Эдем бесплатное чтение

СОЛЯРИС

Прибытие

В девятнадцать ноль-ноль бортового времени я спустился по металлическим ступенькам в капсулу. В ней было ровно столько места, чтобы поднять локти. Я вставил наконечник шланга в штуцер, выступающий из стены, скафандр раздулся, и я уже не мог сделать ни малейшего движения. Стоял, вернее висел, в воздушном ложе, составляя единое целое с металлической скорлупой.

Подняв глаза, я увидел сквозь выпуклое стекло сте́ны колодца и выше — лицо склонившегося над ним Моддарда. Потом лицо исчезло и стало темно — это наверху закрыли тяжёлый предохранительный конус. Послышался восьмикратно повторённый свист электромоторов, которые дотягивали болты, потом писк воздуха в амортизаторах. Глаза привыкали к темноте. Я уже различал зеленоватый контур универсального указателя.

— Готов, Кельвин? — раздалось в наушниках.

— Готов, Моддард, — ответил я.

— Не беспокойся ни о чём. Станция тебя примет, — сказал он. — Счастливого пути!

Ответить я не успел — что-то вверху заскрежетало, и капсула вздрогнула. Инстинктивно я напряг мышцы. Но больше ничего не случилось.

— Когда старт? — спросил я и услышал шум, будто зёрнышки мельчайшего песка сыпались в мембрану.

— Уже летишь, Кельвин! Будь здоров! — загудел прямо в ухо голос Моддарда.

Прежде чем я как следует это осознал, прямо против моего лица открылась широкая щель, и через неё я увидел звёзды. Напрасно я пытался отыскать альфу Водолея, к которой улетал «Прометей». Эта область Галактики была мне совершенно неизвестна. В узком окошке мелькала искрящаяся пыль. Я понял, что нахожусь в верхних слоях атмосферы. Неподвижный, обложенный пневматическими подушками, я мог смотреть только перед собой. Я летел и летел, совершенно этого не ощущая, только жар заливал меня неспешными коварными волнами. Смотровое окно наполнял красный свет. Я слышал тяжёлые удары собственного пульса, лицо горело, шею щекотала прохладная струя воздуха из кондиционера. Я пожалел, что мне не удалось увидеть «Прометей», — когда автоматы открыли смотровое окно, он, наверное, был уже за пределами видимости.

Капсулу тряхнуло раз, другой, потом её корпус начал вибрировать. Эта нестерпимая дрожь пробила все изолирующие оболочки, воздушные подушки и проникла в глубину моего тела. Зеленоватый контур указателя размазался. Я не ощущал страха. Не для того же я летел в такую даль, чтобы погибнуть у самой цели.

— Станция Солярис! — произнёс я. — Станция Солярис, станция Солярис! Сделайте что-нибудь. Кажется, я теряю стабилизацию. Станция Солярис, я Кельвин. Приём.

Я прозевал важный момент появления планеты. Она распростёрлась, огромная, плоская; по размеру полос на её поверхности я определил, что нахожусь ещё далеко. А точнее, высоко, потому что миновал уже ту невидимую границу, после которой расстояние до небесного тела становится высотой. Я падал и чувствовал это теперь, даже закрыв глаза.

Подождав несколько секунд, я повторил вызов. И снова не получил ответа. В наушниках залпами повторялся треск атмосферных разрядов. Их сопровождал шум, глубокий и низкий. Казалось, это был голос самой планеты. Оранжевое небо в смотровом окне затянуло пеленой. Стекло потемнело. Я инстинктивно сжался, насколько позволили пневматические бандажи, но в следующую секунду понял, что это тучи. Они лавиной неслись вверх. Я продолжал планировать. Меня то ослепляло солнце, то накрывала тень. Капсула вращалась вокруг вертикальной оси, и огромный, как будто распухший солнечный диск равномерно проплывал мимо моего лица, появляясь с левой и уходя в правую сторону. Внезапно сквозь шумы и треск прямо в ухо мне ворвался далёкий голос:

— Станция Солярис — Кельвину, станция Солярис — Кельвину! Всё в порядке. Вы под контролем станции. Станция Солярис — Кельвину. Приготовиться к посадке в момент ноль. Внимание, начинаю. Двести пятьдесят, двести сорок девять, двести сорок восемь…

Слова падали, как горошины, чётко отделяясь друг от друга; похоже, что говорил автомат. Странно. Обычно, когда прибывает кто-нибудь новый, да ещё прямо с Земли, все, кто может, бегут на посадочную площадку.

Однако времени для размышлений не было. Огромное кольцо, очерченное вокруг меня солнцем, вдруг встало на дыбы вместе с равниной, летящей мне навстречу. Потом капсула накренилась в другую сторону. Я болтался, как груз огромного маятника. На встающей стеной поверхности планеты, иссечённой грязно-лиловыми бурыми полосами, я увидел, борясь с головокружением, бело-зелёные шахматные квадратики — опознавательный знак станции. Тут же от верха капсулы с треском оторвался длинный ошейник кольцевого парашюта и громко зашелестел. В этом звуке было что-то невыразимо земное — первый после стольких месяцев шум настоящего ветра.

Дальнейшее происходило очень быстро. До сих пор я только знал, что падаю. Теперь я это увидел. Бело-зелёное шахматное поле стремительно росло. Уже было видно, что оно нарисовано на удлинённом китообразном серебристо-блестящем корпусе с выступающими по бокам иглами радарных антенн и с рядами тёмных оконных проёмов, что этот металлический гигант не лежит на поверхности планеты, а висит над ней, волоча по чернильно-чёрному фону свою тень — эллиптическое пятно ещё более глубокой черноты. Одновременно я заметил подёрнутые фиолетовой дымкой, лениво перекатывающиеся волны океана. Затем тучи ушли высоко вверх, охваченные по краям ослепительным пурпуром, небо между ними было далёкое и плоское, буро-оранжевое. В смотровом окне заискрился ртутным блеском волнующийся до самого дымного горизонта океан, тросы и кольца парашюта мгновенно отделились и полетели над волнами, уносимые ветром, а капсула начала мягко раскачиваться особыми свободными движениями, как это обычно бывает в искусственном силовом поле, и рухнула вниз. Последнее, что я увидел, были огромные решётчатые катапульты и два возносящихся, наверное, на высоту нескольких этажей ажурных зеркала радиотелескопов.

Что-то остановило капсулу, раздался пронзительный скрежет стали, упруго ударившейся о сталь, что-то открылось подо мной, и с протяжным пыхтящим вздохом металлическая скорлупа, в которой я торчал выпрямившись, закончила своё стовосьмидесятикилометровое путешествие.

— Станция Солярис. Ноль-ноль. Посадка окончена. Конец, — услышал я мёртвый голос контрольного автомата.

Обеими руками (я чувствовал неопределённое давление на грудь, а внутренности ощущались как неприятный груз) я взялся за рукоятки и выключил контакты. Появилась зелёная надпись — «Земля», стенки капсулы разошлись, пневматическое ложе легонько подтолкнуло меня в спину, и, чтобы не упасть, я вынужден был сделать шаг вперёд.

С тихим шипением, похожим на разочарованный вздох, воздух покинул оболочку скафандра. Я был свободен.

Я стоял на дне огромной серебристой воронки. По стенам спускались пучки цветных труб и исчезали в круглых колодцах. Вентиляционные шахты урчали, втягивая остатки ядовитой атмосферы планеты, которая вторглась сюда во время посадки. Пустая, как лопнувший кокон, сигара капсулы стояла на дне врезанной в стальной холм чаши. Её наружная обшивка обгорела и стала грязновато-коричневой. Я сделал несколько шагов по отлогому спуску. Дальше металл был покрыт слоем шероховатого пластика. В тех местах, где обычно проходили тележки подъёмников ракет, пластик вытерся, и сквозь него проступала голая сталь.

Компрессоры вентиляторов умолкли, стало совсем тихо. Я осмотрелся немного беспомощно, ожидая появления какого-нибудь человека, но никто не появлялся. Только неоновая стрелка показывала на бесшумно движущийся ленточный транспортёр. Я встал на него.

Свод зала изящной параболой падал вниз, переходя в трубу коридора. В его нишах громоздились груды баллонов для сжатых газов, контейнеров, кольцевых парашютов, ящиков — всё было свалено в беспорядке, как попало. Это меня удивило. Транспортёр кончился у округлого расширения коридора. Здесь господствовал ещё больший беспорядок. Из-под груды жестяных банок растекалась лужа маслянистой жидкости. Неприятный резкий запах наполнял воздух. В разные стороны шли следы ботинок, чётко отпечатавшиеся в этой жидкости. Между жестянками, как бы выметенные из комнат, валялись витки белой телеграфной ленты, обрывки бумаги и мусор. И снова загорелся зелёный указатель, направляя меня к средней двери. За ней был коридор, такой узкий, что в нём вряд ли смогли бы разойтись два человека. Свет падал из выходящих в небо окон с чечевицеобразными стёклами. Ещё одна дверь, выкрашенная в белые и зелёные квадратики. Она была приоткрыта. Я вошёл внутрь.

В полукруглой комнате было одно большое панорамное окно. В нём горело затянутое дымкой небо. Внизу безмолвно перекатывались бурые холмы волн. В стенах виднелось много открытых шкафчиков. Их наполняли инструменты, книги, склянки с засохшим осадком, запылённые термосы. На грязном полу стояло пять или шесть механических подвижных столиков, между ними несколько сплюснутых надувных кресел, из них был выпущен воздух. Только одно было надуто. В нём сидел маленький изнурённый человек с лицом, обожжённым солнцем. Кожа клочьями слезала у него с носа и щёк. Я понял, кто это: Снаут, заместитель Гибаряна, кибернетик. В своё время он напечатал несколько совершенно оригинальных статей в соляристическом альманахе. Раньше мы не встречались. На нём была рубашка-сетка, сквозь ячейки которой торчали седые волоски, росшие на плоской груди, и когда-то белые, запачканные на коленях и сожжённые реактивами полотняные штаны с многочисленными карманами. В руке он держал пластмассовую грушу, из каких пьют на космических кораблях, лишённых искусственной гравитации. Он смотрел на меня, словно парализованный ослепительным светом. Груша выпала из его ослабевших пальцев и запрыгала по полу, как мячик. Из неё вылилось немного прозрачной жидкости. Постепенно вся кровь отхлынула от его лица. Я был слишком поражён, чтобы что-нибудь сказать, и эта немая сцена продолжалась до тех пор, пока мне каким-то непонятным образом не передался его страх.

Я сделал шаг. Он скорчился в кресле.

— Снаут, — прошептал я.

Он вздрогнул, как будто его ударили. Глядя на меня с неописуемым отвращением, Снаут прохрипел в ответ:

— Не знаю тебя, не знаю тебя, чего ты хочешь?..

Разлитая жидкость быстро испарялась. Я почувствовал запах алкоголя. Он пил? Был пьян? Но почему он так боялся?

Я всё стоял посреди кабины. Ноги у меня обмякли, а уши были как будто заткнуты ватой. Пол под ногами я воспринимал как что-то не совсем надёжное. За выгнутым стеклом окна мерно колыхался океан.

Снаут не спускал с меня налитых кровью глаз. Страх уходил с его лица, но невыразимое отвращение не исчезало.

— Что с тобой?.. — спросил я его вполголоса. — Ты болен?

— Заботишься… — сказал он тихо. — Ага. Будешь заботиться, да? Но почему обо мне? Я тебя не знаю.

— Где Гибарян? — спросил я.

На секунду у Снаута перехватило дыхание. Его глаза снова стали стеклянными. В них вспыхнула какая-то искра и тотчас угасла.

— Ги… гиба… — пролепетал он. — Нет!!! — Он затрясся в беззвучном идиотском смехе и затих. — Ты пришёл к Гибаряну? — Это было сказано почти спокойно. — К Гибаряну? Что ты хочешь с ним сделать?

Он смотрел на меня так, как будто я перестал быть для него опасным. В его словах, а ещё больше в тоне было что-то ненавидяще-оскорбительное.

— Что ты говоришь?.. — пробормотал я, ошарашенный. — Где он?

Он остолбенел:

— Ты не знаешь?..

«Он пьян, — подумал я, — ясно как день, пьян». Меня охватил растущий гнев. Мне, конечно, нужно было уйти, но моё терпение лопнуло.

— Приди в себя! — прикрикнул я. — Откуда я могу это знать, если только что прилетел! Что с тобой, Снаут?!

У него отвалилась челюсть. Он снова на мгновение задохнулся. Быстрый блеск появился в его глазах. Трясущимися руками он вцепился в ручки кресла и с трудом, так что затрещали суставы, встал.

— Что? — сказал он, трезвея на глазах. — Прилетел? Откуда прилетел?

— С Земли, — ответил я зло. — Может, ты слышал о ней? Похоже, что нет!

— С Зе… Великое небо!.. Так ты — Кельвин?

— Да. Что ты так смотришь? Что в этом удивительного?

— Ничего, — ответил он, быстро моргая глазами. — Ничего. — Он потёр лоб. — Извини меня, Кельвин. Это так, знаешь, просто от внезапности. Не ожидал…

— Как это не ожидал? Ведь вы получили сообщение несколько месяцев назад, а Моддард радировал ещё раз сегодня, с борта «Прометея»…

— Да. Да… Конечно. Только, видишь ли, здесь у нас некоторый… беспорядок…

— Вижу, — сказал я сухо. — Трудно этого не видеть.

Снаут обошёл вокруг меня, осматривая мой скафандр, самый обычный скафандр с упряжью проводов и кабелей на груди. Несколько раз откашлялся. Потрогал свой костистый нос.

— Может, хочешь принять ванну?.. Это тебя освежит. Голубые двери на противоположной стороне.

— Спасибо. Я знаю планировку станции.

— Может, ты голоден?..

— Нет. Где Гибарян?

Он подошёл к окну, будто не слышал моего вопроса. Со спины он выглядел значительно старше. Коротко остриженные волосы были седыми, шея, сожжённая солнцем, иссечена морщинами, глубокими, как шрамы. За окном поблёскивали огромные хребты волн, поднимающихся и опадающих так медленно, как будто океан застывал. Если смотреть туда, создавалось впечатление, что станция движется немного боком, как бы соскальзывая с невидимого основания. Потом она возвращалась в нормальное положение и снова, лениво наклоняясь, ползла в другую сторону. Но это, очевидно, был обман зрения. Хлопья слизистой пены цвета крови собирались в провалах между волнами. Через мгновение я почувствовал тошноту.

— Слушай… — неожиданно начал Снаут. — Пока только я… — Он обернулся. Нервно потёр руки. — Тебе придётся довольствоваться моим обществом. Пока. Называй меня Хорёк. Я тебе знаком только по фото, но это не важно, меня все так называют. Боюсь, что тут ничего не поделаешь.

— Где Гибарян? — упрямо спросил я опять.

Он заморгал.

— Мне очень жаль, что я тебя так принял. Это… не только моя вина. Совсем забыл, тут столько произошло, знаешь…

— Да брось, всё в порядке, — ответил я. — Оставь это. Так что же всё-таки с Гибаряном? Его нет на станции? Он куда-нибудь улетел?

— Нет, — ответил Снаут, глядя в угол, заставленный катушками кабеля. — Он никуда не улетел. И не улетит. Потому что он…

— Что? — спросил я. У меня снова как будто заложило уши, и я стал хуже слышать. — Что ты хочешь сказать? Где он?

— Ты уже знаешь, — сказал Снаут совершенно другим тоном.

Он холодно смотрел мне в глаза. По коже у меня побежали мурашки. Может быть, Снаут и был пьян, но он знал, что говорит.

— Но ведь не произошло же?..

— Произошло.

— Несчастный случай?

Он кивнул. Он не только поддакивал, но одновременно изучал мою реакцию.

— Когда?

— Сегодня утром.

Удивительное дело, я не ощутил потрясения. Весь этот обмен односложными вопросами и ответами успокоил меня, пожалуй, своей деловитостью. Мне казалось, что я уже понимаю поведение Снаута.

— Как это было?

— Устраивайся, разбери вещи и возвращайся сюда… Ну, скажем, через час…

Мгновение я колебался.

— Хорошо.

— Обожди, — сказал Снаут, когда я повернулся к дверям. Он смотрел на меня как-то по-особенному. Видно было, что он никак не может выдавить из себя то, что хочет сказать. — Нас было трое, и теперь с тобой — снова трое. Ты знаешь Сарториуса?

— Так же, как тебя. По фотографии.

— Он в лаборатории, наверху, и не думаю, чтобы он вышел оттуда до ночи, но… во всяком случае, ты его узнаешь. Если увидишь кого-нибудь другого, понимаешь, не меня и не Сарториуса, понимаешь, то…

— То что?

Мне казалось, что всё это происходит во сне. На фоне чёрных волн, кроваво поблёскивающих под низким солнцем, он сидел в кресле с опущенной головой и смотрел в угол на катушку смотанного кабеля.

— То… Не делай ничего.

— Кого я могу увидеть? Привидение? — взорвался я.

— Понимаю. Думаешь, я сошёл с ума. Ещё нет. Не могу тебе сказать no-другому пока… В конце концов, может, ничего и не случится. Во всяком случае, помни. Я тебя предостерегаю.

— От чего? О чём ты говоришь?

— Владей собой. — Он упрямо твердил своё. — Поступай так, как будто… Будь готов ко всему. Это невозможно, я понимаю. Но ты попробуй. Это единственный выход. Другого я не знаю.

— Но что я увижу?! — Я, наверное, крикнул это. Мне хотелось схватить Снаута за плечи и встряхнуть его как следует, чтобы он не сидел вот так, уставившись в угол, с несчастным, обожжённым солнцем лицом, мучительно выдавливая из себя по одному слову. Я едва сдержался.

— Не знаю. В некотором смысле это зависит от тебя.

— Галлюцинации?

— Нет. Это реально. Не… нападай. Помни.

— Что ты говоришь?! — Я не узнавал своего голоса.

— Мы не на Земле.

— Политерия. Но ведь это совершенно не похоже на людей! — Я не знал, как вырвать его из этого состояния отрешённости; он по-прежнему глядел куда-то в пустоту и, казалось, в ней вычитывал бессмыслицу, леденящую кровь.

— Именно оттого это так страшно, — сказал он тихо. — Помни: будь начеку!

— Что случилось с Гибаряном?

Он не отвечал.

— Что делает Сарториус?

— Приходи через час.

Я отвернулся и вышел. Отворяя двери, взглянул на Снаута ещё раз. Он сидел, согнувшись, закрыв лицо руками. Только теперь я увидел, что костяшки пальцев у него покрыты засохшей кровью.

Соляристы

Коридор был пуст. Мгновение я постоял перед закрытой дверью, прислушиваясь. Стены, наверно, были тонкими, снаружи сквозь них проникал плач ветра. На двери, немного наискось, висел небрежно прикреплённый прямоугольный кусок пластыря с карандашной надписью «Человек». Неразборчиво нацарапанное слово вызвало у меня желание вернуться к Снауту, но я понял, что это невозможно.

Нелепое предостережение всё ещё звучало в ушах. Тихо, как будто бессознательно скрываясь от невидимого наблюдателя, я вернулся в круглую камеру с пятью дверьми. На трёх из них висели таблички: «Д-р Гибарян», «Д-р Снаут», «Д-р Сарториус». На четвёртой таблички не было. Поколебавшись, я нажал ручку. Пока дверь медленно открывалась, у меня появилось граничащее с уверенностью ощущение, что в комнате кто-то есть. Я вошёл внутрь.

В комнате никого не было. Выпуклое окно глядело на океан, который жирно блестел под солнцем, как будто с волн стекало красное масло. Пурпурный отблеск заливал комнату, похожую на корабельную каюту. С одной стороны её находились полки с книгами и прикреплённая вертикально к стене кровать в карданной подвеске. С другой было очень много шкафчиков. Между ними в никелированных рамках висели фотоснимки планеты. В металлических захватах торчали колбы и пробирки, заткнутые ватой. Под окном в два ряда громоздились белые эмалированные ящики с инструментами. В углах комнаты — краны, вытяжной шкаф, холодильные установки, на полу стоял микроскоп, для него уже не было места на большом столе у окна.

Я обернулся и около входной двери увидел шкаф с открытыми дверцами до самого потолка. В нём висели комбинезоны, рабочие и защитные халаты, на полках — бельё, между голенищами противорадиационных сапог поблёскивали алюминиевые баллоны для переносных кислородных аппаратов. Два аппарата с масками болтались на поручне поднятой кровати. Везде был тот же кое-как упорядоченный хаос.

Я втянул воздух и почувствовал слабый запах химических реактивов. Машинально поискал глазами вентиляционные решётки. Прикреплённые к ним полоски бумаги легонько колебались, показывая, что компрессоры работают, поддерживая нормальный обмен воздуха. Я перенёс книги, аппараты и инструменты с двух кресел в углы, распихал всё это как попало, и вокруг постели, между шкафом и полками, образовалось относительно пустое пространство. Потом подтянул вешалку, чтобы повесить на неё скафандр, и уже взялся за замки-молнии, но тут же их отпустил. Я никак не мог решиться снять скафандр, как будто от этого стал бы беззащитным. Ещё раз я окинул взглядом комнату. Дверь была плотно закрыта, но замка в ней не было, и после недолгого колебания я припёр её двумя самыми тяжёлыми ящиками.

Забаррикадировавшись так, я освободился от своей скрипящей оболочки. Узкое зеркало на внутренней поверхности шкафа отражало часть комнаты. Углом глаза я заметил какое-то движение, вскочил, но тут же понял, что это моё собственное отражение. Комбинезон под скафандром пропотел. Я сбросил его и толкнул шкаф. Он отъехал в сторону, и в нише за ним заблестели стены миниатюрной ванной комнаты. На полу, под душем, лежал довольно большой плоский ящик, который я с трудом втащил в комнату. Когда я опускал его на пол, крышка отскочила как на пружине, и я увидел отделения, набитые странными предметами. Ящик был полон страшно изуродованных инструментов из тёмного металла, немного похожих на те, которые лежали в шкафах. Все они никуда не годились, бесформенные, скрученные, оплавленные, словно вынесенные из пожара. Самым удивительным было то, что повреждения такого же характера были даже на керамитовых, то есть практически не плавящихся, рукоятках. Ни в одной лабораторной печи нельзя было получить температуру, при которой они бы плавились, разве что внутри атомного котла. Из кармана моего скафандра я достал портативный дозиметр, но чёрный цилиндрик молчал, когда я поднёс его к обломкам.

На мне были только трусы и рубашка-сетка. Я скинул их на пол и пошёл под душ. Вода принесла облегчение. Я изгибался под потоком твёрдых горячих струй, массировал тело, фыркал и делал всё это как-то преувеличенно, как будто хотел вытравить из себя эту жуткую, внушающую подозрения неуверенность, охватившую станцию.

В шкафу я нашёл лёгкий тренировочный костюм, который можно было носить под скафандром, переложил в карман всё своё скромное имущество. Между листами блокнота я нащупал что-то твёрдое — это был каким-то чудом попавший сюда ключ от моего земного жилья. Я повертел его в руках, не зная, что с ним делать, потом положил на стол. Мне пришло в голову, что неплохо бы иметь какое-нибудь оружие. Универсальный перочинный нож тут явно не годился, но ничего другого у меня не было, а я ещё не дошёл до такого состояния, чтобы искать ядерный излучатель или что-нибудь в этом роде. Я уселся на металлический стульчик, который стоял посредине пустого пространства, в отдалении от всех вещей. Мне хотелось побыть одному. С удовольствием я отметил, что у меня есть ещё полчаса времени. Стрелки на двадцатичетырёхчасовом циферблате показывали семь. Солнце заходило. Семь часов местного времени — значит двадцать часов на борту «Прометея». На экранах Моддарда Солярис, наверно, уже уменьшился до размеров искорки и ничем не отличался от звёзд. Но какое я имею отношение к «Прометею»? Я закрыл глаза. Стояла полная тишина, только в ванной капли воды глухо стучали по кафелю.

Гибарян мёртв. Если я правильно понял Снаута, с момента его смерти прошло всего несколько часов.

Что сделали с его телом? Похоронили? Правда, здесь, на Солярисе, этого сделать нельзя. Некоторое время я обдумывал это, будто судьба мёртвого была так уж важна. Поняв бессмысленность подобных размышлений, я встал и начал ходить по комнате, поддавая носком беспорядочно разбросанные книги. Потом поднял с пола фляжку из тёмного стекла, такую лёгкую, будто она была сделана из бумаги. Посмотрел сквозь неё в окно, в мрачно пламенеющие, затянутые грозным туманом последние лучи заката. Что со мной? Почему я занимаюсь какими-то глупостями, какой-то ненужной ерундой?

Я вздрогнул — зажёгся свет. Очевидно, фотоэлементы среагировали на наступающие сумерки. Я был полон ожидания, напряжение нарастало до такой степени, что мне уже действовало на нервы пустое пространство за спиной. С этим пора было кончать.

Я придвинул кресло к полкам, взял хорошо известный мне второй том старой монографии Хьюджеса и Эгла «История Соляриса» и начал его перелистывать, подперев толстый жёсткий переплёт коленом.

Солярис был открыт почти за сто лет до того, как я родился. Планета обращается вокруг двух солнц — красного и голубого. В течение сорока с лишним лет к ней не приближался ни один космический корабль. В то время теория Гамова — Шепли о невозможности зарождения жизни на планетах двойных звёзд не вызывала сомнений. Орбиты таких планет непрерывно изменяются из-за непостоянства сил притяжения, вызванного взаимным обращением двух солнц.

Возникающие изменения гравитационного поля сокращают или растягивают орбиту планеты, и зародыши жизни, если они возникнут, будут уничтожены испепеляющим жаром или космическим холодом. Эти изменения происходят регулярно через каждые несколько миллионов лет, то есть в астрономическом или биологическом масштабе за очень короткий промежуток времени, так как эволюция требует сотен миллионов, если не миллиардов лет.

Солярис, по предварительным подсчётам, должен был за пятьсот тысяч лет приблизиться на расстояние половины астрономической единицы к своему красному солнцу,^[1] а ещё через миллион лет упасть в его раскалённую бездну. Но уже через несколько лет выяснилось, что орбита планеты не подвергается ожидаемым изменениям, вроде бы она постоянная, такая же постоянная, как орбиты планет нашей Солнечной системы.

Повторённые — на этот раз с максимальной точностью — наблюдения и вычисления лишь подтвердили то, что уже было известно: орбита Соляриса нестабильна. И если до этого Солярис был всего-навсего одной из нескольких сотен ежегодно открываемых планет, которым в статистических сборниках уделяют десяток строчек, где описываются элементы их движения, то теперь он немедленно перешёл в ранг небесного тела, достойного самого пристального внимания.

Через четыре года после этого открытия планету облетела экспедиция Оттеншельда, который изучал Солярис с «Лаокоона» и двух вспомогательных космолётов.^[2] Эта экспедиция носила характер предварительной разведки, тем более что высадиться на планету она не могла. Учёные запустили на экваториальные и полярные орбиты большое количество автоматических спутников-наблюдателей. Спутники должны были главным образом измерять гравитационные потенциалы. Кроме того, изучался океан, почти целиком покрывающий планету, и немногочисленные возвышающиеся над его поверхностью плоскогорья. Их общая площадь оказалась меньше, чем территория Европы, хотя Солярис имел диаметр на двадцать процентов больше земного. Эти лоскутки скалистой пустынной суши, разбросанные как попало, скопились главным образом в Южном полушарии. Был также определён состав атмосферы, лишённой кислорода, и произведены чрезвычайно точные измерения плотности планеты, альбедо и других астрономических показателей.^[3] Как и ожидалось, ни на жалких клочках суши, ни в океане не удалось обнаружить никаких следов жизни.

В течение дальнейших десяти лет Солярис, теперь уже находящийся в центре внимания всех наблюдателей этого района, демонстрировал поразительную тенденцию к сохранению своей, вне всякого сомнения, гравитационно-нестабильной орбиты. Запахло было скандалом, так как вину за такие результаты наблюдений пытались возложить (заботясь о благе науки) то на определённых людей, то на вычислительные машины, которыми они пользовались.

Отсутствие средств задержало отправку специальной соляристической экспедиции ещё на три года, вплоть до того момента, когда Шеннон, укомплектовавший команду, получил от института три космических корабля тоннажа «С» космодромного класса. За полтора года до прибытия экспедиции, которая вылетела с альфы Водолея, другая исследовательская группа по поручению института вывела на околосоляристическую орбиту автоматический сателлоид — Луну-247. Этот сателлоид после трёх последовательных реконструкций, отделённых друг от друга десятками лет, работает до сегодняшнего дня. Данные, которые он собрал, окончательно подтвердили выводы экспедиции Оттеншельда об активном характере движения океана.

Один корабль Шеннона остался на дальней орбите, два других после предварительных приготовлений сели у Южного полюса планеты на скалистом клочке суши, который занимает около тысячи квадратных километров. Работа экспедиции закончилась через восемнадцать месяцев и прошла очень успешно, за исключением одного несчастного случая, вызванного неисправностью аппаратуры. Однако учёные экспедиции раскололись на два враждующих лагеря. Предметом спора стал океан. На основании анализов он был признан органическим образованием (назвать его живым никто ещё не решался). Но если биологи видели в нём организм весьма примитивный, что-то вроде одной чудовищно разросшейся жидкой клетки (они называли её «добиологическая формация»), которая окружила всю планету студенистой оболочкой, местами глубиной в несколько километров, то астрономы и физики утверждали, что это должна быть чрезвычайно высокоорганизованная структура, сложностью своего строения превосходящая земные организмы, коль скоро она в состоянии активно влиять на форму планетной орбиты. Никакой иной причины, объясняющей стабилизацию Соляриса, открыто не было. Кроме того, планетофизики установили связь между определёнными процессами, происходящими в плазменном океане, и локальными колебаниями гравитационного потенциала, которые зависели от океанического «обмена веществ».

Таким образом, физики, а не биологи выдвинули парадоксальную формулировку «плазматическая машина», имея в виду образование, в нашем понимании, возможно, и неодушевлённое, но способное к целенаправленным действиям в астрономическом масштабе.

В этом споре, который за несколько недель втянул в свою орбиту все выдающиеся авторитеты, доктрина Гамова — Шепли пошатнулась впервые за восемьдесят лет.

Некоторое время её ещё пытались защищать, утверждая, что океан ничего общего с жизнью не имеет, что он является даже не образованием пара — или добиологическим, а всего лишь геологической формацией, по всей вероятности необычной, но способной лишь к стабилизации орбиты Соляриса посредством изменения силы тяжести; при этом ссылались на закон Ле Шателье.

Наперекор консервативным утверждениям появлялись другие гипотезы (например, одна из наиболее разработанных — гипотеза Чивита — Витты). Согласно этим гипотезам, океан является результатом диалектического развития; от своего первоначального состояния, от праокеана — раствора слабо реагирующих химических веществ, — он сумел под влиянием внешних условий (то есть изменений орбиты, угрожающих его существованию), минуя все земные ступени развития, минуя образование одно— и многоклеточных организмов, эволюцию растений и животных, сделать резкий скачок и оказаться на стадии «гомеостатического океана».^[4] Иначе говоря, он не приспосабливался, как земные организмы, в течение сотен миллионов лет к условиям среды, чтобы только через такое длительное время дать начало разумной расе, но сразу же стал хозяином среды.

Это было весьма оригинально, хотя никто по-прежнему не знал, как студенистый сироп может стабилизировать орбиту небесного тела. Уже давно были известны гравиторы — установки, создающие искусственные силовые и гравитационные поля. Но никто не представлял себе, каким образом аморфное желе может добиться результата, который в гравиторах достигался с помощью сложных ядерных реакций и гигантских температур. В газетах, которые, к удовольствию читателей и к негодованию учёных, распространяли нелепейшие вымыслы на тему «тайны Соляриса», например, писали, что всепланетный океан является… дальним родственником земных электрических угрей.

Когда эту загадку удалось в какой-то мере разгадать, оказалось, как это потом не раз бывало с Солярисом, что её заменила другая, возможно, ещё более удивительная.

Как показали исследования, океан действовал совсем не по тому принципу, который использовался в наших гравиторах (впрочем, это было бы невозможно). Он непосредственно моделировал метрику пространства-времени, что приводило, скажем, к отклонениям при измерении времени на одном и том же меридиане планеты. Следовательно, океан не только представлял себе, но и мог (чего нельзя сказать о нас) использовать выводы теории Эйнштейна — Беви.

Когда это стало известно, в научном мире разыгралась одна из сильнейших бурь нашего столетия. Самые почтенные, повсеместно признанные непоколебимыми теории обратились в прах, в научной литературе появлялись совершенно еретические статьи, альтернатива же «гениальный океан» или «гравитационное желе» распалила умы.

Всё это происходило за много лет до моего рождения. Когда я ходил в школу, Солярис в связи с установленными позднее фактами был признан планетой, которая наделена жизнью, но имеет только одного жителя.

Второй том Хьюджеса и Эгла, который я перелистывал совершенно машинально, начинался с систематики, столь же оригинальной, сколь и забавной. Классификационная таблица представляла в порядке очереди: тип — Политерия, класс — Метаморфа, отряд — Синциталия. Будто мы знали бог весть сколько экземпляров этого вида, тогда как на самом деле существовал лишь один, правда, весом в семнадцать биллионов тонн.

Под пальцами у меня шелестели цветные диаграммы, графики, анализы, спектрограммы. Чем дальше углублялся я в потрёпанный фолиант, тем больше математических формул мелькало на мелованных страницах. Можно было подумать, что наши сведения об этом представителе класса Метаморфа, который лежал, скрытый темнотой ночи, в нескольких метрах под стальным днищем станции, являются исчерпывающими.

Я с шумом поставил увесистый том на полку и взял следующий. Он делился на две части. Первая была посвящена изложению протоколов бесчисленных экспериментов, целью которых было установление контакта с океаном. Это установление контакта служило источником бесконечных анекдотов, насмешек и острот в мои студенческие годы. Средневековая схоластика казалась прозрачной, сверкающей истиной по сравнению с теми джунглями, которые породила эта проблема.

