Вы не авторизовались

Все мы творения на день бесплатное чтение

Ирвин Ялом
Все мы творения на день и другие истории

Мэрилин,

моей жене в течение 60 лет,

и все еще недостаточно долго

Благодарности

Все мы творения на день: и кто помнит, и кого помнят.

Всё недолговечно — и сама память, и объект памяти.

Придет время, когда ты всё забудешь; и придет время,

когда всё забудет тебя.

Всегда помни, что скоро ты станешь никем и нигде.

Марк Аврелий. Размышления

Мой сын Бен Ялом, главный редактор этой книги, с милым изяществом преодолел все опасности редактирования написанного его отцом и был чрезвычайно полезен на всех этапах этой работы. Моя жена Мэрилин, мой постоянный жесткий критик, оказывала помощь от начала до конца. Мой литературный агент Сэнди Дижкстра, была, как всегда, сокровищем. Моя сердечная благодарность также многим друзьям и коллегам, прочитавшим одну или несколько из этих историй и предложившим полезные замечания: Светлане Штукаревой, Дэвиду Шпигелю, Роберту Бергеру, Хербу Коцу, Руфэллен Джоссельсон, Хансу Штайнеру, Рэнди Вайнгартен и всем членам авторской группы Pegasus.

Лечение по кривой

Доктор Ялом, я хотел бы попасть к Вам на консультацию. Я прочел Ваш роман «Когда Ницше плакал», и мне интересно, не возникнет ли у Вас желание увидеться с писателем, у которого творческий ступор.

Пол Эндрюс

Без сомнения, Пол Эндрюс стремился привлечь мой интерес своим письмом. И ему это удалось: я бы никогда не отказал собрату-писателю. Что же касается самого творческого ступора, то мне повезло, что я был не знаком с этим явлением, и уже страстно желал помочь Полу справиться с этим. Десять дней спустя Пол приехал на прием. Его наружность меня поразила. По какой-то причине я ожидал увидеть резвого, но немного измученного писателя средних лет, однако на пороге моего офиса показался иссохший пожилой человек, сгорбленный настолько, что, казалось, он пристально разглядывает пол. Он так медленно двигался через дверной проем, что я диву давался, как он вообще добрался до моего кабинета наверху Рашен-Хилл¹. Приготовившись слушать скрип его суставов, я взял у него потертый портфель и, поддерживая за руку, провел до кресла.

— Благодарю, благодарю, молодой человек. И сколько же вам лет?

— Восемьдесят, — ответил я.

— Ох, где мои восемьдесят!

— А вам? Сколько лет у вас за плечами?

— Восемьдесят четыре. Да, все верно, восемьдесят четыре. Я знаю, это вас поражает. Многие считают, что мне немного за тридцать.

Я внимательно посмотрел на него, и на мгновение наши пристальные взгляды пересеклись. Я был очарован его озорными глазами и едва заметной улыбкой, играющей на губах. Мы какое-то время сидели молча, глядя друг на друга, и я представлял, как нас греет тепло былых товарищеских отношений, как если бы мы были путешественниками на корабле, которые одной холодной туманной ночью разговорились на палубе и обнаружили, что росли по соседству. Мы изначально знали друг друга: наши родители настрадались от Великой депрессии, мы были свидетелями тех знаменитых дуэлей между Ди Маджио и Тедом Уильямсом, помнили талоны на масло и бензин, День Победы², роман Джона Стейнбека «Гроздья гнева» и фильм «Стаде Лониган», снятый по трилогии новелл Джеймса Томаса Фаррелла. Не было необходимости обсуждать что-либо из этого: мы оба через всё это прошли, и наши узы были прочны. Однако настало время приступать к работе.

— Итак, Пол, если мы можем называть друг друга по имени?

Он кивнул.

— Да, разумеется.

— Я знаю о вас лишь то, что было написано в вашем коротком письме. Вы написали, что вы писатель, что вы прочли мой роман про Ницше и что у вас творческий ступор.

— Да, и я прошу у вас одну консультацию. И всё. У меня ограниченный доход, и большего я себе позволить не могу.

— Я сделаю все, что в моих силах. Давайте немедленно приступим и будем стараться, насколько это возможно. Расскажите, что мне следует знать о творческом ступоре.

— Если вы не против, я поведаю вам одну очень личную историю.

— Хорошо.

— Мне придется вернуться во времена моей учебы в аспирантуре. Я писал тогда докторскую диссертацию по философии в Принстоне на тему несовместимости между идеями Ницше о детерминизме и его поддержке идеи о самопреобразовании человека. Но я не мог ее закончить. Я продолжал отвлекаться на такие вещи, как, к примеру, выдающаяся переписка Ницше, особенно его письма друзьям и писателям, таким как Стриндберг. Постепенно я потерял интерес в целом к его философии и стал ценить его больше как художника. Я стал высоко почитать Ницше как поэта с самым убедительным голосом в истории, голосом величественным, который затмевал его идеи. И вскоре мне ничего не оставалось делать, как сменить факультет и продолжить писать свою работу уже по направлению «литература», а не «философия». Годы шли, само исследование успешно продвигалось, но я не мог писать. В конечном счете я пришел к идее о том, что пролить свет на художника можно лишь посредством искусства, и тогда я и вовсе оставил идею писать диссертацию и вместо этого решил написать роман о Ницше. Но мой творческий ступор нельзя было ни обмануть, ни запугать сменой проектов. Он по-прежнему оставался таким же мощным и неподвижным, как гранитная скала. Прогресс был невозможен. И этот ступор продолжается по сей день.

Я был ошеломлен. Полу было сейчас восемьдесят четыре. Он должен был начать работать над своей диссертацией в двадцать с небольшим, шестьдесят лет назад. Я слышал раньше о вечных студентах, но шестьдесят лет? Его жизнь остановилась на шестьдесят лет? Нет, я надеюсь, нет. Не может этого быть.

— Пол, расскажите мне о своей жизни после этих студенческих лет.

— Да особо нечего рассказывать. Естественно, в конечном счете университет решил, что я засиделся, мой звонок прозвенел, и мой студенческий статус был аннулирован. Но поскольку книги были у меня в крови, то я никогда не отлучался далеко от них. Я устроился библиотекарем в государственный университет, где и проработал до выхода на пенсию, безуспешно пытаясь все эти годы писать. Вот и все. Это моя жизнь. Точка.

— Расскажите мне поподробнее. Ваша семья? Люди в вашей жизни?

Пол казался раздраженным и следующие слова выпалил очень быстро: «Единственный ребенок в семье.

Дважды был женат. Дважды разведен. К счастью, это были короткие браки. Детей нет, слава Богу».

«Это становилось странным», — подумал я. Такой любезный вначале, сейчас, казалось, Пол стремился давать мне настолько мало информации, насколько это было возможно. Что происходит?

Я упорно продолжал:

— Вы планировали написать роман о Ницше, и в вашем письме вы упомянули, что прочли мой роман «Когда Ницше плакал». Вы можете добавить что-то к этому?

— Я не понимаю ваш вопрос.

— Какие чувства вызвал у вас мой роман?

— Поначалу немного затянутый, но потом набравший обороты. Несмотря на напыщенный язык и стилизованный, неправдоподобный диалог, в целом это было увлекательное чтение.

— Нет, нет, я имел в виду вашу реакцию на этот роман, исходя из того, что вы сами стремились написать роман о Ницше. Это должно было вызвать у вас какие-то эмоции.

Пол неодобрительно покачал головой, как если бы он не хотел, чтобы ему докучали таким вопросом. Не зная, что еще сделать, я продолжил:

— Скажите, как вы попали ко мне? Был ли мой роман причиной того, что вы выбрали меня для консультации?

— Ну, какая бы ни была причина, мы сейчас здесь.

«С каждой минутой наша беседа приобретает все более странный оборот», — подумал я. Но если я собирался провести с ним успешную консультацию, то мне непременно нужно было знать о нем больше. Я прибегнул к проверенному средству — к вопросу, который никогда не подводит и предоставляет уйму информации: «Мне нужно знать о вас больше, Пол. Я верю, что если вы детально расскажете мне о вашем обычном двадцатичетырехчасовом дне, то это поспособствует нашей сегодняшней работе. Выберите какой-нибудь день в начале этой недели, и давайте начнем прямо с момента вашего утреннего пробуждения». Я практически всегда задаю этот вопрос на консультации, поскольку он предоставляет бесценную информацию о значительном количестве областей жизни пациента — о том, как он спит, что ему снится, какой у него режим питания и режим работы, но самое главное, я узнаю, что за люди наполняют его жизнь.

Не разделив моего исследовательского энтузиазма, Пол лишь покачал головой, как бы отмахиваясь от моего вопроса.

— У нас есть более важная тема для обсуждения. В течение многих лет я вел продолжительную переписку с моим научным руководителем профессором Клодом Мюллером. Вы знаете его работы?

— Да, я знаком с написанной им биографией Ницше. Она весьма интересная.

— Хорошо. Очень хорошо. Я невероятно рад, что вы так думаете, — сказал Пол, залезая в портфель и извлекая оттуда массивную архивную папку на кольцах.

— Итак, я принес эту переписку с собой и хотел бы, чтобы вы ее прочли.

— Когда? Вы имеете в виду сейчас?

— Да, нет ничего более значимого, что мы могли бы сделать на этой консультации.

Я посмотрел на свои часы.

— Но у нас ведь всего одна консультация, а ее прочтение займет около часа или двух, и есть так много важного, что мы…

— Доктор Ялом, поверьте мне, я знаю, о чем прошу. Начинайте. Пожалуйста.

Я был в замешательстве. Что же делать? Он был абсолютно непреклонен. Я напомнил ему о том, что наше время ограничено и он был хорошо осведомлен о том, что в его распоряжении только одна эта встреча. С другой стороны, возможно, Пол знал, что он делает. Возможно, он верил, что эта переписка предоставит мне исчерпывающую информацию. Да, да, чем больше я думал об этом, тем больше я убеждался в том, что это могло быть правдой.

— Пол, я так понимаю, что вы хотите сказать, что в этой переписке содержится вся необходимая информация о вас?

— Если это предположение необходимо для того, чтобы вы прочли ее, то мой ответ — да.

Что-то совершенно невероятное. Глубоко личный диалог — это моя профессия, мой конек. Это то пространство, где я всегда чувствую себя комфортно, а в нашем диалоге все еще ощущалось какое-то недоверие, всё казалось беспорядочным. Возможно, мне стоит перестать слишком стараться и просто довериться потоку. Я был немного сбит с толку, но молча согласился и протянул руку, чтобы взять рукопись, которую он держал.

Передавая массивную архивную папку на трех кольцах, Пол сказал мне, что переписка длилась более сорока пяти лет и завершилась со смертью профессора Мюллера в 2002 году. Я стал перелистывать страницы, чтобы составить первое впечатление. Много старания было вложено в эту папку. Казалось, что Пол сохранил, пронумеровал и проставил даты на всех посланиях, которыми они обменивались, причем как на повседневных записках, так и на длинных непоследовательных письмах. Все письма профессора Мюллера аккуратно заканчивались небольшой подписью изящной формы, в то время как письма Пола — как ранние машинописные копии, так и поздние ксерокопии — незатейливо заканчивались литерой Я. Пол наклонился ко мне: «Пожалуйста, начинайте».

Я прочел первые несколько писем и увидел, что это была самая учтивая и захватывающая переписка. И хотя было очевидно, что профессор Мюллер испытывает глубокое уважение к Полу, он упрекал его за то, что тот был страстно увлечен игрой слов. В самом первом письме он сказал: «Я вижу, что Вы влюблены в слова, мистер Эндрюс. Вам доставляет удовольствие вальсировать с ними. Но слова — это всего лишь ноты. Это идеи, которые создают мелодию. Это идеи, которые структурируют нашу жизнь». «Я признаю себя виновным, — находчиво отвечает Пол в следующем письме. — Я не проглатываю слова, я люблю танцевать с ними. Я очень надеюсь, что буду вечно виновен в этом преступлении». Несколько писем спустя, невзирая на статус и полвека, которые их разделяли, они оставили формальные титулы мистера и профессора и стали называть друг друга по именам — Пол и Клод.

В другом письме мой взгляд остановился на высказывании, написанном Полом: «Я постоянно привожу в недоумение своих собеседников». Значит, я такой не один. Пол продолжал: «Поэтому, я всегда выбираю одиночество. Я знаю, что заблуждаюсь, предполагая, что другие разделяют мою страсть к великим словам. Я знаю, я навязываю им свою страсть. Вы можете только представлять себе, как все существа спасаются бегством и бросаются врассыпную, когда я приближаюсь к ним». «Это важно», подумал я. Во фразе «выбираю одиночество» есть какой-то косметический налет и поэтический отпечаток, но я представляю, что он очень одинокий пожилой человек.

И затем, спустя несколько писем, меня настигло «ага-переживание», когда я обнаружил отрывок, который, возможно, был ключом к пониманию всей нашей сюрреалистичной консультации. Пол писал: «Итак, вы видите, Клод, единственное, что мне остается, так это искать самый живой и благородный ум, который я только могу найти. Это должен быть ум, способный оценить мою чуткость, мою любовь к поэзии, ум достаточно острый и смелый, чтобы пригласить меня к диалогу. Заставляют ли эти слова учащаться ваш пульс, Клод? Мне нужен проворный партнер для этого танца. Не окажете ли вы мне честь? "

Как гром среди ясного неба. Теперь я понял, почему Пол настаивал на том, чтобы я прочел переписку. Это было очевидно. Как я мог это упустить? Профессор Мюллер умер двенадцать лет назад, и Пол сейчас в поисках очередного партнера по танцам! И тут-то в дело вступил мой роман о Ницше! Нет ничего удивительного в том, что я был так смущен. Я думал, что это я интервьюирую его, тогда как на самом деле, это он интервьюировал меня. Это, должно быть, именно то, что сейчас происходит.

Я на минуту взглянул на потолок, размышляя, как выразить этот инсайт, когда Пол прервал мою задумчивость, указывая на часы и напоминая: «Пожалуйста, доктор Ялом, наше время идет. Прошу вас, продолжайте читать». Я последовал его пожеланию. Письма были захватывающими, и я с радостью снова погрузился в них.

В первой дюжине писем прослеживались исключительно взаимоотношения студента и преподавателя. Клод часто предлагал задания, к примеру: «Пол, я хотел бы, чтобы ты написал сочинение, в котором мизо-гиния³ Ницше сравнивалась бы с мизогинией Стринд-берга». Я предполагал, что Пол выполнял подобные задания, но больше я не видел упоминаний о них в переписке. Они, должно быть, обсуждали эти задания при личных встречах. Но постепенно, где-то через полгода, роли студента и преподавателя начали исчезать. Задания упоминались не так часто, и порой было трудно различить, кто из них учитель, а кто ученик. Клод отправлял Полу свои собственные поэмы для того, чтобы тот их прокомментировал, и ответы Пола были далеко не всегда почтительны, поскольку он советовал Клоду отключить свой интеллект и обратить внимание на его внутренний прилив чувств. В то время как Клод, наоборот, критиковал поэмы Пола за то, что в них есть страсть, но нет вразумительного содержания.

Их отношения с каждым последующим обменом письмами становились ближе и крепче. Я размышлял, действительно ли я держу в своих руках память о великой любви, возможно, единственной любви в жизни Пола. Может быть, Пол страдал от хронической неразрешенной печали. Да, да — конечно, так оно и есть! Это именно то, что он пытался сказать мне, прося прочесть эти письма к покойному.

Поскольку время шло, я рассматривал одну гипотезу за другой, но в результате ни одна из них не давала того полного объяснения, которое я искал. Чем больше я прочитывал, тем больше вопросов у меня возникало. Почему Пол пришел ко мне? Он обозначил в качестве своей основной проблемы «творческий ступор», тогда почему он не проявил совсем никакого интереса для того, чтобы исследовать его? Почему он отказался посвятить меня в детали своей жизни? И к чему эта необычайная настойчивость в отношении того, чтобы я тратил все наше совместное время на чтение писем давно минувших дней? Нам нужно прояснить это. Я твердо решил обсудить все эти спорные вопросы с Полом, пока мы не расстались.

Затем я наткнулся на письма, которые заставили меня притормозить. «Пол, твое непомерное прославление чистого жизненного опыта поворачивает в опасном направлении. Я должен вновь напомнить тебе увещевание Сократа о том, что непроанализированная жизнь не стоит того, чтобы ее проживать».

Так держать, Клод! Я укоренился в своих догадках. В точности мое мнение. Полностью разделяю вашу идею побудить Пола исследовать его жизнь. Но Пол категорично возразил в следующем письме: «Выбирая между самой жизнью и ее исследованием, я, несомненно, выберу жизнь. Я избегаю недуга разъяснения и побуждаю Вас к тому же. Гонка за расшифровками — это эпидемия современной мысли, и ее главными носителями являются нынешние врачи: каждый психиатр, которого я когда-либо видел, страдал от этого недуга, который к тому же вызывает привыкание и является заразным. Расшифровки — это иллюзия, мираж, конструкт, убаюкивающая колыбельная. У них нет существования. Давайте называть вещи своими именами это защита трусливого человека от экстремального, вывернутого страха ненадежности, безразличия и непостоянства существования как такового». Я прочитывал этот отрывок во второй и в третий раз и чувствовал себя потерявшим равновесие. Я не решался утверждать какую-либо идею из тех, что бродили в моей голове. Я знал, что шанс того, что Пол примет мое приглашение на танец, равен нулю.

Время от времени я поднимал голову и видел, как глаза Пола, устремленные на меня, ловили каждую мою реакцию и подавали мне знаки, чтобы я продолжал читать. Но, в конце концов, когда я увидел, что у нас осталось всего лишь десять минут, я закрыл папку и решительно взял на себя инициативу.

— Пол, у нас осталось мало времени, и я хотел бы обсудить с вами несколько вопросов. Я чувствую себя неловко, потому что наша сессия подходит к концу, а я, по правде говоря, так и не исследовал ту самую причину, из-за которой вы связались со мной, — вашу главную жалобу, ваш творческий ступор.

— Я никогда этого не говорил.

— Но в вашем письме вы сказали мне… вот здесь, я распечатал его… — Я открыл свою папку, но прежде чем мне удалось найти его, Пол ответил:

— Я знаю свои слова: «Я хотел бы попасть к вам на консультацию. Я прочел Ваш роман «Когда Ницше плакал», и мне интересно, не возникнет ли у Вас желание увидеться с писателем, у которого творческий ступор».

Я посмотрел на него, ожидая увидеть на его лице ухмылку, но он был абсолютно серьезен. Он сказал, что у него творческий ступор, но не обозначил это в качестве своей проблемы, с которой ему нужно было помочь.

Это была словесная ловушка, и я едва сдерживал раздражение оттого, что со мной сыграли такую шутку. «Я привык помогать людям с их проблемами. Это то, чем занимаются психотерапевты. Поэтому легко можно себе представить, почему я сделал такое предположение».

— Я вас прекрасно понимаю.

— В таком случае давайте начнем сначала. Скажите мне, чем я могу вам помочь?

— Каково ваше мнение о переписке?

— Вы можете выразиться поконкретнее? Это поможет мне сформулировать мои комментарии.

— Любое и каждое наблюдение будет для меня полезным.

— Хорошо. — Я открыл свою записную книжку и пробежался взглядом по страницам. — Как вы знаете, у меня было время, чтобы прочесть лишь малую часть переписки, но я был от начала до конца очарован ею, Пол, и счел ее высокоинтеллектуальной и пронизанной эрудицией. Я был поражен сменой ролей. Поначалу вы были студентом, а он учителем. Но вы явно были очень особенным студентом, и в течение нескольких месяцев этот молодой студент и этот известный профессор начали переписываться на равных. Не было сомнений в том, что он выражал величайшее уважение к вашим комментариям и суждениям. Он восхищался вашей прозой, ценил критику, высказываемую вами в адрес его работ, и я могу только представить себе, что время и энергия, которые он посвящал вам, должно быть, во много раз превышали те, что он давал обычным студентам. И конечно же, учитывая, что ваша переписка продолжалась и после того, как вы утратили статус студента, нет сомнений в том, что вы были чрезвычайно значимы друг для друга.

Я посмотрел на Пола. Он сидел неподвижно. Его глаза были наполнены слезами, и они жадно поглощали всё, что я говорил, явно желая большего. Наконец, наконец у нас произошла эта встреча. Наконец я ему что-то дал. Я мог быть свидетелем события, чрезвычайно значимого для Пола. Я, и только я, мог подтвердить, что этот великий человек считал Пола значимым. Но этот великий человек давно уже умер, а Пол стал слишком слабым, чтобы выдержать это в одиночку. Ему нужен был эксперт, кто-то достойный, и я был выбран на эту роль. Да, я не сомневался в этом. Это объяснение было похоже на правду. Теперь будет весьма ценным сказать Полу некоторые из этих открытий. Оглядываясь назад на те многочисленные инсайты, которые были мною сделаны, и на те несколько минут, которые у нас оставались, я не знал, с чего же начать, и в конечном счете решил начать с самого очевидного:

— Пол, что поразило меня больше всего в вашей переписке — это сила и нежность уз между вами и профессором Мюллером. Это создало впечатление глубочайшей любви. Его смерть, должно быть, была страшным ударом для вас. Я подумал, а что, если затянувшееся переживание болезненной утраты — это и есть та самая причина, по которой вы желали попасть на консультацию. Что вы думаете?

Пол не отвечал. Вместо этого он протянул руку за манускриптом, и я вернул ему его. Он открыл свой портфель, убрал туда папку с перепиской и застегнул его.

— Я прав, Пол?

— Я хотел попасть на консультацию, потому что я хотел на нее попасть. И сейчас она состоялась, и я получил именно то, что хотел. Вы мне помогли, чрезвычайно помогли. Я ничего иного и не ждал. Благодарю вас.

— Прежде чем вы уйдете, Пол, еще один момент, пожалуйста. Мне всегда важно понять, что именно помогло. Вы можете немного пояснить, что именно вы получили от меня? Я убежден, что некоторое прояснение этих вопросов окажется вам полезным в будущем и, может быть, будет полезно мне и моим будущим клиентам.

— Ирв, мне жаль, что я оставляю вас с таким большим количеством загадок, но я боюсь, что наше время вышло. Он качнулся, пытаясь встать. Я приподнялся и ухватил его за локоть, чтобы удержать. Затем он выпрямился, протянул мне руку, чтобы пожать, и энергичной походкой зашагал из моего кабинета.

Быть настоящим

Чарльз, представительного вида бизнесмен, имел безупречное образование, полученное в Андовере, в университете и бизнес-школе Гарварда, а также правильную семью: его дед и отец были успешными банкирами, а мать — членом попечительского совета в одном из знаменитых женских колледжей. Его внешний мир выглядел социально успешным: квартира в Сан-Франциско с панорамным видом от Золотых Ворот до моста Окленд-Бей, очаровательная, известная в обществе жена; заработная плата около полумиллиона; «Ягуар ХКЕ кабриолет». И все это в его зрелые тридцать семь лет. При этом его внутренний мир не был таким правильным. Задыхающийся от сомнений, обвинений и чувства вины, Чарльз всегда покрывался испариной, когда видел полицейскую машину на дороге. Он шутил: «Витающая в воздухе вина, ищущая повод, — это про меня». Его сновидения постоянно носили самоуничижительный характер: он видел себя с большими мокнущими ранами, съежившимся в подвале или пещере, неудачником, нескладным человеком, преступником, обманщиком. Но, несмотря на то, что в своих сновидениях он принижал свое достоинство, в его разговоре проявлялось тонкое чувство юмора.

— Я ожидал в группе людей, проходивших прослушивание на роль в фильме, — рассказывал он, описывая мне свое сновидение на одной из первых сессий. Я дождался своей очереди и затем исполнил свою роль достаточно хорошо. И разумеется, режиссер вызвал меня из зоны ожидания и похвалил. Затем он спросил меня о моих предыдущих ролях, и я ответил, что никогда раньше не снимался в фильмах. Он хлопнул руками по столу, встал и крикнул, уходя: «Вы не актер. Вы имитируете актера». Я побежал вслед за ним, крича: «Если вы имитируете актера, значит, вы и есть актер». Но он продолжал удаляться и отошел уже на значительное расстояние. Я пронзительно крикнул, настолько громко, насколько я мог: «Актеры имитируют людей. Вот что делают актеры!» Но это было бессмысленно. Он исчез, а я остался один».

