1Q84. Тысяча Невестьсот Восемьдесят Четыре. Книга 1. Апрель–июнь бесплатное чтение

Haruki Murakami

1q84

Books 1 and 2 translated by Jay Rubin.

Book 3 translated by Philip Gabriel.

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

BOOK 1 APRIL-JUNE

***

CHAPTER 1

Aomame

DON’T LET APPEARANCES FOOL YOU

The taxi’s radio was tuned to a classical FM broadcast. Janáček’s Sinfonietta-probably not the ideal music to hear in a taxi caught in traffic. The middle-aged driver didn’t seem to be listening very closely, either. With his mouth clamped shut, he stared straight ahead at the endless line of cars stretching out on the elevated expressway, like a veteran fisherman standing in the bow of his boat, reading the ominous confluence of two currents. Aomame settled into the broad back seat, closed her eyes, and listened to the music.

How many people could recognize Janáček’s Sinfonietta after hearing just the first few bars? Probably somewhere between “very few” and “almost none.” But for some reason, Aomame was one of the few who could.

Janáček composed his little symphony in 1926. He originally wrote the opening as a fanfare for a gymnastics festival. Aomame imagined 1926 Czechoslovakia: The First World War had ended, and the country was freed from the long rule of the Hapsburg Dynasty. As they enjoyed the peaceful respite visiting central Europe, people drank Pilsner beer in cafés and manufactured handsome light machine guns. Two years earlier, in utter obscurity, Franz Kafka had left the world behind. Soon Hitler would come out of nowhere and gobble up this beautiful little country in the blink of an eye, but at the time no one knew what hardships lay in store for them. This may be the most important proposition revealed by history: “At the time, no one knew what was coming.” Listening to Janáček’s music, Aomame imagined the carefree winds sweeping across the plains of Bohemia and thought about the vicissitudes of history.

In 1926 Japan’s Taisho Emperor died, and the era name was changed to Showa. It was the beginning of a terrible, dark time in this country, too. The short interlude of modernism and democracy was ending, giving way to fascism.

Aomame loved history as much as she loved sports. She rarely read fiction, but history books could keep her occupied for hours. What she liked about history was the way all its facts were linked with particular dates and places. She did not find it especially difficult to remember historical dates. Even if she did not learn them by rote memorization, once she grasped the relationship of an event to its time and to the events preceding and following it, the date would come to her automatically. In both middle school and high school, she had always gotten the top grade on history exams. It puzzled her to hear someone say he had trouble learning dates. How could something so simple be a problem for anyone?

“Aomame” was her real name. Her grandfather on her father’s side came from some little mountain town or village in Fukushima Prefecture, where there were supposedly a number of people who bore the name, written with exactly the same characters as the word for “green peas” and pronounced with the same four syllables, “Ah-oh-mah-meh.” She had never been to the place, however. Her father had cut his ties with his family before her birth, just as her mother had done with her own family, so she had never met any of her grandparents. She didn’t travel much, but on those rare occasions when she stayed in an unfamiliar city or town, she would always open the hotel’s phone book to see if there were any Aomames in the area. She had never found a single one, and whenever she tried and failed, she felt like a lonely castaway on the open sea.

Telling people her name was always a bother. As soon as the name left her lips, the other person looked puzzled or confused.

“Miss Aomame?”

“Yes. Just like ‘green peas.’ ”

Employers required her to have business cards printed, which only made things worse. People would stare at the card as if she had thrust a letter at them bearing bad news. When she announced her name on the telephone, she would often hear suppressed laughter. In waiting rooms at the doctor’s or at public offices, people would look up at the sound of her name, curious to see what someone called “Green Peas” could look like.

Some people would get the name of the plant wrong and call her “Edamame” or “Soramame,” whereupon she would gently correct them: “No, I’m not soybeans or fava beans, just green peas. Pretty close, though. Aomame.” How many times in her thirty years had she heard the same remarks, the same feeble jokes about her name? My life might have been totally different if I hadn’t been born with this name. If I had had an ordinary name like Sato or Tanaka or Suzuki, I could have lived a slightly more relaxed life or looked at people with somewhat more forgiving eyes. Perhaps.

Eyes closed, Aomame listened to the music, allowing the lovely unison of the brasses to sink into her brain. Just then it occurred to her that the sound quality was too good for a radio in a taxicab. Despite the rather low volume at which it was playing, the sound had true depth, and the overtones were clearly audible. She opened her eyes and leaned forward to study the dashboard stereo. The jet-black device shone with a proud gloss. She couldn’t make out its brand name, but it was obviously high end, with lots of knobs and switches, the green numerals of the station readout clear against the black panel. This was not the kind of stereo you expected to see in an ordinary fleet cab.

She looked around at the cab’s interior. She had been too absorbed in her own thoughts to notice until now, but this was no ordinary taxi. The high quality of the trim was evident, and the seat was especially comfortable. Above all, it was quiet. The car probably had extra sound insulation to keep noise out, like a soundproofed music studio. The driver probably owned his own cab. Many such owner-drivers would spare no expense on the upkeep of their automobiles. Moving only her eyes, Aomame searched for the driver’s registration card, without success. This did not seem to be an illegal unlicensed cab, though. It had a standard taxi meter, which was ticking off the proper fare: 2,150 yen so far. Still, the registration card showing the driver’s name was nowhere to be found.

“What a nice car,” Aomame said, speaking to the driver’s back. “So quiet. What kind is it?”

“Toyota Crown Royal Saloon,” the driver replied succinctly.

“The music sounds great in here.”

“It’s a very quiet car. That’s one reason I chose it. Toyota has some of the best sound-insulating technology in the world.”

Aomame nodded and leaned back in her seat. There was something about the driver’s way of speaking that bothered her, as though he were leaving something important unsaid. For example (and this is just one example), his remark on Toyota’s impeccable sound insulation might be taken to mean that some other Toyota feature was less than impeccable. And each time he finished a sentence, there was a tiny but meaningful lump of silence left behind. This lump floated there, enclosed in the car’s restricted space like an imaginary miniature cloud, giving Aomame a strangely unsettled feeling.

“It certainly is a quiet car,” Aomame declared, as if to sweep the little cloud away. “And the stereo looks especially fine.”

“Decisiveness was key when I bought it,” the driver said, like a retired staff officer explaining a past military success. “I have to spend so much time in here, I want the best sound available. And-”

Aomame waited for what was to follow, but nothing followed. She closed her eyes again and concentrated on the music. She knew nothing about Janáček as a person, but she was quite sure that he never imagined that in 1984 someone would be listening to his composition in a hushed Toyota Crown Royal Saloon on the gridlocked elevated Metropolitan Expressway in Tokyo.

Why, though, Aomame wondered, had she instantly recognized the piece to be Janáček’s Sinfonietta? And how did she know it had been composed in 1926? She was not a classical music fan, and she had no personal recollections involving Janáček, yet the moment she heard the opening bars, all her knowledge of the piece came to her by reflex, like a flock of birds swooping through an open window. The music gave her an odd, wrenching kind of feeling. There was no pain or unpleasantness involved, just a sensation that all the elements of her body were being physically wrung out. Aomame had no idea what was going on. Could Sinfonietta actually be giving me this weird feeling?

“Janáček,” Aomame said half-consciously, though after the word emerged from her lips, she wanted to take it back.

“What’s that, ma’am?”

“Janáček. The man who wrote this music.”

“Never heard of him.”

“Czech composer.”

“Well-well,” the driver said, seemingly impressed.

“Do you own this cab?” Aomame asked, hoping to change the subject.

“I do,” the driver answered. After a brief pause, he added, “It’s all mine. My second one.”

“Very comfortable seats.”

“Thank you, ma’am.” Turning his head slightly in her direction, he asked, “By the way, are you in a hurry?”

“I have to meet someone in Shibuya. That’s why I asked you to take the expressway.”

“What time is your meeting?”

“Four thirty,” Aomame said.

“Well, it’s already three forty-five. You’ll never make it.”

“Is the backup that bad?”

“Looks like a major accident up ahead. This is no ordinary traffic jam. We’ve hardly moved for quite a while.”

She wondered why the driver was not listening to traffic reports. The expressway had been brought to a standstill. He should be listening to updates on the taxi drivers’ special radio station.

“You can tell it’s an accident without hearing a traffic report?” Aomame asked.

“You can’t trust them,” he said with a hollow ring to his voice. “They’re half lies. The Expressway Corporation only releases reports that suit its agenda. If you really want to know what’s happening here and now, you’ve got to use your own eyes and your own judgment.”

“And your judgment tells you that we’ll be stuck here?”

“For quite a while,” the driver said with a nod. “I can guarantee you that. When it backs up solid like this, the expressway is sheer hell. Is your meeting an important one?”

Aomame gave it some thought. “Yes, very. I have to see a client.”

“That’s a shame. You’re probably not going to make it.”

The driver shook his head a few times as if trying to ease a stiff neck. The wrinkles on the back of his neck moved like some kind of ancient creature. Half-consciously watching the movement, Aomame found herself thinking of the sharp object in the bottom of her shoulder bag. A touch of sweat came to her palms.

“What do you think I should do?” she asked.

“There’s nothing you can do up here on the expressway-not until we get to the next exit. If we were down on the city streets, you could just step out of the cab and take the subway.”

“What is the next exit?”

“Ikejiri. We might not get there before the sun goes down, though.”

Before the sun goes down? Aomame imagined herself locked in this cab until sunset. The Janáček was still playing. Muted strings came to the foreground as if to soothe her heightened anxiety. That earlier wrenching sensation had largely subsided. What could that have been?

Aomame had caught the cab near Kinuta and told the driver to take the elevated expressway from Yohga. The flow of traffic had been smooth at first, but suddenly backed up just before Sangenjaya, after which they had hardly moved. The outbound lanes were moving fine. Only the side headed toward downtown Tokyo was tragically jammed. Inbound Expressway Number 3 would not normally back up at three in the afternoon, which was why Aomame had directed the driver to take it.

“Time charges don’t add up on the expressway,” the driver said, speaking toward his rearview mirror. “So don’t let the fare worry you. I suppose you need to get to your meeting, though?”

“Yes, of course. But there’s nothing I can do about it, is there?”

He glanced at her in the mirror. He was wearing pale sunglasses. The way the light was shining in, Aomame could not make out his expression.

“Well, in fact, there might be a way. You could take the subway to Shibuya from here, but you’d have to do something a little… extreme.”

“Something extreme?”

“It’s not something I can openly advise you to do.”

Aomame said nothing. She waited for more with narrowed eyes.

“Look over there. See that turnout just ahead?” he asked, pointing. “See? Near that Esso sign.”

Aomame strained to see through the windshield until she focused on a space to the left of the two-lane roadway where broken-down cars could pull off. The elevated roadway had no shoulder but instead had emergency turnouts at regular intervals. Aomame saw that the turnout was outfitted with a yellow emergency phone box for contacting the Metropolitan Expressway Public Corporation office. The turnout itself was empty at the moment. On top of a building beyond the oncoming lanes there was a big billboard advertising Esso gasoline with a smiling tiger holding a gas hose.

“To tell you the truth, there’s a stairway leading from the turnout down to street level. It’s for drivers who have to abandon their cars in a fire or earthquake and climb down to the street. Usually only maintenance workers use it. If you were to climb down that stairway, you’d be near a Tokyu Line station. From there, it’s nothing to Shibuya.”

“I had no idea these Metropolitan Expressways had emergency stairs,” Aomame said.

“Not many people do.”

“But wouldn’t I get in trouble using it without permission when there’s no real emergency?”

The driver paused a moment. Then he said, “I wonder. I don’t know all the rules of the Corporation, but you wouldn’t be hurting anybody. They’d probably look the other way, don’t you think? Anyway, they don’t have people watching every exit. The Metropolitan Expressway Public Corporation is famous for having a huge staff but nobody really doing any work.”

“What kind of stairway is it?”

“Hmm, kind of like a fire escape. You know, like the ones you see on the backs of old buildings. It’s not especially dangerous or anything. It’s maybe three stories high, and you just climb down. There’s a barrier at the opening, but it’s not very high. Anybody who wanted to could get over it easily.”

“Have you ever used one of these stairways?”

Instead of replying, the driver directed a faint smile toward his rearview mirror, a smile that could be read any number of ways.

“It’s strictly up to you,” he said, tapping lightly on the steering wheel in time to the music. “If you just want to sit here and relax and enjoy the music, I’m fine with that. We might as well resign ourselves to the fact that we’re not going anywhere soon. All I’m saying is that there are emergency measures you can take if you have urgent business.”

Aomame frowned and glanced at her watch. She looked up and studied the surrounding cars. On the right was a black Mitsubishi Pajero wagon with a thin layer of white dust. A bored-looking young man in the front passenger seat was smoking a cigarette with his window open. He had long hair, a tanned face, and wore a dark red windbreaker. The car’s luggage compartment was filled with a number of worn surfboards. In front of him was a gray Saab 900, its dark-tinted windows closed tight, preventing any glimpse of who might be inside. The body was so immaculately polished, you could probably see your face in it.

The car ahead was a red Suzuki Alto with a Nerima Ward license plate and a dented bumper. A young mother sat gripping the wheel. Her small child was standing on the seat next to her, moving back and forth to dispel its boredom. The mother’s annoyance showed on her face as she cautioned the child to keep still. Aomame could see her mouth moving. The scene was unchanged from ten minutes earlier. In those ten minutes, the car had probably advanced less than ten yards.

Aomame thought hard, arranging everything in order of priority. She needed hardly any time to reach a conclusion. As if to coincide with this, the final movement of the Janáček was just beginning.

She pulled her small Ray-Ban sunglasses partway out of her shoulder bag and took three thousand-yen bills from her wallet. Handing the bills to the driver, she said, “I’ll get out here. I really can’t be late for this appointment.”

The driver nodded and took the money. “Would you like a receipt?”

“No need. And keep the change.”

“Thanks very much,” he said. “Be careful, it looks windy out there. Don’t slip.”

“I’ll be careful,” Aomame said.

“And also,” the driver said, facing the mirror, “please remember: things are not what they seem.”

Things are not what they seem, Aomame repeated mentally. “What do you mean by that?” she asked with knitted brows.

The driver chose his words carefully: “It’s just that you’re about to do something out of the ordinary. Am I right? People do not ordinarily climb down the emergency stairs of the Metropolitan Expressway in the middle of the day-especially women.”

“I suppose you’re right.”

“Right. And after you do something like that, the everyday look of things might seem to change a little. Things may look different to you than they did before. I’ve had that experience myself. But don’t let appearances fool you. There’s always only one reality.”

Aomame thought about what he was saying, and in the course of her thinking, the Janáček ended and the audience broke into immediate applause. This was obviously a live recording. The applause was long and enthusiastic. There were even occasional calls of “Bravo!” She imagined the smiling conductor bowing repeatedly to the standing audience. He would then raise his head, raise his arms, shake hands with the concertmaster, turn away from the audience, raise his arms again in praise of the orchestra, face front, and take another deep bow. As she listened to the long recorded applause, it sounded less like applause and more like an endless Martian sandstorm.

“There is always, as I said, only one reality,” the driver repeated slowly, as if underlining an important passage in a book.

“Of course,” Aomame said. He was right. A physical object could only be in one place at one time. Einstein proved that. Reality was utterly coolheaded and utterly lonely.

Aomame pointed toward the car stereo. “Great sound.”

The driver nodded. “What was the name of that composer again?”

“Janáček.”

“Janáček,” the driver repeated, as if committing an important password to memory. Then he pulled the lever that opened the passenger door. “Be careful,” he said. “I hope you get to your appointment on time.”

Aomame stepped out of the cab, gripping the strap of her large leather shoulder bag. The applause was still going. She started walking carefully along the left edge of the elevated road toward the emergency turnout some ten meters ahead. Each time a large truck roared by on the opposite side, she felt the surface of the road shake-or, rather, undulate-through her high heels, as if she were walking on the deck of an aircraft carrier on a stormy sea.

The little girl in the front seat of the red Suzuki Alto stuck her head out of her window and stared, open-mouthed, at Aomame passing by. Then she turned to her mother and asked, “Mommy, what is that lady doing? Where’s she going? I want to get out and walk too. Please, Mommy! Pleeease!” The mother responded to her cries in silence, shaking her head and shooting an accusatory glance at Aomame. The girl’s loud pleading and the mother’s glance were the only responses to her that Aomame noticed. The other drivers just sat at the wheel smoking and watching her make her way with determined steps between the cars and the side wall. They knit their brows and squinted as if looking at a too-bright object but seemed to have temporarily suspended all judgment. For someone to be walking on the Metropolitan Expressway was by no means an everyday event, with or without the usual flow of traffic, so it took them some time to process the sight as an actual occurrence-all the more so because the walker was a young woman in high heels and a miniskirt.

Aomame pulled in her chin, kept her gaze fixed straight ahead, her back straight, and her pace steady. Her chestnut-colored Charles Jourdan heels clicked against the road’s surface, and the skirts of her coat waved in the breeze. April had begun, but there was still a chill in the air and a hint of roughness to come. Aomame wore a beige spring coat over her green light wool Junko Shimada suit. A black leather bag hung over her shoulder, and her shoulder-length hair was impeccably trimmed and shaped. She wore no accessories of any kind. Five foot six inches tall, she carried not an ounce of excess fat. Every muscle in her body was well toned, but her coat kept that fact hidden.

A detailed examination of her face from the front would reveal that the size and shape of her ears were significantly different, the left one much bigger and malformed. No one ever noticed this, however, because her hair nearly always covered her ears. Her lips formed a tight straight line, suggesting that she was not easily approachable. Also contributing to this impression were her small, narrow nose, somewhat protruding cheekbones, broad forehead, and long, straight eyebrows. All of these were arranged to sit in a pleasing oval shape, however, and while tastes differ, few would object to calling her a beautiful woman. The one problem with her face was its extreme paucity of expression. Her firmly closed lips only formed a smile when absolutely necessary. Her eyes had the cool, vigilant stare of a superior deck officer. Thanks to these features, no one ever had a vivid impression of her face. She attracted attention not so much because of the qualities of her features but rather because of the naturalness and grace with which her expression moved. In that sense, Aomame resembled an insect skilled at biological mimicry. What she most wanted was to blend in with her background by changing color and shape, to remain inconspicuous and not easily remembered. This was how she had protected herself since childhood.

Whenever something caused her to frown or grimace, however, her features underwent dramatic changes. The muscles of her face tightened, pulling in several directions at once and emphasizing the lack of symmetry in the overall structure. Deep wrinkles formed in her skin, her eyes suddenly drew inward, her nose and mouth became violently distorted, her jaw twisted to the side, and her lips curled back, exposing Aomame’s large white teeth. Instantly, she became a wholly different person, as if a cord had broken, dropping the mask that normally covered her face. The shocking transformation terrified anyone who saw it, so she was careful never to frown in the presence of a stranger. She would contort her face only when she was alone or when she was threatening a man who displeased her.

Reaching the turnout, Aomame stopped and looked around. It took only a moment for her to find the emergency stairway. As the driver had said, there was a metal barrier across the entrance. It was a little more than waist high, and it was locked. Stepping over it in a tight miniskirt could be a slight problem, but only if she cared about being seen. Without hesitating, she slipped her high heels off and shoved them into her shoulder bag. She would probably ruin her stockings by walking in bare feet, but she could easily buy another pair.

People stared at her in silence as she removed her shoes and coat. From the open window of the black Toyota Celica parked next to the turnout, Michael Jackson’s high-pitched voice provided her with background music. “Billie Jean” was playing. She felt as if she were performing a striptease. So what? Let them look all they want. They must be bored waiting for the traffic jam to end. Sorry, though, folks, this is all I’ll be taking off today.

Aomame slung the bag across her chest to keep it from falling. Some distance away she could see the brand-new black Toyota Crown Royal Saloon in which she had been riding, its windshield reflecting the blinding glare of the afternoon sun. She could not make out the face of the driver, but she knew he must be watching.

Don’t let appearances fool you. There’s always only one reality.

Aomame took in a long, deep breath, and slowly let it out. Then, to the tune of “Billie Jean,” she swung her leg over the metal barrier. Her miniskirt rode up to her hips. Who gives a damn? Let them look all they want. Seeing what’s under my skirt doesn’t let them really see me as a person. Besides, her legs were the part of her body of which Aomame was the most proud.

Stepping down once she was on the other side of the barrier, Aomame straightened her skirt, brushed the dust from her hands, put her coat back on, slung her bag across her chest again, and pushed her sunglasses more snugly against her face. The emergency stairway lay before her-a metal stairway painted gray. Plain, practical, functional. Not made for use by miniskirted women wearing only stockings on their otherwise bare feet. Nor had Junko Shimada designed Aomame’s suit for use on the emergency escape stairs of Tokyo Metropolitan Expressway Number 3. Another huge truck roared down the outbound side of the expressway, shaking the stairs. The breeze whistled through gaps in the stairway’s metal framework. But in any case, there it was, before her: the stairway. All that was left for her to do was climb down to the street.

Aomame turned for one last look at the double line of cars packed on the expressway, scanning them from left to right, then right to left, like a speaker on a podium looking for questions from the audience now that she had finished her talk. There had been no movement at all. Trapped on the expressway with nothing else to occupy them, people were watching her every move, wondering what this woman on the far side of the barrier would do next. Aomame lightly pulled in her chin, bit her lower lip, and took stock of her audience through the dark green lenses of her sunglasses.

You couldn’t begin to imagine who I am, where I’m going, or what I’m about to do, Aomame said to her audience without moving her lips. All of you are trapped here. You can’t go anywhere, forward or back. But I’m not like you. I have work to do. I have a mission to accomplish. And so, with your permission, I shall move ahead.

Aomame had the urge at the end to treat her assembled throng to one of her special scowls, but she managed to stop herself. There was no time for such things now. Once she let herself frown, it took both time and effort to regain her original expression.

Aomame turned her back on her silent audience and, with careful steps, began to descend the emergency stairway, feeling the chill of the crude metal rungs against the soles of her feet. Also chilling was the early April breeze, which swept her hair back now and then, revealing her misshapen left ear.

CHAPTER 2

Tengo

SOMETHING ELSE IN MIND

Tengo’s first memory dated from the time he was one and a half. His mother had taken off her blouse and dropped the shoulder straps of her white slip to let a man who was not his father suck on her breasts. The infant in the crib nearby was probably Tengo himself. He was observing the scene as a third person. Or could the infant have been his twin? No, not likely. It was one-and-a-half-year-old Tengo. He knew this intuitively. The infant was asleep, its eyes closed, its little breaths deep and regular. The vivid ten-second scene was seared into the wall of his consciousness, his earliest memory in life. Nothing came before or after it. It stood out alone, like the steeple of a town visited by a flood, thrusting up above the muddy water.

Tengo made a point of asking people how old they were at the time of their first memory. For most people it was four or five. Three at the very earliest. A child had to be at least three to begin observing a surrounding scene with a degree of rationality. In the stage before that, everything registered as incomprehensible chaos. The world was a mushy bowl of loose gruel, lacking framework or handholds. It flowed past our open windows without forming memories in the brain.

Surely a one-and-a-half-year-old infant was unable to grasp what it meant for a man who was not his father to be sucking his mother’s breasts. That much was clear. So if this memory of Tengo’s was genuine, the scene must have been seared into his retinas as a pure image free of judgment-the way a camera records objects on film, mechanically, as a blend of light and shadow. And as his consciousness matured, the fixed image held in reserve would have been analyzed bit by bit, and meaning applied to it. But is such a thing even possible? Was the infant brain capable of preserving images like that?

Or was this simply a false memory of Tengo’s? Was it just something that his mind had later decided-for whatever purpose or plan-to make up on its own? Tengo had given plenty of thought to the possibility that this memory might be a fabrication, but he had arrived at the conclusion that it probably was not. It was too vivid and too deeply compelling to be fake. The light, the smells, the beating of his heart: these felt overwhelmingly real, not like imitations. And besides, it explained many things-both logically and emotionally-to assume that the scene was real.

This vivid ten-second image would come to him without warning and without consideration of either time or place. He could be riding on the subway or writing formulas on the blackboard or having a meal or (as now) sitting and talking to someone across a table, and it would envelop him like a soundless tsunami. By the time he noticed, it would be directly in front of him, and his arms and legs would be paralyzed. The flow of time stopped. The air grew thin, and he had trouble breathing. He lost all connection with the people and things around him. The tsunami’s liquid wall swallowed him whole. And though it felt to him as if the world were being closed off in darkness, he experienced no loss of awareness. It was just a sense of having been switched to a new track. Parts of his mind were, if anything, sharpened by the change. He felt no terror, but he could not keep his eyes open. His eyelids were clamped shut. Sounds grew distant, and the familiar image was projected onto the screen of his consciousness again and again. Sweat gushed from every part of his body and the armpits of his undershirt grew damp. He trembled all over, and his heartbeat grew faster and louder.

If he was with someone when it happened, Tengo would feign momentary dizziness. It was, in fact, like a dizzy spell. Everything would return to normal in time. He would pull his handkerchief from his pocket and press it to his mouth. Waiting for the “dizziness” to pass, he would raise a hand to signal to the other person that it was nothing to worry about. Sometimes it would all be over in thirty seconds, at other times it went on for over a minute. As long as it lasted, the same image would be repeated as if on a tape machine set on automatic. His mother would drop her shoulder straps and some man would start sucking on her hardened nipples. She would close her eyes and heave a deep sigh. The warm, familiar scent of mother’s milk hovered faintly in the air. Smell is an infant’s most acute sense. The sense of smell reveals a great deal-sometimes it reveals everything. The scene was soundless, the air a dense liquid. All he could hear was the soft beating of his own heart.

Look at this, they say. Look at this and nothing else, they say. You are here. You can’t go anywhere else, they say. The message is played over and over.

This “attack” was a long one. Tengo closed his eyes, covered his mouth with his handkerchief as always, and gritted his teeth. He had no idea how long it went on. All he could do was guess, based on how worn out he felt afterward. He felt physically drained, more fatigued than he had ever felt before. Some time had to go by before he could open his eyes. His mind wanted to wake up, but his muscles and internal organs resisted. He might as well have been a hibernating animal trying to wake up in the wrong season.

“Tengo, Tengo!” someone was calling. The muffled voice seemed to reach him from the depths of a cave. It finally dawned on Tengo that he was hearing his own name. “What’s wrong, Tengo? Is it happening to you again? Are you all right?” The voice sounded closer now.

Tengo finally opened his eyes, managed to focus them, and stared at his own right hand gripping the edge of the table. Now he could be sure that the world still existed in one piece and that he was still a part of it. Some numbness remained, but the hand was certainly his. So, too, was the smell of sweat emanating from him, an oddly harsh odor like a zoo animal’s.

His throat was dry. Tengo reached for the glass on the table and drank half its contents, carefully trying not to spill any. After a momentary rest to catch his breath, he drank the remainder. His mind was gradually coming back to where it belonged and his senses were returning to normal. He set the empty glass down and wiped his mouth with his handkerchief.

“Sorry,” he said. “I’m okay now”

He knew that the man across from him was Komatsu and that they had been talking at a café near Tokyo’s Shinjuku Station. The sounds of other nearby conversations now sounded like normal voices. The couple at the neighboring table were staring at him, obviously concerned. The waitress stood by with a worried expression on her face as though she expected her customer to vomit. Tengo looked up and nodded to her, smiling as if to signal, “Don’t worry, no problem.”

“That wasn’t some kind of fit, was it?” Komatsu asked.

“No, it’s nothing, a kind of dizzy spell. A bad one,” Tengo replied. His voice still didn’t sound like his own, though it was getting closer.

“It’d be terrible if that happened while you were driving or something,” Komatsu said, looking directly at him.

“I don’t drive.”

“That’s good. I know a guy with a cedar pollen allergy who started sneezing at the wheel and smashed into a telephone pole. Of course, your thing is not just sneezing. I was shocked the first time. I’m more or less used to it now, though.”

“Sorry.”

Tengo picked up his coffee cup and gulped down what was left. He tasted nothing, just felt some lukewarm liquid passing down his throat.

“Want to order another glass of water?” Komatsu asked.

Tengo shook his head. “No, I’m okay now.”

Komatsu took a pack of Marlboros from his jacket pocket, put one in his mouth, and lit up with the café’s matches. Then he glanced at his watch.

“What were we talking about again?” Tengo asked, trying to get back to normal.

“Good question,” Komatsu said, staring off into space, thinking-or pretending to. Tengo could not be sure which. There was a good deal of acting involved in the way Komatsu spoke and gestured. “That’s it-the girl Fuka-Eri. We were just getting started on her and Air Chrysalis.”

Tengo nodded. That was it. He was just beginning to give his opinion on Fuka-Eri and her novella, Air Chrysalis, when the “attack” hit him.

Komatsu said, “I was going to tell you about that odd one-word pen name of hers.”

“It is odd, isn’t it? The ‘Fuka’ sounds like part of a family name, and the ‘Eri’ could be an ordinary girl’s name: ‘Eri’ or ‘Eriko.’ ”

“That’s exactly what it is. Her family name is ‘Fukada,’ and her real first name is ‘Eriko,’ so she put them together: ‘Fuka’ plus ‘Eri’ equals ‘Fuka-Eri.’ ”

Tengo pulled the manuscript from his briefcase and laid it on the table, resting his hand atop the sheaf of paper to reaffirm its presence.

“As I mentioned briefly on the phone, the best thing about this Air Chrysalis is that it’s not an imitation of anyone. It has absolutely none of the usual new writer’s sense of ‘I want to be another so-and-so.’ The style, for sure, is rough, and the writing is clumsy. She even gets the title wrong: she’s confusing ‘chrysalis’ and ‘cocoon.’ You could pick it apart completely if you wanted to. But the story itself has real power: it draws you in. The overall plot is a fantasy, but the descriptive detail is incredibly real. The balance between the two is excellent. I don’t know if words like ‘originality’ or ‘inevitability’ fit here, and I suppose I might agree if someone insisted it’s not at that level, but finally, after you work your way through the thing, with all its faults, it leaves a real impression-it gets to you in some strange, inexplicable way that may be a little disturbing.”

Komatsu kept his eyes on Tengo, saying nothing. He was waiting to hear more.

Tengo went on. “I’d hate to see this thing dropped from the competition just because the style is clumsy. I’ve read tons of submissions over the years-or maybe I should say ‘skimmed’ rather than ‘read.’ A few of them were fairly well written, of course, but most of them were just awful. And out of all those manuscripts, this Air Chrysalis is the only one that moved me the least bit. It’s the only one that ever made me want to read it again.”

“Well, well,” Komatsu said, and then, as if he found this all rather boring, he released a stream of smoke through his pursed lips. Tengo had known Komatsu too long to be deceived by such a display, however. Komatsu was a man who often adopted an expression that was either unrelated to-or exactly the opposite of-what he was actually feeling. And so Tengo was prepared to wait him out.

“I read it, too,” Komatsu said after a short pause. “Right after you called me. The writing is incredibly bad. It’s ungrammatical, and in some places you have no idea what she’s trying to say. She should go back to school and learn how to write a decent sentence before she starts writing fiction.”

“But you did read it to the end, didn’t you?”

Komatsu smiled. It was the kind of smile he might have found way in the back of a normally unopened drawer. “You’re right, I did read it all the way through-much to my own surprise. I never read these new writer prize submissions from beginning to end. I even reread some parts of this one. Let’s just say the planets were in perfect alignment. I’ll grant it that much.”

“Which means it has something, don’t you think?”

Komatsu set his cigarette in an ashtray and rubbed the side of his nose with the middle finger of his right hand. He did not, however, answer Tengo’s question.

Tengo said, “She’s just seventeen, a high school kid. She still doesn’t have the discipline to read and write fiction, that’s all. It’s practically impossible for this work to take the new writers’ prize, I know, but it’s good enough to put on the short list. You can make that happen, I’m sure. So then she can win next time.”

“Hmm,” Komatsu said with another noncommittal answer and a yawn. He took a drink from his water glass. “Think about it, Tengo. Imagine if I put it on the short list. The members of the selection committee would faint-or more likely have a shit fit. But they would definitely not read it all the way through. All four of them are active writers, busy with their own work. They’d skim the first couple of pages and toss it out as if it were some grade school composition. I could plead with them to give it another try, and guarantee them it would be brilliant with a little polishing here and there, but who’s going to listen to me? Even supposing I could ‘make it happen,’ I’d only want to do that for something with more promise.”

“So you’re saying we should drop it just like that?”

“No, that is not what I’m saying,” Komatsu said, rubbing the side of his nose. “I’ve got something else in mind for this story.”

“Something else in mind,” Tengo said. He sensed something ominous in Komatsu’s tone.

“You’re saying we should count on her next work as a winner,” Komatsu said. “I’d like to be able to do that, too, of course. One of an editor’s greatest joys is nurturing a young writer over time. It’s a thrill to look at the clear night sky and discover a new star before anybody else sees it. But to tell you the truth, Tengo, I don’t believe this girl has a next work in her. Not to boast, but I’ve been making my living in this business for twenty years now. I’ve seen writers come and go. And if I’ve learned anything, it’s how to tell the difference between writers who have a next work in them, and those who don’t. And if you ask me, this girl doesn’t have one. Her next work is not going to make it, and neither will the one after that or the one after that. First of all, look at this style. No amount of work is going to make it any better. It’s never going to happen. And the reason it’s never going to happen is that the writer herself doesn’t give a damn about style: she shows absolutely no intention of wanting to write well, of wanting to improve her writing. Good style happens in one of two ways: the writer either has an inborn talent or is willing to work herself to death to get it. And this girl, Fuka-Eri, belongs to neither type. Don’t ask me why, but style as such simply doesn’t interest her. What she does have, though, is the desire to tell a story-a fairly strong desire. I grant her that. Even in this raw form, it was able to draw you in, Tengo, and it made me read the manuscript all the way through. That alone is impressive, you could say. But she has no future as a novelist. None. I hate to disappoint you, but that’s my honest opinion.”

Tengo had to admit that Komatsu could be right. The man possessed good editorial instincts, if nothing else.

“Still, it wouldn’t hurt to give her a chance, would it?” Tengo asked.

“You mean, throw her in, see if she sinks or swims?”

“In a word.”

“I’ve done too much of that already. I don’t want to watch anybody else drown.”

“Well, what about me?”

“You at least are willing to work hard,” Komatsu said cautiously. “As far as I can tell, you don’t cut corners. You’re very modest when it comes to the act of writing. And why? Because you like to write. I value that in you. It’s the single most important quality for somebody who wants to be a writer.”

“But not, in itself, enough.”

“No, of course, not in itself enough. There also has to be that ‘special something,’ an indefinable quality, something I can’t quite put my finger on. That’s the part of fiction I value more highly than anything else. Stuff I understand perfectly doesn’t interest me. Obviously. It’s very simple.”

Tengo fell silent for a while. Then he said, “Does Fuka-Eri’s writing have something you don’t understand perfectly?”

“Yes, it does, of course. She has something important. I don’t know what it is exactly, but she has it, that much is clear. It’s obvious to you, and it’s obvious to me. Anybody can see it, like the smoke from a bonfire on a windless afternoon. But whatever she has, Tengo, she probably can’t carry it on her own.”

“Meaning, if we throw her in the water, she’ll drown?”

“Exactly.”

“And that’s why you don’t want to put her on the short list.”

“That is exactly why.” Komatsu contorted his lips and folded his hands on the table. “Which brings us to a point in the conversation where I have to be very careful how I express myself.”

Tengo picked up his coffee cup and stared at the puddle inside. Then he put the cup down again. Komatsu still had not spoken. Tengo asked, “Is this where I find out what you mean by ‘something else’?”

Komatsu narrowed his eyes like a teacher gazing upon his prize pupil. He nodded slowly and said, “It is.”

There was something inscrutable about this man Komatsu. You couldn’t easily tell from his expression or tone of voice what he was thinking or feeling. He appeared to derive a good deal of pleasure from keeping others guessing. Mentally, he was very quick, that was for certain. He was the type of man who had his own sense of logic and reached his own conclusions without regard to the opinions of others. He did not engage in pointless intellectual display, but it was clear that he had read an enormous amount and that his knowledge was both wide-ranging and deep. Nor was it simply a matter of factual knowledge: he had an intuitive eye both for people and for books. His biases played a large role here, but for Komatsu bias was an important element of truth.

He never said a great deal, and he hated long-winded explanations, but when necessary he could present his views logically and precisely. He could also be quite caustic if he felt like it, aiming a quick and merciless jab at his opponent’s weakest point. He had very strong opinions about both people and literature; the works and individuals he could not tolerate far outnumbered those he could. Not surprisingly, the number of people who disliked him was far greater than those who thought well of him-which was exactly what he hoped for. Tengo thought that Komatsu enjoyed the isolation-and even relished being openly hated. Komatsu believed that mental acuity was never born from comfortable circumstances.

At forty-five, Komatsu was sixteen years older than Tengo. A dedicated editor of literary magazines, he had established a certain reputation as one of the top people in the industry, but no one knew a thing about his private life. He met with people constantly in his work, but he never spoke of anything personal. Tengo had no idea where he was born or raised, or even where he lived. They often had long conversations, but such topics never came up. People were puzzled that a difficult man like Komatsu was able to solicit manuscripts from writers-he had no friends to speak of and displayed only contempt for the literary world-but over the years he managed, almost effortlessly, to obtain work by famous authors for the magazine, and more than a few issues owed their contents to his efforts. So even if they didn’t like him, people respected him.

Rumor had it that when Komatsu was a student in the prestigious University of Tokyo’s Department of Literature in 1960, he had been one of the leaders of the huge leftist demonstrations against the U.S.-Japan Security Treaty. He was said to have been near fellow student Michiko Kanba when she was killed by riot police, and to have suffered serious injuries himself. No one knew if this was true, but there was something about Komatsu that made the stories seem convincing. He was tall and gangly, with an oversized mouth and an undersized nose. He had long limbs and nicotine-stained fingers, reminiscent of those failed revolutionary intellectuals in nineteenth-century Russian novels. He rarely smiled, but when he did it was with his whole face. Not that it made him look especially happy-he was more like an old sorcerer chuckling to himself over an ominous prophecy he was about to reveal. Clean and decently groomed, he always wore a tweed jacket, white oxford cloth or pale gray polo shirt, no tie, gray pants, suede shoes-a “uniform” meant to show the world he didn’t care about these things. Tengo imagined a half-dozen three-button tweed jackets of a subtly different color, cloth, and pattern that hung, carefully brushed, in Komatsu’s closet. Perhaps Komatsu had to attach number tags to distinguish one jacket from another.

Komatsu’s fine, wiry hair was beginning to show a touch of gray in front. Tangled on the sides, it was long enough to cover his ears, and it always stayed that length, about a week overdue for a haircut. Tengo wondered how such a thing was possible. At times Komatsu’s eyes would take on a sharp glow, like stars glittering in the winter night sky. And if something caused him to clam up, he would maintain his silence like a rock on the far side of the moon. All expression would disappear from his face, and his body seemed to go cold.

Tengo first met Komatsu five years earlier when he was short-listed for the new writers’ prize competition of Komatsu’s magazine. Komatsu called and said he wanted to get together for a chat. They agreed to meet in a café in Shinjuku (the same one in which they were now sitting). Komatsu told Tengo there was no way his work would take the prize (and in fact it did not). Komatsu himself, however, had enjoyed the story. “I’m not looking for thanks, but I almost never say this to anyone,” he said. (This was in fact true, as Tengo came to learn.) “So I’d like you to let me read your next story before you show it to anyone else.” Tengo promised to do that.

Komatsu also wanted to learn about Tengo as a person-his experience growing up, what he was doing now. Tengo explained himself as honestly as he could. He was born in the city of Ichikawa in nearby Chiba Prefecture. His mother died of an illness shortly after he was born, or at least that was what his father told him. He had no siblings. His father never remarried but raised Tengo by himself, collecting NHK television subscription fees door to door to make a living. Now, however, his father had Alzheimer’s disease and was living in a nursing home on the southern tip of Chiba’s Boso Peninsula. Tengo himself had graduated from Tsukuba University’s oddly named “School 1 College of Natural Studies Mathematics Major” and was writing fiction while teaching mathematics at a private cram school in Yoyogi. At the time of his graduation he could have taken a position at a prefectural high school near home, but instead chose the relatively free schedule of the Tokyo cram school. He lived alone in a small apartment in the Koenji District west of downtown Tokyo, which gave him an easy half-hour commute to school.

Tengo did not know for certain whether he wanted to be a professional novelist, nor was he sure he had the talent to write fiction. What he did know was that he could not help spending a large part of every day writing fiction. To him, writing was like breathing.

Komatsu said practically nothing as he listened to Tengo’s story. He seemed to like Tengo, though it was not clear why. Tengo was a big man (he had been a key member of his judo team in middle school, high school, and college), and he had the eyes of an early-waking farmer. He wore his hair short, seemed always to have a tan, and had cauliflower ears. He looked neither like a youthful devotee of literature nor like a teacher of mathematics, which was also something that Komatsu seemed to like about him.

Whenever Tengo finished a story, he would take it to Komatsu. Komatsu would read it and offer his comments. Tengo would rewrite it following his advice and bring it to Komatsu again, who would provide new instructions, like a coach raising the bar a little at a time. “Your case might take some time,” he said. “But we’re in no hurry. Just make up your mind to write every single day. And don’t throw anything out. It might come in handy later.” Tengo agreed to follow Komatsu’s advice.

For his part, Komatsu would occasionally send small writing jobs Tengo’s way. Anonymously, Tengo wrote copy for the women’s magazine produced by Komatsu’s publisher. He handled everything: revising letters to the editor, writing background pieces on movies and books, composing horoscopes. His horoscopes were especially popular because they were often right. Once when he wrote, “Beware an early-morning earthquake,” there actually was a big earthquake early one morning. Tengo was grateful for the extra income and for the writing practice this work provided. It made him happy to see his writing in print-in any form-displayed in the bookstores.

Eventually Tengo was hired as a screener for the literary magazine’s new writers’ prize. It was odd for him to be screening other writers’ works when he himself was competing for the prize, but he read everything impartially, not terribly concerned about the delicacy of his situation. If nothing else, the experience of reading mounds of badly written fiction gave him an indelible lesson in exactly what constituted badly written fiction. He read around one hundred works each time, choosing ten that might have some point to them to bring to Komatsu with written comments. Five works would make it to the short list, and from those the four-person committee would select the winner.

Tengo was not the only part-time screener, and Komatsu was only one of several editors engaged in assembling the short list. This was all in the name of fairness, but such efforts were not really necessary. No matter how many works were entered in the competition, there were never more than two or three of any value, and no one could possibly miss those. Three of Tengo’s stories had made the short list in the past. Each had been chosen not by Tengo himself, of course, but by two other screeners and then by Komatsu, who manned the editorial desk. None had won the prize, but this had not been a crushing blow to Tengo. For one thing, Komatsu had ingrained in him the idea that he just had to give it time. And Tengo himself was not all that eager to become a novelist right away.

If he arranged his teaching schedule well, Tengo was able to spend four days a week at home. He had taught at the same cram school for seven years now, and he was popular with the students because he knew how to convey the subject succinctly and clearly, and he could answer any question on the spot. Tengo surprised himself with his own eloquence. His explanations were clever, his voice carried well, and he could excite the class with a good joke. He had always thought of himself as a poor speaker, and even now he could be at a loss for words when confronted face-to-face. In a small group, he was strictly a listener. In front of a large class, however, his head would clear, and he could speak at length with ease. His own teaching experience gave him renewed awareness of the inscrutability of human beings.

Tengo was not dissatisfied with his salary. It was by no means high, but the school paid in accordance with ability. The students were asked to do course evaluations periodically, and compensation hinged on the results. The school was afraid of having its best teachers lured away (and, in fact, Tengo had been headhunted several times). This never happened at ordinary schools. There, salary was set by seniority, teachers’ private lives were subject to the supervision of administrators, and ability and popularity counted for nothing. Tengo actually enjoyed teaching at the cram school. Most of the students went there with the explicit purpose of preparing for the college entrance exams, and they attended his lectures enthusiastically. Teachers had only one duty: to teach their classes. This was exactly what Tengo wanted. He never had to deal with student misbehavior or infractions of school rules. All he had to do was show up in the classroom and teach students how to solve mathematical problems. And the manipulation of pure abstractions using numerical tools came naturally to Tengo.

When he was home, Tengo usually wrote from first thing in the morning until the approach of evening. All he needed to satisfy him was his Mont Blanc pen, his blue ink, and standard manuscript sheets, each page lined with four hundred empty squares ready to accept four hundred characters. Once a week his married girlfriend would come to spend the afternoon with him. Sex with a married woman ten years his senior was stress free and fulfilling, because it couldn’t lead to anything. As the sun was setting, he would head out for a long walk, and once the sun was down he would read a book while listening to music. He never watched television. Whenever the NHK fee collector came, he would point out that he had no television set, and politely refuse to pay. “I really don’t have one. You can come in and look if you want,” he would say, but the collector would never come in. They were not allowed to.

“I have something bigger in mind,” Komatsu said.

“Something bigger?”

“Much bigger. Why be satisfied with small-scale stuff like the new writers’ prize? As long as we’re aiming, why not go for something big?”

Tengo fell silent. He had no idea what Komatsu was getting at, but he sensed something disturbing.

“The Akutagawa Prize!” Komatsu declared after a moment’s pause.

“The Akutagawa Prize?” Tengo repeated the words slowly, as if he were writing them in huge characters with a stick on wet sand.

“Come on, Tengo, you can’t be that out of touch! The Akutagawa Prize! Every writer’s dream! Huge headlines in the paper! TV news!”

“Now you’re losing me. Are we still talking about Fuka-Eri?”

“Of course we are-Fuka-Eri and Air Chrysalis. Have we been discussing anything else?”

Tengo bit his lip as he tried to fathom the meaning behind Komatsu’s words. “But you yourself said there’s no way Air Chrysalis can take the new writers’ prize. Haven’t we been talking about that all along, how the work will never amount to anything the way it is?”

“Precisely. It’ll never amount to anything the way it is. That is for certain.”

Tengo needed time to think. “Are you saying it needs to be revised?”

“It’s the only way. It’s not that unusual for an author to revise a promising work with the advice of an editor. It happens all the time. Only, in this case, rather than the author, someone else will do the revising.”

“Someone else?” Tengo asked, but he already knew what Komatsu’s answer would be.

“You.”

Tengo searched for an appropriate response but couldn’t find one. He heaved a sigh and said, “You know as well as I do that this work is going to need more than a little patching here and there. It’ll never come together without a fundamental top-to-bottom rewrite.”

“Which is why you’ll rewrite it from top to bottom. Just use the framework of the story as is. And keep as much of the tone as possible. But change the language-a total remake. You’ll be in charge of the actual writing, and I’ll be the producer.”

“Just like that?” Tengo muttered, as if to himself.

“Look,” Komatsu said, picking up a spoon and pointing it at Tengo the way a conductor uses his baton to single out a soloist from the rest of the orchestra. “This Fuka-Eri girl has something special. Anyone can see it reading Air Chrysalis. Her imagination is far from ordinary. Unfortunately, though, her writing is hopeless. A total mess. You, on the other hand, know how to write. Your story lines are good. You have taste. You may be built like a lumberjack, but you write with intelligence and sensitivity. And real power. Unlike Fuka-Eri, though, you still haven’t grasped exactly what it is you want to write about. Which is why a lot of your stories are missing something at the core. I know you’ve got something inside you that you need to write about, but you can’t get it to come out. It’s like a frightened little animal hiding way back in a cave-you know it’s in there, but there’s no way to catch it until it comes out. Which is why I keep telling you, just give it time.”

Tengo shifted awkwardly on the booth’s vinyl seat. He said nothing.

“The answer is simple,” Komatsu said, still lightly waving his spoon. “We put the two writers together and invent a brand-new one. We add your perfect style to Fuka-Eri’s raw story. It’s an ideal combination. I know you’ve got it in you. Why do you think I’ve been backing you all this time? Just leave the rest to me. With the two of you together, the new writers’ prize will be easy, and then we can shoot for the Akutagawa. I haven’t been wasting my time in this business all these years. I know how to pull the right strings.”

Tengo let his lips part as he stared at Komatsu. Komatsu put his spoon back in his saucer. It made an abnormally loud sound.

“Supposing the story wins the Akutagawa Prize, then what?” Tengo asked, recovering from the shock.

“If it takes the Akutagawa, it’ll cause a sensation. Most people don’t know the value of a good novel, but they don’t want to be left out, so they’ll buy it and read it-especially when they hear it was written by a high school girl. If the book sells, it’ll make a lot of money. We’ll split it three ways. I’ll take care of that.”

“Never mind the money” Tengo said, his voice flat. “How about your professional ethics as an editor? If the scheme became public, it’d cause an uproar. You’d lose your job.”

“It wouldn’t come out so easily. I can handle the whole thing very carefully. And even if it did come out, I’d be glad to leave the company. Management doesn’t like me, and they’ve never treated me decently. Finding another job would be no problem for me. Besides, I wouldn’t be doing it for the money. I’d be doing it to screw the literary world. Those bastards all huddle together in their gloomy cave and kiss each other’s asses, and lick each other’s wounds, and trip each other up, all the while spewing this pompous crap about the mission of literature. I want to have a good laugh at their expense. I want to outwit the system and make idiots out of the whole bunch of them. Doesn’t that sound like fun to you?”

It did not sound like all that much fun to Tengo. For one thing, he had never actually seen this “literary world.” And when he realized that a competent individual like Komatsu had such childish motives for crossing such a dangerous bridge, he was momentarily at a loss for words.

“It sounds like a scam to me,” he said at length.

“Coauthorship is not that unusual,” Komatsu said with a frown. “Half the magazines’ serialized manga are coauthored. The staff toss around ideas and make up the story, the artist does simple line drawings, his assistants fill in the details and add color. It’s not much different from the way a factory makes alarm clocks. The same sort of thing goes on in the fiction world. Romance novels, for example. With most of those, the publisher hires writers to make up stories following the guidelines they’ve established. Division of labor: that’s the system. Mass production would be impossible any other way. In the self-conscious world of literary fiction, of course, such methods are not openly sanctioned, so as a practical strategy we have to set Fuka-Eri up as our single author. If the deception comes out, it might cause a bit of a scandal, but we wouldn’t be breaking the law. We’d just be riding the current of the times. And besides, we’re not talking about a Balzac or a Murasaki Shikibu here. All we’d be doing is patching the holes in the story some high school girl wrote and making it a better piece of fiction. What’s wrong with that? If the finished work is good and brings pleasure to a lot of readers, then no harm done, don’t you agree?”

Tengo gave some thought to what Komatsu was saying, and he answered with care. “I see two problems here. I’m sure there are more than that, but for now let me concentrate on these two. One is that we don’t know whether the author, Fuka-Eri, would go along with having someone else rewrite her work. If she says no, of course, that’s the end of that. The other problem, assuming she says okay, is whether I could really do a good job of rewriting it. Coauthorship is a very delicate matter; I can’t believe things would go as easily as you are suggesting.”

