Из песка и пепла бесплатное чтение

Amy Harmon

From sand and ash

Перевод с английского Елены Фельдман

Оригинальное название: From Sand and Ash Copyright © 2016 by Amy Sutorius Harmon

This edition is made possible under a license arrangement originating with Amazon Publishing, www.apub.com, in collaboration with Synopsis Literary Agency.

Автор изображения © Rekha Garton/ Trevillion is

Изображение на обложке использовано с разрешения https://www.trevillion.com/stock-photo/historical-woman-in-blue-dress/search/detail-0_00261033.html?dvx=2114

ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2020

Пролог

24 марта 1944 года

Должно быть, Анджело задремал в сырой траве у обочины, но вечер выдался зябким, тонкая сутана служила плохой защитой от холода, и вскоре он проснулся, дрожа. Любое движение вызывало стон, но, по крайней мере, острая боль в правом боку окончательно привела его в чувство. Вокруг было темно, а во рту так сухо, что он не удержался и слизнул росу с мельтешившей перед лицом травинки. Нужно было двигаться, чтобы согреться. Чтобы найти воду. Чтобы найти Еву.

Анджело с трудом поднялся на ноги и сделал шаг, затем другой, убеждая себя, что идти все же лучше, чем лежать. Каждый вдох опалял грудь огнем: похоже, несколько ребер были сломаны. Темнота и больная нога делали ходьбу тем еще испытанием, но постепенно он нашел позу, причинявшую меньше всего боли, и, войдя в своеобразный ритм, захромал по Ардейской дороге к Риму. По крайней мере, он надеялся, что хромает к Риму; помоги ему Господь, если он случайно свернул не в ту сторону.

Правый глаз пока служил ему, хоть и не очень исправно; левый же заплыл вовсе, нос был сломан.

Что ж, невелика потеря: эта часть тела никогда его особо не красила. На правой руке недоставало трех ногтей, а мизинец левой был вывернут под неестественным углом. В какой-то момент Анджело споткнулся, полетел на землю и, выставив перед собой руки, приземлился как раз на злополучный палец. Обрушившаяся на него боль была такой, что перед глазами вспыхнули звезды, а горло сжали рвотные позывы. Стараясь не потерять сознания, Анджело осторожно поднялся на колени и не столько вознес, сколько простонал молитву к Деве Марии, умоляя даровать ему еще немного сил. Видимо, она его услышала, потому что он продолжил путь.

До базилики Святой Цецилии в Трастевере было не так уж далеко – километров девять, десять? Но в его состоянии эта дорога грозила растянуться на часы, а он даже не знал, сколько сейчас времени. Впрочем, темнота была его союзником. Раз уж ему полагалось лежать мертвым, будет безопаснее, если таким он, по всеобщему мнению, и останется. Анджело мог лишь догадываться, как выглядит со стороны: волосы перепачканы в крови и грязи, сутану покрывают подсохшие багровые пятна и все это окружает зловоние пота и смерти. Он не менял одежду уже три дня. Сейчас его было бы легче принять за посланника ада, чем за члена Божьего воинства.

Анджело знал, что по пути ему должна встретиться еще одна церковь – ни одна дорога в Риме не обходилась без пятка церквей. Он порылся в памяти, стараясь выудить из нее имя настоятеля, но не преуспел. Поблизости был еще монастырь.

И школа. И там и там он спрятал по несколько беженцев. Детей. Евреев. Но сейчас дорога была тиха: ему не встречалось ни души с тех пор, как мимо прогромыхали грузовики с немецкими солдатами, еще не успевшим остыть оружием и пустыми ящиками из-под коньяка. Они ехали со старой каменоломни – из катакомб, населенных теперь новой смертью. Древние призраки не могли больше претендовать на Ардеатинские пещеры.

Дорога до церкви заняла мучительную вечность, но при виде фонтана Анджело все же ускорил шаг. А затем почти повалился в него лицом, охнул от боли – и тут же подавился водой, случайно втянув ее носом, а не ртом. На вкус она была омерзительна и позже непременно обещала аукнуться ему расстройством желудка, но прямо сейчас это было лучшее, что Анджело пробовал за всю свою жизнь. Напившись вдоволь, он принялся приводить себя в порядок, едва сдерживая слезы, когда разбитые подушечки пальцев касались ледяной поверхности. Он как мог счистил кровь и грязь с волос, затем с кожи. Если рассвет застанет его в пути, он, по крайней мере, хотел выглядеть настолько прилично, насколько это было возможно.

Анджело в испуге вздрогнул, когда на него упала человеческая тень, но тут же понял, что его случайный сосед высечен из камня. В невидящем взгляде застыло сочувствие, но простертые к Анджело руки были бессильны помочь кому бы то ни было. Анджело не знал ни имени святого, ни смысла статуи, название церкви тоже ускользало от него, но что-то в этой фигуре, торжественное выражение лица или печальная смиренность позы, пробудили в нем воспоминания о скульптуре святого Георгия резца Донателло и том дне, когда Анджело впервые услышал его зов.

Ему было тринадцать, когда святой Георгий заговорил с ним. Не в буквальном смысле, конечно. Анджело не был ни глупцом, ни пророком. И все же произошедшее было для него реально. Весь тот день он пропрыгал на костылях: нога слишком ныла, чтобы пристегивать протез. Школьная экскурсия лишила его последних сил, а с мальчишками ему все равно было не слишком интересно, так что Анджело даже не пытался за ними угнаться. Отец Себастиано отвел их во дворец Барджелло, и не успел Анджело сделать двух шагов от порога, как увидел статую.

Она стояла на возвышении, углубленная в нишу, так что ее нельзя было коснуться. Хотя Анджело хотел бы. Он подобрался к скульптуре так близко, как сумел, и застыл с запрокинутой головой, разглядывая святого Георгия, пока тот неотрывно смотрел в свою древнюю даль с невинностью, которая плохо сочеталась с доспехами, и бесстрашием, которому противоречила тревожная складка бровей. Глаза статуи были широко распахнуты, спина выпрямлена. Какая бы опасность ни грозила святому, он собирался встретить ее со всем возможным достоинством, хотя, судя по внешности, едва достиг того возраста, в котором берутся за меч.

Анджело стоял и смотрел на него как завороженный. Минута утекала за минутой, а он не замечал ни роскошного купола, ни фресок, ни витражей. Огромный музей со всеми его чудесами поблек перед одной-единственной скульптурой.

Теперь, более чем дюжину лет спустя, Анджело поднял глаза к статуе, которой никогда не касалась рука Донателло, и, несмотря на это, вознес к ней молитву.

– Помоги мне, святой Георгий, – произнес он громко, надеясь, что небеса его услышат. – Помоги встретить то, что грядет.

Затем Анджело развернулся и побрел прочь от фонтана – по дороге древней, как сам Рим, на каждом шагу ощущая усталой спиной взгляд неизвестного святого. Мысли его вновь обратились к своему защитнику и тому далекому дню, когда все в жизни было простым и ясным, а бессмертие казалось желанным даром, а не ужасной пыткой. После перенесенной боли никто не смог бы соблазнить его бессмертием. Теперь он с большей охотой принял бы смерть.

В тот далекий день Анджело созерцал святого Георгия не один, но понял это, только когда человек рядом начал рассказывать историю, стоящую за скульптурой:

– Георгий был римским солдатом. Даже капитаном. Он не отрекся от своей веры в Христа, хотя ему обещали золото, власть и почести просто за то, что он склонится перед богами империи. Видишь ли, император не хотел его убивать. Он очень ценил юного Георгия. Но тот был непреклонен.

Анджело наконец оторвал взгляд от статуи Донателло. Рядом с ним стоял священник вроде падре Себастиано – старше отца Анджело, но моложе его деда, Сантино. Глаза мужчины блестели, волосы были уложены волосок к волоску, а лицо излучало доброту и любопытство, однако сложенные за спиной руки и вся его осанка несли торжественную печать самоотречения.

– Он погиб? – спросил Анджело.

– Да, погиб, – мрачно ответил священник.

Анджело догадывался и сам, но правда все равно его ранила. Ему хотелось для юного героя победы.

– Он погиб, но он поразил дракона, – добавил священник мягко.

Эти слова не имели для Анджело никакого смысла, и он в смущении наморщил нос, снова переведя взгляд на скульптуру и огромный щит в руке Георгия. Рассказ священника показался ему правдивым, но в правдивых историях не было места драконам.

– Дракона? – переспросил Анджело. – Как это?

– Зло. Искушение. Страх. Дракон – символ той битвы, которую ему пришлось выдержать с самим собой, чтобы остаться верным Господу.

Анджело кивнул. В этом объяснении для него было гораздо больше смысла. Они со священником снова погрузились в молчание, разглядывая давно умершего солдата, которого воскресила к жизни рука мастера.

– Как твое имя, молодой человек? – спросил священник.

– Анджело. Анджело Бьянко.

– Знаешь, Анджело, а ведь святой Георгий умер больше пятнадцати веков назад. Однако вот они мы – стоим здесь и о нем разговариваем. Разве это не бессмертие… в некотором роде?

От этой мысли у Анджело перехватило горло. Он скорее сморгнул непрошеные слезы.

– Да, отец, – прошептал он. – Именно так.

– Святой Георгий рискнул всем, и теперь он бессмертен.

Святой Георгий рискнул всем, и теперь он бессмертен.

Анджело застонал, воспоминание заставило его желудок сжаться. Какая ирония! Какая немыслимая, беспощадная ирония! Он тоже рискнул всем – и, вероятно, потерял то единственное, ради чего отказался бы от бессмертия.

Когда небо на востоке окрасилось зарей, а бледный свет омыл башни и колокольни Вечного города, Анджело наконец добрался до ворот Святой Цецилии. В ту же секунду, словно приветствуя его, начали звонить к заутрене колокола. Но Анджело вряд ли их заметил: взгляд его был прикован к железным шпилям, а мысли полны единственной надеждой, что Ева каким-то чудом ждет его внутри.

Несколько минут спустя матушка Франческа обнаружила его привалившимся к воротам, словно Анджело пришпилил к ним прислужник Сатаны. Должно быть, она приняла его за мертвеца, потому что в ужасе вскрикнула, осенила себя крестным знамением и побежала за помощью. У Анджело не осталось сил ее успокаивать.

Он молча наблюдал сквозь заплывшие веки, как рядом опускается Марио Соннино – проверяет у него пульс, а затем начинает раздавать остальным указания, чтобы Анджело занесли внутрь.

– Снаружи опасно, – выговорил Анджело разбитыми губами. Марио было опасно находиться за воротами. Марио было опасно находиться внутри ворот.

– Тебя… могут увидеть, – попытался Анджело снова, но слова прозвучали не более чем шелестом.

– Несем его наверх, в комнату Евы! – скомандовал Марио.

– Где… Ева? – выдавил Анджело. Губы не слушались, но ему нужно было знать.

Никто ему не ответил. Его быстро подняли по лестнице – Анджело вскрикнул от боли в ребрах – и бережно уложили на кровать. Вокруг витал запах Евы.

– Ева! – повторил он громче и как мог обвел комнату единственным, не до конца заплывшим глазом. Но силуэты вокруг туманились, а люди хранили пугающее молчание.

– Мы не видели ее уже три дня, Анджело, – наконец ответил Марио. – Ее забрали немцы.

24 марта 1944 года

Виа Тассо

Признание: меня зовут Батшева Росселли, а не Ева Бьянко, и я еврейка. Анджело Бьянко – не мой брат, а священнику который хотел только уберечь меня от того места, в котором я теперь оказалась.

Когда я впервые встретила Анджело, он был ребенком. Как и я. Ребенком, чьи глаза в столь юном возрасте знали слишком много разочарования. После прибытия в Италию он долгое время не разговаривал. Только смотрел. Я думала, это из-за того, что он американец. Думала, он не понимает итальянскую речь. Сейчас, конечно, смешно вспоминать, как я пыталась говорить с ним громко и медленно, будто у него было что-то не в порядке со слухом. Как я танцевала вокруг него, наигрывала на скрипке и распевала песенки— просто чтобы посмотреть, улыбнется ли он. Когда же он улыбался, я обнимала его и целовала в щеки. Его уши были совершенно здоровы. Он прекрасно меня понимал. Просто в те первые дни он слушал. Наблюдал. Учился.

Камилло, мой бесконечно терпеливый отец, просил оставить Анджело в покое, но я не могла. Просто не могла. И так в этом и не преуспела, как сейчас понимаю. Я танцевала вокруг него годами, пытаясь привлечь его внимание и желая только увидеть его улыбку. Желая быть рядом с ним, желая любить его и быть любимой в ответ. Уже тогда во мне жила бунтарка, которая раз за разом выходила на битву со страхом, пускай я его и не сознавала. Эта бунтарка всегда была моей главной союзницей, хотя иногда я ее ненавидела. Она выглядела как я и страдала как я, но никогда не позволяла мне сдаваться. Даже когда страх отбирал у меня все причины бороться, бунтарка отвоевывала их обратно.

Отец однажды сказал мне, что мы приходим на землю, чтобы учиться. Господь хочет, чтобы мы взяли от жизни все, чему она способа научить. А потом мы собираем эти знания, и они становятся нашим подношением Богу и человечеству. Но чтобы учиться, мы должны жить. А чтобы жить, иногда приходится сражаться.

Это мое подношение. Уроки, которые я усвоила, крохотные акты неповиновения, которые сохранили меня в живых, и любовь, которая питала мою надежду, когда у меня не было ничего, кроме нее.

Ева Росселли

Глава 1

Флоренция

– У Сантино есть внук. Ты знала? – спросил Еву папа.

– У дедули есть внук? – удивилась Ева.

– Да, у дедули. Только он на самом деле не твой дедуля, ты же это понимаешь?

– Он мой дедуля, потому что ужасно меня любит, – возразила Ева.

– Да, но он не мой отец, и он не отец твоей мамы, – терпеливо объяснил папа. – Поэтому он не твой дедушка.

– Да, папочка. Я знаю, – ответила Ева раздраженно, не вполне понимая, зачем так подробно растолковывать очевидное. – А Фабия мне не бабушка.

Произнесенные вслух, эти слова все равно ощущались ложью.

– Да. Именно. Видишь ли, у Сантино и Фабии есть сын. В молодости он уехал из Италии в Америку, потому что там для него было больше возможностей. Он женился на американской девушке, и у них родился маленький мальчик.

– А сколько ему сейчас?

– Одиннадцать или двенадцать. Он на пару лет старше тебя.

– И как его зовут?

– Анджело. В честь отца, видимо. Но пожалуйста, Батшева, помолчи минутку. Перестань меня все время перебивать.

Папа называл Еву полным именем, только когда его почти безграничное терпение начинало истощаться, так что она послушалась и прикусила язык.

– У Анджело умерла мама, – продолжал папа печально.

– Бабуля поэтому вчера прочитала телеграмму и расплакалась? – Ева уже забыла о своем намерении не перебивать.

– Да. Сантино и Фабия хотят, чтобы их сын привез мальчика в Италию. У него некоторые проблемы со здоровьем. С ногой, точнее. Они хотят, чтобы внук пока пожил с ними. Старший брат Сантино – священник, и они думают, что мальчик мог бы поступить в семинарию здесь, во Флоренции. Ему, конечно, поздновато начинать, но он ходил в Америке в католическую школу, так что не должен отстать от одноклассников слишком сильно. Может, он их еще и перегонит…

Последние слова папа произнес таким тоном, будто размышлял вслух, а не сообщал Еве то, что ей действительно следовало услышать.

– Помогу ему по мере сил, – пробормотал он.

– Думаю, мы подружимся, – заявила Ева. – Раз у нас обоих умерли мамы.

– Это точно. Друг ему понадобится.

Ева не помнила свою мать. Та умерла от туберкулеза, когда Ева была совсем малышкой. В ее памяти сохранилась лишь расплывчатая картинка, как мама неподвижно лежит в постели с закрытыми глазами. Еве тогда едва ли исполнилось четыре, но она до сих пор помнила высоту кровати и чувство триумфа, с которым она подтянулась и перекатилась на одеяло, продолжая сжимать в руке крохотную скрипку. Она хотела сыграть для мамы.

Ева проползла по одеялу и коснулась лихорадочной щеки, чей ярко-красный цвет делал маму похожей на разрумяненную куклу. Та медленно подняла веки. Ее глаза были стеклянными и словно смотрели сквозь Еву, усиливая неприятную ассоциацию. Ева испугалась – испугалась этой почти безжизненной фигуры с остановившимися на ней голубыми глазами. А затем мама произнесла ее имя, и оно хрустнуло у нее в губах, словно старая бумага.

– Батшева, – прошептала она.

За этим словом последовал ужасающий приступ кашля, который надломил и сотряс все ее тело. Этот скрипучий шепот и то, как мама рвано выдыхала после каждого слога, будто имя Евы должно было стать последним словом в ее жизни, надолго поселило в девочке ненависть к нему. Всякий раз, когда папа пытался назвать ее Батшевой после маминой смерти, она затыкала уши и начинала рыдать.

Тогда-то папа и стал звать ее Евой. Это было единственное воспоминание Евы о маминой жизни – об их недолгой жизни вместе, – и его она предпочла бы забыть. Такая память не доставляла ей никакого удовольствия. Гораздо больше ей нравилось рассматривать мамину фотокарточку, притворяясь, будто она действительно помнит эту очаровательную женщину с мягкими каштановыми волосами и фарфоровой кожей. На снимке она держала Еву на коленях, сидя рядом с гораздо более молодым Камилло: в черных волосах еще не поселилась седина, лицо серьезно, но в карих глазах пляшут смешинки.

Ева пыталась вообразить себя малышкой на фото – крохотной девочкой, неотрывно глядящей на мать снизу вверх. Но, как она ни старалась, память безмолвствовала. Ева даже не была похожа на маму. Так уж вышло, что она уродилась в отца, разве что кожа чуть бледнее, а губы розовее. Тосковать по кому-то, кого не знал, было трудно.

Ева задумалась, любил ли Анджело, внук Сантино, свою маму. Она надеялась, что не очень сильно. Любить, а потом потерять кого-то – намного хуже, чем не знать его вообще.

– Почему ты грустишь? – спросила Ева, обнимая колени под длинной ночнушкой.

Она нашла Анджело в папиной библиотеке: двери на балкон были распахнуты, дождь тяжело барабанил по розовой плитке внизу. Ева не ждала ответа: до сих пор он не отвечал ей ни разу. Анджело уже три месяца жил у них на вилле вместе с бабулей и дедулей, и Ева делала все, чтобы с ним подружиться. Она играла для него на скрипке. Танцевала. Плескалась в фонтане прямо в школьной форме и грязно ругалась – только чтобы вызвать у него смех. Иногда он и правда смеялся, и это вдохновляло ее на новые попытки. Но до сегодняшнего дня он никогда ей не отвечал.

– Я скучаю по маме.

Сердце Евы подпрыгнуло от изумления. Он заговорил с ней! По-итальянски! Ева знала, что Анджело понимает обращенную к нему речь, но думала, что говорит он только по-английски, как и полагается американцу.

– А я свою маму не помню. Она умерла, когда мне было четыре, – сказала Ева, надеясь, что беседа на этом не прервется.

