Вы не авторизовались

Море спокойствия бесплатное чтение

Эмили Сент-Джон Мандел
Море спокойствия

Посвящается Касе и Кевину

Emily St. John Mandel

THE SEA OF TRANQUILITY

Перевод с английского Арама Оганяна

В оформлении переплета использованы фотографии и иллюстрации: © Kostsov, Blan-k / Shutterstock.com Используются по лицензии от Shutterstock.com

I. Родительское пособие / 1912 год

1

Восемнадцатилетний Эдвин Сент-Джон Сент-Эндрю на борту парохода, бороздящего Атлантику, везет груз своей фамилии, отягченной сразу двумя святыми, щурится от ветра на верхней палубе, сжимает поручни руками в перчатках, сгорая от нетерпения, в предвкушении неизвестного, силится разглядеть хоть что-нибудь в море и на небесах, но видит лишь оттенки свинцово-серой бескрайности. Он направляется в новый мир. Сейчас он более или менее на полпути между Англией и Канадой. «Меня отправили в ссылку», – говорит он про себя, зная, что, несмотря на некую высокопарность, в его словах есть доля истины.

Среди предков Эдвина фигурирует Вильгельм Завоеватель. Когда умрет дед Эдвина, его отец станет графом. Эдвин учился в двух лучших школах страны, но в Англии у него нет большого будущего. Найдется очень мало профессий, приличествующих джентльмену, и ни одна из них Эдвина не прельщает. Состояние семьи предназначалось старшему брату Гилберту, так что Эдвин ничего не унаследует. (Средний брат Найл уже в Австралии.) Эдвин мог бы продлить свое пребывание в Англии, но его тайные радикальные взгляды, которые стали явными весьма некстати за званым ужином, ускорили его судьбу.

В порыве безудержного оптимизма в графе «род занятий» в судовом манифесте Эдвин написал «фермер». Впоследствии, поразмыслив на палубе, он осознал, что в жизни не держал в руках лопату.

2

В Галифаксе неподалеку от порта он находит пансион, в котором занимает угловую комнату на втором этаже с видом на гавань. В первое утро он просыпается и из окна его взору открывается оживленная картина. Прибыло большое торговое судно, и он находится так близко, что слышит развеселую ругань людей, разгружающих бочки, мешки и ящики. Большую часть дня он проводит, глядя в окно, наподобие кота. Он собирался отправляться на запад немедля, но так легко тянуть время в Галифаксе, где он поддался своей слабости, о которой знал всю жизнь: Эдвин способен на действие, но подвержен инерции. Ему нравится сидеть у окна, в котором непрерывно движутся люди и корабли. Ему не хочется уезжать, поэтому он остается.

– Просто пытаюсь решить, что делать дальше, – говорит он хозяйке заведения, которая деликатно наводит справки. Ее зовут миссис Доннелли. Она родом из Ньюфаундленда. Эдвин озадачен ее акцентом. У нее такой говор, словно она из Бристоля и Ирландии одновременно, но иногда ему слышится и шотландское наречие. Комнаты содержатся в чистоте, и она прекрасно готовит.

Под его окном проходят толпы матросов. Они поглядывают вверх лишь изредка. Ему нравится наблюдать за ними, но он не решается выйти им навстречу. К тому же у них своя компания. Когда они навеселе, то похлопывают друг друга по плечу, вызывая у него жгучую зависть.

(Может, пойти в моряки? Нет, конечно. Он отбрасывает эту мысль, едва она возникает. Однажды он слышал о человеке, жившем на родительское пособие, который нашел себя на морском поприще, но Эдвин сибарит до мозга костей.)

Он обожает смотреть, как пароходы с остатками европейского лоска на палубах заходят в гавань.

По утрам и после полудня он прогуливается по тихим жилым кварталам до гавани, заглядывая в магазинчики под полосатыми навесами на Баррингтон-стрит. Он любит кататься на электрическом трамвае до конечной остановки, затем возвращается, наблюдая, как домики сменяются домами покрупнее, а ближе к центру – торговыми заведениями. Ему нравится покупать вещицы, в которых он не особо нуждается: каравай хлеба, пару открыток, букет цветов. Эдвин ловит себя на мысли, что был бы не прочь вести такой незатейливый образ жизни. Ни семьи, ни работы, лишь несколько простых радостей, ночью свежее постельное белье и регулярное вспомоществование из дому. Жизнь в уединении обещала много приятного.

Раз в несколько дней он покупает цветы и ставит на комод в дешевенькую вазу. И долго любуется ими. Ему захотелось стать художником, чтобы запечатлеть их и тем самым увидеть еще отчетливее.

Может, поучиться рисованию? У него есть и время, и деньги. Совсем недурная задумка. Он расспрашивает миссис Доннелли, а та разузнает у своего приятеля, и вскоре Эдвин оказывается в гостиной у некоей дамы, которая обучалась живописи. Он проводит в молчании часы, делая наброски цветов и ваз, изучая основы полутонов и пропорций. Женщину зовут Летиция Рассел. Она носит обручальное кольцо, но местопребывание ее мужа неизвестно. Она живет в опрятном деревянном доме в компании троих детей и вдовой сестры – ненавязчивой дуэньи, которая вяжет бесконечные шарфы в углу, так что у Эдвина рисование на всю жизнь будет ассоциироваться с позвякиванием вязальных спиц.

На шестой месяц проживания в пансионе прибывает Реджинальд. Сразу видно, что он не подвержен инерции. Реджинальд намерен незамедлительно уехать на запад. Он на два года старше Эдвина, однокашник из Итона, третий сын виконта; у него прекрасные глубокие серо-голубые глаза. Подобно Эдвину, в его планы входит обосноваться здесь в качестве фермера-джентльмена, но в отличие от Эдвина, он предпринимает шаги к достижению своей цели и состоит в переписке с человеком, который намерен продать ферму в Саскачеване.

– Шесть месяцев, – твердит Реджинальд за завтраком, недоумевая. Он на миг перестает намазывать джем на тост, желая убедиться, что правильно все расслышал. – Шесть месяцев? Ты шесть месяцев здесь?

– Да, – непринужденно отвечает Эдвин. – Я бы сказал, шесть очень приятных месяцев.

Он пытается перехватить взгляд миссис Доннелли, но та нарочито сосредоточена на разливании чая. Эдвин чует, что она считает его малость тронутым.

– Любопытно. – Реджинальд намазывает джем на тост. – Я не питаю надежд, что нас отзовут домой, не правда ли? Чтобы мы зацепились за край Атлантики, поближе к королю и Родине?

Это немного уязвило его, поэтому, когда на следующей неделе Реджинальд отправляется на запад, Эдвин принимает приглашение Реджинальда составить ему компанию. В поезде, увозящем его из города, он решает, что предпринимать действия – приятно. Они едут первым классом на восхитительном поезде, оснащенном парикмахерской и почтовым отделением, откуда Эдвин пишет открытку Гилберту и наслаждается горячим бритьем и стрижкой, созерцая леса, озера и городки, проплывающие мимо. Когда поезд останавливается в Оттаве, он не сходит, а остается в купе, делая зарисовки станции.

Леса, озера и городки преображаются в равнины. Прерии поначалу вызывали интерес, потом наскучили, затем стали раздражать.

Прерии в избытке. Вот в чем загвоздка. Нарушены пропорции. Поезд ползет, словно сороконожка по бескрайней траве. Ему видно все от горизонта до горизонта. Он чувствует себя чересчур уязвимым.

– Вот она – жизнь, – говорит Реджинальд в дверях своего нового фермерского дома, когда они, наконец, прибыли на место. Ферма расположена в нескольких милях от города Принс Альберт и представляет собою море грязи. Реджинальд приобрел ее, не удосужившись взглянуть, что покупает, у некоего отчаявшегося англичанина, – очередного получателя родительских пособий, как подозревает Эдвин, – потерпевшего сокрушительный провал на этой ниве и теперь возвращающегося на восток, чтобы занять конторскую должность в Оттаве. Реджинальд очень старается не задумываться об этом человеке – Эдвин это видит.

Могут ли неудачи преследовать дом? Как только Эдвин переступает порог фермы, он сразу чувствует себя не в своей тарелке, а потому предпочитает держаться на веранде. Дом добротный – прежний владелец был хорошо обеспечен, – но в нем витает непостижимый для Эдвина дух неблагополучия.

– Как тут… много неба, не находишь? – отваживается спросить Эдвин. И уйма грязи. Неимоверное количество грязи. Она посверкивает под солнцем, насколько хватает взора.

– Просто необъятные пустоши и свежий воздух, – говорит Реджинальд, вглядываясь в ужасающе бесформенный горизонт. Эдвин видит вдалеке еще одну ферму, очертания которой скрадывает расстояние. Небо до рези в глазах синее. В тот вечер у них на ужин яичница-болтунья – единственное, что умеет стряпать Реджинальд – и солонина. Реджинальд, кажется, удручен.

– Полагаю, земледелие весьма утомительное занятие? – говорит он и добавляет: – Физически изнурительное.

– Пожалуй. – Когда Эдвин пытался представить себя в новом свете, то всегда видел себя на собственной ферме – изумрудные угодья, гм, сельхозкультуры неопределенного происхождения, ухоженные, но необъятные. Но, по правде говоря, он никогда особо не задумывался, что из себя представляет труд фермера. Он полагает, что это уход за лошадьми. Немного садоводства. Вспашка полей. А что потом? Что нужно делать с этими полями, когда ты их вспахал? Для чего нужно их вспахивать?

Ему кажется, он балансирует на краю пропасти.

– Реджинальд, старина, – спрашивает он, – что нужно сделать в этих местах, чтобы разжиться выпивкой?

– Пожинать плоды, – говорит себе Эдвин после третьего стакана. – Вот как это называется. Нужно вспахать поле, засеять его, затем пожинать плоды. – И осушает стакан.

– Пожинать что? – В подпитии Реджинальд ведет себя очень мило, словно ничто не в состоянии его задеть. Он откидывается на спинку стула, улыбаясь в пустоту.

– Ведь так повелось, не правда ли, – говорит Эдвин и наливает себе еще.

3

После месяца возлияний Эдвин оставляет Реджинальда на его новой ферме и продолжает свой путь на запад, на встречу с Томасом, школьным товарищем брата Найла, который ступил на континент через Нью-Йорк и сразу поспешил на запад. От Скалистых гор, сквозь которые проходит поезд, у Эдвина захватывает дух. Он прижимается лбом к окну, разинув рот, как ребенок. Красота ошеломляет. Пожалуй, он немного переборщил с выпивкой там, в Саскачеване. Он решает вести себя получше в Британской Колумбии. Солнце слепит.

После дикой красоты испытываешь потрясение, очутившись на опрятных, одомашненных улицах Виктории. Повсюду англичане; он сходит с поезда и попадает в гущу родного говора. «Можно задержаться тут на время», – думает он.

Эдвин находит Томаса в чистенькой гостиничке в центре города, где Томас занимает лучший номер, и они заказывают чаю с коржиками в нижнем ресторане. Они не виделись года три-четыре, но Томас почти не изменился. По-прежнему румяный, как в детстве, с таким видом, будто только что покинул поле для регби. Он пытается вступить в деловое сообщество Виктории, но смутно представляет, каким делом ему хочется заняться.

– A как поживает твой брат? – спрашивает он, сменив тему, имея в виду Найла.

– Пытается пробиться в Австралии, – говорит Эдвин. – Судя по письмам, доволен.

– Что ж, мало кто из нас может этим похвастаться, – говорит Томас. – Шутка сказать – доволен. Чем он там занимается?

– Пропивает родительское пособие, я полагаю, – не по-джентльменски отвечает Эдвин, хотя, скорее всего, так оно и есть. Они занимают столик у окна, и его взгляд блуждает по улице, по витринам магазинов, по проступающему вдали непостижимому девственному лесу, по темным, вздымающимся деревьям, что теснятся на окраинах. Есть что-то курьезное в том, что вся эта дикая природа принадлежит Британии, но он быстро прогоняет эту мысль, ибо она напоминает ему последний ужин в Англии.

4

Последний ужин начинался вполне благопристойно, но беда приключилась, когда разговор зашел, как и всегда, о неописуемых красотах Раджа. Ведь родители Эдвина появились на свет в Индии, отпрыски Раджа, английские дети, воспитанные индийскими нянями…

– Если она еще раз заикнется про свою треклятую туземную няню… – пробурчал однажды, оборвав свою мысль на полуслове, брат Эдвина Гилберт.

…взращенные на сказаниях о невиданной Британии, которая, как подозревал Эдвин, слегка разочаровала их, когда те впервые ее узрели в возрасте чуть старше двадцати. («Дождливее, чем я ожидал», – говорил отец Эдвина, стараясь больше не распространяться на эту тему.)

На последнем ужине присутствовала и другая семья – Барретты – со схожей судьбой: Джон Барретт служил капитаном второго ранга в Королевском военно-морском флоте, а Клара, его жена, тоже провела первые годы своей жизни в Индии. С ними был их старший сын Эндрю. Барретты знали, что в любой вечер, проведенный с матерью Эдвина, разговор неминуемо свернет на Британскую Индию, и как старинные друзья, они понимали, что как только Абигайль покончит с Раджем, разговор войдет в привычное русло.

– Знаете ли, я так часто ловлю себя на мысли о красоте Британской Индии, – сказала мать. – Колорит был восхитительный.

– А зной – угнетающим, – сказал отец Эдвина. – Вот уж по чему я не тоскую после переезда в эти края.

– О, я никогда не находила зной таким уж угнетающим. – У матери Эдвина появился отстраненный взгляд, прозванный Эдвином и его братьями «маской Британской Индии». Ею овладевала отрешенность, означавшая, что в мыслях она унеслась прочь: она восседает на слоне, или прогуливается по саду среди роскошных тропических цветов, или угощается сэндвичами с огурцом, поданными пресловутой туземной няней, или бог знает что еще.

– Как, впрочем, и аборигены, – мягко сказал Гилберт, – но, думаю, такой климат на любителя.

Кто потянул Эдвина за язык именно в тот момент? Он задался этим вопросом много лет спустя, на войне, среди смертельного ужаса и окопной тоски. Порой не знаешь, что метнешь гранату, пока чека уже не вырвана.

– Опыт показывает, что их скорее угнетают британцы, чем жара, – сказал Эдвин. Он посмотрел на отца, но тот опешил; его стакан завис на полпути между столом и губами.

– Дорогой, – спросила мать, – что ты хочешь этим сказать?

– Мы им надоели, – ответил Эдвин. Он оглядел безмолвные изумленные лица сидящих за столом. – Тут двух мнений быть не может, к сожалению. – К его удивлению, собственный голос слышался ему словно издалека. У Гилберта отвисла челюсть.

– Молодой человек, – изрек отец, – мы принесли этим людям не что иное, как цивилизацию…

– Однако нельзя не заметить, – возразил Эдвин, – что в конечном счете они предпочитают свою, собственную цивилизацию. Некоторое время они вполне обходились и без нас, не так ли? Несколько тысяч лет? – Это было все равно что оказаться привязанным к крыше мчащегося поезда. Его познания об Индии были поверхностны, но он помнил, как был потрясен в детстве отчетами о восстании 1857 года ^[1]. – Кому мы нужны, где бы то ни было? – услышал он свой голос. – C какой стати мы воображаем, будто эти далекие земли принадлежат нам?

– Потому что мы их завоевали, Эдди, – сказал Гилберт после недолгой паузы. – Можно предположить, что исконные обитатели Англии не испытывали единогласного восторга по поводу прибытия нашего двадцать второго прадеда, но, гм, история принадлежит победителям.

– Вильгельм Завоеватель жил тысячу лет назад, Берт. Конечно, мы могли бы стать более цивилизованными, чем одержимый внук викинга-разбойника.

Эдвин умолк. Все уставились на него.

– Одержимый внук викинга-разбойника, – тихо повторил Гилберт.

– Хотя, полагаю, нужно быть благодарными за то, что мы христиане, – сказал Эдвин. – Представьте, в какую кровавую баню превратились бы колонии, если бы мы не были таковыми.

– Ты атеист, Эдвин? – спросил Эндрю Барретт с неподдельным интересом.

– Я и сам наверняка не знаю, – ответил Эдвин.

Воцарилась тишина, пожалуй, самая невыносимая в жизни Эдвина, но затем очень негромко заговорил его отец, который, приходя в ярость, намеренно вещал рублеными фразами, чтобы привлечь внимание.

– Всеми благами в твоей жизни, – сказал отец. – Все посмотрели на него. Он повторил свой фирменный прием, только чуть громче и с убийственной невозмутимостью: – Всеми благами в твоей жизни, Эдвин, ты обязан тому, что являешься потомком одержимого внука викинга-разбойника, как ты красноречиво выразился.

– Конечно, – сказал Эдвин. – Могло быть намного хуже. – Он поднял свой бокал: – За Вильгельма Ублюдка! ^[2]

Гилберт нервно захихикал. Остальные не проронили ни звука.

– Прошу прощения, – сказал гостям отец Эдвина. – Моего младшего сына вполне резонно можно было бы принять за взрослого человека, но, похоже, он все еще ребенок. Марш в свою комнату, Эдвин. Хватит с нас на сегодня.

Эдвин подчеркнуто официально встал из-за стола и сказал:

– Всем доброй ночи. – Отправился на кухню и попросил принести ему в комнату сэндвич – основное блюдо еще не было подано – и удалился дожидаться вынесения приговора, который подоспел к полуночи, возвестив о себе стуком в дверь.

– Войдите, – сказал он в волнении, глядя из окна, как ветер раскачивает дерево.

Вошел Гилберт, затворив за собой дверь, и уселся в старинное кресло в подтеках – одно из самых ценных достояний Эдвина.

– Ничего себе спектакль, Эдди!

– Не знаю, о чем я думал, – сказал Эдвин. – Впрочем, нет, неправда. Я знаю. Я совершенно уверен, что у меня в голове не было ни единой мысли. Некая пустота.

– Ты нездоров?

– Вовсе нет. Никогда не чувствовал себя лучше.

– Пощекотал же ты себе нервы, – заметил Гилберт.

– Еще как! Не могу сказать, что сожалею об этом.

Гилберт улыбнулся.

– Тебе велено отправляться в Канаду, – сказал он тихо. – Отец занимается приготовлениями.

– Я всегда собирался поехать в Канаду, – сказал Эдвин. – Это было намечено на будущий год.

– Теперь придется ехать несколько раньше.

– Насколько раньше, Берт?

– На той неделе.

Эдвин кивнул. Он почувствовал легкое головокружение. Атмосфера комнаты немного изменилась. Ему предстояло вступить в непонятный мир, и комната уже начала уплывать в прошлое.

– Что ж, – сказал Эдвин спустя миг, – по крайней мере, мы с Найлом будем на разных континентах.

– Опять ты за свое, – посетовал Гилберт. – Ты что, просто говоришь первое, что придет в голову?

– Рекомендую.

– Мы не можем позволить себе быть столь легкомысленными. У некоторых из нас есть обязанности.

– Ты подразумеваешь наследование титула и состояния, – сказал Эдвин. – Какая ужасная судьба. Впоследствии я буду тебя оплакивать. Мне будет назначено то же пособие, что и Найлу?

– Немного больше. Найлу уже полагается обеспечивать себя. Тебе дается пособие, но с условием.

– Выкладывай.

– На некоторое время тебе закрыт доступ в Англию, – сказал Гилберт.

– Ссылка, – сказал Эдвин.

– Только не драматизируй. Ты и так собирался уезжать в Канаду, как ты сказал.

– Но на какое время? – Эдвин отвернулся от окна, чтобы посмотреть на брата. – Я думал, что временно поеду в Канаду, обоснуюсь там, а потом буду регулярно приезжать домой. Что именно сказал отец?

– К сожалению, если мне не изменяет память: «Скажи ему, чтобы не смел носа сунуть в Англию».

– Что ж, весьма… недвусмысленно.

– Ты же знаешь его нрав. К тому же мама на его стороне. – Гилберт встал, но задержался у двери. – Просто дай им время, Эдди. Я бы удивился, если бы твоя ссылка оказалась бессрочной. Я этого так не оставлю.

5

По разумению Эдвина, недостаток Виктории ^[3] в том, что она слишком похожа на Англию, не будучи при этом Англией. Виктория – весьма отдаленное подобие Англии, акварель, неубедительно наложенная на ландшафт. На второй вечер, проведенный Эдвином в городе, Томас приводит его в Союзный клуб. Поначалу здесь мило – картинка из дому – приятное времяпровождение в компании таких же парней из родных мест и восхитительный односолодовый виски. Некоторые джентльмены постарше прожили в Виктории несколько десятилетий, и Томас норовит проникнуть в их общество. Держится поближе к ним. Интересуется их мнением, серьезно выслушивает ответы, льстит. Неловко смотреть. Томас явно надеется произвести впечатление солидного человека, с которым можно иметь дело, но Эдвину очевидно, что старожилы всего лишь вежливы. Их не интересуют посторонние, даже если те родом из приличной страны, с приличной родословной, говорят с приличествующим акцентом и отучились в приличных школах. Это закрытое общество, которое держит Томаса на расстоянии. Сколько придется Томасу сохранять дистанцию, выписывая круги по клубу, пока его признают? Пять лет? Десять? Тысячелетия?

Эдвин отворачивается от Томаса и подходит к окну. Они на третьем этаже с видом на бухту, в небе гаснет последний луч света. Он ощущает беспокойство и неловкость. У него за спиной джентльмены обмениваются россказнями о спортивных успехах и однообразных рейсах на пароходе в Квебек-Сити, Галифакс и Нью-Йорк.

– Вы не поверите, – говорит прибывший из последнего порта у него за спиной, – моя бедная матушка все еще думает, что Нью-Йорк принадлежит Содружеству.

Время идет. На бухту опускается ночь. Эдвин подходит к другим джентльменам.

– Но горькая истина заключается в том, – заявляет один из них в разговоре о важности риска, – что у нас нет будущего в Англии, не так ли?

Группа молчит в раздумьях. Они все до единого – младшие сыновья. Они не подготовлены к трудовой жизни, и наследство им не светит. К собственному удивлению, Эдвин поднимает стакан.

– За ссылку, – говорит он и выпивает. Слышится неодобрительный гомон.

– Едва ли это можно назвать ссылкой, – говорит кто-то.