Неуверенность Чарльза казалась постоянной и беспочвенной. Все положительное — достижения, продвижения по службе, признания любви от жены, детей и друзей, превосходная обратная связь от клиентов или сотрудников — всё быстро проходило через него, как вода сквозь сито. Даже несмотря на то, что мы имели, на мой взгляд, хороший терапевтический альянс, он упорно продолжал верить в то, что я раздражался на него или что мне скучно с ним. Однажды я прокомментировал, что у него дырки в карманах, и эта фраза вызвала настолько сильный резонанс, что он повторял ее часто во время нашей работы.

После длительных часов исследования источников его презрения к себе и пристального изучения всех обычных предположений — невысокие результаты IQ и SAT теста⁴, неспособность давать сдачи хулиганам в начальной школе, подростковые прыщи, неуклюжесть на танцполе, случайные преждевременные эякуляции, беспокойство о маленьком размере его пениса — мы, в конечном счете, приблизились к сути проблемы.

— Все началось, — сказал мне Чарльз, — однажды утром, когда мне было восемь лет. В серый ветреный день мой отец, превосходный моряк, как обычно, отправился в море на маленькой лодке из Бар-Харбор, в штате Мэн, и больше уже не вернулся. Этот день впечатался в мое сознание: вселяющее ужас ожидание семьи, нарастающий сильный шторм, моя мать, неустанно расхаживающая взад и вперед, наши звонки друзьям и в береговую охрану, постоянное нахождение у телефона, расположенного на кухонном столе с красной клетчатой скатертью, и наш растущий страх воющего ветра по мере наступления ночи. Но самым худшим были стоны матери ранним утром следующего дня, когда позвонили из береговой охраны с известием, что они нашли его плавающую перевернутой пустую лодку. Тело моего отца так никогда и не было найдено.

Слезы ручьем полились по щекам Чарльза, а эмоции сдавили его голос, как если бы это событие произошло не двадцать восемь лет назад, а вчера.

— Это был конец хорошим временам, конец теплых и крепких объятий моего отца, наших игр с подковами, в китайские шашки и монополию. Я думаю, я осознал тогда, что ничего уже не будет так, как прежде.

Мать Чарльза носила траур до конца своих дней, и никто не занял место его отца.

По словам Чарльза, он сам стал себе родителем. Да, в том, чтобы быть человеком, который сам себя сделал, есть определенные плюсы: самосозидание может быть вновь повторено. Но это работа для одного, и часто глубокой ночью Чарльз мечтал о теплом семейном очаге, который остыл так давно.

Год назад на благотворительном мероприятии Чарльз встретил Джеймса Перри, предпринимателя, бизнес которого был связан с высокими технологиями. Они подружились, и после нескольких встреч Джеймс предложил Чарльзу привлекательную руководящую позицию в его новом открывающемся бизнесе. Джеймс был на двадцать лет старше, добился успеха в Силиконовой долине и, несмотря на то, что накопил огромное состояние, не мог, как он говорил, выйти из игры и продолжал запускать новые компании. Хотя их отношения — как друзей, как работодателя и наемного сотрудника, как наставника и его протеже — были сложными, Чарльз и Джеймс искусно их улаживали. Их работа требовала много командировок, но каждый раз, когда они оба находились в городе, они не упускали возможности встретиться в конце дня, чтобы что-нибудь выпить и поговорить. Они говорили обо всем: о компании, о конкуренции, о новых продуктах, о проблемах персонала, об их семьях, инвестициях, кино, планах на отпуск, обо всем, что приходило им в голову.

Чарльз очень дорожил теми душевными встречами. И позже, вскоре после знакомства с Джеймсом, Чарльз впервые обратился ко мне. Несмотря на то что поиск терапии во время спокойного периода погружения в бизнес и обучения может выглядеть парадоксальным, для того было свое объяснение. Внимание и отеческая забота, которые он получал от Джеймса, разогрели воспоминания Чарльза о смерти отца, и он стал лучше понимать, чего ему не хватает.

Во время четвертого месяца нашей терапии Чарльз позвонил с просьбой о неотложной встрече. Он появился в моем кабинете с пепельным лицом. Подходя медленно к своему креслу и аккуратно опускаясь в него, он с трудом произнес:

— Он умер.

— Чарльз, что случилось?

— Джеймс умер. Обширный инсульт. Мгновенная смерть. Его вдова сказала мне, что у нее был официальный ужин с ее правлением, а придя домой, она нашла его в гостиной лежащим в кресле. Боже! Он даже не был болен! Это совершенно, совершенно неожиданно.

— Как ужасно! Какое это должно быть потрясение для вас!

— Как объяснить это? Я не могу найти слов. Он был таким хорошим человеком и таким добрым ко мне. Для меня было честью знать его. Я знал это! Я знал, что все хорошее не может так долго продолжаться. Господи, я так сочувствую его жене и детям.

— И я очень сочувствую вам.

Более двух недель мы встречались с Чарльзом по два-три раза в неделю. Он не мог работать, плохо спал и часто плакал во время наших сессий. Снова и снова он выражал свое уважение к Перри и благодарность за то время, которое они провели вместе. Вновь проявилась боль минувших потерь, она была связана не только с потерей отца, но и с потерей матери, которая умерла три года и один месяц назад. А также с Майклом, другом его детства, который умер в седьмом классе, и с Клифом, вожатым в лагере, который умер из-за разрыва аневризмы. Снова и снова Чарльз говорил о своем шоке.

— Давайте поговорим о вашем шоке, — предложил я. — В чем он состоит?

— Смерть — это всегда шок.

— Продолжайте. Расскажите мне об этом.

— Это и так очевидно.

— Выразите это словами.

— Одним словом так: жизнь ушла. И никуда не спрячешься. Не существует такого понятия, как безопасность. Мимолетность… жизнь мимолетна… Я знал это. А кто не знает? Я никогда особенно не думал об этом. Никогда не хотел думать. Но смерть Джеймса заставляет меня об этом думать. Принуждает меня к этому постоянно. Он был старше. И я знал, что он умрет раньше меня. Но то, что произошло, заставляет меня встречаться со всем этим лицом к лицу.

— Расскажите побольше. С чем «с этим»?

— Это про мою собственную жизнь. Про мою смерть, которая ждет меня впереди. Про неизбежность смерти. Про то, что умирают навсегда. И каким-то образом, эта мысль, быть мертвым навсегда, засела у меня в голове. О, я завидую моим друзьям-католикам и их вере в загробную жизнь. Я бы хотел верить в это.

Он глубоко вздохнул и взглянул на меня.

— Вот о чем я думал. И еще о множестве вопросов, которые для меня на самом деле важны.

— Расскажите мне об этом.

— Я думаю о бессмысленности того, что я провожу всю свою жизнь на работе и зарабатываю денег больше, чем мне нужно. Мне хватает, но я продолжаю зарабатывать. Как и Джеймс. И мне грустно от того, как я жил. Я мог бы быть лучшим мужем и лучшим отцом. Слава Богу, еще есть время.

«Слава Богу, еще есть время». Мне нравилась эта мысль. Я знавал многих, кто смог справиться со своим горем таким позитивным образом. Конфронтация с жесткими фактами жизни пробуждала их и создавала условия для некоторых значимых изменений в жизни. Все выглядело таким образом, что это могло бы сработать и для Чарльза, и я надеялся помочь ему выбрать это направление.

Примерно через три недели после смерти Джеймса Перри Чарльз вошел в мой кабинет в несколько возбужденном состоянии. Он часто дышал и для того, чтобы успокоить себя, он положил руку на грудь и сделал глубокий выдох, при этом медленно опускаясь на свое место.

— Я очень рад, что мы встречаемся сегодня. Если бы это не было запланировано, я бы, возможно, позвонил вам вчера ночью. Я испытал одно из самых серьезных потрясений в моей жизни.

— Что случилось?

— Марго Перри, вдова Джеймса, позвонила мне вчера, чтобы пригласить к себе, потому что у нее было что-то, о чем она хотела сказать. Я пришел к ней вчера вечером, и… ну, я, пожалуй, перейду сразу к главному. Вот, что она сказала: «Чарльз, я не хотела тебе об этом говорить, но сейчас об этом знают слишком много людей, и я бы хотела, чтобы ты услышал это от меня, а не от кого-либо другого. Джеймс умер не из-за инсульта. Он совершил самоубийство». С того момента мне не по себе. Мир просто перевернулся вверх дном.

— Как это тяжело для вас! Расскажите, что происходит у вас внутри.

— Так много всего. Целый ураган чувств. Их сложно отследить.

— Начните с чего-нибудь.

— Ну, одна из самых первых мыслей, которая вспыхнула у меня в голове, — это то, что если он может совершить самоубийство, то могу и я. Я не могу объяснить это более подробно, разве что то, что я знал его очень хорошо и мы были так близки, и он был, как я, а я, как он, и если он мог это сделать, если он мог убить себя, то я могу тоже. Теперь я начал сомневаться в том, в чем был уверен. Но не волнуйтесь — я не намерен совершать суицид — просто эта мысль засела в голове. Если он мог, то могу и я. Смерть, суицид — не абстрактные мысли. Больше уже нет. Они реальны. И почему? Почему он убил себя? Я никогда это не узнаю. У его жены нет никаких догадок, или она делает вид, что не имеет понятия. Она сказала, что для нее это было совершенной неожиданностью. Мне нужно будет как-то привыкнуть к тому, что я никогда этого не узнаю.

— Продолжайте, Чарльз. Рассказывайте всё.

— Мир перевернулся. Я уже больше не знаю, что является настоящим. Он был таким сильным, таким талантливым, таким поддерживающим для меня. Такой заботливый, такой вдумчивый и при этом, подумайте только, в то время, как он помогал мне в жизни, он, должно быть, сильно страдал и не хотел жить. Что настоящее? Во что можно верить? Каждый раз, оказывая мне поддержку, давая любящий совет, в то же самое время он, должно быть, размышлял о самоубийстве. Вы понимаете, о чем я? Тех чудесных и блаженных моментов, когда мы сидели и разговаривали с ним, того душевного времени, которое мы делили с ним, теперь я знаю, что этого не существовало. Я чувствовал связь с ним, я делился всем, но это было шоу одного человека. Он не был там. Он не был счастлив. Он думал о том, как не жить. Я больше не знаю, что есть настоящее. Я выдумал свою реальность.

— А как по поводу этой реальности? Этой комнаты? Вас и меня? Того, как мы здесь вместе?

— Я не знаю, чему доверять и кому доверять. Такого понятия «мы» не существует. Я абсолютно один. Я очень сомневаюсь, что вы и я испытываем одни и те же чувства в тот самый момент, когда мы говорим.

— Я хочу, чтобы «нас» было настолько много, насколько это возможно. Всегда есть некоторая непреодолимая дистанция между двумя людьми, но я хочу сделать эту дистанцию насколько возможно малой здесь, в этой комнате.

— Но, Ирв, я только могу предполагать, что вы думаете и чувствуете. И посмотрите, насколько я ошибался в отношении Джеймса. Я предполагал, что мы представляем собой дуэт, но это был сольный номер. У меня нет сомнений, что и здесь происходит то же самое, что я предполагаю о вас не то, что есть на самом деле.

Чарльз замешкался и потом внезапно продолжил:

— О чем вы думаете прямо сейчас?

Двадцать или тридцать лет назад такой вопрос озадачил бы меня. Но как опытный терапевт, я научился практически бессознательно вести себя таким ответственным образом, что довольно хорошо знаю, что не так важно, что я скажу о своих мыслях, это важно, но гораздо важнее, что я хочу выразить их. Поэтому я ответил первое, что пришло мне в голову:

— В тот момент, когда вы задали свой вопрос, моя мысль была очень необычной. Это было кое-что, выложенное на анонимном веб-сайте, посвященном разным секретам. Там было написано: «Я работаю в Старбакс, и, когда посетители грубят, я даю им кофе без кофеина».

Чарльз взглянул на меня, он был ошеломлен и вдруг внезапно разразился смехом.

— Что? Какое это имеет отношение к чему-либо?

— Вы спросили меня, о чем я думал, и это именно то, что пришло мне на ум: у каждого есть секреты. Позвольте мне попробовать проследить за этой идеей. Вереница мыслей пронеслась в моей голове, когда вы заговорили о природе реальности, и как вы ее изобретаете. И тогда я начал думать о том, насколько же вы правы. Реальность это не просто то, что существует само по себе, а то, что в значительной степени каждый из нас конструирует или изобретает. Затем на мгновение — потерпите, вы спросили, о чем я думаю, — я думал о немецком философе Канте и о том, как он учил тому, что структура нашего мышления активно влияет на природу реальности, которую мы проживаем. Затем я начал думать обо всех секретах, о которых я узнал за время моей более полувековой практики терапевта, и размышлять над тем, что, как бы мы ни желали стать одним целым с другим, всегда будет оставаться дистанция. Затем я начал думать о том, что ваше восприятие красного цвета или вкуса кофе и мое понимание «красного» и «кофе» будут отличаться и мы никогда не узнаем насколько. Кофе — и вот, следом — секрет Старбакса. Но, простите, Чарльз, я боюсь, что я уж очень удалился от того места, где вы можете находиться.

— Нет, нет, вовсе нет.

— Расскажите мне, какие мысли приходили вам на ум, в то время как я говорил.

— Я думал: «Не останавливайтесь». Мне нравится, когда вы так говорите. Мне нравится, когда вы делитесь своими мыслями.

— Вот еще одна мысль, которая только что появилась, — это старое воспоминание о представлении на семинаре терапевтического случая, когда я был еще студентом много лет назад. Пациент — это мужчина, у которого был счастливый медовый месяц на одном из тропических островов, и это был один из лучших моментов в его жизни. Но его брак постепенно разрушался в течение последующего года, и они развелись. В какой-то момент он узнал от своей жены, что на протяжении того времени, что они были вместе, включая их медовый месяц, она была увлечена другим мужчиной. Его реакция была очень похожа на вашу. Он осознал, что их счастливые отношения на тропическом острове не являлись таковыми для них обоих, что он тоже исполнял партию соло. Я не припоминаю других деталей этого случая, но я помню, что он, как и вы, почувствовал, что реальность была сломана.

— Реальность была сломана… это обо мне. Это даже проявляется в моих сновидениях. Прошлой ночью я видел какие-то яркие сны, но могу припомнить лишь немного. Я был внутри кукольного домика, я притрагивался к занавескам и окнам и чувствовал, что они сделаны из бумаги и целлофана. Я чувствовал себя ненадежно, а затем я услышал громкие шаги и испугался, что кто-нибудь наступит на дом.

— Чарльз, позвольте мне снова поинтересоваться нашей реальностью прямо сейчас. Я предупреждаю вас: я собираюсь продолжать делать это. Как мы с вами сейчас?

— Лучше, чем где бы то ни было. Я имею в виду, мы стали более честными. Но еще есть некоторое расстояние. Нет, не некоторое расстояние, а большое. Мы не делимся нашей реальностью по-настоящему.

— Хорошо, давайте попробуем сузить эту дистанцию. Какие вопросы у вас есть ко мне?

— Хм… Вы никогда не спрашивали этого раньше. Вообще-то много вопросов. Каким вы меня видите? Как это вам, быть со мной в одной комнате сейчас? Насколько труден этот час для вас?

— Справедливые вопросы. Я позволю своим мыслям литься свободно и не буду стараться их систематизировать. Меня трогает, через что вы проходите. Я на сто процентов здесь, в этой комнате. Вы мне нравитесь, и я уважаю вас — я думаю, вы это знаете, или я надеюсь, что это так. У меня есть сильное желание помочь вам. Я думаю о том, как вы были потрясены смертью вашего отца, и о том, какой отпечаток эта смерть наложила на всю вашу жизнь. И я думаю, как это было ужасно, найдя нечто ценное в ваших отношениях с Джеймсом Перри, так внезапно это потерять. Я также думаю, что потеря вашего отца и Джеймса в значительной степени проявляется и в ваших чувствах по отношению ко мне. Что же еще приходит на ум? Я могу сказать, что, когда я встречаюсь с вами, у меня возникают два разных чувства, которые противоречат друг другу. С одной стороны, я хочу быть как отец для вас, но я также хочу помочь вам оставить в прошлом вашу потребность в отце.

Пока я говорил, Чарльз кивал головой, смотрел вниз и сохранял молчание. Я спросил:

— А сейчас, Чарльз, насколько настоящие мы сейчас?

— Я ошибся. Правда в том, что главная проблема — это не вы. Это я. Я слишком о многом умалчивал… слишком о многом не хотел говорить.

— Из-за страха оттолкнуть меня?

Чарльз покачал головой.

— Частично.

Конечно, я знал, что это было: мой возраст. Я проходил это с другими пациентами и сказал:

— Из-за страха причинить мне боль.

Он кивнул головой.

— Поверьте мне, я позабочусь о своих чувствах. И я буду с вами. Попробуйте начать.

Чарльз ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу.

— Ну, вот один из снов прошлой ночи. Я разговаривал с вами в вашем кабинете, но только он был похож на столярную — я заметил кучу дров и большую циркулярную пилу, рубанок и шлифовальный станок. Вдруг вы пронзительно вскрикнули, схватились за грудь и упали вперед. Я вскочил, чтобы помочь вам. Я позвонил 911 и держал вас, пока они не приехали, а затем я помог им положить вас на носилки. Там еще что-то было, но это все, что я помню.

— Догадки об этом сне?

— Он совершенно очевидный. Я прекрасно осознаю ваш возраст и переживал по поводу вашей смерти. Детали столярной мастерской тоже говорят сами за себя. Во сне я заменил вами господина Рейли, моего учителя труда в средней школе. Он был очень старым и в чем-то отцовской фигурой для меня, и я частенько навещал его, после того как закончил среднюю школу.

— И чувства в этом сне?

— Они расплывчатые, но я помню, что был в панике, а также очень гордился собой, потому что помогал вам.

— Хорошо, что вы выносите это на обсуждение. Можете рассказать о других сновидениях, о которых вы ранее избегали говорить мне?

— Э-э… Мне неловко об этом говорить, но был один сон неделю или десять дней назад, который застрял у меня в голове. В том сне мы встречались точно так же, как сейчас, и в этих же креслах, но у кабинета не было стен, и я не мог понять, были мы внутри или снаружи. У вас был мрачный вид, и вы наклонились ко мне и сказали, что вам осталось жить только шесть месяцев. А потом… это действительно странно… я пытался заключить с вами сделку: я бы научил вас, как умирать, а вы бы научили меня, как быть психотерапевтом. Я больше ничего не помню, за исключением того, что мы оба долго плакали.

— Первая часть сна представляется ясной — конечно, вы осведомлены о моем возрасте и беспокоились о том, как долго я проживу. Но интересна вторая часть, что вы думаете о желании быть психотерапевтом?

— Я не знаю, как и объяснить это. Я никогда не думал, что мог бы быть психотерапевтом. Это выше меня. Я не думаю, что мог бы постоянно иметь дело с сильными чувствами, и я на самом деле восхищаюсь тем, как вы это делаете. Вы были добры, очень добры ко мне, и вы всегда знаете, как направить меня в правильном направлении.

Чарльз наклонился, чтобы взять салфетку и вытереть лоб.

— Мне очень трудно. Вы дали мне так много, а я сижу здесь и причиняю боль, рассказывая вам эти ужасные сновидения о вас. Это не правильно.

— Ваша работа здесь в том, чтобы делиться своими мыслями со мной, и вы хорошо с этим справляетесь. Конечно, мой возраст вас беспокоит. Мы оба знаем, что в моем возрасте, в восемьдесят один год, я приближаюсь к концу своей жизни. Вы сейчас горюете о Джеймсе и о своем отце, и это вполне естественно, что вы обеспокоены тем, что можете потерять и меня. Восемьдесят один год — это много, это пугающе старый возраст. Меня самого это шокирует, когда я думаю об этом. Я не чувствую старость и снова и снова удивляюсь, как это так произошло, что мне теперь восемьдесят один год. Я всегда был самым младшим — в моем классе, в летнем лагере, в бейсбольной команде, в теннисной команде — и теперь вдруг я самый старый, где бы я ни был — в ресторане, кино, на профессиональных конференциях. И я не могу привыкнуть к этому.

Я глубоко вздохнул. Мы молча посидели несколько минут.

— Прежде чем мы пойдем дальше, я хочу снова сделать проверку, Чарльз. Как мы сейчас? Как насчет размера дистанции?

— Она сильно уменьшилась. Но это, правда, трудно. Это же не обычная беседа. Вы обычно не говорите другому: «Я беспокоюсь, что ты умрешь». Это должно быть очень болезненно, и меньше всего я бы хотел причинить боль вам.

— Но это не обычное место. Здесь у нас нет, не должно быть никаких запретов, чтобы быть честными. И еще имейте в виду, что вы не поднимаете каких-либо тем, о которых бы я уже не думал много раньше. К тому же основной характер этой работы — быть открытым ко всему.

Чарльз кивнул. И снова между нами возникло молчание.

— Мы сегодня молчим гораздо больше, чем когда-либо раньше, — заметил я.

Чарльз снова кивнул.

— Я на самом деле целиком и полностью здесь с вами. Просто от этого обсуждения перехватывает дыхание.

— Есть кое-что еще важное, что я хочу сказать вам. Хотите верьте, хотите нет, но в том, что мы заглядываем в конец нашей жизни, есть ряд позитивных моментов. Я хочу рассказать о своем необычном опыте. Было около шести часов вечера, когда я увидел свою жену на дороге, она подходила к нашему почтовому ящику. Я направился к ней. Она повернула голову в мою сторону и улыбнулась. Внезапно и необъяснимо мое сознание переключило картинку, и несколько мгновений я представлял себя, находящегося в темной комнате, наблюдающего домашний фильм с быстро мерцающим изображением сцен из моей жизни. Я чувствовал примерно так же, как главный герой в «Последней ленте Крэппа». Вы знаете эту пьесу Сэмюэла Беккета?

— Нет, но я слышал о ней.

— Это монолог одного старика на его дне рождения, когда он прослушивает магнитофонные записи, сделанные в предыдущие дни его рождения. Вот, как и Крэпп, я представил фильм последних сцен моей жизни. Я видел свою мертвую жену, которая сейчас стояла лицом ко мне, широко улыбаясь и кивком головы подзывая к себе. Я наблюдал за ней и был переполнен мучениями и невообразимым горем. И вдруг всё исчезло, я мгновенно вернулся в настоящее, и она была в нем, живая, во плоти, сияющая, сверкающая своей сентябрьской улыбкой. Меня захлестнул теплый прилив радости. Я чувствовал благодарность к тому, что и она, и я были живы, и я поспешил обнять ее и начать нашу вечернюю прогулку.

Я не мог описывать это без слез и потянулся за салфетками. Чарльз также взял салфетку, чтобы промокнуть глаза.

— Поэтому вы всегда говорите: «Помните всё хорошее».

— Да, именно так. Я говорю, что предвидение конца может побудить нас быть в настоящем с большей жизненностью.

Чарльз и я бросили взгляд на часы. Мы задержались на несколько минут. Он медленно собирал свои вещи.

— Я истощен, — прошептал он. — И вы, должно быть, устали тоже.

Я встал прямо, расправив плечи.

— Вовсе нет. На самом деле, глубокая и искренняя сессия, как эта, воодушевляет. Вы хорошо поработали сегодня, Чарльз. Мы хорошо поработали вместе.

Я открыл дверь кабинета для него, и, как всегда, мы пожали друг другу руки перед его уходом. Я закрыл дверь, а потом вдруг хлопнул себя по лбу и сказал:

— Нет, я не могу это сделать. Я не могу вот так закончить сессию.

Я открыл дверь, позвал его обратно и сказал:

— Чарльз, я просто соскользнул обратно в свои старые привычки и сделал именно то, что я не хочу делать. Правда в том, что я устал от этой глубокой и трудной работы и на самом деле немного вымучен, и я рад, что в моем расписании на сегодня больше никого нет.

Я смотрел на него и ждал. Я не знал, что ожидать.

— О, Ирв, я знал это. Я знаю вас лучше, чем вы думаете. Я знаю, когда вы не просто терапевт.

