Чекист. Секретная командировка бесплатное чтение

Евгений Шалашов
Чекист. Секретная командировка

© Шалашов Е., 2022

© ИК «Крылов», 2022

* * *

Автор выражает признательность-за неоценимую помощь в написании книги Дмитрию Дашко, Борису Сагадееву, Михаилу Ункафову, Александру Логачеву, Владимиру Смирнову, Александру Уварову, Елене Наумовой и Евгению из Группы переводчиков «Исторический роман» https:// vk.com/translators_historicalnovel.

Пролог

Я портил уже второй лист бумаги. Ну, что поделать, если раньше не приходилось писать рапортов об увольнении. Как правильно: «Прошу уволить меня по собственному желанию» или «по достижению выслуги лет»? И писать на чьё имя? Не то на непосредственного начальника, не то на начальника управления. Плюнув, пошел в секретариат, где за пару минут под руководством девочки-секретарши изладил рапорт, проследил, чтобы его зарегистрировали, а еще для чего-то записал себе дату и входящий номер. Пошел в кабинет, надеясь, что тягомотина с увольнением не затянется слишком надолго. Впрочем, на скорый уход я не рассчитывал. Пока пройду медкомиссию, пока то-сё, пятое-десятое, это дело может затянуться и на месяц-другой. Впрочем, у военных процедура ухода на заслуженный отдых длится еще дольше.

Я еще только открывал дверь, когда услышал треньканье телефона внутренней связи. Вроде при наличие современных гаджетов сие есть лютый анахронизм, но везде свои правила.

Ага, как я и думал, трезвонил именно тот аппарат, что связывает меня с начальником Управления. Оперативно! А я думал, что в начале будет звонить начальник отдела.

– Олег Васильевич, зайдите ко мне.

Голос был строг и без малейших оттенков фамильярности. Значит, точно из-за рапорта. И чего это генерал нервничает? На мою должность желающих много, тем более после того прокола, что был допущен не так давно, меня так и так бы заменили на какого-нибудь молодого и ретивого майора, мечтающего о второй звезде. Ну, а меня… «Задвинули» бы на консервный завод, если такие существует в природе.

– Олег, а это как понимать?

Мой начальник пришлепнул ладонью мой рапорт. Ишь ты, уже и по имени, и на «ты». Не спрашивая разрешения, я сел напротив шефа, сделал грустный вид и посмотрел в его карие глаза.

– Не слышу ответа! – повысил голос генерал. – Это что такое?

– Рапорт, – кивнул я.

– Я вижу, что рапорт. Но вот – какого хрена ты его написал?

На самом деле генерал употребил другое слово, но из цензурных соображений я его не стал вставлять в текст.

– Выслуга позволяет, возраст тоже, – пожал я плечами.

– И что ты на гражданке будешь делать? – ехидно поинтересовался генерал. – В охрану пойдешь работать?

– Ну, пенсия у меня приличная будет, – хмыкнул я. – Моя пенсия, да и жена пока работает – нам на двоих хватит. Квартира у меня есть, дача тоже. И дочь давно на своих ногах стоит. Буду книжки читать. Ну, может, рыбу начну ловить. В крайнем случае пойду в школу ОБЖ вести, или историю.

– Не смеши, в школу он пойдет, – фыркнул генерал, как старая лошадь. – Ты двадцать с лишним лет на «контору» пахал, какая школа?

Я почувствовал, что постепенно начинаю злиться.

– А что я здесь буду делать? Сидеть и на каждом совещании подначки слышать о том, что группа подполковника Кустова вместо шпионов своих вредителей выявила? И на кой оно мне на старости лет?

– Стоп! – поднял генерал ладонь кверху. – Про старость ты мне не говори, я тебя старше буду.

Слегка помолчав, продолжил:

– Это ты про тот случай?

«Тот» случай был простым и нелепым. Около года назад к нам обратился за помощью владелец крупного промышленного предприятия. Не стану говорить, что это за предприятие, могу только намекнуть, что стоит оно у нас на особом контроле как имеющее отношение к оборонной промышленности, да это и не особо важно. Так вот, у олигарха (разумеется, не у него самого, а у кого-то из его топ-менеджеров) появились подозрения, что кто-то «сливает» за границу кое-какие секреты. Мы полгода рыли землю, чтобы выявить шпиона, а когда нашли, то выяснили, что вражеских разведок здесь и не ночевало, а имеет место быть недобросовестная конкуренция. Секреты покупал конкурент нашего олигарха. Забавно, но по самым скромным подсчетам, денег на шпионские игры он потратил больше, нежели у него ушло бы на легальную покупку лицензии. Но с другой стороны – каждый играет в собственные игры.

– Стоп, – снова повторил генерал. – Либо я дурак, либо я чего-то недопонимаю. С каких рыжиков ты решил из-за этого рапорт подать? Ты не в курсе, что олигарх из-за этого случая Самому, – поднял начальник глаза ввысь, – на конкурента телегу накатал, а нас с тобой в самых радужных красках расписал?

Я уже невесть в который раз пожал плечами. Не та фигура подполковник госбезопасности, чтобы знать, о чём толкуют олигархи с Гарантом.

– А должен быть в курсе, – упрекнул меня шеф, а потом подтянул к себе красивую кожаную папочку, на которой красовалась надпись «На подпись», оставшаяся ещё со времен прежнего владельца кабинета, генерал-полковника КГБ. Вытащив из кожаной обложки некий документ, подпихнул его поближе ко мне:

– Читай.

Вот те раз! А это было представление на присвоение мне звания полковника. Причем подписанное начальником отдела и согласованное с генералом. Не хватало только подписи Директора, но все понимают, что она появится, ибо без ведома Главного Чекиста подобные представления не пишут, потому что моя должность подполковничья и «вилки» у нее нет.

– И что теперь скажешь? – хитренько посмотрел на меня шеф.

А что тут говорить? Спроси любого и каждого подполковника – хочет ли он стать полковником, что услышишь? Вот-вот. Ну, придется ещё пять лет служить, так оно не страшно. И впрямь, что я стану на пенсии делать? Рыбалку я терпеть не могу, а книжки можно и на выходных почитать.

Вместо ответа я взял свой рапорт и разорвал его на две части. Поискал глазами – куда бы бросить, но не нашёл, а генерал, забрав обрывки рапорта, собственноручно отправил их «майору Корзинкину».

– Значит, господин подполковник. Пока ты подполковник, – подчеркнул шеф. – Пока ты ещё в строю, есть очень секретная командировка.

Я слегка насторожился. У нас любая командировка секретная, по определению, а тут…

Спрашивать ничего не стал. Начальник сам всё скажет.

– В общем, тебе пока работы всё равно нет, потому съездишь в одно НИИ. Оно не по нашему ведомству проходит, а у военных, но присутствие «конторы» необходимо. У них там какой-то эксперимент проходит. Съездишь, посмотришь, акты подпишешь. Пока туда-сюда ездишь, представление уже подпишут, в приказ пойдешь.

– А что за эксперимент? – поинтересовался я на всякий случай, хотя мне было всё равно.

– Что-то такое с временем связано, – пожал плечами генерал. – Я особо-то не вникал, чистая формальность. Просто этот НИИ собираются нам на баланс передать. Нам эта головная боль ни к чему, но кто меня спрашивать станет? В общем, посмотришь, мне расскажешь. Ну, а потом поляну готовь…

Я проснулся в какой-то комнате. Нет, скорее комнатушке. Кровать (или на чём это я?), прижатая к тёплой стене печки, занимала добрую треть помещения, в ногах стоял стул, на спинку которого была наброшена гимнастерка и странные штаны защитного цвета. В клетушке имелся ещё один предмет мебели – что-то вроде самодельного стола, заваленного газетами и бумагами.

Глава 1
Попадание

Выпростав из-под ватного одеяла левую руку, я уже собрался вставать, но, уставившись на свою конечность, упал обратно. В тусклом свете, проникавшем сквозь замызганное стекло небольшого окошка, ладонь отчего-то показалась и уже, и длиннее, а кожа выглядела нежнее. И отчего-то ныло предплечье. Интересно, с чего это?

Чтобы разобраться, что за дела, пришлось снимать с себя рубашку. Кстати, очень походившую на нательную, которую я последний раз носил лет этак… тридцать назад, будучи солдатом срочной службы.

А вот увиденное не порадовало: вдоль предплечья тянулся длинный шрам, ещё свежий, не успевший зарубцеваться. И, похоже, никто не озаботился в своё время зашить – просто стянули края, а потом чем-то обмотали.

Итак, суммируем: незнакомое место, незнакомое тело, однако это тело подчиняется моим приказам. Что ж, уже неплохо. Встав-таки с постели, покрутил головой по сторонам, пытаясь отыскать зеркало, но не нашёл. Что ж, придётся так.

Глянув в темноватое стекло, увидел за окном грязный сугроб, а уже потом собственное отражение – не зрелый мужчина пятидесяти лет, а совсем ещё молодой парень. Навскидку – лет двадцать пять-тридцать.

Я снова упал на постель, пытаясь собрать в кучу разбегавшиеся по углам мысли. Итак, погнали. Значит, вчера, ровно в семнадцать ноль-ноль я приехал в один из многочисленных подмосковных городков, где находился тот самый НИИ. Водитель подвёз меня к КПП, я вышел, предъявил пропуск, прошёл через длинную галерею, соединявшую КПП и корпус. Пока шёл, меня не покидало ощущение, что за мной наблюдают – и через телекамеры, и через оптику прицелов. Ну, так оно и должно быть. Миновал проходную (пропуск пришлось снова предъявлять). Около турникета меня перехватил один из сотрудников и повёл в сторону лифта. Вот лифт был интересный – он ехал не вверх, а вниз. Сколько этажей проехали, я не помню, да и задачи такой не было – считать этажи, но, по ощущениям, углубились мы метров на восемьдесят. Потом меня проводили в какую-то комнату, где уже сидело человек пять, неуловимо похожих друг на друга, да и на меня тоже людей. Видимо, такие же «наблюдатели», носившие на плечах незримые погоны и относящиеся к разным ведомствам. Их (и людей, и ведомств) у нас хватает. Ну, а потом к нам вышел мужчина, лет сорока, в дорогом костюме, и совершенно обыденным тоном заявил, что в семнадцать двадцать четыре нам откроют окошечко, через которое мы сможем наблюдать возвращение «хрононавта», отправленного сегодня, в шестнадцать двадцать пять в будущее, на час вперёд. Все вопросы можно будет задать потом, после возвращения. Добавил, что время работает только в одну сторону, значит, и путешествие возможно только вперёд. Через две-три минуты стена раздалась в стороны и мы увидели, что за толстым стеклом (оно слегка бликовало) стоит что-то похожее на душевую кабину… или на огромный стакан, облепленный датчиками. Все принялись напрягать глаза, чтобы узреть возвращение, но вместо этого увидели искры и зеленую волну, ударившую из кабины по нам, наблюдателям. Что было дальше, я уже не помнил. После этого очнулся здесь, в комнатушке с кроватью и столом. Примем на веру, что меня куда-то перенесло. В пространстве – сто процентов, а во времени… Хм. Когда я подъезжал к НИИ, был август, а здесь, судя по снегу, март-апрель.

– Оцухался?

В комнату заглянула женщина. Не сказать, чтобы старая, но из-под сбившегося набок платка выглядывали седые волосы, а лицо было покрыто морщинами. Но меня отчего-то удивило другое – её выговор.

– Угу, – угрюмо отозвался я.

– Оцухался это хорошо! – обрадовалась женщина, снова выговорив «ц» вместо «ч». – Тебя как со службы привели да сказали – на, мол, тётка Степанида сваво квартиранта, сомлел он, я уж и подумать-то не знаю цё! Думаю – вон, мол, матка-то твоя покойница, царствие ей небесное, цто мне на том свете-то скажет? Приехал Вовка с войны, навроде жив-здоров, ну с рукой пораненной, да с рукой-то ладно, заживёт, как на собаке, иные и без рук приедут, а то и без хозяйства мужского, так и то ницаго, а ты, дура старая, не сберегла парня…

Женщина – ну, которая тетка Степанида, была не просто словоохотлива, она была болтлива, как пьяная сорока. Я старался пропускать мимо ушей лишнее, но из потока слов умудрялся извлечь нужную информацию. Итак, меня зовут Вовкой, я с полгода как пришёл с войны, родители умерли. А ведь и впрямь меня перенесло во времени. Любопытно, с какой войны я вернулся? Так с какой, чего тут гадать. С Великой Отечественной. Стало быть, меня занесло в эпоху, предстоящую (или отстоящую, как правильно?) за двадцать пять лет до моего рождения. Ещё бы узнать, чем я тут занимаюсь. Может, тружусь на каком-нибудь заводе токарем? Тогда неплохо бы выяснить, с какой стороны к станку подходить.

Украдкой я снова посмотрел на свои руки. Нет, не похоже, что они принадлежат рабочему человеку. Уж слишком чистая кожа, нет «траурной» каймы под ногтями, а на правой руке, на указательном пальце – небольшое фиолетовое пятнышко. Чернила? Такие пятна у меня были в первом классе, когда нас ещё заставляли писать чернильными ручками.

– Ты цё, опять рану-то расцёсывал? – не унималась старуха. – Тебе цё доктор-то сказал – не цесать и не моцить!

– Да не расчесывал я! – возмутился я.

Причем возмутился как-то по-ребячески, хотя бы следовало промолчать. Моё возмущение вызвало новый поток слов, из которых я понял, что я бестолоць и ницего путного из меня не выйдет, хотя и уцился в семинарии!

Это что же такое, ко всему прочему я ещё и в семинарии учился?! Вот те раз! Да я ни одной молитвы, кроме «Отче наш», не упомню.

– Да ладно, тётя Стеша, не ругайся, – виновато произнес я, а женщина, сразу же замолчав, слегка недоуменно уставилась на меня. Не иначе, я в чем-то допустил прокол. И точно.

– Цё-от, тётя Стеша? Ты ж меня все время бабкой звал?

– Дурак потому что, – улыбнулся я. – Какая ты ещё бабка? Ну, если хочешь, могу и бабкой называть.

Тётка хмыкнула, но ничего не сказав, вышла из комнаты. Мне же вдруг захотелось сделать кое-какие утренние дела. Порадовался, что пока лежал «сомлевши», не сходил под себя.

Тапочек рядом не обнаружил, зато были опорки от валенок. Решив, что в нижнем белье (а кальсоны не на пуговках, а на тесёмке!) выходить не комильфо, надел штаны, оказавшиеся видавшими виды галифе.

Будь я городским жителем «до мозга костей», пришлось бы трудновато. Но, к счастью, первые семнадцать лет своей единственной и неповторимой жизни я прожил в деревне, потому сумел сориентироваться в доме довольно быстро. Все «удобства», расположенные на повети, отыскал легко. Вот только рука, автоматически поднимавшаяся к выключателям, отыскивала лишь гладкую стенку. М-да, электричества покамест нет. Плохо впотьмах, но не смертельно.

Вернувшись в дом, пошел умываться. Уже ожидал, что обнаружу на кухне какой-нибудь медный рукомойник на цепочке, но нет – вполне обычный умывальник, вроде тех, что до сих пор используют дачники. А вот ведро переполнено, надо бы вынести.

Выйдя из дома на улицу, глотнул весенней прохлады, а потом без труда отыскал помойку – за домом, между грядками, угадывавшимися под таявшим снегом.

Немного постоял на крылечке, прикидывая – куда меня занесло? Деревянные одноэтажные дома и справа, и слева. Пахло дымом, где-то мычала корова, лаяли собаки. А напротив, на той стороне дороги (улицы?) высился двухэтажный краснокирпичный дом. Как я помнил, такие строили в конце позапрошлого – начале прошлого веков. И был этот дом без выщербленных кирпичей, без сколов и изъянов. Так что, скорее всего, какой-то город. Впрочем, это может быть и окраина Москвы или какого другого крупного города. Стоп! А говорок тётушки Степаниды, в котором «ч» заменяется на «ц», не подсказка? Не скажу, что я очень силен в диалектах, но первое образование получал на истфаке. Так, «оканье» характерно для жителей Вологодского края, Поволжья, «акают» в Центральной части, а в южных областях, вроде Курской и Орловской, «хэкают». Коли мне память не изменяет, «цокают» жители Новгородской области. Стало быть, меня сюда занесло. Ладно, будем иметь в виду.

Замёрзнув, вернулся в тепло, а тётя Стеша уже возилась у устья печи. Она опять искоса глянула на меня и опять хмыкнула. Неужели опять какой-то прокол?

За рукомойником была небольшая полочка, где стояло зеркальце. Не удержавшись, взял его в руку и принялся рассматривать свою физиономию. А вообще, ничего так. Молодой. Ну, а как описать собственную новенькую харюшку, я и не знаю. Глаза не косят, нос не скошен, так и ладно. А вот щетину надо убрать. Небольшая, но всё равно непорядок!

Ох, ты же боже мой! А бритва-то опасная! Да ни одна зараза, описывавшая «попаданчество» в иные миры, не писала, что там приходится пользоваться опасной бритвой! И никто не держит на полочке крем для бритья. Значит, придется вспомнить далёкие времена, взбивать пену для бритья (мог бы догадаться, что тёплой водой оно удобнее!), а потом… Ну, всего-то пара порезов, так ничего страшного.

– Иди, харю-то газеткой залепи, – мрачно посоветовала тётка, продолжавшая наблюдать за мной.

Газеткой? Я не сразу и понял, а потом вспомнил, что мой отец залеплял порезы от бритвы кусочками газетной бумаги. У него даже были заготовлены беленькие полоски, отстриженные от полей.

– Ага, спасибо, – поблагодарил я, отправившись в свою комнатку.

Заклеив кровоточащие ранки, посмотрел на стол. А ведь этот самый Вовка, который теперь я, был порядочным свинтусом. На столе творится чёрт-те что! Скомканные листы бумаги, рваные газеты. Не удержавшись, начал наводить порядок. Если честно, всю макулатуру я бы отдал тётке Степаниде на растопку печи, но тут пока не рискнул. Как знать, понадобится мне это или нет. Особенно газеты. Елки-палки, а я баран! Газеты! Это же находка для шпиона и «попаданца»!

Ну, конечно же, первой попалась на глаза главная газета, именовавшаяся «Правдой», но с подзаголовком, вынесенным в скобки: «социал-демократ». Опаньки! Бросилось в глаза, что фраза «цена тридцать копеек» прописана как-то странно. Вместо буквы «е» стоит знак, напоминавший мягкий, только палочка перечёркнута. Так это же буква «ять», упраздненная в семнадцатом году. Или позже? Соцiал… И слово «копѣекъ» с твердым знаком.

Номер датировался 16 марта 1918 года, но имел две даты – 16(3). Ну, с этим понятно. На «новый стиль» перешли только в январе, не все привыкли. В глаза бросился заголовок «О денаціонализаціи банковъ». Это что же такое? Неужто я попал в альтернативную реальность, в которой большевики отказались от основных декретов? Ан, нет. Оказывается, речь шла о слухах, которые газета поспешила развеять, сообщая, что все банки – как коммерческие, так и государственные, остаются в руках советского правительства. В этом же номере было напечатано объявление о том, что в связи с переездом редакции газеты «Правда» в Москву просьба «товарищам корреспондентам направлять статьи и прочее по адресу: Москва, Скобелевская площадь, гостиница „Дрезден“, комната номер 254». Где это такая? Ну, если Скобелевская, то на ней должен был находиться памятник «Белому генералу». А он, сколь помнится, был когда-то на Тверской. Может, Тверскую когда-то и называли Скобелевской? Жаль, в «москвоведении» я не силен.

Скромно для главной газеты. Впрочем, издержки переезда.

А вот в следующем номере от 18 марта (по н. с.) была более интересная информация. «Правда» сообщала, что 16 марта с. г. на IV Чрезвычайном съезде Советов советская сторона окончательно ратифицировала договор с немецкой стороной, который был принят делегатами съезда при поимённом голосовании большинством в 704 голоса (против – 284, при 115 воздержавшихся). Ещё там было сказано, что в знак протеста против подписания мирного договора все левые эсеры, включая Штейнберга, Шрейдера, Карелина, Колегаева и Прошьяна, в знак протеста вышли из состава Совнаркома.

Отложив в сторону центральную прессу, подтянул к себе другую газету, форматом поменьше. Ага, это уже местная. «Известия Череповецкого уездного Совета крестьянских, рабочих и красноармейских депутатов», датированная 15 (2) марта 1918 года. Опять-таки написано, что это «Извѣстія Череповецкаго Совѣта». Наличествуют твердые знаки, яти.

Череповец. Стало быть, я в Вологодской области. Но почему же «цоканье»? Хотя, возможно, что тётка приехала из Новгорода, а здесь не отучилась от своего диалекта. Хотя…

Стоп-стоп-стоп. Вот тут написано, что Череповец является уездным городом Новгородской губернии. Вон оно как, а я и не знал. Области у нас формировались в году так девятьсот тридцать восьмом или тридцать седьмом. Ну, как-то так. Значит, Череповец именно в те годы и «пристегнули» к Вологде. Что ж, теперь буду знать.

Местная пресса сообщала, что «Исполнительный комитет Череповецкого уисполкома, обменявшись мнениями, по вопросу войны и мира, принимая во внимание положение и настроение масс Череповецкого уезда о немедленном заключении мира с Германией, дает наказ своим депутатам о том, чтобы мир был немедленно подписан». Эх, надо было вначале местную прессу посмотреть, в хронологическом, так сказать, порядке. Ну, теперь уже без разницы. Брестский мир принят, а скоро в стране развернётся гражданская война? Или она уже идет? Ну, вот и посмотрим.

Похоже, я увлекся чтением газет и не услышал нарочито громкого покашливания тётушки.

– Володь, а ты на службу-то идешь?

Что это она вдруг вместо Вовки?

– Да надо бы, – вздохнул я. А потом, неожиданно брякнул: – Ещё бы понять, что у меня за служба такая!

– Так цё непонятного-то? – усмехнулась тетка. – Сидишь себе да бумагу переводишь. Вон, бумаги на пятак изведёшь, а пропечатают на семишник. Хорошо, что в твоей газете бумагу бесплатно дают, а то бы по миру пошел!

Ай да тётка, ай да молодец! Теперь я знаю, что я журналист. И, вполне возможно, что работаю именно в газете со столь длинным названием. Вот, чего бы им название не сократить?

Одна газета «Известия» у нас уже есть, так чего бы не обозвать «Известия Череповца» или какой-нибудь «Череповецкий листок»?

– Парни, цто тебя принесли, сказали, цто нацальница велела на службу прийти, как оклемаешься, – заявила тётушка.

Хорошая новость, обрадовался я. Можно посидеть дома денёк-другой, а то и недельку. Поговорить с тётушкой, потом потихонечку выйти в люди, народ порасспрашивать. Глядишь, буду владеть информацией о текущем моменте, чтобы не выглядеть полным дураком. Но вслух сказал:

– Вот прямо сейчас и пойду. Чаю бы только попить.

И чего я так сказал? Да просто, если возникает проблема, лучше решать её сразу. От того, что отсиживаюсь, лучше не станет. К тому ж, если, как говорили, «сомлел» я вчера, то сегодня народ с пониманием отнесется к моим провалам в памяти. А если я заявлюсь через неделю, то это хуже. Получить репутацию «ушибленного» на голову мне вовсе не хотелось. А так можно списать на какую-нибудь фронтовую контузию, о которой я и думать забыл. Выглядит вполне правдоподобно.

– Так цего только цаю? – обиделась тетка. – У меня уже и яишня готова. Вот с хлебом у нас худо, да сам знаешь.

Моя комната была маленькой, а большая совмещена с кухней. Там же, судя по обеденному столу, накрытому клеенкой, была и столовая.

Отойдя к рукомойнику, я смочил ладони водой (типа помыл руки перед едой!) и сел за стол.

– Мяу! – раздалось из-под стола, и ко мне на колени запрыгнула упитанная черно-белая кошечка.

Ну, к кошкам я всегда неравнодушен, как же такую красавицу не погладить?

Я наглаживал кошечку, она благодарно урчала, устраиваясь поудобнее.

– А ну-ка перекрестись!

Глядя, как тётушка смотрит на меня (а в её руках грозное оружие – горячая сковородка с яичницей!), я торопливо перекрестился. Чего это она?

Череповец. вид с птичьего полета

Глава 2
Знакомый незнакомец

Сковородка, от которой исходил огнедышащий аромат, благополучно упала на деревянную подставку прямо перед моим носом.

– Тётя Стеша, ты чего это?

– Ты ешь, да не блей! – сурово сказала тётушка, ставя передо мной солонку, кладя черствый кусочек хлеба и щербатую вилку.

– А сама? – кивнул я на сковородку, куда было вбухано – судя по желткам – не меньше пяти яиц. – Мне столько точно не съесть.

– Ну, оставишь немножко. Я ж старая, мне много не надо.

Я только пожал плечами и принялся за еду. Надо сказать, что яичницу я обожаю, ел бы ее каждый день, но супруга считает иначе. Потому любимое блюдо удается поесть лишь тогда, когда дорогая в отъезде.

Яичница тётушки оказалась выше всяких похвал. Похоже, зря я считал, что мне её не осилить. Верно, новое тело требовало пищи больше, чем требовалось мне самому. Вот если бы я ел по пять яиц в день, то уже и сам бы закукарекал. Потому мне понадобились некоторые усилия, чтобы хоть что-то оставить на сковородке. Однако тётушка запротестовала.

– Э, да куды мне столько?

Тем не менее она с удовольствием «прикончила» остатки моего завтрака, довольно вздохнула и принялась наливать чай из небольшого закопченного чайника. Мне был выставлен стакан в шикарном серебряном подстаканнике (может, Фаберже?), а себе квартирная хозяйка поставила щербатую чашку и слегка треснутое блюдце. Сахара к чаю, конечно же, не оказалось, как не было и того, что я очень люблю – ни плюшек, ни печенюшек. И на вкус чай был немного странным. Ну, не цейлонский и даже не грузинский. Впрочем, всё лучше такой, нежели хлебать пустой кипяток.

Вот, поди же ты, сам не заметил, как начал думать на языке той давней эпохи. В двадцать первом столетии я бы сказал – мол, пить кипяток. Ба, так это же Иван-чай, самый модный напиток нашего времени! Сделав пару глотков, я спросил:

– Ну, так чего креститься-то заставляла? Решила, что в меня чёрт вселился?

– Так решишь тут, – хмыкнула тётка без малейшего смущения. – Вот сам-то посуди – ты тут уже полгода живешь, ешь-пьешь да спишь. Ну, слова худого не скажу – деньги за квартиру платишь исправно – хотя я по-родственному с тебя тока за дрова и беру, паёк мне полностью отдаешь. Но чтобы поганое ведро вынес али постель за собой заправил – такого не было. Или вон ты же меня бабкой звал, а теперь тётя Стеша. Вроде старая я уже, а всё равно – приятно мне, что сын племяшки покойной «бабкаться» перестал.

– И кошек, наверное, я раньше терпеть не мог, – улыбнулся я, догадавшись ещё об одном «проколе».

– Ну, про кошек сказать ницего не могу, а на Ваську моего ты все время шипел, а то и пнуть норовил. Но Васька-то мужик умный, он тебя стороной обходил. А сегодня-то он к тебе ровно к родному. Меня ажн завидки взяли! Лежит, скотина такая, на цужих коленках да мурлыкает. Он у меня так никогда не мурлыкал.

Вот не скотина же он, мой предшественник! Или как там правильно – реципиент? Слово-то какое, хрен выговоришь. Пусть уж лучше «хозяин тела». Ну, хрен разница, но он – скотина, раз кошек не любит. Ну, котов, какая разница!

Впрочем, если его дух перенесся в моё тело, я ему не завидую. Наверное, сейчас его (или меня?) пакуют в смирительную рубашку и везут на Канатчикову дачу, она же Кащенко. Впрочем, мои коллеги, скорее всего, отправят бренное тело в какой-нибудь подведомственный институт, где начнут вдумчиво допрашивать несчастного Володьку. А возможно, что и не его одного. Сколько нас там было? Пятеро проверяющих как минимум. И тот – не успевший представиться. И ещё, думается, человек десять, а может и больше.

Мне отчего-то стало жалко не себя, а несчастного парня, вырванного из привычной обстановки и отправленного в далекое будущее. Впрочем, а кто сказал, что мы просто поменялись телами? Вполне возможно, что в мою оболочку вселился кто-то другой, умело приспосабливающийся к изменившимся реалиям. Думать о том, как супруга воспримет мою тушку, с иным наполнением, не хотелось. Смысл? Вот, когда выберусь из этой лабуды, тогда и посмотрим. А в том, что выберусь, я не сомневался. Но для начала нужно укорениться здесь, в этой реальности.

– Ты ж говорил, цто тебя только поранили? Али про контузие не упомнил? – поинтересовалась тётушка.

Мне осталось только пожать плечами. В который раз за сегодня?

– А я и сам не помню. Ну, может, что-то и было, мало ли. Граната рванула, ещё что.

– Ну, в горяцке-то ещё и не то бывает, – вздохнула тётка. – Как сейцас помню – батька мой в лесу как-то ногу порубил – лес-от по-мещиций был, торопился шибко, а в запарке-то и не заметил. Домой пришел – кровышшы полваленка, а он и помер. Может, тебе к доктуру сходить? Пущай он твою голову глянет.

– А что доктор? – отмахнулся я. Не удержавшись, вспомнил один из фильмов, раздерганных на цитаты. – Спросит: «На что жалуемся?» Скажу: «На голову!» А он мне: «Это хорошо. Лёгкие дышат, сердце стучит, а голова – предмет тёмный, исследованию не подлежит». Было у меня уже такое. Пришел к врачу, сказал – мол, так и так, провалы в памяти. А он мне – мол, штаны не забываешь снимать, коли по большому ходишь? Нет? Ну, так все нормально, иди отсюда!