– За новое будущее, джентльмены, в новом далеком краю, – как всегда дипломатично говорит Томас.

Позднее Томас находит его у окна.

– Знаешь, – говорит он, – я, кажется, слышал кое-что про некий званый ужин, но мне до сих пор не очень верится.

– Боюсь, эти Барретты неисправимые сплетники.

– Пожалуй, хватит с меня на сегодня этого заведения, – говорит Томас. – Я думал, смогу преуспеть здесь, но если собираешься покинуть Англию, то ее нужно покинуть окончательно и бесповоротно. – Он поворачивается к Эдвину. – Я подумываю податься на север.

– Насколько далеко на север? – Эдвин озабочен удручающими видениями с иглу в мерзлой тундре.

– Не слишком далеко. Чуть севернее острова Ванкувер.

– Какие перспективы?

– У дяди моего друга есть лесозаготовительная компания, – говорит Томас. – Но в общем и целом – девственная природа. Разве мы не за этим здесь? Оставить свой след на девственной природе?

А что, если, напротив, хочется раствориться в девственной природе? Странная мысль на борту парохода, идущего спустя неделю на север, вдоль изрезанного западного побережья острова Ванкувер. Каменистые пляжи, леса, а за ними вздымаются горы. Затем изломанные скалы неожиданно уступают место белому песчаному пляжу – такого длинного Эдвин еще не видывал. Он смотрит на прибрежные деревушки – струится дымок, деревянные шесты с крыльями и намалеванными личинами – тотемные столбы, припоминает он – водруженные то тут, то там. Они ему непонятны, поэтому он их побаивается. Проходит много времени, и белые пески снова сменяются утесами и узкими заливами. Временами вдалеке он видит каноэ. Что, если он растворится в природе, словно соль в воде? Ему захотелось домой. Впервые Эдвин забеспокоился о своем душевном здоровье.

Пассажиры на борту: трое китайцев едут на консервный завод, молодая женщина норвежского происхождения, вся на нервах, едет к мужу, Томас и Эдвин, капитан и двое матросов канадцев – все среди бочек и мешков с припасами. Китайцы говорят на своем языке и смеются. Норвежка выходит из каюты только за тем, чтобы перекусить, и никогда не улыбается. Капитан и экипаж доброжелательны, но не склонны беседовать с Томасом и Эдвином, поэтому Томас и Эдвин проводят большую часть времени вместе на палубе.

– Наш неповоротливый народец в Виктории не понимает, – говорит Томас, – что эта земля целиком предназначена для освоения. – Эдвин смотрит на него и заглядывает в будущее: раз деловые круги Виктории отвергли Томаса, он будет поносить их всю жизнь. – Они уютно устроились в своем, до мозга костей, английском городе, и я могу их понять, но здесь перед нами открываются возможности. Здесь мы можем сотворить свой мир. – Он бубнит про Империю и возможности, а Эдвин всматривается в море. Заливы, бухты, островки – по правому борту, а за ними громада острова Ванкувер, леса поднимаются в горы, вершины которых теряются в низкой облачности. По левому борту, где они стоят, необъятный океан простирается, как представляется Эдвину, до самой Японии. Его гложет то же чувство незащищенности, что и в прериях. Он чувствует облегчение, когда пароход наконец медленно поворачивает вправо и начинает заход в пролив.

Они прибыли в селение Кайетт под вечер. Ничего примечательного: причал, белая церквушка, семь-восемь домов, проселочная дорога до консервного завода и поселок лесозаготовителей. Эдвин в растерянности стоит у причала с пароходным кофром. Сомнительное местечко, иначе не скажешь. Легкий налет цивилизации, зажатой между лесом и морем. Ему здесь не место.

– Дом, что побольше – пансион, – любезно говорит капитан Эдвину, – если собираетесь задержаться здесь ненадолго, то вот координаты.

Неприятно осознавать, что он так явно запутался. Томас и Эдвин поднимаются на холм к пансиону и занимают комнаты на верхнем этаже. Утром Томас уходит в поселок лесозаготовщиков, а Эдвина охватывает то же оцепенение, что в Галифаксе. Это не совсем апатия. Тщательно поразмыслив, он делает вывод, что не опечален. Просто на какое-то время ему не хочется больше двигаться. Если есть удовольствие в действии, то есть и умиротворение в непо- движности. Он проводит дни, прогуливаясь по пляжу, делает зарисовки, созерцает море с балкона, читает, играет в шахматы с другими постояльцами. Спустя недели две Томас окончательно отказывается от попыток убедить его побывать в поселке лесорубов.

Красота окрестностей. Эдвину нравится сидеть на пляже и просто созерцать острова и рощицы, растущие прямо из воды. Иногда мимо проплывают каноэ в неизвестном направлении, мужчины и женщины в лодках либо не обращают на него внимания, либо таращат глаза. Пароходы прибывают регулярно, привозя работников и припасы для консервного завода и лагеря лесорубов. Некоторые из них играют в шахматы – одно из любимых развлечений Эдвина. Он никогда не блистал в шахматах, но ему нравится ощущение упорядоченности в игре.

– Чем вы здесь занимаетесь? – иногда спрашивают его.

– Обдумываю следующий ход, – всегда отвечает он или придумывает нечто в этом роде. У него такое ощущение, будто он чего-то ждет. Но чего именно?

6

Солнечным сентябрьским утром он выходит на прогулку и встречает на пляже двух смеющихся женщин-аборигенок. Сестры? Подруги? Они говорят на быстром языке, не похожем ни на один другой, насыщенном звуками, воспроизвести которые кажется немыслимо, тем более передать латинскими буквами. У них длинные черные волосы, и когда одна из них поворачивает голову, свет отражается от ее сережек из огромных ракушек. Женщины кутаются в одеяла, спасаясь от холодного ветра.

Заметив Эдвина, они умолкают и наблюдают за его приближением.

– Доброе утро, – здоровается он, касаясь полей шляпы.

– Доброе утро, – отвечает одна из них с приятным мелодичным акцентом. Ее сережки переливаются всеми цветами рассветного неба. Ее подруга с лицом, изрытым оспой, лишь молча смотрит на него. Это не идет вразрез с его опытом жизни в Канаде – если уж на то пошло. Эдвин очень удивился бы, прожив полгода в Новом Свете, что способен очаровывать местное население. Но откровенное безразличие в глазах женщин обескураживало. Его осенило, что именно в этот момент он мог бы высказать свои взгляды на колонизацию людям, стоящим по ту сторону уравнения, так сказать, но он не может придумать ничего такого, что в этих обстоятельствах не прозвучало бы абсурдно. Если сказать им, что колонизация ужасна, то сам собой напрашивается вопрос: «А что ты тут тогда делаешь?» Поэтому он промолчал, к тому же они остались у него за спиной. Момент упущен.

Все еще чувствуя на себе взгляды и пытаясь произвести впечатление, что он занят важным делом, Эдвин продолжает шагать и на каком-то расстоянии сворачивает к стоящим стеной деревьям. Он никогда не заходит в чащу, потому что боится встретить медведя или пуму, но сейчас лес обладает необъяснимой притягательной силой. Он решает сделать сотню шагов, не более. Отсчитав сто шагов, он, возможно, успокоится. Счет всегда действовал на него умиротворительно. Если он сделает по прямой сто шагов, то едва ли заплутает. Заблудишься – погибнешь. Это очевидно. Здесь всюду погибель. Нет, неверно. Это место не гиблое. Оно равнодушное. Безучастное к тому, выживет он или сгинет. Лесу безразлично, какая у него фамилия, где он учился. Лес его даже не заметил. Эдвин несколько смущен.

7

Врата леса. Эти слова сразу приходят на ум, но Эдвин не помнит, где он их слышал. Похоже, они из книги, прочитанной в детстве. Деревья здесь старые и огромные. Кажется, что вступаешь в собор, если бы не густой подлесок, через который приходится продираться. Он останавливается, едва сделав несколько шагов. Видит прямо перед собой клен, такой большой, что вокруг него образовалась поляна, которая представляется ему заманчивой целью – он решает прогуляться до клена, выйти из подлеска и остановиться на миг. Затем он сразу вернется на берег и больше никогда не вой-дет в этот лес. Это приключение, говорит он себе, но не чувствует ничего приключенческого, кроме оплеух, отвешенных ветками кустарника.

Он пробивается к клену. Здесь тихо. Вдруг он явственно чувствует, что за ним наблюдают. Оборачивается. В ярдах десяти, несуразный, словно призрак, стоит священник. Он старше Эдвина, ему, наверное, за тридцать. У него очень коротко стриженные черные волосы.

– Доброе утро, – говорит Эдвин.

– Доброе утро, – отвечает священник, – и простите меня, я не хотел застать вас врасплох. Я люблю здесь прогуливаться время от времени.

В его акценте есть нечто неуловимое для Эдвина… говор не совсем британский, но и не какой-то другой. Может, он из Ньюфаундленда, как его домовладелица в Галифаксе.

– Здесь умиротворенное местечко, – говорит Эдвин.

– Да, вполне. Не буду прерывать ваши раздумья. Я возвращался из церкви. Может, зайдете попозже?

– Церковь в Кайетте? Но вы не наш священник, – говорит Эдвин.

– Я – Робертс. Заменяю отца Пайка.

– Эдвин Сент-Эндрю. Очень приятно.

– Взаимно. Хорошего дня.

Похоже, священник привык ходить сквозь подлесок не больше, чем Эдвин. Он продирается сквозь деревья, и через несколько минут Эдвин снова остается в одиночестве, глядя вверх сквозь ветви. Делает шаг вперед…

8

…во вспышку черноты, как внезапную слепоту или затмение. Ему мерещится, будто он попал в огромное помещение, нечто вроде вокзала или собора; доносятся звуки скрипки, вокруг люди, затем необъяснимый звук…

9

Когда он приходит в себя, то оказывается на берегу, коленопреклоненным, на грубых камнях, его тошнит. Он едва помнит, как удирал из леса, ослепленный ужасом, кошмаром тьмы и размазанной зеленью, с исхлестанным ветками лицом. Он поднимается и шаткой поступью идет к кромке воды. Заходит в воду по колено – внезапный холод восхитителен, это вернет ему здравомыслие – приседает, чтобы смыть рвоту с лица и рубашки, затем его сбивает с ног волна. Он встает, поперхнувшись морской водой, промокший до нитки.

Он один на берегу, но замечает движение среди домов Кайетта поодаль. Священник исчезает в белой церквушке на холме.

10

Когда Эдвин добирается до церкви, дверь приоткрыта, в помещении пусто. Дверь за алтарем тоже открыта, и в проеме он видит несколько надгробий в зеленой тиши маленького кладбища. Он протискивается в последний ряд скамей, закрывает глаза и опускает голову на руки. Церковь такая новая, что в ней еще витает аромат свежей древесины.

– Вы упали в океан?

Голос мягкий, акцент по-прежнему нераспознаваемый. Новый священник – Робертс, припоминает Эдвин – стоит в конце его ряда.

– Я присел в воду, чтобы смыть рвоту с лица.

– Вам нездоровится?

– Нет. Я… – Все теперь казалось нелепым и несколько нереальным. – Мне что-то померещилось в лесу. После того, как я встретил вас. Мне что-то послышалось. Не знаю. Это показалось… сверхъестественным. – Подробности уже ускользают от него. Он вошел в лес, а что потом? Он помнит тьму, музыку, необъяснимый звук. Все произошло в одно сердцебиение. А произошло ли на самом деле?

– Можно с вами посидеть?

– Разумеется.

Священник садится рядом с ним.

– Может, хотите исповедаться?

– Я не католик.

– Я здесь ради служения всякому, кто войдет в эту дверь.

Но подробности уже блекнут. В тот момент неизвестность, с которой Эдвин столкнулся в лесу, совершенно подавляла его, но теперь он ловит себя на воспоминании об одном особенно неприятном происшествии, которое случилось однажды утром, еще в школе. Ему лет девять-десять. И он не может прочитать какие-то слова, потому что буквы пляшут и извиваются до неузнаваемости, а перед глазами плавают мушки. Он встал из-за парты, чтобы отпроситься к смотрительнице, и потерял сознание. Обморок обернулся чернотой и шумами: бормотанием и щебетанием, словно зачирикала стайка птичек, пустотой, быстро сменяемой ощущением, будто ты дома, в уютной постельке – благие пожелания подсознания – затем он очнулся в полной тишине. Звуки возвращались постепенно, словно кто-то вращал регулятор громкости, тишину вытесняли шум и гам, возгласы мальчишек и стремительные шаги учительницы.

– Сент-Эндрю, встать! Хватит притворяться!

Чем это отличалось от происшествия в лесу?

Слышались звуки, рассуждает он, упала тьма, точно как в прошлый раз. Может, он просто потерял сознание?

– Мне кажется, я что-то видел, – медленно проговорил Эдвин, – но вот я это говорю и понимаю, что, может, и не видел.

– Если видели, – мягко говорит Робертс, – то вы не единственный.

– Что вы хотите сказать?

– Просто я слышал истории, – говорит священник. – То есть рассказывают…

Неуклюжая оговорка режет слух Эдвина, словно уловка. Робертс подстраивает свою речь, чтобы она больше походила на английскую, как у Эдвина. В этом человеке кроется некая фальшь, которую Эдвин не может до конца раскусить.

– Можно спросить, отец, откуда вы?

– Издалека, – отвечает священник. – Очень издалека.

– Как, впрочем, и все мы, – говорит Эдвин немного раздраженно. – За исключением аборигенов, конечно. Когда мы встретились в лесу, вы сказали, что заменяете отца Пайка, не так ли?

– Захворала его сестра. Он отбыл вчера вечером.

Эдвин кивает, но в словах Робертса сквозит ложь.

– Странно, что я ничего не слышал об отплытии парохода вчера вечером.

– Я должен вам признаться, – говорит Робертс.

– Слушаю вас.

– Когда я встретил вас в лесу и сказал, что возвращаюсь в церковь, гм, уходя, я оглянулся на мгновение.

Эдвин уставился на него.

– Что вы увидели?

– Я увидел, как вы встали под кленом. Вы смотрели вверх, сквозь ветки, и потом… ну, мне показалось, что вам видно нечто, чего я не могу видеть. Там было что-то?

– Я видел… ну, мне показалось, я видел…

Но Робертс смотрит на него слишком пристально, и в тиши однонефной церкви, на краю Западного мира, Эдвина охватывает безотчетный страх. Он еще не совсем оправился: в голове пульсирует боль, на него навалилась колоссальная усталость. Ему не хочется больше говорить. Он только хочет прилечь. Присутствие Робертса противоречит здравому смыслу.

– Если отец Пайк отбыл прошлым вечером, – говорит Эдвин, – значит, он отправился вплавь.

– Но он действительно отбыл, – говорит Робертс, – уверяю вас.

– Вы знаете, святой отец, насколько местные жадны до новостей, любых новостей? Я живу в пансионе. Если бы прошлым вечером отплыл пароход, я бы услышал об этом за завтраком. – Напрашивается очевидный вопрос. – Так вот, касательно того, о чем я должен был знать: как вы сюда попали? Ни один пароход не прибыл за последние день-два, так что остается предположить, что вы пришли из лесу?

– Ну, – говорит Робертс, – сомневаюсь, что вам нужно непременно знать способ моего передвижения…

Эдвин встает. Робертсу тоже приходится подняться. Священник пятится назад по проходу, и Эдвин протискивается мимо него.

– Эдвин, – говорит Робертс, но Эдвин уже у двери. Приближается другой священник, поднимаясь по лестнице от дороги: отец Пайк только что вернулся из поездки на консервный завод или в лагерь лесорубов, грива его седых волос сверкает на солнце.

Эдвин оглядывается на опустевшую церковь с распахнутой дверью. Робертса и след простыл.

II. Мирэлла и Винсент / 2020 год

1

– Я хочу показать вам нечто странное. – Композитор, известный в очень узком сегменте рынка, которому не грозило быть узнанным на улице, знакомый ограниченному творческому кругу, очевидно, чувствовал себя не в своей тарелке и взмок, склоняясь к микрофону.

– Моя сестра увлекалась видеосъемкой. Следующий фрагмент снят ею, я нашел его в архиве после ее кончины. На нем есть некий необъяснимый сбой. – Он умолк на мгновение, налаживая пульт управления. – Я написал к нему музыку, но перед сбоем мелодия смолкнет, чтобы вы оценили красоту технического дефекта.

Сначала звучит музыка мечтательными всплесками струнных инструментов, слегка напоминающих помехи, затем начинается фильм: его сестра прогуливается с камерой по еле заметной лесной тропинке к старому клену. Она встает под сень ветвей и направляет камеру вверх: зеленая листва отсвечивает под солнцем на ветру, музыка обрывается так внезапно, что тишина кажется очередным тактом. Следующим тактом оказывается чернота: всего лишь секундное затемнение на экране, и молниеносное наложение звуков – несколько нот скрипки, приглушенная какофония, как на пригородном вокзале, странный свистящий звук, напоминающий работу гидравлики, – и в одно биение сердца фрагмент прекратился. Дерево возникло снова, камера лихорадочно запрыгала, видимо, сестра композитора ошалело озиралась по сторонам, позабыв, наверное, что держит камеру.

Музыка композитора продолжается, видеоклип плавно переходит в его новые произведения. Клип на пять-шесть минут, отснятый им самим, показывает какой-то вызывающе уродливый перекресток в Торонто, но струнный оркестр пытается создать впечатление скрытой красоты. Композитор работал быстро, исполняя музыкальные фразы на клавишных инструментах, которые возникали спустя такт в виде скрипичной музыки, выстраивая мелодию слоями на фоне улицы в Торонто, мерцающей на экране над головой.

Сидевшая в первом ряду Мирэлла Кесслер прослезилась. Она дружила с сестрой композитора Винсент и не знала о ее смерти. Вскоре она покинула театр и посидела в дамском салоне, чтобы собраться с духом. Глубокие вдохи, укрепляющий слой косметики.

– Держись! – велела она вслух своему отражению в зеркале. – Держись!

Она пришла на концерт в надежде поговорить с композитором, чтобы разыскать Винсент. У нее накопились кое-какие вопросы. В некий период своей жизни, столь отдаленный, что он казался сказочным преданием, у Мирэллы был муж – Фейсал, и они с Фейсалом дружили с Винсент и ее мужем Джонатаном. Это были восхитительные годы путешествий и богатства, затем все рухнуло. Инвестиционный фонд Джонатана на поверку оказался финансовой пирамидой. Фейсал, не справившись с финансовым крахом, покончил с собой.

После этого Мирэлла больше никогда не разговаривала с Винсент – разве возможно, чтобы Винсент ничего не знала? Но спустя десять лет после смерти Фейсала она оказалась в ресторане с Луизой, с которой встречалась в тот год, и к ней впервые стали закрадываться сомнения.

Они ужинали в ресторанчике, который специализируется на лапше, в Челси, и Луиза рассказывала о нежданной-негаданной открытке на день рождения от тетушки Джеки, с которой Мирэлла никогда не встречалась по причине постоянных склок в семье Луизы.

– Джеки, как правило, ведет себя невыносимо, – сказала Луиза, – но, по-моему, у нее есть на это все основания.

– А что с ней приключилось?

– Я тебе не рассказывала? Это грандиозно! Ее муженек втайне завел себе вторую семью.

– Серьезно? Прямо мыльная опера.

– Дальше – лучше. – Луиза подалась вперед, чтобы донести кульминационный момент. – Свою левую семейку он пристроил по ту сторону улицы.

– Что?

– Да, это было потрясающе. Ладно, – сказала Луиза, – представь себе эту картину. Управляющий инвестиционным фондом, квартира на Парк-авеню, неработающая жена, двое детей в частной школе. Верхний Ист-Сайд. В один прекрасный день тетушка Джеки изучает выписку по счету кредитной карты «Америкен экспресс», а там платеж за обучение в частной школе, в которую ни один ее ребенок не ходит. Она показывает выписку дядюшке Майку, приговаривая: «Что это за безумные счета», – и его чуть кондрашка не хватила на месте.

– Продолжай.

– Мои кузены тогда учились в восьмом и девятом классах, но, оказывается, дядюшка Майк приходился отцом еще и пятилетнему ребенку по ту сторону улицы. Он по ошибке заплатил за детский сад не той картой.

– Постой, буквально по ту сторону улицы?

– Ну да. Здания стоят прямо напротив друг друга. Швейцары наверняка все знали много лет.

– А как же она не догадывалась? – спросила Мирэлла, и прошлое захлестнуло ее, она вспомнила о Винсент.

– Тот, у кого бесконечный рабочий день, может скрыть что угодно, – сказала Луиза. Она еще рассказывала про свою тетушку, не замечая, что мысли Мирэллы где-то в другом месте. – Тебе повезло, что я не работаю.

– Повезло, – повторила Мирэлла и поцеловала руку Луизе. – Вот ведь безумная история.

– Просто умора! Это ж надо догадаться – так устроиться в доме напротив, – сказала Луиза. – Какой дерзновенный выбор места!

– Даже не знаю, что это – лень или трезвый расчет. – Мирэлла делала вид, будто мыслями все еще находится здесь, в ресторане с Луизой, лакомится лапшой, но она унеслась далеко. В стертых голосовых сообщениях и в свидетельских показаниях Винсент клялась, что ничего не знала о преступлениях мужа.

– Мирэлла. – Рука Луизы ласково легла на запястье Мирэллы. – Вернись.

Мирэлла вздохнула и отложила палочки для еды.

– Я тебе рассказывала про свою подругу Винсент?

– Жену строителя финансовой пирамиды?

– Да. История про твою тетушку напомнила мне о ней. Я тебе говорила, что встретила ее однажды после смерти Фейсала?

Луиза вытаращила глаза.

– Нет.

– Прошло чуть больше года после его смерти, то есть в марте-апреле 2010 года. Я зашла в бар с друзьями, а там барменша – Винсент.

– Надо же! Что ты ей сказала?

– Ничего, – ответила Мирэлла.

Поначалу она Винсент не узнала. В денежные времена у Винсент были длинные волнистые волосы, как у всех статусных жен, но в баре – очень коротко остриженные волосы, очки, никакого макияжа. В тот момент такая маскировка показалась Мирэлле подтверждением вины – конечно, ты пытаешься спрятаться, чудовище – но теперь возникла некая двусмысленность: разумным объяснением короткой стрижки/очков/отсутствия макияжа было то, что в любой момент в бар мог нагрянуть какой-нибудь инвестор, обманутый ее мужем. В те дни Манхэттен кишмя кишел обманутыми инвесторами.

