Вы не авторизовались

Всё хреново. Книга о надежде бесплатное чтение

Марк Мэнсон
Всё хреново
Книга о надежде

Переводчик Ксения Артамонова

Редактор Ирина Зубкова

Главный редактор С. Турко

Руководитель проекта Л. Разживайкина

Корректоры О. Улантикова, М. Угальская

Компьютерная верстка А. Абрамов

Дизайн обложки Ю. Буга

Иллюстрация на обложке istockphoto.com

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Фернанде, конечно

Часть I
Надежда

Глава 1
Неприятная правда

На маленьком клочке земли в унылой глуши Центральной Европы, в бывших армейских казармах и хранилищах зародились семена географически сконцентрированного зла, страшнее и чернее которого мир еще не видывал. За четыре года там были рассортированы, заточены, измучены пытками и убиты 1,3 миллиона человек – и все это на территории немногим больше Центрального парка на Манхэттене. И никто не попытался остановить это.

Кроме одного человека.

Такое бывает разве что в сказках и комиксах: герой отправляется прямиком в огненный зев ада, чтобы сразиться там с воплощением чистого зла. Никаких шансов на успех. Никакой логики. Однако наш фантастический герой не знает ни страха, ни сомнений. Он бросается в бой, убивает дракона, крушит демонов-захватчиков, спасает всю планету и, может, заодно парочку каких-нибудь принцесс.

И на некоторое время возникает надежда.

Но эта книга не о надежде. Она о том, что вся наша жизнь – полная жопа. Такая громадная, что мы с вами – счастливые обладатели бесплатного Wi-Fi и пледов с рукавами – пока даже не можем представить себе весь ее масштаб.

Витольд Пилецкий был отмечен за доблесть в бою еще до того, как решил пробраться в Аушвиц. В юности он участвовал в советско-польской войне, носил офицерское звание, имел боевые награды. Он надирал коммунистам задницу еще тогда, когда никто слыхом не слыхивал о «розовых»^[1] коммунистических свиньях. После войны Пилецкий поселился в деревне, женился на школьной учительнице и обзавелся двумя детьми. Он любил ездить верхом, носить модные шляпы и курить сигары. Жизнь была проста и хороша.

Но тут объявился Гитлер, и поляки не успели впрыгнуть в сапоги, как нацисты уже оттяпали со своим блицкригом полстраны. Чуть больше чем за месяц Польша потеряла всю свою территорию. Схватка, правда, была неравная: пока нацисты атаковали с запада, с востока двигались Советы. Страна оказалась между молотом и наковальней – причем молотом был массовый убийца с манией величия и желанием захватить весь мир, а наковальней – неистовый, безумный геноцид. Я до сих пор не уверен, что именно было с какой стороны.

Действительно, поначалу Советы были похлеще нацистов. Они уже знали и практиковали эту фишку: сбросить чужое правительство и подчинить народ своей ложной идеологии. А нацисты пока были империалистическими девственниками (что неудивительно – посмотрите на усики Гитлера). По некоторым данным, за первые месяцы войны Советы захватили и отправили на восток более миллиона поляков. Только подумайте об этом. За пару месяцев из страны исчез миллион людей. Некоторые дошли аж до лагерей в Сибири, некоторых нашли в общих могилах десятки лет спустя. Судьба многих неизвестна по сей день.

Пилецкий сражался на обоих фронтах: и против немцев, и против Советов. А потерпев поражение, вместе с другими польскими офицерами организовал в Варшаве подпольную группу сопротивления. Они назвали себя Тайной польской армией.

Весной 1940 г. Тайная польская армия прознала о том, что немцы строят крупный тюремный комплекс на окраине какого-то захолустного городишка в южной части страны. Гитлеровцы назвали этот новый лагерь Аушвицем. К лету 1940 г. из Западной Польши стали пропадать тысячи офицеров и выдающихся граждан страны. В рядах сопротивления возникли опасения, что немцы тоже почувствовали вкус к массовым арестам, которые недавно практиковались на востоке. Пилецкий и его соратники заподозрили, что Аушвиц – тюрьма размером с маленький город – имеет к исчезновениям непосредственное отношение и что в ней, возможно, уже содержатся тысячи польских солдат.

И вот тогда Пилецкий вызвался пробраться в Аушвиц. Он замышлял это как спасательную операцию: собирался сдаться немцам, а попав в лагерь, организовать там мятеж и вырваться на свободу с другими пленниками.

План был просто самоубийственным – с тем же успехом он мог бы попросить у командира разрешения выпить ведро отбеливателя. Начальство решило, что Пилецкий свихнулся, и отказало.

Но с каждой неделей ситуация становилась все хуже: исчезали тысячи представителей польской элиты, а Аушвиц по-прежнему оставался огромным слепым пятном для союзнической разведывательной сети. Союзники понятия не имели, что там творится, и с трудом представляли себе, как это выяснить. В конце концов командование дало Пилецкому добро. И как-то вечером во время очередной облавы в Варшаве Пилецкий был арестован эсэсовцами за нарушение комендантского часа. Совсем скоро он был отправлен в Аушвиц и стал единственным известным в истории человеком, который попал в нацистский концентрационный лагерь по собственной воле.

Едва очутившись там, он понял, что в реальности Аушвиц куда ужаснее, чем все думали. Заключенных систематически расстреливали во время перекличек за малейшую провинность: например, за то, что человек переминался на месте или недостаточно ровно стоял. Их принуждали к изматывающему, бесконечному ручному труду. Люди надрывались и умирали, выполняя подчас совершенно бесполезную и никому не нужную работу. За первый месяц пребывания Пилецкого в лагере треть заключенных из его барака погибли от истощения или пневмонии или были расстреляны охраной. Несмотря на это, к концу 1940 г. Пилецкий – чертов супергерой из комиксов – развернул там самую что ни на есть настоящую шпионскую операцию.

Ох, Пилецкий, титан, смельчак, парящий над бездной, как же ты сумел наладить разведывательную сеть, пряча записки в корзинах для белья? Как ты, спецагент Макгайвер, умудрился собрать транзисторный радиоприемник из запчастей и ворованных батареек и передать план атаки на лагерь Тайной польской армии в Варшаву? Как тебе удалось организовать контрабанду, раздобыть еду, лекарства и одежду для заключенных, спасти кучу жизней и вселить надежду в самые опустошенные души? Чем этот мир заслужил такого, как ты?

За два года Пилецкий создал в Аушвице целый отряд сопротивления. В нем были своя субординация, звания и командование, своя логистическая сеть и каналы связи с внешним миром. И почти два года эсэсовцы ничего этого не замечали. Конечной целью Пилецкого было поднять в лагере полномасштабный бунт. Он верил, что с внешней помощью и координацией он сможет подтолкнуть узников к побегу, расправиться с численно слабой охраной и выпустить на волю десять тысяч отлично подготовленных повстанцев. Он передавал в Варшаву отчеты о положении в лагере и детали своего плана. Тянулись долгие месяцы ожидания. Долгие месяцы выживания.

А затем в лагере появились евреи. Сначала их привозили в автобусах. Потом – в битком набитых поездах. Они стекались в Аушвиц десятками тысяч – бурлящий поток людей, впадающий в океан отчаяния и смерти. Лишенных всякого семейного имущества и статуса, их механически распределяли по недавно отстроенным «душевым», где травили газом, а тела после сжигали в крематории.

Отчеты Пилецкого наполнились ужасом и яростью. Здесь каждый день убивают десятки тысяч людей. Счет жертвам уже, возможно, идет на миллионы. Он умолял, чтобы Тайная польская армия освободила лагерь немедленно. А если не может, то хотя бы разбомбила его. Лишь бы уничтожили, бога ради, эти газовые камеры. Хоть так.

Тайная польская армия получила его донесения, но решила, что он сгущает краски. Ну не может быть, чтобы все было настолько ужасно. Так не бывает.

Пилецкий стал первым, кто рассказал миру о холокосте. Его сведения были переданы сначала различным группам сопротивления в Польше, а затем польскому правительству в изгнании, которое находилось в Великобритании и представило отчеты Пилецкого командованию союзных войск в Лондоне. В итоге эти данные дошли аж до Эйзенхауэра и Черчилля.

Но оба они тоже решили, что Пилецкий, должно быть, преувеличивает.

В 1943 г. Пилецкий понял, что его надеждам на бунт и освобождение заключенных не суждено сбыться: Тайная польская армия не придет на помощь. Американцы и британцы тоже. И, скорее всего, если кто и придет, это будет СССР – худший из всех вариантов. Пилецкий решил, что оставаться в лагере слишком рискованно. Пора бежать.

Конечно, в его исполнении и побег из Аушвица кажется плевым делом. Он притворился больным и добился, чтобы его отправили в тюремную больницу. Там он соврал врачам насчет того, в какую рабочую группу его нужно вернуть, сказав, что должен выйти в ночную смену в пекарне, что у границы лагеря, возле реки. После осмотра он направился в пекарню, где «продолжил» работать до двух часов ночи, когда была выпечена последняя партия хлеба. А дальше оставалось всего-то перерезать телефонный провод, тихонько взломать дверь черного хода, незаметно для охраны переодеться в ворованную штатскую одежду, пробежать под пулями милю до реки и отыскать путь к цивилизации, ориентируясь по звездам.

Сегодня нам нередко кажется, что мы живем в какой-то жопе. Конечно, не в такой жопе, как при нацистах и холокосте (даже и близко нет), но все же.

Истории таких людей, как Пилецкий, вдохновляют нас. Дают нам надежду. Заставляют нас сказать себе: «Черт, раньше все было в сто раз хуже, но этот мужик справился. А чего я добился?» – о чем в нашу эпоху диванных экспертов, твит-штормов и порнобеспредела, наверное, и правда стоило бы задуматься. Если чуть отстраниться и шире взглянуть на жизнь, тут же понимаешь: пока такие герои, как Пилецкий, спасают мир, мы воюем с комарами и жалуемся на неработающий кондиционер.

История Пилецкого – единственный пример истинного героизма, который попался мне за всю жизнь. Потому что героизм – это не просто храбрость, дерзость или находчивость. Эти черты встречаются часто и используются для совершенно не героических поступков. Нет, истинный героизм – это способность вселить в людей надежду, даже когда надеяться не на что. Чиркнуть спичкой и осветить бездну. Указать путь к лучшему миру – не к тому лучшему миру, в котором мы хотели бы оказаться, а к тому, в котором мы могли бы оказаться, но не знали как. Взять абсолютно чудовищную ситуацию и как-то ее улучшить.

Храбрость – штука обыденная. И стойкость тоже. Но в героизме всегда присутствует некая философская составляющая. Какое-то великое «Зачем?», которым герой руководствуется, – невероятная цель или вера, которую он сохраняет в себе вопреки всему. И вот поэтому сейчас мы как культура столь отчаянно нуждаемся в герое: не потому, что нам так уж плохо живется, а потому, что мы утратили это отчетливое «зачем», которое указывало путь предыдущим поколениям.

Мы – культура, которой не нужны мир, благополучие и новые фигурки на радиаторы электромобилей. Все это у нас и так есть. Мы – культура, которой нужно нечто куда более неуловимое. Мы – культура и народ, которым нужна надежда.

Пережив годы войны, пыток, смертей и геноцида, Пилецкий не утратил надежду. Потеряв свою страну, семью, друзей и едва не расставшись с собственной жизнью, он не утратил надежду. И даже после войны, когда его родина оказалась под властью СССР, он все равно не утратил надежду на то, что однажды Польша станет свободной и независимой. Он не утратил надежду на спокойное и счастливое будущее для своих детей. Он не утратил надежду на то, что сумеет спасти еще хотя бы несколько жизней, помочь еще хотя бы нескольким людям.

После войны Пилецкий вернулся в Варшаву и продолжил шпионскую деятельность – теперь уже против коммунистической партии, которая только что пришла к власти. И опять стал первым человеком, сообщившим Западу о творившихся злодеяниях: на этот раз о том, что Советы внедрились в польское правительство и фальсифицировали выборы. Он также стал первым, кто задокументировал те зверства, которые Советы творили на востоке страны в военное время.

Но в этот раз его раскрыли. Его предупредили о грядущем аресте, и у него была возможность уехать в Италию. Однако Пилецкий отказался – он решил, что лучше остаться и умереть поляком, чем бежать и жить как неизвестно кто. Свободная и независимая Польша была тогда его единственным источником надежды. Без нее у него бы ничего не осталось.

Так надежда стала причиной его гибели. В 1947 г. Пилецкий попал в руки коммунистам – и они были к нему беспощадны. Его пытали почти год, причем жестоко и последовательно – он говорил жене, что по сравнению с этим «Аушвиц был пустяком».

Но сотрудничать с палачами он так и не согласился.

В конце концов, поняв, что информации от него не добиться, коммунисты решили сделать его козлом отпущения. В 1948 г. они провели показательное слушание и обвинили Пилецкого во всем, начиная с фальсификации документов и нарушения комендантского часа до шпионажа и государственной измены. Месяц спустя его признали виновным и приговорили к смерти. В последний день процесса Пилецкому дали слово. Он сказал, что всегда был верен Польше и ее народу, что он не подставил и не предал ни одного поляка и что ему не в чем раскаиваться. Свою речь он завершил словами: «Я старался прожить жизнь так, чтобы встретить свой смертный час с радостью, а не со страхом».

И если это не самое крутое высказывание, которое вы слышали в жизни, то я хочу знать, что вы там употребляете?

Чем я могу вам помочь?

Если бы я работал в Starbucks, я бы писал клиентам на стаканчиках не их имена, а такой текст:

Однажды придет день, когда вас и всех ваших близких не станет. И за исключением очень маленькой группы людей, для которых вы очень непродолжительное время еще будете что-то значить, никто уже не вспомнит о том, что вы когда-либо сделали или сказали. Это Неприятная правда жизни. Все, во что вы верите и что делаете, – лишь хитроумные способы ее завуалировать. Мы ничтожная космическая пыль, которая толчется и копошится на поверхности малюсенькой голубой бусинки. Мы воображаем собственную значимость. Все наши цели надуманные, мы ничто.

Пейте свой сраный кофе.

Мне бы, конечно, пришлось писать это крохотными буквами. И на это уходила бы куча времени, так что по утрам хвост очереди торчал бы за дверьми кофейни. И все жаловались бы на отвратительный сервис. Наверно, это одна из причин, по которой меня нельзя брать на нормальную работу.

Но серьезно, кто в здравом уме может пожелать другому «хорошего дня», зная, что в основе всех наших размышлений и мотивов лежит постоянное стремление уйти от неизменной бессмысленности человеческого существования?

Ведь в масштабах бесконечно расширяющегося пространства-времени Вселенной пофиг, хорошо ли пройдет замена тазобедренного сустава у вашей матери, поступят ли ваши дети в колледж и похвалит ли вас начальник за шикарную электронную таблицу. Ей пофиг, победят ли на выборах демократы или республиканцы. Ей пофиг, что какого-то героя таблоидов застукали, когда он нюхал кокаин и остервенело мастурбировал в туалете аэропорта (опять!). Ей пофиг, что у нас горят леса, тают льды, случаются наводнения, накаляется атмосфера или что какая-нибудь более развитая внеземная цивилизация может однажды прилететь и нас распылить.

Но вам – нет.

Вам не пофиг – и вы отчаянно убеждаете себя, что, раз вам не пофиг, у всего этого должно быть какое-то великое космическое значение.

Вам не пофиг, потому что где-то глубоко внутри себя вы знаете: вам нужно это чувство значимости, чтобы прикрыться им от Неприятной правды, от непостижимости своего существования, от угрозы быть раздавленным грузом собственного материального ничтожества. И вы – и я, и все остальные – затем проецируете эту воображаемую значимость на окружающий мир, потому что это дает вам надежду.

Я слишком рано завел этот разговор? Вот вам еще кофе. Я даже подмигивающий смайлик изобразил на нем молочной пенкой. Ну разве не прелесть? Я подожду, пока вы выложите его в Instagram.

Так, на чем мы остановились? Ах да! Непостижимость вашего существования, точно. Быть может, вы сейчас думаете: «Да ладно, Марк, я верю, что мы здесь не просто так, совпадений не бывает, и у каждого есть своя роль, потому что все наши поступки воздействуют на кого-то другого, и если мы помогли хотя бы одному человеку, мы уже прожили свою жизнь не зря, так ведь?»

Вы ж мой зайчик!

Видите, это в вас говорит надежда. Ваш мозг сплел эту историю, чтобы дать вам повод вставать по утрам с постели: вам нужно что-то важное, потому что если ничто не важно, нет смысла жить дальше. А какое-нибудь проявление банального альтруизма или попытка облегчить страдания – это самая безотказная палочка-выручалочка: так мозгу проще всего заставить вас поверить, будто вы для чего-то нужны.

Без надежды наша психика как рыба без воды. Надежда – это топливо для нашего ментального мотора. Лакомый кусочек для нашего сознания. И еще масса пошлых метафор. Без надежды весь ваш ментальный аппарат заглохнет или оголодает. Если мы перестанем верить, что у нас есть шанс на светлое будущее, что наша жизнь так или иначе станет лучше, мы духовно погибнем. Ведь если нет надежды на то, что все когда-то наладится, зачем тогда жить, зачем вообще что-то делать?

Многие никак не поймут одну вещь: противоположность счастью – это не злость или печаль^{1}. Если вы злитесь или грустите, это значит, что вам все еще не пофиг. Для вас что-то еще имеет значение. У вас еще есть надежда^{2}.

Нет, противоположность счастью – это безнадежность, бесконечный серый горизонт смирения и безразличия^{3}. Это убежденность в том, что кругом одна сплошная жопа – а раз так, зачем вообще дергаться?

Безнадежность – это холодный, унылый нигилизм, ощущение, что ни в чем нет смысла, так что хрен с ним со всем, почему бы не поиграть со спичками, не переспать с женой босса, не устроить стрельбу в школе. Это Неприятная правда, молчаливое осознание того, что перед лицом вечности все, что могло бы представить для нас хоть какую-то важность, стремительно сводится к нулю.

Безнадежность – основа тревоги, психических расстройств и депрессии. Это источник всех бед и причина всех зависимостей. Я не преувеличиваю^{4}. Хроническая тревога – это кризис надежды. Это страх грядущего краха. Депрессия – тоже кризис надежды. Это убежденность в бессмысленности всего грядущего. Бред, зависимость, мания – все это отчаянные, истерические попытки сознания сгенерировать надежду ценой очередного нервного тика, очередной непреодолимой тяги^{5}.

Уход от безнадежности – то есть порождение надежды – становится главным проектом нашего сознания. Все смыслы, все наше самовосприятие в этом мире выстраиваются ради одной цели: поддерживать в нас надежду. Поэтому надежда – это единственное, ради чего мы все готовы умереть. Мы верим, что она важнее нас самих. А без нее мы ничто.

Когда я учился в колледже, у меня умер дедушка. После этого меня несколько лет не покидало навязчивое чувство, что я должен прожить жизнь так, чтобы он мной гордился. На каком-то глубинном уровне мне казалось, что это правильно и естественно – но с чего бы вдруг? На самом деле в этом не было никакой логики. Я никогда не был с ним близок. Мы не созванивались. Не писали друг другу писем. Последние лет пять его жизни мы вообще не виделись.

Не говоря уж о том, что он умер. Какое ему было дело до моего «прожить жизнь так, чтобы он мной гордился»?