Арабеск

Я был в недоумении. После пятидесяти лет практики я думал, что видел все, но никогда раньше новый пациент, входя в мой кабинет, не предлагал мне свою фотографию в расцвете юности. И я немного нервничал, когда эта пациентка, Наташа, крупная русская женщина лет семидесяти или около того, пристально смотрела на меня, в то время как я рассматривал фотографию красивой балерины в позе арабеск, величаво балансирующей на кончиках пальцев одной ноги, грациозно протягивая обе руки вверх. Я снова посмотрел на Наташу, которая сейчас уже не была такой стройной, но в ней осталась грация танцовщицы. Она, должно быть, почувствовала, что я пытался уловить в ней следы молодой танцовщицы, подняла подбородок и повернула голову, дав мне получше разглядеть ее профиль. Черты лица Наташи были загрубевшие: то ли от долгих русских зим, то ли от большого количества алкоголя. «Все равно она привлекательная женщина, хотя и не так прекрасна, как прежде», — подумал я, когда еще раз взглянул на фотографию молодой Наташи, чуда элегантности.

— Не правда ли, я была хороша? — застенчиво спросила она. Когда я кивнул, она продолжила: — Я была прима-балерина театра «Ла Скала».

— Вы всегда говорите о себе только в прошедшем времени?

Она откинулась назад.

— Какой бестактный вопрос, доктор Ялом. Очевидно, вы прошли курс дурных манер, обязательный для всех психотерапевтов. Но… — Она помолчала, взвешивая мой вопрос. — Возможно, это и так. Возможно, вы правы. Но вот что странно, в случае балерины Натальи, закончившей танцевать еще до того, как ей исполнилось тридцать — около сорока лет назад, я стала счастливее, гораздо счастливее, с тех пор, как перестала танцевать.

— Вы закончили танцевать сорок лет назад, и тем не менее здесь, сегодня вы входите в мой кабинет и предлагаете мне эту фотографию, словно вы молодая танцовщица. Словно бы вы должны чувствовать, что сегодняшняя Наташа меня не заинтересует?

Она помолчала, моргнула два или три раза, затем оглянулась на минуту, осматривая интерьер моего кабинета.

— Я видела вас во сне прошлой ночью, — сказала она. — Если я закрываю глаза, я все еще вижу этот сон. Я приехала к вам и вошла в комнату. Она была не похожа на эту. Возможно, это был ваш дом, и там было много людей, возможно, ваша жена и семья, и у меня в руках был большой холщовый мешок, набитый ружьями и приспособлениями для их чистки. Я могла видеть вас в углу, в окружении людей, и я знала, что это вы, потому что видела вас на обложке вашей книги о Шопенгауэре. Я не могла сделать ни шагу к вам или просто поймать ваш взгляд. Там было еще что-то во сне, но это всё, что я помню.

— А, и вы видите связь между вашим сном и тем, что вы показывали мне свою фотографию?

— Ружья означают пенисы. Я знаю это от длительного прохождения психоанализа. Мой аналитик сказал мне, что я использовала пенис как оружие. Когда я ссорилась с моим другом Сергеем, ведущим танцором в театре и позднее моим мужем, мне хотелось убежать, напиться, найти пенис, любой пенис — желательно, чтобы его владелец был случайный человек, — и заниматься сексом, чтобы ранить Сергея и почувствовать себя лучше. Это всегда срабатывало. Но ненадолго. Очень ненадолго.

— И какова связь между сном и фотографией?

— Тот же самый вопрос? Вы настойчивы? Возможно, вы намекаете, что я использую эту фотографию себя молодой, чтобы заинтересовать вас сексуально? Это не только обидно, но еще и не имеет никакого смысла.

Ее торжественный заход ко мне с фотографией в руке был загружен смыслом. В этом у меня не было сомнений, но я отложил это на время и вернулся к цели ее прихода.

— Пожалуйста, давайте теперь посмотрим причины, по которым вы обратились ко мне. Из вашего электронного письма я узнал, что вы будете в Сан-Франциско на короткое время и что есть чрезвычайно срочная необходимость встретиться сегодня и завтра, потому что, по вашим словам, вы почувствовали, что «потерялись за пределами вашей жизни и не можете найти дорогу обратно». Пожалуйста, расскажите об этом. Вы писали, что это был вопрос жизни и смерти.

— Да, это так ощущается. Это очень трудно описать, но что-то серьезное происходит со мной. Я приехала в Калифорнию с моим мужем Павлом, и мы занимались тем, что обычно делаем во время таких поездок. Он встретился с некоторыми важными клиентами, мы повидались с нашими русскими друзьями, съездили на машине в долину Напа, сходили в оперу в Сан-Франциско и ужинали в хороших ресторанах. Но почему-то в этот раз все было по-другому. Как бы это лучше сказать? По-русски это значит — отстра-ненно (она произнесла это слово по-русски). Я на самом деле не здесь. Ничего меня не трогает. Я как бы в изоляции; я чувствую, что это не Я здесь, не со мной все эти вещи происходят. Мне тревожно, я очень отвлечена от всего. И не могу хорошо спать. Я бы хотела, чтобы мой английский получше описывал эти вещи. Однажды я жила в США в течение четырех лет и брала много уроков, но мой английский по-прежнему кажется неуклюжим.

— Ваш английский вполне хорош, и вы отлично описываете, как вы себя чувствуете. Скажите мне, как вы это объясните? Что, вы думаете, происходит с вами?

— Я в замешательстве. Я уже говорила, что давным-давно, когда я была в ужасном кризисе, я четыре года проходила психоанализ. Но даже тогда у меня не было такого чувства. С тех пор моя жизнь наладилась. До сегодняшних дней я была полностью здорова в течение многих лет.

— Вот это состояние неприсутствия в вашей жизни: давайте попробуем проследить его в обратном направлении. Как вы думаете, когда это чувство началось? Как давно?

— Я не могу сказать. Это такое странное чувство, смутное ощущение, что трудно найти точку отсчета. Я знаю, мы были в Калифорнии около трех дней.

— Ваше сообщение мне было написано неделю назад; что было до того, как вы приехали в Калифорнию: Где вы были в то время?

— Мы провели неделю в Нью-Йорке, затем несколько дней в Вашингтоне и потом прилетели сюда.

— Что-то неприятное произошло в Нью-Йорке или Вашингтоне?

— Ничего. Просто обычная смена часовых поясов. У Павла было несколько деловых встреч, и я была предоставлена сама себе, чтобы освоиться. Обычно я люблю знакомиться с городами.

— И на этот раз? Скажите мне точно, что вы делали, когда он работал?

— В Нью-Йорке я гуляла, я… как вы это говорите по-английски… рассматривала людей?.. Наблюдала за людьми?

— Да, наблюдала за людьми.

— Вот. Я наблюдала за людьми, делала покупки, проводила дни в музее Метрополитен. Да, я уверена, я чувствовала себя хорошо в Нью-Йорке, потому что я помню, что в один прекрасный солнечный день мы с Павлом заказали экскурсию на лодке вокруг Эллис-Айленд и статуи Свободы, и я помню, что мы оба чувствовали себя замечательно. Так что это было после Нью-Йорка, когда я начала катиться вниз.

— Попробуйте вспомнить поездку в Вашингтон. Что вы делали?

— Я делала то, что и всегда. Я следовала своему обычному шаблону. Каждый день ходила в Смитсоновские музеи: авиации и космонавтики, естественной истории, американской истории, и, о, да, да! Было одно сильное событие, когда я была в Национальной галерее.

— Что произошло? Постарайтесь описать его.

— Я сильно разволновалась, когда увидела огромный баннер на улице о выставке по истории балета.

— Да, и что произошло?

— Как только я увидела баннер, я сразу же бросилась в галерею, я была так взволнована, что толкалась, чтобы протиснуться в первые ряды очереди. Я что-то искала. Думаю, что я искала Сергея.

— Сергея? Вы имеете в виду своего первого мужа?

— Да, моего первого мужа. Это не будет иметь никакого смысла для вас, пока я не расскажу вам кое-что о своей жизни. Позвольте показать вам некоторые главные моменты? Я репетировала речь несколько дней.

Обеспокоенный тем, что она собиралась выйти на сцену и что ее выступление может поглотить все наше время, я ответил:

— Да, короткое резюме было бы полезно.

— Для начала вы должны знать, что мне абсолютно не хватало материнской заботы, и это длительное ощущение нехватки материнской любви было в центре внимания моего анализа. Я родилась в Одессе, и мои родители развелись еще до моего рождения. Я никогда не знала своего отца, а мать никогда не говорила о нем. Моя мать вообще с трудом о чем-либо говорила. Бедная женщина, она всегда болела и умерла от рака, прежде чем мне исполнилось десять лет. Я помню, в мой десятый день рождения…

— Наташа, простите, что прерываю, но у меня дилемма. Поверьте, мне интересно всё, что вы собираетесь сказать, но в то же время я должен быть здесь хронометристом, потому что у нас есть только эти две сессии, и я хочу ради вас использовать наше время эффективно.

— Вы совершенно правы. Когда я на сцене, я забываю о времени. Я потороплюсь и обещаю не предпринимать никаких побочных экскурсий. Во всяком случае, после того, как моя мать умерла, ее сестра-близнец, тетя Оля, забрала меня в Петербург и подняла меня. Тетя Оля была добрым человеком и всегда хорошо ко мне относилась, но она должна была поддерживать и саму себя, она была не замужем, упорно трудилась, у нее оставалось мало времени для меня. Она была очень хорошей скрипачкой и большую часть года гастролировала с симфоническим оркестром. Она знала, что я хорошо танцую, и через год после моего приезда повела меня для прослушивания, где я довольно неплохо себя показала, чтобы быть зачисленной в Академию балета имени Вагановой, где я провела следующие восемь лет. Я стала настолько хорошей танцовщицей, что, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я получила предложение от Театра оперы и балета имени Кирова, где потом я танцевала в течение нескольких лет. Именно там я встретила Сергея, одного из великих танцоров, эгоистов и донжуанов того времени, который также является моей большой любовью.

— Вы говорите в настоящем времени? Он все еще остается вашей большой любовью?

Ощетинившись немного на то, что я ее перебил, она резко сказала:

— Пожалуйста, позвольте мне продолжить. Вы просили меня поторопиться, и я спешу и хочу связать это по-своему. Мы поженились с Сергеем, и почти чудом нам удалось сбежать, когда он принял предложение от Ла Скала в Италии. В конце концов, скажите мне, кто мог бы жить в России в те годы? Теперь я должна рассказать про Сергея, он играл ведущую роль в моей жизни. Менее чем через год после того, как мы поженились, меня скрутила резкая боль, и доктор сказал, что у меня подагра. Скажите, вы могли бы представить себе более катастрофическое заболевание для балерины? Нет ничего хуже! Подагра закончила мою карьеру, когда мне еще не было и тридцати. И что же сделал Сергей, любовь всей моей жизни? Он сразу же ушел от меня к другой танцовщице. И что же было делать мне? У меня началось тихое помешательство, и я чуть не убила себя алкоголем и чуть не убила его разбитой бутылкой, располосовав ему лицо, чтобы он запомнил меня. Моя тетя Ольга приехала забрать меня из психиатрической клиники Милана и привезла в Россию, и вот тогда я начала проходить психоанализ, который спас мою жизнь. Тетя нашла одного из немногих в те времена психоаналитиков в России, который практиковал практически нелегально. Большая часть моего анализа была связана с Сергеем, с той болью, которую он мне причинил, с алкоголем, чтобы отказаться от него навсегда, и с тем, чтобы завершить парад мелких дел. И может, с тем, как научиться любить — себя и других.

Когда мое состояние улучшилось, я поступила в университет, и на занятиях по музыке я вскоре узнала, к своему удивлению, что у меня есть талант к игре на виолончели, недостаточный, правда, чтобы выступать, но достаточный, чтобы преподавать, и с тех пор я стала учителем игры на виолончели. Павел, мой муж, был одним из моих первых учеников. Хуже виолончелиста я никогда не видела, но он замечательный человек и, как выяснилось позже, очень умный и успешный бизнесмен. Мы полюбили друг друга, он развелся с женой ради меня, и мы поженились, и сейчас у нас длинная чудесная жизнь вместе.

— Довольно кратко и понятно, Наташа. Спасибо.

— Как я уже сказала, я репетировала это в своей голове много раз. Теперь вы поняли, почему я не хотела, чтобы вы перебивали?

— Да, я понимаю. Ну что ж, давайте теперь вернемся в музей в Вашингтоне. Кстати, если я использую слова, которые вы не понимаете, пожалуйста, остановите меня и скажите об этом.

— До сих пор я все понимала. Мой словарный запас хорош, и я прочитала много американских романов, чтобы поддерживать свой английский. Прямо сейчас я читаю «Хендерсон, король дождя».

— У вас хороший вкус. Это одна из моих любимых книг, и Беллоу — один из наших великих писателей, хотя он и не Достоевский. Но вернемся к выставке, к тому, что вы сказали, и я могу представить, как эмоционально, должно быть, все это было для вас. Скажите мне точно, что именно произошло. Вы сказали, что вы вошли, ища Сергея, мужчину, который, как вы сказали, «является любовью вашей жизни»?

— Да, я совершенно уверена теперь, что Сергей был моей повесткой дня, моей секретной повесткой дня, когда я зашла на выставку. И я имею в виду секрет даже от себя самой. Любовь всей моей жизни не обязательно означает моей сознательной жизни. Вы, известный психиатр, должны понимать это.

— Меа culpa.

Я находил ее мягкие выпады очаровательными и оживленными.

— Я прощаю вас, но только единожды. Теперь к моему посещению выставки. Там демонстрировалось много ранних русских плакатов из Большого театра и из Кировского, и один из них, висевший у входа, был потрясающей фотографией Сергея из «Лебединого озера», летящего в воздухе, как ангел. Изображение было несколько размыто, но я уверена, что это был Сергей, хотя его имя не было указано. Я часами ходила по выставке, но не было никакого упоминания его имени, ни одного-единственного. Вы можете в это поверить? Сергей был как бог, и вот теперь его имени больше не существует… Теперь я вспомнила…

— Что? Что вы вспомнили?

— Вы спросили, когда я впервые начала терять себя. Это произошло тогда. Я помню, что я уходила с этой выставки, как будто я была в трансе, и вот с тех пор я перестала себя чувствовать.

— Вы не помните, не искали ли вы что-то для себя в музее? Фотографий или упоминаний о вашем имени?

— Я не очень хорошо помню тот день. Поэтому я должна восстановить это. Это правильное слово?

— Я понял его. Вы должны реконструировать это.

— Да, я должна реконструировать то посещение. Я думаю, что я была настолько в шоке от того, что имя Сергея не было включено в экспозицию, что я сказала себе: «Если его там нет, то, что же тогда говорить обо мне?» И, возможно, я робко искала саму себя. Там было несколько недатированных фотографий из «Жизели» в «Ла Скала» — два сезона я там исполняла партию Мирты, и помню, я так пристально рассматривала эти фотографии, что мой нос коснулся одной из них, и ко мне подбежал охранник, сердито посмотрел и, указав на воображаемую линию на полу, сказал, чтобы я не пересекала ее.

— Это кажется такой обычной человеческой вещью искать себя на этих исторических фотографиях.

— Но по какому праву я должна искать себя? Повторю — я думаю, что вы это не уловили. Вы не слушаете. Вы не поняли, что Сергей был богом, он парил над нами в облаках, и все мы, все остальные танцоры, смотрели на него, как смотрят дети на величественный дирижабль.

— Я озадачен. Позвольте мне суммировать то, что я узнал на данный момент о Сергее. Он был великим танцором, и вы вдвоем танцевали вместе в России, затем, когда он сбежал танцевать в Италию, вы выбрали поехать с ним, а затем вышли за него замуж. Потом, когда вы заболели подагрой, он тотчас бросил вас и взял себе другую женщину, и в этот момент вы были настолько выбиты из колеи, что полоснули его разбитой бутылкой. Все верно?

Наташа кивнула.

— Верно.

— После того как вы уехали из Италии с тетей, какие дальнейшие контакты у вас были с Сергеем?

— Никаких. Ничего. Я никогда не видела его снова. Никогда больше не слышала о нем. Ни одного слова.

— Но вы все время думали о нем?

— Да, сначала, когда я слышала, как упоминалось его имя, я зацикливалась на нем и должна была стукнуть себя по голове, чтобы нокаутировать его в моем мозгу. Но, в конце концов, я вычеркнула его из своей памяти. Я отрезала его.

— Он причинил вам большой вред, и вы вырезали его из вашей памяти, но на прошлой неделе вы пошли на эту выставку в Национальную галерею, думая о нем как о «любви всей вашей жизни», искали его и затем вырастили в себе возмущение, что он был упущен из виду и забыт. Вы можете видеть мое недоумение.

— Да, да, я вас понимаю. Большое противоречие, я согласна. Поход в музей на выставку превратился в раскопки в моем сознании. Это как слепой поток массированной энергии извергнулся на меня. Я путанно говорю. Вы понимаете меня?

Когда я кивнул, Наташа продолжала:

— Сергей был на четыре года старше меня, так что ему сейчас около семидесяти трех. То есть, если он жив. И все же я не могу себе представить семидесятитрехлетнего Сергея. Это невозможно. Поверьте, если бы вы знали его, вы бы поняли. В моем сознании я вижу только молодого красивого танцовщика с плаката, навсегда парящего в небесах. Слышала ли я что-то о нем? Нет, ни одного слова с тех пор, как полоснула его по лицу! Я могла бы разузнать о нем. Могла бы найти его в Интернете, возможно, в фейсбуке, но я боюсь искать.

— Боитесь чего?

— Почти всего. Того, что он мертв. Или того, что он по-прежнему красив и хочет меня. Того, что мы будем общаться по электронной почте, и что боль в моей груди станет невыносимой, и того, что я снова влюблюсь. Что оставлю Павла и пойду за Сергеем, где бы он ни был.

— Вы говорите так, как будто ваша жизнь с Сергеем просто заморожена на время и случись нечто, и вы вернетесь к нему, все вернется: взаимная любовь, стремительно растущая страсть, даже юная красота — всё будет в точности, как и раньше.

— Всё так.

— В то время как правда, сценарий из реальной жизни, заключается в том, что Сергей либо уже умер, либо выглядит как семидесятитрехлетний морщинистый старик, скорее всего седой или лысый, возможно, немного сгорбленный, возможно, испытывает чувства иные, чем вы к вашему совместному прошлому, возможно, он не по-доброму думает о вас всякий раз, когда видит в зеркале свое лицо со шрамами.

— Говорите, говорите, говорите все, что хотите, но именно в этот момент я не слушала то, что вы сказали. Ни единого слова.

Время закончилось. Шагнув к двери, она заметила свою фотографию на столе и вернулась за ней. Я взял фотографию со стола и протянул ей. Положив ее обратно в сумочку, она сказала:

— Увидимся завтра, но больше ни слова об этой фотографии. Баста!

— Я улетаю сегодня вечером в Одессу, — сказала она, когда мы начали на следующий день. — Я очень плохо спала сегодня из-за вас, так что я не очень сожалею, что это наша последняя встреча. Знаете, ваши слова о Сергее были жестоки. Очень жестоки. Пожалуйста, ответьте на вопрос: вы всегда так разговариваете с вашими пациентами?

— Пожалуй, я рассматриваю это как комплимент той силе, которую вижу в вас.

С немного вопросительным выражением лица она поджала губы, начала было отвечать, но потом спохватилась и вместо этого долго смотрела на меня. Она выдохнула и откинулась на спинку стула. Потом сказала:

— Хорошо, я услышала вас. Я готова. Слушаю. Жду.

— Пожалуйста, начните с того, что расскажите больше о том, какие мысли мешали вам спать сегодня ночью.

— Я спала урывками, потому что большую часть ночи меня преследовал сон, который продолжался снова и снова в разных вариациях. Я посещаю Конго с какой-то делегацией и вдруг не могу никого найти, я оказываюсь совсем одна. Я понимаю, что нахожусь, возможно, в самом опасном месте на земле, и начинаю паниковать. Потом по одной версии я попадаю в пустынный район, стучу в двери — они все заперты, и никого вокруг. По другой версии я вхожу в пустынный дом и прячусь в шкафу, услышав громкий стук приближающихся снаружи шагов. Еще по другой версии я начинаю звонить по мобильному своей делегации, но я не знаю, где нахожусь, и поэтому не могу сказать им, где я. Я предлагаю им принести фонари, чтобы я могла увидеть их из окна. Но потом понимаю, что я в огромном городе и это безнадежное предложение. И так продолжалось всю ночь напролет — ожидание в страхе, что со мной произойдет что-то ужасное.

Она положила руку на грудь.

— Даже сейчас мое сердце колотится, хотя я просто рассказываю вам сон.

— Кошмар, продолжающийся всю ночь. Это ужасно! Какие догадки у вас есть об этом сне? Подумайте и скажите, что приходит вам на ум.

— Я знаю, я читала что-то на днях о зверствах в Африке и о погибших детях, которые встречались на пути армии, но я останавливала себя, чтобы не читать очень много об этом. У меня всегда плохая ночь после прочтения чего-то подобного. Если я вижу убийство по телевизору, я выключаю его и не могу насчитать много фильмов, которые я досмотрела до конца по этой же причине.

— Продолжайте. Скажите всё, что вы помните из этого сна.

— Вот и всё. Я в том месте, где снова и снова моя жизнь находится в опасности.

— Подумайте об этом высказывании «Моя жизнь в опасности». Просто свободно ассоциируйте об этом, я имею в виду: отпустите ваши мысли в свободный полет, наблюдайте за ними как бы на расстоянии и описывайте всё, что будет пробегать перед вами, как будто вы их видите на экране.

После выдоха и проблеска раздражения Наташа откинула голову на спинку стула и начала шептать: «Моя жизнь в опасности, моя жизнь в опасности», — и затем наступила тишина.

Через минуту или две я окликнул ее:

— Немного громче, пожалуйста.

— Я знаю, что вы хотите услышать.

— И вы не хотите сказать это мне.

Она кивнула.

— Попробуйте представить себе, — продолжил я. — Вы продолжаете молчать здесь сегодня, пока наше время не истечет. Представьте, что вы уже уходите из моего кабинета. Как тогда вы бы себя чувствовали?

— Хорошо! Я скажу это! Конечно, моя жизнь в опасности! Мне шестьдесят девять лет. Сколько у меня впереди? Моя жизнь в прошлом. Моя настоящая жизнь!

— Ваша настоящая жизнь? Вы имеете в виду на сцене, танцуя с Сергеем?

— Вы когда-нибудь танцевали?

— Только чечетку. Я пробовал подражать Фреду Астеру иногда дома, иногда на улице.

Глаза Наташи распахнулись, и она смотрела на меня с удивлением.

— Шучу. Я один из худших танцоров в мире, но я заядлый зритель и могу себе представить, как это замечательно было для вас выступать перед большой аплодирующей аудиторией.

— Вы знаете, вы довольно игривы для психиатра. И немного соблазнительны.

— Как это для вас?

— То, что надо.

— Хорошо. Тогда расскажите мне, почему прошлая жизнь была настоящей.

— Жизнь была настолько волнующей. Толпы людей, фотографы, небесная музыка, костюмы, и Сергей — поверьте мне, один из самых красивых мужчин в мире, — и алкоголь, и интоксикация танцем, и, да, дикий секс. Всё, что было потом, бледнеет в сравнении.

Наташа сидела на краешке стула, пока говорила, сейчас обмякла и откинулась назад.

— Где ваши мысли сейчас?

— Вот что я должна сказать вам: в последнее время у меня появилась странная мысль, что каждый день, что я живу сейчас, даже очень хороший день, — также и день печали, потому что он отдаляет меня все дальше и дальше от моей настоящей жизни. Разве это не странно?

— Это то, что я говорил ранее. Это как будто настоящая жизнь все еще находится в замороженном состоянии. И если бы у нас был подходящий транспорт, мы могли бы добраться до нее, и все знакомые вещи раскроются, и вы сможете к ним вернуться. Вы понимаете, что я имею в виду?