“I know you can do it, Tengo,” Komatsu said without hesitation, as if he had been anticipating Tengo’s reaction. “I have no doubt whatever. I knew it the first time I read Air Chrysalis. The first thing that popped into my head was ‘Tengo has to rewrite this!’ It’s perfect for you. It’s aching for you to rewrite it. Don’t you see?”

Tengo merely shook his head, saying nothing.

“There’s no rush,” Komatsu said quietly. “This is important. Take two or three days to think about it. Read Air Chrysalis again, and give some good, careful thought to what I’m proposing. And-oh yes, let me give you this.”

Komatsu withdrew a brown envelope from his breast pocket and handed it to Tengo. Inside the envelope were two standard-size color photos, pictures of a girl. One showed her from the chest up, the other was a full-length snapshot. They seemed to have been taken at the same time. She was standing in front of a stairway somewhere, a broad stone stairway. Classically beautiful features. Long, straight hair. White blouse. Small and slim. Her lips were trying to smile, but her eyes were resisting. Serious eyes. Eyes in search of something. Tengo stared at the two photos. The more he looked, the more he thought about himself at that age, and the more he sensed a small, dull ache in his chest. It was a special ache, something he had not experienced for a very long time.

“That’s Fuka-Eri,” Komatsu said. “Beautiful girl, don’t you think? Sweet and fresh. Seventeen. Perfect. We won’t tell anyone that her real name is Eriko Fukada. We’ll keep her as ‘Fuka-Eri.’ The name alone should cause a stir if she wins the Akutagawa Prize, don’t you think? She’ll have reporters swarming around her like bats at sunset. The books’ll sell out overnight.”

Tengo wondered how Komatsu had gotten hold of the photos. Entrants were not required to send in photos with their manuscripts. But he decided not to ask, partly because he didn’t want to know the answer, whatever it might be.

“You can keep those,” Komatsu said. “They might come in handy.”

Tengo put them back into the envelope and laid them on the manuscript. Then he said to Komatsu, “I don’t know much about how the ‘industry’ works, but sheer common sense tells me this is a tremendously risky plan. Once you start lying to the public, you have to keep lying. It never ends. It’s not easy, either psychologically or practically, to keep tweaking the truth to make it all fit together. If one person who’s in on the plan makes one little slip, everybody could be done for. Don’t you agree?”

Komatsu pulled out another cigarette and lit it. “You’re absolutely right. It is risky. There are a few too many uncertainties at this point in time. One slip, and things could get very unpleasant for us. I’m perfectly aware of that. But you know, Tengo, taking everything into consideration, my instincts still tell me, ‘Go for it!’ For the simple reason that you don’t get chances like this very often. I’ve never had one before, and I’m sure I’ll never have another one. Comparing this to gambling might not be the best way to look at it, but we’ve got all the right cards and a mountain of chips. The conditions are perfect. If we let a chance like this slip away, we’ll regret it for the rest of our lives.”

Tengo stared in silence at Komatsu’s utterly sinister smile.

Komatsu continued: “And the most important thing is that we are remaking Air Chrysalis into a much better work. It’s a story that should have been much better written. There’s something important in it, something that needs someone to bring it out. I’m sure you think so too, Tengo. Am I wrong? We each contribute our own special talents to the project: we pool our resources for one thing only, and that is to bring out that important something in the work. Our motives are pure: we can present them anywhere without shame.”

“Well, you can try to rationalize it all you want, you can invent all kinds of noble-sounding pretexts, but in the end, a scam is a scam.”

“Look, Tengo, you’re losing sight of one crucial fact,” Komatsu said, his mouth opening in a big, wide grin the likes of which Tengo had never seen. “Or should I say you are deliberately choosing not to look at it? And that’s the simple fact that you want to do this. You already feel that way-‘risk’ and ‘morality’ be damned. I can see it. You’re itching to rewrite Air Chrysalis with your own hands. You want to be the one, not Fuka-Eri, who brings out that special something in the work. I want you to go home now and figure out what you really think. Stand in front of a mirror and give yourself a long, hard look. It’s written all over your face.”

Tengo felt the air around him growing thin. He glanced at his surroundings. Was the image coming to him again? But no, there was no sign of it. The thinness of the air had come from something else. He pulled his handkerchief from his pocket and wiped the sweat from his brow. Komatsu was always right. Why should that be?

CHAPTER 3

Aomame

SOME CHANGED FACTS

Aomame climbed down the emergency stairway in her stocking feet. The wind whistled past the stairway, which was open to the elements. Snug though her miniskirt was, it filled like a sail with the occasional strong gust from below, providing enough lift to make her steps unsteady. She kept a tight grip on the cold metal pipe that served as a handrail, lowering herself a step at a time, backward, and stopping now and then to brush aside the stray hair hanging down her forehead and to adjust the position of the shoulder bag slung diagonally across her chest.

She had a sweeping view of National Highway 246 running below. The din of the city enveloped her: car engines, blaring horns, the scream of an automobile burglar alarm, an old war song echoing from a right-wing sound truck, a sledgehammer cracking concrete. Riding on the wind, the noise pressed in on her from all directions-above, below, and 360 degrees around. Listening to the racket (not that she wanted to listen, but she was in no position to be covering her ears), she began to feel almost seasick.

Partway down, the stairs became a horizontal catwalk leading back toward the center of the elevated expressway, then angled straight down again.

Just across the road from the open stairway stood a small, five-story apartment house, a relatively new building covered in brown brick tile. Each apartment had a small balcony facing the emergency stairway, but all the patio doors were shut tight, the blinds or curtains closed. What kind of architect puts balconies on a building that stands nose-to-nose with an elevated expressway? No one would be hanging out their sheets to dry or lingering on the balcony with a gin and tonic to watch the evening rush-hour traffic. Still, on several balconies were stretched the seemingly obligatory nylon clotheslines, and one even had a garden chair and potted rubber plant. The rubber plant was ragged and faded, its leaves disintegrating and marked with brown dry spots. Aomame could not help feeling sorry for the plant. If she were ever reincarnated, let her not be reborn as such a miserable rubber plant!

Judging from the spiderwebs clinging to it, the emergency stairway was hardly ever used. To each web clung a small black spider, patiently waiting for its small prey to come along. Not that the spiders had any awareness of being “patient.” A spider had no special skill other than building its web, and no lifestyle choice other than sitting still. It would stay in one place waiting for its prey until, in the natural course of things, it shriveled up and died. This was all genetically predetermined. The spider had no confusion, no despair, no regrets. No metaphysical doubt, no moral complications. Probably. Unlike me. I have to move with a purpose, which is why I’m alone now, climbing down these stupid emergency stairs from Metropolitan Expressway Number 3 where it passes through the useless Sangenjaya neighborhood, even if it means ruining a perfectly good pair of stockings, all the while sweeping away these damned spiderwebs and looking at an ugly rubber plant on somebody’s stupid balcony.

I move, therefore I am.

Climbing down the stairway, Aomame thought about Tamaki Otsuka. She had not been intending to think about Tamaki, but once the thoughts began, she couldn’t stop them. Tamaki was her closest friend in high school and a fellow member of the softball team. As teammates, they went to many different places, and did all kinds of things together. They once shared a kind of lesbian experience. The two of them took a summer trip and ended up sleeping together when a small double was the only size bed the hotel could offer. They found themselves touching each other all over. Neither of them was a lesbian, but, spurred on by the special curiosity of two young girls, they experimented boldly. Neither had a boyfriend at the time, and neither had the slightest sexual experience. It was simply one of those things that remain as an “exceptional but interesting” episode in life. But as she brought back the images of herself and Tamaki touching each other that night, Aomame felt some small, deep part of herself growing hot even as she made her way down the windswept stairway. Tamaki’s oval-shaped nipples, her sparse pubic hair, the lovely curve of her buttocks, the shape of her clitoris: Aomame recalled them all with strange clarity.

As her mind traced these graphic memories, the brass unison of Janáček’s Sinfonietta rang like festive background music. The palm of her hand was caressing the curve of Tamaki’s waist. At first Tamaki just laughed as if she were being tickled, but soon the laughter stopped, and her breathing changed. The music had initially been composed as a fanfare for an athletic meet. The breeze blew gently over the green meadows of Bohemia in time with the music. Aomame knew when Tamaki’s nipples suddenly became erect. And then her own did the same. And then the timpani conjured up a complex musical pattern.

Aomame halted her steps and shook her head several times. I should not be thinking such thoughts at a time like this. I have to concentrate on climbing down the stairs. But the thoughts would not go away. The images came to her one after another and with great vividness. The summer night, the narrow bed, the faint smell of perspiration. The words they spoke. The feelings that would not take the form of words. Forgotten promises. Unrealized hopes. Frustrated longings. A gust of wind lifted a lock of her hair and whipped it against her cheek. The pain brought a film of tears to her eyes. Successive gusts soon dried the tears away.

When did that happen, I wonder? But time became confused in her memory, like a tangled string. The straight-line axis was lost, and forward and back, right and left, jumbled together. One drawer took the place of another. She could not recall things that should have come back to her easily. It is now April 1984. I was born in… that’s it… 1954. I can remember that much. These dates were engraved in her mind, but as soon as she recalled them, they lost all meaning. She saw white cards imprinted with dates scattering in the wind, flying in all directions. She ran, trying to pick up as many as she could, but the wind was too strong, the sheer number of cards overwhelming. Away they flew: 1954, 1984, 1645, 1881, 2006, 771, 2041… all order lost, all knowledge vanishing, the stairway of intellection crumbling beneath her feet.

Aomame and Tamaki were in bed together. They were seventeen and enjoying their newly granted freedom. This was their first trip together as friends, just the two of them. That fact alone was exciting. They soaked in the hotel’s hot spring, split a can of beer from the refrigerator, turned out the lights, and crawled into bed. They were just kidding around at first, poking each other for the fun of it, but at some point Tamaki reached out and grabbed Aomame’s nipple through the T-shirt she wore as pajamas. An electric shock ran through Aomame’s body. Eventually they stripped off their shirts and panties and were naked in the summer night. Where did we go on that trip? She could not recall. It didn’t matter. Soon, without either of them being the first to suggest it, they were examining each other’s bodies down to the smallest detail. Looking, touching, caressing, kissing, licking, half in jest, half seriously. Tamaki was small and a bit plump with large breasts. Aomame was taller, lean and muscular, with smaller breasts. Tamaki always talked about going on a diet, but Aomame found her attractive just the way she was.

Tamaki’s skin was soft and fine. Her nipples swelled in a beautiful oval shape reminiscent of olives. Her pubic hair was fine and sparse, like a delicate willow tree. Aomame’s was hard and bristly. They laughed at the difference. They experimented with touching each other in different places and discussed which areas were the most sensitive. Some areas were the same, others were not. Each held out a finger and touched the other’s clitoris. Both girls had experienced masturbation-a lot. But now they saw how different it was to be touched by someone else. The breeze swept across the meadows of Bohemia.

Aomame came to a stop and shook her head again. She released a deep sigh and tightened her grip on the metal pipe handrail. I have to stop thinking about these things. I have to concentrate on climbing down the stairs. By now, I must be more than halfway down. Still, why is there so much noise here? Why is the wind so strong? They both seem to be reprimanding me, punishing me.

Setting such immediate sensory impressions aside, Aomame began to worry about what might await her at the bottom of the stairway. What if someone were there, demanding that she identify herself and explain her presence? Could she get by with a simple explanation-“The traffic was backed up on the expressway and I have such urgent business that I climbed down the stairs”? Or would there be complications? She didn’t want any complications. Not today.

Fortunately, she found no one at ground level to challenge her. The first thing she did was pull her shoes from her bag and step into them. The stairway came down to a vacant patch beneath the elevated expressway, a storage area for construction materials hemmed in between the inbound and outbound lanes of Route 246 and surrounded by high metal sheeting. A number of steel poles lay on the bare ground, rusting, probably discarded surplus from some construction job. A makeshift plastic roof covered one part of the area where three cloth sacks lay piled. Aomame had no idea what they held, but they had been further protected from the rain by a vinyl cover. The sacks, too, seemed to be construction surplus, thrown there at the end of the job because they were too much trouble to haul away. Beneath the roof, several crushed corrugated cartons, some plastic drink bottles, and a number of manga magazines lay on the ground. Aside from a few plastic shopping bags that were being whipped around by the wind, there was nothing else down here.

The area had a metal gate, but a large padlock and several wrappings of chain held it in place. The gate towered over her and was topped with barbed wire. There was no way she could climb over it. Even if she managed to do so, her suit would be torn to shreds. She gave it a few tentative shakes, but it wouldn’t budge. There was not even enough space for a cat to squeeze through. Damn. What was the point of locking the place so securely? There was nothing here worth stealing. She frowned and cursed and even spit on the ground. After all her trouble to climb down from the elevated expressway, now she was locked in a storage yard! She glanced at her watch. The time was still okay, but she couldn’t go on hanging around in this place forever. And doubling back to the expressway now was out of the question.

The heels of both her stockings were ripped. Checking to make sure that there was no one watching her, she slipped out of her high heels, rolled up her skirt, pulled her stockings down, yanked them off her feet, and stepped into her shoes again. The torn stockings she shoved into her bag. This calmed her somewhat. Now she walked the perimeter of the storage area, paying close attention to every detail. It was about the size of an elementary school classroom, so a full circuit of the place took no time at all. Yes, she had already found the only exit, the locked gate. The metal sheeting that enclosed the space was thin, but the pieces were securely bolted together, and the bolts could not be loosened without tools. Time to give up.

She went over to the roofed area for a closer look at the crushed cartons. They had been arranged as bedding, she realized, with a number of worn blankets rolled up inside. They were not all that old, either. Some street people were probably sleeping here, which explained the bottles and magazines. No doubt about it. Aomame put her mind to work. If they were using this place to spend their nights, it must have some kind of secret entrance. They’re good at finding hidden places to ward off the wind and rain, she thought. And they know how to secure secret passageways, like animal trails, for their exclusive use.

Aomame made another round, closely inspecting each metal sheet of the fence and giving it a shake. As she expected, she found one loose spot where a bolt might have slipped out. She tried bending it in different directions. If you changed the angle a little and pulled it inward, a space opened up that was just big enough for a person to squeeze through. The street people probably came in after dark to enjoy sleeping under the roof, but they would have problems if someone caught them in here, so they went out during the daylight hours to find food and collect empty bottles for spare change. Aomame inwardly thanked the nameless nighttime residents. As someone who had to move stealthily, anonymously, behind the scenes in the big city, she felt at one with them.

She crouched down and slipped through the narrow gap, taking great care to avoid catching and tearing her expensive suit on any sharp objects. It was not her favorite suit: it was the only one she owned. She almost never dressed this way, and she never wore heels. Sometimes, however, this particular line of work required her to dress respectably, so she had to avoid ruining the suit.

Fortunately, there was no one outside the fence, either. She checked her clothing once more, resumed a calm expression on her face, and walked to a corner with a traffic signal. Crossing Route 246, she entered a drugstore and bought a new pair of stockings, which she put on in a back room with the permission of the girl at the register. This improved her mood considerably and obliterated the slight discomfort, like seasickness, that had remained in her stomach. Thanking the clerk, she left the store.

The traffic on Route 246 was heavier than usual, probably because word had spread that an accident had stopped traffic on the parallel urban expressway. Aomame abandoned the idea of taking a cab and decided instead to take the Tokyu Shin-Tamagawa Line from a nearby station. That would be a sure thing. She had had enough of taxis stuck in traffic.

As she headed for Sangenjaya Station, she passed a policeman on the street. He was a tall young officer, walking rapidly, heading somewhere in particular. She tensed up for a moment, but he looked straight ahead, apparently in too much of a hurry even to glance at her. Just before they passed each other, Aomame noticed that there was something unusual about his uniform. The jacket was the normal deep navy blue, but its cut was different: the design was more casual, less tight fitting, and in a softer material, the lapels smaller, even the navy color a touch paler. His pistol, too, was a different model. He wore a large automatic at his waist instead of the revolver normally issued to policemen in Japan. Crimes involving firearms were so rare in this country that there was little likelihood that an officer would be caught in a shootout, which meant an old-fashioned six-shooter was adequate. Revolvers were simply made, cheap, reliable, and easy to maintain. But for some reason this officer was carrying the latest model semiautomatic pistol, the kind that could be loaded with sixteen 9mm bullets. Probably a Glock or a Beretta. But how could that be? How could police uniforms and pistols have changed without her being aware of it? It was practically unthinkable. She read the newspaper closely each day. Changes like that would have been featured prominently. And besides, she paid careful attention to police uniforms. Until this morning, just a few hours ago, policemen were still wearing the same old stiff uniforms they always had, and still carrying the same old unsophisticated revolvers. She remembered them clearly. It was very strange.

But Aomame was in no frame of mind to think deeply about such matters. She had a job to do.

When the subway reached Shibuya Station, she deposited her coat in a coin locker, then hurried up Dogenzaka toward the hotel wearing only her suit. It was a decent enough hotel, nothing fancy, but well equipped, clean, with reputable guests. It had a restaurant on the street level, as well as a convenience store. Close to the station. A good location.

She walked in and headed straight for the ladies’ room. Fortunately, it was empty. The first thing she did was sit down for a good, long pee, eyes closed, listening to the sound like distant surf, and thinking of nothing in particular. Next she stood at one of the sinks and washed her hands well with soap and water. She brushed her hair and blew her nose. She took out her toothbrush and did a cursory brushing without toothpaste. She had no time to floss. It wasn’t that important. She wasn’t preparing for a date. She faced the mirror and added a touch of lipstick and eyebrow pencil. Removing her suit jacket, she adjusted the position of her underwire bra, smoothed the wrinkles in her white blouse, and sniffed her armpits. No smell. Then she closed her eyes and recited the usual prayer, the words of which meant nothing. The meaning didn’t matter. Reciting was the important thing.

After the prayer she opened her eyes and looked at herself in the mirror. Fine. The picture of the capable businesswoman. Erect posture. Firm mouth. Only the big, bulky shoulder bag seemed out of place. A slim attaché case might have been better, but this bag was more practical. She checked again to make sure she had all the items she needed in the bag. No problem. Everything was where it belonged, easy to find by touch.

Now it was just a matter of carrying out the task as arranged. Head-on. With unwavering conviction and ruthlessness. Aomame undid the top button of her blouse. This would give a glimpse of cleavage when she bent over. If only she had more cleavage to expose!

No one challenged her as she took the elevator to the fourth floor, walked down the corridor, and quickly found Room 426. Taking a clipboard from the bag, she clutched it to her chest and knocked on the door. A light, crisp knock. A brief wait. Another knock, this one a little harder. Grumbling from inside. Door opened a crack. Man’s face. Maybe forty. Marine-blue shirt. Gray flannel slacks. Classic look of a businessman working with his tie and jacket off. Red eyes, annoyed. Probably sleep deprived. He seemed surprised to see Aomame in her business suit, probably expecting her to be a maid, here to replenish the minibar.

“I’m terribly sorry to disturb you, sir. My name is Ito, and I’m a member of the hotel management staff. There has been a problem with the air conditioner and I need to do an inspection. May I come in? It won’t take more than five minutes,” Aomame announced briskly, with a sweet smile.

The man squinted at her in obvious displeasure. “I’m working on something important, a rush job. I’ll be leaving the room in another hour. Can I get you to come back then? There’s nothing wrong with the air conditioner in this room.”

“I’m terribly sorry, sir. It’s an emergency involving a short circuit. We need to take care of it as soon as possible, for safety’s sake. We’re going from room to room. It won’t even take five minutes…”

“Ah, what the hell,” the man said, with a click of his tongue. “I made a point of taking a room so I could work undisturbed.”

He pointed to the papers on the desk-a pile of detailed charts and graphs he had printed out, probably materials he was preparing for a late meeting. He had a computer and a calculator, and scratch paper with long lines of figures.

Aomame knew that he worked for a corporation connected with oil. He was a specialist on capital investment in a number of Middle Eastern countries. According to the information she had been given, he was one of the more capable men in the field. She could see it in the way he carried himself. He came from a good family, earned a sizable income, and drove a new Jaguar. After a pampered childhood, he had gone to study abroad, spoke good English and French, and exuded self-confidence. He was the type who could not bear to be told what to do, or to be criticized, especially if the criticism came from a woman. He had no difficulty bossing others around, though, and cracking a few of his wife’s ribs with a golf club was no problem at all. As far as he was concerned, the world revolved around him, and without him the earth didn’t move at all. He could become furious-violently angry-if anyone interfered with what he was doing or contradicted him in any way.

“Sorry to trouble you, sir,” Aomame said, flashing him her best business smile. As if it were a fait accompli, she squeezed halfway into the room, pressing her back against the door, readied her clipboard, and started writing something on it with a ballpoint pen. “That was, uh, Mr. Miyama, I believe…?” she asked. Having seen his photo any number of times, she knew his face well, but it wouldn’t hurt to make sure she had the right person. There was no way to correct a mistake.

“Yes, of course. Miyama,” he said curtly. He followed this with a resigned sigh that seemed to say, “All right. Do as you damn please.” He took his seat at the desk and, with a ballpoint pen in one hand, picked up whatever document he had been reading. His suit coat and a striped tie lay on the fully made double bed where he had thrown them. They were both obviously very expensive. Aomame walked straight for the closet, her bag hanging from her shoulder. She had been told that the air conditioner switch panel was in there. Inside she found a trench coat of soft material and a dark gray cashmere scarf. The only luggage was a leather briefcase. No change of clothes, no bag for toiletries. He was probably not planning to stay the night. On the desk stood a coffeepot that had obviously been delivered by room service. She pretended to inspect the switch panel for thirty seconds and then called out to Miyama.

“Thank you, Mr. Miyama, for your cooperation. I can’t find any problem with the equipment in this room.”

“Which is what I was trying to tell you from the start,” he grumbled.

“Uh… Mr. Miyama…?” she ventured. “Excuse me, but I think you have something stuck to the back of your neck.”

“The back of my neck?” he said. He rubbed the area and then stared at the palm of his hand. “I don’t think so.”

“Please just let me have a look,” she said, drawing closer. “Do you mind?”

“Sure, go ahead,” he said, looking puzzled. “What is it?”

“A spot of paint, I think. Bright green.”

“Paint?”

“I’m not really sure. Judging from the color, it has to be paint. Is it all right if I touch you back there? It may come right off.”

“Well, okay,” Miyama said, ducking his head forward, exposing the back of his neck to Aomame. It was bare, thanks to what looked like a recent haircut. Aomame took a deep breath and held it, concentrating her attention on her fingers’ nimble search for the right spot. She pressed a fingertip there as if to mark the place, then closed her eyes, confirming that her touch was not mistaken. Yes, this is it. I’d like to take more time if possible to make doubly certain, but it’s too late for that now. I’ll just have to do my best with the situation I’ve been given.

“Sorry, sir, but do you mind holding that position a bit longer? I’ll take a penlight from my bag. The lighting in here is not very good.”

“Why would I have paint back there, of all things?”

“I have no idea, sir. I’ll check it right away.”

Keeping her finger pressed against the spot on the man’s neck, Aomame drew a hard plastic case from her bag, opened it, and took out an object wrapped in thin cloth. With a few deft moves she unfolded the cloth, revealing something like a small ice pick about four inches in length with a compact wooden handle. It looked like an ice pick, but it was not meant for cracking ice. Aomame had designed and made it herself. The tip was as sharp and pointed as a needle, and it was protected from breakage by a small piece of cork-cork that had been specially processed to make it as soft as cotton. She carefully plucked the cork from the point and slipped it into her pocket. She then held the exposed point against that special spot on Miyama’s neck. Calm down now, this is it, Aomame told herself. I can’t be off by even one-hundredth of an inch. One slip and all my efforts will be wasted. Concentration is the key.

“How much longer is this going to take?” Miyama protested.

“I’m sorry, sir, I’ll be through in a moment.”

Don’t worry, she said to him silently, it’ll all be over before you know it. Wait just a second or two. Then you won’t have to think about a thing. You won’t have to think about the oil refining system or crude oil market trends or quarterly reports to the investors or Bahrain flight reservations or bribes for officials or presents for your mistress. What a strain it must have been for you to keep these things straight in your head all this time! So please, just wait a minute. I’m hard at work here, giving it all the concentration I can muster. Don’t distract me. That’s all I ask.

Once she had settled on the location and set her mind to the task, Aomame raised her right palm in the air, held her breath, and, after a brief pause, brought it straight down-not too forcefully-against the wooden handle. If she applied too much force, the needle might break under the skin, and leaving the needle tip behind was out of the question. The important thing was to bring the palm down lightly, almost tenderly, at exactly the right angle with exactly the right amount of force, without resisting gravity, straight down, as if the fine point of the needle were being sucked into the spot with the utmost naturalness-deeply, smoothly, and with fatal results. The angle and force-or, rather, the restraint of force-were crucial. As long as she was careful about those details, it was as simple as driving a needle into a block of tofu. The needle pierced the skin, thrust into the special spot at the base of the brain, and stopped the heart as naturally as blowing out a candle. Everything ended in a split second, almost too easily. Only Aomame could do this. No one else could find that subtle point by touch. Her fingertips possessed the special intuition that made it possible.

She heard him draw a sharp breath, and then every muscle in his body went stiff. Instantly, she withdrew the needle and just as quickly took out the small gauze pad she had ready in her pocket, pressing it against the wound to prevent the flow of blood. Because the needle was so fine and had remained in his skin for no more than a few seconds, only a minuscule amount of blood could possibly escape through the opening, but she had to take every precaution. She must not leave even the slightest trace of blood. One drop could ruin everything. Caution was Aomame’s specialty.

The strength began to drain from Miyama’s body, which had momentarily stiffened, like air going out of a basketball. Keeping her finger on the spot on his neck, Aomame let him slump forward onto the desk. His face lay sideways, pillowed on his documents. His eyes were wide open in apparent surprise, as if his last act had been to witness something utterly amazing. They showed neither fear nor pain, only pure surprise. Something out of the ordinary was happening to him, but he could not comprehend what it was-a pain, an itch, a pleasure, or a divine revelation? There were many different ways of dying in the world, perhaps none of them as easy as this.

This was an easier death than you deserved, Aomame thought with a scowl. It was just too simple. I probably should have broken a few ribs for you with a five iron and given you plenty of pain before putting you out of your misery. That would have been the right kind of death for a rat like you. It’s what you did to your wife. Unfortunately, however, the choice was not mine. My mission was to send this man to the other world as swiftly and surely-and discreetly-as possible. Now, I have accomplished that mission. He was alive until a moment ago, and now he’s dead. He crossed the threshold separating life from death without being aware of it himself.

Aomame held the gauze in place for a full five minutes, patiently, but without pressing hard enough for her finger to leave an indentation. She kept her eyes glued on the second hand of her watch. It was a very long five minutes. If someone had walked in then and seen her pressing her finger against the man’s neck while holding the slender murder weapon in the other hand, it would have been all over. She could never have talked her way out of it. A bellhop could bring a pot of coffee. There could be a knock on the door at any moment. But this was an indispensable five minutes. To calm herself, Aomame took several slow deep breaths. I can’t get flustered now. I can’t lose my composure. I have to stay the same calm, cool Aomame as always.

She could hear her heart beating. And in her head, in time with the beat, resounded the opening fanfare of Janáček’s Sinfonietta. Soft, silent breezes played across the green meadows of Bohemia. She was aware that she had become split in two. Half of her continued to press the dead man’s neck with utter coolness. The other half was filled with fear. She wanted to drop everything and get out of this room now. I’m here, but I’m not here. I’m in two places at once. It goes against Einstein’s theorem, but what the hell. Call it the Zen of the killer.

The five minutes were finally up. But just to make sure, Aomame gave it one more minute. I can wait another minute. The greater the rush, the more care one should take with the job. She endured the extra minute, which seemed as if it would never end. Then she slowly pulled her finger away and examined the wound with her penlight. A mosquito’s stinger left a larger hole than this.

Stabbing the special point at the base of the brain with an exceptionally fine needle causes a death that is almost indistinguishable from a natural sudden death. It would look like a heart attack to most ordinary doctors. It hit him without warning while he was working at his desk, and he breathed his last. Overwork and stress. No sign of unnatural causes. No need for an autopsy.

This man was a high-powered operator, but also prone to overwork. He earned a high salary, but he couldn’t use it now that he was dead. He wore Armani suits and drove a Jaguar, but finally he was just another ant, working and working until he died without meaning. The very fact that he existed in this world would eventually be forgotten. “Such a shame, he was so young,” people might say. Or they might not.

Aomame took the cork from her pocket and placed it on the needle. Wrapping the delicate instrument in the thin cloth again, she returned it to the hard case, which she placed in the bottom of the shoulder bag. She then took a hand towel from the bathroom and wiped any fingerprints she might have left in the room. These would all be on the air conditioner panel and the doorknob. She had been careful not to touch anything else. She returned the towel to the bathroom. Placing the man’s cup and coffeepot on the room service tray, she set them in the corridor. This way the bellhop would not have to knock when he came to retrieve them, and the discovery of the body would be delayed that much more. If all went well, the maid would find the body after checkout time tomorrow.

When he failed to show up at tonight’s meeting, people might ring the room, but there would be no answer. They might think it odd enough to have the manager open the room, but then again they might not. Things would simply take their course.

Aomame stood before the bathroom mirror to make sure nothing about her clothing was in disarray. She closed the top button of her blouse. She had not had to flash cleavage. The bastard had hardly looked at her. What the hell did other people mean to him? She tried out a medium frown. Then she straightened her hair, massaged her facial muscles with her fingertips to soften them, and flashed the mirror a sweet smile, revealing her recently cleaned white teeth. All right, then, here I go, out of the dead man’s room and back to the real world. Time to adjust the atmospheric pressure. I’m not a cool killer anymore, just a smiling, capable businesswoman in a sharp suit.

She opened the door a crack, checked to see that there was no one in the corridor, and slipped out. She took the stairs rather than the elevator. No one paid her any mind as she passed through the lobby. Posture erect, she stared straight ahead and walked quickly-though not quickly enough to attract attention. She was a pro, virtually perfect. If only her breasts were a little bigger, she thought with a twinge, she might have been truly perfect. A partial frown. But hell, you’ve gotta work with what you’ve got.

CHAPTER 4

Tengo

IF THAT IS WHAT YOU WANT TO DO

The phone woke Tengo. The luminous hands of his clock pointed to a little after one a.m. The room was dark, of course. Tengo knew the call was from Komatsu. No one but Komatsu would call him at one in the morning-and keep the phone ringing until he picked it up, however long it took. Komatsu had no sense of time. He would place a call the moment a thought struck him, never considering the hour. It could be the middle of the night or the crack of dawn. The other person could be enjoying his wedding night or lying on his deathbed. The prosaic thought never seemed to enter Komatsu’s egg-shaped head that a call from him might be disturbing.

Which is not to say that he did this with everyone. Even Komatsu worked for an organization and collected a salary. He couldn’t possibly go around behaving toward everyone with a total disregard for common sense. Only with Tengo could he get away with it. Tengo was, for Komatsu, little more than an extension of Komatsu himself, another arm or leg. If Komatsu was up, Tengo must be up. Tengo normally went to bed at ten o’clock and woke at six, maintaining a generally regular lifestyle. He was a deep sleeper. Once something woke him, though, it was hard for him to get to sleep again. He was high-strung to that extent. He had tried to explain this to Komatsu any number of times, and pleaded with him not to call in the middle of the night, like a farmer begging God not to send swarms of locusts into his fields before harvest time.

“Got it,” Komatsu declared. “No more nighttime calls.” But his promise had not sunk deep roots in his brain. One rainfall was all it took to wash them out.

Tengo crawled out of bed and, bumping into things, managed to find his way to the phone in the kitchen. All the while, the phone kept up its merciless ringing.

“I talked to Fuka-Eri,” Komatsu said. He never bothered with the standard greetings, no “Were you sleeping?” or “Sorry to call so late.” Pretty impressive. Tengo couldn’t help admiring him.

Tengo frowned in the dark, saying nothing. When roused at night, it took his brain a while to start working.

“Did you hear what I said?”

“Yes, I did.”

“It was just a phone call. But I did talk to her. Or at her. She just listened. You couldn’t exactly call it a conversation. She hardly talks. And she’s got an odd way of speaking. You’ll see what I mean. Anyhow, I gave her a general outline of my plan, like, what did she think of the idea of going after the new writers’ prize by having somebody rewrite Air Chrysalis to get it into better shape? I couldn’t give her much more than a rough idea on the phone and ask her if she had any interest, assuming we’d meet and talk over the details. I kept it sort of vague. If I got too direct about stuff like this, I could put myself in an awkward position.”

“And so?”

“No answer.”

“No answer?”

Komatsu paused for effect. He put a cigarette between his lips and lit it with a match. Hearing the sounds over the phone, Tengo could imagine the scene vividly. Komatsu never used a lighter.

“Fuka-Eri says she wants to meet you first,” Komatsu said, exhaling. “She didn’t say whether or not she was interested in the plan, or whether or not she liked the idea. I guess the main thing is to start by meeting you and talking about it face-to-face. She’ll give me her answer after that, she says. The responsibility is all yours, don’t you think?”

“And so?”

“Are you free tomorrow evening?”

His classes started in the morning and ended at four. Fortunately (or unfortunately) he had nothing after that. “I’m free,” he said.

“Good. I want you to go to the Nakamuraya Café in Shinjuku at six o’clock. I’ll reserve a table for you in the back where it’s quiet. It’ll be in my name and on the company’s tab, so eat and drink as much as you like. The two of you can have a nice, long talk.”

“Without you?”

“That’s the way Fuka-Eri wants it. She says there’s no point in meeting me yet.”

Tengo kept silent.

“So that’s how it is,” Komatsu said cheerily. “Give it your best shot, Tengo. You’re a big lug, but you make a good impression on people. And besides, you teach at a cram school. You’re used to talking to these precocious high school girls. You’re the right guy for the job, not me. Flash her a smile, win her over, get her to trust you. I’ll be looking forward to the good news.”

“Now, wait just a minute. This was all your idea. I still haven’t even told you if I’ll do it. Like I said the other day, this is a tremendously risky plan, and I don’t see it working all that well. It could turn into a real scandal. How am I supposed to convince this girl I’ve never met to go along with it when I myself haven’t decided to take it on?”

Komatsu remained silent at his end. Then, after a moment’s pause, he said, “Now listen, Tengo. We’ve already pulled out of the station. You can’t stop the train and get off now. I’m totally committed. And you’re more than half committed, I’m sure. We share the same fate.”

Tengo shook his head. Share the same fate? When did this melodrama get started? “Just the other day you told me to take my time and think it over, didn’t you?”

“It’s been five days since then. You’ve had plenty of time to think it over. What’s your decision?” Komatsu demanded.

Tengo was at a loss for words. “I don’t have a decision,” he said honestly.

“So then, why don’t you try meeting this Fuka-Eri girl and talking it over? You can make up your mind after that.”

Tengo pressed his fingertips hard against his temples. His brain was still not working properly. “All right. I’ll talk to her. Six o’clock tomorrow at the Shinjuku Nakamuraya. I’ll give her my explanation of the situation. But I’m not promising any more than that. I can explain the plan, but I can’t convince her of anything.”

“That’s all I ask, of course.”

“So anyway, how much does Fuka-Eri know about me?”

“I filled her in on the general stuff. You’re twenty-nine or thirty, a bachelor, you teach math at a Yoyogi cram school. You’re a big guy, but not a bad guy. You don’t eat young girls. You live a simple lifestyle, you’ve got gentle eyes. And I like your writing a lot. That’s about it.”

Tengo sighed. When he tried to think, reality hovered nearby, then retreated into the distance.

“Do you mind if I go back to bed? It’s almost one thirty, and I want at least a little sleep before the sun comes up. I’ve got three classes tomorrow starting in the morning.”

“Fine. Good night,” Komatsu said. “Sweet dreams.” And he hung up.

Tengo stared at the receiver in his hand for a while, then set it down. He wanted to get to sleep right away if possible, and to have good dreams if possible, but he knew it wouldn’t be easy after having been dragged out of bed and forced to participate in an unpleasant conversation. He could try drinking himself to sleep, but he wasn’t in the mood for alcohol. He ended up drinking a glass of water, getting back in bed, turning on the light, and beginning to read a book. He hoped it would make him sleepy, but he didn’t actually fall asleep until almost dawn. Tengo took the elevated train to Shinjuku after his third class ended. He bought a few books at the Kinokuniya bookstore, and then headed for the Nakamuraya Café. He gave Komatsu’s name at the door and was shown to a quiet table in the back. Fuka-Eri was not there yet. Tengo told the waiter he would wait for the other person to come. Would he want something to drink while he waited? He said that he would not. The waiter left a menu and a glass of water on the table. Tengo opened one of his new books and started reading. It was a book on occultism and it detailed the function of curses in Japanese society over the centuries. Curses played a major role in ancient communities. They had made up for the gaps and inconsistencies in the social system. It seemed like an enjoyable time to be alive.

Fuka-Eri had still not come at six fifteen. Unconcerned, Tengo went on reading. It didn’t surprise him that she was late. This whole business was so crazy, he couldn’t complain to anybody if it took another crazy turn. It would not be strange if she changed her mind and decided not to show up at all. In fact, he would prefer it that way-it would be simpler. He could just report to Komatsu that he waited an hour and she never showed. What would happen after that was no concern of his. He would just eat dinner by himself and go home, and that would satisfy his obligation to Komatsu.

Fuka-Eri arrived at 6:22. The waiter showed her to the table and she sat down across from Tengo. Resting her small hands on the table, not even removing her coat, she stared straight at him. No “Sorry I’m late,” or “I hope I didn’t keep you waiting too long.” Not even a “Hi” or a “Nice to meet you.” All she did was look directly at Tengo, her lips forming a tight, straight line. She could have been observing a new landscape from afar. Tengo was impressed.

Fuka-Eri was a small girl, small all over, and her face was more beautiful than in the pictures. Her most attractive facial feature was her deep, striking eyes. Under the gaze of two glistening, pitch-black pupils, Tengo felt uncomfortable. She hardly blinked and seemed almost not to be breathing. Her hair was absolutely straight, as if someone had drawn each individual strand with a ruler, and the shape of her eyebrows matched the hair perfectly. As with many beautiful teenage girls, her expression lacked any trace of everyday life. It also was strangely unbalanced-perhaps because there was a slight difference in the depth of the left and right eyes-causing discomfort in the recipient of her gaze. You couldn’t tell what she was thinking. In that sense, she was not the kind of beautiful girl who becomes a model or a pop star. Rather, she had something about her that aroused people and drew them toward her.

Tengo closed his book and laid it to one side. He sat up straight and took a drink of water. Komatsu had been right. If a girl like this took a literary prize, the media would be all over her. It would be a sensation. And then what?

The waiter came and placed a menu and a glass of water in front of her. Still she did not move. Instead of picking up the menu, she went on staring at Tengo. He felt he had no choice but to say something. “Hello.” In her presence, he felt bigger than ever.

Fuka-Eri did not return his greeting but continued to stare at him. “I know you,” she murmured at last.

“You know me?” Tengo said.

“You teach math.”

He nodded. “I do.”

“I heard you twice.”

“My lectures?”

“Yes.”

Her style of speaking had some distinguishing characteristics: sentences shorn of embellishment, a chronic shortage of inflection, a limited vocabulary (or at least what seemed like a limited vocabulary). Komatsu was right: it was odd.

“You mean you’re a student at my school?” Tengo asked.

Fuka-Eri shook her head. “Just went for lectures.”

“You’re not supposed to be able to get in without a student ID.”

Fuka-Eri gave a little shrug, as if to say, “Grown-ups shouldn’t say such dumb things.”

“How were the lectures?” Tengo asked, his second meaningless question.

Fuka-Eri took a drink of water without averting her gaze. She did not answer the question. Tengo guessed he couldn’t have made too bad an impression if she came twice. She would have quit after the first one if it hadn’t aroused her interest.

“You’re in your third year of high school, aren’t you?” Tengo asked.

“More or less.”

“Studying for college entrance exams?”

She shook her head.

Tengo could not decide whether this meant “I don’t want to talk about my college entrance exams” or “I wouldn’t be caught dead taking college entrance exams.” He recalled Komatsu’s remark on how little Fuka-Eri had to say.

The waiter came for their orders. Fuka-Eri still had her coat on. She ordered a salad and bread. “That’s all,” she said, returning the menu to the waiter. Then, as if it suddenly occurred to her, she added, “And a glass of white wine.”

The young waiter seemed about to ask her age, but she gave him a stare that made him turn red, and he swallowed his words. Impressive, Tengo thought again. He ordered seafood linguine and decided to join Fuka-Eri in a glass of white wine.

“You’re a teacher and a writer,” Fuka-Eri said. She seemed to be asking Tengo a question. Apparently, asking questions without question marks was another characteristic of her speech.

“For now,” Tengo said.

“You don’t look like either.”

“Maybe not,” he said. He thought of smiling but couldn’t quite manage it. “I’m certified as an instructor and I do teach courses at a cram school, but I’m not exactly a teacher. I write fiction, but I’ve never been published, so I’m not a writer yet, either.”

“You’re nothing.”

Tengo nodded. “Exactly. For the moment, I’m nothing.”

“You like math.”

Tengo mentally added a question mark to her comment and answered this new question: “I do like math. I’ve always liked it, and I still like it.”

“What about it.”

“What do I like about math? Hmm. When I’ve got figures in front of me, it relaxes me. Kind of like, everything fits where it belongs.”

“The calculus part was good.”

“You mean in my lecture?”

Fuka-Eri nodded.

“Do you like math?”

She gave her head a quick shake. She did not like math.

“But the part about calculus was good?” he asked.

Fuka-Eri gave another little shrug. “You talked about it like you cared.”

“Oh, really?” Tengo said. No one had ever told him this before.

“Like you were talking about somebody important to you,” she said.

“I can maybe get even more passionate when I lecture on sequences,” Tengo said. “Sequences were a personal favorite of mine in high school math.”

“You like sequences,” Fuka-Eri asked, without a question mark.

“To me, they’re like Bach’s Well-Tempered Clavier. I never get tired of them. There’s always something new to discover.”

“I know the Well-Tempered Clavier.”

“You like Bach?”

Fuka-Eri nodded. “The Professor is always listening to it.”

“The Professor? One of your teachers?”

Fuka-Eri did not answer. She looked at Tengo with an expression that seemed to say, “It’s too soon to talk about that.”

She took her coat off as if it had only now occurred to her to do so. She emerged from it like an insect sloughing off its skin. Without bothering to fold it, she set it on the chair next to hers. She wore a thin crew-neck sweater of pale green and white jeans, with no jewelry or makeup, but still she stood out. She had a slender build, in proportion to which her full breasts could not help but attract attention. They were beautifully shaped as well. Tengo had to caution himself not to look down there, but he couldn’t help it. His eyes moved to her chest as if toward the center of a great whirlpool.

The two glasses of white wine arrived. Fuka-Eri took a sip of hers, and then, after thoughtfully studying the glass, she set it on the table. Tengo took a perfunctory sip. Now it was time to talk about important matters.

Fuka-Eri brought her hand to her straight black hair and combed her fingers through it for a while. It was a lovely gesture, and her fingers were lovely, each seemingly moving according to its own will and purpose as if in tune with something occult.

“What do I like about math?” Tengo asked himself aloud again in order to divert his attention from her fingers and her chest. “Math is like water. It has a lot of difficult theories, of course, but its basic logic is very simple. Just as water flows from high to low over the shortest possible distance, figures can only flow in one direction. You just have to keep your eye on them for the route to reveal itself. That’s all it takes. You don’t have to do a thing. Just concentrate your attention and keep your eyes open, and the figures make everything clear to you. In this whole, wide world, the only thing that treats me so kindly is math.”

Fuka-Eri thought about this for a while. “Why do you write fiction,” she asked in her expressionless way.

Tengo converted her question into longer sentences: “In other words, if I like math so much, why do I go to all the trouble of writing fiction? Why not just keep doing math? Is that it?”

She nodded.

“Hmm. Real life is different from math. Things in life don’t necessarily flow over the shortest possible route. For me, math is-how should I put it?-math is all too natural. It’s like beautiful scenery. It’s just there. There’s no need to exchange it with anything else. That’s why, when I’m doing math, I sometimes feel I’m turning transparent. And that can be scary.”

Fuka-Eri kept looking straight into Tengo’s eyes as if she were looking into an empty house with her face pressed up against the glass.

Tengo said, “When I’m writing a story, I use words to transform the surrounding scene into something more natural for me. In other words, I reconstruct it. That way, I can confirm without a doubt that this person known as ‘me’ exists in the world. This is a totally different process from steeping myself in the world of math.”

“You confirm that you exist,” Fuka-Eri said.

“I can’t say I’ve been one hundred percent successful at it,” Tengo said.

Fuka-Eri did not look convinced by Tengo’s explanation, but she said nothing more. She merely brought the glass of wine to her mouth and took soundless little sips as though drinking through a straw.

“If you ask me,” Tengo said, “you’re in effect doing the same thing. You transform the scenes you see into your own words and reconstruct them. And you confirm your own existence.”

Fuka-Eri’s hand that held her wineglass stopped moving. She thought about Tengo’s remark for a while, but again she offered no opinion.

“You gave shape to that process. In the form of the work you wrote,” Tengo added. “If the work succeeds in gaining many people’s approval and if they identify with it, then it becomes a literary work with objective value.”

Fuka-Eri gave her head a decisive shake. “I’m not interested in form.”

“You’re not interested in form,” Tengo said.

“Form has no meaning.”

“So then, why did you write the story and submit it for the new writers’ prize?”

She put down her wineglass. “I didn’t,” she said.

To calm himself, Tengo picked up his glass and took a drink of water. “You’re saying you didn’t submit it?”

Fuka-Eri nodded. “I didn’t send it in.”

“Well, who did?”

She gave a little shrug, then kept silent for a good fifteen seconds. Finally, she said, “It doesn’t matter.”

“It doesn’t matter,” Tengo repeated, emitting a long, slow breath from his pursed lips. Oh, great. Things really are not going to go smoothly. I knew it.

Several times, Tengo had formed personal relationships with his female cram school students, though always after they had left the school and entered universities, and it was always the girls who took the initiative. They would call and say they wanted to see him. The two of them would meet and go somewhere together. He had no idea what attracted them to him, but ultimately he was a bachelor, and they were no longer his students. He had no good reason to refuse when asked for a date.

Twice the dates had led to sex, but the relationships had eventually faded on their own. Tengo could not quite relax when he was with energetic young college girls. It was like playing with a kitten, fresh and fun at first, but tiring in the end. The girls, too, seemed disappointed to discover that in person, Tengo was not the same as the passionate young math lecturer they encountered in class. He could understand how they felt.

Tengo was able to relax when he was with older women. Not having to take the lead in everything seemed to lift a weight from his shoulders. And many older women liked him. Which is why, after having formed a relationship with a married woman ten years his senior a year ago, he had stopped dating any young girls. By meeting his older girlfriend in his apartment once a week, any desire (or need) he might have for a flesh-and-blood woman was pretty well satisfied. The rest of the week he spent shut up in his room alone, writing, reading, and listening to music; occasionally he would go for a swim in the neighborhood pool. Aside from a little chatting with his colleagues at the cram school, he hardly spoke with anyone. He was not especially dissatisfied with this life. Far from it: for him, it was close to ideal.

But this seventeen-year-old girl, Fuka-Eri, was different. The mere sight of her sent a violent shudder through him. It was the same feeling her photograph had given him when he first saw it, but in the living girl’s presence it was far stronger. This was not the pangs of love or sexual desire. A certain something, he felt, had managed to work its way in through a tiny opening and was trying to fill a blank space inside him. The void was not one that Fuka-Eri had made. It had always been there inside Tengo. She had merely managed to shine a special light on it.

“You’re not interested in writing fiction, and you didn’t enter the new writers’ competition,” Tengo said as if confirming what she had told him.

With her eyes locked on his, Fuka-Eri nodded in agreement. Then she gave a little shrug, as if shielding herself from a cold autumn blast.

“You don’t want to be a writer.” Tengo was shocked to hear himself asking a question without a question mark. The style was obviously contagious.

“No, I don’t,” Fuka-Eri said.

At that point their meal arrived-a large bowl of salad and a roll for Fuka-Eri, and seafood linguine for Tengo. Fuka-Eri used her fork to turn over several lettuce leaves, inspecting them as if they were imprinted with newspaper headlines.

“Well, somebody sent your Air Chrysalis to the publisher for the new writers’ competition. I found it when I was screening manuscripts.”

“Air Chrysalis,” Fuka-Eri said, narrowing her eyes.

“That’s the title of the novella you wrote,” Tengo said.

Fuka-Eri kept her eyes narrowed, saying nothing.

“That’s not the title you gave it?” Tengo asked with an uneasy twinge.

Fuka-Eri gave her head a tiny shake.

He began to feel confused again, but he decided not to pursue the question of the title. The important thing was to make some progress with the discussion at hand.

“Never mind, then. Anyway, it’s not a bad title. It has real atmosphere, and it’ll attract attention, make people wonder what it could possibly be about. Whoever thought of it, I have no problem with it as a title. I’m not sure about the distinction between ‘chrysalis’ and ‘cocoon,’ but that’s no big deal. What I’m trying to tell you is that the work really got to me, which is why I brought it to Mr. Komatsu. He liked it a lot, too, but he felt that the writing needed work if it was going to be a serious contender for the new writers’ prize. The style doesn’t quite measure up to the strength of the story, so what he wants to do is have it rewritten, not by you but by me. I haven’t decided whether I want to do it or not, and I haven’t given him my answer. I’m not sure it’s the right thing to do.”

Tengo broke off at that point to see Fuka-Eri’s reaction. There was no reaction.

“What I’d like to hear from you now is what you think of the idea of me rewriting Air Chrysalis instead of you. Even if I decided to do it, it couldn’t happen without your agreement and cooperation.”

Using her fingers, Fuka-Eri picked a cherry tomato out of her salad and ate it. Tengo stabbed a mussel with his fork and ate that.

“You can do it,” Fuka-Eri said simply. She picked up another tomato. “Fix it any way you like.”

“Don’t you think you should take a little more time to think it over? This is a pretty big decision.”

Fuka-Eri shook her head. No need.

“Now, supposing I rewrote your novella,” Tengo continued, “I would be careful not to change the story but just strengthen the style. This would probably involve some major changes. But finally, you are the author. It would remain a work by the seventeen-year-old girl named Fuka-Eri. That would not change. If it won the prize, you would get it. Just you. If it were published as a book, you would be the only author listed on the title page. We would be a team-the three of us, you, me, and Mr. Komatsu, the editor. But the only name on the book would be yours. He and I would stay in the background and not say a word, kind of like prop men in a play. Do you understand what I am telling you?”

Fuka-Eri brought a piece of celery to her mouth with her fork. “I understand,” she said with a nod.

“Air Chrysalis belongs entirely to you. It came out of you. I could never make it mine. I would be nothing but your technical helper, and you would have to keep that fact a complete secret. We’d be engaged in a conspiracy, in other words, to lie to the whole world. Any way you look at it, this is not an easy thing to do, to keep a secret locked up in your heart.”

