Вы не авторизовались

Страшные сказки с Чёрного корабля бесплатное чтение

Крис Пристли
Страшные сказки с Чёрного корабля

Посвящается Адаму

Иллюстрации Дэвида Робертса

This translation of Uncle Montague’s Tales of Terror is published by Samokat Publishing House by arrangement with Bloomsbury Publishing Plc

* * *

Крис Пристли – английский писатель, мастер «страшилок», от которых кровь стынет в жилах, по спине бегут мурашки, а душа уходит в пятки.

Дэвид Робертс – известный британский иллюстратор, сотрудничающий с лучшими детскими писателями.

Шторм

Целых три дня побережье терзал неистовый, бешеный шторм. Волны бросались на древние скалы с невиданной яростью. Мне ни разу не доводилось видеть ничего подобного за все мои тринадцать лет – а я нигде больше и не жил.

«Старый трактир» – мой дом – ютился на вершине скалы, цепляясь за нее изо всех сил, как моллюск, прилепившийся к камню во время прилива. Он стоял на угловатом выступе, который веками глодала непогода, и с остальным Корнуоллом его соединял лишь тонкий перешеек, обгрызенный с обеих сторон, словно сердцевина яблока, и обточенный до формы моста. Перекуси его – и наш трактир сделается островом, а мы с семьей – островитянами.

Смертоносный шторм пронесся по Атлантике внезапно, рыскал, точно изголодавшийся хищный зверь. Он хватал когтями рыбаков по всему побережью, и их вдовы с осунувшимися лицами бродили у причалов и входов в гавань.

В первый день клипер, попытавшийся обогнать шторм, налетел на зубья скал примерно в миле от берега и затонул со всей командой: волны вздымались горами, и спасательная шлюпка не могла к ним подобраться.

На следующий день в заливе показалось другое судно, ветхое с виду, едва различимое среди низких облаков и брызг, и все на берегу молились, чтобы ему удалось перехитрить ветра и избежать участи затонувшего корабля. Я молился о том же, стоя в разоренном ветром саду и глядя на море.

Хотя «Старый трактир» стоял обособленно и в довольно опасном месте, у нас всегда было людно и славно, во многом благодаря отцу: у него всегда находилось время выслушать чужие печали, пошутить или поделиться толикой мудрости, которая свойственна тем, кто нашел свое призвание в трактирном деле.

Может показаться, что расти в трактире не так уж хорошо для ребенка, но мы с Кэти ни за что не поменялись бы с другими детьми в Англии.

К морякам, что захаживали в трактир, мы относились как к родным. Не скрою, встречались среди них и грубияны, и горячие головы, но всегда были и те, кто охотно рассказывал нам истории о своих приключениях и странствиях. Зачарованные, мы слушали до последнего, пока мать не загоняла нас в постель, не обращая внимания на наши мольбы остаться еще на несколько минуточек.

Никаких детей не любили так сильно, как нас; эти воспоминания – как яркий свет, такой сильный, что слепит глаза. Но так продолжалось недолго.

Когда наша мать умерла родами, взяв нашего (как оказалось) братца с собой на небо, отец, который всегда был самым лучшим отцом и благороднейшим человеком, начал соскальзывать в омут отчаяния, обильно принимая бренди и портвейн и прикладываясь ко всякой открытой бутылке.

У него не осталось поводов для шуток, и ничьи печали не могли сравниться с его собственными. Мудрость, которой он некогда одарял других, он, казалось, растратил. Он был угрюм и раздражителен даже с друзьями, тщетно призывавшими его найти утешение в детях.

Но мы с Кэти никак не могли служить ему утешением – отнюдь. Мы напоминали ему о потерянной любви. Кэти была точнейшей копией нашей матери в миниатюре, и зачастую казалось, что ему больно смотреть на нее. Но как бы он ни отвергал нас, он по-прежнему оставался нашим отцом, и мы нежно любили его. Я считал его примером того, каким должен быть мужчина, и вырос с единственным желанием – походить на него во всем.

Посетители наши были, однако, не столь снисходительны. Мало-помалу трактир начал пустеть. Завсегдатаи и друзья семьи, которые некогда запросто взбирались на скалу по тропинке, оставались теперь в деревне, а путники, предупрежденные о негостеприимном нраве отца, к нам не заезжали.

Его душевное состояние становилось все хуже и хуже. У него случались приступы неудержимого гнева, от которых мы с Кэти прятались, забившись в свои комнаты, а когда решали, что опасность миновала, выходили и неизменно видели, как бедный отец пьяно всхлипывает у камина. Несмотря на связывавшие нас узы, отец с каждым днем отдалялся все больше и избегал смотреть на нас – не хотел или не мог выдержать наших взглядов, – отталкивал нас и молил оставить его в покое, который он, казалось, потерял навсегда, и мы вместе с ним.

Похоже, шторм подействовал на него особенно плохо. Словно трехдневный ураган расшатал его рассудок, выкорчевал и разбил в щепы. Отец был странно воодушевлен буйством погоды и вел себя все более возбужденно и деятельно.

Из окна своей спальни я наблюдал, как он ходит по палисаднику, за которым мать ухаживала с такой любовью, но который теперь зарос чертополохом и сорной травой, а буря еще и прибила растения к земле. Сгибаясь под натиском ветра, отец маниакально, но в то же время методично собирал высокие голубые цветы в печальный букет. Я поразился тому, как он рыдает. Видеть это мне было горько.

А потом, на третью ночь шторма, мы с Кэти свалились с ужасной хворью. Сначала она поразила Кэти, но всего лишь примерно на час. Болезнь охватила нас пугающе быстро, лицо и гортань странно онемели, затем последовала жуткая тошнота и рвота. Мы не сомневались, что вот-вот умрем, и закричали, будто были малыми детьми, – на этот зов мать наверняка прибежала бы к нам наверх.

Это потрясение, кажется, привело отца в чувство. Его будто подменили. Он утешал нас так заботливо, как только может родитель, и сказал, что скоро все будет хорошо: он пойдет за доктором, а мы должны оставаться дома, ни в коем случае не выходить и никого не впускать. Я никогда не видел его таким удрученным. Он выглядел полупомешанным от беспокойства, и за это мы прониклись к нему нежностью.

Мы обещались, и отец ушел, уверив нас, что вернется быстрее, чем мы заметим его отсутствие. Он уложил нас с Кэти в свою кровать, и мы вытянулись рядом в темноте. Я слышал дыхание Кэти – как и мое, оно стало частым-частым – но постепенно замедлилось, выровнялось. Потом я заснул.

Трудно сказать, сколько я проспал. Ветер могучим драконом ревел за стенами и, как, впрочем, и следовало ожидать, потревожил мой сон. Я проснулся во мраке, хватая ртом воздух, словно вынырнувший из черного океана моряк, чей корабль поглотила пучина. Но боль, к моему великому облегчению, утихла.

– Кэти, – прошептал я, – ты не спишь?

– Нет, – ответила она чуть погодя. – Но я чувствую себя как-то странно.

Я понял, что она имеет в виду. Симптомы болезни, кажется, исчезли, но вместо них появилось легкое головокружение. Я сказал, что, вероятно, нам стоит встать и подождать отца внизу, у камина, и Кэти согласилась.

Мы оделись и спустились в главную залу трактира, которая до недавнего времени полнилась звуками голосов, звоном стаканов и стуком оловянных кружек, а теперь пустовала, и в ней, мерцая в свете огня, двигались только беспокойные дрожащие тени от стульев.

Я спросил Кэти, не почитать ли мне вслух, она охотно согласилась, и мы, как часто бывало, устроились у огня. Я намеревался развлечь ее немудреными выдумками, всякими фантастичными вещицами, чтобы успокоить до возвращения отца. Но мне следовало быть умнее.

Сколько я себя помню, мы с Кэти питали непреодолимую склонность к историям мрачного толка, особенно тем, где повествование несется по вздымаемым штормами океанам или пристает к пустынным неизвестным берегам. Вкус к таким рассказам мы приобрели, жадно слушая постояльцев-моряков, а их байки были не для детских ушей, и знай об этом мать, она отсылала бы нас в постель еще раньше.

Эти рассказы, хотя и жуткие, мы знали так хорошо, что они успокаивали нас, как других детей колыбельные, и именно к ним мы обращались в надежде отрешиться от реальных горестей и забот. Они переносили нас в то счастливое время, когда дела в трактире шли хорошо, в то время, когда смерть и скорбь существовали лишь в историях и чужих жизнях.

Ветер снаружи был такой сильный и так жалобно стонал и завывал в дымоходе, что пришлось повысить голос самым неестественным образом, чтобы Кэти слышала меня, но она не жаловалась, а лишь сидела и с неослабным вниманием ловила каждое мое слово.

– Последовала сцена самого кровавого побоища, – читал я. – Связанных моряков потащили к сходням. Там стоял кок, обрушивая топор на головы несчастных жертв, но остальные мятежники перебросили его через борт…

Грозная буря рвала с петель дверь сарая и бешено хлопала ею уже битый час, а то и дольше, поэтому мы не сразу сообразили, что стук, который был слышен теперь, шел от передней двери: в нее кто-то колотил.

Я побежал посмотреть, думая, что вернулся отец. Передняя дверь трактира находилась в конце небольшого и темного коридора, выложенного каменными плитами, и в ней было круглое оконце с толстым, как бутылочное дно, стеклом. Даже угадывая одни лишь контуры, я понял, что это не отец.

– Доброй ночи! – сказал человек снаружи. – Не впустите ли моряка переждать шторм?

– Мы закрыты, – только и смог ответить я, памятуя о наказе отца никого не впускать и не выходить из дома.

– Сжалься, парень, – перекричал незнакомец гул шторма, очевидно, угадав по моему обеспокоенному голосу, что я юн. – Мне нужна тихая гавань всего-то на время, и потом я уйду. Не бросишь же ты меня погибать в такую дрянную погоду?

При этих словах буря завыла еще более дико. Действительно, в такой шторм жестоко держать на улице лишнюю минуту даже незнакомца. Ветер разъярился так, что всего за несколько мгновений до появления моряка он поднял в воздух тачку и швырнул ее в море. То же могло случиться и с человеком, в этом я не сомневался. Уверен, будь отец здесь, он впустил бы моряка, что бы он ни говорил перед уходом.

Когда я отодвинул щеколду, дверь распахнулась с такой свирепостью, что едва не пригвоздила меня к стене, а рев шторма и грохот бившихся о скалы волн обрушились на все мои чувства, так что я не сразу разглядел стоящую в дверном проеме фигуру, которую вспышка молнии выхватила из чернильной тьмы и почти просветила насквозь со всей возможной яркостью.

Я не мог различить его черт – он оставался тенью в дверном проеме, – но что-то в его лице сверкало, как крохотная звездочка.

– Я не причиню тебе и твоей семье ни вреда, ни неприятностей, даю слово.

Послышался очередной раскат грома – в такую ночь совесть не позволит захлопнуть дверь перед носом у незваного гостя, кем бы он ни был.

– Ладно, – сказал я неохотно. – Входите же скорее.

– Ты хороший парень, – ответил моряк с улыбкой. – Джона Теккерей добра не забывает. Будем знакомы.

– Итан Мэттьюс, – представился я, пожимая его руку: она была холодная и мокрая, как у торговца рыбой. Он совсем промок, и вода стекала с него, будто он только что выбрался из моря.

– Входите, – повторил я. – Не то простудитесь до смерти.

– Премного благодарен, – сказал он, переступая порог, а я навалился на дверь плечом, уперся ногами в каменные плиты пола и, поборовшись со штормом, умудрился ее захлопнуть. Стоило запереть дверь, как в трактире замечательным образом установилась относительная тишина, и наш маленький дом показался еще более спасительным убежищем.

Я повернулся к незнакомцу и удивился, поняв, что он едва ли намного старше меня: ему можно было дать самое большее лет семнадцать-восемнадцать. Он был одет в форму мичмана (хотя и довольно старомодную), но без головного убора, в черном кителе с латунными пуговицами, белом жилете и белой же рубашке. На поясе у него висел меч.

С черным платком, повязанным вокруг шеи, он был красив: темные как у морской птицы глаза на бледном лице, обрамленном смоляными волосами, которые змеились блестящими влажными локонами. Он широко улыбнулся, среди белоснежных зубов один сверкнул золотом. Кэтрин подошла и встала рядом со мной, разглядывая гостя.

– А кто эта редкая красавица? – спросил он. Кэти покраснела и отвернулась.

– Это моя сестра, сэр, – ответил я суховато, не вполне довольный, что к ней обращаются так бесцеремонно. – Ее зовут Кэтрин.

– Но все называют меня Кэти, – добавила сестра.

– Очень рад знакомству, мисс Кэти, – сказал моряк с легким поклоном.

– Я тоже рада знакомству с вами, сэр, – ответила Кэти, сделав, видимо, книксен.

– Так что же, вы здесь совсем одни? – спросил Теккерей, глядя мимо нас.

Подобный вопрос показался мне подозрительным, и моя ладонь сжалась в кулак. Это не укрылось от Теккерея, и он улыбнулся.

– Брось, дружище, – сказал он. – Не беспокойся. Я просто спросил. Может быть, ваша мать дома?

– Наша мать давно умерла, сэр, – сказала Кэти. – Мы с Итаном ужасно заболели, и отец пошел за доктором.

– Кэти! – прошипел я, раздосадованный, что она так откровенна с человеком, которого мы совсем не знаем.

– Что? – Она фыркнула. – Отец велел тебе никого не впускать, а ты ослушался. Так что вот тебе!

Мне нечем было парировать это обвинение, и я почувствовал, как щеки у меня запылали. Ветер ревел как взбесившийся зверь и бился в двери, словно желая ворваться внутрь. Наш гость странно посмотрел на нас обоих.

– Сегодня та еще ночка, – заметил Теккерей. – Давно ли ушел ваш отец?

– Давно, – сказала Кэти. – Его нет уже страшно долго, правда, Итан?

Я снова зыркнул на Кэти: что за противная привычка говорить больше, чем нужно.

– Он вот-вот вернется, сэр, – сказал я, – будьте уверены. Мы ждем его с минуты на минуту.

– Да что вы? – сказал он тоном, который мне не понравился.

– Именно так.

– Очень рад это слышать, юноша, – ответил Теккерей. – Пожалуй, я пока глотну рому и составлю вам компанию.

Он достал из кармана кошелек, вытряхнул на ладонь несколько монет и шумно высыпал их на барную стойку.

– Полагаю, отец не захотел бы, чтобы мы выгнали вас, пока не утихнет шторм, сэр, – сказал я, глядя на монеты. – Можете налить себе рому. Бутылка на стойке. Кэти принесет вам стакан.

Мы все уселись за стол у огня, Кэти и я с одной стороны, Теккерей – с другой. На столе лежала стопка книг, наш гость взял их и, усмехаясь, стал зачитывать названия вслух.

– «Повествование о кораблекрушении, самом чрезвычайном и огорчительном, китобойца “Эссекс”», «Повествование Артура Гордона Пима из Нантакета», «Гротески и арабески»^[1]… Пускаетесь в большое плавание, молодые люди.

– Вы не любите мистера По? – спросила Кэти.

– Очень даже люблю, – ответил Теккерей, – хотя порой он несколько витиеват, на мой вкус. – Он ухмыльнулся. – Впрочем, рассказ «Сердце-обличитель» очень занятный – очаровательно жуткий.

Кэти улыбнулась необычному словосочетанию: очевидно, она разглядела в Теккерее родственную душу. Я был не столь доверчив.

– Вы что же, любите читать, мистер Теккерей? – спросил я с явным удивлением. Он улыбнулся.

– Читаю, когда выдается возможность, – ответил он. – Но моряки куда чаще рассказывают истории, чем читают. Это часть корабельной жизни, даже на таком судне, как мое.

На мгновение Теккерей взглянул на огонь и, казалось, потерялся в собственных мыслях. Интересно, что он имел в виду.

– Вы еще не рассказали нам, как остались без крова в такую ночь, – сказал я.

– Раньше я жил неподалеку отсюда, – ответил он. – Но это было давно…

И снова Теккерей словно погрузился в свой собственный мир, а я покосился на Кэти, жалея, что в своем мягкосердечии впустил этого незнакомца в дом. Мы знали почти всех в округе, и ни про каких Теккереев я не слыхал. Но когда наш гость повернулся к Кэти, она казалась совершенно околдованной.

– Мне нравилась одна девушка, и я хотел на ней жениться. – Он слабо улыбнулся Кэти. – Но она вышла за другого. А я женился на море. – Он отхлебнул рома и снова посмотрел на огонь. Я закатил глаза, и сестра шлепнула меня по руке.

– Что, если, – продолжал гость, снова глядя на нас, – заметьте, это лишь предложение – что, если, пока я пью ром и жду, когда шторм поутихнет, мы скоротали бы время за парой историй, которые я узнал во время странствий? Что вы на это скажете?

Кэти с готовностью и воодушевлением сказала, что это было бы замечательно, если только наш гость не слишком утомится. Я пробормотал что-то вроде того, что если уж Кэти так хочется, то и я согласен, хотя, по правде говоря, не хотел давать незнакомцу повода задерживаться.

– Меня беспокоит только, – сказал Теккерей, – что мои рассказы покажутся вам слишком жуткими. Я привык к обществу моряков, а наши истории, вероятно… Как бы сказать? Более кровожадные, чем те, что вам доводилось слышать раньше.

Мы с Кэти переглянулись, и я понял, что она того же мнения, что и я.

– Уверяю вас, сэр, что мы с сестрой вполне подготовлены ко всему, что вы нам расскажете. Мы не малые дети. Мы выросли в трактире, и нам хорошо известны обычаи моряков вроде вас.

Теккерей потер руки, и они заскрипели, словно старая кожа. Он ухмыльнулся, и его золотой зуб сверкнул в отблеске огня, как вечерняя звезда в сумерках.

– Что ж, юные слушатели, очень хорошо, – сказал он, – дайте-ка подумать… Ну да. Кажется, есть у меня один рассказец, который может вас развлечь. Это в некотором роде история любви.

– Любви? – Кэти скривилась. Она питала решительное отвращение к любого рода романтическим историям. Я улыбнулся: надо же, как быстро охладел ее интерес к Теккерею.

– Да, – сказал он, – в некотором роде.

Пирошка

Корабли годятся для разного груза: опиума и какао-бобов, апельсинов и строевого леса, хлопка и чугуна. На них перевозят войска захватчиков, на них перевозят рабов. Однако на «Дельфине» груз – хотя и человеческий – был совсем другого рода.

На кораблях переправляются и мечты, и «Дельфин» вез переселенцев из Восточного Средиземноморья в Америку, к новой жизни. Он вез их тела, их грубую одежду, их скудные пожитки – а заодно надежды и чаяния. Их страхи он вез тоже.

Эти люди не были привычны к путешествиям. Их семьи поколениями цеплялись за тяжкую жизнь, доставшуюся им по наследству: это были крестьяне, влачившие существование в тени древних замков, люди дремучие и суеверные. Разорвать крепкую связь с землей предков им было непросто.

Но вот пассажиры с большим воодушевлением погрузились на корабль, где, к удовольствию всей команды, стали петь народные песни и танцевать на палубе. Воздух наполнился мелодичным пением скрипок и кларнетов, и вскоре стало похоже, что на корабле устроили деревенскую свадьбу или майские гуляния.

Ричард Стайлз, молодой моряк, занимался своими делами, но скоро его внимание привлек кое-кто из пассажиров: девушка – рыжеволосая девушка, – которая, как искристый янтарь, освещала все вокруг. Он влюбился в нее в то же мгновение, но был слишком застенчив, а потому только и мог, что улыбаться ей.

Была в этих переселенцах некая ребячливость. Страхи и сомнения, связанные с новой жизнью, они заметали под ковер веселости и приподнятого настроения, как будто песни и смех могли отвести от них невзгоды.

Все изменилось, как только корабль вышел в Атлантический океан. Налетевший шторм загнал пассажиров в трюм. Песни сменились молитвами, смех – стонами и плачем. Жены цеплялись за мужей, дети – за матерей.

Когда через несколько дней ветер наконец утих, люди казались измученными: шторм будто сломил их дух. Никто уже не пел и не танцевал, и даже дети играли как-то вяло и равнодушно.