Когда Наташа кивнула, я пошел дальше:

— И таким образом, эта идея является ключом к пониманию вашего похода в музей. Вы не просто искали Сергея; вы искали свою потерянную жизнь, хотя взрослая часть вашего ума знает, что всё преходяще, что прошлое существует только в уме, и ваш прежний мир сейчас — это только память, электрический или химический сигнал, хранящийся где-то в вашем мозгу.

— Наташа, — я продолжал, — я понимаю вашу ситуацию. Я намного старше, чем вы, и имею дело с теми же проблемами. Для меня одна из самых мрачных вещей в смерти заключается в том, что, когда я умру, весь мой мир, — мир моих воспоминаний, богатый мир, населенный людьми, которых я когда-либо знал, этот мир, кажущийся таким прочным, гранитным, — исчезнет вместе со мной. Пуф! Как вот это: последнюю пару недель я разбирал коробки со старыми документами и фотографиями, и я смотрел на них, особенно на фотографии каких-то улиц из моего детства, или друга, или родственника, которого никто из ныне живущих уже не знает, и я выбрасывал эти фотографии, и всякий раз, когда я это делаю, что-то вздрагивает внутри, когда я вижу, как отшелушиваются куски моего прошлого реального мира.

Наташа сделала глубокий вдох и с мягкостью в голосе сказала:

— Я понимаю все, что вы говорите. Спасибо, что рассказали мне это. Это очень много значит, когда вы говорите о таких личных вещах. Я знаю, вы говорите правду, но трудно принять такую правду. Я скажу вам кое-что: прямо сейчас, в этот самый момент, я чувствую, что Сергей дрожит в моем сознании. Я знаю, что он борется, чтобы остаться там, остаться, чтобы быть навсегда танцующим.

— Я хочу сказать нечто большее о Сергее, — сказал я ей. — Я знаю много людей, которые после праздничных встреч с однокурсниками сразу же влюбляются, иногда в своих старых друзей, часто в тех, кого они толком и не знали. Многие вступают в поздние браки, некоторые успешно, но некоторые с катастрофическими последствиями. Я верю, что многие из них влюбились через ассоциации, это значит, что они любили полную радости юность, их ранние школьные годы, их мечтательные предвосхищения интересной жизни, волшебно и безмерно простирающуюся перед ними. Но это не влюбленность в конкретного человека. Они делали этого человека символом всего, что было радостным в их молодости. То, что я пытаюсь сказать, — Сергей был частью этой волшебной молодости и за то, что он был там в это время, вы наделяете его любовью — вы вкладываете свою любовь в него.

Наташа молчала. Через пару минут я спросил:

— Что сейчас у вас в голове во время этого молчания?

— Я думала о названии вашей книги «Палач Любви⁵».

— И вы чувствуете, что с вами я был палачом любви?

— Вы же не можете отрицать это?

— Вспомните, вы сказали мне, что влюбились в Павла и была изумительная жизнь с ним, и, когда вы это говорили, я ничего не чувствовал, кроме радости за вас и за него. Так что я не устраиваю облаву на любовь. Мой добыча — мираж любви.

Молчание.

— Немного громче.

— Я слышу такой мягкий голос, шепот внутри.

— И что он говорит?

— Он говорит: «Черта с два, я не откажусь от Сергея».

— Это требует времени, и вы должны двигаться в своем темпе. Позвольте мне задать вам другой вопрос. Мне интересно, есть ли у вас какие-либо изменения с того момента, как мы начали?

— Изменения? Что вы имеете в виду?

— Вчера вы описывали ужасное ощущение от того, что вы оказались за пределами жизни, не испытываете ничего, не присутствуете в настоящем. Этот симптом как-то изменился? Мне кажется, когда вы здесь, вас много на наших сессиях.

— Я не могу отрицать, что вы правы. Я не могу быть больше «здесь», чем это происходит сейчас. Опускание моих ног в кипящее масло сильно помогает моей голове сосредоточиться.

— Вы думаете, я жестокий?

— «Жестокий»? Не то, чтобы жестокий, но жесткий, на самом деле жесткий.

Я взглянул на часы. Оставалось всего несколько минут. Как наиболее эффективно их использовать?

— Наташа, может быть, у вас есть вопросы, которые вы хотите задать?

— Хм, это необычно. Да, у меня есть вопрос. Как вы это делаете? Как вы справляетесь с тем, что вам восемьдесят и вы чувствуете, что конец все ближе и ближе?

Пока я думал над ответом, она сказала:

— Нет, я была жестока. Простите меня, я не должна была об этом спрашивать.

— Там нет ничего жестокого в этом вопросе. Мне нравится, что вы спросили об этом. Я пытаюсь сформулировать, чтобы дать полный и честный ответ. У Шопенгауэра есть цитата, где он сравнивает любовную страсть со слепящим солнцем. Когда оно тускнеет в более позднем возрасте, мы вдруг узнаем о существовании чудесного звездного неба, которое было закрыто или спрятано солнцем. Так что для меня исчезновение юношеских, в чем-то тиранических, страстей позволило мне больше ценить звездное небо и чудо быть живым, и те чудеса, что я раньше упускал из виду. Мне восемьдесят, и я вам скажу что-то невероятное: я никогда не чувствовал себя лучше или больше в мире с самим собой. Да, я знаю, что мое существование близится к концу, но конец был всегда, с самого начала. Разница в том, что сейчас я дорожу удовольствием точной осведомленности об этом, и мне посчастливилось делиться этим с моей женой, которую я знаю почти всю мою жизнь.

— Спасибо. Еще раз скажу вам, как это важно, когда вы говорите мне такие личные вещи. Это забавно, но, пока вы говорили, мне вспомнился сон, который я видела раньше на этой неделе. Я забыла его, но он как раз сейчас вернулся, и очень отчетливо. Я шла по пустынной дороге и как-то так я знала, что последним, кто по этой дороге шел, была моя собака Балу. Потом я увидела Балу на обочине дороги, подошла к нему, наклонилась и посмотрела прямо в глаза. И подумала: «Мы с тобой живые души», а потом я подумала: «Я не лучше, чем он».

— И какие у вас чувства по отношении к этому сну?

— Сначала я была так рада видеть свою собаку снова. Вы знаете, Балу умер за три недели до этого нашего приезда в США. Он был моим другом шестнадцать лет, и мне было трудно пережить эту потерю. На самом деле я рада была моей поездке в США, потому что я думала, что это может помочь преодолеть мое горе. У вас есть собака? Если нет, то вы не поймете.

— Нет, я любитель кошек, тем не менее я думаю, что могу оценить глубину вашей боли.

Она призадумалась и кивнула, как будто была удовлетворена моим ответом.

— Да, это было очень тяжело. Мой муж говорит, слишком глубоко. Он думает, что я была чрезмерно привязана к Балу и что он заменял мне ребенка. Я, кажется, не говорила, что у меня нет детей.

— Таким образом, во сне вы шли по той же дороге, что и Балу неделями раньше, а затем вы посмотрели глубоко в его глаза и сказали: «Мы живые души, и я не лучше, чем ты». Как вы думаете, о чем этот сон пытается сообщить?

— Я знаю, что вы подумали.

— Скажите мне.

— То, что я знаю, что я иду по дороге к смерти, как и Балу.

— Как и все живые души.

— Да, как и все живые души.

— А вы, что вы думаете?

— Я думаю, весь этот разговор всё ухудшает для меня.

— Только то, что для вас является наиболее неудобным.

— Еще несколько исцеляющих сеансов, как этот, и мне понадобится ехать домой на машине скорой помощи.

— Все симптомы, описанные вами вчера, — вытес-ненность из жизни, ощущение изолированности, неприсутствия в собственной жизни — всё служило вам анестезией от боли, присущей живым душам. Давайте посмотрим, с чего мы начали. Вы вошли в кабинет со своей фотографией.

— О, нет, только не это!

— Я знаю, вы запретили мне это обсуждать, но я не послушаюсь вас, потому что это слишком важно. Пожалуйста, послушайте, что я собираюсь сказать. Всё, о чем мы говорили, вы знали. Я не сказал вам ни чего такого, о чем бы вы не знали. Просто легче давать отпор чему-то сказанному извне, чем когда это рождается из собственных глубин. Я верю, что какая-то часть вас уже пришла к тому же выводу, что предлагал вам я. Это всё есть во сне о путешествии по той же дороге, по которой шел Балу. Я поражен, что этот сон, который является ключом к нашей головоломке, вернулся к вам именно тогда, когда мы собирались остановиться. И фотография, которую вы дали мне вначале, была намеком о том направлении, в котором мы должны были идти.

— Вы говорите, что я все это знала? Вы слишком хорошего обо мне мнения.

— Я так не думаю. Я просто был с той частью вас, где пребывает мудрость.

Мы оба посмотрели на часы. Мы должны были закончить в течение нескольких минут.

Когда Наташа поднялась и собрала свои вещи, она сказала:

— Можно я вернусь к вам по электронной почте или скайпу, если у меня появятся еще вопросы?

— Конечно. Но помните: я стар. Так что не откладывайте надолго.

Спасибо, Молли

Несколько месяцев назад я был на похоронах Молли. В течение очень долгого времени она была моим бухгалтером и вообще мастером на все руки, работала на меня не один десяток лет и одновременно была и находкой, и больным мозолем. Впервые я нанял ее в 1980 году для того, чтобы она получала мои письма и оплачивала мои счета, в то время как я жил и писал в Азии и Европе, находясь в годовом творческом отпуске. После того как я вернулся, Молли довольно быстро перестала довольствоваться своей незначительной ролью, и мало-помалу она начала внедряться во все мои домашние дела. Вскоре она стала решать все наши финансовые и бытовые вопросы, платить по счетам, следить за перепиской, вести учет бумаг, рукописей и контрактов. Она уволила моего садовника и вместо него наняла свою команду садоводов, а позднее еще и свою команду маляров, уборщиков и разнорабочих, однако, когда работы было немного, она настаивала на том, чтобы сделать ее самой.

Ее было не остановить. Как-то раз, приехав домой, я обнаружил на своей подъездной дорожке несколько тележек и увидел, как Молли стояла у основания огромного дуба и руководила парнем, сидевшим на дереве, какие ветви ему отпиливать. Удивительно, что она сама не забралась на это дерево. При этом она настаивала на том, что обсуждала со мной этот вопрос, в то время как я был уверен, что нет. Это было последней каплей, и я без промедления уволил ее и потом увольнял ее по меньшей мере трижды по разным поводам, но она всякий раз возвращалась. И когда я протестовал против ее гонорара, она довольно корректно напоминала мне о том, сколько мучительных вечеров мы с моей женой тратили, занимаясь оплатой счетов и подводя баланс чековых книг, пока она не взялась за это. И затем, убежденный этими доводами, я работал на несколько пациенто-часов больше каждый месяц, чтобы платить ей жалованье. Она утверждала, что была необходима и что все эти увольнения и возражения никогда не делались мною от всего сердца, потому что в глубине души я знал, что она была права. Я был глубоко опечален, узнав о ее смерти от рака поджелудочной железы, и знал, что никогда не найду ей замены. Поминки Молли проходили славным солнечным днем на большом заднем дворе в доме ее сына. Я был удивлен, встретив здесь нескольких коллег из Стэнфорда. Я и понятия не имел, что они тоже были ее работодателями, но потом вспомнил, как она соблюдала строгий кодекс конфиденциальности и напрочь отказывалась раскрывать личности тех, на кого работала.

Как только закончилась поминальная служба, я в тот же час встал, поскольку мне нужно было уезжать, чтобы успеть забрать друзей из аэропорта, но только я открыл калитку, как услышал, что меня окликают, и, повернувшись, увидел величавого пожилого человека в великолепной широкополой шляпе, который приближался ко мне в сопровождении очень привлекательной женщины. Видя, что я не сразу узнал его, он представился:

— Элвин Кросс, а это моя жена Моника. Я приходил к вам на терапию полжизни назад.

Терпеть не могу эти неловкие ситуации. Память на лица никогда не была моей сильной стороной, и по мере того, как я старел, она становилась еще хуже. В то же время я подумал, что моего бывшего пациента может ранить тот факт, что я его не помню, поэтому я тянул время в надежде на то, что воспоминания о нем всплывут в моей голове.

— Элвин, рад вас видеть. Приятно познакомиться с вами, Моника.

— Ирв Ялом, — сказала она, — очень рада познакомиться с вами. Я так много слышала о вас от Эла. Я думаю, нашей с ним встречей, нашим браком и двумя нашими замечательными детьми я обязана именно вам.

— Это очень приятно слышать. Простите, что я так медленно всё вспоминаю, Элвин, но в течение нескольких минут я вспомню всё о том времени, которые мы с вами вместе провели, — так это работает в моем возрасте.

— Я работал тогда и, собственно, сейчас продолжаю работать рентгенологом в Стэнфорде⁶, и пришел к вам вскоре после смерти моего брата, — сказал Элвин, пытаясь оживить мои воспоминания.

— Ах, да-да, — соврал я, — я припоминаю. Я бы с радостью пообщался с вами подольше и получше бы узнал о вашей жизни после терапии, но я спешу в аэропорт, мне нужно встретить своих друзей. Мы могли бы встретиться за чашечкой кофе на неделе и поболтать?

— С удовольствием.

— Вы все еще в Стэнфорде?

— Да.

Он достал свою визитку из кармана и протянул ее мне.

— Спасибо, я позвоню вам завтра, — сказал я на бегу, подавленный своим провалом в памяти.

Позднее этим вечером я заглянул в архив, чтобы найти свои записи об Элвине. Пока я копался в своих файлах с записями о пациентах, я размышлял о той глубине, о тех радостных, а иногда трагичных историях, содержащихся в этих записях. Каждая из них воскрешала в памяти разыгрывающуюся между двумя людьми захватывающую драму, в которую я был вовлечен, и было трудно оторваться от переживания этих старых забытых встреч.

Я нашел папку Элвина Кросса в секции 1982 года, и, хотя мы виделись всего в течение 12 часов психотерапии, это была папка довольно внушительных размеров. Во времена, когда компьютеров еще не было, у меня была такая роскошь, как личный помощник, которому я диктовал длинные заметки по каждой сессии. Я открыл папку Элвина и начал читать. В течение нескольких минут, пожалуйста, всё встало на свои места.

Элвин Кросс, рентгенолог из Стэнфордской больницы, позвонил и попросил о консультации в связи с некоторыми личностными проблемами. Многие стэнфордские врачи, которые приходили ко мне на терапию, имели четкое правило приходить в мой кабинет в Стэнфордской больнице тик-в-тик или даже на несколько минут позже, потому что были обеспокоены мыслью о том, что кто-то может увидеть, как они посещают психиатра. Но только не доктор Кросс, который спокойно сидел в комнате ожидания и читал журнал. Когда я подошел и представился, он поздоровался со мной, крепко пожав мне руку, затем спокойно и уверенно прошел в мой кабинет и сел в свое кресло, ровно держа спину.

Я начал так, как обычно начинаю первую сессию, делясь с ним той информацией о нем, которой располагаю.

— Все, что мне известно о вас, доктор Кросс, следовало из нашего телефонного разговора. Вы врач Стэнфордской больницы, вы услышали мою последнюю презентацию на медицинском «круглом столе» о моей психотерапевтической работе с пациентами, умирающими от рака груди, и подумали, что я мог бы быть вам полезен.

— Да, всё так. У вас был очень живой и необычный доклад. Я уже много лет посещаю заседания «круглых столов», но это было в первый раз, когда я услышал доклад, в котором говорилось о человеческих чувствах, а не показывались бы какие-то слайды с цифрами и отчётами о гистологических исследованиях.

Мое первое впечатление от Элвина Кросса было следующим: обладающий чувством собственного достоинства, привлекательный мужчина тридцати лет, с точеными чертами лица, с легкой сединой на висках и уверенной манерой речи. И он, и я были одеты одинаково: каждый в белый больничный халат с нашими именами, вышитыми темно-синими курсивными буквами на верхнем левом кармане.

— Итак, расскажите мне, что такого я сказал на «круглом столе», что заставило вас подумать, что я могу быть вам полезен?

— Казалось, что вы испытываете очень нежные чувства к своим пациентам, — начал он. — И я был потрясен вашим описанием онколога, спокойно вручившего вашей пациентке результаты ее рентгенограммы; ее ужаса, который она испытала, когда узнала, что ее рак находится на этапе образования метастаз, и как крепко она прижалась к своему мужу от ужаса, что ей вынесли смертный приговор.

— Да, я помню. Но скажите мне, какое отношение имеет это к нашей с вами сегодняшней беседе.

— Дело в том, что я тот самый парень, который пишет эти смертные приговоры. Я пишу подобные отчеты уже довольно долгое время, на протяжении последних пяти лет, и только ваш доклад заставил меня посмотреть на них с другой стороны.

— Сделал их более персонифицированными?

— Именно. В наших рентгеновских кабинетах мы не встречаемся со всем пациентами. Мы обращаем внимание на зоны кальциноза или на размеры утолщений. Мы ищем из ряда вон выходящие случаи, которые можем показать студентам, — смещенные внутренние органы, кость, декальцинированную вследствие миеломы, раздутые петли кишечника, добавочную селезенку. Речь всегда идет о частях, частях тела. И никогда о целостном человеке в его целостном теле. А теперь я думаю о том, как почувствуют себя пациенты и как будут выглядеть их лица, когда доктор зачитает им мои отчеты по их рентгенограмме, и эта мысль несколько меня беспокоит.

— Вы недавно начали так думать? После того, как услышали мой доклад?

— О да, совсем недавно, и отчасти благодаря вашему докладу. В противном случае я не смог бы нормально работать все эти годы. Я знаю, вы бы не хотели, чтобы ваши рентгенограммы изучал кто-то, кого беспокоит мысль о том, как вы будете себя чувствовать, прочитав его отчет.

— Несомненно. Наши области деятельности отличаются друг от друга, не так ли? Я стараюсь быть ближе, а вы стараетесь соблюдать дистанцию.

Он утвердительно кивнул, и я продолжил:

— Но вы сказали, что изменения произошли «отчасти» благодаря моему докладу. Есть какое-то предположение касательно того, что еще могло этому поспособствовать?

— Больше, чем предположение. Это была смерть моего брата пару месяцев назад. За несколько недель до его смерти он попросил посмотреть его рентгеновские снимки. Рак легких. Заядлый курильщик.

— Расскажите мне о вас и вашем брате.

Как закоренелый психиатр, я был научен проводить высокосистематическое интервью — начинать с выявления запроса и затем следовать по протоколу — история заболевания, за которой следуют изучение семьи пациента, его образование, социальная жизнь, сексуальное развитие и карьера — и затем переходить к замысловатому психиатрическому обследованию. Но у меня не было стремления следовать какой-то схеме; прошли уже десятки лет с того времени, когда я действовал так методично. Как все опытные психотерапевты, в вопросах поиска информации я по большей части опирался на интуицию. Я настолько начал доверять своей интуиции, что уже стал сомневаться, а смогу ли я быть хорошим учителем для новичков, которые нуждаются в методологических рекомендациях на первых порах.

— Когда мой брат, Джэйсон, позвонил мне и попросил посмотреть его рентгеновские снимки, — сказал доктор Кросс, — это был первый раз, когда я услышал его голос, за последние 15 лет. Мы были в ссоре.

Он вздохнул и посмотрел на меня, его губы дрожали. Я не ожидал этого увидеть. Это был первый проблеск уязвимости.

— Расскажите мне об этом, — сказал я более мягко.

— Джэйсон на два года младше меня — был на два года младше меня — и, я полагаю, ему трудно было тягаться со мной. Я был хорошим парнем, всегда лучшим в классе. И непременно всякий раз, когда Джэйсон переходил в новую школу, его встречали учителя, хором хвалившие меня и говорившие, что они надеются, что и он будет таким же, каким был я. В конце концов, он решил не соревноваться, отказаться от участия в этой игре. В старшей школе он редко открывал книгу и основательно налег на наркотики. Возможно, он и не мог соревноваться. Я не думаю, что он на самом деле был таким уж выдающимся.

В конце нашего последнего курса, он связался с девчонкой, которая поставила крест на его будущем. Она была наркоманкой, привлекательной в дешевом смысле, интеллектуально недалекой, и ее жизненным стремлением было стать маникюршей. Вскоре они обручились, и однажды вечером он привел ее домой на ужин. Это была катастрофа библейского масштаба. У меня до сих пор эта картина перед глазами: двое, немытые и нечесаные, постоянно обнимающиеся, выставляя это всем на показ. Моя родня была шокирована и возмущена. Признаться честно, я тоже.

Каждый член семьи испытал отвращение к его подружке, но никто ничего не сказал, потому что все знали, что Джэйсон сделает всё в точности наоборот. Поэтому мои родители поручили мне оберегать его от нее. Они также заставили меня пообещать, что я никогда не упомяну того факта, что они попросили меня вмешаться. После у нас с Джэйсоном был обстоятельный разговор, и я ему все выложил. Я сказал ему, что женитьба — это важное решение, что придет то время, когда он захочет большего, намного большего от жены, и что она его погубит. На следующее утро мы проснулись и обнаружили, что он сбежал со всеми деньгами и столовым серебром. Больше он ни с кем из нас не разговаривал.

— Семья поставила вас в затруднительное положение. Поговори вы с ним — это плохо, и не поговори — тоже плохо. У вас есть еще братья, сестры?

— Нет, только нас двое. Оглядываясь назад, я думаю, что, возможно, я мог бы быть лучше как старший брат и мне еще давным-давно следовало больше стараться наладить контакт с Джэйсоном.

— Давайте отметим этот факт и вернемся к нему позже. Прежде всего, расскажите мне, что случилось с вашим братом после того, как вы поссорились.

— Он просто пропал. С тех пор всё, что мы знали о нем, это были редкие случайные обрывки информации, которые долетали до нас от его знакомых. Он был строителем, потом каменщиком. Я слышал, что он был достаточно успешен в этом деле и впоследствии занялся строительством каминов и каменных стен. Продолжал злоупотреблять наркотиками. А затем, как гром среди ясного неба, пару месяцев назад раздался телефонный звонок: «Элвин, это Джэйсон. У меня рак легких. Ты можешь посмотреть мои рентгеновские снимки? Мой доктор сказал, будет здорово, если ты их посмотришь».

Естественно, я согласился, узнал имя его доктора и пообещал, что свяжусь с ним в тот же день. Я выяснил, что Джэйсон живет в Северной Каролине и поинтересовался у него, могу ли я его навестить. После паузы, настолько длинной, что я подумал, что он повесил трубку, он согласился.

Я посмотрел на лицо доктора Кросса. Он выглядел таким напряженным, таким печальным, что я подумал, не перебор ли это, не слишком ли рано мы заговорили на эту тему. Мы едва успели поздороваться, как уже нырнули в глубокую и очень темную воду. Я решил дать ему передохнуть и поразмышлять о том, что к этому моменту успело с нами произойти.

— Мой план, как я уже говорил вам по телефону, заключается в том, чтобы провести сегодня консультацию и посмотреть, хорошая ли это идея — начинать психотерапию. Вы до этого были на терапии?

Он покачал головой.

— Нет, я впервые.

— Хорошо, скажите мне, доктор Кросс…

— Если вы не возражаете, можете звать меня Элвин.

— Хорошо, а вы меня — Ирв. Итак, скажите мне, Элвин, что вы можете на данный момент сказать о нашем разговоре? Кажется, что мы быстро погрузились в тяжелые чувства. Возможно, слишком быстро?

Он покачал головой.

— Вовсе нет.

— Мы на правильном пути? Это то, что вы надеялись обсудить?

— Моя реакция на смерть Джэйсона — вот именно то, что я хотел обсудить. Я лишь удивлен, приятно удивлен, что мы уже подошли к этому вопросу.

— Возникли ли у вас на данный момент какие-либо вопросы ко мне? — спросил я, желая сделать нормой возможность взаимного обмена.

Он казался озадаченным, затем он покачал головой и сказал:

— Нет. Что мне хотелось сделать больше всего, так это именно рассказать вам эту историю. Мне нужно было высказаться.

— Пожалуйста, продолжайте.