“Whatever you say,” Fuka-Eri said.

Tengo pushed his mussel shells to the side of his plate and started to take a forkful of linguine but then reconsidered and stopped. Fuka-Eri picked up a piece of cucumber and bit it carefully, as if tasting something she had never seen before.

Fork in hand, Tengo said, “Let me ask you one more time. Are you sure you have no objection to my rewriting your story?”

“Do what you want,” Fuka-Eri said, when she had finished the cucumber.

“Any way I rewrite it is okay with you?”

“Okay.”

“Why is that?” he asked. “You don’t know a thing about me.”

Fuka-Eri gave a little shrug, saying nothing.

The two continued their meal wordlessly. Fuka-Eri gave her full concentration to her salad. Now and then she would butter a piece of bread, eat it, and reach for her wine. Tengo mechanically transported his linguine to his mouth and filled his mind with many possibilities.

Setting his fork down, he said, “You know, when Mr. Komatsu suggested this idea to me, I thought it was crazy, that there was no way it could work. I was planning to turn him down. But after I got home and thought about it for a while, I started to feel more and more that I wanted to give it a try. Ethical questions aside, I began to feel that I wanted to put my own stamp on the novella that you had written. It was-how to put this?-a totally natural, spontaneous desire.”

Or rather than a desire, hunger might be a better way to put it, Tengo added mentally. Just as Komatsu had predicted, the hunger was becoming increasingly difficult to suppress.

Fuka-Eri said nothing, but from somewhere deep inside her neutral, beautiful eyes, she looked hard at Tengo. She seemed to be struggling to understand the words that Tengo had spoken.

“You want to rewrite the story,” she asked.

Tengo looked straight into her eyes. “I think I do.”

A faint flash crossed Fuka-Eri’s black pupils, as if they were projecting something. Or at least they looked that way to Tengo.

Tengo held his hands out, as if he were supporting an imaginary box in the air. The gesture had no particular meaning, but he needed some kind of imaginary medium like that to convey his feelings. “I don’t know how to put it exactly,” he said, “but in reading Air Chrysalis over and over, I began to feel that I could see what you were seeing. Especially when the Little People appear. Your imagination has some special kind of power. It’s entirely original, and quite contagious.”

Fuka-Eri quietly set her spoon on her plate and dabbed at her mouth with her napkin.

“The Little People really exist,” she said softly.

“They really exist?”

Fuka-Eri paused before she said, “Just like you and me.”

“Just like you and me,” Tengo repeated.

“You can see them if you try.”

Her concise speaking style was strangely persuasive. From every word that came to her lips, he felt a precise, wedge-like thrust. He still could not tell, though, how seriously he should take her. There was something out of the ordinary about her, a screw slightly loose. It was an inborn quality, perhaps. He might be in the presence of an authentic talent in its most natural form, or it could all be an act. Intelligent teenage girls were often instinctively theatrical, purposely eccentric, mouthing highly suggestive words to confuse people. He had seen a number of such cases when it was impossible to distinguish the real thing from acting. Tengo decided to bring the conversation back to reality-or, at least, something closer to reality.

“As long as it’s okay with you, I’d like to start rewriting Air Chrysalis tomorrow.”

“If that is what you want to do.”

“It is what I want to do,” Tengo replied.

“There’s someone to meet,” Fuka-Eri said.

“Someone you want me to meet?”

She nodded.

“Now, who could that be?”

She ignored his question. “To talk to,” she added.

“I don’t mind,” Tengo said, “if it’s something I should do.”

“Are you free Sunday morning,” she asked, without a question mark.

“I am,” Tengo said. It’s as if we’re talking in semaphore, he thought.

They finished eating and parted. At the door of the restaurant, Tengo slipped a few ten-yen coins into the pay phone and called Komatsu’s work number. He was still in his office, but it took him a while to come to the phone. Tengo waited with the receiver on his ear.

“How did it go?” Komatsu asked right away.

“Fuka-Eri is basically okay with me rewriting Air Chrysalis, I think.”

“That’s great!” Komatsu exclaimed. “Marvelous! To tell you the truth, I was a little worried about you. I mean, you’re not exactly the negotiator type.”

“I didn’t do any negotiating,” Tengo said. “I didn’t have to convince her. I just explained the main points, and she pretty much decided on her own.”

“I don’t care how you did it. The results are what count. Now we can go ahead with the plan.”

“Except that I have to meet somebody first.”

“Meet somebody? Who?”

“I don’t know. She wants me to meet this person and talk.”

Komatsu kept silent for a few seconds. “So when are you supposed to do that?”

“This Sunday. She’s going to take me there.”

“There’s one important rule when it comes to keeping secrets,” Komatsu said gravely. “The fewer people who know the secret, the better. So far, only three of us know about the plan-you, me, and Fuka-Eri. If possible, I’d like to avoid increasing that number. You understand, don’t you?”

“In theory,” Tengo said.

Komatsu’s voice softened as he said, “Anyhow, Fuka-Eri is ready to have you rewrite her manuscript. That’s the most important thing. We can work out the rest.”

Tengo switched the receiver to his left hand and slowly pressed his right index finger against his temple. “To be honest,” he said to Komatsu, “this is making me nervous. I don’t have any real grounds for saying so, but I have this strong feeling that I’m being swept up in something out of the ordinary. I didn’t feel it when I was with Fuka-Eri, but it’s been getting stronger since she left. Call it a premonition, or just a funny feeling, but there is something strange going on here. Something out of the ordinary. I feel it less with my mind than my whole body.”

“Was it meeting Fuka-Eri that made you feel this way?”

“Maybe so. She’s probably the real thing. This is just my gut feeling, of course.”

“You mean that she has real talent?”

“I don’t know about her talent,” Tengo said. “I’ve just met her, after all. But she may actually be seeing things that you and I can’t see. She might have something special. That’s what’s bothering me.”

“You mean she might have mental issues?”

“She’s definitely eccentric, but I don’t think she’s crazy. There’s a logical thread to what she says, more or less. It’s just that… I don’t know… something’s bothering me.”

“In any case, did she take an interest in you?” Komatsu asked.

Tengo searched for the appropriate words with which to answer him, but was unable to find them. “I really can’t say about that,” he replied.

“Well, she met you, and she must have thought you were qualified to rewrite Air Chrysalis. That means she liked you. Good work, Tengo! What happens from here on out, I don’t know, either. There is some risk, of course. But risk is the spice of life. Start rewriting the manuscript right away. We don’t have any time to lose. I’ve got to return the rewritten manuscript to the pile of entries as soon as possible, switch it for the original. Can you do the job in ten days?”

Tengo sighed. “What a taskmaster!”

“Don’t worry, you don’t have to make it absolutely polished. We can still touch it up in the next stage. Just get it into reasonably good shape.”

Tengo did a general estimate of the job in his head. “If that’s the case, I might be able to pull it off in ten days. It’s still going to be a huge job, though.”

“Just give it everything you’ve got,” Komatsu urged him cheerfully. “Look at the world through her eyes. You’ll be the go-between-connecting Fuka-Eri’s world and the real world we live in. I know you can do it, Tengo, I just-”

At this point the last ten-yen coin ran out.

CHAPTER 5

Aomame

A PROFESSION REQUIRING

SPECIALIZED TECHNIQUES AND TRAINING

After finishing her job and exiting the hotel, Aomame walked a short distance before catching a cab to yet another hotel, in the Akasaka District. She needed to calm her nerves with alcohol before going home to bed. After all, she had just sent a man to the other side. True, he was a loathsome rat who had no right to complain about being killed, but he was, ultimately, a human being. Her hands still retained the sensation of the life draining out of him. He had expelled his last breath, and the spirit had left his body. Aomame had been to the bar in this Akasaka hotel any number of times. It was the top floor of a high-rise building, had a great view, and a comfortable counter.

She entered the bar a little after seven. A young piano and guitar duo were playing “Sweet Lorraine.” Their version was a copy of an old Nat King Cole record, but they weren’t bad. As always, she sat at the bar and ordered a gin and tonic and a plate of pistachios. The place was still not crowded-a young couple drinking cocktails as they took in the view, four men in suits who seemed to be discussing a business deal, a middle-aged foreign couple holding martini glasses. She took her time drinking the gin and tonic. She didn’t want the alcohol to take effect too quickly. The night ahead was long.

She pulled a book from her shoulder bag and started reading. It was a history of the South Manchurian Railway Company of the 1930s. The line and right-of-way had been ceded to Japan by Russia after the Russo-Japanese War of 1904-1905, after which the company had rapidly expanded its operations, becoming fundamental in Japan’s invasion of China. It was broken up by the Soviet army in 1945. Until the outbreak of the Russo-German War in 1941, one could travel between Shimonoseki and Paris in thirteen days via this line and the Trans-Siberian Railway.

Aomame figured that a young woman drinking alone in a hotel bar could not be mistaken for a high-class hooker on the prowl if she was wearing a business suit, had a big shoulder bag parked next to her, and sat there absorbed in a book about the South Manchurian Railway (a hardcover, no less). In fact, Aomame had no idea what kind of outfit a real high-class hooker would wear. If she herself were a prostitute looking for wealthy businessmen, she would probably try her best not to look like a prostitute so as to avoid either making potential clients nervous or having herself ejected from the bar. One way to accomplish that might be to wear a Junko Shimada business suit and white blouse, keep her makeup to a minimum, carry a big, practical shoulder bag, and have a book on the South Manchurian Railway open in front of her. Come to think of it, what she was doing now was not substantially different from a prostitute on the prowl.

As the time passed, the place gradually filled up. Before she knew it, Aomame was surrounded by the buzz of conversation. But none of the customers had what she was looking for. She drank another gin and tonic, ordered some crudités (she hadn’t eaten dinner yet), and continued reading. Eventually a man came and sat a few seats away from her at the bar. He was alone. Nicely tanned, he wore an expensively tailored blue-gray suit. His taste in neckties was not bad, either-neither flashy nor plain. He must have been around fifty, and his hair was more than a little thin. He wore no glasses. She guessed he was in Tokyo on business and, having finished the day’s work, wanted a drink before going to bed. Like Aomame herself. The idea was to calm the nerves by introducing a moderate amount of alcohol into the body.

Few men in Tokyo on business stayed in this kind of expensive hotel. Most chose a cheap business hotel, one near a train station, where the bed nearly filled the room, the only view from the window was the wall of the next building, and you couldn’t take a shower without bumping your elbows twenty times. The corridor of each floor had vending machines for drinks and toiletries. Either the company wouldn’t pay for anything better, or the men were pocketing the travel money left over from staying in such a cheap place. They would drink a beer from the local liquor store before going to bed, and wolf down a bowl of rice and beef for breakfast at the eatery next door.

A different class of people stayed at this hotel. When these men came to Tokyo on business, they never took anything but the bullet train’s luxury “green cars,” and they stayed only in certain elite hotels. Finishing a job, they would relax in the hotel bar and drink expensive whiskey. Most held management positions in first-rank corporations, or else they were independent businessmen or professionals such as doctors or lawyers. They had reached middle age, and money was no problem for them. They also knew more or less how to have a good time. This was the type that Aomame had in mind.

Aomame herself did not know why, but ever since the time she was twenty, she had been attracted to men with thinning hair. They should not be completely bald but have something left on top. And thin hair was not all it took to please her. They had to have well-shaped heads. Her ideal type was Sean Connery. His beautifully shaped head was sexy. Looking at him was all it took to set her heart racing. The man now sitting at the bar two seats away from her had a very well-shaped head-not as perfect as Sean Connery’s, of course, but attractive in its own way. His hairline had receded from the forehead and his sparse remaining hair recalled a frosty meadow in late autumn. Aomame raised her eyes a little from the pages of her book and admired his head shape for a while. His facial features were nothing special. Though not fat, his jowls were just beginning to sag, and he had a hint of bags under his eyes. He was the kind of middle-aged man you see everywhere. But that head shape of his she found very much to her liking.

When the bartender brought him a menu and a warm towel, the man ordered a Scotch highball without looking at the menu. “Do you prefer a certain brand?” the bartender asked. “Not really,” the man said. “Anything will be fine.” He had a calm, quiet voice and spoke with a soft Kansai accent. Then, as if it had just occurred to him, he asked if they had Cutty Sark. The bartender said they did. Not bad, thought Aomame. She liked the fact that he had not chosen Chivas Regal or some sophisticated single malt. It was her personal view that people who are overly choosy about the drinks they order in a bar tend to be sexually bland. She had no idea why this should be so.

Aomame also had a taste for Kansai accents. She especially enjoyed the mismatch between vocabulary and intonation when people born and raised in Kansai came up to Tokyo and tried to use Tokyo words with Kansai pronunciation. She found that special sound to be strangely calming. So now she made up her mind: she would go for this man. She was dying to run her fingers through the few strands of hair he had left. So when the bartender brought him his Cutty Sark highball, she said to the bartender loudly enough so the man was sure to hear her, “Cutty Sark on the rocks, please.” “Yes, ma’am, right away,” the bartender replied, his face a blank.

The man undid the top button of his shirt and loosened his tie, which was a dark blue with a fine-grained pattern. His suit was also dark blue. He wore a pale blue shirt with a standard collar. She went on reading her book as she waited for her Cutty Sark to come. Discreetly, she undid the top button of her blouse. The jazz duo played “It’s Only a Paper Moon.” The pianist sang a single chorus. Her drink arrived, and she took a sip. She sensed the man glancing in her direction. She raised her head and looked at him. Casually, as if by chance. When their eyes met, she gave him a faint, almost nonexistent smile, and then immediately faced forward again, pretending to look at the nighttime view.

It was the perfect moment for a man to approach a woman, and she had created it. But this man said nothing. What the hell is he waiting for? she wondered. He’s no kid. He should pick up on these subtle hints. Maybe he hasn’t got the guts. Maybe he’s worried about the age difference. Maybe he thinks I’ll ignore him or put him down: bald old coot of fifty has some nerve approaching a woman in her twenties! Damn, he just doesn’t get it.

She closed her book and returned it to her bag. Now she took the initiative.

“You like Cutty Sark?”

He looked shocked, as if he could not grasp the meaning of her question. Then he relaxed his expression. “Oh, yes, Cutty Sark,” he said, as if it suddenly came back to him. “I’ve always liked the label, the sailboat.”

“So you like boats.”

“Sailboats especially.”

Aomame raised her glass. The man raised his highball glass slightly. It was almost a toast.

Aomame slung her bag on her shoulder and, whiskey glass in hand, slipped over two seats to the stool next to his. He seemed a little surprised but struggled not to show it.

“I was supposed to meet an old high school girlfriend of mine here, but it looks like I’ve been stood up,” Aomame said, glancing at her watch. “She’s not even calling.”

“Maybe she got the date wrong.”

“Maybe. She’s always been kind of scatterbrained,” Aomame said. “I guess I’ll wait a little longer. Mind keeping me company? Or would you rather be alone?”

“No, not at all,” the man said, though he sounded somewhat uncertain. He knit his brows and looked at her carefully, as if assessing an object to be used as collateral. He seemed to suspect her of being a prostitute. But Aomame was clearly not a prostitute. He relaxed and let his guard down a little.

“Are you staying in this hotel?” he asked.

“No, I live in Tokyo,” she said, shaking her head. “I’m just here to meet my friend. And you?”

“In town on business,” he said. “From Osaka. For a meeting. A stupid meeting, but the company headquarters are in Osaka, so somebody had to come.”

Aomame gave him a perfunctory smile. I don’t give a shit about your business, mister, she thought, I just happen to like the shape of your head.

“I needed a drink after work. I’ve got one more job to finish up tomorrow morning, and then I head back to Osaka.”

“I just finished a big job myself,” Aomame said.

“Oh, really? What kind of work do you do?”

“I don’t like to talk about my work. It’s a kind of specialized profession.”

“Specialized profession,” the man responded, repeating her words. “A profession requiring specialized techniques and training.”

What are you, some kind of walking dictionary? Silently, she challenged him, but she just kept on smiling and said, “Hmm, I wonder…”

He took another sip of his highball and a handful of nuts from the bowl. “I’m curious what kind of work you do, but you don’t want to talk about it.”

She nodded. “Not yet, at least.”

“Does it involve words, by any chance? Say, you might be an editor or a university researcher?”

“What makes you think that?”

He straightened the knot of his necktie and redid the top button of his shirt. “I don’t know, you seemed pretty absorbed in that big book of yours.”

Aomame tapped her fingernail against the edge of her glass. “No, I just like to read. Without any connection to work.”

“I give up, then. I can’t imagine.”

“No, I’m sure you can’t,” she said, silently adding, “Ever.”

He gave her a casual once-over. Pretending to have dropped something, she bent over and gave him a good, long look at her cleavage and perhaps a peek at her white bra with lace trim. Then she straightened up and took another sip of her Cutty Sark on the rocks. The large, rounded chunks of ice clinked against the sides of her glass.

“How about another drink?” he asked. “I’ll order one too.”

“Please,” Aomame replied.

“You can hold your liquor.”

Aomame gave him a vague smile but quickly turned serious. “Oh, yes, I wanted to ask you something.”

“What would that be?”

“Have policemen’s uniforms changed lately? And the type of guns they carry?”

“What do you mean by ‘lately’?”

“In the past week,” she said.

He gave her an odd look. “Police uniforms and guns both underwent a change, but that was some years back. The jackets went from a stiff, formal style to something more casual, almost like a windbreaker. And they started carrying those new-model automatic pistols. I don’t think there have been any changes since then.”

“Japanese policemen always carried old-fashioned revolvers, I’m sure. Right up to last week.”

The man shook his head. “Now there, you’re wrong. They all started carrying automatics quite some time ago.”

“Can you say that with absolute certainty?”

Her tone gave him pause. He wrinkled his brow and searched his memory. “Well, if you put it that way, I can’t be one hundred percent sure, but I know I saw something in the papers about the switch to new pistols. It caused quite a stir. The usual citizens’ groups were complaining to the government that the pistols were too high-powered.”

“And this was a while ago?” Aomame asked.

The man called over the middle-aged bartender and asked him when the police changed their uniforms and pistols.

“In the spring two years ago,” the bartender replied, without hesitation.

“See?” the man said with a laugh. “Bartenders in first-class hotels know everything!”

The bartender laughed as well. “No, not really,” he said. “It just so happens my younger brother is a cop, so I clearly remember that stuff. My brother couldn’t stand the new uniforms and was always complaining about them. And he thought the new pistols were too heavy. He’s still complaining about those. They’re 9mm Beretta automatics. One click and you can switch them to semiautomatic. I’m pretty sure Mitsubishi’s making them domestically under license now. We almost never have any out-and-out gun battles in Japan; there’s just no need for such a high-powered gun. If anything, the cops have to worry now about having their guns stolen from them. But it was government policy back then to upgrade the force.”

“What happened to the old revolvers?” Aomame asked, keeping her voice as calm as she could.

“I’m pretty sure they were all recalled and dismantled,” the bartender said. “I remember seeing it on television. It was a huge job dismantling that many pistols and scrapping all that ammunition.”

“They should have just sold everything abroad,” said the thinning-haired company man.

“The constitution forbids the export of weapons,” the bartender pointed out modestly.

“See? Bartenders in first-class hotels-”

Aomame cut the man off and asked, “You’re telling me that Japanese police haven’t used revolvers at all for two years now?”

“As far as I know.”

Aomame frowned slightly. Am I going crazy? I just saw a policeman wearing the old-style uniform and carrying an old revolver this morning. I’m sure I never heard a thing about them getting rid of every single revolver, but I also can’t believe that these two middle-aged men are wrong or lying to me. Which means I must be mistaken.

“Thanks very much. I’ve heard all I need to about that,” she said to the bartender, who gave her a professional smile like a well-timed punctuation mark and went back to work.

“Do you have some special interest in policemen?” the middle-aged man asked her.

“No, not really,” Aomame answered, adding vaguely, “It’s just that my memory has gotten a little foggy”

They drank their new Cutty Sarks-the man his highball and Aomame hers on the rocks. The man talked about sailboats. He moored his small sailboat in the Nishinomiya yacht harbor, he said. He took it out to the ocean on holidays and weekends. He spoke passionately of how wonderful it was to feel the wind as you sailed alone on the sea. Aomame didn’t want to hear about any damned sailboats. Better for him to talk about the history of ball bearings or the distribution of mineral resources in Ukraine. She glanced at her watch and said, “Look, it’s getting late. Can I just ask you something straight out?”

“Sure,” he replied.

“It’s, uh, rather personal.”

“I’ll answer if I can.”

“Do you have a decent-sized cock? Is it on the big side?”

The man’s lips parted and his eyes narrowed as he looked at her for a while. He could not quite believe he had heard her correctly. But her face was utterly serious. She was not joking. Her eyes made that clear.

“Let me see,” he said, speaking earnestly. “I’m not really sure. I guess it’s pretty much normal size. I don’t know what to say when you spring it on me like that.”

“How old are you?” Aomame asked.

“I just turned fifty-one last month, but…,” he said.

“You’ve been living more than fifty years with a normal brain, you have a decent job, you even own your own sailboat, and still you can’t tell whether your cock is bigger or smaller than normal?”

“Well, I suppose it could be a little bigger,” he said with a degree of difficulty after giving it some thought.

“You’re sure, now?”

“Why are you so concerned?”

“Concerned? Who says I’m concerned?”

“Well, no one, but…,” he said, recoiling slightly atop his bar stool. “That seems to be the problem we’re discussing at the moment.”

“Problem? It’s no problem. No problem at all,” Aomame declared. “I just happen to like big cocks. Visually speaking. I’m not saying I need a big one to feel anything, no no. Or that I’m okay with anything as long as it’s big. All I’m saying is I tend to like ’em on the big side. Is there something wrong with that? People have their likes and dislikes. But ridiculously big ones are no good. They just hurt. Do you see what I mean?”

“Well, then, I might be able to please you with mine. It’s somewhat bigger than standard, I think, but it’s not ridiculously big, either. It’s-shall I say?-just right…”

“You’re not lying to me, now?”

“What would be the point of lying about something like that?”

“Well, all right, then, maybe you should give me a peek.”

“Here?”

Aomame frowned while struggling to control herself. “Here?! Are you crazy? What are you thinking, at your age? You’re wearing a good suit and even a tie, but where’s your social common sense? You can’t just whip out your cock in a place like this. Imagine what the people around you would think! No, we go to your room now, and I let you take your pants off and show me. Just the two of us. That much should be obvious to you.”

“So I show you, and then what happens?” he asked worriedly.

“What happens after you show it to me?” Aomame asked, catching her breath and producing a major uncontrolled frown. “We have sex, obviously. What else? I mean, we go to your room, you show me your cock, and I say, ‘Thank you very much for showing me such a nice one. Good night,’ and I go home? You must have a screw loose somewhere.”

The man gasped to see Aomame’s face undergoing such dramatic changes before his eyes. A frown from Aomame could make any man shrivel up. Little children might pee in their pants, the impact of her frown was so powerful. Maybe I overdid it, she thought. I really shouldn’t frighten him so badly. At least not until I’ve taken care of business. She quickly returned her face to its normal state and forced a smile. Then, as if spelling it out for him, she said, “Here’s what happens. We go to your room. We get in bed. We have sex. You’re not gay or impotent, are you?”

“No, I don’t believe so. I have two children…”

“Look, nobody’s asking you how many kids you’ve got. Do I look like a census taker? Keep the details to yourself. All I’m asking is whether you can get it up when you’re in bed with a woman. Nothing else.”

“As far back as I can remember, I’ve never failed to perform when necessary,” he said. “But tell me-are you a professional? Is this your job?”

“No, it is not my job, so you can stop that right now. I am not a professional, or a pervert, just an ordinary citizen. An ordinary citizen who wants nothing more than to have intercourse with a member of the opposite sex. There’s nothing special about me. I’m totally normal. What could be wrong with that? I’ve just finished a tough job, the sun is down, I’ve had a little to drink, and I’d like to let off steam by having sex with a stranger. To calm my nerves. That’s what I need. You’re a man, you know how I feel.”

“Of course I do, but…”

“I’m not looking for any money. I’d almost pay you if you can satisfy me. And I’ve got condoms with me, so you don’t have to worry. Am I making myself clear?”

“You certainly are, but…”

“But what? You don’t seem all that eager. Am I not good enough for you?”

“That’s not it at all. I just don’t get it. You’re young and pretty, and I’m old enough to be your father…”

“Oh, stop it, will you please? Sure you’re a lot older than me, but I’m not your damn daughter, and you’re not my damn father. That much is obvious. It sets my nerves on edge to be subjected to such meaningless generalizations. I just like your bald head. I like the way it’s shaped. Do you see?”

“Well, I wouldn’t exactly call myself bald. I know my hairline is a little…”

“Shut up, will you?” Aomame said, trying her best not to frown. I shouldn’t scare him too much, she thought, softening her tone somewhat. “That’s really not important.”

Look, mister, I don’t care what you think, you are bald. If the census had a “bald” category, you’d be in it, no problem. If you go to heaven, you’re going to bald heaven. If you go to hell, you’re going to bald hell. Have you got that straight? Then stop looking away from the truth. Let’s go now. I’m taking you straight to bald heaven, nonstop.

The man paid the bill and they went to his room.

His penis was in fact somewhat larger than normal, though not too large, as advertised. Aomame’s expert handling soon made it big and hard. She took off her blouse and skirt.

“I know you’re thinking my breasts are small,” she said coldly as she looked down at him in her underwear. “You came through with a good-sized cock and all you get in return is these puny things. I bet you feel cheated.”

“Not at all,” he reassured her. “They’re not that small. And they’re really quite beautiful.”

“I wonder,” she said. “Let me just say this, though. I never wear these frilly lace bras. I had to put this one on today for work, to show off a little cleavage.”

“What is this work of yours?”

“Look, I told you before. I don’t want to discuss my job here. I can say this much, though: it’s not that easy being a woman.”

“Well, it’s not that easy being a man, either.”

“Maybe not, but you never have to put on a lacy bra when you don’t want to.”

“True…”

“So don’t pretend to know what you’re talking about. Women have it much tougher than men. Have you ever had to climb down a steep stairway in high heels, or climb over a barricade in a miniskirt?”

“I owe you an apology,” the man said simply.

She reached back, unhooked her bra, and threw it on the floor. Then she rolled down her stockings and threw those on the floor as well. Lying down beside him, she started working on his penis again. “Pretty impressive,” she said. “Nice shape, just about ideal size, and firm as a tree trunk.”

“I’m glad it meets with your approval,” he said with apparent relief.

“Now just let big sister do her thing. She’ll make this little man of yours twitch with happiness.”

“Maybe we should shower first. I’m pretty sweaty”

“Oh, shut up,” Aomame said, giving his right testicle a light snap, as if issuing a warning. “I came here to have sex, not take a shower. Got it? We do it first. Fuck like crazy. To hell with a little sweat. I’m not a blushing schoolgirl.”

“All right,” the man said.

When they were finished and she was caressing the back of the man’s exposed neck as he lay facedown, exhausted, Aomame felt a strong urge to plunge her sharp needle into that special place. Maybe I should really do it, the thought flashed through her mind. The ice pick was in her bag, wrapped in cloth. The needle that she had spent so much time sharpening was covered by a specially softened cork. It would have been so easy, just a quick shove of her right palm against the wooden handle. He’d be dead before he knew what hit him. No pain. It would be ruled a natural death. But of course she stopped herself. There was no reason to expunge this man from society, aside from the fact that he no longer served any purpose for Aomame. She shook her head and swept the dangerous thought from her mind.

This man is not an especially bad person, she told herself. He was pretty good in bed, too. He had enough control not to ejaculate until he had made her come. The shape of his head and the degree of his baldness were just the way she liked them. The size of his penis was exactly right. He was courteous, had good taste in clothes, and was in no way overbearing. True, he was tremendously boring, which really got on her nerves, but that was not a crime deserving death. Probably.

“Mind if I turn on the television?” she asked.

“Fine,” he said, still on his stomach.

Naked in bed, she watched the eleven o’clock news to the end. In the Middle East, Iran and Iraq were still embroiled in their bloody war. It was a quagmire, with no sign of a settlement. In Iraq, young draft dodgers had been strung up on telephone poles as an example to others. The Iranian government was accusing Saddam Hussein of having used nerve gas and biological weapons. In America, Walter Mondale and Gary Hart were battling to become the Democratic candidate for president. Neither looked like the brightest person in the world. Smart presidents usually became the target of assassins, so people with higher-than-average intelligence probably did their best to avoid being elected.

On the moon, the construction of a permanent observation post was making progress. The United States and the Soviet Union were cooperating on this project, for a change, as they had done with the Antarctic observation post. An observation post on the moon? Aomame cocked her head. I haven’t heard anything about that. What is wrong with me? But she decided not to think too deeply about it. There were more pressing problems to consider. A large number of people had died in a mine fire in Kyushu, and the government was looking into the cause. What most surprised Aomame was the fact that people continued to dig coal out of the earth in an age when bases were being built on the moon. America was pushing Japan to open its financial markets. Morgan Stanley and Merrill Lynch were lighting fires under the government in search of new sources of profit. Next there was a feature that introduced a clever cat from Shimane Prefecture that could open a window and let itself out. Once out, it would close the window. The owner had trained the cat to do this. Aomame watched with admiration as the slim black cat turned around, stretched a paw out, and, with a knowing look in its eye, slid the window closed.

There was a great variety of news stories, but no report on the discovery of a body in a Shibuya hotel. After the news, Aomame turned the TV off with the remote control. The room was hushed, the only sound the soft, rhythmic breathing of the man sleeping beside her.

That other man, the one in the hotel room, is probably still slumped over his desk, looking sound asleep, like this one. Without the breathing. That rat can never wake and rise again. Aomame stared at the ceiling, imagining the look of the corpse. She gave her head a slight shake and indulged in a lonely frown. Then she slipped out of bed and gathered her clothing from the floor, piece by piece.

CHAPTER 6

Tengo

DOES THIS MEAN DOES THIS MEAN WE’RE GOING PRETTY FAR FROM THE CITY?

The next call from Komatsu came early Friday morning, shortly after five o’clock. Tengo was just then dreaming about crossing a long stone bridge on a river. He was going to retrieve a document that he had forgotten on the opposite shore. He was alone. The river was big and beautiful, with sandbars here and there. The river flowed gently, and willows grew on the sandbars. He could see the elegant shape of trout in the water. The willows’ brilliant green leaves hung down, gently touching the water’s surface. The scene could have come from a Chinese plate. Tengo woke and looked at the clock by his pillow in the dark. Of course he knew before lifting the receiver who would be calling at such a time.

“Do you have a word processor, Tengo?” Komatsu asked. No “Good morning,” no “Were you up?” If he was awake now, Komatsu must have pulled an all-nighter. He had certainly not awakened early to see the sun rise. He must have recalled something he wanted to tell Tengo before going to bed.

“No, of course not,” Tengo answered. He was still in pitch darkness, halfway across the long bridge. He rarely had such vivid dreams. “It’s nothing to boast about, but I can’t afford anything like that.”

“Do you know how to use one?”

“I do. I can pretty much handle either a dedicated word processor or a computer. We have them at school. I use them all the time for work.”

“Good. I want you to buy one today. I don’t know a thing about machines, so I’ll leave it to you to pick out the make and model. Send me a bill afterward. I want you to start revising Air Chrysalis as soon as possible.”

“You know, we’re talking about at least 250,000 yen-for a cheap one.”

“That’s no problem.”

Tengo cocked his head in wonderment. “So, you’re saying you’re going to buy me a word processor?”

“That I am-from my own little private stash. This job deserves at least that much of an investment. We’ll never get anything done playing it cheap. As you know, Air Chrysalis arrived as a word-processed manuscript, which means we’ll have to use a word processor to rewrite it. I want you to make the new one look like the old one. Can you start the rewrite today?”

Tengo thought about it a moment. “I can start it anytime I decide to, but Fuka-Eri wants me to meet someone this Sunday before she gives me permission, and of course I haven’t met the person yet. If those negotiations break down, anything we do now could be a complete waste of time and money”

“Never mind, it’ll work out. Don’t worry about the details. Start working right away. We’re in a race against time.”

“Are you that sure my interview will go well?”

“That’s what my gut tells me,” Komatsu said. “I go by the gut. I might not appear to have any talent, but I’ve got plenty of gut instinct-if I do say so myself. That’s how I’ve survived all these years. By the way, Tengo, do you know what the biggest difference is between talent and gut instinct?”

“I have no idea.”

“You can have tons of talent, but it won’t necessarily keep you fed. If you have sharp instincts, though, you’ll never go hungry.”

“I’ll keep that in mind,” Tengo said.

“All I’m saying is, don’t worry. You can start the job today.”

“If you say so, it’s fine with me. I was just trying to avoid kicking myself for starting too early.”

“Let me worry about that. I’ll take complete responsibility.”

“Okay, then. I’m seeing somebody this afternoon, but I’ll be free to start working after that. I can shop for a word processor this morning.”

“That’s great, Tengo. I’m counting on you. We’ll join forces and turn the world upside down.”

Tengo’s married girlfriend called just after nine, when she was finished dropping her husband and kids off at the train station for their daily commute. She was supposed to be visiting Tengo’s apartment that afternoon. They always got together on Fridays.

“I’m just not feeling right,” she said. “Sorry, but I don’t think I can make it today. See you next week.”

“Not feeling right” was her euphemism for her period. She had been raised to prefer delicate, euphemistic expressions. There was nothing delicate or euphemistic about her in bed, but that was another matter. Tengo said he was also sorry to miss her that day, but he supposed it couldn’t be helped.

In fact, he was not all that sorry to miss her on this particular Friday. He always enjoyed sex with her, but his feelings were already moving in the direction of rewriting Air Chrysalis. Ideas were welling up inside him like life-forms stirring in a primordial sea. This way, I’m no different from Komatsu, he thought. Nothing has been formally settled, and already my feelings are headed in that direction on their own.

At ten o’clock he went to Shinjuku and bought a Fujitsu word processor with his credit card. It was the latest model, far lighter than earlier versions. He also bought ink ribbon cartridges and paper. He carried everything back to his apartment, set the machine on his desk, and plugged it in. At work he used a full-sized Fujitsu word processor, and the basic functions of this portable model were not much different. To reassure himself of its operation, he launched into the rewriting of Air Chrysalis.

He had no well-defined plan for rewriting the novella, no consistent method or guidelines that he had prepared, just a few detailed ideas for certain sections. Tengo was not even sure it was possible to do a logical rewrite of a work of fantasy and feeling. True, as Komatsu had said, the style needed a great deal of improvement, but would it be possible for him to do that without destroying the work’s fundamental nature and atmosphere? Wouldn’t this be tantamount to giving a butterfly a skeleton? Such thoughts only caused him confusion and anxiety. But events had already started moving, and he had a limited amount of time. He couldn’t just sit there, thinking, arms folded. All he could do was deal with one small, concrete problem after another. Perhaps, as he worked on each detail by hand, an overall image would take shape spontaneously.

“I know you can do it, Tengo,” Komatsu had declared with confidence, and for some unfathomable reason, Tengo himself was able to swallow Komatsu’s words whole-for now. In both word and action, Komatsu could be a questionable character, and he basically thought of no one but himself. If the occasion arose, he would drop Tengo without batting an eyelash. But as Komatsu himself liked to say, he had special instincts as an editor. He made all judgments instantaneously and carried them out decisively, unconcerned what other people might say. This was a quality indispensable to a brilliant commanding officer on the front lines, but it was a quality that Tengo himself did not possess.

It was half past twelve by the time Tengo started rewriting Air Chrysalis. He typed the first few pages of the manuscript into the word processor as is, stopping at a convenient break in the story. He would rewrite this block of text first, changing none of the content but thoroughly reworking the style. It was like remodeling a condo. You leave the basic structure intact, keep the kitchen and bathroom in place, but tear out and replace the flooring, ceiling, walls, and partitions. I’m a skilled carpenter who’s been put in charge of everything, Tengo told himself. I don’t have a blueprint, so all I can do is use my intuition and experience to work on each separate problem that comes up.

After typing it in, he reread Fuka-Eri’s text, adding explanatory material to sections that felt too obscure, improving the flow of the language, and deleting superfluous or redundant passages. Here and there he would change the order of sentences or paragraphs. Fuka-Eri was extremely sparing in her use of adjectives and adverbs, and he wanted to remain consistent with that aspect of her style, but in certain places where he felt more descriptions were necessary, he would supply something appropriate. Her style overall was juvenile and artless, but the good and the bad passages stood out from each other so clearly that choosing among them took far less time and trouble than he had expected. The artlessness made some passages dense and difficult but it gave others a startling freshness. He needed only to throw out and replace the first type, and leave the second in place.

Rewriting her work gave Tengo a renewed sense that Fuka-Eri had written the piece without any intention of leaving behind a work of literature. All she had done was record a story-or, as she had put it, things she had actually witnessed-that she possessed inside her, and it just so happened that she had used words to do it. She might just as well have used something other than words, but she had not come across a more appropriate medium. It was as simple as that. She had never had any literary ambition, no thought of making the finished piece into a commodity, and so she felt no need to pay attention to the details of style, as if she had been making a room for herself and all she needed was walls and a roof to keep the weather out. This was why it made no difference to her how much Tengo reworked her writing. She had already accomplished her objective. When she said, “Fix it any way you like,” she was almost certainly expressing her true feelings.

And yet, the sentences and paragraphs that comprised Air Chrysalis were by no means the work of an author writing just for herself. If Fuka-Eri’s sole objective was to record things she had witnessed or imagined, setting them down as sheer information, she could have accomplished that much with a list. She didn’t have to go to the trouble of fashioning a story, which was unmistakably writing that was meant for other people to pick up and read, which was precisely why Air Chrysalis, though written without the objective of creating a literary work, and in crude and artless language, still had succeeded in acquiring the power to appeal directly to the heart. The more he read, however, the more convinced Tengo became that those “other people” were almost certainly not the same “general public” that modern literature invariably had in mind.

All right, then, what kind of reader was this meant for?

Tengo had no idea.

All he knew for sure was that Air Chrysalis was an utterly unique work of fiction combining enormous strengths with enormous flaws, and that it seemed to possess an objective that was something quite special.

…

Tengo found that his rewrite was more than doubling the length of the text. The original was far more often underwritten than overwritten, so rewriting it for coherence and consistency could not help but increase its volume. Fuka-Eri’s text was so threadbare! True, with its more logical style and consistent point of view, the new version was far easier to read, but the overall flow was becoming strangely sluggish. Its logicality showed through too clearly, dulling the sharpness of the original.

Once he had filled out this first block of text, Tengo’s next task was to eliminate from his bloated manuscript everything that was not strictly necessary, to remove every extra bit of fat. Subtraction was a far simpler process than addition, and it reduced the volume of his text by some thirty percent. It was a kind of mind game. He would set a certain time period for expanding the text as much as possible, then set a certain time period for reducing the text as much as possible. As he alternated tenaciously between the two processes, the swings between them gradually shrank in size, until the volume of text naturally settled down where it belonged, arriving at a point where it could be neither expanded nor reduced. He excised any hint of ego, shook off all extraneous embellishments, and sent all transparent signs of imposed logic into the back room. Tengo had a gift for such work. He was a born technician, possessing both the intense concentration of a bird sailing through the air in search of prey and the patience of a donkey hauling water, playing always by the rules of the game.

Tengo had been all but lost in the work for some time when he looked up to find it was nearly three o’clock. Come to think of it, he hadn’t eaten lunch yet. He went to the kitchen, put a kettle on to boil, and ground some coffee beans. He ate a few crackers with cheese, followed those with an apple, and when the water boiled, made coffee. Drinking this from a large mug, he distracted himself with thoughts of sex with his older girlfriend. Ordinarily, he would have been doing it with her right about now. He pictured the things that he would be doing, and the things that she would be doing. He closed his eyes, turned his face toward the ceiling, and released a deep sigh heavy with suggestion and possibility.

Tengo then went back to his desk, switched circuits in his brain again, and read through his rewritten opening to Air Chrysalis on the word processor’s screen the way the general in the opening scene of Stanley Kubrick’s Paths of Glory makes his rounds inspecting the trenches. He approved of what he found. Not bad. The writing was much improved. He was making headway. But not enough. He still had lots to do. The trench walls were crumbling here and there. The machine guns’ ammunition was running out. The barbed wire barriers had noticeable thin spots.

He printed a draft, saved the document, turned off the word processor, and shifted the machine to the side of his desk. Now, with pencil in hand, he did another careful read-through of the text, this time on paper. Again he deleted parts that seemed superfluous, fleshed out passages that felt underwritten, and revised sections until they fit more smoothly into the rest of the story. He selected his words with all the care of a craftsman choosing the perfect piece of tile to fill a narrow gap in a bathroom floor, inspecting the fit from every angle. Where the fit was less than perfect, he adjusted the shape. The slightest difference in nuance could bring the passage to life or kill it.

The exact same text was subtly different to read when viewed on the printed pages rather than on the word processor’s screen. The feel of the words he chose would change depending on whether he was writing them on paper in pencil or typing them on the keyboard. It was imperative to do both. He turned the machine on again and typed each penciled correction back into the word-processed document. Then he reread the revised text on the screen. Not bad, he told himself. Each sentence possessed the proper weight, which gave the whole thing a natural rhythm.

Tengo sat up straight in his chair, stretched his back, and, turning his face to the ceiling, let out a long breath. His job was by no means done. When he reread the text in a few days, he would find more things that needed fixing. But this was fine for now. His powers of concentration had just about reached their limit. He needed a cooling-off period. The hands of the clock were nearing five, and the light of day was growing dim. He would rewrite the next block tomorrow. It had taken him almost the whole day to rewrite just the first few pages. This was a lot more time-consuming than he had expected it to be. But the process should speed up once the rules were laid down and a rhythm took hold. Besides, the most difficult and time-consuming part would be the opening. Once he got through that, the rest-

Tengo pictured Fuka-Eri and wondered how she would feel when she read the rewritten manuscript. But then he realized that he had no idea how Fuka-Eri would feel about anything. He knew virtually nothing about her other than that she was seventeen, a junior in high school with no interest in taking college entrance exams, spoke in a very odd way, liked white wine, and had a disturbingly beautiful face.

Still, Tengo had begun to have a fairly strong sense that his grasp of the world that Fuka-Eri was trying to depict (or record) in Air Chrysalis was generally accurate. The scenes that Fuka-Eri had created with her peculiar, limited vocabulary took on a new clarity and vividness when reworked by Tengo, who paid such careful attention to detail. They flowed now. He could see that. All he had provided the work was a level of technical reinforcement, but the results were utterly natural, as if he himself had written the thing from scratch. Now the story of Air Chrysalis was beginning to emerge with tremendous power.

This was a great source of happiness for Tengo. The long hours of mental concentration had left him physically spent but emotionally uplifted. For some time after he had turned off the word processor and left his desk, Tengo could not suppress the desire to keep rewriting the story. He was enjoying the work immensely. At this rate, he might manage not to disappoint Fuka-Eri-though in fact he could not picture Fuka-Eri being either disappointed or pleased. Far from it. He could not even picture her cracking a smile or displaying the slightest hint of displeasure. Her face was devoid of expression. Tengo could not tell whether she lacked expression because she had no feelings or the feelings she had were unconnected to her expression. In any case, she was a mysterious girl.

The heroine of Air Chrysalis was probably Fuka-Eri herself in the past. A ten-year-old girl, she lived in a special mountain commune (or commune-like place), where she was assigned to look after a blind goat. All the children in the commune had work assignments. Though the goat was old, it had special meaning for the community, so the girl’s duty was to make sure that no harm came to it. She was not allowed to take her eyes off it for a second. One day, however, in a moment of carelessness, she did exactly that, and the goat died. As her punishment, the girl was put in total isolation for ten days, locked in an old storehouse with the goat’s corpse.

The goat served as a passageway to this world for the Little People. The girl did not know whether the Little People were good or bad (and neither did Tengo). When night came, the Little People would enter this world through the corpse, and they would go back to the other side when dawn broke. The girl could speak to them. They taught her how to make an air chrysalis.

What most impressed Tengo was the concrete detail with which the blind goat’s traits and actions were depicted. These details were what made the work as a whole so vivid. Could Fuka-Eri have actually been the keeper of a blind goat? And could she have actually lived in a mountain commune like the one in the story? Tengo guessed that the answer in both cases was yes. Because if she had never had these experiences, Fuka-Eri was a storyteller of rare, inborn talent.

Tengo decided that he would ask Fuka-Eri about the goat and the commune the next time they met (which was to be on Sunday). Of course she might not answer his questions. Judging from their previous conversation, it seemed that Fuka-Eri would only answer questions when she felt like it. When she didn’t want to answer, or when she clearly had no intention of responding, she simply ignored the questions, as if she had never heard them. Like Komatsu. The two were much alike in that regard. Which made them very different from Tengo. If someone asked Tengo a question, any question, he would do his best to answer it. He had probably been born that way.

His older girlfriend called him at five thirty.

“What did you do today?” she asked.

“I was writing a story all day,” he answered, half truthfully. He had not been writing his own fiction. But this was not something he could explain to her in any detail.

“Did it go well?”

“More or less.”

“I’m sorry for canceling today on such short notice. I think we can meet next week.”

“I’ll be looking forward to it.”

“Me too,” she said.

After that, she talked about her children. She often did that with Tengo. She had two little girls. Tengo had no siblings and obviously no children, so he didn’t know much about young children. But that never stopped her from telling Tengo about hers. Tengo rarely initiated a conversation, but he enjoyed listening to other people. And so he listened to her with interest. Her older girl, a second grader, was probably being bullied at school, she said. The girl herself had told her nothing, but the mother of one of the girl’s classmates had let her know that this was apparently happening. Tengo had never met the girl, but he had once seen a photograph. She didn’t look much like her mother.

“Why are they bullying her?” Tengo asked.

“She often has asthma attacks, so she can’t participate in a lot of activities with the other kids. Maybe that’s it. She’s a sweet little thing, and her grades aren’t bad.”

“I don’t get it,” Tengo said. “You’d think they’d take special care of a kid with asthma, not bully her.”

“It’s never that simple in the kids’ world,” she said with a sigh. “Kids get shut out just for being different from everyone else. The same kind of thing goes on in the grown-up world, but it’s much more direct in the children’s world.”

“Can you give me a concrete example?”

She gave him several examples, none of which was especially bad in itself, but which, continued on a daily basis, could have a severe impact on a child: hiding things, not speaking to the child, or doing nasty imitations of her. “Did you ever experience bullying when you were a child?”

Tengo thought back to his childhood. “I don’t think so,” he answered. “Or maybe I just never noticed.”

“If you never noticed, it never happened. I mean, the whole point of bullying is to make the person notice it’s being done to him or her. You can’t have bullying without the victim noticing.”

Even as a child, Tengo had been big and strong, and people treated him with respect, which was probably why he was never bullied. But he had far more serious problems than mere bullying to deal with back then.

“Were you ever bullied?” Tengo asked.

“Never,” she declared, but then she seemed to hesitate. “I did do some bullying, though.”

“You were part of a group that did it?”

“Yes, in the fifth grade. We got together and decided not to talk to one boy. I can’t remember why. There must have been a reason, but it probably wasn’t a very good one if I can’t even remember what it was. I still feel bad about it, though. I’m ashamed to think about it. I wonder why I went and did something like that. I have no idea what made me do it.”

This reminded Tengo of a certain event, something from the distant past that he would recall now and then. Something he could never forget. But he decided not to mention it. It would have been a long story. And it was the kind of thing that loses the most important nuances when reduced to words. He had never told anyone about it, and he probably never would.

“Finally,” his girlfriend said, “everybody feels safe belonging not to the excluded minority but to the excluding majority. You think, Oh, I’m glad that’s not me. It’s basically the same in all periods in all societies. If you belong to the majority, you can avoid thinking about lots of troubling things.”

“And those troubling things are all you can think about when you’re one of the few.”

“That’s about the size of it,” she said mournfully. “But maybe, if you’re in a situation like that, you learn to think for yourself.”

“Yes, but maybe what you end up thinking for yourself about is all those troubling things.”

“That’s another problem, I suppose.”

“Better not think about it too seriously,” Tengo said. “I doubt it’ll turn out to be that terrible. I’m sure there must be a few kids in her class who know how to use their brains.”

“I guess so,” she said, and then she spent some time alone with her thoughts. Holding the receiver against his ear, Tengo waited patiently for her to gather her thoughts together.

“Thanks,” she said finally. “I feel a little better after talking to you.” She seemed to have found some answers.

“I feel a little better too,” Tengo said.

“Why’s that?”

“Talking to you.”

“See you next Friday,” she said.

After hanging up, Tengo went out to the neighborhood supermarket. Returning home with a big bag of groceries, he wrapped the vegetables and fish in plastic and put them in the refrigerator. He was preparing dinner to the refrains of an FM music broadcast when the phone rang. Four phone calls in one day was a lot for Tengo. He could probably count the number of days that such a thing happened in any one year. This time it was Fuka-Eri. “About Sunday,” she said, without saying hello.

He could hear car horns honking at the other end. A lot of drivers seemed to be angry about something. She was probably calling from a public phone on a busy street.

“Yes,” he said, adding meat to the bones of her bare pronouncement. “Sunday morning-the day after tomorrow-I’ll be seeing you and meeting somebody else.”

“Nine o’clock. Shinjuku Station. Front end of the train to Tachikawa,” she said, setting forth three facts in a row.

“In other words, you want to meet on the outward-bound platform of the Chuo Line where the first car stops, right?”

“Right.”

“Where should I buy a ticket to?”

“Anywhere.”

“So I should just buy any ticket and adjust the fare where we get off,” he said, supplementing material to her words the way he was doing with Air Chrysalis. “Does this mean we’re going pretty far from the city?”

“What were you just doing,” she asked, ignoring his question.

“Making dinner.”

“Making what.”

“Nothing special, just cooking for myself. Grilling a dried mackerel and grating a daikon radish. Making a miso soup with littlenecks and green onions to eat with tofu. Dousing cucumber slices and wakame seaweed with vinegar. Ending up with rice and nappa pickles. That’s all”

“Sounds good.”

“I wonder. Nothing special. Pretty much what I eat all the time,” Tengo said.

Fuka-Eri kept silent. Long silences did not seem to bother her, but this was not the case for Tengo.

“Oh yes,” he said, “I should tell you I started rewriting your Air Chrysalis today. I know you haven’t given us your final permission, but there’s so little time, I’d better get started if we’re going to meet the deadline.”

“Mr. Komatsu said so,” she asked, without a question mark.

“Yes, he is the one who told me to get started.”

“Are you and Mr. Komatsu close,” she asked.

“Well, sort of,” Tengo answered. No one in this world could actually be “close” to Komatsu, Tengo guessed, but trying to explain this to Fuka-Eri would take too long.

“Is the rewrite going well.”

“So far, so good.”

“That’s nice,” Fuka-Eri said. She seemed to mean it. It sounded to Tengo as if Fuka-Eri was happy in her own way to hear that the rewriting of her work was going well, but given her limited expression of emotion, she could not go so far as to openly suggest this.

“I hope you’ll like what I’m doing,” he said.

“Not worried.”

“Why not?” Tengo asked.