Первые попытки установления контакта были предприняты при помощи специальных электронных аппаратов, трансформирующих импульсы, посылаемые в обе стороны, причём океан принимал активное участие в конструировании этих аппаратов. Но всё делалось в полной темноте. Что значит — принимал участие? Океан модифицировал некоторые элементы погружённых в него установок, в результате чего записанные ритмы импульсов изменялись, регистрирующие приборы фиксировали множество сигналов, похожих на обрывки гигантских выкладок высшего анализа. Но что всё это значило? Может, это были сведения о мгновенном состоянии возбуждения океана? Может быть, переложенные на неведомый электронный язык выражения его вечных истин? Или произведения искусства? Или же импульсы, вызывающие появление его гигантских образований где-нибудь в тысяче миль от исследователя? Кто мог знать это, коль скоро не удалось дважды получить одинаковую реакцию на одинаковые сигналы? Если один раз ответом был целый взрыв импульсов, чуть не уничтожавший аппараты, а другой — глухое молчание? Если ни одно исследование невозможно было повторить?

Всё время казалось, что от расшифровки непрерывно увеличивавшегося моря записей нас отделяет только один шаг; специально для этого строились электронные мозги с такой способностью перерабатывать информацию, какой не требовала до сих пор ни одна проблема. Действительно, были достигнуты определённые результаты. Океан — источник электрических, магнитных, гравитационных импульсов — говорил как бы языком математики; некоторые группы его электрических разрядов можно было классифицировать, пользуясь наиболее абстрактными методами земного анализа, теории множеств; удалось выделить гомологию структур,^[5] известных из того раздела физики, который занимается выяснением взаимосвязи энергии и материи, конечных и бесконечных величин, частиц и полей. Всё это склоняло учёных к выводу, что перед ними — мыслящее чудовище, что-то вроде гигантски разросшегося, покрывшего целую планету протоплазменного моря-мозга, которое тратит время на необыкновенные по своему размаху теоретические исследования сути всего существующего, а то, что выхватывают наши аппараты, составляет лишь разрозненные, случайно подслушанные обрывки этого продолжающегося вечно в глубинах океана, перерастающего всякие границы нашего понимания гигантского монолога.

Одни расценивали такие гипотезы как выражение пренебрежения к человеческим возможностям, как преклонение перед чем-то, чего мы ещё не понимаем, но что можно понять, как воскрешение старой доктрины ignoramus et ignorabimus.^[6] Другие считали, что это вредные и бесплодные небылицы, что в гипотезах математиков проявляется мифология нашего времени, видящая в гигантском мозге — безразлично, электронном или плазматическом — наивысшую цель существования — итог бытия. Третьи же… Но исследователей и теорий были легионы. Впрочем, кроме «установления контакта», существовали и другие проблемы… Были отрасли соляристики, в которых специализация зашла так далеко, особенно на протяжении последней четверти столетия, что солярист-кибернетик почти не мог понять соляриста-симметриадолога. «Как можете вы понять океан, если не в состоянии понять друг друга?» — однажды шутливо спросил Вейбек, который в мои студенческие годы руководил институтом. В этой шутке было много правды.

Всё же океан не случайно отнесли к классу Метаморфа. Его волнистая поверхность могла давать начало самым различным, ни на что земное не похожим формам, причём цель — приспособительная, познавательная или какая-либо иная — этих иногда весьма бурных взрывов плазматического «творчества» оставалась полнейшей загадкой.

Поставив тяжёлый том на место, я подумал, что наши сведения о Солярисе, наполняющие библиотеки, являются бесполезным балластом и кладбищем фактов и что мы топчемся на том же самом месте, где начали их нагромождать семьдесят восемь лет назад. Точнее, ситуация была гораздо хуже, ибо труд всех этих лет оказался напрасным.

То, что мы знали наверняка, относилось только к области отрицания. Океан не пользовался механизмами и не строил их, хотя в определённых обстоятельствах, возможно, был способен к этому. Так, он размножал части некоторых погружённых в него аппаратов, но делал это только в первый и второй годы исследовательских работ, а затем игнорировал все наши настойчиво возобновляемые попытки, как будто утратил всякий интерес к нашим аппаратам и устройствам (а следовательно, и к нам самим). Океан не обладал — я продолжаю перечисление наших «негативных сведений» — никакой нервной системой, ни клетками, ни структурами, напоминающими белок; не всегда реагировал на раздражения, даже наимощнейшие (так, например, он полностью игнорировал катастрофу, в которой погибла вспомогательная ракета второй экспедиции Гезе, рухнув с высоты трёхсот километров на поверхность планеты и уничтожив взрывом своих атомных двигателей плазму в радиусе двух километров).

Постепенно в научных кругах «операция Солярис» начала восприниматься как синоним «операции проигранной», особенно среди научной администрации института, где в последние годы всё чаще раздавались голоса, требующие прекращения дотаций на дальнейшие исследования. О полной ликвидации станции никто до сих пор говорить не осмеливался — это было бы слишком явным признанием поражения. Впрочем, некоторые в частных беседах говорили, что нам нужно только одно — наиболее «почётным» образом устраниться от «аферы Солярис».

Однако для многих, особенно для молодых, «афера» эта постепенно становилась чем-то вроде пробного камня собственной ценности. «В сущности, — говорили они, — речь идёт о ставке гораздо большей, чем изучение соляристической цивилизации, речь идёт о нас самих, о границах человеческого познания».

В течение некоторого времени было популярно мнение (усердно распространяемое газетами), что мыслящий океан, который омывает весь Солярис, является гигантским мозгом, обогнавшим нашу цивилизацию в своём развитии на миллионы лет, что это какой-то «космический йог», мудрец, олицетворение всеведения, который уже давно понял бесполезность всякой деятельности и поэтому категорически отказывается от общения с нами.

Это была явная неправда, потому что живой океан действовал, и ещё как — только в соответствии с иными, чем людские, представлениями, не строя ни городов, ни мостов, ни летательных машин, не пробуя также победить пространство или перешагнуть его (в чём некоторые защитники превосходства человека усматривали бесценный для нас козырь), но занимаясь зато тысячекратными преобразованиями — «онтологической автометаморфозой», — чего-чего, а учёных терминов хватало на страницах соляристических трудов.

С другой стороны, у человека, упорно вчитывающегося во всевозможные солярианы, создавалось впечатление, что перед ним обломки интеллектуальных конструкций, возможно гениальных, перемешанные без всякой системы с плодами полного, граничащего с сумасшествием маразма. Отсюда как антитеза концепции об «океане-йоге» возникла мысль об «океане-дебиле».

Эти гипотезы подняли из гроба и оживили одну из старейших философских проблем — взаимоотношения материи и духа, сознания. Необходима была большая смелость, чтобы первому — как это сделал дю Хаарт — приписать океану сознание. Эта проблема, поспешно признанная метафизической, тлела на дне всех дискуссий и споров. Возможно ли мышление без сознания? Можно ли возникающие в океане процессы назвать мышлением? Гору — очень большим камнем? Планету — огромной горой? Можно пользоваться этими названиями, но новая величина выводит на сцену новые закономерности и новые явления.

Проблема Соляриса стала квадратурой круга нашего времени. Каждый самостоятельный мыслитель старался внести в сокровищницу соляристики вклад: множились теории, гласящие, что перед нами продукт дегенерации, регресса, который наступил после минувшей фазы «интеллектуального великолепия» океана, что океан в самом деле новообразование — глиома, которая, зародившись в телах древних обитателей планеты, уничтожила и поглотила их, сплавляя остатки в структуру вечно живущей, самоомолаживающейся сверхклеточной стихии.

В белом, похожем на земной, свете ламп я снял со стола аппараты и книги и разложил на пластмассовой крышке карту Соляриса. Живой океан имел свои отмели и глубочайшие впадины, а его острова были покрыты налётом выветрившихся пород, свидетельствующих о том, что когда-то они были дном океана. Возможно, океан регулировал появление и исчезновение скальных формаций, погружённых в его лоно. Опять полный туман. Я смотрел на огромные, окрашенные в разные оттенки фиолетового и голубого полушария на карте, испытывая, не знаю уж который раз в жизни, изумление, такое же потрясающее, как то, первое, которое я ощутил, когда ещё мальчишкой впервые услышал в школе о существовании Соляриса.

Не знаю почему, но всё, что меня окружало — тайна смерти Гибаряна, даже неведомое будущее, — всё казалось сейчас незначительным, и я не думал об этом, погружённый в удивительную карту. Отдельные области живой планеты носили имена исследовавших их учёных. Я рассматривал омывающее экваториальные архипелаги море Тексалла, когда почувствовал чей-то взгляд.

Я, парализованный страхом, ещё стоял над картой, но уже не видел её. Дверь находилась прямо против меня; она была припёрта ящиками и придвинутым к ним шкафчиком. «Это какой-нибудь автомат», — подумал я, хотя ни одного автомата перед этим в комнате не было и он не мог войти незаметно для меня. Кожа на шее и спине стала горячей, ощущение тяжёлого, неподвижного взгляда было невыносимым. Не отдавая себе в этом отчёта, инстинктивно втянув голову в плечи, я всё сильнее опирался на стол, который начал медленно ползти по полу. От этого движения я пришёл в себя и стремительно обернулся.

Позади никого не было. Только зияло чернотой большое полукруглое окно. Но странное ощущение не исчезало. Это темнота смотрела на меня, бесформенная, огромная, безглазая, не имеющая границ. Её не освещала ни одна звезда. Я задёрнул шторы. Я не пробыл на станции и часа, но уже начинал понимать, почему у её обитателей появилась мания преследования. Инстинктивно я связывал это со смертью Гибаряна. Я знал его и до сих пор считал, что ничто не может помутить его разум. Теперь эта уверенность исчезла.

Я стоял посреди комнаты у стола. Дыхание успокоилось, и я почувствовал, что у меня на лбу выступил пот. О чём это я сейчас думал? Ах да, об автоматах. Странно, что ни один из них не встретился мне ни в коридоре, ни в комнатах. Куда они все подевались? Единственный, с которым я столкнулся, да и то на расстоянии, принадлежал к системе обслуживания ракетодрома. А другие?..

Я посмотрел на часы. Пора идти к Снауту.

Коридор был освещён слабо. Я прошёл две двери и остановился у той, на которой виднелось имя Гибаряна. Я нажал ручку. У меня не было намерения заходить туда, но ручка подалась, дверь приоткрылась, щель мгновение была чёрной, потом в комнате вспыхнул яркий свет. Теперь меня мог увидеть каждый, кто шёл по коридору. Я быстро юркнул в комнату, бесшумно, но с силой захлопнул за собой дверь и сразу же обернулся.

Я стоял, привалившись к двери. Комната была больше моей. Панорамное окно на три четверти закрывала, несомненно, привезённая с Земли, не относящаяся к снаряжению станции занавеска в мелкие голубые и розовые цветочки. Вдоль стен тянулись библиотечные полки и шкафчики, покрытые серебристо-зелёной эмалью. Содержимое их, беспорядочно вываленное на пол, громоздилось между креслами. Прямо передо мной, загораживая проход, валялись два столика, заваленные журналами, высыпавшимися из разорванных папок. Растерзанные книги были залиты жидкостями из разбитых колб и бутылок с такими толстыми стенками, что я не мог понять, каким образом они разбились, даже если упали на пол с большой высоты. Под окном лежал перевёрнутый стол с разбитой рабочей лампой на раздвижном кронштейне; рядом валялась табуретка, две ножки которой были всажены в наполовину выдвинутые ящики стола. Толстый слой карточек, исписанных листков и других бумаг покрывал пол. Я узнал почерк Гибаряна и наклонился. Поднимая листки, я увидел, что моя рука отбрасывает две тени.

Я обернулся. Розовая занавеска пылала, будто подожжённая сверху, чёткая полоса голубого огня стремительно расширялась. Я отдёрнул занавеску, и в глаза ударило пламя гигантского пожара, который занимал треть горизонта. Волны длинных густых теней стремительно неслись к станции. Это был рассвет. Станция находилась в зоне, где после ночи, длившейся час, всходило второе, голубое солнце планеты.

Автоматический выключатель погасил лампы, и я вернулся к разбросанным бумагам. Перебирая их, наткнулся на краткий план опыта, который должен был состояться три недели назад. Гибарян собирался подвергнуть плазму действию очень жёсткого рентгеновского излучения. Прочитав всё, я понял, что план предназначался для Сарториуса, который должен был провести эксперимент, — у меня в руках была копия.

Свет, отражённый от белых листов бумаги, начал резать глаза. Наступивший день был не таким, как прежний. Под оранжевым небом остывающего солнца чернильный океан с кровавыми отблесками почти всегда покрывала грязно-розовая мгла, которая объединяла в одно целое тучи и волны. Теперь всё это исчезло. Даже профильтрованный розовой тканью занавески, восход пылал, как горелка мощной кварцевой лампы. Мои загорелые руки казались в его свете почти серыми. Вся комната изменилась, всё, что имело красный оттенок, стало бронзовым и поблёкло, все белые, зелёные, жёлтые предметы, наоборот, налились и, казалось, излучали собственный свет. Я закрыл глаза и на ощупь прошёл в ванную. Там на полочке нашарил тёмные очки и только теперь, надев их, мог продолжить чтение.

Это были протоколы уже проведённых исследований. Из них я узнал, что океан четыре дня подвергался облучению в пункте, находящемся в двух тысячах километров к северо-востоку от теперешнего положения станции. А использование рентгеновского излучения запрещалось конвенцией ООН в связи с его вредным действием. И я был совершенно уверен, что никто не обращался на Землю с просьбой разрешить подобные эксперименты.

Становилось жарко. Комната, пылающая белым и голубым, выглядела неестественно. Но вот послышался скрежет, и снаружи на окно наползли герметические заслонки. Наступила темнота, затем зажёгся электрический свет, показавшийся удивительно тусклым.

Однако жарко было по-прежнему. Пожалуй, жара даже усилилась, хотя холодильники станции, судя по гудению кондиционеров, работали на полную мощность.

Вдруг я услышал звук шагов. Кто-то шёл по коридору. В два прыжка я оказался у двери. Шаги замедлились. Тот, кто шёл, остановился у дверей. Ручка тихонько повернулась. Не раздумывая, инстинктивно я схватил её и задержал. Нажим не усиливался, но и не ослабевал. Тот, с другой стороны, старался делать всё так же бесшумно, как и я. Некоторое время мы оба держали ручку. Потом я почувствовал, что её отпустили, и услышал лёгкий шелест — тот уходил. Я постоял ещё, прислушиваясь, но было тихо.

Гости

Я поспешно сложил вчетверо и спрятал в карман записи Гибаряна. Осторожно подошёл к шкафу и заглянул внутрь. Одежда была скомкана и втиснута в один угол, как будто в шкафу кто-то прятался. Из кучи бумаг, сваленных внизу, выглядывал уголок конверта. Я взял его. Письмо было адресовано мне. У меня вдруг пересохло горло.

С большим трудом я заставил себя разорвать конверт и достать из него маленький листок бумаги.

Своим чётким и очень мелким почерком Гибарян написал:

«Ann. Solar. Vol. 1. Anex, также Vot. Separat.^[7] Мессенджера по делу Ф., «Малый Апокриф»^[8] Равинтцера».

И всё. Ни одного слова больше. Записка носила следы спешки. Было ли это какое-нибудь важное сообщение? Когда он её написал? Надо как можно скорее идти в библиотеку. Приложение к первому Соляристическому ежегоднику было мне известно, точнее, я знал о его существовании, но никогда не видел; оно представляло чисто исторический интерес. Однако ни о Равинтцере, ни о его «Малом Апокрифе» я никогда не слышал.

Что делать?

Я уже опаздывал на четверть часа. Подойдя к двери, ещё раз оглядел комнату и только теперь заметил прикреплённую к стене складную кровать, которую заслоняла развёрнутая карта Соляриса. За картой что-то висело. Это был карманный магнитофон в футляре. Я вынул аппарат, футляр повесил на место, а магнитофон сунул в карман, предварительно взглянув на счётчик и убедившись, что лента использована почти до конца.

Ещё секунду постоял у двери с закрытыми глазами, напряжённо вслушиваясь в тишину. Ни звука. Я осторожно отворил дверь. Коридор показался мне чёрной бездной. Я снял тёмные очки и увидел слабый свет потолочных ламп. Закрыв за собой дверь, пошёл налево, к радиостанции.

Круглая камера, от которой, как спицы колеса, расходились во все стороны коридоры, была уже совсем близко, когда, минуя какой-то узкий боковой проход, ведущий, как мне показалось, к ванным, я увидел большую, неясную, почти сливающуюся с полумраком фигуру.

Я замер. Из глубины коридора не спеша, по-утиному покачиваясь, шла огромная негритянка. Я увидел блеск её белков и почти одновременно услышал мягкое шлёпанье босых ног. На ней не было ничего, кроме жёлтой, блестящей, как будто сплетённой из соломы, юбки. Она прошла мимо меня на расстоянии метра, даже не посмотрев в мою сторону, покачивая слоновьими бёдрами, похожая на гигантские скульптуры каменного века, которые можно увидеть в антропологических музеях. Там, где коридор поворачивал, негритянка остановилась и открыла дверь комнаты Гибаряна. На мгновение она очутилась в полосе яркого света, падавшего из комнаты, потом дверь закрылась, и я остался один. Правой рукой я вцепился в кисть левой и стиснул её так, что хрустнули кости; потом бессмысленно огляделся вокруг. Что случилось? Что это было? Внезапно, как будто меня ударили, я вспомнил предостережение Снаута. Что всё это могло значить? Кто была эта чёрная Афродита? Откуда она взялась?

Я сделал шаг, один только шаг в сторону комнаты Гибаряна, и остановился. Я слишком хорошо знал, что не войду туда.

Не знаю, долго ли я простоял так, опершись о холодный металл стены. Станцию наполняла тишина, лишь монотонно шумели компрессоры кондиционеров.

Я похлопал себя по щеке и медленно пошёл на радиостанцию. Взявшись за ручку двери, услышал резкий голос:

— Кто там?

— Это я. Кельвин.

Снаут сидел за столом между кучей алюминиевых коробок и пультом передатчика и прямо из банки ел мясные консервы. Не знаю, почему он выбрал для жилья радиостанцию. Я тупо стоял у двери, глядя на его мерно жующие челюсти, и вдруг почувствовал, что очень голоден. Подойдя к полке, я взял из стопки тарелок наименее пыльную и уселся напротив него. Некоторое время мы ели молча, потом Снаут встал, вынул из стенного шкафа термос и налил в чашки горячий бульон. Ставя термос на пол — на столе уже не было места, — он спросил:

— Видел Сарториуса?

— Нет. А где он?

— Наверху.

Наверху была лаборатория. Мы продолжали есть молча, только слышалось, как вилки скребут по стенкам банок. На радиостанции царила ночь. Окно было тщательно завешено изнутри, под потолком горели четыре круглых светильника. Их отражения переливались в пластмассовом корпусе передатчика.

Я посмотрел на Снаута. На нём был чёрный, просторный, довольно потрёпанный свитер. Натянувшаяся на скулах кожа — вся в красных прожилках.

— С тобой что-нибудь случилось? — спросил Снаут.

— Нет. А что со мной могло случиться?

— Ты весь мокрый.

Я вытер рукой лоб и почувствовал, что буквально обливаюсь потом. Это была реакция. Снаут смотрел на меня изучающе. Сказать ему? Хотелось бы, чтобы он мне больше доверял. Кто с кем здесь играет и в какую игру?

— Жарко, — сказал я. — Мне казалось, что кондиционеры работают у вас лучше.

— Скоро всё придёт в норму. Ты уверен, что это — только от жары? — Он поднял на меня глаза.

Я сделал вид, будто не замечаю этого.

— Что собираешься делать? — прямо спросил Снаут, когда мы кончили есть.

Он свалил всю посуду и пустые банки в умывальник и вернулся в своё кресло.

— Присоединюсь к вам. У вас же есть какой-то план исследований? Какой-то новый раздражитель, рентген или что-то в этом роде. А?

— Рентген? — Брови Снаута поднялись. — Где ты об этом слышал?

— Не помню… Мне кто-то говорил. Может быть, на «Прометее». А что? Уже применяете?

— Детали мне неизвестны. Это была идея Гибаряна. Он начал с Сарториусом… Но откуда ты можешь об этом знать?

Я пожал плечами:

— Неизвестны детали? Ты ведь должен был в этом участвовать, это входит в твои… — Я не кончил и замолчал.

Шум кондиционеров утих, температура держалась на сносном уровне.

Снаут встал, подошёл к пульту управления и начал для чего-то щёлкать тумблерами. Это было бессмысленно, главный выключатель находился в нулевом положении. Немного погодя он, даже не повернувшись ко мне, заметил:

— Нужно будет выполнить все формальности в связи… с этим…

— Да?

Он обернулся и с бешенством взглянул на меня. Не могу сказать, что я умышленно старался вывести его из равновесия, но, ничего не понимая в игре, которая здесь велась, я предпочитал вести себя сдержанно. Его острый кадык ходил над чёрным воротником свитера.

— Ты был у Гибаряна, — сказал вдруг Снаут.

Это не был вопрос. Подняв брови, я спокойно смотрел ему в лицо.

— Был в его комнате, — повторил он.

Я сделал движение головой, как бы говоря: «Предположим. Ну и что?» Пусть он говорит дальше.

— Кто там ещё был?

Он знал о ней!!!

— Никого. А кто там мог быть? — спросил я.

— Почему же ты меня не впустил?

Я усмехнулся.

— Испугался. Ты сам меня предостерегал, и, когда ручка повернулась, я инстинктивно задержал её. Почему ты не сказал, что это ты? Я бы тебя впустил.

— Я думал, это Сарториус, — сказал он неуверенно.

— Ну и что?

— Как ты относишься к этому… к тому, что произошло? — ответил он вопросом на вопрос.

Я заколебался.

— Ты должен знать больше, чем я. Где он?

— В холодильнике, — ответил Снаут тотчас же. — Мы перенесли его сразу же… утром… жара…

— Где ты его нашёл?

— В шкафу.

— В шкафу? Уже мёртвого?

— Сердце ещё билось, но дыхания не было. Он агонизировал.

— Ты пробовал его спасти?

— Нет.

— Почему?

Снаут помедлил.

— Не успел. Он умер прежде, чем я его уложил.

— Он стоял в шкафу? Между комбинезонами?

— Да.

Снаут подошёл к маленькому столику в углу, взял лежавший на нём лист бумаги и положил его передо мной.

— Я написал предварительный протокол. Это даже хорошо, что ты осмотрел его комнату. Причина смерти — инъекция смертельной дозы перностала. Здесь написано…

Я пробежал глазами короткий текст.

— Самоубийство… — повторил я тихо. — А причина?..

— Нервное расстройство… депрессия… или как это ещё называется. Ты знаешь об этом лучше, чем я.

— Я знаю только то, что вижу сам, — ответил я и посмотрел на него.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он спокойно.

— Гибарян сделал себе укол перностала и спрятался в шкаф. Так? Если так, то это не депрессия, не расстройство, а острый психоз. Паранойя… Ему, наверное, казалось, что он что-нибудь видит… — говорил я всё медленнее, глядя ему в глаза.

Он отошёл от меня к пульту передатчика и снова начал щёлкать тумблерами.

— Тут твоя подпись, — после недолгого молчания заметил я. — А Сарториус?

— Он в лаборатории. Я уже говорил. Не появляется. Думаю…

— Что?

— Что он заперся.

— Заперся? О, заперся! Вот как! Может быть, забаррикадировался?

— Возможно.

— Снаут… На станции кто-то есть.

— Ты видел?

Он смотрел на меня, слегка наклонившись.

— Ты предостерегал меня. От чего? Это галлюцинация?

— Что ты видел?

— Это человек, да?

Снаут молчал. Он отвернулся к стене, как будто не хотел, чтобы я видел его лицо, и барабанил пальцами по металлической перегородке. Я посмотрел на его руки. На них уже не было следов крови. Вдруг меня осенило.

— Эта особа реальна, — сказал я тихо, почти шёпотом, как бы открывая тайну, которую могли подслушать. — Да? До неё можно дотронуться. Можно её ранить… Последний раз ты видел её сегодня.

— Откуда ты знаешь?

Он не повернулся. Стоял у самой стены, касаясь её грудью.

— Перед тем как я прилетел? Совсем незадолго?..

Снаут сжался как от удара. Я видел его безумные глаза.

— Ты! — выкрикнул он. — Кто ТЫ такой?!

Казалось, он сейчас бросится на меня. Этого я не ожидал. Всё шло кувырком. Он не верил, что я тот, за кого себя выдаю. Что это могло значить? Снаут смотрел на меня с ужасом. Что это, психоз? Отравление? Всё было возможно. Но ведь я видел её, это страшилище… Может быть, я и сам… тоже?..

— Кто это был? — спросил я.

Мой вопрос успокоил его. Некоторое время он смотрел на меня испытующе, как будто ещё не доверяя мне. Прежде чем он открыл рот, я понял, что попытка неудачна и что он не ответит.

Снаут медленно сел в кресло и стиснул голову руками.

— Что здесь происходит?.. — сказал он тихо. — Бред…

— Кто это был? — снова спросил я.

— Если ты не знаешь… — буркнул он.

— То что?

— Ничего.

— Снаут, — сказал я, — мы достаточно далеко от дома. Давай в открытую. И так всё запутано…

— Чего ты хочешь?

— Чтобы ты сказал, кого видел.

— А ты? — спросил он подозрительно.

— Хитришь? Сказать тебе, и ты скажешь мне. Можешь не беспокоиться. Я тебя не буду считать помешанным, знаю…

— Помешанным! О господи! — Он попытался засмеяться. — Но ведь ты же ничего, совсем ничего… Это было бы спасением… Если бы он хоть на секунду поверил, что это помешательство, он бы не сделал этого, он бы жил.

— Значит, то, что написано в протоколе о нервном расстройстве, — ложь?

— Конечно.

— Почему же ты не написал правду?

— Почему?.. — повторил он.

Снова я был в тупике и ничего не понимал. А мне уже казалось, что я убедил его и мы вместе атакуем эту тайну. Почему, почему он не хотел говорить?!

— Где автоматы? — спросил я.

— На складах. Мы закрыли их все, кроме тех, которые обслуживают полёты.

— Почему?

Он снова не ответил.

— Не скажешь?

— Не могу.

В этом было что-то, чего я никак не мог ухватить. Может быть, пойти наверх, к Сарториусу? Вдруг я вспомнил записку и подумал, что это сейчас самое главное.

— Как ты себе представляешь дальнейшую работу в таких условиях?

Снаут пожал плечами.

— Какое это имеет значение?

— Ах так? И что ты намерен делать?

Он молчал. В тишине было слышно шлёпанье босых ног. Среди никелированных и пластмассовых аппаратов, высоких шкафов с электронной аппаратурой, точнейших приборов эта шлёпающая, разболтанная походка казалась дикой шуткой какого-то ненормального. Шаги приближались. Я встал, напряжённо всматриваясь в Снаута. Он прислушивался, зажмурившись, но совсем не выглядел испуганным. Значит, он боялся не её?!

— Откуда она взялась? — спросил я.

Снаут медлил.

— Не хочешь сказать?

— Не знаю.

— Ладно.

Шаги удалились и затихли.

— Ты мне не веришь? — спросил Снаут. — Даю слово, что не знаю.

Я молча открыл шкаф со скафандрами и начал раздвигать их тяжёлые пустые оболочки. Как я и ожидал, в глубине на крюках висели газовые пистолеты, которыми пользуются для передвижения в состоянии невесомости. В качестве оружия они стоили немного, но выбора не было. Лучше такое, чем ничего. Я проверил зарядное устройство и перекинул через плечо ремень футляра.

Снаут внимательно следил за мной. Когда я регулировал длину ремня, он язвительно усмехнулся, показав жёлтые зубы.

— Счастливой охоты!

— Спасибо за всё, — ответил я, идя к двери.

Он вскочил со стула.

— Кельвин!

Я посмотрел на него. Усмешки уже не было. Не знаю, видел ли я когда-нибудь такое измученное лицо.

— Кельвин, это не… Я… правда не могу, — с трудом проговорил он.

Я ждал, что он скажет ещё что-нибудь, но он только шевелил губами, как будто старался выдавить из себя слова. Я молча повернулся и вышел.

Сарториус

Коридор был пуст. Сначала он шёл прямо, потом поворачивал направо. Я никогда не был на станции, но во время предварительной тренировки шесть недель жил в точной её копии, находящейся в институте на Земле. Я знал, куда ведёт лесенка с алюминиевыми ступеньками.

В библиотеке было темно. На ощупь я нашёл выключатель. Когда я отыскал в картотеке первый том Соляристического ежегодника вместе с приложением и нажал кнопку, загорелась красная лампочка. Проверил в регистраторе — книга находилась у Гибаряна, так же как и другая — «Малый Апокриф». Я погасил свет и пошёл вниз. Я боялся войти в его комнату: она могла туда вернуться. Некоторое время я стоял у двери, потом, стиснув зубы, превозмог страх и вошёл.

В освещённой комнате никого не было. Я методично перекладывал книгу за книгой и наконец, добравшись до последней пачки, лежавшей между кроватью и шкафом, обнаружил нужный том.

Я надеялся найти в нём какую-нибудь пометку, и действительно, в именном указателе лежала закладка. Красным карандашом на ней было написано имя, которое мне ничего не говорило: Андре Бертон. В книге оно встречалось дважды. Сначала я отыскал первое упоминание о нём и узнал, что Бертон был резервным пилотом на корабле Шеннона. Следующее упоминание было через сто с лишним страниц.

После высадки на Солярис экспедиция действовала чрезвычайно осторожно, однако, когда через шестнадцать дней выяснилось, что плазменный океан не только не проявляет никаких признаков агрессивности, но отступает перед каждым предметом, приближающимся к его поверхности, и всячески избегает непосредственного контакта с какими-либо аппаратами и людьми, Шеннон и его заместитель Тимолис отменили некоторые правила безопасности, так как они страшно затрудняли и замедляли проведение работ.

Экспедиция была разбита на маленькие группы по два-три человека, которые проводили полёты над океаном, удаляясь от базы иногда на далёкое расстояние. Использовавшиеся раньше в качестве защиты излучатели, окружавшие территорию работ, были водворены на базу. Первые четыре дня после этих изменений прошли без всяких происшествий, если не считать случавшихся время от времени поломок кислородной аппаратуры скафандров, так как выходные клапаны оказались очень чувствительными к корродирующему действию ядовитой атмосферы. В связи с этим их приходилось заменять почти ежедневно.

На пятый день — или на двадцать первый, если считать с момента высадки, — двое учёных, Каруччи и Фехнер (один был радиобиологом, а второй — физиком), проводили исследовательский полёт над океаном в небольшом двухместном аэромобиле. Это был не летательный аппарат, а глиссер, передвигающийся на подушке сжатого воздуха.

Когда через шесть часов они не вернулись, Тимолис, который руководил базой в отсутствие Шеннона, объявил тревогу и выслал всех свободных людей на поиски.

По несчастному стечению обстоятельств в этот день примерно через час после вылета исследовательских групп нарушилась радиосвязь. Причиной тому было большое пятно на красном солнце. Оно излучало мощные корпускулярные потоки,^[9] достигавшие верхних слоёв атмосферы. Действовали только ультракоротковолновые аппараты, которые позволяли поддерживать связь на расстоянии около двухсот километров. В довершение всего перед заходом солнца сгустился туман, и поиски пришлось прекратить.

И только когда спасательные группы уже возвращались на базу, одна из них на расстоянии ста тридцати километров от берега наткнулась на аэромобиль. Двигатель работал, и совершенно исправная машина висела над волнами. В прозрачной кабине находился только Каруччи. Он был без сознания.

Аэромобиль доставили на базу, и Каруччи поручили заботам медиков. В тот же вечер он пришёл в себя. О судьбе Фехнера Каруччи ничего не мог сказать. Помнил только, что, когда они уже решили возвращаться, он почувствовал удушье. Дыхательный клапан заклинился, и внутрь скафандра при каждом вдохе проникала небольшая порция ядовитых газов.

Фехнер, пытаясь исправить его аппарат, вынужден был отстегнуть ремни и встать. Это было последнее, что помнил Каруччи. Возможный ход событий, по мнению специалистов, был таким. Исправляя аппарат Каруччи, Фехнер открыл фонарь кабины, вероятно, потому, что под низким куполом он не мог свободно двигаться. Это было допустимо, так как кабины таких машин не были герметичными и только защищали от непосредственного воздействия атмосферы и ветра. Во время этих манипуляций мог испортиться аппарат Фехнера, и учёный, потеряв ориентацию, выбрался через открытый купол из машины и свалился вниз.

Такова история первой жертвы океана. Поиски тела — в скафандре оно должно было плавать на поверхности океана — не дали результатов. Впрочем, возможно, оно и плавало. Тщательно прочесать тысячу квадратных километров почти постоянно покрытой лохмотьями тумана волнистой пустыни было просто невозможно.

До сумерек — я возвращаюсь к предшествующим событиям — вернулись все спасательные аппараты, за исключением большого грузового вертолёта, на котором вылетел Бертон.

Он показался над базой примерно через час после наступления темноты, когда о нём уже начали серьёзно беспокоиться. Бертон находился в состоянии нервного шока. Он выбрался из вертолёта только для того, чтобы кинуться бежать. Когда его поймали, он кричал и плакал. Для мужчины, у которого за плечами насчитывалось семнадцать лет космических полётов, иногда в тяжелейших условиях, это было поразительно. Врачи решили, что он тоже отравился.

Через два дня Бертон, который, даже вернувшись к кажущемуся равновесию, не хотел ни выйти хоть на минуту из главной ракеты экспедиции, ни даже подойти к окну, из которого открывался вид на океан, заявил, что желает подать рапорт о своём полёте. Он настаивал на этом, утверждая, что речь идёт о деле чрезвычайной важности.

Его рапорт был рассмотрен советом экспедиции, признан плодом больного воображения человека, отравленного газами атмосферы, и как таковой помещён не в историю экспедиции, а в историю болезни Бертона. На этом всё и кончилось.

Существо дела составлял, очевидно, сам рапорт Бертона — то, что привело этого пилота к нервному потрясению. Я снова начал перекладывать книги, но «Малого Апокрифа» обнаружить не удалось. Я очень устал и поэтому, отложив дальнейшие поиски до утра, вышел из комнаты.