– Ты совсем ничего не помнишь? – спросил Анджело.

– Ну, папа мне кое-что рассказывал. Она была австрийкой, а не итальянкой, как он. Ее звали Адель Адлер. Красиво, правда? Я иногда люблю выводить ее имя лучшим почерком. Мне кажется, так могли бы звать какую-нибудь американскую звезду кино. Она даже немного была похожа на актрису. Папа говорит, это была любовь с первого взгляда.

Конечно, это была пустая болтовня, но Анджело смотрел на Еву с интересом, и она решила продолжить.

– Когда папа впервые встретил маму, он был в Вене по делам, продавал бутылки для вина. У него свой стекольный завод – ну, ты знаешь. Так что он продает бутылки всем винодельням. А в Австрии очень хорошее вино. Папа однажды дал мне попробовать. – Ева решила, Анджело должен знать, насколько она искушена в жизни.

– Она тоже играла на скрипке? – спросил Анджело нерешительно.

– Нет. Мама ни на чем не играла. Но она хотела, чтобы я стала великой скрипачкой, как мой австрийский дедушка. Он был очень, очень знаменит. Ну, или так говорит дядя Феликс. – Ева пожала плечами. – А какой была твоя мама?

Анджело не отвечал несколько секунд, и Ева подумала, что он так и вернется к своему обычному молчанию.

– У нее были темные волосы, как у тебя, – прошептал он наконец. Затем медленно вытянул руку и коснулся ее волос. Ева затаила дыхание; пальцы мальчика скользнули по длинному локону и снова упали.

– А какого цвета у нее были глаза? – спросила Ева мягко.

– Карие… Тоже как у тебя.

– И она была красивая, как я?

В этом вопросе не было кокетства: Еве постоянно твердили, что она красавица, и она привыкла воспринимать это как должное.

Анджело склонил голову к плечу, задумавшись.

– Наверное. Для меня – была. И она была мягкой.

Последнее слово он произнес по-английски, и Ева наморщила нос, не уверенная, что поняла правильно.

– Мягкой? Soffice или grassa?

– Нет. Не grassa. Не толстой. Просто все в ней меня успокаивало. Она была… мягкой.

В этом ответе звучали такие мудрость и зрелость, что Еве оставалось только хлопать глазами.

– Но… твоя бабуля тоже мягкая, – заметила она наконец, просто чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Да, но иначе. Бабуля все время суетится. Пытается сделать меня счастливым. Окружить любовью. Но это не то же самое. Мама была любовью. Ей даже не нужно было стараться. Она просто… была.

Некоторое время они сидели молча, глядя за окно. Ева думала о матерях, любви и чувстве одиночества, которое всегда вызывал у нее дождь, пускай она и не была одинока.

– Хочешь быть моим братом, Анджело? – спросила она, рассматривая его профиль. – У меня никогда не было брата. Я бы очень хотела!

– У меня есть сестра, – прошептал он, не сводя глаз с дождя и, кажется, вовсе ее не слыша. – Она осталась в Америке. Она родилась… и мама умерла. И теперь она в Америке, а я здесь.

– Но о ней заботится твой папа.

Анджело грустно покачал головой:

– Он отдал ее моей тете. Маминой сестре. Она всегда хотела ребенка.

– А тебя – нет? – спросила Ева озадаченно.

Анджело пожал плечами, словно это не имело значения.

– Как ее зовут… твою маленькую сестренку? – не отступала Ева.

– Анна. Папа назвал ее в честь мамы.

– Вы с ней еще увидитесь.

Анджело повернул голову. В свете маленькой лампы на столе Камилло его глаза казались скорее серыми, чем голубыми.

– Вряд ли. Папа сказал, мой дом теперь в Италии. Но я не хочу жить в Италии, Ева. Я хочу к своей семье. – Голос Анджело надломился, и он уставился на свои ладони, словно стыдясь минутной слабости. Это был первый раз, когда он назвал ее по имени, и Ева осмелилась взять его за руку.

– Я буду твоей семьей, Анджело. Я буду хорошей сестрой, обещаю. Можешь даже звать меня Анной, когда никто не слышит.

Анджело тяжело сглотнул. Пальцы, переплетенные с Евиными, сжались.

– Я не хочу звать тебя Анной, – выговорил он сквозь слезы и снова посмотрел на Еву, часто-часто моргая. – Я не хочу звать тебя Анной, но я буду твоим братом.

– Ты можешь быть Росселли, если хочешь. Папа не станет возражать!

– Тогда я буду Анджело Росселли Бьянко. – Он улыбнулся и шмыгнул носом.

– А я буду Батшева Росселли Бьянко.

– Батшева? – Настал черед Анджело недоуменно хмурить брови.

– Да. Так меня зовут по-настоящему. Но все называют меня просто Ева. Это еврейское имя, – добавила она с гордостью.

– Еврейское?

– Ага. Мы евреи.

– Что это значит?

– Если честно, я и сама не уверена. – Ева пожала плечами. – У меня в школе нет уроков религии. Но я не католичка. Большинство моих друзей не знают наших молитв и не ходят в храм. Ну, кроме моих кузин Леви и Клаудии. Они тоже евреи.

– Ты не католичка? – переспросил Анджело в изумлении.

– Нет.

– Но ты же веришь в Иисуса?

– В каком смысле – верю?

– Что он истинный Господь?

Ева наморщила лоб:

– Нет. Вряд ли. Нашего Бога зовут по-другому.

– И ты не ходишь на мессу?

– Нет. Мы ходим в храм, но не очень часто. Папа говорит, чтобы Бог тебя услышал, необязательно идти в синагогу.

– А я ходил в католическую школу. И на мессу каждое воскресенье. Мы с мамой всегда ходили на мессу. – С лица Анджело никак не могло сойти шокированное выражение. – Не знаю, смогу ли я быть тебе братом, Ева.

– Почему? – растерялась она.

– Потому что мы не одной религии.

– Разве евреи и католики не могут быть братьями и сестрами?

Анджело затих, обдумывая вопрос.

– Не знаю, – признался он наконец.

– А я думаю, что могут, – заявила Ева решительно. – Вот папа и дядя Августо – братья, но они не соглашаются по куче вопросов.

– Ладно. Тогда мы будем соглашаться во всем остальном, – сказал Анджело серьезно. – Чтобы… уравновесить.

Ева кивнула с такой же торжественностью:

– Во всем остальном.

– Прочему ты все время со мной споришь? – вздохнул Анджело, всплеснув руками.

– Я не все время с тобой спорю! – заспорила Ева.

Анджело закатил глаза, отчаявшись стряхнуть вторую тень. Она преследовала его повсюду, и обычно он не возражал, но сегодня он все утро учил Еву играть в бейсбол – никто в Италии не играл в бейсбол! – и сейчас у него ныла нога. Увы, чтобы о ней позаботиться, сперва нужно было, чтобы Ева ушла из комнаты.

– Так что у тебя за проблемы с ногой? – спросила Ева, заметив его беспокойство. Она уже научила Анджело основам футбола, и, хотя бегал он не очень хорошо, вратарь из него получился отменный. Однако, сколько бы они ни играли вместе, Анджело ни разу не заговаривал о больной ноге, и Ева проявила недюжинное терпение, дожидаясь, пока он сам раскроет ей секрет. Теперь это терпение иссякло.

– Нет у меня с ногой никаких проблем… Просто самой ноги нет.

Ева в ужасе втянула воздух. Отсутствующая нога была еще хуже, чем она успела себе навоображать.

– Можно посмотреть? – почти взмолилась она.

– Зачем? – неловко заерзал Анджело.

– Я в жизни не видела потерянную ногу!

– В том-то и трудность. Нельзя увидеть то, чего нет.

Ева раздраженно выдохнула:

– Тогда я хочу посмотреть на то, что осталось.

– Мне придется снять штаны, – ответил Анджело с вызовом, надеясь ее шокировать.

– И что? – спросила Ева нахально. – Думаешь, меня смутят твои вонючие труселя?

Брови Анджело поползли вверх, и Ева снова сменила тон на умоляющий:

– Ну пожалуйста, Анджело! Никто не показывает мне ничего интересного. Все обращаются со мной как с ребенком.

Все обращались с Евой как с маленькой принцессой. В этом доме с нее буквально пылинки сдували, но Анджело заметил, что она не особенно этим наслаждается.

– Ладно. Но тогда ты тоже покажешь мне что-нибудь интересное.

– Что? – Ева в сомнении нахмурилась. – У меня нормальные ноги. И все тело нормальное. Что мне тебе показать?

Казалось, Анджело на мгновение задумался. Ева была уверена, что он попросит ее показать девчачьи части тела. Если их застукают, дедуля наверняка всыплет обоим по первое число, а бабуля перекрестится, достанет свои черные бусы и начнет молиться. Но Еве тоже было любопытно, и она бы не отказалась, если бы кто-нибудь просветил ее насчет мальчишечьих частей тела.

– Я хочу, чтобы ты показала мне книжку, в которой пишешь. И прочла что-нибудь из нее, – решил Анджело.

Еву такая просьба удивила, но это было все же безопаснее, чем игра в «покажи и назови», и она раздумывала только пять секунд.

– Идет. – Ее ладонь метнулась к нему для быстрого рукопожатия. По недовольному взгляду Анджело Ева поняла, что он беспокоится, не продешевил ли. Уж очень легко она согласилась. Наверняка он подумал, что она пишет о нем. И она действительно писала о нем – но не волновалась, если он про это узнает.

Тем не менее Анджело встряхнул ее ладонь и принялся закатывать правую штанину. Другие флорентийские мальчики круглый год ходили в коротких штанишках, но только не Анджело. В своих длинных брюках и уродливых черных ботинках он выглядел настоящим маленьким мужчиной.

– А говорил, придется снимать штаны! – фыркнула Ева, недовольная, что ее обдурили уже здесь.

– Хотел посмотреть, что ты скажешь. Ну, ты явно не дама.

– Дама! Просто я не из тех глупышек, которые падают в обморок при виде чьих-то подштанников.

Вместо ответа Анджело вытянул ногу – раздвижные стальные стержни, которые одним концом крепились к правому колену и бедру, а другим ныряли в черный ботинок.

Ева в благоговении коснулась их вытянутой рукой.

– Так я могу ходить сам. Это мне папа сделал.

Лицо Анджело исказилось, как и всякий раз при упоминании отца. Тот был кузнецом и обещал научить Анджело тоже делать разные вещи из металла. Чтобы работать руками, ноги не требовались. Но это было до смерти матери. Теперь отец Анджело был в Америке, сам он – в Италии, а здесь никто не собирался учить его кузнечному Делу.

– Она снимается? – Ева явно вознамерилась увидеть его во всей безногой красе.

Анджело расстегнул ремешки и тихонько застонал, словно освободиться от протеза было облегчением. Ева беззастенчиво уставилась на обнажившуюся ногу, которая заканчивалась сразу под коленом. При этом ее рот округлялся все больше, пока не превратился в безмолвную букву О.

Лицо Анджело приобрело смущенное и даже слегка пристыженное выражение, будто он сделал что-то плохое. Ева немедленно сжала его руку.

– Тебе от нее больно?

Кожа, которой был отделан верх протеза, казалась мягкой, и Анджело носил толстый носок, чтобы защитить колено от веса и давления стержней. Но все равно это было не то же самое, что надевать ботинок, и неровно вылепленная культя выглядела натертой и покрасневшей.

– Немного неудобно. Зато я могу ходить сам. До этого я долго пользовался костылями. Стержни раздвигаются, видишь? Они будут расти вместе со мной – по крайней мере еще несколько лет. И когда у меня устает колено, я всегда могу снова взяться за костыли.

– Как ты потерял ногу?

– У меня ее и не было.

– Ты родился без нее?

– Доктор сказал, что, когда я был у мамы в животе, пуповина обвила одну ногу и пережала. Поэтому к ней не поступала кровь, она развилась неправильно и часть ее отмерла. Когда я родился, эту мертвую часть удалили. – Анджело равнодушно пожал плечами. – Мама говорила, никакой трагедии в этом нет – если не делать из этого трагедию.

– Но часть твоей ноги все же выросла правильно. – Ева не сводила глаз с мышц обнаженного бедра.

Анджело тотчас залился краской и начал пристегивать протез обратно, торопясь снова раскатать штанину. От его смущения Ева смутилась тоже. Ей просто хотелось, чтобы Анджело знал: лично она не видит в его ноге ничего ужасного.

– Я упражняюсь каждый день. Прыгаю, наклоняюсь, приседаю. Врачи говорят, чем сильнее я буду, тем больше смогу сделать. А я очень сильный, – добавил Анджело застенчиво, мельком взглянув на Еву, прежде чем опустить глаза. Она улыбнулась и кивнула, явно впечатленная.

Неожиданно Ева вскочила с места и умчалась в свою комнату. Анджело посмотрел ей вслед, гадая, увидит ли ее сегодня еще раз, но она вернулась прежде, чем он успел застегнуть последний ремешок. В руках у нее была черная книжечка. Вместе с ней Ева плюхнулась на кровать совсем близко к Анджело, он дернулся, чтобы освободить ей место, и чуть не свалился на пол. Ева задумалась, ощущает ли он дрожь рядом с ней. Она рядом с ним иногда ощущала, хотя это чувство было по-своему приятным.

Анджело поднял на нее глаза, и Ева узнала этот взгляд. Так временами смотрел на нее отец, когда не понимал, зачем она что-то сделала.

– Ты же хотел увидеть мою книжку? – спросила Ева.

– Я хотел, чтобы ты мне ее показала, – возразил Анджело.

– Ладно. В общем, это моя книга признаний. – Ева открыла мягкую кожаную обложку и перелистнула несколько страниц, не давая Анджело вглядеться чересчур пристально.

– У тебя очень красивый почерк, но я плохо читаю по-итальянски. Говорю хорошо, а читаю только по-английски.

Ева кивнула, обрадованная, что он не сможет так уж легко проникнуть в ее слова и мысли.

– Я думал, это твой дневник. – В голосе Анджело сквозило разочарование. – И кому ты признаешься?

– Ну конечно, это дневник! Просто я в нем признаюсь в разных вещах. Очень личных. – И Ева пошевелила бровями, намекая, что он сейчас услышит строго конфиденциальную информацию. На самом деле обычно она просто описывала события дня, но так звучало солиднее.

– Прочитай мне что-нибудь, – потребовал Анджело.

– А я думала, ты робкого десятка, – прямо сказала Ева. – Но нет, тот еще командир. Я рада.

Анджело постучал по странице, напоминая Еве про их договоренность.

– Ладно. Я прочитаю признание, которое написала про тебя, когда ты только приехал.

– Про меня?

– Ага. Думаю, тебе понравится.

Я так рада, что Анджело приехал. Устала все время быть среди взрослых. Папа говорит, что я умнее и взрослее сверстников, потому что выросла в окружении старых людей. Думаю, это хорошо. Но со старыми иногда скучно. А я хочу играть в прятки и догонялки. Хочу, чтобы было с кем секретничать. Съезжать по перилам, прыгать на кровати, вылезать в окно спальни и сидеть на крыше вместе с другом. И не с таким, который только у меня в голове.

Анджело одиннадцать, он всего на два года старше меня, но я такого же роста, вообще он довольно мелкий. Бабуля говорит, это нормально. Девочки растут быстрее, а он потом догонит. Но он очень симпатичный, и у него очень красивые глаза. Лаже слишком красивые для мальчика.

Хотя это не его вина, конечно. Еще у него волосы вьются как у девчонки. Надеюсь, он будет коротко их стричь и никогда не наденет платье. А то он станет красивее меня, а это мне вряд ли понравится.

Анджело метнул в Еву сердитый взгляд, и она захихикала над его недовольством.

– Да-да, ты очень симпатичный, – поддразнила она его. – Хотя нос великоват.

– Можешь не волноваться, что я стану красивее тебя, – пробурчал он. – Потому что ты самая красивая девочка, которую я встречал.

Стоило Анджело осознать, что он сказал, как все его лицо снова запунцовело.

– Это признание мне не очень понравилось, – добавил он быстро. – Прочитай какое-нибудь другое.

Так Ева и поступила. Она читала ему одно признание за другим, и он слушал ее внимательно, как священник.

1938

17 ноября 1938 года

Признание: иногда я боюсь засыпать.

Прошлой ночью мне опять приснился старый сон. Сон, который я вижу с девяти лет и по-прежнему не понимаю, хотя он, кажется, понимает меня. Я оказываюсь в темноте, но откуда-то знаю, что не одна. Вокруг ничего не видно – только отблеск луны в маленьком окошке вверху стены и какие-то перекладины; со всех сторон выступающие из мрака. Я напугана.

Я знаю, что должна добраться до окна. Неожиданно мои поднятые руки натыкаются на выступ стены, а носки туфель проскальзывают между перекладинами. Я начинаю карабкаться, используя их вместо ступеней.

– Если прыгнешь, нас накажут!

Чьи-то пальцы хватаются за мою одежду, но я отчаянно отбиваюсь, стряхивая их.

– Нас убьют! – причитает какая-то женщина за спиной.

– Подумай об остальных!

– Если прыгнешь, разобьешься, – шипит кто-то еще.

Вокруг нарастает согласный ропот. Но я не слушаю.

Я просовываю голову в окно и пью воздух, словно родниковую воду. Словно саму жизнь. Целый водопад холодной надежды. Я открываю рот и делаю жадные вдохи; и, хотя они не могут унять бушующий в горле пожар, у меня все же прибавляется сил.

Я проталкиваю в окно плечи, цепляясь за все и ничего, извиваюсь, пытаясь освободиться, – и вдруг повисаю головой вниз над неугомонным говорливым миром, сквозь шум которого все равно могу расслышать грохот собственного сердца.

Затем я падаю.

Ева Росселли

Глава 2

Италия

Разбудил Еву отец. Он звал ее по имени и яростно тряс за плечи, пытаясь вырвать из оков сна.

– Ева! Ева!

Он был испуган, она отчетливо это слышала. И его страх заставил бояться ее тоже.

Ева подняла тяжелые веки – и тут же увидела, какое облегчение отразилось на его лице.

– Ева! Ты так меня напугала! – Отец сгреб ее в охапку, смяв одеяла между ними. Его шея пахла сандаловым деревом и табаком, и привычный аромат снова сделал Еву сонной и расслабленной.

– Прости, – прошептала она, не зная точно, за что извиняется. Она спала, только и всего.

– Что ты, mia сага. Не стоило мне поднимать такой шум. Когда ты была маленькой, то порой засыпала так крепко, что Фабия прикладывала ухо к твоему сердечку. Наверное, я позабыл.

Прошло несколько секунд. Папа разомкнул объятие, и Ева снова упала на подушки.

– Мне снился сон, – пробормотала она.

– Хороший?

– Нет. – В этом сне не было ничего хорошего. – Тот же старый сон, про который я тебе рассказывала.

– Вот оно что. На этот раз ты прыгнула?

– Да. Можно и так сказать. Но не сама. Скорее вывалилась из окна. Позволила себе упасть – и проснулась.

– Мы часто пробуждаемся от сна, когда падаем, – успокоил ее отец. – За секунду до того, как приземлиться.

– Это к лучшему, – прошептала Ева. – То падение меня бы убило.

