые конфликты регистрировались во всех климатических зонах по всему континенту: от пышных лесов севера и юго-востока до суровых центральных пустынь³⁵. Иногда ученым удавалось понаблюдать за такими конфликтами непосредственно.

Антрополог Джеральд Уилер так описал эти конфликты в книге 1910 года, посвященной отношениям между сообществами: “Обычный порядок действий при таких конфликтах – прокрасться к лагерю врага под покровом ночи и на рассвете окружить его. После этого раздается крик, и начинается резня”³⁶. Такие ночные нападения, судя по всему, были универсальны. Герберт Базедов объясняет их так: “Нападающие понимают, что самый верный способ уничтожить противников – это застать их врасплох и перебить до того, как они соберутся с силами и дадут отпор. Для этого удобнее всего либо подкрасться к ним на рассвете… либо устроить засаду… там, где точно пройдет противник”³⁷.

Такая же картина наблюдалась во всех остальных регионах, где охотники-собиратели жили отдельно от земледельцев и скотоводов³⁸. В Тасмании “стычки обычно принимали форму нападения из засады или драк один на один”, а “лучшим секретом успешного противостояния была засада и неожиданное нападение”³⁹. На принадлежащих Индии Андаманских островах, обособленно лежащих в Бенгальском заливе, “все военное искусство сводилось к тому, чтобы застигнуть противников врасплох, убить одного или двоих и отступить… Они никогда не отправятся в атаку на вражеский лагерь, если не уверены, что врага удастся застать врасплох… Если они встречают хоть сколько-нибудь серьезное сопротивление или теряют кого-то из своих рядов, они тут же уходят… Цель нападающих – убийство…”⁴⁰ На Огненной Земле, лежащей на южной оконечности Южной Америки, “первым признаком нападения был свист вражеских стрел, а первой реакцией на атаку – бежать в укрытие и оставаться там, пока не станут ясны масштабы и характер нападения”⁴¹. Инуиты Крайнего Севера тоже предпочитают устраивать налеты: “Существовало два основных типа внезапных нападений: нападения из засады и ночные налеты. Оба типа наблюдались по всей Западной Аляске… Целью внезапных нападений и стычек было убить как можно больше врагов”⁴². То же самое происходило и в сообществах, населявших бассейн Великих озер: “В основе всех их атак лежат хитроумное планирование, неожиданность и нападение из засады”⁴³.

Нападения совершали мужчины. Группы нападающих, как правило, были небольшими, от пяти до десяти участников, хотя известны отдельные случаи, когда группы достигали численности в несколько сотен человек.

Частота межгрупповых конфликтов у охотников-собирателей, а также их причины и связанная с ними смертность остаются предметом горячих споров. Согласно одной точке зрения, сражения и “настоящие войны” до появления сельского хозяйства происходили крайне редко. Сторонники этой позиции считают, что частота межгрупповой агрессии у кочующих охотников-собирателей была низкой с незапамятных времен и оставалась такой до тех пор, пока они не столкнулись с земледельцами и с необходимостью себя защищать. Соответственно, вплоть до сельскохозяйственной революции необходимости в сражениях не было: если между группами охотников-собирателей и возникал конфликт, одна из групп всегда могла откочевать на другое место. Зачастую исследователи поддерживали эту версию по чисто политическим причинам. Так, антрополог Дуглас Фрай писал: “Основной вклад, который антропология вносит в борьбу с “бичом войны”, состоит в том, что она показывает: война не является естественной, неотъемлемой частью человеческой природы”⁴⁴.

В защиту противоположной точки зрения можно отметить, что другие приматы всегда заполняют свои местообитания до предела, поэтому в случае конфликта группам обычно некуда деться. Когда конкурирующие группы не могут найти свободную территорию, между ними начинается борьба. Трудно поверить, что человеческие сообщества всегда без труда находили незаселенные земли с достаточным количеством ресурсов или могли ужиться с соседями без всякой агрессии. Поэтому утверждение, что до сельскохозяйственной революции группы охотников-собирателей мирно сосуществовали друг с другом и в случае чего всегда могли перейти на незаселенные, богатые ресурсами земли, кажется не слишком правдоподобным. Кроме того, многие археологические данные указывают на то, что военные столкновения были обычным явлением и до появления сельского хозяйства: об этом говорят укрепленные поселения, доспехи и следы насильственных травм на скелетах. И наконец, хотя смертность в межгрупповых конфликтах сильно варьирует между сообществами, она редко бывает нулевой. Анализ показателей смертности в результате межгрупповых конфликтов на стандартной выборке из двенадцати сообществ охотников-собирателей показал срединное значение в 164 смерти на 100 тысяч человек в год. Срединное значение для выборки из двадцати небольших земледельческих сообществ составило 595 смертей на 100 тысяч человек в год. Для сравнения: общемировая смертность в результате военных действий с 1960 года составляет 10 смертей на 100 тысяч человек. Этот показатель достиг максимума в 200 смертей на 100 тысяч человек во время Второй мировой войны. На 2015 год средняя по всем странам смертность в результате насильственных действий составляла 5,2 смерти на 100 тысяч человек. Таким образом, риск погибнуть в межгрупповом конфликте был для охотников-собирателей весьма значительным⁴⁵.

Однако вопрос о частоте военных столкновений не равносилен вопросу, приводили ли межгрупповые столкновения к убийствам. Как показал политолог Азар Гат в комплексном обзоре 2015 года, обе стороны дискуссии признают, что убийства происходили⁴⁶. В этой дискуссии непросто разобраться, отчасти потому, что слово “война” часто подразумевает только определенные типы убийства. Дуглас Фрай описывал австралийских охотников-собирателей как “невоинственных” людей, несмотря на высокую частоту убийств в их сообществах. По его классификации эти убийства происходили в результате “междоусобиц”, а не того, что он называл “войной”⁴⁷. Антрополог Рэймонд Келли написал книгу об охотниках-собирателях под названием “Невоинственные сообщества и происхождение войны”. Вопреки названию под “невоинственными” сообществами Келли в основном подразумевал жителей Андаманских островов, где, по его собственным словам, смертность в результате межгрупповых конфликтов была очень высока. Более того, рассуждая о жителях Андаманских островов, он писал, что “во внешних войнах мир был недостижим” (имея в виду вооруженные конфликты между разными этнолингвистическими сообществами, которых на Андаманском архипелаге было одиннадцать). “Внешние войны там не прекращаются, – продолжал Келли, – и формируют условия существования, определяющие границы ниш, занятых двумя популяциями”. Основываясь на тщательном анализе местных обычаев, Келли писал, что при встрече групп существовало “правило нападать всегда… когда у отряда было преимущество неожиданности”⁴⁸. Иными словами, результаты исследований Келли не оставляют сомнений: независимо от того, называем ли мы столкновения между этнолингвистическими сообществами Андаманских островов войной, проактивная агрессия там используется для убийств примерно так же, как это происходит у шимпанзе.

Археолог Брайан Фергюсон был одним из создателей теории “племенных зон”, согласно которой охотники-собиратели жили миролюбиво до столкновения с колониальными государствами. Однако со временем данных о военных столкновениях в доколониальные времена становилось все больше. В 1997 году в одной из глав книги про насилие и войну Фергюсон написал: “Если кто-то считает, что насилия и войн не существовало до начала западной колонизации, появления государств или изобретения сельского хозяйства, то эта книга должна убедить их в обратном”⁴⁹. Таким образом, хотя мы и не знаем точно, были ли межгрупповые убийства среди охотников-собирателей так же распространены, как среди земледельцев и скотоводов, тот факт, что эти убийства происходили, не подлежит сомнению. Также не приходится сомневаться и в том, что убийства были нередким явлением и в большинстве случаев становились результатом проактивной агрессии.

Этот вывод подтверждается и данными из других частей света. Охотники-собиратели со сложной структурой общества, такие как квакиутль северо-западного побережья Америки⁵⁰ или асматы Новой Гвинеи⁵¹, совершали свои разбойничьи налеты на лодках; во время налетов они захватывали трофейные головы и скальпы, разрушали деревни и угоняли рабов. Земледельцы, использовавшие подсечно-огневой метод, такие как бразильские мундуруку⁵² или венесуэльские яномамо⁵³, заранее составляли план набега, потом несколько часов или даже дней шли из родной деревни до намеченного места, там убивали одну или несколько ничего не подозревающих жертв, а затем торопились обратно, стараясь избежать преследования. Скотоводы, от монголов до мавров, верхом на лошадях врывались в поселения земледельцев и бесконтрольно насиловали, убивали и грабили. Военно-воздушные силы современных стран тоже заранее планируют воздушные налеты. Военные столкновения, безусловно, происходят в любых сообществах, и гораздо чаще – в тех, где есть специализированные военные силы. Однако для всех групп захвата и всех военных начальников идеальным нападением во все времена остается неожиданное нападение, в котором превосходство сил нападающего настолько велико, что у противника нет никаких шансов, а сам нападающий остается невредим. А это классическая модель коалиционной проактивной агрессии.

Мы точно не знаем, как и почему коалиционная проактивная агрессия стала настолько неотъемлемой частью человеческой жизни. Но два довода говорят в пользу того, что в основе ее лежит межгрупповая агрессия.

Во-первых, именно во время межгрупповых конфликтов животные чаще всего проявляют коалиционную проактивную агрессию. Внутри групп она, напротив, встречается редко⁵⁴.

Известно несколько случаев убийств взрослых особей внутри сообществ шимпанзе. В обзоре Майкла Уилсона 2014 года приводится пять подтвержденных убийств взрослых особей в пределах группы и еще тринадцать неподтвержденных случаев. Все эти убийства были коалиционными. Одно из них, задокументированное от начала до конца, имело признаки предумышленности. Однако, поскольку шимпанзе не умеют говорить, этот случай все же нельзя считать коалиционной проактивной агрессией в том смысле, в котором мы применяем это понятие к человеку: когда убийцы составляют план в отсутствие жертвы⁵⁵.

Приматологи Стефано Кабуру, Сана Иноуэ и Николас Ньютон-Фишер подробно описали этот случай.

Пиму был двадцатитрехлетним альфа-самцом в группе М в Национальном парке Махале в Танзании. Обратный отсчет для него начался, когда он совершил неожиданную глупость: ни с того ни с сего укусил за руку самца, который искал у него в шерсти. Самца звали Примус, ему было двадцать лет, и он уже давно претендовал на позицию альфы. Из-за этого ничем не спровоцированного укуса между ними вспыхнула драка, которую удалось заснять на видео. В течение по меньшей мере тридцати пяти секунд Пиму и Примус катались по земле, изо всех сил кусая и молотя друг друга. В конце концов Примус вырвался и побежал к группе самцов, которая находилась метрах в тридцати от них. Он кричал, словно прося поддержки, после чего залез на дерево и пропал из виду. Приматологи не видели его еще почти неделю.

Четверо из тех самцов, к которым до этого подбежал Примус, теперь приблизились к Пиму, за ними почти сразу подошли еще двое. У Пиму из большой раны на голове и еще одной на руке уже текла кровь. Началась потасовка. Первые четыре самца нападали на Пиму, а двое других довольно вяло пытались его защищать. Периоды драки как таковой продолжались не больше десяти – пятнадцати секунд за раз, а паузы между ними могли длиться больше минуты. Как ни странно, упорнее всех нападал бывший альфа-самец, старый Калунде, который вплоть до того дня был самым верным партнером Пиму и поддерживал его во всех коалиционных стычках с другими самцами. Часа через два драка наконец прекратилась, и шестеро самцов залезли на деревья, расположенные по меньшей мере в десяти метрах от места происшествия. Пиму остался лежать на земле, изувеченный и истекающий кровью. Он умер в течение получаса⁵⁶.

Четыре самца, напавших на Пиму, не участвовали в исходной стычке между Пиму и Примусом, и к тому моменту, когда они напали на Пиму, Примуса рядом уже не было. Таким образом, их агрессия не была непосредственной поддержкой Примуса. Не была она и реактивной, ведь они не участвовали в первой драке и подключились только позже. Нападение было безусловно коалиционным и, судя по всему, преднамеренным. По мнению Кабуру с коллегами, оно представляло собой вызов социальному доминированию, ставший возможным благодаря тому, что Пиму получил ранения и внезапно сделался уязвимым.

Таким образом, коалиционная агрессия, иногда возникающая в сообществах шимпанзе, в каком-то смысле может быть проактивной – в тех случаях, когда особи, которым представилась возможность напасть, решаются на это не сразу. Однако пока у нас нет доказательств, что подобные нападения могут быть предумышленными – то есть такими, в которых коалиция выбирает жертву заранее. Причина проста: у шимпанзе нет способа обсудить выбор жертвы.

Какие бы причины ни вызывали коалиционную агрессию внутри сообществ, ясно одно: гораздо чаще такая агрессия наблюдается между сообществами.

Второй аргумент в пользу того, что коалиционная проактивная агрессия развивалась в основном в контексте межгрупповых взаимодействий, состоит в том, что такое поведение требует гораздо меньше умственных усилий, чем внутригрупповые нападения.

Активная внутригрупповая агрессия ставит участников перед непростой задачей: они должны решить, выступать ли им вместе с коалицией против жертвы, которая в других обстоятельствах может оказаться полезным союзником. Именно поэтому случаи, подобные убийству Пиму, так трудно объяснить: казалось бы, выгода от сохранения численного преимущества в конфликтах с соседями должна перевешивать выгоду от устранения противника.

Кроме того, существует проблема планирования. Как выбрать жертву? Как понять заранее, кто готов примкнуть к коалиции? Трудно представить, каким образом шимпанзе могли бы обсудить планы по нападению на конкретную особь. Убийцам Пиму помог случай, но даже тут четверо выступили за нападение, а двое против. Люди могут решить проблему координации с помощью речи. Заговорщики подробно обсуждают запланированное убийство и со временем становятся все увереннее в своих силах. Но доля сомнения остается вплоть до самого конца. Убийцы постоянно присматриваются друг к другу – на случай, если кто-то из них окажется предателем.

Одним словом, для того чтобы внутригрупповое убийство стало выгодной адаптивной стратегией, необходимы сложное планирование и развитая коммуникация. Что касается межгрупповых взаимодействий, то тут все гораздо проще: нужно просто объединиться с друзьями против общих врагов.

Скорее всего, в процессе эволюции коалиционная проактивная агрессия сначала была направлена против членов других групп, как это происходит у шимпанзе, волков и некоторых других млекопитающих. Такая агрессия могла существовать уже у наших предков, живших 6–8 миллионов лет назад, – последних общих предков человека и шимпанзе. Хотя наверняка мы этого, конечно, не знаем, и возможно, что на самом деле такая агрессия появилась чуть раньше или чуть позже. Впоследствии, в ходе эволюции рода Homo в плейстоцене, развитие умственных способностей, и в особенности формирование языковых навыков, могло привести к тому, что коалиционная проактивная агрессия уже более избирательно использовалась внутри группы. В более раннем эволюционном прошлом, еще до того, как проактивная агрессия стала коалиционной, отдельные особи, возможно, практиковали ее в одиночку, как это делают самцы серых лангуров.

Таким образом, в упрощенном виде коалиционную проактивную агрессию у человека можно считать усовершенствованной версией древнего поведения. Хотя у человека такая агрессия в итоге приобрела уникально сложные формы, исходно она, скорее всего, развивалась в когнитивно простом контексте межгрупповых взаимодействий. И у шимпанзе, и у человека убийства представителей своего вида, скорее всего, ведут свое начало от межгрупповых налетов.

Возможно, достижения в области нейробиологии позволят когда-нибудь проверить эту идею. Как мы уже обсуждали, у грызунов и кошек реактивная и проактивная агрессия контролируется разными сигнальными путями в составе “нервной сети нападения”. У людей проактивная и реактивная агрессия тоже явно регулируется разными механизмами. В будущем нас ждет еще много новых открытий. В обзоре 2015 года специалист по физиологии поведения С. Ф. де Бур с коллегами показали, что агрессия нападения (проактивная агрессия) поддерживается специальными типами нейронов, которые реагируют на определенные молекулы. Возможно, в течение нескольких следующих лет мы узнаем, чем похожи и чем различаются нейронные механизмы, лежащие в основе проактивной агрессии у человека и шимпанзе. А это откроет новые перспективы для понимания эволюционной биологии этого удивительного поведения⁵⁷.

Итак, в какой-то момент коалиционная проактивная агрессия в человеческих сообществах начала применяться не только против излишне агрессивных соперников, но и против любого, кого замечали в отклонении от нормы. Сила социальной власти, приобретенной теми, кто этой агрессией пользовался, была беспрецедентна. Точно так же, как самец лангура может вырвать детеныша у матери и распороть ему живот, не опасаясь последствий, или как группа шимпанзе может вырвать гортань сопернику и остаться невредимой, – так же и группа заговорщиков могла напасть на выбранную ими жертву, избежав и физического риска, и возмездия. Прогрессивные формы проактивной агрессии у человека вызвали к жизни формы деспотизма, неизвестные среди других приматов. Яркие примеры – система подчинения и государственная власть.

Система подчинения – это уникальная для человека форма взаимоотношений. Другие животные, например собаки, могут подчиняться, но не умеют отдавать приказы. Система подчинения основана на наказании. В семьях или небольших группах механизмом наказания может быть эмоциональное манипулирование или физическое насилие, но в больших группах власть всегда основана на проактивной агрессии. Приказ подчиненному по сути своей представляет угрозу применения насилия в случае невыполнения приказа. Если бы угроза была основана исключительно на физической силе лидера, она была бы не очень убедительной: ни один лидер не станет рисковать многократным участием в драках. Даже альфа-самец шимпанзе старается по возможности избегать драк. Однако в человеческом сообществе лидеру не приходится сражаться самому. Коалиция его сторонников гарантирует претворение угрозы в жизнь, причем сами эти сторонники тоже не подвергаются значительному риску, ведь их совместная сила всегда превосходит силу подчиненного. Зная это, подчиненный должен либо повиноваться, либо заплатить за последствия неповиновения. В авторитарных системах власти – при дворах средневековых европейских монархов и китайских императоров, при фашистских режимах XX века и в мафиозных семьях – одного-единственного знака от лидера нередко хватало для уничтожения недостаточно почтительного подчиненного. Системы подчинения придворных, рабов, заключенных и людей, не по своей воле попавших в армию, показывают, насколько жесткие формы может принимать иерархическая власть. Тем, кто пробует сопротивляться, бежать, протестовать или дезертировать, в таких системах грозит смерть.

В демократических государствах система подчинения работает так мягко и незаметно, что может показаться, будто ее успех основан исключительно на добровольной кооперации. Однако, как убедительно показал философ Мишель Фуко, хотя в демократических государствах и правда меньше насилия, чем в авторитарных, даже такие безобидные общественные институты, как заводы, больницы и школы, в конечном итоге функционируют за счет применения силы. Нарушители правил могут попробовать как-то избежать конфликта, но в случае серьезного проступка им будет грозить тюремное заключение – спасибо коалиционной проактивной агрессии полиции и других регуляторных органов. Даже государства, свободные от насилия, все равно применяют силу для борьбы с правонарушителями⁵⁸.

Государственная власть, или суверенитет над крупными территориями, тоже встречается только у людей. Некоторые считают, что правители и подданные в равной степени участвуют в управлении государством, в котором они живут. Однако такое радужное представление о жизни не учитывает реального распределения власти. Настоящая государственная власть, как пишут антропологи Томас Хансен и Финн Степпутат, представляет собой “способность безнаказанно убивать, наказывать и воспитывать”⁵⁹ – способность, которой, конечно же, обладают только власть имущие. “Государственная власть⁶⁰, – пишут они, – по сути своей основана на способности и желании распоряжаться жизнью и смертью, то есть на возможности применять чрезмерное насилие в отношении тех, кто был объявлен врагом или неугодным”⁶¹. В 1954 году Адамсон Хёбель пришел к аналогичному выводу в своем обзоре, посвященном функциям закона. “Единственное фундаментальное sine qua non закона в любом обществе – примитивном или цивилизованном – это узаконенное применение физического принуждения полномочными представителями этого общества”⁶².

Иногда такого рода насилие демонстрируется намеренно. Когда Ост-Индская компания решила, что приговоры, которые выносят местные принцы, слишком мягкие и неэффективные, она воздвигла публичные виселицы и открыла новые тюрьмы по всей индийской колонии. Монархи часто выставляли напоказ головы или тела своих казненных противников. Жестокость широко распространена во многих суверенных образованиях, живущих вне закона, таких как “пираты, бандиты, преступники, контрабандисты, молодежные группировки, наркокартели, военные диктатуры, мафия, предатели и террористы”. Подпольные миры, находящиеся под контролем этих маргинальных групп, существуют во всех странах, от раздробленных постколониальных государств до самых богатых и могущественных держав. Их сферы влияния обычно ограниченны, но и там “суверенная власть всегда основана на способности к решительному применению силы”⁶³.

У кочующих охотников-собирателей системы подчинения и суверенной власти развиты в гораздо меньшей степени, чем у оседлых людей, – если развиты вообще. Археолог Брайан Хейден предположил, что иерархические отношения между семьями впервые возникли в верхнем палеолите, за несколько тысяч лет до появления сельского хозяйства. Произошло это после того, как люди научились производить избыточное количество пищи. Тот, кто владел избытком пищи, мог потратить его на покупку рабочей силы или товаров у тех, кто нуждался в пище. Производить как можно больше еды, таким образом, стало выгодно. Одним из последствий было, судя по всему, такое явление, как присяга на верность. Легко представить себе, как зажиточный человек расплачивался едой за верность, тем самым формируя долгосрочную коалицию преданных ему союзников⁶⁴.

Роберт Льюис Стивенсон считал, что жестокость мы унаследовали от человекообразных обезьян. Однако в его нравоучительной повести совсем не упоминалась проактивная агрессия. Между тем безнаказанность, порожденная коалиционной проактивной агрессией, и ее последствия, в том числе системы подчинения и суверенной власти, наделили отдельных счастливчиков такой властью, которая и не снилась остальным приматам. Тех же, кому власти не досталось, она обрекла на беспрецедентные страдания. В более эволюционно реалистичной версии повести о докторе Джекиле и мистере Хайде доктор был бы богатым, привлекательным, трудолюбивым, амбициозным, добрым и всегда готовым к сотрудничеству человеком – и одновременно расчетливым убийцей, жаждущим подчинения и власти над окружающими.

Коалиционная проактивная агрессия лежит в основе казней, войн, массовых убийств, рабства, дедовщины, ритуальных жертвоприношений, пыток, линчеваний, гангстерских войн, политических репрессий и других бесчисленных примеров злоупотребления властью. Из-за коалиционной проактивной агрессии существуют главенство суверенитета над человеческой жизнью, кастовость как система повседневного доминирования и тюремщики, заставляющие заключенных копать себе могилы. Коалиционная проактивная агрессия сажает тупиц на королевский трон и создает многолетние диктатуры. Она остается бичом человечества со времен плейстоцена. За долгую историю нашего вида она подарила нам способность проявлять великую доброту – но и принесла огромное зло.

В связи с этим полезно вспомнить, что проактивная агрессия у психически здоровых особей – это очень избирательное поведение, которое тонко подстраивается под ситуацию. Самцы лангуров не убивают кого попало; они вообще не убивают, если их потенциальные жертвы находятся под надежной защитой. Шимпанзе устраивают проактивные нападения, только если их сила превосходит силу противника. Охотники-собиратели, живущие рядом с земледельцами, стараются не вступать в конфликты. Проактивная агрессия не возникает из-за приступа ярости, алкогольного опьянения или тестостеронового помутнения рассудка. Проактивная агрессия всегда продумана и основана на предварительной оценке возможных рисков. Как правило, проактивная агрессия исчезает, когда перестает приносить выгоду.

Специалист по эволюционной психологии Стивен Пинкер пишет об этом в своей книге “Лучшее в нас”. Там он детально описывает, как и почему за последние годы, столетия и тысячелетия в мире стало меньше насилия. Почти все виды насилия, о которых пишет Пинкер, основаны на коалиционной проактивной агрессии. Развивая защитные меры в наших обществах, мы продолжим снижать уровень насилия. Но никогда нельзя забывать о том, какой страшный потенциал несет в себе безграничная власть. В истории человечества пока не было ни одного тысячелетия, прошедшего без войн. Впрочем, в мире, где есть ядерное оружие, частота насилия, возможно, уже не так важна, как его интенсивность⁶⁵.

Глава 12. Война

Считается, что племенные связи играют в жизни людей важнейшую роль. Это, безусловно, так. Но если под “племенными связями” понимать чувство солидарности с крупной социальной группой, то же самое можно сказать и про большинство других приматов. Ни племенной строй, ни реактивную агрессию нельзя назвать отличительными признаками человека. Коалиционная проактивная агрессия – вот что делает наш вид и наши сообщества поистине уникальными. В сообществах наших предков коалиционная проактивная агрессия, направленная на членов их собственных социальных групп, способствовала самоодомашниванию и эволюции нравственных чувств. Теперь она обеспечивает работу государств. К несчастью, она же служит причиной войн, кастовых систем, массовых убийств беззащитных людей и многих других форм насильственного принуждения.

Причина, по которой коалиционная проактивная агрессия способствует всем этим видам деспотизма, проста. Коалиция проактивных людей может так искусно спланировать нападение на выбранную жертву, что гарантия успеха будет почти стопроцентной – при минимальном риске для агрессоров. При условии, что жертва не может никого призвать на защиту, холодное беспристрастное планирование наделяет коалицию безграничной властью. От противников можно избавляться легко и предсказуемо.

В теории путь сопротивления очевиден. “Когда плохие люди объединяются, – писал британский парламентарий Эдмунд Бёрк в 1770 году, – хорошие люди должны сплотиться; иначе они погибнут один за другим”¹. Но “плохие люди”, конечно же, будут пытаться остановить “хороших людей” от любого “сплочения”. Структуры СС были очень хорошо организованы. Они выбирали время и место арестов так, чтобы люди были максимально беззащитны. Когда заключенных везли в концентрационные лагеря, им не давали ни единого шанса сместить баланс сил в свою пользу. При всем желании они не могли ничего достичь своим сопротивлением. Совместное планирование позволяло СС совершать убийства с безжалостной эффективностью.

Нет ничего удивительного в том, что “власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно”. Как писал тот же Актон, “великие люди почти всегда дурные люди”. Соотношение затрат и выгод коалиционной проактивной агрессии делает насилие и убийство заманчиво легким инструментом. “Самые великие имена повинны в самых больших преступлениях”, – писал Актон. Королева Елизавета I велела тюремщику убить Марию Стюарт. Вильгельм III приказал своему министру уничтожить целый шотландский клан. Адольф Гитлер призвал к уничтожению евреев. Не важно, насколько физически сильны или слабы сами лидеры: с помощью коалиций они могут убивать с невероятной легкостью².

Учитывая, насколько вездесущи проявления коалиционной проактивной агрессии, вопрос о ее происхождении и механизме действия является ключевым для понимания социальной эволюции человека. Среди антропологов нет единого мнения о ее истоках. На одном полюсе находится представление, будто агрессия никак не связана с эволюционной биологией человека. Среди ученых, выступающих против эволюционного подхода, популярна точка зрения, которой придерживается антрополог Агустин Фуэнтес: “Человеческая агрессия, особенно мужская агрессия, не является эволюционной адаптацией”³. Такое представление часто идет рука об руку с идеей, что если мы признаем войну и сходные формы насилия важными эволюционными адаптациями, то политики и общественность станут считать их неизбежными: люди преисполнятся пессимизма, и попытки улучшить политическую ситуацию будут обречены на провал. Ричард Ли писал: “Настаивая на главенстве той стороны человеческой природы, которая предпочитает войну миру и соперничество кооперации, доминирующие силы современного мира будут иметь больше оснований поддерживать перманентную военную экономику, оправдывать безграничное обогащение международных корпораций и их директоров и утверждать, что в жизненной лотерее неизбежно должны быть победители и проигравшие”⁴. Ниже я объясню, почему такие страхи кажутся мне преувеличенными и вредными. Тем не менее они напоминают о том, что, изучая эволюцию, мы рискуем получить эмоционально и политически болезненные ответы. Обсуждая эволюцию насилия, мы всегда должны быть очень осторожны с выводами.

Согласно альтернативной точке зрения, человеческая агрессия представляет собой эволюционную адаптацию: усложненную версию поведения, которое есть и у других животных. Человек – просто еще одно млекопитающее, пусть и с некоторыми необычными особенностями. Это представление поддерживается данными о сходствах и различиях агрессии у человека и других животных.

Публикация “Происхождения видов” в 1859 году вызвала множество споров об эволюции войн. Дарвинизм породил идею, что война, как и любое другое поведение, может быть адаптивной. Мыслителям гоббсовской традиции, таким как Томас Генри Гексли, это казалось само собой разумеющимся. Ясно было, что человек – агрессивное животное. Однако руссоистам, например русскому философу Петру Кропоткину, мысль, что примитивный человек по природе своей склонен к войне, представлялась не только ошибочной, но и политически опасной⁵.

В наши дни большинство эволюционных антропологов поддерживают точку зрения Гексли, согласно которой охотники-собиратели участвовали в серьезных войнах, а предрасположенность к войне сформировалась под влиянием психологических адаптаций, появившихся в плейстоцене. Для таких антропологов фокус уже сместился с вопроса, насколько жестоким было прошлое человека, на вопрос, как наше сознание адаптируется к насилию. Однако в те времена еще не было принято разделять агрессию на проактивную и реактивную. В этой главе я подробнее расскажу о некоторых идеях той эпохи⁶.

Прежде чем начать, упомяну о классическом затруднении. Для некоторых руссоистов идея эволюционной основы человеческих войн неприемлема; это, впрочем, не мешает им считать, что человеческая миролюбивость имеет эволюционную основу. Такие ученые утверждают, что в плейстоцене войн не было – или, по меньшей мере, они происходили так редко, что никак не влияли на биологическую приспособленность наших предков. Поэтому генетические свойства современного человека, по их мнению, не имеют отношения к практике войны.

Многие опасения руссоистов основаны на представлении, что биология человека определяет его судьбу. Эта идея отражена в понятии “биологического детерминизма”. Биологический детерминизм – концепция довольно размытая, но основная ее мысль заключается в том, что мы, как роботы, бездумно подчиняемся программам, записанным в нашей ДНК. Из таких представлений возникает “образ человечества, опьяненного жаждой крови, на пути к неминуемым убийствам”, описанный последователем руссоизма археологом Брайаном Фергюсоном⁷. По причинам, к которым еще вернусь, я считаю проблему биологического детерминизма гораздо менее серьезной, чем она казалась руссоистам. Тем не менее биологический детерминизм заслуживает внимания, поскольку со времен Дарвина и до наших дней он незримо присутствует во всех спорах о прошлом, настоящем и будущем войн. Ключевой вопрос здесь следующий: если наши предки были биологически приспособлены к войнам в плейстоцене, значит ли это, что мы биологически предрасположены к войнам сегодня? Я считаю (и об этом мы поговорим ниже), что войн вполне можно избежать – но для этого нужно приложить сознательные усилия.

Все мы (или почти все) надеемся, что в будущем войн не будет. Поэтому многие, включая меня, радуются статистическим данным, показывающим снижение частоты войн в историческое и доисторическое время. Ведь это означает, что мы движемся в правильном направлении. Однако эта, казалось бы, простая мысль нравится не всем. Хотя руссоисты и мечтают о мире без войн, многим из них не нравится тезис, что насилия в мире становится меньше. Они подчеркивают: историческое снижение частоты войн означает, что в прошлом люди убивали друг друга чаще, чем сегодня; а представление о жестоком прошлом человечества кажется им слишком пессимистичным. Дуглас Фрай так объясняет это затруднение: если войны имеют древнее происхождение, значит, они естественны. А “если считать войны естественными, то нет особого смысла в попытках их предотвращать, ограничивать или искоренять”. Идея, что биологическая приспособленность к войнам означает их неизбежность, представляет собой классический пример биологического детерминизма⁸.

Социальный психолог Эрих Фромм считал, что идея о естественном происхождении войн должна вызывать у людей нежелание что-либо менять, и объяснял это тем, что чувство обреченности успокаивает. В “Анатомии человеческой деструктивности” он писал: “Что может быть приятнее для человека, испытывающего страх и понимающего свою беспомощность перед лицом неумолимого движения мира в сторону разрушения, что может быть желаннее, чем теория, заверяющая, что насилие коренится в нашей звериной натуре, в неодолимом инстинкте агрессивности?”⁹[12]

Руссоисты часто выражают подобные опасения. Но мне они кажутся странными. Почему естественность войн должна означать, что “нет особого смысла в попытках их предотвращать, ограничивать или искоренять”? Мы же не применяем эту логику к другим неприятным естественным явлениям. Мы боремся с болезнями, хотя они явно имеют биологическое происхождение. Мы стараемся искоренить сексуальное насилие и не одобряем издевательств над слабыми и детских драк. Мы знаем, что такие типы поведения возникли в процессе эволюции, но это не мешает нам с ними бороться.

Кроме того, утверждение, будто признание древней эволюционной истории войн порождает фатализм, не имеет под собой никакой фактологической основы. Мой опыт показывает, что это утверждение абсолютно неверно. В 1970-х годах у шимпанзе в Национальном парке Гомбе в Танзании впервые обнаружили межгрупповое насилие. В наблюдениях тогда участвовали трое признанных ученых. Все они были потрясены значением этого открытия, но оно не парализовало их страхом, а, наоборот, вселило в них жажду действий. Все они стали известными активистами, выступавшими за прекращение войн.

Джейн Гудолл, пораженная открытиями, что шимпанзе способны убивать детей и взрослых и насиловать самок, написала книгу, полную огромного оптимизма, под названием “Повод для надежды”. В ней она эмоционально описывала шокирующие открытия; Гудолл стала неутомимым поборником позитивного мышления и устойчивого развития¹⁰.

Роберт Хайнд, специалист по биологии поведения, был научным руководителем диссертации Джейн Гудолл, а позже и моей. Впоследствии он посвятил значительную часть своей карьеры усилиям по сокращению военных угроз. В числе прочего он был председателем Британского Пагуошского комитета, который получил Нобелевскую премию мира за содействие ядерному разоружению. Хайнд много писал о глобальных перспективах всеобщего мира и нравственного совершенствования; среди его книг есть, например, такие: “Хватит воевать: устранение конфликтов в ядерную эпоху”¹¹ и “Как покончить с войной”¹².

Дэвид Гамбург исходно был ученым-психиатром. Он писал об эволюции смертоносной агрессии у шимпанзе и ее значении для понимания человеческого насилия, а впоследствии в течение многих лет занимался противодействием глобальным угрозам человечеству¹³. Будучи президентом Корпорации Карнеги, в 1997 году он опубликовал отчет “Предотвращение смертоносных конфликтов”¹⁴, написанный совместно с бывшим государственным секретарем США Сайрусом Вэнсом. Гамбургу внушала надежду мысль, что геноциды требуют тщательного планирования, а значит, их можно прогнозировать и предотвращать. В его книгах “Нет полям смерти”¹⁵ и “Предотвращение геноцида”¹⁶ приводится множество практических советов по предотвращению войн и международному миротворчеству, которые он разбирает на примере как существующих, так и воображаемых, усовершенствованных институтов власти.

Гудолл, Хайнд и Гамбург, как и многие другие ученые, не считали, что адаптивность агрессии подразумевает неизбежность войны. Они понимали, что насилие диктуется обстоятельствами, а не строгими генетическими инструкциями. Осознав, на какие страшные вещи психологически способны шимпанзе и человек, эти исследователи приступили к активным действиям.

Почему тогда многие руссоисты боялись, что идеи, вдохновляющие людей на такую плодотворную деятельность, могут привести только к апатии и пессимизму? Мрачные прогнозы руссоистов связаны с их представлением о том, что эволюционная природа воинственности подразумевает “неудержимую склонность к агрессии”. Они опасаются, что эволюционное видение войны как адаптивного поведения будет поощрять биологический детерминизм. Однако почти никто из ученых, признающих адаптивную основу войны, не считает ее неотвратимой.

Ни на чем не основанное представление, будто ученые, считающие человеческое насилие адаптивным, обязательно должны быть детерминистами, – часть давней традиции руссоистов. Историк науки Пол Крук опубликовал захватывающую историю изучения эволюции и войны, описав, как научная мысль развивалась после публикации “Происхождения видов” Дарвина в 1856 году и вплоть до 1919 года. В тот период бытовали идеи биологического детерминизма. Руссоисты, пользуясь этими идеями (а некоторые продолжают это делать и сегодня), обвиняли своих оппонентов в упрощенном представлении о том, что агрессия и войны неизбежны. Однако эти обвинения не имели под собой никаких оснований – ни тогда, ни сегодня. Двадцать ведущих ученых, о которых писал Крук, считали, что в основе человеческого насилия отчасти лежит эволюционная предрасположенность. Но вопреки обвинениям своих оппонентов девятнадцать из них прямо заявляли, что культура, по их мнению, сильнее биологии. Это были именитые ученые того времени: Огюст Коне, Джордж Крайл, Чарльз Дарвин, Уильям Джеймс, Вернон Келлог, Рэй Ланкестер, Генри Маршалл, Уильям Макдугалл, Питер Чолмерс Митчелл, Ллойд Морган, Г. Т. У. Патрик, Рональд Росс, Чарльз Шеррингтон, Герберт Спенсер, Дж. Артур Томсон, Уилфред Троттер, Альфред Рассел Уоллес, Грэм Уолас и Лестер Уорд. Единственным бескомпромиссным “биологическим детерминистом” оказался нейробиолог Карл Пирсон, который также поддерживал идеи евгеники. Обвинения в детерминизме, таким образом, были практически безосновательными¹⁷.

Многочисленные данные указывают на то, что общество не только влияет на уровень насилия, но и может его предотвращать. В конце концов, история давно продемонстрировала, что государства могут жить в мире в течение многих поколений. Если какое-то поведение имеет эволюционную историю, это еще не значит, что оно обязательно будет неотвратимым, неизменяемым и не поддающимся воле человека. Гены влияют на размер и чувствительность различных участков мозга, на природу и активность физиологических систем стресса, на выработку и метаболизм нейромедиаторов и на многое другое. Гены формируют систему, а система реагирует на окружающую среду. Животное, которое проявляло бы агрессию с той же предсказуемостью и неизменностью, с какой оно засыпает, чувствует голод или отшатывается от зловонного трупа, быстро проиграло бы в эволюционной гонке. Ключ к успешной агрессии заключается в поведенческой гибкости.

Одни формы агрессии более предсказуемы, чем другие. Реактивную агрессию сложнее контролировать, чем проактивную, но даже она поддается контролю коры головного мозга. Алкоголь делает человека опасным именно потому, что ослабляет привычные системы контроля. В отсутствие алкоголя вспышки гнева проще сдерживать. Иными словами, в обычном состоянии системы торможения активны.

Как я уже говорил в предыдущей главе, проактивная агрессия запускается только в том случае, когда нападающие высоко оценивают вероятность успеха и знают, что им ничего не грозит. В противном случае проактивная агрессия, скорее всего, не проявится. Именно поэтому шимпанзе убивают друг друга только изредка, а люди могут очень продолжительное время жить без войн.