– Это да, дохтура, оне такие, – печально кивнула тётка. – Вон, давеца кума к дохтуру земскому ходила – мол, спина болит, нагибаться не могу! А он ей – так ты, бабуля, и не нагибайся. Врачи, они все такие.

Мне стало немного смешно. Стало быть, врачей ругали и в прошлые времена, планида у них такая. Мы ещё немного посидели, поругивая медицину, а потом тётушка решительно заявила:

– Ты, Володя, сегодня на службу-то не ходи. Газета твоя – это не корову доить. Обойдутся они денек и без тебя. А вот завтра с утречка и пойдешь. А я тебе на обед оладушки испеку. А ты, – хитренько посмотрела на меня хозяйка, – может, пока дровишек поколешь? Мне тут с лесопилки цурбаки привезли, будут поколоты, так и славно, в поленницу сложим, так и пущай себе сохнут. Тока переобуться не забудь. Портянки я тебе чистые дам, высохли.

Портянки, к счастью, я наматывать не разучился (спасибо сержанту Касьяненко, замком-взвода, обучавшего салабонов нелегкой науке ратной службы!), ноги вошли удобно, а сапоги оказались не кирзовыми, а кожаными. Впрочем, не уверен, что кирза в 1918 году вообще была изобретена, а из какой кожи сшита моя обувь, я тоже не понял.

Дровишки я поколол, да их не так и много было. Странно, последний раз я занимался этим делом давным-давно, но до сих пор не забыл, что при ударе следует бить не под прямым углом, а чуть наискосок.

Сложив небольшую поленницу и, ощутив легкую, но приятную усталость, пошёл в дом, где тётушка уже возилась с тестом.

– Вон, яйца надобно изводить. Сватья из деревни сотню штук притащила, испортятся, если не съесть, картошка есть, а вот с мукой худо, – сообщила тётка.

– А что вдруг так щедро – целую сотню? – удивился я.

– Так ты же сам яйца просил. Цто, уже и это не помнишь? Тебе в прошлом месяце бутыль постного масла в паёк выдали, а у нас ещё с прошлого года бочка стоит. Куда нам столько? Прогоркнет. Вот я сватье масло, а она мне яйца.

Пока тётушка хлопотала, я пошёл в свою комнатку, чтобы как следует проверить – нет ли среди вещей «хозяина тела» что-то такого, что позволит мне чувствовать себя увереннее. На столе, кроме газет и бумаг (их надо тоже внимательно осмотреть), ничего интересного не было. Разве что чернильница-непроливашка, перьевая ручка да пара обгрызенных карандашей. А ведь у парня должны быть документы. Военный билет, или солдатская книжка, что там ещё? Если так, то должно быть и хранилище!

Как я и думал, под кроватью отыскался деревянный сундучок. Небольшой, как раз для холостяка… или для солдата. Точно такой был у прадеда моей жены. Со слов бабушки Мани (это дочка владельца сундука и, соответственно, бабка моей супруги), её отец был участником русско-японской войны.

Хм, так он ещё и с замком. Внучатый племянник не доверяет тётушке?

Ключ недалеко – в кармане моих же штанов. Почувствовав себя Джимом Хокинсом, открывавшим сундук Билли Бонса, повернул ключ. Что ж, посмотрим, что у нас там.

А у нас там было: новенькая гимнастерка, черные штаны (гражданские!), пара теплых носков, кисет с табаком. Сам-то я бросил курить давненько, а вот «хозяин тела»? Нет, если бы Вовка курил, я бы уже заметил. Запах табака чувствую сразу! Ну, не могло такого быть, чтобы он не курил в своей комнатушке. А кисет с табаком мог лежать просто для моли. Ну, для отпугивания моли. В конце концов, можно обменять на что-нибудь полезное. Предложить, что ли, тётушке, чтобы обменяла на сахар? Ладно, пусть лежит. Дальше обнаружился бумажник, в котором лежало четыре маленькие бумажки, именовавшиеся, как я помнил, «керенками». Кажется, их печатали размером в газетный лист, а потом расстригали на кусочки. Одна достоинством в двадцать, а три по сорок рублей. Интересно, а они сейчас в ходу? И вообще, «военный коммунизм» уже объявлен или ещё нет? Тётушка что-то там говорила о пайке, что я получал. М-да, печально, когда под рукой нет ни справочника, ни хотя бы Википедии (источник не шибко надежный, но самый востребованный). Ладно, на месте и разберусь.

А вот и документы. В первую очередь меня интересовала книжечка, напоминавшая военный билет, только потолще, страниц так сто. Обложка не дерматиновая, картонная, зато на ней типографским способом отпечатано «Записная книжка 434 Череповецкого пехотного полка», ниже от руки вписано «Аксенов Влад, роты 1, взвода 1». Ниже опять-таки типографским способом: «Книжку эту нижний чин должен постоянно хранить у себя». Ещё что-то о денежных суммах.

Открыв Записную книжку, обнаружил, что меня зовут Аксеновым Владимиром Ивановичем, на службе я состоял с 1916 года, на правах вольноопределяющегося, сословие – крестьянин, родом я из деревни Аксеново Череповецкого уезда Новгородской губернии, православного вероисповедания, грамотен. В графе мастерство вписано, что я «оконч. полн. курс Череповецкой учительской семинарии». В графе ранение стоит «1». Но что за ранение, когда получено, не указано. Порадовал раздел «награды», где было вписано – медаль «За храбрость 4 ст.»

В Записной книжке содержалась масса сведений, необходимых солдату: денежные оклады и штрафы, за что полагается тюрьма, а за что арестантские роты, текст присяги и выдержки из «Науки побеждать», образцы строевых и ружейных приемов и родословная императора Николая Александровича. Вот она-то на кой нужна? Для себя я больше полезных сведений не отыскал. Ну, разве что в разделе «Вооружение и снаряжение» была вписана винтовка «Арисаки». Хм, а это ещё что за зверь? Почему русскому солдату выдают, судя по названию, японское оружие? У нас что, «мосинок» не хватало?

Было немного обидно, что Владимир не дослужился до прапорщика. Как помню – «вольноперы» имели право сдавать экзамен на офицерский чин, прослужив какое-то время. Ну, мало ли что бывает. Читал биографию Николая Гумилева, ушедшего на фронт вольноопределяющимся, заработавшего два солдатских «егория» и Станислава, но не сдавшего экзамен по болезни. Может, у меня нечто подобное? Пришла пора экзамена, а тут – бац, наступление, лазарет. А может, оно и к лучшему, что Владимир не стал «золотопогонником»? Никому теперь объяснять ничего не надо.

Отложив Записную книжку, достал сложенный вчетверо лист бумаги. Это была справка, выданная лазаретом 109-ой стрелковой дивизии в том, что «вольноопределяющийся Аксенов Владимир девятнадцати лет от роду, выписан по излечению и направлен по месту жительства». Подпись начальника неразборчива, печать смазана. Дата – пятое ноября одна тысяча семнадцатого года.

Так это что – мне на сегодняшний день всего двадцать лет? Ну ни хрена себе! А ведь судя по отражению в зеркальце, я выглядел старше. Хотя сколько лет было нашим ребятам, бравшим Берлин? Мой родной дядька, например, был двадцать шестого года рождения.

В сундучке были ещё какие-то сверточки. В шелковый платок была завернута серебряная медаль: на георгиевской ленте, с ликом последнего императора и надписью «За храбрость» на обороте.

Эх, бедный Вовка! Наверняка, лёжа в госпитале, представлял себе, как пройдет по родной деревне или по городу Череповцу с серебряной медалью на груди! Идет он такой красивый, а все девки в штабеля укладываются! А теперь вот, медальку с ликом императора и носить зазорно, не поймут. Ладно, если не расстреляют. Кажется, в годы Великой Отечественной разрешили носить награды старой армии, но до этого времени ещё ого-го.

Впрочем, а стал бы настоящий фронтовик носить награду? Вспоминается всё тот же дядя Володя, ни разу в жизни не надевавший своих медалей. Мои старшие братья признались как-то, что они в детстве играли медалями дядюшки, а куда они делись после игр, не помнили.

Ещё сверточек. Тяжелый. Хм. А вот это откуда у нижнего чина, хоть он и вольноопределяющийся? «Браунинг М1900»! Хорошенький такой, компактный, умещается на ладони. И ещё две обоймы к нему. Интересно, как в восемнадцатом году с патронами калибра 7,65? У «нагана», сколько я помнил, 7,62, у «товарища Маузера» 7,63. Может, подойдут? Впрочем, нет. Ладно, пусть полежит. Зато понятно, почему Владимир запирал сундучок на замок. Тётушка может сунуть любопытный нос, а тут ствол. Так, вроде бы в сундучке больше нет ничего интересного. Впрочем, стоп-стоп-стоп. Помнится, в прадедушкином сундучке в днище был тайничок. Там-то он был уже пустым, а здесь?

Я осторожно сдвинул небольшую панельку, высвобождая нишу, выдолбленную в дощечке. И кто молодец? Я молодец! И Вовка тоже парень не промах. В тайничке обнаружился золотой червонец. Не сказать, что большое богатство, но в моё время за такой червончик просят тысяч пятьдесят российских рублей. А в восемнадцатом году двадцатого века? Сколько-то он стоит, это точно. Ну, пусть монетка отправляется обратно, где и лежит на «черный день».

Теперь осталось пересмотреть бумаги, которые я с утра расправил и сложил в стопку. Увы и ах. Я рассчитывал, что там будут черновые наброски статей, очерков, каких-нибудь корреспонденций, благодаря которым смог бы получить представление о литературном стиле моего э-э… «хозяина», о том, на чём он специализировался. Но здесь было иное. На листах (кстати, использовалась оборотная сторона отчетов магазина фирмы «Зингер») были стихи. Перебрал все бумаги, повздыхал. Впрочем, судите сами.

Или, вот ещё такой перл.

Я сам писал нечто подобное лет в четырнадцать, но быстро понял, что стихосложение – это не моё. Писать такое – только бумагу изводить. Хотя, если послушать песни на современной эстраде, тоже может сложиться впечатление, что авторы слов – это подростки. И ничего, все слушают.

Значит, можно подвести некоторые итоги. Итак, меня зовут Владимиром Ивановичем Аксеновым, мне двадцать лет, рабоче-крестьянского происхождения (хотя тогда ещё говорили, что крестьянского), фронтовик, имею ранение. Ещё я закончил учительскую семинарию. Это, как помнится, что-то вроде современного педагогического колледжа. Стало быть, мой Вовка должен работать в начальной школе, учить детей разумному и светлому. Сам-то я в своё время, закончив педагогический институт, благополучно избежал этой каторги, а тут опять. Ну, было бы хуже, если бы я попал в тело плотника или типографского рабочего. Чем бы отмазывался? А так кое-что вспомню.

Теперь о проблемах. Надо будет «вспоминать» всех друзей и знакомых. Вполне возможно, что встречу и соученика по семинарии, или даже сослуживца. И на контузию надо «валить» осторожно. С одной стороны – какой спрос с контуженного, а с другой – кто его станет принимать всерьёз? Но опять-таки всё к лучшему. Моя задача – сидеть тихонечко, не высовываться, сохраняя свою драгоценную шкурку для вызволения моего сознания и переправки обратно, в тело пятидесятилетнего подполковника, живущего через сто лет. А шкурку лучше сохранять в тишине и покое, не вылезая наверх.

Глава 3
Провинциальная редакция

С утра тётушка причитала, что я отправляюсь на службу в такую рань. Мол, до редакции и идти-то минут пять, если не торопиться. Дескать – чего бы тебе дома не посидеть, чайку не попить. Ну, там попутно ещё дверь починить, засов заедать стало. Засов я отремонтировал за две минуты, применив смекалку и полено вместо молотка (инструменты где-то должны быть, но искать было лень), а потом отправился на новое (или старое, как посмотреть) место службы.

Собственно говоря, я и вышел пораньше, чтобы неспешно обозреть окрестности, наметить пути отхода, если чего. Шучу. Просто хотелось самостоятельно отыскать редакцию, чтобы не выглядеть в глазах тётушки совсем глупо. Но всё-таки я порасспросил тётушку о своих сослуживцах. Ведь делился же я впечатлениями, разве нет? Кое о ком тётка рассказала, мало, но и на том спасибо.

В Череповце мне приходилось бывать несколько раз, по долгу службы. Ну ещё бы! Такого количества промышленных предприятий на душу населения нет нигде, а моей конторе требовалось держать руку на пульсе. Правда, командировки были формальными, так как тутошние коллеги сами прекрасно справлялись, благополучно отлавливая и вражеских агентов, и террористов, и доморощенных придурков, пытавшихся по глупости или по злому умыслу причинить ущерб государству. Вообще, Череповец – самый обычный российский город, где есть пара-тройка кусочков исторического прошлого, а всё остальное застроено современными домами. Всё-таки Череповец это вам не Владимир, не Вологда и не Великий Новгород.

– Володь, ты как? Как здоровье?

Меня окрикнул высокий худощавый паренёк в круглых очках. Одет он был в старое пальто, чем отличался от меня, щеголявшего в шинели со споротыми погонами. «Длинный и тощий – это Димка». Фамилию тётушка не знала, но это сейчас и неважно.

Не хочу останавливаться на подробностях своего «внедрения» в редакцию газеты «Известия Череповецкого уездного Совета крестьянских, рабочих и красноармейских депутатов» – это не слишком-то интересно, да и времени займет слишком много. Поначалу было трудновато, а потом ничего, втянулся. И народ в редакции подобрался доброжелательный.

Редакция была не очень-то многочисленной, всего четыре корреспондента. Кроме меня и уже упомянутого Димы, носившего, кстати, фамилию Папин, трудился ещё и Боря Розов, совмещавший должность литературного обработчика всех поступавших писем. Нам троим было по двадцать лет, а вот четвертый, Павел Николаевич, был значительно старше. Мальчишки (это я про Димку с Борькой) иногда именовали его отцом Павлом, не в силу его возраста (а ему было под шестьдесят!), а потому что ещё недавно Павел Николаевич был священником, служившим где-то на Малой Вишере. Уж отчего батюшка порвал с церковью, никто не спрашивал, но основной темой его статей и фельетонов была именно церковь! Уж в чём он только не упрекал священников – в разврате и пристрастии к вину, в мошенничестве и вымогательстве. Пожалуй, для полной картины не хватало педофилии и содомии, но до такого он не додумался.

Была у нас ещё и машинистка, а заодно и корректор по имени Зина – костлявая девица, отличавшаяся вздорным характером. Меня, например, она обвиняла в том, что я нарочно пишу как курица лапой, чтобы затруднить ей работу, а ведь ещё недавно писал как приличный человек! Ну как объяснить девушке, что мой почерк далек от совершенства и что за последние двадцать лет я мало что написал вручную? Спрашивается, зачем нужен комп, если не для печатания? Увы, комп остался далеко-далеко, а здесь была лишь перьевая ручка, которую я последний раз видел в году так восемьдесят девятом на почте.

Ну, а главной у нас была Наталья Андреевна, «старый большевик» тридцати шести лет от роду. Наверное, «тому» Володе Аксенову женщина, вступившая в ряды партии большевиков в тот год, когда ему было пять лет от роду, могла показаться старой. Скорее всего, она ему действительно ею казалась. Но «этому» Владимиру, который за «молодым фасадом» скрывал «полтинник», Наталья Андреевна казалось молодой, если не юной красавицей.

Она мне понравилась сразу, как только вошла в кабинет после моего возвращения с «больничного». И её голос, и её манера держаться. И даже нелепый пиджак, перелицованный, видимо, из военного кителя. Там, в двадцать первом веке, мне и в голову не пришло бы, что я могу влюбиться в девчонку. Да там у меня жена, с которой мы прожили почти тридцать лет. Верно, молодое тело влияет на мозги и на сознание, помещенное в эту черепушку из далекого будущего.

Сейчас я как раз заканчивал большую статью. Из-за того, что Зинаида опять объявила забастовку, требуя от меня невозможного – писать разборчиво, пришлось выгнать девушку из-за пишущей машинки и отпечатать текст самому.

«В воскресенье перед местным населением города Череповца были продемонстрированы военные силы, созданные Военным отделом исполнительного комитета. Немало было положено им труда на это создание, ещё больше труда предстоит положить, но это наш первый шаг на пути к участию в создании Красной пролетарской армии.

Стройными рядами прошли защитники пролетарской диктатуры перед глазами обывателей; бодростью веяло от молодых и храбрых орлов, спаянных добровольным стремлением защищать завоевания Октябрьской революции, даже ценой собственной жизни.

Не слышно было наглых окриков и свирепых взглядов офицерства, а спокойно выполнялась товарищеская команда инструкторов.

Рабочая часть населения наблюдала за этим парадом с чувством глубокого удовлетворения, остальные сохраняли угрюмую настороженность. Под ярким солнцем теряло свою мрачность даже черное знамя анархистов, а наше красное знамя излучало надежду на скорую победу над буржуазией.

В параде принимал участие Череповецкий Советский пехотный полк в количестве трехсот человек, отряд интернационалистов, состоящий из бывших военнопленных австрийской армии в количестве двадцати человек, и отряд анархистов-коммунистов в количестве пятнадцати человек.

Шествие замыкал кавалерийский эскадрон из шестнадцати человек.

И это только первая капля в будущем море пролетарской Красной армии!

Сообщаем также, что добровольные пожертвования на нужды Красной армии можно внести по адресу нашей редакции, расположенной по Воскресенскому проспекту, в доме б. купца Силина»^[1].

– А я и не знала, что вы умеете печатать на машинке, – услышал я удивленный голос нашего редактора.

– Да я и не умею, – смущенно отозвался я, заслушавшись чудесным голосом. – Взялся напечатать, а не то Зинаида ругается. А на машинке я так, забавлялся, когда в госпитале лежал.

– Хм, – хмыкнула редактор. – У вас же левая рука поранена, как вы смогли двумя руками печатать? И кто же вам разрешил машинку портить?

Вот ведь, не редактор, а детектив в юбке!

– Так всё просто, – ответил я, лихорадочно соображая, как бы половчее соврать. – В лазарете была списанная машинка, в неё однажды осколок попал, так врач мне велел на ней правой рукой долбить, а левую постепенно приучать, чтобы руку разрабатывать.

– Вот оно как! – покачала головой Наталья Андреевна, потом добавила: – Мудрый вам врач попался. – Улыбнувшись светлой улыбкой, сказала: – Что ж, зато теперь у нас будет ещё одна машинистка.

– Машинистка! – фыркнул я. – Несолидно как-то звучит. Пусть уж лучше – секретарь-машинист.

– Ну, дело не в термине, а в сути. Дайте-ка ваш материал, – протянула Наталья Андреевна руку.

Прочитав мой очерк, редактор с удивлением покачала головой.

– Товарищ Владимир, а вы делаете успехи. Вашу корреспонденцию я сейчас же отправлю в набор, здесь даже править не нужно. Поразительно!

Посмотрев на своих коллег, убедившись, что они заняты, я тихонько сказал:

– А это я из-за вас, Наталья Андреевна.

– Что из-за меня? – не поняла начальница.

– Ну, старался из-за вас, чтобы вы на меня не сердились и не ругались.

– Так я, кажется, ещё ни разу на вас и не сердилась, тем более ни разу вас не ругала, – удивилась начальница.

– Так я заранее, так сказать, чтобы предотвратить ваш гнев и недовольство, – вздохнул я, делая скорбный вид.

– Ну, если заслужите, то я вас отругаю, – пообещала начальница. Слегка прищурившись, пригрозила: – А будете паясничать, так я вообще вас уволю.

– Вот видите, – позволил я себе легкую улыбку, – Я ещё ничего не успел натворить, а вы меня же увольнять решили.

Редактор лишь махнула рукой и, прихватив мой опус, ушла.

После её ухода я начал размышлять – а не лучше ли мне уволиться прямо сейчас, не дожидаясь, чтобы меня и на самом-то деле уволили? А ведь она может! Если уволюсь, то куда я подамся? Работать я не умею, да и с работой в восемнадцатом году плохо, как я помню. Ну, если только записаться добровольцем в Красную Армию. Вариант, кстати. Тем более что меня туда рано или поздно заберут. Кажется, Алексеев с Корниловым уже создают Белую армию и где-то в это время идет Ледяной поход.

Так в сегодняшней «Правде» есть упоминание, что нынче наркомом по военным и морским делам (наркомвоенмор!) является Подвойский. Но, как я помнил, его сменит Лев Давидович Троцкий, который начнет бороться с партизанщиной в РККА, а там ещё и мятеж чехословаков подоспеет.

Историю гражданской войны я помнил смутно, но кое-что ещё не успел забыть. Ну, скажем то, что официально война начнется именно с мятежа «белочехов», а это случится в конце мая или в начале лета. Чехи начнут сметать Советскую власть, изо всех щелей полезут различные правительства, потом их попытается объединить адмирал Колчак, а там и высадка англичан в Архангельске. Словом – Советская Россия запылает со всех сторон, словно лесной пожар. Ну, а как этот пожар тушить, если нет самолетов МЧС? Либо выходить всем миром, с лопатами и топорами, либо разводить встречный пожар. Тут уж я пока не берусь судить – вышли мы всем миром или устроили пожар. Но летом сего года начнут создавать регулярную Красную Армию со строгой иерархией и с принудительной мобилизацией. Пожалуй, как принесут повестку, так и пойду. Не в моих правилах идти добровольцем, но и отказываться тоже не стану. Впрочем, в этой реальности я (ну, мой «хозяин тела», теперь без разницы, кто именно) добровольцем уже был, так что можно и подождать.

Мои размышления прервал очередной приход начальницы.

– Владимир, а для вас есть новое задание, – сообщила Наталья Андреевна.

Меня слегка удивило обращение по имени, без привычного добавления «товарищ», и я чуть было не ляпнул – мол, слушаю и повинуюсь, но вовремя прикусил язык, ограничившись кивком.

– Вам придется пойти со мной на заседание партийной ячейки, – сказала редактор, а потом зачем-то решила уточнить: – Я имею в виду, на заседание ячейки партии большевиков. Вы сделаете отчет о собрании.

Ну, можно подумать, я решил бы, что нам надо идти на заседание другой партии. Тем более я как-то до сих пор не осознал, что в восемнадцатом году в России совершенно свободно действуют и меньшевики, и эсеры, не говоря уже об анархистах. Интересно, а кадеты с «октябристами» ещё есть? Пожалуй, этих партий уже нет, а если кто и остался, так засели в самые глубокие щели. (Ишь ты, сказал в рифму!).

Наталья Андреевна, как я уже знал, была в составе бюро Череповецкой ячейки, объединявшей около пятидесяти человек. Немало. Как редактор Наталья Андреевна могла бы и сама сделать отчет о собрании, но как член бюро она опасалась собственной субъективности.

Идти нам было недалеко – только перейти улицу, но по дороге редактор успела сообщить, что сегодня будет рассматриваться дело о приеме в партию товарища Башмакова.

За небольшой срок своего пребывания, я уже успел узнать о Башмакове достаточно много. Да что там, он был в Череповце легендарной личностью. Чего стоит его биография! Родился в Уломе, в семье потомственных кузнецов. В 1904 году в пятнадцать лет был принят на Путиловский завод, а уже через год стал токарем высшего разряда. В девятьсот пятом участвовал в революции, в девятьсот шестом получил шесть месяцев тюремного заключения в Петропавловской крепости. Отсидев срок, перешел на нелегальное положение. Бежал из России в Швецию, но оттуда был депортирован, а потом отправлен под гласный надзор полиции на родину. С четырнадцатого года на фронте. В семнадцатом по возвращении домой организовал волостной земельный комитет, который отобрал землю у местного помещика Яковлева и поделил её по числу едоков. Помимо помещика Андрей отобрал землю и всё имущество у своего собственного дяди – уломского купца Фомы Башмакова, а всё изъятое раздал соседям.

Изъятие чужого добра так понравилось мужикам, что они создали боевую дружину во главе с Андреем и принялись отбирать хлеб у остальных зажиточных людей округи. Действия боевой дружины в Уломе вызвали настоящую цепную реакцию по всему уезду – почти по всем волостям прокатилась волна изъятий хлебных излишков, передел земли в пользу нуждающихся.

В октябре семнадцатого Башмаков отправился в Питер, побывал в Смольном, привёз оттуда листовки и принялся создавать красногвардейский отряд. А после Октябрьского переворота в столице именно Башмаков организовывает Военно-революционный комитет, свергает в Череповце комиссара Временного правительства, а потом арестовывает гласных Городской думы. И что интересно, Андрей Башмаков, создавая различные органы, никогда не получал в них руководящих постов. Похоже, что он не заморачивался карьерными соображениями, а его привлекал сам революционный процесс!

Однако после организации исполнительных органов власти – исполкома, который возглавил Иван Васильевич Тимохин, Андрей получил пост комиссара по внутренним делам. Предполагалось, что комиссар начнет заниматься борьбой с преступностью, пресечением беспорядков и начнёт-таки создавать рабоче-крестьянскую милицию, как это уже начали делать в столице, но он предпочитал творить иные дела. Не так давно Башмаков собрал в театре самых богатых людей города и потребовал от них три миллиона рублей чрезвычайного налога, а когда те стали возмущаться, приказал выкатить на сцену пулемет. Надо сказать, что к вечеру три миллиона уже были в кассе исполкома.

Тимохин Иван Васильевич, первый председатель губисполкома Череповецкой губернии

Внешность у Андрея Афанасьевича была очень колоритная – высокого роста, с длинными черными волосами, спадающими на плечи. Я ни разу не видел его ни в шапке, ни в фуражке, а ходил он в распахнутой долгополой шинели, под которой был мундирчик, наподобие студенческого.

Мне было бы легче представить Башмакова в отряде батьки Махно или среди партизан команданте Че Гевары, нежели в составе Российской социал-демократической рабочей партии большевиков.

На заседании развернулись бурные прения. Кое-кто (а в их числе была и моя редактор!) были категорически против вступления Башмакова в ряды РСДРП (б). Ему припомнили и его партизанщину, и самоуправство, и всё прочее. Казалось, что живую легенду не сочтут достойным быть членом самой пролетарской партии.

Перед тем, как началось голосование, Андрей Башмаков попросил слова. А когда ему его предоставили, он вышел вперёд, повернулся лицом к залу и начал мрачно читать стихи:

Хотя сами стихи были не слишком интересными, но в его голосе было что-то завораживающее. Зал слушал молча, а когда Андрей Башмаков закончил и, словно ведущий актер столичного театра, небрежно поклонился публике, все зааплодировали. Стоит ли говорить, что когда приступили к голосованию, почти все проголосовали «за»?

Глава 4
Портрет гимназистки

Я лежал и любовался на спящую Наталью. Да, так уж оно получилось. Скорее всего, я бы не сделал попытки к сближению, но вчера, когда мы возвращались с собрания, а я пошёл провожать редактора, нас остановили два мрачноватых субъекта. Нет, их не интересовали наши карманы, они не просили закурить. Они конкретно спросили – а почему ты, тля газетная, была против вступления в партию нашего дорогого комиссара Башмакова? Один даже попытался ударить Наталью Андреевну. Солдатика, стоявшего рядом с женщиной, они вообще в расчет не приняли. А зря. Всё-таки я хотя и был в последние годы на кабинетной работе, но кое-что помнил, а что-то было намертво вбито не только на спортивных матах.

Когда мы уходили, оставив на грязной весенней улице два тела (одно лежало тихонько, второе поскуливало), Наталью Андреевну начала бить нервная дрожь, а потом она забеспокоилась – как там моя рука? Не разошлась ли рана? И, несмотря на мои слабые уверения, что всё в порядке, когда мы дошли до её квартиры, она решила произвести осмотр. Ну, а дальше – легкие прикосновения, поцелуй, нерешительная попытка вырваться из объятий.

Похоже, моя женщина начала просыпаться. Вот, высунулась из-под одеяла.

– Не смотри на меня.

– Проснулось, спящее создание? – улыбнулся я, наклоняясь к женщине.

Наталья попыталась натянуть одеяло на себя.

– Господи! Что я наделала?! Ведь я же тебе в матери гожусь!

– Как говорят французы – нельзя считать количество выпитых бокалов, возраст женщины и количество её любовников, – хмыкнул я, целуя Наталью.

Точно ли французы так говорят – неизвестно, но возразить против такого сложно.

Спустя какое-то время Наталья Андреевна, умывшаяся и причесавшаяся, устанавливая на спиртовку крошечный чайник, сказала:

– А любовников у меня не было. Муж был, да. А если считать тюремного – то целых два. Знаешь, что такое «тюремный муж»?

– Тот, к кому приходит на свидание женщина – ну, якобы жена, или невеста, хотя на самом деле она товарищ по партии.

– Ага, – кивнула моя начальница, пытавшаяся что-то отыскать на полках кухонного шкафчика. Вздохнула: – Хлеб у меня ещё вчера кончился, а что-то варить нет времени. Ладно, придется неприкосновенный запас открыть.

«НЗ» главного редактора и члена бюро городской ячейки РСДРП (б) состояло из мешка с черными сухарями – полкилограмма, не больше (ну, применительно к нынешним реалиям – с фунт!). Высыпая сухари в миску, Наталья сказала:

– Да, касательно «тюремного» мужа. В моём случае, сидела я, а товарищ по партии изображал законного мужа.

– Бедняжка, – обнял я женщину и прижал её к груди.

– Володь, ты чего? – удивленно отстранилась Наталья. – Я и в тюрьме посидела всего два месяца, кормили там хорошо, можно было книги читать. Вот когда после тюрьмы в ссылку отправили – это уже в девятьсот седьмом было, там было хуже. Сибирь, комары, грязь… фу. Хорошо, что мы с Андреем как раз поженились. А молодоженам многое кажется простым.