Его смерть заставила меня посмотреть в глаза Неприятной правде. И чтобы дать мне точку опоры и отбиться от нигилизма, мое сознание начало изобретать надежду. Оно решило, что раз дедушка лишился возможности надеяться и строить планы на собственную жизнь, я должен стремиться достигнуть чего-то в его честь. Это стало моей личной краюшкой веры, моей персональной мини-религией цели.

И какой эффективной! На некоторое время его смерть наделила все мои банальные и пустые занятия важностью и смыслом. И этот смысл давал мне надежду. Возможно, вы тоже испытывали нечто подобное, когда теряли близких. Это распространенное чувство. Вы говорите себе, что будете жить так, чтобы дорогой вам человек вами гордился. Вы обещаете, что своей жизнью прославите его. Вы убеждаете себя, что это важно и нужно.

И это «важное и нужное» поддерживает нас в минуты экзистенциального ужаса. Я жил, представляя себе, что дедушка ходит за мной по пятам – эдакий не в меру любопытный призрак – и все время заглядывает мне через плечо. Человек, которого я едва знал при жизни, теперь почему-то проявлял живейший интерес к моим успехам в математическом анализе. Полный абсурд.

Наша психика сочиняет подобные легенды всякий раз, когда нас постигает несчастье, – мы сами придумываем для себя утешительные истории о том, как было «до» и как станет «после». И нам приходится сохранять веру в эти вымышленные сюжеты, даже если они становятся бессмысленными или вообще вредными, потому что только их стабилизирующая сила может защитить наше сознание от Неприятной правды.

Именно эти внутренние обоснования надежды помогают нам жить с ощущением, что в нашей жизни есть цель. Они не только подразумевают, что будущее может оказаться лучше настоящего, но также убеждают нас, что мы вполне способны взять и добиться этого самого будущего. Все эти разговоры о том, что кто-то не может найти «цель в жизни», значат лишь одно: человек перестал понимать, что для него важно и на что стоило бы расходовать свое ограниченное время пребывания здесь, на земле^{6}, – короче говоря, на что возлагать свои надежды. Он никак не может представить себе, какой должна быть его жизнь «до» и «после».

Непростая задача – определить для себя эти «до» и «после». И труднее всего то, что нет никаких способов узнать наверняка, правы вы или нет. Именно поэтому так много народу тянется к вере: религии констатируют это перманентное состояние незнания и требуют принимать его не раздумывая. Отчасти это объясняет, почему религиозные люди страдают депрессией и совершают самоубийства гораздо реже нерелигиозных: привычная им вера защищает их от Неприятной правды^{7}.

Но ваше обоснование надежды не обязательно должно быть религиозным. Оно может быть каким угодно. Эта книга – мой маленький источник надежды. Она дает мне цель, она наделяет мою жизнь смыслом. Обоснование, которое я для себя сочинил, звучит так: я верю, что эта книга поможет другим, что она сделает мою жизнь и мир вокруг немного лучше.

Знаю ли я это наверняка? Нет. Но это моя личная история «до» и «после», и я без нее не могу. Она поднимает меня утром с постели, она помогает мне радоваться жизни. Для меня это не просто неплохая мотивация – это моя единственная мотивация.

Для одних людей такой историей «до» и «после» становится воспитание детей. Для других – спасение окружающей среды. Кто-то стремится заработать кучу денег и купить здоровенную яхту. Кто-то – научиться попадать по мячу клюшкой для гольфа.

Осознаём мы это или нет, в голове у каждого из нас есть какая-нибудь легенда, на которую мы по какой-то причине решили купиться. Неважно, что порождает в вас надежду: религиозная вера, научно обоснованная теория, интуитивное прозрение или хорошо обоснованные доводы, – результат один: вы будете убеждены в том, что а) у нас есть потенциал для роста, улучшения или спасения в будущем и б) есть способы добраться до этого будущего. Вот и все. И так день за днем, год за годом мы проживаем свои жизни в бесконечной череде сменяющих друг друга легенд. Это как психологический аналог морковки на палочке.

Пожалуйста, не поймите меня неправильно: я вовсе не за нигилизм. И эта книга вовсе не аргумент в его пользу. Она как раз-таки против нигилизма – и того нигилизма, который живет внутри нас, и той атмосферы нигилизма, которая, по всей видимости, заполняет современный мир^{8}. А чтобы успешно оспаривать нигилизм, нужно с него и начинать. Нужно начинать с Неприятной правды. И отсюда медленно выстраивать свои доводы в пользу надежды. И не просто какой-то надежды, а надежды в ее самой устойчивой, самой благотворной форме. Надежды, которая сумеет объединить, а не расколоть нас. Надежды крепкой и мощной и вместе с тем не оторванной от здравомыслия и реальности. Надежды, с которой мы пройдем весь свой путь до последнего дня, не теряя чувства благодарности и удовлетворенности.

Сделать это (очевидно) непросто. А в XXI в., похоже, даже труднее, чем раньше. Современным миром завладели нигилизм и свойственное ему слепое потворствование своим желаниям. Власть ради власти. Успех ради успеха. Удовольствие ради удовольствия. Нигилизм игнорирует мировоззренческое «зачем?». Он не признает никаких великих истин и целей. Его мотив прост: «Затем, что мне это приятно». И как раз из-за него, как мы увидим дальше, наш мир и кажется таким поганым.

Парадокс прогресса

Нам выпало интересное время: в материальном смысле наш мир стал, пожалуй, лучше, чем был когда-либо раньше, но это не мешает нам коллективно сходить с ума, представляя себе, что все мы живем в огромном толчке, в котором вот-вот спустят воду. По богатым, развитым странам расползается иррациональное чувство беспомощности. Это парадокс прогресса: чем лучше становится жизнь, тем больше тревоги и отчаяния мы ощущаем^{9}.

В последние годы такие авторы, как Стивен Пинкер и Ханс Рослинг, в один голос твердят, что у нас нет оснований для пессимизма, что на самом деле человеческая жизнь еще никогда не была такой благополучной и, вероятно, в будущем она станет только улучшаться^{10}. Оба они написали толстенные, тяжеленные книги с кучей графиков и диаграмм, которые начинаются в одном углу и почему-то всегда заканчиваются в противоположном^{11}. Оба они в подробностях рассказали, как предубеждения и неверные установки, с которыми мы все живем, заставляют нас воспринимать действительность хуже, чем она есть. Прогресс, утверждают они, беспрерывно продолжался на протяжении всей современной истории. Люди сейчас образованнее и грамотнее, чем когда-либо раньше^{12}. Статистика насилия шла на убыль последние десятки лет, если не столетия^{13}. Расизм, сексизм, дискриминация и насилие над женщинами в наши дни достигли самой низкой отметки в истории человечества^{14}. Мы наделены бóльшими правами, чем когда-либо^{15}. Половина планеты имеет доступ к интернету^{16}. Уровень нищеты во всем мире опустился до рекордно низких показателей^{17}. Войны стали менее масштабными и случаются реже, чем когда-либо в истории^{18}. Дети умирают реже, люди живут дольше^{19}. Мы богаче, чем были во все времена^{20}. А еще мы победили кучу болезней и все такое^{21}.

И они правы. Эти факты нужно знать. Но читать такие книги – все равно что слушать разглагольствования дядюшки Ларри о том, как тяжело им всем жилось, когда он был в вашем возрасте. Пусть даже он и прав, но ваши проблемы от этого не становятся проще.

Потому что, несмотря на все эти радостные сводки, существует и другая неожиданная статистика: в США симптомы депрессии и тревоги достигли самого высокого уровня за последние восемьдесят лет среди молодежи и за последние двадцать лет среди взрослого населения^{22}. И проблема не только в том, что депрессией страдает все больше людей, но и в том, что от поколения к поколению она настигает их все в более раннем возрасте^{23}. С 1985 г. и мужчины, и женщины все ниже оценивают свою удовлетворенность жизнью^{24}. Это, вероятно, отчасти связано с тем, как за последние тридцать лет вырос уровень стресса^{25}. Количество передозировок наркотиков недавно стало критическим – США и Канаду захлестнула опиоидная эпидемия^{26}. Среди населения США как никогда распространено одиночество и чувство социальной изолированности. Почти половина американцев признаются, что чувствуют себя брошенными и одинокими по жизни^{27}. Социальное доверие в развитых странах сейчас не просто невысоко – оно стремительно падает: как никогда мало людей доверяют своему правительству, СМИ и друг другу^{28}. Когда в 1980-х гг. исследователи интересовались у участников опроса, со сколькими людьми они обсуждали важные личные темы за последние шесть месяцев, самым распространенным ответом было «с тремя». К 2006 г. самым распространенным ответом стало «ни с одним»^{29}.

При этом вокруг творится какой-то беспредел. В руках шизоидов либо уже есть, либо очень скоро окажется ядерное оружие. По всему миру растет и множится экстремизм – всех возможных видов, правый и левый, религиозный и светский. Конспирологи, незаконные вооруженные формирования, сурвивалисты и «препперы» (те, кто готовится к Армагеддону) стали до того популярными субкультурами, что уже граничат с мейнстримом.

По факту, мы – самые защищенные и благополучные люди в истории мира, но при всем том мы чувствуем себя как никогда безнадежно. Жизнь улучшается – а мы все больше впадаем в отчаяние. Это парадокс успеха. Об этом особенно красноречиво говорит один поразительный факт: чем богаче и безопаснее то место, где вы живете, тем больше у вас шансов дойти до самоубийства^{30}.

Невозможно не признать, что за последние несколько сотен лет мы добились невероятных успехов в сферах здравоохранения, безопасности и материальных благ. Но вся эта статистика отражает прошлое, а не будущее. А надежду мы как раз-таки черпаем именно в будущем – точнее, в своих представлениях о нем.

Все потому, что надежде не нужна статистика. Ей плевать на тенденцию к сокращению числа убийств из огнестрельного оружия или автокатастроф со смертельным исходом. Ей нет дела до того, что в прошлом году не разбился ни один пассажирский самолет или что в Монголии беспрецедентно возросла грамотность населения (по крайней мере, если вы сами не монгол)^{31}.

Надежде плевать на проблемы, которые уже были решены. Ее волнуют проблемы, которые все еще требуют решения. Потому что чем лучше наш мир, тем больше поставлено на кон. А чем больше поставлено на кон, тем сложнее надеяться на лучшее.

Чтобы пробудить и сохранить в себе надежду, нужны три вещи: контроль, ценности и сообщество^{32}. «Контроль» подразумевает ощущение, что мы держим свою жизнь в собственных руках и можем влиять на свою судьбу. «Ценности» подразумевают нечто такое, ради чего мы готовы трудиться, некое изменение к лучшему, которого, на наш взгляд, имеет смысл добиваться. А «сообщество» подразумевает, что мы входим в группу людей, которая разделяет наши цели и тоже стремится к их достижению. Без сообщества мы чувствуем себя изолированными и перестаем верить в свои ценности. Без ценностей ничто не мотивирует нас на достижения. Без контроля мы не чувствуем в себе сил на то, чтобы чего-то добиваться. Стоит утратить что-то одно – и тут же теряешь другие два. Стоит утратить что-то одно – и надежды как не бывало.

Чтобы понять, почему мы испытываем сейчас такой кризис надежды, нужно разобраться в механизме ее возникновения и поддержания. В следующих трех главах мы поговорим о том, как укрепить эти три составляющие своей жизни: чувство контроля (глава 2), ценности (глава 3) и сообщество (глава 4).

Затем мы вернемся к изначальному вопросу: что же не так с нашим миром, если нам становится поганее и поганее, хотя все вокруг только улучшается?

Возможно, ответ вас удивит.

Глава 2
Самоконтроль – это иллюзия

Все началось с головной боли^{33}.

Элиот был успешным человеком, руководителем в крупной компании. Его любили коллеги и соседи. Он умел быть обаятельным и обезоруживающе остроумным. У него было все: жена, дети, друзья и кайфовые отпуска на пляже.

И все бы хорошо, если бы не регулярные головные боли. Да не какие-нибудь обычные боли из разряда «закинься ибупрофеном». Ему как будто выдавливали мозги, вкручивая в голову огромный штопор, – и при этом лупили изнутри чугунным шаром по глазницам.

Элиот пил таблетки. Спал днем. Он пробовал не стрессовать, расслабиться, не напрягаться, забить, плюнуть и растереть. Но боль возвращалась снова и снова. Более того, становилась только сильнее. Очень скоро Элиот дошел до того, что уже не мог ни спать ночами, ни работать днем.

В конце концов он пошел к врачу. Врач провернул свои врачебные манипуляции, сделал свои врачебные обследования, получил свои врачебные результаты и сообщил Элиоту печальную новость: у него опухоль мозга – вот прямо тут, в лобной доле. Вот она. Видите? Да-да, серое пятно спереди. Угу, здоровенная. С бейсбольный мяч, наверное.

Хирург вырезал опухоль, и Элиот вернулся домой. Он вышел на работу. Вернулся к семье и друзьям. Казалось, все опять пришло в норму.

Но потом все посыпалось.

Элиот перестал справляться с работой. Задачи, которые он раньше щелкал как орешки, теперь требовали массы концентрации и усилий. Элементарные вопросы – вроде того, писать синей ручкой или черной – могли занимать его часами. Он делал простейшие ошибки и неделями не мог их исправить. Он превратился в черную дыру рабочего графика и игнорировал встречи и дедлайны так, будто они противны самой природе пространства и времени.

Поначалу коллеги его жалели и старались прикрыть. В конце концов, ему из головы только что вырезали опухоль размером с немаленькое яблоко. Но вскоре разгребать за ним стало слишком напряжно, а его оправдания стали уж совсем неадекватными. Ты пропустил встречу с инвестором, чтобы купить новый степлер? Серьезно? Ты чем думал, Элиот?^{34}

Месяцы запоротых встреч и околесицы однозначно показали: вместе с опухолью из головы Элиота ушло еще что-то очень важное, заодно прихватив с собой, по мнению коллег, нехилый кусок бюджета компании. Так что Элиота уволили.

При этом и дома все стало как-то паршиво. Представьте диванного лежебоку, которого нафаршировали нерадивым папашей, слегка приправили телевикторинами и оставили печься при температуре 175 °C двадцать четыре часа в сутки. Вот это и был новый Элиот. Он не пошел на игры сына в Малой бейсбольной лиге. Он забил на родительское собрание, чтобы посмотреть марафон бондианы по ТВ. У него даже не возникало мысли, что с женой можно бы разговаривать и почаще, чем раз в неделю.

Для семейных скандалов появились совершенно новые и неожиданные основания – правда, скандалами это было сложно назвать. В скандале нужны две заинтересованные стороны. Но хотя жена Элиота аж кипела от ярости, сам он с трудом улавливал ход развития сюжета. Вместо того чтобы сразу бросаться что-то менять и подлатывать в попытках продемонстрировать родным людям свою любовь и заботу, он оставался замкнутым и безучастным. Он как будто жил вне зоны доступа для всех других обитателей Земли.

В итоге жена не выдержала. Ему не только опухоль вырезали, орала она, но и хреново сердце. Она развелась с ним и забрала детей. Элиот остался один.

Приуныв и вконец растерявшись, Элиот начал думать, как ему реанимировать карьеру. Его завлекли в сомнительные аферы. Мошенник вытянул из него почти все сбережения. Роковая красотка соблазнила его, уговорила на тайную женитьбу, а год спустя подала на развод и откусила половину его собственности. Он кочевал по городу, снимая все более дешевые и убитые квартиры, и через несколько лет благополучно превратился в бомжа. Тогда брат подобрал его с улицы и привез жить к себе. Друзья и близкие с ужасом наблюдали, как всего за несколько лет человек, которым они когда-то восхищались, буквально выбросил свою жизнь на помойку. Никто не мог понять, как так вышло. Было очевидно, что в Элиоте что-то изменилось – что за теми мучительными головными болями скрывалось нечто большее.

Но вот что именно?

Брат Элиота водил его под белы рученьки от одного врача к другому. «Он сам не свой, – говорил он. – С ним что-то не так. На вид все нормально, но это только кажется. Честное слово».

Врачи провели свои врачебные обследования, получили свои врачебные результаты и, к несчастью, заключили, что у Элиота все в норме – по крайней мере в их представлении о норме – и даже лучше среднего. На КТ-снимках все было в порядке. IQ был по-прежнему высоким. Мышление – ясным. Память – отменной. Он мог долго и пространно рассуждать о последствиях своих неудачных решений. Он поддерживал беседы на самые разные темы, юморил и вообще был само очарование. Психиатр заключил, что у Элиота нет депрессии. Напротив, у него высокая самооценка и нет ни малейших признаков хронической тревоги или стресса – в эпицентре бури, которую он вызвал своим безразличием, он сохранял такое спокойствие, будто постиг дзен.

Брат не мог с этим смириться. Что-то было не так. Чего-то он лишился.

Наконец, в отчаянной попытке все-таки найти объяснение он отправил Элиота к знаменитому нейробиологу Антонио Дамасио.

Первым делом Антонио Дамасио сделал то же, что и другие врачи: дал Элиоту кучу тестов на когнитивные способности. Память, рефлексы, интеллект, личность, пространственные отношения, моральные оценки – вот это все. Элиот был безупречен.

Тогда Дамасио сделал то, до чего не додумался ни один другой врач: поговорил с Элиотом – нормально, по-человечески. Его интересовало все: каждая ошибка, каждый промах, каждое сожаление. Как он остался без работы, семьи, дома, сбережений? Расскажите мне о каждом решении, объясните ход своих мыслей (или, если уж на то пошло, их отсутствие).

Элиот мог подробно рассказать, какие решения он принял, – но вот зачем, он сказать не мог. Он без труда излагал факты и последовательность событий и даже подбавлял в нужных местах драматизма, но когда Дамасио просил его проанализировать свою мотивацию: почему он решил, что купить новый степлер важнее, чем встретиться с инвестором, или рассудил, что Джеймс Бонд интереснее собственных детей, – он не знал, что ответить. Эти вопросы ставили его в тупик. Но что еще важнее: его это не смущало. По сути, ему было все равно.

Этот человек из-за своих ошибок и глупых решений потерял все, он напрочь утратил контроль над своей жизнью и прекрасно осознавал, во что ее превратил, – но не проявлял никакого раскаяния, никакого отвращения к себе, даже малейшего стыда. На том свете полно таких, кто покончил с собой из-за куда меньших неудач. Но Элиот не просто спокойно переживал свою катастрофу – он был к ней безразличен.

Вот тут Дамасио осенило: все психологические тесты, которые Элиот проходил, оценивали его способность думать, но ни один из них не оценивал его способность чувствовать. Врачи были так поглощены исследованием мыслительных способностей Элиота, что ни одному не приходило в голову, что, возможно, сбой тут в эмоциональной восприимчивости. А если и приходило, то стандартизированного теста для такой оценки все равно не было.

Тогда один из коллег Дамасио распечатал стопку жутких изображений: жертвы пожаров, места убийств во всех кошмарных подробностях, разрушенные войной города, умирающие от голода дети – и стал поочередно показывать их Элиоту.

Элиот и глазом не моргнул. Он ничего не почувствовал. Его безразличие просто шокировало – он и сам согласился, что это уже патология. Он был уверен, что в прошлом эти изображения его бы, безусловно, зацепили, что его сердце наполнилось бы ужасом и сопереживанием, что от каких-то из них он бы с отвращением отвернулся. Но теперь… Он просто сидел и глядел на самые мрачные стороны человеческого бытия, не испытывая никаких эмоций.