– Я сделала вид, что не знаю ее, – сказала она Луизе. – В отместку, наверное. Это были не лучшие мои минуты. Она уверяла меня, что не знала, чем занимается Джонатан, а я думала: «Конечно, ты знала. Как ты могла не знать. Ты знала и дала Фейсалу разориться, а теперь его не стало». Ни о чем другом я в те дни не думала.

Луиза кивнула.

– Разумеется, она знала, – сказала она.

– А вдруг не знала?

– Вероятно ли, что она не знала? – спросила Луиза.

– Тогда я так не думала. Но вот ты мне рассказала про бедняжку тетю Джеки, и, ну, если можно спрятать пятилетнего ребенка, то почему бы не спрятать пирамиду?

Луиза держала Мирэллу за руки через стол.

– Тебе нужно с ней поговорить.

– Понятия не имею, как ее найти.

– На дворе 2019 год, – сказала Луиза. – Все на виду.

Но только не Винсент. В те дни Мирэлла работала секретарем в приемной одного роскошного магазина-салона близ Юнион-сквер. Это заведение не нуждалось в большом количестве покупателей, потому что если сюда приходили за покупками, то тратили десятки тысяч долларов. Наутро после ужина с Луизой, коротая время в час затишья за столом регистрации величиной с автомобиль, Мирэлла занялась поисками Винсент. Сначала она попробовала отыскать Винсент по фамилии мужа. Поиск «Винсент Алькайтис» выдал старые фотографии светской хроники, некоторые вместе с Мирэллой – вечеринки, гала-ужины и т. п. – а также множество веб-страниц с Винсент на судебных слушаниях ее мужа, в сером костюме с почерневшим лицом, и ничего больше, ничегошеньки. Самые свежие снимки датировались 2011 годом. Результаты запроса с фамилией Смит – множество различных людей, в большинстве своем мужчин, среди которых не было той, кого она искала. Винсент не было ни в соцсетях, ни где бы то ни было еще.

Раздосадованная, она откинулась на спинку кресла. Высоко над ее столом мигала лампочка. На работу Мирэлла ходила под солидным слоем макияжа, и, когда она уставала после полудня, ее лицо ощущало тяжесть. По выложенным белой плиткой прериям торгового зала одинокий менеджер по продажам прогуливал посетителя мимо фирменных композитных материалов всевозможных расцветок, которые казались каменными, однако таковыми не являлись.

Родители Винсент давно умерли, но у нее был брат. Чтобы вспомнить его имя, требовалось основательно покопаться в памяти, куда Мирэлла предпочитала не заглядывать. Она посмотрела на дверь, дабы убедиться, что посетителей не ожидается. Затем, закрыв глаза, сделала два глубоких вздоха и набрала в «Гугле» «Пол Смит + композитор».

Вот таким образом спустя четыре месяца она оказалась в Бруклинской академии музыки, дожидаясь у служебного входа Пола Джеймса Смита. Она надеялась, что он подскажет ей, как найти Винсент. Но оказалось, она умерла, значит, разговор пойдет совсем в другом ключе. Служебный вход находился на тихой улице в жилой застройке. В ожидании Мирэлла расхаживала, не отдаляясь, делая по нескольку шагов взад-вперед. В конце января стояла не по сезону теплая погода, намного выше нуля. С ней за компанию ждал только один человек: мужчина ее возраста, за тридцать, в джинсах и невзрачном пиджаке. Одежда сидела на нем мешковато. Он кивнул Мирэлле, она кивнула в ответ, и началось неловкое ожидание. Прошло некоторое время. Мимо, не глядя на них, прошли двое сотрудников.

Наконец появился брат Винсент. Вид у него был изнуренный; правда, в оранжевом свечении уличных фонарей никто не выглядел особенно цветущим.

– Пол… – заговорила Мирэлла в тот самый момент, когда мужчина сказал: – Прошу прощения… – Последовал обмен виноватыми взглядами, и они замолчали. Пол смотрел то на нее, то на него. К ним быстро приближался еще один человек, бледный субъект в шляпе-федоре и плаще-шинели.

– Приветствую! – сказал Пол, обращаясь ко всем сразу.

– Приветствую! – сказал новоприбывший и приподнял шляпу, обнажив почти лысую голову. – Даниел Макконахи. Ваш большой поклонник. Замечательный концерт.

Пол вытянулся на целый дюйм и засиял на несколько ватт ярче, шагнув, чтобы пожать ему руку.

– Благодарю, – сказал он, – всегда приятно встретить поклонника. – Он выжидательно посмотрел на Мирэллу и мешковато одетого мужчину.

– Гаспери Робертс, – представился мешковатый. – Восхитительный концерт.

– Надеюсь, вы не обидитесь, – сказал человек в федоре, – я вовсе не хочу сказать, что у вас грязные руки, просто я помешался на антисептиках с тех пор, как город Ухань попал в новости. – Он потирал руки с извиняющейся улыбкой.

– Фомиты – не главный способ распространения Ковида‑19, – сказал Гаспери.

Фомиты? Ковид‑19? Мирэлла никогда не слышала ни о том, ни о другом, двое остальных тоже нахмурились.

– Ах да, – сказал Гаспери, кажется, самому себе, – сейчас только январь. – Он снова собрался с мыслями. – Пол, могу я угостить вас выпивкой и задать наскоро пару вопросов о вашей работе? – Он говорил с неким акцентом, который Мирэлла не могла распознать.

– Отличная идея, – сказал Пол. – Мне точно не помешает пропустить стаканчик. – Он обернулся к Мирэлле.

– Мирэлла Кесслер, – сказала она. – Мы дружили с вашей сестрой.

– Винсент, – тихо проговорил он. Мирэлла не знала, как истолковать выражение его лица. Печаль с налетом тайны. На мгновение все замолчали. – Послушайте, – сказал он с напускным весельем, – не пойти ли нам всем выпить?

Они зашли во французский ресторанчик в нескольких кварталах, напротив парка, который с места, где сидела Мирэлла, представлялся холмом, который еле умещался в пределах высокой кирпичной стены. Она совсем не знала Бруклин, поэтому ей все здесь было в диковину; никаких ориентиров, кроме того, что если выйти на улицу, то шпили Манхэттена окажутся по левую руку. Первое потрясение от известия о смерти Винсент немного ослабло и сменилось бесконечной усталостью. Она сидела рядом с мужчиной в федоре, имя которого запамятовала, напротив Гаспери, сидящего возле Пола. Человек в федоре разглагольствовал о талантах Пола, его очевидном влиянии, творческом долге перед Уорхолом и т. п. Ах, он в восторге от произведений Пола с самого начала, от его новаторского экспериментального сотрудничества с видеохудожником – напомните, как его зовут? – в Арт-Базеле, что в Майами-бич. Какой прорыв произошел, когда Пол внезапно начал использовать свои собственные видеофильмы вместо того, чтобы заимствовать у других. И так далее и тому подобное. Пол сиял. Ему нравились похвалы, а кому – нет? Она сидела напротив окна, и ее взгляд блуждал по парку за плечом Гаспери. Если случится землетрясение и стена рухнет, вывалится ли парк на улицу и засыплет ресторан? Ее внимание вернулось к столу при упоминании имени Винсент.

– Так значит, это ваша сестра Винсент сняла то странное видео из сегодняшнего концерта? – спрашивал Гаспери, имя которого запомнилось, потому что она такого еще не слышала.

Пол засмеялся.

– Скажите, какое из моих видео не странное, – сказал он. – Я давал интервью в прошлом году, и парень все называл меня «sui generis» – единственным в своем роде, и в какой-то момент я говорю: «Послушайте, вы можете просто сказать «странный». Странный, чудной, ненормальный, на ваш вкус». После этого интервью оживилось, доложу я вам. – Он громко засмеялся над своим рассказом, и федора тоже.

Гаспери улыбнулся.

– Я имел в виду видео на лесной тропинке, – не унимался он. – С темнотой и необычным шумом.

– O да. Это снимала Винсент. Она разрешила мне использовать эту пленку.

– Это снималось там, где вы росли? – спросил Гаспери.

– О, вы навели справки, – одобрительно сказал Пол.

Гаспери отвесил поклон.

– Вы ведь родом из Британской Колумбии?

– Да. Крохотное местечко под названием Кайетт, на севере острова Ванкувер.

– O-о, близ острова Принца Эдуарда, – сказала со знанием дела федора.

– Но вырос я не там, – сказал Пол, видимо не расслышав. – Там выросла Винсент. Один отец, разные матери. Так что я проводил там каждое лето и каждое второе Рождество. Но да, видео было снято там.

– Тот… Тот момент на видео, – сказал Гаспери, – та аномалия, за неимением лучшего слова. Вам лично встречалось что-то подобное?

– Только под воздействием ЛСД, – признался Пол.

– O, – сказала федора, неожиданно просияв, – я не догадывался о психоделических влияниях на ваши произведения. – Он доверительно подался вперед. – Я и сам весьма основательно увлекался психоделикой. Если подсесть на опасные дозы, мир открывается совсем в ином свете. Вот что значит иллюзия?

Гаспери смерил его тяжелым взглядом. Мирэлла наблюдала за ним, дожидаясь удобного случая, чтобы спросить о Винсент. Почему-то Гаспери казался ей чужаком.

– Потом, когда это понимаешь, – продолжал человек в федоре, – все встает на свои места, так ведь? Мой приятель никак не мог покончить с сигаретами. Пытался раз шесть, может, восемь. Ни в какую. Без толку. Потом однажды пробует ЛСД. И на тебе! Звонит мне вечером и говорит: «Дэн, это чудо. За весь день не захотелось ни единой сигареты». Говорю же вам, это было…

– Что с ней случилось? – спросила Мирэлла Пола. Она знала, что ведет себя грубовато, но ей было безразлично. Она была подавлена горем и хотела знать, что стало с ее подругой; без этого она не могла уйти от этих людей.

Пол покосился на нее, словно забыл о ее существовании.

– Она упала за борт, – сказал он. – Года полтора… нет, два назад. В прошлом месяце исполнилось два.

– Что за судно? Она отправилась в круиз?

Федора нахмурилась, глядя в свой стакан, а вот Гаспери прислушался к разговору с большим интересом.

– Нет, она… Я не знаю, что вам известно о том, что с ней приключилось в Нью-Йорке, – сказал Пол, – это безумие с ее мужем, когда выяснилось, что он ворюга…

– Мой муж инвестировал в его пирамиду, – сказала Мирэлла. – Мне все об этом известно.

– Боже, – вырвалось у Пола. – Это он…

– Постойте, – сказала федора, – вы говорите о Джонатане Алькайтисе?

– Да, – сказал Пол. – Вы знаете эту историю?

– Безумное преступление, – сказала федора. – Какого размаха была эта афера? Двадцать миллиардов долларов? Тридцать? Я помню, где я был, когда разразилась эта история. Звонит моя мама. Оказывается, пенсионные сбережения отца были…

– Вы рассказывали про судно, – сказала Мирэлла.

Пол сморгнул.

– Да. Правильно.

– Вы склонны перебивать, – обратилась федора к Мирэлле. – Я извиняюсь, конечно.

– Не с вами разговаривают, – отрезала Мирэлла. – Я задала вопрос Полу.

– Да. Мы с Винсент не общались несколько лет, – сказал Пол, – но после того, как Алькайтис ее бросил и сбежал из страны, Винсент, кажется, прошла курсы, получила свидетельство и завербовалась коком на контейнеровоз.

– O, – сказала Мирэлла. – Ничего себе.

– Жизнь, полная приключений, не правда ли?

– Что с ней стряслось?

– Никто не знает наверняка, – сказал Пол. – Она просто исчезла с борта судна. Похоже на несчастный случай. Тела не нашли.

Мирэлла не ожидала, что расплачется, пока не почувствовала, как слезы текут по ее лицу. Все мужчины за столиком крайне смутились. Только Гаспери догадался протянуть ей салфетку.

– Она утонула, – сказала Мирэлла.

– Да, похоже на то. Они находились в сотнях миль от суши. Она исчезла в непогоду.

– Больше всего она боялась утонуть. – Мирэлла коснулась салфеткой лица. Тишину нарушали приглушенные звуки ресторана: некая пара негромко спорила по-французски за соседним столиком, из кухни доносился звон посуды, хлопнула туалетная дверь. – Ладно, – сказала Мирэлла, – спасибо, что рассказали, и за угощение. – Она не знала, кто платит за выпивку, но точно не она. Встала и, не оглядываясь, вышла из ресторана.

На улице она почувствовала, что понятия не имеет, куда идти. Она знала, что нужно вызвать такси, добраться до дому и завалиться спать, а не пускаться в глупые прогулки в темноте по незнакомым кварталам. Но Винсент умерла. Мирэлла решила найти местечко, чтобы присесть на несколько минут и просто собраться с мыслями. Окрестности производили вполне пристойное впечатление, и было не очень поздно, к тому же она ничего не боялась, поэтому перешла улицу и вошла в парк.

В парке было тихо, но отнюдь не пусто. Сквозь островки света проходили люди, парочки в обнимку и стайки приятелей. Какая-то женщина пела сама для себя. Мирэлла ощущала растворенную в воздухе опасность, но она не была нацелена на нее. Неужели Винсент мертва? Быть этого не может. Она нашла скамейку и надела наушники, чтобы притвориться, будто ничего не слышит, если с ней заговорят. Ей захотелось стать невидимкой. Она посидит здесь немного и подумает о Винсент или будет сидеть до тех пор, пока не перестанет думать о Винсент. Потом пойдет домой и ляжет спать. Но ее мысли унеслись к Джонатану, бывшему мужу Винсент, доживающему свой век в роскошном отеле в Дубае. Одна мысль о том, что он заказывает обслуживание номеров и просит сменить постельное белье, и плавает в гостиничном бассейне, а Винсент больше нет, вызывала у нее негодование.

Перед ней прошел человек и сел рядом на скамейку. Она обернулась и увидела Гаспери, поэтому сняла наушники.

– Извините меня, – сказал он, – я заметил, что вы зашли в парк. Это не очень плохой район, но все же… – Он не закончил мысль, потому что в этом не было необходимости. Для одинокой женщины в парке после наступления темноты любой район опасен.

– Кто вы? – поинтересовалась Мирэлла.

– Почти следователь, – сказал Гаспери. – Если я стану распространяться, вы еще чего доброго примете меня за сумасшедшего.

Теперь ей показалось, что в нем есть что-то знакомое; его профиль отдаленно кого-то напоминал, но откуда?

– Что вы расследуете?

– Знаете, я буду с вами откровенен. Меня не интересует ни мистер Смит, ни его творчество, – признался Гаспери.

– Значит, нас уже двое.

– Но меня интересует, гм, некая аномалия, вроде сбоя на видео, когда почернел экран. Я ждал у служебного входа, чтобы расспросить его об этом.

– Странный момент.

– Могу я спросить, ваша подруга когда-нибудь говорила об этом моменте? Ведь это она снимала.

– Нет, – сказала Мирэлла, – не припоминаю.

– Логично, – сказал Гаспери. – Должно быть, она была очень юна, когда снимала этот клип. Увиденное в молодости порой не запоминается.

Увиденное в молодости.

– Мне кажется, я видела вас раньше, – сказала Мирэлла. Она смотрела на его профиль в тусклом освещении. Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, и у нее не осталось сомнений. – В Огайо.

– У вас такой вид, будто вы узрели приведение.

Она встала со скамейки.

– Вы были под эстакадой, – сказала она. – Ведь это были вы, так?

Он нахмурился.

– Думаю, вы приняли меня за кого-то другого.

– Нет, я думаю, это были вы. Под эстакадой. Перед тем, как примчалась полиция, перед тем, как вас арестовали. Вы произнесли мое имя.

Но он выглядел неподдельно растерянным.

– Мирэлла, я…

– Мне пора. – Она заторопилась, не совсем переходя на бег, но стремительно летящей походкой, доведенной до совершенства в Нью-Йорке. Бросилась прочь из парка на улицу, где в аквариумном свечении французского ресторана федора и брат Винсент все еще увлеченно беседовали. Гаспери не стал ее догонять. Хорошо, что на нем белая рубашка, которая выдала бы его свечением в темноте. Она нырнула под сень жилых домов, побежала мимо особняков, железных решеток, старых деревьев, ускоряя шаг, навстречу ярким огням лежащей впереди торговой улицы, где по перекрестку проплывало, словно колесница, желтое такси. О, чудо из чудес – желтое такси в Бруклине! – она проголосовала и забралась внутрь. Спустя миг такси бежало по Бруклинскому мосту. Мирэлла тихо плакала на заднем сиденье. Водитель посмотрел на нее в зеркало заднего вида, но – o, утонченность незнакомцев в этом перенаселенном городе! – промолчал.

2

В детстве Мирэлла жила с матерью и старшей сестрой Сюзанной в пригородном дуплексе в Огайо. Жилой район граничил с большими и малыми торговыми центрами. Фермерские угодья простирались аж до автостоянки универмага «Уолмарт». В нескольких милях находилась тюрьма. Мать Мирэллы работала по совместительству в двух местах и проводила дома очень мало времени. Рано по утрам, в зимнее время задолго до рассвета, мать Мирэллы и Сюзанны вставала, поспав несколько часов, заливала молоком хлопья для дочерей, причесывала их, сонно попивая кофе, и отвозила на машине в школу. Чмокала дочек на прощанье перед десятичасовыми школьными занятиями – раннее прибытие, уроки, продленка. Наконец, они садились в автобус и сходили за полмили от дома.

Страшные полмили. Приходилось идти под эстакадой.

Эстакада пугала Мирэллу, но за все годы, прожитые там с пятилетнего возраста до того, как она в шестнадцать бросила школу и уехала на автобусе в Нью-Йорк, случилось лишь одно по-настоящему жуткое происшествие. Мирэлле было девять, соответственно Сюзанне – одиннадцать, и они услышали выстрелы после того, как школьный автобус отъехал, но не сразу поняли, что это именно выстрелы. В тот момент они переглянулись в зимних сумерках, и Сюзанна пожала плечами. «Наверное, глушитель у машины стреляет», – сказала она, и Мирэлла, которая верила всему, что скажет Сюзанна, взяла сестру за руку, и они зашагали вместе. Падал снег. Темная пещера под эстакадой дожидалась их, чтобы проглотить. «Все хорошо, – твердила себе Мирэлла, – все хорошо, все хорошо», – потому что всегда было именно так, но на этот раз все было плохо. Только они зашли в темноту, звук послышался снова, до ужаса оглушительно. Они остановились.

На земле в нескольких ярдах от них лежали двое мужчин. Один – совершенно неподвижно, другой – в судорогах. В тусклом свете в отдалении она не видела, что именно стряслось с ними. Третий мужчина сидел, мешковато прислонившись к стене. В руке у него болтался пистолет. Четвертый убегал – его шаги отдавались эхом, – но Мирэлла видела его всего одно мгновение: он бежал на дальнем конце эстакады и скрылся из виду.

Они все – Мирэлла, Сюзанна, человек с пистолетом, двое мертвых или умирающих на земле – надолго застыли на зимней картинке. Сколько времени прошло? Казалось, целая вечность. Часы, дни. Человек с пистолетом выглядел сонным, заторможенным; он клюнул носом раз или два. Затем примчалась полиция, залив его светом красно-синих мигалок, которые, кажется, его разбудили. Он смотрел на пистолет в руке, словно не понимая, как он оказался у него, затем повернул голову и в упор взглянул на девочек.

– Мирэлла, – сказал он.

Затем поднялся шум-гам, неразбериха, стая в черной униформе. – «Бросай оружие! Бросай оружие!» – Хотя все происходило наяву и ее, и Сюзанну действительно опрашивала полиция, а на следующий день в газете появилась статья («Двое застрелены под эстакадой. Подозреваемый взят под стражу»), впоследствии ей было нетрудно убедить себя, что ей только померещилось, будто он назвал ее по имени. Откуда он мог знать, как ее зовут? Сюзанна ничего такого не помнила.

Но спустя многие годы, ведя иной образ жизни, сидя на заднем сиденье такси до Манхэттена, в безопасности, она была уверена – человека в туннеле звали Гаспери Робертс, и от этого она не могла отмахнуться.

Только она закрыла глаза, пытаясь сбросить напряжение, как в руке завибрировал телефон. Пришло сообщение от ее девушки: «Идешь на вечеринку к Джесс?»

Понадобилась минута, чтобы вспомнить. Она ответила: «Уже в пути», – и помахала рукой перед зеркалом заднего вида, чтобы привлечь внимание таксиста.

– Прошу прощения.

– Мадам? – сказал он, немного настороже, ведь она только что плакала.

– Могу я попросить вас изменить маршрут? Мне нужно в Сохо.

3

Ей пришлось пробираться через всю вечеринку прежде, чем она нашла Луизу, курившую на узенькой террасе на крыше. Она поцеловала ее и неуклюже пристроилась рядом на каменной скамейке.

– Как поживаешь? – спросила Луиза. Они жили отдельно, но проводили вместе много времени.

– Очень даже неплохо, – сказала Мирэлла, потому что ей не хотелось об этом говорить. Солгать Луизе было так легко, что это вызывало тревогу. Она знала, что сравнивать людей несправедливо, кто этого не знает, но сложность заключалась в том, что в данный момент Луиза интересовала ее неизмеримо меньше, чем Винсент. Луиза обладала свойством какой-то незапятнанности, будто она была защищена от острых углов жизни, но сейчас это казалось менее привлекательным, чем раньше. – Я немного устала, – сказала Мирэлла. – Плохо спала.

– Почему?

– Не знаю. Просто ночь выдалась неспокойная.

Еще одна неловкость: вечеринку задавала Джесс, и она приходилась подругой Мирэлле, а не Луизе. В прежней далекой жизни Мирэллы, в которой все было по-другому, Мирэлла приходила на террасу c Фейсалом. Теперь, как и тогда, помещение было украшено китайскими фонариками и пальмами в кадках, но ей все равно было не по себе. То тут, то там возникали опасные места, грозившие окунуть ее в воспоминания о былой жизни – так приходится расплачиваться за то, что у тебя еще сохранились друзья со времен Фейсала – и эта терраса не исключение. Другой вечер, другая вечеринка – четырнадцать лет назад? Тринадцать? – они с Винсент стояли здесь, немного навеселе, уставившись на узкую полоску темного неба, потому что Винсент клялась, что может найти Полярную звезду.