– А где он теперь? – насупился я.

– Кто, мой муж? – не поняла Наталья. – А зачем он тебе?

Потом до нее стало что-то доходить. Подойдя ко мне, взъерошила мои волосы и вздохнула:

– Вовка, мой муж уже давным-давно живет с другой женщиной. После ссылки он решил, что революция – это не по нему. А ты что, собираешься делать мне предложение?

– Почему бы нет? Что тебя смущает – мой возраст, моё положение? Возраст – мелочи, а положение…

– Дурак ты, Вовка, – вздохнула женщина, а в уголках её глаз блеснули слезы. – Мы не знаем, будем ли живы через месяц или через год, какая тут свадьба? Давай-ка лучше чай пить, да на службу пойдем.

Размачивая сухарик в чае, Наталья вдруг сказала:

– Знаешь, а когда-то я была даже моложе тебя – самой не верится, и с меня писал портрет один художник. Тебе, наверное, его имя ничего не скажет. Валентин Серов.

Я посмотрел на Наталью, и во мне словно что-то щелкнуло! А ведь я понял, кто сидит передо мной!

– Ну, мы люди темные, – насмешливо проговорил я. – Нам бы чего попроще – Репина там, Сурикова. А уж ни о Коровине, ни о Серова и слыхом не слыхивали. Ни о «Девочке с персиками», ни о «Портрете гимназистки».

От изумления Наталья Андреевна уронила сухарик в чай.

– Откуда ты узнал? Ну, портрет Верочки ты ещё мог увидеть, но мой?

– Не пугайся. Всего-навсего листал журналы «Мир искусства», где были репродукции картин Серова. Там ты и была. А я-то голову ломал – почему мне лицо знакомо?

– Да уж… Там мне было шестнадцать лет, а теперь уже тридцать шесть. Подожди-ка… А разве «Портрет гимназистки» печатали в «Мире искусства»? И что там ещё было?

– Ну, «Девочка с персиками» – из собрания Третьякова, а про твой портрет, что он из собрания графа Комаровского, вот и всё.

– Ну, тогда ладно, – слегка успокоилась Наталья. – Только ты о своем открытии никому не говори, хорошо?

Я лишь кивнул. Ну, кому я стану рассказывать, что моя супруга искусствовед и я, глядя на жену, увлекся живописью и познакомился с творчеством многих художников, а также с историей написания портретов. Зачем кому-то знать, что «Портрет гимназистки» Валентин Серов написал с юной Наташи, дочери графа Комаровского? А через несколько лет девушка порвет с семьей и «уйдет в революцию», переживет гражданскую войну, репрессии тридцатых, погибнет в блокадном Ленинграде и её похоронят в одной из братских могил Пискаревского кладбища.

Наталья принялась расспрашивать, где я мог видеть «Мир искусства»? И вообще, выходил ли этот журнал в девятьсот третьем году?

Я уже решил всё свалить на госпиталь (а что, очень удобно!), но от допроса с пристрастием меня спас стук в дверь.

– Товарищ Наталья! – крикнул кто-то с улицы. – Я курьер из исполкома. На воинских складах буза, Тимохин ячейку собирает!

Кажется, всё население Череповца в ту пору составляло не больше пятнадцати тысяч человек. Но, судя по толпе, сюда явился весь город. Крепкие мужчины и тщедушные старики, подростки и совсем ещё дети, старики и девчонки, люди в шинелях, полушубках, в капорах и ватных куртках. Мелькнул даже некто в рясе, напоминавший не то монаха, не то священника. Вон старуха с клюкой пытается оттолкнуть свою ровесницу, с которой, вполне возможно, ещё недавно калякала о погоде или распивала чаи; толстый мужик в испачканной мелом телогрейке от всей дури бьет в ухо девицу, попавшуюся ему под руку, а когда та падает, то равнодушно переступает через её тело и, не слушая воплей пострадавшей, прет вперёд, выставив пузо, словно таран.

Двери склада, предназначенные для въезда конной повозки, уже выломаны, но они тесны для постоянно прибывающих людей, стремящихся попасть внутрь. Орет какой-то старик в драной шапке, припертый к дверному проему и уже слышащий, как трещат и ломаются его собственные ребра, но вот его уже никто не слышит, потому что толпа лезет и лезет, а задние напирают на передних, стремясь попасть туда, где лежат вожделенные мешки и бочонки, ящики и коробки.

Но, похоже, что весь город умудрился-таки втиснуться в небольшое двухэтажное здание, а теперь каждый стремится захватить побольше и получше, но все друг друга отталкивают и вырывают из рук вожделенное добро.

В суматохе разбиваются двухведерные бутыли со спиртом, разлетаясь по сторонам, как осколки от перегревшейся лампочки, впиваясь в тела; дубовые бочки, заполненные постным маслом, разламываются на щепки, а мешки с мукой разрываются, словно мокрая бумага.

Кое-кто, уже не рассчитывая поживиться чем-то весомым, пытается собрать с грязного пола и сунуть за пазуху вяленую воблу, пропитавшуюся и керосином, и спиртом, вывалянную в грязной муке.

Я стоял рядом с группой красногвардейцев, прибежавших, как только стало известно о погроме. Вот если бы о намерениях толпы стало известно хотя бы на час пораньше, то можно было бы предотвратить грабеж. Двадцать парней с винтовками – немного против разъяренной толпы, но можно было хотя бы попытаться остановить – выстроиться реденькой цепью, начать стрелять поверх голов, а коли толпа не угомонится, так можно пальнуть и в неё. Неделю назад подобным образом удалось остановить погром на винном складе купца Горбаненкова – хватило десятка выстрелов, чтобы народ утихомирился, а потом начал разбегаться. Но тут уже поздно.

– Мать твою деда за ногу! – громко выругался Сашка Павлов, командир отряда, с тоской наблюдавший за погромом. Повернувшись ко мне, злобно бросил: – Ну вот, какая тля распорядилась так далеко от города склады ставить? Ну, не успеваем мы.

Сашку понять можно. В его отряде пятьдесят человек. Вначале было с сотню, но половину пришлось отправлять в Петроград, а оставшихся едва хватало, чтобы латать дыры не только в Череповце, но и в соседних уездах. С неделю назад половину отряда отправили в Устюжну, где местные жители свергли Советы, вернули земство и Городскую думу. Вроде власть трудящихся восстановили, но люди пока что не успели вернуться. Ещё десять бойцов ушли на лесопильную фабрику купца Судакова – недавно оттуда прибежали рабочие и сообщили, что бывший хозяин, несмотря на имевшийся акт о национализации, продает фабрику какому-то хмырю аж из Тотьмы, а тот, что удивительно, уже и деньги заплатил и начал устанавливать собственные порядки! Он чего это, не знает, что в стране происходит?

Склад, который на наших глазах грабили несознательные граждане, только недавно перешёл в распоряжение исполкома, а до этого числился по военному ведомству. Предисполкома Тимохин собирался, как это положено, создать учетную комиссию, переписать всё имущество и продукты, оставленные военными – по скромным прикидкам там было не меньше трёх тысяч пудов муки, с тысячу пудов крупы – хороший подарок городу и уезду, но не успел. И, что интересно – кто теперь станет разбираться, грабёж был заранее организован или это результат стихийного действия толпы? Вот я, например, не верил, что толпа возникла сама по себе. Кто-то знал, что существует бесхозный склад, где можно поживиться. Вопрос лишь в том, кто это был и для чего это нужно? Если бы речь шла о наживе, то куда проще было бы подъехать ночью, имея с десяток-другой подвод, тихонько снять сторожа (армейской охраны уже нет), да и вывезти всё содержимое в спокойное место.

– Нет, Володь, ну ты сам подумай – сколько можно терпеть этот бардак? – снова обратился ко мне Сашка. – Узнаю, что на складе грабёж творится, иду в народный комиссариат, а мне говорят – ждите приказа товарища Башмакова, а он в уезд отъехал, по делам. Дескать, в Абаканове мужики неправильно землю поделили, он и отправился разбираться. Мол, без приказа не лезь, инициативы не проявляй. Нет, я всё понимаю – землю делить это важно и нужно, но он же должен в Череповце быть! Надо, чтобы все было четко и понятно – кто за что отвечает, кто имеет право приказы отдавать, а кто – нет. А иначе – никакая власть не выстоит!

Сашка Павлов в империалистическую служил в артиллерии форта «Обруч». И хотя повоевать он не успел, но усвоил, что во всём должен быть порядок. Его бесило, что у него теперь несколько начальников. С одной стороны, отряды красной гвардии должны подчиняться Советам и их постоянно действующим органам – исполкомам. Но нынешний комиссар внутренних дел Башмаков говорит, что раз использование вооруженной силы относится к внутренним делам, то он единственный, кто может отдавать приказы и требует, чтобы красногвардейцы игнорировали распоряжения председателя исполкома Тимохина. А тут ещё новая напасть – скоро Череповец из уездного города превратится в губернский центр. Значит, не только ответственности прибавится, но и начальства.

– Слышал, что у нас «чрезвычайку» создают? – поинтересовался Сашка.

– Слышал, – кивнул я.

Точной даты создания ЧК в Череповце я не знал, но помнил, что органы ВЧК на местах создавались в марте-апреле. Ну, у нас уже конец марта, значит, скоро.

– Вот, будет у нас своя чрезвычайная комиссия, будет кому разбираться – вот это вот, – кивнул командир на склад, – контрреволюция или простая глупость.

Тут я был полностью согласен. Надо разбираться, что к чему. Буквально на днях около Народного дома, где шло заседание уездного Совета, кто-то бросил гранату. И, как на грех, на крыльце в это время курили депутаты. Двое погибли, трое ранены. Вот что это было – вылазка контрреволюционеров или пьяная «шалость»? И никто ничего не видел.

А Павлов, словно подслушав мои мысли, спросил:

– Это не ты в «Известиях» писал, когда гранату рванули – мол, темные личности, провокаторы и все те, которые с воцарением рабочее-крестьянской власти потеряли свои привилегии, все они в озлоблении к Советской власти стали направлять самую несознательную часть против Совета?

– Ишь ты, запомнил, – усмехнулся я. Заметка действительно была моя.

– Ты же не стал писать, что эсеры бомбу рванули?

– Конечно, не стал. Как говорится – не пойман, не вор.

О том, что к взрыву могли быть причастны местные социал-революционеры, слухи ходили. На последних выборах в уездный Совет подавляющее большинство депутатов были большевиками – сто шестьдесят из двухсот пятидесяти человек, а эсеры имели только сорок голосов. Но в причастности эсеров я сомневался. Всё-таки они могли убить ненароком и кого-то из своих.

Павлов между тем развивал свою мысль:

– Вот мы нынче, как пожарные – бежим туда, где пожар, а можно же было пожара-то не допустить, верно?

– Типа – снаряды и взрыватели должны храниться отдельно, чтобы не рвануло, а курить только в строго отведенных местах, так?

Видя, что Сашка уже собирался обидеться, я примирительно сказал:

– Сань, я же сейчас про то самое и талдычу. Если бы мы заранее знали, что кто-то готовит провокацию, то сообразили бы, что к складу нужно приставить охрану с пулеметом, а тех, кто народ на погром подбивает, взять под белы рученьки да к стенке поставить.

– Вот, навроде того, – кивнул Сашка. – Пусть будут те, кто с контрреволюцией разбирается, доказательства собирает, а кто-то по городу бегает, контру ловит. Опять-таки полиции теперь нет, а кражи есть. При Керенском хотя бы милиция была, а теперь она только на бумаге.

Вот, честно говоря, я заслушался. Жаль, не знаю, как сложилась судьба этого парня потом. Скорее всего, его убили. Но если бы все большевики были такими, как он, как Тимохин или как моя Наталья, в будущем стало бы гораздо меньше проблем.

В отличие от Павлова, я знал, что отрядам Красной гвардии осталось существовать недолго. Они были хороши, пока надо было кого-то свергать, когда революционный задор может заменить и профессионализм. Теперь же настало время для появления регулярной армии, имевшей четкую субординацию и железную дисциплину. И преступников начнут ловить специально обученные люди, а не сами жители из отрядов самообороны. Ну, а про ВЧК я промолчу. Возможно, без неё бы прекрасно обошлись, но ведь кто-то же взорвал гранату у входа в Народный дом? И кто-то «завёл» толпу на грабёж?

Пока мы разговаривали, из склада стали появляться счастливчики, тащившие кто мешок, а кто коробку или бочонок.

– Ну, товарищи красногвардейцы, – обратился Павлов к отряду. – Попробуем хотя бы что-нибудь да отбить из народного имущества. Строимся.

Посмотрев на меня, усмехнулся:

– А ты, товарищ корреспондент, помогать станешь или в сторонке постоишь, а потом заметку напишешь?

– А куда же я денусь, товарищ командир, если я с вами? – ответно усмехнулся и я.

Сашка кивнул.

– Только, Володька, раз ты без оружия, так за нашими спинами стой, вперёд не лезь. По башке дадут – больно будет. Коли из наших кого убьют – винтовку возьмешь, а потом в строй встанешь.

Глава 5
Продотряд

К маю восемнадцатого у нас произошло множество изменений. Начать с того, что газета стала именоваться губернской, потому что город стал-таки губернским центром. Оно и правильно, потому что губернская столица Новгород (тогда ещё не Великий) отстоял от Череповца слишком далеко, а чтобы получить из него какие-то указания, приходилось ждать по несколько дней. Да и всё сообщение шло через Петроград.

Воскресенский проспект покрылся вывесками, сделанными и по трафарету, и от руки: «Президиум Чергубисполкома», «Червнудел», «Чергубуправадморганов», «Совнархоз», «Уотнаробраз», «ЧерпЧК», «Черпкомтоп». Кажется, я понял, отчего в период революции вошли в моду такие сокращения – чтобы экономить место на вывесках.

Штат нашей редакции увеличился, но сама газета стала выходить реже – не пять раз в неделю, а три, а порой только один раз. И то, что выходило, порой вызывало хохот читателя, потому что бумага была то желтой, то розовой. А что поделать, если позакрывались все писчебумажные и картонажные фабрики, и нам приходилось использовать старые запасы типографии, предназначавшиеся для ценников и афишек?

В апреле в губернии создали отдел ВЧК, а красногвардейцев передали в его подчинение. Сашка Павловцев сразу же стал товарищем Председателя ЧК и командиром оперативного отряда. Председатель ЧК товарищ Есин, немногословный человек, присланный к нам из Питера, пообещал, что лично расстреляет товарища Башмакова, если тот полезет в руководство отрядом. Впрочем, должность уездного комиссара внутренних дел была упразднена, а сам Андрей Афанасьевич был назначен военным комиссаром губернии, и теперь он развил бешеную деятельность по привлечению добровольцев в социалистическую армию. Никто уже не вспоминал, как Башмаков в семнадцатом году вывел народ на демонстрацию против тогдашнего Совета под лозунгом «Власть советску мы е…м и в окопы не пойдем!»^[2]

Народ, а особенно деревенская молодежь, откликался охотно. Войны вроде бы пока нет, а в Красной Армии обещали выдавать форму, да ещё и жалованье платить. Не проходило недели, чтобы на железнодорожном вокзале не было митинга, посвященного отправке очередного отряд в Москву или в Петроград. В июне, когда «громыхнуло» восстание чехословаков, пока ещё мало кто сознавал, что начинается гражданская война, а я, разумеется, держал язык за зубами, чтобы не вмешаться в историческую реальность.

Иногда меня так и «подмывало» поделиться с кем-нибудь (да хоть и с Наташей) своими сведениями о будущем. Представлял себе, как я отправляюсь в Москву, встречаюсь с товарищем Лениным, с остальным руководством СНК и РСДРП (б). Даже если всё руководство страны Советов дружно начнет меня слушать, делать попытки свести к минимуму издержки гражданской войны, что будет? Вот, честное слово – не знаю. Можно представить себе любую картину – от создания идеального и справедливого государства, в которое я верил, пока учился в школе, и до распада России на куски, где крошечные суверенные части соседствуют с колониями и полуколониями.

Посему я плюнул на попытки «прогрессорства» и решил плыть по течению, по возможности избегая резких подъёмов. Вот сижу себе в редакции и сижу. Но отсидеться в тине не получалось. Время от времени, учитывая моё «образование» (три класса учительской семинарии на фоне общей малограмотности было много!), меня пытались сделать каким-нибудь начальником – то начгубупрнаробраза, то директором учительского института – это, кстати, бывшая учительская семинария. И я хотя напрочь не помнил своих педагогов, но ведь они-то меня помнили! Будь я членом хоть какой-нибудь партии, деваться было бы некуда. А с беспартийного спрос иной. Так что пока удавалось отказываться от назначений.

Хуже было другое. В июне сменился главный редактор. Наталью Андреевну в срочном порядке отозвали в Москву на руководящую работу. Какую именно, она не знала, но при получении телеграммы села на поезд и уехала, даже не поставив меня в известность.

Сам я в этот день был в отъезде, сопровождая один из продотрядов, посланных по деревням Череповецкой губернии.

Вообще, основные продовольственные отряды исполнительный комитет губернии отправлял в Тамбовскую губернию – там и зерна побольше, и народ подобрее. В нашей губернии, находящейся в зоне рискованного земледелия, хлеба рождалось мало. В этих краях каждый крестьянин занимался каким-нибудь промыслом – кто добывал болотную руду и ковал гвозди, кто изготавливал лодки или тачал сапоги, а кто лепил свистульки и глиняные игрушки. И, конечно, в далеком двадцать первом веке историки станут с придыханием говорить о талантах северного крестьянина, но дело в том, что они этим занимались не от хорошей жизни, а для того чтобы прокормить себя и семью.

Но продотряды, отправленные на юг, ещё не вернулись, а хлеб нужен был прямо сейчас. И собственных горожан кормить надо, и обе столицы требовали свою долю. По расчетам отдела продовольствия, для нормального функционирования губернии требовалось иметь сто тысяч пудов зерна, а на сегодняшний день в наличие было лишь четыре. И хотя на дворе ещё июнь, у крестьянина должны были оставаться кое-какие запасы. А до уборки нового урожая рукой подать, проживут.

Раньше я представлял себе деятельность продотряда иначе. Примерно, как сбор дани во времена первых русских князей – в деревню въезжают вооруженные люди и начинают изымать все «излишки». Крестьяне таскают мешки с зерном, складывают их на телеги и угрюмо молчат, потому что под прицелом винтовок много не наговоришь. Ну, а если наглость «продармейцев» начинает переходить границы, народ берется за топоры, крошит в мелкую капусту горожан, а потом в деревню приходят чекисты с пулеметами и расстреливают всех мужиков подряд, не разбираясь, кто правый, кто виноватый.

На деле все оказалось чуточку сложнее. Мы ехали, имея при себе кое-какие товары для обмена – с десяток кос-литовок, штук пять топоров и наличные деньги. Сколько именно, я не знаю, потому что они были у командира – рыжего балагура Кузьмы Лепехина, рабочего судоремонтного завода. На двадцать человек имелось пять штук винтовок да с сотню патронов. У Лепехина на поясе висел ещё револьвер, но это больше для куража и как признак статусности.

Я отправился с продотрядом не просто так. Имел редакционное задание сделать материал о крестьянах, лояльно относящихся к Советской власти и исправно продающих зерно государству по «твёрдым» ценам.

Подозреваю, что деревня Макарино, куда мы направлялись, в двадцать первом веке уже стала частью города, но в восемнадцатом году нам пришлось переехать по деревянному мосту через реку Ягорбу, а потом часа полтора пылить по грунтовой дороге.

Зато – какая красота была, когда мы приехали. Дорога проходила через березовую рощу, в которой стоял двухэтажный дом. Судя по помпезности и колоннам, он когда-то был помещичьим, а теперь только грустно выставлял пустые глазницы. Ну, зато не сожжен, как в других местах, где крестьяне летом семнадцатого года вымещали вековую злость на помещичьих усадьбах. Надо бы сюда зайти. Как-то довелось переговорить с местным директором музея (кстати, отставным генералом!), который сетовал, что крестьяне растаскивают антикварную мебель, скульптуры и портреты, которые им на хрен не нужны, а вот в музее это было бы самое то!

Макарино располагалось пониже, при спуске к реке Шексне. Я не удержался, остановился, чтобы полюбоваться зрелищем. А ведь умели помещики выбирать места для усадеб!

– Ты чё, газетчик? – поинтересовался Кузьма, проходя мимо.

– Да вот, думаю, не осталось ли чего-нибудь интересного, – кивнул я на помещичий дом.

– А чё там остаться могло? – пожал плечами командир отряда. – Хочешь себе в комнату голую бабу поставить? Видел я такую в Браткове. Гладкая, но тяжеленная. Её во двор вынесли, там и оставили. Куда она годна?

Лепехин заржал, а глядя на него, принялись хохотать и остальные члены отряда.

Я не стал мешать парням веселиться, а спросил:

– Я схожу, гляну, если не возражаешь? В час обернусь, потом к вам приду, очерк писать стану.

– А чё возражать-то? Сходи да глянь. Только, если бабу найдешь, сам потащишь, у нас на подводах для нее места нет. А она, дура каменная, тяжелая.

– Ну, если баба красивая – то потащу, – кивнул я.

Отряд опять залился хохотом, а Кузьма наставительно сказал:

– Слышь, газетчик, ни одна баба не стоит того, чтобы её на себе таскали. Вот под собой разок-другой протащить – это можно!

Дальше народ начал давать советы, что с этой бабой можно делать, но я уже не слушал.

Я не рассчитывал отыскать что-нибудь в заброшенном доме. Всё, что можно было приспособить в крестьянском хозяйстве, растащено по домам, а что нельзя – привезено в Череповец и продано. Не зря же на местном базаре торгуют драгоценным фарфором, прося за чашку с блюдцем работы Гарднера по сто рублей (дорого, но вещь нужная в хозяйстве), а вот мейсенские фигурки Арлекинов и Пьеро идут за бесценок – по два, да по три рубля старыми деньгами. Видел я как-то тетку, продававшую картину кого-то из «малых» голландцев за пятьдесят рублей, но так и не продала. Будь у меня лишние деньги, только и делал бы, что ходил по толкучкам и рынкам, скупая всё подряд… вот только куда это потом девать? Вот касательно книг – грешен. Потихонечку покупаю всё, до чего можно дотянуться. Не так давно купил за пятьдесят копеек серебром (царский полтинник откуда-то взялся!) целый пуд книг. Можно было и поторговаться, сбить цену, но я не стал. Правда, половина книг оказалась опусами княгини Чарской и Крестовского, зато вторая – полное собрание сочинений Василия Осиповича Ключевского. Часть книг удалось пристроить дома, в сарайчике (в жилом помещении места уже нет!), а часть отдал в библиотеку редакции.

От особняка осталась только коробка. Хозяйственный народ выломал всё, что могло выломаться, включая оконные рамы и двери. Судя по следам на витой лестнице, ведущей с первого этажа на второй, перила были металлическими, но их тоже выдрали с корнем.

В большом зале сиротливо стоял огромный черный рояль. На удивление, он был целехонький. Ну разве что на крышке «отметилась» какая-то птица.

Зато на втором этаже я обнаружил библиотеку, занимавшую целую комнату. Удивительно, что книги не вытрясли из шкафов, не скинули в кучу и не растащили на повседневные нужды. Кое-где на книжных полках зияли провалы, подобно сломанным зубам во рту, но это не страшно.

Пожалуй, о своей находке следует сообщить директору музея, а ещё лучше – самому Тимохину, чтобы он распорядился взять пару подвод, грузчиков, да перевести всё это добро в музей.

Опа! Я расслышал тихий звук шагов. Кто это у нас? Подойдя к развороченному окну, осторожно выглянул наружу.

Мимо дома целенаправленно шел человек самого крестьянского вида – в картузе, в долгополом халате, запахнутом на левую сторону, подпоясанный кушаком. Как он называется-то? Не то зипун, не то армяк. Ну, как-то так. Я думал, что такая одежда была давным-давно, но здесь её носило половина крестьян. Впрочем, армяк – это не самое главное. У мужика на плече висела винтовка, очень похожая на «берданку».

Существует в литературе некий штамп – «дед с берданкой», синоним не очень-то надежного сторожа, На самом-то деле «берданка», хотя и уступает «мосинке», но оружие довольно грозное.

На всякий случай я присел, чтобы не выдать своего присутствия. Получить пулю не хотелось. Осторожно переместившись к другому окну, я едва не присвистнул – сквозь березовую рощу шёл ещё один человек, на сей раз в солдатской шинели и, несмотря на июнь, в папахе. И этот тоже нёс на плече «винтарь». Марку было не рассмотреть, но подозреваю, что у солдата была как раз винтовка системы Мосина. По мнению некоторых специалистов – «мосинка» среди винтовок как АК среди автоматического оружия. Не знаю, возможно, и так. После Первой мировой войны (здесь её именуют и империалистической, и германской) в каждой деревне было столько оружия, что можно в каждой волости сформировать если не батальон, то роту, а по всему уезду легко создать целый полк.

Вопрос – зачем вдруг крестьяне с оружием в руках выдвинулись из деревни, очевиден. Подкараулят наш продотряд, «замочат» всех до единого, а всё, что Кузьма и его товарищи купили и обменяли, вернут себе.

И ведь неглупо придумано! Если бы мужики перебили «продармейцев» в своей деревне, то и ответная кара последовала бы именно по ней. А так – знать ничего не знаем, ведать не ведаем.

Продотряд был в деревне, вот бумажки подписанные, что всё сдали по «твердым ценам». И ништо, что пуд ржи стоит не двадцать рублей, что вы нам даете, а сто двадцать, но мы же всё понимаем! Деревень вокруг много, ишшыте, дорогие товарищи, должны душегубцы где-то неподалеку быть.

Тут всё ясно. Другой вопрос – а что мне теперь делать? Отсидеться и переждать, пока парней перебьют, этот вариант я даже не рассматривал. Коли я прибыл сюда с продотрядовцами, то вместе с ними должен вернуться. Ладно, будем плясать от печки.

Подождав с полчаса, чтобы не натолкнуться ещё на каких-нибудь бандитов (ладно-ладно, крестьян с оружием!), я пошёл в деревню.

Довольный Кузьма уже похаживал, хозяйским взглядом оценивая зашпиленные плотным холстом телеги.

– Ну, и где ты шлялся? Не иначе нашел-таки себе бабу, да прямо там её и ублажал. Гы-гы-гы!

Услышав мой рассказ, Кузьма раздумчиво почесал недельную щетину и нерешительно спросил:

– Слышь, газетчик, а может, они по делам пошли, а ты здесь панику разводишь, а?

– Моё дело тебе информацию передать, а тебе решать, – невозмутимо парировал я. – Я, так сказать, разведка, ноги, а ты мозг. Скажешь, что мужики по делам пошли – и плевать, что с винтовками, значит, мы будем считать, что они по делам пошли. Но если нас из-за твоего решения ухайдакают – твоя вина.

– Да ладно тебе, я тоже, к твоему сведению, не пальцем деланный. Видел, что мужики куда-то подевались, но значения не придал. Деревня-то прогрессивная, всегда всё в порядке было. Слышь, газетчик, ты мне вот что скажи…

Кузьма слегка посопел, а потом отвел меня в сторону, чтобы не слышали остальные бойцы, уже начинавшие проявлять беспокойство.

– Слышь, газетчик, ты же на фронте был, да? Вот ты бы как на моём месте поступил?

Я поначалу хотел поставить парня на место, чтобы перестал обращаться ко мне «газетчик», но решил, что оно ничем не хуже других. Плюнув на самолюбие, принялся излагать:

– Самое лучшее – подождать до завтра. Уже смеркается, до города нам часа два… нет, гружеными, так все три пилить. А здесь мы где-нибудь засядем, займем круговую оборону. Пять винтовок – не так уж и плохо. Сама усадьба – идеальное место, плохо, что оружия и людей у нас мало, рук для обороны не хватит. Можно какой-нибудь дом занять, чтобы два входа-выхода было, или сарай. А ещё лучше прямо здесь – телеги вокруг поставим, лошадей в центр. Отобьемся. Но думаю, что на нас и нападать никто не станет. Увидят, что мы готовы, не посмеют. А в городе хватятся, подмогу пришлют. Павловцев уже своих парней на коней посадил, мигом примчатся.

– Не, не годится, – покачал головой Кузьма. – В двенадцать ночи поезд на Москву отходит, мы вагон должны прицепить с зерном. У меня здесь пятьсот пудов, если не тыща. Аккурат на четверть вагона будет. До утра просидим, поезд уйдет, получится, что я Тимохина подведу и всю партячейку.

Если честно, то я ждал примерно такого ответа.

– Что же, тогда придется сбивать засаду.

– Это как? – вытаращился Кузьма.

– Ты командование мне готов сдать? – поинтересовался я.

– Да забирай! – искренне ответил командир продотряда, вытаскивая из кобуры наган и передавая его мне. – Мне хлеб в город доставить надо, а командование – так и хрен с ним.

Каюсь, свой браунинг я держал в кармане, но отчего-то наган казался надежнее.

– Тогда, слушай мою команду. Я беру с собой тех, у кого оружие. Мы сейчас небольшой крюк дадим, тем, кто нас ждет, в спину ударим. А ты, когда выстрелы услышишь, потихонечку вперед трогай. Только, если на тебя будут мужики бежать, не останавливай их, пусть бегут. Понял?

Кузьма кивнул, а я, взяв пятерых бойцов, пошёл сбивать засаду. Пока шел, думал о том, что у нас с Кузьмой был ещё один вариант – взять из деревни баб, детишек и стариков и пустить их вперед, прямо на тех, кто сидит в засаде. В своих бы они стрелять не стали. Вот только до такого мы ещё не дошли, да и никогда не дойдем.