Дамасио понял, что в этом и была вся проблема: знания и мышление Элиота не пострадали, но опухоль и/или ее удаление лишили его способности чувствовать и сопереживать. В его внутреннем мире не осталось ни света, ни мрака – только серый туман без конца и края. Фортепианный концерт дочери вызывал в нем не больше радостных переживаний и отцовской гордости, чем покупка пары новых носков. Потерять миллионы долларов по ощущениям стояло в том же ряду, что и заправить машину, постирать рубашку или посмотреть какую-нибудь чушь по ТВ. Он превратился в ходячую, говорящую равнодушную машину. И каким бы разумным он ни был, без способности расставлять приоритеты и отличать хорошее от плохого он полностью утратил самоконтроль^{35}.

Но тогда возникал большой вопрос: если когнитивные способности Элиота (его интеллект, память, внимание) никак не изменились, почему он перестал принимать эффективные решения?

Этот вопрос поставил Дамасио и его коллег в тупик. Всем нам иногда хочется отключить эмоции, потому что из-за них мы часто делаем какую-то тупую хрень, за которую нам потом мучительно стыдно. Психологи и философы веками считали, что сдерживание или подавление эмоций решает все наши жизненные проблемы. Но вот перед нами человек, полностью лишенный чувств и сопереживания, движимый только логикой и рассудком – и при этом в кратчайшие сроки похеривший свою жизнь. И его пример никак не вяжется со всей этой народной мудростью про рациональные решения и самоконтроль.

И тут же возникает второй, не менее каверзный вопрос: если Элиот по-прежнему оставался умником-разумником и мог принимать рациональные решения, то что ж у него работа под откос полетела? Почему он все профукал? Почему игнорировал родных, прекрасно зная, чем это может кончиться? Даже если тебе стали пофиг и семья, и работа, логично было бы все же попытаться их сохранить, разве нет? Те же социопаты вполне в состоянии это понять. Почему же Элиот не смог? Неужели было так сложно время от времени заглядывать на игры Малой лиги? Но утратив способность чувствовать, Элиот утратил и способность принимать решения. Он перестал контролировать свою жизнь.

У всех нас бывало так, что ты вроде прекрасно знаешь, как нужно поступить, но делаешь все наоборот. Все мы откладывали на потом важные дела, игнорировали дорогих нам людей и действовали в ущерб собственным интересам. И, как правило, объясняли это тем, что поддались эмоциям. Мы привыкли считать, что все дело в недисциплинированности и неразумности.

Но история Элиота заставляет в этом усомниться. Она ставит под вопрос саму идею самоконтроля, саму мысль о том, что мы способны осознанно заставить себя делать полезные вещи вопреки своим внутренним импульсам и эмоциям.

Чтобы пробудить в себе надежду, нужно для начала внушить себе чувство контроля над жизнью. Нужно стремиться к чему-то доброму и светлому и верить, что мы сможем «сделать этот мир лучше». Однако многим из нас никак не удается наставить себя на путь истинный. И случай Элиота может открыть нам глаза на то, почему так происходит. Этот бедный, изолированный от общества, одинокий человек, безразлично глядящий на фотографии изломанных тел и разрушенных землетрясением домов, которые легко бы сошли за метафору его собственной жизни; человек, который потерял все, абсолютно все, но умудрялся рассказывать об этом даже с улыбкой, – этот человек послужит ключом к совершенно новому пониманию того, как работает наше сознание, как мы принимаем решения и насколько мы вообще способны на самоконтроль.

Классическое убеждение

Однажды, когда музыканта Тома Уэйтса спросили о его алкоголизме, он буркнул знаменитое: «I’d rather have a bottle in front of me than a frontal lobotomy» («Лучше бутылка зеленого змия, чем фронтальная лоботомия»). Он был при этом явно на бровях. А, да, и еще на всех телеэкранах страны^{36}.

Фронтальная лоботомия – это такая хирургическая операция на мозге: вам просверливают через нос дырку в черепе, а потом аккуратно отсекают лобную долю ножом для колки льда^{37}. Эта процедура была изобретена в 1935 г. неврологом по имени Антониу Эгаш Мониш^{38}. Он обнаружил, что если взять человека с чрезвычайно повышенной тревожностью, суицидальной депрессией и другими психическими расстройствами (вспоминаем про кризис надежды) и правильно искромсать ему мозг, он становится на загляденье спокойным.

Эгаш Мониш был уверен, что лоботомия – в своей усовершенствованной версии – станет средством от всех болезней, и разрекламировал ее всему миру. К концу 1940-х гг. она стала суперхитом: ее делали десяткам тысяч пациентов по всему свету. А Мониш даже получил за свою разработку Нобелевскую премию.

Но к 1950-м гг. люди начали замечать, что если просверлить человеку дыру в голове и срезать ему кусок мозга таким же макаром, как счищаешь лед с лобового стекла, это может вызвать – кто бы мог подумать! – кое-какие негативные последствия. И под «кое-какими негативными последствиями» подразумевается превращение в овощ. Да, эта процедура «исцеляла» пациентов от эмоциональных нарушений, но еще и лишала их способности фокусироваться, принимать решения, строить карьеру и долгосрочные планы, абстрактно мыслить о самих себе. В итоге они становились тупо довольными жизнью зомби. Превращались в Элиотов.

СССР стал, как ни удивительно, первой страной, запретившей лоботомию. Советы объявили, что процедура «противоречит принципам гуманизма» и «превращает психически больного человека в идиота»^{39}. Тут и остальной мир наконец очухался: уж если Иосиф Сталин рассказывает вам об этике и человеколюбии, то, наверное, дела совсем плохи.

Постепенно лоботомию стали запрещать и в других странах, и к 1960-м гг. почти все стали ее ярыми противниками. Последняя такая операция была проведена в США в 1967 г., и пациент умер. Еще десять лет спустя пьяный Том Уэйтс пробурчал по ТВ свою знаменитую фразу – ну а дальше, как говорится, уже другая история.

Том Уэйтс был лютым алкоголиком и провел большую часть 1970-х в попытках разлепить глаза и вспомнить, где в последний раз оставил сигареты^{40}. Параллельно он нашел время сочинить и записать в этот период семь изумительных альбомов. Он писал много, сильно, выигрывал награды, продавал миллионы записей и пользовался популярностью во всем мире. Он был одним из тех редких художников, чье умение выразить состояние человеческой души порой аж пугает.

Его фразочка про лоботомию кажется просто удачной шуткой, но в ней есть скрытая мудрость: она намекает, что лучше страдать от пристрастия к бутылке, чем стать совсем бесстрастным; что лучше быть на самом дне, но иметь надежду, чем жить без нее; что без своих неконтролируемых порывов мы пустое место.

В мире почти всегда существовало некое молчаливое убеждение в том, что все наши проблемы от эмоций и что разуму приходится разгребать бардак, который они устраивают. Так рассуждал еще Сократ: он объявил разум корнем всех добродетелей^{41}. В начале эпохи Просвещения Декарт утверждал, что в каждом из нас сосуществуют разумное начало и животные страсти и что эти самые страсти мы непременно должны научиться контролировать^{42}. Кант говорил, по сути, примерно то же самое^{43}. И Фрейд тоже, хотя у него там еще и сплошные члены^{44}. И я уверен, что когда Эгаш Мониш делал в 1935 г. лоботомию своему первому пациенту, он считал, что открыл способ воплотить в жизнь то, о чем философы твердили больше двух тысяч лет: дать разуму контроль над неуправляемыми страстями, чтобы все гребаное человечество наконец взяло себя в руки.

Это убеждение (что с помощью разума мы должны взять верх над эмоциями) дошло до нас сквозь века и продолжает во многом определять нашу культуру. Назовем его Классическим убеждением. Классическое убеждение гласит, что если человек недисциплинирован, несдержан или злобен, это все потому, что он неспособен контролировать свои эмоции, слабоволен или просто псих. По Классическому убеждению, страсти и чувства – это недостатки, ошибки человеческой психики, которые нужно в себе исправить.

И по сей день мы нередко судим людей, исходя из Классического убеждения. Людей с лишним весом высмеивают и стыдят потому, что их полнота воспринимается как недостаток самоконтроля. Они знают, что им надо похудеть, но продолжают есть. Почему? Наверное, с ними что-то не так, заключаем мы. Курильщики – та же история. И наркоманы, естественно, воспринимаются так же, только у них, как правило, есть еще одно клеймо: мы априори считаем их преступниками.

Для людей с депрессией и суицидальными наклонностями Классическое убеждение может быть даже опасным: мало кому становится легче, когда ему говорят, что он сам, придурок, виноват в неспособности наполнить свою жизнь надеждой и смыслом и что, может, если бы он поднапрягся и пошевелился, мысль повеситься на своем галстуке не казалась бы ему такой соблазнительной.

Мы считаем, что потакать своим эмоциональным порывам значит низко пасть в моральном плане. Мы воспринимаем недостаток самоконтроля как изъян в характере человека. И напротив, превозносим тех, кому удается задавить в себе все эмоции. У нас коллективно стоит на спортсменов, бизнесменов и вождей, которые смогли превратить себя в бессердечных, высокоэффективных роботов. Если гендир спит под рабочим столом и не видит своих детей по шесть недель кряду – вот это да, целеустремленность! Видали? Стать успешным может каждый!

Конечно, нетрудно заметить, как легко Классическое убеждение порождает всякие другие пагубные… хм, убеждения. Если Классическое убеждение справедливо, мы должны уметь держать себя под контролем, избегать взрывов эмоций, не совершать преступлений в состоянии аффекта, отказываться от вредных привычек и мелких слабостей – и все это только за счет силы воли. А если нам это не удается, вывод один: какие-то мы бракованные.

Отсюда эта ложная уверенность, будто для полного счастья нам обязательно нужно себя изменить. Ведь если мы не в состоянии добиться своей цели, сбросить лишний вес, получить должность повыше или приобрести новый навык, это, без всяких сомнений, признак нашей неполноценности. А потому, чтобы не утратить надежду, мы решаем, что непременно должны себя изменить, стать совершенно новым, другим человеком. Стремление измениться подзаряжает нас свежей порцией надежды. «Старый я» не мог избавиться от жуткой тяги к сигаретам, но «новый я» сможет. И мы снова бежим все по тому же замкнутому кругу.

Так постоянное желание измениться превращается в своего рода зависимость: каждый цикл «нового меня» заканчивается утратой самоконтроля и ощущением, что пора «менять себя» снова. Каждый цикл – новая доза надежды. Но Классическое убеждение – истинный корень проблемы – по-прежнему не вызывает ни у кого сомнений или подозрений, не говоря уж о мысли наконец от него избавиться, как от сорняка.

За последние пару столетий вокруг этой идеи «изменения себя» расползлась, как запущенное акне, целая индустрия. Эта индустрия пичкает нас лживыми обещаниями и сулит даровать ключи к счастью, успеху и самоконтролю. Но на деле добивается лишь одного: усиления все тех же импульсов, которые изначально заставляют людей чувствовать себя ущербными^{45}.

Проблема в том, что человеческое сознание куда сложнее любого «ключа». И просто так изменить себя не получится – более того, я готов поспорить, что это далеко не всегда нужно.

Мы цепляемся за эту сказку о самоконтроле, потому что уверенность в безграничной власти над самим собой – это один из главных источников надежды. Мы хотим верить в то, что изменить себя так же просто, как найти в себе неприглядные черты. Мы хотим верить в то, что предпринять реальные действия не труднее, чем решить их предпринять и собрать для этого в кулак волю и душевные силы. Мы хотим верить в то, что мы сами хозяева своей судьбы и можем добиться исполнения всех своих желаний.

Но открытие, которое благодаря Элиоту сделал Дамасио, тем и ценно, что показало несостоятельность Классического убеждения. Если бы оно было справедливо, если бы от нас по жизни требовалось лишь научиться контролировать свои эмоции и принимать решения, опираясь на доводы рассудка, Элиот был бы просто суперменом – бесконечно работоспособным, неудержимым и беспощадным в своей практичности. А лоботомии были бы нарасхват. Мы бы копили на них деньги, как сейчас копят на увеличение груди.

Но лоботомии никому не помогают, а Элиот потерял в этой жизни все.

На самом деле для того, чтобы обрести контроль над собой, одной силы воли мало. Как оказалось, без эмоций нам не обойтись: от них во многом зависят все наши решения и поступки. Мы просто не всегда это замечаем.

У вас два мозга – и они плохо контачат

Давайте представим, что ваш разум – это автомобиль. Назовем его Машиной сознания. Ваша Машина сознания едет по магистрали жизни, на которой попадаются перекрестки, съезды и въезды. Эти дороги и перекрестки символизируют решения, которые вам нужно принять по ходу путешествия, и от них зависит, куда вы приедете.

В Машине сознания едут двое: мозг Думающий и мозг Чувствующий^{46}. Думающий мозг – это ваш сознательный мыслительный процесс, ваша способность производить расчеты, делать обоснованный выбор между разными вариантами и выражать мысли с помощью языка. Чувствующий мозг – это ваши эмоции, импульсы, интуиция и инстинкты. Пока ваш Думающий мозг рассчитывает схему взносов по кредитной карте, Чувствующий мозг хочет все продать и сбежать на Таити.

У каждого из них есть свои сильные и слабые стороны. Думающий мозг – исполнительный, точный и объективный. Он методичен и рационален, но при этом медлителен. Он требует много энергии и сил и, как мышца, нуждается в регулярных тренировках, но может дать сбой, если его перенапрячь^{47}. Чувствующий мозг, наоборот, делает выводы быстро и без усилий. Но у него другая проблема: он часто бывает необъективен и нерационален. И вообще имеет дурную склонность все драматизировать – эдакая внутренняя истеричка.

Думая о себе и своем мыслительном процессе, мы, как правило, представляем, что ведет нашу Машину сознания Думающий мозг, а Чувствующий мозг сидит на пассажирском месте и орет во всю глотку, куда ему на этот раз надо. Мы едем себе тихонько по спланированному маршруту от одной цели к другой, думаем о том, как будем добираться домой, и тут чертов Чувствующий мозг замечает какую-нибудь блестяшку, какую-нибудь аппетитную или забавную штучку, выкручивает руль в другую сторону – и мы выскакиваем на встречную полосу, сминая и чужие Машины сознания, и свою собственную.

Это, опять же, Классическое убеждение: уверенность в том, что нашей жизнью целиком и полностью управляет рассудок, а эмоции надо приструнить – пусть сядут ровно, заткнутся и не мешают взрослым рулить. За жестокое обращение с эмоциями принято себя хвалить – ведь вы достигли вершин самоконтроля.

Но Машина сознания устроена совсем иначе. Когда Элиоту удалили опухоль, его Чувствующий мозг на полном ходу вылетел из распахнутой дверцы на обочину – но его жизнь не стала от этого лучше. Машина его сознания просто заглохла. Чувствующий мозг пациентов, перенесших лоботомию, оказывается связан по рукам и ногам и заперт в багажнике – и от этого они становятся лишь апатичными и ленивыми, неспособными, как правило, ни встать с кровати, ни самостоятельно одеться.

А вот Том Уэйтс почти всегда жил одним Чувствующим мозгом – и ему платили бешеные деньги за то, чтобы он посидел пьяным на телевизионном ток-шоу. Такие дела.

Вывод: за рулем Машины сознания сидит Чувствующий мозг. И меня не волнует, каким умником вы себя мните и сколько у вас регалий, – вы все равно один из нас, зазнайка. Вы такой же безумный мясной робот под управлением Чувствующего мозга, как и все мы. И не надо тут своими телесными жидкостями брызгать, пожалуйста.

Машину сознания ведет Чувствующий мозг, потому что к действиям нас подталкивают эмоции. На самом деле действия и есть эмоции^{48}. Эмоции – это биологическая гидросистема, которая приводит наше тело в движение. Страх – это не какое-то волшебное порождение нашего мозга. Нет, это реакция нашего тела. Это сжавшийся желудок, напряжение мышц, выброс адреналина, нестерпимое желание перенести свое тело в пустое, открытое пространство. Думающий мозг обитает только в синаптических связях внутри вашей черепной коробки, а Чувствующий мозг – это мудрость и идиотизм всего вашего тела. Ярость провоцирует резкие движения. Тревога заставляет забиться в дальний угол. Радость оживляет лицевые мышцы, а грусть приводит к тому, что вы словно пытаетесь сделать свое существование как можно менее заметным. Эмоции подталкивают нас к действиям, а действия порождают эмоции. Они неотделимы друг от друга.

Из этого всего логически вытекает самый простой и очевидный ответ на извечный вопрос: почему мы не делаем то, что нужно сделать, хотя отлично об этом знаем?

Потому что не хочется.

Все проблемы с самоконтролем объясняются не отсутствием информации, дисциплины или ума, а эмоциями. Самоконтроль – это эмоциональная проблема, лень – это эмоциональная проблема, прокрастинация – это эмоциональная проблема, нерезультативность – это эмоциональная проблема, импульсивность – это эмоциональная проблема.

И это хреново. Потому что с эмоциональными проблемами разобраться куда труднее, чем с логическими задачами. Чтобы рассчитать ежемесячные взносы по кредиту на машину, есть уравнение. Но нет такого уравнения, чтобы определить самый подходящий момент для разрыва неудачных отношений.

И, как вы, наверное, уже догадываетесь, даже если вы мозгами понимаете, как надо изменить свое поведение, это совершенно не значит, что вы измените его на практике. (Поверьте мне, я прочитал примерно двенадцать книжек о правильном питании – но пишу это, уминая буррито.) Мы знаем, что пора прекращать курить, есть сахар или перемывать кости друзьям в их отсутствие, но продолжаем как ни в чем не бывало. И не потому, что не можем иначе, а потому, что не хочется.

Эмоциональные проблемы иррациональны, а значит, против них не работают никакие логические доводы. Отсюда еще более безрадостный вывод: эмоциональные проблемы требуют эмоциональных решений. То есть ими полностью заведует Чувствующий мозг. А судя по тому, как рулит Чувствующий мозг большинства людей, это просто страх.

Тем временем Думающий мозг сидит на пассажирском месте и воображает, будто полностью контролирует ситуацию. Если Чувствующий мозг – водитель, Думающий – навигатор. Он обложился стопками карт реального мира, которые начертил и собрал в течение жизни. Он знает, как вернуться в исходную точку и найти альтернативный путь к той же цели. Он знает, куда лучше не заезжать и где можно срезать. Он справедливо считает себя разумным, рациональным мозгом и верит, что это дает ему особое право вести Машину сознания туда, куда он считает нужным. Но, увы, это не так. Как однажды заметил Даниэль Канеман, Думающий мозг – это «второстепенный персонаж, который считает себя героем»^{49}.

Как бы они порой друг друга ни ненавидели, оба наши мозга тесно связаны между собой. Чувствующий мозг порождает эмоции, которые заставляют нас действовать, а Думающий мозг подсказывает, на что эти действия лучше направить. Но ключевое слово здесь «подсказывает». Думающий мозг неспособен контролировать Чувствующий мозг, но может влиять на него – и порой очень существенно. Думающий мозг может убедить Чувствующий мозг выбрать другую дорогу к лучшему будущему, развернуться на 180 градусов, когда совершил ошибку, или отправиться исследовать те пути и места, которые раньше даже не принимались в расчет. Но Чувствующий мозг – страшный упрямец, и если ему приперло ехать куда-то, он поедет, вне зависимости от того, сколько доводов ему приведет Думающий мозг. Моральный психолог Джонатан Хайдт сравнивает эти два мозга со слоном и его наездником: наездник может легонько тянуть и подталкивать слона в каком-то направлении, но в итоге слон все равно пойдет туда, куда захочет^{50}.