– Тогда зачем ты прыгаешь… во сне? Почему непременно хочешь спрыгнуть?

– Потому что иначе я умру. – Это была правда. Во сне Ева знала это наверняка. Прыгай, или умрешь.

Отец потрепал ее по щеке, словно ей было восемь, а не восемнадцать, почти девятнадцать, – и Ева, схватив его руку, поцеловала ладонь. Он тут же поджал пальцы, словно собирался унести поцелуй с собой, – еще одна их привычка из детства.

Папа был уже в дверях, когда Ева его окликнула:

– Я кричала? Кричала и тебя разбудила?

– Кричала. Но ты меня не разбудила. Я уже не спал.

Часы показывали три утра. Внезапно Ева осознала, каким старым выглядит отец, и эта мысль напугала ее сильнее недавнего кошмара.

– Все в порядке, пап? – спросила она с тревогой.

– Sono felice se tu sei felice. – «Я счастлив, если ты счастлива». Так он всегда отвечал.

– Я счастлива, – нежно улыбнулась ему Ева.

– Тогда в моем мире все хорошо. – И снова те же слова.

Папа выключил свет, и комната погрузилась в темноту. Однако на пороге он задержался.

– Я люблю тебя, Ева. – На этот раз его голос звучал странно, будто сквозь слезы, но Ева больше не видела его лица.

– И я тебя люблю, папа.

Отец Евы, Камилло Росселли, знал, что надвигается. Он думал, что достаточно обезопасил дочь, а может, она была слишком итальянкой, слишком юной и слишком наивной, чтобы не заметить приближающейся бури и думать только о танцах под дождем. Многие ее друзья и понятия не имели, что она еврейка. Большую часть времени Ева не помнила об этом сама. Она не ощущала, что как-то отличается. Конечно, она видела мультфильмы, высмеивающие евреев, случайные унизительные надписи и статьи в газетах Сантино. Папу они приводили в бешенство. Но для Евы все это было чистой политикой, а политика в Италии предназначалась для политиков, а не простых людей, которые обычно лишь пожимали плечами и возвращались к своим делам.

И конечно, она слышала споры Камилло с дядей Августо. Но они постоянно спорили. Всю Евину жизнь они препирались минимум раз в неделю.

– Евреи – чистокровные итальянцы, – говорил дядя Августо. – Синагоги в Италии появились раньше, чем церкви.

– Вот именно, – гневно отвечал Камилло и подливал им обоим вина.

– Мы точно так же теряли друзей и семьи в мировой войне. Все ради защиты своей страны, Камилло! Неужели это ничего не стоит?

Камилло кивал и пригубливал, пригубливал и кивал.

– Если уж на то пошло, фашистам я доверяю больше, чем коммунистам, – добавлял Августо.

– А я не доверяю ни тем ни другим, – возражал Камилло.

Здесь их мнения традиционно расходились, и остаток вечера они проводили, дымя сигарами, приканчивая бутылку и споря, кто хуже – дуче со своими чернорубашечниками или большевики.

– Ни один свободолюбивый еврей не может поддерживать идеологию, основанную на силе и устрашении, – говорил Камилло, наставляя на младшего брата длинный палец.

– Зато, по крайней мере, они не пытаются отобрать у нас нашу религию. Фашистам католический консерватизм так же чужд. Они стремятся скорее к национализму. Даже революции.

– Евреи редко выигрывали от революций.

Здесь Августо издавал громкий стон и раздраженно всплескивал руками.

– И когда ты в последний раз был в синагоге, Камилло? Да ты больше итальянец, чем еврей. Ева хоть знает наши молитвы? Понимает, что сегодня шабат?

От этих вопросов Камилло принимался виновато ерзать на стуле, но отвечал каждый раз одно и то же:

– Я помню, что сегодня шабат, и, уж конечно, Ева знает молитвы! Я еврей и всегда им буду. А Ева всегда будет еврейкой. Не потому, что мы ходим в синагогу. И не потому, что соблюдаем праздники. Это наше наследие. То, кто мы есть и кем будем всегда.

В последнее время эти беседы все чаще сводились к обсуждению антисемитизма, который начал заполнять радиовыпуски и газеты. Шурин Камилло, Феликс Адлер, чей резкий германо-австрийский акцент так отличался от взмывающего, опадающего и перекатывающегося говора остальных членов семьи, даже грозился уехать из Италии, когда в июле в газетах был обнародован «Расовый манифест», отравивший им весь август. Как и каждый год, Росселли проводили отпуск в Маремме, спасаясь на побережье от городской жары, – но Manifesto della Razza настиг их и там, захватил мысли и лишил счастья.

– Муссолини настраивает против нас общество, – раздраженно говорил Камилло. – Утверждает, будто евреи плохо служили своей стране. Конечно же, это мы виноваты в низких зарплатах и высоких налогах. Из-за нас людям негде жить и нечего есть, а школы переполнены. Из-за евреев в Италии не хватает рабочих мест, а уровень преступности постоянно растет!

Августо в ответ лишь фыркал. Он всегда был оптимистичнее старшего брата.

– Эту чушь печатают только газеты, которые хотят вытрясти из правительства побольше деньжат. Уж не знают, как извернуться, чтобы подлизаться к фашистам. Никто им не верит. У итальянцев своя голова на плечах.

– Но итальянцы молчат! Никто не возражает. Нравятся эти писульки нашим друзьям или нет, они с ними мирятся. И мы, евреи, миримся тоже! Мы слишком недавно выбрались из гетто, чтобы обзавестись чувством собственного достоинства. Надеемся на лучшее, готовимся к худшему, а когда это худшее происходит, говорим: ну, мы так и знали. Помнишь кафе на виа Сан-Джана, где я обычно пью кофе по утрам? Кто-то притащил туда старые ржавые ворота. Прислонил к стене напротив и повесил табличку: «Евреям место в гетто». Она там висит уже неделю. Никто ее не снял. И я не снял тоже, – закончил Камилло пристыженно.

– Король положит этому конец, – возразил Августо. – Попомни мои слова.

– Король Эммануил сделает то, что скажет ему Муссолини.

Ева честно слушала, но для нее все они были стариками. Камилло, Августо, Муссолини, король.

Стариками, которые слишком много болтали. А она была юной девушкой, которой меньше всего хотелось слушать.

5 сентября 1938 года, через неделю после их возвращения с моря, вышел новый закон, подготовленный фашистами и подписанный королем. Он постановлял, что евреям отныне запрещается отдавать своих детей в частные либо государственные итальянские школы, а также занимать любые должности в итальянских образовательных учреждениях – от детских садов до университетов. И это был лишь первый из подобных законов.

Ева получила диплом о среднем образовании прошлой весной, но вместо того, чтобы подать документы в университет, решила подождать и изучить варианты. Камилло просил ее не откладывать поступление, но она нарочно тянула время. Пока ее интересовала только музыка. Ева вот уже два года играла в Тосканском оркестре и была самой юной первой скрипкой в его истории. К тому же ее внимания добивались сразу три ухажера – милый еврейский мальчик, игравший на виолончели, молодой католик, игравший преимущественно в невинность, и флорентийский полицейский, который бесподобно смотрелся в форме и любил танцевать. Ева жонглировала ими без малейших угрызений совести и не собиралась оставлять это занятие в сколько-нибудь обозримом будущем. Она была юна и прекрасна, а жизнь хороша. Поэтому она не стала подавать документы. И неожиданно эта дверь перед ней захлопнулась.

Наутро после сна о прыжке Ева проснулась в кошмаре другого рода. Когда она спустилась на кухню к завтраку, Сантино сидел на своем обычном месте за щербатым столом, где Фабия накрывала ему кофе – столовая, говорила она, только для Камилло и Евы, – и читал La Stampa, национальную газету, которую изучал еженедельно от корки до корки. Перед ним лежали еще три газеты. Читая, он то и дело проводил ладонью от бровей до подбородка и повторял «Господь милосердный», словно не мог поверить своим глазам. Фабия плакала.

– Что такое, бабуля? – спросила Ева, немедленно к ней подскочив. Как и всегда, ее мысли первым делом обратились к Анджело. Неужели с ним что-то случилось?

– Новые законы, Ева, – ответил Сантино мрачно и постучал пальцем по газетному листку. – Против евреев.

– Куда мы пойдем? – спросила Фабия Еву. – Мы не хотим от вас уходить!

Ева могла только в замешательстве качать головой. Затем она взяла одну из газет Сантино и углубилась в чтение.

Слезы Фабии были вызваны тем, что не-иудеям больше не дозволялось работать в домах иудеев. И она, и Сантино были католиками. Согласно La Stampa, новые расовые законы также запрещали евреям владеть домами, имуществом и фирмами свыше определенной стоимости. Принадлежащие евреям предприятия не могли нанимать больше ста работников, да и теми должны были управлять неевреи. На «Острике», стекольном заводе Камилло, работало свыше пятисот человек. Отец Евы сам основал компанию и даже получил степень в области химической промышленности, стремясь делать свое дело как можно лучше, благодаря чему добился значительной прибыли.

Но теперь все это не имело значения.

Учителя-евреи должны были не просто покинуть школы и университеты: учебники, написанные евреями, тоже попадали под запрет. Неевреи и евреи больше не могли жениться, а евреи – быть законными опекунами неевреев.

Отец Камилло, Альберто Росселли, родился в гетто. Прошло всего шестьдесят восемь лет с тех пор, как евреи в Италии получили свободу и все права итальянских граждан. И теперь эти права у них вновь отбирали. Отныне евреи не могли занимать должности в политике. Не могли служить в армии. Евреям иностранного происхождения даже не разрешалось находиться в Италии – а это значило, что Феликсу Адлеру, шурину Камилло, предстоит в течение четырех месяцев покинуть страну. Вот только возвращение в Австрию было для него невозможно.

Ева перечитывала статью снова и снова, цепляясь взглядом то за язык, то за отдельные подробности. Общий смысл упорно ускользал. Ей никак не удавалось понять, что происходит. Что уже произошло.

В тот же день дядя Августо, тетя Бьянка, Клаудия и Леви собрались у них дома, чтобы с разной степенью скептицизма обсудить случившееся, пока наконец все семья не погрузилась в напряженное молчание. Дяде Августо оставалось только скрести в затылке.

– Почему опять так происходит? Почему евреи? Вечно евреи!

Камилло сказал Сантино и Фабии, что в законах наверняка есть лазейки и он обязательно что-нибудь придумает. Но, хотя он успокаивал всех как мог, Ева впервые в жизни ему не верила.

Вечером Ева взяла шляпку, сумочку и, не в силах больше выносить сгустившуюся над виллой тучу, отправилась в семинарию. Прошло три года с тех пор, как она виделась там с Анджело в последний раз.

Сперва Фабия и Ева навещали его почти каждый день. Так ему было легче свыкнуться с переселением под новую крышу; а потому, едва у него выдавался свободный часок, они втроем отправлялись в тратторию поесть джелато или поиграть в шашки на площади. Падре Себастиано, директор семинарии, делал Анджело заметные поблажки – с учетом его семейных обстоятельств и регулярных пожертвований Камилло. Так что Фабия вязала, Анджело с Евой болтали и смеялись, и это придавало ему сил до следующей встречи.

Медленно, но верно Анджело расстался с образом маленького сироты и превратился в настоящего итальянского семинариста, влившись в ряды Других юношей, чьей общей целью была карьера католического священника. Однако после того, как ему исполнилось пятнадцать, Анджело попросил Еву не приходить больше к воротам семинарии. По его словам, это вызывало неодобрение и подтрунивания других учеников. Ева тогда только рассмеялась и воскликнула: «Но мы же семья!»

Губы Анджело дрогнули, словно он хотел что-то сказать, но предпочел дождаться, когда Фабия отойдет.

– Да что такое, Анджело? – фыркнула Ева, упершись ладонями в бедра.

– Мы с тобой не родственники.

– Но мы одна семья!

Это внезапное отвержение причинило Еве боль, однако Анджело был непреклонен, как умел только он.

– Ты слишком красива, а я слишком к тебе привязан. Ты мне не сестра, не кузина и вообще не родственница, – упрямо повторял он, как будто эта правда делала больно ему самому. – Другие мальчики тоже считают тебя красивой. И говорят про тебя разные вещи. Про тебя и про меня. Так что лучше тебе не приходить.

После этого их отношения изменились. Ева перестала ждать Анджело у ворот семинарии, и, хотя от школы до виллы, которую они оба называли домом, было всего пять кварталов, теперь Ева виделась с ним только на каникулах или выходных, когда он приходил навестить бабушку с дедушкой.

Они с Анджело по-прежнему смеялись и болтали, оставаясь наедине, и она по-прежнему играла ему на скрипке, но что-то между ними изменилось безвозвратно.

Однако сейчас Ева в нем нуждалась. Ей нужно было увидеть Анджело и сказать, что ее мир разваливается на части. Их мир. Потому что их миры были неразрывно переплетены, как и их семьи, желал Анджело признавать ее или нет.

Идя по улице, Ева то и дело ловила себя на том, что смотрит на знакомые здания и соседей новым взглядом. Но все вели себя как обычно. Никто на нее не глазел, не тыкал пальцем и не кричал: «Смотрите, еврейка!» По пути ей встретилась донна Мирабелли; когда они поравнялись, соседка улыбнулась Еве и поприветствовала ее с обычной теплотой. Магазины были открыты; земля не разверзлась и не поглотила Италию. Новые законы – просто глупость, сказала себе Ева. Ничего не изменится.

На этот раз она не стала дожидаться Анджело у ворот, а пересекла площадь, обогнула фонтан, в центре которого, окруженный голубями, простирал руки Иоанн Креститель, и зашла прямиком в двери с маленькой табличкой «Семинарио ди Сан-Джованни Баттиста». Иоанн Креститель был святым покровителем Флоренции, и едва ли не каждая вторая постройка в городе называлась в его честь.

За дверями оказалось крохотное фойе, где сидел за конторкой и что-то печатал усталый священник с редеющими волосами. За спиной у него спускались по широкой лестнице несколько учеников. При виде Евы они замедлили шаги. Девушки в семинарии явно были нечастыми гостьями. Стук клавиш смолк, и священник за конторкой выжидательно уставился на Еву.

– Мне нужно увидеть Анджело Бьянко. Пожалуйста. Это по семейному вопросу.

– Подождите здесь, синьорина, – ответил священник вежливо, положил очки на конторку и, поднявшись, разгладил сутану. Затем он проворно скрылся за двойными дверями слева, и Ева задумалась, находится ли там еще одна лестница или Анджело ждет сразу за ними.

Когда тот появился, на лице его читалась глубокая тревога, а голубые глаза были широко распахнуты. Анджело тут же протянул к Еве руки – у него уже начали появляться манеры священника, – и ей стоило огромных трудов успокоиться и только улыбнуться, а не броситься ему на шею. Волосы Анджело были расчесаны на прямой пробор и прилизаны – укрощенные, но не покоренные. Даже сейчас они слегка кучерявились, словно море в ветреную ночь, темные и блестящие. На секунду Еву посетило искушение взлохматить их, но вместо этого она лишь сжала пальцы, неожиданно осознав, что готова расплакаться.

– Мы можем пройтись? – выпалила она.

– Ева? Что такое? Что случилось?

– Все в порядке. Ничего… особенного. Я просто… Анджело, пожалуйста. Нам нужно поговорить наедине.

– Дай мне минуту. – И Анджело снова скрылся за дверями – так быстро, как позволяла ему хромота. Спустя пару минут он действительно вернулся с широкополой черной шляпой, обычной для семинаристов, и тростью, которую наконец перестал отвергать.

– А ничего, если ты вот так уйдешь со мной? – Еву не покидало ощущение, что ее в любой момент могут арестовать.

– Ева, мне двадцать один год. И я не узник. Я сказал падре Себастиано, что нужен дома и вернусь к утру.

Они вместе пересекли площадь и свернули на улицу, но Еве пока не хотелось домой.

– Мы можем немного прогуляться? Я весь день слушаю, как Фабия плачет, папа строит планы, а Сантино стучит молотком. Прочему он вечно что-то прибивает, когда расстроен? Дядя Феликс с обеда играет на скрипке – ужасные, ужасные мелодии, – а когда не играет, ходит из угла в угол.

– Законы. – Это был не вопрос. Анджело уже знал.

– Да. Законы. Теперь я не смогу учиться в университете, Анджело. Ты слышал? Надо было поступать прошлым летом, как советовал папа. Тем евреям, кто уже учится, разрешат закончить, но я не поступила. А теперь и не смогу. Евреи больше не могут быть абитуриентами.

– Матерь Божья, – выдохнул Анджело. Привычные слова прозвучали скорее проклятием, чем молитвой.

Некоторое время они шли в молчании, оба переполненные бессильной яростью.

– Чем думаешь заняться вместо университета? – спросил наконец Анджело.

– Попробую преподавать музыку. Но сейчас полно учителей-евреев, раз им запретили работать в обычных школах.

– Ты могла бы давать частные уроки.

– Только ученикам-евреям.

– Ну… Это уже кое-что. – Анджело попытался ободряюще улыбнуться, но Ева лишь нахмурилась.

– А может, выйду за какого-нибудь милого еврейского мальчика, нарожаю ему толстых еврейских детишек и буду жить в гетто! Если, конечно, нас не выгонят из страны, как Шрайберов выгнали из Германии, моего дедушку Адлера – из Австрии, а дядю Феликса со дня на день – из Италии.

Анджело вопросительно склонил голову:

– О чем ты? Какие Шрайберы?

– Шрайберы! Неужели не помнишь? Немецкие евреи, которые у нас жили? – Ева не могла поверить, что он забыл. Когда в 1933 году Адольф Гитлер стал канцлером Германии, дела у немецких евреев пошли из рук вон плохо. Один расовый закон принимался в Германии за другим – точно так же, как сейчас в Италии.

Ева остановилась, почувствовав внезапную дурноту. Они думали, что в Италии никогда такого не случится. Но на самом деле они ничем не отличались от Шрайберов и других беженцев, которым Камилло открыл свои двери. Целых два года в гостевом домике постоянно кто-то жил. Разные семьи, но все – евреи. И все – немцы. Никто из них не задерживался надолго, но вилла Росселли стала убежищем, где эти несчастные могли перевести дух и подумать, что им делать дальше. Все беженцы вели себя очень тихо и обычно даже не выходили из своих комнат.

У Шрайберов были две девочки: одна ровесница Евы, другая чуть старше – Эльза и Гитте. Ева хотела с ними подружиться – она говорила по-немецки, – но дочери Шрайберов не покидали гостевого домика. Сперва Ева жаловалось, что с таким же успехом у них вообще могло бы не быть гостей. Для нее гости означали веселье, развлечение. Но Камилло объяснял ей, что беженцы устали и напуганы и для них приезд сюда не несет никакой радости.

– Но чего им пугаться? Они же теперь в Италии! – В Италии было безопасно. В Италии никого не волновало, что ты еврей.

– Представь: они потеряли дома, работу, Друзей. Всю свою жизнь! А ведь господин Шрайбер даже не еврей.

– Тогда почему он уехал?

– Потому что госпожа Шрайбер – еврейка.

– Она австрийка, – уверенно возразила Ева.