На ступеньках алюминиевой лесенки лежали пятна света, падающего сверху. Значит, Сарториус всё ещё работал. Так поздно! Я подумал, что должен с ним встретиться.

Наверху было тепло. В широком низком коридоре дул лёгкий ветерок. Над вентиляционными отверстиями шелестели полоски бумаги. Двери главной лаборатории представляли собой толстую плиту шероховатого стекла, вставленного в металлическую раму. Изнутри стекло было заслонено чем-то тёмным. Свет пробивался только сквозь узкие окна под самым потолком. Я нажал ручку, но, как и ожидал, дверь не поддалась. Внутри было тихо, и лишь время от времени слышался какой-то слабый писк. Я постучал — никакого ответа.

— Сарториус! — крикнул я. — Доктор Сарториус! Это я, новичок, Кельвин! Мне нужно с вами увидеться, прошу вас, откройте!

Негромкий шорох, словно кто-то ступал по мятой бумаге, — и снова тишина.

— Это я — Кельвин! Вы ведь обо мне слышали?! Я прилетел два часа назад на «Прометее»! — кричал я, приблизив губы к щели между наличником и дверью. — Доктор Сарториус! Тут никого нет, только я! Откройте!

Молчание. Потом едва уловимый шум. Несколько раз что-то лязгнуло, словно кто-то укладывал металлические инструменты на металлический поднос. И вдруг… Я остолбенел. Раздался звук мелких шажков, будто бегал ребёнок. Частый, поспешный топот маленьких ножек. Может… может быть, кто-нибудь имитировал его, очень ловко ударяя пальцами по пустой, хорошо резонирующей коробке?

— Доктор Сарториус! — заревел я. — Вы откроете или нет?!

Никакого ответа, только снова детская трусца и одновременно несколько быстрых, плохо слышных размашистых шагов. Похоже было, что человек шёл на цыпочках. Но если он шёл, то не мог одновременно имитировать детские шаги? «А впрочем, какое мне до этого дело!» — подумал я и, уже не сдерживая бешенства, которое начинало меня охватывать, заорал:

— Доктор Сарториус!!! Я не для того летел сюда шестнадцать месяцев, чтобы посмотреть, как вы разыгрываете комедию! Считаю до десяти! Потом высажу дверь!!!

Я очень сомневался, что мне это удастся.

Струя газового пистолета не слишком сильна, но я был полон решимости выполнить свою угрозу тем или иным способом. Хотя бы мне пришлось отправиться на поиски взрывчатки, которая наверняка имелась на складе в достаточном количестве. Я сказал себе, что не должен уступать, что не могу играть этими меченными безумием картами, которые вкладывала мне в руки ситуация.

Послышался странный звук, словно кто-то с кем-то боролся или что-то толкал, занавеска внутри отодвинулась примерно на полметра, гибкая тень упала на матовую, как бы покрытую инеем плиту двери, и хрипловатый дискант сказал:

— Я открою, но вы должны обещать, что не войдёте внутрь.

— Тогда зачем вы хотите открыть? — крикнул я.

— Я выйду к вам.

— Хорошо. Обещаю.

Лёгкий щелчок поворачиваемого в замке ключа, потом тёмная фигура, заслонившая половину двери, старательно задёрнула занавеску и проделала целую серию каких-то непонятных движений. Мне показалось, что я услышал треск передвигаемого деревянного столика, наконец дверь немного приоткрылась, и Сарториус протиснулся в коридор.

Он стоял передо мной, заслоняя собой дверь, очень высокий, худой; казалось, его тело под кремовым трикотажным комбинезоном состоит из одних только костей. Шея была повязана чёрным платком, на плече висел сложенный вдвое, прожжённый реактивами лабораторный фартук. Чрезвычайно узкую голову он держал немного набок. Почти половину лица закрывали изогнутые чёрные очки, так что глаз не было видно. У него была длинная нижняя челюсть, синеватые губы и огромные, как будто отмороженные, тоже синеватые уши. Он был небрит. С запястьев на шнурах свисали перчатки из красной резины. Так мы стояли некоторое время, глядя друг на друга с явной неприязнью. Остатки его волос (он выглядел так, будто остригся под ёжик) были свинцового цвета, щетина на лице — совсем седая. Лоб такой же загорелый, как и у Снаута, но загар кончался примерно на середине лба чёткой горизонтальной линией. Очевидно, на солнце он постоянно носил какую-то шапочку.

— Слушаю, — произнёс он наконец.

Мне показалось, что он не столько ждёт, когда я заговорю, сколько напряжённо вслушивается в пространство за собой, всё сильнее прижимаясь спиной к стеклянной плите. Некоторое время я не находил, что сказать, боялся брякнуть глупость.

— Меня зовут Кельвин… вы должны были обо мне слышать, — начал я. — Я работаю, то есть… работал с Гибаряном.

Его худое лицо, всё изрезанное вертикальными морщинами — так, наверное, выглядел Дон-Кихот, — ничего не выражало. Чёрная изогнутая пластина нацеленных на меня очков страшно мешала мне говорить.

— Я узнал, что Гибарян… что его нет. — У меня перехватило дыхание.

— Да. Слушаю!..

Это прозвучало нетерпеливо.

— Он покончил с собой?.. Кто нашёл тело, вы или доктор Снаут?

— Почему вы обращаетесь с этим ко мне? Разве доктор Снаут вам не рассказал?..

— Я хотел услышать, что вы можете рассказать об этом…

— Вы психолог, доктор Кельвин?

— Да. А что?

— Учёный?

— Ну да. Но какая связь…

— А я думал, что вы сыщик или полицейский. Сейчас без двадцати три, а вы, вместо того чтобы постараться включиться в ход работ, ведущихся на станции, что было бы по крайней мере понятно, кроме наглой попытки ворваться в лабораторию, ещё и допрашиваете меня, как будто я на подозрении.

Я сдержался, и от этого усилия пот выступил у меня на лбу.

— Вы на подозрении, Сарториус! — произнёс я сдавленным голосом. Я хотел досадить ему любой ценой и поэтому с остервенением добавил: — И вы об этом прекрасно знаете!

— Если вы, Кельвин, не возьмёте свои слова обратно и не извинитесь передо мной, я подам на вас жалобу в радиосводке!

— За что я должен извиниться? За что? Вместо того чтобы меня встретить, вместо того чтобы честно посвятить меня в то, что здесь происходит, вы запираетесь в лаборатории!!! Вы что, окончательно сошли с ума?! Кто вы такой — учёный или жалкий трус?! Что? Может быть, вы ответите?!

Не помню, что я ещё кричал. Его лицо даже не дрогнуло. Только по бледной пористой коже скатывались крупные капли пота. Вдруг я понял: он вовсе не слушает меня! Обеими руками, спрятанными за спиной, он изо всех сил держал дверь, которая еле заметно дрожала, словно кто-то напирал на неё с другой стороны.

— Уходите… — простонал он странным плаксивым голосом. — Уходите… умоляю! Идите, идите вниз, я приду, приду, сделаю всё, что хотите, только уходите!!!

В его голосе была такая мука, что я, совершенно растерявшись, машинально поднял руки, желая помочь ему держать дверь, которая уже поддавалась, но он издал ужасный крик, как будто я замахнулся на него ножом. Я начал пятиться назад, а он всё кричал фальцетом:

— Иду! Иду! — И снова: — Иду! Уже иду! Уже иду!!! Нет!!! Нет!!!

Он приоткрыл дверь и бросился внутрь. Мне показалось, что на высоте его груди мелькнуло что-то золотистое, какой-то сверкающий диск. Из лаборатории теперь доносился глухой шум, занавеска отлетела в сторону, огромная высокая тень мелькнула на стеклянном экране, занавеска вернулась на место, и больше ничего не было видно. Что там происходило? Я услышал топот, шальная гонка оборвалась пронзительным скрежетом бьющегося стекла, а потом раздался заходящийся детский смех.

У меня дрожали ноги, я растерянно осматривался. Стало тихо. Я сел на низкий пластмассовый подоконник и сидел, наверное, с четверть часа, сам не знаю, то ли ожидая чего-то, то ли просто вымотанный до предела, так что мне даже не хотелось встать.

Где-то высоко послышался резкий скрип, и одновременно вокруг стало светлее.

С моего места была видна только часть коридора, который опоясывал лабораторию. Это помещение находилось на самом верху станции, непосредственно под верхней плитой панциря. Наружные стены здесь были вогнутые и наклонные, с похожими на бойницы окнами, расположенными через каждые несколько метров. Внешние заслонки уползли вверх.

Голубой день кончался. Сквозь толстые стёкла ворвался ослепляющий блеск. Каждая никелированная планка, каждая дверная ручка запылала, как маленькое солнце. Дверь в лабораторию — это большая плита шершавого стекла — засверкала, как жерло топки. Я смотрел на свои посеревшие в этом призрачном свете, сложенные на коленях руки. В правой был газовый пистолет. Понятия не имею, когда выхватил его из футляра. Я положил его обратно. Я уже знал, что мне не поможет даже атомная пушка — что ею можно сделать? Разнести дверь? Ворваться в лабораторию?

Я встал. Погружающийся в океан, похожий на водородный взрыв диск послал мне вдогонку горизонтальный пучок почти материальных лучей. Когда они тронули мою щеку (я уже спускался по лестнице вниз), я почувствовал прикосновение раскалённого клейма.

Спустившись до половины лестницы, я передумал, вернулся наверх и обошёл лабораторию. Как я уже говорил, коридор окружал её. Пройдя шагов сто, я очутился на другой стороне, у совершенно такой же стеклянной двери, но даже не пробовал её открыть.

Я искал какое-нибудь окошко в пластиковой стене, какой-нибудь щели. Мысль о том, чтобы подсмотреть за Сарториусом, не казалась мне низкой. Я хотел покончить со всеми домыслами и узнать правду, хотя совершенно не представлял себе, как удастся её понять.

Мне пришло в голову, что лабораторные помещения освещаются через верхние окна, прорезанные в обшивке, и что если я выберусь наружу, то, возможно, сумею заглянуть сквозь них в лабораторию. Для этого я должен был спуститься вниз за скафандром и кислородным аппаратом. Я стоял у лестницы, раздумывая, стоит ли игра свеч. Вероятнее всего, стёкла в окнах матовые. Но что мне оставалось делать? Я спустился на средний этаж. Пришлось пройти мимо радиостанции. Её дверь была распахнута настежь. Снаут сидел в кресле в том же положении, в каком я его оставил. Он спал, но, услышав звук моих шагов, вздрогнул и открыл глаза.

— Алло, Кельвин! — хрипло окликнул он меня.

Я молчал.

— Ну что? Узнал что-нибудь? — спросил он.

— Да, — ответил я, помедлив. — Он не один.

Снаут скривил губы:

— Скажи, пожалуйста! Это уже что-то. Так, говоришь, у него гости?

— Не понимаю, почему вы не хотите мне сказать, что это такое, — нехотя проговорил я. — Ведь, оставаясь тут, я всё равно рано или поздно всё узнаю. Зачем же эти тайны?

— Поймёшь, когда к тебе самому придут гости, — ответил Снаут.

Казалось, он ждёт чего-то и не очень хочет продолжать беседу.

— Куда идёшь? — бросил он, когда я повернулся.

Я не ответил.

На ракетодроме ничего не изменилось. На возвышении стояла моя обожжённая капсула. Я подошёл к стойкам со скафандрами, и вдруг у меня пропало всякое желание выбираться наружу. Я повернулся и по крутой лесенке спустился вниз, туда, где были склады.

Узкий коридор был загромождён баллонами и поставленными друг на друга ящиками. Стены его отливали синевой ничем не покрытого металла. Ещё несколько десятков шагов — и под потолком показались подёрнутые белым инеем трубы холодильной аппаратуры. Я пошёл дальше, ориентируясь по ним. Сквозь прикрытую толстым пластмассовым щитком муфту они проникали в герметически закрытое помещение. Когда я открыл тяжёлую, толщиной в две ладони дверь с резиновой кромкой, меня охватил пронизывающий до костей холод. Я задрожал. Из чащи заснеженных змеевиков свисали ледяные сосульки. Здесь тоже стояли покрытые слоем снега ящики, коробки, полки у стен были завалены банками и упакованными в прозрачный пластик желтоватыми глыбами какого-то жира.

В глубине бочкообразный свод понижался. Там висела толстая, искрящаяся от ледяных игл занавеска. Я отодвинул её край. На возвышении из алюминиевых решёток покоился покрытый серой тканью большой продолговатый предмет. Я поднял край полотнища и увидел искажённое лицо Гибаряна. Чёрные волосы с седой прядью надо лбом гладко прилегали к черепу. Кадык торчал высоко, переламывая линию шеи. Высохшие глаза смотрели прямо в потолок, в углу одного глаза собралась мутная капля замёрзшей воды. Холод пронизывал меня, я с трудом заставлял себя не стучать зубами. Не выпуская савана, я другой рукой прикоснулся к его щеке. Ощущение было такое, будто я дотронулся до мёрзлого полена. Кожа была шершавой из-за щетины, которая покрывала её чёрными точками. Выражение неизмеримого, презрительного терпения застыло в изгибе губ. Опуская край ткани, я заметил, что по другую сторону тела из складок высовывается несколько чёрных продолговатых бусинок или зёрен фасоли. Я замер.

Это были пальцы голых ступнёй, которые я видел со стороны подошвы; яйцеобразные подушечки пальцев были слегка раздвинуты. Под мятым пологом савана лежала негритянка.

Она лежала лицом вниз, как бы погружённая в глубокий сон. Дюйм за дюймом стягивал я толстую ткань. Голова, покрытая волосами, собранными в маленькие синеватые пучки, покоилась на сгибе чёрной массивной руки. Лоснящаяся кожа спины натянулась на бугорках позвонков. Ни малейшее движение не оживляло огромное тело. Ещё раз я посмотрел на босые подошвы её ног, и вдруг меня поразила одна удивительная деталь: они не были ни сплющены, ни сбиты той тяжестью, которую должны были носить, на них даже не ороговела кожа от хождения босиком, она была такой же тонкой, как на руках или плечах.

Я проверил это впечатление прикосновением, которое далось мне гораздо труднее, чем прикосновение к мёртвому телу. И тут произошло невероятное: лежащее на двадцатиградусном морозе тело было живым, оно пошевелилось. Негритянка подтянула ногу, словно собака, которую взяли за лапу.

«Она здесь замёрзнет», — подумал я. Но её тело было спокойно и не слишком холодно, я ещё чувствовал кончиками пальцев мягкое прикосновение. Я попятился за занавеску, опустил её и вернулся в коридор. Мне показалось, что в нём дьявольски жарко. Лестница снова привела меня в зал ракетодрома. Я уселся на свёрнутый парашют и обхватил голову руками. Я не знал, что со мной происходит, я был совершенно разбит, мысли сползали в какую-то пропасть — потеря сознания, смерть казались мне невыразимой, недоступной милостью.

Мне незачем было идти к Снауту или к Сарториусу, я не представлял себе, чтобы кто-нибудь мог сложить в единое целое то, что я до сих пор пережил, видел, до чего дотронулся собственными руками. Единственным спасением, бегством, объяснением был диагноз — сумасшествие. Да, я, должно быть, сошёл с ума сразу же после посадки. Океан подействовал на мой мозг — я переживал галлюцинацию за галлюцинацией, а если это так, то незачем растрачивать силы на бесполезные попытки разгадать не существующие в действительности загадки, нужно прибегнуть к медицинской помощи, вызвать по радио «Прометей» или какой-нибудь другой корабль, дать сигнал SOS…

Тут случилось то, чего я никак не ожидал: мысль, что я сошёл с ума, успокоила меня.

Я даже слишком хорошо понимал теперь слова Снаута — если допустить, что вообще существовал какой-то Снаут и что я с ним когда-либо разговаривал. Ведь галлюцинации могли начаться гораздо раньше. Кто знает, не нахожусь ли я ещё на борту «Прометея», поражённый внезапным приступом мозгового заболевания; возможно, всё, что я пережил, было лишь созданием моего разгорячённого воображения. Однако если я был болен, то мог выздороветь, а это давало мне по крайней мере надежду на спасение, которой я никак не мог узреть в длящихся всего несколько часов запутанных кошмарах Соляриса.

Необходимо было, следовательно, провести прежде всего какой-нибудь логично продуманный эксперимент над самим собой — experimentum cruris,^[10] который показал бы мне, действительно ли я свихнулся и стал жертвой бредовых видений, или же, несмотря на их полную абсурдность и неправдоподобность, мои переживания реальны.

Так я размышлял, присматриваясь к металлическому кронштейну, который поддерживал несущую конструкцию ракетодрома. Это была выступающая из стены выложенная выпуклыми плитами стальная мачта, окрашенная в салатный цвет; в нескольких местах, на высоте примерно метра, краска облупилась — наверное, её ободрали проезжающие здесь тележки. Я дотронулся до стали, погрел её немножко ладонью, постучал по кромке предохранительной плиты: может ли бред достигать такой степени реальности? Может, ответил я сам себе; как-никак это была моя специальность, в этом я разбирался.

А можно ли придумать этот ключевой эксперимент? Сначала мне казалось, что нет, ибо мой больной мозг (если, конечно, он больной) будет создавать любые иллюзии, каких я от него потребую. Ведь не только при болезни, но и в самом обычном сне случается, что мы разговариваем с неизвестными нам наяву людьми, задаём этим снящимся образам вопросы и слышим их ответы; причём, хотя эти люди в действительности лишь плод нашей собственной психики, выделенные временно её псевдосамостоятельными частями, мы не знаем, какие слова они произнесут, до тех пор, пока они (во сне) не обратятся к нам. А ведь на самом деле эти слова созданы той же обособленной частью нашего собственного разума, и поэтому мы должны были их знать уже в тот момент, когда сами их придумали, чтобы вложить в уста фиктивного собеседника. Таким образом, что бы я ни задумал, ни осуществил, я всегда мог себе сказать, что поступил так, как поступают во сне. И Снаут, и Сарториус могли вовсе не существовать в действительности, поэтому задавать им какие бы то ни было вопросы было бессмысленно.

Я подумал, что мог бы принять какое-нибудь лекарство, какое-нибудь сильнодействующее средство, например, пеотил или другой препарат, который вызывает галлюцинации или цветовые видения. Появление этих феноменов доказало бы, что принятое мной вещество существует на самом деле и является частью материальной, окружающей меня действительности. Но и это, продолжал я свою мысль, не было бы нужным ключевым экспериментом, поскольку я знал, как должно действовать средство (которое я сам бы выбрал), а значит, могло случиться, что как приём этого лекарства, так и вызванный им эффект будут одинаково созданием моего воображения.

Мне уже казалось, что, попав в этот замкнутый круг, я не сумею из него вырваться, ведь нельзя мыслить иначе, чем мозгом, нельзя выбраться из самого себя, чтобы проверить нормальность проходящих в организме процессов, — как вдруг меня осенила мысль столь же простая, сколь удачная.

Я вскочил и помчался прямо на радиостанцию. Там никого не было. Мимоходом я бросил взгляд на стенные электрические часы. Было около четырёх часов ночи, условной ночи станции, снаружи царил красный рассвет. Я быстро включил аппаратуру дальней радиосвязи и, ожидая, когда нагреются лампы, ещё раз мысленно повторил каждый этап эксперимента.

Я не помнил, каким сигналом вызывается автоматическая станция обращавшегося вокруг Соляриса сателлоида, но нашёл его на таблице, висящей над главным пультом. Послал вызов и через восемь секунд получил ответ. Сателлоид, а точнее, его электронный мозг, отозвался ритмично повторяющимися импульсами. Тогда я потребовал, чтобы он с точностью до пятого десятичного знака сообщил, какие меридианы звёздного купола Галактики он пересекает в интервалах в двадцать две секунды, обращаясь вокруг Соляриса. Потом я сел и стал ждать ответа. Он пришёл через десять минут. Я оторвал бумажную ленту с отпечатанным на ней результатом и, спрятав её в ящик (я старался не бросить на неё ни одного взгляда), принёс из библиотеки большие карты неба, логарифмические таблицы, справочник суточного движения спутника и ещё несколько книг, после чего начал искать ответ на тот же самый вопрос. Почти час ушёл на составление уравнений. Не помню, когда последний раз мне пришлось столько считать. Наверное, ещё в студенческие годы на экзамене по практической астрономии.

Вычисление я проводил на большом калькуляторе станции. Мои рассуждения были примерно такими. По картам неба я получу цифры, не точно совпадающие с данными, сообщёнными сателлоидом. Не точно, потому что сателлоид подвержен очень сложным пертурбациям, вызванным влиянием гравитационных сил Соляриса, его обоих кружащихся друг около друга солнц, а также локальных изменений притяжения, создаваемых океаном. Когда у меня будет два ряда цифр — полученных от сателлоида и вычисленных теоретически, — я внесу в мои вычисления поправки. Тогда обе группы результатов должны совпасть до четвёртого знака после запятой. Расхождения будут только в пятом знаке, они отразят неучтённое воздействие океана.

Ведь если цифры, сообщённые сателлоидом, не существуют в действительности, а являются плодом моего воображения, то они никак не смогут совпасть с другим рядом — вычисленных данных. Мозг мой может быть больным, но ни при каких условиях он не в состоянии произвести вычисления, выполненные большим калькулятором станции, так как на это потребовалось бы много месяцев. А следовательно, если цифры совпадут, значит, большой калькулятор станции на самом деле существует, и я пользовался им в действительности, а не в бреду.

У меня дрожали руки, когда я вынимал из ящика бумажную телеграфную ленту и, расправляя, клал её рядом с другой, более широкой, из калькулятора. Оба ряда цифр, как я и предполагал, совпадали до четвёртого знака. Расхождение появилось только в пятом. Я спрятал все бумаги в ящик. Итак, калькулятор существовал независимо от меня. А значит, станция и всё, что на ней есть, реально существуют.

Я уже хотел закрыть ящик, когда заметил в нём целую пачку листков, покрытых нетерпеливыми подсчётами. Я вынул пачку и с первого взгляда понял, что кто-то уже проводил эксперимент, похожий на мой, с той только разницей, что вместо данных, касающихся звёздной сферы, потребовал от сателлоида измерений альбедо Соляриса в сорокасекундных интервалах.

Я не был сумасшедшим. Последний лучик надежды угас. Я выключил передатчик, выпил остатки бульона из термоса и пошёл спать.

Хари

Все расчёты я делал с каким-то молчаливым остервенением, и только оно удерживало меня на ногах. Я настолько отупел от усталости, что даже не сумел разложить кровать, и вместо того, чтобы освободить верхние зажимы, потянул за поручень, и постель свалилась прямо на меня. Наконец я опустил кровать, сбросил одежду и бельё прямо на пол и полуживой упал на подушку, даже не надув её как следует. Я заснул при свете, не помню когда. Открыв глаза, я решил, что спал всего несколько минут. Комнату заливало угрюмое красное сияние. Мне было холодно и хорошо. Напротив кровати, под окном, кто-то сидел в кресле, освещённый красным солнцем. Это была Хари. В белом платье, босая, тёмные волосы зачёсаны назад, тонкий материал натянулся на груди, загоревшие до локтей руки опущены. Хари неподвижно смотрела на меня из-под своих чёрных ресниц. Я разглядывал её долго и, в общем, спокойно. Моей первой мыслью было: «Как хорошо, что это такой сон, когда знаешь, что тебе всё снится». И всё-таки мне хотелось, чтобы она исчезла. Я закрыл глаза и заставил себя хотеть этого очень сильно, но, когда открыл их снова, она по-прежнему сидела передо мной. Губы она сложила по-своему, будто собиралась свистнуть, но в глазах не было улыбки. Я припомнил всё, что думал о снах накануне вечером, перед тем как лечь спать. Хари выглядела точно так же, как тогда, когда я видел её последний раз живой, а ведь тогда ей было девятнадцать. Сейчас ей было бы двадцать девять, но, естественно, ничего не изменилось — мёртвые остаются молодыми. Она глядела на меня всё теми же всему удивляющимися глазами. «Кинуть в неё чем-нибудь», — подумал я, но, хотя это был только сон, не решился.

— Бедная девочка. Пришла меня навестить, да? — сказал я и немного испугался, потому что мой голос прозвучал так правдиво, а комната и Хари — всё выглядело так реально, как только можно себе представить.

Какой пластичный сон, мало того что он цветной, я вдобавок увидел тут на полу многие вещи, которых вчера, ложась спать, даже не заметил. «Когда проснусь, — решил я, — нужно будет проверить, действительно ли они здесь лежат, или это только во сне, как Хари…»

— И долго ты намерена так сидеть? — спросил я и заметил, что говорю очень тихо, словно боюсь, что меня услышат. Как будто можно подслушать, что происходит во сне.

В это время солнце уже немного поднялось. «Ну вот, — подумал я, — отлично. Я ложился, когда был красный день, затем должен наступить голубой и только потом второй красный. Поскольку я не мог без перерыва проспать пятнадцать часов, это наверняка сон».

Успокоенный, я внимательно присмотрелся к Хари. Свет падал на неё сзади. Луч, проходящий сквозь щель в занавеске, золотил бархатный пушок на её левой щеке, а от ресниц на лицо падала длинная тень. Она была прелестна. «Скажите, пожалуйста, — пришла мне в голову мысль, — какой я скрупулёзный, даже по ту сторону реальности. И движение солнца отмечаю, и то, что у неё ямочка там, где ни у кого нет, под уголком удивлённых губ». И всё же мне хотелось, чтобы это поскорее кончилось.

Пора заняться работой. Я изо всех сил зажмурился, стараясь проснуться, но вдруг услышал скрип и тотчас открыл глаза.

Хари сидела рядом со мной на кровати и внимательно смотрела на меня. Я улыбнулся ей, и она тоже улыбнулась и наклонилась надо мной. Первый поцелуй был лёгким, как будто мы были детьми. Я целовал её долго. «Разве можно так пользоваться сном?» — подумал я. Но ведь это даже не измена её памяти, ведь мне снится она. Она сама. Никогда со мной такого не случалось…

Мы лежали навзничь и по-прежнему ничего не говорили. Когда она поднимала лицо, мне становились видны маленькие ноздри, которые всегда были барометром её настроения. Кончиками пальцев я потрогал её уши — мочки порозовели от поцелуев. Не знаю, от этого ли мне стало так неспокойно; я всё ещё говорил себе, что это сон, но сердце у меня сжималось.

Я напрягся, чтобы вскочить с постели, но приготовился к неудаче — во сне мы очень часто не можем управлять собственным телом, — скорее я рассчитывал проснуться от этого усилия, но не проснулся, а просто сел на кровати, спустив ноги на пол. «Ничего не поделаешь, пусть снится до конца», — сдался я, но хорошее настроение исчезло окончательно. Я боялся.

— Чего ты хочешь? — Голос звучал хрипло, и мне пришлось откашляться.

Машинально я начал искать ногами ночные туфли, но, прежде чем вспомнил, что здесь нет никаких туфель, сильно ушиб палец; я даже зашипел от боли. «Ну, теперь это кончится», — с удовлетворением решил я.

Но ничего не произошло. Когда я сел, Хари отодвинулась. Плечами она оперлась о спинку кровати. Платье её чуть-чуть подрагивало под левой грудью в такт биению сердца. Она смотрела на меня со спокойным интересом. Я подумал, что лучше всего принять душ, но сразу же сообразил, что душ, который снится, не может разбудить.

— Откуда ты взялась?

Она подняла мою руку и стала подбрасывать её знакомым движением.

— Не знаю. Это плохо?

И голос был тот же, низкий… и рассеянный тон. Она всегда говорила так, будто мысли её заняты чем-то другим.

— Тебя… кто-нибудь видел?

— Не знаю. Я просто пришла. Разве это важно, Крис?

Хари всё ещё играла моей рукой, но её лицо больше в этом не участвовало. Она нахмурилась.

— Хари?..

— Что, милый?

— Откуда ты узнала, где я?

Это её озадачило.

— Понятия не имею. Смешно, да? Ты спал, когда я вошла, и не проснулся. Мне не хотелось тебя будить, потому что ты злюка. Злюка и зануда. — В такт своим словам она энергично подбрасывала мою руку.

— Ты была внизу?

— Была. Я убежала оттуда. Там холодно.

Она отпустила мою руку. Укладываясь на бок, тряхнула головой, чтобы все волосы были на одной стороне, и посмотрела на меня с той полуулыбкой, которая много лет назад перестала меня дразнить только тогда, когда я понял, что люблю её.

— Но ведь… Хари… ведь… — Больше мне ничего не удалось из себя выдавить.

Я наклонился над ней и приподнял короткий рукав платья. Над похожей на цветок меткой от прививки оспы краснел маленький след укола. Хотя я не ожидал этого (так как всё ещё инстинктивно пытался найти обрывки логики в невозможном), мне стало не по себе. Я дотронулся пальцем до ранки, которая снилась мне годами, так что я просыпался со стоном на растерзанной постели, всегда в одной и той же позе — скорчившись так, как лежала она, когда я нашёл её уже холодной. Наверное, во сне я пытался сделать то же, что она, словно хотел вымолить прощение или быть вместе с ней в те последние минуты, когда она уже почувствовала действие укола и должна была испугаться. Она боялась даже обычной царапины, совершенно не выносила ни боли, ни вида крови и вот теперь сделала такую страшную вещь, оставив пять слов на открытке, адресованной мне. Открытка была у меня в бумажнике, я носил её при себе постоянно, замусоленную, порванную на сгибах, и не имел мужества с ней расстаться, тысячу раз возвращаясь к моменту, когда она её писала, и к тому, что она тогда должна была чувствовать. Я уговаривал себя, что она хотела сделать это в шутку и напугать меня и только доза случайно оказалась слишком большой. Друзья убеждали меня, что всё было именно так или что это было мгновенное решение, вызванное депрессией, внезапной депрессией. Но они ведь не знали…

За пять дней до того я сказал ей всё и, чтобы задеть её ещё больше, стал собирать вещи. А она, когда я упаковывался, спросила очень спокойно: «Ты понимаешь, что это значит?..» Я сделал вид, что не понимаю, хотя отлично понимал. Я считал её трусихой и сказал ей об этом, а теперь она лежала поперёк кровати и смотрела на меня внимательно, как будто не знала, что я её убил.

Комната была красной от солнца, волосы Хари блестели, она смотрела на своё плечо, а когда я опустил руку, прижалась холодной гладкой щекой к моей ладони.

— Хари, — прохрипел я. — Это невозможно.

— Перестань!

Её глаза были закрыты, я видел, как дрожали веки, чёрные ресницы касались щёк.

— Где мы, Хари?

— У нас.

— Где это?

Один глаз на миг открылся и закрылся снова. Она пощекотала ресницами мою ладонь.

— Крис!

— Что?

— Мне хорошо.

Я сидел над ней, не шевелясь. Потом поднял голову и увидел в зеркале над умывальником часть кровати, растрёпанные волосы Хари и свои голые колени. Я подтянул ногой один из тех наполовину расплавленных инструментов, которые валялись на полу взял его свободной рукой, приставил к коже над тем местом, где розовел полукруглый симметричный шрам, и воткнул в тело. Боль была резкой. Я смотрел на большие капли крови, которые скатывались по бедру и тихо падали на пол.

И это не помогло. Ужасные мысли, которые бродили у меня в голове, становились всё отчётливее. Я больше не говорил себе: «Это сон», теперь я думал: «Нужно защищаться». Я посмотрел на её босые ноги, потом потянулся к ним, осторожно дотронулся до розовой пятки и провёл пальцем по подошве. Она была нежной, как у новорождённого.

Я уже наверняка знал, что это не Хари, и почти не сомневался, что сама она об этом не знает.

Босая нога шевелилась в моей ладони, тёмные губы Хари набухли от беззвучного смеха.

— Перестань… — шепнула она.

Я мягко отвёл руку и встал. Поспешно одеваясь, увидел, как она села на кровати и стала глядеть на меня.

— Где твои вещи? — спросил я и тотчас пожалел об этом.

— Мои вещи?

— Что, у тебя только одно платье?

Теперь это была уже игра. Я умышленно старался говорить небрежно, обыденно, как будто мы вообще никогда не расставались. Она встала и знакомым мне лёгким и сильным движением провела рукой по платью, чтобы разгладить его. Мои слова её заинтересовали, но она ничего не сказала, только обвела комнату сосредоточенным, ищущим взглядом и повернулась ко мне с удивлением.

— Не знаю, — сказала беспомощно Хари. — Может быть, в шкафу? — добавила она, приоткрыв дверцы.

— Нет, там только комбинезоны, — ответил я, подошёл к умывальнику, взял электробритву и начал бриться, стараясь при этом не становиться спиной к девушке, кем бы она ни была.

Она ходила по комнате, заглядывала во все углы, посмотрела в окно, наконец подошла ко мне.

— Крис, у меня такое ощущение, как будто что-то случилось.

Она остановилась. Я выключил бритву и ждал, что будет дальше.

— Как будто я что-то забыла… очень многое забыла. Знаю… помню только себя… и… и ничего больше…

Я слушал её, стараясь владеть своим лицом.

— Я была… больна?

— Ну, можно это назвать и так. Да, некоторое время ты была немного больна.

— Ага. Это, наверное, оттого.

Она слегка повеселела. Не могу передать, что я чувствовал. Когда она молчала, ходила, сидела, улыбалась, впечатление, что я вижу перед собой Хари, было сильнее, чем сосущая меня тревога. Но моментами мне казалось, что это какая-то упрощённая Хари, сведённая к нескольким характерным обращениям, жестам, движениям. Она подошла совсем близко, упёрла сжатые кулаки мне в грудь и спросила:

— Как у нас с тобой? Хорошо или плохо?

— Как нельзя лучше.

Она слегка улыбнулась.

— Когда ты так говоришь, скорее, плохо.

— С чего ты это взяла?.. Хари… дорогая… я должен сейчас уйти, — проговорил я поспешно. — Подожди меня, хорошо? А может быть, ты голодна? — добавил я, потому что сам чувствовал всё усиливающийся голод.

— Голодна? Нет.

Она тряхнула головой.

— Я должна ждать тебя? Долго?

— Часик, — начал я, но она прервала:

— Пойду с тобой.

Это была уже совсем другая Хари: та не навязывалась. Никогда.