Клоунская машина

У Чувствующего мозга, каким бы классным он ни был, есть своя темная сторона. В Машине сознания он ведет себя как муж-грубиян, который ни в какую не желает остановиться и спросить дорогу: его бесит, когда ему говорят, куда ехать, и он откусит вам голову, если будете критиковать его вождение.

Во избежание скандалов и ради сохранения надежды Думающий мозг вырабатывает привычку оправдывать и обосновывать поездки туда, куда Чувствующий мозг уже и так решил отправиться. Если Чувствующему мозгу захочется мороженого, вместо того, чтобы отговаривать его, приводя неприятные факты о рафинированном сахаре и лишних калориях, ваш Думающий мозг рассудит: «А знаете что, я сегодня так уработался. Я заслужил мороженое», – и Чувствующий мозг отзовется ощущением легкости и удовлетворения. Если Чувствующий мозг решит, что ваш партнер сволочь, а вы во всем и всегда правы, ваш Думающий мозг тут же припомнит случаи, когда вы действительно были само спокойствие и смирение, а ваш партнер тайно замышлял сломать вам жизнь.

Таким образом, два мозга устанавливают между собой откровенно нездоровые отношения и ведут себя так, как, возможно, вели себя ваши мама и папа, когда вы семьей ездили куда-нибудь на машине. Думающий мозг сочиняет бредни, лишь бы сделать Чувствующему мозгу приятно. А Чувствующий мозг взамен обещает не вылетать на встречку, сшибая всех и вся на своем пути.

Думающий мозг с невероятной легкостью попадается на эту удочку и начинает прокладывать исключительно те маршруты, по которым Чувствующий мозг захочет поехать. Это называется «искажением в собственную пользу» – и оно лежит в основе почти всех гадостей, на которые способно человечество.

Как правило, искажение в собственную пользу просто делает вас пристрастным и слегка эгоцентричным. Вы считаете, будто то, что кажется вам правильным, и есть правильно. Вы делаете поспешные выводы о людях, местах, группах и идеях – зачастую несправедливые или даже несколько опрометчивые.

Но в своей крайней форме искажение в собственную пользу может конкретно заморочить вам голову, заставить поверить в то, чего нет, размыть воспоминания и преувеличить факты – и все из-за потакания бесконечным капризам Чувствующего мозга. Если Думающий мозг слаб и неопытен – или если Чувствующий мозг уж очень разошелся, – Думающий мозг сдает позиции и безропотно терпит его безумные выходки и опасные маневры. Он теряет способность делать собственные выводы и оспаривать решения напарника.

И тогда Машина сознания рискует превратиться в Клоунскую машину – с огромными, пружинящими красными колесами и цирковой музыкой, орущей из динамика^{51}. Это случается при полной капитуляции Думающего мозга перед Чувствующим, когда все ваши жизненные цели сводятся исключительно к удовлетворению собственных желаний, когда истина заворачивается в мультяшную обертку искажения в собственную пользу, когда все убеждения и принципы пропадают в океане нигилизма.

Клоунская машина с завидным постоянством сворачивает в сторону зависимостей, нарциссизма и насилия. Люди с Клоунской машиной в голове легко подпадают под влияние личностей или групп, которые стабильно обеспечивают их ощущением комфорта – будь то религиозный лидер, политик, гуру самопомощи или сомнительный интернет-форум. Клоунская машина с удовольствием давит чужие Машины сознания (т. е. других людей) своими большущими упругими красными шинами, потому что ее Думающий мозг легко находит этому оправдание: в его интерпретации они всегда этого заслуживают – потому что они злы, ничтожны или повинны в какой-то надуманной проблеме.

Некоторые Клоунские машины прут исключительно в сторону веселья – их интересуют только бухло, секс и тусовки. Другие рулят к власти. Это самые опасные Клоунские машины, потому что их Думающий мозг научился оправдывать жестокость и пренебрежение, с которыми они относятся к другим людям, якобы научно обоснованными теориями об экономике, политике, расе, генетике, гендере, биологии, истории и т. д. Порой Клоунские машины стремятся еще и к ненависти, потому что ненависть доставляет им своеобразное удовольствие, подкрепляет уверенность в себе. Такое сознание склонно к праведному гневу, потому что, направляя его на какую-то внешнюю цель, оно подпитывает в себе веру в собственное моральное превосходство. Это неизбежно подталкивает его крушить чужие Машины сознания, потому что только разрушение и подавление внешнего мира могут унять его бесконечный внутренний зуд.

Вызволить Думающий мозг из Клоунской машины очень трудно. Он уже так привык терпеть издевательства Чувствующего мозга, что у него возникает нечто вроде стокгольмского синдрома: он не представляет себе жизни без потакания Чувствующему мозгу. Он не понимает, как можно не согласиться с Чувствующим мозгом или не дать ему поехать по выбранной дороге, и будет возмущаться, если вы скажете ему, что это следовало бы делать. В Клоунской машине некому выдавать независимые идеи, взвешивать за и против, пересматривать мнения и убеждения. В этом смысле человек с Клоунской машиной в голове вообще перестает быть индивидуальностью.

Именно поэтому лидеры, создающие вокруг своей личности культ, всегда начинают с того, что убеждают людей засунуть их Думающий мозг как можно дальше. Поначалу людям кажется, что в этом есть какая-то глубокая мудрость, – ведь Думающий мозг вечно критикует Чувствующий и тычет его носом во все промахи. Так что заткнуть его на какое-то время было бы очень приятно и хорошо. Но люди вечно путают то, что хорошо по их ощущениям, с тем, что действительно хорошо.

Эта метафорическая Клоунская машина была знакома еще античным философам, которые говорили об опасности чрезмерного потакания своим желаниям и культа чувств^{52}. Страх перед Клоунской машиной породил древнегреческое и древнеримское учение о добродетелях, а позже заставлял христианскую церковь продвигать идею воздержания и самоотверженности^{53}. И античные философы, и церковь видели, какие ужасы творят самовлюбленные, деспотичные властители. И все больше верили в то, что единственный способ победить Чувствующий мозг – скрутить его в бараний рог и перекрыть ему кислород, чтобы он не рванул и не разнес в щепки все вокруг. Отсюда и пошло Классическое убеждение: если хочешь быть хорошим человеком, изволь подчинить свой Чувствующий мозг Думающему, поставить разум над эмоциями и долг над желаниями.

На протяжении большей части своей истории люди были жестокими, суеверными и безграмотными. В Средние века они развлекались издевательствами над кошками и приводили детишек посмотреть, как местному грабителю отсекают на городской площади яйца^{54}. По сути, мир населяли импульсивные ублюдки-садисты, и жить в нем почти все то время было сомнительным удовольствием – и виной тому в основном был безудержный разгул Чувствующего мозга, которым страдали практически все и вся^{55}. Классическое убеждение часто бывало единственной преградой, отделявшей цивилизацию от тотальной анархии.

Но в последние пару сотен лет что-то изменилось. Люди стали делать поезда и машины, изобрели центральное отопление и прочие полезные штуки. Экономическое благополучие превзошло человеческие ожидания. Люди перестали бояться, что умрут от голода или что их казнят за оскорбление короля. Жизнь стала гораздо легче и комфортнее. И появилась масса свободного времени, так что теперь можно было сидеть, думать и переживать из-за всего этого экзистенциального дерьма, на которое они раньше даже внимания не обращали.

В результате в конце XX в. возникло несколько движений за права Чувствующего мозга^{56}. И действительно, освобождение Чувствующего мозга из-под гнета Думающего принесло невероятное облегчение миллионам людей (и продолжает приносить по сей день).

Но проблема в том, что люди стали заходить в этом направлении слишком далеко. Поначалу они просто признали свои чувства и их право на существование, но вскоре ударились в другую крайность и решили, что в мире нет ничего важнее их чувств. Особенно этой идеей увлеклись белые яппи среднего класса, которые росли несчастными и обделенными в тисках Классического убеждения, а затем, в гораздо более старшем возрасте, восстановили связь со своим Чувствующим мозгом. Поскольку никаких реальных проблем, кроме плохого настроения, в жизни этих людей никогда не было, они ошибочно заключили, что чувства – это главное в жизни, а карты и маршруты Думающего мозга – просто досадная помеха, не дающая предаться этим самым чувствам. Многие из них окрестили свой разрыв с Думающим мозгом в пользу Чувствующего «духовным ростом» и убедили себя, что, не будь они такими зацикленными на себе придурками, они бы никогда не достигли этого просветления^{57} – хотя в реальности они стали, опять же, рабами Чувствующего мозга. Это все та же Клоунская машина, но с «духовно» окрашенным кузовом^{58}.

Потакание эмоциям ведет к кризису надежды, но к тому же ведет и их подавление^{59}.

Человек, который игнорирует свой Чувствующий мозг, отгораживается от всего остального мира. Отказываясь от эмоций, он отказывается от оценочных суждений – то есть даже не пытается понять, что хорошо, а что плохо. В итоге он становится равнодушным к жизни и результатам собственных решений. Ему становится трудно общаться с другими людьми. От этого страдают его отношения. И в конце концов, хроническое равнодушие устраивает ему свидание с Неприятной правдой. Ведь если вы не можете решить, что для вас важно, а что нет, у вас пропадает стимул что-либо делать. А если у вас нет стимула что-либо делать, зачем вообще жить?

В то же время человек, который игнорирует свой Думающий мозг, становится импульсивным и эгоистичным и начинает искажать реальность, чтобы оправдать свои бесконечные, неутолимые желания и прихоти. Кризис надежды настигает его оттого, что, сколько бы он ни ел, ни пил, ни трахался и ни подчинял себе других, ему всегда будет мало – в этом никогда не будет достаточного смысла, ничто из этого никогда не покажется достаточно значимым. Он как будто оказался на беговой дорожке отчаяния, которую никак нельзя остановить: он все бежит куда-то, но на самом деле не двигается с места. А стоит затормозить, как его тут же настигает Неприятная правда.

Знаю. Я опять драматизирую. Но уж извини, Думающий мозг, приходится. Иначе Чувствующий мозг заскучает и закроет книжку. Вы когда-нибудь задумывались, почему не можете оторваться от интересного текста? Это не вы глотаете страницу за страницей, идиот, а ваш Чувствующий мозг. Все дело в ожидании и предвкушении, радости открытия и удовлетворении от того, что конфликт был разрешен. Хорошо написанный текст – это текст, который одновременно включает и стимулирует оба мозга.

А в этом как раз и есть наша главная задача: припрячь оба мозга, сделать из них взаимодействующее, согласованное единое целое. Ведь если самоконтроль – это иллюзия, которую порождает раздутое самомнение нашего Думающего мозга, тогда наше спасение в принятии себя – в принятии наших эмоций и работе с ними, а не их подавлении. Но чтобы научиться принимать себя, нам с тобой, Думающий мозг, придется немного потрудиться. Давай поговорим. Встретимся в следующем разделе.

Открытое письмо к вашему Думающему мозгу

Привет, Думающий мозг.

Как дела? Как семья? Решил тот вопрос с налогами?

А вообще стоп. Не суть. Совсем забыл: мне насрать.

Слушай, я знаю, что Чувствующий мозг временами сильно портит тебе жизнь. Рушит важные отношения. Заставляет делать глупые звонки в три часа ночи. Или постоянно закидывается веществами, которые совсем не идут вам на пользу. Я знаю, что есть такие штуки, которые ты хотел бы, но не можешь контролировать. И я понимаю, что порой эта проблема убивает в тебе всякую надежду.

Но вот что я тебе скажу: да, Чувствующий мозг бесит тебя своими вечными «хочу», своими порывами и тупейшими решениями. Но нужно проявить к нему сочувствие. Потому что это единственный язык, который он понимает, – язык эмпатии. Чувствующий мозг – хрупкое создание, ведь он и есть все эти ваши хреновы эмоции в чистом виде. К сожалению, с ним нельзя иначе. Да, было бы куда лучше, если бы ему можно было просто показать табличку с расчетами – и он бы сразу понял все так же, как мы это понимаем. Но нет, ничего не выйдет.

Вместо того чтобы бомбардировать Чувствующий мозг фактами и доводами, попробуй для начала спросить его, как ему та или иная идея. Скажи что-то вроде: «Эй, Чувствующий мозг, как насчет сходить сегодня в тренажерку?», или «Как тебе идея поменять сферу деятельности?», или «А может, нам все продать и махнуть на Таити, как считаешь?».

Чувствующий мозг не ответит словами. Слова – это для него слишком медленно. Он ответит чувствами. Знаю-знаю, это и так очевидно, но ты, Думающий мозг, порой жутко тупишь.

Чувствующий мозг может ответить ленью или тревогой. Или даже целым набором эмоций: немножко предвкушения и радости – и там же щепотка раздражения. Как бы то ни было, ты, Думающий мозг (т. е. более ответственный обитатель этой черепной коробки), не должен с ходу осуждать возникшие чувства. Охватила лень? Ну, не страшно, мы все порой ленимся. Приступ ненависти к себе? Быть может, стоит обсудить это подробнее. А тренажерный зал подождет.

Очень важно давать Чувствующему мозгу выплеснуть все свои сопливые, идиотские чувства. Вышвырни их наружу, пусть подышат, потому что чем больше они проветриваются, тем слабее хватаются за руль вашей Машины сознания^{60}.

Затем, когда взаимопонимание с Чувствующим мозгом будет достигнуто, можно обратиться к нему единственным понятным ему образом – посредством чувств. Можно подумать обо всех приятных бонусах новых привычек, которыми ты хотел бы обзавестись. Можно упомянуть все блестяшки, все аппетитные и забавные штучки, которые ждут вас на этом пути. Можно напомнить Чувствующему мозгу, какие классные ощущения возникают после тренировки, как здорово вы будете смотреться на пляже этим летом, как вы будете себя уважать, если не отступитесь от своих целей, как счастливо вам вообще живется, когда вы следуете собственным правилам и служите примером для своих близких.

Представь, что ты торгуешься со своим Чувствующим мозгом, как с марокканским продавцом ковров: он должен поверить, что ты предлагаешь ему выгодную сделку, – а иначе вы будете долго кричать и махать руками, но ничего не добьетесь. Быть может, стоит согласиться на что-то, чего хочется Чувствующему мозгу, если он согласится на что-то, чего ему не хочется. Посмотрите любимый сериал, но с беговой дорожки в зале. Потусите с друзьями, но только после того, как оплатите все счета за месяц^{61}.

Начни с чего-то попроще. Помни о том, что Чувствующий мозг ужасно впечатлительный и совершенно неразумный.

Если ты предложишь ему свою идею ненавязчиво и с приятным эмоциональным довеском (примеры: хорошее самоощущение после тренировки; чувство, что вы занимаетесь важной и полезной работой; уважение и восхищение со стороны ваших детей), Чувствующий мозг тоже среагирует какой-то эмоцией – позитивной или негативной. Если эмоция позитивная, Чувствующий мозг захочет проехать немного в эту сторону – но только совсем немножко! Помни: чувства быстро проходят. Поэтому и нужно начинать с чего попроще. Давай просто наденем сегодня кроссовки для тренажерного зала, Чувствующий мозг. И все. А там как пойдет^{62}.

Если ответ Чувствующего мозга негативный, нужно просто принять эту негативную эмоцию, предложить другой компромисс и посмотреть, какая теперь будет реакция. Вспенить, смыть и повторить.

Но что бы ты ни делал, главное, не бодайся с Чувствующим мозгом. От этого становится только хуже. Во-первых, ты не победишь – никогда. Рулит всегда Чувствующий мозг. Во-вторых, если будешь спорить с ним из-за его негативных эмоций, этих самых негативных эмоций станет только больше. Оно тебе надо? Ты же у нас за умного, Думающий мозг.

Этот диалог с Чувствующим мозгом будет продолжаться очень долго, вы будете возвращаться к нему еще несколько дней, недель, может даже месяцев. Если не лет. Для таких диалогов нужна практика. Вполне возможно, придется еще учиться распознавать, какую именно эмоцию выдает твой Чувствующий мозг. Думающий мозг некоторых людей так долго игнорировал Чувствующий, что не сразу начинает его понимать. А у кого-то, может быть, возникнет другая проблема: потребуется учить свой Думающий мозг высказываться, заставлять его предлагать собственные идеи (иное направление), независимые от мнения Чувствующего мозга. Тогда придется задаться вопросом: «А что, если желания и ощущения моего Чувствующего мозга – ошибка?» И потом рассматривать альтернативные варианты. Поначалу это будет трудно. Но чем чаще этот диалог будет происходить, тем чаще оба мозга будут прислушиваться друг к другу. Чувствующий мозг начнет делиться самыми разными эмоциями, а Думающий мозг будет лучше понимать, как помочь ему с выбором поворотов на жизненном пути.

Это то, что в психологии называется «эмоциональная саморегуляция» – по сути, она сводится к тому, чтобы понатыкать вдоль дороги жизни побольше заграждений и знаков «Одностороннее движение», чтобы не дать Чувствующему мозгу слететь с обрыва^{63}. Задача трудная, но, пожалуй, это единственное, что ты можешь сделать.

Потому что контролировать чувства ты, Думающий мозг, не можешь. Самоконтроль – это иллюзия. Иллюзия, которая возникает, когда оба мозга сходятся во мнении и придерживаются одного курса. Иллюзия, которая дает людям надежду. А когда Думающий мозг не в ладах с Чувствующим, люди чувствуют себя беспомощными, и мир вокруг начинает казаться им безнадежным. Единственный способ постоянно поддерживать в себе эту иллюзию – регулярно заставлять Думающий и Чувствующий мозг общаться друг с другом и находить точки соприкосновения. Это навык, и он мало чем отличается от любого другого навыка – например, игры в водное поло или жонглирования ножами. Над ним надо работать. И без неудачных попыток тут не обойтись. Быть может, вы рассечете себе руку и заляпаете кровью все вокруг. Но это плата за входной билет.

И вот с этим у тебя, Думающий мозг, все хорошо. Может, у тебя и нет самоконтроля, но ты способен контролировать смысл. Это твоя суперсила. Твой дар. Ты можешь контролировать смысл своих импульсов и чувств. Ты можешь интерпретировать их так, как тебе угодно. Ты сам чертишь свою карту. И это невероятно мощная сверхспособность, потому что, приписывая своим эмоциям то или иное значение, ты можешь влиять на то, как Чувствующий мозг будет на них реагировать.

Вот отсюда и берется надежда. Вот так и возникает чувство, что нас ждет приятное и плодотворное будущее – нужно лишь найти разумное и полезное объяснение дерьму, которое на тебя вываливает Чувствующий мозг. Вместо того чтобы оправдывать его порывы и подчиняться его желаниям, попробуй взглянуть на них со стороны и проанализировать. Изменить их форму и характер.

На это, однозначно, нацелена вся хорошая психотерапия. Принятие себя, эмоциональный интеллект и все такое. Вообще-то, вот это «научите свой Думающий мозг понимать и привлекать Чувствующий мозг к сотрудничеству, а не осуждать его и воспринимать как злобного засранца» лежит в основе и когнитивно-поведенческой терапии (CBT – cognitive behavioral therapy), и терапии принятия и ответственности (ACT – acceptance and commitment therapy), и еще кучи других забавных аббревиатур, придуманных клиническими психологами, чтобы облегчить нам жизнь.

Наш кризис надежды очень часто начинается с общего ощущения, что мы неспособны контролировать самих себя и свою судьбу. Мы чувствуем себя жертвами окружающего мира или, еще хуже, собственного сознания. Мы боремся с Чувствующим мозгом, стараясь добиться от него покорности. Или, наоборот, бездумно ему подчиняемся. Мы комплексуем из-за Классического убеждения и стараемся сидеть тихо и не отсвечивать. В некотором смысле современный мир с его изобилием и активной коммуникацией только усиливает наши страдания от иллюзии самоконтроля.