– Австрийская еврейка. Как твоя мама. Как дядя Феликс. По новым немецким законам немцам запрещено жениться на евреях. Господина Шрайбера могли отправить в тюрьму, хотя он женился на Анике задолго до принятия всех этих законов. Поэтому им пришлось бежать.

Шрайберы были первыми. Но далеко не последними. Многие месяцы через виллу Росселли тек неиссякающий поток. Одни беженцы были более открытыми, чем другие, с учетом тех ужасов, которые им пришлось перенести. Дядя Августо даже посмеивался над отдельными историями. Только за глаза, разумеется, и только в беседах с Камилло, который на протяжении этих двух лет все больше серел.

Чего нельзя было отрицать, так это того, что большинство беженцев, принятых ими даже на короткий срок, находились на разных стадиях шока, а еще постоянно пребывали в нервозном напряжении, будто на пороге вот-вот могла объявиться полиция.

– Я их не помню, Ева, – сказал Анджело мягко. – Но помню, что на вилле некоторое время жили иностранцы.

– Два года, Анджело! Потом они перестали приезжать. Папа сказал, они больше не могут выбраться из Германии.

Тогда Ева не поняла, что это значит, – просто пожала плечами и вернулась к своей жизни. Больше у них в доме не объявлялось никаких испуганных евреев. До сих пор. Теперь их дом был переполнен испуганными евреями.

Ева застыла и сжала кулаки. Сейчас ей требовалась каждая капля сил, чтобы удержать слезы под веками. Но они все равно просочились в уголки глаз и заструились по щекам. Развернувшись, она зашагала в обратную сторону – в поисках места, где могла бы выплакаться без свидетелей. Анджело следовал за ней: безмолвная тень, чья слегка неровная поступь приносила Еве странное успокоение.

Ева шла куда глаза глядят и, только добравшись до места назначения, осознала, что все это время блуждала не бесцельно. Она стояла перед воротами Сан-Фридиано на бульваре Лудовико Ариосто, прямо у входа на старое еврейское кладбище. Здесь не было ни ее матери, ни дедушки с бабушкой – кладбище закрыли в 1880 году, почти шестьдесят лет назад и задолго до того, как они умерли.

Высокие кипарисы, обрамлявшие главную аллею, всегда вызывали у Евы чувство безопасности. Однажды, много лет назад, отец привел ее сюда и показал, где покоятся его прапрадедушка и бабушка по материнской линии. Они носили фамилию Натан – еврейское имя с впечатляющей историей, сказал он. К сожалению, Ева совсем ее не помнила, но кладбище ей нравилось, и она не раз приходила сюда одна, чтобы возложить гладкие камушки на надгробия этих Натанов и вновь пообещать себе расспросить Камилло о предках. Это обещание никогда не выполнялось. Теперь на могилах было совсем мало камней: шестьдесят лет – долгий срок даже для тех, кто старается хранить воспоминания.

Сегодня у нее не было с собой подношений. Ни гальки, ни красивых камушков. Абсолютная легкость в карманах и огромная тяжесть на сердце.

Обветшалые надгробия напоминали Еве перепутанный шахматный набор: некоторые плиты были массивными и фигурными, другие – высокими и богато украшенными, но большинство – низенькими и покосившимися, словно древние пешки. Еве нравилось думать, что надгробия в какой-то мере отражают людей, которые под ними лежат: царственная стать предков вызывала у нее гордость.

Она сразу прошла в дальний угол, к маленькой скамеечке, поставленной кем-то много лет назад, чтобы живые могли спокойно побеседовать с тенями любимых. Анджело следовал за ней по-прежнему молча, но сняв шляпу, как будто носить ее среди могил казалось ему кощунственным. Какая ирония, подумала Ева. Во время молитв и религиозных ритуалов еврейские мужчины, наоборот, покрывали головы, демонстрируя смирение перед Всевышним. Но Ева не стала говорить об этом Анджело.

– Что это за место, Ева? – спросил он, аккуратно присаживаясь рядом: руки на коленях, шляпа в пальцах, трость прислонена к скамейке между ними. Ева подавила порыв ее столкнуть. Как же она устала от вещей, которые их разделяют.

– Старое еврейское кладбище. – Она поворошила носком ковер из палых листьев и сорной травы и выковырнула из земли маленький камушек. Наклонилась, подняла его и покатала между ладонями, очищая от налипшей грязи. Затем встала, положила на надгробие старейшего из Натанов и снова опустилась рядом с Анджело. Тот немедленно взял ее руку и перевернул ладонью вверх, рассматривая.

– Зачем ты это сделала? – И Анджело, достав носовой платок, принялся бережно оттирать грязь с ее пальцев. Эта нежность стерла и гнев Евы. У нее задрожали губы. Как бы она хотела сейчас уткнуться лбом ему в плечо и выплакать весь накопившийся страх и смятение.

– Ева! – позвал Анджело мягко, когда ответа так и не последовало.

Она проглотила чувства, комом теснившиеся в горле, и попыталась выдавить хоть звук. Слова получились тихими, почти шепотом.

– Папа рассказывал, в древние времена было не принято ставить могильные плиты или надгробия. Евреи все равно их возводили, но скорее чтобы случайно не наступить на могилу, не осквернить ее и самому не запачкаться от соприкосновения с мертвецом. Я не знаю точно. Это мицва. – И Ева пожала плечами – универсальный итальянский жест, означающий: «Я не знаю почему, но знаю, что это очень важно».

– Что такое мицва?

– Что-то… заповедь или традиция… что возвышает земное до божественного. – Снова пожатие плечами. – Так вот, в эпоху до плит и надгробий каждый, кто проходил мимо могилы, клал на нее камень, пока из них не получался памятник. Думаю, в конце концов кто-то догадался, что к ним можно добавить камень побольше и написать на нем имя или дату рождения. А теперь мы делаем это просто в знак памяти.

– Что-то, что возвышает мирское до божественного, – пробормотал Анджело. – Красиво.

Закончив очищать ладони Евы, он вернул их ей на колени – как всегда, уважительно, как всегда, бережно. Но ей хотелось не этого. Ей хотелось, чтобы Анджело накрыл их своими, крепко стиснул и сказал, что все будет хорошо. Эмоции были такими нестерпимыми, а мысли – шумными и неотвязными, что Ева прижала дрожащую ладонь ко лбу, словно пыталась не дать им сбежать. Но несчастья этого дня пробили брешь в ее защите, и неожиданно она услышала, что высказывает Анджело все то, о чем должна была молчать:

– Я думала, что однажды выйду за тебя замуж. Ты знаешь? Я хотела выйти за тебя, Анджело. Но теперь этого не случится.

Он втянул воздух, но ничего не ответил. Ева наконец заставила себя поднять взгляд. Его голубые глаза неотрывно смотрели в ее, и в них читалось понимание. Анджело удивили ее слова, но не чувства.

– Этого никогда бы не случилось, Ева. Через год я приму духовный сан и стану священником. Мой путь предопределен, – сказал Анджело твердо, но в изгибе его губ сквозило напряжение, а рука, протянутая к ее щеке, едва заметно дрожала. Ева в отвращении отшатнулась, смахнув ее, будто назойливую муху. Чувства ее метались между нежностью и негодованием.

– Нет. Этого не случится, потому что я еврейка. А новые законы запрещают католикам жениться на иудеях. Запрещают тебе любить меня. Теперь для тебя все станет намного проще, не так ли?

– О чем ты, Ева? – Анджело сохранял ровный тон, словно пытался успокоить капризного ребенка. Вот только Ева не была ребенком, и это он тоже понимал.

– Я видела, как ты на меня смотришь. Ты хочешь стать священником, но любишь меня.

– Ева! – Окрик прозвучал пощечиной, и Ева вздрогнула. – Ты не можешь говорить такие вещи.

Анджело резко встал, сжимая обеими руками трость.

– Нам пора. Скоро стемнеет, а после такого дня Камилло наверняка будет волноваться, куда ты пропала.

Ева поднялась следом. Однако она еще не закончила.

– Папа говорит, множество мальчиков становятся священниками из-за давления семьи. Потому что иначе они не получат достойного образования. Он волновался, что ты поступил в семинарию только потому, что так хотели твой отец и бабушка с дедушкой. И потому что ты никогда не чувствовал, будто у тебя есть дом.

– Все не так, Ева. Ты же знаешь. Знаешь, что я сам хотел стать священником.

– Но ты был ребенком. – Голос Евы выдавал сомнение. – Разве ты мог понимать, какую цену заплатишь?

– Эта цена – ничто по сравнению с тем, что я получил.

Глаза Анджело были такими ясными, такими бесхитростными и при этом яростными, что Еве оставалось только молча сносить его взгляд.

– Господь даровал мне силу. Мужество. Покой. Цель. – В тоне Анджело звучала абсолютная убежденность.

– А он не смог бы даровать тебе все это, если бы ты не стал священником? – спросила Ева с горечью.

– Нет. Не думаю, Ева. Не таким образом.

Он протянул ей руку – предложение мира, – и она приняла ее, позволив увести себя с кладбища. Пока они прокладывали путь среди могил, Ева вдруг подумала, что рада этой поддержке. Гнев и отчаяние истощили ее, оставив усталой, слабой и продрогшей. Сейчас она могла только слепо передвигать ноги, опираясь на руку Анджело.

– Я мог бы стать солдатом, – сказал он внезапно. – Летчиком. Если бы я родился с двумя здоровыми ногами, то пошел бы в авиацию. Я мечтал о полетах с тех самых пор, как научился ходить. Может, потому, что не мог бегать, как другие мальчишки. Когда умеешь летать, бегать необязательно. Но теперь, когда война идет и в воздухе, а Муссолини издает эти безумные законы, я даже благодарен за свою хромоту. Благодарен, что мне не приходится сбрасывать бомбы и воевать за вещи, в которые я не верю.

– А католическая церковь – единственное, во что ты веришь?

Анджело вздохнул:

– Ева, я не понимаю, о чем ты спрашиваешь.

– Ты веришь в людей? Веришь в меня?

Голос Евы дрожал от усталости. Она больше не пыталась сражаться. Спорить с Анджело было все равно что биться о стену – в итоге она лишь делала себе больнее.

– Я верю в Бога. Не в людей, – ответил он мягко, но непреклонно, и Еве захотелось его ударить.

– Но Бог действует через людей. Разве нет?

Анджело промолчал, ожидая от нее продолжения. Взгляд его был устремлен куда-то между ее лицом и дорогой; удлиняющиеся тени дарили обоим странное чувство уединения. Анджело так и не забрал у Евы руку, и теперь она позволила себе сжать ее изо всех сил.

– Мой отец раньше верил в Италию. Дядя Августе верил даже в фашизм. Фабия верит в Папу, Сантино верит в труд, а ты веришь в церковь. Но знаешь, во что верю я, Анджело? Я верю в свою семью. В своего отца. В Сантино и Фабию. И в тебя тоже. Я верю в людей, которых люблю больше всего на свете. Пожалуй, любовь – единственное, во что я верю.

– Не плачь, Ева, – прошептал Анджело. – Пожалуйста.

До этого момента Ева даже не сознавала, что плачет. Она подняла руку и быстро вытерла слезы с щек.

– Эти законы уничтожат нас всех, Анджело. Дальше будет только хуже. В это я тоже верю.

1939

29 июня 1939 года

Признание: прежде я никогда никого не ненавидела.

Ни одну живую душу.

Но я учусь.

Принимаются всё новые расовые законы. Анджело примчался домой, как только узнал, – оказалось, мы были о них ни слухом ни духом. В тот день ему не посчастливилось стать вестником дурных новостей, хотя хороших новостей сейчас словно нет вовсе.

Евреи больше не могут оказывать услуги неевреям. Врачи, журналисты, адвокаты – любые квалифицированные специалисты. Все они в один день лишились средств к заработку. Но и это еще не всё. Нам запрещено посещать популярные курорты и места для отдыха. Мы больше не можем проводить отпуска на пляже, в горах или на минеральных источниках. Не можем размещать в газетах рекламу и некрологи. Не можем публиковать книги и читать публичные лекции. Нам даже нельзя держать в доме радио.

Услышав об этом, я засмеялась и сказала Анджело:

– Нельзя иметь радио? А как насчет электробритв? Папа так любит свою новую электробритву – не привязывайся к ней слишком сильно, пап! Интересно, что дальше? Стиральные машинки? Телефоны?

Но Анджело не рассмеялся в ответ. Вместо этого он уставился в газету, которую держал в руках.

– Вы пока можете владеть телефонами. Но ваших имен в телефонных справочниках не будет, и вам за На этот раз не засмеялся никто. Абсурдность новых законов – самая оскорбительная их часть. И оскорблениям этим, похоже, не будет конца.

Ева Росселли

Глава 3

Вена

– Отец сказал, что больше не выйдет из дома. В последний раз немецкий солдат заставил его драить тротуары. Теперь у него руки в ожогах от хлорки, так что он не может играть на скрипке. – Дядя Феликс упал на диван и спрятал лицо в ладонях. – А еще они ворвались в квартиру и все забрали. Ценные вещи, предметы искусства. Он сейчас ютится в моей старой спальне с единственной скрипкой – она, к счастью, немцам не приглянулась – и трясется, что больше никогда не сможет играть из-за язв на руках. А в его комнате живет немецкий комендант. Разгуливает по его дому, ест с его тарелок, сидит за его столом. И при этом отец по-прежнему верит, что все обойдется. Хотя многих его друзей уже арестовали. Музыкантов, художников, писателей, ученых. Просто взяли и отправили в рабочие лагеря! Сколько они там протянут, Камилло?!

Последний вопрос из-за прижатых к лицу рук прозвучал неразборчивым стоном, но отец Евы лишь покачал головой в ответ. На самом деле дядя Феликс не нуждался в его мнении о судьбе австрийских узников. И они оба это знали.

– Они арестовывают евреев каждый день. Надо его оттуда вытащить. Съездить и привезти сюда.

– Ты не сможешь, – возразил Камилло мягко. – Они только и делают, что высылают евреев из Австрии, а уж в страну тебя точно никто не пустит. В лучшем случае развернут на границе, в худшем арестуют и депортируют силой. Нет ни одного варианта, при котором ты доберешься до Отто и вывезешь его из Австрии. Ты же знаешь, я делаю все, что могу. Но ему нужно подать заявление на визу. Отстоять в очереди, как остальным, и показать паспорт. Сказать, что у него в Италии есть семья, место, где остановиться…

Камилло уже тысячу раз вел эти беседы со свекром, но Отто Адлер был усталым и упрямым, а бесконечные очереди в миграционный департамент наводили ужас одним своим видом. Многие из ожидающих становились объектом тех же унижений, которым недавно подвергся он. Их заставляли оттирать рисунки со стен или политические лозунги с тротуаров, драить мостовые и подбирать голыми руками лошадиное дерьмо.

– Я ему говорил, – снова простонал Феликс. – Он не слушает.

12 марта 1938 года Австрия приняла Гитлера с распростертыми объятиями. Аншлюс, так они это назвали. Союз. Но, по мнению Отто Адлера, это слово было лишь бирюлькой, которой нацистская пропаганда украсила насильственное присоединение Австрии к Германии.

Отто Адлер наблюдал за происходящим из окна своей квартиры, располагавшейся высоко над улицей. Улицей, заполненной тысячами людей, которые размахивали кривыми крестами, вскидывали руки и ликующе кричали автоколонне, медленно двигавшейся по дороге. Это был военный парад во главе с самим Адольфом Гитлером. На всем протяжении пути он стоял в открытом автомобиле во главе колонны и благосклонно махал восторженным толпам, которые приветствовали его, уроженца Австрии, в своем прекрасном городе – не как завоевателя, а как спасителя или мессию.

На Отто Адлера все это не произвело никакого впечатления, и, уж конечно, он не стал присоединяться к празднованию. Вместо этого он отвернулся от окна и возвратился к своим репетициям. Но беснующаяся толпа была назойливее мух, доносившийся снизу шум просачивался сквозь ставни и стены и не давал отвлечься даже на Концерт Чайковского для скрипки с оркестром ре мажор.

– Sieg heil, Sieg heil, – монотонно неслось снизу, сбивая его с ритма и заставляя чертыхаться.

В конце концов он пожал плечами и изменил темп, подстроившись под нацистскую речовку. Он всегда умел приноравливаться. «Вот в чем проблема многих евреев, – говорил он сыну в письме. – Они не желают приноравливаться. Ассимилироваться. Но мне это удалось. Меня принимали в самом высоком обществе, я играл для членов королевской семьи и ужинал с сановниками. Коротышка фюрер меня не напугает. Я приноровлюсь – и буду счастлив, пока у меня есть моя музыка. Мне многого не надо».

И все же ему было мучительно смотреть, как Австрия преклоняется перед немцами. Как его страна лежит простертая перед Гитлером, позволяя утюжить себя танками и пламенными речами, и празднует вторжение будто благо.

Восемь месяцев спустя – и за считаные дни до принятия расовых законов в Италии – нацистские штурмовики и гитлерюгенд скоординировали и осуществили жестокие еврейские погромы по всей Германии и Австрии. Мародеры грабили и разрушали еврейские дома, сожгли девятьсот синагог и уничтожили или значительно повредили семь тысяч магазинов, принадлежащих евреям. На них нападали, плевали, без разбору вытаскивали на улицу мужчин и женщин. Девяносто один человек погиб. Еще тридцать тысяч усилиями полиции были арестованы и отправлены в концентрационные лагеря. Когда же все закончилось, нацистское правительство выставило еврейским общинам счет за ущерб, обвинив в случившемся их самих.

Весь этот ужас получил прекрасное название – «Хрустальная ночь», или «Ночь разбитых витрин». Отто Адлер написал Камилло, что сейчас он мог бы сделать в Вене состояние. У «Острики» ушел бы минимум год, только чтобы заменить все разбитые окна и треснувшее стекло на улицах. В том же письме Отто признавался, что наконец испытывает страх. Что больше не видит смысла приноравливаться.

«Как можно договориться с людьми, которые хотят твоего полного уничтожения? Я не могу приноровиться к смерти!»

1938 год выдался для евреев кошмарным. 1939-й оказался еще хуже.

В тот день Анджело пришел из семинарии, собираясь присоединиться к Камилло, Феликсу и бабушке с дедушкой на концерте Евы, только чтобы узнать, что она исключена из оркестра. Без объяснений. Просто приказ освободить место первой скрипки. Впрочем, Ева не нуждалась в объяснениях. Причина была очевидна: из оркестра уволили еще одного еврейского музыканта – виолончелиста, с которым она то сходилась, то расходилась весь последний год.

– Мне все равно. Им же хуже, – только и ответила Ева, дерзко вскинув подбородок. Глаза ее сверкали. Но ей определенно не было все равно. И уж тем более дяде Феликсу. Эта новость стала не первой, но особенно болезненной пощечиной учителю, который годами воспитывал из Евы непревзойденную скрипачку.