Первые комсомольцы Череповецкой губернии

Глава 6
Продотряд-2

Отряд возвращался без потерь. Правда, один из парней, подвернувший ногу, сидел на телеге, а физиономию Кузьмы украшала подозрительная краснота, грозившая перерасти в приличный фингал. Ну, что поделать, без жертв не бывает. И шли не просто так, а с боевой песней. Каюсь, этой песни продотрядовцев научил я. Но я решил, что если «пущу в массы» песню, которая в самое ближайшее время станет чрезвычайно популярной по обе стороны фронта, то большой беды не будет. Особенно быстро запомнился припев, который мы даже не пели, а орали в два десятка молодых и ещё не сорванных глоток.

Всё хорошо, что хорошо кончается. Мой маленький отряд, имевший на вооружении пять винтовок и один револьвер системы «наган» (про браунинг я опять забыл!), вышел из деревни. Хорошо, что парни не задавали вопросов, приняв во внимание, что ими командует хотя и ровесник, но фронтовик. А фронтовиков, как я понял, рабочие, не нюхавшие пороха, уважали. У меня не было какого-то сложного плана. Всё просто. Когда мы ехали в Макарино, я не только любовался природой да разглядывал березовую рощу, но само собой на автомате присматривался – а где могла быть засада? Тут уж, простите, прежнее место службы заставляет полагать, что все вокруг готовы преподнести тебе пакость, а тебе следует улыбаться, но выйти из любой передряги живым и здоровым.

Кругом поля, так что местечек, пригодных для засады, было немного. Не больше двух. Первое – верстах в пяти от Череповца, но там, как я полагал, засады не будет. Всё-таки и идти далеко, да и звуки выстрелов донесутся до города, а там смекнут что к чему и пришлют помощь. Второе местечко было верстах в трёх от Макарина. С одной стороны болотце, а с другой – небольшая возвышенность, а в ней ещё и седловинка. Если туда поставить пулемёт – идеально! Ну, а сверху нас станут обстреливать из винтовок. Впрочем, я надеялся, что пулемёта не будет. Тащить с фронта «Максим» или какую-нибудь дуру вроде «Льюиса» – тяжеловато. Хотя бывали, говорят, и такие случаи.

Бежать сможем только вперед, а далеко ли убежим? Ну, можно, разумеется, впасть в окончательный маразм и предположить, что дальше будет сидеть ещё пара-тройка мужиков с винтовками, чтобы отстреливать удирающих, но это вряд ли. В Макарине, навскидку, двадцать домов. Стало быть, стволов десять, не больше.

Возможное место засады мы обогнули по широкой дуге, стараясь идти кустами, росшими по краям полей. (Хотя, может, это одно поле, только состоявшее из отдельных кусков). Идти тяжеловато, но ничего, потерпим, да и поля уже проросли, и видимость на них хорошая.

Наверное, я сделал крюк чуть больше, чем нужно, но тут уж лучше малость «переборщить». Хотя чего уж там умничать – я не такой уж великий следопыт, чтобы выйти именно в ту точку, в какую нужно, но перед бойцами следует делать вид, что так и надо.

– О, вон они! – громким шепотом сообщил один из «продотрядовцев».

Мне бы такое зрение! Парень рассмотрел засаду с расстояния не меньше, чем с версту. А я, хотя и не жаловался на зрение (спасибо институту Федорова «там» и молодому телу «здесь»), пока ничего не видел.

Подняв руку, я остановил свой маленький отряд.

– Парни, а вы стрелять-то умеете? – поинтересовался я.

Такие вопросы стоило задавать раньше, но лучше поздно, чем никогда. А парни, похоже, обиделись.

– Да мы два месяца на стрельбище были!

– Каждый по сотне патронов извел!

«Эх, нам бы на фронте, да по сто патронов на ствол», – подумал я с грустью, а потом спохватился. О чем это я? Какой фронт? Или из какой-то щели вылез «хозяин тела»? И почему он, зараза такая, молчал, когда был мне нужен? Почему не подсказывал? Ну, хотя бы тогда, когда мне было нужно знакомиться с коллегами, узнавать на улице бывших учителей. Прислушался к самому себе. Нет, тишина. Получается, я так начал входить в роль, что начал думать, как настоящий Вовка Аксенов? Или у меня «крыша съехала»?

А, наплевать! Терять мне нечего, а крыша сама разберется – съезжать или оставаться на месте. Махнув рукой, я подал команду, которую слышал в старых фильмах.

– Цепью! Разойтись! Подходим ближе! Без команды не стрелять!

Мосинская винтовка, говорят, бьет на дистанции едва ли на километр. Ну, может, и меньше, сейчас выяснять поздно. Но для уверенности я подвел бойцов поближе, втайне надеясь, что никто из людей, нас караулящих, не обернется. (Эх, надо бы по-пластунски, но я об этом подумал, когда мы прошагали уже метров двести, если не триста). Кажется, теперь можно.

– Батальон! Целься! Огонь!

Не уверен, что команды я подавал правильно, но главное, что я отдавал их громко. Пять винтовок выстрелили одновременно, но я пока не видел – попал кто-то или нет. Сам вообще пока не стрелял. Из «нагана» с такой дистанции палят лишь в фильмах, а что до меня, так и из родного ПСС дальше чем с пятнадцати метров стрелять бы не рискнул. Ну, если в тире, так можно и с двадцати. Но в тире.

В азарте первого боя парни выстрелили ещё по разу, а потом я опять заорал:

– Батальон! В атаку! Ура!

Мы бежали, радостно орали «Ура», ещё что-то, уже не совсем цензурное. Кажется, в нас тоже стреляли, но когда мы добежали, то обнаружили лишь одного убитого, одетого в крестьянскую рубаху, да ещё одного раненого, зажимавшего рукой грудь.

В горячке боя парни хотели преследовать врага, но одна из задач командира – останавливать подчиненных, если это не нужно для дела. Сейчас мы свое дело сделали. Засаду сбили, и, судя по всему, уцелевшие бегут без оглядки. Главное, чтобы они не побежали на обоз.

Раненный дядька в солдатской шинели (уж не тот ли, кого я увидел из окна?) умер, когда мы начали собирать брошенное оружие. Увы, всего две винтовки да пара обойм.

Глядя на умершего фронтовика, я не думал, как нелепо погиб этот человек. Судя по возрасту – мог бы воевать с четырнадцатого года, с начала Первой мировой. Об этом пришли мысли позже, уже по возвращению. А сейчас я думал (наверное, это плохо?), что нам не придется возиться с раненым, везти его в Череповец, сдавать в ЧК. Оставим всех убитых здесь. Вернутся местные, сами похоронят. По уму – следовало бы взять трупы с собой, установить личности убитых, а потом наведаться в деревню Макарино, чтобы навести там революционную справедливость. Впрочем, у нас есть командир, пусть думает. Решит Кузьма взять тела с собой – помогу грузить. А нет – подсказывать не стану.

Мои бойцы тем временем, не заморачивались сложностями бытия, совершенно спокойно выворачивали карманы убитых. Интересного ничего не нашли. Ни денег, ни документов. У солдата отыскался кисет, вот его присвоили с чистой совестью. Что ж, это даже не мародёрство, а законная добыча. Это только граф де Ля Фер брезговал брать трофеи на поле боя. А бойцы покамест ни сапоги с трупов не снимают, ни одежду. Завершив дело, парни подошли ко мне.

– Ну, командир, как это ты удумал? – сказал с восхищением щербатый боец, лет шестнадцати, если не младше. – Батальон!

Парни покатились с хохоту, а я скромно промолчал, что на самом-то деле читал о подобных вещах в художественной литературе, а сейчас применил находку, хотя и не был уверен, что сработает. А вот, поди же ты, прокатило!

– Да, командир, а чего ты там орал? Че-то там такое – «За родину?»

– Ну, это я по привычке, – отбрехался я, подумав, что мог бы и проорать: «За Родину! За Сталина!». – Мы так в атаку ходили. Правда, – вздохнул я, вспомнив рассказы дяди Володи, – иной раз и с другими словами шли!

Народ ещё немного похохотал, а спустя минут десять подкатил и обоз. Кузьма, довольный, как сто копеек, первым дело протянул руку за своим «наганом», из которого я так ни разу и не выстрелил. Беспрекословно вернув оружие владельцу, я спросил:

– Вам навстречу никто не попался?

– А, – отмахнулся Кузьма. – Бежал тут один, с винтарем, мы уж струхнули – не случилось бы чё, а он нас увидал, в сторону сиганул, словно заяц.

– А сколько тут всего было-то? – спросил я, глянув на того, глазастого.

– Ну, человек десять, а может, и восемь, – смущенно отозвался тот. – Я ж их считать не стал. А что, надо было?

– С убитыми что будем делать? – спросил я у командира.

– Так что нам с ними делать? – удивился тот. – Мы что, их хоронить подряжались? Пусть где лежат, там и лежат. Вон, из деревни придут, на погост снесут.

Я только пожал плечами. Раз командир сказал, значит, так и будет.

Мы двигались к городу, на всякий случай посматривая по сторонам. Но дальше были только поля и поля, места чистые, откуда к нам незаметно не подобраться. Пока шли, Кузьма всё вздыхал.

– Ты чего стонешь, отец-командир? – с усмешкой поинтересовался я.

– Я думаю – чего это на мужиков-то нашло? Ведь раньше такие спокойные были.

– Раньше, это когда? – заинтересовался я.

– Ну, когда это было, – отчего-то засмущался командир. – С неделю назад.

– То есть неделю назад вы уже здесь были? – решил уточнить я.

– Ну да. Нам так-то было велено в Вичелово ехать, а я туда дорогу не знаю. Да и думаю – мужики тут спокойные, в прошлый раз мы у них тоже под тышшу пудов взяли.

– Так-так-так, – задумчиво произнес я. Посмотрев на командира, остановил его.

– Ты чего? – не понял наш горе-начальник.

– Давай-ка, Кузенька, мы с тобой кое о чём покалякаем, – ласково предложил я, одной рукой ухватывая парня за ремень, а второй расстегивая его кобуру. Успокаивая командира, тихонько сказал: – А пушка тебе не нужна.

Я вытащил «наган» из кобуры, кинул его в проходившую телегу. Подождав, пока весь обоз проедет, ухватил Кузьму за шиворот (он слегка трепыхался, «чевокал», но перестал), убедился, что подчиненные ничего не увидят, а потом от всей души врезал горе-командиру по физиономии.

Кузьма был парень не маленький, но я вложил в удар силу «этого» человека, а умение – «того». Парень отлетел в сторону, упал на землю, но сознание не потерял.

Протягивая ему руку, спросил:

– Понял, за что?

Кузьма, покряхтев немного, протянутую руку взял. Встав на ноги, попытался сквитаться со мной, но так как я был готов к его выходке, то он улетел в кусты ещё раз. На сей раз я уже рывком поднял парня с земли, а потом засветил ему в третий раз.

– Так ты понял, за что я тебя бью? Или добавить?

Видимо, после третьего удара Кузьма начал умнеть.

– Да понял я… Я ведь чего думал – мужики тут смирные, хлеб возьмем, да на поезд, нам же ещё грузить, а потом чтобы парней на ночь домой отпустить. А до Вичелова чесать – до ночи провозимся. Думал, что в Макарино мы теперь до следующего года не поедем, слабину мужикам дадим.

– Ладно, пойдем, – вздохнул я.

Мы догнали обоз. Парни, хотя они всё прекрасно поняли, не стали доставать своего командира глупыми шутками. Скорее всего, они тоже были в курсе, что продотряд едет не в ту деревню, в которую ему было предписано, а в ту, где они уже изымали «излишки».

– Слышь, газетчик, – начал было Кузьма, но я его перебил:

– Что ты хотел сказать, судоремонтник?

– Чего это – судоремонтник? – обиделся Кузьма. – Я, между прочем, токарь. Мне ещё стажа пару лет, так я на шестой разряд могу сдавать.

– А я, к твоему сведению, корреспондент. А газетчик – это мальчишка, который газеты продает. (Может и не только, но мне слово «газетчик» не нравилось!)

– Да? – удивился Кузьма. – А чего же ты сразу-то не сказал? Ну, ладно, если не нравится, буду тебя по имени звать. А тебя как зовут-то?

Я слегка удивился, что находятся люди, которые меня не знают, но выпендриваться не стал.

– Владимир, – протянул я руку.

– Ишь ты, как товарища Ленина! – уважительно сказал Кузьма, пожимая мою руку.

Вот те на! А я-то, по своему врожденному цинизму, полагал, что культ товарища Ленина был создан после его смерти. Получается, что нет.

– Извини, что я тебя так.

– Да ладно, – смущенно сказал Кузьма. – Сейчас вот думаю – дурак я дурак!

– Ты помнишь, за что древляне князя Игоря убили?

– Какого князя?

Я вкратце пересказал командиру летописный рассказ о древлянах, о сборе дани и о том, что данники в первый раз спокойно отнесшиеся к поборам, во второй раз просто убили зарвавшегося князя. И о княгине Ольге, учредившей нормы сбора дани и специальные пункты приема.

– Вот это правильно, – похвалил Кузьма княгиню, проявившую государственную мудрость. – Подати нужно брать по справедливости. Только вот сейчас справедливости никто не сыщет.

– Философ, – хмыкнул я. – Ты понимаешь, что ты обязан доложить о ситуации?

– Понимаю, – вздохнул Кузьма. – Холку-то мне намылят.

– Ладно, не переживай так сильно, – утешил я парня. – Главное, что все живы и здоровы, хлеб доставили.

Похоже, Кузьма слегка воспрянул духом.

– А чего мы идём, словно с похорон? – поинтересовался я. – Может, песню споём? Вот эту знаете?

Выяснилось, что песню эту ещё никто не знал. Ну, тут я рад стараться. И голос у меня не особо противный.

Плакат

Глава 7
Мелкие интриги и большие пакости

Можно я не стану рассказывать, что почувствовал, когда узнал, что Наталья Андреевна уехала, не предупредив и не оставив записки? Можно? Спасибо. Скажу лишь, что головой о стенку не бился, за пистолетом, лежавшем в сундучке, не лез, но было очень погано.

Если брать ситуацию в целом, то было хреново. Недавно губисполком снизил прожиточный минимум с девятисот рублей в неделю до шестисот. Но это не из-за хорошей жизни, а из-за нехватки денег в кассе. И ещё уменьшили норму выдачи хлеба, исходя из тридцати фунтов зерна на человека в месяц.

Немного скрашивало ситуацию появление нового редактора. Не знаю, кто такой умный, что посылает дураков работать в провинциальные газеты, но подозреваю, что шишка крупная. А иначе, он не явился бы с запиской от самой Стасовой.

Уже с самого начала стало понятно, что новый руководитель решил объявить войну редакции. Зачем ему это понадобилось, неясно, но, как говорят в моем далёком прошлом, «Флаг ему в руки, барабан на шею!». Может, таким образом хотел проявить себя в глазах начальства и сделать карьеру, не понимая, что специфика журналистики такова, что подчиненные в любое время могут устроить своему начальнику какую-нибудь подлянку, а виноватым останется он. Как ты не вычитывай текст, как не изымай «крамолу», что могут допустить корреспонденты, редактор – живой человек. И ответственность за весь опубликованный материал несёт исключительно он. А ежели найдется читатель, недовольный, например, фельетоном, в котором «прошлись» по его особе, то разбираться недовольный придёт именно с редактором, а не с нами, спрятавшимися за псевдонимами «Заноза», «Прохожий», «Посторонний» и так далее.

Звали редактора Михаилом Ивановичем Виноградовым. В прошлом он закончил целых три курса университета (какого именно, я так и не выяснил), изучал не то юриспруденцию, не то математику, но мнил себя настоящей звездой на фоне нашего ужасающего невежества. А ещё он был чем-то похож на товарища Свердлова, или на меньшевиков, как их любили изображать в старых фильмах – бородка клинышком, холеные усы и позолоченное пенсне, постоянно спадавшее с переносицы. Интересно, почему люди носят пенсне, если очки гораздо удобнее? Волосы, правда, имел не чёрные, а светлые, уже начинающие редеть. И с кожаной курткой, наверное, не расставался даже во сне.

А начал он с того, что сообщил – он старый политкаторжанин, исключенный из университета за принадлежность к РСДРП и пробывший в ссылке в Вятской губернии целых три года!

Далее товарищ Виноградов потребовал от сотрудников редакции обращаться к нему не по имени и отчеству, а не иначе, как «товарищ главный редактор». Когда я вежливо поинтересовался – с каких рыжиков его нужно именовать «главный», если такой должности у нас нет, он засопел и заявил, что ему виднее – главный он или не главный. Я же предложил ему не мелочиться, а сразу именоваться «товарищем председателем губисполкома». Обидевшись, Михаил Иванович принялся придираться к моим текстам, стараясь отыскать в них ошибку. Скажу честно – ошибок у меня хватало. Во-первых, я не в ладах со знаками пунктуации, особенно с запятыми. Постоянно кажется, что запятыми я должен выделять смысловые фрагменты, но сие, увы, часто не совпадает с нормами русского языка. И фраза о том, что Шолохов вообще не ставил запятых, в тысяча девятьсот восемнадцатом году не прокатит. Во-вторых, у меня была большая беда с орфографией. Если с твердым знаком на конце предложений я разобрался, то выбирать между «и» и «i» было сложнее, равно как между «е» и «Ѣ». Наверное, я мог бы усвоить, когда ставить ту или иную букву, только не видел смысла. Всё равно скоро введут новую орфографии, зачем мучиться?

Надо сказать, что по первому пункту претензий ко мне не было. Подозреваю, что Михаил Иванович и сам был не в дружбе с русским языком. Зато по второй позиции мне доставалось по полной программе. Ну ещё бы! Если вместо выражения «горѢ воздел он руки свои» я написал «в горе воздел он руки свои», не видя большой разницы в том, что воздеть руки «горѢ» означало поднять верхние конечности вверх, а поднять «в горе» получается не очень понятно, хотя, кажется, должно означать переживания человека. Теперь, спустя какое-то время после этого события, должен заметить, что я мог бы написать свою корреспонденцию гораздо проще. Речь в ней шла о выборах в Абакановский волостной Совет, когда некоторые крестьяне голосовали двумя руками сразу. Почему бы мне было не написать проще? А вот, поди же ты, захотелось малость повыделываться! Тем более что голосовали они за представителей партии большевиков, выдвинутых делегатами волсовета в количестве двух человек.

Когда довольный редактор прибежал в наш общий кабинет, потрясая моим очерком, я совершенно спокойно ему объяснил, что задача редактора не выискивать «блох» в тексте, так как для этого есть корректор, а вести общую политику, согласованную с линией партии и правительства. И вообще, если товарищ редактор хочет указать своим подчиненным на ошибки, то он для начала должен подать пример, написав убойный материал. Подозреваю, что слово «убойный материал» ещё не использовалось в журналистике, но редактор фыркнул и сообщил, что если это вызов – то он готов его принять и утереть нос малограмотным недоучкам!

Эх, лучше бы он этого не говорил! Дима Панин сразу же заявил, что товарищ Лавров, один из основоположников русского народничества, считал, что интеллигенция должна всю жизнь испытывать чувство вины перед трудовым крестьянством и рабочим классом, потому что оная интеллигенция выучилась на нашем горбу! Но вообще, если товарищ редактор действительно хочет сделать качественный и нужный репортаж, то ему следует сходить к добровольцам, уезжающим завтра на фронт. У нас отчего-то до сих пор не дошли руки. Вот заметки с митингов – да, делаем, а чтобы пообщаться «живьем», поговорить с молодыми парнями, отправлявшимися защищать своей грудью страну Советов, до сих пор не сподобились.

Наживка была заброшена! Товарищ Виноградов, как резвый конь, закусил удила и помчался в помещение бывшего земства, временно приспособленное под перевалочный пункт для солдат Красной Армии.

Вернулся наш редактор довольно скоро. И выглядел он, скажем так, непрезентабельно. Одно стёклышко пенсне было разбито, рукав у куртки оторван. Михаил Иванович прикладывал к разбитому носу не очень чистый носовой платок, довольно быстро становившийся ещё грязнее.

Хотя редактор был и дурак, но даже у него хватило ума сообразить, что подчинённые его элементарно подставили. Ну, ещё бы. Идти за материалом к добровольцам, каждый из которых, как правило, прихватывал с собой «пузырёк» (он был равен примерно 0,7 литра) самогонки и теперь торопился его выпить – себе дороже! Тем более зачем вообще к ним ходить? Я могу прекрасно составить «разговор» с таким добровольцем, сидя в редакции. Более того – «разговор» заиграет такими красками, обрастет такими деталями, о которых крестьянский парень и не ведает!

Редактор умылся, привел себя в порядок и ушел отдыхать. Мы этому не слишком опечалились, потому что без него работать было спокойнее, да и Дима Панин прекрасно справлялся и с редакторскими обязанностями, и с обязанностями ответственного секретаря, которого у нас не было. Я, к стыду своему, даже и не знал, что в прежние времена, чтобы сделать макет газеты, каждую статью вымеряли с помощью линейки, а потом «доводили до ума» портновскими ножницами. Или у Димки других ножниц не оказалось? Вот бы кого назначить редактором!

Утром явился наш начальник. Куртка была зашита (а ведь чтобы оторвать рукав кожаной куртки, нужно было постараться!), вместо пенсне были очки в роговой оправе. Ну, ещё бы! Где он в нашем городе, пусть и губернском, так быстро заменит стекло? Да и заменит ли вообще?

Редактор был хмур. На меня и на Диму он смотрел как голодный волк на толстенькую овцу, пасущуюся рядом с парой волкодавов.

Теперь он решил утвердиться на более миролюбивом человеке и решил «наехать» на милейшего отца Павла, трудившегося над статьей, посвященной народным суевериям. Павел Николаевич разъяснял трудовому народу, что не стоит бояться числа «тринадцать», потому что это плод поповских суеверий. В качестве примера он привел олимпийских богов, составлявших дюжину, и тринадцатую – богиню раздора Эриду, подкинувшую на пиру знаменитое яблоко раздора. Я, по правде говоря, не понял, какое отношение имеют мифы Древней Греции к «поповскому суеверию», но предложил добавить к списку ещё и скандинавских богов, которые вместе с Локи (тем ещё проходимцем и хулиганом!) составляют чертову дюжину.

Прервав нас на самом интересном месте, редактор неожиданно заявил, что в редакции имеется переизбыток «поповского сословия», намекая на нашего расстригу.

Заслышав что-то о духовном сословии, Боря Розов (он мне как-то признался, что и сам происходит из поповского сословия, только вместо духовной семинарии закончил реальное училище, а на войну не пошёл из-за плоскостопия) немедленно встрепенулся и сообщил, что фамилия Виноградов, скорее всего, тоже указывает на принадлежность к духовному сословию, потому что в России виноград отродясь не рос, а вот «небесный виноград» встречается в Библии, да и не один раз!

Я тоже не удержался, чтобы не внести свои «семь копеек», сообщив, что в учительской семинарии Закон Божий вёл батюшка, очень похожий на нашего редактора, а вообще, мерить человека с точки зрения социального происхождения – это не по-большевистски и это попахивает скрытым оппортунизмом и ревизионизмом в духе бывшего товарища Каутского.

Каюсь, о Карле Каутском я только слышал, да и то в те далекие годы, когда в вузах существовал такой предмет, как История КПСС, по которому у меня была твердая «четверка», хотя почти все однокурсники получили «три». Услышав о ревизионизме, редактор вскипел и заявил, что в редакции не место не только бывшим священникам, но и некоторым контуженым солдатам.

Не знаю, откуда он узнал о моей контузии, но я вскипел. Поначалу хотел выкинуть редактора в окно или спустить его с лестницы, но сумел сдержаться и лишь назвал его «тыловой крысой», отсиживавшейся в ссылке, вместо того чтобы агитировать солдат на фронте, и что таких мы топили в сортире в октябре семнадцатого.

Всё закончилось тем, что наш редактор убежал. Возможно, жаловаться. Ну, посмотрим.

Череповец. Воскресенский проспект

Глава 8
О контрреволюционерах и мостах

Похоже, жалоба товарищи редактора на трудовой коллектив вверенной ему газеты последствий не имела. Кому мог наябедничать Михаил Иванович? Только самому Тимохину, потому что «Извѣстія Череповецкаго Совѣта» – печатный орган исполнительного комитета и Иван Васильевич у нас самый главный. Но наш советский губернатор редакцию знает гораздо лучше, чем недоучившийся студент. Не знаю, но, как мне кажется, редактор сам был не рад, что пошёл к председателю, потому что с тех пор он вообще не лез в газетные дела, а лишь проводил ежедневные оперативки, внимательно слушал наши предложения и кивал, а потом читал материалы и подписывал номер в печать.

Нас такой расклад вполне устраивал – выпускать газету мы могли сами, без редактора. А наш Михаил Иванович, неожиданно для нас, вдруг нашел себя в качестве великолепного снабженца. Для начала он поменял в редакции мебель, заменив столы, изъеденные жучками на более крепкие, а расшатанные табуреты – на венские стулья. Но самое главное – он сумел раздобыть целый вагон бумаги! Разумеется, пришлось делиться с вышестоящими инстанциями, но газета могла выходить регулярно. По подсчетам товарища Виноградова, «Извѣстіям Череповецкаго Совѣта» запаса должно было хватить на полгода.

Мы не знали, где наш редактор раздобыл такое богатство (не мебель, её-то он получил на распределительном складе), а бумагу. Да за такой подвиг мы были готовы простить Михаилу Ивановичу все его дурости, что он причинил нам в первые дни своего пребывания и называть его «самым главным редактором».

Работа шла, а сегодня я был занят тем, что готовил к печати телеграмму, поступившую в Череповец. Её нам только что доставили из исполкома и приказали срочно дать в печать. Собственно говоря, моя подготовка сводилась к тому, что я разрезал телеграфную ленту на кусочки, а потом приклеивал её на лист бумаги. Получилось красиво!

Телеграмма предсовнаркома тов. Ленина въ Череповецъ

Англійскій десантъ не можетъ разсматриваться иначе, какъ актъ враждебный противъ Республики. Его прямая цѣль – пойти на соединеніе съ с чехословаками и, въ случаѣ удачи, съ японцами, чтобы низвергнуть рабочее-крестьянскую власть и установить диктатуру буржуазіи. Всякое содѣйствіе, прямое или косвенное, вторгавшимся насильникамъ должно разсматриваться какъ государственная измѣна, и караться по законамъ военнаго времени. Обо всѣхъ принятыхъ мѣрахъ, равно какъ и обо ходѣ событій точно и правильно доносить.

Предсѣдатель Совнаркома Ленинъ^[3]

Подозреваю, что подобные телеграммы были отправлены и в другие города, но у читателя нашей газеты должно создастся впечатление, что Владимир Ильич пишет не просто в губернский центр, а лично каждому из них! Правда, не очень понятно, почему телеграмма пришла в июле, если интервенты высадились в Мурманске ещё в марте?

«Вот так и создается культ личности!» – с толикой грусти подумал я, но потом отогнал грусть в сторону. Недавно начали создаваться комитеты бедноты, так комбед Нелазской волости избрал товарища Ленина своим почетным членом. Чисто формально – Владимира Ильича нельзя туда избирать, так как в инструкции по созданию комитетов бедноты четко сказано, что туда должны быть избраны только беднейшие крестьяне в составе «председателя, товарища председателя и секретаря». Но, что я точно знаю, что никто комбедовцам такого поручения не давал и «сверху» не навязывали. Просто в состав комитета попали крестьяне-фронтовики, оценившие и «Декрет о земле» и «Декрет о мире», что бы об этом не говорили через сто лет.

И вообще, сколько можно рефлексировать? В конце концов, я журналист губернской газеты, которая мне платит деньги. Стало быть у меня нет морального права выпендриваться, а нужно отрабатывать свое жалованье и паёк (на деньги уже мало что можно купить, а паёк снова урезали – нам, совслужащим, вместо одного фунта хлеба в день начали выдавать полфунта и по паре твердокаменных селёдок).

Отдав секретарше исторический документ, вернулся на своё рабочее место. Сегодня наш общий кабинет пустовал, потому что коллеги уже сдали свои материалы и разошлись – кто домой, а кто на выполнение редакционного задания.

Мне нравилось оставаться одному в редакции. Можно было открыть окно, как следует проветрить кабинет от едкого махорочного дыма и в кои-то веки посидеть на относительно свежем воздухе. Странное дело. В том, своём, мире я когда-то курил, а когда бросил, то терпеть не мог табачного дыма, а здесь некурящий относился к нему почти равнодушно. Другое дело, что когда курят все, включая Павла Николаевича, не расстающегося с трубкой, в редакции бывает накурено так мощно, что не только топор, а бронепоезд можно вешать.

У меня на сегодня тоже было ещё одно важное дело. После обеда в народном суде должно было рассматриваться дело товарища Андрея Башмакова.

Андрей Афанасьевич снова «отличился». Неделю назад наш губвоенком лично отправился создавать комитет бедноты в свою родную Уломскую волость, а когда его дядя Фома принялся возражать против кандидатуры председателя комбеда – мол, племянничек решил пропихнуть в руководство своего собутыльника, то изобиженный губвоенком просто… застрелил дядю.

Следует отдать должное Андрею Афанасьевичу. Он не подался в бега, а явился с повинной к начальнику губчека, да ещё и привёз на подводе тело дяди. Вот уж труп-то на фига притащил? Сейчас Башмаков сидит под домашним арестом, ждёт вызова в суд. Правда, к дверям квартиры, где обитает неугомонный военком, приставлен красногвардеец с винтовкой, но это всё-таки не домзак. Попади Андрей Афанасьевич в камеру, там могут его очень неласково встретить.