Но ты, Думающий мозг, можешь взять на себя ответственную миссию: научиться играть с Чувствующим мозгом по его правилам. Создать такую обстановку, в которой он будет делиться с тобой своими лучшими, а не худшими, прозрениями и идеями. Принять его и начать сотрудничать, а не отбиваться от него – что бы он перед тобой ни вываливал.

Все остальное (любые суждения, убеждения и бахвальство) – это иллюзия. И всегда ею было. Нет у тебя контроля, Думающий мозг. Не было и не будет. Но это не повод терять надежду.

После истории с Элиотом и массы других исследований Антонио Дамасио написал знаменитую книгу «Ошибка Декарта». В ней он утверждает, что в то время, как Думающий мозг отвечает за логическую, фактологическую форму знания, Чувствующий мозг работает с собственным типом знания – оценочным^{64}. Думающий мозг сводит воедино факты, данные и наблюдения. А Чувствующий мозг выносит на основе тех же фактов, данных и наблюдений свои оценочные суждения. Чувствующий мозг решает, что хорошо, а что плохо, что желательно, а что нежелательно – и, главное, чего мы заслуживаем и чего не заслуживаем.

Думающий мозг объективен и беспристрастен. Чувствующий мозг субъективен и пристрастен. И что бы мы ни делали, нам никак не перевести одну форму знания в другую^{65}. В этом настоящая проблема надежды. Редко бывает такое, чтобы мы умом не понимали, как это – перестать жрать в таких количествах углеводы, начать раньше вставать по утрам или бросить курить. Другое дело, что где-то в глубине своего Чувствующего мозга мы решили, что не заслуживаем других привычек и не стоит даже пытаться. И потому все мысли о том, чтобы что-то поменять, вызывают лишь тоску и уныние.

Это чувство никчемности, как правило, результат какого-то дерьма, с которым мы столкнулись по жизни. Мы переживаем какое-то жуткое событие, и наш Чувствующий мозг решает, что мы сами заслужили эту катастрофу. А потом, вопреки всем уговорам Думающего мозга, начинает упорно повторять и заново переживать все ту же фигню.

Это фундаментальная проблема самоконтроля. Это фундаментальная проблема надежды – дело не в недоразвитом Думающем мозге, а в недоразвитом Чувствующем, который вынес и стал применять неверные оценочные суждения о себе и о мире вокруг. И вот к этому и должно сводиться все, что хоть отдаленно напоминает психологическую помощь: нужно сначала по-честному разобраться со своими внутренними оценками, а уже потом – с внешними проблемами.

Другими словами, проблема не в том, что мы не знаем, как не получить по лбу. Проблема в том, что когда-то, возможно, очень давно, мы получили по лбу, но вместо того, чтобы дать сдачи, решили, что так нам и надо.

Глава 3
Ньютоновские законы эмоций

Первую свою оплеуху Исаак Ньютон получил в поле. Дядя объяснял ему, почему пшеницу сажают диагональными рядами, но он не слушал. Он смотрел на солнце и думал, из чего делается свет.

Ему было семь^{66}.

Дядя так залепил ему тыльной стороной ладони по левой щеке, что его самосознание разлетелось на куски вокруг его рухнувшего тела. На какое-то время он утратил чувство личной целостности. А когда части его души снова слепились друг с другом, один сокровенный кусочек так и остался валяться в грязи, в том месте, где он навсегда был потерян.

Отец Исаака умер еще до его рождения, а мать вскоре бросила его, чтобы выйти замуж за какого-то богатого старикана из другой деревни. В итоге в его первые, самые важные годы Ньютона постоянно перекидывали друг другу всякие дядюшки, кузены, деды и бабки. Никому из них он был особо не нужен. Мало кто понимал, что с ним делать. Он был обузой. Ему перепадало мало любви – чаще вообще нисколько.

Дядя Исаака был необразованным алкашом, но уж если он что и умел, так это считать рядки в полях. Это был его единственный интеллектуальный навык, и, вероятно, поэтому он практиковал его чаще, чем нужно. А Исаак то и дело увязывался за ним в эти обходы с пересчетом рядков, потому что это была единственная возможность обратить на себя дядино внимание. Внимание, которое он впитывал так же жадно, как пустыня воду.

При этом мальчишка оказался вундеркиндом. К восьми годам он мог рассчитать количество корма, необходимого для питания овец и свиней весь следующий сезон. К девяти годам он с ходу выдавал устные подсчеты гектаров пшеницы, ячменя и картофеля.

К десяти Исаак решил, что сельское хозяйство – это тупо, и занялся вместо этого вычислением точной траектории движения солнца в течение года. Но дяде было плевать на точную траекторию движения солнца, потому что она не несла в дом еду – во всяком случае впрямую, – так что он снова надавал Исааку оплеух.

В школе дела тоже шли не очень. Исаак был бледным, тощим и рассеянным пацаном. Ему не хватало навыков общения. Его интересовали всякие занудные штуки вроде солнечных часов, прямоугольной системы координат и доказательств сферической формы Луны. Пока другие дети играли в крикет и бегали друг за дружкой по лесу, Исаак часами пялился в ручейки, пытаясь понять, как глазное яблоко воспринимает свет.

Детские годы Исаака Ньютона были сплошной чередой издевательств. И с каждым ударом его Чувствующий мозг вырабатывал чувство непреложной истины: с ним самим, очевидно, что-то не так. Иначе почему его тогда бросили родители? Почему над ним потешаются сверстники? Как еще объяснить его почти полное одиночество? Пока его Думающий мозг занимался построением всяких невообразимых графиков и вычерчиванием диаграмм лунных затмений, его Чувствующий мозг тихо убеждал себя в том, что в этом маленьком английском мальчике из Линкольншира есть какой-то существенный внутренний дефект.

Однажды он написал в своей школьной тетради: «Я мелкий паренек. Бледный и слабый. Мне нигде нет места. Ни в доме, ни на самом дне ада. Что мне делать? Зачем я нужен? Только и могу, что плакать»^{67}.

Все, что вы читали о Ньютоне до этого, правда – или по крайней мере очень правдоподобный вымысел. Но давайте теперь представим, что мы оказались в параллельной вселенной. И давайте допустим, что в этой параллельной вселенной тоже есть свой Исаак Ньютон, очень похожий на нашего. Он тоже был воспитан жестокими родственниками. Он тоже живет в озлобленности и изоляции. Он тоже безостановочно измеряет и вычисляет все, что видит.

Но только вместо того чтобы маниакально измерять и вычислять внешний, природный мир, этот Ньютон из параллельной вселенной решил маниакально измерять и вычислять внутренний, психологический мир, мир человеческого сознания.

Это, кстати, не так уж сложно представить, потому что жертвы насилия часто становятся самыми проницательными исследователями человеческой природы. Для нас с вами наблюдение за людьми – это, скорее, развлечение для воскресного дня в парке. Но для жертв жестокого обращения это навык выживания. Волна чужого гнева может настигнуть их в любую минуту, поэтому у них вырабатывается острое защитное шестое чувство. Насмешливость в голосе, приподнятая бровь, более глубокий вдох – этого достаточно, чтобы сработала их внутренняя сигнализация.

Итак, давайте представим, что этот Ньютон из параллельного мира, наш «эмо-Ньютон», стал маниакально исследовать окружающих. Он вел записи и каталогизировал все обозримые особенности поведения своих сверстников и родных. Он постоянно что-то строчил, фиксировал каждый поступок, каждое слово. Он заполнил сотни страниц бредовыми описаниями всевозможных действий, которые люди даже не замечают, как совершают. Эмо-Ньютон надеялся, что если с помощью измерений можно прогнозировать и контролировать внешний мир, формы и конфигурации Солнца, Луны и звезд, то с их помощью можно также прогнозировать и контролировать и внутренний, эмоциональный мир.

В ходе своих наблюдений эмо-Ньютон выявил неприятный факт, о котором мы все знаем, но который очень мало кто признает: люди – лжецы, все без исключения. Мы врем постоянно, для нас это норма жизни^{68}. Мы врем о важных вещах и врем по пустякам. И, как правило, делаем это без злого умысла – мы, скорее, врем другим, потому что привыкли врать себе^{69}.

Исаак заметил, что свет странно преломляется в людских сердцах, а они сами этого как будто не видят: они говорят, что любят тех, кого, кажется, терпеть не могут; заявляют одно, а делают другое; считают себя правыми, совершая немыслимо жестокие и бесчестные поступки. При этом им самим всегда представляется, что они ведут себя правильно и последовательно.

Исаак решил, что никому нельзя доверять. Никогда. Он высчитал, что его страдания обратно пропорциональны квадрату расстояния между ним и внешним миром. И пообещал себе никогда не попадать в чью-либо орбиту и вращаться подальше от сил притяжения других человеческих сердец. У него не было друзей, и ему, по собственному мнению, совершенно не хотелось их заводить. Он заключил, что мир – это блеклое, уродливое место и что единственный смысл его собственной жалкой жизни – зафиксировать и измерить его уродство.

При всей своей угрюмости Ньютон однозначно не был лишен амбиций. Он хотел вычислить траектории человеческих сердец и скорость их страдания. Он хотел узнать силу их ценностей и массу их надежд. И, самое главное, он хотел изучить отношения между всеми этими элементами.

Он решил вывести три ньютоновских закона эмоций^{70}.

Первый ньютоновский закон эмоций

В ответ на каждое действие последует равносильная ему эмоциональная реакция

Представьте, что я дал вам в нос. Ни с того ни с сего. Без какой-либо причины. Чистый произвол.

Вашей первой реакцией будет как-то мне отомстить. Возможно, физически: вы ударите меня в ответ. Возможно, вербально: вы обложите меня трехэтажным матом. А может, ваше воздаяние будет социальным: вы вызовете полицию или других представителей власти и добьетесь, чтобы меня наказали.

Но какой бы ни была ваша реакция, вы испытаете прилив негативных эмоций, направленных на меня. Что будет вполне справедливо – ведь я тот еще гад. Суть вот в чем: тот факт, что я причинил вам боль без какого-либо обоснования и вы не заслуживали ничего подобного, создает ощущение несправедливости между нами. Между нами как будто появляется некий моральный разрыв: возникает чувство, что один из нас однозначно прав, а другой просто мудак^{71}.

Боль порождает такие моральные разрывы. Причем не только между людьми. Если вас укусит собака, вы инстинктивно захотите ее наказать. Если вы ударитесь пальцем ноги о кофейный столик, что вы сделаете? Будете орать на чертов столик. Если ваш дом смоет наводнение, вы впадете в отчаяние и будете проклинать Бога, Вселенную и саму жизнь.

Все это – моральные разрывы. Ощущение, что с вами только что произошло что-то неправильное и вы (или кто-то другой) заслуживаете компенсации. Везде, где есть боль, неизбежно возникает конфликт превосходства/уродства. А боль есть всегда.

Когда мы сталкиваемся с моральным разрывом, нас охватывают эмоции, требующие выравнивания, или восстановления, морального равновесия. Это стремление к балансу выражается в ощущении, что вы или ваш оппонент чего-то заслуживаете. Если я вас ударю, вы почувствуете, что я заслуживаю ответного удара или другого наказания. Это чувство (что я заслуживаю боли) вызовет в вас сильные эмоции, направленные на меня (скорее всего, злость). Кроме того, вас охватят сильные эмоции, связанные с чувством, что вы не заслуживали моего удара, что вы не сделали ничего плохого и что вы заслуживаете лучшего обращения с моей стороны и со стороны всех окружающих. Эти чувства могут принять форму печали, жалости к себе или замешательства.

Само это ощущение, что мы чего-то «заслуживаем», – это оценочное суждение, которое мы выносим, столкнувшись с моральным разрывом. Мы решаем, что одно лучше другого, что один человек нравственнее или справедливее другого, что одно событие менее желательно, чем другое. Именно на границах моральных разрывов рождаются наши ценности.

А теперь давайте представим, что я извиняюсь за то, что дал вам в нос. Я говорю: «Слушай, читатель, это было ужасно с моей стороны, что-то я вообще разошелся. Это никогда-никогда не повторится. И в знак полнейшего признания своей вины и глубочайшего раскаяния – вот, я испек тебе тортик. Ой, и еще держи сто баксов. Всего хорошего».

И давайте предположим, что вас это удовлетворило. Вы принимаете мои извинения, торт и сто долларов и преисполняетесь искренним чувством, что теперь все в порядке. Теперь мы квиты. Моральный разрыв между нами исчез. Я за него расплатился. Вы можете даже признать, что мы уравнялись: ни один из нас теперь не лучше и не хуже другого, ни один из нас теперь не заслуживает лучшего или худшего обращения. Мы функционируем в одной и той же моральной плоскости.

Такое выравнивание восстанавливает надежду. Оно дает понять, что с вами и с миром вокруг все так или иначе в порядке. Что вы можете прожить свой день с ощущением самоконтроля, сотней баксов и вкусненьким тортиком.

А теперь давайте вообразим другой сценарий. Я вас уже не бью, а, скажем, покупаю вам дом.

Да-да, читатель, я только что купил тебе офигенный домище.

И тут между нами возникает другой моральный разрыв. Но на этот раз вместо нестерпимого желания поквитаться за причиненную вам боль вас охватит чувство, что вы должны отплатить мне чем-то за доставленную вам радость. Вы, быть может, обнимете меня, сто раз скажете «спасибо», подарите мне что-то в ответ или пообещаете отныне и вовеки веков нянчить мою кошку, пока я в отъезде.

Или, если вы особенно воспитанный человек (и держите себя под контролем), вы можете даже попытаться отвергнуть мое предложение купить вам дом, понимая, что это породит моральный разрыв, который вам уже никогда не преодолеть. Возможно, вы ответите мне: «Спасибо, но нет, ни в коем случае. Я никогда не смогу тебе за это отплатить».

Как и негативный, позитивный моральный разрыв вызывает ощущение, что от вас требуется ответная реакция, что вы мой «должник», что я заслуживаю чего-то хорошего или что вы должны как-то со мной «рассчитаться». В моем присутствии вас будут обуревать чувства благодарности и признательности. Вы, быть может, даже пустите слезу. (Ох, читатель!)

Все мы имеем естественную психологическую склонность латать моральные разрывы, отплачивать другим той же монетой: добром за добро, злом за зло. Сила, которая заставляет нас преодолевать эти разрывы, – это наши эмоции. Поэтому можно сказать, что каждое действие вызывает равносильную ему ответную эмоциональную реакцию. Это Первый ньютоновский закон эмоций.

Этот закон определяет ход всей нашей жизни, потому что это тот алгоритм, по которому наш Чувствующий мозг интерпретирует окружающий мир^{72}. Если фильм больше причиняет страдания, чем приносит облегчения, вы начинаете скучать или, быть может, даже сердиться. (Возможно, вы даже попытаетесь выровнять баланс, потребовав назад свои деньги.) Если ваша мать забудет про ваш день рождения, вы можете в отместку игнорировать ее следующие шесть месяцев. Или, если вы более зрелый человек, сказать ей, что вас это обидело^{73}. Если ваша любимая команда позорно проиграет матч, у вас возникнет ощущение, что надо теперь реже ходить на их игры или меньше за них болеть. Если вы обнаружите в себе талант к рисованию, восхищение других людей и чувство удовлетворения от собственного мастерства побудят вас вкладывать больше времени, энергии, эмоций и денег в свое искусство^{74}. Если ваша страна изберет придурка, которого вы не перевариваете, вы станете испытывать некоторую отчужденность по отношению к своей стране, своему правительству и даже к своим согражданам. Вам покажется, что вы вправе претендовать на какую-то компенсацию за такую чудовищную политику.

Выравнивание встречается в любых жизненных ситуациях, потому что оно заложено в самих наших эмоциях. Печаль – это чувство, что тебе нечем компенсировать ощущение потери. Гнев – это желание свести счеты посредством силы и агрессии. Счастье – это чувство избавления от боли, а вина – это ощущение, что ты заслуживаешь некой боли, но она тебя так и не настигла^{75}.

Это стремление к балансу лежит в основе нашего чувства справедливости. Веками оно кодифицировалось в форме правил и законов, таких как классическое «око за око, зуб за зуб» вавилонского царя Хаммурапи или библейское золотое правило: «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой». В эволюционной биологии это известно как «взаимный альтруизм»^{76}, а в теории игр оно называется стратегией tit for tat («услуга за услугу»)^{77}.

Первый ньютоновский закон эмоций формирует в нас моральные чувства. Он определяет наше представление о том, что честно, а что нет. Это краеугольный камень любой человеческой культуры. И еще…

…это операционная система нашего Чувствующего мозга.

В то время как Думающий мозг генерирует фактологическое знание, опираясь на наблюдения и логику, Чувствующий мозг формирует наши ценности, опираясь на испытанную нами боль. События, которые причиняют боль, провоцируют моральный разрыв в нашем сознании, и Чувствующий мозг воспринимает их как плохие и нежелательные. События, которые избавляют нас от боли, порождают моральный разрыв противоположного характера, и Чувствующий мозг определяет их как хорошие и желательные.

Можно представить это так, что Думающий мозг связывает события в цепочки (сходство, различие, причина/следствие и т. д.), а Чувствующий – расставляет их в иерархические столбики (лучше/хуже, более желательное / менее желательное, морально удовлетворительное / морально неудовлетворительное)^{78}. Наш Думающий мозг мыслит горизонтально (как эти вещи связаны друг с другом?), а Чувствующий – вертикально (что из этого лучше/хуже?). Думающий мозг определяет, каков мир вокруг, а Чувствующий решает, каким он должен быть.

Когда мы переживаем какие-то события, Чувствующий мозг расставляет их в своего рода ценностную иерархию^{79}. Как если бы у нас в подсознании был огромный книжный шкаф и лучшие и важные события нашей жизни (связанные с семьей, друзьями, буррито) стояли на верхней полке, а самые неприятные (смерть, налоги, несварение) – на нижней. А дальше наш Чувствующий мозг принимает все решения по принципу «чем ближе к верхней полке, тем лучше».

К ценностной иерархии имеют доступ оба мозга. Но если Чувствующий решает, на какую полку что поставить, то Думающий наделен способностью указывать, как конкретные события связаны друг с другом, и предлагать варианты для реорганизации этой иерархии. И, в общем, в этом и состоит наш «рост»: мы должны выстроить свои приоритеты оптимальным образом^{80}.

Например, была у меня одна подруга – пожалуй, самая жесткая тусовщица из всех, кого я знал. Она гуляла всю ночь, а утром сразу шла на работу, не поспав ни часа. Она считала, что вставать рано по утрам или сидеть дома в пятницу вечером – это скучно и убого. Ее ценностная иерархия выглядела примерно так:

• самые офигенные диджеи;

• самые офигенные наркотики;

• работа;

• сон.

Исходя из этой иерархии, можно было легко предсказать ее поведение. Она бы предпочла работу сну. Но при этом лучше бы потусила и обдолбалась, чем пошла на работу. И превыше всего у нее была музыка.

Но однажды она поехала волонтером за границу – по такой программе, когда молодые люди пару месяцев работают с детьми-сиротами в какой-нибудь стране третьего мира. И… да, все изменилось. Этот опыт оказал на нее такое мощное эмоциональное воздействие, что вся ее ценностная иерархия полностью перевернулась. Теперь она стала примерно такой:

• избавление детей от неоправданных страданий;

• забота;

• сон;

• вечеринки.