— После разговора с Джэйсоном я прямиком отправился в аэропорт и полетел в Северную Каролину, чтобы навестить его. Сначала я заехал в Роли⁷ к его врачу, где посмотрел рентгеновские снимки Джэйсона. Опухоль была злокачественной. Она проникла через его левое легкое и пошла метастазами в ребра, позвоночник и мозг. Надежды не было. Около часа я ехал по скоростной автостраде, а затем три мили книзу от Северной Каролины по грунтовой дороге, ведущей к захудалому домишке, больше похожему на лачугу, хотя и с внушительным каменным камином, построенным им лично. Я был поражен тем, как выглядел Джэйсон. Рак уже сделал большую часть своего дела и превратил моего младшего брата в старика. Джэйсон выглядел изнурённым. Его тело было ссутулено, а лицо было бледным и усталым. И он без остановки курил марихуану. Когда я пожаловался на запах, он перешел на табак. «Не очень хорошая идея при раке легких», — чуть было не сказал я, но вовремя прикусил свой язык. Увидев снимки, я знал, что мои слова будут бессмысленны.

Поэтому я присел и наблюдал, как мой младший братец, снедаемый раком, выкуривает одну сигарету за другой. Пару раз, когда он закуривал, я ловил на себе его взгляд. Я был уверен, это был взгляд пренебрежения. Я никогда не забуду эту картину.

— Немного напоминает мне ту дилемму, с которой вы столкнулись много лет назад, когда не одобрили невесту, которую он выбрал. Поговори вы с ним — это плохо, и не поговори — тоже плохо.

— Я тоже об этом подумал. Продолжать курить было безумием, но еще большим безумием было бы, если бы я ему об этом сказал. И в тот раз говорить ему о том, что я думаю о его невесте, было неверным решением, хотя мои предположения касательно их отношений в точности подтвердились. Мне стыдно признаваться в этом, но на мгновение я испытал чувство удовлетворенности, когда он сказал мне, что несколько лет назад его жена и младшая дочь исчезли вместе со всеми деньгами, которые были спрятаны в доме. Больше про нее он ничего не слышал. Я подозреваю, что они занимались тем, что выращивали и распространяли траву.

— А что произошло потом между вами двумя?

— У меня была последняя попытка проявить себя, как хороший старший брат. Я сделал всё, что мог. Я спросил, что ему сказали о его состоянии. Его доктор был с ним откровенен, он сказал, что лечение особо уже ничем не поможет и что практика показывает, что жить ему осталось всего несколько месяцев. С тяжестью на сердце я подтвердил диагноз доктора и его неутешительный прогноз. Я дал ему несколько медицинских советов касательно того, как справляться с болью. Я сказал ему, что он не один, что я буду с ним. Я хотел обнять его, но время сделало расстояние между нами трудно преодолимым. Я предложил ему денег, но беспокоился, что он потратит их на наркотики. Тем не менее я оставил ему три сотни долларов на кухонном столе перед тем, как уйти. Возможно, он оценил это, но так этого и не признал. Я не знал, что еще я мог сделать. Он даже не стал рассматривать возможность переехать в Калифорнию — предложение, которое я сделал очень вяло. Так же как он не стал рассматривать химиотерапию или любое другое лечение, которое могло бы немного замедлить рак или облегчить его страдания. «Это ничего не изменит, и мне наплевать», — сказал он. Я сделал все возможное для того, чтобы поговорить о нашей семье, о нашей прошлой совместной жизни, но он сказал, что хочет всё это забыть. Возможно, Ирв, вы бы знали, что еще можно было сказать. Но я зашел в тупик. Когда я уезжал, он согласился оставаться со мной на связи, но у него не было телефона. Он сказал, что воспользуется телефоном соседа, чтобы позвонить мне.

— Он позвонил?

— Нет, он так и не позвонил. И я не мог связаться с ним. Спустя несколько недель из госпиталя Северной Каролины пришло известие о том, что он умер. И я поехал обратно на восток, чтобы похоронить его на нашем семейном кладбищенском участке.

— Что вы переживали в этот период?

— Одиночество. Были только уже постаревшие дядя с тетей и пара кузенов, которые едва его знали. Мои родители десять лет назад погибли в автокатастрофе от лобового столкновения. На похоронах я, не переставая, думал о том, что хорошо, что родители мертвы, и им не приходится видеть все это. Что за грустная жизнь, прожитая впустую!

— И тогда-то ваши чувства касательно вашей работы и изменились?

— Да, вскоре после этого. Я приходил в ужас от мысли о том, что нужно идти на работу, просматривать рентгенограммы и писать отчеты, сообщающие пациентам о том, что они скоро умрут. И всё на работе, особенно снимки грудной клетки, напоминало мне о Джэйсоне.

На мгновение я погрузился в размышления. Все выглядело довольно очевидно. Успешный человек травмирован смертью брата, переполнен страхом смерти и получает частые напоминания о ней в своей каждодневной работе. Я был почти уверен в том, что я понимал, что происходит, и что точно знаю, как ему помочь. Поскольку наш час подходил к концу, я сказал ему, что я думаю, что смогу ему помочь, и предложил, чтобы мы встречались каждую неделю. Казалось, он расслабился, так, как будто бы он только что успешно прошел прослушивание.

На следующей сессии я получил некую дополнительную информацию о его биографии. Его отец был семейным врачом в сельской местности Вирджинии, а его мать работала рядом с ним медсестрой в их домашнем кабинете. Элвин прямиком пошел по родительским стопам — поступил на подготовительное отделение в университет Вирджинии, затем в медицинскую школу в Нью-Йорке, а потом в ординатуру по рентгенологии в Калифорнии. Он был холост; часто встречался с женщинами, но все эти отношения были непродолжительными. Более того, он ни разу не был на свидании с тех пор, как позвонил Джэйсон.

Я попросил его детально описать мне его типичный день, начиная со времени отхода ко сну. Это упражнение было оправданным, поскольку во многом пролило свет на жизнь Элвина, в частности я узнал, насколько незначительное место отведено в его жизни близости. Хотя в течение рабочего дня он был полностью занят общением со студентами и коллегами, помимо этого он практически ни с кем не контактировал. Он проводил выходные в уединении, в основном сплавляясь на каяке, и практически все его приемы пищи проходили также в одиночестве: завтрак и ланч — в кафетерии больницы, еда на вынос, чтобы поужинать дома, или перекус в каком-либо ресторане, обычно в суши или устричном баре, за стойкой. Его коллеги давно уже оставили идею свести его с какой-нибудь женщиной и стали считать его убежденным холостяком. А некоторые жены факультетских коллег пытались превратить его в дядю семьи, приглашая на выходные или на семейные праздничные ужины. У него не было близких друзей или приятелей, и хотя у него был непрерывный поток свиданий, который, в большинстве своем (еще до существования Интернета), был результатом размещенных в газете объявлений о знакомствах, отношения всегда сходили на нет после одной-двух встреч. Разумеется, я спросил, занимается ли он самоудовлетворением, но он так и не дал мне ясного ответа, и, что еще более странно, оказалось, что он не проявляет никакого интереса к этому вопросу. Я также взял это себе на заметку для дальнейшего прояснения.

Как правило, у него был хороший сон, обычно по семь-восемь часов в день. И хотя он редко запоминал сны, он вспомнил один повторяющийся ночной кошмар, который снился ему уже несколько раз в течение последнего месяца.

— Я в ванной комнате. Я смотрюсь в зеркало и вдруг вижу, как большая черная птица влетает в комнату. Я не знаю, откуда она прилетела и как она попала внутрь. Огни в доме начинают тускнеть, и затем они полностью гаснут. Все погружается в кромешную темноту. Я испуган и мчусь через другие комнаты, но я слышу и чувствую, как хлопающие крылья преследуют меня. И на этом моменте я просыпаюсь, испуганный, с колотящимся сердцем, и, что удивительно, с электрической эрекцией.

Он усмехнулся получившейся аллитерации.

Я улыбнулся в ответ.

— Электрическая эрекция?

— Гудящая, пульсирующая.

— Какие догадки у вас есть касательно этого сна, Элвин? Просто позвольте вашим мыслям спокойно течь в течение пары минут. Другими словами, попробуйте говорить все, что приходит вам в голову.

— Всё вполне очевидно. Сон о смерти… черная птица… ворон Эдгара По, хищные птицы, стервятники, поедающие животных, сбитых машиной… Я ненавижу стервятников и канюков, и мы с Джэйсоном обычно устраивали вылазки, чтобы пострелять их из двустволки… Я очень отчетливо помню эти охотничьи экспедиции. У нас их было немало. И затем свет в доме тускнел… Я знаю, что это было: это была постепенно затухающая жизнь. Я до смерти боюсь смерти.

— Как часто вы думаете об этом?

— С того времени, как Джэйсон умер, эти мысли терзают меня практически каждый день. До этого почти никогда. Я помню, как меня захлестнула волна мыслей о смерти и одолели страхи после того, как погибли родители. Я уже практически жил в Стэнфорде. И помню этот звонок от тети так, как будто он был вчера. Я смотрел баскетбол по телевизору, игру Warriors — Lakers.

— Как это ужасно, потерять так внезапно обоих родителей!

— Это был такой удар, так внезапно, так неожиданно. Первые две-три недели я ходил словно в густом тумане. Я был слишком потрясен для того, чтобы плакать. А затем, и это странно, спустя некоторое время я пришел в себя и вернулся к своей обычной жизни значительно легче, чем сейчас, после смерти Джэйсона.

— Есть какие-нибудь идеи, почему?

— Я думаю это связано с тем, что у меня нет сожалений по поводу отношений с родителями. Мы любили друг друга. Они мною гордились, и я был хорошим сыном. Они прожили наполненную, стоящую жизнь, они были любимы в своем сообществе, у них был отличный брак, и их миновала участь опустошенной старости. Моя совесть перед ними чиста. Нет сожалений…

— Вы остановились на фразе «Нет сожалений».

— От вас ничего не скроешь. Хотя, я думаю, одно сожаление все же есть. Я жалею о том, что мои родители не дожили до того времени, когда я женюсь и у них появятся внуки.

— Я впервые от вас слышу о браке и детях. Это для вас вероятно?

— Я всегда думал, что да. Даже несмотря на то, что не очень преуспел в этом вопросе.

Я также отметил для себя этот комментарий для дальнейшего исследования и перешел к более насущному вопросу о его печали.

— Я не удивлен, что ваша печаль после смерти Джэйсона сильнее, чем печаль после смерти ваших родителей. Это звучит парадоксально, но мы сильнее печалимся не о потере тех, с кем у нас были наполненные отношения, а о потере тех, в отношениях с кем было много неудовлетворенности и незавершенных дел. После смерти Джэйсона ваши отношения застыли в незавершенном виде, с невозможностью их когда-либо разрешить. Но я настоятельно прошу вас не быть столь требовательным к себе. Джэйсона преследовали его собственные демоны, и совершенно не обязательно, что причиной этого было именно то, что вы не были для него самым лучшим старшим братом.

— Вы имеете в виду, что у Джэйсона была такая участь?

— Несомненно, в этом есть доля правды. Для того, чтобы быть хорошим старшим братом, требуется некоторое участие со стороны младшего брата. Тем не менее, я рад, что у вас была последняя возможность сделать что-то для Джэйсона. Похоже, вы действительно тянулись к нему.

Элвин кивнул:

— Я сделал все, что мог. Было тяжело, когда попытки достучаться до него оставались без ответа. И я чувствовал себя так одиноко на этих похоронах.

— У вас нет никого, с кем бы вы могли разделить эту печаль?

— Только пара кузенов с отцовской стороны, но я никогда не был с ними близок. Мамины родители умерли очень рано, поэтому я с трудом помню своих дядю и тётю.

Поскольку я делал заметки после этой сессии, я перечитал те записи, которые отметил для дальнейшего обсуждения: очевидный страх смерти в ночном кошмаре Элвина, ожидание вступления в брак, его добровольная изоляция как от женщин, так и от мужчин и отсутствие любопытства касательно всего этого. И эта странная «электрическая эрекция» в конце ночного кошмара с черной птицей.

На следующей сессии Элвин по большей части говорил о своей печали по поводу смерти родителей. Он вспомнил тот шок, когда осознал, что стал сиротой. Какое-то время он думал о том, чтобы вернуться обратно в Вирджинию и унаследовать отцовскую практику, но вскоре оставил эту затею.

— Жить жизнью своего отца в Вирджинии было бы равносильно погребению себя заживо. Я предпочел остаться в Калифорнии, но моя печаль не давала мне спать. Этот ужас длился неделями. Как только я выключал свет, мое сердце начинало колотиться, и я уже знал, что спать я сегодня не буду. И так продолжалось каждую ночь.

— Вы, конечно же, пробовали успокоительные?

— Я перепробовал всё, даже такие древние препараты, как секонал, хлоралгидрат, дориден, что угодно. Ничего не помогало.

— Как вы решили эту проблему? Как долго это длилось?

— Со временем… — Он выглядел очень смущенным, и его речь стала очень размеренной.

— Со временем я взял за привычку мастурбировать в постели. Это, ух… это было единственное, что помогало, и с тех пор я мастурбировал каждую ночь. Это стало моим снотворным.

Элвин покраснел, и, казалось, что ему было очень неловко, поэтому я предложил ему перевести дух, чтобы он мог вернуться к процессу, спросив, что происходило между нами.

— Я вижу, как вам неловко об этом говорить.

— «Неловко» — это слишком слабо сказано. Я бы сказал, смущение космического масштаба. Я никогда ни с кем об этом не разговаривал.

— И я хочу вам сказать, что я очень тронут тем, что вы мне доверяете. Но прошу вас, я думаю, это важно — проанализировать ваше смущение более подробно. Вы знаете, что смущение никогда не возникает в одиночестве. Для этого всегда нужен хотя бы еще один человек, в данном случае это я. Я думаю, смущение является результатом вашего ожидания того, как я отнесусь к вашему признанию и какое мнение у меня сложится о вас.

Элвин кивнул.

— Вы можете как-то пояснить ваш кивок?

— Это не так легко. Мне кажется, вы подумаете, что я странный: ребенок, который сосет свой большой палец по ночам, — отвратительный человек, позорящий свою семью. Да, отвратительный человек, это подходит лучше всего. И вас это оттолкнет. И вы скажете: «Не удивительно, что ты не встречаешься с женщинами; ты занимаешься онанизмом каждую ночь».

— Ничего из этого, Элвин. Не додумывайте за меня. Это совсем не то, о чем я думал. Я вас не осуждал. Я был полностью сконцентрирован на том, чтобы попытаться понять. Моя голова гудела от идей. Я думал о том, как после смерти ваших родителей у вас начинало колотиться сердце, когда вы выключали свет и ложились спать, и я пришел к мысли о взаимосвязи сна и смерти. Я знаю, что многие истолковывают сон, потерю сознания как аналог смерти. Вы знаете, что в греческой мифологии Танатос и Гипноз — смерть и сон — братья-близнецы?.

Элвин внимательно слушал.

— Нет, я этого не знал. Любопытно.

— И, — продолжил я, — ваш комментарий касательно того, что вы чувствуете себя сиротой, очень важен. Я слышал, как многие, кто потерял своих родителей, говорили то же. И я знаю, что у меня были точно такие же мысли, когда умерла моя мать, спустя десять лет после того, как умер отец. Когда умирают родители, мы всегда чувствуем себя уязвимыми, не только потому, что мы имеем дело с потерей, но и потому, что мы сталкиваемся с нашей собственной смертностью. Когда мы становимся сиротами, больше нет никого, кто бы отделял нас от могилы. Я не удивлен, что смерть всей вашей семьи заставила вас чувствовать себя незащищенным, напуганным смертью и более уязвимым перед страхом смерти.

— Вы много чего сказали. Вы думаете, что после того, как я выключаю свет, мое сердце начинает колотиться потому, что я испытываю страх смерти?

— Да, я так думаю. Помните, как гасли огни в вашем ночном кошмаре с черной птицей? Наличие темноты закладывает фундамент для осознания собственной смертности. И позвольте мне сказать кое-что, что пришло мне в голову относительно другой части нашей головоломки — о вашем сексуальном возбуждении.

Я знал, что говорю много, слишком много для одного раза, но если уж я начал, то меня было уже не остановить.

— Я думаю, что секс можно назвать витальной противоположностью смерти, ведь разве оргазм не является первым проблеском жизни? Мне известно из множества источников о том, что иногда сексуальные чувства возникали для того, чтобы нейтрализовать страх смерти. Я думаю, что именно этот защитный процесс является причиной «электрической эрекции» в конце вашего ночного кошмара и объясняет использование вами мастурбации для того, чтобы успокоиться и держать на расстоянии страх смерти, чтобы вы могли уснуть.

— Это всё ново для меня, Ирв. Немного многовато для того, чтобы сразу всё понять.

— Я этого от вас и не жду. Важно, чтобы мы возвращались к этому снова и снова. В моей сфере деятельности это называют «проработкой».

В течение последующих сессий я продолжил методично исследовать его озабоченность смертью. Я провел детальный сбор анамнеза тревоги смерти, в котором он воспроизводил все ранние воспоминания о ней. К примеру, я спросил у него, когда он впервые осознал саму идею смерти.

Он задумался на мину ту-другую.

— Я думаю, мне было пять или шесть, когда нашу колли, Макса, сбила машина. Я помню, как в слезах вбежал в офис моего отца, находящийся в гостиной нашего дома. Мой отец схватил свою черную сумку, выбежал на улицу и наклонился, чтобы осмотреть Макса, который лежал на обочине. Он покачал головой и сказал, что ничего уже не сможет сделать. Вот тогда я это и понял. Я понял, что смерть не может быть улажена. Даже моим отцом, который может уладить практически всё.

В другой раз, несколько лет спустя, наверное, в седьмом классе, моя учительница, миссис Терстоун, сказала нам, что Ральф, мой одноклассник — парень моего возраста, вроде меня, умер от полиомиелита. До сих пор отчетливо вижу лицо Ральфа, его оттопыренные уши, растрёпанные волосы, вечно сияющие карие глаза, полные любопытства. Но удивительная штука: мы с Ральфом не были особо близки. Мы никогда не виделись с ним за пределами школы. Он жил далеко, и его мама привозила в школу на машине. А я ходил пешком с несколькими одноклассниками. И все время играл с теми ребятами. Но из всех них я до сих пор помню именно лицо Ральфа, а лиц остальных своих одноклассников я не помню.

— Интересно, — сказал я. — Я полагаю, что лицо Ральфа остается настолько ярко врезавшимся в вашу память образом, потому что оно связано с весьма сильной скрытой идеей о смерти.

Элвин кивнул.

— С этим трудно поспорить. Я уверен, что так оно и есть. В воскресной школе взрослые разговаривали о рае, и я помню, как спросил об этом отца. Он отвергал эту идею, считал всё это сказками. Он был материалистом, как большинство врачей, я думаю. Он считал, что, когда перестает работать мозг, перестает существовать и сознание и восприятие, абсолютно всё. Смерть отключает все. Вы согласны?

Я кивнул.

— В этом я согласен с вашим отцом: я не могу себе представить сознание в отрыве от тела.

Некоторое время мы сидели молча. Это был хороший момент. Я чувствовал некую близость с Элвином.

— Что значил для вас ответ вашего отца? Он уменьшил ваше беспокойство касательно смерти?

— Нет, его ответ не принес мне никакого утешения. Идея о том, что всё конечно или что все конечно хотя бы для меня, была чем-то, что мой ум был просто не в состоянии постигнуть.

Мы с Элвином работали над этими вопросами в течение нескольких сессий. Мы рассмотрели их с разных сторон, обсудили дополнительные воспоминания, которые подтверждали наши соображения, проанализировали несколько новых значимых снов и, таким образом, закрепили наш успех. Однако постепенно темп терапии начал снижаться. Я всегда думал, что психотерапия удается, когда пациенты берут на себя риски на каждой сессии, но Элвин больше не брал на себя дополнительных рисков, и мы не могли взяться за новое дело. И вскоре, как по расписанию, Элвин начал спрашивать, что мы делаем.

— Я озадачен вашим подходом. Я упускаю из вида то, в каком именно направлении мы движемся. Мы пытаемся помочь мне устранить мой страх смерти? В конце концов, разве не все мы боимся смерти? Разве вы не боитесь?

— Естественно, я боюсь. Страх смерти заложен в каждом из нас. Он необходим, чтобы выжить. Те, кто был послан сюда без этой черты, отсеялись еще тысячи лет назад. Поэтому нет, моей целью не является устранить страх, но для вас, Элвин, этот страх перерос во что-то большее, в ужас, который преследует вас в повторяющихся ночных кошмарах и вторгается в вашу повседневную работу. Я прав?

— Ну, не совсем. Я заметил, что я немного изменился. Возможно, мне стало лучше. Мне больше не снятся ночные кошмары, у меня всё наладилось на работе, я теперь редко думаю о Джэйсоне. И что теперь? Интересно знать, мы на этом заканчиваем?

Этот вопрос часто возникает в терапии, когда симптомы ослабевают и пациенты снова обретают равновесие. На самом ли деле пришло время остановиться? Достаточно ли только лишь убрать симптом? Или нам следует стремиться к большему? Следует ли нам даже не пытаться менять лежащий в основе всего характер пациента и его стиль жизни, которые породили все эти симптомы? Я старался быть тактичным, пытаясь подвести Элвина к следующему объяснению: «В конечном счете решение о том, завершили ли вы терапевтический процесс и готовы ли остановиться, остается за вами. Но я думаю, что нам не следует упускать возможности поближе посмотреть на то, что помогло вам сделать успехи. Если мы сможем определить, какие факторы оказались полезными, то вы сможете самостоятельно прибегать к ним в будущем».

— Что нам помогло? Сложный вопрос. Несомненно, помогают беседы с вами. Но как? Мне остается только догадываться. Может быть, именно раскрытие сути вещей, их обнаружение, возможно, впервые в жизни. Несомненно, осознание того, что вам искренне интересно, помогало мне. Я не испытывал подобного чувства ни с кем с тех пор, как умер мой отец.

— Да, я ощущал это. И чувствовал, что вы берете на себя реальные риски и с пользой проводите наше совместное время.

Я подумал в этот момент, что пока все идет хорошо, и тогда я попытался пойти дальше.

— Но сейчас, я думаю, мы готовы к большему. Я думаю, важно выяснить, почему вы устраиваете свою жизнь именно таким образом. Вы обладаете хорошими социальными навыками, кажется, что вам комфортно в своем теле, и вы сказали, что извлекли пользу из близкого общения со мной. В связи с этим у меня возникает вопрос: почему вы отказываетесь от возможной близости с другими? В чем заключается выгода жизни в такой изоляции?

Элвин, по всей видимости, не оценил моего вопроса и, покачав головой, сказал:

— Смотрите, есть континуум между личным и общественным. Некоторые являются экстравертами по природе, а некоторые просто предпочитают оставаться закрытыми. Я думаю, что я нахожусь на отметке континуума «закрытый». Мне нравится быть одному.

Вот! На терапевтическом жаргоне сопротивление дало о себе знать. Я упорно продолжал, хотя знал, что он будет стоять на своем.

— Только что, несколько минут назад, вы говорили о том, насколько вам было комфортно говорить со мной по душам и видеть мой интерес к вам.

— Это правда, но я не нуждаюсь в этом постоянно.

Время сессии подошло к концу, и, как только мы остановились, Элвин сказал:

— Я думаю, что так мы далеко не уйдем.

Когда я думал о нашей сессии, я удивлялся, как быстро все может измениться. До этой сессии мы с Элвином были союзниками во всем, а теперь, внезапно, оказалось, что мы находимся по разные стороны. Нет, чем больше я думал о том, что произошло, я понимал, что сильное сопротивление Элвина не было для меня полной неожиданностью. И что я предрекал это раньше, когда мое исследование его отношений с женщинами постоянно сходило на нет. Я помню, как он отказывался отвечать на этот вопрос, а я все возвращался к нему, недоумевая, почему у него отсутствует интерес к тому, чтобы понять себя лучше. Как правило, бросающееся в глаза отсутствие интереса обычно является знаком, сообщающим психотерапевту, что пациент не хочет идти глубже. Я знал, что будет не просто.

Борьба продолжалась и на последующих сессиях. Сила, с которой он отказывался смотреть на свою социальную самоизоляцию, убедила меня в том, что в игре задействованы очень мощные силы. Я успел повидать достаточно изолированных, замкнутых индивидов, но я редко встречал кого-либо с такими компетентными социальными навыками и с такой способностью к близости. Я был сбит с толку. Творилось что-то странное.