Вот такая вот интересная ситуация. По мне – так Андрей сводил какие-то старые счёты с родным дядькой. Может, обижал Фома Башмаков племянника или заставлял работать? Надо полагать, что народный суд примет справедливое решение, связанное с лишением свободы (тьфу ты, я уже начал думать штампами, как и положено советскому журналисту!).

Однако сходить на суд и сделать отчет о заседании не удалось (а я уже и псевдоним придумал для очерка – «Неравнодушный»!), потому что в редакцию явилась девица лет двадцати, в красной косынке. Нет, конечно же, на ней была одежда, но я её не рассмотрел, так как уставился на яркий головной убор. В красных косынках у нас щеголяли девчонки, записавшиеся в социалистический союз молодежи. Их и было-то не то две, не то три на весь уезд, но они выделялись.

– Мне бы товарища Аксенова! – строго сказала барышня, глядя на меня.

– Я Аксенов, – привстал я со стула. Видимо, сказывалась прежняя привычка вставать с места в присутствии женщины. – Слушаю вас внимательно!

Я специально выбрал бюрократический стиль общения, хотя сам его терпеть не мог. Хоть «тут», хоть «там», если, входя в какой-то кабинет, слышал такую фразу, то появлялось желание стукнуть говорившего чем-нибудь тяжелым. Авось барышня обидится неласковому приёму и уйдет.

Скорее всего, девушка решила попробовать свои силы на ниве журналистики и теперь начнёт вытаскивать листы и листочки со своими «опусами» – требованием к волостным властями срочно замостить дорогу из пункта «А» в пункт «Б» или с критикой деятельности комбеда, члены которого не обращают внимания на изобилие кулаков, прячущих хлеб. Нет, вообще-то мы любим «письма с мест», под них в газете отведена половина третьей и часть четвертой полос, но сегодня мне некогда. Через четверть часа начинался суд над Башмаковым. К тому же, коль скоро барышня явилась к «товарищу Аксенову», скорее всего, её отправил кто-нибудь из моих коллег, потому что обычный гражданин, приходя в редакцию, говорил: «А мне бы кого-нибудь», или: «А с кем мне можно поговорить»?

– Товарищ Аксенов, примите повестку и распишитесь в получении.

А, так это простая курьерша! Так они в редакцию постоянно прибегают, приносят всякие разные бумаги, включая приглашения на заседания «губроучета», «губрнаркомуна», именуемые «повестками». Я оставил в протянутой самодельной тетрадке свою закорючку, изображавшую подпись, раскрыл повестку, сложенную пополам и едва не выругался. Оказывается, девица в красной косынке была не простым курьером, а курьером губчека, а в повестке, написанной почему-то от руки, тов. Аксенову предлагалось явиться сегодня по адресу Воскресенский проспект дом № 25, каб.2 к 16.00 к тов. Есину.

Стало быть, на заседание суда над Андреем Афанасьевичем я уже не успею, редакционное задание не выполню. Плохо, разумеется, вот только теперь у меня другая головная боль, поважнее. В конце концов, решение суда можно узнать и в секретариате.

Товарищ Есин Николай Харитонович, как известно, был начальником Череповецкого губчека. Приехал к нам из Петрограда «на укрепление». Скорее всего, из рабочих. Худого слова о нём сказать не могу, хорошего тоже, так как по работе мы с ним не пересекались. Я всё больше с Сашкой Павловым, его заместителем, якшался, а в какие-то оперативно-следственные мероприятия чекисты нас не посвящали. Даже и не уверен, был ли в восемнадцатом году такой термин.

Хотя у меня был довольно-таки большой опыт общения с подобными структурами (да чего там ерундой страдать – я сам был частью этой структуры), но повестка слегка вывела из равновесия. Всё-таки в двадцать первом столетии повестка из ФСБ не воспринимается как нечто страшное, хотя предварительно мы стараемся созвониться. Если человек действительно нужен, то повестку ему не шлют. Позвонить в редакцию газеты невозможно технически. Я уже узнавал – на весь город всего двадцать номеров, уже разобранных разными учреждениями. Всё-таки Череповец одновременно и губернский, и уездный центр, и всяких «шарашкиных контор» в нём много. Мы уже давненько просим, чтобы редакция получила собственный телефон, нам обещают, но приоритет отдается военным.

Стало быть, позвонить не могли. А так… Пришли бы, взяли под белы рученьки. Но перед Советской властью я ни в чём не провинился. Если подумать, то целый продотряд спас. Кузьма, не побоявшийся доложить начальнику продотдела о своём самоволии, решил искупить вину кровью и ушел на чехословацкий фронт. (Меня до сих пор удивляло такое название, но потихоньку начал привыкать).

И ещё меня утешало то, что в правом верхнем углу повестки имелась резолюция «Не возр.» и подпись «Тимох.». Стало быть, товарищ Есин, прежде чем пригласить меня на беседу, согласовал приглашение с Иваном Васильевичем Тимохиным. А почему? Единственная причина приглашения (если это приглашение, а не завуалированный приказ!), которая мне приходила в голову – это то, что меня могут пригласить на работу в Чрезвычайную комиссию.

Сказать откровенно – чего-то подобного я и ждал всё это время. А сколько я здесь? Попал в конце марта, теперь июль. Три с половиной месяца ждал, но втайне надеялся, что пронесёт.

Есин не походил на начальника губчека, выбившегося в большие начальники из рабочих. Ему бы носить рубашку с косым воротом, а поверх неё какой-нибудь долгополый пиджак и иметь густые усы. Но Николай Харитонович был одет в костюм-тройку, из-под которой выглядывала белоснежная рубашка, прикрытая галстуком. Ни усов, ни бороды не носил, напротив – был идеально выбрит. И обращался ко мне не «товарищ Аксенов», а на «вы» и по имени-отчеству. Я бы даже решил, что передо мной действующий преподаватель вуза или врач, а не чекист с рабочим стажем. Правда, дело немного портила правая рука товарища Есина – мизинец и безымянный пальцы росли криво, словно их отрезали, а потом неудачно пришили.

– Владимир Иванович, как вы оцениваете современную ситуацию в Советской России?

«Интересно, он действительно интересуется моим мнением, или это экзамен?» – подумал я, а вслух спросил:

– Вы имеете в виду – внутреннюю политику или внешнюю?

– А вы сегодня сможете разобраться, где заканчивается внешняя и начинается внутренняя? – усмехнулся начальник губчека.

В принципе, можно и поспорить, но, по сути, Николай Харитонович прав. Сегодня (а только ли сегодня, а спустя сто лет, в моё время?) внутренняя политика так переплетается с внешней, что отделить одну от другой, невероятно сложно.

Я слегка картинно развел руками, потом принялся излагать:

– Как я понимаю текущую обстановку: сегодня главную опасность представляет Восточный фронт. – Посмотрев в слегка недоуменные глаза Есина, поправился: – То есть чехословацкий фронт. Теперь, судя по телеграмме товарища Ленина, есть опасность объединения чехословаков и войск Антанты.

– Пока всё правильно, – кивнул Есин.

Ободренный похвалой, я продолжил:

– Антанта желает вернуть себе имущество и боеприпасы, завезённые для бывшего союзника – то есть для нас, а заодно уничтожить Советское государство. Весной в Мурманске высадились англичане. Мне только непонятно, если они высадились в марте или апреле, то почему телеграмма товарища Ленина об опасности интервенции пришла лишь вчера?

– Потому что первоначально англичане мало в чём себя проявляли, а Мурманский совет занимал твердую позицию. Но потом крае-совет отказался выполнить приказ Совнаркома об удалении войск Антанты, а позавчера товарищ Юрьев – бывший товарищ, – подчеркнул начальник губчека, – прислал телеграмму, что Мурманский краевой совет больше не признает власть Совета народных комиссаров Советской республики, принимает вооруженную помощь Антанты и заключает соглашение с англичанами. Сегодня с утра пришла телеграмма из Совнаркома о том, что бывший председатель краевого совета Юрьев заочно приговаривается к смертной казни.

Мне хотелось спросить – а была ли возможность у Мурманского совета выбить англичан и их корабли с Севера, но промолчал. Чтобы возражать, нужно иметь какие-то доводы, но у меня их не было. Да и смысл? Мурманск теперь в руках англичан, а там и Архангельск недалеко. Не знаю, насколько серьезно союзники желали помочь свержению большевиков, но вернуть своё барахло, завезённое в Россию и стоившее многие миллионы фунтов, они очень хотели.

Я кивнул, делая вид, что понял.

– Стало быть, теперь под угрозой Архангельск. Если Антанта и её прихлебатели захватят Архангельск, им нужно «оседлать» железную дорогу на Вологду, потом, соответственно, захватить саму Вологду, а там уже Вятка, а дальше Сибирь. Только, – усмехнулся я, – им придется повозиться с железной дорогой.

– Почему повозиться? – нахмурился Есин. – Пустят по железке поезда, будут подтягивать подкрепление. Можно ещё и бронепоезд добавить.

– А разве им колею не придется перешивать? Там же узкоколейка.

– Владимир Иванович, так колею ещё в шестнадцатом году перешили. А, так вы в ту пору на фронте были?

И опять я кивнул, опасаясь, что меня начнут донимать вопросами, ответы на которые не знаю. Но Есина моя биография не интересовала. Теперь Николай Харитонович не изображал экзаменатора, а принялся говорить, излагая сведения, хотя и не слишком секретные, но не особо известные.

– Как считают наши военные специалисты, – сухо принялся излагать начальник чека, – если падет Архангельск, очередной жертвой станет Вологда. А лучший способ захватить город, это лишить его подкрепления. Значит, надо отрезать Вологду от Москвы и от Петрограда. Самый простой – взорвать все мосты. И нам поступили сведения, что контрреволюционеры собираются взорвать мост через реку Ягорбу.

– Ну, а я здесь при чем?

– Притом, Владимир Иванович, что вы станете нам помогать, потому что есть мнение принять вас на службу в оперативный состав Череповецкой губчека. Есть возражения?

Можно было бы и возразить. Не думаю, что меня силой бы загнали в ЧК. И наказывать бы не стали.

Но правда в том, что я и сам был не против. А почему я должен быть против? В конце концов, это была моя работа долгие годы. Если бы я в двадцать первом веке узнал о том, что кто-то готовит взрыв моста, разве бы не помешал этому? А кто сказал, что в восемнадцатом году взрывать мосты можно? Нет уж, дорогие мои, не вы их строили, не вам и взрывать.

Глава 9
Первое задание

Мои подкованные сапоги извлекали при ходьбе интересные звуки, похожие на удар кремня об огниво в старинном пистоле, и время от времени высекали искры из булыжников. А стук каблучков моей спутницы напоминал звучание копыт молодой козы. У нее каблучки гуттаперчевые, очень модные!

Я давненько не хаживал под ручку с девушкой. Да, последний раз это было, как бы не соврать, лет тридцать назад, когда ухаживал за своей женой. Теперь же рядом со мной шла невысокая черноволосая толстушка, которая глупо хихикала через каждое слово. Абсолютно не в моем вкусе, да ещё, судя по всему, круглая дура.

Звали её Капитолина, её имя вызывало в памяти песенку: «Капа, ух Капитолина, нарисована картина!» Из каких глубин памяти всплыла эта строчка, я не знаю, тем более что у меня в жизни не было ни одной знакомой с таким именем. Скорее всего, услышал в каком-то фильме, и отложилось в памяти.

– Ой, Вовк, а мы куда идем?

Я чуть не рявкнул: «На Кудыкину гору, воровать помидоры!», но сдержавшись, громким шепотом заявил:

– Целоваться!

– Хи-хи-ха…

Мы шли по булыжнику, которым был вымощен Воскресенский проспект. Теперь, если мне не изменяет память, эта улица закатана под асфальт. По нему ездить и ходить гораздо комфортнее, но, право слово, есть какое-то обаяние в старинных мостовых!

В конце проспекта возвышались колокольня и два храма. Хм, а ведь в двадцать первом веке уцелеет лишь один храм.

Пройдя до конца улицы, миновали площадь, начали спускаться вниз, к реке.

По Шексне трудяга буксир толкал баржу, груженную лесом, в сторону Белозерска шёл какой-то корабль. Было так непривычно видеть суда с трубами, из которых валил дым, что я засмотрелся.

– Вовк, – отвлек меня от созерцания писклявый голос. – А ты меня целоваться звал.

Мне не очень хотелось целоваться с этой барышней, и неудобно, слишком мелкая, на голову ниже меня. Но деваться некуда. Привлёк к себе, склонился и только начал приближать лицо, как она зашипела: «Дурак! Люди ж кругом!»

А на берегу действительно бродил народ. Интересно, им делать нечего, что ли?

Отпустил девицу, пожал плечами – мол, хотел как лучше, но если ты против, то не будем, а она, снисходительно посмотрев на меня, кивнула в сторону, указав подбородком на дерево.

Мы отошли за дерево, а там уже Капитолина проявила инициативу – оглядевшись по сторонам и убедившись, что проходящему мимо люду нет до нас никакого дела, ухватила меня за уши, привлекла к себе и так крепко впилась своими губами в мои, что я едва не задохнулся. Целовалась девушка хорошо, но ушей жаль. Не знаю, насколько увлечена Капитолина, но я сохранял трезвую голову. Поначалу. Осторожно сняв ладошки барышни со своей головы, обнял её и сам начал проявлять активность.

Неожиданно ухо пронзила боль, а из глаз посыпались искры.

– Целовать целуй, а рукам воли не давай! – злобно заявила Капитолина, отстранившись от меня.

Чего это она? Сдурела? А, так это я виноват. Руки сами по себе поползли туда, куда не следует лезть. Ну, пока не следует.

– Кап, да ты чего? – дурным заголосил я, вспомнив старую шуточку, которую я когда-то слышал. – Я чё, я ничё, а если чё, так я и жениться могу!

– Жениться? – переспросила Капитолина. Посмотрела на меня, сузила глазенки и сказала противным голосом: – Ну, Вова, никто тебя за язык не тянул. Ежели ты жениться хочешь, так я согласна! Только свадьбу сыграем потом, как задание выполним, да?

Видимо, рожа у меня в этот момент была такая перекошенная, что Капитолина не выдержала и от души расхохоталась, сразу же став и красивее, и умнее. В общем-то, к концу прогулки мы уже стали друзьями.

Первое задание, полученное от товарища Есина, было не сложным, но утомительным. Я должен сопровождать Капитолину, изображая её жениха, а на самом-то деле стать её телохранителем.

Итак, по порядку. Ещё в мае коллеги из Петрограда сообщили в Череповец, что готовится взрыв моста через реку Ягорбу. Информация была самая общая – неизвестны ни исполнители, ни время теракта. На Гороховой смогли лишь узнать, что в Череповец время от времени наезжает некто Ковалевский, бывший военный врач. Теоретически, если задаться целью, можно вычислить проживавших в Северной столице Ковалевских, выявить среди них подходящих по возрасту и по профессии. Другой вопрос – сколько это займет времени? Даже не недели, а месяцы. Этого хватит, чтобы взорвать не только мосты через Ягорбу и Шексну, но и взять Вологду. Опять-таки фамилия могла быть фиктивной.

Череповецкая губернская чрезвычайная комиссия решила зайти с другого конца. Коли неизвестно, кто должен приехать, нужно установить – к кому? Череповец не такой уж и большой город. Опять-таки вряд ли заговорщики выберут своей базой многоквартирный дом или купеческий особняк, ныне заселенный пролетариатом. Стало быть, это будет отдельное домовладение. И, не исключено, что его хозяева также частенько ездят в Петроград.

Сашка Павлов, получивший задание, приказал бойцам тихонечко походить по дворам, поговорить с людьми. А если учесть, что половина чекистов отряда и сами были тутошними, то задача значительно облегчалась. Уже через два дня парни установили, что есть одна подозрительная особа – Амалия Карловна фон Беккер, бывшая актриса императорского театра, сошедшая со сцены в незапамятные времена, но отчего-то решившая доживать свой век не в Питере, а в провинции. У меня, когда впервые услышал её фамилию, было смутное подозрение, что Беккер никоим образом не сочетается с частичкой «фон», означавшей принадлежность к дворянству. Впрочем, если Амалии Карловне нравится, пусть будет.

Проживала Амалия в собственном доме. Не настолько большом, чтобы его можно было реквизировать и поделить на квартиры, но достаточно просторном. Вокруг забор, а двор примыкает к пустырю, плавно переходящему в городское кладбище. Словом – идеальное место!

Бывшая актриса ездила в Петроград нечасто, да ей это и трудно было в её-то возрасте, а вот гостей она принимала не реже одного раза в неделю, а иной раз на её квартире собиралось даже по несколько человек. Глазастые соседи сообщили, что у «немки» бывали и наши – «представительные мужчины» не старше сорока лет. И, что характерно, бдительные граждане обращали внимание, что кое-кто приходит в дом не со стороны улицы, а со стороны пустыря. Ишь, шпионы-самоучки!

Похоже, картинка начинала складываться. Взорвать мосты без динамита сложно, а в Череповце ничего взрывающегося не было. Стало быть, приезжие люди привозят к нам динамит, а местные – потенциальные исполнители. И, не исключено, что это бывшие офицеры.

Но одно дело предполагать, а другое знать наверняка. Арестовать подозреваемых не сложно, вопрос лишь в том – а есть ли смысл? А если все предположения и догадки ложные, что тогда? Нет уж, здесь мало догадок, нужны доказательства.

В моё время поступили бы просто – напичкали дом электроникой, поставили бы вокруг аппаратуру, считывающую не только голоса, но и вибрацию стекол, а через день-другой уже бы знали все пароли-явки и имена не только заговорщиков, но и их собак и кошек. Эх, мне бы хоть на полчасика заглянуть в собственный кабинет (да что там, чтобы открыть сейф, достать заныканные «жучки», хватит и пяти минут), а потом обратно. Увы и ах! Даже если случится чудо, моих личных заготовок хватит ненадолго, а дом гражданки фон Беккер не электрифицирован, как, впрочем, и большинство домов Череповца. Оставался один выход – подвести к фон Беккер специального человека, который и станет добывать доказательства. Тайным сотрудником стала Капитолина, успевшая два месяца поработать машинисткой в губчека. Печатала она неважно, с ошибками и очень медленно, так что её все равно собирались менять, а вот в тайные агенты вполне годилась. (Видимо, отправив единственную машинистку на задание, новую пока не нашли, а иначе не отправляли бы рукописные повестки!).

Капку «подвели» к бывшей императорской артистке аккуратно, под видом горничной. Прежняя-то вдруг решила уехать в деревню, на родину, порекомендовав вместо себя хорошую подругу.

Капитолина и впрямь была девушкой аккуратной и запросила за работу всего восемь рублей в день, хотя минимальная норма оплаты труда по губернии была установлена в пятнадцать.

Девушке была поставлена задача – внимательно слушать, запоминать, пересказывать. А ещё – если она увидит какие-нибудь бумажки с подозрительными чертежами, немедленно их хватать и бежать. Конечно же, никто не станет раскидывать карты с пометкой «взорвать», но взрывчатку следует закладывать грамотно, а для этого нужен специалист, который, если не сам пойдет устанавливать мины, то хотя бы обучит профанов. Это, разумеется, не факт, что появится профессиональный сапёр да ещё будет раскидывать важные чертежи, но чем чёрт не шутит? Попутно запоминать кто приходит, составить словесные портреты.

Опять-таки отпускать девчонку одну на задание опасно. Стало быть, ей нужно прикрытие. А что может быть лучше, если у молодой и симпатичной девушки появится жених? Парни из отряда Сашки Павлова не подходили – их в Череповце хорошо знают, стало быть, нужен человек «незасвеченный». И тут Павлов вдруг вспомнил обо мне!

Как объяснил Николай Харитонович, такой как я – умный и красивый, в ЧК очень нужен. И не только для этой операции, но с прицелом на будущее. Выгляжу представительно, образован. К тому же свой, из крестьян, да ещё и фронтовик.

И вот, моё первое задание. Для начала мне было велено «войти в роль», установить хорошие отношения с девушкой, чтобы все кругом думали, что мы жених и невеста. Эх, Николай Харитонович, сколько раз мне самому приходилось проводить похожий инструктаж, только рассказывать об этом не стоит!

Из газеты мне пришлось уйти, а жаль, мне там нравилось.

Моя служба теперь выглядела так. С утра пораньше (а это в шесть часов) я провожал Капу до ворот дома госпожи фон Беккер, нежно целовал ее, а потом делал вид, что ухожу по делам. Конечно, если впасть в окончательный маразм, следовало позаботиться о моей «работе», чтобы враг, в случае проверки, убедился – жених горничной и в самом деле трудится в каком-нибудь «Чергубземе» или «Чернаробпе», но Есин решил, что это уже перебор. Ну, даже если и есть в городе контрреволюционное гнездо, оно не должно быть настолько серьезным, чтобы проверять женихов у прислуги.

Ну а дальше я наворачивал круги вокруг дома, стараясь держать под контролем ворота. Караулить с шести утра и до пяти вечера – та ещё морока! За это время я изучил каждую пядь земли вокруг забора, проверил каждую досочку, обнаружив, как минимум два входа-выхода, находившиеся в противоположных местах. Вот уж не знаю, «контрики» позаботились о путях отхода или эти дырки в заборах сложились «исторически», но мне от этого не легче.

Мне бы здесь постонать, что в будущем возникнет специальная служба, занимающаяся наружным наблюдением, но не стану. У нас, в будущем, много чего будет (простите за тавтологию!). Восемнадцатый год – это вам даже не двадцатый. Здесь ещё всё работает «с колес», а кое-кто даже считает, что после победы над чехословаками нас вообще распустят. Ага, щаз! Пока существуют государства, будет и разведка, следовательно, будет и контрразведка.

Если бы я сам занимался планированием операции, то соорудил бы какой-нибудь наблюдательный пункт, придумал бы повод, чтобы около дома мог тереться молодой человек. Наши враги, будь они трижды непрофессионалами, давным-давно могли «вычислить» и меня, и остальных. Но, как всегда, нехватка кадров и недостаток времени.

Думаю, нам просто повезло, что бывшие офицеры, посещавшие дом фон Беккер, были в конспирации ещё большими дилетантами, чем мы, и на нас попросту не обратили внимания.

Покамест товарищ Есин мог только засылать мне сменщиков. Думаю, даже не из жалости ко мне, а из простых соображений, что на парня, околачивающегося возле дома с утра до вечера, обратят внимание если не заговорщики, то любопытствующие соседи, а потом сообщат о своих подозрениях либо товарищу Шпараку, начальнику уездной милиции, либо, что ещё хуже, самой хозяйке.

Работа шла, но медленнее, чем хотелось. Капа пока не услышала ничего интересного ни от хозяйки, ни от её гостей. Не смогла отыскать ни клочочка подозрительной бумаги. Зато сумела описать каждого. Ну и я, в свою очередь, присматривался к тем, кто заявлялся в гости. По моей инициативе отыскали художника, некогда трудившегося на полицейское управление, чтобы слова можно было переложить на лист бумаги, и скоро мы уже имели восемь неплохих рисунков. Скажу даже, что эти портреты получились гораздо лучше, нежели ориентировки. По крайней мере, ребята из отряда за два дня уже знали и фамилии, и адреса. И все восемь человек чисто «случайно» оказались бывшими офицерами, отчего-то уклонявшимися от постановки на учет в уездный военный комиссариат. Уже за одно это их можно было брать, но Есин приказал чуть-чуть подождать. Нам нужны были гости из Питера, но их пока не было.

Сегодня ко мне на смену пришел Василий. В общем-то, неплохой парень, из типографских рабочих, постарше меня лет на семь, служивший в отряде красногвардейцев ещё с сентября семнадцатого.

Что-то Василий мне сегодня не нравился. Передвигался с трудом, а главное – от него шел такой «выхлоп», что хоть прикуривай!

– Вась, а ты в порядке? – поинтересовался я.

– Ну, ещё один на мою голову! – огрызнулся Васька. – Сашка Павлов, командир наш, меня сегодня к дежурству не допустил. Иди, мол, Володьку смени, там и проспись! А я и не пьяный вовсе, а так, с похмелья. И что, мне нельзя чуть-чуть выпить, а? У меня вчера по отцу година была, помянули. Мне что, нельзя отца родного помянуть, от чахотки загнувшегося, жизнь свою угробившую из-за царизма проклятого, а?

Спорить с непротрезвевшим человеком, доказывать ему, что он не прав – дело неблагодарное. Да и вообще… Мне было сложно привыкнуть, что здесь, в восемнадцатом году, выпивка не считалась серьезным прегрешением, работники иногда появлялись «под мухой». Николай Харитонович, Сашка Павлов, как могли, боролись с этим безобразием, но увы. Если начать увольнять, то можно недосчитаться половины отряда, а где людей брать?

– Ладно, Вовк, не ссы, все будет в лучшем виде! – вяло сказал Васька, утверждаясь на корточках возле берёзы. – Я вот тут посижу маленько, ветерком обдуюсь, через полчаса всё и выветрится. Ниче с твоей Капкой не сделается.

Я только вздохнул. У моих «сменщиков» было очень несерьезное отношение к делу. Ну кому хочется сидеть и пялить глаза на дом, где работает горничной Капка? Мне уже не раз говорили – мол, чего с ней сделается-то, с толстожопой?

Наверное, мне бы лучше оставаться здесь, вместе с Васькой. Но есть хотелось, да и сменить обстановку – я тоже не железный. Сегодня у отставной актрисы гостей вообще не было. Разумеется, мог появиться человек из столицы, приехавший на ночном поезде, но всего на свете не предугадаешь. И я отправился к тётке, пообещавшей, что на обед будут щи. Щи – пусть и пустые, без мяса, я уважал, а тётушка их готовила так божественно, что на её фоне поблекнут все рестораторы Москвы вместе взятые!

– Ну, ты это, неси службу, – напутствовал я товарища, заодно потрепав Ваську по плечу. Поправил парню сбившийся пиджак.

– Иди, говорю, Вовка, и не ссы, – огрызнулся Василий. – Капку свою оглаживай, а не меня.

Похоже, в отряде уже считали, что мы с Капитолиной и в самом-то деле жених и невеста. Ну да ладно.

Я возвращался часика через полтора, сытый и довольный. Подойдя ближе, отчего-то не увидел своего напарника. Успокаивая себя тем, что он обходит территорию, увидел вдруг Ваську, лежащего в кустах. Поначалу подумал о самом плохом, но, приблизившись, услышал храп. «Спит, сволочь пьяная!» – разозлился я, решив, что имею полное право пнуть паразита.

Васька блаженно дрых, пуская слюну, а рядом с ним валялась пустая бутылка. Так, а где же он самогонку-то нашел? Я же лично проверил – ничего не было!

Для начала я взял в руки пустую бутылку. Забавно, что по привычке брал её осторожно, чтобы не оставлять свои отпечатки пальцев и не замазать чужие – словно бы здесь кто-то заморачивался дактилоскопической экспертизой. Из горлышка пахнуло скверным самогоном, выгнанным из перемороженной картошки. «Хлебный» пах приятнее, напоминая по запаху виски.

Самогон в восемнадцатом пили все – и грузчики, и бывшая аристократия. «Сухой закон», введенный накануне Мировой войны, никто не отменял, водку достать было сложно. Я только собрался изучить бутылку, как мне послышался женский крик. Или мне показалось?

Оставив Ваську лежать, обошел забор, отвел в сторону доски и пролез в дыру. Крадучись, едва не ползком, обошел глухую стену и подошел к окну. Прислушался. Из дома доносились звуки грубых мужских голосов и женский, всхлипывающий. Капка!

В этом здании размещался Череповецкий ревком

Глава 10
Провинциальная контрреволюция

Ваську Пеплова (ишь, почти как у Горького!) расстреляли на следующий день по приговору революционного трибунала. А как иначе? Про пьянство и речи не было, а что заснул на посту, подвел боевых товарищей, утратил оружие – факты, как говорится, налицо. Васькин «веблей-скотт», надо сказать, отыскался, когда мы проводили обыск в доме гражданки Беккер, но что это меняет?

Подошел к Ваське незнакомый гражданин, предложил «поправить» голову, а чекист отказываться не стал. Ну, а дальше всё так, как оно было – вылакал бутылку в одну харю, да на «вчерашние дрожжи», вот и сморило. А как револьвер вытащили, не помнил.

Сам Васька, когда его привели и поставили к стенке, только вздохнул и попросил передать, что он всё понимает и просит прощения у Капы с Вовкой.

Расстреливали незадачливого чекиста ребята из Кириллова. Они как раз привели в Череповец обоз с зерном – не меньше сорока подвод и с пониманием отнеслись к проблемам коллег. В следующий раз черепане их выручат. Уж слишком погано, если пришлось бы расстреливать своего, с кем несколько месяцев жил бок о бок, ел кашу из одного котелка, пил водку из одной кружки.

Но я этого ничего пока не знал и на расстрел Васьки не ходил. У меня было своё дело – допросить одного из задержанных. Со вторым удастся поговорить дня через два, когда очнется. Впрочем, доктор в этом не уверен. Ну, а третий уже никому ничего не скажет. Кажется, я говорил, что умею сохранять выдержку и спокойствие при любых обстоятельствах? Если и говорил, то не врал, а ошибался. Если буду говорить о том впредь – не верьте.

Когда я высадил дверь (вернее, их даже две – одна с улицы, вторая в сенях), ворвался в дом и увидел, что там творится, то озверел.

Минут через пять на шум уже собирались соседи, а через десять около дома собрались верховые – Сашка Павлов, а с ним ещё несколько человек. Через двадцать здесь уже появился и сам начальник губчека. Лучше бы он не приходил, но чего уж теперь?

Быстренько пробежались по домам, сообразили пару подвод. Капку и одного из задержанных отправили в больницу, ещё одного – в морг, а того, кто очухался, вместе с Амалией Карловной – к нам. Ну, пока в подвал, а там видно будет.