Fuka-Eri did not answer, lapsing into silence on her end. It seemed like a deliberate kind of silence, designed to make Tengo think, but try as he might, Tengo could come up with no explanation for why she should have such confidence in him.

He spoke to break the silence. “You know, there’s something I’d like to ask you. Did you actually live in a commune-type place and take care of a goat? The descriptions are so realistic, I wanted to ask you if these things actually happened.”

Fuka-Eri cleared her throat. “I don’t talk about the goat.”

“That’s fine,” Tengo said. “You don’t have to talk about it if you don’t want to. I just thought I’d try asking. Don’t worry. For the author, the work is everything. No explanations needed. Let’s meet on Sunday. Is there anything I should be concerned about in meeting that person?”

“What do you mean.”

“Well… like I should dress properly, or bring a gift or something. You haven’t given me any hint what the person is like.”

Fuka-Eri fell silent again, but this time it did not seem deliberate. She simply could not fathom the purpose of his question or what prompted him to ask it. His question hadn’t landed in any region of her consciousness. It seemed to have gone beyond the bounds of meaning, sucked into permanent nothingness like a lone planetary exploration rocket that has sailed beyond Pluto.

“Never mind,” he said, giving up. “It’s not important.” It had been a mistake even to ask Fuka-Eri such a question. He supposed he could pick up a basket of fruit or something along the way.

“Okay, then, see you at nine o’clock Sunday morning,” Tengo said.

Fuka-Eri hesitated a few moments, and then hung up without saying anything, no “Good-bye,” no “See you Sunday,” no anything. There was just the click of the connection being cut. Perhaps she had nodded to Tengo before hanging up the receiver. Unfortunately, though, body language generally fails to have its intended effect on the phone. Tengo set down the receiver, took two deep breaths, switched the circuits of his brain to something more realistic, and continued with the preparations for his modest dinner.

CHAPTER 7

Aomame

QUIETLY, SO AS NOT TO WAKE THE BUTTERFLY

Just after one o’clock Saturday afternoon, Aomame visited the Willow House. The grounds of the place were dominated by several large, old willow trees that towered over the surrounding stone wall and swayed soundlessly in the wind like lost souls. Quite naturally, the people of the neighborhood had long called the old, Western-style home “Willow House.” It stood atop a steep slope in the fashionable Azabu neighborhood. When Aomame reached the top of the slope, she noticed a flock of little birds in the willows’ uppermost branches, barely weighing them down. A big cat was napping on the sun-splashed roof, its eyes half closed. The streets up here were narrow and crooked, and few cars came this way. The tall trees gave the quarter a gloomy feel, and time seemed to slow when you stepped inside. Some embassies were located here, but few people visited them. Only in the summer would the atmosphere change dramatically, when the cries of cicadas pained the ears.

Aomame pressed the button at the gate and stated her name to the intercom. Then she aimed a tiny smile toward the overhead camera. The iron gate drew slowly open, and once she was inside it closed behind her. As always, she stepped through the garden and headed for the front door. Knowing that the security cameras were on her, she walked straight down the path, her back as erect as a fashion model’s, chin pulled back. She was dressed casually today in a navy-blue windbreaker over a gray parka and blue jeans, and white basketball shoes. She carried her regular shoulder bag, but without the ice pick, which rested quietly in her dresser drawer when she had no need for it.

Outside the front door stood a number of teak garden chairs, into one of which was squeezed a powerfully built man. He was not especially tall, but his upper body was startlingly well developed. Perhaps forty years of age, he kept his head shaved and wore a well-trimmed moustache. On his broad-shouldered frame was draped a gray suit. His stark white shirt contrasted with his deep gray silk tie and spotless black cordovans. Here was a man who would never be mistaken for a ward office cashier or a car insurance salesman. One glance told Aomame that he was a professional bodyguard, which was in fact his area of expertise, though at times he also served as a driver. A high-ranking karate expert, he could also use weapons effectively when the need arose. He could bare his fangs and be more vicious than anyone, but he was ordinarily calm, cool, and even intellectual. Looking deep into his eyes-if, that is, he allowed you to do so-you could find a warm glow.

In his private life, the man enjoyed toying with machines and gadgets. He collected progressive rock records from the sixties and seventies, and lived in another part of Azabu with his handsome young beautician boyfriend. His name was Tamaru. Aomame could not be sure if this was his family name or his given name or what characters he wrote it with. People just called him “Tamaru.”

Still seated in his teak garden chair, Tamaru nodded to Aomame, who took the chair opposite him and greeted him with a simple “Hello.”

“I heard a man died in a hotel in Shibuya,” Tamaru said, inspecting the shine of his cordovans.

“I didn’t know about that,” Aomame said.

“Well, it wasn’t worth putting in the papers. Just an ordinary heart attack, I guess. Sad case: he was in his early forties.”

“Gotta take care of your heart.”

Tamaru nodded. “Lifestyle is the important thing,” he said. “Irregular hours, stress, sleep deprivation: those things’ll kill you.”

“Of course, something’s gonna kill everybody sooner or later.”

“Stands to reason.”

“Think there’ll be an autopsy?”

Tamaru bent over and flicked a barely visible speck from the instep of his shoe. “Like anybody else, the cops have a million things to do, and they’ve got a limited budget to work with. They can’t start dissecting every corpse that comes to them without a mark on it. And the guy’s family probably doesn’t want him cut open for no reason after he’s quietly passed away.”

“His widow, especially.”

After a short silence, Tamaru extended his thick, glove-like right hand toward Aomame. She grasped it, and the two shared a firm handshake.

“You must be tired,” he said. “You ought to get some rest.”

Aomame widened the edges of her mouth somewhat, the way ordinary people do when they smile, but in fact she produced only the slightest suggestion of a smile.

“How’s Bun?” she asked.

“She’s fine,” Tamaru answered. Bun was the female German shepherd that lived in this house, a good-natured dog, and smart, despite a few odd habits.

“Is she still eating her spinach?” Aomame asked.

“As much as ever. And with the price of spinach as high as it’s been, that’s no small expense!”

“I’ve never seen a German shepherd that liked spinach before.”

“She doesn’t know she’s a dog.”

“What does she think she is?”

“Well, she seems to think she’s a special being that transcends classification.”

“Superdog?”

“Maybe so.”

“Which is why she likes spinach?”

“No, that’s another matter. She just likes spinach. Has since she was a pup.”

“But maybe that’s where she gets these dangerous thoughts of hers.”

“Maybe so,” Tamaru said. He glanced at his watch. “Say, your appointment today was for one thirty, right?”

Aomame nodded. “Right. There’s still some time.”

Tamaru eased out of his chair. “Wait here a minute, will you? Maybe we can get you in a little earlier.” He disappeared through the front door.

While she waited, Aomame let her eyes wander over the garden’s magnificent willow trees. Without a wind to stir them, their branches hung down toward the ground, as if they were people deep in thought.

Tamaru came back a short time later. “I’m going to have you go around to the back. She wants to see you in the hothouse today.”

The two of them circled the garden past the willows in the direction of the hothouse, which was behind the main house in a sunny area without trees. Tamaru carefully opened the glass door just far enough for Aomame to squeeze through without letting the butterflies escape. He slipped in after her, quickly shutting the door. This was not a motion that a big man would normally be good at, though he did it very efficiently. He simply didn’t think of it as a special accomplishment.

Spring had come inside the big, glass hothouse, completely and unreservedly. Flowers of all descriptions were blooming in profusion, but most of them were ordinary varieties that could be seen just about anywhere. Potted gladiolus, anemone, and daisies lined the shelves. Among them were plants that, to Aomame, could only be weeds. She saw not one that might be a prize specimen-no costly orchids, no rare roses, no primary-colored Polynesian blooms. Aomame had no special interest in plants, but the lack of affectation in this hothouse was something she rather liked.

Instead, the place was full of butterflies. The owner of this large glass enclosure seemed to be far more interested in raising unusual butterflies than rare plant specimens. Most of the flowers grown here were rich in the nectar preferred by the butterflies. To keep butterflies in a hothouse calls for a great deal of attention, knowledge, and effort, Aomame had heard, but she had absolutely no idea where such attention had been lavished here.

The dowager, the mistress of the house, would occasionally invite Aomame into the hothouse for private chats, though never at the height of summer. The glass enclosure was ideal to keep from being overheard. Their conversations were not the sort that could be held just anywhere at full volume, and the owner said it calmed her to be surrounded by flowers and butterflies. Aomame could see it on her face. The hothouse was a bit too warm for Aomame, but not unbearable.

The dowager was in her mid-seventies and slightly built. She kept her lovely white hair short. Today she wore a long-sleeved denim work shirt, cream-colored cotton pants, and dirty tennis shoes. With white cotton work gloves on her hands, she was using a large metal watering can to moisten the soil in one pot after another. Everything she wore seemed to be a size too large, but each piece hung on her body with comfortable familiarity. Whenever Aomame looked at her, she could not help but feel a kind of esteem for her natural, unaffected dignity.

Born into one of the fabulously wealthy families that dominated finance and industry prior to World War II, the dowager had married into the aristocracy, but there was nothing showy or pampered about her. When she lost her husband shortly after the war, she helped run a relative’s small investment company and displayed an outstanding talent for the stock market. Everyone recognized it as something for which she had a natural gift. Thanks to her efforts, the company developed rapidly, and the personal fortune left to her expanded enormously. With this money, she bought several first-class properties in the city that had been owned by former members of the aristocracy or the imperial family. She had retired ten years earlier, having increased her fortune yet again by well-timed sales of her holdings. Because she had always avoided appearing in public, her name was not widely known, though everyone in financial circles knew of her. It was also rumored that she had strong political connections. On a personal level, she was simply a bright, friendly woman who knew no fear, trusted her instincts, and stuck to her decisions.

When she saw Aomame come in, the dowager put down her watering can and motioned for her to sit in a small iron garden chair near the hothouse entrance. Aomame sat down, and the woman sat in the chair facing her. None of her movements made any sound. She was like a female fox cutting through the forest.

“Shall I bring drinks?” Tamaru asked.

“Some herbal tea for me,” the dowager said. “And for you…?” She looked at Aomame.

“I’ll have the same.”

Tamaru nodded and left the hothouse. After looking around to make sure there were no butterflies nearby, he opened the door a crack, slipped through, and closed the door again with the precision of a ballroom dancer.

The dowager took off her work gloves and set them on a table, carefully placing one on top of the other as she might with silk gloves she had worn to a soirée. Then she looked straight at Aomame with her lustrous black eyes. These were eyes that had witnessed much. Aomame returned her gaze as long as courtesy allowed.

“We seem to have lost a valuable member of society,” the dowager said. “Especially well known in oil circles, apparently. Still young, but quite the powerhouse, I hear.”

She always spoke softly. Her voice was easily drowned out by a slight gust of wind. People had to pay attention to what she was saying. Aomame often felt the urge to reach over and turn up the volume-if only there were a knob! She had no choice but to listen intently.

Aomame said, “But still, his sudden absence doesn’t seem to have inconvenienced anybody. The world just keeps moving along.”

The dowager smiled. “There is no one in this world who can’t be replaced. A person might have enormous knowledge or ability, but a successor can almost always be found. It would be terrible for us if the world were full of people who couldn’t be replaced. Though of course”-and here she raised her right index finger to make a point-“I can’t imagine finding anybody to take your place.”

“You might not find a person that easily, but you could probably find a way without too much trouble,” Aomame noted.

The dowager looked at Aomame calmly, her lips forming a satisfied smile. “That may be true,” she said, “but I almost surely could never find anything to take the place of what we are sharing here and now. You are you and only you. I’m very grateful for that. More grateful than I can say.”

She bent forward, stretched out her hand, and laid it on Aomame’s. She kept it there for a full ten seconds. Then, with a look of great satisfaction on her face, she withdrew her hand and twisted around to face the other way. A butterfly came fluttering along and landed on the shoulder of her blue work shirt. It was a small, white butterfly with a few crimson spots on its wings. The butterfly seemed to know no fear as it went to sleep on her shoulder.

“I’m sure you’ve never seen this kind of butterfly,” the dowager said, glancing toward her own shoulder. Her voice betrayed a touch of pride. “Even down in Okinawa, you’d have trouble finding one of these. It gets its nourishment from only one type of flower-a special flower that only grows in the mountains of Okinawa. You have to bring the flower here and grow it first if you want to keep this butterfly in Tokyo. It’s a lot of trouble. Not to mention the expense.”

“It seems to be very comfortable with you.”

“This little person thinks of me as a friend.”

“Is it possible to become friends with a butterfly?”

“It is if you first become a part of nature. You suppress your presence as a human being, stay very still, and convince yourself that you are a tree or grass or a flower. It takes time, but once the butterfly lets its guard down, you can become friends quite naturally.”

“Do you give them names?” Aomame asked, curious. “Like dogs or cats?”

The dowager gave her head a little shake. “No, I don’t give them names, but I can tell one from another by their shapes and patterns. And besides, there wouldn’t be much point in giving them names: they die so quickly. These people are your nameless friends for just a little while. I come here every day, say hello to the butterflies, and talk about things with them. When the time comes, though, they just quietly go off and disappear. I’m sure it means they’ve died, but I can never find their bodies. They don’t leave any trace behind. It’s as if they’ve been absorbed by the air. They’re dainty little creatures that hardly exist at all: they come out of nowhere, search quietly for a few, limited things, and disappear into nothingness again, perhaps to some other world.”

The hothouse air was warm and humid and thick with the smell of plants. Hundreds of butterflies flitted in and out of sight like short-lived punctuation marks in a stream of consciousness without beginning or end. Whenever she came in here, Aomame felt as if she had lost all sense of time.

Tamaru came back with a silver tray bearing a beautiful celadon teapot and two matching cups, cloth napkins, and a small dish of cookies. The aroma of herbal tea mingled with the fragrance of the surrounding flowers.

“Thank you, Tamaru. I’ll take over from here,” the dowager said.

Tamaru set the tray on the nearby table, gave the dowager a bow, and moved silently away, opening and closing the hothouse door, exiting with the same light steps as before. The woman lifted the teapot lid, inhaling the fragrance inside and checking the degree of openness of the leaves. Then she slowly filled their two cups, taking great care to ensure the equality of their strength.

“It’s none of my business, but why don’t you put a screen door on the entrance?” Aomame asked.

The dowager raised her head and looked at Aomame. “Screen door?”

“Yes, if you were to add a screen door inside the glass one, you wouldn’t have to be so careful every time to make sure no butterflies escaped.”

The dowager lifted her saucer with her left hand and, with her right hand, brought her cup to her mouth for a quiet sip of herbal tea. She savored its fragrance and gave a little nod. She returned the cup to the saucer and the saucer to the tray. After dabbing at her mouth with her napkin, she returned the cloth to her lap. At the very least, she took three times as long to accomplish these motions as the ordinary person. Aomame felt she was observing a fairy deep in the forest sipping a life-giving morning dew.

The woman lightly cleared her throat. “I don’t like screens,” she said.

Aomame waited for the dowager to continue, but she did not. Was her dislike of screens based on a general opposition to things that restricted freedom, or on aesthetic considerations, or on a mere visceral preference that had no special reason behind it? Not that it was an especially important problem. Aomame’s question about screens had simply popped into her head.

Like the dowager, Aomame picked up her cup and saucer together and silently sipped her tea. She was not that fond of herbal tea. She preferred coffee as hot and strong as a devil at midnight, but perhaps that was not a drink suited to a hothouse in the afternoon. And so she always ordered the same drink as the mistress of the house when they were in the hothouse. When offered a cookie, she ate one. A gingersnap. Just baked, it had the taste of fresh ginger. Aomame recalled that the dowager had spent some time after the war in England. The dowager also took a cookie and nibbled it in tiny bits, slowly and quietly so as not to wake the rare butterfly sleeping on her shoulder.

“Tamaru will give you the key when you leave,” the woman said. “Please mail it back when you’re through with it. As always.”

“Of course.”

A tranquil moment of silence followed. No sounds reached the sealed hothouse from the outside world. The butterfly went on sleeping.

“We haven’t done anything wrong,” the woman said, looking straight at Aomame.

Aomame lightly set her teeth against her lower lip and nodded. “I know.”

“Look at what’s in that envelope,” the woman said.

From an envelope lying on the table Aomame took seven Polaroid photographs and set them in a row, like unlucky tarot cards, beside the fine celadon teapot. They were close-up shots of a young woman’s body: her back, breasts, buttocks, thighs, even the soles of her feet. Only her face was missing. Each body part bore marks of violence in the form of lurid welts, raised, almost certainly, by a belt. Her pubic hair had been shaved, the skin marked with what looked like cigarette burns. Aomame found herself scowling. She had seen photos like this in the past, but none as bad.

“You haven’t seen these before, have you?”

Aomame shook her head in silence. “I had heard, but this is the first I’ve seen of them.”

“Our man did this,” the dowager said. “We’ve taken care of her three fractures, but one ear is exhibiting symptoms of hearing loss and may never be the same again.” She spoke as quietly as ever, but her voice took on a cold, hard edge that seemed to startle the butterfly on her shoulder. It spread its wings and fluttered away.

She continued, “We can’t let anyone get away with doing something like this. We simply can’t.”

Aomame gathered the photos and returned them to the envelope.

“Don’t you agree?” the dowager asked.

“I certainly do,” said Aomame.

“We did the right thing,” the dowager declared.

She left her chair and, perhaps to calm herself, picked up the watering can by her side as if taking in hand a sophisticated weapon. She was somewhat pale now, her eyes sharply focused on a corner of the hothouse. Aomame followed her gaze but saw nothing more unusual than a potted thistle.

“Thank you for coming to see me,” the dowager said, still holding the empty watering can. “I appreciate your efforts.” This seemed to signal the end of their interview.

Aomame stood and picked up her bag. “Thank you for the tea.”

“And let me thank you again,” the dowager said.

Aomame gave her a faint smile.

“You don’t have anything to worry about,” the dowager said. Her voice had regained its gentle tone. A warm glow shone in her eyes. She touched Aomame’s arm. “We did the right thing, I’m telling you.”

Aomame nodded. The woman always ended their conversations this way. Perhaps she was saying the same thing to herself repeatedly, like a prayer or mantra. “You don’t have anything to worry about. We did the right thing, I’m telling you.”

After checking to be sure there were no butterflies nearby, Aomame opened the hothouse door just enough to squeeze through, and closed it again. The dowager stayed inside, the watering can in her hand. The air outside was chilling and fresh with the smell of trees and grass. This was the real world. Here time flowed in the normal manner. Aomame inhaled the real world’s air deep into her lungs.

She found Tamaru seated in the same teak chair by the front entrance, waiting for her. His task was to hand her a key to a post office box.

“Business finished?” he asked.

“I think so,” Aomame replied. She sat down next to him, took the key, and tucked it into a compartment of her shoulder bag.

For a time, instead of speaking, they watched the birds that were visiting the garden. There was still no wind, and the branches of the willows hung motionlessly. Several branches were nearly touching the ground.

“Is the woman doing okay?” Aomame asked.

“Which woman?”

“The wife of the man who suffered the heart attack in the Shibuya hotel.”

“Doing okay? Not really. Not yet,” Tamaru said with a scowl. “She’s still in shock. She can hardly speak. It’ll take time.”

“What’s she like?”

“Early thirties. No kids. Pretty. Seems like a nice person. Stylish. Unfortunately, she won’t be wearing bathing suits this summer. Maybe not next year, either. Did you see the Polaroids?”

“Yes, just now.”

“Horrible, no?”

“Really,” Aomame said.

Tamaru said, “It’s such a common pattern. Talented guy, well thought of, good family, impressive career, high social standing.”

“But he becomes a different person at home,” Aomame said, continuing his thought. “Especially when he drinks, he becomes violent. But only toward women. His wife is the only one he can knock around. To everyone else, he shows only his good side. Everybody thinks of him as a gentle, loving husband. The wife tries to tell people what terrible things he’s doing to her, but no one will believe her. The husband knows that, so when he’s violent he chooses parts of her body she can’t easily show to people, or he’s careful not to make bruises. Is this the ‘pattern’?”

Tamaru nodded. “Pretty much. Only this guy didn’t drink. He was stone-cold sober and out in the open about it. A really ugly case. She wanted a divorce, but he absolutely refused. Who knows? Maybe he loved her. Or maybe he didn’t want to let go of such a handy victim. Or maybe he just enjoyed raping his wife.”

Tamaru raised one foot, then the other, to check the shine on his shoes again. Then he continued, “Of course, you can usually get a divorce if you have proof of domestic violence, but it takes time and it takes money. If the husband hires a good lawyer, he can make it very unpleasant for you. The family courts are full, and there’s a shortage of judges. If, in spite of all that, you do get a divorce, and the judge awards a divorce settlement or alimony, the number of men who actually pay up is small. They can get out of it all kinds of ways. In Japan, ex-husbands almost never get put in jail for not paying. If they demonstrate a willingness to pay and cough up a little bit, the courts usually look the other way. Men still have the upper hand in Japanese society.”

Aomame said, “Maybe so, but as luck would have it, one of those violent husbands suffered a heart attack in a Shibuya hotel room a few days ago.”

“ ‘As luck would have it’ is a bit too direct for me,” Tamaru said with a click of the tongue. “I prefer ‘Due to heavenly dispensation.’ In any case, no doubts have been raised regarding the cause of death, and the amount of life insurance was not so high as to attract attention, so the insurance company won’t have any suspicions. They’ll probably pay without a hitch. Finally, it’s a decent amount of money, enough for her to begin a new life. Plus she’ll be saving all the time and money that would have been eaten up by suing for divorce. When it’s over, she will have avoided all the complicated, meaningless legal procedures and all the subsequent mental anguish.”

“Not to mention that that scummy bastard won’t be set loose on some new victim.”

“Heavenly dispensation,” Tamaru said. “Everything’s settled nicely thanks to one heart attack. All’s well that ends well.”

“Assuming there’s an end somewhere,” Aomame said.

Tamaru formed some short creases near his mouth that were faintly reminiscent of a smile. “There has to be an end somewhere. It’s just that nothing’s labeled ‘This is the end.’ Is the top rung of a ladder labeled ‘This is the last rung. Please don’t step higher than this’?”

Aomame shook her head.

“It’s the same thing,” Tamaru said.

Aomame said, “If you use your common sense and keep your eyes open, it becomes clear enough where the end is.”

Tamaru nodded. “And even if it doesn’t”-he made a falling gesture with his finger “-the end is right there.”

They were both quiet for a while as they listened to the birds singing. It was a calm April afternoon without a hint of ill will or violence.

“How many women are living here now?” Aomame asked.

“Four,” Tamaru answered, without hesitation.

“All in the same kind of situation?”

“More or less.” Tamaru pursed his lips. “But the other three cases are not as serious as hers. Their men are all nasty bastards, as usual, but none are as bad as the character we’ve been talking about. These guys are lightweights who like to come on strong, not worth bothering you about. We can take care of them ourselves.”

“Legally.”

“Pretty much-even if we have to lean on them a little. Of course, a heart attack is an entirely ‘legal’ cause of death.”

“Of course,” Aomame chimed in.

Tamaru went silent for a while, resting his hands on his knees and looking at the silent branches of the willow trees.

After some hesitation, Aomame decided to broach something with Tamaru. “You know,” she said, “there’s something I’d like you to tell me.”

“What’s that?”

“How many years ago did the police get new uniforms and guns?”

Tamaru wrinkled his brow almost imperceptibly. “Where did that come from all of a sudden?”

“Nowhere special. It just popped into my head.”

Tamaru looked her in the eye. His own eyes were entirely neutral, free of expression. He was leaving himself room to go in any direction with this.

“That big shootout near Lake Motosu between the Yamanashi Prefectural Police and the radical group took place in mid-October of 1981, and the police had their major reorganization the following year. Two years ago.”

Aomame nodded without changing her expression. She had absolutely no recollection of such an event, but all she could do now was play along with him.

“It was really bloody. Old-fashioned six-shooters against five Kalashnikov AK-47s. The cops were totally outgunned. Poor guys: three of them were torn up pretty badly. They looked as if they’d been stitched on a sewing machine. The Self-Defense Force got involved right away, sending in their special paratroopers. The cops totally lost face. Prime Minister Nakasone immediately got serious about strengthening police power. There was an overall restructuring, a special weapons force was instituted, and ordinary patrolmen were given high-powered automatic pistols to carry-Beretta Model 92s. Ever fired one?”

Aomame shook her head. Far from it. She had never even fired an air rifle.

“I have,” Tamaru said. “A fifteen-shot automatic. It uses 9mm Parabellum rounds. It’s one of the great pistols. The U.S. Army uses it. It’s not cheap, but its selling point is that it’s not as expensive as a SIG or a Glock. It’s not an easy gun to use, though, is definitely not for amateurs. The old revolvers only weighed 490 grams, but these weigh 850. They’re useless in the hands of an untrained Japanese policeman. Fire a high-powered gun like that in a crowded country like Japan, and you end up hurting innocent bystanders.”

“Where did you ever fire such a thing?”

“You know, the usual story. Once upon a time I was playing my harp by a spring when a fairy appeared out of nowhere, handed me a Beretta Model 92, and told me to shoot the white rabbit over there for target practice.”

“Get serious.”

The creases by Tamaru’s mouth deepened slightly. “I’m always serious,” he said. “In any case, the cops’ official guns and uniforms changed two years ago. In the spring. Just about this time of year. Does that answer your question?”

“Two years ago,” Aomame said.

Tamaru gave her another sharp look. “You know, if something’s bothering you, you’d better tell me. Are the cops involved in something?”

“No, that’s not it,” Aomame said, waving off his suspicions with both hands. “I was just wondering about their uniforms, like, when they changed.”

A period of silence followed, bringing the conversation to a natural end. Tamaru thrust out his right hand again. “Anyhow, I’m glad it all came off without a hitch.” Aomame took his hand in hers. He understands, she told herself. After a tough job where your life is on the line, what you need is the warm, quiet encouragement that accompanies the touch of human flesh.

“Take a break,” Tamaru said. “Sometimes you need to stop, take a deep breath, and empty your head. Go to Guam or someplace with a boyfriend.”

Aomame stood up, slung her bag over her shoulder, and adjusted the hood of her parka. Tamaru also got to his feet. He was by no means tall, but when he stood up it looked as if a stone wall had suddenly materialized. His solidity always took her by surprise.

Tamaru kept his eyes fixed on her back as she walked away. She could feel him looking at her the whole time. And so she kept her chin pulled in, her back straight, and walked with firm steps as if following a perfectly straight line. But inside, where she could not be seen, she was confused. In places of which she was totally unaware, things about which she was totally unaware were happening one after another. Until a short time before, she had had the world in her hand, without disruptions or inconsistencies. But now it was falling apart.

A shootout at Lake Motosu? Beretta Model 92?

What was happening to her? Aomame could never have missed such important news. This world’s system was getting out of whack. Her mind went on churning as she walked. Whatever might have happened, she would have to do something to make the world whole again, to make it logical again. And do it now. Otherwise, outlandish things could happen.

Tamaru could probably see the confusion inside her. He was a cautious man with superb intuition. He was also very dangerous. Tamaru had a profound respect for his employer, and was fiercely loyal to her. He would do anything to protect her. Aomame and Tamaru acknowledged each other’s abilities and liked each other-or so it seemed. But if he concluded that Aomame’s existence was not to his employer’s benefit, for whatever reason, then he would not hesitate to get rid of her. Aomame couldn’t blame him for that. It was his job, after all.

The gate opened as she reached the other side of the garden. She gave the friendliest smile she could manage to the security camera, and a little wave as if there were nothing bothering her. Once she was outside the wall, the gate slowly shut behind her. As she descended the steep Azabu slope, Aomame tried to organize her thoughts and make a detailed, comprehensive list of what she should do from this point forward.

CHAPTER 8

Tengo

MEETING NEW PEOPLE IN NEW PLACES

Most people think of Sunday morning as a time for rest. Throughout his youth, however, Tengo never once thought of Sunday morning as something to enjoy. Instead, it depressed him. When the weekend came, his whole body felt sluggish and achy, and his appetite would disappear. For Tengo, Sunday was like a misshapen moon that showed only its dark side. If only Sunday would never come! he would often think as a boy. How much more fun it would be to have school every day without a break! He even prayed for Sunday not to come, though his prayers were never answered. Even now, as an adult, dark feelings would inexplicably overtake him when he awoke on a Sunday morning. He felt his joints creaking and wanted to throw up. Such a reaction to Sunday had long since permeated his heart, perhaps in some deep, unconscious region.

Tengo’s father was a collector of subscription fees for NHK-Japan’s quasi-governmental broadcasting network-and he would take little Tengo with him as he went from door to door. These rounds started before Tengo entered kindergarten and continued through the fifth grade without a single weekend off, excepting only those Sundays when there was a special function at school. Waking at seven, his father would make him scrub his face with soap and water, inspect his ears and nails, and dress him in the cleanest (but least showy) clothes he owned, promising that, in return, he would buy Tengo a yummy treat.

Tengo had no idea whether the other NHK subscription fee collectors kept working on weekends and holidays, but as far as he could remember, his father always did. If anything, he worked with even more enthusiasm than usual, because on Sundays he could often catch people who were usually out during the week.

Tengo’s father had several reasons for taking him on his rounds. One was that he could not leave the boy home alone. On weekdays and Saturdays, he could leave Tengo in daycare or kindergarten or elementary school, but these were all closed on Sundays. Another reason, he said, was that it was important for a father to show his son the type of work he did. A child should learn from early on what kind of activity supported his daily life, and he should appreciate the importance of labor. Tengo’s father had been sent out to work in the fields, Sunday or no, from the time he was old enough to understand anything, and he had even been kept out of school during the busiest seasons on the farm. To him, such a life was a given.

His third and final reason was a more calculating one, which is why it left the deepest scars on Tengo’s heart. His father knew that having a small child with him made his job easier. When a fee collector had a child in hand, people found it more difficult to say to him, “I don’t want to pay, so get out of here.” With a little person staring up at them, even people determined not to pay would usually end up forking over the money, which was why he saved the most difficult routes for Sunday. Tengo sensed from the beginning that this was the role he was expected to play, and he absolutely hated it. But he also felt that he had to act out his role as cleverly as he could in order to please his father. He might as well have been a trained monkey. If he pleased his father, he would be treated kindly that day.

Tengo’s one salvation was that his father’s route was fairly far from home. They lived in a suburban residential district outside the city of Ichikawa, but his father’s rounds were in the center of the city. The school district was different there as well. At least he was able to avoid doing collections at the homes of his kindergarten and elementary school classmates. Occasionally, though, when walking in the downtown shopping area, he would spot a classmate on the street. When this happened, he would dodge behind his father to keep from being noticed.

Most of Tengo’s school friends had fathers who commuted to office jobs in the center of Tokyo. These men thought of Ichikawa as a part of Tokyo that just happened to have been incorporated into Chiba Prefecture. On Monday mornings his school friends would talk excitedly about where they had gone and what they had done on Sunday. They went to amusement parks and zoos and baseball games. In the summer they would go swimming, in the winter skiing. Their fathers would take them for drives or to go hiking. They would share their experiences with enthusiasm, and exchange information about new places. But Tengo had nothing to talk about. He never went to tourist attractions or amusement parks. From morning to evening on Sundays, he and his father would ring the doorbells of strangers’ houses, bow their heads, and take money from the people who came to the door. If someone didn’t want to pay, his father would threaten or cajole them. With anyone who tried to talk his way out of paying, he would have an argument. Sometimes he would curse at them like stray dogs. Such experiences were not the kind of thing Tengo could share with school friends.

When Tengo was in the third grade, word spread that his father was an NHK subscription fee collector. Someone had probably seen them making their rounds together. He was, after all, walking all day long behind his father to every corner of the city every Sunday, so it was almost inevitable that he would be spotted at some point (especially now that he was too big to hide behind his father). Indeed, it was surprising that it hadn’t happened before.

From that point on, Tengo’s nickname became “NHK.” He could not help becoming a kind of alien in a society of middle-class children of white-collar workers. Much of what they took for granted, Tengo could not. He lived a different kind of life in a different world. His grades were outstanding, as was his athletic ability. He was big and strong, and the teachers focused on him. So even though he was an “alien,” he was never a class outcast. If anything, in most circumstances he was treated with respect. But whenever the other boys invited him to go somewhere or to visit their homes on a Sunday, he had to turn them down. He knew that if he told his father, “Some of the boys are getting together this Sunday at so-and-so’s house,” it wouldn’t make any difference. Soon, people stopped inviting him. Before long he realized that he didn’t belong to any groups. He was always alone.

Sunday collection rounds were an absolute rule: no exceptions, no changes. If he caught a cold, if he had a persistent cough, if he was running a little fever, if he had an upset stomach, his father accepted no excuses. Staggering after his father on such days, he would often wish he could fall down and die on the spot. Then, perhaps, his father might think twice about his own behavior; it might occur to him that he had been too strict with his son. For better or worse, though, Tengo was born with a robust constitution. Even if he had a fever or a stomachache or felt nauseous, he always walked the entire long route with his father, never falling down or fainting, and never complaining.

Tengo’s father was repatriated from Manchuria, destitute, when the war ended in 1945. Born the third son of a farming family in the hardscrabble Tohoku region, he joined a homesteaders’ group and crossed over to Manchuria in the 1930s with friends from the same prefecture. None of them had swallowed whole the government’s claims that Manchuria was a paradise where the land was vast and rich, offering an affluent life to all comers. They knew enough to realize that “paradise” was not to be found anywhere. They were simply poor and hungry. The best they could hope for if they stayed at home was a life on the brink of starvation. The times were terrible, and huge numbers of people were unemployed. The cities offered no hope of finding decent work. This left crossing the sea to Manchuria as virtually the only way to survive. As farmers developing new land, they received basic training in the use of firearms in case of emergency, were given some minimal information about farming conditions in Manchuria, were sent off with three cheers from their villages, and then were transported by train from the port of Dalian to a place near the Manchurian-Mongolian border. There they were given some land and farming implements and small arms, and together started cultivating the earth. The soil was poor and rocky, and in winter everything froze. Sometimes stray dogs were all they had to eat. Even so, with government support the first few years, they managed to get by.

Their lives were finally becoming more stable when, in August 1945, the Soviet Union broke its neutrality treaty with Japan and launched a full-scale invasion of Manchuria. Having ended its operations on the European front, the Soviet army had used the Trans-Siberian Railway to shift a huge military force to the Far East in preparation for the border crossing. Tengo’s father had been expecting this to happen, having been secretly informed of the impending situation by a certain official, a man he had become friendly with thanks to a distant connection. The man had told him privately that Japan’s weakened Kwantung Army could never stand up to such an invasion, so he should prepare to flee with the clothes on his back as soon as it happened-the sooner the better. The minute he heard the news that the Soviet army had apparently violated the border, he mounted his horse, galloped to the local train station, and boarded the second-to-last train for Dalian. He was the only one among his farming companions to make it back to Japan before the end of the year.

He went to Tokyo after the war and tried making a living as a black marketeer and as a carpenter’s apprentice, but nothing seemed to work. He could barely keep himself alive. He was working as a liquor store delivery man in the Asakusa entertainment district when he bumped into an acquaintance from his Manchurian days on the street. It was the official who had warned him of the impending Soviet invasion. The man had originally gone over to work for the postal service in Japan’s Manchukuo puppet state, and now that he was back in Japan he had his old job back with the Ministry of Communications. He seemed to like Tengo’s father, both because they came from the same village and because he knew what a hard worker he was. He invited him to share a bite.

When the man learned that Tengo’s father was having a hard time finding a decent job, he asked if he might be interested in working as a subscription fee collector for NHK. He offered to recommend him to a friend in that department, and Tengo’s father gladly accepted. He knew almost nothing about NHK, but he was willing to try anything that promised a steady income. The man wrote him a letter of recommendation and even served as a guarantor for him, smoothing his way to become an NHK subscription fee collector. They gave him training, a uniform, and a quota to fill. People then were just beginning to recover from the shock of defeat and to look for entertainment in their destitute lives. Radio was the most accessible and cheapest form of entertainment; and postwar radio, which offered music, comedy, and sports, was incomparably more popular than its wartime predecessor, with its virtuous exhortations for patriotic self-sacrifice. NHK needed huge numbers of people to go from door to door collecting listeners’ fees.

Tengo’s father performed his duties with great enthusiasm. His foremost strengths were his sturdy constitution and his perseverance in the face of adversity. Here was a man who had barely eaten a filling meal since birth. To a person like that, the collection of NHK fees was not excruciating work. The most violent curses hurled at him were nothing. Moreover, he felt much satisfaction at belonging to a gigantic organization, even as one of its lowest-ranking members. He worked for one year as a commissioned collector without job security, his only income a percentage of his collections, but his performance and attitude were so outstanding that he was taken directly into the ranks of the full-fledged employees, an almost unheard-of achievement in NHK. Part of this had to do with his superior results in an especially difficult collection area, but also effective here was the influence of his guarantor, the Communications Ministry official. Soon he received a set basic salary plus expenses. He was able to move into a corporation-owned apartment and join the health care plan. The difference in treatment was like night and day. It was the greatest stroke of good fortune he had ever encountered in life. In other words, he had finally worked his way up to the lowest spot on the totem pole.

Young Tengo heard this story from his father so many times that he grew sick of it. His father never sang him lullabies, never read storybooks to him at bedtime. Instead, he would tell the boy stories of his actual experiences-over and over, from his childhood in a poor farm family in Tohoku, through the ultimate (and inevitable) happy ending of his good fortune as a fully fledged NHK fee collector.

His father was a good storyteller. There was no way for Tengo to ascertain how much was based on fact, but the stories were at least coherent and consistent. They were not exactly pregnant with deep meaning, but the details were lively and his father’s narrative was strongly colored. There were funny stories, touching stories, and violent stories. There were astounding, preposterous stories and stories that Tengo had trouble following no matter how many times he heard them. If a life was to be measured by the color and variety of its episodes, his father’s life could be said to have been rich in its own way, perhaps.

But when they touched on the period after he became a full-fledged NHK employee, his father’s stories suddenly lost all color and reality. They lacked detail and wholeness, as if he thought of them as mere sequels not worth telling. He met a woman, married her, and had a child-that is, Tengo. A few months after Tengo was born, his mother fell ill and died. His father raised him alone after that, never remarrying, just working hard for NHK. The End.

How he happened to meet Tengo’s mother and marry her, what kind of woman she was, what had caused her death (could it have had something to do with Tengo’s birth?), whether her death had been a relatively easy one or she had suffered greatly-his father told him almost nothing about such matters. If Tengo tried asking, his father would just evade the question and, finally, never answer. Most of the time, such questions put him in a foul mood, and he would clam up. Not a single photo of Tengo’s mother had survived, and not a single wedding photo. “We couldn’t afford a ceremony,” he explained, “and I didn’t have a camera.”

But Tengo fundamentally disbelieved his father’s story. His father was hiding the facts, remaking the story. His mother had not died some months after he was born. In his only memory of her, she was still alive when he was one and a half. And near where he was sleeping, she was in the arms of a man other than his father.

His mother took off her blouse, dropped the straps of her slip, and let a man not his father suck on her breasts. Tengo slept next to them, his breathing audible. But at the same time, Tengo was not asleep. He was watching his mother.

This was Tengo’s souvenir photograph of his mother. The ten-second scene was burned into his brain with perfect clarity. It was the only concrete information he had about his mother, the one tenuous connection his mind could make with her. They were linked by a hypothetical umbilical cord. His mind floated in the amniotic fluid of memory, listening for echoes of the past. His father, meanwhile, had no idea that such a vivid scene was burned into Tengo’s brain or that, like a cow in the meadow, Tengo was endlessly regurgitating fragments of the scene to chew on, a cud from which he obtained essential nutrients. Father and son: each was locked in a deep, dark embrace with his secrets.

It was a clear, pleasant Sunday morning. There was a chill in the mid-April breeze, though, a reminder of how easily the seasons can turn backward. Over a thin, black crew-neck sweater, Tengo wore a herringbone jacket that he had owned since his college days. He also had on beige chino pants and brown Hush Puppies. The shoes were rather new. This was as close as he could come to dapper attire.

When Tengo reached the front end of the outward-bound Chuo Line platform in Shinjuku Station, Fuka-Eri was already there, sitting alone on a bench, utterly still, staring into space with narrowed eyes. She wore a cotton print dress that had to be meant for midsummer. Over the dress she wore a heavy, grass-green winter cardigan, and on her bare feet she wore faded gray sneakers-a somewhat odd combination for the season. The dress was too thin, the cardigan too thick. On her, though, the outfit did not seem especially out of place. Perhaps she was expressing her own special worldview by this mismatch. It was not entirely out of the question. But probably she had just chosen her clothing at random without much thought.

She was not reading a newspaper, she was not reading a book, she was not listening to a Walkman, she was just sitting still, her big, black eyes staring straight ahead. She could have been staring at something or looking at nothing at all. She could have been thinking about something or not thinking at all. From a distance, she looked like a realistic sculpture made of some special material.

“Did I keep you waiting?” Tengo asked.

Fuka-Eri glanced at him and shook her head a centimeter or two from side to side. Her black eyes had a fresh, silken luster but, as before, no perceptible expression. She looked as though she did not want to speak with anyone for the moment, so Tengo gave up on any attempt to keep up a conversation and sat beside her on the bench, saying nothing.

When the train came, Fuka-Eri stood up, and the two of them boarded together. There were few passengers on the weekend rapid-service train, which went all the way out to the mountains of Takao. Tengo and Fuka-Eri sat next to each other, silently watching the cityscape pass the windows on the other side. Fuka-Eri said nothing, as usual, so Tengo kept silent as well. She tugged the collar of her cardigan closed as if preparing for a wave of bitter cold to come, looking straight ahead with her lips drawn into a perfectly straight line.

Tengo took out a small paperback he had brought along and started to read, but after some hesitation he stopped reading. Returning the book to his pocket, he folded his hands on his knees and stared straight ahead, adopting Fuka-Eri’s pose as if to keep her company. He considered using the time to think, but he couldn’t think of anything to think about. Because he had been concentrating on the rewrite of Air Chrysalis, it seemed, his mind refused to form any coherent thoughts. At the core of his brain was a mass of tangled threads.

Tengo watched the scenery streaming past the window and listened to the monotonous sound of the rails. The Chuo Line stretched on and on straight westward, as if following a line drawn on the map with a ruler. In fact, “as if” was probably unnecessary: they must have done just that when they laid it out a hundred years earlier. In this part of the Kanto Plain there was not a single topographical obstruction worth mentioning, which led to the building of a line without a perceivable curve, rise, or fall, and no bridges or tunnels. All they needed back then was a ruler, and all the trains did now was run in a perfectly straight line to the mountains out west.

At some point, Tengo fell asleep. When the swaying of the train woke him, they were slowing down for the stop in Ogikubo Station, no more than ten minutes out of Shinjuku-a short nap. Fuka-Eri was sitting in the same position, staring straight ahead. Tengo had no idea what she was, in fact, looking at. Judging from her air of concentration, she had no intention of getting off the train for some time yet.

“What kind of books do you read?” Tengo asked Fuka-Eri when they had gone another ten minutes and were past Mitaka. He raised the question not only out of sheer boredom but because he had been meaning to ask her about her reading habits.

Fuka-Eri glanced at him and faced forward again. “I don’t read books,” she answered simply.

“At all?”

She gave him a quick nod.

“Are you just not interested in reading books?” he asked.

“It takes time,” she said.

“You don’t read books because it takes time?” he asked, not quite sure he was understanding her properly.

Fuka-Eri kept facing forward and offered no reply. Her posture seemed to convey the message that she had no intention of negating his suggestion.

Generally speaking, of course, it does take some time to read a book. It’s different from watching television, say, or reading manga. The reading of a book is an activity that involves some continuity; it is carried out over a relatively long time frame. But in Fuka-Eri’s statement that “it takes time,” there seemed to be included a nuance somewhat different from such generalities.

“When you say, ‘It takes time,’ do you mean… it takes a lot of time?” Tengo asked.

“A lot,” Fuka-Eri declared.

“A lot longer than most people?”

Fuka-Eri gave him a sharp nod.

“That must be a problem in school, too. I’m sure you have to read a lot of books for your classes.”

“I just fake it,” she said coolly.

Somewhere in his head, Tengo heard an ominous knock. He wished he could ignore it, but that was out of the question. He had to know the truth.

“Could what you’re talking about be what they call ‘dyslexia’?” he asked.

“Dyslexia.”

“A learning disability. It means you have trouble making out characters on a page.”

“They have mentioned that. Dys-”

“Who mentioned that?”

She gave a little shrug.

“In other words,” Tengo went on, searching for the right way to say it, “is this something you’ve had since you were little?”

Fuka-Eri nodded.

“So that explains why you’ve hardly read any novels.”

“By myself,” she said.

This also explained why her writing was free of the influence of any established authors. It made perfect sense.

“You didn’t read them ‘by yourself,’ ” Tengo said.

“Somebody read them to me.”

“Your father, say, or your mother read books aloud to you?”

Fuka-Eri did not reply to this.

“Maybe you can’t read, but you can write just fine, I would think,” Tengo asked with growing apprehension.

Fuka-Eri shook her head. “Writing takes time too.”

“A lot of time?”

Fuka-Eri gave another small shrug. This meant yes.

Tengo shifted his position on the train seat. “Which means, perhaps, that you didn’t write the text of Air Chrysalis by yourself.”

“I didn’t.”

Tengo let a few seconds go by. A few heavy seconds. “So who did write it?”

“Azami,” she said.

“Who’s Azami?”

“Two years younger.”

There was another short gap. “This other girl wrote Air Chrysalis for you.”

Fuka-Eri nodded as though this were an absolutely normal thing.

Tengo set the gears of his mind spinning. “In other words, you dictated the story, and Azami wrote it down. Right?”

“Typed it and printed it,” Fuka-Eri said.

Tengo bit his lip and tried to put in order the few facts that he had been offered so far. Once he had done the rearranging, he said, “In other words, Azami printed the manuscript and sent it in to the magazine as an entry in the new writer’s contest, probably without telling you what she was doing. And she’s the one who gave it the title Air Chrysalis.”

Fuka-Eri cocked her head to one side in a way that signaled neither a clear yes nor a clear no. But she did not contradict him. This probably meant that he generally had the right idea.

“This Azami-is she a friend of yours?”

“Lives with me.”

“She’s your younger sister?”

Fuka-Eri shook her head. “Professor’s daughter.”

“The Professor,” Tengo said. “Are you saying this Professor also lives with you?”

Fuka-Eri nodded. Why bother to ask something so obvious? she seemed to be saying.

“So the person I’m going to meet now must be this ‘Professor,’ right?”

Fuka-Eri turned toward Tengo and looked at him for a moment as if observing the flow of a distant cloud or considering how best to deal with a slow-learning dog. Then she nodded.

“We are going to meet the Professor,” she said in a voice lacking expression.

This brought their conversation to a tentative end. Again Tengo and Fuka-Eri stopped talking and, side by side, watched the cityscape stream past the train window opposite them. Featureless houses without end stretched across the flat, featureless earth, thrusting numberless TV antennas skyward like so many insects. Had the people living in those houses paid their NHK subscription fees? Tengo often found himself wondering about TV and radio reception fees on Sundays. He didn’t want to think about them, but he had no choice.

Today, on this wonderfully clear mid-April morning, a number of less-than-pleasant facts had come to light. First of all, Fuka-Eri had not written Air Chrysalis herself. If he was to take what she said at face value (and for now he had no reason to think that he should not), Fuka-Eri had merely dictated the story and another girl had written it down. In terms of its production process, it was no different from some of the greatest landmarks in Japanese literary history-the Kojiki, with its legendary history of the ruling dynasty, for example, or the colorful narratives of the warring samurai clans of the twelfth century, The Tale of the Heike. This fact served to lighten somewhat the guilt he felt about modifying the text of Air Chrysalis, but at the same time it made the situation as a whole significantly more complicated.

In addition, Fuka-Eri had a bad case of dyslexia and couldn’t even read a book in the normal way. Tengo mentally reviewed his knowledge of dyslexia. He had attended lectures on the disorder when he was taking teacher training courses in college. A person with dyslexia could, in principle, both read and write. The problem had nothing to do with intelligence. Reading simply took time. The person might have no trouble with a short selection, but the longer the passage, the more difficulty the person’s information processing faculty encountered, until it could no longer keep up. The link between a character and what it stood for was lost. These were the general symptoms of dyslexia. The causes were still not fully understood, but it was not surprising for there to be one or two dyslexic children in any classroom. Einstein had suffered from dyslexia, as had Thomas Edison and Charles Mingus.

Tengo did not know whether people with dyslexia generally experienced the same difficulties in writing as in reading, but it seemed to be the case with Fuka-Eri. One was just as difficult for her as the other.

What would Komatsu say when he found out about this? Tengo caught himself sighing. This seventeen-year-old girl was congenitally dyslexic and could neither read books nor write extended passages. Even when she engaged in conversation, she could only speak one sentence at a time (assuming she was not doing so intentionally). To make someone like this into a professional novelist (even if only for show) was going to be impossible. Even supposing that Tengo succeeded in rewriting Air Chrysalis, that it took the new writers’ prize, and that it was published as a book and praised by the critics, they could not go on deceiving the public forever. It might go well at first, but before long people would begin to think that “something” was “funny.” If the truth came out at that point, everyone involved would be ruined. Tengo’s career as a novelist would be cut short before it had hardly begun.

There was no way they could pull off such a flawed conspiracy. He had felt they were treading on thin ice from the outset, but now he realized that such an expression was far too tepid. The ice was already creaking before they ever stepped on it. The only thing for him to do was go home, call Komatsu, and announce, “I’m withdrawing from the plan. It’s just too dangerous for me.” This was what anyone with any common sense would do.

But when he started thinking about Air Chrysalis, Tengo was split with confusion. As dangerous as Komatsu’s plan might be, he could not possibly stop rewriting the novella at this point. He might have been able to give up on the idea before he started working on it, but that was out of the question now. He was up to his neck in it. He was breathing the air of its world, adapting to its gravity. The story’s essence had permeated every part of him, to the walls of his viscera. Now the story was begging him to rework it: he could feel it pleading with him for help. This was something that only Tengo could do. It was a job well worth doing, a job he simply had to do.

Sitting on the train seat, Tengo closed his eyes and tried to reach some kind of conclusion as to how he should deal with the situation. But no conclusion was forthcoming. No one split with confusion could possibly produce a reasonable conclusion.

“Does Azami take down exactly what you say?” Tengo asked.

“Exactly what I tell her.”

“You speak, and she writes it down.”

“But I have to speak softly”

“Why do you have to speak softly?”

Fuka-Eri looked around the car. It was almost empty. The only other passengers were a mother and her two small children on the opposite seat a short distance away from Tengo and Fuka-Eri. The three of them appeared to be headed for someplace fun. There existed such happy people in the world.

“So they won’t hear me,” Fuka-Eri said quietly.

“ ‘They’?” Tengo asked. Looking at Fuka-Eri’s unfocused eyes, it was clear that she was not talking about the mother and children. She was referring to particular people that she knew well and that Tengo did not know at all. “Who are ‘they’?” Tengo, too, had lowered his voice.