— Позвольте мне поделиться с вами кое-чем, Элвин. На одной из наших первых встреч, когда вы мне рассказывали о вашем двадцатичетырехчасовом расписании, мне было немного грустно за вас. Казалось, что в вашей жизни так мало тепла и человеческих взаимоотношений. И это совершенно не вяжется с тем Элвином, которого я знаю, ни с вашей искренностью, ни со способностью к близости. И это совершенно не подходит тому образу семейной жизни, в которой вы выросли. Я знаю, что у вас были проблемы с вашим братом; тем не менее вы описывали своих родителей как заботливых и воспитанных, построивших отношения на любви и партнерстве. Люди с основой подобной вашей, не изолируют себя от других в зрелом возрасте.

— Я допускаю, что мне есть еще куда меняться, и я попытаюсь это сделать.

Я продолжал пытаться ослабить его сопротивление.

— Я вспоминаю, что вы говорили, как десять лет назад, когда ваши родители умерли, вы жалели о том, что они никогда не увидят ваш брак и своих внуков. Что теперь с этими сожалениями? И какие у вас есть сожаления касательно себя? Вы сейчас живете именно той жизнью, которую надеялись прожить?

— Как я уже сказал, я попытаюсь измениться. Но это не является для меня первоочередной и центральной проблемой. Вы помните, почему я к вам пришел? Я пришел из-за беспокойства, которое меня одолевало после смерти моего брата. И моя социальная жизнь не имеет никакого отношения к этому.

Я вытащил последнюю стрелу из своего колчана:

— Я не согласен. Есть прочная связь между двумя этими вещами. Позвольте мне попробовать ее объяснить. Я то и дело замечаю, что величина испытываемого страха смерти имеет непосредственное отношение к величине жизни, которая остается непрожитой. И именно это является причиной, по которой я пытаюсь сфокусироваться на качестве вашей жизни сейчас.

Поскольку я ударил по резонирующей струне, Элвин на минуту глубоко задумался, но потом ответил:

— Возможно, когда-нибудь в будущем. В данный момент я чувствую себя хорошо, и у меня нет желания заниматься этим вопросом сейчас.

«Анализируй сопротивление, анализируй сопротивление», — повторяю я свою мантру, когда сталкиваюсь с подобного рода тупиковой ситуацией. Я упорно продолжал:

— В течение нескольких первых часов, проведенных вместе, я был впечатлен вашим желанием исследовать свои ответы, касающиеся смерти вашего брата, и вашим мужеством, с которым вы делились со мной интимными аспектами вашей жизни. Но на наших последних сессиях мы на самом деле бьемся о стену. Вы отказываетесь идти дальше, но я абсолютно убежден, что вы сами знаете, что здесь есть еще над чем поработать. Такое впечатление, что вы мне больше не доверяете.

— Нет, вот последняя часть — это неправда.

— Тогда помогите мне понять, что происходит. Где у нас что не так?

— Дело не в вас, Ирв, дело во мне. Видите ли, есть некоторые вещи, которые я еще не готов обсуждать.

— Я знаю, это выглядит так, как будто я вас извожу, но не откажите мне в одной любезности. Позвольте мне задать вам последний вопрос. У меня есть подозрение, что то препятствие, с которым вы сталкиваетесь, связано с вашими взаимоотношениями с женщинами. Ранее вы не описывали ваши отношения как сходящие на нет. Мне хотелось бы знать: то, что вы не готовы обсуждать, относится к сексуальной стороне этих взаимоотношений?

— Нет, дело не в этом.

— Тогда в чем дело? — Я знал, что это было что-то из ряда вон выходящее. Я измучил своего пациента, но не мог остановиться. Я был снедаем любопытством, и оно взяло надо мной верх.

К моему удивлению, Элвин таки с грохотом открыл дверь:

— Я встречался со многими потрясающими женщинами, и всякий раз происходило одно и то же. Мы встречались, ужинали, у нас был отличный секс, мы нравились друг другу, а затем, рано или поздно, после нескольких свиданий, женщины приходили ко мне домой. И на этом всё заканчивалось.

— Почему? Что происходило?

— Стоило им только увидеть мою квартиру, как я их больше не видел.

— Почему? Что такого они увидели?

До меня все еще не доходило, и я необычайно медленно соображал.

— Они расстраивались. Им не нравилось то, что они видели. Не нравилось то, как я слежу за домом.

Мы с Элвином одновременно посмотрели на часы. Мы на несколько минут задержались. Ему не терпелось уйти, а я тянул время. Я решил рискнуть.

— Я по-настоящему рад, что вы доверили мне это. И собираюсь предложить вам нечто необычное, что может быть чрезвычайно важно для вашей терапии. Я предлагаю провести нашу следующую сессию у вас дома. Что вы скажете насчет того, чтобы встретиться ровно через неделю в шесть вечера?

Элвин глубоко вздохнул и постарался успокоиться.

— Я не уверен. Я должен подумать об этом. Дайте мне подумать до утра, и завтра я вам позвоню.

— Конечно, звоните мне с семи до десяти утра.

Это было то время, когда меня никто не беспокоил и я мог писать. Но это было действительно важно.

На следующее утро, когда на часах была одна минута восьмого, Элвин позвонил:

— Ирв, я не справлюсь с этим. Я всю ночь не спал и был как на иголках. Я просто не хочу, чтобы вы приходили ко мне домой, и не хочу проводить бессонные ночи в ожидании следующей недели. Я хочу прекратить терапию.

Много всего пронеслось в моей голове. Я уже был довольно опытным для того, чтобы знать, что многие пациенты могут возвращаться к психотерапии позже. Они выполняют некоторую работу, меняются, а затем прерывают ее. После того как терапия прекращена, они закрепляют свои успехи месяцами или годами, а потом, в отдаленном будущем, они возвращаются для дальнейшей и зачастую более всеобъемлющей работы. Любой зрелый терапевт знает об этом и проявит сдержанность. Но я не чувствовал себя настолько зрелым.

— Элвин, я уверен, что вы расстраиваетесь, представляя мою реакцию на ваш дом. Возможно, вам очень стыдно, возможно вы беспокоитесь о моем отношении к вам?

— Не могу отрицать, что отчасти так оно и есть.

— У меня есть ощущение, что ваши мысли разобщены. Вы ссылались на одну часть — часть, переполненную стыдом. Но есть еще и другая часть, которая жаждет изменений. Это та часть, которая решила поделиться со мной природой вашей проблемы, часть, которая действительно хочет жить по-другому. И именно эту вашу часть я и хочу привлечь. Вам не придется ждать целую неделю, давайте встретимся сегодня. Какое у вас расписание на сегодняшнее утро? Я могу приехать прямо сейчас.

— Нет, это для меня слишком.

— Элвин, вы отказываетесь от возможности устроить вашу жизнь иным, более удовлетворительным образом, и я думаю, вы отвергаете этот вариант, потому что боитесь моего осуждения. Но вам уже известно, что все эти страхи необоснованны. И, во-вторых, позвольте показать вам перспективу космического масштаба: вы позволяете страху какого-то моего мимолетного мнения о вас повлиять на всё направление вашей единственной и неповторимой жизни. Это имеет смысл?

— Хорошо, Ирв. Вы меня убедили. Но я не могу сделать это прямо сейчас. Я уже ухожу на работу, и весь день у меня плотно расписан.

— В котором часу вы освобождаетесь?

— Около семи вечера.

— Как вы смотрите на то, чтобы я заехал к вам в семь тридцать и мы бы провели сессию?

— Вы уверены, что мы поступаем правильно?

— Поверьте мне. Я уверен.

Ровно в семь тридцать я подъехал к его привлекательному небольшому дому в Саннивейл, в нескольких милях от моего кабинета в Пало-Альто. Входная дверь была приоткрыта, и к ней скотчем была приклеена записка «Входите». Я позвонил в дверь и вошел. В самом конце гостиной в большом кресле сидел Элвин, повернувшись лицом к окну. Мне был виден только его затылок. Он не оборачивался.

Я хотел пройти к Элвину, но не совсем понимал, как именно я могу это сделать. Пол был практически не виден, за исключением нескольких маленьких участков. Почти вся его поверхность была закрыта высокими стопками старых телефонных книг (где он их все нашел?), большими книгами по искусству, книгами с железнодорожным расписанием, стопками пожелтевших газет и грудой старых научно-фантастических книг. Мне нравится научная фантастика, поэтому мне пришлось сдерживать себя, чтобы не забраться на холм из New York Times и не начать просматривать их.

Единственным местом, где можно было увидеть деревянный пол, были узкие, всего десять дюймов в ширину, тропинки, одна из которых вела в прилегающую кухню, другая — к креслу, в котором сидел Элвин, и третья — к большой софе, покрытой другими пыльными книгами, а также кучей старых рентгеновских снимков и медицинских карт.

На дворе был 1982 год, и патологическое накопительство все еще являлось привычной темой психиатрии или дневного телеэфира. До этого я ни разу не видел и даже не представлял себе ничего подобного тому, что увидел у Элвина дома. Мне было вполне достаточно, чтобы не стремиться проникнуть в другие комнаты, и я осторожно направился к креслу, стоящему рядом с креслом Элвина, и опустился в него, упершись глазами в его спину.

— Элвин, — сказал я громко, поскольку кресла были высотой более пятнадцати футов, — спасибо вам за то, что встретились со мной здесь. Это важно, что вы позволили мне увидеть ваш дом, и сейчас я более чем когда-либо чувствую, что нам необходимо продолжить наши встречи. Я знаю, насколько это для вас тяжело, и я ценю, что вы впустили меня в свою жизнь и в свой дом.

Элвин кивнул в ответ, но продолжал хранить молчание.

Я не мог сказать ни слова. Я знал, что в конечном итоге мы постараемся разобраться с патологическим накопительством, работая над его значением и его происхождением, но на данный момент было необходимо, чтобы мы испытали на прочность наши взаимоотношения, которые сейчас были замутнены унижением и гневом.

— Элвин, мне жаль, что вам приходится через это проходить, но другого пути нет. Мы должны вместе посмотреть правде в глаза. Я знаю, это для вас трудно, но это большой шаг вперед, огромный шаг, и нам нужно тщательно это обсудить. Есть ли здесь место, где мы могли бы сесть поближе и поговорить?

Элвин покачал головой.

— Или, возможно, мы могли бы прогуляться по кварталу?

— Не сейчас, Ирв. Это всё, на что я сегодня способен, и я хочу остановиться.

— Ладно, тогда завтра. Мы можем встретиться завтра в это же время, в семь тридцать, в моем кабинете?

Элвин кивнул.

— Первым делом я позвоню вам утром.

Еще некоторое время я посидел молча, а затем ушел.

На следующее утро Элвин позвонил. Его слова меня не удивили:

— Ирв, мне жаль, но я попросту не могу этого сделать. Не думайте, что я не ценю то, что вы делали, но я не могу больше с вами видеться. По крайней мере, сейчас.

— Элвин, я знаю, что сильно на вас надавил, возможно, слишком сильно, но посмотрите на то, что мы сделали. Мы на пороге некоего переломного момента.

— Нет. Не сейчас. Мы закончили. Возможно, я вам потом позвоню. На данный момент я могу справиться с этим самостоятельно. Я начну приводить в порядок свой дом.

Я закрыл папку Элвина. После того визита к нему домой я больше его не видел и ничего не слышал о нем, до тех пор пока мы накануне не встретились на похоронах у Молли. Но что он там делал? Что связывало его с Молли? Я вспомнил, что в течение некоторого времени после той нашей последней встречи я думал об Элвине, и мне было интересно, что с ним случилось, и, прогуливаясь по коридорам или сидя в кафетерии больницы, я вглядывался в окружающих меня людей, ища его глазами. Я также помню, как после моего последнего сеанса с ним я какое-то время разговаривал со своим старым близким другом, тоже психотерапевтом, чтобы помочь себе справиться со своим собственным смятением от мысли о том, как сильно я испортил этот случай. Но сейчас, после нашей вчерашней встречи на панихиде по Молли, мне пришлось заново его пересмотреть. Действительно ли я его провалил? Элвин выглядел отлично, у него двое детей и прекрасная жена, которая сказала, что их брак — это моя заслуга. Как это всё могло случиться? Должно быть, я был более эффективен, чем я думал. Я был снова охвачен любопытством.

* * *

Мы встретились за чашкой кофе в маленьком кафе неподалеку от больницы, заняв угловой столик для большего уединения.

— Прошу меня извинить, — начал я, — что мне потребовалось время, чтобы вспомнить вас. Как я уже говорил, с возрастом моя память на лица только ухудшается. Но не думайте, что я не думал о вас, Элвин. Я часто размышлял о том, как вы поживаете, особенно после того, как я думал, что наша работа закончилась преждевременно, оставив вас наедине с проблемами, над которыми еще нужно было работать. Мне бы хотелось довести это дело до конца. Вы знаете, я думаю, что я сразу вас вчера не узнал, потому что не ожидал увидеть вас на похоронах Молли. Откуда вы ее знаете?

На лице Элвина появилось удивление.

— Вы не помните? Спустя один или два дня после нашей последней сессии вы позвонили мне, сказали ее имя и посоветовали связаться с ней для того, чтобы она помогла мне привести в порядок мой дом.

— Ну и ну, я совершенно про это забыл. И вы все-таки с ней связались?

Элвин энергично кивнул.

— О, да. Вы хотите сказать, что она никогда не упоминала обо мне?

— Нет. У нее был свой кодекс чести — она была нема как рыба и не раскрывала личности своих клиентов. Но я направил вас к ней более тридцати лет назад. Вы с тех пор все еще ее помните?

— Нет, не совсем. Дело в том, что я тогда сразу же позвонил Молли, и она принялась за дело. Я имею в виду, полностью принялась за дело. Через несколько дней мой дом стал чище, чем он когда-либо был, и с того времени Молли начала заботиться о моих счетах, налогах и обо всех моих делах. Я был ее клиентом вплоть до ее смерти. Я часто говорил Монике, как я вам признателен. Вы перевернули мою жизнь. Вы дали мне так много. Но прежде всего, вы дали мне Молли. Все эти годы, последние тридцать лет, она приходила ко мне домой раз в неделю независимо от обстоятельств и заботилась обо всем, вплоть до того времени, когда ей стало слишком плохо, пару месяцев назад. Она была лучшим, что когда-либо случалось со мной, за исключением, конечно же, Моники и двух моих прекрасных детей.

После нашего разговора в моей голове вертелись мысли о том, что невозможно знать наверняка, как сработает психотерапия. Мы, психотерапевты, так страстно стремимся к определенности в нашей работе и стараемся быть отрегулированными эмпириками, пытаясь придать правильное положение сломанным элементам в историях наших пациентов или выстроить все в логическую последовательность. Однако действительность нашей работы не укладывается в рамки этой модели, и часто нам случается импровизировать, поскольку мы вместе с нашим пациентом оступаемся на пути к выздоровлению. Раньше это отнимало у меня силы, но сейчас, в свои золотые годы, я мысленно присвистываю в восхищении от сложности и непредсказуемости человеческой мысли и поведения. Сейчас, вместо того, чтобы быть обеспокоенным неопределенностью, я осознал, что это чистой воды высокомерие — утверждать однозначность чего бы то ни было. Теперь единственное, что я знаю с уверенностью, — это то, что если я смогу создать подлинную и заботливую обстановку, то мои пациенты сами найдут ту помощь, в которой они нуждаются, зачастую удивительными способами, которые я никогда бы не смог ни предсказать, ни представить себе.

Спасибо, Молли.

Не ограничивайте меня

Уважаемый доктор Ялом,

Мне семьдесят семь лет, и я бывший генеральный директор, год назад я переехал в дом престарелых в штате Джорджия. Это милое место, но мне оно не помогает. У меня серьезные и постоянные проблемы с адаптацией. Я посещал психотерапевта в течение прошлого года, но наша работа застопорилась. Вы можете принять меня на консультацию? Я смогу прилететь в Калифорнию в любое время.

Рик Эванс

Три недели спустя Рик Эванс уверенно вошел в мой кабинет. Создавалось впечатление, что он бывал здесь часто. Он выглядел именно так, как, на мой взгляд, и должен выглядеть вышедший на пенсию генеральный директор: худой, привлекательный, спокойный. С его загаром игрока в гольф, королевской осанкой, носом и подбородком с властным рельефом, я разместил бы его на обложке журнала для любого сообщества состоятельных пенсионеров. Его густая копна прямых, аккуратно разделенных и блестящих седых волос вызывала изумление. Я печально провел рукой по своей лысеющей голове. Несмотря на то что я не уловил полностью его взгляд, мне понравились его внимательные и немного печальные глаза. Рик не терял времени, он говорил даже в то время, когда садился на свое место.

— Та ваша книга, «Вглядываясь в солнце: Жизнь без страха смерти», сильная, очень сильная. Особенно для людей моего возраста. Благодаря этой книге я здесь.

Он бросил взгляд на свои часы, как будто проверяя, начинаем ли мы вовремя.

— Позвольте мне перейти сразу к делу. Как я и написал в моем письме, я переехал в Фэалон-Окс год назад. После того, как умерла моя жена, я сначала пытался жить один дома. Я изо всех сил старался в течение восемнадцати месяцев, но не мог справиться, даже имея большую помощь по дому. Просто чертовски много возни со всеми этими покупками, готовкой, уборкой. И мне было крайне одиноко. Поэтому я переехал. Но это не помогает. Я не критикую Фэалон-Окс. Это отличное место. Просто я не могу адаптироваться.

Я был впечатлен всем тем, что Рик не сделал. Он не осмотрелся в моем кабинете — даже ни на секунду и он не сделал никакого общепринятого жеста приветствия. Он преодолел путь через всю страну, чтобы увидеть меня, но даже не бросил взгляд в мою сторону. Возможно, он был более встревоженным, чем выглядел. Возможно, он был полностью ориентирован на решение проблемы и был сосредоточен на том, чтобы его время было максимально эффективным. Я вернусь ко всему этому позже. А сейчас я предложил ему продолжить свою историю.

— Как это, не адаптируетесь?

Он отмахнулся от моего вопроса, встряхнув кистью руки.

— Я расскажу вам. Но сначала я хочу рассказать о психотерапевте, которого я посещал около полутора лет. Она прекрасная женщина. Она помогала мне с моим горем, у меня нет никаких вопросов к этому. Она помогла мне подняться, оправиться, вернуться к жизни, вернуться в мир. Но теперь мы застопорились. Я не обвиняю ее, но в нашей терапии мы теряем время и деньги, хотя она и не берет за свои услуги такую же большую плату, как вы. Мы просто ходим по кругу, возвращаясь к одному и тому же снова и снова. Затем, после прочтения этой вашей книги, кстати, я прочел и некоторые другие ваши книги тоже, неожиданно пришла мысль, что консультация с вами могла бы сдвинуть мою терапию с места.

Даже в этот момент он не смотрел на меня. Это представлялось странным, потому что он определенно не был застенчивым человеком. Он просто продолжал говорить:

— Видите ли, я знаю, что психотерапевты немного собственники и чувствительны к таким вещам, поэтому я решил дипломатично посоветоваться с ней. Не поймите меня не правильно: я не спрашивал ее разрешения. Я собирался обратиться к вам вне зависимости от того, что бы она сказала. Она оказалась очень позитивно настроенной. Ухватилась за эту мысль: «Конечно, конечно, хорошая идея. Свяжитесь с ним и назначьте консультацию. Я поддерживаю это. Калифорния далековато, но что лучше для вас в плане денег и времени? " Она предложила написать вам письмо и описать процесс нашей терапии, но я почувствовал некоторое раздражение и сказал ей, что я взрослый мальчик и смогу сам решить, каким образом посвятить вас в детали.

— Раздраженным? Почему?

Пришла пора мне включиться в этот монолог.

— Я старый, но не беспомощный. Я могу сам разобраться, как связаться с вами.

— И это всё? Что в этом может вывести из себя? Давайте заглянем глубже.

Я чувствовал склонность к тому, чтобы быть более напористым, чем обычно. Голос Рика замедлился. Возможно, сейчас наконец-то он обратит на меня внимание, хотя он все еще не смотрел на меня.

— Ну, я не знаю. Возможно, раздражение на нее появилось, потому что она была уж слишком радостной при возможной мысли избавиться от меня. Возможно, мне бы хотелось, чтобы она немного удерживала меня. Но я вас понял. Я знаю, что мое раздражение нерационально. В конечном счете, и она, и я используем эту консультацию с вами, чтобы продолжить совместную работу. Она не старается избавиться от меня, она так и сказала. Но я искренен с вами. Просто я так чувствовал. Раздраженным. Я не собираюсь что-либо утаивать сегодня. Я хочу, чтобы мои инвестиции окупились. Вы знаете, они складываются как из вашей платы, так и из стоимости авиабилетов.

— Расскажите мне о вашей адаптации в доме престарелых.

— Подождите минутку.

Он опять отмахнулся от моего вопроса.

— Сначала позвольте мне отметить и четко прояснить, что Фэалон-Окс — это отличное место. Это чертовски хорошая организация, и если бы я ею управлял, то не думаю, что я бы там многое изменил. Мои проблемы полностью во мне — и я признаю это. В Фэалон-Окс есть все. Еда хорошая, они предлагают множество превосходных занятий. Занятия по гольфу немного монотонны, но в моем возрасте это то, что нужно. И вот в чем дело: на протяжении всего дня я просто парализован противоречиями. Каждый раз, когда я начинаю что-то делать, мое сознание начинает хотеть делать что-то еще. Сейчас я не делаю ничего по расписанию — по крайней мере, по расписанию других людей — это был бы не я. Расписания, они для других. Почему я должен ходить на занятия в бассейне в четыре часа дня каждый день? Или на занятия в классе в десять утра? Почему я должен каждый раз оставлять ключи от дверей в мешке для почты на двери. И почему я должен принимать пищу в одно и то же время каждый день? Это не я. Настоящий я, настоящий Рик Эванс чтит спонтанность.

Он повернул голову в мою сторону.

— Вы сразу после колледжа поступили в медицинскую школу, так?

— Верно.

— А затем в психиатрию?

— Да.

— Ну, а у меня было девять профессий.

Он показал девять пальцев.

— Девять! И я был чертовски хорош в каждой из девяти. Я начал с нуля в качестве ученика печатника… Затем я стал печатником… потом я основал журнал… затем издательство нескольких журналов… после стал главой небольшой компании, издающей учебники… потом приобрел и развил сеть мест по уходу за больными с психическими расстройствами… после управлял больницей, а затем, хотите верьте, хотите нет, прошел обучение на консультанта и погрузился в работу по развитию организации… а потом стал генеральным директором двух разных компаний.

Он откинулся на спинку своего кресла, выглядя удовлетворенным. Теперь была моя очередь что-нибудь сказать. У меня не было определенного плана в голове, но я начал отвечать в надежде, что моя муза будет меня направлять.

— Много разных направлений. Сложно запомнить их все. Скажите, Рик — будет ли нормально, если мы будем обращаться друг к другу по имени? Зовите меня Ирв.

Рик кивнул головой:

— Мне это подходит.

— Рик, что вы чувствуете сейчас, глядя назад на ваши профессии?

— Будьте уверены, ни один из этих шагов не был вынужденным. Я никогда не терпел неудачу ни в одной из этих профессий. Мне просто не сиделось на месте по прошествии некоторого времени. Я отказываюсь ограничивать себя в какой-либо области жизни. Мне необходимы изменения. Спонтанность. Я повторяю: спонтанность — вот кто я есть!

— И сейчас?

— Сейчас? В этом-то и дело. Спонтанность, будучи такой хорошей для меня, моей силой, моей путеводной звездой, сейчас превратилась в монстра. Смотрите, вот такая картина: когда я собираюсь на какое-либо занятие, будь то фитнес, водная аэробика, йога, мероприятие, неважно, что именно, мое сознание начинает выискивать другие альтернативы. Я слышу внутренний голос, спрашивающий меня: «Почему именно это занятие? Почему не какое-нибудь другое?» Я застрял в нерешительности. И что происходит? Заканчивается всё тем, что я не делаю ничего из этого.