Чиня такелаж грота^[2], Ричард Стайлз глядел вниз на эту унылую компанию. По всему видно: переселенцы – голь перекатная, сплошь крестьяне и ремесленники, Ричард и сам был из таких. Ему вспомнилось, как четыре года назад, в нежном возрасте одиннадцати лет, он подался в моряки; вспомнилось, как тяжел и безрадостен был труд в северном торговом городе, где он родился. Ему было понятно, почему пассажиры устремились на поиски лучшей доли, но они напомнили ему, как он сам сбежал от жизни, которая тянула из него все соки.

Ричарду казалось, что эти люди уже растратили половину жизненных сил, чтобы очутиться здесь; они были вымотаны, и в них совсем не осталось жизнелюбия. Словно весь энтузиазм, который они выказывали в начале плавания, был только воспоминанием о радости, а не самой радостью; словно они притворялись, разыгрывали спектакль. Возможно, таково их обычное состояние.

– Ну и груз нам достался, – сказал моряк рядом с ним. – Можно подумать, они плывут не к новой жизни, а на чьи-то похороны. У меня от них мороз по коже.

Ричард догадывался, что тот имел в виду. Было в этом новом упадническом настроении нечто тревожное. Капитан обеспокоенно переговорил с судовым доктором: как бы на пассажиров не напала какая-то болезнь, – и приказал команде держаться от них подальше.

Увы, странное отупение и уныние, казалось, уже просочились в самый корпус корабля и заразили команду, ведь теперь они подстраивали свой обыкновенно энергичный темп жизни под скорбную музыку пассажиров.

Если раньше моряки пели за работой, перешучивались или устраивали безобидные розыгрыши, чтобы скоротать время, то теперь они делали все машинально, словно фабричные рабочие. Впервые с тех пор, как Ричард вышел в море, жизнь на корабле стала тусклой и монотонной, и он не мог дождаться, когда их мрачные пассажиры сойдут на берег.

Вялость движений и настроения прямо отразилась на их внешнем облике. По-видимому, все вещи переселенцев были серыми или коричневыми, или черными, и цвета корабля тоже поблекли, ведь уже несколько дней стояла мрачная и облачная погода, похожая на зимние сумерки.

Посыпался плотный мелкий дождь, и горизонт окутался туманом, скрылся за низкими облаками. Море присоединилось ко всеобщей апатии, как и ветер, который дул лишь слегка, напоминая слабое дыхание старика на склоне лет.

Но в этом тоскливом и сумеречном однообразии была одна радостная нотка, как пение птиц на кладбище: рыжеволосая девушка, в которую влюбился Ричард. Она, по крайней мере, сохранила резвость и веселую живость. Он видел, как беззаботно она двигается среди массы оборванных пассажиров, словно скачущая по зимнему лесу лань.

Она была худенькой, но в ней бурлила жизнь: лицо круглое, на румяных щеках ямочки. Волосы рыжие точно кленовые деревья в Массачусетсе солнечным октябрьским утром. Среди мрака ее улыбка сияла солнцем, и один ее вид поднимал Ричарду настроение.

Да, морякам строго наказали не водить знакомства с пассажирами, хотя и велели вести себя учтиво, и Ричард знал, что рискует получить нагоняй, если заговорит с девушкой. Но заговорить с ней он все-таки должен.

Отбросив страх подхватить какую бы то ни было хворь, он нашел предлог поработать на палубе среди пассажиров и, сматывая канат в бухту^[3], исподтишка высматривал девушку. Вдруг она сама появилась рядом с ним.

– Здравствуйте, мисс, – сказал он.

Она не ответила сразу – возможно, не поняла, подумал Ричард, но тут девушка склонила голову набок и улыбнулась.

– Здравствуйте, – сказала она с сильным акцентом.

Ричард не заготовил речи и, встретившись с девушкой, не знал толком, что сказать. Вокруг стояли другие эмигранты, которые, хотя и не обращали на них внимания, все же смущали его. Девушка заметила, что ему неловко, и захихикала.

– Можете спросить, как мое имя, – предложила она, хитро улыбаясь.

– Вы смеетесь надо мной, мисс? – спросил Ричард, заливаясь краской.

– Нет, – сказала она ласково, коснувшись его руки. – Честное слово.

– Что ж. – Он беспокойно оглянулся, проверяя, нет ли рядом кого-нибудь из команды. – Как ваше имя, мисс?

– Пирошка, – ответила она.

– Какое красивое имя, – сказал Ричард.

– Вы считаете? – И она снова хихикнула.

– Да. – Он смутился: как бы девушка не приняла его слова за лесть, в то время как он действительно так считал. Это очень красивое имя.

– Вам очень хочется жить в Америке, мисс?

– Пожалуйста, зовите меня Пирошкой, – попросила она. – Да, я мечтаю об Америке каждый день.

– Вы плывете с семьей?

– Да-да, – сказала она. – Теперь у меня большая семья.

Ричард уже не слушал, что она говорит, а только смотрел, как двигаются ее вишневые губки. От Пирошки это тоже не укрылось, и она засмеялась приятным смехом, к которому Ричард не мог не присоединиться. Он будто ступил в пятно солнечного света посреди темного леса.

– Я должен вернуться к работе, – сказал он, – а не то мне достанется. – Он дернул край шляпы и пошел, неуклюже наскочив на другого пассажира.

– Но вы не сказали, как зовут вас, – окликнула его Пирошка.

Он обернулся.

– Ричард. Меня зовут Ричард.

– Мы ведь еще увидимся, Ричард?

– Да, мисс… Пи-рош-ка. Обязательно.

И они стали видеться – сначала украдкой, и Ричард непрестанно оглядывался, проверяя, нет ли поблизости капитана или старпома; но постепенно, по прошествии нескольких дней, они осмелели. Строгий корабельный распорядок, казалось, пал жертвой той же летаргии, что и пассажиры, и хотя бы этому молодой моряк был рад.

Ричард был прилежным парнем и всегда выполнял работу так, чтобы никто не мог к нему придраться, но любую свободную минуту проводил с Пирошкой: они сидели рядом как две горящие свечи, пылая юной страстью к жизни.

Они разговаривали часами, и Ричард дивился, как ему легко в ее обществе. Он не очень умел общаться с девушками, никогда не знал, что сказать и как себя вести. Но с Пирошкой все было по-другому. Хотя они и принадлежали к разным культурам, находиться с ней ему стало приятнее, чем с товарищами по команде.

Пирошка излечила всю его застенчивость. Кажется, еще никто не интересовался им так живо. Он поведывал ей то, о чем ни разу не говорил с другими; поверял надежды и чаяния, о которых и сам не подозревал, пока она их из него не вытягивала. Но раз за разом, когда беседа кончалась, Ричард понимал, что опять почти ничего не узнал о своем рыжеволосом ангеле.

– Ваша семья не возражает, что мы разговариваем наедине вот так, без сопровождающих? – спросил однажды он. Этот вопрос уже давно вертелся у него на языке, но Ричард молчал из страха перед любым намеком на возможное препятствие.

Пирошка улыбнулась и покачала головой.

– Нет-нет, – ответила она. – Моей семье вы нравитесь. Они рады, что я познакомилась с вами. Они хотят, чтобы вы остались с нами в Америке.

Сперва Ричард подумал, что ослышался. Обычно он избегал даже упоминаний об Америке, ведь говорить о конце их путешествия и расставании было слишком тяжело. Он был поражен. Он даже не знал, кто именно из пассажиров родственники Пирошки, и теперь, когда выяснилось, что они к нему расположены, Ричард немного устыдился, что не слишком ими интересовался.

– В самом деле? – спросил он. – Я польщен, но, Пирошка, ведь я моряк. Это моя жизнь…

Пирошка улыбнулась.

– Вы останетесь с нами в Америке, – сказала она. Это был не вопрос, а утверждение. Ричарда вдруг испугал ее непререкаемый тон.

– Я должен вернуться к работе, – сказал он.

Она улыбнулась и пробежала пальцами по длинным рыжим волосам, которые полыхнули пламенем. Ричард смотрел, как свет сбегает по ним и разливается по ее плечам, и ему казалось, что и он течет вместе с этим светом, будто его, безвольного, увлекает с собой водопад. Но усилием воли ему удалось вынырнуть.

Остаток дня Ричард провел в муках. Море стало ему домом, и моряцкая жизнь была по душе. Сможет ли он променять ее на неведомые мытарства поселенца? Разве разбирается он в земледелии или торговле? В чем он вообще разбирается, кроме как в канатах и парусах, узлах и такелаже?

Но как бы Ричард ни любил мореплавание, Пирошку он любил с куда большим пылом и упоением. Когда-то он с жаром отдавался своему делу, но теперь эта страсть сходила на нет, и Ричард спрашивал себя, была ли она столь же сильной, как та, которую он испытывал теперь к рыжеволосой девушке.

Целый день он не мог думать почти ни о чем другом. Мысли совершенно захватили его, он едва не свалился в открытый люк и с зашедшимся сердцем представил на миг, как переломал бы все кости, но никто как будто ничего не заметил и уж наверняка не сообразил бы предотвратить его падение. Все на корабле будто превратились в сомнамбул.

Отчасти это и помогло принять решение. Прежде большая вода и моряцкая жизнь будоражили Ричарда, но теперь он не осмеливался утверждать такое. Он больше не боялся перемен – он хотел им ввериться.

Быть может, он никогда больше не встретит такую, как Пирошка. Эта девушка стала для него важнее всего на свете. Он никогда бы не подумал, что кто-то способен побороться с океаном за его внимание и выйти победителем, но Пирошке удалось. Точно полная луна, она заслонила все.

Его сомнения будто растаяли вмиг. Все стало ясно как день. Какие бы новые трудности, лишения и опасности ни ждали его на диких просторах Америки, он справится с ними, пока рядом будет Пирошка.

Солнце зашло, и восемь ударов корабельного колокола возвестили окончание последней полувахты. Дождь лил весь день, и паруса висели безвольно, словно гигантские простыни на бельевой веревке. Все канаты и цепи, всё дерево и парусина влажно блестели, и вода капала с них на сырую палубу.

Ричард промок насквозь, но это не остудило его пыл, и он пробирался сквозь освещенные фонарями стайки пассажиров, ища Пирошку. И вдруг – вот она, еще прекраснее, еще оживленнее, чем обычно. Ричарду казалось, что в этой частичке вселенной по-настоящему живы только они двое.

– Пирошка, – сказал он. – Я хочу остаться с вами в Америке, если вы все еще этого желаете.

– Конечно. – Она улыбнулась. – Я очень рада.

Ричарду хотелось сказать так много, что слова будто спотыкались друг о друга, стремясь вырваться наружу, и он растерялся, лишившись дара речи. Он взял Пирошку за руку и поразился, какая она теплая, несмотря на ночную сырость и нескончаемый холодный дождь.

– Это не все, – продолжил он наконец. – Я хочу не просто сойти с корабля и отправиться со всеми вами в Америку. Я хочу отправиться туда именно с вами, Пирошка. Между нами есть нечто особенное. Вы ведь тоже это чувствуете?

– Да, да, – ответила Пирошка, и ее глаза сверкали как бриллианты чистейшей воды. Дождь стекал по ее лицу, но она все равно улыбалась, будто не замечая его. Капля сбежала с ее лба к кончику носа, скользнула по губам, покатилась дальше и, окрасившись алым, упала с подбородка. Ричард уже видел больных чахоткой, и его сердце свинцовым грузом ухнуло вниз. Он вспомнил, что судовой врач упоминал какую-то болезнь.

– Пирошка, – сказал он. – Любовь моя, вы нездоровы.

– Вы назвали меня своей любовью, – сказала она, а с ее подбородка стекала струйка крови. Слезы на щеках Ричарда мешались с каплями дождя.

– Да. – Его голос дрогнул. – А вы любите меня?

– Конечно, – ответила Пирошка. – Потому я и приберегла вас напоследок.

Ричард недоуменно нахмурился: что она имеет в виду? Пассажиры прекратили разговоры, команда прекратила работу, и, оглянувшись, Ричард увидел, что все на корабле безмолвно уставились на него.

Слышен был лишь тихий плеск волн, ударявшихся о корпус корабля, да скрип мокрых канатов и парусов. Внутри у Ричарда все оборвалось, его охватило нехорошее предчувствие. Это было похоже на сон, но он знал, что не спит. Все взгляды были направлены на него, и все молчали, будто зрители в ожидании начала спектакля.

Он понял, что с той самой минуты, как остальные переселенцы сели на корабль, он никогда по-настоящему не смотрел на них. Все они, за исключением Пирошки, были лишь блеклой серой массой.

Но теперь он разглядел их бледные, изголодавшиеся лица. Разглядел их водянистые покрасневшие глаза. Разглядел уродливые синеватые следы укусов, которыми были испещрены их тощие шеи.

Когда он обернулся к Пирошке – прекрасной Пирошке – она улыбнулась еще шире, так широко, что Ричард и представить себе не мог. Он едва успел заметить острые клыки – и она стремительно, словно змея, бросилась на него.

* * *

Когда я посмотрел на Кэти, на ее лице было хорошо знакомое мне выражение: необычное сочетание страха и удовольствия. Это выражение я всегда надеялся увидеть, заканчивая рассказ, ведь оно, подобно аплодисментам, означало удовлетворение. Теккерей тоже это заметил и позволил себе довольно неприятно осклабиться.

– Понравился ли вам мой рассказ? – спросил он.

– О да, – ответила Кэти, прижимая руку к сердцу, будто стараясь унять его биение. – Сперва я беспокоилась, что это будет одна из тех глупых любовных историй. – Кэти сделала гримасу, будто съела что-то особенно противное.

– Что ж, – сказал Теккерей, отхлебнув рома и облизав губы, – она помогла скоротать несколько минут.

Он ухмыльнулся Кэти самым неподобающим образом.

– Вы так и не объяснили, как оказались здесь, – сказал я. – Да еще в такую ночь. Вы говорите, что жили неподалеку, но я не знаю в деревне никаких Теккереев.

Мой суровый и недоверчивый тон, кажется, позабавил Теккерея, и он усмехнулся себе под нос. Но все же ничего не ответил.

– У вас здесь родственники? – не сдавался я.

– Живых нет, – ответил он.

– Почему тогда…

– Вы пришли навестить ту, кого любили? – спросила сестра.

– Кэти, – сказал я, – это не твое дело.

Теккерей улыбнулся, но я заметил, что в глазах у него блеснули слезы.

– Нет, – ответил он. – Ее тоже больше нет, упокой Господь ее душу. Но сюда меня действительно привели воспоминания о ней.

Пока Теккерей рассказывал свою историю, шторм присмирел, но теперь разошелся с новой силой. Волны расшибались о скалы, и этот звук очень походил на шум волн, бьющихся о борт корабля.

И вправду: рядом бушевало море, буря ревела и свистела где-то под карнизами, и казалось, что мы не на твердой земле, а в каюте носимого штормом брига. Такая иллюзия, по-видимому, была Теккерею по сердцу. К нему вернулось хорошее расположение духа, и он, прищурившись, подался вперед.

– Раз шторм и не думает кончаться, не хотите ли послушать еще одну историю?

– Да, да, пожалуйста, – сказала Кэти.

– Итан? – спросил Теккерей, глядя на меня.

– Если это развлечет Кэти. – Я пожал плечами. – Давайте послушаем. Отец может вернуться прямо посреди рассказа…

В это мгновение на подоконник ближайшего окна вспрыгнул кот, и мы с Кэти изрядно повеселили Теккерея, разом вздрогнув. Этот был огромный пестрый котище, который частенько наведывался к дверям нашей кухни.

– Ну и зверюга, – сказал Теккерей. – Ваша?

– Нет, – ответил я, – он бродячий. Отец терпит его, потому что этот кот ловит у дома грызунов. Внутрь ему нельзя, но он бы и сам не отважился. Боится.

– Боится? – спросил Теккерей, подняв бровь. – Чего?

Мы с Кэти переглянулись.

– Нашего отца этот кот… иногда раздражает, – сказал я.

– Так значит, у вашего отца крутой нрав? – спросил Теккерей.

– Однажды он хотел его прибить, – сказала Кэти. – И даже не однажды. Обычно этот кот не подходит так близко, правда, Итан?

– Кэти, мистеру Теккерею не интересны наши семейные дела, – прошипел я, хотя на самом деле подозревал обратное.

– Ничего. – Теккерей махнул рукой. – Я собирался рассказать вам другую историю. Посмотрим-ка… Ах, да. Думаю, я знаю такую, что может вам понравиться. И она о коте. Хотите ее услышать? Но боюсь, мисс Кэти, что она и об убийстве. Полагаю, вас это не смутит?

– Нисколько, – выпалила Кэти.

– Прекрасно, – сказал Теккерей. – Тогда начнем…

Уголек

На тыльной стороне левой руки у Билли Харпера была вытатуирована мертвая голова – ухмыляющийся череп, набитый на загрубевшей коже. Этой рукой, по его словам, ему приходилось убивать, и даже если это были враки, они вселяли в сердца самых юных моряков «Льва» ужас, и почти все обходили Харпера стороной.

Выглядел Харпер не слишком внушительно: не больше шестнадцати лет, не особенно высокий или коренастый – словом, он не наводил издали страх одним своим видом. Однако немногие могли вытерпеть его по-волчьему пронзительный взгляд, и даже мужчины вдвое старше Харпера держались от него на безопасном расстоянии. Бывает, от человека исходит дух опасности, и мудрые люди улавливают его и избегают, а глупых он притягивает; от Билли Харпера исходил как раз такой дух.

Уже в этом юном возрасте он пьянствовал, а настроение его менялось так же непредсказуемо, как погода в Бискайском заливе, и штормило его изрядно. То он смеялся и шутил, то вдруг набрасывался на бедолагу, которому не повезло попасть ему под горячую руку.

Все немногие крохи его доброты доставались Угольку – корабельному коту, черному как сажа. Странно было видеть, как Харпер, обычно мрачный и озлобленный, сидит с котом на коленях, поглаживая его и угощая кусочками из своей тарелки. Кот, в свою очередь, отвечал той же преданностью и ходил за ним, урча и мяукая, пока тот работал.

Единственным человеком на борту, которому Харпер выказывал хоть какое-то расположение, был мальчишка по имени Том Вебстер, правда, сам Том не понимал, за что ему такая честь, ведь он опасался Харпера не меньше, а то и больше остальных – при таком-то внимании. Тому казалось, что он сидит на пороховой бочке, которая однажды обязательно рванет.

Том не сделал ничего, чтобы вызвать симпатию Харпера, однако товарищи по команде все равно чурались его, не любили и вообще вели себя так, будто это не Харпер, а Том обходился с ними столь плохо.

Он держался настолько угрюмо и недружелюбно, насколько хватало смелости, но все равно Харпер приветствовал его неизменной усмешкой и хлопал по спине, а Том чувствовал на себе холодные взгляды других членов команды: Харпер был его проклятием, наказанием за неведомое преступление.

Том с самого начала боялся и ненавидел Харпера, и со временем эти чувства только росли, искажаясь и усиливаясь из-за некоего душевного расстройства, пока наконец отвращение Тома не окрепло настолько, что словно отделилось от него и превратилось в живое самостоятельное существо. Его жестокие чувства совершенно расходились с действиями и казались еще более зловещими потому, что никто вокруг о них не подозревал. Том ненавидел Харпера и презирал товарищей по команде. Он был лучше их всех.

И все же Том не собирался делать этого – по крайней мере, так он говорил себе впоследствии. Ведь он совсем не плохой, или хотя бы не был плохим до того самого мгновения. Просто все так сложилось. Судьба расставила кегли, и ему не оставалось ничего, кроме как их сбить.

В конце концов, не стой Том на вахте в ту безлунную ночь, не пройди мимо него, спотыкаясь, пьяный Харпер и не перегнись через фальшборт – что ж, тогда Том не схватил бы его за ноги и не швырнул бы в воду. Судьба, ни больше ни меньше. Так он говорил сам себе.

Падая, Харпер выбросил руку – ту самую руку с татуировкой – и схватился за поручень. Том отступил, не зная, помочь ему или нет. Совесть его кольнула, но недостаточно сильно, чтобы броситься на помощь. Он лишь неотрывно смотрел на руку и мертвую голову, которая дергалась и ухмылялась, когда натягивались и напрягались сухожилия.