Fuka-Eri said nothing, but a small wrinkle appeared between her brows. Her lips were clamped shut.

“Are ‘they’ the Little People?” Tengo asked.

Still no answer.

“Are ‘they’ somebody who might get mad at you if your story got into print and was released to the public and people started talking about them?”

Fuka-Eri did not answer this question, either. Her eyes were still not focused on any one point. He waited until he was quite sure there would be no answer, and then he asked another question.

“Can you tell me about your ‘Professor’? What’s he like?”

Fuka-Eri gave him a puzzled look, as if to say, What is this person talking about? Then she said, “You will meet the Professor.”

“Yes, of course,” Tengo said. “You’re absolutely right. I’m going to meet him in any case. I should just meet him and decide for myself.”

At Kokubunji Station, a group of elderly people dressed in hiking gear got on. There were ten of them altogether, five men and five women in their late sixties and early seventies. They carried backpacks and wore hats and were chattering away like schoolchildren. All carried water bottles, some strapped to their waists, others tucked in the pockets of their backpacks. Tengo wondered if he could possibly reach that age with such a sense of enjoyment. Then he shook his head. No way. He imagined these old folks standing proudly on some mountaintop, drinking from their water bottles.

In spite of their small size, the Little People drank prodigious amounts of water. They preferred to drink rainwater or water from the nearby stream, rather than tap water. And so the girl would scoop water from the stream during daylight hours and give it to the Little People to drink. Whenever it rained, she would collect water in a bucket because the Little People preferred rainwater to water gathered from the stream. They were therefore grateful for the girl’s kindness.

Tengo noticed he was having trouble staying focused on any one thought. This was not a good sign. He felt an internal confusion starting. An ominous sandstorm was developing somewhere on the plane of his emotions. This often happened on Sundays.

“Is something wrong,” Fuka-Eri asked without a question mark. She seemed able to sense the tension that Tengo was feeling.

“I wonder if I can do it.”

“Do what.”

“If I can say what I need to say.”

“Say what you need to say,” Fuka-Eri asked. She seemed to be having trouble understanding what he meant.

“To the Professor.”

“Say what you need to say to the Professor,” she repeated.

After some hesitation, Tengo confessed. “I keep thinking that things are not going to go smoothly, that everything is going to fall apart,” he said.

Fuka-Eri turned in her seat until she was looking directly at Tengo. “Afraid,” she asked.

“What am I afraid of?” Tengo rephrased her question.

She nodded silently.

“Maybe I’m just afraid of meeting new people. Especially on a Sunday morning.”

“Why Sunday,” Fuka-Eri asked.

Tengo’s armpits started sweating. He felt a suffocating tightness in the chest. Meeting new people and having new things thrust upon him. And having his present existence threatened by them.

“Why Sunday,” Fuka-Eri asked again.

Tengo recalled his boyhood Sundays. After they had walked all day, his father would take him to the restaurant across from the station and tell him to order anything he liked. It was a kind of reward for him, and virtually the only time the frugal pair would eat out. His father would even order a beer (though he almost never drank). Despite the offer, Tengo never felt the slightest bit hungry on these occasions. Ordinarily, he was hungry all the time, but he never enjoyed anything he ate on Sunday. To eat every mouthful of what he had ordered-which he was absolutely required to do-was nothing but torture for him. Sometimes he even came close to vomiting. This was what Sunday meant for Tengo as a boy.

Fuka-Eri looked into Tengo’s eyes in search of something. Then she reached out and took his hand. This startled him, but he tried not to let it show on his face.

Fuka-Eri kept her gentle grip on Tengo’s hand until the train arrived in Kunitachi Station, near the end of the line. Her hand was unexpectedly hard and smooth, neither hot nor cold. It was maybe half the size of Tengo’s hand.

“Don’t be afraid. It’s not just another Sunday,” she said, as if stating a well-known fact.

Tengo thought this might have been the first time he heard her speak two sentences at once.

CHAPTER 9

Aomame

NEW SCENERY, NEW RULES

Aomame went to the ward library closest to home. At the reference desk, she requested the compact edition of the newspaper for the three-month period from September to November, 1981. The clerk pointed out that they had such editions for four newspapers-the Asahi, the Yomiuri, the Mainichi, and the Nikkei-and asked which she preferred. The bespectacled middle-aged woman seemed less a regular librarian than a housewife doing part-time work. She was not especially fat, but her wrists were puffy, almost ham-like.

Aomame said she didn’t care which newspaper they gave her to read: they were all pretty much the same.

“That may be true, but I really need you to decide which you would like,” the woman said in a flat voice meant to repel any further argument. Aomame had no intention of arguing, so she chose the Mainichi, for no special reason. Sitting in a cubicle, she opened her notebook and, ballpoint pen in hand, started scanning one article after another.

No especially major events had occurred in the early autumn of 1981. Charles and Diana had married that July, and the aftereffects were still in evidence-reports on where they went, what they did, what she wore, what her accessories were like. Aomame of course knew about the wedding, but she had no particular interest in it, and she could not figure out why people were so deeply concerned about the fate of an English prince and princess. Charles looked less like a prince than a high school physics teacher with stomach trouble.

In Poland, Lech Walesa’s “Solidarity” movement was deepening its confrontation with the government, and the Soviet government was expressing its “concern.” More directly, the Soviets were threatening to send in tanks, just as they had prior to the 1968 “Prague Spring,” if the Polish government failed to bring things under control. Aomame generally remembered these events as well. She knew that the Soviet government eventually gave up any thought of interfering in the situation, so there was no need for her to read these articles closely. One thing did catch her attention, though. When President Reagan issued a declaration meant to discourage the Soviets from intervening in Polish internal affairs, he was quoted as saying, “We hope that the tense situation in Poland will not interfere with joint U.S.-Soviet plans to construct a moon base.” Construct a moon base? She had never heard of such a plan. Come to think of it, though, there had been some mention of that on the TV news the other day-that night when she had sex with the balding, middle-aged man from Kansai in the Akasaka hotel.

On September 20, the world’s largest kite-flying competition took place in Jakarta, with more than ten thousand participants. Aomame was unfamiliar with that particular bit of news, but there was nothing strange about it. Who would remember news about a giant kite-flying competition held in Jakarta three years ago?

On October 6, Egyptian President Anwar Sadat was assassinated by radical Islamic terrorists. Aomame recalled the event with renewed pity for Sadat. She had always been fond of Sadat’s bald head, and she felt only revulsion for any kind of religious fundamentalists. The very thought of such people’s intolerant worldview, their inflated sense of their own superiority, and their callous imposition of their own beliefs on others was enough to fill her with rage. Her anger was almost uncontrollable. But this had nothing to do with the problem she was now confronting. She took several deep breaths to calm her nerves, and then she turned the page.

On October 12, in a residential section of the Itabashi Ward of Tokyo, an NHK subscription fee collector (aged fifty-six) became involved in a shouting match with a college student who refused to pay. Pulling out the butcher knife he always carried in his briefcase, he stabbed the student in the abdomen, wounding him seriously. The police rushed to the scene and arrested him on the spot. The collector was standing there in a daze with the bloody knife in his hand. He offered no resistance. According to one of his fellow collectors, the man had been a full-time staff member for six years and was an extremely serious worker with an outstanding record.

Aomame had no recollection of such an event. She always took the Yomiuri newspaper and read it from cover to cover, paying close attention to the human interest stories-especially those involving crimes (which comprised fully half the human interest stories in the evening edition). There was almost no way she could have failed to read an article as long as this one. Of course, something could have come up that caused her to miss it, but this was very unlikely-unlikely, but not unthinkable.

She knit her brow and mulled over the possibility that she could have missed such a report. Then she recorded the date in her notebook, with a summary of the event.

The collector’s name was Shinnosuke Akutagawa. Impressive. Sounded like the literary giant Ryunosuke Akutagawa. There was no photograph of the collector, only of the man he stabbed, Akira Tagawa, age twenty-one. Tagawa was a third-year student in the undergraduate law program of Nihon University and a second-rank practitioner of Japanese swordsmanship. Had he been holding a bamboo practice sword at the time, the collector would not have been able to stab him so easily, but ordinary people do not hold bamboo swords in hand when they talk to NHK fee collectors. Of course, ordinary NHK fee collectors don’t walk around with butcher knives in their briefcases, either. Aomame followed the next several days’ worth of reports on the case but found nothing to indicate that the student had died. He had probably survived.

On October 16 there had been a major accident at a coal mine in Yubari, Hokkaido. A fire broke out at the extraction point one thousand meters underground, and more than fifty miners suffocated. The fire spread upward toward the surface, and another ten men died. To prevent the fire from spreading further, the company pumped the mine full of water without first ascertaining the whereabouts of the remaining miners. The final death toll rose to ninety-three. This was a heartrending event. Coal was a “dirty” energy source, and its extraction was dangerous work. Mining companies were slow to invest in safety equipment, and working conditions were terrible. Accidents were common and miners’ lungs were destroyed, but there were many people and businesses that required coal because it was cheap. Aomame had a clear memory of this accident.

The aftermath of the Yubari coal mine accident was still being reported in the paper when Aomame found the event that she was looking for. It had occurred on October 19, 1981. Not until Tamaru told her about it several hours earlier was Aomame aware that such an incident had ever happened. This was simply unimaginable. The headline appeared on the front page of the morning edition in large type:

YAMANASHI GUNFIGHT WITH RADICALS: 3 OFFICERS DIE

A large photo accompanied the article, an aerial shot of the location where the battle had occurred near Lake Motosu, in the hills of Yamanashi Prefecture. There was also a simple map of the site, which was in the mountains away from the developed area of lakeside vacation homes. There were three portrait photos of the dead officers from the Yamanashi Prefectural Police. A Self-Defense Force special paratroop unit dispatched by helicopter. Camouflage fatigues, sniper rifles with scopes, short-barreled automatics.

Aomame scowled hugely. In order to express her feelings properly, she stretched every muscle in her face as far as it would go. Thanks to the partitions on either side of her, no one else sitting at the library tables was able to witness her startling transformation. She then took a deep breath, sucking in all the surrounding air that she possibly could, and letting every bit of it out, like a whale rising to the surface to exchange all the air in its giant lungs. The sound startled the high school student studying at the table behind her, his back to hers, and he spun around to look at her. But he said nothing. He was just frightened.

After distorting her face for a while, Aomame made an effort to relax each of her facial muscles until she had resumed a normal expression. For a long time after that, she tapped at her front teeth with the top end of her ballpoint pen and tried to organize her thoughts. There ought to be a reason. There has to be a reason. How could I have overlooked such a major event, one that shook the whole of Japan?

And this incident is not the only one. I didn’t know anything about the NHK fee collector’s stabbing of the college student. It’s absolutely mystifying. I couldn’t possibly have missed one major thing after another. I’m too observant, too meticulous for that. I know when something’s off by a millimeter. And I know my memory is strong. This is why, in sending a number of men to the “other side,” I’ve never made a single mistake. This is why I’ve been able to survive. I read the newspaper carefully every day, and when I say “read the newspaper carefully,” that means never missing anything that is in any way significant.

The newspaper continued for days to devote major space to the “Lake Motosu Incident.” The Self-Defense Force and the Yamanashi Prefectural Police chased down ten escaped radicals, staging a large-scale manhunt in the surrounding hills, killing three of them, severely wounding two, and arresting four (one of whom turned out to be a woman). The last person remained unaccounted for. The paper was filled with reports on the incident, completely obliterating any follow-up reports on the NHK fee collector who stabbed the college student in Itabashi Ward.

Though no one at NHK ever said so, of course, the broadcasters must have been extremely relieved. For if something like the Lake Motosu Incident had not occurred, the media would almost certainly have been screaming about the NHK collections system or raising doubts about the very nature of NHK’s quasi-governmental status. At the beginning of that year, information on the ruling Liberal Democratic Party’s objections to an NHK special on the Lockheed scandal was leaked, exposing how the NHK had, in response, changed some of the content. After these revelations, much of the nation was-quite reasonably-beginning to doubt the autonomy of NHK programming and to question its political fairness. This in turn gave added impetus to a campaign against paying NHK subscription fees.

Aside from the Lake Motosu Incident and the incident involving the NHK fee collector, Aomame clearly remembered the other events and incidents and accidents that had occurred at the time, and she clearly remembered having read all the newspaper reports about them. Only in those two cases did her powers of recall seem to fail her. Why should that be? Why should there be absolutely nothing left in her memory from those two events alone? Even supposing this is all due to some malfunction in my brain, could I possibly have erased those two matters so cleanly, leaving everything else intact?

Aomame closed her eyes and pressed her fingertips against her temples-hard. Maybe such a thing is, in fact, possible. Maybe my brain is giving rise to some kind of function that is trying to remake reality, that singles out certain news stories and throws a black cloth over them to keep me from seeing or remembering them-the police department’s switch to new guns and uniforms, the construction of a joint U.S.-Soviet moon base, an NHK fee collector’s stabbing of a college student, a fierce gun battle at Lake Motosu between a radical group and a special detachment of the Self-Defense Force.

But what do any of these things have in common?

Nothing at all, as far as I can see.

Aomame continued tapping on her teeth with the top end of her ballpoint pen as her mind spun furiously.

She kept this up for a long time until finally, the thought struck her: Maybe I can look at it this way-the problem is not with me but with the world around me. It’s not that my consciousness or mind has given rise to some abnormality, but rather that some kind of incomprehensible power has caused the world around me to change.

The more she thought about it, the more natural her second hypothesis began to feel to her because, no matter how much she searched for it, she could not find in herself a gap or distortion in her mind.

And so she carried this hypothesis forward:

It’s not me but the world that’s deranged.

Yes, that settles it.

At some point in time, the world I knew either vanished or withdrew, and another world came to take its place. Like the switching of a track. In other words, my mind, here and now, belongs to the world that was, but the world itself has already changed into something else. So far, the actual changes carried out in that process are limited in number. Most of the new world has been retained from the world I knew, which is why the changes have presented (virtually) no impediments to my daily life-so far. But the changes that have already taken place will almost certainly create other, greater, differences around me as time goes by. Those differences will expand little by little and will, in some cases, destroy the logicality of the actions I take. They could well cause me to commit errors that are-for me-literally fatal.

Parallel worlds.

Aomame scowled as if she had bitten into something horribly sour, though the scowl was not as extreme as the

© 2009 by Haruki Murakami

© Коваленин Д., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление

* * *

• Правят Барнум и Бейли здесь,
• Позолотою мир блестит,
• Но если ты поверишь в меня –
• Нас с тобою не провести.

• It’s a Barnum and Bailey world
• Just as phony as it can be,
• But it wouldn’t be make-believe
• If you believed in me.
• It’s Only a Paper Moon

(E. Y. Harburg and Harold Arlen)

Глава 1

Аомамэ

Не верь глазам своим

Р адио в такси играло «Симфониетту» Яначека. Внутри машины, застрявшей в пробке, такое даже музыкой не назовешь. Да и водитель мало похож на человека, который все это внимательно слушает. Точно бывалый рыбак, пытающийся угадать, будет шторм или нет, таксист средних лет пристально следил за растянувшейся впереди цепочкой автомобилей. Вжавшись поглубже в заднее сиденье, Аомамэ с закрытыми глазами слушала музыку.

Интересно, сколько людей на свете, слушая первую часть «Симфониетты» Яначека, узнают в ней «Симфониетту» Яначека? Ответ здесь, пожалуй, колеблется где-то между «очень мало» и «почти нисколько». Только Аомамэ почему-то была исключением.

Эту маленькую симфонию Яначек написал в 1926 году. А вступление на фанфарах сочинял как гимн для какого-то спортивного фестиваля. Аомамэ представила Чехословакию 1926 года. Первая мировая война завершилась, многовековая тирания Габсбургов наконец-то низвержена. Люди потягивают в тавернах пльзеньское пиво, собирают крутые реальные пулеметы и наслаждаются миром, ненадолго воцарившимся в Центральной Европе. Два года назад трагически умер Кафка. Уже совсем скоро сюда заявится Гитлер и пожрет эту маленькую красавицу страну с потрохами. Но предвидеть надвигающийся кошмар, само собой, никому пока не дано. Может, главная мудрость, которой люди учатся у Истории, и заключается в горьком вопросе: «Кто же тогда мог знать, что все так обернется?» Слушая музыку, Аомамэ вообразила ветер, гуляющий по Богемскому плато, и вернулась к мировой истории.

В 1926 году скончался император Тайсё, началась эпоха императора Сёва[1]. На Японию тоже надвигались мрачные времена. Легкомысленные интерлюдии модернизма и демократии промелькнули как сон, и фашизм уже стучал в двери, осведомляясь, где расквартироваться.

Мировая история была вторым коньком Аомамэ – сразу за спортивными новостями. Литература как таковая особого интереса не вызывала, но исторические тексты, попадавшиеся на глаза, Аомамэ читала запоем. Больше всего в истории ей нравилось, как факты увязываются с местами и датами произошедших событий. Запомнить какую-либо дату для нее всегда было проще простого. Сами числа зубрить смысла нет. Достаточно представить, что чему явилось причиной, какие в итоге случились последствия – и точная дата сама выскакивала перед глазами. В школе по истории Аомамэ не было равных. И когда люди жаловались, что не могут удерживать нужные даты в голове, она всегда удивлялась. Ну в самом деле, что тут сложного?

Аомамэ – Синий Горошек – вовсе не было прозвищем[2]. Ее род по отцу происходил из префектуры Фукусима. Говорят, где-то там, в затерянной среди гор деревушке и сейчас еще оставалось несколько человек с этой странной фамилией. Хотя сама Аомамэ ни разу там не бывала. Еще до рождения дочери отец оборвал со своими родственниками всякие связи. А мать – со своими. Так что ни бабушек, ни дедов своих Аомамэ в глаза не видала и знать не знала. Путешествовать ей доводилось нечасто, но если все-таки выпадало заночевать в каком-нибудь отеле, перед сном она непременно пролистывала телефонный справочник в поисках однофамильцев. Увы! Куда бы ее ни заносило – в мегаполис или провинциальный городишко, – никого с ее фамилией не попадалось ни разу. Так постепенно она привыкла чувствовать себя человеком, заброшенным в безбрежный океан и обреченным выплывать в одиночку.

Разъяснять, как пишется ее имя, вечно требовало кучу времени. Всякий раз, когда Аомамэ называла себя, собеседник задирал брови и озадаченно глядел на нее. «Госпожа Синий Горошек?» Да-да, уточняла она. Так и пишите: иероглиф «Синий», потом «Горошек». И на работе, знакомясь с клиентами, постоянно ощущала себя не в своей тарелке. «Огорошенные» посетители принимали ее визитку, будто некое зловещее послание. Когда нужно было представляться по телефону, на другом конце провода часто хихикали. В больнице или в мэрии, где бы ни окликали ее громко, все вокруг поднимали головы, желая увидеть, как выглядит человек по имени Синий Горошек.

То и дело ее называли с ошибками. «Госпожа Зеленый Горошек?» – вопрошали в трубке. «Госпожа Соленый Горошек?» «Ну, почти…» – отвечала она и поправляла. Частенько слыша в ответ: «О, какая редкая фамилия!» Тридцать лет ее жизни были ухлопаны на объяснение своего имени и защиту от нелепых шуток по поводу «Синего Горошка». Родись я под другой фамилией, думала она, может, вся моя жизнь сложилась бы иначе? Скажем, живи я Танакой, Сато или Судзуки – глядишь, и сама была бы спокойней, и на мир вокруг смотрела бы куда снисходительнее? Кто знает…

Аомамэ закрыла глаза и погрузилась в музыку. Унисон духовых заполнил голову. Несмотря на приглушенную громкость, звук был глубоким и сочным. Приоткрыв глаза, Аомамэ взглянула на панель управления. Встроенная стереосистема гордо поблескивала черными гранями. Имени фирмы-изготовителя Аомамэ прочесть не смогла, но в том, что аппаратура солидная, можно не сомневаться. Туча непонятных кнопок, зеленые циферки на экране. С первого взгляда ясно: «хай-тэк». О том, чтобы такую игрушку установили в обычном корпоративном такси, даже думать не стоит.

Аомамэ еще раз обвела взглядом салон. Садясь в машину, она думала о своем и поначалу не обратила внимания, но эта машина и правда выглядела необычно. Отделка салона – вне всяких похвал, сиденья – просто не встать. Плюс ко всему – идеальная тишина. Звукоизоляция – высший класс, снаружи не слышно ни звука. Словно в кабинке студии звукозаписи, полностью защищенной от внешнего шума. Частное такси? Многие владельцы частных такси не жалеют денег на отделку своей машины. Аомамэ поискала глазами табличку с личными данными водителя, но не нашла. Однако и нелегальным такси не выглядит, как ни крути. Счетчик привинчен как полагается. Вот, уже наездили 2150 иен. Найти бы еще табличку с фамилией…

– Отличная машина, – сказала Аомамэ в спину таксисту. – Такая бесшумная. Как называется?

– «Тойота»! – охотно отозвался водитель. – «Краун», королевский салон.

– Музыка очень здорово слушается.

– Верно, тихая машина. Я, собственно, за это ее и выбрал. Все-таки звукоизоляция у «Тойоты» лучшая в мире!

Аомамэ кивнула. И устроилась на сиденье поудобнее. В речи таксиста чудилось что-то странное. Будто он собирался сказать куда больше, но недоговаривал. Например (кроме как «например» других аргументов у нее не нашлось): «По части звукоизоляции с «Тойотой», конечно, никто не сравнится, но есть у нее проблемы, о которых я промолчу». И пауза, повисшая вслед за этим, вобрала в себя, точно губка, всю недосказанность. Крохотное облачко смысла, не выраженного словами, дрейфовало посреди салона и никак не давало успокоиться.

– Действительно, очень тихая, – повторила Аомамэ, пытаясь отследить, куда это облачко поплывет. – Да и стерео, похоже, высший класс?

– Когда машину выбирал, нужно было на чем-то остановиться, – пояснил водитель тоном ветерана, вспоминающего историческое сражение. – В итоге решил, что, если проводишь столько времени за рулем, очень важно слушать качественные звуки. Ну и опять же…

Аомамэ ждала продолжения. Но его не последовало. Она снова закрыла глаза и погрузилась в музыку. Что за человек был Яначек, она не знала. Но, конечно, о том, что его музыку будут слушать в «Тойоте-Краун Ройял Салон» посреди жуткой пробки на Токийском хайвэе 1984 года, он и представить себе не мог.

И все-таки, удивилась Аомамэ, откуда я помню, что это – «Симфониетта» Яначека? И почему так уверена, что ее сочинили в 1926 году? Я ведь и классикой-то особо не увлекаюсь. И Яначека специально никогда не слушала. Но как только зазвучало вступление, память вывалила целый ворох информации. Словно стая птиц ворвалась в дом через распахнутое окно. Ничего неприятного или болезненного. Просто весь организм непостижимо реагировал на эту музыку, выдавая воспоминание за воспоминанием. Ну и дела, поражалась она. С чего бы какая-то «Симфониетта» так странно влияла на меня?

– Яначек, – произнесла Аомамэ почти машинально. Почему-то вдруг показалось, что нужно сказать это вслух.

– Простите? – не понял водитель.

– Яначек. Человек, который сочинил эту музыку.

– Не слыхал.

– Чешский композитор.

– Ишь ты! – с интересом отозвался водитель.

– У вас частное такси? – спросила Аомамэ, чтобы сменить тему.

– Да, – кивнул таксист. И, помолчав немного, продолжил: – Сам свой бизнес веду. Эта машина уже вторая.

– Сиденья очень уютные.

– Спасибо! Кстати, госпожа… – Водитель на секунду обернулся. – Вы сильно торопитесь?

– У меня деловая встреча на Сибуе[3], – ответила она. – Вот и решила поехать по скоростной.

– Во сколько встреча?

– В полпятого.

– Сейчас три сорок пять… Боюсь, не успеете.

– Такая ужасная пробка?

– Впереди, похоже, крупная авария. Обычно здесь так не застревают. С тех пор как вы сели, мы с места почти не сдвинулись.

Странно, что он не следит за радиосводкой дорожных ситуаций, подумала Аомамэ. Токийский хайвэй, судя по всему, парализовало. Нормальный таксист, по идее, должен отслеживать по радио, где и что происходит.

– И вы это знаете, даже не слушая радио? – уточнила она.

– Радио слушать смысла нет, – бесстрастно ответил водитель. – Половина дорожных сводок – чистое вранье. Автоинспекция сообщает только то, что удобно ей самой. Нам остается только оценивать реальную ситуацию и думать своей головой.

– То есть вы полагаете, пробка быстро не рассосется?

– Эта – надолго, – мирно кивнул таксист. – Гарантирую. Когда на кольце такой затор, пиши пропало. А что, важная встреча?

– Да, очень, – кивнула Аомамэ. – Переговоры с клиентом.

– Сочувствую. Очень жаль, но, скорее всего, не успеете.

Будто разминая затекшие плечи, таксист несколько раз покачал головой. Складки на его шее задвигались, точно у древней рептилии. Глядя на эту шею, Аомамэ вспомнила об остро заточенном инструменте у себя в сумочке. Ладони ее вспотели.

– Что же делать? – спросила она.

– Да ничего, – пожал плечами таксист. – Это же скоростная дорога. До следующего спуска никаких вариантов[4]. На обочине не сойдешь, на метро не пересядешь…

– И когда следующий спуск?

– На Икэдзири. Но туда мы, боюсь, доберемся уже на закате.

На закате?! Аомамэ представила, что просидит в этом такси до заката. По-прежнему играл Яначек. Оркестр пригашивал духовые сурдинами, будто пытаясь унять чьи-то напряженные до предела нервы. Странное наваждение от музыки не отпускало Аомамэ. Что же все это значит, черт побери?

Такси она поймала недалеко от парка Кинута. У станции Ёга машина поднялась на Третью Скоростную. Сначала ехали нормально, но сразу после Сэнтягаи вляпались в жуткую пробку и с тех пор не продвинулись ни на километр. По встречной из центра машины бежали как ни в чем не бывало. И только тех, кто стремился в центр, словно разбил затяжной паралич. Четвертый час дня, пробок на Третьей Скоростной быть не должно. Почему Аомамэ и велела таксисту подняться сюда.

– На хайвэях плата за время не берется, – произнес таксист, глянув на отражение Аомамэ в зеркале заднего вида. – Так что о деньгах можете не беспокоиться… Но вам, как я понял, опаздывать нельзя?

– Конечно нельзя. А что, никакого выхода нет?

Водитель снова бросил взгляд в зеркало. Сквозь очки с бледно-серыми стеклами.

– Ну, не то чтобы совсем никакого… Есть один способ – я бы сказал, «аварийный». Можно спуститься вниз и добраться до станции Сибуя на электричке.

– Аварийный?

– Официально его как бы не существует.

Аомамэ, прищурившись, молча ждала продолжения.

– Вон там впереди есть немного места, чтобы прижать машину, видите? – Таксист показал пальцем куда-то вперед. – Сразу под рекламой «Esso»…

Приглядевшись, Аомамэ и вправду различила слева от дороги пустое пространство для аварийной парковки. На полотне без обочин такие карманы попадались через каждые несколько километров. Со специальными желтыми телефонами, по которым можно звонить в администрацию Токийского хайвэя. В кармане под огромным рекламным щитом не было ни души. Только тигренок «Бензина Эссо» с призывной улыбкой размахивал заправочным пистолетом.

– На самом деле там есть лесенка вниз, – продолжал таксист. – Если случится пожар или землетрясение, все водители должны бросить свои машины и эвакуироваться по этой лесенке. Снизу до станции Сангэндзяя два шага. А уж оттуда на Сибую за десять минут доберетесь.

– Никогда не слышала про пожарные выходы на хайвэях, – сказала Аомамэ.

– Да, о них мало кому известно, – кивнул таксист.

– Но разве это по правилам? Никакой ведь эвакуации не объявлено… А если поймают?

Водитель выдержал паузу.

– Кто его знает, что там за правила. В деталях я и сам не разбираюсь. Но если подумать, вреда от этого никакого. А значит, и наказания можно не опасаться. Надзора за такими объектами, как правило, не ведется. Все знают: служащих в Дорожной ассоциации пруд пруди, а как до дела доходит – вечно рук не хватает…

– И что же там за лесенка?

– Обычная пожарная. Помните, какие на старых многоэтажках сбоку приварены? Ничего опасного. Всех ступенек – этажа на три, спускаешься без проблем. Калитка на входе заперта, но ограда совсем не высокая, было бы желание – любой перелезет.

– Значит, вы уже спускались? – уточнила Аомамэ.

Таксист ничего не ответил. Только слабо улыбнулся в зеркале. Как хочешь, так и понимай.

– В общем, решайте. – Он легонько постучал в такт музыке пальцами по баранке. – Хотите провести в машине пару часов под хорошую музыку, я не против. Но если действительно спешите на важную встречу – я бы не сказал, что выхода нет…

Нахмурившись, Аомамэ скользнула взглядом по часам на руке. Подняла голову, огляделась. Справа громоздился черный «Мицубиси-Паджеро», покрытый тонким слоем белесой пыли. За рулем, скучая, курил в окно молодой парнишка. Длинноволосый, загорелый, в малиновой ветровке. Багажное отделение забито потертыми досками для виндсерфинга. Прямо перед ним застрял мышиный «Сааб-900». Затемненные стекла, наглухо закрытые окна. Ни малейшего шанса разглядеть, что за люди внутри. Вся машина до блеска отполирована. Встанешь рядом – можно смотреться, как в зеркало.

Перед их такси маячил красный «Судзуки-Альт» со вмятиной на бампере и номером округа Нэрима[5]. За рулем сидела молодая мать. Ее дочка лет четырех от нечего делать забралась на заднее сиденье с ногами и без остановки подпрыгивала. Оборачиваясь то и дело, измученная мамаша пыталась ее унять. Все, что она говорила, читалось по губам сквозь стекло. Та же картина, что и десять минут назад. Десять минут, за которые ничто никуда не сдвинулось.

Аомамэ собралась с мыслями. И выстроила все факты в порядке приоритетов. Долго решать не пришлось. Да и «Симфониетта» как раз подходила к концу.

Достав из сумки очки от солнца, Аомамэ нацепила их, выудила из бумажника три тысячные купюры и протянула таксисту.

– Я здесь выйду, – сказала она. – Опаздывать никак нельзя.

Водитель кивнул и взял деньги.

– Чек выписать?

– Не нужно. Сдачу оставьте себе.

– Спасибо! – улыбнулся водитель. – Ветер сильный, вы уж там поосторожнее. Смотрите не поскользнитесь.

– Постараюсь, – обещала она.

– Да, вот еще что! – добавил таксист, обращаясь к зеркалу. – Главное правило: «Все немного не так, как выглядит. Не верь глазам своим».

«Все немного не так, как выглядит», – повторила про себя Аомамэ. И нахмурилась:

– Вы о чем?

– Иначе говоря, – пояснил водитель, осторожно подбирая слова, – вы сами собираетесь выйти за грань обычного хода событий. Согласитесь, обычные люди не спускаются с хайвэя через пожарные выходы средь бела дня. Тем более женщины…

– Да уж, – согласилась Аомамэ.

– А поэтому, – продолжал таксист, – все, что случится дальше, будет выглядеть чуть-чуть не так, как обычно. У меня уже есть такой опыт, я знаю. Главное – не верь глазам своим. Настоящая реальность только одна, и точка.

Аомамэ озадаченно замолчала, пытаясь переварить услышанное. Тем временем оркестр отыграл «Симфониетту», зал взорвался овациями. Это была запись живого концерта. Яростные аплодисменты не смолкали. То и дело слышались крики «браво!». Перед глазами Аомамэ проплыл сияющий лик дирижера, отвешивающего перед публикой поклон за поклоном. Вот он поднимает голову, жмет руку концертмейстеру, вот оборачивается, воздевает к небу ладони, приветствуя оркестр, и, вновь повернувшись к публике, сгибается в очередном поклоне. Когда слушаешь долгие аплодисменты не в жизни, а в записи, постепенно перестаешь воспринимать их как аплодисменты. И потом уже слышишь только шелест бесконечной песчаной бури на каком-нибудь Марсе.

– Реальность только одна. Всегда. Что бы с тобой ни происходило, – медленно, словно подчеркивая в тексте важную мысль, повторил водитель.

– Действительно, – согласилась Аомамэ.

А как же еще? Один объект может существовать только в одном месте и лишь в одном отрезке времени. Эйнштейн уже все это доказал. Реальность, куда ни кинь, – очень одинокая и холодная штука.

Она показала пальцем на стереосистему.

– Отличный звук, спасибо! – Водитель кивнул.

– Как, говорите, звали композитора?

– Яначек.

– Яначек… – повторил таксист. Словно и правда хотел запомнить это имя получше. Затем потянул за рычаг, и задняя дверь отворилась[6]. – Удачи вам. Желаю не опоздать на встречу.

Перекинув через плечо ремень кожаной сумки, Аомамэ вышла из машины. Вдогонку ей летели несмолкающие аплодисменты. С предельной осторожностью она двинулась по обочине к карману аварийной парковки метрах в десяти перед ней. От тяжелых грузовиков, что один за другим проносились по встречной, асфальт под ее каблучками гудел и вибрировал, словно она вышагивала по спине тяжко стонущего динозавра. Или по палубе авианосца, попавшего в семибалльный шторм.

Девчонка в красном «Судзуки-Альте» высунулась из окна и уставилась на Аомамэ, разинув рот.

– Мама, мама! – уже в следующую секунду канючила дочь, повернувшись к матери. – А что там делает тетя? Куда она пошла?.. Ма-ам, я тоже хочу погулять! Можно, я тоже выйду?

Мать за рулем, стиснув зубы, лишь покачала головой. И смерила Аомамэ уничтожающим взглядом. Больше на происходящее никто никак не реагировал. Остальные водители просто курили – и с легким прищуром, словно боясь повредить себе зрение, следили, как Аомамэ пробирается между бетонной стенкой и застывшим караваном автомобилей. Никто, похоже, не спешил выносить какой-либо окончательной приговор. Все-таки пешеход на хайвэе, пусть даже и в жуткой пробке, – пока еще не самое обычное явление нашей жизни. И чтобы свыкнуться с этим, нужно какое-то время. Тем более, если этот пешеход – молодая девица на шпильках и в мини-юбке.

Подняв голову, распрямив спину и уверенно глядя вперед, Аомамэ вышагивала по асфальту под взглядами зевак, скучающих за баранками. Каблучки от Шарля Жордана выбивали звонкую дробь, полы коротенького плаща трепетали на бедрах, точно крылья. Несмотря на ранний апрель, ветер – ледяной и жестокий. На девушке юбка с жакетом из тонкой зеленой шерсти от Дзюнко Симады, бежевый плащ и черная кожаная сумка через плечо. Волосы до плеч, аккуратная стильная стрижка. Никакой бижутерии. Рост чуть выше среднего, фигура – ничего лишнего. Каждая мышца этого тела превосходно закалена и подтянута. Пусть даже под плащом не разобрать.

Если вглядеться в лицо анфас, несложно заметить, что уши Аомамэ и формой, и размерами отличаются друг от друга. Правое крупнее и несколько вычурней левого. Но обычно этого никто не видел – уши она прятала под волосами. А губы сжимала так плотно, что ни у кого не оставалось сомнений: подружиться с их хозяйкой – задачка не из простых. О том же говорили и точеный маленький нос, и слегка выпирающие скулы, и широкий овал лица, и прямые длинные брови. Тем не менее все в целом лицо гармонично. Ее даже красавицей можно назвать. Проблема в другом: на этом лице отсутствовало какое бы то ни было выражение. По упрямо поджатым губам, пока того не требовала ситуация, не пробегало ни тени улыбки. А холодный пытливый взгляд напоминал скорее прищур военно-морского инспектора, проверяющего порядок на палубе авианосца. Вот почему Аомамэ никогда не производила на людей ни малейшего впечатления. Ведь что ни говори, а в окружающих лицах нас куда сильней привлекают естественность и живые эмоции, чем принципиально застывшее в Вечности отношение к добру и злу.

Общаясь с ней, практически каждый ощущал себя не в своей тарелке. Отведешь глаза – и уже не помнишь выражения лица собеседницы. Вроде бы нечто индивидуальное, а никаких деталей в памяти не остается. В этом смысле она походила на умело маскирующееся насекомое. Способность менять цвет и форму, чтобы вписаться в любой пейзаж; умение жить как можно неприметней, не задерживаясь в чужой памяти ни на секунду, – вот залог ее выживания. Лишь этим она и привыкла защищать себя с самого раннего детства.

Между тем, стоило Аомамэ хоть немного нахмуриться, как вся утонченность ее образа улетала в тартарары. Все лицо перекашивало так, будто злобные думы стремились растащить его в разные стороны; диспропорция между левой и правой частями, едва уловимая до сих пор, усиливалась до предела; кожа покрывалась глубокими морщинами, глаза разъезжались к вискам, нос и губы скрючивались, подбородок вваливался, а рот растягивался, обнажая хищный белозубый оскал. Как будто у маски, скрывавшей это лицо, оборвались тесемки: маска упала, а ее хозяйка вдруг оказалась совершенно другим человеком. У тех, кому довелось наблюдать всю жуть подобной метаморфозы, душа уходила в пятки. Настолько страшным казался этот прыжок: из полной безликости – в настоящую геенну страстей, от которых перехватывает дыхание. Вот почему Аомамэ старалась никогда не выказывать недовольства на людях.

Дошагав до аварийной стоянки, она остановилась и поискала глазами пожарную лестницу. Та обнаружилась сразу. Как и сказал таксист, выход был огорожен металлическим забором чуть выше пояса – с воротами, запертыми на замок. Конечно, лезть через этакую ограду в тугой мини-юбке – занятие не из приятных; но если забыть, что на тебя пялятся со всех сторон, ничего сложного здесь нет. Недолго думая, Аомамэ стянула с ног шпильки, затолкала в сумку. Если дальше идти босиком, чулкам не выжить. Ну и ладно. Новые можно купить в любом супермаркете.

Люди в машинах молча таращились на то, как она разувается, как расстегивает пуговица за пуговицей короткий бежевый плащ. Из открытого окна «Тойоты-Селики», застрявшей тут же, Майкл Джексон нервным фальцетом распекал свою Билли Джин. Прямо стрип-шоу какое-то, пронеслось у нее в голове. Плевать! Глазейте, ребята. Скучно небось застрять в пробке на черт знает сколько часов? Вы уж простите, но дальше я раздеваться не стану. В сегодняшней программе – только шпильки да плащ. Пардон, господа. Не взыщите.

Чтобы не потерять сумку, Аомамэ перекинула ремень через голову и подтянула пряжку повыше. «Тойота-Краун» с королевским салоном, в котором она приехала, маячила далеко позади. Послеобеденное солнце плескалось в стекле, будто в зеркале. Лица таксиста Аомамэ не видела. Но в том, что он наблюдал за ней, можно было не сомневаться.

Главное – не верь глазам своим. Настоящая реальность только одна, и точка.

Аомамэ глубоко вздохнула. И под навязчивое уханье «Билли Джин» полезла через забор. Мини-юбка тут же задралась до бедра. Ну и дьявол с ней. Пускай себе пялятся сколько влезет. Что бы там ни разглядели под моей юбкой, в душу ко мне все равно не забраться. А бедра такие, что и показать не стыдно.

Перебравшись через забор, Аомамэ одернула юбку, отряхнула от пыли ладони, надела плащ, перекинула сумку через плечо. И деловито поправила темные очки на носу. Пожарная лестница – прямо перед ней. Выкрашенная серой краской. Простая, как лом: все, что нужно для спасения, ничего лишнего. Для спуска в чулках и мини-юбках не предназначена. Да и Дзюнко Симада вряд ли разрабатывала свой дизайн с учетом особенностей пожарных лестниц Токийского хайвэя. Асфальт под пятками дрожал от тяжелых грузовиков, проносившихся за спиной. Стылый ветер выдувал свою унылую песню сквозь щели металлического забора. Но лестница не исчезала. Теперь нужно всего лишь спуститься по ней на землю.

В последний раз оглянувшись на автомобили – слева направо, справа налево, – Аомамэ ощутила себя профессором, который закончил лекцию и, все еще стоя за кафедрой, ожидает вопросов из зала. С момента, когда она вышла из машины, никто не продвинулся ни на метр. Людям, не способным тронуться с места, остается только наблюдать за чужими попытками сдвинуться хоть куда-то. «Что еще задумала эта чертовка?» – гадают они. Перемешивая интерес с безразличием и зависть с пренебрежением, эти люди тщательно отслеживают каждое движение тех, кто все-таки перебирается через проклятый забор. Их внутренние весы качаются, и они робко голосуют то «за», то «против», так ни к чему в итоге не приходя.

Тяжкое безмолвие затопило собой все вокруг. Парализованные студенты не задавали вопросов (а если б и задали, отвечать она все равно бы не стала). Эти люди молча ждали шанса, поймать который им было не суждено. Задрав подбородок и закусив губу, Аомамэ через темные очки изучала аудиторию.

Кто я такая, куда сейчас пойду и зачем, вы даже представить себе не можете. Все вы застрянете здесь – люди, не способные двинуться ни вперед, ни назад. А у меня, уж простите, важные дела. Лично мне движение вперед обеспечено.

На прощанье Аомамэ ужас как захотелось скорчить всем этим водителям свою коронную недовольную мину. Но она передумала. Не время сейчас для глупостей. Слишком долго и хлопотно потом возвращаться к своему настоящему «я».

Отвернувшись от молчащей аудитории, Аомамэ осторожно ступила голыми пятками на холодные металлические ступени. Ранний апрельский ветер теребил ее волосы, и причудливой формы левое ухо то и дело выглядывало наружу.

Глава 2

Тэнго

Немного другая идея

Самое раннее воспоминание в жизни Тэнго́: ему полтора года от роду. Его мать, спустив бретельки у белоснежной комбинации, дает какому-то дяде, совсем не его отцу, сосать свою грудь. Рядом стоит кроватка, в ней младенец – видимо, сам Тэнго. Он как будто видит себя со стороны. Или это его брат-близнец? Да нет, не может быть. Скорее всего, он сам. Тэнго чувствует это инстинктивно. Младенец тихонько посапывает с закрытыми глазами. Это первое, что помнит о себе Тэнго. Сценка длиною в какие-то десять секунд накрепко впаяна в его подсознание. Ничего до – и ничего после. Видение маячит в его памяти, ни с чем не связанное и одинокое, как шпиль часовой башни в городе, затопленном наводнением.

При любом удобном случае Тэнго интересовался у окружающих, с какого возраста они себя помнят. Большинство отвечали: лет с четырех, с пяти. Самое редкое – с трех. Раньше этого никому ничего не вспоминалось. Выходило, что детям с рождения нужно никак не меньше трех лет, чтобы научиться осмысливать вещи и события вокруг себя более-менее рационально. До этой ступени развития все, что они видят, кажется бессмысленным хаосом, не подвластным их пониманию. Мир представляется им водянистой, размазанной кашицей без какой-либо сути, объяснения и опоры. Ни в какие воспоминания он не превращается. Лишь мельтешит да исчезает за окном – невнятная картинка за картинкой.

Что может значить картинка, на которой незнакомый дядя сосет грудь его матери, Тэнго, разумеется, в полтора года осмыслить не мог. Здесь уж без вариантов. Поэтому, если допустить, что память ему не врет, – скорее всего, клетки его мозга просто сохранили эту сцену без какого-либо понимания. Примерно как фотокамера механически фиксирует на пленке сочетания света и тени объектов. А уже потом, когда память стала развиваться и крепнуть, визуальный ряд, застрявший в подкорке, начал подвергаться анализу и обрастать оттенками смыслов. Но разве такое возможно на самом деле? Разве мозг грудного младенца способен сохранять подобные сцены?

А может, это просто ложное воспоминание? Может, подкорка смоделировала это видение гораздо позже, и для каких-то своих, подсознательных целей? О синдроме ложной памяти Тэнго тоже думал. Но после долгих размышлений пришел к выводу: вряд ли. Уж слишком яркая и правдоподобная сцена, такого не сочинишь. Эти свет, запах, пульс… Слишком натурально для подделки. А если представить, что все это было на самом деле, многие вещи и события в жизни Тэнго получали должное объяснение. Как логически, так и психологически.

Это коротенькое – всего на несколько секунд, – но отчетливое видение являлось ему то и дело вот уже много лет. Без каких-либо предварительных симптомов и остаточных ощущений. Не стучась. Где бы Тэнго при этом ни находился – в электричке или перед исписанной формулами доской, в университетской столовой или посреди разговора с кем-нибудь (совсем как сегодня), – видение вставало перед глазами, точно цунами, беззвучное и такое неотвратимое, что немели конечности. Время останавливалось. Воздух густел, становилось нечем дышать. Всякая связь с людьми и предметами вокруг обрывалась. Исполинская волна накрывала Тэнго с головой, наглухо изолируя от всего мира, но сознание работало ясно. Просто переключалась некая стрелка, и его уносило в какую-то иную реальность. Все чувства обострялись. Страха не было. Но глаза не открывались, хоть убей. Веки словно заперты на замок. Окружающие звуки слышались все слабее. И наконец – в который уж раз! – на экране сознания выступало привычное изображение. Кожа покрывалась испариной. Сорочка под мышками намокала, хоть выжимай. Тело бросало в мелкую дрожь. Сердце, колотясь все быстрее, чуть не выскакивало из груди.

Если в такую минуту с ним рядом оказывался кто-то еще, Тэнго делал вид, что у него закружилась голова, когда он собирался встать. Со стороны это и правда походило на обычное головокружение. Главное – переждать, пока не отпустит волна. Он доставал из кармана платок, прижимал к губам и застывал на месте как каменный. Если успевал, махал собеседнику рукой – ерунда, мол, не стоит беспокоиться. Иногда приступ заканчивался секунд через тридцать, иногда длился дольше минуты. Но все это время перед его мысленным взором прокручивалась одна и та же сцена – раз за разом, точно видеопленка, поставленная на повтор. Его мать спускает бретельки комбинации, и какой-то чужой дядя целует ее твердые набухшие соски. Мать закрывает глаза, дышит глубоко и прерывисто. Ностальгически пахнет ее молоком. Обоняние – острейшее чувство младенца. Запахи объясняют ему очень многое. Практически все, что нужно. Звуков не слышно. Он различает только слабое биение своего сердца.

Смотри сюда, – говорят ему эти люди. – Смотри только сюда. Ты здесь, ты никуда отсюда не денешься.

И послание это повторяется без конца.

На сей раз приступ затянулся дольше обычного. Как всегда, Тэнго закрыл глаза и, прижимая к губам платок, просидел, как каменный, со стиснутыми зубами. Сколько времени прошло, он не знал. Об этом можно было лишь догадываться по общей усталости тела. Сегодня его измочалило, как никогда прежде. Открыть глаза удалось далеко не сразу. Сознание уже требовало пробуждения, но мышцы и внутренние органы протестовали. Как у медведя, случайно выпавшего из спячки среди зимы.

– Тэнго, дружище! – позвал его кто-то. Голосом размытым и далеким, точно со дна колодца. Постепенно он сообразил, что именно так звучит его имя. – Да что с тобой? – звучало все ближе и ближе. – Опять прихватило? Ты живой?

Наконец он открыл глаза. Уперся взглядом в правую руку, сжимавшую край скатерти. Убедился, что мир пока не рассыпался на молекулы и что сам он, Тэнго, все еще в этом мире находится. И хотя конечности еще плохо подчинялись сознанию, в том, что это его рука, можно было не сомневаться. Он почуял запах своего пота. Резкий и грубый, точно из клетки с животными в зоопарке. Тем не менее так пахло его собственное тело. Это было ясно как день.

В горле пересохло. Тэнго протянул руку к столу, взял стакан с водой и выпил половину, стараясь не расплескать. Выдержал небольшую паузу, допил до дна. Сознание постепенно возвращалось куда положено, чувства приходили в порядок. Вернув опустевший стакан на стол, он вытер губы платком.

– Прошу прощения, – сказал он. – Теперь все в порядке.

И, взглянув на собеседника, удостоверился, что перед ним – именно Комацу, а не кто-либо другой. В этой кофейне на Синдзюку они встречались по делу. Голоса окружающих посетителей зазвучали отчетливей. Парочка за соседним столиком испуганно оглядывалась на них – дескать, что происходит? Неподалеку, точно патруль, с озабоченным видом маячила официантка. Явно беспокоилась, не придется ли убирать чью-то рвоту. Тэнго поднял голову и, поймав ее взгляд, улыбнулся. Все в порядке, милая. Не о чем волноваться.

– Это что у тебя, эпилепсия? – спросил Комацу.

– Ерунда, – ответил Тэнго. – Иногда голова кружится, если встаю. Неприятная штука, но ничего страшного.

Собственный голос пока еще казался ему чужим. Хотя в нем уже угадывались знакомые интонации.

– Не дай бог, тебя за рулем так прихватит, – сказал Комацу, глядя Тэнго прямо в глаза. – Костей не соберешь.

– Я не вожу машину.

– Вот это правильно, – кивнул Комацу. – У одного моего приятеля аллергия на тополиный пух. Однажды за рулем так расчихался, что въехал в столб. Хотя в твоем случае, конечно, одним чихом не отделаешься. Когда я впервые тебя таким увидал – знаешь, как испугался! Со второго-то раза уже привыкаешь…

– Виноват.

Тэнго взял со стола чашку с кофе, отпил глоток. Никакого вкуса не почувствовал. Остывшая черная жидкость прокатилась по горлу и унеслась в пищевод.

– Может, воды попросить? – предложил Комацу.

Тэнго покачал головой:

– Не стоит. Уже все в порядке.

Комацу извлек из кармана пиджака пачку «Мальборо», вытянул сигарету, прикурил от ресторанных спичек. И скользнул взглядом по часам на руке.

– Так на чем мы остановились? – уточнил Тэнго. Пора возвращаться в реальность, да поскорее.

– Э-э… Хороший вопрос. О чем же мы говорили? – Комацу уставился в пространство перед собой. – Ах да! О девчонке по кличке Фукаэри[7], которая сочинила «Воздушный кокон».

Тэнго кивнул. Точно, Фукаэри и «Воздушный кокон». Как раз когда он заговорил об этом, с ним и случился проклятый приступ. Тэнго достал из портфеля рукопись, положил на стол. И погладил ладонью, будто проверяя качество текста на ощупь.

– Как я и сказал вам по телефону, главная ценность этой работы – в том, что ее автор не хочет никому подражать, – продолжил Тэнго, тщательно подбирая слова. – Для начинающих писателей это большая редкость. Ни одной фразы, в которой автор хочет быть на кого-то похожим. Конечно, сам текст ужасно неровный. Словарный запас беднее некуда. Даже в названии романа, насколько я понял, имелся в виду не кокон, а куколка. И если задаться целью, для редактуры здесь край непаханый. Но в то же время роман заключает в себе нечто по меньшей мере весьма притягательное. Сюжет – абсолютная выдумка, но детали прописаны так реалистично, что становится не по себе. Именно этот баланс выдержан очень здорово. Уж не знаю, авторская ли это задумка или неизбежный итог примитивизма как метода письма. Возможно даже, сама вещь недотягивает до того, чтобы обсуждать ее на таком уровне. Но чем дальше читаешь, тем устойчивей ощущение какой-то сокровенной, внутренней глубины. Пускай автор и не нашел нужных слов, чтобы выразить это как следует…

Комацу, ни слова не говоря, глядел на Тэнго в упор. Так, словно ждал продолжения.