У группы Павлова на сегодня дел было много. Часть ребят обыскивали дом бывшей (она ж не офицер) актрисы, а другие разбежались по городу, отыскивая всех, кто значился в нашем списке подозреваемых. Из восьми удалось взять живьем пятерых. Ещё один ранен, двое убиты при задержании. Увы, из наших погибло четверо, а трое ранены. Но могло быть гораздо хуже. Всё-таки бывшие офицеры не чета оперативникам из рабочей молодежи.

Задним числом можно сказать – аресты надо производить грамотнее, учитывать множество факторов. Я даже спорить не стану. Будь такая возможность, и Есин, да и я планировали бы каждый арест, изучали бы место и даже составили бы психологический портрет «клиента» – способен или нет на вооруженное сопротивление.

Перед началом допроса я слегка подготовился. Разработал примерную линию поведения, взял кое-какие бумаги.

Парень из конвойной команды привел ко мне задержанного.

– Присаживайтесь.

Крупный, а где-то даже и рыхлый мужчина, с головой перебинтованной не слишком-то чистым холстом (от простыни оторвали!), уселся на табурет и, болезненно морщась, принялся ерзать, устраиваясь поудобнее. Похоже, у него ещё и копчик болел. М-да, нехорошо это. Некрасиво. Поэтому, я начал с извинений:

– Прежде всего, хотел бы принести вам свои извинения, – начал я. – Вы можете подать на меня жалобу.

Задержанный снова поморщился, потрогал побуревшую повязку.

– Тошнота, рвота, головокружение имеются? – с легкой ноткой заботы поинтересовался я.

– А ты доктор? – скривился задержанный.

– Конечно нет, но симптомы сотрясения мозга общеизвестны, – пожал я плечами. – Кажется, череп у вас не пробит, но может быть трещина.

– А какая мне разница, есть в моей голове трещина, нет ли, если меня так и так к стенке поставят? – усмехнулся наш арестант.

Я посмотрел на своего подследственного. Кого-то он мне напоминает? Крупный, довольно-таки красивый. Стоп! Он же напоминает мне актёра, который играл в фильме «Два капитана» директора школы, где учился Санька Григорьев! Того самого, что погубил экспедицию своего брата – капитана Татаринова. И он же, насколько я помню, играл в «Хождениях по мукам» (старом!) Вадима Петровича Рощина. Николай Гринько? Нет, Гринько – это папа Карло. Ну, потом вспомню.

– Вы мне так и не сказали – станете предъявлять ко мне претензии? Скажу честно – это я вас приложил. И ещё скажу: если будете настаивать, что вы с товарищами чисто случайно оказались в доме гражданки Беккер – не получится. Три револьвера, а если добавить тот, что вы у нашего товарища взяли – уже четыре.

Контрик, похожий на Рощина (виноват, на того актера, но это не Михаил Ножкин!), смерил меня презрительным взглядом и процедил сквозь зубы:

– Ты, я вижу, из бывших «вольноперов»? Прапор? Или цельный поручик?

О как! Как же меня быстро раскусили!

– А с чего это вы взяли?

– Выправка у тебя не та. Видно, что послужил, драться можешь, но это не то же самое, что тянуть службу хотя бы лет семь, если с юнкерским училищем считать. Да и в чека кадровые офицеры не идут.

Я не стал спорить, идут или не идут кадровые офицеры служить в ЧК, сейчас это уже не столь важно, а с легким недоумением спросил:

– А почему вы меня всё время чекистом называете?

– А кто же тогда, если не чекист? Можешь не волноваться – ставьте к стенке, я ничего не скажу. И ещё – можете меня бить или что там у вас?

Я покачал головой, вытащил из папки чистый лист бумаги, пододвинул к себе чернильницу.

– Эх, ну что же вы так сразу. Бить. Пытать. Ужас, что говорите. И с чека опять-таки… Что ж, позвольте представиться – Аксенов Владимир Иванович, инспектор уголовного розыска. Теперь мне бы хотелось знать ваше имя и отчество.

– Подожди… подождите. Какого розыска?

– Уголовного розыска, – терпеливо повторил я, делая вид, что мне не очень понятно изумление подследственного. – А что вас не устраивает?

Мужчина, похожий на актера Гриценко (вспомнил!), с сомнением покачал головой. Верно, пытался сообразить – а что же такое уголовный розыск? Я точно знал, что уголовный розыск в РСФСР будет создан лишь пятого октября, но ведь подследственный-то об этом не знает. В наше бурное время появление или исчезновение той или иной структуры, мало кого удивляет.

– Уголовный розыск – это сыскная полиция, так? – догадался подследственный.

– Ну да, – кивнул я и, желая придать значимость своей должности, напыщенно произнес: – Только в отличие от сыскной полиции уголовный розыск стоит на защите имущества и жизни всего трудового класса, а не верхушки.

– Значит, ты … вы, – поправился он, – сотрудник сыскной полиции, а не чека?

– Вы, гражданин, мне представились для начала, – сказал я и вздохнул. – Очень тяжело разговаривать с человеком, не зная его имени и отчества. Или вам его стыдно произнести?

– Извольте. Беловесов Василий Петрович, одна тысяча восемьсот восемьдесят второго года рождения, православного вероисповедания, подполковник. А ещё потомственный дворянин. Награжден орденом святого Владимира с мечами. Проживаю… Проживал в городе Петрограде, улица Шпалерная дом семь, в съемной квартире.

Я старательно записал все данные и даже умудрился поставить всего одну кляксу.

– Достаточно? – поинтересовался подполковник Беловесов. – Или чтобы поставить к стенке, вам нужны ещё какие-то данные?

– Ох, да что же вы, гражданин Беловесов, всё к стенке да к стенке, – сказал я с досадой, откладывая ручку. – Лично я вас сам бы пристрелил за вашу подлость, а что решит трибунал, не знаю. По законам Российской империи изнасилование каралось каторжными работами, а в республике ещё и закона-то нет.

– Слушай, Аксенов, или как там тебя? – вскипел подполковник. – Ты что такое мелешь?

– Молчать! – рявкнул я в ответ так, что чернильная ручка скатилась со стола, а в дверях кабинета показалось испуганное лицо паренька из конвойной команды. – Вы, гражданин подполковник, мне сейчас будете лапшу вешать, что вы с вашими подельниками этой девушке стихи вслух читали?

Вскочив со своего места, я подбежал к подполковнику, ухватил его за плечи, встряхнул и, приблизив своё лицо к его лицу, прошипел:

– Вы думаете, гражданин потомственный дворянин, что сможете уйти от ответственности за содеянное, раз нет уголовной статьи в эрэсэфэсээре? Нет, дорогой мой гражданин Беловесов, пусть к стенке вас не поставят, но вот в тюрьму я вас засажу лет на восемь, а то и на десять. А ещё за нанесение телесных повреждений.

Кажется, подполковник был окончательно ошарашен. Он ждал каких-то иных вопросов, а здесь такое. Мне же надо было доигрывать до конца.

– Простите, гражданин подполковник, нервы, – убрал я руки с плеч подполковника и сел на свое место. – Ежели что – можете на меня пожаловаться.

Беловесов покраснел, покрылся испариной.

– Водички не хотите? – невинно поинтересовался я.

Подполковник пил жадно, а зубы стучали о край стакана. Поставив стакан на стол, посмотрел на меня затравленным взглядом.

– Боже мой! Какое нелепое обвинение! – выдавил он. – Вы обвиняете меня в изнасиловании?

Посмотрев на гражданина подполковника как можно презрительнее, я спросил:

– А в чем я вас должен обвинять? В скупке или продаже краденого? Увы, доказательств этого нет.

– Краденого?

Похоже, подполковник сейчас либо бросится на меня, либо его хватит удар. Посему я как можно спокойнее сказал:

– Вообще-то моя группа работала по знаменитой скупщице краденого. Вам же знакома Амалия Карловна фон Беккер, бывшая актриса императорского театра?

Заглянув в папочку, вытащил из нее паспорт старухи, пошелестел страничками.

– Вот, ваша знакомая на самом-то деле Пелагея Ивановна Самойленко, шестьдесят первого года рождения, мещанка города Устюжна. У нас она подозревается в скупке краденого. Соответственно, за ней уже месяц ведется наблюдение. У череповецкого уголовного розыска было предположение, что она перепродает краденое имущество в Петроград. Собственно для этого в её окружение и был внедрен оперативный агент, которого вы со своими подельниками избили и изнасиловали. Ладно-ладно, – поднял я вверх обе ладони. – В изнасиловании вас обвинять сложно, так как факт изнасилования должен быть зафиксирован врачом. Да, понимаю, следы воздействия на половых органах женщины, ссадины и всё такое прочее.

Насчет подозрений в скупке краденого я врал, а то, что Амалия оказалась Пелагеей – чистая правда. И впрямь, может ли Беккер быть «фоном»?

– Вот что, гражданин инспектор, я вам хочу сообщить, что ни я, ни мои подельники, как вы выразились, никого не насиловали. И уж если на то пошло, я требую, чтобы меня передали в ЧК!

Ишь ты, требовать он мне тут будет!

– Требовать, подполковник, вы будете от своей жены! – жестко сказал я. – А для Всероссийской чрезвычайной комиссии вы слишком мелкая сошка, чтобы она обращала на вас внимание. Вы – уголовник, избивавший женщину. Не исключено, что вы ещё и скупщик краденого.

На подполковника было жалко смотреть. Куда подевалась его бравада? Передо мной сидел не бравый офицер, а растерянный мужчина, выглядевший лет на пятьдесят, не меньше. А я продолжал его «добивать».

– Давайте, гражданин подполковник, сопоставим факты. Во-первых, – принялся я загибать пальцы, – когда я ворвался в дом гражданки Самойленко, то застал вас и ваших подельников за избиением женщины. Было такое? Во-вторых, на женщине была порвана одежда – блузка, сорочка. Как вы считаете, если я стану свидетельствовать на суде, мне поверят? И даже если врач не выдаст заключения об изнасиловании – а он, если мы его попросим, выдаст, то для суда хватит и заявления потерпевшей. Вполне возможно, что вы серийный насильник. Ну, мы сделаем ваш фотографический портрет, отправим в Петроград. Попросим наших товарищей, чтобы они напечатали его в газетах – может, в Питере есть жертвы. Знаете же, женщины, которых изнасиловали, часто боятся или стесняются обращаться за помощью в правоохранительные органы.

– Я требую, чтобы меня передали в чрезвычайную комиссию, – глухо прорычал подполковник.

– Да с какой стати? – удивленно воздел я брови. – Мы, понимаете ли, ловим уголовников, а потом должны отдавать их чекистам? Нет уж, мы вас доведем до суда. И сядете вы, гражданин подполковник, по двум статьям – причинение телесных повреждений, степень тяжести пока не знаем, врач должен установить, и за изнасилование.

– Ещё раз говорю – я никого не насиловал. Да, вашу девку мы били, такое было. Амалия Карловна рассказала, что девица чересчур любопытна. Мы решили присмотреть за ней и застигли её на том, как она копается в моем саквояже. Ну, не выдержали. И одежду на ней порвали чисто случайно. Я – боевой офицер!

– Вот пусть ваши фронтовые товарищи, посмотрев газеты, увидят, кто скрывался под личиной их друга. Даже если девушка копалась в вашем саквояже, как вы сказали, то это не повод устраивать самосуд. Кстати, – оживился я, – если вы будете настаивать в суде на своей версии, то за самосуд наказание более строгое, нежели за простое избиение.

– Передайте меня в чека!

– Да достали вы меня со своим чека! Ваш сообщник, кстати, он уже пришел в себя и дал нам признательные показания, сообщил, что вы группой лиц, по предварительному сговору совершили противоправные действия против половой неприкосновенности неизвестной ему гражданки. Да, ещё нас будет интересовать, какие вещи вам передавала для перепродажи гражданка Беккер. Тьфу ты, гражданка Самойленко.

– Передайте меня в чека.

Кажется, подполковника окончательно переклинило. Бывает. Я вздохнул, налил ему ещё один стакан воды, подождал, пока он не выпьет.

– Ладно, гражданин подполковник. Наши правоохранительные органы – достаточно гуманные и цивилизованные. Но если вас передавать в ЧК, как вы настаиваете, для этого должен быть веский повод. Согласитесь, я не смогу вас просто так взять и отправить. Нужны веские доводы, так? (Подполковник кивнул). Ладно, так уж и быть. Я, ваше высокородие, на фронте даже до унтера не дослужился, но как фронтовик фронтовика вас понимаю. Негоже русскому офицеру садиться в тюрьму из-за покушения на изнасилование. В общем-то, за девушку я с вами рассчитался…

– Да уж, – усмехнулся задержанный, потирая ушибленное место.

– Давайте так. Я вам даю бумагу, перо, а лучше – простой карандаш, а вы мне всё напишете. Только имейте в виду, что это должно быть весомое признание. Что у вас может быть? Ну, подготовка покушения на председателя предисполкома, подготовка к взрыву мостов. Ну, хорошо бы ещё, чтобы вы рассказали – а лучше, чтобы планчик набросали, где вы взрывчатку прячете, откуда она взялась. Если говорить высоким штилем, так стенку тоже заслужить надо.

Подполковник задумался. Думал недолго – минуты две или три. Спросил:

– Говорите, если я подробно опишу, как мы готовились к подрыву мостов, вы меня сдадите в чека?

– Так точно!

– Но я вам сразу скажу – что не стану называть имена товарищей.

– Так и ладно. Не назовете, так не назовете. Главное, чтобы взрывчатку указали. Ну, место, где она хранится. Хотя… имя одного из сообщников вы смело можете указать – ну, того, которого я застрелил. Он помельче вас будет, плюгавый. Ему уже ничего не страшно. И к вашему сообщению у чекистов доверия больше будет.

– А, штабс-капитан Артемьев, – кивнул подполковник.

– А того, который дал признательные показания? Ну, что вы собирались изнасиловать девушку?

– Соломатенко, что ли?

– Именно так, – кивнул я, вытаскивая из папки листок, исписанный каракулями. Издалека показав его подполковнику, сказал: – В руки, простите, не имею права давать, но тут всё прописано. Соломатенко очень обрадовался, когда ему сказали про тюрьму.

– Вот сволочь! – возмутился подполковник. – Хрен ему, а не тюрьма!

Подполковник принялся лихорадочно писать. Исписал одну страницу, вторую, а потом принялся делать кроки^[4], довольно четко изобразив и план моста, и места подходов. Отдельно – место хранения взрывчатки. На всякий случай я сразу же забирал бумаги себе. Когда задержанный закончил писать, то глубоко вздохнул.

– И ещё, – честно предупредил я, убирая чистосердечное признание в папочку. – Скорее всего, вас расстреляют.

– Да и черт с ним, – зло усмехнулся подполковник, – пусть лучше расстреливают как заговорщика. Хуже, если мои товарищи станут думать, что я насильник и вор.

Глава 12
Мятежный эшелон

Ночью по телеграфной линии сообщили, что к Череповцу движется поезд с вооруженными людьми.

Кого можно удивить поездом с солдатами? Не с теми, кто отправляется в окопы, не с ранеными, возвращающимися с фронта, а с другими – не признающими над собой никакой власти, кроме собственной, основывающейся на силе оружия. Уже после февраля семнадцатого осатаневшие от войны солдаты начали дружно сбегать с фронта, а чтобы быстрее добраться до дома, захватывали паровозы. Потом тоже всякое было. Поезда останавливались на станциях, с них сходили вооруженные люди и требовали лишь одного – воды для котла и дров. Ну, воды не жалко, а с дровами туго. Те, что доставлялись «в штатном режиме», были израсходованы, запасы не пополнялись. Забор вокруг вокзала и прилегавших к привокзальной площади домов давно снесли, сквер, разбитый тщанием городской Думы – вырублен, а солдатики бегали в город, пытаясь забрать дрова у городских обывателей, на что те активно возражали, а порой и пускались в рукопашную. Те из проезжих дезертиров (ну и всех прочих), кто умнее, догадывались сделать ос�

© Шалашов Е., 2022

© ИК «Крылов», 2022

* * *

Автор выражает признательность-за неоценимую помощь в написании книги Дмитрию Дашко, Борису Сагадееву, Михаилу Ункафову, Александру Логачеву, Владимиру Смирнову, Александру Уварову, Елене Наумовой и Евгению из Группы переводчиков «Исторический роман» https:// vk.com/translators_historicalnovel.

Пролог

Я портил уже второй лист бумаги. Ну, что поделать, если раньше не приходилось писать рапортов об увольнении. Как правильно: «Прошу уволить меня по собственному желанию» или «по достижению выслуги лет»? И писать на чьё имя? Не то на непосредственного начальника, не то на начальника управления. Плюнув, пошел в секретариат, где за пару минут под руководством девочки-секретарши изладил рапорт, проследил, чтобы его зарегистрировали, а еще для чего-то записал себе дату и входящий номер. Пошел в кабинет, надеясь, что тягомотина с увольнением не затянется слишком надолго. Впрочем, на скорый уход я не рассчитывал. Пока пройду медкомиссию, пока то-сё, пятое-десятое, это дело может затянуться и на месяц-другой. Впрочем, у военных процедура ухода на заслуженный отдых длится еще дольше.

Я еще только открывал дверь, когда услышал треньканье телефона внутренней связи. Вроде при наличие современных гаджетов сие есть лютый анахронизм, но везде свои правила.

Ага, как я и думал, трезвонил именно тот аппарат, что связывает меня с начальником Управления. Оперативно! А я думал, что в начале будет звонить начальник отдела.

– Олег Васильевич, зайдите ко мне.

Голос был строг и без малейших оттенков фамильярности. Значит, точно из-за рапорта. И чего это генерал нервничает? На мою должность желающих много, тем более после того прокола, что был допущен не так давно, меня так и так бы заменили на какого-нибудь молодого и ретивого майора, мечтающего о второй звезде. Ну, а меня… «Задвинули» бы на консервный завод, если такие существует в природе.

– Олег, а это как понимать?

Мой начальник пришлепнул ладонью мой рапорт. Ишь ты, уже и по имени, и на «ты». Не спрашивая разрешения, я сел напротив шефа, сделал грустный вид и посмотрел в его карие глаза.

– Не слышу ответа! – повысил голос генерал. – Это что такое?

– Рапорт, – кивнул я.

– Я вижу, что рапорт. Но вот – какого хрена ты его написал?

На самом деле генерал употребил другое слово, но из цензурных соображений я его не стал вставлять в текст.

– Выслуга позволяет, возраст тоже, – пожал я плечами.

– И что ты на гражданке будешь делать? – ехидно поинтересовался генерал. – В охрану пойдешь работать?

– Ну, пенсия у меня приличная будет, – хмыкнул я. – Моя пенсия, да и жена пока работает – нам на двоих хватит. Квартира у меня есть, дача тоже. И дочь давно на своих ногах стоит. Буду книжки читать. Ну, может, рыбу начну ловить. В крайнем случае пойду в школу ОБЖ вести, или историю.

– Не смеши, в школу он пойдет, – фыркнул генерал, как старая лошадь. – Ты двадцать с лишним лет на «контору» пахал, какая школа?

Я почувствовал, что постепенно начинаю злиться.

– А что я здесь буду делать? Сидеть и на каждом совещании подначки слышать о том, что группа подполковника Кустова вместо шпионов своих вредителей выявила? И на кой оно мне на старости лет?

– Стоп! – поднял генерал ладонь кверху. – Про старость ты мне не говори, я тебя старше буду.

Слегка помолчав, продолжил:

– Это ты про тот случай?

«Тот» случай был простым и нелепым. Около года назад к нам обратился за помощью владелец крупного промышленного предприятия. Не стану говорить, что это за предприятие, могу только намекнуть, что стоит оно у нас на особом контроле как имеющее отношение к оборонной промышленности, да это и не особо важно. Так вот, у олигарха (разумеется, не у него самого, а у кого-то из его топ-менеджеров) появились подозрения, что кто-то «сливает» за границу кое-какие секреты. Мы полгода рыли землю, чтобы выявить шпиона, а когда нашли, то выяснили, что вражеских разведок здесь и не ночевало, а имеет место быть недобросовестная конкуренция. Секреты покупал конкурент нашего олигарха. Забавно, но по самым скромным подсчетам, денег на шпионские игры он потратил больше, нежели у него ушло бы на легальную покупку лицензии. Но с другой стороны – каждый играет в собственные игры.

– Стоп, – снова повторил генерал. – Либо я дурак, либо я чего-то недопонимаю. С каких рыжиков ты решил из-за этого рапорт подать? Ты не в курсе, что олигарх из-за этого случая Самому, – поднял начальник глаза ввысь, – на конкурента телегу накатал, а нас с тобой в самых радужных красках расписал?

Я уже невесть в который раз пожал плечами. Не та фигура подполковник госбезопасности, чтобы знать, о чём толкуют олигархи с Гарантом.

– А должен быть в курсе, – упрекнул меня шеф, а потом подтянул к себе красивую кожаную папочку, на которой красовалась надпись «На подпись», оставшаяся ещё со времен прежнего владельца кабинета, генерал-полковника КГБ. Вытащив из кожаной обложки некий документ, подпихнул его поближе ко мне:

– Читай.

Вот те раз! А это было представление на присвоение мне звания полковника. Причем подписанное начальником отдела и согласованное с генералом. Не хватало только подписи Директора, но все понимают, что она появится, ибо без ведома Главного Чекиста подобные представления не пишут, потому что моя должность подполковничья и «вилки» у нее нет.

– И что теперь скажешь? – хитренько посмотрел на меня шеф.

А что тут говорить? Спроси любого и каждого подполковника – хочет ли он стать полковником, что услышишь? Вот-вот. Ну, придется ещё пять лет служить, так оно не страшно. И впрямь, что я стану на пенсии делать? Рыбалку я терпеть не могу, а книжки можно и на выходных почитать.

Вместо ответа я взял свой рапорт и разорвал его на две части. Поискал глазами – куда бы бросить, но не нашёл, а генерал, забрав обрывки рапорта, собственноручно отправил их «майору Корзинкину».

– Значит, господин подполковник. Пока ты подполковник, – подчеркнул шеф. – Пока ты ещё в строю, есть очень секретная командировка.

Я слегка насторожился. У нас любая командировка секретная, по определению, а тут…

Спрашивать ничего не стал. Начальник сам всё скажет.

– В общем, тебе пока работы всё равно нет, потому съездишь в одно НИИ. Оно не по нашему ведомству проходит, а у военных, но присутствие «конторы» необходимо. У них там какой-то эксперимент проходит. Съездишь, посмотришь, акты подпишешь. Пока туда-сюда ездишь, представление уже подпишут, в приказ пойдешь.

– А что за эксперимент? – поинтересовался я на всякий случай, хотя мне было всё равно.

– Что-то такое с временем связано, – пожал плечами генерал. – Я особо-то не вникал, чистая формальность. Просто этот НИИ собираются нам на баланс передать. Нам эта головная боль ни к чему, но кто меня спрашивать станет? В общем, посмотришь, мне расскажешь. Ну, а потом поляну готовь…

Я проснулся в какой-то комнате. Нет, скорее комнатушке. Кровать (или на чём это я?), прижатая к тёплой стене печки, занимала добрую треть помещения, в ногах стоял стул, на спинку которого была наброшена гимнастерка и странные штаны защитного цвета. В клетушке имелся ещё один предмет мебели – что-то вроде самодельного стола, заваленного газетами и бумагами.

Глава 1

Попадание

Выпростав из-под ватного одеяла левую руку, я уже собрался вставать, но, уставившись на свою конечность, упал обратно. В тусклом свете, проникавшем сквозь замызганное стекло небольшого окошка, ладонь отчего-то показалась и уже, и длиннее, а кожа выглядела нежнее. И отчего-то ныло предплечье. Интересно, с чего это?

Чтобы разобраться, что за дела, пришлось снимать с себя рубашку. Кстати, очень походившую на нательную, которую я последний раз носил лет этак… тридцать назад, будучи солдатом срочной службы.

А вот увиденное не порадовало: вдоль предплечья тянулся длинный шрам, ещё свежий, не успевший зарубцеваться. И, похоже, никто не озаботился в своё время зашить – просто стянули края, а потом чем-то обмотали.

Итак, суммируем: незнакомое место, незнакомое тело, однако это тело подчиняется моим приказам. Что ж, уже неплохо. Встав-таки с постели, покрутил головой по сторонам, пытаясь отыскать зеркало, но не нашёл. Что ж, придётся так.

Глянув в темноватое стекло, увидел за окном грязный сугроб, а уже потом собственное отражение – не зрелый мужчина пятидесяти лет, а совсем ещё молодой парень. Навскидку – лет двадцать пять-тридцать.

Я снова упал на постель, пытаясь собрать в кучу разбегавшиеся по углам мысли. Итак, погнали. Значит, вчера, ровно в семнадцать ноль-ноль я приехал в один из многочисленных подмосковных городков, где находился тот самый НИИ. Водитель подвёз меня к КПП, я вышел, предъявил пропуск, прошёл через длинную галерею, соединявшую КПП и корпус. Пока шёл, меня не покидало ощущение, что за мной наблюдают – и через телекамеры, и через оптику прицелов. Ну, так оно и должно быть. Миновал проходную (пропуск пришлось снова предъявлять). Около турникета меня перехватил один из сотрудников и повёл в сторону лифта. Вот лифт был интересный – он ехал не вверх, а вниз. Сколько этажей проехали, я не помню, да и задачи такой не было – считать этажи, но, по ощущениям, углубились мы метров на восемьдесят. Потом меня проводили в какую-то комнату, где уже сидело человек пять, неуловимо похожих друг на друга, да и на меня тоже людей. Видимо, такие же «наблюдатели», носившие на плечах незримые погоны и относящиеся к разным ведомствам. Их (и людей, и ведомств) у нас хватает. Ну, а потом к нам вышел мужчина, лет сорока, в дорогом костюме, и совершенно обыденным тоном заявил, что в семнадцать двадцать четыре нам откроют окошечко, через которое мы сможем наблюдать возвращение «хрононавта», отправленного сегодня, в шестнадцать двадцать пять в будущее, на час вперёд. Все вопросы можно будет задать потом, после возвращения. Добавил, что время работает только в одну сторону, значит, и путешествие возможно только вперёд. Через две-три минуты стена раздалась в стороны и мы увидели, что за толстым стеклом (оно слегка бликовало) стоит что-то похожее на душевую кабину… или на огромный стакан, облепленный датчиками. Все принялись напрягать глаза, чтобы узреть возвращение, но вместо этого увидели искры и зеленую волну, ударившую из кабины по нам, наблюдателям. Что было дальше, я уже не помнил. После этого очнулся здесь, в комнатушке с кроватью и столом. Примем на веру, что меня куда-то перенесло. В пространстве – сто процентов, а во времени… Хм. Когда я подъезжал к НИИ, был август, а здесь, судя по снегу, март-апрель.

– Оцухался?

В комнату заглянула женщина. Не сказать, чтобы старая, но из-под сбившегося набок платка выглядывали седые волосы, а лицо было покрыто морщинами. Но меня отчего-то удивило другое – её выговор.

– Угу, – угрюмо отозвался я.

– Оцухался это хорошо! – обрадовалась женщина, снова выговорив «ц» вместо «ч». – Тебя как со службы привели да сказали – на, мол, тётка Степанида сваво квартиранта, сомлел он, я уж и подумать-то не знаю цё! Думаю – вон, мол, матка-то твоя покойница, царствие ей небесное, цто мне на том свете-то скажет? Приехал Вовка с войны, навроде жив-здоров, ну с рукой пораненной, да с рукой-то ладно, заживёт, как на собаке, иные и без рук приедут, а то и без хозяйства мужского, так и то ницаго, а ты, дура старая, не сберегла парня…

Женщина – ну, которая тетка Степанида, была не просто словоохотлива, она была болтлива, как пьяная сорока. Я старался пропускать мимо ушей лишнее, но из потока слов умудрялся извлечь нужную информацию. Итак, меня зовут Вовкой, я с полгода как пришёл с войны, родители умерли. А ведь и впрямь меня перенесло во времени. Любопытно, с какой войны я вернулся? Так с какой, чего тут гадать. С Великой Отечественной. Стало быть, меня занесло в эпоху, предстоящую (или отстоящую, как правильно?) за двадцать пять лет до моего рождения. Ещё бы узнать, чем я тут занимаюсь. Может, тружусь на каком-нибудь заводе токарем? Тогда неплохо бы выяснить, с какой стороны к станку подходить.

Украдкой я снова посмотрел на свои руки. Нет, не похоже, что они принадлежат рабочему человеку. Уж слишком чистая кожа, нет «траурной» каймы под ногтями, а на правой руке, на указательном пальце – небольшое фиолетовое пятнышко. Чернила? Такие пятна у меня были в первом классе, когда нас ещё заставляли писать чернильными ручками.

– Ты цё, опять рану-то расцёсывал? – не унималась старуха. – Тебе цё доктор-то сказал – не цесать и не моцить!

– Да не расчесывал я! – возмутился я.

Причем возмутился как-то по-ребячески, хотя бы следовало промолчать. Моё возмущение вызвало новый поток слов, из которых я понял, что я бестолоць и ницего путного из меня не выйдет, хотя и уцился в семинарии!

Это что же такое, ко всему прочему я ещё и в семинарии учился?! Вот те раз! Да я ни одной молитвы, кроме «Отче наш», не упомню.

– Да ладно, тётя Стеша, не ругайся, – виновато произнес я, а женщина, сразу же замолчав, слегка недоуменно уставилась на меня. Не иначе, я в чем-то допустил прокол. И точно.

– Цё-от, тётя Стеша? Ты ж меня все время бабкой звал?

– Дурак потому что, – улыбнулся я. – Какая ты ещё бабка? Ну, если хочешь, могу и бабкой называть.