Показательно, что вопреки своим же представлениям об агрессии руссоисты спокойно принимали идею о том, что склонность к привязанности, романтическим чувствам и кооперации имеет эволюционную основу. Они охотно допускали, что различия когнитивных и нейроэндокринных систем человека и человекообразных обезьян лежат в основе уникальных человеческих форм эмпатии и альтруизма. Говоря об этих приятных аспектах человеческого поведения, они охотно (и совершенно справедливо!) забывали про детерминизм¹⁸.

Такая готовность признать роль генетических адаптаций в формировании положительных аспектов поведения говорит о том, что отказ признавать аналогичную роль адаптаций в отрицательных аспектах поведения не связан с непониманием принципов поведенческой биологии. Похоже, причины тут совсем другие. Чем иначе можно объяснить, что даже признанные специалисты по эволюционной биологии, такие как Стивен Джей Гулд, отреагировали на публикацию концепции адаптивных убийств обвинениями в биологическом детерминизме? Гулд, высмеивая идею эволюционной приспособленности человека к межгрупповой агрессии, саркастически заметил, что “проклятые гены сделали нас ночными тварями”¹⁹.

Итак, некоторые руссоисты утверждают, что, признавая эволюционную историю адаптивного насилия, мы тем самым признаем неизбежность агрессии и войн. Но это утверждение неверно. Абсурдно считать, что, раз люди воевали в плейстоцене, сегодня они должны непременно быть “опьяненными жаждой крови” животными “на пути к неминуемым убийствам”²⁰. Идею биологического детерминизма, в которую верили некоторые руссоисты и которую отдельные ученые встраивали в свои гипотезы об эволюции агрессии, давно пора отправить на помойку. Обсуждение эволюционного значения войны не должно ассоциироваться с идеей непреодолимой жажды насилия.

Если считать, что люди способны принимать самостоятельные решения, а не только действовать автоматически, возникает вопрос: как эволюционная теория, основанная на фундаментальных различиях проактивной и реактивной агрессии, объясняет существование войн? Склонность человека к межгрупповым убийствам не вызывает сомнения. Говоря словами Ричарда Ли: “Важно отметить, что исторически кочующие охотники-собиратели не чужды насилия. Они сражаются и иногда убивают друг друга”²¹. Поэтому, исходя из стандартного допущения, что базовая психология одинакова для всех человеческих популяций²², мы должны согласиться с Фридрихом Великим, говорившим: “В каждом человеке живет дикий зверь”²³. Вопрос в том, что выпускает этого зверя на свободу.

Две разновидности войны, простая и комплексная, настолько отличаются друг от друга, что о каждой следует поговорить отдельно. О комплексных войнах – то есть войнах, в которых фигурируют военные организации, групповые атаки и битвы между сообществами государственного уровня, – мы поговорим ниже.

С точки зрения эволюции нас больше интересуют простые войны, происходящие в небольших догосударственных сообществах и во многом похожие на межгрупповую агрессию некоторых животных. Столкновения в таких войнах длятся так недолго и выглядят настолько “не по-военному”, что некоторые антропологи даже предпочитают не называть этот тип насилия войной. Такие войны состоят в основном из коротких неожиданных налетов. Это единственный тип войны, где отношения между воинами (как правило, взрослыми женатыми мужчинами – теми, кого Геллнер называл “двоюродными братьями”) остаются эгалитарными: никто никому не подчиняется и не отдает приказы. Участвуют в такой войне все, кроме немощных и больных, и военной иерархии в ней нет. Когда возникает конфликт с другой группой, воины могут вместе обсудить планы, но принуждать к участию никого не станут. Каждый сам решает, участвовать ему в нападении или остаться дома. Так устроены войны и у кочующих охотников-собирателей, и у земледельцев, таких как мундуруку в Бразилии и яномамо в Венесуэле.

Простая война обычно осуществляется за счет мужских групп, которые подкрадываются к врагу и, убив или ранив одну или несколько жертв, как можно быстрее убегают, чтобы избежать эскалации конфликта. Соответственно, битвы происходят редко. Если враждующие группы воинов по какой-то причине оказываются лицом к лицу, обе стороны имеют обыкновение разбегаться²⁴.

Таким образом, хотя простые военные действия не так просты, как межгрупповые столкновения у шимпанзе, их адаптивная логика очень похожа. Нападающие организуют атаки так, чтобы свести риски к минимуму. Как правило, главная их цель – убийство. Сокращение числа соперников на соседних территориях обычно приносит группе выгоду: снижение вероятности, что на группу нападут в будущем, и доступ к соседским ресурсам. Каким бы ни был непосредственный повод для атаки, если она помогает ослабить силы соседней группы, нападающие наверняка остаются в выигрыше.

В большинстве случаев такие налеты успешны, ведь их затевают только тогда, когда нападающие уверены в своем превосходстве. Однако всегда остается вероятность поражения²⁵. Приближение нападающих могут заметить, противник может оказаться неожиданно хорошо подготовленным, а возле вражеской деревни можно наткнуться на ловушку, например на вбитые в землю колья. Поэтому от нападающих требуется отвага и готовность к тяжелым физическим нагрузкам. Чтобы справиться с волнением, воины часто вводят себя в состояние возбуждения перед тем, как отправиться в путь. В процессе подготовки к набегу могут использоваться разные ритуальные практики. Во время налета нападающим часто достается добыча, например женщины или вражеские головы; также вознаграждением может быть престиж или какие-то ценные вещи²⁶. В некоторых сообществах трусость наказывается²⁷.

Немного труднее объяснить поведение, при котором убийство становится наградой само по себе. Земледельцы энга, живущие в высокогорьях Новой Гвинеи, рассказывали антропологу Полли Висснер, как их люди относятся к убийствам в небольших войнах.

А теперь я расскажу о войне. Вот что говорили наши праотцы: когда человека убивали, клан убийц пел песни отваги и победы. Они кричали “Ауу!” (“Ура!” или “Так держать!”), чтобы объявить о смерти врага. Тогда их земля становилась подобна высокой горе; так было из поколения в поколение²⁸.

Подобные рассказы, в которых воины не получают никаких других наград, кроме упоения от акта убийства, очень распространены. С эволюционной точки зрения такое поведение можно объяснить теми же причинами, что и убийства чужаков у животных.

Почему происходят эти убийства? Неутешительный ответ (имеющий, однако, биологический смысл) состоит в том, что убийство чужака приносит убийце удовольствие. Об этом позаботилась эволюция, потому что те, кому нравилось убивать, получали адаптивное преимущество.

На первый взгляд идея может показаться абсурдной. Никто из нас не получит удовольствия от убийства незнакомого человека. Однако незнакомцы, с которыми мы обычно встречаемся, – это совсем не те незнакомцы, с которыми мог встретиться воин, живший в небольшом сообществе в анархичном мире. Посмотрев на оружие и одежду незнакомца и послушав, как он говорит, воин мог сразу определить, принадлежит ли тот его сообществу. Настоящего чужака, члена вражеского соседнего сообщества, воин, скорее всего, не считал за человека, и оба они казались друг другу одинаково опасными. Убийство чужака может приносить удовольствие, какой бы пугающей ни казалась нам эта мысль. Когда для защиты от врага группе приходится полагаться только на свои силы, любое действие, ослабляющее силы соседа, является вознаграждением.

Вознаграждение необязательно ожидается сознательно: удовольствие от убийства оказывается достаточным само по себе. Сходным образом работает половое размножение. Шимпанзе, волки или другие животные вряд ли осознают, что спаривание приводит к появлению потомства. Почему же они спариваются? Потому что это приносит им удовольствие. Эволюция сделала секс приятным потому, что у тех, кому он нравился, обычно появлялось потомство.

Мысль о том, что люди эволюционно приспособлены получать удовольствие от убийства незнакомцев, неприятна и противоречит нашему привычному представлению о человечестве. Можно только надеяться, что в будущем это свойство человеческой природы будет играть в нашей жизни все меньшую роль. Ведь уже сегодня мы в значительной степени объединены международными социальными связями: враги, ничем друг с другом не связанные, встречаются редко. Впрочем, вспышки насилия, возникающие время от времени в ситуациях социального разъединения, напоминают, какое большое удовольствие человек может получать от убийства. Историк Джоанна Бурк писала о преступлениях Второй мировой войны, происходивших по обе стороны баррикад. Один японский солдат так вспоминал Нанкин: “Когда нам было скучно, мы развлекались, убивая китайцев. Хоронили их заживо, толкали в костер, забивали до смерти дубинками или убивали другими жестокими способами”²⁹. В Европе 1940-х годов члены коллаборационистского движения усташей в Хорватии с энтузиазмом убивали евреев, сербов и цыган, “часто забивая их до смерти примитивными инструментами”³⁰. Жертвами этих зверств стали около 40 тысяч цыган и 400 тысяч сербов в Хорватии и Боснии. Хорватский священник, преподобный Дионизие Юричев, объяснял: “В этой стране не должен жить никто, кроме хорватов. Мы отлично знаем, как разобраться с теми, кто выступает против перехода в [католичество]. Я лично расправлялся с целыми провинциями, убивая всех – и куриц, и людей. Я не испытывал раскаяния, убив маленького ребенка, если он стоял на пути усташей”³¹. Вряд ли найдется много войн, про которые нельзя рассказать подобные истории.

Часто поводом для войны или насилия становится месть³². В лабораторных экспериментах было показано, что удовольствие от мести ассоциировано с повышенной активностью нейронов в определенной части мозга – хвостатом ядре³³. У крыс и обезьян хвостатое ядро участвует в ответе на ожидаемое вознаграждение, в том числе на кокаин и никотин. Среди людей те, у кого наблюдается повышенная активность хвостатого ядра, с большей готовностью наказывают других. Возможно, активация хвостатого ядра была одним из нейронных процессов, эволюционировавших для поощрения заинтересованности в убийстве.

Удовлетворение от убийства ненавистного врага – это лишь одна из многих причин убийств. В современных войнах его значение, скорее всего, относительно невелико. Еще одна причина, по которой обычный человек может стать убийцей, – это моральное давление. Во время Второй мировой войны, пишет Джоанна Бурк,

многих людей заставлял убивать не страх наказания, а давление группы. Тот, кто отказывался убивать, становился изгоем и стремительно терял уважение товарищей. Виновники геноцида ничем не отличались от тех, кто не участвовал в кровопролитиях. Отличалась только ситуация, в которой они оказались. Это неприятное объяснение, ведь оно подразумевает, что способность к страшному насилию скрыта в каждом из нас. Во всех нас есть потенциал “зла”³⁴.

Безусловно, то же можно сказать и о простых военных действиях.

Помимо желания мести и морального давления, на практику простых войн оказывает влияние множество других уникальных свойств человека. Среди них существование высокотехнологичного оружия, язык, социальные нормы, психология покорности, подготовка воинов и способность разрабатывать совместные планы. Но сам факт наличия простых войн нельзя объяснить ни одним из этих факторов, ведь законы, по которым происходят такие войны у человека, очень сходны с механизмами межгрупповой агрессии у некоторых других животных. Простые войны у людей – так же, как и межгрупповые столкновения шимпанзе или волков, – основаны на проактивной агрессии; цель их состоит в обеспечении безопасности, а убийства приносят нападающим долгосрочные преимущества. Все остальные характеристики человеческих войн – это просто розочки на торте, но не обязательные их свойства. Что касается неотъемлемых свойств простых войн, то они мало чем отличаются от базовых характеристик межгрупповой агрессии у других животных, убивающих соседей, когда представится подходящий случай³⁵.

Поэтому не стоит удивляться, что люди, не уважающие государственные законы, так охотно собираются в банды и пользуются локальным дисбалансом сил для совершения убийств и других преступлений. Поведение шимпанзе и охотников-собирателей не сильно отличается от поведения повстанцев, уличных группировок и преступных банд. Естественный отбор благоприятствует безопасным убийствам всегда, когда они не несут слишком больших рисков для нападающего, – а зачастую и тогда, когда они не приносят нападающему никакой очевидной выгоды. В мире, где царит анархия, удовольствие от убийства может само по себе быть достаточной наградой.

Хладнокровное планирование, свойственное коалиционной проактивной агрессии, может приводить не только к убийству отдельных индивидов, но и к преднамеренному уничтожению целых групп людей. На археологических раскопках Натарук в Северной Кении были обнаружены свидетельства войны, которая произошла 10 тысяч лет назад. Среди костей двадцати семи человек было двенадцать скелетов, сохранившихся почти полностью. Десять из них несли следы насильственной смерти. Руки четырех жертв, судя по всему, были связаны перед смертью. Сейчас уже трудно сказать, что именно там произошло, но история и этнография знает бесчисленное количество случаев, когда побежденных воинов и захваченных в плен мирных жителей убивали – что, судя по всему, и случилось в Натаруке.

Самый яркий пример коалиционной проактивной агрессии – это уничтожение миллионов евреев, румын, поляков, гомосексуалов и других людей в концентрационных лагерях во время Второй мировой войны. В процессе едва ли пострадал хоть один из работников лагерей, расстреливавших заключенных или загонявших их в газовые камеры³⁶. Мы часто называем безжалостные акты насилия вроде холокоста “бесчеловечными”. Но с филогенетической точки зрения они, конечно, вовсе не бесчеловечны. Наоборот, они глубоко человечны. Ни одно другое млекопитающее не убивает представителей своего вида настолько планомерно и массово.

За долгую эволюционную историю простых военных действий естественный отбор довел до совершенства наше умение извлекать пользу из коалиционной проактивной агрессии. Но мы пока не знаем, повлияла ли на нашу эволюционную психологию гораздо более короткая история комплексных военных действий. Самое раннее убедительное свидетельство комплексной войны известно из Кермец-Дере в Северном Ираке, где рядом с городскими стенами было найдено множество скелетов, наконечников стрел и тяжелых дубинок; находки датированы примерно 10 тысячами лет. Начиная с этого момента свидетельства комплексных военных действий встречаются относительно часто³⁷. Десяти тысяч лет, безусловно, должно быть достаточно для формирования биологической адаптации. Скотоводы употребляли молочные продукты в течение всего восьми тысяч лет и за это время успели сформировать генетические адаптации для более эффективного усвоения лактозы (молочного сахара). И хотя пока не известны никакие физиологические адаптации к комплексных войнам, полностью их существование исключить нельзя. Здесь, однако, я буду исходить из того, что их не существует³⁸.

Комплексные войны происходят в сообществах, имеющих политическое руководство, и участвующие в них люди делятся на два типа: командиров, которые решают, что делать, и солдат, которые выполняют приказы. Сочетание командиров и солдат крайне эффективно; сообщества, образующие такие “настоящие военные системы”, находятся, говоря словами антрополога Гарри Терни-Хай, “над военным горизонтом”, – в противоположность сообществам, практикующим простые войны³⁹.

Комплексные военные действия, как и простые, могут включать проактивную агрессию в форме внезапных налетов.

Во время таких налетов небольшая группа нападающих – например отряд, которому приказали вывести из строя пулеметную точку, или экипаж бомбардировщика, который должен уничтожить военную базу, – старается остаться незамеченной до начала атаки, а после достижения цели как можно скорее вернуться назад. Проактивные налеты имеют очевидные военные преимущества. В психологическом смысле для них часто характерен тот же энтузиазм, который отличает налеты во время простых войн⁴⁰.

Однако также у комплексных войн есть свойства, принципиально отличающие их от простых войн. Особенно это касается организованных сражений. В комплексной войне у солдат нет выбора, участвовать им в сражении или нет, и во многих ситуациях они совершенно не заинтересованы в участии. Участие в войне может быть эмоционально травмирующим и часто (когда солдата принуждают отправиться в бой) не приносит отдельному индивиду никакой выгоды. В некоторых сражениях солдаты приближаются к группе вооруженных противников, сознательно подвергая себя риску ранения или смерти. Что же заставляет их это делать? Внутренней мотивацией, выработанной в ходе эволюции, такое поведение объяснить нельзя⁴¹.

Как показало исследование поведения солдат в боях Второй мировой войны, проведенное генералом США С. Л. Э. Маршаллом, страх на поле сражения испытывают абсолютно все⁴². Военный аналитик Ардан дю Пик собрал примеры реакции солдат на приказ выступать⁴³. Иногда целая армия разворачивается и пускается в бегство. Это происходит, по выражению военного историка Джона Кигана, “не потому, что [армия] физически ослаблена, а потому, что у людей не выдерживают нервы”⁴⁴. Иногда “капитулянты” убегают тихо, небольшими группками, пока не оказывается, что на поле сражения почти никого не осталось. Бывают случаи, когда обе наступающие стороны останавливаются, не достигнув зоны поражения, – к ярости их командиров. Бывает также, что обе сближающиеся армии потихоньку уклоняются в сторону и в итоге обходят друг друга по касательной, не вступая в контакт. Страх столкновения, который испытывают солдаты, настолько силен, что, как заключает Киган, главная задача офицеров состоит в подавлении этого страха. Отчасти это достигается за счет того, что солдаты понимают: дезертирам грозит смерть⁴⁵. Такой была формула Фридриха Великого⁴⁶: он утверждал, что рядовой солдат должен бояться офицера больше врага. Ведь командиру части нужно не только привести солдат на огневой рубеж, но и заставить их там остаться.

Очевидно, поведение солдат во время комплексных военных действий имеет мало общего с пылом охотников-собирателей, атакующих вражескую стоянку. В комплексных войнах солдат тренируют преодолевать страх, чтобы, как выражается Киган, “посмотреть битве в лицо; лицо это, пусть оно и не будет ни знакомым, ни тем более дружелюбным, все же не должно парализовать их страхом”⁴⁷.

Командиры, по словам Кигана, обычно считают, что солдаты идут в бой потому, что подчиняются приказам. На самом же деле гораздо большее значение имеют два других фактора. Во-первых, бывают случаи, когда участие в битве может ощутимо повысить шансы на выживание, и отстать от товарищей будет гораздо опаснее, чем присоединиться к ним. Во-вторых, участие в бою позволяет избежать презрения сослуживцев. Военные организации старательно культивируют тесные дружеские связи между людьми. Обычно солдат разбивают на небольшие группы от пяти до семи человек. Чувство товарищества между ними формируется во время тренировок, маневров, ритуальных действий вроде издевательств над новобранцами, совместного противостояния офицерам и бесконечных часов скуки. Некоторые ученые считают, что желание солдат сохранить уважение товарищей объясняется ложными племенными чувствами. Я же считаю, что в основе этого желания лежат скорее нравственные чувства, исходно сформировавшиеся в плейстоцене в ответ на угрозу смертной казни, как мы обсуждали в главе 10.

Солидарность, необходимая для военной эффективности, обусловлена нежеланием подвести товарищей, а уважение к товарищам, в свою очередь, основано на нравственных чувствах, эволюционировавших с целью самозащиты. Также уважение к товарищам появляется в ответ на дедовщину – практику, которая наглядно показывает новобранцу, что над ним стоит коалиционная власть членов его группы. Солдат, показавший себя трусом, рискует быть убитым своими же однополчанами⁴⁸.

Таким образом, чувство долга по отношению к товарищам способствует военной эффективности. Но некоторые другие эмоции, сформировавшиеся в ходе нашей эволюционной истории, эту эффективность, наоборот, снижают.

Осознанная оценка рисков, лежащая в основе проактивной агрессии, должна удерживать людей от участия в конфронтационных военных действиях. Проактивная агрессия успешна только тогда, когда риск получить ранение при атаке невысок. Конфронтационные сражения, напротив, сопряжены с высоким риском ранений и смерти. Неудивительно, что у дю Пика и Кигана получились такие длинные списки способов, к которым солдаты прибегают для того, чтобы избежать столкновения с врагом. Человеческая психология не очень подходит для солдатского ремесла. Именно поэтому самые успешные армии – это те, которым лучше всех удается подавлять личные интересы военнослужащих с помощью дисциплины или воодушевления. На войне, как говорил Наполеон, “успех на три четверти зависит от личных качеств и отношений и только на одну четверть от соотношения людской силы и техники”⁴⁹.

В конечном счете сражения происходят по одной-единственной причине: на этом настаивает высшее командование. Мотивация командиров при этом может быть как проактивной, так и реактивной. Командир, тщательно планирующий внезапный налет с конкретной целью, проявляет агрессию проактивного типа. Преимущества такого подхода хорошо иллюстрирует история Александра Македонского. В течение 13 лет, с 336 до 323 года до н. э., Александр возглавлял армию, которая захватила большую часть Ближнего Востока, включая Персидскую империю и ряд королевств вплоть до западных областей Индии. Среди его масштабных военных действий – девять осад, десять сражений и одна крупная кампания. Он не проиграл ни одной битвы. Чтобы вдохновить свои войска, он часто сражался на передовой линии и иногда лично возглавлял атаку. Несколько раз его ранили; его смерть в Вавилоне в возрасте тридцати двух лет была, возможно, следствием старой раны, полученной в Индии. В целом, однако, Александр всегда четко подстраивал свои военные амбиции под силу своей коалиции⁵⁰.

Политический аналитик Доминик Джонсон и математик Найл Маккей показали, что в истории войн преобладают асимметричные битвы, то есть такие, где силы нападающей стороны значительно превосходят силы противника. Командиры инициируют агрессию, когда они гораздо сильнее врага. Поэтому до недавнего времени тот, кто инициировал сражения (или войны), обычно их и выигрывал⁵¹.

Успех командиров, принимающих взвешенные решения о наступлении, легко объясняется с точки зрения эволюционной истории проактивной агрессии: отбор, конечно, будет поддерживать способность правильно оценивать вероятность победы. Однако повторяющиеся победы можно объяснить не только эволюцией. Триумфы командиров также могут быть следствием их высокого интеллекта. Гораздо нагляднее эволюционная теория объясняет другой удивительный феномен – военную некомпетентность.

“Военная некомпетентность” – это термин, который использовал психолог Норман Диксон для обозначения ситуаций, когда командиры проигрывают вопреки своей уверенности в победе. Такие поражения характерны для битв, в которых силы примерно равны (в противоположность асимметричным атакам). Но неожиданные поражения случаются также и в асимметричных войнах последнего времени. Политический аналитик Айвен Аррегин-Тофт классифицировал военные победы с 1880 по 1998 год на основе того, был ли один оппонент “сильнее” другого. “Сильной” он считал сторону, чьи материальные средства по меньшей мере в десять раз превосходили силы другой стороны. Вероятность, что сильная сторона победит, в последнее столетие стабильно снижалась: до 1850 года она составляла 88 %, а после 1950 года – всего 45 %. Почему же командиры вдруг разучились предсказывать победу? Как считают Джонсон и Маккей, основная причина – в том, что со временем у армий появилось гораздо больше возможностей для борьбы с незаконными вооруженными формированиями и партизанскими отрядами⁵².

Военные ведомства, конечно, стремятся избегать ошибок при принятии решений. Пытаясь понять, какие факторы влияют на вероятность победы, Диксон получил беспрецедентный доступ к документам британской армии за целое столетие, начиная с Крымской войны 1853–1856 годов. Он обнаружил четыре основных признака некомпетентности, определяющих исход сражений: переоценка собственных сил, недооценка сил врага, пренебрежение данными разведки и нерациональное использование человеческих ресурсов⁵³.

Диксон показал, что дополнительно проблему усугубляло коллективное мышление, добавляя к списку еще шесть признаков некомпетентности. Это всеобщая иллюзия неуязвимости, коллективная склонность цепляться за сомнительные, но дорогие сердцу аксиомы, слепая вера в непогрешимую нравственность своей группы, шаблонное представление о враге как об абсолютном зле, с которым нельзя вступать в переговоры (или, напротив, как о слишком слабом, не представляющем угрозы противнике), коллективная иллюзия единодушия группы (основанная на ложной предпосылке, что молчание означает согласие) и самопровозглашенная цензура для защиты группы от информации, которая может ослабить ее решимость (например, от шпионских докладов).

В результате всего этого, когда силы противников более-менее равны, люди (или группы людей), принимающие решения, обычно переоценивают собственный военный потенциал и недооценивают силу противника. Примерно в половине случаев это приводит к катастрофе.

Возьмем, к примеру, высадку в заливе Свиней. 17 апреля 1961 года президент США Джон Ф. Кеннеди приказал десанту из 1400 кубинских изгнанников высадиться в заливе Свиней на Кубе. Всего за три дня они потерпели сокрушительное поражение со стороны значительно превосходящих сил противника. Ретроспективно решение о высадке кажется полным безумием. США располагали всеми данными о мощности кубинских вооруженных сил. Ничто не подтверждало громких заявлений о том, что 30 тысяч человек из организованного сопротивления “прорвутся сквозь войска Кастро и перейдут болота, спеша на помощь освободителям”⁵⁴. “Как же я мог допустить такую глупость?” – недоумевал после этого Кеннеди⁵⁵. Большая часть его команды пребывала в таком же замешательстве, не понимая, как они могли настолько неверно оценить ситуацию.

По мнению Питера Уайдена, который в 1979 году опубликовал на эту тему книгу, позже ставшую классикой, объяснялось все очень просто. Это была самонадеянность, “эго, раздутое до таких размеров, что глаза и уши отказывались принимать то, что им не хотелось видеть или слышать”⁵⁶. Кеннеди, принявший решение о вторжении, отчаянно боялся показаться “слабаком” и бесконечно верил в свою удачу, а его окружение ему потакало. “Соратники Кеннеди считали, что он превращает в золото все, к чему прикоснется, и не способен проигрывать”⁵⁷, – писал Артур Шлезингер. Директор Департамента планирования ЦРУ Ричард Бисселл, настаивавший на вторжении, был, по словам Уайдена, настолько амбициозным, самоуверенным и азартным, что просто не мог отказаться от своего героического плана, хотя риски становились все более очевидными. Даже потерпев фиаско, Бисселл настаивал на том, что они все сделали правильно. Секретный внутренний отчет ЦРУ, опубликованный в 1998 году, “показал картину агентства, находящегося во власти смертоносных иллюзий”⁵⁸.

Заблуждения такого рода настолько типичны для войн, что они лежат в основе большинства теорий о военных неудачах.

Первые два заблуждения из списка Диксона – переоценка собственных сил и недооценка сил врага – представляют собой позитивные иллюзии⁵⁹. Третье заблуждение, пренебрежение данными разведки, эти иллюзии поддерживает⁶⁰. Четвертое заблуждение, сухо названное “нерациональным использованием человеческих ресурсов”, – это страшное последствие предыдущих трех заблуждений. Армии гордятся своей эффективностью и, казалось бы, всегда должны иметь аппарат, объективно оценивающий силы врага. Но на деле происходит обратное: вопреки всем ожиданиям здравого смысла, армейские аппараты гарантированно дают неверные оценки. Главная проблема заключается в формировании позитивных иллюзий. Люди склонны к неоправданному оптимизму.

Склонность к позитивным иллюзиям характерна не только для военных взаимодействий, но и для межправительственных отношений. Историк Барбара Такман показала, что во все эпохи и во всех регионах власти регулярно проводят политику, противоречащую их собственным материальным интересам. Это происходит даже тогда, когда решения принимаются коллективно, а разумные альтернативы известны всем участникам обсуждения и легко реализуемы. Вероятность таких ошибок, как показала Такман, остается неизменной на протяжении трех тысяч лет и не зависит ни от истории, ни от типа политического режима, ни от нации или социального класса. В основе этих ошибок лежит “отказ от здравого смысла” в пользу “амбиций, тревоги, честолюбия, желания сохранить свою репутацию, иллюзий, заблуждений и стойких предрассудков”⁶¹.

Положительные иллюзии возникают всегда, когда существует конкуренция, даже если до войны дело не доходит. Марк Твен так писал об этом:

Нации не думают, они только чувствуют… каждая нация знает, что только у нее самая истинная религия, самая разумная система управления, каждая из них презирает других, каждая ведет себя по-свински и не подозревает об этом, каждая гордится своим предположительным превосходством, каждая абсолютно уверена в том, что она – любимица Бога, каждая с непоколебимой уверенностью призывает Его взять на себя командование в военное время, каждая удивляется, когда Он принимает сторону врага, но по привычке прощает Его и возвращается к лести – одним словом, весь человеческий род доволен, всегда доволен, настойчиво доволен, несокрушимо доволен, счастлив, благодарен, горд, какая бы это ни была религия и кем бы ни был правитель – тигром или домашней кошкой⁶².

Уверенность в своих силах распространяется и на широкую общественность. Как писал специалист по международным отношениям Ганс Моргентау⁶³, “кумирами общества становятся герои, а не торговцы лошадьми”. В преддверии войны общество часто влияет на политические решения. Так, объявление Первой мировой войны “было встречено огромным общественным энтузиазмом в столицах всех противоборствующих стран”⁶⁴ вопреки зловещим прогнозам политиков. “Сыны мои, я слышу ваше ликование / Перед трубным гласом войны”⁶⁵, – писал британский поэт Уильям Ноэль Ходжсон в 1914 году, выражая чувства, которые тогда разделяли многие.

Подобные иллюзии быстро рассеиваются при столкновении с реальностью. В конце войны, после гибели сына, Редьярд Киплинг писал: “Если кто-то спросит, почему мы погибли, / Ответьте им: потому что наши отцы лгали нам”⁶⁶. Кеннеди после провала операции осознал, что обманывал себя самого, и попытался найти причины своей ошибки. Победа над Кастро стала бы важной вехой холодной войны и укрепила бы престиж Кеннеди. Но попытка вывести из строя страну – союзника СССР была слишком безумной авантюрой, в основе которой лежала ошибочная оценка кубинских настроений и сил. Провал операции положил конец эйфории Кеннеди, стоил Бисселлу карьеры, подорвал доверие к США как к мировому лидеру и, по мнению Че Гевары, дал огромное политическое преимущество Кубе, превратив ее из угнетенной маленькой страны в достойного противника.

Позитивные иллюзии, заставившие США развязать войну, привели к катастрофе. Но эти иллюзии настолько типичны для периода эскалации конфликтов, что возникает вопрос об их эволюционном происхождении: как они возникли?

Ответ подсказывает психология реактивной агрессии. Решение вступить в противостояние с равным противником принимают командиры противоборствующих сторон, каждый из которых ожидает серьезного сопротивления. В этой ситуации важна уверенность. Чем больше у воюющей стороны уверенности, тем вероятнее, что она победит. Этот тезис применим не только к людям, но и к животным, и в основе его лежат два механизма: целеустремленность и умение блефовать.

Целеустремленность, основанная на уверенности в своих силах, обеспечивает абсолютную самоотдачу на пути к победе. Отвага и “твердое решение не сдаваться”⁶⁷ всегда сильнее осторожности. Как говорил Гамлет: “Так трусами нас делает раздумье, / И так решимости природный цвет / Хиреет под налетом мысли бледным, / И начинанья, взнесшиеся мощно, / Сворачивая в сторону свой ход, / Теряют имя действия”⁶⁸[13]. В равной схватке здравомыслящий противник, рассуждающий как Гамлет, правильно оценит вероятность своего поражения в 50 %. Соответственно, он может позаботиться о мерах предосторожности в случае поражения – например, разработать план отступления, придумать, как сократить потери, или провести переоценку сил соперника. Однако мысли о возможности поражения вызывают беспокойство (верный знак поражения) и смятение. И поскольку в борьбе равных тот, кто приложил 100 % усилий, всегда одержит верх над тем, кто приложил 90 % усилий, слепая самонадеянность обеспечивает победу. “Чемпионское мышление” нерационально, неэффективно и в большинстве случаев ошибочно, но при равных силах оно помогает направить психологические ресурсы на борьбу и повышает вероятность победы.

Уверенность в своих силах часто основана на убеждениях, которые со стороны кажутся совершенно абсурдными. В 1997 году на Борнео давно назревавшее напряжение между местным народом даяков и переселенцами-мадурцами переросло в полноценный конфликт. Даяки верили, что магия защищает их от пуль. Благодаря этому они сражались бесстрашно и эффективно. Подобный самообман характерен для многих войн. В Восточном Конго 1990-х годов бойцы отрядов май-май верили, что пули, попав в них, превращаются в воду. В Уганде 1980-х годов повстанческие группы под руководством Элис Лаквены яростно сражались потому, что были уверены: пули их не берут. Вера в защитную силу магии – замечательная иллюзия, позволяющая развить неограниченную агрессию против врага. Особенно пригождается она командирам, которые сами не выходят на поле боя.

Второе преимущество уверенности в своих силах – это возможность запугать врага. Хорошего блефа часто оказывается достаточно. Даяки запугивали своих врагов множеством способов. Слухи о каннибализме и демонстрация отрезанных голов заставляли противников думать, что даяки “одержимы и ведут себя ненормально”, и, соответственно, испытывать перед ними страх⁶⁹.

Позитивные иллюзии помогают людям выигрывать битвы, способствуя целеустремленности и успешному блефу. Конечно, ложная уверенность в своих силах может приносить и другие дополнительные выгоды, например укреплять доверие сомневающихся союзников. Но основное адаптивное свойство такой уверенности – это повышение вероятности победы.

В конечном счете есть какая-то ирония природы в том, что отбор на способность побеждать способствовал также склонности к ошибочным суждениям, которая, в свою очередь, приводит к “нерациональному использованию человеческих ресурсов”. Великий поэт и составитель словаря английского языка Сэмюел Джонсон понимал, насколько абсурдны ситуации, когда оба противника уверены в своей победе: “Несомненно, перед началом войны каждая нация уверена в своей победе; эта взаимная уверенность приводит к кровопролитным играм, которые уже не раз опустошали наш мир. Но ведь ясно, что из двух противоречащих друг другу мнений одно должно быть неверно”. Джонсон говорил это, пытаясь убедить Англию не вступать в войну с Испанией. Было бы неплохо иногда вспоминать об этом во время сегодняшних конфликтов. Но к сожалению, понимание, что противники склонны неверно оценивать свои шансы на победу, неизбежно вступает в противоречие с тем фактом, что в процессе эволюции люди научились это понимание игнорировать⁷⁰.

У животных уверенность в своих силах, скорее всего, играет ту же роль, что и у человека. В равной схватке обе стороны должны быть нацелены на победу. Поэтому проигравшие неизменно платят более высокую цену, чем могли бы, если бы действовали рационально. Проблема с излишней самоуверенностью в человеческих войнах – в том, что в сообществах, находящихся “над военным горизонтом”, самонадеянность лидера гибельна не столько для него самого, сколько для солдат, которым приходится сражаться на его войне.

Подводя итог, можно сказать, что эволюционная психология солдат, участвующих в комплексной войне, обычно подсказывает им в этой войне не участвовать. В то же время эволюционная психология командиров, организующих войны, заставляет их разбрасываться ресурсами и принуждать солдат к участию с помощью способов, отточенных многолетней эволюцией коалиционной проактивной агрессии. Все это приводит к кровопролитиям гораздо большего масштаба, чем могло бы быть, если бы система была взаимовыгодной. К сожалению, естественный отбор благоприятствует механизмам, приводящим к победе. И эти механизмы включают позитивные иллюзии, усугубляющие расточительность войн.

Ни внешние источники зла, ни удовольствие от убийств, ни “неодолимый инстинкт агрессивности”, о котором говорил Эрих Фромм, не приводят к комплексным войнам. Такие войны – результат сложного взаимодействия склонности к проактивной и реактивной агрессии. Солдатам повсеместно приходится сражаться вопреки своему желанию. Комплексные войны возможны благодаря способности человека к коалиционной проактивной агрессии, которая, в свою очередь, способствует подчинению и иерархии. Отчасти комплексными войнами движет самолюбие: по мере приближения кризиса обе стороны все хуже справляются с рациональной оценкой происходящего по причинам, которые кроются в эволюции реактивной агрессии.

Приведенная здесь схема – всего лишь грубый набросок базовых взаимоотношений между эволюционной психологией и военными действиями. Я хотел показать, что военную психологию можно проиллюстрировать простыми моделями из биологии поведения. Также я хотел подчеркнуть, что в сообществах, находящихся “над военным горизонтом”, некоторые эволюционные адаптации к агрессии могут парадоксальным образом понижать вероятность победы в ситуациях, где важна точная оценка соотношения сил.

В этой книге я хотел разобраться, как эволюция создала лучшее и худшее в человеке. Предсказание будущего не было моей целью.

Тем не менее мне кажется, что мы вполне можем смотреть в будущее с осторожным оптимизмом. Как я уже говорил, если агрессия была адаптивна в плейстоцене, это еще не означает, что мы должны продолжать воевать в антропоцене.

Множество данных указывает на то, что частота насильственной смертности в мире стабильно снижается. Происходит это, в частности, потому, что сообщества со временем становятся все крупнее, а чем крупнее сообщество, тем меньший процент населения принимает в войнах непосредственное участие. Поэтому снижение насильственной смертности вполне ожидаемо. Люди очень стараются сделать свою жизнь безопаснее⁷¹.

Насколько долгим и насколько повсеместным будет это снижение смертности – вопрос открытый. В конце плейстоцена, непосредственно перед возникновением сельского хозяйства, Homo sapiens населяли большую часть мира и вели образ жизни кочующих или оседлых охотников-собирателей. Количество отдельных сообществ в те дни достигало нескольких десятков тысяч (по некоторым оценкам, около 36 тысяч⁷²), и каждое сообщество обладало суверенитетом над своей территорией. Поскольку все мужчины были охотниками и потенциальными воинами, шансы умереть насильственной смертью во время столкновений между сообществами были очень высоки. Сегодня в мире 195 стран, и в каждой из них контроль насилия осуществляет государство. Со снижением количества независимых сообществ снизилось и количество войн. К сожалению, последние данные указывают на то, что чем дольше длится мир, тем более кровопролитной оказывается война, которая приходит ему на смену⁷³. Тем не менее, при прочих равных, если средний размер стран продолжит расти, вероятность умереть насильственной смертью продолжит снижаться. В далеком будущем человечество, возможно, станет единой страной: экстраполяции текущих тенденций показывают, что Мировое государство может появиться уже в период между 2300 и 3500 годом⁷⁴. Весьма вероятно, что смертность в этом Мировом государстве будет минимальной по сравнению с тем уровнем насилия, который наблюдался при анархии; при этом возможности, которые откроются для тирании, могут привести к расцвету других видов убийств.

Но если число стран останется тем же или продолжит расти, регуляция международных конфликтов будет требовать все больших усилий. Это очень непростая задача. В 1928 году лидеры шестидесяти двух государств договорились не использовать войну в качестве политического инструмента. Пакт Бриана – Келлога, который они подписали, нельзя назвать безупречным. Он не помешал Японии ввести войска в Китай в 1931 году. Он не остановил развитие агрессивного национализма в Германии и Италии, ставшего причиной Второй мировой войны. Всего через десять лет после подписания пакта все страны-участницы, кроме Ирландии, оказались втянуты в войну. В числе других войн, в которых участвовали члены пакта, – Корейская война, арабоизраильский конфликт, индо-пакистанские конфликты, Вьетнамская война, югославские войны и войны в Сирии и Йемене. Тем не менее, несмотря на все нарушения и вопреки мнению скептиков, ученые Уна Хэтэуэй и Скотт Шапиро считают этот пакт успешным, потому что он изменил правила ведения войн. С 1816 по 1928 год большинство войн затевались для захвата территории. После подписания пакта Бриана – Келлога такие захватнические войны стали незаконными. В результате аннексии территорий стали происходить все реже, а государства вместо этого стали все чаще обращаться к торговле⁷⁵.