Феликс не смог до конца смириться ни с одним из законов. Он жил в Италии тринадцать лет, по прошествии пяти получив итальянское гражданство, однако по новым правилам оно аннулировалось. Камилло пришлось похлопотать, чтобы для шурина сделали исключение. В детали его не посвятили, но Феликс подозревал, что не обошлось без взяток, которые Камилло всегда охотно уплачивал. На время он оказался в безопасности, чего нельзя было сказать об Отто Адлере. Шаткое будущее отца в Австрии и постоянное унижение, усиливающееся с каждым новым постановлением фашистов, превратили импозантного сорокапятилетнего мужчину в шестидесятилетнего старика. Голубые глаза затянула серая пленка тревоги, светло-каштановые волосы выцвели до седины. Он словно усох, затих и теперь почти все время проводил в своей комнате.

– Я была у них лучшей, – повторила Ева, не сводя взгляда с дяди Феликса. – Мне не нужен оркестр, чтобы быть скрипачкой.

– Ты уже скрипачка. Этого у тебя никто не отнимет, – ответил Феликс чопорно. Но что-то в его позе противоречило гордым словам.

Ева смотрела, как он шаг за шагом отступает в темноту – с лицом, искаженным бессильной мукой. Анджело пришлось закусить щеку изнутри, чтобы не выразить отборным ругательством все то, что он думает о новых законах и удавке, которую они затянули на шее любимой им семьи.

– Пойдем, Ева, – произнес он неожиданно. – Немного прогуляемся. Тебе нужен воздух, а мне нужно джелато.

На самом деле ему было нужно отнюдь не джелато. Скорее уж поколотить кого-нибудь или от души пошвыряться камнями в окна. Но вместо этого они с Евой отправились в магазинчик на главной площади, куда Анджело заходил не далее как на прошлой неделе.

Официально это была аптека; Анджело регулярно покупал там мазь, которая успокаивала боль и смягчала покраснение правой культи, натертой громоздким протезом. Витрина заведения была выкрашена в веселый, приветливый желтый цвет. Вот только приветствовал он теперь не всех. Новая табличка в окне гласила: «Евреям вход воспрещен». Табличка на соседнем магазине звучала еще абсурднее: «Евреям и собакам вход воспрещен». Как будто это были синонимы.

Анджело сглотнул подступившую к горлу желчь и толкнул дверь аптеки. Перезвон колокольчиков привлек внимание продавщицы, полускрытой рядами полок.

– Buongiorno signore, – поздоровалась она привычно.

Анджело не ответил – просто взял с обычного места мазь и положил ее на прилавок, ожидая, когда женщина пробьет чек. Взгляд ее был теплым, но отсутствие ответа на традиционное приветствие явно не прошло незамеченным.

– Как вы их различаете? – наконец не выдержал Анджело.

– Scusami?

– Как определяете, кто еврей, а кто нет? Ваша табличка запрещает заходить евреям.

Женщина залилась краской и опустила глаза.

– Я не определяю. И не спрашиваю. Мне все равно.

– Тогда зачем табличка?

– На нас давят, вы же понимаете. Чтобы фашисты позволили нам спокойно работать, на двери должна висеть табличка. Я просто пытаюсь уберечь свой магазин.

– Вот как. А ваши соседи? Фашисты имеют что-то против собак?

Продавщица хихикнула, будто Анджело удачно пошутил, но он вонзил в нее такой яростный взгляд, что все ее веселье как ветром сдуло.

– Я ходил к вам годами, – продолжал Анджело спокойно. – Но порога вашего больше не переступлю, пока на двери будет висеть этот знак.

– Но вы не еврей, синьор, – возразила женщина. Черная семинарская сутана и широкополая шляпа указывали на это более чем определенно.

– Нет. И не собака. И не фашистская свинья.

И Анджело, оставив мазь на прилавке, развернулся к выходу.

– Все не так просто, синьор, – окликнула его продавщица. Когда Анджело обернулся, ее лицо было пунцовым. Ему удалось ее смутить. Хорошо.

– Все именно так просто, синьора, – ответил он. И для него это действительно было так – правда, в которую он верил всем сердцем. Черное и белое. Добро и зло.

– Мне нужно успеть домой до заката. Сегодня шабат, – вполголоса произнесла Ева, возвращая его в реальность. Но спешность, с которой она схватила перчатки и шляпку, выдавали другую причину побега.

Некоторое время они нарочно слонялись по улицам, покупая огромные порции своего любимого джелато и пытаясь ненадолго забыть о существовании мира вокруг. Им это было нужно – смеяться, играть в беспамятство, хоть на час или два притвориться, будто их жизни по-прежнему радостны и просты.

Но они не могли идти с закрытыми глазами. Их мир больше не был ни радостным, ни простым. Доказательства этого попадались им на каждом шагу, а Анджело с Евой не были слепыми.

– Даже не похоже на нас, правда? – спросила Ева между ложками мороженого, кивнув на брошенную кем-то возле скамейки газету. Она придержала туфелькой заглавную страницу, чтобы ветер не перелистнул ее дальше. Посередине размещалась карикатура еврея с гротескными чертами лица, который тащил в свой кабинет бесчувственную даму арийской внешности. Рисунок был озаглавлен «Осквернитель расы». Ева подняла листок, чтобы рассмотреть его поближе. Затем перевела взгляд на Анджело и прищурила глаза.

– Да ты носом и то больше похож! – В голосе Евы звучало веселье и напускная небрежность.

– У меня римский нос, – с достоинством ответил Анджело, тоже стараясь ее рассмешить, но в желудке завязался неприятный узел. Он видел слишком много подобного «юмора» в итальянской прессе. Эта кампания длилась не первый год, только теперь ее усугубляли псевдонаучные измышления о чистоте расы и обвинения итальянских евреев во всех бедах страны, хоть те и составляли меньше одного процента населения.

Анджело читал все национальные газеты – привычка, приобретенная еще в детстве, когда он особенно сильно тосковал по Америке. Но если он хотел быть итальянцем, то должен был понимать Италию. И он старался как мог, хотя еще в двенадцать лет, усердно штудируя La Stampa, начал задаваться вопросом, отражают ли эти газеты позицию всей Италии или только ее правительства.

– Он скорее похож на Муссолини, – добавил Анджело, пытаясь вернуть Еве ее обычное смешливое расположение духа.

– На Муссолини… И на синьора Бальбо, руководителя оркестра, – ответила Ева блекло, и Анджело смял попавшийся под руку клочок бумаги. На ум ему пришла карикатура из другой газеты: австрийка сидит на скамейке, на которой висит табличка «Nur Fur Arier» – «Только для арийцев». Анджело не мог не задаваться вопросом, скоро ли Еве запретят сидеть на скамейках и в ее родной стране.

– Ты никогда раньше не соблюдала шабат, – заметил Анджело. Не потому, что его волновал этот вопрос, а потому, что тему отчаянно требовалось сменить.

– Да… Знаю. Забавно, правда? Я даже не задумывалась об иудаизме, пока меня не начали за него преследовать. Папа всегда считал учение главным делом в жизни человека, но сейчас нам стало особенно важно понимать, из-за чего вокруг такая шумиха. Этак недалеко и до набожности. – Ева подмигнула Анджело и пожала плечами.

Она повзрослела за последний год. По-прежнему держала нескольких ухажеров на привязи, но этот поводок становился все длиннее, а свидания – короче и реже. Давала еврейским детишкам уроки скрипки – за гроши или вовсе бесплатно, – а в остальное время упражнялась дома. Жизнь ее разительным образом сузилась до музыки, семьи и нескольких еврейских друзей, которые в последнее время стали такими же настороженными и скрытными, как сами Росселли.

– И что ты узнала? – спросил Анджело, немедленно напомнив себе отца Себастиано. Он скорее ухмыльнулся, стараясь сгладить впечатление.

– О, много чего. Но самого важного так и не поняла.

– Чего же?

– За что люди так нас ненавидят?

– Они забрали отца! – закричал Феликс. – Его арестовали!

– Откуда ты знаешь? – спросил Камилло с лицом, белым как полотно.

Феликс сжимал письмо. Рука его дрожала, точно пораженная болезнью, и бумага трепетала, словно ее сотрясала заключенная внутри ужасная правда.

– От горничной. По закону она не может работать на еврея, но немецкому командиру понадобилась прислуга, так что он нанял ее стряпать и убирать. Она всегда заботилась об отце. Делала что могла. Сказала, что сразу бы мне позвонила, но испугалась. Все телефонные линии сейчас прослушиваются. Но она решила, что я должен знать. Когда она пришла в квартиру четырнадцатого – две недели назад! – отца там уже не было. Она спросила офицера, где он, и тот ответил: «Настала его очередь».

– Куда его забрали?

– Она точно не знает. Написала, что весь дом зачищен. Не осталось ни одного еврея. Офицер сказал, что скоро их в Вене вообще не будет.

– Я читал, некоторых просто отправляют в еврейские гетто. – Камилло начал расхаживать из угла в угол. Мозг его уже лихорадочно искал решение.

– Горничная считает, его выслали в трудовой лагерь. Ее брат работает на железнодорожной станции, оттуда каждый день отправляются поезда – еще до рассвета, чтобы венцы не видели. Он сказал, все вагоны забиты евреями. И все идут в местечко Маутхаузен возле Линца.

– Но Линц недалеко от Вены. Это же хорошо!

– Это не хорошо, Камилло! Нет в этом ничего хорошего. Его там убьют!

В голосе Феликса звучала такая убежденность, что Ева вздрогнула, а Камилло рухнул в кресло будто подкошенный.

– Они забрали у него скрипку. Когда горничная пришла на работу, немецкий командир как раз ее разглядывал. Сказал, что отошлет сыну в Берлин. Он собирается отправить отцовскую скрипку своему сыну! – повторил Феликс с внезапной яростью и вдруг размахнулся, сметая со стола лампу и радио, которое им больше не позволялось иметь.

– Что ты играешь, Ева? – со вздохом спросил Феликс от окна, через которое смотрел на сад. – Я почему-то не узнаю. Слегка похоже на Шопена, но это не он.

– Это Шопен. Просто смешанный с Росселли, сбрызнутый Адлером и приправленный яростью, – ответила Ева с закрытыми глазами, прижимая подбородком скрипку.

Она ждала, что дядя начнет ее распекать и снова ворчливо велит «играть что написано». Но он промолчал. Поэтому Ева возобновила игру – на сей раз с открытыми глазами, наблюдая, как дядя следит за порханием ее смычка, льнущего к струнам, словно флиртующая с цветком пчела. Руки Феликса были сложены за спиной, ступни составлены вместе. Такую позу он обычно принимал, глубоко задумавшись. Или слушая.

Их с Евой отношения были густо замешаны на любви и ненависти с тех самых пор, как он приехал в Италию в 1926-м – через два года после смерти ее матери. Еве тогда едва исполнилось шесть, и она оказалась не готова к такому маэстро, как дядя Феликс. Он прибыл в Италию, чтобы сделать из нее скрипачку, достойную фамилии Адлер, и из любви к покойной сестре, о чем не уставал напоминать. Это было ее предсмертное желание. В Италии дядя Феликс обзавелся и другими учениками и присоединился к Тосканскому оркестру, но его главной целью всегда оставалась Ева.

Та же донимала его при любой возможности. Она была своенравной и рассеянной, уроки ей быстро наскучивали, и она умела буквально растворяться в воздухе, когда приближалось время занятий. Однако у нее был дар. Она обладала совершенным слухом и то, чего не могла взять дисциплиной, компенсировала музыкальностью. Она любила скрипку, любила играть, и в конце концов дядя Феликс научился закрывать глаза на остальное, хотя подобная снисходительность давалась ему нелегко.

Он далеко не сразу понял, что в действительности Ева не читает ноты, которые он перед ней ставит. Она просто слушала его игру, а затем повторяла. Если какое-то место было ей непонятно, Ева просила показать его еще раз, после чего с легкостью воспроизводила по памяти такт за тактом.

Уроки сольфеджио стали пыткой для обоих. Его ненавидела Ева, его ненавидел дядя Феликс, а часть времени они еще и ненавидели друг Друга. Он заставлял ее делать то, что она презирала, и редко позволял то, что она любила. Только длинные ноты, гаммы и игра с листа – и так день за днем.

– Не хочу учить длинные ноты! – топала ногой Ева. – Хочу играть Шопена.

– Ты не умеешь играть Шопена.

– Умею! Слушай. – И Ева немедленно исполняла ноктюрн Шопена, полный замысловатых вариаций – дядя Феликс нарочно добавлял их в произведение, чтобы испытать племянницу.

– Не умеешь. Это попугайство, а не Шопен. Ты не знаешь нот. Просто слушаешь меня и играешь, не видя музыки и сочиняя ее на ходу.

– Я вижу музыку у себя в голове! – ныла Ева. – И выглядит она не как черные точки и загогулины. Скорее радуги, полет, Альпы и Апеннины. Почему мне нельзя просто слушать и играть?

– Потому что я не всегда буду рядом, чтобы показать тебе пример! Ты должна уметь читать с листа и превращать ноты в музыку – и в голове, и на инструменте. Да, ты сочиняешь музыку сама, но все великие композиторы, слушая музыку, видели и ноты. Ноты, а не Апеннины! Если ты не научишься читать и писать их, то никогда не сможешь зафиксировать и собственные сочинения.

В итоге Ева освоила нотную грамоту. Но все равно слишком полагалась на свое умение подражать, приукрашивать, приноравливаться. Последнее слово напомнило ей о дедушке. Кое к чему он так и не сумел приноровиться.

– Дядя Феликс! – Ева опустила скрипку и смычок, оборвав импровизацию. Дядина спина казалась жесткой, как доска.

– Продолжай, пожалуйста, – попросил он тихо.

– Что тебе сыграть?

– Что хочешь. Что-нибудь, смешанное с Росселли и сбрызнутое Адлером, – ответил он, и плечи его задрожали.

Ева никогда прежде не видела дядиных слез, но за последние месяцы он плакал уже дважды. Как его утешить, она не знала, а потому просто заиграла снова. Заиграла ноктюрн Шопена ми-бемоль мажор, потому что он был нестерпимо прекрасен, но в финале, по своему обыкновению, отклонилась от оригинала и закончила чем-то новым, неожиданным даже для себя.

Когда Ева опустила скрипку, дядя Феликс сидел в кресле и промокал глаза скомканным носовым платком. В глазах у него читалась такая грусть, что у Евы самой заныло сердце. Однако он лишь ласково улыбнулся ей, прежде чем заговорить. Несмотря на усталый голос, каждое слово было взвешенным:

– Всю свою жизнь я был хорош только в одном. В игре на скрипке. Не так, как мой отец, конечно. Может, в итоге я бы до него и дорос, но я слишком много пил и слишком часто выходил из себя. Я приехал в Италию, потому что потерпел крах в Вене. Я приехал в Италию, потому что влюбился в женщину, которая меня не любила. И последние тринадцать лет вымещал все это на тебе. Если бы ты не была такой сильной, я бы тебя сломил. Заставил меня ненавидеть. Но ты давала мне отпор. Противостояла. И теперь я тебя слушаю, и я в восхищении.

– Правда?.. – Ева не верила своим ушам. Никогда прежде ей не говорили ничего подобного.

– Когда ты играешь, ко мне возвращается надежда. Они могут отобрать у нас дома, имущество, семьи. Жизнь. Могут выгнать нас, как уже выгоняли раньше. Могут унижать нас и расчеловечивать. Но они не могут отобрать наши мысли. Наши таланты. Наши знания и воспоминания. В музыке рабства нет. Музыка – это открытая дверь, через которую ускользает душа. Пусть только на пять минут, но тот, кто слушает ее здесь и сейчас, свободен. Любой, кто слышит ее, поднимается над земным. Когда ты играешь, я слышу, как над твоими струнами встает вся моя жизнь. Слышу длинные ноты и гаммы, слезы и часы мучений. Слышу тебя и себя, запертых в этой комнате. Слышу своего отца и его уроки, которые я тебе передал. Слышу их все разом – свою жизнь, его жизнь, снова и снова по кругу. Все это воскресает, когда ты играешь.

Ева отложила скрипку. Уже не сдерживая слез, опустилась на колени перед дядей, обвила его руками и притянула к себе, прижавшись щекой ко впалой груди. Он мягко обнял ее в ответ, и оба застыли в горестном молчании, прислушиваясь к ветру, который выводил одну и ту же тоскливую ноту. Звучанием она странно походила на ту, которую Ева вплела в Шопена, – и на секунду она задумалась, станет ли этот ветер единственным свидетелем и плакальщиком, когда смерть, покончив с Австрией, доберется и до них тоже.

10 августа 1939 года

Признание: за девятнадцать лет меня целовали множество раз. Но так – никогда.

Я словно тонула, но не испытывала потребности в воздухе. Падала, но знала, что никогда не ударюсь о землю. Даже сейчас у меня дрожат руки, а сердце кажется разбухшим и горячим, будто вот-вот взорвется. Или взорвусь я сама.

Хочется плакать. Хочется смеяться. Хочется уткнуться лицом в подушки и беззвучно кричать, пока не усну. Может, хотя бы сон поможет мне справиться с этими чувствами.

Поверить не могу, что все и правда случилось, – так долго я ждала. Целых семь лет, с тех самых пор, как в шутку подговорила Анджело поцеловать меня впервые. Я ждала, и ждала, и ждала его все эти годы – и вот сегодня в крохотном мирке, где поместились бы лишь мы двое, на долгую пару часов он стал моим.

Знать бы еще, сумею ли я его удержать. Боюсь, когда наступит завтрашний день, мне придется ждать его снова.

Ева Росселли

Глава 4

Гроссето

Анджело удивился, когда Камилло объявил, что снова снял на отпуск их пляжный домик, учитывая новые расовые законы, принятые в Италии тем же летом. Однако Камилло оформил бронь прежде, чем законы вступили в силу, и упрямо заявил, что снимал этот домик последние двадцать лет и будет снимать еще двадцать. Поэтому в августе – за считаные месяцы до того, как разразилась война, – вся семья села в поезд до Гроссето, положившись на способность Камилло улаживать любые неурядицы.

Первую пару дней из запланированных Анджело пятидневных каникул они отсыпались, ели, играли в шахматы и спорили обо всем и ни о чем – просто потому, что Камилло и Августо нравилось спорить, а Анджело нравилось их слушать. Впрочем, в последние месяцы их дебаты случались все реже: фашизм показал миру истинное лицо, и Августо вынужден был признать свою неправоту. Однако братья все равно находили поводы для разногласий – кажется, к обоюдному облегчению.

Ева гуляла дни напролет, пританцовывая под слышную только ей мелодию и заигрывая с волнами, набегавшими на берег, пока не замерзала и не промокала с головы до ног. Тогда она ложилась на большое белое полотенце и задремывала в лучах солнца, которое сцеловывало с нее каждую капельку, после чего все повторялось. Обычно фарфоровая кожа сперва порозовела, а потом стала шоколадной, отчего Ева начала намного сильнее напоминать итальянку. При темных волосах и глазах ее кожа была заметно менее оливковой, чем у Анджело, которому хватало часа на солнце, чтобы изжариться до черноты. Спустя пару дней он уже выглядел так, будто всю жизнь забрасывал сети с рыбаками Гроссето.