– Она прямо здесь, – твердила Винсент. – Следи за моим пальцем. Она не такая яркая.

– Это спутник, – возразила Мирэлла.

– Где спутник? – спросил Фейсал, выйдя на балкон. Они пришли порознь, и Мирэлла видела его впервые за весь день. Она поцеловала его и приметила, как Винсент стрельнула глазами в их сторону, прервав созерцание ночного неба. Разница между Мирэллой и Винсент заключалась в том, что Мирэлла по-настоящему любила своего мужа.

– Вон, – сказала Мирэлла, тыча пальцем. – Движется, правда?

Фейсал прищурился.

– Придется поверить тебе на слово, – сказал он. – Пожалуй, мне нужны новые очки. – Он обвел глазами тесное помещение, обнимая ее за талию. – Ух ты, – сказал он, – какая отменная получится западня для богемы в случае пожара.

В самом деле. Здания поднимались со всех сторон. Три стены принадлежали другим зданиям, а в четвертой была дверь, которая вела к вечеринке. Спустя столько лет, сидя здесь с Луизой, Мириэлла мгновенно закрыла глаза, чтобы не видеть, как Фейсал любуется небом.

– Как ты провела день? – спросила Луиза.

Когда-то Мирэлле нравились вопросы Луизы – какое везение, думала она, что есть неравнодушные люди, которым по-настоящему интересно, чем ты занималась весь день, кому не лень спрашивать – но сегодня вечером это показалось вторжением в личную жизнь.

– Гуляла. Стирала. Торчала в «Инстаграме» по большей части. – Гаспери Робертс не мог оказаться тем мужчиной под эстакадой, думала она, ведь прошли десятки лет, а он не постарел.

– Ты довольна?

– Конечно, нет, – сказала Мирэлла чуть резче, чем хотелось, и Луиза бросила на нее удивленный взгляд.

– Нам надо бы уехать куда-нибудь, – предложила Луиза. – Может, снимем домик, сбежим из города на пару дней.

– Неплохая мысль. – Но Мирэллу изумило, что от этого предложения ее захлестнула волна неудовольствия. Она осознала, что ей очень не хотелось жить в одном домике с Луизой.

– Но сперва, – сказала Луиза, – мне нужно еще выпить. – Она вошла в помещение, и Мирэлла ненадолго осталась одна, затем подошла некая женщина попросить огоньку и взамен предложила Мирэлле предсказать ее будущее.

Как было велено, Мирэлла вытянула руки ладонями вверх, чувствуя неловкость от того, что они дрожат. Как она могла так внезапно, начисто разлюбить Луизу? Как мог человек из туннеля в Огайо всплыть спустя столько лет в Нью-Йорке? Как могла умереть Винсент? Гадалка положила руки поверх ладоней Мирэллы, почти касаясь их, и закрыла глаза. Мирэлле понравилось украдкой наблюдать за ней. Гадалка оказалась старше, чем поначалу подумала Мирэлла. Ей было за тридцать. На лице проступали первые морщинки. Она носила сложную комбинацию шарфов.

– Откуда вы? – спросила она.

– Из Огайо.

– Нет, откуда вы родом?

– Все равно из Огайо.

– O, мне показалось, я услышала акцент.

– Акцент тоже из Огайо.

Глаза гадалки были все еще закрыты.

– У вас есть тайна, – сказала она.

– А у кого нет?

Ее глаза распахнулись.

– Раскройте мне свою тайну, а я вам – свою. И мы никогда больше не увидимся, – сказала она.

Заманчивое предложение.

– Ладно, – согласилась Мирэлла. – Но вы первая.

– Моя тайна в том, что я ненавижу людей, – очень искренне сказала женщина, и в первый раз понравилась Мирэлле.

– Всех?

– Всех, за исключением, может, троих, – ответила она. – Ваша очередь.

– Моя тайна в том, что я хочу убить человека. – Неужели правда? Мирэлла не была уверена. Нечто правдоподобное в этом было.

Гадалка впилась глазами в Мирэллу, словно выпытывая, не шутит ли она.

– Кого-то конкретно? – спросила она, неуверенно улыбаясь… Вы ведь шутите? Признайтесь, что шутите. Но Мирэлла не улыбнулась в ответ.

– Да, – сказала Мирэлла. – Кого-то конкретно. – Определенность пришла, как только она это произнесла.

– Как его зовут?

– Джонатан Алькайтис. – Когда в последний раз она произносила его имя вслух? Она повторила его еще раз, на этот раз тише. – Вообще, может, мне просто хотелось бы поговорить с ним. Не знаю.

– Весьма большая разница, – заметила гадалка.

– Да. – Мирэлла зажмурилась от ночного неба, гула вечеринки, пахучего сигаретного дыма и от лица гадалки. – Пожалуй, придется определиться.

– Хорошо, – сказала гадалка, – ну, спасибо за огонек. – Она ускользнула от Мирэллы в дверь, как в портал, ведущий в затерянный мир, и исчезла в гуще вечеринки. Вечер выдался холодным, и над Нью-Йорком сияла луна. Мирэлла постояла, глядя на нее, потом присоединилась к вечеринке, которая напоминала виденный однажды сон – абстрактные цвета, смятение, огни. Луиза танцевала в гостиной. Мирэлла понаблюдала за ней, затем вошла в толпу.

– Голова разболелась, – сказала Мирэлла. – Я, наверное, пойду. – Луиза поцеловала ее, и Мирэлла поняла, что все кончено. Она не испытывала никаких чувств.

– Позвони, – сказала Луиза.

– Адью, – попрощалась Мирэлла, уходя сквозь толпу, а Луиза, не знавшая французского, не поняла тайного смысла сказанного и послала ей воздушный поцелуй.

III. Последнее книжное турне на Земле / 2203 год

Первая остановка книжного турне пришлась на Нью-Йорк, где Оливия провела автограф-сессии в двух книжных магазинах, затем нашла часок прогуляться по Центральному парку перед ужином, который давала в ее честь торговая сеть. Овечий луг в сумерках: серебристый свет, влажные листья на траве. В небе роились низколетящие воздушные суда, а вдалеке огни рейсового корабля кометами взмывали вверх в сторону колоний. Оливия остановилась на мгновение, чтобы сориентироваться, затем направилась к древнему двойному силуэту «Дакоты». За ним возвышались стоэтажные башни.

В «Дакоте» Оливию ждал новый рекламный агент Аретта, которая отвечала за проведение всех мероприятий в Атлантической Республике. Аретта была немного моложе Оливии, и ее почтительность раздражала Оливию. Когда Оливия вошла в вестибюль, Аретта быстро встала, и голограмма того, с кем она разговаривала, погасла.

– Хорошо прогулялись по парку? – спросила она, заранее улыбаясь положительному ответу.

– Спасибо, замечательно, – сказала Оливия. Она не стала добавлять: «Мне захотелось жить на Земле», – потому что когда последний раз она доверительно поговорила с менеджером, ее слова были повторены за ужином: «Вы знаете, что сказала мне Оливия во время поездки? – взахлеб сообщила библиотекарь в Монреале сидевшим за столом библиотекарям. – Она сказала мне, что немного волнуется перед выступлением!» Так что теперь Оливия взяла за правило ни с кем не делиться никакими сведениями, даже отдаленно напоминающими личные.

– Хорошо, – сказала Аретта, – нам, наверное, пора выходить. Это в шести-семи кварталах отсюда. Может, нам..?

– Я бы с удовольствием прогулялась, – сказала Оливия, – если вы не против. – Они вместе отправились в серебряный город.

Неужели Оливии захотелось бы поселиться на Земле? У нее не было однозначного ответа. Всю свою жизнь она прожила на ста пятидесяти квадратных километрах второй лунной колонии, изобретательно названной «Колония‑2». Она считала ее прекрасной – Колония‑2 была белокаменным городом с островерхими башнями, трехполосными улицами, сквериками, кварталами, где высокие дома сменялись приземистыми, с миниатюрными лужайками, рекой, протекавшей под пешеходными аркадами, – но есть своя прелесть и в стихийных городах. Колония‑2 умиротворяла своей симметрией и упорядоченностью. Порядок порой бывает безжалостным.

В тот вечер в очереди за автографами после лекции в Манхэттене некий молодой человек присел, чтобы его глаза были примерно на одном уровне с Оливией, и сказал: «Я принес книгу для автографа… – его голос немного дрожал, – но на самом деле я хочу признаться, что в прошлом году ваше произведение помогло мне пережить трудный период в моей жизни. Я вам очень признателен».

– O, благодарю вас, – произнесла Оливия. – Польщена. – Но в такие моменты слово «польщена» всегда звучало неуместно, неискренне, как будто она, Оливия, лицедействует, фальшиво исполняя роль Оливии Ллевеллин.

– Все мы иногда фальшивим, – сказал отец на следующий вечер по дороге из Денверского воздушного терминала в городок, где он проживал с ее матерью.

– Да, я знаю, – сказала Оливия. – Я не склонна думать, что это такая уж насущная проблема. – Собственная жизнь представлялась Оливии свободной от насущных проблем.

– Правильно, – улыбнулся отец. – Полагаю, жизнь у тебя сейчас немного сумбурная.

– Разве что чуть-чуть. – У Оливии было сорок восемь часов на свидание с родителями до возобновления турне. Они проезжали мимо сельскохозяйственной зоны; по полям ползали громадные роботы. Солнце светило здесь резче, чем дома. – Я благодарна и за такую жизнь, какой бы сумбурной она ни была.

– Разумеется. Наверное, скучаешь без Сильвии и Диона. – Теперь они проезжали по предместьям городка, где жили ее родители, а именно сквозь заводской квартал, в котором ремонтировали роботов.

– Просто я стараюсь не задумываться об этом, – сказала Оливия. Заводская серость уступала место ярко выкрашенным магазинчикам и домам. Часы на городской площади сверкали на солнце.

– Расстояния невыносимы, если все время о них думаешь.

Отец не отрывал глаз от дороги.

– Приехали, – сказал он.

Они свернули на улицу ее родителей, и вот, совсем близко, в дверях стояла мама. Оливия выскочила из автолета на воздушной подушке, как только тот остановился, и бросилась в объятия матери. Ни в тот момент, ни за двое суток, проведенных с родителями, она не стала спрашивать: «Если расстояния невыносимы, то почему вы живете так далеко от меня?»

Родительский дом нельзя было назвать домом детства Оливии – дом ее детства продали спустя несколько недель после ее отъезда в колледж, когда родители решили на старости лет обосноваться на Земле, – но здесь царило умиротворение.

– Как я рада тебя видеть, – прошептала ей мать на прощание. Она обняла Оливию на мгновение и погладила по голове. – Скоро вернешься?

Автолет с водителем, нанятым одним из североамериканских издателей, дожидался напротив дома. Вечером ее ждала встреча с читателями в книжном магазине в Колорадо-Спрингс, а ранним утром она улетала на фестиваль в Дезерете.

– В следующий раз привезу Сильвию и Диона, – пообещала Оливия, и турне возобновилось.

Парадоксы книжного турне: Оливия ужасно скучала по мужу и дочери, но наслаждалась одиночеством на пустынных улицах Солт-Лейк-Сити в половине девятого утра в субботу на осеннем воздухе под щебетание птиц в сияющем белом свете. Есть своя прелесть в созерцании чистого синего неба, когда знаешь, что это не купол.

На следующий день в Республике Техас ей снова захотелось прогуляться, потому что на карте ее отель – «Ла Квинта» был отделен парковкой от такого же отеля «Ла Квинта» – был прямо через дорогу от скопления ресторанов и магазинов. Только карта не показывала, что дорога-то на самом деле была восьмиполосным скоростным шоссе без переходов, по которому непрерывно неслись современные автолеты, и лишь изредка – по-стариковски упрямые колесные пикапы. Так что ей пришлось прогуливаться вдоль шоссе, а рестораны и магазины сияли, как миражи, по ту сторону. Перейти туда без риска для жизни было немыслимо. Она и не стала. Вернувшись в отель, она почувствовала, как что-то царапает ей лодыжки. Она посмотрела вниз: ее чулки были проколоты крохотными колючками, поразительно острыми черно-коричневыми звездочками, похожими на миниатюрные лезвия, которые нужно было вытаскивать очень осторожно. Она разложила их на столике и сфотографировала во всех ракурсах. Колючки были настолько идеально твердыми и блестящими, что казались изделием биотехнологий. Разломив одну из них, она убедилась, что они настоящие. Нет, слово «настоящие» не подходило. Все, к чему можно прикоснуться – всамделишное. Она же увидела, что они выросли, оторвались от какого-то таинственного растения, которое не произрастает в лунных колониях, поэтому она завернула несколько штук в чулок и тщательно запрятала в чемодан, чтобы подарить пятилетней дочурке Сильвии, которая любила собирать такие штучки.

– Ваша книга меня очень смутила, – призналась женщина из Далласа. – Столько сюжетных линий в повествовании, столько персонажей, и я все ждала, когда же они пересекутся, но они так и не пересеклись. Книга просто кончилась. И я подумала, – она находилась далеко, в затемнении зала, но Оливия видела, как она жестикулирует, перелистывая книгу и недосчитываясь страниц, – я подумала: «Что? В книге страниц не хватает?» Она просто кончилась, и все.

– Хорошо, – сказала Оливия. – Уточним ваш вопрос…

– Я это… ну… просто… – замялась женщина. – Вопрос в том, что… – Она развела руками, как бы призывая на выручку, как бы говоря, слов нет, куда они все подевались…

Гостиничный номер в ту ночь стал черно-белым. Оливии снилось, что она играет с матерью в шахматы.

Неужели книга обрывается на полуслове? Вопрос не давал ей покоя целых три дня, от Республики Техас до западной Канады.

– Я вовсе не настроена пессимистично, – сказала Оливия по телефону мужу, – но я три дня почти не спала и сомневаюсь, что смогу блистать на сегодняшней вечерней лекции. – Это было в городке Ред-Дир. За окном гостиничного номера в темноте мерцали огни жилых высоток.

– Не надо пессимизма, – сказал Дион. – Вспомни изречение на стене в моем кабинете.

– «Жизнь прекрасна, если ты не слабак», – сказала Оливия. – Кстати о кабинете, как там твоя работа?

Он вздохнул.

– Назначили на новый проект. – Дион был архитектором.

– Новый университет?

– Что-то вроде. Институт физики, но еще… я дал подписку о неразглашении, так что – молчок, ладно?

– Конечно. Ни одной живой душе. Но что может быть секретного в архитектуре университета?

– Это не совсем… Я не совсем уверен, что это университет. – Дион говорил через силу. – Там в чертежах какая-то чертовщина.

– Что за чертовщина?

– Ну, для начала, там есть туннель под улицей – от здания до штаб-квартиры службы безопасности, – сказал он.

– С какой стати университету понадобился туннель в полицию?

– Я знаю не больше твоего. И у здания общая стена с правительственным корпусом, – сказал Дион, – я поначалу подумал, ну, ничего особенного. Дорогая недвижимость в центре города, почему бы не построить университет рядом с правительственным кварталом? Но эти два здания не стоят особняком, там полно переходов из одного корпуса в другой. По сути, функционально это единое здание.

– Ты прав, – согласилась Оливия, – чертовщина какая-то.

– Во всяком случае, неплохой проект для моего портфолио, я полагаю.

По его интонации Оливия поняла, что ему хотелось бы сменить тему.

– Как Сильвия?

– Нормально. – Дион сразу перевел разговор на тривиальные детали – бакалейные товары и школьные завтраки Сильвии, из чего Оливия заключила, что дела у Сильвии идут не так уж гладко в ее отсутствие, и была благодарна Диону за то, что он не стал с ней это обсуждать.

Утром она улетела в город на Крайнем Севере, где целый день давала интервью, потом ей предстояла вечерняя лекция, где к ней выстроилась длинная очередь за автографами, затем поздний ужин, три часа на сон и трансфер в аэропорт в три сорок пять ночи.

– Чем вы занимаетесь, Оливия? – спросила таксистка.

– Я писатель, – ответила Оливия. Она смежила веки и прислонила голову к окну, но таксистка снова заговорила:

– Что вы пишете?

– Книги.

– Расскажите поподробнее.

– Ну, – сказала Оливия, – я отправилась в турне благодаря роману под названием «Мариенбад», про пандемию.

– Это самый свежий?

– Нет, потом я написала еще два, но по «Мариенбаду» снимают фильм, поэтому я отправилась в это турне в связи с новым изданием.

– Очень любопытно, – сказала таксистка и поведала, что хочет написать научно-фантазийную сагу про современный мир, населенный магами, демонами и говорящими крысами. Причем крысы были положительными персонажами. Они помогали магам. Они были крысами, потому что во всех книгах, читанных таксисткой, где фигурировали полезные говорящие животные, эти самые животные были слишком крупными. Лошади, драконы и тому подобное. Но разве возможно скрытно передвигаться в компании дракона или лошади? Непрактично. Попробуй как-нибудь, зай- ди в бар с лошадью. – Нет, – сказала она, – тут нужно карманное животное-ассистент. Скажем, крыса.

– Да, пожалуй, крысы портативнее, – согласилась Оливия. Она старалась, чтобы веки не опускались, но тщетно. Тяжелая фура перед ними выписывала зигзаги на разделительной линии. Человеческий фактор или сбой в программном обеспечении? В любом случае, малоприятно. Таксистка распространялась о возможностях мультивселенной: здесь, у нас, крысы говорить не могут, но разве из этого следует, что они не смогут заговорить в другой вселенной? Кажется, она надеялась получить ответ на свой вопрос.

– Ну, я не большой знаток крысиной анатомии, – призналась Оливия, – способны ли их голосовые аппараты и голосовые связки воспроизводить человеческую речь, но надо об этом подумать. Может, в других вселенных у крыс иная анатомия… (К этому моменту она, наверное, перешла на бормотание или вовсе замолкла. До чего же трудно было бороться со сном.) – Корма фуры была прекрасна, ромбовидная фактурная сталь вспыхивала, когда на нее падал свет фар.

– Я хочу сказать, нам известно, – не унималась таксистка, – что есть вселенная, в которой ваша книга – реальность, то есть невыдуманная!

– Надеюсь, нет, – сказала Оливия. Она могла лишь приоткрыть глаза, поэтому огни в ее поле зрения, расплываясь, вытягивались в вертикальные клинья, приборная доска, задние габаритные фонари, сполохи с торца грузовика.

– Значит, ваша книга, – продолжала таксистка, – про пандемию?

– Да. Про невероятный с научной точки зрения грипп. – Оливии было уже не под силу бодрствовать, поэтому она перестала сопротивляться, закрыла глаза и впала в полудрему, из которой ее можно было вызволить голосом, как ей было известно…

– Вы следите за новостями про эту новую заразу, – поинтересовалась таксистка, – новый вирус в Австралии?

– Более или менее, – сказала Оливия, не открывая глаз. – Кажется, его распространение весьма неплохо сдерживают.

– Знаете, в моей книге, – поведала таксистка, – есть что-то вроде апокалипсиса. – Она говорила про катастрофический разрыв пространственно-временного континуума, но Оливия слишком устала, чтобы ей внимать. – Я не дала вам уснуть всю дорогу! – просияла таксистка, заворачивая к аэропорту. – Вы совсем не спали!

Спустя двенадцать часов Оливия читала лекцию о «Мариенбаде», насыщенную фактами о пандемиях. Лекция была знакомой и не требовала большого напряжения, поэтому ее мысли блуждали. Она думала о разговоре с таксисткой, потому что вспомнила свои слова: «Кажется, распространение вируса весьма неплохо сдерживают». Но напрашивается эпидемиологический вопрос: если речь идет о вспышках инфекционных болезней, то разве «весьма неплохое сдерживание» не равносильно отсутствию сдерживания как такового? «Соберись», – приказала она себе и вернулась в реальность подиума, резкого осве- щения и микрофона.

– Весной 1792 года, – рассказывала она, – капитан Джордж Ванкувер отправился в плавание на север вдоль побережья, впоследствии нареченного Британской Колумбией, на борту корабля Его Величества «Дискавери». По мере того как он и его команда продвигались на север, экипаж испытывал чувство растущей тревоги. Умеренный климат, зеленый ландшафт, но здесь подозрительно безлюдно. Ванкувер записал в бортовом журнале: «Мы прошли почти сто пятьдесят миль вдоль этих берегов, не встретив ни души». – Здесь нужна пауза, чтобы сказанное дошло до сознания аудитории, пока Оливия делает глоток воды. Вирус либо распространяется, либо нет. Бинарное противопоставление. У нее недосып. Она поставила стакан.

– Когда они высадились на берег, то обнаружили деревни, в которых могли проживать сотни людей, но те оказались брошенными. Когда они продвинулись дальше, то поняли, что лес превратился в кладбище. – Эту часть лекции было легко читать до рождения дочери и почти невыносимо теперь. Оливия выдержала паузу, чтобы взять себя в руки. – Каноэ с человеческими останками были привязаны к деревьям на трех-четырехметровой высоте, – продолжала она. Человеческие останки – не Сильвия. Не Сильвия. Не Сильвия. – На берегу повсюду лежали скелеты. Потому что нагрянула оспа.

В очереди за автографами после вечерней лекции, пока Оливия непрерывно подписывалась своим именем, ее мысли уносились навстречу катастрофе. Ксандеру с наилучшими пожеланиями, Оливия Ллевеллин. Клаудио с наилучшими пожеланиями, Оливия Ллевеллин. Сохелю с наилучшими пожеланиями, Оливия Ллевеллин. Хайсенг с наилучшими пожеланиями, Оливия Ллевеллин. Будет ли новая пандемия? Утром в Новой Зеландии обнаружились новые случаи.

Гостиничный номер в эту ночь стал бежевым; на стене над кроватью висела картина, изображавшая розовый земной цветок с пышными лепестками… пион?