Тётка хмыкнула, но ничего не сказав, вышла из комнаты. Мне же вдруг захотелось сделать кое-какие утренние дела. Порадовался, что пока лежал «сомлевши», не сходил под себя.

Тапочек рядом не обнаружил, зато были опорки от валенок. Решив, что в нижнем белье (а кальсоны не на пуговках, а на тесёмке!) выходить не комильфо, надел штаны, оказавшиеся видавшими виды галифе.

Будь я городским жителем «до мозга костей», пришлось бы трудновато. Но, к счастью, первые семнадцать лет своей единственной и неповторимой жизни я прожил в деревне, потому сумел сориентироваться в доме довольно быстро. Все «удобства», расположенные на повети, отыскал легко. Вот только рука, автоматически поднимавшаяся к выключателям, отыскивала лишь гладкую стенку. М-да, электричества покамест нет. Плохо впотьмах, но не смертельно.

Вернувшись в дом, пошел умываться. Уже ожидал, что обнаружу на кухне какой-нибудь медный рукомойник на цепочке, но нет – вполне обычный умывальник, вроде тех, что до сих пор используют дачники. А вот ведро переполнено, надо бы вынести.

Выйдя из дома на улицу, глотнул весенней прохлады, а потом без труда отыскал помойку – за домом, между грядками, угадывавшимися под таявшим снегом.

Немного постоял на крылечке, прикидывая – куда меня занесло? Деревянные одноэтажные дома и справа, и слева. Пахло дымом, где-то мычала корова, лаяли собаки. А напротив, на той стороне дороги (улицы?) высился двухэтажный краснокирпичный дом. Как я помнил, такие строили в конце позапрошлого – начале прошлого веков. И был этот дом без выщербленных кирпичей, без сколов и изъянов. Так что, скорее всего, какой-то город. Впрочем, это может быть и окраина Москвы или какого другого крупного города. Стоп! А говорок тётушки Степаниды, в котором «ч» заменяется на «ц», не подсказка? Не скажу, что я очень силен в диалектах, но первое образование получал на истфаке. Так, «оканье» характерно для жителей Вологодского края, Поволжья, «акают» в Центральной части, а в южных областях, вроде Курской и Орловской, «хэкают». Коли мне память не изменяет, «цокают» жители Новгородской области. Стало быть, меня сюда занесло. Ладно, будем иметь в виду.

Замёрзнув, вернулся в тепло, а тётя Стеша уже возилась у устья печи. Она опять искоса глянула на меня и опять хмыкнула. Неужели опять какой-то прокол?

За рукомойником была небольшая полочка, где стояло зеркальце. Не удержавшись, взял его в руку и принялся рассматривать свою физиономию. А вообще, ничего так. Молодой. Ну, а как описать собственную новенькую харюшку, я и не знаю. Глаза не косят, нос не скошен, так и ладно. А вот щетину надо убрать. Небольшая, но всё равно непорядок!

Ох, ты же боже мой! А бритва-то опасная! Да ни одна зараза, описывавшая «попаданчество» в иные миры, не писала, что там приходится пользоваться опасной бритвой! И никто не держит на полочке крем для бритья. Значит, придется вспомнить далёкие времена, взбивать пену для бритья (мог бы догадаться, что тёплой водой оно удобнее!), а потом… Ну, всего-то пара порезов, так ничего страшного.

– Иди, харю-то газеткой залепи, – мрачно посоветовала тётка, продолжавшая наблюдать за мной.

Газеткой? Я не сразу и понял, а потом вспомнил, что мой отец залеплял порезы от бритвы кусочками газетной бумаги. У него даже были заготовлены беленькие полоски, отстриженные от полей.

– Ага, спасибо, – поблагодарил я, отправившись в свою комнатку.

Заклеив кровоточащие ранки, посмотрел на стол. А ведь этот самый Вовка, который теперь я, был порядочным свинтусом. На столе творится чёрт-те что! Скомканные листы бумаги, рваные газеты. Не удержавшись, начал наводить порядок. Если честно, всю макулатуру я бы отдал тётке Степаниде на растопку печи, но тут пока не рискнул. Как знать, понадобится мне это или нет. Особенно газеты. Елки-палки, а я баран! Газеты! Это же находка для шпиона и «попаданца»!

Ну, конечно же, первой попалась на глаза главная газета, именовавшаяся «Правдой», но с подзаголовком, вынесенным в скобки: «социал-демократ». Опаньки! Бросилось в глаза, что фраза «цена тридцать копеек» прописана как-то странно. Вместо буквы «е» стоит знак, напоминавший мягкий, только палочка перечёркнута. Так это же буква «ять», упраздненная в семнадцатом году. Или позже? Соцiал… И слово «копѣекъ» с твердым знаком.

Номер датировался 16 марта 1918 года, но имел две даты – 16(3). Ну, с этим понятно. На «новый стиль» перешли только в январе, не все привыкли. В глаза бросился заголовок «О денаціонализаціи банковъ». Это что же такое? Неужто я попал в альтернативную реальность, в которой большевики отказались от основных декретов? Ан, нет. Оказывается, речь шла о слухах, которые газета поспешила развеять, сообщая, что все банки – как коммерческие, так и государственные, остаются в руках советского правительства. В этом же номере было напечатано объявление о том, что в связи с переездом редакции газеты «Правда» в Москву просьба «товарищам корреспондентам направлять статьи и прочее по адресу: Москва, Скобелевская площадь, гостиница „Дрезден“, комната номер 254». Где это такая? Ну, если Скобелевская, то на ней должен был находиться памятник «Белому генералу». А он, сколь помнится, был когда-то на Тверской. Может, Тверскую когда-то и называли Скобелевской? Жаль, в «москвоведении» я не силен.

Скромно для главной газеты. Впрочем, издержки переезда.

А вот в следующем номере от 18 марта (по н. с.) была более интересная информация. «Правда» сообщала, что 16 марта с. г. на IV Чрезвычайном съезде Советов советская сторона окончательно ратифицировала договор с немецкой стороной, который был принят делегатами съезда при поимённом голосовании большинством в 704 голоса (против – 284, при 115 воздержавшихся). Ещё там было сказано, что в знак протеста против подписания мирного договора все левые эсеры, включая Штейнберга, Шрейдера, Карелина, Колегаева и Прошьяна, в знак протеста вышли из состава Совнаркома.

Отложив в сторону центральную прессу, подтянул к себе другую газету, форматом поменьше. Ага, это уже местная. «Известия Череповецкого уездного Совета крестьянских, рабочих и красноармейских депутатов», датированная 15 (2) марта 1918 года. Опять-таки написано, что это «Извѣстія Череповецкаго Совѣта». Наличествуют твердые знаки, яти.

Череповец. Стало быть, я в Вологодской области. Но почему же «цоканье»? Хотя, возможно, что тётка приехала из Новгорода, а здесь не отучилась от своего диалекта. Хотя…

Стоп-стоп-стоп. Вот тут написано, что Череповец является уездным городом Новгородской губернии. Вон оно как, а я и не знал. Области у нас формировались в году так девятьсот тридцать восьмом или тридцать седьмом. Ну, как-то так. Значит, Череповец именно в те годы и «пристегнули» к Вологде. Что ж, теперь буду знать.

Местная пресса сообщала, что «Исполнительный комитет Череповецкого уисполкома, обменявшись мнениями, по вопросу войны и мира, принимая во внимание положение и настроение масс Череповецкого уезда о немедленном заключении мира с Германией, дает наказ своим депутатам о том, чтобы мир был немедленно подписан». Эх, надо было вначале местную прессу посмотреть, в хронологическом, так сказать, порядке. Ну, теперь уже без разницы. Брестский мир принят, а скоро в стране развернётся гражданская война? Или она уже идет? Ну, вот и посмотрим.

Похоже, я увлекся чтением газет и не услышал нарочито громкого покашливания тётушки.

– Володь, а ты на службу-то идешь?

Что это она вдруг вместо Вовки?

– Да надо бы, – вздохнул я. А потом, неожиданно брякнул: – Ещё бы понять, что у меня за служба такая!

– Так цё непонятного-то? – усмехнулась тетка. – Сидишь себе да бумагу переводишь. Вон, бумаги на пятак изведёшь, а пропечатают на семишник. Хорошо, что в твоей газете бумагу бесплатно дают, а то бы по миру пошел!

Ай да тётка, ай да молодец! Теперь я знаю, что я журналист. И, вполне возможно, что работаю именно в газете со столь длинным названием. Вот, чего бы им название не сократить?

Одна газета «Известия» у нас уже есть, так чего бы не обозвать «Известия Череповца» или какой-нибудь «Череповецкий листок»?

– Парни, цто тебя принесли, сказали, цто нацальница велела на службу прийти, как оклемаешься, – заявила тётушка.

Хорошая новость, обрадовался я. Можно посидеть дома денёк-другой, а то и недельку. Поговорить с тётушкой, потом потихонечку выйти в люди, народ порасспрашивать. Глядишь, буду владеть информацией о текущем моменте, чтобы не выглядеть полным дураком. Но вслух сказал:

– Вот прямо сейчас и пойду. Чаю бы только попить.

И чего я так сказал? Да просто, если возникает проблема, лучше решать её сразу. От того, что отсиживаюсь, лучше не станет. К тому ж, если, как говорили, «сомлел» я вчера, то сегодня народ с пониманием отнесется к моим провалам в памяти. А если я заявлюсь через неделю, то это хуже. Получить репутацию «ушибленного» на голову мне вовсе не хотелось. А так можно списать на какую-нибудь фронтовую контузию, о которой я и думать забыл. Выглядит вполне правдоподобно.

– Так цего только цаю? – обиделась тетка. – У меня уже и яишня готова. Вот с хлебом у нас худо, да сам знаешь.

Моя комната была маленькой, а большая совмещена с кухней. Там же, судя по обеденному столу, накрытому клеенкой, была и столовая.

Отойдя к рукомойнику, я смочил ладони водой (типа помыл руки перед едой!) и сел за стол.

– Мяу! – раздалось из-под стола, и ко мне на колени запрыгнула упитанная черно-белая кошечка.

Ну, к кошкам я всегда неравнодушен, как же такую красавицу не погладить?

Я наглаживал кошечку, она благодарно урчала, устраиваясь поудобнее.

– А ну-ка перекрестись!

Глядя, как тётушка смотрит на меня (а в её руках грозное оружие – горячая сковородка с яичницей!), я торопливо перекрестился. Чего это она?

Череповец. вид с птичьего полета

Глава 2

Знакомый незнакомец

Сковородка, от которой исходил огнедышащий аромат, благополучно упала на деревянную подставку прямо перед моим носом.

– Тётя Стеша, ты чего это?

– Ты ешь, да не блей! – сурово сказала тётушка, ставя передо мной солонку, кладя черствый кусочек хлеба и щербатую вилку.

– А сама? – кивнул я на сковородку, куда было вбухано – судя по желткам – не меньше пяти яиц. – Мне столько точно не съесть.

– Ну, оставишь немножко. Я ж старая, мне много не надо.

Я только пожал плечами и принялся за еду. Надо сказать, что яичницу я обожаю, ел бы ее каждый день, но супруга считает иначе. Потому любимое блюдо удается поесть лишь тогда, когда дорогая в отъезде.

Яичница тётушки оказалась выше всяких похвал. Похоже, зря я считал, что мне её не осилить. Верно, новое тело требовало пищи больше, чем требовалось мне самому. Вот если бы я ел по пять яиц в день, то уже и сам бы закукарекал. Потому мне понадобились некоторые усилия, чтобы хоть что-то оставить на сковородке. Однако тётушка запротестовала.

– Э, да куды мне столько?

Тем не менее она с удовольствием «прикончила» остатки моего завтрака, довольно вздохнула и принялась наливать чай из небольшого закопченного чайника. Мне был выставлен стакан в шикарном серебряном подстаканнике (может, Фаберже?), а себе квартирная хозяйка поставила щербатую чашку и слегка треснутое блюдце. Сахара к чаю, конечно же, не оказалось, как не было и того, что я очень люблю – ни плюшек, ни печенюшек. И на вкус чай был немного странным. Ну, не цейлонский и даже не грузинский. Впрочем, всё лучше такой, нежели хлебать пустой кипяток.

Вот, поди же ты, сам не заметил, как начал думать на языке той давней эпохи. В двадцать первом столетии я бы сказал – мол, пить кипяток. Ба, так это же Иван-чай, самый модный напиток нашего времени! Сделав пару глотков, я спросил:

– Ну, так чего креститься-то заставляла? Решила, что в меня чёрт вселился?

– Так решишь тут, – хмыкнула тётка без малейшего смущения. – Вот сам-то посуди – ты тут уже полгода живешь, ешь-пьешь да спишь. Ну, слова худого не скажу – деньги за квартиру платишь исправно – хотя я по-родственному с тебя тока за дрова и беру, паёк мне полностью отдаешь. Но чтобы поганое ведро вынес али постель за собой заправил – такого не было. Или вон ты же меня бабкой звал, а теперь тётя Стеша. Вроде старая я уже, а всё равно – приятно мне, что сын племяшки покойной «бабкаться» перестал.

– И кошек, наверное, я раньше терпеть не мог, – улыбнулся я, догадавшись ещё об одном «проколе».

– Ну, про кошек сказать ницего не могу, а на Ваську моего ты все время шипел, а то и пнуть норовил. Но Васька-то мужик умный, он тебя стороной обходил. А сегодня-то он к тебе ровно к родному. Меня ажн завидки взяли! Лежит, скотина такая, на цужих коленках да мурлыкает. Он у меня так никогда не мурлыкал.

Вот не скотина же он, мой предшественник! Или как там правильно – реципиент? Слово-то какое, хрен выговоришь. Пусть уж лучше «хозяин тела». Ну, хрен разница, но он – скотина, раз кошек не любит. Ну, котов, какая разница!

Впрочем, если его дух перенесся в моё тело, я ему не завидую. Наверное, сейчас его (или меня?) пакуют в смирительную рубашку и везут на Канатчикову дачу, она же Кащенко. Впрочем, мои коллеги, скорее всего, отправят бренное тело в какой-нибудь подведомственный институт, где начнут вдумчиво допрашивать несчастного Володьку. А возможно, что и не его одного. Сколько нас там было? Пятеро проверяющих как минимум. И тот – не успевший представиться. И ещё, думается, человек десять, а может и больше.

Мне отчего-то стало жалко не себя, а несчастного парня, вырванного из привычной обстановки и отправленного в далекое будущее. Впрочем, а кто сказал, что мы просто поменялись телами? Вполне возможно, что в мою оболочку вселился кто-то другой, умело приспосабливающийся к изменившимся реалиям. Думать о том, как супруга воспримет мою тушку, с иным наполнением, не хотелось. Смысл? Вот, когда выберусь из этой лабуды, тогда и посмотрим. А в том, что выберусь, я не сомневался. Но для начала нужно укорениться здесь, в этой реальности.

– Ты ж говорил, цто тебя только поранили? Али про контузие не упомнил? – поинтересовалась тётушка.

Мне осталось только пожать плечами. В который раз за сегодня?

– А я и сам не помню. Ну, может, что-то и было, мало ли. Граната рванула, ещё что.

– Ну, в горяцке-то ещё и не то бывает, – вздохнула тётка. – Как сейцас помню – батька мой в лесу как-то ногу порубил – лес-от по-мещиций был, торопился шибко, а в запарке-то и не заметил. Домой пришел – кровышшы полваленка, а он и помер. Может, тебе к доктуру сходить? Пущай он твою голову глянет.

– А что доктор? – отмахнулся я. Не удержавшись, вспомнил один из фильмов, раздерганных на цитаты. – Спросит: «На что жалуемся?» Скажу: «На голову!» А он мне: «Это хорошо. Лёгкие дышат, сердце стучит, а голова – предмет тёмный, исследованию не подлежит». Было у меня уже такое. Пришел к врачу, сказал – мол, так и так, провалы в памяти. А он мне – мол, штаны не забываешь снимать, коли по большому ходишь? Нет? Ну, так все нормально, иди отсюда!

– Это да, дохтура, оне такие, – печально кивнула тётка. – Вон, давеца кума к дохтуру земскому ходила – мол, спина болит, нагибаться не могу! А он ей – так ты, бабуля, и не нагибайся. Врачи, они все такие.

Мне стало немного смешно. Стало быть, врачей ругали и в прошлые времена, планида у них такая. Мы ещё немного посидели, поругивая медицину, а потом тётушка решительно заявила:

– Ты, Володя, сегодня на службу-то не ходи. Газета твоя – это не корову доить. Обойдутся они денек и без тебя. А вот завтра с утречка и пойдешь. А я тебе на обед оладушки испеку. А ты, – хитренько посмотрела на меня хозяйка, – может, пока дровишек поколешь? Мне тут с лесопилки цурбаки привезли, будут поколоты, так и славно, в поленницу сложим, так и пущай себе сохнут. Тока переобуться не забудь. Портянки я тебе чистые дам, высохли.

Портянки, к счастью, я наматывать не разучился (спасибо сержанту Касьяненко, замком-взвода, обучавшего салабонов нелегкой науке ратной службы!), ноги вошли удобно, а сапоги оказались не кирзовыми, а кожаными. Впрочем, не уверен, что кирза в 1918 году вообще была изобретена, а из какой кожи сшита моя обувь, я тоже не понял.

Дровишки я поколол, да их не так и много было. Странно, последний раз я занимался этим делом давным-давно, но до сих пор не забыл, что при ударе следует бить не под прямым углом, а чуть наискосок.

Сложив небольшую поленницу и, ощутив легкую, но приятную усталость, пошёл в дом, где тётушка уже возилась с тестом.

– Вон, яйца надобно изводить. Сватья из деревни сотню штук притащила, испортятся, если не съесть, картошка есть, а вот с мукой худо, – сообщила тётка.

– А что вдруг так щедро – целую сотню? – удивился я.

– Так ты же сам яйца просил. Цто, уже и это не помнишь? Тебе в прошлом месяце бутыль постного масла в паёк выдали, а у нас ещё с прошлого года бочка стоит. Куда нам столько? Прогоркнет. Вот я сватье масло, а она мне яйца.

Пока тётушка хлопотала, я пошёл в свою комнатку, чтобы как следует проверить – нет ли среди вещей «хозяина тела» что-то такого, что позволит мне чувствовать себя увереннее. На столе, кроме газет и бумаг (их надо тоже внимательно осмотреть), ничего интересного не было. Разве что чернильница-непроливашка, перьевая ручка да пара обгрызенных карандашей. А ведь у парня должны быть документы. Военный билет, или солдатская книжка, что там ещё? Если так, то должно быть и хранилище!

Как я и думал, под кроватью отыскался деревянный сундучок. Небольшой, как раз для холостяка… или для солдата. Точно такой был у прадеда моей жены. Со слов бабушки Мани (это дочка владельца сундука и, соответственно, бабка моей супруги), её отец был участником русско-японской войны.

Хм, так он ещё и с замком. Внучатый племянник не доверяет тётушке?

Ключ недалеко – в кармане моих же штанов. Почувствовав себя Джимом Хокинсом, открывавшим сундук Билли Бонса, повернул ключ. Что ж, посмотрим, что у нас там.

А у нас там было: новенькая гимнастерка, черные штаны (гражданские!), пара теплых носков, кисет с табаком. Сам-то я бросил курить давненько, а вот «хозяин тела»? Нет, если бы Вовка курил, я бы уже заметил. Запах табака чувствую сразу! Ну, не могло такого быть, чтобы он не курил в своей комнатушке. А кисет с табаком мог лежать просто для моли. Ну, для отпугивания моли. В конце концов, можно обменять на что-нибудь полезное. Предложить, что ли, тётушке, чтобы обменяла на сахар? Ладно, пусть лежит. Дальше обнаружился бумажник, в котором лежало четыре маленькие бумажки, именовавшиеся, как я помнил, «керенками». Кажется, их печатали размером в газетный лист, а потом расстригали на кусочки. Одна достоинством в двадцать, а три по сорок рублей. Интересно, а они сейчас в ходу? И вообще, «военный коммунизм» уже объявлен или ещё нет? Тётушка что-то там говорила о пайке, что я получал. М-да, печально, когда под рукой нет ни справочника, ни хотя бы Википедии (источник не шибко надежный, но самый востребованный). Ладно, на месте и разберусь.

А вот и документы. В первую очередь меня интересовала книжечка, напоминавшая военный билет, только потолще, страниц так сто. Обложка не дерматиновая, картонная, зато на ней типографским способом отпечатано «Записная книжка 434 Череповецкого пехотного полка», ниже от руки вписано «Аксенов Влад, роты 1, взвода 1». Ниже опять-таки типографским способом: «Книжку эту нижний чин должен постоянно хранить у себя». Ещё что-то о денежных суммах.

Открыв Записную книжку, обнаружил, что меня зовут Аксеновым Владимиром Ивановичем, на службе я состоял с 1916 года, на правах вольноопределяющегося, сословие – крестьянин, родом я из деревни Аксеново Череповецкого уезда Новгородской губернии, православного вероисповедания, грамотен. В графе мастерство вписано, что я «оконч. полн. курс Череповецкой учительской семинарии». В графе ранение стоит «1». Но что за ранение, когда получено, не указано. Порадовал раздел «награды», где было вписано – медаль «За храбрость 4 ст.»

В Записной книжке содержалась масса сведений, необходимых солдату: денежные оклады и штрафы, за что полагается тюрьма, а за что арестантские роты, текст присяги и выдержки из «Науки побеждать», образцы строевых и ружейных приемов и родословная императора Николая Александровича. Вот она-то на кой нужна? Для себя я больше полезных сведений не отыскал. Ну, разве что в разделе «Вооружение и снаряжение» была вписана винтовка «Арисаки». Хм, а это ещё что за зверь? Почему русскому солдату выдают, судя по названию, японское оружие? У нас что, «мосинок» не хватало?

Было немного обидно, что Владимир не дослужился до прапорщика. Как помню – «вольноперы» имели право сдавать экзамен на офицерский чин, прослужив какое-то время. Ну, мало ли что бывает. Читал биографию Николая Гумилева, ушедшего на фронт вольноопределяющимся, заработавшего два солдатских «егория» и Станислава, но не сдавшего экзамен по болезни. Может, у меня нечто подобное? Пришла пора экзамена, а тут – бац, наступление, лазарет. А может, оно и к лучшему, что Владимир не стал «золотопогонником»? Никому теперь объяснять ничего не надо.

Отложив Записную книжку, достал сложенный вчетверо лист бумаги. Это была справка, выданная лазаретом 109-ой стрелковой дивизии в том, что «вольноопределяющийся Аксенов Владимир девятнадцати лет от роду, выписан по излечению и направлен по месту жительства». Подпись начальника неразборчива, печать смазана. Дата – пятое ноября одна тысяча семнадцатого года.

Так это что – мне на сегодняшний день всего двадцать лет? Ну ни хрена себе! А ведь судя по отражению в зеркальце, я выглядел старше. Хотя сколько лет было нашим ребятам, бравшим Берлин? Мой родной дядька, например, был двадцать шестого года рождения.

В сундучке были ещё какие-то сверточки. В шелковый платок была завернута серебряная медаль: на георгиевской ленте, с ликом последнего императора и надписью «За храбрость» на обороте.

Эх, бедный Вовка! Наверняка, лёжа в госпитале, представлял себе, как пройдет по родной деревне или по городу Череповцу с серебряной медалью на груди! Идет он такой красивый, а все девки в штабеля укладываются! А теперь вот, медальку с ликом императора и носить зазорно, не поймут. Ладно, если не расстреляют. Кажется, в годы Великой Отечественной разрешили носить награды старой армии, но до этого времени ещё ого-го.

Впрочем, а стал бы настоящий фронтовик носить награду? Вспоминается всё тот же дядя Володя, ни разу в жизни не надевавший своих медалей. Мои старшие братья признались как-то, что они в детстве играли медалями дядюшки, а куда они делись после игр, не помнили.

Ещё сверточек. Тяжелый. Хм. А вот это откуда у нижнего чина, хоть он и вольноопределяющийся? «Браунинг М1900»! Хорошенький такой, компактный, умещается на ладони. И ещё две обоймы к нему. Интересно, как в восемнадцатом году с патронами калибра 7,65? У «нагана», сколько я помнил, 7,62, у «товарища Маузера» 7,63. Может, подойдут? Впрочем, нет. Ладно, пусть полежит. Зато понятно, почему Владимир запирал сундучок на замок. Тётушка может сунуть любопытный нос, а тут ствол. Так, вроде бы в сундучке больше нет ничего интересного. Впрочем, стоп-стоп-стоп. Помнится, в прадедушкином сундучке в днище был тайничок. Там-то он был уже пустым, а здесь?

Я осторожно сдвинул небольшую панельку, высвобождая нишу, выдолбленную в дощечке. И кто молодец? Я молодец! И Вовка тоже парень не промах. В тайничке обнаружился золотой червонец. Не сказать, что большое богатство, но в моё время за такой червончик просят тысяч пятьдесят российских рублей. А в восемнадцатом году двадцатого века? Сколько-то он стоит, это точно. Ну, пусть монетка отправляется обратно, где и лежит на «черный день».

Теперь осталось пересмотреть бумаги, которые я с утра расправил и сложил в стопку. Увы и ах. Я рассчитывал, что там будут черновые наброски статей, очерков, каких-нибудь корреспонденций, благодаря которым смог бы получить представление о литературном стиле моего э-э… «хозяина», о том, на чём он специализировался. Но здесь было иное. На листах (кстати, использовалась оборотная сторона отчетов магазина фирмы «Зингер») были стихи. Перебрал все бумаги, повздыхал. Впрочем, судите сами.

• Моя душа упорно ввысь стремится,
• Она похожа на перо жар-птицы!
• Моя душа вокруг всё выжигает,
• Но счастья почему-то не поймает.

Или, вот ещё такой перл.

• А если ты ко мне придёшь,
• То поцелуешь и уйдёшь!

Я сам писал нечто подобное лет в четырнадцать, но быстро понял, что стихосложение – это не моё. Писать такое – только бумагу изводить. Хотя, если послушать песни на современной эстраде, тоже может сложиться впечатление, что авторы слов – это подростки. И ничего, все слушают.

Значит, можно подвести некоторые итоги. Итак, меня зовут Владимиром Ивановичем Аксеновым, мне двадцать лет, рабоче-крестьянского происхождения (хотя тогда ещё говорили, что крестьянского), фронтовик, имею ранение. Ещё я закончил учительскую семинарию. Это, как помнится, что-то вроде современного педагогического колледжа. Стало быть, мой Вовка должен работать в начальной школе, учить детей разумному и светлому. Сам-то я в своё время, закончив педагогический институт, благополучно избежал этой каторги, а тут опять. Ну, было бы хуже, если бы я попал в тело плотника или типографского рабочего. Чем бы отмазывался? А так кое-что вспомню.

Теперь о проблемах. Надо будет «вспоминать» всех друзей и знакомых. Вполне возможно, что встречу и соученика по семинарии, или даже сослуживца. И на контузию надо «валить» осторожно. С одной стороны – какой спрос с контуженного, а с другой – кто его станет принимать всерьёз? Но опять-таки всё к лучшему. Моя задача – сидеть тихонечко, не высовываться, сохраняя свою драгоценную шкурку для вызволения моего сознания и переправки обратно, в тело пятидесятилетнего подполковника, живущего через сто лет. А шкурку лучше сохранять в тишине и покое, не вылезая наверх.

Глава 3

Провинциальная редакция

С утра тётушка причитала, что я отправляюсь на службу в такую рань. Мол, до редакции и идти-то минут пять, если не торопиться. Дескать – чего бы тебе дома не посидеть, чайку не попить. Ну, там попутно ещё дверь починить, засов заедать стало. Засов я отремонтировал за две минуты, применив смекалку и полено вместо молотка (инструменты где-то должны быть, но искать было лень), а потом отправился на новое (или старое, как посмотреть) место службы.

Собственно говоря, я и вышел пораньше, чтобы неспешно обозреть окрестности, наметить пути отхода, если чего. Шучу. Просто хотелось самостоятельно отыскать редакцию, чтобы не выглядеть в глазах тётушки совсем глупо. Но всё-таки я порасспросил тётушку о своих сослуживцах. Ведь делился же я впечатлениями, разве нет? Кое о ком тётка рассказала, мало, но и на том спасибо.

В Череповце мне приходилось бывать несколько раз, по долгу службы. Ну ещё бы! Такого количества промышленных предприятий на душу населения нет нигде, а моей конторе требовалось держать руку на пульсе. Правда, командировки были формальными, так как тутошние коллеги сами прекрасно справлялись, благополучно отлавливая и вражеских агентов, и террористов, и доморощенных придурков, пытавшихся по глупости или по злому умыслу причинить ущерб государству. Вообще, Череповец – самый обычный российский город, где есть пара-тройка кусочков исторического прошлого, а всё остальное застроено современными домами. Всё-таки Череповец это вам не Владимир, не Вологда и не Великий Новгород.

– Володь, ты как? Как здоровье?

Меня окрикнул высокий худощавый паренёк в круглых очках. Одет он был в старое пальто, чем отличался от меня, щеголявшего в шинели со споротыми погонами. «Длинный и тощий – это Димка». Фамилию тётушка не знала, но это сейчас и неважно.

Не хочу останавливаться на подробностях своего «внедрения» в редакцию газеты «Известия Череповецкого уездного Совета крестьянских, рабочих и красноармейских депутатов» – это не слишком-то интересно, да и времени займет слишком много. Поначалу было трудновато, а потом ничего, втянулся. И народ в редакции подобрался доброжелательный.