Пляжи были окаймлены приморскими соснами с зонтичными кронами; как-то раз Анджело забрел в заросли пробкового дуба, где семьи аристократов до сих пор охотились на кабанов, да так и затерялся среди лиственной тени, запахов и тишины. Когда же солнце сделало его кожу липкой от пота, он повернул обратно к пляжу с твердым намерением искупаться в прохладной чистой воде – и внезапно обнаружил, что небеса утратили свою утреннюю голубизну и ясность. Теперь их все кучнее заволакивали тучи, но Анджело все равно сбросил рубашку, снял брюки и протез и допрыгал на одной ноге до кромки Тирренского моря. Вскоре к нему присоединилась Ева, и они шутливо пихались, брызгались и покачивались на волнах морскими звездами, пока угрожающее ворчание в небе не загнало их обратно на берег.

Дождь обещал разразиться с минуты на минуту, но воздух по-прежнему ощущался парным молоком, так что они рискнули расстелить полотенца и позволили послеполуденному жару высушить мокрые волосы.

– Что это? – Ева кивнула на груду одежды, рядом с которой валялись лесные находки Анджело. Он редко забирал их домой – беспорядок был ему неприятен, а сентиментальность чужда, – но кое-что из сегодняшних трофеев должно было приглянуться дедушке.

– Да вот, нашел черно-белые иглы дикобраза.

– Неплохо. Хотя, конечно, не сравнится с розовыми фламинго, которых я видела сегодня в лагуне, – ответила Ева, не сводя глаз с приближающейся грозы. На губах ее играла легкая улыбка – не насмешка, скорее приглашение к игре.

– Подумаешь, фламинго, – с готовностью фыркнул Анджело. – Я сегодня вспугнул в роще сипуху, так что она чуть не спланировала мне на голову. И задушил кабана голыми руками! Хотел притащить домой на ужин, но потом вспомнил, что иудеи свиней не едят.

Ева закусила губу, явно пытаясь выдумать еще более впечатляющую историю.

– А я нашла вот что, – наконец сказала она и протянула ему раковину, по-прежнему закрытую и склеенную с одной стороны.

Анджело осторожно разомкнул створки. Внутри было гладко и пусто. Если здесь когда-то и обитала жизнь, она давно покинула это место.

– Жемчужины не было?

– Нет. Только песок.

– Но песок может стать жемчужиной, – заметил Анджело, возвращая раковину Еве.

– Песок не может стать ничем, кроме песка, глупышка. Он просто прячется внутри, и песочное зернышко постепенно обрастает слоями арагонита…

– Чем? – перебил Анджело. Этого слова он раньше не слышал.

– Минеральное вещество, которым устрица обертывает попавшую в нее песчинку.

Упоминание устрицы производило на обоих все тот же старый эффект, и Ева мимолетно кольнула Анджело взглядом, прежде чем снова перевести его на горизонт. В других обстоятельствах он бы и не заметил. Но сейчас они находились приблизительно в той же точке, где и семь лет назад, хотя тогда небеса были чисты и им на головы не угрожал обрушиться ливень.

– Ты имеешь в виду перламутр? Откуда ты знаешь все эти мудреные слова?

– От папы. Он же химик, Анджело. И знает настоящие названия всех веществ, открытых человеком.

– И вот так маленькая надоеда становится прекрасной жемчужиной. – Анджело подмигнул Еве и легонько стукнул ее по носу.

– Это ты меня сейчас назвал маленькой надоедой?

Анджело невольно рассмеялся. Она всегда его смешила.

– Да. Именно так. Прекрасной надоедой.

– Продолжай в том же духе, и я убегу с твоей железной ногой. Будешь прыгать до самого дома.

Анджело в притворном ужасе округлил глаза.

– Бессердечная!

– Бессердечная надоеда, – подтвердила Ева, в шутку на него замахнувшись, но он легко блокировал ее удар, да еще и попутно отобрал раковину.

По небу снова прокатился громовой раскат, отнюдь не такой далекий и глухой, как раньше. Анджело и Ева, продолжая обмениваться добродушными тычками, наспех оделись и собрали свои нехитрые пожитки. Увы, слишком поздно: набухшее небо содрогнулось снова, а затем разверзлось прямо у них над головами. Песок мгновенно покрылся темными крапинками, и Ева взвизгнула. Даже с протезом Анджело за ней не угнался бы, а Ева не собиралась бросать его мокнуть одного. Поэтому они дружно закрутили головами в поисках убежища.

Рука в руке они пробрались по песку к деревьям и маленькой рыбацкой хижине, которая стояла чуть в отдалении от берега. Замок был сломан, а сама хижина давно заброшена, но из пыли и паутины по-прежнему торчали удочки и рыбацкие сети.

Мокрые, облепленные одеждой, с черными от воды волосами, липнущими к разгоряченным щекам, они с хохотом ввалились в хижину, чьи сырые стены и землистая темнота делали ее похожей скорее на подземелье для пыток, чем на убежище от грозы. Ева тут же схватила в одну руку удочку, а Другой бросила Анджело рыболовную сеть. Не прошло и пары секунд, как в хижине снова разгорелся бой, перемежаемый возгласами «En garde!», «Ощути мою ярость!» и «А как тебе это, недотепа?!». В какой-то момент Ева совершила ошибку, чересчур далеко выбросив руку с «рапирой», и Анджело в два счета ее обезоружил.

– Сдавайся, мошенница! – ухмыльнулся он. Черные кудри липли ко лбу, а голубые глаза не отрывались от Евы, которая скользящей походкой кралась вокруг, изображая опытного фехтовальщика. Губы девушки дрожали от смеха, в позе читалась почти забытая в последние месяцы расслабленность – и сердце Анджело невольно смягчилось.

Ева почувствовала перемену в его настроении и сделала ложный выпад, словно собираясь присесть на колени, но вместо этого метнулась вперед и схватила Анджело за руку, как будто бы для броска через плечо. Это уже больше напоминало греко-римскую борьбу, чем фехтование, и Анджело, отшвырнув сеть, рывком притянул соперницу к себе. Спина Евы оказалась прижата к его груди, предплечье Анджело проскользнуло под ее бюстом, а крупная рука крепко обхватила грудную клетку.

Он подразумевал это частью игры и явно не думал, как еще может быть истолкован его жест. Но его тело вжалось в нее от груди до бедер, волосы Евы мазнули ему по лицу, знакомый девичий запах защекотал ноздри – и губы Анджело, уже готовые потребовать капитуляции, вдруг замерли над шелковым завитком уха Евы.

Несколько долгих секунд они стояли неподвижно: окаменев в случайном объятии с закрытыми глазами и чуть приоткрытым ртом, пытаясь сделать вдох, но не пошевелиться и не издать ни звука и борясь с нарастающим от этих попыток головокружением. Когда Анджело схватил Еву, она машинально вскинула руки и теперь отчаянно цеплялась за него, всеми силами удерживая своего заложника. Она даже не осмеливалась позвать его по имени – это разрушило бы чары.

А затем его губы невесомо скользнули по мочке ее уха, скуле – и обратно. Ева постаралась скрыть дрожь, пробежавшую по позвоночнику, но Анджело все равно ее заметил. Ощущение губ тут же пропало, однако он не отстранился и не разомкнул объятия.

Ева медленно повернула голову и приподняла подбородок, чувствуя, как его дыхание прокладывает теплую дорожку по ее щеке. Затем настал черед уже ее дыхания щекотать его щеку и согревать губы. Мгновение, и оба снова застыли: с ноющими от напряжения мышцами, пытаясь ощутить все разом, ничего не упустить и при этом не перейти черту. Они так и не открыли глаз, когда эта черта оказалась прямо у них под ногами, и они, промедлив еще один бесконечный миг, перешагнули ее вместе – лицом к лицу и друг в друга.

Губы соприкоснулись. Столкнулись. Отпрянули. Сомкнулись и отпрянули вновь. Вжались, замерли, скользнули чуть в сторону. И все это по-прежнему с закрытыми глазами. Готовясь все отрицать.

Анджело чуть сдвинулся, позволяя Еве развернуться, и танец возобновился под другим углом: более прямолинейный, менее случайный. Случайность.

Невинность. Сладость. Три слова наконец сумели пробиться сквозь затуманенный разум Анджело, и он еле заметно кивнул самому себе. Да. Это было невинно.

Его рот по-прежнему был прижат ко рту Евы, этот легчайший кивок приподнял ее верхнюю губу, и язык Анджело нечаянно скользнул в приоткрывшееся пространство. Нечаянно. Невинно. Сладко. Так невыносимо сладко. Совсем как тот поцелуй много лет назад.

Но сладость дурманила голову не хуже вина Камилло – и Анджело пил ее, как вино, стремясь забрать изо рта Евы все до последней капли и уже не в силах остановиться. Вкусом ее поцелуй не напоминал ничего, что он пробовал ранее, и она баюкала его лицо в своих ладонях, позволяя напиться, как утопающему, забыться в ощущениях и запахах, раствориться в безрассудном жаре ее рта.

А потом они открыли глаза.

Темные и дымные столкнулись с голубыми и сверкающими, и Анджело захотелось снова зажмуриться. Но вместо этого он поднял голову и мягко выпустил Еву из рук.

– Ева, – прошептал он, и она вздрогнула – такая му́ка звучала в этом слове.

– Еще, – взмолилась она: словами, глазами, всей собой. – Еще, Анджело.

– Матерь Божья, – выдохнул он обреченно. Но прелестная Мадонна, мать его возлюбленного Христа, не могла сравниться с мадонной, которая стояла перед ним.

Они разом прильнули друг к другу; восстановленная связь была такой желанной, такой жадной, что их вздохи разлетелись вокруг, словно хор приглушенных «аллилуйя». Не осталось ничего, кроме ртов и радости, ласки и ликования, и единственный поцелуй все разрастался и множился, пока не переродился в нечто совершенное иное, никогда не испытанное ими прежде.

Гроза снаружи стихла и превратилась в радугу нежных пастельных оттенков, рассыпанную по серебристым лужам, которых они не увидели. Фабия звала их к ужину, но они не слышали. Подкравшийся вечер лишил воздух последних остатков тепла, но им было не холодно. Где-то в пляжном домике Камилло набивал трубку, тревожась о будущем двух молодых людей, которые всегда любили друг друга, но не были друг другу предназначены. И когда их костры отбушевали и разгорелись спокойным ровным пламенем, они наконец учуяли дым.

Они покинули рыбацкую хижину, не утратив невинности, однако не вернулись к безопасности и благоразумию. Вместо этого они углубились в благоухающий, влажный после дождя вечнозеленый лес, который караулом обступал один бок пляжного домика, настолько остра была их неготовность разлучиться, забыть о прикосновениях и поцелуях, разомкнуть объятия и вернуться туда, где разъединенность неизбежно повлечет за собой вину и сожаления. По крайней мере для Анджело.

Наконец они все же расстались. Ева на цыпочках прокралась в свою комнату – пьяная от любви, оглушенная желанием и вынужденная прикрывать ладонью улыбку, чтобы не рассмеяться в полный голос. Анджело же отправился на веранду и постарался выбросить все мысли из головы. Он тоже прижимал руку ко рту, но не чтобы удержаться от смеха. Пальцы его все еще хранили аромат Евы.

Тело снова напряглось, выдохи сделались болезненными; он переживал восхитительную агонию. Анджело никогда прежде не испытывал такого удовольствия, но источником его было не просто тело или кожа Евы. Не ее губы или сладость дыхания. Не то, как она одним прикосновением вызывала у него дрожь. Нет, это было нечто большее. Не только удовольствие, но счастье.

Конечно, его предупреждали о коварстве плоти. Семинаристов всесторонне наставляли, бесконечно предостерегали, даже пугали потерей души, когда доходило до обуздания страстей и отрицания любых чувственных порывов. Но никто не говорил ему, что он будет переполнен таким нестерпимым счастьем. Глаза жгло слезами, но не оттого, что он рухнул в капкан, которого любой семинарист страшился и одновременно втайне желал. Это любовь сделала каждое касание равным искуплению, а поцелуй – преображению. Не похоть. Не удовольствие. Любовь.

Анджело давно понимал, что любит Еву, но никогда не позволял себе мысли, что именно такую любовь испытывает мужчина к женщине. Не допускал самой этой идеи. Он сознательно изничтожил ее еще в тот момент, когда решил сочетаться браком с церковью, отвергнув таким образом всех остальных.

– Анджело!

Анджело отдернул пальцы ото рта, будто его застали с рукой в кассовом аппарате. Камилло вышел на веранду и огляделся, явно ожидая, что Ева тоже будет где-нибудь поблизости. Не заметив ее, он опустился в кресло справа от Анджело и начал набивать трубку с таким видом, словно в его распоряжении было все время мира. Было еще не поздно, хотя Анджело с Евой пропустили ужин. Никто из домочадцев пока не ложился спать, и сумеречный воздух наполняли приглушенные голоса и звенящий смех. Анджело надеялся, что остальные не обратили внимания, сколько времени они с Евой провели наедине.

Камилло курил трубку, что-то мурлыкая себе под нос; дым вырывался у него изо рта благоуханными клубами. Анджело всегда любил запах его трубки и теперь ненадолго прикрыл глаза, позволяя ему смешаться с солью и морем, дождем и зеленью, прежде чем выдохнуть и тут же глубоко вдохнуть снова.

– Возможно, ты наша единственная надежда, Анджело, – произнес Камилло спустя некоторое время.

До Анджело не сразу дошел смысл его слов; уютная темнота навевала дремоту, а схлынувшая волна адреналина неизбежно оставила его вялым и расслабленным.

– Что вы имеете в виду, Камилло? – Тот всегда настаивал, чтобы Анджело обращался к нему просто по имени.

– Знаешь, а ты ведь мог бы жениться на Еве и увезти ее в Америку. У тебя есть американское гражданство. Будь она твоей женой, ты смог бы вывезти ее из Италии. Из Европы. Защитить от того, что надвигается.

Анджело был так поражен, что мог только сидеть и смотреть в темноту, словно из нее вот-вот должны были выскочить арлекины с криками «Шутка! Попался!». Видимо, его молчание чересчур затянулось, потому что Камилло подался вперед и внимательно заглянул ему в лицо.

– Она никогда вас не бросит, – ответил Анджело наконец, приведя единственное возражение, которое пришло ему на ум.

– Ха! – И Камилло, негромко хохотнув, снова пыхнул трубкой и откинулся в кресле. – Так я и знал.

– Что вы знали, папа? – спросил Анджело, нечаянно назвав его по примеру Евы.

– Что ты не станешь со мной притворяться. Ты любишь Еву. И она любит тебя. Но ты священник, а она еврейка.

– А вы поэт, – ответил Анджело мягко, хотя его сердце колотилось как бешеное.

Камилло добродушно рассмеялся:

– О да. Поэт и мыслитель. Потому и курю эту трубку. Она придает мне философский вид.

– Я еще не священник, – пробормотал Анджело. Это было глупостью, конечно. Он провел в семинарии девять лет. Девять. Сейчас шли последние месяцы его учебы. День рукоположения в сан был уже назначен.

– С таким же успехом обрученный мужчина мог бы сказать, что еще не женат.

Сравнение было таким точным, что Анджело не нашелся с ответом. По натуре он был слишком честным, а весь этот день настолько его оглушил, что сил играть в игры уже не осталось. Камилло был прав. Он не мог притворяться. Реальность начала рассеивать сладостный туман, в котором он пребывал.

Анджело не был глупцом. Не был слепым, или глухим, или немым. Но он определенно был простаком. Он думал, что сможет любить Еву, не влюбляясь в нее. Думал, что сможет держаться поблизости, не приближаясь к ней слишком сильно. Думал, что сможет не выбирать между Евой и Господом.

Но он не мог.

Он был не исключением, а правилом. Ему было далеко до святого Георгия, повергающего драконов во славу Божью. Он был всего лишь Анджело Бьянко, которого бичевал коварнейший из всех змеев – огненно-красный дьявол с семью головами и десятью рогами, как описал его Иоанн Богослов в Книге Откровения.

– Я хочу стать священником, Камилло, – прошептал Анджело, и в груди у него заныло, будто этими словами он предавал Еву. Он и в самом деле ее предавал, как недавно предал церковь и самого себя. Последние несколько часов были самыми восхитительными в его жизни, однако явно не самыми достойными.

– Я знаю, – ответил Камилло. – Именно поэтому ты сидишь сейчас здесь, а не гуляешь где-нибудь с Евой. И поэтому же годами обращался с ней как с сестрой, а мне позволял обращаться с тобой как с сыном.

– Вы – моя семья, – только и смог выговорить Анджело. Горло сдавило.

– Да. Но ты все равно можешь ее спасти.

Во взгляде Камилло читалось такое откровенное ожидание, что Анджело запутался окончательно.

– Но я думал… Вы говорили про…

– Женитьбу? Нет. Во-первых, это незаконно. Католики больше не могут сочетаться браком с иудеями, хотя все предыдущие десятилетия в Италии это никому не мешало. Например, тридцать лет назад дядя Сантино, убежденный католик по вероисповеданию, преспокойно женился на моей тетушке-еврейке.

После этих слов Камилло раздраженно фыркнул, но тут же помахал рукой в воздухе, разгоняя вместе с клубами дыма и свою насмешку, и воспоминание о запутанной семейной связи, которая в первую очередь и поселила их с Сантино под одной крышей.

– А во-вторых, ты прав. Ева никогда меня не бросит. Это характерная еврейская черта: мы скорее умрем, чем разлучимся с любимыми. – И Камилло снова пыхнул трубкой, позволяя недолгому молчанию прояснить мысли. – Хотя кто знает? Возможно, это не еврейская черта. Возможно, это общечеловеческая черта… Как бы там ни было, она не оставит меня даже ради собственного спасения.

– Я не понимаю, Камилло. Что я должен сделать? – Анджело надеялся услышать точный ответ, указания, которые проложат перед ним прямую и узкую дорогу.

– Ты – наша единственная надежда, потому что вскоре окажешься в силах помочь множеству людей. Церковь уже давно помогает беженцам. Ты знал?

Анджело покачал головой. Вопрос заключался лишь в том, откуда об этом знал Камилло.

– Я искал разные способы помочь своему свекру. В том числе сотрудничал с DELASEM…

– С кем? – Анджело понятия не имел, что это такое.

– Delegazione per l’Assistenza degli Emigranti Ebrei, – расшифровал Камилло. – Делегация помощи евреям-эмигрантам. Это растущая сеть, Анджело. Католическая церковь негласно помогает им где может. Вероятно, в конце концов католики все-таки спасут наши души. – И Камилло усмехнулся с трубкой во рту. – Или хотя бы жизни. Лично я был бы признателен уже за это.

– Что мне делать? – Инструкции по-прежнему выглядели весьма смутными.

– Из-за угрозы войны контракты «Острики» умножились десятикратно. Государство всегда было нашим главным заказчиком. Платят они не слишком щедро, зато закупки делают в промышленных масштабах. Следует радоваться, что компанию не национализировали во имя народного блага. Раньше мы специализировались на стекле ручной работы, но вложились в оборудование для плавки более прочного промышленного стекла, когда Муссолини встал в позу и война начала казаться неизбежной. Сейчас мы богаче, чем когда бы то ни было, и изрядная часть этой прибыли перечисляется DELASEM. Я даже пожертвовал крупную сумму церкви – с условием, что ты будешь доверительным собственником и лично выберешь, какой церковной организации пойдут эти деньги. Я хочу, чтобы они достались беженцам и тем, кто их кормит и укрывает. Ты сможешь за этим проследить? Сделаешь это для меня?