И тут Том увидел, что хватка Харпера крепнет. Услышал, как тот пыхтит от напряжения, подтягиваясь наверх. Услышал, как Харпер скребет ногами, пытаясь найти опору, – и вот к поручню потянулась уже вторая рука.

Небольшая часть Тома – его добрая, разумная часть – обрадовалась этому. Но его гораздо бо́льшая часть уже представляла, что сделает с ним Харпер, когда влезет обратно на палубу. Том в панике оглянулся, и первым ему на глаза попался тяжелый топор, который плотник воткнул в лежащую неподалеку деревяшку.

Недолго думая, Том рванулся к топору и резко выдернул его. Четыре-пять шагов – и вот он у борта: голова Харпера уже показалась над поручнем, и на его лице его была написана растерянность вместе с яростью. Том поднял топор над головой и рубанул.

Харпер понял, что на него нападут. Он вытаращил глаза и разинул рот, чтобы закричать, но топор с тошнотворным звуком отсек ему кисть, Харпер упал, и вода тут же поглотила и его самого, и произведенный падением всплеск.

Том смотрел, не покажется ли Харпер в волнах. Случись это, он, возможно, даже закричал бы: «Человек за бортом!» – но море с жадностью всосало Харпера. Его будто и не было на свете, и хоть Том испытывал странное чувство, он не назвал бы его виной или стыдом – скорее облегчением.

Отрубленная кисть лежала на палубе, словно жуткий краб; мертвая голова уставилась в небо. Подавляя рвотные позывы, Том поддел кисть ногой и отбросил ее к одному из сливных отверстий, которыми зиял фальшборт, а затем столкнул в воду.

Вдруг Том с ужасом ощутил на себе чей-то взгляд и медленно обернулся, боясь, что его застали на месте преступления. Сперва он не различал ничего, кроме погруженного во мрак корабля, но потом слабое шевеление у грот-мачты обнаружило причину его тревоги – это был Уголек, корабельный кот.

Увидя его, Том улыбнулся. Он никогда не любил кота: тот был прочно связан с Харпером и при своем окрасе больше походил на тень, а не на существо из плоти и крови, но от радости, что это всего лишь тупая тварь, а не кто-нибудь из команды, Том готов был расцеловать Уголька.

Кот неторопливо вошел в пятно света от лампы и сел, глядя на Тома молчаливо и злорадно, словно обвиняя его.

Видел ли Уголек, что он совершил? Понял ли? Беспокоиться о подобных вещах без толку – не донесет же Уголек на него, в самом-то деле, но в холодном взгляде кота было что-то, от чего Тома наполняла ярость.

Том двинулся было прогнать кота, но не успел сделать и шагу, как тот проскочил между его ногами и растворился в темноте. Том еле слышно ругнулся, но его ждали другие, более срочные дела.

Схватив ведро с водой, он быстро смыл кровь с поручня и швырнул топор в море. Потом с удивительным для себя хладнокровием вернулся на вахту, будто ничего не случилось, а когда пришло время ее сдать, улегся на свою койку и мирно уснул. Как переменчивое море сомкнуло свои воды над Харпером, так сомкнулись и веки Тома: мысли об убитом ничуть его не тревожили.

На следующий день команду построили и сообщили, что пропал человек и что человек этот – Харпер. Том правдоподобно изобразил удивление и присоединился к перешептываниям и пересудам, но вдруг обнаружил, что рядом с ним стоит капитан Фэрлайт.

– Вебстер, вчера ночью вахту нес ты, – сказал капитан. – Ты что-нибудь видел?

– Нет, – ответил Том серьезно и угрюмо и покачал головой. – Ну, разве что… – начал он с деланым смущением.

– Говори, парень, – велел капитан. – Послушаем, скажешь ли ты что-нибудь стоящее.

– Сэр, я… – сказал Том, – я и правда видел Харпера. Но мне, наверное, не стоит говорить…

– Говорить что, парень?

Том глубоко вздохнул и почти минуту разглядывал свои ступни, прежде чем ответить.

– Он был пьян, сэр, – продолжил Том будто бы неохотно, уставясь в палубу. – И продолжал пить. Я сказал, что нечего ему тут делать, но он послал меня к черту, сэр, и чуть было не ударил, поэтому я побоялся остановить его, сэр.

Том рассказывал так увлеченно, что на глазах у него выступили слезы – он даже не ожидал от себя подобного.

– Я знаю, что его не слишком любили, сэр, но клянусь Богом, я жалею, что мне не хватило смелости, ведь иначе я мог бы помочь этому несчастному. Если бы я не промолчал, возможно, он был бы сейчас здесь, сэр.

Капитан положил руку Тому на плечо, и тот вздрогнул. Он боялся, что зашел слишком далеко и выдал себя. Но капитан улыбался.

– Твоей вины тут нет, – сказал он. – О мертвых плохо не говорят, но Харпер был настоящим пропойцей, и хоть я и сам, как и все мы, не прочь иногда пропустить стаканчик, пьяницам в море не место.

Все закивали и загудели, ведь каждый в команде знал, что это правда. Поверить, что Харпер просто свалился за борт в пьяном беспамятстве, было очень просто. Том легко мог вообразить такое, хотя и знал, что все было совсем иначе.

Капитан прочел несколько строк из Священного Писания, и команда произнесла «аминь». Почти сразу все вернулись к работе на корабле и забыли о Харпере. Тем, кто не знает моря, это может показаться жестоким, но моряки смиряются с подобными происшествиями и живут дальше.

В следующие несколько дней Том с удивлением заметил, что некоторые члены команды, которые раньше презирали его за предполагаемую дружбу с Харпером, теперь сочувственно кивают и обращаются к нему в разговоре. От былой враждебности не осталось и следа. Том избавился от проклятия Харпера.

Теперь, когда Харпер исчез, мир стал настолько лучше и веселее, что Том едва ли мог поверить, что поступил плохо. Смерть Харпера была сродни благословению. По правде говоря, Тома бы совершенно ничто не тревожило, если бы не кот Уголек.

Том ни секунды не мог выносить общество этой твари, к которой Харпер относился с такой теплотой. Том никогда не был расположен к коту и чувствовал, что эта неприязнь взаимна, но теперь всякий раз при виде его проклятый зверь замирал, бросал свои кошачьи дела и глядел на него так, что Тому казалось, будто кот его осуждает.

Но как мог кот – кот! – животное, убивавшее без раздумий и угрызений совести, осуждать его? Ведь Том тысячу раз видел, как это блохастое создание убивало всего лишь из скуки или желания позабавиться, полчаса терзая мышь, прежде чем равнодушно оставить ее не съеденный обезглавленный труп на палубе словно мусор. Как смеет эта кровожадная скотина смотреть на него с осуждением? Только из-за своей привязанности к этому бандиту Харперу!

Это было оскорбительно, и хотя никто из команды не мог знать, почему кот так таращится на него, Том все же поклялся, что больше терпеть не станет. Как только представится случай, Уголек отправится к своему другу Харперу на морское дно.

По-видимому, кот заметил в Томе эту перемену. Всякий раз, оборачиваясь, Том обнаруживал сидящего и глядящего на него с какого-нибудь наблюдательного пункта Уголька, но стоило совершить малейшее движение в его сторону, и кот пускался наутек так стремительно, будто за ним гнался сам дьявол. Однажды Уголек выглянул из сливного отверстия, через которое Том вышвырнул отрубленную руку Харпера. Ему почти удалось сделать то же самое и с проклятым котом, но тот снова оказался проворнее.

Том решил дожидаться своего часа. Рано или поздно Уголек потеряет бдительность, Том застанет его дремлющим на мотке веревки – водилась за котом такая привычка – и разберется с животиной раз и навсегда. Раз. И. На-всег-да.

Позже на той же неделе Том был на палубе и предавался мыслям о расправе над котом, как вдруг заметил, что капитан и еще двое моряков нависли над поручнем как раз там, откуда Том отправил Харпера в утопленники.

Страх, что его сейчас раскроют, захлестнул Тома с такой силой, что он едва мог вздохнуть: горло сдавило, будто призрак Харпера поднялся из глубин и схватил его за шею.

Собрав остатки сил, Том бочком, чтобы не вызвать подозрений, подошел к капитану и остальным. Он разволновался: один из них указывал на щербинку на поручне, а другой говорил о пропавшем топоре и о том, что щербинка эта очень похожа на след от удара этим самым топором.

– А здесь что такое? Кровь? – спросил капитан, указывая на палубный настил под поручнем.

– Так точно, сэр. Кровь, сэр, – ответил один из моряков, присев на корточки и все рассмотрев.

– Тут творится какая-то дьявольщина, – медленно произнес капитан. – Пока молчи, но держи ухо востро.

Том проклинал собственную глупость. Он смыл кровь с поручня, но даже не подумал взглянуть на палубу. Так или иначе, в темноте он все равно бы ничего не увидел.

И потом, его отвлекла эта паршивая тварь. Если бы не кот, он продумал бы все тщательнее. Чума на это отродье! Но паниковать было рано.

Да и что они знают, размышлял Том. Ничего. Подумаешь, пропавший топор и немного крови на палубе. Может, Харпер сам виноват. Как знать, что способен натворить пьянчуга. Он мог пораниться и спрыгнуть или упасть в море вместе с топором. Могло случиться что угодно.

И даже если они выяснят, что это убийство, а им это не удастся – по крайней мере, наверняка – они не смогут выяснить, кто убийца, и найти достаточные для повешения доказательства.

Все на борту знали, что врагов у Харпера больше, чем у Иуды, и никто не скучал по нему, когда он исчез, не говоря уж о том, чтобы его оплакивать.

И всем на корабле было известно, что только к Тому Харпер относился по-доброму. У Тома меньше всего мотивов убивать Харпера – по крайней мере, так это выглядит со стороны.

Причин подозревать его не было. И неважно, что кота, похоже, так и тянуло на место преступления – он все равно не мог бы ничего рассказать. Днем раньше Том видел, как кот скребется у борта и лазает по такелажу внизу, там, где канаты крепятся к корпусу. Вот бы ненавистное животное свалилось за борт! Но пусть вонючая блохастая тварь и дальше пялится на Тома сколько влезет – это ничего не значит. Ничего!

Как нарочно, Том обернулся и, увидя, что Уголек сидит и смотрит на него хитро и нагло, кинулся на него со шваброй и едва не прибил.

– Чем тебе не угодил кот? – спросил внезапно выросший рядом капитан Фэрлайт.

– Не угодил, сэр? – слегка беспокойно переспросил Том. – Ничем, сэр. С чего бы?

Капитан улыбнулся и хлопнул Тома по спине.

– Спокойно, парень, – сказал он. – Мне эта животина тоже не слишком по нраву, но он не дает плодиться грызунам, так что какая-никакая польза от него имеется.

Капитан отошел. До чего же недалекий, до чего же наивный, подумал Том. Он покачал головой и тихонько фыркнул – кажется, громче, чем намеревался, поскольку несколько моряков обернулись и посмотрели на него. Но Том и бровью не повел. Все они такие же глупцы.

Шли дни, и на душе у Тома полегчало. Ненавистный Уголек как будто исчез. Том надеялся, что со зверем приключилось роковое несчастье, но предпочел бы увидеть его труп своими глазами, чтобы знать наверняка.

Если же Уголек жив, значит, он настолько боится Тома, что предпочитает не вылезать на палубу, страшась встречи, – эта мысль Тому нравилась.

Как-то раз, управляясь с парусами на грот-мачте, Том посмотрел вниз и увидел, что капитан снова рассматривает поручень в том месте, где топор отсек Харперу кисть с татуировкой. То, как капитан наклонился и поскреб кончиком пальца рану в дереве, заставило Тома забеспокоиться. Недолго думая он бросил работу и начал спускаться, цепляясь за ванты.

Не успел он спуститься, как капитан сам подозвал его, махнув рукой. Том пожалел, что не остался наверху, и обругал себя дураком. Шагая по палубе, он все еще бормотал себе под нос, но голос капитана был достаточно дружелюбен, чтобы усмирить его гнев и привести в чувство. С преступлением Тома связывало только то, что в ту ночь была его вахта. «Мне нужно держать себя в руках, – думал он. – Нужно сохранять спокойствие».

Проходивший мимо моряк странно взглянул на Тома, и тот вдруг испугался, что произнес эти слова вслух. Он поспешно зажал рот рукой. Капитан снова позвал его, и Том ускорил шаг.

– Вебстер, поди-ка на пару слов, – сказал капитан.

– Слушаюсь, сэр, – ответил Том. Капитан вздохнул.

– Сдается мне, – он приглушил голос до шепота, – что Харпер в ту ночь не упал за борт, по крайней мере, не по собственной глупости – его столкнули.

– Не может быть! – воскликнул Том со всем удивлением, какое мог изобразить.

– Да, да, – сказал капитан, заговорщически оглядываясь. – Налицо признаки злодеяния. У нас пропал топор.

– Топор? – переспросил Том, качая головой.

– Вебстер, ты уверен, что ничего не видел той ночью?

– Вполне уверен, сэр, – сказал Том. Хоть он и пытался говорить обыденным тоном, его голос прозвучал тонко и пронзительно, будто издалека.

– Ты ведь никого не выгораживаешь? – спросил капитан, глядя на него так, что Том поневоле отступил назад и беспокойно осмотрелся.

– Нет, сэр, – ответил он.

– Том, дело скверное. Подумать только, на корабле убийца. Если кто-нибудь знает об убийстве и молчит, на нем такая же вина, как и на преступнике, нанесшем удар. Ты уверен, парень, что не хочешь ничего мне рассказать?

Сердце у Тома билось так громко, что, казалось, его должна слышать вся команда. Платок стягивал шею тугой петлей.

– Сэр! – И Том залился слезами. – Да, сэр! Я хочу кое-что рассказать.

– Ну так валяй, парень, – сказал капитан.

– Это был Данкан! – прошипел Том. – Я видел, как в ту ночь он стоял у фальшборта и стирал что-то с поручня. Он сказал, что убьет меня, если я кому-нибудь проболтаюсь.

– Вот, значит, как? – процедил капитан Фэрлайт сквозь зубы.

Ни в чем не повинный Данкан стоял рядом и, услышав эти слова, тут же выхватил из-за пояса нож и бросился на Тома с намерением его прикончить.

– Я не говорил с тобой ни разу, но теперь я точно тебя прирежу, лживая ты свинья! – успел прорычать Данкан, прежде чем его схватили и разоружили. Тому пришлось отвернуться, чтобы спрятать усмешку. Этот глупец сам рыл себе могилу.

Данкан категорически отрицал вину, но он не единожды грозился убить Харпера, и все на борту знали, что он на это способен. Том снова усмехнулся.

– Не вижу ничего смешного, – сказал капитан, заметив выражение лица Тома.

– Прошу прощения, сэр, – сказал Том, занервничав. – Я просто рад, что его повязали. Я ужасно его боялся.

Капитан кивнул.

– Его повесят?

Капитан Фэрлайт сказал, что запрёт Данкана, а когда они прибудут в Портсмут, судья вынесет приговор. Капитан еще никогда никого не вешал на вверенном ему судне, и очень гордился этой статистикой.

Том постарался ничем не обнаружить своего разочарования. Он бы предпочел, чтобы Данкана судили прямо на месте. Чем громче он будет вопить, что невиновен, тем больше будет тех, кто ему поверит.

– Надеюсь, вы не сомневаетесь в моих словах, сэр, – сказал Том. – Ведь я бы никогда не донес на него, не случись убийства, а если его отпустят, он точно со мной расправится.

– Закон решит, кто прав, парень, – сказал капитан Фэрлайт.

– Закон? Сдается мне, что моим словам не верят. Я должен… – На мгновение Тома отвлекло какое-то движение за плечом капитана.

– Успокойся, – сказал капитан. – Дело тут не в том, верят тебе или нет. На кону жизнь человека, и все нужно решить по справедливости.

– Справедливости? – сказал Том громче, чем намеревался, и, увидев, что вся команда повернулась к нему, продолжил: – А как же справедливость для Харпера?

Его голос надломился от возмущения и гнева. Он смотрел в их по-коровьему глупые лица: как можно быть такими тупоумными! И все-таки что за движение там, за их спинами?

– Но если бы он мог… – крикнул сбитый с толку Том, вытягивая шею и силясь разглядеть, что это, – если бы он мог…

Ну конечно! Треклятый Уголек наконец выбрался из своего укрытия, несомненно уверенный, что при таком количестве свидетелей Том ничего ему не сделает.

И вдруг Том заметил, что кот, держа что-то в зубах, сосредоточенно направляется к нему, как направлялся раньше к Харперу, чтобы торжественно преподнести ему, например, полусъеденную крысу.

Кот подошел еще ближе, и Том отшатнулся и споткнулся о веревку, бормоча себе под нос. Никто больше не заметил кота, но, увидев такое странное поведение, первый помощник обернулся, чтобы выяснить причину, – и ему открылось то же, что и Тому.

– Капитан! – сказал помощник. – Посмотрите! – Он указал на кота как раз в тот миг, когда Уголек открыл пасть и выронил на выгоревшую палубу кисть Харпера с этой его мертвой головой.

Том вытаращился на нее в ужасе, не веря своим глазам. Он же выбросил руку в море. Как могла она оказаться здесь? И тут он вспомнил, как Уголек лазил за борт. Должно быть, рука застряла где-то за такелажем на корпусе корабля. И кот – проклятущий кот – вытащил ее!

– Боже милостивый! – воскликнул капитан.

Упавшая рука приняла указующее положение, и палец ее был направлен прямо на Тома.

– Неправда! – закричал он. – Этот кот – дьявольское отродье, говорю вам. Лучше бы я убил и его, когда была такая возможность.

– И его? – переспросил капитан.

Том оглянулся вокруг в наступившей следом жуткой тишине – лишь скрип пеньковых тросов и плеск рассекаемых кораблем волн нарушали ее своей музыкой.

– И его, говоришь ты? – повторил капитан.

Том воззрился на капитана, шевеля губами, но голос не шел, а все моряки воззрились на Тома, и лица их были мрачны, как у людей в толпе у виселицы. Вдруг Том завопил от ярости и бросился на кота.

Трое моряков скрутили его, и он тяжело повалился на палубу, а его лицо оказалось прижато к выдубленным ветром доскам так, что почти касалось иссиня-бледной кисти Билли Харпера с татуировкой ухмыляющейся мертвой головы.

* * *

Кэти смотрела на меня круглыми глазами, и я взял ее за руку, чтобы успокоить. Рука была холодной, и Кэти отодвинулась, явно смущенная, что я нянчусь с ней при постороннем. Как я уже говорил, подобные истории были нам не в новинку, но в устах этого юноши они обретали редкостное правдоподобие.

– Ну, что же, – сказал Теккерей и взглянул на нас, склонив голову, – не напугал ли я вас? Прошу меня простить. Рассказывать детские сказочки я не привык.

Когда он произнес слово «детские», в его тоне послышалось что-то обидное. Я и правда юн, но ведь возраст измеряется скорее опытом, а не количеством прожитых в бренном мире лет. Едва ли я был ребенком. С тех пор как умерла мать, а отец пристрастился к спиртному, я практически самостоятельно управлял трактиром и был для Кэти и отцом, и матерью. Я слушал рассказы пьянчуг и выпроваживал их с наступлением вечера. И воспользоваться дубинкой мне довелось не однажды.

– Не возьмусь говорить за Кэти, – сказал я дерзко, – но хотя ваша история мне и понравилась и рассказывали вы очень хорошо, мой сон она не нарушит.

– Мой тоже, – добавила Кэти.

Теккерей кивнул и усмехнулся, затем глотнул еще рома и вздохнул.

– Достойный ром, – сказал он, откинулся назад и на мгновение словно погрузился в свои мысли.

– Вы, кажется, слишком молоды, чтобы пить спиртное, – сказал я без обиняков.

– А ты, кажется, слишком молод, чтобы мне выговаривать, – ответил он с улыбкой, но его взгляд с ней не вязался. – Полагаю, вы привыкли видеть, как люди пьют.

– Мы и правда выросли в трактире, именно поэтому я невысокого мнения о пьяницах.

– А ваш отец? – спросил Теккерей. – Он такого же мнения?

– Вам лучше спросить его самого, когда он вернется, – ответил я.

– С удовольствием, – сказал он.