Если мы продолжим тщательно следить за соблюдением международного права, у нас останется шанс избежать катастрофы, пусть это будет и непросто. Гораздо более серьезная опасность для человечества состоит в том, что по мере перераспределения ресурсов нас, скорее всего, ожидает формирование все новых коалиций, бросающих вызов существующим государствам. Все человеческие сообщества состоят из конкурирующих групп. Некоторые из них охотно игнорируют существующие законы, пытаясь отхватить себе куски государственных территорий, как это сделало ИГИЛ[14] в Ираке в 2014 году. Справиться с такими проблемами ненасильственными методами будет очень трудно. Глобальный ответ на действия ИГИЛ показывает, как появление новых идеологий, отрицающих существующие традиции, порождает новое насилие.

Слепой оптимизм по поводу снижения частоты войн так же глуп, как и апатичный пессимизм. Человечество вечно балансирует между мечтой о мире и жаждой власти. Хотя риск умереть насильственной смертью сегодня ничтожен, вероятность ядерного холокоста высока как никогда. С точки зрения философии ненасилия, главное достоинство проактивной агрессии состоит в том, что хорошо приспособленное животное не нападает, если угроза жизни слишком высока⁷⁶. Поэтому для сдерживания агрессии должно быть достаточно эффективных систем обороны. Но не слишком эффективных – иначе возникнет соблазн безнаказанно напасть на противника⁷⁷.

Понимание, что война – это продукт эволюции и что даже сегодня ей способствуют адаптивные черты нашей психологии, не означает, что война неизбежна. Однако оно означает, что человечество как вид опасно. Мы должны помнить, что человек склонен к позитивным иллюзиям при оценке выгод войны. А значит, мы всегда будем нуждаться в мощных институтах, отслеживающих возникновение милитаристских идеологий, распространение излишне оптимистичного пацифизма и случаи злоупотребления властью.

Глава 13. Утраченный парадокс

Руссоисты считают, что человек – от природы миролюбивый вид, развращенный обществом. Последователи гоббсовской школы утверждают, что человек – от природы жестокий вид, облагороженный обществом. Оба взгляда по-своему верны. Однако утверждение, что мы одновременно и “миролюбивы от природы”, и “жестоки от природы”, может показаться противоречивым. Эта двойственность и составляет основу парадокса, которому посвящена моя книга.

Парадокс можно разрешить, признав, что человек по своей природе – химера. В классической мифологии Химера была существом с телом козы и головой льва. Химера – не коза и не лев: она одновременно и то и другое. Главная мысль этой книги состоит в том, что в отношении агрессии человек одновременно и коза, и лев. Нам свойственна низкая предрасположенность к реактивной агрессии и высокая предрасположенность к проактивной агрессии. Такая разгадка парадокса признает частичную правоту и руссоистов, и гоббсовцев. Она также поднимает два вопроса, которые мы обсуждали выше: как появилось такое необычное сочетание и как знание об этом поможет нам лучше понять самих себя?¹

Начнем с первого вопроса: какие эволюционные стимулы определили развитие человеческой агрессии в двух противоположных направлениях: к снижению реактивной агрессии, с одной стороны, и к повышению проактивной агрессии – с другой.

На примере разных животных мы видим, что высокая склонность к коалиционной проактивной агрессии обычно ассоциирована со столь же высокой склонностью к реактивной агрессии. Из всех приматов шимпанзе чаще всех используют проактивную агрессию для убийства взрослых особей, и одновременно у них наблюдается высокая частота реактивной внутригрупповой агрессии. Из всех хищных волки чаще всего убивают других особей во время эпизодов проактивной агрессии. И хотя внутригрупповые отношения и волков, и шимпанзе в целом отличаются доброжелательностью и высоким уровнем кооперации, они все же не так миролюбивы, как собаки. Львы и пятнистые гиены в этом плане похожи на волков. У всех этих видов проактивная и реактивная агрессия наблюдается на одинаково высоком уровне².

У людей, однако, все иначе. В процессе эволюции человека реактивная агрессия снизилась, а проактивная осталась на высоком уровне. Как показывают приведенные в этой книге данные, наша склонность к реактивной агрессии уменьшилась в результате самоодомашнивания, которое началось как минимум 200 тысяч лет назад – а возможно, и раньше, в самом начале становления Homo sapiens чуть больше 300 тысяч лет назад. Ключевым фактором стало появление речи: она позволяла бета-самцам объединяться для убийства терроризировавших их альфа-самцов. Благодаря речи подчиненные особи могли согласовывать планы и убивать надежно и безопасно, не вступая в потенциально рискованные конфронтации; примерно то же происходит и в небольших сообществах нашего времени. Неожиданным следствием такого устранения тиранов стал генетический отбор против склонности к реактивной агрессии. Отбор против черт характера, располагающих к доминированию, привел к тому, что отношения между самцами впервые в эволюции стали эгалитарными. На протяжении 12 тысяч поколений жизнь в человеческих сообществах становилась все спокойнее. Сегодня наш вид – хотя его и нельзя назвать полностью миролюбивым – соответствует представлениям руссоистов больше, чем когда-либо.

Блуменбах называл человека “самым одомашненным животным”, однако кто сказал, что одомашнивание человека завершено? Насколько более одомашненными мы станем, если этот процесс будет продолжаться в течение, скажем, еще 12 тысяч поколений, – вопрос открытый. Если реактивная агрессия будет ограничиваться достаточно сильно, за следующие 300 тысяч лет человек, возможно, станет таким же смирным, как вислоухие кролики в контактном зоопарке, сохраняющие спокойствие, даже когда их тискают толпы восторженных детей. И наоборот, если потенциальные тираны будут избегать наказания, процесс пойдет в обратную сторону. Связь между склонностью к реактивной агрессии и репродуктивным успехом всегда будет зависеть от распределения сил. Однако предсказать, как будет распределяться власть и как это повлияет на размножение, практически невозможно – а значит, нельзя предвидеть, как будут эволюционировать наши эмоции³.

Те же смертные казни, которые привели к самоодомашниванию, сформировали и наши нравственные чувства. Человек, не соблюдавший традиции, нарушавший общественные правила или имевший плохую репутацию, сильно рисковал; во многом этот риск сохраняется и сегодня. Нарушители правил угрожали интересам старейшин, их легко могли заклеймить как изгоев, колдунов или ведьм и, если дело принимало серьезный оборот, казнить. Соответственно, отбор благоприятствовал эволюции эмоциональных реакций, позволявших чувствовать и демонстрировать единение с группой. Подчинение правилам было жизненно важно для каждого.

Таким образом, в процессе эволюции человека защитная функция нравственных чувств приобрела огромное значение – большее, чем у любых других приматов. Выраженное конформистское поведение гарантировало безопасную жизнь. Было у него и еще одно следствие. Стремление угождать приносило выгоду всей группе, поскольку снижало конкуренцию и способствовало уважению к чужим интересам. Именно этим, похоже, объясняется такая озабоченность людей чужим благополучием. Наш интерес к неродственным особям и склонность жертвовать своими интересами в пользу общего блага часто объясняют групповым отбором⁴. Однако теория группового отбора не позволяет понять, как групповая выгода может возобладать над личной⁵. Напротив, теория, согласно которой нравственные чувства эволюционировали для защиты от обладающих властью членов общества, показывает, что групповой отбор совсем необязателен для объяснения нашего великодушия. Уважение к коалиционным силам в составе наших сообществ приводит к снижению интенсивности конкуренции и идет на пользу всей группе.

Что касается проактивной агрессии, то, согласно реконструкции событий, которую я в общих чертах обрисовал в предыдущих главах, предрасположенность к умышленному насилию появилась у предков Homo уже как минимум 300 тысяч лет назад. Возможно, это произошло даже раньше, но доказательств, которые по надежности сравнились бы с синдромом одомашнивания, у нас нет. Тем не менее на основании реконструкции поведения наших предков мы можем предположить, что повышенная склонность к коалиционной проактивной агрессии существовала как минимум на протяжении всего плейстоцена, то есть в течение 2,5 миллиона лет, – а может, и дольше.

Это утверждение основано на данных об охоте. Homo erectus, самый ранний из ведущих наземный образ жизни предков Homo sapiens, появился около двух миллионов лет назад. Засечки, которые Homo erectus оставили на костях, указывают на то, что они убивали животных размером с крупную антилопу. Предполагается, что миллион лет назад люди уже умели охотиться из засады (они многократно использовали стоянку в Олорджесейли в Кении, где животные проходили по узким тропам и их можно было убить из укрытия), а охота из засады требует кооперации. Еще более убедительные доказательства охоты на крупных оленей и быков были получены на стоянке Гешер-Бенот-Яаков, где люди оседло жили около 800 тысяч лет назад. Однако неоспоримые доказательства организованной охоты доступны только для Homo sapiens и неандертальцев: они использовали метательные орудия, ставили силки на мелких животных и охотились с возвышенностей. Таким образом, согласно консервативным оценкам, проактивная охота возникла только в среднем плейстоцене; однако с довольно высокой вероятностью охота из засады была знакома представителям Homo уже два миллиона лет назад⁶.

Научившись охотиться, наши предки наверняка могли убивать и чужаков: навыки охоты можно использовать в самых разных ситуациях. И охота, и простые войны требуют умения выслеживать добычу и нападать, не подвергая себя ненужному риску; кроме того, они требуют перемещений на большие расстояния и хорошо отлаженной коммуникации. Волки, львы и пятнистые гиены используют коалиционную проактивную агрессию не только для охоты, но и для убийства представителей своего вида. Для шимпанзе характерна и групповая охота, и групповые нападения на особей своего вида. Бонобо же, напротив, не занимаются групповой охотой (хотя и любят полакомиться мясом) и до сих пор ни разу не были замечены в заранее спланированных актах агрессии. Антрополог Кит Оттербайн показал, что у людей, живущих в небольших сообществах, наблюдается такая же ассоциация охоты с запланированной агрессией: чем большую роль в сообществе играет охота, тем чаще оно участвует в войнах. Связь между охотничьим поведением и склонностью к убийству соперников отражена и в контролирующих агрессию нейронных путях у крыс и мышей. Поэтому весьма вероятно, что в течение последних двух миллионов лет охота на животных сочеталась у человека со способностью убивать соперников. Шимпанзе и волки ждут удобного случая, чтобы напасть на чужака; так и наши предки, научившись убивать безопасным для себя способом, вряд ли испытывали недостаток в поводах для убийства. Таким образом, связь между охотой и проактивным насилием, характерная для других животных, скорее всего, наблюдалась также и у человека⁷.

В статье, написанной в соавторстве с Дейлом Питерсоном, я привожу аргументы в пользу того, что убийство чужаков появилось уже у общих предков человека, шимпанзе и бонобо, а именно у живших в Центральной Африке человекообразных обезьян, которые умели и охотиться, и убивать⁸. К сожалению, тут существуют только косвенные доказательства, потому что ископаемые остатки последнего общего предка пока не найдены. Еще меньше мы знаем о том, убивали ли чужаков наши австралопитециновые предки, жившие в период с 7 до 2,5 миллиона лет назад⁹. У нас нет почти никаких данных, по которым можно было бы реконструировать социальное поведение или социальную организацию австралопитецин.

Когда бы ни возникла коалиционная проактивная агрессия против чужаков, внутри групп она, скорее всего, не играла особой роли, пока не появилась речь. Но все изменилось, когда люди научились делиться друг с другом идеями. Теперь они могли создавать альянсы, основываясь на общих интересах, четко сформулированных с помощью речи. С появлением заранее спланированных и социально одобряемых смертных казней тирания альфа-самцов сменилась тиранией бывших подчиненных. Так появились старейшины, которые теперь управляли всем сообществом. Эта система, по сути, сохраняется и сегодня, хотя она и обросла большим количеством законов и угроз, а место смертных казней заняли тюремные сроки.

Таким образом, и “ангельская”, и “дьявольская” стороны нашей природы эволюционировали благодаря умению “стремиться к общей цели”. Это умение, в свою очередь, стало следствием развития речи – способности, которая также внесла большой вклад в эволюцию просоциального поведения. Появление общих целей – примерно в том виде, в котором они есть у шимпанзе, – запустило этот процесс по меньшей мере 7 миллионов лет назад. Таинственное зарождение речи где-то между 500 и 300 тысячами лет назад открыло для нас новый мир. Речь сформировала нашу химерную психологию, в которой высокая склонность к убийствам соседствует с пониженной эмоциональной реактивностью. Наши уникальные коммуникативные способности заложили основы удивительно противоречивой психологии агрессии.

Второй вопрос, который я хочу обсудить: как разгадка парадокса добродетели – то есть знание о том, что и хорошие, и плохие стороны нашей природы обусловлены биологией, – помогает нам понять человеческую природу?

Мысль, что человеческая природа химерна по своей сути, не так просто принять. Нам трудно примирить между собой две концепции, на первый взгляд противоречащие друг другу. Гораздо проще думать, как ошибочно думали гоббсовцы и руссоисты, что только одна из сторон нашей двойственной природы обусловлена биологически. С эмоциональной точки зрения многим проще считать, что только наша “хорошая” сторона, а именно низкая склонность к реактивной агрессии, возникла в результате эволюции. Тем не менее наша “плохая” сторона – то есть высокая склонность к проактивной агрессии, которая так часто становится причиной зла, – тоже уходит корнями в эволюционное прошлое. Чтобы выяснить, какое значение все это имеет для понимания нашего будущего, будет полезно вспомнить два факта об эволюции человека.

Во-первых, как я уже подчеркивал, эволюционная история – это летопись прошлого. Она не имеет предсказательной силы и не умеет заглядывать в будущее. Также не стоит считать эволюционную историю политической платформой, фундаментом для этических принципов или рекомендацией вернуться к некоему воображаемому дивному прошлому. Эволюционная история не меняет того, что нам и так известно о способности человека к адаптациям. Это просто история.

Говоря “просто история”, я не хочу умалять ее значения как захватывающей космологической саги. Сложно представить себе что-то более увлекательное, чем эволюционная история. Ведь это невероятно – знать, что в конечном счете мы произошли от простых химических соединений, которые объединились в сложные молекулярные структуры где-то четыре миллиарда лет назад и дали начало сперва клеткам, потом животным, млекопитающим, приматам, человекообразным обезьянам и, наконец, Homo sapiens. В науке об эволюционной биологии до сих пор остается множество пробелов и неточностей, но с каждым десятилетием эта история становится все более подробной и увлекательной. Главные факты остаются неизменными. Из отсутствия жизни возникла жизнь! Из инстинктов – сознание. Из материального мозга – духовность, смех, радость и понимание смысла жизни. Из тьмы – биологический вид, осознающий себя: искорка сознания в необъятной и по большей части безжизненной вселенной.

Поэтому, говоря “просто история”, я ни в коем случае не хочу недооценивать величие эволюционной перспективы. Я имею в виду только то, что эволюционная история не содержит в себе руководства к действию и не накладывает почти никаких ограничений на будущее. Социальные системы нашего времени по большей части сильно отличаются от тех, которые существовали несколько сотен лет назад. Способность человека к общественным переменам несомненна. Система государств, существующая с момента заключения Вестфальского мира в 1648 году, кажется непоколебимой, но уже сегодня она начинает меняться, и никто не знает, что придет ей на смену в будущем. Для понимания потенциала человечества история имеет гораздо большее значение, чем теоретизирование на тему эволюции, потому что исторические свидетельства перемен гораздо более наглядны. Мы знаем, что с течением времени общество иногда меняется в лучшую сторону, а иногда в худшую. Но чего мы не можем знать – так это того, в какую сторону повернут наши потомки.

Во-вторых, хотя будущее и остается туманным, эволюция наградила нас когнитивными искажениями, которые влияют на наше поведение предсказуемым и часто неприятным для нас образом. Об этих искажениях не стоит забывать.

У строгих руссоистских взглядов есть один серьезный недостаток. На их основе легко сделать вывод, что анархия принесет миру покой. Будто стоит только избавиться от капитализма, патриархата, колониализма, расизма, сексизма и других напастей современного мира, как возникнет идеальное общество, полное любви и гармонии. Однако идея, что эволюционно в человеке заложена исключительно руссоистская толерантность и никакого гоббсовского эгоизма, весьма опасна, потому что чревата потерей бдительности.

Возьмем отношения мужчины и женщины. В небольших сообществах, как я уже говорил, эгалитаризм в основном касается отношений между мужчинами – а именно женатыми мужчинами. Во всех сообществах по всему миру мужчины доминируют над женщинами в общественной сфере жизни. Это наблюдение ничего не говорит о частной сфере жизни. В браке женщины часто доминируют над мужчинами. Большое значение тут имеет характер, но в некоторых браках женщины используют для подавления мужчин и физическую силу. Однако в публичной сфере жизни, где общественные правила насильственно регулируются захватившими власть альянсами, конфликты между интересами мужчин и женщин неизменно решаются в пользу мужчин. В этом смысле патриархат является универсальным свойством современного человечества¹⁰.

Однако нет никакого эволюционного правила, согласно которому общество должно таким и оставаться. Недавние политические изменения в Руанде и Скандинавии показывают, что от сложившихся традиций мужского доминирования в законодательных органах власти вполне можно отказаться. Подобные изменения возможны на любом уровне.

Но просто так они не произойдут. Для этого необходимы конструктивные действия и тщательная подготовка. Недостаточно просто устроить анархию или общество без правил. Если разрушить старый режим, не заменив его новым, на его месте обязательно вспыхнет насилие. Тут же появятся конкурирующие за власть мужские альянсы, и незаконные вооруженные формирования расцветут пышным цветом. Все предсказуемо закончится тем, что группы мужчин, используя физическую силу и коалиционную проактивную агрессию, снова захватят власть в общественной сфере жизни. К этому печальному выводу нас приводит и история, и эволюционная антропология.

Опираясь на наши знания о динамике развития человека, можно сделать и более общий вывод: группы и индивиды всегда будут заинтересованы в конкурентной борьбе за власть. Но это необязательно должно приводить к войнам. Необязательно всегда будет патриархат, издевательства в школах, сексуальное насилие, уличная преступность и злоупотребление властью. Справедливые и лишенные насилия формы социального устройства вполне возможны. И может быть, в будущем они будут даже более совершенны, чем те формы правления, которые сегодня существуют в Исландии и других относительно эгалитарных и миролюбивых странах.

Единственная гарантия, которую может дать эволюционный анализ, – это что создать более справедливое и мирное общество будет непросто. Это потребует огромных усилий, планирования и кооперации. Кочующие охотники-собиратели хорошо умели бороться с нарушителями правил и тиранами. Каждое сообщество должно найти свои способы борьбы. Чтобы предотвратить насилие, мы должны всегда помнить о том, как легко разрушить общественный строй и как трудно его создать.

В солнечный день в июле 2017 года я, окруженный сытыми людьми в удобной летней одежде, гулял по Аушвицу. Это место иллюстрирует химерную природу человека, как ничто другое.

Воздух был наполнен просоциальными чувствами и кооперацией. Я приехал с небольшой группой туристов, которых встретил тем утром в Кракове. В лагере было много посетителей, и в переходах между секциями время от времени возникали очереди. Все терпеливо ждали, негромко переговариваясь.

Мы посетили место, где раньше играл лагерный оркестр. Узников было удобнее считать, когда они шли в ногу, и добиться этого помогала музыка. Мы побывали в здании, в котором сотни женщин подверглись принудительной стерилизации в рамках экспериментов, проходивших в 1943 и 1944 годах. Мы увидели двор между блоками 10 и 11, где заключенных – после того, как они покорно снимали с себя одежду, – расстреливали за нарушение правил лагеря, били плетьми или вешали; на этом месте погибли тысячи человек. Мы зашли в тесную камеру, где обнаженных узников убивали газом “Циклон Б”, загоняя внутрь до двух тысяч человек за раз. Мы заглянули в симпатичный садик, разбитый возле дома, где жил первый комендант Аушвица Рудольф Хёсс вместе с женой и детьми, – дом находился в нескольких метрах от тюремных блоков. Мы увидели виселицу, на которой повесили Хёсса. На парковке улыбающиеся торговцы сувенирами продавали сделанные вручную модели ворот Аушвица.

Столько кооперации. Мы привыкли думать, что кооперация – это всегда хорошо. Однако кооперация, как и мораль, приносит не только добро, но и зло.

Миссия человечества – не в укреплении кооперации: эта задача относительно проста и глубоко встроена в нашу мораль и одомашненную психику. Гораздо более трудная задача – это снижение нашей склонности к организованному насилию.

Мы уже начали движение в этом направлении, но идти нам еще далеко.

Послесловие

Противоречивость человеческого поведения отлично иллюстрируется разнообразием моральных позиций по поводу смертной казни. В США, где я живу, смертная казнь – наболевший вопрос. Многие горячо ее поддерживают, еще больше людей выступают против. Согласно теории, которую мы обсуждали в этой книге, наши предки создали более мирную версию самих себя благодаря физическому устранению наиболее агрессивных самцов. То есть смертная казнь – естественное человеческое поведение, которое дало прекрасные с точки зрения морали результаты. Следуют ли из этого какие-то практические рекомендации? Значит ли это, что мы должны использовать смертную казнь как способ улучшить социальное устройство?

Мой ответ – твердое “нет”. Последствия, которые смертная казнь имела в далеком прошлом, не имеют отношения к правомерности ее использования в настоящем. Казни, которые приводятся в исполнение государственными органами, имеют мало общего с казнями в небольших сообществах. Единодушного согласия членов общества уже не требуется, а само убийство совершают не близкие родственники. Обстоятельства изменились: тюрьмы стали альтернативной формой социального контроля, недоступной нашим предкам. Я думаю, что смертная казнь – устаревший способ наказания, которому не место в современном мире. В большинстве случаев смертная казнь неэффективна, то есть не приводит к снижению преступности. Обществу она обходится дороже, чем тюремное заключение. В некоторых странах, например в США, она чудовищно несправедлива, потому что ее жертвами становятся в основном бедные и лишенные привилегий люди. Казни бывают ошибочными: известно немало случаев, когда казнили невинных людей. Понимать свое прошлое полезно, но далеко не всегда им стоит восхищаться. Тот факт, что смертная казнь имеет долгую и сложную историю, не имеет отношения к современным общественным вопросам.

Все больше государств соглашается, что смертная казнь должна остаться в прошлом. В декабре 2007 года 104 страны, входящие в Организацию Объединенных Наций, проголосовали за принятие резолюции о том, что “использование смертной казни подрывает человеческое достоинство”, и призвали “все государства, в которых еще сохраняется смертная казнь, ввести мораторий на приведение смертных приговоров в исполнение в целях отмены смертной казни”. Голосование по этой международной резолюции проводили снова в 2008, 2010, 2012 и 2014 годах. С каждым разом количество проголосовавших “за” возрастало. В декабре 2014 года было выдвинуто 117 голосов “за”, 38 голосов “против”, 34 голосовавших воздержались и 4 отсутствовали. Но в декабре 2016 года, к сожалению, показатели не возросли, а остались на том же уровне. Снова было 117 голосов “за”, 40 “против”, 31 воздержавшихся и 5 отсутствовавших¹.

Я надеюсь, что в скором времени смертную казнь отменят все страны мира – подобно тому, как большинство стран объявили вне закона такие архаичные традиции, как каннибализм, рабство и насилие в браке. Если какое-то поведение естественно, это не значит, что его стоит поощрять. В фильме 1951 года “Африканская королева” героиня Кэтрин Хепбёрн совершенно справедливо отчитала грубоватого Чарли Оллната, которого играл Хамфри Богарт, за его вульгарное поведение: “Мы пришли в этот мир, мистер Оллнат, чтобы возвыситься над своей природой”.

Тем не менее надо отдать должное заслугам смертной казни. До недавнего времени она ценилась совсем не за то, за что ее стоит ценить. Эволюционные последствия социально приемлемых убийств разглядеть не так просто. Может показаться, что значение смертной казни ограничено удовлетворением низменных инстинктов кровожадной толпы и деспотичных правителей. Но давайте сделаем шаг назад и, отдавая дань уважения нашему трудному прошлому, поблагодарим наших жестоких предков за то, что они сделали из нас человека разумного. Ведь, по иронии судьбы, именно палачи подарили нам зачатки разума.

Благодарности

Первым делом я хочу поблагодарить наставников, с которыми мне невероятно повезло: Дэвида Гамбурга и покойного Роберта Хайнда. Оба они на протяжении всей моей карьеры были источниками мудрых советов по вопросам эволюции насилия. Благодаря их умению сочетать глубокие научные знания с человечным, практическим взглядом на мир они до сих пор остаются для меня примерами для подражания.

Если говорить о самоодомашнивании, то многие идеи, описанные здесь, зародились в конце 1990-х годов во время бесед о человекообразных обезьянах с Брайаном Хейром. Его изящные эксперименты и революционные идеи продолжают служить для меня источником вдохновения. Дэвид Пилбим научил меня видеть лес за деревьями в вопросах палеоантропологии. Виктория Уоббер, блестящая студентка, провела кропотливые исследования, углубившие наше понимание эффектов одомашнивания. Натали Игнасио превосходно справилась с трудностями работы в Новосибирске. Вместе с замечательными коллегами Адамом Уилкинсом и Текумсе Фитчем мы исследовали роль миграции клеток нервного гребня. Кристофер Бём остается ведущим ученым в области эволюции и социальных отношений между самцами и всегда бесконечно щедро делится своими мыслями и открытиями.

Если говорить об агрессии, то тут мне повезло сотрудничать с Люком Гловацки, Мартином Мюллером и Майклом Уилсоном над сравнительными проектами по поведению шимпанзе и человека. Джойс Бененсон, которая поделилась со мной результатами психологических экспериментов на тему человеческой агрессии, открыла мне целый новый мир. Благодаря блестящей эрудиции всех этих замечательных друзей я постоянно узнавал что-то новое. Для меня было большой честью работать с ними.

Джейн Гудолл подарила мне возможность изучать шимпанзе и навсегда останется для меня источником вдохновения. Дэниел Либерман был настоящим кладезем информации, идей и предостережений в области эволюции человека. Я благодарен им, а также Терри Капеллини, Рэйчел Кармоди, Питеру Эллисону, Джо Хенриху, Мариэллен Руволо и Норин Туросс за все то множество биологических советов, которыми они со мной делились.

Анна Макгвайр, как никто другой, помогла мне добраться до финишной прямой. Она не только тщательно разбирала каждую главу этой книги, но и постоянно вдохновляла меня на глубокие размышления о ее содержании в целом. Я не могу в достаточной мере выразить благодарность за ее огромный вклад и поддержку.

Я очень благодарен Джойс Бененсон, Томми Флинту, Чету Камину, Дэниелу Либерману, Мартину Мюллеру, Дэвиду Пилбиму, Манвиру Сингху и Адаму Уилкинсу за комментарии к первой версии книги. Благодаря им книга стала значительно лучше. Я очень надеюсь, что мне удалось учесть все их замечания. Я также благодарен Оферу Бар-Йосефу, Кристоферу Бёму, Файери Кушману, Мадлен Гайгер, Марку Хаузеру, Карлу Хайдеру, Роуз Макдермотт, Дейлу Питерсону, Мэтту Ридли, Кейт Росс, Джону Ши, Барбаре Сматс, Иэну Рэнгему и Кристофу Цолликоферу за рецензирование отдельных глав и секций.

Я благодарен Йохану ван дер Деннену, Полу Круку, Сильвии Кайзер, Стивену Пинкеру и Эдриану Рейну за советы по отдельным вопросам. Спасибо Кэт Хобайтер, Николь Симмонс, Мартину Зурбеку и Майклу Уилсону за то, что они поделились со мной еще не опубликованными данными.

Помимо тех, кого я уже упомянул, беседы и переписки с многочисленными друзьями, родственниками и коллегами были для меня совершенно бесценными в течение многих лет. Среди тех, кому я благодарен, – Бриджет Алекс, Адам Аркади, Роберт Бейли, Исабель Бенке, Алекс Бирн, Рэйчел Кармоди, Наполеон Шаньон, Ричард Коннор, Мег Крофут, Ли Дугаткин, Мелисса Эмери Томпсон, Ли Ганс, Сергей Гаврилец, Александр Георгиев, Иэн Гилби, Тони Голдберг, Джошуа Голдштейн, Стивен Гринблатт, Стюарт Халперин, Генри Харрисон, Ким Хилл, Кэрол Хувен, покойный Гэбриел Хорн, Ник Хамфри, Кевин Хант, Кэри Хантер, Доминик Джонсон, Джеймс Холланд Джеймс, Джером Каган, Эва Лайер-Бурхарт, Кевин Лангерграбер, Стивен Леблан, Ричард Ли, Зарин Мачанда, Кёртис Мэриэн, Кэтрин Маколифф, Джон Митани, Марк Моффетт, Майкл Моран, Рэндольф Несси, Грэм Ноблит, Кейт Новак, Надин Пикок, Энн Пьюси, Вернон Рейнольдс, Нил Роуч, Ларс Родсет, Дайан Розенфельд, Элизабет Росс, Грэм Росс, Питер Дешиоли, Людмила Трут, Карел ван Шайк, Майкл Томаселло, Роберт Триверс, Вивек Венкатараман, Иэн Уоллис, Феликс Уорнекен, Дэвид Уоттс, Полли Висснер, Киплинг Уильямс, Дэвид Слоан Уилсон, Кэрол Уортман, Дэвид Рэнгем, Росс Рэнгем, Брейзи де Сальдуондо и Билл Циммерман.

Наблюдения за шимпанзе в Национальном парке Кибале в Уганде и в Национальном парке Гомбе в Танзании обогатили мое понимание эволюции человека. Я благодарен Мартину Мюллеру, Мелиссе Эмери Томпсон и Зарин Мачанде за помощь в организации исследований по изучению шимпанзе в Кибале. Я также благодарен Национальному научному фонду США, Национальным институтам здравоохранения, Фонду Лики, Национальному географическому обществу, Фонду Макартуров и Фонду Гетти за финансовую поддержку, сделавшую возможным проведение исследований в Кибале.

Я с огромным удовольствием выражаю благодарность Джереми Блоксхэму за поддержку, которую он оказал мне в Гарварде, Катинке Мэтсон и Джону Брокману за их замечательное агентство, Эндрю Франклину за помощь и поддержку в издательстве Profile Books, а также Эрроллу Макдональду, Николасу Томпсону и Терри Зарофф-Эвансу из издательства Pantheon Books, под чьим присмотром эта книга приобрела свой окончательный вид.

И самое главное, я благодарен Элизабет, которая была со мной на протяжении всего пути и с таким пониманием отнеслась к тому, что на написание этой книги ушло в три раза больше времени, чем планировалось.

Примечания

Введение. Добродетель и жестокость в эволюции человека

1 Запись в дневнике, 1 мая 1958 года, под редакцией Пейна и Морли, 1982.

2 Хотя имя Руссо теперь неразрывно связано с идеей о том, что человеческая натура по сути своей добродетельна, сам он позже отказался от своих взглядов. См. главу 1, примечание 10.

3 Dobzhansky 1973, с. 125.

4 Huxley 1863, с. 151.

5 Barash 2003, с. 513.

6 Kelly 1995, с. 337.

7 Darwin 1872, с. 1266.

8 Fitzgerald 1936, с. 69, 70.

Глава 1. Парадокс

1 Bailey 1991; Grinker 1994.

2 Хайдера сопровождала небольшая команда (Heider 1972). Роберт Гарднер, заслуженный режиссер-документалист, пробыл там пять месяцев. Фильм, который он снял за это время, “Мертвые птицы”, остается, пожалуй, самым исчерпывающим визуальным материалом о примитивной войне. Этот классический фильм до сих пор часто используют на лекциях по антропологии. Майкл Рокфеллер был звукооператором. Он пропал в ноябре 1961 года на побережье, населенном асматами. Судя по всему, его убил кто-то из членов племени (Hoffman 2014). См. главу 8, с. 195.

3 100 миллионов смертей в ХХ веке: сюда входят смерти, вызванные голодом и болезнями, и это одна из верхних оценок. Два миллиарда – это экстраполяция, которую приводит Keeley 1996, с. 93.

4 Heider 1997.

5 Barth 1975, с. 175.

6 Glasse 1968, с. 23.

7 Chagnon 1997.

8 Shermer 2004, с. 89.

9 Hess et al. 2010.

10 Lescarbot 1609, с. 264, цитата из Ellingson 2001, с. 29. Согласно Эллингсону, Руссо вовсе не считал, что коренные народы обладают природной нравственной добродетелью. Руссо писал, что даже в ранние времена, когда люди, как считается, еще не жили социальными группами, человек был “дикарем… не обладающим почти ни одним из тех качеств, которые появятся на пути к цивилизации” (Ellingson 2001, с. 82). Руссо был очень далек от идеи природной добродетели и критиковал современников за то, что они тешили себя иллюзиями о древнем человеке, жившем в золотом веке, лишенном войн. По иронии судьбы, именно в этом упрекают сегодня руссоистов. Эллингсон 2001 (c. 22) утверждает, что понятие “благородного дикаря” впервые ввел в 1609 году Лескарбо, который писал: “Дикари по-настоящему благородны”. Поскольку среди охотников-собирателей все мужчины были охотниками, а в Европе охота была занятием благородных людей, Лескарбо, по-видимому, полагал, что “дикарей” можно считать благородными. Идея природной добродетели, судя по всему, была приписана Руссо президентом Этнологического общества Лондона Джоном Кроуфордом в 1861 году. Антропологи Э. Б. Тайлор и Франц Боас подхватили эту ошибку. Например, Боас в 1904 году (с. 514) писал о “наивной вере [Руссо] в идеальное первобытное состояние, к которому нам стоит стремиться”. Так Руссо по ошибке стал лицом представления о добродетельном от природы человеке, развращенном цивилизацией. В этой книге я использую термин “руссоистский” для обозначения общепринятого понимания идей Руссо (согласно которому охотники-собиратели жили в лишенном войн золотом веке), а не реального взгляда Руссо на человеческую природу.

11 Chinard 1931, с. 71, цитата в Ellingson 2001, с. 65.

12 Davie 1929, с. 18.

13 Orwell 1938, глава. 14.

14 Pinker 2011; Goldstein 2012; Oka et al. 2017. Убедительные доказательства, что уровень насилия за последние столетия снизился, ничего не говорят о нашем будущем. Мощность современного оружия, риск случайного использования ядерных бомб, а также данные о том, что после затянувшихся периодов мира обычно следуют еще более жестокие войны, – все это напоминает нам, что нынешнее состояния мира не стоит принимать как должное (Falk, Hildebolt 2017).

15 Wrangham et al. 2006.

16 Surbeck et al. 2012.

17 Shostak 1981. Шостак, профессиональный антрополог, положила в основу своей книги рассказы женщины из племени кунг, Нисы. Шостак не собрала количественных данных, но из рассказов Нисы ясно, что женщины племени кунг подвергались физическому насилию таких масштабов, которые показались бы немыслимыми женщинам из демократического западного общества.

18 GarcÍa-Moreno et al. 2005. Примечательно, что большинство женщин, участвовавших в опросе, считали, что мужское насилие по отношению к женщинам часто оправданно – например, в случаях, когда женщина идет в бар или на вечеринку, не предупредив партнера, не заботится о своих детях или не готовит мужу еду. Доля женщин, считающих, что насилие, которому они подвергаются со стороны партнера, зачастую оправданно, варьировала от 74 % (Таиланд) до 94 % (Эфиопия). Даже в Северной Америке, где всего 1,5–3 % женщин рассказали, что подвергались насилию один или более раз в течение последних двенадцати месяцев, насилие со стороны сексуальных партнеров остается проблемой, требующей активных усилий для борьбы с ней. В более бедных, маргинализованных и уязвимых группах населения эти показатели гораздо выше: в сельских районах Таиланда, Танзании, Перу и Эфиопии они составляют от 22 до 54 %. В исследование ВОЗ вошли Бангладеш, Бразилия, Эфиопия, Япония, Намибия, Перу, Самоа, Сербия и Черногория, Танзания и Таиланд (Pallitto, GarcÍa-Moreno 2013).

19 Данные по США взяты из исследования Black et al. 2011, основанного на 9086 интервью, проведенных по всему миру в 2010 году.

20 Pallitto, GarcÍa-Moreno 2013, с. 2.

21 GarcÍa-Moreno et al. 2013.

22 Goodall 1986.

23 Surbeck et al. 2012, 2013, 2015, и Surbeck, из личного сообщения.

24 Herdt 1987.

25 Chagnon 1997.

26 Malone 2014.

27 Stearns 2011.

28 Keeley 1996.

29 Lee 2014 подвергает сомнению ценность данных Кили.

Глава 2. Два типа агрессии

1 Mashour et al. 2005, с. 412.

2 Wrangham 2018; Babcock et al. 2014; Teten Tharp et al. 2011.

3 CarrÉ et al. Psychoneuroendocrinology 36: 935–44.

4 См. https://www.theguardian.com/uk-news/2016/mar/07/baileygwynne-trial-boy-16-guilty-culpable-homicide.

5 Wolfgang 1958. См. Polk 1995 для показателей по Австралии.

6 Craig, Halton 2009; Siegel, Victoroff 2009.

7 Byers 1997.

8 Clutton-Brock et al. 1982. Xu et al. 2016 опубликовали показатели смертности в США за 2013 год. Общее число мужских смертей в США составило 1 306 034, из которых на убийства пришлось 12 726 смертей (таблица 12, с. 52) – то есть 0,97 % (или 8,2 % на 100 тысяч мужского населения; см. таблицу 14, с. 64). Конечно, не все эти убийства произошли в результате “битв характеров”: среди них были и предумышленные убийства, и семейное насилие, и убийства младенцев. Но даже если допустить, что “битвы характеров” составили половину мужских смертей (а эта оценка, скорее всего, завышена), то получится, что всего 0,5 % смертей в год становятся результатом этого типа реактивной агрессии. Этот показатель как минимум в двадцать раз меньше аналогичного показателя для благородных оленей и вилорогих антилоп, где на поединки между самцами приходится 10 % или более смертей.

9 См. http://news.bbc.co.uk/2/hi/uk_news/england/nottinghamshire/8034687.stm.

10 Hrdy 2009, с. 3–4. Peterson 2011, с. 113, писал: “Перед каждым рейсом коммерческих авиалиний пассажиров заносят в компьютер, идентифицируют, допрашивают, нумеруют, проверяют, просвечивают на рентгене, пропускают через металлоискатель, обыскивают, проверяют снова, разбивают на группы, проверяют в третий раз, после чего велят пристегнуться к закрепленным за ними местам и не перемещаться по салону во время критических этапов полета”.

11 Craig, Halton 2009; Siegel, Victoroff 2009; Weinshenker, Siegel 2002.

12 Brookman 2015.

13 Wolfgang, Ferracuti 1967, с. 189.

14 Неклассифицированные убийства: Wolfgang 1958.

15 Убийства из мести: Brookman 2003.

16 Доля нераскрытых убийства в США составляет более 35 %: Brookman 2015, сноска 2, данные Федерального бюро расследований США.

17 Цитата “Судя по всему, перебранки…”: van der Dennen 2006, с. 332, по Mulvihill et al. 1969, с. 230. Van der Dennen 2006 сделал обзор пяти исследований, заключив, что большинство убийств являются реактивными (импульсивными).