— Детка, это невозможно.

Она смотрела на меня снизу, потом неожиданно взяла меня за руку. Я погладил её упругое, тёплое плечо. Внезапно я понял, что ласкаю Хари. Моё тело узнавало, хотело её, меня тянуло к ней, несмотря на разум, логику и страх. Стараясь любой ценой сохранить спокойствие, я повторил:

— Хари, это невозможно. Ты должна остаться здесь.

— Нет.

Как это прозвучало!

— Почему?

— Н-не знаю.

Она осмотрелась и снова подняла на меня глаза.

— Не могу… — сказала она совсем тихо.

— Но почему?!

— Не знаю. Не могу. Мне кажется… Мне кажется…

Она настойчиво искала в себе ответ, а когда нашла, то он был для неё откровением.

— Мне кажется, что я должна тебя всё время видеть.

В интонации этих слов было что-то, встревожившее меня. И, наверное, поэтому я сделал то, чего совсем не собирался делать. Глядя ей в глаза, я начал выгибать её руки за спину. Это движение, сначала не совсем решительное, становилось осмысленным, у меня появилась цель. Я уже искал глазами что-нибудь, чем можно её связать.

Её локти, вывернутые назад, слегка стукнулись друг о друга и одновременно напряглись с силой, которая сделала мою попытку бессмысленной. Я боролся, может быть, секунду. Даже атлет, перегнувшись назад, как Хари, едва касаясь ногами пола, не сумел бы освободиться. Но она, с лицом, не принимавшим во всём этом никакого участия, со слабой, неуверенной улыбкой, разорвала мой захват, выпрямилась и опустила руки.

Её глаза смотрели на меня с тем же спокойным интересом, что и в самом начале, когда я проснулся. Как будто она не обратила внимания на моё отчаянное усилие, вызванное приступом паники. Она стояла неподвижно и словно чего-то ждала — одновременно равнодушная, сосредоточенная и чуточку всем этим удивлённая.

Я отпустил её, оставил на середине комнаты и пошёл к полке возле умывальника. Я чувствовал, что попал в кошмарную западню, и искал выхода, перебирая всё более беспощадные способы борьбы. Если бы меня кто-нибудь спросил, что со мной происходит и что всё это значит, я не смог бы выдавить из себя ни слова. Но я уже уяснил — то, что делается на станции со всеми нами, составляет единое целое, страшное и непонятное. Однако в тот момент я думал о другом, я силился отыскать какой-нибудь трюк, какой-нибудь фокус, который позволил бы мне убежать. Не оборачиваясь, я чувствовал на себе взгляд Хари. Над полкой в стене находилась маленькая аптечка. Я бегло просмотрел её содержимое, отыскал банку со снотворным и бросил в стакан четыре таблетки — максимальную дозу. Я даже не очень скрывал свои манипуляции от Хари. Трудно сказать почему. Просто не задумывался над этим. Налил в стакан горячей воды, подождал, когда таблетки растворятся, и подошёл к Хари, всё ещё стоявшей посреди комнаты.

— Сердишься? — спросила она тихо.

— Нет. Выпей это.

Не знаю, почему я решил, что она меня послушается. Действительно, она молча взяла стакан из моих рук и залпом выпила снотворное. Я поставил пустой стакан на столик и уселся в углу между шкафом и книжной полкой. Хари медленно подошла ко мне и устроилась на полу возле кресла, подобрав под себя ноги так, как она делала не один раз, и не менее хорошо знакомым движением отбросила назад волосы. Хотя я уже совершенно поверил в то, что это она, каждый раз, когда я узнавал эти её привычки, у меня перехватывало дыхание. Всё это было непонятно и страшно, а страшнее всего было то, что и самому приходилось фальшивить, делая вид, что я принимаю её за Хари.

Но ведь она-то считала себя Хари, и с этой точки зрения в её поведении не было никакого коварства. Не знаю, как я дошёл до подобной мысли, но в этом я был уверен, если вообще мог быть хоть в чём-нибудь уверен!

Я сидел, а девушка оперлась плечом о мои колени, её волосы щекотали мою руку, мы оба почти не двигались. Раза два я незаметно смотрел на часы. Прошло полчаса — снотворное должно было подействовать. Хари что-то тихонько пробормотала.

— Что ты говоришь? — спросил я, но она не ответила.

Я принял это за признак нарастающей сонливости, хотя, честно говоря, в глубине души сомневался, что лекарство подействует. Почему? И на этот вопрос не было ответа. Скорее всего потому, что моя хитрость была слишком примитивна.

Понемногу голова Хари склонилась на моё колено, тёмные волосы закрыли её лицо. Она дышала мерно, как спящий человек. Я наклонился, чтобы перенести её на кровать. Вдруг она, не открывая глаз, схватила меня за волосы и разразилась громким смехом.

Я остолбенел, а Хари просто зашлась от смеха. Сощурив глаза, она следила за мной с наивной и хитрой миной. Я сидел неестественно, неподвижно, ошалевший и беспомощный. Хари, вдоволь насмеявшись, прижалась лицом к моей руке и затихла.

— Почему ты смеёшься? — спросил я деревянным голосом.

То же выражение немного тревожного раздумья появилось на её лице. Я видел, что она хочет быть честной. Она потрогала пальцем свой маленький нос и сказала наконец, вздохнув:

— Сама не знаю.

В её ответе прозвучало непритворное удивление.

— Я веду себя как идиотка, да? — начала она. — Мне ни с того ни с сего как-то… Но ты тоже хорош: сидишь надутый, как… как Пелвис…

— Как кто? — переспросил я; мне показалось, что я ослышался.

— Как Пелвис, ну ты ведь знаешь, тот, толстый.

Уж Хари-то, вне всякого сомнения, не могла знать Пелвиса и даже слышать о нём от меня по той простой причине, что он вернулся из своей экспедиции только через три года после её смерти. Я тоже не был с ним знаком до этого и не знал, что, председательствуя на собраниях института, он имел обычай затягивать заседание до бесконечности. Собственно говоря, его имя было Пелле Виллис, из этого и образовалось сокращённое прозвище, также неизвестное до его возвращения.

Хари оперлась локтями о мои колени и смотрела мне в глаза. Я взял её за кисти и медленно провёл руками вверх по плечам, так что мои пальцы почти сомкнулись вокруг её пульсирующей шеи. В конце концов, это могла быть и ласка, и, судя по её взгляду, она так к этому и отнеслась. В действительности я просто хотел убедиться в том, что у неё обыкновенное, тёплое человеческое тело и что под мышцами находятся кости. Глядя в её спокойные глаза, я почувствовал острое желание быстро стиснуть пальцы.

Я уже почти сделал это, когда вдруг вспомнил окровавленные руки Снаута, и отпустил её.

— Как ты смотришь… — сказала Хари спокойно.

У меня так колотилось сердце, что я был не в состоянии отвечать. На мгновение я закрыл глаза.

И вдруг у меня родился план действий, от начала до конца, со всеми деталями. Не теряя ни минуты, я встал с кресла.

— Мне пора идти, Хари, — сказал я, — и если уж ты так хочешь, то пойдём со мной.

— Хорошо.

Она вскочила.

— Почему ты босая? — спросил я, подходя к шкафу и выбирая среди разноцветных комбинезонов два — для себя и для неё.

— Не знаю… наверное, куда-нибудь закинула туфли, — сказала она неуверенно.

Я пропустил это мимо ушей.

— В платье ты не сможешь этого надеть, придётся тебе его снять.

— Комбинезон? А зачем? — поинтересовалась она и сразу же начала стягивать с себя платье. Но тут выяснилась удивительная вещь. Платье нельзя было снять, у него не было никакой застёжки, ни молнии, ни крючков, ничего. Красные пуговки посредине были только украшением. Хари смущённо улыбнулась. Сделав вид, что это самая обычная вещь на свете, я поднял с пола похожий на скальпель инструмент и разрезал платье на спине, в том месте, где кончалось декольте. Теперь она могла снять его через голову. Комбинезон был немного великоват.

— Полетим?.. И ты тоже? — допытывалась она, когда мы оба уже одетыми покидали комнату. Я только кивнул головой. Я ужасно боялся, что мы встретим Снаута, но коридор, ведущий на взлётную площадку, был пуст, а двери радиостанции, мимо которой пришлось пройти, — закрыты.

Хари следила за тем, как я на небольшой электрической тележке выкатил из среднего бокса на свободный путь ракету. Я поочерёдно проверил исправность микрореактора, дистанционное управление рулей и дюз, потом вместе со стартовой тележкой перекатил ракету на круглую плоскость стартового диска под центральной воронкой купола, предварительно убрав оттуда мою пустую капсулу.

Это была небольшая ракета для поддержания связи между станцией и сателлоидом, которая использовалась для перевозки грузов, а не людей. Люди летали в ней только в исключительных случаях, так как её нельзя было открыть изнутри. Именно это и составляло часть моего плана. В действительности я не собирался запускать ракету, но делал всё так, будто по-настоящему готовил её к старту. Хари, которая столько раз бывала моей спутницей в путешествиях, немного разбиралась в этом. Я ещё раз проверил внутри состояние кислородной аппаратуры и кондиционера, привёл всё в действие, а когда после включения главной цепи загорелись сигнальные лампочки, вылез из тесной кабины и указал на неё Хари, которая стояла у лесенки:

— Забирайся.

— А ты?

— Я за тобой. Мне нужно будет закрыть за нами люк.

Я был уверен, что она не заметит моей хитрости. Когда она забралась по лесенке в кабину, я сразу же всунул голову внутрь, спросил, удобно ли она расположилась, и, услышав глухое сдавленное «да», откачнулся назад и с размаху захлопнул люк. Двумя движениями вбил обе задвижки до упора и приготовленным ключом начал доворачивать пять болтов, закреплённых в углублениях обшивки.

Заострённая сигара стояла вертикально, как будто действительно должна была через мгновение уйти в пространство. Я знал, что с той, которая заперта внутри, не случится ничего плохого. В ракете было достаточно кислорода и даже немножко продовольствия. В конце концов, я вовсе не собирался держать её там до бесконечности.

Я стремился любой ценой добыть хотя бы пару часов свободы, чтобы составить планы на будущее и наладить контакт со Снаутом. Теперь уже на равных правах.

Затянув предпоследний болт, я почувствовал, что металлические стойки, в которых торчала ракета, подвешенная только за три небольших выступа, слегка дрожат, но подумал, что это я сам, изо всех сил орудуя большим ключом, нечаянно раскачал стальную глыбу.

Однако когда я отошёл на несколько шагов, то увидел такое, чего не хотел бы увидеть ещё раз.

Ракета ходила ходуном, подбрасываемая сериями падающих изнутри ударов, и каких ударов! Если бы место черноволосой стройной девушки занял стальной автомат, наверное, даже он не сумел бы ввергнуть восьмитонную массу в эту конвульсивную тряску.

Отражения ламп в полированной поверхности ракеты переливались и плясали. Звука ударов я, правда, не слышал, внутри ракеты было совершенно тихо. Только широко расставленные опоры конструкции, в которой висела ракета, утратили чёткость рисунка, они вибрировали, как струны. Частота колебаний была такой, что я испугался за целость обшивки. Трясущимися руками я затянул последний болт, отшвырнул ключ и соскочил с лесенки. Медленно пятясь задом, я видел, как шпильки амортизаторов, рассчитанных только на постоянное давление, подпрыгивают в своих гнёздах. Мне показалось, что бронированная оболочка теряет свой однородный монолитный блеск. Как сумасшедший, подскочил я к пульту дистанционного управления, обеими руками толкнул вверх ручки запуска реактора и связи. И тогда из репродуктора, подключённого к кабине ракеты, вырвался пронзительный не то визг, не то свист, совершенно не похожий на человеческий голос, но, несмотря на это, я разобрал в нём повторяющееся, воющее: «Крис! Крис!!!»

Не могу сказать, что я слышал это отчётливо. Кровь лилась с моих ободранных рук, я хаотично, в бешеном темпе стремился запустить ракету. Желтоватый отсвет упал на стены. Со стартовой площадки под воронкой клубами взлетела пыль, её сменил сноп искр, и все звуки покрыл высокий протяжный гул. Ракета поднялась на трёх языках пламени, которые сразу же слились в одну огненную колонну, и рванулась сквозь стартовую шахту. Заслонки тотчас же закрылись, автоматически включившиеся компрессоры начали продувать свежим воздухом помещение, в котором клубился едкий дым.

Всего этого я не замечал. Опершись руками о пульт, ещё чувствуя на лице огонь, с обгоревшими волосами, я судорожно хватал ртом воздух, пропитанный гарью и характерным запахом ионизации. Хотя в момент старта я инстинктивно закрыл глаза, пламя всё же ослепило меня. Некоторое время я видел только чёрные, красные и золотые круги. Понемногу это прошло. Дым и пыль уходили, втягивались в протяжно стонущие вентиляционные трубы.

Первое, что я увидел, был зелёный экран локатора. Я начал искать ракету. Когда я её наконец поймал, она уже проскочила атмосферу. Ещё никогда в жизни я не запускал ракет таким сумасшедшим способом, вслепую, не имея понятия, ни какое ей дать ускорение, ни вообще куда её направить. Я подумал, что проще всего вывести её на круговую орбиту вокруг Соляриса, на высоте порядка тысячи километров. Тогда я смогу выключить двигатели: они работали слишком долго, и я не был уверен, что в результате не произойдёт катастрофы. Тысячекилометровая орбита была, как я убедился, проверив по таблице, стационарной. Правда, она тоже ничего не гарантировала, просто это был единственный выход из положения, который я видел.

У меня не хватило смелости включить репродуктор, который я выключил сразу же после старта. Я сделал бы всё что угодно, лишь бы не услышать снова этот ужасный голос, в котором уже не осталось ничего человеческого. Все сомнения — это я мог себе сказать — были уничтожены, и сквозь мнимое лицо Хари начало проглядывать другое, настоящее, перед которым альтернатива помешательства действительно казалась освобождением.

Было около часа, когда я покинул ракетодром.

«Малый Апокриф»

Кожа на лице и руках у меня была обожжена. Я вспомнил, что когда искал снотворное для Хари (сейчас я бы посмеялся над своей наивностью, если бы только мог), то заметил в аптечке баночку мази от ожогов, и отправился к себе. Я открыл дверь и в красном свете заката увидел, что в кресле, где перед этим располагалась Хари, кто-то сидит. Страх парализовал меня, я рванулся назад, чтобы спастись бегством. Это продолжалось какую-то долю секунды. Сидящий поднял голову. Я узнал Снаута. Положив ногу на ногу, повернувшись ко мне спиной, он листал какие-то бумаги. Большая пачка их лежала рядом на столике. Заметив моё присутствие, Снаут отложил бумаги и некоторое время хмуро рассматривал меня поверх спущенных на кончик носа очков.

Я молча подошёл к умывальнику, вынул из аптечки полужидкую мазь и начал смазывать ею наиболее обожжённые места на лбу и щеках. К счастью, лицо не очень опухло. Несколько больших пузырей на виске и щеке я проткнул стерильной иглой для уколов и выдавил из них жидкость. Потом прилепил два куска влажной марли. Всё это время Снаут внимательно следил за мной. Я не обращал на него внимания. Наконец я завершил эту процедуру — лицо у меня горело всё сильней — и уселся в другое кресло. Сначала мне пришлось снять с него платье Хари. Это было совсем обычное платье, если не считать отсутствующей застёжки.

Снаут, сложив руки на остром колене, критически следил за моими действиями.

— Ну что, поговорим? — спросил он, подождав, пока я сяду. Я молчал, придерживая кусок марли, который начал сползать со щеки. — Были гости, а?

— Да, — ответил я тихо. У меня не было ни малейшего желания поддерживать такой тон.

— И тебе удалось от них избавиться? Ну-ну здорово ты за это взялся.

Он дотронулся до своего шелушащегося лба, на котором уже показались розовые пятна молодой кожи. Я одурело смотрел на них. Почему до сих пор так называемый загар Снаута и Сарториуса не заставил меня задуматься? Я считал, что он от солнца, — а ведь на Солярисе никто не загорает.

— Но начал ты, конечно, скромно, — сказал Снаут, не обращая внимания на то, что я весь вспыхнул от осенившей меня догадки. — Разные наркотики, яды, приёмы вольной борьбы, а?

— Чего ты хочешь? Мы можем разговаривать на равных. Если ты собираешься паясничать, лучше уходи.

— Иногда приходится паясничать и не желая этого, — сказал он и поднял на меня прищуренные глаза. — Не будешь же ты меня убеждать, что не попробовал верёвки или молотка? А чернильницей, случайно, не бросался, как Лютер?^[11] Нет? Э, — поморщился он, — да ты парень что надо. Даже умывальник цел. Голову разбить вообще не пробовал, в комнате полный порядок. Значит, раз-два — засадил, выстрелил, и готово? — Снаут взглянул на часы и подвёл итог: — Каких-нибудь два, а может, и три часа у нас теперь есть.

Он посмотрел на меня с неприятной усмешкой и вдруг спросил:

— Так, по-твоему, я свинья?

— Законченная свинья, — подтвердил я резко.

— Да? А ты поверил бы мне, если бы я сказал? Поверил бы хоть одному слову?

Я молчал.

— С Гибаряном это случилось с первым, — продолжал он, всё так же искусственно улыбаясь. — Он заперся в своей комнате и разговаривал только через дверь. А мы… догадываешься, что мы решили?

Я догадывался, но предпочёл промолчать.

— Ну ясно. Решили, что он помешался. Кое-что он нам рассказал, но не всё. Может быть, ты даже догадываешься, почему он скрывал, кто у него был? Ведь ты уже знаешь: suum cuique.^[12] Но это был настоящий учёный. Он требовал, чтобы мы дали ему шанс.

— Какой шанс?

— Ну, я думаю, он пробовал это как-то классифицировать, как-то договориться, что-то решить. Известно тебе, что он делал? Наверное, известно?

— Расчёты, — сказал я. — В ящике. На радиостанции. Это он?

— Да. Но тогда я ещё ничего не знал.

— Как долго это продолжалось?

— С неделю. Разговаривали через дверь. Но что там делалось… Мы думали, у него галлюцинации, моторное возбуждение. Я давал ему скополамин.

— Как… ему?

— Ну да. Он брал, но не для себя. Экспериментировал. Так всё и шло.

— А вы?..

— Мы? На третий день решили добраться до него, выломать дверь, если не удастся иначе. Мы благородно решили его лечить.

— Ах… значит, поэтому! — вырвалось у меня.

— Да.

— И там… в том шкафу…

— Да, мой милый. Да. Он не знал, что в то время нас тоже навестили гости. Мы уже не могли им заниматься. Но он не знал об этом. Теперь… теперь это уже в определённом смысле норма…

Он произнёс это так тихо, что последнее слово я скорее угадал, чем услышал.

— Погоди, я не понимаю, — сказал я. — Как же так? Ведь вы должны были слышать. Ты сам сказал, что вы подслушивали. Вы должны были слышать два голоса, и, следовательно…

— Нет. Только его голос, а если там даже и были непонятные звуки, то сам понимаешь, что их мы тоже приписывали ему…

— Только его? Но… почему же?

— Не знаю. Правда, у меня на этот счёт есть одна теория. Но, думаю, не следует с ней торопиться, тем более что всего она не объясняет. Вот так. Но ты должен был что-то увидеть ещё вчера, иначе принял бы нас обоих за сумасшедших.

— Я думал, что сам свихнулся.

— Ах так? И никого не видел?

— Видел.

— Кого?

Его гримаса уже не походила на улыбку. Я долго смотрел на него, прежде чем ответить.

— Ту… чёрную…

Он ничего не сказал, но вся его скорчившаяся, подавшаяся вперёд фигура немного обмякла.

— Мог всё-таки меня предупредить, — начал я уже менее уверенно.

— Я ведь тебя предупредил.

— Но каким образом!

— Единственным возможным. Пойми, я не знал, кто это будет. Этого никто не знал, этого нельзя знать…

— Слушай, Снаут, я хочу тебя спросить. У тебя уже есть… некоторый опыт. Та… то… что с ней будет?

— Тебя интересует, вернётся ли она?

— Да.

— Вернётся и не вернётся.

— Что это значит?

— Вернётся такая же, как в начале… первого визита. Попросту не будет ничего знать, точнее, поведёт себя так, будто всего, что ты сделал, чтобы от неё избавиться, никогда не было. Если её не вынудит к этому ситуация, не будет агрессивной.

— Какая ситуация?

— Это зависит от обстоятельств…

— Снаут!

— Что тебя интересует?

— Мы не можем позволить роскошь таиться друг от друга.

— Это не роскошь, — прервал он сухо. — Кельвин, мне кажется, что ты всё ещё не понимаешь или… постой! — У него заблестели глаза. — Ты можешь рассказать, кто это был?

Я проглотил слюну и опустил голову. Мне не хотелось смотреть на него. Лучше бы это был кто-нибудь другой, не он. Но выбора не было. Кусок марли отклеился и упал мне на руку. Я вздрогнул от скользкого прикосновения.

— Женщина, которая… — Я не кончил. — Она убила себя. Сделала себе укол…

Снаут ждал.

— Самоубийство? — спросил он, видя, что я молчу.

— Да.

— Это всё?

Я молчал.

— Не может быть, чтобы всё…

Я быстро поднял голову. Он на меня не смотрел.

— Откуда ты знаешь?

Он не ответил.

— Хорошо, — сказал я, облизнув губы. — Мы поссорились. Собственно… Я ей сказал, знаешь, как говорят со зла… Забрал вещи и ушёл. Она дала мне понять… не сказала прямо… но если с кем-нибудь прожил годы, то это и не нужно… Я был уверен, что это только слова… что она испугается и не сделает этого… так ей и сказал. На другой день я вспомнил, что оставил в шкафу… яды. Она знала о них. Они были мне нужны, я принёс их из лаборатории и объяснил ей тогда, как они действуют. Я испугался и хотел пойти к ней, но потом подумал, что это будет выглядеть так, будто я принял её слова всерьёз, и… оставил всё как было. На третий день я всё-таки пошёл, это не давало мне покоя. Но… когда пришёл, она была уже мёртвой.

— Ах ты, святая невинность…

Это меня взорвало. Но, посмотрев на Снаута, я понял, что он вовсе не издевается. Я как будто в первый раз увидел его. У него было серое лицо, в глубоких морщинах которого пряталась невыразимая усталость. Он выглядел как тяжело больной человек.

— Зачем ты так говоришь? — спросил я удивительно несмело.

— Потому что эта история трагична. Нет, нет, — добавил он быстро, уловив моё движение, — ты всё ещё не понимаешь. Конечно, ты можешь это очень тяжело переживать, даже считать себя убийцей, но… это не самое страшное.

— Что ты говоришь?! — заметил я язвительно.

— Утешаешься тем, что мне не веришь. То, что случилось, наверно, страшно, но ещё страшнее то, что… не случилось. Никогда.

— Не понимаю, — проговорил я неуверенно. — Правда ничего не понимаю.

Снаут кивнул.

— Нормальный человек… Что это такое — нормальный человек? Тот, кто никогда не сделал ничего мерзкого. Но наверняка ли он об этом никогда не думал? А может быть, даже не он подумал, а в нём что-то подумало, появилось десять или тридцать лет назад, может, защитился от этого, и забыл, и не боялся, так как знал, что никогда этого не осуществит. Ну а теперь вообрази себе, что неожиданно, среди бела дня, в окружении других людей встречаешь это, воплощённое в плоть и кровь, прикованное к тебе, неистребимое, что тогда? Что будет тогда?

Я молчал.

— Станция, — сказал он тихо. — Тогда будет станция Солярис.

— Но… что же это может быть? — спросил я нерешительно. — Ведь ни ты, ни Сарториус не преступники…

— Но ты же психолог, Кельвин! — прервал он нетерпеливо. — У кого не было когда-нибудь такого сна? Бреда? Подумай о… о фетишисте, который влюбился, ну, скажем, в грязный лоскут; который, рискуя шкурой, добывает мольбами и угрозами этот свой драгоценный омерзительный лоскут… Это, должно быть, забавно, а? Который одновременно стыдится предмета своего вожделения, и сходит по нему с ума, и готов отдать за него жизнь, поднявшись, быть может, до чувств Ромео к Джульетте. Такое бывает. Известно ведь, что существуют поступки… ситуации… такие, что никто не отважится их реализовать вне своего воображения… в какой-то один момент ошеломления, упадка, сумасшествия, называй это как хочешь. После чего слово становится делом. Это всё.

— Это… всё, — повторил я бессмысленно, деревянным голосом. В голове у меня шумело. — Но станция? При чём здесь станция?

— Ты что, притворяешься? — буркнул Снаут. Он смотрел на меня испытующе. — Ведь я всё время говорю о Солярисе, только о Солярисе и ни о чём ином. Не моя вина, если это так сильно отличается от того, чего ты ожидал. Впрочем, ты пережил достаточно, чтобы по крайней мере выслушать меня до конца. Мы отправляемся в космос, приготовленные ко всему, то есть к одиночеству, борьбе, страданиям и смерти. Из скромности мы не говорим этого вслух, но думаем про себя, что мы великолепны. А на самом деле, на самом деле это не всё, и наша готовность оказывается лишь позой. Мы вовсе не хотим завоёвывать космос, хотим только расширить Землю до его границ. Одни планеты пустынны, как Сахара, другие покрыты льдом, как полюс, или жарки, как бразильские джунгли. Мы гуманны, благородны, мы не желаем покорять другие расы, стремимся только передать им наши ценности и взамен принять их наследие. Мы считаем себя рыцарями святого Контакта. Это вторая ложь. Не ищем никого, кроме людей. Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало. Мы не знаем, что делать с иными мирами. Хватит с нас одного этого, и он нас угнетает. Мы хотим найти собственный, идеализированный образ, это должны быть миры с цивилизацией более совершенной, чем наша. В других мы надеемся найти изображение нашего примитивного прошлого. Между тем по ту сторону есть что-то, чего мы не принимаем, от чего защищаемся. А ведь мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, не только героический монумент Человека! Прилетели сюда такими, какие мы есть в действительности, и когда другая сторона показывает нам эту действительность — ту её часть, которую мы замалчиваем, — не можем с этим примириться.

— Но что же это? — спросил я, терпеливо его выслушав.

— То, чего мы хотели: контакт с иной цивилизацией. Мы добились его, этого контакта. Увеличенная, как под микроскопом, наша собственная чудовищная безобразность. Наше шутовство и позор!!! — Его голос дрожал от ярости.

— Значит, ты считаешь, что это… океан? Что это он? Но зачем? Сейчас совсем не важен механизм, но для чего? Ты серьёзно думаешь, что он хочет над нами позабавиться? Или наказать нас? Это ведь всего-навсего примитивная демонология. Планета, захваченная очень большим дьяволом, который для удовлетворения своего дьявольского чувства юмора подсовывает членам научной экспедиции любовниц. Ты ведь сам не веришь в этот законченный идиотизм.

— Этот дьявол вовсе не так глуп, — пробурчал он сквозь зубы.

Я изумлённо посмотрел на него. Мне пришло в голову, что в конце концов его нервы могли не выдержать, даже если всего, что происходило на станции, нельзя было объяснить сумасшествием. «Реактивный психоз?..» — мелькнула у меня мысль, когда он начал почти беззвучно смеяться.

— Ставишь мне диагноз? Не торопись. По сути дела, у тебя это было в такой безобидной форме, что ты просто ещё ничего не знаешь!

— Ага. Дьявол сжалился надо мной, — бросил я. Разговор начал мне надоедать.

— Чего ты, собственно, хочешь? Чтобы я рассказал тебе, какие планы строят против нас икс биллионов частиц метаморфной плазмы? Может быть, никаких.

— Как это никаких? — спросил я, ошеломлённый.

Снаут опять усмехнулся.

— Ты должен знать, что наука занимается только тем, как что-то делается, а не тем, почему это делается. Как? Ну, началось это через восемь или девять дней после того эксперимента с рентгеном. Может быть, океан ответил на излучение каким-либо другим излучением, может быть, прозондировал наши мозги и извлёк из них какие-то изолированные островки психики.

— Островки психики?

Это меня заинтересовало.

— Ну да, процессы, оторванные от всех остальных, замкнутые на себя, подавленные, приглушённые, какие-то воспалённые очажки памяти. Он воспринял их как рецепт, как план какой-то конструкции… Ты ведь знаешь, насколько похожи друг на друга асимметричные кристаллы хромосом и тех нуклеиновых соединений цереброцидов, которые составляют основу процессов запоминания… Ведь наследственная плазма — плазма «запоминающая». Таким образом, океан извлёк это из нас, зафиксировал, а потом… ты знаешь, что было потом. Но для чего это было сделано? Ба! Во всяком случае, не для того, чтобы нас уничтожить. Это он мог сделать гораздо проще. Вообще — при такой технологической свободе — он может, собственно говоря, всё. Например, засылать к нам двойников.

— А! — воскликнул я. — Вот почему ты так испугался в первый вечер, когда я пришёл!

— Да. Возможно. А откуда ты знаешь, что я и вправду тот добрый старый Хорёк, который прилетел сюда два года назад?

Снаут начал тихо смеяться, как будто моё состояние доставило ему бог знает какое удовольствие, но сразу же перестал.

— Нет, нет, — буркнул он. — И без того достаточно… Может, различий и больше, но я знаю только одно: нас с тобой можно убить.

— А их нет?

— Не советую тебе пробовать. Жуткое зрелище!

— Ничем?

— Не знаю. Во всяком случае, ни ядом, ни ножом, ни верёвкой…

— Атомной пушкой?

— Ты бы попробовал?

— Не знаю. Если есть уверенность, что это не люди…

— А если в некотором смысле да? Субъективно они люди. Они совершенно не отдают себе отчёта в своём… происхождении. Ты, очевидно, это заметил?

— Да. Ну и… как это происходит?

— Регенерируют с необыкновенной скоростью. С невозможной скоростью, прямо на глазах, говорю тебе, и снова начинают поступать так… так…

— Как что?

— Как наше представление о них, те записи в памяти, по которым…

— Да. Это правда, — подтвердил я, не обращая внимания на то, что мазь стекает с моих обожжённых щёк и капает на руки. — А Гибарян знал?.. — спросил я быстро.

Он посмотрел на меня внимательно.

— Знал ли он то, что и мы?

— Да.

— Почти наверняка.

— Откуда ты знаешь, он что-нибудь говорил?

— Нет. Но я нашёл у него одну книжку…

— «Малый Апокриф»?! — воскликнул я, вскакивая.

— Да. А откуда ты об этом можешь знать? — удивился он, с беспокойством впиваясь взглядом в моё лицо.

Я остановил его жестом.

— Спокойно. Видишь ведь, что я обожжён и совсем не регенерирую. Он оставил письмо для меня.

— Что ты говоришь? Письмо? Что в нём было?

— Немного. Собственно, не письмо, а записка. Библиографическая ссылка на Соляристическое приложение и на этот «Апокриф». Что это такое?

— Старое дело. Может, оно и имеет со всем этим что-то общее. Держи.

Он вынул из кармана переплетённый в кожу, вытертый на углах тонкий томик и подал мне.

— А Сарториус?.. — бросил я, пряча книжку.

— Что Сарториус? В подобной ситуации каждый держится как может. Он старается быть нормальным — у него это означает официальным.

— Ну знаешь!

— Это так. Я был с ним однажды в переплёте… Не буду вдаваться в подробности, достаточно сказать, что на восьмерых у нас осталось пятьсот килограммов кислорода. И вот мы стали бросать повседневные дела, под конец все ходили бородатые, а он один брился, чистил ботинки… такой уж он человек. Естественно, то, что он сделает сейчас, будет притворством, комедией или преступлением.

— Преступлением?

— Хорошо, пусть не преступлением. Нужно придумать для этого какое-нибудь новое определение. Например, «реактивный развод». Лучше звучит?

— Ты чрезвычайно остроумен.

— А ты бы предпочёл, чтобы я плакал? Предложи что-нибудь.

— А, оставь меня в покое.

— Нет, я говорю серьёзно. Ты знаешь теперь примерно столько же, сколько и я. У тебя есть какой-то план?

— Да ты что?! Я представления не имею, как быть, когда… она снова появится. Должна явиться?

— Скорее всего да.

— Но как же они попадают внутрь? Ведь станция герметична. Может быть, панцирь…

— Панцирь в порядке. Понятия не имею как. Чаще всего мы видим гостей, когда просыпаемся, но спать-то хотя бы изредка надо.

Он встал. Я тоже.

— Послушай-ка, Снаут… Речь идёт о ликвидации станции. И ты хочешь, чтобы инициатива исходила от меня?

Он покачал головой.

— Это не так просто. Конечно, мы всегда можем сбежать хотя бы на сателлоид и оттуда послать SOS. Решат, разумеется, что мы сошли с ума, — какой-нибудь санаторий на Земле, пока мы всё хорошенько не забудем, — бывают же случаи коллективного помешательства на таких изолированных базах… Может быть, это было бы не самым плохим выходом… Сад, тишина, белые палаты, прогулки с санитарами…

Снаут говорил совершенно серьёзно, держа руки в карманах, уставившись невидящим взглядом в угол комнаты. Красное солнце уже исчезло за горизонтом, и гривастые волны расплавились в чёрную пустыню. Небо пылало. Над этим двухцветным, необыкновенно унылым пейзажем плыли тучи с лиловыми кромками.

— Значит, хочешь сбежать? Или нет? Ещё нет?

Он усмехнулся:

— Непреклонный покоритель… ты ещё не испробовал этого, а то не был бы таким требовательным. Речь идёт не о том, чего хочется, а о том, что возможно.

— Что?

— Вот этого-то я и не знаю.

— Значит, остаёмся тут? Думаешь, найдётся средство?..

Снаут посмотрел на меня, на его изнурённом, изрытом морщинами лице шелушилась кожа.

— Кто знает. Может, это окупится, — сказал он наконец. — О нём не узнаем, пожалуй, ничего, но, может быть, о себе…

Он отвернулся, взял свои бумаги и вышел. Делать мне было нечего, я мог только ждать. Я подошёл к окну и смотрел на кроваво-чёрный океан, почти не видя его. Мне пришло в голову, что я мог бы закрыться в какой-нибудь из ракет, но я не думал об этом серьёзно, это было чересчур глупо — раньше или позже мне пришлось бы выйти. Я сел у окна и вынул книжку, которую дал мне Снаут. Света было ещё достаточно, страница порозовела, комната пылала багрянцем.