– Как? – только и спросил Анджело.

– Став священником. Как ты всегда и собирался. А если наступят худшие времена, ты используешь свои связи, чтобы нас спрятать. Мне нужно, чтобы ты спас нашу семью, Анджело.

Ева проворочалась всю ночь – сперва в радостном возбуждении, вновь и вновь прокручивая в голове недавние поцелуи, а затем в жестоком отчаянии, когда воспоминания сменились мыслями о будущем. Последний год наглядно доказал ей, что счастливых финалов не бывает – лишь счастливые интерлюдии, которые в итоге делают все еще хуже.

Задремала она только на рассвете, так что проснулась к полудню. Неспешно приняла ванну, высушила и завила волосы, накрасила ногти на ногах красным и наконец спустилась по лестнице в три часа дня, уверенная, что домочадцам будет достаточно один раз взглянуть на ее лицо, чтобы прочесть все отпечатанные на нем чувства. Встреча с Анджело откровенно ее страшила: Еве тоже было бы достаточно одного взгляда, чтобы понять, испытывает ли он то же самое. Возможно, разумней не смотреть на него вообще.

Фабия была на кухне – обваливала в муке и жарила сардины. Сантино прилаживал к шляпе иглы дикобраза, найденные вчера Анджело, а остальные сидели на веранде, потягивая лимонад с примесью чего-то явно более крепкого и наслаждаясь легкой прохладой, которую оставила в подарок вчерашняя гроза.

Все они приветствовали Еву с обычной сердечностью, ни словом не обмолвившись о ее позднем пробуждении или пропущенном ужине. Анджело нигде не было видно. Ева вздохнула чуть свободнее и подсела к отцу на большие садовые качели, прикрыв глаза на тот случай, если Анджело внезапно решит к ним присоединиться.

Однако вместо него на дорожке появились управляющий пляжным домиком и его супруга. В самом их визите не было ничего необычного: пожилая пара всегда была безупречно вежлива и доброжелательна и то и дело заглядывала проведать своих гостей. По слухам, несколько домиков они ежегодно приберегали для одной из богатейших в Италии семей, хотя Ева вечно забывала, для какой именно. Неудивительно, что все собравшиеся на веранде встретили их с привычной теплотой, которая почти немедленно сменилась чем-то холодным и липким.

Управляющий и его жена сразу направились к Камилло и остановились перед ним бок о бок, словно им требовалась моральная поддержка для аморального дела.

– Мне искренне жаль, синьор, – начал старик. – Я знаю, что вы приезжали сюда долгие годы, и мы всегда были рады вас принимать. Но теперь люди жалуются. Здесь многие вас знают и знают, что вы евреи. А по новым законам… Сами понимаете.

Несколько мгновений Камилло молчал, будто не мог поверить своим ушам, после чего медленно поднялся с качелей. Такую обиду нужно было встречать стоя.

– Мы, разумеется, вернем вам деньги, – поспешно добавила старуха и протянула ему конверт.

Камилло забрал его, вскрыл и молча посмотрел на лиры. Ева отчетливо видела его унижение, и ее лицо тоже вспыхнуло от ярости. Поднявшись, она остановилась рядом с отцом и взяла его за руку. Он на секунду напрягся, а затем сжал ее пальцы.

– Вот как, – наконец сказал Камилло спокойно. – И когда именно нам следует уехать?

– Чем раньше, тем лучше. Нам бы не хотелось лишних проблем с постояльцами или карабинерами. – И управляющий пожал плечами, словно смиряясь с неизбежными обстоятельствами. – Ничего не поделаешь.

– Тогда мы уедем завтра утром, – сухо сказал Камилло.

Старуха посмотрела на мужа. Тот посмотрел на Камилло.

– Вам лучше уехать сегодня, синьор.

На веранде воцарилась тишина настолько раскаленная, будто в лица им дышала открытая топка.

– До Флоренции день пути, а среди нас пожилые люди, – ответил Камилло мягко, но непреклонно. – Мы как раз собирались обедать, а потом еще нужно будет собрать вещи. Мы уедем завтра утром.

Старуха подалась вперед и выхватила конверт у него из рук.

– Тогда это мы удержим, чтобы покрыть убытки, – процедила она. – И пеняйте на себя, если сюда заявятся карабинеры и выволокут вас за шиворот. Уж они-то будут не так вежливы, как мы.

На лицах управляющего и Камилло проступило одинаково шокированное выражение. Женщина перешла к враждебности без малейшего повода.

– Думаю, вы вполне можете съехать завтра, – подытожил старик и направился прочь, комкая в руках шляпу. – Идем, Твида.

Жена последовала за ним, так и не вернув конверт.

Стоило Анджело появиться и выслушать новости от рыдающей бабушки, как он помчался к дому управляющего, причем с такой яростью, что дверь, которой он хлопнул на прощание, едва не слетела с петель. Через полчаса он вернулся в потрясении и с таким лицом, будто его подташнивало. Остальные не решились спрашивать, как прошла беседа.

Анджело молчал все время, пока они ужинали жареными сардинами Фабии, зеленым салатом и томатами. Судя по застывшим лицам и измученным глазам присутствующих, никто не верил, что их мытарства ограничатся последней трапезой, ожидая за Тайной вечерей и все последующие страсти. Правда, Ева сомневалась, что кто-нибудь оценит ее католическое остроумие, так что оставила его при себе.

Затем они в смущенном ступоре упаковали вещи и отправились спать непривычно рано; обсуждать прерванный отпуск никому не хотелось. На следующее утро они оставили дом таким же чистым и опрятным, каким и получили, и забрались в арендованные автомобили, которые должны были отвезти их вместе с багажом на вокзал.

Ева не собиралась оборачиваться, но, когда машина тронулась с места, все же бросила один последний взгляд на исчезающий вдали домик. Они не вернутся в Маремму. Больше не будет пляжа с белым песком и свежей рыбы с рынка Гроссето. Не будет украденных поцелуев. В этом она была уверена. Все радости, составлявшие ее лето, превратились в воспоминания, и воспоминания эти были безвозвратно испорчены.

15 августа 1939 года

Признание: я боюсь быть отвергнутой.

Отвергнутый младенец с большой вероятностью погибнет, даже если его базовые потребности будут удовлетворены. Отвергнутый ребенок проведет всю жизнь в попытках угодить окружающим, при этом никогда не испытывая довольства собой. Отвергнутая женщина пойдет вразнос, стремясь почувствовать себя желанной. А отвергнутый мужчина вряд ли решится на новую попытку, как бы ни было велико его одиночество. Причем отвергнутые люди будут бесконечно доказывать себе, что они это заслужили, просто чтобы придать смысл этому бессмысленному миру.

Я всегда верила, что для человеческого сердца нет ничего страшнее отвержения, но весь последний год сознательно приучала себя к нему. Привыкала. Готовилась. Буквально шла ему навстречу, вместо того чтобы бороться. Как же я себя за это ненавижу! Порой меня посещает вопрос, куда подевалась прежняя Ева – девчонка с искрой, которая втайне верила, что может совершить что угодно, стать кем угодно и любить кого угодно. Но потом я вспоминаю.

Ее отвергли.

Ева Росселли

Глава 5

Рим

Анджело ждали в семинарии только через три дня, так что первые два он потратил на поездку в Рим и встречу с монсеньором Лучано. Анджело исповедовался ему в чувствах к Еве, признался в пережитой ими близости и попросил о наставлении и отпущении грехов. Монсеньор выполнил обе его просьбы, однако с трудом смог скрыть тревогу.

– В этом нет будущего, сын мой.

Анджело подумал о Еве, ее солнечной улыбке и смеющихся глазах, о том, как ощущались ее губы на его губах. Она любила его. Он любил ее. В этом определенно было будущее, но монсеньор Лучано, словно услышав в его молчании непроговоренные сомнения, продолжал:

– Даже если ты не станешь священником… Она еврейка, Анджело.

– Да.

– Ты не сможешь на ней жениться.

– Из-за законов?

– Да. Но не только. Ты католик и не можешь жениться на неверующей.

– Но она верит в Бога. – Анджело ощутил странную обиду и потребность защитить Еву, хоть он и понимал, о чем ведет речь его наставник.

– Какого Бога? – продолжил монсеньор Лучано. – Явно не в Иисуса.

– Вы правда думаете, что Господь выставляет условия, монсеньор? – возразил Анджело неожиданно для самого себя. – Возможно, единственное условие – это любовь. Любовь к Нему, любовь к другим. Она не отвергает Христа, просто не знает Его.

– И ты уверен, что поможешь ей узнать?

Анджело на секунду задумался над этим вопросом.

– Трудно сказать, отец. Но даже если она примет Иисуса как своего Спасителя, все равно вряд ли крестится.

– Почему?

– Потому что она еврейка… Иудейка. – И Анджело всплеснул руками, отчаявшись найти лучшее объяснение. – Это ее наследие. История. Для нее это не просто религия. Это ее суть и суть ее отца. Суть их предков.

– Но это не твоя суть, – негромко произнес монсеньор Лучано, испытующе вглядываясь в лицо Анджело.

Тот отшатнулся, будто ему отвесили пощечину, а затем скорее отвернулся от духовника, не желая, чтобы тот заметил, какой эффект произвели на Анджело его слова.

Это была не его суть.

Вот в чем заключалась проблема. Анджело не был евреем. Евреи его воспитали и любили, но он не был одним из них. Болезненное чувство отверженности, которое он испытал после смерти матери, когда отец оставил его в Италии, снова подняло чешуйчатую голову и опалило грудь изнутри.

В церкви тебе самое место, Анджело. Здесь ты не будешь ни для кого обузой. Вот что сказал ему отец на прощание. Теперь он был старше и мудрее, вполне понимал логику отца и разделял желания бабушки с дедушкой, но старые эмоции – и особенно чувство неустойчивости – никуда не делись.

– Ты знаешь, как будет лучше, Анджело. Знаешь, в чем истина. А теперь ступай и не оглядывайся, – добавил монсеньор.

Анджело оставалось только кивнуть. В церкви ему было самое место. В глубине души он верил в это и сам. Он никогда не был предназначен Еве.

Последний день каникул Анджело провел во Флоренции с Евой, стараясь внушить ей, что между ними ничего не изменилось и не изменится. Он провел ее по всем своим любимым местам, пытаясь показать их собственными глазами и хотя бы таким образом объяснить, что им движет, но вместо этого лишь почувствовал себя экскурсоводом по городу, который она и без того прекрасно знала.

Хотя Ева молчала, Анджело почти физически ощущал ее уныние. Шедевры живописи и архитектуры, трогавшие его, оставляли ее равнодушной. Однако он не оставлял попыток, указывая то на фреску, то на статую и подробно рассказывая, за что их ценит и любит, пока лицо Евы мало-помалу не прояснилось и произведения искусства не ожили и для нее тоже.

Несмотря на множество сокровищ, которыми полнился дворец Барджелло, в нем Анджело хотел показать Еве только статую святого Георгия работы Донателло – юного, со щитом в руке и с лицом, обращенным к невидимой угрозе.

– Падре Себастиано привел нас сюда через два года после моего приезда в Италию. И эта статуя изменила для меня все. Я не мог оторвать от нее взгляда. Остальные мальчики давно ушли дальше, а я все стоял и смотрел. Тогда ко мне подошел другой священник и рассказал историю про святого Георгия и дракона.

Анджело по памяти воспроизвел притчу, которая так переломила ход его мыслей и направила всю жизнь в иную колею. Пока он говорил, Ева не сводила глаз со скульптуры, словно могла разглядеть его сквозь пелену лет – мальчишку, захотевшего стать святым.

– Он рискнул всем, – добавил Анджело после окончания истории, – и, хотя погиб за свою веру, благодаря ей же обрел бессмертие.

Когда Ева подняла на него глаза, в них читалась грусть. Возможно, она видела правду и эта правда причиняла ей боль.

– После этого дон Лучано – священник, которого я повстречал в тот день, – решил за мной присматривать и даже начал писать в семинарию, интересуясь моими успехами. Теперь он монсеньор в Риме. Надеюсь, я и дальше смогу у него учиться.

Это было самое горячее желание Анджело.

На площади Дуомо они остановились перед коваными дверями баптистерия, и он показал Еве жизнь Христа, скрупулезно запечатленную в бронзе – панель за панелью, барельеф за барельефом.

– Когда я их впервые увидел, то просто оцепенел. Это было все равно что влюбиться. Знаешь, когда отводишь взгляд от человека, а глаза все равно возвращаются обратно. – Голос Анджело понизился до благоговейного шепота, но Ева лишь кивнула, почему-то рассматривая его профиль, а не двери баптистерия.

Анджело отвернулся от барельефов.

– Ну а теперь Санта-Кроче.

– Санта-Кроче? – заныла Ева, словно ей было пять. Конечно, она его дразнила, но за шуткой скрывалась все разрастающаяся тоска. Чем больше достопримечательностей они обходили, тем шире становилась пропасть между ними.

Они немного прошлись – между площадью Дуомо и базиликой было всего несколько кварталов, – коротая время за неспешной беседой. Стоял жаркий август, прогноз обещал дождь, но небеса были чисты, и ветер почти не ощущался.

– Ты когда-нибудь бывала внутри? – спросил Анджело, когда они двинулись через широкую площадь ко входу в церковь.

– Конечно. Несколько раз на школьных экскурсиях и один – с дядей Феликсом. Он тогда заставил меня играть у ворот, помнишь? Я собрала целую толпу. Он был ужасно доволен.

– Как не помнить! Ты мне потом все уши прожужжала. По-моему, ты тоже была ужасно довольна.

Ева всегда оживала под взглядами толпы; когда она в красках расписывала Анджело, сколько людей привлекла своей игрой, он искренне жалел, что его там не было.

– Играть для публики в миллион раз лучше, чем в одиночестве, – сказала Ева, подтверждая его мысли.

– Что ж, а мне Санта-Кроче нравится и снаружи, и внутри. По-моему, она прелестная. И не такая пугающая. – Анджело подмигнул Еве, но она только вздохнула и покачала головой.

Он еще раз осмотрел возвышающуюся перед ними белоснежную громаду: арочные порталы, замысловатую резьбу и крышу с несколькими крестами и синей шестиконечной звездой, которая внезапно напомнила ему другую – желтую и уродливую. Она была нашита на одежде некоторых гостей Камилло. Эта мысль повергла Анджело в уныние. Слава богу, Италия еще не дошла до того, чтобы клеймить своих евреев.

– Не такая пугающая? – с сомнением протянула Ева, потирая затылок. Анджело был готов поклясться, что слышал ее хныканье. В то время как его искусство воодушевляло, Еву оно подавляло. Хотя, возможно, дело было в нем. Возможно, это он вызывал у нее тоску.

– Католицизм такой… вычурный, – наконец сказала Ева, пытаясь охватить взглядом все и сразу.

– За это я его, в частности, и люблю. Он сложный, прекрасный… И каждая деталь обладает ритуальным значением. Пожалуй, он как красивая женщина. Ни на минуту не дает расслабиться.

Ева фыркнула:

– Да что ты знаешь о красивых женщинах?

– Я вырос с одной. Полагаю, этого более чем достаточно.

Ева рассмеялась в ответ. Конечно, он пытался быть милым. Но это не мешало ему говорить правду.

– Я вовсе не сложная, Анджело.

– Для меня – сложная. – И он бросил на нее быстрый взгляд, прежде чем снова его отвести.

– Нет. Это ты видишь меня такой. Для меня ты намного сложнее, чем я когда-либо буду. Я даже не уверена, что тобой движет. Никогда не могла понять это твое стремление к…

– Богу? – закончил он за нее.

– Нет. Не совсем так. Скорее к возвышению.

Анджело в ступоре на нее уставился.

– Возвышению? – наконец переспросил он неверяще.

– Ты не жаден до власти… Или богатств. Женщин, веселья, музыки… Удовольствий.

– Я правда такой скучный? – Он рассмеялся над собой, и Ева рассмеялась тоже. Однако она еще не договорила.

– Но ты жаден до цели, до смысла, до… мученичества. Возможно, даже до святости.

– Думаю, ты описываешь амбиции любого хорошего священника, – ответил Анджело, странно успокоенный этим ответом.

– Да? Наверное… – Ева выглядела слегка ошеломленной.

– Как думаешь, а почему синагоги такие скромные? Потому что иудаизм тоже намного более… простой? Аскетичный? – Настала очередь Анджело подыскивать верное слово.

Ева на мгновение задумалась.

– Не все синагоги скромные. Но в отличие от католицизма, который веками мог беспрепятственно себя украшать, – и Ева покосилась на Анджело, – для постройки синагоги нужна только Тора и десяток мужчин. Остальное как-нибудь соберется само. Папа считает, это из-за того, что евреям как народу не давали нигде надолго обосноваться. Мы вечно в пути. Исход все еще продолжается. Мы не можем пустить корни в земле, поэтому пускаем их в своих традициях. Семьях. Детях.

Анджело видел, как тяжело Еве бороться с нахлынувшими чувствами, и потянулся взять ее за руку. Ее слезы вечно вызывали у него желание рвать одежду и волосы на голове. Наблюдать ее боль было нестерпимо. Сама несправедливость происходящего была нестерпимой. Однако сейчас ему оставалось только в бессилии смотреть, как она пытается вернуть самообладание.

– И теперь это повторяется снова, Анджело. Как и раньше. Исход.

Он молча кивнул, признавая ее правоту. Но когда Ева подняла глаза, в них сверкали не слезы, а неукротимая ярость.

– Все наши ритуалы связаны с детьми. Ничего общего с католицизмом, где от человека требуется принести обеты, которые лишат его корней, детей, семьи. У Анджело Бьянко не будет потомков. Твой род прервется на тебе.

Анджело покачал головой, однако не стал защищать ни церковь, ни себя. Ева злилась – и имела на это полное право. Гнев, боль, тоска по другому устройству мира, где все было бы иначе для людей и для них двоих, сплелись в тугой неразрубаемый узел. Анджело все понимал. Отчасти он даже разделял ее чувства. Вряд ли Ева винила его за существующий миропорядок, но она определенно винила его за то, что могло бы сбыться и никогда уже не сбудется.

– Я хотел показать тебе не Санта-Кроче. Она прекрасна, но как-нибудь в другой раз. Идем.

И Анджело, выпустив руку Евы, перехватил ее за локоть, увлекая к живописным галереям справа от базилики, пока перед ними не вырос обрамленный колоннами вход в отреставрированную капеллу Пацци.

– Капелла Пацци, архитектурный памятник эпохи Ренессанса, построенный по проекту Филиппо Брунеллески, – отрапортовала Ева. Что ни говори, а она была флорентийкой и дочерью Камилло Росселли, который почитал учение превыше всего. Но Анджело был почти уверен, что она никогда не заглядывала дальше знаменитого фасада.

– Отлично. А теперь давай зайдем внутрь и посидим немного, – предложил он.