18 Цитата “Люди выходят из себя…”: van der Dennen 2006, с. 332, по Mulvihill et al. 1969, с. 230. Не приводящая к смертельному исходу агрессия среди несовершеннолетних, судя по всему, подчиняется тем же закономерностям, что и убийства среди взрослых. Показано, что среди детей относительно высокая доля драк, не приводящих к смертельному исходу, вызвана реактивной агрессией. Проактивная агрессия больше характерна для опосредованной, нефизической агрессии (например, сплетен) (Frey et al. 2014, с. 287–288).

19 Wilson, Daly 1985.

20 Драки из-за статуса чаще происходят в низших слоях общества: Polk 1995, Brook man 2003. Социальное неравенство и реактивная агрессия: Daly, Wilson 2010.

21 Nisbett, Cohen 1996 экспериментальным путем показали, что молодые мужчины с Юга США более агрессивно реагируют на стандартное экспериментальное “оскорбление”, чем мужчины из других регионов США. Ученые предположили, что высокая эмоциональная реактивность южан связана с тем, что их предками были иммигранты из тех стран Европы, где честь ценилась особенно высоко. Daly и Wilson 2010 признают наличие культуры чести у южан, но показывают, что с такой же вероятностью она может объясняться высоким уровнем материального неравенства.

22 Keedy 1949, с. 760.

23 Там же, с. 762.

24 Shimamura 2002.

25 LaFave, Scott 1986, с. 654, цитата в Bushman, Anderson 2001, с. 274.

26 Bushman, Anderson 2001, с. 274.

27 Berkowitz 1993.

28 Dodge, Coie 1987. Системы категоризации до сих пор применяются по-разному. В 2008 году Национальный институт психического здоровья США запустил стратегическую программу по изучению биологических механизмов, лежащих в основе поведения. Целью программы была интеграция клинических исследований с нейропсихологией. Для этого предполагалось выделить несколько категорий поведения, отражающих механизмы работы мозга и тела. Агрессию разделили на три категории. Первые две категории составили проактивная (или наступательная) и реактивная (или оборонительная) агрессия, а к третьей отнесли “досаду от отсутствия вознаграждения”, то есть агрессию, которую проявляет человек, не получивший желаемого. Эту третью категорию, вероятно, стоит рассматривать как подкласс категории “реактивная агрессия”. См. Veroude et al. 2015; Sanislow et al. 2010; https:// www.nimh.nih.gov/research-priorities/rdoc/units/index.shtml.

29 Crick, Dodge 1996; Weinshenker, Siegel 2002; Raine 2013; Schlesinger 2007; Declercq, Audenaert 2011; Meloy 2006.

30 Raine 2013.

31 Raine et al. 1998a.

32 Cornell et al. 1996.

33 Neumann et al. 2015.

34 Coid et al. 2009.

35 Kruska 2014. Уменьшение размера лимбической системы было описано для всех исследованных видов одомашненных животных: свиней (уменьшение на 44 %), собак (пудель, 42 %), овец (41 %), морских свинок (около 25 %), норок (17 %), крыс (12 %), лам (3 %) и монгольских песчанок (1 %).

36 Umbach et al. 2015.

37 Dambacher et al. 2015.

38 Роль серотонина: Davidson et al. 2000; Siever 2008; Almeida et al. 2015. Хотя взаимосвязь между низким уровнем серотонина и импульсивным, рискованным и агрессивным поведением хорошо известна, дело осложняется тем, что в некоторых случаях избыточная агрессия связана с высоким, а не низким уровнем серотонина (de Almeida et al. 2015).

39 Проактивная агрессия: Weinshenker, Siegel 2002.

40 Almeida et al. 2015.

41 Flynn 1967; Meloy 2006.

42 Tulogdi et al. 2010, Tulogdi et al. 2015.

43 Shimamura 2002; Manjila et al. 2015. Мозговая травма Мейбриджа, при которой была повреждена префронтальная кора, сходна с травмой, которую в 1848 году получил рабочий железнодорожных путей Финеас Гейдж, когда металлический стержень пробил его передний мозг насквозь. После ранения Гейдж прожил почти двенадцать лет, и в его характере произошло множество изменений, сходных с теми, которые наблюдались у Мейбриджа. Случай Гейджа позволил узнать много нового о функциях префронтальной коры (Damasio 1995).

44 Segal 2012.

45 Veroude et al. 2015.

46 Использовались два главных опросника: опросник “Реактивная и проактивная агрессия” (RPQ), составленный Рейном, и “Опросник агрессивности Басса – Перри” (BPAQ) (Tuvblad et al. 2009; Tuvblad, Baker 2011). Примеры вопросов приведены в Tuvblad, Baker 2011.

47 Одно из недавних близнецовых исследований реактивной и проактивной агрессии: Paquin et al. 2014. Предыдущие исследования, показавшие более выраженную наследуемость проактивной агрессии: проактивная агрессия 32–50 %, реактивная агрессия 20–38 %, 9–10-летние мальчики в Калифорнии, Baker et al. 2008; проактивная агрессия 48 %, реактивная агрессия 43 %, 11–14-летние мальчики в Калифорнии, Tuvblad et al. 2011. Наследуемость психопатии: Ficks, Waldman 2014.

48 Plomin 2014.

49 Ficks, Waldman 2014; McDermott et al. 2009.

50 Рейн процитирован по Adams 2013.

51 Nikulina 1991.

Глава 3. Одомашнивание человека

1 Coppinger, Coppinger 2000, с. 44.

2 Hearne 1986.

3 Kagan 1994, с. 96.

4 Zammito 2006; Bhopal 2007. Painter 2010 и Gould 1996 (цитата на с. 405) пишут о том, что взгляды Блуменбаха на человеческое разнообразие отличались редкостным эгалитаризмом – но по иронии судьбы его представление о том, что человечество происходит от европеоидной расы, позже стало основой расистских идеологий.

5 Blumenbach 1795, с. 205; 1806, с. 294; 1811, с. 340.

6 Насколько мне известно, Блуменбах нигде не перечислял критерии, на основании которых он считал человека одомашненным. Тем не менее он описывал одомашнивание животных как процесс, в ходе которого они становятся прирученными. А человека он считал самым прирученным из всех животных. Его взгляды хорошо иллюстрирует полная цитата от 1811 года (Blumenbach 1811, с. 340): “Человек – одомашненное животное. Но для того, чтобы животные других видов смогли стать домашними животными человека, их сначала пришлось вырвать из естественного состояния, заставить жить под человеческой крышей и приручить; человек же, напротив, был создан и назначен природой быть самым полностью одомашненным животным из всех. Других животных к такому идеальному состоянию сначала привел человек. Но человек – это единственное животное, которое сделало идеальным само себя”.

7 Singh, Zingg 1942.

8 Blumenbach 1865; Candland 1993. Монбоддо процитирован в Singh, Zingg 1942, с. 191.

9 Сегодня считается, что у Питера был синдром Питта – Хопкинса – состояние, вызванное аномалией в хромосоме 18.

10 Blumenbach 1811, с. 340.

11 Там же. 1806, с. 294.

12 Там же, с. 903.

13 BrÜne 2007.

14 Hutchinson 1898; Nelson 1970.

15 Hutchinson 1898, с. 115. Хатчинсон (с. 116) рассказывает забавную историю обмана. Находясь вдалеке от своего замка, король встретил высокую девушку. Он выдал ей записку, адресованную коменданту: “Подательница сего должна быть без промедления отдана Макдоллу, большому ирландцу. Возражений не принимать”. Девушка догадалась, что происходит, и отдала записку знакомой старухе. Старуху тут же выдали замуж за возмущенного ирландца. Позже король аннулировал этот брак.

16 Darwin 1871, с. 842.

17 Darwin 1845, с. 242.

18 Bagehot 1872, с. 38.

19 Crook 1994.

20 BrÜne 2007.

21 Исходная публикация, Lorenz 1940, издана на немецком языке. Kalikow 1983 обсуждает причины беспокойства Лоренца по поводу упадка человеческой цивилизации. Она показала, что источником этого беспокойства были скорее давние немецкие традиции, чем политика нацистов. На Лоренца, судя по всему, оказал сильное влияние биолог Эрнст Геккель (1834–1919).

22 Lorenz 1943, с. 302.

23 Nisbett 1976, с. 83.

24 Haldane 1956 и Nisbett 1976 – примеры работ, критикующих взгляды Лоренца на одомашнивание человека и расовую чистоту. Холдейн отчасти критиковал и саму идею одомашнивания человека. Он указывал на то, что одомашненные животные, в отличие от человека, обычно обладают плохими коммуникативными навыками и физически специализированы. Он также отмечал, что одомашненные животные появились в результате искусственного отбора, чего не могло произойти в случае человека.

25 Mead 1954, с. 477.

26 Boas 1938, с. 76.

27 Leach 2003; Boehm 2012; Frost, Harpending 2015; Cieri et al. 2014; Gehlen 1944 цит. по BrÜne 2007; Nesse 2007; Phillips et al. 2014; Lorenz 1940; Dobzhansky 1962; Clark 2007; Gintis et al. 2015.

28 Dobzhansky 1962, с. 196.

29 Leach 2003.

30 Ruff et al. 1993.

31 Brace et al. 1987; Leach 2003; Lieberman et al. 2002.

32 Frayer 1980.

33 Cieri et al. 2014.

34 Henneberg 1998; Bednarik 2014. Значение уменьшения мозга у человека остается предметом споров, поскольку оно совпало с уменьшением массы тела. Поэтому некоторые ученые считают, что уменьшенный мозг – это просто коррелят уменьшенного тела, ничего не значащий сам по себе (Ruff et al. 1997).

35 Kruska 2014; Kaiser et al. 2015; Lewejohann et al. 2010.

Глава 4. Селекция доброты

1 Darwin 1868; Hemmer 1990; Price 1999.

2 Все более продвинутая культура начиная с 300 тысяч лет назад: McBrearty, Brooks 2000, Brooks et al. 2018.

3 Oftedal 2012;. Gould, Lewontin 1979; Gould 1997.

4 Gould 1987; Herrera et al. 2015. Как отмечает Alcock 1987, несмотря на то, что исходно клитор появился как побочный продукт эволюции, он мог впоследствии приобрести адаптивную функцию.

5 Dugatkin, Trut 2017.

6 Wrinch 1951.

7 Adam Wilkins, личное сообщение.

8 Shumny 1987; Trut 1999; Bidau 2009. С 1959 по 1985 год Беляев возглавлял институт, ставший крупнейшим центром генетических исследований в СССР.

9 Statham et al. 2011.

10 Trut et al. 2009; Dugatkin, Trut 2017.

11 Trut et al. 2009.

12 Там же; Dugatkin, Trut 2017.

13 Trut 1999.

14 Belyaev et al. 1981, с. 267.

15 Там же, с. 268.

16 Trut 1999, с. 164.

17 Там же, с. 167.

18 Darwin 1868.

19 MacHugh et al. 2017.

20 Kruska, Sidorovich 2003.

21 Sidorovich, Macdonald 2001.

22 Kruska, Sidorovich 2003; Kruska 1988; Groves 1989.

23 Lord et al. 2013. См. также Hughes, Macdonald 2013.

24 Dugatkin, Trut 2017.

25 Kruska 2014; Kruska, Steffen 2013.

26 KÜnzl et al. 2003.

27 Plyusnina et al. 2011; Price 1999; Malmkvist, Hansen 2002; Bonanni et al. 2017. Range et al. 2015 утверждают, что собакам в большей степени свойственна иерархия, чем волкам, однако Bonanni et al. 2017 указывают на проблемы с их выводами. См. также Mech et al. 1998.

28 SimÕes-Costa, Bronner 2015.

29 Trut et al. 2009.

30 Wilkins et al. 2014.

31 Trut et al. 2009, SimÕes-Costa, Bronner 2015.

32 Wilkins et al. 2014, с. 801.

33 Crockford 2002.

34 По меньшей мере четыре подвида домовой мыши (Mus musculus) из разных географических регионов (от Испании до Индии) независимо начали жить с человеком. Мыши-“комменсалы” приобрели некоторые черты синдрома одомашнивания, включая изменение окраски шерсти, укорочение морды и молярного ряда, а также, возможно, уменьшение размеров тела (Leach 2003). Домовые мыши начали жить с Homo sapiens в плейстоцене, по меньшей мере 15 тысяч лет назад – за несколько тысяч лет до развития сельского хозяйства. По-видимому, их привлекали дома и запасы зерна охотников-собирателей, которые впервые начали жить в постоянных поселениях (Weissbrod et al. 2017).

35 Kruska 1988; Трут и др. 1991. Важно отметить, что черно-бурые лисицы содержались в неволе в Сибири еще с тех пор, когда их завезли из Канады в 1920-х годах, поэтому возможно, что какой-то бессознательный отбор на смирный характер происходил еще до начала беляевского эксперимента в 1958 году (Statham et al. 2011). Никто пока не сравнивал одомашненных лисиц Беляева с дикими канадскими лисицами. Экспериментальный отбор на пониженный уровень страха у банкивской джунглевой курицы (дикого предка домашних кур) привел к уменьшению мозга за пять поколений (Agnvall et al. 2017).

36 Creuzet 2009; Aguiar et al. 2014. FGF означает “фактор роста фибробластов”.

37 Van der Plas et al. 2010; Feinstein et al. 2011; Chudasama et al. 2009; Stimpson et al. 2016; Brusini et al. 2018; Suzuki et al. 2014.

38 Librado et al. 2017; Singh, N. et al. 2017; Pilot et al. 2016; Pendleton et al. 2017; Montague et al. 2014; Theofanopoulou et al. 2017; Wang et al. 2017; Alex Cagan, цит. у Saey 2017; SÁnchez-Villagra et al. 2016. Carneiro et al. 2014, сравнивая генетику диких и одомашненных кроликов, не обнаружили влияния клеток нервного гребня, однако их данные не исключают таких изменений.

39 Theofanopoulou et al. 2017.

40 Там же, с. 5.

Глава 5. Дикие одомашненные животные

1 Речь об одомашнившем человека “очень мудром психологе” Блуменбаха (Blumenbach 1806, с. 294). См. главу 3, с. 79.

2 Clutton-Brock 1992, с. 41.

3 Schultz, Brady 2008.

4 Антрополог Франц Боас был, возможно, первым, кто упоминал что-то вроде синдрома одомашнивания, объясняя, почему он считает человека одомашненным видом (Boas 1938, с. 83–85). В его списке признаков, общих для человека и одомашненных животных, центральная роль отведена вариативности. Он обращает внимание на пигментацию, которая может быть как слабой, так и сильной, на волосы, которые могут быть сильно вьющимися или очень длинными, и на большую вариативность особенностей телосложения. Он также упоминает “изменения в вырабатывающих молоко структурах” и “аномалии сексуального поведения”.

5 Азиатских слонов удивительно легко приручить. У особей, работающих с людьми, также часто бывают светлые пятнышки – возможно, следствие нарушения миграции меланобластов. Все это указывает на вероятность одомашнивания или самоодомашнивания в прошлом.

6 Hare et al. 2012. См. также Clay et al. 2016.

7 Furuichi 2011.

8 Goodall 1986, Muller 2002.

9 Muller et al. 2011.

10 Feldblum et al. 2014.

11 Wilson et al. 2014.

12 Kano 1992, Furuichi 2011.

13 Behncke 2015, с. R26.

14 Там же.

15 Kelley 1995.

16 Raine et al. 1998b; Ishikawa et al. 2001.

17 Smith, Jungers 1997.

18 Hare et al. 2007.

19 Hare, Kwetuenda 2010.

20 Stimpson et al. 2016.

21 Дивергенция бонобо и шимпанзе: 875 тысяч лет (Won, Hey 2005); 1,5–2,1 миллиона лет (de Manuel et al. 2016). Оценки сильно варьируют, поскольку на них влияют факторы, которые сложно измерить точно: например, скорость мутирования и длина поколений.

22 Van den Audenaerde 1984.

23 Coolidge 1984, с. xi.

24 Myers Thompson 2001 рассказывает еще более сложную историю описания бонобо. Хотя Кулидж был первым, кто описал бонобо как самостоятельный вид, еще в 1880-х годах они были описаны как подвид шимпанзе на основании коллекций и фотографий. Кулидж, однако, впервые обратил внимание на педоморфный характер черепа и предложил выделить бонобо в отдельный вид.

25 Горилла как шимпанзе-переросток: цитата из Mitteroecker et al. 2004, с. 692. Сходные черты горилл и шимпанзе, благодаря которым возникло такое представление, приведены в Pilbeam, Lieberman 2017.

26 Pilbeam, Lieberman 2017. См. также Duda, Zrzav. 2013.

27 Hare et al. 2012.

28 Shea 1989, с. 84.

29 Hare et al. 2012.

30 Возрастные изменения полового поведения у макак-резусов: Wallen 2001.

31 Treves, Naughton-Treves 1997.

32 Palagi 2006.

33 Behncke 2015, с. R26.

34 Furuichi 1989 впервые обратил внимание на то, что самцы подчиняются женским коалициям, которые иногда на них нападают. Parish 1994, сравнивая бонобо и шимпанзе, подтверждает, что женские коалиции играют важную роль в популяциях, содержащихся в зоопарках.

35 Surbeck и Hohmann 2013 описывают подробное исследование, проведенное в Луи-Котале в Демократической Республике Конго. Наблюдая за группой из 33–35 бонобо в течение 19 месяцев, они стали свидетелями 26 коалиционных нападений самок на самцов. В 14 случаях этому предшествовала агрессия самца в отношении самки (как правило, более низкоранговой, чем он) или, чаще, в отношении детеныша самки. Tokuyama и Furuichi 2016 приводят наблюдения из Уамбы в Демократической Республике Конго.

36 Данные по пяти сообществам шимпанзе и двум сообществам бонобо демонстрируют четкие различия характера социальных связей и кооперации, Surbeck et al. 2017. Повсеместно распространенная кооперация между самками бонобо описана в Tokuyama, Furuichi 2016.

37 Baker, Smuts 1994.

38 Smith, Jungers 1997.

39 Hare et al. 2012 описывают сценарий, при котором отсутствие конкуренции с гориллами приводит к появлению новых векторов давления отбора на бонобо.

40 Takemoto et al. 2015 показывают, что возраст реки Конго определен очень точно.

41 Как мы помним, линии шимпанзе и бонобо разделились примерно миллион лет назад, Won, Hey 2005, PrÜfer et al. 2015.

42 de Manuel et al. 2016.

43 Yamakoshi 2004; Wittig, Boesch 2003; Pruetz et al. 2017.

44 Limolino 2005, Losos & Ricklefs 2009.

45 Stamps, Buechner 1985.

46 Raia et al. 2010 рассматривают связь с плотностью популяции на примере островной популяции ящериц с необычайно низкой плотностью. В соответствии с теорией популяционной плотности у этих ящериц не наблюдалось снижения агрессии, типичного для островных обитателей.

47 Rowson et al. 2010.

48 Nowak et al. 2008; Cardini, Elton 2009.

Глава 6. Правило Беляева и эволюция человека

1 Dirks et al. 2017; Berger et al. 2017; Argue et al. 2017.

2 Stringer 2012 и Lieberman 2013 – прекрасные источники для ознакомления с основами эволюции человека.

3 Вопрос о числе отдельных волн расселения африканских популяций Homo sapiens в Евразию и об их вкладе в генетику современных популяций остается открытым. На данный момент существуют достоверные свидетельства по меньшей мере двух волн (Nielsen et al. 2017; Rabett 2018).

4 McDougall et al. 2005.

5 Джебель-Ирхуд: Hublin et al. 2017. Утверждение, что популяция из Джебель-Ирхуда относится к Homo sapiens, спорно – отчасти потому, что нет почти никаких данных о других популяциях Homo, обитавших в Африке в тот период. Имевшие небольшой мозг Homo naledi, обнаруженные только в 2013 году, жили в Южной Африке. Другие популяции Homo, которые могли жить около 300 тысяч лет назад, еще только предстоит открыть. Возможно, какие-то из них будут иметь характеристики Homo sapiens, которых лишены Homo из Джебель-Ирхуда. Это будет означать, что Homo из Джебель-Ирхуда не обладали всем набором признаков, характерных для Homo sapiens, до тех пор, пока они не смешались с другими, еще неизвестными нам популяциями (Stringer, Galway-Witham 2017).

6 Lieberman et al. 2002, Lieberman 2011, Brown et al. 2012.

7 Генетические данные: Nielsen et al. 2017, Schlebusch et al. 2017. Изменение технологий изготовления каменных орудий: McBrearty, Brooks 2009, Lombard et al. 2012. Олорджесейли: Brooks et al. 2018.

8 Stringer 2016.

9 Это описание основано на черепах и скелетах африканских Homo, а также отчасти на европейских окаменелостях того же периода (поскольку из Европы доступно больше материала). См. Cieri et al. 2014; Stringer 2016.

10 Поведение Homo из среднего плейстоцена в Гешер-Бенот-Яакове. Растения, употреблявшиеся в пищу: Melamed et al. 2016; изготовление кремневых лезвий, возможно насаживаемых на копья: Alperson-Afil и Goren-Inbar 2016; каменные “доски”: Goren-Inbar et al. 2015; использование огня: GorenInbar et al. 2004, Alperson-Afil 2008; готовка и сложное приготовление водяной лилии: Goren-Inbar et al. 2014; разделка мяса: Rabinovich et al. 2008. Орехи, которые “люди готовят сегодня”, – это водяная лилия эвриала, или эвриала устрашающая (Euryale ferox), семена которой съедобны и очень питательны. Технология их обработки известна из штата Бихар в Индии, где эти орехи собирают под водой, высушивают и жарят, пока они не лопнут, как попкорн (Goren-Inbar et al. 2014).

11 Harvati 2007; Stringer 2016.

12 Cieri et al. 2014; Ruff et al. 1993; Frayer 1980.

13 Размер мозга: Schoenemann 2006, Hublin et al. 2015.

14 Глобулярные черепа Homo sapiens: Lieberman et al. 2002. Вопрос, какие особенности развития отвечают за глобуляризацию черепа, остается спорным. Разные исследования указывают на то, что ключевые изменения происходят до рождения (Ponce de Leon et al. 2008, 2016), после рождения (Gunz et al. 2010, 2012) или во время обоих этих периодов развития (Lieber man 2011).

15 Zollikofer 2012.

16 Неандертальцы как модель общего предка с Homo sapiens: Williams 2013.

17 Уменьшение мозга: Henneberg and Steyn (1993), Henneberg 1998, Allman 1999, Groves 1999, Leach 2003, Bednarik 2014, Hood 2014. Groves 1999 (с. 10) утверждает, что уменьшение мозга не было связано с уменьшением размеров тела, отчасти потому, что уменьшение мозга не совпадает по времени с изменениями телосложения. Ruff et al. 1997 считают, что различия в размере мозга между неандертальцами и Homo sapiens объясняются исключительно разницей в размерах тела, однако они учитывали только массу тела, а не телосложение. Hublin et al. 2015 соглашаются с Ruff et al. 1997.

18 Higham et al. 2014; Bridget Alex, личное сообщение.

19 Williams 2013.

20 Slon et al. 2017.

21 PrÜfer et al. 2014.

22 Датировки могут меняться, поскольку скорость мутирования и длина поколения постоянно подвергаются пересмотру; см. Moorjani et al. 2016.

23 Lieberman 2008, с. 55. Либерман написал это до того, как возраст окаменелостей из Джебель-Ирхуда оценили в 315 тысяч лет.

24 Marean 2015. Как показал Henrich 2016, культурные навыки действительно имеют большое значение.

25 Pearce et al. 2013. Черепа, относящиеся к периоду позже 75 тысяч лет назад, включали 32 образца Homo sapiens и 13 образцов неандертальцев.

26 Melis et al. 2006; Tomasello 2016.

27 Asakawa-Haas et al. 2016; Schwing et al. 2016; Drea, Carter 2009.

28 Hare et al. 2007.

29 Joly et al. 2017.

30 Stringer 2016.

31 Weaver et al. 2008.

32 Lieberman 2013; влияние климата: Pearson 2000. Идеи, объясняющие изменения анатомии черепа и зубов: Lieberman 2008. Детально эти вопросы обсуждаются в Lieberman 2011.

33 Leach 2003, с. 360.

34 Генетические корни Homo sapiens: Schlebusch et al. 2017.

Глава 7. Проблема тиранов

1 Альтруизм у животных: de Waal 1996, 2006, Peterson 2011. Greene 2013 обсуждает попытки Дарвина объяснить нравственность, не прибегая к религиозным аргументам.

2 Мужчины агрессивнее женщин: Daly, Wilson 1988, Wrangham, Peterson 1996, Pinker 2011.

3 Darwin 1871, с. 875.

4 Там же, с. 876. Хотя Дарвина очень интересовал потенциальный эволюционный эффект смертной казни и наказания, он не пытался сопоставить его значение со значением общественного одобрения или высоконравственного поведения. Следующее предложение в его книге (вслед за “основные общественные инстинкты были первоначально приобретены”) показывает его амбивалентное отношение к этому вопросу: “Но, при рассмотрении низших рас, я уже сказал достаточно о причинах, обусловливающих развитие нравственности, именно о влиянии одобрения наших собратий, об усилении наших симпатий вследствие привычки, о примере и подражании, о рассудке, опыте и даже личном расчете, наконец, о влиянии образования в молодости и религиозных чувств”[15]. Поскольку в этом заключительном предложении нет ни слова об эффекте общественных наказаний, которые он обсуждал в предыдущем абзаце, неудивительно, что его рассуждения об эволюции пониженной склонности к жестокости остались по большей части без внимания.

5 Darwin 1871, с. 842.

6 Поразительно, но Дарвин даже сравнивал предложенный им сценарий эволюции нравственности с процессом одомашнивания. “При разведении домашних животных уничтожение хотя бы небольшого числа особей, имеющих какой-либо резкий порок, – вовсе не маловажный шаг к успеху”, – писал он. Говоря о “пороке”, Дарвин подразумевал излишнюю агрессию. Он имел в виду, что законы человеческого общества, снижающие выживаемость агрессивных мужчин, имеют тот же эффект, что и действия человека, снижающие выживаемость агрессивных животных. В обоих случаях результатом становится снижение агрессивности – эффект, который Дарвин приписывал эволюции нравственности. Сегодня благодаря Беляеву мы понимаем, что это ключевая составляющая одомашнивания или самоодомашнивания. Дарвин далее расширял приведенную им аналогию. Он писал, что, как и в случае с одомашненными животными, среди людей, ставших биологически нравственными (благодаря наказанию агрессоров), время от времени будет наблюдаться генетический регресс. Этим может объясняться загадочное появление чрезвычайно агрессивных людей в обычных добропорядочных семьях. “У людей, – писал он, – некоторые из худших наклонностей, проявляющиеся иногда в семьях без всяких понятных причин, представляют, может быть, случаи возврата к дикому состоянию, от которого мы не удалены слишком большим числом поколений” (Darwin 1871, с. 876). Здесь размышления Дарвина снова предвосхитили идею, что агрессивность у человека снизилась в ходе процесса, который представляется очень похожим на одомашнивание.

7 Там же, с. 872. В этой цитате я опустил фразу, которая, как мне кажется, отвлекает от главного: “а это и будет естественный отбор”. Хотя эта фраза, возможно, и означает, что Дарвин считал естественный отбор причиной развития патриотизма, верности и т. п., другие части этой главы (глава V) “Происхождения человека” показывают, что он не верил в генетическую основу этих признаков.

8 Bagehot 1883, с. 32. “Сплоченными” племенами в понимании Бэджета были племена, обладающие выраженным внутренним единством. Он добавлял: “Человек, будучи сильнейшим из животных, отличается от остальных; ему пришлось одомашнить самого себя; ему пришлось самого себя приручить. А произошло это таким образом, что самые покорные, самые одомашненные племена были, на первых этапах настоящей жизненной борьбы, сильнейшими и победителями…”

9 Hanson 2001.

10 Choi, Bowles 2007; Bowles 2009. Choi и Bowles 2007 приводят исчерпывающее определение парохиального альтруизма; согласно этому определению, такой альтруизм проявляют индивиды, идущие на “смертельный риск” или отказывающиеся от “благоприятных возможностей по формированию коалиций, разделению риска или обмену”, когда “члены группы субъекта выигрывают от враждебных действий по отношению к другим группам”.

11 Langergraber et al. 2011; van Schaik 2016.

12 Bellinger Centenary Committee 1963, с. 14. Источник, который цитируют Choi и Bowles 2007, говоря о “заранее подготовленных сражениях”: Lourandos 1997. Сам Lourandos 1997 описание битвы не приводит, цитируя, в свою очередь, Cole man 1982. Coleman 1983 (с. 2) так описывает заранее подготовленное сражение с участием 700 человек: “В сражении, свидетелями которого стали ранние поселенцы Норт-Бич возле реки Беллинджер, участвовали люди с рек Маклей и Беллинджер против людей из Кларенса, в общей сложности около 700 человек” (Bellinger Centenary Committee 1963). Женщины, дети и старики часто сопровождали воинов, и случалось, что в течение целого месяца после сражения люди пировали, праздновали свадьбы и устраивали ритуальные танцы. Отчет Комитета Беллинджера, изданный к его столетию (Bellinger Centenary Committee 1963), представляет собой 30-страничную брошюру, почти половину которой занимает реклама сельскохозяйственной техники и прочих материалов. Брошюра и не пытается притворяться научной публикацией: в ней нет никаких ссылок. Посвящена она местным успехам земледелия. Рассказ о сражении приведен без указания авторства; свидетелем сражения, как утверждается, был мистер Джон Грир. “Ему и нескольким другим ранним поселенцам посчастливилось наблюдать с места, которое черные специально выделили для них в качестве “зоны безопасности”. Такая практика всегда применялась во время племенных сражений”. Подразумевается, что битва произошла когда-то после 1862 года, потому что в этом году первые официальные поселенцы прибыли в долину реки Беллинджер на северо-востоке Нового Южного Уэльса.

13 Процитировано в Gat 2015, из Wheeler 1910, с. 148–149.

14 Влияние культуры на склонность к самопожертвованию: Kruglanski et al. 2018.

15 Darwin 1871, с. 870.

16 Alexander 1979.

17 Engelmann et al. 2012. См. также Nettle et al. 2013; Engelmann et al. 2016.

18 Kurzban и Leary 2001 приводят примеры самых разных животных – начиная от рыб (колюшки) и заканчивая приматами (павианы, шимпанзе), – которые избегают особей, не готовых к кооперации. У колюшек готовность к кооперации снижала зараженность паразитами.

19 Bateson et al. 2006.

20 Gurven et al. 2000. См. также Boehm 2012.

21 Nesse 2007, с. 146. См. также Nesse 2010.

22 Cieri et al. 2014.

23 Обзоры данных по феминизации: Cieri et al. 2014; Leach 2003; Lefevre et al. 2013.

24 Anderl et al. 2016; Stirrat et al. 2012; CarrÉ et al. 2008, 2013; Haselhuhn 2015. Стандартизованная ширина лица измеряется как отношение бизигоматической ширины к высоте верхней части лица.

25 Hrdy 2009; van Schaik 2016; Tomasello 2016.

Глава 8. Смертная казнь

1 Анонимный источник 1821, с. 15–16.

2 Banner 2003 (с. 1–2) описывает случай Кларка, основываясь на анонимном источнике 1821 года. Даже сегодня в некоторых странах мира казнят за ненасильственные преступления. В Саудовской Аравии смертный приговор может быть вынесен за преступления, связанные с употреблением наркотиков, за вероотступничество, ересь и колдовство. По данным Amnesty Interna tional 2015 года, в период с января 1985 года по июнь 2015 года в Саудовской Аравии было казнено по меньшей мере 2208 человек.

3 Bedau 1982; Fischer 1992; Banner 2003.

4 Fischer 1992, с. 91–92.

5 Там же, с. 193; Bedau 1982, с. 3.

6 Morris, Rothman (ред.), 1995.

7 Hoffman 2014, с. 281.

8 Otterbein 1986, с. 107. В его выборку вошли 53 сообщества.

9 Boehm 1999, 2012.

10 Lee 1984, с. 96.

11 Workman 1964.

12 Boas 1988, с. 668.

13 Warner 1958, с. 160–61.

14 White (ред.) 1985, с. 132.

15 Gellner 1994, с. 7.

16 Bridges 1948, с. 410.

17 Knauft 1985. Разделение на колдовство и ведьмовство, описанное здесь, представляет собой сильное упрощение детальных различий, которые приводит Knauft 1985, с. 340–345.

18 Там же, с. 98–99. Приведенные здесь беседы представляют собой перефразированные и сжатые версии полных расшифровок нескольких настоящих обвинений, составленных Кнауфтом.

19 Vrba 1964, с. 115.

20 Des Pres 1976, с. 140. Сходным образом хлебный закон описывали в военном лагере Андерсонвилль, также известном как Самтер, во время Гражданской войны в США, Futch 1999.

21 Weinstock 1947, с. 120–21.

22 Kim 2015.

23 Marlowe 2005 на основе данных о 341 хорошо изученном этнолингвистическом сообществе охотников-собирателей показал, что в среднем размер сообщества составляет 895 человек.

24 Bridges 1948, с. 216.

25 Fried 1967; Woodburn 1982; Flanagan 1989; Boehm 1999. Наименее эгалитарными из всех мобильных охотников-собирателей считаются австралийские аборигены. Их сообщества называют “геронтократическими”, потому что молодых женщин монополизируют старейшины, которым обычно около пятидесяти лет (Berndt 1965; Meggitt 1965; Hiatt 1996). Старейшины пользуются безграничной властью, поскольку единолично контролируют все религиозные ритуалы, но “их никак нельзя назвать советом вождей… Чаще всего они являются символами власти, а не формальными лидерами” (Liberman 1985, с. 65). Как и члены других эгалитарных сообществ, австралийские аборигены “не стремятся отдавать приказы другим членам группы”. Причина проста: “Дело не столько в том, что им не хотелось бы обладать социальной властью, сколько в том, что они опасаются вести себя так, будто считают себя лучше других, и тех социальных последствий, которые может иметь такое поведение” (Liberman 1985, с. 259).

26 Liberman 1985, с. 27–28.

27 Shostak 1981.

28 Marlowe 2004, с. 77.

29 Из этого общего правила есть интересные исключения. У бонобо самки и самцы имеют отдельные перекрывающиеся иерархии: у каждого пола есть своя альфа-особь, а доминировать над всей группой может как самец, так и самка. Есть несколько видов приматов, у которых социальная структура внешне похожа на ту, которая наблюдается у мобильных охотников-собирателей: среди самцов нет ни альфа-особи, ни очевидной иерархии. Однако эгалитаризм у таких приматов все-таки отличается от человеческого эгалитаризма, поскольку самцы в этих видах почти не заинтересованы в соперничестве друг с другом (как, например, тамарины; см. примечание 31 ниже).

Больше всего на охотников-собирателей по структуре взаимоотношений между самцами похожи гамадрилы. У них размножающиеся самцы редко дерутся друг с другом. Каждый самец формирует тесную дружбу с одной или несколькими самками и постоянно находится с ними в непосредственной близости; такие семьи называют “односамцовыми единицами”. Несколько таких единиц могут объединяться в кланы. Самцы уважают границы чужих семей и не пытаются уводить друг у друга самок. Два-три клана обычно формируют стаю, в которой самцы тоже обращаются друг с другом уважительно. Самцы проявляют агрессию только при встрече разных стай, особенно если при этом начинается борьба за самок (Swedell, Plummer 2012). Таким образом, самцы гамадрилов не заинтересованы в соперничестве с другими самцами из своих кланов или стай. В человеческих сообществах охотников-собирателей, напротив, мужчины меряются физической силой, охотничьими навыками, тайными знаниями или навыками шаманизма. У человека эгалитаризм обязан своим существованием “тирании двоюродных братьев”, а не отсутствию заинтересованности в соперничестве.

30 Chapais 2015.

31 Тамарины – крошечные южноамериканские обезьянки – живут группами, в которых часто бывает всего одна размножающаяся самка и два взрослых самца. С самкой спариваются оба самца, но они так редко проявляют агрессию по отношению друг к другу, что доминантная иерархия между ними не устанавливается. Самцы ищут друг у друга в шерсти и делятся друг с другом едой. У тамаринов, как правило, рождаются близнецы, причем отцы у них часто разные (Goldizen 1989; Huck et al. 2005; Garber et al. 2016.).

32 Woodburn 1982, с. 346.

33 Boehm 1999, с. 68.

34 Тирания у инуитов: Boehm 1999, с. 80.

35 Lee 1969.

36 Woodburn 1982, с. 440.

37 Cashdan 1980, с. 116.

38 Burch 1988, с. 25.

39 Briggs 1970.

40 Durkheim 1902.

41 Boehm 1999, с. 68.

42 Там же, с. 83. Бём пишет об одном исключительном случае в Гренландии, когда агрессора не убили. Агрессором был эскимосский шаман, который убивал соперников в своей группе, так что оставшиеся в живых находились в постоянном страхе. Описание этого случая составили скандинавы, которые прожили с эскимосской группой всего несколько недель. Тщательно изучив их рассказ, Бём заключил, что, останься они дольше, они бы наверняка стали свидетелями неизбежной казни этого шамана.

43 Phillips 1965, с. 187.

44 Контроль соблюдения норм у жуцъоанси: Wiessner 2005. Данные основаны на 308 беседах.

45 Muller, Wrangham 2004; CarrÉ et al. 2011; Terburg, van Honk 2013.

46 Langergraber et al. 2012; Mech et al. 2016.

47 Knauft 1985.

48 Приведенные значения подсчитаны на основе таблиц 4 и 5 в Knauft 1985. В таблице 4 указано, что насильственными были 81 из 230 смертей взрослых мужчин (т. е. 35,2 %) и 48 из 164 смертей взрослых женщин (29,3 %). В таблице 5 указано, что за колдовство были убиты 70 из 101 взрослой жертвы убийств (т. е. 69,3 %) и 29 из 55 убитых женщин (т. е. 52,7 %). Таким образом, в общей сложности за колдовство были убиты 35,2 % из 69,3 % взрослых мужчин (т. е. 24,4 %) и 29,3 % из 52,7 % взрослых женщин (т. е. 15,4 %). Другие убийства обозначены как “имеющие прямое отношение к колдовству”, “облава на колдунов”, “битвы”, “связанные с сумасшествием” и “другие/неизвестные причины”.

49 Knauft 2009.

50 Kelly 1993, с. 548.

51 Nash 2005.

52 Benedict 1934.

53 Otterbein 1986, с. 38.

54 Boehm 1999, с. 79.

55 Beard 2015; Workman 1964.

56 Dediu, Levinson 2013; Hublin et al 2015; PrÜfer et al. 2014; Tattersall 2016.

57 Otterbein 1986; Kelly 2005; Okada, Bingham 2008; Phillips et al. 2014; Gintis et al. 2015.

58 Steven LeBlanc, личное сообщение. Леблан услышал эту историю от члена сообщества яномамо во время путешествия с целью привлечения средств для калифорнийской группы миссионеров в 1990-х годах.