– В общем, – продолжил Тэнго, – не хотелось бы исключать эту рукопись из шорт-листа лишь за то, что она кое-где сыровата. За последние годы я на этой работе прочел столько текстов, что и не сосчитать. Пускай глубоко и не вчитывался – так, глазами пробегал. Попадались и сравнительно талантливые вещи, и совершенно бездарные. Вторых, конечно, подавляющее большинство. Но такого ощущения, как от «Воздушного кокона», я не испытывал еще никогда. Впервые, дойдя до последней страницы, захотел перечитать все сначала.

– Хмм… – протянул Комацу. И с безучастной физиономией закурил очередную сигарету.

Однако за много лет их общения Тэнго хорошо усвоил: на мимику в беседе с Комацу ориентироваться нельзя. Выражение на этом лице было, как правило, неадекватным, а то и совершенно противоположным тому, что его хозяин думал на самом деле. Поэтому Тэнго терпеливо ждал, когда Комацу заговорит.

– Вот и я прочел, – сказал Комацу, выдержав долгую паузу. – Сразу после твоего звонка, сел и прочел… Нет, брат. Как ни крути, а текст безобразный просто до ужаса. С грамматикой проблемы на школьном уровне. Местами полная ахинея – вообще непонятно, что хочет выразить. Да ей бы элементарным основам письма подучиться, прежде чем роман городить!

– Тем не менее вы прочли до конца. Так или нет? – Комацу улыбнулся. Странно так, будто выудил улыбку из шкафчика, который обычно предпочитает не открывать.

– Верно! Прочел до конца. Даже сам удивился. Чтобы я до конца прочел рукопись из шорт-листа премии «Дебют»? Ни разу такого не было. А тут еще и перечитал местами. Парад планет – и тот чаще случается, ей-богу! Здесь ты прав, это я признаю́…

Комацу положил сигарету на край пепельницы, почесал нос. И оставил вопрос Тэнго без ответа.

– Эта девочка еще старшеклассница, – продолжал Тэнго. – Ей всего семнадцать. Никакого опыта – ни читательского, ни писательского – у нее просто быть не может. Конечно, премию «Дебют» на этот раз ей присудят едва ли. Но сама рукопись стоит того, чтобы остаться в списке финалистов. С вашими опытом и авторитетом этого добиться несложно. А уж сам этот факт непременно подвигнул бы ее написать что-нибудь еще.

– Хмм… – опять протянул Комацу. Затем, скучая, зевнул. И отпил воды из стакана. – Подумай сам, дружище. Представь, что мы оставили этот жуткий текст в финальном списке номинаций. Да у членов жюри глаза на лоб вылезут! Они просто взбесятся, я уверен. Прежде всего, никто не прочтет это даже до середины. Все четверо – известные писатели, у каждого дел по горло. Пробегут глазами пару-тройку страниц и выкинут в мусор. Сочтут очередной подростковой белибердой. Даже выступи я с пламенной речью об алмазах, которые засияют, если их огранить, кто меня будет слушать, ты что? Поверь, мои опыт с авторитетом, уж если они есть, стоит расходовать на что-нибудь перспективнее.

– Иначе говоря, в шорт-лист эта рукопись не попадет?

– Я такого не говорил, – произнес Комацу и снова почесал нос. – Насчет этой рукописи у меня… э-э… немного другая идея.

– Немного другая идея? – повторил Тэнго. В этой странной формулировке чудилось что-то неправильное.

– Ты надеешься, что Фукаэри напишет что-то еще, – сказал Комацу. – Я тоже хотел бы на это надеяться. Для любого редактора нет большей радости, чем вырастить из начинающего автора крепкого писателя. Это, можно сказать, удел моей жизни – вглядываться поглубже в ночное небо, мечтая открыть миру новую звезду… Да только скажу тебе откровенно: вряд ли у этой девочки есть какое-то будущее. Я редакторским горбом уже двадцать лет на жизнь зарабатываю. За это время сотни, тысячи авторов то рождались на моих глазах, то уходили в туман. Худо ли, бедно, а различать, у кого есть будущее, а у кого нет, мои глаза научились. Так вот, на мой персональный взгляд, эта девчонка больше никогда ничего не напишет. Увы! Ни сейчас, ни потом. В ее тексте не ощущается самого главного: времени и усилий, затраченных на шлифовку произведения. Если этого не хватает с самого начала, как ни надейся, сколько ни жди, все бесполезно. Почему? Да потому, что у автора напрочь отсутствует само желание выдавать качественные тексты и становиться мастером своего дела. Умение писать тексты дается людям либо от бога, либо ценою титанической работы над собой. У этой же девчонки, Фукаэри, я не наблюдаю ни того ни другого. Ее писанину не назовешь ни талантливой, ни кропотливой. Почему – не знаю. Но создавать хорошие тексты ей неинтересно. Желание рассказать историю – есть, даже очень сильное. Это я признаю. Собственно, это ее дикое, необузданное желание высказаться и привлекло тебя, а меня даже заставило в кои-то веки дочитать чей-то текст до конца. В каком-то смысле это уже немало. Но писательское будущее этой девчонке не светит. Клопиная возня. Прости, если я тебя расстроил, но таково мое мнение – без реверансов и без прикрас.

Тэнго задумался. Доводы Комацу отчасти казались ему справедливыми. Чего-чего, а редакторского чутья его собеседнику не занимать.

– И все-таки разве это плохо – дать человеку шанс? – спросил Тэнго.

– То есть? Бросить его в воду и смотреть, выплывет или утонет? – уточнил Комацу.

– Грубо говоря, да.

– Этим способом я загубил уже много судеб. И наблюдать, как загибаются очередные недотепы, больше не хочу.

– Ну а в случае со мной?

– Твой случай, дружище, особый, – ответил Комацу, осторожно подбирая слова. – Ты, по крайней мере, умеешь стараться. Насколько я наблюдал до сих пор, ни одного заказа ты еще не выполнил спустя рукава. В диком рабстве ваятеля текстов ты покорно влачишь свою ношу. Почему? Да потому, что любишь само это занятие. Что я не могу не ценить. Любовь к печатному слову – важнейшая составляющая писательского ремесла.

– Но этого недостаточно.

– Разумеется. Одного этого мало. Необходимо еще и «нечто особенное». Любая фишка, которая заставит меня вгрызаться дальше, а не откладывать книгу в сторону. И если уж говорить начистоту, из всех авторов я выше всего ценю лишь тех, кто заставляет лично меня читать не отрываясь. Отложил книгу в сторону – все! Значит, больше неинтересно. Ну разве не так? Очень просто. И никаких объяснений не требуется.

Тэнго выдержал долгую паузу. И лишь затем раскрыл рот:

– Ну а в рукописи Фукаэри вас что-нибудь заставило читать не отрываясь?

– Ну, э-э… Да, конечно. Эта девочка определенно улавливает что-то важное. Трудно сказать, что именно. Нечто, совпавшее с душой читателя. Мы ведь оба с тобой это почувствовали, согласен? Но все-таки, дружище, признайся: то, что она улавливает нутром, гораздо сложнее, чем ей удается выразить.

– Иначе говоря, ей не выплыть?

– К сожалению, – кивнул Комацу.

– И поэтому она не войдет в шорт-лист?

– А вот здесь погоди. – Скорчив замысловатую гримасу, Комацу сцепил на столе ладони. – Здесь мне нужно очень точно сформулировать задачу…

Тэнго взял со стола чашку с кофе, заглянул в нее. Вернул на стол. Комацу все молчал.

– Вы хотите сказать, – уточнил Тэнго, – что ваша «немного другая идея» превращается в генеральный план?

Комацу поглядел на него с одобрительным прищуром. Как смотрит преподаватель на подающего надежды ученика. И неторопливо кивнул:

– Именно так.

Характер Комацу являл собой нечто трудноопределимое. Что у этого типа на уме, ни с лица, ни по интонациям в разговоре не считывалось, хоть тресни. Да и сам он, похоже, развлекался, наблюдая, как окружающие блуждают в том дыму, что он напустил. Человек безусловно острого ума, он не оглядывался на мнение остальных и принимал решения, руководствуясь исключительно собственной логикой. Он никогда не щеголял своей эрудированностью без нужды, но прочел уйму книг и был настоящим экспертом в самых разных областях человеческой жизни. Помимо знаний как таковых, он обладал и редким чутьем на людей и на тексты, которые те сочиняют. И хотя его суждения часто строились на предвзятостях, свои предвзятости он считал важным фактором для определения истины в последней инстанции.

От природы немногословный, Комацу терпеть не мог тратить время на лишние объяснения; однако при необходимости мог изложить свое мнение доходчиво и логично. И если, по его разумению, того требовала ситуация, становился язвительным до садизма: без ошибки нащупывал самые слабые стороны собеседника – и пригвождал его парой коротких и точных слов. Как людей, так и тексты он оценивал во многом исходя из личных пристрастий. Счастливчиков, которым он дал в жизни «зеленый свет», всегда было несколько меньше, чем бедолаг, которых он «забраковывал». Неудивительно, что люди платили ему той же монетой: тех, кто его недолюбливал, всегда было несколько больше тех, кому он был симпатичен. Такой расклад, впрочем, самого Комацу вполне устраивал. Насколько мог видеть Тэнго, этот тип любил свое одиночество и от всей души развлекался, наблюдая за тем, как именно его уважают, а как ненавидят. Явно из тех упертых, чье жизненное кредо сводится к лозунгу: «Силу духа в тепличных условиях не закалить».

Сорокапятилетний Комацу был старше Тэнго на шестнадцать лет. Один из редакторов «толстого» литературного журнала, достаточно известный в издательских кругах – и наглухо закупоренный во всем, что касается личной жизни. С кем бы ни общался он по работе, беседа никогда не переходила на что-либо персональное. Откуда Комацу родом, в какой среде вырос, где проживает сегодня, было Тэнго неведомо. Сколько с ним ни болтай, подобных вопросов не всплывало ни разу. Пренебрежительно отзываясь о литературных авторитетах, Комацу умудрялся обескураживать собеседников настолько, что те отдавали ему свои рукописи, покорные, как овечки; в итоге он всякий раз собирал свой редакторский портфель из авторов, известных достаточно, чтобы его журнал процветал. Так ему удавалось оставаться в центре внимания, даже не пользуясь ничьей особой любовью.

Ходили слухи, что в 60-м году Комацу, учась на литфаке Токийского университета, входил в Оргкомитет студенческого неповиновения[8]. И когда при разгоне демонстрации от рук полицейских погибла Митико Камба[9], он находился в двух шагах от нее и даже покалечился. Насколько это правда, не знает никто. Но по внешним признакам вроде бы все сходилось. Долговязый, болтливый, с маленьким носом. Длинные руки, пальцы в пятнах от никотина. Классический интеллигент-бунтарь, каким его описывали в русской литературе XIX века. Почти никогда не смеется, но если уж улыбается, так от уха до уха. Хотя радостной его улыбку назвать очень трудно. Усмешка старого колдуна над собственным предсказанием конца света. Одевается опрятно, но так, словно хочет заявить всему миру: мне совершенно плевать, как я одеваюсь. Одежда всегда одинаковая: заурядный пиджак, белая или серая рубашка без галстука, серые брюки, классические черные туфли – вот и все, что составляло его гардероб. Так и представляется шкаф, где висит полдюжины пиджаков разного цвета, выделки и покроя. С номерами для каждого дня недели, чтобы не перепутать.

В волосах его, похожих на тонкую проволоку, спереди уже пробивалась седина. Под разлохмаченными патлами прятались уши. Когда бы Тэнго ни встретил его, Комацу выглядел так, будто ему уже с неделю пора в парикмахерскую. Как такое возможно, для Тэнго всегда оставалось загадкой. Глаза пытливые и пронзительные, словно звезды в зимней ночи. Если Комацу вдруг замолкает, его молчание кажется гробовым, как безмолвие скал на другой стороне Луны. Ни теплоты, ни эмоций на лице у этого человека практически не осталось.

Тэнго и Комацу познакомились пять лет назад. Комацу был редактором журнала, учредившего литературную премию для начинающих авторов, а Тэнго со своей повестью оказался в финальном списке дебютантов. Однажды Комацу позвонил ему и сказал, что нужно поговорить. Они встретились в кофейне на Синдзюку (там же, где и сейчас).

– На этот раз, похоже, премия тебе не светит, – сказал ему Комацу (премии Тэнго и правда не получил). – Но лично мне твоя повесть понравилась. Это я не из вежливости говорю. Я вообще крайне редко хвалю кого бы то ни было. – (Как впоследствии понял Тэнго, так оно и было.) – Я хочу, чтобы ты показывал мне то, что напишешь дальше. Прежде, чем это прочитает кто-либо еще.

– Хорошо, – согласился Тэнго.

Тогда же Комацу захотел подробнее узнать о его жизни. Где родился, в какой семье вырос, чем занят сейчас. Скрывать Тэнго было нечего, отвечал он искренне, как только мог. Родился в префектуре Тиба, в городке Итикава. С младенчества рос без матери – умерла от какой-то хвори. По крайней мере, так ему рассказывал отец. Ни сестер, ни братьев. Отец так больше ни на ком и не женился, сына вырастил в одиночку. Всю жизнь папаша прослужил сборщиком взносов за телевидение «Эн-эйч-кей»[10], но к старости заработал болезнь Альцгеймера, и Тэнго пристроил его на постоянное лечение в частный санаторий на мысе Босо. Сам Тэнго закончил университет Цукуба по странной специальности «Прикладная математика в рамках естественно-научного познания мира» – и теперь, работая преподавателем в колледже для подготовки абитуриентов, в свободное время писал повести и рассказы. По окончании вуза у него был шанс устроиться на достойную службу в префектуральной школе по месту жительства. И все же он решил выбрать жизнь посвободнее: преподавать – но так, чтобы все-таки оставалось время. Местом для такой жизни он выбрал небольшую квартирку на Коэндзи[11].

Хотел бы он стать профессиональным писателем? На этот вопрос ответа у Тэнго не было. Он даже не мог сказать, есть ли у него писательский дар. И тем не менее не мог не писать хоть что-нибудь каждый день. Так же, как не мог не дышать. Может, поэтому Комацу не столько делился впечатлениями от прочитанного, сколько интересовался его личной жизнью?

Сложно сказать, из-за чего Комацу питал к Тэнго симпатию. Роста парень был выше среднего (со школы до вуза лидировал в секции по дзюдо), лицом напоминал крестьянина, который день за днем просыпается ни свет ни заря. Коротко стриженный, отчего-то всегда загорелый, с ушами, похожими на цветную капусту, он вовсе не выглядел ни литератором, ни учителем математики. Возможно, это и привлекло в нем Комацу. Всякий раз, написав новый текст, Тэнго относил его Комацу, тот читал и делился замечаниями. Критику автор учитывал и исправлял все как нужно. Затем опять показывал редактору, и тот снова вычитывал. Словно тренер, поднимающий воспитаннику планку все выше и выше.

– Для таких, как ты, нужно время, – повторял Комацу. – Но торопиться особо некуда. Главное – продолжай писать. Каждый день, без перерывов и выходных. Все, что напишешь, сохраняй. Когда-нибудь еще пригодится.

– Хорошо, – отвечал Тэнго.

Кроме этого, Комацу то и дело подбрасывал ему небольшие издательские заказы. Мелкие «рирайты» для безымянных женских журналов, анонсы новых книг или фильмов, а то и банальные гороскопы – все, что ему ни поручалось, Тэнго выполнял скрупулезно и в срок. Составленные им гороскопы даже привлекали особое внимание, ибо сбывались чаще других. Стоило ему написать «опасайтесь землетрясения», как уже на следующее утро где-нибудь и правда трясло. Вся эта поденщина обеспечивала ему неплохой приработок, а также помогала оттачивать писательское мастерство. Что бы ни настрочил, а всегда приятно увидеть свой текст напечатанным и выставленным на полке в журнальном киоске.

Со временем ему стали поручать и отбор рукописей для конкурса дебютантов. Хотя сам Тэнго уже который год числился в кандидатах на премию этого конкурса, щекотливость такой ситуации ничуть не смущала его, и он безо всяких пристрастий судил тексты своих конкурентов. В итоге, пропустив через себя кучу откровенно бездарной писанины, Тэнго научился с ходу диагностировать симптомы плохого письма. Каждый год, прочитав около сотни рукописей, он отбирал десяток более-менее стоящих и выкладывал на стол Комацу. Вместе с рецензиями – что именно понравилось, а что нет. Комацу все это просматривал и в итоге оставлял уже только пять кандидатур, которые и передавались четверке жюри для выбора лауреата.

Подобной сортировкой занимались и другие фрилансеры, а координировал этот процесс далеко не один Комацу. И хотя сам Тэнго старался оценивать работы объективно, особой необходимости в этом не было. Мало-мальски удачных в ежегодном потоке обычно попадалось от силы две-три, и любой, кто занимался первичным отсевом, просто не мог бы их не заметить. Повести Тэнго попадали в финальный список трижды. Сам он своих вещей не предлагал, но двое других членов комиссии отмечали их, а Комацу оставлял в шорт-листе. Ни одна так и не получила премии, но автора это совсем не расстраивало. «Тебе нужно время», – сказал Комацу, и слова эти въелись Тэнго в подсознание, как тавро в лошадиную шкуру. Да кроме того, он и сам не особо стремился стать писателем как можно скорее.

При удачно составленном расписании лекций он мог сидеть дома и заниматься чем хочется три, а то и четыре дня в неделю. Семь лет подряд читая один и тот же подготовительный курс, Тэнго пользовался у будущих абитуриентов отменной репутацией. Объяснял доходчиво, мыслью по древу не растекался, на любые вопросы отвечал быстро и по существу. К его собственному удивлению, за кафедрой в нем просыпался настоящий ораторский талант. Яркий язык, уверенный голос, шутки для поддержания тонуса в аудитории – все, что требуется от хорошего лектора, давалось ему легко и естественно. До того как он поступил на эту работу, рассказчик из него был совсем никудышный. Да и теперь еще, встречаясь с кем-либо за стенами колледжа, Тэнго то и дело смущался и мямлил, а потому в небольших компаниях предпочитал роль молчаливого слушателя. Но стоило ему вернуться в аудиторию и встать за кафедру перед неопределенным числом собеседников, голова прояснялась, и он без малейшего напряга мог говорить о чем угодно и сколько потребуется. Странное все-таки существо человек, удивлялся сам себе Тэнго.

На зарплату он не жаловался. Не сказать чтобы очень высокая, но для усилий, которые он в эту работу вкладывал, вполне терпимо. Среди учащихся регулярно проводились опросы, популярность Тэнго только росла, а вслед за нею повышались и его премиальные. Все-таки его частный колледж всерьез беспокоился о том, чтобы хороших преподавателей не переманивали другие вузы (предложения от которых Тэнго уже получал, и не раз). Совсем не то что в государственных заведениях. Там бы его зарплата жестко зависела от выслуги лет, частная жизнь контролировалась администрацией и ни талант, ни преподавательский рейтинг не имели бы ни малейшего смысла. А кроме того, ему действительно нравилось работать в колледже для абитуриентов. Ученики приходили на занятия с конкретной целью – поступить в университет и лекции слушали внимательно. От Тэнго требовалось одно: внятно излагать материал. И слава богу. Забивать себе голову их дисциплиной и моральными качествами в его обязанности не входило. Просто встаешь за кафедру и рассказываешь, как решаются те или иные математические задачи. А уж по части выражения абстрактных идей при помощи цифр Тэнго был мастером чуть ли не с раннего детства.

Когда не нужно было ходить на работу, он просыпался ни свет ни заря и писал без отрыва примерно до раннего вечера. Авторучкой «Монблан» с синими чернилами – по стандартной бумаге, разлинованной под 400 иероглифов. Лишь после этого день был прожит не зря. Раз в неделю его навещала любовница, замужняя дама, с которой он проводил время после обеда. В сексе с женщиной, которая старше тебя на десяток лет, нет никакого будущего; уже благодаря этому Тэнго было с нею легко, естественно и безопасно. Ближе к вечеру он выходил на прогулку, а вернувшись, слушал в одиночестве музыку и читал книги. Телевизор не смотрел. И когда приходил очередной сборщик взносов за «Эн-эйч-кей», честно говорил: извините, мол, я и телевизора-то в доме не держу. Можете сами проверить. Впрочем, никто из этих ребят так ни разу и не зашел к нему в дом. Заходить в чужие жилища сборщикам взносов запрещено.

– Я считаю, ловить нужно рыбу покрупнее, – сказал Комацу.

– Покрупнее?

– Да. Конечно, я не умаляю престижности премии «Дебют», но… уж если охотиться, так сразу за чем-нибудь посолидней.

Тэнго промолчал. Куда клонит Комацу – как всегда, одному богу известно, но на сей раз от слов его будто повеяло странной тревогой.

– Премия Акутагавы![12] – объявил Комацу, выдержав эффектную паузу.

– Акута… гавы? – повторил Тэнго так, словно считывал трехметровые иероглифы, выведенные палкой на мокром песке.

– Ни больше ни меньше. Что это за планка, сам знаешь не хуже моего. Тут тебе, брат, и в газетах шумиха, и телевидение навытяжку…

– Погодите, господин Комацу, что-то я не пойму. Мы говорим о романе Фукаэри?

– Ну разумеется! О Фукаэри – и ее «Воздушном коконе». Кроме нее, нам с тобой и обсуждать-то больше некого.

Закусив губу, Тэнго попытался разгадать это уравнение с непонятным числом неизвестных.

– Но ведь вы сами весь вечер доказывали, что это даже до премии «Дебют» недотягивает! В том виде, как оно есть, ни черта не выйдет…

– Не выйдет. В том виде, как оно есть. Факт, против которого не попрешь.

Тэнго понадобилось время собраться с мыслями.

– Так вы что же – предлагаете переписать за дебютанта его текст?

– А ничего другого не остается! Подающих надежды авторов часто просят исправить их писанину, обычное дело. Только на этот раз мы поручим эту работу не самому автору, а… кое-кому другому.

– И кому же?

Еще до того, как ответ прозвучал, Тэнго знал, что́ услышит. И спрашивал больше для проверки.

– Мы доверим это тебе, – распорядился Комацу.

Тэнго задумался, подыскивая верные слова. Но их не нашлось.

– Позвольте, господин Комацу… – сказал он и перевел дух. – Речь ведь идет не о стилистической правке. Эту вещь нужно перелопачивать от корки до корки, разбирать на кусочки и собирать заново, чтоб она не расползалась по швам.

– Разумеется, от корки до корки. Сохранить только главный сюжет. Ну и желательно общую атмосферу. Но весь текст переписать заново. Максимальная адаптация, скажем так. Этим займешься ты. А я спродюсирую все остальное.

– По-моему, ничего не выйдет… – пробормотал Тэнго наполовину сам для себя.

– Слушай. – Комацу взял кофейную ложечку и взмахнул ею, точно дирижерской палочкой перед носом единственного исполнителя. – У этой девчонки, Фукаэри, определенно есть некий дар. Это понятно, если продраться через ее «Воздушный кокон». Такая буйная фантазия – огромная редкость. Но, к великому сожалению, писать она не умеет. Ни в склад, ни в лад… Но как раз это умеешь ты! Внятное изложение, верные интонации, отточенные формулировки – все это есть у тебя. Даром что роста огромного, пишешь ты умно и стильно. И с задушевностью там, где требуется, все в порядке. Вот только о чем писать – ты, в отличие от Фукаэри, пока не улавливаешь. Шарахаешься от темы к теме, как бродяга по свету, а сути хорошей истории никак не поймешь. Но ведь все, о чем тебе стоит писать, прячется внутри тебя самого! Забилось в глубокую норку, точно пугливый зверек, и наружу носа не кажет. Но пока ты его оттуда не выманишь, ловить будет нечего. Вот что я имею в виду, когда говорю «тебе нужно время»…

Тэнго поерзал и сменил позу в пластиковом кресле. Но ничего не ответил.

– Таким образом, дело за малым. – Комацу выписал в воздухе ложечкой кульминационный пируэт. – Соединяем два таланта в одном – и получаем отличного писателя! От Фукаэри получаем грубо изложенный, но яркий сюжет, а от дружища Тэнго – безупречный язык. Идеальное сочетание, не находишь? Твоих способностей на это хватит, я уверен. Почему и поддерживал тебя все эти годы, не так ли? А все остальное можешь смело доверить мне. Если мы объединим усилия – какая-то премия «Дебют» для нас будет слишком легкой добычей. А вот премия Акутагавы – пожалуй, в самый раз. Все-таки я не зря своим делом столько лет на рис зарабатывал. Все лабиринты за кулисами этого бизнеса знаю, как себя самого…

Приоткрыв рот, Тэнго ошарашенно смотрел на собеседника. Комацу бросил ложечку на блюдце. Неестественно громкий звон разнесся по заведению.

– И что же будет, если «Кокон» получит Акутагаву? – уточнил Тэнго, едва переварив услышанное.

– Премия Акутагавы – это всеобщее признание. Подавляющее большинство народу ни черта не соображает в литературе. Но при этом никто не хочет выпасть из общего потока информации. И если книга получает премию, все бегут в магазин, покупают ее и читают. Особенно если эту премию отхватила какая-то сопливая старшеклассница… А любой бестселлер приносит весьма аппетитную прибыль. Которую мы и разделим на всех троих. Уж это я организую в лучшем виде.

– Вопрос сейчас не в том, как делить прибыль, – проговорил Тэнго странным голосом, будто в горле у него пересохло. – Разве все это не противоречит профессиональной этике издателя? Да если о таком подлоге узнает публика, проблем будет просто не сосчитать. Вы же первый с работы слетите!

– Ну, во-первых, так просто никто ничего не узнает. Уж поверь, я умею такое организовать с предельной осмотрительностью. А во-вторых, даже случись прокол, на этой работе меня и так ничего не держит. С начальством год от года холодная война, сплошные стычки да нервотрепка. А новое место я себе найду без труда… Ты ведь пойми: я эту кашу завариваю вовсе не из-за денег. Моя цель – одурачить современный книгоиздательский бизнес. Обвести вокруг пальца всех этих лизоблюдов, что прячутся по своим кабинетам, точно крысы по норам, грызутся, давят друг друга, пробиваясь поближе к кормушке, а при этом с важным видом рассуждают о миссии литературы! Подложить системе свинью – и оттянуться по полной. Прежде всего, это просто весело. Чистый кайф, ты согласен?

Тэнго не видел в этом ничего особенно веселого. Может, он просто не насмотрелся на мир издательского бизнеса до такой тошноты? Как бы там ни было, услыхав, как солидный человек, Комацу, ставит под удар всю свою репутацию из-за столь детского порыва души, Тэнго на несколько секунд потерял дар речи.

– По-моему, – выдавил он после долгой паузы, – это сильно смахивает на мошенничество.

– Совместное авторство практикуется сплошь и рядом! – отрезал Комацу, слегка нахмурившись. – Чуть ли не половина журнальных сериалов и комиксов-манга придумывается сообща. Команда креативщиков на зарплате собирает в кучу идеи и стряпает из них сюжет; его отдают художникам, те набрасывают общие портреты персонажей и сливают ассистентам для детальной проработки и раскрашивания. Процесс, аналогичный сборке будильников на заводе. И в литературе подобные случаи не редкость. Вспомни те же дамские романы. Как правило, их строгают наемные авторы по установленному «ноу-хау» того или иного издательства. Обычная система распределения труда, и ничего больше. Иначе потребности столь огромного рынка не обеспечить. Да, в твердолобых кругах «высокой» литературы такая практика официально пока еще не применяется. Поэтому стратегически важно, чтобы для публики автором значилась только одна Фукаэри. Даже если тайна раскроется – будет скандал, это наверняка. Но никаких юридических законов мы при этом не нарушаем! Такова тенденция нашего времени, вот и все. При этом заметь: речь не идет о фальсификации Бальзака или Мурасаки Сикибу[13]. Мы просто берем плохо написанный текст сопливой старшеклассницы и доводим его до читабельного состояния. Что тут ужасного, скажи мне? На выходе – качественное произведение, которым смогут насладиться миллионы читателей. Кому от этого плохо?

Тэнго задумался, тщательно подбирая слова. И чуть погодя сказал:

– Проблем я вижу две. Точнее, их наверняка будет больше, но эти две приходят на ум раньше всех остальных. Во-первых, согласится ли сама Фукаэри, чтобы ее текст подчистую переписывал кто-то другой? Если она скажет «нет», весь дальнейший разговор не имеет смысла. И во-вторых, даже если она согласится, вовсе не факт, что я смогу перекроить этот роман так, как вы ожидаете. В любом совместном авторстве слишком много нюансов, чтобы загодя что-либо обещать. Их куда больше, чем вы думаете!

– Ты – справишься, даже не сомневайся, – ответил Комацу без всякой паузы, словно заранее знал, что ему скажут. – Когда я читал «Воздушный кокон», в голове только и вертелась мысль: «А ведь дружище Тэнго мог бы сделать из этого конфетку!» Больше скажу, этот роман словно сам напрашивается, чтобы его переделал именно ты, и никто другой. Будто его специально для тебя написали. Или тебе так не кажется?

Тэнго покачал головой. Но так и не нашел что ответить.

– В общем, я тебя не тороплю, – продолжил Комацу уже вполголоса. – Вопрос серьезный. Возьми тайм-аут дня на два или три. Перечитай «Воздушный кокон». И хорошенько подумай над тем, что я тебе предлагаю. Да! Вот тебе еще кое-что…

Комацу полез в карман пиджака, извлек коричневый конверт и протянул Тэнго. В конверте обнаружилось два фотоснимка. На одном портрет юной девицы до пояса, на другом – та же девица в полный рост. Оба кадра сделаны примерно в одно время. Девица стоит у подножия какой-то лестницы с широкими каменными ступенями. Классически сложенное лицо, прямые длинные волосы. Белая блузка. Невысокая, стройная. Губы пробуют улыбнуться, но глазам не до смеха. Очень тяжелый взгляд. Очень требовательный. Долгую минуту Тэнго изучал то одну фотографию, то другую. Он не мог сказать почему, но фотографии этой девчонки разбудили в нем память о временах, когда ему было столько же, сколько ей. Воспоминания эти были живыми и яркими до боли в сердце. Странной и сладкой боли, какой он не переживал уже очень, очень давно. Словно девушка эта сама была его болью.

– Это она и есть, – сказал Комацу. – Красавица, не находишь? При этом скромна и серьезна. Семнадцать лет. Идеальная кандидатура. Настоящее имя – Эрико. Эрико Фукада. Но нам оно не понадобится. Фукаэри – «возврата нет» – лучше и не придумаешь! Если наша красотка отхватит премию Акутагавы, это словечко будет у всех на устах. Все массмедиа слетятся к нам, точно стая летучих мышей на закате. А весь тираж книги расхватают чуть ли не с типографского станка…

Интересно, подумал Тэнго, где и как Комацу раздобыл эти снимки? К рукописям, присылаемым на конкурс «Дебют», авторы фотографий не прилагают. Но спрашивать об этом не стал. Какой бы ни был ответ, знать его почему-то совсем не хотелось.

– Фотографии забирай, – сказал Комацу. – Глядишь, зачем-нибудь да пригодятся.

Тэнго сунул снимки обратно в конверт, положил на распечатку «Воздушного кокона» и придавил ладонью.

– Господин Комацу, – сказал он. – Про сегодняшнюю ситуацию в издательском мире я не знаю практически ничего. Но, исходя из элементарного здравого смысла, должен предупредить: план ваш очень опасен. Единожды солгав всему миру, вынужден лгать всю оставшуюся жизнь. Да еще и увязывать очередное вранье с предыдущим. И для психики, и для извилин такая жизнь – сущий ад. Не дай бог, ошибешься хоть раз – и сам потонешь, и всю команду своей лодки отправишь на дно. Разве не так?

Комацу закурил следующую сигарету.

– Верно формулируешь. Логично и в точку. Да, задумка рискованная. И пока несчитываемых факторов, что говорить, многовато. И если дело не выгорит, у каждого из нас останется уйма неприятных воспоминаний. Это я понимаю хорошо. Но все-таки, дружище, каждый раз, когда я прокручиваю в голове все «за» и «против», мой инстинкт повторяет мне: «Двигай вперед!» И знаешь почему? Потому что такого шанса в принципе быть не может. До сих пор этого не пробовал еще никто. Да и в будущем вряд ли кто сподобится. Может, сравнение с картами тут не совсем корректно. Однако и карты выпали что надо, и фишек хоть отбавляй. Все условия для выигрыша выстроились прямо у нас перед носом. Упусти мы такую удачу сегодня – будем жалеть до скончания дней.

В повисшей паузе Тэнго увидел, как лицо собеседника скривила улыбка человека, которому в жизни, увы, не повезло.

– Но самое главное, – продолжал Комацу, – все-таки в том, что мы собираемся сделать из «Воздушного кокона» выдающееся литературное произведение. Сама эта вещь заслуживает того, чтобы ее написали гораздо лучше. Ибо хранит в себе некое важное послание. Нечто, требующее, чтобы его передали людям как следует. Да ты и сам в душе это чувствуешь. Или я ошибаюсь? Ради этого нам и нужно объединить усилия. Запустить проект и распределить роли – от каждого по способностям. Благородный мотив, кому ни расскажи – стыдиться абсолютно не за что!

– Вы меня извините, господин Комацу. Но какую бы логику вы ни выстраивали, каких бы оправданий ни находили, подобные махинации все равно остаются мошенничеством. Мотив-то, может, и благородный, только рассказать мы о нем никому не сможем. Потому что действовать нам придется в подполье. Не нравится слово «мошенничество», назовите манипуляцией, интригой, все равно. Закон не нарушается, но с моралью проблемы остаются. Хорошенькое дело – редактор журнала подкладывает на конкурс произведение, обеспечивает ему премию и получает дивиденды с тиража. С точки зрения акционеров, это же банальная инсайдерская махинация!

– Сравниваешь литературу с акциями? – Комацу покачал головой. – Гиблое дело. Это вещи из совершенно разных миров.

– И в чем же принципиальная разница?

– Ну, например… – Губы Комацу вдруг растянулись на невиданную до сих пор ширину. – Ты упускаешь один важный момент. А точнее, отводишь от него глаза. Дело в том, что у тебя самого руки чешутся от желания переписать «Воздушный кокон». Эта идея засела в твоем мозжечке, как заноза. Уж я-то вижу. И никакие риск, мораль или комплексы дилетанта тебя не смущают. Тебе просто до зарезу охота взять этот текст и перелопатить по-своему. Вытащить из него на божий свет то самое Нечто, раз уж Фукаэри не удалось. Вот тебе и разница между акциями и литературой. Хорошо это или плохо, но литературой движет кое-что выше денежных интересов. Вернешься домой – поговори с собой начистоту. Встань перед зеркалом для острастки. Да у тебя же на лбу все написано.

Тэнго вдруг почудилось, будто воздух сделался странно разреженным. Он быстро окинул взглядом заведение. Очередной приступ? Непохоже. Этим воздухом будто повеяло из какой-то другой реальности. Он достал из кармана платок, вытер со лба испарину. Вечно этот Комацу оказывается прав… С чего бы?

Глава 3

Аомамэ

Кое-что теперь не так

Без обуви, в одних чулках Аомамэ спускалась по узенькой пожарной лестнице. Стылый ветер завывал меж ступеней. Мини-юбку, как бы плотно та ни обтягивала бедра, ветер то и дело раздувал, словно парус у яхты, сбивая девушку с ног. Развернувшись спиною вперед, Аомамэ пятилась вниз пролет за пролетом, держась за железные трубы, приваренные вместо перил. И лишь иногда останавливалась, чтобы поправить разметавшуюся челку и сумку на плече.

Прямо под нею бежала 246-я государственная магистраль. Рычание двигателей и вой клаксонов, истошные вопли сигнализации, военные гимны из динамиков на крышах автобусов ультраправых, треск отбойных молотков по крошащемуся асфальту и прочие ингредиенты шумовой поллюции огромного мегаполиса окутали ее с головой. Механические звуки раздавались сверху, снизу, со всех сторон, сплетаясь в едином танце на безумном ветру. Слушая эту какофонию (а заткнуть уши не получалось – заняты руки), Аомамэ впала в состояние сродни морской болезни.

На полпути вниз лестница прерывалась горизонтальным пролетом, ведущим к быкам хайвэя, и лишь затем продолжалась ступеньками до самой земли.

Всего в нескольких метрах от лестницы вздымалась жилая пятиэтажка, новое здание из рыжего кирпича. Балконы выходят на магистраль, но все окна наглухо заперты и занавешены шторами или жалюзи. Какому безумному архитектору пришла в голову мысль пристраивать к дому балконы с видом на скоростное шоссе? Белье в таком месте обычно не сушат, а любоваться ежевечерними пробками, потягивая джин-тоник, нормальному человеку и в голову не придет. Впрочем, смотри-ка – веревки для белья на некоторых балконах все ж натянуты. А на одном даже выставлены дачное кресло и горшок с фикусом. Бедное растение совсем потеряло цвет, листья пожухли и сморщились, словно обуглились по краям. При виде несчастного фикуса у Аомамэ сжалось сердце. Если суждено в кого-нибудь переродиться, стать таким вот фикусом ей хотелось бы меньше всего на свете.

По лестнице этой ходили до крайности редко: ступени с перилами там и сям оплетены густой паутиной. Крохотные пауки, распятые на собственных ниточках, терпеливо поджидают крохотную добычу. Хотя понятие терпения вряд ли ведомо паукам. Все равно ничему, кроме плетения паутины, они не обучены, и никакого другого образа жизни, кроме ожидания жертвы, выбрать себе не могли бы. Сплести, затаиться и ждать, а однажды умереть и засохнуть. Весь сценарий заложен в генах еще до рождения. Не в чем сомневаться, не о чем горевать или сожалеть. Никаких тебе метафизических мук и моральных метаний. Наверное. Но я-то – дело другое. Я иду к своей цели и, пускай даже в рваных чулках, спускаюсь-таки с Третьего скоростного шоссе через чертов пожарный выход, чтобы добраться до станции Сангэндзяя. Продираясь через мерзкую паутину и разглядывая завядшие фикусы на чьих-то дурацких балконах.

Я двигаюсь. Значит, я существую.

Спускаясь по лестнице, Аомамэ думала про бедняжку Тамаки. Не то чтобы особенно хотелось об этом думать, но случайно всплывшие в памяти воспоминания отогнать уже было не просто. Тамаки О’цука была ее лучшей подругой в старших классах школы и соратницей в секции по софтболу. Играя в одной команде, где только ни побывали они вдвоем и чего только вместе ни делали! Однажды между ними даже приключилось нечто вроде лесбийского секса. Дело было на летних каникулах, они приехали в какой-то городок, где обоим пришлось заночевать в одной постели. Просто потому, что в гостинице оставались только номера с полутораспальными кроватями. И в этой тесной постели они изучили, блуждая на ощупь, все ложбинки и бугорки на теле друг друга. При этом вовсе не будучи лесбиянками. Им просто хотелось испытать что-нибудь эдакое – из обычного любопытства, каким полна голова любой старшеклассницы. Парней у обеих на тот момент еще не было, сексуального опыта – полный ноль. Все, что случилось той ночью, осталось в сегодняшней памяти лишь эпизодом в духе «познавательное исключение из правил». Но даже теперь, спускаясь по голым металлическим ступеням… Стоило ей вспомнить Тамаки в своих объятиях, как подробнейшие детали – продолговатые соски подруги, густые волосы на ее лобке, округлые ягодицы, форма клитора – на удивление ясно восстановились в памяти сами собой.

И пока эта сцена плыла перед ее мысленным взором, в ушах, точно звукоряд к кинофильму, трубили фанфары из «Симфониетты» Яначека. Пальцы Аомамэ вкрадчиво гладят Тамаки в самых разных местах. Той вначале щекотно, но вскоре смешки затихают. Становится глубже дыхание. Эту музыку сочиняли для какого-то спортивного праздника. Под нежное воркование духовых ветер ласкает травы Богемской долины. Аомамэ чувствует, как соски Тамаки постепенно твердеют. И то же самое творится с нею самой. Литавры…

Остановившись на ступеньках, Аомамэ покачала головой. Нашла над чем медитировать в таком месте! Соберись-ка и думай о том, как не сверзиться с лестницы, велела она себе. Но отмахнуться от воспоминаний не получалось. Кадр за кадром забытая сцена всплывала в ее подсознании. Очень ярко и отчетливо. Летняя ночь, тесная кровать, тонкий запах разгоряченных тел. Слова, что они шептали. Чувства, для которых не находилось слов. Забытые клятвы. Несбывшиеся мечты. Так никуда и не выплеснутая тоска. Налетевший ветер взъерошил волосы Аомамэ и тут же утих, оставив на щеке лишь крохотную слезинку. А очередным порывом унес и ее.

Когда же все это случилось? Время превратилось для Аомамэ в одну длинную спутанную нить. Что было раньше, что позже, где причины, где следствия – не восстановить, хоть убей. И все-таки. Сейчас апрель 1984-го. Она родилась – ну да, в 54-м. Худо-бедно, а это еще вспоминалось. Но остальные даты, что она помнила до сих пор назубок, бледнели и улетучивались из памяти одна за другой. Ей представилась стопка белоснежных страниц с отпечатанными номерами. Ветер вырывает листки у нее из рук и разносит по белу свету. Она бегает за каждой, пытаясь собрать. Но ветер все яростней, страниц остается все меньше. 1954, 1984, 1645, 1881, 2006, 771, 2041… Даты кружатся в воздухе и исчезают одна за другой. Нить запутывается еще больше, сознание меркнет, порядок ступеней под ногами перемешивается.

Аомамэ и Тамаки в одной постели. Семнадцатилетние девчонки отрываются по отвоеванной свободе. Это их первое путешествие вдвоем. Что уже само по себе чертовски возбуждает обеих. Возвратясь из онсэна[14], они распивают на двоих банку пива из холодильника, гасят свет и забираются в постель. Сначала просто дурачатся. Тычут пальцами друг в дружку, посмеиваясь над бледными полосками кожи, так и оставшимися этим летом без загара. Но в какой-то момент пальцы Тамаки легонько накрывают сосок под тонкой майкой подруги. Тело Аомамэ сотрясается, как от электрического разряда. Они срывают друг с друга майки-трусики и наконец-то остаются в чем мать родила. Летняя ночь… В какой же город они тогда приезжали? Не вспоминается. Да и черт с ним. Молча, не сговариваясь, они начинают увлеченно исследовать друг друга. Любоваться. Касаться. Ласкать. Лизать. Целовать. Наполовину в шутку, наполовину всерьез. Тамаки невысокая, плотная, полногрудая. Аомамэ ростом повыше и стройная, грудь совсем небольшая. Тамаки то и дело подумывала сесть на диету. Хотя, на взгляд Аомамэ, оставалась красавицей и без этого.

Кожа у Тамаки тонкая и гладкая. Соски – продолговатые и плотные, что маслины. Волосы на лобке мягкие и густые, как листья плакучей ивы. У Аомамэ, напротив, – спутанные и жесткие. Контраст настолько разительный, что обе смеются. Двигаясь в темноте и на ощупь, они отыскивают друг у дружки самые чувствительные зоны. Кое-что совпадает, кое-что различается. Вот их пальцы добираются до клиторов. Мастурбации никого обучать не нужно. Этого опыта у каждой хоть отбавляй. Но обе чувствуют: возможно, с другими следует обращаться немного не так, как с собой. И только ветер ласкает луга Богемской долины.

Аомамэ опять останавливается, снова качает головой. Отнимает пальцы от железных перил, перехватывает покрепче. Выкинь все это из головы, приказывает она себе. Думай только о том, чтобы спуститься отсюда целой и невредимой. Больше половины пути уже пройдено. И все-таки – откуда этот дикий шум? И почему такой сильный ветер? Может, они посланы мне в упрек? Или, не дай бог, в наказание?

Как бы то ни было – что ждет меня там, внизу, когда я спущусь с этой чертовой лестницы? Вдруг меня станут допрашивать, потребуют документы? И что же я им отвечу? «Видите ли, там на хайвэе пробка, вот я и решила спуститься по лестнице, поскольку страшно тороплюсь». Отделаюсь ли я таким объяснением? Или только влипну в очередную историю? Чего-чего, а влипать в истории хотелось бы меньше всего на свете. По крайней мере, сегодня.

Слава богу, внизу ее никто не поджидал. Спустившись на землю, Аомамэ первым делом достала из сумки туфли, обулась и оглядела окрестности. Она стояла на складской площадке для стройматериала, затиснутой между левым и правым полотнами 246-й магистрали. Крохотная площадка огорожена забором из металлических прутьев. Прямо по земле разбросаны железные трубы и сваи, оставшиеся после каких-то строительных работ. В одном углу пластиковый навес, под ним – три-четыре огромных мешка неведомо с чем, укутанные от дождя в голубую непромокаемую попону. Видно, когда закончилась стройка, оказалось проще оставить их здесь, чем перетаскивать куда-то еще. Здесь же свалено несколько сложенных картонных ящиков, а вокруг раскиданы пустые пластиковые бутылки да пять-шесть журналов с комиксами. Больше здесь не было ничего. Только виниловые мешки для мусора переползали с места на место, приплясывая на ветру.

На воротах забора висела толстенная цепь с огромным амбарным замком. Сам же забор состоял из тесно поставленных прутьев с острыми пиками на концах. Перебраться через такой не выйдет, хоть тресни. А если и выйдет, от одежды лишь клочья останутся. На всякий случай Аомамэ подергала створку ворот – на себя, от себя. Та не сдвинулась ни на миллиметр. Даже кошка не выскользнула бы отсюда. Ну и дела. За каким дьяволом кому-то понадобилось так тщательно замуровывать этот бесхозный пустырь? Здесь и красть-то нечего! Аомамэ скривилась и плюнула в сердцах на землю. Это уж слишком. Притащиться по аварийной лестнице с хайвэя, чтоб оказаться взаперти на заброшенной стройплощадке? Она скользнула взглядом по часам на руке. Время еще оставалось. Но не торчать же ей здесь до скончания века! И уж конечно, не возвращаться на чертов хайвэй…

Чулки на пятках расползлись огромными дырами. Убедившись, что никто на нее не смотрит, Аомамэ сбросила туфли, задрала юбку, стянула чулки, затолкала их в сумку и снова обулась. На душе полегчало. И она решила еще раз осмотреть площадку – буквально каждую щель. Не шире обычной школьной аудитории. Обход по периметру не займет и минуты. Выход действительно только один – ворота с амбарным замком на цепи. Прутья забора, хоть и не толстые, привинчены к перекладинам увесистыми болтами. Без инструмента не отодрать, хоть умри. Засада…

Она осмотрела картонные ящики под навесом. И вдруг заметила, что те не просто брошены, а расстелены как лежанки. У изголовья – рулоны старых дырявых одеял. Видно, какие-то бродяги облюбовали это место для ночлега. Вот откуда здесь комиксы и пустые бутылки. Да, все сходится… Аомамэ напрягла воображение. Но если они здесь спят – значит, как-то сюда пробираются! Через какой-то потайной лаз. Кого-кого, а этих ребят не нужно учить искусству ночевать там, где никто не заметит. И раз уж они нашли себе безопасное место, то и способ туда пройти сохраняют в тайне от всего мира.

Она двинулась вдоль забора, проверяя на прочность каждый железный прут. Давила, тянула, раскачивала. Пока наконец не нашла, что искала: несколько прутьев, с которых один за другим поснимали болты. Она подергала эти прутья в разные стороны, пробуя сдвинуть с места. Оказалось, те легко снимаются, если тянуть под определенным углом. Через пару минут возни ей открылся узенький лаз, в который, хоть и с трудом, мог протиснуться человек. Несомненно, бомжи с наступлением темноты пробираются через эту дырку, чтобы переночевать под навесом. А утром уходят добывать пищу и собирать бутылки подальше отсюда. Ведь если станет известно, кто здесь обитает, такого уютного гнездышка им уже не видать как своих ушей. Аомамэ сказала бомжам мысленное спасибо. В путешествиях инкогнито по ту сторону огромного мегаполиса они были с ней заодно.

Сгруппировавшись, она полезла через узкую лазейку в заборе. Старательно следя за тем, чтобы не зацепить дорогой костюм. Нельзя сказать, чтобы Аомамэ любила его, просто он был единственный в ее гардеробе. В обычной жизни ни костюмов, ни туфель на шпильках она не надевала. Но на такой работе, как эта, от нее временами требовалось полностью менять имидж. А испортить костюм она позволить себе не могла.

Ей повезло: на улице по ту сторону забора не было ни единой живой души. Аомамэ еще раз проверила, в порядке ли костюм, придала лицу как можно больше бесстрастности и направилась к ближайшему светофору. Перейдя через 246-ю магистраль, заглянула в первый попавшийся «драгстор» и купила новую пару чулок. С позволенья продавщицы зашла в подсобку, надела чулки – и лишь тогда облегченно вздохнула. Наконец-то ее больше не мутило. Поблагодарив продавщицу, она вышла на улицу.

246-я забита плотнее обычного. Наверняка об аварии на хайвэе сообщили по радио. Не надеясь на такси, Аомамэ решила спуститься в метро и поехать по линии Син-Тамагава. Так надежней. Застревать в очередной пробке, развалившись на заднем сиденье? Благодарю покорно.

На полпути до станции Сангэндзяя дорогу ей пересек полицейский. Молоденький, долговязый, он быстро шагал куда-то по служебным делам. На секунду Аомамэ напряглась, но замороченный полицейский глядел прямо перед собой и не обратил на нее внимания. За секунду перед тем, как их дороги пересеклись, она вдруг заметила, что форма у него какая-то необычная. Сегодняшняя полиция одевается совсем не так. Вроде бы тот же темно-синий мундир, но покрой слегка другой. В наши дни страж порядка должен выглядеть чуть более повседневным. Не таким подтянутым, как раньше. Материал стал мягче, лацканы меньше, да и синий цвет уже не такой угрюмый. А кроме того, изменилась форма пистолета. У этого полицейского на бедре болтался большой автоматический. Но современную полицию оснащают револьверами. В стране, где вооруженные стычки со стражами закона крайне редки, в ходу именно шестизарядные револьверы. Производить их проще и дешевле, ломаются редко, уход за ними несложный. Но у этого полицейского откуда-то взялся полуавтоматический пистолет новейшего образца. Шестнадцать зарядов, калибр девять миллиметров. То ли «глок», то ли «бе-ретта». Что происходит? Неужели полицейским обновили оружие и обмундирование, а она о том и не знала? Да нет, быть не может. Тогда бы об этом вовсю шумели в газетах, а уж газеты Аомамэ читает тщательнее некуда. А также пристально изучает каждого полицейского на своем пути. И она готова поклясться: еще сегодня утром – буквально несколько часов назад! – все полицейские носили обычную мятую форму и банальные револьверы. Это она помнила совершенно отчетливо. Ну и дела…

Но думать об этом некогда. Впереди важное дело.