Это были собранные неким Оттоном Равинтцером, магистром философии, статьи и работы неоспоримой ценности. Каждой науке всегда сопутствует какая-нибудь псевдонаука, её дикое преломление в умах определённого типа; астрономия карикатурным образом отражается в астрологии, как химия — когда-то в алхимии; понятно, что рождение соляристики сопровождалось настоящим взрывом мыслей-монстров. Книга Равинтцера содержала духовную пищу именно этого рода; впрочем, нужно сказать честно, что в предисловии он отмежёвывался от этого паноптикума. Просто он не без оснований считал, что такой сборник может быть ценным документом эпохи как для историка, так и для психолога науки.

Рапорт Бертона занимал в книге почётное место. Он состоял из нескольких частей. Первую составляла копия его бортового журнала, весьма лаконичного.

От четырнадцати до шестнадцати часов сорока минут условного времени экспедиции записи были короткими и негативными.

«Высота 1000, 1200 или 800 метров, ничего не замечено, океан пуст». Это повторялось несколько раз.

Потом в 16.40: «Поднимается красный туман. Видимость 700 метров. Океан пуст».

В 17.00: «Туман становится гуще, штиль, видимость 400 метров. Спускаюсь на 200».

В 17.20: «Я в тумане. Высота 200. Видимость 20–40 метров. Штиль. Поднимаюсь на 400».

В 17.45: «Высота 500. Лавина тумана до горизонта. В тумане воронкообразные отверстия, сквозь которые проглядывает поверхность океана. Пытаюсь войти в одну из этих воронок».

В 17.52: «Вижу что-то вроде водоворота — выбрасывает жёлтую пену. Окружён стеной тумана. Высота 100. Спускаюсь на 20».

На этом кончались записи в бортовом журнале Бертона. Дальнейшие страницы так называемого рапорта составляла выдержка из его истории болезни; точнее говоря, это был текст показаний, продиктованных Бертоном и прерывавшихся вопросами членов комиссии.

«Бертон. Когда я спустился до тридцати метров, стало трудно удерживать высоту, так как в этом круглом, свободном от тумана пространстве дул порывистый ветер. Я вынужден был всё внимание сосредоточить на управлении и поэтому некоторое время, минут 10–15, не выглядывал из кабины. Из-за этого я против своего желания забрался в туман, меня бросил туда сильный порыв ветра. Это был не обычный туман, а как бы взвесь, по-моему, коллоидная,^[13] она залепила все стёкла. Очистить их было очень трудно. Взвесь оказалась страшно липкой. Тем временем у меня процентов на тридцать упали обороты из-за сопротивления, которое оказывал винту этот туман, и я начал терять высоту. Я спустился очень низко и, боясь зацепиться за волны, дал полный газ. Машина держала высоту, но вверх не шла. У меня было ещё четыре патрона ракетных ускорителей. Я не использовал их, решив, что положение может ухудшиться и тогда они мне понадобятся. При полных оборотах началась очень сильная вибрация; я понял, что винт облеплен этой странной взвесью; указатели подъёмной силы по-прежнему были на нуле, и я ничего не мог с этим поделать. Солнца я не видел с того момента, когда вошёл в туман, но в его направлении туман светился красным. Я всё ещё кружил, надеясь, что в конце концов сумею найти одно из свободных от тумана мест, и действительно, через каких-нибудь полчаса мне это удалось. Я выскочил в открытое пространство, нечто вроде цилиндра диаметром в несколько сотен метров. Его границы образовывал стремительно клубящийся туман, как бы поднимаемый мощными конвекционными потоками.^[14] Поэтому я старался держаться как можно ближе к середине «дыры» — там воздух был наиболее спокойным. В это время я заметил перемену в состоянии поверхности океана. Волны почти полностью исчезли, а поверхностный слой этой жидкости — того, из чего состоит океан, — стал полупрозрачным с замутнениями, которые постепенно исчезали, так что через некоторое время всё полностью очистилось, и я мог сквозь слой толщиной, наверно, в несколько метров смотреть вглубь. Там громоздился жёлтый ил, который тонкими полосами поднимался вверх и, всплывая на поверхность, стеклянно блестел, начинал бурлить и пениться, а потом застывал; тогда он был похож на очень густой пригоревший сахарный сироп. Этот ил, или слизь, собирался в большие комки, вздымался над поверхностью, образовывал бугры, похожие на цветную капусту, и постепенно формировал разнообразные фигуры. Меня начало затягивать к стене тумана, и поэтому мне пришлось несколько минут рулями и оборотами винта бороться с этим движением, а когда я снова смог смотреть вниз, увидел под собой нечто напоминавшее сад. Да, сад. Я видел карликовые деревья, и живые изгороди, и дорожки, не настоящие — всё это было из той же самой субстанции, которая уже целиком затвердела, как желтоватый гипс. Поверхность сильно блестела. Я опустился низко как только смог, чтобы всё тщательно рассмотреть.

Вопрос. У этих деревьев и других растений, которые ты видел, были листья?

Ответ Бертона. Нет. Просто это имело такой вид — как бы модель сада. Ну да. Модель. Так это выглядело. Модель, но, пожалуй, в натуральную величину. Потом всё начало трескаться и ломаться, из расщелин, которые были совершенно чёрными, волнами выдавливался на поверхность густой ил и застывал, часть стекала, а часть оставалась, и всё забурлило ещё сильнее, покрылось пеной, и ничего, кроме неё, я уже не видел. Одновременно туман начал стискивать меня со всех сторон, поэтому я увеличил обороты и поднялся на триста метров.

Вопрос. Ты совершенно уверен, что картина, которую ты наблюдал, напоминала сад, а не что другое?

Ответ Бертона. Да. Ведь я заметил там различные детали. Помню, например, такое: в одном месте стояли в ряд какие-то квадратные коробки. Позднее мне пришло в голову, что это могла быть пасека.

Вопрос. Это пришло тебе в голову потом? Но не в тот же момент?

Ответ Бертона. Нет, потому что всё это было как бы из гипса. Я видел и другие вещи.

Вопрос. Какие вещи?

Ответ Бертона. Не могу сказать точно, я не успел их хорошенько рассмотреть. У меня было впечатление, что под некоторыми кустами лежали какие-то орудия. Они были продолговатой формы, с выступающими зубьями, как бы гипсовые отливки небольших садовых машин. Но в этом я полностью не уверен. А в остальном — да.

Вопрос. Ты не подумал, что это галлюцинация?

Ответ Бертона. Нет. Я решил, что это была фата-моргана.^[15] О галлюцинации я не думал, так как чувствовал себя совсем хорошо, а также потому, что никогда в жизни ничего подобного не видел. Когда я поднялся до трёхсот метров, туман подо мной был испещрён дырками, совсем как сыр. Одни из этих дырок были пусты, и я видел в них, как волнуется океан, в других что-то клубилось. Я спустился в одно из таких отверстий и с высоты сорока метров увидел, что под поверхностью океана — но совсем неглубоко — лежит стена, как бы стена огромного здания: она чётко просвечивала сквозь волны, и в ней были ряды регулярно расположенных прямоугольных отверстий, похожих на окна. Мне даже показалось, что в некоторых окнах что-то движется. Но в этом я не совсем уверен. Затем стена начала медленно подниматься и выступать из океана. По ней целыми водопадами стекал ил и какие-то слизистые образования, сгущения с прожилками. Вдруг она развалилась на две части и ушла в глубину так быстро, что мгновенно исчезла. Я снова поднял машину и летел над самым туманом, почти касаясь его своим шасси. Потом увидел следующую воронку. Она была, наверно, в несколько раз больше первой. Уже издалека я заметил плавающий предмет. Он был светлым, почти белым, и мне показалось, что это скафандр Фехнера, тем более что по форме он напоминал человека. Я очень резко развернул машину — боялся, что могу проскочить это место и уже не найду его. В это время фигура слегка приподнялась, словно она плавала или же стояла по пояс в волне. Я спешил и спустился так низко, что почувствовал удар шасси обо что-то мягкое, возможно, о гребень волны — здесь она была порядочной. Человек, да, да, человек был без скафандра. Несмотря на это, он двигался.

Вопрос. Видел ли ты его лицо?

Ответ Бертона. Да.

Вопрос. Кто это был?

Ответ Бертона. Это был ребёнок.

Вопрос. Какой ребёнок? Ты раньше когда-нибудь видел его?

Ответ Бертона. Нет. Никогда. Во всяком случае, не помню этого. Как только я приблизился — меня отделяло от него метров сорок, может, немного больше, — я заметил, что с ним что-то не так.

Вопрос. Что ты под этим понимаешь?

Ответ Бертона. Сейчас скажу. Сначала я не знал, что это. Только немного погодя понял: он был необыкновенно большим. Гигантским — это ещё слабо сказано. Он был, пожалуй, высотой метра четыре. Точно помню, что, когда я ударился шасси о волну, его лицо оказалось немного выше моего, хотя я сидел в кабине, то есть находился на высоте трёх метров от поверхности океана.

Вопрос. Если он был таким большим, почему ты решил, что это ребёнок?

Ответ Бертона. Это был очень маленький ребёнок.

Вопрос. Твой ответ не кажется тебе нелогичным, Бертон?

Ответ Бертона. Нет. Совсем нет. Потому что я видел его лицо. Ну и наконец, пропорции тела были детскими. Он показался мне… совсем младенцем. Нет, это преувеличение. Наверное, ему было два или три года. У него были чёрные волосы и голубые глаза, огромные! И он был голый. Совершенно голый, как новорождённый. Он был мокрый, вернее, скользкий, кожа у него блестела. Это зрелище подействовало на меня ужасно. Я уже не верил ни в какую фата-моргану. Я видел его слишком чётко. Он поднимался и опускался на волне, но независимо от этого ещё и двигался. Это было омерзительно!

Вопрос. Почему? Что он делал?

Ответ Бертона. Он выглядел… ну, как в каком-то музее, как кукла, но живая кукла. Открывал и закрывал рот и совершал разные движения. Омерзительно! Это были не его движения.

Вопрос. Как это понять?

Ответ Бертона. Я не очень-то приближался к нему. Пожалуй, двадцать метров — это наиболее точная оценка. Но я сказал уже, каким он был громадным, и благодаря этому я видел его чрезвычайно чётко. Глаза у него блестели, и вообще он производил впечатление живого ребёнка, только вот эти движения, как если бы кто-то пробовал… как будто кто-то его изучал…

Вопрос. Постарайся объяснить точнее, что это значит.

Ответ Бертона. Не знаю, удастся ли мне. У меня было такое впечатление. Это было интуитивно. Я не задумывался над этим. Его движения были неестественны.

Вопрос. Хочешь ли ты сказать, что, допустим, руки двигались так, как не могут двигаться человеческие руки из-за ограниченной подвижности в суставах?

Ответ Бертона. Нет. Совсем не то… Но… его движения не имели никакого смысла. Каждое движение, в общем, что-то значит, для чего-то служит…

Вопрос. Ты так считаешь? Движения младенца не должны что-либо значить.

Ответ Бертона. Это я знаю. Но движения младенца беспорядочные, некоординированные. Обобщённые. А те были… есть, понял! Они были методичны. Они проделывались по очереди, группами, сериями. Как будто кто-то хотел выяснить, что этот ребёнок в состоянии сделать руками, а что — торсом и ртом. Хуже всего было с лицом, наверно, потому, что лицо наиболее выразительно, а это было… Нет, не могу этого определить. Оно было живым, да, но не человеческим. Я хочу сказать, черты лица были в полном порядке, и глаза, и цвет, и всё, но выражение, мимика — нет.

Вопрос. Были ли это гримасы? Ты знаешь, как выглядит лицо человека при эпилептическом припадке?

Ответ Бертона. Да. Я видел такой припадок. Понимаю. Нет, это было что-то другое. При эпилепсии бывают конвульсии, судороги, а это были движения совершенно плавные и непрерывные, ловкие, если так можно сказать, мелодичные. У меня нет другого определения. Ну и лицо. С лицом было то же самое. Лицо не может выглядеть так, чтобы одна половина была весёлой, а другая — грустной, чтобы одна часть грозила или боялась, а другая — торжествовала или делала что-то в этом роде. Но с ребёнком было именно так. Кроме того, все эти движения и мимическая игра происходили с необычайной быстротой. Я там был очень недолго. Может быть, десять секунд, а может, и меньше.

Вопрос. И ты всерьёз утверждаешь, что всё это успел заметить за такой короткий промежуток времени? Впрочем, откуда ты знаешь, как это долго продолжалось? Ты смотрел на часы?

Ответ Бертона. Нет. На часы я не смотрел. Но летаю уже шестнадцать лет. В моей профессии нужно уметь оценивать время с точностью до секунды. Это рефлекс. Пилот, который не может в любых условиях определить, длилось ли какое-то событие пять секунд или десять, никогда не будет многого стоить. То же самое и с наблюдением. Человек с годами начинает схватывать всё в самые короткие промежутки времени.

Вопрос. Больше ты ничего не видел?

Ответ Бертона. Видел. Но остальное я не помню так ясно. Возможно, доза оказалась для меня слишком большой. Мой мозг как бы закупорился. Туман начал затягивать дыру, и я вынужден был пойти вверх. Вынужден был, но не помню, как и когда это сделал. Первый раз в жизни я чуть не разбился. У меня так дрожали руки, что я не мог как следует удержать штурвал. Кажется, я что-то кричал и вызывал базу, хотя знал, что связи нет.

Вопрос. Пробовал ли ты тогда вернуться?

Ответ Бертона. Нет. Набрав высоту, я подумал, что, может быть, в какой-нибудь из этих дыр находится Фехнер. Я знаю, это звучит бессмысленно. Но я так думал. Раз уж происходят такие вещи, подумал я, то, может быть, и Фехнера удастся найти. Поэтому я решил влезать во все дыры, какие только замечу. Но на третий раз я увидел такое, что с трудом увёл машину вверх, и понял, что всё это мне не по силам. Я больше не мог. Я почувствовал слабость, и меня вырвало. Раньше я не знал, что это такое. Меня никогда не тошнило.

Вопрос. Это был признак отравления, Бертон?

Ответ Бертона. Возможно. Не знаю. Но того, что я увидел в третий раз, я не выдумал, этого не объяснить отравлением.

Вопрос. Откуда ты можешь об этом знать?

Ответ Бертона. Это не было галлюцинацией. Галлюцинация — это ведь то, что создаёт мой собственный мозг, так?

Вопрос. Так.

Ответ Бертона. Ну вот. А ничего подобного мой мозг создать не мог. Никогда в это не поверю. Он на такое не способен.

Вопрос. Расскажи поточнее, что это было, хорошо?

Ответ Бертона. Сначала я должен узнать, как будет расценено то, что я уже рассказал.

Вопрос. Какое это имеет значение?

Ответ Бертона. Для меня — принципиальное. Я сказал, что увидел такое, чего никогда не забуду. Если комиссия решит, что рассказанное мной хотя бы на один процент правдоподобно и, следовательно, нужно начать соответствующее изучение этого океана, то скажу всё. Но если комиссия сочтёт, что это галлюцинации, не скажу ничего.

Вопрос. Почему?

Ответ Бертона. Потому что содержание моих галлюцинаций, каким бы оно ни было, — моё личное дело. Содержание же моих исследований на Солярисе — нет.

Вопрос. Значит ли это, что ты отказываешься от всяких дальнейших ответов до принятия решения компетентными органами экспедиции? Ты ведь должен понимать, что комиссия не уполномочена немедленно принимать решение.

Ответ Бертона. Да».

На этом кончался первый протокол. Был ещё фрагмент другого, составленного на одиннадцать дней позднее.

«Председательствующий…Принимая всё это во внимание, комиссия, состоящая из трёх врачей, трёх биологов, одного физика, одного инженера-механика и заместителя начальника экспедиции, пришла к убеждению, что сообщённые Бертоном сведения представляют собой содержание галлюцинаторного комплекса, вызванного влиянием отравления атмосферой планеты, с симптомами помрачения сознания, которым сопутствовало возбуждение ассоциативных зон коры головного мозга, и что этим сведениям в действительности ничего или почти ничего не соответствует.

Бертон. Простите. Что значит «ничего или почти ничего»? Что это — «почти ничего»? Насколько оно велико?

Председательствующий. Я ещё не кончил. Отдельно запротоколировано votum separatum^[16] доктора физики Арчибальда Мессенджера, который заявил, что рассказанное Бертоном могло, по его мнению, происходить в действительности и нуждается в добросовестном изучении. Это всё.

Бертон. Я повторяю свой вопрос.

Председательствующий. Это очень просто. «Почти ничего» означает, что какие-то реальные явления могли вызвать твои галлюцинации, Бертон. Самый нормальный человек может во время ветреной погоды принять качающийся куст за какое-то существо. Что же говорить о чужой планете, да ещё когда мозг наблюдателя находится под действием яда! В этом нет для тебя ничего оскорбительного. Каково же твоё решение в связи с вышеуказанным?

Бертон. Мне бы хотелось сначала узнать, какие последствия будет иметь votum separatum доктора Мессенджера.

Председательствующий. Практически никаких. Это значит, что исследования в этом направлении проводиться не будут.

Бертон. Вносится ли в протокол то, что мы говорим?

Председательствующий. Да.

Бертон. В связи с этим я хотел бы сказать, что, по моему убеждению, комиссия проявила неуважение не ко мне, я здесь не в счёт, а к самому духу экспедиции. В соответствии с моим первым заявлением на дальнейшие вопросы отвечать отказываюсь.

Председательствующий. Это всё?

Бертон. Да. Но я хотел бы увидеться с доктором Мессенджером. Это возможно?

Председательствующий. Конечно».

На этом кончался второй протокол. Внизу страницы было помещено напечатанное мелким шрифтом примечание, сообщающее, что д-р Мессенджер на следующий день провёл трёхчасовую конфиденциальную беседу с Бертоном, после чего обратился в Совет экспедиции, снова настаивая на изучении показаний пилота.

Он утверждал, что за такое решение говорят новые, дополнительные данные, которые представил ему Бертон, но которые он сможет предъявить только после принятия советом положительного решения. Совет, в который входили Шеннон, Тимолис и Трахье, отнёсся к этому предложению отрицательно, на том дело и кончилось.

В книге была ещё фотокопия одной страницы письма, найденного в посмертных бумагах Мессенджера, вероятно, черновика; Равинтцеру не удалось выяснить, было ли послано это письмо и имело ли оно какие-нибудь последствия.

«…Её невероятная тупость, — начинался текст. — Заботясь о своём авторитете, совет, а говоря конкретно, Шеннон и Тимолис (так как голос Трахье ничего не значит) отвергли моё требование. Сейчас я обращаюсь непосредственно в институт, но, сам понимаешь, это лишь протест бессильного. Связанный словом, я не могу, к сожалению, сообщить тебе того, что рассказал мне Бертон. На решение совета, очевидно, повлияло то, что с открытием к ним пришёл человек без всякой учёной степени, хотя не один исследователь мог бы позавидовать этому пилоту, его присутствию духа и таланту наблюдателя. Очень прошу тебя, пошли мне с обратной почтой след. данные:

1) биографию Фехнера, начиная с детства;

2) всё, что тебе известно о его родственниках и родственных отношениях; по-видимому, он оставил сиротой маленького ребёнка;

3) фотографию местности, где он воспитывался. Мне хотелось бы ещё рассказать тебе, что я обо всём этом думаю. Как ты знаешь, через некоторое время после вылета Фехнера и Каруччи в центре красного солнца образовалось пятно, которое своим корпускулярным излучением нарушило радиосвязь, главным образом, по данным сателлоида, в Южном полушарии, то есть там, где находилась наша база. Фехнер и Каруччи отдалились от базы больше всех остальных исследовательских групп.

Такого густого и упорно держащегося тумана при полном штиле мы не наблюдали до дня катастрофы за всё время пребывания на планете.

По моему мнению, то, что видел Бертон, было частью операции «Человек», проводившейся этим липким чудовищем. Истинным источником всех образований, замеченных Бертоном, был Фехнер — его мозг в ходе какого-то непонятного для нас «психического вскрытия»; речь шла об экспериментальном воспроизведении, о реконструкции некоторых (вероятно, наиболее устойчивых) следов его памяти.

Я знаю, что это звучит фантастично, знаю, что могу ошибиться. Прошу тебя мне помочь: я сейчас нахожусь на Аларике и здесь буду ожидать твоего ответа.

Твой А.».

Я читал с трудом, уже совсем стемнело, и книжка в моей руке стала серой. Наконец буквы начали сливаться, но пустая часть страницы свидетельствовала о том, что я дошёл до конца этой истории, которая в свете моих собственных переживаний казалась весьма правдоподобной. Я повернулся к окну. Пространство за ним было тёмно-фиолетовым, над горизонтом ещё тлели облака, похожие на угасающий уголь. Океан, окутанный тьмой, не был виден. Я слышал слабый шелест бумажных полосок над вентиляторами.

Нагретый воздух с лёгким запахом озона, казалось, загустел. Абсолютная тишина царила на станции. Я подумал, что в нашем решении остаться нет ничего героического. Эпоха героической борьбы, смелых экспедиций, ужасных смертей, таких хотя бы, как гибель первой жертвы океана, Фехнера, осталась далеко позади. Меня уже почти не интересовало, кто «гости» Снаута или Сарториуса. «Через некоторое время, — подумал я, — мы перестанем стыдиться друг друга и замыкаться в себе. Если мы не сможем избавиться от „гостей“, то привыкнем к ним и будем жить с ними, а если их создатель изменит правила игры, мы приспособимся и к новым, хотя некоторое время будем мучиться, метаться, может быть, даже тот или другой покончит с собой, но в конце концов всё снова придёт в равновесие».

Комнату поглотила темнота, сейчас очень похожая на земную. Только контуры умывальника и зеркала белели во мраке. Я встал, на ощупь нашёл клочок ваты на полке, обтёр влажным тампоном лицо и лёг навзничь на кровать. Где-то надо мной, похожий на трепетание бабочки, поднимался и пропадал шелест у вентилятора. Я не видел даже окна, всё скрыл мрак, полоска неведомо откуда идущего тусклого света висела передо мной, я не знаю даже, на стене или в глубине пустыни, там, за окном. Я вспомнил, как ужаснул меня в прошлый раз пустой взор соляристичес�

Stanisław Lem

Eden

© S. Lem, 1958

© Издание на русском языке AST Publishers, 2016

* * *

Глава первая

В расчеты вкралась ошибка. Они не прошли над атмосферой, а ударились о нее. Корабль врывался в воздух с грохотом, от которого у них лопались барабанные перепонки. Распластанные каждый на своем ложе, они чувствовали, как сжались до предела амортизаторы; передние экраны полыхнули ярким пламенем и погасли – подушка раскаленных газов расплавила наружные объективы, торможение началось слишком поздно и было недостаточно интенсивным. Рубку наполнил чад от жженой резины. Под прессом перегрузки люди слепли и глохли. Близился конец, но даже об этом никто не мог думать: не хватало сил, чтобы расширить грудную клетку, глотнуть воздуха, – это делали за них все еще работающие кислородные пульсаторы, которые вталкивали воздух в людей, как в лопающиеся баллоны.

Внезапно рев стих. Вспыхнули аварийные лампы, по шесть с каждой стороны, люди зашевелились, над разбитым, сплюснутым в гармошку пультом двигателя багровел сигнал тревоги, куски изоляции, осколки плексигласа с шелестом елозили по полу, рева не было – все поглотил глухой усиливающийся свист.

– Что… – прохрипел Доктор, выплевывая резиновый мундштук.

– Лежать! – предостерег его Координатор, который смотрел в последний неповрежденный экран.

Ракета перекувырнулась, как будто в нее ударил таран. Нейлоновые сетки, в которые они были запеленуты, задрожали как струны, на мгновение все застыло словно на поднявшихся вверх качелях, потом на людей обрушился грохот.

Мышцы, напрягшиеся в ожидании последнего удара, обмякли. Ракета, стоя на вертикальном огненном столбе, медленно опускалась вниз, дюзы грохотали успокоительно; это длилось несколько минут. Внезапно по стенам прошла дрожь. Вибрация становилась все сильнее, турбины собирались сорваться с опор. Люди переглянулись. Никто ничего не говорил. Они знали, что все зависит от того, выдержат ли роторы.

Вдруг рубка заходила ходуном, как будто снаружи в нее с бешеной быстротой бил стальной молот. Толстая выпуклая линза последнего экрана в мгновение ока покрылась густой паутиной трещин, его фосфорический диск погас, в падающем снизу скудном свете аварийных ламп люди видели на наклонных стенах собственные увеличенные тени; грохот перешел в протяжный рык, под ними что-то трещало, ломалось, рвалось с металлическим скрежетом. Корабль, сотрясаемый чудовищными рывками, летел ослепленный, мертвый; люди сжались, затаили дыхание. Кромешная тьма, хаос; вдруг их тела, как стрелы, пронеслись, растягивая во всю длину нейлоновые тросы, но, к счастью, не достигли искореженных пультов и повисли, медленно покачиваясь, как тяжелые маятники.

Ракета повалилась, словно падающая гора. На этот раз грохот был далеким и тупым, глыбы выброшенного грунта с негромким стуком скатились по наружной обшивке.

Все замерло. Под ними урчали трубопроводы, что-то все быстрее и быстрее устрашающе булькало, слышался шум стекающей воды, смешанный с пронзительным, повторяющимся шипением, будто какая-то жидкость капала на раскаленные плиты.

– Живем, – произнес Химик в полной темноте.

Он не видел ничего. Висел в своей нейлоновой сетке, как в мешке, подвешенном на тросах за четыре угла. Это означало, что ракета лежит на боку. Если бы ракета стояла, сетка была бы натянута горизонтально. Что-то щелкнуло. Вспыхнул бледный бензиновый огонек старой зажигалки Доктора.

– Экипаж? – спросил Координатор.

Один трос его гамака лопнул; Координатор медленно, беспомощно раскачивался, просунув руку в ячейку нейлоновой сетки, и безрезультатно пытался схватиться за что-нибудь выступающее из стены.

– Первый, – сказал Инженер.

– Второй, – отозвался Физик.

– Третий, – голос Химика.

– Четвертый, – сказал Кибернетик, держась за голову.

– Пятый, – кончил Доктор.

– Все. Поздравляю. – Голос Координатора был спокоен. – Автоматы!

Полная тишина.

– Автоматы!!!

Молчание. Зажигалка обожгла Доктору пальцы. Он погасил ее. Снова стало темно.

– Я всегда говорил, что мы сделаны из лучшего материала, – сказал в темноте Доктор.

– У кого-нибудь есть нож?

– У меня есть. Перерезать тросы?

– Если можешь выбраться без этого, еще лучше. Я не могу.

– Попробую.

Послышалась какая-то возня, учащенное дыхание, что-то стукнуло, заскрежетало стекло.

– Я на полу. То есть на стене, – сообщил Химик. Его голос доносился откуда-то из темноты. – Доктор, посвети-ка минутку, я вам помогу.

– Только поторопись. Бензин кончается.

Снова вспыхнула зажигалка. Химик возился у гамака Координатора – он мог дотянуться только до его ног. Наконец ему удалось немного раскрыть боковую молнию, и Координатор тяжело упал на ноги. Вдвоем работали быстрее. Немного погодя все уже стояли на косо наклоненной, обитой эластичной массой стене рубки.

– С чего начнем? – спросил Доктор. Он стянул края раны на лбу Кибернетика и залепил ее пластырем, который достал из кармана.

– С выяснения вопроса, удастся ли нам выйти, – ответил Координатор. – Прежде всего нам нужен свет. Ну как там? Все? Доктор, посвети мне; может, на клеммах пульта есть напряжение, хотя бы в цепи тревожной сигнализации.

На этот раз зажигалка высекла только искру. Доктор стер себе кожу на пальце, пока крутил колесико, освещая обломки раздробленной панели, в которой копались, стоя на коленях, Координатор и Инженер.

– Есть? – спросил Химик, стоявший сзади. Для него уже не хватало места.

– Пока ничего. Ни у кого нет спичек?

– Нет. Последний раз я видел спички три года назад в музее, – невнятно пробормотал Инженер, пытаясь зубами содрать изоляцию с конца провода.

Вдруг маленькая голубая искра осветила сложенные ракушкой руки Координатора.

– Есть, – сказал он. – Теперь какую-нибудь лампочку.

Кто-то нашел в тревожном сигнализаторе уцелевшую лампочку. Резкий электрический огонек осветил рубку, похожую на часть косо поднимающейся трубы туннеля с конусными стенами. Высоко вверху, в том, что стало теперь потолком, виднелась закрытая дверь.

– Больше семи метров, – меланхолично сказал Химик. – Как мы туда доберемся?

– Я когда-то видел в цирке живую колонну – пять человек один на другом, – сообщил Доктор.

– Для нас это слишком трудно. Доберемся туда по полу, – ответил Координатор.

Он взял у Химика нож и начал делать широкие надрезы в губчатом покрытии пола.

– Ступеньки?

– Да.

– Почему не слышно Кибернетика? – удивился вдруг Инженер. Сидя на обломках разбитого распределительного пульта, он прикладывал вольтметр к вытянутым наружу кабелям.

– Он овдовел, – с усмешкой сказал Доктор. – Что такое Кибернетик без автоматов?

– Они у меня еще заработают, – бросил Кибернетик, заглядывая в отверстия выбитых экранов.

Электрический огонек постепенно желтел, становился все слабее и бледнее.

– Аккумуляторы тоже? – буркнул Физик.

Через четверть часа в глубины, а скорее на верх корабля двинулась экспедиция из шести человек. Сначала люди выбрались в коридор, а из него – в остальные помещения. В каюте Доктора нашли карманный фонарик. Доктор любил собирать ненужные на каждый день вещи. Фонарик забрали с собой. Разрушения обнаружились везде. Мебель, прикрепленная к полу, уцелела, но из приборов, инструментов, вспомогательного оборудования, припасов образовалось какое-то невероятное крошево, в которое люди погружались выше колен.

– Теперь попробуем выйти, – объявил Координатор, когда они снова оказались в коридоре.

– А скафандры?

– В шлюзе. С ними ничего не должно случиться. Да они и не понадобятся: на Эдеме вполне сносная атмосфера.

– А здесь вообще кто-нибудь когда-нибудь был?

– Да, десять или одиннадцать лет назад космический зонд поискового патруля, когда пропал Альтаир со своим кораблем. Помните?

– Но из людей никто?

– Нет, никто.

Внутренний люк шлюза наклонно нависал над их головами. Странное первое впечатление, вызванное тем, что в знакомых помещениях все приняло новые очертания: стены стали теперь полами, а потолки – стенами, постепенно проходило.

– Тут без живой лестницы не обойтись, – заключил Координатор. Фонариком Доктора он осветил крышку люка. Световое пятно обошло ее кругом. Крышка прилегала герметично.

– Выглядит неплохо, – сказал Кибернетик, задрав голову.

– Да, – согласился Инженер.

Он подумал, что чудовищная сила, которая сдавила стрингеры так, что раскололся вделанный между ними главный распределительный пульт, могла заклинить люк, но оставил эту мысль при себе. Координатор бросил взгляд на Кибернетика и уже хотел попросить, чтобы тот наклонился и стал у стены, но, вспомнив про исковерканные обломки в отсеке автоматов, обратился к Химику:

– Поставь ноги пошире, руки – на колени, так тебе будет удобнее.

– Я просто мечтал выступать в цирке. Всю жизнь! – сообщил Химик и наклонился.

Координатор вскарабкался ему на плечи, выпрямился и, прижимаясь к стене, кончиками пальцев дотянулся до утолщенного на конце никелированного рычага.

Потянул, потом дернул, наконец, повис на нем. Тогда рычаг подался с хрустом, как будто замочный механизм был набит мелким стеклом, сделал четверть оборота и остановился.

– А ты в нужную сторону тянешь? – спросил Доктор, который светил снизу. – Ракета лежит.

– Я это учел.

– А сильнее не можешь?

Координатор не ответил. Распластавшись, он висел у стены, ухватившись одной рукой за рычаг. Потом попробовал медленно подтянуть другую руку. Это было очень трудно, но в конце концов удалось. Вися теперь, как на трапеции, он поджал ноги, чтобы не ударить съежившегося под ним Химика, и рванулся несколько раз, подтягиваясь на руках и обрушиваясь вниз всей тяжестью, со стоном ударяясь о стену.

Рычаг с ужасным скрежетом ударился о стопор. Внутренняя задвижка была открыта.

– Пошло как по маслу, – обрадовался Физик.

Инженер молчал. Он знал, в чем дело. Открыть крышку люка оказалось потруднее. Инженер попробовал сдвинуть ее, нажимая ручку гидравлического устройства, хотя заранее знал, что из этого ничего не получится. Трубы полопались во многих местах, и вся жидкость вытекла. Доктор направил фонарик вверх, и штурвальчик ручного привода засиял над ними как ореол. Для их гимнастических возможностей было слишком высоко – больше четырех метров.

Пришлось из всех помещений стаскивать поломанные приборы, подушки, книги; особенно пригодилась библиотека, и прежде всего – атласы звездного неба, очень большие и толстые.

Из книг, как из кирпичей, возводили пирамиду. Через какой-нибудь час она достигла двухметровой высоты. Один раз часть пирамиды обвалилась, и с этого момента работа велась более систематично – под руководством Инженера.

– Физический труд – это какой-то ужас! – пыхтел Доктор. Фонарик, втиснутый в щель климатизатора, освещал им путь в библиотеку, откуда они возвращались обратно, нагруженные книгами. – Никогда не думал, что к звездам можно путешествовать в таких примитивных условиях.

Говорил только он один. Наконец Координатор, поддерживаемый товарищами, осторожно влез на воздвигнутую пирамиду и дотянулся пальцами до штурвала.

– Мало, – сказал он. – Не хватает пяти сантиметров. А подпрыгнуть не могу – все развалится.

– Тут у меня «Теория скоростных полетов», – сказал Доктор, взвешивая в руке толстый том. – Думаю, будет в самый раз.

Координатор вцепился в штурвал. Его тень металась по белой поверхности пластика. Внезапно гора книг заколебалась.