И вдруг она, как по волшебству, охладела к вечеринкам. Почему? Потому что они мешали ее главной ценности: помощи страдающим детям. Она сменила профессию и полностью ушла в работу. Стала оставаться на ночь дома. Бросила пить и принимать наркотики. И начала нормально спать – ведь ей требовались тонны энергии на спасение мира.

Ее друзья-тусовщики смотрели на нее с жалостью – они судили о ней по ценностям, которые для нее самой уже устарели. Бедная наша королева вечеринок, ей приходится идти спать каждый вечер и каждое утро вставать на работу. Бедная девочка, она уже не может каждые выходные плясать в клубах и закидываться экстази.

Но у ценностных иерархий есть одна интересная черта: когда они меняются, вы на деле ничего не теряете. Ведь моя подруга не приняла волевое решение забыть о вечеринках и заняться карьерой. Просто вечеринки перестали ее интересовать. А «интерес» – это продукт ценностной иерархии. Когда ценность снижается, пропадает и интерес. Поэтому у нас не возникает чувства потери, ощущения, что, бросив это занятие, мы пропускаем что-то важное. Наоборот, мы оглядываемся назад и не можем понять, как вообще могли тратить столько времени на такие глупые, никчемные вещи, зачем расходовали столько энергии на такие бессмысленные дела. Эти уколы сожаления и стыда полезны – они сигнализируют о росте. Это значит, что мы приближаемся к своим надеждам.

Второй ньютоновский закон эмоций

Наша самооценка равна сумме наших эмоций в течение жизни

Давайте вернемся к примеру с ударом в нос, только на этот раз представим, что я окружен таким магическим силовым полем, которое защищает меня от любых последствий моих действий. Вы не можете дать мне сдачи. Вы не можете ничего мне сказать. Вы даже не можете пожаловаться на меня другим. Я непробиваемый – всевидящий, всемогущий, злобный говнюк.

Первый ньютоновский закон эмоций гласит, что, когда кто-то (или что-то) причиняет нам боль, возникает моральный разрыв и наш Чувствующий мозг призывает на помощь всякие мерзкие эмоции, чтобы мотивировать нас на восстановление справедливости.

Но что, если справедливость не восстанавливается? Что, если кто-то (или что-то) делает нам гадость, а мы не можем с ним ни поквитаться, ни примириться? Что, если мы оказываемся бессильны что-либо сделать ему в ответ? Что, если мое силовое поле для вас слишком мощное?

Если моральный разрыв сохраняется слишком долго, он становится нормой жизни^{81}. Настройкой по умолчанию. Встраивается в нашу ценностную иерархию. Если мы получаем по носу, но не даем сдачи, наш Чувствующий мозг со временем приходит к неожиданному заключению:

«Мы заслуживаем того, чтобы быть битыми».

Ведь если бы мы этого не заслуживали, мы бы смогли восстановить справедливость, так? А раз мы не смогли поквитаться с обидчиком, мы, должно быть, какие-то убогие либо он намного круче нас (либо и то и другое).

Это тоже результат работы нашей надежды. Потому что когда Чувствующему мозгу кажется, что добиться выравнивания невозможно, он переходит к запасному варианту: сдаться, признать поражение, заклеймить себя как несостоятельного и не представляющего большой ценности. Когда кто-то причиняет нам вред, наша первая реакция, как правило, такая: «Он дерьмо, а я прав». Но если мы не можем наказать его и доказать свою правоту, то Чувствующий мозг принимает единственное альтернативное объяснение: «Я дерьмо, а он прав»^{82}.

Такая капитуляция под влиянием продолжительного морального разрыва – фундаментальная особенность Чувствующего мозга. И отсюда Второй ньютоновский закон эмоций: оценка, которую мы даем всему происходящему с нами, – это сумма всех эмоций, которые мы испытали.

В обыденном представлении такая капитуляция и признание себя малозначимой фигурой – это то, что мы воспринимаем как стеснительность и низкую самооценку. Но, как ни назови, суть одна: жизнь вас пинает, а вы чувствуете, что бессильны ей помешать. И тогда ваш Чувствующий мозг делает вывод, что так вам и надо.

Естественно, тот же принцип работает и с противоположным типом морального разрыва. Когда мы ни за что ни про что получаем всякие ништяки (награды за участие, завышенные оценки и золотые медали за девятое место), мы начинаем (ошибочно) воспринимать себя лучше, чем мы есть. И тогда у нас появляется завышенная самооценка – или, проще говоря, мы превращаемся в заносчивых придурков.

Самооценка всегда зависит от контекста. Если в детстве вас дразнили из-за дурацких очков и смешного носа, ваш Чувствующий мозг будет «уверен» в том, что вы страшила, даже если вы вырастете сногсшибательной секс-бомбой. Чувствующий мозг людей, которых воспитывали в строгой религиозной среде и сурово наказывали за любые проявления сексуальности, «знает», что секс – это плохо, даже если их Думающий мозг давно уяснил, что секс – это естественно и вообще очень круто.

Высокая и низкая самооценка на первый взгляд кажутся совершенно разными проблемами, но на деле это две стороны одной и той же поддельной медали. Потому что неважно, считаете ли вы себя лучше всего мира или хуже всего мира, – смысл в обоих случаях один: вы представляете себя особенным, отграниченным от всех остальных.

Человек, убежденный в том, что он заслуживает особого обращения из-за своей крутизны, не сильно отличается от человека, убежденного в том, что заслуживает особого обращения из-за своего ничтожества. Оба они нарциссы. Оба считают себя особенными. Оба уверены в том, что мир должен сделать исключение и поставить их ценности и чувства выше ценностей и чувств всех остальных.

Нарциссов бросает туда-сюда от чувства превосходства к чувству своей обездоленности^{83}. Их либо все обожают, либо все ненавидят. У них либо все зашибись, либо полная жопа. Любое событие было либо самым лучшим моментом в их жизни, либо травмой. У нарцисса не бывает промежуточных вариантов – ведь для того, чтобы признать неоднозначность и разнообразие окружающей действительности, ему придется отказаться от убеждения в своей исключительности. Как правило, нарциссы невыносимы. Они считают себя центром мироздания и требуют, чтобы другие это признали.

Если приглядеться, такие самооценки-перевертыши можно обнаружить где угодно: в массовых убийцах, диктаторах, капризных детях, вашей взбалмошной тетушке, которая каждый год отравляет вам Рождество. Гитлер заявлял, что мир так плохо обошелся с Германией после Первой мировой войны, потому что боялся ее превосходства^{84}. А не так давно в Калифорнии один неадекватный стрелок объяснил свою попытку перебить целое студенческое общежитие тем, что девушки выбирают парней «намного хуже», чем он, и из-за этого он до сих пор девственник^{85}.

Вы можете найти ее и в себе, если честно на себя взглянете. Чем вы неувереннее себя в чем-то чувствуете, тем больше вас будет болтать между ложным ощущением собственного превосходства («Я лучший!») и ложным ощущением собственного ничтожества («Я лох!»).

Самооценка – это иллюзия^{86}. Это психологическая надстройка, которую сооружает наш Чувствующий мозг, чтобы научиться предсказывать, что его поддержит, а что – травмирует. И главное: мы должны испытывать на свой счет какие-то эмоции, чтобы испытывать какие-то эмоции по отношению к миру, а без этих эмоций нам не обрести надежду.

Во всех нас есть доля нарциссизма. Это неизбежно, потому что все, что мы знаем и когда-либо испытывали, случилось с нами. Природа нашего сознания требует, чтобы все в нашей жизни проходило через нас. А значит, совершенно естественно, что мы волей-неволей чувствуем себя центром мира – ведь мы действительно центр всего, что с нами происходит^{87}.

Мы все переоцениваем свои навыки и стремления и недооцениваем навыки и стремления других. Большинство людей уверены, что обладают интеллектом выше среднего и лучше справляются практически со всеми задачами, – особенно если это абсолютно не так^{88}. Мы все склонны считать свои поступки более честными и этичными, чем они есть на самом деле^{89}. Мы при любой возможности будем убеждать себя, что то, что хорошо для нас, хорошо и для всех остальных^{90}. Если мы облажались, мы тут же сваливаем все на случай^{91}. Но стоит облажаться кому-то другому, мы бросаемся судить о его характере^{92}.

Постоянный умеренный нарциссизм – это наша естественная черта, но он может провоцировать массу социально-политических проблем. Речь не о конфликте между правыми и левыми. Не о конфликте старшего и младшего поколений. Не о конфликте Востока и Запада.

Речь об общечеловеческом конфликте.

Любая институция со временем рушится и погрязает в коррупции. Любой человек, получив власть и большую свободу действий, неизбежно начнет использовать эту власть в своих интересах. Каждый из нас закрывает глаза на собственные недостатки, но не может пройти мимо чужих.

Добро пожаловать на Землю. Приятного пребывания.

Наш Чувствующий мозг так искажает действительность, что мы даже не сомневаемся в том, что наши проблемы и страдания уникальны и ни с чем не сравнимы, хотя доказательств обратного хоть отбавляй. Людям необходим этот встроенный нарциссизм, потому что он последний барьер, который защищает нас от Неприятной правды. Ведь давайте по-честному: люди – говно, а наша жизнь становится только сложнее и непредсказуемее. Большинство из нас идет по ней на ощупь, если не вообще наугад. И если бы у нас не было этой ложной уверенности в своем превосходстве (или обделенности), этой иллюзии, что мы хоть чем-то примечательны, мы бы по очереди сигали с ближайшего моста. Без этого нарциссизма, без этой лжи, которую мы все себе внушаем, мы бы, скорее всего, утратили всякую надежду.

Но наш встроенный нарциссизм имеет свою цену. Неважно, считаете вы себя лучшим или худшим в мире, для вас характерно одно и то же ощущение: что вы отделены от остального мира.

А эта разобщенность с миром в итоге приносит только лишние страдания^{93}.

Третий ньютоновский закон эмоций

Ваша идентичность будет оставаться прежней до тех пор, пока ее не перебьет новый опыт

Вот вам классическая слезливая история. Мальчик изменяет девочке. У девочки разбивается сердце. Девочка впадает в отчаяние. Мальчик бросает девочку, и она годами страдает по этому поводу. Девочка чувствует себя неудачницей. Чтобы ее Чувствующий мозг не потерял надежду, Думающий мозг должен выбрать одно из двух объяснений. Она может убедить себя в том, что а) все мальчики – дерьмо или б) она сама – дерьмо^{94}.

Да уж. Оба варианта так себе.

Но она решает остановиться на варианте а) «все мальчики – дерьмо», потому что, в конце концов, ей еще надо как-то жить с собой дальше. Этот выбор она делает неосознанно, имейте в виду. Просто так получается^{95}.

Перескакиваем на несколько лет вперед. Девочка встречает другого мальчика. Этот мальчик не дерьмо. Вообще ни разу. Наоборот, он классный. И милый. И влюблен. Прямо вот по-настоящему.

Но у девочки ступор. Разве такое бывает? Разве этот мальчик реален? Она же знает, что все мальчики дерьмо. Это так. Это должно быть так – об этом говорят ее эмоциональные шрамы.

К сожалению, принять то, что этот мальчик не дерьмо, ее Чувствующему мозгу слишком трудно, поэтому она убеждает себя, что на самом деле он тоже дерьмо. Она цепляется к его малейшим недостаткам. Она замечает каждое неудачное слово, каждый неуместный жест, каждое неловкое прикосновение. Она так пристально разглядывает любую его крошечную ошибку, что вскоре у нее в голове будто загорается гигантская, пульсирующая стробоскопическими огнями надпись: «Беги! Спасайся!»

И она бежит. Бежит самым кошмарным образом. Она бросает его ради другого мальчика. В конце концов, все мальчики дерьмо. Так почему не поменять один кусок дерьма на другой? Никакой разницы.

У мальчика разбивается сердце. Мальчик впадает в отчаяние. Он страдает годами, и постепенно боль переходит в стыд. А стыд ставит его перед сложным выбором. Потому что теперь его Думающий мозг должен решить: либо а) все девочки – дерьмо, либо б) он сам – дерьмо.

Наши ценности не просто набор чувств. Наши ценности – это истории.

Когда наш Чувствующий мозг что-то испытывает, наш Думающий мозг начинает выстраивать нарратив, который объяснил бы это «что-то». Потеря работы не просто неудача – ваш Думающий мозг сплетает целую историю вокруг этого события: начальник-гад выкинул вас на помойку после того, как вы годами верно на него трудились! Вы отдали этой компании лучшие годы жизни! А взамен что?

Наши нарративы ужасно липучие: они цепляются к нашему сознанию и облепляют нашу идентичность, как узкая мокрая одежда. Мы везде таскаем их с собой и судим по ним о себе. Мы обмениваемся этими нарративами с другими и ищем тех, у кого они похожи на наши. Мы называем этих людей своими друзьями, союзниками, хорошими ребятами. А если чьи-то нарративы противоречат нашим? Этих мы считаем злодеями.

Наши нарративы о себе и окружающем мире, по сути, сводятся а) к ценности чего-то или кого-то и б) к соответствию этого «чего-то» или «кого-то» его ценности. Все они строятся по одним схемам:

• С человеком/объектом случается что-то плохое, а человек/объект этого не заслуживает.

• С человеком/объектом случается что-то хорошее, а человек/объект этого не заслуживает.

• С человеком/объектом случается что-то хорошее, и человек/объект этого заслуживает.

• С человеком/объектом случается что-то плохое, и человек/объект этого заслуживает.

Любая книга, миф, сказка, история – любое человеческое высказывание, которое передается другим и сохраняется в нашей памяти, представляет собой что-то вроде венка, сплетенного из таких маленьких оценочных нарративов: один за другим, и так до бесконечности^{96}.

Нарративы о том, что важно, а что нет, что заслуженно, а что нет, застревают у нас в голове и формируют нашу личность: от них зависит то, как мы ощущаем себя в этом мире и в обществе друг друга. Они определяют наше отношение к себе: заслуживаем ли мы хорошей жизни или нет, заслуживаем ли того, чтобы быть любимыми, или нет, заслуживаем ли мы успеха или нет – и то, как мы вообще себя понимаем.

Эта сеть оценочных нарративов и есть наша идентичность. Когда вы думаете про себя: «Я офигенный капитан, хо-хо-хо» – в вас говорит нарратив, через призму которого вы себя оцениваете. Это часть вашего «я» из плоти и крови, которую вы демонстрируете окружающим и развешиваете по всей своей странице на Facebook. Вы умеете управлять яхтами и делаете это как бог – и потому заслуживаете всяких ништяков.

Но вот что забавно: когда эти маленькие нарративы становятся частью вашей идентичности, вы начинаете защищать их и реагировать на них так эмоционально, как будто они и правда ваша неотъемлемая составляющая. Если кто-то вмажет вам по лицу, вы отреагируете всплеском агрессии – но если кто-то назовет вас дерьмовым капитаном, вы тоже выдадите очень похожую негативную реакцию, потому что мы бросаемся защищать свое метафизическое тело так же, как защищаем физическое.

Наша идентичность катится по нашей жизни как снежный ком, собирая по пути все больше и больше ценностей и обрастая новыми смыслами. В детстве вы были очень близки с мамой, и эти отношения давали вам надежду, поэтому вы сочиняете в голове историю, которая становится одной из характерных черт вашей личности – наравне с густыми волосами, карими глазами или жуткими ногтями на ногах. Ваша мама – это огромная часть вашей жизни. Ваша мама – замечательная женщина. Вы всем обязаны своей маме… и прочая фигня, которую принято говорить на вручении «Оскара». А потом вы начинаете защищать эту часть своей идентичности так, как если бы она реально была частью вас самих. Кто-то сказал о вашей маме гадость – вам тут же сорвало крышу, и вы начали крушить все вокруг.

Дальше этот опыт создает в вашей голове новый нарратив и новую ценность. Вы решаете, что у вас проблемы со сдерживанием гнева… особенно в присутствии матери. И теперь это становится неотъемлемой частью вашей личности.

И так далее.

Чем дольше мы живем с какой-то ценностью, тем глубже она запрятана в снежном коме и тем больше влияет на то, как мы воспринимаем себя и окружающий мир. Как проценты по банковскому займу, наши ценности со временем накапливаются, становятся ярче и окрашивают наши будущие переживания. Вам не дает спокойно жить не только тот факт, что вас чморили в начальной школе, – а тот факт, что вас чморили в начальной школе, плюс все ваше самобичевание и нарциссизм, которые вы десятилетиями переносили на все свои последующие отношения, из-за чего все они разрушились и добавили вам поводов для страданий.

Психологи мало что знают наверняка^{97}, но в одном они уверены: детская травма отравляет нам всю жизнь^{98}. Из-за этого «эффекта снежного кома», при котором новые эмоции наслаиваются на более ранние, наши детские переживания – и хорошие, и плохие – очень долго влияют на нашу идентичность и задают те основные ценности, которые определяют весь основной курс нашей жизни. Ранние переживания закладывают фундамент личности, а если фундамент хреновый, возникает эффект домино, который будет преследовать вас годами и отравлять своим ядом все события вашей жизни, крупные и мелкие.

Пока мы маленькие, наша идентичность тоже крошечная и хрупкая. У нас мало опыта. Мы полностью зависим от тех, кто о нас заботится, – а они неизбежно делают кучу ошибок. Их безразличие или жестокость могут вызвать сильнейшую эмоциональную реакцию и спровоцировать здоровенные эмоциональные разрывы, которые мы никогда не сможем преодолеть. Папа уходит из семьи, и ваш трехлетний Чувствующий мозг решает, что вы с самого начала были тут никому не нужны. Мама бросает вас ради нового богатого мужа, и вы заключаете, что по-настоящему близких отношений не существует и в этом мире никому нельзя доверять.

Неудивительно, что Ньютон был таким нелюдимым букой^{99}.

И самое ужасное: чем дольше мы живем с этими нарративами, тем реже мы замечаем, что они вообще у нас есть. Они становятся фоновым шумом для наших мыслей, внутренней обстановкой нашего сознания. И хотя на самом деле они случайны и надуманны, они кажутся не только естественной, но еще и неотъемлемой частью нас самих^{100}.

Ценности, которые мы выбираем по жизни, кристаллизуются и образуют шапку на вершине нашей личности^{101}. Единственный способ изменить свои ценности – испытать нечто такое, что будет им противоречить. Но любая попытка вырваться из тисков этих ценностей с помощью новых, противоречащих им переживаний будет неизбежно сопровождаться болью и дискомфортом^{102}. Именно поэтому не бывает безболезненных перемен и нетрудного роста. И именно поэтому невозможно стать кем-то новым, не оплакав утрату себя прежнего.

Когда мы расстаемся со своими ценностями, мы оплакиваем смерть своих прошлых определяющих нарративов так, будто потеряли часть себя, – потому что мы и правда потеряли часть себя. Мы горюем так же, как горевали бы из-за утраты близкого человека, работы, дома, круга общения, духовной веры или дружбы. Все это – определяющие, важнейшие составляющие вашей личности. И когда их от вас отрывают, вместе с ними у вас отбирают надежду, которую они привносили в вашу жизнь, оставляя вас вновь один на один с Неприятной правдой.

Есть два пути к исцелению – то есть к замене старых, ложных ценностей новыми и более здравыми. Первый: пересмотреть события своего прошлого и переписать связанные с ними нарративы. Стойте, он дал мне в нос потому, что я ужасный человек, или потому, что это он ужасный человек?