Редакция была не очень-то многочисленной, всего четыре корреспондента. Кроме меня и уже упомянутого Димы, носившего, кстати, фамилию Папин, трудился ещё и Боря Розов, совмещавший должность литературного обработчика всех поступавших писем. Нам троим было по двадцать лет, а вот четвертый, Павел Николаевич, был значительно старше. Мальчишки (это я про Димку с Борькой) иногда именовали его отцом Павлом, не в силу его возраста (а ему было под шестьдесят!), а потому что ещё недавно Павел Николаевич был священником, служившим где-то на Малой Вишере. Уж отчего батюшка порвал с церковью, никто не спрашивал, но основной темой его статей и фельетонов была именно церковь! Уж в чём он только не упрекал священников – в разврате и пристрастии к вину, в мошенничестве и вымогательстве. Пожалуй, для полной картины не хватало педофилии и содомии, но до такого он не додумался.

Была у нас ещё и машинистка, а заодно и корректор по имени Зина – костлявая девица, отличавшаяся вздорным характером. Меня, например, она обвиняла в том, что я нарочно пишу как курица лапой, чтобы затруднить ей работу, а ведь ещё недавно писал как приличный человек! Ну как объяснить девушке, что мой почерк далек от совершенства и что за последние двадцать лет я мало что написал вручную? Спрашивается, зачем нужен комп, если не для печатания? Увы, комп остался далеко-далеко, а здесь была лишь перьевая ручка, которую я последний раз видел в году так восемьдесят девятом на почте.

Ну, а главной у нас была Наталья Андреевна, «старый большевик» тридцати шести лет от роду. Наверное, «тому» Володе Аксенову женщина, вступившая в ряды партии большевиков в тот год, когда ему было пять лет от роду, могла показаться старой. Скорее всего, она ему действительно ею казалась. Но «этому» Владимиру, который за «молодым фасадом» скрывал «полтинник», Наталья Андреевна казалось молодой, если не юной красавицей.

Она мне понравилась сразу, как только вошла в кабинет после моего возвращения с «больничного». И её голос, и её манера держаться. И даже нелепый пиджак, перелицованный, видимо, из военного кителя. Там, в двадцать первом веке, мне и в голову не пришло бы, что я могу влюбиться в девчонку. Да там у меня жена, с которой мы прожили почти тридцать лет. Верно, молодое тело влияет на мозги и на сознание, помещенное в эту черепушку из далекого будущего.

Сейчас я как раз заканчивал большую статью. Из-за того, что Зинаида опять объявила забастовку, требуя от меня невозможного – писать разборчиво, пришлось выгнать девушку из-за пишущей машинки и отпечатать текст самому.

«В воскресенье перед местным населением города Череповца были продемонстрированы военные силы, созданные Военным отделом исполнительного комитета. Немало было положено им труда на это создание, ещё больше труда предстоит положить, но это наш первый шаг на пути к участию в создании Красной пролетарской армии.

Стройными рядами прошли защитники пролетарской диктатуры перед глазами обывателей; бодростью веяло от молодых и храбрых орлов, спаянных добровольным стремлением защищать завоевания Октябрьской революции, даже ценой собственной жизни.

Не слышно было наглых окриков и свирепых взглядов офицерства, а спокойно выполнялась товарищеская команда инструкторов.

Рабочая часть населения наблюдала за этим парадом с чувством глубокого удовлетворения, остальные сохраняли угрюмую настороженность. Под ярким солнцем теряло свою мрачность даже черное знамя анархистов, а наше красное знамя излучало надежду на скорую победу над буржуазией.

В параде принимал участие Череповецкий Советский пехотный полк в количестве трехсот человек, отряд интернационалистов, состоящий из бывших военнопленных австрийской армии в количестве двадцати человек, и отряд анархистов-коммунистов в количестве пятнадцати человек.

Шествие замыкал кавалерийский эскадрон из шестнадцати человек.

И это только первая капля в будущем море пролетарской Красной армии!

Сообщаем также, что добровольные пожертвования на нужды Красной армии можно внести по адресу нашей редакции, расположенной по Воскресенскому проспекту, в доме б. купца Силина»[1].

– А я и не знала, что вы умеете печатать на машинке, – услышал я удивленный голос нашего редактора.

– Да я и не умею, – смущенно отозвался я, заслушавшись чудесным голосом. – Взялся напечатать, а не то Зинаида ругается. А на машинке я так, забавлялся, когда в госпитале лежал.

– Хм, – хмыкнула редактор. – У вас же левая рука поранена, как вы смогли двумя руками печатать? И кто же вам разрешил машинку портить?

Вот ведь, не редактор, а детектив в юбке!

– Так всё просто, – ответил я, лихорадочно соображая, как бы половчее соврать. – В лазарете была списанная машинка, в неё однажды осколок попал, так врач мне велел на ней правой рукой долбить, а левую постепенно приучать, чтобы руку разрабатывать.

– Вот оно как! – покачала головой Наталья Андреевна, потом добавила: – Мудрый вам врач попался. – Улыбнувшись светлой улыбкой, сказала: – Что ж, зато теперь у нас будет ещё одна машинистка.

– Машинистка! – фыркнул я. – Несолидно как-то звучит. Пусть уж лучше – секретарь-машинист.

– Ну, дело не в термине, а в сути. Дайте-ка ваш материал, – протянула Наталья Андреевна руку.

Прочитав мой очерк, редактор с удивлением покачала головой.

– Товарищ Владимир, а вы делаете успехи. Вашу корреспонденцию я сейчас же отправлю в набор, здесь даже править не нужно. Поразительно!

Посмотрев на своих коллег, убедившись, что они заняты, я тихонько сказал:

– А это я из-за вас, Наталья Андреевна.

– Что из-за меня? – не поняла начальница.

– Ну, старался из-за вас, чтобы вы на меня не сердились и не ругались.

– Так я, кажется, ещё ни разу на вас и не сердилась, тем более ни разу вас не ругала, – удивилась начальница.

– Так я заранее, так сказать, чтобы предотвратить ваш гнев и недовольство, – вздохнул я, делая скорбный вид.

– Ну, если заслужите, то я вас отругаю, – пообещала начальница. Слегка прищурившись, пригрозила: – А будете паясничать, так я вообще вас уволю.

– Вот видите, – позволил я себе легкую улыбку, – Я ещё ничего не успел натворить, а вы меня же увольнять решили.

Редактор лишь махнула рукой и, прихватив мой опус, ушла.

После её ухода я начал размышлять – а не лучше ли мне уволиться прямо сейчас, не дожидаясь, чтобы меня и на самом-то деле уволили? А ведь она может! Если уволюсь, то куда я подамся? Работать я не умею, да и с работой в восемнадцатом году плохо, как я помню. Ну, если только записаться добровольцем в Красную Армию. Вариант, кстати. Тем более что меня туда рано или поздно заберут. Кажется, Алексеев с Корниловым уже создают Белую армию и где-то в это время идет Ледяной поход.

Так в сегодняшней «Правде» есть упоминание, что нынче наркомом по военным и морским делам (наркомвоенмор!) является Подвойский. Но, как я помнил, его сменит Лев Давидович Троцкий, который начнет бороться с партизанщиной в РККА, а там ещё и мятеж чехословаков подоспеет.

Историю гражданской войны я помнил смутно, но кое-что ещё не успел забыть. Ну, скажем то, что официально война начнется именно с мятежа «белочехов», а это случится в конце мая или в начале лета. Чехи начнут сметать Советскую власть, изо всех щелей полезут различные правительства, потом их попытается объединить адмирал Колчак, а там и высадка англичан в Архангельске. Словом – Советская Россия запылает со всех сторон, словно лесной пожар. Ну, а как этот пожар тушить, если нет самолетов МЧС? Либо выходить всем миром, с лопатами и топорами, либо разводить встречный пожар. Тут уж я пока не берусь судить – вышли мы всем миром или устроили пожар. Но летом сего года начнут создавать регулярную Красную Армию со строгой иерархией и с принудительной мобилизацией. Пожалуй, как принесут повестку, так и пойду. Не в моих правилах идти добровольцем, но и отказываться тоже не стану. Впрочем, в этой реальности я (ну, мой «хозяин тела», теперь без разницы, кто именно) добровольцем уже был, так что можно и подождать.

Мои размышления прервал очередной приход начальницы.

– Владимир, а для вас есть новое задание, – сообщила Наталья Андреевна.

Меня слегка удивило обращение по имени, без привычного добавления «товарищ», и я чуть было не ляпнул – мол, слушаю и повинуюсь, но вовремя прикусил язык, ограничившись кивком.

– Вам придется пойти со мной на заседание партийной ячейки, – сказала редактор, а потом зачем-то решила уточнить: – Я имею в виду, на заседание ячейки партии большевиков. Вы сделаете отчет о собрании.

Ну, можно подумать, я решил бы, что нам надо идти на заседание другой партии. Тем более я как-то до сих пор не осознал, что в восемнадцатом году в России совершенно свободно действуют и меньшевики, и эсеры, не говоря уже об анархистах. Интересно, а кадеты с «октябристами» ещё есть? Пожалуй, этих партий уже нет, а если кто и остался, так засели в самые глубокие щели. (Ишь ты, сказал в рифму!).

Наталья Андреевна, как я уже знал, была в составе бюро Череповецкой ячейки, объединявшей около пятидесяти человек. Немало. Как редактор Наталья Андреевна могла бы и сама сделать отчет о собрании, но как член бюро она опасалась собственной субъективности.

Идти нам было недалеко – только перейти улицу, но по дороге редактор успела сообщить, что сегодня будет рассматриваться дело о приеме в партию товарища Башмакова.

За небольшой срок своего пребывания, я уже успел узнать о Башмакове достаточно много. Да что там, он был в Череповце легендарной личностью. Чего стоит его биография! Родился в Уломе, в семье потомственных кузнецов. В 1904 году в пятнадцать лет был принят на Путиловский завод, а уже через год стал токарем высшего разряда. В девятьсот пятом участвовал в революции, в девятьсот шестом получил шесть месяцев тюремного заключения в Петропавловской крепости. Отсидев срок, перешел на нелегальное положение. Бежал из России в Швецию, но оттуда был депортирован, а потом отправлен под гласный надзор полиции на родину. С четырнадцатого года на фронте. В семнадцатом по возвращении домой организовал волостной земельный комитет, который отобрал землю у местного помещика Яковлева и поделил её по числу едоков. Помимо помещика Андрей отобрал землю и всё имущество у своего собственного дяди – уломского купца Фомы Башмакова, а всё изъятое раздал соседям.

Изъятие чужого добра так понравилось мужикам, что они создали боевую дружину во главе с Андреем и принялись отбирать хлеб у остальных зажиточных людей округи. Действия боевой дружины в Уломе вызвали настоящую цепную реакцию по всему уезду – почти по всем волостям прокатилась волна изъятий хлебных излишков, передел земли в пользу нуждающихся.

В октябре семнадцатого Башмаков отправился в Питер, побывал в Смольном, привёз оттуда листовки и принялся создавать красногвардейский отряд. А после Октябрьского переворота в столице именно Башмаков организовывает Военно-революционный комитет, свергает в Череповце комиссара Временного правительства, а потом арестовывает гласных Городской думы. И что интересно, Андрей Башмаков, создавая различные органы, никогда не получал в них руководящих постов. Похоже, что он не заморачивался карьерными соображениями, а его привлекал сам революционный процесс!

Однако после организации исполнительных органов власти – исполкома, который возглавил Иван Васильевич Тимохин, Андрей получил пост комиссара по внутренним делам. Предполагалось, что комиссар начнет заниматься борьбой с преступностью, пресечением беспорядков и начнёт-таки создавать рабоче-крестьянскую милицию, как это уже начали делать в столице, но он предпочитал творить иные дела. Не так давно Башмаков собрал в театре самых богатых людей города и потребовал от них три миллиона рублей чрезвычайного налога, а когда те стали возмущаться, приказал выкатить на сцену пулемет. Надо сказать, что к вечеру три миллиона уже были в кассе исполкома.

Тимохин Иван Васильевич, первый председатель губисполкома Череповецкой губернии

Внешность у Андрея Афанасьевича была очень колоритная – высокого роста, с длинными черными волосами, спадающими на плечи. Я ни разу не видел его ни в шапке, ни в фуражке, а ходил он в распахнутой долгополой шинели, под которой был мундирчик, наподобие студенческого.

Мне было бы легче представить Башмакова в отряде батьки Махно или среди партизан команданте Че Гевары, нежели в составе Российской социал-демократической рабочей партии большевиков.

На заседании развернулись бурные прения. Кое-кто (а в их числе была и моя редактор!) были категорически против вступления Башмакова в ряды РСДРП (б). Ему припомнили и его партизанщину, и самоуправство, и всё прочее. Казалось, что живую легенду не сочтут достойным быть членом самой пролетарской партии.

Перед тем, как началось голосование, Андрей Башмаков попросил слова. А когда ему его предоставили, он вышел вперёд, повернулся лицом к залу и начал мрачно читать стихи:

• В смирении молился я:
• – О господи, спаси меня!
• Вдруг слышу голос с небеси:
• – Меня ты лучше не проси!
• Коль хошь спастись, спасайся сам.
• И зря не прись ты к небесам!
• Вы там наделали святых,
• Ну так и требуйте от них.
• А я не выжил из ума,
• Чтоб нос совать в ваши дела!

Хотя сами стихи были не слишком интересными, но в его голосе было что-то завораживающее. Зал слушал молча, а когда Андрей Башмаков закончил и, словно ведущий актер столичного театра, небрежно поклонился публике, все зааплодировали. Стоит ли говорить, что когда приступили к голосованию, почти все проголосовали «за»?

Глава 4

Портрет гимназистки

Я лежал и любовался на спящую Наталью. Да, так уж оно получилось. Скорее всего, я бы не сделал попытки к сближению, но вчера, когда мы возвращались с собрания, а я пошёл провожать редактора, нас остановили два мрачноватых субъекта. Нет, их не интересовали наши карманы, они не просили закурить. Они конкретно спросили – а почему ты, тля газетная, была против вступления в партию нашего дорогого комиссара Башмакова? Один даже попытался ударить Наталью Андреевну. Солдатика, стоявшего рядом с женщиной, они вообще в расчет не приняли. А зря. Всё-таки я хотя и был в последние годы на кабинетной работе, но кое-что помнил, а что-то было намертво вбито не только на спортивных матах.

Когда мы уходили, оставив на грязной весенней улице два тела (одно лежало тихонько, второе поскуливало), Наталью Андреевну начала бить нервная дрожь, а потом она забеспокоилась – как там моя рука? Не разошлась ли рана? И, несмотря на мои слабые уверения, что всё в порядке, когда мы дошли до её квартиры, она решила произвести осмотр. Ну, а дальше – легкие прикосновения, поцелуй, нерешительная попытка вырваться из объятий.

Похоже, моя женщина начала просыпаться. Вот, высунулась из-под одеяла.

– Не смотри на меня.

– Проснулось, спящее создание? – улыбнулся я, наклоняясь к женщине.

Наталья попыталась натянуть одеяло на себя.

– Господи! Что я наделала?! Ведь я же тебе в матери гожусь!

– Как говорят французы – нельзя считать количество выпитых бокалов, возраст женщины и количество её любовников, – хмыкнул я, целуя Наталью.

Точно ли французы так говорят – неизвестно, но возразить против такого сложно.

Спустя какое-то время Наталья Андреевна, умывшаяся и причесавшаяся, устанавливая на спиртовку крошечный чайник, сказала:

– А любовников у меня не было. Муж был, да. А если считать тюремного – то целых два. Знаешь, что такое «тюремный муж»?

– Тот, к кому приходит на свидание женщина – ну, якобы жена, или невеста, хотя на самом деле она товарищ по партии.

– Ага, – кивнула моя начальница, пытавшаяся что-то отыскать на полках кухонного шкафчика. Вздохнула: – Хлеб у меня ещё вчера кончился, а что-то варить нет времени. Ладно, придется неприкосновенный запас открыть.

«НЗ» главного редактора и члена бюро городской ячейки РСДРП (б) состояло из мешка с черными сухарями – полкилограмма, не больше (ну, применительно к нынешним реалиям – с фунт!). Высыпая сухари в миску, Наталья сказала:

– Да, касательно «тюремного» мужа. В моём случае, сидела я, а товарищ по партии изображал законного мужа.

– Бедняжка, – обнял я женщину и прижал её к груди.

– Володь, ты чего? – удивленно отстранилась Наталья. – Я и в тюрьме посидела всего два месяца, кормили там хорошо, можно было книги читать. Вот когда после тюрьмы в ссылку отправили – это уже в девятьсот седьмом было, там было хуже. Сибирь, комары, грязь… фу. Хорошо, что мы с Андреем как раз поженились. А молодоженам многое кажется простым.

– А где он теперь? – насупился я.

– Кто, мой муж? – не поняла Наталья. – А зачем он тебе?

Потом до нее стало что-то доходить. Подойдя ко мне, взъерошила мои волосы и вздохнула:

– Вовка, мой муж уже давным-давно живет с другой женщиной. После ссылки он решил, что революция – это не по нему. А ты что, собираешься делать мне предложение?

– Почему бы нет? Что тебя смущает – мой возраст, моё положение? Возраст – мелочи, а положение…

– Дурак ты, Вовка, – вздохнула женщина, а в уголках её глаз блеснули слезы. – Мы не знаем, будем ли живы через месяц или через год, какая тут свадьба? Давай-ка лучше чай пить, да на службу пойдем.

Размачивая сухарик в чае, Наталья вдруг сказала:

– Знаешь, а когда-то я была даже моложе тебя – самой не верится, и с меня писал портрет один художник. Тебе, наверное, его имя ничего не скажет. Валентин Серов.

Я посмотрел на Наталью, и во мне словно что-то щелкнуло! А ведь я понял, кто сидит передо мной!

– Ну, мы люди темные, – насмешливо проговорил я. – Нам бы чего попроще – Репина там, Сурикова. А уж ни о Коровине, ни о Серова и слыхом не слыхивали. Ни о «Девочке с персиками», ни о «Портрете гимназистки».

От изумления Наталья Андреевна уронила сухарик в чай.

– Откуда ты узнал? Ну, портрет Верочки ты ещё мог увидеть, но мой?

– Не пугайся. Всего-навсего листал журналы «Мир искусства», где были репродукции картин Серова. Там ты и была. А я-то голову ломал – почему мне лицо знакомо?

– Да уж… Там мне было шестнадцать лет, а теперь уже тридцать шесть. Подожди-ка… А разве «Портрет гимназистки» печатали в «Мире искусства»? И что там ещё было?

– Ну, «Девочка с персиками» – из собрания Третьякова, а про твой портрет, что он из собрания графа Комаровского, вот и всё.

– Ну, тогда ладно, – слегка успокоилась Наталья. – Только ты о своем открытии никому не говори, хорошо?

Я лишь кивнул. Ну, кому я стану рассказывать, что моя супруга искусствовед и я, глядя на жену, увлекся живописью и познакомился с творчеством многих художников, а также с историей написания портретов. Зачем кому-то знать, что «Портрет гимназистки» Валентин Серов написал с юной Наташи, дочери графа Комаровского? А через несколько лет девушка порвет с семьей и «уйдет в революцию», переживет гражданскую войну, репрессии тридцатых, погибнет в блокадном Ленинграде и её похоронят в одной из братских могил Пискаревского кладбища.

Наталья принялась расспрашивать, где я мог видеть «Мир искусства»? И вообще, выходил ли этот журнал в девятьсот третьем году?

Я уже решил всё свалить на госпиталь (а что, очень удобно!), но от допроса с пристрастием меня спас стук в дверь.

– Товарищ Наталья! – крикнул кто-то с улицы. – Я курьер из исполкома. На воинских складах буза, Тимохин ячейку собирает!

Кажется, всё население Череповца в ту пору составляло не больше пятнадцати тысяч человек. Но, судя по толпе, сюда явился весь город. Крепкие мужчины и тщедушные старики, подростки и совсем ещё дети, старики и девчонки, люди в шинелях, полушубках, в капорах и ватных куртках. Мелькнул даже некто в рясе, напоминавший не то монаха, не то священника. Вон старуха с клюкой пытается оттолкнуть свою ровесницу, с которой, вполне возможно, ещё недавно калякала о погоде или распивала чаи; толстый мужик в испачканной мелом телогрейке от всей дури бьет в ухо девицу, попавшуюся ему под руку, а когда та падает, то равнодушно переступает через её тело и, не слушая воплей пострадавшей, прет вперёд, выставив пузо, словно таран.

Двери склада, предназначенные для въезда конной повозки, уже выломаны, но они тесны для постоянно прибывающих людей, стремящихся попасть внутрь. Орет какой-то старик в драной шапке, припертый к дверному проему и уже слышащий, как трещат и ломаются его собственные ребра, но вот его уже никто не слышит, потому что толпа лезет и лезет, а задние напирают на передних, стремясь попасть туда, где лежат вожделенные мешки и бочонки, ящики и коробки.

Но, похоже, что весь город умудрился-таки втиснуться в небольшое двухэтажное здание, а теперь каждый стремится захватить побольше и получше, но все друг друга отталкивают и вырывают из рук вожделенное добро.

В суматохе разбиваются двухведерные бутыли со спиртом, разлетаясь по сторонам, как осколки от перегревшейся лампочки, впиваясь в тела; дубовые бочки, заполненные постным маслом, разламываются на щепки, а мешки с мукой разрываются, словно мокрая бумага.

Кое-кто, уже не рассчитывая поживиться чем-то весомым, пытается собрать с грязного пола и сунуть за пазуху вяленую воблу, пропитавшуюся и керосином, и спиртом, вывалянную в грязной муке.

Я стоял рядом с группой красногвардейцев, прибежавших, как только стало известно о погроме. Вот если бы о намерениях толпы стало известно хотя бы на час пораньше, то можно было бы предотвратить грабеж. Двадцать парней с винтовками – немного против разъяренной толпы, но можно было хотя бы попытаться остановить – выстроиться реденькой цепью, начать стрелять поверх голов, а коли толпа не угомонится, так можно пальнуть и в неё. Неделю назад подобным образом удалось остановить погром на винном складе купца Горбаненкова – хватило десятка выстрелов, чтобы народ утихомирился, а потом начал разбегаться. Но тут уже поздно.

– Мать твою деда за ногу! – громко выругался Сашка Павлов, командир отряда, с тоской наблюдавший за погромом. Повернувшись ко мне, злобно бросил: – Ну вот, какая тля распорядилась так далеко от города склады ставить? Ну, не успеваем мы.

Сашку понять можно. В его отряде пятьдесят человек. Вначале было с сотню, но половину пришлось отправлять в Петроград, а оставшихся едва хватало, чтобы латать дыры не только в Череповце, но и в соседних уездах. С неделю назад половину отряда отправили в Устюжну, где местные жители свергли Советы, вернули земство и Городскую думу. Вроде власть трудящихся восстановили, но люди пока что не успели вернуться. Ещё десять бойцов ушли на лесопильную фабрику купца Судакова – недавно оттуда прибежали рабочие и сообщили, что бывший хозяин, несмотря на имевшийся акт о национализации, продает фабрику какому-то хмырю аж из Тотьмы, а тот, что удивительно, уже и деньги заплатил и начал устанавливать собственные порядки! Он чего это, не знает, что в стране происходит?

Склад, который на наших глазах грабили несознательные граждане, только недавно перешёл в распоряжение исполкома, а до этого числился по военному ведомству. Предисполкома Тимохин собирался, как это положено, создать учетную комиссию, переписать всё имущество и продукты, оставленные военными – по скромным прикидкам там было не меньше трёх тысяч пудов муки, с тысячу пудов крупы – хороший подарок городу и уезду, но не успел. И, что интересно – кто теперь станет разбираться, грабёж был заранее организован или это результат стихийного действия толпы? Вот я, например, не верил, что толпа возникла сама по себе. Кто-то знал, что существует бесхозный склад, где можно поживиться. Вопрос лишь в том, кто это был и для чего это нужно? Если бы речь шла о наживе, то куда проще было бы подъехать ночью, имея с десяток-другой подвод, тихонько снять сторожа (армейской охраны уже нет), да и вывезти всё содержимое в спокойное место.

– Нет, Володь, ну ты сам подумай – сколько можно терпеть этот бардак? – снова обратился ко мне Сашка. – Узнаю, что на складе грабёж творится, иду в народный комиссариат, а мне говорят – ждите приказа товарища Башмакова, а он в уезд отъехал, по делам. Дескать, в Абаканове мужики неправильно землю поделили, он и отправился разбираться. Мол, без приказа не лезь, инициативы не проявляй. Нет, я всё понимаю – землю делить это важно и нужно, но он же должен в Череповце быть! Надо, чтобы все было четко и понятно – кто за что отвечает, кто имеет право приказы отдавать, а кто – нет. А иначе – никакая власть не выстоит!

Сашка Павлов в империалистическую служил в артиллерии форта «Обруч». И хотя повоевать он не успел, но усвоил, что во всём должен быть порядок. Его бесило, что у него теперь несколько начальников. С одной стороны, отряды красной гвардии должны подчиняться Советам и их постоянно действующим органам – исполкомам. Но нынешний комиссар внутренних дел Башмаков говорит, что раз использование вооруженной силы относится к внутренним делам, то он единственный, кто может отдавать приказы и требует, чтобы красногвардейцы игнорировали распоряжения председателя исполкома Тимохина. А тут ещё новая напасть – скоро Череповец из уездного города превратится в губернский центр. Значит, не только ответственности прибавится, но и начальства.

– Слышал, что у нас «чрезвычайку» создают? – поинтересовался Сашка.

– Слышал, – кивнул я.

Точной даты создания ЧК в Череповце я не знал, но помнил, что органы ВЧК на местах создавались в марте-апреле. Ну, у нас уже конец марта, значит, скоро.

– Вот, будет у нас своя чрезвычайная комиссия, будет кому разбираться – вот это вот, – кивнул командир на склад, – контрреволюция или простая глупость.

Тут я был полностью согласен. Надо разбираться, что к чему. Буквально на днях около Народного дома, где шло заседание уездного Совета, кто-то бросил гранату. И, как на грех, на крыльце в это время курили депутаты. Двое погибли, трое ранены. Вот что это было – вылазка контрреволюционеров или пьяная «шалость»? И никто ничего не видел.

А Павлов, словно подслушав мои мысли, спросил:

– Это не ты в «Известиях» писал, когда гранату рванули – мол, темные личности, провокаторы и все те, которые с воцарением рабочее-крестьянской власти потеряли свои привилегии, все они в озлоблении к Советской власти стали направлять самую несознательную часть против Совета?

– Ишь ты, запомнил, – усмехнулся я. Заметка действительно была моя.

– Ты же не стал писать, что эсеры бомбу рванули?

– Конечно, не стал. Как говорится – не пойман, не вор.

О том, что к взрыву могли быть причастны местные социал-революционеры, слухи ходили. На последних выборах в уездный Совет подавляющее большинство депутатов были большевиками – сто шестьдесят из двухсот пятидесяти человек, а эсеры имели только сорок голосов. Но в причастности эсеров я сомневался. Всё-таки они могли убить ненароком и кого-то из своих.

Павлов между тем развивал свою мысль:

– Вот мы нынче, как пожарные – бежим туда, где пожар, а можно же было пожара-то не допустить, верно?

– Типа – снаряды и взрыватели должны храниться отдельно, чтобы не рвануло, а курить только в строго отведенных местах, так?

Видя, что Сашка уже собирался обидеться, я примирительно сказал:

– Сань, я же сейчас про то самое и талдычу. Если бы мы заранее знали, что кто-то готовит провокацию, то сообразили бы, что к складу нужно приставить охрану с пулеметом, а тех, кто народ на погром подбивает, взять под белы рученьки да к стенке поставить.

– Вот, навроде того, – кивнул Сашка. – Пусть будут те, кто с контрреволюцией разбирается, доказательства собирает, а кто-то по городу бегает, контру ловит. Опять-таки полиции теперь нет, а кражи есть. При Керенском хотя бы милиция была, а теперь она только на бумаге.

Вот, честно говоря, я заслушался. Жаль, не знаю, как сложилась судьба этого парня потом. Скорее всего, его убили. Но если бы все большевики были такими, как он, как Тимохин или как моя Наталья, в будущем стало бы гораздо меньше проблем.

В отличие от Павлова, я знал, что отрядам Красной гвардии осталось существовать недолго. Они были хороши, пока надо было кого-то свергать, когда революционный задор может заменить и профессионализм. Теперь же настало время для появления регулярной армии, имевшей четкую субординацию и железную дисциплину. И преступников начнут ловить специально обученные люди, а не сами жители из отрядов самообороны. Ну, а про ВЧК я промолчу. Возможно, без неё бы прекрасно обошлись, но ведь кто-то же взорвал гранату у входа в Народный дом? И кто-то «завёл» толпу на грабёж?

Пока мы разговаривали, из склада стали появляться счастливчики, тащившие кто мешок, а кто коробку или бочонок.

– Ну, товарищи красногвардейцы, – обратился Павлов к отряду. – Попробуем хотя бы что-нибудь да отбить из народного имущества. Строимся.

Посмотрев на меня, усмехнулся:

– А ты, товарищ корреспондент, помогать станешь или в сторонке постоишь, а потом заметку напишешь?

– А куда же я денусь, товарищ командир, если я с вами? – ответно усмехнулся и я.

Сашка кивнул.

– Только, Володька, раз ты без оружия, так за нашими спинами стой, вперёд не лезь. По башке дадут – больно будет. Коли из наших кого убьют – винтовку возьмешь, а потом в строй встанешь.

Глава 5

Продотряд

К маю восемнадцатого у нас произошло множество изменений. Начать с того, что газета стала именоваться губернской, потому что город стал-таки губернским центром. Оно и правильно, потому что губернская столица Новгород (тогда ещё не Великий) отстоял от Череповца слишком далеко, а чтобы получить из него какие-то указания, приходилось ждать по несколько дней. Да и всё сообщение шло через Петроград.