– Годом ранее, – рассказывала Оливия другой аудитории (та же лекция, новый город), – в 1791 году, торговое судно «Обновленная Колумбия» (Columbia Rediviva) бороздило те же воды. Они торговали шкурами калана. – Как вообще выглядят каланы? Оливия их ни разу не видела. Она решила, что наведет справки позднее. – На их долю выпало то же самое. Они нашли опустошенные земли и повстречали очень немногих выживших, которым остались лишь жуткие истории и страшные рубцы. «Очевидно, к этим аборигенам пожаловало проклятье человечества – оспа», – писал член экипажа Джон Бойт. Другой моряк, Джон Хоскинс, негодовал: «Преступные европейцы, позорящие имя христианина; это вы, – писал он, – заносите в страну, населенную людьми, коих вы считаете дикарями, и оставляете самые страшные болезни?»

Глоток воды. Аудитория притихла. (Мимолетная мысль вызвала у нее восторг – я держу зал!) – Но, конечно, – сказала она, – у всего есть истоки. До того, как оспу завезли из Европы в обе Америки, оспа должна была попасть в Европу.

В ту ночь она вылезла из постели и натолкнулась на стол, потому что думала о планировке гостиничного номера, в котором провела предыдущую ночь.

На следующее утро во время долгого переезда из одного города в другой водитель спросил, остались ли у Оливии дома дети.

– Дочурка, – ответила Оливия.

– Сколько ей?

– Пять.

– Почему же тогда вы здесь? – поинтересовался водитель.

– Ну, так я зарабатываю на ее содержание, – сказала она мягчайшим голосом, не добавив при этом: «Ах ты, сукин сын, мужчине ты такого вопроса не задал бы», – потому что они одни в машине, водитель и Оливия. Деревья мелькали за окном, они проезжали через лесной заповедник. Она представляла, что Сильвия рядом с ней, что она держит ее теплую ручку.

– Вы там выросли? В колониях? – неожиданно спросил он спустя некоторое время. До этого они говорили о лунных колониях.

– Да. Моя бабушка была одной из первых переселенок.

Она любила представлять себе, как бабушка, двадцати лет от роду, стрелой стартует во тьму из Ванкуверского воздушного терминала с первыми лучами солнца.

– Всегда хотелось туда слетать, – сказал водитель. – Так и не получилось.

«Помни, тебе повезло, что ты можешь путешествовать. Помни, что некоторые никогда не покидали эту планету». Оливия закрыла глаза, чтобы лучше представить, как Сильвия сидит рядом с ней.

– Кстати, вы источаете прекрасный аромат, – заметил водитель.

Следующие четыре гостиничных номера были белыми и серыми с одинаковой планировкой, потому что все четыре отеля принадлежали одной сети.

– Вы в первый раз в нашей гостинице? – спросила женщина за стойкой регистрации то ли в третьем, то ли в четвертом отеле, и Оливия не знала, что ответить, потому что если ты остановился в одном «Марриотте», это все равно, что остановиться во всех «Марриоттах».

Новый город:

– Прежде чем оспу занесли из Европы в обе Америки, она должна была попасть в Европу. – Оливия пожалела о решении надеть свитер. Освещение в Торонто было слишком горячим. – В середине II века римские воины, возвращаясь после осады месопотамского города Селевкия, принесли в столицу новую болезнь.

– Жертвы «антониновой чумы», как ее прозвали, страдали от жара, рвоты и поноса. Спустя несколько дней кожа покрывалась страшной сыпью. Иммунитета у населения не было. – Оливия читала лекцию так часто, что уже ощущала себя беспристрастным наблюдателем. Она прислушивалась к словам и ритмике речи со стороны.

– Когда антонинова чума свирепствовала в Римской империи, – рассказывала Оливия своей аудитории, – армия потеряла каждого десятого воина, в некоторых областях империи умер каждый третий. И что любопытно: римляне подозревали, что навлекли на себя бедствие своими действиями в Селевкии.

Она находилась в тот вечер в своем номере – в бежевых и голубых тонах с розоватыми оттенками, – когда позвонил Дион, что было необычно: как правило, звонила она. В голосе Диона слышалась усталость. Он посетовал на долгий рабочий день и жутковатый проект нового университета. К тому же Сильвия капризничала. Когда он сегодня пришел забрать ее из школы, она не захотела идти домой и закатила сцену, все ему сочувствовали, что было видно по лицам окружающих. – Ты следишь за новостями об этой новоявленной инфекции в Австралии? – спросил он. – Она меня беспокоит.

– Не особенно, – ответила Оливия. – Откровенно говоря, я слишком устаю, чтобы еще и думать о чем-то.

– Хорошо бы тебе вернуться.

– Уже скоро.

Он промолчал.

– Мне пора, – сказала она. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказал он и повесил трубку.

– В Селевкии, – рассказывала Оливия слушателям в Коммерческой библиотеке в Цинциннати день-два спустя, – римская армия разрушила храм Аполлона. Согласно современнику этих событий, историку Аммиану Марцеллину, в этом храме римские солдаты нашли узкую щель. Когда римляне расширили дыру, надеясь найти ценности, как пишет Марцеллин, оттуда «изверглось бедствие в виде неизлечимой болезни, которая… поразила весь мир заразой и смертью от границ Персии до Рейна и Галлии».

Сердцебиение. Глоток воды. Главное – держать ритм.

– Такое объяснение может сегодня показаться наивным, но они отчаянно нуждались в объяснении свалившегося на них кошмара. И, думаю, при всей своей нелепости, это объяснение затрагивает истоки нашего страха – болезнь по-прежнему несет в себе страшную тайну.

Она оглядела собравшихся и заметила, как всегда в этот момент лекции, особенное, горестное выражение на лицах некоторых слушателей. В любом скоплении людей обязательно найдется несколько неизлечимо больных и тех, кто недавно потерял своих родных из-за болезни.

– Вас не тревожит новый вирус? – спросила Оливия директора библиотеки в Цинциннати. Они сидели в директорском кабинете, который сразу полюбился Оливии сильнее всех, что она видела ранее, ниже уровня стеллажей из сварочного железа многовековой давности.

– Стараюсь не задумываться об этом, – ответила директор. – Надеюсь, он выдохнется сам собой.

– Кажется, обычно так и бывает, – сказала Оливия. Правда ли это? Она не верила своим словам.

Директор кивнула, ее взгляд блуждал. Она явно не хотела говорить о пандемии.

– Хотите, я вам расскажу нечто потрясающее об этом здании, – предложила она.

– О да, пожалуйста, – сказала Оливия. – Мне уже давно не рассказывали ничего потрясающего.

– Так вот, здание нам не принадлежит, – поведала директор, – но мы владеем им на правах аренды сроком десять тысяч лет.

– Вот уж и впрямь потрясающе!

– Самонадеянность девятнадцатого века. Представьте, разумная цивилизация будет существовать спустя десять тысяч лет. Но и это не все. – Она подалась вперед, сделав эффектную паузу. – Аренда возобновляема.

В тот вечер окно в гостиничном номере открылось, что показалось чудом после дюжины номеров с не отпирающимися окнами. Оливия долго читала роман у окна, наслаждаясь свежим воздухом.

На следующее утро, покидая Цинциннати, Оливия увидела восход солнца из зала ожидания аэропорта. Над взлетной полосой струился зной, горизонт залит розовым светом. «Парадокс: я хочу домой, но готова смотреть на земные восходы целую вечность».

– По правде говоря, – сказала Оливия, стоя за кафедрой в Париже, – что даже сейчас, спустя столько веков, при всех наших технологических достижениях, научных знаниях о заболевании, мы все равно не всегда знаем, почему один человек заболевает, а другой – нет, или почему один пациент выживает, а другой умирает. Болезнь пугает нас своей хаотичностью, ужасающей беспорядочностью.

На приеме в тот вечер кто-то похлопал ее по плечу, обернувшись, она увидела, что это Аретта, ее рекламный агент из Атлантической Республики.

– Аретта! – воскликнула она. – Что вы делаете в Париже?

– У меня отгул, – ответила Аретта, – но одна моя хорошая подруга работает на вашего французского издателя. Она получила билеты на прием, так что я решила заглянуть к вам на огонек.

– Рада видеть вас здесь, – сказала Оливия, и она не лукавила, но кто-то уводил ее в сторону побеседовать с группой спонсоров и книготорговцев. Так что Оливии пришлось оказаться в кружке людей, интересующихся, когда выйдет ее очередная книга и нравится ли ей во Франции, и где ее семья. – У вас, должно быть, очень понимающий муж, – сказала женщина, – раз он согласился присмотреть за дочерью, пока вы в отъезде.

– Что вы хотите сказать? – спросила Оливия, конечно же, зная, что та имела в виду.

– Ну, он присматривает за дочерью, пока вы здесь, – сказала женщина.

– Простите, – сказала Оливия, – боюсь, мой робот-переводчик испортился. Мне показалось, вы сказали, что он очень любезно согласился присмотреть за собственным ребенком. – Отвернувшись, она ощутила, что скрежещет зубами. Она искала Аретту, но той нигде не было.

Среди следующих четырех гостиничных номеров был бежевый, голубой, опять бежевый, потом целиком белый, но во всех четырех на письменном столе стояла ваза с шелковыми цветами.

– Каково это? – спросил интервьюер. Было трудно перестать думать о женщине из Парижа, но Оливия старалась. Нельзя стоять на месте. Оливия и интервьюер стояли на сцене в Таллине. Освещение обжигало.

– Что вы хотите сказать? – Странный вступительный вопрос.

– Каково это быть автором такой успешной книги? Каково это быть Оливией Ллевеллин?

– O, это восхитительно. Я написала три книги, оставшиеся незамеченными, никаких мер по их продвижению за пределами лунных колоний, и вдруг… это как угодить в параллельную вселенную, – сказала Оливия. – Когда я опубликовала «Мариенбад», то попала в какой-то безумный перевернутый мир, где люди действительно читают мои книги. Это непостижимо. Надеюсь, никогда не привыкну к этому.

У водителя, отвозившего Оливию в отель в тот вечер, был замечательный голос, и за рулем он напевал старинную джазовую композицию. Оливия опустила стекло в салоне автолета и прикрыла глаза, чтобы сполна окунуться в музыку и прохладу, наслаждаясь минутами абсолютного счастья.

– Поразительно, как замедляется время во время путешествий, – сказала Оливия Диону по телефону. Она лежала на спине на полу очередного гостиничного номера, уставившись в потолок. В постели было бы удобнее, но у нее разболелась спина, поэтому на жестком полу ей полегчало. – Мне кажется, я разъезжаю уже шесть месяцев. И не могу взять в толк, почему на дворе еще ноябрь.

– Три недели.

– Именно.

Наступило молчание.

– Послушай, – сказала Оливия, – дело в том, что можно быть благодарной за чрезвычайные обстоятельства и одновременно скучать по тем, кого любишь.

Она почувствовала потепление между ними, прежде чем он ответил.

– Я знаю, любимая, – ласково сказал Дион. – Мы тоже по тебе скучаем.

– Я думала о твоем проекте, – сказала она. – Зачем университету понадобился подземный переход в полицейское управление и…

Но у Диона зазвонил телефон.

– Извини, – сказал он, – начальство. Еще поговорим?

– Поговорим.

Она летела на воздушном судне над Атлантикой, когда все части головоломки сложились воедино.

Группы исследователей десятилетиями работали над проблемой путешествий во времени как на Земле, так и в колониях. В этом случае институт физических исследований с подземными ходами, ведущими в полицию и в бесчисленные потайные двери правительственных учреждений, вполне логичен. Что есть путешествие во времени, если не проблема безопасности?

Она задавала поиск песни, которую напевал водитель в Таллине, но тщетно. Слова песни ускользали от нее. Она упорно вводила ключевые слова (любовь + дождь + смерть + деньги + слова + песня), но тщетно.

В Лионе на фестивале, посвященном мистической фантастике, французский рекламный агент Оливии привел ее в зал прессы, где интервьюер, сотрудница журнала, занималась наладкой голографических камер.

– Оливия, – сказала она, – я обожаю ваши книги.

– Благодарю, очень приятно.

– Будьте любезны, сядьте на стул.

Оливия села. Ассистент пришпилил к ее одежде микрофон.

– Это постоянная рубрика для всех авторов на фестивале, – сказала сотрудница, – короткое интервью. Для развлечения аудитории.

– Для развлечения? – Оливии стало не по себе. Ее французский агент метнул тревожный взгляд в интервьюера.

– Приступим?

– Давайте. – Десяток голографических камер проплыли в воздухе и окружили Оливию, словно звездное кольцо, снимая многоплановую картинку.

– Эти вопросы, – начала интервьюер, – мистического свойства!

– Потому что мы на фестивале мистики, – сказала Оливия.

– Именно. Хорошо. Вопрос первый: ваше любимое алиби?

– Мое любимое… алиби?

– Да.

– Даже не знаю… если мне не хочется что-то делать, я просто говорю, что у меня другие планы.

– Насколько я знаю, вы состоите в браке с мужчиной, – сказала интервьюер. – Когда вы встретили своего мужа, что вам сразу подсказало, что вы любите его?

– Ну, – сказала Оливия, – пожалуй, ощущение узнавания, если это возможно. Я помню, что когда встретила его в первый раз, то посмотрела на него и поняла, что он сыграет в моей жизни судьбоносную роль. Можно ли это считать ответом на вопрос?

– Каким вам представляется идеальное убийство?

– Помнится, я читала рассказ, где человека пырнули сосулькой, – сказала Оливия. – Полагаю, это и есть идеальное убийство, при котором само орудие убийства растаяло. А есть ли у вас вопросы, связанные с моим творчеством?

– Всего один. Последний вопрос. Секс в наручниках или без?

Оливия отцепила микрофон и встала. Бережно положила микрофон на стул.

– Без комментариев, – сказала она и вышла из зала прежде, чем интервьюер могла бы заметить слезы у нее на глазах.

В Шанхае Оливия в общей сложности битых три часа рассказывала о себе и о своей книге, что было равносильно повествованию о конце света, пытаясь представлять апокалипсис, не затрагивающий ее дочь. Затем она вернулась в гостиницу и в коридоре заметила, что с трудом передвигается по прямой. Она никогда не употребляла алкоголь, но опьянение и утомление выглядят одинаково. Оливия доковыляла до своего номера. Закрыла за собой дверь и долго простояла, прижавшись лбом к прохладной стене над выключателем. Вскоре она услышала свой голос:

– Это чересчур, чересчур, чересчур.

– Оливия, – вкрадчиво произнесла гостиничная система искусственного интеллекта спустя некоторое время, – вам нужна помощь? – Не получив ответа, система повторила вопрос на северокитайском и на кантонском наречиях.

– Оливия, это совершенно не имеет отношения к делу, но я была няней вашего агента, – сказала ей женщина в очереди за автографами в Сингапуре на следующий день.

– Какой идейный посыл вы бы хотели донести до читателей «Мариенбада»? – спросили ее во время очередного интервью.

Оливия стояла на сцене в Токио рядом с интервьюером, который оказался голограммой, потому что сам интервьюер не смог прибыть из Найроби по неизвестным личным обстоятельствам. Оливия подозревала, что этими обстоятельствами была болезнь: интервьюер время от времени «зависал», но запаздывания звука не было. Это означало, что интервьюер «зависал» не из-за плохой связи, а от того, что отключал микрофон кнопкой «кашлюн» на пульте.

– Я просто хотела написать интересную книгу, – сказала Оливия. – Безо всякого посыла.

– Вы уверены? – спросил интервьюер.

– Вы подпишете подержанную книгу? – спросила женщина из очереди за автографами.

– Разумеется, с удовольствием.

– И еще, – добавила женщина, – это ваш почерк?

Некто, не Оливия, уже надписал экземпляр «Мариенбада», врученный женщиной: «Гарольд! Прошлая ночь была – супер! Обнимашки-целовашки – Оливия Ллевеллин».

Оливия вытаращила глаза на надпись, почувствовав легкое головокружение.

– Нет, – сказала она, – я не знаю, кто это написал.

(После ее еще долго терзали мысли о самозваной Оливии, которая разъезжает в параллельном турне и оставляет нехарактерные записи в книгах Оливии.)

В Кейптауне Оливия встретила писателя, который путешествовал со своим мужем вот уже полтора года в рамках турне с книгой, изданной тиражом, в несколько раз превышавшим тираж «Мариенбада».

– Посмотрим, как долго мы можем разъезжать прежде, чем придется возвращаться домой, – сказал писатель. Его звали Ибби, сокращенное от Ибрагим, а его мужа – Джек. Вечером они сидели втроем на верхней террасе отеля, кишащего писателями – участниками литературного фестиваля.

– Вы пытаетесь избежать возвращения домой? – поинтересовалась Оливия. – Или вам просто нравится путешествовать?

– И то и другое, – признался Джек. – Мне нравятся разъезды.

– К тому же у нас захудалая квартирка, – сказал Ибби, – но мы еще не решили, как поступить. Съехать? Отремонтировать? Может, и то и другое.

Здесь на крыше были десятки деревьев в большущих кадках с мерцающими огоньками на ветках. Где-то играла музыка: струнный квартет. Оливия облачилась в свое умопомрачительное серебристое фестивальное платье по щиколотку. «Вот он, чарующий миг», – подумала Оливия, бережно запечатлев его в памяти, чтобы наслаждаться впоследствии. Ветерок доносил аромат жасмина.

– Сегодня я слышал хорошие новости, – сказал Джек.

– Выкладывай, – сказал Ибби. – Сегодня я не вылезал из фестивальной колеи. Ненамеренное новостное воздержание.

– Только что начали строительство первой Дальней колонии, – сообщил Джек.

Оливия улыбнулась и хотела было заговорить, но тут же прикусила язык. Проектирование Дальних колоний началось, когда ее бабушки-дедушки были детьми. Она навсегда запомнит этот момент, подумала Оливия, это застолье, людей, которые ей очень понравились и которых она, возможно, больше не увидит. Она сможет рассказать Сильвии, где находилась, когда услышала эту новость. Когда в последний раз она испытывала истинное благоговение? Давненько. Оливию переполняло счастье. Она подняла бокал.

– За альфу Центавра, – сказала она.

В Буэнос-Айресе Оливия встретила женщину, которая хотела показать ей свою татуировку.

– Надеюсь, не очень жуткая, – сказала женщина, закатывая рукав, чтобы показать цитату из книги: «Мы знали, чтó грядет», вытатуированную красивыми витиеватыми буквами на левом плече.

У Оливии перехватило дыхание. Это была не обычная фраза из «Мариенбада», а татуировка, заимствованная из «Мариенбада». Во второй части книги ее персонаж Гаспери-Жак нанес эту татуировку на плечо. Вот так, пишешь книгу с вымышленной татуировкой, а затем она становится реальностью. Ну, после этого почти все представляется возможным. Она видела пять таких татуировок, но каждый раз поражалась не меньше, замечая, как вымысел просачивается в реальный мир и оставляет следы на коже.

– Невероятно, – тихо сказала Оливия. – Даже не верится, что я вижу эту татуировку наяву.

– Это моя любимая строка из вашей книги, – сказала она. – Она так правдиво говорит о многом.

Но разве при взгляде в прошлое не все кажется очевидным? Синие сумерки над прериями, проплывающие под низколетящим воздушным судном, которое направлялось в Республику Дакота. Оливия смотрела в иллюминатор, пытаясь найти в ландшафте какое-нибудь умиротворение. Она получила новое приглашение на фестиваль, организованный на Титане. Она не бывала там с детства, у нее сохранились лишь смутные воспоминания о толпах в дельфинарии, о подозрительно безвкусном попкорне, о теплой желтоватой дымке дневного неба… Она была в так называемой колонии «Реалист» – на одном из аванпостов, где жители решили строить прозрачные купола, чтобы видеть истинные цвета атмосферы Титана. А еще ей запомнились странноватые нравы подростков, которые раскрашивали лица цветными крупными квадратами-пикселями, чтобы обойти систему распознавания лиц, но оборотной стороной медали было то, что они становились похожими на чокнутых клоунов. Стоит ли ей лететь на Титан? «Я хочу домой». Где сейчас Сильвия? «Впрочем, не забывай, что заниматься этим легче, чем поденщиной».

– Я, помнится, читал, – сказал интервьюер, – что заголовок своей первой книги вы нашли на последнем месте работы

– Да, – ответила Оливия, – я нашла его однажды во время работы.

– Ваш первый роман был, конечно, «Плавучие звезды золотисто мерцают». Расскажите, пожалуйста, об этом заголовке.

– Да, конечно. Я работала инструктором искусственного интеллекта, исправляя неуклюжие высказывания роботов-переводчиков. Помню, как просиживала часами в тесном офисе…

– В Колонии‑2?

– Да, в Колонии‑2. Моя работа заключалась в том, чтобы сидеть днями напролет, выправляя корявые предложения. Но мне попалось одно, от которого у меня внутри все похолодело. Пусть оно было несуразным и неправильным, но я влюбилась в него. – Оливия рассказывала эту историю так часто, что повествование напоминало декламацию строк из пьесы. – Это было описание к обетным свечам с короткими стихами на подсвечниках. Описание было истолковано как «семь мотивов для стихов», и одна из свечей получила обозначение «Плавучие звезды золотисто мерцают». Даже не знаю, от красоты этих фраз у меня внутри все похолодело.

У меня внутри все похолодело. Спустя два дня она выступала с другой писательницей на фестивале в городе-государстве Лос-Анджелес, и только тогда ее осенил подтекст этих слов. От чего все холодеет внутри? Конечно, от смерти. Поразительно, что Оливия об этом не задумывалась. Над Лос-Анджелесом возвели купол, но все равно свет из окон ослеплял. Значит, ей не будет видно аудиторию, что, откровенно говоря, идеально. Все эти вытаращенные на нее глаза. Нет, на них: вторую писательницу звали Джессика Марли, и Оливия радовалась присутствию Джессики даже при том, что та ей не очень нравилась. Джессику все оскорбляло, что неизбежно, если человек только и занят тем, что ищет, чем бы ему оскорбиться.