Пересмотр нарративов своей жизни позволяет нам взглянуть на все свежим взглядом: да, возможно, я никогда не был таким уж офигенным капитаном, ну и что. Зачастую со временем мы понимаем, что то, что когда-то казалось нам важным, таковым не является. Порой мы продлеваем свою историю, чтобы лучше в ней разобраться: о, она бросила меня, потому что какой-то козел бросил ее, и после этого она стала стыдиться себя и избегать близких отношений – хоп! и тот разрыв уже не кажется таким мучительным.

Другой способ изменить свои ценности – начать придумывать нарративы для будущего себя, то есть воображать, какой могла бы быть ваша жизнь, если бы вы обладали конкретными ценностями или определенным складом характера. Визуализируя будущее, которое мы себе желаем, мы даем своему Чувствующему мозгу возможность примерить другие ценности и посмотреть, как они ему, прежде чем решить ими обзавестись. Если делать это достаточно часто, Чувствующий мозг привыкнет к новым ценностям и начнет в них верить.

Делать это «проецирование на будущее», как правило, учат самым придурочным образом: «Представьте, что вы охренеть какой богач и у вас целая флотилия яхт! Тогда все сбудется!»^{103}.

К сожалению, такая визуализация не заменяет нынешнюю нездоровую ценность (материализм) той, что получше. Вы просто дрочите на свою нынешнюю ценность. Реальная перемена – это когда вы представляете, каково это – вообще не хотеть никаких яхт.

Полезные визуализации должны вызывать некоторый дискомфорт. Они должны даваться с трудом, вы должны постараться их ухватить. Если ничего этого нет, в вас ничего и не меняется.

Чувствующий мозг не видит разницы между прошлым, настоящим и будущим – это епархия Думающего мозга^{104}. И одна из стратегий, при помощи которой Думающий мозг подпихивает Чувствующий на верный жизненный путь, – это стратегия вопросов «а что, если»: «А что, если бы ты разлюбил яхты и посвятил время заботе о детях-инвалидах? А что, если бы ты перестал что-либо доказывать окружающим, чтобы им понравиться? Что, если их нежелание с тобой общаться больше связано с их собственными проблемами, чем с тобой?»

Иногда можно придумать для Чувствующего мозга историю, которая будет казаться ему правдивой – независимо от того, насколько она правдива на самом деле. Писатель и бывший «морской котик» Джоко Виллинк пишет в своей книге «Дисциплина – это свобода», что он каждый день просыпается в 4:30 утра, потому что представляет, что где-то в мире у него есть враг^{105}. Он не знает где, но предполагает, что враг хочет его убить. И понимает, что, проснувшись раньше врага, он получает некоторое преимущество. Виллинк придумал себе этот нарратив, пока служил в Ираке, где и вправду были враги, которые реально хотели его убить. Но сохранил его и после того, как вернулся к гражданской жизни.

Объективно нарратив Виллинка – полный бред. Враг? Где? Но в фигуральном, эмоциональном плане он обладает огромной силой. Чувствующий мозг Виллинка все еще на него ведется, и он все еще поднимает Виллинка из постели раньше, чем некоторые из нас заканчивают пьянку, которую начали накануне. Вот это – иллюзия самоконтроля в действии.

Без этих нарративов – представлений о том, какого будущего мы себе желаем, какие ценности хотим перенять, какую шкуру хотим скинуть и в какую перелезть, – мы обречены вечно страдать от последствий давнишнего несчастья. Истории из нашего прошлого определяют наше настоящее. Истории о будущем определяют наши надежды. А способность принять эти истории и воплотить их в жизнь, сделать их своей реальностью – это то, что придает жизни смысл.

Сила эмоционального притяжения

Эмо-Ньютон сидел один в своей детской спальне. Снаружи было темно. Он не знал, сколько времени уже не спит, который теперь час и какой день. Он уже несколько недель работал тут в полном одиночестве. Еда, которую ему оставили родные, так и гнила нетронутой у двери.

Он взял чистый лист бумаги и нарисовал на нем большой круг. Затем он поставил точки на границе круга и пунктирной линией намерил тягу каждой из этих точек к центру. Под рисунком он написал: «У наших ценностей есть сила эмоционального притяжения: мы притягиваем в свою орбиту тех, чьи ценности совпадают с нашими, и инстинктивно отталкиваем, словно другой полюс магнита, тех, чьи ценности противоречат нашим^{106}. Эта сила формирует вокруг одного и того же принципа большие орбиты похожих между собой людей. Все они проходят один и тот же путь, накручивая круги вокруг одного и того же значимого для них ядра».

Затем он нарисовал еще один круг рядом с первым. Так, что они почти соприкоснулись границами. Дальше он провел между обеими окружностями линии напряжения, обозначив места, где гравитация тянет их в противоположные стороны и нарушает идеальную симметрию каждой из орбит. И подписал:

«Большие группы людей сливаются друг с другом, образуя племена и сообщества, объединенные схожей трактовкой их эмоциональной истории. Например, вы, сэр, цените науку. Я тоже ценю науку. Поэтому между нами есть эмоциональное притяжение. Наши ценности влекутся друг к другу, из-за чего мы постоянно попадаем в орбиту друг друга и вступаем в метафизический танец дружбы. Наши ценности сходятся воедино, и у нас появляется общая цель!

Но! Предположим, что один джентльмен видит ценность в пуританстве, а другой – в англиканстве. Они обитают в двух близких, но разных системах. И потому каждый из них искривляет орбиту другого, создает напряжение внутри его ценностной иерархии, ставит под вопрос его идентичность – и тем самым вызывает негативные эмоции, которые толкают их дальше друг от друга и разводят их цели.

Я решительно заявляю, что эта сила эмоционального притяжения и отталкивания – фундаментальная причина всех человеческих конфликтов и устремлений».

Тут Исаак достал еще один лист и нарисовал много-много кругов разных размеров. «Чем серьезнее мы воспринимаем какую-то ценность, – написал он, – то есть чем категоричнее мы утверждаем, что это нечто лучше или хуже всего остального, – тем сильнее ее притяжение, тем устойчивее ее орбита и тем труднее внешним силам сбить ее с пути и отвернуть от цели^{107}.

Наши сильнейшие ценности посему требуют либо приязни, либо антипатии других – чем больше людей разделяют какую-то ценность, тем активнее они сплачиваются и организуются в единое целое вокруг нее: ученые с учеными, священники со священниками. Люди, которые любят одно и то же, любят друг друга. И люди, которые ненавидят одно и то же, любят друг друга. А люди, которые любят или ненавидят разные вещи, ненавидят друг друга. Все человеческие системы рано или поздно достигают равновесия за счет слияния и выстраивания в плеяды по общим ценностям – люди тянутся друг к другу, изменяя и модифицируя свои личные нарративы до тех пор, пока они не станут одинаковыми, а их личная идентичность не станет идентичностью группы.

Быть может, вы скажете: “Но, любезный Ньютон, разве большинство людей не имеет одни и те же ценности? Ведь большинству всего-то и нужно, что кусок хлеба и безопасный ночлег”. И на это я отвечу, что вы правы, мой друг!

Большинство людей имеет больше сходств, чем различий. Почти все мы хотим от жизни одного и того же. Но все маленькие различия вызывают эмоции, а эмоции создают ощущение важности. Поэтому различия начинают казаться нам несоизмеримо более важными, чем сходства. И в этом истинная трагедия человека. Мы обречены вечно конфликтовать из-за малейших расхождений^{108}.

Эта теория силы эмоционального притяжения, связанности и взаимного влечения схожих ценностей объясняет историю всех народов^{109}. В разных точках мира разные географические факторы. Один регион может быть суровым, труднопроходимым и хорошо защищенным от захватчиков. Его народ естественным образом ценит нейтралитет и изолированность. И это становится их групповой идентичностью. В другом регионе может быть изобилие еды и вина, и его народ привыкает ценить гостеприимство, праздники и семью. Это тоже становится его идентичностью. Третий регион, возможно, засушливый и трудный для выживания, но находится на пересечении путей, соединяющих его с самыми далекими краями, – и его народ начнет ценить власть, сильное военное командование и неограниченное господство. Это тоже становится их идентичностью^{110}.

И как индивидуумы защищают свою идентичность, облекая ее в форму убеждений, рациональных доводов и предрассудков, так и сообщества, племена и нации защищают свою^{111}. Культуры постепенно закрепляются в форме государств, которые затем начинают расширяться, принимая все больше и больше людей под купол своей системы ценностей. В конце концов государства наталкиваются друг на друга, и между их несхожими ценностями возникает конфликт.

Большинство людей ставят ценность своей личности ниже культурных и групповых ценностей. Поэтому так многие готовы умереть за то, что считают самым важным: семью, любимых, свою страну, своего бога. И из-за этой готовности людей умереть за собственные ценности все столкновения культур неизбежно ведут к войне^{112}.

Война – лишь земное испытание надежды. Страна или народ, чьи ценности лучше всего способствуют увеличению ресурсов и укреплению надежды, неизбежно будет победителем. Чем больше соседей это государство будет завоевывать, тем сильнее его народ будет укрепляться во мнении, что он заслуживает того, чтобы господствовать над другими людьми, и что именно его ценностям должно следовать все человечество. Ценности победителей доминируют на протяжении долгого времени: их записывают и восхваляют в исторических трудах, они передаются из уст в уста и служат источником надежды еще многим будущим поколениям. А когда перестают быть эффективными, они уступают ценностям другой, более молодой нации, и в истории начинается новая эра.

Я решительно заявляю, что это схема человеческого прогресса».

Ньютон закончил писать. Он положил свою теорию эмоционального притяжения в ту же стопку, что и три закона эмоций, и ненадолго задумался о своих открытиях.

И в этот тихий мрачный час он вдруг осознал страшную вещь: у него самого нет орбиты. За годы психологических травм и социальных неудач он добровольно отдалился от всех и вся – как одинокая звезда, летящая по собственной траектории, он не подпадал под влияние гравитационных полей каких-либо других систем.

Он понял, что не ценит никого – даже самого себя, – и его охватило чувство одиночества и горя, потому что никакая логика и никакой расчет не помогут справиться с невыносимым отчаянием Чувствующего мозга, который безуспешно пытается отыскать для себя надежду в этом мире.

Я был бы рад сказать вам, что Ньютон из параллельной вселенной, или эмо-Ньютон, справился с тоской и одиночеством. Я был бы рад сказать, что он научился ценить себя и других. Но, как и Ньютон из нашего мира, Ньютон из параллельной вселенной до конца своих дней оставался одиноким, ворчливым и несчастным.

Вопросы, на которые тем летом 1665 г. ответили оба Ньютона, занимали мысли многих поколений философов и ученых. А этот сварливый, асоциальный двадцатипятилетний тип разгадал загадку и взломал код всего за несколько месяцев. И, вырвавшись в авангард научной мысли, отбросил свои находки в дальний, заросший плесенью угол захламленного кабинета в захолустной деревушке в сутках езды к северу от Лондона.

Там они и пылились, неведомые миру^{113}.

Глава 4
Как воплотить все свои мечты

Представьте такую картину: два часа ночи, а вы все еще валяетесь, полусонный, на диване и пялитесь мутным взглядом в телевизор. Зачем? Вы сами не знаете. Просто вам легче по инерции продолжать смотреть какую-то ерунду, чем встать и пойти в кровать. И потому вы никак не можете оторваться.

Отлично. Как раз тут я вас и настигну – в тот самый момент, когда вы апатичны, потеряны и абсолютно пассивны перед лицом судьбы. Никто не стал бы сидеть перед телевизором в два часа ночи, если бы у него были важные планы на следующий день. Невозможно часами не находить в себе сил поднять задницу с дивана, если только вы не переживаете некий внутренний кризис надежды. А как раз об этом кризисе я и хочу поговорить.

Я появляюсь у вас на экране. Просто вихрь энергии. В сопровождении кричащих, хамских цветов и убогих звуковых эффектов. Я практически ору. Но при этом на лице у меня непринужденная, спокойная улыбка. Я внушаю вам доверие. Кажется,

Скачать книгу

Переводчик Ксения Артамонова

Редактор Ирина Зубкова

Главный редактор С. Турко

Руководитель проекта Л. Разживайкина

Корректоры О. Улантикова, М. Угальская

Компьютерная верстка А. Абрамов

Дизайн обложки Ю. Буга

Иллюстрация на обложке istockphoto.com

* * *

Фернанде, конечно

Часть I
Надежда

Глава 1
Неприятная правда

Кроме одного человека.

И на некоторое время возникает надежда.

Витольд Пилецкий был отмечен за доблесть в бою еще до того, как решил пробраться в Аушвиц. В юности он участвовал в советско-польской войне, носил офицерское звание, имел боевые награды. Он надирал коммунистам задницу еще тогда, когда никто слыхом не слыхивал о «розовых»[1] коммунистических свиньях. После войны Пилецкий поселился в деревне, женился на школьной учительнице и обзавелся двумя детьми. Он любил ездить верхом, носить модные шляпы и курить сигары. Жизнь была проста и хороша.

Но тут объявился Гитлер, и поляки не успели впрыгнуть в сапоги, как нацисты уже оттяпали со своим блицкригом полстраны. Чуть больше чем за месяц Польша потеряла всю свою территорию. Схватка, правда, была неравная: пока нацисты атаковали с запада, с востока двигались Советы. Страна оказалась между молотом и наковальней. – причем молотом был массовый убийца с манией величия и желанием захватить весь мир, а наковальней – неистовый, безумный геноцид. Я до сих пор не уверен, что именно было с какой стороны.

Но оба они тоже решили, что Пилецкий, должно быть, преувеличивает.

Но сотрудничать с палачами он так и не согласился.

И если это не самое крутое высказывание, которое вы слышали в жизни, то я хочу знать, что вы там употребляете?

Чем я могу вам помочь?

Если бы я работал в Starbucks, я бы писал клиентам на стаканчиках не их имена, а такой текст:

Однажды придет день, когда вас и всех ваших близких не станет. И за исключением очень маленькой группы людей, для которых вы очень непродолжительное время еще будете что-то значить, никто уже не вспомнит о том, что вы когда-либо сделали или сказали. Это Неприятная правда жизни. Все, во что вы верите и что делаете, – лишь хитроумные способы ее завуалировать. Мы ничтожная космическая пыль, которая толчется и копошится на поверхности малюсенькой голубой бусинки. Мы воображаем собственную значимость. Все наши цели надуманные, мы ничто.
Пейте свой сраный кофе.

Но вам – нет.

Вы ж мой зайчик!

Многие никак не поймут одну вещь: противоположность счастью – это не злость или печаль[4]. Если вы злитесь или грустите, это значит, что вам все еще не пофиг. Для вас что-то еще имеет значение. У вас еще есть надежда[5].

Нет, противоположность счастью – это безнадежность, бесконечный серый горизонт смирения и безразличия[6]. Это убежденность в том, что кругом одна сплошная жопа – а раз так, зачем вообще дергаться?

Безнадежность – основа тревоги, психических расстройств и депрессии. Это источник всех бед и причина всех зависимостей. Я не преувеличиваю[7]. Хроническая тревога – это кризис надежды. Это страх грядущего краха. Депрессия – тоже кризис надежды. Это убежденность в бессмысленности всего грядущего. Бред, зависимость, мания – все это отчаянные, истерические попытки сознания сгенерировать надежду ценой очередного нервного тика, очередной непреодолимой тяги[8].

Не говоря уж о том, что он умер. Какое ему было дело до моего «прожить жизнь так, чтобы он мной гордился»?

Именно эти внутренние обоснования надежды помогают нам жить с ощущением, что в нашей жизни есть цель. Они не только подразумевают, что будущее может оказаться лучше настоящего, но также убеждают нас, что мы вполне способны взять и добиться этого самого будущего. Все эти разговоры о том, что кто-то не может найти «цель в жизни», значат лишь одно: человек перестал понимать, что для него важно и на что стоило бы расходовать свое ограниченное время пребывания здесь, на земле[9], – короче говоря, на что возлагать свои надежды. Он никак не может представить себе, какой должна быть его жизнь «до» и «после».

Пожалуйста, не поймите меня неправильно: я вовсе не за нигилизм. И эта книга вовсе не аргумент в его пользу. Она как раз-таки против нигилизма – и того нигилизма, который живет внутри нас, и той атмосферы нигилизма, которая, по всей видимости, заполняет современный мир[11]. А чтобы успешно оспаривать нигилизм, нужно с него и начинать. Нужно начинать с Неприятной правды. И отсюда медленно выстраивать свои доводы в пользу надежды. И не просто какой-то надежды, а надежды в ее самой устойчивой, самой благотворной форме. Надежды, которая сумеет объединить, а не расколоть нас. Надежды крепкой и мощной и вместе с тем не оторванной от здравомыслия и реальности. Надежды, с которой мы пройдем весь свой путь до последнего дня, не теряя чувства благодарности и удовлетворенности.

Парадокс прогресса

В последние годы такие авторы, как Стивен Пинкер и Ханс Рослинг, в один голос твердят, что у нас нет оснований для пессимизма, что на самом деле человеческая жизнь еще никогда не была такой благополучной и, вероятно, в будущем она станет только улучшаться[13]. Оба они написали толстенные, тяжеленные книги с кучей графиков и диаграмм, которые начинаются в одном углу и почему-то всегда заканчиваются в противоположном[14]. Оба они в подробностях рассказали, как предубеждения и неверные установки, с которыми мы все живем, заставляют нас воспринимать действительность хуже, чем она есть. Прогресс, утверждают они, беспрерывно продолжался на протяжении всей современной истории. Люди сейчас образованнее и грамотнее, чем когда-либо раньше[15]. Статистика насилия шла на убыль последние десятки лет, если не столетия[16]. Расизм, сексизм, дискриминация и насилие над женщинами в наши дни достигли самой низкой отметки в истории человечества[17]. Мы наделены бóльшими правами, чем когда-либо[18]. Половина планеты имеет доступ к интернету[19]. Уровень нищеты во всем мире опустился до рекордно низких показателей[20]. Войны стали менее масштабными и случаются реже, чем когда-либо в истории[21]. Дети умирают реже, люди живут дольше[22]. Мы богаче, чем были во все времена[23]. А еще мы победили кучу болезней и все такое[24].

Потому что, несмотря на все эти радостные сводки, существует и другая неожиданная статистика: в США симптомы депрессии и тревоги достигли самого высокого уровня за последние восемьдесят лет среди молодежи и за последние двадцать лет среди взрослого населения[25]. И проблема не только в том, что депрессией страдает все больше людей, но и в том, что от поколения к поколению она настигает их все в более раннем возрасте[26]. С 1985 г. и мужчины, и женщины все ниже оценивают свою удовлетворенность жизнью[27]. Это, вероятно, отчасти связано с тем, как за последние тридцать лет вырос уровень стресса[28]. Количество передозировок наркотиков недавно стало критическим – США и Канаду захлестнула опиоидная эпидемия[29]. Среди населения США как никогда распространено одиночество и чувство социальной изолированности. Почти половина американцев признаются, что чувствуют себя брошенными и одинокими по жизни[30]. Социальное доверие в развитых странах сейчас не просто невысоко – оно стремительно падает: как никогда мало людей доверяют своему правительству, СМИ и друг другу[31]. Когда в 1980-х гг. исследователи интересовались у участников опроса, со сколькими людьми они обсуждали важные личные темы за последние шесть месяцев, самым распространенным ответом было «с тремя». К 2006 г. самым распространенным ответом стало «ни с одним»[32].