Он явно на что-то намекал, но я решил сделать вид, что ничего не заметил. Да и на что, в конце концов? Он не знает отца. Не знает нас. Я сильно подозревал, что он не бывал к нашим краям даже близко и что все его слова, как и россказни, – чистая выдумка.

Кэти, унаследовавшая от матери склонность всех мирить, подалась между нами вперед и улыбнулась.

– Я вижу, у вас тоже есть татуировка. – Она указала на глаз, выбитый у Теккерея на тыльной стороне руки; глаз, от которого в разные стороны расходились лучи. Теккерей посмотрел на него и кивнул.

– Ее сделала одна старая цыганка, когда мне было десять или одиннадцать. – Он улыбнулся воспоминанию. – Сказала, что этот знак убережет меня от бед.

Теккерей хлопнул рукой по столу, и мы с Кэти подпрыгнули, а он громко захохотал. Я испугался, что он уже захмелел, и эта мысль, очевидно, отразилась у меня на лице.

– Я еще не пьян, Итан, – сказал он. – Я вспомнил кое-что, и это меня развеселило, только и всего.

Я, однако, заметил, что он совсем не кажется веселым, но пристально смотрит в никуда, будто находясь в трансе. Но вдруг он стряхнул с себя наваждение и с улыбкой обернулся к нам.

– По сравнению с другими татуировками это ерунда, – сказал он. – Просто детские почеркушки. Я видал людей, у которых на коже набиты произведения искусства, достойные музеев, а цвета яркие, точно на алтарях или фресках.

Его улыбающиеся губы чуть скривились, и он погладил длинными пальцами подбородок.

– Вообще-то, мне вспомнилась одна история, которую я однажды слышал.

– Расскажите, – сказала Кэти. – Пожалуйста.

Теккерей взглянул на меня, словно спрашивая разрешения.

– Разумеется. – Как мне ни хотелось изобразить безразличие, получилось не слишком успешно. – Раз уж Кэти хочется послушать.

Улыбка Теккерея превратилась в волчий оскал.

– Что ж, хорошо…

Ирэдзуми

Стивену Флетчеру было чуть меньше двенадцати лет, когда он сошел на берег в порту Нагасаки на японском острове Кюсю вместе со своим товарищем по команде Мэтти, зачарованно глядя на бесчисленные экзотические виды. Он дивился на людей: чудны́е прически, странная одежда, а у некоторых – длинные мечи, которые, по словам Мэтти, могли разрубить человека пополам так легко, что он ничего не почувствует, пока не развалится на куски.

Мэтти Хаск взял Стивена под свое крыло и приглядывал за ним на борту. Он растолковал ему, с кем дружить, а кого избегать, и тем самым, несомненно, уберег юнца от пары взбучек. В нем было все, чего так желал для себя Стивен, – воплощенная удаль, уверенность и непринужденное обаяние.

Для Стивена, единственного ребенка у родителей, Мэтти стал старшим братом, которого у него никогда не было, но о котором он всегда мечтал. Мэтти же рос в большой семье и скучал по младшим братьям. Такая сделка устраивала обоих, и вскоре они стали не разлей вода.

В свои семнадцать Мэтти где только не побывал, о своих путешествиях по Тихому океану он мог рассказать множество увлекательных историй, и некоторые из них даже были правдивыми. Он родился в семье фермера из Кентукки и не видел моря, пока ему не исполнилось десять: в этом возрасте он и сбежал из дома, чтобы попытать счастья. Но при первой встрече с ним это никому не пришло бы в голову. Казалось, он создан для моряцкой жизни: Мэтти чувствовал себя на корабле более уверенно, чем Стивен, чьи отец и братья были моряками.

Вообще-то, думал Стивен, пока они все больше удалялись от пристани, Мэтти – из тех людей, что чувствуют себя уверенно в любой ситуации, даже в таком экзотичном месте, как Япония. Мэтти бывал на этих островах и раньше, и роль проводника ему явно нравилась.

Они шли по запруженной людьми улочке, когда Мэтти вдруг объявил, что прежде всего им нужно сделать татуировки.

– Татуировки? – спросил Стивен с опаской, ведь он вырос с убеждением, что татуировки бывают только у разбойников да беспутных.

– Ага, – сказал Мэтти, хлопая Стивена по плечу. – Любой моряк должен иметь татуировку, Стивен, и нигде их не умеют делать так, как в этих краях.

Стивен сомневался, что любой моряк действительно должен иметь татуировку, и точно знал, что у многих в команде не было ни одной, но механика их с Мэтти отношений была такова, что Стивен старался всюду поспеть за Мэтти, а потому лишь кивнул, хотя и без особенного энтузиазма.

– Я однажды видел человека, – сказал Мэтти с горящими от воодушевления глазами, – родом из этих мест, которому пришлось сделаться моряком, потому что он убил человека. Все тело у него, кроме лица, было разрисовано. На это ушло пять лет – так он сказал. Даже самые важные для мужчины органы у него были в татуировках.

При мысли об этом Мэтти поморщился, а потом рассмеялся и сказал, что, должно быть, это адски больно, и снова рассмеялся. Но Стивен плохо умел переносить боль, и эта история лишь вселила в него ужас. Но он не хотел показывать свой страх этому юноше, чье мнение он так ценил.

Они сворачивали в глухие переулки, все больше углубляясь в темный лабиринт лавочек и переходов, что совсем не помогало Стивену унять тревогу. Мэтти то и дело вынимал клочок бумаги и сверялся с ним, но было очевидно, что он заблудился. Стивен хотел было сказать об этом, но вдруг у одной обшарпанной постройки они увидели старика, который курил длинную трубку.

– Хориси? – сказал Мэтти. – Ирэдзуми?

Сперва старик как будто не услышал слов Мэтти или не понял их, потому что последовала длинная пауза: он глубоко затянулся табачным дымом еще раз и, не глядя ни на Стивена с Мэтти, ни на постройку, перед которой сидел, указал на дверь, что они расценили как приглашение войти внутрь.

Они оказались в просторной комнате со стенами, похожими на татуированную плоть, которые были сплошь увешаны гравюрами с изображениями демонов и драконов всех мастей. У Стивена зачесалась кожа.

В пляшущем свете красного фонаря эти нарисованные монстры будто двигались, мерцали и подергивались; на лбу у Стивена выступили капельки пота – и он увидел, что Мэтти, несмотря на уверенный тон, тоже покрылся испариной.

Было так темно, что прошло некоторое время, прежде чем они поняли, что не одни. Стивен даже вздрогнул и охнул, когда из тени медленно появился человек и по-английски спросил, что им нужно.

– Ирэдзуми, – снова сказал Мэтти (Стивен уже догадался, что это значит «татуировка»), и человек кивнул и махнул рукой на гравюры, предлагая им выбрать рисунок. Взгляд же Стивена больше притягивали иглы, заостренные стержни и бамбуковые палочки, разложенные на столике рядом.

Мэтти подошел к стенам и, ухмыляясь, повернулся к нему.

– Только посмотри, – восторженно сказал он. – Я сделаю на спине татуировку с каким-нибудь из этих драконов. А ты?

– Не знаю, – ответил Стивен. – Мэтти, я что-то сомневаюсь.

Мэтти хмыкнул.

– Ты же не испугался, да, Стивен?

Стивен залился краской, но ее скрыло всепоглощающее красное свечение фонаря.

– Я этого не сказал, – ответил он запальчиво, хоть и не слишком убедительно. – Просто мне не хочется делать татуировку сегодня.

– Дело твое, Стиви, – сказал Мэтти добродушно. – Тогда в следующий раз, да?

– Да, – сказал Стивен. – В следующий раз.

Все это время незнакомец наблюдал за их разговором с неопределенной улыбкой, улыбкой, которая заставила Стивена еще больше сомневаться в их предприятии.

Незнакомец кивнул, подвел Мэтти к столу, и тот снял куртку и рубашку. Вся обстановка так сильно действовала Стивену на нервы, что он почти решил пойти ждать на улице, но ему не хотелось оставлять Мэтти с этим мрачным типом.

Стивен думал, что это и есть мастер, и удивился, когда занавеску вдруг отдернули и из смежной комнаты вышла прекрасная женщина с лицом белым как мел, кроваво-красными губами и длинными черными волосами, гладкими, точно полированный агат.

На ней было длинное белое шелковое одеяние, которое струилось по полу, как молоко, и скрывало ее ступни, поэтому, направляясь к Мэтти, она плыла, словно призрак. Она подвела его к мягкой кушетке и уложила лицом вниз. Чуть поклонившись Стивену, она задернула тонкую сетчатую занавеску, но ее силуэт все же угадывался за тканью.

Стивен остался с незнакомцем, который уставился на него с прежней неприятной и странной улыбкой. Стараясь не обращать на него внимания, Стивен перевел взгляд на рисунки на стене, и один из них особенно привлек его: изображение демона с выпученными глазами, огненными волосами и бивнеподобными клыками. Он держал цепь, на которой было закреплено несколько ошейников, похожих на собачьи или на те, что надевают на рабов или узников.

– Нравится? – незнакомец подкрался к Стивену так тихо, что привел того в замешательство. Спрашивать такое об этом рисунке было странно, и Стивен растерялся.

– Да… очень красиво, – промямлил он. – Как настоящий.

В комнате вдруг стало очень жарко, так что было нечем дышать. Стивен опустился на табурет и прислонился к стене. Помещение будто пульсировало, и эта пульсация отдавалась в голове внезапной резкой болью. Он решил на миг закрыть глаза, но стоило это сделать, как перед ним уже стоял Мэтти, полностью одетый. Стивен вскочил, ему не терпелось уйти.

Стивен поразился, что татуировку сделали так быстро. Прекрасная татуировщица отступила, опустила голову в театральном поклоне и, пятясь, скрылась за занавеской так же беззвучно, как и появилась.

Мэтти поблагодарил незнакомца, роль которого осталась для Стивена неясной, и тот в ответ поклонился обоим. Они вышли на улицу словно одурманенные. Только на обратном пути к шумной городской суете Стивен понял, что никаких денег уплачено не было.

Они вернулись на свой корабль – «Шарлотту», – едва ли обменявшись хоть словом, и направились прямиком к своим гамакам. Мэтти был угрюм и напряжен, и Стивен по опыту знал, что, когда тот в таком настроении, лучше оставить его в покое.

Мысли о сумрачном притоне, его зловещем хозяине, прекрасной татуировщице и демоне на стене теснились в голове Стивена, предвещая скорый судорожный сон, но когда он проснулся следующим утром, ему показалось, что все это ему только привиделось.

Когда Стивен поднялся на палубу, «Шарлотта» уже плыла от Нагасаки и Японии в сторону Гавайев. Он был рад, что плавание возобновилось. Да, океан полон тайн, но здесь он чувствовал себя как дома и был счастлив. И хотя капитан «Шарлотты» был человеком непостоянным и мелочным, а первый помощник над всеми издевался, все равно Стивену больше нравилось в море, чем на берегу.

Стивен знал, что Мэтти чувствует то же самое, и разыскал его, предполагая, что к нему уже вернулось обычное расположение духа. Но Мэтти пребывал в том же скверном настроении. Всякий раз, когда Стивен пытался заговорить с ним, в ответ он слышал лишь мычание: Мэтти словно пользовался любым предлогом, чтобы держаться от него как можно дальше. Будто Стивен обидел его, хотя и не мог понять, чем именно.

Эти заботы, однако, отошли на второй план, когда внезапно налетел шторм, грозивший отправить их всех на морское дно. Несмотря на бессмысленные выкрики капитана, команде удалось спасти корабль, потеряв лишь одного человека.

Но буря миновала, а отношения Стивена и Мэтти так и не наладились. В обиженном Стивене взыграла гордость, и со временем он оставил всякие попытки завязать с другом разговор. Чем бы там ни руководствовался Мэтти в своей холодности, Стивен был уверен, что не сделал ничего плохого, и черт его подери, если он станет бегать за Мэтти.

Они занимались каждый своими делами, будто и не были знакомы. Завидев Мэтти, Стивен напускал на себя холодную отстраненность, если вообще замечал его. Удивительно, что, хотя погода стояла теплая и работа была так же тяжела, как и всегда, Мэтти не раздевался до брюк, как делал обычно, а оставался в рубашке и куртке. Стивен-то думал, что Мэтти не упустит возможности похвастаться новой татуировкой и продемонстрировать ее всей команде.

Вспомнив о татуировке, Стивен невольно перенесся мыслями в Японию. Что бы ни изменило их с Мэтти отношения, началось это там, в тот самый вечер в Нагасаки. Стивен жалел, что они попали в то проклятое место, что вообще сошли на берег, но ничего изменить было уже нельзя.

Мэтти совершенно переменился, и не только по отношению к Стивену. Если раньше он был сама жизнерадостность и уверенность, то теперь стал раздражительным и тревожным. Думая об этом, Стивен беспокоился, но на корабле всегда много работы, и ему было чем заняться, так что с каждым днем он волновался о Мэтти все меньше и меньше.

Капитан «Шарлотты» был все так же угрюм и мелочен, и никто не удивился, когда на Гавайях двое моряков сбежали, хотя Стивен огорчился, что один из них, парнишка примерно его лет, с которым он недавно подружился, ничего не сказал ему на прощание.

«Шарлотта» продолжала плыть по просторам Тихого океана, дул попутный ветер. Совсем скоро перед ними развернулся залив Сан-Франциско, и к этому времени Стивен уже решил, что, когда они причалят, он наймется на другой корабль.

Мэтти сделал все возможное, чтобы не встретиться со Стивеном, пока они пересекали залив, но все же Стивен решил, что в память о былых временах он отыщет Мэтти и попрощается. Он обыскал весь корабль, пока не обнаружил Мэтти, затаившегося в темноте трюма.

– Чего тебе? – спросил Мэтти прерывающимся взволнованным голосом, заметно вздрогнув при виде Стивена.

– Я ухожу с корабля, – ответил Стивен, изо всех сил стараясь не обращать внимания на резкость Мэтти. – Просто хотел попрощаться.

Стивен сделал шаг вперед, чтобы пожать Мэтти руку, но тот с безумным взглядом отшатнулся.

– Не подходи, – прошипел он, дико озираясь, и его глаза выкатывались из орбит и блестели, как у рыбы.

Стивен не знал, что сказать. Он смирился с тем, что они с Мэтти отдалились, но от такой грубости на глаза у него навернулись слезы.

– Да что с тобой? – выкрикнул Стивен. – С того самого вечера в Нагасаки ты сам не свой. Как же я жалею, что мы пошли в то гнусное место!

– Да! – сказал Мэтти запальчиво, в его глазах тоже стояли слезы. – Это я во всем виноват. Но откуда мне было знать?

– Знать что? – спросил Стивен. – Что тебя терзает?

Мэтти скривился, застонал и повернулся к Стивену, и тот поразился, насколько изменилось его лицо: бледное и осунувшееся, с такими запавшими глазами, что Мэтти почти невозможно было узнать.

– Господи, да в чем дело? – спросил Стивен. – Что случилось?

– А ты не знаешь? – сказал Мэтти. – Ты и впрямь не знаешь?

Во рту у Стивена пересохло. Образ демона из татуировочного притона в Нагасаки прокрался в его голову и раскалился до того, что он будто стоял перед глазами.

– Татуировка, – сказал Стивен. – Господи, Мэтти, это все татуировка? Покажи спину, Мэтти. Покажи!

– Мою спину? – спросил Мэтти. – Ты хочешь посмотреть на мою спину?

– Да! – ответил Стивен.

– Но у меня на спине ничего нет, – сказал Мэтти. – Разве ты не помнишь?

Стивен уставился на него в полном замешательстве.

– Мне уже собирались делать татуировку, – продолжил Мэтти, – когда ты вдруг ворвался, как одержимый, и потребовал, чтобы сначала ее сделали тебе.

– Мне? – сказал Стивен. – Но у меня нет татуировки.

– Нет, есть, – сказал Мэтти. – И она жуткая. Огромный демон с горящими глазами. И эта татуировщица – она только тронула твою спину красками, и они впитались ровно туда, куда нужно. Это была магия, Стиви, – колдовство. Увидав это, я передумал набивать себе того дракона, и мы ушли сразу же, как только твое странное состояние прошло.

– Что за чушь ты несешь? – закричал Стивен. – Если бы у меня была татуировка, я бы уж наверное об этом знал!

– Она у тебя на спине, Стиви. – Мэтти опустил взгляд и покачал головой. – И она шевелится, я сам видел.

– Чего?

– Я видел, как она шевелится, черт тебя раздери! – крикнул Мэтти, глядя на него блестящими глазами. – Так что не подходи!

– Да ты спятил! – Стивен сорвал с себя рубашку и повернулся к Мэтти спиной. – Нет у меня никакой татуировки! Гляди!

Стивен ждал ответа, но его не последовало. Когда он снова повернулся, Мэтти стоял, прижавшись к дальней стене, с еще более диким видом.

– Господи Иисусе, – бормотал он. – Боже ты мой. Господи Иисусе!

– Да в чем дело? – сказал Стивен. – Ты что, совсем…

И тут краем глаза Стивен заметил какое-то движение – и почувствовал его, словно кожу обожгло порывом сквозняка или появившимся из-за облаков солнцем. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что это за движение.

Взглянув на свой обнаженный торс, он увидел, как по нему, словно косяк разноцветных рыб, что-то прошмыгнуло, обогнуло левый бок и снова появилось из-под правой подмышки.

Стивен схватился за себя руками, пытаясь стряхнуть это что-то. Но оно ползало не поверх тела, а плавало по коже. Это была часть его плоти. Это была татуировка – двигающаяся татуировка. Это был демон, которого Стивен видел на стене того жуткого притона в Нагасаки.

– Мэтти, помоги! – крикнул Стивен.

Но Мэтти трясся от страха, указывая на татуировку, которая обогнула торс Стивена еще раз. Ошейники на цепи демона были теперь не пусты. В них болтались трое человек, беззвучно крича в мучениях: моряк, которого, как считали, смыло за борт штормом, и двое предполагаемых беглецов.

Демон прервал кружение и устроился у Стивена на груди, где начал разрастаться, все увеличиваясь, и руки Стивена стали теперь его руками, а на лице Стивена появились его жуткие горящие глаза и клыки. Мэтти закричал, но его крик получился беззвучным, и он присоединился к своим товарищам по команде, которых вытатуированный демон уже посадил на свою цепь.

Закончив, Теккерей вперил взгляд прямо в меня, будто бросая вызов: выкажу ли я страх? Но я не собирался доставлять ему такое удовольствие, хотя его рассказ и разбудил во мне тревогу, а сердце мое ухало в груди. Первой заговорила Кэти, ее голос чуть прерывался.

– Вы знаете так много историй, мистер Теккерей, – сказала она. – Вы писатель?

– Писатель? – Теккерей усмехнулся. – Кто, я? Нет, нет, мисс Кэти. Я моряк, только и всего.

– Откуда же вы берете все эти истории? – спросил я. – Кто их сочиняет, если не вы?

– У нас на корабле есть традиция развлекать друг друга такими рассказами, чтобы скоротать долгие часы в море. Моряки живут на самом краю общества, не совсем к нему принадлежа, но и не совсем отделившись. Это мир теней и переменчивого света, как и сам океан. Этот мир и порождает подобные истории.

В печной трубе жалобно завыл ветер.

– Вы говорите так, словно эти рассказы могут быть правдой, – сказал я.

Теккерей не ответил. Он взял стакан, но поднес его к губам не сразу.

– Ну же, – сказал я. – Мы юны, но не глупы.

– Море – это мир, который ни один человек не знает по-настоящему, как бы он ни утверждал обратное, – помолчав, сказал Теккерей. – Оно всегда меняется, всегда в движении. Оно живое, никогда не старится, но и не остается прежним. На просторах океана, в его сумрачных глубинах, на его блестящей поверхности есть вещи, о которых не упоминается ни в одной книге. О них говорят, приглушив голос, и эти рассказы передаются с корабля на корабль, от моряка моряку.

– Но ведь наверняка… – начал я.

Теккерей поднял руку, чтобы прервать меня.

– Ты скептик, Итан. Я это уважаю.

– Мне думается, я могу отличить выдумку от реальности, – сказал я.

– Говоришь, можешь? – ответил он. – Тогда ты мудрец.

Мне не слишком понравился его тон, и я надеялся, что выражение моего лица этого не выдало, но Теккерей, как обычно, только улыбнулся.