На станции Сибуя она затолкала в ячейку камеры хранения плащ и, оставшись в одном костюме, зашагала по улице Сакамити к назначенному отелю. Тот оказался среднего класса – не особо роскошный, но чистый, с классическим набором услуг и без подозрительной клиентуры. На первом этаже ресторан и круглосуточный магазин. Вид из окон приличный, станция метро в трех шагах.

В вестибюле она сразу направилась в туалет. Там, слава богу, было пусто. Первым делом Аомамэ прошла в кабинку и освободилась от накопившейся жидкости. Пожалуй, никогда в жизни она еще не мочилась так долго. Если закрыть глаза, журчание вытекающей жидкости напоминает шум морского прибоя. Затем она тщательно вымыла руки, причесала щеткой волосы, высморкалась. Достав из сумки зубную щетку и пасту, быстро почистила зубы. Времени в обрез, решила она, обойдемся без зубной нити. Да и нужды в ней особой нет: все-таки не на свидание собираюсь. Она достала помаду и подкрасила губы перед зеркалом. Подвела брови. Сняв жакет, поправила бюстгальтер, разгладила складки на белой блузке, а заодно проверила, не пахнет ли под мышками. Не пахнет. Аомамэ закрыла глаза и произнесла свою обычную молитву. В словах этой молитвы особого смысла она не видела. Смысл может быть каким угодно. Главное – сам процесс.

Помолившись, она открыла глаза и проверила себя в зеркале. Все в порядке. С какой стороны ни глянь – обычная бизнес-леди на пути к успеху. Прямая осанка, уверенно поджатые губы. Разве что тяжелая сумка немного не к месту. Возможно, с аккуратным кожаным «дипломатом» она смотрелась бы еще безупречнее. Хотя и слишком по-канцелярски. Для перестраховки она в последний раз проверила содержимое сумки. Порядок. Все, что нужно для выполнения заказа, извлекается мгновенно при первой же необходимости.

Дальше остается лишь действовать по порядку, продуманному заранее. Без колебаний, без жалости – просто выполнить поставленную задачу на все сто. Аомамэ расстегнула верхнюю пуговицу на блузке – так, чтобы грудь было видно, когда наклоняешься. Будь эта грудь покрупней, от нее было бы куда больше проку, сокрушенно вздохнула она.

Никем не замеченная, Аомамэ поднялась в лифте на четвертый этаж и быстро нашла дверь номера 426. Достала из сумки ручку с блокнотом, прижала к груди, постучала в дверь. Коротко и негромко. Выдержала паузу, постучала снова. Уже сильнее, настойчивей. Изнутри послышалась какая-то возня, и дверь приоткрылась на несколько сантиметров. В узкой щели показалось лицо. Мужчина лет сорока. В синей рубашке и серых фланелевых брюках. Ни дать ни взять образцовый бизнесмен, который решил ненадолго расслабиться без галстука и пиджака. Взгляд при этом усталый, красные глаза. Явно не высыпается. При виде Аомамэ в деловом костюме слегка удивился. Наверно, ожидал увидеть горничную, зашедшую пополнить холодильник.

– Ради бога, простите, что нарушаю ваш отдых, – отчеканила Аомамэ, улыбаясь как можно приветливей. – Меня зовут Ито, я из отдела менеджмента. В системе вентиляции возникла проблема, меня послали для проверки. Нельзя ли побеспокоить вас всего на пять минут?

Мужчина недовольно нахмурился.

– Я занят важной и срочной работой. Через час уйду – может, тогда проверите? С вентиляцией проблем пока не было.

– Мне очень неловко, – извинилась Аомамэ, – но это связано с утечкой электричества и общей системой безопасности всего отеля. Необходимо проверить как можно скорее. Номер за номером, по порядку. Уверяю вас, это не займет и пяти минут!

– Черт знает что… – Мужчина прищелкнул языком. – Специально ведь номер снял, чтобы поработать спокойно!

Приоткрыв дверь пошире, он кивнул на письменный стол, заваленный компьютерными распечатками с мелкой цифирью. Похоже, готовится к докладу на вечернем брифинге. Тут же рядом – калькулятор и странички из отрывного блокнота, исписанные длиннющими числами.

Аомамэ знала, что этот человек служит в нефтяной корпорации. Эксперт по промышленным инвестициям в страны Ближнего Востока. Насколько ей известно, в своей области он считался элитным специалистом. Это же ощущалось и в его манере держаться на публике. Аристократическое воспитание, высокий доход, новенький «Ягуар». Безоблачное детство, заграничный вуз, английский и французский почти без акцента, стопроцентная уверенность во всем, что делает и говорит. И при этом – абсолютная невосприимчивость к тому, чего хотят от него другие. Малейшей критики на дух не переносит. Особенно от женщин. Хотя сам постоянно чего-нибудь требует от окружающих и считает это в порядке вещей. Даже переломав жене ребра клюшкой для гольфа, угрызений совести не испытывает. Совершенно искренне убежден, что Вселенная вертится вокруг него. И если он вдруг исчезнет, мир тут же развалится. Стоит кому-либо встать у него на пути, он взрывается. Очень страшно взрывается. Просто как термостат.

– Извините за вторжение, – улыбнулась Аомамэ ослепительной производственной улыбкой. Не оставляя собеседнику времени на раздумье, она протиснулась в полуоткрытый дверной проем, тут же захлопнула дверь спиной и, распахнув блокнот, деловито вписала в него две или три закорючки. – Господин, э-э… Мияма, я неошиблась? – уточнила Аомамэ.

– Нет, не ошиблась! – уже безо всякой вежливости отозвался мужчина.

И сокрушенно вздохнул. Делай, мол, что хочешь, только убирайся поскорее. Он отвернулся, с ручкой в руке прошел в глубь номера, сел за стол и завис над недописанным документом. На огромной застеленной кровати валялись пиджак и галстук в полоску. Что один, что другой явно дороже ее костюма. Не снимая сумки с плеча, Аомамэ шагнула к одежному шкафу в прихожей. Именно там, как она уточнила заранее, расположен щиток с выключателями. В шкафу висели длинный плащ из какой-то мягкой материи и серый шарф. На багажной полке одиноко тулился кожаный кейс для документов. Ни сменного белья, ни туалетных принадлежностей. Постоялец явно не собирался задерживаться здесь надолго. Заказанный в номер кофейник на журнальном столике был уже почти пуст. Поковырявшись в щитке с полминуты для убедительности, Аомамэ обратилась к Мияме:

– Спасибо за содействие, господин Мияма! Неисправностей в вашем номере не обнаружено.

– Я тебе сразу это сказал! – рявкнул Мияма, даже не обернувшись. – Разве нет?

– Господин Мияма! – воскликнула Аомамэ. – Ради бога, извините, но что это у вас на шее?

– На шее? – вздрогнул Мияма и потрогал себя за шею. Погладил ее несколько раз, а потом исследовал пальцы. – По-моему, ничего… А что такое?

– Разрешите? – Она шагнула к его столу. – Я сама посмотрю, если не возражаете.

– Ну, посмотри… – Мияма озадаченно покрутил головой. – Что ты там увидала-то?

– Вроде какая-то краска. Светло-зеленое пятно.

– Краска?!

– Сама не пойму. С виду похоже на краску. Вы позволите, я потрогаю? Может, получится оттереть…

– Валяй, – согласился Мияма и наклонил голову.

Только что от парикмахера, отметила Аомамэ, на шее – ни волоска. Глубоко вдохнув, она задержала дыхание, сосредоточилась – и за какие-то пару секунд нащупала на шее Миямы ту самую точку. Легонько припечатала пальцем, словно ставя невидимую засечку. Вот здесь, повторила она про себя, закрыв на секунду глаза. Конечно, будь у меня больше времени, стоило бы перепроверить. Но в предложенных обстоятельствах работаем без права на ошибку.

– Простите великодушно, – сказала Аомамэ. – Вы не могли бы посидеть в такой позе еще немного? У меня в сумке ручка с фонариком, я сейчас достану и посвечу. Под этой люстрой так плохо видно.

– Да что еще за краска такая? – запыхтел недовольно Мияма. – С чего бы она там взялась?

– Не могу знать, – пропела Аомамэ. – Сейчас проверим!

Не отрывая пальца от заданной точки, она извлекла из сумки пластиковый футляр, сняла с него крышку и достала сверток из тонкой ткани. Ловко развернула его одной рукой – и на свет появилось нечто вроде миниатюрного пестика для колки льда. Всего сантиметров десять длиной. Этот причудливый инструмент Аомамэ сконструировала сама. Его заостренный кончик венчала тоненькая игла. На иглу, чтобы случайно не поломать, насажена пробка из мягкого, специально подобранного материала. Осторожным движением ногтя Аомамэ сковырнула пробку, сунула в карман. И поднесла обнаженное жало к заветной точке на шее Миямы. А теперь спокойно, приказала она себе. Сосредоточься. Ты не должна промахнуться даже на миллиметр. Иначе все пойдет прахом. Самое важное в эти секунды – предельная концентрация.

– Долго еще? – не выдержал Мияма. – Что ты там возишься?

– Простите! – сказала Аомамэ. – Уже заканчиваю.

Не волнуйся, добавила она про себя. Сейчас все закончится. Моргнуть не успеешь. И больше не придется ни о чем беспокоиться. Ни о системах по очистке нефти, ни о ценах на сырьевой бирже, ни о квартальных отчетах инвесторам, ни о брони на билет в Бахрейн, ни о взятках чиновникам, ни о подарках любовницам. Все эти бесконечные хлопоты совсем измотали тебя в последнее время, не правда ли? Вот поэтому уж извини, но подожди еще чуток. Я должна предельно сосредоточиться. Дай мне выполнить свою работу. Заткнись и не мешай, очень тебя прошу.

Выбрав точку, Аомамэ занесла руку повыше, задержала дыхание на пару секунд – и легко, без лишних усилий, опустила инструмент куда нужно. Главное – не перестараться. При сильном ударе игла может сломаться о кожу. А оставлять в трупе осколок никак нельзя. Поэтому рука опускается мягко, почти жалеючи, под нужным углом и ровно с той силой, которая требуется. Просто падает под весом инструмента: тюк! Только тогда игла вонзается в то самое место. Очень естественно. Легко, глубоко и смертельно. Главное – соблюсти два условия: верные угол и силу удара (а точнее, ее отсутствие). И тогда выполнить задачу не сложней, чем вонзить иголку в соевый творог. Кончик иглы протыкает кожу, вонзается в мозг, ничем не защищенный в этом единственном месте, – и сердце, словно задутая ветром свеча, прекращает работу. Все заканчивается вмиг. Раз – и готово. На это способна только она, Аомамэ. Сколько ни ищи, никто, кроме нее, не сможет нащупать заветную точку. А она – может. Благодаря уникальной чувствительности пальцев. Такой вот особый дар.

Мужчина сдавленно всхлипнул. Судорога пробежала по всему телу. Дождавшись, когда волна успокоится, Аомамэ аккуратно, самыми кончиками пальцев вынула иглу. Достала из кармана ватный тампон, протерла микроскопическую ранку. Крови почти нет. Слишком тоненькая игла, и слишком быстро все происходит. И тем не менее оставлять кровь нельзя. Единственная капелька может стоить ей жизни. Но уж чему, а осторожности Аомамэ обучать не нужно.

Секунда за секундой из костенеющего тела уходила жизнь. Примерно как воздух из баскетбольного мяча. Не отнимая указательного пальца от шеи Миямы, Аомамэ уложила его головой на стол. Скулой на столешницу, документы вместо подушки. Взгляд Миямы уперся в стену с удивлением в остекленевших зрачках. Словно в последний миг жизни он увидел нечто, крайне его поразившее. В этом взгляде не было ни испуга, ни страдания. Просто безграничное удивление – и все. Он понял, что с его телом творится нечто странное. Но вот что именно, осознать не успел. Болит или чешется, приятно или нет, комариный укус или божье откровение – ответа на эти вопросы он не дождался. На свете есть много способов умирать, но именно такая смерть, наверное, самая легкая.

«Слишком легкая для тебя, – подумала Аомамэ, и гримаса отвращения перекосила ее лицо. – Слишком простая. Наверно, мне следовало поломать тебе пару ребер клюшкой для гольфа номер пять, дать тебе покорчиться на полу от боли – и лишь затем подарить смерть как награду. Для такой крысы, как ты, было бы куда справедливей. Хотя бы потому, что ты проделал то же самое со своей несчастной женой. Но в выборе твоей смерти я, увы, не свободна. Моя миссия – быстро и точно переправить тебя куда полагается, не называя своего имени. И эту миссию я только что выполнила. Еще минуту назад ты был жив. А теперь ты мертв. И даже не заметил, как опустился занавес, разделяющий жизнь и смерть».

Ровно пять минут Аомамэ прижимала ватный тампон к ранке на шее Миямы. Терпеливо, хотя и не очень сильно, чтобы от пальцев не осталось следов. Не отводя взгляда от часов на левой руке. То были долгие пять минут. Длинные, как сама Бесконечность. Застань ее кто угодно с подозрительным инструментом над бездыханным телом – ей крышка. Тут уж не отвертеться. А что, если Мияма заказал еще кофе в номер и в дверь вот-вот постучат? Но эти пять минут нужны ей как воздух, и сократить их нельзя. Она тихонько, но глубоко вздохнула, чтоб успокоить нервы. Только без паники, сказала она себе. В спокойствии твоя сила. Ты – та же, что и всегда: крутая сестренка Аомамэ.

Слышно, как бьется сердце. И в том же ритме фанфары выдают в голове увертюру «Симфониетты» Яначека. Ветер мягко ласкает травы Богемской долины. Аомамэ четко знает: теперь ее – две. Одна, крутая и стильная, прижимает ватный тампон к ранке на шее покойника. А другая – дрожит как осиновый лист. Той, другой Аомамэ дико хочется бросить все к чертовой матери и убежать из проклятого номера куда глаза глядят. Я здесь, но меня здесь нет. В одно и то же время я нахожусь в двух разных местах. Да, это противоречит теории Эйнштейна, но тут уж ничего не попишешь. Таков дзэн убийцы.

Пять минут проходит. На всякий случай Аомамэ прибавляет еще одну. Лучше выждать еще немного. Такую важную работу нельзя выполнять впопыхах. Тяжелую, бесконечную минуту она пережидает, затаив дыхание и замерев, точно статуя. А затем отнимает палец и светит на место ранки фонариком. Чисто. Ничего похожего даже на комариный укус.

Гибель от иголки, пронзающей эту незащищенную точку мозга, поразительно напоминает естественную смерть. На взгляд любого обычного медика, все выглядит как банальный инсульт. Сидел себе человек за столом, работал, вдруг раз – отказало сердце, и он перестал дышать. Причина – стресс: слишком много работал. Внешне ничего подозрительного. Во вскрытии необходимости нет.

Человек этот был мастером своего дела, но работал слишком много. Зарплату получал солидную, но тратить не успевал. Носи он пиджаки от Армани, води он свой «Ягуар» – все равно оставался муравьем. Работа, работа – и бессмысленная смерть. О том, что он существовал в этом мире, очень скоро забудут все. Возможно, кто-нибудь скажет: «А ведь совсем молодой, как жаль». А может, никто и не скажет.

Достав из кармана миниатюрную пробку, Аомамэ насадила ее на иглу. Завернула инструмент в мягкую ткань, убрала в футляр и спрятала на дно сумочки. Сходила в ванную, взяла полотенце, тщательно протерла все места, на которых могли остаться отпечатки пальцев. По расчетам, те могли остаться разве что на кнопках электрощитка и на ручке двери. Закончили – полотенце вернем на место. Кофейник и чашки – на поднос и выставляем в коридор. Если сделать все правильно, посуду заберут и сегодня покойника не потревожат. Горничная придет для уборки и обнаружит труп лишь завтра утром.

На сегодняшней конференции он не выступит, и люди, скорее всего, будут сюда звонить, но трубку никто не снимет. Возможно, заставят управляющего открыть дверь. А может, и не заставят – это уж как придется.

Она встала перед зеркалом в ванной и поправила одежду. Застегнула верхнюю пуговицу на блузке. Ложбинку между грудей показывать не пришлось. Этого гада ползучего меньше всего на свете интересовало, кто я такая и как выгляжу. Что он вообще себе думал о людях вокруг?

Лицо ее снова скривилось. Аомамэ поправляет волосы, легонько массирует пальцами лицо и приветливо улыбается своему отражению в зеркале. Как все-таки здорово накануне отбелил ее зубы дантист. Прямо сейчас из комнаты с трупом я вернусь в свой обычный мир. Нужно взять себя в руки. Я больше не крутая убийца. Я теперь – бизнес-леди в стильном костюме на взлете крутой карьеры.

Приоткрыв дверь, Аомамэ оглядела коридор, убедилась, что снаружи никого нет, и вышла из номера. На лифте не поехала, спустилась по лестнице. Никем не замеченная миновала фойе. С гордо поднятой головой, глядя только вперед. Уверенной походкой – но достаточно неторопливо, чтобы не вызвать подозрения. Она – профессионал. Почти совершенство. Ну разве что грудь могла быть чуток побольше, тогда вообще не на что жаловаться, сокрушенно подумала Аомамэ и на секунду опять скривилась. Но тут уж ничего не поделаешь. Что тебе природой дано, с тем и жить.

Глава 4

Тэнго

Делай как хочешь

Проснулся Тэнго от звонка. Второй час ночи. Вокруг, разумеется, царила тьма. Можно не сомневаться: звонил Комацу. Никто другой не посмел бы звонить так поздно. Да и назойливость, с которой трезвонят, покуда не снимешь трубку, свойственна только ему. Для Комацу не существует понятия времени суток. Взбрела в голову мысль, которую хочется обсудить, – тут же набирает номер, даже не взглянув на часы. Среди ночи или ни свет ни заря, на брачном ложе или у смертного одра – его собеседникам приходится снимать трубку и разговаривать с тем, о ком они сейчас думают меньше всего на свете. Прозаическая мысль о том, что он может кому-нибудь помешать, в яйцевидную голову Комацу просто не приходила.

Впрочем, стоит признать: так Комацу звонил далеко не каждому. Все-таки он пахал в крупном издательстве за неплохую зарплату. А с беспардонностью к окружающим в приличном обществе долго не протянешь. Но Тэнго был его напарником и в самых разных проектах служил Комацу чем-то вроде если не правой, то левой руки. При таких отношениях уже не ощущаешь границы, где свое, где чужое. Сам не спишь – ожидаешь того же и от партнера.

Ложился Тэнго, как правило, в десять вечера, вставал в шесть утра. И если не требовали обстоятельства, режима старался не нарушать. Спал он крепко. Но если что-то будило его среди ночи, заснуть уже не мог. Есть такой бзик в его психике. О чем он рассказывал Комацу не раз и не два, буквально умоляя не будить его ночными звонками. Как молит богов крестьянин, чтоб не насылали на поле саранчу, пока не собран весь урожай. «Я понял, – всякий раз отвечал Комацу. – Больше ночью звонить не буду». Но обещания эти не пускали корней в его памяти, и каждым новым дождем их смывало оттуда бесследно.

Тэнго выбрался из постели и, спотыкаясь о что ни попадя, доковылял до телефона на кухне. Все это время телефон продолжал надрываться как ни в чем не бывало.

– Я поговорил с Фукаэри, – сказал Комацу.

Иногда он обходился вообще без приветствий. И даже без вводных фраз. Никаких тебе «разбудил?» или «извини, что так поздно». Ну и фрукт, вздохнул Тэнго. Не устаю поражаться…

Он стоял с перекошенным лицом в темноте и не находил, что ответить. Всякий раз, когда его будили среди ночи, голова включалась не сразу.

– Эй, ты меня слышишь?

– Слышу.

– Для начала я просто позвонил ей по телефону. И, в общем, рассказывал я, она только слушала. Так что и беседой не назовешь. Из этой девчонки лишнего слова не вытянешь! А если и вытянешь, разговаривает, точно с луны свалилась. Встретишься с ней – поймешь, о чем я. Но главное – суть нашего плана я ей изложил. Дескать, если «Воздушный кокон» перепишет другой человек, роман можно выдвинуть на соискание премии «Дебют». Но поскольку по телефону всего не расскажешь, давайте встретимся, обсудим подробнее, если интересно. В общем, удочку закинул, хотя говорил все больше намеками. Все-таки выложи я все начистоту, моя роль выглядела бы странновато…

– И что она?

– Ничего не ответила.

– Вообще ничего?

Комацу выдержал эффектную паузу. Сунул в рот сигарету, чиркнул спичкой и закурил. По звукам в трубке Тэнго легко вообразил всю эту картину. Зажигалками Комацу не пользовался никогда.

– Первым делом она хочет встретиться с тобой, – продолжил Комацу, не вынимая изо рта сигареты. – Интересно ли ей все это, не знаю. Согласна она или против – ничего не сказала. В общем, она захотела увидеть тебя, поговорить, а там и определиться с ответом. Надеюсь, это тебя не слишком обременит?

– И что дальше?

– Завтра вечером свободен?

Завтрашние лекции начинались рано утром и заканчивались в четыре часа дня. К счастью или нет, после работы никаких планов у Тэнго не было.

– Свободен, – ответил он.

– Тогда подходи к шести вечера на Синдзюку в «Накамурая». Закажу вам столик где-нибудь в уголочке. Платит фирма, заказывайте что хотите. А заодно и обсудите с глазу на глаз все, что потребуется.

– То есть… сами вы не придете?

– Поговорить с тобой наедине – условие самой Фукаэри. На данном этапе во встрече со мной она смысла не видит.

Тэнго промолчал.

– Такие дела, – подытожил Комацу. – Так что давай, брат, не подкачай. Ты хоть ростом и здоровяк, симпатию вызвать умеешь. Как объяснять сопливым старшеклассницам сложные вещи, учить тебя тоже не нужно. В этом ты профи, со мной не сравнить. Побольше улыбайся, и главное – вызови в ней доверие. Жду от тебя хороших вестей.

– Погодите, господин Комацу! – уперся Тэнго. – Но ведь это полностью ваш проект! А я даже не сказал вам, участвую в нем или нет. Повторяю, сама идея, на мой взгляд, слишком рискованная. Наверняка все окажется не так просто. Обязательно будут трения с общественностью. Я и для себя-то пока не решил, ввязываться ли в такую аферу. Как же я могу затягивать туда незнакомую семнадцатилетнюю девчонку?

Комацу выдержал долгую паузу.

– Пойми, дружище, – сказал он наконец. – Хочешь ты этого или нет, сам проект уже начался. Поезд разогнался так, что спрыгивать поздно. Я для себя давно все решил. Ты – тоже, пускай пока еще только наполовину. Да мы с тобой, братец, теперь скованы этой цепью до конца жизни. Один потонет – другому конец.

Тэнго помотал головой. Скованы цепью? До конца жизни? Ну и дела. С каких это пор их отношения стали такими пафосными?

– Но вы же сами говорили, что торопиться особо некуда, разве не так?

– Я тебя целых пять дней не торопил. К чему же ты пришел?

На секунду Тэнго потерял дар речи.

– Да пока ни к чему… – выдавил он наконец.

– Вот пока и сходи поболтай с девчонкой. Глядишь, и решится хоть что-нибудь.

Тэнго с силой потер пальцами веки. Голова по-прежнему отказывалась соображать.

– Хорошо, с Фукаэри я встречусь. Завтра в шесть на Синдзюку, в «Накамурая». Перескажу ей вашу идею в самых общих чертах. Ничего большего обещать не могу. Объяснить объясню, но согласия с ее стороны не гарантирую.

– Вот и прекрасно! Более чем достаточно.

– А… что вы ей обо мне рассказали?

– Ну, я-то больше о деле говорил, – оживился Комацу. – О тебе – в двух словах. Не женат, возраст лет под тридцать, детишкам в школе математику преподаешь. Здоровый как медведь, но человек неплохой. Молоденьких девушек заживо не поедаешь. Живешь скромно, глаза добрые. И еще – большой фанат ее книги. Вот примерно и все…

Тэнго глубоко вздохнул. За какую бы мысль он ни пробовал уцепиться, действительность отказывалась ее принимать.

– Послушайте, господин Комацу, может, я спать пойду? На часах уже полвторого. Хотелось бы выспаться хоть немного, пока не рассвело. У меня завтра три пары лекций с утра.

– Да, конечно! Спокойной ночи, – отозвался Комацу. – Добрых снов.

И повесил трубку как ни в чем не бывало. Секунд тридцать Тэнго стоял, уставившись на трубку в руке, и лишь затем положил ее на рычаг. Он бы очень хотел заснуть. Добрые сны сейчас бы очень не помешали. Но прекрасно знал: теперь, когда его разбудили среди ночи – да еще таким разговором, – просто так заснуть не удастся. Можно, конечно, чего-нибудь выпить, но алкоголя сейчас не хотелось. В итоге Тэнго выпил стакан воды, вернулся в постель, зажег ночник, раскрыл книгу. Он надеялся читать, пока не заснет. Но сон пришел к нему только с рассветом.

Отчитав в колледже три пары лекций, Тэнго электричкой добрался до Синдзюку. Приобрел в «Кинокунии»[15] несколько покетбуков и отправился в ресторан «Накамурая». На входе произнес фамилию Комацу, и его провели к тихому столику в самом дальнем углу заведения. Фукаэри пока не появилась.

– Подожду, когда придет дама, – сказал он официанту.

– Пока ждете, чего-нибудь выпьете? – уточнил тот.

– Нет, спасибо, – ответил Тэнго.

Официант поставил на столик стакан с водой, положил меню и исчез. Тэнго раскрыл только что купленную книгу. Об искусстве колдовства. О том, какую важную функцию осуществляло колдовство в японском социуме. Какую серьезную роль играли в древности заклинания для регулировки отношений между людьми. Как ворожба, привороты, заговоры и проклятья компенсировали недостатки и сглаживали противоречия общественной системы. Что и говорить, веселое было времечко.

В четверть седьмого Фукаэри по-прежнему не было. Тэнго продолжал читать, не особо расстраиваясь. Все равно неизвестно, о чем пойдет разговор. И упрекать ее за непредсказуемость поведения, пожалуй, не стоит. Ничего удивительного, если по дороге сюда она вдруг передумала и решила исчезнуть. Скорее даже, так будет проще всего. Тэнго отчитается перед Комацу – дескать, прождал целый час, никто не пришел – и закроет тему. Что дальше – ему все равно. Поужинает в одиночку, поедет домой. И на том его моральный долг будет выполнен.

Фукаэри явилась в 6. 22. Официант подвел ее к столику, и она тут же села напротив, даже не сняв плаща. Положила на стол маленькие ладони и уставилась на Тэнго. Ни «простите, что опоздала», ни «давно ждете?», ни «здравствуйте», ни «очень рада» – никаких приветствий с ее губ не слетало. Эти губы оставались упрямо сжатыми целую минуту, пока Фукаэри изучала его лицо. Так, словно разглядывала диковинный пейзаж, раскинувшийся где-то на горизонте.

«Крепкий орешек», – подумал Тэнго.

Невысокая, миниатюрно сложенная, эта девушка оказалась еще красивее, чем на фотографии. Но, пожалуй, сильней всего притягивали ее глаза. Выразительные и совершенно бездонные. Под их пристальным взглядом Тэнго никак не мог успокоиться. Она почти не моргала. И кажется, почти не дышала. Ее волосы падали на плечи так отвесно, будто их расчесывали под линейку, а такие же строгие и прямые брови вразлет идеально подходили к прическе. Как бывает у многих юных красавиц, ее лицу не хватало живости, а кроме того, в нем так и чудился странный, едва заметный дисбаланс. Возможно, из-за того, что она едва заметно косила, а может, еще почему, но от взгляда на это лицо становилось не по себе. Ибо угадать, о чем эта девушка думает, не было ни малейшей возможности. Красавиц такого рода не вербуют в поп-звезды или фотомодели. Но в реальной жизни именно они куда сильнее возбуждают и притягивают людей.

Захлопнув книгу, Тэнго отложил ее в сторону, выпрямился в кресле и пригубил воды из стакана. Пожалуй, Комацу прав: получи такая девушка премию «Дебют», журналюги от них не отстанут. И как водится, постараются раскопать что-нибудь скандальное. М-да. Без проблем тут, похоже, не обойдется.

Перед столиком вырос официант, поставил перед Фукаэри стакан с водой. Но девушка даже не шелохнулась. Ничуть не интересуясь меню, она продолжала разглядывать Тэнго. От нечего делать Тэнго раскрыл рот и сказал:

– Добрый день! – Перед ее хрупкой фигуркой он все острее ощущал себя великаном.

Не ответив на приветствие, Фукаэри продолжала смотреть на него. И наконец негромко сказала:

– Я-тебя-знаю.

– Ты меня знаешь? – переспросил Тэнго.

– Ты-объясняешь-цифры.

– Верно, – кивнул Тэнго.

– Я-два-раза-слушала.

– Мои лекции?

– Да.

В ее речи Тэнго подметил сразу несколько характерных особенностей. Скудность определений, острейшая нехватка интонаций и крайне бедный (а может, и специально обедняемый для эпатажа) словарный запас. Как и сказал Комацу: точно с луны свалилась.

– Значит, ты – студентка моего колледжа? – уточнил Тэнго.

Фукаэри покачала головой.

– Я-только-слушала.

– Но без студенческого билета в аудиторию не попасть, разве нет?

Она едва заметно пожала плечами. Словно говоря: ну ты даешь, дядя. Взрослый человек, а болтаешь такие глупости.

– Ну и как тебе мои лекции? – спросил Тэнго. Очередной вопрос, лишенный всякого смысла.

Не опуская взгляда, она поднесла к губам стакан с водой и отхлебнула. Раз приходила дважды, значит, в целом понравилось, предположил Тэнго. Иначе зачем бы пришла вторично?

– Значит, ты без пяти минут выпускница?

– Пока.

– А потом в какой вуз собираешься?

Она покачала головой. Что это могло означать – «не хочу говорить о вузе» или же «ни в какой не собираюсь», – Тэнго не понял. Только вспомнил ворчанье Комацу: «Да из нее лишнего слова не вытянешь!»

У столика вновь появился официант, пришлось делать заказ. Так и не сняв плаща, Фукаэри попросила салат и хлеб.

– Это-все, – сказала она как отрезала и уже вернула официанту меню, но в последнюю секунду вспомнила: – И-белое-вино.

Официант слегка дернулся, явно собираясь уточнить ее возраст, но, прошитый взглядом черных пристальных глаз, залился краской и прикусил язык. Ох и крепкий же орешек, снова подумал Тэнго. Себе он заказал лингуине с морепродуктами. И за компанию с дамой – бокал белого вина.

– Учитель-пишет-книжки, – произнесла Фукаэри ни с того ни с сего.

Чуть подумав, Тэнго решил расценить это как вопрос. Похоже, вопросы, звучащие как утверждения, – еще одна особенность ее марсианской речи.

– Бывает, – ответил он.

– Не-похож-ни-на-то-ни-на-то.

– Охотно верю. – Тэнго попробовал улыбнуться, но у него ни черта не вышло. – Лицензия преподавателя у меня, конечно, есть, но полноценным учителем меня назвать нельзя. А писать пробую, но еще ни одной книги не вышло, так что писатель из меня тоже пока никакой.

– Ни-рыба-ни-мясо.

– Точно, – кивнул Тэнго. – На сегодняшний день – ни рыба ни мясо.

– Любишь-цифры.

Мысленно привинтив к ее фразе очередной вопросительный знак, он ответил:

– Люблю. И в детстве любил, и сейчас.

– Почему.

– За что люблю цифры? – Он выдержал паузу, подбирая слова. – Как тебе объяснить… Когда погружаешься в цифры, на душе становится очень спокойно. Дальше остается лишь собрать все, что нужно, в правильном месте из необходимых кусочков.

– Про-интегралы-понравилось.

– Из моей лекции? – Фукаэри кивнула.

– А ты сама любишь цифры?

Она чуть заметно покачала головой. Нет, не люблю.

– Но про интегралы тебе понравилось? – уточнил Тэнго.

Она снова пожала плечиками.

– Так-серьезно-рассказывал.

– В самом деле? – удивился Тэнго. Что ни говори, а такого комплимента ему еще не отвешивали.

– Как-про-близкого-человека, – добавила она.

– Это что, – кивнул Тэнго. – Послушала бы ты мою лекцию о прогрессиях! Из всей программы подготовительного курса с прогрессиями у меня самые интимные отношения.

– Почему.

– Они очень похожи на равномерную темперацию Баха. Никогда не надоедают. С ними всегда есть место для новых открытий.

– Про-темперацию-знаю.

– Любишь Баха?

Фукаэри кивнула.

– Сэнсэй-часто-слушает.

– Какой сэнсэй?[16] – уточнил Тэнго. – Из твоей школы?

Ничего не ответив, она продолжала глядеть на Тэнго. «Об этом говорить еще рано», – прочел он в ее глазах.

Спохватившись, она решила-таки снять плащ. Словно бывшая куколка покидает осточертевший кокон, юная девушка повела плечами, высвободила руки; сбросила, не складывая, плащ на соседний стул. И осталась в белых джинсах и светло-зеленом свитере с круглым воротом. Ни бижутерии. Ни косметики. И тем не менее – дьявольски привлекательна. Полная грудь при общей худобе ее хозяйки просто не могла не притягивать внимание. Тэнго не стоило туда пялиться. Но взгляд то и дело устремлялся куда не следует. Все равно что наблюдать за водоворотом: как глаза ни отводи, по-любому затягивает в центр.

Принесли вино. Фукаэри отпила глоток. И, не сводя глаз с бокала, поставила его на стол. Тэнго пригубил совсем капельку. Все-таки разговор предстоял серьезный.

Фукаэри чуть поправила волосы, затем взяла одну прядь и медленно пропустила сквозь пальцы. Чарующий жест. Обворожительные пальцы. Каждый словно обладает своей независимой волей. И способен на отдельное колдовство.

– За что я люблю цифры? – переспросил он, чтобы хоть как-то отвлечься от ее пальцев и груди. – Несмотря на целую кучу заумных теорий, главные принципы в математике очень просты. Точно так же, как вода всегда течет сверху вниз по самому короткому пути, закон цифрового потока всегда один и тот же. И если хорошенько вглядеться в этот поток, нужное решение проступает само. От тебя требуется только внимательность. Делать ничего не нужно. Просто сосредоточься и следи, как цифры бегут перед глазами. И они тебе все расскажут. Более приветливых и благодарных собеседников я, пожалуй, не встречал никогда.

Какое-то время Фукаэри обдумывала услышанное. Потом разомкнула губы.

– Зачем-книжки-пишешь, – произнесла она без единой эмоции.

Тэнго развернул это в предложение подлиннее:

– Ты хочешь сказать, если мне так нравится математика, какого лешего напрягаться с писательством? Ковырялся бы в своих цифрах и горя не знал – ты об этом?

Она кивнула.

– Ну, видишь ли… Настоящая жизнь не похожа на математику. События в ней совсем не обязательно текут по кратчайшему пути. Для меня в цифрах, как бы лучше сказать, слишком много неизменной Природы. Все равно что красивый пейзаж. Ты просто сидишь в нем, и все. Менять ничего не требуется, да это и невозможно. Но если сидеть в этом пейзаже слишком долго, кажется, будто сам становишься призрачным, бестелесным. И это пугает…

Фукаэри глядела на Тэнго в упор. Так заглядывают в окно опустевшего дома, приникая к стеклу и пытаясь разобрать, что внутри.

– А когда пишешь, – продолжил он, – ты при помощи слов подстраиваешь окружающие пейзажи под себя, перекраиваешь под свою собственную природу. Реконструируешь, так сказать. И благодаря этому можешь убедиться в том, что ты есть. Что все-таки существуешь на этом свете… И здесь уже совсем другая работа, нежели с цифрами.

– Убедиться-что-ты-есть, – механически повторила она.

– У меня пока выходило не очень здорово, – признался Тэнго.

Объяснение Тэнго, похоже, не очень понравилось Фукаэри, но больше она ничего не сказала. Лишь поднесла к губам вино – и стала беззвучно потягивать его, будто через соломинку.

– В конце концов, – добавил Тэнго, – ты и сама занималась тем же. Однажды увиденное переписала своими словами. И смогла убедиться, что существуешь.

Замерев со стаканом в руке, Фукаэри ненадолго задумалась. Но ничего не сказала.

– Этот процесс ты облекла в форму. И эта форма называется «произведение», – продолжал Тэнго. – А если произведение нравится какому-то количеству читателей, – значит, у него есть объективная ценность.

Фукаэри вдруг резко покачала головой.

– Форма-мне-до-фонаря.

– Форма тебе до фонаря? – эхом повторил Тэнго.

– В-форме-нету-смысла.

– Но зачем было все это писать, а потом посылать на конкурс?

Она вернула бокал на стол.

– Это-не-я.

Чтобы как-то успокоиться, Тэнго взял стакан с водой и отпил сразу пару глотков.

– То есть в конкурсе ты участвовать не собиралась?

Фукаэри кивнула.

– Я-ничего-не-посылала.

– Но кто мог взять твой роман и отправить в издательство на соискание премии?

Девушка чуть поежилась. Помолчала секунд пятнадцать. И наконец ответила:

– Кто-угодно.

– Кто угодно… – повторил Тэнго.

И медленно выпустил воздух из легких. Как он и опасался, задачка так просто не решалась. Ну и дела.

До сих пор Тэнго не раз ходил на свидания с собственными ученицами. Точнее, с бывшими ученицами, которые уже поступили в вуз. Время от времени какая-нибудь очередная звонила и говорила, что хочет встретиться. Они встречались, о чем-то болтали, куда-то ходили. Что именно привлекало их в Тэнго, сам он не понимал. Но он ходил в холостяках, а чуть повзрослевшие девушки уже не являлись его подопечными, и никаких моральных преград для таких свиданий не оставалось.

Секс как продолжение этих свиданий у него случился лишь дважды. Дальше ни с одной не заладилось: обе исчезли без объяснений. Чего греха таить – с жизнерадостными девицами, только что поступившими в вуз, ему приходилось постоянно держаться начеку. Все равно что связаться с юной, еще не наигравшейся кошкой: поначалу свежо, и оттого любопытно, но уже очень скоро хочется послать все к черту. В свою очередь, и девицы узнавали с разочарованием, что их заоблачный учитель математики, такой обаятельный за кафедрой, в реальной жизни – совершенно другой человек. И Тэнго прекрасно их понимал.

Успокоиться у него получалось лишь с женщинами старше себя. Как только он видел, что ему не нужно играть ведущую роль, с души точно камень сваливался. Женщины постарше часто проявляли к нему интерес. И потому год назад, когда Тэнго сошелся с замужней дамой на десять лет старше, он прекратил всякие свидания с молодыми девицами. С новой же пассией они встречались раз в неделю в его квартирке, и это полностью утоляло его страсть к женскому полу (или, если угодно, потребность в таковом). Остальное свободное время Тэнго проводил в одиночестве дома – писал, читал книги, слушал музыку да иногда выходил поплавать в бассейн по соседству. Если не считать случайных разговоров с коллегами по работе, ни с кем не общался. И особых неудобств от этого не испытывал. Наоборот, именно такой способ жизни казался ему почти идеальным.

Однако сейчас, когда перед ним сидела семнадцатилетняя девчонка, он чувствовал в сердце странную дрожь. Ту же, что ощутил при виде ее фотографии, только сильнее. Эта дрожь не походила ни на романтическую влюбленность, ни на сексуальное влечение; здесь было нечто иное. Нечто совсем иное просачивалось через узенькую дверную щель в душу Тэнго, заполняя зиявшую там пустоту. По крайней мере, так ему казалось. И пустоту эту породила не Фукаэри. Пустота была в нем изначально. А Фукаэри в кои-то веки включила свет, чтобы он смог увидеть масштабы своего запустения.

– Значит, писательство тебе «до фонаря» и на конкурс ты ничего не посылала? – лишний раз уточнил Тэнго.

Не сводя с него глаз, Фукаэри кивнула. И поежилась, как от холодного осеннего ветра.

– И стать писателем ты не собираешься.

Тэнго вдруг поймал себя на том, что из его речи тоже начали исчезать вопросительные интонации. Определенно эта лингвистическая зараза передается воздушным путем.

– Не-собираюсь, – ответила Фукаэри.

Принесли заказ. Ей – овощной салат в большой тарелке и французские булочки. Ему – лингуине с морепродуктами. Нанизав на вилку листик латука, Фукаэри повертела его перед глазами, изучая его рассеянным взглядом, каким пробегают заголовки на газетном листе.

– Но, так или иначе, кто-то прислал «Воздушный кокон» на конкурс «Дебют». Этот роман, в числе прочих, попал ко мне на отбор, и я им очень заинтересовался.

– Воздушный-кокон, – повторила Фукаэри и прищурилась.

– Так называется твой роман, – сказал Тэнго.

Ничего не ответив, она продолжала щуриться.

– Или это название придумала не ты? – озадаченно спросил Тэнго.

Фукаэри чуть заметно кивнула.

В голове у Тэнго опять что-то сдвинулось, но он решил пока больше не спрашивать о названии. Пока нужно было двигаться дальше.

– Ну, это ладно. Во всяком случае, название неплохое. Задает атмосферу, по-своему интригует. Сразу хочется спросить, что это значит. Кто бы там его ни придумал, претензий к названию у меня нет. Лично я плохо понимаю разницу между коконом и куколкой, но это нестрашно. Главное – сама эта история запала мне в душу. Я показал рукопись господину Комацу. Ему тоже понравилось. Но чтобы подать ее на премию «Дебют», сказал он, текст нужно переработать. Сама-то история отменная, а изложение недотягивает. И эту литературную переработку он решил поручить не тебе, а мне. Я пока не дал своего согласия. Не согласился, но и не отказался. Поскольку сам не могу понять, правильно все это или нет.

Тэнго замолчал и взглянул на Фукаэри, ожидая ее реакции. Но реакции не последовало.

– Поэтому мне и нужно узнать, – добавил он тогда, – как ты относишься к тому, чтобы я переписал «Воздушный кокон» вместо тебя. Ведь что бы я сам для себя ни решил, если ты не согласна – тогда и делать не стоит.

Двумя пальчиками Фукаэри взяла с тарелки помидорку-черри, отправила в рот. Тэнго нанизал на вилку вареную мидию.

– Делать, – просто сказала она. И взяла очередную помидорку. – Перепиши-как-хочешь.

– А может, тебе нужно время подумать? – уточнил Тэнго. – Все-таки это очень важное решение.

Она покачала головой. Нет, не нужно.

– По идее, нужно переписать все так, чтобы главная история осталась как есть. Язык поменяется – и, полагаю, довольно сильно. Но автором все равно будешь ты. После всех метаморфоз это останется произведением, которое написала семнадцатилетняя Фукаэри. За это можешь не беспокоиться. Если роману дадут премию, получать ее будешь ты, и никто другой. Если его издадут отдельной книгой, на обложке будет значиться только твоя фамилия. Мы выступим единой командой: ты, я и главный редактор, господин Комацу. Но на поверхности, в официальном мире, будешь фигурировать ты одна. Остальные двое останутся за кулисами. Как механики сцены в спектакле. Понимаешь, о чем я?

Фукаэри подцепила вилкой веточку сельдерея, отправила в рот. И легонько кивнула:

– Понимаю.

– Как тут ни переписывай, «Воздушный кокон» – только твоя история. Она появилась из твоего сознания. Я не могу сделать ее своей, но могу помочь тебе на техническом уровне. Однако сам факт, что я тебе помогал, придется держать в секрете. Проще говоря, мы должны договориться о том, что общество будет нами в каком-то смысле обмануто. А ведь это очень не просто – всю жизнь носить в себе тайну и не проболтаться.

– Все-будет-как-ты-захочешь, – отозвалась Фукаэри.

Тэнго отделил лингуине от опустевших раковин на тарелке и собрался было доесть, но передумал и отложил вилку. Фукаэри отправила в рот кусок огурца и принялась жевать его с видом, будто никогда в жизни такого не пробовала.

Он снова взялся за вилку.

– Итак, спрашиваю в последний раз. Значит, ты не против того, чтобы я переписал твой роман?

– Делай-как-хочешь.

– И как бы я ни переписал, ты возражать не будешь?

– Не-буду.

– Но откуда такая уверенность? Ты же меня совсем не знаешь!

Но Фукаэри лишь пожала плечами. Минуту-другую они молчали, занявшись едой. Фукаэри принялась за салат и лишь иногда отвлекалась, чтобы намазать масло на хлеб или глотнуть вина. Тэнго доедал лингуине, перебирая в уме возможные последствия тех или иных своих действий. И наконец, отложив вилку, сказал:

– Когда господин Комацу предложил мне все это, я не воспринял его всерьез. Только и подумал: ерунда какая-то. Получиться не может по определению! И вначале хотел отказаться. Но пришел домой, поразмыслил хорошенько – и решил: а почему бы не попробовать? Как это выглядит с моральной точки зрения – дело десятое. Но мне действительно захотелось придать «Воздушному кокону» новую форму. Это очень природное желание. Или, если угодно… что-то вроде объективной потребности.

Хотя нет, добавил он про себя. Прав Комацу: скорее уж это субъективная страсть. Совладать с которой чем дальше, тем сложнее.

Не говоря ни слова, Фукаэри глядела на него с нейтрально-задумчивым выражением на лице. Словно очень старалась понять, что же он говорит.

– Хочешь-переделать.

Он посмотрел ей в глаза.

– Хочу.

В бездонной черноте ее глаз будто вспыхнул слабый огонь. По крайней мере, так показалось Тэнго.

– Не знаю, как лучше сказать, но… каждый раз, перечитывая «Воздушный кокон», я поражался: что увидела ты, стало видно и мне. Особенно сцены, где появляются LittlePeople. Все-таки у тебя уникальное воображение. Оригинальное и очень… заразительное, что ли.

– LittlePeople-существуют-на-самом-деле, – очень тихо произнесла Фукаэри.

– Существуют?

Она помолчала. Потом добавила:

– Так-же-как-мы-с-тобой.

– Так же, как мы с тобой? – эхом повторил Тэнго.

– Увидишь-если-захочешь.

В упрощенной речи Фукаэри ощущалась странная сила. Как будто в каждое произносимое слово она вбивала точно подобранный по размеру клинышек. Но все ли в порядке у нее с головой? Этого Тэнго пока не разобрал. Определенно девочка слегка не от мира сего. Возможно, у нее какой-то природный дар. Возможно даже, перед ним сидит сама гениальность. А может, и наоборот: ничего особенного в ней нет, и все ее странности – обычные ужимки неглупой семнадцатилетней красотки, желающей выглядеть эксцентрично. Отсюда и в речи сплошь намеки да недоговорки, лишь бы сбить собеседника с толку. Подобных персонажей Тэнго перевидал немало. Где у них настоящие чувства, а где игра, порой сам черт не разберет. Тэнго решил вернуть разговор в русло реальности. Или, по крайней мере, как можно ближе к оной.

– В принципе, я готов начать работу над «Коконом» хоть завтра, – сказал он.

– Делай-как-хочешь, – прозвучало в ответ.

– Хорошо, – сказал он.

– Но-ты-должен-встретиться-с-одним-человеком.

– Это можно, – согласился он. Фукаэри кивнула.

– А что за человек? – уточнил Тэнго.

Словно не услышав вопроса, она продолжала:

– Встретиться-и-поговорить.

– Если нужно, не вижу проблем.

– В-воскресенье-утром-свободен, – проговорила она, обрубив очередной знак вопроса.

– Свободен, – кивнул Тэнго.

Прямо не разговор, а какое-то общение сигнальными флажками, – пронеслось у него в голове. Ужин закончился, и Фукаэри ушла. Тэнго прошел к розовому телефону-автомату у выхода, зарядил в него сразу несколько десятииеновых монеток и набрал на диске служебный номер Комацу. Тот был еще на работе, но отозвался далеко не сразу. Долгие десять гудков Тэнго терпеливо ждал, прижав к уху трубку.

– Ну как? Успешно? – первым же делом спросил Комацу.

– Согласие Фукаэри на то, чтобы я переписал «Воздушный кокон», мы, в принципе, получим. Скорее всего.

– Вот молодец! – отозвался Комацу, и его голос тут же зазвучал энергичнее. – Замечательно! А то, если честно, я все-таки немного беспокоился. Ну, что такие переговоры, возможно, не твой конек и так далее…

– Да я и не вел никаких переговоров, – сказал Тэнго. – И убеждать никого не пришлось. Просто объяснил ситуацию, а дальше Фукаэри как бы сама все решила.

– Ну, это как угодно. Главное – результат достигнут! Теперь наш проект выходит на новую стадию…

– Один момент. Прежде чем она окончательно согласится, мне придется встретиться с одним человеком.

– С кем?

– Пока не знаю. Но она хочет, чтобы я с ним встретился и поговорил.

Несколько секунд Комацу молчал. Потом спросил:

– И когда вы встречаетесь?

– В воскресенье. Она меня к нему отвезет.

– Насчет конфиденциальности, – сказал Комацу, – помни главное: чем меньше народу будет знать о проекте, тем лучше. В настоящий момент о нем знают лишь три человека: ты, Фукаэри и я. Без особой нужды старайся эту цифру особо не увеличивать. Понимаешь, о чем я?

– Теоретически, – ответил Тэнго.

Неожиданно голос Комацу стал мягче:

– Так, говоришь, сама решила тебе рукопись передать? Так это, брат, самое главное! Уж дальше-то, я убежден, все случится само…

Тэнго переложил трубку в левую руку. И пальцами правой с силой потер себе веки.

– Знаете, господин Комацу… Не по себе мне как-то. Не скажу, что на то есть какие-то веские аргументы, но постоянно кажется, что я ввязываюсь во что-то… совсем не мое. Когда с Фукаэри говорил, ничего такого не чувствовал, а расстался с нею – и это ощущение только усилилось. То ли предчувствие дурное, то ли просто душа не лежит – не знаю, но есть во всем этом проекте что-то странное. Ненормальное, если угодно. Я не от головы сейчас говорю. Нутром чую.

– То есть тебе так стало казаться уже после встречи с ней?

– Возможно. Все-таки она какая-то… настоящая. Хотя, конечно, это всего лишь мое ощущение.

– Ты хочешь сказать, настоящий гений?

– Насколько она гениальна, сказать не могу, – ответил Тэнго. – Все-таки видел ее впервые. Но не исключаю, что ей видно то, что нам разглядеть не дано. Возможно, у нее какой-то необычный природный дар. Или что-то вроде этого.

– То есть с головой не все в порядке? Ты об этом?

– Эксцентричность в поведении присутствует, да, но с головой, похоже, все нормально. Реагирует на все адекватно, – сказал Тэнго и выдержал паузу. – Просто что-то в ней… не от мира сего.