– Осторожно! – крикнул Физик.

– Не на что опереться, – выдохнул Координатор. – Держите же, черт побери! – рявкнул он.

Штурвал вырвался у него из рук, Координатор покачнулся, но сумел восстановить равновесие. Вверх уже никто не смотрел – взявшись за руки, они со всех сторон подпирали колеблющееся сооружение, чтобы оно не рассыпалось.

– Только не ругайся, нам стоит раз начать – конца не будет, – предостерег снизу Доктор.

Координатор снова ухватился за штурвал. Неожиданно послышался протяжный скрип, а потом глухой шорох расползающихся томов. Координатор висел в воздухе, но штурвал, за который он уцепился, сделал полный оборот.

– И так далее, еще одиннадцать раз, – сказал он, прыгнув на рассыпавшиеся книги.

Через два часа под триумфальные крики люк был побежден. Открывшаяся крышка повисла на уровне половины высоты коридора и образовала как бы горизонтальный помост, по которому можно было войти в шлюз без большого труда.

Скафандры в плоском стенном шкафу оказались в полной сохранности. Теперь шкаф лежал горизонтально. Они ступали по его дверцам.

– Выходим все или как? – спросил Химик.

– Сначала попробуем открыть наружный люк…

Крышка люка была зажата так, словно составляла единый монолит с корпусом. Сдвинуть рычаги не удалось, хотя на них навалились вшестером, плечом к плечу.

– Оказывается, долететь – это пустяки; труднее иногда выйти, – подвел итог Доктор.

– Очень остроумно, – пробормотал сквозь зубы Инженер. Пот заливал ему глаза.

Все уселись на дверцы стенного шкафа.

– Я проголодался, – признался среди полного молчания Кибернетик.

– Значит, нужно что-нибудь съесть, – заявил Физик и вызвался сходить на склад.

– Лучше на кухню. В холодильнике может что-нибудь…

– Мне одному не справиться. Нужно перебросать с полтонны всякого хлама, чтобы добраться до припасов. Кто со мной?

Доктор отозвался первым. Химик встал, немного помедлив. Когда их головы исчезли за краем откинутой крышки и последний отсвет фонарика, который они забрали с собой, погас, Координатор сказал приглушенным голосом:

– Я не хотел говорить. Вы более или менее представляете, как обстоят дела?

– Да, – ответил Инженер черному мраку перед собой.

Он коснулся ноги Координатора вытянутой рукой и не убрал пальцев. Он ощущал потребность в этом прикосновении.

– Думаешь, разрезать крышку не удастся?

– Чем? – спросил Инженер.

– Горелкой, электрической или газовой. У нас есть автоген и…

– Ты слышал об автогене, который может разрезать четверть метра керамита? А?

Они помолчали. Из глубины корабля, как из железного подземелья, доносился глухой шум.

– Так что же? Что? – нервно спросил Кибернетик.

Координатор и Инженер услышали, как хрустнули его суставы. Кибернетик встал.

– Садись, – мягко, но решительно сказал Координатор.

– Вы думаете, что… крышка сплавилась с корпусом?

– Не обязательно, – ответил Инженер. – Ты вообще понимаешь, что произошло?

– Не совсем. Мы попали с космической скоростью в атмосферу там, где ее не должно было быть. Почему? Автомат не мог ошибиться.

– Автомат не ошибся. Мы ошиблись, – сказал Координатор. – Забыли о поправке на хвост.

– На какой хвост? Что ты говоришь?

– На газовый хвост, который растягивает за собой каждая имеющая атмосферу планета в направлении, противоположном ее движению. Ты не знаешь об этом?

– Ну да, конечно. Мы врезались в этот хвост? Но он должен быть страшно разреженным.

– Десять в минус шестой, – ответил Координатор, – или что-то около этого, но у нас было больше семидесяти километров в секунду, дорогой мой. Нас как будто стена остановила, помните?

– Да, – подтвердил Инженер. – А когда мы вошли в атмосферу, скорость была еще десять, а то и все двенадцать километров. Она должна была вообще развалиться, удивительно, что выдержала.

– Ракета?

– Она рассчитана на двадцатикратную перегрузку, а прежде чем экран лопнул, я своими глазами видел, как стрелка выскочила за шкалу. Шкала имеет резерв до тридцати.

– А мы?

– Что мы?

– Как мы могли выдержать? Ты же хочешь сказать, что было постоянное торможение тридцать «же»?

– Нет, не постоянное. Но в пиках наверняка. Ведь тормозные двигатели работали на пределе. Поэтому и началась вибрация.

– Но автоматы не подвели, и если бы не компрессоры… – упрямо сказал Кибернетик.

Он не договорил – в глубине корабля что-то покатилось со звоном, как будто железные колеса по металлу. Потом все стихло.

– Чего ты хочешь от компрессоров? – сказал Инженер. – Вот придем в машинное отделение, и я тебе покажу, что они сделали в пять раз больше, чем могли. Это ведь только вспомогательные агрегаты. Сначала раскачало подшипники, а когда началась вибрация…

– Думаешь, резонанс?

– Резонанс само собой. Вообще-то мы должны были размазаться на протяжении пары километров, как тот грузовик на Нептуне, понятно? Сам убедишься, когда увидишь машинное. Могу тебе заранее сказать, как оно выглядит.

– А я вовсе не рвусь увидеть машинное. Какого черта, почему они так долго не возвращаются? Темно, аж глаза болят.

– Свет у нас будет, не бойся, – сказал Инженер.

Он все еще как бы случайно касался пальцами ноги Координатора, который сидел неподвижно и молчал.

– А в машинное пойдем так, со скуки. Все равно делать больше нечего!

– Ты серьезно думаешь, что нам отсюда не выбраться?

– Нет, шучу. Обожаю такие шутки.

– Перестань, – произнес Координатор. – Во-первых, есть резервный люк.

– Ну, знаешь! Резервный люк как раз под нами. Корабль должен был основательно зарыться в грунт, я не уверен, что даже этот люк выступает над поверхностью планеты.

– Ну и что? У нас есть инструменты, мы можем выкопать туннель.

– А грузовой? – сказал Кибернетик.

– Залит, – коротко ответил Инженер. – Я заглядывал в контрольный колодец. Должно быть, дала трещину одна из главных цистерн – там минимум два метра воды. Вероятно, радиоактивной.

– С чего ты взял?

– А с того, что так всегда бывает. Охлаждение реактора летит в первую очередь. Для тебя это новость? Лучше забудь о грузовом люке. Мы должны выйти через этот, если…

– Выкопаем туннель, – тихо повторил Координатор.

– Теоретически это возможно, – неожиданно согласился Инженер.

Все трое замолчали. Послышались приближающиеся шаги, в коридоре под ними стало светло, их ослепило, и они зажмурились.

– Ветчина, сухари, тушенка или что там в этой коробке – все из аварийного запаса! Тут шоколад, а здесь термосы. Давайте наверх! – обернувшись, сказал Доктор и первым вскарабкался на крышку.

Он посветил Физику и Химику, пока они входили в шлюз и расставляли банки и алюминиевые тарелки. Ели молча.

– Термосы уцелели? – внезапно удивился Кибернетик, наливая кофе в свою кружку.

– Удивительно, но это так. С консервами неплохо. Но морозилка, холодильники, хлебные печи, малый синтезатор, очистная аппаратура, водяные фильтры – все в порошок.

– Очистная аппаратура тоже? – забеспокоился Кибернетик.

– Тоже. Может, ее удалось бы исправить, если бы было чем. Но это заколдованный круг: чтобы запустить хотя бы простейший ремонтный полуавтомат, нужен ток, чтобы иметь ток – нужно отремонтировать агрегат, а для этого нужен полуавтомат.

– Вы тут посовещались, гиганты техники? И что? Где луч надежды? – спросил Доктор, толсто намазывая маслом сухари и укладывая сверху ломти ветчины. Не ожидая ответа, он продолжал: – Сопливым мальчишкой я прочитал, наверное, больше книг о космонавтике, чем весит наша покойница, но там не было ни одного рассказа, ни одной истории, даже анекдота о чем-нибудь похожем на то, что случилось с нами. Почему – не понимаю!

– Потому что это скучно, – язвительно обронил Кибернетик.

– Да, это что-то новое – межпланетный Робинзон, – сказал Доктор, завинчивая термос. – Когда вернусь, опишу, если талант позволит.

Внезапно стало тихо. Все принялись собирать банки. Наконец Физик сообразил, что их можно спрятать в шкаф со скафандрами. Все отошли к стене – иначе нельзя было отворить дверцы в полу.

– Знаете, мы слышали какие-то странные звуки, когда возились на складе, – сказал Химик.

– Какие звуки?

– Потрескивания, как будто ракету сдавливает пресс.

– Думаешь, на нас какая-нибудь скала свалилась? – спросил Кибернетик.

– Это совсем другое, – вмешался Инженер. – Наружная обшивка при вхождении в атмосферу нагрелась, нос, возможно, даже оплавился, а теперь части конструкции остывают, смещаются, возникают внутренние напряжения, и отсюда эти звуки… О, и сейчас слышно, прислушайтесь…

Все замолчали. Лица освещал фонарик, лежащий на плоском кольце над люком. Внутри корабля послышался протяжный стон, серия коротких слабеющих потрескиваний, и наступила тишина.

– А может, это какой-нибудь автомат? – с надеждой в голосе сказал Кибернетик.

– Ты ведь сам видел.

– Да, но мы не заглядывали в отсек резерва.

Кибернетик высунулся в темноту коридора и, стоя на самом краю крышки, крикнул:

– Автоматы резерва!!!

Его голос загрохотал в замкнутом помещении. Ответом ему была тишина.

– Иди сюда, осмотрим как следует люк, – сказал Инженер.

Он опустился на колени перед плавно вогнутой плитой и, приблизив лицо к кромке, освещал ее сантиметр за сантиметром. Он водил световым пятнышком по уплотнению, которое прочертила еле заметная сетка трещин.

– Внутри нигде не расплавилось; впрочем, это неудивительно: керамит очень плохо проводит тепло.

– Может, попробуем еще раз? – предложил Доктор, берясь за рукоятку.

– Это бессмысленно, – запротестовал Химик.

Инженер приложил ладонь к крышке люка и вскочил:

– Ребята, нужна вода! Много холодной воды!

– Зачем?

– Дотроньтесь до крышки – горячая, а?!

К крышке прикоснулось несколько одновременно протянутых рук.

– Почти обжигает, – сказал кто-то.

– Это наше счастье!

– Почему?

– Корпус разогрет, он расширился, и крышка тоже. Если мы будем ее охлаждать, она сожмется и, может, удастся ее открыть.

– Вода – это мало. Может, есть лед. Он должен быть в морозилках, – сказал Координатор.

Один за другим Физик, Химик, Кибернетик, Доктор соскакивали в коридор, который грохотал под тяжестью их шагов.

Координатор остался около люка вместе с Инженером.

– Поддастся, – сказал он тихо, как бы про себя.

– Если не заплавилась, – буркнул Инженер. Разведя руки, он водил ими по кромке люка, проверяя температуру. – Керамит начинает плавиться при температуре выше трех тысяч семисот градусов. Ты не заметил, сколько под конец было на обшивке?

– Под конец все приборы показывали данные прошлогоднего календаря. Во время торможения было больше двух с половиной, если не ошибаюсь.

– Две с половиной тысячи градусов – это еще не страшно.

– Да, но потом!

Над горизонтальным изломом крышки показалось разгоряченное лицо Химика. Фонарик, висевший у него на шее, качался, огонек прыгал по кускам льда, которые торчали из ведра. Химик подал ведро Координатору.

– Погоди-ка… а как мы, собственно, будем охлаждать… – забеспокоился Инженер. – Сейчас.

Он исчез в темноте. Снова послышались шаги. Доктор принес два ведра воды с плавающим в ней льдом. Химик светил, Доктор вместе с Физиком начали поливать крышку люка водой. Вода стекала на пол, в коридор. Кибернетик принес ведро мелко расколотого льда и пошел за новой порцией. Когда они поливали крышку в десятый раз, им показалось, что они слышат слабенькие потрескивания.

Появился Инженер. Он прикрепил себе на грудь большой фонарь со скафандра. Сразу стало светло. Инженер бросил на пол охапку пластиковых плит из рубки. Все начали старательно обкладывать крышку кусками льда, прижимая их пластиком, надувными подушками, книгами – всем, что приносил Физик. Наконец, когда они едва могли разогнуть спины, а от ледяной стенки почти ничего не осталось – так быстро таял лед, соприкасаясь с разогретой крышкой люка, – Кибернетик обеими руками схватился за рукоятку и попробовал ее повернуть.

– Погоди, еще рано! – сердито крикнул Инженер, но рукоятка повернулась удивительно легко.

Все вскочили. Рукоятка крутилась все быстрее. Инженер схватился за ручку предохранительного тройного ригеля, дернул. Раздался такой звук, словно треснуло толстое стекло, крышка навалилась на них сначала легко, потом вдруг ударила тех, кто стоял слишком близко, и из раскрывшейся темной пасти с грохотом выплеснулась черная лавина, засыпая по колено людей, стоявших напротив. Химик и Координатор, бывшие ближе всех, оказались отброшены в сторону. Крышка прижала Химика к боковой стене, так что он не мог шевельнуться, хотя и не получил никаких повреждений. Координатор в последний момент едва успел отскочить и чуть не сбил с ног Доктора. Все замерли.

Засыпанный комьями фонарик Доктора погас, светил только рефлектор на груди Инженера.

– Что это? – чужим голосом сказал Кибернетик. Он стоял позади всех, у самого выхода из шлюза.

– Проба грунта планеты Эдем, – ответил Координатор, помогая Химику выбраться из-под откинутой вбок крышки.

– Да, – подхватил Инженер. – Весь люк засыпан. Должно быть, мы здорово зарылись в грунт!

– Это первая посадка под поверхность неизвестной планеты, правда? – спросил Доктор.

Неожиданно все начали смеяться. Кибернетик закатывался так, что у него выступили слезы.

– Хватит! – резко крикнул Координатор. – Не стоять же так до утра. За инструментами, ребята, нам нужно откапываться.

Химик наклонился и поднял с холмика, выросшего на полу перед люком, тяжелую спрессованную глыбу. Из овального отверстия люка продолжал вываливаться грунт, время от времени жирно поблескивающие темные комья скатывались по поверхности небольшой осыпи даже в коридор.

Все спустились вниз: в шлюзе стало тесно. Координатор и Инженер спрыгнули в коридор последними.

– Как глубоко мы могли воткнуться? – вполголоса спросил Координатор Инженера.

Они шли рядом по коридору. Далеко впереди прыгало быстро двигающееся пятно света. Инженер отдал фонарь Химику.

– Как глубоко?.. Это зависит от слишком многих факторов. Тагерссен зарылся в грунт на восемьдесят метров.

– Да, но что осталось от ракеты и от него!

– А тот зонд на Луне? Чтобы его вытащить, пришлось пробить в скале штольню. В скале!

– На Луне пемза…

– А откуда мы знаем, что здесь?

– Ты же видел. Это похоже на мергель.

– У самого люка, а дальше?

С инструментами было очень плохо. Как и на всех кораблях дальнего радиуса действия, здесь на борту имелся двойной комплект автоматов и дистанционно управляемых полуавтоматов для различного рода работ, в том числе на поверхности, каких могут требовать разнообразные планетные условия. Однако эти устройства сейчас бездействовали, и без подачи электроэнергии нечего было и думать о том, чтобы привести их в движение. Единственная большая землеройная машина с приводом от атомного микрореактора, которой они располагали, также требовала электроэнергии для запуска. Пришлось пустить в ход самые примитивные инструменты – лопаты и кирки. Но сначала их нужно было сделать, а это оказалось совсем не просто. После пяти часов тяжелой работы экипаж возвращался к шлюзу, неся три расплющенные и изогнутые на концах мотыги, два стальных лома и волоча большие листы жести, которые должны были служить для укрепления стен туннеля. Кроме ведер для переноски грунта приспособили несколько больших пластиковых коробок, прикрепив к ним с двух сторон короткие алюминиевые трубки вместо ручек.

С момента катастрофы прошло три четверти суток, и все падали от усталости. Доктор объявил, что нужно поспать хотя бы несколько часов. Но сначала необходимо было устроить какие-то постели, хотя бы временные, так как койки в спальных помещениях, наглухо прикрепленные к полу, стояли теперь вертикально. Переставлять их было слишком сложно, поэтому в библиотеку, которая пострадала меньше всего (почти половину книг уже вытащили в коридор), снесли надувные матрацы, и все легли на них вповалку.

Скоро выяснилось, что, кроме Химика и Инженера, никто не может заснуть. Доктору пришлось встать и отправиться с фонарем на поиски снотворного. Это заняло у него почти час, он вынужден был пробираться в медпункт через маленький тамбур, заваленный битым стеклом и грудой исковерканных приборов. Все это вывалилось из стенных шкафов и закрывало доступ к двери. Наконец (его ручные часы показывали четыре утра бортового времени) снотворное было роздано, фонарь погашен, и вскоре беспокойное дыхание наполнило темноту.

Все проснулись неожиданно быстро. Только Кибернетик, который принял слишком большую дозу снотворного, был как пьяный. Инженер жаловался на острую боль в плече. Доктор обнаружил у него болезненную опухоль – вероятно, Инженер повредил себе сустав, когда возился с рычагами люка.

Настроение было унылое. Почти никто не разговаривал, даже Доктор. До остатков продуктов в шлюзе добраться не удалось – на дверцах шкафа со скафандрами покоился большой холм вынутой породы, поэтому Физик и Химик еще раз пошли на кухонный склад и принесли оттуда банки с консервами. Было девять, когда начали копать туннель.

Работа продвигалась черепашьим шагом. В овальном отверстии люка нельзя было как следует развернуться. Передние разбивали мотыгами спрессованные глыбы, стоящие сзади оттаскивали их в коридор, а оттуда в навигационную рубку – она находилась ближе всего, и в ней не было ничего, что могло бы понадобиться в ближайшее время.

Через четыре часа рубка по колено заполнилась вынутым грунтом, а длина туннеля не превышала двух метров. Мергель поддавался плохо – он был не очень твердый, но острия ломов и мотыг увязали в нем, а железные стержни, на которые слишком сильно нажимали остервенело работающие люди, гнулись; лучше всего действовала стальная мотыга в руках Координатора.

Инженер беспокоился, как бы «земляной» потолок не начал оседать, и следил за тем, чтобы его как следует крепили. Под вечер, когда перемазанные глиной люди уселись перекусить, туннель, ведущий от люка круто вверх, с наклоном почти семьдесят градусов, углубился в грунт едва на пять с половиной метров.

Инженер еще раз заглянул в колодец, ведущий в нижний отсек, где в тридцати метрах от главного люка ближе к корме находился грузовой, но увидел только черное зеркало воды; она стояла выше, чем накануне, – видимо, еще какая-нибудь цистерна текла и ее содержимое медленно просачивалось сюда. Вода – он сразу же обнаружил это с помощью переносного счетчика Гейгера – была радиоактивна. Он наглухо закрыл колодец и вернулся к товарищам, ничего не сказав о своем открытии.

– Если все пойдет хорошо – выберемся отсюда завтра, если похуже – через два дня, – объявил Кибернетик, выпивая третью кружку кофе из термоса.

Все очень много пили.

– Откуда ты знаешь? – удивился Инженер.

– Да так, чувствую.

– Он обладает интуицией, которой лишены его автоматы, – засмеялся Доктор.

К концу дня настроение у него повысилось. Когда другие сменяли его в туннеле, он отправлялся в экскурсии по кораблю; в результате экипаж разбогател на два фонарика, машинку для стрижки волос, витаминизированный шоколад и целую стопку полотенец. Все были перемазаны, комбинезоны пестрели пятнами и подтеками, конечно, никто не брился из-за отсутствия электричества; машинку для стрижки, которую принес Доктор, они презрели. Сам он, впрочем, тоже ею не воспользовался.

Весь следующий день ушел на рытье туннеля. Навигационная рубка была забита породой настолько, что ее все труднее было высыпать через дверь. Дошла очередь до библиотеки. У Доктора возникли по этому поводу некоторые сомнения, но Химик, в паре с ним таскавший сделанные из листовой жести носилки, без колебания высыпал кучу мергеля на книги.

Выход из туннеля открылся совершенно неожиданно. Правда, Физик уверял, что грунт уже стал более сухим и как будто менее плотным, но другие этого не подтвердили. Мергель, который они таскали внутрь ракеты, казался им таким же, как и раньше. Сменившие своих товарищей Инженер и Координатор только что приняли инструменты, еще хранившие тепло чужих рук, и нанесли первые удары по глыбам, выступавшим из неровной стены, как вдруг одна из глыб словно испарилась, и через образовавшееся отверстие повеяло легким ветерком. Чувствовалось плавное движение воздуха – давление снаружи было немного больше, чем в туннеле, а значит, и в ракете. Мотыга и стальной лом начали работать в бешеном темпе, грунт уже никто не выносил, те из экипажа, кто не мог помогать передним – для этого было слишком мало места, – стояли, сгрудившись за ними. Сделав несколько последних ударов, Инженер собрался вылезти наружу, но Координатор остановил его. Он хотел сначала расширить выход и распорядился вынести последнюю порцию грунта в ракету, чтобы ничто не мешало двигаться в туннеле; с добрый десяток минут прошло, прежде чем шестеро людей выползли через отверстие с неровными краями на поверхность планеты.

Глава вторая

Спускались сумерки. Черная дыра туннеля зияла на пологом склоне невысокого, метров в десять, холма; дальше простиралась огромная равнина – до самого горизонта, над которым сверкали первые звезды. Кое-где на значительном удалении возвышались неясные, стройные, похожие на деревья силуэты. Света, который давала низкая полоса заката, было так мало, что все краски сливались в однородный серый туман. Слева от неподвижно стоявших людей косо врезался в грунт гигантский цилиндрический корпус ракеты. Инженер оценил его длину метров в семьдесят – значит, корабль зарылся в холм больше чем на сорок метров. Но сейчас никто не обращал внимания на эту выступающую на фоне неба огромную трубу с беспомощно торчащими кольцами рулевых дюз. Они глубоко вдыхали холодный воздух с едва уловимым незнакомым, неопределенным запахом и молча смотрели вперед. Только теперь их охватило ощущение полного бессилия – железные мотыги как будто сами выпали из рук. Они стояли, медленно обводя глазами необъятное пространство – пустое, с горизонтом, залитым тьмой, с лениво, равномерно дрожащими звездами в вышине.

– Полярная? – спросил вдруг Химик, бессознательно понизив голос, и показал на низкую звезду, слабо мерцающую в темном небе на востоке.

– Нет, отсюда ее не видать. Мы сейчас… да, над нами Южный полюс Галактики. Минутку… где-то должен быть Южный Крест…

Подняв головы, они всматривались в небо, уже почти совсем черное, с ярко искрящимися звездами. Начали называть созвездия, показывать их друг другу пальцами – единственное не совсем чужое над мертвой пустынной равниной. Ненадолго это оживило всех.

– Становится холодно, как в пустыне, – сказал Координатор.

– Сегодня мы все равно ничего не сделаем. Нужно возвращаться внутрь.

– Что, в эту гробницу?! – возмутился Кибернетик.

– Без этой гробницы мы погибли бы тут через два дня, – сухо ответил Координатор. – Не ведите себя как дети.

Не сказав больше ни слова, он повернулся, медленным, ровным шагом подошел к лазу и, спустив вниз ноги, сполз в туннель. Секунду еще виднелась его голова, потом и она исчезла.

Оставшиеся молча переглянулись.

– Пошли, – полувопросительно, полуутвердительно буркнул Физик.

Остальные, помешкав, двинулись за ним. Пока первые вползали в тесную дыру, ожидавший своей очереди Инженер спросил стоявшего рядом Кибернетика:

– Заметил, как странно пахнет здесь воздух?

– Да. Горький какой-то… Ты знаешь состав?

– Он похож на земной. Есть еще какая-то примесь, но безвредная. Сейчас не помню. Все данные – в таком маленьком зеленом томике, на второй полке в библио…

Инженер оборвал себя на полуслове, вспомнив, что сам засыпал библиотеку кучами мергеля.

– А, чтоб его… – сказал он без всякой злости, с грустью и начал протискиваться в черное отверстие.

Кибернетик, оставшись один, вдруг почувствовал, что ему не по себе. Это был не страх, а гнетущее чувство затерянности, ужасающей чуждости пейзажа. Да и в необходимости возвращаться в глубь глинистого туннеля было что-то унизительное.

«Как червяки», – подумал он, опустил голову и полез в дыру вслед за Инженером. Но не выдержал и, уже скрывшись в туннеле по плечи, поднял голову, посмотрел вверх и попрощался взглядом со спокойно мерцающими звездами.

Назавтра кто-то предложил вынести припасы на поверхность, чтобы там позавтракать, но Координатор воспротивился, считая, что это только создаст ненужные осложнения. Поэтому ели при свете двух фонарей под крышкой люка, запивая еду уже совсем остывшим кофе.

Внезапно Кибернетик спросил:

– Слушайте, а как это получилось, что у нас все время был хороший воздух?

Координатор улыбнулся. На его впалых щеках выделились серые морщины.

– Баллоны с кислородом уцелели. Хуже с очисткой. Только один автоматический фильтр работает нормально – аварийный, химический; все электрические, естественно, полетели. Через какие-нибудь шесть-семь дней мы начали бы задыхаться.

– Ты знал об этом?.. – медленно спросил Кибернетик.

Координатор ничего не ответил, только его улыбка на мгновение стала какой-то другой – почти жесткой.

– Что будем делать? – спросил Физик.

Они мыли посуду в тазу с водой. Доктор вытирал ее одним из своих полотенец.

– Здесь есть кислород, – сказал Доктор, – значит, здесь есть жизнь. Что об этом известно?

– Да в общем-то ничего. Пробу атмосферы брал космический зонд, отсюда вся наша информация.

– Как это? Он даже не садился?

– Нет.

– Вот уж действительно изобилие сведений, – сказал Кибернетик.

Он пытался вымыть лицо спиртом, который лил из маленькой бутылочки на клочок ваты. Воды, пригодной к употреблению, оставалось очень мало, и никто не мылся уже вторые сутки. Физик, используя в качестве зеркала полированную поверхность кондиционера, рассматривал свое лицо.

– Это очень много, – спокойно ответил Координатор. – Если бы состав воздуха был иной, если б в нем не было кислорода, я убил бы вас.

– Что? – Кибернетик чуть не уронил бутылку.

– Естественно, и себя тоже. У нас не было бы даже одного шанса на миллиард. Теперь он у нас есть.

Все замолчали.

– Раз есть кислород – значит, должны быть растения и животные? – спросил Инженер.

– Не обязательно, – ответил Химик. – На планетах Альфы Малого Пса есть кислород, но нет ни растений, ни животных.

– А что есть?

– Светляки.

– Люменоиды? Бактерии?

– Это не бактерии.

– Да будет вам! – бросил Доктор. Он убрал посуду и закрывал коробки с продовольствием. – На самом деле у нас сейчас другие заботы. Защитника не удастся привести в порядок, а?

– Защитника я даже не видел, – признался Кибернетик. – До него невозможно добраться. Все автоматы вырваны из стоек. Похоже, там понадобится двухтонный кран, чтобы растащить весь этот железный лом. А Защитник в самом низу.

– Но какое-нибудь оружие нам нужно! – воскликнул Кибернетик.

– Есть электрожекторы.

– Интересно, чем ты их зарядишь?

– Разве в рубке нет тока? Был ведь!

– Нет, вероятно, короткое замыкание в аккумуляторном отсеке.

– А почему электрожекторы не заряжены?

– По инструкции перевозить заряженные запрещается, – неохотно буркнул Инженер.

– Черт бы побрал ин…

– Перестань.

Услышав голос Координатора, Кибернетик отвернулся, пожав плечами. Доктор вышел. Инженер принес из своей каюты легкий нейлоновый рюкзак и принялся укладывать в его кармашки плоские банки с неприкосновенным запасом продуктов. Доктор вернулся, держа в руке короткий вороненый цилиндр, заканчивающийся штуцером.

– Что это? – заинтересовался Инженер.

– Оружие.

– Какое оружие?

– Усыпляющий газ.

Инженер рассмеялся.

– Откуда ты знаешь, можно ли усыпить то, что живет на этой планете, твоим газом! И, самое главное, как ты собираешься обороняться этим газом в случае нападения – будешь давать капельный наркоз?

– Во всяком случае, при большой опасности сможешь дать наркоз себе, – сказал Химик.

Все засмеялись. Доктор смеялся громче всех.

– Этим можно усыпить любое существо, дышащее кислородом, – сказал он, – а что касается обороны – смотри!

Он нажал спусковой крючок у основания цилиндра. Тонкая, как игла, струйка мгновенно испаряющейся жидкости выстрелила в мрачную глубину коридора.

– Ну… за неимением лучшего… – с сомнением сказал Инженер.

– Идем? – спросил Доктор, опуская цилиндр в карман комбинезона.

Солнце стояло высоко. Оно было меньше, дальше, но и горячее земного. Но не это поразило всех: оно было не совсем круглым. Люди разглядывали его сквозь щели между пальцами, сквозь темно-красную полупрозрачную бумагу – обертку от индивидуальных антирадиационных комплектов.

– Оно сплюснуто из-за быстрого вращения вокруг оси, да? – обратился Химик к Координатору.

– Да. Это было намного заметнее во время полета. Не помнишь?

– Вероятно, тогда меня это… так сказать, не интересовало…

Отвернувшись от солнца, все посмотрели на ракету. Цилиндрический белый корпус наискось торчал из низкого холма. Он напоминал ствол какого-то гигантского орудия. Обшивка, молочная в тени, серебристая на солнце, казалась неповрежденной. Инженер подошел к тому месту, где корпус вонзился в грунт, перебрался через выброшенные наверх глыбы, которые словно воротником окружали врезавшийся в склон корабль, и провел рукой по плите обшивки.

– Неплохой материал этот керамит, – сказал он, отворачиваясь. – Если бы я только мог заглянуть в дюзы… – Он беспомощно смотрел вверх, на корму, повисшую высоко над равниной.

– Успеется, – сказал Физик. – Ну что, двинулись? Небольшая разведка, а?

Координатор поднялся на вершину холма. Остальные пошли за ним. Залитая солнцем равнина разбегалась во все стороны, совершенно однообразная, гладкая, бледно-желтая. Вдалеке высились стройные, замеченные ими еще вчера силуэты. При ярком свете было видно, что это не деревья. Небо, над головой голубое, как на Земле, у горизонта приобретало отчетливо зеленоватый оттенок. Прозрачные перистые облака почти незаметно двигались на север. Координатор определил стороны света по маленькому компасу, надетому на запястье. Доктор, низко наклонившись, ковырял ногой грунт.

– Почему здесь ничего не растет? – сказал он удивленно.

Это поразило всех. Действительно, насколько охватывал взгляд, равнина была голой.

– Мне кажется, эта местность высыхает, – неуверенно сказал Химик. – Там дальше – видите те пятна? – гораздо больше желтизны… вон, на западе. Я полагаю, что там пустыня, из которой ветер нагоняет сюда песок. Ведь наш холм глинистый.

– Ну это мы проверили на совесть, – сказал Доктор.

– Нужно набросать хотя бы в самых общих чертах план экспедиции, – заговорил Координатор. – Запасов, которые мы взяли, нам хватит на два дня.

– Не совсем, воды у нас мало, – вмешался Кибернетик.

– Воду придется экономить, пока не найдем ее здесь; раз есть кислород, найдется и вода. Думаю, начнем с нескольких прямолинейных маршрутов. Уходить от ракеты будем каждый раз не слишком далеко, так чтобы иметь возможность спокойно и без излишней спешки вернуться.

– Максимум тридцать километров в один конец, – заметил Физик.

– Согласен. Речь идет только о чем-то вроде предварительной разведки.

– Подождите, – сказал Инженер, который до сих пор стоял поодаль, как бы погрузившись в невеселые мысли. – А вам не кажется, что мы ведем себя, как будто малость свихнулись? Мы потерпели аварию на неизвестной планете. Нам удалось выбраться из корабля. Вместо того чтобы взяться за самое важное, вместо того чтобы все силы вложить в ремонт, наладить то, что удастся, освободить корабль и так далее, мы отправляемся на какие-то экскурсии, без оружия, без всяких средств защиты, не имея понятия, с чем мы здесь можем столкнуться.

Координатор слушал его молча. Он оглядел поочередно всех членов экипажа. Все были небриты, трехдневная щетина придавала им довольно дикий вид. Слова Инженера, вероятно, произвели впечатление, но никто не ответил, как будто все ждали, что скажет Координатор.

– Вшестером нам ракету не откопать, Генрих, – сказал Координатор осторожно, взвешивая слова. – И ты это отлично знаешь. В нашем нынешнем положении запуск самого простенького агрегата требует времени, которое мы даже не можем определить. Планета обитаема. Но мы не знаем о ней ничего. Мы даже не облетели ее перед катастрофой. Мы шли от ночного полушария и из-за роковой ошибки попали в газовый хвост. Падая, мы перешли линию терминатора. Я лежал у экрана, который лопнул последним. Я видел – во всяком случае, мне так показалось – что-то, напоминавшее… город.

– Почему ты не сказал нам об этом? – медленно спросил Инженер.

– Да, почему? – поддержал его Физик.

– Потому, что я в этом не уверен. Я не знаю даже, в какой стороне его искать. Ракета крутилась. Я потерял ориентацию. И все-таки существует шанс, хотя и незначительный, что мы получим какую-то помощь. Я предпочел бы об этом не говорить, но каждый из вас и так хорошо это знает – наши шансы вообще очень малы. Кроме того, нам нужна вода. Основная часть запаса вылилась в нижний отсек, и Генрих установил, что она радиоактивна. Таким образом, я считаю, что мы можем позволить себе некоторый риск.

– Я согласен с этим, – сказал Доктор.

– Я тоже, – присоединился Физик.

– Ладно, – буркнул Кибернетик и отошел на несколько шагов, глядя на юг, словно не хотел слышать, что скажут остальные.

Химик кивнул головой. Инженер не ответил; он только спустился с холма, забросил за спину рюкзак и спросил:

– Куда?