59 Tomasello, Carpenter 2007, с. 121.

60 Tomasello, Carpenter 2007.

61 Morrison, Reiss 2018.

62 Tattersall 2016, с. 164. В этом источнике приводится краткое и доходчивое введение в необъятную литературу по эволюции языка. См. также Klein 2017, где выдвигается предположение, что язык развивался медленно вплоть до отметки в 50 тысяч лет назад, когда произошел значительный скачок в его развитии; Corballis 2017, где язык сопоставляется с другими когнитивными способностями, получившими развитие во время плейстоцена; Buckner, Krienen 2013, где объясняется, как более крупный мозг может стимулировать развитие новых способностей, например лингвистических навыков; Hauser, Watumull 2017, где обсуждается, какие когнитивные способности могли предшествовать и способствовать эволюции языка.

Глава 9. К чему привело одомашнивание

1 Эволюция человека от одноклеточных форм: Dawkins 2005.

2 Самые ранние известные ископаемые останки приматов датируются 60 миллионами лет (палеоцен). Однако генетические данные показывают, что приматы возникли в меловом периоде (Francis 2015).

3 Lovejoy 2009. См. также Hylander 2013; Muller, Pilbeam 2017.

4 Hare 2017 также отмечает, что простое увеличение размеров тела может привести к увеличению мозга. Крупный мозг имеет непропорционально обширную префронтальную кору, поэтому повышенная способность к самоконтролю могла появиться не вследствие прямого отбора, а как случайное последствие увеличения размеров тела.

5 MacLean et al. 2014.

6 Herculano-Houzel 2016.

7 Francis 2015.

8 Geiger et al. 2017.

9 Trut et al. 2009; Evin et al. 2017; SÁnchez-Villagra et al. 2017.

10 При неотении педоморфный признак развивается замедленно. При постсмещении скорость развития у предкового вида и видапотомка не различается, но педоморфный признак начинает развиваться относительно поздно. О прогенезе говорят, когда животное относительно рано достигает половой зрелости (Gould 1977).

11 Trut et al. 2009, с. 353.

12 GariÉpy et al. 2001

13 Экспериментальная программа по одомашниванию также проводится с банкивской джунглевой курицей, предком домашних кур. Ряд результатов, полученных в этой программе, подтверждает, что отбор на пониженный страх перед человеком может приводить к формированию синдрома одомашнивания: например, отбор на смирность привел к повышению уровня серотонина в крови и уменьшению мозга (Agnvall et al. 2015, 2017).

14 Buttner 2016.

15 Trut et al. 2009.

16 Для разных видов характерны разные педоморфные признаки. Например, у черно-бурых лисиц в результате одомашнивания базальный уровень кортизола становится ниже, чем у диких лисиц, но у одомашненных морских свинок этого не происходит. Не снижается кортизол также у одомашненных обыкновенных лисиц, крякв и мышей. Тем не менее, хотя базальный уровень кортизола у морских свинок не понижен, на стресс они, как и одомашненные черно-бурые лисицы, реагируют не таким сильным выбросом кортизола, как их дикие предки (KÜnzl, Sachsler 1999). Прирученные банкивские джунглевые курицы при этом реагируют на стресс таким же выбросом кортизола, как и не подвергавшиеся отбору птицы (Agnvall et al. 2015).

17 Trut 1999.

18 Lord 2013; Buttner 2016. Генетически собаки и волки почти идентичны, но два гена, вовлеченных в регуляцию стресса, отличаются у них по уровню экспрессии в гипоталамусе (CALCB [кальцитонин-родственный полипептид бета] и NPY [нейропептид Y]) (Buttner 2016).

19 Künzl, Sachsler 1999; Trut et al. 2009.

20 Hemmer 1990; Leach 2003; Raine et al. 1998b; Isen et al. 2015. Причинно-следственная связь тут может быть более сложной, чем просто физическая сила, способствующая успешной агрессии. Исследование, в котором участвовали 2495 детей из близнецового исследования в Миннесоте, показало, что мальчики, проявляющие физическую агрессию в возрасте одиннадцати лет, необязательно были сильнее других в младшем возрасте (Isen et al. 2015).

21 Lieberman et al. 2007; Durrleman et al. 2012.

22 Wobber et al. 2010; Durrleman et al. 2012; Behringer et al. 2014.

23 Huxley 1939.

24 Naef 1926. (Статья на немецком языке.)

25 Gould 1977; Bromhall 2003. Во многих отношениях человек действительно развивается медленно. Научный журналист Ричард Фрэнсис, в начале своей карьеры занимавшийся нейробиологией, сравнивал развитие нервной системы и соматических признаков у человека и шимпанзе. У человека кости и мышцы развиваются медленнее, скорость роста в целом ниже, а пубертатный скачок роста начинается позже и продолжается дольше. В головном мозге миелинизация аксонов происходит позже, благодаря чему обучение продолжается в течение более длительного времени. Также различаются паттерны генной экспрессии в различных участках мозга. В некоторых участках мозга, таких как префронтальная кора, гены, экспрессирующиеся у шимпанзе в определенном возрасте, у человека экспрессируются позже. Однако многие признаки человека не являются педоморфными по отношению к шимпанзе – такие, например, как наши длинные ноги и большие ступни. Концепция “общего педоморфизма”, описывающего всю биологию человека относительно человекообразных обезьян, ошибочна (Francis 2015).

26 Liu et al. 2012.

27 Miller et al. 2012.

28 Hrdy 2014 показывает, что развитие нервной системы и поведения у человека представляет собой смесь задержек и ускорений по сравнению с человекообразными обезьянами. Например, физические способности у ребенка развиваются относительно медленно, но взаимодействию со взрослыми он учится относительно быстро.

29 Zollikofer 2012.

30 Williams 2013.

31 Hublin et al. 2015.

32 Marean 2015.

33 Liu et al. 2012. Недавние данные указывают на то, что задержка развития синаптических связей, характерная для человека в целом, нарушена у людей с аутизмом (Liu et al. 2016).

34 Kaiser et al. 2015.

35 Higham et al. 2014; Bridget Alex, личное сообщение; PrÜfer et al. 2014; Wynn et al. 2016. В одном исследовании возраст неандертальцев из пещеры Горама в Гибралтаре оценивали в 25 тысяч лет, но сегодня эти оценки считаются неточными (Higham et al. 2014).

36 Hayden 2012; Villa, Roebroeks 2014; Roebroeks, Soressi

2016.

37 Hardy et al. 2012. Несмотря на неоспоримые доказательства, что неандертальцы интенсивно использовали огонь на многочисленных стоянках, данные по двум (поздним) стоянкам в Европе показывают, что неандертальцы жили там в течение длительного времени, не пользуясь огнем. Из-за этих данных некоторые ученые считают, что неандертальцы не умели добывать огонь (Dibble et al. 2018); эта точка зрения оспаривается в Sorensen 2017. Анатомические доказательства, что все виды Homo нуждались в питании термически обработанной пищей, заставляют усомниться в том, что неандертальцы могли жить на диете из необработанной пищи (Wrangham 2009).

38 Roebroeks, Soressi 2016, с. 6374.

39 Marean 2015; Wynn et al. 2016.

40 Hayden 1993; Marean 2015; Shea, Sisk 2010.

41 Marean 2015; Pearce et al. 2013.

42 Большие глаза у неандертальцев: Pearce et al. 2013.

43 Tattersall 2015, с. 206.

44 Hayden 2012.

45 PrÜfer et al. 2014.

46 Marean 2015.

47 Hayden 2012.

48 Hare et al. 2002.

49 Hare et al. 2005. Когда Брайан Хейр проводил эти исследования, я был его научным руководителем, и меня полностью захватили перспективы сравнения двух гипотез. Натали Игнасио отважно взялась за этот проект, согласившись собирать данные для своей курсовой работы в Сибири. Людмила Трут и ее коллеги в Новосибирске очень тепло приняли нашу маленькую исследовательскую команду.

50 Поскольку бонобо, судя по всему, являются самоодомашненными потомками похожего на шимпанзе предка, можно ожидать, что их способности к кооперативной коммуникации будут лучше, чем у шимпанзе. Некоторые данные говорят в пользу того, что бонобо и правда лучше понимают поведенческие сигналы от человека, чем шимпанзе. Когда человек переводит взгляд с одного объекта на другой, бонобо с большей вероятностью, чем шимпанзе, проследят глазами за направлением взгляда человека. Но к сожалению, бонобо, как и шимпанзе, не проходят тест на выбор объекта (Hare 2017). Это, вероятно, связано с тем, что отбор против реактивной агрессии у бонобо происходил без участия человека.

51 Hare et al. 2005.

52 Buttner 2016.

53 Vasey 1995. Критическим фактором тут выступает зависимость спаривания от гормонов. У полуобезьян (лемуров и лори) спаривание возможно только в присутствии определенных гормонов, и гомосексуальное поведение у них отсутствует. У обезьян и человекообразных обезьян спаривание может происходить и в отсутствие гормонов, поэтому гомосексуальное поведение у них встречается повсеместно. См. также Wallen 2001.

54 Bagemihl 1999.

55 Young, VanderWerf 2014.

56 Vasey 1995.

57 Furuichi 2011; Tokuyama, Furuichi 2016. Хотя самки бонобо сексуально взаимодействуют с широким кругом партнеров не только из их собственного, но и из соседних сообществ, Clay и ZuberbÜhler 2012 показали, что в неволе сексуальные взаимодействия между высокоранговыми самками происходят редко.

58 Hines 2011; Skorska, Bogaert 2015; Whitam 1983; Barthes et al. 2015.

59 Данные по США: перепись 2000 года, Peplau, Fingerhut 2007. Данные по Великобритании: Knipe 2017.

60 VanderLaan et al. 2016. Согласно другой гипотезе, влечение к своему полу поддерживается отбором потому, что оно ассоциировано с повышенной фертильностью у женщин. Однако у этой гипотезы тот же недостаток, что и у гипотезы помощи родственникам: выгоды такого поведения слишком незначительны, чтобы они стоили отказа от размножения (Skorska, Bogaert 2015).

61 Muscarella 2000.

62 Roselli et al. 2011.

63 Там же.

64 Roselli et al. 2004.

65 Valentova et al. 2014; Li et al. 2016.

66 Bagemihl 1999.

67 McIntyre et al. 2009. Для человекообразных обезьян выборки были относительно небольшими: 79 шимпанзе и 39 бонобо (для человека выборки составляли тысячи людей).

68 Wallen 2001.

69 Тут необходимо отметить, что попытки датировать начало самоодомашнивания и оценить его длительность включают не только простейшую версию событий, которую я привожу здесь, но и множество других вариантов. Если лингвистические навыки оставались недостаточными для организации заговоров вплоть до, скажем, отметки в 100 тысяч лет назад, то устранение альфа-самцов должно было начаться именно тогда. В этом случае уменьшение надбровных дуг, мелкие лица и снижение степени полового диморфизма на ранних стадиях эволюции Homo sapiens будут, как считалось традиционно, адаптациями, а не последствиями самоодомашнивания. В более далеком прошлом самоодомашнивание могло произойти, когда Homo впервые отделились от линии австралопитецин, 2–3 миллиона лет назад; или когда австралопитецины эволюционировали от лесных человекообразных обезьян, 6–9 миллионов лет назад; или даже раньше. Эти предположения еще предстоит исследовать.

Глава 10. Эволюция добра и зла

1 Freuchen 1935, с. 123–24.

2 Haidt 2012, с. 190.

3 Darwin 1871; de Waal 2006; Tomasello 2016; Henrich 2016; Baumard 2016.

4 Boehm 2012.

5 DeScioli, Kurzban 2009, 2013 пишут об этом подробнее. Они отмечают, что эволюционный анализ нравственности был в основном ограничен тем, как в свое время эту проблему сформулировал Дарвин. По Дарвину, “приносить другим добро” было “краеугольным камнем нравственности” (Darwin 1871, с. 871). DeScioli и Kurzban 2009 (с. 283) пишут, что концепции Дарвина следовали Alexander 1987, Darwin 1871, de Waal 1996, Ridley 1996 и Wright 1994. См. Peterson 2011. Fiske и Rai 2015 обсуждают альтернативную точку зрения, согласно которой нравственное поведение включает также конкуренцию и жестокость.

6 Graves 1929 (1960), с. 56.

7 Des Pres 1976.

8 Davie 1929, с. 19–20.

9 Hinton 2005, с. 2. См. также Gourevitch 1998; Goldhagen 1996.

10 Fiske, Rai 2015, с. xxi.

11 Справедливость такого определения дополнительно подтверждается данными DeScioli, Kurzban 2009 и Saucier 2018.

12 De Waal 2006.

13 Warneken 2018.

14 Hamlin, Wynn 2011.

15 Hauser 2006; Bloom 2012. Тем не менее религиозные люди обычно более просоциальны по отношению к членам своей группы, чем неверующие (Cowgill et al. 2017).

16 Decety et al. 2015. В исследовании участвовали дети от 5 до 12 лет, живущие в Канаде, Китае, Иордании, Турции, США и Южной Африке. Религии включали ислам (43 %), христианство (24 %), иудаизм (3 %), буддизм (2 %) и индуизм (0,5 %); 28 % детей были из нерелигиозных семей. Дети из мусульманских и христианских семей были менее альтруистичны, чем дети из нерелигиозных семей.

17 Bloom 2012.

18 DeScioli, Kurzban 2009.

19 Haidt 2007, с. 998, 1000.

20 Gintis et al. 2015; Henrich 2016.

21 Jensen et al. 2007. В Jensen et al. 2013 авторы отвечают на критику их выводов.

22 Elkin 1938; Berndt, Berndt 1988.

23 Применительно к культурным нормам можно задать тот же вопрос, что и применительно к нравственному поведению: если нормы полезны для всей группы, означает ли это, что именно по этой причине они и возникли? Тот факт, что некоторые нормы (например, избирательное пищевое табу) могут приносить групповую выгоду (например, защита беременных женщин от пищи, которая может принести вред ребенку), некоторым ученым кажется доказательством того, что эти нормы возникли в результате группового отбора. Однако они могли появиться и с помощью других механизмов, например принуждения со стороны обладающих властью индивидов или подгрупп. См. Singh, M. et al. 2017.

24 Hauser 2006.

25 Cushman и Young 2011 называют эти когнитивные искажения так: “действие/бездействие”, “средства/побочные эффекты” и “контакт/избегание контакта”. Для простоты я изменил названия таким образом, чтобы подчеркнуть влияние этих искажений на моральные решения: “недооценка бездействия”, “недооценка побочных эффектов”, “эффект избегания контакта”.

26 Cushman и Young 2011 приводят доказательства, что “недооценка бездействия” и “недооценка побочных эффектов” влияют на решение не только моральных проблем, но и проблем, не имеющих моральных последствий. Например, на месте моральной дилеммы, от исхода которой зависит количество погибших людей, может быть дилемма, от исхода которой зависит, упадет ли с обрыва камень. Поскольку когнитивные искажения не ограничены моральной сферой, авторы пишут (с. 1068), что в основе искажений лежит “архитектура сознания в сферах, не имеющих отношения к морали, таких как психология здравого смысла и причинно-следственное мышление”. Не менее правдоподобным кажется и обратное: т. е. что когнитивные искажения, не имеющие отношения к морали, произошли от моральных искажений.

27 Hoffman et al. 2016.

28 Rudolf von Rohr et al. 2015.

29 Jane Goodall, личное сообщение.

30 Goodall 1986. Pusey et al. 2008 описывают другие случаи инфантицида, где нападавшими тоже были мать и дочь.

31 Darwin 1871, с. 827.

32 De Waal 2006, с. 54.

33 Boehm 2012, с. 161.

34 Hoebel 1954, с. 142.

35 Там же, с. 70.

36 Hiatt 1996.

37 Hoebel 1954, с. 90.

38 Boehm 1993. Erdal и Whiten 1994 предпочитали термин “контрдоминантная иерархия”.

39 Dalberg-Acton 1949, с. 364. Цитата из письма к Мэнделлу Крейтону от апреля 1887 года.

40 Boehm 2012, с. 15.

41 Haidt 2007, с. 999.

42 Mencken 1949, с. 617; DeScioli, Kurzban 2013, с. 492.

43 Sznycer et al. 2016.

44 Keltner 2009.

45 Goffman 1956. См. также Feinberg et al. 2012.

46 Giammarco, Vernon 2015, с. 97; Scollon et al. 2004; Breggin 2014.

47 Williams, Jarvis 2006.

48 Williams, Nida 2011.

49 Chudek, Henrich 2011, с. 218.

50 Henrich 2016.

Глава 11. Превосходство силы

1 Stevenson 1991, с. 10.

2 Там же.

3 Там же, с. 32.

4 Там же, с. 15.

5 Там же, с. 141.

6 Mighall 2002.

7 Babcock et al. 2014, с. 253; Teten Tharp et al. 2011.

8 У. Шекспир. Венецианский купец. Акт V, сцена I.

9 Lorenz 1966. (Первоначальная версия “Об агрессии” была опубликована на немецком языке в 1963 году.) Идея, что агрессия в какой-то степени ингибируется, когда мы смотрим на лицо того, кого собираемся убить, поддерживается некоторыми данными (Sapolsky 2017, с. 644). Однако многочисленные примеры проявления чрезвычайной жестокости один на один показывают, что ингибирующее воздействие прямого контакта легко преодолевается. Соответствующие примеры для охотников-собирателей приводят Burch 2005 (аляскинские инупиаты) и Zegwaard 1959 (новогвинейские асматы).

10 Mohnot 1971, с. 188.

11 Hrdy 1974, 1977.

12 Полемику по поводу инфантицида обсуждает Sommer 2000. В Bartlett et al. 1993 была опубликована одна из последних нападок на гипотезу полового отбора у приматов. Данные Pusey, Packer 1994 по другим видам оспариваются в Dagg 2000.

13 Perry, Manson 2008, с. 198. Эта книга, рассказывающая о проекте по исследованию обыкновенных, или белоплечих, капуцинов (Cebus capucinus), которым Сьюзен Перри руководит с 1990 года, уже стала классикой приматологии. В основе книги лежат первоклассные наблюдения и теории, коренным образом изменившие наше представление о капуцинах – обезьянах, обладающих самым крупным мозгом среди всех приматов Нового Света. У капуцинов есть удивительные культурные традиции – например, у каждой группы свои способы демонстрации приветствия и выражения дружбы, – и сложные политические системы; но также они бывают очень жестоки не только к взрослым, но и к детенышам. Самые первые данные об инфантициде у капуцинов были опубликованы в Manson et al. 2004.

14 Palombit 2012 приводит обзор доступных данных по приматам. Основываясь на данных об инфантициде в 65 популяциях 35 видов, он повторно демонстрирует, что теория полового отбора подтверждается для большинства видов, хотя для некоторых видов требуются альтернативные объяснения. Данные о частоте инфантицида: Watts 1989; Henzi et al. 2003; Butynski 1982; Crockett, Sekulic 1984.

15 Lukas, Huchard 2014. Авторы показали, что инфантицид встречается в основном у тех социальных млекопитающих, у которых размножение монополизировано несколькими самцами. “Эволюция инфантицида главным образом определяется интенсивностью соперничества между самцами… и тесно связана также с интенсивностью внутри– и межполового конфликта” (с. 843). Авторы обнаружили инфантицид у 119 из 260 видов млекопитающих (45,7 %).

16 Wilson et al. 2014.

17 Инфантицид у мармозеток: Beehner, Lu 2013, Saltzman et al. 2009. Инфантицид у тамаринов: Garber et al. 2016.

18 Palombit 2012; Borries et al. 1999. Инфантицид – не единственный контекст, в котором проявляется проактивная агрессия. Как я отмечал в главе 2, в лабораторных линиях мышей и крыс самцы могут проактивно нападать на других особей. В одной из линий (CD-1) 19 % доминантных самцов с таким азартом нападали на низкоранговых особей, что их агрессивное поведение напоминало зависимость, и это, по мнению, авторов, показывало, что данный тип агрессии имеет эволюционное происхождение (Golden et al. 2017). К сожалению, проактивная агрессия у диких мышей, насколько мне известно, не изучалась.

19 George Williams, цитата из Boomsma 2016.

20 Как ни странно, статистика по инфантициду среди мужчин в США и Канаде, как показали Daly и Wilson 1988, соответствует ожиданиям гипотезы полового отбора. В большинстве случаев отцами жертв были другие мужчины, мать была в сексуальной связи с убийцей, а дети были маленькими (обычно младше двух лет) – так что благодаря их смерти мать могла повторно забеременеть раньше, чем если бы они остались в живых. Тем не менее такое поведение трудно назвать адаптивным, поскольку убийц обычно задерживают и сажают в тюрьму.

21 Хотя мертвая самка так и не была идентифицирована, она, скорее всего, принадлежала к сообществу Кахама. Она отмечена в Wilson et al. 2014.

22 Muller 2002.

23 Например, фильм “Темная сторона шимпанзе”, выпущенный National Geographic в 2004 году (режиссер Стивен Гудер).

24 Power 1991; Sussman (ред.) 1998; Ferguson 2011; Marks 2002.

25 Wilson et al. 2014.

26 Mitani et al. 2010.

27 Williams et al. 2004.

28 Cafazzo et al. 2016.

29 Cubaynes et al. 2014.

30 Mech et al. 1998.

31 Cassidy, McIntyre 2016.

32 Wrangham 1999.

33 Lee 1979 считал, что жуцъоанси и другие группы бушменов в Южной Африке олицетворяют собой первобытные сообщества, практически не затронутые влиянием земледельческих культур. В то же время Schrire 1980 и Wilmsen 1989 утверждали, что взаимодействие этих сообществ с земледельцами оказало сильное влияние на их жизнь. Marlowe 2002 приводит обзор различных точек зрения и описывает ситуацию с хадза. Lee 2014 считал, что характер насилия у охотников-собирателей указывает на то, что в своем базовом состоянии люди миролюбивы. Он утверждал, что охотникам-собирателям почти не из-за чего ссориться и в случае конфликта они всегда могут перейти на другую территорию; он отмечал также, что, судя по археологическим данным, насилия в доисторическое время было немного. Ли признавал, что группы охотников-собирателей из Южной Африки были “в колониальной истории знамениты своими боевыми навыками” (с. 219), но считал, что это было в основном “следствие их исторически сложившегося положения”, не говорящее ничего о том, насколько они склонны к войне как охотники-собиратели. Его аргументы вступают в противоречие с многочисленными и зачастую довольно жуткими отчетами о войнах охотников-собирателей по всему миру, собранными, например, в Chacon, Mendoza (ред.) 2007 или Gat 2015.

34 По оценкам Tindale 1940, до контакта с европейцами в Австралии было 574 “племени” (этнолингвистических группы); Birdsell 1953 оценивает численность популяции в 251–300 тысяч, в среднем 437–523 человека на “племя”.

35 Gat 2015.

36 Wheeler 1910, с. 151.

37 Basedow 1929, с. 184.

38 См. табл. 1 в Wrangham, Glowacki 2012.

39 Tindale 1974, с. 327; Roth 1890, с. 93.

40 Radcliffe-Brown 1948, с. 85.

41 Lothrop 1928, с. 88.

42 Burch 2007, с. 19–20.

43 Bishop, Lytwyn 2007, с. 40.

44 Fry 2006, с. 262.

45 Археологические доказательства частых военных столкновений до появления сельского хозяйства: LeBlanc 2003. Смертность у охотников-собирателей и земледельцев: Wrangham et al. 2006. Knauft 1991 предположил, что смертность в результате межгрупповых конфликтов у охотников-собирателей ниже, чем у земледельцев; это предположение подтверждается большинством данных. Мировая смертность в результате военных столкновений: https://ourworldindata.org/war-and-peace. Мировое число убийств: https://data.worldbank.org/indicator/VC.IHR.PSRC.P5.

46 Gat 2015.

47 Fry 2006. Фрай особенно активно защищал идею, что у кочующих охотников-собирателей почти нет войн (Fry, SÖderberg 2013). Его аргументы критикует Gat 2015.

48 Kelly 2000, с. 118 и с. 139.

49 Ferguson 1997, с. 321. Gat 2015 отмечает, что за предложением, которое я здесь цитирую, у Фергюсона следует уточнение, с помощью которого он пытается восстановить справедливость: “Точно так же, если кто-то считает, что все человеческие сообщества поражены насилием и войной, которые всегда присутствовали в эволюционной истории человека, эта книга должна убедить их в обратном”. Gat 2015 (с. 113) так комментирует эту поправку Фергюсона: “Однако те утверждения, которые приводятся во второй части этого высказывания, так и не были доказаны. В лучшем случае они остаются недоказанными и ожидают дальнейших исследований”. Я придерживаюсь такой же точки зрения.

50 Lovisek 2007.

51 Zegwaard 1959.

52 Murphy 1957.

53 Chagnon 1997. Исследования яномамо, которые проводил Шаньон, часто обвиняли в предвзятости, необоснованности и искажении реальности. Однако точность и достоверность его данных была подтверждена тщательными исследованиями (Dreger 2011, Shermer 2014).

54 Несколько раз мне довелось наблюдать взаимодействия между шимпанзе, во время которых пара самцов специально загоняла в угол соперника, чтобы там на него напасть. Однако это всегда происходило уже в присутствии жертвы. Мне не известно ни одного случая, когда шимпанзе устроили бы засаду или организовали охоту на соперника.

55 Boehm 2017 утверждает, что коалиционная проактивная агрессия все же встречается внутри сообществ шимпанзе, поскольку эпизодические коалиционные убийства самцов могут быть предумышленными. Однако доказательств предумышленного характера этих убийств пока не существует. Кроме того, у жертв настолько разный статус, что никаких закономерностей обнаружить не удалось: среди погибших были и молодые, и старые самцы, как поднимающиеся в иерархии, так и теряющие свое положение. Единственным доказанным убийством альфа-самца остается убийство Пиму, но еще один альфа-самец сообщества в Махале, Нтологи, возможно, тоже был убит в результате коалиционной атаки (Nishida 1996, 2012).

56 Kaburu et al. 2013. См. также Wilson et al. 2014; Boehm 2017. В других внутригрупповых нападениях со смертельным исходом, описанных для диких самцов шимпанзе, начало атаки не было зарегистрировано (Pruetz et al. 2017; Michael Wilson, личное сообщение; Nishida 1996; Watts 2004; Fawcett, Muhumuza 2000; Nicole Simmons, личное сообщение; Nishida et al. 1995).

57 De Boer et al. 2015.

58 Foucault 1994.

59 Hansen, Stepputat 2006, с. 296.

60 Там же, с. 301.

61 Там же, с. 309.

62 Hoebel 1954, с. 26.

63 Там же, с. 305.

64 Hayden 2014.

65 Pinker 2011.

Глава 12. Война

1 Burke 1770, с. 106.

2 Dalberg-Acton 1949, с. 364. Более полная цитата: “Я не могу принять ваш взгляд, что пап и королей следует оценивать не так, как других людей, но с благосклонным предубеждением, что они не совершали зла. Если здесь и возможно некое предубеждение, то оно должно быть направлено против держателей власти, и это предубеждение должно расти вместе с ростом властных полномочий. Историческая ответственность должна восполнять недостаток правовой ответственности. Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Великие люди почти всегда дурные люди, даже когда они правят с помощью убеждения, а не принуждения; и уж тем более если учесть, что причастность к власти обычно или даже всегда развращает. Поэтому нет худшей ереси, чем утверждение, будто высокое положение освящает тех, кто его занимает”.

3 Fuentes 2012, с. 153. По мнению Фуэнтеса, признание того, что люди, и особенно мужчины, от природы склонны к агрессии, “способствует представлению о неизбежности агрессии в обществе”. См. также Fry 2006.

4 Lee 2014, с. 224.

5 Кропоткин, цитата в Crook 1994, с. 194.

6 Gat 2006; Lopez 2016. См. также Tooby, Cosmides 1988; Johnson, Thayer 2016; Lopez et al. 2011; McDonald et al. 2012; Johnson, Toft 2014; Johnson, MacKay 2014. Во всех этих источниках центральная роль отводится отбору, действующему на уровне отдельного организма. Существует также группа гипотез, объясняющих эволюцию войн групповым отбором. См., например, Bowles 2009; Zefferman, Mathew 2015.

7 Ferguson 1984, с. 12.

8 Fry 2006, с. 2.

9 Fromm 1973, с. 22. Антропологи Роберт Сассмен и Джошуа Маршак опасались долгосрочных эффектов: “Если войны и убийства будут восприниматься как нечто универсальное, исконное, адаптивное и естественное… эти взгляды могут стать практически незыблемыми в коллективном бессознательном, подрывая наше стремление к позитивным изменениям” (Sussman, Marshack 2010, с. 24). Gat 2015 (с. 123) обсуждал эту проблему, суммировав ее следующим образом: “Люди обычно полагают, что если смертельная агрессия всегда была распространена среди людей, то она должна представлять собой первичное, непреодолимое стремление, которому практически невозможно сопротивляться”.

10 Goodall 1999.

11 Hinde, Rotblat 2003.

12 Hinde 2008. Роберт Хайнд также был научным руководителем многих других приматологов. Среди них – Дэвид Байготт (который первым проанализировал агрессию у шимпанзе), Дайан Фосси (открывшая инфантицид у горилл), Дороти Чени и Роберт Сифарт (изучавшие социальное поведение павианов) и Александр Харкурт и Келли Стюарт (которые подробно описали поведение горных горилл).

13 Hamburg, Trudeau (ред.), 1981.

14 Комиссия Карнеги по предотвращению смертоносных конфликтов, 1997.

15 Hamburg 2002.

16 Hamburg 2010.

17 Crook 1994. Крук показал, что дарвинизм повлиял на учения об эволюции мира не меньше, чем на учения об эволюции войны. Книга о влиянии эволюционной теории на историю изучения войн в период между Первой и Второй мировыми войнами: Overy 2009. После Первой мировой войны мысль о пользе войн вызывала уже меньше энтузиазма, но дискуссии между сторонниками социального и биологического подхода продолжались. Пирсон был социалистом, вольнодумцем и сторонником радикального контроля размножения; он считал, что генетика должна способствовать успеху патриотичных групп. Крук цитирует “Этику вольномыслия” Пирсона 1888 года: “Социалисты должны внедрять в общество идею, что того, кто выступает против государственной власти, ждет быстрая расправа или повешение на ближайшем столбе”.

18 Руссоисты, признающие роль генетических адаптаций в формировании положительных аспектов поведения: подробно об этом пишет Sapolsky 2017. Я благодарен Кэрол Хувен за то, что она обратила мое внимание на этот момент.

19 Цитата из Гулда: Gould 1998, с. 262. Подозреваю, что я мог иметь непосредственное отношение к истории появления критической статьи Гулда. Мы с Гулдом были коллегами по Гарвардскому университету. Я не был близко с ним знаком, но знал о его резко отрицательном отношении к социобиологии человека. В начале 1996 года я послал ему еще не опубликованную версию книги “Демонические самцы: человекообразные обезьяны и истоки людской жестокости”, которую я написал в соавторстве с Дейлом Питерсоном. Я надеялся, что он оценит значение поведенческой экологии для понимания некоторых вопросов человеческого насилия. Ответа я так и не получил. Однако несколько месяцев спустя Гулд опубликовал статью с критикой подхода, который я применил в “Демонических самцах”. Первая версия его статьи вышла в журнале Natural History (сентябрь 1996 года) под названием “Диета из червей и Пражская дефенестрация”. Позже статья была выпущена повторно: Gould 1998.

20 Ferguson 1984, с. 12.

21 Lee 2014, с. 222, сравните Fry 2006, с. 5: “люди способны на огромное зло”. Вместо того чтобы обсуждать склонность к насилию, такие ученые-руссоисты жалуются на гоббсовцев, которые якобы искажают их подборки оценок насильственной смертности среди охотников-собирателей в свою пользу (например, Lee 2014).

22 Tooby, Cosmides 1990 и McCrae, Costa 1997 обсуждают универсальность базовой психологии человека.

23 Цитата Фридриха Великого: из письма 1759 года к Вольтеру. Возможно, на мысль о звериной природе человека его натолкнуло поведение отца, Фридриха Вильгельма I, который часто бил его в детстве (в свободное от создания армии гигантов время).

24 Gat 2015; Wrangham, Glowacki 2012. Тут я хочу подчеркнуть, что, сравнивая человека и шимпанзе, я говорю о характере их социальных взаимодействий. Я вовсе не имею в виду, что мобильные охотники-собиратели больше похожи на шимпанзе, чем мы с вами.

25 Wrangham, Glowacki 2012.

26 Glowacki, Wrangham 2013, 2015.

27 Mathew, Boyd 2011.

28 Wiessner 2006, с. 177.

29 Bourke 2001, с. 67.

30 Там же, с. 105.

31 Там же.

32 Boehm 2011.

33 De Quervain et al. 2004.

34 Bourke 2001, с. 155.

35 Я говорю “мало чем отличаются” вместо “ничем не отличаются”, чтобы подчеркнуть, что простые военные действия все же гораздо сложнее устроены, чем межгрупповая агрессия у животных. Так, простые военные действия варьируют от наследственной вражды до эпизодических сражений; иногда в них играют роль личные неприязненные отношения; жертвами в них часто оказываются те, кого подозревают в каком-то дурном поступке; они могут происходить в рамках внутренних или внешних войн; в процессе таких военных действий могут образовываться альянсы между группами. Простые военные действия подвержены культурному влиянию, то есть зависят от представлений о необходимости мести, традиций военной подготовки, патриархальной идеологии, лингвистических различий между группами и т. п. Я не хочу преуменьшать влияние подобных факторов на частоту и характер насилия. Тем не менее, несмотря на всю вариативность, которую эти факторы вносят в простые военные действия, они не меняют внутренней логики коалиционной проактивной агрессии в системах анархических войн.

Также я хочу обратить внимание на то, что объяснение причин, по которым происходят убийства, – не самая большая проблема теорий небольших войн. Важная для эволюционных антропологов проблема связана с тем, что успех в межгрупповых столкновениях представляет собой “общественное благо”. В результате серии нападений атакующая группа может расширить свою территорию, и в таком случае все члены группы получают доступ к дополнительным ресурсам. А это означает, что у некоторых членов группы может появиться соблазн стать паразитами. Паразиты – это те, кто старается избегать участия в налетах, чтобы бесплатно получить доступ к дополнительным ресурсам. Если бы паразитами были все члены группы, войн бы не было. Lopez 2017 описывает эту проблему, отмечая, что она в большей степени характеризует наступательные, а не оборонительные войны. Пытаясь объяснить, почему проблема паразитов не препятствует практике простых войн, ученые иногда упоминают такие уникальные человеческие характеристики, как способность сплетничать или обычай наказывать или награждать членов группы в соответствии с их успехами на войне. Награды действительно могут иметь большое значение. Воинов, участвующих в простых военных действиях, могут чествовать публично или награждать дополнительным доступом к женщинам или материальным благам. Существуют данные, указывающие на то, что в сообществах с более высокой смертностью в простых войнах бойцы имеют доступ к более широкому набору потенциальных наград (Glowacki, Wrangham 2013). Известно также, что в некоторых сообществах земледельцев в Восточной Африке трусов наказывают плетьми; вполне вероятно, что наказания тоже могут стимулировать участие в простых военных действиях (Mathew, Boyd 2011).

Тем не менее на примере животных мы видим, что награды и наказания не обязательны для решения проблемы паразитов. Межгрупповая агрессия со смертельным исходом встречается среди шимпанзе и волков в отсутствие всех этих факторов. Например, у шимпанзе участие в межгрупповых столкновениях не было ассоциировано с наградами или наказаниями (Wrangham, Glowacki 2012). Некоторые самцы просто активнее других проявляют инициативу и ведут остальных за собой на вражескую территорию. Теоретически высокоранговые особи должны участвовать в столкновениях более активно, потому что для них на карту поставлено больше (Gavrilets, Fortunato 2014). Однако эта идея поддерживается ограниченным количеством данных, и возможно, что индивидуальные отличия активности объясняются какими-то другими причинами (Gilby et al. 2013).

36 Lahr et al. 2016.

37 Otterbein 2004; Gat 2006; Flannery, Marcus 2012. Тут нужно отметить, что сражения в сообществах оседлых охотников-собирателей, таких как коренные народы северо-западного побережья США или асматы Новой Гвинеи, имели черты комплексных войн: например, между воинами существовала иерархия. Поскольку сообщества охотников-собирателей стали вести оседлый образ жизни примерно в верхнем палеолите (около 40 тысяч лет назад), комплексные войны, вероятно, уходят своими корнями в тот период.

38 Другие примеры эволюции биологии человека в ответ на недавно возникшие факторы включают адаптации к повышенному риску заражения малярией и повышенному употреблению алкоголя. Возможно, сюда можно отнести также различные изменения когнитивных навыков и социального поведения, однако доказательства этих эффектов пока недостаточно надежны (Cochran, Harpending 2009).

39 Turney-High 1949.

40 Johnson, MacKay 2015 анализируют неравное распределение сил как основной принцип войны, опираясь на концепцию безопасной проактивной агрессии.

41 Keegan 1976; Collins 2008, 2009.

42 Цит. у Keegan 1976, с. 71.

43 Du Picq 1921.

44 Keegan 1976, с. 69.

45 Collins 2008, 2009; Grossman 1995.

46 Fraser 2000.

47 Keegan 1976, с. 20.

48 Психологический эффект мужской солидарности, формирующейся в военное время, судя по всему, сохраняется в течение долгого времени. Junger 2016 убедительно доказывает, что утрата чувства принадлежности к группе после возвращения с войны является основной причиной посттравматического стрессового расстройства среди ветеранов войн в США.

49 Bonaparte 1808. Hanson 2001 показывает, что командный дух в войнах важнее количества солдат.

50 Grainger 2007 отмечает, что Александр, хотя и был успешным военным командиром, не состоялся как политик.

51 Johnson, MacKay 2015.

52 ArreguÍn-Toft 2005.

53 Dixon 1976, с. 400.

54 Kornbluh (ред.) 1998, с. 1.

55 Там же.

56 Wyden 1979, с. 326.

57 Schlesinger, цитата там же, с. 316.

58 Weiner 1998.

59 Johnson 2004 отмечает, что уверенность в собственных военных силах зависит от множества факторов и позитивные иллюзии – лишь один из них.

60 Это форма искаженного обобщения (ассимиляции) – более общего психологического феномена (Lord et al. 1979).

61 Tuchman 1985, с. 5, 380.

62 Twain 1917, с. 108.

63 Morgenthau 1973.

64 Keegan 1999, с. 71.

65 Уильям Ноэль Ходжсон, England to Her Sons, цитата в Gardner 1964, с. 10.

66 Eliot (ред.) 1941, с. 164.

67 Moran 2007.

68 У. Шекспир. Гамлет. Акт III, сцена I.

69 Parry 1998, c. 117.

70 Johnson 1771 (1913), c. 62.

71 Pinker 2011; Goldstein 2012; Falk, Hildebolt 2017; Oka et al. 2017.

72 Эта прикидка основана на следующих данных: общая площадь пригодных для жизни территорий составляет 63,8 миллиона км², средняя плотность популяций охотников-собирателей составляет 0,5 человека на км², а средний размер одного сообщества составляет тысячу человек.

73 Более кровопролитные войны после долгого мира: Falk, Hildebolt 2017.

74 Прогнозы вероятности и времени появления Мирового государства приведены в Carneiro 2004. Дата 2300 г. предсказана на основе тенденции по снижению количества автономных политических единиц с 1500 г. до н. э. Дата 3500 г. основана на экстраполяции тенденции по увеличению размера двадцати восьми крупнейших мировых империй со времен Аккадского царства, существовавшего в 2100 г. до н. э.