– А вы, мисс Кэти? – спросил он, поворачиваясь к моей сестре. – Что скажете вы?

– Ну… – Кэти прикусила губу и посмотрела на меня. – Итан, пожалуй, более уверен во всем, чем я. Я знаю, что это, наверное, глупо, но я надеюсь, что такие чудеса в мире существуют. Я думаю, миру нужны чудеса. – Она покраснела и хихикнула. – Даже если эти чудеса и ужасают.

– Это все замечательно, Кэт, – сказал я, – но…

– Не рассказать ли вам об еще одном таком чуде? – спросил Теккерей, не обращая на меня внимания и глядя на мою сестру с пренеприятной усмешкой. – Еще одном ужасающем чуде?

– Да… Пожалуйста. – Кэти заметно волновалась, румянец тут же сошел с ее лица.

– Что ж, хорошо, – Теккерей взглянул на меня, будто ожидая возражений, но я пожал плечами и просил его продолжать.

Мальчик в лодке

Три дня назад «Робак» отплыл с острова Фуэртевентура и теперь направлялся на запад. В Бискайском заливе его потрепало – пришлось пристать на Канарах, чтобы устранить мелкие поломки, прежде чем идти на Багамы с полным трюмом припасов для колонистов Вест-Индии.

Дэви Лонгман занял свое любимое место: забрался наверх в воронье гнездо^[4] и обозревал дальний горизонт. Капитан приказал ему исправно следить, не появятся ли другие корабли, ведь всем было известно, что эти воды кишат пиратами.

Зоркостью Дэви превосходил многих, так что эту работу ему поручали часто. Он оглядывал весь океан и подносил к глазу подзорную трубу, только если замечал что-нибудь заслуживающее внимания.

Так случилось и сейчас, когда в паре миль впереди острый глаз Дэви выхватил среди волн какие-то очертания. Он не стал бить тревогу, потому что даже с такого расстояния было ясно, что это не пиратский корабль.

В подзорную трубу Дэви увидел, что это маленькая лодка, одиноко дрейфующая в открытом океане, быстро окинул взглядом горизонт в поисках суши, или корабля, или хотя бы обломков, которые могли бы объяснить, откуда лодка взялась, но вокруг простирался только водный простор и ничего более.

Океан был в благодушном настроении, но все же лодка резко поднималась и опускалась, каждые несколько секунд исчезая за волнами из виду. Дэви не сразу разглядел, что в ней кто-то есть, а разглядев, едва поверил увиденному в подзорную трубу. Он спустился по такелажу вниз так быстро, как только мог.

– Капитан, там мальчик, – сказал Дэви, взбежав на шканцы^[5] и тяжело дыша. – Там впереди лодка, а в ней – маленький мальчик.

Лавируя, «Робак» подошел к лодочке, и верно: вот он – мальчик не старше восьми лет, глядит снизу вверх на Дэви и остальных членов команды.

По приказу капитана несколько человек спустились по корпусу корабля и подняли мальчика на борт, а затем, привязав к лодке фал^[6], втащили и ее. На расспросы мальчик не отвечал, и капитан надеялся, что лодка подскажет, откуда он взялся.

Эта лодка была довольно необычная: слишком мала для спасательной шлюпки или баркаса. Она больше подходила для плавания по озеру, чем по океану, но вместо названия на обеих сторонах ее носовой части был нарисован странный глаз.

Что до самого мальчика, то никогда еще Дэви не видел такого серьезного паренька; хотя, учитывая обстоятельства и то, что он один затерялся в море в таком нежном возрасте, это, пожалуй, было неудивительно. У него была копна светлых, как спелая пшеница, волос и такое печальное выражение лица, которое растопило бы сердце самого строгого таможенника. К удивлению Дэви, мальчик не расплакался от страха, облегчения или воспоминания об ужасном происшествии, из-за которого его вынесло в открытый океан.

Капитан, добрый и мягкий человек, снова попытался спросить мальчика, что произошло, но тот молчал, переводя взгляд больших блестящих глаз с одного члена команды на другого.

Первый помощник предположил, что мальчик, возможно, не англичанин и не понимает капитана, и тот задал свой вопрос на французском, но ответа по-прежнему не последовало.

Как известно, всякий корабль подобен острову, где живут люди всех национальностей, и «Робак» не был исключением. Тут были испанец, говоривший на своем языке и немного на португальском, а также ирландец и поляк, но их старания тоже не увенчались успехом, и тогда капитан прибегнул даже к помощи юнги, и тот попробовал применить те немногие знания родного языка, на котором говорил, пока его не продали на Невольничьем Берегу. Но мальчик все так же молчал.

Дэви, как и все остальные на борту, был уверен, что бедняга, должно быть, единственный, кто остался в живых после ужасного крушения или после того, как корабль потопил шторм, и что обстоятельства происшествия так потрясли мальчика, что он не оправился до сих пор. Что бы там ни случилось, маленький и хрупкий потерпевший произвел на команду поразительное впечатление.

В команде «Робака» были моряки, которые, если их разозлить, не преминули бы пырнуть товарища по команде свайкой^[7] в печенку, и Дэви дивился, что теперь эти матерые морские волки возились с мальчиком, будто с собственным сыном, – так им хотелось, чтобы он улыбнулся; но все без толку.

В конце концов капитан велел всем вернуться к работе: пусть бедняга привыкнет к обстановке, а там, когда отойдет от потрясения, может, и заговорит. Мальчик заглядывал всем в лица все с тем же скорбным выражением, но моряки нехотя отошли от него, и тогда он направился к плотнику.

Ладлоу был похож на огромного медведя: половину его лица скрывала черная кудлатая борода, обществу товарищей по команде он предпочитал общество своих инструментов и все свои чувства берег для дерева.

Но, как и в случае с остальными моряками, при виде маленького пассажира огрубевшее сердце плотника смягчилось, и он с радостью позволил мальчику подойти и понаблюдать за своей работой – если бы то же сделал Дэви или кто-то из остальных, он бы только ругнулся сквозь зубы.

Ладлоу ремонтировал участок фальшборта. Дэви заметил, что мальчик пристально наблюдает за тем, что делает плотник. Его глаза будто светились от восхищения и любопытства при каждом движении рук Ладлоу, и вдруг случилось нечто потрясающее: мальчик улыбнулся.

Плотник орудовал долотом, мастеря шиповое соединение^[8], как вдруг поднял голову и увидел мальчика – перемена в его лице зачаровала Ладлоу, словно в пасмурный день показалось солнце. Однако эта потеря сосредоточенности имела болезненные последствия: заточенный конец инструмента чиркнул по поверхности дерева и вгрызся в руку плотника у основания большого пальца.

Неудивительно, что Ладлоу, обильно ругаясь, отбросил долото и сжал порезанную кисть, из которой струилась кровь. Он шипел и морщился от боли и проклинал собственную глупость.

Ничего примечательного в этом не было. Все плотники время от времени ранятся, и Ладлоу повел себя как любой другой человек в подобных обстоятельствах. Нет, примечательно было другое: Дэви и остальные побросали работу и уставились на плотника вовсе не из-за его поведения, а из-за того, как повел себя мальчик.

Он стоял перед плотником, запрокинув голову, и смеялся так, будто перед ним разыгрывали представление Панч и Джуди^[9]. Поднявшись на борт, он ни разу не раскрыл рта, а теперь его детский смех звенел по всему кораблю словно колокольчик.

Такой чистый, такой радостный – будто на палубу спустился сонм ангелов. Дэви чувствовал, как смех проникает в тело и вся душа отзывается на его песню. Спустя несколько секунд хохотала вся команда от трюма до марселей^[10].

Плотник, нахмурившись, наблюдал, как мальчик, а за ним и вся команда смеется над его бедой, но вскоре даже он не смог противиться этому заразительному смеху. С руки Ладлоу капала кровь, но он запрокинул голову и тоже засмеялся вместе со всеми.

Дэви удивился, что суровый плотник так легко отнесся и к происшествию, и к веселости мальчика, и команда решила, что он – весьма жизнерадостная душа, ниспосланная им Богом, и от его присутствия на сердце у всех полегчало.

Приглядывать за мальчиком выпало Дэви, который прежде, до этого неожиданного появления, был самым юным из моряков. Капитан вверил мальчика его попечению и приказал проследить, чтобы с тем ничего не случилось.

Такая работа была Дэви не слишком по душе, ведь он не был склонен нянчиться с малышами, пусть мальчик и приводил в восхищение всю команду. Но, как и полагается любому моряку во время плавания, Дэви исполнил приказ.

Дэви замечал, что куда бы ни шел мальчик, его всегда встречали радостной ухмылкой, смехом или трепали по волосам, и это внимание вознаграждалось улыбкой, его замечательной теплой улыбкой. Даже солнце сияло ярче, когда он улыбался, и все, кто видел эту улыбку, поневоле бросали свои дела и купались в ее лучистом свете.

Если бы к мальчику не относились с такой приязнью, капитан не спускал бы команде разлада, который он вносил своим появлением. Раньше моряки выполняли свою работу споро, но теперь они то и дело теряли сосредоточенность и становились жертвами разного рода глупых происшествий, спотыкаясь и наталкиваясь на что-нибудь, как клоуны на весенней ярмарке.

Но что бы ни случалось и сколько бы шишек ни набили падавшие, проклятия быстро сменялись весельем, когда мальчик открывал рот и смеялся своим хрустальным смехом, будто все это устраивали ему на потеху.

Только плотник, казалось, был не столь очарован присутствием мальчика, хотя и смеялся заодно с товарищами. Но Дэви видел, что, как бы Ладлоу ни держался за живот и ни хлопал себя по ляжкам, глаза у него не смеялись. И мальчик видел тоже.

Это отсутствие воодушевления ни в коей мере не отвратило мальчика от общества плотника – совсем наоборот. Его будто тянуло к Ладлоу, хотя тому явно было не по себе. Ладлоу же стал рассеянным и в своей рассеянности потерял сноровку.

Однажды Дэви со своим подопечным проходили мимо плотника, пилившего доску. Они подошли ближе, и Дэви увидел на лбу у Ладлоу капельки пота, словно он изо всех сил пытался сосредоточиться на работе, и выражение облегчения на его лице, когда мальчик решил пройти мимо, не взглянув на него.

Дэви последовал было за мальчиком, как вдруг плотник закричал от боли. Дэви повернулся и увидел, что Ладлоу сжимает свою левую руку, которую, должно быть, поранил пилой. Он стонал и невнятно бормотал, а потом упал на колени, нашаривая что-то в опилках.

Дэви собирался подойти ближе, но тут Ладлоу нашел то, что искал. Это был его большой палец; пила прошла сквозь плоть и начисто отрезала его. Как только Дэви понял, что произошло, и вместе с остальными поспешил бедняге на помощь, смех мальчика вдруг раздался вновь.

Все обернулись к нему в изумлении. Не может ведь он смеяться над тем, как человек отсек себе палец: да, он маленький, но должен же понимать такие вещи! И хоть Дэви и отвечал за безопасность мальчика, теперь он сжал кулаки и двинулся к нему, не зная, что будет делать, но зная, что хочет остановить этот смех.

Но не успел Дэви сделать и трех шагов, как смехом разразился моряк справа от него. Потом еще один, и еще. Вскоре Дэви увидел, что все пытаются удержаться от смеха, но с переменным успехом. У него самого получалось не лучше: мышцы лица сами растягивались в ухмылке, а смех бился в горле, как попавшая в силок птица. Он будто не мог не смеяться.

Хуже всего, однако, было видеть, как плотник, безудержно хохоча вопреки боли, стоит на коленях и широко раскрытыми от ужаса глазами глядит на отрезанный палец.

Теперь Дэви и всей команде «Робака», как и бедняге-плотнику, было не по себе. Ладлоу стал совсем нелюдимым, бубнил что-то себе под нос и баюкал перевязанную руку, которую никому не позволял осмотреть. Мальчик, которого они прежде считали хрупким и теплым солнечным лучиком, оказался жестоким проклятием.

Моряк из Кента по фамилии Смоллет упал за борт, запутавшись ногой в веревке, привязанной к бизань-мачте^[11]. Он повис в трех футах от поверхности воды, но веревка остановила его падение с таким рывком, что он сломал ногу и снова и снова бился о корпус, пока его не втащили на палубу, искалеченного настолько, что помочь ему было уже ничем нельзя. Он умер той же ночью.

Затем ирландец Коннолли, умевший лазать по вантам с кошачьей грацией, которой завидовали все моряки, свалился с грот-русленя^[12] и сломал на выбленках^[13] шею, повиснув как муха в паутине, а мальчик все смеялся своим переливчатым смехом.

Временами Дэви замечал, как товарищи по команде оборачиваются с таким видом, будто хотят ударить мальчика, но, увидев его круглое ангельское личико и заслышав его приятный смех, они не могли причинить ему вред, как не причинили бы вреда собственному ребенку.

Наконец Дэви увидел, как капитан беседует с несколькими моряками, и, когда мальчик отвлекся, капитан сказал Дэви, что им всем нужно поговорить так, чтобы он не мог прервать их или околдовать своими чарами.

С очень серьезным лицом капитан протянул Дэви ключ и велел отвести мальчика в каюту, захлопнуть за ним дверь, запереть и вернуться на палубу.

Дэви сделал, как было приказано, и мальчик, не подозревая, по-видимому, об обмане, вошел в каюту без малейшего сопротивления и безропотно позволил себя запереть. Дэви думал, что мальчик по крайней мере попытается открыть дверь, но тот ничего подобного не сделал. Дэви присоединился к товарищам, которых капитан собрал вокруг себя, чтобы каждый мог открыто высказать, что он думает о мальчике.

– С ним нужно кончать, – немедленно сказал один из моряков постарше. – С ним нужно кончать, помяните мое слово.

– Нельзя убить мальчишку только потому, что он смеется когда не надо, – ответил капитан. – Мы ведь не дикари!

– При всем уважении, сэр, дело не в том, что он смеется, и вы это знаете, – сказал моряк по имени Бикер. – Он же не просто смеется. Это из-за него происходит всякое. Он дьявол, и с ним нужно кончать.

Как только прозвучали эти слова, Дэви понял: так оно и есть, хотя сам он, возможно, не нашел бы в себе сил признаться в подобной мысли другим. Он видел, что и остальные это осознали.

– Если он обычный мальчик, то я – Дева Мария, – сказал Бикер. – Убить его – не преступление. Да и кто кроме нас знает о нем? – Он хлопнул ладонью по мачте. – Убьем его, и дело с концом.

Послышались возгласы согласия.

– Распоряжаюсь здесь я! – сказал капитан. – И на корабле все будет по-моему.

– Да, сэр, – сказал Бикер угрюмо. – Прошу прощения, сэр.

Капитан глубоко вздохнул и заговорил снова, теперь уже тихим голосом, в котором слышались нотки грусти.

– Если я соглашусь на такой план, то мы все должны согласиться. Неважно, кто приведет его в исполнение, убийцами станут все. Вы готовы пойти на это?

– Да, – помолчав, отозвались стоявшие на палубе моряки.

Капитан с трудом сглотнул.

– Что ж, полагаю, совершить убийство должен я. Не годится требовать от вас взять на душу такой тяжкий грех.

– Я сделаю это, сэр, – сказал Бикер. – Это же я предложил. Вы добрый человек, сэр, вы не сможете убить. Ну а для меня это будет не впервой, и если уж мне дорога в ад – а это наверняка так и есть, – то мне все едино.

Капитан, не в силах взглянуть Бикеру в глаза, мрачно кивнул.

– Хорошо, – сказал он, протягивая ему ключ. – Но сделай это быстро.

– Слушаюсь, капитан, – ответил Бикер, уже направляясь к двери в каюту.

Когда каюта была отперта, Дэви увидел стоящего в дверном проеме мальчика – тот будто ждал Бикера и не пытался сопротивляться, когда его схватили и выволокли на палубу.

Моряки, с такой готовностью согласившиеся на злодеяние, теперь, казалось, не слишком хотели наблюдать, как оно свершится, они переминались с ноги на ногу и глядели в море, или на свои ноги, или вверх на паруса – куда угодно, только не на мальчика.

Бикер поднял веревку, привычным движением быстро завязал булинь^[14] и пару раз проверил его, прежде чем повернуться к мальчику, который смотрел на него с восхищением.

Бикер бросил на остальных взгляд, который они встретили с трудом. Он взялся за петлю и облизал сухие губы. Но когда веревка оплела шею мальчика, Дэви увидел, что тот не боится, а улыбается.

– Бикер! – закричал моряк рядом с Дэви. – Осторожно!

Тяжелый деревянный блок из такелажа грот-мачты пронесся в воздухе на длинной веревке, и его скорости было достаточно, чтобы пробить стену. Бикер отступил и ухмыльнулся, когда деревяшка пролетела мимо.

Но ухмылялся он недолго: другой блок, такой же тяжелый, как и первый, вскользь ударил Бикера по затылку, отчего он крутанулся, а летящая обратно первая деревяшка с размаху угодила ему по лицу – Бикер распластался на палубе, а голова его раскололась, как яйцо.

Мальчик засмеялся своим волшебным хрустальным смехом, а за ним – Дэви и прочие, хотя все они в ужасе смотрели на разбитое лицо Бикера, в котором невозможно было узнать человека, стоявшего перед ними всего несколько мгновений назад. В нем вообще невозможно было узнать человека.

И вот, когда все они, задыхаясь, покатывались со смеху, несмотря на смятение, страх и гнев, корабль вдруг накренился, раздался жуткий треск дерева, и они сразу поняли, что наскочили на подводный риф или камни.

Мальчика, казалось, не беспокоило, что корабль закачался, застонал и дал течь, а стоявшие с ним рядом моряки тем временем хохотали как сумасшедшие.

Грота-штаг^[15] лопнул, словно нитка, и освободившаяся стеньга^[16] рухнула на палубу, убив четырех человек наповал. Оставшиеся продолжали хохотать, хоть и сопротивлялись смеху так сильно, что по щекам текли слезы.

Корабль словно ожил: веревки сами обвивались вокруг шей, а деревянные обломки впивались и вонзались в тела, как вертел в тушу. Вся конструкция корабля рассыпалась вокруг моряков, покалечив многих, в том числе и Дэви, и затем обрушилась в бурлящее море, увлекая за собой команду.

Здоровой рукой Дэви удалось ухватиться за проплывающий мимо рангоут^[17], холодная вода притупила боль в сломанных ногах. Когда его хватка стала ослабевать, а лицо – погружаться под воду, неподалеку послышался какой-то звук и, повернув голову, Дэви увидел, что одна лодка все-таки пережила крушение. В ней кто-то был. Сердце Дэви тут же наполнилось надеждой, и он окликнул человека в лодке, но его радость была недолгой.

Это была та странная лодочка, в которой они обнаружили мальчика, и на Дэви сейчас глядело именно его лицо. Мальчик на миг улыбнулся, и его лицо снова приняло то печальное выражение, как когда его подобрал «Робак».

Последним, что увидел Дэви, пока не разжалась его рука и пока он не ушел под воду, был мальчик в лодке, которую относило от обломков «Робака» в широкий океанский простор.

* * *

По подоконнику скользнула ветка, ее сучья нетерпеливо забарабанили по стеклу, словно костяные пальцы, и от этого звука мы с Кэти подпрыгнули. Теккерей откинулся назад и ухмыльнулся, но вдруг погрустнел.

– Утонуть… – Он вздохнул. – Чудовищная смерть, уж вы мне поверьте.

Он произнес эти слова с чувством, которое заставило меня смягчиться, и я подумал: может, так погиб его товарищ. Рассказчик снова наполнил стакан и уставился на меня странным пронизывающим взглядом, от которого я беспокойно поежился. Меня злило, что из-за этого заносчивого юнца я чувствовал себя незрелым мальчишкой.

– Ночь тянется, – сказал Теккерей, – а вашего отца все не видно. Надеюсь, ничего плохого с ним не случилось.

Слова эти прозвучали своеобразно: никто бы не сказал, что он желает отцу зла, но и сказать, что он очень уж печется об отцовском благополучии, тоже было нельзя.

– Вы любите отца? – спросил Теккерей.

– Разумеется! – ответил я. – Какой ребенок не любит?

– Напуганный ребенок, – сказал он. – Ребенок жестокого и дурного отца.