Я обратился к потоку моих мыслей. В то время как говорил Рик, я думал о Буриданове осле, древнем философском парадоксе, рассказывающем об осле, перед которым положили две одинаково благоухающие связки сена и который умер от голода, потому что не мог решить, какую связку выбрать. Но я не видел смысла говорить Рику об этом. Я тогда бы отвечал в его бросающей вызов манере и демонстрировал свою эрудированность. Затем пришла другая мысль, которая могла быть более приемлемой и полезной для него:

— Рик, позвольте мне поделиться тем, что только что пришло мне в голову.

Я знал, что давал волю своим мыслям, но это часто окупалось — пациенты обычно ценят то, что я раскрываю себя, и обычно это помогает стимулировать открытость.

— Возможно, это будет интересно. Это эпизод, который произошел давно. Я писал где-то о нем, но не вспоминал о нем несколько лет. Однажды я заметил, что мои очки перестали хорошо функционировать, и обратился к офтальмологу, человеку намного старше меня. После того как он проверил мое зрение, он спросил о моем возрасте. «Сорок», — ответил я. «Сорок, э-э? — сказал он, снял свои очки, тщательно их протер и сказал: — Ну что же, молодой человек, вы как раз по расписанию. Пресбиопия». Я помню, что был очень раздражен и хотел сказать ему: «По расписанию? Кто по расписанию? Вы и ваши другие пациенты, возможно, и так, но не я! Не я! Я другой!»

— Хорошая история, — ответил Рик. — Я читал ее где-то в ваших книгах. Я вас понял, но это не мой случай. Я уже знаю эту математику. Мне семьдесят семь, и нет нужды тратить наше время на это. Я больше этого не отрицаю. Я не только говорю себе каждый день, что мне семьдесят семь, но и мой психотерапевт упорно продолжает втолковывать мне это. Из-за моего нежелания сталкиваться со своим возрастом мне было так трудно покинуть свой дом и переехать в Фэалон. Но я переехал. Я говорю сейчас о совершенно ином.

Хм, было очевидно, что поделиться моей историей с очками было не очень хорошей идеей. Рик не был тем человеком, с кем я мог бы изъясняться расплывчато и делиться ассоциациями, которые приходят мне в голову. Он больше создавал ситуацию соперничества со мной, нежели желал помощи с моей стороны. Я решил быть более конкретным.

— Рик, ранее вы сказали: «Спонтанность — вот кто я есть».

— Да, это так. Это моя мантра. Это то, кто я есть.

— «Это то, кто я есть», — повторил я. — Если мы перевернем это утверждение, то оно будет выглядеть так: «Если я не спонтанный, то я не есть я».

— Да, полагаю, так. Звучит забавно, я думаю, но… ваша идея?

— Эта мысль имеет скрытые значения. Это родственно тому, чтобы сказать себе: «Если я не спонтанный, я не буду существовать».

— Я не буду существовать как я, как сущность, которой я являюсь.

— Я полагаю, всё это уводит даже глубже. Это как будто вы верите, что ваша спонтанность отгонит вашу смерть.

— Я знаю, такие высказывания должны помогать, но я не понимаю. Вы говорите, что?..

Он развел руками.

— Мне интересно, может ли быть так, что где-то в глубине вы чувствуете, что отказ от спонтанности — это рискованно, это приближает смерть. Я имею в виду, если мы посмотрим на вашу ситуацию рационально, то мы спросим: «В чем реальная угроза того, чтобы делать всё по расписанию». В семьдесят семь лет оставлять ключи в специально отведенном для этого месте имеет смысл. Необходимо это делать. И, конечно же, имеет смысл ходить на занятия и посещать мероприятия в определенное время, потому что групповая работа требует назначенного времени, просто чтобы собраться вместе.

— А я и не утверждаю, что моя мысль рациональна. Я допускаю, что в ней нет смысла.

— Но она как раз имеет смысл, если мы предположим, что она питается каким-то глубоким, не полностью осознаваемым страхом. Я думаю, что жить «по расписанию» символизирует для вас марш нога-в-ногу со всеми остальными навстречу смерти. Фэалон-Окс не может не быть связанным в вашей голове с концом жизни, и ваша неспособность — или скорее нежелание — включаться в программу должно быть, является формой бессознательного протеста.

— Несколько притянуто за уши. Вы преувеличиваете. То, что я не хочу стоять в очереди с полотенцем в руке и делать водные упражнения вместе с теми старыми дуралеями, не означает, что я отказываюсь признавать свою смертность… Я не жду в очередях. Я не намерен стоять в каких-либо очередях.

— «Я не намерен стоять в каких-либо очередях» потому что?.. — спросил я.

— Я создаю очереди, а не стою в них.

— Другими словами, я не стою в очередях, потому что я особенный.

— Чертовски верно. Именно поэтому я рассказывал вам о моих девяти профессиях.

— Развитие и актуализация себя — все эти стремления кажутся верными. Они кажутся подходящими для определенного времени жизни. Но, возможно, они не подходят этому периоду жизни.

— Вы же все еще работаете.

— Поэтому какие вопросы у вас есть ко мне?

— Почему вы работаете? Вы действительно идете в ногу с вашим возрастом?

— Довольно справедливо. Позвольте мне ответить. Мы все встречаемся со старостью разным образом. Я знаю, что я очень стар. Нельзя отрицать, что восемьдесят — это преклонный возраст. Я работаю меньше — я принимаю намного меньше пациентов теперь, только около трех в день, но я продолжаю писать достаточно много в остальное время. Я скажу вам правду: я люблю то, что я делаю. Мне повезло, что я помогаю другим, особенно тем, кто сталкивается с теми же вопросами, что и я, — старение, выход на пенсию, столкновение со смертью супруга или друзей, размышления о собственной смерти.

В первый раз Рик ничего не ответил и молча смотрел в пол.

— Какие у вас чувства на мой ответ? — спросил я более мягким голосом.

— Отдаю вам должное. Вы обращаетесь напрямую к очень трудным вещам: смерть друзей, ваша собственная смерть.

— А ваши мысли о смерти. Вы много об этом думаете?

Рик покачал головой.

— Я не думаю об этом. Для чего мне думать? От этого никакой пользы.

— Иногда мысли приходят в голову непроизвольно, например, в дневных грезах или сновидениях.

— Сновидения? Я редко вижу сны. Ни одного сна на протяжении недель… но странно, у меня было два запоминающихся сна прошлой ночью.

— Расскажите мне всё, что вы помните.

Я взял свой блокнот. Два сновидения как раз перед сессией. У меня было предположение, что они будут проясняющими.

— В первом сне я находился на школьной игровой площадке, окруженной большой сеткой вокруг поля.

— Рик, позвольте, я прерву вас. Вы могли бы описывать сон в настоящем времени как будто вы видите его прямо сейчас.

— Хорошо. Пожалуйста. Я на школьной игровой площадке — возможно, это игровое поле моей средней школы — и там проходит бейсбольная игра. Я смотрю вокруг и вижу, что там все намного младше. Они все дети — подростки — одеты в форму. Я хочу играть — действительно хочу, но я чувствую себя странно, потому что я очень большой. Затем я вижу учителя… Он выглядит знакомым, но я не могу узнать его. Я подхожу к нему, чтобы спросить, что делать, и только тогда замечаю другой участок игровой площадки, где несколько более старших людей — моего возраста — организовывают другую игру — может быть, гольф, может быть, крокет — не уверен точно. Я хочу присоединиться к ним, но не могу перебраться через забор, окружающий бейсбольное поле.

— Каковы ваши предположения об этом сне, Рик? Скажите мне то, что приходит в голову.

— Да, бейсбол. Когда я был ребенком, я любил играть. Мой любимый спорт. У меня хорошо получалось. Я был игроком шорт-стоп⁸. Я мог бы играть за колледж, а может, даже и в профессиональный бейсбол, но мне нужно было работать. У моих родителей не было денег.

— Продолжайте. Расскажите побольше об этом сне.

— Ну, дети играли, и я хотел играть. Но я уже не ребенок больше.

— Какие у вас чувства об этом? Или другие чувства, которые были в этом, сне?

— Да, мой терапевт никогда не упустит возможность задать этот вопрос. Я не припоминаю каких-либо чувств. Но, позвольте, я попробую — счастье, когда я только увидел бейсбол, — это одно чувство. А затем какое-то переживание и расстройство, когда я понял, что не могу играть. Впрочем, если вам нужны мои чувства, то в другом сне прошлой ночью они были более сильные. Там было много огорчения и разочарования. В том сне я был… Я нахожусь в ванной и смотрю на себя в зеркало, но все очень размыто, как будто зеркало запотевшее. У меня есть флакон со стеклоочистителем, я стараюсь выдавить последние капли из бутылки и продолжаю тереть и чистить зеркало, но оно так и не становится чистым.

— Странно, что вы не видели снов на протяжении месяцев до этого.

— Я сказал: «недель».

— Простите, вы не видели снов на протяжении недель, и затем, прошлой ночью, той самой ночью перед нашей встречей, у вас два таких ярких сна. Такое впечатление, что вы их видели специально для нашей сессии сегодня, как будто ваше бессознательное предлагает какие-то ключи к тайне.

— Боже, судя по тому, как вы, ребята, мыслите, выходит, что мое бессознательное посылает тайные послания моему сознанию для того, чтобы мой психоаналитик мог раскодировать их. Да вы шутите.

— Что же, давайте исследуем это вместе. Подумайте о главной проблеме, которую вы принесли сюда, о том, что вы не можете адаптироваться к вашему окружению, о том, что вас сдерживают альтернативные желания. Все заканчивается тем, что вы застываете и ничего не делаете. Верно?

— Да, согласен.

— Естественно, первый сон говорит об этом. Имейте в виду, что сны практически полностью наглядны и передают смысл только через зрительные образы. Поэтому посмотрите на картину, которую предлагает ваш сон в ответ на вашу дилемму. Вы хотите играть в бейсбол, игру, которую вы любили, будучи ребенком, игру, к которой у вас был большой талант, но вы не можете присоединиться к игре из-за вашего возраста. Но есть другая игра, для людей вашего возраста, но вы не можете к ней присоединиться, потому что вы не можете преодолеть забор вокруг игрового поля. Получается, что вы слишком стары для одной игры и отгорожены от другой. Так?

— Верно. Да, да, я понимаю вашу мысль. Возможно, сон говорит, что я не знаю своего возраста. Он говорит, что я глуп, думая, что вполне молод для игры в бейсбол. Я уже не там.

— А другая игра?

— За забором? Эта часть не совсем ясна.

— Вы все еще видите забор в вашем воображении?

— Да.

— Продолжайте смотреть на него и просто позвольте мыслям об этом заборе свободно прийти вам на ум.

— Обыкновенный старый сетчатый забор. Я когда-то смотрел сквозь него, когда был ребенком, наблюдая, как другие дети играют в мяч. Кстати, в нашем городе была команда детской лиги класса Б, и там было небольшое отверстие в заборе центрального поля, где мы наблюдали за играми до тех пор, пока нас не прогоняли. Обычный забор — такой можно увидеть где угодно.

— Если бы забор мог с вами разговаривать, чтобы он сказал?

— Хм, это техника Фрица Перл за, да? Я помню ее из моей программы по консультированию.

— Да, вы правы. Фриц знал кое-что о сновидениях. Продолжайте. Что бы мог сказать забор?

— О, происходят жуткие вещи.

— Что?

— Я слышу мелодию, играющую в моей голове прямо сейчас: «Do not fence me in»⁹. Вы знаете эту песню?

— Думаю, я немного ее припоминаю.

— Вот в чем дело. На прошлой неделе эта мелодия овладела моим сознанием на часы, и я не мог от нее отделаться. Она постоянно играла как фоновая музыка. Я пытался запомнить слова, но не мог и в конечном счете, посмотрел на YouTube и нашел видео Роя Роджерса, скачущего на своем коне Триггере и поющего эту песню. Отличные слова! Затем я увидел рекламу в Интернете, предлагающую заказать мелодию этой песни в качестве звонка для сотового телефона, я соблазнился приобрести ее и нажал на нее. Но отказался от этой идеи, когда увидел, что они собираются взять за это чертовски возмутительную ежемесячную плату.

— Вы помните что-либо из слов этой песни?

— Еще бы.

Рик закрыл глаза и мягко спел:

^{О, подарите мне землю, много земель}

^{под усыпанным звездами небом.}

^{Не ограничивайте меня.}

^{Позвольте мне проскакать сквозь всю}

^{широкую и просторную страну, которую люблю.}

^{Не ограничивайте меня.}

^{Позвольте мне быть самим собой}

^{во время вечернего бриза}

^{И слушать шелест тополей.}

^{Прогоните меня навсегда,}

^{но я прошу вас, пожалуйста,}

^{Не ограничивайте меня.}

— Отлично, Рик. Спасибо. Ваше пение очень душевное. Слова этой песни — «не ограничивайте меня» — и вправду соответствуют вашей жизненной ситуации. Мне подумалось, а что, если бы эта мелодия была у вас в качестве телефонного звонка? Интересно, помогло ли бы это?

— Это определенно держало бы мою ситуацию в фокусе внимания. Тем не менее у меня никаких догадок на этот счет.

— Давайте обратимся к другому сну — зеркало, которое вы старались очистить. И последние капли во флаконе со спреем? Есть какие-нибудь предположения?

Рик засветился широкой улыбкой.

— Вы заставляете меня делать всю работу самому.

— Это ваш сон. И вы тот самый человек, единственный человек, кто может понять его.

— Ну, мое отражение в зеркале размытое. Я знаю, что вы собираетесь сказать.

— Что? — Я приподнял подбородок.

— Вы собираетесь сказать, что я не знаю себя, что мое отражение не ясно мне самому.

— Да, возможно, это то, что я бы сказал. А последние капли?

— В этом нет никакой тайны. Мне семьдесят семь.

— Совершенно верно, вы пытаетесь разглядеть себя, но не можете сделать это, не можете сделать изображение четким, а время идет. Я впечатлен вашими стараниями в этом сне и вашими стараниями в преодолении такого большого расстояния, чтобы увидеться со мной. Создается впечатление, что есть сильное желание внутри вас узнать себя, разглядеть себя. Я восхищаюсь этим.

Рик взглянул наверх и наконец-то поймал мой внимательный взгляд.

— Что вы чувствуете в связи с этим? — спросил я.

— С этим, с чем?

— В связи с тем, что вы только что сделали. Вы смотрели на меня. Смотрели мне прямо в глаза.

— Я не понимаю, к чему вы клоните.

— Мне кажется, что это первый раз, когда вы действительно см

Скачать книгу

Irvin D. Yalom

CREATURES OF A DAY and Other Tales

Translation rights arranged by Sandra Dijkstra Agency

Глава 1
Терапевтический зигзаг

Доктор Ялом, я бы хотел прийти к вам на консультацию. Я прочитал ваш роман «Когда Ницше плакал» и подумал, вдруг вы не откажетесь встретиться с коллегой-писателем, переживающим творческий ступор.
Пол Эндрюс

Этим письмом, пришедшим на электронную почту, Пол Эндрюс явно стремился разбудить мое любопытство. Надо признать, это ему удалось: я бы никогда не отказал коллеге-писателю. Что касается творческого ступора, мне посчастливилось никогда не встречаться с этим явлением, и я бы полон решимости помочь Полу в его проблеме.

Десять дней спустя он явился на сессию. Я был поражен его внешним видом. Почему-то я ожидал увидеть человека средних лет, изнуренного душевными переживаниями, но полного страсти к жизни. Однако в мой кабинет вошел седой старик, скрюченный так, будто он разглядывает что-то на полу. Глядя, как Пол Эндрюс медленно, дюйм за дюймом, преодолевает путь до кресла, я задумался: чего ему стоило добраться до моего офиса, расположенного в самой верхней точке Рашн-Хилл[1]. Мне показалось, что я явственно слышу, как скрипят его суставы.

Взяв из рук Пола тяжелый потертый портфель, я помог ему сесть.

– Благодарю, благодарю вас, молодой человек. И сколько же вам лет?

– Восемьдесят, – ответил я.

– Ах-ах, где мои восемьдесят?

– Сколько же лет вам?

– Восемьдесят четыре. Да-да, восемьдесят четыре. Вы, должно быть, поражены? Большинство людей считает, что мне не больше сорока.

Наши взгляды встретились, и я был очарован искорками озорства в его глазах и мелькнувшей улыбкой. Молча мы смотрели друг на друга, и мне показалось, что мы нежимся в теплых лучах старой дружбы – как два путешественника, плывущих на одном корабле и одной холодной туманной ночью в разговоре на палубе выяснивших, что выросли по соседству. Мы мгновенно узнали друг друга: наши родители переживали Великую депрессию, мы следили за легендарными дуэлями между Ди Маджо и Тедом Уильямсом[2], помнили масло и бензин по карточкам, День Победы в Европе, «Гроздья гнева» Стейнбека и «Стадс Лониган» Фаррелла.

Слова были излишни; между нами чувствовалось столько общего, что наш контакт не вызывал сомнений. Пора было переходить к работе.

– Итак, Пол, если позволите обращаться к вам по имени…

– Разумеется, – кивнул он.

– Я знаю о вас лишь то, что вы сообщили в своем кратком письме. Вы написали, что мы с вами собратья по перу, вы прочитали мой роман о Ницше и у вас творческий ступор.

– Да, и я прошу об одной-единственной консультации. Я ограничен в средствах и не могу позволить себе больше.

– Постараюсь сделать все возможное. Давайте же приступим и будем максимально эффективны. Расскажите все, что мне следует знать о вашем ступоре.

– Я расскажу немного о себе, если вы не против, – начал Пол.

– Отлично, – кивнул я.

– Придется вернуться во времена моего студенчества. На последнем курсе Принстона я изучал философию и работал над диссертацией о несовместимости представлений Ницше о детерминизме и его восхваления идеи самопреобразования. Но я не мог закончить работу. Меня постоянно отвлекали интереснейшие письма Ницше, особенно адресованные его друзьям и собратьям-писателям – таким как Стриндберг. Постепенно я утратил интерес к философии Ницше и стал больше ценить его как художника. Я начал относиться к нему как к поэту с самым мощным голосом в истории человечества, голосом настолько величественным, что он затмил его идеи. И вскоре мне не оставалось ничего другого, кроме как сменить факультет и продолжить писать диссертацию уже по литературе. Шли годы, мое исследование продвигалось, но я попросту не мог ничего написать. В конце концов я пришел к выводу, что художника можно показать только художественным методом, и оставил идею о диссертации, решив вместо этого написать о Ницше роман. Однако творческий ступор не удалось обмануть сменой тактики. Он стоял намертво, как гранитная скала. Так и стоит по сей день.

Я был поражен. Полу восемьдесят четыре года. Работу над диссертацией он начал лет в двадцать пять, шестьдесят лет назад. Мне попадались вечные студенты, но шестьдесят лет?! Поставить жизнь на паузу длиной в шестьдесят лет? Нет-нет, не может быть!

– Пол, расскажите мне, что происходило в вашей жизни после колледжа.

– Рассказывать особо нечего. Разумеется, в Принстоне в конце концов решили, что я у них засиделся, и выгнали меня. Но страсть к чтению была у меня в крови, я не мог жить без книг, поэтому устроился на работу в университетскую библиотеку. Там и проработал до пенсии, безуспешно пытаясь начать писать. Вот и вся моя жизнь, прибавить больше нечего.

– Расскажите еще. У вас есть семья? Значимые люди?

На лице Пола промелькнуло нетерпение.

– Ни братьев, ни сестер. – Он произнес это так поспешно, будто выплюнул эти слова. – Дважды женат, дважды разведен. К счастью, оба брака недолгие. И без детей, слава богу.

«Странное дело, – подумал я. – Пол, поначалу казавшийся общительным и открытым, словно старается дать мне как можно меньше информации. Что ж такое?»

Я настойчиво продолжил:

– Вы собирались написать роман о Ницше и в своем имейле упомянули, что читали мою книгу «Когда Ницше плакал». Можете рассказать об этом побольше?

– Я не понимаю ваш вопрос.

– Какие чувства вызвала у вас моя книга?

– Поначалу сюжет буксовал, но постепенно дело пошло лучше. Несмотря на высокопарный язык и вычурные, неправдоподобные диалоги, это было в целом небезынтересное чтение.

– Нет-нет, меня интересует ваша реакция на книгу с учетом того, что вы сами хотели написать роман о Ницше. Эта ситуация должна была вызвать какие-то чувства.

Пол потряс головой, будто отмахиваясь от бессмысленного вопроса. Не понимая, что делать, я продолжал спрашивать:

– Расскажите, как вы решили обратиться ко мне? Причиной стал мой роман?

– Ну, какова бы ни была причина, сейчас мы здесь.

С каждой минутой все страннее. Но если я хочу, чтобы наша консультация помогла Полу, мне надо больше узнать о нем. Я решил прибегнуть к старому доброму вопросу, который всегда приносил информацию.

– Мне нужно побольше узнать о вас, Пол. Думаю, нашей сегодняшней работе пойдет на пользу, если вы расскажете, как проходит ваш обычный день, точнее, сутки. Как можно более подробно. Выберите какой-нибудь день этой недели, и давайте начнем с вашего пробуждения.

Я почти всегда задаю этот вопрос на сессии, поскольку он позволяет получить бесценные сведения о множестве сфер жизни пациента – о том, как он спит, ест, что ему снится, но больше всего я хочу узнать, какие люди «населяют» жизнь пациента.

Но Пол не разделял мой исследовательский энтузиазм. Он снова слегка потряс головой, будто отгоняя мой вопрос подальше:

– У нас есть темы поважнее. Много лет я переписывался с руководителем диссертации, профессором Клодом Мюллером. Вы знакомы с его работами?

– Я читал биографию Ницше его авторства. Замечательная книга.

– Хорошо. Очень хорошо! Я весьма рад услышать ваше мнение, – живо откликнулся Пол, открывая свой портфель и вынимая увесистую папку-скоросшиватель. – Вот, я прихватил тут подшивку писем и хотел бы, чтобы вы их прочли.

– Когда? Прямо сейчас?!

– Да, это самое важное, чем мы можем заняться на консультации.

Я посмотрел на часы.

– Но ведь у нас всего одна сессия. Чтение займет час, а то и два, и было бы куда полезнее, если бы мы…

– Доктор Ялом, поверьте, я знаю, о чем прошу. Начинайте читать. Пожалуйста.

Я был в крайнем замешательстве. Что же делать? Пол абсолютно убежден в своей правоте. Я напомнил ему о временных ограничениях, он ясно осознает, что у него есть одна-единственная сессия. Может, Пол в самом деле понимает, что делает? Возможно, он считает, что эта переписка даст мне всю необходимую информацию о нем? Да-да, наверняка так оно и есть.

– Пол, вы имеете в виду, что эта переписка расскажет мне о вас все, что нужно?

– Если вам необходимо так думать, чтобы начать читать, ответ: да.

Давно я не оказывался в такой необычной ситуации. Разговор по душам – моя профессия, привычная территория, где я всегда чувствую себя комфортно. Но в этом диалоге все шло не так. Может, мне стоит просто отдаться потоку? В конце концов, этот час принадлежит Полу, он оплатил его.

Ощущая некоторое головокружение, я решил подчиниться и протянул руку за подшивкой писем.

Передавая мне тяжелую папку, Пол сообщил, что их переписка с профессором Мюллером продолжалась сорок пять лет и оборвалась со смертью профессора в 2002 году. Я начал листать страницы, пытаясь понять, с чем мне предстоит иметь дело. Было заметно, что подшивку делали с большой заботой. Похоже, что Пол сберег, пронумеровал и проставил даты на всех письмах, которыми обменялся с профессором, будь то короткая записка о чем-то мимолетном или пространные рассуждения на нескольких страницах. Письма Мюллера заканчивались его небольшой, изящной подписью, в то время как письма Пола – как ранние, написанные под копирку, так и более поздние ксерокопии – были подписаны простой буквой «П».

– Пожалуйста, начинайте, – кивнул мне Пол.

Я прочитал первые несколько писем и убедился, что переписка увлекательна и чрезвычайно учтива. Было очевидно, что профессор Мюллер глубоко уважает Пола и в то же время не одобряет его восторг от словесных игр. В самом первом письме он отмечал: «Вижу, что вы влюблены в слова, мистер Эндрюс. Вам нравится вальсировать с ними. Но слова – это просто знаки, мелодию же создают идеи. Именно идеи определяют нашу жизнь».