Ева покорно последовала за ним под своды пустой часовни. Судя по лицу, она явно ожидала чего-то более пышного, более вычурного; но от увиденного ее черты смягчились, а дыхание участилось, будто ей вдруг стало мало воздуха. Затем одна ее рука взлетела к груди – да так и осталась прижатой к сердцу, словно оно могло проломить клетку ребер и вырваться на волю, под пронизанный светом парящий купол.

– Тебе нравится, – заметил Анджело, более чем довольный произведенным эффектом.

Он провел Еву к одной из каменных скамей под высокими окнами и арочными пилястрами, которые замыкали прямоугольный периметр помещения. Там он со вздохом уселся и вытянул ноги, рассеянно потирая колено. Ефотез всегда причинял небольшую боль – точно ботинок, умудряющийся натирать во всех местах сразу. Обычно Анджело принимал ее со смирением: она напоминала ему о слабостях и наполняла благодарностью за сильные стороны.

– Когда-то давно здесь собирались монахи Санта-Кроче, – негромко объяснил он Еве. – Здесь был капитул, общая зала для братии.

Сейчас они находились в капелле одни, но само убранство требовало почтения.

– Интересно, как звучала бы здесь скрипка, – пробормотала Ева, не сводя глаз с потока света, который лился на них через круглое отверстие в куполе.

– Чудесно. Эти своды, наполненные звучанием твоей скрипки… Просто рай, – ответил Анджело, искренне желая когда-нибудь это услышать. Напряжение, натягивавшееся между ними с утра, словно лопнуло на пороге часовни, и теперь они сидели в дружественном молчании. – Брунеллески сделал ставку на сочетание круглых и квадратных форм. Прямоугольная основа с центральным сферическим куполом. Геометрическое совершенство. Все пропорции идеально выверены и находятся в гармонии друг с другом. Ничего лишнего. Белая штукатурка стен, серый камень пилястров, даже глазурованные терракотовые изразцы – все сбалансированно, все работает на световую гармонию и единство.

– Я вижу, – кивнула Ева. – Очень красиво.

В следующих ее словах звучало неподдельное изумление:

– Как я умудрилась всю жизнь прожить в этом городе и никогда здесь не побывать?

– Ты родилась во Флоренции и воспринимаешь ее как должное. Но я родился в Нью-Джерси, а это место не слишком славится своей архитектурой, знаешь ли. Даже мальчишкой – причем весьма унылым и потерянным – я понимал, что этот город особенный. Если ты заберешься на холмы возле города и посмотришь на Флоренцию сверху, то увидишь сплошное море куполов, колоколен и замковых рвов эпохи Средневековья. Будто время здесь остановилось… Будто Возрождение еще в самом разгаре. Во Флоренции ты словно переносишься на пять веков назад, когда все эти часовни только строились…

– Ты забирался на холмы? – фыркнула Ева. – В жизни бы туда не полезла.

– Неужели ты сомневаешься в моих скалолазных способностях? – улыбнулся Анджело и постучал себя тростью по протезу.

– Ничуть. – Теперь она тоже улыбалась. – Более того, я думаю, что ты родился с одной ногой, чтобы у окружающих был хоть какой-то шанс за тобой угнаться.

– Ах, Ева. Слова истинной сестры.

– Я тебе не сестра, Анджело, – ответила она спокойно. Он не стал спорить. Забавно, как они то подчеркивали, то отрицали свое родство – в зависимости от того, какие цели преследовали. Но сейчас Анджело не собирался хитрить. Настал его черед исповедоваться.

– Ева!

– Да? – В ее голосе мелькнула тень страха.

– Помнишь, год назад мы были на еврейском кладбище и ты сказала, будто Камилло беспокоился, что я поступил в семинарию под некоторым давлением семьи?

Ева кивнула.

– Я не хотел тогда в этом признаваться, потому что ты непременно уцепилась бы за мои слова. Но Камилло был прав.

Брови Евы взлетели от изумления, однако Анджело еще не закончил.

– Перед отъездом в Америку отец открыто заявил мне о своих ожиданиях. Сказал, что мой дядя дал все необходимые рекомендации и меня без проблем примут в семинарию. Что обо мне здесь позаботятся и дадут хорошее образование. Что из-за больной ноги физический труд – вроде того, которым он занимается сам, – для меня невозможен, так что церковь станет для меня наилучшим местом. «Тебе будет трудно обеспечить семью. Поэтому твой долг – обеспечить хотя бы себя и не быть обузой для других», – процитировал Анджело невозмутимо.

– Он такое сказал? – Ева сжала кулаки, красная от злости.

– Да, – кивнул Анджело. – Прости его. Я простил.

– Ты смог бы стать кем угодно, Анджело. И до сих пор можешь.

– Ах, вот и она. Девчонка, уверенная, что я могу ходить по воде.

– Я иудейка, Анджело. Мы не верим, что кто-либо в принципе может ходить по воде.

Это была шутка на грани богохульства, но Анджело все равно склонил голову и улыбнулся.

– Когда я здесь, то словно растворяюсь в пространстве. С самого детства я ощущал себя негармоничным из-за ноги, но в этом месте все обретает логику. Все становится простым и ясным. Разум и тело наконец составляют единство. Баланс.

– Но ты не можешь здесь жить, – возразила Ева. Анджело решил бы, что она его дразнит, если бы в ее голосе не звучала такая тоска.

– Нет. Не могу. Но я могу попытаться сохранить в себе это чувство умиротворения и осмысленности. Сперва я и правда не хотел быть священником. Но теперь думаю, что именно этот путь наметил для меня Господь. Я начал думать так в тот день, когда увидел святого Георгия. Не знаю как, не знаю почему, но я должен победить собственных драконов, Ева. Мы все должны. Своих драконов я решил побеждать так.

Ева слушала его, бледная как полотно. На горле отчаянно пульсировала жилка. У Анджело самого грохотала кровь в ушах; по позвоночнику под рубашкой, которую он надевал под облачение семинариста, скатилась капля пота.

– Произведения искусства, которые я тебе сегодня показывал, созданы в древние времена. Но все их объединяет одна вещь. Это история христианства. Живой, дышащей доктрины, которая до сих пор вдохновляет миллионы мужчин и женщин. Это барьер, который отделяет нас от хаоса, эгоизма, бессмыслия. Остров надежды и света посреди кромешной тьмы. Для меня его всегда было достаточно… более чем достаточно. Я влюбился в католичество благодаря искусству, и, когда оно попросило отдать ему жизнь, я не раздумывал ни минуты. Понимаешь? Когда ты любишь кого-то столь безраздельно, то сделаешь для него что угодно. Именно такие чувства я испытываю к церкви и к Богу. – Анджело на мгновение заколебался. – И к тебе.

Их с Евой взгляды схлестнулись, и он увидел проблеск радости в дымных карих глубинах, прежде чем тот поблек от сознания, что Анджело еще не договорил.

– Я бы сделал для тебя что угодно, Ева. Что угодно. – Анджело вспомнились слова Камилло о том, что, возможно, ему суждено не только благословлять, но и спасать жизни евреев, и это придало ему сил для продолжения. – Но я должен выбрать между тобой и церковью. Она нужна мне, Ева. Мне нужна церковь, а я, думаю, нужен церкви.

Она не ответила. Ни слова, ни взгляда, ни даже вздоха.

– Ева? – Вопрос прозвучал ровно, но в глубине души Анджело уже знал ответ. Чувствовал, как оно сгущается между ними – темное, вязкое, скользкое. Опасное.

Она наконец подняла глаза – и Анджело, задохнувшись, вскочил со скамьи и попятился. Сейчас им нельзя было находиться рядом. Господь милосердный, что же он натворил?

Она не просто любила его. Она была в него влюблена. А он не мог ответить ей взаимностью. Правда, которую он так тщательно от себя скрывал, вскипела и разлилась в груди, точно масло – темное, вязкое, скользкое. Опасное.

Анджело зашагал было к выходу, но тут же остановился и пошел обратно. Ева встретила его на полпути. Глаза ее блестели, губы дрожали.

Kyrie, eleison. Господи помилуй. Christe, eleison. Христе помилуй.

– Я не могу, – прошептал он.

– Можешь, – прошептала она в ответ умоляюще, бросив притворство.

Целую минуту он вновь рассматривал эту вероятность. Может ли он? Анджело закрыл глаза и попытался вообразить, как идет прочь от церкви. Отцовские слова набатом отдавались в голове. В церкви тебе самое место. Здесь ты не будешь ни для кого обузой. Он попытался их заглушить, но на смену уже заступил голос Камилло. Ты окажешься в силах помочь множеству людей. Мне нужно, чтобы ты спас нашу семью. И наконец – финальная партия монсеньора Лучано. Это не твоя суть, Анджело.

– Я не могу, Ева, – повторил он более твердо, а затем сухо добавил после паузы: – И не буду.

Он останется сильным. Он не проиграет эту битву даже ради Евы.

– Но ты уже был моим. – Голос Евы звучал мягко, но за кривой усмешкой читалась неподдельная мука. Она смеялась над собой, и агония в ее лице отдавалась в груди Анджело такой же пронзительной болью. Они всю жизнь отражались друг в друге. Когда она стояла перед ним, он не видел больше ничего. Она словно поглощала его взгляд. Но его глаза были предназначены для иного сияния.

Анджело на мгновение прикрыл их и сделал глубокий вдох. Когда он снова взглянул на Еву, осталась только сталь.

– Это была ошибка. Во всех смыслах. Ты это знаешь. Я это знаю. Никто из нас не допустит ее повторения. Здесь нечего обсуждать. – Он прижимал кулаки к бокам, словно пытался таким образом удержать в руках и себя самого.

– Я люблю тебя, Анджело.

Последняя правда. И может быть, единственная, которая имела значение.

– Я тоже тебя люблю.

Вот и все. Да, эта правда ужасала его, но не так сильно, как перспектива предать единственный путь, в который он верил всем сердцем.

– Но недостаточно?

– Больше, чем кого бы то ни было.

– Но недостаточно, – горько повторила Ева.

– Людей меряют по сдержанным обещаниям. А я дал слово. Ты хотела бы любить мужчину, который не держит слово?

Их взгляды опять столкнулись, и Анджело буквально увидел миг, когда она ему поверила. Увидел ее принятие, ее готовность сдаться. Увидел маленькую девочку, которая всегда поддавалась на его капризы и следовала за ним куда угодно. Она знала, что он не уступит. Несгибаемый Анджело, так она его звала. А однажды сказала, что его добродетель разочаровывает в той же степени, в какой и восхищает. Сейчас он совсем не чувствовал себя добродетельным.

Ева кивнула. Смиряясь. Соглашаясь. Челюсть Анджело дернулась, и изгиб губ отвердел снова. Он без единого слова протянул ей руку, но Ева ее не приняла.

– Уйди, пожалуйста, – прошептала она. – Просто уйди.

– Я отведу тебя домой. Мне нужно убедиться, что ты добралась благополучно.

– А мне нужно, чтобы ты ушел прямо сейчас. – Голос Евы возвысился.

– Я не оставлю тебя здесь, – нахмурился Анджело, намереваясь добиться от нее еще одной уступки.

– Уже оставил, – просто ответила она. А когда подняла глаза, в них больше не было маленькой девочки. – Уходи, Анджело.

Настала его очередь смиряться.

Анджело с тяжелым сердцем развернулся и вышел из часовни, зная, что в этот раз – как и все будущие – Ева за ним не последует.

1940

10 июня 1940 года

Признание: я по‑прежнему люблю свою страну – даже после всего, что она сделала.

Италия отвергла своих евреев; но в глубине сердца, преданного и покрытого шрамами, я все еще итальянка и сейчас содрогаюсь при мысли о том, что надвигается на мою страну.

Мы официально вступили в войну. Италия вторглась во Францию и одновременно объявила войну Великобритании. Больше никаких слухов и поз, угроз и бряцания оружием. Италия участвует в войне на стороне Германии. Наш союзник – страна, чей лидер ненавидит евреев.

Интересно, скольким еще людям, скольким евреям придется умереть, прежде чем Гитлер объявит себя победителем. Германия уже захватила Данию и Норвегию, смяв их безо всякой жалости. Бельгия сдалась за восемнадцать дней. Франция на очереди. Когда падет Великобритания, не останется никого, кто смог бы его остановить.

Америка не хочет вступать в войну. Я вполне разделяю это желание. Впрочем, евреям в Италии все равно запрещено нести военную службу. Евреи других стран на нас почти обижены. Это, конечно, не мешает фашистской полиции каждый день штамповать трудовые указы. Еврейских мужчин и мальчиков, а иногда и женщин без разбору вытаскивают из домов и хватают на улицах, а потом заставляют грести гравий, рыть траншеи или таскать кирпичи. Фашисты говорят, это наш патриотический долг. Говорят, это наименьшее, что мы можем сделать, как будто не сами выпустили закон, запрещающий евреям служить в армии. В кои‑то веки я не против дискриминации. Хотя все равно кажется неправильным сидеть сложа руки, пока другие гибнут на поле боя, – пускай они и сражаются за ужасные вещи.

Анджело тоже меня отверг. Отверг и оставил. Совсем как Италия. В прошлом ноябре его посвятили в духовный сан, и с тех пор я его не видела.

Ева Росселли

Глава 6

Шива

Через два дня после того, как Италия вступила в войну, Камилло прервал занятия Евы и Феликса в музыкальной комнате. Еве хватило одного взгляда на отцовское лицо, чтобы у нее вспотели ладони, а сердце пустилось вскачь.

– Здесь сотрудники иммиграционной службы, – сказал Камилло мрачно. – Полиция. Carabinieri.

Феликс застыл с занесенным смычком и скрипкой, стремящейся к кульминационной ноте – ноте, которой ей уже не суждено было достичь. Затем в его чертах проступило смирение, плечи поникли, а руки безвольно вытянулись по бокам. Он аккуратно положил скрипку на банкетку и пристроил рядом смычок.

Они медленно спустились по лестнице, словно привязанные невидимой резинкой, которая с каждым шагом все настойчивее умоляла их вернуться в безопасность музыкальной комнаты, под защиту Баха и Паганини, к успокоительной рутине длинных нот и гамм.

Трое итальянских полицейских уже ждали в фойе. Фабия впустила их в дом и предложила чего-нибудь выпить. Она так и не свыклась с мыслью, что ей больше не полагается бросаться к двери по первому звонку, точно обыкновенной прислуге. Теперь она официально была хозяйкой дома, хотя сама горячо отрицала любые перемены. Для нее все осталось по-старому, а если Камилло считал нужным немного схитрить, так это было его дело. Дом по-прежнему принадлежал ему, а она по-прежнему была его экономкой. Обожаемой, да. Но экономкой.

– Феликс Адлер? – бодро спросил один из карабинеров.

– Это я, – ответил дядя Феликс устало. На лице его читалось почти облегчение, словно он давно готовился к этому визиту и был благодарен, что с ожиданием покончено.

– У нас ордер на ваш арест.

– Ясно. – Феликс кивнул и со странным спокойствием сложил руки за спиной. Сейчас он не походил ни на яростного маэстро, ни на меланхоличного философа.

– Но он гражданин Италии! – В отличие от шурина, Камилло не собирался сдаваться так просто. Он выглядел оглушенным, словно вина за происходящее каким-то образом лежала на его плечах. Сперва Отто. А теперь Феликс.

– Он еврей иностранного происхождения. Его гражданство аннулировано по законам 1938 года. – И полицейский предъявил Камилло стопку постановлений, щедро усыпанных печатями. В Италии любили печати.

– Для него сделали исключение, – упрямо возразил Камилло.

– Оно тоже было аннулировано. – Полицейский сложил бумаги и сунул их под мышку.

Камилло отшатнулся, как от пощечины, в лицо бросилась кровь.

– Как? Почему?

Этот вопрос карабинер оставил без ответа, повернувшись к Феликсу.

– Следуйте за нами, пожалуйста.

– Куда вы его забираете? – Голос Камилло дрожал от ярости.

– Это временное задержание. Потом его переправят в Феррамонти. Или в Кампанью, в Салерно. Куда-нибудь на юг.

– Но он останется в Италии? – спросил Камилло беспомощно, оглядываясь на Феликса, однако тот не проронил ни слова. Такое мгновенное смирение с судьбой выбивало из колеи не меньше, чем ордер на арест.

– Скорее всего. Не волнуйтесь. Мы не нацисты и не собираемся никого третировать. Но Италия на военном положении, а оно требует особых мер, вот и все. Простое интернирование. Вам нечего бояться, – заверил его карабинер. Заметив Еву, он выпятил грудь колесом и разулыбался, как будто она могла оценить знаки внимания в такую минуту.

– Вы не возражаете, если я соберу небольшую сумку? – поинтересовался Феликс вежливо. Еве оставалось лишь в ступоре смотреть на его бесстрастное лицо.

– Давайте, только побыстрее. У нас нет времени собирать все ваши пожитки, да и места для них тоже. Всем необходимым на первое время вас обеспечат.

Феликс понятливо кивнул и начал подниматься обратно на второй этаж. Офицер последовал было за ним, словно арестованные уже наделали шуму своими попытками к бегству, но остановился наверху лестницы, так и не решив, на кого ему смотреть – на Еву или на Феликса. Феликс тем временем зашел в свою комнату и, оставив дверь приоткрытой, начал громко выдвигать и задвигать ящики, чтобы никто даже не усомнился в его намерениях.

Звук выстрела донесся до них странно приглушенным и наполнил весь дом долгим блуждающим эхом, точно от захлопнутой двери. Несколько потрясенных секунд никто не двигался с места. Офицер, ждавший наверху, опомнился первым и опрометью кинулся в комнату, где скрылся его арестант. Остальные замерли внизу, не сводя глаз с выступающего над коридором балкона и ожидая объяснений. Но вместо них раздался вопль, а затем поток отборных итальянских ругательств вперемешку с молитвами к Богородице.

Камилло пустился бежать, преодолевая по две ступени зараз, – прыть, которой Ева за ним прежде не замечала. Камилло Росселли не унижал себя бегом. Ева сразу же бросилась следом, но, прежде чем она смогла хотя бы заглянуть в дядину комнату, отец преградил ей путь и дрожащими руками удержал снаружи.

– Подожди, Ева, – велел он. – Дай я зайду первым.

Офицер появился на пороге, бледный как полотно, с блестящей от пота верхней губой. Он решительно захлопнул за собой дверь, будто здесь больше нечего было обсуждать.

– Он мертв, – сообщил полицейский. – Выстрелил себе в голову.

Несмотря на сухость тона, горло его ходило ходуном, точно офицер боролся со рвотными позывами. Натягивая фирменную черную фуражку, он впервые избегал смотреть Еве в глаза. Она тут же оттолкнула его с дороги и ворвалась внутрь, в по-мужски аскетичную комнату, полную запахов сапожной ваксы, кофе и крема для бритья. Но теперь к ним прибавился еще один запах. Крови. Крови и чего-то едкого, в чем Ева позже научилась узнавать порох.

– Ева! – Отец схватил ее за локоть и утянул обратно. Но не раньше, чем она увидела багровую лужу, которая, словно живое существо, расползалась по мозаичному полу из-под гардероба.

Оставленный в одиночестве, Феликс Адлер зашел в шкаф, закрыл дверцу и спокойно покончил с собой.