– Ну, не у всех же докторская степень по литературе, Джим, – сказала Джессика интервьюеру в ответ на неуловимый вызов. Взгляд на лице Джима отражал мысли Оливии в тот миг: «Да, быстро же все накалилось». Но в этот момент в зале с места поднялся мужчина с вопросом о «Мариенбаде». Почти все задавали вопросы про «Мариенбад», что ставило Джессику в неловкое положение. Ведь она представляла свою книгу, посвященную взрослению в лунных колониях. Оливия делала вид, будто не читала «Восход Луны», потому что терпеть его не могла. Жизнь Оливии протекала без прикрас и даже отдаленно не напоминала поэтичную картину, нарисованную в книге Джессики. Взросление в лунной колонии проходило нормально. Ничего сногсшибательного, ничего негативного. Домик в приятном квартале, усаженные деревьями улицы, хорошая, но не блестящая школа, жизнь, прожитая при 15°–22° по Цельсию под тщательно выверенным освещением купола и с дождями по расписанию. Она росла, не испытывая тоски по Земле, и не ощущала свою жизнь как одно нескончаемое изгнание. Так и знайте.

– Я хотел спросить Оливию о смерти пророка в «Мариенбаде», – сказал мужчина из зала. Джессика вздохнула и немного обмякла в своем кресле. – Она могла бы стать более масштабным событием, но вы предпочли сделать ее относительно незначительным и не кульминационным моментом.

– Неужели? Я считаю это событие кульминационным, – возразила Оливия как можно мягче.

Он улыбнулся, потакая ей.

– Но вы решили сделать это событие незначительным, почти несущественным, а ведь оно могло стать кинематографичным, по-настоящему крупным. Почему так получилось?

Джессика напряглась в ожидании схватки.

– Ну, – ответила Оливия. – Я полагаю, у каждого свое представление о том, что такое крупное событие.

– Ты мастерски уклоняешься от ответов, – пробормотала Джессика, не глядя на Оливию. – Уворачиваешься, как ниндзя.

– Спасибо, – сказала Оливия, хотя знала, что это не комплимент.

– Перейдем к следующему вопросу, – предложил интервьюер.

– Знаете, какая фраза все время крутится у меня в голове? – спросил некий поэт во время другого круглого стола во время фестиваля в Копенгагене. – «Зло возвращается туда, откуда пришло, словно курочки на насест». Только это не хорошие курочки, а скверные. Всегда скверные.

Жиденькие аплодисменты и смешки. У кого-то в зале начался приступ кашля. Сложившись пополам, он поспешно удалился с виноватым видом. Оливия записала на полях фестивальной программки – «скверные курочки».

Была ли смерть пророка в «Мариенбаде» таким уж некульминационным событием? Возможно. Оливия сидела в одиночестве в гостиничном баре на Копенгагенском фестивале, попивала чай и жевала чахлый салат, чрезмерно приправленный сыром. С одной стороны, гибель пророка была впечатляющей – он был убит выстрелом в голову, но, может, в этом месте следовало бы поместить батальную сцену, может, эта смерть получилась слишком прозаичной, ведь переход от отменного здоровья до смерти занял всего абзац, и повествование продолжилось без него…

– Могу я принести вам еще что-нибудь? – спросил бармен.

– Только счет, пожалуйста, – ответила Оливия.

…но с другой стороны, разве не такова реальность? Ведь большинство из нас умрет весьма не кульминационно. Наша кончина останется почти никем не замеченной. Наши смерти послужат сюжетными линиями в повествованиях окружающих нас людей. Очевидно, «Мариенбад» – художественный вымысел, то есть реальность не имела отношения к заданному вопросу, и тогда, возможно, смерть пророка действительно была просчетом. Теперь Оливия держала ручку над чеком, но вот загвоздка – она забыла номер своей комнаты. Пришлось подойти к стойке регистрации, чтобы уточнить.

– Это случается чаще, чем кажется, – сказал служащий за стойкой.

В воздушном терминале на следующее утро она сидела рядом с командированным, которому хотелось рассказать о своей работе, связанной с выявлением контрафактной стали. Оливия долго слушала, потому что его монолог отвлекал ее от тоскливых мыслей о Сильвии.

– А вы чем занимаетесь? – поинтересовался он наконец.

– Пишу книги, – сказала Оливия.

– Для детей? – спросил он.

Когда Оливия вернулась в Атлантическую Республику, встреча с ее рекламным агентом была подобна встрече со старинной подругой. Аретта и Оливия вместе сидели на званом ужине книготорговцев в Джерси-Сити.

– Как вы поживали после нашей встречи? – спросила Аретта.

– Отлично, – сказала Оливия, – все хорошо. Никаких жалоб. – А затем из-за усталости и благодаря тому, что она уже немного узнала Аретту, она нарушила собственное правило – никогда не делиться ничем личным – и сказала: – Слишком уж многолюдно.

Аретта улыбнулась.

– Агентам не полагается быть застенчивыми, – сказала она, – но меня немного смущают эти ужины с книготорговцами.

– Меня тоже, – согласилась Оливия. – Лицо устает.

В тот вечер гостиничный номер оказался бело-голубым. Трудность разлуки с мужем и дочерью состояла в том, что с каждым разом гостиничный номер становился все более пустым по сравнению с предыдущим.

Последнее интервью в рамках турне состоялось на следующий день в Филадельфии, где Оливия встретила мужчину в темном костюме, своего ровесника, в красивом переговорном зале со стеклянной стеной на верхнем этаже гостиницы, и весь город был распростерт у их ног.

– А вот и мы, – просияв, сказала Аретта. – Оливия, это Гаспери Робертс из журнала «Непредвиденные обстоятельства». Мне нужно сделать несколько срочных звонков, так что я оставляю вас наедине. – Она вышла. Оливия и интервьюер сидели в креслах, задрапированных зеленым бархатом.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной, – сказал мужчина.

– Приятно познакомиться. Можно поинтересоваться вашим именем? Кажется, я никогда не встречала никого по имени Гаспери.

– Я скажу вам нечто еще более диковинное, – сказал он. – Меня вообще-то зовут Гаспери-Жак.

– Неужели? А мне казалось, это имя выдумала я для своего персонажа в «Мариенбаде».

Он улыбнулся.

– Моя мама опешила, когда встретила это имя в вашей книге. Она тоже думала, что это ее изобретение.

– Возможно, я где-то встретила ваше имя и подсознательно запомнила.

– Всякое возможно. Порой трудно знать, что мы знаем, не правда ли? – Оливии понравились его мягкая манера речи и еле уловимый акцент, который она не могла опознать. – У вас сегодня весь день интервью?

– Полдня. Вы у меня пятый.

– Сочувствую. Тогда я буду краток. Я хотел бы спросить об одной сцене в «Мариенбаде», если можно.

– Да, конечно.

– Сцена в космопорту, – сказал он. – Где ваш персонаж Уиллис слышит звуки скрипки… и телепортируется.

– Это странный фрагмент, – сказала Оливия. – Меня часто спрашивают о нем.

– Я хотел бы кое-что спросить. – Гаспери замялся. – Может, это покажется немного… Я не хочу любопытствовать. Но нет ли здесь элемента… Может, этот эпизод в книге навеян личным опытом?

– Меня никогда не увлекала автобиографическая проза, – ответила Оливия, но теперь она не могла встретиться с ним взглядом. Глядя на свои сцепленные ладони, она всегда обретала равновесие, но не знала, в чем причина – в ее руках или рубашке, или безупречно белых манжетах. Одежда – это те еще доспехи.

– Послушайте, – сказал Гаспери, – я не хочу ставить вас в затруднительное положение или задавать неудобные вопросы. Но мне хотелось бы знать, испытывали ли вы нечто странное в воздушном терминале Оклахома-Сити?

В тишине Оливия слышала мягкое гудение здания, вентиляции и сантехники. Может, она и не призналась бы, если бы он встретился ей в начале турне, если бы не ее переутомление.

– Я не прочь поговорить об этом, – сказала она, – но опасаюсь показаться слишком взбалмошной, если этот эпизод попадет в окончательный вариант интервью. Могли бы мы пока поговорить доверительно?

– Да, – ответил он.

IV. Скверные курочки / 2401 год

1

Звезды вечно не горят. Можно сказать: «Это конец света», – причем убежденно, но когда бросаются такими словами, то забывают, что конец света может наступить буквально. Не для «цивилизации», что бы под ней ни подразумевалось, а для всей планеты.

Это не значит, что потери помельче не столь катастрофичны. За год до моей переподготовки в Институте Времени я побывал на ужине дома у своего друга Ефрема. Он только что вернулся из отпуска, проведенного на Земле, и рассказывал о прогулке по кладбищу со своей четырехлетней дочерью Мейинг. Ефрем был лесоводом. Ему нравилось ходить по старинным кладбищам и разглядывать деревья. Но потом они нашли могилу девочки, которой тоже было четыре года, рассказывал Ефрем, и ему сразу захотелось уйти оттуда. Кладбища были привычным делом для него, он их выискивал и всегда говорил, что они его вовсе не подавляют, они просто мирные, но эта могилка просто раздавила его. Он взглянул на нее и невыносимо опечалился. К тому же это был худший летний день на Земле, нестерпимо влажный, и ему казалось, что он задыхается. Гудение цикад угнетало. По спине струился пот. Он сказал дочке, что пора домой, но она задержалась на миг у надгробия.

– Если ее родители любили ее, – сказала Мейинг, – значит, для них это было все равно что конец света.

Это было такое не по годам проницательное наблюдение, говорил мне Ефрем, что он стоял, таращась на нее, и думал: «Откуда ты взялась?» Они с трудом выбрались с кладбища. «Ей нужно было остановиться и изучить каждый цветок и сосновую шишку», – сказал он. Туда они больше не возвращались.

Вот эти миры и дети, погибающие в повсе- дневной жизни, вот эти опустошающие утраты, но когда придет черед Земли, грянет настоящее, буквальное уничтожение, а значит, возникнут колонии. Первая колония на Луне задумывалась как прототип, пробный шар для заселения других солнечных систем в грядущие века. «Ибо нам придется так поступить, – заявила президент Китая на пресс-конференции, где было объявлено о строительстве первой колонии, – рано или поздно, вольно-невольно, если мы не хотим, чтобы сверхновая звезда проглотила всю историю и достижения человечества через несколько миллионов лет».

Я смотрел запись этой пресс-конференции в кабинете моей сестры Зои спустя триста лет после ее проведения. Президент за кафедрой в окружении своей официальной свиты, ниже толпятся журналисты. Один из них поднял руку: «Мы уверены, что это будет сверхновая?»

– Конечно, нет, – ответила президент. – Это может быть что угодно – блуждающая планета, астероидный шквал. Главное, что мы вращаемся вокруг звезды, а все звезды когда-нибудь умирают.

– Но если звезда умрет, – сказал я Зое, – очевидно, что та же участь постигнет и спутник Земли – Луну.

– Разумеется, – сказала она, – но наша колония – всего лишь прототип, Гаспери. Мы всего лишь опытно-экспериментальная установка. Дальние Колонии сто восемьдесят лет как заселены.

2

Первая лунная колония была построена в безмолвии равнин Моря Спокойствия, возле места посадки астронавтов «Аполлона‑11» в минувшие века. Их флаг до сих пор там, в отдалении – хрупкая маленькая статуя на безветренной поверхности.

Интерес к переезду в колонию был велик. К тому моменту Земля была перенаселена и некоторые территории стали необитаемы из-за подтопления или зноя. Архитекторы колонии выделили пространство для строительства жилья, которое быстро раскупили. Застройщики успешно пролоббировали вторую колонию, когда стало не хватать места в Колонии‑1. Но Колония‑2 строилась в спешке, поэтому в течение одного века вышла из строя система освещения главного купола, которая задумывалась как имитация земного неба – было приятно смотреть вверх и видеть голубизну вместо пустоты. Когда освещение испортилось, пропала поддельная атмосфера, прекратилась плавающая пикселизация, создающая впечатление облаков, не стало тщательно налаженных, запрограммированных восходов и закатов, голубое небо растворилось. Это не значит, что свет отключился, просто освещение стало жутко неземным: в ясный день колонисты видели вверху космос. Сочетание кромешной тьмы и яркого света вызывало у некоторых головокружение, и неизвестно, была ли причина физическая или психологическая. Хуже было то, что из-за неисправности купольного освещения пропала иллюзия двадцатичетырехчасовых суток. Теперь солнце восходило быстро и в две недели пересекало небосвод, после чего наступала двухнедельная ночь.

Стоимость ремонта сочли неподъемной. В какой-то мере люди приспосабливались: окна спален оснащались заслонками, чтобы спать ночами, когда светит солнце. Усовершенствовали уличное освещение для тех дней, когда солнце заходило. Но стоимость недвижимости упала, и те, кто мог, переселились в Колонию‑1 либо в недавно отстроенную Колонию‑3. Название «Колония‑2» вышло из употребления; все окрестили ее «Градом Ночи». Здесь небо было всегда черным. Я вырос в Граде Ночи. Мой путь в школу проходил мимо дома, где провела детство Оливия Ллевеллин, писательница, которая ходила по тем же улицам двести лет тому назад, неподалеку от первых лунных переселенцев. Этот домик на усаженной деревьями улице когда-то был симпатичным, но сам квартал переживал упадок еще с детских лет Оливии Ллевеллин. Дом пришел в запустение – половина окон заколочены, повсюду граффити, но памятная табличка у двери сохранилась. Я не обращал внимания на дом до тех пор, пока моя мать не поведала мне, что назвала меня в честь второстепенного персонажа из романа «Мариенбад», самого известного произведения Оливии Ллевеллин, которое я не читал. Я вообще не любил читать в отличие от моей сестры Зои, сообщившей мне, что персонаж Гаспери-Жак совсем на меня не похож.

Я решил не интересоваться, что она хотела этим сказать. Мне было одиннадцать лет, когда Зоя ее прочитала, то есть ей было лет тринадцать-четырнадцать. В этом возрасте она уже стала серьезной, целеустремленной личностью, намеренной пре- успеть на любом поприще, а я в свои одиннадцать уже заподозрил, что не стану таким, каким мне хотелось. И я бы не перенес, если бы она сказала мне, что тот другой Гаспери-Жак был, скажем, неотразим и привлекателен, прилежно делал уроки и никогда не промышлял мелкими кражами. Тем не менее я тайком проникся уважением к дому детства Оливии Ллевеллин, испытывая к нему родственные чувства.

В нем жила семья: мальчик и девочка с родителями, неказистыми и жалкими, умевшими производить впечатление никчемных людишек. Вся семейка выглядела опустившейся и пришедшей в упадок. Они носили фамилию Андерсон. Родители подолгу просиживали на веранде, негромко споря или глазея на космос. Сын был грубияном и часто ввязывался в драки в школе. Дочь, моя ровесница, любила играть со старомодной зеркальной голограммой на переднем дворике, которая иногда танцевала с ней. И девочка улыбалась единственно лишь, когда она кружилась и прыгала возле дома, а ее голографическое подобие вторило ее движениям.

Когда мне исполнилось двенадцать, она училась со мной в одном классе, и я узнал, что ее зовут Талия. Кто такая Талия Андерсон? Она любила рисовать, умела делать сальто назад на лужайке. В школе она чувствовала себя гораздо счастливее, чем дома.

– Я тебя знаю, – отрывисто сказала она однажды, когда мы оказались рядом в очереди в столовой. – Ты всегда ходишь мимо нашего дома.

– Он по пути, – сказал я.

– По пути куда?

– Да куда угодно. Я живу в конце тупика.

– Я знаю, – сказала она.

– Откуда ты знаешь, где я живу?

– Я тоже прохожу мимо твоего дома, – ответила она. – Я срезаю угол через лужайку твоих соседей по пути на Окружную дорогу.

На краю нашей лужайки стоял экран из листьев. Пройдешь сквозь листву, и ты на Окружной дороге, которая опоясывала все, что умещалось под куполом Града Ночи. Перейди дорогу и окажешься на странной, одичалой полосе, не шире полусотни футов, между дорогой и куполом. Жесткий кустарник, пыль, сорняки, мусор. Заброшенный пустырь. Маме не нравилось, когда мы там играли, поэтому Зоя никогда не решалась перейти Окружную дорогу, всегда поступая как велено, что раздражало. Мне же было по душе запустение, щекочущее ощущение опасности, присущее царству пустошей. В тот день после школы я перешел безлюдную дорогу впервые за много недель и долго стоял, прижав сложенные «домиком» ладони к куполу, вглядываясь в то, что снаружи. Композитное стекло было таким массивным, что превращало все по ту сторону в грезы, далекие, приглушенные, но я видел кратеры, метеоры, пепельную серость. Невдалеке светился матовый купол Колонии‑1. Мне стало любопытно, о чем думает Талия Андерсон, взирая на лунный пейзаж.

Талию Андерсон перевели из нашего класса посреди полугодия, и она уехала из нашего квартала. Я не встречался с ней, пока мне не стукнуло тридцать с лишним, когда нас обоих принял на работу отель «Гранд Луна» в Колонии‑1.

Я начал там работать через месяц после кончины моей матери. Она болела долго, годами, и в последние дни мы с Зоей жили в больнице денно и нощно, как усталые соратники, стояли на часах, пока наша мама бормотала во сне. Смерть была неминуема и оставалась таковой намного дольше, чем предсказывали врачи. Наша мама работала на почте с самого нашего детства, но в ее последние часы ей мерещилось, будто она снова трудится над докторской диссертацией в физической лаборатории, она бессвязно бредила уравнениями и гипотезой симуляции.

– Ты понимаешь, о чем она говорит? – спросил я Зою в какой-то момент.

– По большей части, – ответила Зоя. В те часы Зоя сидела у койки, закрыв глаза, слушая слова матери, как музыку.

– Можешь мне объяснить? – Создавалось впечатление, словно находишься снаружи секретного клуба, сплющив нос о стекло.

– Гипотезу симуляции? Да. – Она не открыла глаза. – Вспомни, как развивались голограммы и виртуальная реальность в наши дни. Если мы уже сейчас способны запускать достаточно убедительные имитации реальности, то представь, какими станут имитации лет через сто-двести? Согласно гипотезе симуляции, не исключено, что вся наша реальность – симуляция.

Я не спал двое суток, и мне казалось, будто я грежу.

– Допустим. Но раз уж мы живем в компьютере, – сказал я, – кому он принадлежит?

– Как знать? Людям, живущим в будущем спустя несколько веков? Внеземному разуму? Эта не общепринятая теория, но о ней частенько вспоминают в Институте Времени. – Она открыла глаза. – О боже, только я тебе этого не говорила. Я устала. Я не имела права.

– О чем не говорила?

– Об Институте Времени.

– Ладно, – сказал я, и она снова закрыла глаза. Я тоже смежил веки. Наша мама перестала бормотать и прерывисто задышала, а промежутки между вдохами-выдохами становились все длиннее.

Когда все было кончено, мы с Зоей спали. Она разбудила меня ранним, тускло-серым утром, и мы долго сидели в тишине и благоговении перед неподвижным телом нашей мамы на постели. Мы выполнили все формальности, обнялись на прощание и пошли каждый своей дорогой. Я вернулся домой, в свою тесную квартирку, и несколько дней разговаривал только с моим котом. Были похороны. Опять неподвижность. Мне нужна была новая работа – уже некоторое время я был безработным и проедал свои сбережения – и вот месяц спустя после похорон я очутился в офисе гостиничного отдела кадров на цокольном этаже. Сотрудница – смутно кого-то напоминавшая русоволосая женщина. Меня приняли на должность, обозначенную в объявлении как «гостиничный детектив», с непонятными служебными обязанностями.

– Откровенно говоря, – сказал я ей, – мне не совсем понятно, чем занимается гостиничный детектив.

– Вопросами безопасности в гостинице, – сказала она. Я поймал себя на том, что забыл ее имя. Натали? Наташа? – Это не я придумала название должности. Вам не придется быть детективом. Вы лишь будете обозначать присутствие безопасности.

– Я просто не хочу создавать о себе неверное представление, – сказал я. – Я оставил учебу за несколько месяцев до получения диплома по уголовному праву.

– Мы можем говорить начистоту, Гаспери? – Ее черты явно кого-то напоминали.

– Будьте так любезны.

– Ваша обязанность – обращать внимание на происходящее вокруг и вызывать полицию, если заметите что-то подозрительное.

– Это я могу.

– В вашем голосе нет уверенности, – заметила она.

– В себе я уверен. И не сомневаюсь, что справлюсь. Просто я хочу сказать… ведь с такой работой всякий справится?

– Не удивляйтесь, но найти подходящего кандидата трудно именно по части внимательности, – сказала она. – Отвлекаемость – вот проблема. Помните тест в первый день интервью?

– Конечно.

– Это был тест на концентрацию внимания. Вы набрали высокий балл. Скажите, вы согласны с результатом теста? Вы умеете сосредотачивать внимание?

– Да, – ответил я. И мне от этого стало приятно, потому что я никогда не задумывался об этом своем свойстве, но всю жизнь отличался неослабным вниманием. Я не преуспел на многих поприщах, зато пристальность моего внимания была всегда на высоте. Именно так я догадался, что моя бывшая жена завела любовника. Лишь благодаря вниманию. Не было никаких очевидных признаков, лишь едва заметная перемена в… Но вот сотрудница отдела кадров заговорила вновь и вернула меня из прошлого.

– Минуточку, – сказал я. – Ведь мы встречались.

– Раньше?

– Талия, – сказал я.

Она изменилась в лице. Упала маска. Когда она заговорила, ее голос зазвучал иначе, менее уверенно.

– Теперь меня зовут Наталия, но все верно. – Она помолчала, глядя на меня. – Мы ходили в одну школу, ведь так?

– Конец тупика, – ответил я, и в первый раз за все собеседование она искренне улыбнулась.

– Я часами простаивала у Окружной дороги, – сказала она, – смотрела сквозь стекло.

– Ты бываешь в Граде Ночи?

– Никогда, – ответила она.

3

В Граде Ночи – никогда. Фраза обладала приятным ритмом и запала мне в память. Поначалу она часто вспоминалась мне на работе, потому что работа была смертельной тоской. Гостиница претендовала на стиль ретро, поэтому я ходил в костюме старинного кроя и шляпе причудливой формы под названием федора. Я обходил холлы и стоял на страже в вестибюле, обращая внимание на всех и вся, как было поручено. Мне всегда нравилось наблюдать за людьми, но обитатели гостиниц оказались на удивление скучными. Они заселялись и выселялись. Появлялись в вестибюле в неурочные часы и просили кофе. Бывали то пьяны, то трезвы. Приезжали в командировки или семьями на каникулы. Были усталыми или измотанными от переездов. Пытались тайком провести собак. За первые шесть месяцев мне пришлось вызывать полицию лишь однажды, когда я услышал крик женщины в гостиничном номере, но и тогда вызов исходил не от меня: я позвонил ночному администратору, а тот вызвал полицию. Когда санитары увозили женщину, меня там не было.