– На север, – сказал Координатор.

Инженер двинулся вперед, остальные присоединились к нему. Когда немного погодя они обернулись, холма уже почти не было видно, только корпус ракеты вырисовывался на фоне неба, словно дуло полевого орудия.

Было очень жарко. Их тени постепенно укорачивались, ботинки проваливались в песок, слышались только мерные шаги и учащенное дыхание. Они приближались к одному из тех изящных образований, которые в сумерках приняли за деревья. Из бурого грунта вертикально возвышался серый, словно кожа слона, ствол со слабым металлическим блеском. Этот ствол, у основания не толще мужской руки, постепенно переходил в чашевидное расширение; плоская кромка чаши находилась на высоте двух метров. Снизу не было видно, открыта сверху чаша или нет. Люди остановились в нескольких метрах от причудливой фигуры, а Инженер импульсивно шагнул к ней и уже поднял было руку, чтобы дотронуться до ствола, когда Доктор крикнул:

– Стой!

Инженер попятился. Доктор потянул его к себе за плечо, поднял камешек величиной с фасолину и бросил высоко в воздух. Камешек описал крутую дугу и упал на слегка рифленый и плоский верх чаши. Все вздрогнули – такой бурной и неожиданной была реакция. Чаша заволновалась, съежилась, послышался короткий свист, как будто из нее вырвалась струя газа, и вся, теперь лихорадочно дрожащая, серая колонна провалилась, словно всосанная внутрь планеты. Образовавшееся отверстие моментально наполнила коричневая пенящаяся масса, потом ее поверхность покрылась песчинками, пленка становилась все толще, и через несколько секунд от отверстия не осталось и следа – поверхность песка стала совершенно гладкой, как все вокруг.

Никто еще не успел прийти в себя от изумления, когда Химик крикнул:

– Смотрите!

Все оглянулись. Вокруг на расстоянии десятков метров только что высились три или четыре такие же высокие и стройные чаши – сейчас не было ни одной.

– Все провалились?! – воскликнул Кибернетик.

Через час путешественники растянулись длинной цепочкой. Первым шагал Доктор, который теперь нес рюкзак, за ним Координатор. Колонну замыкал Химик. Все расстегнули комбинезоны, кое-кто закатал рукава; залитые потом, с пересохшими ртами, они медленно тащились равниной. Вдали замаячила длинная горизонтальная полоса.

Доктор остановился и подождал Координатора:

– Как ты думаешь, сколько мы прошли?

Координатор взглянул назад, в сторону солнца, туда, где осталась ракета. Ее уже не было видно.

– Радиус планеты меньше земного, – сказал Координатор, откашливаясь и вытирая платком лицо. – Километров восемь, – заключил он.

Доктор еле смотрел щелками опухших глаз. Его черные волосы покрывал платок. Он то и дело смачивал его водой из фляжки.

– Знаешь, это просто безумие, – сказал Доктор и неожиданно улыбнулся.

Оба они смотрели сейчас туда, где еще недавно еле заметной косой черточкой у самого горизонта виднелась ракета. Теперь там возвышались только бледно-серые изящные силуэты чаш. Когда они снова вынырнули, никто не заметил. Подошли остальные члены экипажа. Химик бросил скатанный брезент палатки и уселся, вернее, свалился на него.

– Что-то не видно следов здешней цивилизации, – сказал Кибернетик. Он достал витамины в помятом пакетике и угощал всех.

– На Земле такого пустыря не найти, – добавил Инженер. – Ни дорог, ни летательных аппаратов.

– Не думаешь же ты, что именно здесь мы найдем точную копию земной цивилизации? – фыркнул Физик.

– Эта система стабильна, – начал Химик, – и цивилизация могла развиваться на Эдеме дольше, чем на Земле, а потому…

– При условии, что это цивилизация человекоподобных существ, – прервал его Кибернетик.

– Послушайте, не будем задерживаться здесь, – сказал Координатор. – Пошли дальше, за полчаса мы должны добраться вон до той полоски. – Он показал на тонкую лиловую линию у горизонта.

– А что это?

– Не знаю. Может, мы там найдем воду.

– Для начала мне бы хватило и тени, – прохрипел Инженер и прополоскал рот глотком воды.

Заскрипели ремни надетых на плечи рюкзаков, группа снова растянулась и размеренно двинулась через пески. Они прошли мимо нескольких чаш и нескольких более крупных образований, которые, казалось, опирались на опустившиеся до поверхности лианы, но до ближайшего из них было метров двести, а им не хотелось сворачивать в сторону. Солнце подходило к зениту, когда пейзаж начал меняться.

Песка становилось все меньше, длинными, плоскими горбами из-под него выныривала рыжая, сожженная солнцем почва. Кое-где ее покрывали островки седого мертвого мха. Задетый ботинками мох курился, распадаясь на истлевшую, похожую на бумажный пепел труху. Лиловая полоса отчетливо разделялась на отдельные группы приземистых форм, они стали светлее, это была скорее зелень, отливающая голубизной. Северный ветерок принес слабый тонкий запах, который люди втягивали с осторожным любопытством. Передние пошли медленнее, остальные подтянулись, и вскоре вся группа остановилась перед слегка изогнутой неподвижной стеной, образованной странными переплетенными фигурами.

На расстоянии ста шагов это еще могло показаться зарослями каких-то кустов, усеянных большими синеватыми птичьими гнездами, – не столько из-за того, что действительно напоминало заросли, сколько из-за стремления человеческого глаза найти в чуждых образах аналогию с чем-нибудь привычным.

– Какие-то пауки? – неуверенно сказал Физик, и тогда всем сразу же показалось, что перед ними и вправду похожие на пауков существа с маленькими веретенообразными туловищами, покрытыми густой взъерошенной щетиной, неподвижно стоящие на необыкновенно длинных и тонких ногах.

– Да ведь это растения! – воскликнул Доктор.

Он не спеша подошел к высокому серо-зеленоватому «пауку». И в самом деле, «ноги» оказались чем-то вроде толстых стеблей, чьи шершавые, покрытые волосками изгибы очень напоминали суставы членистоногого. Эти стебли – их было шесть, семь или восемь, – выходя из мшистого грунта, дугообразно сходились вверх к шишковатому, пухлому, напоминающему приплюснутое брюшко «телу», окруженному сверкающими на солнце ленточками паутинок. Растения-пауки стояли довольно близко друг от друга, но между ними можно было пройти. Кое-где стебли выпускали более светлые, почти цвета земных листьев, побеги со свернувшимися почками на концах.

Доктор опять сначала бросил камешек в подвешенное в нескольких метрах над поверхностью «брюшко», а когда ничего не случилось, осмотрел стебель и наконец надрезал его ножом; из него закапал светло-желтый водянистый сок, он сразу же начал пениться, стал оранжевым и рыжим, а через несколько минут застыл в напоминающий смолу сгусток с сильным ароматом. Сначала все нашли его приятным, но скоро решили, что в нем есть что-то отталкивающее.

В глубине этой своеобразной рощи было немного прохладней, чем на равнине.

Пухлые «брюшки» растений давали немного тени; ее становилось все больше, по мере того как люди углублялись в эти дебри, стараясь по возможности не касаться стеблей, а особенно белесых отростков, которыми кончались молодые побеги, – они вызывали необъяснимое отвращение.

Пористый, мягкий грунт выделял влажные испарения, в которых трудно было дышать; по лицам, по рукам проползали тени «брюшков», то более высоких, то пониже, больших и маленьких, одни были эластичные, с ярко-оранжевыми шипами, другие – засохшие, увядшие, трухлявые, с них свисали длинные тонкие полоски паутины. Когда налетал ветер, заросли издавали глухой, неприятный звук, не похожий на мягкий шум земного леса, – казалось, шелестели тысячи и тысячи листов жесткой бумаги. Иногда растения, переплетаясь, преграждали дорогу, и приходилось искать проход между ними. Идти здесь было труднее, чем по равнине, и через некоторое время никто уже не глядел вверх, на усеянные шипами «брюшки», и не искал в них подобия гнезд, шишек или коконов.

Внезапно Доктор, шедший впереди, увидел прямо перед собой толстый, черный, вертикально свисающий волос, похожий на блестящую грубую нить или на лакированную проволоку. Он уже хотел было отодвинуть его рукой в сторону, но, поскольку ничего подобного им до сих пор не встречалось, машинально поднял глаза и застыл на месте. Что-то бледно-жемчужное, неуклюже свисающее со стеблей у самого основания одного из «брюшков», неподвижно смотрело на него. Доктор чувствовал этот взгляд, хотя не мог сообразить, где находятся глаза бесформенного существа, у которого нельзя было различить ни головы, ни конечностей. Он видел только вспученный, как будто набитый округлыми комьями, слегка лоснящийся кожаный мешок. Из темной продолговатой воронки свисал на два метра вниз толстый черный волос.

– Что там? – спросил Инженер, подходя ближе.

Доктор не ответил. Инженер взглянул вверх и тоже замер.

– Чем он смотрит? – спросил Инженер и отступил на шаг – такое отвращение вызывала эта тварь, которая словно впивалась в них жадным, необыкновенно сосредоточенным взглядом; впрочем, он тоже не видел ее глаз.

– Ох! Ну и мерзость! – воскликнул сзади Химик. Все остальные подошли и остановились за Инженером.

Доктор, выбравшись из-под нависшего над ним существа и подождав, пока другие расступятся в стороны, достал из кармана комбинезона вороненый цилиндрик, не спеша прицелился в более светлое, чем окружающая растительность, пузырчатое тело и нажал спуск. И тогда – за долю секунды – случилось очень много всего.

Сначала они увидели блеск, такой яркий, что он совершенно ослепил всех, за исключением Доктора, в этот момент как раз моргнувшего.

Тоненькая струйка из цилиндрика еще била вверх, когда стебли подогнулись, затрещали, их обволокли клубы черного пара. Существо с тяжелым мокрым шлепком грохнулось вниз. Какую-то секунду оно лежало неподвижно, словно шишковатый серо-телесного цвета шар, из которого выпустили воздух, только черный волос извивался и плясал над ним, как сумасшедший, судорожно рассекая воздух. Потом волос исчез, и по губчатому мху начали во все стороны расползаться бесформенные пузырчатые членики существа. И прежде чем кто-нибудь из людей успел сказать слово или шевельнуться, все кончилось. Последние частички существа, маленькие, как гусеницы, деловито ввинтились в грунт у подножия стеблей и исчезли. Только в ноздри людям ударил нестерпимый сладковатый запах.

– Это была какая-то колония? – неуверенно спросил Химик. Он поднес руки к глазам, потер их; остальные жмурились, в ослепленных вспышкой глазах все еще носились черные круги.

– Е. Plurimus unum, – ответил Доктор. – Или, точнее, Е. Uno plures – за свою латынь я не ручаюсь, но это именно такое множественное существо, которое разделяется в случае необходимости…

– Ужасная вонь, – сказал Физик, – пошли отсюда.

– Пошли, – согласился Доктор. А когда они уже отошли от этого места, неожиданно добавил: – Любопытно, что бы случилось, если бы я коснулся этого волоса…

– Удовлетворение этого любопытства могло бы дорого стоить, – бросил Химик.

– А может, и нет. Ты ведь знаешь, как часто совершенно безобидные создания эволюция облекает во внешне пугающие формы.

– Ох, да бросьте вы эту дискуссию – там вроде какой-то просвет, – воскликнул Кибернетик. – И за каким чертом мы вообще влезли в этот паучий лес?

Они услышали шум ручья и приостановились, потом снова пошли дальше; временами он ослабевал, иногда пропадал совсем, иногда становился громче, но обнаружить ручей не удалось. Заросли редели, почва становилась заметно мягче, она напоминала подсохшее болото, идти было неприятно, время от времени что-то чавкало под ногами, как намокшая трава, но нигде не было и следа воды.

Внезапно люди оказались на краю округлого углубления поперечником в несколько десятков метров. Несколько восьминогих кустов росли внутри него, они стояли далеко друг от друга и выглядели очень старыми – стебли разошлись, словно неспособные поддерживать центральные утолщения, и от этого растения еще больше напоминали огромных высохших пауков. Дно углубления местами покрывали ржавые зубчатые наплывы пористой массы, частично вдавленные вглубь, частично оплетенные побегами растений. Инженер сразу же спустился по невысокому, но обрывистому склону, и удивительная вещь – как только он очутился внизу, тем, кто смотрел сверху, углубление показалось взрывной воронкой – местом происшедшей когда-то катастрофы.

– Похоже на след бомбы, – сказал Физик. Он стоял на вершине вала и смотрел, как Инженер подошел к большим обломкам у подножия самого высокого «паука» и попытался сдвинуть их с места.

– Железо?! – крикнул Координатор.

– Нет, – ответил Инженер и исчез между крутыми изломами конструкции, напоминавшей растрескавшийся конус.

Немного погодя Инженер вынырнул из зарослей, с хрустом ломая толстые стебли, с другой стороны рощи. К нему тотчас же протянулось несколько рук, он выбрался из ямы и, видя выражение ожидания на их лицах, пожал плечами.

– Я не знаю, что это, – признался он. – Понятия не имею. Там пусто, внутри ничего нет. Коррозия зашла слишком далеко. Это что-то очень старое, может, сто, может, триста лет…

Они молча обошли кратер и снова углубились в заросли, туда, где они были пониже. Неожиданно кусты расступились, посредине возник проход, такой узкий, что человек мог двигаться в нем с трудом – что-то вроде идеально прямого коридора. По обе его стороны стебли были как будто подрублены и сломаны, большие шишковатые утолщения свалены набок, на другие кусты, а некоторые вдавлены в грунт; их сплющенные ломкие оболочки трещали под ногами, как высушенная древесная кора. Люди решили идти по этой вырубленной в зарослях дороге гуськом; нужно было раздвигать обломки высохших стеблей, и все же группа продвигалась быстрее, чем до сих пор. Просека по большой дуге все отчетливее отклонялась к северу. Изломанные мертвые кусты становились все ниже, и наконец люди снова оказались на равнине, с другой стороны рощи.

Там, где обрывались заросли, от просеки отходила неглубокая выемка; в первый момент они приняли ее за тропинку, но ошиблись. В бесплодной поверхности была вырыта бороздка глубиной в десяток сантиметров и чуть больше в ширину, поросшая зеленовато-серебряными бархатными на ощупь лишайниками. Этот странный, прямой, как стрела, «газончик» – так назвал его Доктор – уходил вдаль, обрываясь у светлой полосы, которая стеной, протянувшейся от одного края равнины до другого, закрывала весь горизонт.

Над этой полосой поблескивали остроконечные выступы, похожие на верхушки готических, обшитых серебряными плитами башен. Люди шли быстро, и почти с каждым шагом перед ними открывались все новые детали стены. На многие километры в стороны раскинулась поверхность, изогнутая равновеликими дугами, будто крыша невероятно большого ангара. Дуги были обращены выпуклостями вниз, под ними мерцало что-то серое, как будто сверху сыпалась мелкая пыль или текли тончайшие струйки мутной воды. Когда они подошли еще ближе, на них повеяло чужим запахом, горьковатым, но приятным, будто от неведомых цветов. Они шли, сократив между собой дистанцию. Дугообразная крыша, казалось, поднимается все выше и выше. Каждая ее дуга, как гигантский перевернутый мостовой пролет, была длиной в километр. Там в вышине, где на фоне туч соединялись две арки, что-то ярко светилось, как будто вмонтированные туда зеркала отбрасывали вниз солнечные лучи. Свет этот равномерно мигал.

Стена, растянувшаяся перед ними, состояла из струек серо-желтого цвета; она двигалась – слева направо через одинаковые промежутки времени по ним пробегали волны. Она походила на изготовленный из необычного материала занавес, за которым на равных расстояниях друг от друга проходят, касаясь его боками, слоны или даже животные гораздо крупнее слонов. Когда люди подошли к стене, в том месте, где узкая, поросшая бархатным лишайником дорожка кончалась тупиком, горький аромат стал невыносимым.

Кибернетик закашлялся.

– Возможно, это какие-нибудь ядовитые испарения, – сказал он.

Люди стояли, отбрасывая короткие, бесформенные тени, и смотрели на мерное движение волн. Когда они двинулись вновь и уже только несколько шагов отделяло их от «занавески», она показалась им однородной, как будто сплетенной из толстых матовых волокон. Доктор поднял с земли камешек и бросил в стену. Все видели, как камешек летел, и вдруг он исчез, будто испарился, даже не коснувшись шевелящейся поверхности.

– Влетел внутрь? – с сомнением сказал Кибернетик.

– Ну да! – крикнул Химик. – Он даже не коснулся этого…

Доктор поднял целую горсть камешков и комков и начал бросать их один за другим – все исчезали, не долетая до «занавеса» нескольких сантиметров. Инженер отцепил от маленького колечка ключ и последовал примеру Доктора. Ключ звякнул, как будто ударился о металл, и тоже исчез.

– Что дальше? – спросил Кибернетик, глядя на Координатора.

Тот не ответил. Доктор сбросил с плеч рюкзак, вынул из него банку консервов, вырезал ножом кубик мясного желе и швырнул его в «занавес». Кусок желе прилип к матовой поверхности и некоторое время висел на ней, потом начал пропадать – как будто таял.

– Знаете что? – сказал Доктор; глаза у него блестели. – Это какой-то фильтр – избирательная диафрагма или что-то в этом роде…

Химик нашел в кольце на лямке своего рюкзака высохший обломок ветки «паучьего» растения, который, должно быть, застрял, когда они продирались сквозь заросли, и, не раздумывая, кинул его в волнующуюся завесу – хрупкая веточка, отскочив, упала у его ног.

– Селектор… – произнес он неуверенно.

– Ну конечно! Наверняка! – Доктор подошел поближе, так что тень его скользнула по краю «занавеса», достал свое черное оружие и нажал спуск. Едва тонкая, как игла, струйка коснулась вздувающейся преграды, в ней образовалось отверстие веретенообразной формы, открыв огромное, мрачное, иссеченное искрящимися точками пространство, в глубине которого порхало множество беловатых и розовых огоньков. Доктор, кашляя и давясь, резко отскочил – ноздри и горло ему обжег горький аромат; все немного отошли и снова остановились.

Продолговатое отверстие сужалось. Набегающие волны замедляли свое движение, приближаясь к нему, обходили его сверху и снизу и поспешно плыли дальше. Отверстие становилось все меньше. Вдруг изнутри высунулось что-то черное, оканчивающееся пальцеобразным отростком, молниеносно обежало кромку отверстия, оно мгновенно закрылось, и снова люди стояли перед размеренно втягивающейся и вздувающейся завесой.

Инженер предложил обсудить положение. Совещание, по словам Доктора, было демонстрацией полной беспомощности. Наконец решили идти дальше вдоль огромного сооружения, подняли рюкзаки и двинулись в путь. Прошли километра три. По дороге пересекли несколько уходивших к равнине узких «газончиков». Некоторое время размышляли над тем, что это такое, – гипотеза о причастности «газончиков» к сельскому хозяйству была отброшена сразу же как совершенно неправдоподобная. Доктор даже попытался исследовать несколько лишайников, вырванных из темно-зеленой полосы; они немного напоминали мох, но корешки их были усеяны похожими на жемчужинки утолщениями, в которых прятались маленькие твердые черные зернышки.

Уже давно минул полдень. Так как все проголодались, сделали привал. Есть пришлось под палящим солнцем – тени нигде не было, а к зарослям, тянувшимся метрах в восьмистах, возвращаться никому не хотелось: «пауки» не оставили приятного впечатления.

– Если бы все шло как в книгах, которые я читал мальчишкой, – заговорил Доктор с полным ртом, – в этой проклятой занавеске сейчас бы образовалась пышущая огнем дыра и оттуда бы вылез тип с тремя руками и только одной, но зато очень толстой ногой. Под мышкой он тащил бы интерпланетарный телекоммуникатор или сам был бы звездным телепатом. Он дал бы нам понять, что является представителем невероятно развитой цивилизации и…

– Перестань нести чепуху, – прервал его Координатор. Он налил воду из термоса-фляги в кружку, которая сразу же запотела. – Лучше подумаем, что делать.

– Я считаю, что нужно войти туда, – сказал Доктор и встал, как будто собирался осуществить свое намерение.

– Любопытно, каким образом? – лениво поинтересовался Физик.

– Ты что, ошалел? – высоким голосом крикнул Кибернетик.

– Почему ошалел? Конечно, мы можем бродить так и дальше, при условии, что типы на одной ноге подбросят нам какую-нибудь еду.

– Ты это серьезно? – сказал Инженер.

– Вот именно! И знаешь почему? Да просто потому, что мне надоело. – Он круто повернулся на пятке.

– Стой! – крикнул Координатор.

Доктор шел прямо на стену, не обращая на крики ни малейшего внимания. Он был в метре от завесы, когда все вскочили и бросились за ним. Услышав топот ног, он вытянутой рукой коснулся завесы.

Рука исчезла. Доктор стоял без движения, может быть, секунду, потом сделал шаг вперед и перестал существовать. Пятеро людей, затаив дыхание, остановились на том месте, где виднелся след его левого ботинка; ноги у них подкашивались. Вдруг в воздухе над завесой появилась голова Доктора с аккуратно, словно ножом, отрезанной шеей; из глаз у него текли слезы, он громко, раз за разом, чихал.

– Тут немного душно внутри, – сказал он, – и в носу ужасно свербит, но пару минут, пожалуй, можно будет выдержать. Какой-то лакриматор, что ли. Лезьте за мной, это не больно, вообще ничего не чувствуется.

И на высоте, где должно было находиться плечо Доктора, высунулась из воздуха его рука.

– А, чтоб тебя! – воскликнул не то с испугом, не то с восхищением Инженер и схватил эту руку.

Доктор потянул Инженера к себе, и тот исчез. Один за другим люди подходили к волнующейся завесе. Последним остался Кибернетик. Он заколебался, в горле у него першило, сердце било, как молот. Он закрыл глаза и сделал шаг вперед. Его охватила мгновенная темнота, потом стало светло.

Он находился вместе со всеми посреди огромного пространства, насыщенного шумным астматическим пыхтением. Наискось снизу вверх, с вышины отвесно вниз, от одного края к другому, пересекаясь, тянулись огромные, разной толщины валы, трубы или колонны; кое-где они раздувались, в других местах становились тоньше, одновременно они вращались вокруг своих длинных осей, заслоняли друг друга, вибрировали. Из глубины этого раскинувшегося во все стороны непрерывно двигающегося леса блестящих конструкций слышалось все убыстряющееся чавканье; внезапно оно прекратилось, донеслось несколько булькающих отголосков, и вся серия звуков повторилась снова.

Горький запах трудно было вытерпеть. Один за другим люди принялись чихать, из глаз потекли слезы. Прижимая к лицам платки, они немного отошли от завесы – черной, похожей на сироп жидкости, которая изнутри выглядела, как водопад.

– Ну наконец мы в помещении – это завод, автоматический завод! – чихая, выдавил из себя Инженер.

Понемногу они как будто начали привыкать к горькому запаху, перестали чихать и стали осматриваться, щуря слезящиеся глаза.

Еще десяток шагов по эластично прогибающемуся, словно натянутая резина, полу, и стали видны черные колодцы, из которых выскакивали светящиеся предметы – с такой скоростью, что разглядеть их форму не удавалось. Предметы были размером с человеческую голову и, казалось, пылали. Они взмывали вверх, и одна из множества изогнутых, словно трубки, колонн, не переставая вращаться, всасывала их. Но исчезали эти предметы не сразу: сквозь дрожащие стенки колонны, как сквозь темное стекло, пробивалось, постепенно слабея, их розоватое сияние, и видно было, как они проплывают внутри колонны куда-то дальше.

– Серийное производство по заданной программе, – буркнул Инженер из-под носового платка.

Он осторожно обошел колодец. Как этот завод освещался? Потолок был полупрозрачный, серое однообразное свечение терялось в хаосе гибких, извивающихся, вращающихся, текущих, как воздушные ручьи, конструкций. Все эти упругие устройства, казалось, действовали по одной команде, в одинаковом темпе, фонтаны раскаленных предметов рвались вверх; то же самое происходило на большой высоте – там, под потолком, протянулись дуги, прочерченные в воздухе красным бисером порхающих глыб.

– Нужно найти склад готовой продукции или хотя бы то, что является здесь конечным продуктом! – выпалил Инженер.

Координатор коснулся его руки:

– Как ты думаешь, какой это вид энергии?

Инженер пожал плечами:

– Понятия не имею.

– Боюсь, что готовой продукции мы не найдем и через год: этот зал тянется на километры, – предупредил Физик.

Странное дело, в глубине зала дышалось легче, как будто горький запах выделялся только вблизи «занавеса».

– А мы не заблудимся? – забеспокоился Кибернетик.

Координатор поднес к глазам компас:

– Не должны. Работает нормально… Тут, наверное, нет никакого железа… Электромагнитов тоже нет.

Больше часа блуждали люди в вибрирующем лесу необыкновенного завода. Наконец вокруг стало просторней. Повеяло свежим, морозным воздухом, как будто его специально охлаждали, переплетения колонн расступились, а люди очутились перед горловиной огромной куполообразной улитки. С высоты к ней сходились рассекающие воздух, словно бичи, зигзагообразные рукава с тупыми, закругленными утолщениями на концах. Из них падал густой град беспорядочно кувыркающихся, черных, как будто покрытых блестящим лаком, предметов, которые врывались внутрь улитки где-то на высоте нескольких метров над их головами через невидимое снизу отверстие.

Неожиданно чечевицеобразная выпуклая бурая стена улитки вздулась прямо напротив них: что-то распирало ее изнутри, она вспухала; люди невольно отступили назад – так грозно выглядел раздувающийся бледно-серый пузырь, – вдруг он бесшумно лопнул, и из круглого отверстия брызнул поток черных тел. В этот самый момент ниже, из широкого колодца, вынырнул лоток с отогнутыми краями; черные предметы, барабаня, словно они ударялись о толстую резиновую подушку, падали в него, а он подскакивал от ударов, и эти рывки непонятным образом укладывали предметы правильными рядами. Через несколько секунд неглубокое дно лотка покрывал аккуратно уложенный четырехугольник.

– Готовая продукция! – крикнул Инженер, подбежал к краю колодца, не задумываясь, низко наклонился и схватился за выступ ближайшего черного предмета.

Координатор поймал его в последний момент за ремень комбинезона, и только благодаря этому Инженер не свалился головой вниз в лоток, так как отпустить тяжелый предмет он не хотел, а поднять его один не мог. С помощью Физика и Доктора ему удалось вытащить наверх тяжелый груз.

Размером предмет не превышал торса взрослого человека. На его темном фоне проступали более светлые, полупрозрачные сегменты, в которых сверкали точечки постепенно уменьшающихся, отливающих металлом кристалликов. Поверхность его, усеянная отверстиями, окруженными скобками утолщений, представляла собой шероховатую на ощупь мозаику выступов из темно-фиолетовой, а на свету черной, необыкновенно твердой массы – словом, предмет был достаточно сложным. Инженер опустился перед ним на колени, заглядывал с разных сторон в отверстия, пытался найти какие-нибудь подвижные части, ощупывал, выстукивал – никто ему в этом не мешал. Продолжалось это довольно долго.

Тем временем Доктор наблюдал за лотком. Сформировав геометрически правильный четырехугольник из точно таких же предметов, как тот, у которого возился Инженер, лоток медленно поднялся на толстом, дрожащем, словно от напряжения, штоке вверх, внезапно размягчился с одной стороны, начал изменять форму и стал похож на огромную ложку. С другой стороны выдвинулось что-то вроде большого рыла, оно распахнулось, оттуда пахнуло горячим горьким газом, зияющая пасть с устрашающим чавканьем всосала все предметы, закрылась, как бы проглатывая их, и вдруг эта рылоподобная громада засветилась изнутри. Доктор видел раскаленное огненное ядро, расплавляющее предметы, они расплылись, образовали однородную пылающую оранжевым пламенем кашу, свет померк, пасть потемнела. Доктор, забыв о товарищах, пошел вдоль двух больших, косо поднимающихся колонн, внутри которых, словно по чудовищному пищеводу, плыли сейчас огненные сгустки массы, и углубился в лабиринт; задрав голову, то и дело вытирая слезящиеся глаза, он пытался проследить путь раскаленной каши. Временами она пропадала из вида, потом он снова натыкался на ее след, она просвечивала в глубине черных, извивающихся, как змеи, струй, пока наконец он не пришел к месту, которое показалось ему знакомым. Он увидел, как огненные пылающие тела, уже частично сформированные, летят в какое-то жерло, а рядом выскакивают другие, будто выброшенные из открытого колодца вверх; их поглощали свисающие сверху частоколом толстые черные колонны, похожие на слоновьи хоботы. Розовыми вереницами остывающих углей тела, уменьшаясь, проплывали в глубине этих колонн наверх. Доктор шел и шел, задрав голову; он забыл обо всем. Светящиеся предметы опережали его, но это не имело значения – они двигались непрерывной цепочкой. Вдруг он едва не свалился и издал сдавленный крик.

Вокруг снова стало просторно, перед Доктором возвышалась огромная куполообразная громада улитки, и град уже совсем остывших во время длинного путешествия черных предметов посыпался сверху в ее чрево. Доктор обошел боковину улитки, уже зная, где нужно ожидать родов, и оказался рядом с товарищами, окружавшими Инженера, который все еще исследовал черный предмет в тот самый момент, когда большой лопающийся волдырь брызнул готовой продукцией в лоток, снова высунувшийся из колодца.

– Алло! Можете не трудиться! Я все понял! Сейчас я вам расскажу! – крикнул Доктор.

– Где ты был? Я уже начал беспокоиться, – сказал Координатор. – Ты действительно что-нибудь обнаружил? Инженер ничего не понимает.

– Если бы ничего, то это было бы еще не так плохо! – гаркнул Инженер. Он поднялся, яростно пнул черный предмет и смерил Доктора сердитым взглядом. – Ну и что же ты обнаружил?

– Стало быть, это происходит так, – со странной улыбкой сказал Доктор. – Эти штуки всасываются туда, – он показал на открывшуюся в этот момент пасть. – Теперь они внутри нагреваются, видите? Потом все расплавятся, перемешаются, поедут порциями наверх, там начинается их обработка; еще слегка вишневые от нагрева, они проваливаются вниз, там должен быть еще один ярус, там с ними еще что-то происходит, они возвращаются через колодец, здесь, уже остывающие, но еще светящиеся, отправляются на экскурсию под самую крышу, попадают в этот пирог, – он показал на улитку, – потом на склад готовой продукции, из него идут обратно в эту пасть, расплавляются в ней, и так по кругу, без конца формируются, обрабатываются, расплавляются, формируются.

– Ты с ума сошел? – шепотом сказал Инженер. На его лбу выступили крупные капли пота.

– Не веришь? Можешь проверить сам.

Инженер проверил – два раза. Это длилось добрый час. Когда все снова оказались у лотка, в который как раз ровными четырехугольниками укладывалась очередная порция «конечного продукта», начало смеркаться, и зал стал серым.

Инженер словно помешался: он трясся от возбуждения, его лицо судорожно подергивалось. Остальные, не менее удивленные, не переживали, однако, этого открытия так бурно.

– Нужно уходить отсюда сейчас, – сказал Координатор. – В темноте это может быть сложно.

Он взял Инженера за плечо. Тот безвольно двинулся за ним, но вдруг вырвался, подскочил к оставленному черному предмету и с трудом поднял его.

– Хочешь забрать с собой? – спросил Координатор. – Ладно. Ребята, помогите ему.

Физик ухватился за ушки выступов, и они вдвоем с Инженером потащили бесформенный черный предмет. Так они добрались до вогнутой границы завода. Доктор спокойно шагнул в лоснящуюся сиропообразную стену «водопада» – и очутился на равнине; на него пахнуло свежим вечерним воздухом. Он с наслаждением втягивал его и подставлял лицо порывам ветра. Другие вынырнули за ним. Инженер и Физик с трудом донесли свой груз до места, где было оставлено снаряжение, и бросили его.

Зажгли плитку, подогрели немного воды, развели в ней мясной концентрат и набросились на еду. Ели молча. Тем временем совсем стемнело, вспыхнули звезды, их холодный электрический блеск с каждой минутой становился ярче. Неясные заросли далекой рощи растаяли во мраке, только голубоватое пламя горелки, шевелящееся под слабыми порывами ветра, давало немного света. Из-за погруженной во мрак высокой стены завода не доносилось ни звука, не было даже видно, плывут ли еще по ней горизонтальные волны.

– Здесь темнеет, как у нас в тропиках, – сказал Химик. – Мы ведь упали в районе экватора?

– По-моему, да, – ответил Координатор. – Хотя я даже не знаю наклона планеты в эклиптике.

– Как так? Ведь это должно быть известно?

– А как же, но данные на корабле.

Они замолчали. Чувствовалась ночная прохлада, все закутались в одеяла, а Физик принялся ставить палатку. Он накачал полотнище, так что оно натянулось и стало похоже на сплющенное полушарие с маленьким лазом в самом низу, и стал искать какие-нибудь камни, чтобы понадежнее прижать края палатки – там имелись специальные штыри, но их нечем было вбить в почву, – но натыкался только на мелкие камешки. К сидящим вокруг голубоватого огонька друзьям он вернулся с пустыми руками.

Вдруг его взгляд упал на принесенный ими тяжелый предмет. Физик поднял его и придавил им край палатки.

– Хоть на что-то пригодилось, – сказал наблюдавший за ним Доктор.

Инженер сидел съежившись, опустив голову на руки, в состоянии полной подавленности. Он долго не произносил ни слова, потом что-то невнятно пробормотал – просил передать тарелку.

– И что теперь, родные мои? – внезапно заговорил он, выпрямляясь.

– Спать, ясное дело, – спокойно ответил Доктор, благоговейно достав из портсигара сигарету и с наслаждением затягиваясь.

– А завтра что? – спросил Инженер, и было видно, что его спокойствие – тонкая, до предела натянутая струна.

– Генрих, ты ведешь себя как ребенок, – сказал Координатор, чистивший кастрюлю песком. – Завтра обследуем следующую секцию. Я полагаю, мы сегодня осмотрели около четырехсот метров.