75 Overy 2009; Hathaway, Shapiro 2017.

76 Исключение составляют террористы-смертники: их поведение вряд ли можно назвать адаптивным. Как правило, смертники появляются в результате применения агрессивных методов внушения (Atran 2003).

77 В 1983 году президент Рональд Рейган предложил создать Стратегическую оборонную инициативу, известную в народе как “звездные войны”. Рейган убедил Конгресс профинансировать эту инициативу, упирая на то, что она позволит создать экран, защищающий от ядерных атак со стороны СССР. Программа оказалась технически невыполнимой, политически спорной и невероятно дорогостоящей и в конце концов была заморожена. Опасность этой инициативы отчасти заключалась в том, что она стимулировала гонку вооружений; кроме того, если бы программа была доведена до конца, у США появился бы большой соблазн проявления агрессии, поскольку страна была бы надежно защищена от ядерных атак.

Глава 13. Утраченный парадокс

1 Примерно такое же разрешение парадокса приведено в Knauft 1991 и, более подробно, в Boehm 1999, 2012. Здесь я дополнительно подчеркиваю разницу между реактивной и проактивной агрессией. Более ранние авторы, тоже придерживавшиеся точки зрения, что “хорошие” и “плохие” человеческие качества коренятся в биологии нашего вида, не уточняли, как согласуются между собой агрессивные и неагрессивные стороны нашей психологии.

2 Такое же сочетание характерно и для некоторых общественных насекомых. Многие виды муравьев неизменно убивают членов других колоний, но живут мирной кооперативной жизнью внутри отдельной колонии. В основе такого противоречивого поведения лежит простой механизм. Муравьи крайне агрессивны друг к другу во всех случаях, кроме тех, когда они взаимодействуют с особью, происходящей из того же гнезда: тогда их агрессия подавляется, и они проявляют альтруистичное поведение. Этот механизм хорошо иллюстрируют аргентинские муравьи (Linepithema humile): группы из миллиардов муравьев, включающие миллионы колоний, образуют огромные кооперативы (“суперколонии”), но при встрече с особями из других “суперколоний” происходят жестокие битвы (Giraud et al. 2002; Starks 2003).

3 Blumenbach 1811, с. 340. Нужно отметить, что самоодомашнивание могло начаться и раньше. Будущие исследования, возможно, обнаружат соответствующие анатомические изменения в линии, ведущей от австралопитецин к Homo, или в линии, ведущей от шимпанзеподобного предка к австралопитецинам.

4 Среди известных сторонников теории группового отбора (или родственной ей теории многоуровнего отбора) в применении к поведению человека можно назвать Sober, Wilson 1998; Nowak et al. 2010; Bowles, Gintis 2011; Wilson 2012.

5 См., например, Dawkins 1982; West et al. 2007; Coyne 2009; и Pinker 2012. Pinker 2012 представляет отличный обзор работ, посвященных групповому отбору; там, в числе прочего, приведены двадцать очерков, написанных разными авторами в ответ на статью Пинкера, в которых приводятся аргументы за и против теории группового отбора.

6 DomÍnguez-Rodrigo и Cobo-SÁnchez 2017 приводят список доступных свидетельств охоты у Homo erectus. Известны надежные доказательства охоты из Канжеры (Кения), в том числе кости множества млекопитающих мелкого и среднего (размером с антилопу гну) размера возрастом в 2 миллиона лет (Ferraro et al. 2013). Pickering 2013 на основании этих данных приходит к выводу, что охота из засады существовала уже 2 миллиона лет назад. Более конкретные свидетельства охоты из засады доступны со стоянки Олорджесейли в Кении (KÜbler et al. 2015). Доказательства охоты с помощью силков 60–65 тысяч лет назад в Сибуду (Южная Африка): Wadley 2010. Я благодарен палеоантропологу Нилу Роучу за консультацию по этому вопросу.

7 Otterbein 2004, с. 85. См. также Wrangham 2018. Pickering 2013 придерживается противоположной точки зрения по поводу возможной ассоциации охоты и убийств членов своего вида у представителей Homo. Он считает, что у Homo охота и агрессия не связаны, и предполагает, что предумышленная агрессия у человека стала возможна благодаря изобретению оружия. Это предположение мне кажется странным, учитывая, что шимпанзе, волки и другие животные пользуются коалиционной проактивной агрессией для убийства представителей своего вида без всякого оружия.

8 Wrangham and Peterson 1996.

9 Датировки времени жизни последнего общего предка шимпанзе и человека (и, соответственно, время появления австралопитецин) постоянно подвергаются пересмотру. Отчасти эти датировки основаны на оценках скорости мутирования, которые пока остаются неточными. Здесь я привожу датировки из Pilbeam, Lieberman 2017 (с. 53). Авторы статьи показали, что разделение линий шимпанзе и бонобо и австралопитецин и человека произошло примерно 7,9 миллиона лет назад (между 6,5 и 9,3 миллиона лет назад).

10 Работы по феминистской антропологии, такие как, например, Rosaldo, Lamphere 1974 или Collier, Rosaldo 1981, предоставляют базовую информацию, на которой основано это обобщение. Например: “Везде, начиная от тех сообществ, которые мы можем назвать самыми эгалитарными, и заканчивая теми, в которых гендерное расслоение выражено наиболее сильно, культурные ценности сосредоточены у мужчин. Некоторая область общественной жизни всегда остается исключительно или преимущественно мужской и поэтому наделяется чрезвычайной нравственной ценностью… Следствием этого наблюдения является тот факт, что мужчины повсеместно властвуют над женщинами и обладают культурно обоснованным правом требовать от них подчинения и послушания” (Rosaldo 1974, с. 20–21.) Как отмечено в основном тексте, эта особенность человеческих сообществ не означает, что патриархат неизбежен. Однако она означает, что ослабление власти патриархата потребует больших усилий.

Послесловие

1 Всемирная коалиция против смертной казни: http:// www.worldcoalition.org/The-UN-General-Assembly-votedoverwhelmingly-for-a-6th-resolution-calling-for-a-universal-moratorium-on-executions.html

Библиография

Adams, Tim. 2013. “How to spot a murderer’s brain”. The Guardian May 12. Agnvall, Beatrix, Johan BÉtelky, Per Jensen. 2017. “Brain size is reduced by selection for tameness in Red Junglefowl-correlated effects in vital organs”. Scientific Reports 7:3306.

Agnvall, Beatrix, Rebecca Katajamaa, Jordi Altimiras, Per Jensen. 2015. “Is domestica tion driven by reduced fear of humans? Boldness, metabolism and serotonin levels in divergently selected red junglefowl (Gallus gallus)”. Biology Letters 11:20150509.

Aguiar, Diego P., Soufien Sghari, Sophie Creuzet. 2014. “The facial neural crest controls fore – and midbrain patterning by regulating Foxg1 expression through Smad1 activity”. Development 141:2494–2505.

Alcock, John. 1987. “Ardent adaptationism”. Natural History 96:4.

Alexander, R. D. 1987. The Biology of Moral Systems. New York: Aldine de Gruyter.

Alexander, Richard D. 1979. Darwinism and Human Affairs. Seattle: University of Washington Press.

Allman, John M. 1999. Evolving Brains. New York: Scientific American Library.

Alperson-Afil, Nira. 2008. “Continual fire-making by Hominins at Gesher Benot Ya’aqov, Israel”. Quaternary Science Reviews 27:1733–1739.

Alperson-Afil, Nira, Naama Goren-Inbar. 2016. “Acheulian hafting: Proximal modifica tion of small flint flakes at Gesher Benot Ya’aqov, Israel”. Quaternary Interna tional 411:34–43.

Amnesty International. 2015. “Killing in the Name of Justice”: The Death Penalty in Saudi Arabia. London: Amnesty International Ltd.

Anderl, Christine, Tim Hahn, Ann-Kathrin Schmidt, Heike Moldenhauer, Karolien Notebaert, Celina Chantal ClÉment, Sabine Windmann. 2016. “Facial width-to-height ratio predicts psychopathic traits in males”. Personality and Individual Differences 88:99–101.326.

Anonymous. 1821. Account of the short life and ignominious death of Stephen Merrill Clark. Salem, MA: T. C. Cushing.

Argue, Debbie, Colin P. Groves, Michael S. Y. Lee, William L. Jungers. 2017. “The affinities of Homo floresiensis based on phylogenetic analyses of cranial, dental, and postcranial characters”. Journal of Human Evolution 107:107–33.

ArreguÍn-Toft, I. 2005. How the Weak Win Wars: A Theory of Asymmetric Conflict. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press.

Asakawa-Haas, Kenji, Martina Schiestl, Thomas Bugnyar, Jorg J. M. Massen. 2016. “Partner choice in raven (Corvus corax) cooperation”. PLoS ONE 11 (6):e0156962.

Atran, Scott. 2003. “Genesis of suicide terrorism”. Science 299:1534–1539.

Babcock, Julia C., Andra L. T. Tharp, Carla Sharp, Whitney Heppner, Mat thew S. Stanford. 2014. “Similarities and diffe…rences in impulsive/premeditated and reactive/proactive bimodal classifications of aggression”. Aggression and Violent Behavior 19:251–262.

Bagehot, Walter. 1872. Physics and Politics: Or Thoughts on the Application of the Principles of ‘Natural Selection’ and ‘Inheritance’ to Political Society. In N. St John-Stevas, ed., The Collected Works of Walter Bagehot, vol. VII. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1974.

Bagemihl, Bruce. 1999. Biological Exuberance: Animal Homosexuality and Natural Diversity. New York: St. Martin’s Press.

Bailey, Robert C. 1991. The Behavioral Ecology of Efe Pygmy Men in the Ituri Forest, Zaire. Ann Arbor: University of Michigan Museum Press.

Baker, Kate, Barbara B. Smuts. 1994. “Social relationships of female chim panzees: Diversity between captive social groups”. In Chimpanzee Cultures, edited by R. W. Wrangham, W. C. McGrew, F. B. M. de Waal, P. G. Heltne. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, pp. 227–242.

Baker, Laura A., Adrian Raine, Jianghong Liu, Kristen C. Jacobson. 2008. “Differential genetic and environmental influences on reactive and proactive aggression in children”. Journal of Abnormal Child Psychology 36:1265–1278.

Banner, Stuart. 2003. The Death Penalty: An American History. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Barash, David. 2003. “Review of ‘Tree of Origin’”. Physiology and Behavior 78:513–514.

Barth, Frederik. 1975. Ritual and Knowledge Among the Baktaman of New Guinea. New Haven, Conn.: Yale University Press.

Barthes, Julien, Pierre-AndrÉ Crochet, Michel Raymond. 2015. “Male homo sexual preference: Where, when, why?” PLoS ONE 10 (8):e0134817.

Bartlett, Thad Q., Robert W. Sussman, Jim M. Cheverud. 1993. “Infant killing in primates – a review of observed cases with specific reference to the sexual selection hypothesis”. American Anthropologist 95:958–990.

Basedow, Herbert. 1929. The Australian Aboriginal. Adelaide: F. W. Preece.

Bateson, Melissa, Daniel Nettle, G. Roberts. 2006. “Cues of being watched enhance cooperation in a real-world setting”. Biology Letters 2: 412–414.

Baumard, Nicolas. 2016. How Evolution Explains Our Moral Nature. New York: Oxford University Press.

Beard, Mary. 2015. SPQR: A History of Ancient Rome. New York: Liveright.

Bedau, Hugo A. 1982. The Death Penalty in America: Current Controversies. Oxford, U. K.: Oxford University Press.

Bednarik, Robert G. 2014. “Doing with less: hominin brain atrophy”. HOMO – Journal of Comparative Human Biology 65:433–449.

Behncke, Isabel. 2015. “Plan in the Peter Pan ape”. Current Biology 25: R24–R27.

Behringer, Verena, Tobias Deschner, RÓisÍn Murtagh, Jeroen M. G. Stevens, Gottfried Hohmann. 2014. “Age-related changes in thyroid hormone levels of bonobos and chimpanzees indicate heterochrony in development”. Journal of Human Evolution 66:83–88.

Bellinger Centenary Committee. 1963. The Bellinger Valley. Bellingen, Australia: Courier Sun.

Belyaev, Dmitri K., A. O. Ruvinsky, L. N. Trut. 1981. “Inherited activation-inactivation of the star gene in foxes”. Journal of Heredity 72:267–274.

Benedict, Ruth. 1934. Patterns of Culture. Boston, Mass.: Houghton Mifflin.

Berger, Lee R., John Hawks, Paul H. G. M. Dirks, Marina Elliott, Eric M. Roberts. 2017. “Homo naledi and Pleistocene hominin evolution in subequato rial Africa”. eLife 6:e24234.

Berkowitz, Leonard. 1993. Aggression: Its Causes, Consequences, and Control. Philadelphia: Temple University Press.

Berndt, Ronald M. 1965. “Law and order in Aboriginal Australia”. In Aboriginal Man in Australia, edited by Ronald M. Berndt, Catherine H. Berndt. Sydney: Angus and Robertson, pp. 167–206.

Berndt, Ronald M., Catherine H. Berndt. 1988. The World of the First Australians. Canberra: Aboriginal Studies Press.

Bhopal, Raj. 2007. “The beautiful skull and Blumenbach’s errors”. British Medical Journal 335:1308–1309.

Bidau, Claudio J. 2009. “Domestication through the centuries: Darwin’s ideas and Dmitry Belyaev’s long-term experiment in silver foxes”. Gayana 73:55–72.

Birdsell, Joseph B. 1953. “Some environmental and cultural factors influencing the structuring of Australian aboriginal populations”. American Naturalist 87 (834):171–207.

Bishop, Charles A., Victor P. Lytwyn. 2007. “‘Barbarism and ardour of war from the tenderest years’: Cree-Inuit warfare in the Hudson Bay region”. In North American Indigenous Warfare and Ritual Violence, edited by Richard J. Chacon, Rubén G. Mendoza. Tucson: University of Arizona Press, pp. 30–57.

Black, M. C., K. C. Basile, M. J. Breiding, S. G. Smith, M. L. Walters, M. T. Merrick, J. Chen, M. R. Stevens. 2011. The National Intimate Partner and Sexual Violence Survey (NISVS): 2010 Summary Report. Atlanta: National Center for Injury Prevention and Control, Centers for Disease Control and Prevention.

Bloom, Paul. 2012. “Religion, morality, evolution”. Annual Review of Psychology 63:179–199.

Blumenbach, Johann Friedrich. 1795. “De Generis Humani Varietate Nativa”. In The Anthropological Treatises of Johann Friedrich Blumenbach (1865). Translated by Thomas Bendyshe. London: Longman, Green, Longman, Roberts, & Green, pp. 153–276.

Blumenbach, Johann Friedrich. 1806. Contributions to Natural History, Part 1. In The Anthropological Treatises of Johann Friedrich Blumenbach (1865). Translated by Thomas Bendyshe. London: Longman, Green, Longman, Roberts, & Green, pp. 277–324.

Blumenbach, Johann Friedrich. 1811. Contributions to Natural History, Part 2. In The Anthropological Treatises of Johann Friedrich Blumenbach (1865). Translated by Thomas Bendyshe. London: Longman, Green, Longman, Roberts, & Green, pp. 325–345.

Boas, Franz. 1888. The Central Eskimo. In Sixth Annual Report of the Bureau of Ethnology, 1884–1885, edited by J. W. Powell. Washington, D. C.: Government Printing Office. Р. 409–675.

Boas, Franz. 1904. “The history of anthropology”. Science 20:513–524.

Boas, Franz. 1938. The Mind of Primitive Man. New York: Macmillan.

Boehm, Christopher. 1993. “Egalitarian behavior and reverse dominance hierar chy”. Current Anthropology 34:227–240.

Boehm, Christopher. 1999. Hierarchy in the Forest: The Evolution of Egalitarian Behavior. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Boehm, Christopher. 2011. “Retaliatory violence in human prehistory”. British Journal of Criminology 51:518–534.

Boehm, Christopher. 2012. Moral Origins: The Evolution of Virtue, Altruism, and Shame. New York: Basic Books.

Boehm, Christopher. 2017. “Ancestral precursors, social control, and social selection in the evolution of morals”. In Chimpanzees and Human Evolution, edited by M. N. Muller, R. W. Wrangham and D. P. Pilbeam. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Bonanni, Roberto, Simona Cafazzo, Arianna Abis, Emanuela Barillari, Paola Valsecchi, Eugenia Natoli. 2017.

“Age-graded dominance hierarchies and social tolerance in packs of freeranging dogs”. Behavioral Ecology 28 (4):1004–1020.

Bonaparte, Napoleon. 1808. “Observations on Spanish affairs”. August 27. Writ ten at Saint-Cloud.

Boomsma, Jacobus J. 2016. “Fifty years of illumination about the natural levels of adaptation”. Current Biology 26: R1247–1271.

Borries, Carola, Kristin Launhardt, Cornelia Epplen, JÖrg T. Epplen, Paul Winkler. 1999. “Males as infant protectors in Hanuman langurs (Presbytis entellus) living in multimale groups – defence pattern, paternity and sexual behaviour”. Behavioral Ecology and Sociobiology 46:350–356.

Bourke, Joanna. 2001. The Second World War: A People’s History. Oxford, U. K.: Oxford University Press.

Bowles, Samuel. 2009. “Did warfare among ancestral hunter-gatherers affect the evolution of human social behaviors?” Science 324:1293–1298.

Bowles, Samuel, Herbert Gintis. 2011. A Cooperative Species: Human Reciprocity and Its Evolution. Princeton, N. J.: Princeton University Press.

Brace, C. Loring, Karen R. Rosenberg, Kevin D. Hunt. 1987. “Gradual change in human tooth size in the late Pleistocene and postPleistocene”. Evolution 41:705–720.

Breggin, Peter R. 2014. Guilt, Shame and Anxiety: Understanding and Overcoming Negative Emotions. Amherst, N. Y.: Prometheus Books.

Bridges, E. Lucas. 1948. Uttermost Part of the Earth. London: Hodder and Stoughton.

Briggs, Jean. 1970. Never in Anger: Portrait of an Eskimo Family. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Bromhall, Clive. 2003. The Eternal Child: An Explosive New Theory of Human Origins and Behaviour. London: Ebury.

Brookman, Fiona. 2003. “Confrontational and revenge homicides among men in England and Wales”. Australian and New Zealand Journal of Criminology 36:34–59.

Brookman, Fiona. 2015. “Killer decisions: The role of cognition, affect and ‘expertise’ in homicide”. Aggression and Violent Behavior 20:42–52.

BrÜne, Martin. 2007. “On human self-domestication, psychiatry, and eugenics”. Philosophy, Ethics, and Humanities in Medicine 2 (21):1–9.

Brusini, Irene, Miguel Carneiro, Chunliang Wang, CarlJohan Rubin, Henrik Ring, Sandra Afonso, JosÉ A. Blanco-Aguiar et al. 2018. “Changes in brain architecture are consistent with altered fear processing in domestic rabbits”. PNAS 115:7380–7385.

Buckner, Randy L., Fenna M. Krienen. 2013. “The evolution of distributed association networks in the human brain”. Trends in Cognitive Sciences 17 (12):648–665.

Burch, Ernest S., Jr. 1988. The Eskimos. Norman, OK: University of Oklahoma Press.

Burch, Ernest S., Jr. 2007. “Traditional native warfare in western Alaska”. In North American Indigenous Warfare and Ritual Violence, edited by Richard J. Chacon, Rubén G. Mendoza. Tucson: University of Arizona Press, pp. 11–29.

Burch, Ernest S., Jr. 2005. Alliance and Conflict: The World System of the Inupiaq Eskimos. Lincoln: University of Nebraska Press.

Burke, Edmund. 1770. Thoughts on the Cause of the Present Discontents. 3rd ed. London: J. Dodsley.

Bushman, Brad J., Craig A. Anderson. 2001. “Is it time to pull the plug on the hostile versus instrumental aggression dichotomy?” Psychological Review 108:273–279.

Buttner, Alicia Phillips. 2016. “Neurobiological underpinnings of dogs’ human-like social competence: How interactions between stress response systems and oxytocin mediate dogs’ social skills”. Neuroscience and Biobehavioral Reviews 71:198–214.

Butynski, T. M. 1982. “Harem-male replacement and infanticide in the blue mon key (Cercopithecus mitis stuhlmanni) in the Kibale Forest, Uganda”. American Journal of Primatology 3:1–22.

Byers, John A. 1997. American Pronghorn: Social Adaptations and the Ghosts of Predators Past. Chicago: University of Chicago Press.

Cafazzo, Simona, Martina Lazzaroni, Sarah Marshall-Pescini. 2016. “Dominance relationships in a family pack of captive arctic wolves (Canis lupus arctos): The influence of competition for food, age and sex”. PeerJ 4: e2707; doi 10.7717/peerj.2707.

Candland, Douglas K. 1993. Feral Children and Clever Animals: Reflections on Human Nature. New York: Oxford University Press.

Cardini, Andrea, Sarah Elton. 2009. “The radiation of red colobus monkeys (Primates, Colobinae): Morphological evolution in a clade of endangered African primates”. Zoological Journal of the Linnean Society 157:197–224.

Carnegie Commission on Preventing Deadly Conflict. 1997. Preventing Deadly Conflict: Final Report. Washington, D. C.: Carnegie Commission on Preventi ng Deadly Conflict.

Carneiro, Miguel, Carl-Johan Rubin, Federica Di Palma, Frank W. Albert, Jessica AlfÖldi, Alvaro Martinez Barrio, Gerli Pielberg et al. 2014. “Rabbit genome analysis reveals a polygenic basis for phenotypic change during domestication”. Science 345:1074–1079.

CarrÉ, Justin M., Cheryl M. McCormick. 2008. “In your face: Facial metrics predict aggressive behavior in the laboratory and in varsity and professional hockey players”. Proceeding of the Royal Society B 275:2651–2656.

Carré, Justin M., Cheryl M. McCormick, Ahmad R. Hariri.

2011. “The social neuroendocrinology of human aggression”. Psychoneuroendocrinology 36:935–944.

CarrÉ, Justin M., Kelly R. Murphy, Ahmad R. Hariri. 2013. “What lies beneath the face of aggression?” SCAN 8:224–229.

Cashdan, Elizabeth. 1980. “Egalitarianism among hunter-gatherers”. Current Anthropology 24:116–120.

Cassidy, Kira A., Richard T. McIntyre. 2016. “Do gray wolves (Canis lupus) support pack mates during aggressive inter-pack interactions?” Animal Cognition 19:937–947; doi: 10.1007/s10071-016-0994-1.

Chacon, R. J., R. G. Mendoza, eds. 2007. North American Indigenous Warfare and Ritual Violence. Tucson: University of Arizona Press.

Chagnon, Napoleon A. 1997. Yanomamö. 5th ed. In Case Studies in Cultural Anthropology series, ed. George Spindler and Louise Spindler. Fort Worth, Texas: Harcourt Brace.

Chapais, Bernard. 2015. “Competence and the evolutionary origins of status and power in humans”. Human Nature 26:161–183; doi: 10.1007/ s12110-015-9227-6.

Chinard, Gilbert. 1931. “Introduction”. In Dialogues curieux entre l’auteur et un sauvage de Bons Sens qui a voyagé, et mémoires de l’Amérique Septentrionale (Baron Louis Armand de Lom d’Arce Lahontan, 1703–1705), edi ted by Gilbert Chinard (Baltimore: Johns Hopkins University Press).

Choi, Jung-Kyoo, Samuel Bowles. 2007. “The coevolution of parochial altrui sm and war”. Science 318:636–640.

Chudasama, Yogita, Alicia Izquierdo, Elisabeth A. Murray. 2009. “Distinct contributions of the amygdala and hippocampus to fear expression”. European Journal of Neuroscience 30:2327–2337.

Chudek, Maciej, Joseph Henrich. 2011. “Culture – gene coevolution, norm-psychology and the emergence of human prosociality”. Trends in Cognitive Sciences 15 (5):218–226.

Cieri, Robert L., Steven E. Churchill, Robert G. Franciscus, Jingzhi Tan, Brian Hare. 2014. “Craniofacial feminization, social tolerance, and the origins of behavioral modernity”. Current Anthropology 55:419–443.

Clark, Gregory. 2007. A Farewell to Alms. A Brief Economic History of the World. Princeton and Oxford: Princeton University Press.

Clay, Zanna, Takeshi Furuichi, Frans B. M. de Waal. 2016. “Obstacles and catalysts to peaceful coexistence in chimpanzees and bonobos”. Behaviour 153 (9–11):1293–330.

Clay, Zanna, Klaus ZuberbÜhler. 2012. “Communication during sex among female bonobos: Effects of dominance, solicitation and audience”. Scientific Reports 2:291.

Clutton-Brock, Juliet. 1992. “How the wild beasts were tamed”. New Scientist 133 (1808):41–43.

Clutton-Brock, Timothy H., Fiona E. Guinness, Steven D. Albon. 1982. Red Deer: Behavior and Ecology of Two Sexes. Chicago: University of Chicago Press.

Cochran, Gregory, Henry Harpending. 2009. The 10,000 Year Explosion: How Civilization Accelerated Human Evolution. New York: Basic Books.

Coid, J., M. Yang, S. Ullrich, A. Roberts, R. D. Hare. 2009. “Prevalence and correlates of psychopathic traits in the household population of Great Britain”. International Journal of Law and Psychiatry 32:65–73.

Coleman, Julia. 1982. “A new look at the north coast: Fish traps and ‘villages’”. In Coastal Archaeology in Eastern Australia, edited by Sandra Bowdler. Canberra: Australian National University Press. P. 1–10.

Collier, Jane F., Michelle Z. Rosaldo. 1981. “Politics and gender in simple societies”. In Sexual Meanings: The Cultural Construction of Gender and Sexuality, edited by Sherry B. Ortner, Harriet Whitehead. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press. P. 275–329.

Collins, Randall. 2008. Violence: A Micro-Sociological Theory. Princeton, N. J.: Princeton University Press.

Collins, Randall. 2009. “Micro and macro causes of violence”. International Journal of Conflict and Violence 3 (1):9–22.

Coolidge, Harold J. 1984. “Historical remarks bearing on the discovery of Pan paniscus”. In The Pygmy Chimpanzee, edited by Randall Susman. New York: Plenum. P. ix – xiii.

Coppinger, Raymond, Lorna Coppinger. 2000. Dogs: A Startling New Understanding of Canine Origin, Behavior, and Evolution. New York: Scribner.

Corballis, Michael C. 2017. “The evolution of language: Sharing our mental lives”. Journal of Neurolinguistics 43:120–132.

Cornell, Dewey G., Janet Warren, Gary Hawk, Ed Stafford, Guy Oram, Denise Pine. 1996. “Psychopathy in instrumental and reactive violent offend ers”. Journal of Consulting and Clinical Psychology 64:783–790.

Cowgill, Colleen M., Kimberly Rios, Ain Simpson. 2017. “Generous hea thens? Reputational concerns and atheists’ behavior toward Christians in economic games”. Journal of Experimental Social Psychology 73:169–179.

Coyne, Jerry A. 2009. Why Evolution Is True. New York: Viking.

Craig, Ian W., Kelly E. Halton. 2009. “Genetics of human aggressive behav iour”. Human Genetics 126:101–113.

Creuzet, Sophie E. 2009. “Regulation of pre-otic brain development by the cephalic neural crest”. PNAS 106:15774–15779.

Crick, N. R., K. A. Dodge. 1996. “Social information processing mechanisms in reactive and proactive aggression”. Child Development 67:993 – 1002.

Crockett, Caroline M., Ranka Sekulic. 1984. “Infanticide in red howler monkeys (Alouatta seniculus)”. In Infanticide: comparative and evolutionary perspectives, edited by G. Hausfater, S. B. Hrdy, pp. 173–191. New York: Aldine.

Crockford, Susan J. 2002. “Animal domestication and heterochronic speciation: the role of thyroid hormone”. In Human Evolution Through Developmental Change, edited by Nancy Minugh-Purvis, Kenneth McNamara. Baltimore: Johns Hopkins University Press.

Crook, D. Paul. 1994. Darwinism, War and History: The Debate over the Biology of War from the ‘Origin of Species’ to the First World War. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press.

Cubaynes, Sarah, Daniel R. MacNulty, Daniel R. Stahler, Kira A. Quimby, Douglas W. Smith, Tim Coulson. 2014. “Density-dependent intraspecific aggression regulates survival in northern Yellowstone wolves (Canis lupus)”. Journal of Animal Ecology 83:1344–1356.

Cushman, Fiery, Liane Young. 2011. “Patterns of moral judgment derive from nonmoral psychological representations”. Cognitive Science 35 (6):1052–75; doi:10.1111/j.1551–6709.2010.01167.x.

Dagg, Anne I. 2000. “The infanticide hypothesis: A response to the response”. American Anthropologist 102:831–834.

Dalberg-Acton, John Emerich Edward. 1949. Essays on Freedom and Power. Boston, Mass.: Beacon Press.

Daly, Martin, Margo Wilson. 1988. Homicide. Hawthorne, N. Y.: Aldine.

Damasio, Antonio R. 1995. Descartes’ Error: Emotion, Reason, and the Human Brain. New York: Avon.

Dambacher, Franziska, Teresa Schuhmann, Jill Lobbestael, Arnoud Arntz, Suzanne Brugman, Alexander T. Sack. 2015. “Reducing proactive aggres sion through non-invasive brain stimulation”. SCAN 10:1303–1309.

Darwin, Charles. 1845 (2005). Voyage of the Beagle. In From So Simple a Beginning: Darwin’s Four Great Books. New York: W. W. Norton.

Darwin, Charles. 1868. The Variation of Animals and Plants Under Domestication. London: John Murray.

Darwin, Charles. 1871 (2005). The Descent of Man, and Selection in Relation to Sex. In So Simple a Beginning: Darwin’s Four Great Books. New York: W. W. Norton.

Darwin, Charles. 1872 (2005). The Expression of the Emotions in Man and Animals. In So Simple a Beginning: Darwin’s Four Great Books. New York: W. W. Norton.

Davidson, Richard J., Katherine M. Putnam, Christine L. Larson. 2000. “Dysfunction in the neural circuitry of emotion regulation – a possible prelude to violence”. Science 289:591–594.

Davie, Maurice R. 1929. The Evolution of War: A Study of Its Role in Early Societies. New Haven, Conn.: Yale University Press.

Dawkins, Richard. 1982. The Extended Phenotype. Oxford, U. K.: Oxford University Press.

de Almeida, Rosa Maria Martins, JoÃo Carlos Centurion Cabral, Rodrigo Narvaes. 2015. “Behavioural, hormonal and neurobiological mechanisms of aggressive behaviour in human and nonhuman primates”. Physiology & Behavior 143:121–135.

de Boer, S. F., B. Olivier, J. Veening, J. M. Koolhaas. 2015. “The neurobiol ogy of offensive aggression: Revealing a modular view”. Physiology & Behavior 146:111–127.

Decety, Jean, Jason M. Cowell, Kang Lee, Randa Mahasneh, Susan Malcolm-Smith, Bilge Selcuk, Xinyue Zhou. 2015. “The negative association between religiousness and children’s altruism across the world”. Current Biology 25:2951–2955.

Declercq, F., Kurt Audenaert. 2011. “Predatory violence aiming at relief in a case of mass murder: Meloy’s criteria for applied forensic practice”. Behavioral Sciences and the Law 29:578–591.

Dediu, Dan, Stephen C. Levinson. 2013. “On the antiquity of language: The reinterpretation of Neandertal linguistic capacities and its consequences”. Frontiers in Psychology 4 (307):1–17.

de Manuel, Marc, Martin Kuhlwilm, Peter Frandsen, Vitor C. Sousa, Tariq Desai, Javier Prado-Martinez, Jessica Hernandez-Rodriguez et al. 2016. “Chimpanzee genomic diversity reveals ancient admixture with bonobos”. Science 354:477–481.

de Quervain, Dominique J.-F., Urs Fischbacher, Valerie Treyer, Melanie Schellhammer, Ulrich Schnyder, Alfred Buck, Ernst Fehr. 2004. “The neural basis of altruistic pu nishment”. Science 305:1254–1258.

DeScioli, Peter, Robert Kurzban. 2009. “Mysteries of morality”. Cognition 112:281–299.

DeScioli, Peter, Robert Kurzban. 2013. “A solution to the mysteries of moral ity”. Psychological Bulletin 139 (2):477–496.

Des Pres, Terrence. 1976. The Survivor: An Anatomy of Life in the Death Camps. New York: Oxford University Press.

de Waal, F. B. M. 2006. Primates and Philosophers: How Morality Evolved. Princeton, N. J.: Princeton University Press.

de Waal, Frans. 1996. Good Natured: The Origins of Right and Wrong in Humans and Other Animals. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Dibble, Harold L., Dennis Sandgathe, Paul Goldberg, Shannon McPherron, Vera Aldeias. 2018. “Were Western European Neandertals able to make fire?” Journal of Paleolithic Archaeology 1 (1):54–79.

Dirks, Paul H. G. M., Eric M. Roberts, Hannah Hilbert-Wolf, Jan D. Kramers, John Hawks, Anthony Dosseto, Mathieu Duval et al. 2017. “The age of Homo naledi and associated sediments in the Rising Star Cave, South Africa”. eLife 6: e24231.

Dixon, Norman. 1976. On the Psychology of Military Incompetence. London: Jonathan Cape.

Dixson, Alan F. 2012. Primate Sexuality: Comparative Studies of the Prosimians, Monkeys, Apes and Human Beings. New York: Oxford University Press.

Dobzhansky, T. 1962. Mankind Evolving. New Haven, Conn.: Yale University Press.

Dobzhansky, T. 1973. “Nothing in biology makes sense except in the light of evolution”. The American Biology Teacher 35 (3):125–129.

Dodge, Kenneth A., John D. Coie. 1987. “Social-information-processing factors in reactive and proactive aggression in children’s peer groups”. Journal of Personality and Social Psychology 53 (6):1146–1158.

DomÍnguez-Rodrigo, Manuel, LucÍa Cobo-SÁnchez. 2017. “A spatial analysis of stone tools and fossil bones at FLK Zinj 22 and PTK I (Bed I, Olduvai Gorge, Tanzania) and its bearing on the social organization of early humans”. Palaeogeography, Palaeoclimatology, Palaeoecology 488:21–34.

Drea, Christine M., A. N. Carter. 2009. “Cooperative problem solving in a social carnivore”. Animal Behaviour 78:967–977.

Dreger, Alice. 2011. “Darkness’s descent on the American Anthropological Association: A cautionary tale”. Human Nature 22:225–246; doi: 10.1007/s12110-011-9103-y.

Duda, Pavel, Jan ZrzavÝ. 2013. “Evolution of life history and behavior in Hominidae: Towards phylogenetic reconstruction of the chimpanzeehuman last common ancestor”. Journal of Human Evolution 65:424–446.

Dugatkin, Lee, Lyudmila Trut. 2017. How to Tame a Fox (and Build a Dog): Visionary Scientists and a Siberian Tale of Jump-Started Evolution. Chicago: University of Chicago Press.

du Picq, Charles Jean Jacques Joseph Ardant. 1921. Battle Studies: Ancient and Modern Battle. Translated by John N. Greely and Robert C. Cotton. New York: Macmillan.

Durkheim, Émile. 1902. The Division of Labor in Society. New York: Free Press.

Durrleman, Stanley, Xavier Pennec, Alain TrouvÉ, Nicholas Ayache, JosÉ Braga. 2012. “Comparison of the endocranial ontogenies between chimpanzees and bonobos via temporal regression and spatiotemporal registration”. Journal of Human Evolution 62:74–88.

Eliot, T. S., ed. 1941. A Choice of Kipling’s Verse. London: Faber and Faber.

Elkin, A. P. 1938. The Australian Aborigines: How to Understand Them. Sydney: Angus and Robertson.

Ellingson, Ter. 2001. The Myth of the Noble Savage. Berkeley: University of California Press.

Engelmann, Jan M., Esther Herrmann, Michael Tomasello. 2012. “Five-year olds, but not chimpanzees, attempt to manage their reputations”. PLoS ONE 7 (10): e48433.

Engelmann, Jan M. 2016. “The effects of being watched on resource acquisition in chimpan zees and human children”. Animal Cognition 19:147–151.

Erdal, David, Andrew Whiten. 1994. “On human egalitarianism: An evo lutionary product of Machiavellian status escalation?” Current Anthropology 35:175–178.

Evin, Allowen, Joseph Owen, Greger Larson, MÉlanie Debiais-Thibaud, Thomas Cucchi, Una Strand Vidarsdottir, Keith Dobney. 2017. “A test for paedo morphism in domestic pig cranial morphology”. Biology Letters 13:20170321.

Falk, Dean, Charles Hildebolt. 2017. “Annual war deaths in smallscale versus state societies scale with population size rather than violence”. Current Anthropology 58:805–813.

Fawcett, Katie, Geresomu Muhumuza. 2000. “Death of a wild chimpanzee community member: Possible outcome of intense sexual competition”. American Journal of Primatology 51:243–247.

Feinberg, Matthew, Robb Willer, Dacher Keltner. 2012. “Flustered and faithful: Embarrassment as a signal of prosociality”. Journal of Personality and Social Psychology 102 (1):81–97.

Feinstein, Justin S., Ralph Adolphs, Antonio Damasio, Daniel Tranel. 2011. “The human amygdala and the induction and experience of fear”. Current Biology 21:34–38.

Feldblum, Joseph T., Emily E. Wroblewski, Rebecca S. Rudicell, Beatrice H. Hahn, Thais Paiva, Mine CetinkayaRundel, Anne E. Pusey, Ian C. Gilby. 2014. “Sexually coercive male chimpanzees sire more offspring”. Current Biology 24:2855–2860.

Ferguson, R. Brian. 1984. “Introduction”. In Warfare, Culture and Environment, edited by R. Brian Ferguson. Orlando, Fla.: Academic Press. P. 1–81.

Ferguson, R. Brian. 1997. “Violence and war in prehistory”. In Troubled Times: Violence and Warfare in the Past, edited by D. Martin, D. Frayer. Amsterdam: Gordon and Breach. P. 321–355.

Ferguson, R. Brian. 2011. “Born to live: Challenging killer myths”. In Origins of Altruism and Cooperation, edited by R. W. Sussman, C. R. Cloninger. New York: Springer. P. 249–270.

Ferraro, Joseph V., Thomas W. Plummer, Briana L. Pobiner, James S. Oliver, Laura C. Bishop, David R. Braun, Peter W. Ditchfield et al. 2013. “Earliest archaeo logical evidence of persistent hominin carnivory”. PLoS ONE 8 (4):e62174.

Ficks, Courtney A., Irwin D. Waldman. 2014. “Candidate genes for aggres sion and antisocial behavior: a meta-analysis of association studies of the 5HTTLPR and MAOA-uVNT”. Behavior Genetics 44:427–444.

Fischer, David Hackett. 1992. Albion’s Seed: Four British Folkways in America. New York: Oxford University Press.

Fiske, Alan Page, Tage Shakti Rai. 2015. Virtuous Violence: Hurting and Killing to Create, Sustain, End and Honor Social Relationships. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press.

Fitzgerald, F. Scott. 1936. The Crack-Up. New York: New Directions.

Flanagan, James G. 1989. “Hierarchy in simple ‘egalitarian’ societies”. Annual Review of Anthropology 18:245–266.