Разозлившись, я вскочил на ноги, но Теккерей и бровью не повел и смотрел в свой стакан, а не на меня.

– Как вы смеете являться сюда и оскорблять нашего отца в нашем доме?! – выкрикнул я.

– Я не знаком с твоим отцом, Итан, – сказал Теккерей. – Ты спросил, всегда ли ребенок любит своего отца, и я ответил. Если ты принимаешь этот ответ на свой счет, я тут ни при чем.

– Я ничего не принимаю, – сказал я. Кэти смотрела на меня полными слез глазами.

– Тогда все в порядке, – сказал Теккерей.

Но мне были не по душе ни его вопросы, ни его напоминание об отсутствии отца, и я ужасно жалел, что вообще впустил Теккерея: ведь я знал, что выставить его будет трудно. Теккерей словно прочел мои мысли.

– Пожалуй, мне пора идти, – сказал он, допивая свой ром.

– Нет, – сказала Кэти. – Шторм все еще бушует. И речи быть не может, правда, Итан?

– Конечно нет, – согласился я без особенного воодушевления.

Выгонять человека на улицу в такую непогоду и правда непростительно – даже человека такого до странности неприятного, как Теккерей.

– Вы знаете еще истории, мистер Теккерей? – спросила Кэти.

– Знаю, – сказал он. – Историй у меня предостаточно. О чем вы хотите послушать?

– Можете ли вы рассказать о морских чудищах? – выпалила Кэти, совершенно не замечая исходившей от этого незнакомца опасности.

– О чудищах, значит? – Он поднес руку ко лбу, и один его глаз жутковатым образом скрылся за татуировкой на тыльной стороне его ладони, тоже глазом. – Дайте-ка сообразить. – Я мог поклясться, что оба глаза, и настоящий, и вытатуированный, моргнули. – Что ж. Историй о морском змее, кракене или ком-то подобном я не знаю, но могу рассказать о другом жутком существе, которое поднялось из морских глубин и погубило одно судно.

– Это был гигантский кальмар? – спросила Кэти.

Теккерей покачал головой и улыбнулся.

– Не совсем. Мой рассказ об улитке.

– Улитке? – переспросил я, подняв бровь. Кэти слегка приуныла, и я не сдержал удовлетворенной усмешки.

– Ну… Улитка, конечно, была не одна, – сказал Теккерей. – И это не простая улитка. Но обо всем по порядку…

Фауна

Отец Джорджа Нортона, богатый человек и герой флота, с успехом приложил недюжинную энергию и военную сноровку к коммерческому делу и создал торговую империю, которой почти не было равных. И хотя пятнадцатилетний Джордж был в семье самым младшим, ему казалось естественным, что на него возлагают надежды.

Однако Джордж неизменно разочаровывал родителя. Два его старших брата унаследовали отцовскую отвагу и грубую расчетливость – черты, которыми Джордж, к несчастью, не обладал вовсе. Его интересовало совершенно другое.

Он был одержим миром природы, в особенности (из-за своей собственной природы) меньшими и неприметными представителями фауны – животного царства, и уже собрал внушительную коллекцию беспозвоночных. Ящики его стола были набиты жуками, а шкафчики – мотыльками и бабочками, которых Джордж приколол к доскам и аккуратным наклонным почерком вывел названия.

Особенно его интересовали улитки, чьи панцири он хранил в коробках, и страница за страницей зарисовывал их узоры. Однажды отец даже в шутку предположил, что Джордж проявляет к «этим проклятым слизням» больший интерес, чем к собственной семье. Но Джордж не засмеялся.

В отличие от братьев, которые хотели для себя бурной жизни, Джордж мечтал о жизни сельского священника, полагая, что подобное существование позволит ему посвящать исследованиям достаточно времени. Он провел много счастливых часов, безмятежно представляя себе свое будущее: дом, жену, детей, которых он будет подбрасывать на коленях, и толстый, в кожаном переплете, научный труд о моллюсках, который он опубликует и который его современники примут с восторгом. Но отец Джорджа не потерпел бы таких фантазий.

Не успел Джордж и глазом моргнуть, как отец уже сообщал ему, что употребил свое немалое влияние и устроил его на одно из торговых судов, которое перевозит товары по всему свету.

Со слезами на глазах Джордж умолял отца переменить мнение, недвусмысленно объясняя, что с таким хрупким здоровьем, как у него, совершенно невозможно вести подобную жизнь. В ответ отец расхохотался и хлопнул его по спине со словами: «Парень, это тебя закалит!».

Джордж, однако, предполагал, что это его умертвит, и предчувствие скорой погибели не покидало его, пока его везли в лодке к «Стрижу», причалившему в Плимутском порту несколько недель назад. Никто и никогда не восходил на эшафот в день собственной казни, испытывая тот ужас, с которым Джордж взбирался на борт судна.

Его первое путешествие не было удачным. Через несколько дней после того, как «Стриж» отплыл от Гаити, разразился шторм. Капитан сделал все возможное, и, если бы не его мастерство, корабль наверняка пошел бы ко дну со всей командой. Троих моряков смыло за борт, один упал с такелажа и сломал шею. Многие из тех, кто уцелел, залечивали раны.

Сам Джордж во время шторма свалился с жестоким приступом морской болезни, которую усугубило то, что товарищи по лазарету ему совсем не сочувствовали. Пока команда отважно сражалась со штормом, Джордж дрожал на койке, надеясь переждать его в укрытии и слезно молясь о том, чтобы оказаться среди выживших.

И он выжил. Корабль, однако, изрядно пострадал. Грот-мачта сломалась пополам, а штурвал почти вырвало с мясом. Морская вода просочилась в трюмы и испортила запасы продовольствия; большие бочки и мелкие бочонки раскололись и растрескались, а их содержимое растеклось зловонными лужами. Все это не имело бы значения – ведь до порта оставалось недалеко, – но штурвал был сломан, и их бесцельно несло в незнакомые воды.

Когда Джордж оправился настолько, чтобы выбраться на палубу, он увидел, что дела плохи. Команда пребывала в скверном настроении, что было объяснимо. Над ними грустно повисли изодранные паруса, а на море до самого горизонта стоял штиль.

Подойдя к фальшборту и выглянув за него, Джордж понял, что все гораздо хуже. Корабль застрял в огромном скоплении водорослей.

Водоросли эти имели тошнотворно-зеленый цвет, а их масса была настолько плотной, что они легко выдержали бы вес Джорджа, вздумай он на них встать.

Не успел он представить себе эту картину, как от плавучих водорослей донесся отвратительный запах – непонятное мерзкое зловоние, от которого Джорджа тут же вырвало. Рядом стояли двое моряков, и Джордж ждал, что они высмеют его слабость, как это неоднократно случалось за время плавания, но те смотрели на водоросли с выражением ужаса на лицах.

Раньше Джорджа ободряло, что, какие бы трудности ни встретились им на пути – будь то штормы или мели, – команда никогда не теряла головы, но теперь, когда стало ясно, что перед ними нечто новое, нечто, чего все они боялись не меньше его, он содрогнулся. Корабль пострадал во время шторма, ветра не было, и водоросли взяли их в плен. Оставалось только чинить все, что поддавалось ремонту, и надеяться на скорое прибытие помощи.

Они попытались высвободить корпус корабля из окружившего его скопления растительности, но без толку. Несколько моряков спустились на веревке вниз, но, сколько ни рубили скользкие стебли, водорослям все было нипочем, и корабль так и остался в ловушке. Все, что им оставалось, – молиться о сильном ветре, который вырвал бы их из пут, но никакого ветра пока не предвиделось.

И тут, снова взглянув на водоросли, Джордж заметил, что на них сидит нечто странное. С ловкостью и пренебрежением к собственной безопасности, которые удивили всех, кто когда-либо наблюдал неуклюжие и смехотворные попытки Джорджа лазить по вантам, он привязал веревку к поручню и, крепко за нее ухватившись, перемахнул через фальшборт и спустился по корпусу вниз. У него получилось дотянуться до странного предмета, схватить его и проворно взобраться обратно.

Капитан был поражен.

– Никогда бы не подумал, что доживу до того дня, когда ты станешь похож на моряка, – сказал он. – Не будь ты сыном своего отца, я бы оставил тебя в последнем порту, и скатертью дорожка.

Увидев, что все вокруг смотрят на него с ухмылками, Джордж нахмурился.

– Так в чем же дело? – спросил капитан. – Отчего ты помчался на всех парусах?

Джордж переводил взгляд с одного лица на другое, а затем показал всем существо – держа его за панцирь.

– Это улитка, сэр, – сказал он. – Какая-то морская улитка. Я думаю, что это, возможно, новый вид, и…

Но договорить ему не удалось – вернее, он договорил, но его слова потонули в хохоте команды. Они хлопали себя по ногам, они показывали пальцем, они гоготали, а потом развернулись и ушли.

Джордж сжал губы и сдержал слезы, которые жгли глаза. Он посмотрел на улитку. Это совершенно точно было морское создание, похожее на обычную улитку-трубача, но необычного размера. Она была огромная: раковина величиной с шар для кегельбана свернута в пологую спираль и покрыта узором из бледных розовых и серых полос.

Ребенком Джордж часто видел моллюсков в бассейнах, оставленных приливом среди камней на Корнуолльском побережье, однако, в отличие от них, у этого существа не было водонепроницаемой заслонки, и оно больше напоминало сухопутных улиток, которых Джордж коллекционировал дома.

Проходивший мимо моряк посмотрел на Джорджа и фыркнул.

– Дай-ка посмотреть на твою улитку, парень, – сказал он.

Джордж нехотя протянул ему улитку. Моряк подался вперед, чтобы рассмотреть беззащитное существо как следует, и не устоял перед искушением дотронуться до его сокращающейся плоти.

Как только его палец коснулся улитки, моряк взвыл от боли и отдернул руку, сжимая палец другой рукой и никого к себе не подпуская. Когда бедняга наконец позволил остальным приблизиться и помочь ему, они в изумлении увидели, что кончик его пальца лишился мяса до самого конца первой фаланги. Кровь сгустками выходила из раны и падала на выгоревшую палубу.

Все, как один, обернулись к Джорджу, который по-прежнему держал улитку в руках, и ее пропитанная кровью плоть омерзительно подергивалась. Джордж вышел из оцепенения и выронил улитку на палубу, где она с ужасающим проворством перевернулась и поползла прочь, оставляя за собой багровый след.

Капитан уже заподозрил неладное и сошел со шканцев выяснить, что стряслось. Он быстро и хладнокровно взглянул на искалеченный палец, на испуганные лица свидетелей сцены и, наконец, на уползающее существо. Потом шагнул вперед и что есть силы наступил на улитку каблуком сапога.

Диковинная раковина хрустнула, и Джордж закричал, но никогда еще он не видел ни на чьем лице такого отвращения, какое было написано на лице капитана, когда тот убрал ногу и посмотрел на раздавленное гадкое существо. То же выражение было и на лицах остальных.

Ведь, по правде говоря, тварь, лежавшая среди обломков раковины, больше походила не на моллюска, а на товар мясника: сырое мясо или требуху.

– Видишь, что ты натворил, бестолочь? – хрипло рявкнул капитан, а затем повернулся к команде и приказал всем возвращаться к работе. С некоторым удовлетворением Джордж отметил, что капитан направился к своей каюте быстрее обычного. Этот неотесанный человек, кажется, нашел достойного соперника – в улитке.

Пострадавший моряк сыпал проклятиями, рана сильно кровоточила, и судовой врач увел его, чтобы довершить начатое улиткой и ампутировать палец. Только Джордж не мог отвести восхищенного взгляда от раздавленной улитки и думал, каким ценным экземпляром его коллекции она могла бы стать.

– Убери эту дрянь, Нортон, – сказал старший помощник, проходя мимо.

Но они еще не поняли – хотя это ничего бы не изменило, – что ужасная улитка была не единственной и что в массе водорослей, опутавшей «Стрижа», жила целая колония этих моллюсков.

Вскоре на палубе одна за другой стали появляться другие улитки, и Джордж был не единственным, кто догадался, что их, как пчел нектар, привлекала кровь из поврежденного пальца и размазанные по палубе останки.

Джорджа это привело в восторг; остальным же этот восторг был так же противен, как и сами улитки. Старпом уличил Джорджа в попытке спрятать одного из моллюсков в ящик, и капитан сказал, что, если такое повторится, Джорджа выпорют, кем бы там ни был его отец.

Сначала, когда улитки медленно переваливались через фальшборт, морякам приказывали сдергивать их, не касаясь плоти, и выбрасывать обратно в море. Капитану – да и всем остальным – явно не хотелось, чтобы одну из них снова размазали по палубе.

Однако улиток на борту становилось все больше и больше, и Джордж стал задаваться вопросом: что, если этот прием просто позволяет им возвращаться? Он уже хотел было поделиться со всеми своей озабоченностью, как вдруг ему в голову пришла мысль о том, как упрочить свое положение в команде. И вообще-то, думал Джордж, он вполне может стать героем.

Джордж поговорил с коком. Сперва тот отверг его идею, но чем больше Джордж говорил, тем больше кок убеждался, что в этом что-то есть: в улитках и правда полно мяса. Быстрый эксперимент с кастрюлей кипящей воды – и кок сдался.

Он поговорил со старшим помощником и столкнулся с тем же скепсисом, какой испытал сам, но затем приготовил улитку и предложил старпому на пробу. Ведь едят же французы улиток, сказал он. Ведь едят же британцы моллюсков и мидий и им подобных?

Джордж как раз подошел, когда кок завершал речь, держа перед собой тарелку с улиткой, которую он приготовил в небольшом количестве масла с чесноком.

Стапом поморщился, но кок засмеялся и сказал, что это хороший способ отомстить кровожадным тварям. Поддавшись на его уговоры, старпом осторожно взял кусочек мяса, понюхал и нехотя откусил. Джордж был уверен, что он тут же выплюнет все на палубу, но нахмуренные брови старпома удивленно поднялись: он явно смаковал блюдо.

Уговаривать его съесть побольше не понадобилось, и он с готовностью согласился с коком, что на вкус улитка напоминала нечто среднее между самым сочным стейком из семги и нежнейшим ягненком, какие только можно себе вообразить. Казалось, команде «Стрижа» больше не придется беспокоиться о продовольствии: у них появились нескончаемые запасы мяса.

Остальные поначалу проявили тот же скепсис, что и старпом, но, когда они попробовали блюдо, все сомнения были отброшены, и даже бедняга с обглоданным пальцем вскоре с аппетитом жевал сородича напавшей на него улитки.

Труднее всего было убедить капитана. При мысли о поедании улиток у него начинались рвотные позывы, но и его отвращение исчезло, как только он наконец решился их попробовать.

В тот вечер Джордж и все остальные пировали улитками, и каждый ел как король. Кок великодушно воздал Джорджу должное за идею, и все одобрительно улюлюкали и хлопали его по спине. Еще никогда в жизни он не получал такого признания, и ему было приятно.

Они наелись до отвала, и впервые с того времени, как корабль вышел из порта, Джордж отправился в койку без малейшего намека на голод и уснул блаженно, глубоко и по-детски беззаботно.

Той ночью Джорджу приснился прекрасный и яркий сон: он женился на старшей из сестер Харрис из Уэймута, на которую не раз заглядывался.

Во сне он был викарием в сельском приходе, они с семьей жили в чудном доме на окраине очаровательной деревушки, розовощекие жители приподнимали шляпы и говорили им «Утро доброе», сам он готовил проповедь в тени яблони, а его маленькие сын и дочка весело играли на солнышке.

С раскрытой Библией на коленях он раздумывал, какой отрывок взять за основу проповеди, как вдруг уголком глаза заметил какое-то движение.

На растущую рядом розу с кипенно-белыми лепестками набросилась огромная улитка, она откусывала от стебля листья и бутоны, и те падали на землю.

Рассердившись, Джордж потянулся к улитке, но как только он дотронулся до нее, она впилась в его пальцы, пожирая плоть, и по руке, забрызгав страницы его Библии, заструилась кровь. Он закричал от боли и проснулся.

Но крик не смолк.

Джордж чувствовал себя медведем, которого разбудили посреди зимней спячки. Несколько секунд он не мог сообразить, где находится, и, топчась в темноте, больно ударился головой о перекладину.

Снова раздался крик, затем еще один. Звуки доносились из разных частей корабля, и Джордж слышал, как наверху, на палубе, бегают люди. К нему подошел мальчик с соседней койки; он нес фонарь, в свете которого было видно, что глаза у него испуганные.

– Что там такое? – спросил он.

В горле у Джорджа так пересохло, что он не смог заговорить, а только потряс в ответ головой. Но тут он кое-что увидел на перекладине за спиной мальчика с фонарем и сразу понял, отчего все кричат.

Джордж показал пальцем, и мальчик обернулся. По дереву медленно, но верно ползла улитка, и, быстро оглядевшись, они увидели, что вокруг их было очень, очень много.

Послышался очередной крик, и стало до жути ясно, что, пока они спали, эти существа всё забирались на борт, и, поскольку сдерживали их только вахтенные, улитки заполонили корабль.

Раньше, когда моряки смотрели на улиток как на еду, такое изобилие только радовало, теперь же оно обернулось кошмаром. Съев улиток, они немного обуздали страх и мысленно вернули себе причитающееся место в иерархии. Но теперь им снова напомнили, что не только улитки стали пищей для команды, но и команда служит пищей для улиток. Моллюски пробрались на корабль с единственной целью – поживиться человеческой плотью.

Джордж и его сосед решили выйти из заточения кубрика и подняться на палубу – там хотя бы больше света. Зрелище, которое предстало их глазам наверху, напоминало сцену из ада.

Повсюду были люди с ужасными ранами на руках и лицах, люди, которые проснулись оттого, что улитки пожирали их заживо. Однако им, можно сказать, повезло.

Около люка, прикрытого куском парусины, лежали двое моряков, пострадавших от нападения кровожадных существ. Должно быть, улитки повредили жизненно важные органы или артерии или, возможно, вызвали смертельное потрясение; так или иначе, эти двое были попросту мертвы.

Заплаканному мальчику поручили отгонять улиток, чтобы они не пожирали трупы. Правда, с задачей он справлялся не слишком успешно: Джордж заметил, что под парусиной что-то шевелится.

Несмотря на изнеможение, подавленный мальчик набрасывался на улиток и бил их кофель-нагелем^[18]. Но, хотя у них и не было преимущества в скорости, они брали числом.

Привлеченные, вне всякого сомнения, тяжелым духом крови, перебивающим все остальное, улитки тучами лезли через фальшборт, пушечные порты и взбирались на корабль по такелажу. И хотя команда отчаянно пыталась их остановить, сдержать всех было невозможно.

Ошеломленного Джорджа пригвоздило к месту страхом, и тут он почувствовал что-то странное в ботинке: словно кожа вдруг прохудилась. За этим ощущением тотчас последовала резкая боль, Джордж посмотрел вниз и с ужасом увидел, что одна из улиток впилась ему в ногу.

Он завопил и задергал ногой, но улитка вцепилась крепко. Он чувствовал, как тварь пожирает его пальцы, и, если бы он не сообразил наступить на нее другой ногой, она бы прогрызла ступню до кости. Но даже так рана была на удивление болезненной, и чтобы понять почему, не нужно было думать особенно долго.

Джорджу пришлось собрать в кулак всю волю, но все же он поднял раздавленное тело напавшей на него улитки – склизкое и свободное от раковины, оно пугающе лоснилось – и поднес его к ближайшему фонарю.

Вокруг ротового отверстия улитки в мерзкой, напоминающей требуху плоти явственно виднелись острые треугольные зубы, расположенные концентрическими кругами. Джордж наклонился, чтобы рассмотреть их получше, как вдруг зубы пришли в движение и ужасающе быстро защелкали, будто адский механизм.

Джордж тут же уронил существо и топтал, топтал его каблуком, пока на палубе не осталось ничего, кроме скользкого пятна из хрящей и крови.

Вдруг кто-то прокричал, что несколько человек бегут с корабля на спасательной шлюпке, и Джорджу отчаянно захотелось оказаться в их числе. Вместе с остальными он рванулся к борту: шлюпка с фонарями на носу и корме отплывала от судна прямо в водоросли.