«Признаю свою вину, – написал Пол в ответном письме. – Я не занимаюсь перевариванием и усвоением слов, я люблю танцевать с ними и, надеюсь, никогда не разлюблю».

Через несколько писем они, несмотря на разницу в положении и разделяющие их полвека, отказываются от формальных «мистер» и «профессор» и начинают обращаться друг к другу по имени: Пол и Клод.

В другом письме мой взгляд выхватил фразу Пола: «Я никогда не упускаю возможность озадачить своего собеседника». Что ж, выходит, не только мне досталось. «Следовательно, я буду всегда в объятиях одиночества, – продолжил он. – Знаю, что ошибаюсь, предполагая у других ту же страсть к хорошо сказанному слову. Знаю, что навязываю им свою страсть. Только представьте, как все в ужасе разбегаются, стоит мне приблизиться».

«Вот это важно», – подумал я. «В объятиях одиночества» – красивый оборот, придающий словам поэтическую окраску, но за этим стоит действительно очень одинокий старик.

Еще через несколько писем у меня произошел инсайт. Я наткнулся на абзац, который, возможно, был ключом к пониманию всей этой чрезвычайно странной консультации. Пол писал: «Понимаете, Клод, мне только и остается, что искать самый утонченный и возвышенный ум, какой можно найти. Мне нужен ум, который смог бы оценить мои чувства, мою любовь к поэзии. Ум ясный и достаточно упорный, чтобы вступить со мной в диалог. Заставляют ли мои слова биться ваше сердце быстрее, Клод? Мне нужен легкий на подъем партнер для этого танца. Не окажете ли мне честь?»

Догадка молнией озарила мой разум. Я понял, почему Пол так настаивал, чтобы я прочел переписку! Это же очевидно. Как же я не сообразил? Профессор Мюллер умер двенадцать лет назад, и Пол ищет себе другого партнера по танцу! Вот какую роль сыграл здесь мой роман о Ницше. Неудивительно, что я был сбит с толку. Мне казалось, что это я расспрашиваю его, в то время как на самом деле он проводил со мной собеседование. Вот что здесь происходило.

* * *

Секунду я смотрел в потолок, раздумывая, как выразить словами свое озарение, но Пол прервал мои размышления, указав на часы: «Доктор Ялом, прошу вас, время идет. Продолжайте читать». Я выполнил его просьбу.

Письма были увлекательны, и я охотно погрузился в них вновь.

В первом десятке писем отчетливо сквозили отношения учителя и ученика. Клод нередко давал Полу задания, например: «Пол, я бы хотел, чтобы вы написали работу по сравнению мизогинии у Ницше и у Стриндберга». Я предположил, что Пол выполнял эти задания, однако упоминаний о них больше не встречал. Должно быть, они обсуждали его работы при личной встрече. Но постепенно, примерно за год, роли ученика и учителя стерлись, о заданиях речь больше не заходила, и стало трудно понять, кто из них ученик, а кто учитель.

Клод посылал Полу свои стихи и просил комментариев, и ответы Пола не отличались почтительностью, когда он призывал Клода отключить интеллект и отдаться бурному потоку чувств. Клод же, со своей стороны, критиковал стихи Пола за избыток страсти при отсутствии внятного содержания.

С каждым письмом их отношения становились все более близкими и глубокими. Я задавался вопросом, не держу ли я в руках все, что осталось от великой любви Пола, любви всей его жизни. Может быть, Пол страдает от постоянной неутолимой тоски. Да-да, наверняка, так и есть. Именно это он пытается сообщить мне, заставляя читать переписку с давно ушедшим профессором.

Время шло, я пробовал одну гипотезу за другой, но ни одна не давала исчерпывающего объяснения. Чем дальше я читал, тем больше передо мной вставало вопросов. Зачем Пол пришел ко мне? Он назвал своей главной проблемой творческий ступор, так почему же он не выказывает ни малейшего интереса к обсуждению этого ступора? Почему он не рассказал мне подробнее о своей жизни? Зачем он так настаивает, чтобы все имеющееся у нас время я потратил на чтение старых писем? Нам нужно это выяснить. Я твердо решил проговорить все эти вопросы с Полом до того, как время сессии выйдет.

И тут я увидел пару писем, которые заставили меня замереть. «Пол, ваше постоянное восхваление чистого опыта приобретает опасное направление. Я должен снова напомнить вам слова Сократа: непознанный опыт не стоит того, чтоб его проживать».

«Отлично, Клод! – мысленно зааплодировал я. – Полностью поддерживаю ваш призыв к Полу, чтобы он исследовал свою жизнь».

Однако Пол в следующем письме ответил довольно резко: «Если бы у меня был выбор: жить или исследовать, я бы выбрал жить, жить каждый день. Я избегаю объяснений и призываю вас поступать так же. Стремление все объяснять поразило современную мысль, как эпидемия, и ее главные разносчики – психотерапевты. Все мозгоправы, которых я встречал, страдали этим недугом, эта дрянь заразна и вызывает зависимость. Объяснение – это лишь иллюзия, мираж, теоретический конструкт, успокаивающая колыбельная. Интерпретация не имеет ничего общего с бытием. Давайте назовем вещи своими именами: это трусливая защита от шаткости, безразличия и непредсказуемости бытия».

Я прочитал этот отрывок дважды, а потом еще раз, ощущая, как почва уходит из-под ног. Моя решимость обсудить идеи, зревшие у меня в голове, померкла. Я понял: шансы, что Пол примет мое приглашение на танец, равны нулю.

Время от времени я поднимал взгляд от писем и замечал глаза Пола, напряженно всматривающиеся в меня, вбирающие в себя каждую мою реакцию, призывающие продолжать чтение. Однако, заметив, что до конца сессии осталось всего десять минут, я закрыл папку и взял инициативу в свои руки.

– Пол, у нас осталось мало времени, и мне хотелось бы обсудить с вами несколько вещей. Я чувствую себя неловко, потому что мы подходим к концу сессии, а я до сих пор так и не приступил к проблеме, из-за которой вы обратились ко мне, к вашему творческому ступору.

– Я никогда этого не говорил.

– Но в своем письме вы… Погодите, вот оно, я распечатал его…

Открыв свою папку, я стал искать письмо, но Пол прервал меня:

– Я помню свои слова: «Я бы хотел прийти к вам на консультацию. Я прочитал ваш роман «Когда Ницше плакал» и подумал, вдруг вы не откажетесь встретиться с коллегой-писателем, переживающим творческий ступор».

Я поднял на него глаза, ожидая увидеть усмешку, но Пол был совершенно серьезен. Он в самом деле написал, что у него творческий ступор, но нигде не обозначил его как проблему, из-за которой он ищет помощи.

Это была словесная ловушка, и я почувствовал раздражение, что меня так провели.

– Я привык помогать людям с проблемами. Именно этим занимаются терапевты. Так что не мудрено, что я понял ваши слова определенным образом.

– Абсолютно согласен.

– Ну что ж, тогда давайте начнем все заново. Скажите, чем бы я мог вам помочь?

– Что вы думаете о переписке?

– Можете сформулировать свой вопрос поконкретнее? Это помогло бы мне быть точнее в моих комментариях.

– Мне ценно любое ваше наблюдение.

– Хорошо, – сказал я, открыл свой блокнот и полистал страницы. – Как вы понимаете, у меня было время ознакомиться лишь с небольшой частью переписки, но я поражен тем, сколько в этих письмах ума и эрудиции. Сильное впечатление на меня произвело смещение ролей. Сначала вы были учеником, а Мюллер – учителем. Но, очевидно, вы были особенным студентом, и через несколько месяцев юный ученик и заслуженный ученый уже общаются как равные. Нет никаких сомнений, что профессор уважал ваши суждения. Он восхищался вашей прозой, ценил ваши критические замечания по поводу его работ. Полагаю, на вас он тратил намного больше времени и энергии, чем на любого другого студента. И конечно же, поскольку ваша переписка продолжалась много лет после вашего ухода из университета, нет никаких сомнений, что вы очень много значили друг для друга.

Я посмотрел на Пола. Он сидел неподвижно, с полными слез глазами, и жадно впитывал мои слова, явно желая, чтобы я продолжал говорить. Наконец-то, наконец-то между нами произошла встреча. Наконец-то я мог что-то дать ему, мог подтвердить то, что имело для Пола необычайную важность. Я – и только я – мог засвидетельствовать, что великий человек считал Пола Эндрюса значительным. Но этот великий человек умер много лет назад, и Пол слишком ослаб, чтобы выносить это знание в одиночку. Ему нужен был свидетель, авторитетная фигура, и на эту роль он выбрал меня.

У меня не осталось сомнений в правильности моей догадки. Теперь нужно передать некоторые из этих мыслей Полу – они могут ему пригодиться. Но я так много всего осознал, а нам оставалось всего несколько минут! Я не знал, как успеть все, и решил начать с самого очевидного.

– Пол, больше всего в вашей переписке меня поразила та сильная и полная нежности связь, которая сложилась между вами и профессором Мюллером. Для меня эта связь выглядит как глубокая любовь. Его смерть, должно быть, стала для вас ужасным потрясением. Полагаю, боль от потери все еще не прошла, и именно поэтому вы обратились ко мне за консультацией. Что вы об этом думаете?

Пол не ответил. Вместо этого он протянул руку за письмами, и я вернул ему папку. Он открыл портфель, спрятал туда папку и надежно застегнул его.

– Я прав, Пол?

– Я обратился к вам за консультацией, потому что хотел консультацию. И вот я ее получил. Это ровно то, чего я хотел. Вы мне помогли, очень помогли. Я меньшего и не ожидал. Спасибо вам.

– Прежде чем вы уйдете, Пол, пожалуйста, еще один вопрос. Мне всегда важно понять, что именно помогло. Вы могли бы кратко сформулировать, что именно вы получили от меня? Я убежден, такое прояснение будет полезно вам в будущем и может помочь мне и другим моим клиентам.

– Ирв, мне очень жаль, что приходится покидать вас с таким количеством неразгаданных загадок, но боюсь, наше время вышло. – Он покачнулся, пытаясь подняться.

Я вскочил и поддержал его под локоть. Пол выпрямился, пожал мне руку и бодрой походкой двинулся восвояси.

Глава 2
Быть настоящим

Чарльз, респектабельный руководитель в частной компании, имел все, что только можно пожелать для успешной карьеры. У него было безупречное образование, начатое в элитной школе в Андовере и продолженное в Гарварде и Гарвардской школе бизнеса. Его отец и дед были успешными банкирами, мать возглавляла попечительский совет известного женского колледжа. И сейчас его жизни позавидовали бы многие: кондоминиум в Сан-Франциско с панорамным видом на залив от моста Золотые ворота до Бэй-Бридж; пользующаяся успехом в обществе красавица жена; оклад около полумиллиона в год; наконец, кабриолет «Ягуар». И все это – в «преклонном» возрасте тридцати семи лет.

Но за блестящим фасадом все было далеко не радужно. Чарльза постоянно терзали неуверенность в себе и чувство вины. Он покрывался холодным потом всякий раз, когда на шоссе замечал позади себя патрульную машину. «Свободно перетекающая вина, ищущая грешок, чтобы прицепиться, – в этом весь я», – шутил он. В его сновидениях постоянно возникали мотивы самоуничижения: он видел себя с огромными открытыми ранами, скорчившимся в подвале или пещере; он был бездомным бродягой, преступником, жалким и неуклюжим самозванцем.

Но даже в снах Чарльза сквозь самоуничижение просвечивало его своеобразное чувство юмора.

– Я был в группе людей, которые проходили прослушивание на роль в фильме, – рассказал он мне свой сон на одной из ранних сессий. – Я дождался очереди и довольно неплохо выступил. Режиссер разыскал меня в зале ожидания и похвалил. Затем он стал расспрашивать о моих прошлых ролях в других фильмах, и я сказал ему, что никогда не играл в кино. Он ударил рукой по столу, вскочил и крикнул, выходя из зала: «Никакой вы не актер! Вы только изображаете актера!» Я бежал за ним, крича: «Если изображаешь актера, то ты и есть актер». Но режиссер быстро удалялся. Я закричал со всей мочи: «Актеры изображают людей! Именно этим они занимаются!» Но все было зря. Он исчез, и я остался один».

Чувство собственной неполноценности прочно закрепилось у Чарльза в сознании и не отпускало, несмотря на все его достижения. Успешная карьера, любовь жены, детей и друзей, симпатия коллег, восторженные отзывы клиентов – всё это протекало сквозь него, как вода сквозь решето, не оставляя ни малейшего следа.

Хотя между нами, по моим ощущениям, сложились хорошие рабочие отношения, Чарльз упорно считал, что мне с ним скучно и я недоволен его прогрессом. Однажды я сказал, что у него дырки в карманах, и мои слова столь сильно его задели, что он часто повторял их на следующих сессиях. Мы провели много часов, анализируя все распространенные причины неуверенности в себе и низкой самооценки: недостаточно высокие баллы по тестам на интеллект и общую академическую успеваемость, неспособность дать сдачи хулигану в начальной школе, подростковые прыщи, неловкость в танцах, случающаяся иногда преждевременная эякуляция, переживания из-за размера пениса, – и постепенно подошли к первичному источнику тьмы.

– Все началось однажды утром, когда мне было восемь лет, – рассказал мне Чарльз. – Дело было в Бар-Харбор, штат Мэйн. Мой отец, яхтсмен-олимпиец, отправился в свой ежедневный утренний заплыв на небольшой лодке и не вернулся. Тот день врезался в мою память: вся семья в напряженном ожидании, усиливающееся буйство шторма, мама неустанно меряет шагами комнату, мы звоним друзьям и в береговую охрану, взгляды прикованы к телефону на кухонном столе, покрытом красной клетчатой скатертью, воющий ветер и наш страх, нарастающий с приближением ночи. Но ужаснее всего были рыдания матери на следующее утро, когда нам позвонили из береговой охраны и сообщили, что обнаружили пустую перевернутую лодку. Тело отца так никогда и не нашли.

По щекам Чарльза текли слезы, голос срывался – будто все произошло не двадцать восемь лет назад, а вчера.

– Пришел конец хорошим временам, конец теплым папиным объятиям, нашим играм в подковы, в шашки и монополию. Мне кажется, в тот момент я понял, что жизнь уже никогда не будет прежней.

Мать Чарльза до конца дней носила траур, и никто не занял место его отца. Ему пришлось самому стать себе родителем. Да, создание своей жизни собственными руками имеет определенные преимущества и позволяет почувствовать себя сильным, но в то же время обрекает на одиночество, и часто, лежа без сна глухой ночью, Чарльз горевал о давно остывшем домашнем очаге.

Год назад, на благотворительном вечере, Чарльз познакомился с Джеймсом Перри, предпринимателем в области информационных технологий, на двадцать лет его старше. Они понравились друг другу, и после нескольких встреч Джеймс предложил Чарльзу весьма привлекательную руководящую должность в его новом стартапе.

Джеймс как будто обладал способностью превращать в золото все, к чему прикасался. Сколотив огромное состояние, он никак не мог выйти из игры – как он это называл – и продолжал запускать все новые компании. Чарльз нашел в лице Джеймса одновременно друга, наставника и руководителя. Несмотря на разноплановость их отношений, они отлично ладили. Работа требовала постоянных разъездов, но когда оба оказывались в городе, они всегда выкраивали вечер, чтобы выпить и пообщаться. Они говорили обо всем: о компании, конкуренции, новых продуктах, сложностях с сотрудниками, своих семьях, инвестициях, новых фильмах, планах на отпуск – обо всем, что приходило в голову. Чарльз очень ценил эти встречи за близость, которой они были наполнены.

Через некоторое время после знакомства с Джеймсом Чарльз впервые обратился ко мне. Может показаться странным, что именно в безмятежные дни, когда есть дружба и наставничество, человек решает пойти на терапию, однако тому есть объяснение. Забота и покровительство, которые Чарльз получал от Джеймса, пробудили его воспоминания о смерти отца и заставили ярче осознать, чего он лишился.

На четвертом месяце нашей терапии Чарльз позвонил и попросил срочно назначить внеплановую встречу. Он появился на пороге моего кабинета с пепельно-серым лицом. Медленно дошел до своего кресла, осторожно опустился в него и смог произнести два слова:

– Он умер.

– Чарльз, что произошло?

– Джеймс умер. Обширный инсульт. Мгновенная смерть. Его вдова рассказала мне, что вернулась домой со встречи совета директоров и нашла его лежащим в кресле в гостиной. Господи боже, он ведь даже ничем не болел! Я не могу это даже представить!

– Ужасно! Какое это должно быть для вас потрясение.

– Я не могу найти слов, чтобы описать это. Джеймс был таким хорошим, он был так добр со мной. Мне так повезло, что я его знал… Я предвидел! Я с самого начала предвидел, что это слишком хорошо, чтобы продлиться долго! Господи, как мне жаль его жену и детей!

– А мне очень жаль вас.

На протяжении следующих двух недель мы с Чарльзом встречались по два-три раза в неделю. Он не мог работать, плохо спал и на сессиях часто плакал. Снова и снова он говорил о своем уважении к Джеймсу Перри и глубокой благодарности за все, что они успели разделить.

Поднялась на поверхность боль прошлых потерь. Чарльз оплакивал не только отца, но и мать, которая к тому моменту была три года как мертва. А также Майкла, школьного приятеля, который умер в седьмом классе, и Клиффа, вожатого из лагеря, скончавшегося от разрыва аневризмы. Снова и снова Чарльз говорил о потрясении.

– Давайте исследуем ваше потрясение, – предложил я. – Из чего оно состоит?

– Смерть – всегда потрясение.

– Продолжайте. Расскажите мне об этом.

– Это же очевидно.

– Постарайтесь сформулировать.

– Раз, и жизнь кончилась. Вот так вот просто. Негде спрятаться. Никакой безопасности… Мимолетность… Жизнь преходяща… Я это знал, это все знают. Но я никогда особо не задумывался. Никогда не хотел об этом думать. Но смерть Джеймса заставляет меня думать, думать непрерывно. Он был старше меня, я понимал, что он умрет раньше. Это заставило меня взглянуть правде в глаза.

– Продолжайте. Какой правде?

– Правде о моей жизни. О моей смерти, которая ждет меня впереди. О постоянстве смерти. О том, что мертвым становятся навсегда. Эта мысль – быть мертвым навсегда – как будто застряла у меня в голове. Как я завидую моим друзьям-католикам и всем этим идеям о жизни после смерти. Хотел бы я, чтобы для меня это звучало сколько-нибудь убедительно! – Чарльз глубоко вздохнул и посмотрел на меня. – Вот о чем я думал. А еще меня преследует множество вопросов о том, что же действительно важно.

– Расскажите мне об этом.

– Я думаю, как бессмысленно трачу всю свою жизнь на работу и зарабатывание денег. У меня их уже достаточно, но я продолжаю зарабатывать еще больше, как и Джеймс. Мне очень грустно от того, как я живу. Я мог бы быть лучшим мужем, лучшим отцом… Слава богу, еще есть время.

Слава богу, еще есть время. Я был рад это услышать. Мне довелось видеть немало людей, которые смогли отреагировать на горе в такой позитивной манере. Столкновение с неумолимыми данностями бытия пробудило их и послужило катализатором значительных перемен в жизни. Похоже, так могло получиться и с Чарльзом, и я надеялся помочь ему двигаться в этом направлении.

Однако через три недели после смерти Джеймса Перри Чарльз вошел в мой кабинет чрезвычайно взволнованным. Он часто дышал и, чтобы успокоиться, положил руку себе на грудь и сделал долгий выдох, после чего медленно опустился в кресло.

– Как хорошо, что наша встреча была назначена на сегодня. Иначе мне пришлось бы вчера вечером звонить вам. Я только что пережил одно из величайших потрясений в жизни.

– Что случилось?

– Вчера мне позвонила Марго Перри, вдова Джеймса, и попросила заехать к ней. Она хотела о чем-то поговорить. Вечером я был у нее и… Я перейду сразу к делу. Она сказала мне: «Не хотела тебе этого говорить, Чарльз, но теперь уже слишком многие знают, и я подумала, что лучше тебе услышать это от меня, чем от кого-то постороннего. Джеймс умер не от инсульта. Он совершил самоубийство». И с этого момента мир для меня будто перевернулся.

– Как это ужасно для вас. Расскажите мне, что происходит у вас внутри.

– Очень много чувств, целый ураган. Трудно выделить что-то одно.

– Начните с любого места.

– Ну, одна из первых мыслей, сверкнувших в моем мозгу, была о том, что если он совершил самоубийство, то и я могу. Понимаете, я так хорошо знал Джеймса, мы были так близки, он был как я, а я – как он… И вот, если он смог это сделать, смог себя убить, значит, я тоже могу. Мысль о такой возможности меня потрясла. Не беспокойтесь, у меня не возникло желания убить себя, но эта мысль не уходит. Если он смог, то могу и я. Смерть, самоубийство – это не абстрактные идеи, теперь уже нет. Они стали реальностью. Но почему?! Почему он убил себя? Я уже никогда не узнаю. У его жены нет предположений, или она что-то скрывает. Она сказала, что произошедшее стало для нее полной неожиданностью. Мне придется свыкнуться с неведением.

– Продолжайте, Чарльз. Расскажите мне все.

– Мир перевернулся. Я уже не знаю, что можно считать настоящим. Джеймс был таким сильным, таким умелым, так меня поддерживал… Он заботился обо мне, переживал и в это самое время – вы только вдумайтесь! – в это самое время, когда он старался сделать мою жизнь комфортнее, сам мучился настолько, что решил уйти из жизни. Чему можно верить? Всякий раз, когда Джеймс поддерживал меня, давал мне советы, он одновременно помышлял о самоубийстве. Понимаете, что я имею в виду? Все эти наши прекрасные разговоры, наше переживание близости – теперь я понимаю, что ничего этого не существовало на самом деле. Я чувствовал душевный контакт, я делился с ним всем, но это был театр одного актера. Джеймс в этом не участвовал. Ему не было хорошо, он думал, как покончить с собой. Я больше не знаю, во что верить. Я сам выдумал свою реальность.

– А что насчет этой реальности, здесь, в этой комнате? Той, где есть вы и я, наше взаимодействие?

– Я не знаю, чему верить, кому доверять. Нет никакого «мы», я совершенно один. Очень сомневаюсь, что вы и я в этот момент переживаем одно и то же.

– Я хочу, чтобы вы и я были «мы», насколько это возможно. Между людьми всегда есть дистанция, но мне бы хотелось, чтобы здесь и сейчас, в этой комнате, мы постарались сделать эту дистанцию как можно меньше.

– Ирв, но я могу лишь гадать, что вы чувствуете и думаете. Вы только посмотрите, как я ошибался насчет Джеймса! Я думал, у нас дуэт, а сам все время играл соло. Уверен, что и сейчас происходит то же самое и я ошибаюсь насчет вас. – Чарльз на секунду замолчал и вдруг спросил: – Вот о чем вы сейчас думаете?

Двадцать-тридцать лет назад подобный вопрос привел бы меня в замешательство, но, повзрослев как терапевт, я научился доверять своему бессознательному в том, что касается профессиональной ответственности. И я отлично знал: значение имеет, не что я отвечу на вопрос о своих мыслях, а сама моя готовность на него ответить. Поэтому я сказал первое, что пришло мне в голову.

– В тот момент, когда вы задали мне вопрос, на уме у меня была весьма странная мысль. Я вспомнил запись, которая недавно попалась мне на глаза на одном сайте, где люди анонимно делятся всякими секретами: «Я работаю в «Старбакс», и, если посетитель ведет себя грубо, я наливаю ему кофе без кофеина».

1 Район в Сан-Франциско, Калифорния. – Здесь и далее: Прим. перев.

2 Выдающиеся американские игроки в бейсбол.

Скачать книгу

Все мы творения на день бесплатное чтение

Ирвин Ялом Все мы творения на день и другие истории

Благодарности

Лечение по кривой

Быть настоящим

Арабеск

Спасибо, Молли

* * *

Не ограничивайте меня

Глава 1Терапевтический зигзаг

Глава 2Быть настоящим

Ирвин Ялом
Все мы творения на день и другие истории

Глава 1
Терапевтический зигзаг

Глава 2
Быть настоящим