– И ты думаешь, мы найдем что-нибудь другое.

– Не знаю. У нас есть еще один день. После полудня придется возвращаться к ракете.

– Я безумно рад, – буркнул Инженер. Он встал, потянулся и охнул. – У меня как будто все кости переломаны, – признался он.

– У нас тоже, – добродушно заверил его Доктор. – Слушай, ты и вправду ничего не можешь сказать об этом? – Он показал горящим концом сигареты на едва видимый предмет, который прижимал край палатки.

– Могу. А почему бы нет? Конечно, могу. Это устройство, которое служит для того, чтобы его сначала…

– Нет, серьезно. Ведь там есть какие-то части. Я-то в этом не понимаю.

– А я, ты думаешь, понимаю?! – взорвался Инженер. – Это создание сумасшедшего. – Он ткнул рукой в сторону невидимого завода. – Вернее, сумасшедших. Цивилизация душевнобольных – вот что такое этот проклятый Эдем! То, что мы притащили, прошло целую серию процессов, – продолжал он спокойнее. – Прессовка, вдавливание прозрачных сегментов, термическая обработка, шлифовка. Здесь какие-то высокомолекулярные полимеры и какие-то неорганические кристаллы. Это часть, не целое. Для чего она может служить, не знаю. Но даже вынутая из этой сумасшедшей мельницы – сама по себе, – она кажется мне ненормальной.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Координатор.

Химик убрал посуду и припасы, развернул одеяло. Доктор погасил сигарету и заботливо спрятал недокуренную половинку в портсигар.

– У меня нет никаких аргументов. Там внутри есть какие-то элементы – они не соединяются ни с чем. Как бы замкнутая электрическая цепь, но расчлененная изоляционными вставками. Это… это не может работать. Так мне кажется. В конце концов, за столько лет в человеке вырабатывается какая-то профессиональная интуиция. Я, конечно, могу ошибиться, но… нет, я предпочитаю об этом вообще не говорить.

Координатор встал. Остальные последовали его примеру. Когда погасла горелка, их поглотила абсолютная тьма – далекие звезды не давали света, они лишь ярко сверкали в каком-то удивительно низком небе.

– Денеб, – тихо сказал Физик.

Все смотрели на небо.

– Где? Там? – спросил Доктор.

Они бессознательно перешли на полушепот.

– Да. А та, рядом, поменьше, – это Гамма Лебедя. Страшно яркая.

– Раза в три ярче, чем на Земле, – согласился Координатор.

– Холодно и до дому далеко, – протянул Доктор.

Ему никто не ответил. По одному они влезли в надутый купол палатки. Все так устали, что, когда Доктор по обыкновению сказал в темноте «доброй ночи», ему ответило только дыхание спящих.

Сам Доктор еще не заснул. Он подумал, что они поступают опрометчиво: из ближних зарослей ночью может вылезти какая-нибудь пакость, нужно выставить охрану. С минуту Доктор размышлял, не должен ли он добровольно занять этот пост, но только еще раз иронически улыбнулся в темноте, повернулся и вздохнул. Он не заметил, как провалился в сон.

Утро следующего дня встретило людей солнцем, хотя белых кучевых облаков стало больше. Съели скудный завтрак, оставив немного продуктов, чтобы закусить перед дорогой.

– Хоть бы раз умыться! – жаловался Кибернетик. – Такого со мной еще не случалось – человек весь провонял потом, кошмар! Ведь должна же здесь быть где-нибудь вода!

– Где вода – там и парикмахер, – безмятежно ответил Доктор, глядясь в маленькое зеркало. Он строил скептические и героические гримасы. – Только я боюсь, что парикмахер на этой планете сначала бреет, а потом втыкает все волосы обратно; знаешь, это очень правдоподобно.

– Ты в могиле тоже будешь шутить? – выпалил Инженер и, смутившись, пробормотал: – Извини. Я не хотел…

– Ничего, – ответил Доктор. – В могиле это вряд ли возможно, но пока я туда не попал… Ну, пошли!

Они выпустили воздух из палатки, упаковали вещи и, забрав свое снаряжение, двинулись вдоль размеренно волнующейся завесы, пока не удалились от лагеря на добрый километр.

– Может, я ошибаюсь, но здесь она как будто повыше, – сказал Физик и, сощурившись, оглядел разбегающиеся в обе стороны арки. Их стыки далеко вверху сверкали серебряным огнем.

Сбросив поклажу в одну кучу, они направились к заводу. Вошли без всяких приключений, как и накануне. Физик и Кибернетик немного задержались.

– Что ты думаешь об этом исчезновении? – спросил Кибернетик. – Тут столько всего происходит, что вчера я совсем о нем забыл.

– Что-нибудь с рефракцией, – не очень уверенно ответил Физик.

– А на что опирается перекрытие? Не на это же, – Кибернетик показал на взбухающую волнами завесу, к которой они подходили.

– Не знаю. Может, опоры укрыты как-нибудь внутри или с другой стороны.

– Алиса в стране чудес, – встретил их голос Доктора. – Начинаем? Сегодня я чихаю меньше. Может, это адаптация. В какую сторону пойдем сначала?

Здесь все было похоже на то, что люди видели накануне. Они двигались уверенно и быстро. Сначала им даже казалось, что вообще ничего не изменилось. Колонны, колодцы, лес наклонных пульсирующих и вращающихся трубопроводов, вспышки, сверкание – весь круговорот процессов проходил в одинаковом темпе. Но, присмотревшись к «готовым изделиям», через некоторое время люди обнаружили, что они другие – больше и иной формы, чем вчерашние. И это еще не все. Изделия, которые тоже вводились в замкнутый цикл, не были абсолютно идентичны. В основе своей они напоминали часть рифленой у верхушки половинки яйца. Следы обработки на них показывали, что они должны соединяться с другими частями; кроме того, из них выступали рогатые утолщения, что-то вроде отрезков труб, в которых помещались чечевицеобразные пластинки, похожие на дроссельные заслонки или клапаны. Однако при сравнении большого количества этих предметов выяснилось, что одни имеют два открытых рога, другие – три или даже четыре, причем эти дополнительные выступы были меньше и часто как бы не окончены, словно процесс обработки прерывался где-то в середине. Чечевицеобразная пластинка иногда целиком заполняла отверстие трубы, иногда – только его часть, порой ее не оказывалось вовсе, некоторые изделия были гладко отполированы, другие – шероховаты, втулки «заслонок» тоже различались. Они обнаружили два совершенно одинаковых изделия, спаянных друг с другом и сообщающихся через небольшое отверстие. Чечевицеобразные пластинки образовывали как бы восьмерку – Доктор назвал их сиамскими близнецами. У них было целых восемь – мал мала меньше – рогов, из которых самые маленькие совсем не имели отверстий.

– Ну, что скажешь? – стоя на коленях, спросил Координатор Инженера, копавшегося в коллекции, извлеченной из лотка.

– Пока ничего. Пошли дальше, – сказал Инженер, вставая, но было видно, что настроение у него немного улучшилось.

Постепенно становилось ясно, что зал как бы разбит на несколько секций, правда, ничем друг от друга не отделенных, но отличных по внутренним циклам выполняемых процессов. Производственное оборудование – весь этот извивающийся, корчащийся, пыхтящий лес – было везде одинаково.

Через несколько сотен метров люди наткнулись на секцию, которая, выполняя те же операции, что и предыдущая, извиваясь, чавкая, пыхтя, несла в своих трубопроводах, сбрасывала в открытые колодцы, спускала сверху, поглощала, обрабатывала, складывала и плавила… ничто.

В остальных секциях можно было наблюдать путешествующие вверх и вниз раскаленные заготовки или остывающие, уже обработанные изделия; здесь же все эти сложные эволюции производились с абсолютной пустотой.

Решив сначала, что продукт совершенно прозрачен и потому просто невидим, Инженер высунулся далеко над выбрасывателями и попытался схватить рукой то, что вылетало из открывающихся пастей, но не обнаружил ничего.

– Какое-то сумасшествие, – испуганно сказал Химик.

Но Инженер почему-то совсем не был потрясен.

– Очень интересно, – сказал он, и все пошли дальше.

Было около четырех часов, когда Координатор решил возвращаться. Когда они вышли на равнину, освещенную еще высоко стоявшим солнцем, и зашагали к оставленному неподалеку снаряжению. Инженер сказал:

– Ну, понемногу проясняется.

– Серьезно? – с оттенком иронии бросил Химик.

– Да, – подтвердил Координатор. – Что ты об этом думаешь? – обратился он к Доктору.

– Это труп, – ответил Доктор.

– Что значит – труп? – спросил Химик, который ничего не понимал.

– Труп, который двигается, – добавил Доктор.

Некоторое время шли молча.

– Могу я наконец узнать, что это значит? – спросил не без раздражения Химик.

– Дистанционно управляемый комплекс для производства различных деталей, который с течением времени совершенно разрегулировался, так как его оставили без всякого присмотра, – объяснил Инженер.

– Ага! И как давно, по-твоему?

– Этого я не знаю.

– С очень большим приближением и не меньшим риском можно высказать гипотезу, что… минимум несколько десятков лет, – сказал Кибернетик.

– Но возможно, еще раньше. Если бы я узнал, что это случилось двести лет назад, я бы тоже не удивился.

– Или тысячу, – флегматично добавил Координатор.

– Как ты знаешь, автоматы контроля разрегулировываются в темпе, соответствующем коэффициенту иррадиации, – начал Кибернетик, но Инженер его прервал:

– Они могут работать на ином принципе, чем наш, да и вообще мы ведь даже не знаем, электронные ли это системы. Лично я так не считаю. Материал какой-то неметаллический, полужидкий.

– Дело не в деталях, – сказал Доктор, – но что вы думаете об этом? Есть у вас какие-нибудь соображения? Для меня все это совершенный туман.

– Ты имеешь в виду жителей планеты? – спросил Химик.

– Да, я имею в виду жителей планеты.

Глава третья

Поздней ночью они добрались до холма с высоко возвышающимся над ним корпусом корабля. Чтобы сократить путь и избежать встречи с обитателями зарослей, они пересекли паучий лес в том месте, где кусты расступались на несколько метров, как будто их выворотил из почвы какой-то гигантский плуг. На вывороченных глыбах земли буйно разросся лишайник.

Внезапные сумерки накрыли равнину, когда косой силуэт ракеты был уже отчетливо виден, – не пришлось даже зажигать фонарей. Все проголодались, но еще больше устали, поэтому решили поставить палатку на поверхности. Мучимый жаждой Физик – вода кончилась у них на обратном пути – так хотел пить, что отправился по туннелю в корабль. Его не было довольно долго. Они уже установили палатку, когда из глубины раздался его крик. Они бросились к лазу и помогли ему выбраться на поверхность. У него тряслись руки. Он был так взволнован, что едва мог говорить.

– Что случилось? Успокойся! – закричали они один за другим.

Координатор крепко схватил его за плечи.

– Там, – Физик показал на темнеющий над ними корпус корабля, – там кто-то был.

– Что?

– С чего ты взял?

– Кто был?

– Не знаю.

– Как же ты узнал, что был?

– По… по следам. По ошибке я зашел в рубку. Там было полно грунта – сейчас его нет.

– Как это нет?!

– Нет. Там почти чисто.

– А где же грунт?

– Не знаю.

– Ты заглядывал в другие помещения?

– Да. То есть я… забыл, что в рубке был грунт, и сначала ничего такого не подумал, я хотел пить, пошел на склад, отыскал воду, но мне ее было не во что набрать, тогда я отправился в твою каюту, – он посмотрел на Кибернетика, – а там…

– Что там, черт подери?!

– Все покрыто слизью.

– Слизью?

– Да, липкой слизью. Наверное, она еще осталась у меня на ботинках! Я ничего не видел, только потом почувствовал, что у меня прилипают подошвы.

– Но, может, что-нибудь вытекло из цистерн или произошла какая-нибудь химическая реакция, ты же знаешь, в лаборатории перебита половина посуды.

– Не говори глупостей! Посвети мне сюда, на ноги.

Пятно света ушло вниз и вырвало из тьмы ботинки Физика, местами отсвечивающие, как бы обтянутые пленкой бесцветного лака.

– Это еще не доказывает, что там кто-то был, – неуверенно сказал Химик.

– Да я ведь даже тогда не сориентировался! Взял кружку и вернулся на склад. Я чувствовал, что подошвы у меня прилипают, но не обратил на это внимания. Напился воды, а на обратном пути мне взбрело в голову заглянуть в библиотеку, сам не знаю зачем. Мне было немного не по себе, но ни о чем таком я не думал. Открыл дверь, посветил, а там чисто – ни щепотки грунта! А ведь я сам туда грунт отбрасывал, я сразу же это вспомнил, а уж потом и про то, что в рубке тоже был грунт.

– А дальше что? – спросил Координатор.

– Ничего, побежал сюда.

– Может, он еще там – в рубке или в какой-нибудь каюте, – вполголоса сказал Кибернетик.

– Не думаю, – проговорил Координатор. Они стояли вокруг Физика, который все еще тяжело дышал.

– Сходить туда, или как? – громко размышлял Химик, но видно было, что он не особенно рвется осуществить этот проект.

– Покажи-ка еще раз свои ботинки, – произнес Координатор. Он внимательно осмотрел засохшую блестящую пленочку, которая прилипла к коже.

– Нужно что-то делать, – отчаянным голосом сказал Кибернетик.

– Еще ничего не случилось. Какой-то представитель здешней фауны влез в корабль и, не обнаружив для себя ничего интересного, удалился, – сказал Координатор.

– Наверное, дождевой червь, да? Величиной с акулу или в два раза больше, – бросил Кибернетик. – Так что же произошло с грунтом?

– Это действительно странно. Может…

Не договорив, Доктор начал кружить около ракеты. В свете фонарика они видели его удаляющийся силуэт. Световое пятно то концентрировалось у самой поверхности, то, бледнея, убегало во мрак.

– Эй, – крикнул вдруг Доктор. – Эй! Нашел!

Все подбежали к нему. Он стоял над длинным, в несколько метров, валом мергеля, утрамбованного и кое-где покрытого клочьями блестящей, тонкой пленки.

– Кажется, это и вправду дождевой червь, – выдавил Физик.

– Придется нам, однако, ночевать в ракете, – внезапно решил Координатор. – Сначала обыщем ее для верности, а потом закроем люк.

– Да ты что? Это займет всю ночь: мы ни разу не заглядывали во все помещения, – простонал Химик.

– Ничего не поделаешь.

Они оставили надутую палатку на произвол судьбы и нырнули в туннель.

Время шло, а люди бродили по кораблю, тщательно осматривая каждый уголок. Физику казалось, что обломки пультов в рубке переложены с места на место, но никто не помнил точно, где они лежали раньше. Потом сомнения одолели Инженера. Ему казалось, что инструменты, которыми делали мотыги, он оставил в другом положении.

– Да хватит вам, – нетерпеливо сказал Доктор. – Нашли когда играть в сыщиков, скоро два!

Они улеглись на матрацах, снятых с подвесных кроватей, только в три и то лишь потому, что Инженер предложил не осматривать оба яруса машинного отделения, а попросту запереть двери в стальной переборке, ведущие туда. Воздух в закрытом помещении был спертым, в нем висел какой-то неприятный запах, но они падали от усталости и едва сбросили с себя обувь и комбинезоны, едва погасили свет, как их сморил тяжелый, неспокойный сон.

Доктор проснулся с совершенно свежей головой. Вокруг было совсем темно. Он поднес к глазам часы, но никак не мог понять, который час; наконец, разглядев веночек зеленых искорок на циферблате, он разобрался, что скоро восемь. Это его удивило. Так мало спать! Он недовольно заворчал, хотел уже повернуться на другой бок и вдруг застыл.

В глубине корабля что-то происходило – он не столько слышал это, сколько чувствовал. От пола исходила слабая дрожь. Где-то очень далеко что-то звякнуло, звук еле слышался, но Доктор сразу же сел на постели. Сердце его учащенно забилось.

«Вернулось!» – подумал он о существе, чьи слизистые следы обнаружил Физик. «Пытается справиться с люком», – это была следующая мысль.

Корабль вдруг задрожал, как будто гигантская сила хотела еще глубже вогнать его в грунт. Кто-то из спящих беспокойно застонал. Доктору на мгновение показалось, что волосы у него встают дыбом. Корабль весил шестнадцать тысяч тонн! Пол судорожно затрясся. Вдруг он понял: это был один из силовых агрегатов! Кто-то его пытался запустить.

– Вставайте! – крикнул Доктор, ощупью отыскивая фонарик.

Люди сорвались с постелей, в кромешной тьме они сталкивались друг с другом, вскрикивали наперебой. Наконец Доктор нашел фонарик и зажег его. В нескольких словах он объяснил, что происходит. Не совсем еще проснувшийся Инженер вслушивался в отдаленный звук. Корпус дернулся еще несколько раз, воздух наполнился надрывным воем.

– Компрессоры левых дюз! – крикнул Инженер.

Координатор молча застегивал комбинезон, остальные поспешно одевались. Инженер, как был в рубашке и гимнастических шортах, вырвав фонарь из рук Доктора, выскочил в коридор и побежал к навигационной рубке. Все кинулись за ним. Пол дрожал все сильнее.

– Вот-вот сорвет лопасти! – выдохнул Инженер, врываясь в рубку, очищенную от грунта нахальным посетителем.

Он подскочил к главному рубильнику и перебросил ручку. В углу зажглась одинокая лампочка. Инженер и Координатор вытащили из стенного шкафа электрожектор, достали его из футляра и поспешно подключили к зарядным клеммам. Контрольный прибор был разбит, но продольная трубка на стволе засветилась голубым светом – тока для зарядки хватало.

Пол лихорадочно трясся, все незакрепленные предметы подскакивали, на полках прыгали металлические инструменты, что-то стеклянное упало и разбилось, слышно было, как зазвенели осколки. Остатки пластиковой облицовки все громче подпевали в унисон. Вдруг наступила мертвая тишина, и в ту же секунду единственная лампа погасла. Доктор сразу включил фонарь.

– Зарядили? – выкрикнул Физик.

– Максимум на две серии – и на том спасибо, – выкрикнул Инженер, не отсоединяя, а вырывая провода из зажимов.

Он подхватил электрожектор, опустил его алюминиевый ствол вниз, стиснул рукоятку и пошел по коридору в сторону машинного отделения. Они были уже на полдороге, около библиотеки, когда послышался адский протяжный скрежет, два-три судорожных рывка потрясли корабль, в машинном отделении что-то рухнуло со страшным грохотом, и наступила мертвая тишина.

Инженер и Координатор плечом к плечу подошли к бронированной двери. Координатор отодвинул заслонку глазка и заглянул внутрь.

– Дайте фонарик, – сказал он.

Доктор тут же сунул фонарик ему в руку, но светить внутрь сквозь узкое застекленное отверстие и одновременно смотреть было нелегко. Инженер открыл второй глазок, приложился к нему и вздохнул, задержав дыхание.

– Лежит, – немного погодя сказал он.

– Что? Кто? – спросили сзади.

– Гость. Свети лучше, ниже, ниже – так! Не двигается. Ничего не двигается. – Он помолчал и добавил глухо: – Большой, как слон.

– Он коснулся распределительных шин? – спросил Координатор; он ничего не видел – раструб фонаря целиком закрывал отверстие.

– Скорее влез в разорванные провода. Из-под него торчат концы.

– Концы чего? – нетерпеливо спросил Физик.

– Кабеля высокого напряжения. Да, он не шевелится. Ну что, отпираем?

– Придется, – просто ответил Доктор и начал отодвигать задвижку.

– Может, он только притворяется! – засомневался кто-то сзади.

– Так хорошо притворяться может только труп, – бросил Доктор, который успел заглянуть в глазок, прежде чем Координатор выключил фонарик.

Стальные задвижки мягко скользнули в пазах. Дверь открылась. Какое-то мгновение никто не переступал порога; Физик и Кибернетик смотрели из-за стоявших впереди. В глубине, на покореженных плитах экранировки, втиснутая между раздавленными перегородками, лежала поблескивающая в свете фонаря горбатая нагая масса. Время от времени по ее поверхности пробегала легкая дрожь.

– Живой, – сдавленно шепнул Физик.

В воздухе висел отвратительный чад, словно здесь жгли волос, жидкий синеватый дымок расплывался в полосе света.

– На всякий случай, – сказал Инженер, поднял электрожектор, прижимая прозрачный приклад к бедру, и прицелился в бок бесформенной массы.

Зашипело. Безыскровый заряд ударил в расползшееся тело, чуть ниже круто поднимающегося посредине горба. Огромная масса напряглась, вздулась и опала, распластываясь еще больше. Верхние края белых перегородок задрожали и разошлись в стороны.

– Конец, – сказал Инженер и перешагнул высокий стальной порог.

За ним вошли все. Напрасно они пытались обнаружить ноги, щупальца, голову этого существа. Беспомощная бесформенная масса покоилась на выломанной секции трансформатора, горб перевесился на одну сторону, как просторный мешок, наполненный желе.

Доктор притронулся к боку мертвого существа. Наклонился.

– Все это скорее… – буркнул он. – Понюхайте!

Он поднял руку – на концах пальцев что-то поблескивало, как капли рыбьего клея. Химик первый победил инстинктивное отвращение и удивленно вскрикнул.

– Узнаешь, а? – сказал Доктор.

Теперь нюхали все – и узнавали горький запах, наполнявший цеха завода.

Доктор нашел в углу рычаг, который удалось снять с оси, подсунул более широкий конец под тело и попытался перевернуть его. Вдруг он поскользнулся, конец рычага пробил кожу, и сталь вошла почти до половины в тканевую мякоть.

– Ну, дожили! Мало того что корабль разбился вдребезги, так еще и в кладбище превратился! – яростно зашипел Кибернетик.

– Да помог бы ты лучше! – сердито бросил Доктор, который в одиночку бился, пытаясь перевернуть тело.

– Погоди-ка, дорогой, – сказал Инженер, – как могло случиться, что эта скотина запустила агрегат?

Все ошалело посмотрели на него.

– Действительно… – пробормотал Физик. – Ну так что? – добавил он глуповато.

– Мы можем лопнуть, а перевернуть его, говорю я вам, должны! – выпалил Доктор. – Идите все – нет, с этой стороны. Так! Нечего брезговать! Ну, что там?

– Подожди, – сказал Инженер.

Он вышел и минуту спустя вернулся со стальными ломами. Они подсунули ломы, как домкрат, под мертвое туловище и по команде Доктора рванули вверх. Кибернетик вздрогнул, когда его рука, съехав по скользкой стали, коснулась голой кожи существа. С громким шлепком оно безвольно перевалилось на бок. Все отскочили. Кто-то вскрикнул.

Словно из гигантской веретенообразно вытянутой устрицы, из толстой складчатой мясистой сумки высунулось маленькое – не больше детского – двурукое туловище. От собственной тяжести оно осело вниз, коснулось пола узловатыми пальчиками, качаясь все медленнее и медленнее на растягивающихся перепонках бледно-желтых связок, пока наконец не замерло. Доктор первым отважился подойти к нему, подхватил мягкую многосуставчатую конечность. Маленький торс, исчерченный бледными прожилками, выпрямился, и все увидели плоское безглазое личико с зияющими ноздрями и чем-то разодранным, похожим на покусанный язык, в том месте, где у людей находится рот.

– Обитатель Эдема… – глухо сказал Химик.

Инженер, слишком потрясенный, чтобы говорить, уселся на вал генератора и, сам не замечая этого, непрерывно вытирал руки о комбинезон.

– Так это одно существо или два? – спросил Физик, наблюдая, как Доктор осторожно ощупывает беспомощное тельце.

– Два в одном или одно в двух. А может, это симбионты, не исключено, что они периодически разъединяются.

– Как тот уродец с черным волосом? – догадался Физик.

Доктор кивнул головой, не прерывая своих исследований.

– Но у этого, большого, нет ни ног, ни глаз, ни головы – ничего! – сказал Инженер и закурил, чего никогда не делал.

– Это пока неизвестно, – ответил Доктор. – Думаю, что вы не будете возражать против того, чтобы я его вскрыл. Так или иначе, труп придется расчленить, иначе его отсюда не вынести. Я взял бы кого-нибудь ассистировать, но это может быть… неприятно. Есть добровольцы?

– Я. Я могу, – почти одновременно откликнулись Координатор и Кибернетик.

Доктор поднялся с колен.

– Двое – еще лучше. Теперь я поищу инструменты, это займет некоторое время. Должен сказать, что наше пребывание здесь слишком усложняется. Еще немного – и понадобится неделя, чтобы вычистить себе один ботинок, – мы не можем кончить ничего из того, что начали.

Инженер и Физик вышли в коридор. Координатор, возвращавшийся из перевязочной уже в резиновом переднике, с засученными рукавами, задержался рядом с ними. Он нес никелированный поднос с хирургическими инструментами.

– Вы ведь знаете, как работает фильтр, – сказал он. – Если хотите курить, идите наверх.

Они пошли в туннель. Химик присоединился к ним, на всякий случай захватив электрожектор, оставленный Инженером в машинном отделении.

Солнце стояло высоко – маленькое, сплюснутое. Разогретый воздух дрожал над песками, как желе. Они уселись в полосе тени, которую отбрасывал корпус ракеты.

– Очень странное животное, и совершенно непонятно, как оно могло запустить генератор, – сказал Инженер.

Он потер щеку; щетина уже не кололась – у всех отросли бороды; то один, то другой заявлял, что нужно бы побриться, но ни у кого на это не находилось времени.

– Сейчас, честно говоря, меня во всей этой истории больше всего радует, что генератор вообще дал ток. Значит, по крайней мере обмотка цела.

– А замыкание? – заметил Физик.

– Выбило автоматический предохранитель, но это ерунда. Механическая часть рассыпалась целиком, но с этим мы справимся. Запасные комплекты подшипников есть, нужно только поискать. Теоретически, конечно, обмотку тоже можно привести в порядок, но голыми руками – с этим мы до седых волос провозимся. Теперь мне ясно – я просто не решался это проверить из опасения увидеть там одну лишь пыль, а тогда знаете, что бы с нами было.

– Реактор… – начал Химик.

Инженер скривился.

– Реактор – само собой. До реактора очередь дойдет. Сначала – ток. Без тока мы ничего не сделаем. Течь в охлаждении можно устранить в пять минут, но нужно заварить трубопроводы. Для этого опять-таки необходим ток.

– И что, ты думаешь заняться машинами сейчас? – с надеждой в голосе спросил Физик.

– Да. Разработаем план очередности ремонта, я уже говорил об этом с Координатором. Сначала попробуем исправить хоть один агрегат. Конечно, придется рискнуть, потому что агрегат нужно запустить без атомной энергии – черт знает как! Разве что конным приводом… Чтоб его… Все это время, пока бездействует электрический распределитель, я понятия не имею, что делается в реакторе.

– Ничего страшного, нейтронные диафрагмы действуют даже без дистанционного управления, – сказал Физик. – Реактор автоматически перешел на холостой ход, самое большее – при предварительном запуске температура может повыситься несколько выше допустимого, если охлаждение…

– Благодарю. Реактор может расплавиться, и ты говоришь «ничего страшного»?

Они препирались все запальчивее, потом начался серьезный спор, а так как никому из них не хотелось спускаться в ракету, рисовали схемы на песке, пока из лаза в ракете не вынырнула голова Доктора.

Они вскочили.

– Ну, что там?

– С одной стороны, мы узнали мало, с другой, наоборот, много, – ответил Доктор, у которого был довольно своеобразный вид: над поверхностью торчала только его голова. – Мало, – тянул он, – потому что, как ни странно это звучит, я до сих пор не разобрался, одно это существо или два. Во всяком случае, это животное. Обладает двумя кровеносными системами, но они разделены не полностью. То, огромное, носитель, двигалось, как я думаю, скачками или шагами.

– Это большая разница, – сказал Инженер.

– А может, и так и эдак, – объяснил Доктор. – То, что выглядело как горб… там находится пищеварительный тракт.

– На спине?

– Это была не спина! Когда его ударило током, оно упало брюхом вверх!

– Ты хочешь сказать, что-то маленькое, похожее на… – Инженер замялся.

– На ребенка, – спокойно докончил Доктор. – Да, некоторым образом оно ездило верхом на этом носителе – во всяком случае, это можно допустить. Ну не верхом, – поправился он. – Вероятно, чаще всего оно сидело внутри большого туловища – там есть сумчатое гнездо, его можно сравнить только с сумкой кенгуру, но сходство очень невелико и не имеет функционального характера.

– И ты допускаешь, что это существо разумно? – спросил Физик.

– Надо думать, если оно сумело открыть дверь и закрыть ее за собой, не говоря уже о запуске машины, – сказал Доктор, почему-то не проявлявший желания выйти на поверхность, – загвоздка лишь в том, что оно не имеет нервной системы в нашем понимании.

– Как так? – подскочил Химик.

Голова Доктора подняла брови.

– Что делать? Это факт. Там есть органы, о назначении которых я не догадываюсь. Есть спинной мозг, но в черепе – в этом маленьком черепе – мозга нет. Вернее, там есть что-то, но любой анатом назвал бы меня профаном, если бы я попытался доказать ему, что это мозг… Какие-то железы, похожие на лимфатические… А между легкими – у него три легких – я обнаружил нечто весьма удивительное. Нечто такое, что очень не понравилось. Я это заспиртовал, потом посмотрите. А сейчас есть более срочная работа. Машинное отделение выглядит, увы, как бойня. Нужно немедленно выносить и закапывать все, в ракете слишком тепло, и поспешность в самом деле необходима – особенно при такой жаре. Можете надеть темные очки и завязать лица, запах не противный, но такое количество сырого мяса…

– Ты шутишь? – преодолевая тошноту, спросил Физик.

– Нет.

Доктор наконец вылез из туннеля. Поверх резинового халата на нем был надет второй, белый, снизу доверху в красных пятнах.

– Мне очень неприятно, это действительно может вызвать тошноту. Но что делать? Иного выхода нет. Идемте.

Доктор повернулся и исчез. Остальные переглянулись и поочередно нырнули в туннель.

Похоронные работы, как назвал это Химик, закончились только после полудня. Работали полуодетые, чтобы не перепачкать комбинезоны. Расчлененные останки закопали в двухстах шагах от ракеты, на вершине холма, и, несмотря на призывы Координатора экономить воду, истратили на мытье пять ведер. Кровь огромного существа, пока она не свернулась, очень напоминала человеческую, но быстро становилась оранжевой и, высыхая, превращалась в желтоватую рассыпающуюся пыль.

Измученный экипаж расположился под ракетой, никто даже думать не мог о еде, все только жадно пили кофе и воду. Один за другим люди задремали, хотя собирались обсудить первый этап ремонтных работ. Когда они проснулись, уже наступила ночь. Снова надо было идти на склад за продуктами, открывать банки консервов, разогревать их, а после еды мыть посуду… В полночь неожиданно решили не ложиться, а приступить к подготовительным работам.

Сердца их бились быстрее, когда они освобождали аварийный генератор от заваливших его пластиковых и металлических обломков. Работали ручными домкратами, лебедками, часами раскапывали стальной хлам в поисках каждой запасной части, каждой мелочи – уровня или ключа; наконец генератор был целиком осмотрен, разбитый подшипник заменен новым, а лопасти самого маленького компрессора приведены в рабочее состояние. Инженер добился этого довольно простым и примитивным способом: поскольку запасных лопастей было слишком мало, он попросту снял каждую вторую лопасть – производительность крыльчатки, естественно, уменьшилась, но, во всяком случае, компрессор мог работать. В пять утра Координатор объявил об окончании работ – он сказал, что так или иначе придется предпринять еще не одну экспедицию, хотя бы для пополнения запасов воды, а впрочем, и по другим причинам, и нечего менять привычный ритм сна и отдыха. Поспим до рассвета и снова примемся за работу.

Остаток ночи прошел спокойно. Утром никто не изъявлял желания выйти на поверхность, все были готовы работать дальше – и немедленно. Инженер собрал что-то вроде комплекта инструментов первой необходимости, и больше не приходилось за каждым пустяком бегать по всем каютам. Сначала они установили, что распределительный щит, усеянный оспинами коротких замыканий, придется монтировать почти заново, заменяя изуродованные элементы деталями, безжалостно снятыми с других, неработающих агрегатов. Теперь оставалось запустить генератор. Разработанный Инженером план был достаточно рискованным. Он предложил подать на крыльчатку компрессора сжатый кислород и, превратив таким образом компрессор в турбину, вращать с его помощью ротор генератора. В нормальных условиях аварийная система запускалась водяным паром высокого давления из реактора – реактор, сердце корабля, считался самым прочным из всех механизмов, – но теперь ввиду полного разрушения электросети об этом нечего было и думать. Приходилось расходовать неприкосновенный запас кислорода, но они рассчитывали снова наполнить опустошенные баллоны атмосферным кислородом, когда машинное отделение начнет работать. Другого пути не было, мечтать о запуске атомного реактора без электричества мог только сумасшедший. Правда, Инженер втайне от всех готов был и к такому безумному шагу, если бы «кислородный проект» подвел. Ведь никто не знал, удастся ли запустить реактор, прежде чем будет израсходован весь кислород.

Доктор стоял в узеньком колодце под полом верхнего яруса машинного отделения и возбужденным голосом считывал с кислородных манометров величину падающего давления. Остальные пятеро, работавшие наверху, метались, как ошпаренные. Физик возился у временного распределительного щита реактора, смонтированного так, что при виде его у любого земного инженера волосы встали бы дыбом. Перепачканный смазкой, черный, как негр, Инженер висел вниз головой под генератором и крепил щетки колец. Координатор застыл рядом с Кибернетиком – оба они смотрели на мертвую пока шкалу счетчика нейтронов, а Химик бегал от одного к другому, как мальчик для подноски инструментов.

Кислород шипел, компрессор в роли газовой турбины сердито урчал, слегка позвякивая и вздрагивая: крыльчатка, с которой Инженер обошелся по-варварски, не была как следует сбалансирована, обороты генератора росли, его вой становился все выше, лампы, свисающие с кое-как натянутых под потолком кабелей, уже давали яркий белый свет.

– Двести восемнадцать, двести два, сто девяносто пять, – слышен был монотонный, искаженный металлическим эхом голос невидимого Доктора.