Он горячо желал быть среди беглецов и с радостью стерпел бы насмешки товарищей по команде, лишь бы выбраться из этого ада. Но вскоре стало ясно, что если из него и можно выбраться, то не таким путем.

Сидевшие в шлюпке моряки пытались расчистить путь среди водорослей, но весла так запутались, что совсем не шевелились, хотя гребцы и налегали изо всех сил. Один из моряков встал, чтобы посильнее надавить на весло, – раздался треск, и оно переломилось в уключине надвое.

Остальные начали бранить его самыми последними словами, которые только знали. Тот в ответ размахивал сломанным веслом как дубинкой, угрожая раскроить череп следующему, кто его оскорбит. Команда, наблюдавшая эту сцену со «Стрижа», встретила ее свистом и глумливыми возгласами. Вскоре моряк бросил весло и повернулся к кораблю.

– Бросьте нам линь^[19], дьявол вас забери!

– Чтоб вас улитки сожрали! – заорал старпом. – Так вам и надо, жалкие трусы!

– Ради Бога! – закричал другой моряк в шлюпке. – Пощадите!

– Мэтлок, брось им линь, – велел капитан.

– Но, сэр…

– Если нам суждено умереть, пусть мы умрем все вместе, – сказал капитан тихо. – Брось им линь.

Слово «умереть» колоколом отдалось у Джорджа в голове. Неужели им грозит смерть? Да, конечно, так и есть. Они в ловушке. Они не могут отбиваться от этих монстров вечно. И что же – вот так он и погибнет, никому не известный и никем не воспетый, и смерть его будет отмечена лишь легкой рябью на поверхности воды?

Старпом приказал бросить линь, но не успели дотянуть его до борта, как со шлюпки раздался вопль. Один из беглецов вскочил на ноги, хватая себя за одежду. Он повернулся, и стало ясно почему: пока он сидел, на спину ему заползла улитка и вгрызлась в его тело где-то посередине позвоночника.

Другой моряк схватил улитку и попытался оторвать ее, но это лишь усугубило страдания бедняги, который, судорожно мечась в панике, ударил товарища в висок, и тот полетел за борт.

Упавший пытался забраться в шлюпку, но безуспешно: с каждым движением он лишь сильнее запутывался в зеленых щупальцах плавучей массы водорослей. Моля о помощи, он тянул руку к товарищам на большом судне, но был слишком далеко, чтобы втащить его на борт. Корабельные фонари беспокойно качались, тускло освещая жуткую сцену.

Тем временем улиток в шлюпке становилось все больше, и из-за попыток моряков их сдержать и ужасных судорог их товарища, плоть которого выедала улитка, шлюпка начала сильно раскачиваться и вскоре, конечно, перевернулась, выбросив своих пассажиров в задушенное водорослями море.

С корабля кинули линь, и один из беглецов даже сумел поймать его, но стоило ему это сделать, как он вскричал от боли: улитка впилась в его тело. Его крик мешался с криками товарищей, которые один за одним становились жертвами чудовищных созданий.

На глаза моряков, которые всего несколько минут назад желали беглецам гореть в аду, навернулись слезы. Но даже в аду их души не могли бы испытать таких страданий, как сейчас, когда их заживо пожирали склизкие монстры.

Джордж и остальные оцепенело стояли и смотрели, как их товарищи по команде корчатся в предсмертных муках и затихают, опутанные водорослями, а их головы жутким образом склоняются на зеленый ковер. Только когда улитки начали заползать на их лица, все на корабле отвернулись. Никому не хватило бы выдержки для подобного зрелища.

Похоже, богатая добыча, доставшаяся улиткам после неудачи беглецов, разбудила в них неистовую жажду крови. Разделавшись с останками тех, кто был в шлюпке – на которые Джордж мельком взглянул и заметил, что они обглоданы начисто, до костей, – они возобновили штурм «Стрижа».

Теперь улиток стало столько, что все предыдущие атаки можно было назвать вялыми. Их были тысячи. Они переползали через фальшборт, ползали по палубе, такелажу, костям мертвых. Из-за жуткой медлительности их движений вторжение лишь казалось еще более кошмарным.

Моряка, который глупо поддался панике и попытался найти убежище в вороньем гнезде, улитки стали попросту преследовать, медленно и упорно нападая на него в таких количествах, что он выпрыгнул из укрытия, лишь бы не быть съеденным заживо.

С тошнотворным звуком он шлепнулся на палубу, и его кровь тут же привлекла всех находившихся поблизости улиток. Несколько человек двинулись к ним, чтобы пресечь наступление моллюсков, но капитан велел остановиться.

– Уж лучше пусть они съедят его, а не нас, – сказал он мрачно. – Ему уже все равно.

Внутри у Джорджа что-то оборвалось. Он понятия не имел, что делать, но он не мог стоять и смотреть, как смерть приближается к нему дюйм за дюймом: знать, что мучительнейший конец неумолимо надвигается, было медленной пыткой.

Когда капитан призвал всех держать круговую оборону посередине палубы, поставив в центр фонари, Джордж тоже схватил один и скрылся из виду, помчавшись в подпалубные помещения. По пути ему пришлось обойти несколько улиток; как только он миновал их, они изменили направление движения и медленно поползли вслед за ним.

Почти обезумев от страха, Джордж стремглав бросился в кубрик и захлопнул за собой люк. В изнеможении рухнув на койку, он вдруг понял, что не проверил, есть ли здесь улитки, с колотящимся сердцем взялся за дело и, только убедившись в своем одиночестве, лег обратно.

Джордж зажал уши, чтобы не слышать какофонию, которая прорывалась сквозь обшивку корабля: приглушенные леденящие душу крики его товарищей по команде, которые мало-помалу уступали армии улиток.

Еще хуже казалась последовавшая за этим почти полная жуткая тишина, в которой было слышно, как улитки, отступая, тихо ползают и скребутся по палубе.

Прошли часы, прежде чем Джордж решился допустить мысль о том, чтобы вылезти из кубрика, а когда открыл люк, туда полился зловещий жемчужный рассвет.

Джордж поднялся по лестнице на верхнюю палубу, поскользнулся на склизких останках улиток и ударился головой о деревянный поручень. До чего же нелепо пережить нападение улиток, а потом сломать шею, упав с лестницы, – при этой мысли он позволил себе криво усмехнуться.

Джордж обрадовался, что живых улиток нигде не видно, но следы их нашествия были повсюду. Все вокруг напоминало поле битвы. Везде были разбросаны белые кости моряков: на скелетах не осталось ни лоскутка плоти, и они походили на спящую команду корабля-призрака.

Джордж подошел к поручням и выглянул за борт. Водорослей больше не было, совсем. Корабль свободен. Впервые за много дней бриз взъерошил Джорджу волосы. Но что толку? Он не мог управлять кораблем в одиночку. От него было немного пользы и с целой командой, а теперь он вообще ни на что не годится. Ему суждено дрейфовать в открытом океане, пока он не умрет с голоду или пока крушение не довершит начатое улитками.

Что-то потекло по щеке, Джордж дотронулся до лица и понял, что рассек лоб, когда поскользнулся. Капля крови упала с его ладони на палубу, разбившись о выцветшие доски маленькой багровой кляксой.

И тут Джордж услышал странный звук, не поняв сперва, откуда он идет. Что-то глухо постукивало и потрескивало, кажется, в самых недрах корабля: не наскочило ли судно на камни?

Но вскоре Джордж понял, что дело не в камнях. Трещала не обшивка – звук шел из-под палубы, и он увидел, что из каждого люка, из каждого отверстия медленно выползают изголодавшиеся улитки, неотвратимо продвигаясь вперед.

* * *

Лицо Кэти побледнело еще больше. Уверен, что и я был не лучше. Я всегда питал отвращение ко всяким моллюскам и ускорял шаг, проходя на рынке мимо прилавков с ракушками и морскими улитками: меня отталкивал их запах и вид, и я боялся, как бы после этой истории мое отвращение не усилилось.

– Тебе никогда не хотелось сделаться мореходом, Итан? – спросил Теккерей, откидываясь назад и проводя рукой по своим черным, как вороново крыло, волосам. – Ведь ты живешь на самом побережье, а в этих комнатах всегда полно моряков с их рассказами. Неужели тебе ни разу не хотелось все оставить и узнать, что там, за горизонтом?

– Нет, – солгал я. Как мог я уйти в море, бросив отца и Кэти, которой пришлось бы в одиночку справляться с его пьянством? Разве было у меня право сделать такой выбор?

Теккерей кивнул и грустно улыбнулся, будто показывая, что он угадал мои мысли, и, хотя улыбка казалась сочувственной, она меня возмутила.

– Может, оно и к лучшему, – сказал он. – Океан кишит всякого рода опасностями, и прожить обычную жизнь – настоящее благословение.

– Я не стал моряком не из трусости, если вы намекаете на это.

– Итан, замолчи, сделай милость, – сказала Кэти.

– Ну, ну. – Теккерей примирительно поднял руки. – Не горячись так. Я ничего такого не имел в виду. Смелость бывает разная. Чтобы принести в мир ребенка, нужно не меньше, а может, и больше смелости, чем для сражения с врагами или схватки со штормом. Я вижу, Итан, что ты не трус. Я не хотел тебя обидеть.

– Я не обижен, – сказал я, помолчав. – Извините меня. Характером я пошел в отца.

– Ах да, ваш отец. Его до сих пор не видно.

– Он придет совсем скоро. Не беспокойтесь.

– Разумеется. – Теккерей осушил свой стакан.

– Вас, кажется, очень интересует, где наш отец, – сказал я, несмотря на шиканье Кэти.

Теккерей улыбнулся.

– Ваш отец меня не интересует, уверяю тебя. К тому же он, наверное, не так гостеприимен, как ты и твоя прекрасная сестра. Говоришь, он вспыльчив?

– Не больше, чем другие, – снова солгал я.

– А как же случай с котом? – спросил Теккерей с самым озадаченным выражением лица. – Насколько я понял, ваш отец его чуть не убил.

– Но ведь он тогда был пьян, – объяснила Кэти, а затем зажала рукой рот, сообразив, что сболтнула лишнего.

– Кэти! – сказал я громче и резче, чем хотел. На глазах у нее выступили слезы.

Теккерей налил себе еще рома. Я обнял Кэти за плечи. Она меня оттолкнула.

– Мой отец хороший! – Я повернулся к моряку.

Теккерей кивнул.

– Иногда, когда он пьет, он об этом забывает, – продолжал я, – но в глубине души он хороший.

Однако, когда я произносил эти слова – и произносил искренне, – что-то произошло. У меня возникло странное чувство, что я больше не верю тому, что говорю. Я копался в памяти, ища счастливые детские воспоминания, но отца в них не было. Я убедил себя, что его изменило пьянство, но был ли он таким хорошим отцом, как мне того хотелось?

Теккерей провел рукой по своим все еще влажным волосам.

– Как я и говорил, – сказал он скучающим тоном, – я не знаю вашего отца. Твоя вера в него делает тебе честь, Итан. Уверен, что он на пути домой и что с ним все в порядке. Но не рассказать ли мне вам пока еще одну историю?

Я раскрыл рот, чтобы ответить, но опоздал.

– О, я так на это надеялась, – сказала Кэти, захлопав в ладоши.

Грязь

Бен и Питер Уиллис были близнецами. Они выросли на северном побережье Норфолка и знали его ручьи и болота так же хорошо, как линии и поры своей чумазой кожи – кожи, в каждую трещинку которой словно забилась грязь.

Бену казалось, что они с братом связаны невидимыми узами. Сколько он себя помнил, они всегда находились друг от друга не дальше, чем в десяти ярдах. Там, где кто-нибудь другой сказал бы «я», Питер постоянно говорил «мы». Он говорил «мы хотим есть» или «мы устали» и считал, что Бен чувствует то же самое, – к раздражению Бена, так оно всегда и оказывалось.

Бен никогда по-настоящему не был один. Он никогда не чувствовал себя отдельным, не зависимым от брата человеком. Как будто вместе они составляли единое существо, и без Питера он был не цельным, а только половинчатым.

Он ни разу не поделился этими мыслями с Питером; на самом деле, эта скрытность стала его протестом, ведь подразумевалось, что они должны рассказывать друг другу все. Бен скрывал свои чувства всегда, когда мог, и считал каждую затаенную обиду маленькой победой над тиранией близнецовости.

Но Бен не только не освободился от мысли о том, что навечно связан с братом, – он еще и помешался на идее, что они оба – противоборствующие стороны одной личности. Он поверил, что Питер – его корыстная, продажная и навязчивая часть, испорченная часть его собственной души.

С этим согласились бы немногие из тех, кто знал близнецов. Ведь, по правде говоря, оба брата слыли негодяями, и, если бы кто-нибудь захотел измерить, насколько они пропащи, наверняка бы оказалось, что скорее Бену, а не Питеру, недостает располагающих к нему качеств. Питер, по крайней мере, был обаятельным. Конечно, он использовал обаяние намеренно, для маскировки истинного нрава – так фокусник обманывает публику отвлекающими жестами, – и обаяние это проявлялось в улыбке, которая к нему совершенно не шла, ямочках на щеках, как у мальчишки-певчего или позолоченного херувима, да подкупающей честности при нечестивых делах. Но Бен не мог похвастать и этим.

Бен считал Питера дьяволом, что сидит на плече и толкает на нечаянные или вынужденные грехи и злодеяния, которых в противном случае можно было избежать. Он приписывал брату почти сверхъестественную способность искушать и убеждать, оправдывая этим собственные трусость и безволие.

Каждый раз, когда Бен крал, или лгал, или бил какого-нибудь несчастного дубинкой, или угрожал ножом, он позволял себе верить, что никогда бы так не поступил, если бы не пагубное влияние его близнеца. Несдержанные поступки или несдержанные обещания – он никогда ни в чем не виноват.

Питер часто улыбался своей обаятельной улыбкой и говорил: «Я здесь, рядом, братишка. Будь спокоен». В детстве это обнадеживало. Питер всегда был смелее, всегда бесстрашно защищал брата. Теперь же эти слова звучали как угроза, как пожизненный приговор.

Бен и Питер вместе подались в моряки и нанимались на торговые суда, курсировавшие между Норфолком и Нидерландами^[20]. Так они спасались от тусклой и безрадостной жизни, но каждый раз, когда обрушивался шторм, Бен твердил себе, что и это придумал Питер, а вот он, возможно, предпочел бы относительную безопасность суши, если б умел принимать решения.

Но, так или иначе, они связали жизнь с морем, и, несмотря на опасности, жизнь эта вполне им подходила. Моряки не были скованы – или, по крайней мере, не считали, что скованы, – теми же правилами, что люди на земле. Поэтому от моряцкой жизни братья старались взять все возможное.

Они в очередной раз вернулись в родной порт в Кингс-Линне, и Бен с отвращением говорил себе, что предстоящая встреча с контрабандистами – тоже всецело идея Питера, хотя сам он жаждал заполучить обещанные деньги даже сильнее, чем его брат.

Контрабандисты вели дела скрытно и тайно, не хуже масонов, но у братьев был свой человек – друг детства, – который служил им посредником. Близнецы Уиллисы сговорились с Таббсом, старшим рулевым, перетащить в лодку из трюма кое-какой груз, пока капитан будет ужинать в Кингс-Линне у мэра.

В назначенный час все было уложено, Бен с Питером украдкой перебрались в лодку и погребли к берегу. Приближался вечер; солнце низко висело на западе, и море было гладкое и блестящее, словно серебряное блюдо; тишину нарушал только плеск весел да свист кроншнепов вдалеке.

С виду Бен был спокоен, но в душе у него от предстоящей встречи с контрабандистами нарастал ужас: ведь тем ничего не стоит совершить убийство, особенно когда дело касается таких мальчишек, как они с Питером.

Питер, напротив, наслаждался приключением – улыбка растянулась от одного грязного уха до другого.

– Мы на месте. – Он поднял весла, и лодка закачалась на серой воде. Он сложил руки рупором и удивительно правдоподобно изобразил щебет кулика-сороки.

С болота донесся свист кроншнепа.

– Они здесь, – сказал Питер, снова налегая на весла и направляя лодку в узкую речку, которую было не видно с моря из-за илистого берега.

– Пошли, – позвал он, привязав лодку к ветхому, покрытому лишайником столбику и спрыгнув на берег.

Они накрыли привезенный товар грубым одеялом и втолкнули лодку в еще более узкую протоку, чтобы ее не было видно совсем.

Затем Бен, как обычно, последовал за Питером в неизвестность: по ухабистой тропинке к маленькому трактиру с выложенными галькой стенами, которые купались в теплом свете заходящего солнца. Из массивных печных труб вился черный дым.

Переступив порог «Черной лошади», Бен словно вошел в пещеру и поначалу ничего не мог разглядеть. Мало-помалу из мрака возник каменный пол, потолок с черными балками, стойка темного дерева, а за ней – угрюмый рослый трактирщик.

– Господа? – проскрипел он, и это прозвучало угрожающе.

– Мы к Дэниелу Хайду.

– Впервые слышу о таком, – сказал трактирщик. – Что вам налить?

– Если он сюда заглянет, передайте, что его искали Питер Уиллис с братом. – Питер похлопал Бена по руке, и они развернулись к выходу.

– Придержи коней, – раздался голос из комнаты справа.

Бен обернулся показавшемуся оттуда человеку, который пригнулся, чтобы не задеть низкую притолоку. Прищурившись, незнакомец шумно втянул носом воздух и схватил Питера за горло.

– Вас только двое? – тихо спросил он, глядя на Бена. Питер хрипел и корчился, его лицо наливалось кровью.

– Да, – ответил Бен.

– За вами следили?

– Нет.

– Уверен?

– Да, – ответил Бен, глядя на Питера, у которого уже закатывались глаза.

– Хорошо, – сказал контрабандист, отпуская Питера. Тот нетвердым шагом отступил, держась за шею и судорожно кашляя, как наглотавшийся шерсти кот. Контрабандист свистнул, и из темноты появились еще пятеро.

– Что ж, посмотрим, что вы привезли. – С этими словами он надел поношенную шляпу и направился к двери. Бен бросил взволнованный взгляд на Питера: тот, к его удивлению, улыбался.

– Будь спокоен, братишка, – сказал он, кашлянув. – Я здесь, рядом.

Они привели контрабандистов к лодке, и Хайд, их главарь, тщательно проверил весь товар, со знанием дела пробуя табак и бренди. Уверившись в качестве, он одобрительно кивнул своим людям и обернулся к Бену и Питеру.

– Хороший товар, – сказал он.

– Так мы в деле? – спросил Питер.

– Но вот какая штука, – сказал Хайд со вздохом. – Что мешает мне и моим ребятам просто прирезать вас, как пару селедок, и забрать все ваше добро?

– Тогда, – хладнокровно ответил Питер, – такого добра больше не будет.

– И что? – спросил контрабандист. – Поставщиков у нас много.

– Поставщиков дрянного джина – возможно. А я могу достать портвейн. Могу достать шелк. Могу достать опиум.

Хайд ухмыльнулся.

– Ты мне нравишься, – сказал он, кивнув Питеру, и повернулся к Бену. – А вот ты – нет. Близнецы – это против природы, что-то в тебе есть такое…

– Ну, вообще-то, – сказал Питер, – мы работаем вдвоем, так что нам всем надо научиться ладить друг с другом.

Несколько минут стояла напряженная тишина, но потом Хайд снова кивнул и знаком приказал своим людям разгружать лодку. Действовали они по-военному четко. Привели другую лодку, и вскоре контрабандисты приготовились отплыть.

Хайд вынул из кармана кожаный кошелек, взвесил в руке и бросил Питеру, тот открыл его и заглянул внутрь, улыбаясь своей обычной улыбкой и показывая ямочки на щеках.

– Такого у меня еще много, приятель, – сказал Хайд.

– Тогда до встречи, – сказал Питер.

– До встречи. – И Хайд уселся в лодку. – Не ошивайтесь тут. Тут повсюду таможенники, и они просто звери, уж вы мне поверьте. Еще и двух недель не прошло с тех пор, как одного из них убили при исполнении. Настроение у них сейчас паршивое.

Лодка удалялась, и он посмотрел на Бена.

– Если вас поймают, молчите о том, что видели нас. А не то я вас обоих кастрирую.

Как только контрабандисты оказались настолько далеко, что не могли их слышать, Бен начал поносить брата. Он зло толкнул его, но Питер только рассмеялся, и Бен рассвирепел еще больше.