Flannery, Kent, Joyce Marcus. 2012. The Creation of Inequality: How Our Prehistoric Ancestors Set the Stage for Monarchy, Slavery and Empire. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Flynn, J. P. 1967. “The neural basis of aggression in cats”. In Neurophysiology and Emotion, edited by D. C. Glass. New York: Rockefeller University Press. P. 40–60.

Foucault, Michel. 1994. Power. Translated by Robert Hurley et al. Edited by Paul Rabinow. Vol. 3, Essential Works of Foucault 1954–1984. New York: New Press.

Francis, Richard. 2015. Domesticated: Evolution in a Man-Made World. New York: W. W. Norton.

Fraser, David. 2000. Frederick the Great: King of Prussia. London: Allen Lane.

Frayer, David W. 1980. “Sexual dimorphism and cultural evolution in the late Pleistocene and Holocene of Europe”. Journal of Human Evolution 9:399–415.

Freuchen, Peter. 1935. Arctic Adventure – My LIfe in the Frozen North. New York: Farrar & Rinehart.

Frey, Karin S., Jodi Burrus Newman, Adaurennaya C. Onyewuenyi. 2014. “Aggressive forms and functions on school playgrounds: profile variations in interaction styles, bystander actions, and victimization”. Journal of Early Adolescence 34 (3):285–310.

Fried, Morton H. I967. The Evolution of Political Society: An Essay in Political Anthropology. New York: Random House.

Fromm, Erich. 1973. The Anatomy of Human Destructiveness. New York: Holt, Rinehart and Winston.

Frost, Peter, Henry C. Harpending. 2015. “Western Europe, state formation, and genetic pacification”. Evolutionary Psychology 13 (1):230–243.

Fry, Douglas P. 2006. The Human Potential for Peace: An Anthropological Challenge to Assumptions About War and Violence. New York: Oxford University Press.

Fry, Douglas P., Patrik SÖderberg. 2013. “Lethal aggression in mobile forager bands and implications for the origins of war”. Science 341:270–274.

Fuentes, Agustin. 2012. Race, Monogamy, and Other Lies They Told You. Berkeley: University of California Press.

Furuichi, Takeshi. 1989. “Social interactions and the life history of female Pan paniscus in Wamba”. International Journal of Primatology 10:173–197.

Furuichi, Takeshi. 2009. “Factors underlying party size differences between chimpanzees and bonobos: A review and hypotheses for future study”. Primates 50:197–209.

Furuichi, Takeshi. 2011. “Female contributions to the peaceful nature of bonobo society”. Evolutionary Anthropology 20:131–142.

Futch, Ovid L. 1999. History of Andersonville Prison. Gainesville: University Press of Florida.

Garber, P. A., L. M. Porter, J. Spross, A. Di Fiore. 2016. “Tamarins: Insights into monogamous and non-monogamous single female social and breeding systems”. American Journal of Primatology 78:298–314.

GarcÍa-Moreno, Claudia, Henrica A. F. M. Jansen, Charlotte Watts, Mary Ellsberg. 2005. “WHO Multi-Country Study on Women’s Health and Domestic Violence Against Women: Summary Report of Initial Results on Prevalence, Health Outcomes and Women’s Responses”. Geneva: World Health Organization.

GarcÍa-Moreno, Claudia, Christina Pallitto, Karen Devries, Heidi StÖckl, Charlotte Watts, Naeemah Abrahams. 2013. Global and Regional Estimates of Violence Against Women: Prevalence and Health Effects of Intimate Partner Violence and Non-partner Sexual Violence. Geneva, Switzerland: World Health Organization.

Gardner, Brian. 1964. Up the Line to Death: The War Poets 1914–1918. London: Methuen.

GariÉpy, J., D. Bauer, R. Cairns. 2001. “Selective breeding for differential aggression in mice provides evidence for heterochrony in social behaviours”. Animal Behaviour 61:933–947.

Gat, A. 2006. War in Human Civilization. Oxford, U. K.: Oxford University Press.

Gat, Azar. 2015. “Proving communal warfare among hunter-gatherers: The Quasi-Rousseauan Error”. Evolutionary Anthropology 24:111–126.

Gavrilets, Sergey, Laura Fortunato. 2014. “A solution to the collective action problem in between-group conflict with within-group inequality”. Nature Communications 5:3256.

Gehlen, Arnold. 1944. Der Mensch: Seine Natur und seine Stellung in der Welt. 3rd ed. Berlin: Junker und Dünnhaupt.

Geiger, Madeleine, Allowen Evin, Marcelo R. SÁnchez-Villagra, Dominic Gascho, Cornelia Mainini, Christoph P. E. Zollikofer. 2017. “Neomorphosis and heterochrony of skull shape in dog domestication”. Scientific Reports 7:13443.

Gellner, Ernest. 1994. Conditions of Liberty: Civil Society and Its Rivals. London: Hamish Hamilton.

Giammarco, Erica A., Philip A. Vernon. 2015. “Interpersonal guilt and the Dark Triad”. Personality and Individual Differences 81:96–101.

Gilby, Ian C., Michael L. Wilson, Anne E. Pusey. 2013. “Ecology rather than psychology explains co-occurrence of predation and border patrols in male chimpanzees”. Animal Behaviour 86:61–74.

Gintis, Herbert, Carel van Schaik, Christopher Boehm. 2015. “Zoon Politikon: The evolutionary origins of human political systems”. Current Anthropology 56:327–353.

Giraud, Tatiana, Jes S. Pedersen, Laurent Keller. 2002. “Evolution of super colonies: The Argentine ants of southern Europe”. PNAS 99 (9):6075–6079.

Glasse, Robert M. 1968. Huli of Papua: A Cognatic Descent System. The Hague, Netherlands: Mouton.

Glowacki, L., R. Wrangham. 2013. “The role of rewards in motivating par ticipation in simple warfare: A test of the cultural rewards war-risk hypothesis”. Human Nature 24:444–460.

Glowacki, Luke, Richard W. Wrangham. 2015. “Warfare and reproduc tive success in a tribal population”. PNAS 112:348–53; doi:10.1073/ pnas.1412287112.

Goffman, Erving. 1956. “Embarrassment and social organization”. American Journal of Sociology 62:264–271.

Golden, Sam A., Conor Heins, Marco Venniro, Daniele Caprioli, Michelle Zhang, David H. Epstein, Yavin Shaham. 2017. “Compulsive addiction-like aggressive behavior in mice”. Biological Psychiatry 82 (4):239–248.

Goldhagen, Daniel J. 1996. Hitler’s Willing Executioners: Ordinary Germans and the Holocaust. New York: Alfred A. Knopf.

Goldizen, Anne W. 1989. “Social relationships in a cooperatively polyandrous group of tamarins (Saguinus fuscicollis)”. Behavioral Ecology and Sociobiology 24:79–89.

Goldstein, Joshua S. 2012. Winning the War on War: The Decline of Armed Conflict Worldwide. New York: Plume Books.

Goodall, Jane. 1986. The Chimpanzees of Gombe: Patterns of Behavior. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Goodall, Jane. 1999 Reason For Hope: A Spiritual Journey. New York: Warner.

Goren-Inbar, N., A. Alperson, M. E. Kislev, O. Simchoni, Y. Melamed, A. Ben-Nun, E. Werker. 2004. “Evidence of Hominin Control of Fire at Gesher Benot Ya’aqov, Israel”. Science 304:725–727.

Goren-Inbar, Naama, Yoel Melamed, Irit Zohar, Kumar Akhilesh, Shanti Pappu. 2014. “Beneath still waters – multistage aquatic exploitation of Euryale ferox (Salisb.) during the Acheulian”. Internet Archaeology 37; doi:10.11141/ia.37.1.

Goren-Inbar, Naama, Gonen Sharon, Nira Alperson-Afil, Gadi Herzlinger. 2015. “A new type of anvil in the Acheulian of Gesher Benot Ya’aqov, Israel”. Philosophical Transactions of the Royal Society B 370:20140353.

Gould, Stephen Jay. 1977. Ontogeny and Phylogeny. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Gould, Stephen Jay. 1987. “Freudian slip”. Natural History 96:14–21.

Gould, Stephen Jay. 1996. The Mismeasure of Man. New York: W. W. Norton.

Gould, Stephen Jay. 1997. “The exaptive excellence of spandrels as a term and prototype”. PNAS 94:10750–10755.

Gould, Stephen Jay, Richard Lewontin. 1979. “The spandrels of San Marco and the Panglossian paradigm: A critique of the adaptationist programme”. Proceedings of the Royal Society B 205:581–598.

Gourevitch, P. 1998. We Wish to Inform You That Tomorrow We Will Be Killed with Our Families. New York: Farrar, Straus and Giroux.

Grainger, John D. 2007. Alexander the Great Failure: The Collapse of the Macedo nian Empire. London: Hambledon Continuum.

Graves, Robert. 1929 (1960). Goodbye to All That. London: Penguin.

Greene, Joshua. 2013. Moral Tribes: Emotion, Reason, and the Gap Between Us and Them. New York: Penguin.

Grinker, Roy Richard. 1994. Houses in the Rainforest: Ethnicity and Inequality Among Farmers and Foragers in Central Africa. Berkeley: University of Cali fornia Press.

Grossman, Dave. 1995. On Killing: The Psychological Costs of Learning to Kill in War and Society. New York: Little, Brown.

Groves, Colin P. 1989. “Feral mammals of the Mediterranean islands: Documents of early domestication”. In The Walking Larder: Patterns of Domestication, Pastoralism, and Predation, edited by J. Clutton-Brock. London: Unwin Hyman. P. 46–58.

Gunz, Philipp, Simon Neubauer, Lubov Golovanova, Vladimir Doronichev, Bruno Maureille, Jean-Jacques Hublin. 2012. “A uniquely modern human pattern of endocranial development: Insights from a new cranial reconstruc tion of the Neandertal newborn from Mezmaiskaya”. Journal of Human Evolution 62:300–313.

Gunz, Philipp, Bruno Maureille, Jean-Jacques Hublin. 2010. “Brain development after birth differs between Neanderthals and mo dern humans”. Current Biology 20: R921–922.

Gurven, Michael, W. Allen-Arave, Kim Hill, A. Magdalena Hurtado. 2000. “‘It’s a wonderful life’: Signaling generosity among the Ache of Paraguay”. Evolution and Human Behavior 21:263–282.

Haidt, Jonathan. 2007. “The new synthesis in moral psychology”. Science 316: 998–1002.

Haidt, Jonathan. 2012. The Righteous Mind: Why Good People Are Divided by Politics and Religion. New York: Pantheon.

Haldane, J. B. S. 1956. “The argument from animals to men: An examination of its validity for anthropology”. Journal of the Royal Anthropological Institute of Great Britain and Ireland 86:1–14.

Hamburg, D. A., M. B. Trudeau, eds. 1981. Biobehavioral Aspects of Aggression. New York: Alan R. Liss.

Hamburg, David A. 2002. No More Killing Fields: Preventing Deadly Conflict. New York: Rowman and Littlefield.

Hamburg, David A. 2010. Preventing Genocide: Practical Steps Toward Early Detection and Effective Action. Boulder, Colo.: Paradigm.

Hamlin, J. Kiley, Karen Wynn. 2011. “Young infants prefer prosocial to antisocial others”. Cognitive Development 26 (1):30–39.

Hansen, Thomas Blom, Finn Stepputat. 2006. “Sovereignty revisited”. Annual Review of Anthropology 35: 295–315.

Hanson, Victor Davis. 2001. Carnage and Culture: Landmark Battles in the Rise of Western Power. New York: Doubleday.

Hardy, Karen, Stephen Buckley, Matthew J. Collins, Almudena Estalrrich, Don Brothwell, Les Copeland, Antonio GarcÍa-Tabernero et al. 2012. “Neanderthal medics? Evidence for food, cooking, and medicinal plants entrapped in dental calculus”. Naturwissenschaften 99:617–626.

Hare, B., S. Kwetuenda. 2010. “Bonobos voluntarily share their own food with others”. Current Biology 20:230–231.

Hare, Brian. 2017. “Survival of the friendliest: Homo sapiens evolved via selection for prosociality”. Annual Review of Psychology 68:155–186.

Hare, Brian, Michelle Brown, Christina Williamson, Michael Tomasello. 2002. “The domestication of social cognition in dogs”. Science 298:1634–1636.

Hare, Brian, Alicia P. Melis, Vanessa Woods, Sara Hastings, Richard Wrangham. 2007. “Tolerance allows bonobos to outperform chimpanzees on a cooperative task”. Current Biology 17:619–623.

Hare, Brian, Irene Plyusnina, Natalie Ignacio, Oleysa Schepina, Anna Stepika, Richard Wrangham, Lyudmila Trut. 2005. “Social cognitive evolution in captive foxes is a correlated by-product of experimental domestication”. Current Biology 15:1–20.

Hare, Brian, Victoria Wobber, Richard W. Wrangham. 2012. “The self-domestication hypothesis: Bonobos evolved due to selection against male aggression”. Animal Behaviour 83:573–585.

Harvati, Katerina. 2007. “100 years of Homo heidelbergensis – life and times of a controversial taxon”. Mitteilungen der Gesellschaft für Urgeschichte 16:85–94.

Haselhuhn, Michael P., Margaret E. Ormiston, Elaine M. Wong. 2015. “Men’s facial width-to-height ratio predicts aggression: a meta-analysis”. PLoS ONE 10 (4):e0122637.

Hathaway, Oona A., Scott J. Shapiro. 2017. “Outlawing war? It actually worked”. New York Times September 2.

Hauser, Marc D. 2006. Moral Minds: How Nature Designed Our Universal Sense of Right and Wrong. New York: HarperCollins.

Hauser, Marc D., Jeffrey Watumull. 2017. “The Universal Generative Faculty: The source of our expressive power in language, mathematics, morality, and music”. Journal of Neurolinguistics 43:78–94.

Hayden, Brian. 1993. “The cultural capacities of Neandertals: A review and re-evaluation”. Journal of Human Evolution 24:113–46.

Hayden, Brian. 2012. “Neandertal social structure?” Oxford Journal of Archaeology 31 (1):1–26.

Hayden, Brian. 2014. The Power of Feasts: From Prehistory to the Present. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press.

Hearne, Vicki. 1986. Adam’s Task: Calling Animals by Name. New York: Alfred A. Knopf.

Heider, Karl. 1972. The Dani of West Irian: An Ethnographic Companion to the Film “Dead Birds”. New York: Warner Modular Publication.

Heider, Karl G. 1997. Grand Valley Dani: Peaceful Warriors. New York: Holt, Rinehart and Winston.

Hemmer, H. 1990. Domestication: The Decline of Environmental Appreciation. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press.

Henneberg, Maciej. 1998. “Evolution of the human brain: Is bigger better?” Clini cal and Experimental Pharmacology and Physiology 25:745–749.

Henneberg, Maciej, M. Steyn. 1993. “Trends in cranial capacity and cranial index in Subsaharan Africa during the Holocene”. American Journal of Human Biology 5:473–479.

Henrich, Joseph. 2016. The Secret of Our Success: How Culture Is Driving Human Evolution, Domesticating Our Species, and Making Us Smarter. Princeton, N. J.: Princeton University Press.

Henzi, Peter, Louise Barrett. 2003. “Evolutionary ecology, sexual conflict, and behavioral differentiation among baboon populations”. Evolutionary Anthropology 12:217–230.

Herculano-Houzel, Suzana. 2016. The Human Advantage: A New Understanding of How Our Brain Became Remarkable. Boston: MIT Press.

Herdt, Gilbert. 1987. The Sambia: Ritual and Gender in New Guinea. Fort Worth, Texas: Harcourt Brace Jovanovich.

Herrera, Ana M., Patricia L. R. Brennan, Martin J. Cohn. 2015. “Devel opment of avian external genitalia: Interspecific differences and sexual differentiation of the male and female phallus”. Sexual Development 9 (1):43–52.

Hess, Nicole, Courtney Helfrecht, Edward Hagen, Aaron Sell, Barry Hewlett. 2010. “Interpersonal aggression among Aka hunter-gatherers of the Central African Republic: Assessing the effects of sex, strength, and anger”. Human Nature 21:330–354.

Hiatt, Les R. 1996. Arguments About Aborigines: Australia and the Evolution of Social Anthropology. New York: Cambridge University Press.

Higham, Tom, Katerina Douka, Rachel Wood, Christopher Bronk Ramsey, Fiona Brock, Laura Basell, Marta Camps et al. 2014. “The timing and spa tiotemporal patterning of Neanderthal disappearance”. Nature 512:306–309.

Hinde, Robert, Joseph Rotblat. 2003. War No More: Eliminating Conflict in the Nuclear Age. London: Pluto Press.

Hinde, Robert A. 2008. Ending War: A Recipe. Nottingham, U. K.: Spokesman.

Hines, Melissa. 2011. “Prenatal endocrine influences on sexual orientation and on sexually differentiated childhood behavior”. Frontiers in Neuroendocrinology 32:170–182.

Hinton, Alexander L. 2005. Why Did They Kill? Cambodia in the Shadow of Genocide. Berkeley: University of California Press.

Hoebel, E. Adamson. 1954. The Law of Primitive Man: A Study in Comparative Legal Dynamics. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Hoffman, Carl. 2014. Savage Harvest: A Tale of Cannibals, Colonialism, and Michael Rockefeller’s Tragic Quest for Primitive Art. New York: William Morrow.

Hoffman, Moshe, Erez Yoeli, Carlos David Navarrete. 2016. “Game theory and morality”. In The Evolution of Morality, edited by T. K. Shackelford, R. D. Hansen, 289–316. New York: Springer.

Hood, Bruce. 2014. The Domesticated Brain. London: Penguin.

Hrdy, S. B. 1977. The Langurs of Abu. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Hrdy, S. B. 2014. “Development plus social selection in the emergence of ‘emotionally modern’ humans”. In Origins and Implications of the Evolution of Childhood, edited by C. L. Meehan, A. N. Crittenden. Santa Fe, N. Mex.: SAR Press.

Hrdy, Sarah Blaffer. 2009. Mothers and Others: The Evolutionary Origins of Mutual Understanding. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Hublin, Jean-Jacques, Abdelouahed Ben-Ncer, Shara E. Bailey, Sarah E. Freidline, Simon Neubauer, Matthew M.

Skinner, Inga Bergmann et al. 2017. “New fossils from Jebel Irhoud, Morocco and the pan-African origin of Homo sapiens”. Nature 546:289–292.

Hublin, Jean-Jacques, Simon Neubauer, Philipp Gunz. 2015. “Brain ontogeny and life history in Pleistocene hominins”. Philosophical Transactions of the Royal Society B 370:20140062.

Huck, Maren, Petra LÖttker, Uta-Regina BÖhle, Eckhard W. Heymann. 2005. “Paternity and kinship patterns in polyandrous moustached tamarins (Saguinus mystax)”. American Journal of Physical Anthropology 127:449–464.

Hughes, Joelene, David W. Macdonald. 2013. “A review of the interactions between free-roaming domestic dogs and wildlife”. Biological Conservation 157:341–351.

Hutchinson, J. Robert. 1898. The Romance of a Regiment: Being the True and Diverting Story of the Giant Grenadiers of Potsdam, How They Were Caught and Held in Captivity 1713–1740. London: Sampson Low.

Huxley, Aldous. 1939. After Many a Summer Dies the Swan. New York: Harper and Row.

Huxley, Thomas Henry. 1863 (1959). Man’s Place in Nature. Ann Arbor, Mich.: Ann Arbor Paperbacks.

Hylander, William L. 2013. “Functional links between canine height and jaw gape in catarrhines with special reference to early hominins”. American Journal of Physical Anthropology 150:247–259.

Isen, Joshua D., Matthew K. McGue, William G. Iacono. 2015. “Aggressive-antisocial boys develop into physically strong young men”. Psychological Science 26 (4):444–455.

Ishikawa, S. S., A. Raine, T. Lencz, S. Bihrle, L. LaCasse. 2001. “Increased height and bulk in antisocial personality disorder and its subtypes”. Psychiatry Research 105 (3):211–219.

Jensen, Keith, Josep Call, Michael Tomasello. 2007. “Chimpanzees are rational maximizers in an ultimatum game”. Science 318:107–109.

Jensen, Keith. 2013. “Chimpanzee responders still behave like rational maximizers”. PNAS 110 (20):E1837.

Johnson, Dominic D. P. 2004. Overconfidence and War: The Havoc and Glory of Positive Illusions. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Johnson, Dominic D. P., Niall J. MacKay. 2015. “Fight the power: Lanchester’s laws of combat in human evolution”. Evolution and Human Behavior 36 (2):152–163.

Johnson, Dominic D. P., Bradley Thayer. 2016. “The evolution of offensive realism: Survival under anarchy from the Pleistocene to the present”. Politics and the Life Sciences 35 (1):1–26.

Johnson, Dominic D. P., Monica Duffy Toft. 2014. “Grounds for war: The evolution of ter ritorial conflict”. International Security 38:7–38.

Johnson, Samuel. 1771 (1913). “Thoughts on the late transactions respecting Falkland’s Islands”. In The Works of Samuel Johnson. Troy, N. Y.: Pafraets & Co.

Joly, Marine, Jerome Micheletta, Arianna De Marco, Jan A. Langermans, Elisabeth H. M. Sterck, Bridget M. Waller. 2017. “Comparing physical and social cognitive skills in macaque species with different degrees of social tolerance”. Proceedings of the Royal Society B 284:20162738.

Junger, Sebastian. 2016. Tribe: On Homecoming and Belonging. New York: Grand Central Publishing.

Kaburu, S. S. K., S. Inoue, N. E. Newton-Fisher. 2013. “Death of the alpha: Within-community lethal violence among chimpanzees of the Mahale Moun tains National Park”. American Journal of Primato logy 75:789–797.

Kagan, Jerome. 1994. Galen’s Prophecy: Temperament in Human Nature. New York: Westview Press.

Kaiser, Sylvia, Michael B. Hennessy, Norbert Sachser. 2015. “Domestication affects the structure, development and stability of biobehavioural profiles”. Frontiers in Zoology 12 (suppl. 1):S19.

Kalikow, Theodora J. 1983. “Konrad Lorenz’s ethological theory: Explanation and ideology, 1938–1943”. Journal of the History of Biology 16 (1):39–73.

Kano, Takayoshi. 1992. The Last Ape: Pygmy Chimpanzee Behavior and Ecology. Stanford, Calif.: Stanford University Press.

Keedy, Edwin R. 1949. “History of the Pennsylvania Statute creating degrees of murder”. University of Pennsylvania Law Review 97 (6):759–77.

Keegan, John. 1976. The Face of Battle: A Study of Agincourt, Waterloo and the Somme. London: Jonathan Cape.

Keegan, John. 1999. The First World War. New York: Alfred A. Knopf.

Keeley, Lawrence H. 1996. War Before Civilization. New York: Oxford University Press.

Kelley, Jay. 1995. “Sexual dimorphism in canine shape among extant great apes”. American Journal of Physical Anthropology 96 (4):365–389.

Kelly, Raymond C. 1993. Constructing Inequality: The Fabrication of a Hierarchy of Virtue Among the Etoro. Ann Arbor: University of Michigan Press.

Kelly, Raymond C. 2000. Warless Societies and the Origins of War. Ann Arbor: University of Michigan Press.

Kelly, Raymond C. 2005. “The evolution of lethal intergroup violence”. PNAS 102 (43):15294–15898.

Kelly, Robert L. 1995. The Foraging Spectrum: Diversity in Hunter-Gatherer Lifeways. Washington, D. C.: Smithsonian Institution.

Keltner, Dacher. 2009. Born to Be Good: The Science of a Meaningful Life. New York: W. W. Norton.

Kim, Tong-Hyung. 2015. “South Korea says Kim Jong Un has executed 70 offi cials in ‘Reign of Terror’”. Huffington Post, July 9.

Klein, Richard G. 2017. “Language and human evolution”. Journal of Neurolin guistics 43:204–221.

Knauft, Bruce M. 1985. Good Company and Violence: Sorcery and Social Action in a Lowland New Guinea Society. Berkeley: University of California Press.

Knauft, Bruce M. 1991. “Violence and sociality in human evolution”. Current Anthropology 32:391–428.

Knauft, Bruce M. 2009. The Gebusi: Lives Transformed in a Rainforest World. New York: McGraw-Hill.

Kornbluh, Peter, ed. 1998. Bay of Pigs Declassified: The Secret Report on the Invasion of Cuba. New York: New Press.

Kruska, D. 1988. “Mammalian domestication and its effects on brain structure and behavior”. In The Evolutionary Biology of Intelligence, edited by H. J. Jerison, I. Jerison. Berlin, Heidelberg: Springer, pp. 211–250.

Kruska, D. C. T., V. E. Sidorovich. 2003. “Comparative allometric skull morphometrics in mink (Mustela vison Schreber, 1777) of Canadian and Belarus origin: Taxonomic status”. Mammalian Biology 68:257–276.

Kruska, Dieter. 2014. “Comparative quantitative investigations on brains of wild cavies (Cavia aperea) and guinea pigs (Cavia aperea f. porcellus): A contribution to size changes of CNS structures due to domestication”. Mammalian Biology 79:230–239.

Kruska, Dieter C. T., Katja Steffen. 2013. “Comparative allometric investiga tions on the skulls of wild cavies (Cavia aperea) versus domesticated guinea pigs (C. aperea f. porcellus) with comments on the domestication of this spe cies”. Mammalian Biology 78:178–186.

KÜbler, Simon, Peter Owenga, Sally C. Reynolds, Stephen M. Rucina, Geof frey C. P. King. 2015. “Animal movements in the Kenya Rift and evidence for the earliest ambush hunting by hominins”. Scientific Reports 5:14011.

KÜnzl, Christine, Sylvia Kaiser, Edda Meier, Norbert Sachser. 2003. “Is a wild mammal kept and reared in captivity still a wild animal?” Hormones and Behavior 43:187–196.

KÜnzl, Christine, Norbert Sachser. 1999. “The behavioral endocrinology of domestica tion: A comparison between the domestic guinea pig (Cavia aperea f. porcellus) and its wild ancestor, the cavy (Cavia aperea)”. Hormones and Behavior 35:28–37.

Kurzban, Robert, Mark R. Leary. 2001. “Evolutionary origins of stigmatiza tion: The functions of social exclusion”. Psychological Bulletin 127 (2):187–208.

LaFave, Wayne R., Austin W. Scott, Jr. 1986. Criminal Law. 2nd ed. St. Paul, Minn.: West.

Lahr, Marta MirazÓn, F. Rivera, R. K. Power, A. Mounier, B. Copsey, F. Crivel laro, J. E. Edung et al. 2016. “Inter-group violence among early Holocene hunter-gatherers of West Turkana, Kenya”. Nature 529 (7586):394–398.

Langergraber, Kevin E., Kay PrÜfer, Carolyn Rowney, Christophe Boesch, Cath erine Crockford, Katie Fawcett, Eiji Inouef et al. 2012. “Generation times in wild chimpanzees and gorillas suggest earlier divergence times in great ape and human evolution”. PNAS 109 (39):15716–15721; doi: 10.1073/pnas.1211740109.

Langergraber, Kevin E., Grit Schubert, Carolyn Rowney, R. Wrangham, Zinta Zommers, Linda Vigilant. 2011. “Genetic differentiation and the evolution of cooperation in chimpanzees and humans”. Proceedings of the Royal Society B 278:2546–2552.

Leach, Helen. 2003. “Human domestication reconsidered”. Current Anthropology 44:349–368.

Lee, Richard B. 1969. “Eating Christmas in the Kalahari”. Natural History 78:14–22; 60–63.

Lee, Richard B. 1979. The!Kung San: Men, Women and Work in a Foraging Society. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press.

Lee, Richard B. 1984. The Dobe!Kung. New York: Holt, Rinehart and Winston.

Lee, Richard B. 2014. “Hunter-gatherers on the best-seller list: Steven Pinker and the ‘Bell icose School’s’ treatment of forager violence”. Journal of Aggression, Conflict and Peace Research 6 (4):216–228.

Lefevre, C. E., G. J. Lewis, D. I. Perrett, L. Penke. 2013. “Telling facial metrics: Facial width is associated with testosterone levels in men”. Evolution and Human Behavior 34 (4):273–279.

Lescarbot, Marc. 1609. Nova Francia: A Description of Arcadia. Translated by P. Erondelle. London: Routledge, 1928.

Lewejohann, Lars, Thorsten Pickel, Norbert Sachser, Sylvia Kaiser. 2010. “Wild genius – domestic fool? Spatial learning abilities of wild and domestic guinea pigs”. Frontiers in Zoology 7 (9):1–8.

Li, Caixia, Manhong Jia, Yanling Ma, Hongbing Luo, Qi Li, Yumiao Wang, Zhenhui Li et al. 2016. “The relationship between digit ratio and sexual orientation in a Chinese Yunnan Han population”. Personality and Individual Differences 101:26–29.

Liberman, Kenneth. 1985. Understanding Interaction in Central Australia: An Ethnomethodological Study of Australian Aboriginal People. Boston: Routledge and Kegan Paul.

Librado, Pablo, Cristina Gamba, Charleen Gaunitz, Clio Der Sarkissian, MÉlanie Pruvost, Anders Albrechtsen, Antoine Fages et al. 2017. “Ancient genomic changes associated with domestication of the horse”. Science 356:442–445.

Lieberman, Daniel E. 2008. “Speculations about the selective basis for modern human craniofacial form”. Current Anthropology 17:55–68.

Lieberman, Daniel E. 2013. The Story of the Human Body: Evolution, Health, and Disease. New York: Pantheon.

Lieberman, Daniel E., Brandeis M. McBratney, Gail Krovitz. 2002. “The evolution and development of cranial form in Homo sapiens”. PNAS 99:1134–1139.

Lieberman, D. E., J. Carlo, M. Ponce de LeÓn, C. Zollikofer. 2007. “A geo metric morphometric analysis of heterochrony in the cranium of chimpanzees and bonobos”. Journal of Human Evolution 52:647–662.

Limolino, Mark V. 2005. “Body size evolution in insular vertebrates: Generality of the island rule”. Journal of Biogeography 32:1683–1699.

Liu, Xiling, Dingding Han, Mehmet Somel, Xi Jiang, Haiyang Hu, Patricia Guijarro, Ning Zhang et al. 2016. “Disruption of an evolutionarily novel synaptic expression pattern in autism”. PLoS Biology 14 (9):e1002558.

Liu, Xiling, Mehmet Somel, Lin Tang, Zheng Yan, Xi Jiang, Song Guo, Yuan Yuan et al. 2012. “Extension of cortical synaptic development distinguishes humans from chimpanzees and macaques”. Genome Research 22 (4):611–622.

Lopez, Anthony C. 2016. “The evolution of war: Theory and controversy”. International Theory 8 (1):97–139.

Lopez, Anthony C. 2017. “The evolutionary psychology of war: Offense and defense in the adapted mind”. Evolutionary Psychology 15 (4):1–23; doi: 10.1177/1474704917742720.

Lopez, Anthony C., Rose McDermott, Michael Bang Petersen. 2011. “States in mind: Evolution, coalitional psychology, and international politics”. International Security 36:48–83.

Lord, C. G., L. Ross, M. R. Lepper. 1979. “Biased assimilation and attitude polarization: The effects of prior theories on subsequently considered evidence”. Journal of Personality and Social Psychology 37 (11):2098–2109.

Lord, Kathryn. 2013. “A comparison of the sensory development of wolves (Canis lupus lupus) and dogs (Canis lupus familiaris)”. Ethology 119:110–120.

Lord, Kathryn, Mark Feinstein, Bradley Smith, Raymond Coppinger. 2013. “Varia tion in reproductive traits of members of the genus Canis with special attention to the domestic dog (Canis familiaris)”. Behavioral Processes 92:131–142.

Lorenz, Konrad. 1966. On Aggression. New York: Harcourt Brace.

Lorenz, Konrad Z. 1940. “Durch Domestikation verursachte Störungen arteigener Verhalten”. Zeitschrift für angewandte Psychologie und Charakterkunde 59:1–81.

Lorenz, Konrad Z. 1943. “Die angeborenen Formen möglicher Erfahrung”. Zeitschrift für Tierpsychologie 5:235–409.

Losos, Jonathan B., Robert E. Ricklefs. 2009. “Adaptation and diversification on islands”. Nature 457:830–837.

Lothrop, S. K. 1928. The Indians of Tierra del Fuego. New York: Museum of the American Indian, Heye Foundation.

Lourandos, Harry. 1997. Continent of Hunter-Gatherers. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press.

Lovejoy, C. Owen. 2009. “Reexamining human origins in light of Ardipithecus ramidus”. Science 326:74e1–74e8.

Lovisek, Joan A. 2007. “Aboriginal warfare on the Northwest Coast: Did the potlatch replace warfare?” In North American Indigenous Warfare and Ritual Violence, edited by Richard J. Chacon and Rubén G. Mendoza. Tucson: University of Arizona Press, pp. 58–73.

Lukas, Dieter, Elise Huchard. 2014. “The evolution of infanticide by males in mammalian societies”. Science 346:841–44.

MacHugh, David E., Greger Larson, Ludovic Orlando. 2017. “Taming the past: Ancient DNA and the study of animal domestication”. Annual Review of Animal Biosciences 5:329–351.

MacLean, Evan L., Brian Hare, Charles L. Nunn, Elsa Addessi, Federica Amici, Rindy C. Anderson, Filippo Aureli et al. 2014. “The evolution of self-control”. PNAS 111: E2140–48.

Malmkvist, Jens, Steffen W. Hansen. 2002. “Generalization of fear in farm mink, Mustela vison, genetically selected for behaviour towards humans”. Animal Behaviour 64:487–501.

Malone, Paul. 2014. The Peaceful People: The Penan and Their Fight for the Forest. Petaling Jaya, Malaysia: Strategic Information and Research Development Centre.

Manjila, Sunil, Gagandeep Singh, Ayham M. Alkhachroum, Ciro Ramos-Estebanez. 2015. “Understanding Edward Muybridge: Historical review of behavioral alterations after a 19th-century head injury and their multifactorial influence on human life and culture”. Neurosurgical Focus 39 (1):E4.

Manson, Joseph H., Julie Gros-Louis, Susan Perry. 2004. “Three apparent cases of infanticide by males in wild white-faced capuchins (Cebus capucinus)”. Folia primatologica 75:104–106.

Marean, Curtis W. 2015. “An evolutionary anthropological perspective on modern human origins”. Annual Review of Anthropology 44:533–556.

Marks, Jonathan. 2002. What It Means to Be 98 % Chimpanzee. Berkeley: University of California Press.

Marlowe, Frank. 2002. “Why the Hadza are still hunter-gatherers”. In Ethnicity, Hunter-Gatherers, and the “Other”: Association or Assimilation in Africa, edited by Sue Kent. Washington, D. C.: Smithsonian Institution Press, pp. 247–275.

Marlowe, Frank W. 2004. “What explains Hadza food sharing?” Economic Anthropology 23:69–88.

Marlowe, Frank W. 2005. “Hunter-gatherers and human evolution”. Evolutionary Anthropology 14:54–67.

Mashour, George A., Erin E. Walker, Robert L. Martuza. 2005. “Psychosur gery: Past, present, and future”. Brain Research Reviews 48:409–419.

Mathew, Sarah, Robert Boyd. 2011. “Punishment sustains large-scale coop eration in prestate warfare”. PNAS 108:11375–11380.

McCrae, Robert R., Paul T. Costa. 1997. “Personality trait structure as a human universal”. American Psychologist 52 (5):509–516.

McDermott, Rose, Dustin Tingley, Jonathan Cowden, Giovanni Frazzetto, Dominic D. P. Johnson. 2009. “Monoamine oxidase A gene (MAOA) predicts behavioral aggression following provocation”. PNAS 106 (7):2118–2123.

McDonald, Melissa M., Carlos David Navarrete, Mark Van Vugt. 2012. “Evolution and the psychology of intergroup conflict: The male warrior hypothesis”. Philosophical Transactions of the Royal Society B 367:670–679.

McIntyre, Matthew H., Esther Herrmann, Victoria Wobber, Michel Halbwax, Crispin Mohamba, Nick de Sousa, Rebeca Atencia, Debby Cox, Brian Hare. 2009. “Bonobos have a more human-like second-to-fourth finger length ratio (2D:4D) than chimpanzees: A hypothesized indication of lower prenatal androgens”. Journal of Human Evolution 56:361–365.

Mead, Margaret. 1954. “Some theoretical considerations on the problem of mother-child separation”. American Journal of Orthopsychiatry 24:471–483.

Mech, L. David, L. G. Adams, T. J. Meier, J. W. Burch, B. W. Dale. 1998. The Wolves of Denali. Minneapolis: University of Minnesota Press.

Mech, L. David, Shannon M. Barber-Meyer, John Erb. 2016. “Wolf (Canis lupus) generation time and proportion of current breeding females by age”. PLoS ONE 11 (6):e0156682.

Meggitt, M. J. 1965. “Marriage among the Walbiri of central Australia: A statistical examination”. In Aboriginal Man in Australia, edited by Ronald M. Berndt, Catherine H. Berndt. Sydney: Angus and Robertson, pp. 146–166.

Melamed, Yoel, Mordechai E. Kisleva, Eli Geffen, Simcha Lev-Yadunc, Naama Goren-Inbar. 2016. “The plant component of an Acheulian diet at Gesher Benot Ya’aqov, Israel”. PNAS 113 (51):14674–14679.

Melis, Alicia P., Brian Hare, Michael Tomasello. 2006. “Engineering cooperation in chimpanzees: Tolerance constraints on cooperation”. Animal Behaviour 72:275–286.

Meloy, J. Reid. 2006. “Empirical basis and forensic application of affective and predatory violence”. Australian and New Zealand Journal of Psychiatry 40:539–547.

Mencken, H. L. 1949. A Mencken Chrestomathy. New York: Alfred A. Knopf.

Mighall, Robert. 2002. “Introduction”. In Robert Louis Stevenson: The Strange Case of Dr. Jekyll and Mr. Hyde, and Other Tales of Terror, edited by Robert Mighall. London: Penguin, pp. ix – xlii.

Miller, Daniel J., Tetyana Duka, Cheryl D. Stimpson, Steven J. Schapiro, Wallace B. Bazeb, Mark J. McArthur, Archibald J. Fobbs et al. 2012. “Prolonged myelination in human neocortical evolution”. PNAS 109 (41):16480–16485.

Mitani, J. C., D. P. Watts, S. J. Amsler. 2010. “Lethal intergroup aggres sion leads to territorial expansion in wild chimpanzees”. Current Biology 20: R507–508.

Mitteroecker, Philipp, Philipp Gunz, Markus Bernhard, Katrin Schaefer, Fred L. Bookstein. 2004. “Comparison of cranial ontogenetic trajectories among great apes and humans”. Journal of Human Evolution 46:679–698.

Mohnot, S. M. 1971. “Some aspects of social changes and infant-killing in the Hanuman langur, Presbytis entellus (Primates: Cercopithecidae), in Western India”. Mammalia 35:175–198.

Montague, Michael J., Gang Li, Barbara Gandolfi, Razib Khan, Bronwen L. Aken, Steven M. J. Searle, Patrick Minx et al. 2014. “Comparative analysis of the domestic cat genome reveals genetic signatures underlying feline biology and domestication”. PNAS 111 (48):17230–17325.