Чтобы пробудить и сохранить в себе надежду, нужны три вещи: контроль, ценности и сообщество[35]. «Контроль» подразумевает ощущение, что мы держим свою жизнь в собственных руках и можем влиять на свою судьбу. «Ценности» подразумевают нечто такое, ради чего мы готовы трудиться, некое изменение к лучшему, которого, на наш взгляд, имеет смысл добиваться. А «сообщество» подразумевает, что мы входим в группу людей, которая разделяет наши цели и тоже стремится к их достижению. Без сообщества мы чувствуем себя изолированными и перестаем верить в свои ценности. Без ценностей ничто не мотивирует нас на достижения. Без контроля мы не чувствуем в себе сил на то, чтобы чего-то добиваться. Стоит утратить что-то одно – и тут же теряешь другие два. Стоит утратить что-то одно – и надежды как не бывало.

Возможно, ответ вас удивит.

Глава 2
Самоконтроль – это иллюзия

Все началось с головной боли[36].

Но потом все посыпалось.

При этом и дома все стало как-то паршиво. Представьте диванного лежебоку, которого нафаршировали нерадивым папашей, слегка приправили телевикторинами и оставили печься при температуре 175 ℃ двадцать четыре часа в сутки. Вот это и был новый Элиот. Он не пошел на игры сына в Малой бейсбольной лиге. Он забил на родительское собрание, чтобы посмотреть марафон бондианы по ТВ. У него даже не возникало мысли, что с женой можно бы разговаривать и почаще, чем раз в неделю.

Но вот что именно?

Брат не мог с этим смириться. Что-то было не так. Чего-то он лишился.

Классическое убеждение

Фронтальная лоботомия – это такая хирургическая операция на мозге: вам просверливают через нос дырку в черепе, а потом аккуратно отсекают лобную долю ножом для колки льда[40]. Эта процедура была изобретена в 1935 г. неврологом по имени Антониу Эгаш Мониш[41]. Он обнаружил, что если взять человека с чрезвычайно повышенной тревожностью, суицидальной депрессией и другими психическими расстройствами (вспоминаем про кризис надежды) и правильно искромсать ему мозг, он становится на загляденье спокойным.

СССР стал, как ни удивительно, первой страной, запретившей лоботомию. Советы объявили, что процедура «противоречит принципам гуманизма» и «превращает психически больного человека в идиота»[42]. Тут и остальной мир наконец очухался: уж если Иосиф Сталин рассказывает вам об этике и человеколюбии, то, наверное, дела совсем плохи.

Том Уэйтс был лютым алкоголиком и провел большую часть 1970-х в попытках разлепить глаза и вспомнить, где в последний раз оставил сигареты[43]. Параллельно он нашел время сочинить и записать в этот период семь изумительных альбомов. Он писал много, сильно, выигрывал награды, продавал миллионы записей и пользовался популярностью во всем мире. Он был одним из тех редких художников, чье умение выразить состояние человеческой души порой аж пугает.

В мире почти всегда существовало некое молчаливое убеждение в том, что все наши проблемы от эмоций и что разуму приходится разгребать бардак, который они устраивают. Так рассуждал еще Сократ: он объявил разум корнем всех добродетелей[44]. В начале эпохи Просвещения Декарт утверждал, что в каждом из нас сосуществуют разумное начало и животные страсти и что эти самые страсти мы непременно должны научиться контролировать[45]. Кант говорил, по сути, примерно то же самое[46]. И Фрейд тоже, хотя у него там еще и сплошные члены[47]. И я уверен, что когда Эгаш Мониш делал в 1935 г. лоботомию своему первому пациенту, он считал, что открыл способ воплотить в жизнь то, о чем философы твердили больше двух тысяч лет: дать разуму контроль над неуправляемыми страстями, чтобы все гребаное человечество наконец взяло себя в руки.

Мы цепляемся за эту сказку о самоконтроле, потому что уверенность в безграничной власти над самим собой – это один из главных источников надежды. Мы хотим

1 Обозначение для сочувствующих коммунистам в США. – Прим. пер.

2 Данная часть текста была удалена в соответствии с требованиями статьи 6.1 Федерального закона от 19.05.1995 N 80-ФЗ «Об увековечении Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов»

3 Данная часть текста была удалена в соответствии с требованиями статьи 6.1 Федерального закона 80-ФЗ.

4 A. J. Zautra, Emotions, Stress, and Health (New York: Oxford University Press, 2003), pp. 15–22.

5 Я использую в этой книге слово «надежда» не в том значении, которое в него обычно вкладывают в научных текстах. Большинство исследователей называют надеждой чувство оптимизма: ожидание позитивного исхода или веру в то, что он возможен. Это неполное и ограниченное ее понимание. Оптимизм может подпитывать надежду, но он не равняется ей. Я могу не ждать никаких улучшений, но все равно на них надеяться. И эта надежда будет по-прежнему придавать моей жизни ощущение значимости и осмысленности, несмотря на массу свидетельств обратного. Нет, под «надеждой» я подразумеваю мотивацию к достижению чего-то, что представляет в ваших глазах некоторую ценность, – того, что в ученых трудах порой называют «целью» или «смыслом». Поэтому, рассуждая о надежде, я буду опираться на исследования мотивации и теорию ценностей и во многих случаях буду пытаться их объединить.

6 M. W. Gallagher and S. J. Lopez, “Positive Expectancies and Mental Health: Identifying the Unique Contributions of Hope and Optimism,” Journal of Positive Psychology 4, no. 6 (2009): 548–56.

7 Почти уверен, что преувеличиваю.

8 См.: Ernest Becker, The Denial of Death (New York: Free Press, 1973).

9 А можно я дам ссылку на самого себя? Офигеть, я сам на себя ссылаюсь. См.: Mark Manson, “7 Strange Questions That Help You Find Your Life Purpose,” MarkManson.net, September 18, 2014, https://markmanson.net/life-purpose.

10 Статистика религиозности и самоубийств – см.: Kanita Dervic, MD, et al., “Religious Affiliation and Suicide Attempt,” American Journal of Psychiatry 161, no. 12 (2004): 2303–8. Статистика религиозности и депрессии – см.: Sasan Vasegh et al. “Religious and Spiritual Factors in Depression,” Depression Research and Treatment, published online September 18, 2012, doi: 10.1155/2012/298056.

11 Исследования, проведенные более чем в 132 странах, показали, что чем богаче становится страна, тем сложнее ее населению определить смысл и цель своей жизни. См.: Shigehiro Oishi and Ed Diener, “Residents of Poor Nations Have a Greater Sense of Meaning in Life than Residents of Wealthy Nations,” Psychological Science 25, no. 2 (2014): 422–30.

12 Пессимизм – широко распространенная проблема в богатом, развитом мире. Когда компания по исследованию общественного мнения YouGov опрашивала в 2015 г. людей из семнадцати стран на предмет того, становится ли мир, на их взгляд, лучше или хуже или остается прежним, менее 10 % респондентов из наиболее богатых стран сказали, что он становится лучше. В США так ответило лишь 6 % опрошенных. В Австралии и Франции – только 3 %. См.: Max Roser, “Good News: The World Is Getting Better. Bad News: You Were Wrong About How Things Have Changed,” August 15, 2018, World Economic Forum, https://www.weforum.org/agenda/2018/08/good-news-the-world-is-getting-better-bad-news-you-were-wrong-about-how-things-have-changed.

13 Упомянутые книги – это Enlightenment Now: The Case for Reason, Science, Humanism, and Progress (New York: Viking, 2018) Пинкера*, and Factfulness: Ten Reasons We’re Wrong About the World – And Why Things Are Better Than You Think (New York: Flatiron Books, 2018) Рослинга. Я слегка ехидничаю тут по поводу этих авторов, но, вообще-то, это чудесные и очень значимые книги. * Выйдет на русском языке в издательстве «Альпина нон-фикшн» в 2020 г.

14 Эта фразочка про углы – отсылка к изумительной работе Эндрю Салливана на ту же тему. См.: Andrew Sullivan, “The World Is Better Than Ever. Why Are We Miserable?” The Intelligencer, March 9, 2018.

15 Max Roser and Esteban Ortiz-Ospina, “Global Rise of Education,” published online at OurWorldInDat.org, 2018, https://ourworldindata.org/global-rise-of-education.

16 Наиболее полное представление о том, как на протяжении истории сокращались масштабы насилия, можно почерпнуть из книги Пинкера. См.: Steven Pinker, The Better Angels of Our Nature: Why Violence Has Declined (New York: Penguin Books, 2012)*. *На русском языке выйдет в издательстве «Альпина нон-фикшн» в 2020 г.

17 Pinker, Enlightenment Now, pp. 214–32.

18 Там же, pp. 199–213.

19 “Internet Users in the World by Regions, June 30, 2018,” круговая диаграмма, InternetWorldStats.com, https://www.internetworldstats.com/stats.htm.

20 Diana Beltekian and Esteban Ortiz-Ospina, “Extreme Poverty Is Falling: How Is Poverty Changing for Higher Poverty Lines?” March 5, 2018, OurWorldInDat.org, https://ourworldindata.org/poverty-at-higher-poverty-lines.

21 Pinker, The Better Angels of Our Nature, pp. 249–67.

22 Pinker, Enlightenment Now, pp. 53–61.

23 Там же, pp. 79–96.

24 Вакцины – это, пожалуй, самое важное достижение последних ста лет. Одно исследование показало, что кампания по всемирной вакцинации, которую ВОЗ провела в 1980-е гг., с высокой вероятностью предотвратила более двадцати миллионов случаев опасных заболеваний по всей планете и сэкономила 1,53 триллиона долларов потенциальных расходов на здравоохранение. Все болезни, которые удалось полностью искоренить, были искоренены только за счет вакцинации. Это лишь некоторые из причин, почему движение против вакцин – абсолютная дикость. См.: Walter A. Orenstein and Rafi Ahmed, “Simply Put: Vaccinations Save Lives,” PNAS 114, no. 16 (2017): 4031–33.

25 G. L. Klerman and M. M. Weissman, “Increasing Rates of Depression,” Journal of the American Medical Association 261 (1989): 2229–35. См. также: J. M. Twenge, “Time Period and Birth Cohort Differences in Depressive Symptoms in the U.S., 1982–2013,” Social Indicators Research 121 (2015): 437–54.

26 Myrna M. Weissman, PhD, Priya Wickramaratne, PhD, Steven Greenwald, MA, et al., “The Changing Rates of Major Depression,” JAMA Psychiatry 268, 21 (1992): 3098–105.

27 C. M. Herbst, “‘Paradoxical’ Decline? Another Look at the Relative Reduction in Female Happiness,” Journal of Economic Psychology 32 (2011): 773–88.

28 S. Cohen and D. Janicki-Deverts, “Who’s Stressed? Distributions of Psychological Stress in the United States in Probability Samples from 1983, 2006, and 2009,” Journal of Applied Social Psychology 42 (2012): 1320–34.

29 Жуткий и бесстрастный анализ опиоидного кризиса, бушующего в Северной Америке: Andrew Sullivan, “The Poison We Pick,” New York Magazine, February 2018, http://nymag.com/intelligencer/2018/02/americas-opioid-epidemic.html.

30 “New Cigna Study Reveals Loneliness at Epidemic Levels in America,” Cigna’s Loneliness Index, May 1, 2018, https://www.multivu.com/players/English/8294451-cigna-us-loneliness-survey/.

31 The Edelman Trust Index отмечает прогрессирующий спад социального доверия почти во всех развитых странах. См.: “The 2018 World Trust Barometer: World Report,” https://www.edelman.com/sites/g/files/aatuss191/files/2018-10/2018_Edelman_Trust_Barometer_Global_Report_FEB.pdf.

32 Miller McPherson, Lynn Smith-Lovin, and Matthew E. Brashears, “Social Isolation in America: Changes in Core Discussion Networks over Two Decades,” American Sociological Review 71, no. 3 (2006): 353–75.

33 Число самоубийств в богатых странах в среднем выше, чем в бедных. Более подробную информацию можно получить из отчета Всемирной организации здровоохранения “Suicide Rates Data by Country”, http://apps.who.int/gho/data/node.main.MHSUICIDEASDR?lang=en. Суициды также чаще случаются в богатых районах. См.: Josh Sanburn, “Why Suicides Are More Common in Richer Neighborhoods,” Time, November 8, 2012, http://business.time.com/2012/11/08/why-suicides-are-more-common-in-richer-neighborhoods/.

34 Все это, кстати, правда.

35 Мое трехчастное определение «надежды» – это смесь из теорий мотивации, ценностей и смысла. Другими словами, я объединил в своих «целях» несколько разных теоретических моделей. Первая – это теория самодетерминации, в которой утверждается: для того чтобы чувствовать себя мотивированными и удовлетворенными жизнью, нужны три вещи: автономность, компетентность и связанность. Я слепил вместе автономность и компетентность, назвав все это «самоконтролем», и по некоторым причинам, которые станут понятны из главы 4, переименовал «связанность» в «сообщество». Что в теории самодетерминации отсутствует – или, скорее, что в ней лишь подразумевается, – так это обоснование для мотивации, идея о том, что в мире есть нечто ценное, к чему стоит стремиться. И отсюда вытекает третий компонент надежды – ценности. В своих рассуждениях о ценностях или цели я опирался на модель «значимости» Роя Баумайстера. По этой модели, для чувства значимости собственной жизни нам нужны четыре вещи: цель, ценности, эффективность и самоуважение. «Эффективность» я, опять же, прилепил к «самоконтролю». А остальные три я обобщил под названием «ценности» – это те вещи, которые мы считаем полезными и важными и которые обеспечивают нам хорошее самоощущение. В главе 3 я излагаю свое понимание ценностей во всех подробностях. Чтобы узнать больше о теории самодетерминации, см.: R. M. Ryan and E. L. Deci, “Self-Determination Theory and the Facilitation of Intrinsic Motivation, Social Development, and Well-being,” American Psychologist 55 (2000): 68–78. О модели Баумайстера – см.: Roy Baumeister, Meanings of Life (New York: Guilford Press, 1991), pp. 29–56.

36 Случай Элиота взят из книги Antonio Damasio, Descartes’ Error: Emotion, Reason, and the Human Brain (New York: Penguin Books, 2005), pp. 34–51. Элиот – это псевдоним, который Дамасио дал своему пациенту.

37 Этот и многие другие примеры из его семейной жизни (игры Малой бейсбольной лиги, марафон бондианы и т. д.) были вымышлены только для того, чтобы проиллюстрировать идею. Их нет в отчете Дамасио и, вероятно, не было в реальности.

38 Там же, p. 38. Дамасио использует термин «свободная воля», в то время как я использую термин «самоконтроль». Оба они могут трактоваться как потребность в автономности из теории самодетерминации (см.: Damasio, Descartes’ Error, chap. 1, note 32).

39 Уэйтс пробормотал эту фразу на телешоу Нормана Лира Fernwood 2 Night в 1977 г., но придумал ее не он. Ее первоисточник неизвестен, и если вы попытаетесь поискать его в сети, то провалитесь в бездонную яму гипотез. Кто-то приписывает эту шутку писательнице Дороти Паркер, кто-то – комику Стиву Аллену. Сам Уэйтс говорил, что не помнит, где впервые ее услышал. Но тоже признавал, что шутка не его авторства.

40 Некоторые из самых первых лоботомий действительно проводили с помощью ножей для колки льда. Уолтер Фриман, главный поборник этой процедуры в США, поначалу делал ее исключительно ножами для колки льда, но потом отказался от них, потому что они часто ломались и застревали у пациентов в голове. См. Hernish J. Acharya, “The Rise and Fall of Frontal Leucotomy,” в W. A. Whitelaw, ed., The Proceedings of the 13th Annual History of Medicine Days (Calgary: University of Calgary, Faculty of Medicine, 2004), pp. 32–41.

41 Да-да, всех нейробиологов в этой книге зовут Антонио.

42 Gretchen Diefenbach, Donald Diefenbach, Alan Baumeister, and Mark West, “Portrayal of Lobotomy in the Popular Press: 1935–1960,” Journal of the History of the Neurosciences 8, no. 1 (1999): 60–69.

43 Среди музыкальных журналистов в 1970-х бытовала странная конспирологическая теория, что Том Уэйтс якобы только прикидывается алкоголиком. Об этом были написаны статьи и даже целые книги. Но хотя очень вероятно, что Уэйтс утрировал свой образ «бомжеватого поэта» ради искусства, он годами откровенно говорил о своем алкоголизме. Один из недавних примеров – его интервью 2006 г. для Guardian, где он сказал: «У меня была проблема – проблема с алкоголем, которую многие считают издержкой профессии. Жена спасла мне жизнь». См.: Sean O’Hagan, “Off Beat,” Guardian, October 28, 2006, https://www.theguardian.com/music/2006/oct/29/popandrock1.

44 Xenophon, Memorabilia, trans. Amy L. Bonnette (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2014), book 3, chap. 9, p. 5*. *Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. – М.: РИПОЛ классик, 2018.

45 René Descartes, The Philosophical Works of Descartes, trans. Elizabeth S. Haldane and G. R. T. Ross (1637; repr. New York: Cambridge University Press (1970), 1:101).

46 Кант вообще утверждал, что разум – это основа нравственности и что страсти практически не имеют никакого значения. По мнению Канта, неважно, что ты чувствуешь, – главное, чтобы ты поступал при этом правильно. Но мы еще вернемся к Канту в главе 6. См.: Immanuel Kant, Groundwork to the Metaphysics of Morals, trans. James W. Ellington (1785; repr. Indianapolis, IN: Hackett Publishing Company, Inc., 1993)*. *Кант И. Основы метафизики нравственности. – М.: Мысль, 1999.

47 См.: Sigmund Freud, Civilization and Its Discontents, trans. James Strachey (1930; repr. New York: W. W. Norton and Company, 2010)*. *Фрейд З. Недовольство культурой. – Харьков: Фолио, 2013.

48 Я знаю это, потому что я сам, к сожалению, часть этой индустрии. Я часто шучу, что я «склонный к самоненависти гуру по самопомощи». Правда в том, что, на мой взгляд, почти вся эта индустрия – шлак и единственный способ реально улучшить свою жизнь – это не почувствовать себя классно, а научиться лучше справляться с тем, что тебе погано.

Скачать книгу

Всё хреново. Книга о надежде бесплатное чтение

Марк Мэнсон Всё хреново Книга о надежде

* * *

Часть I Надежда

Глава 1 Неприятная правда

Чем я могу вам помочь?

Парадокс прогресса

Глава 2 Самоконтроль – это иллюзия

Классическое убеждение

У вас два мозга – и они плохо контачат

Клоунская машина

Открытое письмо к вашему Думающему мозгу

Глава 3 Ньютоновские законы эмоций

Первый ньютоновский закон эмоций

В ответ на каждое действие последует равносильная ему эмоциональная реакция

Второй ньютоновский закон эмоций

Наша самооценка равна сумме наших эмоций в течение жизни

Третий ньютоновский закон эмоций

Ваша идентичность будет оставаться прежней до тех пор, пока ее не перебьет новый опыт

Сила эмоционального притяжения

Глава 4 Как воплотить все свои мечты

Часть IНадежда

Глава 1Неприятная правда

Чем я могу вам помочь?

Парадокс прогресса

Глава 2Самоконтроль – это иллюзия

Классическое убеждение

Марк Мэнсон
Всё хреново
Книга о надежде

Часть I
Надежда

Глава 1
Неприятная правда

Глава 2
Самоконтроль – это иллюзия

Глава 3
Ньютоновские законы эмоций

Глава 4
Как воплотить все свои мечты

Часть I
Надежда

Глава 1
Неприятная правда

Глава 2
Самоконтроль – это иллюзия