– Но как бы там ни было, к такому человеку, как ты, интерес она проявила, – подытожил Комацу. – Так или нет?

Тэнго поискал слова для ответа, но ничего подходящего не нашел.

– Ну, не знаю, – только и сказал он.

– После разговора с тобой она решила, что право на переделку ее романа у тебя есть, – продолжил Комацу. – Иными словами, ты ей понравился. Да ты, брат, просто молодчина! Что будет дальше, я сам не знаю. И риск, конечно же, остается. Но пойми одно: риск – очень ароматная специя для блюда человеческой жизни. Именно поэтому ты должен как можно скорей приступить к работе над «Коконом». Времени в обрез. Уже очень скоро роман нужно будет вернуть на конвейер рукописей-кандидатов. Разумеется, уже в переписанном виде. Десять дней тебе хватит?

Тэнго перевел дух.

– Жестковато, конечно…

– Оттачивать до последнего слова сейчас смысла нет. Все равно еще будет время для редакторской правки. Главное – переделай основу как подобает.

Тэнго прикинул в уме объем работы.

– Ну, если так, за десять дней, пожалуй, справлюсь.

– Тогда – вперед, – только что не пропел Комацу. – Смотри на мир ее глазами! Ты будешь посредником, который соединит мир Фукаэри с этой реальностью. Поверь мне, дружище, это тебе по плечу! Уж я-то тебя…

Но тут монетки закончились, и связь прервалась.

Глава 5

Аомамэ

Работа, требующая навыка и тренировки

Разделавшись с заданием, Аомамэ прошла пару кварталов пешком, затем поймала такси и отправилась в отель на Акасаке. Перед тем как вернуться домой и заснуть, нужно было снять напряжение алкоголем. Что ни говори, а сегодня она переправила кое-кого в мир иной. Пускай человек этот был дерьмовее некуда и точно заслуживал смерти, но все-таки – человек. Кончики ее пальцев еще помнят, как из-под них уходила чужая жизнь. Помнят дрожь последнего вздоха перед тем, как душа отделилась от тела. В этом баре Аомамэ бывала уже не раз. Верхний этаж, уютная стойка, прекрасный вид из окна.

В бар она вошла в начале восьмого. На крошечной сцене молодые гитарист и пианистка исполняли «Sweet Lorraine». Аранжировка – точь-в-точь Нэт Кинг Коул со старенькой пластинки, очень недурно. Как обычно, Аомамэ присела за стойку, заказала джин-тоник и фисташки. В баре было пока немноголюдно. Юная парочка любовалась закатом, потягивая коктейли, четверо бизнесменов в костюмах обсуждали очередную сделку да чета иностранцев средних лет медитировала над бокалами с мартини. Аомамэ потягивала джин-тоник не спеша. Если пить быстро, захмелеешь почти сразу. А до ночи еще далеко.

Она достала из сумки книгу, почитала немного. Книга была о Южно-Маньчжурской железной дороге 1930-х годов. Сама дорога и права на ее эксплуатацию перешли от России к концерну ЮМЖД в 1905-м, по окончании Русско-японской войны. Сразу после этого дорога начала стремительно достраиваться и вскоре превратилась в стратегическую трассу для дальнейшего вторжения Императорской армии в Китай, из-за чего советские войска и демонтировали ее в 45-м. А до 41-го, пока Германия не напала на СССР, Маньчжурская дорога соединялась с Транссибирской магистралью, благодаря чему из порта Симоносэки[17] до Парижа можно было добраться за какие-нибудь тридцать дней.

Миловидная девушка в деловом костюме, поставив на соседний табурет огромную сумку, увлеченно читает историю Маньчжурской железной дороги. Даже если она при этом пьет в одиночку за стойкой бара, вряд ли ее можно принять за гостиничную проститутку в ожидании клиента. Впрочем, что надевают и как ведут себя проститутки в таких местах, Аомамэ представляла смутно. Возможно, будь она шлюхой на охоте за богатеньким бизнесменом, еще до прихода сюда рассчитала бы: чтобы не напрягать собеседника и чтоб не гнали из бара, нужно прежде всего не выглядеть шлюхой. Нацепить, к примеру, деловой костюмчик от Дзюнко Симады. Косметики – совсем чуть-чуть. Для пущей солидности – большая сумка через плечо и книга (твердый переплет!) о Маньчжурской железной дороге. Если так рассуждать, вывод получается только один: в том, как Аомамэ выглядит и чем сейчас занимается, между нею и шлюхой в режиме ожидания разницы никакой.

Время шло, в баре начали собираться посетители. Со всех сторон уже слышалась оживленная болтовня. Однако клиента в ее вкусе все не появлялось. Аомамэ заказала еще джин-тоника, овощной соломки (она до сих пор не ужинала) и почитала еще немного. Пока наконец какой-то мужчина не присел за стойку неподалеку. Один, без компании. Загорелый, в дорогом костюме цвета электрик. Галстук подобран со вкусом. Не слишком броско, но и не заурядно. Возраст – около пятидесяти. Волосы на голове уже совсем поредели. Очков не носит. Наверняка в командировке – приехал в Токио на день, разделался с работой и перед сном решил пропустить стаканчик чего покрепче. Совсем как Аомамэ. Накопившееся напряжение не снять ничем, кроме спиртного.

Но простые служаки из провинции обычно не останавливаются в таких дорогих отелях. Их стандартное прибежище – отелишки экономкласса где-нибудь рядом с метро. Такие, где почти весь номер занимает кровать, из окна видно только соседнее здание, и, пока примешь душ, отобьешь все локти о стены. А в коридорах расставлены платные автоматы с напитками и туалетными принадлежностями. На отель поуютнее им, как правило, не хватает командировочных, а если и хватает, они все равно селятся где подешевле и сэкономленную сумму прячут в карман. Перед сном наливаются пивом в дешевом кабачке за углом, а завтракают в круглосуточной забегаловке простецким гюдоном[18].

В отеле же вроде этого останавливаются люди совершенно иного сорта. Эти люди приезжают в Токио исключительно в «зеленых» вагонах Синкансэна[19] и останавливаются только в пятизвездочных гостиницах. Покончив с делами, заваливаются в тамошний бар и потягивают сверхдорогие напитки. Как правило, это служащие-управленцы крупных компаний. А также преуспевшие бизнесмены, врачи или адвокаты. Возраста среднего или старше. В средствах не ограничены. И кто больше, кто меньше, но явно не прочь поразвлечься. Тот самый тип, на который нацелилась Аомамэ.

Еще когда ей не было двадцати, она заметила за собой странную склонность: непонятно с чего ее привлекали мужчины средних лет с поредевшими волосами. Не лысые, а именно лысоватые. Причем одними волосами дело не ограничивалось: крайне важную роль играла форма черепа. Если череп неправильный – не вариант. Идеалом же лысоватой мужской головы для нее была голова Шона Коннери. И череп что надо, и вообще сексуально. От одного взгляда сердцу тесно в груди. Мужчина, присевший у стойки за пару табуретов от нее, обладал весьма привлекательным черепом. Конечно, не Шон Коннери, но примерно в том же духе. Долгие залысины убегали от висков почти к затылку, а редкие волосы напоминали остатки травы на лугу в конце осени. То и дело отрывая взгляд от страницы, Аомамэ украдкой изучала незнакомца. В лице ничего примечательного. Не толстяк, хотя на шее небольшие складки. Под глазами круги. Обычный мужик средних лет, каких пруд пруди. Но форма черепа, стоит признать, совсем неплоха.

Бармен принес меню, но мужчина, даже не заглянув туда, сразу заказал скотч с содовой.

– Какой виски предпочитаете? – спросил бармен.

– Все равно. Полагаюсь на вас, – ответил мужчина. Негромко, спокойно. Слегка по-кансайски[20]. И спохватился: – А может, есть «Катти Сарк»?

– Разумеется, – отозвался бармен.

Неплохо, снова подумала Аомамэ. Мужчины, которые заказывают в баре «Чивас Ригал» или сингл-молт, нравились ей куда меньше. С теми, кто чересчур привередлив в выборе виски, потом оказывается скучно в постели. Таково было ее маленькое личное наблюдение. Хотя, какая тут связь, она и сама не знала.

Кансайский диалект Аомамэ любила. Особенно ей нравилось слушать уроженцев Кансая, которые приехали в Токио и стараются говорить по-столичному. Все эти несовпадения слов и интонаций ее возбуждали – и в то же время, как ни странно, успокаивали душу. Вот с ним и попробуем, решила она. Уж очень хочется запустить пальцы в эти слегка поредевшие волосы. Как только бармен принес мужчине заказ, она тут же махнула рукой и достаточно громко, чтобы лысоватый услышал, попросила:

– «Катти Сарк» со льдом, будьте добры!

– Одну секунду, – бесстрастно отозвался бармен.

Мужчина расстегнул верхнюю пуговицу сорочки. Ослабил галстук – темно-синий в мелкую клеточку, одного тона с костюмом. Сорочка бледно-голубая. Уткнувшись в книгу, Аомамэ ждала, когда принесут «Катти Сарк». И словно бы невзначай расстегнула пуговицу на блузке. Оркестр исполнял «It’s Only a Paper Moon». Пианист разворачивал импровизацию. Принесли «Катти Сарк», Аомамэ подняла стакан, пригубила. Мужчина стрельнул глазами в ее сторону. Оторвавшись от книги, она подняла голову и посмотрела на него. Не пристально, как бы случайно. Когда их глаза встретились, легонько, совсем невзначай улыбнулась. И перевела взгляд на вечерний пейзаж за окном.

Идеальный момент для мужчины, чтобы заговорить с женщиной. Она подготовила для этого все, что нужно. Но мужчина бездействовал. Идиот, разозлилась Аомамэ. Чего ты там тянешь кота за хвост? Вроде давно не мальчик. Или все эти намеки с нюансами тебе непонятны? А может, просто смелости не хватает? Тебе пятьдесят, мне двадцать с хвостиком. Боишься, что позовешь, а я не отвечу? А то и выставлю старым дураком на весь бар? Ну и ну. Ничего ты не понял, как я погляжу…

Она захлопнула книгу, спрятала в сумку. И заговорила с мужчиной сама.

– Любите «Катти Сарк»? – спросила Аомамэ.

Мужчина удивленно посмотрел на нее. Состроил такую мину, будто не понял, о чем его спрашивают. Но в итоге сломался.

– Что?.. Ах да, «Катти Сарк», – отозвался он, словно что-то вспоминая. – Еще в молодости этикетка понравилась, с тех пор и пью. Там на этикетке парусник, знаете?

– Значит, любите парусники?

– Да, паруса люблю.

Аомамэ подняла свой стакан. Мужчина приподнял свой. Дескать, за вас.

Она встала, перекинула сумку через плечо и, пройдя со стаканом в руке на два места вправо, присела на табурет рядом с мужчиной. Тот опять удивился, но на сей раз постарался этого не показать.

– Назначила встречу бывшей однокласснице, – пояснила Аомамэ. – Битый час жду, а ее все нет. И телефон не отвечает.

– Может, число перепутала?

– Похоже на то, – кивнула Аомамэ. – Она и в школе была такая растяпа! Подожду еще немного да пойду, наверное. А пока можно с вами поболтать? Или вам хочется побыть одному?

– Да нет, что вы… Совсем наоборот! – поспешно и несколько бессвязно ответил мужчина. И, слегка сдвинув брови, окинул Аомамэ взглядом оценщика в ломбарде. Явно пытаясь удостовериться, что перед ним не замаскированная проститутка. Однако Аомамэ, сколько ни разглядывай, никак не походила на проститутку. Напряжение во взгляде мужчины понемногу рассеялось.

– Вы остановились в этом отеле? – поинтересовался он.

Аомамэ покачала головой.

– Нет, я живу в Токио. А здесь просто назначила встречу подруге. А вы?

– В командировку приехал, – ответил мужчина. – Из Осаки. На совещание. Вообще-то у моей фирмы головной офис в Осаке, а в Токио только отделение. И когда совещание здесь, кому-то обязательно нужно приехать. Такие дела.

Аомамэ вежливо улыбнулась. «Эй, дядя, – подумала она про себя, – твоя паршивая работа меня интересует не больше, чем голубиное дерьмо на асфальте. По-настоящему мне в тебе интересна лишь форма твоего черепа». Но вслух, понятно, ничего не сказала.

– Сегодня большую работу закончил, вот решил пропустить стаканчик, – продолжил мужчина. – Завтра с утра еще одна встреча, а потом назад в Осаку.

– Я тоже сегодня закончила одну очень важную работу, – сказала Аомамэ.

– Вот как? И чем же вы занимаетесь?

– О работе не очень хочется говорить. В общем, узкопрофильная специальность.

– Узкопрофильная специальность, – повторил мужчина. – Работа, доступная далеко не каждому, поскольку требует высокопрофессиональных навыков и тренировки.

«Тоже мне, ходячая энциклопедия!» – подумала Аомамэ, но, выдавив улыбку, ответила:

– Да, что-то вроде.

Мужчина глотнул еще скотча, закусил орешками из блюдца.

– Мне, конечно, любопытно, кем вы работаете, но раз вам не хочется об этом говорить…

Аомамэ кивнула:

– Прямо сейчас – неохота.

– А может, ваша работа связана с большим количеством слов? Допустим, редактор? Или ученый в институте?

– Почему вы так решили?

Он взялся за галстук, без особой нужды поправил узел.

– Да так… Уж больно внимательно читаете такие толстые книги.

Аомамэ легонько постучала ногтями по краю стакана.

– Книги читаю, потому что нравится. С работой это не связано.

– Ну, тогда сдаюсь. Даже представить себе не могу.

– Это уж точно, – сказала Аомамэ.

«И наверно, не сможешь до самой смерти», – добавила она про себя.

Ненавязчиво, словно бы невзначай, он ощупывал взглядом ее тело. Аомамэ сделала вид, будто уронила какую-то безделицу, и нагнулась за ней, позволив мужчине заглянуть в вырез блузки как можно глубже. Насколько она знала, грудь в таком случае открывалась неплохо. Не говоря уже о комбинации с кружевами. А затем выпрямилась на табурете и залпом допила «Катти Сарк». Здоровенный ледяной шар в стакане испустил интригующий треск.

– Заказать вам еще? Я точно буду, – предложил мужчина.

– Будьте любезны, – согласилась Аомамэ.

– Я смотрю, вы совсем не хмелеете…

Она загадочно улыбнулась. Но тут же и посерьезнела:

– Ах да! Совсем забыла. Я же хотела у вас кое-что спросить.

– Что именно?

– Вы не заметили, у полицейских в последнее время не менялась форма одежды? Или модель пистолета в кобуре?

– В последнее время? – задумался он. – Это когда?

– На этой неделе.

Лицо мужчины озадаченно вытянулось.

– Да, и форма, и оружие у полиции действительно поменялись. Но это случилось несколько лет назад. До того ходили подтянутые, а потом их мундиры начали превращаться в одежду для выхода в магазин. И пистолеты стали автоматическими. С тех пор никаких особых изменений я не заметил.

– Погодите. Еще неделю назад все японские полисмены носили револьверы, нет?

Мужчина покачал головой:

– Нет. Пистолеты у них автоматические.

– Вы абсолютно в этом уверены?

От такого вопроса собеседник завис. Сдвинул брови, всерьез напряг память.

– Ну, всего не упомнишь, но насчет модернизации полицейских пистолетов тогда много шумели в газетах. Дескать, их новое оружие слишком… э-э… чувствительно для решения повседневных проблем. Куча организаций тогда заявили правительству серьезный протест.

– Несколько лет назад? – уточнила Аомамэ.

Мужчина подозвал бармена, человека, лет на пять старше. И повторил ему вопрос: когда именно поменялись оружие и форма сегодняшних полицейских?

– Два года назад, по осени, – ответил бармен, не задумываясь.

– Вот видишь? – рассмеялся мужчина. – Даже бармену в отеле об этом известно!

Бармен также усмехнулся.

– Да нет, что вы! – пояснил он. – Просто мой младший брат в полиции служит, вот я и помню… Он еще жаловался, что никак не привыкнет к новой форме. И что пистолет слишком тяжелый. До сих пор еще ворчит. Новая «беретта» у них автоматическая, переключил рычажок – и превращается в полуавтомат. А выпускает ее «Мицубиси» по эксклюзивной лицензии, только для полицейских всей страны. Но японцы слишком редко стреляют друг в друга. И по большому счету в настолько чувствительном оружии, да еще в таких количествах никакой нужды нет. Только больше головной боли, если такие игрушки крадут. Но что делать, если правительство решило повысить боеспособность полиции?

– А что стало со старыми револьверами? – спросила Аомамэ как можно безразличнее.

– Все изъяли на разборку и переплавку, – ответил бармен. – Помню, еще в новостях показывали, как их разбирают. Вы представляете, сколько нужно времени и сил, чтобы разобрать такую гору револьверов и утилизировать такую кучу патронов?

– Лучше б за границу продали, – вздохнул лысоватый клерк.

– Экспорт оружия запрещен Конституцией, – напомнил бармен.

– Вот видишь? Даже простой бармен в отеле… – снова начал было мужчина, но Аомамэ перебила его:

– Вы хотите сказать, что вот уже два года полиция вообще не носит револьверы?

– Насколько я знаю, нет.

Аомамэ нахмурилась. Может, у нее с головой не в порядке? Не далее как сегодня утром она встретила полицейского в старой форме и с револьвером в кобуре. Мало того, до сих пор ей ни разу не доводилось слышать о том, чтобы все револьверы в стране – все до единого! – вдруг уничтожили. Но, с другой стороны, не могут же лысоватый с барменом ошибаться одновременно – или тем более морочить ей голову, сговорившись заранее! Выходит, заблуждается она сама?

– Спасибо! У меня больше вопросов нет, – сказала она бармену. Тот улыбнулся профессиональной улыбкой и вернулся к работе.

– Значит, тебе нравятся полицейские? – уточнил лысоватый.

– Глупости, – покачала она головой. – Просто память заплутала немного.

Они выпили очередной «Катти Сарк» – он с содовой, она со льдом, – и мужчина заговорил о парусниках. Дескать, в одной из бухточек Нисиномии[21] у него пришвартована небольшая яхта. И как только выдается свободное время, он ставит парус и выходит в Закрытое море[22]. Он пытался убедить ее, как это здорово – остаться с собой наедине и всем телом чувствовать морской ветер. Но Аомамэ было плевать на его море. Рассказал бы лучше об изобретении шарикоподшипников или о системе энергоснабжения на Украине – все интереснее. Она скользнула глазами по часам на руке.

– Уже поздно. Можно задать откровенный вопрос?

– Конечно.

– Даже, как бы сказать… очень личный вопрос?

– Отвечу, как могу.

– У тебя крупный пенис?

Мужчина приоткрыл рот, сощурился и пристально посмотрел на нее. Словно не поверил своим ушам. Но лицо Аомамэ оставалось серьезным. По глазам было видно: она не шутила.

– Как сказать, – так же серьезно ответил он. – Я не сравнивал. Наверно, обычный. Так внезапно спросила… Не знаю, что и ответить.

– Тебе сколько лет?

– Пятьдесят один, – произнес он неуверенно. – В прошлом месяце стукнуло.

– Мужик в пятьдесят один год с мозгами, работой и яхтой не знает, большой или маленький у него пенис?

– Ну… может, крупнее среднего, – выдавил он, задумавшись на пару секунд.

– Уверен?

– Да на что тебе сдался мой пенис?

– Сдался? Кто сказал, что он мне сдался?

– Н-никто не говорил. Просто… – Мужчина заерзал на табурете. – У тебя с этим какие-то проблемы?

– У меня с этим никаких проблем нет, – отрезала Аомамэ. – Просто лично я предпочитаю крупноватые. Визуально. Это не значит, что от маленьких я не кончаю. Это также не значит «чем больше, тем лучше». Просто люблю размеры чуть больше среднего. Что тут странного? У каждого свои предпочтения. Вот, скажем, совсем огромные уже не по мне. Только больно и ничего больше. Понимаешь, о чем я?

– Ну тогда, может, тебе и понравится, не знаю. У меня не то чтобы очень огромный, но чуток побольше обычного. Вроде бы в твоем вкусе.

– Не врешь?

– Да зачем мне врать-то?

– Хмм… А показать можешь?

– Здесь?!

Стараясь совладать с собой, Аомамэ снова скорчила мину.

– Здесь? Ты с ума сошел? И не стыдно в твои-то годы? Только погляди на себя: дорогой костюм, стильный галстук, а манеры – как у гориллы. Хочешь прямо здесь вывалить свое хозяйство? А что люди вокруг подумают, тебя не заботит? Нет уж, теперь нам только одна дорога: идем-ка в твой номер. Там ты снимешь трусы и покажешь мне то, чем хвастался. С глазу на глаз. По-другому никак!

– Ну, покажу… И что потом? – с явным беспокойством поинтересовался он.

– Что потом? – Аомамэ задержала дыхание, чтобы только не скривиться пуще прежнего. – А потом займемся сексом, разве не ясно? Чем нам еще заниматься? Или ты думаешь, что вывалишь мне свое добро, а я тебе: «Вот спасибо! Классную штуковину показал. Ну ладно, спокойной ночи»? Да у тебя с головой все в порядке?

Потеряв дар речи, мужчина во все глаза смотрел, как трагически меняется ее лицо. Большинство мужчин не выдерживали этого зрелища. А малые дети при виде ее гримас, бывало, мочили штанишки. Слишком уж агрессивное выражение появлялось на ее физиономии в такие секунды. «Что-то я перестаралась, – подумала Аомамэ. – Нельзя его так пугать. Нам ведь с ним еще…» Спохватившись, она срочно привела лицо в порядок и выдавила улыбку поприветливей.

– Короче, мы должны пойти в твой номер, залезть в постель и трахнуться. Ты ведь не гей? И не импотент?

– Да нет… У меня двое детей!

– Эй, кто тебя спрашивает, сколько у тебя детей? Я что, агент по переписи населения? Я всего лишь хочу знать, встает ли у тебя член, когда ты с бабой в постели.

– До сих пор еще ни разу не подводил, но… – Мужчина замялся. – Но ты точно не профи? То есть это не по работе?

– Да иди ты! Я не профи. Не извращенка. Самая обычная гражданка. Которая прямо спрашивает обычного гражданина, не хотел бы он с нею переспать. Что тут странного? Женщина весь день пахала, вечером немного выпила и хочет расслабиться, переспав с кем угодно. Сбросить напряжение. Это ей нужно как воздух. Если ты мужик, должен сам понимать.

– Ну, это я как раз понимаю…

– А деньги твои – если ты об этом – мне на фиг сдались! Да я сама приплачу, лишь бы кончить по-человечески. Резинками я запаслась, насчет заразы можешь не беспокоиться. Понимаешь, нет?

– Да, но…

– Все тебе неможется. Я что, не в твоем вкусе?

– Нет, что ты! Просто непонятно. Такая молодая. Я ведь тебе в отцы гожусь…

– Не болтай ерунды, я тебя умоляю! Сколько бы лет нас ни разделяло, я не твоя дочка и ты мне не папочка. Такие дурацкие сравнения только напрягают всех. Если честно, я просто люблю лысеющих мужиков. У тебя прикольная форма черепа, ясно?

– Да разве я лысею? – Мужчина погладил себя по голове. – Чуток поредело, конечно, но в целом…

– Эй, зануда! – Аомамэ с трудом удержалась, чтобы опять не скривиться. – Кому это интересно? Кончай языком трепать. Давай лучше делом займемся, а?

«Что бы ты ни воображал себе, дядя, – подумала она, – ты лысеешь, и от этого факта не отвертеться. Если бы проводили перепись лысеющего населения, ты бы в те списки попал на все сто. Суждено тебе в рай – вознесешься в рай для лысых. Суждено в ад – угодишь в такой же ад. Понял, нет? И не фиг уворачиваться от реальности. Хватит уже, пойдем! Я покажу тебе рай для красиво лысеющих идиотов».

Мужчина оплатил счета, и они прошли к нему в номер. Пенис и правда оказался чуть больше среднего, хотя и огромным не назовешь. Самооценка хозяина была адекватной. Наигравшись с пенисом вдоволь, Аомамэ сделала его большим и твердым. А затем сняла блузку и юбку.

– Ты, наверно, считаешь мою грудь слишком маленькой, – произнесла она ледяным тоном, глядя на мужчину снизу вверх. – У тебя-то вон какой агрегат, не то что мои сиськи. Небось жалеешь, что прогадал?

– Вовсе нет! У тебя отличная грудь. Очень красивая.

– Да ладно! – вздохнула Аомамэ. – Вообще-то я не ношу лифчиков с такими дурацкими кружевами. Но для работы пришлось надеть. Чтобы сиськи показать, когда нужно.

– Да что за работа такая?

– Я же сказала, здесь и сейчас о работе говорить не хочу. Но чтоб ты знал: какая бы работа ни выпадала, быть женщиной – дело нелегкое.

– Ну, мужикам тоже несладко по-своему.

– Но вам-то кружевных лифчиков надевать не приходится. Верно?

– Это верно. И все-таки…

– Ой, только не делай вид, что все понимаешь! Ты когда-нибудь спускался по крутой лестнице на шпильках? Или перелезал через забор в мини-юбке?

– Прости, – искренне ответил мужчина. Аомамэ завела руку за спину, расстегнула лифчик, бросила на пол. Скатала чулки – они полетели туда же. А затем растянулась на кровати и продолжила игру с его членом.

– Какая все-таки красивая штуковина! – сказала Аомамэ. – Не устаю удивляться. И по форме, и по размеру – просто идеальная. И если нужно, становится твердой, как корень у сосны.

– Спасибо за сравнение, – с явным облегчением отозвался мужчина.

– Ну, сейчас тебя сестренка побалует, – пообещала пенису Аомамэ. – Повеселишься на славу!

– А может, сначала душ примем? – предложил он. – Я за день набегался, весь в поту…

– Замолчи, – отрезала она. И для острастки слегка крутанула его левое яичко. – Я сюда пришла трахаться, а не душ принимать. Ясно тебе? Сначала секс. Такой, чтоб мозги вышибало, понял? А пот мне твой до фонаря. Я тебе не школьница на первом свидании.

– Понял, – сказал мужчина.

После бурного секса мужчина перекатился на живот и затих. Поглаживая пальцами его шею, Аомамэ вдруг испытала дикое желание вонзить ему в ту самую точку жало своего инструмента. Желание это было настолько сильным, что она и вправду задумалась: а почему бы нет? Инструмент лежит в сумочке, бережно спеленатый в мягкую ткань. Тоненькая игла, которую она так долго затачивала, защищена мягкой пробкой от побочных воздействий. Было бы желание, а исполнить его – раз плюнуть. Сжимаешь правой ладонью, тихонько спускаешь затвор натянутой до предела деревянной пластинки. Бац! Бедняга и понять ничего не успеет, как будет уже на том свете. Без боли, без мук. Так, что и смерть наверняка сочтут ненасильственной… И все же она взяла себя в руки. Никакого резона вычеркивать этого человека из жизни. Кроме разве того, что самой Аомамэ оставаться в живых больше не было смысла. Она помотала головой, отгоняя опасные соображения.

Ведь, по сути, совсем неплохой человек, сказала она себе. И в сексе по-своему интересный. Пока не довел меня до оргазма, не позволял себе кончить, все подыгрывал моим ритмам. О форме черепа я уж не говорю. И размер пениса в самый раз. Галантен, одевается стильно, не давит собой. Воспитан неплохо. Зануда, конечно, каких свет не видал. Но это еще не тот грех, за который раньше времени отправляют на небеса. Наверное.

– Я включу телевизор. Не возражаешь? – спросила она.

– О’кей, – ответил он, не повернув головы.

Лежа нагишом в чужой постели, она отследила вечерние новости. На Ближнем Востоке продолжают кровавую бойню Иран с Ираком. Война, как болото, затягивает обе страны все глубже, и никто на свете не может сказать, как выбраться из этой трясины на твердую землю. В Ираке ввели воинский призыв, и новобранцы в знак протеста вешаются на электрических столбах вдоль дороги. Саддам Хусейн заявил, что применит нервно-паралитический газ и бактериологическое оружие, и в ответ на это правительство Ирана готовится к эвакуации. В Штатах дерутся за кресло лидера демократов Уолтер Мондейл и Гэри Харт, но ни тот ни другой не говорят ничего интересного. На всех президентов, говорящих что-нибудь интересное, очень быстро совершаются покушения. Может, поэтому каждый, кому есть что сказать, делает все, чтобы не стать президентом?

На Луне продвигается строительство научно-исследовательской базы. Хоть в этом Штаты с Советами двигаются куда-то вместе. Как и в строительстве базы на Южном полюсе. Но совместная база на Луне? Стоп, сказала себе Аомамэ. Вот этого я уж точно никогда в жизни не слышала. Что, черт возьми, происходит? И все-таки, решила она, об этих проблемах лучше не думать. Слишком много других проблем громоздится прямо перед носом. На острове Кюсю – катастрофа на шахте. Погибло слишком много горняков, правительство ищет виновных. Уже осваиваем Луну, а люди гибнут за уголь? Это не умещается в голове. Америка все требует от Японии открыть финансовый рынок. Банки «Морган Стэнли» и «Меррилл Линч» подстрекают правительство к госзаказам, впаривая свои акции и услуги. В префектуре Симанэ обнаружилась очень умная кошка. Когда выходит погулять, сама открывает окно, сама закрывает. Так ее научил хозяин. Аомамэ хорошо запомнила, как машет на прощание лапкой голодная черная кошка, прежде чем затворить за собой окно.

Разные были новости. Но сообщений о том, что в отеле на Сибуе найден труп, не всплывало. Новости закончились, она нажала кнопку на пульте и вырубила телевизор. Стало тихо. Только лысоватый яхтсмен с нею рядом еще подавал какие-то признаки жизни.

А тот мужчина все лежит, прижавшись мордой к столешнице. И выглядит так, словно глубоко заснул. Почти так же, как этот рядом. Только первый больше не дышит. Той сволочи уже никогда не проснуться. Вспоминая покойника, она изучила как следует потолок. Покачала головой, снова скорчила мину. И, выбравшись из постели, начала собирать раскиданное белье.

Глава 6

Тэнго

А далеко ли нам ехать?

Комацу позвонил в пятницу, в шестом часу утра. Тэнго снилось, будто он шагает по длиннющему каменному мосту. Возвращается на тот берег за какими-то забытыми документами. Бредет себе по мосту один-одинешенек. По обе руки – широкая река с песчаными островками. Зеленые ивы на островках омывают листву в неторопливой воде. Под ними стайкой резвятся форели. Словно оживший пейзаж с расписного китайского блюда. Проснувшись, Тэнго посверлил глазами часы на полке у изголовья. Кому взбрело в голову трезвонить в такую рань, он хорошо знал.

– Тэнго, дружище, у тебя словопроцессор есть?[23] – спросил Комацу.

Ни тебе «доброго утра», ни даже вопроса, не разбудил ли. Явно с вечера не ложился. Судя по голосу, не похож на раннюю пташку, вставшую спозаранку, дабы воспеть новый день. Наверняка прошатался где-то всю ночь и лишь перед тем, как свалиться в постель, вспомнил, что хотел сказать молодому напарнику.

– Нет, конечно… Откуда? – ответил Тэнго. Было еще темно. А он все стоял на середине моста. На редкость отчетливый сон. – Вы уж простите, но такая игрушка мне не по карману.

– А пользоваться умеешь?

– Умею. И компьютером, и процессором, был бы сам аппарат. У нас в колледже есть, я для работы пользуюсь, когда нужно.

– Ну тогда сегодня же сходи в магазин и подбери что-нибудь подходящее. Я в этих железяках не разбираюсь, какой там бренд или модель покруче, ты уж сам смотри. Чек присылай мне, деньги верну. Я хочу, чтобы ты как можно скорее засел за «Воздушный кокон».

– Но это по меньшей мере двести пятьдесят тысяч![24]

– Ничего, это не сумма.

Не отнимая от уха трубки, Тэнго озадаченно повертел головой.

– То есть вы решили купить мне словопроцессор?

– Ну да, потрачу немного из кармана. Считай это моим скромным вкладом в наше общее дело. Будем жаться по мелочам, ничего хорошего не выйдет. Как ты знаешь, в издательство текст «Кокона» пришел распечатанным с процессора. А значит, и обрабатывать его на процессоре сам бог велел. Постарайся, чтобы внешне твоя распечатка выглядела как можно ближе к оригинальной. Ну? Готов начать уже сегодня?

Тэнго задумался на пару секунд.

– Да я-то готов в любую минуту. Но все-таки Фукаэри поставила условие: до получения ее согласия я должен с кем-то встретиться. Встреча назначена на воскресенье. И если разговор почему-либо не заладится, все ваши деньги и наши усилия, возможно, будут выкинуты на ветер.

– Да и черт с ними. Не помрем же, в самом деле. Главное – не отвлекаться по мелочам, начинать работу прямо сейчас. Со временем наперегонки!

– Но почему вы так уверены, что встреча закончится успешно?

– Шестое чувство, – отрезал Комацу. – У меня оно работает неплохо. Талантами я, боюсь, похвастаться не могу, но интуицией меня природа не обделила. Всю жизнь прожил с оглядкой на собственное чутье. А как ты думаешь, братец, в чем главное отличие таланта от чутья?

– Даже не знаю.

– Сколько бы в тебя ни заложил бог таланта, это вовсе не гарантирует, что ты не помрешь с голодухи. А вот если он заложил чутье, голодным ты уже не останешься.

– Я запомню, – пообещал Тэнго.

– Поэтому – никаких воздушных замков, – продолжил Комацу. – Начинай работу прямо сегодня.

– Если вы так говорите, у меня возражений нет. Просто я не хотел, чтобы все вдруг пошло коту под хвост…

– За это не беспокойся. Всю ответственность я беру на себя.

– Ясно… После обеда мне нужно кое с кем встретиться, потом я свободен. Завтра с утра съезжу в город, поищу словопроцессор.

– Давай, дружище. Считай, я твой напарник. Вдвоем мы перевернем мир!

В десятом часу позвонила замужняя подруга. Сразу после того, как подвезла на станцию мужа с детьми и попрощалась с ними. Сегодня после обеда она должна была заехать к Тэнго. Пятница – день свиданий.

– Физиологические обстоятельства не в нашу пользу, – добавила она. – Очень жаль, но в следующий раз.

«Физиологические обстоятельства» могли означать лишь одно: у подруги месячные. Что ни говори, а воспитывалась она в семье, где такие проблемы описывали исключительно эвфемизмами. В постели, впрочем, она не казалась настолько манерной. Но это другой вопрос.

– Мне тоже очень жаль, – ответил Тэнго. – Ну, ничего не поделаешь.

Впрочем, на сей раз он не особо жалел о разлуке. Делить постель с этой женщиной всегда приятно, однако теперь его мысли переключены на правку «Воздушного кокона». Самые разные идеи уже зарождались в его сознании, будто первые ростки жизни в Мировом океане.

Что ж, подумал Тэнго. Выходит, мы с Комацу и впрямь одного поля ягоды. Официально еще ничего не решено, а нам уже хочется бежать впереди паровоза.

В десять он вышел из дома, отправился на Синдзюку и, расплатившись кредиткой, приобрел словопроцессор «Фудзицу». Новехонький, куда компактнее, чем большинство громоздившихся на полках железяк. В довесок запасся чернильной лентой и пачкой бумаги. Принес покупки домой, разложил на столе и включил машину в розетку. На работе ему уже доводилось пользоваться подобными устройствами, и особых различий он не обнаружил. То и дело сверяясь с инструкцией к аппарату, Тэнго приступил к переделке «Воздушного кокона».

Как следовало обрабатывать текст, что именно должно получиться в итоге – никаких предварительных соображений у него не было. Он просто чувствовал, как следует поступить с каждой отдельной деталью. Но никакого «ноу-хау» для правки «Воздушного кокона» не существовало в природе. Тэнго даже не был уверен, возможно ли это вообще – переложить все чувства и образы этого странного текста на академический литературный язык. Да, прав Комацу: весь роман нужно перелопачивать от корки до корки. Но реальна ли столь масштабная правка без потери той интонации, что так цепляла в оригинале? Это же все равно что личинке приращивать крылья, чтобы та превратилась в бабочку! Чем дольше Тэнго размышлял об этом, тем больше запутывался и нервничал. Но тем не менее, повторял он себе, все наконец-то пришло в движение. А времени в обрез. Некогда медитировать сложа руки. Как бы там ни было, остается только править деталь за деталью. В надежде, что общее тело произведения начнет меняться само собой.

«Тебе, брат, это по силам. Уж я-то знаю!» – уверенно заявил Комацу. И Тэнго воспринял эту уверенность как должное. Хотя прекрасно знал, что слова у Комацу частенько расходятся с делом и что на самом деле этот тип не думает ни о ком, кроме себя самого. Если ему приспичит, он бросит Тэнго, не задумываясь ни на секунду. И даже не оглянется на прощанье. Но редакторский нюх у Комацу был все-таки феноменальный. На этом поприще он никогда ни в чем не сомневался. Что бы ни происходило, мгновенно оценивал ситуацию, делал выводы, принимал решение и как можно скорее претворял его в жизнь. Ничуть не заботясь о том, что при этом говорят окружающие. Качества командира на линии фронта. То, чего самому Тэнго, увы, не хватало.

Работать он сел в половине первого. Забил в процессор несколько страниц романа и приступил к обработке. Стараясь не искажать содержания, перекраивал фразу за фразой – так, чтобы глаз бежал по строчкам ровно и не спотыкался. Очень похоже на капитальный ремонт в отдельно взятой квартире. Структуру здания оставляем прежней. С этим проблем нет. Узлы коммуникаций не трогаем. А все остальное – плитки пола, потолочное покрытие, обои на стенах – выбрасываем и заменяем на новое. В конце концов, утешал себя Тэнго, я всего лишь ремесленник, которому поручили отремонтировать чье-то жилье. Вот только никакого плана работ не предоставили. Придется делать из чужого дома конфетку, полагаясь на чутье и накопленный опыт…

Малопонятное разъясним, громоздкое облегчим. Лишнее удалим, недописанное дополним. Где нужно, изменим порядок слов или предложений. Прилагательных с наречиями в тексте до крайности мало. Эту особенность, пожалуй, выделим как изюминку. И лишь там, где без определений уж совсем не обойтись, подберем уместные сравнения. В целом повествование Фукаэри было настолько по-детски наивным, что отделять в нем достоинства от недостатков оказалось даже проще, чем он думал. С одной стороны, из-за этой наивности местами было трудно понять, что имелось в виду; с другой стороны – все та же наивность порождала настолько свежие высказывания, что просто дух захватывало. В первом случае он переписывал фразу по-своему, во втором оставлял как есть.

Продвигаясь вперед, Тэнго все чаще ловил себя на мысли, что Фукаэри писала все это вовсе не из желания создать литературное произведение. Ей просто хотелось зафиксировать, по ее же словам, те реальные события, свидетелем которых она оказалась. И дело тут не в словах: просто у нее не было никаких других способов выражения. Вот и все. Ни малейших литературных амбиций. Ни стремления проработать детали так, чтобы текст удачнее продавался. Если продолжить сравнение с домом, были бы стены да крыша от дождя, а больше ничего и не нужно. Вот почему Фукаэри до лампочки, как именно Тэнго переправит ею написанное. Каким бы текст ни получился в итоге, она своей цели уже достигла. Говоря ему «делай-как-хочешь», она совсем не кривила душой.

И все-таки «Воздушный кокон» нельзя назвать текстом, написанным для себя. Чтобы просто сохранить информацию, хватило бы и дневниковых заметок. Но эта история, как ни крути, изначально писалась для того, чтоб ее прочел от корки до корки кто-то еще. Вот почему, несмотря на полное отсутствие литературности и убогий стиль изложения, роман все равно цеплял душу. Но стоит заметить: этот «кто-то еще» довольно сильно отличался от среднестатистического читателя, воспитанного на современной литературе. Так, по крайней мере, казалось Тэнго.

Для какого же читателя это писалось?

Бог его знает.

Очевидным для Тэнго было одно: «Воздушный кокон» – уникальное литературное полотно, сотканное из высоких достоинств и грубейших ошибок с какой-то особенной, внелитературной целью.

После правки текст вырос чуть ли не в два с половиной раза. Дописывать недосказанное приходилось куда чаще, чем вычеркивать лишнее, и объем увеличился не на шутку. В первом приближении читалось неплохо. Изложение стало последовательней, позиция автора четче, сам текст – гораздо читабельнее, чем раньше. Но теперь строки разбухли от логики, и пронзительность восприятия мира, так поражавшая в оригинале, притупилась на целый порядок.

Теперь нужно убрать из перегруженного текста все, без чего можно обойтись. Примерно как избавляются от жировых складок. Отсекать лишнее намного проще, чем заполнять пустоту. В результате текст сократился процентов на тридцать. Очень специфическая игра для ума. Сначала задаешь себе установку, чтобы нарастить все, что можно, потом – чтобы сократить все, что можно, а дальше повторяешь один процесс за другим, пока амплитуда твоего колебания между ними не сократится до минимума, дабы то, что нужно, получилось само собой. На выходе – идеальный результат: нечего добавить, нечего сократить. Самолюбие обуздано, вычурности пригашены, логика загнана в конуру. Такую работу Тэнго с юных лет выполнял блестяще. С проницательностью ястреба на охоте, терпеливостью ослика на водокачке и безграничной преданностью правилам игры.

С головой погрузившись в текст, Тэнго совершенно забыл о времени, и лишь когда решил перевести дух, бросил взгляд на часы. Без малого три. Пора бы и пообедать. Он прошел на кухню, поставил чайник и, пока тот закипал, смолол кофейные зерна. Съел несколько галет с сыром, пару раз откусил от яблока. Чайник закипел, Тэнго сварил кофе. Налил в большую кружку и, чтобы немного развеяться, подумал о сексе со старшей подругой. О том, что в обычную пятницу они прямо сейчас занимались бы этим на всю катушку. Тэнго представил, что бы выделывал он, а что она. Зажмурился, поднял лицо к потолку и глубоко, проникновенно вздохнул.

Вернувшись в кабинет, Тэнго сел за стол и перечитал исправленное начало романа. Отслеживая каждую строчку так же придирчиво, как генерал в начале «Троп славы» Кубрика изучает линию фронтовых укреплений. Неплохо. Лучше, чем было, на целый порядок. Но пока не идеально. Есть, есть еще над чем поработать! Здесь мешок с песком прохудился. А у этого пулемета маловато боеприпасов. А вон там поредела колючая проволока…

Распечатав исправленный текст, Тэнго сохранил работу в памяти процессора, отключил аппарат и спрятал в ящик стола. Затем положил перед собой распечатку и принялся вычитывать работу заново с карандашом в руке. Сокращая все лишнее. Переписывая все невнятное. Причесывая все выпирающее из контекста. Подобно мастеру, что выкладывает кафель на стенах купальни, Тэнго подбирал слова, точно плитки различной формы, подставляя новые к предыдущим так, чтобы не оставалось зазоров. И если какое-то слово не подходило, обтачивал, пока не вставало меж других как надо. Ведь что ни говори, а именно от тончайших, почти незаметных нюансов между словами оживают (или, наоборот, умирают) любые истории.

Один и тот же текст воспринимается с экрана процессора немного не так, как распечатанный на бумаге. Говоря строго, это два текста, между которыми существует неуловимая разница. Ну и конечно, править текст карандашом от руки – совсем не то, что перебивать его на клавиатуре: ощущение от слов меняется. Для оптимального результата нужно выверять все и так и эдак. А потому включаем процессор, забиваем в него все исправленное карандашом – и читаем на экране, что получилось. Что ж, неплохо. Очень неплохо. До сих пор каждый текст обладал своим собственным весом. Но лишь теперь, когда оба слились, из несовпадающих тяжестей и родился естественный ритм.

Не вставая со стула, Тэнго потянулся всем телом, оглядел потолок и протяжно вздохнул. Понятно, что до совершенства еще далеко. Через несколько дней, когда текст «отлежится», Тэнго еще найдет над чем покорпеть. Но на сегодня – все. Он выложился на полную. Теперь нужно время, чтобы остыть и подзарядиться. Стрелки часов подбирались к пяти, за окном начинало понемногу смеркаться. Завтра одолеем еще десяток страниц, сказал себе Тэнго. Надо же: совсем небольшое начало романа отняло чуть ли не целый день! Работа оказалась сложней, чем он думал. Но ничего: первые рельсы проложены, основной ритм задан. Теперь дело пойдет живее. Все-таки самое трудное – это начало. Главное – преодолеть его, а уж дальше…

Тэнго вдруг представил, как Фукаэри читает исправленный им роман. С какими чувствами? Об этом оставалось только гадать. Что он вообще о ней знает? Девчонке семнадцать, о поступлении в вуз и не думает, разговаривает, как марсианка, любит белое вино – и одним своим взглядом способна разбить сердце любому мужчине. Вот, пожалуй, и все.

Но теперь в душе Тэнго появилась уверенность (или нечто похожее на уверенность) в том, что он четко знает, как именно следует сохранять тот особенный мир, который Фукаэри зафиксировала (или старалась зафиксировать) в «Воздушном коконе». Все эти запредельные сцены и фантастические события, которые она пыталась описать примитивным, до предела ограниченным языком, заиграли куда более яркими, свежими красками после того, как он пропустил их через кончики пальцев. Вдохновение окрыляло его. Пускай его задача сводится лишь к технической поддержке того, что придумал кто-то другой, – он готов выполнять ее так же естественно и с той же отдачей, как работу над собственной книгой. Феерическая сага, имя которой «Воздушный кокон», ждала своего часа, чтобы появиться на свет.

И это для Тэнго было радостнее всего. Выжатый как лимон несколькими часами напряженной работы, он тем не менее блаженствовал. Даже выключив процессор и отойдя от стола, долго не мог избавиться от желания вернуться и продолжить работу. Ему нравилось это занятие. Правя роман, Тэнго словно погружался в нирвану. Если так пойдет дальше, подумал он, кто знает – может, и не придется расстраивать Фукаэри? Впрочем, эту девочку сложно представить расстроенной – равно как и обрадованной. Он также не представлял, что заставило бы ее улыбнуться или нахмуриться. Никаких настроений на ее лице не проявлялось. То ли нет чувств, которые можно как-нибудь выразить, то ли чувства никак не связаны с выражением – этого Тэнго не знал. Странная девочка, что и говорить.

В героине «Воздушного кокона» Фукаэри, похоже, описала саму себя в детстве. Ей десять лет. Живет в горах, в какой-то общине (или вроде того) и присматривает за слепой козой. Это работа, которую ей поручили. Все дети в коммуне выполняют какую-нибудь работу. Коза совсем старая, но для членов общины она олицетворяет некий Великий Смысл, а потому нужно следить очень тщательно, чтобы коза никуда не пропала. То есть вообще не спускать с нее глаз. Так наставляют девочку взрослые изо дня в день. Но однажды она отвлекается по какому-то пустяку – и тут коза, как назло, подыхает. Девочку сурово наказывают. Ее поселяют в глиняном амбаре вместе с трупом козы. Десять дней и ночей, отрезанная от мира, девочка не должна возвращаться к людям. Даже словом перекинуться с кем-либо ей настрого запрещено. Коза играет роль коридора, по которому на этот свет пробираются LittlePeople. Кто такие LittlePeople, добрые они или злые, – девочке непонятно (как, впрочем, и самому Тэнго). Но с наступлением ночи LittlePeople переправляются в наш мир через труп козы. А с рассветом точно так же возвращаются восвояси. Девочка может разговаривать с ними. Они показывают ей, как плести Воздушный Кокон.

Пожалуй, больше всего Тэнго поразило, как подробно, в мельчайших деталях, Фукаэри описала характер и повадки слепой козы. Настолько ярко и живо, что начинало казаться, будто события «Кокона» случились на самом деле. Неужели ей и впрямь довелось присматривать за старой слепой козой? И жить среди гор в общине вроде той, что описана в «Коконе»? Скорее всего, да, предположил Тэнго. Ведь чтобы сочинить такую запредельную историю без подобного опыта за плечами, нужно быть семи пядей во лбу.

При следующей встрече (то есть в воскресенье) обязательно уточню у Фукаэри насчет козы и общины, решил Тэнго. Бог знает, конечно, ответит она или нет. Судя по ее поведению в прошлый раз, отвечала она лишь на то, что считала нужным. Те же вопросы, на которые она реагировать не хотела (или которых сознательно избегала), повисали в воздухе, словно она их вообще не слышала. Совсем как Комацу, подумал Тэнго. Что одного, что другую о чем-либо спрашивать – все равно что горохом об стену. Явно какое-то врожденное свойство натуры.

В полшестого раздался звонок от замужней подруги.

– Чем занимался? – спросила она.

– Весь день писал книгу, – ответил Тэнго.

Полуправда, полуложь. А что тут еще ответишь? Книга, конечно, не его, но писать-то он писал. Не объяснять же на пальцах всю ситуацию.

– На работе все хорошо?

– Слава богу.

– Извини, что сегодня все пришлось отменить. Через неделю обязательно встретимся.

– Буду ждать, – пообещал Тэнго.

– Я тоже, – сказала она.

Потом заговорила о детях. Она вообще часто рассказывала ему о своих детях, двух дочурках. У самого Тэнго ни братьев, ни сестер не было, а уж детей и подавно. Что такое дети, он представлял очень смутно. Но подругу это не смущало, и она постоянно болтала с ним о дочерях. Собеседник из Тэнго был пассивный. В любых разговорах ему больше нравилось слушать других, нежели говорить самому. Вот и подругу он слушал с искренним интересом. Старшую дочь-второклассницу, кажется, дразнят в школе, с тревогой поделилась она. Сама-то бедняжка отмалчивается, но мамы ее одноклассниц подозревают, что так оно и есть. Девочку эту Тэнго, разумеется, никогда не встречал. Только однажды мать показала ему фотографию. Почти никакого сходства.

– А за что ее могут дразнить? – спросил Тэнго.

– Иногда ее мучают приступы астмы, и она не может делать то же, что и все остальные. Наверно, за это. Девочка добрая, открытая, учится неплохо. А вот поди ж ты…

– Что-то я не пойму, – нахмурился Тэнго. – По идее, если у человека астма, его нужно защищать, а не дразнить, разве не так?

– У детей все не так просто, – вздохнула она. – Достаточно быть не таким, как все, – и ты уже изгой. Все совсем как у взрослых, но в более трагических проявлениях.

– В каких именно?

Она привела примеры. Каждый пример в отдельности, может, и не покажется особо трагичным, но когда это продолжается изо дня в день, ребенок начинает реагировать. Что-то скрывать. Отмалчиваться. Злиться и грубить на пустом месте.

– Да господи, разве тебя самого в детстве не доводили?

Тэнго напряг память.

– Пожалуй, нет… Может, что-то и было, да я как-то внимания не обращал.

– Если внимания не обращал, считай, ничего и не было. Ведь главная цель того, кто унижает, – заставить свою жертву заметить, что ее унижают. А иначе и унижения не получается.