Moorjani, Priya, Carlos Eduardo G. Amorim, Peter F. Arndt, Molly Prze worski. 2016. “Variation in the molecular clock of primates”. PNAS 113 (38):10607–10612.

Moran, John. 2007. The Anatomy of Courage. London: Robinson.

Morgenthau, Hans. 1973. Politics Among Nations. New York: Alfred A. Knopf.

Morris, N., D. J. Rothman, eds. 1995. Oxford History of the Prison: The Practice of Punishment in Western Society. New York: Oxford University Press.

Morrison, Rachel, Diana Reiss. 2018. “Precocious development of self-awareness in dolphins”. PLoS ONE 13 (1):e0189813; doi:10.1371/journal. pone.0189813.

Muller, Martin N. 2002. “Agonistic relations among Kanyawara chimpanzees”. In Behavioural Diversity in Chimpanzees and Bonobos, edited by Christophe Boesch, Gottfried Hohmann, Linda Marchant. Cambridge, U. K.: Cam bridge University Press, pp. 112–124.

Muller, Martin N., David R. Pilbeam. 2017. “Evolution of the human mating system”. In Chimpanzees and Human Evolution, edited by M. N. Muller, R. W. Wrangham, D. R. Pilbeam. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, pp. 328–426.

Muller, Martin N., M. Emery Thompson, Sonya M. Kahlenberg, Richard W. Wrang ham. 2011. “Sexual coercion by male chimpanzees shows that female choice may be more apparent than real”. Behavioral Ecology and Sociobiology 65:921–933.

Muller, Martin N., Richard W. Wrangham. 2004. “Dominance, aggression and tes tosterone in wild chimpanzees: A test of the “challenge hypothesis”. Animal Behaviour 67:113–123.

Murphy, R. F. 1957. “Intergroup hostility and social cohesion”. American Anthro pologist 59:1018–1035.

Muscarella, Frank. 2000. “The evolution of homoerotic behavior in humans”. Journal of Homosexuality 40 (1):51–77.

Myers Thompson, Jo A. 2001. “On the nomenclature of Pan paniscus”. Primates 42 (2):101–111.

Naef, Albert. 1926. “Über die Urformen der Anthropomorphen und die Stam mesgeschichte des Menschenschädels”. Naturwissenschaften 14:472–477.

Nash, George. 2005. “Assessing rank and warfare strategy in prehistoric hunter-gatherer society: A study of representational warrior figures in rock-art from the Spanish Levant”. In Warfare, Violence and Slavery in Prehistory, edited by M. Parker Pearson, I. J. N. Thorpe. Oxford, U. K.: Archaeopress, pp. 75–86.

Nelson, Walter H. 1970. The Soldier Kings: The House of Hohenzollern. New York: G. P. Putnam.

Nesse, Randolph M. 2007. “Runaway social selection for displays of partner value and altruism”. Biological Theory 2 (2):143–55.

Nesse, Randolph M. 2010. “Social selection and the origins of culture”. In Evolution, Culture, and the Mind, edited by Mark Schaller, Ara Norenzayan, Steven J. Heine, Toshio Yamagishi, Tatsuya Kameda. New York: Psychology Press, pp. 137–150.

Nettle, Daniel, Katherine A. Cronin, Melissa Bateson. 2013. “Responses of chimpanzees to cues of conspecific observation”. Animal Behaviour 86:595–602.

Neumann, Craig S., Robert D. Hare, Dustin A. Pardini. 2015. “Antisociality and the Construct of Psychopathy: Data from Across the Globe”. Journal of Personality 83 (66):678–692.

Nielsen, Rasmus, Joshua M. Akey, Mattias Jakobsson, Jonathan K. Pritchard, Sarah Tishkoff, Eske Willerslev. 2017. “Tracing the peopling of the world through genomics”. Nature 541:302–310.

Nikulina, E. M. 1991. “Neural control of predatory aggression in wild and domes ticated animals”. Neuroscience & Biobehavioral Reviews 15:545–547.

Nisbett, Alec. 1976. Konrad Lorenz. New York: Harcourt Brace Jovanovich.

Nishida, Toshisada. 1996. “The death of Ntologi, the unparalleled leader of M group”. Pan Africa News 3: 4.

Nishida, Toshisada. 2012. Chimpanzees of the Lakeshore: Natural History and Culture at Mahale. New York: Cambridge University Press.

Nishida, Toshisada, K. Hosaka, Michio Nakamura, M. Hamai. 1995. “A within-group gang attack on a young adult male chimpanzee: Ostracism of an ill-mannered member?” Primates 36:207–211.

Nowak, Katarzyna, Andrea Cardini, Sarah Elton. 2008. “Evolutionary acceleration and divergence in Procolobus kirkii”. International Journal of Primatology 29:1313–1339.

Nowak, Martin A., Corina E. Tarnita, Edward O. Wilson. 2010. “The evolu tion of eusociality”. Nature 466:1057–1062.

Oftedal, Olav Y. 2012. “The evolution of milk secretion and its ancient origins”. Animal 6 (3):355–368.

Oka, Rahul C., Marc Kissel, Mark Golitko, Susan Guise Sheridan, Nam C. Kim, AgustÍn Fuentes. 2017. “Population is the main driver of war group size and conflict casualties”. PNAS 114 (52):E11101–11110.

Okada, Daijiro, Paul M. Bingham. 2008. “Human uniqueness – selfinterest and social cooperation”. Journal of Theoretical Biology 253:261–270.

Orwell, George. 1938. Homage to Catalonia. London: Secker and Warburg.

Otterbein, Keith F. 1986. The Ultimate Coercive Sanction: A Cross-Cultural Study of Capital Punishment. New Haven, Conn.: HRAF Press.

Otterbein, Keith F. 2004. How War Began. College Station: Texas A&M University Press.

Overy, Richard. 2009. The Twilight Years: The Paradox of Britain Between the Wars. New York: Viking.

Painter, Nell Irvin. 2010. The History of White People. New York: W. W. Norton.

Palagi, Elisabetta. 2006. “Social play in bonobos (Pan paniscus) and chimpanzees (Pan troglodytes): Implications for natural social systems and interindividual relationships”. American Journal of Physical Anthropology 129:418–426.

Pallitto, Christina, Claudia GarcÍa-Moreno. 2013. “Intimate partner violence and its measurement: Global considerations”. In Family Problems and Family Violence, edited by Steven R. H. Beach, Richard E. Heyman, Amy Smith Slep, Heather M. Foran. New York: Springer, pp. 15–32.

Palombit, Ryne A. 2012. “Infanticide: Male strategies and female counterstrate gies”. In The Evolution of Primate Societies, edited by John C. Mitani, Josep Call, Peter M. Kappeler, Ryne A. Palombit, Joan B. Silk. Chicago: University of Chicago Press, pp. 432–468.

Paquin, Stephane, Eric Lacourse, Mara Brendgen, Frank Vitaro, Ginette Dionne, Richard E. Tremblay, Michel Boivin. 2014. “The genetic-environmental architecture of proactive and reactive aggression throughout childhood”. Monatsschrift für Kriminologie und Strafrechtsreform 97 (5–6):398–420.

Parish, Amy M. 1994. “Sex and food control in the ‘Uncommon Chimpanzee’: How bonobo females overcome a phylogenetic legacy of male dominance”. Ethology and Sociobiology 15:157–179.

Parry, Richard Lloyd. 1998. “What young men do”. Granta 62:83–124.

Payn, Graham, Sheridan Morley, eds. 1982. The Nöel Coward Diaries. London: Papermac.

Pearce, Eiluned, Chris Stringer, R. I. M. Dunbar. 2013. “New insights into differences in brain organization between Neanderthals and anatomically modern humans”. Proceedings of the Royal Society B 280:20130168.

Pendleton, Amanda L., Feichen Shen, Angela M. Taravella, Sarah Emery, Krishna R. Veeramah, Adam R. Boyko, Jeffrey M. Kidd. 2018. “Comparison of village dog and wolf genomes highlights the role of the neural crest in dog domestication”. BMC Biology, in press. doi:10.1186/s12915-018-0535-2.

Peplau, Letitia Anne, Adam W. Fingerhut. 2007. “The close relationships of lesbians and gay men”. Annual Review of Psychology 58:405–424.

Perry, Susan, Joseph H. Manson. 2008. Manipulative Monkeys: The Capuchins of Lomas Barbudal. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Peterson, Dale. 2011. The Moral Lives of Animals. New York: Bloomsbury.

Phillips, Herbert P. 1965. Thai Peasant Personality: The Patterning of Interpersonal Behavior in the Village of Bang Chan. Berkeley: University of California Press.

Phillips, Tim, Jiawei Li, Graham Kendall. 2014. “The effects of extra-somatic weapons on the evolution of human cooperation towards non-kin”. PLoS ONE 9 (5):e95742.

Pickering, Travis R. 2013. Rough and Tumble: Aggression, Hunting and Human Evolution. Berkeley: University of California Press.

Pilbeam, David R., Daniel E. Lieberman. 2017. “Reconstructing the Last Common Ancestor of chimpanzees and humans”. In Chimpanzees and Human Evolution, edited by M. N. Muller, D. R. Pilbeam, R. W. Wrangham. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, pp. 22–141.

Pilot, MaŁgorzata, Tadeusz Malewski, Andre E. Moura, Tomasz Grzybowski, Kamil Olenski, StanisŁaw Kaminski, Fernanda Ruiz Fadel et al. 2016. “Diver sifying selection between pure-breed and free-breeding dogs inferred from genome-wide SNP analysis”. Genes, Genomes and Genetics 6 (8):2285–2298.

Pinker, Steven. 2011. The Better Angels of Our Nature: Why Violence Has Declined. New York: Penguin.

Pinker, Steven. 2012. “The false allure of group selection”. https:// www. edge.org/ conversation/ the-false-allure-of-group-selection; doi:10.1002/ 9781119125563.evpsych236.

Plomin, Robert. 2014. “Genotype-environment correlation in the era of DNA”. Behavior Genetics 44:629–638.

Plyusnina, Irina Z., Maria Yu Solov’eva, Irina N. Oskina. 2011. “Effect of domestication on aggression in gray norway rats”. Behavior Genetics 41:583–592.

Polk, Kenneth. 1995. “Lethal violence as a form of masculine conflict resolution”. Australian and New Zealand Journal of Criminology 28:93–115.

Power, Margaret. 1991. The Egalitarians – Human and Chimpanzee: An Anthropo logical View of Social Organization. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press.

Price, Edward O. 1999. “Behavioral development in animals undergoing domes tication”. Applied Animal Behaviour Science 65:245–271.

Pruetz, Jill D., Kelly Boyer Ontl, Elizabeth Cleaveland, Stacy Lindshield, Joshua Marshack, Erin G. Wessling. 2017. “Intragroup lethal aggression in West African chimpanzees (Pan troglodytes verus): Inferred killing of a former alpha male at Fongoli, Senegal”. International Journal of Primatology 38:31–57.

Prüfer, K., F. Racimo, N. Patterson, F. Jay, S. Sankararaman, S. Sawyer, A. Heinze et al. 2014. “The complete genome sequence of a Neanderthal from the Altai Mountains”. Nature 505:43–49.

Prüfer, Kay, Kasper Munch, Ines Hellmann, Keiko Akagi, Jason R. Miller, Brian Walenz, Sergey Koren et al. 2012. “The bonobo genome compared with the chimpanzee and human genomes”. Nature 486:527–531.

Pusey, Anne, Carson Murray, William Wallauer, Michael Wilson, Emily Wroblewski, Jane Goodall. 2008. “Severe aggression among female Pan troglodytes schweinfurthii at Gombe National Park, Tanzania”. International Journal of Primatology 29:949–973.

Pusey, Anne, Craig Packer. 1994. “Infanticide in lions: Consequences and coun terstrategies”. In Infanticide and Parental Care, edited by S. Parmigiani, F. von Saal. London: Harwood Academic Publishers, pp. 277–330.

Rabett, Ryan J. 2018. “The success of failed Homo sapiens dispersals out of Africa and into Asia”. Nature Ecology and Evolution 2:212–219.

Radcliffe-Brown, A. 1922. The Andaman Islanders: A Study in Social Anthropology. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press.

Raia, Pasquale, Fabio M. Guarino, Mimmo Turano, Gianluca Polese, Daniela Rippa, Francesco Carotenuto, Daria M. Monti, Manuela Cardi, Domenico Fulgione. 2010. “The blue lizard spandrel and the island syndrome”. BMC Evolutionary Biology 10 (289):1–16.

Raine, A., J. R. Meloy, S. Bihrle, J. Stoddard, L. LaCasse, M. S. Buchsbaum. 1998a. “Reduced prefrontal and increased subcortical brain functioning assessed using positron emission tomography in predatory and affective murderers”. Behavioral Sciences and the Law 16 (3):319–332.

Raine, Adrian. 2013. The Anatomy of Violence: The Biological Roots of Crime. London: Allen Lane.

Raine, Adrian, Chandra Reynolds, Peter H. Venables, Sarnoff A. Mednick, David P. Farrington. 1998b. “Fearlessness, stimulation-seeking, and large body size at age 3 years as early predispositions to childhood aggression at age 11 years”. Archives of General Psychiatry 55 (8):745–751.

Ramm, Steven A., L. SchÄrer, J. Ehmcke, J. Wistuba. 2014. “Sperm competi tion and the evolution of spermatogenesis”. Molecular Human Reproduction 20 (12):1169–1179.

Range, Friederike, Caroline Ritter, ZsÓfia VirÁnyi. 2015. “Testing the Myth: Tolerant Dogs and Aggressive Wolves”. Proceedings of the Royal Society B 282:20150220.

Ridley, Matthew. 1996. The Origins of Virtue. London: Viking.

Roebroeks, Will, Marie Soressi. 2016. “Neandertals revised”. PNAS 113 (23):6372–6379.

Rosaldo, Michelle Z. 1974. “Women, culture and society: A theoretical overview”. In Woman, Culture and Society, edited by Michelle Z. Rosaldo, Louise Lamphere. Stanford, Calif.: Stanford University Press, pp. 17–42.

Roselli, Charles E., Kay Larkin, John A. Resko, John N. Stellflug, Fred Stormshak. 2004. “The volume of a sexually dimorphic nucleus in the ovine medial preoptic area/anterior hypothalamus varies with sexual partner prefer ence”. Endocrinology 145 (2):478–483.

Roselli, Charles E., Radhika C. Reddy, Katherine R. Kaufman. 2011. “The development of male-oriented behavior in rams”. Frontiers in Neuroendocrinology 32:164–69.

Roth, H. Ling. 1890. The Aborigines of Tasmania. London: Kegan Paul, Trench.

Rowson, B., B. H. Warren, C. F. Ngereza. 2010. “Terrestrial molluscs of Pemba Island, Zanzibar, Tanzania, and its status as an ‘oceanic’ island”. ZooKeys 70:1–39.

Rudolf von Rohr, Claudia, Carel P. van Schaik, Alexandra Kissling, Judith M. Burkart. 2015. “Chimpanzees’ bystander reactions to infanticide: An evolutionary precursor of social norms?” Human Nature 26:143–60.

Ruff, C. B., E. Trinkaus, T. W. Holliday. 1997. “Body mass and encephaliza tion in Pleistocene Homo”. Nature 387:173–176.

Ruff, Christopher B., Eric Trinkaus, Alan Walker, Clark Spencer Larsen. 1993. “Postcranial Robusticity in Homo. I: Temporal trends and mechanical interpretation”. American Journal of Physical Anthropology 91:21–53.

Saey, Tina Hesman. 2017. “DNA evidence is rewriting domestication origin stories”. Science News 191 (13):20–36.

Sánchez-Villagra, Marcelo R., Madeleine Geiger, Richard A. Schneider. 2016. “The taming of the neural crest: A developmental perspective on the origins of morphological covariation in domesticated mammals”. Royal Society Open Science 3:160107.

Sánchez-Villagra, Marcelo R., Valentina Segura, Madeleine Geiger, Laura Heck, Kristof Veitschegger, David Flores. 2017. “On the lack of a universal pattern associated with mammalian domestication: Differences in skull growth trajectories across phylogeny”. Royal Society Open Science 4:170876; doi:10.1098/ rsos.170876.

Sanislow, Charles A., D. S. Pine, K. J. Quinn, M. J. Kozak, M. A. Garvey, R. K. Heinssen, P. S. Wang, B. N. Cuthbert. 2010. “Developing constructs for psychopathology research: Research domain criteria”. Journal of Abnormal Psychology 119 (4):631–639.

Sapolsky, Robert M. 2017. Behave: The Biology of Humans at Our Best and Worst. New York: Penguin.

Saucier, Gerard. 2018. “Culture, morality and individual differences: Comparabil ity and incomparability across species”. Philosophical Transactions of the Royal Society B 373:20170170.

Schlesinger, Louis B. 2007. “Sexual homicide: Differentiating catathymic and compulsive murders”. Aggression and Violent Behavior 12:242–56.

Schrire, Carmel. 1980. “An inquiry into the evolutionary status and apparent identity of San hunter-gatherers”. Human Ecology 8 (1):9–32.

Schultz, Ted R., SeÁn G. Brady. 2008. “Major evolutionary transitions in ant agriculture”. PNAS 105:5435–40.

Schwing, Raoul, Élodie Jocteur, Amelia Wein, Ronald NoË, Jorg J. M. Massen. 2016. “Kea cooperate better with sharing affiliates”. Animal Cognition 19:1093–102.

Scollon, Christie N., Ed Diener, Shigehiro Oishi, Robert Biswas-Diener. 2004. “Emotions across cultures and methods”. Journal of Cross-Cultural Psychology 35 (3):304–326.

Segal, Nancy. 2012. Born Together – Reared Apart: The Landmark Minnesota Twins Study. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Shea, Brian T. 1989. “Heterochrony in human evolution: The case for neoteny reconsidered”. Yearbook of Physical Anthropology 32:69–104.

Shea, John J., Matthew L. Sisk. 2010. “Complex projectile technology and Homo sapiens dispersal into Western Eurasia”. PaleoAnthropology 2010:100–122; doi:10.4207/PA.2010. ART36.

Shermer, Michael. 2004. The Science of Good and Evil: Why People Cheat, Gossip, Care, Share, and Follow the Golden Rule. New York: Henry Holt.

Shimamura, Arthur P. 2002. “Muybridge in motion: Travels in art, psychology and neurology”. History of Photography 26 (4):341–350.

Shostak, Marjorie. 1981. Nisa: The Life and Words of a!Kung Woman. New York: Random House.

Shumny, V. K. 1987. “In memory of Dmitri Konstantinovich Belyaev”. Theoretical and Applied Genetics 73:932–933.

Sidorovich, V., D. W. Macdonald. 2001. “Density dynamics and changes in habitat use by the European mink and other native mustelids in connection with the American mink expansion in Belarus”. Netherlands Journal of Zoology 51 (1):107–126.

Siegel, A., J. Victoroff. 2009. “Understanding human aggression: New insights from neuroscience”. International Journal of Law and Psychiatry 32:209–215.

Siever, Larry J. 2008. “Neurobiology of aggression and violence”. American Journal of Psychiatry 165:429–442.

SimÕes-Costa, Marcos, Marianne E. Bronner. 2015. “Establishing neural crest identity: A gene regulatory recipe”. Development 142:242–257.

Singh, J. A. L., Robert M. Zingg. 1942. Wolf-Children and Feral Man. Hamden, Conn.: Archon.

Singh, Manvir, Richard W. Wrangham, Luke Glowacki. 2017. “Self-interest and the design of rules”. Human Nature 28:457–480.

Singh, Nandini, Frank W. Albert, Irina Plyusnina, Lyudmila Trut, Svante PÄÄbo, Katerina Harvati. 2017. “Facial shape differences between rats selected for tame and aggressive behaviors”. PLoS ONE 12 (4):e0175043.

Skorska, Malvina N., Anthony F. Bogaert. 2015. “Sexual orientation: Biologi cal influences”. International Encyclopedia of the Social & Behavioral Sciences 21:773–778.

Slon, Viviane, Bence Viola, Gabriel Renaud, Marie-Theres Gansauge, Stefano Benazzi, Susanna Sawyer, Jean-Jacques Hublin et al. 2017. “A fourth Denisovan individual”. Science Advances 3: e1700186.

Smith, Richard J., William L. Jungers. 1997. “Body mass in comparative primatology”. Journal of Human Evolution 32:523–559.

Snyder, Timothy. 2010. Bloodlands: Europe Between Hitler and Stalin. New York: Basic Books.

Sober, Elliott, David S. Wilson. 1998. Unto Others: The Evolution and Psycholo gy of Unselfish Behavior. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Sommer, Volker. 2000. “The holy wars about infanticide: Which side are you on?” In Infanticide by Males and Its Implications, edited by C. P. van Schaik, C. Janson. Cambridge, U. K.: Cambridge University Press, pp. 9–26.

Sorensen, Andrew C. 2017. “On the relationship between climate and Neandertal fire use during the Last Glacial in south-west France”. Quaternary International 436 114–128.

Stamps, J. A., M. Buechner. 1985. “The territorial defense hypothesis and the ecology of insular vertebrates”. Quarterly Review of Biology 60:155–181.

Starks, Philip T. 2003. “Selection for uniformity: Xenophobia and invasion suc cess”. Trends in Ecology and Evolution 18 (4):159–162.

Statham, Mark J., Lyudmila N. Trut, Ben N. Sacks, Anastasiya V. Kharlamova, Irina N. Oskina, Rimma G. Gulevich, Jennifer L. Johnson et al. 2011. “On the origin of a domesticated species: Identifying the parent population of Russian silver foxes (Vulpes vulpes)”. Biological Journal of the Linnean Society 103:168–175.

Stearns, Jason K. 2011. Dancing in the Glory of Monsters: The Collapse of the Congo and the Great War of Africa. New York: PublicAffairs, Perseus.

Stevenson, Robert Louis. 1991 (1886). The Strange Case of Dr. Jekyll and Mr. Hyde. New York: Dover.

Stimpson, Cheryl D., Nicole Barger, Jared P. Taglialatela, Annette Gendron-Fitzpatrick, Patrick R. Hof, William D. Hopkins, Chet C. Sherwood. 2016. “Differential serotonergic innervation of the amygdala in bonobos and chimpanzees”. Social Cognitive and Affective Neuroscience 11 (3):413–422.

Stirrat, Michael, Gert Stulp, Thomas V. Pollet. 2012. “Male facial width is associated with death by contact violence: Narrow-faced males are more likely to die from contact violence”. Evolution and Human Behavior 33:551–556.

Stringer, Chris. 2016. “The origin and evolution of Homo sapiens”. Philosophical Transactions of the Royal Society B 371:20150237.

Stringer, Christopher B. 2012. The Origin of Our Species. London: Penguin.

Surbeck, Martin, Tobias Deschner, Verena Behringer, Gottfried Hohmann. 2015. “Urinary C-peptide levels in male bonobos (Pan paniscus) are related to party size and rank but not to mate competition”. Hormones and Behavior 71:22–30.

Surbeck, Martin, Tobias Deschner, Grit Schubert, Anja Weltring, Gottfried Hohmann. 2012. “Mate competition, testosterone and intersexual relationships in bonobos, Pan paniscus”. Animal Behaviour 83:659–669.

Surbeck, Martin, CÉdric Girard-Buttoz, Christophe Boesch, Catherine Crockford, Barbara Fruth, Gottfried Hohmann, Kevin E. Langergraber, Klaus ZuberbÜhler, Roman M. Wittig, Roger Mundry. 2017. “Sex-specific association patterns in bonobos and chimpanzees reflect species differences in cooperation”. Royal Society Open Science 4:161081.

Surbeck, Martin, Gottfried Hohmann. 2013. “Intersexual dominance relationships and the influence of leverage on the outcome of conflicts in wild bonobos (Pan paniscus)”. Behavioral Ecology and Sociobiology 67:1767–1780.

Sussman, Robert W., Joshua Marshack. 2010. “Are humans inherently kill ers?” Global Non-Killing Working Papers 1:7–28.

Sussman, Robert W., ed. 1998. The Biological Basis of Human Behavior: A Critical Review. New York: Prentice Hall.

Suzuki, Kenta, Maki Ikebuchi, Hans-Joachim Bischof, Kazuo Okanoya. 2014. “Behavioral and neural trade-offs between song complexity and stress reaction in a wild and a domesticated finch strain”. Neuroscience and Biobehavioral Reviews 46:547–556.

Swedell, Larissa, Thomas W. Plummer. 2012. “A papionin multilevel society as a model for hominin social evolution”. International Journal of Primatology 33 (5):1165–1193.

Sznycer, Daniel, John Tooby, Leda Cosmides, Roni Porat, Shaul Shalvie, Eran Halperin. 2016. “Shame closely tracks the threat of devaluation by others, even across cultures”. PNAS 113 (10):2625–2630.

Takemoto, Hiroyuki, Yoshi Kawamoto, Takeshi Furuichi. 2015. “How did bonobos come to range south of the Congo River? Reconsideration of the divergence of Pan paniscus from other Pan populations”. Evolutionary Anthropology 24:170–184.

Tattersall, Ian. 2015. The Strange Case of the Rickety Cossack, and Other Cautionary Tales from Human Evolution. New York: Palgrave Macmillan.

Tattersall, Ian. 2016. “A tentative framework for the acquisition of language and modern human cognition”. Journal of Anthropological Sciences 94:157–166.

Terburg, David, Jack van Honk. 2013. “Approach – avoidance versus dominance – submissiveness: A multilevel neural framework on how testosterone promotes social status”. Emotion Review 5 (3):296–302.

Teten Tharp, Andra L., Carla Sharp, Matthew S. Stanford, Sarah L. Lake, Adrian Raine, Thomas A. Kent. 2011. “Correspondence of aggressive behavior classifications among young adults using the Impulsive Premeditated Aggression Scale and the Reactive Proactive Questionnaire”. Personality and Individual Differences 50:279–285.

Theofanopoulou, Constantina, Simone Gastaldon, Thomas O’Rourke, Bridget D. Samuels, Angela Messner, Pedro Tiago Martins, Francesco Delogu, Saleh Alamri, Cedric Boeckx. 2017. “Comparative genomic evidence for self-domestication in Homo sapiens”. PLoS ONE 12 (10):e0185306.

Thomas, Elizabeth Marshall. 1959. The Harmless People. New York: Vintage.

Tindale, Norman B. 1940. “Distribution of Australian aboriginal tribes: A field survey”. Transactions of the Royal Society of South Australia 64 (1): 140–231.

Tindale, Norman B. 1974. Aboriginal Tribes of Australia: Their Terrain, Environmental Controls, Distribution, Limits, and Proper Names. Berkeley: University of California Press.

Tokuyama, Nahoko, Takeshi Furuichi. 2016. “Do friends help each other? Patterns of female coalition formation in wild bonobos at Wamba”. Animal Behaviour 119:27–35.

Tomasello, Michael. 2016. A Natural History of Human Morality. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Tomasello, Michael, Malinda Carpenter. 2007. “Shared intentionality”. Developmental Science 10 (1):121–125.

Tooby, J., L. Cosmides. 1988. “The evolution of war and its cognitive founda tions”. Technical Report, No. 88–1. Santa Barbara: Institute for Evolutionary Studies, University of California, Santa Barbara.

Tooby, J. 1990. “On the universality of human-nature and the uniqueness of the individual – the role of genetics and adaptation”. Journal of Personality 58 (1):17–67.

Treves, Adrian, Lisa Naughton-Treves. 1997. “Case study of a chimpanzee recovered from poachers and temporarily released with wild conspecifics”. Primates 38 (3):315–324.

Trut, L. N. 1999. “Early canid domestication: The farm-fox experiment”. American Scientist 87:160–169.

Trut, L. N., F. Ya Dzerzhinskii, V. S. Nikol’skii. 1991. “Intracranial allometry and craniological changes during domestication of silver foxes”. Genetika 27 (9):1605–1611.

Trut, Lyudmila N., Irina Oskina, Anastasiya Kharlamova. 2009. “Animal evolution during domestication: The domesticated fox as a model”. BioEssays 31:349–360.

Tuchman, Barbara W. 1985. The March of Folly: From Troy to Vietnam. New York: Random House.

Tulogdi, A., M. Toth, J. Halasz, E. Mikics, T. Fuzesi, J. Haller. 2010. “Brain mechanisms involved in predatory aggression are activated in a laboratory model of violent intra-specific aggression”. European Journal of Neuroscience 32:1744–1753.

Tulogdi, Aron, Laszlo Biro, Beata Barsvari, Mona Stankovic, Jozsef Haller, Mate Toth. 2015. “Neural mechanisms of predatory aggression in rats – Implications for abnormal intraspecific aggression”. Behavioural Brain Research 283:108–115.

Turney-High, H. H. 1949. Primitive War: Its Practice and Concepts. Columbia: University of South Carolina Press.

Tuvblad, C., Laura A. Baker. 2011. “Human aggression across the lifespan: Genetic propensities and environmental moderators”. Advances in Genetics 75:171–214.

Tuvblad, C., Adrian Raine, Mo Zheng, Laura A. Baker. 2009. “Genetic and environmental stability differs in reactive and proactive aggression”. Aggressive Behavior 35:437–452.

Twain, Mark. 1917. What Is Man? New York: Harper.

Umbach, Rebecca, Colleen M. Berryessa, Adrian Raine. 2015. “Brain imagi ng research on psychopathy: Implications for punishment, prediction, and treatment in youth and adults”. Journal of Criminal Justice 43:295–306.

Valentova, Jaroslava Varella, Karel Kleisner, Jan HavlÍcek, JirÍ Neustupa. 2014. “Shape differences between the faces of homosexual and heterosexual men”. Archives of Sexual Behavior 43:353–361.

van den Audenaerde, D. F. E. 1984. “The Tervuren Museum and the pygmy chimpanzee”. In The Pygmy Chimpanzee: Evolutionary Biology and Behavior, edited by R. L. Susman. New York: Plenum, pp. 3–11.

van der Dennen, Johann M. G. 2006. “Review essay: Buss, D. M. (2005), the Murderer Next Door: Why the Mind Is Designed to Kill”. Homicide Studies 10 (4):320–35.

VanderLaan, Doug P., Lanna J. Petterson, Paul L. Vasey. 2016. “Feminin ity and kin-directed altruism in androphilic men: A test of an evolutionary developmental model”. Archives of Sexual Behavior 45:619–633.

van der Plas, Ellen A. A., Aaron D. Boes, John A. Wemmie, Daniel Tranel, Peg Nopoulos. 2010. “Amygdala volume correlates positively with fearfulness in normal healthy girls”. SCAN 5:424–431.

van Schaik, Carel P. 2016. The Primate Origins of Human Nature. Hoboken, N. J.: John Wiley.

Vasey, Paul L. 1995. “Homosexual behavior in primates: A review of evidence and theory”. International Journal of Primatology 16:173–204.

Veroude, Kim, Yanli Zhang-James, Noelia Fernandez-Castillo, Mireille J. Bakker, Bru Cormand, Stephen V. Faraone. 2015. “Genetics of aggressive behavior: An overview”. American Journal of Medical Genetics Part B 171B:3–43.

Villa, Paola, Will Roebroeks. 2014. “Neandertal demise: An archaeological analysis of the modern human superiority complex”. PLoS ONE 9 (4):e96424.

Vrba, Rudolf. 1964. I Cannot Forgive. New York: Grove.

Wadley, Lyn. 2010. “Were snares and traps used in the Middle Stone Age and does it matter? A review and a case study from Sibudu, South Africa”. Journal of Human Evolution 58:179–192.

Wallen, Kim. 2001. “Sex and context: Hormones and primate sexual motivation”. Hormones and Behavior 40:339–357.

Wang, Xu, Lenore Pipes, Lyudmila N. Trut, Yury Herbeck, Anastasiya V. Vladi mirova, Rimma G. Gulevich, Anastasiya V. Kharlamova et al. 2017. “Genomic responses to selection for tame/aggressive behaviors in the silver fox (Vulpes vulpes)”. bioRxiv; doi:10.1101/228544.

Warneken, Felix. 2018. “How children solve the two challenges of cooperation”. Annual Review of Psychology 69:205–229.

Warner, W. Lloyd. 1958. A Black Civilization: A Social Study of an Australian Tribe. Revised ed. New York: Harper.

Watts, David P. 1989. “Infanticide in mountain gorillas: new cases and a recon sideration of the evidence”. Ethology 81:1–18.

Watts, David P. 2004. “Intracommunity coalitionary killing of an adult male chimpanzee at Ngogo, Kibale National Park, Uganda”. International Journal of Primatology 25 (3):507–521.

Weaver, T. D., C. C. Roseman, C. B. Stringer. 2008. “Close correspondence between quantitative-and molecular-genetic divergence times for Neandertals and modern humans”. PNAS 105:4645–4649.

Weiner, Tim. 1998. “C. I. A. bares own bungling in Bay of Pigs report”. New York Times, February 22, 1998.

Weinshenker, N. J., A. Siegel. 2002. “Bimodal classification of aggression: Affective defense and predatory attack”. Aggression and Violent Behavior 7:237–250.

Weinstock, Eugene. 1947. Beyond the Last Path. Translated by Clara Ryan. New York: Boni and Gaer.

West, S. A., A. S. Griffin, A. Gardner. 2007. “Social semantics: Altruism, cooperation, mutualism, strong reciprocity and group selection”. Journal of Evolutionary Biology 20:415–432.

Wheeler, G. 1910. The Tribe and Intertribal Relations in Australia. London: John Murray.

Whitam, Frederick L. 1983. “Culturally invariable properties of male homosexu ality: Tentative conclusions from cross-cultural research”. Archives of Sexual Behavior 12 (3):207–226.

White, Isobel, ed. 1985. Daisy Bates: The Native Tribes of Western Australia. Canberra: National Library of Australia.

Wiessner, Polly. 2005. “Norm enforcement among the Ju/’hoansi Bushmen: A case of strong reciprocity?” Human Nature 16:115–45.

Wiessner, Polly. 2006. “From spears to M-16s: Testing the imbalance of power hypothesis among the Enga”. Journal of Anthropological Research 62:165–191.

Wilkins, Adam S., Richard W. Wrangham, W. Tecumseh Fitch. 2014. “The ‘domestication syndrome’ in mammals: A unified explanation based on neural crest cell behavior and genetics”. Genetics 197:795–808.

Williams, Frank L. 2013. “Neandertal craniofacial growth and development and its relevance for modern human origins”. In The Origins of Modern Humans: Biology Reconsidered, edited by Fred H. Smith and James C. M. Ahern (New York: John Wiley), pp. 253–84.

Williams, J., G. Oehlert, J. Carlis, A. Pusey. 2004. “Why do male chimpan zees defend a group range?” Animal Behaviour 68:523–532.

Williams, Kipling D., Blair Jarvis. 2006. “Cyberball: A program for use in research on interpersonal ostracism and acceptance”. Behavior Research Methods 38 (1):174–80.

Williams, Kipling D., Steve A. Nida. 2011. “Ostracism: Consequences and coping”. Current Directions in Psychology 20:71–75.

Wilmsen, E. 1989. Land Filled with Flies: A Political Economy of the Kalahari. Chicago: University of Chicago Press.

Wilson, Edward O. 2012. The Social Conquest of Earth. New York: Liveright.

Wilson, Margo, Martin Daly. 1985. “Competitiveness, risk taking, and violence: The young male syndrome”. Ethology and Sociobiology 6:59–73.

Wilson, Michael L., Christophe Boesch, Barbara Fruth, Takeshi Furuichi, I. C. Gilby, Chie Hashimoto, Catherine Hobaiter et al. 2014. “Lethal aggression in Pan is better explained by adaptive strategies than human impacts”. Nature 513:414–417.

Wittig, Roman M., Christophe Boesch. 2003. “Food competition and linear dominance hierarchy among female chimpanzees of the Taï National Park”. International Journal of Primatology 24 (4):847–867.

Wobber, Victoria, Richard Wrangham, Brian Hare. 2010. “Bonobos exhibit delayed development of social behavior and cognition relative to chimpanzees”. Current Biology 20:226–230.

Wolfgang, Marvin. 1958. Patterns of Criminal Homicide. Philadelphia: University of Pennsylvania Press.

Won, Y., J. Hey. 2005. “Divergence population genetics of chimpanzees”. Molecular Biology and Evolution 22:297–307.

Woodburn, James. 1982. “Egalitarian societies”. Man 17 (3):431–451.

Workman, B. K. 1964. They Saw It Happen in Classical Times: An Anthology of Eye-Witnesses’ Accounts of Events in the Histories of Greece and Rome, 1400 B. C. – A. D. 540. New York: Blackwell.

Wrangham, Richard W. 1999. “Evolution of coalitionary killing”. Yearbook of Physical Anthropology 42:1–39.

Wrangham, Richard W. 2018. “Two types of aggression in human evolution”. PNAS 115 (2):245–253; doi:10.1073/pnas.1713611115.

Wrangham, Richard W., Dale Peterson. 1996. Demonic Males: Apes and the Origins of Human Violence. Boston: Houghton Mifflin.

Wrangham, Richard W., Michael L. Wilson, Martin N. Muller. 2006. “Comparative rates of aggression in chimpanzees and humans”. Primates 47:14–26.

Wrangham, R. W., L. Glowacki. 2012. “War in chimpanzees and nomadic hunter-gatherers: Evaluating the chimpanzee model”. Human Nature 23:5–29.

Wright, Robert. 1994. The Moral Animal. New York: Pantheon.

Wrinch, Pamela N. 1951. “Science and politics in the U. S. S. R.: The genetics debate”. World Politics 3 (4):486–519.

Wyden, Peter. 1979. Bay of Pigs: The Untold Story. New York: Simon and Schuster.

Wynn, Thomas, Karenleigh A. Overmann, Frederick L. Coolidge. 2016. “The false dichotomy: A refutation of the Neandertal indistinguishability claim”. Journal of Anthropological Sciences 94:201–221.

Xu, Jiaquan, Sherry L. Murphy, Kenneth D. Kochanek, Brigham A. Bastian. 2016. “Deaths: Final data for 2013”. National Vital Statistics Reports 64 (2):1–118.

Yamakoshi, Gen. 2004. “Food seasonality and socioecology in Pan: Are West African chimpanzees another bonobo?” African Study Monographs 25 (1):45–60.

Young, Lindsay C., Eric A. VanderWerf. 2014. “Adaptive value of same-sex pairing in Laysan albatross”. Proceedings of the Royal Society B 281:20132473.

Zammito, John H. 2006. “Policing polygeneticism in Germany, 1775: (Kames,) Kant, and Blumenbach”. In The German Invention of Race, edited by Sara Eigen, Mark Larrimore. Albany: State University of New York Press, pp. 35–54.

Zefferman, Matthew R., Sarah Mathew. 2015. “An evolutionary theory of large-scale human warfare: Group-structured cultural selection”. Evolutionary Anthropology 24:50–61.

Zegwaard, G. A. 1959. “Head-hunting practices of the Asmat of Netherlands New Guinea”. American Anthropologist 61:1020–1041.

Zollikofer, Christoph P. E. 2012. “Evolution of hominin cranial ontogeny”. In Progress in Brain Research, edited by M. A. Hofman and Dean Falk (Amsterdam: Elsevier), pp. 273–292.