Работа была спокойная. Мои мысли блуждали. В Граде Ночи – никогда. Как здесь жилось Талии? Очевидно, не блестяще, это и дураку понятно. Одни семьи лучше других. Когда ее семья переехала из дома Оливии Ллевеллин, туда въехала другая, но от этой семьи у меня осталось лишь впечатление неопрятности. В гостинице я встречал Талию лишь от случая к случаю, она проходила мимо по вестибюлю, направляясь домой после работы.

В те дни я обитал в безликой квартирке в доме с такими же безликими квартирками на самой окраине Колонии‑1, настолько близко к периферии, что купол едва не касался крыши здания. Порой темными ночами мне нравилось переходить улицу к периферии, смотреть сквозь композитное стекло на мерцающую вдалеке Колонию‑2. Моя жизнь в те дни была такой же безликой и стесненной, как квартира. Я пытался не думать слишком много о матери, спал днями напролет. Мой кот всегда будил меня под вечер. На закате я принимал пищу, которую вполне можно было назвать либо ужином, либо завтраком, облачался в униформу и шел в гостиницу, чтобы семь часов глазеть на людей.

К тому времени, когда моей сестре Зое исполнилось тридцать семь, я пробыл в гостинице уже полгода. Зоя работала физиком в университете и занималась технологиями квантового блокчейна, непостижимого для моего ума, хотя Зоя несколько раз добросовестно пыталась мне его объяснить. Я позвонил ей, чтобы поздравить с днем рождения, и за мгновение до того, как она подняла трубку, меня осенило, что я не поздравил ее с пожизненным контрактом. Когда это было? Месяц назад? Я почувствовал знакомые угрызения совести.

– С днем рождения, – сказал я. – И мои поздравления.

– Спасибо, Гаспери. – Она никогда не цеплялась за мои промахи, и я не мог понять, почему мне от этого так гнусно. Осознание того, что меня терпят по доброте душевной, причиняло мне тупую боль.

– Как тебе живется?

– В тридцать семь? – Голос у нее был утомленный.

– Нет, на постоянной ставке. Какие ощущения?

– Ощущение стабильности, – сказала она.

– Какие планы на день рождения?

Она помолчала.

– Гаспери, – сказала она, – ты бы мог прийти ко мне на работу сегодня вечером?

– Конечно, – ответил я. – Разумеется.

Когда она просила меня зайти к ней на службу? Всего лишь раз, только поступив на работу. Университет находился неподалеку от моей квартиры, но представлял собой совсем другой мир. Сколько же я ее не видел? Несколько месяцев, осознал я.

Я взял на работе больничный, потом повалялся на диване, наслаждаясь нечаянной свободой. Мой кот Марвин грузно запрыгнул мне на грудь, вытянул лапы и завалился спать, урча во сне. Передо мной сверкала россыпь праздных, многообещающих вечерних часов. Я стащил с себя Марвина, принял душ, прилично оделся, зашел в булочную и купил четыре кекса «Красный бархат», надеясь, что Зоя все еще обожает их. К семи вечера на дальнем конце купола в оранжево-розовых лучах садилось солнце. Я прожил в Колонии‑1 всего год, так что подсветка купола все еще воспринималась мной как театральная декорация. Достаточно ли будет кексов? Может, прикупить цветов? Я взял букет неброских желтых растений и к семи часам стоял у ворот Института Времени. Для сканирования радужки я снял темные очки и неуклюже продержал их в руке на протяжении шести сканирований, когда нашел Зою, которая ходила взад-вперед по своему кабинету. Она не выглядела как женщина, отмечающая день рождения. Зоя рассеянно взяла цветы, и по тому, как она положила их на стол, я понял, что она забыла про букет, как только выпустила его из рук. Мне подумалось, а вдруг она с кем-то рассталась, но личная жизнь Зои всегда была запретной темой.

– O, спасибо, – сказала она, когда я протянул ей кекс. – Я совсем позабыла про еду.

– Ты чем-то взволнована.

– Могу я кое-что тебе показать?

– Само собой.

Она прикоснулась к незаметному пульту управления в стене, и появилась видеокартинка на полкомнаты. Человек на сцене стоял в окружении громоздкой старинной аппаратуры и непостижимых инструментов. У него над головой в приглушенном свете висел старомодный экран – плавающий белый прямоугольник. Мне показалось, что мы наблюдаем весьма стародавнюю сцену.

– Подруга прислала, – сказала Зоя. – Работает в отделе истории искусств.

– Кто в кадре?

– Пол Джеймс Смит. Композитор и видеохудожник из двадцать первого века.

Она нажала кнопку «пуск», и комнату заполнила бесформенная, отрывистая музыка трехсотлетней давности. Стиль «эмбиент», предположил я, не будучи знатоком музыки, но сочинение этого субъекта слегка меня раздражало.

– Ладно, – сказала она, – а теперь обрати внимание на белый экран у него над головой.

– На что смотреть? Там пусто.

– Смотри.

Экран ожил. Съемка велась в лесу, на Земле. Кадр немного подрагивал. Оператор шагал по лесной тропинке к огромному дереву с пышной кроной, этот вид земных растений в колонии не культивировали. Музыка прервалась, и человек взглянул вверх, на экран. Экран померк. Послышалась странная какофония – звуки скрипки, неразборчивый гомон толпы, шипение гидравлики взлетающего воздушного судна. Затем все смолкло. Снова возник лес. На мгновение картинка вызвала головокружение, словно оператор забыл про камеру в руке. Лес исчез, но музыка продолжалась.

– Слушай внимательно, – велела Зоя. – Послушай, как изменилась музыка. Ты слышишь, что мелодия скрипки на видео та же, что в музыке Смита? Тот же мотив, та же фраза из пяти нот?

Хоть и не сразу, но я расслышал.

– Да. Почему это так важно?

– Потому что это значит… эта странность, этот сбой, называй, как хочешь, был частью сочинения. Это не техническая накладка. – Она выключила запись. У нее был озабоченный вид, причину которого я понять не мог. – Композиция продолжается, – сказала она, – но дальше неинтересно.

– Ты позвала меня, чтобы это показать, – уточнил я на всякий случай.

– Мне нужно посоветоваться с тем, кому я доверяю. – Она взяла свой мобильник, и я услышал звоночек входящего документа на моем устройстве.

Она прислала мне книгу Оливии Ллевеллин – «Мариенбад».

– Мамин любимый роман, – сказал я, представив, как она читает на веранде в сумерках.

– Ты читал ее, Гаспери?

– Из меня неважный книгочей.

– Прочитай выделенный отрывок и скажи, ты ничего не замечаешь?

От чтения незнакомой книги с середины стало не по себе. Я начал за несколько абзацев до выделенного отрывка:

Мы знали, чтó грядет.

Мы знали, чтó грядет, и готовились или, по крайней мере, говорили так нашим детям – и самим себе – в последующие десятилетия.

Мы знали, чтó грядет, но нам не очень в это верилось, поэтому мы готовились спустя рукава, не усердствуя…

– На что нам целая полка рыбных консервов? – спросил Уиллис своего мужа, который сказал что-то обтекаемое насчет приготовлений к чрезвычайным ситуациям…

…Из-за первобытного, безотчетного ужаса, слишком постыдного, чтобы произнести вслух: если назовешь по имени нечто, вызывающее страх, может ли это нечто обратить на тебя внимание? В этом трудно признаться, но в первые недели мы уклончиво говорили о наших опасениях, поскольку слово «пандемия» могло навлечь на нас.

Мы знали, чтó грядет, и вели себя беспечно. Отгоняли страх легкомысленной бравадой. В день, когда сообщили об очаге инфекции в Ванкувере, и это спустя трое суток после заявления британского премьер-министра об искоренении первой вспышки в Лондоне, Уиллис и Дов, как обычно, пошли на работу, их сыновья Айзек и Сэм – в школу. А потом все вместе отправились ужинать в любимый ресторан, переполненный в тот вечер. (Прокрученный обратно фильм ужасов: представьте – тучи невидимых патогенов клубятся в воздухе от столика к столику, а проходящие мимо официанты оставляют за собой завихрения.)

– Если она в Ванкувере, то здесь и подавно, – сказал Дов, обращаясь к Уиллису.

– Готов поспорить, – ответил он и долил воды в стакан Дова.

– Если кто в Ванкувере? – полюбопытствовал девятилетний Айзек.

– Никто, – ответили они хором, не испытывая угрызений совести, потому что не считали это ложью. Пандемия не приближается как война с грохотом канонады, что приближается с каждым днем, и вспышками бомб на горизонте. Пандемия наступает задним числом, путая все карты. Сначала пандемия далеко-далеко, а потом – сразу повсюду. Кажется, будто середины нет.

Дов репетирует роль перед зеркалом в спальне после закрытия общинного театра:

– И это есть обещанный финал? ^[4]

Мы знали, чтó грядет, но вели себя нелогично. Мы копили припасы на всякий случай, но отправляли детей в школу. А как работать, если дети дома?

(Мы все еще мыслили категориями работы, труда. Впоследствии нас поразило, как же глубоко мы заблуждались.)

– Боже, – сказал Уиллис за несколько дней до закрытия школ, но после того, как появились газетные заголовки, – что за ретростиль.

– Я знаю, – сказал Дов. Им обоим было за сорок, а значит, они помнили Эболу-Х, но те шестьдесят четыре недели самоизоляции растворились в туманной памяти детства: отрезок времени, который не был ни плох, ни хорош, месяцы, насыщенные мультиками и воображаемыми друзьями. Нельзя сказать, что год пропал впустую, потому что он не был лишен приятных моментов. Их родители были вполне искусными воспитателями, чтобы оградить их от ужасов, то есть им было одиноко, но терпимо – изобилие мороженого и кино. Они радовались, когда это кончилось, но спустя несколько лет все позабылось.

– Что такое ретро? – спросил Сэм.

Глядя на младшего сына, Уиллису подумалось – он припомнил это позже, – что, возможно, школа – не лучший вариант. Тем не менее старый мир еще не канул в небытие, поэтому утром он упаковал обеды для Сэма и Айзека и подвез их до академии, вышел на яркий солнечный свет, сел на транспорт до воздушного терминала. Обычное утро под безобидными голубыми небесами.

В здании терминала он остановился послушать музыканта, игравшего на скрипке за мелкую монету в одном из просторных коридоров. Пожилой скрипач играл, закрыв глаза. В шляпе у его ног скапливались деньги. Он играл на скрипке, похожей на старинную, кажется, из натурального дерева. И хоть Уиллис не был знатоком акустики, ему показалось, что звукам присуща особая теплота. Уиллис слушал музыку, восходящую над шарканьем толпы утренних пассажиров, а потом…

…взрыв тьмы, подобной затмению…

…молниеносная галлюцинация – лес, свежий воздух, вокруг вздымаются деревья, летний день…

…и вот он снова в воздушном терминале Оклахома-Сити, в прохладной белизне западного коридора, моргающий, ошеломленный. «Что-то нашло на меня», – подумал он, но это было негодным объяснением. Что же на него нашло? Вспышка тьмы, затем лес вокруг. Что это было?

Его вдруг осенило – загробный мир.

«Тьма – это смерть, – говорил он себе. – Лес – жизнь после смерти».

Уиллис не верил в загробную жизнь, но верил в подсознание, в знание без осознанного осмысления. И, почти не задумываясь, зашагал в обратном направлении, прочь от своего воздушного судна. Он не разбирал дороги, пока не очутился перед входом в школу, где учились его сыновья.

– Но почему вы забираете детей из школы? – недоумевал директор. – Я пристально слежу за новостями, Уиллис: в Ванкувере всего лишь крошечный очаг заражения.

В необъяснимой тревоге я закрыл файл и положил мобильник в карман.

– Ты заметил? – спросила Зоя. – Видеофильм – зеркальное отражение книги.

Еще бы не заметить. В двадцать первом веке человек в лесу видит вспышку тьмы и слышит шум воздушного терминала двести лет спустя. В двадцать третьем веке человек в воздушном терминале видит вспышку тьмы, оглушенный ощущением, что стоит в лесу.

– Возможно, она видела фильм, – предположил я. – Оливия Ллевеллин, я хочу сказать. Она могла его видеть, а потом вставила в свою фантастику. – Я был доволен своим предположением.

– Я думала об этом, – ответила Зоя. «Конечно, думала», – сказал я про себя. В этом заключалась принципиальная разница между нами: Зоя всегда обо всем думала. – Но это еще не все. Моя команда целый месяц изучала район, в котором вырос композитор, и сегодня днем мы нашли письмо. – Она прокручивала файлы на проекторе, но он был настроен на режим конфиденциальности, поэтому под моим углом зрения казалось, что она шарит по облаку. – Вот оно, – сказала она.

В воздухе между нами возникло изображение – манускрипт, начертанный иноземными письменами.

– Что это?

– Думаю, подтверждающее доказательство. Письмо, – сказала она. – Из 1912 года.

– А что за алфавит? – спросил я.

– Ты что, серьезно?

– И что, как я смогу это прочитать? – Я присмотрелся и разобрал одно слово. Нет, два. Это был почти английский, но какой-то перекошенный, скособоченный, по-своему красивый, но буквы бесформенные. Может, Протоанглийский?

– Гаспери, это же скоропись, – сказала она.

– Понятия не имею, что это такое.

– Ладно, – сказала она с умопомрачительным терпением, к которому я привык. – Давай включим звук.

Она поколдовала с облаком, и в кабинете зазвучал мужской голос.

Берт!

Спасибо за доброе письмо от 25 апреля, которое пересекло Атлантику, потом черепашьим шагом – Канаду и оказалось в моих руках только этим вечером.

Ты спрашиваешь, как я поживаю? Откровенно говоря, братец, сам не знаю. Я пишу тебе при свечах из комнаты в Виктории – надеюсь, ты простишь меня за театральность, но мне кажется, я это заслужил – место моего обитания – приятный пансион. Я перестал думать о предпринимательстве и только хочу домой, но эта ссылка уютна, и моего пособия хватает на повседневные нужды.

Я веду здесь странную жизнь. Нет, точнее, жизнь тут можно назвать скучной (это моя вина, а не Канады), если не считать одного необычного эпизода на лоне дикой природы, о котором мне хотелось бы тебе поведать. Я отправился в путешествие из Виктории на север со школьным другом Найла Томасом Мэлло (возможно, я ошибаюсь в правописании его фамилии). Два-три дня мы плыли на север вдоль побережья на аккуратном пароходике, груженном припасами, пока наконец не прибыли в Кайетт – деревню, состоящую из церкви, причала, однокомнатной школы и горстки домов. Томас продолжил свой путь в лагерь лесорубов неподалеку от берега. Я же предпочел пока остаться в пансионе в Кайетте, чтобы насладиться местными красотами.

Однажды утром в начале сентября я отправился в лес по причинам, излагать которые слишком скучно. Сделав несколько шагов, я увидел клен, остановился на мгновение перевести дух, и тут случилось происшествие, показавшееся мне в тот момент сверхъестественным, но, оглядываясь назад, думаю, это был некий приступ.

Я стоял в лесу в солнечных лучах, как вдруг упала тьма, резко, словно задули свечку, и во мраке я услышал звуки скрипки, непостижимый шум, странное ощущение, будто я на миг попал в помещение, гулкое здание железнодорожного вокзала. Потом все прекратилось, а я все еще стоял в лесу. Словно ничего не случилось. Пошатываясь, я вернулся на берег, и меня сильно стошнило на камни. На следующее утро, обеспокоенный своим здоровьем и преисполненный решимости покинуть эту местность, я вернулся в городок Виктория, где пребываю и поныне.

Я занимаю вполне приличную комнату в пансионе неподалеку от гавани, развлекаюсь прогулками, чтением, шахматами и – временами – акварелями. Ты знаешь, я люблю парки; здесь есть общественный парк, в котором я нахожу большое утешение. Не рассказывай никому, но я обратился к врачу, который уверен в своем диагнозе – мигрень. Своеобразная, однако, мигрень, при отсутствии головной боли, но я полагаю, что соглашусь с этим за неимением иного объяснения. Но я ничего не могу забыть, и эти воспоминания меня тревожат.

Надеюсь, у тебя все в порядке, Берт. Пожалуйста, передай мою любовь и уважение Маме и Отцу.

Твой Эдвин

Звукозапись остановилась. Зоя мановением руки свернула картинку, упрятав ее в стену, и села рядом со мной. Никогда еще я не видел ее такой отягощенной.

– Зоя, – сказал я, – ты встревожена больше, чем… Я ничего не понимаю.

– Какая операционная система стоит на твоем мобильнике?

– «Зефир», – ответил я.

– И у меня. Помнишь, пару лет назад «Зефир» дал сбой? Длилось это день-два. Ты мог открыть текстовый файл на своем устройстве, а звучала музыка, которую прослушивал накануне?

– Конечно. Это очень раздражало, – смутно припоминал я.

– Это поврежденные файлы.

Я почуял нечто страшное, колоссальное, непостижимое уму.

– Так ты говоришь…

Зоя облокотилась на стол и заговорила, опустив голову на ладони.

– Если мгновения из разных веков сливаются воедино, тогда эти мгновения можно представить как поврежденные файлы, Гаспери.

– Разве мгновение и файл одно и то же?

Она замерла.

– А ты представь себе, что так оно и есть.

Я попытался. Цепочка поврежденных файлов; цепочка поврежденных мгновений; цепочка дискретных явлений, которые сливаются воедино, когда им это запрещено.

– Но если мгновения – это файлы… – я запнулся на полуслове. Комната, в которой мы сидели, показалась мне менее реальной, чем за миг до этого. «Стол реален», – сказал я себе. Вялые цветы на столе реальны. Синяя краска на стенах. Прическа Зои. Мои руки. Ковер.

– Теперь ты понял, почему я не отмечаю день рождения, – сказала она.

– Послушай… Согласен, все это дико, но выходит, это то, о чем говорила мама? Симуляция?

Она вздохнула.

– Поверь, эта мысль приходила мне на ум. Очень возможно, что мое мышление затуманено. Ты знаешь ведь, что я занялась наукой благодаря ей.

Я кивнул.

– И к тому же, – продолжала она, – я понимаю, что все это косвенные данные, и я в здравом уме. Это всего лишь серия описаний странного явления. Но совпадения, Гаспери. Эти мгновения сливаются воедино. Я должна рассматривать их как некое доказательство, фактическое подтверждение.

4

Если бы мы жили внутри симуляции, то как бы мы узнали, что это симуляция? В три часа ночи я сел на трамвай от университета до дома. В мягком свете вагона я прикрыл глаза, восхищаясь его свойствами. Мягкой вибрацией воздушной подушки. Звуками: едва слышным шелестом при движении, тихими разговорами, попискиванием детских игр. «Мы живем внутри симуляции», – говорил я себе, взвешивая идею, но она по-прежнему казалась мне маловероятной, потому что я мог чувствовать благоухание букета желтых роз, который бережно держала обеими руками сидящая рядом женщина. «Мы живем внутри симуляции», – но я испытываю голод, и что же, я должен верить, что это тоже симуляция?

– Я не утверждаю, что все эти мгновения складываются в бесспорное доказательство нашего существования внутри симуляции, – говорила Зоя час назад в своем кабинете. – Я говорю, что набралось достаточно доводов, чтобы начать расследование.

Как расследовать реальность? «Мой голод – симуляция, – говорил я себе, – но мне хочется чизбургер». Чизбургеры – симуляция. Говядина – симуляция. (Кстати, так и было на самом деле. Забой животных для употребления в пищу влечет за собой арест как на Земле, так и в колонии.) Я открыл глаза и подумал: «Розы – симуляция. Аромат роз – симуляция».

– Что собой представляет расследование? – спросил я ее.

– Думаю, надо побывать во всех точках времени, – сказала Зоя. – Переговорить с автором письма в 1912 году, с видеохудожником в 2019-м или 2020 году и с писательницей в 2203 году.

Я вспомнил новостные статьи, когда было изобретено путешествие во времени и сразу запрещено за пределами государственных учреждений. Я вспомнил главу из пособия по криминалистике, посвященную так называемой Розовой Петле, которая чуть всех не погубила. Ведь история искажалась двадцать семь раз, прежде чем изловили путешественника во времени и возместили нанесенный негодяем ущерб. Я знал, что сто сорок один человек из двухсот пяти, приговоренных к пожизненному заключению на Луне, отбывает наказание за попытку совершить путешествие во времени. И не имело значения, удалось им это или нет. Достаточно было попытки, чтобы угодить за решетку пожизненно.

– Гаспери, – сказала Зоя, – я не понимаю, почему у тебя такой ошеломленный вид. Что написано на вывеске на здании?

– Институт Времени, – признался я.

Она смерила меня взглядом.

– Я думал, ты занимаешься физикой, – сказал я.

– Ну… да, – сказала она. Пауза между ее словами получилась как разрыв между знаниями и достижениями размером в Солнечную систему. Я расслышал былую доброту, знакомое чувство, которым она щедро меня одаривала. Не всем же быть гениями, хотелось мне сказать ей. Но мы уже говорили на эту тему, когда были подростками, и неудачно. Поэтому я промолчал.

«Мы живем внутри симуляции», – говорил я себе, когда трамвай остановился за квартал до моего дома, но это так сильно противоречило, гм, реальности, за неимением более удачного слова. Я не мог это себе внушить. Не мог заставить себя в это поверить. По расписанию – я посмотрел на часы – через две минуты должен был пойти дождь. Я вышел из вагона и не без умысла зашагал очень медленно. Мне всегда нравился дождь. И не перестанет нравиться только от того, что он льется не из облаков.

5

В следующие недели я пытался привыкнуть к ритму своей жизни. Просыпался в пять вечера в своей квартирке, слушал музыку, занимаясь стряпней, кормил кота, прогуливался или ехал на работу на трамвае. К семи вечера я стоял в гостинице, обшаривая глазами вестибюль из-под темных очков. Большинство сотрудников не носили темные очки, но как светочувствительный уроженец Града Ночи, не переносящий рассеянного подкупольного света, я получил специальное разрешение отдела кадров на ношение темных очков. И стоял, размышляя обо всем, окружавшем меня, что могло оказаться нереальным. Каменная плитка пола в вестибюле. Материя, из которой сшита моя одежда. Мои руки. Мои очки. Шаги женщины, пересекающей вестибюль.