– Успокойся ты, – фыркнул Питер. – Ничего они не сделают.

– Да это же головорезы! – прошипел Бен. – Однажды они закончат на виселице, и мы вместе с ними, если ты не будешь осторожнее.

– С чего это ты заговорил о виселице? – спросил Питер. – Никто там не закончит. Бренди, который мы им продали, окажется в погребах у мировых судей, членов парламента и помещиков. Здесь никто контрабандистов не вешает, Бенджи. Может, выпорют одного для виду, и всё. Напрасно ты разволновался.

– Ты же слышал, что он сказал про таможенников, – напомнил Бен.

– Он просто хотел нас припугнуть, – сказал Питер (опять эта его улыбка с ямочками!). – И у него, кажется, получилось. Но ты будь спокоен, братишка. Я здесь. Я всегда рядом. – Он вытянул руку с кошельком и позвякал содержимым. – И мы только что заработали столько, сколько получаем за год, а может, и за два. Это надо отпраздновать.

– Ты же не думаешь вернуться в «Черную лошадь»?

– Вот уж нет. Пойдем в трактир «Лиса и гончие». Он чуть выше по тропинке. Давай, веселее.

Питер пошел вперед, и Бен, немного поколебавшись, последовал за ним.

– Мне просто не нравится водить знакомство с такими людьми, – сказал Бен недовольно.

– Какими? – спросил Питер и пнул камешек, послав его в речушку, вдоль которой они шли. – Людьми, которые дали нам столько денег за товар, который мы стащили с корабля? Так тебя вроде никто не заставлял, а? И деньги брать не заставляли тоже. Ты не слишком-то от них отличаешься.

Бен остановился и встал как вкопанный.

– А мне кажется, отличаюсь.

– Знаю, ты хочешь быть лучше них, – сказал Питер дружески. – Думаешь, что ты лучше них, лучше меня, но, как по мне, ты все равно подлец, ведь так?

Питер ухмыльнулся брату.

– Ты ведь постоянно во что-нибудь ввязываешься, а я всегда рядом и готов тебе помочь. Ты, видно, забыл, что все это предприятие – твоя идея.

– Моя? – закричал Бен. – Неправда! – Но он смутно припоминал, что разговаривал со старшим рулевым Таббсом… Нет, не мог он такого придумать. Это очередной фокус Питера, который, как обычно, хочет переложить вину на него.

– Будь спокоен, братишка, – сказал брат. – Питер здесь. Я рядом, и буду рядом всегда. А иначе для чего нужны братья?

Бен отвернулся, хмурясь на закатное солнце.

– Но, может, пора начать с чистого листа? – хитро спросил Питер. – Может, лучше швырнуть эти деньги в речку?

Бен снова повернулся к брату, который, стоя на скользком глинистом берегу, наклонился над водой и подбрасывал кошелек в ладони. Питер широко улыбнулся, подначивая Бена подойти и отнять деньги. Но вдруг он не рассчитал движения и, стараясь поймать кошелек, соскользнул с берега прямо в липкую болотную грязь и сразу провалился в нее по пояс.

Питер бранился и кричал, чтобы Бен помог ему, но тот смеялся, с наслаждением наблюдая, как брат нелепо барахтается, наполовину увязнув в серой жиже.

– Хватит смеяться, помоги мне, – прокричал Питер, размахивая руками, с рукавов его плаща летели капли грязи.

– Тихо, – сказал Бен. – Из-за тебя сюда все местные сбегутся.

Бен двинулся к брату, но едва не поскользнулся сам и даже в тусклом свете заметил, как быстро ноги Питера увязли в грязи, так что он вдруг испугался и отступил. При виде этого болота и при мысли о том, что его может туда засосать, Бена охватил ужас.

И вдруг Бен заметил кошелек, который Питер, падая, выронил: заветный кошелек со всеми их деньгами. Он лежал на твердой земле – на тропинке. Питер перехватил взгляд Бена и угадал его мысли с такой легкостью, будто они были написаны у брата на лбу.

– Вытащи меня отсюда, – прошипел Питер, который погрузился в грязь уже по грудь, и в его голосе впервые послышались панические нотки. Он потянулся вперед, безуспешно пытаясь нащупать в жиже что-нибудь, за что можно ухватиться. – Вытащи, и можешь забрать себе всё. Клянусь, все деньги – твои.

Но слова Питера прозвучали неубедительно – Бен, криво ухмыляясь, поднял кошелек и положил его в карман. Ставить условия Питер не мог, ведь у него больше не было ни кошелька, ни возможности его отобрать.

– Вытащи меня, сукин ты сын! Сейчас же! – выплюнул он. – А не то…

– А не то что? – спросил Бен, но его голос был не таким дерзким, как слова, а ладони внезапно вспотели. – Не тебе сейчас ставить условия.

– Я тебя прикончу! – прорычал Питер, его лицо побагровело от ярости. – Прикончу, так и знай!

– Сомневаюсь, – сказал Бен, поднимая воротник плаща, чтобы защититься от холодного ветра, который задул на болотах.

– И что, оставишь меня умирать? – Питер ударил ладонями по грязи, забрызгав ею лицо. – Ты ведь такой благородный, не чета тем контрабандистам. Но разве то, что ты сейчас делаешь, не убийство?

– Я тебя не трогал, – холодно ответил Бен. – Даже пальцем не коснулся.

Питер глубоко вздохнул и улыбнулся, на его щеках появились знакомые ямочки.

– Да брось, Бен, – сказал он. – Мы ведь братья, и даже больше – близнецы. Мы части одного целого, Бен. Признай же: я всегда был рядом, когда ты нуждался во мне. Я и сейчас рядом, и буду рядом всегда.

Бен как будто не слушал. Он оглядывался, ища что-то, а потом ушел по тропинке и вскоре вернулся с длинной палкой.

– Отлично, Бен. – В голосе Питера послышалось облегчение. – Вот это дельная мысль.

Бен протянул палку, дюйм за дюймом проталкивая ее между рук Питера, пока она не оказалась прямо у его ухмыляющегося лица, и резко ткнул вперед, ударив брата в нос и оглушив его.

Из носа у Питера сразу закапала кровь. Бен ударил снова. Лицо у Питера было в грязи, оглушенный, он не мог разглядеть брата и пытался различить впереди хотя бы размытые формы, но вдруг палка уперлась ему в грудь, и Бен налег на нее изо всех сил, толкая Питера от берега, все глубже в болото.

Питер попытался выдернуть палку из рук Бена, но безуспешно. От мокрой грязи его руки отяжелели и стали скользкими. Сил у него почти не осталось. Все было кончено.

– А знаешь, – сказал Питер с горечью и выплюнул кровь; грязь доходила ему уже до подбородка. – Если я умру здесь, то заберу тебя с собой.

– И как же ты это сделаешь? – спросил Бен, сильно ткнув брата палкой в грудь.

– Ты не забыл про таможенников? – прошипел тот. – Они будут рады отомстить за убитого товарища. Каково тебе будет, когда они поймают тебя тут, на болотах, со всеми этими деньгами?

Бен уставился на Питера.

– Ты же сказал, контрабандисты просто нас пугают, – сказал Бен. – Да и как таможенники меня найдут?

– На помощь! – вдруг закричал Питер. – Контрабандисты! На помощь!

Бен ударил вопящего брата концом палки в лицо и налег на нее изо всех сил, пока жижа не залилась Питеру в открытый рот, а его крики не превратились в бульканье грязи. Только выпученные глаза выделялись на его испачканном лице, перекошенном от ярости и страха. Еще один удар, и Питер погрузится в хлябь еще глубже, болото с жадным хлюпаньем поглотит его, а на поверхности не останется ни ряби, ни пузырей, как будто Питера никогда здесь и не было.

Но, к ужасу Бена, вокруг стали появляться фонари, вспыхивая на горизонте словно светляки. Его охватила паника. Он слышал, что иногда охотники на контрабандистов ходят с собаками, а может, они даже на лошадях – и уж точно знают болота лучше него.

Он бросил палку и побежал, костеря Питера на ходу. Он бежал, не смея оглянуться, и понял, что несется к «Черной лошади». Тут он увидел у тропинки перевернутую лодку и, подняв один борт, скользнул под нее.

Бен лежал, слушая биение своего сердца. Он прислушивался, не раздастся ли снова крик Питера, но было тихо. И вдруг он различил шаги, а в узкой щели между бортом лодки и землей показался чей-то сапог. Таможенники!

Когда они проходили мимо, до Бена донеслось их сердитое бормотанье, но о Питере речи не было: только о неудачной вылазке, усталых ногах и эле, который они намеревались выпить.

Таможенники, должно быть, прошли мимо речушки, в которую свалился Питер. Несмотря на сумерки, они не могли бы его не заметить. Бену ничего не оставалось, кроме как заключить, что Питера полностью засосало в грязь, и он испытал восхитительное облегчение, как будто с его спины сняли тяжелейший груз.

Убедившись, что таможенники ушли, Бен выбрался из-под лодки. Нужно доплыть до корабля, пока тьма не сгустилась настолько, что можно сбиться с курса. Он помчался во весь дух, чтобы опередить наступающую ночь, и ни разу не оглянулся на речушку, где, увязнув в грязи, лежал его брат.

Когда Бен вернулся на корабль, старший рулевой оттащил его в сторону.

– Где вас черти носили? – сказал он и, убедившись, что вокруг никого нет, схватил Бена за горло. Было темно, только единственный фонарь бросал на них жутковатый свет. – Скоро вернется капитан. Где мои деньги?

– У меня их нет! Контрабандисты нас провели. Я едва унес ноги. Ты только посмотри на меня, – сказал он, показывая на свою заляпанную грязью одежду.

Свободной рукой Таббс обшарил карманы Бена и вскоре нашел кошелек. Он отпустил Бена и перевернул кошелек над ладонью. Но оттуда не посыпались монеты, а вытекла серая жижа. Старшина стряхнул ее с руки и снова схватил Бена, который в растерянности уставился на кошелек.

– Это еще что? – прорычал Таббс. – Вздумал меня за нос водить, мальчишка? И где твой брат?

К Бену вернулась сообразительность.

– Его поймали таможенники. Это я и пытался сказать. Сбежать сумел только я. Питеру повезло меньше.

– И что мне сказать капитану? – спросил Таббс.

Бен уже успел немного это обмозговать.

– Просто скажите, что он заскучал по дому, – ответил он. – Скажите, что он собрался остаться с давними друзьями и бросить моряцкую жизнь.

Старший рулевой замер и на пару секунд задумался. Что-то в Бене его настораживало. Не доверял он ни этому мальчишке, ни его брату.

– Не знаю, что вы затеяли, – сказал Таббс, тыча Бена в грудь, – но меня никому не провести. Вы с братом мне задолжали, и лучше бы тебе найти способ рассчитаться, а не то пожалеешь, что ты и впрямь не попался таможенникам.

Громко топая, он ушел, а Бен все смотрел на кошелек, валявшийся на палубе. Он ничего не понимал. Питер, должно быть, обманул его – но как? Бен же слышал, как бренчали монеты. Тут его схватил за руку подвыпивший капитан, который только что вернулся.

– Только посмотри на себя, чумазый болван, – сказал капитан. – Ты, вообще-то, который из двоих?

– Питер, сэр. То есть Бен, сэр.

– Ты что, пытаешь острить, мальчишка? – спросил капитан.

– Нет, сэр, – ответил Бен.

Бен спустился вниз. Гамак Питера пустовал. Бен забрался в свой, прихватив на всякий случай нож. Он пытался не заснуть, но усталость взяла свое: он провалился в сон и проснулся, как ему показалось, через несколько минут (хотя прошло несколько часов), встревоженный и сбитый с толку.

Что-то случилось с его гамаком. Сперва ему показалось, что он лежит в собственной крови, но вскоре он понял, что это совсем не кровь. Гамак был полон грязи – влажной, вонючей болотной грязи.

Над холодным Северным морем занималась заря, когда ошеломленный Бен выбрался из гамака и поднялся на палубу, спотыкаясь в полутьме и борясь с тошнотой. Его встретили озадаченными взглядами. Капитан подошел к нему и оглядел с головы до ног, будто не мог до конца поверить глазам: с одежды Бена капала грязь.

– Иди почисти одежду и вымой палубу, – велел капитан. – И чтоб никакой халтуры, а не то я вышвырну за борт вас обоих – и тебя, и твоего брата.

– Сэр, значит, старший рулевой ничего вам не сказал? – спросил Бен.

Капитан уже уходил, но теперь обернулся.

– Ну как же, – ответил он, – небылицу о том, что твой брат сбежал домой, я уже слыхал. Да, об этом старший рулевой рассказал.

– Но, сэр, – начал было Бен, – клянусь…

– Ты бы, пожалуй, поклялся в чем угодно, будь в том выгода, – сказал капитан, сплевывая на палубу прямо под ноги Бену. – Не знаю, что вы там наплели Таббсу, но я на это не куплюсь, потому как собственными глазами видел твоего брата самое большее пять минут назад.

С этими словами капитан повернулся на каблуках и ушел, а Бен остался смотреть ему вслед, сердце его будто стиснула ледяная рука. Питеру удалось спастись. Он вырвался из трясины, сбежал от таможенников – одному Богу известно как – и, охваченный жаждой мести, вернулся на корабль. Наверняка это Питер налил грязи в его гамак. Ясно одно: нельзя сидеть и ждать, пока в брюхо вонзится уготованная тебе свайка.

Бен обшарил весь корабль в поисках брата, мысли гудели потревоженным ульем. Как Питер выбрался из грязной речушки? Он, должно быть, нашел и украл лодку и приплыл обратно на корабль. И теперь убьет его при первой возможности, в этом Бен не сомневался.

Но как Бен ни искал, никаких следов Питера он не обнаружил. Возможно, капитан – который, как все знали, был не дурак выпить, – просто ошибся. Только на это и оставалось надеяться. Корабль направился в Голландию, а Бен вымыл палубу, как было приказано, озираясь при этом в поисках Питера.

Брата не было ни на палубе, ни внизу, ни наверху. И вдруг Бен заметил цепочку следов на палубе, которую он только что с таким тщанием отдраил.

Как это возможно? Они уже отплыли от побережья на мили, откуда здесь эти грязные следы?

– Я, кажется, велел тебе все тут вымыть, – сказал капитан, проходя мимо.

– Да, конечно, сэр, – сказал Бен. Питер пытался его напугать. Он на корабле; Бен это чувствовал. Каким-то образом его близнец выбрался из болота и вернулся на судно.

Остаток утра Бен провел, постоянно оглядываясь, дергаясь и вздрагивая от каждого всплеска и скрипа веревки. Наконец он заметил знакомый силуэт: его брат направлялся на корму корабля. Бен ринулся к нему, опрокинув по пути ведро с водой и сбив с ног двоих товарищей по команде, которые бранили его, пока он стоял и смотрел на пустое место, Питер же словно растаял в воздухе.

Это повторялось весь день. Бен углядел, что Питер спускается в трюм, но тот оказался пуст. Он увидел Питера в компании других моряков, но, когда они разошлись, чтобы приняться за работу, брата уже не было.

– А ну-ка, – сказал капитан, хлопнув Бена по руке так, что он подпрыгнул, – займись делом! Полезай наверх и осмотри грот-марсель. Шэдболту показалось, что он порван.

Бен начал взбираться по вантам.

Он влез на рею грот-марселя – длинную горизонтальную перекладину поперек грот-мачты, на которую крепится грот. Здесь, среди парусов, Бену всегда нравилось, и теперь даже страх перед Питером стал угасать. Здесь, высоко, он был словно птица, а белые паруса раздувались и клубились вокруг, точно облака. Но тут он обернулся и увидел на рее знакомый силуэт.

– Питер… Я просто хотел тебя проучить, – начал Бен заранее заготовленную речь. – Я бы никогда… – Он взглянул на брата, и его голос стих.

Питер улыбался. Он все еще был с головы до ног покрыт зловонной грязью, которая медленно стекала по его лицу и капала с одежды. Бен в ужасе смотрел, как грязь попадает брату в глаза, но тот не моргает.

– Боже милостивый, Питер, – сказал Бен. – Ты выглядишь…

– Будь спокоен, – пробулькал Питер. – Я здесь, братишка. Я всегда буду рядом.

Его рот разъехался в улыбке, на щеках показались ямочки, а грязь отвратительно сочилась меж зубов и текла по его подбородку. Питер разинул рот еще шире, и грязь хлынула ему на грудь неиссякаемым липким потоком.

Питер, пошатываясь, двинулся к Бену, и тот, пытаясь заслонить лицо, выпустил веревки и ухнул вниз, и крик замер у него в горле, когда он ударился головой о палубу с таким громким тошнотворным треском, что вся команда замерла, будто заслышав выстрел мушкета.

Порой моряки срываются с вант, но чтобы в тихий безветренный день? Смотреть на разбитое лицо было непросто, но многие из моряков в свое время видали несчастные случаи и похуже. Однако все присутствующие глядели растерянно и тревожно потому, что были уверены: падал один человек, теперь же на палубе лежало два мертвых тела: оба на боку, с согнутыми в коленях ногами, близнецы словно по-прежнему находились в утробе. Но еще страннее было то, что тела покрывал толстый слой зловонной грязи, которая смешивалась с растекающейся по палубе темно-багряной кровью.

* * *

– Это ужасная смерть, – сказала Кэти, когда Теккерей кончил рассказ.

– Какая именно? – спросил тот с усмешкой. – Утонуть в болоте или упасть с мачты?

– И та и другая, – ответила Кэти. – А вы когда-нибудь убивали, Теккерей?

– Кэти! – шикнул я. – Как можно спрашивать такое?

Но меня беспокоило не то, что вопрос был неуместным: я боялся услышать ответ. К моему ужасу, но не к удивлению, Теккерей медленно кивнул.

– Убивал, – сказал он. – Но я этим не горжусь. Я служил на флоте, и всех, кого я убил, я убил в бою. Война делает убийцей любого.

Кэти смотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Вы застрелили их, сэр? – спросила она. – Или зарубили мечом?

– А вы, похоже, кровожадная девица. – Он усмехнулся. – Начитались страшных историй. Оттого у вас в голове темные мысли.

– Но это так волнующе.

– Может показаться и так, – сказал он с легкой грустью.

Я слушал их беседу с нарастающей тревогой. Мне строго-настрого запретили открывать дверь, а я, как оказалось, впустил в дом убийцу, который сам в этом сознался, пусть он и служил на флоте. Где гарантия, что отец, когда он вернется, сможет противостоять Теккерею?

– Вы сказали, что служили на флоте, мистер Теккерей, – сказал я. – Но теперь не служите? Почему же вы до сих пор носите форму?

– Теперь я хожу на другом корабле, Итан, – ответил он. – И служу другому капитану.

– Значит, вы дезертир? – спросил я холодно. – И потому вы такой скрытный?

– Нет, Итан. Я не дезертир. И, будь добр, не обвиняй меня в этом второй раз.

– Мне казалось, Итан, что вмешиваться в дела мистера Теккерея невежливо, – сказала Кэти.

– Ничего страшного, мисс, – сказал Теккерей с улыбкой, которая на менее бесстрастном лице могла бы показаться теплой. – В вашем доме я чужой. Итан имеет право быть подозрительным.

– Я вижу, вы уклоняетесь от ответа, – продолжил я. – Почему же вы носите форму Королевского военно-морского флота?

Теккерей глубоко и шумно вздохнул, будто устав от расспросов надоедливого ребенка.

– Я был еще мальчишкой, когда пошел в мичманы, – сказал он. – И мальчишкой же участвовал в битве.

– Это, должно быть, ужасно, – сказала Кэти. – Вам было очень страшно?

– Да, мисс Кэти, мне не стыдно в этом признаться, – ответил он. – В битве нет бесстрашных. Тот, кто утверждает иное, просто лжец. Я видел, как военных – бывалых военных – рвало от страха, когда подходили вражеские корабли и палили пушки. Я видел, как от людей – хороших людей – оставались лишь кровавые ошметки.

Теккерей, казалось, снова погрузился в воспоминания. Или, по меньшей мере, принял вид человека, погрузившегося в воспоминания. Я относился к его словам и поступкам с большим недоверием и отметил, что он так и не объяснил, почему

Скачать книгу