– Добрый вечер, Гаспери, – поздоровалась женщина.

– Привет, Талия.

– Ты очень сосредоточенно рассматривал полы в вестибюле.

– Могу я задать тебе вопрос совсем из другой оперы?

– Будь добр, – сказала она. – У меня сегодня был очень скучный день.

– Ты когда-нибудь задумывалась о гипотезе симуляции? – Вопрос казался мне уместным. Я не мог думать ни о чем другом.

Она приподняла брови.

– О том, что мы живем внутри симуляции? Я читала статью об этом несколько месяцев назад.

– Вот как.

– Вообще-то, да. Я задумывалась об этом. Мне не верится, будто мы живем внутри симуляции. – Талия смотрела мимо меня, мимо вестибюля на улицу. – Я не верю. Может, это наивно с моей стороны, но мне кажется, симуляция могла быть и покачественнее. Понимаешь? Ну, раз уж ты утруждаешь себя симулированием, скажем, этой улицы, почему нельзя сделать так, чтобы все светофоры были исправными?

Светофор на той стороне моргал уже которую неделю.

– Понимаю.

– Ладно, – сказала Талия, – спокойной ночи.

– Спокойной ночи. – Я вернулся к своему занятию – все замечать и потом убеждать себя в том, что ничего из замеченного не является реальным. Но теперь меня отвлекало ее замечание. Никто в ту пору не говорил про захудалость лунных колоний, которая всех нас ставила в неловкое положение.

– Да, справедливости ради стоит сказать, что глянец облупился, – сказала Зоя, когда мы встретились поздно той же ночью. Моя смена заканчивалась в два часа ночи, и я позвонил узнать, можем ли мы встретиться. Я знал, что она не спит. Она все еще жила в режиме Града Ночи и, как я, предпочитала бодрствовать по ночам. Она взяла пару дней отгула. Я поехал на трамвае на ее квартиру, где мне довелось побывать всего несколько раз. Я и забыл, какой там царил сумрак от того, что стены были выкрашены в темно-серый цвет. Зоя коллекционировала старинные бумажные книги, главным образом, по истории. На стене висела картина в раме, которую мы написали вместе еще в детстве. Я был тронут. Нам было примерно четыре года и шесть лет, и мы изобразили самих себя яркими красками: мальчик и девочка держатся за руки, стоя под деревом.

– Куда подевался глянец? – спросил я. Она щедро налила мне стакан виски, который я потягивал очень медленно, поскольку плохо переношу алкоголь. Она уже взялась за вторую порцию.

– В новые колонии, я полагаю. На Титан, наверное. На Европу. В Дальние Колонии. – Мы сидели за кухонным столом. Она жила напротив Института Времени, о чем я знал, но не до конца осознавал. Чем жила Зоя? Она была очень привязана к маме, но теперь, когда мамы не стало, у Зои осталась только работа. И больше почти ничего, судя по всему. Но кто я такой, чтобы высказывать суждения. Я откинулся на спинку стула, глядя поверх кровли Института Времени на освещенные шпили вдалеке. Может, эмигрировать в Дальние Колонии? Фантастическая мысль. Но, конечно, следующей мыслью было: «Если мы живем внутри симуляции, тогда и Дальние Колонии ненастоящие».

– Что с ними стало? – спросил я. – С автором письма в ХХ веке, Эдвином, или как его там звали, и с Оливией Ллевеллин?

Зоя покончила со вторым стаканом – я выпил свой лишь до половины – и налила себе третий.

– Автор письма попал на войну, вернулся в Англию сломленным человеком и скончался в лечебнице для душевнобольных. Оливия Ллевеллин умерла на Земле. Когда она была в книжном турне, разразилась пандемия.

– Зоя, – спросил я, – расследование уже началось?

– Вроде как. Идут предварительные обсуждения. Путешествия во времени обросли непомерной бюрократией.

– Тебе придется… Тебя отправят в путешествие во времени?

– Несколько лет назад я чуть не ушла из Института Времени, – сказала она. – Я согласилась остаться при условии, что меня больше не будут отправлять в такие командировки.

– Ты путешествовала во времени, – сказал я, и в тот миг мое благоговение перед сестрой стало безграничным. – Где ты была?

– Мне нельзя об этом говорить. – Она помрачнела.

– Ты можешь хотя бы сказать, почему тебе расхотелось этим заниматься? Думаю, это…

– Ты думаешь, это увлекательно, – договорила она. – Да. Поначалу дух захватывает. Портал в другой мир.

– Так я себе и представлял.

– Но прежде чем ты туда отправишься, Гаспери, тебе придется года два заниматься исследованиями. Когда отправляешься в определенную точку во времени, тебе предстоит провести конкретное расследование, и ты должен изучить всякого, с кем тебе придется столкнуться. В Институте Времени сотни сотрудников занимаются только составлением досье на давно почивших людей для путешественников во времени, и ты обязан изучать эти досье до тех пор, пока не узнаешь о них абсолютно все.

Она замолчала, чтобы выпить.

– Так что, Гаспери, представь себе: ты приходишь на вечеринку в глубокой древности и точно знаешь, как и когда умрет каждый из присутствующих.

– Жутковато, – согласился я.

– А смерть некоторых вполне можно было бы предотвратить, Гаспери. Допустим, ты беседуешь с женщиной, у которой маленькие дети, и ты знаешь, что она утонет во время пикника в следующий вторник. Поскольку ты не имеешь права вмешиваться в ход истории, ты ни в коем случае не можешь ей посоветовать: «Не ходите плавать на будущей неделе». Ты должен дать ей умереть.

– Нельзя вытаскивать ее из воды.

– Именно.

На минуту я не знал, что сказать, и глазел на крыши и шпили, раздумывая, способен ли я дать умереть кому-нибудь ради хода истории. Зоя потихоньку потягивала виски.

– Эта работа требует почти нечеловеческой отчужденности, – призналась она наконец. – Я сказала «почти»? Не почти, а просто нечеловеческой отчужденности.

– Значит, кому-то придется отправиться в прошлое, чтобы провести расследование, – сказал я, – но не тебе.

– Будет несколько человек, но я не знаю кто. Никто не рвется на такую работу.

– Отправь меня, – предложил я. Ибо в тот момент я думал, что теоретически женщина, которой суждено утонуть в следующий вторник, все равно утонет.

Она удивленно посмотрела на меня. Ее щеки порозовели, но кроме этого она выглядела совершенно трезвой.

– Исключено.

– Почему?

– Во-первых, работа очень опасная. Во-вторых, ты не удовлетворяешь требованиям.

– Что я должен уметь, чтобы отправиться в прошлое и беседовать с людьми? Ведь это же от меня требуется? Каковы требования?

– Куча психологических тестов, потом годы подготовки.

– Я справлюсь, – сказал я. – Вернусь за парту. Пройду любую подготовку. Ты знаешь, степень по криминалистике у меня почти в кармане. Я умею проводить собеседования.

Она молчала.

– Ты хочешь сузить круг посвященных, – �

Скачать книгу

Эмили Сент-Джон Мандел
Море спокойствия

Посвящается Касе и Кевину

Emily St. John Mandel

THE SEA OF TRANQUILITY

Перевод с английского Арама Оганяна

I. Родительское пособие / 1912 год

Он обожает смотреть, как пароходы с остатками европейского лоска на палубах заходят в гавань.

– Да, – непринужденно отвечает Эдвин. – Я бы сказал, шесть очень приятных месяцев.

– Полагаю, земледелие весьма утомительное занятие? – говорит он и добавляет: – Физически изнурительное.

Ему кажется, он балансирует на краю пропасти.

– Реджинальд, старина, – спрашивает он, – что нужно сделать в этих местах, чтобы разжиться выпивкой?

– Ведь так повелось, не правда ли, – говорит Эдвин и наливает себе еще.

– A как поживает твой брат? – спрашивает он, сменив тему, имея в виду Найла.

– Пытается пробиться в Австралии, – говорит Эдвин. – Судя по письмам, доволен.

– А зной – угнетающим, – сказал отец Эдвина. – Вот уж по чему я не тоскую после переезда в эти края.

– Как, впрочем, и аборигены, – мягко сказал Гилберт, – но, думаю, такой климат на любителя.

– Дорогой, – спросила мать, – что ты хочешь этим сказать?

– Молодой человек, – изрек отец, – мы принесли этим людям не что иное, как цивилизацию…

– Однако нельзя не заметить, – возразил Эдвин, – что в конечном счете они предпочитают свою, собственную цивилизацию. Некоторое время они вполне обходились и без нас, не так ли? Несколько тысяч лет? – Это было все равно что оказаться привязанным к крыше мчащегося поезда. Его познания об Индии были поверхностны, но он помнил, как был потрясен в детстве отчетами о восстании 1857 года [1]. – Кому мы нужны, где бы то ни было? – услышал он свой голос. – C какой стати мы воображаем, будто эти далекие земли принадлежат нам?

Эдвин умолк. Все уставились на него.

– Одержимый внук викинга-разбойника, – тихо повторил Гилберт.

– Ты атеист, Эдвин? – спросил Эндрю Барретт с неподдельным интересом.

– Я и сам наверняка не знаю, – ответил Эдвин.

– Конечно, – сказал Эдвин. – Могло быть намного хуже. – Он поднял свой бокал: – За Вильгельма Ублюдка! [2]

Гилберт нервно захихикал. Остальные не проронили ни звука.

Эдвин подчеркнуто официально встал из-за стола и сказал:

– Войдите, – сказал он в волнении, глядя из окна, как ветер раскачивает дерево.

– Ничего себе спектакль, Эдди!

– Ты нездоров?

– Вовсе нет. Никогда не чувствовал себя лучше.

– Пощекотал же ты себе нервы, – заметил Гилберт.

– Еще как! Не могу сказать, что сожалею об этом.

Гилберт улыбнулся.

– Тебе велено отправляться в Канаду, – сказал он тихо. – Отец занимается приготовлениями.

– Я всегда собирался поехать в Канаду, – сказал Эдвин. – Это было намечено на будущий год.

– Теперь придется ехать несколько раньше.

– Насколько раньше, Берт?

– На той неделе.

– Что ж, – сказал Эдвин спустя миг, – по крайней мере, мы с Найлом будем на разных континентах.

– Опять ты за свое, – посетовал Гилберт. – Ты что, просто говоришь первое, что придет в голову?

– Рекомендую.

– Мы не можем позволить себе быть столь легкомысленными. У некоторых из нас есть обязанности.

– Немного больше. Найлу уже полагается обеспечивать себя. Тебе дается пособие, но с условием.

– Выкладывай.

– На некоторое время тебе закрыт доступ в Англию, – сказал Гилберт.

– Ссылка, – сказал Эдвин.

– Только не драматизируй. Ты и так собирался уезжать в Канаду, как ты сказал.

– К сожалению, если мне не изменяет память: «Скажи ему, чтобы не смел носа сунуть в Англию».

– Что ж, весьма… недвусмысленно.

По разумению Эдвина, недостаток Виктории [3] в том, что она слишком похожа на Англию, не будучи при этом Англией. Виктория – весьма отдаленное подобие Англии, акварель, неубедительно наложенная на ландшафт. На второй вечер, проведенный Эдвином в городе, Томас приводит его в Союзный клуб. Поначалу здесь мило – картинка из дому – приятное времяпровождение в компании таких же парней из родных мест и восхитительный односолодовый виски. Некоторые джентльмены постарше прожили в Виктории несколько десятилетий, и Томас норовит проникнуть в их общество. Держится поближе к ним. Интересуется их мнением, серьезно выслушивает ответы, льстит. Неловко смотреть. Томас явно надеется произвести впечатление солидного человека, с которым можно иметь дело, но Эдвину очевидно, что старожилы всего лишь вежливы. Их не интересуют посторонние, даже если те родом из приличной страны, с приличной родословной, говорят с приличествующим акцентом и отучились в приличных школах. Это закрытое общество, которое держит Томаса на расстоянии. Сколько придется Томасу сохранять дистанцию, выписывая круги по клубу, пока его признают? Пять лет? Десять? Тысячелетия?

Время идет. На бухту опускается ночь. Эдвин подходит к другим джентльменам.

– За ссылку, – говорит он и выпивает. Слышится неодобрительный гомон.

– Едва ли это можно назвать ссылкой, – говорит кто-то.

– За новое будущее, джентльмены, в новом далеком краю, – как всегда дипломатично говорит Томас.

Позднее Томас находит его у окна.

– Знаешь, – говорит он, – я, кажется, слышал кое-что про некий званый ужин, но мне до сих пор не очень верится.

– Боюсь, эти Барретты неисправимые сплетники.

– Насколько далеко на север? – Эдвин озабочен удручающими видениями с иглу в мерзлой тундре.

– Не слишком далеко. Чуть севернее острова Ванкувер.

– Какие перспективы?

– Чем вы здесь занимаетесь? – иногда спрашивают его.

Заметив Эдвина, они умолкают и наблюдают за его приближением.

– Доброе утро, – здоровается он, касаясь полей шляпы.

– Доброе утро, – говорит Эдвин.

– Здесь умиротворенное местечко, – говорит Эдвин.

– Да, вполне. Не буду прерывать ваши раздумья. Я возвращался из церкви. Может, зайдете попозже?

– Церковь в Кайетте? Но вы не наш священник, – говорит Эдвин.

– Я – Робертс. Заменяю отца Пайка.

– Эдвин Сент-Эндрю. Очень приятно.

– Взаимно. Хорошего дня.

– Вы упали в океан?

– Я присел в воду, чтобы смыть рвоту с лица.

– Вам нездоровится?

– Можно с вами посидеть?

– Разумеется.

Священник садится рядом с ним.

– Может, хотите исповедаться?

– Я не католик.

– Я здесь ради служения всякому, кто войдет в эту дверь.

– Сент-Эндрю, встать! Хватит притворяться!

Чем это отличалось от происшествия в лесу?

Слышались звуки, рассуждает он, упала тьма, точно как в прошлый раз. Может, он просто потерял сознание?

– Если видели, – мягко говорит Робертс, – то вы не единственный.

– Что вы хотите сказать?

– Просто я слышал истории, – говорит священник. – То есть рассказывают…

– Можно спросить, отец, откуда вы?

– Издалека, – отвечает священник. – Очень издалека.

– Захворала его сестра. Он отбыл вчера вечером.

Эдвин кивает, но в словах Робертса сквозит ложь.

– Странно, что я ничего не слышал об отплытии парохода вчера вечером.

– Я должен вам признаться, – говорит Робертс.

– Слушаю вас.

– Когда я встретил вас в лесу и сказал, что возвращаюсь в церковь, гм, уходя, я оглянулся на мгновение.

Эдвин уставился на него.

– Что вы увидели?

– Я видел… ну, мне показалось, я видел…

– Если отец Пайк отбыл прошлым вечером, – говорит Эдвин, – значит, он отправился вплавь.

– Но он действительно отбыл, – говорит Робертс, – уверяю вас.

– Ну, – говорит Робертс, – сомневаюсь, что вам нужно непременно знать способ моего передвижения…

Эдвин оглядывается на опустевшую церковь с распахнутой дверью. Робертса и след простыл.

II. Мирэлла и Винсент / 2020 год

– Держись! – велела она вслух своему отражению в зеркале. – Держись!

– Джеки, как правило, ведет себя невыносимо, – сказала Луиза, – но, по-моему, у нее есть на это все основания.

– А что с ней приключилось?

– Я тебе не рассказывала? Это грандиозно! Ее муженек втайне завел себе вторую семью.

– Серьезно? Прямо мыльная опера.

– Что?

– Продолжай.

– Постой, буквально по ту сторону улицы?

– Ну да. Здания стоят прямо напротив друг друга. Швейцары наверняка все знали много лет.

– А как же она не догадывалась? – спросила Мирэлла, и прошлое захлестнуло ее, она вспомнила о Винсент.

– Повезло, – повторила Мирэлла и поцеловала руку Луизе. – Вот ведь безумная история.

– Мирэлла. – Рука Луизы ласково легла на запястье Мирэллы. – Вернись.

Мирэлла вздохнула и отложила палочки для еды.

– Я тебе рассказывала про свою подругу Винсент?

– Жену строителя финансовой пирамиды?

Луиза вытаращила глаза.

– Нет.

– Надо же! Что ты ей сказала?

– Ничего, – ответила Мирэлла.

Луиза кивнула.

– Разумеется, она знала, – сказала она.

– А вдруг не знала?

– Вероятно ли, что она не знала? – спросила Луиза.

Луиза держала Мирэллу за руки через стол.

– Тебе нужно с ней поговорить.

– Понятия не имею, как ее найти.

– На дворе 2019 год, – сказала Луиза. – Все на виду.

– Приветствую! – сказал Пол, обращаясь ко всем сразу.

Пол вытянулся на целый дюйм и засиял на несколько ватт ярче, шагнув, чтобы пожать ему руку.

– Гаспери Робертс, – представился мешковатый. – Восхитительный концерт.

– Фомиты – не главный способ распространения Ковида‑19, – сказал Гаспери.

Фомиты? Ковид‑19? Мирэлла никогда не слышала ни о том, ни о другом, двое остальных тоже нахмурились.

– Отличная идея, – сказал Пол. – Мне точно не помешает пропустить стаканчик. – Он обернулся к Мирэлле.

– Мирэлла Кесслер, – сказала она. – Мы дружили с вашей сестрой.

Пол засмеялся.

Гаспери улыбнулся.

– Я имел в виду видео на лесной тропинке, – не унимался он. – С темнотой и необычным шумом.

– O да. Это снимала Винсент. Она разрешила мне использовать эту пленку.

– Это снималось там, где вы росли? – спросил Гаспери.

– О, вы навели справки, – одобрительно сказал Пол.

Гаспери отвесил поклон.

– Вы ведь родом из Британской Колумбии?

– Да. Крохотное местечко под названием Кайетт, на севере острова Ванкувер.

– O-о, близ острова Принца Эдуарда, – сказала со знанием дела федора.

– Только под воздействием ЛСД, – признался Пол.

Пол покосился на нее, словно забыл о ее существовании.

– Она упала за борт, – сказал он. – Года полтора… нет, два назад. В прошлом месяце исполнилось два.

– Что за судно? Она отправилась в круиз?

Федора нахмурилась, глядя в свой стакан, а вот Гаспери прислушался к разговору с большим интересом.

– Мой муж инвестировал в его пирамиду, – сказала Мирэлла. – Мне все об этом известно.

– Боже, – вырвалось у Пола. – Это он…

– Постойте, – сказала федора, – вы говорите о Джонатане Алькайтисе?

– Да, – сказал Пол. – Вы знаете эту историю?

– Вы рассказывали про судно, – сказала Мирэлла.

Пол сморгнул.

– Да. Правильно.

– Вы склонны перебивать, – обратилась федора к Мирэлле. – Я извиняюсь, конечно.

– Не с вами разговаривают, – отрезала Мирэлла. – Я задала вопрос Полу.

– O, – сказала Мирэлла. – Ничего себе.

– Жизнь, полная приключений, не правда ли?

– Что с ней стряслось?

– Она утонула, – сказала Мирэлла.

– Да, похоже на то. Они находились в сотнях миль от суши. Она исчезла в непогоду.

Перед ней прошел человек и сел рядом на скамейку. Она обернулась и увидела Гаспери, поэтому сняла наушники.

– Кто вы? – поинтересовалась Мирэлла.

Теперь ей показалось, что в нем есть что-то знакомое; его профиль отдаленно кого-то напоминал, но откуда?

– Что вы расследуете?

– Знаете, я буду с вами откровенен. Меня не интересует ни мистер Смит, ни его творчество, – признался Гаспери.

– Значит, нас уже двое.

– Странный момент.

– Могу я спросить, ваша подруга когда-нибудь говорила об этом моменте? Ведь это она снимала.

– Нет, – сказала Мирэлла, – не припоминаю.

Увиденное в молодости.

– У вас такой вид, будто вы узрели приведение.

Она встала со скамейки.

– Вы были под эстакадой, – сказала она. – Ведь это были вы, так?

Он нахмурился.

– Думаю, вы приняли меня за кого-то другого.

Но он выглядел неподдельно растерянным.

– Мирэлла, я…

Страшные полмили. Приходилось идти под эстакадой.

– Мирэлла, – сказал он.

– Прошу прощения.

– Мадам? – сказал он, немного настороже, ведь она только что плакала.

– Могу я попросить вас изменить маршрут? Мне нужно в Сохо.

– Как поживаешь? – спросила Луиза. Они жили отдельно, но проводили вместе много времени.

– Почему?

– Не знаю. Просто ночь выдалась неспокойная.

– Она прямо здесь, – твердила Винсент. – Следи за моим пальцем. Она не такая яркая.

– Это спутник, – возразила Мирэлла.

– Вон, – сказала Мирэлла, тыча пальцем. – Движется, правда?

Фейсал прищурился.

– Как ты провела день? – спросила Луиза.

– Ты довольна?

– Конечно, нет, – сказала Мирэлла чуть резче, чем хотелось, и Луиза бросила на нее удивленный взгляд.

– Нам надо бы уехать куда-нибудь, – предложила Луиза. – Может, снимем домик, сбежим из города на пару дней.

1 Речь о восстании сипаев 1857–1859 годов. (Здесь и далее примечания переводчика. – А. О.)

2 Вильгельм Ублюдок, или Бастард – прозвище Вильгельма Завоевателя.

3 Виктория – столица провинции Британская Колумбия на юго-восточной оконечности острова Ванкувер.

Скачать книгу

Море спокойствия бесплатное чтение

Эмили Сент-Джон Мандел Море спокойствия

I. Родительское пособие / 1912 год

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

II. Мирэлла и Винсент / 2020 год

1

2

3

III. Последнее книжное турне на Земле / 2203 год

IV. Скверные курочки / 2401 год

1

2

3

4

5

Эмили Сент-Джон МанделМоре спокойствия

I. Родительское пособие / 1912 год

II. Мирэлла и Винсент / 2020 год

Эмили Сент-Джон Мандел
Море спокойствия

Эмили Сент-Джон Мандел
Море спокойствия